Выготский Л. С. Собрание сочинений в 6 т.: Т. 6: Научное наследство. — 1984

ОРУДИЕ И ЗНАК
В РАЗВИТИИ
РЕБЕНКА

Глава первая
ПРОБЛЕМА
ПРАКТИЧЕСКОГО ИНТЕЛЛЕКТА
В ПСИХОЛОГИИ ЖИВОТНЫХ
И ПСИХОЛОГИИ РЕБЕНКА1
В самом начале развития детской психологии как особой отрасли
психологического исследования К. Шутмпф2 пытался обрисовать
характер новой научной области, сравнивая ее с ботаникой.
К. Линней3, говорил он, как известно, назвал ботанику приятной
наукой. Это мало подходит к современной ботанике... Если
какая-нибудь наука и заслуживает названия приятной, то это
именно психология детства, наука о самом дорогом, любимом и
приятном, что есть на свете, о чем мы особенно заботимся и что
именно поэтому обязаны изучить, понять4.
За этим красивым сравнением скрывалось нечто гораздо
большее, чем простое перенесение эпитета, приложенного Линне-
ем к ботанике, в детскую психологию. За ним скрывалась целая
философия детской психологии, своеобразная концепция детского
развития, которая во всех исследованиях молчаливо исходила из
предпосылки, провозглашенной Штумпфом. Ботанический, расти-
тельный характер детского развития выдвигался в этой концепции
на первый план, и психическое развитие ребенка понималось в
основном как явление роста. В этом смысле и современная
детская психология не освободилась окончательно от ботаниче-
ских тенденций, тяготеющих над ней и мешающих ей осознать
своеобразие психического развития ребенка по сравнению с
ростом растения. Поэтому глубоко прав А. Гезелл5, когда он
указывает, что наши обычные представления о детском развитии
до сих пор еще полны ботанических сравнений. Мы говорим о
росте детской личности, мы называем садом систему воспитания
в раннем возрасте.
Только в процессе длительных исследований, охвативших
десятилетия, психология сумела преодолеть первоначальные пред-
ставления о том, что процессы психического развития строятся и
протекают по ботаническому образцу. В наши дни психология
начинает овладевать мыслью, что процессами роста не исчерпыва-
ется вся сложность детского развития и что часто, особенно
тогда, когда речь идет о наиболее сложных и специфических для
человека формах поведения, рост (в прямом значении этого слова)

входит в общий состав процессов развития, но не как определя-
ющая, а как подчиненная величина. Сами процессы развития
также обнаруживают сложные качественные превращения одних
форм в другие, такие, как сказал бы Гегель, переходы количества
в качество и обратно, по отношению к которым понятие роста
оказывается уже неприложимым.
Но если современная психология в целом рассталась с ботани-
ческим прообразом детского развития, она, как бы идя по
восходящей лестнице наук, полна сейчас представлений о том, что
развитие ребенка в сущности представляет собой лишь более
сложный и развитой вариант возникновения и эволюции тех форм
поведения, которые мы наблюдаем уже в животном мире.
Ботаническое пленение детской психологии сменилось ее зоологи-
ческим пленением, и многие, самые мощные направления нашей
современной науки ищут прямого ответа на вопрос о психологии
детского развития в экспериментах над животными. Эти экспери-
менты, с незначительными модификациями, переносятся из зоо-
психологической лаборатории в детскую комнату, и недаром один
из авторитетнейших исследователей в этой области вынужден
признать, что важнейшими методическими успехами исследование
ребенка обязано зоопсихологическому эксперименту.
Сближение детской психологии с зоопсихологией дало чрезвы-
чайно много для биологического обоснования психологических
исследований. Оно действительно привело к установлению многих
важных моментов, сближающих поведение ребенка и животного в
области низших и элементарных психических процессов. Но в
последнее время мы присутствуем при чрезвычайно парадоксаль-
ном этапе развития детской психологии, когда создаваемая на
наших глазах глава о развитии высших интеллектуальных процес-
сов, характерных именно для человека, складывается как прямое
продолжение соответствующей главы зоопсихологии. Нигде эта
парадоксальная попытка разгадать специфически человеческое в
психологии ребенка и его становлении в свете аналогичных форм
поведения высших животных не сказывается с такой ясностью,
как в учении о практическом интеллекте ребенка, важнейшей
функцией которого (интеллекта) является употребление орудий.
Эксперименты по практическому
интеллекту ребенка
Начало новому и плодотворному ряду исследований было положе-
но широкоизвестными работами В. Келера6 над человекоподобны-
ми обезьянами. Как мы знаем, Келер время от времени сравнивал
в экспериментах реакции ребенка с реакциями шимпанзе в
аналогичной ситуации. Это оказалось роковым для всех поздней-
ших исследователей. Прямое сравнение практического интеллекта
ребенка с аналогичными действиями обезьян стало руководящей
нитью всех дальнейших экспериментов в этой области.
Таким образом, с первого взгляда может показаться, что все

порожденные работой Келера исследования позволительно рас-
сматривать как прямое продолжение мыслей, развитых в его
ставшей уже классической работе. Но так представляется дело
только с первого взгляда. Если всмотреться внимательно, легко
открыть, что при внешнем и видимом сходстве новые работы по
существу представляют как бы тенденцию, в основном противопо-
ложную той, которой руководился Келер.
Одной из основных мыслей Келера, как правильно указывает
О. Липманн7, была мысль о родственности поведения антропоидов
и человека в области практического интеллекта. На протяжении
всей работы Келер в сущности занят стремлением показать
человекоподобность поведения антропоида. При этом в качестве
молчаливой предпосылки ему служит допущение, что соответ-
ствующее поведение человека известно каждому из непосред-
ственного опыта. Новые же исследователи,* пытавшиеся перенести
открытые Келером закономерности практического интеллекта
обезьяны на ребенка, руководствовались противоположной тен-
денцией, которая прекрасно обозначена в интерпретации опытов
К. Бюлера8, данной самим автором. Исследователь рассказывает
о своих наблюдениях над самыми ранними проявлениями практи-
ческого мышления ребенка. Это были действия, по его словам,
совершенно похожие на действия шимпанзе. Поэтому указанную
фазу детской жизни удачно назвать шимпанзеподобным возра-
стом. У наблюдаемого ребенка этот период обнимал 10, 11 и 12-й
месяцы. В шимпанзеподобном возрасте ребенок делает свои
первые изобретения, конечно крайне примитивные, но в духовном
смысле чрезвычайно важные, считает К. Бюлер.
В применении к ребенку, естественно, методика Келера долж-
на быть изменена во многих отношениях. Но принцип исследова-
ния и его основное психологическое содержание остались теми
же. Бюлер воспользовался игрой схватывания у ребенка, для того
чтобы исследовать его умение применять обходные пути при
достижении цели и использовать примитивные орудия. Некоторые
из опытов прямо переносили опыты Келера на ребенка. Такими
были опыты, требующие для разрешения задачи снять кольцо с
палочки, на которую оно надето, или опыты с веревочкой,
привязанной к сухарю.
Опыты Бюлера привели его к немаловажному открытию, а
именно: первые проявления практического интеллекта ребенка
(которые впоследствии были констатированы также в исследова-
нии ІП. Бюлер9 и первые начатки которых должны быть отнесены
к еще более раннему возрасту—6—7-Му мес жизни ребенка), как
и действия шимпанзе, совершенно независимы от речи. К. Бюлер
устанавливает в высшей степени важный в генетическом отноше-
нии факт, что до речи существует инструментальное мышление,
т. е. схватывание механических сцеплений и придумывание меха-
нических средств для механических конечных целей.
Действительное, практическое мышление ребенка предшеству-
ет, таким образом, первым начаткам его речи, составляя, очевид-

но, самую первичную в генетическом отношении фазу в развитии
интеллекта. Основная идея Бюлера уже в этих опытах проступает
с чрезвычайной ясностью. Если Келер стремится раскрыть
человекоподобность в действиях высших обезьян, то Бюлер
стремится показать шимпанзеподобность в действиях ребенка.
Эта тенденция остается неизменной и у всех дальнейших
исследователей, за небольшими исключениями. В ней наиболее
ярко выражена та упомянутая опасность зоологизирования детс-
кой психологии, которая, как уже сказано, является господству-
ющей чертой всех исследований в этой области. Однако в
исследовании Бюлера эта опасность представлена в наименее
серьезном виде. Бюлер имеет дело с ребенком до развития речи, и
в этом отношении основные условия, необходимые для оправда-
ния психологической параллели между шимпанзе и ребенком,
могут быть соблюдены. Правда, Бюлер сам недооценивает значе-
ние сходства основных условий, говоря, что действия шимпанзе
совершенно независимы от речи и в позднейшей жизни человека
техническое, инструментальное мышление в гораздо меньшей
степени связано с речью и понятиями, чем другие формы
мышления.
Таким образом, Бюлер исходит из предположения, что харак-
терное для 10-месячного ребенка отношение между практическим
мышлением и речью — независимость разумного действия от
речевого мышления — сохраняется и в позднейшей жизни челове-
ка и что развитие речи, следовательно, существенно ничего не
изменяет в структуре практически разумной операции ребенка.
Как мы увидим дальше, это предположение Бюлера фактически
не подтверждено в процессе экспериментального исследования,
направленного на выяснение связи между речевым мышлением в
понятиях и практическим, инструментальным мышлением. Наши
опыты показывают, что характерная для обезьяны независимость
практического действия от речи не имеет места в развитии
практического интеллекта ребенка, идущего в основном как раз
по противоположному пути—пути тесного сплетения речевого и
практического мышления.
Неправильная предпосылка Бюлера, однако, как мы уже
говорили, разделяется большинством исследователей, опыты ко-
торых производятся ребенком более зрелого возраста, уже
обладающего речью. Мы не имеем возможности представить
сколько-нибудь полный и подробный обзор главнейших исследова-
ний этой проблемы. Остановимся только на основных выводах,
которые могут иметь актуальное значение для нашей основной
темы—связи практического действия и символических форм
мышления в развитии ребенка.
Прекрасные, систематически проведенные исследования
О. Липманна и Хі Богена10 привели, как известно, этих авторов к
выводу, мало расходящемуся с положениями Бюлера. Для них,
применивших более сложную методику исследования, позволив-
шую захватить в сети эксперимента практический интеллект

ребенка школьного возраста, в основном остается эксперимен-
тально подтвержденной догма о шимпанзеподобности практиче-
ских действий ребенка, т. е. о принципиальной идентичности
психической природы животной и человеческой операции употреб-
ления орудий, о принципиальном единстве того пути, которым
идет развитие практического интеллекта у обезьяны и у ребенка,
продвигаясь вперед в обоих случаях за счет усложнения внутрен-
них моментов, определяющих интересующую нас операцию, но не
за счет коренного и принципиального изменения ее структуры.
Уже Бюлер справедливо отмечал, что душевно ребенок гораз-
до более неустойчив, менее сформирован биологически, менее
мощен, чем четырехлетний или семилетний почти взрослый
шимпанзе. По этому пути идут и дальнейшие исследования,
выдвигая новые и новые, но не принципиальные, а лежащие в том
же плане отличия операций ребенка от операций шимпанзе.
Липманн и Боген видят главное отличие в доминировании физиче-
ской структуры в поведении ребенка, но не оптической структу-
ры, господствующей в поведении обезьяны. Если поведение
обезьяны в экспериментальной ситуации, требующей употребле-
ния орудий, определяется, как показал Келер, главным образом
структурой зрительного поля, то у ребенка на первый план в
качестве определяющего фактора выступает «наивная физика»,
т. е. его наивный опыт, касающийся физических свойств окружа-
ющих его объектов и собственного тела.
X. Боген кратко резюмирует результаты сравнения между
действиями детей и антропоидов следующим образом. До тех пор
пока физическое действие обнаруживает преимущественную зави-
симость от оптических структурных компонентов ситуации, меж-
ду ребенком и обезьяной существует различие только в степени.
Если же ситуация требует осмысленного включения физических
структурных свойств вещей, следует признать, что действия
обезьяны отличаются от действий ребенка. До тех пор пока не
имеется новых толкований поведения обезьяны, различие вслед за
Келером можно объяснить тем, что действия обезьяны определя-
ются преимущественно физическими соотношениями.
Мы видим, таким образом, что все различие между развитием
практического интеллекта ребенка и обезьяны сводится к замеще-
нию оптических структур физическими, т. е. определяется по
существу чисто биологическими моментами, коренящимися в
биологическом различии человека и шимпанзе. Автор допускает,
правда, изменение этого положения в связи с новыми исследова-
ниями действий обезьян, не ожидая, по-видимому, что именно
действия ребенка при ближайшем рассмотрении дадут повод для
пересмотра выдвинутого положения.
Не удивительно поэтому, что по окончании опытов Липманн и
Боген вынуждены признать: уже в описаниях Келера, относящих-
ся к шимпанзе, дано много чрезвычайно существенного в отноше-
нии поведения ребенка. Они до известной степени возражают
Келеру, говорящему, что при описании практического действия

человека речь идет о terra incognita, о совершенно не исследован-
ной области. Поэтому заранее нельзя ожидать, что сравнение
действий ребенка и действий обезьяны даст что-либо существенно
новое. Все значение своего исследования авторы видят в том, что
оно позволяет показать с большей ясностью уже намеченные
Келером сходство и различие. Не удивительно поэтому заключи-
тельное признание авторов, что они не могли бы получить на
основании опытов над детьми существенно иной картины об
обучении разумному действию, чем та, которая так прекрасно и
убедительно нарисована Келером на основании его опытов над
обезьянами. Поэтому они должны прийти к выводу, что, как
показывают их эксперименты, качественной разницы в поведении
ребенка и поведении антропоида при обучении установить нельзя.
Дальнейшие исследования в той же области в принципиальном
отношении мало отличаются от соответствующих опытов Бюлера
и Богена. Аналогичные опыты, примененные к умственно отста-
лым и малоодаренным детям, больше приближены к методике
Келера. Так же точно и применение этих опытов к психотехниче-
скому отбору, глухонемым детям, использование опытов в каче-
стве немых тестов, наконец, систематическое проведение их для
сравнительного изучения детей разного возраста—-все эти иссле-
дования не принесли ничего принципиально нового с интересу-
ющей нас стороны.
В качестве примера приведем одно из последних исследований,
опубликованное в 1930 г. Речь идет о работе Брейнарда, с
возможной точностью шаг за шагом воспроизводившего опыты
Келера. Автор пришел к выводу, что у всех исследованных детей
обнаруживаются те же самые общие установки, приемы и методы
решения задачи. Старшие дети решают задачу, говорит он, более
ловко, но с помощью тех же самых процессов. 3-летний ребенок
обнаруживает приблизительно те же самые трудности в решении
задачи, что и келеровская обезьяна. Ребенок имеет преимущество
в виде речи и понимания инструкций, в то время как обезьяны
имеют преимущество в виде более длинных рук и большего опыта
в обращении с грубыми предметами.
Мы видим, таким образом, что реакция 3-летнего ребенка
принципиально приравнивается к реакции обезьяны, а участие
речи в процессе решения практической задачи, которое, кстати
сказать, отмечается всеми авторами, приравнивается также к
одному из второстепенных, непринципиальных моментов, дающих
преимущество ребенку по сравнению с более длинными руками
обезьяны, составляющими ее преимущество перед ребенком. То,
что вместе с речью ребенок приобретает и принципиально иное
отношение ко всей ситуации, в которой происходит решение
практической задачи, и что самое его практическое действие
представляет с психологической стороны совершенно иную» от-
личную структуру, большинством исследователей не признается
вовсе.
Резюмируя результаты своих опытов, Брейнард говорит пря-

мо, что 3-летний ребенок обнаруживает почти ту же самую
реакцию по отношению к сходным задачам, что й взрослые
обезьяны.
Первая попытка найти не только сходство, но и принципиаль-
ное отличие в практическом интеллекте ребенка и интеллекте
обезьяны была сделана в лаборатории М. Я. Басова11. Так,
С. А. Шапиро и Е. Д. Герке в введении к серии своих эксперимен-
тов отмечают, что социальный опыт играет доминирующую роль
у человека. Проводя параллель между шимпанзе и ребенком,
авторы намереваются вести это сопоставление преимущественно
под углом зрения последнего фактора. Влияние социального
опыта авторы видят в том, что у ребенка благодаря подражанию и
применению орудий или предметов по заданному образцу не
только возникают готовые, стереотипно воспроизводимые шабло-
ны действий, но в конечном счете происходит овладение самим
принципом данной деятельности. Повторные действия, говорят
авторы, последовательно накладываются друг на друга, как
множественная фотография с выделением общих черт и затуше-
выванием несходных. В итоге выкристаллизовывается схема,
усваивается принцип действия. У ребенка по мере роста опыта
увеличивается количество применяемых им моделей понятий.
Модели представляют собой как бы рафинированный узор всех
прошлых действий одного и того же типа и проектный чертеж
возможных форм поведения в будущем, полагают авторы.
Не будем подробно говорить о том, что возникновение таких
схем, напоминающих коллективную фотографию Ф. Гальтона12,
воскрешает в теории практического интеллекта давно оставлен-
ную в психологии теорию образования понятий или родовых
представлений, соответствующих словесному значению. Оставим
также в стороне и вопрос о том, насколько вместе с вступлением
в решение задачи таких схем, которые образуются чисто механи-
ческим путем в результате повторения, входит в действие фактор,
принципиально отличный от интеллекта, понимаемого как
функция приспособления к новым обстоятельствам. Укажем
только на то, что самое значение социального опыта в данном
случае понимается исключительно с точки зрения наличия годных
образцов, которые ребенок находит в окружающей среде. Таким
образом, социальный опыт, не меняя ничего существенного во
внутренней структуре интеллектуальных операций ребенка, про-
сто наполняет эти операции другим содержанием, создавая ряд
готовых клише, ряд стереотипных двигательных формул, ряд
моторных схем, которые ребенок применяет при решении задачи.
Правда, Шапиро и Герке, как и почти все другие исследовате-
ли, в процессе фактического описания своих опытов вынуждены
указать на ту своеобразную роль, которую в практически-
действенном приспособлении ребенка выполняет речь. Однако эта
роль поистине оказывается своеобразной, так как речь, по словам
авторов, замещает и компенсирует подлинное приспособление, она
не служит мостом для перехода к прошлому опыту и чисто

социальному виду приспособления, которое проводится через
посредство экспериментатора.
Таким образом, речь не создает принципиально новой структу-
ры практического действия ребенка, и в силе остается прежнее
утверждение о превалировании готовых схем в его поведении и об
использовании готовых клише из архива старого опыта. Новое
заключается в том, что речь является суррогатом, замещающим
неудавшееся действие словом или чужим действием.
На этом мы могли бы закончить обзор важнейших эксперимен-
тальных исследований, посвященных интересующей нас проблеме.
Но прежде чем сделать общий вывод, нам хотелось бы указать
еще на одну опубликованную в последнее время работу, которая
позволяет наглядно выделить общий недостаток всех упомянутых
работ и наметить отправную точку для самостоятельного разре-
шения занимающей нас проблемы. Мы имеем в виду работу
Гийома и Меерсона (1930), к которой мы еще будем иметь случай
вернуться. Эти авторы исследовали употребление орудий у обезь-
ян. Дети не были вовлечены в их опыты. Но, сравнивая общие
результаты опытов с соответствующими действиями человека,
авторы приходят к выводу, что поведение обезьян аналогично
поведению человека, страдающего афазией, т. е. поведению чело-
века, у которого выключена речь.
Это указание кажется нам многозначительным и затрагива-
ющим самый центральный пункт рассматриваемой проблемы. Мы
возвращаемся в сущности к тому, о чем говорили в начале нашего
обзора. Если, как устанавливают опыты Бюлера, практические
действия ребенка до развития речи совершенно сходны с действи-
ями обезьян, то, согласно новым исследованиям Гийома и
Меерсона, действия человека, потерявшего речь вследствие пато-
логического процесса, снова начинают с принципиальной стороны
представлять нечто аналогичное действиям шимпанзе. Но все то
многообразие форм практической деятельности человека, которое
заключено между двумя крайними моментами, все практические
действия говорящего ребенка являются ли также принципиально
аналогичными по структуре, по психологической природе действи-
ям бессловесных животных? В этом основной вопрос, который
нам предстоит разрешить. Для его разрешения мы должны
обратиться к собственным экспериментальным исследованиям,
которые проводили мы и наши сотрудники, отправляясь ojr
принципиальных предпосылок иного рода, чем те, которые поло-
жены в основу большинства упомянутых до сих пор исследова-
ний.
Мы стремились раскрыть раньше всего специфически челове-
ческое в поведении ребенка и историю становления этого поведе-
ния. В частности, в проблеме практического интеллекта нас
интересовала в первую очередь история возникновения тех форм
практической деятельности, которые могли бы быть признаны
специфическими для человека. Нам казалось, что в ряде прежних
исследований, руководившихся в качестве основной методологиче-

ской предпосылки зоопсихологической аналогией, отсутствует
этот самый главный элемент. Все предшествующие исследования,
несомненно, имеют огромное значение: они вскрывают связь
между развитием человеческих форм деятельности и их биологи-
ческими задатками в животном мире. Но они не раскрывают в
поведении ребенка ничего, кроме того, что в нем содержится из
прежних животных форм его мышления. Новый тип отношения к
среде, характерный для человека, новые формы деятельности,
которые привели к развитию труда как определяющей формы
отношения человека к природе, связь употребления орудий с
речью — все это остается для прежних исследований вне предела
досягаемости из-за основных исходных точек зрения. Нашей
дальнейшей задачей и является рассмотрение этой проблемы в
свете экспериментальных исследований, направленных на раскры-
тие специфически человеческих форм практического интеллекта у
ребенка и основных линий их развития.
Изучение употребления знаков у ребенка и развития этой
операции с необходимостью привело нас к исследованию того, как
возникает, откуда берет начало символическая деятельность
ребенка. Этому вопросу посвящены специальные исследования,
разбитые на четыре серии: 1) изучение того, как возникает
символическое значение в экспериментально организованной игре
ребенка с предметами; 2) анализ связи между знаком и значением,
между словом и обозначаемым им предметом у ребенка дошколь-
ного возраста; 3) исследование мотивировки, даваемой ребенком
при объяснении, почему данный предмет назван данным словом
(по клиническому методу Ж. Пиаже ); 4) то же исследование с
помощью избирательного теста (Н. Г. Морозова14).
Указанные работы, если обобщать их результаты с негативной
стороны, привели нас к выводу, что эта деятельность не возника-
ет ни тем путем, которым вырабатывается сложный навык, ни
тем путем, которым возникает открытие или изобретение ребенка.
Символическая деятельность ребенка не изобретается им и не
заучивается. Интеллектуалистические и механистические теории
здесь одинаково неправы, хотя и моменты выработки навыка, и
моменты интеллектуальных открытий многократно вплетаются в
историю употребления знаков у ребенка, но они не определяют
внутренний ход этого процесса, а включаются в него в качестве
подчиненных, служебных, второстепенных структур. Знак возни-
кает в результате сложного процесса развития—в полном смысле
этого слова. В начале процесса стоит переходная, смешанная
форма, соединяющая в себе натуральное и культурное в поведе-
нии ребенка. Ее мы называем стадией детской примитивности, или
естественной историей знака. В противоположность натуралисти-
ческим теориям игры, наши опыты заставляют нас сделать вывод,
что игра есть главный тракт культурного развития ребенка, и в
частности развития его символической деятельности.
Опыты показывают, что ребенку в игре и в речи чуждо
сознание условности, произвольности соединения знака и значе-

ния. Для того чтобы быть знаком вещи, слово должно иметь
опору в свойствах обозначаемого объекта. Не «все может быть
всем» в игре ребенка. Реальные свойства вещи и ее символическое
значение обнаруживают в игре сложное структурное взаимодей-
ствие. Так же и слово связывается для ребенка с вещью через ее
свойства, вплетаясь в их общую структуру. Поэтому ребенок в
наших опытах не соглашается с тем, что можно было бы пол
называть стаканом («по нему, ходить нельзя будет»), но делает
стул поездом, изменяя в игре его свойства, т. е. обращаясь с ним
как с поездом. Ребенок отказывается переменить значения слов
«стол» и «лампа», потому что «на лампе нельзя будет писать, а
стол будет гореть». Изменить название — значит для него изме-
нить свойства вещи.
Нельзя яснее выразить тот факт, что ребенок не открывает
связи между знаком и значением в самом начале возникновения
речи и долгое время не приходит к осознанию этой связи.
Дальнейшие опыты показывают, что и функция называния не
возникает путем однократного открытия, но также имеет свою
естественную историю. То, что возникает к началу образования
речи у ребенка, есть не открытие, что каждая вещь имеет свое
имя, а новый способ обращения с вещами, именно их называние.
Таким образом, те связи между знаком и значением, которые
по внешним признакам очень рано начинают напоминать благода-
ря сходному способу функционирования соответствующие связи у
взрослого человека, по своей внутренней природе являются
психологическими образованиями совсем иного рода. Отнести
овладение связью между знаком и значением к самому началу
культурного развития ребенка—значит игнорировать сложней-
шую, растянутую более чем на целое десятилетие историю
внутреннего построения этой связи.
При вращивании, т. е. переходе функции внутрь, происходит
сложнейшая трансформация всей ее структуры. Существенными
моментами, характеризующими трансформацию, следует считать,
как показывает экспериментальный анализ, 1) замещение фун-
кций, 2) изменение натуральных функций (элементарных процес-
сов, лежащих в основе высшей функции и входящих в ее состав) и
3) возникновение новых психологических функциональных систем
(или системных функций), принимающих на себя то назначение в
общей структуре поведения, которое ранее выполнялось частны-
ми функциями.
Для краткости поясним все три внутренне связанных между
собой момента на примере изменения при вращивании высших
функций памяти. Уже при простейшей форме опосредованного
запоминания со всей наглядностью выступает факт замещения
функций. Недаром А. Бине15 назвал мнемотехническое запомина-
ние цифрового ряда симуляцией числовой памяти. Эксперимент
показывает, что не сила памяти, или уровень ее развития,
является решающим фактором при запоминании этого рода, но
комбинаторская деятельность, созидание и изменение структуры

восприятия отношений, мышление в широком смысле слова и
другие процессы, замещающие память в данной операции, опреде-
ляют судьбу всей деятельности. При переходе операции внутрь
замещение функций приводит к вербализации памяти и связанно-
му с этим запоминанию в понятиях. Благодаря замещению
функций сдвигается с места и элементарный процесс запомина-
ния, который и теперь не элиминируется из новой операции вовсе,
но теряет центральное значение и занимает новую позицию по
отношению ко всей новой системе сотрудничающих функций.
Входя в новую систему, он начинает функционировать по законам
того целого, часть которого он теперь составляет.
В результате всех изменений новая функция памяти (внутренне
опосредованный процесс) только по имени совпадает с элементар-
ными процессами запоминания; по внутренней сущности это
специфическое новообразование со своими особыми законами16.
Этот перенос социального способа поведения в систему инди-
видуальных форм приспособления опять-таки не является чисто
механическим, не совершается автоматически, но связан с приме-
нением структуры и функции всей операции и сам образует целую
стадию в развитии высших форм поведения. Прежняя сложная
форма сотрудничества начинает функционировать по законам того
примитивного целого, органической частью которого она теперь
становится.
Между утверждением, что высшие психические функции,
неотъемлемой частью которых является употребление знаков,
возникают в процессе сотрудничества и социального общения, и
другим утверждением, что эти функции развиваются из примитив-
ных корней на основе низших, или элементарных, функций, т. е.
между социогенезисом высших функций и их естественной исто-
рией, существует генетическое, а не логическое противоречие.
Переход от коллективной формы поведения к индивидуальной на
первых порах снижает характер всей операции, включает ее в
систему примитивных функций и ставит ее на общий для всех
этих функций уровень. Социальные формы поведения сложнее,
они развиваются у ребенка раньше; становясь индивидуальными,
они снижаются до функционирования по более простым законам.
Эгоцентрическая речь17, например, ниже как речь и выше как
стадия в развитии мышления, чем социальная речь ребенка того
же возраста. Поэтому, может быть, Пиаже рассматривает ее как
предшественницу социализированной речи, а не как ее производ-
ную форму.
Таким образом, мы приходим к выводу, что операция употреб-
ления знака, стоящая в начале развития каждой из высших
психических функций, по необходимости носит в первое время
характер внешней деятельности. Знак вначале, как правило, есть
внешний вспомогательный стимул, внешнее средство автостимуля-
ции. Это обусловлено двумя причинами: во-первых, происхожде-
нием этой операции из коллективной формы поведения, которая
всегда принадлежит к сфере внешней деятельности, и, во-вторых,

примитивными законами индивидуальной сферы поведения, кото-
рая в своем развитии еще не оторвалась от внешней деятельности,
еще не эмансипировалась от наглядного восприятия и внешнего
действия (например, наглядное, или практическое, мышление
ребенка). Законы же примитивного поведения гласят, что ребенок
раньше и с большой легкостью овладевает внешней деятельно-
стью, чем ходом внутренних процессов.
Поэтому операция, превращаясь из интерпсихической в ин-
трапсихическую, не сразу становится внутренним процессом
поведения. Она долгое время продолжает существовать и изме-
няться как внешняя форма деятельности, прежде чем уйдет
окончательно внутрь. Для ряда функций стадия внешнего знака
навсегда остается последней ступенью развития, которой они
достигают. Другие функции идут в развитии дальше и постепенно
становятся внутренними функциями. Они приобретают характер
внутренних процессов в конце длинного пути развития. Переходя
внутрь, они снова изменяют законы своей деятельности и попада-
ют опять в новую систему, где господствуют новые закономерно-
сти.
Мы не можем сейчас остановиться сколько-нибудь подробно
на процессе перехода высших функций из системы внешней в
систему внутренней деятельности, мы опускаем многие относящи-
еся сюда перипетии развития, но постараемся в кратких чертах
передать главнейшие моменты, связанные с переходом высших
функций внутрь.
Для тщательного изучения структуры и развития функции
восприятия мы воспользовались в качестве экспериментального
материала немыми тестами С. Коса18, служащими обычно для
испытания комбинаторной деятельности. При решении теста
ребенок должен скомбинировать из кубиков с разноцветными
гранями предложенную в виде образца более или менее сложную
разноцветную фигуру. При этом мы получаем возможность
наблюдать, как ребенок воспринимает образец и материал, как он
передает форму и цвет в различных комбинациях, как он
сравнивает свое построение с образцом и много других моментов,
характеризующих деятельность его восприятия. Исследование
охватило более 200 испытуемых и было проведено в сравнительно-
генетическом аспекте. Наряду с детьми (от 4 до 12 лет) были
исследованы взрослые (нормальные, принадлежащие к различной
культурной среде и уровню, и нервно-психические больные
истерией, афазией, шизофренией) и дети глухонемые и олигофре-
ны (Л. С. Гешелина19).
Исследование показало, если остановиться в интересующей
нас связи только на самом основном и наиболее общем из его
результатов, что обычное представление о независимости процес-
сов восприятия от речи, о принципиальной непосредственности
психических функций восприятия, о возможности с помощью
немых тестов адекватно исследовать природу функции восприятия
на всех ступенях ее развития и притом совершенно независимо от

речи не находит себе подтверждения в фактических данных.
Факты говорят об обратном положении дела. Подобно тому
как в наших опытах с передачей содержания картин путем
словесного описания и путем игрового действия мы могли
констатировать глубочайшие изменения, вносимые в процесс
восприятия речью, так точно и в этом специальном исследовании
мы могли наблюдать, сравнивая решение одной и той же задачи
глухонемым и. слышащим ребенком, афазиком и нормальным
испытуемым, ребенком на ранней и более поздней ступенях
развития, как речевое мышление, в систему которого все более и
более включаются процессы восприятия, преобразует собствен-
ные законы восприятия. Это особенно легко наблюдать, потому
что законы той и другой функций обнаруживают на ранней стадии
противоположно направленные тенденции: восприятие целостно,
речь аналитична.
При процессах прямого восприятия и передачи воспринятой
формы, не опосредованной речью, ребенок схватывает и закреп-
ляет впечатление целого (цветовое пятно, основные признаки
формы и т. п.)—все равно, насколько верно и насколько неприми-
тивно он это делает. При вступлении в действие речи его
восприятие перестает быть связанным непосредственным впечат-
лением целого; в зрительном поле возникают новые, фиксируемые
словом центры и связи различных, пунктов с этими центрами;
восприятие перестает быть «рабом зрительного поля», и независи-
мо от степени правильности и совершенства решения ребенок
воспринимает и передает деформированное словом впечатление.
Очень важные выводы вытекают отсюда в отношении немых
тестов: решать задачу молча еще не значит, как учит наше
исследование, решать ее без помощи речи. Умение думать
по-человечески, но без слов, дается только словом. Это положе-
ние психологической лингвистики .(А. А. Потебня20) находит пол-
ное подтверждение и оправдание в данных генетической психоло-
гии.
Исследование функции образования понятий, начатое нашим
сотрудником Л. С. Сахаровым, разработавшим для этой цели
специальную методику эксперимента, показало, что функциональ-
ное употребление знака (слова) в качестве средства направле-
ния внимания, абстрагирования, установления связи, обобщения
и т. п. операций, входящих в состав данной функции, является
необходимой и центральной частью всего процесса возникновения
нового понятия. В этом процессе участвуют все основные
элементарные психические функции в своеобразном сочетании и
под главенством операции употребления знака (Л. С. Сахаров21,
Ю. В. Котелова22, Е. И. Пашковская).

Функция речи
в употреблении орудия.
Проблема практического
и вербального интеллекта
Два процесса исключительной важности, которым посвящена эта
статья: применение орудий и использование символов-—
рассматривались до сих пор в психологии как изолированные и
независимые друг от друга.
На протяжении долгого времени в науке существовало мнение,
что практическая интеллектуальная деятельность, связанная с
употреблением орудий, не имеет существенного отношения к
развитию знаковых, или символических, операций, например речи.
В психологической литературе почти совсем не уделялось внима-
ния вопросу о структурной и генетической связи этих двух
функций. Напротив, вся информация, которой могла располагать
современная наука, вела, скорее, к пониманию этих психических
процессов как двух совершенно независимых линий развития,
которые, возможно, могли^ вступить в контакт, но принципиально
ничего общего не имели друг с другом.
В классическом исследовании использования орудий обезьяна-
ми В. Келер наблюдал форму поведения, которая может быть
названа чистой культурой практического интеллекта, достаточно
развитой, но не связанной с использованием символа. Описав
великолепные примеры применения орудий человекоподобными
обезьянами, он в дальнейших исследованиях показал, насколько
тщетны все попытки развить у животных хотя бы самые
начальные знаковые и символические операции.
Практическое интеллектуальное поведение обезьяны оказалось
совершенно независимым от символической деятельности. Даль-
нейшие попытки развить речь у обезьяны (см. работы Р. Йеркса23
и Э. Лернеда) также дали отрицательные результаты, еще раз
показав, что практическое идеаторное поведение животного
протекает совершенно автономно и изолированно от речевой
активности и что речь остается недоступной для обезьяны,
несмотря на сходство голосового аппарата обезьяны и человека.
Признание того факта, что начала практического интеллекта
могут наблюдаться почти в полной мере в предчеловеческий и
предречевой периоды, привело психологов к следующему предпо-
ложению: употребление орудий, возникая как натуральная опера-
ция, остается таким же и у ребенка. Ряд авторов, изучающих
практические операции у детей различного возраста, стремились с
возможно большей точностью установить время, до которого
поведение ребенка во всех отношениях напоминало поведение
шимпанзе. Добавление речи у ребенка расценивалось этими
авторами как нечто совершенно инородное, вторичное и не
связанное с практическими операциями. В лучшем случае речь
рассматривалась как нечто сопровождающее операции, подобно
аккомпанементу, сопутствующему основной мелодии. Поэтому

естественно, что при исследовании знаков практического интел-
лекта наблюдалась тенденция игнорировать речь, а практическая
деятельность ребенка анализировалась посредством простого ме-
ханического вычитания речи из целостной системы активности
ребенка.
Тенденция к изолированному изучению употребления орудий и
символической активности достаточно укоренилась в работах
авторов, занятых изучением естественной истории практического
интеллекта; психологи, исследовавшие развитие символических
процессов у ребенка, придерживались принципиально той же
линии. Происхождение и развитие речи и любой другой символи-
ческой деятельности рассматривалось как нечто не имеющее
связи с практической деятельностью ребенка, как если бы он был
чисто рассуждающим субъектом. Такой подход к речи с необхо-
димостью вел к провозглашению чистого интеллектуализма, и
психологи, склонные изучать развитие символической деятельно-
сти не столько как естественную, сколько как духовную историю
развития ребенка, часто относили возникновение этой формы
деятельности за счет спонтанного открытия ребенком отношений
между знаками и их значениями. Этот счастливый момент, по
известному выражению В. Штерна24, есть величайшее открытие в
жизни ребенка. Это происходит, по утверждению многих авторов,
на грани 1-го и 2-го года жизни и рассматривается как результат
сознательной деятельности ребенка. Проблема развития речи и
других форм символической деятельности, таким образом, снима-
лась, и дело представлялось чисто логическим процессом, кото-
рый проецировался в раннее детство и содержал в себе в
завершенной форме все ступени дальнейшего развития.
Из исследования символических речевых форм деятельности, с
одной стороны, и практического интеллекта, с другой, в качестве
изолированных явлений не только вытекало, что генетический
анализ этих функций приводил к точке зрения на них как на
процессы, имеющие абсолютно различные корни, но и участие их
в одной и той же деятельности считалось случайным фактом, не
имеющим принципиального психологического значения. Даже
тогда, когда речь и использование орудий были тесно переплете-
ны в одной и той же деятельности, они рассматривались отдельно,
как процессы, принадлежащие двум существенно различным
классам независимых явлений, и причина их совместного суще-
ствования оценивалась в лучшем случае как внешняя.
Если авторы, изучающие практический интеллект в его есте-
ственной истории, приходили к выводу, что его натуральные
формы ни в малейшей степени не связаны с символической
деятельностью, то детские психологи, изучающие речь, приходи-
ли к сходным допущениям с противоположной стороны. Просле-
живая психическое развитие ребенка, они установили, что на
протяжении целого периода развития символических процессов
речь, сопровождая общую деятельность ребенка, обнаруживает
эгоцентрический характер, но, существуя в принципе отдельно от

действия, не взаимодействует с ним, а идет параллельно ему.
Ж. Пиаже описывал эгоцентрическую речь ребенка с этой точки
зрения. Он не придавал речи сколько-нибудь существенной роли в
организации поведения ребенка, не признавал за ней коммуника-
тивной функции, но был вынужден признать ее практическую
важность.
Серия наблюдений привела нас к мысли, что такое изолирован-
ное изучение практического интеллекта и символической деятель-
ности абсолютно неверно. Если у высших животных одно могло
существовать без другого, то отсюда естественно вытекает, что
совокупность двух систем есть именно то, что должно рассматри-
ваться как характерное для сложного поведения человека. В
результате этого символическая деятельность начинает играть
специфически организующую роль, проникая в процесс употреб-
ления орудий и обеспечивая появление принципиально новых
форм поведения.
К такому выводу нас привели пристальное изучение ребенка и
новые исследования, сумевшие открыть те функциональные осо-
бенности, которые отличают его поведение от поведения живот-
ных, и в то же время специфику этого поведения как человеческо-
го.
Дальнейшие исследования убеждают нас, что ничто не может
быть более ложным, чем те две точки зрения, которые мы
обсуждали выше, рассматривая практический интеллект и речевое
мышление как две независимые и изолированные друг от друга
линии развития. Первая из них, как мы видели, выражает
крайнюю форму зоологических взглядов, которые, однажды обна-
ружив естественные корни человеческого поведения в поведении
обезьян, пытаются рассматривать высшие формы человеческого
труда и мышления как прямое продолжение этих корней, игнори-
руя скачок, состоявший в переходе человека к общественной
форме существования. Вторая точка зрения, отстаивая независи-
мое происхождение высших форм речевого мышления и рассмат-
ривая его как «величайшее открытие в жизни ребенка», которое
осуществляется в преддверии 2-го года жизни и состоит в
обнаруживании отношений между знаком и его значением, в
первую очередь выражает крайнюю форму спиритуализма части
современных психологов, трактующих мышление как чисто ду-
ховный акт.
Речь и практическое действие
в поведении ребенка
Наши исследования привели нас не только к убеждению в
ложности такого подхода, но вместе с тем и к положительному
выводу о том, что величайший генетический момент во всем
интеллектуальном развитии, из которого выросли чисто человече-
ские формы практического и познавательного интеллекта, состоит

в соединении двух первоначально совершенно независимых линий
развития.
Употребление орудий ребенком напоминает орудийную де-
ятельность обезьян только до тех пор, пока ребенок находится на
доречевой стадии развития. Как только речь и применение
символических знаков включаются в манипулирование, оно совер-
шенно преобразуется, преодолевая прежние натуральные законы
и впервые рождая собственно человеческие формы употребления
орудий. С того момента, как ребенок с помощью речи начинает
овладевать ситуацией, предварительно овладев собственным пове-
дением, возникает радикально новая организация поведения, а
также новые отношения со средой. Мы присутствуем здесь при
рождении специфически человеческих форм поведения, которые,
отрываясь от животных форм поведения, в дальнейшем создают
интеллект и становятся затем основной для труда—специфически
человеческой формой употребления орудий.
Это соединение с полной ясностью выявляется в эксперимен-
тальном генетическом примере, взятом из наших исследований.
Первое же наблюдение за ребенком в экспериментальной ситу-
ации, сходной с ситуацией, в которой Келер наблюдал практиче-
ское применение орудия обезьянами, показывает, что ребенок не
просто действует, пытаясь достичь цели, но одновременно гово-
рит. Речь, как правило, возникает у ребенка, спонтанно и длится
почти непрерывно на протяжении всего эксперимента. Она прояв-
ляется с большим постоянством и усиливается всякий раз, когда
ситуация становится более трудной и цель оказывается не столь
легко достижимой. Попытки помешать ей (как показали экспери-
менты нашего сотрудника Р. Е. Левиной ) или ни к чему не
приводят, или останавливают действие, сковывая все поведение
ребенка.
В такой ситуации кажется естественным и необходимым для
ребенка говорить по мере того, как он действует. И у эксперимен-
таторов обычно возникает впечатление, что речь не просто
следует за практической деятельностью, но играет в ней какую-то
немаловажную специфическую роль. Впечатления, которые оста-
лись у нас в результате экспериментов, подобных этим, ставят
исследователя лицом к лицу со следующими двумя фактами,
имеющими огромное значение:
1. Речь ребенка неотъемлемая и внутренне необходимая часть
процесса, она так же важна, как действие, для достижения цели.
Согласно впечатлению экспериментатора, ребенок не просто
говорит о том, что он делает, но проговаривание и действие для
него в этом случае являются единой сложной психической
функцией, направленной на решение задачи.
2. Чем более сложное действие требуется ситуацией и чем
менее прямым становится путь решения, тем более важной
становится роль речи в целом процессе. Иногда речь становится
так важна, что без нее ребенок решительно не способен завер-
шить задачу.

Эти наблюдения наталкивают нас на вывод, что ребенок
решает практическую задачу не только с помощью глаз и рук, но
и с помощью речи. Возникшее единство восприятия, речи и
действия, которое приводит к перестройке законов зрительного
поля, и составляет подлинный и важнейший объект анализа,
направленного на изучение происхождения специфически челове-
ческих форм поведения. Экспериментально исследуя эгоцентриче-
скую речь ребенка, вовлеченную в ту или иную деятельность, мы
сумели установить и следующий факт, имеющий большое значе-
ние для объяснения психической функции и генетического описа-
ния этого этапа в развитии речи ребенка: коэффициент эгоцентри-
ческой речи, подсчитанный по Пиаже, явно возрастает по мере
того* как в активность ребенка вводятся трудности и помехи. Как
показали наши эксперименты, для определенной группы детей
коэффициент почти удваивается в моменты возникновения труд-
ностей. Этот факт заставил нас предположить, что эгоцентриче-
ская речь ребенка очень рано начинает выполнять функцию
примитивного речевого мышления—мышления вслух. Дальней-
ший анализ характера этой речи и ее связи с трудностями
полностью подтвердили наше предположение.
На основании данных экспериментов мы выдвинули гипотезу,
что эгоцентрическую речь у ребенка следует рассматривать как
переходную форму между внешней и внутренней речью. Эгоцен-
трическая речь, в соответствии с предложенной гипотезой, психо-
логически есть внутренняя речь, если принять во внимание ее
функцию, но внешняя—по форме выражения. С этой точки
зрения мы склонны приписывать эгоцентрической речи ту
функцию, которую в развитом поведении взрослого выполняет
внутренняя речь, т. е. интеллектуальную функцию. С генетиче-
ской точки зрения мы склонны представлять общую последова-
тельность основных ступеней развития речи так, как это форму-
лируется, например, Д. Уотсоном26: внешняя речь—шепот—
внутренняя речь или, иначе говоря: внешняя речь—•
эгоцентрическая речь—внутренняя речь.
Что же именно отлично в действиях ребенка, владеющего
речью, по сравнению с решением практической задачи обезьяной?
Первое, что поражает экспериментатора,—это несравненно
большая свобода в операциях, производимых детьми, их несрав-
ненно большая независимость от структуры непосредственно дан-
ной зрительной или практической ситуации, чем у животного.
Ребенок констатирует словами значительно большие возможно-
сти, чем обезьяна может реализовать в действии. Ребенок более
легко может освободиться от вектора, направляющего внимание
непосредственно на цель, и произвести ряд сложных дополнитель-
ных действий, используя сравнительно длинную цепочку вспомо-
гательных инструментальных методов. Он способен самостоятель-
но вводить в процесс решения задачи объекты, которые не
находятся ни в непосредственном, ни в периферическом зритель-
ном поле. Создавая с помощью слов определенные намерения,

ребенок осуществляет значительно больший круг операций, ис-
пользуя в качестве орудий предметы, не только лежащие у него
под рукой, но и отыскивая и подготавливая те, которые могут
стать полезны для решения задачи, и планируя дальнейшие
действия.
Среди преобразований, которым подвергались практические
операции благодаря включению в них речи, замечательны два.
Во-первых, практические операции ребенка, владеющего речью,
становятся значительно менее импульсивны и непосредственны,
чем у человекообразной обезьяны, которая, чтобы разрешить
данную ситуацию, совершает ряд неконтролируемых попыток.
Деятельность ребенка, владеющего речью, делится на две после-
довательные части: в первой проблема решается в речевом плане,
с помощью речевого планирования, а во второй—в простой
моторной реализации подготовленного решения. Прямое манипу-
лирование заменяется .сложным психическим процессом, в кото-
ром внутренний план и создание намерений, отсроченных во
времени, сами стимулируют свое развитие и реализацию. Эти
совершенно новые психологические структуры отсутствуют в
сколько-нибудь сложной форме у обезьяны.
Во-вторых, и это факт решающей важности, с помощью речи в
сферу объектов, доступных для преобразования ребенком, вклю-
чается и его собственное поведение. Слова, направленные на
разрешение проблемы, относятся не только к объектам внешнего
мира, но и к собственному поведению ребенка, его действиям и
намерениям. С помощью речи ребенок впервые оказывается
способным к овладению собственным поведением, относясь к себе
как бы со стороны, рассматривая себя как некоторый объект.
Речь помогает ему овладеть этим объектом посредством предвари-
тельной организации и планирования собственных действий и
поведения. Те объекты, которые были вне сферы, доступной для
практической деятельности, теперь благодаря речи становятся
доступны для практической деятельности ребенка.
Описанный факт не может рассматриваться лишь как частный
момент в развитии поведения. Здесь мы видим кардинальные
изменения в самом отношении индивида к внешнему миру. При
более тщательном рассмотрении изменения оказываются исклю-
чительно глубокими. Поведение обезьяны, описанное Келером,
ограничено манипулированием животного в непосредственно дан-
ном зрительном поле, тогда как решение практической проблемы
ребенком, способным говорить, в значительной степени отдаляет-
ся от натурального поля. Благодаря планирующей функции речи,
направленной на собственную деятельность, ребенок создает
рядом со стимулами, доходящими до него из среды, другую
серию вспомогательных стимулов, стоящих между ним и средой и
направляющих его поведение. Именно благодаря созданному с
помощью речи второму ряду стимулов поведение ребенка подни-
мается на более высокий уровень, обретая относительную свободу
от непосредственно привлекающей ситуации, и импульсивные

попытки преобразуются в планируемое, организованное поведе-
ние.
Вспомогательные стимулы (в данном случае речь), которые
выполняют специфическую функцию организации поведения, ока-
зываются не чем иным, как теми символическими знаками,
которые мы здесь рассматривали. Они служат ребенку прежде
всего средством социального контакта с окружающими людьми, а
также начинают использоваться как средство воздействия на
самого себя, как средство автостимуляции, порождая таким
образом новую, более высокую форму поведения.
Интересная параллель для фактов, приведенных выше и
относящихся к роли речи в приобретении специфически человече-
ских форм поведения, может быть найдена в исключительно
интересных экспериментах А. Гийома и Г. Меерсона, анализиру-
ющих употребление орудий обезьянами. Наше внимание привлек-
ли выводы этой работы, в которых интеллектуальные операции
обезьян сопоставляются с процессом решения практических задач
афазиками (клинически и экспериментально исследованными
Г. Хэдом27). Авторы находят, что способы выполнения задачи
афазиком и человекообразной обезьяной принципиально сходны и
совпадают в очень существенных моментах. Этот факт, таким
образом, подтверждает нашу мысль, что речь играет важную роль
в организации высших психических функций.
Если в генетическом плане мы видели объединение практиче-
ских и речевых операций и рождение новой формы поведения,
переход от низших форм поведения к высшим, то при распаде
единства речи и действия мы замечаем обратное движение —
переход человека от высших форм к более низким. Интеллекту-
альные процессы у человека с нарушенными символическими
функциями, т. е. у афазика, ведут не просто к снижению функции
практического интеллекта или затруднению в ее реализации, но
представляют собой обнажение другого, более примитивного
уровня поведения, той самой генетической формации, которую мы
обнаружили в поведении обезьяны.
Чего же не хватает в действиях афазика и что, следовательно,
обязано своим происхождением речи? Достаточно проанализиро-
вать поведение больного афазией в новой для него практической
ситуации, чтобы увидеть, насколько оно отличается от поведения
в аналогичной ситуации нормального, владеющего речью челове-
ка. Первое, что бросается в глаза, когда наблюдаешь афазика,—
его необычайное замешательство. Как правило, здесь нет и
намека на сколько-нибудь сложное планирование решения задачи.
Создание предварительного намерения и его последовательная
систематическая реализация абсолютно недоступны для такого
больного. Каждый стимул, возникающий в ситуации и привлек-
ший, внимание афазика, вызывает импульсивную попытку непос-
редственно ответить соответствующей реакцией без учета ситу-
ации и решения в целом. Сложная цепь действий, предполагающая
создание намерения и его систематическую последовательную

