Ушинский К. Д. Собрание сочинений. Т. 1. — 1948

Ушинский К. Д. Собрание сочинений : в 11 т. / редкол.: А. М. Еголин (гл. ред.), Е. Н. Медынский и В. Я. Струминский ; [сост. и подгот. к печати В. Я. Струминский] ; Акад. пед. наук РСФСР, Ин-т теории и истории педагогики. — М. ; Л. : Изд-во Акад. пед. наук РСФСР, 1948 — 1952. — Загл. обл. : Сочинения.
Т. 1 : Ранние работы и статьи, 1846—1856 гг. — 1948. — 738, [1] с. : ил., 1л. портр. - Библиогр.: с. 703—712. - Библиогр. справка о соч. К. Д. Ушинского за 1852—1856 гг., не включ. в настоящий том : с. 713-721. — Указ. имен : с. 722—738. В кн. также: В. Я. Струминский "Об изданиях сочинений К. Д. Ушинского : (историогр. очерк)", с. 8—23 ; Е. Н. Медынский "Основы педагогической системы К. Д. Ушинского", с. 24—40.

Ссылка: http://elib.gnpbu.ru/text/ushinskiy_sobranie-sochineniy_t1_1948/

ОТ РЕДАКЦИИ

Совет Народных Комиссаров Союза ССР постановил в связи с исполнившимся 3 января 1946 г. 75-летием со дня смерти великого русского педагога Константина Дмитриевича Ушинского издать собрание его сочинений.

Выполняя это постановление, Академия педагогических наук РСФСР приступает к изданию десятитомного собрания сочинений К. Д. Ушинского, включающего не только педагогические и психологические работы, но и другие его произведения.

К. Д. Ушинский — основоположник русской педагогической науки и народной школы России, создатель оригинальной, основанной на принципе народности педагогической системы, психолог, тонко понимавший особенности развития ребенка, замечательный дидакт, «учитель русских учителей». Он — автор книг, по которым обучались и воспитывались в течение многих десятилетий несколько поколений нашей родины, десятки миллионов детей. Он оказал глубокое влияние на развитие передовой педагогической мысли народов СССР.

К. Д. Ушинский — педагог-патриот, гуманист. Он отдал сам и призывал других отдать все свой силы на служение родине. Он требовал, чтобы в основу обучения были положены русский язык и литература, гео-

графия, история и изучение природы России, чтобы было открыто как можно больше школ, чтобы дело народного образования было предоставлено самому народу, в могучие творческие силы которого он верил глубоко и непоколебимо.

Сочинения К. Д. Ушинского составляют весьма значительную часть ценного прошлого русской педагогической мысли. Настоящее собрание этих сочинений, некоторая часть которых была помещена в журналах, ставших уже библиографической редкостью, или даже до сих пор не появлялась в печати (как, например, многие его письма, докладные записки и пр.), еще глубже и шире раскроет значение К. Д. Ушинского для русской педагогики, его влияние на учительство и на развитие школы России, облегчит и усилит научную разработку богатейшего педагогического наследства К. Д. Ушинского, будет способствовать повышению качества подготовки советских учителей.

Многие ранние произведения К. Д. Ушинского, не имеющие на первый взгляд отношения к педагогике (таково большинство сочинений, вошедших в первый том), вскрывают происхождение и развитие его педагогических взглядов и дают представление о его общем мировоззрении. Многие письма, которые будут помещены в последнем томе, являются ценным дополнением к напечатанным статьям и часто говорят о том, о чем не мог сказать Ушинский в печати по цензурным условиям своего времени.

Жизненность педагогических идей К. Д. Ушинского, их значение для теории и практики советского воспитания, для улучшения всей учебно-воспитательной работы нашей школы исключительно велики. В 1941 г. М. И. Калинин, обращаясь к работникам народного образования, сказал, указывая на ряд советов Ушинского, что это настоящие педагогические идеи, которые «только в нашем социалистическом обществе и могут быть полностью осуществлены».

Расположенные в хронологическом порядке, произведения Ушинского, начиная с самых ранних его выступлений, дают возможность проследить, как зарождалось и развивалось его мировоззрение, как складывалась его педагогическая система, что нового внес в педагогику Ушинский, как энергично боролся он за самостоятельность русской педагогической мысли. Редакция выражает уверенность, что издание собрания сочинений К. Д. Ушинского будет с удовлетворением встречено советской педагогической общественностью и послужит дальнейшему развитию педагогической науки и улучшению работы советской школы.

ОБ ИЗДАНИЯХ СОЧИНЕНИЙ К. Д. УШИНСКОГО
(ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЙ ОЧЕРК)

Всестороннее научное изучение педагогического наследства, оставленного К. Д. Ушинским, является одной из первоочередных задач научно-исследовательской работы в области истории русской педагогики. Успешному выполнению этой задачи в значительной степени препятствовало отсутствие научно изданного собрания основных сочинений великого русского педагога. На протяжении 75 лет, протекших со дня его смерти, ни разу не была предпринята попытка такого издания: частные издательские начинания в этом направлении носили далеко не полный, случайный, эпизодический характер. В настоящее время даже наиболее значительные сочинения Ушинского являются почти библиографической редкостью. Это становится понятным, если принять во внимание тот огромный спрос, какой предъявляется на сочинения великого русского педагога сотнями тысяч советских педагогов. Освоение ценнейшего педагогического наследства К. Д. Ушинского является при таких условиях крайне затруднительным.

Понятно, что первой стадией научно-исследовательской работы над этим наследством должно быть текстуальное овладение им и по возможности полное его издание. Само собой разумеется, что при выполнении этой задачи необходимо опереться на те опыты по разысканию и изданию произведений К. Д. Ушинского,

которые были сделаны до сих пор. При всей их случайности и эпизодичности, опыты эти, взятые в целом, создали к настоящему времени уже достаточно прочную базу для того, чтобы на их основе можно было поставить задачу научного издания основных сочинений великого русского педагога.

I

Сочинения К. Д. Ушинского, печатавшиеся и переиздававшиеся при его жизни

Первым напечатанным произведением Ушинского была его речь «О камеральном образовании» (М., 1848 г.). Это произведение, в сокращенном виде доложенное на годичном торжественном акте Ярославского лицея, несмотря на всю его теоретическую и методологическую значительность, является библиографической редкостью, сохранившейся только в немногих крупных библиотеках.

Далее следуют статьи и переводные работы Ушинского, печатавшиеся в журналах «Современник», «Библиотека для чтения», «Вестник императорского русского географического общества» и другие за время с 1852 по 1856 г. Этот период литературного творчества Ушинского совершенно не исследован, и количество написанного им за этот период до сих пор точно не установлено*.

С 1857 по 1870 гг. Ушинский печатает ряд специально педагогических статей и заметок в общих и педагогических журналах и газетах, как-то: в «Журнале для воспитания», «Журнале министерства народного просвещения», в «Сыне отечества», «Голосе», «С.-Петербургских ведомостях», «Отечественных записках», «Педагогическом сборнике», «Народной школе» и др. Некоторые из этих статей — «Труд в его психическом и вос-

В 1861 г. вышла книга «Детский мир и хрестоматия». При жизни Ушинского она была переиздана 10 раз.

В 1864 г. вышла книга «Родное слово», год 1-й и 2-й. При жизни Ушинского 1-й год имел десять, 2-й год девять изданий.

В том же году вышла «Книга для учащих по «Родному слову», год 1-й и 2-й. Книга имела 9 изданий при жизни Ушинского.

В 1867 и 1869 гг. вышли первые два тома книги «Человек как предмет воспитания» («Педагогическая антропология»)». Первоначально они печатались в виде отдельных статей в журнале «Педагогический сборник» на протяжении с 1864 по 1868 г. Второе издание первого тома «Педагогической антропологии», редактированное самим автором, вышло уже после его смерти, в 1871 г.

В 1870 г. вышла книга «Родное слово», год 3-й, и к нему «Книга для учащих по «Родному слову». В том же году вышло 2-е издание этих книг.

Далеко не все, написанное Ушинским, было напечатано при его жизни, и далеко не все, напечатанное им, получило широкую известность, ввиду анонимного характера значительного количества его статей.

II

Ненапечатанные и незаконченные произведения К. Д. Ушинского

Многое из написанного Ушинским не было напечатано при его жизни и затем частью затеряно, частью сделалось достоянием правительственных и частных архивов. Так, не был напечатан при его жизни «Отчет о командировке за границу»; не было опубликовано «ориентирующее начало» его статьи «Вопрос о душе в его современном состоянии»: статья появилась без этого начала в журнале «Отечественные записки» (1866 г.,№ 11—12); не была напечатана статья «О сомнамбулизме», написанная для «Библиотеки для чтения», и, может быть, многое другое. Не могли появиться в печати при жизни Ушинского и материалы автобиографического характера — дневники, воспоминания и пр. В архивах Гатчинского и Смольного институтов остались многочисленные докладные записки и проекты по реорганизации этих учебных заведений, составленные Ушинским, и т. д.

Целый ряд работ был задуман Ушинским для ближайшего будущего, и в последние годы жизни он внимательно обдумывал проекты этих работ. Сюда относились:

а) Переработка «Родного слова» для земской школы.

б) Составление третьего тома «Педагогической антропологии», для чего уже собраны были частично сохранившиеся до нашего времени материалы.

в) Сокращение и переработка всех трех томов «Педагогической антропологии» и перевод их на английский язык.

г) Методологическое введение к «Педагогической антропологии» в виде отдельной книги.

д) Разработка частей «Родного слова», следовавших за 3-м годом, и в первую очередь — краткого курса географии.

е) Переработка методических материалов, написанных для «Детского мира».

III

Издания сочинений К. Д. Ушинского, предпринятые после его смерти

Непрерывно переиздавались после смерти Ушинского написанные им учебные книги — «Детский мир» и «Родное слово», его труд «Человек как предмет воспитания», частью — его статьи. Эти издания преследовали прежде всего практическую цель — удовлетворить потребности школы и учителей.

«Родное слово» к началу Великой Октябрьской социалистической революции имело: 1-й год — 143 изданий, 2-й год — 128 изданий, 3-й год вышел в 1907 г. 23-м изданием.

«Книга для учащих по «Родному слову», год 1-й и 2-й, имела 23 издания, год 3-й — 12 изданий.

«Детский мир», ч. 1-я, вышел в 1903 г. 43-м изданием, ч. 2-я — 37-м изданием.

«Человек как предмет воспитания» в 1916 г. вышел 13-м изданием.

Вопрос об издании более или менее полного собрания сочинений Ушинского возник уже давно, но осуществления не получил прежде всего потому, что не была произведена предварительная работа по установлению всего написанного Ушинским и разысканию его напечатанных произведений. Внимание, естественно, переключалось в сторону этих предварительных розысков.

В 1875 г. вышло издание педагогических статей Ушинского под заглавием «Собрание педагогических сочинений». Статьи этого сборника извлечены из «Журнала для воспитания», «Журнала министерства народного просвещения», «Народной школы», «Отечественных записок». Издатели считали свой сборник далеко не полным, «так как в него не вошли различные заметки, помещенные, большей частью без подписи автора, в газетах». Сюда не вошли и многие подписанные статьи Ушинского. В 1916 г. этот сборник вышел 5-м изданием.

В 1908 г. вышло «Собрание неизданных сочинений

К. Д. Ушинского» под редакцией А. Н. Острогорского. В сборник вошли материалы, полученные редактором из архива семьи Ушинского, в том числе «Материалы для III тома «Педагогической антропологии», лекции, читанные в Ярославском лицее, «Письма о воспитании наследника русского престола», воспоминания (незаконченные) об обучении в университете, дневники 1844— 1845 и 1849 гг. Издание это было предпринято А. Н. Острогорским в связи с задуманным им изучением педагогической системы Ушинского; первым этапом такого изучения и было «Собрание неизданных сочинений Ушинского», явившееся весьма ценным пополнением его педагогического наследства.

В том же 1908 г. под редакцией В. И. Чернышева вышел том II (дополнительный) педагогических сочинений К. Д. Ушинского. Это был еще более ценный вклад в собрание произведений Ушинского. Задавшись, как и Острогорский, целью изучения педагогической биографии Ушинского, В. И. Чернышев в первую очередь вынужден был поставить перед собой задачу — дать точный перечень всего написанного Ушинским. Многолетние кропотливые изыскания дали возможность автору установить принадлежность Ушинскому целого ряда неподписанных им статей, найти ряд ненапечатанных материалов. Из этих текстов с присоединением к ним подробного библиографического обзора всего написанного как самим Ушинским, так и другими авторами о нем, составился указанный II том; 2-е издание его вышло в 1913 г. По своей полноте и обстоятельности библиографический обзор В. И. Чернышева был единственным в нашей педагогической литературе. В настоящее время он является уже неполным, так как доведен только до 1907 г. и так как есть уже возможность установить в нем ряд пропусков, допущенных по независящим от автора причинам.

Тому же В. И. Чернышеву принадлежат интересные разыскания о целом ряде статей и заметок, которые по его предположению должны быть приписаны Ушин-

скому как редактору «Журнала министерства народного просвещения». Из этих статей и заметок можно было бы составить еще один дополнительный том сочинений Ушинского. Разыскания В. И. Чернышева о написанных Ушинским статьях обладают значительной степенью вероятности. Однако сам автор не осуществил подсказывавшегося логикой его изысканий издания следующего дополнительного тома сочинений Ушинского.

В сборнике «Памяти Ушинского» (СПБ, 1896 г.), изданном к 25-летию со дня смерти великого русского педагога, наряду с воспоминаниями об Ушинском напечатаны принадлежащие ему — «Программа педагогики для женских учебных заведений» и «Заметки о чистоте русского языка».

В разное время изданы письма Ушинского к ряду лиц — Л. Н. Модзалевскому, Н. А. Корфу, М. И. Семевскому, М. П. Леонтьевой, А. В. Старчевскому. Переписка Ушинского была гораздо более обширной, но ее не удалось собрать полностью. Есть сведения о том, что Ушинский вел большую переписку с иностранными педагогами, связи с которыми он установил во время вынужденного пребывания за границей. Письма этих педагогов, по всей вероятности, погибли, письма же Ушинского к ним еще не найдены.

IV

Все ли, написанное Ушинским, уже разыскано?

Следует полагать, что главные работы, написанные Ушинским, сохранились полностью и в основном найдено то, что не было напечатано при его жизни. Трудно допустить, чтобы что-либо существенное из его работ было затеряно. Высказывалось предположение, что III том «Педагогической антропологии» был уже написан Ушинским, но по каким-то опасениям его семьи уничтожен. Предположение это явно лишено оснований. Ушинский к концу своей жизни, вследствие болезнен-

ного состояния, уже не мог писать своих работ, — он их диктовал. Так был продиктован II том «Антропологии». Как видно из переписки последнего года его жизни, Ушинский нетерпеливо готовился «надиктовать» и III том, однако приступить к этой диктовке ему не удалось.

Нужно признать, что недостаточно интенсивными были до сих пор розыски того, что написано Ушинским в период его журнальной работы за время с 1852 по 1856 гг. Это объясняется тем, что этому периоду обычно не придавали большого значения в формировании педагогических идей Ушинского. К тому же анонимные статьи этого периода в журналах, где сотрудничал Ушинский, требовали очень внимательного анализа для того, чтобы была возможность высказаться об их принадлежности Ушинскому. В настоящем издании этот недочет в значительной степени устраняется. Устанавливается, что количество работ, написанных К. Д. Ушинским за этот период, должно быть значительно увеличено по сравнению с тем небольшим списком статей, который приписывался Ушинскому до сих пор.

Слишком мало освещена работа Ушинского в «Журнале министерства народного просвещения». Кроме собственных статей Ушинского, помещенных за его подписью, Ушинским написано много как редактором в виде примечаний к чужим статьям, дополнений к ним, переводов педагогических статей с иностранных языков, предисловий и заключений к разным работам и пр. Вопрос о редакторстве Ушинского освещался в статье Я. Гуревича «К. Д. Ушинский как редактор «Журнала министерства народного просвещения» («Русская школа», 1896 г., № 4) и в особенности в упомянутых выше разысканиях В. И. Чернышева.

Чрезвычайно мало исследован период сотрудничества Ушинского в петербургской печати с 1863 г., когда он вместе с своими друзьями — Д. Д. Семеновым, Л. Н. Модзалевским и др. — анонимно сотрудничал в газетах «Голос» и «С.-Петербургские ведомости». По-

требуется большое напряжение исследовательской работы, чтобы вскрыть то, что принадлежит Ушинскому в указанных органах печати.

За этими исключениями нужно признать, что в основном литературно-педагогическое наследство, оставленное К. Д. Ушинским, сохранилось полностью. Этот общий вывод подкрепляется незначительностью тех новых материалов об Ушинском, которые открыты за последнее время. Это очень показательно: советские историки педагогики с большой тщательностью и в исключительно благоприятных условиях для научной работы имели возможность обследовать архивные фонды в поисках дополнительных материалов, характеризующих педагогическую деятельность Ушинского. Очевидно, что теперь могут быть найдены только какие-то частности, детали. В целом же все, написанное Ушинским, уже более или менее известно. Это дает полную уверенность в том, что столь необходимое для научной работы издание основных сочинений великого русского педагога уже может быть осуществлено.

В самом деле, новые приобретения за последние 30 лет сводятся к следующему:

а) Литературный музей получил от В. И. Чернышева в дар с большими трудностями собранные им еще в дореволюционное время материалы об Ушинском. Материалы эти переданы в настоящее время в Центральный государственный архив древних актов в Москве. Содержание этих материалов, частью извлеченных из архивов, частью полученных от семьи Ушинского, описано и частично опубликовано в «Советской педагогике» (1941 г., № 3 — «Новые материалы об Ушинском»). Значение их преимущественно биографическое и библиографическое.

б) Педагогический институт им. Н. К. Крупской (в Ленинграде) приобрел от дочери К. Д. Ушинского, В. К. Потто, остававшиеся у нее материалы — рукописи Ушинского, его детей, ряд портретов, переписку Ушинского с Модзалевским, частично опубликованную еще

до революции. Ничего существенно нового материалы эти не заключают. В 1941 г. в связи с закрытием института материалы переданы в педагогический институт им. Герцена.

в) Отдельными лицами, производившими разыскания материалов об Ушинском в связи с теми или иными научными работами, — тт. Зикеевым Н. В., Лиром В. А., Тимченко В. А., Лордкипанидзе Д. О., Смирновым В. З. и др., — найден ряд новых документов — документы из Гатчинского и Смольного институтов, варианты программ по педагогике, письма Ушинского и пр.

г) Самым ценным однако же приобретением последних лет нужно признать обнаруженные в Институте литературы Академии наук СССР в конце 1945 г. материалы архива Ушинского, пожертвованные туда еще в 1920 г. Н. К. Ушинской и заключающие в себе наряду с другими материалами подлинные рукописи К. Д. Ушинского — черновые материалы для «Педагогической антропологии», черновую обработку «Родного слова», дневник путешествия по Швейцарии, материалы для книги по географии и пр. Подробная характеристика этих материалов дана в статье «Архив К. Д. Ушинского» (Советская педагогика, 1946 г., № 12).

Доныне не разысканы:

а) Тетрадь с документами, дискредитировавшими Ушинского в глазах министерства и специально извлеченными, как это удалось установить В. И. Чернышеву, из дел К. Д. Ушинского по требованию Д. А. Толстого.

б) Такая же тетрадь с письмами Ушинского, адресованными Старчевскому и заключавшими в себе высказывания Ушинского в период, когда он только начинал свою педагогическую деятельность. А. В. Старчевский сообщает в своих воспоминаниях, что он имел намерение отдельно опубликовать эти письма и нарочито выделил их из своего архива, но так куда-то заложил, что потом не мог отыскать. Очевидно, что тетрадь следует искать в архиве или в библиотеке Старчевского, если только они сохранились.

V

Научное издание собрания сочинений К. Д. Ушинского как очередная задача

Если в основном объем литературно-педагогического наследства К. Д. Ушинского можно считать установленным и основные его работы опубликованными, то, с другой стороны, нельзя закрывать глаза на ряд существенных недочетов, характеризующих фактическое существование этого наследства. Коренным недочетом нужно признать недостаточную обработку собранных уже материалов К. Д. Ушинского с библиографической, текстуальной и систематической сторон. Отсутствие такой обработки препятствует освоению педагогического наследства Ушинского в той мере, в какой это необходимо для развития советской педагогической теории и практики.

