Ушинский К. Д. Собрание сочинений. Т. 8. — 1950

Человек
как предмет
воспитания
Педагогическая
антропология

ПРЕДИСЛОВИЕ
Искусство воспитания имеет ту особенность, что
почти всем оно кажется делом знакомым и понятным,
а иным даже делом легким,— и тем понятнее и легче
кажется оно, чем менее человек с ним знаком, теоре-
тически или практически. Почти все признают, что
воспитание требует терпения; некоторые думают, что
для него нужны врожденная способность и уменье,
т. е. навык; но весьма немногие пришли к убеждению,
что, кроме терпения, врожденной способности и на-
выка, необходимы еще и специальные знания, хотя
многочисленные педагогические блуждания наши и
могли бы всех убедить в этом.
Но разве есть специальная наука воспитания? От-
вечать на этот вопрос положительно или отрицательно
можно, только определив прежде, что мы разумеем вооб-
ще под словом наука. Если мы возьмем это слово в его
общенародном употреблении, тогда и процесс изу-
чения всякого мастерства будет наукою; если же под
именем науки мы будем разуметь объективное, более
или менее полное и организованное изложение за-
конов тех или других явлений, относящихся к одному
предмету или к предметам одного рода, то ясно, что
в таком смысле предметами науки могут быть только
или явления природы, или явления души человече-
ской, или, наконец, математические отношения и фор-

мы, существующие также вне человеческого произ-
вола. Но ни политика, ни медицина, ни педагогика
не могут быть названы науками в этом строгом смысле,
а только искусствами, имеющими своею целью не
изучение того, что существует независимо от воли
человека, но практическую деятельность,— будущее,
а не настоящее и не прошедшее, которое также не
зависит более от воли человека. Наука только изучает
существующее или существовавшее, а искусство стре-
мится творить то, чего еще нет, и перед ним в будущем
несется цель и идеал его творчества. Всякое искусство,
конечно, может иметь свою теорию; но теория искус-
ства — не наука; теория не излагает законов существу-
ющих уже явлений и отношений, но предписывает
правила для практической деятельности, почерпая ос-
нования для этих правил в науке.
«Положения науки,— говорит английский мыс-
литель Джон Стюарт Милль,— утверждают только
существующие факты: существование, сосущество-
вание, последовательность, сходство (явлений). Поло-
жения искусства не утверждают, что что-нибудь есть,
но указывают на то, что должно быть». Ясно, что в
таком смысле ни политику, ни медицину, ни педаго-
гику нельзя назвать науками; ибо они не изучают
того, что есть, но только указывают на то, что было
бы желательно видеть существующим, и на средства
к достижению желаемого. Вот почему мы будем на-
зывать педагогику искусством, а не наукою воспи-
тания.
Мы не придаем педагогике эпитета высшего искус-
ства, потому что самое слово — искусство — уже от-
личает ее от ремесла. Всякая практическая деятель-
ность, стремящаяся удовлетворить высшим нравствен-
ным и вообще духовным потребностям человека,
т. е. тем потребностям, которые принадлежат исклю-
чительно человеку и составляют исключительные черты
его природы, есть уже искусство. В этом смысле
педагогика будет, конечно, первым, высшим из ис-
кусств, потому что она стремится удовлетворить ве-

личайшей из потребностей человека и человечества —
их стремлению к усовершенствованиям в самой чело-
веческой природе: не к выражению совершенства на
полотне или в мраморе, но к усовершенствованию
самой природы человека — его души и тела; а веч-
но предшествующий идеал этого искусства есть совер-
шенный человек.
Из сказанного вытекает уже само собою, что педа-
гогика не есть собрание положений науки,но только
собрание правил воспитательной деятельности. Та-
ким собранием правил или педагогических рецептов,
соответствующим в медицине терапии, являются дей-
ствительно все немецкие педагогики, всегда выража-
ющиеся «в повелительном наклонении», что, как осно-
вательно замечает Милль, служит внешним отличи-
тельным признаком теории искусства*. Но как было
бы совершенно нелепо для медиков ограничиться изу-
чением одной терапии, так было бы нелепо для тех,
кто хочет посвятить себя воспитательной деятельно-
сти, ограничиться изучением одной педагогики в смысле
собрания правил воспитания. Что сказали бы вы о
человеке, который, не зная ни анатомии, ни физиоло-
гии, ни патологии, не говоря уже о физике, химии и
естественных науках, изучил бы одну терапию и ле-
чил бы по ее рецептам, то же почти можете вы ска-
зать и о человеке, который изучил бы только одни пра-
вила воспитания, обыкновенно излагаемые в педа-
гогиках, и соображался бы в своей воспитательной
деятельности с одними этими правилами. И как мы
не называем медиком того, кто знает только «лечеб-
ники» и даже лечит по «Другу Здравия» и тому подоб-
ным собраниям рецептов и медицинских советов, то
точно так же не можем мы назвать педагогом того, кто
изучил только несколько учебников педагогики и
руководствуется в своей воспитательной деятельно-
сти правилами и наставлениями, помещенными в
* «Где говорят в правилах и наставлениях, а не в утвер-
ждениях, относительно фактов, там искусство». Mill' s Logic.
В. VI. Ch. XII, § 1.

этих «педагогии ах», не изучив тех явлений природы и
души человеческой, на которых, быть может, осно-
ваны эти правила и наставления. Но так как педаго-
гика не имеет у себя термина, соответствующего ме-
дицинской терапии, то нам прийдется прибегнуть к
приему, обыкновенному в тождественных случаях, а
именно — различать педагогику в обширном смысле,
как собрание знаний, необходимых или полезных для
педагога, от педагогики в тесном смысле, как собра-
ния воспитательных правил.
Мы особенно настаиваем на этом различии, потому
что оно очень важно, а у нас, как кажется, многие
не сознают его с полной ясностью. По крайней мере,
это можно заключить из тех наивных требований и
сетований, которые нам часто удавалось слышать.
«Скоро ли появится у нас порядочная педагогика?»
говорят одни, подразумевая, конечно, под педагоги-
кой книгу вроде «Домашнего лечебника». «Неужели
нет в Германии какой-либо хорошей педагогики, ко-
торую можно было бы перевести?» Как бы, кажется,
не быть в Германии такой педагогики: мало ли у нее
этого добра! Находятся и охотники переводить; но
русский здравый смысл повертит, повертит такую
книгу да и бросит. Положение выходит еще комич-
нее, когда открывается где-нибудь кафедра педаго-
гики. Слушатели ожидают нового слова, и читающий
лекции начинает бойко, но скоро бойкость эта про-
ходит: бесчисленные правила и наставления, ни на
чем не основанные, надоедают слушателям, и
все преподавание педагогики сводится мало-помалу,
как говорят ремесленники,— на нет. Во всем этом
выражаются самые младенческие отношения к пред-
мету и полное несознавание различия между педаго-
гикою в обширном смысле, как собранием наук, на-
правленных к одной цели, и педагогикою в тесном
смысле, как теориею искусства, выведенною из этих
наук.
Но в каком же отношении находятся обе эти пе-
дагогики? «В мастерствах несложных, говорит Милль,

можно изучить одни правила; но в сложных науках
жизни (слово наука здесь употреблено некстати) при-
ходится постоянно возвращаться к законам науки,
на которых эти правила основаны». К этим сложным
искусствам, без сомнения, должно быть причислено
и искусство воспитания, едва ли не самое сложное из
искусств.
«Отношение, в котором правила искусства стоят
к положениям науки,— продолжает тот же писатель,—
может быть так очерчено. Искусство предлагает са-
мому себе какую-нибудь цель, которая должна быть
достигнута, определяет эту цель и передает ее науке.
Получив эту задачу, наука рассматривает и изучает
ее; как явление или как следствие, и, изучив при-
чины и условия этого явления, передает обратно ис-
кусству, с теоремою комбинации обстоятельств (ус-
ловий), которыми это следствие может быть произве-
дено. Искусство тогда исследует эти комбинации об-
стоятельств, и, соображаясь с тем, находятся они или
нет в человеческой власти, признает цель достижимою
или нет. Единственная из посылок, доставляемых
науке, есть оригинальная главная посылка, утвер-
ждающая, что достижение данной цели желательно.
Наука же сообщает искусству положение, что при
исполнении данных действий цель будет достигнута,
а искусство превращает теоремы науки, если цель
оказывается достижимою, в правила и наставления».
Но откуда же искусство берет цель для своей дея-
тельности и на каком основании признает достиже-
ние ее желательным и определяет относительную важ-
ность различных целей, признанных достижимыми?
Здесь Милль, чувствуя, быть может, что почва, на
которой стоит вся его «Логика», начинает колебаться,
проектирует особую науку целей, или телеологию, как
он ее называет, и вообще науку жизни, которая, по
его словам, заканчивающим его «Логику», вся еще
должна быть создана, и называет эту будущую науку
важнейшею из всех наук. В этом случае, очевидно,
Милль впадает в одно из тех великих противоречий

самому себе, которыми отличаются гениальнейшие мыс-
лители практичной Британии. Он ясно противоречит
тому определению науки, которое сам же сделал,
назвав ее изучением «существования, сосуществования
и последовательности явлений», уже существующих,
а не тех, которые еще не существуют, а только жела-
тельны. Он хочет везде поставить науку на первое
место; но сила вещей невольно выдвигает вперед
жизнь, показывая, что не наука должна указывать окон-
чательные цели жизни, а жизнь указывает практиче-
ские цели и самой науке. Это верное практическое
чувство британца заставляет не одного Милля, но
также Бокля, Бэна и других ученых той же партии
часто впадать в противоречия с собственными своими
теориями, чтобы обезопасить жизнь от вредных влия-
ний односторонности, свойственной всякой теории и
необходимой для хода науки. И вот какой, действи-
тельно, великой черты в характере английских пи-
сателей не понимают наши критики, воспитанные
большей частью на германских теориях, всегда почти
последовательных, последовательных часто до оче-
видной нелепости и положительного вреда. Вот это
то практическое чувство британца заставило Милля
в том же сочинении признать окончательною целью
жизни человека не счастье, как следовало бы ожи-
дать по его научной теории, а образование идеального
благородства воли и поведения, а Бокля, отвергаю-
щего свободу воли в человеке, признать в то
же время верование в загробную жизнь одним
из самых дорогих и самых несомненных верова-
ний человечества. Эта же причина заставляет англий-
ского психолога Бэна, объясняя всю душу нервными
токами, признать за человеком власть распоряжаться
этими токами. Германский ученый не сделал бы
такого промаха: он остался бы верен своей теории —
и утонул бы вместе с нею. Причина таких противоречий
та же, которая за 200 лет до Бокля, Милля, Бэна
побудила Декарта, приготовляясь к своему труду,
обезопасить от своего, все опрокидывающего скепти-

цизма один уголок жизни, где сам мыслитель мог
бы жить, пока наука переломает и перестроит вновь
все здание жизни*; но это декартовское пока продол-
жается и теперь, как мы это видим на самых передо-
вых представителях современного европейского мыш-
ления.
Мы однако не будем вдаваться здесь в подробный
разбор откуда и как должна заимствовать педагогика
цель своей деятельности, что может быть сделано,
конечно, не в предисловии, а тогда только, когда мы
короче ознакомимся с той областью, в которой педаго-
гика хочет действовать. Однакоже мы не можем не
указать уже здесь на необходимость ясного опреде-
ления цели воспитательной деятельности; ибо, имея
постоянно в виду необходимость определить цель вос-
питания, мы должны были делать такие отступления
в область философии, которые могут показаться лиш-
ними читателю, особенно если он незнаком с той пу-
таницей понятий, которая господствует у нас в этом
отношении. Внести, насколько можем, хоть какой
нибудь свет в эту путаницу, было одним из главных
стремлений нашего труда, потому что она, переходя
в такую практическую область, каково воспитание,
перестает уже быть невинным бредом и отчасти не-
обходимым периодом в процессе мышления, но ста-
новится положительно вредною и загораживает путь
нашему педагогическому образованию. Удалять же
все, что мешает ему,— прямая обязанность каждого
педагогического сочинения.
Что сказали бы вы об архитекторе, который, за-
кладывая новое здание, не сумел бы ответить вам на
вопрос, что он хочет строить — храм ли, посвящен-
ный богу истины, любви и правды, просто ли дом, в
котором жилось бы уютно, красивые ли, но беспо-
лезные торжественные ворота, на которые загляды-
вались бы проезжающие, раззолоченную ли гости-
* Oeuvres de Descartes. Edit. Charp. 1875, Discours de la
méthode. P. III, p. 16.

ницу для обирания нерасчетливых путешественников,
кухню ли для переварки съестных припасов, музеум
ли для хранения редкостей или, наконец, сарай для
складки туда всякого, никому уже в жизни ненуж-
ного хлама? То же самое должны вы сказать и о вос-
питателе, который не сумеет ясно и точно опреде-
лить вам цели своей воспитательной деятельности.
Конечно, мы не можем сравнить мертвых матери-
алов, над.которыми работает архитектор, с тем живым
и организованным уже материалом, над которым ра-
ботает воспитатель. Придавая большое значение вос-
питанию в жизни человека, мы тем не менее ясно
сознаем, что пределы воспитательной деятельности
уже даны в условиях душевной и телесной природы
человека и в условиях мира, среди которого человеку
суждено жить. Кроме того, мы ясно сознаем, что вос-
питание, в тесном смысле этого слова, как преднаме-
ренная воспитательная деятельность — школа, вос-
питатель и наставники ex officio — вовсе не единствен-
ные воспитатели человека и что столь же сильными,
а, может быть, и гораздо сильнейшими воспитателями
его являются воспитатели не преднамеренные: при-
рода, семья, общество, народ, его религия и его язык,
словом, природа и история в обширнейшем смысле
этих обширных понятий. Однакоже, и в самых этих
влияниях, неотразимых для дитяти и человека со-
вершенно неразвитого, многое изменяется самим же
человеком в его последовательном развитии, и эти
изменения выходят из предварительных изменений в
его собственной душе, на вызов, развитие или задержку
которых преднамеренное воспитание, словом, школа
со своим ученьем и своими порядками, может оказы-
вать прямое и сильное действие.
«Каковы бы не были внешние обстоятельства,—
говорит Гизо,— все же человек сам составляет мир.
Ибо мир управляется и идет сообразно идеям, чув-
ствам, нравственным и умственным стремлениям че-
ловека, и от внутреннего его состояния зависит ви-
димое состояние общества»; а нет сомнения, что учение

и воспитание в тесном смысле этого слова могут иметь
большое влияние на «идеи, чувства, нравственные и
умственные стремления человека». Если же кто-ни-
будь усомнился бы в этом, то мы укажем ему на по-
следствия, так называемого, иезуитского образования,
на которые уже указывали Бэкон и Декарт, как на
доказательства громадной силы воспитания. Стрем-
ления иезуитского воспитания большей частью были
дурны; но сила очевидна; не только человек до глу-
бокой старости сохранял на себе следы того, что был
когда-то, хотя только в самой ранней молодости, под
ферулою отцов-иезуитов, но целые сословия народа,
целые поколения людей до мозга костей своих про-
никались началами иезуитского воспитания* Не
достаточно ли этого, всем знакомого примера, чтобы
убедиться, что сила воспитания может достигать ужаса-
ющих размеров, и какие глубокие корни может пу-
скать оно в душу человека? Если же иезуитское воспи-
тание, противное человеческой природе, могло так
глубоко внедряться в душу, а через нее и в жизнь
человека, то не может ли еще большею силою обладать
то воспитание, которое будет соответствовать при-
роде человека и его истинным потребностям?
Вот почему, вверяя воспитанию чистые и впечат-
лительные души детей, вверяя для того, чтобы оно
провело в них первые и потому самые глубокие черты,
мы имеем полное право спросить воспитателя, какую
цель он будет преследовать в своей деятельности, и по-
требовать на этот вопрос ясного и категорического отве-
та. Мы не можем в этом случае удовольствоваться общи-
ми фразами, вроде тех, какими начинаются большей ча-
стью немецкие педагогики. Если нам говорят, что це-
лью воспитания будет сделать человека счастли-
вым, то мы вправе спросить, что такое разумеет вос-
питатель под именем счастья; потому что, как из-
вестно, нет предмета в мире, на который люди смотрели
бы так различно, как на счастье: что одному ка-
жется счастьем, то другому может казаться не только
безразличным обстоятельством, но даже просто He

счастьем. И если мы всмотримся глубже, не увлекаясь
кажущимся сходством, то увидим, что решительно
у каждого человека свое особое понятие о счастье и
что понятие это есть прямой результат характера лю-
дей, который, в свою очередь, есть результат много-
численных условий, разнообразящихся бесконечно для
каждого отдельного лица. Та же самая неопре-
деленность будет и тогда, если на вопрос о цели
воспитания отвечают, что оно хочет сделать че-
ловека лучше, совершеннее. Не у каждого ли человека
свой собственный взгляд на человеческое совершен-
ство и, что одному кажется совершенством, то не
может ли казаться другому безумием, тупостью, или
даже пороком? Из этой неопределенности не выходит
воспитание и тогда, когда говорит, что хочет воспи-
тывать человека сообразно его природе. Где же мы
найдем эту нормальную человеческую природу, со-
образно которой хотим воспитывать дитя? Руссо,
определивший воспитание именно таким образом, ви-
дел эту природу в дикарях и притом в дикарях, соз-
данных его фантазиею), потому что если бы он посе-
лился между настоящими дикарями, с их грязными и
свирепыми страстями, с их темными и часто крова-
выми суевериями, с их глупостью и недоверчивостью,
то первый бежал бы от этих «детей природы», и нашел
бы тогда, вероятно, что в Женеве, встретившей фило-
софа каменьями, все же люди ближе к природе, чем
на островах Фиджи.
Определение цели воспитания мы считаем лучшим
пробным камнем всяких философских, психологиче-
ских и педагогических теорий. Мы увидим впослед-
ствии, как запутался, напр./ Бенеке, когда ему
пришлось, переходя от психологической теории к педа-
гогическому ее приложению, определить цель воспита-
тельной деятельности. Мы увидим также, как путается
в подобном же случае и новейшая, позитивная филосо-
фия.
Ясное определение цели воспитания мы считаем
далеко не бесполезным и в практическом отношении.

Как бы далеко ни запрятал воспитатель или наставник
свои глубочайшие нравственные убеждения; но если
только они в нем есть, то они выскажутся, может быть,
невидимо для него самого, не только уже для началь-
ства, в том влиянии, которое окажут на души детей,
и будут действовать тем сильнее, чем скрытнее. Опре-
деление цели воспитания в уставах учебных заведений,
предписаниях, программах и бдительный надзор на-
чальства, убеждения которого также могут не всегда
сходиться с уставами, совершенно бессильны в этом от-
ношении. Выводя открытое зло, они будут остав-
лять скрытое, гораздо сильнейшее, и самым гонением
какого-нибудь направления будут усиливать его дей-
ствие. Неужели история не доказала еще множеством
примеров, что самую слабую и в сущности пустую
идею можно усилить гонением? Особенно это верно
там, где идея обращается к детям и юношам, не знаю-
щим еще жизненных расчетов. Кроме того, всякие
уставы, предписания, программы — самые дурные про-
водники идей. Уже сам собою плох тот защитник идеи,
который принимается проводить ее только потому,
что она высказана в уставе, и который точно так же
примется проводить другую, когда устав переме-
нится. С такими защитниками и проводниками идея да-
леко не уйдет. Не показывает ли это ясно, что если в
мире финансовом или административном можно дей-
ствовать предписаниями и распоряжениями, не справ-
ляясь о том, нравятся ли идеи их тем, кто будет их
исполнять, то в мире общественного воспитания нет
другого средства проводить идею, кроме откровен-
но высказываемого и откровенно принимаемого убе-
ждения? Вот почему, пока не будет у нас такой среды,
в которой бы свободно, глубоко и широко, на основа-
нии науки, формировались педагогические убеждения,
находившиеся в теснейшей связи вообще с философ-
скими убеждениями, общественное образование наше
будет лишено основания, которое дается только проч-
ными убеждениями воспитателей. Воспитатель не чи-
новник; а если он чиновник, то он не воспитатель, и

если можно приводить в исполнение идеи других, то
проводить чужие убеждения невозможно. Среда же,
в которой могут формироваться педагогические убе-
ждения, есть философская и педагогическая литература
и те кафедры, с которых излагаются науки, служащие
источником и педагогических убеждений: кафедры фи-
лософии, психологии и истории. Мы не скажем однако,
что науки сами по себе дают убеждение, но они пре-
дохраняют от множества заблуждений при его форма-
ции.
Однакоже примем покудова, что цель воспитания
нами уже определена: тогда останется нам определить
ого средства. В этом отношении наука может оказать
существенную помощь воспитанию. Только замечая
природу, замечает Бэкон, можем мы надеяться управ-
лять ею и заставить ее действовать сообразно нашим
целям. Такими науками для педагогики, из которых
она почерпает знания средств, необходимых ей для
достижения ее целей, являются все те науки, в которых
изучается телесная или душевная природа человека
и изучается притом не в мечтательных, но в действи-
тельных явлениях.
К обширному кругу антропологических наук при-
надлежат: анатомия, физиология и патология человека,
психология, логика, филология, география, изучаю-
щая землю, как жилище человека, и человека, как
жильца земного шара, статистика, политическая эко-
номия и история в обширном смысле, куда мы относим
историю религии, цивилизации, философских систем,
литератур, искусств и собственно воспитания в тесном
смысле этого слова. Во всех этих науках излагаются,
сличаются и группируются факты и те соотношения
фактов, в которых обнаруживаются свойства предмета
воспитания, т. е. человека.
Но неужели мы хотим, спросят нас, чтобы педагог
изучал такое множество и таких обширных наук,
прежде чем приступить к изучению педагогики в тес-
ном смысле, как собрания правил педагогической
деятельности? Мы ответим на этот вопрос положитель-

ным утверждением. Если педагогика хочет воспиты-
вать человека во всех отношениях, то она должна
прежде узнать его тоже во всех отношениях^ В таком
случае, заметят нам, педагогов еще нет, и не скоро
они будут. Это очень может быть; но тем не менее по-
ложение наше справедливо. Педагогика находится еще
не только у нас, но и везде, в полном младенчестве,
и такое младенчество ее очень понятно, так как многие
из наук, из законов которых она должна черпать свои
правила, сами еще недавно только сделались действи-
тельными науками и далеко еще не достигли своего
совершенства. Но разве несовершенство микроскопи-
ческой анатомии, органической химии, физиологии и
патологии помешало сделать их основными науками
для медицинского искусства?
Но, заметят нам, в таком случае потребуется осо-
бый и обширный факультет для педагогов! А почему
же и не быть педагогическому факультету? Если в
университетах существуют факультеты медицинские
и даже камеральные, и нет педагогических, то это
показывает только, что человек до сих пор более доро-
жит здоровьем своего тела и своего кармана, чем своим
нравственным здоровьем, и более заботится о богат-
стве будущих поколений, чем о хорошем их воспита-
нии. Общественное воспитание совсем не такое малое
дело, чтобы не заслуживало особого факультета. Если
же мы до сих пор, готовя технологов, агрономов, ин-
женеров, архитекторов, медиков, камералистов, фило-
логов, математиков, не готовили воспитателей, то не
должны удивляться, что дело воспитания идёт плохо
и что нравственное состояние современного общества
далеко не соответствует его великолепным биржам,
дорогам, фабрикам, его науке, торговле и промышлен-
ности.
Цель педагогического факультета могла бы быть
определеннее даже цели других факультетов. Этою
целью было бы изучение человека во всех проявлениях
его природы с специальным приложением к искусству
воспитания. Практическое значение такого педагоги-

ческого, или вообще антропологического факультета
было бы велико. Педагогов численно нужно не менее,
а даже еще более, чем медиков, и если медикам мы
вверяем наше здоровье, то воспитателям вверяем нрав-
ственность и ум детей наших, вверяем их душу, а
вместе с тем и будущность нашего отечества. Нет
сомнения, что такой факультет охотно посещали бы
и те молодые люди, которые не имеют нужды смотреть
на образование с политико-экономической точки зре-
ния, как на умственный капитал, долженствующий
приносить денежные проценты.
Правда, заграничные университеты не представ-
ляют нам образцов педагогических факультетов; но
ведь не все же, что заграницей, то хорошо. Притом
же там есть некоторая замена этих факультетов в
учительских семинариях и в сильном историческом
направлении воспитания, а у нас оно так же не пустило
корней, как растение, которое дитя посадило и по-
стоянно выдергивает, чтобы пересадить в другое место,
не решаясь, какое выбрать.
Однакоже, еще заметит нам читатель, такое мла-
денчество педагогики и несовершенство тех наук, из
которых она должна черпать свои правила, не поме-
шали же воспитанию делать свое дело и давать очень
часто, если не всегда, хорошие, а нередко и блестящие
результаты. Вот в этом-то последнем мы очень сомне-
ваемся. Мы не такие пессимисты, чтобы называть
абсолютно дурным всякие порядки современной жизни,
но и не-такие оптимисты, чтобы не видеть, что нас до
сих пор заедает бесчисленное множество нравственных
и физических страданий, пороков, извращенных на-
клонностей, вредных заблуждений и тому подобных
зол, от которых, очевидно, могло бы нас избавить
одно хорошее воспитание. Кроме того, мы уверены,
что воспитание, совершенствуясь, может далеко раз-
двинуть пределы человеческих сил: физических, ум-
ственных и нравственных. По крайней мере, на эту
возможность ясно указывают и физиология и психо-
логия.

Здесь, может быть, опять нападает на читателя
сомнение в том, чтобы от воспитания можно было ожи-
дать существенных перемен в общественной нравствен-
ности. Разве мы не видим примеров, что отличное вос-
питание сопровождалось часто самыми печальными
результатами? Разве мы не видим, что из-под ферулы
у отличных воспитателей выходили иногда самые дур-
ные люди? Разве Сенека не воспитал Нерона? Но кто
же нам сказал, что это воспитание было действительно
хорошо и что эти воспитатели были действительно хо-
рошие воспитатели?
Что же касается до Сенеки, то если он не удержал
своей болтливости и читал Нерону те же моральные
сентенции, которыми подарил потомство, то мы можем
прямо сказать, что сам же Сенека был одною из глав-
ных причин ужасной нравственной порчи своего страш-
ного воспитанника. Такими сентенциями можно убить
в ребенке, особенно если у него натура живая, всякую
возможность развития нравственного чувства, и такую
ошибку очень может сделать воспитатель, незнако-
мый с физическими и психическими свойствами че-
ловеческой природы. Ничто не искоренит в нас твер-
дой веры в то, что придет время, хотя, может быть,
и не скоро, когда потомки наши будут с удивлением
вспоминать, как мы долго пренебрегали делом вос-
питания и как много страдали от этой небрежности»
Мы указали выше на одну несчастную сторону обыч-
ных понятий о воспитательном искусстве, а именно
на то, что оно для многих кажется с первого взгляда
делом понятным и легким: теперь же нам приходится
указать на столь же несчастную и еще более вредную
наклонность. Весьма часто мы замечаем, что люди,
подающие нам воспитательные советы и начертывающие
воспитательные идеалы или для своих воспитанников,
или для своей родины, или вообще для всего челове-
чества, втайне срисовывают эти идеалы с самих себя,
так что всю воспитательную проповедь подобного
проповедника можно выразить в нескольких словах:
«воспитывайте детей так, чтобы они походили на ме-

ня, и вы дадите им отличное воспитание; я же достиг
подобного совершенства такими-то и такими-то сред-
ствами, а потому вот вам и готовая программа воспи-
тания!» Дело, как видите, очень легкое; но только
такой проповедник забывает познакомить нас со своею
собственною личностью и своею биографиею. Если же
мы сами возьмем на себя этот труди разъясним личную
основу его педагогической теории, то найдем, что нам
никак нельзя вести чистое дитя потому нечистому пути,
по которому прошел сам проповедник. Источник таких
убеждений — отсутствие истинного христианского
смирения, не того лживого, фарисейского смирения,
которое потупляет глаза долу именно затем, чтобы иметь
право горе вознести свою гордыню, но того, при котором
человек, с глубокою болью в сердце сознает свою ис-
порченность и все свои скрытые пороки и преступления
своей жизни, сознает даже и тогда, когда толпа, ви-
дящая только внешнее, а не внутреннее, называет
эти преступления безразличными поступками, а иногда
и подвигами. Такого полного самосознания достигают
не все, и не скоро. Но, приступая к святому делу
воспитания детей, мы должны глубоко сознавать, что
наше собственное воспитание было далеко неудов-
летворительно, что результаты его большею частью
печальны и жалки и что, во всяком случае, нам надо
изыскивать средства сделать детей наших лучше нас.
Как бы ни казались обширны требования, которые
мы делаем воспитателю, но эти требования вполне со-
ответствуют обширности и важности самого дела.
Конечно, если видеть в воспитании только обучение
чтению и письму, древним и новым языкам, хроноло-
гии исторических событий, географии и т. п., не
думая о том, какой цели достигаем мы при этом
изучении и как ее достигаем, тогда нет надоб-
ности в специальном приготовлении воспитателей
к своему делу; зато и самое дело будет итти, как
оно теперь идет, как бы не переделывали и не пе-
рестраивали наших программ: школа попрежнему
будет чистилищем, через все степени которого надо

пройти человеку, чтобы добиться того или дру-
гого положения в свете, а действительным воспита-
телем будет попрежнему жизнь, со всеми своими без-
образными случайностями. Практическое значение
науки в томи состоит, чтобы овладевать случайностями
жизни и покорять их разуму и воле человека. Наука
доставила нам средство плыть не только по ветру,
но и против ветра; не ждать в ужасе громового удара,
а отводить его; не подчиняться условиям расстояния,
но сокращать его паром и электричеством. Но, ко-
нечно, важнее и полезнее всех этих открытий и изоб-
ретений, часто не делающих человека ни на волос
счастливее прежнего, потому что он внутри самого
себя носит многочисленные причины несчастья, было
бы открытие средств к образованию в человеке такого
характера, который противостоял бы напору всех слу-
чайностей жизни, спасал бы человека от их вредного,
растлевающего влияния и давал бы ему возможность
извлекать отовсюду только добрые результаты.
Но так как, без сомнения, педагогические или ан-
тропологические факультеты в университетах поя-
вятся не скоро, то для выработки действительной
теории воспитания, основанной на началах науки,
остается одна дорога — дорога литературы, и, ко-
нечно, не одной педагогической литературы в узком
смысле этого слова. Все, что споспешествует приобре-
тению педагогами точных сведений по всем тем антро-
пологическим наукам, на которых основываются пра-
вила педагогической теории, содействует и выработке
ее. Мы полагаем, что эта цель уже и теперь дости-
гается шаг за шагом, хотя очень медленно и страшно
окольными путями. По крайней мере, это можно ска-
зать о том распространении сведений по естественным
наукам и в особенности по физиологии, которого нельзя
было не заметить в последнее время. Еще недавно
можно было встретить воспитателей, которые не име-
ли даже самых общих понятий о главнейших физиоло-
гических процессах, Даже таких воспитателей и вос-
питательниц ex officio, которые сомневались в необ-

ходимости чистого воздуха для организма. Теперь же
общие физиологические сведения, более или менее
ясные и полные, встречаются уже везде, и нередко
можно найти воспитателей, которые, не будучи ни
медиками, ни естествоиспытателями, имеют порядоч-
ные сведения из анатомии и физиологии человеческого
тела, благодаря довольно обширной переводной ли-
тературе по этому отделу.
К сожалению, никак нельзя сказать того же о
сведениях психологических, что зависит, главным
образом, ст двух причин: во-первых, оттого, что сама
психология, несмотря на неоднократное заявление
о вступлении ее на путь опытных наук, еще
до сих пор продолжает более строить теории,
чем изучать факты и сличать их; во-вторых,
оттого, что в нашем общественном образовании давно
уже философия и психология находятся в забросе,
что не осталось без вредных влияний на наше воспи-
тание и было причиною печальной односторонности
во взглядах многих воспитателей. Человек весьма
естественно придает большее значение тому, что знает,
перед тем, чего не знает. В Германии и Англии пси-
хологические сведения распространены между воспи-
тателями гораздо более, чем у нас. В Германии почти
каждый воспитатель знаком, по крайней мере, с пси-
хологической теорией Бенеке; в Англии — читал Лок-
ка и Рида. Кроме того, замечательно, что в Англии
гораздо даже более, чем в Германии, издано было раз-
ных психологических учебников и популярных пси-
хологии; даже преподавание психологии, судя по на-
значению разных изданий в этом роде, введено в
некоторые школы. И в этом виден как верный практи-
ческий смысл англичан, так и влияние великих англий-
ских писателей по психологии. Отчизна Локка не могла
отнестись с пренебрежением к этой науке. У нас же
воспитатель, сколько-нибудь знакомый с психологией,
составляет весьма редкое исключение; а психолога-
ческая литература, даже переводная, равняется нулю.
Конечно, недостаток этот несколько восполняется тем,

что каждый человек, сколько-нибудь наблюдавший
над собой, уже более или менее знаком с душевными
процессами; но мы увидим далее, что эти темные,
безотчетные, неорганизованные психологические зна-
ния далеко недостаточны для того, чтобы ими одними
можно было руководствоваться в деле воспитания.
Но мало еще иметь в своей памяти те факты раз-
личных наук, из которых могут возникнуть педаго-
гические правила: надобно еще сопоставить эти факты
лицом к лицу с целью допытаться от них прямого
указания последствий тех или других педагогиче-
ских мер и приемов. Каждая наука сама по себе
только сообщает свои факты, мало заботясь о сравнении
их с фактами других наук и о том приложении их,
которое может быть сделано в искусствах и вообще в
практической деятельности. На обязанности же самих
воспитателей лежит извлечь из массы фактов каждой
науки те, которые могут иметь приложение в деле
воспитания, отделив их от великого множества тех,
которые такого приложения иметь не могут, свести
эти избранные факты лицом к лицу и, осветив один
факт другим, составить из всех удобообозреваемую
систему, которую без больших трудов мог бы усвоить
каждый педагог-практик и тем избежать односторон-
ностей, нигде столь не вредных, как в практическом
деле воспитания.
Но возможно ли уже в настоящее время, сведя все
факты наук, приложимые к воспитанию, построить
полную и совершенную теорию воспитания? Мы ни-
как этого не полагаем; потому что науки, на которых
должно основываться воспитание, далеки еще от со-
вершенства. Но неужели людям следовало отказаться
от пользования железною дорогою на том основании,
что они еще не выучились летать по воздуху? Человек
идет в усовершенствованиях своей жизни не скачками,
но постепенно,шаг за шагом, и, не сделав предыдущего
шага, не может сделать последующего. Вместе с усо-
вершенствованиями наук будет совершенствоваться и
воспитательная теория, если только она, перестав

строить правила, ни на чем не основанные, будет
постоянно справляться с наукою в ее постоянно раз-
вивающемся состоянии и каждое свое правило вы-
водить из того или другого факта или сопоставления
многих фактов, добытых наукою.
Мы не только не думаем, чтобы полная и за-
конченная теория воспитания, дающая ясные и по-
ложительные ответы на все вопросы воспита-
тельной практики, была уже возможна; но не ду-
маем даже, чтобы один человек мог составить
такую теорию воспитания, которая уже действи-
тельно возможна при настоящем состоянии челове-
ческих знаний. Можно ли надеяться, чтобы один и
тот же человек был столь же глубоким физиологом
и врачом, сколько и глубоким психологом, историком,
филологом и т. д.? Поясним это примером. В каждой
педагогике существует и теперь отдел физического вос-
питания, правила которого, чтобы быть сколько-ни-
будь положительными, точными и верными,, должны
быть выведены из обширного и глубокого знания ана-
томии, физиологии и патологии: иначе они будут по-
ходить на те бесцветные, пустые и бесполезные по
своей общности и неопределенности» часто противоре-
чащие, а иногда и вредные советы, которыми обык-
новенно наполняется этот отдел в общих курсах пе-
дагогики, написанных не врачами. Но не может ли
педагог заимствовать уже готовые советы из медицин-
ских сочинений по< гигиене? Это, конечно, возможног
но при том условии, чтобы педагог обладал сам та-
кими сведениями, которые дали бы ему возможность
отнестись критически к этим медицинским советам,
часто противоречащим один другому, да кроме того,
необходимо, чтобы и слушатели и слушательницы его
обладали такими предварительными сведениями по
физике, химии, анатомии и физиологии, чтобы могли
понять объяснение правил физического воспитания,
основанное на этих науках. Доложим, например, что
педагогу приходится дать совет, чем следует кормить
младенца,если почему-нибудь он не может пользоваться

своею естественною пищею, или какую пищу следует
назначить для того, чтобы облегчить ему переход от
груди к обыкновенной пище. В каждой гигиене педа-
гог встретит различные мнения: одна советует кашку
из сухарей, другая аророут, третья молоко сырое,
четвертая кипяченое, одна находит необходимость под-
мешивать к молоку воду, другая находит это вредным,
и т. д. На чем же остановиться добросовестному пе-
дагогу, если он сам не медик и не знает настолько
химии и физиологии, чтобы отдать преимущество од-
ному совету перед другим? То же самое и в дальней-
шей пище: одна гигиена держится преимущественна
мясной и дает мясной бульон еще до прореза зубов;
другая находит это вредным; третья предпочитает
пищу растительную и не отворачивается даже от кар-
тофеля, на который четвертая смотрит с ужасом. Те же
противоречия относительно температуры ванн и ком-
нат. В германских закрытых заведениях дети спят
при 5° тепла и ниже, едят картофель и здоровы. Каза-
лось бы, что у нас следует еще более, чем в Германии,
приучать детей к холоду и, держа низкую температуру
в комнатах и особенно в спальнях, смягчать ту страш-
ную резкость переходов, которую выдерживают наши
легкие, переходя из 15° тепла в 20° мороза; но мы
положительно думаем, что если бы вздумали в наших
учебных заведениях дер жать детей в такой же холодной
спальне, как, например, у Стоя в Иене, то подвергли
бы их серьезной опасности, особенно если бы им при
этом давали и ту же пищу. Но можем ли мы чем-нибудь
мотивировать наше мнение? Неужели ограничиться
нам словом «кажется» или «мы убеждены»? Кто же
обязывается разделять наши убеждения, которых мы
не можем основать на точных физических и физи-
ологических законах или, по крайней мере, на опыт-
ности, опирающейся на долгую медицинскую практику?
Вот почему мы, не обладая специальными сведения-
ми в медицине, вовсе удержались в нашей книге от
подачи советов по физическому воспитанию, кроме
тех общих, для которых мы имели достаточные основа-

ния. В этом отношении педагогика должна ожидать еще
важных услуг от педагогов, специалистов в медицине.
Но не одни'педагоги, специалисты по анатомии, фи-
зиологии и патологии, могут, из области своих спе-
циальных наук, оказать важную услугу всемирному
и вечно-совершающемуся делу воспитания. Подоб-
ной же услуги следует ожидать, например, от исто-
риков и филологов. Только педагог-историк может
уяснить нам влияние общества, в его историческом
развитии, на воспитание и влияние воспитания на
общество, не гадательно только, как делается это те-
перь почти во всех всеобъемлющих германских педа-
гогиках, но основывая всякое положение на точном
и подробном изучении фактов. Точно так же от пе-
дагогов, специалистов по филологии, следует ожи-
дать, что они фактически обработают важный отдел
в педагогике, показав нам, как совершалось и совер-
шается развитие человека в области слова: насколько
психическая природа человека отразилась в слове и
насколько слово, в свою очередь, имело и имеет влия-
ние на развитие души.
Но и наоборот: медик, историк, филолог могут при-
нести непосредственную пользу делу воспитания толь-
ко в том случае, если они не только специалисты, но и
педагоги: если педагогические вопросы предшествуют в
их уме всем их изысканиям, если они, кроме того, хо-
рошо знакомые физиологией, психологией и логикой —
этими тремя главными основами педагогики.
Из всего, что нами сказано, мы можем .сделать сле-
дующий вывод:
Педагогика — не наука, а искусство,— самое обшир-
ное, сложное, самое, высокое и самое необходимое из
всех искусств. Искусство воспитания опирается на на-
уку. Как искусство сложное и обширное, оно опирается
на множество обширных и сложных наук ; как искусство
оно, кроме знаний, требует способности и наклонности,
и как искусство же, оно стремится к идеалу, вечно до-
стигаемому и никогда вполне недостижимому: к идеалу
совершенного человека. Споспешествовать развитию

искусства воспитания можно только вообще распро-
странением между воспитателями тех разнообразней-
ших антропологических знаний, на которых оно осно-
вывается. Достигать этого было бы правильнее устрой-
ством особых факультетов, конечно, не для приготов-
ления всех учителей, в которых нуждается та или
другая страна, но для развития самого искусства
и приготовления тех лиц, которые или своими сочи-
нениями или прямым руководством могли бы распро-
странять в массе учителей необходимые для вос-
питателей познания и оказывать влияние на форми-
ровку правильных педагогических убеждений как ме-
жду воспитателями и наставниками, так и в обществе.
Но так как педагогических факультетов мы долго не
дождемся, то остается один путь для развития правиль-
ных идей воспитательного искусства — путь литера-
турный, где каждый из области своей науки содейство-
вал бы великому делу воспитания.
Но если нельзя требовать от воспитателя, чтобы он
был специалистом во всех тех науках, из которых мо-
гут быть почерпаемы основания педагогических пра-
вил, то можно и должно требовать, чтобы ни одна из.
этих наук не была ему совершенно чуждою, чтобы по
каждой из них он мог понимать, по крайней мере,
популярные сочинения и стремился, насколько может,
приобресть всесторонние сведения о человеческой при-
роде, за воспитание которой берется.
Ни в чем, может быть, одностороннее направление
знаний и мышления так не вредно, как в педагогиче-
ской практике. Воспитатель, который глядит на челове-
ка сквозь приему физиологии, патологии,психиатрии,
так же дурно понимает, что такое человек и каковы
потребности его воспитания, как и тот, кто изучил
бы человека только в великих произведениях искусств
и великих исторических деяниях и смотрел бы на него
вообще сквозь призму великих, совершенных им дел.
Политико-экономическая точка зрения, без сомнения,
тоже очень важна для воспитания; но как бы ошибся
тот, кто смотрел бы на человека только как на эконо-

мическую единицу — на производителя и потреби-
теля ценностей! Историк, изучающий только великие
или, по крайней мере, крупные деяния народов и
замечательных людей, не видит частных, но тем не
менее глубоких страданий человека, которыми куп-
лены все эти громкие и нередко бесполезные дела.
Односторонний филолог еще менее способен быть хо-
рошим воспитателем, чем односторонний физиолог,
экономист, историк. Не односторонность ли филологи-
ческого образования, преобладавшая до новейшего
времени во всех школах Западной Европы, пустила в
ход бесчисленное множество чужих, плохо переварен-
ных фраз, которые, обращаясь теперь между людьми,
вместо действительных, глубоко сознанных идей, за-
трудняют оборот человеческого мышления, как фаль-
шивая монета затрудняет обороты торговли? Сколько
глубоких идей древности пропадает теперь даром имен-
но потому, что человек заучивает их прежде, чем бы-
вает в состоянии их понять, и так приучается употреб-
лять их ложно и бессмысленно, что потом редко до-
бирается до их истинного смысла. Такие великие, но
•чужие мысли несравненно бесполезнее хотя малень-
ких, да своих. Не оттого ли и самый язык со-
временной литературы уступает в точности и вы-
разительности языку древних, что мы учимся
говорить почти единственно из книг и пробавляемся
чужими фразами, тогда как слово древнего писа-
теля вырастало из его собственной мысли, а мысль
— из непосредственного наблюдения над природой,
другими людьми и самим собою? Мы не оспариваем ве-
ликой пользы филологического образования, но пока-
зываем только вред его односторонности. Слово хорошо
тогда, когда оно верно выражает мысль; а верно оно
выражает мысль тогда, когда вырастает из нее, как
кожа из организма, а не надевается, как перчатка,
сшитая из чужой кожи. Мысль же современного пи-
сателя часто бьется во множестве вычитанных им
фраз, которые для нее или слишком узки, или слишком
широки. Язык, конечно, есть один из могущественней-