реализацию, больному недоступна, она превращается в группы
разобщенных Неорганизованных проб.
Иногда действия задерживаются и приобретают рудиментар-
ную форму, иногда превращаются в сложные и неорганизованные
массивы праксических действий. Если ситуация достаточно слож-
на и может быть выполнена лишь посредством последовательной
системы предварительно спланированных операций, афазик прихо-
дит в замешательство и оказывается совершенно беспомощным. В
более простых случаях он решает задачу при помощи простых
симультанных комбинаций в пределах зрительного поля и способы
решения в принципе мало отличаются от того, что наблюдал
Келер в экспериментах с человекоподобными обезьянами.
Лишенный речи, которая сделала бы его свободным от
видимой ситуации и позволила планировать связную последова-
тельность действий, афазик оказывается рабом непосредственной
ситуации в сто раз больше, чем ребенок, владеющий речью.
Развитие высших форм
практической деятельности
у ребенка
Из изложенного следует вывод, что как в поведении ребенка, так
и в поведении культурного взрослого человека практическое
использование орудий и символические формы деятельности,
связанные с речью, не являются двумя параллельными цепями
реакций. Они образуют сложное психологическое единство, в
котором символическая деятельность направлена на организацию
практических операций путем создания стимулов второго порядка
и путем планирования собственного поведения субъекта. В проти-
вовес высшим животным у человека возникает сложная функци-
ональная связь между речью, употреблением орудий и натураль-
ным зрительным полем. Без анализа этой связи психология
практической деятельности человека всегда оставалась бы непо-
нятной. Но совершенно ошибочно считать, как делают некоторые
бихевиористы, что указанное единство есть просто результат
обучения и навыка и прямо составляет линию естественного
развития, идущую от животных и лишь случайно приобретающую
интеллектуальный характер. Столь же ошибочно рассматривать
роль речи вслед за рядом детских психологов как результат
внезапного открытия, совершаемого ребенком.
Формирование сложного единства речи и практических опера-
ций есть продукт уходящего далеко вглубь процесса развития, в
котором индивидуальная история субъекта тесно связана с его
общественной историей.
За неимением места мы вынуждены упростить действительную
проблему и брать интересующие нас явления в их крайних
генетических формах, сравнивая только начало и конец рассмат-
риваемого процесса развития. Сам процесс развития с его боль-
шим разнообразием фаз и появлением все новых факторов

остается вне рассмотрения. Мы сознательно берем явление в его
наиболее развитой форме, минуя смешанные промежуточные
стадии. Это позволяет показать с максимальной ясностью конеч-
ный результат развития и, следовательно, оценить основное
направление всего процесса. Такое, как здесь, соединение логиче-
ского и исторического подходов в исследовании, произвольно
опускающее ряд стадий изучаемого процесса, имеет свои опасно-
сти, которые разрушили не одну теорию, казавшуюся безупреч-
ной. Исследователь должен обходить опасности и помнить, что
это всего лишь путь исследования явления, за которым лежит
история; к анализу истории он неизбежно должен обратиться.
Мы не можем остановиться на всех последовательных измене-
ниях процесса. Здесь мы сумеем выделить лишь центральное,
связующее звено, рассмотрение которого достаточно для того,
чтобы сделать ясным общий характер и направление всего
процесса развития. Мы должны, следовательно, опять обратиться
к результатам экспериментов.
Мы наблюдали деятельность ребенка в экспериментах, анало-
гичных по структуре, но растянутых во времени и представля-
ющих собой ряд ситуаций возрастающей трудности. Мы установи-
ли важный момент, упускавшийся психологами и позволивший со
всей определенностью охарактеризовать разницу между поведени-
ем обезьяны и поведением ребенка в генетическом плане. Предше-
ствующие наблюдения позволили нам осуществить это в отноше-
нии структуры деятельности, так как деятельность ребенка,
исследовавшаяся нами, изменялась на протяжении ряда экспери-
ментов, не просто совершенствуясь, как случается в процессе
обучения, но претерпевая столь глубокие качественные измене-
ния, которые должны быть охарактеризованы как развитие в
собственном значении слова.
Как только мы перешли к исследованию деятельности с точки
зрения процесса ее становления (в серии экспериментов, разверну-
тых во времени), мы немедленно столкнулись с тем, что фактиче-
ски мы исследовали не одну и ту же деятельность в ее
конкретном выражении, но на протяжении ряда экспериментов
менялся сам объект исследования. Таким образом, мы получили в
процессе развития формы деятельности, совершенно различные
по структуре. Это было неприятным осложнением для всех
психологов, которые хотели во что бы то ни стало сохранить
неизменность исследуемой деятельности, но для нас это сразу
стало центральным фактом, и все свое внимание мы обратили на
его изучение. Оно привело нас к выводу, что деятельность
ребенка отличается по организации, структуре и способам дей-
ствия от поведения обезьяны, не сразу дается в готовой форме,
но вырастает из последовательных изменений психологических
структур, связанных генетически, и так образуется целостный
исторический процесс развития высших психических функций.
Этот процесс есть ключ к пониманию организации, структуры
и способов деятельности в наблюдавшемся нами развитии ребен-

ка. В нем мы склонны видеть под новым углом зрения принципи-
альную разницу, которая отличает сложное поведение ребенка от
поведения обезьяны. Фактически употребление орудий обезьяна-
ми остается неизменным на протяжении всей серии эксперимен-
тов, если не брать в расчет второстепенных моментов, связанных
скорее с постепенным совершенствованием функций в результате
научения, чем с изменениями в их организации. Ни Келер, ни
какой бы то ни было другой исследователь поведения высших
животных не наблюдали в экспериментах возникновения каче-
ственно новых операций, формирующихся в развернутой во
времени генетической серии. Постоянство описанных ими опера-
ций и их неизменность в различных ситуациях составляли одну из
примечательных характеристик всех этих исследований.
Совсем не то имело место у ребенка. Совместив в эксперимен-
те ряд преобразований и создав, таким образом, своего рода
модель развития, мы никогда не наблюдали (за исключением
крайних случаев умственно отсталых детей) константности, неиз-
менности деятельности. Подлинная перестройка процесса деятель-
ности была для нас очевидна на каждом новом этапе эксперимен-
та.
Мы опишем процесс трансформации прежде всего с негативной
стороны.
Первое, что привлекает наше внимание и может показаться
парадоксальным,—следующее: процесс формирования высшей
интеллектуальной деятельности меньше всего напоминает разви-
той процесс логических преобразований. Это означает, что субъ-
ект формирует, связывает между собой и разделяет операции по
иному закону связи, чем тот, который должен был бы связывать
их в логическом мышлении. Очень часто психический процесс
развития детского мышления похож на процесс открытия спосо-
бов логического мышления. Утверждают, что ребенок вначале
охватывает основной принцип мышления, а в дальнейшем индиви-
дуальные, разнообразные конкретные формы выводятся дедук-
тивным способом, вытекая из этого фундаментального открытия
ребенка как логическое, а не генетическое следствие. Процесс
развития здесь понят неверно; фактически утверждение Келера,
что интеллектуализм нигде не ложен настолько, как в теории (и,
мы должны добавить, в истории) интеллекта, здесь оправдывает-
ся. Это первый й основной вывод, который подсказало наше
исследование. Ребенок не изобретает новые формы поведения и
не выводит их логически, но образует их тем же путем, каким
хождение вытесняет ползание и речь вытесняет лепет, вовсе не
потому, что он убеждается в их преимуществах.
Другое положение, которое мы в свете наших исследований
должны отвергнуть: мнение, что высшие интеллектуальные
функции развиваются в процессе совершенствования сложных
навыков, в процессе обучения ребенка и что все качественно
различные формы поведения есть изменения того же типа, как
изменения запоминаемого текста при его повторении. Такого типа

возможность была исключена с самого начала, потому что
каждый раз в эксперименте имела место новая ситуация, требу-
ющая от ребенка адекватного приспособления к новым условиям
и нового метода для решения проблемы. Но дело не исчерпалось
этим: по мере развития возникавшие перед ребенком задачи
предъявляли новые и качественно отличные требования. Слож-
ность структуры решения задач возрастала в соответствии с
требованиями, так что даже то решение, которое оказывалось
наиболее сильным и было всего более закреплено обучением, с
необходимостью делалось неадекватным новым требованиям и
становилось скорее препятствием, чем фактором, содействующим
решению новой проблемы.
В свете данных, характеризующих обсуждаемый процесс
развития, становится ясным, что не только с точки зрения
фактов, но и с точки зрения теории два отвергнутых нами вначале
положения оказались ложными. В соответствии с одним из них
существо процесса рассматривается как результат интеллектуаль-
ного действия; в соответствии с другим оно представляется
продуктом автоматического процесса совершенствования навыка,
возникающим как инсайт в самом конце процесса. Оба положения
в равной степени игнорируют развитие и оказываются явно
неудовлетворительными перед лицом фактов.
Путь развития в свете фактов
Действительный процесс развития, как видно из наших экспери-
ментов, происходит в другой форме.
Наши протоколы показывают, что уже на самых ранних
этапах развития ребенка фактор, переводящий его деятельность с
одного уровня на другой, не является ни повторением, ни
открытием. Источник развития деятельности лежит в социальном
окружении ребенка и конкретно выражается в тех специфических
отношениях с экспериментатором, которые пронизывают всю
ситуацию, требующую практического применения орудий, и вно-
сят в нее социальный аспект. Чтобы выразить существо этих
форм поведения ребенка, характерных для самой ранней стадии
развития, следует сказать, что ребенок вступает в отношения с
ситуацией не непосредственно, но через другое лицо. Таким
образом, мы приходим к выводу, что роль речи, выделенная нами
как особый момент в организации практического поведения
ребенка, является решающей для того, чтобы понять не только
структуру поведения, но и его генезис: речь стоит в самом начале
развития и становится его наиболее важным, решающим факто-
ром.
Ребенок, который говорит по мере решения практической
задачи, связанной с употреблением орудия, и объединяет речь и
действие в одну структуру, привносит таким образом социальный
элемент в свое действие и определяет судьбу этого действия и
будущий путь развития своего поведения. Этим поведение ребенка

впервые переносится в совершенно новый план, оно начинает
направляться новыми факторами и приводит к появлению соци-
альных структур в его психической жизни. Его поведение
социализируется. Это и есть главный детерминирующий фактор
всего дальнейшего развития его практического интеллекта. Ситу-
ация, в которой люди начинают действовать так же, как и вещи, в
целом обретает для него социальное значение. Ситуация представ-
ляется ему как задача, поставленная экспериментатором, и
ребенок чувствует, что за этим все время стоит человек,
независимо от того, присутствует он непосредственно или нет.
Собственная деятельность ребенка обретает свое значение в
системе социального поведения й, будучи направлена на опреде-
ленную цель, преломляется через призму социальных форм его
мышления.
Вся история психического развития ребенка учит нас, что с
первых же дней его приспособление к среде достигается социаль-
ными средствами через окружающих людей. Путь от вещи к
ребенку и от ребенка к вещи лежит через другого человека28.
Переход от биологического пути развития к социальному состав-
ляет центральное звено в процессе развития, кардинальный
поворотный пункт истории поведения ребенка. Путь через другого
человека—центральная трасса развития практического интеллек-
та, как показано нашими экспериментами. Речь играет здесь
первостепенную роль.
Перед исследователем открывается следующая картина. Пове-
дение очень маленьких детей в процессе решения задачи представ-
ляет собой весьма специфический сплав двух форм приспособле-
ния— к вещам и к людям, к среде и к социальной ситуации,
которые дифференцируются только у взрослых. Реакции на
предметы и на людей составляют в поведении детей элементарное
недифференцированное единство, из которого в дальнейшем выра-
стают как действия, направленные на внешний мир, так и
социальные формы поведения. В этот момент поведение ребенка
представляет собой причудливую смесь одного с другим—
хаотическое (как кажется взрослым) смешение контактов с
людьми и реакций на предметы. Объединение в одной деятельно-
сти различных объектов поведения, которые находят объяснение
в предшествующей истории развития ребенка начиная с первых
дней его существования, наблюдается в каждом эксперименте.
Ребенок, оставленный наедине с собой и побуждаемый к дей-
ствию ситуацией, начинает действовать в соответствии с принци-
пами, ранее сложившимися в его отношениях со средой. Это
значит, что действие и речь, психическое влияние и физическое
влияние синкретически смешиваются. Эту центральную особен-
ность в поведении ребенка мы называем синкретизмом действия
по аналогии с синкретизмом восприятия и вербальным синкретиз-
мом, которые так глубоко изучены в современной психологии
благодаря работам Э. Клапареда29 и Ж. Пиаже.
Протоколы экспериментов, проведенных нами с детьми, выяв-

ляют аналогичную картину синкретизма действий в их поведении.
Маленький ребенок, поставленный в ситуацию, где прямое дости-
жение результата кажется невозможным, проявляет очень слож-
ную активность, которая может быть описана как беспорядочная
смесь прямых попыток достичь желаемого объекта, эмоциональ-
ной речи, иногда выражающей желания ребенка, а иногда
подменяющей недосягаемое действительное удовлетворение сло-
весным эрзацем, попыток достичь объект путем словесной форму-
лировки способов, обращений к экспериментатору за помощью и
т. д. Эти проявления представляют собой запутанный клубок
действий, и экспериментатор вначале оказывается в затруднении
перед этой богатой, часто гротескной смесью перебивающих друг
друга форм деятельности.
При дальнейшем рассмотрении экспериментов наше внимание
привлекает серия действий, на первый взгляд выпадающих из
общей схемы активности ребенка. После того как ребенок провел
ряд разумных и взаимосвязанных действий, которые должны
помочь ему успешно разрешить предложенную задачу, вдруг,
наткнувшись на трудность в реализации своего плана, резко
обрывает попытки и обращается к экспериментатору с просьбой
подвинуть объект ближе и таким образом дать ему возможность
выполнить задание.
Помеха на пути ребенка перебивает его активность, и словес-
ное обращение к другому лицу представляет собой попытку
заполнить этот разрыв. Обстоятельства, которые играют здесь
психологически решающую роль, состоят в следующем. Ребенок,
обращаясь за помощью к экспериментатору в критический мо-
мент, показывает таким образом, что он знает, что нужно делать
для достижения цели, но не может достичь ее сам, что план
решения в основном готов, хотя и недоступен для его собствен-
ных действий. Поэтому ребенок, раньше отделяя речевое описа-
ние действия от самого действия, вступает на путь сотрудниче-
ства, социализируя практическое мышление путем разделения
своей деятельности с другим лицом. Именно благодаря этому
деятельность ребенка вступает в новое отношение с речью.
Ребенок, сознательно включая действия другого лица в свои
попытки решить задачу, начинает не только планировать свою
деятельность в голове, но и организовывать поведение взрослого в
соответствии с требованиями задачи. Благодаря этому социализа-
ция практического интеллекта приводит к необходимости социали-
зации не только объектов, но также и действий, создавая этим
надежную предпосылку осуществления задачи. Контроль над
поведением другого человека в данном случае становится необхо-
димой частью всей практической деятельности ребенка.
Новая форма активности, направленная на контроль за поведе-
нием другого человека, пока еще не выделяется из синкретическо-
го целого. Мы не раз наблюдали, что в процессе выполнения
задания ребенок, грубо смешивая логику собственной деятельно-
сти с логикой решения задачи в сотрудничестве, вводит в

собственную деятельность действия постороннего лица. Кажется,
что ребенок объединяет два подхода к собственной деятельности,
смешивая их в одно синкретическое целое.
Иногда синкретизм действия проявляется на фоне примитивно-
го детского мышления, и в ряде экспериментов мы наблюдали,
как ребенок, видя безнадежность своих попыток, обращается
прямо к предмету деятельности, к цели, прося ее приблизиться к
нему или опуститься, в зависимости от условий задачи. Здесь мы
видим смешение речи и действия того же лица. С таким
смешением часто сталкиваешься, когда ребенок, производя дей-
ствия, разговаривает с объектом, обращаясь со словами так же,
как с палкой. В последних случаях мы видим экспериментальную
демонстрацию того, как глубоко и неразделимо речь и действие
связаны в деятельности ребенка и насколько сильно эта связь
отличается от той связи между ними, которую часто можно
наблюдать у взрослого.
Поведение маленького ребенка в ситуации, описанной выше,
представляет собой, таким образом, сложный комплекс, в кото-
ром смешаны прямые попытки достичь цели, использование
орудий и речь, обращенная или к лицу, проводящему экспери-
мент, или просто сопровождающая действие и как бы увеличива-
ющая усилия ребенка, направленные на цель. Иногда речь, как ни
парадоксально это звучит, прямо обращена к объекту деятельно-
сти. Причудливый сплав речи и действия оказывается бессмыс-
ленным, если мы рассматриваем его вне динамики. Если же мы
анализируем его в генетическом плане, прослеживая этапы разви-
тия ребенка, или в конденсированной форме в ряде последователь-
ных экспериментов, этот странный сплав двух форм деятельности
открывает свою вполне определенную функцию в истории разви-
тия ребенка, а также и внутреннюю логику своего развития.
Мы остановимся на двух моментах динамики этого сложного
процесса. Они играют решающую роль в появлении у ребенка
высших форм контроля над своим поведением.
Функция социализированной
и эгоцентрической речи
Первый из изучаемых нами процессов (эгоцентрическая речь)
связан с формированием речи для себя, которая, как отмечалось
выше, регулирует действия ребенка и позволяет ему осуществить
поставленную задачу организованным путем, посредством предва-
рительного контроля над собой и своей активностью.
Если внимательно изучить протоколы наших экспериментов с
маленькими детьми, можно заметить, что вместе с обращением к
экспериментатору за помощью богато проявляется эгоцентриче-
ская речь ребенка. Мы уже знаем, что сложные ситуации
вызывают обильную эгоцентрическую речь и что в условиях
повышенной трудности коэффициент эгоцентрической речи почти

вдвое возрастает по сравнению с неосложненными ситуациями. В
другом случае, рассчитывая глубже изучить связь между эгоцен-
трической речью и трудностями, возникающими перед ребенком,
мы организовали экспериментальные сложности в деятельности
ребенка.
Мы были уверены, что ситуация, требующая применения
орудий, центральным моментом которой являлась невозможность
непосредственных действий, предоставит наилучшие условия для
возникновения эгоцентрической речи. Факты подтвердили наши
предположения. Оба психологических фактора, связанных с
трудностями: эмоциональная реакция и дезавтоматизация дей-
ствия, требующая включения в процесс интеллекта,— в основном
определяют природу эгоцентрической речи и ситуации, которая
нас интересовала. Для правильного понимания природы эгоцентри-
ческой речи и выявления ее генетических функций в процессе
социализации практического интеллекта ребенка важно помнить
вытекающий из экспериментов и подчеркнутый нами факт, что
эгоцентрическая речь связана с социальной речью ребенка тыся-
чами переходных стадий.
Очень часто переходные формы оставались недостаточно
понятными для нас, чтобы определить, к какой форме речи то или
иное выражение ребенка можно отнести. Сходство и взаимозави-
симость обеих форм речи проявляются тесной связью тех функций
ребенка, которые выполняют обе эти формы речевой деятельно-
сти. Ошибочно думать, что социальная речь ребенка состоит
исключительно из призывов к экспериментатору за помощью;
речь ребенка неизменно содержит в себе эмоционально-
выразительные моменты, сообщения о том, что он собирается
делать, и т. д. Во время эксперимента достаточно было задержать
его социальную речь (например, экспериментатор выходил из
комнаты,.игнорировал вопросы ребенка и т. д.), чтобы эгоцентри-
ческая речь немедленно усиливалась.
Если на самых ранних ступенях развития ребенка эгоцентриче-
ская речь еще не содержит указаний на способ решения задачи,
то это выражается в речи, обращенной к взрослому. Ребенок,
отчаявшийся достичь цели прямым путем, обращается к взросло-
му и словами формулирует способ, который сам он не может
применить. Огромные изменения в развитии ребенка наступают
тогда, когда речь социализирована, когда, вместо того чтобы
обратиться с планом решения задачи к экспериментатору, он
обращается к самому себе. В последнем случае речь, участву-
ющая в решении задачи, из категории интерпсихической превра-
щается в интрапсихическую функцию. Ребенок, организуя соб-
ственное поведение по социальному типу, применяет к самому
себе тот способ поведения, который раньше он применял к
другому. Источником интеллектуальной деятельности и контроля
над своим поведением в решении сложной практической задачи
является, следовательно, не изобретение некоего чисто логическо-
го акта, но применение социального отношения к себе, перенос

социальной формы поведения в свою собственную психическую
организацию .
Серия наблюдений позволяет нам наметить сложный путь,
проделанный ребенком при переходе к интериоризации социаль-
ной речи. Описанные нами случаи, когда экспериментатор, к
которому ребенок прежде обращался за помощью, покидал место
эксперимента, демонстрируют этот решающий момент наиболее
ярко. Именно в таких условиях ребенок лишается возможности
обращаться к взрослому, и тогда эта социально организованная
функция переключается на эгоцентрическую речь и указания на
путь решения задачи постепенно приводят его к их самостоятель-
ной реализации.
Серия последовательных экспериментов, растянутых во време-
ни, дает нам возможность выделить ряд стадий этого процесса, и
формирование новой системы поведения социального образца
становится значительно понятнее. История этого процесса являет-
ся, следовательно, историей социализации практического интел-
лекта ребенка и в то же время социальной историей его
символических функций.
Изменение функции речи
в практической деятельности
Нам хотелось бы выделить и второе, не менее важное преобразо-
вание, которому подвергается речь ребенка в наших эксперимен-
тах. Выявив взаимоотношения между речью и действиями ребенка
во времени и изучая эту динамическую структуру, мы сумели
установить следующий факт: структура непостоянна на протяже-
нии экспериментов; речь и действие изменяют отношение друг к
ДРУгу, образуя подвижную систему функций с непостоянным
характером взаимосвязи.
Если мы отвлечемся от ряда сложных изменений, которые
интересны для нас в ином плане, нам придется выделить основной
функциональный сдвиг в этой системе, оказывающий на ее судьбу
решающее влияние и ведущий ее к внутренней перестройке: речь
ребенка, прежде сопровождавшая его деятельность и отражавшая
ее основные превратности в бессвязной и хаотической форме,
перемещается все более и более к поворотным и начальным
моментам процесса, начиная опережать действие, освещая заду-
манное, но еще не реализованное действие. Мы наблюдали в
развитии практического интеллекта процесс, аналогичный тому,
что имеет место в другой динамической системе функций — в
рисовании с участием речи. Подобно тому как сначала ребенок
рисует и, только видя результаты своей работы, узнает и
обозначает словами тему рисунка, в практической деятельности
вначале он фиксирует в словах результат деятельности или ее
отдельные моменты. В лучшем случае он не называет результата,
но отражает предыдущий момент действия. И так же как
называние темы рисунка в процессе развития рисования сдвигает-

ся к началу процесса, в наших экспериментах схема действия
начинает формулироваться ребенком словами непосредственно
перед началом действия, предвосхищая его дальнейшее разверты-
вание.
Такое смещение означает не только временной сдвиг речи по
отношению к действию, но и изменение функционального центра
всей системы. На первом этапе речь, следуя за действием,
отражая его и усиливая его результаты, остается в структурном
отношении подчиненной действию, вызывается действием; на
втором этапе речь, сдвигаясь к начальному моменту действия,
начинает доминировать над действием, руководит им, определяет
его тему и его протекание. Поэтому на втором этапе по-
настоящему рождается планирующая функция речи, и таким
путем она начинает определять направление действия в будущем.
Планирующая функция речи обычно рассматривалась изолиро-
ванно от ее отражающей функции и даже противопоставлялась ей.
Генетический анализ тем не менее показывает, что такое противо-
поставление основано на чисто логическом конструировании обеих
функций. В экспериментах мы, наоборот, отметили, что существу-
ют различные формы внутренней связи между обеими функци-
ями, и из этого факта следует вывод, что переход от одной
функции к другой, возникновение планирующей функции речи из
отражательной и есть тот самый генетический узловой момент,
который связывает низшие функции речи с высшими и объясняет
их истинное происхождение.
Речь ребенка, именно благодаря тому что сначала она является
словесным слепком деятельности или ее частей, отражает дей-
ствие или усиливает его результаты, начинает на позднейшем
этапе сдвигаться к началу действия, прогнозировать и направлять
действие, формируя его в соответствии со слепком прежней
активности, который ранее был зафиксирован в речи.
Этот процесс развития не имеет ничего общего с процессом
логической дедукции, логического вывода из открытого ребенком
принципа практического применения речи. Исследования на каж-
дом шагу указывают на факты, которые заставляют нас предпо-
ложить, что такая резюмирующая речь, создающая слепок
проделанного пути, играет важную роль в формировании процес-
са, благодаря которому ребенок обретает возможность не только
сопровождать свои действия речью, но и с ее помощью нащупы-
вать верный путь решения проблемы. По мере того как речь
становится интрапсихической функцией, она начинает готовить
предварительное решение проблемы в вербальном плане, которое
по ходу наших дальнейших экспериментов совершенствуется, и из
речи-слепка, резюмирующей уже совершенное, превращается в
предварительное вербальное планирование будущего действия.
Эта отражательная функция речи помогает нам выявить
процесс формирования ее сложной, планирующей функции, по-
нять ее истинные генетические корни. Мы получаем возможность
увидеть происхождение высших ступеней интеллектуальной де-

ятельности во всей ее сложности, со всем набором последователь-
ных переходов от этапа к этапу. То, что раньше считалось
процессом внезапного открытия ребенка, оказывается результа-
том длительного и сложного развития, где эмоциональная и
коммуникативная функции первичной речи и функция отражения
и создания слепка с ситуации занимают свое место на определен-
ной ступени генетической лестницы. Лестница начинается прими-
тивными реакциями взора ребенка и завершается сложной де-
ятельностью, планируемой во времени.
История речи, протекающей в процессе практической деятель-
ности, связана с глубокими перестройками всего поведения
ребенка. В этом есть нечто большее, чем простой факт, указыва-
ющий на то, что речь, будучи сперва интерпсихическим процес-
сом, становится теперь интрапсихической функцией, что, вначале
уводя от решения проблемы, она начинает в конце генетического
пути играть интеллектуальную роль, становясь инструментом
организованного решения задачи. Такая перестройка поведения
имеет несравненно более глубокое значение. Если в начале
генетического пути ребенок манипулировал в непосредственной
ситуации, направляя свою активность прямо на привлекающие его
объекты, то теперь ситуация значительно усложняется. Между
объектом, привлекавшим ребенка как цель, и его поведением
появляются стимулы второго порядка, направленные уже не
непосредственно на объект, но на организацию и планирование
собственного поведения. Речевые стимулы, направленные на
самого ребенка, преобразовываясь в процессе эволюции из сред-
ства стимуляции другого лица в стимуляцию собственного поведе-
ния, радикально перестраивают все его поведение.
Ребенок оказывается в состоянии приспособиться к предло-
женной ему ситуации опосредованным путем через предваритель-
ный контроль над самим собой и предварительную организацию
своего поведения, а это принципиально отличается от поведения
животных. Поведение ребенка содержит в себе как внутренние
необходимые факторы социальное отношение к самому себе и
своим действиям, которые становятся социальной деятельностью,
перемещенной внутрь субъекта. Это дается ребенку в результате
проделанного пути развития, обеспечивая ту свободу поведения
по отношению к ситуации, ту независимость от конкретных
окружающих его объектов, которой лишена обезьяна, являюща-
яся, по классическому выражению Келера, «рабом зрительного
поля». Более того, ребенок перестает действовать в непосред-
ственно данном и наглядном пространстве. Планируя свое поведе-
ние, мобилизуя и обобщая свой прежний опыт для организации
будущей деятельности, он переходит к активным операциям,
развернутым во времени.
В тот момент, когда с планирующей помощью речи в деятель-
ность ребенка включается как активный компонент представление
о будущем, все психическое поле, в котором он оперирует,
радикально изменяется и все его поведение коренным образом

перестраивается. Восприятие ребенка начинает строиться по
новым законам, отличным от законов естественного зрительного
поля.
Сплав сенсорного и моторного полей оказывается преодолен-
ным, и непосредственные импульсивные действия, которыми он
реагировал на каждый объект, возникавший в зрительном поле
и привлекавший его, теперь сдерживаются. По-новому начинает
работать его внимание, и его память преобразуется из пассивного
регистратора в функцию активного выбора и активного и интел-
лектуального припоминания.
С включением сложного опосредованного уровня высших
психических функций происходит радикальная перестройка пове-
дения на новой основе. Изучив генетический прогресс, являющий-
ся результатом включения в развитие способов употребления
орудий, символических форм деятельности, мы должны теперь
обратиться к анализу тех перестроек, которые породил этот
прогресс в развитии основных психических функций.
Глава вторая
ФУНКЦИЯ ЗНАКОВ
В РАЗВИТИИ ВЫСШИХ
ПСИХИЧЕСКИХ ПРОЦЕССОВ
Мы рассмотрели отрезок сложного поведения ребенка и пришли к
выводу, что в ситуации, связанной с употреблением орудия,
поведение маленького ребенка существенно, принципиально отли-
чается от поведения человекоподобной обезьяны. Мы могли бы
сказать, что во многом оно характеризуется противоположной
структурой и что вместо полной зависимости операции с орудиями
от структуры зрительного поля (у обезьяны) мы наблюдаем у
ребенка значительную эмансипацию от него. Благодаря участию в
операции речи ребенок приобретает несравненно большую свобо-
ду, чем та, которая наблюдается в инструментальном поведении
обезьяны; ребенок получает возможность разрешать практиче-
скую ситуацию применения орудий, не находящихся в непосред-
ственном поле его восприятия; овладевает внешней ситуацией с
помощью предварительного овладения собой и предварительной
организации собственного поведения. Во всех этих операциях
существенно изменялась самая структура психического процесса;
непосредственные, направленные на среду действия заменялись
сложными опосредованными актами. Включающаяся в операцию
речь оказывалась той системой психологических знаков, которая
приобретала совершенно особое функциональное значение и при-
водила к полной реорганизации поведения.

Ряд наблюдений приводит нас к убеждению, что такая
культурная реорганизация характерна не только для той формы
сложного, связанного с употреблением орудий поведения, кото-
рую мы описали. Наоборот, даже отдельные психические процес-
сы, более элементарные по характеру и входящие составными
частями в сложный акт практического интеллекта, оказываются у
ребенка глубоко измененными и перестроенными по сравнению с
тем, как они протекают у высших животных. Уже эти функции,
обычно считавшиеся наиболее элементарными, подчиняются у
ребенка совсем другим законам, чем на более ранних ступенях
филогенетического развития, и характеризуются той же опосре-
дованной психологической структурой, которую мы только что
рассмотрели на примере сложного акта употребления орудий.
Детальный анализ структуры отдельных психических процессов,
принимающих участие в описанном нами акте детского поведения,
дает возможность убедиться в этом и показывает, что даже
учение о структуре отдельных элементарных процессов детского
поведения нуждается в коренном пересмотре.
Развитие высотах форм восприятия
Мы начнем с восприятия—акта, который всегда казался актом,
всецело подчиняющимся элементарным естественным законам, и
постараемся показать, что и этот наиболее зависящий от актуаль-
но данной ситуации процесс в развитии ребенка перестраивается
на совершенно новой основе и, сохраняя внешнее, фенотипиче-
ское сходство с той же функцией у животного, по своему
внутреннему составу, строению и способу деятельности, по всей
психологической природе принадлежит уже к высшим функциям,
сложившимся в процессе исторического развития и имеющим
особую историю в онтогенезе. В высшей функции восприятия мы
встретимся уже с совершенно иными закономерностями, чем те,
которые были вскрыты психологическим анализом для его прими-
тивных, или натуральных, форм. Само собой понятно, что
законы, господствовавшие в психофизиологии натурального вос-
приятия, не уничтожаются с переходом к интересующим нас
здесь высшим формам, но как бы отступают на задний план,
продолжая существовать внутри новых закономерностей в сверну-
том и подчиненном виде. Мы наблюдаем в истории развития
восприятия ребенка процесс, в сущности аналогичный тому,
который хорошо изучен в истории построения нервного аппарата,
где низшие, генетически более древние системы с их более
примитивными функциями включаются в более новые и высшие
этажи, продолжая существовать в качестве подчиненных инстан-
ций внутри нового целого.
После работ Келера (1930) известно, какое решающее значение
в процессе практической операции обезьяны играет структура
зрительного поля; весь ход решения предложенной задачи от

начального до заключительного момента есть в сущности функция
восприятия обезьяны, и Келер с полным основанием мог сказать,
что эти животные являются рабами сенсорного поля в гораздо
большей степени,, чем взрослые люди, что обезьяны неспособны
следовать за наличной сенсорной структурой с помощью произ-
вольных усилий. Именно в подчиненности зрительному полю
Келер видит то, что сближает обезьяну с другими животными,
даже так далеко стоящими по своей организации, как ворон
(опыты М. Герц). Действительно, мы едва ли ошибемся, если в
рабской зависимости от структуры сенсорного поля увидим общий
закон, господствующий над восприятием во всем многообразии
его натуральных форм.
Эта общая черта присуща всякому восприятию, поскольку оно
не выходит за пределы натуральных психофизиологических форм
организации.
Восприятие ребенка, поскольку оно становится человеческим
восприятием, развивается не как прямое продолжение и дальней-
шее усовершенствование тех же форм, которые мы наблюдаем у
животных, даже наиболее близко стоящих к человеку, но совер-
шает скачок от зоологической к исторической форме психической
эволюции.
Специальные серии экспериментов, поставленных нами для
уяснения этой проблемы, позволяют раскрыть принципиальные
закономерности, которые характеризуют высшие формы воспри-
ятия. Мы не можем остановиться здесь на этой проблеме во всей
ее широте и сложности и ограничимся только анализом одного,
правда центрального по значению, момента. Это удобнее все-
го сделать на опытах, посвященных развитию восприятия кар-
тин.
Опыты, которые дали нам возможность описать специфиче-
ские особенности детского восприятия и его зависимость от
включения высших психических механизмов, в существенной
основе были поставлены еще А. Бине и подробно проанализирова-
ны В. Штерном (1922). Оба автора, наблюдая описание картины
маленьким ребенком, установили, что этот процесс неодинаков на
различных ступенях детского развития. Если ребенок 2 лет
обычно в описании того, что он видит на картинке, ограничивает-
ся указанием отдельных разрозненных предметов, то некоторое
время спустя он переходит к описанию действий, чтобы затем
уже указать на сложные отношения между изображенными
отдельными объектами. Эти данные толкнули Штерна на то,
чтобы установить определенный путь развития детского воспри-
ятия и описать стадии восприятия отдельных предметов, действий
и отношений как стадии, которые проходит восприятие в детском
возрасте.
Уже эти данные, принятые современной психологией как
прочно установленные, наводят нас на очень серьезные сомнения.
В самом деле, достаточно вдуматься в этот материал, чтобы
увидеть: он противоречит всему, что мы знаем о развитии

детского поведения и его основных психофизиологических меха-
низмов. Ряд бесспорных фактов указывает на то, что развитие
психофизиологических процессов начинается у ребенка с диффуз-
ных, целостных форм и уже затем переходит к более дифферен-
цированным.
Значительное число физиологических наблюдений показывает
это для моторики; опыты Г. Фолькельта31, Г. Вернера32 и других
убеждают в том, что этот же путь проходит и зрительное
восприятие ребенка. Утверждение Штерна, что стадия восприятия
отдельных предметов предшествует стадии целостного восприятия
ситуаций, прямо противоречит всем этим данным. Больше того,
продолжая мысль Штерна до логического конца, мы вынуждены
предположить, что в еще более ранних фазах развития восприятие
ребенка носит еще более раздробленный и частичный характер и
что восприятию отдельных предметов предшествует ступень, когда
ребенок в состоянии воспринять их отдельные части или качества,
лишь позднее объединяя их в предметы и уже затем соединяя
предметы в действенные ситуации. Перед нами картина развития
детского восприятия, проникнутая рационализмом и противореча-
щая всему, что нам известно из новейших исследований.
Противоречие, которое мы наблюдаем между основной линией
развития психофизиологических процессов у ребенка и фактами,
описанными Штерном, может быть объяснено только тем, что
процесс восприятия и описания картинки значительно более
сложен, чем простой, натуральный психофизиологический акт, и
что сюда включаются новые факторы, в корне перестраивающие
процесс восприятия.
Нашей первой задачей было показать, что процесс описания
картинки, изученный Штерном, неадекватен тому непосредствен-
ному восприятию ребенка, стадии которого этот автор пытался
вскрыть своим опытом. Уже очень простой эксперимент дал нам
возможность констатировать это. Достаточно было предложить
2-летнему ребенку передать нам содержание предъявленной кар-
тинки пантомимически, исключив из описания речь, чтобы убедить-
ся: ребенок, стоящий на предметной стадии, по Штерну, прекрасно
воспринимал всю действенную ситуацию картинки и с большой
легкостью воспроизводил ее*.
За фазой предметного восприятия скрывалось в действитель-
ности живое и целостное восприятие, вполне адекватное предло-
женной картинке и разрушавшее предположение об элементарном
характере восприятий в этом возрасте. То, что считалось обычно
свойством натурального восприятия ребенка, оказалось на самом
деле особенностью его речи, или, иначе говоря, особенностью его
вербализованного восприятия.
Наблюдения над детьми наиболее раннего возраста показали
* Мы пользовались для опытов оригинальными картинками Штерна, благодаря
своей динамичности позволявшими выявить достаточно адекватное восприятие
ребенком картины в живой пантомимической сцене.

нам, что первичная функция употребляемого ребенком слова
действительно сводится к указанию, к вычленению данного
предмета из всей воспринимаемой ребенком целостной ситуации.
Сопровождение первых детских слов очень выразительными
жестами и ряд контрольных наблюдений убеждают нас в этом.
Уже с самых первых шагов развития ребенка слово вмешивается
в его восприятие, вычленяя отдельные элементы, преодолевая
натуральную структуру сенсорного поля и как бы образуя новые,
искусственно вносимые и подвижные структурные центры. Речь
не просто сопровождает детское восприятие — она уже с самых
ранних этапов начинает принимать в нем активное участие;
ребенок начинает воспринимать мир не только через свои глаза,
но и через свою речь. Именно к этому процессу сводится
существенный момент в развитии детского восприятия.
Эта сложная, опосредованная структура восприятия и сказыва-
ется в характере тех описаний, которые получал от ребенка
Штерн в опытах с картинками. Ребенок, давая отчет о предложен-
ной картинке, не просто вербализует полученные им натуральные
восприятия, выражая их в несовершенной словесной форме; речь
расчленяет его восприятие, выделяет из целостного комплекса
опорные пункты, вносит в восприятие анализирующий момент и
тем заменяет натуральную структуру рассматриваемого процесса
сложной, психологически опосредованной.
Уже позднее, когда связанные с речью интеллектуальные
механизмы преобразуются, когда вычленяющая функция речи
перерастает в новую, синтезирующую, вербализованное воспри-
ятие претерпевает дальнейшие изменения, преодолевая начальный
расчленяющий характер и переходя в более сложные формы
познающего восприятия. Натуральные законы восприятия, кото-
рые в особенно наглядных формах можно наблюдать в рецептор-
ных процессах высших животных, благодаря включению расчле-
няющей речи перестраиваются в своих основах, и человеческое
восприятие приобретает совершенно новый характер.
Тот факт, что включение речи действительно оказывает на
законы натурального восприятия известное перестраивающее вли-
яние, виден с особенной ясностью тогда, когда вмешивающаяся в
процесс рецепции речь затрудняет и осложняет адекватное вос-
приятие и строит его по законам, резко отличным от натуральных
законов отображения ситуации. Вербальную реконструкцию вос-
приятий у ребенка мы лучше всего можем видеть на специально
проведенной серии опытов4'.
Разделение первичного единства
сенсомоторных функций
Переход к качественно новым формам поведения у ребенка вовсе
не ограничивается описанными нами изменениями внутри сферы
* Подробнее см. в гл. первой.— Примеч. ред.

восприятия. Что гораздо важнее, меняется и отношение воспри-
ятия к другим участвующим в целостной интеллектуальной
операции функциям, его место и роль в той динамической системе
поведения, которая связана с употреблением орудий.
Восприятие высших животных никогда не действует самосто-
ятельно и изолированно, но всегда образует часть более сложного
целого, в связи с которым только и могут быть поняты законы
этого восприятия. Обезьяна не пассивно воспринимает зрительно
данную ситуацию, но все ее поведение направлено к тому, чтобы
завладеть привлекающим ее объектом. И сложная структура,
составляющая реальное сплетение инстинктивных, аффективных,
моторных и интеллектуальных моментов, является единственным
действительным объектом психологического исследования, из
которого лишь путем абстракции и анализа можно изолировать
восприятие как относительно самостоятельную и замкнутую в
себе систему. Экспериментально-генетические исследования вос-
приятия показывают, что вся эта динамическая система связей и
отношений между отдельными функциями перестраивается в
процессе развития ребенка не менее радикально, чем отдельные
моменты в самой системе восприятия.
Из всех изменений, играющих решающую роль в психическом
развитии ребенка, на первое место по объективному значению
должно быть поставлено основное отношение: восприятие —
движение.
В психологии уже давно был установлен факт, что всякое
восприятие имеет свое динамическое продолжение в движении, но
только в новейшее время окончательно преодолено положение
старой психологии, согласно которому восприятие и движение как
отдельные самостоятельные элементы могут вступать в ассоци-
ативную связь друг с другом, так же как два бессмысленных
слога в опытах с заучиванием. Современная психология все более
и более усваивает ту мысль, что первоначальное единство
сенсорных и моторных процессов является гораздо более согласу-
емой с фактами гипотезой, чем учение об их первоначальной
обособленности. Уже в первичных рефлексах и простейших
реакциях мы наблюдаем такую слитность восприятия и движения,
которая с убедительностью показывает, что обе эти части
являются нераздельными моментами единого динамического цело-
го, единого психофизиологического процесса. Та специфическая
приноровленность структуры моторного ответа к характеру раз-
дражения, которая была неразрешимой загадкой для старых
воззрений, получает объяснение только при допущении первона-
чального единства и целостности сенсомоторных структур.
Такое же соответствие структуры сенсорных и моторных
процессов, объясняемое динамическим характером восприятия,
мы встречаем не только в элементарных формах реактивных
процессов, но и на высших этажах поведения, в опытах с
интеллектуальными операциями и употреблением орудия у обезь-
ян: уже наблюдение экспериментатора (В. Келера ) показывает,

что предметы как бы приобретают векторы и двигаются в
зрительном поле в направлении цели при рассмотрении ситуации,
которую надлежит разрешить обезьяне. Недостающее самонаблю-
дение обезьяны вполне заменяется здесь прекрасным описанием
ее движений, которые являются как бы непосредственным дина-
мическим продолжением ее восприятий. Удачный эксперименталь-
ный комментарий (мы имели случай проверить его и в собственной
лаборатории) дает Э. Иенш34 в опытах с эйдетиками, которые
разрешали ту же ситуацию чисто сенсорным путем, причем
движение, реально выполняемое обезьяной, замещалось здесь
смещением объекта в зрительном поле. Таким образом, единство
сенсорных и моторных процессов в интеллектуальной операции
выступает здесь в чистом виде; движение уже заключено в
сенсорном поле, и внутренние механизмы, объясняющие соответ-
ствие сенсорной и моторной частей интеллектуальной операции у
обезьяны, становятся совершенно понятными.
В опытах, посвященных изучению моторики, сопряженной с
внутренними аффективными процессами, мы показали: моторная
реакция настолько слитно и неотделимо участвует в аффективном
процессе, что она может служить тем отражающим зеркалом, в
котором можно буквально прочитать скрытую от непосредствен-
ного наблюдения структуру аффективного процесса. Именно этот
факт принципиального значения разрешает сделать из непроиз-
вольного сопряженного моторного отражения прекрасное симпто-
матологическое средство, позволяющее с объективностью конста-
тировать как скрываемые испытуемым переживания (опыты с
диагностикой следов преступления), так и скрытые от субъекта
вытесненные комплексы (постгипнотическое внушение, подсозна-
тельные аффективные следы и т. д.).
Первоначальное натуральное соотношение восприятия и дви-
жения, их включенность в единую психологическую систему, как
показывает экспериментально-генетическое исследование, распа-
дается в процессе культурного развития и заменяется совершенно
иными структурными соотношениями с тех пор, как слово или
какой-либо другой знак вдвигается между начальным и заключи-
тельным этапами этого процесса и вся операция приобретает
непрямой, опосредованный характер.
Именно с такой судьбой психологических структур и с
устранением первоначального соотношения восприятия и движе-
ния, устранением, происходящим на основе включения в психоло-
гическую структуру новых по функциональному значению стиму-
лов-знаков, и становится возможным то преодоление примитив-
ных форм поведения, которое является необходимой предпосыл-
кой для развития всех специфичных для человека высших
психических функций. Экспериментально-генетическое исследова-
ние и здесь видит этот сложный и извилистый путь развития в
старой серии экспериментов, один из которых может служить нам
инструктивным примером.
Изучая движения ребенка при сложной реакции выбора в

экспериментальных условиях, мы могли установить, что его
движение не остается совершенно одинаковым на разных ступе-
нях, а, напротив, проделывает эволюцию, центральным и перелом-
ным моментом которой является коренное изменение в соотноше-
нии между сенсорной и моторной частями реактивного процесса.
До определенного момента движение ребенка непосредственно
слито с восприятием ситуации, слепо следует за каждым сдвигом
в поле и так же непосредственно отражает в динамике движения
структуру восприятия, как в известном примере Келера курица у
садовой ограды двигательно повторяет структуру воспринимаемо-
го ею поля.
Конкретная экспериментальная ситуация дает возможность
проследить это. Например, мы предлагаем ребенку 4—5 лет
нажимать при определенном стимуле на одну из пяти клавиш.
Задача превышает естественные возможности ребенка и потому
вызывает у него интенсивные затруднения и еще более интенсив-
ные попытки ее решения. Перед нами реальный процесс выбора в
отличие от того анализа заученной реакции, который всегда
подменял процесс подлинного выбора стереотипным функциони-
рованием навыка. Самое замечательное в том, что весь процесс
выбора у ребенка не отделен от моторной системы, но вынесен
наружу и сосредоточен в моторной сфере: ребенок выбирает,
непосредственно осуществляя и возможные движения, на которые
толкает его ситуация выбора. Структура его действия нисколько
не напоминает действие взрослого человека, который принимает
предварительное решение, выполняемое уже затем в виде единого
исполняющего движения. Выбор ребенка скорее напоминает
несколько запоздавший отбор собственных движений', колебания в
структуре восприятия находят здесь непосредственное отражение
в структуре движения; масса диффузных нащупывающих и
задерживаемых в самом процессе проб, перебивающих и сменя-
ющих друг друга, и представляет у ребенка самый процесс
выбора.
Мы не могли бы лучше выразить суть различия процессов
выбора у ребенка и у взрослого, чем сказав, что выбор у ребенка
замещается серией пробных движений. Он выбирает не стимул
(нужная клавиша) как направляющую точку для последующего
движения, а отбирает движение, сверяя его результат с инструк-
цией. Таким образом, ребенок разрешает задачу выбора не в
восприятии, но в движении, когда он колеблется между двумя
стимулами и палец его движется от одного к другому, возвраща-
ясь с полдороги назад; когда он переносит внимание на новую
точку, создавая новый центр в динамической структуре воспри-
ятия, регулируемой выбором; его рука, образуя одно слитное
целое с его глазом, послушно идет к новому центру. Короче,
движение ребенка не отделено от восприятия: динамические
кривые того и другого процессов почти полностью совпадают в
одном и другом случае.
И однако, эта примитивно-диффузная структура реактивного

процесса в корне меняется, как только в процесс непосредствен-
ного выбора включается сложная психическая функция, превра-
щающая натуральный, полностью наличный уже у животных
процесс в высшую, характерную для человека психическую
операцию.
Ребенку, у которого мы только что наблюдали диффузно-
импульсивный, органически слитый с восприятием процесс двига-
тельного выбора, мы предлагаем облегчить задачу выбора, ставя
перед каждой из клавиш соответствующие вспомогательные знач-
ки, которые служили бы добавочными стимулами, направляющи-
ми и организующими процесс выбора. Уже ребенок 5—6 лет с
большой легкостью осуществляет эту задачу, отмечая клавишу,
которую он должен нажать при предъявлении определенного
стимула, вспомогательным знаком. Употребление вспомогательно-
го приема не остается, однако, второстепенным и добавочным
фактом, лишь несколько осложняющим характер операции выбо-
ра; структура психического процесса радикально перестраивается
под влиянием нового ингредиента, примитивная, натуральная
операция заменяется здесь новой, культурной.
Ребенок, обращающийся к вспомогательному значку, чтобы
найти адекватную данному стимулу клавишу, уже не дает непос-
редственно возникающих при восприятии моторных импульсов,
тех неуверенно нащупывающих движений в воздухе, которые мы
наблюдали при примитивной реакции выбора. Употребление ори-
ентирующего значка нарушает слитность сенсорного поля с
моторным, оно вдвигает между начальным и конечным моментами
реакции некоторый функциональный барьер, заменяя непосред-
ственный отток возбуждения в моторную сферу предварительны-
ми замыканиями, осуществляемыми с помощью высших психиче-
ских систем. Ребенок, раньше импульсивно решавший задачу,
теперь решает ее путем внутреннего восстановления связи стиму-
ла с соответствующим вспомогательным значком, и движение,
которое раньше само производило выбор, теперь служит лишь
целям исполнения. Символическая система в корне перестраивает
структуру этой операции, и говорящий ребенок овладевает движе-
нием на совершенно новой основе.
Включение функционального барьера переводит сложные реак-
тивные процессы ребенка в другой план: оно выключает слепые
импульсивные попытки, аффективные по природе и отличающие
примитивное поведение животного от основанного на предвари-
тельных символических комбинациях интеллектуального поведе-
ния человека. Движение, отделяясь от непосредственного воспри-
ятия и подчиняясь включенным в реактивный акт символическим
функциям, порывает с естественной историей поведения и откры-
вает новую страницу—страницу высшей интеллектуальной де-
ятельности человека.
Патологический материал с особенной наглядностью дает нам
возможность убедиться, что включение в поведение речи и
связанных с ней высших символических функций перестраивает

самую моторику, переводя ее на новый и высший этаж. Мы имели
случай наблюдать, что при афазии с выпадением речи порождался
и описанный нами функциональный барьер и движение снова
становилось импульсивным, сливаясь в одно целое с восприятием.
В экспериментальной ситуации, аналогичной описанной, мы на-
блюдали у ряда афазиков характерные диффузные и преждевре-
менные моторные импульсы, нащупывающие двигательные по-
пытки, с помощью которых больные осуществляли выбор. Эти
попытки показывали, что движения перестали подчиняться пред-
варительной планировке в символических инстанциях, которые
создавали из движений взрослого культурного человека подлин-
ное интеллектуальное поведение.
Мы остановились на генезисе и судьбе двух фундаментальных
функций в поведении ребенка. Мы видели, что в сложной
операции применения орудий и практического интеллектуального
действия эти функции, играющие действительно решающую роль,
не остаются у ребенка одними и теми же, но проделывают в
процессе развития сложную трансформацию, не только изменяя
свою внутреннюю структуру, но и вступая в новые функциональ-
ные отношения с другими процессами. Употребление орудий, как
мы его наблюдаем в поведении ребенка, не является, следователь-
но, по психологическому составу простым повторением или
прямым продолжением того, что сравнительная психология на-
блюдала уже у обезьяны. Психологический анализ вскрывает в
этом акте существенные и качественно новые черты, и включение
в него высших, исторически созданных символических функций
(из которых мы рассмотрели здесь речь и употребление знаков)
перестраивает примитивный процесс решения задачи на совершен-
но новой основе.
Правда, с первого взгляда в употреблении орудий у обезьяны и
у ребенка наблюдается некоторое внешнее сходство, которое и
дало повод исследователям рассматривать оба эти случая как
принципиально родственные. Сходство связано исключительно с
тем, что и там и здесь приводятся в действие аналогичные по
конечному назначению функции. Однако исследование показыва-
ет, что эти внешне сходные функции отличаются друг от друга не
менее, чем напластования земной коры разных геологических
эпох. Если в первом случае функции биологической формации
решают предложенную животному задачу, то во втором случае
вперед выдвигаются аналогичные функции исторической форма-
ции, которые начинают играть в решении задачи ведущую роль.
Последние, являющиеся в аспекте филогенеза продуктом не
биологической эволюции поведения, а исторического развития
человеческой личности, в аспекте онтогенеза также имеют свою
особую историю развития, тесно связанную с биологическим
формированием, но не совпадающую с ним и образующую наряду
с ним вторую линию психического развития ребенка. Эти функции
мы называем высшими, имея в виду прежде всего их место в
развитии, а историю их образования, в отличие от биогенеза