а) Полной библиографии, а следовательно, и представления о полном объеме написанного Ушинским, мы еще не имеем. Изданная В. И. Чернышевым в 1908 г. замечательно полная для того времени библиография сочинений Ушинского и литературы, относящейся к ним, должна составить основу для более полной библиографии, так как в настоящем виде ее уже нельзя признать исчерпывающей, в особенности для первых лет литературно-педагогической деятельности Ушинского.

б) Сосредоточенной работе над изучением педагогического наследства Ушинского мешает разбросанность этого наследства по разным изданиям, библиографическая редкость многих напечатанных сочинений Ушинского и трудность использования их даже в больших библиотеках столичных городов. Научное издание собрания сочинений Ушинского должно значительно облегчить работу по изучению его педагогического наследства.

в) Текстуально работы Ушинского в существующих изданиях не восстановлены с надлежащей степенью

полноты, вследствие чего значительная часть текстов,написанных самим Ушинским, остается исследователю неизвестной. Так, например, известно, что «Детский мир» не сразу получил ту форму, какая дана ему в последнем, вышедшем при жизни Ушинского 10-м издании. Появлению этого издания предшествовали первоначальные обработки, теперь уже мало кому доступные вследствие библиографической редкости, а следовательно, и недоступности первых изданий «Детского мира». В Москве, например, имеется единственный экземпляр 1-го издания «Детского мира», хранящийся в Государственной исторической библиотеке. Между тем «Детский мир» перерабатывался не только самим Ушинским; его текст изменялся в значительной степени и после Ушинского, так что его последние издания уже не дают полного представления о том, каким был «Детский мир» самого Ушинского. Ясно, что восстановление подлинного текста книги Ушинского и, по возможности, самого процесса обработки этого текста является основным условием для изучения его книги. Аналогичным образом текстуально не исследована и не восстановлена работа Ушинского над «Педагогической антропологией», что не может не вести за собой значительных трудностей в изучении этой глубокой работы великого русского педагога.

г) В связи с разбросанностью работ Ушинского в десятках различных изданий не проделана еще систематизация его произведений по определенным циклам в соответствии с выполнявшимися им в разные периоды задачами, как-то: разработкой учебников, изданием «Педагогической антропологии», составлением методических руководств и т. п. Такая систематизация несомненно облегчила бы изучение работ К. Д. Ушинского, выявив в составе этих работ многое, что до сих пор остается в тени.

Устранение этих и других недочетов в оформлении уже известного литературно-педагогического наследства К. Д. Ушинского и должно составить одну из важ-

нейших задач настоящего собрания сочинений великого русского педагога наряду с опубликованием работ, принадлежность которых Ушинскому устанавливается впервые.

VI

План предпринятого издания сочинений К. Д. Ушинского

Совершенно ясно, что план намечаемого издания должен определиться в первую очередь хронологическим расположением материала. Было бы педантичным однако же подчинять все издание только хронологическому порядку. Необходимо одновременно учитывать целесообразность систематической группировки материала. Так, например, отдельными томами должны быть изданы учебники Ушинского с относящимися к ним материалами, его «Педагогическая антропология», его публицистические статьи. Только таким сочетанием хронологической и систематической группировки будут созданы предпосылки к наиболее удобному использованию наследства Ушинского как для научных, так равным образом и для практических целей.

В результате длительного обсуждения, основной материал литературно-педагогического наследства К. Д. Ушинского распределен для настоящего издания в следующих десяти томах:

Т. 1-й. Ранние работы К. Д. Ушинского, написанные им в период с 1846 по 1856 г., т. е. со времени поступления в Ярославский лицей и до начала работы в Гатчинском институте. Работы, вошедшие в этот том, почти неизвестны широкой массе читателей и очень мало использованы при изучении педагогического наследства К. Д. Ушинского.

Т. 2-й. Педагогические статьи, проекты, заметки и другие материалы за время с 1857 по 1861 г., т. е. за период напряженной практической работы Ушин-

ского в Гатчинском сиротском и в Смольном институтах. Материалы этого периода уже неоднократно перепечатывались в прежних собраниях сочинений Ушинского. В настоящем собрании они будут пополнены вновь найденными его произведениями.

Т. 3-й. Педагогические статьи и другие материалы за время с 1862 по 1870 г., т. е. со времени отъезда Ушинского в заграничную командировку и до его смерти, — период, когда педагогические дарования Ушинского уже не находили себе применения в официальной России. Многие работы этого периода также оставались неизвестными широкой педагогической общественности и будут дополнительно включены в 3-й том.

Т. 4-й. «Детский мир» — первая учебная книга, изданная К. Д. Ушинским и до сих пор не потерявшая своего интереса. Текст «Детского мира» будет дан в окончательной обработке Ушинского, т. е. по 10-му изданию 1870 г.

Т. 5-й. «Детский мир» — методические материалы к этой книге и варианты первых ее изданий. Методические материалы к «Детскому миру» Ушинский первоначально предполагал обработать в виде особого руководства для употребления его книги в школах. Намерение это не было осуществлено, и материалы не перепечатывались в отдельных изданиях «Детского мира».

Т. 6-й. «Родное слово» для детей младшего возраста», год 1-й, 2-й, 3-й, — вторая учебная книга, составленная Ушинским и имевшая исключительный успех в русской дореволюционной школе.

Т. 7-й. «Родное слово» (книга для учащих). Советы родителям и наставникам о преподавании родного языка по учебнику «Родное слово», год 1-й, 2-й и 3-й.

Т. 8-й. «Человек как предмет воспитания (опыт педагогической антропологии)», т. 1-й.

Т. 9-й. «Человек как предмет воспитания (опыт педагогической антропологии)», т. 2-й и «Материалы к 3-му тому».

Т. 10-й. Автобиографические, биографические и библиографические материалы.

Как видно из изложенного плана, настоящее издание сочинений К. Д. Ушинского будет наиболее полным и наиболее систематическим из всех ранее предпринятых изданий его сочинений: а) в нем найдут себе место работы Ушинского, до сих пор совсем не напечатанные, извлеченные из государственных архивов и из архива семьи Ушинского; б) в нем впервые с именем Ушинского будут напечатаны статьи его, опубликованные анонимно или под псевдонимами; в) весь материал будет расположен систематически и в хронологическом порядке, что значительно облегчит возможность его использования в научной работе.

Однако же по ряду обстоятельств настоящее издание не может быть исчерпывающе полным: в издании будут в первую очередь даны работы, имеющие более или менее прямое отношение к проблемам педагогики.

Работы, только косвенно относящиеся к уяснению педагогических проблем, а такими являются многие ранние работы Ушинского, а также работы переводные не войдут в это издание. Кроме того, работы незаконченные, черновики педагогических работ, печатание которых только отвлекало бы внимание читателя от целостного впечатления, производимого законченными и отделанными произведениями великого русского педагога, также не войдут в настоящее издание. Но по мере обработки материалы литературного наследства К. Д. Ушинского, не вошедшие в настоящее издание, будут печататься отдельными сборниками под общим наименованием «Архив К. Д. Ушинского».

Текст работ Ушинского будет заимствован из последних, редактированных им изданий. Рукописей работ Ушинского, за исключением некоторых его писем и черновиков, не сохранилось.

Стиль литературных работ К. Д. Ушинского, преимущественно работ раннего периода его деятельности, имеет нередко особенности, которые непривычно звучат для современного читателя. Эти особенности частью вытекают из стилистических традиций эпохи 40—50-х годов XIX в., к которой органически принадлежал Ушинский по своему воспитанию и культуре; частью они объясняются влиянием украинского языка (детство Ушинского прошло на Украине), в значительной же мере они должны быть объяснены той поспешностью, с какой печатались его статьи в период напряженной журнальной работы, вследствие чего ряд выражений остается стилистически неясным. В целом таких стилистических неясностей очень немного. Ушинский был большим поклонником русского языка, его чистоты и незасоренности и сурово преследовал всяческие искажения родного слова, этого «великого народного педагога».

Не считая себя вправе изменять стиль Ушинского, редакция устраняла только явные опечатки и систематически изменяла орфографию и пунктуацию в соответствии с требованиями советского правописания.

В. Струминский

ОСНОВЫ ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ К. Д. УШИНСКОГО

Великий русский педагог К. Д. Ушинский создал оригинальную педагогическую систему, охватывающую основные проблемы воспитания и обучения.

Возражая против эмпиризма в педагогике, против сведения педагогики к рецептам и правилам, Ушинский в предисловии к своему главному труду «Человек как предмет воспитания» писал: «...Мы полагаем, что лица, берущиеся за преподавание педагогики, должны очень хорошо понимать, что выучивание педагогических правил не приносит никому никакой пользы и что самые правила эти не имеют никаких границ: все их можно уместить на одном печатном листе, и из них можно составить несколько томов. Это одно уже показывает, что главное дело вовсе не в изучении правил, а в изучении тех научных основ, из которых эти правила вытекают»*.

Ушинский требовал при разработке педагогики единства теории и практики, признавал неосновательным спор о преимущественном (а тем более исключительном) значении теории или практики.

Он указывал, что пустая, ни на чем не основанная теория оказывается такой же никуда негодной вещью, «как факт или опыт, из которого нельзя вывести ни-

Этими своими правильными высказываниями об основах, на которых должна строиться педагогическая система, К. Д. Ушинский возражал как против голого эмпиризма в педагогике, так и против умозрительных, абстрактных, оторванных от опыта школы педагогических теорий, за которые он в своей статье «О народности в общественном воспитании» бичевал немецкую педагогику.

Ушинский совершенно правильно считал, что педагогическая теория должна являться обобщением педагогического опыта, требовал, чтобы в ее построении участвовали лучшие учителя-практики и в то же время полагал, что педагогическая теория должна быть основана на философии и широко пользоваться данными целого ряда наук — анатомии, физиологии, психологии, истории, географии, политической экономии и др.

Особенно большое значение при построении педагогической теории Ушинский придавал философии и психологии. Педагогика, писал Ушинский, наука в основном философская. Определение цели воспитания, организация народного образования, по правильному мнению Ушинского, невозможны без философского обоснования. Педагога, который стал бы руководить воспитанием, не имея основанной на философии теории, Ушинский сравнивал с архитектором, который, закладывая здание, не сумел бы ответить, что он хочет строить.

Такое же большое значение при построении педагогической теории он придавал психологии. Если мы хотим воспитывать человека во всех отношениях, его необходимо изучить также во всех отношениях; если мы хотим воспитать человека, то прежде всего должны со-

ставить себе понятие о человеке, неоднократно повторяет Ушинский. Этому вопросу он посвятил важнейший свой труд «Человек как предмет воспитания».

Руководящей идеей педагогической системы Ушинского является народность. К этой идее как основе своей педагогической системы Ушинский пришел, глубоко продумывая вопрос о путях развития России, по которому в 40—50-х годах, еще в студенческие его годы и в начале его деятельности, шел горячий спор между западниками и славянофилами.

Ушинский отверг реакционное понимание народности, какое придавалось этой идее в известной уваровской формуле — «самодержавие, православие и народность», а именно провозглашение крепостнической «самобытности» России; он горячо приветствовал падение крепостного права. Он отверг также одностороннее консервативное понимание народности славянофилами, отрицавшими целесообразность реформ Петра I и звавшими Россию назад, в Московскую Русь.

Народность Ушинский понимает как своеобразие каждого народа, обусловленное его историческим развитием, социальными условиями его жизни, географическими особенностями его родины. К этому пониманию народности он подошел еще на заре своей деятельности, еще будучи и. о. профессора Ярославского лицея, что можно проследить в помещаемых в I томе Собрания сочинений Ушинского его лекциях по камеральным наукам, особенно в лекции четвертой и в его речи «О камеральном образовании». Как ни далеки эти произведения Ушинского по своей тематике от вопросов воспитания, они, однако, дают нам возможность проследить генезис главной идеи его педагогической системы — народности.

Ряд мыслей, обобщенных затем в понятии народность, встречается в живом очерке «Поездка за Волхов». Весь этот очерк дышит большой любовью Ушинского к России, русской природе, русскому народу. Тепло

и любовно отмечает Ушинский в этом очерке красоту и разнообразие родной природы, предприимчивость наших предков и жителей северо-восточной России, русскую сметливость, великодушие и т. д. И как бы для контраста иронически рисует злополучного, тяжеловесного, скупого пассажира-немца. С удовольствием слушает Ушинский народные прибаутки, песню бурлаков.

Здесь же, в этом очерке, ярко видна одна из излюбленных идей Ушинского, органической частью вошедшая в его понимание народности, — тесная связь исторического развития народа и его характерных особенностей с географическими условиями его родины. Мысль эта подробно развивается во всех четырех лекциях Ушинского, художественно выражена в «Поездке за Волхов» и будет позже повторена в поэтической характеристике Ушинским родного слова, когда он указывает, что в языке народа отражаются климат, природа и историческое прошлое его родины (статья «Родное слово»).

Во многих из помещаемых в I томе ранних произведений Ушинского, на первый взгляд не имеющих прямого отношения к его педагогическим взглядам, отмечается самобытность, самостоятельность, величавое спокойствие русского народа, его любовь к красоте, которая обусловливает высокие художественные достоинства русского народного творчества: «Киев завладел последним отрогом Карпатов, последнею ступенью в ту равнину, на которой должна была развиться славянская жизнь в самостоятельную особенность. Смоленск возник на последнем уступе холмистой великорусской равнины в литовские болота; Владимир выбрал себе живописные берега Клязьмы и внес славянское владычество в финские леса; Москва разлеглась на холмах, в которых сливаются в гармоническое целое все разнообразные характеры русских местностей; Переяславль глядится в воды озера, чистого, как кристалл...»

Вопрос о возникновении и развитии характерных особенностей народа, того своеобразия, которое составляет, по Ушинскому, сущность понятия народности, освещается и в его статье: «Труды Уральской экспедиции»,причем он отмечает, что в противоположность англо-сакскому племени, которое подавляло, истребляло слабейшие племена, русские «принимали в себя слабейшие племена (речь идет о «чудском племени»), возводя их на высшую ступень».

Ушинский указывал, что воспитание, основанное на народности, должно развивать в детях гордость героическим прошлым русского народа, уважение к замечательным деятелям русской земли. Эта любовь к героическому прошлому русского народа проявляется уже в ранних произведениях Ушинского, например, в статье «Труды Уральской экспедиции». Ушинский высоко оценивает роль Нижнего Новгорода, который во времена междуцарствия «так блистательно выступает на сцену нашей истории», который «совершил это великое дело: спас Россию от поляков и изменников».

Одной из главнейших черт идеи народности, как ее понимал в применении к русскому народу Ушинский, является его глубокая вера в могучие творческие силы русского народа. В ряде своих произведений он указывает, что русский народ проявлял эти могучие творческие силы и в защите своей самостоятельности от врагов, посягавших на его независимость, и в создании великого русского языка, в прекрасных произведениях народной поэзии, в народной песне, в народной мудрости, выраженной в пословицах. «Не забудем, что этот народ создал тот глубокий язык, глубины которого мы до сих пор еще не могли измерить; что этот простой народ создал ту поэзию, которая спасла нас от забавного лепета, на котором мы подражали иностранцам; что именно из народных источников мы обновили всю нашу литературу и сделали ее достойной этого имени; что этот простой народ создал и эту великую державу, под сенью которой мы живем», — писал Ушинский в своей

предсмертной статье «Общий взгляд на возникновение наших народных школ».

В другой своей статье Ушинский указывал, что народная поэзия является источником для литературного творчества замечательных писателей, из народной песни черпают композиторы материал для своих произведений, народной мудростью питаются создатели философских систем.

Эта высокая оценка творческих сил народа сказывается уже и в ранних статьях и лекциях Ушинского, помещаемых в I томе собрания его сочинений.

Наряду с указанными прогрессивными сторонами идеи народности, в понимании ее Ушинским, в ней имеются, однако, и консервативные черты: Ушинский считал характерной, якобы присущей русскому народу чертой патриархально-религиозную нравственность.

Мировоззрение Ушинского, понятно, сложилось не сразу. Подобно Белинскому, он прошел сложный путь философского развития. Белинский, освободившись от ранних влияний на него идеалистической философии, преодолев влияние Шеллинга, Фихте и Гегеля, которое имело место в начале его деятельности, в последний период своего творчества сделался материалистом, социалистом-утопистом, революционером-демократом. Ушинский не дошел в своих методологических воззрениях до тех высот материалистической и революционно-демократической мысли, на которых в последний период своей жизни стоял Белинский, до тех позиций, которые занимали в его время Чернышевский и Добролюбов. Анализируя мировоззрение Ушинского, мы можем лишь сказать, что он шел по пути от идеализма к материализму, но путь этот остался незавершенным. Поэтому можно говорить лишь о материалистических чертах в педагогической системе Ушинского, не превращая Ушинского в материалиста. При этом материалистические черты мировоззрения Ушинского выступают все сильнее и сильнее в позднейших его произведениях, в особенности в написанном им во второй поло-

вине 60-х годов капитальном труде «Человек как предмет воспитания» (и при этом сильнее во II томе этого труда).

Философская мысль 60-х годов (в частности, опубликованная в 1860 г. работа Чернышевского «Антропологический принцип в философии»), изучение сочинений Дарвина, которого Ушинский ценил очень высоко, критика некоторых взглядов Ушинского «Современником», заставившая его пересмотреть свои прежние взгляды, развитие реакции в России, разбившей прежние иллюзии Ушинского (об этом говорят его письма из-за границы, в которых он писал, что министр народного просвещения и обер-прокурор Синода Д. А. Толстой «давит Россию тяжестью двух министерств», и т. д.) — все это обусловило эволюцию философских и политических взглядов Ушинского.

Если в статьях начала 60-х годов Ушинский признавал, что лучшими учителями и даже руководителями школ являются священники, то в предсмертной статье «Общий взгляд на возникновение наших народных школ» он резко выступает против того, чтобы священники были учителями народной школы. Если в своих первых педагогических статьях (особенно в статье «О нравственном элементе в русском воспитании», 1860 г.) Ушинский отводил большую роль религии в воспитании, то в позднейших своих произведениях он смело высказался за освобождение науки от влияния церкви: «Всякая фактическая наука — а другой науки мы не знаем, — стоит вне всякой религии, ибо опирается на факты, а не на верования», — писал Ушинский во втором томе «Человек как предмет воспитания».

В начале своей деятельности Ушинский считал речь — «даром», позже он четко указывал, что язык создан самим народом, является продуктом его исторической жизни.

Учителем К. Д. Ушинского, сильно влиявшим на него в студенческие годы, был правый гегелианец профессор П. Г. Редкин. Позже Ушинский, усвоив неко-

торые элементы диалектического мышления (но не сделавшись последовательным диалектиком), отрицательно относился к Гегелю, говорил о тумане гегелевской философии, о «мишурном блеске» ее. Отмечая как положительную черту тенденцию позитивизма Спенсера опереться на факты (в противоположность умозрительном спекулятивным теориям немецкой идеалистической философии), ошибочно принимая позитивизм за материализм (и даже характеризуя его как наилучшее выражение материалистической философии), Ушинский, однако, правильно отметил и отверг биологизм Спенсера в понимании развития человеческого общества. Критикуя тех философов и социологов, которые считали, что развитие человека происходит путем биологического приспособления, что у человека с течением веков вырастут крылья для полетов, Ушинский писал, что существует огромная разница между развитием животного и развитием человека. Первое происходит путем биологического приспособления, второе — путем исторического развития. «Сила человека — его паровая машина; быстрота его — паровозы и пароходы, а крылья уже растут у человека и развернутся тогда, когда он выучится управлять произвольно движением аэростатов».

Ушинский отверг довольно распространенный в его время в буржуазной натурфилософии витализм — идеалистическое объяснение жизни какой-то «жизненной силой», «жизненным потоком» (élan vital), но, не найдя по состоянию науки своего времени материалистического решения вопроса, правильно отвергая вульгарный материализм, он отдает дань идеализму, допускает условно термин «сила развития», оговариваясь, что в этом термине много туманного вследствие того, что наука еще слаба.

Отмечая материалистические черты в мировоззрении Ушинского, указывая в то же время идеалистические высказывания Ушинского, необходимо сделать вывод, что к работам К. Д. Ушинского надо

подходить с учетом той исторической обстановки, в которой он жил, и состояния философии его времени.