ших воспитателей человека; но он не может заменить со-
бою знаний, извлекаемых прямо из наблюдений и опытов.
Правда, язык ускоряет и облегчает приобретение таких
знаний; но он же может и помешать ему, если внима-
ние человека слишком рано и преимущественно было
обращено не на содержание, а на форму мысли, да
притом еще мысли чужой, до понимания которой, мо-
жет быть, еще и не дорос учащийся. Не уметь хорошо
выражать своих мыслей — недостаток; но но иметь
самостоятельных мыслей — еще гораздо больший; са-
мостоятельные же мысли вытекают только из самосто-
ятельно же приобретаемых знаний. Кто не предпо-
чтет человека, обогащенного фактическими сведениями
и мыслящего самостоятельно и верно, хотя выража-
ющегося с трудом, человеку, у которого способность
говорить обо всем чужими фразами, хотя бы взятыми
даже из лучших классических писателей, далеко пере-
росла и количество знаний и глубину мышления? Если
же бесконечный спор о преимуществах реального и
классического образований длится еще до сих пор,
то только потому, что самый вопрос этот поставлен
неверно и факты для его решения отыскиваются не
там, где их должно искать. Не о преимуществах этих
двух направлений в образовании, а о гармоническом их
соединении следовало бы говорить и искать средств
этого соединения в душевной природе человека.
Воспитатель должен стремиться узнать человека,
каков он есть в действительности, со всеми его сла-
бостями и во всем его величии, со всеми его будничными,
мелкими нуждами и со всеми его великими духовными
требованиями. Воспитатель должен знать человека в се-
мействе, в обществе, среди народа, среди человечества и
наедине со своею совестью; во всех возрастах, во всех
классах, во всех положениях, в радости и горе, в вели-
чии и унижении, в избытке сил и в болезни, среди нео-
граниченных надежд и на одре смерти, когда слово чело-
веческого утешения уже бессильно. Он должен знать
побудительные причины самых грязных и самых вы-
соких деяний, историю зарождений преступных и ве-

ликих мыслей, историю развития всякой страсти
и всякого характера. Тогда только будет он в состоя-
нии почерпать в самой природе человека средства
воспитательного влияния,— а средства эти громадны!
Мы сохраняем твердое убеждение, что великое ис-
кусство воспитания едва только начинается, что мы
стоим еще в преддверии этого искусства и не вошли в
самый храм его и что до сих пор люди не обратили на
воспитание того внимания, какого оно заслуживает.
Много ли насчитываем мы великих мыслителей и уче-
ных, посвятивших свой гений делу воспитания? Ка-
жется, люди думали обо всем, кроме воспитания, ис-
кали средств величия и счастья везде, кроме той
области, где скорее всего их можно найти. Но уже
теперь видно, что наука созревает до той степени,
когда взор человека невольно будет обращен на вос-
питательное искусство.
Читая физиологию, на каждой «странице мы убе-
ждаемся в обширной возможности действовать на
физическое развитие индивида, а еще более на последо-
вательное развитие человеческой расы. Из этого источ-
ника, только что открывающегося, воспитание почти
еще и не черпало. Пересматривая психические факты,
добытые в разных теориях, мы поражаемся едва ли еще
не более обширною возможностью иметь громадное
влияние на развитие ума, чувства и воли в человеке,
и точно так же поражаемся ничтожностью той доли
из этой возможности, которою уже воспользовалось
воспитание.
Посмотрите на одну силу привычки: чего нельзя
сделать из человека с одной этой силой? Посмотрите
хотя на то, например, что делали ею спартанцы из
своих молодых поколений, и сознайтесь, что совре-
менное воспитание пользуется едва малейшею части-
цею этой силы. Конечно, спартанское воспитание
было бы теперь нелепостью, не имеющей цели; но
разве не нелепость то изнеженное воспитание, которое
сделало нас й делает наших детей доступными для тыся-
чи неестественных, но тем не менее мучительных страда-

ний и заставляет тратить благородную жизнь человека
на приобретение мелких удобств жизни? Конечно,
странен спартанец, живший и умиравший только для
славы Спарты; но что вы скатаете о жизни, которая вся
была бы убита на приобретение роскошной мебели, по-
койных экипажей, бархатов, кисеи, тонких сукон, бла-
говонных сигар, модных шляпок? Не ясно ли, что вос-
питание, стремящееся только к обогащению человека и
вместе с тем плодящее его нужды и прихоти, берет
на себя труд Данаид?
Изучая процесс памяти, мы увидим, как бессо-
вестно еще обращается с нею наше воспитание, как ва-
лит оно туда всякий хлам и радуется, если изо ста бро-
шенных туда сведений одно как-нибудь уцелеет; тог-
да как воспитатель собственно не должен бы давать
воспитаннику ни одного сведения, на сохранение ко-
торого он не может рассчитывать. Как мало еще сде-
лала педагогика для облегчения работы памяти —
мало и в своих программах, и в своих методах, и в сво-
их учебниках! Всякое учебное заведение жалуется
теперь на множество предметов учения — и действи-
тельно, их слишком много, если принять в расчет
их педагогическую обработку и методу преподавания;
но их слишком мало, если смотреть на беспрестанно
разрастающуюся массу сведений человечества. Гер-
барт, Спенсер, Конт я Милль весьма основательно
доказывают, что наш учебный материал должен под-
вергнуться сильному пересмотру, а программы наши
должны быть до основания переделаны. Но и в отдель-
ности ни один учебный предмет далеко еще не получил
той педагогической обработки, к которой он способен,
что более всего зависит от ничтожности и шаткости
наших сведений о душевных процессах. Изучая эти
процессы, нельзя не видеть возможности дать чело-
веку с обыкновенными способностями и дать прочно,
в десять раз более сведений, чем получает теперь самый
талантливый, тратя драгоценную силу памяти на приоб-
ретение тысячи знаний, которые потом позабудет
без следа. Не умея обращаться с памятью человека,

мы утешаем себя мыслью, что дело воспитания —
только развить ум, а не наполнять его сведениями; но
психология обличает ложь этого утешения, показы-
вая, что самый ум есть не что иное, как хорошо орга-
низованная система знаний.
Но если неуменье наше учить детей велико, то еще
гораздо больше наше неуменье действовать на образо-
вание в них душевных чувств и характера. Тут мы по-
ложительно бродим впотьмах, тогда как наука пред-
видит уже полную возможность внести свет сознания
и разумную волю воспитателя в эту доселе почти не-
доступную область.
Еще менее, чем душевными чувствами, умеем мы
пользоваться волею человека — этим могуществен-
нейшим рычагом, который может изменять не только
душу, но и тело с его влияниями на душу. Гимнастика,
как система произвольных движений, направленных к
целесообразному изменению физического организма,
только еще начинается, и трудно видеть пределы воз-
можности ее влияния не только на укрепление тела
и развитие тех или других его органов, но и на пре-
дупреждение болезней и даже излечение их. Мы ду-
маем, что недалеко то время, когда гимнастика окажет-
ся могущественнейшим медицинским средством даже
в глубоких внутренних болезнях. А что же такое
гимнастическое леченье и воспитание физического ор-
ганизма, как не воспитание и лечение его волею чело-
века! Направляя физические силы организма к тому
или другому органу тела, воля переделывает тело или
излечивает его болезни. Если же мы примем во вни-
мание те чудеса настойчивости воли и силы привычки,
которые так бесполезно расточаются, например, ин-
дийскими фокусниками и факирами, то увидим, как
еще мало пользуемся мы властью нашей воли над
телесным организмом.
Словом, во всех областях воспитания мы стоим
только при начале великого искусства, тогда как фак-
ты науки указывают на возможность для него самой
блестящей будущности, и можно надеяться, что че-

ловечество, наконец, устанет гнаться за внешними
удобствами жизни и пойдет создавать гораздо проч-
нейшие удобства в самом человеке, убедившись, не
на словах только, а на деле, что главные источники
нашего счастья и величия не в вещах и порядках, нас
окружающих, а в нас самих.
Выставив взгляд наш на искусство воспитания, на
теорию этого искусства, на его бледное настоящее, на
его необъятное будущее и на то, какими средствами
могла бы мало-помалу вырабатываться и совершен-
ствоваться воспитательная теория, мы тем самым по-
казали уже, как мы далеки от мысли дать в нашей
книге не только такую теорию воспитания, которую
мы считали бы совершенною, но даже и такую, которую
считаем уже возможною в настоящее время, если бы
составитель ее был основательно знаком со всеми раз-
нообразными науками, на которых она должна строить
свои правила. Наша задача далеко не так обширна,
и мы выясним всю ее ограниченность, если расска-
жем, как и для чего задумали наш труд.
Лет восемь тому назад педагогические идеи оживи-
лись у нас с такою силой, какой нельзя было и ожидать,
приняв в расчет почти совершенное отсутствие педа-
гогической литературы до того времени. Мысль о на-
родной школе, которая удовлетворяла бы потребно-
стям народа, вступавшего в новый период своего су-
ществования, пробудилась повсеместно* Несколько
педагогических журналов, появившихся почти одно-
временно, находили себе читателей; в журналах
общелитературных педагогические статьи появлялись
беспрестанно и занимали видное место; повсюду пи-
сались и обсуждались проекты различных реформ по
общественному образованию,даже в семействах гораздо
чаще стали слышаться педагогические беседы и споры*
Читая педагогические проекты разного рода и статьи,
присутствуя при обсуждении педагогических вопросов
в различных собраниях, прислушиваясь к частным
спорам, мы пришли к убеждению, что все эти толки,
споры, проекты, журнальные статьи выиграли бы

много в основательности, если бы придавали одно и
то же значение психологическим и отчасти физиоло-
гическим и философским терминам, которые в них
беспрестанно повторялись. Нам казалось, что иное
педагогическое недоумение или горячий педагоги-
ческий спор могли бы легко быть решены, если бы,
употребляя слова: рассудок, воображение, память,
внимание, сознание, чувство, привычка, навык, разви-
тие, воля и т. д., согласились сначала в том, что ра-
зуметь под этими словами. Иногда было совершенно оче-
видно, что одна из спорящих сторон понимает под сло-
вом память, например, то же самое, что другая под сло-
вом рассудок или воображение, и обе употребляют эти
слова как совершенно известные, заключающие в себе
точно определенное понятие. Словом, пробудившаяся
тогда педагогическая мысль обнаружила существенное
упущение в нашем общественном образовании, а также
и в нашей литературе, которая могла бы дополнить обра-
зование. Едва ли мы ошибемся, если скажем, что лите-
ратура наша в то время не имела ни одного сколько
нибудь основательного психологического сочинения,
ни оригинального, ни переводного, а в журналах психо-
логическая статья была редкостью и притом редкостью
незанимательною для читателей, ничем не подготов-
ленных к такому чтению. Тогда пришло нам на
мысль: нельзя ли внести в наше только что пробуждаю-
щееся педагогическое мышление сколь возможно точ-
ное и ясное понимание тех психических и психо-фи-
зических явлений, в области которых это мышление
необходимо должно вращаться. Предварительные за-
нятия философиею и отчасти психологиею, а потом
педагогикою, дали нам повод думать, что мы можем
до некоторой степени способствовать удовлетворе-
нию этой потребности и хотя начать разъяснение
тех основных идей, около которых необходимо враща-
ются всякие воспитательные соображения.
Но как это сделать? Перенести к нам целиком одну
из психологических теорий Запада мы не могли, ибо
сознавали односторонность каждой из них и что во

всех их есть своя доля правды и ошибки, своя доля
верных выводов из фактов и ни на чем не основанных
фантазий. Мы пришли к убеждению, что все эти теории
страдают теоретическою самонадеянностью, объяс-
няя то, что еще нет возможности объяснить, ставя
вредный призрак знания там, где следует сказать еще
простое не знаю, строя головоломные и утлые мосты
через неизведанные еще пропасти, на которые следовало
просто только указать, и, словом, дают читателю за не-
сколько верных и потому полезных знаний столько
же, если не больше, ложных и потому вредных фанта-
зий. Нам казалось, что все эти теоретические увлече-
ния, совершенно необходимые в процессе образования
науки, должны быть оставлены, когда приходится
пользоваться результатами, добытыми наукою, для
приложения их к практической деятельности. Теория
может быть односторонняя, и эта односторонность
ее даже бывает очень полезна, освещая особенно ту
сторону предмета, которую другие оставляли в тени;
но практика должна быть по возможности всесто-
ронняя. «Идеи мирно уживаются в голове; но
вещи тяжело сталкиваются в жизни» — говорит Шил-
лер, и если нам приходится не разрабатывать науку,
а иметь дело с действительными предметами действи-
тельного мира, то часто мы бываем вынуждены посту-
паться своими теориями требованиям действитель-
ности, в уровень которой не выросла еще ни одна
психологическая система. В педагогиках, написанных
психологами, каковы педагогики Гербарта и Бенеке,
мы часто с поразительной ясностью можем наблюдать
это столкновение психологической теории с педагоги-
ческой действительностью.
Сознавая все это, мы задумали изо всех известных
нам психологических теорий взять только то, что ка-
залось нам несомненным и фактически верным, снова
проверить взятые факты внимательным и общедоступ-
ным самонаблюдением и анализом, дополнить новыми
наблюдениями, если это где-нибудь окажется по нашим
силам, оставить откровенные пробелы везде, где факты

молчат, а если где, для группировки фактов и уяс-
нения их, понадобится гипотеза, то, избрав наиболее
распространенную и вероятную, отметить ее везде не
как достоверный факт, а как гипотезу. При всем этом
мы полагали опираться на собственное сознание наших
читателей—ultimum argumentum в психологии, перед
которым бессильны всякие авторитеты, хотя бы они
были озаглавлены громкими именами Аристотеля,
Декарта, Бэкона, Локка. Из психических явлений мы
полагали останавливаться преимущественно на тех,
которые имеют большее значение для педагога, при-
бавить те из физиологических фактов, которые необхо-
димы для уяснения психических, словом, мы тогда еще
задумали и начали подготовлять «Педагогическую
Антропологию». Мы думали кончить этот труд года в
два, но, отрываемые от наших занятий различными
обстоятельствами, только теперь выпускаем в свет пер-
вый том, и то далеко не в том виде, который бы удовлет-
ворял нас. Но что же делать? Может быть, если бы мы
снова принялись его исправлять и перерабатывать, то
никогда бы и не издали. Всякий дает, что может дать
по своим силам и по своим обстоятельствам. Впрочем,
мы рассчитываем на снисходительность читателя,
если он вспомнит, что это первый труд в таком роде —
первая попытка не только в нашей, но и в общей
литературе, по крайней мере, насколько она нам из-
вестна: а первый блин всегда бывает комом; но бее
первого не будет второго.
Правда, Гербарт, а потом Бенеке пытались уже
вывести педагогическую теорию прямо из психоло-
гических оснований; но этим основанием были их соб-
ственные теории, а не психологические, несомненные
факты, добытые всеми теориями. Педагогики Гер-
барта и Бенеке — скорее добавления к их психологии
и метафизике, и мы увидим, к каким натяжкам часто
вел такой образ действия. Мы же задали себе задачу,
без всякой предвзятой теории, насколько возможно
точнее изучить те психические явления г которые име-
ют наибольшее значение для педагогической деятель-

ности. Другой недостаток в педагогических прило-
жениях Гербарта и Бенеке тот, что они совершенно
почти выпустили из виду явления физиологические,
которых, по их тесной, неразрывной связи с явлениями
психическими, выпустить невозможно. Мы же безраз-
лично пользовались как психологическим самона-
блюдением, так и физиологическими наблюдениями,
имея в виду одно — объяснить, сколь возможно, те
психические и психо-физические явления, с которыми
имеет дело воспитатель.
Правда также, что педагогика Карла Шмидта опи-
рается и на физиологию, и на психологию, и еще
более на первую, чем на последнюю; но в этом замеча-
тельном сочинении дан такой разгул германской уче-
ной мечтательности, что в нем менее фактов, чем поэ-
тических увлечений разнообразнейшими надеждами,
вызванными наукою, но далеко еще неосуществивши-
мися. Читая эту книгу, часто кажется, что слы-
шишь бред германской науки, где могучее слово
многостороннего знания едва прорывается сквозь
тучу фантазий — гегелизма, шеллингизма, матери-
ализма, френологических призраков.
Может быть название нашего труда, «Педагогиче-
ская Антропология», не вполне соответствует его содер-
жанию, и во всяком случае далеко обширнее того, что
мы можем дать; но точность названия, равно как и науч-
ная стройность системы, нас мало занимали. Мы всему
предпочитали ясность изложения, и если нам удалось
объяснить сколько-нибудь те психические и психо-
физические явления, за объяснение которых мы взя-
лись, то и этого уже с нас довольно. Нет ничего лег-
че, как разгородить стройную систему, озаглавив
каждую из ее клеток то римскими и арабскими цифрами,
то буквами всех возможных азбук; но подобные си-
стемы изложения всегда казались нам не только бес-
полезными, но вредными путями, которые писатель
добровольно и совершенно напрасно надевает сам на
себя, обязываясь вперед наполнить все эти клетки,
хотя в иную, за неимением действительного матери-

ала, не оставалось бы поместить ничего, кроме пустых
фраз. Такие стройные системы часто платят за свою
стройность истиною и пользою. Кроме того, если и
возможно такое догматическое изложение, то только
в том случае, когда автор задался уже предвзятою,
вполне законченною теориею, знает все, что относится
к его предмету, ни в чем не сомневается сам и, постиг-
нув альфу и омегу своей науки, начинает поучать ей
своих читателей, которые должны только стараться
уразуметь то, что говорит автор. Мы же думали — и
вероятно, читатель согласится с нами, что такой спо-
соб изложения невозможен еще ни для психологии,
ни для физиологии и что надобно быть большим меч-
тателем, чтобы считать эти науки законченными и
думать, что можно уже без натяжки вывести все их
положения из одного основного принципа.
Подробности методы, которой мы придерживаемся
при изучении психических явлений, изложены нами в
той главе, где мы переходим от физиологии к психо-
логии (т. I, гл. XVIII). Здесь же нам следует сказать
еще несколько слов о том, как мы пользовались различ-
ными психологическими теориями.
Мы старались не быть пристрастными ни к одной
из них и брали хорошо описанный психический факт
или объяснение его, казавшееся нам наиболее удач-
ным, не разбирая, где мы его находили. Мы не стес-
нялись брать его у Гегеля или гегелианцев, не обра-
щая внимания на ту дурную славу, которою гегелизм
расплачивается теперь за прежний, отчасти мишур-
ный блеск. Мы не стеснялись также заимствовать-и
у материалистов, несмотря на то, что считаем их си-
стему столь же одностороннею, как и идеализм.
Верная мысль на страницах сочинения Спенсера нра-
вилась нам более, чем великолепная фантазия, встреча-
ющаяся у Платона. Аристотелю мы обязаны за очень
многие меткие описания психических явлений; но и это
великое имя не связывало нас нигде и должно было
везде уступать дорогу нашему собственному сознанию
и сознанию наших читателей — этому свидетель-

ству «паче всего мира». Декарт и Бэкон, эти две лич-
ности, отделившие новое мышление от средневекового,
имели большое влияние на ход наших идей: индуктив-
ная метода последнего привела нас неудержимо к
дуализму первого. Мы знаем очень хорошо, как ос-
лавлен теперь картезианский дуализм; но если он
единственно мог объяснить нам то или другое психи-
ческое явление, то мы не видели причины, почему бы
не должны были пользоваться могучею помощью этого
взгляда, когда наука не дала нам еще ничего, чем
мы могли бы его заменить. Мы вовсе не сочувствуем
восточному миросозерцанию Спинозы, но нашли, что
никто лучше него не очертил человеческих страстей.
Мы очень многим обязаны Локку, но не затруднялись
стоять на стороне Канта там, где он до очевидности
ясно показывает невозможность такого опытного про-
исхождения некоторых идей, на которое указывает
Локк. Кант был для нас великим мыслителем, но не пси-
хологом, хотя в его «Антропологии» мы нашли много
метких психических наблюдений. В Гербарте мы видели
великого психолога, но увлеченного германской меч-
тательностью и метафизическою системою Лейбница,
которая нуждается в слишком многих гипотезах,
чтоб держаться. В Бенеке мы нашли удачного попу-
ляризатора гербартовских идей, но ограниченного си-
стематика. Джону Стюарту Миллю мы обязаны мно-
гими светлыми взглядами, но не могли не заметить
ложной метафизической подкладки в его «Логике».
Бэн также уяснил нам много психических явлений;
но его теория душевных токов показалась нам вполне
несостоятельною/Таким образом, мы отовсюду брали,
что нам казалось верным и ясным, никогда не стесня-
ясь тем, какое имя носит источник, и хорошо ли он
звучит в ушах той или другой из современных мета-
физических партий*. Но какова же наша.собственная
* Сначала мы полагали представить в предисловии к нашей
книге разборы замечательнейших психологических теорий, но,
написав некоторые из них, увидели, что нам пришлось бы вдвое
увеличить книгу и без того объемистую. Несколько подобных

теория, спросят нас? Никакой, ответим мы, если яс-
ное стремление предпочитать факт не может дать на-
шей теории названия фактической. Мы шли везде за
фактами и насколько вели нас факты: где факты пере-
ставали говорить, там мы ставили гипотезу — и оста-
навливались, никогда не употребляя гипотезу, как
признанный факт. Может быть, некоторые подумают,
«как можно сметь свое суждение иметь» в таком зна-
менитом обществе? Но нельзя же иметь разом десять
различных мнений, а мы были бы вынуждены к этому,
если бы не решились оспаривать Локка или Канта,
Декарта или Спинозу, Гербарта или Милля.
Нужно ли говорить о значении психологии для
педагога? Должно быть, нужно, если у нас столь
немногие из педагогов обращаются к изучению психо-
логии. Конечно, никто не сомневается в том, что глав-
ная деятельность воспитания совершается в области
психических и психо-физических явлений; но обык-
новенно рассчитывают в этом случае на тот психологи-
ческий такт, которым, в большей или меньшей сте-
пени обладает каждый, и думают, что уже этого одного
такта достаточно, чтобы оценить истину тех или других
педагогических мер, правил и наставлений.
Так называемый педагогический такт, без кото-
рого воспитатель, как бы он ни изучил теорию педаго-
гики, никогда не будет хорошим воспитателем-прак-
тиком, есть в сущности не более, как такт психологи-
ческий, который столько же нужен литератору, поэту,
оратору, актеру, политику, проповеднику и, словом,
всем тем лицам, которые так или иначе думают действо-
вать на душу других людей, сколько и педагогу.
Педагогический такт есть только особое приложение
такта психологического, его специальное развитие в
разборов мы поместили в «Отечественных записках»; все же наде-
емся издать отдельною книгою. Для читателей, вовсе не зна-
комых с психологическими теориями Запада, мы можем указать
на книгу г. Владиславлева «Современные направления в науке
о душе» (С.-Петерб., 1866), которая хотя сколько-нибудь может
заменить недостаток исторического введения.

области педагогических понятий. Но что же такое
сам этот психологический такт? Не что иное, как бо-
лее или менее темное и полусознательное собрание
воспоминаний разнообразных психических актов, пе-
режитых нами самими. На основании этих-то воспо-
минаний душою своей собственной истории человек
полагает возможным действовать на душу другого
человека и избирает для этого именно те средства,
действительность которых испробовал на самом се-
бе. Мы не думаем уменьшать важности этого психоло-
гического такта, как это сделал Бенеке, который по-
лагал тем самым резче выставить необходимость изу-
чения своей психологической теории. Напротив, мы
скажем, что никакая психология не может заменить
человеку психологического такта, который незаме-
ним в практике уже потому, что действует быстро,
мгновенно, тогда как положения науки припомина-
ются, обдумываются и оцениваются медленно. Воз-
можно ли представить себе оратора, который вспоми-
нал бы тот или другой параграф психологии, желая
вызвать в душе слушателя сострадание, ужас или
негодование? Точно так же и в педагогической деятель-
ности нет никакой возможности действовать по пара-
графам психологии, как бы ни твердо они были изу-
чены. Но, без сомнения, психологический такт не
есть что-нибудь врожденное, а формируется в чело-
веке постепенно: у одних быстрее, обширнее и строй-
нее, у других медленнее, скуднее и отрывочнее, что*
уже зависит от других свойств души,— формируется
по мере того, как человек живет и наблюдает, пред-
намеренно или без намерения, над тем, что совер-
шается в его собственной душе. Душа человека узнает
сама себя только в собственной своей деятельности и
познания души о самой себе так же, как и познания ее
о явлениях внешней природы, слагаются из наблюдений.
Чем более будет этих наблюдений души над собствен-
ною своею деятельностью, тем будут они настойчивее
и точнее, тем больший и лучший психологический
такт разовьется в человеке, тем этот такт будет пол-

нее, вернее, стройнее. Из этого вытекает уже само
собою, что занятие психологиею и чтение психологи-
ческих сочинений, направляя мысль человека на про-
цесс его собственной души, может сильно содейство-
вать развитию в нем психологического такта.
Но не всегда же педагог быстро действует и решает:
часто приходится ему обсуждать или уже принятую ме-
ру, или ту, которую он думает еще предпринять: тогда
он может и должен, не полагаясь на одно темное психо-
логическое чувство, уяснить себе вполне те психические
или физиологические основания, на которых строится
обсуждаемая мера. Кроме того, всякое чувство есть
дело субъективное, непередаваемое, тогда как знание,
изложенное ясно, доступно для всякого. Особенно
же недостаток определенных психологических знаний,
как мы уже заметили выше, выказывается, когда ка-
кая-нибудь педагогическая мера обсуждается не од-
ним, а несколькими лицами. Но невозможности пере-
дачи психологического чувства и самая передача пе-
дагогических познаний на основании одного чувства
становится невозможною. Тут остается одно из двух:
положиться на авторитет говорящего, или узнать тот
психический закон, на котором основывается то или
другое педагогическое правило. Вот почему как изла-
гающий педагогику, так и слушающий ее должны
непременно прежде сойтись в понимании психиче-
ских и психо-физических явлений, для которых педа-
гогика служит только приложением их к достижению
воспитательной цели.
Но.не только для того, чтобы основательно обсу-
дить предпринимаемую или уже предпринятую педа-
гогическую меру и понимать основание правил педа-
гогики, нужно научное знакомство с психическими
явлениями: столько же нужна психология и для того,
чтобы оценить результаты, данные тою или другою
педагогическою мерою, т. е., другими словами, оценить
педагогический опыт.
Педагогический опыт имеет, конечно, такое же
важное значение, как и педагогический такт; но не

следует слишком преувеличивать этого значения. Ре-
зультаты большей части воспитательных опытов, как
справедливо заметил Бенеке, отстоят слишком да-
леко по времени от тех мер, результатами которых мы
их считаем, чтобы мы могли назвать данные меры при-
чиною, а данные результаты следствием этих мер;
тем более, что эти результаты приходят уже тогда,
когда воспитатель не может наблюдать над воспитан-
ником. Поясняя свою мысль примером, Бенеке го-
ворит: «Мальчик, который на всех экзаменах отли-
чается первым, может оказаться впоследствии ограни-
ченнейшим педантом, тупым, невосприимчивым для
всего, что лежит вне тесного круга его науки, и ни-
куда не годным в жизни». Мало этого, мы сами знаем
из практики, что часто последние ученики наших гим-
назий делаются уже в университете лучшими студен-
тами, и наоборот,— оправдывая на себе евангельское
изречение о «последних» и «первых».
Но педагогический опыт не только по отдаленности
своих последствий от причин не может быть надеж-
ным руководителем педагогической деятельности.
Большею частью педагогические опыты очень слож-
ны, и каждый имеет не одну, а множество причин,
так что нет ничего легче, как ошибиться в этом
отношении и назвать причиною данного результата
то, что вовсе не было его причиною, а может
быть даже задерживающим обстоятельством. Так,
например, если бы мы заключили о развивающей
силе математики или классических языков только
потому, что все знаменитые ученые и великие люди
Европы учились в молодости своей математике или
классическим языкам, то это было бы очень опромет-
чивое заключение. Как же им было не учиться по
латыни или избежать математики, если не было школы,
в которой не учили бы этим предметам? Считая уче-
ных и умных людей, вышедших из школ, где препо-
давались математика и латынь, отчего мы не счита-
ем тех, которые, учившись и латыни и математике, ос-
тались людьми ограниченными? Такой огульный опыт

даже не исключает возможности предположения, что
первые без математики или без латыни, может быть,
были бы еще умнее, а вторые не так ограничены, если
бы их молодая память была употреблена на приобре-
тение других сведений. Кроме того, не следует забы-
вать, что на развитие человека имеет влияние не
одна школа. Так, например, мы любим часто указы-
вать на практические успехи английского воспитания,
и для многих преимущество этого воспитания сдела-
лось не допускающим возражения доказательством.
Но при этом забывают, что, во всяком случае, между
английским воспитанием и, например, нашим более
сходства, чем между нашею и английскою историей.
Чему же следует приписать эту разницу в результатах
воспитания? Школам ли, национальному ли характеру
народа, его ли истории и его общественным учрежде-
ниям, как результатам характера и истории? Можем
ли мы ручаться, что та же английская школа, только
переведенная на русский язык и перенесенная к нам,
не даст худших результатов, чем те, которые даются
нашими теперешними школами?
Указывая на какой-нибудь удачный педагогиче-
ский опыт того или другого народа, мы, если действи-
тельно хотим узнать истину, не должны опускать тех
же опытов, сделанных в другой стране и давших резуль-
таты противоположные. Так, у нас обыкновенно
указывают на те же английские школы для высшего
сословия, как на доказательство, что изучение ла-
тыни дает хорошие практические результаты и в осо-
бенности действует на развитие здравого смысла и
любви к труду, которыми отличается высшее сосло-
вие Англии, получившее воспитание в этих школах.
Но почему же не указывают при этом на пример, гораздо
более нам близкий,— на Польшу, где такое же, если
еще не более прилежное, изучение латинского языка
высшим классом дало в этом классе совершенно про-
тивоположные результаты, и именно, не развило в нем
того здравого практического смысла, на развитие
которого, по мнению тех же людей, изучение класси-

ческих языков оказывает такое сильное влияние и
который в высшей степени развит у простого русского
народа, никогда не учившегося по латыни? Если мы
скажем, что различные дурные влияния парализовали
в образовании польского*шляхетства хорошее влия-
ние изучения латыни, то чем же мы докажем, что раз-
личные хорошие влияния в Англии, чуждые школе,
не были прямою причиною тех хороших практических
результатов, которые мы приписываем изучению клас-
сических языков? Следовательно, одно указание на
исторический опыт ничего нам не докажет, и мы долж-
ны искать других доказательств, чтобы показать,
что изучение классических языков в русских школах
даст результаты, более близкие к английским, чем к
тем, которые обнаружило польское шляхетство.
Читатель поймет, конечно, что мы вооружаемся
здесь не против устройства английских школ и не
против целесообразности преподавания математики или
латинского языка. Мы только хотим доказать, что в
деле воспитания опыт имеет значение лишь в том
случае, если мы можем показать психическую связь
между данною мерою и теми результатами, которые
мы ей приписываем.
«Вульгарное понятие,— говорит Милль,— что ис-
тинно здравая метода в политических предметах есть
бэконовская индукция, что истинный руководитель
в этом отношении есть не общее размышление, а спе-
циальный опыт, будет когда-нибудь приводимо, как
одно из несомненнейших доказательств низкого со-
стояния мыслительных способностей в том веке, в ко-
тором это мнение пользовалось доверенностью. Ничто
не может быть смешнее тех пародий на размышление,
основанное на опыте, с которыми часто встречаешься
не только в популярных речах, но и в важных трак-
татах, темою которых являются дела нации. «Как,—
спрашивают обыкновенно,—может быть дурно учрежде-
ние, когда страна процветала при нем?», «Как может
быть приписано той или другой причине благосостоя-
ние какой-нибудь страны, когда другая процветала

без этой причины?» Кто пользуется доказательствами
такого рода, без намерения обманывать, тот должен
быть отослан назад в школу для изучения элементов
какой-нибудь самой легкой физической науки»*.
Крайнюю нерациональность таких рассуждений
Мил ль совершенно справедливо выводит из необык-
новенной сложности явлений физиологических и еще
большей сложности политических и исторических, к
которым, бесспорно, следует причислить и народ-
ное образование, а равно и образование народного
и индивидуального характера; ибо это не только яв-
ление историческое, но и самое сложное из всех исто-
рических явлений, так как оно и есть результат всех
прочих, с примесью еще племенных особенностей на-
рода и физических влияний его страны.
Таким образом, мы видим, что ни педагогический
такт, ни педагогический опыт сами по себе недоста-
точны для того, чтобы из них можно было выводить
сколько-нибудь твердые педагогические правила, и что
изучение психических явлений научным путем — тем
же самым путем, которым мы изучаем все другие яв-
ления,— есть необходимейшее условие для того, что-
бы воспитание наше, сколь возможно, перестало быть
или рутиною, или игрушкою случайных обстоятельств
и сделалось, сколь возможно же, делом рациональным
и сознательным.
Теперь скажем несколько слов о самом располо-
жении тех предметов, которые мы хотим изучать в
нашем труде. Хотя мы избегаем всякой стеснительной
системы, всяких рубрик, которые заставили бы нас
говорить о том, что нам вовсе неизвестно; но, тем не
менее, мы должны же излагать изучаемые нами яв-
ления в некотором порядке. Сначала мы, естественно,
займемся тем, что нагляднее, и изложим те физиоло-
гические явления, которые считаем необходимыми для
ясного понимания психических. Затем приступим к
* Mill's Logic. В. III. Ch. XI, § 8, p. 497.

тем психо-физическим явлениям, Которые, сколько
можно судить по аналогии, общи в начатках
своих как человеку, так и животным, и только под
конец займемся чисто психическими, или, лучше ска-
зать, духовными, явлениями, свойственными одному
человеку. В заключение же всего мы представим ряд
педагогических правил, вытекающих из наших пси-
хических анализов. Сначала мы поместили было эти
правила вслед за каждым анализом того или другого
психического явления, но потом заметили происте-
кающее отсюда неудобство. Почти всякое педагоги-
ческое правило является результатом не одного пси-
хического закона, но многих, так что, перемешивая
этими педагогическими правилами наши психические
анализы, мы вынуждены были и многое повторять и
в то же время многого не досказывать. Вот на каком
основании мы решились поместить их в конце всего со-
чинения, в виде приложения, понимая вполне спра-
ведливость выражения Бенеке, что «педагогика есть
прикладная психология», и только находя, что в пе-
дагогике прилагаются выводы не одной психологи-
ческой науки, а и многих других, которые мы пере-
числили выше. Но, конечно, психология, в отношении
своей приложимости к педагогике и своей необходимо-
сти для педагога,.занимает первое место между всеми
науками.
В первом томе «Педагогической Антропологии»,
который мы выпускаем теперь в свет, изложены нами
немногочисленные физиологические данные, которые
мы считали необходимым изложить, и весь процесс
сознавания, начиная от простых первичных ощущений
и доходя до сложного рассудочного процесса.
Во втором томе излагаются процессы душевных
чувств, которые, в отличие от пяти внешних чувств,
называем просто чувствованиями, а иногда чувствами
душевными, или чувствами сердечными л умственными
(каковы: удивление, любопытство, горе, радость и
т. п.). В этом же томе, за изложением процесса жела-
ний и воли, изложим мы и духовные особенности

Титульный лист первого издания

человека, оканчивая тем нашу индивидуальную антро-
пологию.
Изучение человеческого общества с педагогической
же целью потребовало бы нового, еще большего труда,
для которого у нас недостает ни сил, ни знаний.
В третьем томе мы изложим по системе, удоб-
ной для обозрения, те педагогические меры, правила и
наставления, которые сами собою вытекают из рас-
смотренных нами явлений человеческого организма и
человеческой души. В этом томе мы будем кратки,
потому что не видим никакой трудности для всякого
мыслящего педагога, изучив психический или физио-
логический закон, вывести из него практические
приложения. Во многих местах мы будем только на-
мекать на эти приложения, тем более, что из каждого
закона можно вывести их такое множество, какое мно-
жество разнообразных случаев представляется в педа-
гогической практике. В этом и состоит преимущество
изучения самых законов наук, прилагаемых к педа-
гогике, перед изучением голословных педагогических
наставлений, которыми наполнена большая часть гер-
манских педагогии. Мы не говорим педагогам — посту-
пайте так или иначе; но говорим им: изучайте законы
тех психических явлений, которыми вы хотите управ-
лять, и поступайте, соображаясь с этими законами и
теми обстоятельствами, в которых вы хотите их при-
ложить. Не только обстоятельства эти бесконечно
разнообразны, но и самые натуры воспитанников не
походят одна на другую. Можно ли же при таком раз-
нообразии обстоятельств воспитания и воспитываемых
личностей предписывать какие-нибудь общие воспи-
тательные рецепты? Едва ли найдется хотя одна пе-
дагогическая мера, в которой нельзя было бы найти
вредных и полезных сторон и которая не могла бы
дать в одном случае полезных результатов, в другом
вредных, а в третьем никаких. Вот почему мы советуем
педагогам изучать сколь возможно тщательней фи-
зическую и душевную природу человека вообще, изу-
чать своих воспитанников и окружающие их обстоя-

тельства, изучать историю различных педагогических
мер, которые не всегда могут притти на мысль, выра-
ботать себе ясную положительную цель ВОСПИТАНИЯ И
итти неуклонно к достижению этой цели, руководству-
ясь приобретенным знанием и своим собственным бла-
горазумием.
Первая часть нашего труда, которую мы теперь вы-
пускаем в свет, может быть прямо приложена в дидак-
тике, тогда как вторая имеет преимущественное зна-
чение для воспитания в тесном смысле. Вот по-
чему мы решились выпустить первую часть от-
дельно.
Мы едва ли заблуждаемся насчет полноты и до-
стоинства нашего труда. Мы ясно видим его недостат-
ки: его неполноту и в то же время растянутость, не-
обработку его формы и беспорядочность содержания.
Мы знаем также и то, что он выходит в самое несчастное
для себя время и не удовлетворит многих и многих.
Труд наш не удовлетворит того, кто смотрит на
педагогику свысока и, не будучи знаком ни с прак-
тикой воспитания, ни с его теориею, видит в обществен-
ном воспитании, лишь одну из отраслей администрации.
Такие судьи назовут наш труд лишним, потому что
для них решается все очень легко и даже все давно
уже решено в их уме, так что они не поймут, о чем
тут собственно толковать и писать такие толстые
книги.
Труд наш не удовлетворит тех педагогов-практи-
ков, которые, не вдумавшись еще в собственное свое
дело, хотели бы иметь под рукою «краткое педагоги-
ческое руководство», где наставник и воспитатель
могли бы найти для себя прямое указание, что они
должны делать в том или другом случае, не утруждая
себя психическими анализами и философскими умо-
зрениями. Но если бы мы дали этим педагогам требуе-
мую ими книгу, что весьма нетрудно, так как таких
книг в Германии довольно, то она не Удовлетворила
бы их точно так, как не удовлетворяются они педа-

гогикой Шварца и Куртмана, переведенной на русский
язык, хотя это едва ли не самое полное и не самое дель-
ное собрание педагогических рецептов всякого рода.
Мы не удовлетворим тех преподавателей педаго-
гики, которые желали бы дать своим ученикам или
ученицам хорошее руководство для изучения основ-
ных правил воспитания. Но мы полагаем, что лица,
берущиеся за преподавание педагогики, должны очень
хорошо понимать, что выучивание педагогических
правил не приносит никому никакой пользы и что
самые правила эти не имеют никаких границ: все их
можно уместить на одном печатном листе, и из них
можно составить несколько томов. Это одно уже по-
казывает, что главное дело вовсе не в изучении пра-
вил, а в изучении тех научных основ, из которых эти
правила вытекают.
Труд наш не удовлетворит тех, кто. принимая так
называемую позитивную философию за последнее
слово европейского мышления, полагает, быть может, не
испробовав на деле, что эта философия довольно зрела
для того, чтобы ее можно уже было приложить на
практике.
Труд наш не удовлетворит тех идеалистов и систе-
матиков, которые думают, что всякая наука должна
быть системою истин, развивающихся из одной идеи,
я не собранием фактов, группированных настолько,
насколько позволяют сами эти факты.
Труд наш не удовлетворит, наконец, тех психоло-
гов-специалистов, которые подумают, и весьма спра-
ведливо, что для писателя, берущегося за изложение
психологии, и притом не одной какой-нибудь психо-
логической теории, а желающего выбрать из всех то,
что можно считать фактически верным, следовало бы
иметь побольше познаний и поглубже вдумываться
в изучаемый предмет. Вполне соглашаясь с такими
критиками, мы первые с радостью встретим их соб-
ственный труд, более полный, более ученый и более
основательный; а нас пусть извинят за эту первую
попытку именно потому, что она первая.

Но мы надеемся принести положительную пользу
тем людям, которые, избрав для себя педагогическую
карьеру и прочитав несколько теорий педагогики,
почувствовали уже необходимость основывать ее пра-
вила на психических началах. Мы знаем, конечно,
что, прочтя психологические сочинения или Рида,
или Локка, или Бенеке, или Гербарта, можно уже
глубже войти в психологическую область, чем прочтя
нашу книгу. Но мы думаем также, что, по прочтении
нашей книги, теории великих психологических пи-
сателей будут понятнее для того, кто приступает к
изучению этих теорий; а может быть, кроме того, книга
наша удержит от увлечений тою или другою теорией
и покажет, что должно пользоваться ими всеми, но
не увлекаться ни одной в таком практическом деле,
каково воспитание, где всякая односторонность обна-
руживается практическою ошибкой. Книга наша
назначается не для психологов-специалистов, но для
педагогов, сознавших необходимость изучения психо-
логии для их педагогического дела. Если же мы об-
легчим кому-нибудь изучение психологии с педаго-
гической целью, поможем ему подарить русское.вос-
питание книгою, которая далеко оставит за собою нашу
первую попытку, то труд наш не пропадет даром [1].
7 декабря 1867 года. К. Ушинский.

К. Д. УШИНСКИЙ
Портрет художника Крамского

Человек как предмет воспитания
ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ
Часть физиологическая
Глава I
ОБ ОРГАНИЗМАХ ВООБЩЕ
Что такое воспитание? (1). — Определение организма
(2 и 3). — Сила развития (4). — Организмы единичные
и общественные (5 и 6)
1. Слово воспитание прилагается не к одному че-
ловеку, но также к животным и растениям, а равно
и к историческим обществам, племенам и народам,
т. е. к организмам всякого рода, и воспитывать в обшир-
нейшем смысле слова значит способствовать разви-
тию какого-нибудь организма посредством свойствен-
ной ему пищи, материальной или духовной.
Понятия организма и развития являются, следо-
вательно, основными понятиями воспитания, и мы
должны предварительно ознакомиться с точнейшим
смыслом этих понятий; а потому поставим себе преж-
де всего вопросы: что такое организм и органическое
развитие?