низших функций, мы склонны называть социогенезом высших
Психических функций, имея в виду в первую очередь социальную
природу их возникновения.
Появление в процессе развития ребенка, наряду со сравнитель-
но примитивными слоями поведения, новых исторических форма-
ций оказывается, таким образом, ключом, без которого употреб-
ление орудия и все высшие формы поведения останутся загадкой
для исследователя.
Перестройка памяти и внимания
Сжатость очерка не позволяет нам проанализировать детально все
основные психические функции, принимающие участие в изуча-
емой нами операции. Мы ограничимся поэтому самым общим
упоминанием о судьбе главнейших из них, без которых психологи-
ческая структура употребления орудий осталась бы для нас
неясной. На первом месте по степени участия в этой операции
должно быть поставлено внимание. Все исследователи, начиная с
Келера, отмечают, что соответствующее направление внимания
или отвлечение его является существенным фактором в успехе
или неуспехе практической операции. Отмеченный Келером факт
сохраняет значение и в поведении ребенка. Однако существенно,
что, в отличие от животного, ребенок впервые оказывается в
состоянии самостоятельно и активно перемещать свое внимание,
реконструируя свое восприятие и тем самым в огромной степени
освобождая себя от подчинения структуре данного ему зрительно-
го поля. Ребенок, на определенном этапе развития связывающий
употребление орудий с речью (сначала синкретически, а затем и
синтетически входящий в эту операцию), переводит тем самым
деятельность своего внимания в новый план. С помощью индика-
тивной функции слов, которую мы уже отметили выше, он
начинает руководить своим вниманием, создавая новые структур-
ные центры воспринимаемой ситуации, изменяя тем самым, по
удачному выражению Г. Кафки , не степень ясности той или
иной части воспринимаемого поля, а его центр тяжести, значи-
мость отдельных его элементов, выделяя все новые и новые
фигуры из фона и тем самым бесконечно расширяя возможность
руководства действием своего внимания.
Все это освобождает внимание ребенка из-под власти непос-
редственно действующей на него актуальной ситуации. Создавая с
помощью речи рядом с пространственным полем также и времен-
ное поле для действия, столь же обозримое и реальное, как и
оптическая ситуация (хотя, может быть, и более смутное),
говорящий ребенок получает возможность динамически направ-
лять свое внимание, действуя в настоящем с точки зрения
будущего поля и часто относясь к активно созданным в насто-
ящей ситуации изменениям с точки зрения своих прошлых
действий. Именно благодаря участию речи и переходу к свободно-
му распределению внимания будущее поле действия из старой и

абстрактной вербальной формулы превращается в актуальную
оптическую ситуацию; в нем, как основная конфигурация, отчет-
ливо выступают все элементы, входящие в план будущего
действия, выделяясь тем самым из общего фона возможных
действий. В том, что поле внимания, не совпадающее с полем
восприятия, с помощью речи отбирает из последнего элементы
актуального будущего поля, и заключается специфическое отли-
чие операции ребенка от операции высших животных. Поле
восприятия организуется у ребенка вербализованной функцией
внимания, и если для обезьяны отсутствие непосредственного
оптического контакта объекта и цели достаточно, чтобы сделать
задачу неразрешимой, то ребенок легко устраняет это затрудне-
ние вербальным вмешательством, реорганизуя свое сенсорное
поле.
Благодаря этому обстоятельству возникает возможность сов-
местить в едином поле внимания фигуру будущей ситуации,
составленную из элементов прошлого и настоящего сенсорного
поля. И поле внимания, таким образом, охватывает не одно
восприятие, но целую серию потенциальных восприятий, образу-
ющих общую раскинутую во времени сукцессивную динамиче-
скую структуру. Переход от симультанной структуры зрительно-
го поля к сукцессивной структуре динамического поля внимания
совершается в результате перестройки — на основе включения
речи — всех основных связей между отдельными функциями,
участвующими в операции: поле внимания отделяется от поля
восприятия и развертывается во времени, включая данную акту-
альную ситуацию, как один из моментов динамической серии.
Обезьяна, воспринявшая палку в один момент, в одном
зрительном поле, уже не обращает на нее внимания в следующий
момент, когда ее зрительное поле изменилось. Она должна
прежде всего увидеть палку, чтобы- обратить на нее внимание;
ребенок может обратить внимание, чтобы увидеть.
Возможность совместить в едином поле внимания элементы
прошлого и настоящего зрительного поля (например, орудие и
цель) в свою очередь » приводит к принципиальной перестройке
другой важнейшей функции, участвующей в операции,— памяти.
Подобно тому как действие внимания, по верному замечанию
Кафки, сказывается не в усилении ясности той или иной части
сенсорного поля, а в перемещении центра тяжести, в его
структуре, в динамическом изменении этой структуры, в измене-
нии фигуры и фона, и роль памяти в операции ребенка сказывает-
ся не просто в расширении того отрезка прошлого, который
актуально сливается в единое целое с настоящим, а в новом
способе соединения элементов прошлого опыта с настоящим.
Новый способ возникает на основе включения в единый фокус
внимания речевых формул прошлых ситуаций и прошлых дей-
ствий. Как мы видели, речь формирует операцию по иным
законам, чем непосредственное действие, точно так же она
сливает, соединяет, синтезирует прошлое и настоящее иным

образом, освобождая действие ребенка от власти непосредствен-
ного припоминания.
Произвольная структура
высших психических функций
Подвергая дальнейшему анализу психическую операцию практи-
ческого интеллекта, связанного с употреблением орудий, мы
видим, что временное поле, создаваемое для действия с помощью
речи, простирается не только назад, но и вперед. Предвосхищение
последующих моментов операции в символической форме позво-
ляет включить* в наличную операцию специальные стимулы,
задача которых сводится к тому, чтобы представлять в наличной
ситуации моменты будущего действия и реально осуществлять их
влияние в организации поведения в настоящий момент.
И здесь включение символических функций в операцию, как
мы уже видели на примере операции памяти и внимания, не ведет
к простому удлинению операции во времени, но создает условия
для совершенно нового характера связи, элементов настоящего и
будущего (актуально воспринимаемые элементы настоящей ситу-
ации включаются в одну структурную систему с символически
представленными элементами будущего), создает совершенно но-
вое психологическое поле для действия, ведя к появлению
функций образования намерения и спланированного заранее целе-
вого действия.
Эта перемена в структуре поведения ребенка связана с
изменениями и значительно более глубокого порядка. Еще
Линднер, сравнивая решение задачи глухонемыми детьми с келе-
ровскими опытами, обратил внимание на то, что побудительные
мотивы, заставляющие обезьяну и ребенка стремиться к овладе-
нию целью, нельзя признать одними и теми же. Преобладающие у
животного инстинктивные побуждения отступают у ребенка на
задний план перед новыми, социальными по происхождению,
мотивами, не имеющими натурального аналога, но, несмотря на
это, достигающими у ребенка значительной интенсивности. Эти
мотивы, имеющие решающее значение и в механике развитого
волевого акта, К. Левин36 назвал квазипотребностями*, отметив,
что их включение по-новому строит аффективную и волевую
системы в поведении ребенка, в частности изменяет его отноше-
ние к организации будущих действий. Два главнейших момента
составляют своеобразие этого нового слоя «моторов» человече-
* С переходом к искусственно установленным потребностям эмоциональный центр
ситуации переносится с цели на решение задачи. В сущности «ситуация задачи» в
опыте с обезьяной существует только в глазах экспериментатора, для животного
существуют только приманка и препятствия, мешающие ею овладеть. Ребенок же
стремится прежде всего решить предложенную ему задачу, включаясь тем самым
в мир совершенно новых целевых отношений. Благодаря возможности образовы-
вать квазипотребности ребенок оказывается в состоянии расчленить операцию,
превращая каждую ее отдельную часть в самостоятельную задачу, которую он и
формулирует для себя с помощью речи.

ского поведения: механизм выполнения намерения в момент
своего возникновения, во-первых, отделен от моторики и, во-
вторых, содержит в себе импульс к действию, выполнение
которого отнесено к будущему полю. Оба эти момента отсутству-
ют в действии, организованном натуральной потребностью, где
моторика неотделима от непосредственного восприятия и все
действие сосредоточивается в настоящем психическом поле.
Способ возникновения действия, отнесенного к будущему, до
сих пор еще недостаточно выясненный, раскрывается с точки
зрения исследования символических функций и их участия в
поведении. Тот функциональный барьер между восприятием и
моторикой, который мы констатировали выше и который обязан
своим происхождением вдвиганию слова или другого символа
между начальным и конечным моментами действия, объясняет
отделение импульса от непосредственной реализации акта, отделе-
ние, которое в свою очередь является механизмом подготовки
отложенного на будущее действия. Именно включение символиче-
ских операций делает возможным возникновение совершенно
нового по составу психологического поля, не опирающегося на
наличное в настоящем, но набрасывающего эскиз будущего и
таким образом создающего свободное действие, независимое от
непосредственной ситуации.
Изучение механизмов символических ситуаций, с помощью
которых действие как бы вырывается из трех натуральных
первичных связей, данных уже благодаря биологической органи-
зации поведения, и переносится в совершенно новую психологиче-
скую систему функций, позволяет нам понять, какими путями
человек приходит к возможности образовывать «любые намере-
ния»— факт, на который до сих пор не обращали достаточного
внимания и который, по верному замечанию Левина, отличает
взрослого культурного человека от ребенка и примитива.
Если попытаться суммировать результаты проведенного анали-
за того, как под влиянием включения символов изменяются
отдельные психические функции и их структурные связи, и в
целом сравнить бессловесную операцию обезьяны с вербализован-
ной операцией ребенка, мы найдем, что одна из них относится к
другой, как волевое действие к непроизвольному.
Традиционный взгляд относит к волевым действиям все, что не
является первичным или вторичным автоматическим (инстинктом
или навыком). Между тем возможны действия третьего порядка,
не являющиеся ни автоматическими, ни волевыми. К ним относят-
ся, как показал К. Коффка37, интеллектуальные действия обезь-
яны, не сводящиеся к готовым автоматизмам, но и не носящие
волевого характера. Исследования, на которые мы опираемся,
объясняют нам, чего именно недостает действию обезьяны, чтобы
стать волевым: волевое действие начинается только там, где
происходит овладение собственным поведением с помощью симво-
лических стимулов.
Поднявшись на эту ступень в развитии поведения, ребенок

совершает скачок от «разумного» действия обезьяны к разумному
и свободному действию человека.
Таким образом, в свете исторической теории высших психиче-
ских функций обычные для современной психологии границы,
отделяющие одни и объединяющие другие психические процессы,
смещаются. То, что раньше относили к разным областям,
оказалось объединенным в одну и то, что сводилось в один класс
явлений, в действительности оказалось принадлежащим совершен-
но разным ступеням генетической лестницы и подчиняющимся
разным законам. Поэтому высшие психические функции образу-
ют систему, единую по генетическому характеру, хотя и разно-
родную по составляющим ее структурам. Причем эта система
построена на основах, совершенно отличных от тех, которые
стоят за элементарными психическими функциями. Фактором,
цементирующим всю систему, определяющим, относится ли к ней
тот или иной конкретный психический процесс или нет, является
общность происхождения структур и характера функционирова-
ния.
Генетически их основной чертой в плане филогенеза является
то, что они сформировались как продукт не биологической
эволюции, а исторического развития поведения, они сохраняют
специфическую социальную историю. В плане онтогенеза, с точки
зрения структуры, их особенность состоит в том, что, в отличие
от непосредственной структуры элементарных психических про-
цессов, являющихся непосредственными реакциями на раздражи-
тели, они строятся на основе использования опосредующих
стимулов (знаков) и в силу этого носят опосредованный характер.
Наконец, в функциональном отношении они характеризуются тем,
что выполняют новую и существенно иную роль по сравнению с
элементарными функциями и выступают как продукт историче-
ского развития поведения.
Все это включает данные функции в широкое поле генетиче-
ского исследования, и, вместо того чтобы интерпретироваться как
более низкие или более высокие варианты тех же функций,
постоянно проявляющихся параллельно друг другу, они начинают
рассматриваться как различные стадии единого процесса культур-
ного формирования личности. С этой точки зрения мы можем с
тем же основанием, с каким мы говорим о логической памяти или
произвольном внимании, говорить о логическом внимании, произ-
вольных или логических формах восприятия, которые резко
отличаются от натуральных форм этих же процессов, работа-
ющих по законам, свойственным другой генетической стадии.
Как логическое следствие из признания решающей важности
использования знаков для истории развития высших психических
функций в систему психологических категорий вовлекаются и
внешние символические формы деятельности, такие, как речевое
общение, чтение, письмо, счет и рисование. Обычно эти процессы
рассматривались как инородные и вспомогательные по отношению
к внутренним психическим процессам, но с той новой точки

зрения, из которой мы исходим, они включаются в систему
высших психических функций как равноценные всем другим
высшим психическим процессам. Мы склонны рассматривать их
прежде всего как особые формы поведения, образующиеся в
процессе социально-культурного развития ребенка и формиру-
ющие внешнюю линию развития символической деятельности,
существующую наряду с внутренней линией, представленной
культурным развитием таких формаций, как практический интел-
лект, восприятие, память.
Не только деятельность, связанная с практическим интеллек-
том, но и все другие функции, столь же первичные, а часто даже
более элементарные, восходящие к биологически сформировав-
шимся формам поведения, проявляют в процессе развития те
законы, которые мы открыли при анализе практического интел-
лекта. Путь, пройденный практическим интеллектом ребенка,
составляет, таким образом, генеральную линию развития всех
основных психических функций, каждая из которых, как практи-
ческий интеллект, имеет свою человекоподобную форму в живот-
ном мире. Этот путь аналогичен тому, который мы рассматривали
на предыдущих страницах: он также начинается от натуральных
форм развития, вскоре перерастает их и приводит к радикальной
перестройке элементарных функций на основе применения знаков
как средства организации поведения.
Таким образом, сколь бы странным это ни казалось с точки
зрения традиционного подхода, высшие функции восприятия,
памяти, внимания, движения внутренне связаны со знаковой
деятельностью ребенка, и понять их можно только на основе
анализа их генетических корней и той перестройки, которой они
подвергаются в процессе своей культурной истории.
Теперь мы стоим перед выводом огромной теоретической
важности. Мы рассмотрим вкратце проблему единства высших
психических функций, основанного на том существенном сход-
стве, которое проявляется в их происхождении и развитии. Такие
функции, как произвольное внимание, логическая память, высшие
формы восприятия и движения, которые до сих пор изучались в
изоляции, как отдельные психологические факты, теперь в свете
наших экспериментов выступают по существу как явления одного
порядка—единые по своему генезису и по психологической
структуре.

Глава третья
ЗНАКОВЫЕ ОПЕРАЦИИ
И ОРГАНИЗАЦИЯ
ПСИХИЧЕСКИХ ПРОЦЕССОВ
Проблема знака в формировании
высших психических функций
Собранные материалы приводят нас к психологическим положени-
ям, значение которых выходит далеко за пределы анализа узкой и
конкретной группы явлений, бывшей до сих пор главным предме-
том нашего изучения. Функциональные, структурные и генетиче-
ские закономерности, которые обнаруживаются при изучении
фактических данных, оказываются при ближайшем рассмотрении
закономерностями более общего порядка и приводят нас к
необходимости подвергнуть ревизии вопрос о строении и генезисе
вообще всех высших психических функций. К этому пересмотру и
обобщению нас приводят две дороги.
С одной стороны, более широкое изучение других форм
символической деятельности ребенка показывает, что не только
речь, но и все операции, связанные с применением знаков, при
всем различии конкретных форм обнаруживают те же закономер-
ности развития, строения и функционирования, что и речь в ее
рассмотренной выше роли. Их психологическая природа оказыва-
ется той же самой, что и рассмотренная нами природа речевой
активности, где в полной и развернутой форме представлены
общие всем высшим психическим процессам свойства. Мы долж-
ны, следовательно, рассмотреть в свете того, что мы узнали о
функциях речи, и другие родственные с ней психологические
системы, все равно, будем ли мы иметь дело с символическими
процессами второго порядка (письмо, чтение и т. п.) или со столь
же основными, как и речь, формами поведения.
С другой стороны, не только операции, связанные с практиче-
ским интеллектом, но и все другие, столь же первичные и часто
даже более элементарные функции, принадлежащие к инвентарю
биологически сформированных видов деятельности, в процессе
развития обнаруживают закономерности, найденные нами при
анализе практического интеллекта. Путь, который проходит прак-
тический интеллект ребенка и который мы рассмотрели выше,
является, таким образом, общим путем развития всех основных
психических функций; с практическим интеллектом их объединяет
то, что все они имеют человекоподобные формы в животном
мире. Этот путь аналогичен прослеженному нами: начиная с
натуральных форм развития, он скоро перерастает их и проделы-
вает радикальную перестройку этих функций на основе употребле-

ния знака в качестве средства организации поведения. Таким
образом, как ни покажется странным с точки зрения традиционно-
го учения, высшие функции восприятия, памяти, внимания,
движения и прочие внутренне связаны с развитием символической
деятельности ребенка, и их понимание возможно лишь на основе
анализа их генетических корней и той перестройки, которой они
подвергались в процессе культурной истории.
Мы оказываемся перед выводом большого теоретического
значения: перед нами раскрывается единство высших психических
функций на основе одинакового по существу происхождения и
механизма развития. Такие функции, как произвольное внимание,
логическая память, высшие формы восприятия и движения,
которые до сих пор рассматривались изолированно, как частные
психологические факты, выступают в свете наших экспериментов
в качестве явлений одного психологического порядка, продукта
единого в основе процесса исторического развития поведения.
Этим самым все данные функции вдвигаются в широкий аспект
генетического исследования и вместо постоянно сосуществующих
рядом низших и высших разновидностей одной и той же функции
признаются за то, что они есть на самом деле,— за разные стадии
единого процесса культурного формирования личности. С этой
точки зрения мы с таким же основанием, с каким говорим о
логической памяти или произвольном внимании, можем говорить о
произвольной памяти, логическом внимании, о произвольных или
логических формах восприятия, которые резко отличны от
натуральных форм.
Логическим следствием из признания первостепенной важности
употребления знаков в истории развития всех высших психиче-
ских функций является вовлечение в систему психологических
понятий тех внешних символических форм деятельности (речь,
чтение, письмо, счет, рисование), которые обычно рассматрива-
лись как нечто постороннее и добавочное по отношению к
внутренним психическим процессам и которые, с новой точки
зрения, защищаемой нами, входят в систему высших психических
функций наравне со всеми другими высшими психическими
процессами. Мы склонны рассматривать их прежде всего как
своеобразные формы поведения, слагающиеся в истории социаль-
но-культурного развития ребенка и образующие внешнюю линию
в развитии символической деятельности наряду с внутренней
линией, представляемой культурным развитием таких функций,
как практический интеллект, восприятие, память и т. п.
Таким образом, в свете развиваемой нами исторической теории
высших психических функций сдвигаются привычные для совре-
менной психологии границы разделения и объединения отдельных
процессов; то, что размещалось прежде в различных клетках
схемы, на самом деле принадлежит к одной области, и обратно:
казавшееся относящимся к одному классу явлений на самом деле
находит место на совершенно различных ступенях генетической
лестницы и подчинено совершенно различным закономерностям.

Высшие функции оказываются, таким образом, единой по
генетической природе, хотя и разнообразной по составу психоло-
гической системой, строящейся на совсем иных основаниях, чем
системы элементарных психических функций. Объединяющими
моментами всей системы, определяющими отнесение к ней того
или иного частного психического процесса, является общность их
происхождения, структуры и функции. В генетическом отношении
они отличаются тем, что в плане филогенеза они возникли как
продукт не биологической эволюции, но исторического развития
поведения, в плане онтогенеза они также имеют свою особую
социальную историю. В отношении структуры их особенность
сводится к тому, что, в отличие от непосредственной реактивной
структуры элементарных процессов, они построены на основе
употребления стимулов-средств (знаков) и носят в зависимости от
этого непрямой (опосредованный) характер. Наконец, в функци-
ональном отношении их характеризует то, что они выполняют в
поведении новую и существенно иную по сравнению с элементар-
ными функциями роль, осуществляя организованное приспособле-
ние к ситуации с предварительным овладением собственным
поведением.
Социальный генезис
высших психических функций
Если, таким образом, знаковая организация—важнейший отличи-
тельный признак всех высших психических функций, то есте-
ственно, что первым вопросом, встающим перед теорией высших
функций, является вопрос о происхождении этого типа организа-
ции.
В то время как традиционная психология искала происхожде-
ние символической деятельности то в серии «открытий» или
других интеллектуальных операций ребенка, то в процессах
образования обыкновенных условных связей, видя в них лишь
продукт изобретения или усложненную форму привычки, мы
приведены всем ходом нашего исследования к необходимости
выделить самостоятельную историю знаковых процессов, образу-
ющих особую линию в общей истории психического развития
ребенка.
В этой истории находят свое подчиненное место и многообраз-
ные формы навыков, связанных с полным функционированием
какой-либо системы знаков, и сложные процессы мышления,
необходимые для разумного использования этих навыков. Но и те
и другие не только не могут дать исчерпывающего объяснения
происхождению высших функций, но сами получают объяснение
лишь в более широкой связи с теми процессами, служебную часть
которых они составляют. Процесс же происхождения операций,
связанных с употреблением знаков, не только не может быть
выведен из образования привычек или изобретения, но вообще
является категорией, которую нельзя вывести, оставаясь в преде-

лах индивидуальной психологии. По самой природе он есть часть
истории социального формирования личности ребенка, и только в
составе этого целого могут быть вскрыты управляющие им
закономерности. Поведение человека—продукт развития более
широкой системы, чем только система его индивидуальных
функций, именно системы социальных связей и отношений,
коллективных форм поведения и социального сотрудничества.
Социальная природа всякой высшей психической функции
ускользала до сих пор от внимания исследователей, которым и в
голову не приходило представить развитие логической памяти или
произвольной деятельности как часть социального формирования
ребенка, ибо в своем биологическом начале и в конце психическо-
го развития эта функция выступает как функция индивидуальная;
и только генетический анализ вскрывает тот путь, который
соединяет начальную и конечную точки. Анализ показывает, что
всякая высшая психическая функция была раньше своеобразной
формой психологического сотрудничества и лишь позже преврати-
лась в индивидуальный способ поведения, перенеся внутрь психо-
логической системы ребенка ту структуру, которая и при перено-
се сохраняет все основные черты символического строения,
изменяя лишь в основном свою ситуацию38.
Таким образом, знак первоначально выступает в поведении
ребенка как средство социальной связи, как функция интерпсихи-
ческая; становясь затем средством овладения собственным пове-
дением, он лишь переносит социальное отношение к субъекту
внутрь личности. Самый важный и основной из генетических
законов, к которому приводит нас исследование высших психиче-
ских функций, гласит, что всякая символическая деятельность
ребенка была некогда социальной формой сотрудничества и
сохраняет на всем пути развития до самых высших его точек
социальный способ функционирования. История высших психиче-
ских функций раскрывается здесь как история превращения
средств социального поведения в средства индивидуально-
психологической организации.
Основные правила развития
высших психических функций
Общие положения, лежащие в основе развиваемой нами историче-
ской теории высших психических функций, позволяют нам сде-
лать некоторые выводы, связанные с важнейшими правилами,
которые управляют интересующим нас процессом развития.
1. История развития каждой из высших психических функций
является не прямым продолжением и дальнейшим усовершенство-
ванием соответствующей элементарной функции, но предполагает
коренное изменение направления развития и дальнейшее движение
процесса в совершенно новом плане; каждая высшая психическая
функция является, таким образом, специфическим новообразова-
нием.

В плане филогенеза раскрытие этого положения не представ-
ляет никаких трудностей, ибо биологическое формирование и
историческое формирование какой-либо функции настолько резко
отграничены друг от друга и настолько явно принадлежат к
разнородным формам эволюции, что представляют два процесса в
чистом и изолированном виде. В онтогенезе обе линии развития
сложно сплетены и поэтому неоднократно вводили в заблуждение
исследователя, сливаясь для наблюдателя в неразличимое целое,
вследствие чего всегда возникала иллюзия, что высшие процессы
являются простым продолжением и развитием низших. Мы
приведем лишь одно фактическое соображение, подтверждающее
наше положение на материале сложнейших психический операций:
остановимся на развитии счета и арифметических процессов.
В ряде психологических исследований установился взгляд, что
арифметические операции ребенка являются с самого начала
сложной символической деятельностью и вырастают из элемен-
тарных форм операций с количествами путем непрерывного
развития.
Опыты, проведенные в нашей лаборатории (Кучурин,
Н. А. Менчинская39), убедительно показывают, что о прямом,
постепенном усовершенствовании элементарных процессов здесь
не может быть и речи и что смена форм счетных операций есть
глубокая качественная смена участвующих в них психических
процессов. Наблюдения показали: если в начале развития опера-
ция с количествами сводится лишь к непосредственному воспри-
ятию определенных множеств и числовых групп и ребенок вообще
не считает, а воспринимает количество, то дальнейшее развитие
характеризуется ломкой этой непосредственной формы и замеще-
нием ее иным процессом, где участвует ряд опосредованных
вспомогательных знаков, и в частности таких, как расчленяющая
речь, использование пальцев и других вспомогательных объектов,
переводящих ребенка к процессу пересчета. Дальнейшее развитие
счетных операций снова связывается с радикальными перестрой-
ками принимающих в них участие психических функций, и
счисление с помощью сложных счетных систем снова представля-
ет качественно особое психологическое новообразование.
Мы приходим к выводу, что развитие счета сводится к
участию в нем основных психических функций, переход от
дошкольной арифметики к школьной не есть простой, непрерыв-
ный процесс, но процесс преодоления первичных элементарных
закономерностей и замены их новыми, более сложными. Покажем
это на конкретном примере.
Если для маленького ребенка процесс счета целиком определя-
ется восприятием формы, то в дальнейшем это отношение
перевертывается и самое восприятие формы определяется расчле-
няющими задачами счета. В наших опытах мы давали маленькому
ребенку пересчитывать фигуру креста, выложенную из шишек.
Как результат мы неизменно получали ошибку: ребенок, воспри-
нимающий эту фигуру как целостную систему креста, пересчитывал

вал средний элемент, входящий в обе перекрещивающиеся систе-
мы, дважды. Лишь значительно позднее он передвигался к
другому типу процесса; восприятие с самого начала определялось
задачами счета и расчленялось на три отдельные группы элемен-
тов, которые и пересчитывались последовательно. В этом процес-
се мы не можем не видеть смены двух психологических способов
поведения с эмансипацией от непосредственной связи сенсорного
и моторного полей и с переработкой восприятия сложными
психологическими установками.
Все эти исследования с убедительностью показывают, что
эволюционизм в изучении развития детского поведения должен
уступить место более адекватным идеям, учитывающим совершен-
но своеобразный, диалектический характер процесса образования
новых психических форм.
2. Высшие психические функции не надстраиваются, как
второй этаж, над элементарными процессами, но представляют
собой новые психологические системы, включающие в себя
сложное сплетение элементарных функций, которые, будучи
включены в новую систему, сами начинают действовать по новым
законам; каждая высшая психическая функция представляет,
таким образом, единство высшего порядка, определяемое в
основном своеобразным сочетанием ряда более элементарных
функций в новом целом.
Это положение, которое имеет решающее значение в исследо-
вании образования и структуры высших психических функций, мы
уже проследили в наших опытах с реорганизацией восприятия при
включении речи и более широко—на взаимном и глубоком
изменении функций при образовании сложной психологической
системы «речь—практическая интеллектуальная операция». В
указанных случаях мы действительно наблюдали образование
сложных психологических систем с новыми функциональными
отношениями между отдельными членами системы и соответству-
ющими изменениями самих функций. Если восприятие, связанное
с речью, начинает функционировать уже не по законам сенсорно-
го поля, а по законам, организуемым системой внимания, если
встреча символической операции с употреблением орудия дает
новые формы опосредованного овладения объектом с предвари-
тельной организацией собственного поведения, то здесь приходит-
ся говорить о некотором общем законе психического развития и
образования высших психических функций.
В сериях психологических исследований мы пришли к убежде-
нию, что как наиболее примитивные, так и наиболее сложные из
высших психических функций подвергаются такой перестройке;
проведенное в нашей лаборатории психологическое исследование
подражания (Л. И. Божович40 и Л. С. Славина41) показало, что
примитивные формы отображающего механического подражания,
включаясь в систему знаковых операций, образуют новое целое,
начинают строиться по совершенно новым законам и получают
другую функцию. В других опытах, посвященных психологиче-

скому исследованию процесса образования понятий по методике,
выработанной Сахаровым, наши сотрудницы Котелова и Пашков-
ская показали, что и на высших этажах психических процессов
включение сложных речевых функций связывается с созданием
совершенно новых форм категориального поведения, не наблюдав-
шихся до этого вовсе.
3. При распаде высших психических функций, при болезнен-
ных процессах в первую очередь уничтожается связь символиче-
ских и натуральных функций, вследствие чего происходит отщеп-
ление ряда натуральных процессов, которые начинают действо-
вать по примитивным законам, как более или менее самостоятель-
ные психологические структуры. Таким образом, распады высших
психических функций представляют собой процесс, с качественной
стороны обратный их построению.
Пожалуй, трудно представить себе более ярко общий распад
высших психических функций при нарушении речевой символики,
чем при афазии. Поражение речи сопровождается здесь и
выпадением (или значительным нарушением) знаковых операций;
однако это выпадение отнюдь не протекает как изолированный
моносимптом, но влечет за собой общие и глубочайшие наруше-
ния в деятельности всех высших психических систем. В специаль-
ных сериях исследований мы могли установить, что афазик, у
которого выпадают высшие знаковые операции, в практических
действиях целиком подчинен элементарным законам оптического
поля. В другой серии мы экспериментально установили резкие
изменения, характерные для активной деятельности афазика,
которая возвращается к примитивной нераздельности сенсорной и
моторной сфер:.непосредственное моторное проявление импульсов
с невозможностью задержать свое действие и образовать отсро-
ченное во времени намерение, неумение трансформировать с
помощью перемещения внимания раз возникший образ, полная
неспособность в рассуждении и действии отвлечься от осмыслен-
ных и привычных структур; возвращение к примитивным формам
отображающего подражания — вот те глубочайшие последствия,
которые связаны с поражением высших символических систем.
Исследования афазии показывают с исключительной убеди-
тельностью, что высшие психические функции не существуют
просто рядом с низшими или над ними; в действительности
высшие функции настолько проникают в низшие и настолько
реформируют все, даже наиболее глубокие слои поведения, что
их распад, связанный с отслоением низших процессов в их
элементарных формах, в корне меняет всю структуру поведения,
откидывая его к наиболее примитивному, «палеопсихологическо-
му» типу деятельности.

Глава четвертая
АНАЛИЗ ЗНАКОВЫХ
ОПЕРАЦИЙ РЕБЕНКА
Мы оказываемся в состоянии замкнуть круг нашего рассуждения
и вернуться к тому, о чем говорили в начале этой работы
закономерности, управляющие развитием практического интел-
лекта ребенка, лишь частный случай закономерностей построения
всех высших психических функций. Сделанные нами выводы
подтверждают это положение и показывают, что высшие психиче-
ские функции возникают как специфическое новообразование, как
новое структурное целое, характеризующееся теми новыми фун-
кциональными отношениями, которые устанавливаются внутри
его. Мы указали уже, что эти функциональные отношения
связаны с операцией употребления знаков как центральным и
основным моментом в построении всякой высшей психической
функции. Эта операция оказывается, таким образом, тем общим
признаком всех высших психических функций (в том числе и
употребления орудий, от которого мы все время исходим),
который должен быть вынесен за скобки и подвергнут в заключе-
ние нашего исследования специальному рассмотрению.
Серия работ, проведенных в течение последних лет нами и
нашими сотрудниками, была посвящена указанной проблеме, и мы
можем сейчас, опираясь на полученные данные, схематически
описать основные закономерности, характеризующие структуру и
развитие знаковых операций ребенка.
Эксперимент—единственный путь, с помощью которого мы
можем проникнуть в закономерности высших процессов достаточ-
но глубоко; именно в эксперименте мы можем вызвать в едином
искусственно созданном процессе те сложнейшие, разрозненные
во времени изменения, часто годами протекающие латентно,
которые в естественном генезисе ребенка никогда не бывают
доступны наблюдению во всей своей реальной совокупности, не
могут быть охвачены непосредственно единым взглядом и соотне-
сены друг с другом. Исследователь, стремящийся постигнуть
законы целого и за внешними признаками желающий проникнуть
в каузальную и генетическую связь этих моментов, вынужден
прибегнуть к особой форме экспериментирования, которую со
стороны методической мы охарактеризуем ниже и сущность
которой заключается в создании процессов, раскрывающих реаль-
ный ход развития интересующей исследователя функции.
Экспериментально-генетическое исследование и дает нам воз-
можность изучить проблему в трех взаимно связанных аспектах:
мы опишем структуру, происхождение и дальнейшую судьбу
знаковых операций ребенка, подводящих нас вплотную к понима-
нию внутренней сущности высших психических процессов.

Структура знаковой операции
Мы остановимся на истории детской памяти и на примере ее
развития постараемся показать общие особенности знаковых
операций в намеченных выше разрезах. Для сравнительного
изучения строения и способа действия элементарных й высших
функций память представляет исключительно выгодный материал.
Рассмотрение памяти человека в филогенетическом плане
показывает, что уже на самых примитивных ступенях психическо-
го развития могут быть отчетливо различены два принципиально
отличных друг от друга способа ее функционирования. Один из
них, господствующий в поведении примитивного человека, харак-
теризуется непосредственным запечатлением материала, простым
последствием актуального переживания, оставлением тех мнеми-
ческих следов, механизм которых был в особенно ясных формах
прослежен Э. Иеншем в явлении эйдетизма. Эта память столь же
непосредственна, как и прямое восприятие, с которым она еще не
порвала прямой связи, и возникает из непосредственного воздей-
ствия внешнего впечатления на человека. С точки зрения структу-
ры непосредственность и является главнейшим признаком всего
процесса в целом, признаком, связывающим память человека с
памятью животного, что и дает нам право называть эту форму
памяти памятью натуральной.
Однако указанная форма функционирования памяти не един-
ственная даже у самого примитивного человека; наоборот, даже у
него наряду с ней отмечаются иные формы запоминания, которые
при ближайшем анализе оказываются принадлежащими к совер-
шенно другому генетическому ряду и отводят нас к совершенно
иной формации человеческой психики. Уже в таких сравнительно
простых операциях, как употребление для запоминания узелка
или зарубки, психологическая структура процесса совершенно
меняется.
Два существенных момента отличают эту операцию от элемен-
тарного удерживания в памяти: с одной стороны, процесс явно
выходит здесь из пределов элементарных, непосредственно свя-
занных с памятью функций и замещается сложнейшими операци-
ями, которые сами по себе могут не иметь ничего общего с
памятью, но выполняют в общей структуре новой операции
функцию, прежде выполняемую непосредственным запечатлени-
ем. С другой стороны, операция выходит здесь и за пределы
естественных, внутрикортикальных процессов, включая в психо-
логическую структуру и элементы среды, которые начинают
использоваться как активные агенты, управляющие извне психи-
ческим процессом. Оба момента дают в результате совсем новый
вид поведения; анализируя его внутреннюю структуру, мы можем
назвать его опосредованным; оценивая его отличие от естествен-
ных форм поведения, мы можем квалифицировать этот вид
поведения как культурный.
Существенный момент операции мнемической — участие в ней

определенных внешних знаков. Субъект не решает здесь задачи
непосредственной мобилизацией своих естественных возможно-
стей; он прибегает к известным манипуляциям вовне, организуя
себя через организацию вещей, создавая искусственные стимулы,
которые отличаются от других тем, что обладают обратным
действием: направляются не на других людей, но на него самого и
позволяют ему с помощью внешнего знака осуществить запомина-
ние. Пример таких знаковых операций, организующих процесс
памяти, мы видим уже очень рано в истории культуры. Примене-
ние бирок и узлов, начатки письменности и примитивные знаки —
все это инвентарь, указывающий на то, что на ранних ступенях
развития культуры человек уже выходил из пределов данных ему
природой психических функций и переходил к новой, культурной
организации своего поведения.
Совершенно понятно, что в такой высшей символической
операции, как употребление знаков для запоминания, мы имеем
продукт сложнейшего исторического развития; сравнительный
анализ показывает, что такого рода деятельность отсутствует у
всех видов животных, даже у высших, и есть все основания
думать, что она является продуктом специфических условий
общественного развития. Ясно, что такая аутостимуляция могла
возникнуть лишь после того, как подобные стимулы уже были
созданы для стимуляции другого, и что за ней лежит огромная
специальная история. Знаковая операция проходит, видимо, такой
же путь, какой в онтогенезе проходила речь, бывшая раньше
средством стимуляции другого человека и уже затем ставшая
интрапсихической функцией.
С переходом к знаковым операциям мы не только переходим к
психическим процессам высшей сложности, но фактически поки-
даем поле естественной истории психики и вступаем в область
исторических формаций поведения.
Переход к высшим психическим функциям путем их опосредо-
вания и построения знаковой операции может быть с успехом
прослежен в эксперименте над ребенком. Для этой цели мы
можем перейти от элементарных опытов с непосредственной
реакцией на задачу к таким, где ребенок осуществляет ее с
помощью ряда вспомогательных стимулов, организующих психо-
логическую операцию. В задаче на запоминание определенного
количества слов мы можем давать ребенку ряд предметов или
картин, не повторяющих предложенное слово, но способных
служить его условным знаком, который поможет ребенку затем
воспроизвести нужное слово. Процесс, изучаемый нами в этом
опыте, должен, следовательно, резко отличаться от простого,
элементарного запоминания; задача должна быть разрешена здесь
опосредованной операцией, путем установления известного отно-
шения между стимулом и вспомогательным знаком; на место
простого запоминания выдвигается здесь целостный процесс,
предполагающий значительно более сложный способ организации
поведения, чем тот, который присущ элементарным психическим

функциям. В самом деле, если каждая элементарная форма
поведения в конечном счете предполагает некую непосредствен-
ную реакцию на поставленную перед организмом задачу и может
быть выражена в простой формуле S—R, то структура знаковой
операции уже гораздо сложнее. Между стимулом и реакцией,
ранее объединенными непосредственной связью, здесь вдвигает-
ся промежуточный член, играющий совершенно особую роль,
резко отличную от всего, что мы могли видеть в элементарных
формах поведения. Этот стимул второго порядка должен быть
вовлечен в операцию со специальной функцией служить ее
организации; он должен быть специально установлен личностью и
обладать обратным действием, вызывая специфические реакции;
схема простого реактивного процесса замещается здесь, следова-
тельно, схемой сложного, опосредованного акта, где непосред-
ственный импульс к реакции задержан и операция идет по
обходному пути, устанавливая вспомогательный стимул, опосред-
ствованно осуществляющий операцию.
Внимательное исследование показывает, что в значительно
более высоких формах по сравнению с приведенной элементарной
схемой мы видим эту структуру в высших психических процессах.
Опосредующий член схемы здесь, как можно было бы себе
представить, просто способ улучшить, усовершенствовать опера-
ции; обладая специфической функцией обратного действия, он
переводит психические операции в высшие и качественно новые
формы, позволяя человеку с помощью внешних стимулов, извне
овладеть своим поведением. Употребление знака, являющегося
одновременно и средством аутостимуляции, приводит у человека к
совершенно новой и специфической структуре поведения, рвущей
с традициями натурального развития и впервые создающей новую
форму культурно-психологического поведения.
Проведенные в нашей лаборатории (А. Н. Леонтьев42, 1930)
опыты с использованием внешнего знака при запоминании показа-
ли, что эта форма психических операций не только существенно
новая по сравнению с непосредственным запоминанием, но и
помогает ребенку преодолеть границы, поставленные для памяти
естественными законами мнемы, больше того, она и является
преимущественно тем механизмом в памяти, который подвержен
развитию.
Наличие таких высших, или обходных, путей запоминания,
равно как и возможность подобных непрямых операций, не
является чем-то неизвестным. Заслуга их эмпирического выделе-
ния принадлежит экспериментальной психологии. Однако класси-
ческие исследования не сумели увидеть в них новые, специфиче-
ские и единые формы поведения, приобретаемые в процессе
исторического развития. Операции подобного рода (например,
мнемотехническое запоминание) представлялись не чем иным, как
простой искусственной комбинацией ряда элементарных процес-
сов, в результате удачного совпадения которых сам собой
получался мнемотехнический эффект; этот практически создан-

ный прием не рассматривался психологией как новая по существу
форма памяти, как новый способ ее деятельности.
Наши опыты приводят к совершенно обратному заключению.
Рассматривая операцию запоминания с помощью внешнего знака,
анализируя ее структуру, мы убеждаемся, что она не является
простым «психологическим фокусом», но имеет все черты и все
свойства действительно новой и целостной функции, представляет
единство высшего порядка, отдельные части которого соединены
отношениями, не сводимыми ни к законам ассоциации, ни к
законам структуры, хорошо изученными на непосредственных
психических операциях. Эти специфические функциональные от-
ношения мы определяем как знаковую функцию вспомогательных
стимулов, на основе которой и происходит принципиально иное
соотношение психических процессов, включенных в данную опе-
рацию.
Целостный и специфический характер знаковой операции мы с
особенной ясностью можем наблюдать в опытах. Опыты показы-
вают: если связи, к которым прибегает ребенок, пытающийся по
знаку запомнить заданное слово, и формируются по законам
ассоциаций или структуры (мы не входим сейчас по существу в
разрешение этого вопроса), то сама специфичность знаковой
операции не может быть объяснена ими. В самом деле, простая
ассоциативная или структурная связь еще не обладает обратимо-
стью, и связанный со словом знак не обязательно должен при
предъявлении вновь напомнить заданное слово. Мы имеем много
случаев, когда процесс, протекавший по обычным законам струк-
турной или ассоциативной связи, не приводил к опосредованной
операции и предъявляемая повторно картинка вызывала у ребенка
новые ассоциации, вместо того чтобы возвратить его к некоторо-
му слову. Нужно еще, чтобы ребенок осознал целенаправленный
характер всей операции, чтобы у ребенка появилось специфиче-
ское знаковое отношение к вспомогательному стимулу, и только
тогда структурная или ассоциативная связь получит свой обяза-
тельный обратимый характер и повторное предъявление знака с
необходимостью будет возвращать испытуемого к закрепленному
с помощью этого знака слову.
Ниже мы остановимся на корнях этих сложных психических
процессов; здесь мы хотели бы лишь отметить, что только в
пределах инструментальной операции ассоциативные или струк-
турные процессы начинают играть вспомогательную, опосредован-
ную роль. Перед нами развертывается здесь не случайное
сочетание психических функций, но действительно новая и особая
форма поведения.
Описанный нами процесс характерен только для построения
высших форм памяти. Мы были бы, однако, неправы, если бы
думали, что такие операции вносят лишь количественные улучше-
ния в деятельность психических функций. Специальные опыты
показывают, что описанная схема является общим принципом
построения высших психических функций и что с их помощью

создаются и новые психологические структуры, не имевшие ранее
места и, очевидно, невозможные без такой знаковой операции.
Мы проиллюстрируем это положение на примере генетическо-
го исследования деятельности произвольного внимания у ребенка.
Ставя ребенка 7—8 лет в условия, требующие высокого и
постоянного напряжения внимания (например, предлагая ему
называть цвета упоминаемых в вопросах предметов, не повторяя
два раза одного и того же цвета и не называя двух запрещенных
цветов), мы получаем полную невозможность правильного выпол-
нения задачи, когда ребенок пытается решить ее непосредственно.
Однако стоит ребенку встать на путь опосредованной организации
процесса, применив известные вспомогательные знаки, как задача
легко разрешается.
В опытах, проведенных в нашей лаборатории (А. Н. Леонтьев),
мы давали ребенку ряд цветных карточек, которыми предлагали
воспользоваться для облегчения задачи. В тех случаях, когда
ребенок не опирался на них в своей деятельности (например, не
откладывал запрещенные цвета в сторону и не уводил их из
фиксируемого поля), задача оставалась неразрешимой. Однако
ребенок с легкостью решал ее, если заменял непосредственное
называние цветов сложной структурой ответов, опираясь на
вспомогательные знаки: вставлял в фиксируемое поле два запре-
щенных цвета и отодвигал туда однажды названный им цвет,
образуя таким образом контролирующую дальнейшие ответы
группу запрещенных стимулов. Отвечая каждый раз через посред-
ство вспомогательных стимулов — знаков, ребенок организовы-
вал извне свое активное внимание и приспосабливался к задачам,
которые нельзя было разрешить непосредственными, элементар-
ными формами поведения.
Генетический анализ
знаковой операции
Мы остановимся на опосредовании психических операций как
на специфическом признаке структуры высших психических
функций. Однако было бы огромной ошибкой полагать, что этот
процесс возникнет чисто логическим путем, что он изобретается и
открывается ребенком в виде молниеносной догадки (ага-
переживания), с помощью которой ребенок навсегда усваивает
отношение между знаком и способом его употребления, так что
все дальнейшее развитие этой основной операции протекает уже
чисто дедуктивным путем. Такой же ошибкой было бы думать,
что символическое отношение к некоторым стимулам интуитивно
постигается ребенком, как бы черпается им из глубин собственно-
го духа, что символизация является первичной и далее несводи-
мой кантовской априорностью, изначально заложенной в сознании
способностью создавать и постигать символы.
Обе эти точки зрения, как интеллектуалистическая, так и
интуитивистическая, в сущности метафизически устраняют воп-
рос о генезисе символической деятельности, так как для одной из

них высшие психические функции даны заранее до всякого опыта,
как бы заложены в сознании и ждут только случая, чтобы
проявиться при встрече с эмпирическим познанием вещи. И эта
точка зрения неизбежно приводит к априористической концепции
высших психических функций. Для другого же взгляда вопрос о
происхождении высших психических функций вообще не является
проблемой, так как он допускает, что эти знаки изобретаются и в
дальнейшем все соответствующие формы поведения выводятся из
них на манер следствий из логических предпосылок. Наконец, мы
уже вскользь упоминали о несостоятельности, с нашей точки
зрения, попыток вывести сложную символическую деятельность
из простой интерференции и суммации навыков.
Наблюдая в течение ряда экспериментальных серий различные
психические функции и изучая шаг за шагом путь их развития,
мы пришли к выводу, совершенно противоположному только что
изложенным взглядам. Факты раскрыли перед нами тот глубочай-
шего значения процесс, который мы называем естественной
историей знаковых операций. Мы убедились в том, что знаковые
операции возникают не иначе, как в результате сложнейшего и
длительного процесса, обнаруживающего все -типические черты
подлинного развития и подчиненного основным закономерностям
психической эволюции. Это значит, что знаковые операции не
просто изобретаются детьми или перенимаются от взрослых, но
возникают из чего-то такого, что первоначально не является
знаковой операцией и что становится ею лишь после ряда
качественных превращений, из которых каждое обусловливает
последующую ступень, будучи само обусловлено предыдущей и
связывая их как стадии единого, исторического по своей природе
процесса. В этом отношении высшие психические функции не
составляют исключения из общего правила и не отличаются от
прочих элементарных процессов: они так же подчинены основно-
му и не знающему исключений закону развития; они возникают не
как нечто привносимое извне или изнутри в общий процесс
психического развития ребенка, но как естественный результат
этого же процесса.
Правда, включая историю высших психических функций в
общий контекст психического развития и пытаясь постигнуть их
возникновение из его законов, мы неизбежно должны изменить
обычное понимание самого этого процесса и его законов: уже
внутри общего процесса развития ясно различаются две основные
линии, качественно своеобразные,—линия биологического форми-
рования элементарных процессов и линия социально-культурного
образования высших психических функций, из сплетения которых
и возникает реальная история детского поведения.
Приученные всем ходом наших наблюдений к различению
указанных двух линий, мы натолкнулись, однако, на поразивший
нас факт, проливающий свет на вопрос о происхождении знаковой
функции в онтогенезе ребенка: в ряде исследований было экспери-
ментально установлено существование генетической связи между

обеими линиями и тем самым переходных форм между элементар-
ными и высшими психическими функциями. Оказалось, что самое
раннее вызревание сложнейших знаковых операций совершается
еще в системе чисто натуральных форм поведения и что высшие
функции имеют, таким образом, свой «утробный период» разви-
тия, связывающий их с природными основами психики ребенка.
Объективное наблюдение показало, что между чисто натураль-
ным слоем элементарного функционирования психических процес-
сов и высшим слоем опосредованных форм поведения лежит
огромная область переходных психологических систем; между
натуральным и культурным в истории поведения лежит область
примитивного. Эти два момента—историю развития высших
психических функций и их генетической связи с натуральными
формами поведения — мы и обозначаем как естественную исто-
рию знака.
Идея развития оказывается здесь одновременно ключом к
постижению единства всех психических функций и возникновения
высших, качественно отличных форм; мы приходим, следователь-
но, к положению, что сложнейшие психические образования
возникают из низших путем развития.
Опыты с изучением опосредованного запоминания дают нам
возможность проследить процесс развития во всей полноте. Для
первой стадии в употреблении знака в значительной степени
характерна известная примитивность всех психологических опера-
ций. Внимательное изучение показывает, что знак, применяемый
здесь для запоминания известного стимула, полностью еще не
отделен от него; он входит вместе со стимулом в некую общую
синкретическую структуру, охватывающую и объект и знак, и
еще не служит средством для запоминания.
Ребенку, стоящему на первой стадии развития, еще чуждо
осознание целенаправленности операции, связанной с употребле-
нием знака; если он и обращается к вспомогательной картинке,
чтобы вспомнить данное ему слово, то это еще не значит, что
испытуемому столь же легок и обратный путь — воспроизведение
слова по предъявленному знаку. Опыт с такой репродукцией
показывает, что находящийся на этой стадии ребенок обычно не
припоминает по предъявленному знаку первоначального стимула,
но воспроизводит дальше целую синкретическую ситуацию, на
которую толкает его знак и которая в числе прочих элементов
может включать и основной стимул. Он и должен быть запомнен
по данному знаку. Период, когда вспомогательный знак не
является специфическим стимулом, обязательно возвращающим
ребенка к исходной ситуации, а всегда является лишь импульсом
к дальнейшему развитию всей синкретической структуры, в
которую он входит, бесспорно, типичен для первой, примитивной,
стадии в истории развития знаковых операций.
Ряд фактов убеждает в том, что на этой стадии развития знак
действует еще как часть общей синкретической ситуации.
1. Далеко не любой знак пригоден для операции ребенка и