Вульгарный материализм Фохта, Молешотта и Бюхнера Ушинский решительно и правильно отверг. Он в пору расцвета своего творчества критически отнесся к немецкой идеалистической философии Канта, Гегеля и других немецких философов начала XIX в. Многое привлекало его в позитивизме Спенсера (особенно декларативное утверждение, что необходимо во всех философских построениях опираться на факты), но он решительно возражал против биологизма Спенсера, против теории приспособления, равно применяемой Спенсером к объяснению развития и в мире животном и развития человеческого общества. Не находя в свое время философской системы, которая последовательно, полно объясняла бы явления природы и общественной жизни, К. Д. Ушинский пытливо, творчески искал этого объяснения, критически брал из разных систем те элементы, которые казались ему в процессе сложного анализа жизни наиболее приемлемыми, творчески пытался создать свое мировоззрение, не следуя ни одной из существовавших тогда философских систем. Отсюда его неправильное признание, что ни идеализм, ни материализм не могут будто бы дать истины; его заявление, что всюду он предпочитает факты, что он шел везде за фактами и там, где факты, по его мнению, переставали говорить, он останавливался, «никогда не употребляя гипотезы, как признанный факт»*.

Для середины 60-х годов, когда сильно стала развиваться реакция и усилились гонения со стороны правительства на материализм, смелым, многозначительным было заявление Ушинского, что величайшая заслуга материалистической философии заключается в том, что она поправила ошибку гегелевской философии. Она (т. е. материалистическая философия), говорит

Ушинский в конце своей жизни, в 1868 г., когда министр народного просвещения и обер-прокурор Синода Д. А. Толстой вытравлял малейшие симпатии к материализму, «привела и продолжает приводить в настоящее время множество ясных доказательств, что все наши идеи, казавшиеся совершенно отвлеченными и прирожденными человеческому духу, выведены нами из фактов, сообщенных нам внешней природой, составлены нами из впечатлений или образованы из привычек, условливаемых устройством человеческого организма... Много последовательного внесла и продолжает вносить эта философия в науку и мышление; искусство воспитания в особенности чрезвычайно много обязано именно материалистическому направлению изысканий, преобладающему в настоящее время»...

Много нужно было гражданского мужества, чтобы сделать печатно такое заявление в атмосфере гонений на материализм и личной травли Ушинского со стороны реакционеров в Смольном институте и позже со стороны Филонова и Радонежского, обвинявших Ушинского именно в материализме.

Анализ философских, психологических и педагогических взглядов Ушинского в их развитии от раннего периода его творчества к последним годам его жизни дает основание сказать, что Ушинский не только шел по пути от идеализма к материализму, но что он тянулся, стремился к материалистическому истолкованию жизни, пытался преодолеть тот идеализм, который господствовал в философии, психологии и педагогике в 40-х годах — в период, когда складывалось его мировоззрение. Об этом стремлении ясно говорят его попытки опереться только на факты, его признание опытного происхождения ощущений и человеческих знаний, развития речи как продукта исторического развития народа, высокая оценка дарвинизма, острая критика спекулятивных идеалистических немецких философских систем, психологии Гербарта, мистицизма и абстрактности Фребеля и т. д.

В различных областях материалистические тенденции у Ушинского выражены неодинаково. Материалистические черты больше всего сказываются у него в области натурфилософии и гносеологии, причем ряд отдельных вопросов как из натурфилософии, так и в области гносеологии им нередко освещается и с точки зрения дуализма, агностицизма, позитивизма и т. д. В области же понимания развития общества Ушинский остается идеалистом.

В своем субъективном стремлении к материалистическому истолкованию жизни Ушинский нередко переоценивал (и даже считал подлинно материалистическими) такие теории, которые исходили якобы только из фактов и оперировали будто бы только фактами. Отсюда его ошибочное признание позитивизма материалистической философией. Отсюда же его некритическое, неправильное увлечение, особенно в начале творческой деятельности, «географическим материализмом», а в действительности идеалистическими построениями Риттера, что особенно заметно в его лекциях в Ярославском лицее и ранних географических работах (четвертая лекция, «Труды Уральской экспедиции» и др.).

Аналитический, пытливый ум К. Д. Ушинского не мог удовлетвориться лишь описанием стран и народов при преподавании камеральных наук. Как видно из речи Ушинского «О камеральном образовании», Ушинский подверг уничтожающей критике немецкую камералистику, совершенно правильно отказываясь признать за нею какое бы то ни было научное значение вследствие ее ограниченности, узкого практицизма, мелочности, случайности и рецептурности тех сведений, которые она преподносила. Ушинский указывает, что немецкие камералисты «оставили науке хозяйства самое бессмысленное название», «не определив цели своей науки, не отыскали ее предмета», «не нашли ей содержания», «ложно поняли практичность направления этой науки и вместо законов наполнили эту на-

уку правилами и благоразумными советами немецкой мудрости». Этот приговор немецкой камералистике К. Д. Ушинский заканчивает словами: «С такими недостатками она не может остаться и не имеет права называться наукою. Изучение ее не принесет никакой пользы»...

Следует тут же заметить, что позже Ушинский и в области педагогики дал острую критику немецкой системы воспитания и немецких педагогических теорий, отметив их абстрактность, формализм, педантизм и национальную ограниченность; глубоко критиковал фребелизм и формалистическую методику обучения грамоте. Эта критика и его требование, чтобы педагогика разрабатывала не рецепты, а законы воспитания, многими нитями связаны с речью «О камеральном образовании» 24-летнего Ушинского.

Отвергнув еще в начале своей научной деятельности немецкую «науку» о хозяйстве (камералистику), пытаясь в фактах и явлениях окружающей жизни найти законы хозяйства, Ушинский в своих исканиях некритически, однако, увлекся новым в его время учением немецкого географа Карла Риттера, своего современника, который отказался от господствовавшей ранее описательной географии и сделал попытку построить (совместно с Гумбольдтом) географию как науку, истолковывающую, объясняющую. Идеи Риттера привлекли Ушинского попыткой опереться на факты окружающего материального мира, однако К. Д. Ушинский не понял идеализма, искусственности построений Риттера, который односторонне сводит объяснение истории народов различных стран, их экономику, общественно-политический строй, культуру и национальные особенности только к влиянию географических условий, делая человека пассивным продуктом географической среды, не учитывая деятельности человека, изменяющей эту среду, внося элемент предопределенности и давая вследствие этого идеалистическое толкование общественной жизни народов.

При чтении четырех лекций Ушинского, его речи «О камеральном образовании» и его географических работ, помещенных в этом I томе «Собрания сочинений K. Д. Ушинского» («Труды Уральской экспедиции», «Магазин землеведения и путешествий»), надо поэтому очень критически отнестись к тем похвалам, которые Ушинский расточает Риттеру и Александру Гумбольдту, и к его попыткам, следуя Риттеру, объяснить национальные и племенные особенности населения только географическими условиями.

Надо учитывать, что идеи Риттера во времена, когда Ушинский только начинал свою деятельность, могли увлекать его своей новизной, попыткой заменить голое описание анализом, исканием обобщений и законов, внешней попыткой опереться на материальные условия. Вследствие новизны этих идей в то время еще не было их глубокой критики, которая могла бы вскрыть идеализм, односторонность и спекулятивность теорий Ригтера, лишь замаскированные фактами и явлениями материального мира.

Надо учитывать также, что в I томе сгруппированы наиболее ранние работы Ушинского, мировоззрение которого только начинало складываться. Все помещенные в этом томе работы написаны Ушинским в возрасте всего лишь 23—34 лет, когда естественными были у молодого ученого некоторые некритические увлечения «модными» теориями, вносившими нечто новое в описательную географию и описательное естествознание предшествующего времени. Если мы проследим, как складывалось мировоззрение многих крупнейших мыслителей и ученых, то нередко встретимся с аналогичным явлением. Надо отметить, что в дальнейшие годы своей жизни Ушинский в значительной степени освободился от влияния Риттера. Мировоззрение его становилось глубже, сложнее, разностороннее; элементы материализма, которых мы почти не встретим в ранних его сочинениях, помещенных в этом I томе, становились (особенно во второй половине 60-х годов) сильнее.

Религия занимает в мировоззрении Ушинского в 40—50-х годах и в начале 60-х годов (в первых педагогических работах, помещенных во II томе настоящего «Собрания сочинений») значительно большее место, нежели в сочинениях последних пяти лет его жизни, хотя от ее влияния он и не освободился в течение всей своей жизни. В своих «Лекциях» 23-летний Ушинский, учителем которого был правый гегелианец проф. Редкин, еще уделяет большое место при трактовке исторического развития общества «божественному духу», материальная среда трактуется им как орудие «развития этого духа», а развитие общества как «видимое, историческое выражение развития духа». Таких формулировок в духе идеалистической немецкой философии мы не встретим у зрелого Ушинского во второй половине его деятельности, не только в конце 60-х годов, но и в 1861—1864 гг. Он позже будет резко характеризовать гегелевскую философию (в том числе и идею «абсолютного духа», который якобы проявляет себя в исторической жизни народов) как туман; будет говорить о «мишурном блеске» этой философии.

Риттером, Гумбольдтом и другими представителями западноевропейской буржуазной науки (главным образом, немецкими) навеяны были на юного Ушинского и его неправильные мысли об «азиатском» и «европейском» начале в жизни народов, о восточной и западной культуре, и отсюда в корне неправильна и его характеристика славян как народов, для которых будто бы присущ как основа жизни «быт патриархальный». Ушинский, правда, считает, что «славяне — по языку, физиономии, древности своего пребывания в Европе, по способности к цивилизации, наконец, по восприимчивости своей — бесспорно принадлежат к европейским народам»; этим утверждением Ушинский как бы делает попытку отвергнуть риттеровскую клеветническую характеристику славян, освободиться от неверной концепции, поскольку она оскорбляет его

чувство национального достоинства, но тут же оставляет элементы этой ложной концепции, приписывая славянам патриархальность как основу общественной жизни в противоположность государственности западно-европейских народов. Чувство национального достоинства, любовь Ушинского к родине и русскому народу заставляют его и в этот остаток риттеровской концепции вносить оговорку, что «неспособность к государственной жизни», якобы характерная для славян, не относится к русскому народу.

Уже в ранних произведениях и еще сильнее в позднейших Ушинский высоко оценивает русский народ, гордится его героическим прошлым, его культурой, тепло характеризует его, но некоторые следы этой ложно приписываемой славянам, якобы присущей им патриархальности сохранились все же и в позднейшем его понимании идеи народности. В этом понимании, как мы упоминали в начале статьи, наряду с целым рядом прогрессивных черт, имеется черта консервативная — приписывание русскому народу как будто бы присущей ему черты патриархально-религиозной нравственности. Генезис этой мысли ясно виден в ранних его произведениях.

В течение своей недолгой жизни К. Д. Ушинский прошел большой путь философского развития. Он вступил на этот путь в 40 х годах, отягченный идеалистическим наследством религиозно-патриархальной семьи и философских взглядов своих учителей — Грановского, Редкина и др. Постепенно он преодолевал это идеалистическое наследство, вырабатывая свое самостоятельное мировоззрение, встречая на этом пути, однако, то тормозившие и искривлявшие его движение концепции Риттера, Гумбольдта, то ускорявшие и помогавшие ему двигаться дальше учение Дарвина и сочинения Чернышевского. Особенно много внесло в его философское и педагогическое развитие общественное движение 60-х годов, под влиянием которого усиливались материалистические черты его мировоззрения.

Ранняя смерть прервала этот путь непрерывных исканий. Статья Ушинского «Общий взгляд на возникновение наших народных школ» — большой сдвиг в его взглядах, но это была его предсмертная статья. Сочинения, помещенные в I томе — читатель должен учитывать это — ранние произведения Ушинского, когда мировоззрение его только начинало складываться, когда он еще не преодолел идеалистического влияния своих учителей и иностранной литературы. Многое, что настораживает советского читателя в этих ранних произведениях Ушинского, он позже критически отверг и сам. Но даже в этих незрелых еще произведениях юного Ушинского уже можно усмотреть его стремление стать на самостоятельный путь, выработать свое, независимое от иноземных влияний мировоззрение.

В этом отношении особенно следует обратить внимание на уничтожающую критику Ушинским немецкой камералистики в первой части его речи «О камеральном образовании». В то время как правительство Николая I в борьбе с прогрессивными течениями общественно-экономических наук насаждало рецептурность, ограниченную камералистику, следуя немецкому ее образцу, молодой 24-летний Ушинский смело выступил с анализом ее убогости и антинаучности и противопоставил этой чиновничьей феодальной камералистике требование построения науки об общественном хозяйстве на основе классической (в буржуазном смысле слова) политической экономии. Для того времени, когда Россия была еще полностью крепостнической страной с сугубо реакционным николаевским политическим режимом, такое требование было значительным шагом вперед.

Вполне естественной поэтому была у Ушинского, когда его научные интересы обратились от экономических и юридических наук к педагогике, такая же острая критика немецкой педагогики (в одной из первых его педагогических статей — «О народности в общественном воспитании») и стремление противопоста-

вить ей свою оригинальную педагогическую систему, понимаемую не как собрание правил, рецептов или спекулятивных метафизических построений, но как совокупность законов воспитания, обобщений педагогического опыта, построенных на философии, изучении психической жизни человека и учете исторического развития и особенностей русского народа.

Ушинский не только провозгласил народность в качестве основной идеи своей педагогической системы, не только дал с точки зрения народности острую критику немецкой педагогики и глубокую характеристику особенностей воспитания у ряда народов и указал, как, по его мнению, следовало бы проводить нравственное воспитание русских детей. Вся его дидактика органически построена на идее народности: в основу ее он кладет изучение русского языка, географии и природы России, историю русского народа.

Его учебные книги «Родное слово» и «Детский мир» построены на фольклоре русского народа, на доступных детям лучших образцах литературы русских писателей; статьи по природоведению, которыми так богат его «Детский мир», — это статьи, знакомящие, главным образом, с природой России. Вместо надуманных абстрактных фребелевских занятий для детей дошкольного возраста, он рекомендует доступные этим детям русские народные игры.

Е. Медынский

*Год рождения К. Д. Ушинского окончательно не установлен. В послужных списках Ушинского и в показаниях его биографов год его рождения указывается различно, причем большинство показаний колеблется между 1823 и 1824 гг., изредка в послужных списках предположительно ставится 1825 г., а часто год рождения неопределенно заменяется указанием на возраст Ушинского в момент составления списка. Метрическое свидетельство Ушинского, которое одно могло бы устранить разноречия показаний, безуспешно в течение многих лет разыскивалось В. И. Чернышевым. Ему было известно о существовании в архиве Московского университета какого-то документа о годе рождения Ушинского, но этого документа ему не показали. Только в 1939 г. автору кандидатской диссертации об Ушинском Н. В. Зикееву удалось обнаружить этот документ в архиве Московского университета, в личном деле К. Д. Ушинского. Документ был выдан из Тульской духовной консистории отцу Ушинского в 1833 г. Из документа видно, что непосредственно по рождении К. Д. Ушинский в метрическую книгу записан не был, так как его крестил кладбищенский священник, не имевший метрических книг. Откладывая со дня на день занесение совершенного им акта крещения в метрическую книгу соседней церкви, он скончался, а отец Ушинского, переходя по службе из одного города в другой,вспомнил о метрическом свидетельстве только тогда, когда наступила пора определять Ушинского в гимназию. В 1833 г. сви-

1844—1846 гг. — в качестве «отличнейшего кандидата» Ушинский выделен советом Московского университета в распоряжение попечителя Московского округа и в ожидании назначения готовится при университете к магистерскому экзамену.

1846 г. 2. VIII — 1848 г. 21. IX — К. Д. Ушинский состоит и. о. профессора камеральных наук в Ярославском лицее.

1848 г. — «О камеральном образовании» — речь на торжественном заседании Ярославского лицея. Издана в Москве в 1848 г.

1850 г. 6. II — 1854 г. 1.VIII — служба в должности помощника столоначальника департамента инославных исповеданий в министерстве внутренних дел.

детельскими показаниями, без единого письменного документа, пришлось установить по воспоминаниям участников акта крещения, что К. Д. Ушинский родился в 1823 г. 19 февраля. Эти показания и удостоверила консистория в документе, выданном отцу Ушинского. Устанавливаемая документом дата рождения Ушинского в 1823 г. могла бы быть принята как не вызывающая никаких сомнений, если бы в показаниях как самого Ушинского, так и его биографов не было никаких расхождений. Совершенно понятно, что официально установленной даты нельзя было избежать и на нее необходимо было ссылаться во всех документах. Но когда Ушиискому приходилось указывать свой действительный возраст, его показания и показания биографов склонялись к другой дате, к 1824 г. Товарищ Ушинского по Новгород-Северской гимназии М. К. Чалый, написавший обширные воспоминания об Ушинском, дает показания в пользу 1824 г.; Ю. Рехневский, товарищ Ушинского по Московскому университету, один из его близких друзей, а также секретарь Ушинского А. Фролков определенно называют 1824 г. Сам Ушинский в своих воспоминаниях об обучении в Новгород-Северской гимназии говорит, что ему «не было еще двенадцати лет», когда умерла его мать и он поступил в III класс гимназии. Это было в 1835 г.; в феврале этого года Ушинскому, как совершенно ясно из этого показания, было 11 лет. Это показание опять отсылает нас к 1824 г. Напрашивается предположение, что по весьма понятным житейским соображениям отец Ушинского, принимая во внимание блестящие способности своего сына, захотел определить его в школу на год раньше срока, и в этом смысле при отсутствии каких бы то ни было письменных документов были даны показания свидетелей в консистории. Практика поступления в учебные заве-

1852—1854 гг. — сотрудничество в журнале «Современник».

1854—1856 гг. — сотрудничество в журнале «Библиотека для чтения».

1854 г. 4. XI — 1859 г. 25. I. — К. Д. Ушинский работает преподавателем и инспектором классов Гатчинского института.

1857—1858 гг. — сотрудничество в «Журнале для воспитания» и частью в «Сыне отечества».

1859 г. — «Письма о воспитании наследника русского престола».

1859 г. 10. II — 1862 г. III — К. Д. Ушинский состоит инспектором классов Смольного института*.

1860 г. VII — 1861 г. XI — редактор «Журнала министерства народного просвещения»**.

1860—1863 гг. — сотрудник того же журнала.

1861 г. — 1-е издание «Детского мира». 1862—1867 гг. — командировка за границу.

1864 г. — 1-е издание 1-го и 2-го года «Родного слова» с «Руководством» для преподавания по этим книгам.

1864—1869 гг. — первоначальные очерки «Педагогической антропологии» в виде статей в «Педагогическом сборнике».

РЕДАКЦИОННОЕ ПОЯСНЕНИЕ К ПЕРВОМУ ТОМУ

Согласно принятому плану издания в первый том сочинений К. Д. Ушинского включены его ранние произведения, написанные им за десятилетие с 1846 по 1856 г., в период, когда Ушинский сначала работал в должности и. о. профессора Ярославского лицея, затем состоял помощником столоначальника департамента инославных исповеданий в министерстве внутренних дел и, наконец, сотрудником журналов «Современник», «Библиотека для чтения» и др.

Материалы, вошедшие в этот том, далеко не исчерпывают однакоже всего написанного Ушинским за указанное десятилетие. Сюда вошли только наиболее крупные работы и статьи этого периода, дающие представление о характере и направлении умственных интересов Ушинского в эти годы. Значительное число других, большей частью анонимных, работ Ушинского — библиографические рецензии, иностранные известия, фельетоны, переводы с иностранных языков — в настоящее издание не войдет. Однакоже в целях учета этих работ в особом приложении в конце тома дается их перечень.

Так как наше издание имеет основной задачей воспроизведение текста наиболее ценных и законченных произведений К. Д. Ушинского, то комментарии к этому тексту ограничены необходимыми библиографическими справками и указателями.

Принимая во внимание, что извлечение ставших библиографической редкостью работ Ушинского, как включенных в настоящее издание, так и не вошедших в него, могло быть осуществлено только при содействии

ЛЕКЦИИ В ЯРОСЛАВСКОМ ЛИЦЕЕ2
Лекция первая3
Мм. Гг.
Вам известно, что наш лицей, в новом своем пре-
образовании 4, имеет целью приготовить каме-
ралистов на службу нашего отечества. Этим
действием правительство наше выражает созна-
ние современной необходимости камерального обра-
зования для России и предлагает нам средства быть
полезными отечеству на этом поприще. По выбору пред-
метов, которые составили мою кафедру, на мне лежит
обязанность не только познакомить вас частно с каж-
дым из этих предметов, но и показать вам общее зна-
чение камералистики. А потому первое наше знаком-
ство я начну тем, что постараюсь вам уяснить, насколько
^то возможно для первого раза, взаимное наше назна-
чение.
Конечно, более всего желал бы я, чтобы мы поняли
друг друга, чтобы ваше внимание еще более согрело
мою ревность и чтобы то и другое было плодом не суро-
вой обязанности, а обоюдного нашего стремления к
истине и желания быть полезным нашему отечеству.
Вы теперь покинули уже школьную дорогу и вхо-
дите в свободную, безграничную область науки, где
первым руководителем вашим должен быть ваш свобод-
ный разум, а главным двигателем — стремление к
истинному просвещению. Мое же дело не указывать
вам давно истертую дорогу, но идти вместе с вами по
той, которая мне только известнее, чем вам; и тем более.

