Ярош А. До университета. — 1905

I.
Въ церкви одной изъ петербургскихъ гимназій шла
всенощная. Длинные пустые корридоры слабо освѣ-
щались нѣсколькими керосиновыми лампами, и царство-
вала странная, немного торжественная тишина, соста-
влявшая такой рѣзкій контрастъ съ обычнымъ шумомъ,
кутерьмой, пылью и громкимъ разговоромъ гимнази-
стовъ. Правда, дракъ не бывало здѣсь, или лучше ска-
зать, почти не бывало, потому что въ этомъ этажѣ
помѣщались старшіе классы, воспитанники которыхъ
уже не доходили до грубаго проявленія своей силы
надъ болѣе слабыми. Но все-таки все носило отпеча-
токъ чего-то торжественнаго и необыкновеннаго. Эта
торжественность сказывалась и въ красномъ коврѣ,
положенномъ по случаю богослуженія на широкой
парадной лѣстницѣ, и въ вечернемъ освѣщеніи корри-
доровъ, и въ мрачной пустотѣ классовъ, сквозь стеклян-
ныя двери которыхъ въ неясномъ сумракѣ, прорѣзы-
вавшемся свѣтомъ уличныхъ фонарей, можно было
различить ряды партъ; и въ особенномъ, серіозномъ
выраженіи глазъ стараго швейцара, и въ доносившихся
время отъ времени звукахъ дѣтскихъ голосовъ, сливав-
шихся въ гармоническіе аккорды. Та же торжественность
была написана и на лицѣ инспектора Трегубова, стояв-
шаго около самыхъ дверей церкви такимъ обра-
зомъ, чтобы ему можно было обозрѣвать весь длин-

ный корридоръ и немедленно замѣчать всѣхъ, уклоня-
ющихся отъ религіозныхъ обязанностей. Рядомъ съ
нимъ стоялъ воспитатель старшихъ классовъ, Кондратъ
Вильгельмовичъ Канъ, прозванный за свое удивительно
четырехугольное лицо и по созвучію имени Квадра-
тамъ. Квадратъ былъ лютеранинъ, а потому его лицо
выражало лишь почтительность и уваженіе къ тому,
что чтило и чему поклонялось его прямое начальство.
Вся его фигура, казалось, говорила: „Я родился непра-
вославнымъ и очень жалѣю объ этомъ, но я умѣю по-
нять и уважать чужую религію". Онъ тоже зорко' на-
блюдалъ за всѣмъ корридоромъ, и весь, казалось, былъ
проникнутъ сознаніемъ своей власти и силы надъ
гимназистами, изъ которыхъ ни одинъ не сумѣлъ бы
избѣжать его вниманія. Въ церковь входили запозда-
лые мальчуганы и старались незамѣтно проскользнуть
мимо первыхъ дверей, чтобы можно было стать позади
всѣхъ, гдѣ было не такъ жарко, можно было разгова-
ривать, сидѣть на подоконникахъ и не находиться
вѣчно подъ пристально устремленнымъ взоромъ на-
чальства. Однако, этотъ маневръ рѣдко кому удавался.
Туда пропускались только самые надежные воспитан-
ники седьмого и восьмого класса, на которыхъ можно
было положиться, что они будутъ стоять прилично и
держать себя вполнѣ достойно. Почти всѣхъ Трегу-
бовъ и Квадратъ брали тихонько за плечо и указывали
имъ мѣста впереди себя, посрединѣ церкви.
Этихъ мѣстъ, ближе къ царскимъ вратамъ, отдѣлен-
ныхъ отъ другой части церкви желѣзной рѣшеткой,
всѣ гимназисты ужасно не любили. Здѣсь нельзя бы-
ло не только играть на подоконникахъ во время екте-
ніи въ перышки, какъ это дѣлалось сплошь и рядомъ
въ самой отдаленной части церкви, за большой ка-
менной аркой съ тремя колоннами, но даже смѣяться

и громко шептаться, такъ какъ это непремѣнно было
бы замѣчено всевидящимъ окомъ Трегубова съ одной
стороны, а съ другой батюшкой, отцомъ Василіемъ
Благовѣстовымъ,ярымъ фанатикомъ, помѣшаннымъ на
томъ, чтобы водворить въ храмѣ благочиніе и все-
лить въ сердца гимназистовъ почтеніе и благоговѣніе
къ святому мѣсту.
Отецъ Василій спеціально для этого раз двигалъ во
время службы слегка края завѣсы царскихъ вратъ и,
приложивъ глазъ къ образовавшемуся отверстію, зорко
слѣдилъ, всѣ ли стоятъ какъ слѣдуетъ, и благоговѣйно
ли молятся. Горе было тому, кого онъ замѣчалъ раз-
сѣяннымъ, или кто втеченіе нѣсколькихъ минутъ смо-
трѣлъ въ окно и ни разу не перекрестился: ему гро-
зилъ строжайшій выговоръ, и онъ могъ быть увѣрен-
нымъ, что, какъ бы хорошо впредь ни отвѣчалъ урокъ,
больше четверки въ четверти не получитъ по Закону
Божію. Но еще большее горе грозило тому, кого онъ
замѣчалъ смѣющимся или разговаривающимъ. Отецъ
Василій не могъ этого перенесть. Подобное кощунство
возмущало его, онъ немедленно жаловался инспектору
и настаивалъ на примѣненіи къ виновному самыхъ
строжайшихъ наказаній. По его словамъ, онъ все могъ
простить: незнаніе урока, дерзость, какую угодно ша-
лость, но только не подобное непочтительное отноше-
ніе къ церкви, „не такое оскверненіе храма", какъ онъ
говорилъ. Его отношеніе къ этому предмету какъ-то
передалось и всему начальству, и ученики, замѣчен-
ные въ разговорѣ, смѣхѣ, или въ чемъ либо иномъ,
столь же предосудительномъ, навсегда портили себѣ
репутацію и попадали въ число отпѣтыхъ. Гимнази-
сты терпѣть не могли отца Василія, называли его іезу-
итомъ, но страшно его боялись, а тѣ, которые стояли
въ церкви близко къ нему, ужъ, конечно, забывали

всякую веселость и заботились только о томъ, какъ бы
не попасться и не получить замѣчанія.
Въ церкви было много народу, такъ какъ она очень
усердно посѣщалсь прихожанами, благодаря отцу Ва-
силію, который говорилъ недурныя проповѣди, нравив-
шіяся публикѣ и производившія на нее, въ особенно-
сти на дамъ, большое впечатлѣніе. Впереди виднѣ-
лись ряды черныхъ и бѣлыхъ головокъ гимназистовъ
самыхъ младшихъ классовъ. Поближе къ рѣшеткѣ и
къ публикѣ, которая занимала обыкновенно среднюю
часть церкви, стояли воспитанники четвертаго и пя-
таго класса и тѣ изъ шестого, которые были признаны
ненадежными и должны были находиться на виду у
начальства. Дальше, за аркой, безъ всякаго надзора,
толпились въ безпорядкѣ ученики старшихъ классовъ.
На нихъ никто не смотрѣлъ, и они пользовались
этимъ чрезвычайно широко. Многіе, зѣвая, сидѣли на
подоконникахъ; другіе переводили по подстрочнику
Софокла, третьи переговаривались вполголоса и смѣя-
лись, четвертые, уже покручивавшіе свои едва замѣт-
ные усы, обращали особенное вниманіе на хорошень-
кихъ прихожанок!* и обмѣнивались по этому поводу
своими мнѣніями, сопровождаемыми непринужденнымъ
смѣхомъ. Они, вѣдь, были въ совершенной безопа-
сности.
Зато полная противоположность этой картинѣ на-
блюдалась въ той части церкви, гдѣ стояли малыши.
Здѣсь страхъ и боязнь были написаны на каждомъ ли-
цѣ, на которомъ въ то же время можно было прочесть
страстное желаніе ускользнуть куда-нибудь отсюда,
гдѣ было такъ скучно и такъ тяжело стоять. Мальчи-
ки машинально крестились, очень немногіе также ма-
шинально повторяли при этомъ слова молитвы, улетая
мыслями далеко, далеко... Свѣчи трещали и чадили,

отравляя и безъ того тяжелый воздухъ, а на клиросѣ
раздавался заунывный, лишенный выраженія, голосъ
псаломщика.
Птичкинъ, гимназистъ третьяго класса, хорошень-
кій черноглазый мальчуганъ, съ оттопыренными ушами
и живымъ выраженіемъ лица, стоявшій около окна, съ
нетерпѣніемъ ждалъ того момента, когда псаломщикъ
кончитъ читать, и на амвонъ выйдетъ дьяконъ, чтобы
воспользоваться этимъ перерывомъ и попросить поз-
воленія у инспектора выйти. Онъ считался нена-
дежнымъ, ему нѣсколько разъ уже были дѣлаемы
замѣчанія за опаздываніе и за самовольные уходы изъ
церкви, но онъ условился съ Ѳедей Борисовымъ, сво-
имъ товарищемъ, что онъ въ половинѣ всенощной по-
просится выйти и больше не вернется въ церковь, а
вмѣсто этого они будутъ играть въ перышки въ пу-
стомъ классѣ. Проситься ему было страшно: онъ бо-
ялся, что инспекторъ, пожалуй, его накажетъ, но со-
блазнъ былъ очень великъ. А псаломщикъ все читалъ
и читалъ и, казалось, былъ далекъ отъ мысли когда
либо кончить. Птичкинъ слегка толкнулъ стоявшаго
рядомъ съ нимъ второкласника Дементьева и спросилъ
топотомъ:—Который часъ?
Дементьевъ былъ примѣрнымъ мальчикомъ и чрез-
вычайно дорожилъ своей репутаціей. Онъ не обратилъ
вниманія на вопросъ Птичкина и только еще поспѣш-
нѣе и усерднѣе сталъ креститься. Птичкинъ толкнулъ
его сильнѣе.—Который часъ? Говори, а то завтра въ
перемѣну вздую.
— Отстань, — слезливо прошепталъ Дементьевъ.—
Батька, навѣрное, смотритъ изъ алтаря. Изъ за тебя
накажутъ.
— Трусишка, ханжа... погоди, вздую тебя. Борисову
скажу. Говори, который часъ?

— У меня часовъ нѣтъ.
— Врешь,...—прошепталъ Птичкинъ и толкнулъ его
еще сильнѣе.
Въ это время за ними раздался испуганный то-
потъ: „Инспекторъ смотритъ, инспекторъ смотритъ"...
Птичкинъ моментально притихъ и сталъ усердно
креститься, а Дементьевъ съежился, поблѣднѣлъ отъ
страха, и губы его задрожали отъ подступающихъ слезъ.
Наконецъ, псаломщикъ кончилъ, и изъ боковой две-
ри вышелъ толстый діаконъ. Птичкинъ съ бьющимся
сердцемъ пошелъ чрезъ ряды гимназистовъ, надѣясь
как-нибудь проскользнуть незамѣченнымъ. Проходя
мимо Дементьева, онъ показалъ ему изъ кармана ку-
лакъ. Онъ добрался благополучно уже до самаго вы-
хода, но въ это время какой-то четвертоклассникъ подста-
вилъ ему ногу, и онъ чуть-чуть кубыремъ не покатился
на полъ. Раздался сдержанный смѣхъ, Птичкинъ обру-
галъ подлецомъ четвертоклассника, который былъ очень
доволенъ своей продѣлкой, но инспекторъ уже замѣ-
тилъ Птичкина и сурово смотрѣлъ на него.
— Куда вы? — спросилъ онъ, взявъ его за плечо,
когда онъ проходилъ мимо.
— У меня голова кружится. Я не могу стоять
больше...
— Ахъ, у васъ голова кружится,—иронически по-
вторилъ Трегубовъ.—Оттого-то вы, вѣроятно, и смѣя-
лись только что? Вы каждую службу уходите раньше;
я замѣтилъ это и доложу о васъ на совѣтѣ. Отецъ
Василій тоже на васъ жалуется. Вчера на урокѣ За-
кона Божія вы читали постороннюю книгу... я знаю
это.
— Нѣтъ, я вовсе не читалъ. Я вынулъ только изъ
ранца.
— Ну, ладно, ладно. Здѣсь не мѣсто разговари-

ватъ... Я васъ отлично знаю. Ступайте. Я посмотрю,
долго ли вы будете отсутствовать.
Птичкинъ ушелъ вдоль по корридору, провожаемый
пытливымъ взоромъ Трегубова, не вполнѣ увѣреннаго
въ справедливости своихъ подозрѣній.
Скрывшись съ глазъ начальства, Птичкинъ почув-
ствовалъ себя на свободѣ и быстрѣе вѣтра побѣжалъ
по боковому корридору, въ концѣ котораго находился
запасной классъ, или, какъ онъ назывался у гимна-
зистовъ, „пустая камера". Въ этой пустой камерѣ во
время церковныхъ службъ всегда горѣла одна лампа,
и туда стекались всѣ гимназисты, удиравшіе изъ цер-
кви подъ разными предлогами. Во время уроковъ
здѣсь же скрывались отлынивавшіе отъ разныхъ пред-
метовъ. Въ общемъ, это было самое веселое мѣсто въ
гимназіи.
Войдя туда, Птичкинъ тихонько позвалъ:
— Борисовъ, ты здѣсь?
— Здѣсь,—отозвался голосъ, и изъ-за парты, стояв-
шей въ углу у печки, вылѣзъ бѣлокурый мальчуганъ
съ нѣжнымъ, какъ у дѣвочки, личикомъ и прелестны-
ми голубыми глазами. Онъ и Птичкинъ были извѣст-
ными шалунами и задирами, первыми на всю гимназію.
Они участвовали во всевозможныхъ шалостяхъ, самыхъ
смѣлыхъ выходкахъ, но попадались рѣдко, такъ какъ
товарищи ихъ очень любили и никогда не выдавали.
— Чортъ возьми,—сказалъ Борисовъ.—Я тутъ уже
четверть часа сижу. Только что такъ здорово стру-
силъ... Сижу, понимаешь, здѣсь, жду тебя и дрожу,
что вотъ-вотъ придетъ дядька или Квадратъ и поймаютъ
меня... Вдругъ, слышу: идетъ кто-то... Я сейчасъ-же
спрятался подъ скамейку. Вошелъ Михайло, посмо-
трѣлъ и ушелъ. Я испугался; думалъ, вдругъ онъ
начнетъ подъ скамейки заглядывать...

И неподдѣльный страхъ засвѣтился въ его голу-
быхъ глазахъ. Михайло былъ сторожемъ на старшемъ
отдѣленіи, всѣми ненавидимый пьяница, шпіонившій
за гимназистами и испытывавшій громадное наслажде-
ніе каждый разъ, когда ему удавалось кого-нибудь
поймать въ куреньи или манкированьи уроками и
представить инспектору. Онъ былъ неимовѣрно грубъ
и дерзокъ, и смягчить его можно было только день-
гами. Тогда его дерзость смѣнялась униженнымъ по-
добострастіемъ. Начальство его очень любило и цѣни-
ло, видя въ немъ хорошаго союзника, и смотрѣло на
его пороки сквозь пальцы, а жалобы гимназистовъ
оставляло безъ всякихъ послѣдствій.
— А я только что ругался съ инспекторомъ,—впол-
голоса сообщилъ Птичкинъ.
— Ну, что ты?., изъ-за чего?
— Да онъ говоритъ мнѣ, что я постоянно выхожу
изъ церкви, и что батька жаловался на меня. Изъ-за
Айвенго. Помнишь, мы вчера читали?
— Помню... Ну, и что же ты сказалъ ему?
— Ну, конечно, сказалъ, что не читалъ, и что бать-
ка вретъ.
— И онъ отпустилъ тебя?
— Отпустилъ. Сказалъ только, что замѣтитъ, долго
ли я не вернусь.
— Ишь подлецъ... Ну, давай скорѣй играть. Ты при-
несъ какихъ нибудь новыхъ?
— Принесъ. Два Наполеона... Ихъ трудно выбивать...
ужасно трудно. Самъ Сашка Лебедевъ не можетъ боль-
ше трехъ разъ подрядъ... И четыре ручки... а потомъ
пять восемьдесятъ шестыхъ... А у тебя есть?
— У меня только восемьдесятъ шестые и три золо-
тыхъ. Покажи твои.
Два мальчика забыли все на свѣтѣ: сторожа, инспе

ктора, Квадрата и углубились въ разсматриванье сво-
ихъ сокровищъ: коллекцій перьевъ.
Игра въ перышки была очень развита въ гимна-
зіи, въ особенности, въ младшихъ классахъ, гдѣ двѣ-
надцатилѣтніе малыши предавались этой незамысло-
ватой игрѣ съ необычайнымъ азартомъ. Играли и на
урокахъ, и въ перемѣны, и дома, и даже въ другихъ,
менѣе всего подходящихъ для этой цѣли мѣстахъ. Од-
но время даже драки и обычная возня въ рекреаціон-
ныхъ залахъ младшихъ классовъ, когда гамъ стоитъ
такой, что не слышно человѣческаго голоса, и въ воз-
духѣ носится какой-то неумолчный ревъ и такой гро-
хотъ, какъ будто тамъ скачутъ нѣсколько сотенъ ло-
шадей,—даже эта обычная возня одно время была за-
быта и смѣнилась завлекательной игрой въ перышки.
Послѣдняя состояла въ томъ, что однимъ перомъ слѣ-
довало ударить другое такимъ образомъ, чтобы оно пе-
ревернулось на обратную сторону. Тотъ изъ игроковъ,
которому удавалось это сдѣлать, забиралъ себѣ выби-
тое перо противника, и кромѣ того, имѣлъ право вы-
бивать еще, до перваго промаха. Малыши входили въ
страшный азартъ, и, иногда, менѣе, чѣмъ въ пять ми-
нутъ, богатѣйшія коллекціи переходили въ руки сча-
стливыхъ и ловкихъ игроковъ.
Существовали особые сорта перьевъ, которыя было
чрезвычайно трудно выбить, и были также пользова-
вшіеся извѣстностью и общимъ уваженіемъ мастера
своего дѣла, которые до того навострились, что могли
выбить подрядъ нѣсколько сотъ перьевъ. Къ числу по-
добныхъ принадлежалъ и Сашка Лебедевъ, третьеклас-
снику о которомъ говорилъ Птичкинъ.
Товарищи вынули свои коллекціи, и игра началась.
Они слѣдили съ напряженными лицами за ударами, не
спуская глазъ съ рукъ другъ друга, методически уда-

рявшихъ кончикомъ одного пера по бородкѣ другого,
совершенно поглощенные игрой. Изрѣдка только раз-
давались замѣчанія:
— Здорово.
— Ишь, какъ ловко.
— Ну, и везетъ же тебѣ: десятъ штукъ подрядъ.
— Не везетъ, а просто хорошо играю.
— Дотронулся, дотронулся, я видѣлъ, не считается...
— И не думалъ дотрагиваться...
— А ну-ка, выбей Наполеончика!
Борисовъ не могъ выбить Наполеончика, и сокро-
вища потекли обратно къ Птичкину. По мѣрѣ того,
какъ лицо одного становилось веселѣе и оживленнѣе,
другой дѣлался печальнѣе, и лицо его вытягивалось.
Вдругъ, оба затаили дыханіе и начали прислуши-
ваться.
— Идутъ... кто-то идетъ. Спрячемся.
Но шаги быстро приближались и раньше, чѣмъ они
успѣли собрать свои перья, въ классъ вошелъ Раев-
скій, ученикъ седьмого класса. Онъ опоздалъ ко все-
нощной и боялся идти въ церковь, такъ какъ ему бы-
ло сказано, что, если онъ опоздаетъ еще хоть на одну
службу, его запишутъ въ штрафной журналъ. У него
и такъ уже стояла тройка за поведеніе, и ему слѣдо-
вало быть очень осторожнымъ. Увидя Птичкина, онъ
поспѣшно спросилъ:
— Что инспекторъ тамъ?
— Тамъ, въ корридорѣ стоитъ,—отвѣчалъ Птичкинъ.
— Эхъ,чортъ,—выбранился Раевскій,—вотъ досада...
Опять придерется... Надо идти все-таки. Скоро кон-
чится всенощная?
— Черезъ полчаса, навѣрное.
Раевскій минуту поколебался но, потомъ, вспомнивъ,
что, если совсѣмъ не пойдетъ въ церковь, то еще бо-

лѣе повредитъ себѣ, рѣшился идти и, быстро выйдя
изъ камеры, пошелъ по длинному корридору.
„Только бы онъ не вздумалъ меня остановить и
не поставилъ вмѣстѣ съ малышами, чтобы батька шпіо-
нилъ за мной,"—размышлялъ онъ.
Поровнявшись съ инспекторомъ, онъ поклонился ему
и посмотрѣлъ въ глаза. Глаза Трегубова были суровы
и не предвѣщали ничего хорошаго. Однако, кивнувъ
небрежно головою Раевскому, онъ не остановилъ его, ни-
чего ему не сказалъ, а только осѣнилъ себя крестнымъ
знаменіемъ, прислушиваясь къ ревущему басу діакона.
„Плохой знакъ,—подумалъ Раевскій,—обыкновенно
онъ останавливаетъ и спрашиваетъ, почему такъ поз-
дно. Должно быть, очень ужъ обозлился."
Но, все же онъ былъ очень радъ, что счастливо ми-
новалъ инспектора и съ облегченнымъ сердцемъ во-
шелъ въ церковь, въ ту ея часть, гдѣ стояли гимна-
зисты старшихъ классовъ, превративъ это святое мѣсто
въ нѣчто среднее между дортуаромъ и рекреаціоннымъ
заломъ. Онъ тотчасъ же замѣтилъ у правой колонны
своего друга Бориса Немирова, который стоялъ, при-
слонившись къ стѣнѣ, съ выраженіемъ жесточайшей
скуки на лицѣ. Дальше стояли и сидѣли на подокон-
никахъ другіе товарищи Раевскаго, а рядомъ съ Неми-
ровымъ, прямо на полу, сидѣлъ Саша Бѣльскій и что--
то старательно лѣпилъ руками, показывая это что-то
Михайлову и Крамскому, двумъ семиклассникамъ, ко-
корые, присѣвъ на корточки и склонивъ низко головы,
давились отъ смѣха, стараясь удержать черезчуръ ужъ
громкіе взрывы хохота. Раевскій весело подошелъ къ
друзьямъ, толкнулъ слегка въ бокъ зѣвавшаго Неми-
рова и, поздоровавшись со всѣми, сказалъ ему:
— Насилу заставилъ себя придти сюда. А ты давно
стоишь здѣсь?

— Я пришелъ вмѣстѣ съ нимъ,—кивнулъ онъ голо-
вой на Бѣльскаго.—Ужъ мы тутъ цѣлый часъ торчимъ.
Съ самаго начала... Скучища смертная. Я усталъ
ужасно. Сѣсть негдѣ, всѣ подоконники заняты.
— Такъ садись на полъ. Ты думаешь, я буду сто-
ять? Ну, нѣтъ, я вовсе не намѣренъ...
И онъ сѣлъ на полъ, рядомъ съ Бѣльскимъ, про-
должавшимъ что-то такое лѣпить.
— Посмотри, какую штуку вылѣпилъ Саша, — ска-
залъ онъ Немирову, взглянувъ на руки Бѣльскаго.
И, вдругъ, всмотрѣвшись попристальнѣе въ фигурку,
которую искусные пальцы Бѣльскаго вызвали изъ не-
бытія, употребивъ для этой цѣли кусокъ восковой
свѣчи, оставшейся отъ послѣдней панихиды по учителѣ
рисованія, онъ залился неудержимымъ хохотомъ, что,
разумѣется, можно было замѣтить только по его лицу,
такъ какъ онъ изо всѣхъ силъ заткнулъ себѣ ротъ
платкомъ, стараясь не издавать слишкомъ громкихъ
звуковъ.
— Нѣтъ, ты посмотри... ха, ха... Ты посмотри
только,—дергалъ онъ за рукавъ Немирова, который
тоже заинтересовался и смотрѣлъ на фигурку, изобра-
жавшую человѣческое лицо съ широко разинутымъ
ртомъ.—Вѣдь это совершенный нѣмецъ. Просто замѣ-
чательное сходство. Совершенный, вылитый Зингеманъ,
когда онъ зѣваетъ... ха, ха, ха. Ты посмотри, какое
сходство. Какой ты молодецъ, Саша. Знаете, господа,
мы завтра поставимъ ему эту шутку на каѳедру...
Сходство, дѣйствительно, было замѣчательное, и про-
ектъ поставить эту штуку Зингеману на каѳедру всѣмъ
понравился, такъ какъ обѣщалъ дать богатѣйшій мате-
ріалъ для смѣха и шума въ классѣ. Нѣмецъ, конечно,
будетъ спрашивать, чья фигурка, дѣлая при этомъ
чрезвычайно смѣшную физіономію, всѣ будутъ громко

смѣяться и галдѣть. Потомъ, не найдя виновника, онъ
сочинитъ длиннѣйшую запись и пріобщитъ къ дѣлу
фигурку. Однимъ словомъ, исторія обѣщала быть за-
бавной.
— Однако, мы чортъ знаетъ какъ ведемъ себя.
Орѣшко и Трегубовъ, навѣрное, слышатъ все. Опять
придерутся къ намъ,—сказалъ Раевскій.
— Да, да, тише, господа,—промолвилъ Бѣльскій,
пряча фигурку въ карманъ,—а то опять будетъ исто-
рія. Ты знаешь, — обратился онъ совсѣмъ тихо къ
Раевскому,—сегодня передъ всенощной меня позвалъ
Трегубовъ и спрашивалъ про тебя...
— Ну, что ты?
— Да, онъ спрашивалъ, давно ли мы знакомы. Го-
ворилъ, что ты, по его мнѣнію, очень испорченный
мальчикъ и что ты—единственная причина всѣхъ ша-
лостей въ классѣ, что, однимъ словомъ, ты коноводъ
и зачинщикъ всѣхъ безобразій. Что ты никого и ни-
чего не слушаешь, вѣчно опаздываешь, удираешь съ
уроковъ, невнимателенъ, неаккуратенъ, всѣ препода-
ватели на тебя жалуются, что ты, наконецъ, и дерзокъ,
и совершенно неисправимъ...
— Все это онъ мнѣ говорилъ уже много разъ. Къ
чему только, я не понимаю, онъ завелъ этотъ разго-
воръ съ тобой.
— Вотъ, подожди... Онъ и говоритъ дальше, что
на совѣтѣ о тебѣ была рѣчь, и всѣ согласились на
томъ, что ты для класса, вообще нежелательный эле-
ментъ. Поэтому снисхожденій тебѣ никакихъ не будетъ...
А потомъ, онъ замѣтилъ, что я, будто бы бывшій раньше
примѣрнымъ гимназистомъ, начинаю теперь портиться
и безобразно вести себя. Онъ приписываетъ это твоему
вліянію и находитъ, что лучше будетъ, если я разой-
дусь съ тобой...

Раевскій покраснѣлъ отъ обиды до корней волосъ
и голосомъ, въ которомъ дрожали слезы, произнесъ:
— Какъ это гадко. Ну, и что же ты ему отвѣтилъ?
— Я ему сказалъ, что твое вліяніе здѣсь не при-
чемъ, что я все время былъ такимъ, каковъ я теперь,
и что ты, вообще, очень хорошій человѣкъ, но прямо
шалунъ и веселый мальчикъ. Но онъ не сталъ слу-
шать меня и, махнувъ рукой, сказалъ: „ну, я это знаю
лучше васъ," и ушелъ. Но только я совѣтую тебѣ дер-
жать теперь ухо востро. Положимъ, и мнѣ точно также
не мѣшаетъ, потому что наше положеніе, въ сущности
говоря, почти одинаково.
— Ну, положимъ. У меня три за поведеніе и на
этой недѣлѣ запись на французѣ.
— Ay меня четыре за поведеніе и исторія съ Бло-
хой, которую еще надо расхлебывать.
Блоха былъ воспитатель на старшемъ отдѣленіи,
маленькій черный кривоногій человѣкъ съ зеленова-
тымъ лицомъ, получившій это прозвище, замѣчательно
подходившее къ нему, за манеру постоянно какъ-то
особенно прищелкивать языкомъ. Происшествіе, о ко-
торомъ говорилъ Бѣльскій, заключалось въ томъ, что
на прошлой недѣлѣ, во время какой-то возни, Бѣль-
скій наскочилъ въ темномъ корридорѣ на Блоху и ду-
мая, что это его товарищъ Галкинъ, со всего размаха
сѣлъ ему на плечи и только тогда понялъ свою ошибку,
когда взбѣшенный воспитатель прогарцовалъ подъ нимъ
нѣсколько шаговъ и вывезъ его на болѣе освѣщенное
мѣсто. Разумѣется, Бѣльскій страшно перепугался,
просилъ прощенія, но Блоха не вѣрилъ тому, что здѣсь
была ошибка и обѣщалъ самое жестокое наказаніе.
— Но, я думаю,—продолжалъ Бѣльскій,—все это
теперь бросить. Давай смирно сидѣть на урокахъ и
слушать. Всѣ эти наши выходки на Законѣ Божіемъ,

постоянную болтовню, смѣхъ, затѣмъ изводы нѣмца и
француза тоже надо оставить. А то, чортъ ихъ знаетъ,
вдругъ, въ самомъ дѣлѣ, выставятъ.
— Не выставятъ.
— Ну, вотъ ты всегда себя утѣшаешь, а, между
тѣмъ, мы съ тобой висимъ на волоскѣ, а ты все время
рискуешь. Зачѣмъ сегодня, напримѣръ, пришелъ такъ
поздно? Навѣрное, Трегубовъ замѣтилъ тебя. Опять бу-
детъ исторія.
— Такъ что же дѣлать, если такая скука. Хорошо
еще, что можно быть не на виду у него.
На окнѣ сидѣли Водорослинъ, Синявинъ и Ляпу-
новъ, тоже ученики седьмого класса и, прижавшись
тѣсно другъ къ другу, такъ какъ окно было довольно
узкое, а Водорослинъ отличался колоссальной толщи-
ной, оживленно бесѣдовали вполголоса.
— Вы представьте себѣ,—говорилъ Синявинъ, кра-
сивый черноглазый юноша, одѣтый въ новую, темнаго
цвѣта блузу съ огромнымъ воротникомъ, изъ подъ ко-
тораго виднѣлся другой, еще болѣе высокій, ослѣпи-
тельной бѣлизны, упиравшійся ему въ шею и мѣшав-
шій свободно поворачивать голову,—вчера вечеромъ
я иду мимо дверей инспекторской квартиры по парад-
ной лѣстницѣ, а оттуда выходитъ его дочка. Прелесть
какая... блондиночка... Я дѣлаю видъ, что не знаю, кто
она, и мы въ молчаніи спускаемой съ лѣстницы, при-
чемъ я. все время смотрю на нее, а она краснѣетъ и
улыбается.
Синявинъ имѣлъ обыкновеніе разсказывать мало-
вѣроятныя приключенія, въ особенности любовныя, въ
которыхъ онъ являлся непобѣдимымъ героемъ. Онъ
любилъ поражать слушателей самыми необыкновенными
исторіями, въ которыхъ выдающуюся роль играла его
наружность. Ему мало вѣрили, смѣялись надъ его раз-

сказами, но всетаки любили его, потому что онъ былъ
славный малый и добрый, веселый товарищъ. На ли-
цахъ его слушателей появилась недовѣрчивая улыбка,
а онъ, покручивая свои, едва пробивавшіеся усики,
продолжалъ:
— Какъ только мы вышли на подъѣздъ, она тоже
посмотрѣла пристально на меня, и я по глазамъ уви-
дѣлъ, что произвелъ на нее сильное впечатлѣніе...
— Какъ же ты могъ видѣть, — спросилъ Водорос-
линъ,—если на улицѣ было темно?
— Эхъ ты, дура,—смутившись отвѣтилъ Синявинъ,
подыскивая въ это время какую-нибудь увертку,—вѣдь,
электрическій фонарь стоитъ прямо противъ подъѣзда.
— Ой врешь,—недовѣрчиво протянулъ Ляпуновъ.
— Честное слово не вру. Ну, зачѣмъ мнѣ врать?
Подумай. Ну, вотъ я подошелъ къ ней и говорю:
„Позвольте мнѣ васъ проводить..."
— Точно Фаустъ.
— Она вся загорѣлась и пожала мнѣ руку.
Тутъ уже и Ляпуновъ, и Водорослинъ не выдер-
жали.
— Ну, врешь, врешь. Пари держу, что врешь.
— Да, нѣтъ же. Вотъ, дурачье... Что же здѣсь не-
обыкновеннаго. Съ моей наружностью... А потомъ я
обнялъ ее и поцѣловалъ нѣсколько разъ. И главное
было пріятно не то, что я цѣлую красивую женщину:
я уже привыкъ къ этому, а мысль, что я цѣлую дочку
Трегубова, и онъ объ этомъ не знаетъ. Воображаю,
что бы съ нимъ сдѣлалось, еслибы онъ узналъ.
— Да почемъ ты знаешь, что это была его дочка?
Можетъ быть, это портниха.
— Дура... портниха... Точно я не знаю.
— Неужели же ты такъ таки и поцѣловалъ ее не-
сколько разъ?

— Ну, да. Что же здѣсь особеннаго?
— На улицѣ?
— На улицѣ.
— А какъ пріятно, я думаю, поцѣловать такую кра-
сивую дѣвушку, особенно, если она еще тебя лю-
битъ,— промолвилъ задумчиво Ляпуновъ, отличавшій-
ся невзрачной наружностью, не одержавшій въ своей
жизни ни одной побѣды, но одаренный чувствительной
натурой, какъ это бываетъ въ большинствѣ случаевъ.
Онъ печально посмотрѣлъ на свою некрасивую физіо-
номію, отражавшуюся въ оконномъ стеклѣ и тяжело
вздохнулъ.
— Н-да... это хорошо... хотя не очень. Есть вещи
лучше,—небрежно сказалъ Синявинъ.
— А ты вѣрь ему больше. Вретъ онъ, какъ сивый
меринъ,—перебилъ Водорослинъ и хлопнулъ Синяви-
на по колѣнкѣ своей громадной ручищей такъ сильно,
что тотъ вздрогнулъ отъ непріятнаго чувства и
выбранился.
На сосѣднемъ подоконникѣ сидѣли Комаровъ и
Фельдманъ, разложивъ на колѣняхъ маленькія книж-
ки сочиненій Софокла и подстрочники, безъ которыхъ
не обходился ни одинъ самый прилежный гимназистъ.
Они были совершенно погружены въ отысканіе зага-
дочнаго смысла одной изъ фразъ царя Эдипа и изрѣд-
ка только, когда внезапно затихалъ гулъ отъ разгово-
ра, боязливо вскидывали глазами, готовые, при первой
тревогѣ спрятать книги и представиться молящимися.
Впрочемъ, при этой обстановкѣ дѣло у нихъ шло
плохо, и только желаніе чѣмъ-нибудь заняться, чтобы
избѣжать томительной скуки, заставляло ихъ подвер-
гаться подобному риску. Комаровъ былъ извѣстенъ въ
классѣ за очень прилежнаго, но недалекаго юношу,
который, однако, всегда находился въ курсѣ учебныхъ

дѣлъ и зналъ всегда всѣ уроки лучше первыхъ уче-
никовъ. Къ нему постоянно обращались за помощью,
когда надо было приготовиться къ какому-нибудь
переводу. Лѣнтяи эксплоатировали этого, рѣдкой доб-
роты мальчика, до послѣдней степени, постоянно от-
влекая его отъ работы и пользуясь уже готовыми
плодами его трудовъ. Можно поручиться, что въ гим-
назіи не было болѣе самоотверженнаго труженика, и
теперь онъ трудился не для себя, а переводилъ отры-
вокъ изъ Софокла по просьбѣ Фельдмана, классичес-
каго лѣнтяя, никогда не готовившаго уроковъ, ниче-
го не знавшаго и только чудомъ державшагося въ
гимназіи. Семиклассники приписывали это чудо его
большимъ связямъ, и онъ самъ охотно допускалъ
такое мнѣніе о себѣ, такъ какъ былъ помѣшанъ на
аристократизмѣ, высшемъ обществѣ и при всякомъ
удобномъ и неудобномъ случаѣ заявлялъ о своихъ
близкихъ знакомствахъ съ графами и князьями, при-
чемъ вралъ здѣсь сколько угодно, не краснѣя.
Разговоры, шутки, смѣхъ,—однимъ словомъ, все,
кромѣ молитвы, продолжалось за аркой и стало, съ
приходомъ Раевскаго принимать столь непринужден-
ный характеръ, что жена эконома, стоявшая ближе
всѣхъ изъ публики къ гимназистамъ, уже нѣсколько
разъ обращалась въ ихъ сторону съ выраженіемъ
величайшаго негодованія и ужаса на лицѣ. Однако,
этотъ безмолвный протестъ мало дѣйствовалъ на без-
печныхъ мальчиковъ. Раевскій, собравъ около себя
нѣсколькихъ товарищей, разсказывалъ имъ какую-то
забавную исторію, случившуюся съ ихъ учителемъ
математики и класснымъ наставникомъ, Протопоповымъ.
Судя по ихъ лицамъ, исторія была очень смѣшная,
слушатели давились отъ смѣха...
— Инспекторъ идетъ, инспекторъ идетъ!..

Этотъ тревожный возгласъ исходилъ отъ Малецка-
го, робкаго шестиклассника, стоявшаго у двери, веду-
щей въ корридоръ, все время усердно молившагося и
не принимавшаго ни малѣйшаго участія въ разгово-
рахъ и шумѣ, окружавшихъ его. Однако, сильная
тревога, почти ужасъ, свѣтилась въ его глазахъ, ког-
да онъ предупреждалъ товарищей о появленіи опас-
ности въ лицѣ инспектора, котораго онъ увидалъ
покинувшимъ внезапно свое мѣсто около главнаго
входа въ церковь и приближающимся быстрыми ша-
гами.
Все внезапно преобразилось. Комаровъ во мгнове-
ніе ока скомкалъ листы подстрочника и Софокла и
въ такомъ видѣ, не успѣвъ даже сложить ихъ, спря-
талъ за пазуху. Раевскій оборвалъ на полусловѣ свой
разсказъ и быстрѣе молніи вскочилъ на ноги, принявъ
видъ погруженнаго въ молитву. Всѣ мгновенно смолкли,
смѣхъ застылъ на губахъ, и тотъ, кто увидалъ бы
теперь этихъ серіозныхъ, погруженныхъ въ молитвен-
ное созерцаніе юношей, подумалъ бы, что онъ видитъ
предъ собой вѣрующихъ послушниковъ, проникнутыхъ
религіознымъ экстазомъ. Тотъ же, кто наблюдалъ бы
эту поразительную по своей быстротѣ и внезапности
метаморфозу, поклялся бы, что имѣетъ дѣло съ опыт-
ными актерами. Однако, ни то, ни другое не было бы
вѣрно: большинство этихъ юношей были правдивыми
и искренними людьми; привычка относиться враждеб-
но къ начальству и скрывать отъ него свои поступки,
выработали въ нихъ эту способность притворяться.
Когда Трегубовъ вошелъ, воспитанники стояли, не
шелохнувшись и, усердно крестясь, казалось, были
такъ заняты молитвой, что не обратили даже внима-
манія на его появленіе. Трегубовъ былъ привлеченъ
шумомъ, смутно доносившимся до него изъ отдален-

ной части церкви, и расчитывалъ застать гимнази-
стовъ врасплохъ. Однако, подходя уже къ двери, онъ
слышалъ, какъ шумъ внезапно стихъ, разговоръ пре-
кратился, и понялъ, что кто-то предупредилъ.
Раздосадованный этой неудачей и выведенный изъ
себя этимъ наглымъ притворствомъ, онъ рѣшилъ
остаться здѣсь и до конца всенощной наблюдать за
старшими воспитанниками.
Раевскому стало скучно. Часовъ у него съ собой
не было, а ему непреодолимо хотѣлось узнать, сколько
еще осталось стоять. Онъ зналъ, что очень рискуетъ,
если спроситъ у Бѣльскаго, и инспекторъ это замѣ-
титъ, но искушеніе было сильно. При врожденной жи-
вости характера, онъ не могъ побѣдить своего желанія
и нетерпѣнія. Стараясь не шевелить губами и дѣлая
видъ, что усиленно молится, онъ шепнулъ осторожно
Бѣльскому:
— Саша, сколько осталось?
Но Бѣльскій сердито посмотрѣлъ на него и, ука-
завъ глазами на инспектора, не отвѣчалъ. Раевскаго
еще больше обуяло нетерпѣніе. Совершенно забывая
осторожность, онъ уже довольно громкимъ шопотомъ
сказалъ:
— Посмотри, пожалуйста. Ну, что тебѣ стоитъ...
Въ ту же минуту онъ услыхалъ за собой шопотъ
Немирова:
— Трегубовъ замѣтилъ тебя.
„Фу, ты чортъ",—подумалъ Раевскій. Опять нар-
вался. Вотъ не везетъ.
И онъ сталъ думать, сколько разъ онъ уже „нар-
вался" въ этомъ году, тогда какъ въ началѣ учебнаго
года давалъ себѣ слово, что будетъ впредь благора-
зумнымъ и смиритъ въ себѣ тѣ странные необъясни-
мые порывы, которые заставляли его, умнаго и интел-

лигентнаго мальчика, выкидывать въ гимназіи самыя
мальчишескія шалости, совершенно недостойныя ше-
стнадцатилѣтняго юноши. Онъ задумался надъ своей
странной натурой, которая порой причиняла ему столько
горя. Благодаря непонятнымъ свойствамъ своего ха-
рактера, о немъ составилось въ гимназіи среди учителей
мнѣніе, котораго онъ вовсе не заслуживалъ.
Почти всѣ учителя считали его способнымъ, но по-
верхностнымъ, не умѣющимъ ни глубоко думать, ни ин-
тересоваться серіозными предметами: тогда какъ, на са-
момъ дѣлѣ, онъ обладалъ живымъ умомъ и чрезвычай-
но увлекался самыми глубокими и серіозными вопро-
сами. Его считали злымъ, грубымъ и безчувственнымъ
мальчикомъ, тогда какъ онъ былъ очень добрымъ, от-
зывчивымъ и даже слегка сентиментальнымъ. Его счи-
тали даже, вѣроятно, способнымъ на подлости, между
тѣмъ какъ всякая подлость заставляла трепетать его сер-
дце отъ негодованія и вызывала глубокое отвращеніе.
И это непониманіе, происходившее, какъ онъ чувство-
валъ, исключительно по его собственной винѣ, неволь-
но возстановляло его противъ учителей и воспитателей.
Онъ чувствовалъ, что поступаетъ скверно, давая волю не-
объяснимымъ порывамъ мальчишескаго сумасбродства,
такъ какъ этимъ только укрѣпляетъ невѣрное мнѣніе,
сложившееся о немъ, но былъ не въ силахъ удержаться.
.Пропасть все росла и росла, и, вотъ, сегодня, то, что
ему сообщилъ Бѣльскій, окончательно разстроило его
и заставило его сердце болѣзненно сжаться. Его не толь-
ко считаютъ сквернымъ, но даже вреднымъ, заражаю-
щимъ здоровый элементъ...
„А, вдругъ, это—правда? Вдругъ, я, дѣйствительно,
скверный, гадкій мальчишка, который портитъ другихъ
и котораго надо выбросить, пока онъ окончательно не
заразилъ всѣхъ остальныхъ?.. Почему, въ самомъ дѣлѣ,

я воображаю себя такимъ хорошимъ? Можетъ быть, я,
очень скверный человѣкъ"...
Но какой-то внутренній голосъ шепталъ ему, что
это не такъ, что онъ вовсе не дурной человѣкъ, что
онъ не сдѣлалъ ничего такого, что служило бы доказа-
тельствомъ его непорядочности. Что, въ самомъ дѣлѣ
онъ дѣлалъ? За что его признали нежелательнымъ эле-
ментомъ?.. Онъ началъ мысленно перебирать всѣ факты
за послѣдній мѣсяцъ, которые могли бы составить ему
такую репутацію. Это былъ рядъ мальчишескихъ вы-
ходокъ, и „нарываній", какъ называли гимназисты тѣ
случаи, когда зачинщикъ шалости попадался на-
чальству. Это были безконечныя удиранья съ француз-
скихъ и нѣмецкихъ уроковъ, разговоры и смѣхъ за уро-
ками, подсказыванья, шумъ въ классѣ, какія-нибудь
карикатуры на учителей, или воздушный игрушечный
шаръ, пущенный во время занятій. Иногда, это былъ
свистъ или гудѣнье на урокахъ, когда нѣсколько че-
ловѣкъ, согласившись поддерживать другъ друга, на-
чинаютъ чуть слышно свистѣть или гудѣть, протяги-
вая все время одну и ту же ноту.
Вначалѣ слабый звукъ начинаетъ страшно надо-
ѣдать своей монотонностью, и взбѣшенный преподава-
тель ищетъ виновника. Если ему удается замѣтить, и
онъ вызываетъ его, чтобы провѣрить, прекратится ли
звукъ, его товарищи немедленно подхватываютъ въ
томъ же тонѣ, и гудѣнье продолжается, монотонное,
непрестанное и выводящее изъ себя. Или это была
дерзость учителю, неизвѣстно почему сказанная, такъ,
внезапно, вслѣдствіе тѣхъ же непонятныхъ свойствъ
натуры. Но все это не давало, однако, права признать
себя нравственно испорченнымъ.
Раевскому стало горько и нехорошо отъ этихъ мы-
слей. Онъ пытался вообразить, что въ данную минуту

думаетъ о немъ Трегубовъ. Ему вспомнилось, какъ,
три года тому назадъ, въ четвертомъ классѣ, когда
онъ нарочно разбилъ книгой стекло въ двери, безъ
всякой причины, изъ одного удальства, воспитатель
Колѣнинъ, прозванный за свое безобразіе Мордой, пой-
мавъ его на мѣстѣ преступленія, изо всѣхъ силъ от-
таскалъ его за ухо, назвалъ его при всѣхъ червон-
нымъ валетомъ и сказалъ, что, если бы у него былъ
такой сынъ, онъ отдалъ бы его въ исправительное за-
веденіе.
„Вотъ, и Трегубовъ считаетъ, вѣроятно, меня пре-
ступникомъ,—подумалъ Володя,—и съ удовольствіемъ
сослалъ бы на каторгу, если бы только могъ".
И онъ оглянулся на Трегубова, надѣясь прочесть
на его лицѣ отраженіе его думъ. Но Трегубовъ былъ
безстрастенъ, и его холодные сѣрые глаза ничего не
говорили.
II.
Наконецъ, всенощная кончилась. Въ церкви послы-
шался шумъ шаговъ, сдержанный разговоръ, который
тотчасъ же переходилъ въ громкій говоръ, какъ скоро
разговаривавшие переступали порогъ церкви. Старшіе
воспитанники тоже собрались уходить, но инспекторъ
остановилъ ихъ и сказалъ:
— Вы ведете себя невозможно, господа. Я нарочно
пришелъ сюда, потому что вы такъ шумѣли, что мѣ-
шали въ церкви молиться. Я васъ прошу въ другой
разъ быть тише. Помните, что храмъ — святое мѣсто,
куда вы приходите только для того, чтобы мо-
литься.
Сдержанная улыбка показалась при послѣднихъ
словахъ на лицѣ у Раевскаго. Трегубовъ замѣтилъ
это и продолжалъ:

— Я знаю, что ваше поведеніе зависитъ отъ при-
сутствія въ вашей средѣ неспокойныхъ элементовъ,
которые подбиваютъ васъ на всевозможные безпоряд-
ки, шалости и смѣются надъ словами наставниковъ.
Но какъ бы этотъ смѣхъ не кончился для нихъ
плохо...
Затѣмъ; обращаясь непосредственно къ Раевскому,
который покраснѣлъ и закусилъ губы, спросилъ:
— А вы отчего изволили опоздать опять ко все-
нощной?
— У меня голова болѣла,—пробормоталъ Раевскій
только для того, чтобы что-нибудь сказать.
— Ахъ, голова болѣла,—иронически повторилъ Тре-
губовъ, глядя на него.—Ну, а въ церкви, что же, она
у васъ прошла? а? Это, вѣроятно, ладанъ дѣйствуетъ
на васъ такъ благодѣтельно. Или дружеская бесѣда и
смѣхъ излечили васъ отъ болѣзни?
Раевскій молчалъ и краснѣлъ, чувствуя, какъ глу-
пая и тупая злоба къ этому человѣку наполняетъ его
сердце.
— Ну, что же вы молчите. Вѣдь, это вы смѣялись
и кричали въ церкви такъ, что мѣшали всѣмъ мо-
литься?
— Нѣтъ, не я,—дерзко и вызывающе сказалъ Ра-
евскій.
Трегубовъ и Раевскій стояли въ корридорѣ. Около
нихъ собралось нѣсколько семиклассниковъ, любителей
всякаго рода исторій. Бѣльскій, стоя позади Трегубова,
корчилъ смѣшныя рожи и старался осторожно дотро-
нуться пальцемъ до пуговицы фрака инспектора. Здѣсь
игралъ роль рискъ, которому онъ подвергался въ томъ
случаѣ, если бы Трегубовъ сдѣлалъ движеніе и на-
ткнулся на протянутый палецъ. Увидѣвъ это, Раевскій
снова улыбнулся, а Трегубовъ произнесъ:

— Ну, вотъ, видите: вы находите то, что я говорю,
очень смѣшнымъ. Между тѣмъ, дѣло очень серіозно...
гораздо серіознѣе, чѣмъ вы думаете.
— Я же говорю вамъ, что я не разговаривалъ и не
смѣялся.
— Ну, хорошо, хорошо, оставимъ это. Совѣтую толь-
ко вамъ обратить вниманіе на свое поведеніе. Не за-
будьте, что всякое терпѣніе имѣетъ свои границы.
И онъ ушелъ отъ Раевскаго, остановивъ за плечо
какого-то худосочнаго, съ большимъ носомъ, пятиклас-
сника, который, всхлипывая, вытиралъ слезы, катившія-
ся у него изъ глазъ.
— Въ чемъ дѣло? Кто васъ обидѣлъ?
— Дра... а... знятъ,—прерывающимся голосомъ про-
изнесъ Коневъ, худосочный мальчикъ съ большимъ
носомъ.
— Кто же васъ дразнитъ?—спросилъ Трегубовъ.
Коневъ молчалъ, продолжая всхлипывать.
— Не можете сказать изъ чувства товарищества?
Да? Ну, такъ нечего и плакать... Ступайте.
И онъ пошелъ дальше, повсюду наводя порядокъ,
останавливая бѣгущихъ, подгоняя идущихъ слишкомъ
медленно и дѣлая замѣчанія.
— Синявинъ, что это у васъ за куртка синяго цвѣ-
та, какъ у жандарма? Больше, чтобъ этого не было.
— Да, по ошибкѣ портного,-—совралъ Синявинъ,
заказавшій синюю куртку нарочно, ради шика.
— Ну, видите ли, гимназія не можетъ входить въ
эти подробности. У насъ есть установленная форма. Вы
должны носить платье чернаго цвѣта.
— Фельдманъ, пожалуйста, потрудитесь безъ лаки-
рованныхъ ботинокъ. Поберегите ихъ для бала.
— Ляпуновъ, выньте руки изъ кармана.
— Сидоренко, вамъ пора давно подстричься.

Между тѣмъ, толпа гимназистовъ, вырвавшихся изъ
подъ надзора начальства, и радостная отъ сознанія, что
всенощная и сопряженная съ нею скука кончились,
весело шумѣла внизу въ сборной, одѣваясь, обмѣни-
ваясь шутками и затѣвая возню. Выходная дверь по-
минутно открывалась, выпуская мальчиковъ на свѣжій,
холодный воздухъ.
Раевскій, послѣ разговора съ инспекторомъ, видав-
шій сцену съ Коневымъ, подошелъ къ нему и участ-
ливо просилъ, что съ нимъ случилось. Но бѣдный
мальчикъ, видно, не привыкшій къ ласкѣ и участію,
продолжалъ всхлипывать и ничего не отвѣчалъ.
Съ большимъ трудомъ Раевскому удалось узнать,
что всѣ товарищи чѣмъ-то его дразнятъ, а чѣмъ, ему
стыдно даже сказать. Больше ничего нельзя было отъ
него добиться.
— Ну, полно... не плачьте,—сказалъ Раевскій, про-
тягивая ему руку.—Я за васъ заступлюсь, если они
будутъ васъ дразнить.
— Правда?—спросилъ Коневъ, глядя ему съ благо-
дарностью въ глаза.—Спасибо вамъ, спасибо. Какой
вы добрый.—И онъ горячо пожалъ протянутую ему руку.
Это дружеское участіе, которое онъ могъ оказать
затравленному мальчику, немного подбодрило Раевска-
го, и тоскливое чувство, вызванное размышленіями и
разговоромъ съ инспекторомъ, прошло. „Э, пустяки,—
думалъ онъ, спускаясь съ лѣстницы,—все пройдетъ и
кончится благополучно. Съ завтрашняго дня бросаю
всѣ свои шалости, удиранья, буду внимателенъ и
прилеженъ, буду заниматься и заставлю измѣнить о
себѣ мнѣніе."
Въ сборной его встрѣтили Бѣльскій и Немировъ,
совсѣмъ одѣтые, готовые уже уходить и ожидавшіе
только его.

— Ну, что же ты тамъ застрялъ? Идемъ скорѣе.
Мы ждемъ тебя.
Раевскій быстро одѣлся и съ облегченнымъ серд-
цемъ вышелъ вмѣстѣ съ друзьями изъ гимназіи, гдѣ
ему пришлось провести столько непріятныхъ минутъ,
но къ которой онъ, тѣмъ не менѣе, былъ привязанъ
всей душой.
Стоялъ конецъ февраля, то время, когда въ Петер-
бургъ сквозь порывы вьюги и холода начинаетъ про-
глядывать весна, растворяющая своимъ теплымъ ды-
ханьемъ снѣга и наполняющая прохладный воздухъ
своимъ особеннымъ благоуханіемъ, нѣжнымъ и ласка-
ющимъ. Легкій вѣтерокъ дулъ съ моря, а небо чистое
и прекрасное сіяло тысячами мерцающихъ звѣздъ.
Раевскій особенно любилъ эту погоду. Это явно
ощущаемое, скорое возвращеніе весны всегда какъ-то
особенно дѣйствовало на его молодую душу, пробуж-
дая въ ней неясныя мечты и желанія, воздушные,
неуловимые поэтическіе образы, такіе тонкіе, такіе
прозрачные, что онъ самъ не могъ себѣ отдать яснаго
отчета въ своемъ настроеніи. Въ такое время ему
хотѣлось любить и быть любимымъ, хотѣлось быть
великимъ и прекраснымъ, и иногда ему казалось, что
это возможно, что когда-нибудь настанетъ такое вре-
мя, когда онъ будетъ великимъ и прекраснымъ.
Бѣльскій и Немировъ тоже находились подъ вліяніемъ
живительнаго весенняго воздуха, а, можетъ быть, и
настроеніе Раевскаго отчасти передалось имъ. Уже
больше трехъ лѣтъ они аккуратно, почти каждый
день, выходили изъ гимназическихъ дверей всѣ втро-
емъ; шли по Моховой, потомъ по Литейному до
Итальянской, гдѣ имъ надо было разставаться. И каж-
дый день они смѣялись и весело разговаривали, не
замѣчая совершенно времени и съ сожалѣніемъ убѣж-

даясь, что мѣсто ихъ разлуки уже близко. Замѣчатель-
но, что темы разговоровъ никогда не изсякали, что
мало значащія мелочи, иной разъ, могли ихъ забавлять
по цѣлымъ часамъ, что всѣ ихъ мысли и ощущенія
немедленно же дѣлались достояніемъ другъ друга. Это
происходило вслѣдствіе полнаго духовнаго единенія
настолько глубокаго, что они понимали другъ друга
съ полуслова и иногда ограничивались просто взгя-
домъ, который служилъ имъ вмѣсто цѣлыхъ фразъ.
Долгая дружба, неразрывная, втеченіе трехъ лѣтъ,
постоянные оживленные разговоры, сходство во мнѣ-
ніяхъ и во взглядахъ—все это привело къ тому рѣд-
кому единенію, сродству душъ, которое существовало
между тремя друзьями...
Они прошли, молча, до Литейнаго. Здѣсь Раевскій
взялъ Бѣльскаго подъ руку и сказалъ:
— Знаешь, Саша, я хочу теперь себя хорошенько
вести. Брошу всѣ эти дурачества... непремѣнно... А то
прямо стыдно.
Бѣльскій поспѣшно отвѣтилъ убѣжденнымъ тономъ:
— Я тоже рѣшилъ покончить со всѣмъ этимъ.
Просто чортъ знаетъ что. Дома мнѣ постоянно достает-
ся... Каждый день записи. Оставляютъ послѣ уроковъ...
За что? За безпорядокъ въ классѣ, за крикъ, за шумъ...
Это меня, который черезъ годъ долженъ получить
аттестатъ зрѣлости! Я просто не знаю, что это зна-
читъ, чѣмъ объяснить это, какое-то дурацкое настро-
еніе... Я чувствую, что я прямо-таки дуракъ, оконча-
тельный дуракъ..
Бѣльскій проговорилъ эти слова съ полнымъ убѣж-
деніемъ. Видно было, что онъ рѣшительно не зналъ,
чѣмъ объяснить свое скверное поведеніе.
— Это не глупость, а просто мальчишество,—ска-
залъ Немировъ.—И, собственно говоря, вполнѣ объяс-

нимое. Сидимъ мы на урокахъ въ продолженіе пяти
часовъ, ничего не дѣлаемъ, скучаемъ... Ну, разумѣет-
ся возьметъ одурь. Все это пройдетъ со временемъ.
Только, конечно, вамъ обоимъ надо быть очень осто-
рожными... Въ особенности на нѣмцѣ и на французѣ.
Немировъ велъ себя очень хорошо и никогда не
участвовалъ въ продѣлкахъ своихъ друзей. Это былъ
рѣдкій юноша по своей неиспорченности и нравствен-
нымъ качествамъ. Несмотря на свой очень возмужа-
лый видъ и большіе усы, которые иногда служили
поводомъ для насмѣшекъ надъ нимъ уличныхъ маль-
чишекъ, онъ былъ чистъ и наивенъ, какъ дитя, и
среди товарищей представлялъ изъ себя рѣдкое и
прекрасное исключеніе. Раевскій очень любилъ его, а
потому, слова, только что сказанныя имъ, утѣшили его.
— Я положительно не знаю, что со мной дѣлается.
Пока я дома, я серіозенъ, далекъ отъ всякихъ ша-
лостей, и, когда вспоминаю-о нихъ, мнѣ кажется, что
дѣлалъ ихъ не я, а кто-то совсѣмъ другой, ничего
общаго со мной не имѣющій. Но, стоитъ мнѣ только
придти въ гимназію, увидѣть всю эту знакомую обста-
новку, товарищей, парты, каѳедру, доски, физіономіи
учителей, хрестоматіи, подстрочники,—и кончено. Въ
меня вселяется какой-то бѣсъ. Мнѣ хочется выкиды-
вать штуки, самыя нелѣпыя шалости, и я ничѣмъ
не могу себя остановить...
— Вотъ, и я—тоже самое,—перебилъ его Бѣль-
скій.— Сколько разъ я давалъ себѣ слово закончить
всѣ эти записи и исторіи съ хлопушками, бумажками,
нѣмцами, жуками и такъ далѣе... Но стоитъ увидѣть
тебя, Синявина, и все пропало; я не могу побѣдить
въ себѣ этого искушенія
— Однако его надо побѣдить... во что бы то ни
стало.