далеко не любой знак может соединиться с любым значением.
Ограниченное пользование знаком связано с обязательным вхож-
дением его в уже готовый определенный комплекс, включающий
и основное значение, и связываемый с ним знак. Эта тенденция
особенно ярко выявилась у детей 4—6 лет. Ребенок ищет среди
предложенных знаков такой, который уже имел готовую связь с
запоминаемым словом. Заявления, что среди предложенных вспо-
могательных карточек «нет ничего подходящего», чтобы запом-
нить предложенный стимул, типичны для ребенка этого возраста.
Легко запоминая предложенное слово с помощью картинки,
входящей с этим словом в готовый комплекс, ребенок не в
состоянии использовать любой знак, связав его с данным словом
с помощью вспомогательной вербальной структуры.
2. В опытах, где в качестве вспомогательного материала для
запоминания предлагались бессмысленные фигуры (Л. В. Зан-
ков43), мы весьма часто получали не отказ от их использования и
не стремление связать их с данным словом известным искусствен-
ным способом, но попытки сделать из фигуры непосредственное
отражение заданного слова, его непосредственный рисунок. Во
всех случаях вспомогательная фигура не связывалась с предло-
женным значением путем какой-либо опосредованной связи, но
оказывалась как бы прямым, непосредственным рисунком слова.
Таким образом, введение в опыт бессмысленного знакового
материала не только не стимулировало, как мы могли предпола-
гать, переход ребенка от использования готовых, уже сложивших-
ся связей к созданию новых, но и привело к прямо противополож-
ному результату — к стремлению непосредственно увидеть в дан-
ной фигуре схематическое изображение того или иного предмета
и к отказу от запоминания там, где это было невозможно.
3. Такое же явление обнаруживалось, как правило, и в опытах
с маленькими детьми, где вспомогательными стимулами служили
осмысленные картинки, не связанные прямо с предложенным
словом. В опытах Юсевич было показано, что в значительном
числе случаев вспомогательная картинка в сущности тоже не
использовалась как знак, но ребенок пытался увидеть в ней
непосредственно тот предмет, который ему надо было запомнить.
Так, ребенок легко запомнил слово «солнце» с помощью картин-
ки, на которой был нарисован топор, указывая на маленькое
желтое пятно на рисунке и заявляя, что «вот это и есть солнце».
Сложный опосредованный характер операции замещается и здесь
элементарной попыткой создать непосредственно «эйдетоидное»
отображение предложенного содержания во вспомогательном зна-
ке. Таким образом, в обоих случаях мы не можем говорить о том,
что ребенок, воспроизводя заданное слово, припоминает так же,
как и тогда, когда при взгляде на фотографию мы называем имя
оригинала.
Перечисленные факты показывают, что на этой ступени
развития слово объединяется со знаком еще по совершенно иным
законам, чем в развитой знаковой операции. Именно в связи с

этим все психические процессы, которые входят в состав опосре-
дованных операций (например, выбор вспомогательного знака,
процесс припоминания и восстановления заполненного значения),
протекают здесь существенно иначе. И именно этот факт являет-
ся функциональной проверкой и подтверждением того, что проме-
жуточная стадия развития между элементарными и полностью
опосредованными процессами действительно обладает своими за-
конами связей и соотношений, из которых лишь после разовьется
полностью законченная опосредованная операция.
Специальные опыты позволили нам более детально исследо-
вать естественную историю знака. Изучая использование знака
ребенком и развитие этой деятельности, мы с неизбежностью
пришли к исследованию того, как возникает знаковая деятель-
ность. Этой проблеме были посвящены специальные исследова-
ния, которые можно разбить на четыре серии.
1. Исследование того, как значение знака возникает у ребенка
в процессе экспериментально организованной игры с объектами.
2. Изучение связи между знаком и значением, между словом и
объектом.
3. Изучение высказываний ребенка при объяснении того,
почему данный объект обозначается данным словом (в соответ-
ствии с клиническим методом Ж. Пиаже).
4. Исследования, проводимые по методу реакции выбора.
Эти исследования, если излагать их результаты негативно,
приводят нас к заключению: знаковая деятельность возникает у
ребенка иначе, нежели сложные навыки, изобретения или откры-
тия. Ребенок не изобретает, но и не выучивает ее. Интеллектуали-
стические и механистические теории одинаково ложны. Хотя
моменты развития навыков или моменты интеллектуальных «от-
крытий» нередко вплетены в историю применения знака у
ребенка, однако они не определяют внутреннего развития этого
процесса и входят в него лишь как вспомогательные, подчинен-
ные, вторичные компоненты его структуры.
Знаковые операции—результат сложного процесса развития.
В начале процесса можно наблюдать переходные, смешанные
формы, которые объединяют как естественные, так и культурные
компоненты детского поведения. Мы назвали эти формы стадией
детской примитивности, или естественной историей знака. В
противовес натуралистическим теориям игры наши эксперименты
приводят нас к заключению, что игра есть основной путь
культурного развития ребенка, и в частности развития его
знаковой деятельности.
Эксперименты показывают, что в игре и речи ребенок далек от
сознания условности знаковой операции, от сознания произвольно
устанавливаемой связи между знаком и значением. Чтобы стать
знаком вещи (слова), стимул должен иметь опору в качествах
самого обозначаемого объекта. Не все вещи одинаково важны для
ребенка в такой игре. Реальные качества вещи и их знаковое
значение вступают в игре в сложные структурные взаимоотноше-

ния. Таким образом, слово для ребенка связано с вещью через ее
качества и включено в общую с ним структуру. Поэтому ребенок
в наших экспериментах не соглашается назвать пол зеркалом (он
не может пройти по зеркалу), но превращает стул в поезд,
применяя в игре его качества, т. е. манипулируя с ним как с
поездом. Ребенок отказывается называть лампу столом и наобо-
рот, так как «нельзя писать на лампе, а стол не может гореть».
Заменить обозначения для него—значит заменить качества
вещей.
Мы не знаем ничего, с большей очевидностью указывающего
на то, что в самом начале овладения речью ребенок еще не
усматривает никакой связи между знаком и значением, что
осознание этой связи не приходит еще долгое время. Как
показывают дальнейшие эксперименты, функция называния не
возникает из единичного открытия, но имеет собственную есте-
ственную историю; по-видимому, в начале развития речи ребенок
не открывает того, что каждая вещь имеет свое имя, но
овладевает новыми способами действия с вещами.
Таким образом, отношения между знаком и значением, кото-
рые из-за аналогичного образа функционирования, из-за внешнего
сходства рано начинают напоминать нам соответствующие связи у
взрослых, в действительности по своей внутренней природе
являются психологическими образами совершенно иного рода.
Относить овладение этим отношением к самому началу культурно-
го развития ребенка—значит игнорировать сложную историю
внутреннего формирования отношения, историю, которая длится
более 10 лет.
Дальнейшее развитие знаковых операций
Мы описали структуру и генетические корни знаковых операций
ребенка. Однако было бы неправильно думать, что опосредование
с помощью известных внешних знаков есть вечная форма высших
психических функций; внимательный генетический анализ убежда-
ет нас как раз в обратном и заставляет думать, что и эта форма
поведения является лишь известным этапом в истории психиче-
ского развития, вырастающего из примитивных систем и предпо-
лагающего переход на дальнейших ступенях к значительно более
сложным психологическим образованиям.
Уже наблюдения над развитием опосредованного запоминания,
которые мы привели выше, указывают на чрезвычайно своеобраз-
ный факт: если вначале опосредованные операции протекали
исключительно с помощью внешних знаков, то на позднейших
этапах развития внешнее опосредование перестает быть един-
ственной операцией, с помощью которой высшие психологические
механизмы решают стоящие перед ними задачи. Опыт показыва-
ет, что здесь изменяются не только формы употребления знаков,
но коренным образом меняется и самая структура операции. В
самом существенном мы можем выразить это изменение, если

скажем, что из внешне опосредованной она становится внутренне
опосредованной. Это выражается в том, что ребенок начинает
запоминать предложенный ему материал по способу, описанному
нами выше, но только не прибегает к помощи внешних знаков,
которые с этой минуты становятся не нужны ему.
Вся операция опосредованного запоминания протекает теперь
как чисто внутренний процесс, по внешнему виду которого нельзя
сказать, что он чем-либо отличается от первоначальной формы
непосредственного запоминания. Если судить только по внешним
данным, может показаться, что ребенок просто стал запоминать
больше, лучше, как-то усовершенствовал и развил свою память и,
самое главное, вернулся к тому способу непосредственного
запоминания, от которого его оттолкнул наш эксперимент. Но
возвращение назад только кажущееся: развитие, как это часто
бывает, движется здесь не по кругу, а по спирали, возвращаясь к
пройденной точке на высшей основе.
Этот уход операций внутрь, эту интериоризацию высших
психических функций, связанную с новыми изменениями в их
структуре, мы называем процессом вращивания, имея в виду
главным образом следующее: то, что высшие психические
функции строятся первоначально как внешние формы поведения и
опираются на внешний знак, ни в какой мере не случайно, но,
напротив, определено самой психологической природой высшей
функции, которая, как мы говорили выше, не возникает как
прямое продолжение элементарных процессов, но является соци-
альным способом поведения, примененным к самому себе.
Перенос социальных способов поведения внутрь системы
индивидуальных форм приспособления вовсе не есть чисто меха-
нический перенос; он не совершается автоматически, но связан с
изменением структуры и функции всей операции и составляет
особую стадию в развитии высших форм поведения. Перенесен-
ные в сферу индивидуального поведения, сложные формы сотруд-
ничества начинают функционировать по законам того примитивно-
го целого, органическую часть которого теперь они составляют.
Между положением, что высшие психические функции (неотдели-
мой частью которых является использование знаков) возникают в
процессе сотрудничества и социального взаимодействия, и поло-
жением, что эти функции развиваются из примитивных корней на
основе более низких, или элементарных, функций, т.е. между
социогенезом высших функций и их естественной историей,
существует генетическое, а не логическое противоречие. Переход
от коллективной формы поведения к индивидуальной первоначаль-
но снижает уровень всей операции, поскольку она включается в
систему примитивных функций, принимая качества, общие всем
функциям этого уровня. Социальные формы поведения более
сложны, и их развитие идет впереди у ребенка; становясь же
индивидуальными, они снижаются и начинают функционировать
по более простым законам. Например, эгоцентрическая речь как
таковая по структуре более низкая, чем обычная речь, но как

стадия в развитии мышления она выше, чем социальная речь
ребенка того же возраста, поэтому, может быть, Пиаже рассмат-
ривает ее как предшественницу социализированной речи, а не как
форму, производную от нее.
Таким образом, мы приходим к заключению, что каждая
высшая психическая функция неизбежно носит вначале характер
внешней деятельности. Вначале знак представляет собой, как
правило, внешний вспомогательный стимул, внешнее средство
аутостимуляции. Это обусловлено двумя причинами: во-первых,
корни такой операции лежат в коллективных формах поведения,
которые всегда относятся к сфере внешней деятельности, и,
во-вторых, это происходит из-за примитивных законов индивиду-
альной сферы поведения, которые еще не выделены из внешней
деятельности, не обособлены от непосредственного восприятия и
внешнего действия, например практического мышления ребенка.
Факт «овнутривания» знаковых операций экспериментально
прослежен в двух ситуациях: в массовых опытах с детьми
различных возрастов и в индивидуальных опытах — путем дли-
тельного экспериментирования с одним ребенком. В работе
Леонтьева для этой цели в нашей лаборатории было проведено
через опыт с непосредственным и опосредованным запоминанием
большое количество детей начиная с 7 лет и кончая подростка-
ми. Изменение количества заполненных в обоих случаях элемен-
тов составляет две линии, раскрывающие динамику знаковых
операций в течение всего процесса детского развития. Рисунок
показывает линию развития непосредственного и опосредованного
запоминания в различных возрастах*.
Ряд моментов сразу же бросается в глаза: обе линии не
располагаются случайно, но обнаруживают известную закономер-
ность. Совершенно понятно, что линия непосредственного запоми-
нания располагается ниже линии запоминания опосредованного,
обе они обнаруживают некую тенденцию роста. Однако рост
неравномерен на отдельных отрезках детского развития: если до
10—11 лет особенно резко растет внешнеопосредованное запоми-
нание, от которого нижняя линия заметно отстает, то именно в
этот период наступает перелом, и в старшем школьном возрасте
обнаруживает особую динамику рост памяти внешненеопосредо-
ванной. По темпу она перегоняет линию развития внешнеопосре-
дованных операций.
Анализ этой схемы, названной нами условно параллелограм-
мом развития и остающейся устойчивой во всех опытах, показы-
вает, что она обусловлена формами, играющими первостепенную
роль в развитии высших психических процессов у ребенка. Если
для первого этапа развития было характерно, что ребенок в
состоянии опосредовать свою память, только прибегая к изве-
стным внешним приемам (отсюда резкий рост верхней линии),
* В рукописи рисунок не приводится. См.: Леонтьев А. Н. Избранные психологи-
ческие произведения: В 2-х т. М., 1983, т. 1, с. 55, 56, 58.— Примеч. ред.

оставляя не опирающееся на внешние знаки запоминание в
существенном, непосредственном, почти механическом удержании
в памяти, то на втором этапе развития происходит резкий скачок:
внешние знаковые операции в целом достигают предела, но зато
теперь ребенок начинает перестраивать внутренний, не опира-
ющийся на внешние знаки процесс запоминания; натуральный
процесс опосредуется, ребенок начинает применять известные
внутренние приемы — и резкое повышение нижней кривой указы-
вает на совершившийся перелом.
В развитии внутренних опосредованных операций фаза приме-
нения внешних знаков играет решающую роль. Ребенок переходит
к внутренним знаковым процессам потому, что он прошел фазу,
когда эти процессы были вовне. В этом нас убеждают серии
индивидуальных экспериментов: измерив коэффициент натураль-
ного запоминания у ребенка, мы в течение некоторого времени
производим с ним опыты с внешнеопосредованным запоминанием,
а затем снова проверяем операции, не опирающиеся на примене-
ние внешних знаков. Результаты показывают, что даже в опыте с
умственно отсталым ребенком происходит сначала значительный
рост внепшеопосредованного, а потом и непосредственного запо-
минания, которое после промежуточной серии опытов дает в 2—3
раза лучший эффект, перенося, как показывает анализ, приемы
внешней знаковой операции на внутренние процессы.
В описанных операциях мы присутствуем при процессе двояко-
го рода: с одной стороны, натуральный процесс подвергается
глубокой перестройке, превращаясь в обходной, опосредованный
акт, с другой — и сама знаковая операция изменяется, переставая
быть внешней и перерабатываясь в сложнейшие внутренние
психологические системы. Двойное изменение и символизируется
в нашей схеме переломом обеих кривых, совпадающим в одной
точке и указывающим на внутреннюю зависимость этих процес-
сов. Мы присутствуем здесь при процессе величайшей психологи-
ческой важности: то, что было внешней операцией со знаком,
известным культурным способом овладения собой извне, превра-
щается в новый интрапсихологический слой, рождает новую
психологическую систему, несравненно более высокую по составу
и культурно-психологическую по генезису.
Тот процесс вращивания культурных форм поведения, на
котором мы только что остановились, связан с глубокими
изменениями в деятельности важнейших психических функций, с
коренной перестройкой психической деятельности на основе зна-
ковых операций. С одной стороны, натуральные психические
процессы, как мы видим их у животных, перестают существовать
в чистом виде, включаясь в перестроенной на культурно-
психологической основе системы поведения в новое целое. Это
новое целое с необходимостью включает в себя прежние элемен-
тарные функции, которые, однако, продолжают существовать в
них в снятом виде, действуя уже по новым, характерным для всей
возникшей системы закономерностям.

С другой стороны, резко перестраивается и сама операция
употребления внешнего знака. Будучи решающей, важной опера-
цией у ребенка младшего возраста, она сменяется здесь суще-
ственно другими формами; внутреннеопосредованный процесс
начинает пользоваться совершенно новыми связями и новыми
приемами, непохожими на те, которые были характерны для
внешней знаковой операции. Процесс испытывает здесь измене-
ния, аналогичные тем, которые наблюдались при переходе ребен-
ка от внешней речи к внутренней. В результате процесса
вращивания культурно-психологических операций мы получаем
новую структуру, новую функцию прежде применявшихся при-
емов и совершенно новый состав сложных психических процес-
сов.
Было бы чрезвычайно примитивно думать, что дальнейшая
перестройка высших психических процессов под влиянием упот-
ребления знака происходит на основе перенесения всей готовой
знаковой операции внутрь; было бы столь же неправильно
считать, что в развитой системе высших психических процессов
происходит простое надстраивание высшего этажа над низшим и
одновременное существование двух относительно самостоятель-
ных форм поведения—натуральной и опосредованной. На самом
деле в результате вращивания культурной операции мы получаем
качественно новое сплетение систем, резко отличающих психоло-
гию человека от элементарных функций поведения животного.
Эти сложнейшие сплетения остаются еще не изученными, и мы
можем указать сейчас лишь на несколько основных моментов,
характерных для них.
При вращивании, т. е. при переносе функций внутрь, происхо-
дит сложная перестройка всей ее структуры. Существенными
моментами перестройки являются, как показывает эксперимент,
следующие: 1) замещение функций; 2) изменение натуральных
функций (элементарных процессов, образующих основу для выс-
шей функции и составляющих часть ее); 3) возникновение новых
психологических функциональных систем (или системных фун-
кций), которые принимают на себя в общей структуре поведения
роль, осуществляющуюся до того отдельными функциями.
Кратко мы могли бы пояснить эти три момента, внутренне
связанных друг с другом, на изменениях, происходящих при
вращивании в высших функциях памяти. Даже в самых простых
формах опосредованного запоминания факт замещения функции
проявляется с полной очевидностью. А. Бине не напрасно назы-
вал мнемотехнику запоминания ряда чисел моделью числовой
памяти. Эксперимент показывает, что в подобном запоминании
решающий фактор составляют не сила памяти или уровень ее
развития, но деятельность по сочетанию, построению структур,
усмотрению отношений, мышление в широком смысле и другие
процессы, которые замещают память и определяют структуру
этой деятельности. При переходе деятельности внутрь само
замещение функций ведет к вербализации памяти и в связи с этим

к запоминанию с помощью понятий. Благодаря замещению
функции элементарный процесс запоминания сдвигается с места,
которое он первоначально занимал, но еще не отделяется от новой
операции, а использует ее центральное положение во всей
психологической структуре и занимает новую позицию по отноше-
нию ко всей новой системе совместно действующих функций.
Войдя в эту новую систему, он начинает функционировать в
соответствии с законами того целого, частью которого он теперь
является.
В результате всех изменений новая функция памяти (которая
стала теперь внутренним опосредованным процессом) только по
названию оказывается сходной с элементарным процессом запо-
минания; в своей же внутренней сути это новое специфическое
образование, имеющее собственные законы.
Глава пятая
МЕТОДИКА ИЗУЧЕНИЯ ВЫСШИХ
ПСИХИЧЕСКИХ ФУНКЦИЙ
Методика современного психологического эксперимента тесными
нитями связана с общими принципиальными вопросами психологи-
ческой теории и всегда являлась в конечном счете лишь отраже-
нием того, как решались важнейшие проблемы психологии.
Именно поэтому критика основных взглядов на сущность и
развитие психических процессов с неизбежностью должна пов-
лечь за собой и пересмотр основных положений, связанных с
методикой исследования.
Две психологии, охарактеризованные нами выше как психоло-
гия чистого спиритуализма, с одной стороны, и психология
чистого натурализма, с другой, привели к построению и двух
совершенно самостоятельных методик психологического исследо-
вания, которые приняли со временем законченные формы и
полностью подлежат принципиальному пересмотру, как только
самая их философская основа подвергается критике.
В самом деле, если первая психология видела в состояниях
сознания специфический предмет исследования, считая, что эти
высшие формы являются особым, недоступным дальнейшему
анализу свойством человеческого духа, то чистая феноменология,
внутреннее описание и самонаблюдение оказывались единственной
адекватной для психологического исследования методикой. Один
момент оказался роковым для спиритуалистических попыток
построить методику изучения психических процессов: высшие
психические функции всегда ускользали от спиритуалистических
попыток установить их происхождение и структуру. Именно
потому, что они являлись социально-историческими по генезису и

опосредованными по структуре, они навсегда оставались недо-
ступными для спиритуалистического описания. В детской психо-
логии эти методики встретили особенно неблагоприятную почву, и
можно сказать, что они потерпели там фактическое поражение
еще раньше, чем основные, скрытые за ними философские
предпосылки подверглись критике и пересмотру.
Вторая группа психологических систем оказалась в сфере
детской психологии значительно более устойчивой. Исходя из
предположения, что высшие формы поведения ребенка являются
непрерывным продолжением тех форм, которые известны уже из
изучения, животного, и, отличаясь от них большей сложностью,
остаются принципиально теми же по структуре, эта система
нашла, что в качестве основного механизма детского поведения
вполне пригодным оказывается известный уже из зоопсихологии
и физиологии механизм ответного движения на внешнее, исходя-
щее из среды раздражение. Соотношение S — R сохранялось, как
полагали эти психологи, и в простейших, и в наиболее сложных
актах поведения и, являясь универсальной схемой, позволяло,
таким образом, обеспечить единство психологического исследова-
ния на значительном поле.
Совершенно понятно, что такое общее представление о струк-
туре психических процессов конкретизировалось в методике ис-
следования, которую авторы считали адекватной для своих целей.
Эта методика исторически явилась простым перенесением в
психологию детского возраста приемов, применяемых в физиоло-
гии и психологии животного, и укрепилась в большинстве психо-
логических лабораторий за последние десятилетия, бывшие деся-
тилетиями особенного прогресса психологического эксперимента.
Направляясь прежде всего на изучение примитивных или слож-
ных ответов, которыми организм приспособлялся к среде, она
всегда оставалась методикой, построенной по типу, известному
уже в эксперименте с простыми рефлексами: предъявляя испыту-
емому раздражитель, психолог внимательно изучал ответные
реакции и считал задачу исчерпанной, если эти реакции описыва-
лись с достаточной полнотой и естественнонаучной объективно-
стью.
Два момента оставались очень сомнительными в этой методи-
ке. Являясь объективной, она не была, однако, объективиру-
ющей: коренная задача, стоящая перед психологом и заключа-
ющаяся в том, чтобы вынести наружу те скрытые психологиче-
ские механизмы, с помощью которых осуществлялись сложные
психические реакции, оставалась здесь нерешенной. Если при
изучении простых рефлекторных актов метод оставался адекват-
ным, то при попытках понять с его помощью структуру сложных
психических процессов (все внутренние приемы, которыми они
осуществлялись, оставались здесь скрытыми, не вынесенными
наружу) исследователь волей-неволей был принужден обращаться
к словесному ответу испытуемого, желая узнать об этих процес-
сах что-нибудь более определенное.

Вторым дефектом господствовавшего в экспериментальной
психологии ребенка метода «стимул — реакция», бесспорно, была
его глубокая антигенетическая установка. Подходя с одной и той
же схемой эксперимента к различным по сложности функциям и к
различным этапам истории ребенка, повторяя над ребенком по
существу те же опыты, которые были проделаны и над живот-
ным, этот метод был обречен на игнорирование самого развития,
связанного с появлением качественно новых образований и вступ-
лением психических функций в принципиально новые взаимоотно-
шения. Идя вслед за В. Вундтом в устойчивости применяемой
методики, в многократном и однообразном повторении одного и
того же эксперимента в возможно неварьируемых условиях,
методика изучения реактивного поведения навсегда отрезала себе
путь к изучению специфических для развития соотношений.
Наконец, что тоже представляется нам важным, всякая по-
строенная по этому принципу методика оказывалась неадекватной
самим задачам исследования высших психических функций; рас-
крывая реактивный механизм, она описывала лишь снятую кате-
горию, наличную во всех, в том числе и в элементарных,
психических процессах, и тем самым делала исследование априори
бессмысленным и бесплодным, фактически отметая то, что
характерно для высших психологических систем, что отличает их
от элементарных, что делает их высшими. Своеобразие генезиса,
структуры и функционирования высших психических процессов
оставалось, таким образом, совершенно недоступным этой эле-
ментарной психологической методике.
В наших исследованиях мы шли иначе. Изучая развитие
ребенка, мы установили, что оно идет по пути глубокой смены
самой структуры детского поведения и что на каждой новой
ступени ребенок не только меняет форму реакции, но и осуще-
ствляет ее в значительной степени по-новому, привлекая новые
средства поведения и замещая одни психические функции други-
ми. Длительный анализ дал нам возможность установить, что
развитие идет прежде всего в направлении опосредования тех
психологических операций, которые на первых ступенях осуще-
ствлялись непосредственными формами приспособления. Услож-
нение и развитие форм детского поведения и сводится к смене
привлекаемых для этой задачи средств, к включению в операцию
прежде незаинтересованных психологических систем и к соответ-
ствующей перестройке психического процесса. Легко видеть, как
мы указали уже выше, что существенным механизмом такой
перестройки является создание и использование ряда искусствен-
ных стимулов, играющих вспомогательную роль и позволяющих
человеку сначала извне (а потом и более сложными внутренними
операциями) овладеть собственным поведением.
Совершенно понятно, что при такой структуре психического
развития процесс не укладывается в элементарную схему S — RH
методика простого изучения реактивных ответов перестает быть
адекватной сложности и своеобразию изучаемого нами процесса.

Эта методика, легко фиксирующая ответные движения субъекта,
становится, однако, совершенно бессильной, когда в качестве
основной проблемы выдвигается изучение тех средств и приемов,
с помощью которых испытуемый организует свое поведение в
конкретных формах, наиболее адекватных каждой данной задаче.
Направляя наше внимание на изучение именно этих (внешних или
внутренних) средств поведения, мы должны произвести радикаль-
ный пересмотр и самой методики психологического эксперимента.
Наиболее адекватной нашей задаче мы считаем функциональ-
ную методику двойной стимуляции. Желая изучить внутреннюю
структуру высших психических процессов, мы не ограничиваемся
обычно предъявлением испытуемому простых стимулов (все
равно—элементарных раздражителей или сложных задач), на
которые ждем непосредственного ответа. Мы одновременно
предъявляем испытуемому и второй ряд стимулов, которые
функционально должны играть особую роль—служить средства-
ми для организации его собственного поведения. Мы изучаем,
таким образом, процесс решения задачи с помощью известных
вспомогательных средств, и вся психологическая структура акта
оказывается доступной нам на протяжении всего ее развития и во
всем своеобразии каждой ее фазы. Примеры проведенных нами
экспериментов показывают, что именно такой путь вынесения
наружу вспомогательных средств поведения позволяет проследить
весь генезис сложнейших форм высших психических процессов.
Изучаем ли мы развитие запоминания у ребенка, давая ему
внешние вспомогательные средства и наблюдая степень и харак-
тер опосредованного овладения задачей; пользуемся ли мы этим
приемом для изучения того, как ребенок организует свое активное
внимание с помощью известных внешних средств; исследуем ли
мы развитие детского счета, заставляя ребенка манипулировать с
какими-либо внешними объектами, применять к ним предложен-
ные ребенку или «изобретаемые» им приемы,— везде мы идем по
одному принципиальному пути, изучая не окончательный эффект
операции, но специфические психологические структуры опера-
ции. Во всех этих случаях психологическая структура развива-
ющегося процесса раскрывается перед нами с несравненно боль-
шим богатством и своеобразием, чем при классической методике
простого S—R-эксперимента.
Два момента кажутся нам здесь достойными особого упомина-
ния. Если методика «стимул—реакция» была объективной психо-
логической методикой, ограничивавшей изучение лишь теми про-
цессами, которые в поведении человека уже являлись внешними,
то наша методика с полным правом может быть названа объекти-
вирующей: ее основное внимание направлено как раз на внутрен-
ние, скрытые от непосредственного наблюдения психологические
приемы и структуры. Однако, ставя задачей изучать именно их,
вынося наружу те вспомогательные операции, с помощью кото-
рых субъект овладевает той или иной задачей, наша методика
делает их доступными для объективного изучения, иначе говоря,

объективирует их. Путь объективации внутренне психических
процессов мы считаем несравненно более правильным и адекват-
ным целям психологического исследования, чем путь изучения
готовых объективных ответов, потому что лишь первый обеспечи-
вает за научным исследованием действительное выявление не
снятых, а специфических форм высшего поведения.
В одном отношении применяемый нами метод резко отличает-
ся от тех, которые господствовали в современной детской
психологии. Если эксперимент был обычно отрезан от сравнитель-
но-генетического приема изучения и исследовал только относи-
тельно устойчивые формы поведения, а сравнительно-
генетический метод был обычно не связан с экспериментом, то
мы идем как раз обратным путем, связывая обе линии исследова-
ния в единый экспериментально-генетический метод. Пользуясь
методикой двойной стимуляции, мы можем предъявлять испыту-
емому задачи, рассчитанные на неодинаковые фазы развития, и
вызывать у него в сокращенном виде те процессы овладения ими,
которые позволяют в эксперименте прослеживать последователь-
ные этапы психического развития.
Сдвигая наши условия по трудности, вынося приемы овладе-
ния задачей наружу и растягивая эксперимент на ряд последова-
тельных серий, мы в состоянии пронаблюдать в лабораторной
обстановке процесс развития в его основных чертах, а следова-
тельно, и прийти к анализу участвующих в нем факторов.
Включая и выключая из операции речь, давая испытуемому знаки
и средства, которыми он еще не пользовался, отнимая эти знаки у
уже развитого субъекта, мы получаем достаточно полное пред-
ставление об отдельных стадиях развития, их характерных осо-
бенностях, их последовательности и основных законах построения
высших психологических систем.
С использованием серии экспериментально-генетических при-
емов психология детского возраста впервые ставит ряд конкрет-
ных вопросов, связанных с генезисом высших психологических
структур и со структурой самого их генезиса.
В экспериментальных исследованиях мы не обязательно долж-
ны каждый раз предъявлять испытуемому готовое внешнее
средство, с помощью которого он будет решать предложенную
задачу. Принципиальная схема нашего опыта ничуть не пострада-
ет, если, вместо того чтобы дать ребенку готовое внешнее
средство, мы будем ждать, пока он спонтанно применит вспомога-
тельный прием, включив в операцию какую-нибудь вспомогатель-
ную систему символов.
Значительная часть наших экспериментов проведена именно по
такой методике. Предлагая испытуемому запомнить что-нибудь
(стимул), мы просили его нарисовать что-либо для того, чтобы
материал было легче удержать в памяти (вспомогательный сим-
вол). Этим мы создавали условия для реконструкции психическо-
го процесса запоминания и применения известного вспомогатель-
ного средства. Не давая ребенку готового символа, мы могли

проследить, как в спонтанном развертывании применяемых при-
емов проявятся все существенные механизмы сложной символиче-
ской деятельности ребенка.
Пожалуй, наилучшим примером методики активного опосредо-
вания могут служить наши опыты с применением речи и пере-
стройкой с ее помощью всей структуры детского поведения.
Если речь наблюдалась обычно или как система реакций
(бихевиористы), или как путь постижения внутреннего мира
субъекта (психологи-объективисты), то мы относимся к речи
именно как к системе вспомогательных символов-средств, помога-
ющих ребенку перестроить собственное поведение. Наблюдения,
связанные с генезисом и активным применением этих средств,
позволяют нам одновременно проследить реальные социальные
корни высших психических процессов и дать анализ той роли,
которую опосредованные операции играют на различных ступенях
детского развития.
Все, что мы сказали о специфичности применяемой нами
методики, приводит к одному заключению: именно с ее помощью
мы получаем возможность выйти из той коллизии, в которую
была поставлена психология из-за столкновения спиритуалистиче-
ской и механистической концепций. Если первая из них склоняла
психолога к простому описанию спонтанного поведения, считая
его особой и несводимой формой жизненных процессов, а вторая
приводила к изучению реактивного поведения, по существу
представляющего экспериментальный механизм, имеющийся уже
на самых низких ступенях генетической лестницы, то наша
постановка вопроса приводит нас к исследованию своеобразной
формы человеческого поведения, отличной как от спонтанных,
так и от реактивных процессов. Эту своеобразную форму мы
видим в тех опосредованных (высших) психических функциях,
которые, возникнув исторически (а не являясь продуктом свобод-
ного духа), и перевели поведение от элементарных к высшим
формам, создав из элементарных форм поведения животного
сложное поведение культурного человека.
Заключение
ПРОБЛЕМА
ФУНКЦИОНАЛЬНЫХ СИСТЕМ
Мы закончили утомительный путь рассмотрения основных момен-
тов в эволюции практического интеллекта ребенка и в развитии
его символической деятельности. Нам остается собрать воедино и
обобщить те выводы, к которым мы пришли, подытожить наше
рассмотрение проблемы развития практического интеллекта и
указать на те немаловажные теоретические и методологические
заключения, которые могут быть сделаны из ряда подобных

исследований, когда каждое посвящено той или иной частной
проблеме.
Если попытаться охватить единым взглядом все сказанное об
эволюции практического интеллекта ребенка, можно увидеть
следующее: основное содержание этой эволюции сводится к тому,
что на место единой и притом простой функции практического
интеллекта, наблюдающейся у ребенка до овладения речью, в
процессе развития появляется сложная по составу, множествен-
ная, сплетенная из различных функций форма поведения. В
процессе психического развития ребенка, как показывает исследо-
вание, происходит не только внутреннее переустройство и совер-
шенствование отдельных функций, но и коренным образом изме-
няются межфункциональные связи и отношения. В результате
возникают новые психологические системы, объединяющие в
сложном сотрудничестве ряд отдельных элементарных функций.
Эти психологические системы, эти единства высшего порядка,
заступающие место гомогенных, единичных, элементарных фун-
кций, мы условно называем высшими психическими функциями.
Все сказанное до сих пор заставляет нас признать: то реальное
психологическое образование, которое в процессе развития ребен-
ка заступает место его элементарных практических и интеллекту-
альных операций, не может быть обозначено иначе, как психоло-
гическая система. В это понятие входят и то сложное сочетание
символической и практической деятельности, на котором мы
настаивали все время, и то новое соотношение ряда единичных
функций, которое характерно для практического интеллекта
человека, и то новое единство, в которое в ходе развития
приведено это разнородное по своему составу целое.
Мы приходим, таким образом, к выводу, прямо противополож-
ному тому, который в исследовании интеллекта устанавливает
Э. Торндайк44 (1925). Как известно, Торндайк исходит из допуще-
ния, что высшие психические функции являются не чем иным,
как дальнейшим развитием, количественным ростом ассоциатив-
ных связей того же самого порядка, что и связи, лежащие в
основе элементарных процессов. По его мнению, как филогенез,
так и онтогенез обнаруживает принципиальное тождество психо-
логической природы связей, лежащих в основе низших и высших
процессов.
Наше исследование говорит против этого допущения. Наше
исследование заставляет нас признать, что связи иного порядка
характерны для тех специфических новообразований, которые мы
называем психологическими системами, или высшими психически-
ми функциями. Так как положение Торндайка, по его собственно-
му признанию, направлено против традиционного дуализма в
учении о низших и высших формах поведения и так как вопрос о
преодолении традиционного дуализма—одна из основных методо-
логических и теоретических задач всей современной научной
психологии, мы непременно проанализируем, какой ответ на эту
проблему (дуализм или единство высших и низших функций) мы

должны дать в свете проведенных нами экспериментальных
исследований.
Но сначала нужно разъяснить одно возможное недоразумение.
Возражения против теории Торндайка прежде всего могут быть
направлены не по той линии, которая интересует нас в данном
случае, но по линии выяснения общей несостоятельности ассоци-
ационизма и всей той механистической концепции интеллектуаль-
ного развития, которая утверждается на основе этой точки
зрения. Мы оставляем сейчас в стороне вопрос о несостоятельно-
сти ассоциативного принципа. Нас интересует другое. Все равно,
признаем ли мы ассоциативный или структурный характер психи-
ческих функций, основной вопрос остается в полной силе: могут
ли быть высшие психические функции сведены в существенных,
определяющих закономерностях к низшим; являются ли они
только более сложным и запутанным выражением тех же самых
закономерностей, которые господствуют в низших формах, или
по своему существу, строению, способу деятельности они обяза-
ны своим возникновением действию новых законов, неизвестных в
плане элементарных форм поведения?
Нам думается, что разрешение этого вопроса связано с тем
изменением основной точки зрения, на котором настаивает в
современной психологии К. Левин и которое он обозначает как
переход от «фенотипической к кондиционально-генетической»
точке зрения. Нам думается, далее, что психологический анализ,
проникающий за внешнюю видимость явлений и вскрывающий
внутреннее строение психических процессов, и в частности анализ
развития высших форм, заставляет нас признать единство, но не
тождество высших и низших психических функций.
Вопрос о дуализме низших и высших функций не снимается
при переходе от ассоциативной к структурной точке зрения. Мы
это видим из того, что и внутри структурной психологии все
время идет спор между представителями двух указанных воззре-
ний на природу высших процессов. Одни настаивают на признании
различия двух типов психических процессов и приходят к строго-
му разграничению двух основных форм деятельности, из которых
одна обозначается обычно как реактивный тип деятельности,
другая, решающим моментом которой является то, что она как бы
первично возникает из личности, как спонтанный тип деятельно-
сти. Представители этого направления защищают то положение,
что мы вынуждены в психологии исходить из принципиально
дуалистического понимания тех и других процессов. Живое
существо, говорят они, является не только системой, встреча-
ющей раздражения, но и системой, преследующей цели.
Противоположную точку зрения отстаивают противники рез-
кого разграничения высших процессов как спонтанной деятельно-
сти и низших как реактивной деятельности. Они стремятся
показать, что того резкого дуализма, той метафизической проти-
воположности между двумя типами деятельности, которые выдви-
гаются обычно, в действительности не существует. Они пытаются

раскрыть реактивный характер многих моментов, внутриспонтан-
ных форм поведения и активный характер моментов, зависящих
от внутренней структуры самой системы, в реактивных процессах.
Они показывают, что и в так называемых спонтанных процессах
поведение организма зависит также от природы раздражителя, и
обратно: в реактивных процессах поведение также зависит от
внутренней структуры и состояния самой системы. Иные, как
Левин, в понятии потребности видят разрешение этого вопроса,
которое заключается для них в том, что предметы внешнего мира
могут иметь определенное отношение к потребностям. Они могут
иметь позитивный или негативный «характер повелевания ».
Мы видим, таким образом, что отказ от ассоциативной теории
и структурная точка зрения сами по себе без специального
исследования проблемы не разрешают, но снимают или обходят
интересующий нас вопрос. Правда, новая точка зрения помогает
преодолеть метафизический характер традиционного психологиче-
ского дуализма и признает принципиальное единство высших и
низших функций в отношении внутренних и внешних моментов,
действующих в одних и других процессах. Но здесь неизбежно
возникают сами собой два новых вопроса, на которые мы не
находим принципиального ответа в обычно предлагаемом
решении.
Первый состоит в том, что внешние и внутренние моменты,
необходимо наличествующие в процессах одного и другого типа,
могут иметь различный удельный вес и, следовательно, качествен-
но различным образом определять весь процесс поведения в обоих
случаях. Не метафизически, но эмпирически мы все же должны
выделить высшие процессы по сравнению с низшими или нет? И
второй заключается в том, что разделение между спонтанными и
реактивными формами поведения может не совпадать с разграни-
чением действий, направляемых преимущественно внутренними
потребностями, и действий, направляемых внешними раздражени-
ями.
Употребление орудий
у животного и человека
Высшие процессы в генетическом, функциональном и структур-
ном отношении представляют, как показывают исследования,
столь значительное разнообразие, что должны быть выделены в
особый класс, но разграничение высших и низших функций не
совпадает с разделением двух видов деятельности, о которых шла
речь выше. Высшая форма поведения есть везде там, где есть
овладение процессами собственного поведения, и в первую оче-
редь его реактивными функциями. Человек, подчиняя своей
власти процесс собственного реагирования, вступает тем самым в
принципиально новое отношение с внешней средой, приходит к
новому функциональному употреблению элементов внешней сре-
ды в качестве стимулов-знаков, с помощью которых он, опираясь

на внешние средства, направляет и регулирует собственное пове-
дение, извне овладевает собой, заставляя стимулы-знаки воздей-
ствовать на него и вызывать желательные для него реакции.
Внутренняя регуляция целесообразной деятельности возникает
первоначально из внешней регуляции. Реактивное действие, вы-
званное и организованное самим человеком, перестает уже быть
реактивным и становится целенаправленным.
В этом смысле филогенетическая история практического ин-
теллекта человека тесно связана не только с овладением приро-
дой, но и с овладением собой. История труда и история речи едва
ли могут быть поняты одна без другой. Человек создавал не
только орудия труда, с помощью которых он подчинял своей
власти силы природы, но и стимулы, побуждающие и регулиру-
ющие его собственное поведение, подчиняющие собственные
силы своей власти. Это заметно уже на самых ранних ступенях
развития человека.
На Борнео и Целебесе, рассказывает К. Бюлер, найдены
особые палки для копания, на верхнем конце которых приделаны
маленькие палочки. Когда при сеянии риса палкой разрыхляют
почву, маленькая палочка издает звук. Этот звук—нечто вроде
трудового возгласа или команды, назначение которых —
ритмическое регулирование работы. Звук снаряда, приделанного к
палке для копания, заменяет человеческий голос или выполняет
сходную с ним функцию.
То внутреннее сплетение знака и орудия, которое нашло
материальное символическое выражение в первобытной палке для
копания, указывает, как рано знак (и далее — высшая его форма,
слово) начинает участвовать в операции употребления орудий у
человека и выполнять ни с чем не сравнимую, своеобразную
функциональную роль в общей структуре этих операций, стоящих
в самом начале развития человеческого труда. Эта палка корен-
ным образом отличается от палки обезьян, хотя генетически,
несомненно, с ней связана. Если мы спросим себя, в чем коренное
психологическое отличие орудия человека от орудия животного,
мы должны будем ответить на наш вопрос другим вопросом,
поставленным Бюлером в связи с обсуждением действий шимпан-
зе, направленных на будущее и руководимых представлением о
внешних условиях, которые должны наступить в близком или
отдаленном будущем: какому ограничению способностей шимпан-
зе следует приписать то обстоятельство, что они не обнаружива-
ют ни малейших начатков культурного развития, несмотря на то
что целый ряд фактов, встречаемых обычно только в цивилизаци-
ях, хотя бы и самых примитивных, может быть с несомненностью
констатирован у этих животных?
Самый примитивный человек, развивает Келер далее ту же
мысль, изготовляет палку для копания даже тогда, когда он не
собирается немедленно взяться за копание, когда объективные
условия употребления орудия не реализованы еще сколько-нибудь
ощутительным образом. Тот факт, что он запасается орудием

заранее, находится в несомненной связи с началом культуры.
Действие человека, возникшее в процессе культурно-
исторического развития поведения, есть свободное действие, т. е.
независимое от непосредственно действующей потребности и
непосредственно воспринимаемой ситуации, действие, направлен-
ное на будущее. Обезьяны же, по замечанию Келера, сделанному
в другом месте, в гораздо большей степени, чем взрослые люди,
являются рабами зрительного поля. Все это должно иметь свое
основание, и нетрудно видеть, что такое основание есть в то же
время надежнейший критерий для генетического, функционально-
го и структурного разграничения тех двух типов деятельности, о
которых мы говорили выше. Но вместо метафизического основа-
ния для этого разграничения мы выдвигаем, побуждаемые наши-
ми исследованиями, историческое, которое полностью согласует-
ся и с фактами, установленными Келером относительно поведения
шимпанзе. Итак, два типа деятельности, которые должен принци-
пиально различать психолог,— это поведение животного и поведе-
ние человека; деятельность, являющаяся продуктом биологиче-
ской эволюции, и деятельность, возникшая в процессе историче-
ского развития человека.
Жизнь во времени, культурное развитие, труд—все, отлича-
ющее в психологической сфере человека от животного, тесней-
шим образом связано с тем фактом, что параллельно с овладени-
ем внешней природой в процессе исторического развития человека
шло овладение собой, своим собственным поведением. Палка, о
которой рассказывает Бюлер,—это палка для будущего. Это
уже — орудие труда. По прекрасному выражению Ф. Энгельса,
«труд создал самого человека» (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 20,
с. 486), т. е. создал высшие психические функции, отличающие
человека как человека. Первобытный человек, пользующийся
палкой, овладевает с помощью знака, извне, процессами собствен-
ного поведения и подчиняет свои действия той цели, которой он
заставляет служить внешние объекты своей деятельности—
орудие, почву, рис.
В этом смысле мы можем снова возвратиться к замечанию
К. Коффки, которое мы мимоходом затронули выше. Имеет ли
смысл, спрашивает он, действия шимпанзе в опытах Келера
назвать волевыми действиями? С точки зрения старой психологии,
эти действия, как действия не инстинктивные, не автоматизиро-
ванные и к тому же разумные, несомненно, должны быть
отнесены к классу волевых действий. Но новая психология с
полным основанием дает отрицательный ответ на этот вопрос. В
этом смысле Коффка безусловно прав. Только действие человека,
подчиненное его власти, есть волевое действие.
К. Левин в прекрасном анализе психологии намеренных дей-
ствий с полной ясностью выделяет свободное и волевое намерение
как продукт исторического культурного развития поведения и
отличительную черту психологии человека. Удивителен сам по
себе, говорит он, тот факт, что человек обладает необычайной

свободой в образовании любых, даже бессмысленных, намерений.
Эта свобода характерна для человека культуры. Она свойственна
в несравненно меньшей степени ребенку и, по-видимому, также
примитивному человеку, вероятно, отличает человека от наиболее
близко стоящих к нему животных в большей мере, чем его более
развитой интеллект. Это разграничение совпадает с проблемой
овладения.
Развитие свободы действия, как мы стремились показать
выше, стоит в прямой функциональной зависимости от употребле-
ния знаков. Своеобразное отношение: слово—действие, которое
мы все время изучали, занимает центральное место и в онтогенезе
практического интеллекта человека, несмотря на то что в области
высших функций онтогенез еще меньше, чем в области элементар-
ных, повторяет филогенез. Кто проследит с этой точки зрения
развитие свободного действия ребенка, согласится с утверждени-
ем Бюлера, что история развития детской воли еще до сих пор не
написана. Чтобы положить начало этой истории, следует раньше
всего выяснить стоящее в начале образования детской воли
отношение слова к действию. Вместе с этим будет сделан первый,
но решительный шаг по пути выяснения проблемы о двух типах
деятельности человека, о которой мы говорили выше.
Слово и действие
Для одних психологов до сих пор сохраняет силу древнее
изречение: вначале было слово. Новые исследования едва ли
оставляют сомнение в том, что слово не стоит в начале развития
детского разума. Как правильно замечает Бюлер, по сходному
поводу говорили, что в начале становления человека стоит речь.
Может быть. Но до нее есть еще инструментальное мышление.
Практический интеллект генетически древнее вербального; дей-
ствие первоначальнее слова, даже умное действие первоначальнее
умного слова. Но сейчас при утверждении этой правильной мысли
обычно переоценивают дело в ущерб слова. Обычно представляют
себе, что характерное для самого раннего возраста отношение
слова и дела (независимость дела от слова и примат действия)
сохраняется и на всех последующих ступенях развития и даже на
всю жизнь. Тот же Бюлер осторожнее других, но в сущности
выражая общее мнение, считает, что и в позднейшей жизни
человека техническое, инструментальное мышление в гораздо
меньшей степени связано с речью и понятиями, чем другие формы
речи.
Эта уверенность основана на ошибочном предположении, что
первоначальные отношения между отдельными функциями оста-
ются неизменными на всем протяжении развития. Между тем
исследование учит обратному. Оно учит на каждом шагу призна-
вать, что вся история развития высших психических функций есть
не что иное, как изменение первоначальных межфункциональных

отношений и связей, возникновение и развитие новых психических
функциональных систем.
В частности, это относится целиком и полностью к интересу-
ющему нас сейчас межфункциональному отношению слова и
действия.
Вместе с Гутцманом мы скажем: «Если даже вслед за Гёте
отказаться от высокой оценки слова как звучащего слова и
переводить вместе с ним библейское изречение: «Вначале было
дело», возможно все же прочитать этот стих, понимая его с точки
зрения развития, с другим ударением: «В начале было дело»45.
Но Гутцман делает другую ошибку. Совершенно основатель-
но возражая против учения об апраксии Г. Липманна47, который
склонен рассматривать отношение действия и речи и их наруше-
ний при апраксии и афазии как отношение общего к частному, он
сам становится на позицию признания полной независимости
слова и дела. Для Липманна афазия есть только частный случай
апраксии, и речь как специальный вид движения только частный
случай действия вообще. Против этой концепции, растворяющей
слово как специфическую функцию в общем понятии действия,
справедливо возражает Гутцман. Он указывает, что только
движение как более общее понятие может охватить, с одной
стороны, выразительные движения (речь) и, с другой, действия
как соподчиненные, параллельные, координированные, соотноси-
тельные, более частные понятия. Считать речь более частным
случаем действия — значит опираться на неверное с философской
и психологической точки зрения определение понятия действие.
Эта концепция, согласно которой речь и действие суть логиче-
ски параллельные и независимые понятия и процессы, неизбежно
приводит к антигенетической точке зрения, к отрицанию разви-
тия, к метафизическому возведению (и, следовательно, к непере-
секаемости речи и действия) в ранг вечного закона природы, к
игнорированию изменчивости функциональных системных связей
и отношений. Гутцман на одно мгновение, как сам указывает,
становится на точку зрения истории развития, но только для того,
чтобы разграничить, что было раньше и что позже. В старом
изречении, в котором говорится только о начале, он не изменяет
ничего, кроме логического ударения. Его интересует, что было
вначале и что возникло позднее, следовательно, что принадлежит
и более примитивным, элементарным, низшим формам поведения
и что следует отнести к более развитым, сложным и высшим
функциям. Речь, говорит он, означает всегда более высокую
ступень развития человека, даже чем самое высшее выражение
действия—дело.
Но Гутцман при этом, как, впрочем, и большинство авторов,
становится на формально-логическую позицию. Он рассматривает
отношение речи к действию как вещь, а не как процесс; берет его
статически, а не динамически, не в движении; рассматривает его
как вечное и неизменное, в то время как оно исторично и на
каждой ступени развития принимает иное конкретное выражение.