Все существа окружающего нас мира распадаются
на две большие группы: существ неорганических и
органических. Это различие так очевидно, что мы,
без большого труда, с первого же взгляда, отличаем
неорганизмы от организмов, причисляя к первым все
вещи, сделанные руками человека, а равно и все про-
изведения природы, не показывающие присутствия в
них никакого органического плана, никаких органов
и никакой самостоятельной, изнутри идущей силы
развития, каковы: камни, земли, металлы, газы, жид-
кости и т. п. К организмам мы относим все растения,
начиная от самой простой водоросли, всех животных,
начиная от микроскопической инфузории, представ-
ляющей собою одну живую клеточку, относим чело-
века в его индивидуальности и исторические общества
людей, племена, народы и государства, в которых
так же, как и в единичных существах, мы замечаем
основной органический план, органы и силу самосто-
ятельного развития плана, выраженного в соотноше-
ниях этих органов.
2. Изыскивая начала, по которым мы одни существа
признаем за организмы, а другие нет, мы заметим, что
называем организмом всякое существо, одаренное са-
мостоятельною внутреннею силою развития и органами,
посредством которых эта сила выполняет органиче-
ский план существа. «Причина и цель существования
каждого органа, — говорит Кант, — заключается в
целом организма; а целое организма живет в своих
органах».
Это соотношение между целым организма и его
органами, составляющее план организма, не мертвое, но
живое соотношение, выполняемое присущею организму
силою развития, и составляет отличительный признак
организмов от неорганизмов. На какие бы мелкие части
мы ни делили камень, газ и всякий химический эле-
мент, каждая из этих частей покажет все существен-
ные свойства целого и будет от него отличаться только
по объему и весу, будет таким же, как и целое, газом,
камнем, химическим элементом. Не то мы видим в

организмах: чем организм совершеннее, тем менее;
имеют самостоятельности его органы, тем более раз-
делен между ними труд развития и жизни, тем более
органы принадлежат целому и целое своим органам.
Растение уже имеет отдельные органы, посредством
которых совершается его развитие и размножение;
но разделение труда между этими органами еще не
выразилось вполне; они, в своей деятельности и в
своем устройстве, во многом повторяют друг друга,
и почка, смотря по обстоятельствам, может развиться
в листок, дать начало новой ветке или образоваться
в цветок. В породах низших животных, в которых
жизнь проявляется едва заметно, как,, например, в
дождевом черве, мы видим то же повторение органов,
а потому можем поперек разрезать червя на несколько
кусочков, и каждая из частей примется жить и расти
самостоятельно. Но чем выше организм, тем невоз-
можнее становится дробление его на части с сохра-
нением жизни в частях, или отделение первостепенных,
не повторяющихся, органов, каковы: сердце, легкие
и проч., без уничтожения жизни целого организма.
3. Таким образом, вдумываясь внимательнее в
существенное отличие всякого организма, мы видим,,
что в нем соединяются три особенности: 1) общий ор-
ганизму план устройства, развития и жизни; 2) органы,,
живущие в целом, и целое в своих органах и 3) сила
развития, от чего бы она ни зависела, выполняющая
общий план развития. Органы в организме и план,
по которому располагаются и развиваются органы,
составляющие организм, дело видимое и бесспорное;
но о силе развития, которую мы признаем присущею
всем организмам, и растительным, и животным, сле-
дует, для удаления недоразумений, сказать несколько
слов.
4. Прежнее понятие о «жизненной силе», как о ка-
ком-то отдельном существе, непостижимою деятель-
ностью которого объясняли все, чему причины не знали
в организме, — теперь, как кажется, навсегда остав-
лено, и с большою пользою для науки, которой, во

всяком случае, лучше прямо иметь дело с нерешен-
ными вопросами, чем с обманчивыми объяснениями.
Но ошибочно было бы думать, что с удалением преж-
него термина — жизненной силы мы уже можем за-
менить его другим, взятым из области химии или ме-
ханики. Вот как отзывается об этом один из самых
сильных противников жизненной силы, знаменитый
французский физиолог Клод-Бернар: «Жизнь есть
творение, организм—машина, необходимо совершаю-
щая свои отправления в силу физико-химических
свойств составляющих ее элементов. Мы различаем в на-
стоящее время три порядка свойств, обнаруживаемых
в явлениях живых существ: свойства физические,
химические и жизненные. Это последнее название
свойств жизненных существует только пока] ибо мы
называем жизненными те органические свойства,
которые мы не могли еще свести на физико-химиче-
ские соображения; но нет сомнения, что мы этого когда
нибудь достигнем». (Следовательно, это только pia
desideria науки). Несколько далее: «Когда цыпленок
развивается в яйце, то вовсе не образование животного
тепла, рассматриваемое как группировка химических
элементов, существенно характеризует жизненную
силу. Это группирование совершается только вслед-
ствие законов, которые управляют физико-химиче-
скими свойствами материи; но что существенно
принадлежит жизни и что не принадлежит ни
физике, ни химии, ни чему другому — это идея,
управляющая этим жизненным развитием. Во всяком
живом зародыше есть творящая идея, которая разви-
вается и обнаруживается в организации. В продолже-
ние всего своего существования живое существо ос-
тается под влиянием этой самой творящей жизненной
силы, и смерть наступает, когда она не может более
реализоваться. Здесь, как повсюду, все исходит от
идеи, которая одна только творит и.управляет. Физи-
ко-химические средства обнаружения общи всем явле-
ниям природы и остаются смешанными как попало,
как азбучные буквы в ящике, где некоторая сила оты-

скивает их, чтобы выразить самые разнообразные мысли
или механизмы» *.
Что такое в сущности эта новая жизненная идея,
которая и творит организм, и «сохраняет существо,
восстановляя живые части, дезорганизованные дея-
тельностью или разрушаемые случайностями и бо-
лезнями»** — этого, конечно, физиолог не анализи-
рует. Но если это и идея, то, конечно, как заметил
еще знаменитый физиолог Мюллер, существенно от-
личная от нашей, которая, собственно, ничего не тво-
рит***. Вот почему мы считаем лучшим удержать
выражение — сила развития, выражая при этом уве-
ренность, хотя еще и не могущую превратиться в факт
науки, что эта сила принадлежит плану организма,
т. е. устройству органического зародыша: его механи-
ческим, химическим и физическим свойствам. Но при
этом, как уяснится ниже, мы совершенно отличаем
душу, принадлежность существ одушевленных, от силы
развития, принадлежащей одинаково как раститель-
ным, так и одушевленным организмам. Мы принимаем
термин — сила развития, нисколько не скрывая всего,
что есть загадочного и темного в этом термине; но пока
наука не может обойтись без этого или подобного ему
термина****.
* Введение в опытную медицину. Клод Бернар.
1866. Перев. Страхова, стр. 120 и 121. По поводу последнего
выражения невольно приходят на мысль слова Руссо: «Si Гоп
venait de me dire que des caractères d'imprimerie projetés au ha-
sard ont donné Г Enéide tout arrangée, je ne daignerais pas faire
un pas pour aller vérifier le mensonge» (Emile. Liv. IV, p. 307).
** Клод Бернар, стр. 122.
*** Manuel de Physiologie, par J. Müller, 1845. T. II,
p. 97, 483, 492.
**** Правда, материалистические теории делали такую
попытку; но она совершенно не удалась, и самые яростные мате-
риалисты и контрвиталисты невольно прибегают к этому или
подобным терминам, закрывающим пробел в наших знаниях.
Так, напр., доктор Пидерит в своей брошюре «Мозг и дух»
говорит: «Словом душа обозначаю я пластическую образующую
силу, которая выстраивает организм, и в продолжение жизни
сдерживает, в свойственной ему форме, полную таинственности
силу, проявляется мало-помалу в сообразном плану и целесооб-

5. В бесчисленном множестве известных нам орга-
низмов мы, прежде всего, различаем два отдела: орга-
низмы единичные и организмы общественные.
Органы единичных организмов — растений, живот-
ных и человека материально связаны между собой в
пространстве и времени; органы же общественных
организмов представляются нам отдельными органиче-
скими существами в пространстве и времени, связан-
ными между собою не материальною связью, но усло-
виями развития и жизни. Так, например, в пчелином
рое каждая пчела представляется нам отдельным ор-
ганическим существом; но ее происхождение, развитие
и жизнь условливаются общей жизнью роя и вне его
невозможны; а самый рой представляет нам образчик
весьма стройного и сложного общественного организма,
все связи которого возникли из, так называемого,
инстинкта составляющих его насекомых. Происхожде-
ние этих общественных организмов так же скрыто от
нашей любознательности в тайнах творения, как и
происхождение организмов единичных. Следы обще-
ственных организмов мы замечаем уже в царстве ра-
стительном, в так называемых двудомных растениях,
но гораздо более в царстве животных и еще более в
царстве людей. Семейство, род, племя, народ, государ-
ство представляются нам такими общественными ор-
ганическими существами, и наконец, весь род челове-
ческий есть один великий общественный организм,
разном развитии организма. По мере того, как эта сила, при
благоприятных обстоятельствах, привязывает к себе и подчи-
няет своей цели годные для употребления материалы (brauchbare
Stoffe) с присущими им силами, — возникают органы тела, ко-
торые посредством взаимного влияния условливают жизненные
проявления организма». Gehirn und Geist, Dr. Piderit. Leipzig.
Heidelberg. 1863. S. 4. Далее еще доктор Пидерит фантази-
рует какую-то Urseele как силу, производящую жизненные
явления во всем органическом творении. Это едва ли не зна-
чит уйти гораздо далее виталиста Кювье, который тоже,
конечно, не разумел под жизненною силою какого-то сле-
пого и, в то же время, не по законам природы творящего
существа.

покрывший собою весь земной шар и существование
которого продолжается уже многие тысячелетия.
6. В организмах единичных органы не только свя-
заны материально в одно материально-целое, ной живут
только для выполнения назначения целого существа.
В организмах общественных, наоборот, целое, соеди-
ненное нематериальными условиями необходимости г
заключенными в каждом материально-отдельном ор-
гане, живет исключительно для своих органов или
для тех отдельных органических существ, которые
являются его органами, для того, чтобы дать им воз-
можность существования жизни и развития. Это спра-
ведливо в отношении пчелиного роя, справедливо
и в отношении ' человеческих обществ. Взгляните на
жизнь отдельного человека, и вы убедитесь, что не
только существование его и первый возраст необходимо
условливаются семейством, но что и все дальнейшее
развитие его и даже самая способность языка зависят
вполне от жизни посреди того народа, к которому он
принадлежит, и посреди рода человеческого, одним
из органов которого является народ.
Органы телесного организма имеют свою цель в
целом: целое общественного организма имеет свою цель
в органах] так семья, племя, народ, государство, чело-
вечество имеют свою цель в личности отдельных людей.
Глава II
СУЩЕСТВЕННЫЕ СВОЙСТВА РАСТИТЕЛЬНОГО
ОРГАНИЗМА
Рост, план, органы, сила развития (1—4). — Материал
развития (5 и 6). — Значение питательного процесса и
его условия (7—11). — Влияние питательного процес-
са на перерождение организмов (12—17)
1. Русский язык весьма логически выражает сущ-
ность растительных организмов самым названием их—
растения: они растут, т. е. увеличиваются в объеме
и умножаются в числе и — только: все их значение
состоит единственно в этом росте, увеличивании и
размножении: к этому приспособлены и все их органы,

посредством которых они питаются и размножаются.
В продолжение всего своего существования, растение
само увеличивается в объеме и дает новые ветви или
новые семена подобных же растений. По прекращении
же растительного процесса, растение перестает суще-
ствовать как отдельный организм: засыхает, гниет,
разлагается на составлявшие его химические элементы.
2. Животное, хотя растет и размножается, как
растение, и в этом отношении должно быть поставлено
в одну категорию с растениями, но в животном, кроме
растительных органов и процессов, есть еще процессы
жизненные, процессы чувства и движения, и органы,
выполняющие именно эти процессы: нервы, органы
чувств и мускулы. Следовательно, мы можем сказать,
что в животном уже заключается растение, так что,
изучая общие, основные условия растительного ор-
ганизма в растениях, мы изучаем вместе с тем условия
растительного процесса во всех других организмах:
в животных и в человеке, в которых растительный
процесс только видоизменяется сообразно различию
идеи организма; в растении — рост составляет окон-
чательную его цель, тогда как в животных и человеке
он только есть подготовление к другим, более высоким
процессам. Само растение, лишенное чувства своего
существования, существует не для себя (an sich, но
не für sich, по выражению Канта), — существует для
других растений (гниением удобряя почву) и оконча-
тельно для животных, которым оно подготовляет не-
обходимую для их жизни органическую пищу*.
3. Мы признаем растение за организм, потому что
в нем находятся все существенные признаки организма:
план (или основная идея), органы и сила развития.
Все эти признаки организма существуют непостижи-
мым для нас образом, в зародыше каждого раститель-
ного и животного организма и даже в простой и, пови-
димому, однообразной клеточке, служащей основою
* Говоря здесь о целях, о назначении, мы выражаем только
факт существующего соотношения между организмами.

всему бесконечно разнообразному растительному и
животному царству. Но мы узнаем о существовании
этого скрытого плана и органов в их особенности,
свойственной каждому организму, тогда только, когда
сила развития, также заключающаяся в зародышах
организмов, выведет эти особенности наружу и сде-
лает их доступными для наших наблюдений.
4. Но плана органов и врожденной зародышу силы
развития еще мало: для того, чтобы развитие началось
и чтобы план развития мог осуществиться видимым
для нас образом, необходим еще материал, из которого
сила развития могла бы построить организм по плану,
скрытому в зародыше. Этот материал дает зародышу
окружающая его неорганическая природа.
5. Разлагая химически организмы животных и
растений, наука открыла, что все они состоят из тех
же простых химических элементов, какие мы находим
и в неорганической природе: из углерода, кислорода,
водорода, азота, серы, кремния, железа и др., и что
если неорганическая природа имеет много элементов,
не входящих в состав организмов, то органическая
не имеет ни одного, которого не было бы в неоргани-
ческой природе, в чистом виде или в химическом сое-
динении с другими элементами.
Из такого наблюдения весьма логически вытекла
убеждение, что все беспрестанно возникающие вновьг
растущие и развивающиеся бесчисленные организмы
растений, животных и людей берут весь свой строитель-
ный, весомый материал единственно из неорганиче-
ской природы, из химических элементов, составляющих
воздух, воду и поверхность земли, и что в организмах
ничто не творится вновь, а только перерабатывается
из одной формы в другую, вводятся новые и новые
химические соединения. Словом: неорганический мир
составляет единственную пищу всех телесных организ-
мов, тот материал, который нужен организму, чтобы
проявить видимым образом свой план.
6. Рассматривая составные материи растительных
и животных организмов до их окончательного разлом

жения на простые химические элементы (кислород,
углерод и проч.), наука открыла, что эти органические
материи, каковы: жир, белок, фибрин и проч., сложены
из простых химических элементов, вовсе не так и не
в тех пропорциях, как эти элементы слагаются в раз-
личные неорганические тела: камни, воду, земли и
проч., но совершенно особенным способом, образуя
соединения, встречающиеся только в организмах. Из
этого исследования также весьма логически было вы-
ведено заключение, что органические соединения со-
вершаются в организмах под влиянием какой-то осо-
бенной органической силы [2], которую мы назвали
силою развития, в отличие от жизни, так как слово
жизнь наш народный язык придает только тем суще-
ствам, которые обнаруживают в своих движениях
способность чувства[3].
7. Усвоение организмами неорганических элемен-
тов и переработка их в разнообразные органические
соединения и составляет процесс питания, посред-
ством которого каждый организм, и животный, и расти-
тельный, выполняет в действительности свой план
развития.
8. Первоначально пускают в органический оборот
неорганические элементы одни растения, да и те, боль-
шей частью, для превращения неорганических эле-
ментов в органические нуждаются уже в готовых
органических элементах: в почве, более или менее обла-
дающей органическими остатками, т. е. в удобрении.
Как произошли первые органические материи, это
остается тайною создания [4] ; но в настоящее время
удобрение дается гниющими, разлагающимися телами
растений и животных. Животные же для своего пита-
ния нуждаются уже в подготовленных другими орга-
низмами органических соединениях: питаются или
растительной пищей, как все травоядные, или живот-
ного, поглощая одни других.
9. Если разрежем пополам семя растения, напри-
мер, ржи, то увидим внутри его более или менее ясно
обозначившийся зародыш, а вокруг, так называемый,

белок*, который есть первая пища, приготовленная
зародышу уже в том плоде, где семя созрело. Но пи-
тание зародыша, а вследствие того и развитие, начи-
нается только тогда, когда семя будет поставлено в
благоприятные для питания обстоятельства. Эти бла-
гоприятные для питания обстоятельства, общие всем
организмам, суть:
а) влага, необходимая для того, чтобы привести
белок, а потом последующую пищу, в размягченное
или жидкое состояние;
б) надлежащая температура, дающая возможность
движению соков в зародыше и условливающая воз-
можность многих химических соединений;
в) воздух, составные части которого дают обильный
материал телу растения, а через кровь и телу живот-
ного;
г) свет, который необходим для совершения важ-
ных химических процессов в растительных организ-
мах [5]. Взгляните, как поворачиваются многие цветы
вслед за солнцем, как многие растения раскрывают,
а другие закрывают чашечки своих цветов, или свер-
тывают и развертывают свои листья под влиянием
света, как иные начинают благоухать только вечером,
как, наконец, все ветки растения, стоящего на окне,
направляются мало-помалу к окну, туда, откуда при-
ходит к нему свет, — и вы поймете, почему и дети в
мрачных жилищах бледнеют, растут плохо, подвер-
гаются различным болезням, в особенности золотуш-
ным, а переведенные в светлую, освещенную солнцем
комнату, — поправляются и оживают, как цветы.
10. Свет, надлежащая температура, достаточное
количество влаги и свежего воздуха составляют необ-
ходимые условия усвоения организмом пищи, т. е.
питания, а, следовательно, и развития не только расте-
ний, но животных и человека, потому что растительный
или, собственно, питательный процесс, который, вместе
* Некоторые растения не имеют в семенах белка; но бота-
нические подробности не нужны для нашей цели.

с воспроизводительным, и составляет весь раститель-
ный,— везде остается один и тот же: ив растении,
и в животном, и в человеке, только видоизменяясь
сообразно особенной идее каждого организма.
11. Мы сказали уже, что план развития каждого
организма и сила, двигающая это развитие, скрыты
от наших наблюдений в зародыше, следовательно, мы
не можем там действовать на них и должны предо-
ставить их мудрости природы. Но в пище, которою
питается растительный организм, и обстоятельствах,
способствующих процессу питания и развития, от-
крывается обширное поприще произвольному влиянию
человека.
12. Множество явлений убеждает нас, что расти-
тельные организмы с переменою почвы, климата и
вообще положения своего в окружающей природе не
только развиваются более или менее скудно, или полно
и роскошно, но даже видоизменяют самые формы свои,
оставляя нетронутым только существенный план сво-
его организма. Так многие породы растений и живот-
ных, перенесенные в другой климат, перерождаются.
Подмечая законы этих перерождений, человек нау-
чился по произволу своему, сообразно своим потреб-
ностям и прихотям, видоизменять породы растений
и животных, и большая часть цветов, которыми мы
любуемся в наших цветниках и оранжереях, являются
столько же созданиями природы, сколько и создания-
ми искусства. Этого достигает человек отчасти воз-
можностью оказывать некоторое влияние на воспро-
изводительный процесс растительных организмов,
отчасти влиянием своим на пищу и обстоятельства,
делающие питание возможным: влагу, температуру
и свет. Если же растительный организм уже реши-
тельно не может выносить нового климата и человек
не может приучить его мало-помалу к новым клима-
тическим условиям, — тогда он создает ему климат
искусственный: теплицу, оранжерею, зверинец.
13. При этом перерождении организмов замечено,
что оно совершается не разом, не в одном индивиду-

уме, но последовательно, в нескольких поколениях,
из которых каждое последующее поколение изменяется
более предшествующего, пока, наконец, растительный
организм не достигнет той нормы, при котором его
существование в новом климате, при новой пище и
при новых условиях питания, сделается совершенно
возможным и обеспеченным. Так, некоторые растения,
перенесенные в.новые климатические условия, дают
в первый год те же плоды, какие давали и на родине,
во второй — несколько изменяют свои формы, а из
семян третьего или четвертого года выходит уже со-
вершенно перерожденное растение
14. Из всех развитых органических существ чело-
век оказывается едва ли не самым способным к перене-
сению разнообразнейших климатических условий.
Самая близкая к человеку по своему физическому
устройству порода животных, а именно обезьяны, в
которых материалисты не раз пытались найти наших
прародителей, ограничена в своем распространении
самыми тесными пределами жаркого климата и ока-
зывается менее способной*к акклиматизации в уме-
ренных странах, чем многие другие животные; тогда
как человек распространен от полярных до эквато-
риальных стран и совершенно удобно выносит жизнь
на 1 500 ф. ниже морского уровня (берега Мерт-
вого моря) и на 12 000 ф. выше (Квито). Кроме того,
как заметил еще Гумбольдт, европейская раса оказы-
вается самой способной к акклиматизации. Но это
последнее обстоятельство, а равно и распространение
американской расы по всем поясам, наводит на мысль,
что самая эта способность акклиматизации есть спо-
собность не совсем прирожденная, а отчасти вырабо-
танная жизнью, т. е. духом человека в его воздей-
ствии на тело*. Однакоже перемена климатических
условий не остается без влияния на видоизменение
* Любопытные подробности об акклиматизации различных
человеческих рас и племен см. в сочинениях Вайтца: Antropolo-
gie der Naturvölker, von Th. Waitz. Leipz. 1859. Erst. T,
S. 144 и др.

человеческого организма. Порода людей,точно также,
как и порода растений, перерождается под новым небом
и при новых условиях пищи и жизни, хотя люди оста-
ются людьми и под экватором, и под полюсами, при
употреблении роскошнейшего и разнообразнейшего
стола и при скудной пище эскимоса*.
15. Не только климат и местность, но более или
менее грубый или утонченный образ жизни, в том
же климате и той же местности, оказывают ощутитель-
ное влияние на человеческую породу, выказываемое,
может быть, с полной ясностью только в пятом, шестом,
десятом поколении. Так, вместе с цивилизацией из-
меняется и самый организм людей и внешний их вид;
так, мы видим даже, что люди, принадлежащие к од-
ной народности, но к различным сословиям, приоб-
ретают через несколько поколений некоторые физи-
ческие особенности (?]. В этой возможности произволь-
ного влияния на перерождение людских поколений
выказывается вся важность общих в народе или в
каком-нибудь его сословии воспитательных правил
и воспитательных мер. Так ^изнеженное, удалившееся
от природы воспитание не раз вело за собою изнежен-
ность и вырождение целых поколений.
16. Как далеко может итти такое перерождение
человеческого организма под влиянием климатиче-
ских, пищевых и вообще жизненных условий,— этого
наука еще не определила. В естествознании Ламарк
и Дарвин, а в философии Шопенгауэр не видят границ
возможности такого перерождения организмов. Но,
признавая такое расширение этой мысли, по крайней
мере, преждевременным и несоответствующим фактам,
которыми до сего времени обладает наука, мы, тем
* Одна и та же порода животных, перенесенная из теплых
или умеренных стран в холодные, показывает большую убыль
«в величине, быстроте роста и полового развития; плодовитость
также уменьшается; тогда как рост волос и перьев, а равно жи-
ровые отложения увеличиваются; пестрые же цвета по большей
части сменяются однообразными и преимущественно белым».
См. Waitz. Erst. T. S. 41

не менее, видим, что изменения, которым подвергается
человеческий организм в разных климатах и при раз-
личном образе жизни, идут очень глубоко. Не только
цвет кожи, глаз и волос, рост, относительная величина
членов тела, величина и сила мускулов, температура,
но даже самая форма черепа и форма мозга изме-
няются. Жители Огненной земли и Лапландии, не-
смотря на все, не подлежащее сомнению, различие
своего происхождения, имеют мною сходства, которое
должно быть приписано их одинаковой близости
к полюсам*. Наоборот, бушмены, хотя принад-
лежат к одному племени с готтентотами, но за-
гнанные своими врагами в скалистую и непло-
дородную страну и принужденные питаться коренья-
ми, муравьями, саранчей, змеями и т. п., выродились
в племя, гораздо худшее по формации, чем готтентоты,
и поражающее путешественника своим безобразием
и близостью к животным. Те же бушмены в плодород-
ной стране к северо-востоку от озера Нгами образо-
вали сильное и красивое племя**.
17. Из этого мы видим, что на развитие раститель-
ного организма в индивидуальном человеке и более
или менее полное раскрытие его может оказывать
произвольное влияние другой человек, посредством
тех же агентов, которые давали ему власть над рас-
тениями и над животными, т е. посредством пищи,
воздуха, температуры и света, — словом, посред-
ством произвольного влияния на процесс питания, ко-
торый, сравнительно с процессом питания в растениях,
только видоизменяется в человеке, но требует также
пищи, сообразной организму, и тех же условий, дела-
ющих питание и развитие возможными. Правила этого
влияния сообразно целям, для которых назначается
растительный организм человека, составляют один
из отделов теории искусства воспитания, а именно
воспитание физическое, которое специально разраба-
тывается медициной.
* Antrop. der Naturvolk., von Waitz. Erst. T. S. 54.
** Ibid., S. 63.

Глава III
РАСТИТЕЛЬНЫЙ ОРГАНИЗМ В ЖИВОТНОМ.
ПРОЦЕСС ПИТАНИЯ
Процесс питания. Отличительный признак животного
организма — жизнь и нервная система (1—3). — Цель
питательного процесса в животном (4—5). — Краткое
изложение питательного процесса (6—11)
1. Животное питается, растет, развивается из за-
родыша по плану, вложенному в него создателем,
как и всякий другой растительный организм; но су-
щественным различием животного от растения являет-
ся присутствие в нем жизни, т. е. способности ощу-
щений и соответствующих им движений. Мы видим,
конечно, движение и в растениях: так, некоторые из
них при прикосновении к ним свертывают свои
листья, другие обращаются своими цветами к солнцу;
так, семя, посаженное в землю, переворачивается,
обращаясь стебельком кверху, а корешком книзу;
но все эти движения растений происходят не вслед-
ствие ощущений, а вследствие более или менее объяс-
ненных химических и механических Причин. В живот-
ном же движении есть только форма выражения ощу-
щения, и без движения мы не могли бы убедиться в
том, что животное имеет ощущения. Но и в животном,
как и в растении, есть много движений, не сопровож-
даемых ощущением и не зависящих от ощущения.
Таковы все движения, сопровождающие растительный
или питательный процесс в животном, как-то: рост,
обращение крови, биение сердца, червеобразное дви-
жение желудка, отчасти дыхание, на которое имеет
влияние произвол, хотя оно также совершается и само
собою.
2. Что такое чувствует в животном и что является
первой причиною его произвольных движений, —
мы не знаем, и жизнь, отличающая животное от расте-

ний, доступна нам только или в нашем собственном
сознании, или в своих проявлениях на предметах,
подверженных нашим ощущениям. Движения живот-
ного производят изменения в ощущаемых нами пред-
метах, и по движениям мы заключаем об ощущениях,
которыми эти движения произведены. Кроме того, мы
судим об ощущениях по тем движениям жизни, кото-
рые совершаются в нас самих: но что такое ощущает
и в нас самих, — нам также совершенно неизвестно.
3. Мы замечаем только, что это ощущающее суще-
ство жизни тесно связано с нервным организмом, кото-
рый является единственным орудием для проведения
впечатлений от предмета ощущаемого к существу
ощущающему и движение от существа, решающегося
на движение, к предмету, на котором движение про-
является. Нервный организм есть орудие жизни,
оживляющей царство животных, а потому и составляет
исключительную принадлежность животного организма,
или, сказать точнее, всю сущность животного; все же
остальное в животном есть только видоизменение рас-
тительного организма, сообразное с его новым назна-
чением — служить питательною почвою, оболочкою
и орудием для проявления деятельности нервного
организма и через него всех способностей, скрываю-
щихся в существе жизни. Так, животное видит соб-
ственно через нервы глаза; но глаз со всем своим уди-
вительным устройством необходим только для того,
чтобы отразить на сетчатой оболочке глазного нерва
видимый предмет; так, слуховой орган весь приспо-
соблен к тому, чтобы, сосредоточивая слуховые волны
воздуха, верно и вполне сообщать их колебание слу-
ховым нервам; так, кожа является необходимым усло-
вием для того, чтобы осязательный нерв получил
впечатление осязания. Точно так же Есе произвольные
мускулы приспособлены к тому, чтобы двигательные
нервы могли посредством их приводить в движение
различные члены тела и, наконец, весь питательный
процесс в животном, по окончании периода роста,
имеет единственною целью своею постоянное обновле-

ние тела, истощаемого деятельностью нервного орга-
низма.
4. Пока животное растет и развивает свои органы,
т. е. подчиняется общему процессу с растением, до
тех пор и питательный процесс в нем имеет две цели:
во-первых, доставлять материал, необходимый для ма-
териального развития организма и устройства всех
необходимых ему органов, а во-вторых, обновлять тело,
истощаемое деятельностью нервов, истощаемых, в
свою очередь, проявлениями жизни, которая начи-
нается в организме задолго до окончания роста и вскоре
за началом развития. Но когда рост животного орга-
низма достигнет положенных животному пределов Т
когда оно разовьет все свои органы в их нормальном
виде, тогда питательный процесс весь направляется
к подновлению тела, постоянно истощаемого жизнен-
ною деятельностью, которая потому вполне и прояв-
ляется только в то время, когда рост животного уже
кончен и все органы его приняли свой нормальный
вид. Конечно, весь этот процесс в различных животных
совершается различно; но мы, имея в виду только
живой организм человека, говорим преимущественно
об одних высших породах, наиболее приближающихся
к человеку.
5. В растении, следовательно, питательный про-
цесс имеет единственным результатом рост,?, е. уве-
личение в объеме и размножение, или иначе: беспре-
станную обработку неорганических материалов в
органические и разлагающихся органических в но-
вые органические. В животных же питательный
процесс доставляет материал не для одного роста
и размножения, но и для проявления жизни, а
потому и самый этот процесс значительно видоиз-
меняется.
Мы выше сказали, что животные организмы пита-
ются органическими соединениями, подготовленными
уже в организмах растений или других животных,
а потому и принимают их не в виде газов или совершен-
ных жидкостей, как растения; но по большей части

в сложных комбинациях готовых тел, растительных и
животных. Прежде чем усвоить их себе, животный
организм должен, следовательно, привести их в тот
вид, в котором они могли бы быть им усвоены: разло-
жить их на составные элементы и ввести эти элементы
в новые комбинации, организму свойственные; а для
этого животный организм, сколько-нибудь совершен-
ный, нуждается в особенном сложном пищеваритель-
ном органе, средоточием которого является желудок.
Присутствию желудка в животном соответствует также
способность животного переменять место и та необ-
ходимость отыскивать и выбирать себе свойственную
пищу между растениями и животными, в которую
поставлен всякий, сколько-нибудь совершенный жи-
вотный организм.
6. В желудке и кишках растительная и животная
пища с помощью особенной желудочной жидкости,
желчи, сока поджелудочной железы, воды и более
или менее высокой температуры, которою обладает
желудок, подвергается различным механическим, фи-
зическим и химическим изменениям, в которых все
элементы пищи, способные питать тело, принимают
вид, удобный для всасывания кровеносными сосудами,
а неспособные извергаются вон.
7. Приготовленный в желудке и кишках новый
материал для крови вносится в кровь посредством
сложной системы всасывающих млечных сосудов.
Кровь и есть именно та жидкость, которая заключает
в себе все элементы питания тела животного и служит
к его беспрестанному возобновлению.
Но, чтобы сделаться совершенно способной к пита-
нию и возобновлению животного организма, кровь
должна подвергнуться еще влиянию кислорода воз-
духа, соединиться с ним, т. е. окислиться. Только
по соединении с кислородом кровь делается способной
питать тело и возобновлять все ткани, из которых
тело состоит: кости, мускулы, железы, нервы, кожу;
поэтому многие справедливо и называют кислород
элементом, придающим крови жизнь.

8. Это необходимое окисление крови, после кото-
рого она из венозной, или тёмнокрасной, превращается
в яркокрасную, артериальную, совершается в легких,
в которых кровь соприкасается с атмосферным возду-
хом в процессе, известном под именем дыхания [8].
В породах высших животных масса крови, требующая
окисления, так велика, что для окисления ее нужна
огромная поверхность соприкосновения крови и воз-
духа, и эта громадная поверхность дана в бесчисленных
трубочках легких, особенного весьма обширного органа,
наполняющего грудь,
9. Из млечных сосудов материал крови поступает
в вены, а через вены в правую сторону сердца; из сердца
идет в легкие, где, окислившись, опять переходит в
другую часть сердца, и оттуда, беспрестанными движе-
ниями, сжатиями и расширениями этого органа вго-
няется в артерии, далее разветвляющиеся на бесчис-
ленные волосные сосуды, проникающие в виде сети
всю массу тела животного.
10. Здесь, в этих сосудах, совершается питание
и подновление всех тканей тела, так что кости, мус-
кулы, нервы, кожа, железы берут из крови потребную
им пищу и извергают в нее элементы, сделавшиеся
негодными от употребления. Кровь уносит эти отжив-
шие элементы в вены и извергает их вон из тела, глав-
ным образом, через дыхание и через испарину. В венах
прибавляется к прежней крови новый материал, вы-
деляемый из пищи пищеварительным органом и вно-
симый в вены млечными сосудами, и вся масса крови,
как с этими новыми питательными элементами, так
отчасти и со старыми, уже отжившими, которых кровь
еще не успела выбросить, стремится опять к сердцу и
к легким, и т. д.
11. Таким образом, в своем постоянном, быстром
круговороте, управляемом быстрыми движениями
сердца, кровь приносит всему телу новый материал
и увлекает старый, отживший, что составляет совер-
шенно новое явление питательного процесса, который
в растении только увеличивает массу органического

материала, а не заменяет старого новым. Это же новое
направление зависит от необходимости обновления
животного организма*. Спрашивается теперь, отчего
является самая эта необходимость?
Глава IV
НЕОБХОДИМОСТЬ И ОСОБЕННЫЕ УСЛОВИЯ
ВОЗОБНОВЛЕНИЯ ТКАНЕЙ ЖИВОТНОГО ОРГАНИЗМА
Причины утомления и возобновления сил (1—4). —
Условия правильного возобновления организма (5—6).
— Основы физического воспитания (7)
1. Весьма легко заметить, что после продолжитель-
ного и сильного действия какого-нибудь органа мы
чувствуем в нем утомление: так, рассматривая долго
и пристально какие-нибудь отдаленные или мелкие
предметы, мы чувствуем усталость в глазах-. Так,
после долгого и усиленного движения мускулов рук
или ног, мы чувствуем усталость этих мускулов.
Но мы замечаем также, как, после более или менее
долгого отдыха уставшего органа, усталость его про-
ходит, и силы возобновляются.
2. Это явление, всем нам знакомое, ближайшим
образом объясняется тем, что мускулы, т. е. те органы,
посредством сокращений которых двигательные нервы
управляют движениями тела, после усиленных движе-
ний оказываются вялыми, возбуждаются к сокращению
гораздо слабее, и что даже самый химический состав
их изменяется. То же самое, по всей вероятности,
делается и со всеми другими органами животного
* Мы знаем, что критика может упрекнуть нас в слишком
поверхностном обзоре физиологических процессов; но мы же-
лаем только указать их значение в жизни человека. Кто же за-
хочет познакомиться с ними подробнее, тот обратится за этим,
конечно, не к педагогическому сочинению.

и с самыми нервами*, и нет сомнения, что жизненная
деятельность производит материальное изменение во
всем организме, так сказать, потребляет его ткани
и делает их менее и менее годными к выражению дея-
тельности. Вот почему жизненная деятельность, при-
сущая животному, делает необходимым постоянное
обновление всех тканей тела. Это обновление, как мы
уже видели, совершается кровью, которая беспрестан-
но, посредством проникающей тело сети кровеносных
сосудов, приносит новый, оживленный кислородом
материал ко всем частям тела, а в том числе и к тем,
которые истощены жизненною деятельностью, и уносит
прочь частицы отжившие и сделавшиеся от употребле-
ния негодными.
3. Постоянное обновление кровью всех тканей
тела животного одно только и делает его способным
выносить деятельность жизни и, вместе с тем, быть
достаточно гибким и сильным, чтобы выражать ее
проявления. Без такого постоянного обновления, жи-
вотный организм весьма быстро сделался бы негодным
для выражения жизни и, так сказать, после первого
же напора ее устремился бы к разрушению. И дей-
ствительно, остановка, например, дыхательного про-
цесса на несколько минут лишает животное жизни;
остановка или даже замедление в питании кровью
какого-нибудь органа тела немедленно производит в
этом органе болезнь и может даже парализовать на-
всегда его отправления, если ткани, составляющие
этот орган, так разрушены, что уже не могут и возоб-
новиться.
Пищеварительный и кровообращательный процесс
в животном организме есть, следовательно, тот же
процесс питания, который мы видели и в растении;
но назначение его уже другое: из него, как из почвы,
постоянно вырастает тело, постоянно потребляемое
жизненною деятельностью.
* Учебник физиологии Германа, стр. 185 и 186.

4. Теперь уже понятно то общеизвестное явление,
что если усиленная нервная деятельность в человеке
не сопровождается соответствующим питанием тела,
то нервы, продолжая действовать, истощают тело,
сушат его, производят худобу. При испорченном и
недостаточном кровообращении, например, в грудных
болезнях, нервный организм долго еще питается на
счет тела, объем которого заметно уменьшается. Здо-
ровое же состояние организма именно и состоит в том,
чтобы пищеварение, посредством обращения крови,
настолько вознаграждало силы тела, насколько они
поглощаются деятельностью нервов.
Но если, наоборот, нервная деятельность живот-
ного организма гораздо слабее совершающегося в нем
растительного процесса или питания тела, то нормаль-
ное отправление организма также нарушается, и вновь
приносимая пища, не поглощаемая деятельностью
нервов, идет на увеличение объема тела, чрезмерная
толстота которого является болезнью, противополож-
ной чрезмерной худобе.
На этом главнейшем законе животного организма
основывается, например, способ выкормки домашнего-
скота, употребляемый сельскими хозяевами Англии,
для которых возможно большая масса тела животного
составляет главную цель. Они запирают откармли-
ваемое животное, никогда не выводят его в поле и
почти совершенно лишают движения; даже заботятся
о том, чтобы свет и шум не приводили в деятельность
нервов животного, — словом, предохраняют его от
всех проявлений животной жизни, предоставляя дей-
ствовать, по возможности, одному растительному про-
цессу, т. е. пищеварению, дыханию и кровообращению.
При таком уходе, почти превращающем животное и
растение, масса тела его быстро возрастает; но если
продолжать такое питание долее известного срока, то
животное хиреет, начнет болеть и издохнет, потому
что это не есть его нормальная жизнь, и увеличиваю-
щаяся масса тела не означает еще прибавления жиз-
ненных сил организма.

5. Для увеличения сил организма, для того, чтобы
дать ему небольшое по объему, но богатое по содержа-
нию, энергическое и сильное тело, необходимо, чтобы
поглощение, производимое нервною деятельностью,
соответствовало (по окончании роста) его питанию,
чтобы деятельность животного организма (нервной
системы) в животном вызывала деятельность его рас-
тительного процесса и чтобы между этими двумя про-
цессами, истощающим и обновляющим, животным и
растительным, соблюдалась постоянная гармония.
Но соблюдение одной гармонии между поглощающей
деятельностью нервного организма и восстанавливающей
деятельностью питательного или растительного — еще
недостаточно. Нервная деятельность, превышающая
деятельность возобновительного процесса, ослабляет
организм и вместе с тем уменьшает объем тела: возоб-
новительная деятельность растительного процесса,
превышающая поглощающую деятельность жизни,
также ослабляет организм, делает его дряблым и бес-
сильным, хотя и увеличивает его объем; но если и
возобновительная и поглощающая деятельность жи-
вотного организма хотя и соответствуют одна другой,
но обе слабы, и оборот между ними совершается мед-
ленно, то силы организма также медленно увеличи-
ваются, и он развивается также слабо. Только постоян-
ный и быстрый оборот питания тела и поглощение
этого питания жизнью, находясь в постоянной гармо-
нии, развивают все силы, к проявлению которых
способен тот или другой животный организм*.
Так, например, ручные мускулы работника, истощае-
мые беспрестанно усиленною постоянною деятельно-
стью и возобновляемые постоянно обильною пищею,
приобретают значительный объем и ту упругость и
силу, которыми они отличаются. То же самое, хотя
и не столь заметным образом, совершается во всех
органах животного организма, оживляемых деятель-
ностью жизни через посредство нервной системы.
* Man. de Phys., p. Muller. T. II, p. 91.

Зрение, слух, осязание, все мускулы движения нуж-
даются в постоянной нервной деятельности для своего
полного развития [9].
6. Влияние деятельности, даваемой организму
жизнью, на устройство самого организма не ограни-
чивается мускулами и органами чувств: кости и даже
самая нервная система и центр ее — мозг изменяются
под влиянием жизненной деятельности. Точнейшим
измерением черепов, взятых из разных эпох в одной
и той же местности, доказано, что вместе с дальнейшей
цивилизацией народа форма черепов и толщина их
изменяется, крепость уменьшается, вместимость уве-
личивается, передняя часть начинает преобладать над
затылочного, а личной угол более и более приближается
к прямому. Таким образом, как справедливо замечает
Вайтц*, непереходимые границы между расами людей,
которые хотели прежде найти в форме черепов, те-
ряют свое значение. Но, кроме того, не доказывает
ли этот факт ложности материалистической мысли,
что человек своими духовными преимуществами обя-
зан форме своего черепа и мозга. Факты науки сви-
детельствуют, наоборот, что самая форма мозга и че-
репа зависит от духовной жизни человечества и что,
следовательно, не форме и развитию своего мозга и
вместимости черепа обязан человек своими духовными
преимуществами, а, наоборот, своему духу и его жизни,
работающим в нервном организме, обязан человек
формою своего черепа и развитием своего мозга.
7. На этих физиологических законах развития,
под влиянием жизни всех сил животного организма
и самых его форм, основывается главнейшим образом
деятельность физического воспитания. Мы уже видели,
как посредством прямого влияния на процесс питания,
на пищу и обстоятельства, условливающие питание,—
влагу, свет, температуру и воздух, может воспитание
способствовать успешнейшему развитию растительного
организма как в растении, так и в животном и в чело-
* Antr. d. Nat. Volk. Er. T. S. 63.

веке и даже видоизменять самые формы этого разви-
тия; но возможность через посредство деятельности
нервного организма оказывать влияние на самый рас-
тительный организм и на развитие тела открывает
гораздо более обширное и свободное поприще воспита-
нию. Человек легко и свободно может приводить в
деятельность мускулы и нервы другого, особенно еще
развивающегося человека, и тем оказывать сильней-
шее влияние на самый процесс его физического раз-
вития. Воспитатель не только может давать большую
или меньшую деятельность мускулам и нервам воспи-
тываемого организма, но разнообразить эту деятель-
ность, ослаблять или усиливать ее постепенно, пре-
кращать ее и возвращаться к ней снова после более
или менее длинных промежутков отдыха; он может
усиливать деятельность одной системы мускулов и
нервов на счет другой, прямо действовать на развитие
того или другого органа, или даже вообще на
развитие всей мускульной и нервной системы и
даже самого мозга.
Глава V
ПОТРЕБНОСТЬ ОТДЫХА И СНА
Необходимость перемены деятельности (1—5). —
Потребность сна (6—8)
1. Мы видели выше условия, сопровождающие вооб-
ще питание или усвоение пищи организмом; но расти-
тельный и питательный процессы, получая в живот-
ном организме новое назначение — обновление сил
тела, истощенных деятельностью жизни, требуют не
только всех прежних условий: влаги, температуры,
воздуха, света, но прибавляет к ним еще два новые,
именно: 1) необходимость отдыха или временного без-
действия той или другой системы нервного организма
и 2) необходимость сна.