— Да, знаешь что... Намъ надо сѣсть отдѣльно
другъ отъ друга.
— Нѣтъ, нѣтъ, только не это. Точно мы не можемъ
и такъ взять себя въ руки.
— Конечно, не можемъ... Опять будемъ болтать,
смѣяться, безобразничать, и дѣло кончится записью.
— Нѣтъ, нѣтъ... Я даю слово. Вотъ, Немировъ,
будь ты свидѣтелемъ. Съ понедѣльника я превращаюсь
въ самаго примѣрнаго мальчика.
— Да не будетъ этого,—убѣжденно сказалъ Бѣль-
скій.—Вспомни, сколько было уже такихъ понедѣль-
никовъ, въ которые мы должны были сдѣлаться новы-
ми людьми... Для насъ это—невозможно. Представь
себя теперь въ классѣ и предъ собой нѣмца, который
зѣваетъ и смотритъ на тебя своими выпученными
глазами. Ты, вѣдь, не выдержишь и захохочешь.
Раевскій подумалъ и, представивъ себѣ знакомую
картину, засмѣялся.
— Да, пожалуй,—согласился онъ.
— Я говорю тебѣ, что это невозможно. Въ насъ
сидитъ какой-то дьяволъ. Мы, несмотря на наши
шестнадцать лѣтъ, хуже восьмилѣтнихъ дѣтей. Отдѣльно
другъ отъ друга мы еще можемъ кое-какъ вести себя
прилично, но вмѣстѣ мы прямо превращаемся въ ка-
кихъ-то идіотовъ. Да, я прямо-таки идіотъ, и въ са-
момъ дѣлѣ...
Нѣсколько минутъ они шли молча. Потомъ Неми-
ровъ сказалъ:
— Нѣтъ, господа, я думаю все-таки, что вы пре-
увеличиваете. Вы распустились немного, и надо взять
себя въ руки. Вѣдь, я же могу удержаться отъ болтов-
ни, смѣха и шалостей. Почему же вы не можете?
— А чортъ его знаетъ... Я этого не знаю. Но толь-
ко я уже нѣсколько разъ пытался взять себя въ ру-

ки,—и ничего изъ этого не выходило. Я попробую
теперь послѣдній разъ и, если не выдержу, то приду
къ заключенію, что я окончательный дуракъ... Главное,
вѣдь, понимаешь, Саша, я чувствую, до какой степени
это глупо и опасно для меня... вести себя такимъ
образомъ и все-таки не могу. Какъ глупо...
— Да... Посмотри, какая хорошенькая гимназист-
ка,—прервалъ Бѣльскій.
Всѣ трое оглянулись, но успѣли замѣтить только
каштановые волосы, заплетенные въ косу, и котиковую
шапочку. И это быстро изчезло въ темнотѣ.
— Она шла и улыбалась.
— Это она Немирову,—сказалъ Раевскій, любившій
подшучивать надъ скромнымъ другомъ, который въ
этихъ случаяхъ очень конфузился.
Настало время прощаться. Они дошли до угла
Итальянской, гдѣ всегда стояли по полчаса, не будучи
въ состояніи разстаться, уговаривая другъ друга про-
водить себя, .двадцать разъ прощаясь и опять возвра-
щаясь. Это происходило у нихъ ежедневно и называ-
лось „великимъ стояніемъ."
Прощаясь съ Немировымъ, Раевскій сказалъ, смѣясь:
— Какъ ты думаешь, дуракъ я, или нѣтъ?
— Дуракъ,—сказалъ Раевскій.—И я тоже дуракъ.
Всѣ трое засмѣялись, конечно, не тому, что въ
шутку обозвали другъ друга дураками, а своей искрен-
ней, теплой дѣтской дружбѣ, своей молодости, своей
жизни, тому, что имъ такъ хорошо вмѣстѣ, и что эта
совмѣстная жизнь продлится еще долго...
Раевскій пошелъ дальше, ускоряя шаги. Онъ жилъ
очень далеко, за Вознесенскимъ проспектомъ, и торо-
пился попасть домой поскорѣе, такъ какъ сегодня на-
до было приготовить уроки къ понедѣльнику въ виду

того, что все воскресенье у него было занято: утромъ
онъ долженъ былъ идти въ институтъ навѣстить
младшую сестру, а день и вечеръ разсчитывалъ про-
вести у Бѣльскаго, куда обѣщалъ придти также и
Немировъ. Уроковъ было много, все очень скучные
и трудные предметы, но которые во всякомъ случаѣ
надо было приготовить.
Было уже около десяти часовъ, когда Раевскій
отправился къ себѣ въ комнату и принялся за
уроки.
Боже, какъ ему не хотѣлось заниматься. Одно со-
знаніе, что онъ только что начинаетъ, что самое труд-
ное, вся работа, еще впереди, дѣлало для него невоз-
можнымъ приняться за занятія.
Онъ разложилъ книги: Софокла, Тита Ливія, Гоме-
ра, хрестоматіи Галахова, исторію словесности его же,
исторію Виноградова; вынулъ росписаніе и прежде
всего написалъ на бумажкѣ все, что ему надо было
приготовить. Это былъ длинный, приводящій въ отчаянье,
реестръ: пятьдесятъ стиховъ перевода изъ царя Эдипа
и столько же изъ Одиссеи Гомера, при этомъ знать
всѣ грамматическія формы, умѣть объяснять значеніе
всевозможныхъ частицъ и указать, къ какому нарѣчію
относится та или другая форма, и, кромѣ того, выпи-
сать всѣ ихъ значенія. Далѣе страница изъ Тита Ли-
вія, второй декады первой книги, изъ этого ужаснаго
Тита Ливія, который пишетъ безъ подлежащихъ и
сказуемыхъ, или разставляетъ ихъ въ такомъ странномъ
порядкѣ, что, при всемъ желаніи, нельзя уяснить ихъ
истинное значеніе, и къ которому еще, къ тому же,
не существуетъ хорошихъ подстрочниковъ. Затѣмъ,
десять страницъ изъ исторіи Виноградова про
войну изъ-за какого-то испанскаго наслѣдства; на-
конецъ, умѣть разсказывать половину разсужденія о

любви къ отечеству и народной гордости. Пятый урокъ
въ понедѣльникъ былъ французскій языкъ, котораго
Раевскій никогда не готовилъ, такъ какъ порядочно
умѣлъ переводить и, кромѣ того, надѣялся на Немирова.
Приготовивъ этотъ реестръ, Раевскій сѣлъ на крес-
ло и, неподвижно вытянувъ ноги, медлилъ приняться
за занятія. Онъ смотрѣлъ на часы и видѣлъ, какъ
стрѣлка неумолимо ползла, отсчитывая минуты за ми-
нутами, а онъ все не могъ принудить себя открыть
ненавистный подстрочникъ и словарь и начать пере-
водъ „Царя Эдипа". Онъ мысленно назначалъ себѣ
сроки, когда долженъ былъ встать съ кресла, подойти
къ столу и начать заниматься. „Ну, вотъ, когда стрѣл-
ка будетъ на двадцати минутахъ,"—думалъ онъ. Но
стрѣлка переходила двадцать минутъ, а онъ все си-
дѣлъ неподвижно и назначалъ новый срокъ. Потомъ
онъ начиналъ считать до пятидесяти, рѣшая по
произношеніи послѣдняго числа-окончить свой отдыхъ,
но все сидѣлъ и сидѣлъ... а глаза слипались.
II незамѣтно для себя онъ заснулъ.
Бой часовъ внезапно разбудилъ его. Онъ въ ужасѣ
вскочилъ, протеръ глаза и, увидавъ, что часы показы-
вали одиннадцать, сѣлъ проворно къ столу и раскрылъ
Софокла. Найдя соотвѣтственное мѣсто въ подстрочни-
кѣ, онъ съ помощью его уяснилъ себѣ смыслъ про-
читаннаго, слегка разобрался въ формахъ и переписалъ
въ тетрадку десять неизвѣстныхъ словъ, хотя ихъ бы-
ло, по крайней мѣрѣ, пятьдесятъ. Эти слова были при-
ложены къ подстрочнику, что избавляло отъ необходи-
мости искать слова въ громадномъ словарѣ Вейсмана—
занятіе, требовавшее громаднаго количества времени
и энергіи. Этимъ окончилось приготовленіе Софокла.
Приготовленіе Одиссеи отняло гораздо больше време-
ни, такъ какъ непонятныя частицы χε, αν... совершен-

но затемняли смыслъ и требовали упорнаго размыш-
ленія. Было уже половина перваго, когда греческій
языкъ былъ оконченъ, кое-какъ, съ помощью подстроч-
никовъ. Раевскому сдѣлалось скучно и! захотѣлось
ужасно спать. Онъ попробовалъ перевести изъ Тита
Ливія, но сразу же попалъ въ такія дебри, изъ
которыхъ его не могъ вывести даже подстрочникъ
Адріанова.
— Этакій дурацкій подстрочникъ,—прошепталъ онъ
и захлопнулъ книгу. Этотъ подстрочникъ, одинъ изъ
немногихъ существовавшихъ къ Титу Ливію, совер-
шенно не пользовался любовью гимназистовъ, которые
считали его плохимъ потому, что переводъ въ немъ
былъ сдѣланъ не подстрочно, или даже подсловно,
какъ это было во всѣхъ другихъ подстрочникахъ,
употреблявшихся гимназистами, а довольно далеко отъ
подлинника, вполнѣ литературнымъ языкомъ. Въ виду
этого пользоваться имъ было трудно, и они зачастую
совершенно не могли себѣ уяснить конструкціи ла-
тинскихъ оборотовъ, какъ произошло это теперь съ
Раевскимъ.
Зѣвая, онъ открылъ исторію Виноградова и отыс-
калъ статью подъ заглавіемъ „Война за испанское
наслѣдство". Несмотря на то, что еще недѣлю тому
назадъ онъ училъ предыдущее и отвѣчалъ даже на
урокѣ, все теперь вылетѣло у него изъ головы. Это
было свойство исторіи Виноградова: историческія со-
бытія были изложены въ ней сухимъ научнымъ язы-
комъ, приводившимъ несчастныхъ гимназистовъ, воспи-
танныхъ на Иловайскомъ, въ полное отчаянье. Иногда,
цѣлыя страницы сплошь состояли изъ непонятныхъ
фразъ и ссылокъ на предыдущее и не оставляли ни
малѣйшаго слѣда въ памяти. Раевскій читалъ и ни-
чего не понималъ. Глава начиналась фразой: „Послѣ

вступленія на престолъ Филиппа Анжуйскаго, подъ
вліяніемъ экономическихъ условій, установившихся
въ государствахъ Западной Европы, .а также необы-
чайнаго прилива золота изъ вновь открытой Америки,
государственное хозяйство"... Но Раевскій успѣлъ уже
совершенно позабыть, кто такой былъ Филиппъ Анжуй-
скій, когда и даже въ какомъ государствѣ онъ всту-
пилъ на престолъ, и какое это имѣло отношеніе къ
испанскому наслѣдству. Окончательно придя въ отчаянье,
онъ захлопнулъ исторію, надѣясь успѣть завтра про-
честь урокъ, и сталъ читать разсужденія Карамзина.
Онъ читаль внимательно, подолгу останавливаясь
на прочитанныхъ фразахъ и стараясь запомнить ихъ.
Но когда, окончивъ чтеніе, онъ закрылъ книгу и по-
пробовалъ разсказать себѣ прочитанное, онъ могъ
только начать: „любовь къ отечеству можетъ быть физи-
ческая, нравственная и политическая", и больше не
могъ припомнить ни слова. Заглянувъ въ книгу, онъ
сказалъ слѣдующую фразу и снова остановился. Часы
показывали два. Керосинъ въ лампѣ догоралъ, и спать
хотѣлось страшно. Отложивъ книгу, Раевскій раздѣлся
и, потушивъ лампу, легъ въ постель. Онъ не успѣлъ
даже ни о чемъ подумать, такъ какъ сейчасъ же заснулъ.
III.
Напрасно Раевскій возлагалъ надежды на воскре-
сенье для того, чтобы приготовить къ понедѣльнику
невыученные уроки. Въ воскресенье онъ всталъ поздно,
несмотря на упорный стукъ въ его дверь, начавшійся
въ девять часовъ согласно его же собственному рас-
поряженію. Сквозь сладкій утренній сонъ, еще болѣе
сладкій отъ сознанія того, что онъ вполнѣ законный,

что не надо идти въ гимназію, гдѣ Квадратъ запишетъ
въ книжку за опаздыванье, Раевскій прислушивался
къ этому стуку и, изрѣдка только говоря, что онъ
слышитъ, снова дремалъ.
Воскресенье прошло безслѣдно въ смыслѣ усвоенія
какихъ-нибудь знаній: просидѣвъ у сестры въ инсти-
тутѣ около двухъ часовъ, Володя отправился къ Бѣль-
скому и попалъ домой только въ одиннадцатомъ часу.
Улегшись въ постель, онъ дочиталъ романъ Флама-
ріона „Стелла" и заснулъ, нельзя сказать, чтобы очень
спокойно, такъ какъ мысль о завтрашнемъ урокѣ
исторіи не покидала его. Помимо того, что ему, вообще,
ч^было непріятно получить дурную отмѣтку, это непріят-
ное чувство еще усугублялось тѣмъ, что учитель
исторіи, Андрей Викторовичъ Геннингъ, былъ очень
любимымъ и уважаемымъ человѣкомъ.
Этотъ преподаватель былъ рѣдкимъ исключеніемъ
среди всего прочаго персонала гимназіи по своимъ
способностямъ, какъ преподаватель, по своей талант-
ливости, какъ разсказчикъ, и по своимъ личнымъ
качествамъ, какъ человѣкъ. Онъ былъ очень серіозенъ,
очень строгъ, очень требователенъ; не дѣлалъ ни
малѣйшихъ поблажекъ лѣнтяямъ, но всегда радъ былъ
помочь образумившимся ученикамъ, желавшимъ ис-
правиться, съ удовольствіемъ переспрашивалъ по нѣ-
скольку разъ, приглашая ихъ для этого къ себѣ на
домъ и относясь къ нимъ въ высшей степени сердечно.
На своихъ урокахъ, которые онъ превращалъ въ
лекціи, только изрѣдка назначая дни для спрашиванія,
онъ требовалъ безусловной тишины и порядка, на-
рушителей ихъ безжалостно изгонялъ изъ класса, но
зато сумѣлъ заинтересовать всѣхъ своими, полными
жизни, лекціями, интересными не только своимъ со-
держаніемъ, но тѣмъ тономъ, жестами и фразировкой,

которыми сопровождалъ Андрей Викторовичъ свою
рѣчь. Онъ не только читалъ лекціи, какъ професоръ,
но и игралъ, какъ актеръ на сценѣ. Когда онъ раз-
сказывалъ про набѣги викинговъ или про разнуздан-
ность и жестокость средневѣковыхъ феодаловъ, уче-
никамъ казалось, что они видятъ предъ собой въ лицѣ
Геннинга ихъ самихъ; когда онъ съ полупрезритель-
ной насмешкой цитировалъ извѣстныя слова Людо-
вика XV: „Apres nous—le deluge",—предъ ихъ глазами
являлся беззаботный, сластолюбивый и утонченно раз-
вратный французскій король. Всѣхъ, о комъ онъ раз-
сказывалъ, онъ какъ бы олицетворялъ самъ, заставляя
слушателей соотвѣтствующей интонаціей, жестами и
словами еще болѣе поддаваться этой иллюзіи. Ко всѣмъ
этимъ качествамъ присоединялось еще необыкновенное
благородство, сквозившее во всѣхъ движеніяхъ, во
всѣхъ чертахъ его умнаго, интеллигентнаго лица, об-
рамленнаго красивыми усами и небольшой клинооб-
разной бородкой, которую онъ имѣлъ обыкновеніе въ
минуты гнѣва и недовольства теребить и кусать зубами.
Всей своей фигурой, тонкой и изящной, онъ напоми-
налъ французскихъ рыцарей эпохи возрожденія. При
взглядѣ на него, хотя бы даже самомъ поверхностномъ,
сейчасъ же можно было сказать, что основная черта
характера этого человѣка—благородство и прямота.
Несмотря на то, что онъ былъ очень строгъ и требо-
вателенъ въ области своего предмета и требовалъ не
обыкновенныхъ гимназическихъ отвѣтовъ, безтолковыхъ
и неясныхъ, а вполнѣ сознательнаго и продуманнаго
знанія, относительно него въ гимназіи, среди учени-
ковъ, не существовало двухъ мнѣній. Всѣ безъ ис-
ключенія, какъ лѣнтяи, такъ и самые прилежные, вос-
хищались имъ, любили его и считали счастьемъ по-
говорить съ нимъ внѣ класса, какъ-нибудь частнымъ

образомъ. Всѣ относились къ нему съ такимъ безуслов-
нымъ уваженіемъ, что никто и не подумалъ бы ни-
когда сказать ему хотя бы малѣйшую дерзость, или
вступить въ одно изъ тѣхъ пререканій, безъ которыхъ
не обходился ни одинъ другой урокъ. Тогда какъ по-
лученіе скверной отмѣтки и самый фактъ незнанія
урока по другимъ предметамъ не вызывалъ ни малѣй-
шаго стыда и чувства неловкости у гимназистовъ, всѣ
они одинаково стыдились получать неудовлетвори-
тельныя отмѣтки по исторіи и огорчать своего любимца.
И все-таки, даже у такого образцоваго преподава-
теля, ученики не знали исторіи. Только два-три чело-
вѣка въ классѣ, обладавшіе большою памятью и за-
поминавшие все прямо со словъ Геннинга, знали,
дѣйствительно, этотъ предметъ великолѣпно. Остальные,
при всемъ желаніи, ничего не могли подѣлать. Труд-
ные, сухіе учебники, масса времени, уходившая на
переводы греческихъ и латинскихъ писателей и на
многія другія кропотливый занятія, вся гимназическая
система — дѣлали совершенно невозможнымъ знаніе
исторіи, въ особенности, такое, какое требовалъ Андрей
Викторовичъ. И всѣ они получали двойки, страшно
боялись быть вызванными и съ трепетомъ отвѣчали
своему любимому и уважаемому учителю, который
сердился, выходилъ изъ себя, получая самые нелѣпые
и ребяческіе отвѣты и недоумѣвая, куда испаряется
все то, что онъ съ такимъ стараніемъ вкладывалъ въ
теченіе недѣли имъ въ головы. И онъ ставилъ имъ
двойки, стыдилъ ихъ, но дѣлалъ все возможное, что-
бы помочь имъ исправиться. Юноши чувствовали это
и цѣнили, но все-таки исправиться не могли. Весьма
вѣроятно, что Андрей Викторовичъ, при своемъ умѣ
и талантѣ, отлично понималъ, въ чемъ кроется на-
стоящая причина малоуспѣшности учениковъ, но въ

этомъ отношеніи онъ былъ такъ же безсиленъ, какъ
они сами. И онъ продолжалъ свои интересные лекціи,
внося струю свѣжаго воздуха и какой-то особый духъ
благородства въ пошлую обстановку гимназіи.
Володѣ, поэтому, было очень непріятно вставать
рано утромъ, сознавая, что сегодня какъ разъ Андрей
Викторовичъ будетъ спрашивать за недѣлю, а онъ,
какъ нарочно, ничего не приготовилъ. Дурное на-
строеніе усугублялось еще тѣмъ, что онъ, по обыкно-
венію, проспалъ и долженъ былъ, по всѣмъ признакамъ,
опоздать на молитву.
Кое-какъ умывшись и проглотивъ наскоро чай, онъ
захватилъ ранецъ съ книгами и отправился въ гимназію.
Который разъ шелъ онъ уже по этой дорогѣ, гдѣ каждый
домъ, каждый подъѣздъ, каждая вывѣска—все, рѣши-
тельно все, было ему знакомо! Ему кажется, что съ
тѣхъ поръ, какъ онъ началъ ходить по этой самой
дорогѣ въ первый классъ гимназіи, еще десятилѣтнимъ
мальчикомъ, прошло много, много лѣтъ. Онъ чувст-
вуетъ, что за этотъ промежутокъ времени онъ сроднился
со всей этой обстановкой, съ улицей, съ гимназіей, съ
товарищами, съ преподавателями... даже съ приго-
товленіемъ уроковъ и греческими и латинскими пере-
водами по подстрочникамъ—сроднился до такой степени,
что ему было бы ужасно тяжело и непріятно разстаться
со всѣмъ этимъ. Даже теперь, имѣя въ перспективѣ
возможность получить скверный балъ у любимаго учи-
теля, онъ все-таки не можетъ отдѣлаться отъ этого
пріятнаго чувства родственности и единенія, которое
онъ испытываетъ по отношенію ко всему, связанному
съ гимназіей. И ему кажется, что гимназическая об-
становка будетъ окружать его еще очень долго...
Моментъ окончанія гимназіи и связанная съ нимъ
потеря гимназическихъ товарищей и всего теперешняго

образа жизни рисуется ему гдѣ-то далеко, далеко, и
онъ нисколько не желаетъ его наступленія. Пусть бы
дольше продолжалась та жизнь,, которую онъ ведетъ
теперь, лишь бы ему не имѣть скверныхъ отмѣтокъ,
получить пять за поведеніе и перестать безобразно
вести себя. Переходя улицу прямо противъ подъѣзда
гимназіи, Раевскій даетъ себѣ слово вести себя хорошо
и чувствуетъ, какъ радостное настроеніе отъ принятаго
рѣшенія растетъ въ немъ, закрываетъ всѣ мелкія не-
пріятности и огорченія, полученныя имъ отъ его alma
mater.
Онъ видитъ только свѣтлыя стороны и даже готовъ
въ этотъ моментъ назвать Трегубова порядочнымъ
человѣкомъ, хотя среди гимназистовъ его имя обыкно-
венно сопровождалось весьма нелестными эпитетами...
Большіе часы, висѣвшіе на первой площадкѣ парад-
ной лѣстницы, медленно отбивали девять полнозвуч-
ныхъ ударовъ, когда Раевскій, снявъ въ сборной пальто,
подымался, держа подъ мышкой ранецъ, въ седьмой
классъ. Не видя никого на площадкѣ, онъ подумалъ,
что Канъ, записывавши всегда по утрамъ опоздавшихъ
на молитву гимназистовъ, вѣроятно, не пришелъ, и,
такимъ образомъ, сегодняшнее опозданіе пройдетъ без-
наказанно. Но нѣтъ: болѣе худшее ожидало его за
поворотомъ лѣстницы. Тамъ стоялъ самъ Трегубовъ
съ раскрытой книжкой, взявъ на себя сегодня обязан-
ность Квадрата.
„Вотъ, не везетъ",—подумалъ Раевскій и сталъ при-
думывать, что бы такое сказать въ свое оправданіе.
— А, наконецъ-то вы соизволили пожаловать,—об-
ратился къ нему иронически инспекторъ. Трегубовъ
имѣлъ 'Обыкновеніе всѣ свои замѣчанія и нотаціи при-
правлять самымъ ѣдкимъ сарказмомъ и не говорилъ
съ учениками иначе, какъ въ насмѣшливомъ тонѣ.

— Что же это вы такъ рано? А? Вы еще отдохнули
бы часокъ, другой, —продолжалъ онъ, записывая въ
книжку фамилію Раевскаго.
— Я, право, совершенно... случайно,—пробормоталъ
Раевскій, чувствуя, что онъ говоритъ глупость и лжетъ,
и что инспекторъ это отлично понимаетъ.
— Ну, конечно, конечно,—перебилъ его Трегубовъ
и затѣмъ, внезапно измѣнивъ тонъ, прибавилъ строго:—
Ступайте въ классъ... Вы попрежнему неисправимы.
Раевскій вошелъ въ классъ. Тамъ было не очень
шумно, такъ какъ первымъ урокомъ въ этотъ день
долженъ былъ быть греческій языкъ, преподаватель
котораго, шведъ Вильгельмъ Рудольфовичъ Веригъ, по
своей придирчивости и строгости считался настоящей
грозой. Одни, поэтому, не приготовившіе урока дома,
были заняты переводомъ Иліады, въ волненіи наскоро
заучивая переводъ по подстрочнику, не уясняя себѣ
толкомъ ни смысла, ни конструкціи фразъ и пропуская
на авось массу незнакомыхъ словъ и формъ, въ смут-
ной надеждѣ отвѣтить хоть что-нибудь, если вызовутъ.
Другіе, болѣе прилежные, къ числу которыхъ принад-
лежали друзья Раевскаго, разбирались окончательно
въ приготовленномъ дома переводѣ, отдѣлывая его на
чистоту и уясняя себѣ всѣ темныя мѣста съ помощью
симпатичнаго краснощекаго мальчика, Комарова, са-
маго прилежнаго во всемъ классѣ, который громогласно
переводилъ собравшимся кругомъ него тѣсной толпой
двѣнадцати или пятнадцати товарищамъ отрывокъ изъ
Иліады, обстоятельно объясняя построеніе фразъ, гла-
гольныя формы, значенія частицъ и даже показывая
нѣкоторымъ, какъ надо прочесть тотъ или другой
стихъ. Придя утромъ въ седьмой классъ, можно было
бы подумать, что это воспитатель или репетиторъ при-
готовляетъ уроки со своими учениками, такъ слѣпо

было довѣріе всѣхъ, кто слушалъ его, и такъ подробны
и обстоятельны были указанія этого юноши, который
всего этого добивался собственнымъ упорнымъ тру-
домъ и, чуть ли не одинъ во всей гимназіи, не поль-
зовался подстрочниками. J
Но къ чему это было? Никто изъ учителей не за-
мѣчалъ его рвенія, и, не отличаясь особенными спо-
собностями, онъ не выдѣлялся по отмѣткамъ изъ толпы
среднихъ учениковъ. Его усидчивымъ, самоотвержен-
нымъ трудомъ пользовались только товарищи, сокра-
щавшіе, благодаря его содѣйствію, свою собственную
работу на половину.
Раевскій нисколько не удивился, заставъ эту зна-
комую картину. Наскоро кивнувъ всѣмъ головой—здо-
роваться было некогда,—онъ поспѣшно сталъ вынимать
греческіе учебники, страшно боясь, что не успѣетъ
воспользоваться указаніями Комарова.
— Гдѣ переводятъ? — спросилъ онъ у Бѣльскаго,
погруженнаго въ переводъ, торопливо перелистывая
книгу.
— Уже 225-й стихъ, — отвѣчалъ Бѣльскій. — А ты
опять опоздалъ... Записали?—спросилъ онъ.
Раевскій усмѣхнулся и махнулъ вмѣсто отвѣта
рукой.
— Господа, какой dativus здѣсь Sea? — освѣдомился
Бруевичъ, прыщеватый юноша съ рѣзко выраженнымъ
семитскимъ типомъ лица.
— Я навѣрное не знаю,—отвѣтилъ Комаровъ,—но
думаю, что dativus commodi... Это надо знать... Онъ
спрашиваетъ...
— Говорите просто, господа, что это dativus ethi-
cus.
Взрывъ смѣха послѣдовалъ за этимъ замѣчаніемъ.
Дѣло въ томъ, что про Берига разсказывали, будто

про всякій dativus ему слѣдовало отвѣчать, что это —
dativus ethicus. Можно было съ увѣренностью ожидать,
что угадаешь вѣрно. Однажды, въ седьмомъ классѣ,
Веригъ предложилъ этотъ вопросъ первому ученику,
Флиту, и, когда тотъ, памятуя данное правило, отвѣ-
чалъ въ томъ смыслѣ, что это dativus ethicus, онъ по-
морщился и сказалъ съ сильнымъ шведскимъ акцен-
томъ, пересыпая слова ничего незначащей, нелѣпой
частицей „то".
— Да... то... Видите ли, Плутархъ склоненъ раз-
сматривать этотъ dativus, какъ dativus ethicus.,. to...
дѣйствительно... Но, вотъ... то... Гезіодъ держится иного
мнѣнія....
— Я въ данномъ случаѣ, Вильгельмъ Рудольфо-
вичъ, усвоилъ себѣ взглядъ Плутарха...— отвѣчалъ
Флитъ, не моргнувъ, но едва удерживаясь отъ смѣха
и дѣлая знаки товарищамъ, готовымъ разразиться хо-
хотомъ, чтобы они молчали.
Веригъ такъ былъ ошеломленъ этимъ заявленіемъ,
что замолчалъ и продолжалъ дальше переводъ.
Съ тѣхъ поръ этотъ dativus ethicus сталъ извѣстенъ
всей гимназіи, и гимназисты не могли вспоминать о
немъ безъ смѣха.
Переводъ Иліады, лихорадочный и поспѣшный, из-
рѣдка прерываемый шутками и смѣхомъ, продолжался
еще всего нѣсколько минутъ. Затѣмъ послышался воз-
гласъ дежурнаго:
— Веригъ идетъ!
Все смолкло. Иліады и Софоклы вынуты на столъ,
подстрочники запрятаны подъ столъ, но такимъ обра-
зомъ, чтобы, избѣжавъ всевидящаго педагогическаго
ока, всетаки можно было свободно пользоваться ими
во время урока, и Вильгельмъ Рудольфовичъ появился
на порогѣ съ журналомъ подъ мышкой, смотря себѣ

подъ ноги и небрежно кивнувъ на привѣтствіе встав-
шихъ со своихъ мѣстъ учениковъ.
Это былъ плотный сѣдой мужчина съ ногами слона
и наружностью носорога, на котораго онъ походилъ,
однако, не своимъ лицомъ, не отличавшимся никакимъ
особеннымъ безобразіемъ, а только развѣ свѣтившимся
слишкомъ ужъ явнымъ отсутствіемъ добродушія; а
всей своей фигурою, всей своей осанкой, грубостью,
манерой держаться и разговаривать съ учениками.
Впечатлѣніе носорога еще болѣе увеличивалось при
знакомствѣ съ его нравственными качествами, которыя
не то, чтобы были ужъ очень плохи, но походили,
именно, на качества носорога, а также сѣдой щетиной,
торчавшей у него на головѣ и но мѣрѣ роста волосъ
принимавшей видъ какихъ-то грязныхъ перьевъ. Этотъ
человѣкъ, единственный изъ учителей, котораго не
уважали и почти ненавидѣли, но боялись вслѣдствіе
вышепомянутой грубости, ошибочно принимаемой за
требовательность и строгость, совмѣщалъ въ своей
особѣ не только заслуженнаго учителя греческаго
языка въ одной изъ лучшихъ гимназій Петербурга, но
еще и начальника одного изъ привиллегированныхъ
заведеній, что придавало ему въ глазахъ гимназиче-
скаго начальства большой вѣсъ и позволяло пользо-
ваться завидной независимостью не въ примѣръ всѣмъ
прочимъ учителямъ, находившимся въ полномъ под-
чиненіи у директора и инспектора.
Вильгельма Рудольфовича нельзя было назвать
злымъ человѣкомъ, и можно съ увѣренностью сказать,
что онъ никогда не дѣлалъ никому зла съ удоволь-
ствіемъ, изъ любви къ искусству. Но онъ былъ грубъ
по своей природѣ и, привыкнувъ съ молодыхъ лѣтъ
видѣть въ своихъ ученикахъ враговъ, стремящихся
его обмануть, онъ направилъ всѣ свои педагогическій

способности на то, чтобы такъ или иначе побѣдить
своихъ враговъ, и достигалъ это грубостью и излиш-
ней строгостью. Разумѣется, какъ педагогъ, онъ никуда
не годился, потому что не обладалъ самымъ драгоцѣн-
нымъ и необходимѣйшимъ качествомъ всякаго педа-
гога: любовью и довѣріемъ къ своимъ ученикамъ, и
потому, что орудіемъ воспитанія избралъ свою природ-
ную грубость, удесятиренную еще тридцатилѣтней дѣя-
тельностью въ качествѣ учителя греческаго языка.
Кромѣ того, онъ былъ недалекъ, но считалъ себя
очень умнымъ. Онъ зналъ очень хорошо греческую
этимологію и синтаксисъ и безъ колебанія могъ ука-
зать разницу между Іонійскимъ и Дорійскимъ нарѣ-
чіями, но совершенно не зналъ античнаго міра и не
понималъ его красотъ, хотя воображалъ себя настоя-
щимъ древнимъ грекомъ. Онъ не выносилъ той мысли,
что его ученики могутъ пользоваться подстрочниками,
и быть заподозрѣннымъ имъ въ пользованіи этимъ
преступнымъ орудіемъ значило навсегда упасть въ
его глазахъ до степени профессіональнаго негодяя.
Самою ужасною бѣдою для ученика было попасться съ
подстрочникомъ Беригу. Онъ долженъ былгь ожидать
послѣ этого для себя самыхъ ужасныхъ бѣдствій, вплоть
до двойки въ четверти включительно. Но зачѣмъ же
скрывать, что для гимназистовъ не было большаго на-
слажденія, какъ надуть Носорога. Не было ни одного
воспитанника, исключая развѣ Комарова, который не
почелъ бы для себя за высшее наслажденіе списать
подъ носомъ у него extemporale съ подстрочника, держа
его подъ столомъ, или смотря сквозь щель, образован-
ную откидной доской пюпитра. Правда, рискъ былъ
ужасенъ, но наслажденіе стоило того, чтобы ради него
рисковать даже четвертями. И всѣ рисковали, выраба-
тывая въ себѣ способность мошенничать самымъ тон-

кимъ, шуллерскимъ способомъ, и затѣмъ наперерывъ
хвастались другъ передъ другомъ своими удачами.
Веригъ же, становившійся во время классныхъ работъ
посрединѣ класса и слѣдившій за всѣми, какъ кор-
шунъ, ничего не замѣчалъ и былъ въ полной увѣрен-
ности, что лишаетъ возможности списывать своею бди-
тельностью.
Усѣвшись на каѳедрѣ, онъ привычнымъ жестомъ
раскрылъ журналъ и, выслушавъ докладъ дежурнаго
объ отсутствующихъ ученикахъ, отмѣтилъ ихъ и при-
нялся за урокъ. О, эти мучительныя минуты неизвѣст-
ности, предшествующія вызову къ каѳедрѣ злополуч-
наго ученика, когда всѣ, затаивъ дыханіе, умоляютъ
судьбу сжалиться надъ ними и внушить Беригу про-
пустить ихъ фамилію,—какъ онѣ памятны всѣмъ гим-
назистамъ!..
Раевскій, сидя рядомъ съ Немировымъ и Бѣль-
скимъ,—скамейки были тѣсно сдвинуты,—переживалъ
въ это время ужасныя мгновенія. Хотя передъ этимъ
Веригъ и вызывалъ его три раза подрядъ, но быть
увѣреннымъ, что онъ его оставитъ въ покоѣ сегодня,
все же было нельзя, У Носорога была совсѣмъ особая
тактика: вызывать неожиданно, съ цѣлью поймать уче-
ника врасплохъ съ неприготовленнымъ урокомъ. Всѣ
другіе учителя вызывали болѣе или менѣе періодиче-
ски, такъ что можно было навѣрняка не готовить уро-
ковъ нѣсколько дней послѣ вызова; но Веригъ* помѣ-
шанный на томъ, что его обманываютъ, умышленно не
наблюдалъ никакой правильности. Иной разъ онъ не
вызывалъ въ продолженіе двухъ-трехъ мѣсяцевъ, а
бывали случаи, что приходилось отвѣчать подрядъ^
разъ шесть-восемь. А Раевскій, какъ нарочно, чувство-
валъ, что ничего не помнитъ изъ перевода. Къ тому
же Фельдманъ, сидѣвшій предъ нимъ на первой ска-

мейкѣ и закрывавшій его обыкновенно отъ слишкомъ
любопытныхъ взоровъ Носорога, не пришелъ сегодня,
и взоры учителя греческаго языка могли смѣло по-
коиться на немъ.
— Неужели опять вызоветъ?—обратился онъ топо-
томъ къ Бѣльскому, стараясь дѣлать видъ, что погло-
щенъ переводомъ Иліады. — Я не пойду отвѣчать...
чортъ съ нимъ... Мнѣ надоѣло.
— Тише, тише,—отвѣчалъ ему такъ же Бѣльскій.—
Я самъ ничего не знаю, а меня уже давно не вызывалъ...
— Фу-ты, чортъ, на меня смотритъ, — испуганно
сказалъ Раевскій и, толкнувъ тихонько сидѣвшаго на
передней скамейкѣ красиваго высокаго гимназиста,
Тимина, извѣстнаго поэта и мечтателя, сказалъ ему
топотомъ:
— Подвиньтесь, Тиминъ, пожалуйста, на мѣсто Фельд-
мана, чтобъ загородить меня отъ этого носорога.
Но Тиминъ не успѣлъ исполнить его просьбы, по-
тому что Веригъ вызвалъ его отвѣчать.
—Ну, что сегодня готовили?- спросилъ онъ, насмѣш-
ливо смотря на красиваго и державшагося, какъ всегда,
съ достоинствомъ Тимина.
— Намъ задано 50 стиховъ изъ Иліады,—спокойно
отвѣтилъ онъ.
— И вы увѣрены, что знаете, то... вашъ урокъ?—
продолжалъ онъ, стараясь проявить свою обыкновенную
грубость.
— Я готовилъ урокъ...
— Но не приготовили, то... готовилъ, но не приго-
товилъ...—и носорогъ громко засмѣялся собственному
остроумію, хотя ни смѣшного, ни остроумнаго ничего
не было. Однако классъ, привыкшій при всякомъ удоб-
номъ случаѣ шумѣть, загудѣлъ. Тиминъ съ жалостью
посмотрѣлъ на учителя и ничего не отвѣтилъ.

— Скажите прямо, если... то... не приготовили.
— Я же вамъ говорю, что я приготовилъ урокъ,—
уже съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ возразилъ Тиминъ,
предчувствовавшій, что весь предыдущій разговоръ
не предвѣщаетъ ему ничего хорошаго и кончится для
него двойкой. Мѣсяцъ тому назадъ Веригъ уличилъ
Тимина въ пользованіи подстрочникомъ и съ тѣхъ
поръ ни разу не вызывалъ его.
— Шлова... лаконически приказалъ онъ.
Это означало приказъ дать тетрадку съ неизвѣст-
ными словами.
Тиминъ подалъ слова.
Веригъ перелистнулъ ихъ и, бросивъ ихъ Тимину,
сказалъ:
— Списано съ подстрочника... Переводите...
Тиминъ началъ читать и переводить. Послышался
чудный Гомеровскій стихъ, дивные поэтическіе образы
вставали нестройной толпой... по увы, ни учитель, ни
одинъ изъ гимназистовъ не могли оцѣнить этого и
проникнуться этими красотами. Одни, проклиная гре-
ческую грамматику и труднѣйшія формы, надъ кото-
рыми ихъ въ теченіе 4-хъ лѣтъ заставляли ломать го-
лову, дрожали, чтобы ихъ не вызвали и думали о
чемъ угодно, только не о красотѣ того, что переводи-
ли, другой—тупой и бездарный педагогъ, явившійся
въ классъ не для того, чтобы учить, а для того, чтобы
ловить и сбивать на трудностяхъ греческихъ формъ,
самъ не способенъ былъ понять истинной прелести
античнаго міра и Гомера. Тиминъ читалъ хорошо и
плавно, отчетливо скандируя эллинскую рѣчь. Быть
можетъ, онъ, какъ поэтъ въ душѣ, одинъ изъ всѣхъ
присутствующихъ наслаждался красотой греческой
рѣчи.
Раевскій, увѣрившись, что его не спросятъ, пере-

сталъ слушать и слѣдить за переводомъ, и незамѣтно
въ немъ проснулась вновь мальчишеская страсть къ
каверзамъ. Онъ началъ смѣяться и перешептываться
съ Бѣльскимъ, который сначала, было, унималъ §го, но
потомъ и самъ вошелъ во вкусъ.
— Какая скука,—вздохнулъ Бѣльскій.—Еще сорокъ
минутъ сидѣть, а потомъ еще русскій, французскій,
латинскій и исторія. Просто ужасно! Когда кончится
эта дрянь?..
На послѣдней скамейкѣ, Флитъ: первый ученикъ,
вытащилъ хрестоматію Галахова и, пряча ее за спиной
другого гимназиста, прочитывалъ заданный урокъ.
Михайловъ и Крамскій вынули исторію Виноградова
и углубились въ изученіе войны за испанское наслѣд-
ство. Остальные скучали, или разговаривали шопотомъ,
прячась за спинами товарищей.
— Носорогъ уставился на Синявина, — сказалъ
Гаевскій Бѣльскому. Синявинъ передавалъ подстроч-
никъ подъ столомъ Ляпунову, и Веригъ замѣтилъ его
неестественную позу. Онъ сорвался съ мѣста и, по-
дойдя къ Синявину, закричалъ:
— Что у васъ такое? дайте сюда!
Въ классѣ поднялся шумъ, обычный въ такихъ
случаяхъ. Бѣльскій и Раевскій, первые школяры, бе-
зобразничали за спиной у Берига, стучали пюпитрами,
какъ бы нечаянно, дѣлали гримасы и смѣшили классъ.
Тиминъ воспользовался минутой и потянулся смотрѣть
въ открытомъ журналѣ отмѣтки. Синявинъ прижалъ
колѣномъ подстрочникъ и, показывая руки, спокойно
увѣрялъ, что у него ничего нѣтъ.
— Зачѣмъ же, то, вы нагибались подъ столъ?
— У меня упало перо...
— Ну, то, вы безчестный человѣкъ!
Урокъ продолжался. Синявинъ сѣлъ на свое мѣсто,

передалъ подстрочникъ Ляпунову, и скука воцарилась
снова.
Между тѣмъ,'Раевскому не сидѣлось. Ему непрео-
долимо хотѣлось чѣмъ-нибудь развлечься.
Бѣльскій вытащилъ осторожно подстрочникъ и на-
чалъ готовить переводъ дальше, такъ какъ боялся, что
его спросятъ.
— Брось,—сказалъ ему Раевскій. —Скучно. Не
стоитъ заниматься. Давай лучше поговоримъ.
Но Бѣльскій не соглашался.
— Ну, нѣтъ ужъ, голубчикъ. Опять начнемъ
смѣяться, и насъ замѣтятъ, въ концѣ концовъ.
Стало еще скучнѣе. У каѳедры Тиминъ разбиралъ
формы неправильныхъ глаголовъ, причемъ Веригъ все
время придирался къ нему самымъ грубымъ образомъ.
Подумавъ немного, Раевскій рѣшилъ махнуть рукой
на этотъ урокъ и, вынувъ исторію, углубился въ ея
чтеніе.,
Онъ опомнился только въ ту минуту, когда Веригъ,
отчаявшись, наконецъ, въ своей попыткѣ срѣзать Ти-
мина, отпускалъ его на мѣсто и, ставя въ журналъ
жирную тройку съ минусомъ, сказалъ:
— Ну, вы отвѣчали весьма слабо...
— Нѣтъ, я все-таки все зналъ и на всѣ вопросы
отвѣтилъ,—возразилъ Тиминъ больше по привычкѣ
возражать всегда въ такомъ духѣ, чѣмъ потому, что,
дѣйствительно, былъ обиженъ поставленной отмѣткой.
Веригъ ничего не отвѣтилъ, и, обведя своими во-
ловьими глазами классъ, произнесъ, подумавъ нѣ-
сколько мгновеній:
— Переводите дальше...
Сердце у Раевскаго замерло... Неужели онъ?!.
— Раевскій,—докончилъ Носорогъ.
Раевскій вздрогнулъ и даже выругался отъ досады:

— Фу ты, чортъ его возьми... я даже не знаю, гдѣ
остановились. Потомъ онъ торопливо, тыча пальцемъ
въ книгу прошепталъ Бѣльскому:
— Гдѣ остановились, гдѣ остановились?.,
— Я самъ не знаю... Вотъ, не повезло тебѣ, въ са-
момъ дѣлѣ...
Тогда Раевскій всталъ съ мѣста и, придавъ своему
лицу кислое выраженіе, произнесъ:
— Я не могу сегодня отвѣчать, у меня животъ
болитъ.
— Животъ болитъ?.. Надо было заявить мнѣ объ
этомъ до урока...
— У меня недавно заболѣлъ, — продолжалъ врать
Раевскій, чувствуя, что становится на опасный путь.
Въ классѣ уже начали хихикать и шумѣть, пред-
чувствуя маленькое развлеченіе. Веригъ покраснѣлъ и
насторожился, отлично зная, что Раевскій вретъ и при-
нялъ твердое рѣшеніе во что бы то ни стало заставить
его отвѣчать. Воцарилось молчаніе на нѣсколько се-
кундъ, впродолженіе которыхъ Раевскій опустился на
скамью, изображая на своемъ лицѣ жесточайшія стра-
данія. Бѣльскій, Немировъ и другіе товарищи дави-
лись отъ смѣха, отлично зная, что онъ „ломаетъ ко-
медію".
— Ну, что же вы? Идите отвѣчать, — повторилъ
Веригъ.
— Я не могу отвѣчать! Я уже сказалъ,—возразилъ
Раевскій, на этотъ разъ не вставая, съ ноткой раздра-
жительности въ голосѣ.
— Пожалуйте сюда, къ каѳедрѣ...
„Ахъ, какъ это непріятно,—подумалъ Раевскій.—И
зачѣмъ это я сказалъ, что животъ болитъ!.. Сказалъ
бы, что зубы или голова".
Но дѣлать было нечего; надо было врать и играть

комедію до конца, и Раевскій, согнувшись въ три по-
гибели, при громкомъ смѣхѣ класса, подошелъ къ Но-
сорогу.
— Вы приготовили урокъ?
— Приготовилъ,—отвѣчалъ, не смущаясь, Раевскій.
— Ну, такъ вы можете отвѣчать?
— Нѣтъ, не могу... Мнѣ трудно стоять...
— Ахъ, вамъ трудно стоять! Ну, такъ вы можете
отвѣчать сидя. Берите книгу и садитесь рядомъ съ
Тиминымъ...
Надо было повиноваться. Однако, Бѣльскій успѣлъ
ему шепнуть, что остановились на 220 стихѣ, и что
осталось три минуты.
Если онъ протянетъ кое-какъ комедію еще три ми-
нуты, онъ будетъ спасенъ.
Раевскій нарочно очень медленно шелъ, такъ же
медленно сѣлъ, все время сохраняя на лицѣ выраженіе
жестокаго страданія. Потомъ онъ нарочно уронилъ
книгу и долго не могъ найти 220 стихъ для того, что-
бы оттянуть время.
— Отвѣчайте,—сказалъ Носорогъ.
Раевскій сталъ скандировать, но скандировалъ плохо
и съ ошибками. Эти проклятыя три минуты тянулись
цѣлую вѣчность. Давно пора бы было звонить, а звонка
все нѣтъ. Но, вотъ онъ дочиталъ, и надо переводить...
Но, онъ не знаетъ ни одного слова...
— У меня животъ болитъ, — мрачно сказалъ онъ,
вмѣсто того чтобы переводить.—Мнѣ трудно говорить.
Въ классѣ раздался громкій несдержанный хохотъ,
и въ ту же минуту по корридору пронесся серебристый,
столь милый сердцу всѣхъ гимназистовъ, звукъ коло-
кольчика, возвѣщавшаго окончаніе урока. Сколькихъ
учениковъ спасъ отъ неминуемой гибели этотъ коло-
кольчикъ! У Раевскаго отлегло отъ сердца, но только

на одну минуту, потому что Веригъ вслѣдъ за тѣмъ
сказалъ:
— За то, что у васъ болѣлъ животъ, я не буду къ
вамъ очень строгъ и, вмѣсто ноля, который вы заслу-
жили, поставлю вамъ единицу...
И онъ вывелъ въ журналѣ противъ фамиліи Раев-
скаго единицу, старательно приложивъ къ ней кляксъ-
папиръ, и, захлопнувъ журналъ, вышелъ изъ класса.
— Чортъ знаетъ, что такое! — упавшимъ голосомъ
сказалъ Раевскій.—Онъ не имѣетъ права... Я пойду
ругаться.
— Иди, иди, конечно, — совѣтовали ему товарищи,
готовые, вообще, одобрить всякій разговоръ съ началь-
ствомъ, обозначаемый всегда, независимо отъ своей
формы и содержанія, одинаковымъ терминомъ „ругаться".
Разговаривать съ кѣмъ нибудь изъ начальства — зна-
чило „ругаться".
— Конечно, иди ругайся, — уговаривали Раевскаго
его друзья Бѣльскій и Немировъ.— Какое онъ имѣлъ
право ставить тебѣ единицу, разъ ты былъ боленъ!
Положимъ, что ты вралъ, но, вѣдь, онъ этого не
знаетъ.
Раевскій съ тоской въ сердцѣ, лишившійся внезапно
своего хорошаго настроенія, бросился догонять Берига.
— Вильгельмъ Рудольфовичъ,—началъ онъ умиль-
нымъ голосомъ, подскакивая къ нему сзади и стара-
ясь идти рядомъ съ нимъ,—я, правда же, нездоровъ.
За что вы мнѣ поставили единицу? Вычеркните ее,
пожалуйста...
— Я никогда ничего не вычеркиваю,—холодно отвѣ-
тилъ Веригъ, скрываясь въ дверяхъ учительской.
— Ну,что? что онъ сказалъ?—бросились къ Раевскому
Немировъ и Бѣльскій, когда онъ, печальный, вернулся
въ классъ.—Ругался?

— Ругался, только ничего изъ этого не вышло.
Онъ и разговаривать не хочетъ.
— Да ужъ, положимъ, онъ такая скотина, что ни
за что не вычеркнетъ. Зачѣмъ ты поднялъ всю эту
исторію съ животомъ?!. Началъ бы переводить, что ни-
будь бы и перевелъ, да и звонокъ бы спасъ.
— Этакая досада. Ну, вотъ видишь, Бѣльскій, какъ
тутъ учиться и вести себя хорошо при такихъ усло-
віяхъ, когда на каждомъ шагу всевозможныя несчастія.
Въ кои вѣки не приготовишь урока, и какъ разъ вы-
зываетъ. Не везетъ, чортъ знаетъ какъ. Теперь нечего
и надѣяться получить четыре.
— Нѣтъ, четыре ты получишь, то-есть можешь по-
лучить, — сказалъ Немировъ, — но только онъ будетъ
тебя теперь каждый день вызывать.
— Тутъ еще по исторіи навѣрное пару получу.
— Нѣтъ ужъ это я, навѣрное, отличусь. Онъ меня
давно не вызывалъ.
Въ это время раздался звонокъ, призывавшій въ
классъ къ началу урока.
IV.
Въ седьмомъ классѣ долженъ былъ быть русскій
языкъ. Этого урока никто изъ учениковъ седьмого
класса не боялся. Во время него можно было ничего
не слушать, заниматься своимъ дѣломъ, или совсѣмъ
ничѣмъ не заниматься, громко переговариваться; на-
ходились даже смѣльчаки, которые безъ спросу ухо-
дили изъ класса передъ носомъ у молодого конфузив-
шагося учителя. Разумѣется, Бѣльскій и Раевскій при-
надлежали къ числу этихъ смѣльчаковъ и вели себя
хуже всѣхъ.
Причина столь непринужденнаго поведенія заклю-

чалась въ личныхъ качествахъ учителя русскаго языка,
Ивана Ивановича Орлова. Это былъ молодой застѣнчи-
вый человѣкъ, недавно кончившій университетъ, слу-
жившій передъ тѣмъ преподавателемъ гимнастики въ
другой гимназіи, въ ожиданіи, пока откроется вакансія
по одному изъ его предметовъ. У него была внѣшность
офицера, такъ какъ онъ былъ прапорщикомъ запаса
и иногда даже появлялся въ гимназію въ военной
формѣ, что служило неисчерпаемымъ источникомъ ве-
селья для гимназистовъ младшихъ классовъ,—но только
внѣшность. О дисциплинѣ онъ не имѣлъ ни малѣйшаго
понятія и, будучи человѣкомъ въ высшей степени мяг-
кимъ, неспособнымъ ни на какія репрессивный мѣры
въ которомъ живы были еще педагогическій традиціи
университета, распустилъ классъ въ теченіе трехъ мѣ-
сяцевъ своего преподаванія до послѣдней крайности.
Не будучи способнымъ и опытнымъ педагогомъ, онъ
совершенно не могъ заинтересовать учениковъ русской
словесностью, не смотря на сильное желаніе, и его
длиннѣйшія лекціи о Котошихиныхъ, Даніилахъ Заточ-
никахъ и другихъ корифеяхъ русской литературы слу-
шали только стѣны, да развѣ еще одинъ Комаровъ,
слушавшій всѣхъ и все. Шумъ въ классѣ стоялъ не-
вообразимый; на фонѣ этого шума голосъ Орлова, сла-
бый и неувѣренный, пропадалъ, какъ крикъ ребенка
въ воѣ и грохотѣ бури. Вначалѣ онъ пробовалъ увѣ-
щевать, но увѣщаній его никто не слушалъ. Тогда онъ
сталъ спрашивать и ставилъ строго отмѣтки, но уче-
ники организовали такую систему подсказыванія, что
всѣ его усилія разбивались, какъ о каменную гору.
Въ концѣ концовъ, онъ покорился судьбѣ. Ученики
дѣлали, что имъ было угодно, кричали, шумѣли, за-
нимались рѣшительно всѣмъ, кромѣ словесности, а онъ
скромно прогуливался изъ угла въ уголъ и читалъ

свои безконечныя лекціи, совершенно незамѣтно для
воспитанниковъ. Затѣмъ, онъ также незамѣтно уходилъ.
Иногда, онъ хотѣлъ провѣрить знанія и говорилъ,
входя въ классъ:
— Господа, я сейчасъ буду спрашивать.
Никто, разумѣется, не обращалъ на эти слова ника-
кого вниманія, и шумъ продолжался. Тогда, обыкно-
венно, онъ обращался къ помощи дежурнаго и просилъ
передать классу, что будетъ спрашивать. Когда дежур-
ный громогласно объявлялъ объ этомъ, въ классѣ сей-
часъ же поднималось оглушительное гудѣнье, въ ко-
торомъ слышенъ былъ протестъ и даже категорическое
заявленіе, что сегодня они отвѣчать не будутъ.
— Жалко, господа, что вы не хотите,—говорилъ
кротко Орловъ и, заложивъ руки за спину, начиналъ
свою лекцію.
Но, разумѣется, гимназисты, при всей своей распу-
щенности, понимали, что отмѣтки всетаки надо выста-
вить въ четвертяхъ, а потому, хотя разъ, отвѣтить
надо. Поэтому, передъ выставленіемъ четвертей, когда
онъ обращался съ заявленіемъ, что будетъ спрашивать,
нѣсколько человѣкъ просили, что-бы онъ ихъ вызвалъ.
Послѣ нѣкотораго колебанія, онъ ихъ вызывалъ, и они,
разложивъ на партѣ предъ собой раскрытые учебники,
считывали все дословно съ книги. Изрѣдка, когда они
становились уже слишкомъ нахальны, онъ замѣчалъ
съ замѣшательствомъ:
— У васъ тамъ, кажется, книга... вы бы закрыли ее.
Но гимназистъ продолжалъ, не смущаясь, считы-
тывать и получалъ пять. Такъ они всѣ отвѣчали по
три и по четыре раза въ годъ, чѣмъ и кончались ихъ
отношенія къ русскому языку.
Результаты такой системы преподаванія были, ко-
нечно, самые печальные. Трудно представить себѣ, до

какой степени ничтожны были знанія по русской сло-
весности у учениковъ старшихъ классовъ. Большин-
ство изъ нихъ не умѣло связать двухъ словъ и писало
самымъ безграмотнымъ образомъ. Сочиненія, бывавшія,
два раза въ годъ, покрывали учениковъ самымъ ужас-
нымъ позоромъ, такъ какъ не было такой глупости и
несообразности, которую они не вклеили бы въ свои
ребяческія произведенія; не было такой грубой ошибки,
которую они не ухитрились бы сдѣлать. Для началь-
ства не было тайной такое печальное положеніе рус-
скаго языка, и среди учениковъ, смѣясь, говорили,
что „Трегубовъ скоро выпретъ Орлова за неуспѣш-
ность", но преподавателей не было, не было способ-
ныхъ людей, и приходилось волей не волей доволь-
ствоваться малымъ. Хуже всего было то, что самъ
Орловъ отлично сознавалъ свою жалкую роль. И,
однако же, всѣ ученики его очень любили. Очень мо-
жетъ быть, что они любили, собственно не его, а ту
свободу и распущенность, которую онъ допускалъ на
своихъ урокахъ, но только эта любовь страннымъ об-
разомъ мирилась съ самымъ беззастѣнчивымъ нахаль-
ствомъ и, порой, весьма рѣзкими выходками.
— Ну, надѣюсь, онъ сегодня не станетъ спраши-
вать,—говорилъ Синявинъ, приготовляя на столѣ книги,
своему сосѣду, крайне тупому и безобразному маль-
чику, но доброму и сердечному Галкину.—А то, если
вздумаетъ спрашивать, ты, дядя, подсказывай.
Синявинъ всѣхъ товарищей называлъ дядями.
Немировъ, Раевскій и Бѣльскій занимались „при-
готовленіемъ горы". Такъ у- семиклассниковъ называ-
лось раскидываніе на столѣ всѣхъ книгъ по русской
словесности, въ которыхъ могла встрѣтиться надобность
при отвѣтѣ. Здѣсь были и два тома хрестоматіи Бу-
слаева, и историческая хрестоматія Галахова, учебникъ

по теоріи словесности и исторіи, — однимъ словомъ,
дѣйствительно, получалась цѣлая гора.
— Такъ ты помни же, — говорилъ Бѣльскій Раев-
скому, нагромождая раскрытыя книги,—какъ только
онъ мнѣ предложитъ вопросъ, такъ ты сейчасъ же
найди это мѣсто въ книгѣ и положи ее раскрытой
сверху и кромѣ того подсказывай.
— Хорошо... хорошо...
Въ классъ вошелъ Орловъ, хотя, впрочемъ, пере-
мѣны не произошло никакой. Никто не вставалъ. Шумъ,
какъ будто, еще усилился, и всѣ примолкли только
тогда, когда Орловъ съ застѣнчивымъ видомъ подо-
шелъ къ партамъ и вызвалъ Ляпунова.
— Можете отвѣчать Карамзина?—спросилъ онъ.
— Нѣтъ, я сегодня не буду отвѣчать...
— Жалко. Ну, а вы, Синявинъ?
Синявинъ сталъ совѣтоваться. Послышался шелестъ
открываемыхъ и переворачиваемыхъ книгъ, затѣмъ шу-
шуканье: „подсказывай, смотри", и, наконецъ, Синя-
винъ поднялся и сказалъ:
— Хорошо, я могу отвѣчать.
— Ну, разскажите біографію Карамзина.
Снова послышался шелестъ и шушуканье, а потомъ
Синявинъ, опустивъ глаза долу, разсказалъ біографію
Карамзина. Читать было неудобно, а потому разсказы-
валъ Синявинъ плохо. Когда же Орловъ вздумалъ за-
давать отдѣльные вопросы по литературѣ, Синявинъ
понесъ такую ахинею, что Орловъ поспѣшилъ поскорѣе
окончить. Онъ тихо сказалъ:
— Ну довольно...
— Сколько вы мнѣ поставили?
— Сколько, сколько, сколько? — загалдѣлъ весь
классъ, до тѣхъ поръ не высказывавшій ни малѣйшаго
интереса къ бесѣдѣ учителя съ ученикомъ.