Все наши исследования приводят нас к убеждению, что не может
быть единой формулы, охватывающей все многообразие отноше-
ний между речью и действием на всех ступенях развития и во всех
формах распада. Истинно диалектический характер развития
функциональных систем не может быть адекватно отражен ни в
одной конструктивной формально-логической схеме отношения
понятий — ни в схеме Липманна, ни в схеме Гутцмана, ибо ни та
ни другая не учитывают движения понятий и процессов, стоящих
за ними, изменчивости отношений, динамики и диалектики разви-
тия.
Практически выполняемое действие, формулирует Гутцман
свою мысль, не имеет ничего общего с речью, даже если взять
это слово в самом широком смысле. Если положение Гутцмана
верно для начала развития и характеризует первичные стадии в
развитии действия, то для более поздних стадий того же процесса
оно становится ложным в корне. Оно отражает один момент, но
не весь процесс в целом. Поэтому теоретические и клинические
выводы, которые могут быть сделаны из этого положения, имеют
силу в очень ограниченной сфере, именно в сфере начальных
стадий развития интересующего нас отношения, и выдавать их за
характеристику процесса в целом — значит неизбежно впадать в
непримиримое противоречие с фактическими данными о развитии
и распаде высших форм действия.
Остановимся на противоречии между теорией и фактами.
Основное различие между действием и словом Гутцман видит в
том, что волевое действие, рассматриваемое им вслед за Вундтом
как аффект, есть ясно выраженное односторонне личное отноше-
ние действующего к внешнему миру; характерное для речи и
всяких выразительных движений сообщение внутренних состо-
яний отступает здесь на задний план и имеет побочное значение.
В то время как внутренний характер действия преимущественно
личный, эгоцентрический, даже при альтруистических целях,
природа выразительного движения противоположна этому. Даже
при эгоцентрическом содержании оно обнаруживает, так сказать,
своего рода альтруизм: оно «туцентрично» *, утверждает Гутцман,
оно носит неизбежно социальный характер.
Но самое замечательное из того, что совершается в процессе
развития с действием и словом, оставляется здесь в стороне:
возникновение эгоцентрической речи и туцентричного действия,
превращение социального способа поведения в функцию индиви-
дуального приспособления, внутреннее преобразование действия с
помощью слова, социальная природа всех высших психических
функций, в том числе и практического действия в его высших
формах. Не удивительно поэтому, что волевое действие приравни-
вается к аффекту, с тем различием, что оно приводит к внешним
изменениям, уничтожающим самый аффект. Овладение, как суще-
* От слова «туизм», которое Выготский употребляет как антоним слова «эго».—
Примеч. ред.

ственный внутренний момент волевого действия, остается вне
поля зрения исследователя. То новое отношение действия
к личности, которое возникает благодаря слову и приводит к
овладению действием, то новое отношение действующего к внеш-
нему миру, которое обнаруживается в свободном действии, руко-
водимом и направляемом словом,—все это возникает не в нача-
ле процесса развития и поэтому не учитывается вовсе.
Между тем мы могли проследить л а целой цепи фактов, как в
процессе развития действие ребенка социализируется, как при
потере речи, при афазии практическое действие опускается до
уровня элементарной зоопсихологической формы.
Кто оставляет это без внимания, тот неизбежно понимает в
ложном свете психологическую природу и речи и действия, ибо
источник их изменения заложен в их функциональном сплетении.
Кто игнорирует этот основной факт и стремится в целях чистоты
классификационной схемы понятий представить речь и действие
как две никогда не пересекающиеся параллели, тот поневоле
ограничивает подлинную полноту одного и другого понятия, ибо
полнота содержания заключена раньше всего в связи одного и
другого понятия.
Г. Гутцман ограничивает речь выразительными функциями,
сообщением внутренних состояний, коммуникативной деятельно-
стью. А весь индивидуально-психологический аспект, вся преобра-
зующая внутренняя деятельность слова просто остаются в сторо-
не. Если бы это параллельное и независимое отношение слова и
дела сохранялось на всем протяжении развития, речь была бы
бессильна что-либо изменить в поведении. Действенный аспект
слова механически исключается, поэтому неизбежно возникает
недооценка волевого действия, действия в его высших формах —
действия, связанного со словом.
Вся суть, как показывают исследования связей слова и дела в
детском возрасте и при афазии, в том, что речь поднимает на
высшую ступень действие, прежде независимое от нее. Как
развитие, так и распад высших форм действия подтверждают это.
Вопреки положению Липманна, рассматривающего афазию как
частный случай апраксии, Гутцман утверждает, что апрактиче-
ские расстройства должны быть поставлены в параллель к
афазии. Нетрудно увидеть здесь прямое продолжение его основ-
ной идеи о независимости действия и речи. Но клинические
данные говорят против такого взгляда. Расстройства высших
форм действия, связанных со словом, распад высших форм и
происходящее при этом отщепление действия и функционирование
его по самостоятельным, примитивным законам, вообще возврат к
более примитивной организации действия при афазии и принципи-
альное опускание его на другой генетический уровень, которые
мы могли констатировать во всех наших опытах,—все это
показывает, что патологический распад действия и речи снова,
как и построение, не совершается по двум независимым, непересе-
кающимся параллельным линиям.

Впрочем, мы достаточно подробно останавливались на этом
при изложении нашей темы; этому одному в сущности было
посвящено все содержание нашей работы. Теперь задача в том,
чтобы сгустить все содержание в сжатую формулу, выражающую
с наибольшей возможной точностью самое существенное из всего
найденного нами в наших клинических и экспериментальных
исследованиях высших психических функций в их развитии и
распаде, в частности в исследовании практического интеллекта.
Мы не можем остановиться, как это с достаточной ясностью
следует из всего изложенного до сих пор, ни на евангельской, ни
на гётевской формуле — ни на каком бы слове мы не сделали
ударения. Но нельзя не заметить, что все эти формулы, и
формула Гутцмана в том числе, необходимо требуют продолже-
ния. Они говорят о том, что было вначале. Но что было далее?
Начало есть только начало, т. е. исходная точка движения.
Самый же процесс развития необходимо включает в себя отрица-
ние начальной точки и движение к высшим—лежащим не в
начале, но в конце всего пути развития — формам действия. Как
это совершается? Попытка ответить на вопрос побудила нас
написать данную работу. Мы стремились в продолжение ее
показать, как слово, само интеллектуализируясь и развиваясь на
основе действия, поднимает действие на высшую ступень, подчи-
няет его власти ребенка, накладывает на действие печать воли. Но
так как мы хотели в краткой формуле, в одной фазе представить
все это, мы могли бы сказать: если в начале развития стоит дело,
независимое от слова, то в конце его стоит слово, становящееся
делом. Слово, делающее действие человека свободным.

УЧЕНИЕ
ОБ ЭМОЦИЯХ
Историко-психологическое
исследование1

1
Автор знаменитой теории эмоций К. Г. Ланге2 называет Спи-
нозу одним из тех, чье учение предшествовало органической
теории эмоций. Эта теория, как известно, была разработана почти
в одно и то же время двумя исследователями независимо друг от
друга—Ланге в 1885 г. и У. Джемсом в 1884 г.3 Так, по выраже-
нию И. В. Гёте, некоторые идеи созревают в определенные
эпохи, как плоды падают одновременно в разных садах.
«Мне неизвестно,— говорит Ланге,—доказывалась ли уже ког-
да-нибудь раньше подобная теория эмоций в научной психологии;
по крайней мере, я не нахожу никакого указания на этот счет.
Спиноза, может быть, больше всех приближается к такому
воззрению, когда он телесные проявления эмоций не только не
считает зависящими от душевных движений, но ставит их рядом с
ними, даже почти выдвигает их на первый план» (1896, с. 89).
Ланге имеет в виду известное определение аффекта в учении
Спинозы. «Под аффектами,—говорит Спиноза,—я разумею со-
стояния тела, которые увеличивают или уменьшают способность
самого тела к действию, благоприятствуют ей или ограничивают
ее, а вместе с тем и идеи этих состояний» (1933, с. 82).
Ж. Дюма4, анализируя генезис органической теории эмоций,
как она сформулирована Ланге, указывает на резкое расхождение
теории с эволюционистами, в частности с Ч. Дарвином5 и Г. Спен-
сером6, и на «некоторого рода антианглийскую реакцию в мнениях
Ланге» (цит. по кн.: Г. Ланге, 18%, с. XI). Действительно, Ланге
упрекает Дарвина и вообще сторонников эволюционной теории в
том, что они извратили вопрос об аффективном состоянии, что у
них историческая точка зрения преобладает над механистической
и физиологической. Он говорит: «Вообще подлежит сомнению,
следует ли приветствовать как счастливое событие то резко
эволюционистское направление, которое под влиянием исследова-
ний Дарвина приняла новейшая психология, в особенности англий-
ская,—я думаю, что, наверно, не следует. По крайней мере,
поскольку дело идет о психологии аффектов, потому что здесь
эволюционистское направление привело к пренебрежению специ-
ально физиологическим анализом и через это заставило психоло-
гию оставить единственно правильный путь, на который ее
старались направить физиологи и на котором они достигли бы
цели, если бы в их время были известны такие основные явления,
как вазомоторные функции» (там же, с. 85).
Для правильного понимания самого существа органической
теории эмоций только что отмеченный нами факт имеет исключи-
тельно важное значение. В дальнейшем он послужит точкой

приложения нашего критического анализа, задачей которого
будет вскрыть всю антиисторичность этой теории. Сейчас же этот
факт интересует нас в другой связи. Он с негативной стороны
хорошо не только выясняет идейных предков органической
теории эмоций, но и показывает, с какими направлениями фило-
софской и научной мысли она находится в духовном родстве и с
какими открыто враждует.
«Он более охотно ссылается,— говорит Дюма о Ланге,— на
французских приверженцев механистического мировоззрения, и в
самом деле он их позднейший ученик. Разложение радости и
печали на двигательные и психические явления, устранение
призрачных сущностей неясно определенных сил — все это сдела-
но по традициям Н. Мальбранша7 и Спинозы» (там же, с. XII).
Э. Титченер8 констатирует, что «было бы совершенно неверно—а
для Джемса и Ланге это было бы небольшим комплиментом —
предположить, что эта теория представляет собой нечто совер-
шенно новое» (1914, с. 163). Указания на органические составные
части эмоций в действительности так же стары, как и системати-
ческая психология. Титченер разыскивает их, начиная с Аристоте-
ля и кончая Г. Лотце9 (G. Lotze, 1852, S. 518) и Г. Маудсли10,
т. е. современниками Ланге и Джемса. Разыскивая все более или
менее близкое к органической теории эмоций, Титченер не
выделяет какое-либо направление философской или научной
мысли, в том числе и философию Спинозы, в качестве основного
исторического предшественника рассматриваемой теории. Он,
однако, указывает, что у Спинозы встречаются определения в том
же направлении, и ссылается при этом на приведенное выше
определение аффекта, данное в «Этике» (Спиноза, 1933, с. 82).
Сам Джемс не осознает, правда, так, как это делает Ланге,
исторического или идейного родства между своей теорией и
учением о страстях Спинозы. Напротив, Джемс склонен, вопреки
мнению Титченера, да и почти всеобщему мнению, установивше-
муся в научной психологии, считать свою теорию чем-то абсолют-
но новым, детищем без предков, и противопоставлять свое учение
всем исследованиям эмоций чисто описательного характера, где
бы они ни встречались — в романах, или в классических философ-
ских произведениях, или в курсах психологии. Эта чисто описа-
тельная литература, по словам Джемса, начиная от Декарта и до
наших дней представляет самый скучный отдел психологии. Мало
того, вы чувствуете, изучая его, что подразделение эмоций,
предлагаемое психологами, в огромном большинстве случаев
является простой фикцией или весьма несущественным.
Если Джемс, таким образом, сам не склонен видеть преем-
ственной связи между спинозистской теорией страстей и развитой
им органической теорией эмоций, то за него это делают другие.
Мы не говорим уже о приведенных выше авторитетных свидетель-
ствах Ланге, Дюма, Титченера, которые относят свои утвержде-
ния, в сущности говоря, в равной мере к теории Джемса так же,
как и к теории Ланге. Обе эти теории представляют собой единую

теорию, во всяком случае с точки зрения ее принципиального
идейного состава, который только и может интересовать нас при
выяснении генезиса какой-либо теории; расхождения между ними
касаются, как известно, более детальных физиологических меха-
низмов, определяющих возникновение эмоций; на этом мы сосре-
доточим наш критический анализ дальше.
Чтобы закончить рассмотрение выдвинутого нами тезиса,
гласящего, что учение Спинозы о страстях связывают обычно с
теорией эмоций Джемса и Ланге, сошлемся только на обстоятель-
ное и убедительное исследование Д. Сержи", результатами кото-
рого нам предстоит еще воспользоваться в дальнейшем. Просле-
живая зарождение органической теории эмоций, Сержи останав-
ливается на критическом пункте этой теории, именно на неизбеж-
но возникающем на пути последовательно логического развития
этой доктрины сведении эмоции к смутному, недифференцирован-
ному, глобальному ощущению общего органического состояния.
При этом оказывается, что нет более ни страсти, ни эмоций, а
есть только ощущения. Этот результат, к которому приходит
органическая теория в своем критическом пункте, по словам
исследователя, устрашает Джемса до такой степени, что заставля-
ет его впасть в спинозистскую теорию. Заметим попутно, что
Сержи в целом приходит относительно истинного происхождения
теории эмоций к выводам, которые существенно расходятся с
общепринятыми взглядами, цитированными выше. В дальнейшем
нам предстоит еще воспользоваться этими выводами и опереться
на них при выяснении некоторых существенных вопросов, связан-
ных с основной проблемой нашего исследования. Сейчас же это
обстоятельство интересует нас лишь в той мере, в какой оно
подкрепляет «объективность и беспристрастность» приведенного
выше положения о спинозистской природе теории Джемса.
Мы не станем продолжать далее перечень различных взглядов
по рассматриваемому вопросу, да в этом и нет надобности. Все
они, отличаясь друг от друга в оттенках и нюансах мыслей,
совпадают друг с другом в основном тоне утверждений. Обозре-
вая их в целом, нельзя не заметить, что все они представляют
достаточно прочно укоренившееся в современной психологии
мнение и что это мнение, согласно французской пословице, чем
более оно меняется в отдельных высказываниях, тем более
остается тем же самым. Если даже это мнение и оказалось бы
при ближайшем рассмотрении не более чем заблуждением или
предрассудком, мы все же должны были бы начать с исследова-
ния этого положения, ибо разыгравшаяся на наших глазах борьба
вокруг теории Джемса и Ланге вводит нас непосредственно в
самый центр интересующей нас проблемы. Здесь, согласно
общераспространенному мнению, происходит нечто не только
существенно важное для всей судьбы психологии эмоций, но и
нечто непосредственно связанное с учением Спинозы о страстях.
Если даже эта связь и представлена в общераспространенном
мнении в искаженном виде, все же за этим мнением, даже если

оно и окажется предрассудком, должны скрываться какие-то
объективные нити, связывающие учение Спинозы с современной
борьбой и перестройкой, совершающимися в одной из самых
основных глав научной психологии наших дней. Поэтому, если мы
хотим исследовать судьбу спинозистской теории страстей в живой
ткани современного научного знания, мы должны начать с
выяснения ее связи с идеями Ланге и Джемса о природе
человеческих эмоций.
2
Но прежде надлежит остановиться на содержании самой
теории Джемса—Ланге и исследовать, что в ней оказалось
истинного и ложного с точки зрения той суровой проверки
теоретической мыслью и фактами, проверки, которой она подвер-
галась с момента ее первых формулировок и до наших дней.
Верно, что созданная более полувека назад эмпирическая теория
дожила до наших дней, несмотря на разрушительную критику,
которой она подверглась с разных сторон. Верно и то, что до сих
пор она образует еще живой центр, вокруг которого, как вокруг
основной оси, происходит сейчас поворот в психологическом
учении о природе человеческого чувства. Мы присутствуем,
по-видимому, при последнем акте, при развязке всей той научной
драмы, завязка которой относится к 84—85-му г. прошлого века.
Мы присутствуем при выяснении окончательного исторического
приговора этой теории и при решении судьбы целого направления
психологической мысли, которое не только являлось главным для
психологии в прошлом, но которое непосредственно связано и с
определением будущих путей развития этой главы научной психо-
логии.
Правда, до сих пор принято думать, что эта теория с честью
выдержала непрерывную полувековую научную проверку и проч-
но стоит, как незыблемое основание современного психологиче-
ского учения о чувствах человека. Так во всяком случае излагает-
ся дело в большинстве психологических курсов. Но не только
школьная психология, приспособленная для нужд преподавания,
крепко держится за эту, казалось бы, ожидающую только
устранения теорию, но и представители самоновейших психологи-
ческих направлений пытаются часто обновить эту не стареющую
в их глазах теорию и выдать ее за самое адекватное отображение
объективной природы эмоций. Во всяком случае, во многих
разновидностях американской психологии поведения, русской
объективной психологии и в некоторых направлениях советской
психологии эта теория рассматривается как единственное, пожа-
луй, законченное и состоятельное теоретическое построение,
которое целиком может быть перенесено из старой психологии в
новую.
Весьма примечательно, что в самых крайних направлениях
современной объективной психологии эта глава прямо переписы-

вается или пересказывается со слов Ланге и Джемса. Она
импонирует современным реформаторам психологии главным об-
разом двумя обстоятельствами. Первое, что обеспечило этой
теории ее исключительное господство на протяжении половины
столетия, связано с характером ее изложения. «Теория Джемса—
Ланге,—язвительно замечает Титченер,—своей распространенно-
стью среди психологов, говорящих на английском языке, несом-
ненно много обязана характеру ее изложения. Изложения душев-
ного движения в психологических учебниках носили слишком
академический, слишком условный характер, а Джемс предложил
нам сырой материал, привел нас к источнику действительного
переживания» (1914, с. 162—163). В самом деле, эта теория,
пожалуй, единственная, которая с полной логической последова-
тельностью, доходящей до парадоксальности, удовлетворительно
разрешает вопрос о природе эмоций с такой видимой простотой, с
такой убедительностью, с таким обилием повседневно подтвер-
ждающихся, доступных каждому фактических доказательств, что
невольно создается иллюзия истинности и неопровержимости этой
теории и как-то не только читателями и исследователями забыва-
ется или не замечается то, что эта теория, по верному замечанию
Ф. Барда12, не была у ее начинателей подтверждена никакими
экспериментальными доказательствами, а основывалась исключи-
тельно на спекулятивных аргументах и умозрительном анализе.
Второе обстоятельство, которое завербовало в сторонники
этой теории самых радикальных реформаторов современной пси-
хологии, состоит в следующем: эта теория при объяснении
эмоций выдвигает на первый план их органическую основу и
потому импонирует как строго физиологическая, объективная и
даже единственно материалистическая концепция эмоций и чув-
ствований. Здесь снова возникает удивительная иллюзия, которая
продолжает существовать с поразительным упорством, несмотря
на то что сам Джемс позаботился о том, чтобы с самого начала
разъяснить свою теорию как теорию, не обязательно связанную с
материализмом. «Моя точка зрения,—писал Джемс по поводу
этой теории,—не может быть названа материалистической. В ней
не больше и не меньше материализма, чем во всяком взгляде,
согласно которому наши эмоции обусловлены нервными процесса-
ми» (1902, с. 313). Поэтому он считал логически несообразным
опровергать предлагаемую теорию, ссылаясь на то, что она ведет
к низменному материалистическому истолкованию эмоциональных
явлений. Этого, однако, оказалось недостаточно для того, чтобы
понять, что так же логически несообразно защищать эту теорию
ссылкой на даваемое ею материалистическое объяснение челове-
ческого чувства.
Сила этой двойной иллюзии оказалась так велика, что до сих
пор принято думать, будто органическая теория эмоций с честью
выдержала непрерывную научную проверку и прочно стоит как
незыблемое основание современного психологического учения о
чувствах человека. С момента ее появления авторы гордо проти-

вопоставляли свою теорию всему, что до них называлось учением
об эмоциях. Мы уже упоминали о том, как Джемс расценивал
весь предшествующий период этого учения: на всем протяжении
его истории Джемс не находит «никакого плодотворного руково-
дящего начала, никакой основной точки зрения» (там же, с. 307).
(Заметим в скобках: это после того, как Спиноза развил свое
замечательное учение о страстях, где дал руководящее начало,
плодотворное не только для настоящего, но и для будущего
нашей науки. Трудно представить себе большую историческую и
теоретическую слепоту, чем та, которую проявляет в настоящем
случае Джемс. Причину ее мы без труда сумеем раскрыть в
дальнейшем.)
«Эмоции различаются и оттеняются,— продолжает Джемс,—
до бесконечности, но вы не найдете в них никаких логических
обобщений» (там же).
Не менее строгий приговор выносит и Ланге. Он говорит: «Уже
со времен Аристотеля мы имеем почти бесконечную литературу
по вопросу о влиянии аффектов на тело, но истинно научных
результатов по вопросу о природе эмоций не было достигнуто
всеми накопленными в течение веков сведениями, потому что в
сущности на этот счет не имеется ничего, кроме заметок... В
самом деле, можно без всякого преувеличения утверждать, что
научным образом мы безусловно ничего не понимаем в эмоциях,
что у нас нет даже тени какой-нибудь теории о природе эмоций
вообще и о каждой из них в отдельности» (1896, с. 19). Все, что
мы знаем об эмоциях, по мнению Ланге, основано на неясных
впечатлениях, которые не имеют никакого научного основания.
Некоторые утверждения о природе эмоций случайно оказались
верными, но даже с этими верными положениями едва ли
связывают какое-либо действительное представление о предмете.
В историческом исследовании, подобном нашему, посвященном
анализу прошлого и будущего в развитии учения о страстях и их
анализу в свете современного научного знания, нельзя не упомя-
нуть, что Ланге и Джемс почти дословно повторяют Декарта,
который за 300 лет до них говорил то же самое о всей
предшествующей истории этого учения. Он говорил: «Нигде
нельзя видеть так отчетливо, как в трактовке страстей, как велики
недостатки наук, переданных нам древними» (1914, с. 127). Учения
древних о страстях казались ему до такой степени скудными и в
большей своей части до такой степени шаткими, что он видел себя
«принужденным совершенно оставить обычные пути, чтобы с
некоторой уверенностью приблизиться к истине. Я принужден,—
говорил он,— поэтому писать так, как будто я имею дело с темой,
которой до меня еще никто не касался» (там же, с. 127).
Между тем простая историческая справка, справедливо приво-
димая Титченером, показывает воочию, что и проблема Декарта,
и проблема Джемса—Ланге были знакомы и близки еще Аристо-
телю. Представитель спекулятивной философии, по мысли Ари-
стотеля, говорит, что гнев есть стремление к отмщению или

что-нибудь подобное. Представитель натурфилософии говорит,
что гнев есть кипение крови, окружающей сердце. Кто же из них
настоящий философ? Аристотель отвечает, что настоящий фило-
соф тот, кто соединяет эти два положения. Это совпадение не
кажется нам случайным, но его истинный смысл раскроется нам в
дальнейшем ходе исследования.
Как бы ни заблуждались авторы органической теории эмоций
насчет абсолютной новизны их идеи, это заблуждение сохранило
в глазах их последователей до наших дней значение непреложной
и неподдельной истины.
Уже в наши дни К. Денлап13, подводя итоги пятидесятилетне-
му существованию этой доктрины, утверждает: она не только
укоренилась в научном мышлении так прочно, что практически
является в настоящее время основой для изучения эмоциональной
жизни, но и привела к развитию гипотезы реакции, или ответа,
как основы всей духовной жизни в целом (in: W. В. Cannon, 1927,
р. 106—124). Ему вторит Р. Перри14: эта знаменитая доктрина так
прочно укреплена доказательствами и так многократно подтвер-
ждена опытом, что невозможно отрицать достоверность ее суще-
ства. Несмотря на тщательно разработанные опровержения, она
не обнаруживает никаких признаков устарелости (in: W. В. Can-
non, 1927, р. 106).
Но скажем с самого начала: теория Джемса—Ланге должна
быть признана скорее заблуждением, чем истиной, в учении о
страстях. Этим мы высказали заранее основную мысль, главный
тезис всей настоящей главы нашего исследования. Рассмотрим
ближе основание этой мысли.
Иллюзия о неуязвимости и критической непроницаемости
теории Джемса—Ланге, как и всякая иллюзия, вредна в первую
очередь тем, что она не позволяет видеть вещи в правильном
свете. Замечательным доказательством этого является факт, что
ряд новых исследований, которые при объективном и вниматель-
ном рассмотрении наносят сокрушительный удар анализируемой
теории, воспринимается последователями этой доктрины как
новое доказательство ее силы. Примером такого заблуждения
может служить судьба первых экспериментальных работ У. Кен-
нона15, который подверг систематической экспериментальной раз-
работке проблему органических изменений, возникающих при
эмоциональных состояниях. Его исследования, переведенные на
русский язык16, в сущности говоря, содержат убийственную
критику органической теории эмоций. Они, однако, были воспри-
няты и осознаны нашей научной мыслью как совершенно бесспор-
ное доказательство ее правоты.
В предисловии Б. М. Завадовского17 к русскому переводу этих
исследований прямо говорится, что гениальные по проницательно-
сти мысли Джемса о природе эмоций облекаются на наших глазах
в реальные, конкретные формы биологического эксперимента (in:
W. В. Cannon, 1927, p. 3). Это утверждение подкрепляется ссыл-
кой на революционность идей Джемса, который выпукло подчер-
ки

кнул материальные, чисто физиологические корни психических
состояний. Эта общая мысль, бесспорная для всякого биолога,
который не мыслит себе психическую деятельность без ее
материальной базы, оказывается тем общим знаменателем, кото-
рый благодаря не раз уже помянутой иллюзии позволяет отожде-
ствить идеи Джемса и факты, представленные Кенноном, несмот-
ря на то что они находятся в непримиримом противоречии. Сам
Кеннон ясно показывает, что Завадовский не одинок в своем
заблуждении при оценке значения его экспериментальных работ.
Его ошибку разделили все те, кто разделял вместе с ним его
иллюзию.
По словам Кеннона, многообразные изменения (детально
изученные им), которые происходят во внутренних органах
вследствие большого возбуждения, были интерпретированы как
подтверждающие теорию Джемса—Ланге. Но из фактов, пред-
ставленных в этих исследованиях, должно быть ясно, что такое
истолкование ложно. Что же показали исследования Кеннона?
Если остановиться на самом существенном и основном его
результате, который один только и может интересовать нас в
настоящем исследовании, надо сказать следующее: они обнаружи-
ли экспериментально, что боль, голод и сильные эмоции, как
страх и ярость, вызывают в организме глубокие телесные
изменения. Эти изменения отличаются рефлекторной природой,
представляя собой типичную органическую реакцию, проявля-
ющуюся благодаря унаследованному автоматизму, и, следователь-
но, эти изменения обнаруживают биологически целесообразный
характер.
Телесные изменения во время возбуждения, как показывают
исследования Кеннона, вызваны повышенным отделением надпо-
чечными железами адреналина, они аналогичны тем, которые
вызываются инъекцией адреналина. Адреналин вызывает усилен-
ный распад углеводов и увеличивает содержание сахара в крови.
Он способствует притоку крови к сердцу, легким, центральной
нервной системе и конечностям и оттоку ее от заторможенных
органов брюшной полости. Адреналин быстро снимает мышечную
усталость и повышает свертываемость крови. Таковы главнейшие
изменения, которые наблюдаются при сильном возбуждении,
связанном с состоянием голода, боли и сильной эмоции. В основе
их лежит внутренняя секреция надпочечных желез. Все эти
изменения обнаруживают, как уже сказано, внутреннюю зависи-
мость и сцепление между собой, все они в целом обнаруживают
недвусмысленно свое приспособительное целесообразное значе-
ние.
У. Кеннон в исследовании раскрывает шаг за шагом значение
повышенного содержания сахара в крови как источника мышеч-
ной энергии; значение повышенного содержания адреналина в
крови как противоядия мышечной усталости; значение изменения
кровоснабжения органов под влиянием адреналина как обсто-
ятельства, благоприятствующего наибольшему мышечному напря-

жению; аналогичное значение изменений функций дыхания; целе-
сообразное значение ускоренного свертывания крови, предотвра-
щающего кровопотерю.
Ключ к объяснению биологического значения всех этих
явлений Кеннон справедливо видит в старой мысли, снова
высказанной в последнее время Мак-Дауголлом18, о взаимоотно-
шении инстинкта бегства с эмоцией страха и инстинкта драки с
эмоцией ярости. В естественных условиях за эмоциями страха и
гнева может последовать усиленная деятельность организма (на-
пример, бегство или драка), которая требует продолжительного и
интенсивного напряжения большой группы мышц. Поэтому ка-
жется вполне вероятным, что повышенная секреция адреналина,
как результат рефлекторного влияния боли или сильных эмоций,
может играть роль динамогенного фактора в производстве мышеч-
ной работы. Если верно, как экспериментально устанавливает
Кеннон, что мышечная работа совершается главным образом за
счет энергии сахара и что значительная мышечная работа способ-
на заметно понизить количество запасного гликогена и циркулиру-
ющего сахара, то необходимо допустить, что повышение содержа-
ния сахара в крови, сопровождающее сильные эмоции и боль,
значительно увеличивает способность мышц к продолжительной
работе.
Дальнейшие исследования показали, что адреналин, свободно
поступающий в кровь, оказывает заметное влияние на быстрое
восстановление утомленных мышц, лишенных первоначальной
возбудимости и возможности быстро реагировать, подобно све-
жим мышцам, и тем самым усиливает воздействие нервной
системы на мышцы, способствуя их максимальной работе. То же
назначение, по-видимому, имеют кровоснабжение органов и изме-
нение дыхания; настоятельная потребность в нападении или
бегстве требует обильного снабжения кислородом работающих
мышц и быстрого выведения отработанной углекислоты из тела.
Наконец, целесообразность ускоренного свертывания крови так-
же, очевидно, может рассматриваться как процесс, полезный для
организма.
Обобщая эти данные, Кеннон предлагает рассматривать все
реакции организма, вызванные болевым раздражением и эмоци-
ональным возбуждением, как естественно возникающие защитные
инстинктивные реакции. Эти реакции могут быть справедливо
истолкованы как подготовление к сильному напряжению, которое
может потребоваться организму. Итак, говорит Кеннон, с этой
общей точки зрения, телесные изменения, сопровождающие силь-
ные эмоциональные состояния, могут служить органическим
подготовлением к предстоящей борьбе и возможным повреждени-
ям и естественно обусловливают те реакции, которые боль может
вызвать сама по себе.
Если бы мы захотели коротко суммировать общее значение
найденных Кенноном фактов, мы должны были бы согласиться с
его указанием на динамогенное действие эмоционального возбуж-

дения как на основной момент. Здесь Кеннон идет вслед за
Ч. Шеррингтоном19, который энергичнее, чем кто-либо другой,
указывал на эту сторону эмоциональных процессов. Эмоции,
говорит он, владеют нами с самого начала жизни на земле, и
возрастающая интенсивность эмоции становится повелительным
стимулом к сильному движению. Каждое телесное изменение,
наступающее во внутренних органах,—прекращение пищевари-
тельных процессов (при этом освобождается запас энергии,
который может быть использован другими органами), отток крови
от внутренних органов, деятельность которых понижена, к орга-
нам, принимающим непосредственное участие в мышечном напря-
жении (легкие, сердце, центральная нервная система); усиление
сердечных сокращений; быстрое уничтожение мышечного утомле-
ния; мобилизация больших запасов содержащего энергию саха-
ра—каждое из этих внутренних изменений приносит непосред-
ственную пользу, укрепляя организм во время огромной траты
энергии, вызванной страхом, болью или яростью (см.: Р. Крид и
ДР., 1935).
В связи с этим весьма важно то обстоятельство, что в период
сильного возбуждения нередко ощущается колоссальная мощь.
Это чувство появляется внезапно и поднимает индивида на более
высокий уровень деятельности. При сильных эмоциях возбужде-
ние и ощущение силы сливаются, освобождая тем самым запасен-
ную, неведомую до того времени энергию и доводя до сознания
незабываемые ощущения возможной победы.
Прежде чем перейти к теоретическому анализу и оценке этих,
по-видимому, бесспорно установленных положений, мы не можем
не вернуться к основной проблеме нашего исследования, которая
все время присутствует на каждой странице наших рассуждений:
к учению Спинозы о страстях. Только несколько необычный и
странный путь, избранный нами для исследования и необходимо
вытекающий из самого существа поставленной нами проблемы,
обусловил то, что при поверхностном впечатлении может пока-
заться, будто мы отошли в сторону от решения основного
вопроса, занимающего нас. Рассмотрение учения Спинозы о
страстях в свете современной психоневрологии по самой сути дела
не может не быть в равной мере и пересмотром современного
состояния вопроса о природе эмоций в свете учения Спинозы о
страстях, так что мы с равным правом могли бы озаглавить наше
исследование этими последними словами.
Поэтому мы не можем не воспользоваться этим первым
фактическим положением, полученным нами из рук первого
экспериментального исследования эмоций, чтобы связать его с
соответствующей идеей Спинозы, образующей отправной пункт
всего его учения о страстях. Если вспомнить приведенное выше
определение аффектов, данное в «Этике», нельзя не видеть, что
экспериментальное доказательство динамогенного влияния эмо-
ций, поднимающего индивида на более высокий уровень деятель-
ности, является вместе с тем и эмпирическим доказательством

мысли Спинозы, которая разумеет под аффектами такие состо-
яния тела, которые увеличивают или уменьшают способность
самого тела к действию, благоприятствуют ей или ограничивают
ее, а вместе с тем и идеи этих состояний.
Но выше упомянуто, что именно это определение Спинозы
цитирует Ланге как сближающее учение Спинозы о страстях с
органической теорией эмоций. Поэтому легко заключить, будто
эмпирическое подтверждение идей Спинозы является вместе с тем
и экспериментальным доказательством в пользу теории Джемса—
Ланге. Так эти исследования и были восприняты первоначально.
И действительно, с первого взгляда, при поверхностном рассмот-
рении может показаться, что эта теория находит в эксперимен-
тальных исследованиях Кеннона полное оправдание и празднует
высший триумф. Те серьезные органические изменения, которые
Ланге и Джемс выдвинули в качестве источника эмоциональных
процессов, опираясь на повседневное наблюдение, интроспектив-
ный анализ и чисто спекулятивные построения, оказались не
только совершенно реальным фактом, но представляются нам
сейчас и гораздо более глубоко идущими, более всеохватывающи-
ми, более значительными для общего изменения жизнедеятельно-
сти, более радикальными и основными, чем то могла предполагать
самая смелая мысль основоположников этой доктрины.
Но сейчас мы должны спросить себя, если хотим остаться
верными духу критического исследования, направляющего все
время нашу мысль: не впадаем ли мы снова в историческую
иллюзию, очерчивающую заколдованным кругом знаменитый
парадокс об органической природе эмоций, и, утверждая его
высший триумф, который он разделяет с победой спинозовской
мысли, не принимаем ли мы тем самым заблуждение за истину?
3
Вглядимся пристальнее в только что описанный факт и сейчас
же заметим, что, наряду с видимым подтверждением органиче-
ской теории эмоций, он содержит в себе и явно не говорящие в ее
пользу выводы. Чтобы открыть их, мы должны перейти от
абсолютного рассмотрения этого факта к относительному. Сам по
себе факт ставит вне всяких сомнений положение о том, что
сильные эмоции, как страх и ярость, сопровождаются глубочай-
шими органическими изменениями. Но ведь суть вопроса заключа-
ется не в этом положении самом по себе. Едва ли оно могло
вызывать у кого-либо серьезные сомнения и до экспериментов
Кеннона. Его эксперименты раскрыли физиологический меха-
низм, структуру и биологическое значение этих органических
реакций. Но едва ли прибавили хоть йоту достоверности самому
факту существования этих изменений.
Суть вопроса заключается, следовательно, не в самом по себе
наличии изменений при эмоциях, а в отношении этих телесных
изменений к психическому содержанию и строению эмоций, с

одной стороны, и функциональном значении указанных—с дру-
гой. И классическая теория эмоций, против которой выступили
Ланге и Джемс, считала неотъемлемым моментом всякого эмоци-
онального процесса телесное выражение эмоций. Но она рассмат-
ривала эти телесные изменения как результат эмоциональной
реакции. Новая теория стала рассматривать эти реакции как
источник эмоций. Вся парадоксальность новой теории по сравне-
нию с классической заключалась, как известно, в том, что она
выдвинула в качестве причины эмоций то, что прежде считалось
ее следствием. Это не только хорошо осознавали сами авторы
новой теории, но именно это они выдвигали в центр своего
построения как его главную и доминирующую идею.
К. Г. Ланге, определяя основную проблему, совершенно ясно
сознает, что ставит вопрос навыворот (вверх ногами). В результа-
те своего исследования он приходит к тому вопросу, который
выше отмечен нами как центральный пункт, разделяющий класси-
ческую и органическую теории эмоций. «Перед нами,— говорит
он,— стоит теперь вопрос, который имеет существенный интерес в
психофизиологическом отношении и в то же время составляет
центральный пункт нашего исследования,— вопрос о природе
отношения, существующего между эмоциями и сопровождающи-
ми их физическими явлениями. Обычно употребляют такие
обороты речи, как: физиологические явления, вызванные эмоци-
ями, или физиологические явления, сопровождающие эмоции...»
(1896, с. 54). Между тем вопрос об отношении между эмоцией как
таковой и сопутствующими ей физиологическими явлениями
никогда не был поставлен достаточно ясно.
«Странно,— говорит Ланге,— что это отношение никогда еще
не было точным образом определено. Я не знаю ни одного
исследования, стремящегося выяснить его истинную природу...
Несмотря, однако, на эту неясность, все-таки приходится сказать,
что научная психология также разделяет теорию, что эмоции
вызывают и обусловливают сопровождающие их телесные явле-
ния. Она не задает себе вопроса, в чем собственно состоит та
особенность эмоций, что они способны иметь такую власть над
человеком» (там же, с. 54—55). Ланге критикует классическую
теорию эмоций, согласно которой «эмоции суть сущности, суще-
ства, силы, демоны, которые овладевают человеком и вызывают
у него как физические, так и умственные явления» (там же).
Несостоятельность традиционной теории эмоций, согласно кото-
рой «всякое событие, за которым следует эмоция, вызывает
сначала непосредственным образом чисто психическое действие,
которое и есть настоящая эмоция,— истинная радость, истинная
печаль и т. д.—телесные же проявления эмоций составляют
только побочные явления, хотя постоянно присутствующие, но
сами по себе совершенно несущественные» (там же, с. 55—56),
Ланге формулирует в двух основных пунктах. Традиционная
теория кажется ему столь же легковесной, как все метафизиче-
ские гипотезы вообще. Не стесняясь опытов, они наделяют

психические процессы какими угодно свойствами и силами, и
последние всегда оказывают именно те услуги, которые от них
требуются. Может ли психический страх объяснить, почему
бледнеют, дрожат и т. д.? Не беда, если не понимают этого.
Можно придумать объяснение и не понимая его. Ведь привыкли
таким путем успокаивать себя.
Второй пункт нападения на эту теорию заключается для Ланге
в положении, что «чувство не может существовать без своих
физических проявлений. Уничтожьте у испуганного человека все
физические симптомы страха, заставьте его пульс спокойно
биться, верните ему твердый взгляд, здоровый цвет лица, сделай-
те его движения быстрыми и уверенными, его речь сильной, а
мысли ясными,—что тогда останется от его страха?» (там же,
с. 57). Поэтому Ланге остается допустить, что телесные проявле-
ния эмоций могут совершаться чисто физическим путем и что
психическая гипотеза становится излишней.
В положительной формулировке собственной теории Ланге
пытается свести все физиологические изменения при эмоциях к
одному общему источнику и тем самым установить взаимную
связь между этими явлениями, в высшей степени упрощая
совокупность всего отношения и облегчая также физиологическое
его понимание, которое было бы затруднительно, если бы мы
должны были принять прямое первоначальное происхождение для
каждого из этих явлений. Общий источник, объединяющий все
физиологические изменения, Ланге видит в общих функциональ-
ных изменениях вазомоторной системы.
В классической формулировке своей основной идеи Ланге и
выдвигает вазомоторную реакцию как источник и существенней-
шую основу всего эмоционального процесса. Он говорит: «Вазо-
моторной системе мы обязаны всей эмоциональной частью нашей
психической жизни, нашими радостями и печалями, нашими
счастливыми и несчастными днями. Если бы впечатления, воспри-
нимаемые нашими внешними органами чувств, не обладали спо-
собностью возбуждать ее деятельность, то мы проводили бы
нашу жизнь как безучастные и бесстрастные зрители; все
впечатления от внешнего мира обогащали бы только наш опыт,
увеличивали бы сумму наших знаний, не возбуждая в нас ни
радости, ни гнева, не причиняя нам ни горя, ни страха» (там же,
с. 77). В соответствии с этим Ланге видит истинную научную
задачу для данного ряда явлений в точном определении эмоци-
ональной реакции вазомоторной системы на различного рода
влияния.
После изложенного вряд ли может остаться какое-либо сомне-
ние в том, что центром теории, вокруг которого развивается все
построение, является не само по себе наличие физиологических
реакций при эмоции, а отношение этих реакций к эмоциональному
процессу как таковому. С не меньшей ясностью то же самое
следует и из теории Джемса. Сам Джемс формулирует это в
классическом отрывке, который мы также позволим себе напом-

нить: «Обыкновенно принято думать, что в грубых формах эмоции
психическое впечатление, воспринятое от данного объекта, вызы-
вает в нас душевное состояние, называемое эмоцией, а последняя
влечет за собой известное телесное проявление. Согласно моей
теории, наоборот, телесное возбуждение следует непосредственно
за восприятием вызывавшего его факта, и сознание нами этого
возбуждения в то время, как оно совершается, и есть эмоции.
Обыкновенно принято выражаться следующим образом: мы поте-
ряли состояние — огорчены и плачем; мы повстречались с медве-
дем—испуганы и обращаемся в бегство; мы оскорблены врагом —
приведены в ярость и наносим ему удар. Согласно защищаемой
мною гипотезе, порядок этих событий должен быть несколько
иным, именно: первое душевное состояние не сменяется немедлен-
но вторым; между ними должны находиться телесные проявления
и потому наиболее рационально выражаться следующим образом:
мы опечалены, потому что плачем; приведены в ярость, потому
что бьем другого; боимся, потому что дрожим, а не говорить: мы
плачем, бьем, дрожим, потому что опечалены, приведены в
ярость, испуганы. Если бы телесные проявления не следовали
немедленно за восприятием, то последнее было бы по форме
своей чисто познавательным актом — бледным, лишенным колори-
та и эмоциональной «теплоты». Мы в таком случае могли бы
видеть медведя и решить, что всего лучше обратиться в бегство,
могли бы понести оскорбление и найти справедливым отразить
удар, но мы не ощущали бы при этом страха или негодования»
(1902, с. 308—309).
Как видим, и для Джемса вопрос заключается не в том, чтобы
прибавить к традиционному описанию эмоционального процесса
какой-либо существенный момент, но исключительно в том,
чтобы изменить последовательность этих моментов, установить
истинное отношение между ними, выдвинуть в качестве источника
и причины эмоции то, что прежде почиталось ее следствием и
результатом. Существенное различие между Джемсом и Ланге
сводится только к двум, второстепенным с интересующей нас
точки зрения, моментам. Во-первых, Ланге основывает изменение
традиционного отношения между эмоцией и ее телесным выраже-
нием на материалистических тенденциях, в то время как Джемс
ясно видит, что в этой теории содержится не больше и не меньше
материализма, чем во всяком взгляде, согласно которому наши
эмоции обусловлены нервными процессами, хотя и в его изложе-
нии содержится некоторое скрытое возражение, адресованное
платой и пирующим психологам, которые рассматривают психиче-
ские явления как явления, связанные с чем-то чрезвычайно
низменным. Но Джемс понимает, что с его теорией может
примириться и платонизирующая, т. е. последовательно идеали-
стическая, психология. Второй момент различия заключается в
самом физиологическом механизме эмоциональных реакций. Если
для Ланге исключительное значение в этом механизме приобрета-
ет изменение вазомоторной системы, то Джемс выдвигает на

первый план функциональное изменение внутренних органов и
скелетной мускулатуры. В остальном обе теории похожи друг на
друга как близнецы.
Итак, мы видим, что для решения вопроса о том, говорят ли
факты, найденные Кенноном, за или против органической теории
эмоций, мы не можем ограничиться рассмотрением этих фактов
самих по себе в их абсолютном значении, а должны непременно в
первую очередь исследовать их отношение к существу эмоци-
ональных процессов и спросить, что говорят эти факты по поводу
той причинно-следственной зависимости, которую Джемс и Ланге
согласно выдвигают во главу угла всей своей теории. Вопрос,
следовательно, должен быть поставлен так: подтверждают ли эти
факты то положение, что органические изменения должны рас-
сматриваться как прямая причина, источник и самое существо
эмоционального процесса, без которых эмоция перестает быть
тем, что она есть, или они говорят в пользу противоположного
взгляда, склонного видеть в телесных изменениях более или менее
непосредственные следствия психических процессов, лежащих в
основе эмоций, только побочные явления, говоря языком Ланге,
хотя постоянно присутствующие, но сами по себе совершенно
несущественные? Иначе говоря, вопрос может быть отчетливо и
кратко переведен в такую форму: должны ли мы принять в свете
этих фактов, что органические изменения при эмоциях составля-
ют главный и основной феномен, а их отражение в сознании
только эпифеномен, или обратно—должны ли допустить, что
сознательное переживание эмоций представляет основной и глав-
ный феномен, а сопутствующие телесные изменения только
эпифеномен? Именно в этом заключается суть спора, острие всей
контроверзы между двумя теориями эмоций. Обратимся к разре-
шению поставленного вопроса.
Стоит только поставить вопрос таким образом, как мы сейчас
же начинаем видеть: в экспериментальных исследованиях Кеннона
заключается немало неблагополучного для органической теории,
что способно сильно преуменьшить триумф этой доктрины,
который многие усмотрели в свете новых фактических данных.
Неблагополучие прежде всего отчетливо выступает в двух основ-
ных выводах, которые могут быть сделаны из этих исследований.
Первый вывод: органические изменения, какими бы глубокими и
биологически значительными они нам ни представлялись, какие
бы серьезные органические потрясения они ни скрывали за собой,
выступают как удивительно сходные при самых различных и
даже противоположных с точки зрения переживания эмоциях.
Выяснению этого положения, первостепенного для интересу-
ющего нас вопроса, способствовало как более точное определение
физиологического механизма этих реакций, скрытого в процессах
внутренней секреции, так и строгое и систематическое изучение
этих реакций в условиях эксперимента. Уже ранее исследование
Кеннона установило следующее. Висцеральные явления, сопро-
вождающие страх и ярость, проявляются при участии нейронов

симпатической системы. Нужно вспомнить, что эти нейроны
служат главным образом для распространенных, а не для строго
ограниченных реакций. Хотя речь идет о двух совершенно
различных эмоциях (страх и ярость), известные физиологии
факты говорят за то, что сопутствующие висцеральные изменения
не так резко отличаются друг от друга. Более того, существуют
факты, убедительно показывающие, почему висцеральные измене-
ния при страхе и ярости не должны быть различны, но, напротив,
скорее, сходны. Как уже указывалось, эти эмоции сопровождают
подготовку организма к деятельности и по той же причине, что
условия, которые их вызывают, приводят к бегству или сопротив-
лению (каждое из них требует, быть может, крайнего напряже-
ния), в каждой из этих реакций потребности организма одни и те
же. Механизм симпатического отдела также приходит в действие,
в целом или частично, при эмоциях умеренного типа, например
при радости или печали или отвращении, когда они проявляются
достаточно интенсивно.
Таким образом, оказывается, что не столько психологическая
природа эмоции, сколько интенсивность ее проявления и протека-
ния обусловливает в первую очередь глубокие телесные измене-
ния, которые вызываются, скорее, высокой степенью возбужде-
ния центральной нервной системы, влияющего на порог раздраже-
ния симпатического отдела и нарушающего функции всех органов,
иннервируемых этим отделом. Органические изменения, следова-
тельно, представляются нам не строго модифицированными,
согласно психологической природе эмоций, процессами, но, ско-
рее, стандартной, интенсивной, типичной реакцией, которая акти-
вируется единообразным способом при самых различных эмо-
циях.
У. Кеннон справедливо делает отсюда вывод, убийственный
для основного положения теории Джемса—Ланге: «Если различ-
ные сильные эмоции могут таким образом проявляться в распро-
страненной деятельности одного отдела автономной системы,
отдела, который ускоряет работу сердца, тормозит движение
желудка и кишок, вызывает сокращение кровеносных сосудов,
поднятие волос, освобождение сахара и выделение адреналина, то
можно считать, что телесные условия, которые, как это предпола-
гали некоторые психологи, могут позволить отличить одни эмоции
от других, не являются пригодными для этой цели, что эти
условия нужно искать где угодно, но не во внутренних органах...
Мы не станем, подобно Джемсу, утверждать, что «мы печальны,
потому что плачем», но мы плачем или от грусти, или от радости,
или от сильного гнева, или от нежного чувства; когда одно из
этих различных эмоциональных состояний имеется налицо, нерв-
ные импульсы по симпатическим путям направляются к различ-
ным внутренним органам, включая и слезные железы. При
страхе, гневе или чрезмерной радости, например, реакции во
внутренних органах кажутся слишком однообразными, чтобы дать
в руки подходящий способ различения тех состояний, по крайней

мере у человека, окрашенных в различные субъективные тона.
Ввиду этого я склоняюсь к мысли, что висцеральные изменения
просто сообщают эмоциональному комплексу более или менее
неопределенное, но все же настойчивое ощущение тех нарушений
в органах, которые обычно не доходят до нашего сознания» (1927,
с. 155—158).
Уже в этих словах содержится, в сущности говоря, оконча-
тельный приговор для той теории, которая видела разрешение
вопроса о природе эмоций в сознательном восприятии многообраз-
ных, тонко дифференцированных соответственно роду эмоци-
онального процесса реакций. Сам Кеннон видоизменяет совершен-
но недвусмысленно основное положение Джемса таким образом,
что главное отношение между органическими реакциями и эмоци-
ональным процессом никак не может быть понято как отношение
причины и следствия. Вместо ставшего классическим положения:
мы печальны, потому что плачем — Кеннон формулирует: мы
плачем или от грусти, или от радости, или от сильного гнева, или
от нежного чувства. Оставляя пока в стороне вопрос об ударе,
который эта же формулировка наносит традиционной теории
эмоций, нельзя не видеть, что в основном она нас возвращает к
идее, столь оспариваемой Ланге и Джемсом, именно к идее
зависимости телесных проявлений от эмоционального процесса
как такового.
К. Г. Ланге, как известно, настаивает в своей гипотезе, что
непосредственные физические выражения, сопровождающие эмо-
цию, составляют различные для каждой эмоции изменения в
функциях вазомоторного аппарата. Он даже построил схему
органических изменений для семи эмоций: разочарования, печали,
страха, смущения, нетерпения, радости и гнева. Джемс полагал,
что его теория приводит к коренному преобразованию всей
проблемы классификации эмоций. Раньше возникал вопрос, к
какому роду или виду принадлежит данная эмоция, теперь же
речь идет о выяснении причины эмоций, о том, какие именно
модификации вызывает в нас тот или иной объект и почему он
вызывает в нас именно те, а не другие модификации. От
поверхностного анализа эмоций мы переходим, таким образом, к
более глубокому исследованию высшего порядка. Классификация
и описание суть низшие ступени в развитии науки, которые
отходят на второй план, как только выступает на сцену вопрос о
причинной связи в данной научной области исследования.
Раз мы выяснили, что причиной эмоций являются бесчислен-
ные рефлекторные акты, возникающие под влиянием внешних
объектов и немедленно сознаваемые нами, то нам сейчас же
становится понятным, почему может существовать бесчисленное
множество эмоций и почему у отдельных индивидов они могут
неопределенно варьировать и по составу, и по мотивам, вызыва-
ющим их. Дело в том, что в рефлекторном акте нет ничего неиз-
менного, абсолютного, возможны весьма различные действия реф-
лекса и эти действия, как известно, варьируют до бесконечности.