2. Обновление животного организма в целом и
но частям совершается только во время бездействия
всего организма или той его части, которая нуждается
в обновлении, чем и объясняется то явление, что, давши,
например, отдохнуть усталой руке более долгий или
короткий промежуток времени, — смотря по степени
усталости, по привычке и быстроте процесса возоб-
новления, — человек чувствует в ней снова присут-
ствие силы.
3. Быстрота, с которою снова возобновляются силы
уставшего органа, зависит, главным образом, вообще
от здорового состояния организма, сохраняющего пол-
ную гармонию между возобновлением и истощением
тела (больной и слабый человек устает скоро и отдыхает
очень медленно). Но быстрота возобновления может
быть также увеличена привычкой, т. е. частым и
постоянным оборотом между процессом истощения и
процессом возобновления, и притом может быть уве-
личена как во всем организме, так и в отдельных орга-
нах его и даже отдельных системах мускулов и нервов.
Начиная непривычную для нас работу, мы быстро
устаем и после непродолжительного труда нуждаемся
в продолжительном отдыхе; чем же более привыкаем
мы к тому или другому труду, тем более эта пропорция
изменяется: периоды труда становятся длиннее, а
периоды отдыха короче. Это относится и к общей дея-
тельности тела и к частной деятельности тех или дру-
гих его органов, мускулов и нервов; так, например,
при изучении игры на рояле, которая, повидимому,
не представляет ничего тяжелого для тела, изучающий
чувствует в первое время, после нескольких минут
занятия, продолжительную усталость в руках, и в
особенности в пальцах; а потом он играет целые часы,
не замечая усталости, и если устанет, наконец, то
нескольких минут отдыха достаточно ему, чтобы возоб-
новить силы своих пальцев.
4. Возобновление силы одного органа может совер-
шаться и во время деятельности другого: так, например,
при переноске тяжести человек инстинктивно пере-

меняет руки или плечи, и даже при продолжительном
стоянии на одном месте опирается более то на одну, то
на другую ногу. Привычка же к переносу тяжести
или к стоянию делает возможным долгое и постоянное
действие одного и того же члена и более быстрое и
более полное возобновление сил. Солдатский ранец,
который несет солдат иногда в продолжение десяти
часов в сутки и десятки верст без явных признаков
усталости, в десять минут ходьбы отдавит плечи даже
сильному человеку, если он не привык к ходьбе с тя-
жестью на плечах. Но полчаса письма или даже чте-
ния для солдата, который к нему не привык, утомляет
его более, нежели человека, привыкшего к кабинетным
трудам, — целый день таких занятий. Привычка в
этом отношении обыкновенно расширяет все силы
человека.
5. На этом же физиологическом явлении основы-
вается необходимость перемены деятельности нервов
при воспитании животного организма в человеке: и
чем менее развиты силы организма, тем чаще должна
быть эта перемена. Так, переменяя деятельность ре-
бенка, вы успеете заставить его сделать гораздо более
и без усталости, нежели давая его деятельности одно
и то же направление. Заставьте ребенка итти — он
устанет очень скоро, прыгать — тоже, стоять — тоже,
сидеть — он также устанет; но он перемешивает все
эти деятельности различных органов и резвится целый
день, не уставая. То же самое замечается и при учеб-
ных занятиях детей, и для 8-ми или 9-тилетнего ре-
бенка почти невозможно вынести десятиминутного
направления внимания на один и тот же предмет; но
постепенная привычка может расширить этот короткий
промежуток времени до нескольких часов. Усвоив
этот физиологический закон, мы легко поймем, отчего
так губительно действует на ребенка всякая слишком
долгая и постоянная деятельность в одном направле-
нии: она насильственно устремляет всю силу обнов-
ляющего питательного процесса к одному органу и
отвлекает ее от других, требующих роста, развития

и силы. Это одна из главнейших причин, почему дети,
рано употребляемые на фабричные работы, как ни
легки казались бы эти работы, развиваются так бо-
лезненно и слабо, и почему дети, которых начинают
усаживать за уроки слишком рано, болеют, развива-
ются плохо и даже тупеют. Однакож этим я никак
не хочу сказать, чтобы воспитание не должно была
постепенно развивать в детях привычку к постоян-
ству в усилиях: это одна из главнейших его задач.
6. Но как бы ни привык человек к деятельности,
как бы ни переменял он ее, настает, наконец, минута,
когда он должен дать совершенный и полный отдых
своему организму, когда он не только не может рабо-
тать, ходить, стоять или заниматься чем бы то ни было,
но даже не может глядеть, слушать, не может даже
пассивно воспринимать никаких внешних впечатле-
ний, словом, когда он должен уснуть. Сон есть исклю-
чительная принадлежность животной природы, со-
провождающая возобновительный процесс. Правда,
что и растения, во время ночи, показывают некото-
рые изменения, свертывают или развертывают свои
листья, чашечки своих цветов, и даже замечено, что
самый процесс их питания и дыхания несколько изме-
няется ночью; но это — влияние ночи, отсутствия света,
периодичности органических процессов, а не сна.
«Без сознания не может быть и речи о настоящем бодр-
ствовании» — говорит Карус*; — а, следовательно,
существа, не имеющие сознания, не могут иметь и
настоящего сна**.
7. Физиологические причины необходимости сна
далеко еще не объяснены. Казалось бы, что, давая по-
очередно отдых то тому, то другому органу тела, то
* Vörles, über Psych. S. 280.
** Мюллер, правда, говорит о сне растений, но отличает
его от сна животных: «сон животных,— говорит он,— есть явле-
ние, исключительно принадлежащее животной жизни. Вся ор-
ганическая жизнь, т. е. питание со всеми непроизвольными дви-
жениями, его сопровождающими, продолжает совершаться тихо
и спокойно, не принимая никакого участия во сне». Man. de Phys.
T. II, p. 552.

той, то другой системе нервов и возобновляя, таким об-
разом, поочередно их силы, можно избежать необхо-
димости общего отдыха — сна. Достаточно на несколь-
ко минут закрыть утомленные глаза, чтобы почувство-
вать в них присутствие возвратившейся энергии и силы;
достаточно посидеть, чтобы отдохнули ноги. И в са-
мом деле, были люди, которые, считая сон за при-
вычку, хотели отвыкнуть от такой дурной привычки;
но, конечно, попытки их не удались. Можно привык-
нуть спать очень мало; но хотя на несколько минут
должен отдаться человек тому полному отдыху, кото-
рый дается только сном, чтобы быть способным для
новой жизненной деятельности, и минутная дремота
освежает человека более, чем продолжительный от-
дых без сна. Можно предполагать две причины этого
явления, необъясненного вполне и физиологами:
а) во-первых, процесс обновления сил и вообще рас-
тительный процесс вполне и беспрепятственно может
совершаться только в продолжение сна*. Недостаток
сна расстраивает пищеварение и, замедляя все более
и более процесс возобновления, разрушает силы ор-
ганизма. В детском возрасте, когда растительный
процесс разом достигает двух целей — роста, т. е.
увеличения объема, устройства и развития органов,
и возобновления организма, истощаемого жизненной
деятельностью,— количество времени, потребного для
сна, гораздо продолжительнее, чем в зрелом возра-
сте [10]. «В первые 8 дней по рождении рост дитяти при-
бывает на 1/12, а вес на 1/4 часть. Если бы продолжалось
* Льюис опровергает, но едва ли основательно, этот обще-
известный факт (см. «Физиологию обыденной жизни»). Конечно,
пищеварение во сне совершается медленнее, чем в бодрственном
состоянии, и отягченный желудок не дает нам покойного сна;
но известно также, что недостаток сна расстраивает пищеваре-
ние. Льюис забывает, что пищеварение еще не весь возобновитель-
ный процесс; отдых организма и сон, может быть, не столько тре-
буются для пищеварения, сколько для возобновления тканей тела
из массы крови: иначе ничем нельзя объяснить утомления, потреб-
ности отдыха и потребности сна. См. Учебник физиологии Гер-
мана, стр. 184 и 185.

такое возрастание, то дитя через шесть или семь ме-
сяцев достигло бы обыкновенной человеческой вели-
чины. Но рост и сон уменьшаются постоянно и, по мере
их уменьшения, проявляется психическое развитие»*.
Пища, употребляемая сначала преимущественно на
рост и развитие тела, начинает все более и более упот-
ребляться на возобновление тканей тела, истощаемых
жизненной деятельностью ребенка, которая все уси-
ливается и усложняется. Отчего происходит такое из-
менение? Материалисты ответят на это, что самое раз-
витие душевной деятельности условливается все боль-
шими и большими остатками сил, вырабатываемых
из пищи; но этот ответ будет неоснователен: рост мог
бы продолжаться с одинаковой быстротой, оставляя
одинаково мало сил для работ душевных. Гораздо
вероятнее предположить, что душа дитяти, постоян-
но обогащаясь впечатлениями, сама расширяет область
своей деятельности и, вместе с тем, все более и более ис-
тощает тело, которое все более и более потребляет пи-
щи для своего возобновления, оставляя ее все менее
и менее для роста тела; а еще вероятнее, что обе при-
чины действуют вместе, сообразно идее организма.
Дети больные, если организм их еще имеет доста-
точно силы, чтобы бороться самому с болезнью, спят
более обыкновенного, иногда по целым дням, и бо-
лезнь проходит во сне: природа сама вознаграждает
потерянные силы. Люди, подверженные болезни, из-
вестной под именем спячки, отекают, толстеют, хотя
толстота их носит все признаки болезненности. Все
эти и многие другие влияния сна на организм челове-
ка убеждают нас, что именно во время сна возобно-
вительный процесс совершается в человеке полнее и
беспрепятственнее.
б) Вторую причину необходимости сна для живот-
ного организма можно предполагать в том, что только
исключительно во время сна, когда человек перестает
* Benecke's Erziehungs- und Unterrichts-Lehre. T. I,
§ 16, S. 72.

управлять своими ощущениями и своими движениями,
происходит, может быть, возобновление тканей цен-
тральных органов нервной системы, посредством- ко-
торых действует наше сознание и наша воля*. Дать
отдых этим органам, отказаться от власти над организ-
мом— и значит уснуть. Люди, привыкшие прово-
дить бессонные ночи в занятиях, чувствуют, как они
мало-помалу теряют власть над своими впечатлениями
и представлениями, памятью и воображением, хотя
эти способности продолжают работать, минута дре-
моты — и власть эта возвращается снова. Цен-
тральные органы мозга, посредством которых мы
управляем и движениями, и ощущениями, может
быть, не могут отдохнуть иначе, как в ту ми-
нуту, когда человек спит. Это предположение
подтверждается и тем явлением, что приостановка
деятельности большого мозга, зависящая от какой
нибудь механической причины, например, от давления
крови или какой-нибудь другой тяжести на мозг,
немедленно производит бесчувствие (при параличах)
и сон: это показали многие опыты над животными и
даже случайные опыты над людьми**.
8. Но если недостаток сна ослабляет организм,
а иногда усиливает нервную деятельность на счет рас-
тительной, что мы замечаем по особой раздражитель-
ности нервов после бессонной ночи, то, с другой сто-
роны, излишний сон усиливает растительный про-
цесс более, чем того требует деятельность животного
организма, и делает человека вялым, мало впечатли-
тельным, тупым, ленивым, увеличивает объем его
тела — словом, делает его более растением. Вот по-
чему воспитание, заботясь о гармоническом развитии
человеческого организма, должно управлять и сном.
* Мозг, деятельность которого необходима для духовной
жизни, повинуется общим законам всех органических явлений,
т. е. что проявления жизни производят в нем материальные из-
менения. Man. de Phys., р. Müll. T. II, p. 549.
** См. собрание этих опытов у Фехнера: Elemente der Psycho-
physik, von Fechner, Leipzig, 1860, т. II, Schlaf und Wachen.

Глава VI
НЕРВНАЯ СИСТЕМА. ОРГАНЫ ЧУВСТВ: ОРГАН ЗРЕНИЯ
И ЕГО ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
Разделение нервной системы на центры, разветвле-
ния и окончания (1—2). — Физическая основа зре-
ния (3—5). — Устройство глаза (6—16). — Движе-
ния глазных мускулов (17—20). — Нерешенные во-
просы в акте зрения (21—24)
1. Отличительным признаком жизни является чув-
ство и движение, а отличительным органом живого
(или животного) организма нервная система, посред-
ством которой совершается и чувство, и движение.
Этим самым уже объясняется, почему, преследуя пси-
хологическую и педагогическую цель, мы должны обо-
зреть эту систему и ее отправления несколько подроб-
нее, чем сделано это нами в отношении растительных
органов и растительных процессов. Свойство органа
психических явлений, конечно, не может остаться без
влияния на самые эти явления, и, не зная, по край-
ней мере, главных черт в устройстве нервной системы
и главных законов ее деятельности, мы совершенно не
могли бы понять таких психо-физических процессов,
каковы ощущение и движение; а из продуктов этих
процессов слагается почти весь материал душевного
мира, который составляет предмет изучения для пси-
холога и предмет деятельности для воспитателя.
2. Нервная система, составляющая сама средото-
чие животного организма, удобно разделяется на —
а) центры, б) разветвления и в) окончания, или при-
способляющие аппараты.
Главные центры нервной системы составляют го-
ловной и спинной мозг. Первый находится в черепе,
второй — в позвоночном хребте. Оба соединяются меж-
ду собой в затылочном отверстии черепа и составляют
один большой срединный орган нервной системы.

Головной мозг с нервами, из него выходящими
Б. Большой мозг с извивами на его поверхности (на рисунке
изображена одна только левая его половина). — М. Малый
мозг, в продольном разрезе которого белое мозговое вещество
в виде древесной ветки (древо жизни). — П. Продолговатый
мозг, из которого выходит 10 пар нервов. — Хр. Верхняя часть
хребетного мозга с нервными корешками, обращенными кзади.
Сп. Спайка обеих половинок большого мозга, или мозолистое
тело (белое вещество).
Нервы головного мозга
1. Нерв обонятельный. — 2. Зрительный. — 3 и 4. Нервы,
управляющие движением глаз. — 5. Нерв трехраздельный. —
6. Поворачивающий глаза вкось. — 7. Личной. — 8. Слуховой. —
9. Языко-глоточный. — 10. Блуждающий. — 11. Прибавочный. —
12. Подъязычный.
От голово-хребетного мозга, как от срединного ор-
гана, идут во.все стороны и распространяются по все-
му телу, до каждой его точки, где только замечается
ощущение или движение, тончайшие нервные нити, сое-
диненные в более или менее толстые пучки — нервы.

Одни из этих нервных нитей исключительно служат
для восприятия впечатлений, другие — для произ-
ведения движений. Первые называют обыкновенно
нервами чувства, вторые — нервами движения.
Нервы чувства не соприкасаются непосредствен-
но с предметами внешнего мира, дающими нам впе-
чатления, но имеют при своих окончаниях особые ап-
параты для восприятия внешних впечатлений. Эти
аппараты, в которых оканчиваются нервы чувства,
известны под именем органов чувств: глаз, ухо, кожа и
т. д. Точно так же и нервы движения проявляют свою
деятельность в особых органах, в которые они входят:
эти органы движения называются мускулами.
Для ясности изложения мы считаем удобнее на-
чать с описания органов внешних чувств и мускулов,
а потом уже перейти к центральным органам нервной
системы и разветвлениям — нервам. Сначала займемся
органами чувств, потом органами движения — муску-
лами.
Нам нет надобности рассматривать подробно устрой-
ство всех органов чувств: для этого есть в настоя-
щее время много специальных и превосходных трак-
татов; мы из описания каждого органа возьмем только,
то, что нужно для наших психологических целей, и,,
рассмотрев несколько подробнее устройство органа
зрения, об остальных упомянем коротко, так как в дея-
тельности всех органов есть много общего и именно это
общее важно для нас.
Орган зрения
3. Для объяснения акта зрения физика со време-
ни Ньютона принимает, что весь мир-наполнен особен-
ным тонким и невесомым веществом, и называет это
предполагаемое вещество световым эфиром. Световой
эфир, как предполагает гипотеза, приводится в коле-
бание вообще горящими телами; а солнце, громадноеf
раскаленное тело, приводит в вибрацию световой эфир,
наполняющий нашу планетную систему. Вибрация све-

тового эфира распространяется от солнца во все сто-
роны по прямым линиям, и эти линии вибрации эфира
называются световыми лучами. Световые лучи прохо-
дят свободно в прозрачных телах, каковы: воздух, во-
да, стекло, стекловидные тела нашего глаза, и прохо-
дят прямолинейно; но, входя из прозрачной среды в
другую различной плотности, луч изменяет свое на-
правление, или, как говорят, преломляется. Через про-
зрачные среды нашего глаза световой луч достигает
до зрительного нерва и возбуждает в нем соответствую-
щие движения, которые отражаются в душе световыми
ощущениями.
Вертикальный разрез глазной впадины и глазного яблока
по направлению спереди кзаду
1. Часть лобной кости. — 2. Глазное яблоко. — 3. Мускул,
поворачивающий глазное яблоко книзу. — 4. Мускул, повора-
чивающий глаз кверху. — 5. Зрительный нерв. — 6. Часть ску-
ловой кости
4. Предметы, сами собою светящиеся, как, напр.,
солнце, горящая свеча, т. е. такие, которые приводят
световой эфир в дрожание, действуют на наш зритель-
ный нерв своими собственными лучами. Все же прочие,
не самосветящиеся предметы, мы видим уже только по-

средством лучей отраженных. Световые лучи, выходя
из светящегося предмета и падая на предмет несветя-
щийся, или проходят сквозь предмет, если он прозра-
чен, или поглощаются предметами, например, пред-
метами черного цвета, или отражаются от предметов
и, уже отраженные от предмета, попадают в наш глаз,
действуют на глазной нерв и дают нам возможность
видеть предмет. Предметов, абсолютно прозрачных
и абсолютно черных,— нет; мы видим и воздух в боль-
шой массе, видим и сажу именно потому, что хотя не-
большая часть световых лучей отражается ими. Точ-
но так же нет видимых предметов, которые отражали
бы все падающие на них лучи: обыкновенно одни лучи
поглощаются предметом, а другие отражаются.
Световой луч отражается всегда по одному направ-
лению, так что угол его падения на видимый нами пред-
мет равняется углу его отражения. Если отражающая
поверхность предмета совершенно гладка (абсолютно
это тоже невозможно), то все лучи, падающие на него
от светящейся точки, отражаются почти в одном на-
правлении: тогда мы ощущаем блеск, худо различая са-
мый предмет, как то бывает с предметами, хорошо по-
лированными. Если же поверхность предмета неровна,
шероховата, как у большей части предметов, то лучи
от каждой его точки отражаются в разных направле-
ниях, рассеиваются. Глаз наш ощущает это различное
направление отражающихся лучей и, так сказать,
осязает каждую точку предметаf а потому видит пред-
мет ясно и отчетливо, как видим мы всякий непроз-
рачный и неполированный цветной предмет, если
только на него падает и от него отражается достаточное
количество лучей.
5. Разлагая посредством призмы белый солнечный
луч, нашли, что он состоит из семи цветных лучей,
из которых три, красный, зеленый и фиолетовый, при-
нимаются за основные, а прочие за разнообразные сме-
шения этих основных. Красные, зеленые и фиолето-
вые лучи в соединении дают белый луч. Черного же
цвета нет,— это отсутствие отраженных лучей, абсо-

лютный покой глазного нерва *. Каждый цветной луч
имеет свою особенную вибрацию, и, проходя прозрач-
ную среду, каждый принимает свое особенное направ-
ление, отклоняется от других; вот почему нашли сред-
ство прозрачною призмою разложить белый луч на
составляющие его цветные лучи. Ощущение различных
цветов, следовательно, будет только осязание глазом
различно вибрирующих (дрожащих) световых лучей **.
Не входя в подробности этой световой теории, мы
скажем только, что орган зрения приспособлен именно
к тому, чтобы сосредоточивать на окончаниях бесчис-
ленных нитей зрительного нерва, входящего в глаз,
эти разнообразные вибрации световых лучей и сосре-
доточивать так, чтобы они, по возможности, не слива-
лись между собой, а каждая давала бы себя чувство-
вать отдельно.
6. Для достижения первой цели, т. е. для сосредото-
чивания лучей, отражающихся от предметов, на окон-
чании зрительного нерва назначен собственно глазной
аппарат, напоминающий собою нашу камер-обскуру.
В камер-обскуре обоюдовыпуклое стекло, при-
нимая на себя световые рассеивающиеся лучи, отра-
жаемые от какой-нибудь точки предмета, соединяет
их потом за собой опять в одну точку, называемую
фокусом. (Всякий, кто имел в руках зажигательное
стекло, знает, что такое фокус). Таким образом, по-
зади стекла камер-обскуры, на известном от него рас-
стоянии и именно в фокусе, образуется изображение
предмета в уменьшенном виде и, притом, в обратном
положении; это изображение мы и видим на матовом
стекле камер-обскуры.
«Представим же теперь, что зрительный нерв рас-
пространен в матовом стекле (камер-обскуры) так, что
* «Покой ретины причина появления темноты». Man. de
Phys., p. Müller. T. II, p. 342. Мнение некоторых психологов,
напр., Фриса (Anthropologie. T. I, S. 117), что «для глаза нет со-
стояния покоя, ибо во мраке он видит черный цвет», не имеет
основания: видеть черный цвет значит ничего не видеть.
** Еще Демокрит, по свидетельству Аристотеля, называл
все наши внешние чувства видоизменениями осязания.

каждой точке на поверхности стекла соответствует окон-
чание одной из нервных нитей, тогда каждая точка пред-
мета будет действовать на особое волокно зрительного
нерва и, следовательно, может быть отличаема от всех
других точек» *.
Эта природная камер-обскура глаза представляется
нам в виде небольшого, почти правильного шара, внутрь
которого сзади входит зрительный нерв и разветвляется
там сеткою, или ретиною. Шар этот мы называем глаз-
ным яблоком,
7. Глазное яблоко лежит в глазной впадине и имеет
почти правильную сферическую форму. Оно состоит из
нескольких оболочек, внутри которых находятся про-
зрачные тела, не только проводящие световые лучи к
глазному нерву, но и преломляющие,их так, что они
сосредоточиваются в одном фокусе на ретине.
Первую оболочку глазного яблока составляет бе-
лая твердая перепонка, называемая склеротикой.
Сзади глазного яблока эта перепонка пропускает глаз-
ной нерв вовнутрь яблока. Спереди склеротика пред-
ставляется нам в виде белка, посредине которого на-
ходится круглая выпуклость, совершенно прозрач-
ная и похожая на часовое стекло. Эту выдающуюся
и прозрачную часть склеротики, через которую мы
видим зрачок и радужную оболочку, или раек, назы-
вают роговою перепонкою. Белок мы видим без всякого
труда, но роговую перепонку, по причине ее необыкно-
венной прозрачности, можно рассмотреть только сбо-
ку; прямо же за нею мы видим только цветной (голу-
бой, черный, серый и т. д.) раек и черный зрачок.
«Если мы представим себе фарфоровый шар, изобра-
жающий склеротику, у которого впереди недоставало
бы сегмента, заменяемого очень выпуклым часовым
стеклом, и представим себе, что вся внутренность этого
шара наполнена водою, то такой прибор уже мог бы
действовать, как камера-обскура. Но он представил бы
важное неудобство: именно, фарфоровый шар пропус-
* Шванн. Анатомия человеческого тела, стр. 263.

кал бы слишком много света, со всех сторон, и изобра-
жение, составляющееся в глубине его, было бы так
сильно освещено этим рассеянным светом, что его с
трудом можно было бы различить. Это неудобство мож-
но устранить, покрывая снаружи или внутри фарфо-
ровую часть прибора черным слоем (поглощающим лиш-
ние лучи), как это обыкновенно делается во всех оп-
тических приборах. Природа употребляет в глазу то
же самое средство, только к черному пигменту она
прибавляет и орган, его приготовляющий. Непосред-
ственно под склеротикой существует вторая оболочка,
имеющая такое же протяжение, как склеротика, и поч-
ти исключительно состоящая из кровеносных сосудов,
почему ее и называют сосудистою. В толще своей, а
особенно на внутренней стороне, она приготовляет
вещество весьма темного бурого цвета: пигмент гла-
за. Зрительный нерв проходит через нее сзади и, рас-
пространяясь по ней, образует ретину (сетчатую обо-
лочку), на внутренней стороне пигмента» *. Слой этой
последней, самой внутренней оболочки толще при входе
нерва в зрительное яблоко: но чем далее, тем более утон-
чается и не покрывает собой всей внутренней поверх-
ности сосудистой оболочки.
8. В средине глазного яблока, состоящего, таким
образом, из трех главных оболочек ив котором есть
два отверстия — одно сзади, куда входит глазной нерв,
другое спереди, закрытое прозрачною роговою выпук-
лостью, находится несколько прозрачных тел, совер-
шенно наполняющих собою внутренность этого шара, а
именно: непосредственно за роговою обролочкою нахо-
дится водянистая влага, за нею хрусталик, напоминаю-
щий несколько своею формою наши зажигательные
стекла, а за хрусталиком, так называемое, стекловид-
ное тело, тоже совершенно прозрачное, которое напол-
няет собою всю остальную полость яблока: в вырезке
этого тела, на передней его стороне и вставлен хру-
сталик. .
* Шванн, стр. 65.

9. Перед хрусталиком, в связи с сосудистою обо-
лочкою, там, где роговая оболочка переходит в склеро-
тику, находится цветной кружок с отверстием в сре-
дине — это, так называемая, радужная оболочка,
или раек, а отверстие этой оболочки называется зрач-
ком. Спереди этот кружочек бывает различного цвета,
а сзади подложен толстым слоем пигмента. В этом круж-
ке проходят круглые и поперечные (как радиусы)
мускулы. При сокращении первых раек расширяется,
и, следовательно, отверстие его — зрачок — умень-
шается; при сокращении вторых раек делается уже,
и, следовательно, зрачок увеличивается. Назначение
райка двоякое: он не пропускает в глаз крайних лу-
чей, которые в наших оптических инструментах ме-
шают чистоте изображения, так как эти крайние лучи,
удаленные от оси зрения, не пересекаются в одной точ-
ке, отчего белый луч разлагается на цветные, и полу-
чаются разноцветные оттенки. В этом случае раек иг-
рает ту же роль, какую в оптических инструментах иг-
рает диафрагма, прикрывающая края стекла.
«Впрочем, — говорит Шванн, — форма и состав проз-
рачных частей глаза до такой степени совершенны, что
почти нет необходимости устранять лучи, удаленные
от оси. Поэтому радужная оболочка имеет еще другое
отправление, гораздо более важное: именно, обладает
такою способностью сокращаться, что расширяет зра-
чок, если свет слаб, и суживает его, если свет силен.
Таким образом, получается степень света, наиболее
благоприятная для зрения, и это делается без содей-
ствия воли. Как в музыке нельзя хорошо различать
самые тонкие оттенки звуков, когда играют слишком
громко, так точно сильный свет не дает возможности
хорошо видеть и может даже вредно действовать на
нерв. Радужная оболочка пропускает на ретину ко-
личество света, самое благоприятное для зрения»*.
10. Говоря коротко, глазное яблоко состоит, сле-
довательно, из нескольких оболочек, вложенных одна
* Ibid., р. 67.

в другую: склеротика и роговая оболочка составляют
первый слой; сосудистая оболочка с пигментом высти-
лает склеротику: ретина, составляющая внутренний
слой, простирается не так далеко, как сосудистая.
Пространство, обнимаемое этими оболочками, напол-
нено сзади, насколько простирается ретина, стекловид-
ным телом; перед этим телом мы находим хрусталик
и между ним и роговой оболочкой — водянистую жид-
кость, в которую погружена радужная оболочка, сли-
вающаяся на своей окружности с сосудистою.
Вертикальный разрез глазного яблока спереди кзаду
1. Белая роговая оболочка. — 2. Прозрачная часть роговой
оболочки. — 3. Радужная перегородка, или раек. — 4. Линия,
проходящая сквозь зрачок и указывающая хрусталик. — 5.
Стекловидное тело. — 6. Зрительный нерв. — 7. Нервная сетка,
или ретина. — 8. Черный пигмент, покрывающий сосуди-
стую оболочку
Луч света, входя в зрачок и проходя с различными
преломлениями все лежащие за зрачком прозрачные
среды (водянистую влагу, хрусталик и стекловидное
тело), падает на ретину, лежащую непосредственно за
стекловидными телами и облекающую его, и которая,
как мы уже знаем, есть разветвление зрительного нерва.
Зрительный нерв, возбуждаемый к деятельности этим
падающим на него лучом, в свою очередь, возбуждает

специфическую деятельность клеточек мозгового цен-
тра, которая и выражается в сознании световым ощуще-
нием.
11. Не все точки ретины, или глазной сетки, оди-
наково чувствительны к впечатлениям света: в том
месте, где глазной нерв входит в глазное яблоко,
ретина вовсе неспособна производить световых ощуще-
ний под влиянием лучей света, хотя и производит их
под влияниями более грубыми, как, напр., при прикос-
новении анатомического ножа или электрического то-
ка. Несправедливо, следовательно, считать это место,
называемое у анатомов слепым пятном, или пятном Ма-
риота, вовсе неспособным к воспроизведению световых
ощущений: оно неспособно только ощущать впечатле-
ния такого тонкого деятеля, каков световой эфир, для
чего требовалось снабдить зрительный нерв особен-
ными, более тонкими и чувствительными аппаратами,
которые могли бы ощущать и передавать колебания
световых лучей *.
12. Микроскопическая анатомия открыла такие ап-
параты, весьма разнообразные и сложные, в бесчислен-
ных микроскопических колбочках и палочках. Этих
колбочек и палочек вовсе нет на том кружочке, кото-
рый обозначает вхождение зрительного нерва в глаз-
ное яблоко; там только нервные нити, которые, несмот-
ря на свою тонкость (их насчитывают, примерно, до
миллиона в одном зрительном нерве), все же неспособ-
ны еще отвечать соответствующими колебаниями на
вибрации различных световых лучей.
13. Точно так же как есть на ретине слепое пятно,
есть на ней и самое зрячее место, которое лежит
почти на самом конце зрительной оси, так что изо-
бражение предмета, на который мы направляем наш
глаз, прямо падает на это место. Оно окружено, так
* Одна ретина, говорит Мюллер, без помощи концевых аппа-
ратов, могла бы различить только свет от тьмы. Отсюда нелепость
видения ясновидящих с закрытыми глазами. Man. de Phys. Т. II,
p. 276.

называемым, желтым пятном, в котором вовсе нет
нервных нитей, а только палочки и колбочки. Чувстви-
тельность к свету сетчатой оболочки постепенно умень-
шается с удалением от желтого пятна, а вместе с тем
уменьшается и число колбочек. Вот почему полагают,
что колбочки всего чувствительнее к световым впечат-
лениям.
14. «Так как каждое место сетчатой оболочки со-
держит только определенное число концевых элемен-
тов зрительного нерва (палочек и колбочек), то в об-
разе ощущается только определенное число точек, и
последние должны относиться к целому образу, как
отдельные камушки в мозаике. Мозаика эта, однако,
так тонка, что образ кажется непрерывным рисунком.
Один и тот же предмет будет виден тем яснее, чем боль-
шее число перципирующих (воспринимающих впечат-
лений) элементов сетчатой оболочки занимает его об-
раз. Поэтому ясность видения определенного предмета
зависит: 1) от величины его изображения на сетчатой
оболочке: предметы яснее видны вблизи, чем на дале-
ком расстоянии; 2) от места сетчатой оболочки, на
которое падает изображение: перципирующие элементы
всего теснее собраны в fovea centralis и в желтом пят-
не, и меньше всего распространены по краям сетча-
той оболочки. При пристальном рассматривании пред-
мета (фиксировании), глаз всегда поворачивается к
нему таким образом, что изображение предмета па-
дает на желтое пятно. Далее предмет^ виден ясно толь-
ко в том случае, если изображение на сетчатой оболоч-
ке - занимает достаточное количество перципирующих
элементов. В сознание доходит при этом достаточное
число отдельных световых ощущений, и оно может точ-
нее определить форму предмета. Нашли, что две точки
изображения fovea centralis сетчатой оболочки должны
отстоять друг от друга, по крайней мере, на 0,004 или
0,005 миллиметра, чтобы впечатление от каждой из
них можно было отделять в сознании друг от друга. В
других местах сетчатой оболочки расстояние это долж-
но быть гораздо больше. На этом основании очень

маленькие или очень далекие предметы не могут быть
видимы» *.
С этим наблюдением совершенно согласно и другое:
если угол зрения, т. е. угол между двумя световыми лу-
чами, мал до того, что две точки, в которых эти лучи
падают на зрительную сетку, так близки между собою,
что между ними не может поместиться одна колбочка,
то мы перестаем различать эти точки и они нам кажутся
одною**. Для увеличения угла зрения употребляются
телескопы и микроскопы: первые — для очень далеких,
вторые — для очень маленьких предметов.
15. Наблюдения эти имеют большую важность для
психологии: из них ясно выходит, что мы решительна
не могли бы видеть предметов^ если бы наше сознание
не обладало способностью одновременно ощущать дея-
тельность многих нервных волокон. Изображение вся-
кого предмета на ретине есть мозаика, а если мы видим
целый предмет, то не иначе, как вследствие способ-
ности сознания ощущать разом каждую точку этой
мозаики. Акт зрения был бы совершенно невозможен
без этой способности сознания — соединять одновре-
менно и одноместно разнообразные движения разно-
образных нитей глазного нерва***.
16. Что касается до различия цветов, то одни ду-
мают, что «ощущение каждого простого или смешанного
цвета зависит от различного рода раздражений одних
и тех же волокон зрительного нерва световыми волнами
различных форм; а другие (Юнг и Гельмгольц) прини-
мают, что в каждом месте сетчатой оболочки, где воз-
буждение ощущается ясно, кончается не одно зрительное
волокно, а несколько волокон с различными специфиче-
скими деятельностями: при раздражении каждого из
* Краткий учебник физиологии Германа, стр. 286.
** Самый малый угол зрения — 4 секунды. Man. de Phys.,
р. Müll. T. II, p. 313.
*** Одно нервное волокно способно передать только впе-
чатление точки. Мал. de Phys., p. 319.

этих волокон является ощущение отдельного цвета *.
Принимают три рода таких волокон для трех основных
цветов — красного, зеленого и фиолетового. Смешан-
ные же цвета по такой гипотезе ощущаются уже от
сложного колебания различных световых волн. Это
новейшее мнение особенно ясно подтверждается слу-
чаями, так называемой, цветовой слепоты, когда че-
ловек не ощущает именно какого-нибудь цвета и не
видит этого цвета не только в отдельности, но и во всех
смешанных цветах, куда он входит как составная часть.
Таким образом, можно, кажется, принять с достовер-
ностью, что ощущение цветов зависит от специфическо-
го свойства различных волокон зрительного нерва.
Но так как всякая деятельность какого бы то ни было
нервного волокна не может быть ничем иным, как ме-
ханическим движением частиц этого волокна, то мы мо-
жем сказать, что все разнообразные цвета этого мира
суть создания нашей души, отвечающей разнообраз-
ными цветовыми ощущениями на разнообразные коле-
бания разнообразных нитей зрительного нерва**.
17. Удивительное оптическое устройство глаза да-
леко не было бы совершенно, если бы глазное яблоко
не могло поворачиваться в самых разнообразных на-
правлениях и если бы, желая переменить предмет зре-
ния, мы должны были каждый раз поворачивать го-
лову. Это неудобство устраняется множеством глазных
мускулов, посредством которых мы, с необычайною
быстротою, можем поворачивать глазное яблоко вверх,
вниз, в сторону, по всем возможным направлениям, и
таким образом, не поворачивая головы, иметь всегда
* Краткий учебник физиологии Германа, стр. 284.
Эта гипотеза, конечно, не уничтожает различия в самых лучах;
но точно так же, как и в органе слуха, известная нервная нить
отвечает только на соответствующую ей вибрацию. См. ниже.
* * Это не есть уже скептическая теория Беркли и Юма, против
которой справедливо восставал Рид (The Works of Read, 1863.
Edinburg. Vol. I, 101—102), теория, превращавшая весь мир в
идеи и ощущения, но прямой вывод из фактов физиологии, не
имеющий претензий на метафизическую всеобщность.

обширный кругозор. Но и этого приспособления еще
недостаточно.
18. В каждом освещенном предмете, если это не
одна точка, следует видеть собрание освещенных то-
чек. От каждой точки отражается множество лучей, ко-
торые расходятся в разные стороны. Если несколько
этих расходящихся от одной точки лучей принять на
поверхность обоюдо выпуклого стекла, то лучи эти,
преломляясь в стекле, изменят свое направление и
опять станут сближаться, так что за стеклом они пе-
ресекутся в одной точке, которая называется фокусом.
Следовательно, в фокусе, за стеклом, лучи действуют
всего сильнее.
От каждой точки освещенного предмета лучи пе-
ресекаются за стеклом на одном и том же расстоянии
(конечно, если мы представляем себе предмет в одной
плоскости), и на этом расстоянии, следовательно, бу-
дет то место, в котором произойдет самое отчетливое
изображение предмета. Ближе этого места лучи от
каждой точки еще не сойдутся; дальше —- разойдутся.
Расстояние фокуса от стекла изменяется, смотря по
отдаленности предмета: для отдаленных предметов —
фокус ближе к стеклу, для близких — дальше. Вот
почему, если мы хотим получить на матовом стекле
камер-обскуры ясное изображение отдаленного пред-
мета, то вдвигаем трубку, т. е. приближаем обоюдо-
выпуклое стекло к матовому, а если хотим получить
ясное изображение близкого предмета, то поступаем
наоборот.
Главная сетка (ретина) наша, заменяющая в органе
зрения матовое стекло камер-обскуры, видит предметы
ясно на самых разнообразных расстояниях, следова-
тельно, имеет способность приспособляться к различ-
ным фокусам. Эту способность глаза приспособляться
к различным расстояниям предметов объясняли прежде
почти такими же движениями, какими достигается это
приспособление в камере-обскуре, т. е. способностью
глаза приближать или удалять ретину от глазных сред,
преломляющих лучи, смотря по близости или отдален-

ности предмета. Но впоследствии убедились в неосно-
вательности этого объяснения и нашли другое.
19. Можно достичь того же самого удаления или
приближения фокуса, увеличивая или уменьшая вы-
пуклость преломляющего стекла: чем стекло выпук-
лее, тем фокус его ближе, чем площе — тем фокус да-
лее. Этим способом и достигается приспособление гла-
за к далеким и близким предметам, а именно — сжи-
манием или растяжением хрусталика, заменяющего в
нашем глазу обоюдовыпуклое стекло камер-обскуры:
чем ближе предмет, тем более сжимается хру-
сталик, т. е. делается более выпуклым, чем даль-
ше — тем более хрусталик растягивается, т. е.
делается более плоским. Всего сильнее это проис-
ходит в той части хрусталика, которая не прикрыта
радужной оболочкой и выдается вперед через зра-
чок. Это сжимание производится особыми мышцами
(мускулами), натягивающими сосудистую оболочку и
окружающими края хрусталика. Нервы, через которые
действует этот механизм мышц, еще совершенно не
исследованы *. У различных людей от большей или
меньшей выпуклости хрусталика, данной уже приро-
дою, а, может быть, отчасти и от недеятельности мышц,
сжимающих и раздвигающих хрусталик,, зависит бли-
зорукость и дальнозоркость. У близоруких фокус хрус-
талика лежит слишком впереди сетчатой оболочки, а
у дальнозорких — слишком позади. Вот почему ди-
тя может сделаться дальнозорким и близоруким.
20. Для нашей психологической цели очень важно
обратить внимание на то, что, приспособляя глаз к
дальним и близким расстояниям посредством мышц,
мы можем самою различною напряженностью их из-
мерять расстояние предмета точно так же, как по пе-
редвижению глаза, которое мы должны сделать, чтобы
предмет отразился самым лучшим образом, т. е. на
зрячем пятне, мы можем уже судить о положении пред-
метов в пространстве и отчасти даже о форме предме-
* Учебник физиологии Германа, стр. 273.

тов. Для того, например, чтоб 'осмотреть с одинако-
вою ясностью все точки большого круга, мы должны
дать нашему глазу кругообразное движение. Это кру-
гообразное движение мускулов, повторенное несколько
раз, может укоренить в них (или еще ближе в нервах,
управляющих этими мускулами) привычку такого
движения, которая будет в нашей нервной системе
следом памяти, возникающим вновь при внешнем воз-
буждении или при внутреннем побуждении нашей
воли. Таким образом, различные аккомодации глаза
при рассматривании предметов могут оставлять в на-
шей нервной системе и в нашей нервной памяти следы
этих предметов: это будет не более как привычка нер-
вов к тем или другим движениям, или к системам тех
или других движений. Движения глазных мышц, сле-
довательно, и движения нервов, управляющих этими
мышцами, играют важную роль не только в акте зре-
ния, но и в акте запоминания образов видимого мира.
21. Изображение предмета отражается на сетчатой
оболочке глаза, и сознание наше ощущает, следователь-
но, то состояние сетчатки, в котором она находится,
отражая на себе тот или другой предмет. Спрашивается,
каким же образом мы видим предметы вне нашего тела
и верно размещаем их в пространстве? Прежде это объяс-
няли привычкою, предполагая, что младенец и действи-
тельно видит предметы, как бы они были в нем самом,
и только потом, с помощью чувства осязания, исправ-
ляет этот недостаток. Теперь это объяснение поколе-
балось. Но другого, более ясного, покуда нет. Пола-
гают, что сознание наше «переносит наружу причину
каждого светового впечатления, упавшего на элементы
сетчатой оболочки, перенося каждую точку изобра-
жения на направление того светового луча, по кото-
рому отражение ее перенесено в глаз»*. Такое объясне-
ние едва ли вероятно; по крайней мере, оно предполагает
за сознанием какую-то особую способность, кроме спо-
собности ощущать то или другое состояние нервной
* См. там же, стр. 83.

системы, и нам кажется даже прежнее объяснение бо-
лее вероятным, так как оно подтверждается наблюде-
нием, что ребенок в первые дни своей жизни решитель-
но ничем не выказывает, что видит предметы вне его
находящимися, хотя они и отражаются на сетчатой
оболочке его глаза. Весьма вероятно, что первые, слу-
чайные движения, сопровождаемые осязательными ощу-
щениями, мало-помалу убеждают дитя в том, что ви-
димые им предметы существуют вне его тела,и только
уже впоследствии приобретает он привычку считать
для себя внешним все, что видит, и протягивать руку
к предмету. Сначала дитя протягивает руку одинаково
и к близкому и к далекому предмету, и это продол-
жается довольно долго; следовательно, и способность
распознавать относительную отдаленность предмета
дается человеку не разом, а только вследствие многочис-
ленных и сознательных опытов, образующих впослед-
ствии бессознательную привычку, так что уже то или
другое напряжение глазных мышц, то или другое дви-
жение их отражаются в сознании отдаленностью или
близостью предмета, его относительным положением
и т. д. *.
22. Точно так же не уяснено, почему мы видим
один предмет двумя глазами, тогда как на двух сет-
чатках двух глаз получаются одновременно два изоб-
ражения. Не много объясним мы себе, если скажем, что
«это может происходить только потому, что в сетчатых
оболочках существуют с обеих сторон точки (тожде-
ственные), возбуждение которых относится сознанием
к одной и той же точке внешнего мира, так что всякий
предмет, видимый одиночно, должен давать изображения
на сетчатых оболочках, падающие на тождественные
места последних; как только этого условия не
существует, предмет начинает видеться вдвойне».
Здесь опять приписывается сознанию особенная спо-
* Мюллер говорит: «Не в природе нерва помещать вне себя
содержание своих ощущений: воображение, научаемое опытом,
сопровождающим наши ощущения, есть причина такого пере-
носа». Man. de Phys. T. II, p. 268.

собность, тогда как у него есть только одна — созна-
вать состояние нервной системы. Кроме того, полного
тождества нет между изображениями одного и того же
предмета на двух сетчатках. «Предмет, стоящий перед
глазами, рассматривается каждым из них с разных то-
чек зрения, и, следовательно, образы, видимые в пер-
спективе, будут в обоих глазах различны и не будут
падать на тождественные места сетчаток». Этим, как
нам кажется, физиология Германа сама себе противо-
речит, так как тут же доказывается, что один и тот же
предмет отражается в обоих глазах не на тождествен-
ных местах и не одинаково. Мы видим, так сказать, две
стороны предмета — правую и левую, и если эти сто-
роны соединяются в нашем сознании в один предмет, то
объяснения этого должно искать, может быть, в устрой-
стве мозгового центра, куда приносятся впечатления
глазных сеток, или также в привычке, приобретаемой
в бесчисленных опытах бессловесного, но не бессозна-
тельного младенчества.
23. Способность наша — определять зрением от-
носительную величину предметов, без сомнения, за-
висит прежде всего от величины изображения предме-
тов на сетчатой оболочке. Но кажущаяся величина
предмета, как известно, уменьшается с удалением пред-
мета, следовательно, относительной величины пред-
метов, действительную величину которых мы уже
знаем по какому-нибудь опыту, достаточно, чтобы дать
нам понятие об отдаленности предмета. Кроме того,
удаление предмета, как уже замечено выше, может из-
меряться нами ощущением большей или меньшей на-
пряженности мышц, которую мы употребляем, чтобы
ясно рассмотреть предмет. Самая ясность или неяс-
ность знакомого нам предмета дает уже нам некоторое
понятие о его отдаленности или близости. К этому при-
соединяется еще, если мы смотрим на предмет двумя
глазами, ощущение большего или меньшего сведения
осей двух глаз, которое мы делаем для того, чтобы
направить оба наши зрячие пятна на один и тот же пред-
мет: чем ближе предмет, тем более мы должны склонить

оси эти одна к другой, сводить их; чем дальше,— тем
больше раздвигаются оси зрения. Влияние степени све-
дения зрительных осей на понятие о величине пред-
мета доказывается весьма наглядными опытами *.
24. Из всего этого краткого очерка устройства глаз
и его деятельности мы можем совершенно последова-
тельно вывести, что различные зрительные впечатления
суть произведения: 1) анатомического устройства глаза;
2) мускульных движений, которыми этот орган при-
способляется к своей деятельности; 3) множества при-
вычек, которые делаются нами в период бессловесного
младенчества, и, наконец, 4) сознания, превращающего
все эти состояния органа зрения, как прирожденные,
так и приобретенные привычкою, в сознательные ощу-
щения.
Глава VII
ОСТАЛЬНЫЕ ОРГАНЫ ЧУВСТВ
Орган слуха
Устройство уха (1—4). — Деятельность слухового ор-
гана (5—9). — Гармония звуков. Развитие слуха (10—13)
1. Мы видим одну наружную часть слухового ор-
гана, ушную раковину, но не видим ни средней, ни са-
мой важной внутренней, которая скрыта в височной
кости черепа.
2. Наружная часть слухового органа, ушная рако-
вина, состоит из воронкообразного хряща со множе-
ством завитков и извилин. Значение раковины еще не
вполне уяснено. Но всего вероятнее, что она действует,
как хороший резонатор, как дека скрипки, передавая
своими тонкими и упругими стенками внутреннему слу-
* Учебник физиологии Германа, стр. 104.