— Я ставлю вамъ три,—какъ-бы извиняясь, прого-
ворилъ Орловъ.
Взрывъ негодованія былъ ему отвѣтомъ. Весь классъ
загудѣлъ, требуя повышенія отмѣтки, хотя всѣ чувство-
вали, что и трехъ было слишкомъ много за такой
отвѣтъ. Но они знали, что учитель испугается шума
и повыситъ отмѣтку. Самъ Синявинъ кричалъ больше
всѣхъ.
— Нельзя, нельзя,—кричалъ Бѣльскій,—онъ никогда
не получалъ меньше пяти! Это было чистѣйшею ложью,
такъ какъ Синявинъ почти никогда не получалъ пяти.
— Нельзя, нельзя, ставьте больше! Ему надо
больше,—кричалъ Флитъ, первый ученикъ, пріятель
Синявина.
— Ставьте, ставьте больше! У—у... кричалъ весь
классъ.
Орловъ сдался.
— Ну, хорошо, четыре...
Новый взрывъ негодованія, еще болѣе оглушитель-
ный, былъ отвѣтомъ на это предложеніе. Флитъ за-
кричалъ:
— Ему нельзя ставить меньше пяти. Онъ первый
ученикъ.
— Вы, правда, первый ученикъ?—спросиль Орловъ
у Синявина.
— Да,—отвѣтилъ тотъ, улыбаясь, но не краснѣя.
— Ну, хорошо, пять...
Шумъ немного поутихъ. Слѣдующимъ вызвался
отвѣчать Крамской, симпатичный голубоглазый юноша
съ лицомъ дѣвушки, но поразительно дерзкій и вспыль-
чивый. Въ то время, когда Орловъ его спрашивалъ
Сельское Кладбище Жуковскаго, которое тотъ читалъ
по книгѣ, отворилась дверь, и на порогѣ появился
Фельдманъ, одѣтый въ щегольскую куртку, въ узкія

брюки со штрипками, въ лакированныхъ ботинкахъ,
съ портфелемъ подъ мышкой.
Всѣ сейчасъ же, обрадовавшись предлогу, страшно
зашумѣли, привѣтствуя этого товарища-аристократа.
Онъ поздоровался съ учителемъ, такъ же просто ска-
завъ ему „здравствуйте", какъ и всѣмъ товарищамъ и,
садясь на свое мѣсто, рядомъ съ Тиминымъ, сказалъ не-
брежно, смотря на свои золотые часы:
— Ахъ, я, кажется, опоздалъ немножко. Впрочемъ,
у васъ, здѣсь, кажется не веселятся...
Фельдманъ былъ ultra—пшютъ, но его пшютовство
именно, вслѣдствіе своей каррикатурности, было под-
часъ даже забавно.
— Что это вы такъ запоздали?—обратился къ нему
вѣжливо Орловъ, отмѣчая его въ журналѣ.
Фельдманъ отвѣчалъ, растягивая слова и не вста-
вая съ мѣста:
— Мнѣ слишкомъ рано въ десять часовъ... Я не
могу такъ рано вставать... Я только что успѣлъ выпить
свой кофе...
Классъ дико загоготалъ, а удивленный Орловъ
только и могъ промолвить „А!" и больше уже не спра-
шивалъ, а началъ читать свою лекцію. Безобразный
шумъ снова поднялся въ классѣ. Бѣльскій и Раевскій
встали и, ни слова не говоря, вышли изъ класса.
Они просидѣли весь остатокъ урока въ пустой ка-
мерѣ, болтая и смѣясь. Когда прозвонилъ звонокъ,
они вышли въ корридоръ, и Раевскій хотѣлъ повер-
нуть внизъ на лѣстницу, но Бѣльскій остановилъ его:
— Куда ты? вѣдь, это еще не большая перемѣна...
— Ахъ, въ самомъ дѣлѣ, я и забылъ. Фу, какая
скука! Ты знаешь, я обыкновенно очень люблю бывать
въ гимназіи, но сегодня какая-то тоска гнететъ меня все
время. А тутъ еще Веригъ единицу поставилъ.

— Ну, ничего; сейчасъ французскій. Слава Богу, по
крайней мѣрѣ, можно ничего не слушать и заниматься
своимъ дѣломъ. Пойдемъ въ актовый залъ, погуляемъ-
— Нѣтъ, лучше пойдемъ наверхъ на младшее отдѣ-
леніе. Позлимъ Морду. Вотъ, почему-то терпѣть не
могу этого субъекта.
— Оттого, что онъ тебя червоннымъ валетомъ наз-
валъ,—улыбаясь, сказалъ Бѣльскій.
— Можетъ быть и оттого,— отвѣтилъ, нахмурив-
шись, Раевскій. Онъ не любилъ, когда даже его луч-
шіе друзья шутили такъ.
Они стояли, прислонившись къ желѣзной рѣшеткѣ
лѣстницы, и смотрѣли внизъ въ швейцарскую на лы-
сую голову швейцара и на еще болѣе лысую бюста
Гомера, стоявшаго надъ входными дверями.
— А, Коля, ты куда пропалъ?..—сказалъ Бѣльскій,
захвативъ за руку Немирова, куда-то спѣшившаго съ
французской хрестоматіей въ рукахъ.
— Пусти, пусти меня; меня просилъ Галкинъ пе-
ревести ему про Жана Вальжана, а то его сегодня
французъ обѣщалъ вызвать, а онъ не читалъ еще.
И Немировъ поспѣшно ушелъ.
Мимо нихъ проходили то и дѣло гимназисты млад-
шихъ классовъ, пятаго и шестого, тоже помѣщавшихся
на старшемъ отдѣленіи, во второмъ этажѣ. Гимназисты
разныхъ классовъ были мало знакомы между собою, а
знакомство сохранилось только съ отставшими товари-
щами. Пожалуй, между классами существовала даже
какая-то странная непріязнь.
Друзья, стоя на площадкѣ, занимались тѣмъ, что
давали прозвища проходившимъ мимо незнакомымъ
воспитанникамъ. По большей части это были удиви-
тельно мѣткія прозвища. Въ особенности одинъ ма-
ленькій, черноглазый, юркій гимназистъ, прозванный

Раевскимъ мухой, чрезвычайно оправдывалъ это проз-
вище. Плоско срѣзанная, какъ у мухи, голова, немного
выпученные глаза, особенно подпрыгивающая походка—
дѣлали его, въ самомъ дѣлѣ, весьма похожимъ на эту
представительницу крылатаго царства. Въ толпѣ про-
ходившихъ мимо нихъ гимназистовъ Раевскій и Бѣль-
скій то и дѣло узнавали разныхъ „рыбъ", „палокъ",
„гусеницъ", „мышей", „голубей" и другихъ окрещен-
ныхъ ими раньше. Когда кто-нибудь изъ нихъ прохо-
дилъ мимо, Раевскій тихонько толкалъ Бѣльскаго и
говорилъ:
— Рыба, рыба...
или:
— Голубь, голубь...
Къ нимъ подошелъ запыхавшійся Синявинъ.
— Что это, дядя, говорятъ Геннингъ будетъ спра-
шивать сегодня?
— Да, онъ самъ сказалъ.
Синявинъ схватился за голову.
— Чортъ возьми, что-же я буду дѣлать? Я ни разу
не читалъ.
Но Раевскій недовѣрчиво посмотрѣлъ на него.
— Ладно, ладно разсказывай. Навѣрное, выучилъ
наизустъ.
Удивительное дѣло, но когда бы ни спросили Си-
нявина, знаетъ ли онъ урокъ, онъ всегда отвѣчалъ:
„ни разу не читалъ", а потомъ, если его вызывали,
получалъ прекрасный баллъ. Да эта манера была и не
только у Синявина: всѣ гимназисты въ большей или
меньшей степени были одержимы этой страстью врать
и преувеличивать свое незнаніе. Въ этомъ заключался
особый пикантный шикъ. Синявинъ настолько, однако,
былъ извѣстенъ враньемъ въ этой области, что его за-
явленія встрѣчались всегда недовѣрчивой улыбкой.

Перемѣна окончилась, и воспитанники разошлись
по классамъ.
Въ учительской, помѣщавшейся между актовымъ
заломъ съ его восемью дорическими колонами и вось-
мымъ классомъ, который инспекторъ спеціально пере-
велъ изъ другого конца коридора, чтобы имѣть этотъ
буйный элементъ поближе,—шелъ оживленный разговоръ
между Трегубовымъ и учителемъ французскаго языка
М. Дешанжомъ. То есть вѣрнѣе, Трегубовъ, стоя около
окна I и по обыкновенію смотря куда-то мимо плеча
своего собесѣдника, слушалъ то, что ему разсказывалъ
Дешанжъ ломаннымъ русскимъ языкомъ.
—; Я не могу больше съ ними заниматься,—въ де-
сятый разъ говорилъ онъ, выражая своей фигурой
дѣйствительную невозможность съ его стороны такого
образа дѣйствій.—Я не могу съ ними сладить. Они
Богъ знаетъ, что со мной дѣлаютъ. Вы себѣ предста-
вить не можете, что они позволяютъ себѣ. Недавно
Раевскій въ седьмомъ классѣ уронилъ на меня доску
и отдавилъ мнѣ ноги. Когда я иду по корридору, они
нарочно затѣваютъ возню, чтобы меня столкнуть или
ударить, какъ будто нечаянно. Они не готовятъ уро-
ковъ, шумятъ и кричатъ въ классѣ, какъ на базарѣ;
они говорятъ со мной по русски самымъ грубымъ
образомъ, думая, что я не понимаю; они ругаютъ меня
неприличными словами и пишутъ мнѣ на доскахъ га-
дости...
Трегубовъ слушалъ совершенно безстрастно и
нарочно не негодовалъ, чтобы досадить французу. Въ
сущности говоря, онъ терпѣть не могъ этого невзрач-
наго, похожаго на лакея изъ плохого дома, человѣка,
съ черными, какъ смоль волосами, и съ лицомъ, по-
разительно напоминавшим!) трупъ. Гимназисты такъ
и звали его „Трупъ" или иногда „Трупъ Трупычъ",

замѣняя этимъ его имя и отчество: Ипполитъ Ипполито-
вичъ. Это былъ человѣкъ съ мягкой душой, но без-
тактный и боязливый. Съ первыхъ же дней онъ объ-
явилъ войну гимназистамъ тѣмъ, что совершенно не-
справедливо записалъ нѣсколькихъ человѣкъ въ жур-
налъ. Гимназистовъ ничто такъ не ожесточаетъ, какъ
несправедливость. Они рѣшили устроить ему „бенефисъ",
т. е. попросту извести его до послѣдней степени. Не-
чего и говорить, что это имъ удалось въ совершен-
ствѣ. Однако, слѣдствіемъ „бенефиса" явились новыя
жертвы, записанныя въ журналъ, что еще больше
озлобило классъ. Съ тѣхъ поръ вражда не прекраща-
лась. Несчастнаго француза затравили, какъ зайца.
Дѣйствительно, ничто изъ того, что онъ разсказывалъ
инспектору, не было выдумкой, или преувеличеніемъ.
Гимназисты, радуясь, что нашли подходящій объектъ
для войны, были неумолимыми врагами. Кончилось
тѣмъ, что чрезъ два года преподаванія добрый и мяг-
кій Дешанжъ превратился въ дикаго звѣря.
Но это былъ дикій звѣрь жалкій и затравленный.
Достаточно было взглянуть на него, когда онъ, сгор-
бившись, пробирался мимо учениковъ по коридору,
держась все время одной рукой за стѣну и боязливо
оглядываясь по сторонамъ, ожидая на каждомъ шагу
какой-нибудь каверзы, чтобы сказать, что этотъ чело-
вѣкъ жертва ученическаго темперамента.
Этотъ несчастный человѣкъ былъ настоящимъ муче-
никомъ, но зато, теперь, поймавъ кого-нибудь на
мѣстѣ преступленія, онъ былъ неумолимъ и требовалъ
самыхъ репрессивныхъ мѣръ. Гимназисты, зная, что
они рискуютъ, воодушевлялись еще больше и, уже
очертя голову, бросались въ омутъ борьбы. Въ седь-
момъ классѣ во главѣ всѣхъ, конечно, стояли Раев-
скій и Бѣльскій. Никто изъ учителей не сочувство-

валъ Дешанжу, считая его самого больше всѣхъ вино-
ватымъ въ установившихся отношеніяхъ съ учени-
ками, а Трегубовъ, обыкновенно принимавшій всегда
сторону учителей, въ данномъ случаѣ былъ противъ
Дешанжа и, несмотря на его многочисленныя жалобы,
не наказывалъ виновныхъ. Онъ не взлюбилъ Дешанжа
съ тѣхъ поръ, какъ тотъ, явившись въ первый разъ
въ гимназію, подошелъ въ учительской къ инспектору
и заговорилъ съ нимъ по французски. Трегубовъ не
понималъ по французскій безтактность молодого учи-
теля поставила его въ неловкое положеніе.
Теперь, смотря черезъ его плечо и вертя въ ру-
кахъ серебрянный карандашикъ, онъ очень холодно
сказалъ:
— Я не знаю... Отчего же они не позволяютъ себѣ
этого съдругими?Вы, должно быть, слишкомъ уже распу-
стили ихъ. Я вамъ сказалъ, записывайте ихъ въ жур-
налъ за малѣйшій проступокъ. Всѣ будутъ наказаны.
Будьте строги. Все-таки, вѣдь, они дѣти...
Дешанжъ ничего не отвѣтилъ и, взявъ журналъ
подъ мышку, согнулся въ дугу и, придерживаясь ру-
кой за спину, съ выраженіемъ неподдѣльнаго ужаса
на своемъ зеленомъ лицѣ трупа, пошелъ въ седьмой
классъ.
Въ это время въ классѣ его враги не дремали.
Раевскій, совершенно забывъ уже о своемъ рѣшеніи
начать вести себя хорошо, торопливо намазывалъ мѣ-
ломъ стулъ, стоявшій на каѳедрѣ. Затѣмъ онъ подо-
шелъ къ доскѣ и огромными буквами вывелъ „Monsieur,
rappelez Vous de Vilna!" Эта Вильна была для Дешанжа
какимъ-то memento mori. Онъ служилъ тамъ въ гим-
назіи, и разсказывали, что ученики жестоко его избили,
однажды застигнувъ его въ темномъ корридорѣ и на-
крывъ шинелями. Съ тѣхъ поръ какъ объ этомъ

узнали, каждый разъ, въ каждомъ классѣ несчастному
французу писали эту ужасную фразу:
„Monsieur, rappelez Vous de Vilna"
Можно себѣ представить, какъ чувствовалъ себя
Дешанжъ. Раевскій только что успѣлъ сѣсть на мѣсто,
когда фигура Дешанжа появилась въ дверяхъ. Невооб-
разимый шумъ стоялъ въ классѣ. Синявинъ, согласно
предварительному условію, наклонившись подъ столъ,
кричалъ изо всѣхъ силъ „кукареку". Петровъ, разврат-
ный и нахальный юноша, сидѣвшій рядомъ съ Фли-
томъ, громко кричалъ нецензурныя слова. Флитъ лаялъ
по собачьи, Бѣльскій и Раевскій мяукали, а всѣ осталь-
ные кудахтали, смѣялись и разговаривали.
Ошеломленный французъ остановился и строго по-
смотрѣлъ на классъ, стараясь различить виновниковъ,
но лишь только онъ останавливалъ на комъ-нибудь
взоръ, тотъ мгновенно умолкалъ и являлъ своимъ ви-
домъ полнѣйшую невинность.
Колеблющейся походкой французъ подошелъ къ
каѳедрѣ^ и, раскрывъ журналъ, началъ отмѣчать. Шумъ
не умолкалъ.
Посмотрѣвъ на доску, онъ гнѣвно сказалъ дежурному:
— Effacez!
Затѣмъ, схватившись за голову, онъ сидѣлъ непо-
движно нѣсколько мгновеній, ожидая, что классъ успо-
коится, но все было напрасно. Съ заднихъ скамеекъ
Петровъ рычалъ:
— Трупъ Трупычъ, пошелъ къ чертовой матери!
Вдругъ, бѣшеный огонь сверкнулъ въ глазахъ
француза и, подбѣжавъ вплотную къ партамъ, онъ за-
кричалъ такъ, что стекла зазвенѣли, и всѣ вздрогнули:
— Taisez Vous! Impertinants que Vous etes!
Шумъ мгновенно смолкъ. Гимназисты струхнули,
не ожидая такой прыти отъ трупа.

— Молчите.—повторилъ Дешанжъ.—Я буду всѣхъ
записывать въ журналъ. Monsieur Petroff, lisez, voyons...
Les miserables.
Петровъ всталъ и, тыча книжкой французу, сказалъ:
— Мусью, ты покажи, гдѣ это.
Потомъ онъ сталъ читать, спотыкаясь и говоря
скверныя слова къ вящему удовольствію класса, кото-
рый громко хохоталъ при каждомъ словѣ.
Раевскій сидѣлъ все время, какъ на иголкахъ,
только и думая о томъ, какъ-бы выкинуть какую--
нибудь штуку порискованнѣе. Странное желаніе риска
проснулось въ немъ.
Напрасно Бѣльскій, вставившій тѣмъ временемъ въ
столъ три стальныхъ пера и наигрывавшій на нихъ
мелодію, уговаривалъ его быть благоразумнѣе и осто-
рожнѣе.
— Сиди ты смирно! Вѣдь опять нарвешься. И такъ
тройка за поведеніе.
Онъ улучилъ минуту, когда Дешанжъ обернулся къ
нему спиной, и, надувъ мѣшокъ изъ тонкой бумаги,
хлопнулъ его объ парту. Раздался оглушительный
трескъ и страшный ревъ класса. Французъ бросился къ
тому мѣсту, гдѣ сидѣлъ Раевскій и, указавъ на него,
яростно пролепеталъ:
— Ah! C'est Vous!
— Non, monsieur, ce n'est pas moi,— возразилъ Раев-
скій такимъ тономъ, какъ будто ничего не произошло.
— Je Vous dis, que c'est Vous! Je Гаі vu. C'est la-bas.
Онъ нагнулся подъ столъ посмотрѣть, и въ эту са-
мую минуту Синявинъ, приподнявшись со своего мѣста,
направилъ на него спрынцовку, наполненную водой,
и тонкая струя воды потекла прямо за шиворотъ Де-
шанжу.

Онъ поднялся взбѣшенный; самъ Синявинъ почув-
ствовалъ, что зашелъ слишкомъ далеко и сидѣлъ ни
живъ, ни мертвъ.
Французъ стоялъ съ налитыми кровью глазами,
потомъ вдругъ быстрѣе молніи бросился къ Синявину
и, схвативъ его за руку, отнялъ спрынцовку.
— Ah! bete! — закричалъ онъ не своимъ голосомъ,
швырнувъ спрынцовку на полъ...—Sortez!—И онъ грозно
вытянулъ палецъ по направленію къ двери... On vous
exclura a present...—прибавилъ онъ.
И еще болѣе зеленый отъ гнѣва, онъ принялся за-
писывать Синявина въ журналъ. Классъ притихъ.
Раевскій радовался, что отдѣлался такъ легко. Въ это
время поднялся Петровъ:
— Трупъ Трупычъ, позвольте выйти.
— Какъ вы меня назвали?—спросилъ французъ.
— Ипполитъ Ипполитовичъ...
— Allez.
И онъ продолжалъ записывать Синявина.
Рѣдкій урокъ французскаго языка обходился безъ
записи, но на этотъ разъ, однако, дерзость Синявина
была необыкновенною, изъ ряду вонъ выходящею... II
онъ самъ это хорошо понималъ, что было замѣтно по
его смущенному виду и по тому, что онъ воздержался
даже отъ всякихъ протестовъ, когда Дешанжъ выгналъ
его изъ класса.
Что толкало этого неглупаго мальчика на такой ди-
кій поступокъ? Очевидно, тотъ самый слѣпой инстинктъ
овладѣвавшій постоянно Бѣльскимъ и Раевскимъ, ко-
торый непреодолимо прорывается вслѣдствіе пятичасо-
вого принужденнаго бездѣлія и томительной тоски.

V.
Урокъ кончился болѣе или менѣе спокойно, безъ
всякихъ инцидентовъ. Тотчасъ послѣ звонка Раевскій
и Бѣльскій побѣжали внизъ, въ раздѣвальную, или,
какъ она называлась у гимназистовъ, „сборную". Не-
извѣстно, вслѣдствіе какихъ своихъ симпатичныхъ ка-
чествъ это мѣсто непреодолимо притягивало гимнази-
стовъ, которые всегда, въ большую перемѣну, наро-
вили улизнуть сюда. Несмотря на то, что начальство
принимало самыя строгія мѣры, наказывало виновныхъ,
воспитанники старшихъ классовъ все-таки стремились
туда, движимые какой-то непонятной силой, и, уплетая
свои завтраки, мирно бесѣдовали на разныя темы.
Впрочемъ, вѣроятно, они такъ любили это мѣсто потому,
что тамъ можно было не находиться вѣчно на глазахъ
у Трегубова или Квадрата.
Хотя строгія наказанія отвадили многихъ отъ при-
вычки посѣщать это мѣсто, но нѣкоторые любители, въ
количествѣ десяти—пятнадцати человѣкъ, продолжали
собираться туда ежедневно. Въ концѣ концовъ, Трегу-
бовъ помирился съ этимъ и оставилъ ихъ въ покоѣ,
лишь изрѣдка устраивая облавы на непослушныхъ.
Самымъ лучшимъ временемъ въ гимназіи Раевскій
считалъ, именно, эти полчаса, проведенные въ сборной,
около окна, выходившаго на грязный дворъ, въ обще-
ствѣ Бѣльскаго, Немирова и еще двухъ или трехъ
гимназистовъ другихъ классовъ. Это были ихъ бывшіе
товарищи, имѣвшіе несчастье остаться еще въ пятомъ
классѣ. Одинъ изъ нихъ, Балясинъ, гимназистъ
шестого класса, сынъ извѣстнаго историка, рыжеватый,
съ лицомъ до того густо покрытымъ веснушками, что
оно издали напоминало какое-то грязное пятно, вѣчно

строившій изъ себя шута, но не лишенный ума, юноша.
Другой—Барановъ, плотный коренастый брюнетъ, его
товарищъ, не отличавшійся никакими особенными та-
лантами, но сблизившійся съ Раевскимъ на почвѣ слиш-
комъ непринужденнаго поведенія. Дружба, ведущая
начало еще съ самыхъ младшихъ классовъ, почему-то
не прерывалась впродолженіи нѣсколькихъ лѣтъ, и
каждый день, за весьма рѣдкими исключеніями, они
собирались впятеромъ въ сборной и весело болтали.
Часто къ нимъ присоединялись и другіе товарищи.
Темы ихъ разговоровъ были въ высшей степени раз-
нообразны. У каждаго, впрочемъ, изъ нихъ имѣлись
свои излюбленные мотивы. Балясинъ больше всего лю-
билъ говорить объ учителяхъ. Странно, но ничто такъ
не интересовало его, ничто до такой степени не возбу-
ждало его любопытства, и не только у него одного,
но и многихъ другихъ, какъ учителя и все, касавшееся
ихъ. Ихъ частная жизнь представлялась для него
какой-то непроницаемой, но соблазнительной тайной,
въ которую ему нестерпимо хотѣлось проникнуть. Если
ему случалось встрѣтить учителя внѣ гимназіи, въ
частномъ домѣ, поговорить съ нимъ, пожать ему руку,
онъ былъ счастливѣйшимъ смертнымъ. И совершенно
не вслѣдствіе низкопоклонства, а, просто, потому, что
учителя такъ далеко держались отъ гимназистовъ и были
окружены ореоломъ таинственности и недосягаемости, ма-
лѣйшее приближеніе къ этому ореолу, проникновеніе въ
ихъ частную жизнь заставляло учениковъ радоваться
и сгорать отъ любопытства. Балясинъ въ этомъ отно-
шеніи былъ впереди всѣхъ. Онъ вѣчно разсказывалъ
объ учителяхъ всякія сплетни, которыя охотно выслу-
шивались его друзьями, и мелочи, касавшіяся ихъ
взаимныхъ отношеній. Бѣльскій, при этомъ обладавшій
недюжиннымъ подражательнымъ талантомъ, до такой

степени вѣрно копировалъ учителей, что всѣ слуша-
тели буквально катались по полу отъ смѣха. Раевскій
не могъ хладнокровно смотрѣть на него, когда онъ
начиналъ изображать нѣмца или француза.
Если Балясинъ былъ спеціалистъ по разговорамъ
объ учителяхъ, то Барановъ, напримѣръ, любилъ раз-
сказывать, а еще больше слушать анекдоты весьма
недвусмысленная свойства, столь распространенные
среди гимназистовъ. Бѣльскій предпочиталъ длинные,
безконечные разговоры о любви—тема, которая пользо-
валась въ ихъ маленькомъ кружкѣ наибольшею попу-
лярностью, такъ какъ каждый изъ нихъ, кромѣ Неми-
рова, оставшагося, не смотря на свои огромные усы и
мужественный видъ, съ еще нетронутымъ сердцемъ,
уже былъ уязвленъ одной изъ особъ прекраснаго пола.
Немирова занимали вопросы морали, а любимѣйшимъ
предметомъ разговоровъ Раевскаго была литература и
искусство. Вообще же говоря, разговоръ касался у нихъ
рѣшительно всего, начиная съ самыхъ серіозныхъ ве-
щей и • кончая безсмысленнымъ хохотомъ по поводу
какого-нибудь грязнаго анекдота, разсказываемаго Ба-
рановымъ, причемъ Немировъ всегда краснѣлъ, а Раев-
скій, хотя и смѣялся, но говорилъ:
— Этакая мерзость...
Но самое хорошее въ этихъ бесѣдахъ была ихъ
полная задушевность и, именно, та игривая легкость,
которая позволяла соединиться самымъ разнороднымъ
элементамъ и отъ серіозныхъ вопросовъ переходить
къ совершеннѣйшимъ глупостямъ.
Друзья съ нетерпѣніемъ ожидали всегда большой
перемѣны и теперь, сойдя втроемъ въ сборную, застали
уже тамъ Баранова и Балясина. Балясинъ показывалъ
Баранову какую-то бумажку, причемъ на лицѣ его
было написано трепетное благовѣніе. Бараковъ, улы-

баясь, смотрѣлъ на него, держась одной рукой за чье
то пальто, висѣвшее на вѣшалкѣ, а другой запихивая
въ ротъ бутербродъ импонирующихъ размѣровъ.
Увидавъ Раевскаго, Балясинъ бросился къ нему съ
бумажкой.
— Смотри, смотри! Только что Геннингъ оставилъ
у насъ на урокѣ письмо.
На лицахъ друзей отразилось выраженіе неподдѣль-
наго любопытства. Геннингъ былъ наиболѣе популярный
и любимый учитель.
— Какимъ образомъ ты досталъ?—спросилъ Раев-
скій, вертя письмо, но не рѣшаясь еще читать письмо.
— Понимаешь, онъ уходитъ, и я вижу, что у него
изъ кармана вываливается письмо... Я его поднялъ.
Это ему сестра пишетъ изъ Пскова... замѣчательно
интересно.
Но Немировъ поморщился.
— По моему, господа, читать чужія письма—это
немного не того... Тебѣ слѣдовало отдать ему письмо.
— Да, въ самомъ дѣлѣ,—поддержалъ его Раевскій,—
это уже слишкомъ... Не надо читать, а ты, Балясинъ,
возврати Геннингу письмо. Скажи, что нашелъ...
— Я не понимаю, господа, что вы находите здѣсь
дурного,—смущенно забормоталъ Балясинъ, л только
теперь понявшій, что въ своей страсти знать все про
учителей зашелъ слишкомъ далеко,—если вы хотите,
я отдамъ...
— Отдай, конечно. Онъ поблагодаритъ тебя...
Затѣмъ Балясинъ разсказалъ, что во второмъ классѣ
отецъ Благовѣстовъ, или, какъ его называли гимна-
зисты, „батька" или „іезуитъ", подрался съ своимъ
собственнымъ сыномъ и въ припадкѣ ярости поставилъ
ему единицу и записалъ въ журналъ; въ пятомъ
классѣ нѣмцу налили масла въ чернила, и онъ изма-

залъ весь журналъ жирными пятнами. У нихъ, въ
шестомъ классѣ, Лабинскій на урокѣ учителя латин-
скаго языка, Кайзерлинга, выбросилъ въ открытое окно
чернильницу съ чернилами и такъ неудачно, что она
попала какъ разъ въ проходившаго по другой сторонѣ
діакона, который сейчасъ же пожаловался инспектору.
— Конечно,—прибавилъ онъ,—Лабинскій не соз-
нается, и мы его ни за что не выдадимъ. Господа, а
вы слыхали, что къ намъ назначаютъ новаго учителя
русскаго языка?
— Какъ, не можетъ быть!., врешь!..
— Честное слово...
— Да, откуда ты знаешь?..
— Мнѣ говорилъ двоюродный братъ Морды, а ужъ
онъ-то все знаетъ. Его выписалъ Трегубовъ откуда-то
съ Кавказа. Черновъ—его фамилія, кажется.
— А какъ же Орловъ?
— Орлова къ чорту... за малоуспѣшность.
Физіономіи у всѣхъ вытянулись.
— Фу, чортъ,—сказалъ Бѣльскій.—Еще затѣетъ
какія-нибудь здѣсь строгости. Терпѣть не могу этихъ
homo novus'овъ.
— А, пожалуй, это будетъ лучше даже,—возразилъ
Раевскій.—По крайней мѣрѣ, онъ заставитъ насъ за-
ниматься. Мы хоть что-нибудь будемъ знать. А то,
вѣдь, мы круглые невѣжды... Да, — обратился онъ
вдругъ къ Балясину,—мы тебѣ и не разсказали. Только
что Синявинъ облилъ француза изъ спрынцовки.
— Да что ты?..
— Серіозно. Французъ настрочилъ длиннѣйшую
запись.
— Да,—вздохнулъ Бѣльскій,—и ведемъ же мы себя!
Это прямо ужасъ что такое. Ну, можно ли подумать,
что мы ученики седьмого класса?!.

Разговоръ вертѣлся нѣсколько времени на этомъ,
какъ вдругъ Раевскій хлопнулъ себя по головѣ:
— Вѣдь сейчасъ латинскій, а я Тита Ливія не
переводилъ еще. Чего добраго опять колъ получу.
Но Бѣльскій удержалъ его за руку.
— Не стоитъ, не ходи. Все равно ничего нельзя
разобрать. Ни подлежащихъ, ни сказуемымъ; сплошная
косвенная рѣчь... Я вчера цѣлый часъ сидѣлъ и ни-
чего не понялъ. Синявинъ и Флить что-то такое го-
ворили, чтобы отказаться отъ урока всѣмъ классомъ.
— Нѣтъ, я все таки пойду. Я боюсь... уже одинъ
колъ есть.
И Раевскій побѣжалъ наверхъ.
На лѣстницѣ его догналъ Барановъ и проговорил ъ:
— Послушай, Раевскій, ты знаешь, я вчера сидѣлъ
два часа на проходномъ дворѣ и встрѣтилъ ее.
Лицо Раевскаго вспыхнуло и глаза заблестѣли...
онъ остановился.
— Что ты?. Не можетъ быть... ты не шутишь?..
— Нѣтъ, совершенно серіозно.
— Пойдемъ, пойдемъ скорѣе. Разскажи мнѣ все
подробно,—и онъ увлекъ его въ темный коридоръ, гдѣ
приготовился жадно слушать.
— Мнѣ надо было съ ней поговорить... ты понимаешь.
Послѣ того вечера у нихъ, я могъ надѣяться, и я хо-
тѣлъ все знать. Я три дня уже караулилъ ее, поджидая
на проходномъ дворѣ, когда она выйдетъ изъ подъѣзда
гимназіи, но безуспѣшно. Вчера, наконецъ, я дождался,
но она была съ подругами и съ гувернанткой. Мнѣ
не удалось сказать ей того, что я хотѣлъ. Я поздоро-
вался съ ней и прошелъ до угла рядомъ, поговоривъ
о незначительныхъ вещахъ.
— Счастливецъ!—вырвалось у Раевскаго, слушав-
шаго все время съ затаеннымъ дыханіемъ...

— Ахъ, Раевскій, если бы ты зналъ, какъ я ее
люблю. Какія я минуты переживалъ, идя вчера рядомъ
съ нею... Ахъ, какое это счастье!.. Впрочемъ, ты меня
понимаешь.
Затѣмъ, помолчавъ, онъ прибавилъ:
— Она просила тебѣ кланяться и сожалѣла, что
долго не видитъ тебя.
Раевскій вздрогнулъ.
— Правда? ты не врешь?
— Нѣтъ, нѣтъ... успокойся, вру... ничего не гово-
ворила,—засмѣялся его пріятель.
Лицо Раевскаго омрачилось. Онъ вдругъ съ горяч-
ностью взялъ руку Баранова и сказалъ ему:
— Послушай, я такъ ее люблю, такъ ужасно, что
мнѣ кажется, лучше бы я ее никогда не встрѣчалъ.
Не шути со мной. Скажи, говорила она обо мнѣ, или
нѣтъ.
— Да, да, говорила.
— Что?
— Вотъ то, что я тебѣ сказалъ.
— Ну, вотъ, спасибо... Значитъ, я тоже могу на-
дѣяться... Ахъ, другъ мой, мнѣ все таки кажется, что
я люблю ее больше тебя...
Звонокъ, призывавшій въ классы, прервалъ ихъ
бесѣду.
Друзья и соперники разошлись по классамъ. Между
ними не существовало ни малѣйшей вражды, хотя они
и любили со всѣмъ пыломъ своихъ шестнадцати лѣтъ
хорошенькую пятнадцатилѣтнюю гимназистку, сестру
одного изъ своихъ товарищей, симпатичнѣйшее и,
дѣйствительно, съ рѣдкимъ сердцемъ существо.
Какъ непріятно было Раевскому возвратиться къ
прозѣ жизни и, перелистывая лихорадочно подстроч-
никъ къ Титу Ливію, разбираться БЪ первыхъ стро-

кахъ главы, чтобы съ мѣста въ карьеръ не получить
дурной отмѣтки.
Въ классъ вошелъ преподаватель латинскаго языка,
Кайзерлингъ. Въ былое время, когда теперешніе семи-
классники были еще въ четвертомъ классѣ и перево-
дили безсмертные комментаріи о Галльской войнѣ
Цезаря, онъ отличался такой суровостью и столь без-
пощадной строгостью, что мальчики трепетали при
одномъ его появленіи. За малѣйшее невниманіе онъ
ставилъ единицы и выгонялъ виновныхъ изъ класса,
а въ области знанія грамматики и спряженій непра-
вильныхъ глаголовъ онъ былъ прямо таки неумолимъ.
Въ началѣ, когда къ нему еще не привыкли, журналъ
такъ и пестрѣлъ двойками и единицами. При этомъ
Кайзерлингъ, или, какъ его прозвали гимназисты.
Кикимора, такъ сильно стучалъ кулаками по каѳедрѣ
и такъ ужасно кричалъ, повышая въ минуты раздра-
женія голосъ до высочайшихъ регистровъ и пре-
вращая его въ какой-то демонскій визгъ, что
можно было бы подумать, что въ эту минуту въ
него вселяется самъ бѣсъ. Однако, такая строгость и
запугиваніе была только его тактикой, извѣстнымъ
педагогическимъ пріемомъ. Въ глубинѣ души это былъ
прекраснѣйшій, добрѣйшій, рѣдкой души человѣкъ,
единственнымъ недостаткомъ котораго былъ рѣзкій
голосъ, которымъ онъ, пожалуй, дѣйствительно, слиш-
комъ уже злоупотреблялъ и довольно непрезентабельная
наружность, что и послужило, главнымъ образомъ,
поводомъ дать ему вышеупомянутое прозвище. Онъ
былъ черенъ, какъ угольщикъ, и весь покрытъ какими
то фіолетовыми и красными пятнами, что въ связи съ
его рѣзкимъ крикомъ, пожалуй, дѣйствительно, дѣлало
его похожимъ на чудовище. Однако, это чудовище
отличалось самыми прекрасными качествами души и

было даже привязано къ своимъ ученикамъ, несмотря
на ихъ постоянныя злобныя выходки. Переходя изъ
класса въ классъ, онъ съ каждымъ годомъ смягчалъ
свою систему и дѣлался менѣе требовательнымъ. Те-
перь, въ седьмомъ классѣ, это былъ самый добрый и
покладистый учитель, и гимназисты иногда съ недо-
умѣніемъ спрашивали себя, неужели это дѣйствительно
тотъ самый Кайзерлингъ, та страшная Кикимора, что
такъ бѣшенно набрасывалась на нихъ въ четвертомъ
классѣ за малѣйшую ошибку, громко стуча кулаками.
Отъ всего его страшнаго облика осталась только чисто
поверхностная суровость, да еще привычка кричать на
учениковъ. Но гимназисты мирились съ этимъ, отлично
сознавая настоящія качества Кайзерлинга, цѣня ихъ
всей душой. И что же, система этого педагога изъ
обрусѣвшихъ нѣмцевъ все таки имѣла хоть какіе
нибудь плоды. Правда, онъ не сумѣлъ внушить ни
любви, ни интереса къ своему предмету, такъ какъ
никуда не годился, какъ лекторъ, но зато онъ довелъ
знаніе грамматики до блестящаго состоянія, что все-
таки очень облегчало гимназистамъ уясненіе, хотя бы
и съ помощью подстрочника, чрезвычайно трудныхъ
оборотовъ Ливія. Сравнительно, ихъ знанія латинскаго
языка можно было назвать превосходными, но, конечно»
только сравнительно.
Кромѣ того, какъ наслѣдіе былого страха передъ
нимъ, у учениковъ осталось уваженіе, которое застав-
ляло ихъ сидѣть на урокахъ болѣе или менѣе смирно
и не раздражать особенно Кайзерлинга.
Нѣтъ сомнѣнія, что, если бы этотъ педагогъ обладалъ
способностями лектора и сумѣлъ бы внушить интересъ
къ классическому міру, онъ приготовилъ бы изъ своихъ,
учениковъ идеальныхъ классиковъ, именно такихъ, ка-
кихъ должна давать настоящая классическая школа

Къ сожалѣнію, однако, ораторскій талантъ въ немъ
совершенно отсутствовалъ. Когда онъ начиналъ что
нибудь объяснять или брался, напримѣръ, познакомить
учениковъ съ гражданскимъ строемъ древняго міра,
онъ былъ способенъ вытянуть всю душу. Всякій инте-
ресъ, если онъ даже существовалъ до тѣхъ поръ,
мгновенно исчезалъ при первыхъ же его словахъ, ко-
торыя онъ произносилъ крайне медленно, монотонно,
отчеканивая каждое слово и отдѣляя слова громад-
ными паузами. При этомъ онъ нагромождалъ длин-
нѣйшіе періоды, въ которыхъ не подъ силу было бы
разобраться лучшему стилисту, періоды, въ которыхъ
онъ, въ концѣ концовъ, запутывался самъ, не будучи
въ состояніи закончить фразы.
Это было его замѣчательное качество, надъ кото-
рымъ гимназисты много смѣялись. Онъ начиналъ ка-
кую-нибудь фразу главнаго предложенія, вслѣдъ за
которымъ тотчасъ же слѣдовало придаточное, затѣмъ
еще придаточное, и безконечная цѣпь придаточныхъ,
главныхъ и другихъ предложеній нанизывалась впро-
долженіе получаса.
Разумѣется, въ такомъ изложеніи, гдѣ одна фраза
тянется полчаса, не могло быть ничего интереснаго и
поучительнаго. Оно утомляло учениковъ, которые за-
нимались въ это время постороннимъ дѣломъ. Но зато
доставляло минуты чистѣйшей радости самому Кай-
зерлингу, наслаждавшемуся красивой закругленностью
своихъ фразъ и въ глубинѣ ^души считавшему себя
несравненнымъ лекторомъ и глубокимъ знатокомъ рус-
скаго языка.
Онъ вошелъ въ этотъ день въ классъ съ улыбкой
на своемъ странномъ красномъ лицѣ, что означало,
что онъ въ хорошемъ расположеніи духа. Сейчасъ же
съ задней скамейки поднялся Флитъ, наиболѣе поль-

зовавшійся уваженіемъ среди учителей и потому
всегда избиравшійся, когда надо было говорить съ на-
чальствомъ, и сказалъ:
— Александръ Андреевичъ, весь классъ проситъ
не спрашивать сегодня Тита Ливія... Мы не приготовили...
— Почему же это? — спросилъ Кайзерлингъ, по-
обыкновенію отчеканивая слова и щурясь подъ очками.—
Я полагаю, какая нибудь уважительная причина...
Собственно, причины не было никакой, но Флитъ
увѣренно сказалъ:
— Да, уважительная...
— Можно полюбопытствовать, какая именно?..
Намъ было очень трудно...—Самъ Флитъ долженъ
былъ подавить улыбку послѣ такого заявленія. Кай-
зерлингъ былъ въ хорошемъ настроеніи и, криво улыб-
нувшись, что, однако, сдѣлало его лицо чрезвычайно
симпатичнымъ, сказалъ:
— Да, дѣйствительно, причина уважительная... Ну,
такъ мы будемъ переводить... a livre ouvert.
У Раевскаго отлегло отъ сердца. Онъ закрылъ не-
навистный подстрочникъ и предался своимъ грезамъ.
Половина урока прошла благополучно, но, когда
Кайзерлингъ началъ своимъ обычнымъ способомъ ком-
ментировать какое-то замѣчаніе Тита Ливія о тевто-
нахъ, нагромождая длиннѣйшіе періоды, тоска овла-
дѣла всѣми. Смертельно скучавшій Тиминъ, писавшій
до сихъ поръ на клочкѣ бумаги стихи, передалъ ихъ
Раевскому, а самъ, уткнувшись носомъ въ книгу, по-
грузился въ легкую дремоту. Раевскій посмотрѣлъ
стихи. Они начинались такъ:
Побольше розъ... Побольше розъ...
Побольше розъ на грудь мнѣ киньте...
И были написаны въ обычной манерѣ Тимина: кра-
сиво, звучно, съ какими-то колеблющимися образами

и скрытыми символами, но съ ускользавшимъ куда-то со-
держаніемъ. Послѣ чтенія его стиховъ оставалось смутное
воспоминаніе чего-то прекраснаго, но безсодержатель-
наго. Раевскій не понималъ его музы и не любилъ
его стиховъ. Онъ, улыбнувшись, взялъ карандашъ и
написалъ внизу:
„Поменьше розъ, а побольше смысла".
II бросилъ бумажку Тимину. Но тотъ спалъ.
Между тѣмъ, томительно тягучая, однообразная
рѣчь Кайзерлинга лилась попрежнему. Гимназисты
стали между собою разговаривать, и въ классѣ воца-
рился тотъ особый полушумъ, который такъ ужасно
дѣйствуетъ на нервы учителей и особенно раздражаетъ
ихъ, производя впечатлѣніе чего-то зудящаго, нестер-
пимаго, мѣшающаго говорить. Кайзерлингъ нѣсколько
разъ уже дѣлалъ замѣчанія то одному, то другому, но
разговоры, стихая на минуту, вновь возобновлялись
съ прежнею непринужденностью.
Вспомнивъ, вѣроятно, прежніе годы и желая по-
дѣйствовать страхомъ, онъ, вдругъ, топнулъ изо
всѣхъ силъ по каѳедрѣ и закричалъ, или вѣрнѣе, про-
пищалъ не своимъ голосомъ:
— Молчите же, наконецъ!.. Это просто невозможно!
Я не могу давать урокъ.
Крикъ былъ такъ рѣзокъ, • такъ неожиданъ, что
Тиминъ, внезапно разбуженный, испугался и сказалъ
довольно громко:
-- Чортъ... нельзя же такъ пугать.
Кайзерлингъ услышалъ это и жестоко обидѣлся,
думая, что Тиминъ желалъ его оскорбить.
Онъ всталъ съ каѳедры и, забирая книги, сказалъ
дрожащимъ голосомъ:
— Я не могу больше давать уроки въ этомъ классѣ...
я ухожу.

И онъ ушелъ при гробовомъ молчаніи класса. Всѣ
слышали его удаляющіеся по коридору шаги, и никто
не нарушилъ тишины. Этотъ поступокъ произвелъ на
всѣхъ впечатлѣніе.
Кайзерлингъ, пройдя въ волненіи нѣсколько шаговъ
по корридору, столкнулся, вдругъ, лицомъ къ лицу съ
Трегубовымъ, вышедшимъ въ эту минуту изъ учитель-
ской и привлеченнымъ крикомъ.
— Въ чемъ дѣло, Александръ Андреевичъ?—спро-
силъ онъ.—Что у васъ случилось?
Кайзерлингъ замялся. Въ его добромъ сердцѣ про-
исходила борьба. Если-бы онъ сказалъ правду, то при-
шлось бы разсказать поступокъ Тимина, котораго Тре-
губовъ жестоко наказалъ-бы, такъ какъ ненавидѣлъ
дерзкихъ учениковъ и всячески ихъ преслѣдовалъ.
Кайзерлингу стало жаль Тимина, и онъ сказалъ
тихо:
— Ученики... жалуются, что... угарно въ классѣ.
Дѣйствительно, пахнетъ. Нельзя-ли перевести ихъ въ
свободный классъ?
— Можно, можно... отчего же. Вотъ сюда,—отвѣтилъ
онъ, указывая на пустой классъ рукой.—Но отчего-бы
это быть угару?... Никогда раньше не бывало...
Они вмѣстѣ вошли въ седьмой классъ. Гимназисты
ожидали, что сейчасъ Тимину будетъ выговоръ, но
вмѣсто этого, Трегубовъ только потянулъ носомъ воз-
духъ и глубокомысленно сказалъ:
— Да, дѣйствительно, угарно... Такъ переходите
сюда,—обратился онъ къ ученикамъ, терявшимся въ
догадкахъ.
Однако, по смущенному виду Кайзерлинга, они по-
няли его великодушный поступокъ и въ полномъ по-
рядкѣ, сохраняя тишину, перешли въ сосѣдній классъ
и чинно размѣстились по партамъ.

Конецъ урока прошелъ при образцовомъ порядкѣ.
Трудно сказать, до. какой степени семиклассники и,
въ особенности Тиминъ, были тронуты этимъ поступ-
комъ. Послѣ урока онъ подбѣжалъ къ Кайзерлингу и
сказалъ:
— Простите меня, ради Бога, Александръ Андрее-
вичу за мою невольную грубость. Я просто испугался...
Я не знаю, какъ васъ благодарить за вашъ поступокъ.
— Хорошо, хорошо,—говорилъ, улыбаясь, Кайзер-
лингъ, самъ растроганный, пожимая Тимину руку.
Раевскій, перелистывая исторію Виноградова, гово-
рилъ, между тѣмъ, Немирову и Бѣльскому:
— Если меня по исторіи вызовутъ, то я погибъ...
Въ особенности, меня Геннингъ считаетъ шелопаемъ,
потому что ты вѣчно меня смѣшишь. Пожалуйста, се-
годня не вздумай его передразнивать.
Онъ вышелъ съ книгой, раздумывая, куда бы ему
пойти, чтобы никто не мѣшалъ. Онъ поднялся на верхнюю
площадку лѣстницы и передъ входомъ въ младшее
отдѣленіе, откуда неслись по временамъ нечеловѣче-
скіе вопли рѣзвившихся мальчиковъ, принялся ходить
изъ угла въ уголъ, громко читая урокъ.
Въ это время дверь растворилась, и оттуда выле-
тѣлъ Коневъ, недавній знакомецъ Раевскаго, съ отчая-
ніемъ на лицѣ, со слезами на глазахъ, преслѣдуемый
кучею мальчишекъ, очевидно, избравшихъ его своею
добычей и находившихся теперь въ экстазѣ преслѣдо-
ванія. Увидѣвъ Раевскаго, онъ бросился къ нему, умо-
ляя спасти.
Раевскому стоило только крикнуть на нихъ и выд-
рать первыхъ попавшихся за ухо, и вся эта ватага,
увидѣвъ столь сильную защиту, поспѣшно ретировалась.
Когда они остались вдвоемъ, Раевскому стало не-
много неловко. „Что это за сантиментальность, думалъ

онъ, вмѣшиваться въ ихъ драки и изображать изъ
себя какого-то судью. Всѣхъ насъ въ свое время
дразнили. Но мы не плакали. Это, просто, какая-то
тряпка".
Однако, онъ принялся утѣшать Конева и разспраши-
вать, въ чемъ дѣло.
Въ короткихъ словахъ, давясь отъ слезъ, мальчикъ
разсказалъ свою исторію. Онъ былъ сиротой и жилъ
въ пансіонѣ. Однажды, къ нему въ гимназію пришла
тетка, жившая въ богадѣльнѣ и, проходя мимо столо-
вой, стащила серебряную ложку, въ чемъ ее застигли
на мѣстѣ преступленія. Этого было достаточно, чтобы
сдѣлать его центромъ самаго злого, систематическаго
издѣвательства, сопровождавшагося нерѣдко побоями.
Онъ плакалъ, умолялъ, убѣждалъ ихъ, дѣлалъ видъ,
что не обращаетъ вниманія, но маленькіе жестокіе му-
чители не унимались. Они истязали свою жертву до
изнеможенія, наслаждаясь ея мученіями. Разумѣется, въ
этомъ принимали участіе не всѣ, но тѣ, которые оста-
вались въ сторонѣ, относились къ нему съ пренебре-
женіемъ, клеймя его своимъ презрѣніемъ, и говоря другъ
другу шепотомъ:
— Вѣдь, его тетка украла серебряную ложку...
Коневъ разсказывалъ это безтолково, сбиваясь и
проглатывая слова.
— И вы подумайте... о, вы подумайте, что это про-
должается уже въ теченіи двухъ лѣтъ... постояннно,
каждый день. За что же? за что? Вѣдь, не я укралъ
ложку, не я!., такъ за что же они дразнятъ меня?
И мальчикъ разразился истерическими воплями.
Раевскій почувствовалъ, какъ цѣлая волна негодо-
ванія и ужаса поднялась въ немъ при этомъ разсказѣ.
Какъ! ребенка мучатъ такимъ образомъ въ теченіи
двухъ лѣтъ, и никто не обращаетъ на это ни малѣй-

шаго вниманія! всѣ спокойны, какъ будто такъ и слѣ-
дуетъ. И это воспитатели, люди, призванные воспиты-
вать душу ребенка. О, какой ужасъ! Но что же теперь
предпринять?.. Пойти къ Трегубову?.. но, вѣдь, Трегу-
бовъ прогонитъ его вонъ и посовѣтуетъ ему самому
лучше вести себя. Къ Геннингу?—мелькнуло у него.
Но что можетъ сдѣлать Геннингъ? Разумѣется, онъ не
станетъ мѣшаться въ это дѣло. Тутъ надо дѣйствовать
на Трегубова. Онъ одинъ можетъ помочь въ этомъ
дѣлѣ, если пожелаетъ. Но какъ?
Ахъ, какъ-бы онъ желалъ быть въ эту минуту
какимъ-нибудь окружнымъ инспекторомъ или попечи-
телемъ, чтобы имѣть право притти сюда не какъ под-
чиненный, а какъ начальникъ, чтобы заставить Тре-
губова вырвать этого мальчика изъ ужасной обстановки
и примѣрно наказать жестокихъ мучителей.
Но внезапно ему пришла мысль... Ба! какъ это онъ
раньше не догадался. Онъ напишетъ Трегубову аноним-
ное письмо, въ которомъ яркими красками охаракте-
ризуем ужасное положеніе несчастнаго Конева и бу-
детъ умолять его во имя милосердія, во имя справед-
ливости обратить вниманіе на это дѣло.
Принявъ это рѣшеніе, онъ началъ успокаивать все
еще плакавшаго Конева:
— Не плачьте, Коневъ. Я даю вамъ слово, что не
позднѣе недѣли все это прекратится. Даю вамъ слово.
Только ничему не удивляйтесь и не говорите ни слова
никому обо мнѣ.
—Правда? Вы меня спасете? О, спасибо, спасибо
вамъ! Какой вы добрый!
Въ это время прозвонилъ звонокъ. Раевскому стало
неловко отъ этихъ выраженій благодарности, и онъ,
пожавъ руку Коневу, побѣжалъ въ классъ. Исторія
такъ и осталась невыученной.