Короче говоря, любая классификация эмоций может считаться
истинной и естественной, коль скоро она удовлетворяет своему
назначению, и вопросы вроде того, каково истинное или типичное
выражение гнева или страха, не имеют никакого объективного
значения. Вместо решения подобных вопросов мы должны за-
няться выяснением того, как могла произойти та или иная
экспрессия страха или гнева, и это составляет, с одной стороны,
задачу физиологической механики, с другой — задачу истории
человеческой психики, т. е. задачу, которая, как и все научные
задачи, по существу разрешима, хотя и трудно, может быть,
найти ее решение.
О том, что говорит история человеческой психики по поводу
рассматриваемой теории, мы скажем ниже. Физиологическая же
механика, к которой апеллирует Джемс, сказала свое едва ли не
окончательное слово по этому поводу, и это слово не только не
защищает гипотезу Джемса, но стоит в непримиримом противоре-
чии с ней. В то время как Ланге утверждает, будто различие
между эмоциями должно найти свое объяснение в различии
вазомоторных реакций, а Джемс считает, будто предлагаемая им
точка зрения объясняет удивительное разнообразие эмоций, физи-
ологическая механика устанавливает тот неопровержимый факт,
что органические изменения при эмоциях возникают как стандар-
тная реакция, единообразная для самых различных аффектов,
подобная врожденным рефлексам низшего порядка, к которым
относится, например, чихательный рефлекс. «Приведенные мной
факты, а также наблюдения Шеррингтона,— резюмирует Кен-
нон,— позволяют думать, что внутренние органы играют в эмоци-
ональном комплексе незначительную роль, особенно в смысле
распознавания природы эмоций» (1927, с. 157). Опыты, указыва-
ющие на однообразие висцеральных реакций, говорят за то, что
висцеральные факторы играют незначительную роль в происхож-
дении различии в эмоциональных состояниях.
Ф. Бард, оценивая значение этого факта для подтверждения
или отрицания теории, находит, что этот факт является резким
аргументом против утверждения Ланге, но не имеет всей силы в
применении к более поздней формулировке, которую десять лет
спустя после первой публикации Джемс придал своим основным
положениям. В более позднем изложении своих взглядов Джемс
уже не настаивает с такой отчетливостью, как он делал прежде,
на возможности различать эмоции на основе различий в телесных
изменениях. Однако и по отношению к более поздней формули-
ровке критический аргумент сохраняется, поскольку и там Джемс
подчеркивает значение висцеральных факторов, которые он про-
возглашает существенной причиной всякого аффективного состо-
яния, в целостной эмоциональной реакции. В ответ на упрек, что
смех от щекотания, дрожь от холода возбуждают чисто локаль-
ные телесные восприятия, а не реальные эмоции веселья или
страха, он отвечал, что при этих обстоятельствах воспроизведение
эмоциональных реакций не полно. Трудно локализуемые висце-

ральные факторы отсутствуют, а они, по-видимому, являются
самыми существенными из всех. Когда они присоединяются
вследствие какой-нибудь внутренней причины, мы имеем налицо
эмоцию, и тогда субъект оказывается охваченным патологиче-
ским или беспредметным ужасом, горем или гневом. Таким
образом, даже в отношении более поздней формулировки теории
Джемса этот отрицательный аргумент, как видим, в основном
сохраняет полную силу.
В такой же мере убедительность этих соображений остается в
наших глазах непоколебленной и после комментариев, с помощью
которых многие последователи теории Джемса пытаются оградить
его учение от разрушительной силы этого аргумента. Так,
Д. Энджелл20 допускает, что возможно наличие значительной
стереотипной основы существенно идентичных висцеральных из-
менений при всяких эмоциях, но полагает, что дифференциальные
признаки могут быть найдены в экстрависцеральных расстрой-
ствах, в частности в различиях тонуса скелетной мускулатуры (in:
W. В. Cannon, 1927, р. 108). Р. Перри также указывает на пропри-
оцептивные структуры, на моторную сторону эмоционального
выражения, в которой можно найти различающиеся между собой
элементы для разных аффективных состояний.
Смысл комментариев совершенно ясен: они пытаются пожер-
твовать фактическим и конкретным содержанием теории для того,
чтобы спасти ее идейное и теоретическое ядро. Пусть окажутся
несостоятельными в свете новейшей физиологии те конкретные
механизмы эмоциональных реакций, на которые указывает Ланге
(центральное объединяющее значение функциональных изменений
вазомоторной системы), и те, которые имел в виду Джемс
(висцеральные реакции), принципиальное значение теории может
быть сохранено в полной мере, если допустить, что эти механиз-
мы следует искать среди экстрависцеральных, в частности мотор-
ных и проприоцептивных, процессов. В этом случае теория
нуждалась бы в фактических коррективах, может быть, даже в
радикальной ревизии всей физиологической части, но основная
психофизиологическая теза, лежащая в ее основе, могла бы быть
сохранена.
С этими соображениями нельзя не считаться, они сдают
только половину тех позиций, на которых была укреплена
органическая теория, и поэтому нам придется рассмотреть дальше
данные, касающиеся возможности сохранения теории Джемса на
другой фактической основе. Ограничимся пока указанием на то,
что эта фактическая сторона теории безнадежно скомпрометиро-
вана даже в глазах принципиальных последователей Джемса—
Ланге. Как правильно отмечает Кеннон, Ланге не отводит новому
возможному источнику происхождения эмоциональных процессов
никакого места в своей теории, а Джемс приписывает ему
меньшую роль по сравнению с главным участием висцеральной и
органической частей телесных изменений в происхождении эмо-
ции. Прибавим к этим соображениям только то, что данные

повседневного опыта, которыми преимущественно оперируют
Ланге и Джемс, ссылаясь на наличие в переживании эмоций
компонентов, проистекающих из восприятия органических измене-
ний, говорят также в первую очередь за висцеральные и органиче-
ские компоненты, а не за экстрависцеральные, в частности
моторные.
Но отложим окончательное суждение до рассмотрения всей
полемики, которая разгорелась между критиками и защитниками
органической теории. Добавим сейчас только одно: при всей
униформности, при всем единообразии, стандартности стереотипи-
ческой реакции, как она описана выше, мы, разумеется, наблюда-
ем в ее протекании некоторые вариации. Так, нельзя отрицать
того факта, что мы имеем при различных эмоциональных состо-
яниях различные изменения в кровеносных сосудах (бледность
или покраснение лица). Однако и эти изменения, как замечает
Кеннон, маловажны с точки зрения интересующего нас единооб-
разного течения органической реакции. Симпатическая система,
говорит Кеннон, вступает в действие как единство, при этом
могут быть незначительные вариации, например наличие или
отсутствие пота, но в основных чертах интеграция реакций всегда
сохраняет характерный облик.
Мы можем перейти сейчас ко второму выводу, связанному с
первым, но еще более убийственному для теории Джемса—Ланге.
Вывод вытекает непосредственно из тех же более ранних исследо-
ваний Кеннона, из которых мы извлекли и наш первый критиче-
ский аргумент. Сущность его в том, что та единообразная
стереотипная органическая реакция, которая, как мы говорили, не
дает никаких оснований для различения самых противоположных
по психологической природе аффективных состояний, наблюдает-
ся в том же самом виде и при таких состояниях, которые не
имеют ничего общего с эмоциональным возбуждением. Следова-
тельно, она не содержит в себе ничего характерного не только для
отдельных эмоциональных состояний, но и для эмоциональных
состояний вообще, она является, скорее, результатом высокой
степени возбуждения центральной нервной системы, от каких бы
причин это возбуждение ни зависело и при каких бы обстоятель-
ствах оно ни возникало. Нельзя не видеть, что это новое
соображение окончательно парализует попытку Энджелла при-
нять идентичную стереотипную органическую основу для всех
эмоциональных реакций вообще, основу, на которой надстраива-
ются специфические для каждой эмоции экстрависцеральные
компоненты.
Исследования со всей неумолимостью логики фактов показы-
вают, что общая единообразная органическая основа не содержит
в себе ничего специфического для эмоционального состояния как
такового и что она совершенно идентична многим другим состо-
яниям бесспорно неаффективной природы; следовательно, она
может характеризовать эмоциональную реакцию не в том, что
является в ней отличным и особенным, делающим ее тем, что она

есть, но только в том, что в ней есть общего с другими
неэмоциональными состояниями.
Уже первое исследование Кеннона установило, что стереотип-
ная реакция симпатического отдела наблюдается не только при
страхе и ярости, но и при таких состояниях, как боль, асфиксия.
Явления, вызываемые асфиксией, аналогичны тем, которые вызы-
ваются болевым раздражением и сильным эмоциональным воз-
буждением. Дальнейшие исследования всецело подтвердили это
наблюдение и показали, что та же самая реакция бывает при
сильном охлаждении, при лихорадке, при гипогликемии, асфиксии
и напряженной мышечной работе (например, при беге). При всех
указанных состояниях активируется симпатическая система со-
вершенно так же, как это происходит при сильных эмоциональ-
ных состояниях. По словам Кеннона, это происходит при всяком
сильном возбуждении в любых обстоятельствах.
Как согласно отмечают Бард и Кеннон (in: W. В. Cannon,
1927), это явление находится в непримиримом противоречии с
основными положениями Джемса. Если вспомнить следующее: по
Джемсу, чувствование в грубых формах эмоции есть результат ее
телесных проявлений; далее, Джемс видел дополнительное дока-
зательство в пользу своей теории в том, что, вызывая внешнее
проявление той или другой эмоции, мы должны испытывать и
самую эмоцию; если вспомнить, наконец, приведенные выше
возражения Джемса на аргумент, выдвигавший против его теории
факт отсутствия эмоции при дрожи от холода и смехе от щекотки,
то станет совершенно ясно, что, согласно теории Джемса, мы
должны были испытывать при всех перечисленных выше неэмоци-
ональных состояниях, при которых наблюдается типическая
реакция симпатического отдела, сильнейшее эмоциональное воз-
буждение. Ведь здесь налицо весь комплекс телесных проявлений,
как они встречаются при страхе и ярости, здесь те висцеральные
факторы, в отсутствии которых Джемс видел единственную
причину того, что щекотание вызывает смех, но не веселье, а
холод вызывает дрожь, но не страх. Здесь, наконец, полностью
осуществлено выдвинутое самим Джемсом требование, которое
вытекает из его теории, т. е. даны телесные проявления, соответ-
ствующие сильному эмоциональному состоянию, но результата,
следствия, самой эмоции, как мы должны были бы ожидать,
согласно Джемсу, не появляется.
Ф. Бард говорит, что полным опровержением приведенного
выше замечания Джемса о смехе при щекотании и дрожи при
холоде является то, что дрожь от холода протекает при тех же
самых висцеральных изменениях, которые наблюдаются при
действительном страхе. В этом неэмоциональном состоянии и в
других (например, при беге) полная реакция, включая и висцераль-
ные изменения, та же самая, что и при страхе, и все же
наблюдается знаменательное отсутствие эмоции, которую следо-
вало бы ожидать, согласно теории Джемса. То же констатирует и
Кеннон в качестве основного итога этих исследований. Если,

говорит он, «эмоции возникают из афферентных импульсов,
идущих от внутренних органов, мы должны были бы ожидать не
только того, что страх и ярость будут переживаться сходным
образом, но что переохлаждение, гипогликемия, асфиксия и жар
должны ощущаться точно таким же образом. Но это не имеет
места в действительности» (W. В. Cannon, 1927, р. ПО).
Мы видим, что теория Джемса—Ланге не выдерживает крити-
ки фактов при первой же попытке ее экспериментального исследо-
вания. Она оказывается идеей, которая не согласна со своим
объектом, следовательно, в соответствии с основной аксиомой
Спинозы, должна быть признана скорее заблуждением, чем
истиной21.
4
Нам предстоит на протяжении еще одной главы завершить
начатую первую часть нашего исследования, имеющего задачей
сверить, насколько идея Джемса—Ланге, в которой принято
видеть живое продолжение спинозовского учения о страстях,
согласуется со своим объектом. Мы должны, следовательно, еще
продолжить критический анализ теории с точки зрения ее
фактической состоятельности. Но, завершая анализ, мы можем
обратиться прямо и непосредственно к окончательным критиче-
ским экспериментам и к данным патологической психологии
эмоциональной жизни, сгруппировав вокруг этих эксперименталь-
ных и клинических фактов (они проливают немалый свет на
занимающую нас проблему) все дополнительные и вспомогатель-
ные критические соображения, фигурирующие в той острой
полемике, которая, по-видимому, является последней страницей,
даже эпилогом в истории знаменитого и парадоксального учения.
Как известно, Ланге и Джемс видели основное доказательство
в пользу своей теории не столько в том факте, что эмоциональные
состояния сопровождаются физиологическими изменениями (это
было ведомо и классической теории), сколько в том, что без
физиологических изменений не может существовать и самая
эмоция. Из этого они делали вывод: эмоция и есть прямой
результат того, что прежде принималось за ее телесные проявле-
ния. Фактическая проверка этого положения была недоступна
авторам теории. Они могли только мысленно производить требу-
емые эксперименты и теоретически предвосхищать результаты
клинических исследований таких случаев, которые были бы
пригодны для подтверждения или отрицания их теории. Мы уже
цитировали известное положение Ланге: «Уничтожьте у испуган-
ного человека все физические симптомы страха... что тогда
останется от его страха?» (1896, с. 57). Ему же принадлежит
формула, что чувство не может существовать без физических
проявлений.
То же самое в еще более радикальной форме выражает и
Джемс: «Теперь я хочу приступить к изложению самого важного

пункта моей теории, который заключается в следующем. Если мы
представим себе какую-нибудь сильную эмоцию и попытаемся
мысленно вычесть из этого состояния нашего сознания одно за
другим все ощущения связанных с ним телесных симптомов, то в
конце концов от данной эмоции ничего не останется, никакого
«психического материала», из которого могла бы образоваться
данная эмоция. В остатке же получится холодное, безразличное
состояние чисто интеллектуального восприятия... Я совершенно
не могу представить себе, что за эмоция страха останется в нашем
сознании, если устранить из него чувства, связанные с усиленным
сердцебиением, с коротким дыханием, дрожанием губ, с расслаб-
лением членов, с «гусиной кожей» и с возбуждениями во
внутренностях. Может ли кто-нибудь представить себе состояние
гнева и вообразить при этом тотчас же не волнение в груди,
прилив крови к лицу, расширение ноздрей, стискивание зубов и
стремление к энергичным поступкам, а, наоборот, мышцы в
ненапряженном состоянии, ровное дыхание и спокойное лицо? То
же рассуждение применимо и к эмоции печали: что такое была бы
печаль без слез, рыданий, задержки сердцебиения, тоски под
ложечкой?» (1902, с. 311—312).
Во всех этих случаях, по мнению Джемса, должны совершенно
отсутствовать гнев и печаль как таковые, как эмоции, а в остатке
должно получиться спокойное, бесстрастное суждение, всецело
принадлежащее к интеллектуальной области, чистая мысль о том,
что известное лицо заслуживает наказания за свои грехи или что
известные обстоятельства весьма печальны, и больше ничего. «То
же самое обнаруживается,— говорит он,— при анализе всякой
другой страсти. Человеческая эмоция, лишенная всякой телесной
подкладки, есть один пустой звук» (там же, с. 312). Естественно,
что из такого положения с необходимостью вытекают два
следствия. Первое: «Если подавить внешнее проявление страсти,
она должна замереть. Прежде чем отдаться вспышке гнева,
попробуйте сосчитать до десяти — и повод к гневу покажется вам
до смешного ничтожным» (там же, с. 315). Примечательно, что
Ланге совершенно независимо от Джемса также ссылается на счет
как на средство подавления гнева. Он припоминает «героя
классической комедии Л. Гольдберга22 Германа фон Бремена,
который всегда считает до двадцати, когда жена бьет его, и тогда
он в состоянии остаться спокойным» (1896, с. 79). Когда герой
«считает до двадцати,— говорит Ланге,—то этой незначительной
умственной работой он отнимает так много крови у моторной
части своего мозга, что у него пропадает всякая охота драться с
женой» (там же, с. 79). Второе следствие: «Если моя теория
справедлива,— говорит Джемс,—то она должна подтвердиться
следующим косвенным доказательством: согласно ей, вызывая в
себе произвольно при спокойном состоянии духа так называемые
внешние проявления той или иной эмоции, мы должны испыты-
вать и самую эмоцию» (1902, с. 314—315). То же утверждает и
Ланге: эмоции могут быть вызваны многочисленными причинами,

решительно не имеющими ничего общего с движениями души, и
часто они могут быть подавлены или смягчены чисто физически-
ми средствами.
Оставалось проверить экспериментальным и клиническим пу-
тем оба положения: 1) возможно ли возникновение эмоции при
отсутствии ее телесных проявлений и 2) возможно ли возникнове-
ние эмоции при всяком отсутствии душевного движения, исключи-
тельно путем вызывания ее телесных проявлений искусственным
способом? Это и было сделано в ряде исследований, к рассмотре-
нию которых мы должны сейчас перейти.
Ответ на первый вопрос дан Шеррингтоном в известном
исследовании, в котором он, перерезая блуждающий нерв23 и
спинной мозг, достигал разобщения всех главных внутренних
органов и больших групп скелетных мышц от влияния головного
мозга. В его опытах, таким образом, хирургическим путем были
исключены главнейшие телесные проявления эмоций, которые
возникают рефлекторным путем. Однако с совершенной несом-
ненностью оказалось, что у подопытных собак при соответству-
ющих условиях обнаруживаются эмоциональные реакции без
заметных изменений в проявлении характерных симптомов, кото-
рые обычно принимаются за признаки гнева, страха, удовольствия
и отвращения. Таким образом, единственным выводом, который
может быть сделан из этих исследований, является вывод, к
которому приходит сам Шеррингтон: мозг продолжает продуциро-
вать эмоциональные реакции и после того, как он оказывается
разобщенным с внутренними органами и значительными группами
скелетных мускулов.
Если отнестись с доверием, говорит Шеррингтон, к признакам,
которые обычно принимаются за проявление удовольствия, гнева,
страха и отвращения, нельзя усомниться в том, что животные
обнаруживают эти симптомы после операции совершенно так же,
как и до нее. Автор ссылается на пример наблюдавшегося им
страха у молодого оперированного щенка при приближении к нему
и угрозах старой обезьяны макаки. Опущенная голова, отвернув-
шаяся и испуганная морда, растопыренные уши указывали на
наличие эмоции столь же живой, как эмоция, которую обнаружи-
вало животное до операции (см.: Р. Крид и др., 1935, с. 184).
В следующей серии экспериментов Шеррингтон пошел еще
дальше. После выздоровления животных от первой операции он
перерезал на шее оба вагуса и разобщал мозг со всем телом, за
исключением головы и плечевого пояса. Таким образом, некото-
рое сомнение, которое оставалось после первой операции, в том,
что внешние проявления эмоции могли бы заранее установиться
при помощи афферентных импульсов из оставшихся внутренних
органов, также подверглось экспериментальной проверке. Аффек-
тивные реакции подопытных собак не были изменены и после
второй операции. Очень эмотивная собака, перенесшая обе опера-
ции, продолжала давать интенсивные и соответствующие реакции
гнева, удовлетворения и страха.

Единственное сомнение, возникавшее после экспериментов
Шеррингтона, в которых практически достигалось полное элими-
нирование висцеральных реакций и реакций почти всей скелетной
мускулатуры, было сформулировано К. Ллойд-Морганом24: со-
единительные пути были перерезаны уже после того, как висце-
ральные и моторные изменения определили генезис эмоции,
согласно гипотезе, которая допускает такое происхождение эмо-
циональных реакций. Таким образом, несмотря на то что были
подавлены актуальные висцеральные и моторные влияния, в
опытах Шеррингтона не были исключены, однако, следы и
результаты первых влияний (см.: Р. Крид и др., 1935, с. 187).
Поэтому можно было допустить, что мы имеем дело с простыми
мимическими реакциями неэмоциональной природы, аналогичны-
ми тем, которые вызывал В. М. Бехтерев25 у животных, лишен-
ных коры головного мозга. И наконец, можно было допустить
еще одно возражение: собаки Шеррингтона, испытывавшие на
протяжении прежней жизни эмоции, обусловленные перифериче-
ски, не испытывали их вновь после операции, когда эмоции
возникали чисто церебральным путем вне их нормальных перифе-
рических условий.
На первое возражение Шеррингтон отвечает ссылкой на
оперированного им девятинедельного щенка, который со дня
рождения не выходил из своего помещения и тем не менее
обнаруживал отвращение к собачьему мясу. В этом случае едва
ли можно допустить, что мы имели уже в прежнем опыте
установившуюся и сейчас вновь активированную реакцию. Одна-
ко, несмотря на совершенно ясный смысл своих опытов, Шеррин-
гтон все же воздерживается от окончательного заключения о
недостоверности теории Ланге и Джемса, потому что и после
операции у животных остается достаточное количество перифери-
ческих элементов (мускулы, кожа, сосуды головы и шеи), для
того чтобы обусловить и обнаружить эмоцию. Вместе с тем
Шеррингтон не может не отметить, что его опыты не дают
никакого подтверждения теориям Ланге, Джемса и Сержи о
природе эмоций. «Мы должны вернуться к предположению, что
висцеральное выражение эмоций является вторичным и что
первичной является деятельность больших полушарий и соответ-
ственное психическое состояние» (см.: Р. Крид и др., 1935,
с. 187).
Упомянем вскользь опыты Погано и Гемелли, Дезомера и
Гейманца, которые фармакологическим путем пытались достиг-
нуть условий, сходных с опытами Шеррингтона, и которые в
основном подкрепляют его выводы. Нельзя не согласиться с
замечаниями А. Пьерона26 относительно неполноты опытов пос-
ледних двух авторов и, следовательно, неокончательности выво-
дов, которые могут быть сделаны из этих опытов (А. Pieron,
1920). Нельзя однако и не видеть вместе с А. Бине огромного
исторического значения первого шага, сделанного Шеррингтоном
в новом направлении: в первый раз, говорит Бине, физиолог

занялся проблемой, поставленной психологами, и приступил к ее
изучению свойственным ему методом вивисекции.
Идея, лежавшая в основе опытов Шеррингтона, была осуще-
ствлена недавно иным, гораздо более смелым путем Кенноном,
Дж. Льюисом и С. Бриттоном (W. В. Cannon, J. Т. Lewis,
S. W. Britton, 1927) в экспериментах с удалением всего симпатиче-
ского отдела автономной системы. Таким образом, после опера-
ции у животных были исключены все вазомоторные реакции,
секреция адреналина, висцеральные реакции, ощетинивание волос
и освобождение сахара в печени. У этих животных с симпатоэкто-
мией не обнаружилось никаких заметных изменений в эмоци-
ональных реакциях, возникавших совершенно нормальным путем
(за исключением ощетинивания) при соответствующих ситуациях.
Отсутствие афферентных импульсов от внутренних органов не
изменило ни в каком отношении их обычное эмоциональное
поведение. Подопытные кошки обнаруживали совершенно нор-
мальную эмоциональную реакцию в присутствии лающей собаки.
В 1929 г. Кенноном и его сотрудниками опубликованы дальней-
шие наблюдения над животными, перенесшими эту операцию.
Наблюдения подтвердили всецело то, что было установлено в
самом начале. Та стандартная реакция симпатического отдела
автономной системы, которая была так тщательно изучена в
ранних работах Кеннона как обязательный спутник сильных
эмоций, отсутствовала у наблюдавшихся животных, вместе с тем
после двусторонней симпатоэктонии животные не обнаруживали
никаких изменений в нормальном эмоциональном поведении.
Чтобы закончить рассмотрение этого едва ли не самого
важного аргумента против теории Джемса—Ланге, нам остается
кратко интерпретировать некоторые моменты, связанные с ука-
занными исследованиями. Первый момент: опыты Шеррингтона и
Кеннона не дают прямого доказательства того, что ощущения от
внутренних органов не играют значительной роли в возникновении
психической стороны реакции и что это состояние предшествует
телесному проявлению эмоции (Энджелл), так как можно допу-
стить, что вместе с исключением этих ощущений эмоция переста-
ет переживаться специфическим образом как чувство в сознании
животного (Перри). Действительно, следует признать, что на
основании опытов, в которых не содержится прямого свидетель-
ства о психическом переживании животных, мы не имеем непос-
редственной возможности утверждать или отрицать наличие того
или иного чувства при эмоциональной реакции. Прямое доказа-
тельство, очевидно, могло бы быть получено только на человеке,
который мог бы дать в наше распоряжение данные интроспектив-
ного характера. К этим данным мы еще обратимся.
Но и сейчас нельзя не заметить, что это возражение основано
на известной логической ошибке: оно доказывает слишком многое
и потому ничего не доказывает. Во всяком случае, оно доказыва-
ет гораздо больше, чем хочет. Ведь вообще наше суждение об
эмоциональном переживании животного основывается всегда на

умозаключении от внешних проявлений какого-либо состояния,
следовательно, если подвергнуть сомнению этот критерий, мы
вообще должны отказаться от всякого права приписывать живот-
ным какие бы то ни было чувства и переживания и тем самым
стать на точку зрения Декарта, рассматривавшего животных как
автоматы, как рефлекторные машины. Если же допустить, что у
нормальных животных мы вправе заключать от внешних проявле-
ний какой-либо эмоции к наличию эмоционального психического
состояния, аналогичного человеческому, хотя и бесконечно дале-
кому от него, то у нас нет никаких оснований делать исключение
в отношении оперированных Шеррингтоном и Кенноном живот-
ных, сохраняющих все симптомы в поведении, которые у нор-
мальных животных заставляют нас всегда предполагать и наличие
психического компонента эмоциональной реакции. Как правильно
замечает Шеррингтон в ответ на это возражение, «трудно думать,
что восприятие, которое вызывает полное проявление гнева и
соответствующее поведение, является вместе с тем бессильным
вызвать чувство гнева» (см. Р. Крид и др., 1935, с. 188).
Второй момент, требующий интерпретации, состоит в том, что
новые опыты Кеннона ставят нас перед серьезным теоретическим
затруднением, так как они находятся в видимом противоречии с
тем истолкованием, которое мы, следуя за автором, допустили
выше по отношению к его ранним работам. Мы видели, что
органические изменения, возникающие в результате сильных
эмоций, обнаруживают несомненную биологическую целесообраз-
ность, выяснение которой является немаловажным завоеванием
психологической мысли. Эти реакции, как мы видели, служат
подготовкой организма к усиленной деятельности, которая обыч-
но следует за сильными эмоциями в ситуациях, требующих
бегства или нападения. Между тем новые опыты говорят как
будто об обратном. Они устанавливают, что полное исключение
органических реакций не производит никакого заметного измене-
ния в поведении животных. Эмоции протекают таким же точно
образом, как и до операции, поведение животного остается столь
же адекватным ситуации, биологически осмысленным и при
полном разобщении мозга от внутренних органов и при полном
удалении симпатического отдела автономной системы. Это проти-
воречие было бы непреодолимой трудностью для эксперименталь-
ной и теоретической критики органической теории эмоции, если
бы оно было действительным, а не мнимым. На самом деле между
первыми результатами экспериментальных исследований и новы-
ми не только не существует никакого противоречия* но, напротив,
имеется полное согласие.
В поведении животных с удаленным симпатическим отделом
автономной системы в спокойных условиях лаборатории, говорит
Кеннон, не наблюдается никаких отличий по сравнению с нор-
мальными животными. С первого взгляда поэтому может пока-
заться, что симпатическая система не имеет большого значения
для нормального телесного функционирования. Но такое заключе-

ние ошибочно. В условиях действительной жизни, в критических
подлинных ситуациях оперированное животное едва ли могло бы
сравниться с нормальным по реальной возможности самосохране-
ния. Как было установлено в связи с ранними работами Кеннона,
биологическое значение органических реакций, которые возника-
ют в результате эмоции и сопутствуют сильным эмоциям,
заключается исключительно в подготовке организма к деятельно-
сти (бегству, нападению), к усиленной затрате энергии, к напря-
женной мышечной работе.
Таким образом, биологическое значение этих реакций связано
не столько с эмоцией самой по себе, с эмоцией как таковой,
сколько с функциональными следствиями сильных эмоций. Имен-
но благодаря тому, что функциональные следствия (усиленная
мышечная работа) одинаковы для столь различных эмоций, как
страх и ярость, соответствующие органические реакции не только
фактически оказываются идентичными, но и, теоретически рас-
суждая, не могут быть различными. Следовательно, тот факт, что
эмоция как таковая сохраняется и при полном уничтожении
органических реакций, ничего не меняет в нашем представлении о
биологическом значении этих органических изменений, но, напро-
тив, только подтверждает снова: это значение сводится исключи-
тельно к подготовке организма к деятельности, естественно
вытекающей из эмоции.
С этой точки зрения становится ясным, что оперированное
животное в лабораторных условиях ничем не отличается от
нормального. Оно так же, как и нормальное, обнаруживает
эмоцию страха и гнева, но в естественных условиях разница
между ними должна сказаться немедленно и с огромной силой.
Оперированное животное именно из-за отсутствия органических
изменений, обычно сопровождающих эмоции и подготовляющих
организм к усиленной трате энергии, должно оказаться неподго-
товленным к борьбе или бегству, которые в естественных услови-
ях следуют непосредственно за эмоциями гнева или страха, и,
следовательно, должно погибнуть при первом же серьезном
столкновении с настоящей опасностью. Эмоции, которые наблю-
даются у этих животных в полной сохранности в лабораторных
условиях, представляют собой, так сказать, бессильные эмоции,
эмоции, лишенные присущего им биологического значения, если
можно так выразиться, эмоции, лишенные своего жала: опериро-
ванное животное может адекватным образом испытывать и
проявлять аффект гнева, но оно бессильно, когда ситуация
требует от него естественных выводов из этого аффекта—борьбы
и нападения.
Если согласиться с приведенной выше интерпретацией двух
спорных моментов, возникших в результате новых исследований,
мы неизбежно должны прийти к тому основному выводу, который
делает из этих исследований Кеннон.
У нас нет, конечно, никаких реальных оснований утверждать
или отрицать наличие эмоционального переживания у оперирован-

ных животных. Однако у нас есть полное основание для того,
чтобы судить об отношении этих опытов к теории Джемса—
Ланге. Джемс приписывает главную роль в эмоциональном пере-
живании висцеральным ощущениям. Ланге сводит его целиком к
ощущению вазомоторной системы. Оба утверждают: если мыс-
ленно вычесть эти органические ощущения из эмоционального
переживания, от него ничего не останется. Шеррингтон и Кеннон
со своими сотрудниками произвели вычитание ощущений хирурги-
чески. У их животных была исключена возможность возвратных
импульсов от внутренних органов. Согласно Джемсу, эмоциональ-
ное переживание должно было в значительной степени свестись
на нет. Согласно Ланге, оно должно было целиком исчезнуть.
(Напомню, что без возбуждения нашей вазомоторной системы
впечатления внешнего мира не вызывали бы у нас ни радости, ни
горя, не причиняли бы нам ни заботы, ни страха.) Однако
животные действовали, поскольку это позволяли нервные связи,
без всякого снижения интенсивности эмоциональных реакций.
Другими словами, операции, которые, согласно данной теории,
должны были в значительной части или полностью уничтожить
эмоцию, несмотря на это, сохранили в поведении животных гнев,
радость и страх в такой же мере, как они проявлялись и до
операции.
Мы предпочитаем, однако, вместе с Шеррингтоном воздер-
жаться только на основании этих опытов от окончательного
суждения по поводу рассматриваемой теории: свое истинное
значение эти данные приобретают лишь в сопоставлении со всеми
прочими экспериментальными результатами, с одной стороны, и с
клиническими фактами, которые дают в наши руки незаменимые
свидетельства о сознательном эмоциональном переживании чело-
века,—с другой.
5
Убедительность рассмотренного выше экспериментального ар-
гумента значительно возросла бы в наших глазах, если бы мы
располагали и доказательством, обратным тому, которое было
опытным путем разработано Шеррингтоном и Кенноном. Иными
словами, если бы мы располагали экспериментальными данными
относительно искусственного вызывания органических реакций,
сопутствующих сильным эмоциям, мы могли бы питать значитель-
но больше доверия к тем выводам, которые напрашиваются сами
собой из рассмотренных исследований. Перед нашими глазами
тогда были бы, так сказать, прямая и обратная теоремы,
доказанные с одинаковой логической силой: та и другая, вместе
взятые, уже позволили бы сделать достаточно прочные заключе-
ния.
Вспомним, что Джемс и Ланге развивали чисто спекулятивно
соображения в пользу теории эмоций тем же самым логическим

путем, видя два главных доказательства своей теории в том, что
при подавлении телесных проявлений эмоция должна исчезнуть, и
в том, что при искусственном вызывании телесных проявлений
эмоция столь же неизбежно должна возникнуть. Естественно, что
экспериментальная проверка теории также должна была повести
по этим же двум путям. Первые попытки доказать обратную
теорему (эмоция не возникает, несмотря на то что имеются все ее
телесные проявления) мы находим уже в рассмотренных выше
опытах, показавших, что такие неэмоциональные состояния, как
переохлаждение, перегревание и асфиксия, вызывают органиче-
ские изменения, аналогичные тем, которые наблюдаются при
страхе и ярости, причем эмоция вслед за этими изменениями не
возникает. Прямой переход от мысленного эксперимента Джемса
и Ланге к реальному эксперименту был сделан в исследованиях
Г. Маранона27 (in: W. В. Cannon, 1927, p. 113).
Опыты Маранона действительно представляют собой как бы
доказательство обратной теоремы по сравнению с той, которая
была обоснована опытами Шеррингтона и Кеннона. Эти опыты
показали, что инъекция адреналина в дозах, достаточных для
того, чтобы возникли все типичные для сильных эмоций органиче-
ские явления, не вызывает у испытуемых эмоционального пере-
живания в собственном смысле слова, несмотря на то что
имеются все телесные проявления. Новое в опытах Маранона—
использование самонаблюдения, которое дает в наши руки свиде-
тельства о непосредственных переживаниях испытуемых. В этом
преимущество последних опытов по сравнению с теми, которые
были поставлены на животных. По отношению к новым исследо-
ваниям, таким образом, парализуется возражение о том, что мы
не имеем прямых доказательств наличия или отсутствия эмоци-
ональных переживаний, соответствующих телесным проявлениям.
В опытах Маранона в поле зрения экспериментатора находи-
лись оба плана—объективный и субъективный. Исследователь
мог констатировать изменения, происходящие в сознании испыту-
емого, и телесные проявления эмоции одновременно и изучать их
отношения друг к другу. Переживания испытуемых заключались
в ощущениях сердцебиения, диффузной артериальной пульсации,
стеснения в груди, сужения гортани, дрожи, холода, сухости во
рту, нервозности, недомогания и болезненности. По ассоциации с
этими ощущениями в некоторых случаях возникало неопределен-
ное аффективное состояние, холодно оцениваемое испытуемым и
лишенное реальной эмоции. Показания испытуемых носили такой
характер: «Я чувствую, как если бы я был испуган»; «Как если
бы я был в ожидании большой радости, как если бы я был
растроган»; «Как если бы я собирался заплакать, не зная
почему»; «Как если бы я испытывал большой страх и все же был
спокоен» и т. д.
В итоге исследований Маранон намечает ясное различие между
восприятием периферических феноменов вегетативной эмоции
(т. е. телесных изменений) и собственно психической эмоции,

которая не возникала у его испытуемых и отсутствие которой
позволяло им давать отчет об ощущении вегетативного синдрома с
совершенным спокойствием, без действительного чувства.
У небольшого количества испытуемых возникала, правда, во
время опытов подлинная эмоция, обычно тоска со слезами,
рыданиями и вздохами. Однако это имело место только тогда,
когда можно было заранее отметить эмоциональное предрасполо-
жение испытуемого, особенно часто при гипертиреодизме. В
некоторых случаях это состояние развивалось только при усло-
вии, если адреналин вводился после беседы с испытуемым о его
больных детях или умерших родителях. Таким образом, и эти
случаи показывают, что адреналин оказывает вспомогательный
эмоциогенный эффект только тогда, когда заранее существует
соответствующее эмоциональное настроение. Заметим чрезвычай-
но существенное новое обстоятельство, с которым мы встречаем-
ся в опытах Маранона и которое обычно выпускается из виду при
одностороннем использовании их для решения грубого вопроса —
«за» или «против». Это обстоятельство заключается в теснейшем
переплетении психических и органических, или, скажем точнее,
церебральных и соматических, компонентов эмоциональной реак-
ции. В этом пункте опыты Маранона указывают не только на
относительную независимость тех и других и возможность их
раздельного вызывания, но и на то, что одни могут облегчать
развитие и усиление других, могут оказывать взаимную поддер-
жку, переплетаться, вызывая тем самым полный аффект, несом-
ненный по своей подлинности как со стороны переживания, так и
его телесных проявлений.
В тех случаях, когда в опытах Маранона наблюдается разви-
тие такого полного и подлинного аффекта, психические и сомати-
ческие компоненты, вызываемые различным путем, как бы идут
друг другу навстречу, так что в точке их пересечения, в момент
их встречи, возгорается настоящее эмоциональное волнение.
Вспомним приведенные выше, но недостаточно подчеркнутые
нами указания на это переплетение, которые встречаются в
формулировках Джемса и Ланге и составляют едва ли не
единственный верный пункт их теории. Так, Ланге, перечисляя
все физические симптомы страха, которые следует уничтожить
для того, чтобы ничего не осталось от самого страха, называет
наряду со спокойным пульсом и быстрыми движениями также
ясные мысли и сильную речь. В этом пункте Ланге немало грешит
против логической стройности своего довода: кто бы стал спорить
с его парадоксальным аргументом, если бы на эту мелкую с
первого взгляда, но на самом деле первостепенно важную его
часть было обращено серьезное внимание? Ведь в переводе на
теоретический язык это означает радикальное изменение основно-
го положения Ланге: вместо его тезиса — уничтожьте у испуганно-
го человека все физические симптомы страха, что тогда останется
от его страха, — он в сущности должен был бы сказать: уничтожь-
те у испуганного человека все физические и психические симптомы

мы страха—и тогда с ним нельзя было бы не согласиться. Ибо
что иное может означать требование: сделайте его речь сильной, а
мысли ясными, как не: измените все состояние его сознания?
Менее отчетливо, но то же самое проскальзывает и у Джемса.
В приведенной выше формуле о непредставимости гнева при
отсутствии его телесных проявлений Джемс, наряду с расширени-
ем ноздрей и стискиванием зубов, упоминает также о стремлении
к энергичным поступкам, т. е. опять-таки момент, не только
характеризующий скорее состояние сознания, чем внутренних
органов и мускулов гневающегося человека, но и переживание,
коренным образом отличающееся от ощущений телесных прояв-
лений эмоции, насколько вообще стремление может быть отлично
от простого ощущения или восприятия. Если оценить этот момент
во всем его теоретическом значении, нельзя не заметить так же,
как и в отношении тезиса Ланге, что мы имеем здесь дело с
некоторой логической непоследовательностью в ходе рассуждений
Джемса. Эту непоследовательность Джемс, вероятно, охотно
исправил бы, обрати он на нее внимание; но на самом деле она
образует едва ли не единственное верное зерно всей теории,
зерно, содержащее мысль, что эмоция—не просто сумма ощуще-
ний органических реакций, но в первую очередь стремление к
действованию в определенном направлении.
Мы еще будем иметь случай вернуться к этому попутно
найденному нами верному зерну органической теории эмоций.
Сейчас же мы не можем не отметить, что только в этом пункте, в
котором теория изменяет сама себе, констатируя внутреннее
переплетение переживания и органической реакции в составе
аффекта, а не их причинно-следственную механическую зависи-
мость, опыты Маранона подтверждают положение Джемса и
Ланге; во всем остальном эти опыты говорят против теории.
Инъекция адреналина вызывает у человека все типичные телес-
ные проявления, сопровождающие сильные эмоции, но эти прояв-
ления переживаются как ощущения, а не как эмоции. В известных
случаях ощущения напоминают прежний эмоциональный опыт, но
не воскрешают и не актуализируют его вновь, и только в
исключительных случаях предуготовленной эмоциональной сензи-
тивизации телесные изменения могут привести к развитию насто-
ящего аффекта. Эти случаи, отмечает Кеннон, представляют
собой исключения, а не правила, как то предполагает теория
Джемса—Ланге; в обычных случаях телесные проявления не
вызывают в качестве непосредственного результата эмоциональ-
ного переживания (W. В. Cannon, 1927).
Опыты Маранона образуют естественный переход к данным
клинических исследований, так как они непосредственно сталкива-
ют нас с человеком, вводят в поле зрения исследователя
субъективный психологический план и делают доступным непос-
редственный анализ сознания. Тем самым эти опыты позволяют
не только говорить на языке самих авторов теории, но и поставить
на место умозаключений относительно психических состояний,

соответствующих тем или иным телесным проявлениям, прямое
фактическое наблюдение самих состояний. В сущности говоря,
этим путем шли и первые экспериментальные исследования,
связанные с проверкой теории Джемса. Новым в опытах Марано-
на является только возможность непосредственного и глубокого
экспериментального влияния, оказываемого чисто физическим
путем, на органические изменения, сопутствующие эмоциям. Из
старых работ напомним исследование А. Лемана28 (A. Lehman,
1892), который, основываясь на самонаблюдении, утверждал, что
уже первичное представление, вызывающее эмоцию, оказывается
окрашенным в чувственный тон прежде, чем образуются эмоци-
онально окрашенные органические ощущения. Следовательно,
заключал он, эмоциональный тон не может рассматриваться как
сумма органических ощущений. В опытах Лемана чувственный
тон возникал одновременно или чуть спустя после первичного
восприятия. Нарушения циркуляции, напротив, наступали только
через 1—2 с после раздражения, следовательно, позже, чем
возникало чувство.
Мы приводим данные Лемана только потому, что они получили
объективное экспериментальное подтверждение в дальнейших
исследованиях. Суммируя эти последние, Кеннон, не упоминая
Лемана, выдвигает его выводы в качестве нового аргумента
против теории Джемса: висцеральные изменения возникают слиш-
ком медленно и не могут поэтому рассматриваться как источник
эмоционального переживания. Он сопоставляет29 данные К. Стю-
арта30, Э. Сертолли31, Д. Ланглей32, И. П. Павлова и других33,
установивших, что латентный период висцеральной реакции значи-
тельно превышает латентный период аффективной реакции
(W. В. Cannon, 1927, р. 112), который Ф. Уэллс34 (ibid, р. 112)
определяет в 0,8 с, сокращая, таким образом, длительность,
установленную Леманом. Согласно теории Джемса—Ланге, аф-
фективные реакции возникают в результате возвратных импуль-
сов от внутренних органов, но это представляется невозможным,
если принять во внимание длительный латентный период реакций
этих органов, к которому следует еще прибавить время, необходи-
мое для возвратного пробега нервных импульсов к мозгу. В этом
сопоставлении старых опытов Лемана с новыми работами мы
снова видим, насколько плодотворен тот путь исследования,
который соединяет в себе анализ объективной и субъективной
сторон аффективной реакции.
Высшие формы такого соединения мы находим в природных
экспериментах при клиническом изучении психопатологии аффек-
тивной жизни. Без преувеличения можно сказать, что без этих
данных основные вопросы, связанные с теорией Джемса—Ланге,
не могли бы быть решены, а главное, мы не могли бы приблизить-
ся к более адекватному пониманию природы аффектов и их
телесной организации. Поэтому данные клинического изучения
должны быть обязательно приняты во внимание, если мы хотим
вынести окончательное суждение по поводу той контроверзы, в

разрешении которой мы пытаемся все время найти прочную точку
опоры как для верного понимания природы аффектов, так и для
верной оценки интересующего нас философского учения о стра-
стях.
Сами авторы органической теории обращались к данным
патологии, надеясь найти в них прямое подтверждение своему
учению. «Лучшее доказательство,—говорит Джемс,—тому, что
непосредственной причиной эмоций является физическое воздей-
ствие внешних раздражений на нервы, представляют те патологи-
ческие случаи, когда для эмоции нет соответствующего объекта.
Одним из главных преимуществ моей точки зрения на эмоции
является то обстоятельство, что при помощи ее мы можем
подвести и патологические, и нормальные случаи эмоций под одну
общую схему» (1902, с. 310). Таким образом, Джемс не только
признавал закономерность фактической проверки теории психопа-
тологическими данными, но видел в них лучшее доказательство
этой теории, а главное преимущество ее полагал в том, что она
одинаково хорошо объясняет нормальные и патологические аф-
фекты. Во всяком доме сумасшедших он рассчитывал встретить
образчики ничем не мотивированных аффектов, которые, по его
мнению, как нельзя лучше доказывали истинность его положения.
Поэтому совершенно естественно обратиться к рассмотрению
того, в какой мере эти образчики, эти патологические случаи
действительно говорят в пользу рассматриваемой теории (или
против нее) и в какой мере эта теория действительно способна
подвести под единую схему нормальную и патологическую аф-
фективную жизнь.
К. Г. Ланге также полагал, что последняя точка опоры для
гипотезы о психической эмоции исчезает, как только мы обраща-
емся к ненормальному функционированию эмоциональных процес-
сов. Он даже думал, что «вазомоторный аппарат особенно сильно
подвергается опасности функционировать ненормально, потому
что он образует ту часть нервной системы, которая пользуется
наименьшим отдыхом и чаще других подвергается эмоциональным
бурям. Когда такого рода расстройства случаются у какого-либо
субъекта, то он, смотря по обстоятельствам, бывает подавлен или
разъярен, боязлив или необузданно весел, застенчив и т. д.,—ц
все это без всякой причины, хотя выразитель этих эмоций
сознает, что у него нет никакого повода сердиться, бояться или
радоваться. Где здесь точка опоры для гипотезы о «психической
эмоции»?» (1896, с. 62—63). Как видим, Ланге снова поразительно
совпадает с Джемсом не только в формулировке своих общих
положений, но и в деталях развиваемой им аргументации.
Но Джемс, в отличие от Ланге, ясно понимал, что общая и
суммарная ссылка на патологические, немотивированные аффек-
ты—только косвенное и достаточно шаткое доказательство в
пользу его теории, ибо такая ссылка, в сущности говоря, не дает
ничего нового по сравнению с наблюдением нормального протека-
ния аффектов, так как и в случаях немотивированного аффекта

(если оставить пока в стороне явление так называемой сердечной
тоски и сердечного страха, в которых, по мнению Джемса, эмоция
есть просто ощущение телесного состояния и причиной своей
имеет чисто физиологический процесс) остается совершенно
невыясненным центральный для всей теории вопрос: что же при
немотивированном аффекте должно рассматриваться как причина
и что как следствие, если психическое состояние и органические
изменения совершенно так же, как и в нормальных случаях, даны
вместе? Ведь отличие патологических моментов от нормальных
заключается только и исключительно в том, что при них
отсутствует восприятие, повод, вызывающий аффект, но ведь не
об этом говорит вся теория Джемса—Ланге. Они стремятся
доказать, что эмоция как таковая, а не повод к ней есть результат
телесных проявлений аффекта, а это кардинальное положение
остается при немотивированном аффекте столь же недоказанным
и недоказуемым, как и при нормальной эмоции.
Очевидно, для прямого доказательства или опровержения
теории нужны патологические явления совсем другого характера.
Джемс понимал это. Он указывал на то, что для его теории могли
бы служить только такие патологические случаи, при которых мы
наблюдали бы сохранение или исчезновение эмоциональности у
непарализованных субъектов, характеризуемых вместе с тем
полной анестезией. Джемс сам указывает на некоторые наблюде-
ния, приближающиеся к таким феноменам, и интерпретирует их в
смысле, благоприятном для его теории. Мы оставим их в стороне,
как и данные Даллона и Г. Меерсона, поскольку они, по правиль-
ному замечанию К. Ландиса35, представляют собой интересные
случаи истории и, следовательно, должны рассматриваться как
таковые, так как все они были связаны с первичным расстрой-
ством и нарушением аффективной жизни и потому должны
обсуждаться сейчас скорее с точки зрения психоанализа, чем с
точки зрения физиологической психологии.
У. Джемс сам считал выдвинутые им для критического экспе-
римента условия нереализуемыми, однако они нашли свою реали-
зацию сперва в психофизиологическом эксперименте Шеррингто-
на, который приблизился, по верному замечанию Дюма, к требова-
ниям Джемса, а затем и в клинических наблюдениях, произведен-
ных Ч. Дана36 (Ch.Dana, 1921).
Эти клинические исследования не только позволяют нам
использовать данные самонаблюдения для фактического исследо-
вания эмоциональных переживаний в патологических случаях, но
и освещают еще одну чрезвычайно существенную, оставленную
нами пока в стороне область фактов, которую затрагивает
органическая теория эмоций. До сих пор мы имели дело преиму-
щественно и почти исключительно с висцеральной стороной
телесных проявлений эмоции, т. е. с функцией симпатического
отдела центральной нервной системы. .Двигательные и мимические
проявления эмоции, которые в теории Джемса играют роль хотя и
второстепенного, но все же очень значительного фактора, произ-

водящего эмоцию, из-за условий физиологического эксперимента
оставлялись нами в стороне. Более того, мы часто—как это
имело место в опытах Кеннона и Шеррингтона—должны были
опираться на сохранность двигательной и мимической сторон
телесных проявлений как на доказательство наличия и психиче-
ской части эмоций. Клинические исследования, к рассмотрению
которых мы сейчас переходим, позволяют нам отдать себе отчет
и относительно этой группы фактов и, таким образом, непосред-
ственно приближают нас к окончательным выводам, к окончатель-
ному решению вопроса.
6
Как мы видели, сторонники органической теории пытаются
спасти ее путем внесения в нее существенного фактического
корректива, который мог бы примирить эту теорию с недвусмыс-
ленными данными экспериментальных исследований. Эти данные
говорят о том, что висцеральные изменения не могут рассматри-
ваться в качестве источника эмоций, следовательно, остается
предположить, что ощущения напряжения и движения скелетной
мускулатуры образуют истинную причину эмоционального состо-
яния и варьируют соответственным образом при различных
эмоциях.
С. Вильсон37 описал случаи патологических проявлений смеха
и плача, в которых ярко выраженные внешние проявления эмоции
ни в какой мере не соответствовали действительным чувствам
пациентов. Их эмоциональные переживания протекали вполне
нормально, и они страдали оттого, что их реальные чувства на-
ходили себе противоречивые выражения. Больные могли пережи-
вать печаль во время шумного смеха, плакать, когда чувствовали
себя веселыми. Вильсон пишет, что при всех внешних проявле-
ниях веселости и радости, включая и сопутствующие реакции
висцеральных механизмов, эти люди могли не только не чувство-
вать себя счастливыми, но соответствующее состояние их созна-
ния могло находиться в открытом конфликте с внешним выраже-
нием их эмоций (S. Wilson, 1924, р. 299—333). Совершенно ясно,
что гипотеза Джемса—Ланге должна быть радикально изменена,
если она хочет быть приведена в согласие с подобного рода
наблюдениями, в которых отсутствует полное слияние перифери-
ческих и церебральных компонентов.
С. Вильсон сообщает противоположные случаи, также говоря-
щие об отсутствии параллелизма между психическими и соматиче-
скими элементами эмоции. Это случаи эмоционального паралича
лица, при котором пациенты переживают чувствование и остро
осознают свои нормальные эмоциональные состояния в соответ-
ствующих ситуациях. У них наблюдается маскообразное выраже-
ние лица, а за этой маской полностью сохраняется нормальная
игра эмоциональных реакций. Пациенты страдали от полного
отсутствия выразительных движений лица. Они, по свидетельству