ховому органу колебания воздушных волн. Пристав-
ляя к уху стетоскоп, или слуховую трубу, мы, так ска-
зать, увеличиваем ушную раковину. Слуховой проход,
начинаясь в ушной раковине, идет около дюйма в глу-
бину и оканчивается барабанной перепонкой, которая
отделяет наружное ухо от среднего.
Орган слуха. Разрез височной кости по вертикальному
направлению
1. Ушная раковина. — 2. Наружный ушной канал. — 3. Бара-
банная перепонка. — 4. Барабанная камера, или среднее ухо,
в котором видны два окошечка: овальное и круглое. 5. Пред-
дверие лабиринта. — 6. Полукруговые каналы. — 7. Улитки. —
8. Слуховой нерв. — 9. Евстахиева труба. — 10. Разрез каме-
нистой части височной кости
3. Барабанная перепонка, преграждающая внеш-
ний слуховой проход, будет в толщину не более листа
почтовой бумаги, но гораздо крепче; она около трех
линий в диаметре и имеет круглую форму. Натянутая
кожа, какою представляется.эта перепонка, есть одна
из лучших сред для передачи звуковых сотрясений.
Между барабанной перепонкой и внутренней частью
слухового органа помещается среднее ухо — небольшое

пространство, наполненное воздухом. На противополож-
ной стенке среднего уха находятся два отверстия
(круглое и овальное), ведущие во внутреннее ухо, или
лабиринт: эти отверстия также закрыты перепонками.
В среднем ухе есть три маленькие косточки, сочленен-
ные между собою, из которых первая большая — моло-
точек — прикреплена к внутренней стороне барабан-
ной перепонки, а последняя — стремя — входит в
овальное отверстие, ведущее в лабиринт, и может иметь
Орган слуха, вынутый из височной кости
1. Ушная раковина. — 2. Ушной канал. — 3. Барабанная пе-
репонка. — 4. Молоточек. — 5. Наковальня. — в. Стремя,
закрывающее овальное окошечко, ведущее в преддверие лаби-
ринта. — 7. Преддверие лабиринта. — 8. Костяные полукру-
говые каналы. — 9. Улитка. — 10. Круглое окошечко, ведущее
в улитку. — 11. Слуховой нерв
маленькое движение. С молоточком соединена система
мускулов, посредством которых мы можем по воле то
натягивать барабанную перепонку, то ослаблять, при-
норавливая ее к различным звукам *.
4. Внутренний слуховой орган очень сложен, и
потому его называют лабиринтом. Он состоит из ма-
* Натянутые перепонки не так легко принимают сотрясе-
ния воздуха, как перепонки не натянутые (Шванн, стр. 72).

ленького перепончатого мешка, который называется
перепончатым преддверием, и улитки. Перепончатое
преддверие сообщается с тремя перепончатыми же
каналами, которые из него выходят и в него же вхо-
дят в виде прибавочных дуг к мешку. Весь этот ап-
парат находится в височной кости, как бы в футляре,
выделанном по форме этого маленького перепончатого
мешка. Но футляр этот немного больше аппарата и
наполнен водою, которою таким образом окружено пе-
репончатое преддверие.
Барабанная перепонка с тремя слуховыми косточками
1. Барабанная перепонка. — 2. Мускулы, натягивающие
перепонку. — 3. Молоточек. — 4. Наковальня. — 5. Стремя
Улитка есть полый опиральный канал, в височ-
ной кости, сообщающийся с тою костяною полостью, в
которой находится перепончатый аппарат, и наполнен
тою же жидкостью, как и эта полость. Улитка разде-
лена продольной перегородкой на. два канала.
Слуховой нерв, проходя через внутренний слуховой
проход, оканчивается своими бесчисленными нитями
в перепончатом преддверии и его каналах, а также на
перегородке улитки.
«Мы не знаем в подробности отправлений этих раз-
личных частей лабиринта; но если привести их к са-
мому простому выражению, то это — перепонка слож-
ной формы, плавающая в воде, и по ней распростра-
няется слуховой нерв. Все остальное в слуховом органе

имеет целью сообщение дрожаний звучащих тел воде
лабиринта, а через нее перепонке и окончаниям нерва»*.
5. Движение звучащего тела может передаться воде
лабиринта, а через нее и окончаниям слуховых нервов
двумя путями: или через слуховое отверстие, барабан-
ную перепонку, воздух и косточки среднего уха, пе-
репонкам, закрывающим лабиринт, и через них воде,—
или прямо через твердые среды, кости черепа и специаль-
но через височную кость, так как жидкость лабиринта
заключается в височной кости. Вторым путем мы слы-
шим, например, тиканье часов, взятых в зубы, а пер-
вым—все звуки, передаваемые через сотрясение воздуха.
И тем и другим путем воде лабиринта сообщается вол-
нообразное движение, и эти маленькие волны, пробегая
запутанные ходы лабиринта, приводят в деятельность
окончания слуховых нервов; деятельность же нервов
оказывается в нашем сознании слуховыми ощуще-
ниями.
6. Концевые аппараты слухового нерва очень раз-
нообразны: одни напоминают формою своею щетинки,
приводимые в движение волнами воды, другие окан-
чиваются маленькими отолитами (хрусталиками),, ко-
торые, прилегая к нервным окончаниям, давят их при
малейшем сотрясении, третьи (в улитке) похожи на
упругие клавиши, которые при своем дрожании давят
на лежащие под ними нервные клеточки.
7. От высоты волн зависит сила ощущения, а от
числа колебаний в один и тот же период времени —
высота тона. Мы можем еще слышать тон при сорока
колебаниях в секунду, и это будет самый низкий, а
самый высокий мы слышим еще при 16000 колебаний.
Мы слышим обыкновенно не простые тоны, а сме-
шанные, т. е. звуки и шумы (смешения звуков); но слух
наш имеет способность разлагать звук на составляю-
щие его тоны и, слушая многие звуки разом, следить
за каждым звуком отдельно. Это заставило предпо-
ложить, что в ухе должен существовать особый аппарат
* Шванн, стр. 69 и 70.

для такого разложения звуков на основные тоны, и
этот аппарат предполагают в улитке, думая, что тоны
ее клавиш различны, так что простой тон, «пробегаю-
щий по улитке», колеблет сильно только одну клавишу
и очень слабо — соседние. Звук же, или сочетание то-
нов, будет колебать те клавиши, которых собственные
тоны соответствуют составным частям звука, все равно
как гласный звук, пропетый около фортепиано, зас-
тавляет звучать только те струны, тоны которых вхо-
дят в состав этого звука. Чтобы вполне определить
способность уха слышать и анализировать звуки, нуж-
но еще принять, что к каждому клавишу (их насчиты-
вают в улитке до 3000) подходит отдельное нервное во-
локно, оканчивающееся в мозгу отдельным аппаратом.
Наконец, надобно принять, что в деле слуховых ощу-
щений, не так, как в световых, внимание может сосре-
доточиваться и на одном нервном волокне» *. Следо-
вательно, новейшая физиология, следуя Гельмгольцу,
предполагает, что слуховые клавиши уже от природы
как бы настроены на различные тоны, точно так же,
как концевые аппараты зрительного нерва уже от при-
роды настроены под вибрацию того или другого све-
тового луча. В этом отношении деятельность слухо-
вого и зрительного органов чрезвычайно сходна; но кто
скажет, откуда происходит столь резко замечаемое нами
различие между световыми и звуковыми ощущениями?
8. Обратим еще особенное внимание на тот факт,
что человек по воле может приготовлять к деятельности
или удалять от нее любые клавиши своего звукового
нерва, слухового нерва. Еще Мюллер заметил, что му-
зыкант, слушая целый оркестр, может выбрать в нем
какой-нибудь один инструмент и следить за игрой имен-
но этого инструмента**. Не показывает ли это, что ду-
ша наша не только может иметь влияние на двигатель-
ные нервы, но и на нервы чувствующие, приводя их в то
напряженное состояние, которое нужно для того, что-
* Учебник физиологии Германа, стр. 316, 317.
** Physiologie р. J. Müller. T. II, р. 273

бы внешние впечатления передались им с силою и яс-
ностью? Правда, Герман приписывает эту возможность
только слуховым нервам, но это едва ли справедливо.
При сосредоточенности нашего внимания на какой-ни-
будь мысли, мы смотрим во все глаза на предмет и не
видим его, хотя, без сомнения, по законам оптики он
точно так же, как и всегда, рисуется на нашей ретине.
Правда, мы не можем произвольно видеть один цвет
и не видеть другого; но если внимание наше отвлече-
но, то мы точно так же не видим предмета, как будто
бы он и не отражался на сетчатке нашего глаза *.
Способность наша произвольно натягивать и ослаблять
барабанную перепонку и тем усиливать и ослаблять
тоны ** соответствует способности нашей закрывать
и открывать веки. Но власть наша над органом слуха
простирается гораздо далее: мы можем, не заграждая
вообще звукам пути в наш слуховой орган, слышать
чутко только одни и не слушать других, что делает му-
зыкант, следящий за игрой одного инструмента в це-
лом оркестре, и этого мы можем достичь не иначе, как
прямым влиянием воли на концевые аппараты слуховых
нервов ***. Это мы можем делать как под влиянием
нашей воли, так и под влиянием наших привычек, на-
клонностей и страстей: слух наш всегда открыт тем зву-
кам, которые нас особенно занимают. Так, служащие
при телеграфах, засыпая иногда столь глубоким сном,
что и громкий крик их не пробуждает, пробуждаются
от легкого стука телеграфического прибора; так, утом-
* «Без перемены оси зрения,— говорит Мюллер,— внима-
ние наше может обращаться на ту часть видимого предмета, ко-
торая лежит в стороне. Смотря на сложную геометрическую фи-
гуру и не передвигая оси зрения, мы можем рассматривать после-
довательно различные элементы, составляющие эту фигуру,
и не обращать внимания на остальные» (Man. de Phys. Т. II,
p. 272). Но, конечно, здесь внимание действует через зрительные
нервы, возбуждая одни, ослабляя другие.
** Мюллер утверждает, что из двух одновременно шепчущих
нам на ухо людей мы можем слышать того, кого захотим (Man.
de Fhys. T. II, p. 273). Следовательно, натягивая барабанную
перепонку одного уха, мы можем в то же время ослаблять другую.
*** Ibid., р. 272.

ленная мать, забывшись крепким* сном, не слышит
громкого стука и в то же время слышит легкий стон
младенца или его движение в колыбели.
С первого раза кажется, что этой власти человека
над органом слуха нет ничего соответствующего в от-
ношении органа зрения, но и здесь легко заметить, что,
смотря на одну и ту же картину природы, сельский
хозяин увидит в ней те черты, которых вовсе не увидит
живописец, и наоборот; а опытный корректор заметит
в корректурном листе десятки опечаток, которых со-
вершенно не будет видеть человек, не привыкший дер-
жать корректуру.
9. Особенное значение для психологии имеет за-
мечание, сделанное физиологией, что «для произведе-
ния ощущения звука необходимо, по крайней мере,
два следующих друг за другом колебания. Одиночное
колебание чувствуется как толчок» *. Следовательно,
для сознания звук есть вывод из сравнения, по крайней ме-
ре, двух ударов; где же сравнение становится невоз-
можным,— там уже и звука нет. Даже одиночный удар
сознание ощущает только потому, что может сравни-
вать и различать.два свои собственные состояния: вне
влияния этого удара и под его влиянием**.
Если бы этот удар, не прерываясь и не колеблясь,
все в одной и той же силе продолжался вечно, то мы
не ощущали бы его, потому что сознанию не с чем было
бы его сравнить, или сравнить свое одно состояние со
своим другим состоянием.
«При сочетании очень многих различных тонов,
так что ухо не может уже их разложить, или если тоны
следуют так быстро друг за другом, что не успеет еще
пройти впечатление первого, как появляется другой,—
звук теряет периодичность, и ощущение, происходя-
щее отсюда, называется шумом»***. Спрашивается, что
* Герман, стр. 117.
* * Поразительно, как Аристотель, при тогдашнем состоянии
естествознания, мог предвидеть эту истину. Arist. De anima.
Lib. III. cap. 2. Übers, von Weisse, 1829. S. 69.
*** Герман, стр. 317.

же такое звук, как не способность сознания сравни-
вать и различать различные колебания концевых ап-
паратов слухового нерва, колебания, соответствующие
различным вибрациям твердых и жидких тел, состав-
ляющих слуховой орган?
10. Но отчего же зависит самая гармония звуков?
«Если несколько тонов или звуков одновременно дей-
ствуют на слух, то, как известно, происходит приятное
или неприятное ощущение, что происходит от отноше-
ния чисел колебаний, входящих в аккорд звуков.
Различают на этом основании гармонические и дис-
сонантные сочетания звуков. Всего более согласны
звуки, состоящие в отношении октавы (1:2), или ос-
новной тон с дуодецимой (1:3). За ними следуют: квинта
(2:3), кварта (3:4) большая секста (3:5), большая тер-
ция (4:5), маленькая секста (5:8), малая терция (5:6)
и т. д. Эти явления легко объясняются следующей ги-
потезой (Helmholtz): диссонанс есть результат коле-
баний силы звука (Schwebungfn), происходящих вслед-
ствие интерференции двух различных по длине волн.
Именно в случае, когда волны сходятся одноименными
частями, возвышениями или долинами, звуки должны
усиливаться, а в противном случае — ослабевать. Пе-
риоды колебаний силы звука должны, очевидно, быть
равны разности между числами колебаний обоих тонов.
Следовательно, колебания силы тем реже, чем меньше
интервал между обоими тонами и чем ниже последние.
Если колебания эти настолько часты, что в них не мо-
гут быть ощущаемы отдельные толчки, то они произво-
дят неприятное звуковое впечатление. Самые резкие
и неприятные ощущения бывают при тридцати трех ко-
лебаниях силы в секунду. На основании сказанного
звуки тем менее гармоничны, чем больше колебаний
силы может произойти из встречи составляющих их
тонов между собою или с сочетанными тонами» *.
И. Этим объясняется происхождение диссонанса,
но нисколько не объясняется, почему диссонанс про-
* Ibid., стр. 318.

изводит на нас неприятное впечатление. Нам кажется,
что это последнее обстоятельство можно объяснить
тем, что душа наша, по самой природе своей, требует
жизни, т. е. деятельности, а потому тем большее испы-
тывает удовольствие, чем обширнее и беспрепятствен-
нее может совершаться эта деятельность, и, наоборот —
испытывает неудовольствие, если начатая ею деятель-
ность вдруг встречает помеху. Главная же деятельность
сознания, одной из трех душевных способностей, со-
стоит в беспрестанном различии и сравнении, и вот по-
чему сознание, вызванное к деятельности звуками, тре-
бует возможности различать и сравнивать, а диссонанс
является помехой этой деятельности. Чем обширнее
деятельность, представляемая звуками сознанию, чем
успешнее может быть совершаема эта деятельность по
свойству звуков, тем живейшее удовольствие испыты-
вает наша душа *. Диссонанс неприятно поражает нас,
как помеха сравнивающей и различающей деятельности
сознания, как камень, падающий нам под ноги, когда
мы идем полным ходом. Кроме того, степень удоволь-
ствия, получаемая нами от сочетания звуков, зависит
и от их разнообразия. Нервные волокна слухового
нерва точно так же, как нервные волокна органа зри-
тельного, утомляются, и потому одни и те же тоны,
вызывающие к деятельности одни и те же клавиши
окончаний слуховых нервов, должны нас утомлять.
Но и наоборот, разнообразие не должно быть слишком
велико, так как слуховые нервные нити стремятся к
повторению, и нам (как мы это увидим в главе о памяти)
именно нравится повторение, как деятельность для нас
относительно легкая, а между тем все же деятельность.
Однако и повторение нам не нравится, если оно беспре-
станно, потому что деятельность, которой требует со-
знание, при слишком частых повторениях, будет уже
слишком ничтожна и, наконец, обратившись в навык,
совсем прекратится. К этому еще следует прибавить,
* Но это не есть еще собственно эстетическое удовольствие,
а только средство его, как это будет объяснено в своем месте.

что удовольствие может зависеть также от большего или
меньшего числа клавишей, задеваемых звуками.
12. Но звуки, которые мы уже прослушали, не
исчезают из нашей памяти, и следы слышанного вно-
сятся нами в то, что мы еще слушаем: этим откры-
вается новое поле для работы сознания, для сравне-
ний и различений. Вот почему слух наш требует не
только того, чтобы не было диссонанса в двух следую-
щих друг за другом звуках, но чтобы не было его между
началом, срединою и окончанием музыкальной пьесы.
Словом, наше сознание, для своей беспрестанной успеш-
ной работы в мире звуков, требует, чтобы звуки, его за-
нимающие , были разнообразны и в то же время выходили
как бы из одного мотива, чтобы мы ощущали разом и
удобство повторения, и прелесть новизны, чтобы раз-
личающая и сравнивающая работа сознания соверша-
лась обширно, разнообразно и везде успешно, чтобы
ни один толчок диссонанса не мешал этой работе и
чтобы, наконец, работа эта усложнялась вместе с раз-
витием музыкальной пьесы и в то же время трудность
самой работы не увеличивалась. Мы, так сказать, вно-
сим начало музыкальной пьесы в ее средину, а на-
чало и средину — в ее конец, и вместе с тем расширяется
работа нашего сознания. Может быть, ни в чем так
не видно, как в наших музыкальных ощущениях, до
какой степени сознание может расширить круг своих
работ, — одновременных сравнений и различений, и
испытывать множество разнообразных звуковых ощу-
щений, если только эти ощущения нигде не сталкива-
ются между собою и не дают неприятных толчков об-
ширно работающему сознанию.
13. Окончив краткое обозрение устройства и деятель-
ности зрительного и слухового органа, мы просим чи-
тателя обратить внимание на то обстоятельство, что
при нынешней теории звука и света как световые, так и
звуковые явления все сводятся на движение материаль-
ных молекул, в первом случае неосязаемого светового
эфира, а во втором — на движение молекул воздуха и
других осязаемых тел. Следовательно, всякое свето-

вое и всякое звуковое явление есть во внешней для нас
природе только движение, и единственно в нас, в на-
шем сознании, превращаются эти движения в звуки,
цвета, свет и тень. Таким образом, мнение философов
ионической школы, которые, по свидетельству Арис-
тотеля, утверждали, что «без зрения нет в мире ни бе-
лого, ни черного» *, оправдывается новейшею физио-
логией), приобретая только другое выражение, какое,
например, дает ему И. Мюллер, а именно, что «без жи-
вого уха нет звуков, а без живого глаза нет ни красок,
ни света, ни тьмы» **.
Орган обоняния
Устройство и деятельность этого органа (14—16)
14. О деятельности органа обоняния физиология
знает очень мало; известно только, что концевые ап-
параты обонятельного нерва, распространяющиеся в
верхней части внутренней оболочки носа, возбуждаются
к деятельности газообразными веществами при про-
ходе их через носовую полость. «Возбуждение проис-
ходит, повидимому, только в первую минуту соприкос-
новения, потому что ощущение поддерживается только
тогда, если в нас входят новые и новые порции паху-
чего вещества, и ощущение бывает тем сильнее, чем ча-
ще происходит возобновление частичек» ***. Душистая
жидкость, прямо соприкасающаяся с обонятельными
нервами, у людей не дает обонятельного ощущения.
В связи с этим находится и то явление, что для произве-
дения обонятельного ощущения необходимо движение
пахучего вещества: при удержании дыхания, а равно
и при выдыхании, по замечанию Аристотеля, обонятель-
* Aristot. De anima. Lib. III, С. 2.
** Man. de Phys. T. II, p. 216, von Weisse. S. 69.
*** Учебник физиологии Германа, стр. 322.

ные ощущения не происходят, хотя бы обонятельная
полость и была заполнена душистым газом *.
15. Заметим кстати, что в языке нет слов для наи-
менования различных запахов и что мы называем их
только по тем телам, которым они принадлежат: за-
пах розы, запах табака и т. д. Аристотель прямо объяс-
няет это тем, что «чувство обоняния у человека слабо:
слабее, чем у многих других животных» **. Но нам
кажется, что это явление находится в связи с другим и
именно с тем, что мы только редко, при сильном влия-
нии пассивного воображения, воспроизводим субъек-
тивно чувство запаха и решительно не можем воспроиз-
вести его произвольно, как воспроизводим ощущения
световые ***. Мы различаем запахи только тогда, когда
они на нас действуют. Но так как мы даем имена
собственно не предметам и явлениям природы, а нашим
понятиям или представлениям этих предметов и яв-
лений, то и нет у нас названий для запахов, которых
мы не можем себе представить, а потому и не можем под-
разделить их на роды и виды. Мы не могли образовать
общих понятий из частных явлений запахов, а это ли-
шило нас возможности дать им названия. Мы ощущаем
частные явления, но не можем мыслить о них, а потому
и не могли наименовать их.
16. Аристотель называет чувство вкуса особым ви-
дом осязания ****. Но нам кажется, что это же самое
можно сказать и еще по большему праву о чувстве обо-
няния. «По отношению ко многим газообразным и паро-
образным элементам,— говорит Мюллер,— трудно отли-
чить осязательные ощущения от обонятельных, тако-
вы: аммониак в состоянии газа, хрен, горчица и проч.
* Опыты показывают, что жидкостей, соприкасающихся
прямо с носовою полостью, человек не обоняет; но животные,
живущие в воде, без сомнения, имеют эту способность, как за-
метил еще Аристотель и подтверждает И. Мюллер (Man. de
Phys. T. II, p. 267. Arist. L. II. Cap. 9).
** Arist. De anima. L. II. Cap. 9. Übers, von Weisse. S. 54.
*** Psycho-Phys., von Fechner. T. II. S. 479. То же
наблюдение сделано в отношении сновидений.
**** Arist. De anima. L. II. Cap. 10. Weisse." S. 57.

Ощущения, от них испытываемые, очень похожи на
осязание, и аналогия становится еще разительнее,
когда подумаешь, как эти едкие пары действуют на
слизистую ткань век» *.
Орган вкуса
Неопределенность вкусовых ощущений и связь их с
ощущениями обоняния и осязания (17—18)
17. О деятельности органа вкуса знают так же мало:
не определены с точностью даже поверхности, ощущаю-
щие вкус. Вкусовые ощущения сопровождаются иногда
ощущениями обонятельными, а иногда и осязательными,
от которых их трудно отделить. Нервы вкуса возбужда-
ются к деятельности жидкостями, но отчасти и газами,
имеющими вкус. «Какими свойствами тел обусловлива-
ются те неопределенные характеры вкусовых ощуще-
ний, которые мы обозначаем словами «сладкое, горькое,
кислое», — неизвестно». Вкус развивается заметным
образом от упражнения, и можно в этом отношении до-
стигнуть той высокой степени, которою отличаются
истые гастрономы и в особенности знатоки вин.
18. Что вкусовые ощущения иногда бывает трудно
отличить от осязательных, в этом каждый может убе-
диться на себе, кушая мороженое, кисель, устриц и во-
обще что-нибудь такое, причем в число вкусовых ощу-
щений входит температура или гладкость предмета. Нет
нужды показывать, что обонятельные ощущения еще
теснее осязательных связаны с вкусовыми и что иногда
невозможно отличить, наслаждаемся ли мы запахом
или вкусом пищи. Субъективное ощущение вкуса ча-
ще и легче воспроизводится, чем субъективное ощуще-
ние обоняния; вид кислого возбуждает в нас чувство
оскомы, а воспоминание сильной горечи невольную
* Man. de Phys., p. Müll. T. II, p. 469.

дрожь и т. п. Вот почему для различных вкусов мы
имеем несколько специальных названий, но все же
очень мало *.
Орган осязания
Устройство органа (19). — Отношение осязательных
ощущений к мускульным и чувство боли (20—21). —
Деятельность осязательного органа (22—26). — Ощу-
щения общие (27)
19. Орган осязания, как мы уже сказали, распро-
странен в коже и сходных с нею слизистых оболочках,
которые, в сущности, тоже видоизмененная кожа.
Концевые аппараты осязательных нервов мало иссле-
дованы, хотя и открыто уже несколько различных форм
их, как, напр., осязательные тельца Вагнера, встречаю-
щиеся особенно на ладони и подошве и состоящие из
продолговатых пузырьков с поперечными полосками.
Но характер деятельности этих аппаратов совершенно
неизвестен. Раздражать концевые аппараты осязатель-
ных нервов можно электрическими, химическими, тер-
мическими влияниями, но не колебаниями световых
волн.
20. В осязательных ощущениях много родствен-
ного с ощущением боли и мускульным чувством] однакоже
нам кажется, что к осязательным ощущениям собствен-
но следует причислить только два характеристические
рода ощущений: осязание в тесном смысле слова, по-
средством которого мы ощущаем поверхность предметов,
и ощущение тепла и холода. Существуют ли разные
нервы для обоих родов этих ощущений, иди они пере-
даются одними и теми же нервами,— неизвестно.
Но специфический характер этих ощущений, кажется,
указывает на существование и отдельных нервов. Ося-
* Даже о числе основных вкусов еще не условились: Платон
и Галлен считают их 7; Аристотель и Теофраст — 8; некоторые —
12; другие— 16 (см. Read. T. I, р. 116. Примечание Гамиль-
тона).

зательные ощущения в тесном смысле особенно силь-
ны в концах пальцев рук и на кончике языка, в губах,
вообще в лице и всего менее в спине.
21. Осязательное ошущение происходит только в
то мгновение, когда мы прикасаемся к телу: потом же
оно быстро заменяется ощущением давления. «Если
опустить руку в воду, согретую до температуры кожи,
то мы получим осязательное ощущение в минуту со-
прикосновения с жидкостью, а затем оно исчезает. По-
добными опытами нетрудно убедиться, что вообще ося-
зательное ощущение происходит только под условием,
если давление на чувствующую поверхность претер-
певает колебания» *.
При сильном раздражении осязательных нервов,
говорят некоторые физиологи, ощущается боль. Неко-
торые, как, например, Гризингер, приписывают боль
ненормальной деятельности нерва; но Гассе говорит,
что «мы не имеем никакого основания приписывать нер-
ву при его возвышенной деятельности другой роли,
кроме роли передаточной, потому что и здесь он рабо-
тает, как и при проводе каждого другого ощущения» **.
Не вдаваясь в этот темный вопрос, мы заметим толь-
ко, что между ощущением боли и ощущением осязания
мало общего; напротив: когда мы ощущаем боль, та
ощущение осязания уже прекращается. Чтобы осязать
предмет, мы должны водить по нем пальцами слегка,
т. е. дотрагиваться до предмета только окончаниями
осязательных нервов и притом беспрестанно менять
точки соприкосновения, т. е., другими словами,
давать сознанию возможность сравнивать и разли-
* Учебник физиологии Германа, стр. 328. Заметим,
между прочим, что то же условие мы встречали уже в акте слуха
и акте обоняния. Не существует ли оно в акте зрения? Да, но
только в другой форме, сообразной этому акту. Мы ощущаем
цвет предмета только потому, что переходим к этому ощущению
от ощущения других цветов или от воспоминания этих ощущений.
Если бы все было, напр., красного цвета, то мы не ощущали
бы никакого цвета.
** Handbuch der Speciallen pathol. Redig. von Virchov.
1855. В. IV, I Abth., von Hasse. S. 24.

чать целый ряд точек соприкосновения. Прикоснувшись
пальцами крепче к предметам, мы уже задеваем мус-
кулы и получаем мускульное, а не осязательное ощу-
щение. Мускульное же ощущение передает нам чувство
силы, которую мы тратим, преодолевая какое-нибудь
препятствие, почему Вебер и назвал его — Kraft-
sinn. При познании нами предметов эти два рода ощу-
щения, мускульное и осязательное, взаимно допол-
няют друг друга. Рука наша именно и есть такой пре-
восходный инструмент, в котором соединены самые
тонкие осязательные и самые тонкие мускульные ощу-
щения; а кроме того, дана ею возможность самых раз-
нообразных движений, отчего она может обнимать пред-
мет и разом испытывать его форму, относительную
упругость или мягкость, тяжесть, температуру, шерохо-
ватость и движение, если оно есть.
22. Со времени Вебера осязательные и мускульные
ощущения подвергались весьма точным измерениям от-
носительно того, какую разницу может замечать со-
знание в ряду постепенно увеличивающихся тяжестей
и насколько может оно различать два одновременные
осязательные ощущения, напр., насколько должно
раздвинуть ножки цикруля, чтобы мы могли различить
не одно, а два различных прикосновения. При этом за-
мечено, напр., что маленькое кольцо, форма которого
ясно ощущается еще оконечностями пальцев, дает на
спине бесформенное осязательное впечатление. «Двой-
ственность ощущения получается только под условием,
если между раздражаемыми точками кожи лежит не-
сколько нетронутых осязательных участков» *. Уп-
ражнение замечательно уменьшает расстояние меж-
ду двумя ощущаемыми точками прикосновения, и лю-
бопытно, что при упражнении кожи в одной половине
тела утончается вместе с тем чувствительность к форме в
симметричной части тела с другой стороны. Замечательно
также, что расстояние между ножками циркуля, даю-
щими различаемые впечатления, можно уменьшить,
* Учебник физиологии Германа, стр. 133.

если ставить их не разом, а одну за другою, т. е. если
сознание наше отделяет не только местом, но и време-
нем одно ощущение от другого и сравнивает уже не два
ощущения, а след ощущения и ощущение.
23. Физиологи принимают, что осязательные нервы,
как и зрительные, идут, не сливаясь с другими, до го-
ловного мозга, и каждый несет свое особое впечатление,
следовательно, и в акте осязания, как и в акте зрения,
сознание наше получает мозаическую картину одно-
временных, но разноместных точек соприкосновения и
соединяет все эти разноместные движения различных
нервов в одно ощущение. Вот новое доказательство,
что не нерв ощущает движение свое и в то же время
движение других нервов, а эти разноместные и разно-
временные движения различных нервов ощущаются со-
знанием, которое и превращает их в одно ощущение *.
24. Теплые ощущения мы испытываем под условием,
чтобы была разница в температуре нашего тела и ощу-
щаемого предмета. Выше 4° Цельсия мы уже ощущаем
боль. Когда температура ощущаемого тела сравняется
с температурою кожи, то ощущение прекращается.
Следовательно, мы и здесь ощущаем только колебания,
различия, словом, ощущаем только тогда, когда со-
знание наше имеет возможность сравнивать и разли-
чать.
25. В существовании отдельных нервных нитей,
для проведения чувства осязания, физиологи уже убе-
дились. Но есть ли особенные нервы для передачи
чувства боли,— неизвестно. Правда, при употребле-
нии хлороформа больные не чувствуют боли, продол-
жая ощущать прикосновение**, но, может быть, при
этом уничтожается возможность такой степени возбуж-
* Два отдельные осязательные ощущения сливаются в одно,
«если промежуток между ножками циркуля раздражать легким
щекотанием или индукционными токами», т. е., другими словами,
сознание наше перестает различать ощущения, так как они идут
сплошным рядом.
** Учебник физиологии Германа, стр. 329.

дения в нерве, которая уже вызывает чувство
боли *.
Всякий знает, что чувство боли очень разнообразно;
но все попытки подвести болезненные ощущения под
определенные виды оказались недостаточными.
Без сомнения, особые нервные нити существуют и
для мышечного чувства, но о мышечном чувстве мы ска-
жем в следующей главе, говоря о мышцах.
Вообще, в последнее время физиология, кажется,
склоняется к тому, чтобы принять существование спе-
цифических нервов для различных основных ощущений.
Если мы признаем, что в глазу есть особые нервы для
каждого основного цвета, а в ухе — особые для каж-
дого тона, то еще основательнее будет принять, что
существуют особые специфические нервы для передачи
ощущений осязания, мышечных сокращений, тепла,
боли, и, может быть, некоторых других специфических
ощущений.
26. Аристотель придает необыкновенную важность
чувству осязания и даже приписывает остроте и обшир-
ности его у людей (так как большая часть человече-
ского тела не покрыта волосами) превосходство чело-
веческого ума сравнительно с другими животными**.
Но такое обширное значение можно было придавать
осязанию только тогда, когда из него не было выделено
чувство мускульное. Если же за осязанием оставить
только ощущение прикосновения к коже и слизистой
оболочке, заменяющей кожу, напр., во рту и носу,
а также ощущение температуры тела и, может быть,
то специфическое чувство щекота, которое Скалигер и
* «Боль, по мнению Гассе, условливается возбуждениями
не одни! осязательных нервов, но вообще всех нервов чувства и
даже появляется в таких частях тела, в которых вовсе нет
обыкновенного осязания». Handb. der Path., В. IV, S. 21.
** Arist. De anima. L. II. Cap. 9. Übers, von Weisse, 1829,
S. 55: «В отношении всех чувств человек остается позади мно-
гих животных; но осязание у него гораздо острее, чем у других;
потому он и умнейшее из животных».

Бюффон предполагали назвать шестым чувством, та
осязание потеряет много своего значения для психи-
ческой жизни и снизойдет в один разряд с чувствами
обоняния и вкуса, которые так мало вносят материала
в наши психические работы.
Ощущения общие
27. Кроме этих, все же еще сколько-нибудь опре-
деленных и изученных ощущений, есть еще множество
так называемых общих ощущений, которые мы испы-
тываем, но причины которых мы очень мало знаем,
таковы: ощущения голода, жажды, тошноты, физи-
ческой тоски, головокружения и множество особенных
болезненных ощущений. Кажется, по неопределенности
этих ощущений, можно предположить, что они пере-
даются головному мозгу, а через него и сознанию,
не непосредственно по отдельным нервным волокнам,
а только чрез посредство целых собраний нервных
узлов, или ганглий, так что мы ощущаем уже не дея-
тельность нервных нитей и их мозговых окончаний,
а деятельность целых систем ганглий. Вместе с этим
исчезает возможность, так сказать, точкообразных
впечатлений, и являются ощущения обширные, неопре-
деленные, слитные, и которых именно поэтому мы не
можем себе представить в воображении.
Эти общие неопределенные ощущения играют, тем
не менее, очень важную роль в нашей психо-физической
деятельности. Действуя постоянно, они постоянно
вмешиваются в ряды'наших определенных ощущений,
так сказать, занимают интервалы между ними и тем
самым дают направление этим ощущениям, что мы
изложим яснее в главах о внимании и воображении.

Глава VIII
МУСКУЛЫ, МУСКУЛЬНОЕ ЧУВСТВО. ОРГАН ГОЛОСА
Мускулы
Устройство мускулов (1—5). — Сокращение мускулов
(6—10). — Питание мускулов (11 и 12). — Раздражимость
мускулов (13—14). — Влияние произвола на мускуль-
ные сокращения (15 и 16)
1. Непосредственною причиной всех тех движений,
которые составляют отличительный признак животных
организмов, являются мускулы, или вообще мускульное
вещество, облегающее почти весь остов человека и
сверху закрытое кожею. Вещество это красного цвета
и на обыденном языке называется мясом. Анатомия
различает два рода мускулов, или мышц: рубчатые,
которые иначе называются произвольными, ибо движе-
ния их, за немногими исключениями, подчинены воле,
и гладкие, или органические, мышцы, воле не подчи-
ненные и служащие для движений органических,
вызываемых растительными процессами. Для нашей
психологической и педагогической цели важны только
мышцы первого рода, которыми мы и займемся исклю-
чительно.
2. Хотя мускульное вещество облегает почти весь
остов человека, но оно не составляет сплошной массы,
а состоит само из множества продолговатых пучков,
отдельных мускулов или мышц, имеющих большею
частью веретенообразную форму. Пучки эти очень
различны по толщине и длине и, в свою очередь, раз-
деляются на меньшие пучки. Это дробление мускулов
доходит до так называемых первичных пучков, которые
опять же не состоят из одной массы, а разделяются на
тонкие мускульные волокна, бесчисленное множество
которых, собранное в пучки различной толщины, и
составляет каждый мускул. Каждый мускул облечен
особенною клетчатою тканью, которая, проникая в

самый мускул, облекает и соединяет отдельные пучки,
его составляющие. В этой клетчатой соединительной
ткани проходят кровеносные сосуды и нервы. Таким
сложным устройством мускулов, при котором не только
каждый мускул и каждый пучок его, но и каждое
мускульное волокно может иметь свое особенное дви-
жение, объясняется материальная возможность того
неуловимого разнообразия бесчисленных движений,
к которому способно человеческое тело, а в особенности
физиономия человека, его голосовой орган и его язык,,
который есть не что иное, как один большой мускул.
3. Отдельное мускульное волокно представляется
нам чрезвычайно тонкою трубочкою, наполненною
полужидким веществом, физиологическое значение кото-
рого мало известно. В коротеньких мускулах волокна
идут во всю длину их, а в длинных — прерываются;
тогда волокно представляется не чем иным, как растя-
нутою и замкнутою растительною клеточкой.
4. Большая часть мускулов прикреплены к костям,
движениями которых они управляют; другие прикреп-
лены к коже, каковы у человека мускулы лица и неко-
торые мускулы шеи. Чтобы представить себе наглядно
деятельность мускула, двигающего костями, во-
образим себе две линейки, соединенные в одном
конце шалнером, а посредине — эластическим шнур-
ком. Если мы, растягивая шнурок, раскроем линейки,
то понятно, что эластичность шнурка заставит снова
их сблизиться, как только мы перестанем удерживать
линейки; если же мы будем удерживать одну линейку,
то другая будет подниматься, описывая более или менее
значительную дугу своим свободным концом. Если
теперь, вместо этих линеек, мы представим себе две
части руки — плечевую и локтевую, вместо шалнера —
локтевое сочленение, а вместо эластического шнурка —
такой же эластический мускул, который одним своим
концом прикреплен к плечевой кости, а другим к локте-
вой, сочлененным в локте, то легко поймем, что при
сокращении мускула локтевая часть руки станет поды-
маться и описывать дугу свободным своим концом.

Мы описали здесь самую простую деятельность
мускула, но и этого уже достаточно, чтобы понять,
что, при огромном множестве мускулов, при сложности
их, при разнообразных прикреплениях к костям и
т. д., движения могут разнообразиться до бесконеч-
ности.
5. При сокращении масса мускула не уменьшается,
но только при уменьшении его длины увеличивается
его толщина; причем замечается в нем волнообразное
движение, быстрое, как молния*. Что мускул при
сокращении утолщается иногда очень значительно,
это каждый может поверить над собою, сгибая руку
приближением кисти руки к плечу и ощупывая в то
же время, как вздуется мускул на плечевой части руки.
Но если бы мускул был так же прикреплен к костям,
как эластический шнурок к нашим линейкам, т. е.
по середине, то утолщение мускула должно бы ощу-
щаться в сгибе руки, что представляло бы значитель-
ную помеху движениям. Этого неудобства избегает
природа особою системой тяжей, прикрепляющих
мускул к той кости, для движения которой он назначен.
Посредством тяжа мускул, оставаясь на значительном
расстоянии от кости,- может управлять ее движениями,
Мы не будем входить в подробности системы мускулов
и их прикреплений к костям, что можно найти в каждой
анатомии; для нас достаточно только вынести убеждение,
что простыми сокращениями мускула можно выполнять
все разнообразные движения тела.
Что мускул, насильственно сдавленный, примет свою
обычную форму, как только насилие прекратится,
это легко понять: то же самое сделается со всяким
упругим телом; но что же заставляет сокращаться, уко-
рачиваться мускул? Мускулы, прикрепленные к костям,
находятся всегда в несколько растянутом состоянии. Что
же заставляет их сокращаться, и сокращаться так энер-
гически и с такою силою, с какою, например, движется
рука человека, подымая с земли большую тяжесть?
* Man. de Phys., par Müller. T. II, p. 35.

Прежде думали, что мускул может сокращаться един-
ственно под влиянием двигательного нерва, раздражае-
мого или нашею волею, или какими-нибудь внешними
агентами; но теперь убедились достоверными опытами,
что мускул может сокращаться без посредства нерва,
при действии на него самых разнообразных агентов,
каковы: гальванический ток, какой-нибудь хими-
ческий элемент, быстро действующий на изменение
мускульного вещества, механическое движение и, нако-
нец, свет, заставляющий сокращаться мускул радужной
оболочки глаза.
6. Для того, однако, чтобы мускул сокращался,
необходимо одно условие, а именно, чтобы растительный
процесс продолжал в нем совершаться, чтобы мускул
питался и подновлялся. Мускул, выделенный из тела,
продолжает сокращаться, под влиянием тех или других
агентов, только до той минуты, пока в нем продолжает
совершаться растительный процесс, т. е. переделка
крови в ткани и силы организма. В мускулах тепло-
кровных животных процесс этот, по выделении мускула,
прекращается очень быстро; в мускулах холоднокров-
ных — продолжается гораздо долее*.
Следовательно, способность мускула отвечать со-
кращениями на действия различных агентов находится
в прямой зависимости от его питания.
7. Питание мускула совершается, конечно, из общего
запаса материальных сил организма, т. е. из крови.
Кровь приносится в мускул множеством тончайших
кровеносных сосудов, распространяющихся, как мы
видели, в соединительной ткани и потому проникающих
в самый мускул между пучками, его составляющими.
Артерии вносят в мышцы кровь яркокрасную; вены
выносят из мышц кровь уже темную, богатую угольною
кислотою — продуктом горения, а в этом случае —
мускульной работы. Кровь, так сказать, перегорает
в мускуле, и этот химический процесс горения или,
ближе, окисления, необходим для того, чтобы мускул
* Man. de Phys., par Müller. T. II, p. 33.

отвечал сокращениями на раздражения различных
агентов. И замечательно, что чем больше работает
мускул, тем темнее вытекающая из него кровь; сле-
довательно, химический процесс окисления усиливается
в мускуле с усилением его деятельности.
8. Чтобы понять, каким образом из химических
процессов, совершающихся в мускулах, могут выра-
батываться физические силы организма, для этого
надобно припомнить, хотя в общих чертах, .теорию
превращения сил — одних в другие.
Всем нам известен факт превращения теплоты в
движение. Благодаря этому превращению мы ездим
по железным дорогам и пользуемся деятельностью
бесчисленных паровых машин: здесь теплота при хими-
ческом процессе горения наглядно превращается в
движение. Что движение, наоборот, может превратиться
в теплоту, в этом также легко убедиться, ударяя молотом
по гвоздю и наблюдая, как разгорячается и молот,
и шляпка гвоздя. При многих химических соединениях
развивается теплота или электричество. Электричество
возбуждается движением и, в свою очередь, выражается
в движении и т. д.
Эти и множество других наблюдений привели к
теории, что все различные физические силы— сила
химического сродства, теплота, электричество, магне-
тизм — суть не что иное, как различные виды движения
атомов или молекул, составляющих всякое тело.
Движение это может быть или частичное, незаметное
для нас в форме движения, как, например, теплота,
скрытое электричество и т. п., или массивное, и одно
может переходить в другое, как, напр., тепло, движе-
ние частичное, переходит в массивное движение пара
и еще более массивное движение парохода. Никакая
материальная сила вновь не творится, а только пере-
ходит из состояния скрытой силы, т. е. когда мы ее
не замечаем, в состояние силы для нас заметной.
Запас сил в природе не увеличивается, а главным
источником сил для земного шара является горящее
солнце. Эту силу солнца поглощает органическая

природа в виде света, пищи, тепла и т. д. Но все эти
силы суть только разнообразные формы движения,
которые могут долго скрываться в теле, в форме частич-
ных движений, пока, под каким-нибудь влиянием
они не перейдут в движения массивные, заметные для
глаз. Так, топя наш паровоз каменным углем, мы только
пользуемся тою силой, скрытой в угле, которая нако-
пилась в нем за многие тысячи лет тому назад, когда
уголь этот был еще деревом и питался, т. е. в разных
формах поглощал силу, исходящую из горящего солнца,
сохраняя ее в своей древесине, из которой образовался
уголь*. Точно так же и кровь приносит с собой в мускул
запас скрытых сил, которые при химическом процессе
в мышце вступают в другие формы, и первая из этих
форм, по всей вероятности, есть электричество.
9. Развитие электрических токов в питающейся
мышце доказано физически, и замечательно, что укора-
чивание мышцы не начинается немедленно вслед за
раздражением, а опаздывает на некоторое время (около
Vioo секунды). В течение этого времени мышца остается
в видимом покое, и это состояние назвал Гельмгольц
состоянием скрытого раздражения. Затем начинается
сокращение и идет, большею частью, сначала с увели-
чивающейся, потом с уменьшающейся скоростью. Чем
больше отягощена мышца, тем период скрытого в ней
раздражения дольше. Из этого ясно, что развитие сил,
производящих сокращение мышцы, происходит под
влиянием раздражения и что сокращение начинается
тогда только, когда сил, сокращающих мышцу, нако-
пится достаточно. Чем далее идет сокращение, тем
более оно встречает препятствия в растяжимости мышц,
так что настает, наконец, минута, когда мышца пере-
стает сокращаться и начинает растягиваться**.
10. Нам'нет надобности входить в физиологические
подробности мускульного процесса. Фактов, которые
* Über die Wechselwirkung der Naturkräfte, von Helm-
hollz. Königsberg. 1854, p. 35, 36.
** Учебник физиологии Германа, стр. 189 и 191.