что эта дорога не только не вполне освещена, но едва
проложена; да и самая цель нашего изучения являет-
ся еще, и то только недавно, спорным пунктом. Еще не
решен вполне вопрос, какой именно объем камеральных
наук, какая наука должна быть для них основною, и
не определена с точностью и сфера действий камера-
листа. Самое слово — камералистика — на Западе име-
ет случайное значение, а у нас не имеет даже и того,
между тем как всеобщая потребность в так называемых
камеральных сведениях, под которыми разумеют раз-
ные, но близкие понятия, делает необходимым множе-
ство учреждений, подобных нашему лицею. Кажуще-
еся противоречие в этой мысли я постараюсь объяснить
вам после, чтобы теперь оно не завело нас далеко в ис-
следование чужих мнений.
Прежде всего я постараюсь указать вам то место,
которое занимают камеральные науки в общей области
человеческого ведения, а потом— какое место в каме-
ральных науках занимают предметы моей кафедры, —
и это мы назовем введением в общий курс моих
лекций.
Камеральные науки находятся в сфере тех наук,
предмет которых создан духовною природой человека
и именно тех, которые рассматривают человека в обще-
стве других людей. Я не исключаю этим материальной
природы иа состава этих предметов — она входит в
них, но входит столько, сколько человек усваивает
ее себе, и притом человек, как член общества. Она
входит в состав предмета этих наук потому только,
что человек кладет на ней печать своей духовной при-
роды, и притом той стороны души своей, которая выра-
жается в общественной жизни. Следовательно, предме-
том этой области человеческого знания, к которой
принадлежат и камеральные науки, является человече-
ское общество в его отношениях к людям и к мате-
риальной природе. Высшим человеческим обществом яв-
ляется государство — в него втекают, им живут и в

нем движутся все другие человеческие общества — и,
следовательно, эту область наук в обширном смысле
можно назвать государственными науками — Staats-
wissenschaften в обширном смысле.
Человек является в государстве двояким.4 или лицом
отдельным, самостоятельным, преследующим свои част-
ные, эгоистические интересы, ^которые связаны нераз-
дельно с его исключительной личностью, и сами ис-
ключают всякие интересы других лиц; или—членом
одного живого организма — государства, выполняю-
щим общую цель его, с пожертвованием даже своими
частными интересами. В первой сфере двигателем яв-
ляется эгоизм, во второй — патриотизм. Первая сфера
есть частная, эгоистическая, гражданская; вторая —
публичная, общественная, государственная. Первая
подчиняется последней, но последняя, самым своим су-
ществованием, необходимо предполагает существова-
ние первой, и без нее быть не может; но гражданская
сфера только в государственной находит свое полное
осуществление. Но, сливаясь в жизни, эти две сферы
должны быть строго различаемы в науке. Для вывода
понятия камералистики необходимо очертить характер
этих двух сфер, потому что из общественных наук вы-
текают камеральные, и все, что я скажу об обществен-
ной науке, относится к камеральной, как к ее части.
Гражданскую же сферу я должен отличить потому, чтобы
резче определить общественную и еще камеральную, в
которой предметами действия являются также иму-
щества и которая, следовательно, может быть иногда
смешана с гражданскою. В гражданской сфе-
ре человек является вполне лицом — persona,
лицом отдельным, исключающим всякое другое, так
что это исключение является ближайшим опреде^
лением личности. Здесь он преследует свои частные,
исключительные, гражданские интересы, которые он
стремится выполнить только для себя. Здесь он вы-
сйазывает только свою волю, достигает только
своих выгоду я и мое — первые слова в этой сфере.

По самой природе своей, человек, как существо со
свободною волею, имеет право на такую
самостоятельную жизнь, на такое исключительное пре-
следование своих интересов и носит в себе требование
и средства самоудовлетворения, как мы
назовем чувство, руководящее человеком в этой част-
ной сфере его действий. И никто не может отказать
человеку в этом праве самоудовлетворения — в нераз-
дельности, исключительности, свободе его личности,—
никто, ибо отрицающий это право сам бы уничтожил
всякую силу своего отрицания. Эта свободная воля есть
основа всей человеческой деятельности; только при-
знавая ее, можно требовать отчета от человека в его дея-
ниях. Этою свободою отличается деятельность человека
от деятельности внешней природы — на ней основывает-
ся все достоинство человека; только с нею он может
быть обвиняем в своей деятельности. Словом, на ней
только основываются и могут основываться все дейст-
вия человеческие, иначе они будут действиями внеш-
ней природы, действиями животного — как бы умны,
как бы рассчитаны они ни были. Ибо часто бывают умны
и действия животных. Цчто может быть умнее, что мо-
жет быть рассчитаннее действий внешней природы?.. Сле-
довательно, это эгоистическое чувство самоудовлетво-
рения не есть само по себе ни з л о е, ни доброе,
хотя может быть источником того и другого, но только
необходимая основа всякого я, без которого оно не
будет человеческим.
Обладатель свободной воли есть лицо — per-
sona — и имеет право на признание своей личности,
своей свободной воли от всякого другого лица. Прежде
существовали отдельно понятие человека и понятие
лица; всякое живое лицо было человеком, но не всякий
человек был лицом. Христианская религия навек слила
эти понятия, но прежде, в древнем мире, именно в
Риме, развилось вполне понятие лица; но только рим-
ский гражданин был лицом. Памятником этого ложного
разделения человека и лица — осталось у над слово

«гражданин» — civis, имеющее теперь и другие значе-
ния; в выражении — гражданское право — оно именно
удержало свою тожественность с понятием лица, и
гражданское право значит то же, что личное, частное
право —гражданская, личная, частная сфера.
Как я уже сказал, в этой гражданской сфере чело-
век преследует свои частные, эгоистические интересы.
В этом преследовании не нужно ни понуждать, ни по-
ощрять человека. Чувство самосохранения и сохране-
ния свободы воли своей, желание удовлетворить своим
бесконечным потребностям и расширить свое владыче-
ство над всем внешним миром — рождаются вместе
с человеческим я и достаточно ручаются за то, что он
не останется спокойным в этой сфере* Человек, желаю-
щий чего-нибудь, лучше всех знает, чего желает, и
пртому сам же должен знать и средства достигнуть
желаемого. Он ищет только для себя, один пользуется
плодами своего искания, а потому может и должен быть
предоставлен самому себе. Но всякое лицо равно дру-
гому лицу, как всякая свободная воля равна другой
свободной воле. Свободная воля может только быть
или не быть, а не может быть более или мецее. Одно
лицо может обладать большими средствами для до-
стижения своей цели, но всякое —обладает одинако-
вым правом на достижение их, ибо всякое — имеет в
одинаковой степени свободную волю, которая не имеет
степеней. Оттого-то в гражданской сфере все лица
равны —в этом смысле и наше законодательство объяв-
ляет всех равными перед законом. Таким образом,
одно лицо, преследуя свои интересы, встречается в
них с другим лицом. Или они ищут одного и того же,
или разного, но так, что если один получит свое, то дру-
гой своего не может получить. Итак, здесь должны ре-
шить степень и количество их средств удовлетворить
своим желаниям — и кто сильнее, тот и получит желае-
мое. Но самый сильный, говорит Руссо, не довольно
силен, чтобы быть всегда господином. Таким образом,
возникла бы борьба между лицами, которую решали бы

средства, которыми они обладают. Но при бесконеч-
ности человеческих потребностей и желаний, при бес-
численном разнообразии средств каждого лица, при шат-
кости и изменчивости этих средств и сил, — в этой
борьбе все бы зависело от случая, не было бы никакого
-порядка, и не было бы ей никогда конца. Человек по-
грузился бы в беспорядочный, бесконечный и бесплод-
ный хаос, в котором погибло бы все человеческое. Но
не таково назначение человека —одно сильное влече-
ние не разрушит в нем гармонии целого. Одна бесконеч-
ная сторона его бесконечного духа не погубит других.
В человеке есть другое чувство, которое управит этим
чувством самоудовлетворения—не ограничит его, но
подчинит, как и само себя, законам разума, или, глуб-
же сказать, введет законы разума в это чувство самоудов-
летворения — в исключительное, человеческое я, ибо
только собственный же разум человека мо-
жет воМи в его исключительное, собственное я, в его
личность, не разрушив ее. Только разум может повеле-
вать лицом и не уничтожить его свободной воли; ибо
разум так же принадлежит лицу, как и свободная во-
ля. Это успокаивающее, устрояющее, спасительное
чувство есть чувство справедливости —совесть в своем
развитии: voluntas suum quique tribuendi — хотение
каждому воздавать должное ему. Оно так же врождено
человеку, как и чувство самоудовлетворе-
ния, и живет в последнем так, что человек, удовлет-
воряя чувству справедливости, удовлетворяет самому
себе, своему я.
Конечно, у многих нравственно неразвитых людей
оно едва заметно, но, тем не менее, всегда и везде, у
всех существует — у самых диких народов, у самых
развращенных злодеев. Это ручается за его первобыт-
ность, природность, за то, что оно рождается и живет
вместе с человеческим сердцем. Конечно, в неразвитом,
первобытном человеке, в сердце, каковым оно выходит
из рук материальной природы, это чувство, как под-
тверждают наблюдения, почти ничто в сравнении с чув-

ством удовлетворения своих, по большей части, телесных
потребностей, и, повидимому, оно должно бы скоро
исчезнуть в борьбе с этим диким, порывистым стрем-
лением первобытного человека удовлетворить всем своим
минутным желаниям и прихотям. Но это чувство имеет
за себя огромное преимущество, непреоборимую силу —
разум. На этом-то прочном основании, хотя медленно,
но неудержимо развивается это, вначале едва примет-
ное, чувство. Сообразность законов разума с этим чув-
ством не только спасает его от уничтожения, но возво-
дит на ту высокую степень, на которой мы видим его
у развитых народов. Чувство самоудовлетво-
рения резко, порывисто, часто овладевает всем су-
ществом человека; но зато неопределенно, темно, неогра-
ниченно, а потому пусто, и человек, как существо ра-
зумное, требующее определенного, разумного, не может
остановиться на таком чувстве. Напротив, чувство
справедливости, как только появляется, то и находит
опору в твердой мысли человека, находит в разуме
его такие законы, выполнение которых вполне может
удовлетворить ему — этому чувству справедливости.
И, кроме того, в самом внешнем мире, в окружающей
его природе и порядке вещей чувство справедливости
находит также себе твердую опору, ибо человек скоро
замечает, что, руководствуясь этим чувством, он ско-
рее, вернее, основательнее, спокойнее удовлетворяет
своим потребностям. Верность этой мысли вы оцените
при изучении политической экономии. Такое соответ-
ствие чувства справедливости с законами разума и с
законами внешней природы легко объяснить: законы
разума и законы внешней природы даны одним и тем
же разумом и истекают из одного и того же источника,
из высочайше справедливого существа — высочайшей
спр авед лйвости.
Таким образом, чувство справедливости, соответ-
ствующее законам разума, одерживает верх над чув-
ством самоудовлетворения, регулирует
его, ставит его в свои пределы — в пределы оправед-

ливости, вводит его в разумную сферу, подчиняет тре-
бованиям разума. Эти законы разума, удовлетворяю-
щие чувству справедливости, выражаясь во внешних
формах — в законах естественных и положительных —
и составляют то, что называют правом. Или, пра-
во в строгом смысле этого слова,
как право гражданское, есть та-
кой единый закон разума, разви-
тый в своей части, действуя по
которому свободная воля лица, на-
правленная на преследование лич-
ных его интересов, может удовлет-
ворять им, удовлетворяя вместе и
личному чувству справедливости.
Под именем личных интересов не надобно
разуметь интересов эгоистических в грубом смысле
этого слова. Жертвуя какому-нибудь бедняку свое
имение, я удовлетворяю этим также своей личной
эгоистической потребности благотворения. Мысли и
правила мои, которыми я руководствуюсь при этом
даре, могут быть далеко не эгоистические, но даже мыс-
ли и правила высокого самопожертвования; но удовлет-
ворение этим собственным моим мыслям
и правилам будет чисто делом моего частного, личного
и, пожалуй даже, эгоистического интереса; а потому
и дар есть акт гражданской сферы. В праве граждан-
ском, в праве собственн ом, в строгом смысле
этого слова, не обращают, следовательно, внимания
на внутреннее побуждение, на то, почему человек хо-
чет того или другого, предполагая всегда, что во вся-
ком действии человека в этой сфере права воля его на-
правлена на удовлетворение его же исключительных
потребностей, и это предположение не есть пустой вы-
мысел, потому что во всяком действии свободной воли
должно быть эгоистическое стремление, а иначе воля,
как свободная желать того или другого, не проявилась
бы или не была бы свободною волею. Этим показывает-
ся только то, что право берет и оценивает одну только

внешнюю сторону причины человеческих деяний или,
что право не идет далее свободной личной воли чело-
века, и что, наоборот, человеку достаточно только од-
ной свободной воли, чтобы действовать в сфере права..
И по этому свойству своему гражданское право, т. е.
потому что оно не сходит в глубину духа человеческого,
оно носит эпитет внешнего. Для того, чтобы действие
человека явилось признанными сфере права, нужна
только известность присутствия Свободной воли в дейст-
вии лица; а как всякое лицо потому только и лицо, что
имеет свободную волю, то всякое действие всякого
лица в сфере его личных, гражданских интересов есть
действие правовое и может иметь все последствия пра-
вового действия. А потому и судья в гражданском деле,
предполагая всегда за лицом свободную волю, дает
его действию всю силу гражданского действия; он не
обращается к личности действовавшего, а обращается
прямо к факту. Такое отдельное рассматривание, та-
кое отвлечение свободной воли человека от всей осталь-
ной его духовной и материальной природы дает этому
праву, или праву в строгом омысле, название отвле-
ченного, абстрактного — jus abstractum.
Такое невнимание ко всему остальному человеческому
в человеке дает этому праву название строгого права —
jus strictum. Так называл его строгий римлянин, исклю-
чительно развивавший это любимое его право, так сход-
ное, так слитое с его гордою натурой. Он возвышал по-
нятие гражданина до этой неограниченной свободной
воли, а мир христианский перенес такое понятие на
всякую человеческую личность и тем сделал это необ-
ходимое условие человека еще независимее; ибо в Риме
оно зависело от понятия гражданина, в мире же хри-
стианском достаточно быть человеком, чтобы иметь
право требовать признания своей личности, своей ис-
ключительной воли.
Таким образом, вы видите, что право имеет своим
непосредственным основанием свободную волю челове-
ка, своею непосредственною целью — развитие его лйч-

ности; а потому-то в Риме, где, по преимуществу, раз-
вивалось это право, как на своей природной почве,
личность гражданина получила такое огромное, гор-
дое развитие.
Из этого быстрого очерка характера гражданской
сферы вы можете видеть, что отличительный признак
ее есть тот, что, действуя в ней, человек исключитель-
но действует в пользу своей личности и что плод дей-
ствий в этой сфере есть развитие собственной его лич-
ности; что интересы этой сферы — чисто личные и не
могут быть другими, оставаясь в ней — относятся толь-
ко к развитию той стороны человеческой природы, ко-
торая не может быть разделена и не терпит никакого
чуждого вторжения, именно, личной свободной воли
человека, именно так, что эта воля может быть только
свободною, не раздельною или совсем
не быть.
Из этого вы можете вывести, и ваш вывод будет со-
вершенно справедлив, что гражданская сфера не только
не соединяет личностей человеческих, но именно в ней-то
они и разъединяются, получают обособление, делают-
ся особыми, неделимыми, уединенными личностями.
Вы выведете, и совершенно справедливо, что граждан-
ское право именно направлено на то, чтобы разъеди-
нить личности в случайном столкновении их
между собою, в их интересах; сделать личности тем,
чем они должны быть: единичными, исключительными,
свободными; защитить их от всякого чуждого притя-
зания; спасти от всякого чуждого вторжения и сделать
эту исключительную свободную жизнь их твердою,
постоянною. Следовательно, граждан-
ское право направлено на то, ч то б ы
вполне определить, укрепить и по-
стоянно сохранить исключитель-
ную личность человеческую.
Такова в самом деле жизненная сила гражданского
права: ее можно назвать разъединяющею или обособ-
ляющею силою; она зависит от того, что гражданское

право имеет единственным основанием своей жизни
свободную волю человека, а свободная воля человека,
можно сказать, есть постоянное выражение его исклю-
чительности, независимости, самостоятельности, отдель-
ности; а потому-то и в других сферах жизни человека,
как только появляется надобность признать какую--
нибудь мертвую вещь или какое-нибудь мертвое, от-
влеченное понятие чем-то отдельным, самостоятельным,
не зависящим от воли человека, то это можно сделать
только введя эту мертвую вещь или это мертвое, отвле-
ченное понятие в обособляющую сферу гражданского
права. Но как присутствие свободной воли возможно,
в самом деле, только в живом существе человека, то
такЛ предположение всегда остается только предполо-
жением, и такие лица носят название вымышленных,
юридических — persona juridica vel moralis vel mor-
tua; так общины, города, государства и прочее. Потому--
то в гражданских отношениях государство, казна,
церковь, частный человек и даже самая ничтожная
вещь, которая облечена каким-нибудь гражданским
правом, являются равными. Ибо, как мы сказали.выше,
личность может только быть или не быть, но она
не может быть более или менее и равна всякой другой
личности. Этот-то смысл выражают слова нашего сво-
да: все равны перед законом. Этою обо-
собляющею, жизненною силою своею, т. е., следователь-
но, самым существом своим, гражданская сфера резко
отличается от сферы публичной, общественной, госу-
дарственной.
Мм. Гг.
Совершенно противоположное основание имеет об-
щественная сфера. Самое название ее показывает, что
главное ее свойство есть общить, делать из разных су-
ществований одно общее. Так, как мы рассматривали
зарождение гражданской сферы и необходимость ее,
так рассмотрим и общественную.