Вильсона, были очень чувствительны к этому обстоятельству и
видели в нем величайшее несчастье, мешавшее показать другим,
что они переживали радость или печаль. По образному сравнению
Н. В. Коновалова38, у пациентов первого и второго рода, описан-
ных Вильсоном, мы всегда имеем такое несоответствие эмоци-
онального переживания и его внешнего выражения, которое
напоминает маску. Но если у пациентов второго рода лицо
напоминает маску, снятую с мертвеца и надетую на человека,
наделенного всей полнотой живых эмоций, то у больных первого
рода лицо напоминает маску греческого актера с утрированно
патетической эмоциональной экспрессией, которая может резко
дисгармонировать с внутренним состоянием героя или изобража-
ющего его актера и с произносимыми им словами роли. В
сущности говоря, у больных этого рода мы наблюдаем то, что
В. Гюго описал в романе «Человек, который смеется».
С. Вильсон приводит данные самонаблюдения своих пациен-
тов, которые протестуют против того, что их смех и слезы
принимаются другими за показатель их действительного аффек-
тивного состояния. С этим не мирится заключение, говорит
Вильсон, что телесные проявления, как называет их Джемс,
образуют эмоцию. И обратно, пациенты могут при фациальной
диплегии сохранять маскообразное выражение лица и переживать
«внутренний смех». Свои наблюдения Вильсон суммирует в виде
общего тезиса. С точки зрения клиницистов, по его словам, он
должен согласиться с физиологами, когда они полагают, что
органические изменения имеют относительно небольшое значение
по сравнению с церебральными, с которыми соединены психиче-
ские компоненты эмоциональной реакции.
Но еще большее значение, как отмечает Бард, имеют случаи
сохранности нормальной эмоциональной жизни у пациентов, стра-
дающих полной или почти полной неподвижностью скелетной
мускулатуры. Ч. Дана сообщает, что у таких пациентов сохрани-
лись нормальные субъективные эмоциональные реакции. Дана же
принадлежит описание замечательного наблюдения, которое, по
мнению Барда, дает прямой ответ на часто адресовавшийся
Шеррингтону по поводу его опытов упрек в недоказанности
наличия эмоционального переживания у оперированных живот-
ных. Пациентка, весьма интеллигентная женщина 40 лет, сломала
шею на уровне 3-го и 4-го шейных позвонков. Больная страдала
полным параличом скелетной мускулатуры, туловища и четырех
конечностей, с полной потерей поверхностной и глубокой чувстви-
тельности всего тела от шеи к низу. Она жила около года, и в
течение этого времени Дана наблюдал ее эмоции горя, радости,
неудовольствия и привязанности. Нельзя было отметить никаких
изменений в ее личности или характере. Она владела только
мускулатурой черепа, верхней части шеи и диафрагмой. Возмож-
ность эмоциональных разрядов симпатических импульсов была
исключена. Трудно понять, с точки зрения периферической
теории, каким образом ее эмоциональность не претерпела никаких

изменений, в то время как ее скелетная система была практически
элиминирована и симпатическая также была целиком исключена.
В качестве основного вывода из этих наблюдений Дана делает
следующий: эмоции локализованы центрально и проистекают от
деятельности и взаимодействия коры и таламуса. Центры, кото-
рые регулируют деятельность вегетативной нервной системы,
находятся главным образом в мозговом стволе. Эти центры
возбуждаются в первую очередь, когда животное воспринимает
что-либо, требующее защиты, нападения, активного стремления.
Они, в свою очередь, возбуждают мускулы, внутренние органы и
железы, и они также сообщаются с корой и возбуждают эмоции,
соответствующие воспринятому объекту или возникшей идее.
Нам предстоит еще рассмотреть позитивную часть теоретических
соображений этого клинициста. Она полностью совпадает, как и
негативные выводы, с заключениями, к которым пришли физи-
ологи в результате своих экспериментальных исследований. Сей-
час продолжим рассмотрение этих первостепенно важных клини-
ческих данных, по-видимому способных прямо ответить на инте-
ресующий нас вопрос, а в соединении с прежде рассмотренными
данными эксперимента едва ли не окончательно развязать тот
узел противоречий, который завязался на протяжении десятиле-
тий вокруг знаменитой теории.
Г. Хэд описал случаи одностороннего поражения зрительного
бугра: у больных в качестве характерного симптома наблюдалась
тенденция к эксцессивной реакции на всевозможные аффективные
стимулы, половинностороннее изменение эмоционального тона,
выражавшееся в том, что уколы булавкой, болезненное надавли-
вание, нагревание или охлаждение производили гораздо большее
эмоциональное впечатление с больной стороны тела, чем со
здоровой. Приятные стимулы также переживались эмоционально
более интенсивно с пораженной стороны. Теплое прикосновение
вызывало у больных интенсивное чувство удовольствия, прояв-
лявшееся в симптомах радости на лице и в выражениях приятного
удовлетворения. Сложные аффективные стимулы, например вос-
приятие музыки или пения, могли вызывать эмоциональные
переживания такой большой силы (на болезненной стороне), что
становились невыносимыми для больного.
Один из пациентов Хэда был не в состоянии находиться на
своем месте в церкви, так как он не мог выносить воздействие
пения на больную сторону. У другого пациента при слушании
пения появлялось ужасное чувство на больной стороне. Один из
больных рассказывал, что после припадка, который сделал
особенно чувствительным к приятным и неприятным ощущениям
правую сторону его тела, он стал нежнее. Правая рука, говорил
он, всегда нуждается в утешении. Больному кажется, что на
своей правой стороне он непрестанно томится по симпатии. Его
правая рука кажется более «художественной». Часть тела с
больным зрительным бугром реагирует, таким образом, сильнее
на аффективный элемент как внешних раздражений, так и

внутренних душевных состояний. Существует повышенная вос-
приимчивость больной части тела к состоянию удовольствия и
неудовольствия. Э. Кюпперс39, который идет дальше других в
оценке роли зрительного бугра как источника психических состо-
яний, формулирует итоги наблюдений над подобного рода больны-
ми, говоря, что одностороннеталамический больной человек имеет
слева другую душу, чем справа. На одной стороне он более
нуждается в утешении, чувствительнее к боли, «художественнее»,
нежнее, нетерпеливее, чем на другой.
Оставляя сейчас в стороне интерпретацию, которую дает
Джемс эти случаям, мы должны извлечь из них то, что
непосредственно относится к обсуждаемому нами вопросу. Нас
могут интересовать в первую очередь два момента. Первый: как
установил Хэд, у больного этого рода отмечается значительное
различие в чувственном тоне отдельных ощущений. В то время
как одни ощущения и восприятия не имеют никакого существен-
ного эмоционального эффекта, другие интенсивно влияют на
больную сторону. В частности, как справедливо подчеркивает
Кеннон, исключительное значение приобретает тот факт, что
ощущения, возникающие при различных положениях тела и
позах, совершенно лишены эмоционального тона. Отсюда следу-
ет, что афферентные импульсы от скелетных мускулов, в кото-
рых последователи Джемса склонны были видеть, как упомина-
лось выше, главный экстрависцеральный источник эмоции, после
исключения висцеральных ощущений в результате критических
экспериментов не могут рассматриваться как действительный
источник эмоции, так как они лишены того специфического
необходимого качества (чувственного тона), которое одно только
и могло бы заставить нас видеть в них истинную причину
эмоционального состояния. Следовательно, последнее прибежище
тех, кто пытается спасти органическую теорию эмоций, оказыва-
ется разрушенным клиническими исследованиями Хэда. Источни-
ком специфического качества эмоций не могут служить ни
возвратные импульсы от внутренних органов, ни также импульсы
от иннервированных мускулов.
Второй интересующий нас момент: в исследованиях Хэда мы
встречаемся с фактами, которые вообще совершенно необъясни-
мы с точки зрения концепции Джемса и, следовательно, вступают
в непримиримое противоречие с ней. В самом деле, как можно
объяснить с этой точки зрения факт одностороннего изменения
аффективных переживаний при сохранении основных предпосы-
лок, выдвинутых авторами теории? Ни органы грудной полости,
ни органы брюшной, как замечает Кеннон, не могут функциони-
ровать одной половиной, вазомоторный центр также представляет
собой единство, и больные Хэда, конечно, не обнаруживают
только право- или левостороннего смеха и плача. Таким образом,
импульсы, посылаемые от расстроенных периферических органов,
должны быть одинаковыми с обеих сторон. Для объяснения
несимметричного чувствования мы должны обратиться к органу,

который способен функционировать несимметрично, т. е. к зри-
тельному бугру.
Заканчивая обзор клинических данных по интересующему нас
вопросу, видим, что мы приобрели в этих новых фактах новую и
существенно важную точку опоры для разрешения исследуемой
нами теоретической контроверзы. Как мы упоминали, Джемс сам
при первом опубликовании своей теории апеллировал к клинике,
говоря, что если его теория будет когда-либо определенным
образом подтверждена или отвергнута, то это может быть
сделано клиникой, потому что только она держит в руках
необходимые для этого данные. Клиника, исходя из различных
наблюдений, накопила достаточно фактов, неизвестных во время
создания рассматриваемой теории, и получила, таким образом,
действительное средство для подтверждения или отрицания гипо-
тезы Джемса. После сказанного выше едва ли может остаться
сомнение в том, что клинические исследования недвусмысленно и
определенно говорят скорее за отрицание, чем за подтверждение
этой гипотезы.
В клинических исследованиях мы находим еще один момент,
который способен повести наше исследование, так долго застряв-
шее на одном пункте, дальше. Изучая и осмысливая клинические
данные, касающиеся аффективной жизни при патологических
условиях, мы не можем ограничиться только извлечением из них
дополнительных доказательств, заставляющих нас отвергнуть
органическую гипотезу как явно не соответствующую действи-
тельности. Надо быть теоретически слепым, чтобы не видеть того
существенного поворота всей теории эмоций, который так рельеф-
но намечается в этих клинических данных. Если бы мы хотели в
одной фразе определить содержание радикального поворота те-
оретической мысли, пытающейся проникнуть в природу эмоци-
ональной жизни, мы должны были бы сказать вместе с Бардом:
величайшая услуга, которую оказывает нам новая теория, заклю-
чается в повороте экспериментального изучения эмоций от пери-
ферии к мозгу. Это радикальное смещение внимания исследования
и теории эмоций на 180° действительно скрывает за собой целый
переворот в научных представлениях о природе аффективных
процессов. Но для того чтобы окончательно уяснить себе действи-
тельное значение указанного переворота и его отношение к
основной проблеме нашего исследования, мы должны критически
разобраться в той полемике, которая возникла в связи с ним.
7
Если остановиться, или, вернее, оборвать, на том пункте, до
которого мы довели рассмотрение огромного экспериментального
и фактического материала, накопившегося более чем за полвека,
протекших со времени основания органической теории (причем мы
могли привести только незначительную его часть), и попытаться

охватить единым взглядом картину в целом, все положение, как
оно сложилось на сегодняшний день в учении об эмоциях, то
нельзя не заметить, что в самое последнее время здесь произошли
очень существенные изменения. Если первые десятилетия прино-
сили с собой отдельные критические соображения и факты,
способные поколебать устойчивость господствующей теории эмо-
ций, вроде исследований Лемана, Шеррингтона и других, в
последние десятилетия благодаря накопившемуся огромному ма-
териалу, идущему с разных сторон, просто невозможно продол-
жать дальнейшее накопление таких разрозненных данных.
Самый ход развития научной мысли выдвинул необходимость
обобщения и—что самое важное — попытки иной интерпретации и
построения теории, способной адекватно объяснить накопленный
фактический материал. Таким образом, задачи критики и провер-
ки отступили на второй план по сравнению с задачами разработки
указанной теории эмоций. Оказалось недостаточным подтвердить
или отвергнуть теорию Джемса. Мы встали перед необходимо-
стью создать новую теорию для новых фактов, противопоставить
ее старой теории и включить в нее все то истинное и выдержав-
шее фактическую проверку, что заключалось в гипотезе Джемса
и Ланге. Их гипотеза уже по одному тому исторически оправдала
себя, что породила ряд исследований и тем толкнула научную
мысль на открытие неизвестных до того явлений действительно-
сти, которые сами уже предопределили направление для движения
теоретической мысли.
Произошедшее за последние десятилетия изменение положе-
ния и всего состояния вопроса об эмоциях заключается, таким
образом, в первую очередь в том, что перед нами оказываются
две теории эмоций, стоящие друг против друга. Ранние исследова-
ния были не в состоянии каждое в отдельности ни решить судьбу
старой теории, ни выдвинуть какие-нибудь теоретические гипоте-
зы вместо нее. Исследователи, как Шеррингтон, воздерживались
от окончательного суждения и ограничивали свои задачи чисто
критическими тенденциями. Именно этим объясняется то парадок-
сальное положение, при котором, несмотря на систематически
накапливавшийся из десятилетия в десятилетие критический
материал, теория Джемса—Ланге не только продолжала суще-
ствовать как общепризнанная научная истина, но и еще более
укреплялась в своем значении и жизнеспособности, распространяя
основной принцип на всю область психологии, создавая по своему
образу и подобию целые новые направления в нашей науке,
исходившие из рефлекторного принципа при объяснении психоло-
гии человека в целом.
Ни один из ударов, наносимых органической теории, не был в
состоянии убить ее, а по известному положению, что не убивает
меня, то делает меня сильнее. Это всецело применимо к историче-
ской судьбе теории Джемса—Ланге: ее критики не умели обоб-
щать, они не сумели противопоставить ей другой, более сильно
вооруженной теории, не сумели закрепить свои нападения пози-

тивной интерпретацией новых фактов. Эти задачи выпали всецело
на долю последнего десятилетия.
Оно — это десятилетие — с честью справилось со стоявшими
перед ним задачами, оно сумело обобщить разрозненный опыт
прежних десятилетий, обогатить его новыми, невозможными
прежде средствами и данными научного исследования и нанести
сокрушительный и окончательный удар старой теории. Оно
сумело разработать новую теорию. Это самое главное. Однако
при всем том оно выполнило лишь первую и самую элементарную
часть задач. Как мы видели из сделанного выше обзора исследо-
ваний, как мы еще яснее увидим дальше при рассмотрении теории,
родившейся в борьбе, в процессе критики и проверки, мы все же
до сих пор — и в критике старого, ив построении нового—не
вышли из того узкого круга проблем, в который загнала теорети-
ческую мысль гипотеза Джемса—Ланге. Мы не сумели подняться
над той постановкой вопроса, которая была дана в их гипотезе.
В сущности все противники этой гипотезы в не меньшей мере,
чем ее последователи, оказались робкими учениками Джемса и
Ланге в самой постановке основных проблем психологии аффек-
тов. Поэтому критика ложной теории оказалась сама связанной
той в корне фальшивой постановкой вопроса, которая лежала в
основе самой теории и которая предопределила в немалой мере ее
ошибочность. Это в значительной мере повлияло и на характер
новой теории, которая родилась в процессе критической проверки
гипотезы Джемса—Ланге. Новая теория, подобно критике, раз-
вернула свое построение на том же самом фундаменте, на
котором была воздвигнута старая. Один из создателей новой
теории—Кеннон—называет ее альтернативой по отношению к
гипотезе Джемса. И действительно, обе теории, старая и новая,
образуют альтернативу в том смысле, что они предлагают два
взаимоисключающих друг друга конкретных решения одной и той
же проблемы. В этом названии как нельзя лучше запечатлелось
то обстоятельство, что новая теория не смогла оказаться ничем
большим, как альтернативой по отношению к старой, следователь-
но, она не могла подняться над той плоскостью, в которой
распластана и пригвождена к земле психологическая мысль в
течение последнего полу столетия.
Если спросить себя, что же в конце концов, в общем итоге
дала полустолетняя критика старой теории и что дает нам сейчас
новая теория, утверждающаяся взамен прежней, то на этот
вопрос нельзя не ответить противоречивым образом: и очень
много, и очень мало.
Много—в смысле конкретного опровержения старых положе-
ний, которые в свете фактической проверки обнаружили свою
ложность, а следовательно, и бездоказательность построенной на
них теории. Много—в смысле выяснения чрезвычайно значитель-
ных и существенных фактических обстоятельств, проливающих
немалый свет на организацию и деятельность эмоций, на их
биологическое значение, на их связь с другими жизненными

процессами, на их место в ряду других форм нервно-психической
деятельности. Много, наконец,— в смысле теоретического обоб-
щения огромного фактического материала, преимущественно пси-
хологического и неврологического характера, обобщения логиче-
ски последовательного, стройного и достаточно убедительного
для того, чтобы охватить и объяснить большинство известных
нам фактов.
Но вместе с тем и критика, и новая теория дали в окончатель-
ном итоге и очень мало. Мало—в том отношении, что критика не
вырвала философского жала старой теории, не обнажила и не
разрушила ее патологических основ, на которых она была
построена, не разоблачила психологических заблуждений в самой
постановке вопроса, но, напротив, приняв ее целиком, тем самым
включила в новое построение эти заблуждения. Мало — в том
смысле, что новая теория, подобно старой, не дала даже
самомалейшего приближения к разрешению главной и основной
задачи—к построению психологии аффектов человека, не говоря
уже о высоком теоретическом значении этой главы нашей науки,
о решении тех по существу философских задач психологического
исследования, психологической теории страстей, без которых,
по-видимому, сама проблема аффекта не может быть правильно
поставлена в психологии человека.
Эту скованность всей современной психологии эмоций той
постановкой вопроса, которая была дана в органической гипотезе
Джемса—Ланге, справедливо отмечает М. Бентлей40 в введении к
последнему симпозиуму , собравшему мнение о природе эмоций
самых выдающихся представителей психологической науки. В
роковой власти старой теории Бентлей видит характерную черту
всей современной психологии эмоций. Прошлое подавляет насто-
ящее.
Новое непрестанно борется со старым, но борется его же
оружием и поэтому, несмотря на видимые победы, всегда оказыва-
ется в плену у старого и тщетно разбиваемого заблуждения.
Мертвый хватает живого.
Власть мертвого над живым в современной психологии эмоций
создает ту опустошенность, которая заставляет Бентлея поста-
вить в преддверии к симпозиуму основной вопрос: «Есть ли
эмоция нечто большее, чем просто название главы?» (M. Bentley,
1928, р. 17). За последние полвека, говорит Бентлей, учение об
эмоциях заняло в качестве новой и немаловажной главы место в
общих курсах и трактатах по психологии. Но каково содержание
этой главы? Раздел, посвященный классификации эмоций; раздел,
посвященный Джемсу—Ланге (обычно самый длинный); раздел о
выражении эмоций; иногда небольшое описание и чисто практиче-
ские размышления относительно пользы и неудобств эмоциональ-
ных расстройств. Почему, спрашивает Бентлей, мы продолжаем
до сих пор точить наши ножи на разбитых обломках этой твердой
окаменелости, образовавшейся из преувеличений? Неужели пото-
му, что психология обладает еще в очень малой степени заслужи-

вающими уважения теориями, она так боится дать одной из них
улетучиться или умереть? (ibid., р. 18).
Положение критиков этой парадоксальной и бессмертной
теории чрезвычайно напоминает народный шутливый рассказ,
приводимый В. И. Далем42 об охотнике, гордо возвещающем
своим товарищам, что он поймал медведя. На предложение
товарищей привести к ним пойманное животное охотник отвечает:
«Да не могу!» — «Так сам иди!» — «Да не пускает!» Так же как и в
этой истории остается до конца не выясненным, кто же кого
поймал — охотник медведя или медведь охотника, критики пресло-
вутой теории сами оказываются в ее власти и не только не могут
привести добычу по своему желанию туда, куда этого требует от
них поступательный ход развития учения об аффектах, но сами не
могут сделать ни одного шага дальше от пойманной ими добычи.
Правда, не разрешенные критикой и новой теорией задачи, о
которых мы говорили только что, представляют собой задачи,
справиться с которыми, по-видимому, возможно только на протя-
жении долгого ряда лет с помощью обширных и глубоких
исследований. По самому своему существу они не разрешимы в
процессе критики даже самого плодотворного заблуждения. На-
против, критика является необходимой предпосылкой для самой
постановки этих задач. Она открывает для них двери, но все-таки
нам думается, что настало время для того, чтобы сделать первую
попытку войти в эти насквозь открытые двери и попробовать
совершенно свободно и непредвзято наметить хотя бы самые
общие основы для разработки новых проблем в психологии
аффектов, проблем, которые и не снились старым мудрецам. В
настоящем исследовании и осуществляется такая первая и по
необходимости достаточно ограниченная и скромная попытка.
Может показаться странным, что первый шаг на новом пути
мы пытаемся сделать сверху — от философских вершин учения о
страстях. Совершенно резонно можно возразить, что между той
теорией физиологического и неврологического порядка, которая
снизу обеспечивает развитие нового учения, и вершинами теорети-
ческих обобщений, позволяющими сверху обозреть все поле
будущих исследований и весь ряд новых проблем, заполняющих
это поле, существует пропасть: она может быть заполнена только
напряженными и длительными усилиями собирателей новых фак-
тов и пролагателей новых путей.
Но нам представляется, что выбранный нами путь —
совершенно законный путь, ибо надо сделать самые эти новые
исследования возможными—снизу, без чего материалистическая
научная мысль не могла бы вообще двигаться и развиваться в
плане сложнейших и запутанных проблем, касающихся психоло-
гической природы человеческих страстей, и сверху, без чего она
не только не могла бы преодолеть методологические корни
заблуждений органической теории эмоций, но и вообще не могла
бы увидеть то направление, по которому должно пойти исследова-
ние, чтобы получить в результате прочные и надежные знания.

Если сравнить в этом отношении современное состояние
учения об аффектах с другими основными разделами современной
психологии, нельзя не заметить, что оно представляет своеобраз-
ное и печальное исключение в ряду других ее глав. Это
обстоятельство легко может быть понято как неизбежно обуслов-
ленное всей историей развития научной психологической мысли.
И вместе с тем оно ставит учение о страстях в положение
печального исключения, из-за которого—мы можем утверждать
без всякого колебания—эта едва ли не самая основная глава
психологии оказывается намного ниже всех других глав. Она как
бы парализована в поступательном развитии. Внутри она опусто-
шена, заполняется обычно, как правильно отмечает Бентлей,
мертвым материалом и возбуждает сомнение у самых проница-
тельных исследователей: представляет ли она собой вообще нечто
большее, чем только громкий заголовок над ничем не заполненны-
ми страницами?
Если окинуть даже беглым взглядом современное учение о
восприятии, современную теорию памяти, столь развитое в
последнее десятилетие учение о мышлении, развивающуюся
особенно усиленно в самое последнее время психологию речи, то
нельзя не поразиться тем резким контрастам, которые обнаружи-
ваются при сопоставлении этих глав сегодняшней психологии с
учением об аффектах. Контрасты не только в том, что перечис-
ленные главы чрезвычайно богаты теоретической мыслью, широ-
ко разработаны с фактической стороны, исполнены живого и
быстро развивающегося содержания, в то время как учение об
аффектах до сих пор приковано, как каторжник к тачке, к тому
пункту, в котором история завязала знаменитый узел органиче-
ской теории. Все это скорее результат, чем основа различия.
Различие прежде всего состоит в том, что все прочие главы
психологии разработали свей путь, на котором они достигли
подлинно научного и подлинно психологического изучения соот-
ветствующих проблем. Они поэтому прямо и смело обращены к
будущему. Одно только учение о страстях оказалось слепым, без
пути, в тупике, обращенным назад, к далекому прошлому. Оно
даже не разработало своей проблематики и до сих пор не задалось
вопросом о правильности или ложности старой постановки основ-
ных и центральных проблем всего учения.
Причина различия, думается нам, кроется в том, что во всех
разделах психологии, за исключением раздела эмоций, мы наблю-
даем одно общее явление, которое выступает так закономерно,
так согласно в самых разных областях, так плодотворно для
каждой области в отдельности и для психологии в целом, что мы
никак не можем признать его случайным. Напротив, оно кажется
нам с неизбежностью вытекающим из того кризиса, который
переживает современная психология, и тем единственным спаси-
тельным путем, который может вывести и уже частично на наших
глазах выводит науку из этого кризиса. Это явление заключается
в глубокой философской тенденции, которая проникает в самые

разнообразные области современного психологического исследо-
вания.
В сущности тенденция к сближению философских и психоло-
гических проблем, к решению философских задач на конкретном
материале человеческой психики, к раскрытию философских
моментов, имманентно содержащихся в самых конкретных и
эмпирических проблемах психологии человека, оказывается при
ближайшем рассмотрении двусторонней. Она может быть легко
прослежена с двух концов. С одной стороны, философское
исследование, переходя от исторического анализа философских
систем и догматического развития усовершенствованных старых
или подновленных систем к конкретному анализу, с необходимо-
стью наталкивается на неизбежность изучения живой действи-
тельности, как она представлена в современной науке, в частности
в современной психологии. Можно было бы назвать старое
исследование А. Бергсона43, посвященное проблеме памяти (1896),
и более новые исследования Э. Кассирера , посвященные психо-
логии речи (Е. Cassirer, 1925), чтобы иллюстрировать тот новый
для философии факт, что философ погружается для решения
своих задач в конкретный экспериментальный и клинический
материал, добытый в новое время, и философская мысль, на
протяжении последних веков почти оторвавшаяся от конкретного
анализа живой действительности и опиравшаяся на научные
системы далекого прошлого, пытается вновь непосредственно
встретиться лицом к лицу с этой действительностью, прежде
всего через конкретные научные знания, в частности знание
психологическое.
Но и психологическое исследование с необходимостью прихо-
дит к такому пункту развития, когда подчас незаметно для себя
начинает решать по существу вопросы философского характера.
Возникает то нередкое в современной психологии положение,
которое одна из испытуемых H. Axa45 (N. Ach, 1921), подвергша-
яся опытам на образование понятий, определила в словах,
приводимых автором в предисловии ко всему исследованию: но
ведь это же экспериментальная философия. Изучение Ахом
образования понятий, Ж. Пиаже развития детской логики и ее
основных категорий, М. Вертгаймером46 и В. Келером восприятия,
Э. Иеншем памяти может служить образцом такой эксперименталь-
ной философии, проникающей в психологические исследования.
Как уже сказано, это явление для современной психологии скорее
правило, чем исключение. Вся она бродит философскими проблема-
ми— истинными ферментами развития главнейших современных
психологических теорий.
Исключение представляет собой только учение о страстях.
Правда, и здесь совершается то, о чем говорил Ф. Энгельс47:
хотят этого или не хотят естествоиспытатели, но философы
управляют ими. Одной из основных задач нашего исследования и
является раскрытие той философской мысли, которая управляет
старыми и современными естествоиспытателями в их теориях

аффективной жизни. Но, разумеется, есть существенная разница
между бессознательным и сознательным служением той или иной
философской мысли. В то время как остальные главы психологии
стихийно встали на тот путь включения в общую систему
философии, который единственно способен вывести их из кризи-
са, учение о страстях пребывает до сих пор на точке замерзания
принципиального эмпиризма.
Очевидно, что в учении о страстях мы стоим перед задачей
поднять его на уровень, свойственный другим главам современной
психологии. Проще говоря, мы стоим перед задачей создания
хотя бы первоначальных основ психологической теории аффек-
тов, осознающей свою философскую природу, не боящейся
самых высоких обобщений, адекватных по отношению к психоло-
гической природе страстей, достойной стать одной из глав
психологии человека, может быть, даже ее основной главой.
Построение такой теории, конечно, не может быть разрешено в
одном исследовании, притом отвлеченного характера, но, как во
всяком сложном деле, здесь необходимо разделение труда. Нет
сомнений в том, что эта теория может быть создана лишь в
результате ряда исследований. И вот, нам думается, в развитии
этих исследований наступил момент, который совершенно незави-
симо от трехсотлетнего юбилея Спинозы ставит перед исследова-
телями задачу обобщить весь пройденный путь и наметить
дальнейший. Если, по верному замечанию Гёте48, только все люди
вместе познают природу, то в совместном познании необходимо
сотрудничество, основанное на разделении труда.
Нам думается, что благодаря этому разделению труда на нашу
долю выпала задача (неизбежно возникающая на наших глазах и
во всех остальных разделах психологии) собрать воедино и
обобщить разрозненный фактический материал, раскрыть за
борьбой конкретных психологических учений борьбу философ-
ских идей, наметить философское понимание психологической
проблемы аффектов и тем самым проложить путь для будущих
исследований. Эта задача не может быть решена иначе, как путем
специального исследования. Мы потому и включили в подзаголо-
вок работы слова «Историко-психологическое исследование»,
что видим в ней необходимую часть труда по созданию новой
теории эмоций. Внутри самого исследования существует свое
разделение труда: не только сбор фактов, но и их анализ,
обобщение и раскрытие освещающих их идей составляют прямую
задачу исследования, и настоящая работа представляет в наших
глазах исследование не потому, что она включает в себя добытые
нашими руками в процессе прямого экспериментирования некото-
рые дополнения конкретного и фактического характера к научно-
му знанию, но потому, что самый путь к действительному
обобщению, к осознанию высших теоретических точек учения о
страстях не может, по нашему убеждению, быть ничем иным, как
только исследованием.
Мы избрали для исследования путь странный и наивный —

сопоставление старого философского учения с современными
научными знаниями, но этот путь представляется нам сейчас
исторически неизбежным. Мы не думаем найти в учении Спинозы
о страстях готовую теорию, годную на потребу современному
научному знанию. Напротив, мы рассчитываем в ходе нашего
исследования, опираясь на истину спинозистского учения, осве-
тить его заблуждения. Мы думаем, что в наших руках нет более
надежного и сильного оружия для критики Спинозы, чем провер-
ка его идей в свете современного научного знания. Но мы
полагаем, что и современное научное учение о страстях может
быть выведено из исторического тупика только с помощью
большой философской идеи.
Вопреки установившемуся мнению, которое видит в психоло-
гии Спинозы только отдельные меткие обобщения и сопоставле-
ния, объявляя ее в целом окончательным достоянием прошлого,
мы пытаемся в нашем исследовании раскрыть ее живую часть.
Поэтому основная точка зрения настоящего исследования может
быть выражена наиболее отчетливо и ясно именно путем противо-
поставления ее традиционному взгляду, как он сформулирован
одним из исследователей «Этики» Спинозы, который полагает,
что его учение о страстях для психолога наших дней может
представить разве только исторический интерес.
В противоположность этому мы полагаем, что спинозистское
учение о страстях может представить для современной психоло-
гии действительный исторический интерес — не в смысле выясне-
ния исторического прошлого нашей науки, а в смысле поворот-
ного пункта всей истории психологии и ее будущего развития.
Очищенная от заблуждения, истина этого учения, думается нам,
пройдет сквозь строй основных проблем, выдвигаемых познанием
психологической природы страстей и всей психологии человека,
твердая и острая, и разрешит их, как алмаз режет стекло. Она
поможет современной психологии в самом основном и главном—в
образовании идеи человека, которая служила бы для нас типом
человеческой природы.
8
Но вернемся снова к вопросу об истинности и ложности старой
и новой теории эмоций.
Мы уже говорили, что в затянувшемся критическом пересмот-
ре органической гипотезы накоплено огромное количество новых
данных, которые настоятельно требовали объяснения и обобще-
ния. Критика неизбежно должна была перейти к разработке новой
гипотезы. Движение теоретической мысли встретилось и слилось
в один поток с исследованиями, которые шли из другой области —
из неврологии и клиники — и были проникнуты той же самой
тенденцией к созданию иного объяснения для открытых фактов.
Таким образом, из скрещения двух рядов исследований и возник-
ло то, что можно сейчас считать наиболее общепринятой и

господствующей теорией эмоциональных реакций, которую, по ее
центральному пункту, принято называть таламической теорией.
Рассмотрим сначала в самых общих чертах второй ряд исследова-
ний, которые мы до сих пор оставляли без внимания.
Новая теория, как и теория Джемса—Ланге, исходит из
чрезвычайно тесного родства, существующего между ощущени-
ями и эмоциями. Однако она решает вопрос о взаимоотношении
двух основных классов психических процессов иначе, чем органи-
ческая теория. Последняя . растворяла эмоции в ощущениях,
сводила первые ко вторым, видя в них лишь ощущения особого
рода, именно ощущения, возникающие в результате раздражений
внутриорганического характера. Новая теория обращает внимание
прежде всего не на сведение чувства к ощущению, а на тесное
сближение, иногда полное слияние того и другого. Это обсто-
ятельство находит непосредственное выражение как в феномено-
логическом анализе нашего переживания, так и в автономии и
физиологии мозга.
К. Штумпф ввел для обозначения слияния ощущения и чув-
ства, непосредственно переживаемых, название «ощущение чув-
ства». Лучше всего, говорит Э. Кречмер49, это можно разъяснить
на ощущении боли. Конечно, искусственно, логически можно
сказать: боль есть чувственное ощущение «а», которое сопровож-
дается определенным аффектом—чувством боли «б». Действи-
тельное, фактическое переживание, однако, совершенно другое:
не «б» сопровождает, «а», но «б» и «а» в переживании совершенно
то же самое. Чисто феноменологически боль в такой же степени
есть ощущение, как и чувство; они одновременны в едином
нераздельном акте. Этот взгляд имеет основное значение и для
нашего мышления в области физиологии мозга. Острое разделе-
ние ощущений и чувств логически необходимо, но, несмотря на
это, на более низкой ступени небиологично и является в этом
случае также нефеноменологической абстракцией. Впервые толь-
ко на более высоких ступенях деятельности восприятия и пред-
ставления выступают как содержание и аффект в более самосто-
ятельном и изменчивом отношении друг к другу и позволяют
рассмотреть себя потом действительно раздельными в пережива-
нии.
Факт недифференцированное• Ощущений и чувств в примитив-
ном сознании на ранних ступенях развития изучен и разработан
чрезвычайно обстоятельно и подробно в лейпцигской школе
Ф. Крюгера50, который сделал его исходной точкой всей своей
психологии развития. Общей для большинства современных пси-
хологических направлений является мысль, что в начале развития
мы встречаем не отдельные элементы развитой психической
жизни, но целостные недифференцированные образования, кото-
рые только на высших ступенях развития начинают дифференци-
роваться на более или менее самостоятельные и определенно
очерченные роды, виды и классы психических процессов.
Г. Фолькельт, один из представителей лейпцигской школы51,

говорит о таких образованиях, типичных для ранних ступеней
развития: только тогда, когда удастся охарактеризовать эти
действительно трудно поддающиеся описанию и относительно еще
очень диффузные целостности, мы увидим, насколько эти прими-
тивные целостности стоят близко к чувствам. В самом деле,
никакой вид переживаний взрослого, кроме чувств, не подходит
так близко к этим примитивным комплексам, находящимся в
состоянии диффузии как внутри себя, так в известной мере и в
отношении окружающего. Чем ниже мы спускаемся в мир
примитивного, тем больше психические целостности как в их
общей форме, так и в их строении приближаются к самой
сущности чувства.
Эти эмоциональноподобные ощущения и восприятия были
введены Крюгером в область явлений, которую он назвал «обла-
стью чувствообразного». В своем новом изложении учения о
природе чувства этот автор видит сущность чувств, которая
может стать основой систематической теории, в комплексе ка-
честв, характеризующих переживания какого-либо целостного
психического образования. Если в общей теории Крюгер придает
чувству исключительное и доминирующее значение во всей
организации психической жизни и тем самым расходится с
многими психологическими направлениями, то в частном утвер-
ждении о слитности ощущения и чувства на ранних ступенях
развития он находит поддержку со стороны огромного большин-
ства современных исследователей. Для примера можно было бы
указать только на положения, развиваемые современной струк-
турной психологией, которая устами К. Коффки заявила, что на
ранних ступенях развития предмет для сознания является в такой
же мере страшным, как и черным, и что первые эмоциональнопо-
добные восприятия должны считаться действительным исходным
пунктом всего последующего развития. Теснейшее родство, ино-
гда доходящее до полного слияния ощущения и чувства, не может
не иметь анатомических и физиологических оснований.
Такие основания развиты в учении ряда выдающихся предста-
вителей современной неврологии. Общим результатом, к которому
приходят эти исследователи (И. Мюллер , Херрик и др.), являет-
ся положение, что все идущие от периферии к мозгу сенсибиль-
ные и сенсорные пути (за исключением обонятельных) входят в
зрительный бугор и прерываются в нем. Таким образом, зритель-
ный бугор анатомически образует большой распределительный
центр для всех путей ощущения, в нем существуют широкие
возможности для перегруппировки афферентных импульсов и
распределения их по путям отдельных ощущений, идущих далее к
особым проекционным полям коры головного мозга. С одной
стороны, эта область имеет развитые ассоциативные пути, соеди-
няющие ее с корой, с другой — эта область, если включить в нее
не только сенсорные центры, но и моторные, и центр моторной
координации, связана с внутренними органами и скелетной муску-
латурой. Как говорит Херрик, никакой простой сенсорный им-

пульс не может при обычных условиях достигнуть мозговой коры
без того, чтобы раньше не подвергнуться переработке в субкорти-
кальных центрах, которые приводят в действие сложные комбина-
ции рефлекторных актов и разнообразные автоматизмы в соответ-
ствии с их преформированной структурой.
В соответствии с этим Мюллер развил теорию относительно
функций зрительного бугра (I. Müller, 1842). Согласно его теории,
эта область рассматривается именно как то место мозга, где
различные ощущения получают своеобразную эмоциональную
окраску и чувственный тон. В этой области возникают телесные
ощущения боли и удовольствия, в то время как мозговая кора
важна только для локализации ощущения и восприятия. Эта
область является вместе с тем передаточным пунктом, в котором
возбуждения сенсибильных нейронов переходят на такие же
нейроны вегетативной системы. С этой точки зрения, область
зрительного бугра—главный центр сенсорных функций и нераз-
рывно с ними связанной элементарной аффективной жизни.
Вместе с близко к бугру расположенными центрами вегетативной
нервной системы и психомоторными центрами мозгового ствола
эта область образует центр для висцерально-аффективных
реакций.
К сходным воззрениям еще раньше Мюллера пришел Хэд,
который вместе с Г. Холмсом приписывает этой области
функции продуцирования сознательных состояний. Опираясь на
свои наблюдения случаев с односторонними поражениями зри-
тельного бугра, Хэд приходит к выводу, что этот орган есть центр
сознания для известных элементов ощущения, отвечает на все
раздражения, которые в состоянии вызвать удовольствие или
неудовольствие или сознание изменения в общем состоянии.
Эмоциональный тон соматических или висцеральных ощущений
есть продукт его активности. Дальше всех в этом отношении идет
Кюпперс, который, как мы видели, интерпретируя случаи с
односторонним поражением зрительного бугра, выдвигает мысль,
что такие больные имеют с одной стороны иную душу, чем с
другой. Он, таким образом, склонен локализовать в этой области
не только существенные психические функции, но едва ли не
самую душу.
По-видимому, независимо от этого ряда исследований и, во
всяком случае, опираясь на исследования другого рода, сходную
теорию выдвинули Дана и Кеннон. Согласно их идее, эмоции
возникают в результате активности зрительного бугра. Основное
положение теории Кеннон формулирует в следующем виде:
«Специфическое качество эмоций присоединяется к простому
ощущению, когда возбуждаются таламические процессы»
(W. В. Cannon, 1927, р. 120). Существенно новым в этом варианте
таламической теории эмоций является идея взаимодействия коры
головного мозга и зрительного бугра как действительного физи-
ологического субстрата эмоциональных процессов. Мы уже цити-
ровали выше выводы, которые делает Дана из своих наблюдений

над сохранностью эмоциональных переживаний при отсутствии
телесных проявлений эмоций у больных. Вспомним, что основным
пунктом этих выводов является мысль о центральной локализации
эмоций, проистекающих из деятельности и взаимодействий коры и
зрительного бугра. Эта теория, к которой Дана пришел независи-
мо от Кеннона и которая, как мы видим, с удивительной
согласованностью, с удивительным совпадением в отдельных
деталях была развита одновременно некоторыми исследователя-
ми, снова напоминает нам, как и совпадение теорий Джемса и
Ланге, мысль Гёте об идеях, созревающих в определенные эпохи,
как плоды падают одновременно в разных садах. Очевидно,
таламическая теория эмоций является действительно такой одно-
временно созревшей идеей нашей эпохи. Наибольшей степени
созревания и разработанности в интересующем нас направлении
она достигла в работах Кеннона, который попытался не только ее
развить в систематическое психоневрологическое учение об эмо-
циях, но и со всей последовательностью и остротой сумел
противопоставить ее старой теории Джемса—Ланге как един-
ственное адекватное объяснение для огромного большинства
известных нам и самых разнообразных фактов из области
нормальной и патологической аффективной жизни. Поэтому мы в
дальнейшем будем опираться на работы Кеннона в изложении
этой теории и в обзоре главнейших доказательств, приводимых
обычно в ее защиту.
Начнем с выяснения коренного расхождения между ста-
рой и новой теорией. На приводимом чертеже , который мы за-
имствуем у Кеннона, представлены схематически, с величайшим
упрощением нервные механизмы, лежащие в основе эмоций, как
они предполагаются органической и таламической теориями эмо-
циональных реакций. Как видно из чертежа, согласно теории
Джемса—Ланге, какой-либо объект стимулирует рецепторные
органы, афферентные импульсы направляются к коре, в результа-
те чего происходит восприятие предмета; в коре возникают
центробежные возбуждения, направляемые к мускулам и внутрен-
ним органам и вызывающие в них сложные и разнообразные
изменения. Афферентные импульсы от внутренних органов и
мускулов возвращаются снова в кору, благодаря чему просто
воспринятый объект превращается в объект эмоционально пере-
живаемый: чувствование телесных изменений так, как они проте-
кают, и есть эмоция—совокупность ощущающих ассоциативных
и моторных элементов объясняет все.
Согласно таламической теории, как это представлено на
чертеже, неврологический механизм эмоциональной реакции отли-
чается от только что рассмотренного в двух основных пунктах.
Во-первых, в механизме отсутствуют пути 3—4, представленные
на первом чертеже, т. е. пути, несущие афферентные импульсы
от скелетной мускулатуры и внутренних органов обратно к
коре — импульсы, являющиеся, согласно старой теории, един-
ственным источником эмоционального переживания. Эти пути

опущены во второй схеме не потому, что они не существуют, но
потому, что, по мнению новой теории, их значение для изучения
эмоций является более чем спорным. Очевидно, главный источник
эмоционального переживания новая теория ищет в другом месте,
и в этом заключается второй пункт ее расхождения с первой
схемой; согласно новой теории, сенсорные возбуждения, идущие
от периферии к мозгу, прерываются в области зрительного бугра.
Зрительный бугор рассматривается как координационный центр
эмоциональных реакций, имеющий богатые связи с корой и с
периферией. Процессы, возникающие в нем, являются источни-
ком аффективного переживания. Весь механизм возникновения и
протекания эмоции рисуется Кенноном в следующем виде.
Внешняя ситуация стимулирует воспринимающие органы, ко-
торые передают возникающие возбуждения посредством импуль-
сов, направляемых к коре. Импульсы в коре ассоциируются с
условнорефлекторными процессами, которые определяют направ-
ление реакции. Или благодаря тому, что реакция возникает в виде
определенной структуры и кортикальные нейроны вследствие
этого возбуждают таламические процессы, или потому, что
импульсы от рецепторов на своем центрипетальном пути сами
возбуждают таламические процессы, последние оказываются ак-
тивированными и готовы к разряду. То, что таламические
нейроны действуют в определенной комбинации при данном
эмоциональном выражении, доказывается стереотипностью реак-
ции при различных аффективных состояниях. Эти нейроны не
требуют детальной иннервации от высших центров для того,
чтобы быть приведенными в действие. Первым условием для их
функционирования является расторможение, тогда они произво-
дят разряд быстро и интенсивно. Нейроны внутри и в соседстве
со зрительным бугром, участвующие в эмоциональном выраже-
нии, расположены близко к перерыву сенсорных путей от
периферии к коре. Мы должны допустить, что, когда происходит
разряд этих нейронов в определенной комбинации, они не только
иннервируют мускулы и внутренние органы, но также возбужда-
ют афферентные пути, идущие к коре, или путем прямой связи,
или посредством иррадиации. Согласно теории, которая естествен-
но вытекает сама собой, специфическое качество эмоций присо-
единяется к простому ощущению, если возбуждаются к действию
таламические процессы.
Рассмотрим прежде всего главные и фактические основания
новой теории. На первом месте должен быть поставлен тот факт,
что после удаления у низших животных всего переднего мозга до
зрительного бугра поведение, обычно обозначаемое как ярость,
растормаживается; когда же удаляется и бугор, реакция исчезает.
В 1887 г. В. М. Бехтерев высказал мысль, что эмоциональная
экспрессия не зависит от коры головного мозга, потому что
временами эта экспрессия не может быть произвольно подавлена
(смех от щекотки, крик от боли), потому что висцеральные
изменения всегда входят в состав этой реакции, будучи независи-

мы от коркового контроля, и потому, наконец, что эта реакция
проявляется сейчас же после рождения, когда участие коры в
организации поведения еще незначительно. Далее Бехтерев опуб-
ликовал результаты своих опытов с удалением больших полуша-
рий у различных животных, у которых и после операции
соответствующие стимулы продолжали вызывать реакции аффек-
тивного характера. Эти реакции исчезали только при удалении
зрительного бугра. Отсюда Бехтерев сделал вывод, что бугор
играет преобладающую роль в эмоциональных проявлениях.
Положение Бехтерева, значение которого пытались поколе-
бать Р. Вудворт55 (in: W. В. Cannon, 1927, р. 115) и Шеррингтон
(1904), указывая.на то, что в их опытах физиологические явления
сильного возбуждения и так называемые псевдоаффективные
реакции сохранялись у оперированных кошек с целиком удален-
ным таламусом, получило подтверждение в ряде новых исследова-
ний и, по-видимому, должно рассматриваться как одно из наибо-
лее достоверных и прочных положений современного учения о
локализации психических функций. Исследования Кеннона и
Бриттона и более позднее исследование Барда целиком подтверди-
ли положение Бехтерева и дали авторам повод для заключения,
что зрительный бугор является областью, которая при уничтоже-
нии коркового контроля реагирует импульсами, вызывающими
крайнюю степень эмоциональной активности, висцеральной и
мускульной. Отличие этой аффективности от псевдоаффективных
реакций животных в опытах Шеррингтона в первую очередь в
том, что в последних животные обнаруживали очень узкие
пределы координации поведения. Они никогда не доходили в
реакциях до действительных актов нападения или бегства, в то
время как при сохранении бугра аффективная реакция внешней
стороны сохранялась во всей полноте.
Аналогичные явления описаны неоднократно и в клинических
исследованиях. При некоторых формах гемиплегии больные не-
способны к произвольным движениям лицевых мускулов на пара-
лизованной стороне, но когда эти больные оказываются во власти
печального или радостного аффекта, мускулы, не поддающиеся
произвольному контролю, вступают в действие и придают обоим
сторонам лица выражение огорчения или радости. В этих случаях
моторные пути прерваны в подкорковой области, но зрительный
бугор остался неповрежденным.
Противоположные явления наблюдаются при одностороннем
поражении зрительного бугра. Например, в результате односто-
ронней опухоли зрительного бугра у больных наблюдается одно-
сторонний смех или односторонняя гримаса боли при соответству-
ющих обстоятельствах, несмотря на то что кортикальный конт-
роль этих же самых мускулов является двусторонним. Пациент,
описанный С. И. Кирильцевым56 (in: W. В. Cannon, 1927, р. 117),
произвольно мог симметрично управлять движениями обеих сто-
рон лица. Но когда он смеялся или проявлял гримасу боли, правая
сторона его лица оставалась неподвижной. При аутопсии у него

была обнаружена опухоль в левой половине зрительного бугра.
Такая локализация центрального нервного аппарата, заведу-
ющего выражением удовольствия и страдания, связана с эмоци-
ональными явлениями, наблюдаемыми обычно при псевдобульбар-
ном параличе. В этих случаях имеется обычно двусторонний
паралич лицевых мускулов. Лицевые мускулы, которые не могут
быть произвольно сокращены, функционируют, однако, нормаль-
но при смехе или крике, при нахмуривании или сдвигании бровей.
Эмоциональные проявления происходят как бы припадками, бес-
контрольно и длительно. Так, был описан больной, который начал
смеяться в 10 часов утра и продолжал с небольшими паузами до 2
часов пополудня. Ф. Тилней57 и Д. Моррисон сообщают о 173
случаях этого заболевания (in: W. В. Cannon, 1927, p. 117). Среди
них исследователи нашли такие пароксизмы плача и смеха в 17,
только плача—в 16 и только смеха—в 15%. Эти пароксизмы
происходили, по-видимому, без всякого соответствующего повода.
Больные имели вид людей, сотрясаемых смехом, но не испытыва-
ли никаких переживаний, соответствующих этим телесным прояв-
лениям.
С. Вильсон описал ряд подобных случаев, которые позволили
ему установить следующее: чем более серьезен произвольный
паралич лицевой и двигательной мускулатуры, тем более интен-
сивной оказывается непроизвольная иннервация того же самого
механизма (S. Wilson, 1924). Бриссо приписывает эти расстройства
поражению специальной части кортикоталамических путей, в
результате которого зрительный бугор освобождается от корково-
го контроля. Бриссо полагает, что для появления спазматического
непроизвольного смеха и плача необходима сохранность самого
бугра. Вильсон возражает Бриссо, указывая на то, что описанные
явления могут иметь место и тогда, когда сам бугор вовлечен в
болезненный процесс. К толкованию этих случаев мы вернемся
позже. Напомним еще несколько случаев Фелтона и Бейли,
наблюдавших у больных полный эмоциональный негативизм при
патологическом процессе центральной части зрительного бугра.
Так, один из их пациентов, лишенный всякого выражения эмоции,
обнаруживал и бессмысленное спокойствие ума с полным отсут-
ствием оценки серьезности собственного физического состояния.
В случае нарколепсии при поражении области третьего желудочка
выражение и чувствование эмоции также могут почти полностью
отсутствовать. Такие больные встречают насмешки и оскорбления
с совершенным безразличием и не обнаруживают никакого эмоци-
онального проявления при самых трагических происшествиях. В
некоторых случаях у этих больных были найдены опухоли в
нижней части зрительного бугра, часто поражающие весь зритель-
ный бугор.
Наконец, третьим доказательством в пользу основного положе-
ния новой теории является факт растормаживания непроизволь-
ных и часто продолжительных реакций плача и смеха при
временном устранении кортикального контроля низших центров с

помощью анестезии или при нарушении этого контроля каким-
либо болезненным процессом. Последнее доказательство, как
замечает Кеннон, может иметь значение аргумента в пользу
таламической локализации эмоциональных проявлений, если толь-
ко рассматривать его в связи с первыми двумя соображениями,
приведенными выше. Фармакологические эксперименты с анесте-
зией коры головного мозга, когда устраняется контроль высших
центров, показали, что игра эмоциональных реакций в этих
случаях выражена чрезвычайно резко.
Описанные экспериментальные, клинические и фармакологиче-
ские данные согласно приводят, во-первых, к признанию локали-
зации эмоциональных проявлений в области зрительного бугра и,
во-вторых, к гипотезе, которая пытается объяснить все эти
явления исходя из того представления об организации церебраль-
ной деятельности, которое развил в свое время Д. Джексон58.
Согласно Джексону, организация нервной системы представляет
собой сложную иерархию высших и низших центров, где прими-
тивные, архаические реакции старых частей мозга, которые могли
бы всякий раз нарушать более дифференцированные и тонкие
формы деятельности высших центров, испытывают тормозящее
влияние со стороны последних, из-за чего при нормальных
условиях не могут свободно проявлять активность и играть
доминирующую роль в поведении. Когда в силу тех или иных
условий корковый контроль над низшими центрами ослабевает
или устраняется вовсе, последние — прежде подчиненные инстан-
ции— становятся самостоятельными и свободно действующими,
что и ведет к проявлению их непроизвольной и крайне интенсив-
ной активности. Самые слабые стимулы могут вызвать при этих
условиях крайне эксцессивные реакции.
Эмоциональные проявления, согласно новой гипотезе, пред-
ставляют собой продукт деятельности низших подкорковых
центров, организованных согласно представлению Джексона. По
мнению Хэда, который развил учение Джексона, все непроизволь-
ные эмоциональные проявления, описанные выше, должны рас-
сматриваться как феномены расторможения низших центров в
результате ослабления или уничтожения коркового контроля. В
согласии с таким истолкованием находится крайняя интенсивность
и легкая возбудимость животных и людей с нарушенным корко-
вым контролем над низшими центрами. Необычайная интенсив-
ность реакций указывает на то, что нервный аппарат, заведующий
эмоциональными проявлениями, находится всегда в готовности к
энергичному разряду и только высший контроль тормозит обнару-
жение его активности.
Против этой гипотезы говорят, пожалуй, только соображения
Вильсона, который, в отличие от Бриссо, полагает, как мы видели
выше, что непроизвольные пароксизмы смеха и плача могут
возникать не только в результате перерыва кортикоталамических
путей при сохранности зрительного бугра, но и при значительных
разрушениях самого бугра. Однако эти возражения убедительно,

думается нам, опровергает Бард, указывая, что когда в болезнен-
ный процесс вовлекается основание таламической области, то и в
существенной части, связанной с реакцией ярости, мы обычно
наблюдаем отсутствие эмоциональных проявлений. Вильсон, упо-
миная об этих фактах, толкует их как результат перерыва
кортикальных путей, но убедительность его доводов разбивается
тем, что не наблюдался ни один случай эмоционального паралича
в результате коркового поражения. Напротив, поражения, кото-
рые отделяют кору от низших центров, обычно вызывают
экстраординарную активность эмоционального поведения. Таким
образом, факты говорят скорее в пользу субкортикальной локали-
зации эмоциональных проявлений. В полном согласии с этой
идеей находятся и приведенные выше исследования Хэда и
Холмса (in: W. В. Cannon, 1927, p. 118), показавшие, что односто-
ронние поражения бугра приводят к тенденции эксцессивно-
аффективно реагировать на обычные стимулы. Авторы объясня-
ют это явление тем, что зрительный бугор освобождается от
кортикального контроля. Их вывод гласит, что активность бугра
является физиологическим субстратом аффективной стороны
ощущения.
Если суммировать рассмотренные в настоящей главе фактиче-
ские основания, на которых строится таламическая теория эмо-
ций, и присоединить к ним соображения и факты, приведенные в
прежних главах, нельзя не согласиться с Кенноном, что эта
теория, альтернативная по отношению к теории Джемса—Ланге,
находится в согласии со всеми известными нам сейчас фактами.
9
Если верно, что сила доказательности какого-нибудь аргумента
познается только в сравнении с силой контраргументов, то новая
теория может считать себя победоносно утвердившейся научной
истиной, поскольку ей не противостоят сколько-нибудь серьезные
фактические возражения. В недавнее время Е. Ньюмен, Ф. Пер-
кинс и С. Вильсон попытались представить систематический свод
критических возражений против новой теории и вместе с тем
мобилизовать все то, что могло бы послужить для защиты
органической теории. Достаточно посмотреть эту последнюю
волну доказательств парадоксального тезиса Джемса—Ланге,
чтобы увидеть всю безнадежность положения старой теории.
Доказательства вращаются в том заколдованном кругу, который
был очерчен самими создателями теории, здесь варьируют и
перепевают их мотивы, но авторы не располагают никакими
прямыми или косвенными данными, способными укрепить шата-
ющееся здание органической теории. Однако даже в этом стол-
кновении мнений рождаются отдельные проблески истины, мимо
которых не может пройти ни один, кто желает объективно
взвесить действительное право на существование и признание
новой гипотезы.