мы привели, достаточно, чтобы доказать, что физические
•силы, обнаруживаемые мускулами при их сокращении,
вырабатываются в мускулах же из крови и что нерв,
действуя на мышцу, как всякий другой раздражающий
агент, не творит в ней сил (хотя, конечно, сам должен
обладать некоторою силою для акта раздражения),
а только вызывает их из скрытого состояния, или,
другими словами, превращает незаметное движение
атомов в химических процессах мышцы в молекулярное,
уже заметное сокращение, выражающееся окончательно
массивным движением органа/которым мышца управ-
ляет. То же самое делает и всякий другой агент: раз-
дражает мышцу или непосредственно, или через по-
средство входящего в нее нерва.
11. Величина силы, развивающейся в мускуле,
чрезвычайно различна и условливается, с одной сто-
роны, величиною мускула, а с другой — его раздра-
жительностью и силою его раздражения. «При равной
раздражительности и силе раздражения мышца может
поднять на определенную высоту тем большую тяжесть,
чем мышца толще>*. Из этого уже видно, что величина
силы мускульного раздражения так же разнообразна,
как разнообразны по величине мускулы у различных
животных и различные мускулы у одного и того же
-животного. Сильный человек поднимает одною рукою
S—4 пуда и тем измеряет силу сокращения своего
ручного мускула; но той же тяжести не поднимет он
одним пальцем. Нас поражает сила мускулов у больших
зверей; но эта сила совершенно пропорциональна
самому объему мускулов, их раздражимости и вели-
чине их раздражения в то время, когда они действуют.
Мускул, небольшой по объему и выказывающий незна-
чительную нормальную силу, может оказаться гораздо
сильнее, чем мы предполагали, если он сильно раздра-
жается. Зато после такого раздражения он так же сильно
истощается: это можно объяснить тем, что мускул не
при всяком раздражении выдает все свои силы и что,
* Там же, стр. 194.

таким образом, сила раздражения в некоторой степени
может увеличить процесс выделимости сил, процесс
превращения частичных движений в массивные. Вот
почему и слабый человек может, при сильном раздра-
жении, выказать такие мускульные силы, каких и
сам не ожидал; но наступающая затем слабость пока-
жет, что выработка сил переступила свой нормальный
предел.
Таким взглядом на деятельность мышц объясняется
также, почему силы мускулов увеличиваются вместе
с упражнением. Это увеличение силы соответствует
увеличению мускула в объеме, а увеличение объема
зависит от увеличения процесса питания, так как
кровь приливает к мускулу по мере надобности. Кроме
того, привычка к работе ускоряет процесс возобновления
сил в мускуле*.
Раздражаемость мышцы тем сильнее, чем сильнее
в ней электрический ток, а после усиленной деятель-
ности и раздражительность ослабевает. Но, оставленная
в покое, мышца снова возвращает свои силы из про-
цесса питания, т. е. отдыхает и набирается сил. Вероят-
но, что мышечные силы образуются во время покоя
мышцы, чем объясняется явление усталости и необ-
ходимость отдыха.
12. Говоря о раздражимости мышцы или об ее
чувствительности к раздражению, мы не должны быть
введены в обман неточностью этих выражений. Слово
чувствительность употребляется здесь не в прямом —
психологическом, а в переносном — физическом смысле,
в том же смысле, в каком мы говорим о чувствительности
магнитной стрелки или о чувствительности фотографи-
ческой пластинки**. Мускул органическим процессом
питания получает из крови физические силы, запас
скрытых частичных движений, который при известном,
* Man. de Phys., p. Müller. T. II, p. 94.
** «Мускулы обнаруживают чувствительность и сократи-
мость; но первая принадлежит нервным волокнам, распростра-
ненным в мускуле, а вторая составляет существенную деятель-
ность самого мускула». Ibid., р. 32.

тоже физическом, влиянии на мускул переходит в
молекулярное движение сокращающегося мускула и
окончательно, посредством простого механизма, пере-
ходит в массивное движение костей или кожи, смотря
по тому, к чему мускул прикреплен*. Это очень сложная
и по сложности своей способная к разнообразнейшим
движениям машина, но только машина, в которой в
сущности делается то же самое, что и в паровой машине,
куда мы бросаем дрова или каменный уголь с накопив-
шимся в них запасом сил и посредством процесса горе-
ния получаем в результате массивное движение паро-
воза. Говорить при этом о чувствительности мускула
в психологическом смысле* крайне нелогично. Если,
действуя на мускул какими-нибудь химическими или
механическими агентами, мы получаем такое же или
подобное движение, какое получалось и тогда, когда
мускул сокращался под влиянием сознания, чувства
и воли, когда на него действовала душа через посредство
нерва, то из этого мы никак не можем выводить, что
мускул, вырезанный из тела, движется потому, что
он сам чувствует или желает. Физиология, раскрыв
механизм мускульных движений, помогает нам отбро-
сить ложные воззрения, которые имели место только
при непонимании этого процесса. Душа наша управляет
движениями мускулов и при этом управлении поль-
зуется лишь тем устройством и лишь теми процессами,
которые уже находятся в мускуле, и если мы сумеем
вызвать эти процессы каким-нибудь посторонним физи-
ческим или химическим агентом, то что же удивитель-
ного, что в результате получится движение, совершенно
подобное тому, какое получалось, когда на мускул
действовала душа посредством нервов? Сходство при-
надлежит здесь машине, а не деятелю.
13. Нервные волокна, распространяясь в клет-
чатой соединительной ткани, входят в мышечные
волокна сбоку, а центральный стержень нервного
* «Произвольное движение требует только возбуждения тока
в начале тех или других нервов; все остальное сводится к про-
стому механизму». Ibid., р. 85.

волокна разветвляется в мышечной трубочке. Из такого
устройства уже видно, что влияние нерва как раздра-
жителя, вызывающего в мышце сокращение, может
действовать на каждое мышечное волокно в отдель-
ности, чем и дается физическая возможность той необык-
новенной тонкости движений, которой мы удивляемся
в руке искусного живописца или пианиста, в ноге
танцора, в физиономии актера, в тончайших оттенках
звука голоса и т. п. Но, конечно, это только физическая
возможность материального проявления душевной спо-
собности, и в этом случае природа, посредством доволь-
но простого механизма, достигает удивительных резуль-
татов одною только тонкостью, микроскопичностью
своей работы. Нерв как раздражающий агент действует
на мускул всегда одинаково — сокращением, и разница
только в степени, количестве даваемого им раздраже-
ния, а не в его качестве, и результат раздражения
получается всегда один и тот же; а именно — большее
или меньшее сокращение мускульного волокна, умень-
шение его.в длину и увеличение в толщину, т. е. простое
укорачивание. Но так как каждая мышца состоит из
множества волокон, то, укорачивая одно волокно
больше, а другое меньше, третье оставляя в покое,
укорачивая притом с различными перерывами и в
различной последовательности, мы можем придать
одной и той же мышце самые разнообразные формы и
самые разнообразные движения, какие, напр., мы
придаем нашему языку. Вся непостижимая тайна
здесь заключается только в том, каким образом душа
наша знает, какую нервную нить ей надо привести в
действие и какую оставить в покое, чтобы получить
в результате задуманное движение, т. е., другими
словами, тайна здесь опять та же — непостижимость
связи души и нервного организма.
Мы не понимаем, каким образом те или другие
движения волокон в органах чувства отражаются
в душе теми или другими звуковыми или слуховыми
ощущениями: точно так же не понимаем мы, каким
образом .идея движения, образовавшаяся в душе,

отражается в нервной системе рядом раздражений
тех, а не других нервных волокон, и в той, а не в дру-
гой степени для каждого волокна. Мы видим только,
что предполагаемые колебания нервов чувства рождают
в душе определенные ощущения; а зародившаяся в
душе идея движения вызывает, наоборот, в нервах
движения соответствующие ей раздражения; но как
это делается,— не знает ни физиология, ни психоло-
гия: здесь остается только метафизике строить свои
предположения; факты же опытной науки прекра-
щаются*.
14. Наблюдая над собой и над другими, особенно
над детьми, мы можем заметить, что душа не сразу
приучается управлять мускулами и что упражнение
чрезвычайно расширяет власть души в этом отношении.
Однакоже мы не согласны с Бэном, который хочет
всю эту власть приписать опыту и упражнению**,—
не согласны потому, что при всей беспорядочности
движений новорожденного младенца видны уже в нем
врожденные уменья, врожденная связь души и нерв-
ного организма, иначе, напр., младенец умер бы с
голоду прежде, чем выучится сосать.
15. Идея действия, достигшая степени яркого пред-
ставления, как кажется, сама собою уже производит
соответствующие ей раздражения в двигательных нер-
вах, вследствие чего и происходят в мускулах сокра-
щения, а в членах — движения, соответствующие этим
раздражениям. Живо представляя себе какое-нибудь
* Весьма вероятно предположение Мюллера, что непосред-
ственная причина движения есть нарушение равновесия нервного
процесса в продолговатом мозгу. «Покуда это равновесие суще-
ствует, мы одинаково способны ко всем произвольным движениям
во всем нашем теле; это и есть состояние покоя. Всякое стремле-
ние к движению исходящее из души, нарушает это равновесие
и производит разряжение (нервной силы?) в определенном на-
правлении, т. е. возбуждает известное количество двигательных
нервных волокон» (Мал. de Phys. T. II, p. 87). Но при этом не
следует забывать, что это не простое, а точно определенное на-
рушение равновесия.
** The Emotion and the Will. Lond. 1859, p. 381.

движение, мы невольно его делаем, и надобно иногда
заметное усилие воли, чтобы воздержаться от такого
мимического выражения наших идей движения. «Связь,
идей и движений,— говорит Мюллер,— показывает,
кажется, что при каждой идее развивается в органах,
назначенных переводить идеи в движение, стремление
к движению. Чтобы зевнуть невольно, достаточна
подумать о зевке, когда расположение к этому акту
уже существует. Смотря на штурм или на дуэль, мы
сопровождаем каждое движение невольным движением
тела»*.
Люди с живым воображением, рассказывая о ка-
ких-нибудь сильных, энергических движениях, кото-
рые они видели, совершенно невольно подражают
этим движениям. Воспитание употребляет значитель-
ные усилия, чтобы приучить человека не передавать
своих идей движениями, мимикою, чтобы говорить,
спокойно, с достоинством; но тогда как англичанин
приучается рассказывать о самых сильных движениях,
не шевельнув бровью, это почти недоступно ни итальян-
цу, ни русскому. Но самая необходимость сдерживать
себя не показывает ли уже ясно, что идея движения,
отразившись в нервах в форме живого представления,,
стремится сама к воплощению в мускульных сокраще-
ниях?**
Мускульное чувство
Анализ мускульного чувства (17—19). — Мускульные
ощущения пассивные и активные (20—21). — Значе-
ние мускульного чувства в психических актах (22).
— Чувство усталости (23). — Чувство телесного уси-
лия (24)
16. Для того, чтобы посредством нервов управлять
сокращениями мускулов, мы естественно должны ощу-
* Man. de Phys. par Müller. T. II, p. 96. Странно только,
что Мюллер вводит в это явление привычку и упражнение: зевок
вовсе не действие привычное, а врожденное, и потому говорить
здесь, что упражнение облегчает переход идей в действие, не-
уместно. Скорее мы можем привыкнуть удерживать зевок.
** Об этом мы будем еще иметь случай говорить в главе о
произволе.

щать, как они сокращаются: для этого служит нам
особое мышечное, или мускульное, чувство, называемое
иногда чувством истрачиваемой силы (Kraftsinn). Чув-
ство это, со времени Вебера, получило прочное право
гражданства в физиологии и психологии.
17. Существование отдельных нервных проводников
для чувства мускульных движений не открыто анато-
мией, но необходимость их доказана патологическими
наблюдениями и физиологическими опытами. При
потере мышечного чувства в ногах, напр., человек
может двигать ими, но не может попрежнему управлять
этими движениями и координировать их: следовательно,
мускульное чувство передается не двигательными нер-
вами или, по крайней мере, не ими одними. По отде-
лении кожи при операциях чувство осязания прекра-
щается, но возможность управлять членом и коорди-
нация движений остается: следовательно, мышечное
чувство не связано с нервами осязания. Но, вместе
с тем, наблюдения над ощущениями наших движений
заставляют признать, что сами нервы движений дают
нам ощущение истрачиваемой ими силы при сокращении
мускулов*.
* Существуют ли особые нервы для чувства мускульных дви-
жений и принадлежат ли они к отделу нервов, принимающих
впечатления, или мы узнаем о мускульных движениях чрез по-
средство тех же двигательных нервов, которыми производится
движение? — это один из самых спорных вопросов в физиологии.
Английский психолог Алек. Бэн, приводя по этому поводу раз-
личные мнения психологов и физиологов: Арнольда, Секарда,
Вебера, Людвига и Вундта, приходит сам к следующему заклю-
чению: «Нервные волокна, передающие впечатления, распро-
странены в мускульной ткани, рядом с нервами движения, и ра-
ционально будет предположить, что через них передаются душе
органические состояния мускулов (каковы: чувства ушиба, раны,
болезни, отдыха, усталости); но из этого не следует, что харак-
теристическое чувство употребляемой силы передается также
(от периферии — внутрь) через волокно нервов чувства; напро-
тив, мы скорее должны предположить, что это последнее чувство
(употребленной силы) непосредственно сопровождает ток (из
мозгового центра), которым мускулы возбуждаются к деятель-
ности». The Senses and the Intellect, p. 92.

18. Есть полное основание признать мускульное
чувство не за простое, каково, напр., чувство тепла,
но за сложное, каково, напр., чувство зрения. В мус-
кульном чувстве следует различать чувство произво-
димого движения и чувство результатов движения:
первое принадлежит самому нерву движения и сознается
душой количественно, как большее или меньшее, посто-
янное или прерывающееся напряжение самых нервов
движения (напряжение, идущее от центра к периферии)
и, следовательно, как чувство истрачиваемой нервами
силы (Kraftsinn Вебера, но в тесном смысле слова); а
второе, и именно ощущение результатов движения,
принадлежит различным нервам чувства, возбужде-
ние которых идет от периферии к мозговому центру.
Эти последние ощущения принадлежат прямо нервам
осязания в обширном смысле и особенным нервам чув-
ства, распространенным уже не в коже, а в самом
мускуле, рядом с нервами движения, и уведомляющим
сознание не только об усталости или бодрости мускула
и его ненормальных состояниях, но и о его сокращениях
или растяжениях при движении.
19. Таким образом, мускульные ощущения следует
разделить на пассивные и активные: к пассивным,
например, принадлежит чувство тяжести предмета,
положенного на руку, лежащую спокойно; а к актив-
ным— чувство веса, когда мы подымаем тяжесть.
Тогда становится понятным, почему «при перерезе
задних корней спинномозговых нервов, т. е. тех, кото-
рые передают мозгу внешние впечатления, сильно
страдают сложные движения мышц»* — страдают, но
остаются возможными. Не сознавая вовсе результатов
наших движений, мы, конечно, не можем производить
сложных движений с тем же успехом, как прежде,
но если бы мы вовсе не чувствовали наших движений,
то не могли бы их и производить. Одно уничтожение
чувства осязания в коже не производит такого эффек-
та**; но если к нему присоединяется общее уничтоже-
* Учебник физиологии Германа, стр. 332.
** Там же, стр. 333.

ние ощущения результатов мускульных движений, как
это бывает при поражении задних корней спинно-
мозговых нервов, передающих чувство, то понятно,
что движение должно затрудняться.
20. Пассивные и активные мускульные ощущения
всегда перемешиваются между собой и, кроме того,
соединяются с чувством осязания, в обширном смысле:
но тем не менее их возможно разделить. Если, закрыв
глаза, мы берем в руку железный шар и сжимаем его,
то получаем разом много различных ощущений: а) ощу-
щение прикосновения к коже; б) ощущение температуры;
в) пассивное ощущение формы шара в обнимающих его
мускулах — давление на мускул; г) сжатия или растя-
жения кожи, при том происходящие, и, наконец,
д) активное чувство силы, издерживаемой на то, чтобы
держать или подымать шар. Это активное мускульное
чувство, передаваемое самими нервами движения,
находится в нераздельной связи с их деятельностью,
и оно-то составляет основу наших понятий о весе
предметов и о быстроте движения.
21. Мускульное чувство вообще, и активное и пас-
сивное, имеет для психологии большое значение.
Ощущения, даваемые этим чувством, входят в состав
почти всех представлений, которые прежде обыкновенно
приписывали только ощущениям зрения и осязания.
Мы уже видели, как ощущение мускульных движений
дает нам понятие об относительной отдаленности
предметов, их величине и отчасти даже их форме*.
При ощущениях осязания, расположение, принимаемое
различными мускулами,т. е. относительное сокращение
мускульных волокон, дает нам понятие о форме тел,
которые мы берем в руки. Понятие относительного веса
тел и относительной их плотности всецело принадлежит
мускульному чувству. В представлении различных
движений, их относительной скорости, прерывчатости
или постоянства, направления, относительной труд-
* См. выше, гл. VI, п. 20.

ности или легкости, мускульное чувство играет глав-
ную роль.
22. Чтобы понять важное значение мускульного*
чувства в психических актах и оценить, насколько
результаты, доставляемые им, участвуют в материалах,,
из которых мы строим наши представления, нужна
припомнить, что почти все человеческое тело состоит
из бесчисленного множества мускулов, составляющих
как будто одну его массу, и что мы почти беспрерывно
получаем бесчисленное число ощущений из разнообраз-
ных движений этой подвижной массы. При каждом
малейшем повороте тела, движении членов или кожи,
мы получаем различные мускульные ощущения. Мо-
жет быть, более половины всех ощущений, из которых
строятся наши обыденные представления и понятия,
дается нам чувством мускульных движений. Вот почему
в последнее время психология обратила внимание на
это чувство, но это внимание и еще должно быть уси-
лено. Особенно важное значение приобретает мускуль-
ное чувство, когда мы припомним, что те же самые
мускульные ощущения, которые для взрослого чело-
века являются чем-то до того привычным, что он не
обращает на них никакого внимания, являются для
младенца поучительною новостью. В собственных своих
движениях приобретает он множество познаний, которые
потом, от частого употребления и навыка, делаются
как бы его прирожденными знаниями или инстинк-
тами. Так, напр., мускульные ощущения играют
главнейшую роль в образовании основных наших
понятий о пространстве и времени, которые входят
во все прочие представления как необходимая часть их
и которые по тому самому Кант считал прирожденными
знаниями души. Мы не согласны с теми физиологами
и психологами, которые, как, напр., Вундт, хотят
все понятие о пространстве и времени вывести или
сложить из мускульных ощущений; мы увидим в своем
месте, что понятия эти не могли бы сформироваться
без участия особого агента, находящегося вне условий
пространства и времени. Но, тем не менее, мы оцени-

^ваем вполне ту роль, какую играют мускульные ощу-
щения в образовании и развитии этих основных чело-
веческих понятий. Из своих собственных движений
«научается человек впервые, что его тело существует
© пространстве и что движения его совершаются во
времени, но научается только потому, что может
научиться, потому что душа его существует вне прост-
ранства и времени и узнает их как нечто объективное,
вне ее лежащее и ей противоположное. Мы увидим
далее, что если бы душа существовала во времени и
пространстве, то ничего не знала бы ни о времени, ни
о пространстве.
23. Чувство усталости некоторые приписывают так-
же исключительно мускульным нервам; но очевидно,
что это общая принадлежность всей нервной системы.
Мы так же устаем смотреть, слушать и даже представ-
лять себе одно и то же, как и действовать одним и тем
же мускулом. Вообще, во всех психо-физических актах,
в которых нервы принимают какое-либо участие,
мы замечаем явления утомления и отдыха. И это очень
понятно: не только мускулы нуждаются в возобновле-
нии своих тканей и соединенных с ними физических
сил, но в том же нуждаются и нервы*, в которых,
как мы увидим ниже, также открыта необходимость
возобновления электрических токов для того, чтобы
нерв мог действовать, т. е. раздражать мускул, и,
по всей вероятности, также и для того, чтобы нерв мог
воспринимать и передавать впечатления.
24. Чувство телесного усилия вызывается в душе
столько же состоянием мускулов, сколько и состоя-
нием нервов. Положим, что при начале какой-нибудь
мускульной работы мускул полон скрытых сил, ожи-
дающих только, чтобы какой-нибудь раздражающий
агент превратил их в открытые силы массивного дви-
жения. Понятно, что при начале раздражения, когда
процесс переработки сил еще не вполне сформировался,
сокращение мускула будет медленно, но чем далее,
* Man. de Phys., p. Müller. T. II, p. 94.

тем это сокращение будет быстрее. Это соответствует
наблюдению, что первое движение даже сильных муску-
лов, долго не упражнявшихся, вызывает вначале непри-
ятное усилие, которое потом, по мере движения, умень-
шается. В этом смысле очень верны обыденные выра-
жения: «руки разработались», «ноги расходились».
Но чем далее работает мускул, тем более истощается,
а, следовательно, требует большего раздражения от
управляющих им нервов. Если эти нервы, в свою очередь,
в полной силе, то эта полнота отражается в душе лег-
костью их раздражения; но чем более они истощены,
тем более отзывается это ощущение в душе неприятным
чувством усилия. Чувство телесного усилия, следо-
вательно, как и всякое другое чувство, принадлежит
душе: мертвая природа его не знает; но вызывается
это чувство в душе состоянием нервов, или- состоянием
мускулов через посредство нервов, а иногда и тем и
другим вместе. Нам кажется, что мы можем различать
в себе нервную усталость от мускульной усталости и
нервное усилие от мускульного усилия. Иногда мы
чувствуем себя готовыми для действия, так что само
действие кажется нам легким; но мускулы обманывают
наше ожидание, — оказываются слабыми или уста-
лыми. Иногда, наоборот, мы чувствуем ясно нервную
усталость, хотя, победив ее усилием воли, раздражив
наши нервы и сосредоточив в них силы организма,
находим мускулы готовыми для деятельности.
В заключение скажем еще об одной отдельной системе
мускулов, с которою нам часто придется иметь дело,
а именно — о системе мускулов, управляющих органом
голоса.
Орган голоса
Устройство голосового органа (25—28). — Способность
членораздельных звуков (29—30)
25. Голосовой орган человека представляет собой
очень сложный духовой инструмент, надуваемый воз-
духом, выходящим из легких, подобно тому, как волынка

надувается воздухом, выходящим из мехов. Приняв
в основание вертикальное положение человека, для
удобства рассмотрения разделим орган голоса на три
части: нижнюю, среднюю и верхнюю.
26. Нижнюю часть голосового органа составляет
снаряд, вдувающий воздух: это легкие со своими развет-
влениями в дыхательных
трубках и нижняя часть
гортани. Значение этого
органа понятно само со-
бою. Он проводит в ин-
струмент воздух с различ-
ною силой и с различными
перерывами. Обыкновенно
звуки издаются только
при выходе воздуха из
легких через гортань; го-
раздо реже и труднее
происходят звуки при
входе воздуха в легкие;
но они возможны*; и эту
возможность можно значи-
тельно развить привыч-
кою**.
27. Среднюю часть го-
лосового органа, где соб-
ственно образуется голос,
составляют две голосовые
перепонки, находящиеся
в гортани, между которыми остается более или
менее узкая щель. Воздух, проходя из легких
в эту голосовую щель, издает звук на том же основании,
по которому появляется звук, когда мы с силою вду-
Вертикальный разрез гортани
справа налево
1. Разрез щитовидного хряща.
— 2. Разрез перстневидного хря-
ща. — 3. Нижние голосовые связки
(струны). — 4. Верхние голосовые
связки. — 5. Дыхательное горло.
— 6. Рожки щитовидного хряща
* Man. de Phys., р. Müller. T. II, p. 246.
** Между нашими башкирами такое искусство считается
искусством пения, и нам случалось самим слышать, как некото-
рые искусники целый час, без малейшего перерыва, издают са-
мые резкие звуки, пользуясь для этого как вдыхаемым, так и вы-
дыхаемым воздухом.

ваем воздух в узкое отверстие дудки или кларнета.
Но тогда как в дудке щель эта остается одною и тою
же, а в кларнете язычок инструмента имеет постоянно
одну и ту же плотность, голосовая щель может принимать
по нашей воле самую разнообразную величину и форму,
а самые перепонки — различную напряженность. Ве-
личина и форма голосовой щели, а равно большая или
меньшая натянутость перепонок, или обеих вместе,
или даже каждой порознь, зависят от целой системы
небольших, но очень подвижных хрящей, на которых
натянуты перепонки. Движениями этих голосовых
хрящей управляют пять особых мускулов, из которых
Голосовые струны, или связки,
рассматриваемые сверху, при
горизонтальном разрезе гор-
тани
1. Разрез щитовидного хряща. — 2.
Голосовые струны с открытою гор-
танною щелью. — 3. Разрез черпа-
ловидного хряща, ограничивающего
гортань с задней стороны. 1—4.
Щель для прохода воздуха
Голосовые струны, или связки,
с закрытою щелью
1. Щитовидный хрящ в разрезе. —
2. Голосовые струны. — 3. Черпа-
ловидный хрящ
один, кроме того, входит в самую ткань голосовых
перепонок. Таким устройством дается физическая воз-
можность разнообразить величину и форму голосовой
щели, а равно и натянутость перепонок и, вследствие
этого, разнообразить до бесконечности тон звуков,
выходящих из горла.
28. Верхняя часть голосового органа соответствует
надставной части кларнета, но бесконечно сложнее и

подвижнее. Она состоит из верхней части гортани,
глотки и рта со всеми его частями: языком, нёбною
занавеской, нёбом, щеками, зубами и губами; кроме
того, в деятельности этого органа принимает участие
и нос. Надставная часть самого сложного духового
инструмента, несмотря на множество отверстий и кла-
панов, далеко не может достичь необыкновенной по-
движности верхней части голосового органа. Эта часть
действует тоже как резонатор; но, будучи в состоянии
принимать бесконечно разнообразные формы, она может
и звукам придавать бесконечно разнообразные оттенки.
Самым важным членом этого резонатора является
необыкновенно подвижной мускул — язык, а потому и
название этого мускула слилось с названием дара
слова.
29. Гласные звуки даются различною высотою тона,
выходящего из гортани, а высота эта условливается
различною формою резонатора, т. е. формою, которую
принимают щеки и губы. Согласные звуки зависят уже
от самостоятельного дрожания частей верхнего голо-
сового органа: нёбной занавески, нёба, языка, зубов
и, наконец, участия носа. Эти дрожания не дают сами
громкого звука, а только шум, который, комбинируясь
с гласными звуками, становится слышным, изменяя
своеобразно эти гласные звуки. На этом основывается
возможность членораздельных звуков, т. е. слогов,
и материальная возможность речи.
30. Прежде напрасно приписывали только человеку
способность членораздельных звуков. Этой особенностью
обладают также и животные и некоторые в замечательной
степени, как, напр., попугаи. Человеку же исключи-
тельно принадлежит только способность воспользо-
ваться этими членораздельными звуками и, умножив
их до бесконечности, создать речь. Не из способности
к членораздельным звукам вытекает дар слова, а из
душевного дара слова возникает в человеке необыкно-
венное развитие способности членораздельных звуков,
материальные условия которых одинаково даны чело-
веку и многим другим животным. По сознанию самого

Фогта, у многих пород обезьян устройство голосового
органа ничем не уступает устройству того же органа
у людей*; однакоже обезьяна не могла выработать
членораздельной речи; попугая человек выучивает
произношению членораздельных звуков, — следова-
тельно, у попугая есть материальная к ним способность;
а все же речи нет: не вытекает ли из этого логически,
что дар слова возникает не из способности к члено-
раздельным звукам?
Глава IX
НЕРВНАЯ СИСТЕМА: ЕЕ ЦЕНТР
И РАЗВЕТВЛЕНИЯ [11]
Отчего зависит темнота в изложении нервной системы
(1). — Голово-хребетный мозг (2—10). — Психофизи-
ческое значение различных частей головного и спин-
ного мозга (11—16). — Связь различных частей голово
хребетной системы (17). — Нервные пары (18 и 19). —
Симпатическая система (20)
1. Давно уже прошло то время, когда смотрели на
мозг как на орган для отделения мокрот, а нервов и
вовсе не замечали, — давно уже анатомы и физиологи
с особенною ревностью занимаются изучением устрой-
ства и деятельности нервной системы; но тем не менее
изучение это далеко еще не дало таких положительных
результатов, к каким привело изучение системы пита-
ния, и потому самое описание системы и ее деятельности,
особенно в кратком обзоре, представляет значительные
трудности. Если мы понимаем назначение машины и то
участие, которое принимает в достижении этого назна-
чения каждая часть машины; если мы понимаем, зачем в
машине каждый ее винт и каждое ее колесо, то нам легко
описать коротко или с подробностями самую машину
и ее деятельность. Вот почему описание, например,
* Физиологические письма Карла Фогта.

довольно сложного процесса кровообращения так ясно
и наглядно излагается во всех физиологиях. Значение
легких, значение сердца и т. п. для нас вполне ясно
именно потому, что нам стоит только объяснить при-
норовленность того или другого орудия к выполнению
задачи, которую мы за ним фактически знаем и ясно
понимаем.
Совсем другое представляется нам при описании нерв-
ной системы: здесь мы беспрестанно встречаемся с орга-
нами, значение которых для нас совершенно неизвестно;
а потому и самое описание таких органов, особенно
без помощи наглядности, выходит какое-то неясное,
трудно понимается и легко спутывается. Так, например,
мы находим в головном мозгу множество различных
частей и ни об одной из этих частей не можем с уверен-
ностью сказать, для чего она там помещена, каково
ее назначение, какова та особенность ее роли, для
которой она является отдельным органом головного
мозга. Вот почему мы введем в наше описание нервной
системы только те данные, которые или необходимы для
самого общего понятия ее устройства и ее деятельности,
или находятся в тесной связи с теми психо-физическими
явлениями, которые имеют значение для психолога
и педагога.
2. Нервную систему удобно разделить на центры,
разветвления и окончания разветвлений: мускулы и
органы чувств, о которых мы уже говорили.
Центры нервной системы — головной и спинной
мозг — находятся в прочных костяных хранилищах —
в полости черепа и спинного хребта; разветвления
же ее, известные вообще под названием нервов, рас-
ходятся от этих центров по всему телу, распростра-
няясь по всей его периферии, где только есть признаки
ощущения или движения. Разветвления нервной си-
стемы и центры ее, соединены в один организм, который
может быть назван голово-хребетным нервным орга-
низмом. Кроме того, есть еще как бы добавочная часть
нервной системы, состоящая из особенного сплетения
нервных узлов и нервных нитей, которая по своей

форме носит название узловой системы. Эти нити и эти
узлы узловой, или симпатической у системы нервов
находятся в разных частях тела, но, главным образом,
у позвоночного столба, в полости груди и живота.
3. Теперь посмотрим, что такое сами нервы, расхо-
дящиеся от центров по всему телу и составляющие
также, как мы увидим ниже, и большую часть спин-
ного и головного мозга.
«Голово-спинные нервы (т. е. идущие от головного
и спинного мозга) представляют собою белые шнурки
весьма различной толщины. Самый большой нерв
человека (седалищный) немного тоньше мизинца. Начи-
ная от этой толщины, находим все переходные степени
до толщины ниточек, которые едва заметны для простого
глаза. Все нервы, которые потолще, состоят re мно-
жества соединенных пучков, а самые маленькие пучки —
из первичных нервных нитей, соединенных между собою
клетчатого тканью, и весь нерв сверх того окружен
слоем из той же ткани*.
Толщина первичных нервных нитей очень разно-
образна; даже в одном и том же нерве иные нити доходят
до 1 / 14000 линии, другие имеют 1/600 линии в диаметре.
В одном оптическом нерве, идущем к глазу, насчи-
тывают, конечно, приблизительно, более миллиона
первичных нитей**.
4. Под микроскопом первичная нить представляется
полою трубочкой, имеющей мягкое содержание, в
средине же этого содержимого проходит еще более
твердая ниточка. Значение такого устройства нерва
совершенно неизвестно. Гораздо понятнее для нас
значение того явления, что каждая первичная нервная
нить от периферии тела, где она оканчивается, теряясь
в каком-нибудь мускуле, или где она начинается осо-
бенным аппаратом, в каком-нибудь органе чувств
(в глазу, в коже и т. п.),— и до самого своего соединения
со спинным или головным мозгом сохраняет свою отделъ-
* Анатомия Шванна, стр. 45.
** The Senses and the Intellect, by Bain, p. 17.

теть, идет отдельною ниточкою, не соединяясь с дру-
гими нитями, как соединяются, напр., между собой
артерии и вены в общие кровеносные каналы. Нервная
нить повсюду удерживает свою отдельность, хотя схо-
дится с множеством других нитей в общие пучки и даже
переходит не только из одного пучка в другой в одном
и том же нерве, но и из одного нерва (собрания пуч-
ков) в другой.
«Часто ветви одного и того же (нервного) ствола
соединяются между собой или с отростками (отделив-
шимися ветками) и дальше снова делятся. Эти спле-
тения называются анастомозами.
Цель анастомоз — привести нервные нити в иной
порядок, а так как в анастомозах не бывает слития
многих нитей в одну, то отсюда следует, что каждая
нить остается уединенною на всем своем пути, начи-
ная от нервного центра до своего окончания»*, или
от своего начала на периферии тела до своего оконча-
ния в мозговом центре, следовало бы прибавить, —
для нервов, передающих впечатления сознанию.
5. Таким устройством нервных нитей объясняется
с материальной стороны возможность одновременной
передачи нервным центрам разом многих впечатлений,
не сливая их в одно общее, следовательно, темное и
неверное. Если бы нервные нити сливались между собою,
как сливаются вены и артерии, образуя из двух-трех
и т. д. — одну, то мы не могли бы, напр., видеть пред-
мета в разнообразии составляющих его точек; впечат-
ление предмета сливалось бы для нас в одно темное и
неопределенное пятно, тогда как именно в разнообра-
зии частей, составляющих предмет, и в сравнении
этих разнообразных частей между собою состоит ощу-
щение предмета. Необыкновенная тонкость и много-
численность нервов на каком-нибудь небольшом про-
странстве наших органов ощущения и постоянная уеди-
ненность друг от друга этих бесчисленных нервных
нитей дают нам возможность ясности и определенности
* Анатомия Шванна, стр. 47.

ощущений. Осязая какой-нибудь крошечный предмет
концами наших пальцев, мы замечаем в нем ничтожную
шероховатость, выпуклость и впадины, — именно
потому, что прикасаемся к нему не одною, а множеством
нервных нитей, из которых каждая несет свое особенное
впечатление к мозговым центрам, не смешивая его с
впечатлениями соседних ей нитей. Если же осязаемый
предмет так мал, что задевает только одну нервную
нить, то мы получим только самое неопределенное
впечатление точки, т. е. чего-то, не имеющего никаких
отличительных признаков, и, следовательно, чего-то
невозможного для усвоения сознанием, которое не
может усвоить ничего, в чем нет какой-нибудь осо-
бенности. То же самое, как мы уже видели, может быть
отнесено и к нервам зрения*.
6. Все нервы, распространяющиеся по человече-
скому телу, соединяются с голово-хребетным мозгом
в форме так называемых пар. Двенадцать из этих
нервных пар соединяются непосредственно с головным
мозгом в полости черепа, а тридцать одна пара входят
в позвоночный хребет и соединяются со спинным мозгом.
Но так как спинной и головной мозг соединяются
между собою посредством затылочного отверстия, то
и справедливо смотреть на всю нервную систему как
на один связный организм.
7. Головной и спинной мозг находятся в одном и том
же костяном хранилище; потому-то на самый череп
сравнительная анатомия смотрит как на продолжение
позвоночного хребта и в образовании черепа указывает
на присутствие тех же позвонков, из которых состоит
хребетный столб, но только чрезвычайно увеличенных
и измененных.
Мозг лежит в этом костяном хранилище и защищен,
кроме того, еще тремя оболочками, из которых внеш-
няя, называемая твердою, толще остальных и покры-
вает собою стенки всей костяной полости.
* Man. de Phys., p. Muller. T. II, p. 318, 320.

8. Позвоночный столб состоит собственно из 24-х
позвонков: 7 шейных, 12 грудных и 5 поясничных.
Каждый позвонок представляет собою кольцо, очень
утолщенное с передней стороны (обращенной к внутрен-
ности), и с отростком сзади, обращенным к спине,
так что, проводя по спине рукою, мы можем ощупать
эти отростки позвонков. Кроме того, у каждого по-
Поперечный разрез спинного мозга
А. Правая половина спинного мозга. В. Ле-
вая половина спинного мозга, а. Передняя
продольная бороздка между обеими половин-
ками мозга. б. Задняя продольная бороздка.
1. Серое вещество мозга внутри белого*. — 3
и 4. Нервы, получающие свое начало из се-
рого вещества. — 5. Нервы, собранные в пе-
редний корешок (нервы движении). — в. Нер-
вы, собранные в задний корешок (нервы ощу-
щений). — 7. Общий нервный ствол, в который
сливаются оба корешка (передний и задний)
еще до выхода из хребетного канала. — 8.
Ганглий, или утолщение, заднего корешка.
* Цифра 2 на рисунке пропущена.
звонка есть еще два отростка, служащие для сочленения
позвонков между собою, и прикрепления к ним муску-
лов. Эти позвоночные кольца так наложены одно на
другое, что своими отверстиями составляют вместе
одну длинную трубку, называемую позвоночным кана-
лом. Позвоночный канал сообщается вверху непосред-
ственно с полостью черепа, внизу же оканчивается
пятью небольшими позвонками, которые, в противо-
положность трем позвонкам, составляющим череп,
не расширились, но срослись в одну кость, называемую

крестцового. Позвонки соединены между собою так,
что дают нам возможность самых разнообразных спин-
ных движений.
9. В канале позвоночного хребта проходит спинной
мозг в виде шнура, толщиною в палец. Спинной мозг
доходит только до второго поясничного позвонка,
далее же выходит пук нервных шнурков, который
наполняет нижнюю часть канала и называется лоша-
диным хвостом. Спинной мозг двумя глубокими бороз-
дами, проходящими на нем спереди и сзади, разделяется
на две половины, впрочем соединенные между собою.
«На передней стороне каждой половины спинного
мозга видно, как выходит из него ряд пучков нервных
нитей, которые потом соединяются в большом числа
вместе и составляют, таким образом, передние корешки
спинных нервов. То же самое устройство имеет места
на задней стороне, только пучки толще. Они образуют
задние корешки спинных нервов. Каждый задний
корешок представляет утолщение, или узел, и, соеди-
няясь потом с соответственным передним корешком,
составляет один спинной нерв. С каждой стороны
31 такой нерв. Он выходит из позвоночного канала в
отверстия, которые находятся по обеим сторонам между
позвонками, а последний нерв выходит в отверстие
крестцовой кости»*.
10. Устройство головного мозга гораздо сложнее;
но так как целесообразность различных его частей и
их размещения совершенно неизвестны, то мы считаем
лишним подробное их изложение и ограничимся только
теми чертами, которые могут бросить какой-нибудь
свет на психо-физические акты.
Головной мозг наполняет всю черепную полость,
«и о форме его можно получить довольно точное поня-
тие, если вообразить себе гипсовый слепок, который
можно бы сделать с внутренней поверхности этого-
ящика». Главных частей головного мозга — три: боль-
шой мозг, малый мозг, или мозжечок, и мозговой узел.
* Шванн, стр. 51.

Большой мозг занимает верхнюю и большую часть
черепной полости; мозжечок — гораздо менее, зани-
мает затылочную часть черепа и лежит внизу, под
большим мозгом. Большой мозг и мозжечок совершенно
отделены один от другого и от спинного мозга. Но все
эти три части соединяет так называемый мозговой узел.
Он лежит на основании черепа,, впереди затылочного
отверстия, и состоит из нескольких частей: продол-
говатого мозга, варолиева моста, ножек мозга и четырех-
холмия. Из этих частей мозгового узла всего заме-
чательнее для нас продолговатый мозг, который, пови-
димому, служит продолжением в черепной полости
спинного мозга и почти сохраняет еще его цилиндри-
ческую форму.
Весь мозг, во всех своих частях, представляет совер-
шенно симметрическое половинчатое устройство. Если
смотреть на большой мозг сверху, то он представляется
совершенно разделенным глубокою бороздою на две
половины, которые и называются полушариями боль-
шого мозга. Если раздвинуть эти половины, то видно,
что на дне борозды оба полушария соединены особенною
белою пластинкой, которую называют мозолистым
телом. На поверхности своей полушария представляют
неправильно извивающиеся выпуклости, называемые
извивами мозга.
11. Мы описали только главнейшие части мозга,
опустив многие подробности; но значение даже этих,
главнейших частей в психо-физической деятельности
весьма мало известно, и тут представляются нам почти
одни гипотезы, изменяющиеся беспрестанно.
12. В большом мозге физиологи видят преимуще-
ственно орган деятельности сознания. Сам по себе боль-
шой мозг оказывается бесчувственным: прикосновения
к нему и даже значительные повреждения его не вызы-
вают никаких ощущений; но пригнетение большого
мозга производит сон. Правда, можно вынуть осто-
рожно весь большой мозг, и животное еще остается
жить; но спрашивается, какая это жизнь? По всей
вероятности, только растительная, сопровождаемая

совершенно механическими рефлективными движе-
ниями, в которых заметно отсутствие всякого сознания.
Но если большой мозг — орган сознания, то это
не значит еще, чтобы он был самое сознание. Стоит лишь,
сколько-нибудь основательно, познакомиться с пси-
хическими актами, чтобы видеть невозможность их
самостоятельного выполнения каким бы то ни было
органом мозга. Далее мы вполне увидим эту невоз-
можность. Если же можно признать большой мозг
непосредственным органом сознательной деятельности
души, то только в том смысле, что душа ощущает все
колебания, производимые внешними впечатлениями
в нервной системе не иначе, как через посредство
большого мозга, находящегося в посредственной или
непосредственной связи со всей нервной системой,
которую он как бы завершает собой, имея общее назна-
чение в деятельности этой системы и никакого част-
ного.
13. Малому мозгу, или мозжечку, приписывают
координацию (согласование) различных движений жи-
вотного*, замечая, что при повреждении этой части
мозга в движениях животного обнаруживается отсут-
ствие согласования, так что одно движение не соответ-
ствует другому. Есть основание предполагать, что
эти согласования движений могут происходить совер-
шенно без участия сознания, как происходят они в
хорошо устроенной машине. Мы сами испытываем
на себе, что при ходьбе, езде и других привычных
действиях согласуем множество разнообразных дви-
жений, совершенно не употребляя для этого ни малей-
шего усилия воли или сознания. В сложном акте сосания
груди младенцем согласование разнообразнейших дви-
жений уже подготовлено в самом механизме мускулов
и нервов чувства и движения: достаточно коснуться
губ младенца и несколько раздражить их, чтобы при-
вести этот механизм в деятельность без всякого участия
сознания**.
* Man. de Phys., par Müller. T. II, p. 101.
** Ibid.

14. Продолговатому мозгу приписывают управление
нервами, которые, в свою очередь, управляют процес-
сом дыхания; по этой причине повреждение этой части
мозга производит прекращение дыхания и, вследствие
того, быструю смерть. Это обстоятельство заставило
некоторых физиологов искать в продолговатом мозге
центрального пункта всей нервной системы (а вследствие
того и местопребывания души). Флуранс даже указал
такую точку, укол в которую производит мгновенную
смерть. Эту точку назвали узлом жизни (noeud vital);
но потом другому физиологу (Brown Sequar) удалось
осторожно вынуть весь этот узел жизни, и животное
осталось жить*.
Впрочем, если и действительно малейшее, быстрое по-
вреждение продолговатого мозга производит прекраще-
ние дыхания и вследствие того смерть, то это доказывает
только, что этот мозговой центр управляет деятель-
ностью дыхательных нервов; но нисколько не доказы-
вает, чтобы здесь было седалище жизни: того же пре-
кращения дыхания мы можем достигнуть и другими
средствами; но никому же не придет в голову искать
седалища жизни в сердце или в дыхательном горле..
15. Спинному мозгу, кроме обязанности проводить
к большому мозгу как органу сознания все впечатления
туловища и от большого мозга все сознательные дви-
жения в мускулы членов, приписывают еще специально
все рефлективные движения, т. е. такие, которые хотя
и вызываются внешними впечатлениями, но не сопро-
вождаются сознанием и не зависят от нашего произ-
вола. Но если обратим внимание на то, что в наших
глазах, в лице и во рту происходит едва ли не более
рефлексов (непроизвольных и бессознательных дви-
жений), чем во всем остальном теле, и что нервы, управ-
ляющие движениями глаза и его частей, а равно дви-
жениями лица, рта, челюстей и проч., выходят непо-
средственно из головного мозга, то мы увидим, что
* Psychophysik, von Fechner. Т. II, S. 403.