— Сегодня же напишу письмо, — подумалъ Раев-
скій, садясь на свое мѣсто.—Пожалуйста, подсказывай,
если меня вызоветъ, — обратился онъ къ Бѣльскому,
отлично зная, что подсказывать у Геннинга невозмо-
жно, такъ какъ онъ бузусловно требуетъ, чтобы всѣ
книги были закрыты. Бѣльскій отвѣтилъ:
— Да, какъ бы не такъ! Подскажешь у Геннинга.
— Но я же абсолютно ничего...
Но слова замерли у него въ горлѣ, такъ какъ въ
эту минуту на порогѣ появился Геннингъ съ своимъ
благороднымъ рыцарскимъ профилемъ, и царственной
походкой вошелъ въ классъ.
Сдѣлавъ необходимыя надписи въ журнальной графѣ,
онъ сошелъ съ каѳедры и, вынувъ записную книжку,
сказалъ лаконически, слегка процѣживая слова сквозь
зубы и растягивал ихъ:
— Пра-ашу закрыть книги.
Тридцать книгъ захлопнулись въ одно время, и то-
мительное ожиданіе отразилось на всѣхъ лицахъ. Дѣло
въ томъ, что какъ бы хорошо ни зналъ урокъ, у Ген-
нинга никогда нельзя было быть увѣреннымъ въ от-
мѣткѣ. Онъ требовалъ сознательнаго отношенія къ
предмету и, если ему казалось, что ученикъ только
вызубрилъ, не анализируя историческихъ событій, онъ
сажалъ его на мѣсто и говорилъ:
— Са-адитесь, любезнѣйшій. Вы, очевидно, не пони-
маете того, что читаете.—И послѣ этого напрасны были
настойчивыя увѣренія гимназиста, „что онъ все зна-
етъ", „что это только случайно": двойка красовалась
въ журналѣ. Единицы Геннингъ никогда не ста-
вилъ.
У Геннинга была одна странная привычка: когда
онъ спрашивалъ урокъ, онъ все время молча смотрѣлъ
на отвѣчавшаго и, грызя свою остроконечную бородку,

покашливалъ. Это покашливаніе продолжалось все
время, непрерывно, пока длился отвѣтъ. Собственно
говоря, смѣшного въ этомъ ничего не было, но съ
тѣхъ поръ, какъ Бѣльскій, однажды, въ сборной вос-
произвелъ это покашливанье, оно сдѣлалось для дру-
зей центромъ вниманія, и Раевскій не могъ смотрѣть
безъ смѣха на Бѣльскаго. Пока Геннингъ смотрѣлъ въ
свою книжку, онъ шепталъ своему другу:
— Пожалуйста, не смѣши меня, когда онъ будетъ
кашлять.
Но Бѣльскій въ отвѣтъ на это только плутовато
улыбнулся.
— Серіозно... я тебя прошу. А то расхохочусь ему
въ лицо, и онъ меня выставитъ изъ класса.
— Господинъ Раевскій,—проговорилъ Геннингъ.
Раевскій поднялся, дѣлая классу знакъ, изображав-
ши его полное незнаніе.
— Выясните мнѣ, почтеннѣйшій, въ краткихъ сло-
вахъ, толково и ясно, каковы были причины и поводы
войны за испанское наслѣдство. — Произнеся это, онъ
уставился на Раевскаго, который отъ души желалъ въ
эту минуту провалиться въ преисподню, и началъ
грызть бородку и покашливать.
Раевскій толкнулъ подъ столомъ Бѣльскаго, но
тотъ пожалъ плечами, давая понять этимъ полную не-
компетентность.
Воцарилась тишина, нарушаемая только покашли-
ваньемъ, и, вдругъ, Раевскій уловилъ едва замѣтное
другое покашливанье, исходившее отъ Бѣльскаго. Оно
было какъ бы отдаленнымъ эхомъ покашливанья Ген-
нинга. Раевскій до крови прикусилъ губы, чтобы не
разсмѣяться, но все-таки не могъ сдержать улыбки,
не укрывшейся отъ Геннинга.
— Ну-съ, — нетерпѣливо повторилъ онъ, — я жду.

Вы знаете урокъ?
— Да, знаю,—отвѣчалъ Раевскій.
— Ну, такъ отвѣчайте.
Надо было что-нибудь говорить. Онъ напрягъ всю
свою память и вспомнилъ только, что въ началѣ главы
говорилось что-то объ американскомъ золотѣ. Онъ на-
чалъ говорить, не зная еще чѣмъ даже кончитъ фразу:
— Причины войны за испанское наслѣдство заклю-
чались въ... заключались... заключались въ...
— Ну, въ чемъ же, въ чемъ же?
— Во первыхъ, вообще, американское золото было...—
выпалилъ онъ вдругъ, самъ дивясь глупости того,
что сказалъ.
Лицо Геннинга приняло суровое выраженіе:
— Вы, любезнѣйшій, я вижу, не учили урока и
хотите хитростью покрыть ваше незнаніе. Но это вамъ
неудается. Я васъ накажу, почтеннѣйшій.
— Нѣтъ, я училъ урокъ...
— Въ такомъ случаѣ потрудитесь разсказывать...
Снова воцарилось молчаніе и снова двойное по-
кашливанье Геннинга и передразнивавшаго его Бѣль-
скаго, мѣшало ему сосредоточиться и хоть что-нибудь
вспомнить. Напрасно онъ толкалъ Бѣльскаго подъ сто-
ломъ, тотъ не унимался. И Раевскій почувствовалъ,
какъ спазмы хохота неудержимо подступаютъ ему къ
горлу. Онъ, вдругъ, разсмѣялся прямо въ лицо Ген-
нингу.
Геннингъ удивился:
— Это что такое?.. Я вижу, что вы дерзостью же-
лаете покрыть свое незнаніе. Я васъ вышлю вонъ, лю-
безнѣйшій. Достаточно съ васъ.
И онъ поставилъ ему въ книжку двойку.
— Какая ты свинья, — сказалъ Раевскій своему
другу, сѣвъ на мѣсто.—Изъ-за тебя вторую пару по-

лучаю.—Но сказалъ онъ это безъ особеннаго гнѣва,
сознавал, что Бѣльскій вовсе не хотѣлъ его подво-
дить, а просто дѣйствовалъ въ силу того непонятнаго,
но неумолимаго инстинкта, который заставлялъ ихъ
выдѣлывать всякія штуки, несмотря на наказанія и на
твердое рѣшеніе впредь вести себя хорошо.
Поэтому, когда урокъ кончился, они вмѣстѣ хохо-
тали надъ этимъ инцидентомъ, и Раевскій, заливаясь
смѣхомъ, говорилъ:
— Ну-ка покашляй, покашляй еще...
Бѣльскій становился въ гордую позу Геннинга»
грызя воображаемую бородку, и покашливалъ, пригова-
ривая:
— Я васъ накажу, любезнѣйшій. Вы хотите дерзо-
стью покрыть свое незнаніе. Я васъ вышлю вонъ, по-
чтеннѣйшій...
— Ну слава Богу, уроки кончились, — сказалъ Ра-
евскій,—хотя я уношу порядочный багажъ съ собою.
Колъ по носорогу и два по Геннингу. Идемте, госпо-
да, домой.
— Намъ сегодня не по дорогѣ, — сказалъ Немировъ.
Мы съ Бѣльскимъ идемъ на Выборгскую.
— Зачѣмъ? — спросилъ грустно Раевскій, которому
не хотѣлось лишиться своихъ обычныхъ спутниковъ.
— Бѣльскій на урокъ, а я къ бабушкѣ обѣдать.
Немировъ постоянно ходилъ завтракать къ бабуш-
камъ и тетушкамъ.
Они вышли изъ подъѣзда и, постоявъ, по обыкно-
венію, съ четверть часа на улицѣ, разошлись въ раз-
ныя стороны.
Раевскій тихо пошелъ, раздумывая о положеніи
своихъ дѣлъ.
На углу Моховой его догналъ Тиминъ, покупавшій
что-то въ фруктовомъ магазинѣ.

— А, какъ это пріятно, — сказалъ Раевскій, очень
любившій Тимина, — намъ, кажется, по дорогѣ.— И они
пошли вмѣстѣ.
Вначалѣ они говорили о своихъ гимназическихъ
дѣлахъ, но скоро незамѣтно перешли на любимую ихъ
тему: о литературѣ и поэзіи:
— Вы видѣли пьесу Чехова „Три сестры" въ теат-
рѣ Станиславскаго? — спросилъ Раевскій.
Въ то время Станиславскій съ своей труппой впер-
вые явился въ Петербургъ и очаровалъ публику сво-
ими новыми пріемами.
— Да, я видѣлъ...— отвѣчалъ Тиминъ.—Это без-
спорно талантливая вещь. Даже всѣ ухищренія г. Ста-
ниславскаго не могли ее испортить.
-- Ну, что вы? — удивился Раевскій, —по моему Ста-
ниславскій своими эффектами, своею замѣчательной
реальностью, увеличилъ достоинство пьесы. Едва ли
бы она имѣла успѣхъ въ другомъ театрѣ. Она слиш-
комъ блѣдна и безсодержательна, хотя написана въ
совершенно новой манерѣ.
Тиминъ улыбнулся.
— Ахъ, мой другъ, вы вездѣ ищете какого-то содер-
жанія, какой-то идеи. Вотъ, и мои стихи вамъ не нра-
вятся, потому что они по вашему безсодержательны.
Но поймите, что содержаніе, что идея есть нѣчто не-
уловимое, скрытое и можетъ сквозить въ каждомъ сло-
вѣ, въ каждомъ штрихѣ, и вы ее не замѣтите. Здѣсь
надо особенное художественное чутье, умѣнье прони-
каться настроеніемъ автора, читать въ его душѣ, а не
искать какое-то содержаніе и идею по рецептамъ на-
шего Орлова. Въ нашъ вѣкъ всякое произведеніе дол-
жно прежде всего давать настроеніе, импонировать на
чувства зрителя или слушателя не прописной моралью?
а образами и символами...

— Но позвольте...
— Чеховскія пьесы въ этомъ отношеніи удивитель-
ны, — продолжалъ Тиминъ, увлеченный своею рѣчью,
не слушая Раевскаго. — Какой-то поэзіею вѣетъ отъ
каждой сцены, какія-то неясныя мысли пробуждаются
въ вашей душѣ, онѣ ростутъ, ростутъ и выростаютъ
въ мощные образы. Но образы эти не рельефны, не
ясны, а колеблются и все время мѣняютъ свои конту-
ры, подобно видѣніямъ фатаморганы. Вы, какъ въ вол-
шебной сказкѣ, и любовь, и поэзія цвѣтутъ кругомъ
васъ.
Тиминъ любилъ говорить такимъ образомъ, а Раев-
скій охотно его слушалъ, потому что ему нравились
эти поэтическія мысли, полныя какой то чуждой пре-
лести,—мысли, которыя проповѣдывалъ этотъ красивый
умный юноша съ лицомъ и душой поэта.
— Ахъ, мой другъ, — сказалъ Тиминъ, прощаясь
съ Раевскимъ на углу Бассейной и взявъ его за обѣ
руки, — поэзія и любовь—это единственныя вещи,
ради которыхъ стоитъ жить на свѣтѣ. Если бы не бы-
ло поэтовъ и женщинъ, этому скучному міру оставалось
бы только погибнуть, какъ можно скорѣе. Поэзія и лю-
бовь утѣшаютъ насъ и помогаютъ переносить тоску жиз-
ни. Любовь родитъ величайшія, утонченныя наслажде-
нія, но заставляетъ иногда переносить и страшныя стра-
данія; поэзія воспѣваетъ наше счастье въ первомъ слу-
чаѣ и является утѣшительницею во второмъ...
— Да, да... Это вѣрно... Какъ онъ правъ! — думалъ
Раевскій, идя домой. —Любовь и поэзія— единственныя
вещи, ради которыхъ стоитъ жить. Дѣйствительно, ни-
чего не можетъ быть лучше этихъ двухъ вещей.
И мечты наполнили его молодое сердце. Онъ ви-
дѣлъ себя знаменитымъ поэтомъ, а, впослѣдствіи му-
жемъ любимой имъ дѣвушки. Онъ слышалъ востор-

женныя рукоплесканія толпы, подносящей ему лавро-
вый вѣнокъ, и свою молодую супругу, вѣнчающую его
своей улыбкой.
Но, вѣдь, все это были только мечты...
VI.
Наше счастье въ волненіяхъ первой
любви,
Наша радость въ стихахъ сладко-
звучныхъ...
При всей своей смѣшливости, склонности ко все-
возможнымъ дурачествамъ и кажущейся поверхност-
ности, Володя Раевскій былъ въ глубинѣ души меланхо-
ликомъ, склоннымъ къ самоанализу, воспринимавшимъ
многія впечатлѣнія съ непонятною въ его возрастѣ
глубиною. Онъ рано лишился матери, женщины въ
высшей степени чуткой и впечатлительной, доброй и
мечтательной, но болѣзненно самолюбивой. Получивъ
серіозное образованіе, она находила высшее наслажде-
ніе въ чтеніи и занятіи литературой, въ которую и
сама внесла нѣкоторый вкладъ, работая впродолженіе
нѣсколькихъ лѣтъ въ одномъ изъ журналовъ. Весьма
возможно, что жажда славы и поклоненія сжигали эту
даровитую женщину, очень рано угасшую благодаря
ужасной болѣзни, подтачивавшей ея существованіе
еще съ того времени, когда она была дѣвушкой. Она
умерла отъ порока сердца, въ полномъ расцвѣтѣ силъ,
когда Володѣ едва исполнилось три года. Въ своихъ
дѣтскихъ грезахъ онъ лелѣялъ долго память своей
дорогой матери, надѣясь рано или поздно съ нею
увидѣться, такъ какъ его отецъ, страстно любившій
дѣтей и боявшійся, что извѣстіе о смерти матери

можетъ тяжело отозваться на дѣтскомъ, неокрѣпшемъ
организмѣ, скрывалъ отъ него этотъ фактъ, поддер-
живая въ немъ убѣжденіе, что мать отсутствуетъ
только временно. И ребенокъ вѣрилъ этому, хотя,
порой, въ дѣтской кроваткѣ, проснувшись въ глубокую
ночь, онъ видѣлъ устремленные на него знакомые
глаза, и какой-то голосъ шепталъ ему, что все кончено,
что эти глаза закрылись навсегда. Неудержимыя ры-
данія стѣсняли тогда его грудь, но на утро онъ забы-
валъ объ этомъ и все шло попрежнему. Отъ этой
женщины онъ получилъ въ наслѣдство необыкновенно
обостренное самолюбіе и ея склонность къ литературѣ.
Неудачное воспитаніе, прошедшее внѣ семьи, среди
людей мало знакомыхъ со всѣми тайными изгибами
дѣтской души, неумѣло тискавшихь ее своими силь-
ными руками, вызвали въ немъ рядъ тѣхъ неправиль-
ностей, которыя въ описываемую эпоху пріобрѣли
такую силу, что заслоняли истинный характеръ этого
мальчика и заставляли видѣть въ немъ самаго обыкно-
веннаго шалуна, проникнутаго желаніемъ сдѣлать ка-
кую-нибудь каверзу своимъ воспитателямъ и неимѣю-
щаго, за этими свойствами души, никакого порядоч-
наго содержанія. Между тѣмъ, впослѣдствіи эти наносы
такъ же легко смылись, какъ смывается грязь
съ улицъ вешними дождями, какъ скоро настала
необходимость проявить истинныя качества своей
души.
Дѣтство Володи протекло совсѣмъ не такъ, какъ
оно протекаетъ у большинства дѣтей. Имѣя въ каче-
ствѣ воспитателя горячо любившаго его отца, человѣка
въ высшей степени серіознаго и занятаго, который,
благодаря этому, не могъ замѣнить ему товарищей
дѣтей, Володя былъ лишенъ съ самаго ранняго дѣт-
ства общества сверстниковъ, ихъ веселыхъ игръ и

дружбы. Онъ скучалъ ребенкомъ, какъ скучалъ потомъ
мальчикомъ и юношей, скучалъ отъ отсутствія себѣ
подобныхъ, живущихъ съ нимъ одинаковыми интере-
сами, дѣтей, съ которыми онъ могъ бы подѣлиться
мыслями и порѣзвиться. У его отца были свои особые
взгляды на воспитаніе. Онъ полагалъ, что ребенокъ
долженъ все свободное время учиться и читать для того,
чтобы впослѣдствіи завоевать себѣ счастье въ жизни.
— Милый мой голубчикъ, — говорилъ онъ нѣжно,
цѣлуя своего шестилѣтняго сына, когда тотъ прибѣ-
галъ къ нему иной разъ въ кабинетъ, заставленный
всевозможными машинами и приборами и, ласкаясь,
говорилъ, что ему скучно, что ему хочется пойти на
дворъ и поиграть въ лошадки съ сыномъ швейцара.
— Милый мой голубчикъ, жизнь человѣческая ко-
ротка, а знать человѣку надо очень, очень много. Ты вы-
учился теперь читать, старайся побольше прочесть,
пока есть время. Дальше тебѣ придется серіозно учиться,
и читать уже будетъ некогда. Пользуйся же свобод-
нымъ временемъ.
Ребенокъ, страстно любившій своего отца, ничего
не возражалъ изъ боязни его огорчить и грустный
убѣгалъ въ болшой залъ, гдѣ забравшись съ ногами
на кушетку, погружался въ чтеніе историческихъ
разсказовъ, подаренныхъ отцомъ, или сказокъ Андер-
сена.
А отецъ послѣ его ухода вставалъ со стула и
долго, долго ходилъ по комнатѣ, раздумывая надъ
тѣмъ, правильно ли онъ воспитываетъ ребенка. У него
были обширные планы. Онъ хотѣлъ подготовить Во-
лодю дома къ выпускному экзамену на аттестатъ зрѣ-
лости, лѣтъ 14 или 15 и, такимъ образомъ, сократить
срокъ ученья на три года, а затѣмъ отправить загра-
ницу, гдѣ бы онъ могъ получить къ 20 годамъ все-

стороннее и глубокое образованіе. Съ этой цѣлью онъ
старался пріучить ребенка къ работѣ и дѣятельности
и усаживалъ его за книжки. Кромѣ того, другія
дѣти, тѣ дѣти, которыхъ онъ встрѣчалъ, дѣти его со-
служивцевъ и знакомыхъ, не нравились ему, и онъ
не хотѣлъ, чтобы Володя имѣлъ общеніе съ ними.
Благодаря ряду ошибокъ въ воспитаніи, Володя былъ
лишенъ товарищей и друзей, но, вѣдь, ошибка была
вызвана любовью къ нему и искреннимъ желаніемъ
его счастья.
Такимъ образомъ, развитіе Володи шло ускорен-
нымъ темпомъ. Онъ поглощалъ массу книгъ, служив-
шихъ ему единственнымъ развлеченіемъ и къ десяти
годамъ прочелъ уже такъ много, что разсуждалъ и
думалъ, какъ взрослый. Отецъ руководилъ его образо-
ваніемъ.
Въ семь лѣтъ онъ началъ изучать латинскій, гре-
ческій, французскій и нѣмецкій. Въ восемь лѣтъ онъ
недурно рѣшалъ задачи на тройное правило и зналъ
теорію уравненія. Въ десять онъ уже училъ биномъ
Ньютона и извлекалъ корни четвертой степени изъ
какихъ угодно чиселъ. Одновременно съ этимъ онъ
училъ исторію, географію и русскую грамматику.
Скоро пришло время, когда такія занятія стали
угнетать ребенка. Ему дѣлалось скучно и нудно.
Цѣлый день книжки и учебники, книжки и учебники
и больше ничего. Онъ рвался на солнечный свѣтъ, на
чистый воздухъ, гдѣ ему слышались звонкіе веселые
голоса дѣтей; онъ хотѣлъ безумно бѣгать и шалить,
но все это было ему запрещено. И онъ сталъ находить
наслажденіе въ мечтахъ. И кто знаетъ, быть можетъ,
эти-то часы мечтаній, часы одинокихъ и подъ-часъ
печальныхъ мечтаній и послужили залогомъ того
поэтическаго настроенія, которое впослѣдствіи уже

никогда не покидало Володю. Иногда, рѣшая задачу,
онъ былъ мыслями далеко: онъ путешествовалъ по
тѣмъ неизвѣстнымъ, сказочнымъ странамъ, о которыхъ
читалъ у Майнъ-Рида и Купера, онъ леталъ между
планетами, какъ герой его любимаго Жюль-Верна, онъ
участвовалъ въ тѣхъ безчисленныхъ приключеніяхъ,
которыя наполняли его красивыя книжки. И сколько
радости почерпнулъ бѣдный мальчикъ, лишенный
удовольствій, свойственныхъ его возрасту!
Разъ въ годъ отецъ водилъ его на елку къ однимъ
своимъ хорошимъ знакомымъ. О, что это былъ за день!
Какой это былъ для него праздникъ! Тамъ впервые
онъ испыталъ сладкое чувство любви, плѣнившись
девятилѣтней дѣвочкой, которая была, по его мнѣнію,
хороша, какъ ангелъ. Но проведя съ нею упоительный
вечеръ, онъ принужденъ былъ разстаться съ нею на
цѣлый годъ, такъ какъ не могъ нигдѣ раньше съ нею
видѣться. Онъ не ходилъ ни въ церьковь, ни на ка-
токъ, ни въ городской садъ, однимъ словомъ, ни въ
одно изъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ мальчики и дѣвочки
сходятся вмѣстѣ, чтобы поиграть и порѣзвиться.
Какая теперь цѣпь мученій открылась для него.
Вѣчная разлука, вѣчное мученье послѣ одного мгно-
венья радости. Занятія пошли хуже. Володя сталъ блѣд-
нѣть, хирѣть и грустить и дѣлался все печальнѣе и
печальнѣе. Книги валились у него изъ рукъ, онъ за-
сыпалъ надъ учебникомъ, перепутывалъ времена ла-
тинскихъ глаголовъ и дѣлалъ ошибки при извлеченіи
корней. Отецъ выходилъ изъ себя, но не могъ понять
причины и въ своемъ ослѣпленіи думалъ, что Володя
лѣнится.
Такъ прошло еще нѣсколько мѣсяцевъ. Подъ влія-
ніемъ своей любви Володя написалъ драму въ пяти
дѣйствіяхъ, подъ многозначительнымъ заглавіемъ: „Ядъ".

Она была написана стихами и разсказывала страданія
молодыхъ влюбленныхъ, разлученныхъ строгими роди-
телями, страданія, завершившіяся смертью обоихъ отъ
принятаго яда. Нѣтъ сомнѣнія, что матеріаломъ для
этой первой драмы ему послужило его первое глубокое,
недѣтское чувство.
Вскорѣ Володя захворалъ. Встревоженный отецъ
послалъ за докторомъ, который констатировалъ мало-
кровіе отъ переутомленія и предписалъ полный отдыхъ
на цѣлый годъ. Отецъ былъ въ отчаяніи. Всѣ его меч-
ты рушились, его сынъ оказался не въ силахъ нести
взваленную на него ношу...
Потомъ къ отцу пріѣхалъ его братъ и послѣ дол-
гихъ споровъ и криковъ увезъ Володю съ собой въ
Петербургъ, гдѣ онъ поступилъ осенью въ первый
классъ гимназіи, не смотря на то, что по своимъ зна-
ніямъ былъ готовъ, по крайней мѣрѣ, въ третій.
Гимназія доставила много радости Володѣ. Она да-
ла ему тѣхъ товарищей и друзей, объ отсутствіи кото-
рыхъ онъ такъ грустилъ, она избавила его отъ вѣчна-
го уединенія, отъ вѣчнаго самоуглубленія, отъ скуки
и, наконецъ, отъ тѣхъ усиленныхъ занятій, которыя съ
нѣкоторыхъ поръ сдѣлались ему ненавистны. Курсъ
перваго класса онъ зналъ уже въ совершенствѣ, а по-
тому ему нечего было дѣлать. Онъ ходилъ въ гимна-
зію, какъ въ гости, съ легкимъ сердцемъ, точно зная,
что тамъ его ожидаютъ не уроки, а веселыя игры. Онъ
скоро сошелся съ товарищами, среди которыхъ поль-
зовался большимъ вліяніемъ и уваженіемъ, такъ какъ
довольно замѣтно превосходилъ ихъ развитіемъ, въ
особенности, въ младшихъ классахъ. Но за то столь
долго сдерживаемая дѣтская веселость, склонность къ
проказамъ и всякаго рода похожденіямъ—проснулись
теперь въ Володѣ съ удвоенной силой.

Онъ заслужилъ скоро славу перваго шалуна и
отчаяннаго повѣсы. Учителя считали его коноводомъ
и никогда не ошибались, если при отсутствіи явнаго
виновника какой-нибудь каверзы подозрѣвали Володю.
Тѣмъ не менѣе, въ гимназіи его любили, за исключе-
ніемъ двухъ-трехъ педагоговъ, для которыхъ шаловли-
вость является синонимомъ испорченности.
Такъ образовалась въ Раевскомъ эта странная смѣсь
серіозности и необузданнаго мальчишества, глубокаго
анализа и самой дѣтской поверхностности, любви къ
гимназіи и ко всему ея режиму и, въ то же время,
попираніе на каждомъ шагу этой любви и этого режи-
ма. Дружба съ Бѣльскимъ, начавшаяся со второго
класса, во многомъ походившимъ на него, еще больше
укрѣпила это соединеніе противорѣчивыхъ элементовъ:
черезчуръ ранняго умственнаго развитія и стремленія
къ удовлетворенію своихъ дѣтскихъ инстинктовъ жиз-
ни и движенія.
Пока это мальчишество проявлялось въ младшихъ
классахъ, педагоги и смотрѣли на это, какъ на явле-
ніе заурядное и естественное, но Раевскій не могъ
остановиться. Годы шли, онъ переходилъ изъ класса
въ классъ, многому научился, многое прочелъ, но
гимназія съ ея учителями по прежнему осталась аре-
ной дляѵего дикихъ выходокъ. Трудно сказать, что,
именно, толкало его постоянно что-нибудь вытворять:
не то это была извѣстная удаль, не то рискъ и сопря-
женная съ нимъ эмоція. Во всякомъ случаѣ, этотъ
инстинктъ, толкавшій на шалости, былъ у всѣхъ, до
самыхъ старшихъ воспитанниковъ настолько силенъ,
что самыя мальчишескія, самыя возмутительныя по
своей глупости выходки повторялись постоянно даже
въ выпускныхъ классахъ; но Раевскаго этотъ инстинктъ
положительно съѣдалъ, и онъ безсиленъ былъ

бороться съ нимъ. Сколько разъ, послѣ увѣщаній и
разговоровъ директора и инспектора, онъ давалъ себѣ
слово никогда больше не шалить. Все было напрасно.
При малѣйшемъ удобномъ случаѣ онъ устраивалъ еще
что либо болѣе ужасное. Такъ задержанные въ свое
время дѣтскіе порывы вырывались изъ своей темни-
цы, мстили теперь за свое заключеніе.
А близорукіе педагоги видѣли въ этомъ злую во-
лю. Уже не разъ на совѣтѣ раздавались голоса, что
Раевскій язва въ классѣ и всѣхъ портитъ, что его надо
удалить. Но что-то, впрочемъ, шептало большинству
изъ нихъ, что выгнать Раевскаго было бы незаслужен-
ной несправедливостью. Они терпѣли. Только угрозы
принимали все болѣе и болѣе интенсивный характеръ.
Когда Раевскій приходилъ домой и мечталъ, сидя
на диванѣ, а онъ очень любилъ предаваться грезамъ,
онъ раздумывалъ о своей минувшей жизни, о своемъ
дѣтствѣ и шести годахъ гимназическаго ученья. Въ
такія минуты сердце сжималось отъ тоски, и слезы
выступали у него на глазахъ и, вотъ, изъ этихъ думъ
и родилась та меланхолія, что частенько навѣщала его.
Онъ видѣлъ себя одинокимъ ребенкомъ, скучающимъ
и цѣлый день работающимъ, лишеннымъ всякихъ удо-
вольствій, всѣхъ дѣтскихъ развлеченій. Потомъ лю-
бовь, которая и теперь иной разъ вызываетъ у него
слезы и заставляетъ сердце биться сильнѣе обыкновен-
наго, любовь безплодная, принесшая только одни дол-
гія страданія. Затѣмъ въ гимназіи онъ видѣлъ себя
шалуномъ и забіякой, котораго учителя ненавидятъ,
презираютъ и считаютъ злымъ. Онъ нарочно сгущаетъ
краски и печаль становится еще сильнѣе. Что, въ са-
момъ дѣлѣ, есть или было въ его жизни свѣтлаго,
на чемъ можно было бы съ облегченіемъ остановиться?
Гдѣ у него тѣ минуты радости и беззаботнаго веселья,

что выпадаютъ на долю всѣхъ остальныхъ дѣтей? Ка-
ждому изъ нихъ есть что вспомнить, у каждаго есть
свои радости, только у него все пусто и темно. Ни
позади, ни впереди нѣтъ ничего пріятнаго и утѣши-
тельнаго. Вѣчное ученье, скандалы въ гимназіи, вы-
говоры дома... и больше ничего—ничего...
Какъ пуста и неинтересна жизнь...
Онъ продолжаетъ такими же мыслями растравлять
свои раны. Глаза его дѣлаются мокры отъ слезъ, но
онъ чувствуетъ въ этомъ горѣ, въ этомъ сожалѣніи,
особое наслажденіе и начинаетъ перебирать всѣ свои
неудачи.
Въ самомъ дѣлѣ, что ему удавалось въ жизни?
Можно смѣло сказать, что ничего и что вся его, еще
такая недолгая, жизнь была сплошной цѣпью мученій
и страданій. Вѣчный неудачникъ, никому ненужный
и никѣмъ нелюбимый—вотъ кто онъ.
Въ минуты меланхоліи Раевскій любитъ писать. Онъ
беретъ перо и, находясь въ этомъ минорномъ настро-
еніи, быстро, быстро исписываетъ страницу за страни-
цей, дышащія сентиментальностью и романтизмомъ. Онъ
пишетъ, пока меланхолическое настроеніе не покидаетъ
его, и только убѣдившись, что его настроеніе сдѣла-
лось самымъ нормальнымъ, бросаетъ перо и перечи-
тываетъ написанное. Ему очень нравится то, что онъ
написалъ. Ему начинаетъ казаться, что въ немъ есть
талантъ, и мечта, давнишняя мечта выступаетъ на
первый планъ и застилаетъ собой все остальное—ме-
чта сдѣлаться знаменитымъ писателемъ. Онъ видитъ
себя взрослымъ, сидящимъ гдѣ-нибудь въ театрѣ. На
него всѣ смотрятъ, и онъ слышитъ кругомъ востор-
женный шопотъ: Смотрите, смотрите! — это онъ, нашъ
извѣстный поэтъ.
Ахъ, эта мечта! Сколько разъ онъ прогонялъ ее,

убѣждаясь въ своей бездарности, и сколько разъ она
снова возвращалась, тревожа его дѣтскій умъ?Вѣроят-
но, жажда славы и извѣстности перешла къ нему въ
кровь и въ плоть отъ матери. Всякій талантъ, въ ка-
кой бы сферѣ онъ ни проявлялся, производилъ всегда
на него потрясающее впечатлѣніе и вызывалъ стра-
стное желаніе быть такимъ же. Если онъ бывалъ въ
театрѣ и слушалъ знаменитаго пѣвца, ему хотѣлось
прославиться своимъ голосомъ, и онъ видѣлъ уже
себя на сценѣ, привѣтствуемаго восторженными руко-
плесканіями толпы; если онъ читалъ о подвигахъ ка-
кихъ-нибудь вождей и полководцевъ, онъ воображалъ
себя во главѣ побѣдоносной арміи, покоряющимъ наро-
ды и вѣнчающимъ царей. Переводилъ ли онъ Цице-
рона, онъ ощущалъ страстное желаніе сдѣлаться зна-
менитымъ ораторомъ. Біографія какого-нибудь компо-
зитора вселяла въ немъ стремленіе прославиться на
этомъ поприщѣ, а жизнеописаніе Фультона или Эди-
сона заставляло его сердце сладко трепетать при
мысли, что, быть можетъ, онъ станетъ великимъ изо-
брѣтателемъ. Даже такіе таланты, какъ плясанье на
канатѣ и жонглированье, поселяли въ немъ вожделѣ-
нія славы. Однажды, вернувшись домой послѣ пред-
ставленія жонглера, онъ втеченіе пяти дней учился
жонглировать, тремя яблоками и добился полнаго
успѣха.
Но ни одинъ талантъ, конечно, не внушалъ ему
столько надеждъ, какъ талантъ писателя. Какъ часто
мучился онъ, стремясь совершенно безпристрастно опре-
дѣлить, талантливъ ли онъ, или нѣтъ.
У Ломброзо онъ прочелъ, что большинство геніаль-
ныхъ людей испытали раннія страсти, и въ его сердцѣ
воскресла надежда, такъ какъ онъ былъ страстно влюб-
ленъ въ десять лѣтъ. Еще нѣсколько признаковъ ука-

зывали на геніальность, но тотчасъ же попадались
такіе, которые разрушали всѣ предъидущіе, указывая
на явную бездарность. И такъ надежда постоянно смѣ-
нялась сомнѣніемъ и наоборотъ, но ни за что въ мірѣ
Раевскій не разсказалъ бы кому-нибудь о тревожа-
щихъ его мысляхъ. Не смотря на высокое мнѣніе о
себѣ, онъ отлично понималъ, какъ непріятны и не-
симпатичны люди, ставящіе себя высоко, а потому дер-
жался скромно, и никому никогда не могло бы придти
въ голову, что этотъ мальчикъ страдаетъ изъ-за сом-
нѣній въ своей геніальности.
Товарищи считали его способнымъ и очень неглу-
пымъ мальчикомъ. Многіе знали, что онъ занимается
писательствомъ и, разумѣется, никто изъ нихъ не на-
шелъ бы ничего невѣроятнаго въ томъ, что онъ впо-
слѣдствіи сдѣлается знаменитостью, хотя, съ другой
стороны, не преминули бы посмѣяться надъ его при-
тязаніями, если бы онъ самъ вздумалъ высказывать
подобныя предположенія. Въ гимназіи у нихъ, зани-
мавшихся литературой, былъ свой тѣсный кружокъ,
образовавшійся еще въ четвертомъ классѣ, когда одному
изъ нихъ пришла мысль издавать гимназическій жур-
налъ. Журналъ просуществовалъ недолго, но далъ слу-
чай проявиться поэтическимъ и писательскимъ талан-
тамъ и сблизилъ между собою сотрудниковъ. Впро-
чемъ, ихъ было не очень много: Тиминъ, писавшій
исключительно красивые, но довольно туманные стихи,
Бѣльскій, оплакивавшій въ своихъ стихахъ несчастную
любовь и выбиравшій. постояннымъ сюжетомъ немно-
гихъ произведеній въ прозѣ грустныя и тяжелыя со-
бытія жизни; Луганскій—авторъ шуточныхъ стихотво-
реній и эпиграммъ на учителей; Степановъ, основа-
тель журнала, философъ, ведшій въ своемъ листкѣ
публицистически отдѣлъ и уже съ четвертаго класса

ярый послѣдователь идей Жанъ-Жакъ-Руссо и нена-
вистникъ дворянъ и кастовыхъ различій, и, наконецъ,
Раевскій, прирожденный беллетристъ, дебютировавшій
въ новомъ журналѣ нѣсколькими коротенькими раз-
сказами, полными нѣжной мечтательности, тонкаго
юмора, но довольно посредственной наблюдательности.
Эти сотрудники журнала довольно часто собирались
вмѣстѣ, пока издавался журналъ, и читали другъ другу
свои произведенія, которыя затѣмъ подвергались все-
сторонней критикѣ. Эти часы, проведенные такимъ
образомъ, навсегда оставались въ душѣ Раевскаго
единственнымъ свѣтлымъ воспоминаніемъ, когда онъ
могъ сказать про себя, что онъ былъ счастливъ. Къ
сожалѣнію все это скоро разстроилось. Наступили эк-
замены, къ которымъ Степановъ за неуспѣшность не
былъ допущенъ, и такъ какъ онъ былъ второгодни-
комъ, то долженъ былъ оставить гимназію. Редакція
перешла въ руки Тимина и Бѣльскаго, но они не были
ни усидчивы, ни трудолюбивы, а для журнала требо-
валось и то, и другое. Къ тому же между Бѣльскимъ
и Тиминымъ начались недоразумѣнія на почвѣ сопер-
ничества стихами. Это быстро повело къ охлажденію,
составъ редакціи распался, журналъ прекратилъ свое
существованіе, а съ нимъ вмѣстѣ и собранія его мо-
лодыхъ сотрудниковъ. Изрѣдка, впрочемъ, раза три въ
годъ, они дѣлились плодами своего творчества, но
прежней искренности въ оцѣнкѣ уже не было. Тиминъ
косился на Бѣльскаго, какъ на своего соперника, а
Бѣльскій находилъ остроты Луганскаго плоскими, когда
онѣ касались произведеній его музы. Вообще, какъ
скоро появилась зависть другъ къ другу, исчезла
прежняя задушевность. Только Раевскій, какъ един-
ственный прозаикъ, совершенно не писавшій стиховъ,
ладилъ со всѣми; поэты же постоянно грызлись между

собою, доказывая другъ другу превосходство своихъ
стиховъ.
Иногда и теперь Раевскій съ удовольствіемъ вспо-
миналъ Степанова, его проповѣдь и погибнувшій жур-
налъ, и ему хотѣлось снова начать издавать журналъ,
но Тиминъ, съ которымъ онъ совѣтывался въ этихъ
случаяхъ, всегда разубѣждалъ его, говоря, что это бу-
детъ простой тратой времени, что они уже близки къ
эпохѣ, когда надо будетъ помѣщать свои произведенія
въ настоящихъ журналахъ и завоевать себѣ мѣсто
среди настоящихъ писателей. Въ седьмомъ классѣ
смѣшно издавать журналъ, подобный Степановскому.
Если онъ попадетъ кому-нибудь въ руки изъ посто-
роннихъ, ихъ подымутъ на смѣхъ. Тогда они были
дѣтьми. Теперь они уже взрослые.
Раевскій раздумывалъ надъ этими словами и при-
ходилъ къ тому заключенію, что лучше, дѣйствительно,
не начинать никакого дѣла, а оставить все по преж-
нему. Продолжать жить и скучать.
Иногда, послѣ какой-нибудь глупой шалости, полу-
чивъ выговоръ и въ гимназіи, и дома, онъ задумы-
вался надъ тѣмъ, почему какая-то невѣдомая сила тол-
каетъ его на разныя безсмысленныя выходки, кото-
рымъ удивлялся бы всякій разумный человѣкъ. Онъ
думалъ и рѣшалъ, что ему просто скучно. Его жизнь
была такъ монотонна, такъ сѣра, что онъ непремѣнно
долженъ былъ вносить въ нее хоть какой-нибудь эле-
ментъ разнообразія. Другіе товарищи пили водку и
пиво, играли па билліардахъ и „рѣзались" въ азартныя
игры, или проводили свободное время въ веселыхъ
домахъ, знакомясь съ шестнадцати лѣтъ съ самыми
гнусными пороками и находя въ нихъ удовлетвореніе.
Они называли такое времяпрепровожденіе—наслажде-
ніемъ жизнью и смѣялись надъ такими, какъ Раевскій

и Немировъ, которые не принимали въ этомъ участія
и сторонились отъ ихъ компаніи. Они дразнили ихъ
бабами и съ насмѣшками спрашивали, для кого они
берегутъ свою невинность. Напрасно Раевскій нѣсколько
разъ съ пѣной у рта доказывалъ этой компаніи, во
главѣ которой стоялъ Синявинъ и Водорослинъ, что
дѣло вовсе не въ томъ, что онъ хочетъ сохранить не-
винность, или считаетъ ихъ образъ дѣйствій безнрав-
ственнымъ, а просто такая жизнь не можетъ ему до-
ставить удовольствія. Ему противны и это пьянство,
когда человѣкъ обращается въ животное, и эта про-
дажная любовь, низвергающая самое святое, самое
лучшее, самое возвышенное, что есть въ жизни, въ
отвратительную грязную бездну. Чтобы доказать имъ,
что это такъ, онъ нѣсколько разъ присоединялся къ
ихъ компаніи и покидалъ всегда съ крайнимъ отвра-
щеніемъ это ненавистное ему общество задолго до
конца кутежа.
Онъ не могъ наслаждаться жизнью подобно мно-
гимъ изъ своихъ товарищей, какъ не могли наслаж-
даться ею Тиминъ, Бѣльскій, Немировъ, Флитъ и нѣ-
сколько другихъ, оставшихся чистыми, юношей. Гру-
бый порокъ внушалъ органическое отвращеніе ихъ
нѣжной, мечтательной, поэтической натурѣ. Они гре-
зили о любви, о возвышенной любви къ чистой и хо-
рошей дѣвушкѣ, о той любви, которая захватываетъ
все существо, заставляетъ забыть обо всемъ въ мірѣ
и одна способна дать настоящее утѣшеніе въ жизни.
Въ особенности объ этомъ мечталъ Раевскій.
Испытавъ въ девять лѣтъ чувство очень сильной
любви къ своей маленькой подругѣ, онъ часто и
послѣ того, уже будучи въ среднихъ классахъ гимна-
зіи, лелѣялъ ея образъ въ своемъ сердцѣ, и ему каза-
лось, что онъ любитъ ее съ прежней силой. Онъ лю-

билъ, конечно, не ее, а свою собственную мечту, кото-
рая замѣняла этому нѣжному и сентиментальному
ребенку реальный объектъ.
Чѣмъ старше онъ становился, тѣмъ жажда любви дѣ-
лалась все сильнѣе и сильнѣе, такъ что мечты уже
не могли его удовлетворить, и онъ временами чув-
ствовалъ себя глубоко несчастнымъ и впадалъ въ ме-
ланхолическое настроеніе. Какъ часто онъ завидывалъ
своимъ товарищамъ, у которыхъ были романы, хоро-
шіе дѣтскіе романы съ знакомыми дѣвочками! Какъ
ему хотѣлось быть на ихъ мѣстѣ, когда онъ видѣлъ
ихъ возвращавшимися вмѣстѣ изъ гимназіи, весело
разговаривающими и смотрящими другъ на друга
глазами, полными любви! Какъ онъ сѣтовалъ на свою
судьбу, лишившую его этихъ чистѣйшихъ радостей!
VII.
Будучи въ пятомъ классѣ, Володя однажды, изо-
рвалъ классный дневникъ и былъ за это оставленъ
послѣ уроковъ на два часа. Въ этотъ день отбивалъ
свое наказаніе одинъ воспитанникъ шестого класса,
Сенклеръ, котораго онъ зналъ только по наслышкѣ,
какъ въ высшей степени любимаго своими одноклас-
сниками, прекраснаго товарища и пользовавшагося сла-
вой силача. Въ теченіе двухъ часовъ они коротко позна-
комились, массу переговорили между собой о своихъ
дѣтскихъ дѣлахъ и настолько понравились другъ
другу, что съ этихъ поръ сдѣлались пріятелями и
несмотря на то, что были въ разныхъ классахъ, каж-
дую перемѣну ходили и разговаривали вмѣстѣ. Въ
глубинѣ души Раевскій былъ очень гордъ сознаніемъ,
что съ нимъ подружился одинъ изъ „самыхъ сильныхъu
и проводитъ время съ нимъ, младшимъ по классу —

происшествіе, неслыханное въ гимназіи. Но, конечно,
этой гордости онъ никому не позволялъ замѣтить, а,
наоборотъ, дѣлалъ видъ, что ему рѣшительно все
равно, кто такой Сенклеръ, пятиклассникъ или второ-
классникъ, сильный или слабый,—съ него достаточно,
что онъ его другъ. Онъ познакомилъ Сенклера съ
своими закадычными друзьями Бѣльскимъ и Немиро-
вымъ, и скоро эта компанія сдѣлалась настолько не-
разлучной, что вошла въ пословицу у учителей и
гимназистовъ. Разумѣется, дружба съ Сенклеромъ при-
несла громадную пользу всѣмъ остальнымъ членамъ
кружка, такъ какъ обезпечивала имъ полное уваженіе
со стороны старшихъ классовъ, для которыхъ Сенклеръ
былъ своего рода кумиромъ. Дѣйствительно, это былъ
въ высшей степени симпатичный мальчикъ. Высокаго
роста, прекрасно сложенный, онъ былъ бы очень кра-
сивъ, если бы не одинъ недостатокъ, который очень
портилъ его прекрасное лицо: онъ былъ очень курносъ.
При его ласкающихъ голубыхъ глазахъ, глубокихъ,
какъ море, высокомъ лбѣ, точно выточенномъ изъ
мрамора, красивыхъ чувственныхъ, но не очень пол-
ныхъ губахъ, тонко очерченномъ энергичномъ под-
бородкѣ, этотъ маленькій вздернутый носъ казался
чѣмъ-то чуждымъ, посаженнымъ на этомъ мѣстѣ по
недоразумѣнію или ради злой шутки неумолимою
природою. Старинная французская кровь смѣшалась
здѣсь, вѣроятно, съ кровью какихъ-нибудь некраси-
выхъ славянъ или германцевъ, и эта смѣсь дала въ
результатѣ Аполлона съ носомъ Готтентота. Самъ
Сенклеръ зналъ свой недостатокъ, и трудно повѣрить^
до какой степени онъ сильно заставлялъ его страдать.
Одно упоминаніе о его носѣ заставляло его краснѣть
и чувствовать неловкость. Если же его пробовали
имъ дразнить, онъ выходилъ изъ себя и въ гнѣвѣ

могъ жестоко избить своего обидчика. Но это былъ
единственный, кажется, пунктъ, по поводу котораго
онъ могъ вообще сердиться. Во всѣхъ остальныхъ
случаяхъ это былъ добрѣйшій въ мірѣ мальчикъ, го-
товый сдѣлать все для другихъ, не имѣющій ни малѣй-
шаго представленія объ эгоизмѣ, и потому любимый
всѣми, кто только зналъ его. Онъ во многомъ схо-
дился съ Раевскимъ, а потому такъ скоро и подру-
жился. Сенклеръ былъ такъ же болѣзненно самолюбивъ,
какъ и Раевскій. Такъ же, какъ онъ впечатлителенъ
и сентименталенъ и такъ же взбалмошенъ и шалов-
ливъ.
Эта дружба продолжалась уже около года, ограни-
чиваясь, однако, бесѣдами въ стѣнахъ гимназіи и рѣд-
кими прогулками въ Лѣтній садъ, когда Сенклеръ
однажды, грустный и печальный, объявилъ своимъ то-
варищамъ, что его берутъ изъ гимназіи и отдаютъ въ
Пажескій корпусъ. Отецъ Сенклера, старый боевой ге-
нералъ, предки котораго эмигрировали въ Россію во
время первой французской революціи и съ тѣхъ поръ
неизмѣнно подвизались на военномъ поприщѣ, достигая
высокихъ должностей, не пожелалъ допустить, чтобы
его единственный сынъ измѣнилъ этому правилу и се-
мейнымъ традиціямъ. Если онъ отдалъ его въ гимна-
зію, то только потому, что не хотѣлъ помѣщать его въ
закрытое учебное заведеніе, что въ корпусѣ являлось
почти неминуемымъ. Но теперь нѣжный возрастъ про-
шелъ, времени терять больше нельзя было, къ тому
же генералъ находилъ, что въ гимназіи очень сквер-
ный духъ, нѣтъ никакой дисциплины, которая, по его
мнѣнію, являлась однимъ изъ элементовъ хорошаго
воспитанія, и гимназическая обстановка дѣйствуетъ
развращающе па сына. Поэтому онъ рѣшилъ, не откла-
дывая, перевести сына въ Пажескій корпусъ и, послѣ

непродолжительнаго спора съ женой, женщиной, пре-
восходившей его по уму и развитію разъ въ десять,
сторонницей мирной карьеры, рѣшеніе это вылилось въ
окончательную форму и было сообщено Сережѣ. На него
не произвело это особеннаго впечатлѣнія, такъ какъ
отецъ всегда говорилъ, что гимназія — это временная
станція, послѣ которой его ждетъ уже настоящая до-
рога, и чувство грусти появилось только при воспоми-
наніи о Володѣ Раевскомъ и другихъ гимназическихъ
друзьяхъ. Однако, и эта грусть нѣсколько парализова-
лась мыслями о красивомъ мундирѣ, завидномъ поло-
женіи пажа, которое, конечно, нельзя было сравнить съ
положеніемъ гимназиста. Къ тому же, въ Пажескомъ
корпусѣ воспитывался его большой пріятель, кузенъ,
графъ Рибо, который много разсказывалъ ему о хоро-
шихъ товарищахъ въ корпусѣ, о веселой жизни, кото-
рую они ведутъ и о томъ чувствѣ дружбы, которое
всѣхъ ихъ связываетъ. Въ концѣ концовъ, тамъ могло
быть и не такъ уже скверно.. Пожалуй, лучше даже,
чѣмъ въ гимназіи. И Сережа Сенклеръ совершенно
примирился съ перемѣной мирной жизни на военную.
Его друзья, гимназисты, были опечалены гораздо
больше и нисколько не скрывали этого. Раевскій сталъ
уговаривать его, доказывая, что идти на военную
службу глупо, безразсудно и недостойно порядочнаго
человѣка.
— Ну, ты говоришь ерунду, — возразилъ ему Сен-
клеръ. — Почему же быть военнымъ такъ плохо? Зна-
читъ, мой отецъ, по твоему, тоже непорядочный чело-
нѣкъ?
— Я не говорю ничего про твоего отца, но скажи
пожалуйста, ты знаешь, для чего существуютъ военные?
— Какъ, для чего? для того, чтобы защищать отече-
ство?

— Ну, да, а какими средствами?
— Ну, я не знаю, чортъ ихъ тамъ знаетъ... сражаться,
воевать...
— Значитъ, убивать. Убивать другихъ совершенно
неповинныхъ и незнакомыхъ тебѣ людей! Удивительно
почтенная дѣятельность. Этакая подлость!
— Я могу не идти на войну... мало ли есть должно-
стей. Наконецъ, могу изъ корпуса перейти въ какое
нибудь другое учебное заведеніе. Однимъ словомъ, это
уже рѣшено. Худо ли, хорошо ли, но это такъ.
— Это досадно. Значитъ наша компанія разстроится.
— Нѣтъ, зачѣмъ же?—живо возразилъ Сенклеръ.—
Вы будете приходить ко мнѣ по воскресеньямъ, и мы
будемъ проводить цѣлый день вмѣстѣ. Я вовсе не хочу
съ вами разставаться.
Но Раевскій смутно предчувствовалъ, что уже это
будетъ не то. Ничто такъ не сближаетъ людей, какъ
общность интересовъ и одно учебное заведеніе, и ничто
до такой степени не отдѣляетъ, какъ отсутствіе общихъ
интересовъ, несходство мнѣній и вкусовъ. Раевскій чув-
ствовалъ отвращеніе ко всему военному, а для Сен-
клера все военное должно было скоро сдѣлаться роднымъ.
Въ концѣ апрѣля Сенклеръ держалъ повѣрочные
экзамены по нѣкоторымъ предметамъ въ шестой классъ
Пажескаго корпуса и былъ принятъ. Онъ былъ очень
счастливъ и доволенъ и явился въ гимназію въ бле-
стящемъ золотомъ мундирѣ. Товарищи тотчасъ же его
обступили, съ завистью смотря на. его бравый военный
видъ и на то, какъ директоръ и инспекторъ пожали
ему руку. Этой чести удостоивались только окончившіе
или ушедшіе по какимъ-либо обстоятельствамъ изъ
гимназіи воспитанники.
Сенклеръ пришелъ звать своихъ друзей въ это
воскресенье къ себѣ въ гости.

— Приходите,—говорилъ онъ.—У насъ никого рѣши-
тельно не будетъ. Мама съ папой уѣдутъ въ театръ, а
я скажу сестрѣ, чтобы она пошла къ какой-нибудь
подругѣ. Намъ никто не будетъ мѣшать.
— Нѣтъ, къ чему же это?—сказалъ поспѣшно Раев-
скій—пожалуйста, не дѣлай этого! Иначе я не пойду.
Зачѣмъ же стѣснять твою сестру. Надѣюсь, вѣдь, мы
не будемъ дѣлать ничего такого, что могло бы ее скон-
фузить.
— Ну, конечно,—засмѣялся Сенклеръ.—Во всякомъ
случаѣ приходите, я васъ жду... Да пораньше, — при-
бавилъ онъ, уходя черезъ широко растворенную предъ
нимъ швейцаромъ дверь и небрежно давая ему рубль.
— Сенклеръ начинаетъ пріобрѣтать уже пажескія
замашки, — сказалъ Раевскій Бѣльскому, идя вмѣстѣ
съ нимъ въ классъ.—Ты замѣтилъ тотъ видъ, съ кото-
рымъ онъ далъ швейцару на чай? Я боюсь, что онъ
скоро испортится.
Но Бѣльскій о чемъ-то задумался и ничего не отвѣ-
тилъ. Только когда они минутъ десять неподвижно
просидѣли въ классѣ надъ книгами, Бѣльскій вдругъ
сказалъ, какъ бы отвѣчая на занимавшую его мысль:
— Интересно будетъ познакомиться съ его сестрой.
— Представь себѣ, я тоже объ этомъ думалъ! —
вскричалъ Володя.
— Моя сестра знакома съ ея подругами и говорила
мнѣ, что она поразительно красива и добра, какъ ангелъ.
— Они помолчали, тяжело вздохнули, посмотрѣли
другъ на друга и улыбнулись, угадывая, вѣроятно,
тревожившія ихъ мысли.
— Когда же мы пойдемъ? въ которомъ часу?—
спросилъ Раевскій.
— Приходи за мной въ семь и вмѣстѣ пойдемъ.
Оба друга ожидали назначеннаго дня съ одинако-

вымъ нетерпѣніемъ. Ихъ волновало и радовало, конечно,
не посѣщеніе своего бывшаго товарища само по себѣ,
а связанное съ этимъ посѣщеніемъ знакомство съ его
сестрой, гимназисткой четвертаго класса, о которой оба
они много думали. Раевскій смутно рисовалъ себѣ ея
воображаемый образъ и въ глубинѣ души надѣялся,
что, быть можетъ, его мечтамъ суждено исполниться.
Когда настало воскресенье, Володя, надѣвъ свой
чистенькій мундиръ съ серебряннымъ галуномъ и ослѣ-
пительной бѣлизны воротникъ, зашелъ за Бѣльскимъ,
котораго засталъ также за совершеніемъ своего туалета.
Онъ стоялъ предъ зеркаломъ и старательно приглажи-
валъ волосы наверхъ жесткой щеткой. Но всѣ его усилія
сдѣлать себѣ модный бобрикъ разбивались, какъ о ка-
менную гору. Непонятная строптивость его короткихъ
пепельныхъ волосъ была такова, что дѣлала его голову
похожей на дикобраза. Онъ въ полномъ отчаяніи обра-
тился къ вошедшему Володѣ:
— Послушай, я не знаю, что мнѣ дѣлать. Я цѣлый
часъ стараюсь ихъ пригладить, и ничего не выходитъ.
Прямо противно смотрѣть.
— Да... согласился Раевскій. — Я тебѣ совѣтую не
кокетничать и вернуться къ прежней прическѣ. И по-
торопись, потому что мы опаздываемъ. Неловко явиться
первый разъ въ домъ въ десятомъ часу.
Бѣльскій засуетился, Раевскій насмѣшливо смотрѣлъ
на него, и непріязненное чувство какой-то досады на
это смѣшное стремленіе придать себѣ необыкновенный
видъ, поднялась въ немъ противъ друга. Онъ сказалъ
съ легкимъ раздраженіемъ:
— Что ты собираешься, словно на балъ? Смѣшно даже.
Бѣльскій внезапно остановился посреди комнаты
удивленный его недружелюбнымъ тономъ, и, завязывая
галстухъ, пристально посмотрѣлъ на него.

— Эге, голубчикъ! Да ты, кажется, уже ревнуешь.
Чортъ возьми, какой ты ревнивый. Ну, кажется я не
стану тебѣ поперекъ дороги. Я не люблю кисейныхъ
барышень, ходячихъ невинностей, a m-lle Сенклеръ,
кажется, именно, такая. Вѣроятно, я уступлю тебѣ поле
битвы безъ боя.
Раевскій улыбнулся. „А, вѣдь, пожалуй, онъ правъ.
Я золъ, потому что начинаю ревновать. Какъ это глупо!"
И онъ сказалъ, громко смѣясь:
— Да, ты правъ. Какой я дуракъ.
Они вышли изъ подъѣзда при яркомъ свѣтѣ луны,
смѣшивавшимся съ остатками еще не совсѣмъ угас-
шаго апрѣльскаго дня. Мостовыя и тротуары были
сухи и чисты, на улицахъ сновала оживленная толпа,
и они рѣшили пройти къ Сенклерамъ пѣшкомъ от-
части потому, что они жили очень близко, отчасти,
руководствуясь желаніемъ отдалить на нѣсколько мгно-
веній такъ долго ожидаемый моментъ. Они свернули
съ Итальянской на Надеждинскую и прошли молча до
Озернаго переулка, въ которомъ находился двухъ
этажный домъ-особнякъ Сенклеровъ. Не безъ волненія
Раевскій дернулъ ручку знонка у подъѣзда, по обѣимъ
сторонамъ котораго стояли каменные львы, оскалив ъ
зубы и грозно поднявъ правую лапу. Лакей отворилъ
имъ двери, и, войдя въ переднюю, они сразу же по-
чувствовали себя окруженными какою-то особою атмо-
сферою роскоши, которая такъ страшно поражаетъ не-
привычныхъ къ ней людей, воспитанныхъ въ обыден-
ной буржуазной обстановкѣ, заставляетъ ихъ робѣть
и налагаетъ на нихъ отпечатокъ какой-то отчужден-
ности. И Раевскій и Бѣльскій знали, что Сенклеры
богаты, но ни тотъ, ни другой не ожидали встрѣтить
ничего подобнаго и, разумѣется, какъ дѣти, мало быв-
шіе въ обществѣ, были очень непріятно поражены.