Мы видели, что человек, преследуя свои личные
интересы, уединяет, обособляет свою личность, и что
он совершает это посредством гражданского права.
Но, живя в таком уединенном преследовании своих
личных интересов, мог ли бы человек не только раз-
виться до этой степени, на какой мы его теперь видим,
мог ли бы даже достичь своих личных интересов? Мог
ли бы выполнить закон создателя — будьте совершенны,
яко отец ваш небесный совершен есть? Самое поверхно-
стное рассуждение убедит вас в невозможности чело-
веческого развития без общества. Но мы отыщем глубже
причину этой невозможности, которая будет вместе
причиною необходимости общества и, следовательно,
и основанием, принципом, началом самого обще-
ства.
В общественной сфере, как и в гражданской, в основе
всякого движения лежит необходимость удовлетворения
своим потребностям. Самая существенная, самая чело-
вечественная потребность в человеке есть потребность
совершенствования развития. Ею-то человек, по-
добный животному во всех своих способностях, резког
недосягаемо отделяется от него. Животное, каким
родится, вырастет и умирает; роды животных, какими
созданы, такими живут и исчезают. Но взгляните на
f эти беспомощные, презренные, материальные зародыши
человечества, раскиданные по островам Океании, кото-
рых пропустило солнце истории в своем оплодотворяю-
щем ходе — и вам странно будет назвать их людьми.
Прочтите историю ваших предков — и вы увидите,
что не одним только временем вы отделяетесь от них.
Причина такого совершенствования лежит не вне че-
ловека, но вложена творцом в самый дух его или, глуб-
же сказать, эта причина и есть самый дух человека.
Божественным духом своим человек приближается к
подобию божию, выполняет закон, который завещала
нам бесконечная любовь — быть подобными творцу
нашему. И без развития человек не будет человеком,
а только тем, что могло бы быть человеком— тем,

чем был человек, пока господь не вдохнул в него веч-
но развивающейся жизни своей.,
Эта потребность развития и есть причина, заставля-
ющая человека входить в общество. Человек, один
носитель сознательного духа во всей окружающей его
бессознательной* природе, не видит в ней ничего, по-
добного своему развивающемуся сознательному духу
и потому не может развить его один с природою, но
только с подобным себе существом — человеком, таким
же носителем такого же сознательно развивающегося
духа. Вот из этой-то простой истины вытекает необ-
ходимая связь между развитием и обществом, которую
так многие не понимали. Человек развивается только
в истории, только в истории сознает свое развитие —
и нет истории без общества.
Общественная жизнь необходима для развития и,
вызывая это развитие, она сама строится по степени
этого развития, сама является его выражением.
Без общества нет развития.
Без' развития нет общества.
Развитие есть принцип общества.
Общество есть необходимая и единственная форма,
в которой срвершает история развитие человечества.
Замечу: слову «общество» я даю здесь тесное значение
исторического общества и тем самым отличаю
его от обществ, составленных произвольно, для произ-
вольных целей, каковы — общества торговые, застра-
ховать и прочие. Здесь я говорю об обществах, ка-
ковы — род, племя, народ, государство, в которые
входит человек по необходимым законам4 своего суще-
ствования исторического, и потому эпитет историче-
ского общества вполне определяет характер этого об-
щества. Итак, ко вступлению в историческое общество
человек побуждается: во-первых, своею животною при-
родою; во-вторых, ипстинктом общественности — исклю-
чительною принадлежностью животного человека; и,
в-третьих, необходимою потребностью совершенство-
вания развития — потребностью духовного человека,

потребностью, духа. И, таким образом, общество долж-
но удовлетворить: во-первых, тем материальным по-
требностям, которые могут быть удовлетворены только
в обществе; во-вторых, его инстинкту общественности
и, в-третьих, его высшей потребности развития. Этого
человек может требовать от общественной сферы, как
от гражданской — исключительного признания свобо-
ды своей личности.
Таким образом, вы видите, что эти две сферы ставят-
ся каде бы в противоположности: одна стремится слить
личности в едином развитии духа, другая — обособить,
разъединить, исключить их. Но в богатстве человече-
ской природы есть такая среда, в которой примиряются
эти два противоположные стремления; эта среда есть
развитие человечества в истории. Различные, обособ-
ленные в гражданской сфере личности являются но-
сителями одного божественного духа, живущего и раз-
вивающегося по одним непреложным его законам, и
человек, с одной стороны, как личность исключитель-
ная, с другой, — как носитель духа, единого всему
человечеству, сам в себе примиряет эту двойственную
природу свою, а именно примиряет ее в историческом
"развитии общества. Высшее из обществ — государство
есть это примиряющее; в современном государстве че-
ловек является личностью отдельною, свободною и
вместе живет общею государственною жизнью и, сле-
довательно, тою идеею, которую выполняет она в раз-
витии человечества; в современном государстве,
сказал я, ибо, как вы знаете, в государствах древ-
них элемент государственный поглощал частный. Та-
кое примирение, как я заметил, совершается в обществе;
это примирение и составляет развитие общества; оттого--
то наши современные общества своею крепостью так
превышают древние общества. Оттого-то чем более
совершенствуется человек, чем сильнее в нем требова-
ние духа — тем сильнее требование общества; только
дикарь еще может существовать среди лесов своих,
но для человека образованного оно составляет необ-

ходимейшую потребность, и удаление из общества для
человека развитого то же, что смерть. Так и в наших
уголовных законах изгнанием из общества заменилась
смертная казнь. Правда, иногда и добровольно, после
сильных нравственных потрясений, человек прибегает
к уединению, как к лекарству, но и там он не разрывает
своих связей с обществом и живет с ним, связанный
всем, что только он ценит.
Таким образом, и общество обнимает все развитие
человека, и, наоборот, человек в сфере общественной
должен находить место для полного всестороннего
развития своего. И потому, какою стороною своею
и в каком направлении развиваются члены данного
общества, то это развитие собою и выражает истори-
ческое общество, и, следовательно, общество всегда
выражает собою степень развития своих членов и на-
правление этого развития, так что те ступени, по кото-
рым развивается историческое общество вообще, явля-
ются вместе и ступенями развития человечества.
Вы видите, таким образом, что, во-первых, главная
отличительная черта общественной сферы от граждан-
ской есть та, что ею соединяются отдельные личности
в едином развитии исторического общества, так что
человек участвует в развитии всего человечества через
развитие этих исторических обществ, которые являют-
ся отдельными, самостоятельными личностями в раз-
витии всего человечества (пример). Во-вторых, тогда
как сила гражданского права стремится обособить,
разъединить, определить личности человеческие, сила
государственной, публичной сферы должна укреплять
связь — целое, делать его жизнь самостоятельною, но
не исключительною, а такою, чтобы она сливалась с
общею жизнью, с общим развитием всего человеческого
(пример). В-третьих, в гражданской сфере, чтобы по-
явилось действие в этой сфере, достаточно, чтобы было
признано, что оно исходит из свЪбодной воли действо-
вавшего. Цель же их и средства остаются на их произ-
вол (пример). Напротив, в публичной сфере, чтобы дей-

ствие явилось публичным, получило место
в этой сфере, нужно, чтобы оно имело отрицатель-
ное или положительное влияние на развитие этого
данного исторического общества. В-четвертых, как и
в гражданской сфере, если действие сообразно с зако-
нами этой сферы — с гражданскими законами, то оно
получает юридическую жизнь, и действительность
(пример), так и в публичной сфере действие, чтобы по-
лучить жизнь публичную, жизнь общественную, жизнь
историческую — чтобы иметь историческое влияние на
судьбу этого исторического общества — должно быть
сообразно с законами развития этого общества, иначе
оно само по себе, как чуждое этому развитию, не будет
иметь на него влияния, будет произвольным, может
быть граждански-правовым, но не публичным, не исто-
рическим и, как чуждое развитию этого общества,
отвергнется самим этим развитием (пример). В-пятых,
законы гражданского права, как законы, удовлетво-
ряющие чувству справедливости — единому, хотя не
в одинаково^ степени развитому во всех людях, про-
изводят однообразие в гражданских правах народов.
Это однообразие гражданских прав бывает большим
или меньшим, смотря по тому, под большим или мень-
шим влиянием публичной сферы развивалась граждан-
ская. Оттого римское гражданское право, которое
развивалось почти совершенно самостоятельно, может
быть принято, и в самом деле принимается, как бы
за норму гражданского права — за чистое граждан-
ское право и потому-то так легко и втекает в граждан-
ские права других народов. Напротив, законы разви-
тия общества уславливаются местным и историческим
положением этого общества, истекают из этой особен-
ной идеи, которую развивает собою данное общество в
истории. И потому эти законы развития обществ раз-
нообразны, как самые общества. Но, несмотря на раз-
нообразный характер, они особенным своим развитием
выполняют единый общий закон развития всего чело-
вечества, так что все это общее со всеми его особенно-

стями составляет единое стройное развитие всего че-
ловечества. Так, в храме великого художника малей-
шие части, если смотреть на них отдельно, живут своей
особенной жизнью — жизнью прекрасного, но все эти
особенности развивают единую мысль, выраженную
художником в целом здании. Так, в храме великого
творца — в природе, так — в теле человеческом, так—
везде, где живут законы вечного разума. Ибо этот закон
разнообразия в единстве — так что единство осущест-
вляется в разнообразии, и разнообразие живет единст-
вом — есть закон разума. В-шестых, мы видели уже,
что в гражданской сфере не должно ни поощрять чело-
века к деятельности, ни указывать ему средств, ни
принуждать, ибо каждое лицо в гражданской сфере
является полным, неограниченным представителем сво-
их личных' интересов; но в противоположность этим
представителям личных, эгоистических интересов дол-
жен явиться такой же полный, такой же самостоятель-
ный, такой же неограниченный представитель обще-
ственного интереса. Таким и является в обществе
правительство. Правительство, следовательно,
не имеет своих частных интересов, не есть член общест-
ва, но представитель целого общества, представитель
общественного интереса; следовательно, правитель-
ство не является уже лицом, равным всякому другому
лицу сбщества, но относится к членам его — предста-
вителям частных, своих интересов, как целое — к
своим частям; и как часть должна уступать и даже при-
носиться в жертву целому, так отдельное лицо — об-
ществу и его представителям.
Из такого понятия правительства выходит, что все
его действия должны быть сообразны с законами раз-
вития данного общества или, лучше сказать, совер-
шаться по ним, как в сфере гражданской все решения
судьи и действия лиц должны быть сообразны с законами
гражданскими —с правом, в тесном смысле этого слова.
В первые времена исторического общества сообраз-
ность действий и решений с правом и с законами раз-

вития данного общества происходит бессознательно:
первая, то-есть сообразность с правом, живет в юри-
дических обычаях членов этого исторического общест-
ва, вторая — в их характере, так что в сфере граждан-
ской оно действует правно не потому, чтобы сознало
разумную необходимость сообразности своих действий
с законами гражданского права, а потому, что это так
повелевает обычай, потому, что в этом обществе при-
выкли так действовать и признавать такие действия
за нравные (рождение обычая я раскрою в юридической
энциклопедии). В общественной сфере члены общества
действуют сообразно с законами его развития, не па
сознанию необходимости таких действий, а по внуше-
нию характера, общего всем членам этого общества.
Эта общность характера происходит от одинаковости
происхождения, от одной местности, занимаемой этим
обществом, и, наконец, от одинакового исторического
положения (например, славяне), — ибо в характере
общества, в характере народа лежат и семена будущего
его развития. Современем в гражданской сфере, с исто-
рическим ходом и с размножением общества, обычаи
множатся, дробятся, забываются, находят себе противо-
речие в новых образах действий, происходящих или
из случайностей исторических, или от влияния новых
местностей и случайных характеров на характеры чле-
нов общества. Тогда обычаи имеют нужду в новой силе,
в силе законодательной и, проходя через волю законо-
дателя, являются законами, которым повинуются уже,,
как выражениям воли, признанной за всеобщую, за
высшую. Наконец, с развитием общества является не-
обходимость сознания права, разумности его; это созна-
ние совершается в народе, но выражается в особенном
сословии — сословии юристов; таким об-
разом, юристы выражают собою сознание народа а
праве.
Такой же путь, по моему убеждению, проходит и
сознание разумности законов развития данного обще-
ства. Сперва, как мы уже сказали, сообразность дей-

ствий членов общества с законами этого общества ле-
жит в бессознательном влечении общего характера
членов этого общества, и это влечение так сильно, что
нет нужды в побуждении к таким действиям. С ослаб-
лением, распадением этого характера в историческом
ходе, когда с размножением членов общества, с переме-
нами местностей появляются многие новые характеры
(пример), и, следовательно, с ослаблением общего ха-
рактера, — появляется нужда в представителе этого
общего характера, в его защитнике, который бы пра-
вил, принуждая членов общества повиноваться ему,
вызывать его вновь и тем самым сохранил бы единство
общества и развил далее его исторический характер;
тогда и этот характер облекается силою закона —
силою повелений правительства, интересы которого
совпадают с этим характером, с интересами целого
общества, но так, что эти интересы являются как бы
частными интересами правительств, которые они пре-
следуют так же, как и каждое лицо общества пресле-
дует свои.
Но в таком распадении общество не может оста-
ваться; и тогда появляется необходимость сознания
разумности этих законов развития — необходимость
сознать, что, повинуясь этим законам, оно повинуется
не безотчетному влечению характера, не повелениям
принудительной силы, но необходимой силе разумного
закона развития (пример). Это сознание совершается
во всем народе; но выражение его принадлежит адми-
нистраторам и науке, которая может быть названа
наукою администрации, потому что пуб-
личную сферу в противоположность гражданской на-
зывают административною. Но такого общего назва-
ния, как и такой общей науки, не существует, хотя
уже и были попытки составить ее под разными назва-
ниями.
Наука эта не существует в едином составе; но части
ее беспрестанно обрабатываются, и особливо в настоя-
щее время, когда административные вопросы получили

такую важность. Эта наука в едином своем составе
должна показывать вообще законы развития истори-
ческого общества и в данном обществе — законы раз-
вития этого общества и тем самым предлагать прави-
тельству и частным лицам средства для сообразности
их действий с законами этого развития.
Часть этой обширной и бесконечно важной науки
составляет, мм. гг., и ваша наука, которая в целом
своем составе носит название камералистики.
Теперь я постараюсь показать, какую именно часть
политических наук составляет камералистика, пока-
зать ту особенную идею, которая принадлежит вообще
науке администрации, но в частности развивается в
вашей науке, — идею, которая, вытекая из основного
принципа общественной сферы, является сама основ-
ным принципом для сферы камеральной, а, следова-
тельно, и для области наук камеральных; так что эта
камеральная сфера входит в общественную и подчиняет-
ся всем тем условиям существования этой последней,
которые мы видели выше.
Я сказал уже, что материальная, внешняя природа
входит в область политических наук постольку, по-
скольку человек наложил на нее печать своего боже-
ственного духа и сделал ее орудием для развития это-
го духа. Но как вы уже видели, что видимое, жизненное
совершение этого развития является в обществе, что
развитие общества есть видимое, историческое выра-
жение развития духа, следовательно, жизни духа, ибо
жизнь духа есть его развитие, то и внешняя природа
постольку входит в состав политических наук, по-
скольку она служит орудием для развития общества;
а как устройство общества, его сохранение и продол-
жение есть необходимое условие развития, ибо разви-
вается только то, что есть, то, следовательно, и внешняя
природа постольку входит в состав наук общественных,
поскольку она служит орудием устроения, со-
хранения и развития общества. Та-
ким образом, устроение, сохране-

ние и развитие общества посред-
ством внешней природыи есть основная
мысль, принцип камеральных наук, причина их само-
стоятельного существования, как отдельной области
человеческого ведения. Разовьем же в сегодняшнюю
лекцию эту основную мысль настолько, чтобы видеть
общий состав камералистики.
Общество в своем развитии встречается с внешнею
природою в двояком отношении. Внешняя при-
рода, как бессознательная, является противною устрое-
нию, сохранению и развитию исторического общества.
Такова внешняя природа в своих крайностях. Так,
бесплодие, мрак и холод Сибири оставляют человеку
одну возможность думать о продолжении самого живот-
ного существования; также и безмерная щедрость при-
роды южных стран Азии усыпляет в человеке все чело-
веческие порывы. Так, гористые страны Тироля и Аль-
пов, покровительствуя пастухам и охотникам, мешают
развитию промышленности, а заманчивая поверхность
Адриатического моря сделали из Венеции не государ-
ство, но сборище купцов. Кроме таких постоянных
вредных влияний внешней природы на развитие обще-
ства, сколько временных, проходящих, но тоже гибель-
ных! Таковы — моровые поветрия, голод, наводнения.
Многие, да почти и все, из этих препятствий могут быть
удалены только соединенными усилиями целого об-
щества и, притом, общества в его развитии. Средства
такого удаления, как дело общественное,
занимают важную часть в камералистике и входят в
состав полицейской науки.
Другое отношение внешней при-
роды есть то, что она является
средством, которым должно вос-
пользоваться общество для своего
устроения, с охра не н и я и разви-
тия; это и есть существенный предмет
камералистики. Вы знаете уже из истории, какое огром-
ное, благодетельное влияние имела изящная природа

Греции на развитие ее жителей. Вы узнаете из стати-
стики, какое неоценимое влияние имело гармониче-
ское разнообразие форм материка Европы, умеренность
ее климата и развитие ее береговой линии на цивили-
зацию ее жителей, как самое разнообразие этих форм
отразилось в живом разнообразии характеров европей-
ских обществ. Это влияние сперва, конечно, проис-
ходит бессознательно, но в науке, как в сознании, в
науке камералистики должно быть сознано, оценено,
и тем самым покажутся средства, посредством которых
можно воспользоваться этим влиянием для развития
общества. Но, чтобы сознательно, свободно пользовать-
ся природой, чтобы употреблять силы ее по мысли
и для мысли, а не быть рабом ее доброго или дурного
влияния — должно знать законы природы. Вся власть
природы над человеком лежит в тайне этих законов;
однажды обладатель этих тайн, человек явится власте-
лином природы — все силы ее явятся его бессозна-
тельными покорными орудиями, чем и должна быть бес-
сознательная природа.
Естественные науки во всем их объеме представ-
ляют собою эту вечную борьбу человеческого разума
со скрытностью природы. Но цель естествоиспытателя
есть только открыть эти законы; и если он пользуется
своим открытием, то только для новых же открытий»
Но камералист не естествоиспытатель; он должен ви-
деть в законах природы орудия власти над нею. Меха-
ника, технология, агрономия должны научить его вла-
деть этими орудиями. Но при всем этом изучении но
должно забывать того, что здесь дело идет не о власти
одного лица над природою, но о власти целого
общества; следовательно, не механика, технолога, агро-
нома должно приготовить камеральное учение, но —
камералиста, который бы знал прилагать все эти свои
знания к развитию данного общества; то-есть, каме-
ралист должен эти средства, добытые у природы, упо-
требить на устройство, сохранение и развитие общества.
Каким образом употреблять материальную природу

на устроение, сохранение и развитие общества, это
показывают науки политико-хозяйственные, к которым
относятся: политическая экономия, как
наука о хозяйстве вообще исторического общества', с
принадлежащею к ней наукою о торговле;
ф и н а н с и я, как наука о хозяйстве правительств,
и, ^наконец, хозяйство частных лиц, которое соста-
вит часть науки сельского хозяйства;
кроме того, хозяйственная часть науки поли-
ции.
Эти, если позволите так назвать, политико-хозяй-
ственные науки составляют переход от одной, как
кажется, отдельной половины камералистики к другой;
или, лучше сказать, науки политико-хозяйственные
составляют ту среду, в которой соединяются естест-
венные науки, через их приложения, с науками чисто
политическими; а потому и эти связывающие науки
имеют две части — теоретическую и практическую,
которые, впрочем, существуют под разными названиями.
Связываясь между .собою единством науки, первая
из этих частей примыкает ближе к чисто общественным
или политическим наукам, вторая — к чисто естест-
венным и их приложениям; и потому-то от наук поли-
тико-хозяйственных мы переходим теперь к чисто по-
литическим наукам.
Переход этот очень прост. Чтобы действовать внеш-
нею природою для развития данного общества,
камералист должен знать, во-первых, что такое об-
щество вообще и законы его развития, а это и есть пред-
мет политической части энциклопедии законоведения;
во-вторых, камералист должен знать то данное истори-
ческое общество и законы его развития, в котором
камералист хочет действовать. Но настоящее положе-
ние общества есть плод прощедшего — истории этого
общества; бразды настоящего всегда во власти прош-
лого. Для этого русскому камералисту необходимо
знать внутренний организм своего государства и за-
коны, по которым движется государственная жизнь

в этом организме. Искать такого знания он должен
в государственном праве и его истории. В-третьих,
он должен знать настоящее положение общества в от-
ношении его к внешней природе; словом, — статисти-
ческо-географическое положение общества.
Но далее, как вы видите, действия камералиста
падают все в сферу имущественную, которая есть пред-
мет обладания частного, а всякое частное обладание
движется по законам гражданского права, которое
в жизни своей выражается в судопроизводстве. Вот
довольно полный круг камеральных сведений, кото-
рый предлагает вам Демидовский лицей в новом своем
преобразовании. Но в этом кратком обзоре, до край-
ности стесненном пределами вступительной лекции,
вы, вероятно, заметили пропуск нескольких предметов
вашего курса учения. Но я излагал круг только ка-
меральных наук и потому не перечислял предметов
общего образования, необходимых для всякого рус-
ского, каковы — богословие, русская словесность и
языки; далее, я не перечислял тех предметов, которые
приготовляют к особым камеральным наукам, как
математика, или относятся к ним, как необходимые
прибавки, как лесоводство, землемерие, и пр. Но и
за этим еще остается одна целая наука и несколько
частей других наук, которые не входят в состав ка-
мералистики. Причину их помещения в ваш курс я
объясню словами второй статьи нашего нового уста-
ва — главною целью Демидовского лицея есть распро-
странение основательных сведений по части камераль-
ных наук, в связи с отечественным за-
коноведением. В этих словах выражается то,
что наш камералист может только действовать на го-
сударственной службе и, следовательно, должен иметь
познания, необходимые для этой службы. Такие по-
знания он должен получить предварительно: в части
энциклопедии правоведения — в части государствен-
ного права и именно той, которая говорит ему о службе;
в уголовном праве и судопроизводстве; в части поли-