рефлективная деятельность должна быть приписана
столько же головному мозгу, сколько и спинному.
16. Вообще, если отбросить все мечтательные, ни
на чем не основанные гадания о психическом значении
тех или других частей голово-хребетного мозга, то
окажется, что, основываясь на фактах, физиология
может говорить решительно только об одной рефлектив-
ной, т. е. чисто механической, деятельности этого
органа: все же остальное мечты, не имеющие за себя
никаких положительных данных. Для положительной
физиологии, не увлекающейся несбыточными надеж-
дами — объяснить психические акты физиологическими
наблюдениями, вся нервная система, со своими цент-
рами и разветвлениями, должна бы являться не более
как отлично устроенным рефлектирующим снарядом —
машиною, способною к самым разнообразным отража-
тельным движениям и комбинациям этих движений.
Движения этой машины могут сопровождаться созна-
нием, но могут и не сопровождаться им; во всяком
случае, сама машина неспособна породить сознания
и тех психических актов, которые из сознания выходят*.
17. Все части голово-хребетной системы находятся
между собою в связи не только потому, что непосред-
ственно или посредственно, как мы видели, прикасаются
друг к другу; но и потому, что нервные нити и волокна
переходят из одного мозгового центра в другой. Этот
переход нервов имеет также некоторое значение в
психологической жизни.
Одни нервные волокна, входя в спинной хребет,
продолжаются в нем до той или другой его высоты
и там прерываются; другие проходят сквозь весь спин-
* Английский психолог Бэн (The Senses and the Intellect,
p. 49) видит также во всех частях головного мозга, sa исключе-
нием полушарий большого, разнообразные продолжения мозга
спинного и приписывает им одинаковую рефлективную деятель-
ность; в большом же мозге видит орган сознательной деятель-
ности. Этот взгляд кажется нам наиболее основательным, если
только видеть в мозговых полушариях не более как посредствую-
щий орган между душою и нервным организмом.

ной мозг и достигают продолговатого мозга, мозжечка
или, наконец, полушарий большого мозга. Кроме того,
одни нервные волокна начинаются только в спинном
мозгу и идут далее, прерываясь в том или другом органе
головного мозга или доходя окончательно до большого
мозга. Каждый мозговой центр в этом отношении
является собранием нервных клеточек, или ганглий, о
которых мы скажем ниже, и нервных нитей, из которых
одни в него входят и в нем оканчиваются, другие сквозь
него проходят, а третьи в нем начинаются, из него выхо-
дят и идут далее, достигая или не достигая большого
мозга. Если принимать большой мозг за непосредствен-
ный орган сознания, через который душа сознает все
колебания в нервном организме, возбуждаемые в нем
впечатлениями внешнего мира, то ясно, что одни из
этих колебаний душа будет сознавать в непосред-
ственной передаче, и, следовательно, более ясно и
отчетливо, другие будет сознавать только посредствен-
но, следовательно, смутно и неотчетливо, как, напри-
мер, разные внутренние ощущения боли, усталости,
тошноты и т. п., а третьи могут и совсем не сознаваться,
хотя они будут совершаться в теле и вызывать рефлек-
тивные движения, например, в сжимании зрачка под
влиянием яркого света и т. п. Впрочем, все это не более,
как весьма вероятная догадка, так как необычайная
тонкость нервных волокон не дает возможности про-
следить с точностью и последовательно ход их в раз-
личных мозговых центрах.
18. С головным мозгом непосредственно соединяются
12 пар головных нервов, из которых каждая назначена
для особенной психо-физической деятельности. Пере-
числим эти нервные пары:
Первая пара — нерв обоняния. Он разветвляется
в слизистой оболочке носовой полости.
Вторая пара — нерв зрения. Выходя из черепа в
глазные впадины, он оканчивается весьма сложными
аппаратами внутри глазного яблока, разветвляясь
там, за прозрачными средами, сетчатою оболочкою,
на которой и отражаются видимые нами предметы.

Третья, четвертая и шестая пары головных нервов
управляют движениями глаза и его частей. Заметим,
между прочим, как много нервных пар назначается для
движений глаза и его частей: мы уже видели, какую
важную роль в акте зрения и в составлении наших
зрительных представлений играют движения глазных
мускулов и связанные с ними мускульные ощущения.
Пятая пара, называемая тройным нервом, управ-
ляет движениями челюсти, условливает чувствитель-
ность лица, слизистой оболочки ноздрей и полости
рта. При перерезе этого нерва чувствительность лица
теряется, а при перерезе с обоих боков жевание ста-
новится невозможным, тогда как движение мускулов
лица сохраняется, так как ими управляет особая —
Седьмая пара — личной нерв, который разветвляется
от уха к мышцам лица. При поражении этой пары лицо
делается неподвижным, как у трупа, но чувствительность
лица остается вполне.
Восьмая пара головных нервов, нерв слуховой,
оканчивается во внутренней части слухового органа,
в так называемом лабиринте. При механическом давле-
нии на этот нерв, напр., при приливе к нему крови,
мы ощущаем шум, звон в ушах и т. д.
Девятая пара — языко-глоточный нерв оканчивается
в языке и верхней части глотки; он управляет движе-
ниями глотки, а равно служит для передачи ощущений
вкуса; но движениями языка управляет особая пара —
двенадцатая.
Десятая пара — легочно-желудочный нерв назы-
вается также блуждающим нервом, потому что, выходя
из черепа, он сходит вдоль по шее и по груди до желудка
и по пути разветвляется в горле, легких, сердце, орга-
нах глотания и желудке. Этой паре нервов мы обязаны
всеми теми сочувствиями, которые принимают наши
дыхательные органы, а равно и сердце, грудобрюшная
преграда и желудок, в наших душевных потрясениях.
От действия этого нерва на сердце, а через него и на
систему кровообращения, на нашем лице появляется
краска стыда или бледность испуга, сердце наше зами-

рает или бьется сильно при чувстве страха, радости,
при испуге спирается дыхание, при горе слышатся
глубокие вздохи, самый желудок, при посредстве
блуждающего нерва, не остается безучастным к нашим
душевным потрясениям. Этот же нерв, как полагают,
сообщает сознанию различные состояния пищевых
органов, которые отражаются в нас ощущением голода
и жажды.
Одиннадцатая пара головных нервов называется
собственно прибавочными нервами ,так как она выходит
не из головного, а из спинного мозга, но входит скоро
в полость черепа и соединяется там с нервами десятой
пары. Прибавочная пара управляет движениями заты-
лочных мышц.
Двенадцатая пара головных нервов — язычный
мере, как мы заметили уже выше, управляет движениями
языка. Все головные нервы, за исключением 1-й и 2-й
пары, выходят из продолговатого мозга.
19. Нервные пары, выходящие из спинного мозга,
не носят особых названий, так как все они служат или
для сокращения мускулов, расположенных в наших
членах и различных частях туловища, или для пере-
дачи тех ощущений, которые мы в нем испытываем;
а потому эти нервы распространяются по всему нашему
туловищу и входят во все наши члены, где в виде микро-
скопических нитей разветвляются в мускулах как орга-
нах движения и в коже как органе осязания.
20. Симпатическая, или узловая, система составляет
как бы прибавление к голово-хребетной нервной сис-
теме. Она состоит из нервных нитей и маленьких узлов
(величиною от просяного зерна до обыкновенного
боба). Эти узлы «рассеяны в значительной части тела,
но, главным образом, находятся в груди и в полости
брюха у позвоночного столба. Ни в одном месте нет
«стольких соединений узлов, как позади желудка,
перед первым поясничным позвонком, где узлы эти
образуют так называемое «солнечное сплетение»*. Симпа-
* Анатомия Шванна, стр. 43.

тическая система управляет непроизвольными дви-
жениями наших внутренностей, как, напр., движениями
желудка.
Глава X
ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ НЕРВНОЙ СИСТЕМЫ И ЕЕ СОСТАВ
Значение нервной системы в психо-физической деятель-
ности (1—4). — Нервы чувства и нервы движения (5).
— Белое и серое вещество мозга (6—8). — Значение
белого и серого вещества в психо-физической деятель-
ности (9—10). — Специфичность ощущений (11). — Об-
щие выводы о деятельности нервов (12)
1. Значение нервной системы в психо-физической
деятельности обнаруживается очень ясными фактами.
«Достаточно, — говорит Шванн, — разрезать нер-
вы, распространяющиеся в каком-нибудь члене, напр.,
нервы плеча, положим, под мышкой, чтобы сделать
этот член (руку), так сказать, чуждым нашей воле.
Можно в этом случае отрезать палец, — и пациент
этого не заметит: самые огромные усилия воли не в
состоянии уже произвести ни малейшего движения
пальцами. Нервы уже не чувствуют, ибо они не при-
носят нашему сознанию ни одного из получаемых ими
впечатлений, как скоро нервы разобщены с головно
спинным центром. Следовательно, только в этом центре,
в мозгу — головном или спинном, мы должны искать
седалища нашего я»*.
Из этого опыта ясно видно, что нервы суть единствен-
ные проводники наших движений, выражающихся в
сокращении мускулов и в движении членов, а также
проводники впечатлений внешнего мира к тому неве-
домому центру, который превращает эти впечатления
в ощущения.
* Там же, стр. 44.

2. Но справедливо ли заключение, что центр нашей
сознательной жизни распространен в головном и
спинном мозгу? На это ответит нам отчасти тот же
самый автор.
«Как скоро,— говорит он,— связь спинного мозга
с головным нарушена, напр., переломом второго шей-
ного позвонка,— никакое впечатление, сделанное на
члены, как бы сильно оно ни было, уже не достигает
сознания, и воля уже не имеет никакого влияния на
их мускулы»*.
Следует ли однако вывести из этого то заключение,
какое выводит Шванн в противоположность некоторым
физиологам, например, Льюису; а именно, что сознание
и воля заключаются в одном головном мозгу? На это
мы дадим ответ в следующей главе, говоря о рефлексах.
Здесь же скажем только, что мы считаем возможным
принять, что центральным органом сознательной дея-
тельности является головной мозг и, может быть, иск-
лючительно два полушария большого мозга.
3. Но что же такое представляет в своем устройстве
или в своем составе головной мозг, или, лучше ска-
зать, полушария большого мозга, чем можно было бы
объяснить его удивительные действия — явления со-
знания, чувствований и воли? Ничего! Опыты, указывая
нам на полушария большого мозга как на средоточие
сознания и воли, как на орган, через который непосред-
ственно действует тело на душу, и душа на тело, вовсе
не обнаруживают в самом этом органе никаких свойств,
которые сколько-нибудь объясняли бы нам возможность
сознательной деятельности. Если мы мало знаем о дру-
гих частях нервной системы, и по большей части только
фантазируем их отправления, то еще менее знаем о
большом мозге. Но, может быть, неполнота этих зна-
ний и подает некоторый повод видеть в большом мозге
причину явлений сознательной жизни? Недаром же он
молчаливо занимает такое верховное место в нервном
организме! Но такой образ действий невольно напо-
* Анатомия Шванна, стр. 44.

минает нам бурята, который приписывает все непонятные
ему явления деревянному божку, именно потому, что
он молчаливо и безответно торчит на почетнейшем
месте в его кибитке.
4. Из приведенных выше опытов мы убедились,
что нервы являются единственными проводниками
ощущений и движений во всем нашем теле и что центром
всего этого движения является головной мозг. Другие
опыты показали, что не все нервы одинаковы в этом
отношении и что одни из них передают ощущения от
органов чувства к мозговому центру, а другие приносят
движение от мозговых центров к мускулам, заставляя
последние сокращаться.
Между каждыми двумя позвонками, как мы это
уже видели, отделяются от спинного мозга и выходят из
позвоночного столба по две пары нервов. С каждое
боковой стороны спинного хребта выходят два пучка
один спереди, а другой сзади, и таким образом обра-
зуется два корешка нервов, из которых задний потолще
и притом с узлом. Вскоре затем оба эти корешка сое-
диняются и образуют один толстый нерв, состоящий»
из бесчисленного множества нервных пучков и первич-
ных нитей. Нервы эти расходятся по всему телу и его
членам. Опыты показали, что если, например, пере-
резать передний корешок того нерва, который идет в ту
или другую ногу, то всякое движение в этой ноге прекра-
тится, тогда как чувствительность в ней останется;
если же, наоборот, перерезать задний корешок того
же нерва, то чувствительность в ноге уничтожится,;
а способность двигать ею останется. Бывают такие
случаи, что все передние корешки нервов, идущих в
нижние оконечности, парализованы, и тогда человек
теряет всякую возможность движения в ногах, но
чувствительность в них остается. Бывают и такие слу-
чаи, что поражаются одни задние корешки, и тогда те-
ряется всякая чувствительность в ногах, хотя остается
возможность движения, так что больной может ходить,
только смотря на свои собственные ноги и управляя их
движениями уже через посредство зрения и отчасти

через посредство чувства истрачиваемой для движения
силы*, а не через посредство осязания и пассивного
чувства мускульных сокращений, как управляет своими
ногами здоровый человек**.
5. Из этих наблюдений физиологи совершенно логи-
чески вывели разделение нервов на нервы ощущающие
и нервы двигающие; только названия эти следовало бы
изменить, так как они подали повод ко многим заблуж-
дениям: нерв ощущать сам по себе ничего не может,
а является только таким аппаратом, деятельность кото-
рого, отражаясь в головном мозгу, превращается душою
в ощущения. Нам казалось бы лучше назвать одни
нервы — нервами движения, а другие нервами чув-
ства***, чтобы избежать ложных понятий, к которым
всего чаще ведут неточно употребляемые слова. С на-
шими терминами мы соединяем только самое простое
сведение, не подлежащее сомнению, что нерв движения
есть орган, необходимый при акте движения, а нерв
чувства — при акте ощущения.
В устройстве нервных нитей того и другого рода,
идущих часто не только в одном и том же нерве, но
даже в одном и том же нервном пучке, не замечено
никакого особого различия; но на периферии тела
нервы чувств соединяются с органами ощущений, а
* См. выше гл. VIII, п. 19—22.
** При поражении одних нервов, передающих чувства, «боль-
ной не сознает собственных своих движений, а потому и может
их с точностью выполнять только тогда, когда следит глазами за
собственным движением: так, он роняет из руки предмет, как
только внимание его отвлекается от руки. Если такому боль-
ному завязать глаза, то он не может стоять и не может опреде-
лить положение своих членов. Он не чувствует веса предметов
и не имеет сознания силы, употребляемой для поднятия тяже-
сти». Handbuch der Speciellen Patholog. und Therap. Redig.
von Virchow. Erlang. 1855, IV В., I Abth., von Hasse, § 133.
*** Если же принять в расчет и нервы, идущие к отдельным
железам, то тогда вошедшее уже в употребление название цент-
робежных и центростремительных нервов полнее обнимает
предмет. Если же мы не берем этих названий, то, по их сбивчи-
вости, потому, что они ложно напоминают термины и понятия,
принадлежащие другой науке. Кроме того, нервы, идущие к
отделительным железам, не имеют для нашей цели значения.

нервы движения — с мускулами (а иногда с отдельными
железами). Кроме того, нервы чувства снабжены на
своих концах особыми воспринимающими аппаратами
(как, напр., в сетчатой оболочке зрительного нерва),
которых нет на периферических окончаниях нервов
движения*.
6. Чтобы понять, сколько возможно, влияние нервной
деятельности на психо-физические явления, мы должны
еще несколько ближе ознакомиться с самым сложением
нервной системы.
При поверхностном взгляде на нервные центры,
головной и спинной мозг, мы видим в них смешанные
два мягкие вещества различного цвета: одно серое,
а другое белое. В головном мозгу серое вещество лежит
на поверхности органа, а несколько масс его находится
и внутри, между белым веществом. В спинном мозгу,
наоборот, белое вещество расположено снаружи, а
серое внутри.
7. «Белое вещество состоит исключительно из нерв-
ных нитей, между которыми пробираются кровеносные
сосуды»**. Одни из этих нитей, составляющих белое
вещество мозга, суть только продолжения первичных
нервных нитей, находящихся в нервах, распространяю-
щихся вне черепа и позвоночного столба по всему
телу. Эти продолжающиеся в мозгу нити нервов, как
мы уже видели, или оканчиваются в спинном мозгу,
или, проходя во всю длину спинного мозга, какую
им остается пройти, входят в головной мозг и там —
или останавливаются в нижних частях мозга, или до-
ходят, не прерываясь, до мозговых полушарий. Такому
расположению нервных нитей Бэн придает важнее
психическое значение, выраженное нами выше***.
* Нам кажется удобно было бы смотреть на нервы чувства
как на начинающиеся на периферии тела в органах ощущения,
тогда как начало нервов движения следовало бы искать в мозго-
вых центрах, так что тут являются две нервные системы, идущие
навстречу одна другой, и из которых одна там начинается, где
другая оканчивается.
** Анат. Шванна, стр. 47.
*** Bain. The Senses and the Intellect, p. 30, 31.

Другие нити, составляющие белое вещество мозга,
начинаются и оканчиваются в самом мозгу в различных
его частях, связывая между собою различные органы
мозга, как, напр., спинной мозг с головным, продол-
говатый мозг с мозжечком и т. п.
«Число этих междуцентральных нервных волокон,
как их называют, необыкновенно велико. Относительно
же их значения существуют только гипотезы»*.
Нервные нити, составляющие белое вещество мозго-
вых центров, большею частью гораздо тоньше нервных
нитей, составляющих собственно нервы, но имеют все
те же свойства — «только немного мягче и изменяются
при обстоятельствах, которые не имеют влияния на нити
нервов».
8. Серое вещество мозговых центров мягче белого;
в нем также замечаются тонкие, белые нити нервов,
проникающие в него из белого вещества; но в нем,
кроме того, есть еще другой элемент, из которого,
главным образом, и состоит само серое вещество. Это
нервные шарики, нервные узлы, или ганглии. Устройство
нервного шарика напоминает растительную клеточку:
из них наиболее развитые «имеют клеточную оболочку,
которая окружает зернистое содержимое и ядро в виде
пузырька, а это ядро еще содержит маленькое тельце,
зернышко»**. Одни из нервных шариков соединяются
с одною или многими нервными нитями, как будто
выпуская их из себя, в виде отростков, или принимая
в виде входящих каналов: другие же лежат отдельно
между нервными волокнами.
9. Некоторые физиологи, например Льюис, при-
писывают различное значение нервным волокнам и
нервным узлам, или ганглиям. Нервные волокна, по
мнению Льюиса, имеют свойство под влиянием какого
нибудь стимула (напр., прикосновения теплого или
холодного тела к коже, волны света — к сетчатой
оболочке глаза, волны воздуха — к барабанной пере-
* Герман. Учебник физиологии, стр. 242..
** Анат. Шванна, стр. 49.

понке уха и т. д.) входить в особенное, им только
свойственное состояние деятельности, которое этот
физиолог и называет нервозностью (Neurility)*. Самое
изобретение нового слова для названия деятельности,
возбужденной в нерве, показывает уже, что физиологи
весьма мало знают, в чем состоит эта деятельность,
которой нет возможности наблюдать никаким микро-
скопом, но которая, без сомнения, должна быть. «О сущ-
ности деятельного состояния нервов, — говорит Гер-
ман,— еще мало известно. Не знают ни природы сил,
делающихся свободными при деятельности нервов,
ни химических процессов, лежащих в основе ее. Для
глаза нет никакого видимого различия между покоя-
щимся и деятельным нервом»**.
Есть несколько гипотез, старающихся объяснить,
в чем состоит деятельность возбужденного нервного
волокна, но ни одна из них вполне не удовлетвори-
тельна. Несомненно только, что деятельность эта
должна существовать и выражаться, как и всякая
деятельность материи, в каких-нибудь движениях мик-
роскопических частиц: молекул, или, может быть,
атомов нерва. Верно также, что это движение усили-
вается по мере своего поступления от раздражающего
стимула далее по нерву. «Сила возбуждения по всей
длине нерва неодинакова, но увеличивается с удалением
от места, где было приложено раздражение». Чтобы
объяснить это нарастание возбуждения, принимают, что
каждая нервная частичка заключает в себе известное
количество сил в состоянии напряжения, и часть их
освобождается при раздражении нерва. Эти живые силы,
в свою очередь, освобождают в соседних молекулах
силы, находившиеся в состоянии напряжения, так что
распространение возбуждения по нерву есть ряд про-
цессов освобождения силы. Нарастание же возбуждения
объясняется тем, что при процессе освобождения сил
каждая предыдущая молекула получает возможность
* The Physiology of common Life, by Lewes. Vol. 2.
Tauchnitz Edition, p. 14.
** Герман, Учебник физиологии, стр. 225.

освобождать в последующей все большее и большее
количество живой силы*. Ясно, что эта гипотеза поко-
ится на другой гипотезе — о силе в скрытом состоянии
и что мы имеем полное право назвать, вместе с Шванном,
совершенно неизвестною ту деятельность, которая воз-
буждается в нерве стимулом внешнего возбуждения
или стимулом нашей воли. Мы знаем только, что эти
стимулы вызывают в нерве какое-то «особенное состоя-
ние, о котором мы ничего не знаем, кроме того, что
оно существует (может быть, это какое-нибудь сотря-
сение частиц нити) и что это состояние распространяется
по всей длине нити»**.
Быстрота распространения этой неизвестной дея-
тельности вдоль по нервной нити весьма невелика,
сравнительно не только с быстротою света, но даже, с
быстротою электричества. В нервах движения у лягуш-
ки нервная деятельность распространяется с быстро-
тою от 26 до 27 метров в секунду; у человека, по изме-
рению Гельмгольца, до 60 метров в секунду. Она уси-
ливается или уменьшается от различных влияний,
напр., при холоде заметно уменьшается***. Эта относи-
тельная медленность распространения нервной дея-
тельности по. нервным нитям отняла возможность у
психологов материалистического направления объяс-
нять ход наших движений и ощущений движением
электрических токов и побудила некоторых, как, напр.,
Бэна, признать особые нервные токи, имеющие сход-
ство в своих проявлениях с электрическими, но уже
не электрические****, т. е., другими словами, отодви-
нуть гипотезу еще подальше.
10. Деятельность возбужденного нерва имеет свой-
ство, по мнению Льюиса, пробуждать чувствительность
в том нервном шарике или узле, в который нерв входит,
или с которым он соприкасается. «Когда нервное во-
* Там же, стр. 238.
** Шванн, стр. 48.
*** Герман, стр. 238.
**** The Senses and the Intellect, by Bain, p. 64. Впрочем,
первные токи и нервный процесс встречаются и гораздо ранее.

л окно возбуждено,—говорит Льюис,— тогда появляется
в нем нервозность. Если это волокно находится в связи
с мозгом или спинною хордою, то следствием возбуж-
денного состояния нерва будет ощущение. Если нервное
волокно находится в связи с мускулом, то следствием
его раздражения будет сокращение, а если с железою —
то отделение (напр., отделение слез слезными желез-
ками, отделение слюны, желчи и пр.)»*. «Свойства
нервных узлов, по мнению Льюиса, состоит в том, что
нервозная деятельность соединяющегося с ними нерва
пробуждает в них ощущение, и только возбужденный
к деятельности нерв, а не какой-нибудь другой стимул
(напр., непосредственное прикосновение к нервному
шарику), имеет свойство пробуждать ощущение в
нервных шариках». (Вот почему, между прочим, полу-
шария большого мозга, состоящие из серого вещества,
оказываются при прикосновении бесчувственными.)
Но если физиологи мало знают о том, в чем состоит'
деятельность нерва, то еще менее известны им те усло-
вия, которые будто бы делают возможным проявления
ощущений в нервных шариках. Ни анатомическое
устройство этих шариков, ни их химический состав не
намекают нам даже на малейшую возможность ощу-
щения в этих, очень простых по устройству, ячейках и
зернышках.
11. Прежде думали, что специфичность ощущений
условливается самым разнообразием нервов. На эту
мысль наводили многие опыты. Так, зрительный нерв,
при действии на него самых разнообразных стимулов,
дает только одни световые ощущения. Придавливая
глазной нерв, мы получаем не ощущения осязания, но
видим светлые кружки. При ударе по глазу кажется, что
сыплются искры; в операциях при разрезе глазного
нерва ощущается не боль, но видится яркий свет.
Прилив крови к слуховым нервам выражается не
ощущением осязания, но шумом и звоном в ушах.
Опухоль в слизистой оболочке носа выражается не
* Lewes. V. 2, р. 14.

чувством осязания, но ощущением дурного запаха.
Все эти наблюдения заставляли предполагать, что
разнообразие наших ощущений зависит от разнообра-
зия самих нервных нитей, в которых эти ощущения
рождаются*. Но, не находя в устройстве различных
нервов ничего, чем объяснилось бы такое разнообра-
зие в производимых ими ощущениях, физиологи на-
шлись вынужденными переставить гипотезу подальше
и приписать разнообразие ощущений не нервным нитям,
в сущности однородным, но нервным центрам (нервным
шарикам), в которых эти нервы оканчиваются. Но
разве разнообразие* не замеченное в нервных нитях,
'было открыто физиологами в нервных шариках, в
которых нервы оканчиваются, и притом такое разно-
образие, которое показало бы нам возможность всего
разнообразия наших ощущений? На этот вопрос физиоло-
гия отвечает нам следующее: «О свойстве нервных
клеточек (шариков),— говорит Герман,— почти ничего
неизвестно; по химическому составу они, вероятно,
не отличаются от нервных волокон; по крайней мере,
в органах, богатых нервными клеточками, напр., в
мозгу, находят те же самые составные части, что и в
нервах. Еще менее знают о развитии сил в нервных
клетках. До сих пор в них не доказано ни развитие
теплоты, ни развитие электричества. Вообще здесь
следует предположить те же самые молекулярные
движения, которые были приняты для нервных воло-
кон, потому что эти форменные элементы состоят между
собою в непрерывной связи»**. Таким образом, перенос
причины ощущения с нервных нитей на нервные узлы
ничуть не объяснил дело более. Это только передви-
жение гипотезы далее, вглубь неизвестного, где цар-
ствует еще больший мрак, чем в наших знаниях о дея-
тельности нервных нитей.
12. Из всех этих предположений, построенных опять
же на предположении существования атомов и их
* Manuel de Phys., p. Muller. T. II, р. 251 и след.
** Герман, стр. 336 и 337.

движений, можно сделать сколько-нибудь рационально
только следующие выводы:
а) Нервы наши имеют свойство под влиянием каких
нибудь внешних стимулов, проистекающих из мате-
риального мира, или под влиянием внутренних сти-
мулов, проистекающих из душевного, внутреннего
мира, приходить в деятельное состояние, особенности
которого нам совершенно неизвестны, но которое,
по всей вероятности, состоит в своеобразном движении
частиц нерва.
б) Это деятельное состояние нерва от того места,
где оно было возбуждено тем или другим стимулом,
распространяется с известной быстротою вдоль нервных
нитей, и, если эти нити оканчиваются в мускулах, то
возбуждает в них сокращение, а если в отделительных
железах,— то отделение. Если же внешний стимул
действует на нерв чувства и деятельность эта распро-
страняется по нервной нити до нервного узла, в который
эта нить входит в мозговых полушариях, то в нервных
узлах мозговых полушарий возбуждается своеобразная
деятельность, свойства которой нам еще менее известны,
чем свойства деятельности нервных волокон. Эта же
деятельность нервных клеточек большого мозга, со-
стоящая, без сомнения, как и всякая материальная
деятельность, в движении молекул, отражается непости-
жимым для нас образом в нашей душе и превращается
в ней в ощущения, так что мы ощущаем уже не движение
нервных атомов, которое предполагается физиологиею,
но нечто особенное, не имеющее ничего общего с каким
бы то ни было материальным движением: ощущаем свет,
цвет, звук, вкус, а не движения нервных атомов, не
ощущаем даже самых нервов или нервных шариков,
открываемых только наукою*.
* Можно, пожалуй, гадать вместе с Фехнером (Psycho-Phy-
sik. T. II, S. 544—547), что движения возбуждаются собственно
в нервном эфире, подобном эфиру световому, и что эти движения,
вибрации, достигнув определенной степени быстроты, делаются
сознательными сами; но где факты для такой сложной гипотезы?
И как бы ни было быстро движение, все же оно не будет ощуще-

в) Если же нервная нить чувства не достигает боль-
шого мозга, а оканчивается не доходя до него, напр.,
в спинном мозгу или в симпатической узловой системе,
то она тоже возбуждает своеобразную деятельность в
том нервном узле, в который входит или с которым
соприкасается, и эта деятельность нервного узла, в
свою очередь, может возбудить выходящие из него
или соприкасающиеся с ним нервы движения, что
выразится сокращением соответствующих мускулов»
Но весь этот процесс может совершиться вне нашего
сознания и порождать, таким образом, несознаваемые
нами отраженные или рефлективные движения, о
которых подробнее мы скажем ниже.
г) Отчего зависит специфическое развитие в ощу-
щениях, мы также не знаем; но опыты показывают,
что один и тот же нерв может порождать только одного
рода ощущения, хотя и в различной степени. Кроме
того, можно предполагать (как и действительно пред-
полагает Гельмгольц), что между бесчисленными нитями,
напр., зрительного нерва, назначены отдельные нити
для трех основных цветов, а в слуховом нерве различ-
ные нити — для тонов различной высоты. Один и
тот же нерв чувства может возбуждать только ощущения
одного рода (напр., световые), и одного вида в этом
роде (напр., ощущение красного цвета), но различной
степени, чем условливается дальнейшее разнообразие
ощущений. Это разнообразие ощущений может также
условливаться и смешением двух ощущений в одно,
как, напр., при смешении красок.
д) Весьма вероятно предположить, что органом,
посредством которого душа наша испытывает различ-
ные состояния нервной системы, является головной
мозг и притом не весь, а только та часть его, которая
называется большим мозгом. Но все, что известно о
нив, которое, как мы увидим далее, не только не есть движение,
но и не ощущение движения. Неужели этот спор, начавшийся
еще спором Аристотеля с теми философами, которые называли
душу движением, будет бесконечно начинаться, каждый раз
оканчиваясь ничем, за неимением фактов?

большом мозге, не отличающемся ничем, ни по ана-
томическому своему устройству, ни по химическому
составу от других нервных центров, ни малейше не
объясняет нам возможности самостоятельного зарожде-
ния в нем ощущений и мотивов произвольных дви-
жений.
Глава XI
НЕРВНАЯ УСТАЛОСТЬ И НЕРВНОЕ РАЗДРАЖЕНИЕ [12]
Нервная усталость (1—3). — Нервное раздражение
(4—8). — Правильная деятельность нервов (9—10)
1. Нервы устают точно так же, как и мускулы;
точно так же после продолжительной деятельности
нуждаются они в отдыхе, во время которого приобре-
тают, без сомнения, из питательного процесса новые
силы для деятельности*. Восстановление в нервах
одной из этих сил, а именно электрического тока, поло-
жительно доказано Дюбуа-Реймоном**. Из этого,
конечно, смешно было бы выводить, что электричестве
или сам нерв есть нечто чувствующее, как делали
некоторые, увлеченные слишком далеко открытием
знаменитого физиолога; но весьма логически будет
вывести, что нервам для деятельности необходимо
электричество и что это электричество нервы почерпают
в тех самых химических процессах, посредством которых
возобновляются из крови ткани и силы мускула.
2. Ощущая посредством большого мозга изменение
в состояниях нервной системы, душа наша не может
не ощущать и обилия или недостатка электричества
в нервах. Естественно, что это обилие или недостаток
нервного тока выражается в душе чувством усталости
или бодрости. Материальная природа сама по себе
* Manuel de Phys., p. Müller. T. II, p. 90.
** Учебник физиологии Германа, стр. 176, 228.

уставать не может, точно так же, как и душа; но неспо-
собность нервной системы отвечать на требования души,
неспособность, зависящая в этом случае от недостатка
в нервах электричества, выражается в душе неприятным
ощущением усталости, а обилие электричества в нер-
вах — приятным чувством бодрости, которое мы в
особенности испытываем после продолжительного от-
дыха или спокойного сна. Чувство усталости в муску-
лах, о котором мы говорили выше, также передается нам,
вероятно, не иначе, как через нервы, а именно ощуще-
нием того количества усилия, которого требует для
своего раздражения более или менее истощенный
мускул.
3. Ощущение усталости может выражаться не только
в отношении всей нервной системы, но и в отношении
частей ее, различных частных систем нервов и даже,
кажется, в отношении одного нервного волокна. Мы,
напр., заметно устаем живо представлять себе, т. е.,
следовательно, выражать в нервных движениях ка-
кую-нибудь одну картину, так что картина эта, несмотря
на все усилия нашей воли, начинает бледнеть все
более и более, тогда как в то же самое время мы можем
себе представить живо другую картину. Но пройдет
несколько времени, и мы можем представить себе преж-
нюю с прежнею живостью*. Оптические наблюдения
* «Когда,— говорит Мюллер,— во тьме и тишине кабинета,
удаленный от всего, что могло бы произвести влияние на чувства,
стараешься составить себе какую-нибудь идею (Мюллер не отли-
чает идеи от представления) и долго сохранить ее, то замечаешь,
что это решительно невозможно. Как бы ни было твердо наше
решение, идея птицы быстро уступает место другой, родствен-
ной, напр., идее Пегаса, далее выйдет Гомер, Ахиллес, Ахил-
лесова жила, мифология и т. д.» (Man. de Pnys. T. II, p. 505).
Здесь ясно Мюллер смешал идею с представлением: сохранять
долго одно и то же представление мы действительно не можем;
но одну и ту же идею, под влиянием которой меняются в голове
нашей тысячи представлений, ею подбираемых, мы можем со-
хранять неопределенно долго, и это составляет резкое отличие
между духовным существованием идеи и психо-физическим суще-
ствованием представления, невозможным без участия нервов.
Неопределенное употребление слова идея ведет ко множеству

показали, что если мы смотрим долго на один какой
нибудь цвет, то нервы наши устают именно в отношении
этого цвета и на некоторое время перестают воспроиз-
водить его, хотя он и есть в рассматриваемом пред-
мете*. Приняв же положение, усвоенное Гельмгольцем,
что для каждого из основных цветов существуют осо-
бые нервные волокна, мы легко объясним себе, что
если, напр., нервы, передающие зеленый цвет, устали,
а нервы, передающие другие цвета, — нет, то мы пере-
стаем видеть в предметах именно зеленый цвет, хотя
он в них и находится, тогда как продолжаем видеть
другие цвета и видим их еще с особенной яркостью.
Отдохнув же, нервы опять начинают действовать
попрежнему.
4. При этом следует обратить внимание еще на
одно очень важное нервное явление. Если нерв устал,
а мы продолжаем его возбуждать, то он не всегда отка-
зывается от деятельности, а иногда, наоборот, впадает
в такую судорожную деятельность, от которой мы отде-
латься не можем. Каждому, например, знакомо то
явление, что иная, сильно подействовавшая на нас
картина иногда долго мучит нас, и мы не можем от нее
освободиться. Этим же объясняется и то, отчего сильная
усталость лишает нас возможности уснуть, и отчего
этим страдают в особенности люди с так называемыми
раздражительными нервами.
Нормальная деятельность нервов состоит именно
в том, что они устают, отдыхают и потом снова начи-
нают действовать; но, выведенные из этой нормальной
деятельности, они как бы перестают уставать, продол-
жают работать с необыкновенной энергией и часто му-
чат нас своею непрошенного работой**.
ошибок. Локк, кажется, первый смешал идею и представление»
(См. Locke's Philosophical Works. V. I — Of human un-
derstanding, Ch. II). В своем месте мы постараемся провести
между ними резкую черту.
* Menschen- und Thierseele, Wundt.
** Множество наблюдений в этом роде собрано у Фехнера.
Psycho-Physik. Т. II, S. 498—515.

5. Мы уже указали на важность физиологического
объяснения нервной усталости и отдыха; но теперь рож-
дается другой вопрос: откуда нервы, истощенные дея-
тельностью и впавшие в раздражение, берут силы для
этой сверхштатной работы? Мы уже видели, что силы,
действующие в организме, вырабатываются вообще
в питательном процессе; но силы, вырабатываемые
организмом в питательном процессе, или, лучше ска-
зать, усваиваемые организмом из пищи, из неисто-
щимого запаса сил материальной природы, идут не
на одну нервную деятельность в процессе ощущений
и движений, а также на множество других жизненных
процессов, беспрестанно совершающихся в нашем орга-
низме. Из этого возникает вероятие, что через меру
раздраженная нервная система, вся, или какая-нибудь
ее часть, может, несмотря на свое истощение, продол-
жать деятельность, поглощая силы, назначенные для
других органических процессов. Заключение это де-
лается еще более вероятным, когда мы припомним
положение новой науки, которая принимает такую
солидарность между всеми физическими силами, что
одна из них может переходить в другую; движение —
в тепло, тепло — в движение, та и другая — в электри-
чество, электричество — в магнетизм и т. д. Тогда
•становится понятным, что раздраженные нервы начи-
нают превращать, положим, в необходимое для них
электричество другие силы, как, например, силу
тепла, которая, удаляясь, таким образом, от других
жизненных процессов и в ущерб им, дает возможность
истощенным нервам продолжать работу; тогда стано-
вится также понятным,, почему раздраженная нервная
деятельность наносит всегда ущерб общему здоровью
организма.
6. Что такая ненормальная деятельность раздра-
женных нервов, повторяясь часто и продолжаясь
долго, истощает силы тела,— это общеизвестный факт.
Иногда она сама бывает признаком физических стра-
даний, в особенности при женских болезнях. Но утом-
ляет ли нервы также деятельность вполне сознательная

и произвольная? Утомляет, и несравненно более, как
заметил еще Мюллер: полчаса упрямого произвольного
мышления утомляет более, чем несколько часов мечты,
несущей нас куда попало, на крыльях своих бесчис-
ленных рефлексов, так что невольная мечта, сравни-
тельно с произвольным мышлением, кажется нам даже
отдыхом. Если принять полушария большого мозга
за орган сознательной и произвольной деятельности
души, то понятно, что чрезмерное и частое утомление
этого центрального органа нервной системы, не пре-
рываемое достаточными отдыхами, может действовать
всего гибельнее на общее здоровье организма, что и
подтверждает медицина фактами.
7. Нетрудно заметить, что нервная система чрезвы-
чайно различна у различных людей. У одних нервы
впадают в раздраженное состояние от всякой безде-
лицы; у других, несмотря на сильнейшее впечатление,
не выходят из нормального своего состояния, так что
после усталости наступает немедленно отдых, после
отдыха — бодрость. У иных нервы действуют вообще
вяло: как-то тупо принимают впечатления и медленно
отвечают на них рефлексами; у других нервы воспри-
нимают впечатления чрезвычайно живо, но удерживают
их как-то слабо, непродолжительно; у третьих усваивают
медленно, но удерживают прочно и т. д. Отчего зави-
сят все эти различные состояния нервов у разных людей,
физиология не знает. Однако нетрудно заметить, что
эти различия в свойствах нервной системы играют
большую роль в различии людских характеров и что
эти свойства часто передаются наследственно от роди-
телей детям: может быть, так называемая наследствен-
ность характеров есть не что иное, как наследственность
особенностей нервной системы.
8. Общее состояние здоровья имеет сильное влияние
на состояние нервной системы; но кроме того, есть еще
болезненные расстройства самих нервов, составляющие
самый темный отдел в медицине. Мы думаем, что нередко
эти болезненные состояния нервов суть только дурные
нервные привычки. Нервы, часто раздражаемые, раздра-

жаются все с большею и большею легкостью, и, нако-
нец, приобретают привычку раздражаться, т. е. впа-
дать в ненормальное состояние деятельности. Извест-
ная тайная болезнь детей производит часто нервное
раздражение и, в свою очередь, сама производится и
поддерживается нервным же раздражением. Замеча-
тельно, что часто при начале этой болезни дети выска-
зывают необыкновенно быстрое развитие способностей;
но это только призрачное развитие рефлективных
способностей нервной системы, за которыми следует
отупение. По прекрасному выражению Гуфелянда,—
это роза, насильственно развернутая, которая, блеснув
на мгновение всею яркостью своих красок, начинает
быстро вянуть.. В сомнамбулизме и лунатизме болез-
ненное действие нервной системы, вполне выбившейся
из-под контроля воли, также поражает нас своими
эффектами: в лунатическом сне, напр., человек ходит
ловко и быстро по крышам и карнизам, по которым,
конечно, не сделает и шагу в бодрственном состоянии.
Но это—не способности человека, а способности
нервной системы, которою человек не владеет. Возраст
человека также имеет большое влияние на состояние нер-
вов. В детстве нервы необыкновенно впечатлительны и
легко впадают в раздраженное состояние; в старости
тупо воспринимают новые впечатления и мало дея-
тельны.
9. То, что мы высказали уже выше о действии пра-
вильных, не раздражающих упражнений на мускул,
относится вполне и к нервной системе. «Постоянная
смена покоя и деятельности, — говорит Мюллер, — вот
что укрепляет наши органы и делает их более способ-
ными к отправлению их деятельности; тогда как мус-
кулы и нервы, участвующие редко в напряжении
нервного процесса, как, напр., мускулы ушные,
теряют часть своей способности к движениям. Из этого
следует вывести, что проводимость нервных волокон
развивается по мере учащения возбуждения, сообщае-
мого этим волокнам»*.
* Man. de Phys. T. II, p. 91.

10. Нетрудно видеть уже, что процесс уставания и
отдохновения нервов, а равно их нормальная или раздра-
женная деятельность должны иметь большое влияние
на яркость, отчетливость и ход наших представлений,
а, следовательно, — на акты внимания, воспоминания,
воображения и даже мышления, насколько мышление
связано с представлениями.
Глава XII
ОТРАЖАТЕЛЬНЫЕ, ИЛИ РЕФЛЕКТИВНЫЕ, ДВИЖЕНИЯ
Понятие рефлекса есть понятие психологическое (1). —
Рефлексы полные и неполные (2—6). — Превращение
произвольных действий в рефлективные (7—9). — За-
держание рефлексов (9—13). — Сложные рефлексы
(14—18). — Рефлективные основания привычек (19—21)
1. Прежде всего заметим, что о существовании со-
знания и произвола мы можем знать только субъективно,.
т. е. ощущая их в самих себе; а, следовательно, только
в самом себе человек мог отличить движения, сопро-
вождаемые произволом и сознанием, от движений
бессознательных и непроизвольных. Если же мы гово-
рим о сознании у животных, то говорим только ш>
аналогии с человеком, заключая уже по характеру
их действий, сходных с нашими, что эти действия
должны быть произведены произвольно и сознательно,
так как в нас самих подобные действия сопровождаются
желанием и сознанием*. Отсюда логически вытекает,
что, говоря о рефлексах, физиология заимствует это
* Вот почему Декарт, следуя скептической методе, имел
полное логическое право признать животных движущимися
автоматами, так как в существовании сознания животных он не
мог ничем убедиться. Современная наука, уяснив сложную при-
роду рефлекса, сделала это мнение Декарта еще возможнее.
(Oeuvres de Descartes. 1865, Discours de la méthode, p. 37, и Répon-
ses aux sixièmes objections, p. 401).