Однако, они оба хорошо понимали, что то общество
богачей и аристократовъ, въ которое они вступали, не
прощаетъ удивленія и восхищенія предъ непривычной
обстановкой. Поэтому они старались скрыть свое вол-
неніе и принять такой беззаботный видъ, какъ будто
они родились и выросли среди подобной же роскоши.
Оба мальчика поднимались по лѣстницѣ, убранной
широкимъ ковромъ, когда услышали на верху нѣж-
ный дѣтскій голосъ, говорившій:
— Сережа, иди встрѣчать. Къ тебѣ пришли твои
товарищи.
. И вслѣдъ за этимъ имъ навстрѣчу кинулся съ ра-
достнымъ восклицаніемъ Сенклеръ. Онъ, дѣйствительно,
былъ очень радъ товарищамъ, и мальчики сразу же
почувствовали себя тепло и хорошо отъ этого радушія,
несмотря на то, что отъ тяжелыхъ бархатныхъ портьеръ,
шелковыхъ занавѣсей, тканыхъ обоевъ и драгоцѣн-
ныхъ гобеленовъ на нихъ вѣяло холодомъ богатства.
— Какъ я радъ, что вы пришли, наконецъ!—гово-
рилъ Сережа, обнявъ одной рукой Раевскаго, бывшаго
на цѣлую голову ниже его, а другой дружески похло-
пывая по спинѣ Бѣльскаго.—Только, что это вы такъ
поздно? И къ чему вы нарядились такъ, въ мундиры?—
Ну, пойдемте ко мнѣ, а то тамъ у сестры собрались
ея подруги. Онѣ намъ будутъ мѣшать. И онъ увлекъ
ихъ черезъ великолѣпный кабинетъ и нѣсколько бо-
гато убранныхъ комнатъ въ свою комнату, гдѣ горѣла
спускавшаяся съ потолка электрическая люстра и освѣ-
щала большую комнату, стѣны которой были завѣ-
шаны богатыми коврами съ блестѣвшимъ на нихъ ору-
жіемъ и большой круглый столъ, около котораго си-
дѣли два какихъ-то пажа, очевидно, новыхъ товарища
Сенклера.
Одинъ изъ нихъ, высокій и неуклюжій, съ большимъ

мясистымъ носомъ и губами, съ глупыми на выкатѣ
глазами, сидѣлъ въ разстегнутомъ мундирѣ и, отку-
сывая своимъ громаднымъ, походившимъ на какую-то
пещеру, ртомъ кусокъ яблока, дико гоготалъ, держась
рукой за погонъ другого пажа, небольшого, изящнаго
и красиваго блондина, съ нѣсколько утомленнымъ,
пошлымъ выраженіемъ лица, носившаго уже явные
слѣды безсонныхъ ночей и развратнаго образа жизни,
но еще не имѣвшаго ни малѣйшихъ признаковъ ра-
стительности. Онъ слегка улыбался концами губъ тому,
что разсказывалъ товарищъ, разсматривая своими хо-
лодными сѣрыми глазами свои выхоленный руки. Они
не слыхали шаговъ вошедшихъ, загл у шейныхъ мяг-
кимъ пушистымъ ковромъ, и Раевскій могъ слышать
конецъ разговора.
— Какой ты дурень,—говорилъ красивый, прерывая
гоготавшаго товарища.—Неужели ты думаешь, что такъ
трудно соблазнить вполнѣ порядочную женщину или
дѣвушку. Охъ, эти порядочныя женщины! Я имѣлъ
ихъ на своемъ вѣку по крайней мѣрѣ двадцать пять...
Всѣ они невинны, какъ ангелъ, до поры до времени,
но стоитъ только во время обнять ихъ хорошенько, или
притиснуть въ темномъ углу и готово. Я готовъ на
пари, что любую дѣвушку, вполнѣ невинную, изъ на-
шего общества, буду имѣть, если захочу, втеченіе
двухъ недѣль.
Товарищъ съ мясистымъ носомъ снова дико заго-
готалъ въ отвѣтъ на это.
— Фу, какая пошлость... и гадость,—подумалъ Раев-
скій.—Конечно, онъ все вретъ... но какая скотина!
— Господа,—обратился Сенклеръ, слегка сконфу-
женный слышаннымъ отрывкомъ разговора.—Знакомь-
тесь. Это мои товарищи и друзья по гимназіи, а это
по корпусу. Графъ Рибо, мой кузенъ,—назвалъ онъ

красиваго блондина,—и Элль,—указалъ онъ на обла-
дателя мясистаго носа.
Пажи тотчасъ же приняли особый свойственный имъ
видъ гордости и необычайнаго превосходства. Они
вѣжливо встали и пожали руку гимназистамъ, но вся
фигура, весь видъ ихъ, казалось, говорилъ: Мы очень
хорошо воспитаны и только благодаря этому мы по-
даемъ вамъ руку и обращаемся съ вами, какъ съ рав-
ными. Но имѣйте въ виду, что вы неизмѣримо ниже
насъ.
Наступило принужденное молчаніе, которое прер-
валъ Элль, желая, вѣроятно, показаться остроумнымъ.
— Хотя я и „она",—сказалъ онъ по французски, дѣ-
лая изъ своей фамиліи каламбуръ и гогоча, какъ оселъ,
привязанный за шею къ дереву, но я не женскаго
рода. Ха-ха... Честное слово. Вы не думайте, господа!
Я мужчина. Ты можешь это подтвердить, Генрихъ,
чортъ возьми.
— А что, развѣ возникали сомнѣнія по этому по-
воду?- совершенно серіозно спросилъ Раевскій, стараясь
этимъ дать понять, что онъ вовсе не расположенъ къ
шуткамъ въ этомъ родѣ.
— Да, мы думали, что онъ женщина и покушались
на его невинность,—сказалъ, презрительно улыбаясь,
Рибо, и въ глубинѣ души считая этого гимназиста не-
способнымъ поддерживать разговоръ.
Дикій гоготъ Элля снова заглушилъ остроту графа.
„Какая дурацкая фамилія! подумалъ Раевскій,—
какіе они оба дураки!"
— Ну, господа, разсказывайте мнѣ про гимназію.
Мнѣ ужасно интересно. Мнѣ кажется, что я уже цѣ-
лую вѣчность не былъ тамъ,—сказалъ Сережа, пони-
мая, какое непріятное впечатлѣніе должна произвести
подобная бесѣда на его товарищей, и стараясь пере-

вести разговоръ на что-либо болѣе интересное.—Что
Кайзерлингъ все также оретъ? Геннингъ ставитъ
двойки? Морда щиплетъ за щеки и за шею, а Каланча
отпускаетъ отъ своихъ уроковъ? Замѣтно мое отсутствіе?
Друзья стали дѣлиться воспоминаніями и гимна-
зическими новостями, не обращая никакого вниманія
на пажей, хранившихъ по прежнему презрительный и
недоступный видъ. Это увлекло ихъ. Раевскій забылъ
о непріятномъ впечатлѣніи отъ глупаго разговора и
мало-по-малу пришелъ въ самое хорошее настроеніе.
Посыпались шутки, смѣхъ. Новоиспеченный пажъ ожив-
лялся и нѣсколько разъ, во время разсказа о какихъ
нибудь похожденіяхъ, совершенно искренно воскли-
цалъ:
— Ахъ, какъ жаль, что меня не было съ вами!
Пажи, видя, что на нихъ и на ихъ гордый видъ
не обращаютъ вниманія, встали и сказали, обращаясь
по французски къ Сережѣ:
— Мы пойдемъ къ твоей сестрѣ. Тамъ весело...
Дѣйствительно, чрезъ открытыя двери изъ гости-
ной доносился веселый смѣхъ нѣсколькихъ дѣвичьихъ
голосовъ, и иногда Володя замѣчалъ, какъ мимо двери
мелькало чье-то платье.
Пажи встали, и блестя своими расшитыми сзади
мундирами, вышли изъ комнаты.
Едва они вышли, какъ Сережа прервалъ разговоръ
и быстро сказалъ:
— Правда, какой оселъ этотъ Элль. Онъ гого-
четъ, какъ десять тысячъ дураковъ и говоритъ та-
кой вздоръ, что слушать тошно. Я его терпѣть не
могу. Но отецъ его—посланникъ въ Сербіи, и папа
просилъ непремѣнно съ нимъ познакомиться.
— Да,—согласился Бѣльскій.—Они оба мнѣ не осо-
бенно нравятся.

— Нѣтъ, что ты!—горячо запротестовалъ Сенклеръ.—
Генрихъ— милѣйшій господинъ. Настоящій джентле-
менъ, веселый товарищъ и очень, очень умный. Ты
его очень полюбишь, когда узнаешь поближе. Онъ не-
много развратенъ и циниченъ, но очень милый. Это
мой лучшій другъ. Я очень его люблю.
Раевскій почувствовалъ, какъ что-то острое и жгу-
чее поднялось у него къ горлу при этой аттестаціи
человѣка, соблазняющаго на пари невинныхъ дѣвушекъ,
и ему страстно захотѣлось доказать Сенклеру, до ка-
кой степени онъ ошибается, и какъ противенъ его
другъ, графъ Рибо, но онъ сдержался и вмѣсто этого
спросилъ:
— Ну, что же, въ Пажескомъ корпусѣ лучше, чѣмъ
въ гимназіи?
— Какъ тебѣ сказать, — нерѣшительно произнесъ
Сенклеръ. Пожалуй, чувство товарищества тамъ раз-
вито больше, чѣмъ въ гимназіи, но тамъ всѣ кругомъ
ведутъ слишкомъ широкій образъ жизни, швыряютъ
деньгами, и всѣ очень развратны. Пажи съ третьяго
класса начинаютъ уже ѣздить къ женщинамъ...
— Но ты, конечно, не измѣнишь своимъ принци-
памъ?
Сенклеръ махнулъ рукой.
— Ахъ, Раевскій, какіе тамъ принципы. Природа
человѣческая подчиняется одному принципу — своему
желанію.
— Ну, ужъ это разсужденіе Рибо,—сказалъ Бѣльскій.
— Вовсе нѣтъ,—возразилъ задѣтый Сенклеръ. — Я
совершенно не придерживаюсь взглядовъ Генриха, но,
конечно, думаю, что не останусь вѣчнымъ дѣвствен-
никомъ... И онъ принужденно засмѣялся.
— Ты знаешь... я не ожидалъ этого отъ тебя,—ска-
залъ серіозно Раевскій.

Изъ залы послышался женскій визгъ и хохотъ,
вслѣдъ за которымъ раздалось безсмысленное гого-
танье Элля. Мимо открытой двери, какъ молнія, пром-
чалась дѣвочка лѣтъ четырнадцати, а слѣдомъ за
ней неуклюже и тяжело пробѣжалъ Элль, крича что-то
ей вслѣдъ.
— Вотъ-то гогочетъ этотъ идіотъ, — промолвилъ
Сережа и, вставъ со стула, сердито захлопнулъ
дверь.
— Да что у васъ тамъ, какое-нибудь собраніе? —
спросилъ Раевскій, въ глубинѣ души начинавшій без-
покоиться, что ему такъ и не удастся познакомиться
съ сестрой Сенклера и надѣясь, что этотъ вопросъ
заставитъ Сережу предложить имъ пойти туда, гдѣ
было, по видимому, такъ весело.
— Нѣтъ, просто, собрались у сестры подруги. Ну,
и играютъ въ какую-то глупую игру.
Въ эту минуту дверь отворилась и въ комнату
вошла дама, которую друзья приняли сначала за m-me
Сенклеръ, но которая оказалась просто гувернанткой.
Дама обратилась къ Сережѣ съ сильнымъ нѣмецкимъ
акцентомъ:
— Сережа, что же вы тутъ сидите одни? Идите
ко всѣмъ остальнымъ. Подруги Ани скучаютъ тамъ.
Вѣдь это же неловко,—прибавила она шопотомъ. —
Запольская обидится на тебя.
— Пускай обижается. Она, надѣюсь, не ко мнѣ при-
шла.
— Ахъ, Сережа, нельзя же такъ обращаться съ
гостями.
Раевскій рѣшилъ, что насталъ подходящій моментъ
вмѣшаться и сказалъ:
— Дѣйствительно, неловко, Сережа. Что же мы
тебя отняли отъ всѣхъ другихъ и сидимъ здѣсь от-

дѣльно. Это неудобно. Пойдемъ туда. Они встали и
пошли въ сопровожденіи гувернантки, шептавшей что--
то на ухо Сережѣ.
Въ большой залѣ съ великолѣпнымъ росписнымъ
потолкомъ и тяжелыми шелковыми занавѣсками на
окнахъ, прекраснаго золотистаго оттѣнка, подъ цвѣтъ
маленькихъ мягкихъ стульевъ, стоявшихъ по стѣнамъ
все общество играло въ фанты. На стулѣ по срединѣ
комнаты сидѣла дѣвочка лѣтъ четырнадцати, лицо и
голова которой были закрыты небольшимъ шелковымъ
платкомъ, позволявшимъ видѣть, однако, прелестную
округленность плечей и ея еще дѣтскій, но граціоз-
ный станъ. Она громко смѣялась, болтала ногами, по-
видимому, искренно веселясь и придумывая, что надо
дѣлать толстоносому пажу, державшему у нея на го-
ловѣ свой безобразный палецъ съ отточеннымъ тре-
угольнымъ ногтемъ и бросавшему на дѣвочку плото-
ядные взгляды. Какъ только Володя вошелъ въ залъ
и увидѣлъ сидѣвшую на стулѣ дѣвочку, онъ почув-
ствовалъ, какъ сердце у него остановилось, и онъ по
какому-то необъяснимому свойству своей натуры узналъ,
что эта и есть сестра его товарища, о которой онъ
такъ мечталъ. Отъ волненія онъ не могъ .замѣтить
присутствія остальныхъ гостей, которыхъ было еще
двое. Одна изъ нихъ, подруга сестры Сенклера по
гимназіи, Лина Герцъ, очень красивая дѣвушка съ
низкимъ лбомъ, сладострастными глазами вакханки,
прекрасно развитая для своихъ пятнадцати лѣтъ,
увѣренная въ своей красотѣ и уже вкусившая сла-
дость сознанія могущества своихъ чаръ надъ мужчи-
нами. Она стояла, небрежно опершись рукою о спинку
стула такимъ образомъ, что ея плечо касалось руки
Элля, замиравшаго отъ этого прикосновенія и, пови-
димому, совершенно не замѣчая того дѣйствія, какое

оказывала ея поза на пылкаго носатаго человѣка, го-
товаго млѣть и сгорать при видѣ всякой женщины.
Другая—дѣвица лѣтъ восемнадцати, кузина Сенклера,
Софія Николаевна Запольская, въ низко вырѣзанномъ
платьѣ, открывавшемъ ея слишкомъ полныя грудь и
плечи, съ красной розой, приколотой въ томъ мѣстѣ
на груди, которое наиболѣе нуждалось въ прикрытіи
отъ нескромныхъ взглядовъ. Она собиралась ѣхать
черезъ часъ на балъ и теперь, стоя около рояля съ
Генрихомъ и не принимая участія въ игрѣ малышей,
какъ она ихъ называла, быстро говорила ему что-то
по французски съ тѣмъ особеннымъ неестественнымъ
видомъ, которыя имѣютъ глупыя женщины, когда онѣ
хотятъ нравиться мужчинамъ. Она громко смѣялась,
показывая свои острые, какъ у кошки, бѣленькіе зубы?
метала молніи своими большими, но недобрыми гла-
зами и, казалось, наслаждалась тѣмъ впечатлѣніемъ,
которое производила на Генриха. Онъ пожиралъ гла-
зами ея открытую шею и грудь, нисколько не стараясь
скрыть направленія своихъ взглядовъ и иногда затѣ-
валъ возню, пробуя вырвать у нея вѣеръ, только для
того, чтобы при этомъ коснуться нѣсколько разъ сво-
ими руками ея рукъ. При этихъ прикосновеніяхъ
огонекъ пробѣгалъ въ холодныхъ глазахъ Софіи Нико-
лаевны, и отъ ея неособенно красиваго лица вѣяло
нескрываемой чувственностью. Генрихъ былъ въ нее
влюбленъ, она знала это и теперь нарочно разжигала его.
Ну, господа,—обратился Сенклеръ, входя. — Прер-
вите на .минутку игру и примите насъ. Аня, иди
знакомься съ моими друзьями.
Сидѣвшая на стулѣ дѣвочка быстрымъ движені-
емъ откинула платокъ, и Раевскій увидѣлъ живое
воплощеніе всѣхъ своихъ самыхъ затаенныхъ, самыхъ
лучшихъ мечтаній. Нѣжное, мечтательно-грустное вы-

раженіе лица, олицетвореніе самой невинности, не-
большой носъ съ маленькой горбинкой, цѣлая волна
золотистыхъ, какъ у Гетевской Маргариты, волосъ,
разсыпавшихся въ безпорядкѣ по плечамъ, и прелест-
ные голубые глаза, глубокіе, какъ море, въ которыхъ,
казалось, свѣтилась сама душа, чистая, какъ кри-
сталъ, нетронутая и неиспорченная. Онъ смотрѣлъ,
какъ очарованный на это видѣнье, заставъ на своемъ
мѣстѣ, и ему казалось, что, именно, такой образъ онъ
лелѣялъ въ своихъ мечтахъ, когда думалъ о своей
будущей романической любви.
Въ общемъ Аня Сенклеръ напоминала своего бра-
та, но, къ счастью, не обладала его недостаткомъ:
уродливымъ носомъ. Напротивъ, ея носу могли бы по-
завидовать богини, вышедшія изъ подъ рѣзца Фидія.
— Здравствуйте,—сказала она Во л о дѣ,—протягивая
ему руку съ непринужденной граціей существа, несо-
знающаго еще всей своей прелести.—Какъ мило, что
вы пришли къ намъ. Сережа такъ много намъ о васъ
разсказывалъ. Но теперь вы будете у насъ часто бы-
вать, всегда. Правда?—Она наивно посмотрѣла своими
прекрасными глазами въ глаза Володѣ. Онъ почувство-
валъ, какъ что - то сладкое прокрадывается съ этимъ
взглядомъ въ его душу. Ему сдѣлалось вдругъ такъ
хорошо, такъ тепло. Онъ искренно воскликнулъ:
— О, да, да! Непремѣнно... Я такъ радъ. Если вы
только позволите...
Сенклеръ представилъ ихъ другимъ барышнямъ. Ли-
на окинула Бѣльскаго, какъ болѣе красиваго, взгля-
домъ куртизанки, мысленно обѣщая себѣ испробовать
на немъ силу своихъ чаръ, а m-lle Запольская небреж-
но протянула руку гимназистамъ, едва взглянувъ на
нихъ и совершенно не считая ихъ достойными какого
либо вниманія.

Игра продолжалась. Толстоносому Эллю Аня прика-
зала спѣть какой нибудь комическій куплетъ, и онъ,
нисколько не смущаясь, заоралъ дикимъ вепремъ
французскую шансонетку:
Au clair de la Iune
Mon ami Pierrot...
Лина и гувернантка въ ужасѣ зажали уши, а Се-
режа шепнулъ Бѣльскому:
— Этакій дуракъ, онъ воображаетъ, что забавенъ...
— Что дѣлать этому фанту?—спросилъ Сережа въ
то время, какъ Володя приложилъ свой палецъ къ
милой головкѣ. Руки дрожали у него, и онъ боялся,
что его волненіе будетъ замѣтно. Онъ чувствовалъ
подъ своимъ пальцемъ теплоту ея головы и смотрѣлъ
на маленькую ручку съ розовыми ногтями, лежавшую
на колѣняхъ и мысленно прижималъ ее къ губамъ.
— Этому фанту,—сказала Аня,—быт^ исповѣдни-
комъ.
Быть исповѣдникомъ было очень весело и пріятно
Исполняющій эту роль уходилъ въ темную комнату,
и къ нему туда по очереди приходили исповѣдываться
всѣ участники игры.
Съ бьющимся сердцемъ онъ ушелъ въ другую ком-
нату и сѣлъ въ темнотѣ на какой-то диванъ. „Сейчасъ
сюда придетъ она,—думалъ онъ,—что ей сказать, чтобы
не показаться глупымъ и смѣшнымъ? Боже мой, ка-
кая она прелесть! Можно ли быть такой прекрасной!..
Послышались легкіе шаги. „Это она",—подумалъ Володя.
Кто-то вошелъ и спросилъ шопотомъ: „Гдѣ вы, святой
отецъ?" „Да, это—она", подумалъ еще разъ Володя и
отвѣчалъ въ томъ же тонѣ: „Я здѣсь, дитя мое. При-
ближься и разскажи твои грѣхи". Рядомъ съ нимъ
кто-то сѣлъ, и онъ различилъ въ темнотѣ свѣтлыя

кудри Ани. Она сѣла такъ близко, что онъ чувство-
валъ ея дыханіе и нѣжный запахъ, исходящій отъ нея.
Сердце у него билось страшно. Онъ не зналъ, что
сказать.
— Мы не будемъ съ вами играть,—сказала Аня. —
Давайте просто поговоримъ здѣсь. Вамъ нравится
Сережа?—спросила она вдругъ.
— Да, я его очень люблю. Онъ хорошій товарищъ...
Я очень жалѣю, что онъ ушелъ изъ гимназіи.
— Мнѣ тоже ужасно жалко. Въ гимназіи такъ хо-
рошо... Такіе товарищи хорошіе. Мама тоже очень хо-
тѣла, чтобы онъ остался. Это все папа виноватъ. А
въ корпусѣ такъ скверно. Товарищи какіе-то у не-
го нехорошіе. Терпѣть не могу этого Элля. А вамъ
онъ нравится?
— Нѣтъ, мнѣ онъ не нравится. Онъ, по моему, очень
грубъ и...не уменъ.
— Мы, кажется, сходимся съ вами во вкусахъ. Я
думаю, что мы будемъ съ вами друзьями. Мнѣ почему
то такъ кажется... А вамъ?
Непонятное волненіе стѣснило грудь Володи, и
онъ проговорилъ коснѣющимъ языкомъ:
— О, если бы вы знали, какъ вы мнѣ нравитесь! Какъ
бы мнѣ хотѣлось быть съ вами друзьями! Вы такая
хорошая, милая...
— Нѣтъ, я вовсе не хорошая и не милая. Это не
правда: вы меня плохо еще знаете. И мама, и папа
говорятъ, что я хорошая до тѣхъ поръ, пока меня
плохо знаютъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, это не можетъ быть,—вскричалъ
Володя, самъ удивляясь своей горячности.
— Нѣтъ, я вамъ говорю серіозно... Такъ, смотрите-
же, вы теперь должны приходить къ намъ часто, часто
и мы съ вами подружимся. Хорошо? У меня мало

друзей, —продолжала она болтать, совершенно безпечно
въ своей невинности опираясь плечомъ о плечо Во-
лоди.—Вотъ, моя лучшая подруга Лина Герцъ, кото-
рую вы видѣли, а потомъ еще Катя Кускова... Только
я съ ними часто ссорюсь... А съ вами, если мы по-
дружимся, мы не будемъ ссориться.
Въ эту минуту послышались шаги и грубый го-
лосъ Элля, который говорилъ:
— Господа, нельзя такъ долго... Это можетъ наве-
сти на подозрѣніе.
Володя вспыхнулъ и готовъ былъ сказать какую--
нибудь дерзость, но сдержался и только подумалъ:
„какая грязная свинья".
Аня проворно выбѣжала и на ея мѣсто пришелъ
Элль. Володѣ сдѣлалось противно видѣть эту фигуру
послѣ такой нѣжной сцены, и онъ довольно холодно
спросилъ:
— Ну-съ, въ чемъ вы грѣшны, мой сынъ?
Элль отвѣчалъ:
— Я грѣшенъ, мой отецъ, въ...—и, нагнувшись къ
самому уху Володи, онъ прошепталъ самую циничную
мерзость.
Это было слишкомъ. Володя всталъ и сказалъ
рѣзко:
— Я прошу васъ оставить эти шутки. Я не люблю
говорить пошлости. Будьте приличны.
— Что такое, что такое!—бормоталъ растерянно
Элль.—Что съ вами? Скажите, какая невинность! —
прибавилъ онъ, уходя и, по обыкновенію, гогоча, какъ
оселъ.
Исповѣдь не была кончена, потому что всѣхъ по-
звали пить чай. Володя вошелъ, щурясь отъ свѣта,
въ длинную, отдѣланную каштаномъ столовую, укра-
шенную севрскимъ фарфоромъ и серебромъ. На столѣ

лежала ослѣпительной бѣлизны скатерть и дымился
самоваръ. Гувернантка сѣла разливать чай. Генрихъ
сѣлъ рядомъ съ M-lle Запольской, по прежнему говоря
съ ней по французски и кидая наглые взгляды за кор-
сажъ. Бѣльскій довольно оживленно говорилъ съ
Линой, обжигавшей его своими чудными глазами, а
Аня разсказывала брату о томъ, какой симпатичный
его товарищъ Раевскій.
Раевскій взялъ машинально предложенный ему
стаканъ и сидѣлъ задумавшись, опьяненный разгово-
ромъ съ Аней, въ которомъ онъ видѣлъ смутный за-
логъ будущей любви.
— Тотъ, кто меня любитъ,—говорила M-lle Заполь-
ская по французски,—обращаясь къ Генриху и отку-
сывая своими острыми зубами тартинку съ ветчиной,—
долженъ всюду за мной слѣдовать и исполнять всѣ
мои прихоти. Онъ долженъ быть моимъ рабомъ.
— Онъ будетъ вашимъ рабомъ, — отвѣчалъ Ген-
рихъ.—И въ доказательство этого онъ отправится съ
вами сегодня на балъ. Хорошо?
— Это его дѣло,—кокетливо отвѣтила она, дѣлая
послѣдній глотокъ чаю и вставая изъ-за стола.
— Вы меня простите, M-lle Луиза,—обратилась она
къ гувернанткѣ,—но мнѣ уже пора ѣхать. Прощай,
Аня!
Она простилась со всѣми и, шурша шелковыми
юбками, спустилась внизъ. Пажи тоже стали про-
щаться.
— А вы куда собрались? — спросилъ Сережа, не
особенно, впрочемъ, сожалѣя объ ихъ уходѣ.
— Я ѣду на балъ,—отвѣтилъ Генрихъ, — а куда
Элль ѣдетъ,—я не знаю.
— Какъ не знаешь? Я тоже съ тобой... Вмѣстѣ.
Выраженіе неудовольствія промелькнуло на лицѣ

Рибо, но онъ отвѣтилъ довольно равнодушно: — Какъ
хочешь. Поѣдемъ, пожалуй...
Они ушли. Изъ передней еще раза два донесся ди-
кій хохотъ Элля, а потомъ все смолкло.
Какъ только они уѣхали, Володя почувствовалъ
себя почему-то замѣчательно хорошо. Ему показалось,
что что-то, стѣснявшее его, удалено, теперь онъ совсѣмъ
свободенъ. Чувство неловкости совсѣмъ пропало, и ему
казалось, что онъ уже давнымъ давно знакомъ и съ
Аней, и съ Линой, и съ гувернанткой, и съ этой сто-
ловой. Онъ взглянулъ на Аню и подождалъ, пока она
замѣтила этотъ взглядъ. Ея лучистые глаза обратились
на него и опять проникли до глубины его души. Она
улыбнулась и слегка покраснѣла. Тогда Володя сейчасъ-
же отвелъ глаза и завелъ какой-то пустѣйшій разго-
воръ. Ему страстно хотѣлось послѣ того взглянуть на
дорогое лицо, но онъ не рѣшился это сдѣлать, опасаясь
еще разъ вызвать на немъ краску стыда.
Взглянувъ нѣсколько разъ на Бѣльскаго, Раевскій
замѣтилъ, что онъ былъ очень оживленъ. Щеки его
раскраснѣлись, онъ громко и весело смѣялся, и въ его
глазахъ Володя могъ прочесть искреннее удовольствіе
и восхищеніе. Не будучи въ такой мѣрѣ поэтомъ и
романтикомъ, какъ Раевскій, онъ, однако, тоже мечталъ
о нѣжной любви, сладкихъ вздохахъ, милыхъ глазахъ
и дружескихъ пожатіяхъ рукъ, хотя и подсмѣивался
иногда надъ сентиментальными грезами своего друга.
Теперь хорошенькая пятнадцатилѣтняя Лина совсѣмъ
его очаровала, и онъ, замѣчая пытливый взглядъ Во-
лоди, устремленный на него, загадочно улыбался ему
одними глазами. Съ чуткостью всѣхъ влюбленныхъ
Володя сейчасъ-же сообразилъ, что Лина произвела
большое впечатлѣніе на Бѣльскаго. Они весело разго-
варивали, сидя за столомъ. Гувернантка ушла къ себѣ

въ комнату, гдѣ погрузилась въ чтеніе романа Марлита
и они остались, не стѣсненные больше ничьимъ при-
сутствіемъ, свободные, радостные этой свободѣ,—неис-
порченный, милыя дѣти.
Сперва разговоръ вертѣлся на обыкновенной темѣ
всѣхъ учащихся: на гимназіяхъ и учителяхъ. Всѣ уче-
ники обладаютъ всегда страстнымъ любопытствомъ ко
всему тому, что такъ или иначе касается ихъ воспита-
телей и учебнаго персонала. Володя, очень остроумный
и веселый юноша,—когда былъ увѣренъ, что всѣ со-
бесѣдники относятся къ нему хорошо,—разсказывалъ
разныя исторіи изъ гимназической жизни. Бѣльскій
по его просьбѣ передразнивалъ учителей, заставляя
Сережу, Аню и Лину покатываться отъ смѣха. Поли-
лись воспоминанія изъ совмѣстнаго времяпрепровож-
денія въ гимназіи. Дѣвочки тоже замѣтно оживились
и съ жадностью прислушивались къ разсказамъ объ
этой столь интересной для нихъ жизни мальчиковъ,
которой они совершенно не знали, и о которой, быть
можетъ, думали хуже, чѣмъ она была на самомъ дѣлѣ.
Потомъ Сережа перешелъ на корпусъ, и въ его раз-
сказахъ о товарищахъ, дежурныхъ офицерахъ и учите-
ляхъ проскальзывала нотка недовольства и разочаро-
ванія. Въ концѣ концовъ, когда они совсѣмъ уже раз-
веселились и чувствовали себя такъ, какъ будто были
уже знакомы Богъ знаетъ сколько времени, Сережа
хлопнулъ по плечу Володю и, вставая изъ-за стола,
сказалъ въ порывѣ откровенности:
— Ахъ, Володя, я все-таки ужасно жалѣю, что ушелъ
изъ гимназіи. Тамъ было гораздо лучше.
— Еще бы! —горячо воскликнула Аня.—Въ гимназіи
у тебя были такіе хорошіе товарищи... И она посмо-
трѣла на Володю своими прекрасными глазами.
— Пойдемте, господа, въ залу,—сказалъ Сережа.

Вся молодежь перешла въ залу. Сережа, хорошо
игравшій на роялѣ, открылъ крышку и взялъ нѣсколько
вступительныхъ меланхолическихъ аккордовъ къ „Вре-
менамъ года" Чайковскаго.
Эти грустные, полные нѣги звуки подѣйствовали
удивительнымъ образомъ на Володю, который смотрѣлъ
на Аню, сидѣвшую неподвижно около брата, и теперь
уже не спускалъ съ нея глазъ, пользуясь тѣмъ, что
никто кромѣ нея не могъ ихъ замѣтить. Бѣльскій съ
Линой сидѣли у небольшого круглаго столика и смо-
трѣли какой-то альбомъ. По ихъ лицамъ видно было^
однако, что ихъ мысли далеко отъ картинъ и альбома.
Музыка будила въ нихъ лучшія чувства.
Володя чувствовалъ, какъ какое-то неизъяснимое
блаженство созерцанія чистоты и невинности охваты-
ваетъ его и овладѣваетъ всѣмъ его существомъ. Онъ
не могъ оторваться отъ лица своей новой маленькой
подруги, изучая малѣйшую черточку, каждую линію,
которыя онъ находилъ совершенными.
„Можно ли быть такой прекрасной, такой чистой...
такой доброй, думалъ онъ, по обыкновенію начиная
влюбляться въ созданную имъ мечту, — могъ ли я
думать, что здѣсь, въ этой аристократической обста-
новкѣ я найду такой цвѣтокъ! II эта дѣвушка, этотъ
ангелъ мнѣ симпатизируетъ, она предлагаетъ мнѣ друж-
бу и, кто знаетъ, можетъ быть, полюбитъ!"
Какое это высшее и недосягаемое счастье! Какими
безконечно низкими казались ему теперь любовныя
похожденія его товарищей, которыми они не разъ пы-
тались его соблазнить. Какихъ чистѣйшихъ радостей
они были лишены навсегда. И онъ отъ души жалѣлъ
ихъ, считая себя счастливѣйшимъ человѣкомъ, вку-
сившимъ, наконецъ, настоящаго счастья.
Мелодія лилась. Минорные звуки внезапно смѣнились

веселымъ напѣвомъ, и вмѣстѣ съ нимъ, сладкія на-
дежды вспыхнули въ груди у Володи, все еще смотрѣв-
шаго на нѣжное личико Ани. Она быстро обернулась
и онъ не успѣлъ отвести глазъ. Она посмотрѣла на
него долгимъ, ласкающимъ взглядомъ и привѣтливо
улыбнулась. Блаженство достигло своего апогея, и Во-
лодя почувствовалъ, какъ все его существо раствори-
лось въ этомъ блаженствѣ, которое одно замѣнило на
минуту всѣ остальныя чувства.
Кто любилъ чисто, горячо и искренно въ пятнад-
цать лѣтъ, тому знакомы эти блаженныя минуты, когда
сердце готово разорваться отъ радости.
— Ну, господа, давайте что нибудь дѣлать, — вскри-
чалъ Сережа, взявъ послѣдній аккордъ и захлопывая
крышку рояля.
Но ему никто не отвѣчалъ. Володѣ хотѣлось сидѣть
такимъ образомъ и смотрѣть на Аню, ни о чемъ не ду-
мать, всегда, вѣчно.
Сережа заигралъ внезапно какой-то бравурный
вальсъ и предложилъ потанцовать, ошибочно предпола-
гая, что гости его скучаютъ и не знаютъ, чѣмъ за-
няться.
Аня подошла къ Володѣ съ слегка покраснѣвшими
щеками и спросила:
— Вы танцуете? Пройдемтесь одинъ туръ.
Володѣ не хотѣлось танцовать. Онъ танцовалъ пло-
хо, и къ тому же во время танцевъ трудно было раз-
говаривать и нельзя было такъ безмятежно любоваться
глазками и личикомъ Ани. Однако онъ согласился.
Его правая рука трепетно обвила стройную талію и,
ощущая близость этого милаго существа, онъ снова
почувствовалъ приливъ счастья.
Бѣльскій съ Линой тоже пошли танцовать, и по
лицу товарища Раевскій видѣлъ, что они очень до-

вольны своей судьбой. Лина наклонила къ его плечу
свою головку и, кокетливо заглядывая ему въ глаза,
говорила что - то такое, что заставляло его улыбаться
и краснѣть.
Скоро Сережа, которому надоѣло играть, присоеди-
нился къ нимъ. Они составили- хороводъ и носились
по всѣмъ комнатамъ уже безъ музыки, чувствуя себя
во власти какого - то особеннаго, заставляющаго за-
быть обо всемъ, веселья.
Они начали играть въ прятки, подняли такой шумъ
и возню, что испуганная гувернантка, бросивъ на са-
момъ чувствительномъ мѣстѣ своего Марлита, прибѣ-
жала ихъ увѣщевать. Всѣ они раскраснѣлись и разго-
рячились и не хотѣли слушаться.
— Давайте убѣжимъ отъ нихъ и спрячемся,—
шепнула Аня Раевскому, въ порывѣ шаловливости,
таща его за руку. Пусть ищутъ насъ.
— Пойдемте, пойдемте, — согласился онъ, и они,
быстро пробѣжавъ нѣсколько комнатъ и коридоровъ,
шмыгнули въ ванную и притаились здѣсь за дверью.
— Какъ это весело, — шептала дѣвочка, поры-
висто дыша, — Господи, какъ я устала. Попробуйте,
какъ у меня сердце бьется. — Она взяла его руку и
приложила къ своей груди. — Воображаю, какъ раз-
сердилась бы fraulein, если бы увидала насъ здѣсь! Она
и такъ говоритъ, что я совсѣмъ не умѣю вести себя,
какъ подобаетъ барышнѣ. Правда вѣдь?
Володя не зналъ, что сказать. Ему хотѣлось крик-
нуть ей: „я люблю васъ", и покрыть поцѣлуями ея
руки, но онъ зналъ, что это будетъ глупо и смѣшно.
Но онъ испытывалъ такое волненіе отъ этой близости
милаго существа, что рѣшительно не зналъ, что отвѣ-
тить. Онъ пробормоталъ:
— О, нѣтъ, вовсе нѣтъ.

— Нѣтъ, я, правда, не умѣю себя держать. Вѣдь,
вы подумайте: мнѣ уже четырнадцать лѣтъ. Я совсѣмъ
старая. Я должна быть серіозна п молчалива. Такъ,
по крайней мѣрѣ, всегда говоритъ fraulein.
— Нѣтъ, будьте всегда такой, какая вы теперь, —
сказалъ Володя.
Мимо нихъ пробѣжала Лина, крича: Да гдѣ же вы,
Аня? куда вы дѣвались?..
— Замѣчательно милая дѣвочка Лина. Она вамъ
нравится? — спросила Аня, какъ - то особенно плу-
товски смотря на него сбоку и улыбаясь.
— Нѣтъ, вы мнѣ гораздо больше нравитесь, — се-
ріозно сказалъ Володя.
— Аня сдѣлалась вдругъ тоже серіозной и прого-
ворила:
— Спасибо вамъ. Какой вы добрый! Я люблю тѣхъ
людей, которые меня любятъ... Однако, пойдемте отсюда,
они насъ никогда не найдутъ. И она, схвативъ его за руку,
быстро побѣжала въ гостиную, крича торжествующе:
— Не нашли, не нашли!..
Было уже двѣнадцать часовъ, когда Раевскій и
Бѣльскій, несмотря на упрашиванья Сережи и Ани,
рѣшились, наконецъ, уйти.
— Такъ смотрите же, говорила Аня, прощаясь съ
Володей, въ то время, какъ онъ держалъ ея руку и
нѣжно смотрѣлъ на нее. — Вы дали мнѣ слово прид-
ти въ слѣдующее воскресенье, непремѣнно. Не обмани-
те, смотрите!
— Я приду непремѣнно, — серіозно сказалъ Володя,
вкладывая въ эти слова все свое обожаніе,
— Конечно, приходи, — сказалъ Сережа. Прове-
демъ вечеръ, можетъ быть, и не весело, но все-таки
пріятно, какъ сегодня. До свиданья.
Они сходили по лѣстницѣ, и Володя не спускалъ

глазъ съ верхней площадки, гдѣ стояла Аня и прово-
жала ихъ глазами до самаго конца лѣстницы. Когда
дверь за ними захлопывалась, они услышали еще
сверху ея звучный голосокъ: „до воскресенья".
Это былъ, кажется, первый день въ жизни Володи,
когда онъ положительно захлебывался отъ счастья и
восторга и твердилъ все время: „Боже, Боже, какъ я
счастливъ. Могъ ли я надѣяться, что меня ожидаетъ
такое счастье!"
Они возвращались тѣмъ же самымъ путемъ, кото-
рымъ пришли къ Сенклерамъ, по улицамъ, залитымъ
меланхолическимъ свѣтомъ луны, создававшимъ въ
этотъ поздній часъ иллюзію заснувшаго, мертваго го-
рода. Нѣсколько десятковъ шаговъ они прошли молча,
такъ какъ каждый былъ погруженъ въ свои мысли.
Володя прервалъ молчаніе:
— Правда, было весело? Какіе они славные люди.
— Да, дѣйствительно. Я рѣдко чувствовалъ себя
такъ хорошо и тепло, какъ у нихъ... Но ты, калюется,
палъ безъ выстрѣла? прибавилъ онъ, насмѣшливо гля-
дя на своего друга.
Володя ждалъ этого вопроса, такъ какъ ему стра-
стно хотѣлось говорить съ кѣмъ - нибудь теперь о
ней, говорить безъ конца. Онъ отвѣтилъ:
— Почему - то всѣ смѣются надъ чувствами, кото-
рыя вспыхиваютъ сразу, по первому взгляду и счи-
таютъ ихъ непрочными. У меня въ этомъ отношеніи
какая-то глупая натура. Я влюбляюсь обыкновенно до
безумія съ перваго же взгляда. Ты знаешь, — приба-
вилъ онъ, беря подъ руку Бѣльскаго и начиная гово-
рить съ страстною горячностью, — тебѣ можетъ пока-
заться смѣшнымъ, считай, если хочешь, меня сума-
сшедшимъ, но я чувствую, что я люблю ее страстно,
люблю больше жизни, больше всего на свѣтѣ...

— Нѣтъ, отчего же, — проговорилъ серіозно Бѣль-
скій, — я не вижу здѣсь ничего смѣшного. У тебя
увлекающаяся натура. — Ты поэтъ. Поэтому то, что
ты такъ страстно влюбленъ, вовсе не удивительно.
Но меня удивляетъ, какъ могла на тебя произвести
впечатлѣніе Аня, когда тамъ была такая прелесть,
какъ Лина, въ сравненіи съ которой твоя Аня, конеч-
но, блѣдна и неинтересна.
— Неужели ты говоришь это серіозно? Развѣ мож-
но сравнивать ихъ? Аня — это воплощенная невин-
ность, совершенная красота, искренность! Это — луч-
шее, что можетъ изобрѣсти человѣческая мечта, а Ли-
на — самая обыкновенная смазливенькая барышня,
какихъ можно встрѣтить цѣлую бездну.
— Ты говоришь, какъ влюбленный, засмѣялся Бѣль-
скій, — а то я заставилъ бы тебя взять твои слова
обратно. По твоему, конечно, Аня это — собраніе
всѣхъ добродѣтелей и всѣхъ совершенствъ, а Лина —
олицетвореніе пороковъ и скверныхъ качествъ.
— - Нѣтъ, я вовсе этого не говорю. Но, разумѣется,
сравнивать ихъ нельзя. Неужели тебѣ Лина нравится
больше Ани.?
— Ну, разумѣется, Лина — живая, славная, инте-
ресная, кокетливая барышня... сложена какъ Венера...
— Фу, какія ты пошлости говоришь... ради Бога
замолчи.
— Ахъ, скажите, пожалуйста! А ты, что же, влюб-
ленъ въ чрезвычайныя душевныя качества m-lle Сен-
клеръ, что ли? Повѣрь, что на тебя произвелъ впечат-
лѣніе прежде всего и только физическій ея обликъ.
Посмотрѣлъ бы я на твою физіономію, если бы Аня
вдругъ оказалась горбатой, хромой или кривой. Счи-
талъ ли бы ты ее совершенствомъ тогда, или нѣтъ? Я
думаю, что твоя любовь вылетѣла бы мгновенно, какъ

прилетѣла. Да, голубчикъ, какъ это ни грустно и ни
непріятно, но ты влюбленъ въ тѣло m-lle Сенклеръ,
точно такъ же, какъ я влюбленъ въ тѣло Лины. Пускай
это будетъ пошло, гадко, но лучше храбро сознаться
въ этомъ, чѣмъ морочить себя и другихъ и видѣть
святость и невинность тамъ, гдѣ есть одна чувственность.
— Что ты за гадость говоришь... Ради Бога, доволь-
но этого! Если бы это говорилъ Синявинъ или Фельд-
манъ, я бы не удивился, но отъ тебя я этого не ожи-
далъ. Ты знаешь, даю тебѣ слово, что ни одной гряз-
ной мысли не просыпается у меня при воспоминаніи
объ Анѣ. Напротивъ, мнѣ кажется, что я становлюсь
лучше и чище. Я люблю ее, но люблю ее чисто, какъ
можно любить ангела.
Бѣльскій сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе, но
искренность тона, которымъ были произнесены послѣд-
нія слова, тронула его, и онъ сказалъ:
— Скажи мнѣ откровенно, тебѣ хотѣлось бы поцѣ-
ловать ее?
— Володя не ожидалъ этого прямого вопроса, кото-
рый засталъ его врасплохъ. Онъ подумалъ, хотѣлъ ли
бы онъ поцѣловать Аню, или нѣтъ. Да, еще бы! Это
было бы высшимъ счастьемъ, которое представляется
ему недосягаемымъ блаженствомъ. Но, чтобы спасти
свое чистое и хорошее чувство отъ критическихъ оцѣ-
нокъ и переоцѣнокъ друга, онъ рѣшилъ солгать и
поспѣшно произнесъ:
— Нѣтъ, вовсе не желалъ бы.
— Въ такомъ случаѣ я вѣрю тебѣ, что ты любишь
чисто и духовно, хотя отказываюсь понять тебя. Я?
напримѣръ, страстно хотѣлъ бы поцѣловать Лину и
буду всѣмъ существомъ стремиться къ этому. Она мнѣ
чертовски нравится,—прибавилъ онъ, улыбаясь. Какая
у нея милая улыбка, какіе глаза. Ахъ, Володя, хорошо

любить. II какъ въ то же время это мучительно, если
вспомнить, что на цѣлую недѣлю всю эту любовь надо
забыть, а засѣсть за учебники, переводить разныхъ
Вергиліевъ, Цицероновъ, учить Домострой и прочую
ерунду.
Они прошли нѣсколько шаговъ молча. Потомъ Бѣль-
скій, вдругъ, сказалъ:
— А знаешь, я все это ерунду поролъ про чув-
ственность, тѣло и такъ далѣе. Любовь всегда одна
и та же и всегда одинаково хороша. Вотъ ты говорилъ,
что тебя любовь возвышаетъ и облагораживаетъ. Пред-
ставь себѣ, что я чувствую тоже самое.
— Ну, вотъ видишь!—радостно вскричалъ Володя.
— Мнѣ хотѣлось бы теперь совершить какой-нибудь
хорошій поступокъ... благородный, чтобы всѣ обо мнѣ
говорили и чтобы она тоже узнала... Вытащить что ли
кого-нибудь изъ воды, рискуя собственной жизнью,
или спасти изъ пламени. А вмѣсто этого изволь хо-
дить въ гимназію и дрожать надъ подстрочникомъ.
Какъ это глупо и скучно...
— Да, а подумай, какъ хорошо было бы,—мечталъ
Володя,—если бы мы учились вмѣстѣ съ ними. При-
шли бы завтра въ гимназію, помогали бы имъ учить
уроки, заботились бы о нихъ, защищали ихъ, въ пе-
ремѣны всегда гуляли бы съ ними и разговаривали.
И почему это у насъ мальчики и дѣвочки учатся от-
дѣльно. Какъ бы это было хорошо и для насъ и для
нихъ!..
-- Никогда этого не будетъ,—убѣжденно сказалъ
Бѣльскій,—да и не можетъ быть. У насъ слишкомъ
мало учениковъ, уважающихъ женщину и смотрящихъ
на нее такъ, какъ мы съ тобой. Представь себѣ только
Аню или Лину на одной скамейкѣ съ Синявинымъ
или съ Водорослинымъ. Чтобы изъ этого вышло?

— Да, но мы защищали бы ихъ...
Они продолжали мечтать такимъ образомъ, не оста-
навливаясь, однако, надолго ни на чемъ, а всегда воз-
вращаясь къ тому, что занимало болѣе всего ихъ мысли:
къ своей любви. Мечты ихъ были свѣтлы и ясны, но
съ оттѣнкомъ меланхоліи, которая являлась вслѣдствіе
того, что они оба хорошо понимали всю несбыточность
этихъ мечтаній.
Такъ начался этотъ, второй въ жизни Володи Раев-
скаго, романъ, сдѣлавшійся для него впослѣдствіи
источникомъ глубочайшихъ страданій. Пожалуй, „глу-
бочайшій" можетъ показаться нѣсколько сильнымъ сло-
вомъ въ примѣненіи къ чувствамъ шестнадцатилѣт-
няго гимназиста, но не надо забывать, что сила стра-
даній и чувствъ прямо пропорціональны впечатлитель-
ности, а въ дѣтствѣ и въ юношескомъ возрастѣ натура
бываетъ во много разъ впечатлительнѣе, чѣмъ въ бо-
лѣе зрѣлые годы. Страданія дѣтства—по большей части
ужасныя страданія, несмотря на то, что причины, вы-
зывающія ихъ, кажутся взрослымъ людямъ пустыми и
ребяческими...
Знакомство съ Сенклерами продолжалось и усердно
поддерживалось обоими друзьями. Они познакомились
съ m-me Сенклеръ, очень красивой и симпатичной да-
мой, нѣсколько напоминавшей выраженіемъ глазъ и
прелестными линіями рта и носа свою дочь, и съ са-
мимъ Сенклеромъ, боевымъ генераломъ, господиномъ
недалекаго ума, но довольно добраго сердца. Впрочемъ,
взрослые мало касались жизни дѣтей и маленькій кру-
жокъ, составившійся изъ подругъ Ани и товарищей
Сережи, былъ предоставленъ всецѣло самому себѣ. Это
отозвалось въ высшей степени благодѣтельно на дѣ-
тяхъ, которыя такимъ образомъ встрѣчались другъ съ
другомъ въ сторонѣ отъ всякихъ условностей, нала-

гаемыхъ присутствіемъ взрослыхъ, въ особенности когда
они еще имѣютъ несчастье принадлежать къ высшему
обществу. Въ короткое время дѣти такъ подружились,
что трудно было найти болѣе согласную и живущую
одинаковыми интересами семью. Эта хорошая дѣтская
дружба была еще опоэтизирована тѣми наивными ро-
манами, которые завязались между Аней и Володей
съ одной стороны и Сашей Бѣльскимъ и Линой съ
другой. Эта любовь вносила еще болѣе теплоты, еще
болѣе задушевности въ ихъ взаимныя отношенія. Во-
лодя чувствовалъ себя очень счастливымъ и только
присутствіе Генриха и Элля нѣсколько стѣсняло его и
даже подчасъ коробило. Однако, въ концѣ- концовъ,
онъ привыкъ и къ нимъ, а съ Генрихомъ даже, по
просьбѣ Сенклера, перешелъ на ты, хотя, впрочемъ,
не чувствовалъ все же къ нему особой симпатіи.
Они проводили время, какъ проводятъ его всѣ въ
ихъ годы, когда соберутся вмѣстѣ. Играли въ разныя
игры, танцовали, иногда читали вслухъ что-нибудь,
а чаще всего бесѣдовали подолгу такъ искренно, такъ
задушевно, какъ могутъ бесѣдовать только дѣти. Они
любили эти, полныя прелести, недоговоренный фразы,
и всю ту атмосферу, которая окружала ихъ, атмосферу
невинности и поэзіи.
И Генрихъ, и Элль плохо гармонировали съ этой
компаніей и потому не особенно охотно посѣщали Сенк-
леровъ по воскресеньямъ. Если бывала m-lle Заполь-
ская, то Генрихъ уходилъ съ нею въ какую-нибудь
полутемную гостиную и просиживалъ съ нею цѣлый
вечеръ, причемъ оттуда все время доносился ея крикли-
вый смѣхъ и французская рѣчь. Иногда, къ великому
неудовольствію Генриха, къ нимъ присоединялся и
Элль, гоготавшій на цѣлую квартиру.
Послѣ того объясненія въ любви, или скорѣе въ

дружбѣ, которое произошло въ первый же день зна-
комства между Аней и Володей, между ними никогда
не было сказано ни одного слова о любви. Володя
чувствовалъ наединѣ съ Аней какую-то непонятную
робость, являвшуюся, конечно, слѣдствіемъ крайняго
обожанія. Сколько разъ онъ хотѣлъ заставить себя ска-
зать нѣсколько словъ любви, но не могъ принудить
себя къ этому. Онъ кидалъ только на нее взгляды
исполненные самой глубокой нѣжности, взгляды, ко-
торые, казалось, ей были понятны. Но все же онъ не
могъ съ увѣренностью сказать, любитъ ли она его,
или только считаетъ его своимъ товарищемъ и дру-
гомъ. Онъ предпочиталъ находиться въ такомъ слад-
комъ невѣдѣніи, причемъ каждый фактъ заставляетъ
его переходить отъ отчаянія къ той мысли, что онъ
любимъ, или наоборотъ.
И онъ, казалось, былъ счастливъ, очень счастливъ...
Такъ шло время, счастливѣйшее время въ жизни
Раевскаго. Меланхолія его исчезла, и онъ самъ удив-
лялся своему счастью. Въ гимназіи дѣла его шли пре-
восходно. Онъ сдѣлался серіозенъ, хорошо занимался
и удивлялъ учителей необычайной перемѣной.
Однажды Сенклеръ устраивалъ небольшой танцоваль-
ный вечеръ и пригласилъ на него еще нѣсколькихъ
товарищей по гимназіи. Въ числѣ ихъ пришелъ къ
Сенклерамъ и Барановъ, пріятель Володи, постоянно
проводившій съ нимъ большія перемѣны. Онъ не отли-
чался ни красотой, ни изящными манерами, ни осо-
беннымъ умомъ, но по странной случайности обратилъ
на себя вниманіе Ани, которой очень понравился.
Нечего и говорить, что онъ былъ отъ нея безъ ума.
Весь вечеръ онъ танцовалъ почти съ нею одной,
не смотря на замѣчанія гувернантки, желавшей внести
на этотъ дѣтскій праздникъ струю фальши и притвор-

ства, и, уходя вмѣстѣ съ Володей, который былъ слегка
разстроенъ, разгоряченный и взволнованный говорилъ:
— Володя, Володя! Какой ты счастливецъ! Неужели
она тебя любитъ?
Володя довольно холодно отвѣтилъ:
— Ахъ, Боже мой, я же право не знаю. Кажется,
не больше, чѣмъ тебя.
Въ слѣдующее воскресенье Аня все время распра-
шивала про Баранова и очень просила брата пригла-
сить его. Володя сдѣлался грустенъ, и даже нѣжные
взгляды Ани не могли его развлечь. Онъ чувствовалъ,
что его счастье приходитъ къ концу, что теперь при-
дется скоро страдать.
Весь вечеръ онъ былъ молчаливъ и, первый разъ
за все свое знакомство съ Сенклерами, вернулся домой
въ подавленномъ настроеніи духа.
Сквозь слезы онъ видѣлъ дорогой образъ милой
дѣвочки съ голубыми глазами, золотистыми кудрями,
которую онъ, какъ онъ думалъ, долженъ былъ навсегда
потерять. Онъ протягивалъ къ ней руки. Ему хотѣ-
лось, чтобы она осталась здѣсь съ нимъ, навсегда, и
никому другому не принадлежала. Но онъ сознавалъ,
что все это однѣ несбыточныя мечты, что на самомъ
дѣлѣ она для него недоступна и недостижима. Его
отвергнули, когда настала пора замѣнить другимъ.
Между тѣмъ, Сережа исполнилъ неоднократно по-
вторенную настойчивую просьбу сестры и позвалъ
какъ-то въ воскресенье Баранова. Онъ сидѣлъ все
время около Ани, которая была очень весела, очень
возбуждена и весело смѣялась, какъ тогда, когда въ
первый разъ познакомилась съ Володей, только теперь,
порой, въ ея смѣхѣ было что-то другое... Володя смот-
рѣлъ на нихъ, сердце его обливалось кровью, и онъ
сидѣлъ печальный, какъ на похоронахъ. Аня почти

совсѣмъ не обращала на него вниманія, а только изрѣдка
взглядывала на него, улыбаясь... Но и эта улыбка не
могла его обрадовать... Онъ старался улыбнуться, но
вмѣсто улыбки выходила какая-то гримаса.
— Что съ тобой?—спрашивалъ его Сережа.—Отчего
ты такой скучный?
— Нѣтъ, я не скучный,—отвѣчалъ Володя, чтобы
только что-нибудь отвѣтить.
При прощаньѣ Аня спросила его тихонько:
— Отчего вы такой нехорошій? Отчего вы серди-
тесь на меня?
Но онъ не нашелъ силы въ себѣ отвѣтить, такъ
какъ боялся, что разрыдается, и только посмотрѣлъ на
нее съ мольбой.
Когда Бѣльскій увидѣлъ его на слѣдующій день,
онъ сказалъ ему:
— Послушай! А, вѣдь, дѣло-то дрянь. Барановъ
отобьетъ у тебя Аню.
— Ахъ все равно,—отвѣтилъ Володя.—Я знаю те-
перь, что она меня не любитъ, да и никогда не лю-
била. Ея сердце было свободно, и очень можетъ быть,
что его займетъ теперь Барановъ.
Съ этого дня счастье его закатилось и страданья
начались, понемногу дѣлаясь все сильнѣе и сильнѣе,
заставляя его забывать о быломъ счастьѣ. Да и было ли
когда-нибудь это счастье!?
VIII.
Наступилъ мартъ. Въ сыромъ, холодномъ Петербург-
скомъ воздухѣ повѣяло тепломъ и весною. По улицамъ
побѣжали ручьи, пролагая себѣ дорожки среди полу-
жидкой грязной массы снѣга, смѣшанной съ лошади-
нымъ навозомъ. Дворники проявляли признаки лихо-

радочной дѣятельности, усиленно скалывая кирками
съ мостовыхъ толстую корку смерзшагося снѣга, кото-
рый они наваливали въ безобразныя кучи по бокамъ
тротуаровъ, издававшія отвратительный запахъ. Но не-
смотря на эти внѣшнія неудобства, всетаки все радо-
валось веснѣ и возвращающемуся теплу.
Въ гимназіи всѣ тоже находились въ радостномъ
настроеніи, глядя въ открытыя окна, въ которыя вли-
вались потоки солнечнаго свѣта. Ученики предчувство-
вали приближеніе каникулъ и связанныхъ съ ними
лѣтнихъ развлеченій, учителя и воспитатели пред-
вкушали сладостный лѣтній отдыхъ гдѣ-нибудь на
лонѣ природы, вдалекѣ отъ этихъ сѣрыхъ казен-
ныхъ стѣнъ, которыя они должны были бы очень
любить, но, на самомъ дѣлѣ, вслѣдствіе различ-
ныхъ ненормальностей, созданныхъ ими же самими,
ненавидѣли всей душой. И тѣ, и другіе подъ влія-
ніемъ веселыхъ мыслей и хорошаго настроенія сдѣ-
лались добрѣе и уступчивѣе. Monsieur ходилъ смѣ-
лѣе, рѣже записывалъ въ журналъ и даже какъ
будто немного порозовѣлъ, утративъ нѣсколько свое
разительное сходство съ покойникомъ; Кайзерлингъ
совсѣмъ пересталъ кричать и все чаще и чаще воз-
вращался на урокахъ къ бесѣдамъ о творчествѣ Вер-
гилія, иллюстрируя эпизоды Энеиды длинѣйшими пе-
ріодами. Ученики скучали, но старались вести себя
лучше, и улыбка не сходила съ лица учителя. Веригъ
не былъ такъ строгъ и мирился даже съ незнаніемъ
отличій іоническаго и дорическаго нарѣчій. Даже
Трегубовъ и тотъ сталъ ласковѣе и доходилъ даже до
того, что иногда милостиво шутилъ съ своимъ покой-
нымъ врагомъ, Раевскимъ, забывъ всѣ его зимнія
продѣлки. Впрочемъ, и гимназисты стали вести себя
много лучше. Въ особенности, ученики седьмого класса,

которые были поглощены заботами и приготовленіями
къ ежегодному балу, устраиваемому въ пользу бѣд-
ныхъ товарищей. Обыкновенно всѣ хлопоты принимали
на себя воспитанники VII и VIII класса, находившіе
въ этомъ для себя громадное наслажденіе. Разговоры
о балѣ, обыкновенно происходившемъ въ Мартѣ, на-
чинались еще съ самой осени и служили предметомъ
всевозможныхъ пререканій, иногда переходившихъ въ
бурные дебаты. Этотъ балъ въ сѣрой гимназической
жизни былъ солнечнымъ лучемъ, на цѣлый годъ раз-
сѣивавшимъ скуку обыденнаго времяпрепровожденія.
За мѣсяцъ же до бала начиналась уже настоящая рас-
порядительская горячка. Гимназисты распредѣляли
между собою различныя должности, сопряженныя съ
устройствомъ вечера, оспаривая другъ у друга право
ѣздить за артистками и отказываясь отъ обязанности
продавать и контролировать билеты и показывать пуб-
ликѣ мѣста.
Обыкновенно дѣло улаживалось бросаніемъ жребія.
Флитъ, пользовавшійся большимъ авторитетомъ и
уваженіемъ среди своихъ товарищей, игралъ здѣсь
видную роль и чувствовалъ себя во главѣ всего дѣла.
Теперь онъ стоялъ на кафедрѣ и говорилъ классу
своимъ обыкновеннымъ, дѣловымъ, спокойнымъ тономъ
о необходимости выхлопотать у начальства разрѣше-
ніе устроить одинъ кіоскъ для продажи шампанскаго.
— Не знаю, господа, согласны ли вы, но я предла-
гаю объявить директору категорически, что ввиду того,
что мы беремъ на себя всѣ хлопоты по устройству
концерта, мы имѣемъ право на проявленіе собственной
иниціативы...
Флитъ говорилъ витіеватыми фразами, очень гладко,
и любилъ блеснуть своимъ ораторскимъ талантомъ.
— А по моему,—быстро перебилъ его Раевскій,

вскакивая со своего мѣста, гдѣ онъ до тѣхъ поръ
переводилъ Тита Ливія,—по моему, всѣ эти затѣи съ
шампанскимъ совершенно излишни! У насъ бываетъ
такая публика, которая вовсе не привыкла къ шам-
панскому, никто не будетъ его пить, и мы только по-
терпимъ убытокъ.
Въ глубинѣ души Раевскому было рѣшительно все-
равно, будетъ у нихъ шампанское или нѣтъ, но его
возмущала та покорность, съ какой съ одной стороны
были принимаемы всякія предложенія Флита, и то са-
мовластіе и увѣренность въ собственномъ превосход-
ствѣ, которыя сквозили въ каждомъ словѣ, въ каждой
фразѣ Флита. Поэтому, онъ постоянно нарушалъ гар-
монію въ классѣ своими протестами и тотчасъ же
устраивалъ расколъ.
Точно также и теперь тотчасъ же поднялся шумъ.
Гимназисты, не отдавая себѣ яснаго отчета, что, соб-
ственно говоря, лучше и выгоднѣе: имѣть шампанское
на вечерѣ или нѣтъ, громко кричали, одни выражая
свое презрѣніе Флиту, другіе Раевскому.
Флитъ покраснѣлъ и, посмотрѣвъ презрительно на
Раевскаго, застучалъ пюпитромъ и крикнулъ:
— Господа, невозможно говорить всѣмъ вмѣстЬ.
Выходитъ какой-то кабакъ. Я вовсе не настаиваю на
шампанскомъ, въ особенности,—прибавилъ онъ ядо-
вито,—если Раевскій такъ хорошо освѣдомленъ о вку-
сахъ той публики, которая будетъ у насъ на Вечерѣ.
Я замѣтилъ только, что что-бы я ни предложилъ,
Раевскому все не нравится. Это, по моему, вноситъ
расколъ и вредитъ дѣлу, тѣмъ болѣе такіе пустяки,
будетъ шампанское или нѣтъ.—Смѣшно...
— Къ чорту шампанское!—заоралъ неистово Во-
дорослинъ, покрывая своимъ могучимъ голосомъ крикъ
и шумъ и потрясая въ воздухѣ огромными кулаками.