ции и в догматических частях других политико-эко-
номических наук.
Еще несколько слов. Вас, вероятно, поразило то,
что для составления круга камералистики я должен
был разрывать некоторые науки на части, другие же,
напротив, соединять. Причина этого лежит в истори-
ческой судьбе камеральных наук на Западе. Там ка-
мерами назывались и называются присутственные ме-
ста, ведомство которых составляли, большею частью,
имущества владетельных особ, к которым причисля-
лись прежде и теперешние государственные имущества
и все, теперь чисто государственные, доходы, которые
были тогда частными доходами владетельного лица.
Сведения, необходимые для заведывания и управления
этими имуществами и доходами, назывались каме-
ральными, а науки, в которые их соединяли, большею
частью, случайно, по требованию обстоятельств —
камеральными науками. С постепенною переменою
воззрения на эти имущества и доходы, когда они из
частных, княжеских владений делались государствен-
ными, постепенно отделялись и камеральные науки
к общественным, политическим. Так, сперва полиция,
потом финансия сделались чисто политическими нау-
ками; тем же сделались и должны сделаться и различ-
ные науки, необходимые для управления всеми обще-
ственными, государственными имуществами. Но такой
переход совершился не вдруг и, еще и теперь, не впол-
не; а потому многие камеральные науки, отделившись
раньше, потеряли свое настоящее значение, присоеди-
нились к другим, чисто политическим, как хозяйствен-
ная полиция, или захватили не принадлежащее им.
Словом, камералистика, как единая наука, осталась
только в понятии — с несколькими отрывочными пред-
метами, и жизнь первая, своими требованиями, напом-
нила об этом неосуществленном понятии. Требования
жизни, в едином стройном камеральном управлении, не
выполнены еще вполне и на Западе. Но и у нас стрем-
ление удовлетворить требование жизни отчасти выра-

зилось в учреждении Министерства Государственных
Имуществ; а желание приготовить удовлетворе-
ние такого требования совершенно ясно — в основа-
нии камеральных заведений, к которым принадлежит
и наше. И для нашего отечества такое единение легко,
ибо у нае не было камер, подобных западным, и, следо-
вательно, не было исторического раздробления каме-
ральной сферы, и нам не нужно бороться с прошлым.
Нигде наука не соединяется так видимо с жизнью,
как в политических науках; а самым ясным, самым ви-
димым образом — в камеральных науках. Часто наука
напоминала жизни о единстве; но здесь, наоборот,
жизнь напоминает науке о единстве. И по моему убеж-
дению с этих материальных границ политические науки
должны начинать свое единение с жизнью, необходи-
мость которого живет в единстве всемирных законов
разума.
Таким образом, не разнообразные и не бессвязные
между собою науки будут вам преподаваться здесь;
но единая стройная и вполне современная наука ка-
мералистика. Единством мысли вы должны оплодо-
творять все ваши разнообразные сведения и помнить,
что на вас более, чем на ком-нибудь, на всех на вас
будет лежать обязанность сохранить в жизни строй-
ность и истину этой науки. Только от юности и можно
ожидать выполнения современных требований, лежа-
щего в будущем.
Лекция вторая5
17-го февраля 1847 г.
Мм. Гг.
История русского государственного права есть ис-
тория построения внутреннего организма этого го-
сударства. И как всякий организм в природе, так и
организм государственный в своем развитии много
зависит от этой среды, в которую он поставлен. Скажу

более: появлением нового государства вводятся в исто-
рию не только новые племена, новые характеры, но и
новая страна со всеми особенностями своего характера.
Эти оба данные есть тот субстрат, в который выливает-
ся историческая идея будущего государства. На страну
какого-нибудь государства можно смотреть, как на ма-
териальные, вещественные выражения той самой идеи,
которая, повторяясь, выражаясь яснее, духовнее в
физическом организме и характере племени, выражает-
ся, наконец, совершенно полно, освобождаясь от этих
материальных, стесняющих границ, в истории госу-
дарства. По совершении этой истории идея принимает
сообразную себе форму — форму мысли — и в таком
же виде вносится в общее историческое развитие чело-
вечества. Я хочу допустить здесь для ясности довольно
смелое сравнение, которое, тем не менее, будет верно;
если мы представим себе существо государства в виде
единого разумного создания, живущего в истории, то
страна его будет его тело, его народ со своим особенным
характером будет его чувства — телесно-духовные чув-
ства, а смысл его истории, то, что обыкновенно называют
судьбою государства, будет его разум — исторический
разум. И все эти три части не противоположны в чело-
веке — разум, чувство и тело, но составляют единое
гармоническое целое, в котором живет одна идея, от-
ражаясь и в теле и в чувствах; так что разум будет
смысл этого чувства и этого тела, смысл концентриро-
ванный, выраженный в настоящей своей форме — фор-
ме идеи, а, наоборот, тело будет только вещественное,
материальное выражение этой идеи, которая дает ей
возможность существовать в мире вещей физических,
как особенному, как отдельному, действительному со-
зданию. Сохраняя такой взгляд на государство, мы
в самой стране его будем искать первоначальных при-
чин такого или другого ее направления и такого или
другого характера ее племени, так же, как опытный
физиономист ищет в теле признаков характера чело-
века, а критик — в характере писателя признаков

особенности его идеи; и притом, должно заметить, что
характер одного человека может измениться от како-
го-нибудь случайного капризного направления его
воли, но в огромной массе народа, составляющего го-
сударство в его историческом протяжении, такие ка-
призы невозможны.
После такого вступления вам не покажется странным,
если историю государственного права России я начну
обзором физического состояния страны, занимаемой
ныне этим государством. Недостаток времени заставит
меня ограничиться одною Европейскою Россиею, да,
впрочем, я и не надеюсь дойти до того периода нашей
истории, когда Сибирь сделается одною из областей
русских.
Первое внимание мы обратим на то, какое место
занимает страна России на том историческом пути, по
которому проходило развитие человечества. Вы виде-
ли уже из моих лекций по энциклопедии, что история,
расставшись с берегами Азии, перешла в Грецию, от-
туда в Рим и, наконец, в Германию, в самом обширном
смысле этого слова. Скоро ее оживляющее присутст-
вие почувствовали и самые северные земли Европы:
и этот север, носящий общее название Скандинавского
мира, к которому принадлежали полуостров Сканди-
навский, Дания, северные берега и восточные края
Балтийского моря, а также Исландия и, частью, остро-
ва Великобритании. Таким образом, вы видите, что
развитие человечества достигло в своем круговом ходе
границ нашей страны. С другой стороны Россия грани-
чит с Азиею, которая давно уже передала все, что ус-
пела сделать, берегам Греции и с тех пор, не подвигаясь
ни на шаг, если исключить только необыкновенное
явление магометанства, дремлет над развалинами своих
древних гигантских форм. Таким образом, огромная
страна России стала на границе между Европою и
Азиею. Если только справедливо определение истории,
что она есть развитие духа человеческого в простран-
стве и времени, если движение развития в простран*-

ютве не остановилось, то русская земля является необ-
ходимым звеном такого движения. Но, конечно, если
«бы в ней представлялись какие-нибудь непреодолимые
для человечества преграды природы, то это движение
должно бы было избрать себе другой путь. Напротив,
мы увидим, что в нашей стране произошло самое гар-
моническое смешение огромных, подавляющих форм
азиатской природы с нежными, отчетливыми формами
•Западной Европы и что местность западно-европей-
ская непременно соединяется в нашей стране с мест-
ностью азиатскою. Мы увидим, обозревая границы
России, как расчетливо связала их природа и с Азиею
и с Европою, как глубоко обдуманно вела эту связь
до центра России, где создала нечто целое из этого сме-
шения. Этот краткий очерк вам уже достаточно пока-
жет, что давно появившаяся мысль, что Россия есть
посредствующее звено между Европой и Азиею, не есть
лустая гипотеза, но только подмеченная мысль самой
природы. То же самое значение России, как звена
между двумя частями Старого света, выразилось и в
характере тех племен, из которых составился народ.
Но этот образ племен мы оставим на другую лекцию.
При поверхностном взгляде вся страна России пред-
ставляется не более, как одною огромною равниною,
врезавшеюся на север Западной Европы углом, кото-
рого вершина лежит на устьях Рейна, а основание у
устьев Немана и у юго-восточной оконечности Карпа-
тов. Альпийские горы, стеснясь своими вершинами в
Швейцарии и Тироле, протягивают на север Германии
свои длинные ветви и неприметными склонами пере-
ходят в эту огромную равнину, центр которой лежит
в сердце нашей земли. Но равнина, на которой распо-
ложена Россия, не представляет одной горизонтальной
площади, а, напротив, она, падая почти в уровень с
поверхностью морскою на ^воих границах, возвы-
шается площадями, на которых расположены наши
губернии, до той центральной плоскости, которую
обыкновенно называют плоскою возвышенностью и

на которой должна была зародиться наша чисто рус-
ская история и наш чисто русский народ.
Обозрим границы этой плоскости. Начнем с северо--
востока. Страны на запад от Белого моря представля-
ют собою огромную равнину, перерезанную болотами
и усеянную по местам скалами. Эта пустынная рав-
нина, упираясь в горы Уральские к востоку и начиная
с юга от источников Печоры, Мезени, Вычегды, Север-
ной Двины и Онеги, склоняется совершенно ровною
и неприметною плоскостью к берегам Белого моря и
Ледовитого океана. Уже на юге этой страны жилища
человека чрезвычайно редки, а на севере открывается
совершенная пустыня, усеянная лесом и болотами. По
этому-то склону бегут Печора, Мезень, Северная Дви-
на и Онега со своими притоками. Климат этой страны —
постоянный холод. На юге ее влажные леса, а на се-
вере — почти всегда замерзшее море. Одних, казне
принадлежащих, лесов здесь 72 миллиона десятин.
Почва — болотистая — мало способна к земледелию,
но обильных лугов встречается довольно. Здесь-то
могли скрываться те полуохотничьи и полупастушеские
племена, которые потом постоянно проходили юго--
востоком России и через ворота гор Карпатских в
Европу. Реки этой плоскости в своих источниках встре-
чаются с притоками Волги, которые через нее несут
свои воды в море Каспийское. И такая встреча давала
в древности возможность сообщения этих на несколько
тысяч верст раздвинутых стран. В этом же месте со-
общения севера с югом лежат богатые остатки торгов-
ли незапамятной древности. Здесь же шла торговля
новгородцев; здесь и теперь Вологда — колония нов-
городская — соединяет собою торговлю Петербурга с
Сибирью, Архангельска с Вяткою и Пермью. Далее
к западу эта равнина продолжается до самых уступов
Скандинавских гор, недалеко выдающихся в Россию.
Но на западе своем она падает еще ближе к уровню
моря и представляет собою в части Олонецкой губер-
нии и в Финляндии огромное болото, прерывающееся

в бесчисленные озера, так что у берегов Балтийского
моря не знаешь еще, что властвует — вода или земля,
и представляет ли последняя продолжение континен-
та или только кучу бесчисленных островов. Но зато те
скалы, которые на востоке этой плоскости рассеяны
там и сям, собрались на западе ее, на этом низменном
и шатком основании, огромными группами, как будто
для того, чтобы удержать здесь землю от совершенной
гибели в борьбе с морем. Это смешение скал и воды,
обнятое болотными испарениями, представляет собою
ту чудную картину, которая под лучами солнца рас-
цвечивается самыми живыми и разнообразными крас-
ками, а под задернутым небом представляется непри-
ступным, суровым жилищем страшных божеств фин-
ской мифологии.
Воды, рассеянные там и сям в Финляндии, между
скалами и болотами, на юг от ее гранитных возвышен-
ностей, вырываются цепью больших озер, которые со
своими притоками и искусственными каналами свя-
зывают со. странами, лежащими вокруг Финского за-
лива, страны Белого и Каспийского морей. Главней-
шее из этих озер — Ладожское — связывается Свирью
с озером Онежским, которое с немногими перерыва-
ми доводит эти водные пространства почти до самого
Балтийского моря, так что, если бы воды Финско-
го залива поднять только на 600 футов, то море Балтий-
ское и море Белое соединились бы между собою в этом
углублении, означенном большими озерами. В конце
этого углубления, на том канале, которым связывает-
ся озеро Ладожское с заливом Финским, стоит новая
Петровская столица, и много раз, когда сильный за-
падный ветер гонит массу вод в этот залив, Нева дол-
жна была останавливать свое течение и заливала до
половины эту новую Венецию. Вокруг Петербурга,
как будто для контраста с этрю блестящею столицею,
распространяется страна низкая, болотистая, холодная
и влажная, с неблагодарною почвою, и бедная лачуга
финна недалека от пышных зданий Петербурга. Этот

город есть памятник самой блестящей победы в той
трудной и упорной борьбе, которую уже тысячелетие
ведет русский человек с природою своей страны. Осно-
вание Петербурга несравненно больше, нежели Пол-
тавская битва, обрисовывает великое назначение на-
шего преобразователя и доказывает величие его не-
победимой воли. Мы надеемся показать впоследствии
все значение, которое имел Петербург в истории нашего
государства. «Не было во всей обитаемой России, —
говорит знаменитый французский географ, — менее
удобного места для столицы Петровской империи>.
Но в ответ ему можно сказать, что, кажется, сама
судьба, заботясь о России, указала это место Петру
для его столицы. И жалки и смешны те обвинения,
которые посылают Петру с одной стороны люди про-
свещенного Запада, с другой — противники их, наши
московские патриоты. Оставим опровержение этих
мнений до другого раза, а теперь станем продолжать
начатое описание границ русской равнины. Простран-
ство земли, граничащее к западу берегами моря Бал-
тийского, начиная от Финского залива, представляет
собою низменную равнину, перерезанную судоходными
реками и озерами и поднимающуюся незаметно к нашей
центральной возвышенности, которая яснее уже вы-
казывается в возвышенностях Валдайских. К юго-запа-
ду же эта равнина еще более понижается в болотистые
пространства Литвы. На юго-восточной возвышен-
ной стороне этой равнины лежат источники самых зна-
чительных наших рек — Волги, Днепра, Западной Дви-
ны. Большие озера, встречающиеся еще на севере и
северо-западе этой равнины — в Новгородской, Псков-
ской, Эстляндской и Лифляндской губерниях, на се-
вере Лифляндской, на юге ее и в. губернии Курлянд-
ской, уже теряются и заключают собою страну^болыпих
озер, начавшуюся в Финляндии. На юге же Лифляндии
и Курляндии начинается незаметно та глинистая воз^
вышенная равнина, которая составляет отличительное
свойство центральной России. Общий характер наших

южных Прибалтийских стран есть низменная, монотон-
ная плоскость, на которой разбросаны известняковые
возвышенности, выказывающиеся яснее на островах
заливов Финского и Рижского, и которые, вероятно,
•соединяются с такими же возвышенностями, с одной
•стороны, Готланда, лежащего посредине Балтийского
моря, а с другой — с возвышенностями южной Финлян-
дии. По полям же повсюду рассыпаны отрывки гранита.
Берега состоят из песчаных пространств, мало-по-
малу отдаваемых земле убывающими водами Балтий-
ского моря. Климат этой равнины умеряется при бе-
регах влиянием влажности моря и уже представляет
значительное уменьшение суровости перед климатом
Петербурга и Новгорода. Из всех, можно сказать,
наших северных пространств это более всех имеет на
себе характер климата европейского, но незаметно
теряет его в своем постепенном возвышении на юго--
востоке, а потому эта страна, то-есть нынешние губер-
нии Курляндская, Лифляндская, Эстляндская, Псков-
ская, южная часть Петербургской и юго-восточная
часть Новгородской — первые выступили на страницы
нашей истории под пером западных писателей, в устах
исландских скальдов и в благочестивом временнике
Нестора. Первобытная история этого пространства
связана тесно с историей всего Балтийского поморья —
-с историею Дании, Скандинавии и даже далекой Ислан-
дии.
Оставляя эту страну, которую мы, пожалуй, на-
зовем Южно-Балтийской, до будущего рассматрива-
ния начала нашего государства, я сделаю только одну
важную заметку, что эта Прибалтийская страна, со-
ставляя однообразную массу на берегах всех наших
Остзейских губерний, подымаясь к своим континен-
тальным границам, не обозначает их резко, но, напро-
тив, незаметно и совершенно последовательно перехо-
дит: на северо-востоке в страну больших озер и скал
Финляндии; на востоке — в ту возвышенность, кото-
рою начиналась описанная нами северная равнина Во-

логодской и Архангельской губерний; на юго-востоке •—
в центральную плоскую возвышенность; с югом и юго--
востоком она связывается двумя огромными реками—
Волгою и Днепром — истоками своей реки — Запад-
ной Двины; на юге же Прибалтийская равнина пере-
ходит незаметно к низменным и болотистым простран-
ствам наших Литовских губерний. Таким образом, эта
замечательная для нас равнина связывается со всем»
важнейшими частями нашего отечества, но не власт-
вует над ними, а, напротив, переходит в них. Не вла-
ствует же потому, что центр ее — прибрежная ровная
полоса —слишком ничтожен в сравнении с теми осо-
бенностями, в которые он переходит на своих континен-
тальных границах.
Но прежде чем мы перейдем к описанию нижних
юго-западных границ России, и единство природы,
и история заставляют нас завернуть на запад, в тот
угол, которым врезывается наша, так называемая,
Сарматская равнина в юго-западную Европу, то-есть
на восток и север. Пруссии. Эта равнина, которую мм
называем Немецкою на севере, у берегов моря,
носит один характер с прибрежьем нашей русской
Прибалтийской равнины, но, видимо, на континенте
не связывается ни с нею, ни с нашею центральною
равниною, а, напротив, в восточной части нынешней
восточной Пруссии связывается Неманом и другими
меньшими реками с болотистыми пространствами Лит-
вы и лежащими от нее на юго-восток, которые дости-
гают юго-восточных границ ее, выражаясь в группе
озер; но, подступая к берегам Балтийского моря, пе-
реходит в пространства песчаные, выдающиеся дале-
кими косами в море и образующие, таким образом, извест-
ные вам Фришгаф и Куришгаф — заливы пресной воды.
Далее к западу, за Вислой, характер этого песчано-
го прибрежья теряется. Наносы Вислы и Мемеля де-
лают их берега плодородными, так что их устья представ-
ляют землю чрезвычайно низкую, но оплодотворенную
богатыми наносами. Далее к западу и юго-западу

возвышается равнина земли глинистой, украшенной ле-
сами, оживленной озерами и разделенной холмами, из
которых, однакоже, самый большой не представляет бо-
лее 560 футов. Эти возвышенности переходят незаметно
в немецкую группу Альпов. На севере Пруссии встре-
чается группа островов, которые с одной стороны свя-
зывают ее с островами Датскими, с полуостровом Сканди-
навии и с тем рядом островов, которые принадлежат
нашей Прибалтийской равнине. Таким образом, вы види-
те, что эта Немецкая равнина является при поверхност-
ном взгляде небольшим куском огромной русской равни-
ны; но когда мы всмотримся ближе, то увидим, что по
своему виду она в самом деле есть повторение прибрежья
Прибалтийской равнины, но не связывается с нею ни
одною замечательною рекою; напротив, отделяется труд-
ным песчаным путем, на котором иногда при юго-вос-
точном ветре поднимаются глыбы летящего песку, ко-
торый и теперь часто заносит утлые хижины рыбаков.
А что же можно предположить здесь за тысячу лет,
когда песок еще не улежался и когда присутствие зем-
ледельцев не связало его удобрением; можно положи-
тельно сказать, что тогда они не были проходимы; и
этот характер земли продолжается и по берегам Поме-
рании и даже до корня Дании, хотя, конечно, постепен-
но ослабевает и делается ^же. Но зато как удобно
здесь морское сообщение! Острова, так сказать, мало--
помалу сами уводили жителей этой страны и к бере-
гам Ютландии, и в Скандинавию, и в нашу Прибалтий-
скую равнину. Поэтому мы и видим, что даже в XII
веке короли датские предпринимают не сухопутные,
но морские походы в эти страны; оттого-то далее исто-
рия, не показывая нам никакого следа сухопутного
сообщения этой местности с равниною Прибалтийскою,
оставила следы самого деятельного сообщения этой рав-
нины и ее островов с островами Рюгеном, Волином,
Уседомом.
Но не то мы видим на востоке и на юге этой страны.
Здесь довольно быстро меняется ее песчаный прибреж-

ный характер: на востоке, — вводясь вверх рекою
Неманом и ее притоками в непроницаемые леса и бо-
лота Литвы, а на юге соединяется реками Одером и
многими другими с плодоносною равниною Польши,
которая постепенно здесь теряет свой характер. Таким
образом, вы видите, что два пути связывали эту рав-
нину Немецкую с центральной равниной России; на
севере — путь морской по островам, на юге — через
равнину Польши и болота Литвы. Но обе эти связи
весьма слабы, и последняя имеет слишком много по-
средствующих колец для того, чтобы связать эту рав-
нину с центральною равниною России и чтобы бороть-
ся с тем характером местностей, чисто европейских,
которые входят в нее с силою из юго-западной Герма-
нии. В следующих лекциях наших о начале нашего
государства мы необходимо должны будем рассмотреть
подробнее эту страну.
Следуя физическим, естественным признакам в ходе
очертания границ нашего государства, мы должны
теперь необходимо перейти к Литве. Неудержимо вво-
дят нас туда: во-первых, течение юго-восточных рек
Балтийского моря; а во-вторых, самый характер земли.
Заливы Фришгаф и Куришгаф, окруженные песчаными
насыпями, не так противоположны болотам Литвы,
как можно думать с первого раза. Их нельзя назвать
заливами; они имеют пресную воду и скорее могут
назваться озерами, сообщающимися с морем. Только
песчаными насыпями отрываются они теперь от юж-
ной группы озер, в которые выливаются на севере бо-
лота земли Литовской. И этот разрыв берегов Балтий-
ского моря с болотами Литвы посредством песчаных
насыпей оканчивается еще на глазах истории; этим
могут быть объяснены и те внезапные провалы южных
островов и берегов Балтийского моря с целыми горо-
дами и селениями; и можно утвердительно сказать,
что огромные полосы песку приморского покрывают
собою пространства прежние болотистые и эта же при-
чина, может быть, заставила исчезнуть с них леса.