Первое и, пожалуй, центральное с этой точки зрения возраже-
ние против новой теории заключается в указании на ее ахиллесову
пяту, на ее действительно слабое место—именно на отсутствие
всякого психологического анализа эмоций как таковых. Противо-
речие, которое заключается в фактическом обосновании новой
теории, вероятно, было уже замечено читателем в ходе нашего
предшествующего изложения. В самом деле, не может не бро-
ситься в глаза то, что новые исследователи пользуются эмоци-
ональными проявлениями как доказательством наличия или сох-
ранности эмоции и вместе с тем в результате своих работ
приходят к полному отрицанию висцеральных и моторных момен-
тов как источника эмоций. Спрашивается: что же тогда представ-
ляет собой эта иллюзорная вещь, эмоция? Это возражение во
всяком случае сохраняет свою силу для всех опытов с животны-
ми, о которых рассказано выше.
Ответ на это возражение действительно приводит к уяснению
существенного пункта новой теории, с одной стороны, и к более
прочной консолидации ее фактического обоснования—с другой.
Новая теория всецело принимает определение эмоции, данное
Джемсом, как некоего чувственного тона, присоединяющегося к
простому восприятию. Спор идет только об источнике эмоции.
Старая теория видит его в ощущении телесных проявлений, новая
полагает, что это специфическое качество присоединяется к
восприятию в результате активности зрительного бугра. Здесь,
однако, происходит разветвление внутри самой новой теории. В то
время как одни, вслед за Хэдом, Кюпперсом и другими, приписы-
вают зрительному бугру функции сознания эмоций и рассматрива-
ют его как центр сознания, другие вслед за Кенноном вносят в
этот пункт теории существенное дополнение.
У. Кеннон не утверждает, что сознание эмоции прямо и
непосредственно связано с активностью зрительного бугра. На-
против, подчеркивая, что анестезия, приводящая к полному
уничтожению эмоционального сознания, оставляет ненарушенным
эмоциональное проявление, имеющее таламическое происхожде-
ние, он тем самым возражает против локализации центра эмоци-
онального сознания в подкорковой области. Как он указывает,
эмоциональная реакция, возникающая и организующаяся в зри-
тельном бугре, направляется по путям своего разряда не только к
периферии, обусловливая эмоциональные проявления, но и к коре,
в которой и возникает чувство, присоединяющееся к ощущению,
как это видно при односторонних таламических поражениях. В
этом варианте новая теория не утверждает, что зрительный бугор
является центром аффективных переживаний, но утверждает
только, что зрительный бугор должен рассматриваться как
источник переживаний этого рода, подобно тому как изменения в
ретине являются источником зрительных ощущений.
Таким образом, новая теория отличается от старой не тем, что
старая допускала корковую, а новая выдвигает подкорковую
локализацию аффективных переживаний. Указанное отличие мо-

жет быть отнесено только к упомянутым выше крайним сторонни-
кам таламической теории. В том варианте новой теории, которая
развивается Кенноном, Бардом и другими, как раз в этом пункте
обе теории полностью сходятся. Как в одной, так и в другой в
качестве физиологического субстрата эмоционального сознания
привлекаются эмоциональные процессы, но их специфическая
причина, специфический источник, способные объяснить нам, чем
эти корковые процессы отличаются от других корковых процес-
сов, являются субстратом интеллектуальных операций и локали-
зуются обеими теориями различно. Одна видит этот источник в
периферических изменениях, другая — в центральных процессах.
Тезис Джемса, который гласит, что не существует специаль-
ных центров в мозгу для эмоций, должен быть видоизменен в
свете новых данных. Кора с одной стороны, рефлекторные дуги и
периферические органы с другого конца как источник возвратных
импульсов представляют собой слишком упрощенную организа-
цию, не соответствующую действительной сложности эмоциональ-
ных реакций. Между корой и периферией расположен таламус—
интегрирующий орган для эмоциональных процессов, в котором
возникает стереотипная реакция эмоциональных проявлений, с
одной стороны, и специфические возбуждения, направленные в
кору,—с другой. Таким образом, взаимодействия корковых и
подкорковых центров рассматриваются в новой теории как дей-
ствительная основа эмоции. Альтернатива, выдвинутая Джем-
сом,—или существуют специальные центры эмоций, или эмоции
возникают в общих моторных и сенсорных центрах коры —
оказывается несостоятельной.
Новая теория утверждает вместо старого «или — или» суще-
ствование и кортикальных процессов, и специальных центров
эмоциональных реакций. Только то и другое вместе способны
адекватно объяснить многообразие эмоциональных процессов. Ту
же точку зрения защищает по существу и Дана. Эта теория,
отмечает Бард, способна объяснить как то обстоятельство, что
эмоции всякий раз при нормальных условиях сопровождаются
стандартными телесными проявлениями (что и послужило пово-
дом для возникновения периферической теории эмоций), так и то,
что эмоциональные телесные проявления и эмоциональные пере-
живания могут существовать при специальных экспериментальных
и патологических условиях и порознь, независимо друг от друга.
Лежащее в основе новой теории допущение, что эмоция является
центральным по происхождению процессом, хорошо объясняет и
третий ряд фактов — именно исчезновение и телесного проявления
эмоции, и аффективного переживания при вовлечении всего
зрительного бугра в болезненный процесс, как это имеет место в
упомянутых выше случаях Фелтона и Бейли.
В полемике сторонников старой и новой теорий этот вопрос
возник в форме проблемы взаимоотношения между эмоциональ-
ным поведением и эмоциональным переживанием, т. е. между
субъективной и объективной сторонами эмоции. Согласно теории

Джемса—Ланге, обе стороны всегда нераздельны: не может быть
эмоционального поведения без эмоционального переживания, так
же как не может быть эмоционального переживания без перифе-
рических изменений. Новая теория объясняет, наконец, и четвер-
тый ряд фактов—именно то, что наличие телесных проявлений,
иногда даже искусственно вызываемых, при известных обсто-
ятельствах может способствовать возникновению или усилению и
самой эмоции. Короче говоря, объясняя достаточно убедительно
как наличие связи, так и возможность раздельного существования
периферических и центральных моментов эмоций, новая теория
действительно справляется с задачей истолкования, единообразно-
го и логически последовательного, всего богатства известных нам
фактов, и в первую очередь дает убедительное разъяснение того
факта, что телесные проявления, эмоциональная экспрессия часто
помогают нам в нормальных условиях судить о наличии и
соответствующего эмоционального переживания.
Мы не станем рассматривать столкновения противоположных
мнений по поводу каждого пункта критики старой и обоснования
новой теории. Мы отчасти затронули их в ходе нашего рассужде-
ния, отчасти оставили без внимания, так как они едва ли могут
сыграть сколько-нибудь значительную роль в окончательном
признании той или другой теории. Укажем только, что все
возражения касаются второстепенных аргументов, вроде положе-
ния Кеннона о чрезвычайно малой чувствительности внутренних
органов вследствие малочисленности афферентных волокон в
автономной нервной системе. В крайне низкой степени чувстви-
тельности внутренних органов (сенсорные волокна составляют в
них примерно 1/10 моторных) Кеннон видел лишнее доказатель-
ство против того, чтобы рассматривать изменения, происходящие
в этих органах, как источник эмоционального переживания. Его
оппоненты указывают на ощущения в грудной клетке, в горле, в
сосудах, в поджелудочной области. Как справедливо замечает
Кеннон, речь идет здесь не о висцеральных органах в собственном
смысле этого слова, а об ощущениях, которые возникают вне
этих органов в областях, снабженных многочисленными сенсор-
ными нервами, которые испытывают воздействие лишь в резуль-
тате висцеральных изменений.
Если оставить в стороне второстепенные возражения, в поле-
мике останутся попытки так или иначе спасти старую теорию,
внося в нее те или иные коррективы в соответствии с новыми
данными. Одну из таких попыток отказаться от висцеральных
ощущений как от существенного момента эмоций и перенести весь
центр тяжести старой теории на моторные, кинестетические,
ощущения, мы рассмотрели выше. Другая попытка заключается в
отождествлении двух теорий, поскольку в зрительном бугре
новые авторы склонны локализовать центр тех двигательных и
органических реакций, на которые указывал Джемс как на
истинный и единственный источник эмоций. Но и эта попытка,
как разъясняет Кеннон, по существу несостоятельна, поскольку

авторы не видят принципиального различия между перифериче-
ской и центральной теориями эмоций—различия, в котором
заключается вся сущность спора.
Мы остановимся еще только на трех моментах, которые
выдвигают сторонники новой теории как ее существенные преиму-
щества. Эти моменты могут представить для нас первостепенный
интерес как с точки зрения оценки новой теории, так и со
специально рассматриваемой нами в настоящем исследовании
точки зрения.
Первый касается объяснения так называемых высших, или
более тонких, эмоций. Как старая теория, так и новая имеют
объектом исследования грубые, непосредственно связанные с
инстинктами, в широкой степени общие животным и человеку,
возникшие, по-видимому, на очень ранних ступенях развития,—
короче говоря, низшие эмоции. В отношении специфических для
человека высших эмоций Джемс замечает, что в них телесные
проявления и интенсивность связанных с ними ощущений могут
быть слабы. Правда, Джемс вынужден признать, что такие
спокойные, протекающие без всякого телесного возбуждения
эмоции, несомненно, могут быть констатированы у человека.
Джемс, таким образом, не отрицает, что могут быть тонкие
наслаждения, иначе говоря, что могут быть эмоции, обусловлен-
ные исключительно возбуждением центров, совершенно независи-
мо от центростремительных токов. К таким чувствованиям он
относит, наряду с эстетическими эмоциями, чувство нравственно-
го удовлетворения, благодарности, удовлетворения после решения
задачи.
У. Джемс, однако, пытается сейчас же взять назад свои
признания, противоречащие всей его теории, и спасти ее указани-
ем на то, что наряду с этими центральными эмоциями произведе-
ния искусства могут вызывать чрезвычайно сильные эмоции, в
которых опыт вполне гармонирует с выставленными им теорети-
ческими положениями. В эстетических восприятиях (например,
музыкальных) главную роль играют центростремительные токи,
независимо от того, возникают ли наряду с ними внутренние
органические возбуждения или нет. Самоё эстетическое возбуж-
дение представляет объект ощущения, и поскольку эстетическое
восприятие есть объект непосредственного, грубого, живо испы-
тываемого ощущения, постольку и связанное с ним эстетическое
наслаждение грубо и ярко.
Еще более откровенно Джемс пытается взять реванш за
мгновенное вынужденное признание существования чисто цен-
тральных эмоций в отношении других названных выше чувств. Он
признает, что они могут быть чисто центрального происхождения.
«Но слабость и бледность этих чувствований, когда они не
связаны с телесными возбуждениями, представляет весьма резкий
контраст с более грубыми эмоциями. У всех лиц, одаренных
чувствительностью и впечатлительностью, тонкие эмоции всегда
бывают связаны с телесным возбуждением: нравственная спра-

ведливость отражается в звуках голоса или в выражении глаз и
т. п. ...» (1902, с. 317). Если телесное возбуждение не имеет
места, то, по мнению Джемса, происходит просто интеллектуаль-
ное восприятие явлений, которое следует отнести скорее к поз-
навательным, чем к эмоциональным, душевным процессам (там же).
Достаточно привести эти рассуждения Джемса о высших
эмоциях, для того чтобы стало очевидным то внутреннее противо-
речие, в которое впадает автор при их объяснении. С одной
стороны, он признает их как эмоции, принципиально отличные от
низших эмоций, как эмоции, возникающие чисто центральным, а
не центростремительным путем, как эмоции, не сопровождающи-
еся телесным возбуждением, и тем самым признает, что развитая
им теория не может служить адекватным объяснением высших
эмоций, а распространяется только на область грубых, или
низших, не специфических для человеческой психики чувствова-
ний. С другой стороны, он отрицает их, относя их к интеллекту-
альным, а не эмоциональным состояниям сознания и полагая, что
эмоциями они становятся только тогда, когда обнаруживают
обязательные признаки грубых эмоций, т. е. телесное возбужде-
ние и периферическое происхождение; следовательно, Джемс
распространяет и на них свою основную теорию, отказываясь
видеть принципиальное различие низших и высших эмоций. Таким
образом, перед Джемсом открылись два исключающих друг друга
пути: или открытый дуализм в истолковании природы высших и
низших эмоций, или полное отождествление тех и других.
Как видно, Джемс все время колебался, на какой из двух
путей встать. В позднейших изложениях своей теории автор
признал ее недостатки и ввел в нее существенные изменения. Они
касаются двух главных пунктов, которые с особенной настойчиво-
стью подчеркивает русский исследователь H. Н. Ланге59. Во-
первых, в новом изложении Джемс допускает, «что самоё чувство
удовольствия и страдания предшествует его телесным проявлени-
ям и их вызывает, а не является их следствием, хотя в свою
очередь эти телесные проявления оказывают обратное влияние,
придавая эмоции яркость и интенсивность» (H. Н. Ланге, 1914,
с. 280).
Второе изменение касается природы телесных проявлений
эмоций. Если прежде Джемс рассматривал их как комбинацию
простых рефлексов, то в новом изложении он склонен видеть в
них более сложные формы центробежных реакций. Они возника-
ют не прямо из специфического характера внешнего раздражения,
действующего на прирожденный нервный механизм, но всегда
предполагают в индивиде сознание того особенного значения или
смысла, которое он вкладывает в это внешнее впечатление.
Эмоциональные реакции зависят от того, что внешнее впечатление
понимается индивидом и является для него предметом страха или
гнева. «Такие две поправки, введенные самим Джемсом в его
новом изложении, означают в сущности полный отказ от узкого
радикализма его прежней теории» (там же).

Нас сейчас может интересовать это шатание Джемса в
окончательном изложении собственной теории исключительно как
свидетельство внутренней ограниченности и противоречивости
классической формулировки его гипотезы и ее неприложимости к
объяснению высших эмоций. Как правильно замечает Кеннон,
проблема высших эмоций, представлявшая непреодолимые труд-
ности для теории Джемса, может найти себе удовлетворительное
физиологическое объяснение при допущении таламической гипо-
тезы. Вспомним, что у пациентов, описанных Хэдом, эмоции,
возникающие из памяти или воображения, переживались более
интенсивно на больной стороне, на которой таламус был освобож-
ден от моторного контроля коры. Это показывает, что кортикаль-
ные процессы могут вызвать к жизни активность таламуса,
который в свою очередь возвратно посылает аффективные им-
пульсы в кору (W. В. Cannon, 1927, р. 121). Из этого факта
Кеннон делает выводы относительно проблемы высших эмоций,
как она представляется в свете новой теории. Всякий объект или
ситуация, говорит он, могут тем самым придать аффективную
окраску любому переживанию. Таким образом, мы можем понять
всю необычайную сложность, богатство и разнообразие нашей
эмоциональной жизни.
Но помимо того преимущества, которым обладает новая
теория для объяснения высших эмоций, представлявших для
старой теории критический пункт, где она или должна была
изменить сама себе, или силой каких угодно натяжек свести
низшие и высшие эмоции к одному знаменателю, новая теория
выдвигает еще одно положение, открывающее возможность более
адекватного объяснения ряда первостепенно важных явлений в
области эмоциональной жизни. Это положение касается сложного
взаимоотношения, устанавливающегося между корой и подкорко-
выми центрами при возникновении эмоциональных процессов.
С точки зрения старой теории, эмоциональный разряд происхо-
дит автоматически, рефлекторно, столь же автоматически и
рефлекторно возникает эмоция. Аффективная буря разыгрывает-
ся между двумя полюсами: она, возникая в мозгу, сотрясает
волнением тело, чтобы обратным потоком взволновать мозг. В
эту простую схему никак не укладываются самые обычные и
известные из повседневного опыта явления эмоциональной жизни.
Назовем для примера только два таких явления. На первое
обратил внимание Мак-Дауголл, который упрекает теорию Джем-
са—Ланге в том, что она выдвигает в центр сенсорный аспект
эмоций. Она не обращает внимания на постоянно присутствующий
и иногда главенствующий импульсивный характер эмоционального
переживания. Упрек совершенно верен. Рассматривая эмоцию как
осознание органических и периферических изменений, теория
Джемса—Ланге сводит тем самым чувство к ощущению и
вследствие этого достигает результата, как раз обратного тому, к
которому стремится: основной целью ее устремлений было пре-
одоление интеллектуализма в учении об аффектах, нахождение

того специфического признака, который отличает эмоциональное
состояние от чисто познавательных, интеллектуальных состояний
сознания. Но в результате логического развития исходной тезы
теория приходит к полному растворению эмоциональных состо-
яний в общей совокупности сенсорных процессов ощущения и
восприятия. Чтобы спасти положение дела, она допускает, что
самый объект этих ощущений—специфически отличный по срав-
нению с объектом всех остальных ощущений. Но различие
объекта еще не делает различными самые ощущения по их
психологической природе, и поэтому старая теория была обречена
на то, чтобы рассматривать эмоцию в сущности как пассивный,
сенсорный по психологической природе процесс, как ощущение
особого рода и оставлять без внимания все те моменты в
эмоциональном процессе, которые тесно вплетают в него стремле-
ние, побуждение к действию, импульс, делающие наши эмоции
сильнейшими и влиятельнейшими мотивами поведения.
У. Кеннон полагает (W. В. Cannon, 1927, р. 123), что новая
теория чрезвычайно легко избегает этого затруднения. Локализа-
ция стандартной реакции эмоциональных проявлений в области
зрительного бугра—в области, которая, подобно спинному мозгу,
действует непосредственно с помощью простых автоматизмов,
если она не тормозится высшими центрами,— объясняет не только
сенсорную сторону эмоционального переживания, но также дина-
мическую сторону, тенденцию таламических нейронов к разряду.
Наличие могущественных импульсов, возникающих в области
мозга, не связанной с когнитивным сознанием, и возбуждающих
благодаря этому слепым и автономным способом сильную эмо-
цию, объясняет, что такая эмоция не заключается в ощущении.
Переживая эмоцию, мы как бы находимся во власти какой-то
посторонней силы, которая заставляет нас действовать, не взве-
шивая последствий.
У. Кеннон выводит это объяснение из учения о двойном
контроле, составляющем существенную часть новой теории. Из
того же корня выводит он объяснение и второго феномена,
непонятного с точки зрения теории Джемса: явлений конфликта,
борьбы между сознательным намерением и эмоциональной тенден-
цией, или, проще говоря, взаимоотношений между произвольными
функциями и эмоциямі . И в самом деле, так же как и проблема
импульсивной природы эмоций, эта проблема представляла для
старой теории непреодолимое препятствие. Те совершенно своеоб-
разные психологические отношения, которые существуют между
сознательно действующей волей, проявляющейся в решении и
намерении, и аффектом, овладевающим нашим сознанием, кото-
рый, как мы увидим дальше, представляет собой истинный
психологический и философский центр всего учения о страстях,
не только оставались необъяснимыми с точки зрения старой
теории, но просто не замечались и обходились молчанием.
Несмотря на замалчивание, ни у кого не оставалось сомнений в
том, что эти явления никак не могут быть уложены в чрезвычай-

но упрощенную схему органической гипотезы и поняты с по-
мощью того рефлекторного механизма, который выдвигался в
качестве всеобъясняющего принципа всей эмоциональной жизни,
во всем многообразии и богатстве ее проявлений. Согласно теории
Джемса—Ланге, существенные процессы, лежащие в основе
эмоций, вообще выносились за пределы мозга—этого главного
органа мысли и сознательной воли,— помещались на периферии и
превращали самый мозг в пассивный восприемник перифериче-
ских изменений, в которых все прочие основные мозговые
процессы не только не могли ничего изменить, но в которых они
вообще активно не участвовали. Живые, каждый день происходя-
щие в сознании каждого человека процессы взаимодействия
между сознанием в целом и его эмоциональной частью были грубо
перечеркнуты, объявлены несуществующими.
Периферическая теория именно из-за того, что она сводила
эмоции к периферическим процессам, отражающимся в мозгу, вы-
рыла пропасть между эмоциями и остальным сознанием: первые
были отодвинуты на периферию, второе сосредоточено в мозгу.
Новая теория, устанавливающая чрезвычайно сложное взаимо-
действие подкорковых и корковых центров в процессах эмоции,
приближается в значительной степени к тому, чтобы сделать
возможным объяснение всей той сложности реальных отношений
аффекта и сознания, которые составляют непреложный психоло-
гический факт. Она предполагает такую анатомическую и динами-
ческую организацию эмоциональных процессов, при которой
низшие центры, являющиеся истинным источником эмоциональ-
ных возбуждений, идущих к коре, и эмоциональных разрядов,
идущих к периферии, сами находятся в сложной зависимости от
высших центров, образуя их подчиненную и подконтрольную
инстанцию, действующую под их управлением, в качестве не
самостоятельной, но связанной силы. Только при функциональной
слабости высших центров или при отделении их от подчиненной
им инстанции последняя становится самостоятельной и начинает
действовать свойственным ей автономным образом. В этом случае
проявляется общий нейробиологический закон, который Э. Креч-
мер60 сформулировал по отношению к истерии в следующем виде:
если внутри психомоторной сферы действие высшей инстанции
становится слабым в функциональном отношении, то получает
самостоятельность ближайшая низшая инстанция с собственными
примитивными законами.
Эта сложная иерархическая организация анатомического и
физиологического субстрата аффекта действительно, как мы
увидим, может быть легко приведена в согласие по крайней мере с
основными психологическими фактами, центральными, как мы
указывали, для всего учения < страстях. Остановимся сейчас
только на одном моменте, характеризующем эту организацию,
именно на учении о двойном контроле.
Как известно, Джемс сам пытался рассмотреть и опровергнуть
два возможных возражения. Первое заключается в том факте,

что, «по словам многих актеров, превосходно воспроизводящих
голосом, мимикой лица и телодвижениями внешние проявления
эмоций, они при этом не испытывают ровно никаких эмоций.
Другие актеры, согласно свидетельству У. Арчера61, утверждают,
что в тех случаях, когда им удавалось хорошо сыграть роль, они
переживали все эмоции, соответствующие последней» (У. Джемс,
1902, с. 315). Джемс затрагивает здесь знаменитую и имеющую
большую историю проблему сценического воспроизведения эмо-
ций, к которой мы еще вернемся в ходе нашего исследования.
Сейчас нас интересует в объяснении Джемса только его призна-
ние, что «в экспрессии каждой эмоции внутреннее органическое
возбуждение может быть у некоторых лиц совершенно подавлено,
а вместе с тем в значительной степени и самая эмоция, другие же
лица не обладают этой способностью» (там же, с. 315). Джемс,
таким образом, признает, говоря его же словами, «что некоторые
лица способны совершенно диссоциировать эмоции и их экспрес-
сию» (там же).
Другое возражение как бы обратно по отношению к только
что изложенному. Оно состоит в том факте, что «иногда,
задерживая проявление эмоции, мы ее усиливаем. Мучительно то
состояние духа, которое испытываешь, когда обстоятельства
заставляют удерживаться от смеха; гнев, подавленный страхом,
превращается в сильнейшую ненависть. Наоборот, свободное
проявление эмоций дает облегчение» (там же).
У. Джемс допускает возможность усиления внутреннего воз-
буждения «в тех случаях, когда экспрессия в мимике лица
подавлена нами или возможность перерождения эмоции при
произвольной задержке ее проявления в совершенно другую
эмоцию, которая, быть может, сопровождается иным и более
сильным органическим возбуждением» (там же). Превращение
эмоций, являющееся следствием комбинации вызывающего ее
объекта с задерживающим ее влиянием, происходит, по мнению
Джемса, чисто физиологическим путем: возбуждение, не могущее
оттекать через нормальные каналы, начинает отводиться другими
каналами, вследствие чего возникает новое органическое состо-
яние и соответствующая ему новая эмоция. «Если бы я имел
желание убить моего врага, но не осмелился сделать это, то моя
эмоция была бы совершенно иной сравнительно с той, которая
овладела бы мной в том случае, если бы я осуществил мое
желание» (там же, с. 316).
Нельзя не согласиться с Кенноном, что Джемс дает противоре-
чивый, двусмысленный и в общем неудовлетворительный ответ на
возможные возражения. С одной стороны, он отрицает эмоции
вовсе. «Откажитесь от проявления страсти, и она умрет. Сосчи-
тайте до 10, прежде чем обнаружить свой гнев, и повод к нему
покажется вам смешным». С другой стороны, он считает, что
органическое возбуждение при его произвольном подавлении не
может уничтожиться и должно проложить себе новые пути,
вызывая превращения одной эмоции в другую.

Новая теория предполагает наличие двойного контроля—
кортикального и таламического—над телесными процессами. Та-
кой контроль приводит к очень сложным отношениям между
обеими контролирующими инстанциями. Ясно, что скелетные
мускулы управляются двумя инстанциями—кортикальной и тала-
мической. Например, мы можем смеяться спонтанно, в зависимо-
сти от смешной ситуации (таламический смех), но мы можем
смеяться и в результате произвольного акта (кортикальный смех).
Столь же ясно, что внутренние органы находятся только под
таламическим управлением. Мы не можем прямым актом воли
вызвать увеличение сахара в крови, ускорение сердцебиения или
остановку пищеварения. При двойном контроле кортикальные
нейроны в нормальных условиях, по-видимому, доминируют и
могут не освободить для действия возбужденные нейроны зри-
тельного бугра (хотя мы иногда плачем или смеемся вопреки
собственному желанию). Из-за этого возможен конфликт между
высшим и низшим контролем телесных функций. Но кора может
затормозить только те телесные функции, которые в нормальных
условиях находятся под произвольным контролем; так же как
кора не может вызвать, она не может и приостановить такие
бурные процессы, как увеличение содержания сахара в крови,
ускорение сердцебиения, прекращение пищеварения, характерные
для большого возбуждения.
Когда эмоция подавлена, она, следовательно, подавлена только
во внешних проявлениях. Существуют факты, позволяющие
думать, что при максимальных проявлениях имеет место и
максимальное внутреннее возбуждение. Поэтому вероятно, что
кортикальное подавление внешнего проявления возбуждения при-
водит в результате к ослаблению внутренних расстройств, кото-
рые были бы сильнее, если бы сопровождались свободным
проявлением эмоций. Тем не менее при конфликте между корти-
кальным контролем и активностью таламических центров не
подчиненные коре внутренние проявления эмоций могут достигать
значительной силы. Правда, что касается не подчиненных коре
функций, то положение здесь значительно более сложное, чем
может показаться на основании приведенных соображений. Как
замечает Кеннон в другом месте, если кора не имеет прямого
контроля над внутренними органами и не может управлять их
функциями, она может осуществлять над ними непрямой конт-
роль. Например, мы можем пойти навстречу опасности и вызвать в
себе таким образом дрожь, хотя мы не можем вызвать дрожь
простым волевым решением. Сходным образом мы часто можем
избегнуть обстоятельств, которые возбуждают страх, гнев или
отвращение и сопровождающие их висцеральные расстройства.
Для этого мы должны только не приближаться к волнующему нас
пункту.
Мы развили учение о двойном контроле для того, чтобы
показать, насколько более сложные условия взаимодействия
между аффективными и сознательными произвольными процесса-

ми допускает новая теория по сравнению со старой. В применении
к интересующему нас последнему критерию превосходства тала-
мической теории эмоций над висцеральной это учение способно
сказать решающее слово. То, что представляло непреодолимые
трудности для висцеральной теории, допускает объяснение с
точки зрения учения о двойном контроле.
«Если,— говорит Кеннон,—имеет место двойной контроль над
поведением, то становится легко объяснимым как внутренний
конфликт с его острым эмоциональным аккомпанементом, так и
следующее затем частичное ослабление чувства в такой ситуации,
когда мы испытываем интенсивный страх одновременно с патети-
ческим чувством беспомощности, прежде чем произойдет какой-
либо акт внешнего поведения, и когда едва только начинает
проявляться соответствующее поведение, внутреннее волнение
начинает спадать и телесные силы направляются энергично и
эффективно для достижения полезного результата. Стандартные
таламические процессы заложены в самой нервной организации.
Они подобны рефлексам в смысле постоянной готовности к
возбуждению моторных реакций, и, когда они могут проявить
свою активность, они действуют с большой силой. Они, однако,
подчиняются контролю кортикальных процессов, процессов, обус-
ловленных предшествующими впечатлениями всевозможного ро-
да. Кора, таким образом, может контролировать все перифериче-
ские органы, за исключением внутренних» (Cannon, 1927, р. 123).
Заторможенные процессы в зрительном бугре не могут приве-
сти в действие организм, за исключением его частей, не находя-
щихся под произвольным контролем, но возбуждение самих
таламических центров может вызвать эмоции обычным способом
и, возможно, с огромной силой именно благодаря торможению.
Когда кортикальное торможение устранено, конфликт сразу
оказывается разрешенным. Две контролирующие инстанции, кото-
рые прежде находились в противодействии, теперь начинают
сотрудничать. Таламические нейроны, продолжая энергично акти-
вироваться, создают условия, необходимые для того, чтобы
эмоция длилась, как этого требует Джемс, и во время ее
проявления. Таким образом, новая теория не только избегает
трудностей, на которые наталкивалась теория Джемса—Ланге, но
объясняет удовлетворительно и факт острого эмоционального
переживания во время как бы вызванного параличом бездействия.
Мы закончили утомительный и длинный путь исследования
теоретической контроверзы, которая в течение последнего полу-
столетия стояла в центре психологического учения об аффектах и
определяла в значительной степени все развитие научной мысли и
научных знаний в этой области. Выводы, к которым мы приходим
в результате исследования, прозрачны и ясны. В них нет никакой
двусмысленности. Мы видели, что старая, периферическая, те-
ория аффектов не только не может устоять перед сокрушающим
натиском критических исследований, наносящих ей убийственные
удары со всех сторон, но и давно уже пала.

Если собрать все аргументы, выдвинутые против этой теории
на протяжении полувека, то, соединенные силой своей убедитель-
ности и доказательности, они действительно сделают ненужной к
смешной затеей хоронить теорию Джемса—Ланге со сложными
церемониями, по остроумному замечанию Бентлея. Воевать с
ней — значит воевать с покойниками. И мы никогда не вздумали бы
предпринять исследование, если бы его единственным результатом
могло оказаться констатирование исторической смерти этого
парадоксального и блестящего учения. Оправдание наших томи-
тельных изысканий мы видим в другом.
Исследуя и проверяя пункт за пунктом старое и отмирающее
учение, мы могли шаг за шагом проследить и рождение новой
теории, то, что было жизнеспособного у ее предшественницы, и
адекватно объяснить огромное богатство новых фактов, накоплен-
ных неустанными полу столетними усилиями мысли. Сама по себе
критика какого-либо отживающего учения, как бы плодотворна
она ни была, никогда еще не может означать завершения целой
исторической эпохи в развитии научной мысли. Только когда на
обломках старого начинают пробиваться ростки новой жизни,
завершается одна эпоха в истории научной мысли и начинается
другая. Нахождение такого исторического рубежа, разделяющего
две эпохи в учении о страстях, и было прямой и непосредственной
целью нашего исследования.
Но вместе с тем мы как будто незаметно для себя пришли еще
к одному выводу, который явно противоречит нашим ожиданиям.
Мы предприняли исследование теории Джемса—Ланге исключи-
тельно потому, что в ней принято видеть живое научное воплоще-
ние спинозистских идей. Если верно, что учение Спинозы о
страстях неразрывно связано с именами Ланге и Джемса и с их
знаменитой парадоксальной теорией эмоций, то это учение,
поскольку оно остается живой частью современной научной
психологии, должно разделить судьбу идей, господствовавших
более полувека и отмирающих на наших глазах. Оправдывается
положение, с которым мы не хотели соглашаться и которое
утверждает, что часть «Этики», трактующая о страстях, для
психолога наших дней может представить разве только историче-
ский интерес.
10
Но, может быть, следует подвергнуть сомнению самое поло-
жение о внутреннем духовном родстве, существующем между
великим философским учением о страстях и психофизиологиче-
ским парадоксом, представлявшим в течение полу столетия науч-
ную мысль о природе человеческих эмоций? Может быть, они
связаны между собой не знаком подобия, а знаком противополож-
ности? Может быть, их объединяет не столько историческая
преемственность, сколько необходимые и неизбежные в истории
мысли волнообразные смены тезиса и антитезиса? И тогда может

оказаться, что отодвигание в область исторического прошлого
пресловутой гипотезы не только не означает того же самого для
судьбы спинозистского учения, но, напротив, открывает путь для
его будущего развития в сфере психологической науки. Исследу-
ем, так ли это.
Теория Джемса—Ланге, если внимательно исследовать ее
идейный генезис и ее философскую природу, связана в действи-
тельности вовсе не с учением Спинозы о страстях, а с идеями
Декарта и Мальбранша. Мнение о том, что теория Джемса—
Ланге корнями своими восходит к «Этике», основано на заблужде-
нии. Оно в действительности является не более чем мнением в том
смысле, в каком употребляет это слово спинозистская гносеоло-
гия, называющая так первый и низший род познания, потому что
последнее подвержено заблуждению и никогда не имеет места
там, где мы убеждены, но лишь там, где речь идет о догадке и
предположении. Это заблуждение обязано своим происхождени-
ем, с одной стороны, философской беспечности самого Ланге,
отчасти и Джемса, которых мало заботила мысль о философской
природе созданной ими теории. Ланге высказал основанную на
прямом незнании спинозистского учения догадку о том, что
знаменитое спинозистское определение аффекта следует рассмат-
ривать как чуть ли не единственное предвосхищение его теории,
во всяком случае более других приближающееся к его воззрению.
Этой догадке все поверили, она укоренилась и приобрела характер
научной истины с тех пор, как вошла в учебники и сделалась
достоянием школьной мудрости.
С другой стороны, это ошибочное мнение могло быть принято
всеми — без критики, исследования и проверки — за истину только
благодаря тому, что отчасти в истории философии, но главным
образом в истории психологии до сих пор господствует заблужде-
ние более широкого характера: мнение о внутреннем родстве и
исторической преемственности,, существующих между учениями о
страстях Декарта и Спинозы. В то время как в области метафизи-
ки противоположность идей Декарта и Спинозы достаточно
осознана, в области психологии, в области учения о страстях по
преимуществу, некоторое внешнее сходство и формальная бли-
зость обоих учений заслоняют до сих пор от глаз исследователей
ту глубочайшую, основанную на самой сущности обоих учений
противоположность, которая существует в действительности меж-
ду этими учениями.
Конечно, факт, что мировоззрение Спинозы исторически
развивалось в непосредственной зависимости от философии Де-
карта. Однако относительно общего духа спинозистского мировоз-
зрения ни у кого не вызывает сомнений то, что обе системы
связаны между собой так, как связаны утверждение и отрицание,
тезис и антитезис. Великий гений, говорит Г. Гейне62, развивается
с помощью другого великого гения не столько путем ассимиля-
ции, сколько путем борьбы. Один алмаз шлифует другой. Так,
философия Декарта ни в какой мере не породила философию

Спинозы, но, скорее, требовала ее возникновения. В соответствии
с этим Гейне правильно находит в качестве общего у обоих
мыслителей момента метод, заимствованный учеником у учителя.
Содержание же самого мировоззрения, его внутренний смысл и
одушевляющий его пафос у обоих мыслителей скорее противопо-
ложны, чем схожи.
Но когда дело касается учения о страстях, большинство
исследователей склонны видеть в Спинозе только ученика, разви-
вающего и отчасти преобразовывающего идеи учителя. Исследо-
ватели склонны видеть простую эволюцию и реформу там, где на
самом деле имела место одна из величайших революций духа,
катастрофический переворот в прежней системе мышления. Наи-
более радикально и последовательно проводит эту точку зрения
К. Фишер63.
«Было время,— говорит этот исследователь,— когда Спиноза
был картезианцем в смысле жаждущего познания ученика. Мы
должны прибавить: с известной точки зрения, Спиноза навсегда
остался картезианцем и никогда не может перестать быть для нас
таковым. Противоположность между мышлением и протяженно-
стью, высказанная в такой точной форме с полной достоверно-
стью, как объект яснейшего и отчетливейшего познания, образует
ядро картезианского учения. ...Кто утверждает эту противопо-
ложность в такой ее форме, тот есть и остается картезианцем в
одной из существеннейших черт своего миросозерцания. Кто
отрицает эту противоположность, тот не есть картезианец»
(К. Фишер, 1906, т. 2, с. 274).
Переходя к окончательному решению вопроса о происхожде-
нии и источниках учения Спинозы, Фишер снова встает перед
вопросом, был ли Спиноза когда-либо картезианцем. Для ответа
исследователь предлагает отличать узкую и более широкую
постановку вопроса. Иначе самый вопрос остается неопределен-
ным и шатким. Что Спиноза был картезианцем в узком смысле
слова, нельзя доказать на основании литературных документов,
но естественнее всего предполагать, что в его развитии была
стадия, когда его исходная точка и составляла его миросозерца-
ние. Если же, наоборот, брать картезианский образ мыслей в
более широком смысле, значение и тенденции которого мы уже
рассмотрели, то наш ответ гласит: Спиноза не только был
картезианцем, но (в этом смысле) и никогда не переставал быть
таковым.
Едва ли может возникнуть сомнение в том, что утверждение о
картезианском образе мыслей Спинозы относится в первую
очередь к учению о страстях, ибо критерий для такой квалифика-
ции спинозистского мировоззрения заключается для Фишера в
идее противоположности мышления и протяженности, т. е. в идее
психофизического параллелизма. Где же яснее и непосредствен-
нее может проявиться эта идея, как не в психологическом учении
Спинозы, не в его исследовании о природе аффектов? Если
действительно в учении о происхождении и природе аффектов, в

учении о человеческом рабстве, или о силе аффектов, и в учении
о могуществе разума (над аффектами), или о человеческой
свободе, Спиноза последовательно развивал идею психофизиче-
ского параллелизма, тогда нельзя не согласиться с Фишером, что
Спиноза никогда не переставал быть картезианцем. Если, напро-
тив, исследование привело бы нас к прочному выводу, что в этом
учении Спиноза развил антитезу к параллелизму и, следовательно,
к дуализму Декарта, мы неизбежно должны были бы признать
мнение Фишера ложным. Это и составляет основное ядро всей
проблемы настоящего исследования.
Правда, Фишер, имея в виду, по-видимому, не столько принци-
пиальное содержание учения о страстях, сколько его конкретное
выражение, называет это учение шедевром Спинозы и наиболее
оригинальной частью всей его системы. Он говорит: «Учение о
человеческих страстях есть шедевр Спинозы... Мы знаем, в какой
мере Декарт в своем сочинении о страстях проложил путь нашему
философу и насколько последний зависел от своего предшествен-
ника в своей первой обработке этой темы, хотя уже тогда он
отрицал картезианское учение о свободе. В «Этике» также можно
еще подметить следы этой многосодержательной предварительной
работы, но методическое обоснование аффектов столь самосто-
ятельно и своеобразно, что здесь философ обнаруживает полную
свою оригинальность» (К. Фишер, 1906, т. 2, с. 432—435).
Но уже из этого следует, что оригинальность Спинозы Фишер
признает только по отношению к методическому обоснованию
аффектов, очевидно не распространяя это утверждение на самую
суть принципиальных воззрений. В отношении принципиального
содержания в учении о страстях Фишер, по-видимому, в отличие
от методического обоснования аффектов, придерживается своей
общей точки зрения, согласно которой Спиноза последовательно
развивает основную мысль учения Декарта и преобразовывает
соответственно ей свои принципы. Именно в этом эволюционист-
ском и реформистском духе понимает Фишер историческую
зависимость Спинозы от Декарта: «К приведенным весьма досто-
верным и точным биографическим свидетельствам, указывающим,
что сочинения Декарта очаровали Спинозу и осветили его мысли,
присоединяются внутренние основания, которые ясно и отчетливо
обнаруживают, каким образом спинозизм возникает из картезиан-
ского учения. Для этого нужно было только признание задач,
которые Декарт поставил философии, признание метода к разре-
шению этих задач и уяснению противоречий, в которых запута-
лась система учителя при этом разрешении. Эти противоречия
были не скрыты, а явны, и путь к их разрешению был указан
самим Декартом так ясно, что оставалось лишь без колебаний
вступить на него» (там же, с. 276).
Таким образом, с точки зрения Фишера, даже там, где между
учением Спинозы и Декарта имеется явное и непримиримое
несогласие, Спиноза все же остается первым и последовательным
учеником своего учителя, чистым картезианцем, который разре-

шает противоречия тем путем, который был указан самим
Декартом. Трудно яснее выразить ту мысль, что, даже отрицая
Декарта, Спиноза продолжает оставаться картезианцем.
Так как мы имеем здесь дело не с второстепенным, а с
центральным пунктом нашего исследования, мы должны поста-
раться выяснить со всей отчетливостью то мнение, в отрицании
которого мы видим нашу главную задачу, то мнение, согласно
которому Спиноза в учении о страстях является последователь-
ным картезианцем. Выяснение этого не представляет больших
трудностей, следует только обратиться к истории спинозистского
учения об аффектах. В этой истории Фишер намечает две эпохи.
В эпоху «Краткого Трактата...» Спиноза находился в прямой
зависимости от Декарта. В «Этике» он самостоятельно развил
методическое обоснование аффектов и тем обнаружил полную
оригинальность. Таким образом, «Краткий Трактат...» противосто-
ит «Этике» как картезианская и оригинальная эпохи в истории
развития спинозистского учения о страстях. Обратимся к указан-
ным сочинениям.
В «Кратком Трактате...», как правильно замечает Фишер, «в
перечислении и обозначении страстей Спиноза вполне следует за
Декартом, трудом которого о страстях он, очевидно, руководство-
вался. Мы находим прежде всего те же шесть первичных
страстей65, которые Декарт признал основными формами стра-
стей... Затем следуют почти совершенно в том же порядке те же
группы и виды частных страстей, какие определил Декарт» (там
же, с. 232). Из этого Фишер делает вывод, что Спиноза, развивая
тему о страстях, следует за Декартом и опирается на него. «Мы
могли бы удивиться,— по мысли Фишера,— что Спиноза не упоми-
нает о своем предшественнике, у которого он столь много
заимствовал. Однако мы должны принять во внимание и то, в
какой мере Спиноза расходится с Декартом в своей оценке
страстей. Он не объясняет их, как его предшественник, из
соединения души с телом, а рассматривает просто как психиче-
ские явления, которые обусловлены исключительно родом нашего
познания. Он отрицает свободу человеческой воли, которую
Декарт утверждал и которую он противопоставлял страстям, так
что, по его мнению, страсти могут и должны быть подчинены
свободе и сделаны ее орудиями. Поэтому суждение о пользе и
ценности страстей в целом, как и в частностях, должно было
выпасть у Спинозы иначе, чем у Декарта» (там же, с. 234).
Нам думается, что нельзя яснее, чем это сделано в приведен-
ном отрывке, сказать то, что мы имели в виду выше, когда
говорили о критерии, которым пользуется Фишер, квалифицируя
спинозистское учение как картезианское. Оригинальность Спино-
зы ограничивается методическим обоснованием аффектов и рядом
частных отличий, которые в целом придают другой вид всему
учению об аффектах даже в «Кратком Трактате...». Весь спор как
раз и заключается в том, что считать принципиальным содержани-
ем и что — методическим обоснованием аффектов. Нам думает-

ся—и доказательству этого посвящено в основном наше исследо-
вание,—что дело обстоит совершенно обратным образом по
сравнению с тем, как оно изображено у Фишера. Нам думается,
что даже в отношении «Краткого Трактата...» тот факт, что
Спиноза следует за Декартом в перечислении первичных и
частных страстей, является скорее делом методического обосно-
вания аффектов, чем принципиальной сущностью его учения, а
тот факт, что Спиноза вступает в открытое противоречие с
Декартом в отрицании свободы воли, в учении о влиянии и судьбе
страстей, об их динамике в общей жизни сознания, в учении об
отношении страстей к познанию и воле, наконец, в рассмотрении
их психофизической природы, является вопросом именно принци-
пиальной сущности спинозистского учения.
Мы постараемся в дальнейшем показать: несмотря на то что
«Краткий Трактат...» еще не содержит в себе главнейших элемен-
тов учения о страстях, как оно развито в «Этике», он тем не менее
в принципиальном содержании учения является уже действитель-
ной антитезой учения Декарта. Но, в сущности говоря, это
вытекает непосредственно и из самих слов Фишера, если сопоста-
вить их с его словами, приведенными выше. Повторим, что
отличие «Краткого Трактата...» от учения Декарта Фишер видит в
первую очередь в том, что Спиноза не объясняет страсти, как его
предшественник, из соединения души с телом, а рассматривает их
просто как психические явления, которые обусловлены исключи-
тельно родом нашего познания.
Как бы ни толковать эти слова, несомненно, что расхождение
Спинозы с Декартом Фишер видит в первую очередь в понимании
психофизической природы страстей, т. е. в отношении мышления
и протяженности в человеческом существе, поскольку мы рас-
сматриваем его аффекты. Проблема соединения души с телом,
мышления и протяженности в психологической природе страстей
составляет основной пункт расхождения между «Кратким Тракта-
том...» и учением Декарта. Но ведь именно в решении этой
проблемы, как было указано выше, Фишер видел основание, по
которому Спиноза, согласно нашему воззрению, всегда оставался
картезианцем (оговариваемся: только в этом смысле). Кто решает
проблему отношения между протяженностью и мышлением в духе
Декарта, тот, говорил Фишер, есть и остается картезианцем. Кто
отрицает эту противоположность, тот не есть картезианец. Но сам
же Фишер утверждал, что в «Кратком Трактате...» Спиноза
расходится с Декартом именно вследствие того, что отрицает то
решение психофизической проблемы в применении к природе
страстей, которое дал Декарт. Следовательно, если быть логич-
ным и последовательным до конца, нужно признать, что Спиноза
уже в «Кратком Трактате...», развивая свое учение о страстях, не
был картезианцем.
Правда, Фишер впадает здесь в такую интерпретацию расхож-
дения Спинозы с Декартом, которая в корне извращает самый
смысл спинозистского решения вопроса об отношении души и