— Къ чорту Флита!—съ громкимъ смѣхомъ закри-
чалъ Синявинъ, всегда умѣвшій во всѣхъ эпизодахъ
находить комическую сторону и какой-нибудь шуткой
улаживать недоразумѣнія.
Всѣ расхохотались послѣ этого восклицанія, и
даже Флитъ кисло улыбнулся и сказалъ:
— Какъ хотите, господа...
Потомъ онъ сошелъ съ кафедры, сохраняя увѣрен-
ный и гордый видъ и, подойдя къ циничному юношѣ
Петрову, съ которымъ онъ былъ въ большой дружбѣ,
началъ ему что-то говорить, искоса поглядывая на
Раевскаго...
— Смотри, сказалъ ему Бѣльскій,—Флитъ тебя ру-
гаетъ...
— А, пускай ихъ. Мнѣ рѣшительно все равно,—
солгалъ Раевскій, которому было очень непріятно
скверное къ нему отношеніе нѣкоторыхъ товарищей,
считавшихъ его мальчишкой, безобразникомъ и нераз-
витымъ гимназистомъ. Къ этой партіи его ненавистни-
ковъ, всегда прекрасно знавшихъ уроки, бывшихъ на
отличномъ счету у начальства, принадлежали Флитъ,
Черниловъ—маленькій быстроглазый брюнетъ, скрыт-
ный и несообщительный, и Петровъ, который, хотя и
велъ себя отвратительно, но всегда какъ-то умѣлъ вы-
ходить сухимъ изъ воды. Въ рукахъ этой компаніи,
считавшей себя взрослыми людьми, сосредоточивалось,
главнымъ образомъ, распорядительство концертомъ,
такъ какъ они еще въ началѣ года были избраны
главными распорядителями.
Поэтому, когда въ классъ вошелъ Кайзерлингъ и,
по обыкновенію, принялся въ длинныхъ, тягучихъ фра-
захъ комментировать какое-то замѣчаніе Ливія, Бѣль-
скій шепнулъ своему другу:
— Они злы теперь на насъ за то, что ты провалилъ

шампанское. Ты увидишь, они дадутъ намъ какія-ни-
будь самыя скверныя должности. Но я предупреждаю,
что быть лакеемъ на концертѣ, устраиваемомъ госпо-
дами Флитомъ и Петровымъ, я не желаю. Концертъ
устраиваемъ всѣ мы... Правда?
Такія сцены повторялись очень часто. Изъ-за ма-
лѣйшихъ пустяковъ, касавшихся той или другой де-
тали будущаго концерта, вспыхивала цѣлая война,
всегда, однако, улаживавшаяся къ общему удоволь-
ствію.
Одинъ только разъ произошла крупная сцена между
вспыльчивымъ юношей Журавлевымъ и хитрымъ и
мстительнымъ полякомъ Конисскимъ, который послѣ
бурныхъ дебатовъ относительно того, подносить-ли
артистамъ бутоньерки или букеты, разсердился и,
выйдя изъ класса, произнесъ:
— Сволочной классъ...
Никто, конечно, не обратилъ на эту выходку осо-
беннаго вниманія, только Конисскій, не пользовавшійся
и безъ того особенно хорошей репутаціей, окончательно
подорвалъ къ себѣ расположеніе, но мнительный Жу-
равлевъ счелъ себя оскорбленнымъ въ лицѣ класса и
рѣшилъ потребовать объясненій. Напрасно Раевскій,
Флитъ и многіе другіе убѣждали его оставить Конис-
скаго въ покоѣ. Журавлевъ, желая разыграть героя,
защищающаго честь класса, догналъ Конисскаго и за-
тѣялъ съ нимъ ссору.
Неизвѣстно, чѣмъ кончилось-бы дѣло, если-бы ихъ
разгоряченныхъ лицъ не увидалъ Инспекторъ и не
развелъ-бы ихъ въ разныя стороны.
Съ тѣхъ поръ Журавлевъ и Конисскій не разгова-
ривали.
Но это былъ единственный случай, вообще же,
частые споры и несогласія не нарушали товарищескихъ

отношеній и добраго расположенія другъ къ другу
гимназистовъ, жизнь которыхъ текла по прежнему
среди лихорадочнаго зубренія переводовъ, списыванія
въ классѣ передъ урокомъ невыученныхъ словъ, рѣ-
шенія въ перемѣну неприготовленныхъ задачъ, под-
сказываній, мошенничества, обмановъ, прикрытыхъ
собственной, совершенно особой, гимназической этикой.
Раевскій ожидалъ концерта съ особеннымъ, страст-
нымъ нетерпѣніемъ, такъ какъ съ мыслью о немъ со-
единялось у него воспоминаніе о самомъ дорогомъ, о
самомъ близкомъ, что, какъ казалось ему въ то время,
существовало на свѣтѣ, о его подругѣ дѣтства, о слав-
ной хорошей Анѣ, которую онъ любилъ и которая уже
столько времени терзала его сердце, переполненное
однимъ чувствомъ, одной мечтою.
Однако, чѣмъ онъ становился старше, тѣмъ яснѣе
ему была вся безнадежность его стремленій и вся без-
выходность его положенія.
Уже два года прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ
впервые познакомился съ сестрой своего друга. Мѣсяцъ
за мѣсяцемъ, день за днемъ, часъ за часомъ чувство,
которое внушила ему эта кудрявая головка, съ задум-
чивыми голубыми глазами и мягкими, какъ шелкъ
волосами, укрѣплялось въ немъ, пріобрѣтая непонят-
ную силу, порой мѣшая ему заниматься и наполняя
его умъ фантастическими грезами о возможномъ
счастьѣ; порой заставляя его глубоко страдать, отъ со-
знанія всей несбыточности этихъ мечтаній. Сначала
онъ очень часто бывалъ у Сенклера, подолгу бесѣдуя
въ кругу своихъ друзей о ничего не значащихъ, пу-
стыхъ вещахъ, затѣмъ онъ сталъ приходить даже въ
будни, когда Сережа былъ въ корпусѣ и сумѣлъ сдѣ-
лать тѣ нѣсколько часовъ, которые онъ проводилъ
вдвоемъ съ Аней, пріятными не только для себя, но и

для нея. Вотъ во время-то этихъ бесѣдъ, во время
этихъ разговоровъ въ полусумракѣ надвигающагося
октябрскаго вечера, когда Аня своимъ немного груст-
нымъ голосомъ разсказывала ему разные эпизоды изъ
своей жизни, когда она дѣлилась съ нимъ своими
дѣтскими впечатлѣніями отъ прочитанныхъ книгъ,
когда она порой, называя его своимъ другомъ, про-
сила ей помочь совѣтомъ въ какомъ-нибудь ея дѣви-
ческомъ дѣлѣ, наивномъ и откровенномъ, когда ея чи-
стая и нетронутая душа, такая-же чистая и нетрону-
тая, какъ синева ея глазъ, стыдливо развертывалась
передъ нимъ, впервые предоставляя ему заглянуть въ
ея формирующійся обликъ,—тогда онъ только оцѣнилъ
всю прелесть этой цѣлой наивной натуры, этого нѣж-
наго распускающагося цвѣтка, стыдящагося красоты
своихъ ароматныхъ лепестковъ; тогда это дитя свѣта
и салоновъ, оставшееся простымъ и безхитростнымъ
ребенкомъ, внушало ему еще болѣе нѣжную, еще болѣе
глубокую, неискоренимую любовь — одно изъ тѣхъ
чувствъ, которыя возникаютъ только между родствен-
ными по духу натурами, и которыя могутъ существо-
вать только въ пору ранней юности, когда сердце
открыто для всего добраго, святого, хорошаго; тогда
только къ очарованію физическому присоединялось
очарованіе во много разъ сильнѣйшее, очарованіе ду-
ховное.
Въ эти немногіе,но памятные часы онъ чувствовалъ
себя счастливымъ и довольнымъ и думалъ, что его
лучшія мечты сбываются.
И никогда ни одного слова о любви не позволилъ
себѣ произнести Володя: онъ смотрѣлъ на нее глазами
полными любви, онъ старался на каждомъ шагу ска-
зать ей что нибудь пріятное и какъ-нибудь выра-
зить свою преданность. Онъ былъ счастливъ, когда

она обращалась къ нему съ какой-нибудь просьбой.
Однажды, Аня просила его написать сочиненіе для
одной ея подруги и дала ему маленькій клочекъ бу-
маги, на которомъ ея мелкимъ почеркомъ была напи-
сана тема. Съ какой радостью онъ исполнилъ это
порученіе! Съ какимъ удовольствіемъ онъ работалъ
цѣлый день надъ сочиненіемъ и съ какой трогатель-
ной любовью онъ спряталъ маленькій клочекъ бумаги
съ ея автографомъ, на которомъ покоились ея малень-
кія ручки, покрывъ его передъ тѣмъ долгими поцѣлу-
ями. Аня благодарила его, называя своимъ другомъ,
и пожимала ему руку при разставаніи теплѣе и дру-
жественнѣе, чѣмъ другимъ, а Володя долго жилъ
этимъ пожатіемъ.
Но никогда онъ ничего не говорилъ ей о своей
любви.
Сидя теперь, наканунѣ концерта, въ своей ком-
натѣ, Володя, по обыкновенію, предавался грустнымъ
мыслямъ по поводу своей несчастной судьбы. Онъ
мысленно перебиралъ все случившееся за послѣдній
годъ.
Барановъ, этотъ довольно красивый мальчикъ, но
ничѣмъ особеннымъ не отличавшійся, очень часто го-
ворившій глупости и воображавшій при этомъ, что
глупость эта—чрезвычайно остроумна,—за нѣсколько
часовъ заинтересовалъ Аню настолько, что она совер-
шенно забыла своего стараго друга и все вниманіе
сконцентрировала на немъ. „За что же?" предлагалъ
себѣ вопросъ Раевскій, „что она въ немъ нашла?
Какъ могла такая умная, такая добрая и вдумчивая
барышня такъ быстро измѣнить своимъ вкусамъ?.."
И, ослѣпленный своимъ чувствомъ влюбленнаго, онъ
готовъ уже былъ нѣсколько разъ обвинить Аню въ
измѣнѣ и легкомысліи. Потомъ, онъ видѣлъ какъ съ

каждымъ днемъ, съ каждымъ новымъ свиданьемъ
онъ отходилъ на задній планъ, а Барановъ выдвигался
все больше и больше. Когда они оставались вдвоемъ,
у нихъ не было уже задушевныхъ бесѣдъ, Аня про-
сила его разсказать что-нибудь, а сама молчала или
разспрашивала его о Барановѣ. Ея мысли, если только
онѣ были вообще заняты юношами, скорѣе были за-
няты Барановымъ, чѣмъ Раевскимъ. И Раевскій чув-
ствовалъ это, и каждый разъ рыданія подступали ему
къ горлу, ему хотѣлось крикнуть ей:
За что же?
Но онъ чувствовалъ, что это будетъ глупо и смѣшно
и ограничивался тѣмъ, что сидѣлъ грустный.
Потомъ невеселыя мысли стали посѣщать его чаще
и чаще.
Онъ пересталъ почти совсѣмъ бывать у Сенклеровъ
и на всѣ приглашенія отвѣчалъ отказомъ. Бѣльскій,
продолжавшій бывать тамъ, тщетно уговаривалъ его
нѣсколько разъ, но ничто не помогало.
Онъ говорилъ, что Аня скучаетъ о немъ и проситъ
его придти, что Сенклеръ обижается на него, но само-
любивый мальчикъ, уязвленный въ своихъ лучшихъ
чувствахъ, упрямо держался своего.
Бѣльскій разсказывалъ ему, что у Сенклеровъ до-
гадываются о причинахъ его отсутствія и смѣются
надъ нимъ, а для толстоносаго пажа все это служитъ
неисчерпаемымъ источникомъ глупыхъ шутокъ.
Это еще болѣе укрѣпило Володю въ намѣреніи не
бывать у Сенклеровъ.
Но какія мученія въ то же время онъ переживалъ
отъ этой добровольной разлуки. Какъ хотѣлось ему
хоть мелькомъ полюбоваться на дорогой образу хотя
одинъ часъ пробыть съ ней и поговорить, какъ
прежде.

Барановъ разсказывалъ ему о своихъ встрѣчахъ съ ней,
когда она возвращалась изъ гимназіи, и какимъ трепе-
томъ и въ то же время тоскою наполняли яти разсказы
ему сердце! Уже шесть мѣсяцевъ прошло съ тѣхъ поръ,
какъ онъ видѣлъ въ послѣдній разъ Аню и вотъ, те-
перь онъ долженъ былъ встрѣтиться съ ней на гимна-
зическомъ концертѣ, куда она собиралась пріѣхать съ
матерью и братомъ. Тамъ онъ снова ее увидитъ, бу-
детъ съ ней танцовать, будетъ съ ней говорить, и кто
знаетъ, быть можетъ, прошлое заговоритъ въ ней силь-
нѣе настоящаго. Быть можетъ, вновь вернется преж-
нее, и онъ будетъ счастливъ.
И, смотря на рисунокъ гигрометрическихъ приборовъ
въ открытой передъ нимъ физикѣ Краевича, онъ мысля-
ми былъ далеко и думалъ:
— Неужели любовь взрослыхъ, о которой говорятъ
съ такимъ почтеніемъ, которую описываютъ въ тыся-
чахъ романовъ и на тысячахъ страницъ, болѣе глубо-
ка, болѣе интенсивна, чѣмъ та, которую переживаю я
и которую всѣ съ презрѣніемъ называютъ: „гимнази-
ческой", надъ которой смѣются и на которую смотрятъ,
какъ на проявленіе испорченности. И какой-то внут-
ренній голосъ говорилъ ему: „нѣтъ".
IX
Наступилъ день концерта. Онъ долженъ былъ про-
исходить въ залѣ Благороднаго Собранія, гдѣ уже съ дав-
нихъ поръ всегда веселились и танцовали гимназисты
въ пользу своихъ недостаточныхъ товарищей, или
какъ любили шутить между собою устроители концер-
та „недостающихъ воспитанниковъ". Флитъ и Петровъ,
чувствовавшіе себя хозяевами вечера и распредѣляв-
шіе роли, поручили тремъ друзьямъ: Раевскому, Бѣль-

скому и Немирову продавать при входѣ билеты и про-
граммы. Сами же они должны были ѣздить за артиста-
ми и артистками, угощать ихъ въ артистической, пить
пиво съ баритонами, рейнвейнъ съ тенорами и мускатъ
люнель съ сопрано, переворачивать ноты и исполнять
всѣ тѣ высокія и изящныя обязанности, для которыхъ,
по ихъ мнѣнію, болѣе всего подходили именно они.
Синявинъ долженъ былъ дирижировать танцами, а
Фельдманъ сидѣть рядомъ съ балериной, приглашен-
ной продавать бутонерки и цвѣты и стараться не
давать ей скучать. Распорядители условились быть на
мѣстѣ ровно въ 7 часовъ, и потому Володя, тотчасъ
же послѣ обѣда сталъ собираться на балъ, отъ котора-
го ожидалъ для себя столь многаго.
Онъ не любилъ никогда смотрѣться въ зеркало, по-
тому что каждое такое созерцаніе своего изображенія
укрѣпляло его въ грустной увѣренности, что онъ.
некрасивый мальчикъ. Онъ предпочиталъ подолгу не
видѣть своего лица и, даже причесываясь, смотрѣлъ
только на волосы, стараясь не увидѣть остальной ча-
сти головы. Ему не нравились его губы, которыя ему
казалисъ слишкомъ толстыми, его приводилъ въ
отчаяніе носъ.— неправильный и довольно большихъ
размѣровъ. Глаза казались ему слишкомъ малыми и
невыразительными, цвѣтъ лица черезчуръ блѣднымъ
и пробивающіеся усы рѣдкими и некрасивыми. Воло-
сы тоже не слушались его и торчали безпорядочно
въ разныя стороны. Однако, теперь надо было попра-
вить галстухъ и воротникъ мундира. /Бросивъ мимо-
летный взгядъ на себя въ большое трюмо, стоявшее
въ гостиной, онъ былъ непріятно пораженъ всей
своей фигурой въ смѣшномъ куцомъ мундирѣ и ка-
кимъ то особеннымъ растеряннымъ взглядомъ. Тогда
онъ надѣлъ форменную черную куртку, прикололъ на

грудъ распорядительскій значекъ и, взявъ свѣчу,
принялся пристально осматривать себя въ зеркало,
стараясь найти такое освѣщеніе, при которомъ лицо
его можно было бы назвать не безобразнымъ.
Черный цвѣтъ безусловно шелъ больше къ его
матовому блѣдному лицу и его выраженіе имѣло да-
же какой то особый благородно суровый оттѣнокъ при
освѣщеніи сбоку. Перемѣщая свѣчу налѣво и направо
и слѣдя за тѣнями, измѣнившими выраженіе и блескъ
глазъ, онъ приходилъ къ заключенію, что вовсе уже
не такъ дуренъ, какъ это думалъ раньше. Потомъ онъ
съ облегченнымъ сердцемъ потушилъ свѣчу и, надѣвъ
пальто, вышелъ на улицу.
„Разумѣется, думалъ онъ, это будетъ гораздо ори-
гинальнѣе — явиться на балъ въ черной блузѣ. Это
просто и изящно и не обратитъ на себя вниманія.. Я
буду стараться сохранить все время грустное и суровое
выраженіе лица. Безъ сомнѣнія, Аня замѣтитъ это и,
если хотя немного любитъ меня, ей станетъ жалко меня".
Но теперь при мысли объ Анѣ ему самому стало
жалко себя. Проходя мимо освѣщеннаго подъѣзда, онъ
увидѣлъ тамъ барышню, лѣтъ шестнадцати, въ откры-
томъ голубомъ платьѣ, поправлявшую передъ зерка-
ломъ прическу. Около нея стоялъ студентъ и, держа
въ рукѣ ея накидку, что-то говорилъ ей, улыбаясь и
краснѣя. Володѣ почему-то стало еще грустнѣе при
видѣ этой картины. „Почему я такъ несчастливъ,
что лишенъ возможности разговаривать, вотъ такъ,
съ тѣмъ, кого люблю, какъ этотъ студентъ? Почему
ни одна барышня не причесывается при мнѣ въ швей-
царской и не даетъ мнѣ держать своей накидки?.
Боже, какъ все на землѣ не прочно!"
Ровно въ восемь часовъ трое друзей заняли свои
мѣста за длиннымъ столомъ, покрытымъ зеленымъ

сукномъ, на которомъ въ красивомъ безпорядкѣ ле-
жали художественныя программы и афиши, нарисован-
ныя гимназистами, и оставшіеся не проданными би-
леты. На серебряномъ блюдѣ Бѣльскій для приманки
публики положилъ свой собственный золотой и нѣ-
сколько серебряныхъ рублей, какъ имѣющихъ цѣлью
намекнуть покупателямъ афишъ, какими, именно, мо-
нетами слѣдовало расплачиваться за программы.
На площадкахъ при каждомъ поворотѣ широкой
входной лѣстницы стояло нѣсколько семиклассниковъ,
которымъ, въ виду ихъ непопулярности и малаго
значенія въ классѣ, была предоставлена неинтересная
обязанность: контролировать билеты. Вниманіе всѣхъ
обращалъ на себя своей необъятной фигурой, въ го-
товомъ лопнуть по всѣмъ швамъ новенькомъ мундирѣ,
представитель физической силы седьмого класса, Во-
дорослинъ. Здѣсь же стояли Ляпуновъ и Комаровъ,
на лицахъ которыхъ было написано сознаніе всей важ-
ности возложенной на нихъ миссіи. Въ освѣщенномъ
и красиво декорированномъ зеленью залѣ ожидали
Крамской, Черниловъ, Конисскій и Журавлевъ, изучал
номера рядовъ и стульевъ съ тѣмъ, чтобы безъ заме-
дленія и безъ излишней суетливости отводить гостей
на ихъ мѣста. Другіе товарищи были въ артистической
и на сценѣ, дѣлая послѣднія распоряженія и приго-
товленія, устанавливая вина и закуски на столѣ въ
ожиданіи артистовъ и артистокъ, которые должны
были пріѣхать съ минуты на минуту въ сопровожде-
ніи корифеевъ великосвѣтскости и изящества: Синявина,
Фельдмана, Петрова и другихъ.
— Однако, господа,—сказалъ Раевскій, смотря на
часы,—уже восемь часовъ, время, когда концертъ по
росписанію долженъ уже начаться, а между тѣмъ
нѣтъ еще ни души.

— Раньше девяти никогда не начнется... отвѣтилъ
Немировъ, поднимаясь со стола и разсматривая широ-
кую трехцвѣтную ленту съ цѣлымъ султаномъ бѣлыхъ
шелковыхъ тесемокъ и серебрянымъ значкомъ.— Что
это за штука и какъ она попала сюда?
— Это Синявинъ изобрѣлъ себѣ знакъ своего ди-
рижерскаго отличія,—объяснилъ Бѣльскій,—и просилъ
меня поберечь, пока онъ вернется, чтобы не помяли.
Они чуть было не поссорились изъ за этой штуки съ
Фельдманомъ. Въ это время къ нимъ подошелъ Ба-
лясинъ, приглашенный въ качествѣ распорядителя
седьмымъ классомъ и замирающимъ отъ восторга го-
лосомъ произнесъ:
— Пріѣхалъ Трегубовъ съ дочкой... прелесть какая
хорошенькая. Я видѣлъ ее разъ въ гимназіи на лѣст-
ницѣ...
— Я тебѣ совѣтую пріударить за ней, — сказалъ
Бѣльскій, смѣясь.
На лѣстницу, между тѣмъ, всходилъ величественной
походкой Трегубовъ, кивая слегка на почтительные
поклоны встрѣчавшихъ его гимназистовъ. Дочь его,
хорошенькая черноглазая шатенка лѣтъ восемнадцати,
улыбаясь, поглядывала на распорядителей, видимо
стѣсняясь тѣми знаками подобострастнаго вниманія,
которыми они окружали его отца. Увидѣвъ, что они
явились на балъ первыми, они тотчасъ же почувство-
вали неловкость, какую всегда испытываютъ люди,
боящіеся, что ихъ могутъ заподозрить въ отсутствіи
знанія свѣтскихъ привычекъ. Дойдя до стола, гдѣ си-
дѣлъ Раевскій съ своими друзьями, онъ чувствовалъ
необходимость сказать что-нибудь ласковое и привѣт-
ливое и вмѣстѣ съ тѣмъ объяснить причину своего
ранняго появленія.
— Здравствуйте, здравствуйте,— обратился онъ къ

Раевскому, протягивавшему ему одной рукой программу.
Какой у васъ сегодня солидный видъ, продолжалъ
опъ, улыбаясь и воображая, что говоритъ нѣчто въ
высшей степени пріятное и остроумное. Вотъ, если бы
и въ гимназіи вы вели себя также...
Никто ничего ему не отвѣтилъ, но всѣ лица ласково
улыбнулись.
— Позвольте васъ познакомить, господа, съ моей
дочерью. Любитъ танцовать. Вы ужъ позаботьтесь
чтобы она не скучала. Это ужъ я вамъ поручаю, —
обратился онъ къ Водорослину, задыхавшемуся въ
своемъ узкомъ мундирѣ отъ жары и собственной тол-
щины,—вы, вѣдь, навѣрное отлично танцуете.
При этой безтактной шуткѣ нѣкоторые хихикнули.
Барышня пожала протянутую руку и дала согласіе
Раевскому танцовать съ нимъ вальсъ.
— Это опасный мужчина — продолжалъ острить
Трегубовъ, — указывая взглядомъ дочери на Раев-
скаго,—ты будь съ нимъ осторожна.
Но и эта начальственная острота не вызвала одо-
бренія.
— Желаете программу?—спросилъ Немировъ.
— Программу... мм...—отвѣчалъ Трегубовъ, раз-
сматривая рисунокъ.—Это кто же рисовалъ? Вы? —
промолвилъ онъ, указывая перстомъ на Немирова.
— Нѣтъ, не я... это Бѣльскій...
Ахъ, такъ вы талантъ?!, а я и не зналъ этого.
Сколько же это стоитъ?
— Сколько вамъ угодно,—отвѣтилъ Раевскій, по-
сматривая искоса на блюдо съ золотымъ Бѣльскаго.
Инспекторъ порылся въ кошелькѣ и послѣ нѣко-
тораго раздумья положилъ три рубля. Потомъ онъ
удалился въ залъ, считая, вѣроятно, себя въ глубинѣ
души самымъ щедрымъ человѣкомъ въ мірѣ.

Гимназисты переглянулись съ улыбкой, когда они
ушли.
— Три рубля далъ—сказалъ Бѣльскій. — Кто бы
могъ подумать. Скажите пожалуйста!
— А, правда, дочка его недурненькая? — сказалъ
со сладострастной улыбкой сатира Балясинъ, обнару-
живая своимъ грязноватымъ лицомъ признаки край-
няго восхищенія.
— Да, ничего... грудь только слишкомъ плоска...
— Но за то какая хорошенькая ножка. Какая бѣ-
лая шейка...
— Это ничего не значитъ, промолвилъ своимъ ба-
сомъ Водорослинъ. — Первое въ женщинѣ, по моему,
это фигура. Не надо мнѣ красиваго лица, а пусть
только она будетъ... во!—и онъ сдѣлалъ жестъ руками,
долженствовававшій показать, какая, именно, должна
была быть женщина, удовлетворяющая его идеалу.
Всѣ разсмѣялись. Балясинъ сообщилъ сейчасъ же
нѣсколько свѣдѣній о домашней жизни, такъ что Раев-
скій, мысли котораго были настроены на совершенно
другой ладъ, выругался даже и сказалъ:
— Что вы, господа, за пошлости городите!.. А въ
особенности, ты, Балясинъ, всякую мерзость разсказы-
ваешь. Ну, откуда, ты все это знаешь?..
Между тѣмъ, публика начала съѣзжаться... Сперва
появились учителя съ ихъ женами и взрослыми дѣть-
ми, у которыхъ такія имѣлись, потомъ явился дирек-
торъ съ супругой, встрѣченный инспекторомъ и при-
бывшими раньше педагогами съ умиленіемъ и востор-
женностью. Затѣмъ замелькали прелестныя фигуры
гимназистокъ въ платьяхъ всѣхъ оттѣнковъ и цвѣтовъ
съ радостными лицами, возбужденными и сіяющими
при мысли о предстоящемъ весельѣ. За ними шли
гимназисты всѣхъ возрастовъ въ мундирахъ съ раз-

вязнымъ видомъ хозяевъ, лицеисты, только что пере-
шедшіе въ золотой лицей и заботливо несшіе свои
высокія „собственныя треуголки" и ослѣплявшіе зе-
ленью своихъ „собственныхъ мундировъ", безобраз-
ныхъ и нелѣпыхъ, лишенныхъ всякаго изящества, но
считаемыхъ своими хозяевами перлами красоты. Сту-
денты прошлогодняго выпуска, явившіеся возбуждать
зависть своихъ недавнихъ товарищей восьмиклассни-
ковъ и отбивать у нихъ дамъ и дѣвицъ, въ узкихъ
гвардейскаго образца мундирахъ съ высокими ворот-
никами, препятствовавшими совешенно повороту го-
ловы, и расходящимися, какъ у улановъ, пуговицами,
со столь длинными шпагами, что онѣ задѣвали за
каждую ступеньку лѣстницы и доставляли этимъ об-
ладателямъ ихъ величайшее удовлетвореніе. Были
тутъ и статскіе въ сюртукахъ и даже во фракахъ съ
цвѣтами въ петлицахъ.
Цѣлая толпа маменекъ и тетушекъ явилась сопро-
вождать сюда молодыхъ дѣвицъ, послушать концертъ
и посмотрѣть, какъ онѣ будутъ веселиться. Многія
изъ нихъ были одѣты въ некрасивыя кричащія платья,
совершенно не шедшія къ нимъ и выставляющія еще
больше на показъ ихъ безобразіе. Многія лица были
напудрены и носили слѣды запоздалаго желанія нра-
виться. Дѣвицы въ открытыхъ платьяхъ съ возбуж-
денными и раскраснѣвшимися лицами привлекали
всеобщее вниманіе и подвергались всесторонней де-
тальной критикѣ со стороны молодыхъ людей, старав-
шихся подойти поближе, нагло взглянуть въ лицо
или прикоснуться къ обнаженному плечу. Цѣлая
волна людей, одѣтыхъ въ самые разнообразные, но по
большей части, безобразные костюмы, подвигалась по
лѣстницѣ, храня на своихъ лицахъ соотвѣтственное
случаю выраженіе, за исключеніемъ нѣсколькихъ дѣ-

вичьихъ наивныхъ физіономій, производившихъ отрад-
ное впечатлѣніе чего-то простого и искренняго въ этомъ
собраніи неестественнаго и кривляющагося свѣта.
Володя Раевскій съ бьющимся сердцемъ слѣдилъ
за каждымъ бѣлымъ платьицемъ, за каждой женской
головкой, появлявшейся внизу лѣстницы, надѣясь
узнать въ ней ту, которая заполняла всѣ его мысли.
Онъ разсѣянно принималъ деньги за билеты и про-
граммы, забывая даже иногда благодарить щедрыхъ
гостей, жертвовавшихъ деньги бѣднымъ товарищамъ
«своихъ дѣтей полтинники и рубли и производившихъ
эту операцію съ видомъ чрезвычайно самоотверженныхъ
людей, отрываюЩихъ у себя послѣднюю копѣйку,
чтобы помочь ближнему. Народу было уже такъ много,
что Водорослинъ просилъ нѣсколько разъ публику не
останавливаться передъ столомъ съ афишами, чтобы
не мѣшать свободно входить гостямъ.
Находившіеся въ залѣ гимназисты едва успѣвали
исполнять свою обязанность, указывая мѣста зрителямъ.
Они проворно подбѣгали къ тучнымъ старухамъ съ
толстыми животами и глупымъ выраженіемъ лица и,
предложивъ имъ руку, тащили ихъ къ ихъ мѣстамъ,
гдѣ онѣ въ изнеможеніи опускались на кресла и тот-
часъ же начинали лорнировать публику. Они склоня-
лись предъ молоденькими барышнями, глаза которыхъ
не опускались предъ ихъ исполненными покорностью
взорами и прокладывали для нихъ дорогу среди тѣс-
ной толпы, образовавшейся въ проходахъ между
стульями, и получали въ награду обворожительную
улыбку, говорившую уже о нѣкоторой опытности въ
общеніи съ молодыми людьми. Мужчинамъ предостав-
лялось самимъ находить свои мѣста, и исключеніе
было сдѣлано только для директора и товарища ми-
нистра, которыхъ Черниловъ торжественно провелъ

въ первый рядъ на почетное мѣсто, за которое они
заплатили по пятнадцати рублей.
Около девяти часовъ среди публики, стоявшей еще
на лѣстницѣ, раздались восклицанія „пріѣхала Рябин-
цева" и тотчасъ же появился во всемъ своемъ вели-
колѣпіи Фельдманъ, въ мундирѣ, фасонъ котораго
могла измыслить только его болѣзненная франтовская
фантазія, ведя подъ руку извѣстную и любимую всѣми
артистку Рябинцеву, плѣнявшую публику въ продол-
женіе пятнадцати лѣтъ великолѣпными руладами сво-
его восхитительнаго голоса, создавшая нѣсколько
ролей въ своемъ обширномъ репертуарѣ, очаровывав-
шая своею красотой и изяществомъ рѣшительно всѣхъ,
начиная съ гимназистовъ и кончая министрами, одно
появленіе которой обезпечивало благотворительному
вечеру полный сборъ.
Фельдманъ несъ въ одной рукѣ великолѣпный букетъ,
приподнесенный ей гимназистами, ея ноты и легкую
накидку, тогда какъ другую предоставилъ ей, на кото-
рую она слегка опиралась воздушная, граціозная, лас-
ковая и привѣтливая. Ее привѣтствовали аплодисмен-
тами, она поблагодарила и, улыбнувшись, быстро про-
шла, сопровождаемая своимъ кавалеромъ въ артисти-
ческую, исчезнувъ въ узкомъ коридорѣ. Вся публика,
оставшаяся еще на лѣстницѣ, ринулась поспѣшно въ
залъ, гдѣ она должна была сейчасъ появиться съ но-
тами въ рукахъ, готовая пѣть„Vorrei morir" Тости, ея
любимый романсъ, въ который она вкладывала всю
прелесть своего дивнаго голоса, все очарованіе своего
сильнаго и прекраснаго чувства.
Площадка, гдѣ находился столъ съ афишами, гдѣ
сидѣли друзья и стояли гимназисты - контролеры, —
опустѣла и воцарившаяся тишина возвѣстила начало
концерта.

— Какой счастливецъ Фельдманъ, — сказалъ Бѣль-
скій — познакомился съ такой очаровательной жен-
щиной!
Но Раевскій сравнилъ мысленно эту роскошную кра-
соту оранжерейнаго цвѣтка съ нѣжнымъ изяществомъ
Ани, и ему тотчасъ же стало ясно, насколько ему без-
различны всѣ красавицы въ мірѣ, кромѣ одной. Ея
отсутствіе безпокоило его, заставляло почти страдать,
и онъ чувствовалъ, что если бы она почему-нибудь
совсѣмъ не пріѣхала на балъ, онъ близокъ былъ бы
къ тому, чтобы разрыдаться. Онъ жадно всматривался
въ полутемную дверь швейцарской, которая была вид-
на съ того мѣста, гдѣ онъ сидѣлъ. Изрѣдка она еще
отворялась и пропускала закутанныя въ шубы фигуры,
которыя потомъ преображались въ изящныхъ бары-
шень въ легкихъ платьяхъ, но это были все не тѣ,
кого такъ жадно ждало его сердце. Наконецъ, онъ не
выдержалъ и спросилъ у Бѣльскаго, стараясь придать
своему голосу небрежный оттѣнокъ.
— Ты, кажется, говорилъ мнѣ, что Сенклеръ соби-
рались къ намъ на вечеръ?
— Да, — отвѣтилъ Бѣльскій, улыбаясь, — я вижу
уже давно, какъ ты страдаешь. Я не понимаю, что
это значитъ, что они не пріѣзжаютъ. Впрочемъ, вѣдь
у свѣтскихъ людей считается неприличнымъ явиться
куда-нибудь во время. Это, видишь ли, по ихъ мнѣ-
нію, mauvais ton. Разумѣется, надо заставить себя по-
дождать... Я думаю, что они разсуждаютъ именно
такъ, и чрезъ полчаса ты ихъ увидишь.
— Ты не справедливъ, Саша, къ нимъ. Они не по-
хожи на свѣтскихъ людей... то-есть ,вѣрнѣе, у нихъ
нѣтъ смѣшныхъ недостатковъ всѣхъ свѣтскихъ лю-
дей... Неужели Аня по твоему свѣтская дѣвушка?
— Какой вздоръ,—перебилъ его Бѣльскій—повѣрь,

что Сенклеръ прежде всего, именно, свѣтскіе люди въ
самомъ худшемъ смыслѣ слова. И это ихъ громад-
ный минусъ. Я не говорю про твою Аню, но отецъ и
мать любятъ чрезвычайно задавать тонъ, разыгрывать
изъ себя аристократовъ...
— Послушай, Раевскій,—произнесъ молчавшій до
тѣхъ поръ Немировъ, ты будешь сегодня танцовать?
— Немного придется, вѣроятно. Вотъ, прежде все-
го съ дочкой Трегубова.
— Постарайся понравиться ей,—сказалъ Бѣльскій--
и Трегубовъ навѣрное совершенно измѣнитъ къ тебѣ
отношеніе.
— Я тоже думаю... рискнуть...—продолжалъ Неми-
ровъ въ первый разъ въ своей жизни, потанцовать...
— Конечно, танцуй, убѣдительно подтвердили оба
его друга. Ты себѣ представить не можешь — сказалъ
Бѣльскій, подмигивая, до какой степени пріятно обни-
мать хорошенькую дѣвушку за талію.
— Ну, что ты за ерунду говоришь, — отвѣтилъ,
засмѣявшись, Немировъ, причемъ щеки его слегка
покраснѣли, и самъ онъ сконфузился.
— Господа,—произнесъ Раевскій, сосчитавъ деньги,
мы набрали уже за однѣ программы больше двухсотъ
рублей...
Но онъ не кончилъ фразы, такъ какъ, поднявъ
глаза, увидалъ на лѣстницѣ въ десяти шагахъ отъ
себя то, что ждалъ съ такимъ трепетомъ и нетерпѣ-
ніемъ. Аня шла по ступенькамъ лѣстницы въ бѣломъ
открытомъ платьѣ, отдѣланномъ розовыми цвѣтами,
немного не доходившемъ до полу и позволявшемъ
видѣть ея красивыя ступни въ атласныхъ туфляхъ
нѣжно голубого цвѣта. Но это была не та Аня, кото-
рую онъ видѣлъ полгода тому назадъ, не застѣнчивая
и скромная, хотя и красивая, гимназистка въ темномъ

форменномъ платьѣ, сохранившая еще обликъ и фи-
гуру ребенка, а блестящая свѣтская барышня во
всемъ всеоружіи своей расцвѣтшей красоты, пышной
и роскошной. Бѣлоснѣжная шейка, красиво оттѣнен-
ная золотистыми волосами, заплетенными въ двѣ косы,
тонкія пропорціональныя руки, словно выточенныя
изъ мрамора, прелестная округленность плечей, мяг-
кія очертанія тонкой таліи,—все это было для него не-
ожиданностью и новостью, все это поразило его, не-
привыкшаго видѣть своего друга, Аню, въ такомъ
пышномъ нарядѣ. Только глаза ея, голубые и глубо-
кіе, какъ море, были все тѣ же добрые и привѣтли-
вые, та же шаловливо - грустная улыбка свѣтилась
въ нихъ и тою же святою и искреннею невинностью
вѣяло отъ этой фигуры, въ которой, казалось, вопло-
тилась совершеннѣйшая Маргарита.
Володя почувствовалъ, что у него потемнѣло въ
глазахъ. „Что онъ скажетъ сейчасъ? что онъ сдѣла-
етъ?—мелькнуло у него въ головѣ.— Что онъ будетъ
отвѣчать ей, когда единственнымъ подходящимъ отвѣ-
томъ съ его стороны, гармонировавшимъ вполнѣ съ
его чувствомъ, было бы броситься къ ея ногамъ и
цѣловать край ея платья.
Между тѣмъ, Бѣльскій пошелъ уже къ нимъ на
встрѣчу и разспрашивалъ m-me Сенклеръ, красивую,
молодую еще женщину о причинѣ опозданія.
— Вы много потеряли, Марія Федоровна, могу
васъ увѣрить. Какъ разъ поетъ теперь Рябинцева, и
вы рискуете не услышать ее.
— Никакъ не могли, голубчикъ, — отвѣчала она
низкимъ груднымъ голосомъ, протягивая ему для
поцѣлуя руку.—Вы знаете, вѣдь, съ барышнями бѣда,
въ особенности, когда онѣ ѣдутъ на вечеръ. Сегодня
первый Анинъ выѣздъ... такое торжественное событіе...

Ага, вотъ и нашъ злой мальчикъ, который насъ сов-
сѣмъ знать не хочетъ,—обратилась она къ Раевскому,
дѣлая видъ, что только теперь замѣтила его. — Какъ
же это вамъ не стыдно, сударь,—продолжала она, здо-
роваясь съ нимъ.—Сережа и Аня такъ васъ ждали,
такъ просили васъ придти. Какой вы злой. Я не
ожидала, что вы такой злой...
Володя краснѣлъ и блѣднѣлъ подъ этими безраз-
личными свѣтскими фразами, которыми встрѣчаютъ
въ свѣтѣ самыхъ неинтересныхъ людей и говорятъ
ихъ только для того, чтобы что-нибудь сказать, и глупо
молчалъ, не зная, что отвѣтить.
Но предъ нимъ, смущеннымъ и жалкимъ, уже
стояла Аня, протягивала ему руку и говорила:
— Здравствуйте... Почему вы на насъ разсердились?
Мнѣ такъ грустно было, что вы у насъ не бываете.
Какъ это не хорошо и какъ вы обидѣли своего ста-
раго друга.
И она прибавила такъ тихо, что только онъ одинъ
могъ слышать:
— Значитъ, вы меня совсѣмъ не любите...
Потомъ, въ сопровожденіи Бѣльскаго, предложив-
шаго Анѣ руку, мать и дочь быстро прошли въ залу,
гдѣ звучали полныя страсти и тоски звуки божест-
веннаго сопрано Рябинцевой.
Володя сидѣлъ на своемъ стулѣ почти безъ созна-
нія, не понимая, что вокругъ него происходитъ. Не
ослышался ли онъ? неужели, дѣйствительно, Аня
только что была здѣсь, его милая ненаглядная Аня и
сказала ему съ сожалѣніемъ въ голосѣ такъ, что
только ему одному было слышно: „Вы меня совсѣмъ
не любите"? Неужели это не сонъ, и неужели его
мечты сбываются?
Внезапно волна самой бурной радости прихлынула

къ его сердцу. Значитъ, она его помнитъ, значитъ
она его любитъ. Значитъ, все можно будетъ вернуть,
и его жизнь потечетъ по прежнему.
Онъ всталъ съ своего мѣста съ блестящими глазами,
съ веселымъ раскраснѣвшимся лицомъ и ему не-
удержимо захотѣлось чѣмъ-нибудь проявить свою ве-
селость и радостное настроеніе.
Онъ подкрался осторожно къ Немирову и ударилъ
его по затылку, потомъ подошелъ къ Бѣльскому и
задулъ у него подъ носомъ свѣчку, на которой тотъ
топилъ клей для марокъ благотворительнаго сбора, и
крикнулъ имъ:
— Ну, старые хрычи, сидите здѣсь и караульте
деньги, а я пойду слушать Рябинцеву. Потомъ онъ
подбѣжалъ къ Немирову и сказалъ ему:
— Ахъ, еслибъ ты зналъ, какъ я счастливъ, Коля!..
Скажи, нравится она тебѣ или нѣтъ?..
— Да, иди, иди скорѣе,—перебилъ его иронически
Бѣльскій. Мы и такъ видимъ, что ты влюбленъ, какъ
кошка.
Раевскій пошелъ въ залъ, но было уже поздно. Номеръ
окончился и Рябинцева удалилась, сопровождаемая
бурными аплодисментами. Онъ прошелъ между рядами
гимназистовъ, толпившихся въ проходахъ, раскраснѣв-
шихся и потныхъ съ красными отъ усерднаго хло-
панья руками. Выбравшись, наконецъ, на болѣе сво-
бодное мѣсто, онъ началъ осматривать первые ряды,
надѣясь найти тамъ Сенклеръ. Однако, съ того мѣста,
гдѣ онъ стоялъ, плохо было видно: большую часть
второго и третьяго рядовъ скрывалъ отъ него своей
массивной фигурой какой-то лысый генералъ съ Ан-
дреевской лентой черезъ плечо.
Въ это время въ залѣ раздались снова аплодисмен-
ты, такъ какъ на сцену вышелъ извѣстный баритонъ

Вецъ, по профессіи докторъ, но промѣнявшій ее сна-
чала на карьеру драматическаго артиста, а впослѣдст-
віи пѣвца. Къ сожалѣнію небольшой ростъ и отсутст-
віе сценической внѣшности помѣшали этому талант-
ливому пѣвцу занять подобающее ему мѣсто, и онъ
пѣлъ по преимуществу на маленькихъ частныхъ сце-
нахъ.
Въ этотъ разъ онъ былъ особенно въ голосѣ, что
было замѣтно по первымъ взятымъ имъ нотамъ ро-
манса Вольфрама изъ Тангейзера. Володя облокотился
о колонну и не спускалъ глазъ съ пѣвца, упиваясь
прекрасными звуками его голоса. „Вечерняя звѣзда"
какъ нельзя больше подходила къ его настроенію, и
онъ весь проникся какимъ-то особеннымъ экстазомъ,
когда Вецъ, подъ звуки нѣжнаго аккомпанемента,
пропѣлъ эту фразу:
„Восходишь ты, звѣзда любви златая"...
— Какая глупость, — подумалъ онъ, когда пѣвецъ
кончилъ, и публика, какъ одинъ человѣкъ, начала
хлопать, — я, кажется, готовъ расплакаться. Неужели
музыка дѣйствуетъ на меня такъ сильно?
Вецъ спѣлъ еще нѣсколько романсовъ съ преж-
нимъ успѣхомъ. Затѣмъ его смѣнилъ какой-то худо-
сочный юноша во взятомъ на прокатъ фракѣ, прочи-
тавшій слабымъ голосомъ нараспѣвъ, съ большими
паузами, какое-то стихотвореніе, „о блѣдныхъ лепест-
кахъ на груди у возлюбленной", которому "тоже слег-
ка похлопали. Это былъ непризнанный поэтъ и дек-
ламаторъ, приглашенный участвовать въ коцертѣ по
просьбѣ окружного инспектора, приходившагося ему
дядей и желавшаго помочь племяннику выступить
публично.
Стало скучно и жарко.
Племянникъ окружного инспектора вышелъ и про-

челъ еще стихотвореніе собственнаго сочиненія, пови-
димому, очень страшнаго содержанія, такъ какъ въ
концѣ его авторъ дико вращалъ глазами, билъ себя
въ грудь, прыгалъ назадъ и потомъ бросался на пуб-
лику, нагнувъ голову, какъ быкъ, собирающійся пора-
зить тореадора.
Наконецъ, онъ ушелъ и на его мѣсто вышла ста-
рая дѣва въ черномъ платьѣ, впереди которой несли
столикъ и стулъ, съ книгой въ рукѣ и кроткимъ вы-
раженіемъ на лицѣ.
„Опять читать", — подумалъ съ тоской Володя.
Ему захотѣлось уйти изъ залы, чтобы присоединиться
къ своимъ друзьямъ и поболтать съ ними, и онъ уже
сталъ пробираться къ выходу, но въ это время гене-
ралъ съ андреевской лентой, желавшій, вѣроятно, то-
же избавитъся отъ чтенія старой дѣвы, всталъ и от-
крылъ такимъ образомъ Володѣ тѣ два ряда, которые
раньше закрывалъ своей фигурой.
Володя тотчасъ же нашелъ знакомую бѣлокурую
головку съ двумя толстыми косами и слегка подвиты-
ми на вискахъ волосами. Скользнувъ взгядомъ даль-
ше, на сосѣднія мѣста, онъ замеръ отъ непріятнаго
чувства, замѣтивъ рядомъ съ Аней и съ ея матерью
Баранова, который что-то съ увлеченіемъ разсказы-
валъ внимательно слушавшей его дѣвочкѣ съ улыб-
кой на губахъ.
Онъ сразу почувствовалъ, какъ все его недавнее
радостное настроеніе куда-то исчезло, мгновенно испа-
рилось и замѣнилось ноющимъ тоскливымъ чувствомъ.
„Онъ опять здѣсь"—подумалъ Володя, пробираясь къ
выходу,—„очевидно, она гораздо дружнѣе и ближе съ
нимъ, чѣмъ со мною. Къ чему же однако она сказала
мнѣ эту фразу? Неужели это кокетство?" И чувство
горечи проснулось въ немъ. „Зачѣмъ, въ самомъ дѣлѣ,

онъ такъ глупо велъ себя. Зачѣмъ пересталъ бывать
у Сенклеровъ и далъ возможность сопернику, такому
ничтожному сопернику, восторжествовать надъ собою.
Разумѣется, онъ виноватъ самъ во всемъ. Нельзя все
уступать и уступать."
Назойливый голосъ старой дѣвы, читавшей что-то
о голодающихъ крестьянахъ, давно всѣмъ извѣстное
и не интересное, мѣшало его мыслямъ и раздражало
его, пока онъ пробирался черезъ толпу. „Зачѣмъ она
читаетъ эту глупость, чортъ бы ее подралъ? Лучше
бы сидѣла дома и не заставляла бы всѣхъ скучать",
подумалъ онъ, выбравшись, наконецъ, изъ жаркаго
зала на свѣжій, сравнительно, воздухъ.
Здѣсь было веселѣе. Водорослинъ разсказывалъ
какой-то неприличный анекдотъ, и Бѣльскій весело
смѣялся, смотря на Немирова, который краснѣлъ и
улыбался.
— Ну, что, хорошій концертъ?—обратился онъ къ
Раевкому.
— Какой тамъ хорошій! Чортъ знаетъ, какая скука.
Насилу простоялъ тамъ полчаса. Какіе-то дураки чи-
таютъ свои глупости. Я ушелъ, мнѣ надоѣло слушать.
Это Флитъ пригласилъ ихъ для увеселенія публики.
И онъ мрачно сѣлъ на свое мѣсто, даже не улыб-
нувшись на какую-то сальность, сказанную Водоро-
слинымъ.
Друзья его оставили теперь его стеречь выручку
и продавать билеты и отправились слушать концертъ.
Уходя, Бѣльскій сказалъ своему другу:
— Пойду посмотрю, гдѣ сидитъ моя Линочка, а то
я видѣлъ, какъ къ ней подошелъ какой-то лицеистъ
и боюсь, какъ бы не очутиться въ такомъ же поло-
женіи, какъ ты. И повернувшись къ Немирову, онъ
хлопнулъ его по плечу и, смѣясь, прибавилъ:

— Женщинъ нельзя ни минуты оставлять однѣхъ
безъ надзора, если только хочешь, чтобы онѣ тебя не
разлюбили. Правда, вѣдь, Коля?
Но Володя слабо улыбнулся на эту шутку и, опу-
стивъ голову на руки, задумался, совершенно забывъ
объ окружающемъ. Онъ понималъ, что всѣ его на-
дежды на возвращеніе прежнихъ отношеній съ Аней—
однѣ несбыточныя мечты, что онъ для нея вовсе недорогъ
и не нуженъ, она его любитъ не болѣе, чѣмъ любитъ
разныхъ Элль, Рибо и другихъ товарищей брата, къ
которымъ она обращается съ такою же привѣтливою
улыбкою, какъ къ нему, которыхъ она съ такою же
ласкою убѣждаетъ навѣщать ихъ, и о которыхъ она
перестаетъ думать тотчасъ лее, какъ они скрываются
съ ея глазъ. Ахъ, все это только старая и извѣстная
исторія, общая исторія всѣхъ романовъ, которыхъ онъ
такъ много читалъ въ своей жизни. Юноша, вообра-
жающій, что его любятъ только потому, что ему ласково
пожали руку и сказали „мой другъ", и строющій на этихъ
эфемерныхъ признакахъ картины будущаго счастья! Те-
перь Аня сидитъ съ Барановымъ, лицо ея улыбается,
глаза горятъ и уже, конечно, мысли ея наполнены
не воспоминаніями о немъ, смѣшномъ и не краси-
вомъ гимназистѣ. Она перестала о немъ думать тот-
часъ же, какъ перевернулась къ нему спиной и исчезла
за дверьми зала. Она, навѣрно, даже не замѣтила
ни его убитаго вида, ни его смущенія, потому что
мысли ея совершенно не заняты имъ, потому что за
тѣ шесть мѣсяцевъ, что они не видѣлись и въ про-
долженіе которыхъ онъ столько перестрадалъ и пере-
чувствовалъ, она ни разу даже не вспомнила о немъ,
а если и вспомнила, то безъ особеннаго сожалѣнія,
какъ вспоминала о знакомыхъ, .отсутствіе которыхъ не
оставляетъ пустого мѣста на сердцѣ. Ея слова, ея

сожалѣнія о томъ, что онъ не былъ у нихъ — лишь
свѣтскій пріемъ, который она, безъ сомнѣнія, по ука-
заніямъ матери, примѣняетъ одинаково ко всѣмъ безъ
исключенія. Какъ онъ былъ наивенъ и не проница-
теленъ, когда думалъ, что Аня питаетъ къ нему что
нибудь больше, чѣмъ симпатію хорошей знакомой къ
довольно не глупому мальчику! Развѣ она слушала
его когда-нибудь съ такимъ вниманіемъ, какъ Бара-
нова, развѣ глаза ея свѣтились когда-нибудь такимъ
блескомъ, какъ теперь, когда она слушала тотъ вздоръ,
который, по всей вѣроятности, разсказывалъ ей Бара-
новъ? Но зачѣмъ же въ такомъ случаѣ она старается
ввести его въ заблужденіе и воскрешаетъ въ немъ
надежду загадочными фразами? Или все это не болѣе,
какъ свѣтскіе пріемы, оправдывающіе всякую фальшь
и неискренность въ угоду приличіямъ? Но неужели
Аня, это чистое и безхитростное существо, можетъ не
возмущаться противъ этой лжи и фальши?
— Послушай, Раевскій,—раздался вдругъ около
него голосъ.—Да ты спишь, кажется, мой другъ! Мы
тебя привлечемъ къ отвѣтственности за нерадивое
отношеніе къ своимъ обязанностямъ.
Раевскій очнулся и поднялъ глаза. Передъ нимъ
стоялъ веселый и улыбающійся Синявинъ и примѣри-
валъ себѣ свою необыкновенную ленту съ султаномъ
и со значкомъ. Первое отдѣленіе окончилось. Изъ от-
крытыхъ дверей выходила публика, а изъ зала доно-
сились бурные аплодисменты и крики.
— Что это ты, дядя, такой грустный?—продолжалъ
онъ, взглянувъ на Володю.—Скучно тебѣ здѣсь си-
дѣть?
— Нѣтъ, я не грустный.—отвѣтилъ, улыбнувшись
Володя.
— Какой не грустный! на тебѣ лица нѣтъ. Можно

подумать, что ты не на балу сидишь, въ ожиданіи
танцевъ съ хорошенькими дѣвицами, а по крайней
мѣрѣ, на поминкахъ, схоронивъ жену и четверыхъ
дѣтей. Ну, дядя, съ какой я дѣвицей только что по-
знакомился!., просто прелесть... Меня Фельдманъ
познакомилъ съ ней.
При всемъ своемъ грустномъ настроеніи, Раевскій
не могъ удержаться отъ улыбки, зная, что сейчасъ
Синявинъ начнетъ разсказывать о своихъ аристокра-
тическихъ знакомствахъ и необыкновенныхъ успѣ-
хахъ въ любви.
— Кто такая,—спросилъ онъ—графиня или баро-
несса?
— Княгиня Долгова... восемнадцати лѣтъ, боже-
ственная талія, глаза, какъ два черныхъ алмаза, инте-
ресна и образована. Вчера я провожалъ ее на репе-
тицію въ консерваторію и объяснился ей въ любви...
— Ну, и что же?
— Ну, разумѣется, она меня тоже любитъ. Завтра
я приглашенъ къ нимъ на petite soiree. Да, дядя, прі-
ятно быть любимымъ, хотя, чортъ возьми, еще пріятнѣе
любить... но только по настоящему.
II онъ громко засмѣялся, смакуя тонкій смыслъ
своего послѣдняго замѣчанія.
Ихъ бесѣда была прервана появленіемъ Кайзерлинга,
въ сопровожденіи краснолицей гимназистки неболь-
шого роста, которую онъ представилъ Раевскому и
Синявину, какъ свою дочь. Она была очень похожа
на своего отца, также застѣнчиво улыбалась и была
также некрасива.
— Я ужъ васъ попрошу, Раевскій, — сказалъ онъ,
криво улыбаясь, и отчеканивая слова точно также,
какъ онъ это дѣлалъ при скандированіи латинскихъ
стиховъ,—позаботьтесь, чтобы моя дѣвочка не скучала.