Таким образом, восстановляя по историческим памят-
никам положение этих земель за тысячу лет, мы не-
заметно переходим от южных границ Курляндии в
страну, которая, мало-помалу, принимает другой, со-
вершенно особенный, свой характер, который долго
делал ее исключительною страною, но который, тем
не менее, подвержен изменению, — изменившийся и
еще меняющийся на наших глазах, теряя свою суро-
вую исключительность. Я говорю о Литве. Эта страна,
отделяя собою от центральной русской равнины южный
край Остзейских губерний, Пруссию и северную часть
Польши, сливается с другой стороны с болотами юга
Псковской и Витебской губерний, которые выражают-
ся на севере большими озерами —.Псковским, Чуд-
ским и Ильменем. Но здесь болота теряют уже свой
господствующий и песчаный характер; их замещает
здесь почва глинистая и известковая — почва возвы-
шенных равнин, которые по течению Западной Двины
поднимаются к возвышенной известковой равнине —
к центральной равнине России.
Но переход известковой возвышенной равнины в
песчаную, болотистую и низменную равнину Литвы
совершается в губерниях Курляндской, Витебской,
Псковской посредством самых неприметных склонов.
А оттого-то эти губернии долго колебались между Лит-
вою и Россиею. На юго-западе литовская равнина
неудержимо связывается притоками Днепра с плодо-
носными равнинами Малой России так, как на северо--
востоке и северо-западе — Неманом и притоками
Вислы с плодоносной равниною Польши и с песчаным
прибрежьем Балтийского моря. Эта литовская равнина
представляет собою страну низменную, почти совер-
шенно плоскую, вообще песчаную, перерезанную об-
ширными болотами и торфяниками, и наполнена остат-
ками тел морского образования. Мне кажется, что
Литва была в нашей части света последнею точкою,
где распрощались навсегда воды Балтийского и Чер-
ного морей. Но и теперь еще им не хочется расставаться

безвозвратно, и часто встречаются эти старые знако-
мые, когда полноводье смешает воды рек Балтийского
моря с водами рек Черного моря в их почти соединен-
ных источниках, что случается довольно часто!
На следующий раз мы станем далее продолжать
физическое описание России, а теперь я позволю себе
сделать одну заметку. В странах, которые мы перечли
в эту лекцию, начинает в первый раз пробуждаться дви-
жение, которым означилось появление на свет нашей
истории. В этой же стране позднее, чем во всех других,
уже на глазах истории, природа оканчивала свои пре-
дуготовительные действия для жизни человека. Так,
в этом смысле мы можем назвать нашу историю древ-
нейшею из всех других, хотя она началась уже тогда,
когда отжили Греция и Рим, когда далеко зашли на
поприще жизни исторической государства германские
и германо-римские. Да, ни одна история не подходит
так близко к началу жизни человека, как наша. Мы
можем подсмотреть, как природа передавала свои
бессознательные силы в сознательные руки человека,
и России, может быть, назначено объяснить глубокое,
многозначительное и доселе таинственное соединение
бессознательного творчества природы с сознательным
творчеством человечества.
Лекция третья
Мм. Гг.
Мы начали описание пограничных местностей Рос-
сии и в прошедшую лекцию успели осмотреть северный
склон ее к Ледовитому океану, русскую, прибалтий-
скую равнину, немецкое поморье и остановились на
обзоре болотистой низменности литовской. Эта низмен-
ность, прилегая на северо-западе к равнинам Польши,
быстро переходит на севере в песчаное, безлесное не-
мецкое поморье и постепенно изменяется в русской,
прибалтийской низменности. На северо-востоке, в гу-

бернии Смоленской, литовская низменность довольно
резко примыкает к центральной русской равнине. Это
явление соответствует историческому значению Смолен-
ска. Он долго является спорным пунктом между Рос-
сией) и Литвою и потом — пограничным стражем цен-
тральной России; и почти все нападения с запада обру-
шились сперва на Смоленске. На юго-западе низмен-
ность литовская переходит за границы Черниговской
губернии и, продолжая там начатое уже в Смоленской
губернии смешение с центральною русскою возвышен-
ною плоскостью, прибавляет к этому смешению еще
два новых элемента, которых мы еще доселе не встре-
чали — элемент степной и горной ме-
стности. Первый заходит сюда с юга, а второй —
с запада, в исчезающих отпрысках Карпатов. Но гор-
ный элемент здесь почти еще совершенно неприметен;
в Киевской губернии он выказывается яснее, в Волын-
ской — еще яснее и т. д. к западу, так что Чернигов-
ская губерния представляет собою Замечательное соеди-
нение только трех первых элементов: в северной ее по-
ловине, до реки Десны, выказывается то глинистая
равнина, то болотистые, лесные пространства Литвы,
-то песчаные остатки высохших болот, и только уже в
южной половине Черниговской губернии, за Десною,
слой чернозема начинает понемногу прикрывать то
литовскую, то русскую почву. Такое наслоение чер-
нозема на других почвах составляет отличительный
признак малороссийской равнины, который вполне
уже выказывается за южными границами губернии
Черниговской, а именно в губернии Полтавской. Здесь
на огромном пространстве видно только одно ровное,
тучное поле, редко прерываемое лесами, наполненное
самой благословенной жатвой.
Полтавская губерния является равниною по преиму-
ществу, а также и самою чистою Малороссиею. В южной
ее оконечности, за рекою Сулою, начинают уже появ-
ляться степные пространства; но прежде, нежели мы
лриступим к самому описанию малороссийской равни-

ны, окончим постепенные уничтожения песчаной, бо-
лотистой низменности литовской. На юге она перехо-
дит недалеко за северные границы губернии Волын-
ской и только касается границ—Киевской. Здесь
она встречает на малороссийской равнине новый, нами
уже замеченный, элемент, — элемент горный. Уже
сам Киев носит на себе отпечаток горного характера,
так что все лежащее от него к востоку является как бы
поляною. В Волыни присутствие гор выказывается еще
более в разнообразии ландшафтов. Наконец, уже Га-
лиция расположена на крутом восточном склоне Кар-
патских гор. Она обнимает собою северо-восточную дугу
Карпатов и быстро понижается в своем направлении
к северу и северо-востоку. Реки ее падают круто и
быстрым течением своим прорывают глубокие долины.
Но уже на северо-восточных границах своих Галиция
примыкает к болотам и сыпучим пескам, которые есть
не что иное, как высушенные литовские болота. За-
метим, кстати, что возвышенные плоскости Галиции,
доходящие почти до самых горных вершин Карпатов,
являются сообщением весьма неудобным. И в этих го-
рах славянская физиономия является с характером не
совсем ей свойственным. Славяне, живущие в ущельях
и высоких долинах Карпатов, являются настоящими
горцами и ненавидят своих соплеменников, живущих
внизу. На юго-востоке Галиции начинает проникать
то смешение, которое составляет малороссийскую рав-
нину; на нем живет и племя малороссиян, известное
там под именем русняков, тогда как север Га-
лиции и реками и местностью притягивается к Польше.
Отсюда-то, из этой прикарпатской местности про-
никают в губернии Полтавскую, Волынскую и Киев-
скую постепенно уничтожающиеся возвышенности, сло-
женные из первозданных пород. Эта примесь горного
характера к плодоносной равнине Малороссии произ-
водит ту роскошь и разнообразие ландшафтов, кото-
рыми отличаются южная часть Волынской губернии,
губерния Подольская, до некоторой степени — Киев-

екая и Черниговская. За Днепр, в основную равнину
Малороссии этот горный характер, кажется, не про-
никает. На этой малороссийской равнине в первый раз
определенно появилось и утвердилось понятие Руси;
на ней оно прожило раздоры князей; в ней оно сохра-
нилось под татарским, польским и московским влады-
чеством, оберегаемое от всего чуждого, как святыня,
как драгоценная мысль, завещанная самою глубокою,
самою непроглядною древностью. Днепр со своими
притоками является основною чертою, как бы сердце-
виною Малороссии. Вся эта равнина вообще ниже пло-
скости восточно-центральной и западной —прикар-
патской, но незаметными чертами переходит в них.
Днепр разделяет всю эту равнину на две половины:
к западной половине мы причислим губернии Киев-
скую, Волынскую и Подольскую; к восточной —юж-
ную часть Черниговской губернии, лежащую по левой
стороне Десны, северную часть Полтавской, север-
ную часть Харьковской и юго-восточную часть Кур-
ской и Воронежской губерний (северную же часть
Черниговской губернии, по правую сторону Десны, ско-
рее можно причислить к смешению с центральною пло-
скою возвышенностью). Малороссия в этом своем со-
ставе является чем-то целым и так чисто выражает
характер равнины, как ни одна из местностей России,
Она есть соединение чисто литовской низменности с
плоскостью центральною, смешение, постоянно одоле-
ваемое характером степным, отчего в Полтавской гу-
бернии она является совершенною равниною, и в ней
же уже начинается степь. Эта равнина находится в
неразрывной связи с далекою прибалтийскою плос-
костью, и эта связь совершается двумя путями: в бо-
лотах литовских — через реку Неман и на границах
литовской и центральной русской местности —через
соседственные источники Днепра и Западной Двины;
так что вся эта западная половина России составляет
собою нечто целое, самостоятельное и в самом деле на-
ходилась в древности в тесном, живом сообщении, ко-

торому мешали только болота литовские, а впослед-
ствии — литовское владычество. Но, с другой стороны,
восточные притоки Днепра, поднимаясь к своим источ-
никам на центральную русскую возвышенность, пере-
давали ей владычество над тою равниною, где лежат
их устья. А потому, несмотря на всю связь бассейнов
Западной Двины, Днепра и Немана и потом — близость
системы рек новгородских, эта страна не могла быть
совершенно самостоятельною, хотя и должна была
иметь некоторую самобытность в своей внутренней
жизни.
Теперь нам следует приступить к описанию южных,
пограничных местностей России.
Южную границу России составляет степь. Ров-
ное, бесконечное пространство с различною почвою,
то песчаное, то болотистое, то покрытое плодоносным
туком чернозема, но вообще безлесное, большею частью,
с высокою травою. Это необозримое пространство зе-
мель недаром напоминает путешественникам морскую
поверхность; и, по мнению геологов, оно составляло
когда-то дно огромного моря, остатки которого видны
теперь в бассейнах черноморском и каспийском. Степь,
более плодородная и разнообразная на западе, более
дикая и песчаная на востоке, является как бы втор-
жением Азии в Европу. Это только огромный угол сте-
пей Средней Азии. И долго не решались народы Евро-
пы причислить их к своему материку и скрывали эту
нерешительность под двусмысленным названием Евро-
пейской Скифии, Европейской Сарматии и Европей-
ской Татарии. И по самым народам, кочевавшим здесь,
трудно было решить, принадлежит ли это Европе или
Азии. Большей части народов, населяющих нашу часть
света, суждено было пройти через это пространство,
иногда надолго останавливаться в нем; а теперь оно
является пустынею, которая только что начинает ожи-
вать старанием правительства. И все, что мы ни видим
на ней, что-нибудь напоминающее жизнь европейскую,
жизнь государственную, совершено в каких-нибудь

шестьдесят лет могучим правительством. И кажется,
что отрывки всех народов и всех племен Старого света
собрались на этот старый путь свой, чтоба оживить
его пустыню и ввести ее в жизнь государственную и
европейскую. Более, чем на чем-нибудь, можно видеть
на этих степях, какую неодолимую силу приобретает
человек в стройном государственном организме. Это —
великая проба будущей великой борьбы с природою
Азии, и эту пробу делает Россия. Мы вправе ожидать
великого от этого пробуждающегося края, если посмо-
трим только назад, что сделано в эти пятьдесят, шесть
лет, считая от присоединения к России новороссий-
ских степей, случившегося уже совершенно в 1791
году вследствие мира с Турциею в Яссах.
С первого взгляда все это огромное пространство
степей представится утомительно однообразным; но,
присмотревшись внимательно, можно заметить, хотя
не резкие, но тем- не менее, существенные и чрезвы-
чайно важные различия в области степей. Почти все
они лежат в России, и, начинаясь на востоке широким
отверстием, края которого определяются с севера
Уралом и болотистыми пространствами Сибири и вос-
точной России, а с юга — Каспийским морем и потом
горами Кавказа, область степей идет к западу, постоян-
но сужаясь и постоянно теряя что-нибудь из своего
азиатского характера. На юго-западном конце России
степь превращается уже в тонкую полосу бессарабско-
го Буджака и в таком виде выходит из пределов нашего
отечества и там сливается неприметно на юге с низмен-
ностью придунайскою — в равнинах Молдавии и Ва-
лахии, а на севере повторяется в обширной венгерской
котловине, которая представляет собою ту же степь,
но только измененную как европейским характером,
так и болотами венгерской равнины. Пушты, составляю-
щие поверхность Венгрии, замечательны для нашей
истории во многих отношениях. По характеру своей
местности и по племенам своим Венгрия больше при-
надлежит к России, нежели к Западной Европе, о ко-

торою, однакоже, связывается неразрывно и систе-
мою рек, и горными проходами, й историею. Кажется,
как будто экземпляры всех наших местностей и всех
наших племен были нарочно заброшены за Карпатские
горы, чтобы соединить их там неразрывно с Западною
Европою. Венгрия в этом отношении является тем же
для южной России, чем балтийское, немецкое поморье—
для севера. Теперь уже наука переступила за цепь
Карпатов для того, чтобы изучать там родные племена
славянские, и принесла нашей истории богатые плоды.
Мне кажется, она бы выиграла еще более, если
бы обратилась туда для изучения тех монголо-финских
племен, которые или прошли через Россию, оставив
в ней глубокие следы, или ушли туда только частью,
оставивши своих единоплеменников в пределах нашего
отечества. Нижняя венгерская равнина представляет
собою в большей своей части пустыню песчаную, про-
питанную солью и оканчивающуюся огромным боло-
том у берегов Дуная и Тейсы. Поверхность ее весьма
близка к уровню моря, но неприметно возвышается па
направлению к северо-западу — к равнине Австрии —
и связывается крепко с Западною Европою бассейном
Дуная. По весьма вероятному предположению геоло*
гов, это есть не что иное, как осушенное море, которое
вытекло отсюда через низменность, означаемую теперь
течением Дуная, оставя свои следы в огромных иссы-
хающих скоплениях вод, каким, например, представ-
ляется озеро Балатон. В южной части венгерской рав-
нины бесконечный горизонт утомляет взор путешест-
венника; миражи, порождаемые раскаленным небом,
мучат его обманчивыми призраками; и часто вредный
туман, закрывая всю эту картину густым покрывалом,
похищает и последние следы дороги. По всему этому
пространству, а особливо возле озер и рек, разбросаны
знакомые нам топкие болота, которые при разливе пре-
вращаются в озера, а под жгучими лучами солнца —
в непроходимые пространства грязи. Соляные озера
и солончаки встречаются здесь чрезвычайно часто;

а это составляет также отличительный характер и неко-
торых из наших степей. Под одними болотами здесь
находится более 108 географических миль, а при раз-
ливе рек образуется множество стоячих и гниющих
вод. Вся эта борьба все еще не установившихся элемен-
тов морского дна повторяется, только в больших раз-
мерах, на восточных границах наших степей, у моря
Каспийского, и повторяется с чрезвычайною точно-
стью. Только в Венгрии она неприметно утихает при
переходе в центральную Германию и в северную Ита-
лию, а у нас теряется в безотрадной пустыне Средней
Азии, а выражается еще с большею силою в южных
пределах Сибири, так что полутатарские и полуфин-
ские, полуоседлые и полукочевые, полустепные и полу-
лесные племена, которых отрывки мы еще и теперь
можем видеть в наших европейских, восточных губер-
ниях и в южных пределах Сибири, могли, не изменяя
заметно ни своего характера, ни своего образа жизни,
перекочевывать от подошвы Алтая к пределам нынеш-
ней Австрии и Тироля. А потому, и в самом деле, в
языке, в обычаях, в физиономии племен, населяющих
Венгрию, мы с удивлением замечаем странное сходство
с племенами, живущими по сю сторону Уральских
гор и далеко за ними. Сообщение же этой равнины с
племенами славянскими, кроме древнего, незапамят-
ного, совершавшегося некогда на берегах Дуная, со-
вершается и ныне, хотя трудно, через возвышенные
площади Галиции.
Но перейдем за Карпаты к описанию наших степей.
Здесь не вдруг встречается нам их безграничная и одно-
образная поверхность. Горы карпатские исчезают на
востоке — в Галиции не вдруг; пуская свои понижаю-
щиеся отрасли в равнину малороссийскую, они в то
же время наполняют через Буковину нашу Бессарабию
своими исчезающими гранитными возвышенностями и
в ней прилегают уже прямо к узкой степной полосе.
Но, кроме того, невысокий их гранитный отрог, из-
вестный под именем выси А в р а т ы н с к о й,

пройдя через литовские болота, где на невысоком хреб-
те своем, покрытом лесом и болотами, смешивает воды
Балтийского и Каспийского морей, этот отрог посте-
пенно спускается на юго-восток, перехватывает забо-
рами и порогами все главные реки Черного моря —
Днестр — около Ямполя, Буг — невдалеке от Возне-
сенска, Ингулец — при селении Шестерне, Днепр меж-
ду Екатеринославлем и Александровском — и, спу-
скаясь потом к Азовскому морю, упирается в него
гранитною плоскостью. Гряда эта, вообще низкая и по-
нижающаяся к юго-востоку, обнаруживается по местам
большими массами гранита, внезапно восстающего сре-
ди степей. Другая гряда гор, состоящая из пластов
пород второзданных, настланных на гранитном осно-
вании, перерезывает степи поперек, спускаясь от реки
Донца к тому же Азовскому морю, и соединяется с тою
же гранитною площадью, отделяя, таким образом,
бассейн Дона от бассейна Азовского моря, тогда как
первая гряда отделяет этот бассейн от бассейна днепров-
ского. Еще, кстати, заметим и третью гряду, тоже весь-
ма невысокую, которая известна под именем Волж-
ских холмов и, спускаясь от центральной
плоскости России, отделяет систему волжскую от си-
стемы вод Черного и Азовского морей.
Все эти возвышенности так малы, что приметны
почти только одному взору наблюдателя и не нарушают
однообразия наших степей; но, тем не менее, они важны
потому, что ими не только разделяются водные систе-
мы, но и обозначаются границы различных особенно-
стей в характере этого пространства. Южная граница
степи определяется сама собою берегами Каспийского,
Азовского и Черного морей и подошвою Кавказа. Но
не так легко определить их северную границу. Она
постепенно от северо-востока падает к юго-западу, но
провести с точностью этой линии невозможно. На
севере постепенно уничтожается характер степной, пе-
реходя в равнину, покрываясь лесами и холмами; но
пространства с некоторыми чертами стенного харак-