понятие из психологии, из самонаблюдения, тогда как
собственно физиологический метод есть наблюдение.
Но, к сожалению, многие физиологи забывают это
психологическое происхождение понятия рефлексов и,
смешивая психологический метод с физиологическим,
впадают в важную ошибку, которая имеет и важные
последствия»*. Сущность этой странной ошибки состоит
в том, что, придя к понятию рефлекса, по самонаблюде-
нию, как действию, не сопровождаемому ни сознанием,
ли произволом, прилагают это понятие к наблюдению
лад животными и, наблюдая рефлексы в оперируемых
животных, предполагают, что всякий рефлекс сопро-
вождается сознанием. Чтобы разоблачить вполне эту
важную и богатую последствиями ошибку, рассмотрим
несколько подробнее различные виды рефлексов.
2. Наблюдая над движениями, совершающимися в
нашем собственном теле, мы замечаем, что одни из них
совершаются нами сознательно и по воле, а другие,
напротив, совершаются без всякого участия сознания
и воли, так что мы наблюдаем их в себе, как бы в чужом
теле или машине. Мы хотим поднять руку и сознаем,
как ее поднимаем; но если бы наука не сказала нам,
что при влиянии яркого света на наш глаз раек расши-
ряется, а в темноте, наоборот, сжимается, то мы ничего
и не знали бы об этих движениях, хотя они, при одних
и тех же условиях, всегда и постоянно в нас совер-
шаются. Точно так же мы чувствуем, как проглатываем
пищу; но когда пища перейдет за глотку, то мы уже
вовсе не ощущаем тех рефлективных движений, кото-
рые она вызывает в нашем желудке и о которых уве-
домляет нас опять же только наука.
* Страннее всего то, что в эту ошибку впадает Льюис, кото-
рый сам же в своей «Физиологии» весьма справедливо замечает,
что одна наука может пользоваться результатами другой, но под
условием не забывать различия своих метод и не смешивать их,
отчего происходят важные ошибки. Кроме Льюиса и мн. др., в
эту же ошибку впадают Вундт и Сеченов и делают из положений,
основанных на этой логической ошибке, множество важных, уже
психологических выводов.

Такие не только непроизвольные, но и неощущаемые
движения в нашем теле мы назовем рефлексами пол-
ными. Полные рефлексы, следовательно, совершаются
не только вне нашей воли, но и вне нашего сознания,
и вызываются в нашем теле влияниями, которых мы
тоже не ощущаем.
3. Кроме полных рефлексов, мы замечаем в себе
еще полурефлективные движения, которые иногда ощу-
щаются в нашем сознании, а иногда не ощущаются и на
которые воля наша может иметь некоторое влияние,
но которые, однако, совершаются и помимо нашей воли.
Таковы дыхание, кашель, чихание, отделение слез,
смех, плач и т. д.
Обратив внимание на процесс дыхания, мы ясно
замечаем его совершение и можем отчасти ускорить,
замедлить и даже приостановить его на несколько мгно-
вений. Точно так же мы можем в некоторой степени
задержать кашель или чихание, удержать слезы, ко-
торые готовы были навернуться на глазах, и т. д. Но тут
же мы заметим, что дыхание, кашель, чихание и навер-
тывание слез ит. п. движения совершаются и без
нашего произвола; а если внимание наше не обращено
на эти движения, то они совершаются и без нашего со-
знания, т. е. мы не ощущаем их, хотя и ощущаем ясно
то, что вызвало невольную улыбку на наших устах
или невольные слезы на наших глазах. Мы дышим и
даже кашляем в глубоком сне точно так же, как и наяву,
часто совершенно этого не ощущая.
4. Из этого логически следует, что ощущение и реф-
лективное движение — два явления совершенно различ-
ные, которые могут сопровождать друг друга, но
могут совершаться и отдельно. А потому было бы ло-
гическою ошибкою предполагать непременно ощущение
везде, где мы замечаем рефлективные движения, как
делают это Льюис, Вундт и другие писатели, того же
направления. Человек составил понятие о рефлектив-
ном движении именно потому, что не ощущал его;
а потому эти писатели предполагают ощущение там, где
замечают рефлективное движение, т. е. забывают ту

точку, от которой отправились, и в конце своих выводов
противоречат тем положениям, из которых сами же
вышли.
Самое простое наблюдение и суждение заставляют
нас признать, что ощущения и рефлективные движения
суть два явления совершенно различные, которые
в одних случаях никогда не сопровождаются одно
другим, как, например, в полных рефлексах, а в дру-
гих могут сопровождать одно другое и могут не сопро-
вождать, как во всех полурефлексах.
5. Здесь рождается вопрос: всегда ли можем мы иметь
произвольное влияние на наши полурефлексы? Другими
словами: существуют ли.такие рефлексы, которые, при
обращении на них внимания, могут быть сознаваемы
нами, но на которые, в то же самое время, мы не можем
иметь никакого произвольного влияния? Этот вопрос
мы не беремся решить, но, во всяком случае, думаем,
что влияние нашего произвола на рефлексы идет гораздо
далее, чем обыкновенно предполагают, и что упражне-
ние может далеко расширить область этого влияния ; так,
говорят, что индийские фокусники могут оказывать
произвольное влияние даже на движение желудка
и сердца*. Однакож влияние наше на полурефлексы
всегда более или менее ограничено: мы можем долго
удерживать дыхание; но, наконец, это делается невоз-
можным, и человек может еще уморить себя голодом,
но никак не задержанием дыхания; то же относится
к кашлю, судорогами т. п. Вообще, мы можем предпо-
лагать, что, где возможно сознание, там возможно и вли-
яние произвола, хотя бы в самой слабой степени, иначе
соединение сознания с рефлексом было бы ошибкою
природы. Где рефлекс нисколько от нас не зависит, там
и сознание будет ненужною, пустою роскошью, а при-
рода не любит такой роскоши.
6. Как полные рефлексы, так и полурефлексы уста-
новлены в нас самым устройством нашего организма,
* Psychologische Anthropol., v. Fries. Erst. В., S. 48.

так сказать, механизмом его: возможность дыхания,
кашля, смеха, плача, сжимания зрачка, движения же-
лудка, т. е. возможность всех полных рефлексов и мно-
гих полурефлексов дана нам самым устройством нашего
тела. В противоположность этим природным рефлексам,
мы замечаем еще в себе существование таких, в уста-
новлении которых принимал деятельное участие сам
человек: таковы, например, многие мимические движе-
ния, многие рефлексы голосового органа, рефлексы
пальцев при игре на фортепиано, при скорописи и т. п.
Мы, например, сначала произвольно приучили себя
к какой-нибудь гримасе, а потом она появляется на
нашем лице не только без участия нашей воли, но даже
часто к великой нашей досаде, и появляется прежде,
чем мы заметим, что она появилась,— следовательно,
появляется без участия нашего сознания. Один профес-
сор, о котором говорит Вундт, изучая личную мимику,
так приучил свои личные нервы к гримасам, что потом
гримасы эти появлялись у него совершенно непроиз-
вольно и даже бессознательно, вроде судорог. Точно
так же мы сознательно приучаемся произносить какое
нибудь докучное присловие; но потом оно вырывается
из нашего голосового органа против нашей воли и без
участия нашего сознания. В скорописи мы так приу-
чаемся к определенным движениям руки, что потом,
при всем усилии нашей воли, не можем писать так,
чтобы письмо наше не имело ничего сходного с нашим
обыкновенным почерком, на чем и основаны судебные
приговоры по сходству или различию почерков. И на-
оборот: упражнением мы можем расстраивать некоторые
врожденные рефлексы, так, напр., врожденное стрем-
ление к симметрическим движениям рук, или стремле-
ние к соответствующим движениям в пальцах, с кото-
рым борются обыкновенно учителя музыки.
Таким образом, мы видим, что некоторые рефлектив-
ные движения в нашем нервном организме установля-
ются уже не природою, но нами самими и что движения,
вначале сознаваемые и произвольные, делаются от ча-
стого повторения несознаваемыми и непроизвольными,

наравне с рефлексами, установленными самою природою
в организации нашего тела.
7. Как и какими средствами произвольные движения
превращаются в рефлективные, т. е. какими физиологи-
ческими процессами и анатомическими изменениями
в нашем теле установляются у нас привычки,— это
осталось совершенно неизвестным, несмотря на объяс-
нения, предлагамые некоторыми физиологами и пси-
хологами.
Нисколько не уясним мы себе этого вопроса, если
скажем вместе с Льюисом, что частое повторение одних
и тех же действий (например, при игре на фортепиано)
«прокладывает дорогу, удаляет затруднения, так что
действия, прежде нас затруднявшие, становятся до
такой степени машинальными, что можно их совершать
и в то время, когда голова будет занята совсем другим,
и может случиться, что раз начатые, они будут продол-
жаться сами собою»*.
Что, чему и где прокладывает дорогу? Какие за-
труднения исчезают? — все это вопросы, на которые
физиология не отвечает.
«В природе (органической?),— говорит Вундт,—
очень обыкновенно явление, что движение, принимаю-
щее при повторении все одно и то же направление,
мало-помалу, все легче и легче принимает то, а не ка-
кое-нибудь другое направление. Каждое движение
преодолевает какие-нибудь затруднения; одни из этих
затруднений остаются постоянно неизменными, но дру-
гие уменьшаются и тем облегчают движения. Все, что
называется навыком, основывается на этом явлении.
Выполнение привычных движений облегчается потому,
что электрический процесс в нервах и мускулах, при
частом повторении,проводится легче, причем он на-
ходит источник (силы?) в большой прибавке существен-
ных составных частей этой ткани. Вот почему в часто
упражняемом мускуле замечается сильное прибавление
* Физиология обыденной жизни, стр. 401»

сокращающейся субстанции»*. «Кроме того,— замечает
Вундт далее,— нервный процесс, проходя по известным
нервным нитям, все более и более сосредоточивается
в них и менее задевает соседние нервы, которые вначале
также раздражались. Таким образом, упражнение де-
лает возможным такое изолированное действие мускула,
которое вначале никак не удавалось; так, при игре на
скрипке или на фортепиано, мы привыкаем к изолиро-
ванному движению пальцев, которые вначале непременно
двигались вместе; так можно- привыкнуть давать изо-
лированное движение самым мелким личным муску-
лам»**.
Также мало объясняет нам это явление английский
психолог Бэн своими «нервными токами»***. Приобре-
тение каких-нибудь привычек нервными токами так же
непонятно, как приобретение их нервными волокнами.
Итак, нам остается только признать существование
факта и отказаться покуда от всяких его объяснений.
Такое превращение сознательных и произвольных дви-
жений в полусознательные и даже непроизвольные и
бессознательные рефлексы, без сомнения, предполагает
какие-нибудь материальные изменения в нервной си-
стеме; но что это за изменения,— физиология не знает.
Бесчисленность нервных нитей и клеточек, неопределен-
ность их соединений и разветвлений, особенная мягкость
мозговой массы, свойство перерезанных нервов легко
между собой срастаться, если один из отрывков не отде-
лен от нервного центра — все это указывает нам только
на возможность бесчисленных и разнообразных мате-
риальных изменений в нервной системе под влиянием;
произвольных или случайных жизненных действий.
* Vorlesungen über die Menschen- und Thierseele. T. I.
229 и 230. Это хорошее описание явления; но объяснения здесь
нет никакого. Кроме того, привычку, как кажется, приобретают
не мускулы, а нервы: мускулы же, увеличившись в объеме, дают
только возможность сильнейших и продолжительнейших движе-
ний.
** Там же, стр. 231.
**• The Senses and the Intellect, p. 388.

8. Следовательно, в конечном выводе, под именем
рефлекса, основываясь на одних фактах науки и не
допуская произвольных мечтаний, следует разуметь
чисто механическое движение в нервах движения, вы-
зываемое в них таким же совершенно механическим
и бессознательным движением в нервах чувства, которые
вызваны к деятельности каким-нибудь внешним прикос-
новением, но могут и не сопровождаться чувством.
Посредником между нервами чувства (в анатомическом
смысле слова) и нервами движения является нервная
клеточка, из которой они оба выходят (точнее — один
входит, а другой выходит) или с которою они оба сопри-
касаются, если клеточка эта принадлежит к числу ле-
жащих отдельно между нервными нитями. Говорить
о каком-нибудь сознании или ощущении в самых
нервах или соединяющих их клеточках, при этой чисто
механической передаче движений, так же рационально,
как говорить о сознании в проволоке электрического
телеграфа.
9. В отношении физической возможности полуреф-
лексов психология, как нам кажется, может уже восполь-
зоваться открытием физиологии, указывающей на су-
ществование особенных задерживающих рефлексы нервов.
Мы уже видели выше*, что некоторые нервные во-
локна, из тех, которые составляют нервы, распростра-
няющиеся в туловище, входя в спинной мозг, прерыва-
ются в нем, не подымаясь выше и не вступая в черепную
полость. Если некоторые нервы, принимающие впечат-
ления, чрез посредство нервных клеточек серого веще-
ства спинного мозга, находятся в связи с соответствую-
щими им нервами движения, выходящими из той же кле-
точки и направляющимися из спинного мозга к муску-
лам, то становится понятным, что при механическом
раздражении такого входящего нерва (каплею едкой
кислоты, уколом и т. п.) движение, возбужденное в этом
нерве, сообщится клеточке, в которую этот нерв входит,
а через клеточку сообщится выходящему из нее двига-
* См. гл. X.

тельному нерву и выразится окончательно сокращением
мускула, причем произойдет совершенно механически
полное рефлективное движение, которого мы не ощутим
и ощутить не можем по совершенному разобщению его
с полушариями большого мозга. Такие движения
легко производятся даже и в отрезанной лапке лягушки.
Теперь предположим себе, что от этой центральной
нервной клеточки спинного мозга, связывающей вхо-
дящую нервную нить G выходящею, идет еще третье
нервное волокно, которое, поднимаясь вверх по по-
звоночному столбу и потом по различным центрам го-
ловного мозга, доходит до больших полушарий, кото-
рые мы выше признали за орган сознания. Тогда могут
произойти два различных явления.
а) Движение, возбужденное входящим (чувствитель-
ным) нервом, передастся прямо нерву выходящему или
двигательному чрез соединяющую их нервную клеточ-
ку, не возбудив соответствующего движения в той нерв-
ной нити, которая идет из той же клеточки к полушари-
ям большого мозга, и таким образом произойдет мускуль-
ное движение, не сопровождаемое сознательным ощу-
щением.
б) Или, при переходе движения через данную кле-
точку, оно распространится не только по нерву, идущему
к мускулу, но и по нерву, идущему от той же клеточки
к полушариям большого мозга. Таким образом, прои-
зойдет рефлективное же движение, но такое, которое мы
ощущаем.
10. Такое различие в этих сходных движениях может
произойти, как нам кажется, от двух различных причин.
а) Как бы мы ни объясняли себе деятельность нер-
вов, но, во всяком случае, это не более, как движение
частиц. Если движение, сообщенное впечатлительному
нерву, слабо, то, достигнув клеточки, оно передается
или нерву движения, или нерву чувства, но его не ста-
нет на то, чтобы оно могло раздвоиться и разом произ-
вести рефлективное движение и принести впечатление
к мозговым полушариям. Если же впечатление будет
достаточно сильно, то оно разом и сообщит движение

мускулу и отразится на полушариях большого мозга,
т. е. даст ощущение душе. Если предположить, что
впечатление еще усилилось, то движение, возбужденное
им в нерве, а чрез него и в клеточке, может сообщиться
разом и двигательному нерву, и нерву, сообщающему
эту клеточку с полушариями, да, кроме того, может
перейти на соседние клеточки и нервы, возбудив таким
образом не одно, а несколько движений. Это и бывает
при сильном раздражении впечатлительных нервов,
а также и при отделении головного мозга, когда сила
движения, не теряясь в мозговых центрах черепной по-
лости, распространяется зато гораздо энергичнее, мо-
жет быть, по всему спинному мозгу и производит те
общие и продолжительные конвульсии, которые замеча-
ются при опытах над животными, отравленными стрих-
нином или обезглавленными.
б) Есть повод думать, что нервы наши для того, чтоб
принять и выразить в своих частичных движениях
энергично и отчетливо внешнее впечатление, должны
быть в напряженном состоянии, а это напряжение дается
нервам из мозговых центров, и в данном случае из
полушарий большого мозга*. Чем слабее это напряже-
ние, тем труднее впечатлению возбудить нерв к отчет-
ливой деятельности. Но если сознание наше направило
энергию мозговых полушарий на движение каких
нибудь одних нервов, то тем труднее впечатлению воз-
будить движение в других нервах, т. е. при отсутствии
внимания, сосредоточенного в одной области нервов,
другие нервы возбуждаются труднее, и в них может про-
изойти рефлекс, которого мы не ощутим.
Если теперь предположить, что к той же самой нерв-
ной клеточке идет от мозговых полушарий еще четвертая
нервная нить, принадлежащая к разряду выходящих,
или нервов движения, то окажется, что рефлектив-
ное движение не только может сопровождаться со-
знанием, но что на это движение душа наша может иметь
* Bain. The Senses and the Intellect, p. 55, 96.

произвольное влияние: может приготовиться н движе-
нию, умерить его, изменить или даже совсем задержать.
11. Насколько анатомия и физиология доказали убе-
дительно существование таких нервов, задерживающих
рефлексы, мы разбирать не будем. Но такое устройство
нервной системы, если бы оно было вполне доказано,
превосходно объяснило бы нам явление, психологически
совершенно достоверное, а именно, что одно и то же
мускульное движение может быть: 1) совершенно не-
ощущаемым и непроизвольным — совершенно меха-
ническим, 2) непроизвольным, но ощущаемым, 3) ощу-
щаемым и более или менее произвольным, по крайней
мере, настолько, что мы можем задержать его на неко-
торое время, или уменьшить, или оставить ему проя-
виться в полной его механической силе. Таких движений
у нас множество: мы можем кашлянуть совершенно
бессознательно, можем кашлять, сознавая, что кашляем,
но не удерживая кашля; мы можем задержать кашель на
время, и, наконец, мы можем кашлянуть нарочно, когда
нам не хочется кашлять. То же самое замечаем мы при
мигании веками, при невольных движениях, выража-
ющих испуг и т. п., словом (за исключением полных
рефлексов), при всех природных или усвоенных привыч-
кою полурефлективных наших движениях.
12. Таким устройством нервной системы, таким раз-
нообразием ее нитей и существованием таких задержи-
вающих рефлексы нервных волокон, мы легко себе объ-
ясним и другие явления, замеченные физиологами, как,
например, то, что число рефлексов увеличивается и са-
мые рефлексы выполняются энергичнее, разнообразнее,
сложнее при отравлении животного стрихнином и дру-
гими ядами, действующими прямо на головной мозг*,
а равно при вынутии большого мозга или при совершен-
ном обезглавливании животных. Тогда было бы совер-
шенно понятно, почему при перерезе всех задержива-
ющих рефлексы нервов (то-есть идущих к полушариям
* Wundt. Vorlesungen über die Menschen- und Thierseele.
T. I. S. 205 u. 206.

большого мозга) число рефлексов и их энергия воз-
растают.
13. Но из этого вытекает для нас уяснение еще го-
раздо более важных явлений, замечаемых в человеке
и имеющих значение для воспитания. Взгляните на ре-
бенка, который пересидел то время, когда он обыкно-
венно ложится спать,— и вы замечаете в его движениях,
голосе, мимике что-то нервное, как говорят обыкновенно,
т. е. что-то судорожное, непроизвольное или, точнее,
рефлективное: ребенок рассмеется и не может перестать;
расплачется, и не может остановиться; капризам его
нет конца. Такое явление, знакомое каждому, легко
объясняется усталостью главного центра нервной дея-
тельности, и именно полушарий большого мозга, кото-
рые, как мы уже заметили выше, играют такую важную
роль в наступлении сна.
Число рефлексов, сложность их и энергия в дей-
ствиях ребенка увеличиваются именно потому, что
мозговые полушария, требующие сна, действуют слабо
в задерживании рефлексов.
Но, вместе с тем, увеличивается и сложность реф-
лексов, о которой мы должны сказать несколько слов.
14. Выше мы описали самый простой рефлекс, так
сказать, схему рефлекса. В таком простом виде мы даже
и не может наблюдать рефлекса, потому что не можем
наблюдать над связью только двух, необыкновенно тон-
ких нервных нитей. Обыкновенно же действие на входя-
щий или принимающий впечатление нерв отражается
(рефлектируется) не на одном нерве движения, но на
нескольких соседних, как выходящих, так и входящих
нервах, и производит часто весьма сложные и разно-
образные движения мускулов. Анатомически это объ-
ясняется близким соседством нервных нитей: не только
в одном нерве, но даже в одном нервном пучке проходят
многие тысячи разнообразных нервных нитей, и дви-
гательных, и получающих впечатления, так что раздра-
жение с одного нерва, если оно слишком сильно, может
легко передаться и на другие. Кроме того, как мы уже
видели, не все нервные клеточки служат началом или

окончанием нервных нитей, но некоторые из них лежат
отдельно между нервными нитями, не принимая и не
выпуская из себя нервных волокон, но соприкасаясь
со множеством их. Вероятно, эти отдельно лежащие кле-
точки имеют своим назначением усложнение рефлексов,
так сказать, переход нервного раздражения с одной
нервной нити на другую, не находящуюся с нею в непо-
средственной связи. Вообще, здесь есть только место
догадке; но факт тот, что нервное раздражение не про-
ходит уединенно по одному нерву или по одной соеди-
ненной системе нервов, но распространяется более или
менее обширно по соседним нервам. Область этого рас-
пространения зависит отчасти также от большего или
меньшего действия сознания и задерживающих нервов,
чрез которые оно действует на рефлексы. При отравле-
нии животных стрихнином, при обезглавлении их,
равно как и при некоторых болезнях спинного мозга,
рефлексы не только умножаются и становятся энергич-
нее, но и усложняются. Легкий укол в одну точку тела
животного, которое отравлено стрихнином, производит
чрезвычайно обширные движения, а повторение укола
может все тело привести в разнообразнейшие и продол-
жительные судороги. Кроме того, замечается, что об-
ширность распространения рефлексов с одних нервов
на другие зависит также от силы раздражения: чем
сильнее раздражение, тем и рефлекс может быть слож-
нее и область затронутых нервов обширнее.
15. В устройстве нервного организма, данном ему
от природы, должно уже признать существование целых
сложных систем рефлексов. В акте сосания груди мла-
денцем мы видим уже такую систему рефлексов, начало
которой, без сомнения, положено в самой организации
младенца* точно так же, как в организации животных
лежит уже связь рефлексов, выражающаяся в очень
сложных инстинктивных действиях. Достаточно одного
впечатления, чтобы привести в действие разом всю
* Man. de Phys. T. II, p. 94.

такую сложную систему. Но в болезненном состоянии,
как, напр., у очень нервных женщин и при болезнях
спинного мозга, мы замечаем такие связи рефлексов,
которых никак не ожидали: эти связи капризны, из-
менчивы и выражаются в самых неожиданных сочув-
ствиях одного мускула к другому. Судороги личных
мускулов, мускулов глаз, рук и ног, судорожное сжи-
мание сердца и т. п. отвечают самым неожиданным об-
разом на какое-нибудь слабое, повидимому, потрясение
нервов.
16. Связь рефлексов точно так же, как и самый реф-
лекс, может быть установлена привычкою. Так, в гим-
настических упражнениях, при чтении и письме и т. п.
сложных механических действиях мы установляем та-
кую связь рефлексов, какой от природы дано не было.
Сначала мы выполняем эту связь сознательно и она
стоит нам иногда большого напряжения воли; но потом
она делается чистым механизмом, совершающимся бес-
сознательно, иногда даже против нашей воли. Точно
так же и наоборот, мы можем расстроить привычкой
систему рефлексов, установленных уже самою природою
или прежнею привычкою. Сначала это расстройство
установившихся рефлексов стоит нам большого труда,
но потом выполняется все легче и легче. Так, при обу-
чении на фортепиано нам стоит сначала большого труда
подымать и опускать отдельно те пальцы, которые
привыкли двигаться вместе. Точно так же, напр., нам
необыкновенно трудно вертеть руками так, чтоб каждая
вертелась в обратную сторону, но, посредством привыч-
ки, и этого навыка можно достигнуть. Плясуны на ка-
нате и вообще гимнасты поражают нас именно этим рас-
стройством обыкновенных систем рефлективных дви-
жений и устройством новых, которые кажутся нам
невозможными.
17. Мюллер, признавая врожденные ассоциации
движений, отвергает ассоциации, установленные при-
вычкою, видя в них только комбинации произвольных
движений. Но нам кажется, что в этом случае Дарвин
и Риль, которых Мюллер оспаривает, имеют истину на

своей стороне*. Наравне с врожденною наклонностью
к ассоциации тех или других движений, которую можно
расстроить упражнением, мы нередко встречаем и та-
кие ассоциации, которые хотя и установлены привыч-
кою, но с которыми воспитанию так же трудно бывает
бороться, как и с врожденными. Замечание Мюллера,
что если бы упражнение установляло невольные ассо-
циации движений, то «воспитание делало бы нас более
неловкими, чем мы были прежде», очень часто оправ-
дывается на деле, и воспитателю нередко приходится
бороться с дурными привычками, приобретенными
прежде. Мюллер соглашается с тем, что привычка об-
легчает нам ассоциацию движений, от природы не на-
ходившихся в ассоциации; но в чем же состоит это об-
легчение, как не в том, что при частом повторении одной
и той же ассоциации движений каждый раз требуется
все менее усилий сознания и воли? А если это так, то
не значит ли, что такая ассоциация выполняется, хотя
отчасти, без участия сознания и воли; так что, по выра-
жению Риля, одно действие, вызванное волею, уже само
собой вызывает другие, с которыми оно привыкло ас-
социироваться. Мюллер не может отвергнуть такого
общеизвестного явления, но видит в нем только очень
быстрое действие воли, быстрое от привычки, и, таким
образом, не уничтожает привычки, но переносит ее из
нервов в волю, ставя это явление в разряд «ассоциации
идей и движений, а не движений с движениями». Но
этому прямо противоречит общеизвестный факт таких
сложных привычек, которые, без сомнения, установи-
лись у нас действиями сознательными и произвольны-
ми; но потом совершаются не только помимо нашей
воли, но даже против нашей воли. Без сомнения, так
называемые присловия не врождены нам; но они выска-
кивают потом сами собою, даже к великой досаде того,
кто их произносит, всякий раз, как только сознание
и воля говорящего будут чем-нибудь отвлечены; сле-
* Man. de Phys. T. II, p. 95.

довательно, никак нельзя сказать, что в таких дей-
ствиях участвует воля.
18. Привычная ассоциация идей и движений, о ко-
торой говорит Мюллер, конечно, тоже существует; но
ею объясняется другое психо-физическое явление, а
именно: акт невольного подражания и, если можно так
выразиться, заразительность рефлексов. «Связь идей
и движений,— говорит Мюллер,— может сделаться та-
кою же привычною, как и связь идей между собою, и
если идея и движение часто ассоциируются, то потом
движение уже невольно сопровождает идею». Так мы
невольно и бессознательно мигаем, когда быстрое при-
ближение постороннего предмета угрожает глазу, и т. п.
Но связь идей между собою может происходить только
в сознании, следовательно, может быть только созна-
тельною] и где есть сознание, там нет уже привычки,
ибо это два понятия, прямо исключающие друг друга.
Сознание может соединяться с привычкою и действи-
тельно соединяется в бесчисленном множестве психо-
физических актов, почти во всем, что мы делаем, гово-
рим и даже думаем; но сознание здесь следует за привыч-
ным действием, а не вызывает его: связав два действия
или два слова по привычке, мы только уже потом со-
знаем, что связали их, и часто сами удивляемся, как
мы это сделали, и если эта привычная связь кажется
нам ложною, то мы уже сознательно и насильно разрыва-
ем ее. Здесь мы уже видим борьбу сознания с привычкой,
что было бы невозможно, если бы сознание само усваи-
вало эти привычки. Но, действительно, идея, возбуж-
денная в душе, стремится воплотиться в движение му-
скулов. Причина этого стремления скрыта от нас в та-
инственной связи души и тела; но факт тот, что идеи
горя, радости, гнева непроизвольно отражаются в дви-
жениях личных мускулов, в мускулах голосового орга-
на и т. д. Следовательно, первый толчок здесь во всяком
случае дает таинственное воплощение наших идей:
но потом идет уже непроизвольная, рефлективная ассо-
циация движений, все равно, будет ли эта ассоциация
установлена природою или привычкою. Положим теперь,

что человек видит какое-нибудь сильное мимическое
движение в лице другого человека; естественно, что
идея этого движения ярко обрисовывается в душе его,
а вследствие этой силы и яркости стремится вопло-
титься в его собственных мимических движениях: он
может задержать этот рефлекс, удержаться от вопло-
щения, но может и не задержать, — а чем чаще будет
выполняться это подражательное воплощение, тем легче,
независимо от сознания и воли, будет оно совершаться.
На этом основано множество общеизвестных явлений,
носящих общий характер невольного подражания»
Людям слабонервным, т. е. таким, которые слабо удер-
живают свои рефлексы и слабо управляют ими, опасна
смотреть на личные судороги человека, одержимого
падучей болезнью. Слабонервные женщины невольно
принимают мимику людей энергичных и сильно вопло-
щающих свои идеи. Почерки мужа и жены делаются
сходными через несколько лет сожительства, хотя вна-
чале были совершенно различны; между супругами об-
разуется даже некоторое личное сходство, т. е. сходство
в мимике. В обществе заик дитя очень часто делается
заикою. Кликушество распространяется иногда по де-
ревням повальною болезнью и т. п. Акт невольного и бес-
сознательного подражания, играющий такую важную
роль в жизни и воспитании детей, объясняется именно
этим невольным и иногда неудержимым стремлением
живо представляемой идеи воплотиться в движения
тела и установлением ассоциации этих движений в при-
вычку.
19. Соединение в одном и том же психо-физическом
акте действий сознательно-произвольных и действий
привычно-рефлективных, т. е. бессознательных и не-
произвольных, заслуживает величайшего внимания со
стороны психолога и педагога. «Когда мы учимся язы-
ку, — говорит Рид, — то вслушиваемся в каждый звук,
а когда выучимся, то внимаем только смыслу»*. Точно
так же, когда мы начинаем учиться говорить на ино-
* Rеad. T. I, р. 120.

странном языке, то сознательно и употребляя заметное
усилие воли, выговариваем не только каждое слово, но
и каждый звук, а потом, когда выучимся, заботимся
только о смысле того, что говорим: звуки, слова и целые
предложения, с соблюдением всех грамматических
правил, идут сами собою, так что мы не даем себе ника-
кого отчета в соблюдении правил языка, приобресть
которые нам стоило столько сознательного труда. Здесь
рефлективные действия, установленные привычкою, —
действия бессознательные и непроизвольные, следова-
тельно,— нервные — соединяются и переплетаются с
действиями, которыми руководит наше сознание и наша
воля — с действиями душевными. Но кто же возьмется
провести между ними точную границу? Как это явление,
так и многие другие, подобные ему, побудили некоторых
психологов* принять два течения мыслей: «низшее»,
управляемое законами привычки, и «высшее», течение
рассудочное, овладевающее привычкою. Но если мы не
отымем у привычки сознания и воли, то самое слово
привычка не будет иметь никакого смысла; а если при-
вычное действие есть действие, непременно исключаю-
щее сознание и волю, тона каком же основании мы при-
числим его к разряду действий душевных? Вот почему
везде, где мы замечаем хотя малейшее участие привычки,
мы прямо указываем на участие тела, на участие нерв-
ного организма, с его удивительною способностью к раз-
нообразнейшим рефлексам и к усвоению новых и новых
рефлексов в виде привычек. Душа наша руководит
этою изумительною рефлектирующею машиной: но,
тем не менее, машина эта существует и действует по
своим собственным механическим законам.
20. Неясное понимание природы привычек вводит
философов, психологов и педагогов в многочисленные
ошибки и противоречия. Кант, замечая в привычке от-
сутствие сознания, относится к ней с презрением и как
бы желает вовсе исключить ее из человеческих дей-
ствий**. Локк, принимая прямо, что душа может усваи-
* Последователь Канта— Фрис. См. Anthropol. Т. I. S. 87.
** Anthropologie, XXV.

вать привычки, объясняет ими почти все психические
явления и строит на привычке почти всю свою систему
воспитания. Оба эти мнения, а равно и выводы, которые
из них делаются, мы считаем односторонними. Душа
как существо сознающее и делающее не может иметь
привычек, в которых нет ни сознания, ни желания;
но, с другой стороны, нервный организм, со своею нео-
быкновенной способностью усваивать привычки, от-
крывает им сильнейшее влияние на деятельность души,
которая, в своем стремлении жить, т. е. действовать,
выбирает пути самые легкие, а путь, проложенный при-
вычкою в нервном организме, всегда легче пути, кото-
рый нужно еще прокладывать в нем. Подробнее мы
скажем об этом далее: здесь же выразим только в корот-
ких словах наш окончательный вывод из рассмотрения
рефлексов: всякое привычное действие есть действие
рефлективное, как раз настолько, насколько оно привыч-
но, и если в каком-нибудь психо-физическом акте мы за-
мечаем привычку, то значит, что в этом акте принимает
большее или меньшее участие нервная система со своею
способностью усваивать новые рефлексы.
21. Из всего предыдущего видно, что хотя мы и при-
знаем нервный организм в его отдельности от души толь-
ко машиною, не имеющей никаких условий чувства и
возможности движений, вследствие сознания и чув-
ства; но, тем не менее, мы предполагаем за этой органи-
ческой машиной такую обширную, изумительную и раз-
нообразную деятельность, возможность которой едва
может быть объяснена необыкновенною сложностью
нервного организма, изучение которого до сих пор да-
леко не может считаться оконченным ни в анатомии,
ни в физиологии. Три четверти всего того, что мы делаем,
говорим и думаем, Лейбниц приписывал привычке,
а нет сомнения, что где привычка,— там работает нерв-
ная система. Но, отдавая телу вполне все, что ему при-
надлежит, мы тем свободнее можем отдать душе, что не
может быть выведено ни из каких законов материи,
а именно — сознание, чувство и волю.

Глава XIII
ПРИВЫЧКИ И НАВЫКИ КАК УСВОЕННЫЕ РЕФЛЕКСЫ
Определение привычки и навыка (1—4). — Возникно-
вение наклонностей из привычек (5 и 6). — Укоренение
привычек (7). — Обширное значение привычки в чело-
веческой деятельности (8—13)
1. В прошедшей главе мы видели, что способность
нервного организма не только иметь природные реф-
лексы, но и усваивать новые, под влиянием деятель-
ности, весьма достоверно объясняет нам возможность
приобретения привычек. Какое-нибудь действие, сто-
ившее нам вначале заметного сосредоточения внимания
и усилия воли, повторяясь часто, выполняется нами
все легче и легче, все при меньшем внимании и меньшем
усилии воли и, наконец, может до того укорениться
в нашу природу, что выполняется даже против нашей
воли, и именно тогда, когда внимание наше отвлечено
чем-нибудь другим: таковы, например, все дурные при-
вычки, с которыми человеку бывает иногда так же
трудно бороться, как и с врожденными наклонностями.
Однакоже далеко не все, так называемые, привычки
и навыки могут быть объяснены рефлексами; но это по-
тому, что название «привычка» употребляется в разго-
ворном языке неопределенно и прилагается одинаково
к самым разнообразным психическим и психо-физиче-
ским явлениям.
2. Привычкою часто называют приобретаемую чело-
веком способность выносить какие-нибудь ощущения
или целые ряды ощущений, которых прежде он не мог
выносить; таковы: привычка к перенесению холода,
жара, шума, тряски, качки, боли и т. п. Привычки
этого рода можно назвать пассивными. Как объяснить
это явление,— мы не знаем; но очевидно, что часто
повторяющееся впечатление должно в самом организме
нашем производить какие-то изменения, мало-помалу
приспособляющие организм к перенесению того, чего

прежде он не мог перенести и что могло даже подей-
ствовать на него разрушительно. Так, мало-помалу,
привыкают люди к быстрым переменам температуры,
которые прежде могли бы произвести в них болезнь;
так, были примеры, что люди привыкали к приему ядов
в таких дозах, которые были бы смертельны для чело-
века непривычного*. Эти пассивные привычки не объяс-
няются рефлексами, и не о них хотим мы говорить в этой
главе.
3. Привычкою на обыкновенном разговорном языке
называют также усиление той или другой способности,
происходящее от упражнения: так, обыкновенно гово-
рят, что человек привык подымать большие тяжести,
ходить много, без устали, считать быстро и верно, со-
средоточивать внимание на известном предмете, зани-
маться тою или другою умственною работой и т. п.
Но мы уже видели выше, что усиление мускула не есть
собственно привычка, а прямое увеличение его массы,
зависящее от упражнения, простая прибавка мускуль-
ного материала, отчего в мускуле может развиваться
большее против прежнего количество сил**. Точно так
же, если ум наш, обогащаясь познаниями в какой
нибудь области, выказывает в ней более способности,
чем прежде, то это уже не привычка, а прямо расшире-
ние способности, развитие ее увеличением и обработкою
ее содержания. Явление это объяснится вполне в гла-
вах о рассудке; но здесь мы говорим не о развитии спо-
собностей телесных или душевных, но только о при-
вычках***.
4. Под именем нервной привычки в точном смысле
слова мы разумеем то замечательное явление нашей
природы, что многие действия, совершаемые нами вна-
* Elem. de pathologie, par Chomel, 4 éd., 1861, p. 96.
** См. выше, глава VIII.
*** Смешение нервных привычек и навыков с духовным раз-
витием, как, напр., у Фриса ( Anthropol. Т. I, S. 29), вело к очень
ложным выводам. То же смешение находим мы у Локка и всех
его последователей. Locke's Works. Vol. I, p. 37.

чале сознательно и произвольно, от частого их повторе-
ния совершаются потом без участия нашего сознания
и произвола и, следовательно, из ряда действий про-
извольных и сознательных переходят в разряд действий
рефлективных, или рефлексов, совершаемых нами по-
мимо нашей воли и нашего сознания [13]. В этом уже
сама собой открывается вся обширность возможности
через посредство привычки вносить в нервный орга-
низм человека существенные изменения, дающие ему
те способности, которых он не имел от природы. На этой
способности нервов к усвоению новых ассоциаций реф-
лексов и расстройству старых основываются не только
все те привычки и навыки, которые преднамеренно со-
общаются дитяти воспитанием, но также и те, которые
сообщаются ему без всякого намерения, самою
жизнью, и с которыми нередко приходится бо-
роться воспитателю, а потом и самому человеку или
обществу.
5. Но этим не ограничивается значение привычки.
В привычке нервов есть другая, может быть, еще более
важная сторона, которой не следует упускать из виду.
Нерв, получивший привычку к той или другой деятель-
ности, не только легче выполняет эту деятельность, но
иногда, получая к ней физическую наклонность, дает
чувствовать эту наклонность душе, которая, как мы уже
видели, ощущает нервный организм с его особенностями,
а следовательно, и с теми физическими наклонностями,
которые в нем установились от частого повторения той
или другой деятельности. Таким образом, сначала нам
нужно употреблять значительное напряжение сознания
и воли, чтобы дать то или другое направление той или
другой деятельности наших нервов, а потом мы при-
нуждены бываем употреблять такое же усилие сознания
и воли, чтобы противодействовать наклонности нервов,
которую мы сами же в них укоренили: сначала мы ведем
наши нервы куда хотим, а потом они ведут нас куда,
быть может, мы совсем не хотим итти [14]. Привычку,
не переходящую в наклонность, правильнее было бы
назвать навыком, каковы все привычки в искусствах

и ремеслах, и сохранить название привычки для привы-
чек-наклонностей*.
6. Образование наклонности из привычки объяс-
няется свойством нашей души, о котором мы подробнее
скажем дальше, но на которое можем уже указать и
здесь. Душа наша требует постоянной деятельности
и в то же время избегает препятствий, а следовательно,
требует деятельности легкой: вот почему самая лег-
кость для нас той деятельности, к которой привыкли
нервы, установляет наклонность к этой деятельности.
Правда, сознание и воля всегда остаются при нас, и как
бы сильно ни было влечение нашего нервного организма
в каком-нибудь направлении, мы всегда можем проти-
водействовать ему; но дело в том, что, тогда как созна-
ние наше и воля действуют почти моментально, урыв-
ками, нервный организм со своими наклонностями и
привычками влияет на нас постоянно; и тогда как итти
вслед за наклонностями нервов для нас легко и прият-
но,— противодействовать им тем труднее и неприятнее,
чем более вкоренилось в них противоположное направ-
ление. Как только воля наша ослабеет на мгновение
или сознание займется другим предметом, так нервы
и начинают подталкивать нас на тот образ действий,
к которому они привыкли, и «мы, по выражению Рида,
увлекаемся привычкою, как потоком, когда плывем,
не сопротивляясь течению»**. Человеку, привыкшему
к курению, вовсе нетрудно не курить: это и не потреб-
ность, и не такое большое удовольствие, от которого
было бы тяжело отказаться; но тяжело и неприятно
целые годы, каждый час и почти каждую минуту держать
настороже нашу волю против привычки, которая еже-
минутно подталкивает нас к сигаре [15].
* Рид также отличает привычку, приобретаемую нами в
искусствах и ремеслах, от привычки как принципа действий, ибо
привычка в этом виде «не только дает легкость действию, но по-
рождает наклонность или побуждение к нему». Works of Read.
Vol. II, p. 550.
** The Works of Read. Vol. II, p. 550.

7. Чем моложе организм, тем быстрее укореняются
в нем привычки. Дитя усваивает привычку гораздо
быстрее и вернее, чем старик. Младенец, жизнь кото-
рого считается днями, привыкает к какому-нибудь дей-
ствию после двух-трех раз его повторения, так что
матери, например, которые откладывают приучать ре-
бенка к правильному кормлению грудью, пока он окреп-
нет, через несколько же дней бывают принуждены
бороться с укоренившеюся уже привычкой. Пеленка
свернутая, подушка, положенная так или иначе два, три
раза сряду, уже установляют в младенце привычку,
противодействие которой сопровождается криком. Вот
почему у беспорядочных матерей и дети беспокойны,
тогда как у матери с определенным образом действий
дети не кричат понапрасну. Нервы человека, так ска-
зать, жаждут навыка и привычки, и первые привычки
и навыки усваиваются, быть может, с первого же раза;
но чем более накопляется привычек и навыков у чело-
века, тем труднее вкореняются новые, встречая сопро-
тивление в прежних: дитя приучается в несколько ме-
сяцев так говорить на иностранном языке, как не может
приучиться взрослый человек и в несколько лет. Если
же у старика привычки выступают яснее, чем у моло-
дого человека, то это потому, что часто старик также
устает держать настороже свое сознание и волю, как
поддерживать свое тело в прямом положении: такой
старик опускается в привычку, как опускается в по-
койное кресло. Но мы не совсем согласны с теми, кото-
рые, как, напр., Бэкон*, думают, что привычки детства
труднее искореняются. Это справедливо только в том
отношении, что чем старее привычка, тем она крепче,
так как она укореняется именно повторением. Но если
дитя, например, скоро выучивается иностранному язы-
ку, то оно точно так же скоро и забывает его, если пере-
стает в нем упражняться. Словом, чем моложе человек,
тем скорее в нем укореняется привычка и тем скорее
* Oeuvres de Bacon. 1845. T. II, p. 342.

искореняется; и чем старее сами привычки, тем труднее
их искоренить.
8. Область привычки и навыка гораздо обширнее,
чем обыкновенно думают. Немедленно же по рождении
начинает дитя делать различные опыты и приноравли-
вания, которые потом обращаются у него в бессознатель-
ные навыки и привычки. Мы уже видели выше, что
многие из способностей зрения вовсе не простые при-
рожденные способности, а весьма сложные выводы,
сделанные человеком в беспамятном младенчестве из
множества наблюдений, сравнений, опытов > приспособ-
лений, аналогий и умозаключений, обратившихся потом
в бессознательно выполняемый навык, которым мы
пользуемся впоследствии как прирожденным даром.
Так, ребенок уже на третьем или на четвертом месяце
после рождения навыкает верно схватывать рученкой
подаваемый ему предмет. Но если мы анализируем это
действие и сравним его с теми условиями, которые врож-
дены органам зрения и осязания, то увидим, что только
посредством множества наблюдений, аналогий и умо-
заключений мог достигнуть ребенок до этого, повиди-
мому, столь простого действия. Чтобы протянуть свою
рученку к предмету, младенец должен: 1) навыкнуть
знать свою руку своею, потому что все впечатления ося-
зания отражаются у нас ощущением не там, где предмет
прикасается к коже, но в мозгу, так что, если мы, при-
касаясь пальцами к предмету, получаем ощущение ося-
зания в пальцах, то это не более, как бессознательный
навык, укореняющийся в младенчестве так сильно, что
потом взрослый человек, у которого отрезали руку,
долго еще продолжает чувствовать, как чешутся или
болят у него пальцы отрезанной руки. 2) Ребенок дол-
жен был навыкнуть отличать свое тело и, следовательно,
свою руку от всех посторонних предметов, точно так же
отражающихся в его мозгу посредством акта зрения.
3) Ребенок должен был навыкнуть по своему желанию
направлять руку, распускать и сжимать пальцы—тоже
акт весьма сложный, выходящий из комбинации де-
ятельности трех чувств: зрения, осязания и мускуль-