Она въ первый разъ сегодня на общественномъ вечерѣ,
никого не знаетъ и очень стѣсняется. Такъ ужъ вы
будьте ея кавалеромъ.
„Вотъ несчастье" — подумалъ Володя, взглянувъ
на неинтересную дѣвицу, но однако, учтиво отвѣ-
тилъ:
— Ахъ, я буду очень радъ!
Потомъ онъ собралъ со стола всѣ деньги, афиши
и билеты, заперъ все это въ шкатулку и, передавъ ее
Водорослину, предложилъ руку дочери Кайзерлинга
и отправился съ ней въ залъ.
Онъ разсѣянно занималъ шаблонными и давно на-
доѣвшими ему разговорами свою маленькую даму,
выслушивалъ съ улыбкой ея отвѣты, читалъ смуще-
ніе въ ея открытыхъ, честныхъ, какъ у отца, глазахъ,
но мыслями былъ по прежнему около бѣлокурой и
хорошенькой Ани.
— Посмотрите, нашъ рыцарь печальнаго образа
нашелъ наконецъ свою героиню и ухаживаетъ за ней,—
услышалъ онъ около себя насмѣшливый голосъ»
Проворно оглянувшись, онъ замѣтилъ Лину Герцъ,
стоявшую у колонны рядомъ съ Бѣльскимъ. Въ двухъ
шагахъ отъ нихъ сидѣла Аня, обернувшаяся при сло-
вахъ, сказанныхъ Линой, и съ улыбкой смотрѣвшая
на Володю.
Володя почувствовалъ, какъ кровь прилила къ его
щекамъ, и какъ его снова охватило то знакомое, почти
невыносимое волненіе, которое всегда овладѣвало имъ
при внезапныхъ встрѣчахъ съ Аней. Однако онъ по-
боролъ себя и, кивнувъ головой Линѣ Герцъ, съ ко-
торой еще не видался, прошелъ мимо, продолжая
разговаривать съ дочкой Кайзерлинга.
— Кто эта барышня, которая что-то вамъ сказала?
спросила она его.

— Это одна гимназистка. Хорошая знакомая моего
хорошаго знакомаго.
— Вы ее любите?— спросила, вдругъ, некрасивая
дѣвочка, вѣроятно, думая, что этимъ вопросомъ не-
избѣжно должно начинаться ухаживанье молодого че-
ловѣка за барышней.
„Какая она глупая".—подумалъ Володя и кратко
отвѣтилъ:
— Нѣтъ, вовсе нѣтъ.
Онъ подумалъ, какъ бы ему отвязаться отъ своей
дамы. Ему захотѣлось пойти къ Линѣ и Анѣ, чтобы
и въ самомъ дѣлѣ онѣ не подумали, что онъ ухажи-
ваетъ за этой дѣвицей.
Въ это время прозвучалъ звонокъ, возвѣщавшій
начало второго отдѣленія, публика начала стекаться
въ залъ, и Володя, доведя m-lle Кайзерлингъ до ея
мѣста, разстался съ нею, пригласивъ на туръ вальса,
на что получилъ поспѣшное согласіе.
Онъ оглянулся и, увидавъ, что Лина, Бѣльскій
и Аня сидѣли на прежнемъ мѣстѣ, пошелъ къ нимъ,
пробираясь между узкими рядами стульевъ, задѣвая
за длинныя шпаги сидѣвшихъ студентовъ, наступая
на ноги дѣвицамъ, протискиваясь съ трудомъ между
колѣнями тучныхъ дамъ и ежеминутно извиняясь.
Публика провожала его недовольными взглядами, но
видя на его груди маленькій серебряный значекъ
распорядителя, стѣснялась идти дальше этого выраже-
нія своего неудовольствія.
— Поздравляю васъ съ одержанной побѣдой! —
встрѣтила его Лина, насмѣшливо смотря на него своими
глубокими глазами вакханки. Ваша новая симпатія
прелестна.
Аня вскинула на него свои чудные глаза, пови-
димому, съ интересомъ ожидая, что онъ отвѣтитъ.

Бѣльскій, видя, что его другу непріятна насмѣшка
въ присутствіи Ани, которая можетъ ее принять въ
серіозъ, поспѣшилъ выручить его и сказалъ:
— Володя сегодня очень печаленъ и навѣрное не
думаетъ о побѣдахъ. Къ тому же побѣды бываютъ
иногда очень тяжелы и непріятны по своимъ послѣд-
ствіямъ. А Володя знаетъ это по собственному опыту.
— Да,— отвѣтилъ Володя — могу васъ увѣрить,
что ваши подозрѣнія совершенно не основательны...
— Ну, ладно, разсказывайте,—весело прервала его
Лина—я видѣла, какими глазами она на васъ смотрѣла
и какъ слушала то, что вы говорили.
— Признайтесь откровенно, Володя...—вмѣшалась
Аня, особенно нѣжно и отчетливо называя его по
имени.
— Даю вамъ слово,—горячо отозвался Володя—бо-
лѣе горячо, чѣмъ этого требовали обстоятельства, —
даю вамъ слово, что никакого чувства я не питаю къ
этой барышнѣ. Это дочь нашего учителя. Я только
что съ ней познакомился. Онъ просилъ меня занять
ее. Не могъ же я отказать. Но вы, Аня, могли бы знать—
прибавилъ онъ грустно, съ особенною теплотою вт>
голосѣ,—и безъ моего объясненія, что это такъ...
Она притворилась удивленной.
— Почему? Вы совсѣмъ забыли своихъ друзей; я,
даже не знаю, остались ли вы такимъ, какимъ были
раньше. Вѣдь, прошла цѣлая вѣчность съ тѣхъ поръ,
какъ мы съ вами видѣлись. За это время вы могли
перемѣниться. Полгода тому назадъ я не стала бы
вамъ предлагать такого вопроса, но теперь другое
дѣло ..
Володя пробормоталъ.
— Нѣтъ, нѣтъ—я не перемѣнился. Какъ вы можете
думать это, Аня. Но вы...

— Я—нисколько,—возразила она живо.
Въ это время раздались аплодисменты. На эстраду
вышелъ скрипачъ въ элегантномъ фракѣ съ длинными,
какъ у поэта, волосами и раскланивался съ публикой.
Надо было идти на свое мѣсто.
Аня вынула изъ своихъ волосъ маленькій стебе-
лекъ ландыша и, кивнувъ головой Раевскому, неза-
мѣтно бросила ему его. Затѣмъ она скрылась, направ-
ляясь къ своему мѣсту.
Володя такъ былъ пораженъ всѣмъ происшедшимъ,
что сперва даже не имѣлъ силы радоваться. Потомъ
только онъ, какъ сумасшедшій, выбѣжалъ изъ залы,
задѣвъ по дорогѣ какого-то генерала, и, очутившись
одинъ, въ темномъ коридорѣ, принялся покрывать бе-
зумными поцѣлуями маленькій стебелекъ, къ собствен-
ному запаху котораго еще примѣшивался ароматъ ея
волосъ...
Концертъ кончился около двѣнадцати часовъ и на-
чались дѣятельныя приготовленія къ танцамъ. Вся пу-
блика на нѣкоторое время разсѣялась по коридорамъ
и гостиннымъ, освободивъ залъ, гдѣ тѣмъ временемъ
убирались стулья, открывались окна, и музыканты на-
страивали свои инструменты, приготовляясь ласкать
слухъ танцующихъ извѣстными, но все же сладостными
мелодіями. Только теперь дѣвичьи лица расцвѣли по
настоящему, нескрываемой радостью. Для большинства
изъ нихъ концертъ, продолжавшійся до сихъ поръ,
былъ только обузой, извѣстной повинностью, которую
надо было выполнить для того, чтобы имѣть затѣмъ
возможность вкусить уже настоящаго веселья. Танцы!
Для всѣхъ собравшихся здѣсь дѣвочекъ и барышенъ,
въ бѣлыхъ, голубыхъ, розовыхъ платьяхъ и въ такихъ
же атласныхъ туфелькахъ, для всѣхъ этихъ гимнази-
стовъ и студентовъ, напяливавшихъ на руки теперь съ

озабоченнымъ видомъ узкія перчатки и самодовольно
покручивавшихъ свои усы, съ этимъ магическимъ сло-
вомъ соединялось представленіе о чемъ-то въ выс-
шей степени соблазнительномъ и пріятномъ. Здѣсь
дозволенное и вполнѣ узаконенное, поощряемое обще-
ствомъ и людьми сближеніе двухъ половъ въ періодъ
пробужденія въ нихъ стремленія къ этому сближенію,
сближеніе, которое, при другихъ условіяхъ и обста-
новкѣ, разсматривается, какъ чудовищное нарушеніе
всякихъ приличій, сближеніе, лишенное какой бы то ни
•было чувственности и грубой окраски, но поэтически-
граціозное и поэтически-прекрасное.
Даже для мамашъ и тетушекъ, явившихся сюда
вывозить своихъ питомицъ, какъ какой-то товаръ, и для
тѣхъ танцы являлись чѣмъ-то милымъ и пріятнымъ: во
время танцевъ голова становится горячѣе, сердце
бьется усиленнѣе, языкъ развязывается и мало ли къ
какимъ весьма желательнымъ развязкамъ, съ точки
зрѣнія мамашъ, можетъ привести случайное прикос-
новеніе рукъ и ихъ особенно нѣжное и пылкое пожа-
тіе. Мамаши плотными рядами засѣли вдоль всѣхъ
четырехъ стѣнъ зала, ухмыляясь заранѣе при мысли
объ этихъ танцахъ, такъ умѣло превращенныхъ ими
въ ярмарку и базаръ съ живымъ товаромъ.
Оркестръ пожарной команды, по знаку, данному Си-
нявинымъ, гордо расхаживавшимъ по залу въ своей
лентѣ, заигралъ прелестный меланхолическій вальсъ,
столь любимый одно время петербуржцами: „Надъ вол-
нами", и тотчасъ же нѣсколько паръ плавно закружи-
лись, идя по кругу вдоль мѣста, гдѣ сидѣли зрители,
въ нескоромъ и граціозномъ движеніи вѣнскаго вальса,
изящнѣйшаго танца, когда либо придуманнаго людьми.
Къ нимъ быстро присоединились другіе танцующіе, и
скоро ихъ оказалось такъ много, что можно было лишь

съ трудомъ двигаться въ этомъ морѣ паръ, соверша-
ющихъ гармонично-размѣренныя, однообразныя движе-
нія. Это было красивое зрѣлище... Оно привлекало своею
жизненностью, своимъ оживленіемъ, этою массою раскра-
снѣвшихся, веселыхъ женскихъ лицъ, этими пестрыми
одеждами, дѣлавшими обладательницъ ихъ похожими
на полевые цвѣты.
Молодежь увлекается очень быстро, и чрезъ десять
минутъ можно было подумать, что балъ продолжается
уже нѣсколько часовъ.
Въ дверяхъ стоялъ маленькій Птичкинъ, смѣшно
растопыривъ руки въ бѣлыхъ перчаткахъ, которыя его,
видимо, стѣсняли. Сегодня онъ первый разъ въ жизни
долженъ былъ танцовать, что служило для него источ-
никомъ и величайшей радости и гордости, и величай-
шаго волненія. Пользуясь правомъ всѣхъ гимназистовъ
приглашать барышенъ на танцы безъ предварительнаго
знакомства, онъ намѣтилъ себѣ одну высокую брюнетку
въ красномъ платьѣ съ тонкой открытой шеей, которую
никто не приглашалъ, и теперь боролся между нерѣ-
шительностью и страхомъ уронить свою даму или обо-
рвать ей платье, или, что еще хуже, и о чемъ онъ не
могъ подумать безъ содроганія, сбиться съ такта,—и
страстнымъ желаніемъ произвести все-таки первый
опытъ и стяжать себѣ среди товарищей славу тан-
цора.
— Иди же, иди скорѣе... Не трусь!..—подзадоривали
его его пріятели, еще недавно игравшіе съ нимъ въ
перья и дравшіеся въ первыхъ рядахъ, когда они мстили
за какую то обиду „пансіонерскому классу*.
Но только что злополучный Птичкинъ ринулся къ
дѣвицѣ съ длинной шеей, бережно неся свои руки Въ.
бѣлыхъ перчаткахъ, какъ вдругъ какой-то правовѣдъ
подошелъ къ ней и увлекъ ее въ вихрѣ вальса.

Тогда другіе товарищи Птичкина, такіе же малень-
кіе, какъ онъ, отважно ринулись въ самую середину
зала и, пригласивъ первыхъ попавшихся дѣвицъ, при-
нявшихъ ихъ предложеніе съ улыбкой, принялись до-
бросовѣстно и съ величайшимъ усердіемъ выдѣлывать
выученное па, съ красными отъ напряженія лицами,
какъ будто они производили непосильную работу, на-
талкиваясь поминутно на другихъ танцующихъ, сму-
щенно улыбаясь и наступая своимъ дамамъ на ноги и
обрывая имъ платья. Улыбки ихъ дамъ становились
все печальнѣе и печальнѣе и послѣ одного, только од-
ного тура, кончались короткимъ „merci" и замѣчаніемъ,
сказаннымъ вполголоса своимъ мамашамъ:
— Не понимаю, зачѣмъ это позволяютъ дѣтямъ тан-
цовать.
А дѣти уходили смущенно, недоумѣвая, какое, во-
обще, могли находить удовольствіе взрослые въ такой
трудной и отвѣтственной работѣ, какъ танцы. Впро-
чемъ, скоро, очень скоро они измѣнили это мнѣніе...
Между тѣмъ, Володя Раевскій, ощущая въ сердцѣ
тоже очень сильное волненіе, внимательно осматривалъ
рядъ сидящихъ дѣвочекъ, стараясь найти среди нихъ
Аню. Онъ очень скоро замѣтилъ ея изящную фигурку
и красивую головку, обрамленную золотистыми воло-
сами. Ея лицо раскраснѣлось, она обмахивалась вѣе-
ромъ и, повидимому, только что танцовала. Володя
поспѣшно бросился къ ней, лавируя между танцующими
парами, и очутился передъ Аней какъ разъ въ одно
время съ Барановымъ, направлявшимся къ ней изъ про-
тивоположнаго конца зала. Они оба наклонились къ
ней и въ одно время сказали:
— Можно васъ пригласить на туръ вальса?
Аня съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ посмотрѣла
на Володю и спросила:

— Я уже не знаю, какъ же быть. Если бы можно
было танцовать съ обоими сразу...
— Я васъ просилъ еще раньше,—серіозно сказалъ
Володя.
— Нѣтъ, нѣтъ, Володя, — запротестовалъ Бара-
новъ,—Анна Константиновна обѣщала мнѣ еще раньше...
Я ни за что не уступлю!—прибавилъ онъ, смѣясь...
Володя не былъ расположенъ шутить и холодно от-
вѣтилъ:
— Пусть рѣшитъ сама Аня... Кто изъ насъ правъ. Съ
кѣмъ она хочетъ танцовать.
Нѣсколько секундъ протекли въ молчаніи. Аня съ
улыбкой поглядывала то на одного, то на другого.
Володя былъ увѣренъ, благодаря инциденту съ цвѣт-
комъ, что Аня выберетъ его и спокойно дожидался,
заранѣе приготовляясь торжествовать надъ Барановымъ.
Но Аня встала и, протягивая руку Баранову, ска-
зала Володѣ:
— Вы добрый, Володя, и вы не будете на меня
сердиться. Я это знаю. А Николай Михайловичъ злой,—
прибавила она шутливо, и я хочу лишить его возмож-
ности быть мною недовольнымъ... Держите мой вѣеръ...—
обратилась она къ Баранову, слегка придерживая одной
рукой платье, а другой опираясь на плечо своего кавалера.
— Можно васъ, по крайней мѣрѣ, пригласить на
кадриль?—спросилъ упавшимъ голосомъ Володя, умо-
ляюще смотря на нее.
— Нѣтъ, Володя, я уже приглашена... Какая до-
сада, что вы не пригласили меня немного раньше...
Мнѣ такъ жалко...
— Неужели и на мазурку вы уже приглашены?..
— Да, Володя, бѣдный мой,—отвѣтилъ вмѣсто нея
Барановъ,—представь себѣ! Я пригласилъ уже Анну
Константиновну на мазурку.

Видя, что Володя продолжаетъ стоять неподвижно
съ дрожащими отъ досады и горя губами, Аня шеп-
нула ему:
— Ну, полно, не будьте злымъ... У васъ совсѣмъ
нѣтъ терпѣнья.
Но Володя ничего не отвѣтилъ ей на это и, про-
слѣдивъ глазами нѣкоторое время за ея нѣжной фигу-
рой, увлекаемой въ вихрѣ вальса, уныло поплелся изъ
залы, никого и ничего не замѣчая, не помня, гдѣ онъ
находится, куда и зачѣмъ идетъ. Все кругомъ потеряло
для него всякій интересъ и заволоклось какой-то
дымкой.
Третій разъ въ этотъ вечеръ онъ уже переходилъ
отъ надежды къ отчаянію.
„Какъ, неужели она надъ нимъ смѣется! Неужели
эта наивная и добрая Аня, это голубоглазое правдивое
и искреннее существо уже научилось лукавить и за-
бавлялось теперь самымъ безпечнымъ образомъ тѣмъ,
что терзала по частямъ его сердце?! Откуда же эта
бездна кокетства, это умѣнье говорить одно, а чувство-
вать другое? Кто научилъ ее всему этому? Какъ из-
мѣнилась за это время его милая Аня, и какъ жестоко
онъ въ ней ошибся!"
Прислонившись къ стѣнѣ въ коридорѣ и прислуши-
ваясь къ доносившимся до него звукамъ музыки, онъ
старался чѣмъ нибудь оправдать свою подругу, чѣмъ
нибудь объяснить ея странное поведеніе съ нимъ. Но
чѣмъ больше онъ раздумывалъ, тѣмъ яснѣе для него
становилось, что его заставляли играть жалкую и смѣш-
ную роль, пользуясь его безграничной слѣпой любовью.
Тогда чувство гордости оскорбленнаго самолюбія вне-
запно проснулось въ немъ. „Хорошо же! Если такъ,
онъ сумѣетъ за себя постоять. Онъ покажетъ, что съ
нимъ нельзя обращаться, какъ съ собакой, которую

можно приласкать и потомъ прогнать пинкомъ ноги,
когда она надоѣстъ. Онъ выдержитъ характеръ и чего
бы ему это ни стоило, онъ не подойдетъ во весь вечеръ
больше къ Анѣ и даже, если она сама попроситъ съ
нею танцовать, онъ откажетъ. Мало того, этотъ цвѣтокъ,
этотъ ландышъ—орудіе ея кокетства онъ вручитъ
Баранову для передачи Анѣ. Онъ попроситъ его от-
дать цвѣтокъ, который дали ему подержать и о кото-
ромъ забыли. Пусть онъ знаетъ, что даже изъ любви
къ ней онъ никогда не согласится играть жалкую и
унизительную роль".
— Боже мой, боже мой! Отчего я такъ безумно ее
люблю?..—прошепталъ онъ, сжимая себѣ голову руками.
Мимо него проходили гимназисты и гимназистки,
уединявшіеся здѣсь въ этомъ узкомъ коридорѣ послѣ
упоительнаго вальса. Кто-то окликнулъ Раевскаго.
Балясинъ бѣжалъ красный съ восторженнымъ лицомъ
и, задыхаясь отъ волненія, проговорилъ ему:
— Геннингъ только что прошелъ съ женой. Пойду
здороваться.
И онъ исчезъ, стремясь всѣмъ своимъ существомъ
къ этой желанной цѣли. Раевскій тихонько пошелъ по
коридору съ страннымъ ощущеніемъ человѣка, кото-
рому хочется уйти куда-нибудь отъ собственныхъ
мыслей. Онъ надѣялся встрѣтить кого-нибудь изъ
товарищей, чтобы поговорить немного и посмѣяться
но Бѣльскій ухаживалъ за Линой Герцъ, а Немировъ
давно куда-то исчезъ и не показывался.
Уныло онъ переходилъ изъ коридора въ коридоръ,
изъ гостинной въ гостинную, поднимался безцѣльно
по лѣстницамъ и также безцѣльно опускался. Мимо
него мелькали веселыя оживленныя лица, на которыхъ
свѣтилась улыбка счастья и довольства. Всѣ они были
счастливы, кромѣ него. Онъ одинъ, среди всѣхъ этихъ

веселыхъ и довольныхъ людей, бродилъ, какъ тѣнь,
несчастный, преслѣдуемый неотвязными мыслями.
Володя не зналъ хорошенько сколько, именно, времени
онъ проходилъ такимъ образомъ, никого не замѣ-
чая и не обращая ни на кого вниманія. Должно
быть прошло часа два или полтора, когда онъ снова
вошелъ въ танцовальный залъ, судя по тому, что
первое отдѣленіе бала уже окончилось и музыканты
играли ритурнель къ кадрили. Синявинъ и Фельдманъ
бѣгали по залу и приставивъ руки къ губамъ на по-
добіе рупора, кричали во всю силу своихъ легкихъ:
— Messieurs, engagez vos dames pour la premiere
contredanse.
— Что привело Раевскаго снова въ этотъ залъ, гдѣ
онъ недавно былъ такъ жестоко оскорбленъ и куда
далъ себѣ слово больше не входить? Зачѣмъ скрывать,
что это было желаніе, съ которымъ онъ напрасно
боролся нѣкоторое время, но которое мало по малу
завладѣвало всѣмъ его существомъ, желаніе снова
увидѣть милую дѣвочку, такъ дѣтски, но глубоко имъ
любимую, еще разъ услышать ея голосъ, быть можетъ,
предъ долгой разлукой. При самомъ входѣ онъ столк-
нулся лицомъ къ лицу съ Бѣльскимъ и Линой Герцъ,
которые шли подъ руку, оживленно о чемъ-то раз-
говаривая.
— А, вотъ, нашъ Володя Раевскій,—сказала Лина,
замѣтивъ его.—Скажите, пожалуйста, куда вы исчезли?
Ваша героиня искала васъ, распрашивала о васъ
вашего друга, который не могъ ей дать рѣшительно ника-
кихъ указаній. Она боялась, что вы на нее разсердились.
— Какая героиня? — спросилъ довольно сурово
Володя.—Неужели вы дѣйствительно думаете, что эта
краснолицая особа...
— Не притворяйтесь, пожалуйста,—весело перебила

его Лина.—Вы отлично знаете, про кого я теперь
говорю, и кто ваша дѣйствительная героиня. Ага, вотъ
видите... я права... вы покраснѣли. Идите скорѣе къ
Анѣ,—прибавила она серіозно, а то будетъ поздно.
— А гдѣ она, вы не знаете?..
— Она только что прошла въ зеленую гостинную
съ Барановымъ. Идите скорѣе туда и нарушьте ихъ
tete-a-tete.
Раевскій пошелъ въ зеленую гостиную, не зная
хорошенько, зачѣмъ онъ это дѣлаетъ и что онъ бу-
детъ говорить, и какъ держать себя, если дѣйствитель-
но найдетъ тамъ Аню и Баранова.
Но въ зеленой гостинной ихъ не было. Своимъ
появленіемъ Володя спугнулъ только Петрова, сидѣв-
шаго въ темномъ углу на диванѣ рядомъ съ какой-то
подозрительной дѣвицей въ необыкновенно вырѣзан-
номъ платьѣ и слабыми слѣдами краски на лицѣ. При
его появленіи они отскочили другъ отъ друга въ раз-
ныя стороны, какъ бы отъ дѣйствія какой-то невиди-
мой пружины и стали громко и принужденно смѣяться.
Въ слѣдующей крайней гостинной тоже было только
нѣсколько влюбленныхъ парочекъ въ столь же не-
принужденныхъ лозахъ, указывающихъ на нѣкоторую
интимность отношеній. Эти гостинныя въ благородномъ
собраніи всегда пользовались славой, свидѣтельницъ
многихъ и многихъ интересныхъ вещей.
Не найдя здѣсь тѣхъ, кого онъ искалъ, Володя
снова вошелъ въ коридоръ, по которому теперь публика
двигалась сплошнымъ потокомъ. Володя по необходи-
мости долженъ былъ отдаться его теченію или повер-
нуть обратно. Онъ уже разсчитывалъ сдѣлать послѣд-
нее, когда услышалъ хорошо ему знакомый смѣхъ.
Оглянувшись, онъ увидалъ въ двухъ шагахъ впереди
себя Аню, шедшую рядомъ съ Барановымъ.

Володѣ страстно захотѣлось услышать, о чемъ они
говорятъ, что заставляетъ Аню такъ весело смѣяться.
Онъ приблизился къ нимъ почти вплотную такъ, что
могъ слышать все, что они говорили, но въ то же
время былъ скрытъ отъ нихъ за широкой спиной
какого-то лейбъ-улана.
— Я боюсь,—говорила Аня,—что Володя серіозно
на меня разсердится. Я, дѣйствительно, кажется,
поступила съ нимъ скверно.
— Ахъ, какое вамъ дѣло?—возразилъ Барановъ —
развѣ вы обязаны танцовать именно съ нимъ? Мнѣ
кажется, что вы поступили вполнѣ правильно. Вы
помните наше условіе?
— Конечно, помню. Какъ вы можете спрашивать
объ этомъ?
— Ну, вотъ, видите... я хочу сказать, что Раевскій
принадлежитъ къ числу тѣхъ людей, къ которымъ
нельзя питать довѣрія. Ихъ надо держать вдалекѣ.
— Нѣтъ, нѣтъ...—горячо возразила Аня, — вы къ
нему совершенно не справедливы. Вы его совершенно
не знаете. Нѣтъ, не смѣйте бранить Володю, а то я
разсержусь... Онъ—мой другъ.
— Не знаю, можетъ быть, я и ошибаюсь, но будьте
увѣрены, что я никогда не сталъ бы скверно отзы-
ваться о своемъ другѣ, если бы не былъ твердо убѣж-
денъ въ справедливости своихъ словъ. Даю вамъ
слово, что у меня есть основательныя причины для
того, чтобы такъ говорить о немъ.
— Что это за причины?
— Причины эти факты... факты, которыхъ я былъ
свидѣтелемъ...
— Вы можете мнѣ ихъ сказать?
— Мнѣ не хотѣлось бы говорить о нихъ вамъ. По-
тому что выйдетъ такъ, какъ будто я сплетничаю.

Оставимъ лучше этотъ разговоръ... Будьте о немъ
прежняго мнѣнія. Къ тому же намъ надо торопиться.
Слышите, уже играютъ второй ритурнель...
— Нѣтъ, нѣтъ—живо сказала Аня—вы мнѣ ска-
жете, какіе это факты. Вы мнѣ должны это сказать.
Кого касаются, по крайней мѣрЬ, эти факты?
— Они касаются васъ и заключаются въ нѣкото-
рыхъ словахъ и отзывахъ, которые позволялъ себѣ
дѣлать Раевскій въ гимназіи, въ присутсвіи чуть ли
не всего класса съ неприличными насмѣшками по
вашему поводу, которые заставляли меня возмущаться
до глубины души.
— Но это не можетъ быть... Вы шутите... Какъ
это гадко!..
- Да, да я шучу—поспѣшилъ ее увѣрить Бара-
новъ, по такимъ тономъ, который ясно указывалъ,
что все сказанное имъ вовсе не было шуткой.
Въ это время они дошли до двери зала и скрылись
изъ глазъ потрясеннаго и оскорбленнаго этой низкой
клеветой Раевскаго. Еще одною непріятностью больше,
чѣмъ было до сихъ поръ. Такъ вотъ, значитъ, что за
человѣкъ Барановъ, вотъ какими путями и сред-
ствами онъ пользуется для своего успѣха у Ани и вотъ,
какимъ человѣкомъ способна увлекаться его Аня,
едва вышедшая изъ дѣтскихъ лѣтъ.
Ему стало невыносимо горько и обидно. Онъ по-
чувствовалъ, что не въ силахъ больше оставаться
здѣсь, среди всѣхъ этихъ людей послѣ того, что толь-
ко что слышалъ. Всѣ присутствовавшіе здѣсь каза-
лись ему теперь такими низкими, гадкими н фальши-
выми. Онъ рѣшилъ сейчасъ же ѣхать домой.
— Какъ это грустно и мерзко! Боже, какъ это
гадко!—думалъ онъ, спускаясь по лѣстницѣ и оты-
скивая въ прихожей свое пальто.

Когда онъ одѣлся и собирался уже выйти изъ
подъѣзда, кто-то назвалъ его громко по фамиліи и,
обернувшись, онъ замѣтилъ Тимина, спускавшагося
съ лѣстницы. Его грустное и мечтательное лицо по
чему-то особенно пріятно было увидѣть теперь Раев-
скому, который инстинктивно чувствовалъ въ этой
поэтической натурѣ нѣчто хотя неизмѣримо прево-
сходившее его самого, но все я*е родственное.
— Отчего вы такъ рано уходите? — спросилъ Ти-
минъ, одѣваясь.
— Скучно,—отвѣтилъ Володя.—Нечего дѣлать... А
вы?
— Если вамъ скучно, вамъ, который любитъ тан-
цовать и ухаживать за гимназистками, если вы не
находите, что здѣсь дѣлать, то что же я могу для
себя найти здѣсь интереснаго?Я выполнилъ обязанность
распорядителя и достаточно съ меня. Мнѣ стоило боль-
шого труда досидѣть здѣсь до двухъ часовъ. Смотрѣть
на эти глупыя и фальшивыя лица, которыя улыбаются
тогда, когда имъ хочется плакать и плачутъ, когда
имъ хочется смѣяться?! Видѣть эту тьму людей, гово-
рящихъ другъ другу любезности и готовыхъ въ то
же время утопить въ ложкѣ воды? Нѣтъ, это слиш-
комъ, слишкомъ противно. Я не люблю свѣта и его
развлеченій. Съ юныхъ лѣтъ флиртъ, въ болѣе зрѣ-
ломъ возрастѣ лживость и лицемѣріе, а всегда и во
всякое время самодовольная глупость.... Нѣтъ, Раев-
скій, я не люблю этого... Пойдемте...
Они вышли изъ дверей подъѣзда и пошли по
Мойкѣ, по направленію къ Невскому. Было довольно
холодно въ эту сѣверную весеннюю ночь, готовящуюся
перейти въ ясное раннее утро.
Пустынныя улицы, окутанныя сѣроватой дымкой
разсвѣта, на которыхъ только тамъ и сямъ копоши-

лисъ голуби и воробьи, имѣли какой-то странный
меланхолическій оттѣнокъ и придавали городу мерт-
венный характеръ. Какъ-то не вѣрилось, что эта глу-
бокая тишина, это полное отсутствіе оживленія на
улицахъ—явленіе обыкновенное и чрезъ нѣсколько
часовъ замѣнится обычнымъ шумомъ и суетой. Каза-
лось, что жизнь уснула навѣки, погребенная подъ
сѣрымъ покровомъ удаляющейся ночи.
И слова Тимина, и эта обстановка гармонировали
съ печальнымъ настроеніемъ Володи. Онъ взялъ Ти-
мина подъ руку и сказалъ ему:
— Вы знаете, Тиминъ, я глубоко несчастенъ. Мною
овладѣваетъ ужасная тоска. Не знаете ли вы способа
развеселиться?
— Нѣтъ, мой другъ; есть способъ развеселиться и
бытъ счастливымъ, я глубоко увѣренъ въ этомъ, но
вамъ едва-ли онъ придется по вкусу. Надо умереть
для этого. Я не вѣрю въ возможность счастья на
землѣ. Горе подкарауливаетъ людей на тысячахъ пе-
рекрестковъ и является къ нимъ во всевозможныхъ,
самыхъ неожиданныхъ видахъ. Страданье, только одно
страданье — настоящій удѣлъ человѣческой жизни.
То, что мы называемъ счастьемъ, не есть дѣйствительно
счастье; оно отравлено постоянными заботами и тре-
вогами о томъ, что вотъ-вотъ оно прекратится и
разсѣется, какъ дымъ. Говорятъ, что для того, чтобы
быть счастливымъ, надо страдать. Не вѣрьте этому,
Раевскій. Страданье отравляетъ всякое счастье, сму-
щаетъ всякое наслажденіе. Оно ожесточаетъ сердца и
заставляетъ бѣжать отъ нихъ лучшія чувства людей.
Для того, чтобы быть счастливымъ, надо перестать
совсѣмъ чувствовать что-либо, что-либо ощущать.
Надо перестать страдать и удовлетвориться хотя этимъ
относительнымъ счастьемъ. Взгляните на эти звѣзды—

развѣ онѣ страдаютъ, развѣ онѣ подвержены той му-
чительной смѣнѣ всевозможныхъ мыслей и чувствъ,
какой подвергаются мыслящія существа? Посмотрите
на эти каменные дома, на эти тротуары, по которымъ
мы идемъ, на эти гранитныя набережныя, развѣ они
не счастливѣе во много разъ насъ, томящихся посто-
янно тоскою и неудовлетворенностью. Человѣкъ соз-
данъ съ страстнымъ стремленіемъ къ наслажденіямъ
и съ страстнымъ отвращеніемъ къ страданіямъ и въ
силу какихъ-то невѣдомыхъ соображеній жестокая
судьба лишила его совершенно первыхъ и усыпала
въ изобиліи его жизненный путь вторыми. Да, въ
свинцовомъ ящикѣ, плавно покачивающемся на по-
гребальныхъ дрогахъ, осѣненныхъ черными страусо-
выми перьями при блѣдномъ желтоватомъ блескѣ
свѣчей—вотъ гдѣ начинается для насъ истинное бла-
женство; на глубинѣ шести футовъ подъ землею мы,
наконецъ, избавляемся отъ коварства судьбы, подка-
рауливающей насъ на каждомъ шагу.
Володя слушалъ его, затаивъ дыханіе. Эти мрач-
ныя, полныя отчаянія слова, исходившія изъ устъ
полнаго силъ и здоровья юноши, неотразимо дѣйст-
вовали на него, который считалъ себя въ эту минуту
самымъ несчастнымъ человѣкомъ въ мірѣ.
— Но, вы проповѣдуете Нирвану, Тиминъ. Неужели
же блаженство ожидаетъ насъ въ небытіи?
— Да, какъ это ни грустно, но это такъ. Можетъ
быть, когда-нибудь, когда наступитъ какой-нибудь
особенный, лучезарный вѣкъ, люди будутъ добрѣе, а
главное порядочнѣе, исчезнутъ войны и многія дру-
гія отвратительныя вещи — быть можетъ тогда и
можно будетъ мириться съ участью человѣка, но..
теперь— нѣтъ! Пока люди такіе, какіе они теперь:

лживые, фальшивые, пустые и нетерпимые — счастья
не можетъ быть, и лучше умереть...
Тиминъ замолчалъ, опустивъ голову, и нѣсколько
минутъ они прошли молча. Потомъ онъ продолжалъ:
— Странно, не правда ли, въ семнадцать лѣтъ
имѣть такіе безнадежные взгляды? Мнѣ не вѣрятъ, а
потому я очень рѣдко ихъ высказываю. Мнѣ говорятъ,
что я разыгрываю изъ себя разочарованнаго и Чайльдъ
Гарольда, потому что это интересно и красиво. Мои
родители, напримѣръ, убѣждены, что мои мысли не
могутъ идти дальше греческихъ и латинскихъ extem-
porale или филиппикъ Цицерона, что мои интересы
должны сосредоточиваться и поглощаться гимнази-
ческимъ міркомъ. Они не могутъ понять, откуда у
гимназиста, у мальчика, можетъ являться отрицатель-
ное отношеніе къ жизни. Вѣдь, по ихъ мнѣнію, един-
ственныя и доступныя намъ „гимназистамъ" горести—
это двойки и записи въ журналъ. Когда я жалуюсь
на тоску и съѣдающую меня меланхолію, моя мать
беретъ меня подъ руку и говоритъ: „Зачѣмъ ты напу-
скаешь на себя эту глупую разочарованность? Чего
тебѣ не хватаетъ? въ гимназіи все, слава Богу, благо-
получно, чего же тебѣ еще?" Вы видите, что гимназія,
по ихъ мнѣнію, это —все, что можетъ заполнить мой
умъ и мое сердце. Недавно я читалъ Kappa,, De re-
rum natura". Надо было видѣть удивленіе моего отца,
когда онъ узналъ, что этого писателя я читаю самъ,
изъ любознательности, а не по приказанію Кайзер-
линга. Я знаю Шопенгауэра и Аристотеля, а меня
считаютъ мальчикомъ, способнымъ находить интересъ
въ кривляньѣ и огорчаться гимназическими неуда-
чами... Смѣшно...
— Вы, положимъ, дѣйствительно, Тиминъ, необык-
новенный человѣкъ. Кто же сочтетъ васъ за гимнази-

ста? Я, знаете, серіозно удивляюсь вашему уму и
развитію... А какъ много среди нашихъ товарищей
неспособныхъ ни о чемъ подумать серіозно, и заня-
тыхъ только двумя, тремя десятками своихъ повсе-
дневныхъ мыслей, не выходящихъ никогда за предѣлы
ихъ обыденной жизни.
— Господи, Боже мой, кто же споритъ съ этимъ?
Конечно, Петровъ, Фельдманъ и другіе подобные имъ—
типичные гимназисты. Но, повѣрьте мнѣ, они оста-
нутся такими же гимназистами и въ жизни. Вы встрѣ-
тите ихъ впослѣдствіи, они будутъ также неразвиты,
ихъ интересы также узки, у нихъ прибавится только
апломба и наглости. А сколько такихъ „гимназистовъ"
мы встрѣчаемъ среди такъ называемыхъ этихъ взрос-
лыхъ, почтенныхъ людей. Даю вамъ слово, что среди
знакомыхъ моего отца, которыхъ онъ считаетъ очень
неглупыми и интересными людьми, три четверти та-
кихъ, съ которыми мнѣ не о чемъ говорить. Все это не
мѣшаетъ имъ третировать меня, какъ мальчишку, и при
встрѣчахъ глупо спрашивать каждый разъ одно и тоже:
— Ну, какъ нашъ Гомеръ поживаетъ? А? Двойки
ни одной не получилъ?
— Ахъ, если бы вы знали, какъ мнѣ смѣшны всѣ
эти взрослые, воображающіе себя чрезвычайно умными
и опытными людьми и на каждомъ шагу намъ это
заявляющіе. Они ничего не читаютъ, кромѣ газетъ,
ни о чемъ не думаютъ, кромѣ службы и винта, а по-
смотрите, какъ они относятся къ намъ. Сколько пре-
зрѣнія слышится въ ихъ словахъ, которыя они обра-
щаютъ по адресу молодежи, высокомѣрнаго и неза-
служеннаго презрѣнія...
— Да, да, вы правы, Тиминъ. Жить плохо на свѣтѣ
и скучно. А самое ужасное, когда еще на школьной
скамьѣ приходится терять вѣру въ людей.

— Жить плохо и жить скучно. И лучше совсѣмъ
не жить. Но разъ уже намъ послано такое испытаніе,
то надо по возможности скрасить его. Лишенные фан-
тазіи и ума люди прибѣгаютъ въ этихъ случаяхъ къ
алкоголю или опіуму и въ винныхъ парахъ находятъ
временное забвеніе; для развитого и одареннаго фан-
тазіей человѣка опіумъ можно замѣнить поэзіей. Она
одна утѣшаетъ насъ, она одна заставляетъ насъ за-
бывать о горѣ и непріятностяхъ жизни, она уноситъ
насъ на своихъ крыльяхъ въ міръ лучезарной и без-
брежной фантазіи. Она покрываетъ легкой дымкой зем-
ные образы и превращаетъ ихъ въ прекраснѣйшія и
волшебныя тѣни Магометова сада, она набрасываетъ
густой покровъ на все безобразное и гнусное, она кон-
центрируешь всю силу своихъ живительныхъ лучей на
всемъ, что есть въ мірѣ самаго возвышеннаго и пре-
краснаго; она возводитъ женщину и любовь къ ней на
недосягаемый пьедесталъ и одухотворяешь эту любовь,
обманывая насъ, хотя на одну минуту, призракомъ
счастья,—она, мой другъ, помогаетъ намъ жить...
Тиминъ замолчалъ. Раевскій тоже молчалъ, удивлен-
ный и восхищенный словами своего товарища. Дойдя
до Литейнаго, они пожали другъ другу руки. Тиминъ
сказалъ:
— Забудьте все, что я вамъ говорилъ. Все это пу-
стяки. Я сегодня въ дурномъ расположеніи духа, а
потому и рѣчи мои очень грустны. Не придавайте имъ
значенія. Все на свѣтѣ суета суетъ, въ томъ числѣ и
мои слова...
Володя пришелъ къ себѣ въ комнату, когда уже
было совсѣмъ свѣтло. Странное чувство испытывалъ
онъ. На душѣ у него было тяжело, и грустныя слова
Тимина разстроили его. Онъ подошелъ къ окну и
отдернулъ занавѣску. Въ лицо ему брызнули красно-

ватые лучи восходящаго солнца, проникшіе въ проме-
жутке» между двумя большими каменными домами.
Володя приложилъ пылающій лобъ къ холодному окон-
ному стеклу и попробовалъ заплакать.
Но слезы не текли изъ его глазъ и не облегчали
сердца.
X.
На другой день Володя всталъ поздно, такъ какъ
былъ праздникъ и можно былъ не идти въ гимназію.
Собственно говоря, слѣдовало пойти къ обѣднѣ, чтобы
вновь не подвергаться выговору со стороны Трегубова^
но, какъ только онъ подумалъ о томительномъ двух-
часовомъ стояніи въ церкви, гдѣ все дѣйствовало на
него раздражающе, въ особенности, въ томъ подавлен-
номъ и грустномъ настроеніи, въ которомъ онъ нахо-
дился, онъ махнулъ рукой на всякіе выговоры и рѣ-
шилъ остаться дома.
„Что такое произошло вчера вечеромъ? что онъ
узналъ такого, что заставило его поспѣшно покинуть
балъ и вернуться? Онъ предложилъ себѣ этотъ вопросъ
и тотчасъ же предъ нимъ съ замѣчательной ясностью
предстала вчерашняя сцена, когда онъ убѣдился въ
томъ, что на него наклеветали.
„Что ему теперь дѣлать? Какъ повести себя дальше?
Какъ отомстить обидчику и слѣдуетъ ли вообще ему
мстить, не рискуя самому поступить неблагородно?"
Эти вопросы неотступно преслѣдовали его, не давая
ему ни о чемъ другомъ думать, упорно становясь
между нимъ и всякимъ другимъ дѣломъ, за которое
онъ вздумалъ приниматься.
Онъ чувствовалъ себя глубоко и ужасно обижен-
нымъ и оскорбленнымъ. Могъ ли онъ думать, что Ба-

рановъ, одинъ изъ его друзей, съ которымъ они по-
стоянно вмѣстѣ проводили свободные часы, съ кото-
рымъ шутили, смѣялись и разговаривали, Барановъ,
съ которымъ у нихъ никогда, не смотря на явное со-
перничество, не происходило и тѣни недоразумѣній на
этой почвѣ, что онъ поступаетъ по отношенію къ нему
такъ низко, такъ лицемѣрно? Можно ли вообразить себѣ
что-нибудь ужаснѣе этого предательства? „Дѣйстви-
тельно, думалъ Володя, Тиминъ правъ и не стоитъ
жить, разъ даже лучшіе друзья способны на такое чу-
довищное предательство".
Онъ придумывалъ тысячи способовъ отомстить Ба-
ранову, но отомстить благородно. То онъ хотѣлъ на-
писать короткое холодное, но вѣжливое письмо Анѣ,
въ которомъ откроетъ ей всю правду, покажетъ во
всей ея непривлекательности ту роль, которую сыгралъ
Барановъ, и въ заключеніе простится съ ней навсегда.
Но онъ скоро отбросилъ этотъ планъ, какъ слишкомъ
походившій на доносъ. То онъ хотѣлъ написать письмо,
полное язвительныхъ насмѣшекъ, напитанное ядовитой
слюной самаго ужаснаго сарказма, Баранову, въ кото-
ромъ поздравитъ его съ блестящей ролью, взятой имъ
на себя, и попроситъ прекратить съ нимъ знакомство.
Но онъ мысленно представлялъ себѣ, что содержа-
ніе этого письма не узнаетъ никто кромѣ обидчика, и
ему казалось наказаніе слишкомъ слабымъ, самолюбіе
Баранова уязвленнымгь слишкомъ незначительно сравни-
тельно съ тѣмъ горемъ, которое онъ причинилъ ему.
Онъ раздумывалъ надъ тѣмъ, какой эффектъ произ-
ведетъ на Баранова, если онъ при всѣхъ не подастъ
ему руки и ни слова ему не отвѣтитъ, или холодно
скажетъ: „я съ клеветниками дѣло не имѣю". Но это
казалось ему слишкомъ тривіальнымъ и принятымъ
способомъ мести, чтобы произвести особенно сильное

дѣйствіе. Подойти и ударить его изо всѣхъ силъ по
лицу при всѣхъ, безъ всякихъ объясненій,—вотъ, что
ему казалось достойнымъ его поступка, но предъ этимъ
останавливалась его мягкая и презиравшая всякія ку-
лачныя расправы натура.
Однако, мысль о своемъ оскорбленномъ самолюбіи,
которое, при такихъ условіяхъ, получило бы полное
удовлетвореніе, доставляла ему какое-то удовольствіе
и настраивала на воинственный ладъ. „Конечно, поду-
малъ онъ—нельзя съ такими людьми, какъ онъ, осо-
бенно церемониться. Такое сильное наказаніе уяснить
ему, насколько мерзко онъ себя велъ и въ то же время,
быть можетъ, исправитъ его на будущее время".
Но все я^е принять окончательное рѣшеніе онъ не
могъ, потому что одно ему казалось слишкомъ сла-
бымъ, другое черезчуръ жестокимъ и грубымъ. Онъ
мысленно перебиралъ героевъ прочитанныхъ имъ ро-
мановъ, героевъ любимыхъ имъ, дѣйствовавшихъ на
его воображеніе, въ особенности своимъ благородствомъ.
Онъ старался представить себѣ, какъ поступилъ бы
Даржиланъ Фламмаріона или Беренъ изъ „Черныхъ
брилліантовъ" Іокая, или графъ Монте-Кристо, если бы
они очутились въ его положеніи, на его мѣстѣ. Про-
стили ли бы они это оскорбленіе, наказавъ обидчика
только презрѣніемъ, или ихъ месть была бы болѣе изо-
брѣтательна и шла дальше? Фантазія не могла отвѣ-
тить ему на эти вопросы и, сколько онъ не думалъ,
его положеніе не стало ему яснѣе ни на волосъ.
Тогда онъ рѣшилъ посовѣтоваться съ людьми, мнѣ-
ніе которыхъ онъ особенно цѣнилъ и въ чьемъ благо-
родствѣ былъ глубоко увѣренъ. Отецъ, когда онъ за
обѣдомъ разсказалъ ему случившійся съ нимъ инци-
дентъ, разумѣется, никого не называя по имени и не
давая ничѣмъ понять, что онъ можетъ быть здѣсь за-

интересованъ, когда онъ разсказалъ этотъ случай и
спросилъ, какъ поступить при такихъ условіяхъ оскор-
бленному, онъ ожидалъ, что отецъ ужаснется вѣролом-
ству друга и будетъ настаивать на самомъ ужасномъ
наказаніи. Однако, на отца разсказъ, повидимому,
произвелъ весьма незначительное впечатлѣніе. Онъ
спокойно доѣлъ тартинку съ сыромъ и сказалъ:
— Удивляюсь, какъ тебя могутъ интересовать по-
добные случаи. Это случай изъ жизни дураковъ. Пойми
мою мысль...
— Ну, почему же?—-обиженно возразилъ Володя.
— Потому, что умные люди должны быть заняты
совсѣмъ другимъ. Одинъ изъ нихъ дуракъ потому, что
обращается къ такому гнусному орудію ради достиженія
своей цѣли, другой—потому, что обращаетъ на дурац-
кія выходки перваго вниманіе и дѣлаетъ изъ этого
вопросъ. Во всякомъ случаѣ, если хочешь знать мое
мнѣніе, какъ нужно поступить оскорбленному, то,
изволь, я могу тебѣ сказать. Онъ долженъ не подать
и виду далее, что ему что-нибудь извѣстно и отнестись
съ полнымъ равнодушіемъ и великодушіемъ къ дѣй-
ствіямъ глупца. Великодушіе- это краса героя. Это го-
ворили еще греки и, конечно, были вполнѣ правы.
Великодушнаго человѣка, съ большимъ правомъ, чѣмъ
кого-либо другого, можно назвать героемъ, потому что
прощеніе глупцу нанесенныхъ имъ обидъ высшая доб-
лесть...
Выслушавъ отца, Володя сначала было согласился
съ нимъ, что лучше всего будетъ отнестись къ вы-
ходкѣ Баранова равнодушно, но скоро сомнѣніе снова
имъ овладѣло. Конечно, отецъ былъ правъ съ христіан-
ской, нравственной точки зрѣнія. Но, вѣдь онъ не свя-
той, и кто же сумѣетъ оцѣнить дѣйствительныя ка-
чества его поступка. Гимназисты, его товарищи, смѣются

надъ нимъ, когда онъ имъ преповѣдуетъ „этику" въ
гораздо болѣе грубыхъ вопросахъ, они не понимаютъ
иногда самой шаблонной нравственности, тѣмъ болѣе
ни Барановъ, ни кто другой не оцѣнитъ его молчали-
ваго отношенія къ клеветѣ, а просто сочтетъ его за
признакъ трусости. Онъ забывалъ о томъ, что никто
въ сущности не знаетъ объ этой клеветѣ, кромѣ самого
Баранова и Ани, до такой степени мысль о получен-
ной обидѣ лишила его способности логично мыслить
и разсуждать.
„Я спрошу завтра Тимина, Бѣльскаго и Немирова
и сдѣлаю такъ, какъ они посовѣтуютъ",—рѣшилъ онъ,
ложась въ постель въ воскресенье вечеромъ, не приго-
товивъ уроковъ и въ прежнемъ тоскливомъ настроеніи.
На слѣдующій день судьба продолжала преслѣдовать
Володю, явившагося въ гимназію, по обыкновенію, съ
опозданіемъ на молитву. Трегубовъ сейчасъ же сдѣ-
лалъ ему выговоръ за то, что онъ не пришелъ вчера
въ церковь и пригрозилъ заявить на ближайшемъ за-
сѣданіи совѣта, что онъ не въ состояніи больше тер-
пѣть такого наглаго и нахальнаго ученика, система-
тически неглижирующаго своими обязанностями и сло-
вами наставниковъ. Онъ даже оставилъ свой обычный,
саркастическій тонъ и, возвысивъ голосъ, сердито крик-
нулъ ему, смотря изъ-подлобья на него своими сѣрыми
непривѣтливыми глазами:
— Вы думаете, что мы тутъ съ вами шутки будемъ
шутить?! Я предупреждаю васъ, что вы висите на во-
лоскѣ.
На первомъ же урокѣ его ожидала новая неудача.
Веригъ вызвалъ его переводить Одиссею, то мѣсто, гдѣ
Циклопъ жалуется на коварство Улисса, проткнувшаго
бревномъ ему единственный глазъ. Не смотря на то,
что переводъ этого мѣста ему былъ знакомъ, онъ не

могъ справиться съ неизвѣстными словами и преда-
тельскими формами неправильныхъ глаголовъ. Послѣ
нѣсколькихъ невѣрныхъ отвѣтовъ, Веригъ сказалъ:
— Ну, я вижу, что балъ произвелъ на васъ такое
сильное впечатлѣніе, что вы забыли приготовить даже
урокъ...
Въ классѣ раздался шумный смѣхъ.
Володѣ страшно захотѣлось сказать носорогу дер-
зость. Онъ захлопнулъ книгу и, дерзко смотря на не-
любимаго учителя, сказалъ:
— Если я не знаю урока, вы можете поставить мнѣ
двойку, но никто не давалъ вамъ права издѣваться
надо мной и глупо острить.
Потомъ, при гробовомъ молчаніи онъ вернулся и
сѣлъ на свое мѣсто.
Веригъ измѣнился въ лицѣ. Что-то неслыханное и
невиданное произошло только что съ нимъ. Ученикъ,
это ничтожество, осмѣлился разговаривать съ нимъ
такъ дерзко и даже назвалъ его остроты глупыми!
Между тѣмъ въ классѣ послышался одобрительный
шопотъ по адресу Раевскаго: Молодецъ, отлично, давно
пора ужъ его...
— Я васъ запишу за дерзость... — проговорилъ,
наконецъ, Веригъ дрожащимъ отъ злости голосомъ.
— Сдѣлайте одолженіе, — отвѣчалъ ему Раевскій
тономъ, безпечность котораго даже его самого уди-
вила.
— Хорошо, я сдѣлаю вамъ это одолженіе, — про-
должалъ взбѣшенный учитель, быстро нанося мелкія
строки въ графу „запись преподавателя".
— Лѣнтяи и къ тому же дерзкіе не могутъ быть
терпимы въ гимназіи. Я буду просить, чтобы васъ
исключили.
— Ну, что ты надѣлалъ опять?!-обратился къ нему

Бѣльскій по окончаніи урока, какъ только Веригъ
вышелъ изъ класса. — Что за охота передъ самыми
экзаменами ввязываться въ исторію. Вѣдь, Веригъ
тебѣ на совѣтѣ можетъ очень напортить.
— Ахъ, мнѣ все равно...—съ отчаяніемъ въ голосѣ
произнесъ Раевскій.—Пусть исключаютъ, пусть нака-
зываютъ, пусть порятъ, пусть убиваютъ, все равно я
такъ несчастенъ, что на меня это не произведетъ
впечатлѣнія. Надоѣли они мнѣ всѣ до такой степени,
что смотрѣть я на нихъ не могу!
— Что же дѣлать?—убѣждалъ его Бѣльскій.—Мнѣ
они тоже иадоѣли. Однако, надо терпѣть. Въ особен-
ности, не надо было ссориться съ Беригомъ. Это —
такой мстительный субъектъ.
— Здорово, ты, дядя, его отдѣлалъ, — сказалъ,
подходя къ нему, Синявинъ.—Молодчина! Только на-
горитъ теперь тебѣ. Сейчасъ Протопоповъ будетъ
еще разбирать эту исторію. Смотри, съ нимъ не пору-
гайся.
Протопоповъ былъ учитель математики, физики и
и космографіи и въ то же время классный наставникъ
въ седьмомъ классѣ. Это былъ необычайно педантич-
ный старикашка, соединявшій крайній и тупой фор-
мализмъ съ самымъ ужаснымъ и непростительнымъ
невѣжествомъ въ области своихъ предметовъ... Онъ не
внушалъ никому ни малѣйшаго уваженія, такъ какъ
любому ученику ничего не стоило поймать его въ не-
знаніи и въ самомъ грубомъ пристрастіи. При этомъ
онъ отличался еще придирчивостью и ставилъ отмѣтки
не по справедливости, а „по инерціи", какъ любили
острить его ученики. Тотъ, кто считался его любим-
чикомъ и съ давнихъ поръ получалъ однѣ пятерки,
могъ быть увѣренъ, что, какъ бы онъ плохо ни отвѣ-
тилъ, отмѣтка не будетъ ему понижена; тѣ же несча-

стные. которые почему-либо не внушали ему довѣрія,
несмотря на отчетливое знаніе и хорошій отвѣтъ, ни-
когда не могли выбраться изъ троекъ и четверокъ.
Даже за письменныя работы, безукоризненно' испол-
ненныя, онъ старался или сбавить отмѣтку, ссылаясь
на то, что они слишкомъ поздно ее подали, или при-
думывалъ какой-нибудь другой несущественный пред-
логъ. Такое отношеніе, конечно, не могло создать ему
популярности среди гимназистовъ, и всѣ ученики
относились къ нему съ рѣдкимъ единодушіемъ, на-
смѣхаясь надъ его грубыми ошибками, которыя онъ
дѣлалъ на урокахъ, надъ его смѣшной попрыгиваю-
щей походкой, изъ-за которой его прозвали „прыгу-
номъ", надъ его длинными волосами и лохматой бо-
родкой, — дѣлавшими его чрезвычайно похожимъ на
старую бабу, надъ его манерой списывать доказатель-
ства теоремъ съ бумажекъ, которыя онъ вынималъ въ
критическій моментъ изъ кармана. Любимымъ развле-
ченіемъ гимназистовъ было поймать и уличить Про-
топопова въ какомъ-нибудь грубомъ незнаніи. Обма-
нуть его, списать у него подъ носомъ прямо съ книги
считалось верхомъ остроумія и молодечества.
Когда, доказывая какую-нибудь незначительную
алгебраическую теорему, онъ забывалъ на срединѣ,
что надо дальше писать, и начиналъ смущенно повто-
рять одну и ту же фразу нѣкоторое время, среди уче-
никовъ раздавался сдержанный смѣхъ, и всѣ съ лю-
бопытствомъ смотрѣли, какъ онъ выйдетъ изъ своего
затруднительнаго положенія. Обыкновенно онъ стиралъ
все написанное и говорилъ при этомъ:
— Ну, господа, чтобы это вамъ яснѣе было, я
объясню это завтра. Послѣ этого уже въ классѣ на-
чинали смѣяться громко, смыслъ этого смѣха былъ
вполнѣ понятенъ Протопопову. Вообще, уроки его

были одной комедіей. Онъ любилъ громко нараспѣвъ
читать всѣ . записи, сдѣланныя другими учителями
въ журналѣ и затѣмъ долго и пространно отчитывать
виновныхъ, иногда глупо остря и потѣшаясь, а иногда
распаляясь дѣйствительнымъ гнѣвомъ, который, однако,
никого не пугалъ, такъ какъ даже въ гнѣвѣ Протопо-
повъ былъ смѣшенъ. Покончивъ съ записями и отвѣ-
тивъ на нѣсколько глупыхъ вопросовъ, задаваемыхъ
всегда съ цѣлью оттянуть время и потѣшиться надъ
нимъ, онъ вызывалъ сразу двоихъ отвѣчать урокъ къ
доскамъ и задавалъ имъ два разныхъ вопроса. Пока
одинъ отвѣчалъ, другой готовился. Если онъ замѣ-
чалъ, что ученикъ отвѣчаетъ урокъ смѣло, увѣренно
и не запинаясь, онъ переставалъ его слушать и, устав-
ляясь безсмысленными взорами въ одну точку, задум-
чиво шевелилъ губами, точно жуя жвачку и время
отъ времени кивая головой. Въ такое время можно
было вмѣсто урока нести ему какую угодно чепуху,
совершенно не относящуюся къ предмету, и только
подъ конецъ сказать громко и рѣшительно окончатель-
ный результатъ и замолчать. Тогда онъ вставалъ съ
каѳедры, окидывалъ сонными глазами доску и ставилъ
отмѣтку, руководствуясь своими собственными сообра-
женіями. Всѣ нахалы и лѣнтяи пользовались этимъ
и городили увѣренно на его урокахъ самую отчаян-
ную нелѣпицу. Синявинъ, тотъ даже нарочно, если и
зналъ урокъ, все-таки для того, чтобы потѣшить
классъ, несъ такую ерунду, что можно было только
удивляться, и всегда получалъ пять.
Но горе было тѣмъ слабымъ ученикамъ, въ голосѣ
которыхъ не слышалось увѣренности, когда они начи-
нали отвѣчать ему урокъ. Онъ тотчасъ же выходилъ
изъ своей апатіи, внимательно слѣдилъ за разсужде-
ніями, стараясь сбить разными вопросами, подсмѣи-

ваясь, издѣвался и почти всегда ставилъ дурной
баллъ.
Разумѣется, при такомъ способѣ преподаванія, знаній
у его учениковъ не было никакихъ, и ихъ письмен-
ныя работы заставляли ужасаться всякаго посторон-
няго зрителя. Пріѣздъ окружного инспектора мате-
матика былъ для Протопопова гораздо страшнѣе, чѣмъ
для самаго послѣдняго ученика въ его классѣ. Для
гимназистовъ, наоборотъ, растерянный видъ учителя
и его явная педагогическая бездарность, обнаруживав-
шаяся предъ высшимъ начальствомъ, служили пред-
метомъ веселья и злорадства.
За десять минутъ до окончанія урока гимназисты на-
чинали дурачить Протопопова, увѣряя его, что до звонка
осталось всего двѣ минуты, и онъ не успѣетъ больше
никого спросить. Онъ вѣрилъ имъ, складывалъ жур-
налъ и начиналъ бесѣду съ учениками, по его мнѣнію,
весьма остроумную, но на самомъ дѣлѣ, весьма убогую
по смыслу и содержанію. Это были насмѣшки надъ
учениками, привычныя и надоѣвшія нравоученія и
угрозы или отвѣты на всевозможные вопросы, глу-
пости которыхъ смѣялись сами гимназисты, но кото-
рые они предлагали съ серіозными лицами, кусая губы,
и на которые получали весьма серіозные отвѣты. Та-
ковъ былъ этотъ типичный формалистъ-педагогъ, кото-
рыхъ, къ сожалѣнію, такъ много въ нашихъ гимна-
зіяхъ и которые не имѣютъ за собой ни преимуществъ
добраго сердца, ни солидныхъ знаній, ни любви къ
своему дѣлу. Гимназисты хорошо его знали и пони-
мали, и прыгунъ пользовался такимъ же нерасполо-
женіемъ, какъ и носорогъ, по только далеко не такъ
успѣшно велъ преподаваніе, какъ Веригъ, у котораго
все-таки ученики знали грамматику.
Раевскій никогда не былъ въ ладахъ съ Протопо-

повымъ. Вражда у него съ нимъ началась еще съ
прошлаго года по поводу нежеланія ставить Володѣ
за прекрасные отвѣты соотвѣтственные баллы. Между
ними произошло нѣсколько рѣзкихъ сценъ. Протопо-
повъ жаловался на Раевскаго въ совѣтъ и въ концѣ
концовъ составилъ о немъ мнѣніе, какъ о крайне зломъ
и способномъ па всякія шалости мальчикѣ, при чемъ
мнѣнія этого не скрывалъ, а наоборотъ, скорѣе укрѣп-
лялъ его въ другихъ учителяхъ и даже товарищахъ
Раевскаго. Раевскій платилъ ему тою же моне-
тою и не упускалъ ни одного случая, чтобы предъ
всѣмъ классомъ поставить его въ неловкое положеніе
или уличить въ невѣжествѣ. Послѣ нѣсколькихъ круп-
ныхъ ошибокъ, въ которыхъ онъ поймалъ Протопопова,
тотъ сдался и началъ ставить ему пятерки. Съ этихъ
поръ наружно отношенія у нихъ измѣнились къ луч-
шему. Однако, Протопоповъ торжествовалъ, когда за-
мѣчалъ въ журналѣ, въ графѣ записей, фамилію Раев-
скаго. Это давало ему возможность при всемъ классѣ
долго говорить своему врагу непріятности и колоть его
самолюбіе. Синявинъ былъ вполнѣ правъ, предупре-
ждая Раевскаго, чтобы онъ не поругался еще и съ
прыгуномъ. Самъ Володя чувствовалъ, что вѣроятіе
такого исхода—слишкомъ большое, а между тѣмъ, ему
надо было быть очень осторожнымъ.
Со всѣхъ сторонъ на него надвигались тучи, но
вмѣсто того, чтобы присмирѣть и стараться какъ-ни-
будь переждать грозу и миновать ее благополучно,
онъ, напротивъ, чувствовалъ, что настоящее отчаяніе
овладѣваетъ имъ, то слѣпое и глупое отчаяніе, кото-
рое заставило его какъ-то разъ, въ четвертомъ классѣ,
пустить книгой въ француза за то, что тотъ поставилъ
ему тройку, и которое помогло ему рѣшиться бѣжать
въ Америку. Онъ чувствовалъ кругомъ себя непріязнь,

усугублялъ эту непріязнь въ своемъ воображеніи во
много разъ, вспоминалъ о своихъ собственныхъ горе-
стяхъ, о грустномъ положеніи въ гимназіи, и тупая
злоба на судьбу, приведшую его въ это ужасное положе-
ніе, поднималась въ немъ и заставляла глотать слезы.
Онъ ходилъ по коридору мрачный, обдумывая свое
положеніе и даже не разговаривая съ Бѣльскимъ. Уви-
давъ Тимина, шедшаго съ открытой геометріей въ ру-
кахъ, но всегда витавшаго мыслями гдѣ-то далеко, онъ
подошелъ къ нему, взялъ его подъ руку и, увлекая
въ боковой коридоръ, который велъ въ столовую и
въ церковь, сказалъ:
— Послушайте, Тиминъ, я хотѣлъ бы попросить
вашего совѣта въ одномъ очень непріятномъ для меня
дѣлѣ. Вы знаете, я такъ дорожу вашимъ мнѣніемъ...
Вы кажетесь мнѣ такимъ умнымъ и порядочнымъ че-
ловѣкомъ...
— Ну, что за пустяки,—перебилъ его Тиминъ.—Но
въ чемъ же дѣло?—прибавилъ онъ серіозно, видя, что
Володя стѣсняется и медлитъ начать разсказъ.
— Я не буду вамъ разсказывать всей исторіи,—
сказалъ онъ, наконецъ,—это неинтересно, да и нѣтъ
времени. Скажу вамъ прямо, одинъ изъ моихъ прія-
телей оклеветалъ меня предъ любимой женщиной...
„Какъ это должно дико и смѣшно звучать въ устахъ
гимназиста: „любимая женщина",—подумалъ онъ, ска-
завъ это и замѣтивъ, какъ въ прекрасныхъ глазахъ
Тимина, стоявшаго около окна, промелькнулъ лучъ
едва замѣтной улыбки. Тиминъ воскликнулъ:
— Бѣльскій? вашъ другъ?
— Нѣтъ, нѣтъ,—поспѣшно отвѣтилъ Раевскій.—Ба-
рановъ...
— А!.. Барановъ, ну, это отъ него можно было
ожидать...

— Что же мнѣ теперь дѣлать?
— То-есть какъ, что дѣлать?—не понялъ его Ти-
минъ.
— Какъ я долженъ выйти изъ своего положенія?
— Я думаю, Баранову надо выходить изъ поло-
женія, а не вамъ. Онъ сдѣлалъ подлость, а не вы. Для
васъ достаточно только убѣдить любимую женщину,
что ей про васъ налгали, хотя я на вашемъ мѣстѣ не
трудился бы это дѣлать, такъ какъ женщина, которая
могла повѣрить клеветѣ,—по моему, ничего не стоитъ...
Пойдемте, уже звонокъ. Меня сейчасъ вызоветъ Прото-
поповъ.
— Подождите минуту,—сказалъ Володя, удерживая
его за руку.—Вы меня не поняли. Я спрашиваю, что
сдѣлать съ Барановымъ. Какъ наказать обидчика? По-
бить его, оскорбить, плюнуть въ лицо, или отвѣтить
на все презрѣніемъ?
— Разумѣется, оставить его въ покоѣ и сдѣлать
видъ, что его клевета такъ же мало васъ безпокоитъ,
какъ заплатки на штанахъ Кайзерлинга. Неужели выду-
маете, что побивъ его, вы получите какое-нибудь удо-
влетвореніе? Повѣрьте, что вы уроните только себя,
а онъ будетъ торжествовать. Нѣтъ, нѣтъ оставьте его.
Помните, что, если Юпитеръ сердится, онъ не правъ...
Пойдемте. Протопоповъ навѣрно уже въ классѣ.
Они быстро пошли по коридору и вошли въ классъ
почти одновременно съ прыгуномъ. Тиминъ шепнулъ
на ухо Раевскому:
— Между нами говоря, я былъ бы радъ, если бы
вы вздули Баранова. Онъ заслуживаетъ этого, но ради
своего достоинства и самоуваженія, не дѣлайте этого.
Но совѣтъ Тимина не удовлетворилъ Раевскаго, ко-
торый ожидалъ услышать отъ него другое, хотя и
отлично сознавалъ, что онъ правъ. Но раздраженіе

противъ Баранова настолько возросло въ немъ за эти
дни подъ вліяніемъ постоянныхъ мыслей объ этомъ
случаѣ и тѣхъ неудачахъ, которыя обрушились на него,
что расправа съ Барановымъ казалась ему теперь почти
необходимой. Кровь закипала въ немъ при одной мысли,
что оскорбленіе останется безнаказаннымъ.
„Я спрошу Бѣльскаго еще", подумалъ онъ и сдѣлаю
непремѣнно такъ, какъ онъ посовѣтуетъ".
Въ классѣ, между тѣмъ, лица весело улыбались въ
предвкушеніи длиннаго разбирательства записи Раев-
скаго, впродолженіе котораго можно будетъ ничего
не дѣлать, говорить глупости и шумѣть.
Протопоповъ развернулъ журналъ и тотчасъ же
глаза его скользнули на рядъ строчекъ, написанныхъ
мелкимъ почеркомъ Берига. Его бабье лицо засвѣти-
лось радостной улыбкой, когда среди неразборчивыхъ
словъ онъ разглядѣлъ фамилію Раевскаго.
Онъ закивалъ головой и, ехидно смотря на Раев-
скаго, произнесъ:
— Что, Раевскій, опять въ лѣтопись попали? Не
могли удержаться? А-а-а, да онъ и единичку успѣлъ
получить сегодня! Тяжело похмѣлье послѣ бала? правда,
Раевскій?
— Правда, Алексѣй Владиміровичъ,—не вставая,
отвѣтилъ Раевскій совершенно въ тонъ ему.
Протопоповъ сталъ серіозенъ.
„Раевскій былъ дерзокъ въ объясненіяхъ съ препо-
давателемъ и не зналъ урока "—прочиталъ онъ вслухъ
запись Берига, по обыкновенію растягивая слова.
Воцарилось молчаніе, за которымъ должно было
послѣдовать обычное Протопоповское нравоученіе, въ
которомъ онъ старался объяснить ученикамъ, какая
громадная пропасть между ними и гимназическимъ
начальствомъ, къ которому каждый гимназистъ дол-

женъ, по его мнѣнію, питать родъ священнаго трепета.
При этомъ про гимназію и про начальство онъ всегда
говорилъ „мы", а имя директора или инспектора про-
износилъ съ глубокою торжественностью, неизмѣнно
прибавляя къ ихъ титуламъ „господинъ". Что скажутъ
„господинъ инспекторъ и господинъ директоръ" или
господинъ попечитель округа, если узнаютъ о сквер-
номъ поступкѣ ученика,—въ уясненіи ужасныхъ по-
слѣдствій этихъ словъ заключалась цѣль и смыслъ
всѣхъ бесѣдъ Протопопова съ учениками.
— Раевскій, — началъ онъ, — скажите, пожалуйста,
о чемъ вы думаете? на что надѣетесь? Я этого рѣши-
тельно не понимаю. Господинъ инспекторъ неодно-
кратно предупреждалъ васъ, что васъ попроситъ уда-
литься. Господину директору ваше поведеніе тоже хо-
рошо извѣстно... Вы что же, хотите, чтобы васъ вы-
гнали? Скажите, вы хотите этого?
— Нѣтъ, конечно, нѣтъ,—отвѣтилъ Раевскій.
— А между тѣмъ, вы дѣлаете все для того, чтобы
этимъ кончилось. Поймите, Раевскій, что мы съ вами
не шутимъ. Ученики, не желающіе подчиняться тре-
бованіямъ гимназіи, не могутъ быть терпимы въ стѣ-
нахъ ея. Или вы, можетъ быть, думаете своимъ пове-
деніемъ досадить намъ? Подумайте, если васъ выго-
нятъ, кому изъ насъ будетъ хуже: намъ или вамъ.
Полагаю, что намъ хуже не будетъ. Постарайтесь испра-
виться, а то мы васъ и держать не станемъ.
Раевскій, молча, слушалъ Протопопова, ничего не
возражая, чтобы скорѣе окончить непріятный разго-
воръ. Прыгунъ, видя, что врагъ его, противъ обыкно-
венія, не возражаетъ, приписалъ это своему благодѣ-
тельному вліянію и уже болѣе смягченнымъ тономъ
произнесъ:
— Садитесь.

Потомъ онъ вынулъ свою книжку изъ засаленнаго
вицмундира и приготовился спрашивать. Но гимна-
зисты не были расположены потерять такъ мало вре-
мени изъ урока и прибѣгли къ своему обыкновенному
средству: предлагать глупые вопросы.
Первымъ всталъ Петровъ и спросилъ:
— Алексѣй Владиміровичъ, мы хотѣли давно васъ
спросить... Скажите, пожалуйста, кто открылъ пи.
Алексѣй Владиміровичъ самъ не зналъ, кто открылъ
пи и когда, Онъ пожевалъ нѣсколько минутъ губами
и потомъ нерѣшительно отвѣтилъ:
— Видите-ли... Собственно говоря, пи никто не
открывалъ... Впрочемъ, относительно этого существуетъ
много гипотезъ...
— Которыхъ вы не знаете,—сказалъ кто-то въ классѣ
настолько громко, что всѣ слышали, и поднялся общій
хохотъ.
— Что это вы, Синявинъ, такъ громко смѣетесь?
Весело? — воспользовался Протопоповъ,' чтобы отдѣ-
латься отъ отвѣта на вопросъ.—Должно быть, вы хо-
рошо урокъ знаете, если такъ веселы? Пожалуйте
отвѣчать.
На задней скамейкѣ послышалась короткая возня
и шелестъ бумаги, послѣ чего Синявинъ вышелъ боль-
шими шагами къ доскѣ, безъ малѣйшей тѣни смуще-
нія, самодовольно и самоувѣренно. Только блуза, отто-
пырившаяся на груди, свидѣтельствовала о присутствіи
инороднаго тѣла, имѣвшаго близкое отношеніе къ уроку
геометріи.
Въ то время, какъ Протопоповъ, безсмысленно уста-
вивъ въ стѣну глаза, слушалъ, или вѣрнѣе дѣлалъ
видъ, что слушаетъ доказательства Синявина, которыя
тотъ читалъ по книгѣ увѣреннымъ тономъ, Раевскій
разсказывалъ своему другу Бѣльскому то, чему онъ

былъ невольнымъ свидѣтелемъ на гимназическомъ
вечерѣ. Когда онъ окончилъ эту исторію, разсказанную
вполголоса, Бѣльскій возмущенно прошепталъ:
— Какой подлецъ! какой подлецъ и негодяй! Кто бы
могъ подумать?!
— Я просто ушамъ своимъ не хотѣлъ вѣрить, когда
слушалъ, какъ онъ беззастѣнчиво лгалъ.
— Я не понимаю только, отчего ты тамъ же на
мѣстѣ не устроилъ ему скандалъ. Надо было потребо-
вать объясненій... Наконецъ, прямо дать ему по физіо-
номіи... Впрочемъ, за это выгнали бы изъ гимназіи...
— Во-первыхъ, а во-вторыхъ, развѣ я рѣшился бы
когда-нибудь причинить горе Анѣ?.. Но, скажи, ради
Бога, что теперь дѣлать?
— Вздуть его хорошенько, безъ всякаго сожалѣнія.
Съ подлецами нельзя церемониться. Сегодня онъ сдѣ-
лалъ такую штуку съ тобой, а завтра сдѣлаетъ съ
кѣмъ-нибудь другимъ... Надо его прямо поколотить.
Мы подговоримъ еще нѣсколькихъ товарищей: Шорина,
Синявина, еще кого-нибудь, подкараулимъ его послѣ
всенощной въ сборной, закроемъ шинелями и отдуба-
симъ...
— Ну, что ты!—возмутился Раевскій.—Это ужъ ка-
кое-то предательство... изъ-за угла.
— Ахъ, что такое предательство!?, называй какъ
хочешь! А развѣ онъ съ тобой поступилъ не по преда-
тельски? Нѣтъ, съ такими субъектами всякую мораль
надо бросить. Его надо наказать...
— Только не такъ... А я, знаешь, что думаю. Если
подойти къ нему во время большой перемѣны и вмѣсто
того, чтобы поздороваться съ нимъ, дать ему пощечину;
какой это произведетъ эффектъ?..
— Это было бы великолѣпно, если бы не было
такъ рискованно для тебя. Онъ можетъ пожаловаться

и, Богъ знаетъ, какъ посмотритъ на это Трегубовъ.
Опасно. Могутъ выставить изъ гимназіи. Что же это
за наказаніе! Наказаніе не достигаетъ цѣли, разъ мсти-
теля ожидаетъ еще худшая казнь...
— Положимъ, я увѣренъ, что онъ не станетъ жа-
ловаться, получивъ по физіономіи.
— Ты думаешь?
— Глубоко убѣжденъ въ этомъ... Но, подумай, какъ
позорно для него при всѣхъ получить пощечину. Я
думаю, что это лучшій выходъ. Съ такимъ мерзавцемъ
иначе нельзя.
— То есть, по моему, это для него будетъ самымъ
слабымъ наказаніемъ.
— Но не будетъ ли это неблагородно?
Бѣльскій не рѣшился отвѣтить. Въ немъ боролись
два чувства. Съ одной стороны, ему очень хотѣлось,
чтобы Барановъ получилъ пощечину, что обѣщало
быть зрѣлищемъ очень интереснымъ и необыкновен-
нымъ, а съ другой, — онъ боялся за своего друга,
дѣла котораго могли принять очень скверный оборотъ,
если бы начальство узнало о какой-нибудь дракѣ.
Драка учениковъ старшихъ классовъ, въ особенности
учениковъ, отличавшихся такимъ сквернымъ поведе-
ніемъ,— являлась съ точки зрѣнія начальства — очень
большимъ преступленіемъ.
— Н-нѣтъ,—наконецъ, отвѣтилъ онъ нерѣшительно—
Неблагороднаго здѣсь ничего нѣтъ. Онъ это заслу-
жилъ.
— Да, я тоже думаю. Въ эту перемѣну мы спу-
стимся съ тобою въ сборную, и тамъ я его ударю, при
всѣхъ. Главное, смотри, чтобы не нарваться на инспек-
тора.
Принявъ такое рѣшеніе, Володя немного успоко-
ился. Напрасно какой-то внутренній голосъ твердилъ

ему, что онъ собирается совершить дурной и недостой-
ный порядочнаго человѣка поступокъ, напрасно этотъ
голосъ твердилъ ему слова его отца и Тимина: злоба
на Баранова, ореолъ нѣкотораго геройства, который
окружаетъ безкорыстнаго мстителя и, наконецъ, самая
необыкновенность сцены, въ которой онъ будетъ играть
видную роль и поддержка друга, совершенно усыпили
въ немъ добрыя чувства. Участь Баранова, который
въ это время отвѣчалъ по книгѣ въ шестомъ классѣ
сатиру Кантемира и совершенно не подозрѣвалъ объ
ожидавшей его злобѣ противника, была рѣшена.
Урокъ окончился въ молчаніи, такъ какъ волненіе
мѣшало Раевскому болтать о пустякахъ, о которыхъ
онъ обыкновенно болталъ съ Бѣльскимъ. Какъ только
прозвонилъ звонокъ, и Протопоповъ вышелъ изъ класса,
Раевскій взялъ подъ руку Бѣльскаго, и они пошли
быстро внизъ, гдѣ обыкновенно собирались въ боль-
шую перемѣну.
Бѣльскій, видя такую рѣшимость въ своемъ другѣ,
немного испугался и попробовалъ его отговорить:
— Послушай, Володя, не стоитъ.,. Неужели ты,
правда, хочешь сдѣлать это?
Но Раевскій ни слова не отвѣтилъ, и только по
его блѣдному лицу, стиснутымъ зубамъ и усиленному
дыханію, Бѣльскій убѣдился, что онъ не шутитъ. .
Они вошли въ сборную, гдѣ длиннымъ рядомъ
стояли вѣшалки съ гимназическими шинелями. Тамъ
уже собрались обычные посѣтители этого мѣста, и
около третьяго окна друзья сейчасъ же замѣтили Ба-
ранова, невозмутимо разсматривавшаго свой буттер-
бродъ съ ветчиной, который онъ собирался начать
ѣсть, и Балясина, который ему что-то оживленно раз-
сказывалъ, вѣроятно, какую-нибудь сплетню про учи-
телей.

Они тотчасъ же замѣтили Раевскаго и Бѣльскаго,
и ничего не подозрѣвавшій Барановъ пошелъ къ нимъ
на встрѣчу, улыбаясь и держа въ зубахъ свой буттер-
бродъ, такъ какъ руку онъ вытиралъ въ эту минуту
бумажкой. Когда всего нѣсколько шаговъ отдѣляли
Раевскаго отъ его врага и онъ почувствовалъ, что
надо дѣйствовать, все потемнѣло у него въ глазахъ.
Онъ быстрѣе сдѣлалъ эти послѣдніе шаги и раньше,
чѣмъ кто-либо успѣлъ произнести одно слово, изо-
всѣхъ силъ ударилъ Баранова по лицу. Онъ видѣлъ
какъ изо-рта у него выскочилъ буттербродъ и куски
ветчины разсыпались по полу, какъ всѣ кругомъ*
вскрикнули отъ удивленья и любопытства, что прои-
зойдетъ дальше, какъ выраженіе лица Баранова мгно-
венно измѣнилось изъ радостнаго и беззаботнаго въ
удивленное и обиженное. Барановъ, дѣйствительно, въ
первую минуту растерялся, до такой степени все проис-
шедшее было для него неожиданнымъ, и только
испуганно сказалъ:
— Володя, что съ тобою?
Только нѣсколько мгновеній спустя, видя предъ
собою мрачнаго и злого Раевскаго и отдавъ себѣ от-
четъ въ томъ, какое ужасное оскорбленіе, по гимна-
зическимъ понятіямъ, тотъ только что ему нанесъ, онъ
ощутилъ въ себѣ внезапный приливъ страшной, не-
человѣческой ярости и злобы противъ Раевскаго. Какъ
дикій звѣрь онъ бросился на Раевскаго, спокойно ожи-
давшаго его, и между ними завязалась отчаяная драка,
впродолженіе которой слышно было только ихъ пре-
рывистое дыханіе и шумъ отъ подошвъ, трущихся
объ асфальтовый полъ.
Вокругъ нихъ собралась сейчасъ же толпа, жадная
до всякихъ скандаловъ. Старшіе воспитанники убѣж-
дали дравшихся разойтись; Бѣльскій и Балясинъ про-

бовали даже ихъ разнять, но безуспѣшно. Однако,
нашлись и такіе, которые кричали:
— Оставьте ихъ, оставьте... пусть подерутся. Такъ
его Раевскій... хорошенько! Не сдавай, Барановъ...
Тиминъ проходившій здѣсь случайно и привле-
ченный крикомъ, ужаснулся:
— Господа, ради Бога, что вы дѣлаете? Раевскій
какъ вамъ не стыдно!.. Но враги, очевидно, ничего,не
слыхали и ничего не соображали. Они кряхтѣли и,
сплетаясь въ одинъ комокъ, старались повалить другъ
друга.
Внезапно раздался хорошо знакомый тревожный
крикъ „инспекторъ идетъ", подѣйствоввашій на раз-
горяченныхъ враговъ, какъ ушатъ холодной воды. Въ
особенности, Раевскій, ярость котораго значительно
остыла, сейчасъ же отпустилъ Баранова и, опасаясь
попасться Трегубову, пробовалъ вырваться отъ дер-
жавшаго его за голову противника. Но Барановъ
промедлилъ еще нѣсколько мгновеній, и инспекторъ
появился около нихъ раньше, чѣмъ они успѣли
скрыться.
А-а, — иронически протянулъ Трегубовъ, когда они
остановились передъ нимъ красные и задыхавшіеся
съ мрачными враждебными лицами, — опять старые
знакомые! Вы что же, господинъ Раевскій, рѣшили
должно быть спеціализироваться по боксу, а?
Раевскій молчалъ, кусая губы и мрачно смотря въ
сторону.
— Науки, стало быть, не удовлетворяютъ васъ?!,
вамъ нуженъ еще физическій моціонъ? Да? Ну, что
же вы молчите? Отвѣчайте, что у васъ здѣсь произо-
шло? Что это за дикую и неприличную сцену я засталъ?
Но никто ему не отвѣчалъ.
— Не хотите, значитъ, давать никакихъ объясне-

ній? Прекрасно. Ну, такъ не угодно ли вамъ обоимъ
отправиться въ карцеръ. А сегодня же я сообщу о
васъ на совѣтѣ...
— Вы можете наказать меня одного,—сухо произ-
несъ Володя,—Барановъ нисколько здѣсь не виноватъ.
Я первый его ударилъ.
Трегубовъ недовѣрчиво посмотрѣлъ на обоихъ.
— Это правда?—обратился онъ къ Баранову.
— Да, правда,—отвѣтилъ тотъ.
— Можно полюбопытствовать, что же, именно, по-
будило васъ, уже большого юношу, начинать непри-
личную драку, которой постыдились бы даже улич-
ные мальчишки?
— Нѣтъ,—холодно отвѣтилъ Раевскій — я не могу
вамъ этого сказать. Это наше личное дѣло.
— Ахъ, это ваша тайна, которую вы не желаете
сообщать гимназичекому начальству? Понимаю... пони-
маю, — язвительно сказалъ Трегубовъ, взбѣшенный
этимъ дерзкимъ отвѣтомъ.—Но, вотъ, можетъ быть,
господинъ Барановъ знаетъ что-нибудь о вашей тайнѣ
и сообщитъ намъ, за что вы на него напали, какъ
дикій звѣрь? За что на васъ напалъ Раевскій?
Барановъ помолчалъ нѣсколько мгновеній, и только
губы его слегка поддергивались отъ только что пере-
несеннаго оскорбленія и внутренняго волненія. Онъ
посмотрѣлъ на Раевскаго и потомъ тихо сказалъ:
— Я догадываюсь о причинѣ, но не знаю, можно
ли сказать.
— Я вамъ приказываю сказать,—возвысилъ голосъ
Трегубовъ.
— Володя, ты разрѣшаешь сказать? — спросилъ
Барановъ, первый разъ обращаясь послѣ ссоры къ
противнику. Въ его голосѣ не звучало больше ни
малѣшей вражды. Раевскій тронутъ былъ этой скром-

ностью и тѣмъ, что послѣ такой ссоры, и не смотря
на приказаніе и гнѣвъ Трегубова, онъ все-таки не
рѣшался разсказать безъ его позволенія. Онъ съ бла-
годарностью и дружелюбіемъ посмотрѣлъ на Баранова
и твердо сказалъ:
— Нѣтъ, Коля, я запрещаю говорить объ этомъ
господину инспектору. Это наша съ тобой ссора, до
которой гимназіи нѣтъ никакого дѣла. Я дрался, велъ
себя неприлично, и за это они могутъ меня наказать,
но...
— Довольно...—перебилъ его Трегубовъ, краснѣя
и трясясь отъ гнѣва. Довольно... вы поплатитесь за
свою дерзость. Извольте разсказать, Барановъ, изъ-за
чего вы подрались.
— Я не могу этого сказать...—спокойно отвѣтилъ
Барановъ.
— Почему?
— Вы сами слышали, что Раевскій не хочетъ,
чтобы вы это знали.
— Ну, хорошо, ступайте прочь! Я буду знать, что
для васъ приказаніе товарища больше значитъ, чѣмъ
приказаніе начальства. Ступайте. А вы, — обратился
онъ къ Раевскому,—останетесь сегодня послѣ уроковъ
въ запертомъ на ключѣ классѣ до десяти часовъ ве-
чера. Вы будете у меня помнить... Пусть будетъ вамъ
стыдно, что васъ, какъ маленькаго, заперли на ключъ,
можетъ быть хоть это заставитъ васъ немного поду-
мать о своемъ поведеніи. А пока идите, станьте подъ
часы на виду у всѣхъ и стойте тамъ до прихода пре-
подавателя. Надо васъ пронять хоть стыдомъ...
Раевскій отправился и сталъ подъ часы. Это было
самое позорное наказаніе, къ которому прибѣгали
только въ самыхъ крайнихъ случаяхъ и куда назна-
чались только самые отпѣтые ученики. Часы находи-

лись прямо противъ входа, на лѣстницѣ, и стоявшіе
тамъ выставлялись на общее посмѣяніе всѣхъ прохо-
дившихъ мимо. Нѣкоторые преподаватели не пропу-
скали при этомъ случая поглумиться надъ наказан-
ными и поязвить ихъ своими насмѣшками. Въ особен-
ности это любилъ дѣлать Протопоповъ. Попасть подъ
часы для ученика старшаго класса было равносильно
самому тяжелому и жестокому наказанію. Однако,
Раевскій, не смотря на это чувствоваль все-таки себя
удовлетвореннымъ. Съ одной стороны ему было пріятно,
что у него не осталось никакой вражды и злобы къ
Баранову, а съ другой его заставляла торжествовать
мысль, что Трегубову не удалось ничего узнать, и что
онъ, Раевскій, вышелъ все-таки побѣдителемъ.
Только, когда Тиминъ, проходя мимо, укоризненно
покачалъ головой и, ни слова не сказавъ ему, про-
шелъ мимо, онъ на минуту почувствовалъ что-то
вродѣ угрызенія совѣсти и сомнѣнія въ порядочности
своихъ поступковъ.
Смеркалось, когда утомленный и измученный пяти-
часовымъ сидѣньемъ въ запертомъ классѣ, умирающій
отъ скуки и голода, Раевскій услышалъ въ двери
класса звукъ осторожно поворачиваемаго ключа. Вы-
пускать его еще было очень рано, такъ какъ часы по-
казывали всего половину восьмого, и онъ вздрогнулъ
отъ неожиданнаго звука.
Въ ту же минуту дверь отворилась и на порогѣ
появился Барановъ, смущенный и растерянный, держа
въ одной рукѣ салфетку, въ которой что-то было за-
вернуто, а въ другой два яблока.
Раевскій смотрѣлъ на него съ нескрываемымъ
удивленіемъ:
Онъ остановился на порогѣ и проговорилъ:
— Володя, ты на меня не сердишься больше? Не

сердись на меня, голубчикъ. Я знаю, что я во всемъ
виноватъ и что ты ударилъ меня заслуженно. Я по-
ступилъ очень гадко... Прости меня.
Раевскій почувствовалъ, какъ что-то подкатывается
ему къ горлу, что-то мучительное и въ то же время
пріятное...
Онъ пробормоталъ:
— Коля, голубчикъ мой, что ты говоришь? Я сдѣ-
лалъ по отношеніи къ тебѣ такую гадость и ты же
просишь у меня прощенія.
Я долженъ извиниться предъ тобою, а не ты...
— Нѣтъ, нѣтъ... нѣтъ... перебилъ его Барановъ.—Не
говори этого. Я отлично сознаю, какой я мерзавецъ и
какъ ты велъ себя благородно во всей этой исторіи.
Ты знаешь, мнѣ стало такъ жалко тебя, когда Трегу-
бовъ отпустилъ меня, а тебя наказалъ, мнѣ показалось
это такою несправедливостью къ тебѣ, который такъ
благородно принялъ всю вину на себя, что я чуть
было не расплакался. Я вообразилъ тебя, сидящимъ
здѣсь по моей винѣ голоднаго и грустнаго и чувст-
вовалъ себя подлецомъ. Не сердись на меня, Володя...
Володя тронутый до глубины души этими словами
подошелъ къ нему и горячо обнялъ его... Потомъ они
оба заплакали чистыми и облегченными слезами,
вмѣстѣ съ которыми вышло все то дурное, что про-
изошло недавно между ними...
— Ахъ, какъ я счастливъ, что все такъ кончилось,—
произнесъ Барановъ, утирая слезы. Я былъ увѣренъ,
что ты не захочешь меня простить и прогонишь вонъ...
— Но, какъ ты попалъ сюда?
— Я далъ полтинникъ сторожу и досталъ ключъ.
Я принесъ тебѣ обѣдъ и фрукты. Ѣшь скорѣе, а то
можетъ нагрянуть Трегубовъ. Онъ сидитъ и читаетъ
газету въ учительской, должно быть караулитъ тебя.

— Спасибо, голубчикъ. У тебя золотое сердце.
Другой бы на твоемъ мѣстѣ поссорился со мной окон-
чательно, а ты заботишься обо мнѣ, какъ о лучшемъ
другѣ.
— Ѣшь, ѣшь скорѣе... Что за пустяки. Я самъ во
всемъ виноватъ.
Счастливый и довольный Раевскій сталъ уничто-
жать содержимое въ салфеткѣ, а такой же счастливый
Барановъ съ мокрыми глазами смотрѣлъ на него и
говорилъ:
— Я такъ боялся, что ты навѣки со мной поссо-
ришься. Господи, какъ .я радъ, что все кончилось
такъ хорошо.
Въ это время Трегубовъ неслышными шагами
прошелъ мимо класса и, увидѣвъ въ неясномъ полу-
мракѣ двѣ фигуры, отворилъ дверь и, удивленный,
узналъ Баранова. Онъ нашелся только спросить:
— Вы какъ попали сюда?
Тогда Раевскій и Барановъ наперерывъ стали раз-
сказывать, какъ имъ стало жалко другъ друга и какъ
они горѣли желаніемъ примириться.
— А это что такое? — спросилъ онъ, указавъ на
остатки кушанья.
— Это Барановъ принесъ мнѣ обѣдать...
Трегубовъ былъ тронутъ. Онъ ласково посмотрѣлъ
на обоихъ и сказалъ:
— Значитъ помирились? Ну и слава Богу. Ступайте
теперь домой и ведите себя прилично. До свиданья...
Онъ вышелъ изъ класса, и шаги его умолкли въ
отдаленіи.
XI.
Въ Петербургѣ скучно и непріятно жить лѣтомъ,
какъ и во всѣхъ большихъ городахъ. Всѣ недостатки
крупнаго промышленнаго центра выступаютъ въ это

время въ немъ особенно ярко, а тѣ достоинства, кото-
рыя такъ привлекаютъ въ немъ и заставляютъ прони-
каться къ нему такою любовью, вся умственная и
эстетическая его жизнь—совершенно отходятъ на зад-
ній планъ и даже изчезаютъ совсѣмъ. Всѣ улицы за-
горожены вдоль и поперекъ всевозможными рогатками,
заборами и лѣсами, отовсюду слышится оглушитель-
ный стукъ несущихся вскачь ломовиковъ съ желѣ-
зомъ, мостовыя передѣлываются, и асфальтъ, который
варятъ здѣсь же, издаетъ отвратительный запахъ, ко-
торый ѣстъ глаза. Пыль и духота усиливаютъ непрі-
ятное чувство, овладѣвающее обывателемъ въ эти
мѣсяцы испытаній его терпѣнія. Всѣ театры, музеи и
картинныя галлереи закрываются на лѣто, а процвѣ-
таютъ только увеселительные сады, да оперетки, при
этомъ самого послѣдняго достоинства.
Володя Раевскій испыталъ все это на себѣ. Экза-
мены въ восьмой классъ сошли у него благополучно,
всѣ его товарищи разъѣхались, друзья тоже. Бѣль-
скій уѣхалъ въ Ялту со своей сестрой, Немировъ от-
правился путешествовать за границу съ отцомъ, а Ти-
минъ уѣхалъ въ Кіевскую губернію, въ имѣнье къ
своей теткѣ. Сенъ-Клеръ уѣхали въ Крейцнахъ, на
воды, и Володя чувствовалъ себя болѣе одинокимъ,
чѣмъ когда либо. По цѣлымъ днямъ онъ слонялся, не
зная за что взяться, т. к. на него находила нерѣдко
страшная апатія, когда онъ не могъ заставить себя
ничѣмъ заняться. Онъ часто сидѣлъ подолгу задумав-
шись, и любимымъ его развлеченіемъ было перебирать
мысленно воспоминанія послѣднихъ лѣтъ, центромъ
которыхъ, конечно, была Аня.
Иногда онъ самъ удивлялся, когда замѣчалъ, что
его не занимаетъ больше настоящее, что его жизнь
вся въ прошломъ; онъ думалъ тогда, что счастье для

него кончено, и эта безотрадная мысль доставляла
ему какое-то смутное и неясное наслажденіе.
Въ эти послѣдніе мѣсяцы, въ особенности послѣ
происшествія съ Барановымъ, онъ очень сильно измѣ-
нился. Онъ сталъ очень задумчивъ, неразговорчивъ и
любилъ находиться въ одиночествѣ. Сестра, взятая на
лѣто изъ Института, съ которой онъ былъ въ очень
дружескихъ отношеніяхъ, совершенно не узнавала его,
такъ мало по сравненію съ прежнимъ, онъ удѣлялъ
ей времени, хотя и былъ съ нею по прежнему ласковъ
и нѣженъ. Даже отецъ, съ которымъ всегда Володю
связывала самая нѣжная и глубокая привязанность,
съ удивленіемъ замѣчалъ въ немъ какую-то перемѣну,
причины которой онъ не могъ добиться отъ сына.
Впрочемъ, Володя и самъ хорошенько не зналъ,
почему онъ сталъ такъ грустенъ и молчаливъ. Онъ
создалъ въ себѣ это всегдашнее меланхолическое на-
строеніе самъ, подобно тому, какъ создалъ его себѣ
Тиминъ, постоянными размышленіями о своихъ не-
счастіяхъ и страданіяхъ, которыя порой пріобрѣтали
въ его глазахъ удесятиренные размѣры. Ему нрави-
лось это растравленіе своихъ ранъ, это вѣчное опъя-
неніе чувствомъ легкой грусти, проникавшимъ всѣ
его мысли; ему доставляли удовольствіе постоянныя
воспоминанія о безвозвратно прошедшихъ радостяхъ,
и изъ этихъ мыслей, изъ этихъ воспоминаній и соз-
далось то искусственное минорное состояніе духа, ко-
торое служило загадкой для его родныхъ и, пожалуй,
для него самого.
Лѣтомъ, когда всѣ его друзья разъѣхались, когда
гимназія опустѣла, и всѣ интересы, связанные съ нею,
сами собою порвались, ему было очень скучно. Какъ
ни преслѣдовали его Трегубовъ, Протопоповъ и дру-
гіе его враги, какъ ни казались они ему враждебными,

теперь, когда онъ съ ними временно разстался, они
казались ему милыми и симпатичными. Все дурное,
связанное съ воспоминаніемъ о нихъ, сгладилось,
осталось только хорошее и веселое. Сознаніе, что цѣ-
лый день онъ не увидитъ никого изъ товарищей, ни-
кого изъ учителей, отравляло ему даже удовольствіе,
которое онъ испытывалъ, вставая утромъ при мысли,
что не нужно готовить Иліады по подстрочнику и вы-
учивать наизусть длиннѣйшія и скучнѣйшія оды.
Цѣлый день былъ у него какой-то неполный.
Гимназія стала для него привычкой, какъ клубъ для
стараго холостяка или театръ для балетомана. Разлука
съ гимназіей, даже трехмѣсячная, была для Володи
непріятна.
Онъ любилъ ѣздить на острова, въ эти чудныя
окрестности сѣверной столицы, которыя смѣло могутъ
соперничать съ красивѣйшими мѣстами міра. Онъ
отправлялся туда поздно, такъ какъ не любилъ суеты
и нелѣпой толкотни аристократическихъ выѣздовъ,
подвигавшихся гуськомъ другъ за другомъ съ глупой
медлительностію, везя своихъ хозяевъ со столь же
глупымъ выраженіемъ лицъ. Онъ любилъ, сидя на
скамейкѣ, среди распустившейся и благоухающей
листвы высокихъ деревьевъ, провожать одну зарю
и встрѣчать другую, наблюдая за причудливыми и
нѣжными окрасками, которыя пріобрѣтало небо въ
ти немногія минуты, отдѣлявшія двѣ зари. Опьянен-
ный поэзіей бѣлыхъ ночей, облокотившихъ на спинку
скамейки, онъ грезилъ по цѣлымъ часамъ, думая о
многихъ, многихъ предметахъ, пока яркое солнце не
вставало во всей красѣ и не возвѣщало наступленія
уже настоящаго утра. Воды, спокойныя какъ зеркало,
отражали красноватые лучи восхода, пѣніе птицъ
привѣтствовало ихъ появленіе, и подъ эти звуки,

возвѣщавшіе пробужденіе дня, Володя разставался со
своими мыслями и возвращался домой, тихо проѣзжая
по спящимъ улицамъ города. Нѣсколько встрѣченныхъ
такимъ образомъ разсвѣтовъ произвели неизгладимое
впечатлѣніе на его душу.
Сидя тамъ на скамейкѣ, выходившей на взморье,
онъ думалъ о многихъ вещахъ, надъ которыми раньше
совсѣмъ не задумывался. Значеніе человѣческой жизни,
сущность любви, происхожденіе міра и другіе столь
же отвлеченные вопросы, очень интересовали его те-
перь, отчасти подъ вліяніемъ бесѣдъ и переписки съ
Тиминымъ, отчасти подъ вліяніемъ тѣхъ сочиненій по
философіи, которыя давалъ ему читать отецъ. Эти
отвлеченныя философскія размышленія смѣнялись
болѣе вещественными соображеніями о своей будущей
судьбѣ, о той дорогѣ, которую ему предстоитъ выбрать
черезъ годъ и вообще о всей его жизни, которую ему
суждено прожить и которая уже, не успѣвъ начаться,
омрачилась такими непріятностями. Онъ съ'горечью
вспоминалъ о томъ, что близко очень время, когда
ему придется навсегда разстаться съ гимназіей, съ
товарищами, со всѣми продѣлками, со всѣмъ весельемъ,
которое, какъ онъ думаль, одно и осталось только
ему въ жизни. Больше всего его пугала разлука съ
Бѣльскимъ, Немировымъ и Тиминымъ. Богъ знаетъ,
по какимъ дорогамъ они пойдутъ и долго ли ихъ
пути будутъ идти рядомъ, не расходясь. Онъ видѣлъ
на каждомъ шагу примѣры, что гимназическая дружба
вещъ очень непрочная и недолговѣчная. Онъ самъ
былъ свидѣтелемъ, какъ друзья его брата вскорѣ послѣ
окончанія гимназіи совершенно прекратили съ нимъ
отношенія. Годъ или два поддерживали переписку,
потомъ письма стали все рѣже и короче, интересы
другъ къ другу ослабѣвали, пока, наконецъ, оба не

замолкли окончательно. Й братъ нисколько не сожа-
лѣлъ объ этомъ, а находилъ, что это въ порядкѣ ве-
щей. У Володи же сжималось сердце, когда онъ ду-
малъ, что его милые хорошіе друзья, съ которыми у
него такъ много было общаго, которыхъ онъ такъ лю-
билъ, что они черезъ нѣсколько лѣтъ забудутъ его,
и былая дружба разлетится, какъ дымъ. Онъ не хо-
тѣлъ вѣрить этому и сѣтовалъ на жестокую судьбу,
которая всегда разъединяетъ людей, любящихъ и при-
вязанныхъ другъ къ другу, какъ будто находя въ
этомъ для себя источникъ какой-то забавы. Но чаще,
всего, конечно, его мысли возвращались къ бѣлоку-
рой, голубоглазой Анѣ, въ которой были воплощены
всѣ его надежды на счастье. Онъ сознавалъ, конечно,
что эти надежды теперь несбыточны и смѣшны, но
все-же дорогой образъ рѣялъ предъ нимъ и въ су-
мракѣ ночей, и въ первыхъ лучахъ восходящаго солнца,
и въ бѣлыхъ серебристыхъ тучкахъ, и въ прозрачныхъ
струяхъ воды, и заставлялъ его сердце биться усилен-
нѣе и горячѣе. Онъ не смѣлъ назвать это состояніе
своей дѣтской души надеждой, но онъ надѣялся.
Такъ шли дни лѣта, дни за днями и недѣли за
недѣлями. Володя много читалъ и много работалъ и
сталъ много серьезнѣе, хотя тотъ страшный бѣсъ, что
толкалъ его на разныя нелѣпыя выходки въ гимназіи,
все еще не угомонился. Но мысль его стала глубже,
сужденія основательнѣе и холоднѣе. Это замѣтилъ и
Тиминъ, съ которымъ онъ переписывался, писавшій
ему объ этой перемѣнѣ, которую онъ наблюдалъ на
письмахъ Володи.
Однимъ изъ любимѣйшихъ развлеченій Володи
было полученіе писемъ отъ своихъ друзей. Это удо-
вольствіе еще усугублялось тѣмъ, что каждый изъ
нихъ писалъ въ своемъ родѣ. Письма Бѣльскаго были

поверхностны, и веселы, какъ онъ самъ, но остроумны
и полны мѣткой наблюдательности.
Немировъ былъ мастеромъ интересно описывать
свое времяпрепровожденіе, тѣ мѣста, гдѣ онъ бывалъ
и тѣ ощущенія, которыя переживалъ. Тиминъ-же на-
полнялъ свои письма, дышавшія самой глубокой ме-
ланхоліей, философствованіями, подъ-часъ туманными
и'неясными, какъ его стихи, но всегда интересными и
оригинальными. Не было сомнѣнія, что Тиминъ нѣ-
сколько рисовался и своей меланхоліей и своей фило-
софіей, но онъ умѣлъ рисоваться и, благодаря своему
образованію и развитію, дѣлалъ это такъ незамѣтно и
умѣстно, что производилъ глубокое вліяніе на Раевскаго,
и на всѣхъ тѣхъ, кто близко его зналъ.
Однажды, недѣли за двѣ до окончанія каникулъ,
Володя получилъ сразу два письма: одно отъ Тимина,
другое отъ Бѣльскаго. Въ этотъ разъ ему особенно
пріятно было получить вѣсть отъ друзей, такъ какъ
оба они долго молчали и Володя давно поджидалъ от-
вѣта. Тиминъ писалъ ему:
„Дорогой другъ, вы, навѣрное, проклинаете меня
въ душѣ за мое долгое молчаніе, но въ моей жизни
такъ мало интереснаго, поучительнаго, что я нѣсколько
разъ бросалъ перо, сѣвъ предъ этимъ за столъ съ
твердымъ намѣреніемъ написать вамъ. Тѣ же лица
кругомъ меня, о которыхъ я вамъ писалъ раньше, то
же самодовольство и сознаніе своего превосходства
надъ другими безъ всякаго на это права. Однимъ
словомъ, я скучаю... нѣтъ, скучаю это будетъ невѣрно,—
а тоскую попрежнему, видя кругомъ себя тѣ же мало
интересныя для меня лица, слыша одни и тѣ же раз-
говоры, на мой взглядъ глупые и безсодержательные,
но по ихъ мнѣнію въ высшей степени необходимые и
исполненные глубины. Послѣ того спора по поводу

англо-бурской войны, о которой я Вамъ писалъ, когда
меня обругали гимназистомъ (не правда ли странно,
что въ нѣкоторыхъ случаяхъ наше званіе служитъ
ругательствомъ), и сказали, что я недостаточно думалъ
надъ этимъ вопросомъ, я больше молчу и слушаю
что они говорятъ. И знаете, я нахожу, что подобное
отношеніе гораздо полезнѣе для меня. Я не отвлекаюсь
отъ созерцанія человѣческой глупости собственными
мыслями и могу наблюдать ее во всей ея красѣ.
Ахъ, дорогой другъ, не думайте, что я рисуюсь
предъ вами, но, если-бы вы знали, какъ ясна для меня
и какъ ненавистна глупость тѣхъ взрослыхъ людей,
которые меня окружаютъ, которые меня третируютъ,
какъ глупца, по сравненію съ ними, не умѣющаго ни
думать, ни разсуждать такъ, какъ они. А между
тѣмъ какъ нелѣпы, какъ ребячливы подъ-часъ ихъ
разсужденія! Въ особенности, когда они говорятъ съ
нами, съ гимназистами. Если они бесѣдуютъ между
собой, они еще нѣсколько сдерживаются высказывать
свои глубокія мнѣнія, опасаясь сказать какую-нибудь
слишкомъ явную глупость, которая будетъ замѣчена
другими и поставлена имъ на видъ, но въ разговорахъ
съ нами они не знаютъ предѣла. О всѣхъ вещахъ
они разсуждаютъ, какъ знатоки, и всякую произнесен-
ную съ апломбомъ нелѣпость подкрѣпляютъ своимъ
опытомъ, который имъ якобы позволяетъ глубже про-
никать въ суть вещей, чѣмъ намъ съ вами, лишеннымъ
этого опыта. Если же вы спросите, въ чемъ же заклю-
чается этотъ блестящій опытъ, то они не сумѣютъ
вамъ отвѣтить. Они воображаютъ, что если они служили
въ разныхъ своихъ министерствахъ, писали никому
ненужныя бумаги, играли до трехъ часовъ въ продол-
женіе многихъ лѣтъ въ винтъ, пили водку и шампан-
ское, развратничали съ женщинами и наплодили дѣ-