тера можно встретить даже в южных пределах губер-
ний Курской, Орловской, Рязанской и Тульской, где
народ недаром присвоил им название степейГ Такой
совершенно неприметный переход в другие северные
пространства совершается на всей ее северной границе,
сообразно тем местностям, с которыми степь сливает-
ся; так, в отношении малороссийской равнины более
приметными границами можно положить реки Рос-
су и G у л у. Но, собственно, степь во всей своей
наготе появляется уже только за порогами Днепра;
там, собственно, начинается дикое поле запорожцев.
И в самом деле, только дикая трава да раскаленный
горизонт и изредка таинственные курганы, разбросан-
ные по всему пространству, представляются взорам
на этом диком поле. Приблизительно можно полагать,
что под степями находится у нас до 15 тысяч квадрат-
ных географических миль. Сюда принадлежат: весь,
так называемый, Новороссийский край, южные пре-
делы губерний Полтавской, Харьковской, Тамбовской
и Воронежской, земли черноморских и донских каза-
ков, область Кавказская, вся губерния Астраханская
и вся почти Саратовская и, отчасти — Симбирская и
Оренбургская.
Горные кряжи, о которых я сказал выше, делят все
это пространство на несколько самостоятельных ча-
стей. Каменный Донецкий кряж почти совпадает с
восточною границею Новороссии, и эта часть степного
пространства, заключающая в себе три губернии —
Херсонскую, Екатеринославскую и Таврическую т—и
два градоначальства, имеет свой особенный характер.
Она менее дика, менее песчана, чем остальная восточ-
ная. половина. Отрогом Авратынской выси она разре-
зывается на два треугольника. Первый — северо-вос-
точный — более разнообразен; в нем исчезает мало--
помалу характер стран, граничащих к северу; холмы
исчезают не вдруг; леса попадаются там и сям; плодо-
родный тук лежит возле гранитного кряжа. Нижний
треугольник ближе к уровню моря, яснее носит на себе

следы его волн. В северо-западном углу в него вступают
леса, болота и песчаные их остатки. Южные же края
его изрезаны множеством рек и ручьев, из которых
немногие судоходны. Бесчисленное множество «балок»
(так называются там речные иссохшие русла) показы-
вает, что в древности богатство вод этого края было
несравненно больше; а многие реки, отрезанные теперь,
песчаными пересыпями от морских устьев своих, дают
понятие о постепенном осушении этого края. Многие1
из этих балок оживляются снова водою во время весны
и делаются оттого чрезвычайно плодородными, равно
как берега и острова и теперь существующих рек, где
часто встречаются и до роскоши богатая жатва и пре-
красный южный лес. А вообще вся местность изобилует
роскошными лугами — богатым привольем для коче-
вых народов. Для сельской промышленности борьба с
природою не легкая, но зато самою щедрою рукою
она вознаграждает труды. В древности, по свидетель-
ству Геродота, эти теперь обнаженные степи отли-
чались удивительным богатством вод, и многие реки,
теперь текущие раздельно, сливали прежде свои устья,
так что устье Днепра походило более на огромный мор-
ской залив, чем на устье реки. Геродот приходит в
восторг от водного богатства этого края, от роскош-
ного земледелия здесь живущих скифов, от прекрасных
лесов по берегам этих рек. Но около двадцати веков
после него трудились природа и люди, чтобы превра-
тить эту богатую страну, эту житницу юга —в безотрад-
ную, нагую пустыню. Тем более приятно видеть про-
буждение этой страны, почившей вне истории и вне
всякого общественного быта около 2000 лет. Только
всемогущая Россия своей единою гигантскою силой)
может воскрешать таких мертвецов!
Утомленный однообразием, взор с любопытством
останавливается на юго-западном конце этой страны.
Здесь: поражает его странное смешение всех русских
форм. Целое болотистое море встречается здесь возле
огромных песчаных косг летящие пески которых наЦ

поминают собою пустыни Аравии. Далее следует пес-
чаная, болотистая и вместе покрытая и пропитанная
солью равнина; но вдруг вы всходите на крутые вер-
шины небольшой горной цепи, идущие в параллель
с южным берегом острова, и картина внезапно меняет-
ся. Самый прелестный разнообразный ландшафт, са-
мые плодородные пространства, самые редкие растения;
и все это, окруженное волнами и лелеющим воздухом
Малой Азии, поражает взор путешественника, утомлен-
ный однообразием и скудостью пустыни. И этот малень-
кий райский отрывок делается приютом русских
богачей, куда они убегали наслаждаться роскошью при-
роды, как древние римляне — на острова своей благо-
словенной Италии. Смешению физических форм Крым-
ского полуострова соответствует и самое пестрое
смешение самых разнообразнейших народностей.
Многого можно ожидать от новой России — от этой
полуевропейской и полу азиатской страны. Более, чем
куда-нибудь, врывается к нам сюда Западная Европа,
более, чем где-нибудь, она получает яркий азиатский
оттенок. Промышленность, торговля, науки, искусства
собрались сюда со всех концов старого мира, чтобы
соединить в общем труде и в общем пире Европу и Азию.
Но крепкими цепями рек, потребностей и незаметных
переходов прикрепляется эта страна к господствующей
центральной высоте России; и самые разнообразные
народности сплываются воедино в восприимчивом и
вместе самобытном и твердом русском элементе.
За каменным Донецким кряжем степь делается
однообразнее; на юге ее, между морями Черным и Кас-
пийским, азиатский характер проглядывает во всей
своей дикости, во всей огромности своих форм. Начи-
ная даже от южных пределов губернии Рязанской,
через губернии Тамбовскую, Воронежскую, частью
Харьковскую и землю Донского Войска, русская цен-
тральная плоскость, изменяясь степным характером и
изменяя его обратно, спускается постоянно до той глу-
бокой впадины, которая, обозначаясь с одной стороны

рекою Манычем, а с другой — рекою Кумою, застав-
ляет геологов предполагать здесь существование в древ-
ности пролива между двумя морями. Быстрое течение
Дона обозначает довольно крупное понижение этой
плоскости и в то же время привязывает ее к централь-
ной русской плоскости. Азовское море, лежащее в этой
области, представляет собою не более, как болотистое
озеро, образованное водами Дона и других притоков
на.основании то песчаном, то иногда топком. Прости-
рающаяся по берегу этого моря земля черноморских
казаков идет к подошве Кавказа. Земля их является
чрезвычайно плодородною и способною ко всякой
обработке; только берега и устья Кубани исполнены
вредных болот. От впадины, обозначаемой Манычем
и Кумою, от впадины, наполненной морскими остат-
ками, также — песками и соляными пространствами
и гниющими водами — почва начинает сначала под-
ниматься неприметно, но потом вдруг встречается с
гористыми пространствами Кавказа, с его нетающими
снегами и роскошными индийскими долинами, с его
болотами и песками и с его вершинами, теряющимися
в облаках, с его непроходимыми лесами и безводными
пространствами. А далее, за этими воротами всего за-
падного человечества непосредственно встречаются и
роскошные долины — Рай Роз — Азии и ее безотрад-
ные пустыни. Все роды восточных болезней и все ужасы
азиатского климата и местности обвили змеею этот
неприступный уголок дикой первобытной свободы.
Кажется, как будто нарочно выслала Азия все свои
природные преграды и образцы всех своих народностей
на этот свой передовой пост против России и Европы;
шаг за шагом, медленно, но неотразимо, по своему
обычаю, входит русский человек в самые заповедные
ущелья этих гор, и нельзя удержаться от мысли, что
эти победы есть залог великих будущих деяний и ука-
зание на то будущее поприще действий, где разовьется
назначение нашего государства. Отсюда такое упор-
ство в этой борьбе, начатой вместе почти с началом на-

щего государства и, кажется, оканчиваемой в наше
время. Великий Петр, которому суждено было прочи-
тать ясно всю книгу судеб нашего государства, неда-
ром рвался в эту страну!
Если бы мы следовали верно границам нашего го-
сударства, то мы должны были бы перейти за хребет
Кавказа; но почитая это излишним для внутренней,
правовой истории нашего государства, я перейду опять
к степям, на север Каспийского моря.
Восточная половина нашего степного пространства,
открывающаяся широко и беспрерывно в царство сте-
пей — Среднюю Азию — представляет собою огромный
треугольник с широким основанием на юге и с постоян-
но сужающеюся вершиною на севере. Первое, что нам
попадается на юге этого обширного треугольника,
это — степь — голая, большею частью песчаная и бес-
плодная, сильно пропитанная солью, с разбросанными
там и сям соляными озерами; и посреди всего этого
широкое устье Волги, которое, по недостатку склона,
дробясь на множество рукавов, образует огромную
дельту и впадает в Каспий, которого поверхность ниже
поверхности Черного моря. Эта степь занимает, большею
частью, губернию Астраханскую и ничем не отделяет-
ся от степей Средней Азии. Климат здесь тоже напоми-
нает их, и ртуть Реомюрова термометра то поднимается
здесь выше 31°, то падает на 24° ниже нуля. Расти-
тельность дика и бедна, но появляется с необыкновен-
ною силою и в огромных азиатских формах на берегах
рек и особливо возле устьев Волги; пески отни-
мают, впрочем, много плодородья у этого северного
Нила. Поднимаясь вверх по Волге, эта степь теряет
мало-помалу свой дикий азиатский характер. По сю
сторону этой реки она вскоре сливается с московскою
возвышенностью — в губерниях Симбирской, Саратов-
ской и Пензенской; но зато на той стороне Волги она,
продолжая подниматься довольно быстро в направле-
нии к северо-востоку, в северной части губернии Орен-
бургской . и в губерниях Пермской и Вятской ветре-

чается лицом к лицу — разом — со знакомыми нам
северными болотами, покрытыми бесконечным север-
ным лесом, с хребтом Урала, наполненным железом,
и с русскими равнинами, заходящими сюда через Волгу.
Все перемешано здесь между собою — степь, болото
и равнина, как перемешаны татары, финны и русские.
Но с увеличением последнего населения лес исчезает,
болото высыхает, степи начинают обрабатываться, и
равнина вкрадывается более и более. Но пока здесь
руки заняты добычею железа, которого здесь такая
неисчерпаемая бездна, что станет проложить железные
пути на край света и оживить степи.
Остановимся несколько на Пермской губернии. Она
взбирается к северо-востоку на значительную высоту
над уровнем моря; но, тем не менее, не горы, а леси-
стые болота начинают в ней решительно преобладать
над степными пространствами. Замечательное, много-
обещающее сближение железа и леса этой и соседствен-,
ных губерний еще более будет полно таинственного
смысла, если мы соединим с ним систему рек этой гу-
бернии. Эта губерния достигает той высшей линии, с
которой начинается спуск к Ледовитому океану той
огромной плоскости, которую мы описали в самом на-
чале. А потому реки Пермской губернии сообщают ее
прочное богатство, во-первых, с Ледовитым океаном —
через Печору, со степями и морем Каспийским —че-1
рез притоки Волги, и с Сибирью —через множество
притоков Тобола, бегущего в Иртыш. Сама природа,
отведшая устье Волги от Азовского моря, которого
она, казалось, искала, и сообщившая Пермь со степью,
Сибирью и берегами Ледовитого океана — как будто
указывает сама исход неисчерпаемым богатствам этих
губерний. Я не знаю, чего не могут сделать леса Сиби-
ри и железо Урала в руках русского народа!
Но эти страны неразрывно связаны с центральною
Россиею притоками рек и спуском мало-помалу в ту
огромную лощину, которая обозначается течением Вол-
ги и которая лежит между центральною русскою воз-

вышенностью и возвышенностью Урала. Но еще силь-
нее, еще яснее притягивается все это южно-Волжское
и восточно-Волжское пространство самым течением
этой реки к той прибалтийской низменности, которую
мы описали вначале. А на северо-западе это волж-
ское углубление сообщается с тем углублением, кото-
рого срединная линия обозначается Невою, Ладож-
ским и Онежским озерами, реками и каналами, их
сообщающими, и которое так близко подходит к Бе"
лому морю (смотреть вначале). Эти углубления раз-
деляются только возвышенностями Валдайскими, не
имеющими более 350 футов вышины. И, таким образом,
это восточное углубление сообщается: во-первых, с
бассейном Северной Двины, от ко-
торого отделяется бассейн волжский только небольшим
волоком (а теперь соединяется каналом); во-вто-
рых, с Финским заливом (тоже каналы соединяют уже);
и в-третьих, с тем огромным западным бассейном рек
Западной Двины, Немана и Днепра. Таким образом,
путь естественного, удобного сообщения сводит страш-
но далекие страны и огибает огромным полукругом
центральную московскую возвышенность — зерно
России.
Перенеситесь же воображением за полторы тысячи
лет, наполните огромные русла наших рек водою по
самый край, и вы поймете возможность той жизни,
общей этому полукругу, которая разбросала на нем
монеты арабских калифов, выходящие теперь из земли
с ясным, неопровержимым доказательством истины
тех темных преданий, которые должны были осуждены
быть сказками за их огромность, подавляющую самое
пылкое воображение. Вам даже станет более нежели
вероятною та смелая гипотеза знаменитого историка
Гердера, что торговое движение' на этом пути совре-
менно персидской монархии и не прерывалось с тех
пор до исторических времен нашего государства. •
Над всем этим кругом, над всем этим стройным и гро-
мадным сцецлением разнообразных местностей Евро-

пы, Азии и России — поставлена природою властво-
вать центральная плоская возвышенность; но она не
тяготеет над этим кругом, как нечто чуждое; нет, она
собирает к себе все концы его длинных нитей, соеди-
няет в себе все жизненные силы его, неприметно сливает
в себе все разнообразные характеры его местностей
и народностей, все их назначения. И из всего этого
гармонического разнообразия она делает не простое
смешение, но образует нечто целое, массивное и вме-
сте живое, в котором ничто не умирает и которого не
разрывает никакое содержание. Это — нечто гибкое,
восприимчивое, как воск, и вместе твердое, как железо,
способное все принять в себя и всему дать место, сде-
лать его не частью своего тела, но живым членом своего
живого организма, и устремить все эти неисчислимые
богатства, все эти гигантские силы к единой цели, к
выполнению единого назначения, к осуществлению
единой идеи — великой идеи русского государства»
Лекция четвертая6
18-го февраля 1848 г.
После краткого обзора земли русского государ-
ства и после столь же краткого обзора тех племен, из
которых оно составилось, мы выведем теперь те ре-
зультаты, которые важны для предположенной нами
цели, и постараемся найти созвучие между выводами
из обоих наших обозрений. Это созвучие между харак-
тером народа и характером земли было давно заме-
чено, и много было попыток открыть его законы! Так,
Монтескье остроумно угадывал причину тех или дру-
гих действий народа в физиономии страны; но это было
более остроумно, нежели основательно. Вопрос этот,
столь же привлекательный, как вопрос о единении ду-
ховной и материальной стороны человека, и после того
привлекал многих; но для решения его нужен был

более глубокий философский взгляд и огромное число
сведений. Первому требованию удовлетворила новей-
шая германская философия, связав законы материаль-
ной природы с законами — духовной; а второму — но-
вейшие германские географы и, особливо, Риттер, так
что после него дело это находится на половине своего
пути, и те мысли, которые до его обширной философ-
ской географии показались бы странными и даже смеш-
ными, теперь могут быть высказаны смело, под эгидою
огромной учености и твердой логики этого великого
географа. Мы выставим теперь параллель результатов
нашего географического и племенного или этнографи-
ческого обозрения России, применяя их, как данные,
из которых история должна была создать русское го-
сударство.
1) Россия не только по географическому своему по-
ложению, но и по племенам своим, составляет средин-
ную землю между Европою и Азиею. Славяне — важ-
нейшие из ее племен — принадлежат к Европе. Вос-
ток и юг ее наполнен еще и теперь остатками выходцев
Средней Азии. Племя же финское, колыбелью которо-
го называют Уральский хребет, составляет средину
между азиатскими и европейскими племенами. Оно
так давно живет в Европе, что никак не может быть
причислено к народам-пришельцам, но скорее — к
самым коренным аборигенам ее севера. Как мы видели
уже выше, оно занимало некогда, во времена доисто-
рические, весь север Европы и весь север Азии, а, мо-
жет быть, проникало далеко и в среднюю Европу. Это —
какой-то цемент, на котором заложились все новые
северные, европейские государства, что еще в большем
смысле относится к России. Шведы, датчане, обита-
тели всего балтийского поморья, русские —все на-
чинают свою историю каким-то молчаливым исчезно-
вением финских племен. Кажется, они как будто сами
составляют элемент доисторический и разгоняются
вместе с мраком, покрывающим жизнь европейского
человека.

2) В географии России мы заметили три первона-
чальные местности, три первобытные типа —малорос-
сийская равнина, лесистые болота и, наконец, степь.
Эти три местности, из сложения коих образуется вся
физиономия нынешней России, находят себе предста-
вителей в трех первобытных человеческих типах, из
коих сложилась физиономия русского народа, а имен-
но: тип славянский, чудской и средне-азиатский. Каж-
дая из этих трех народностей как будто была создана
своею, ей соответствующею местностью. Нет, это не то
сходство человека и его родной страны, которое произ-
водится самым влиянием последней на образ жизни,
привычки и т. д., нет, это сходство имеет более глубо-
кий смысл. Племя и его земля являются как будто соз-
данными друг для друга по одному закону и для одной
цели. Человек является здесь как бы сознательным вы-
ражением той самой идеи, которую бессознательно
выражает собою его страна; это — только высшая
форма одной идеи, форма, переводящая ее за катего-
рию сознания, категорию, отделяющую мир духовный
от материального. Оставляя вам самим проводить это
сходство или, скорее, сродство наших племен с их ме-
стностями, я ограничусь только намеком на главные
узлы этого сродства.
Славянин, в своей первобытной форме, каким мы его
знаем от времен Геродота до наших, по показаниям глав-
нейших писателей, был коренным жильцом малорос-
сийской равнины. Проникал он и за Карпаты, и за
Дунай, и к Адриатическому морю, и к берегам Бал-
тики, и к Ильменю, и далеко на восток; но там — вез-
де— или жизнь его была шаткая, нарушалась историей,
или его заводила туда какая-нибудь особенная цель,
какое-нибудь особенное, случайное движение народов;
или, наконец, он терял там свой первобытный харак-
тер, развиваясь под другими условиями, или изменяясь
под влиянием чужеземным. Здесь же, на этой равнине,
от времен незапамятных до последнего века, он жил,
не меняя дедовского обычая; часто платил он дань

другим народам, но никогда не покидал этой страны»
Чуждые элементы иногда всходили на эти равнины,
но всегда оставались чуждыми и временными. Светлый
малороссийский ландшафт, с бесконечным, ничем не
заслоняемым горизонтом, с целым морем тучных коло-
сьев, с прозрачною, тихою рекою, и все это, согретое
жаркими, но никогда не жгучими, лучами солнца,
проникнутое каким-то светлым покоем — вот тип ма-
лороссийской равнины. Этот ландшафт, немного одно-
образный .и скучный, отражает в себе, как в зеркале,
всю душу первобытного славянина. Его страсть, не-
удержимая наклонность к земледелию, его покойная
и медленно деятельная натура, его светлый, прямой
характер, его домашний образ жизни, наконец, его
сидячая жизнь, но, тем не менее, чрезвычайно полная
самых неясных душевных движений, — легко обрисо-
вываются в красках окружающей его природы. Он не
любит менять места, и понятно — почему. На каждой
точке его равнины его обнимет один и тот же горизонт;
на каждой точке душа его будет полна одних и тех же
ощущений. Он любит жить широко, как широк его
горизонт. В замках и городах ему было бы невыносимо
душно, и потому, племя славянское, разрождаясь, не
соединялось в большие кучи, но все расселялось бес-
численным множеством отрывков. Мирная, покойная
свобода, удаление от всяких политических бурь и об-
щественных забот — необходимое условие жизни на
этой светлой равнине, и тогда понятно — почему «pri-
vatae familiarisque vitae justissima exempla sunt Slavi;
publicae contra tristissima» *. Жизнь отдельными се-
мействами и, самое большое, отдельными родами,
мирные, патриархальные добродетели^ величавое спо-
койствие, добрый, но меткий юмор над всеми треволне-
ниями жизни, радушное гостеприимство, необыкновен-
ная человечность и немножко философской лени — вот
* Славяне представляют лучшие примеры частной, семей-
ной жизни и, наоборот, весьма печальные государственной (ра-
зумной) жизни.

все, что могло вырасти на этой равнине и выросло в
славянском племени. Но едва славянин вырывался за
очарованный круг своего светлого горизонта, как сбра-
сывал с себя спокойствие и лень и мчался повсюду,
куда его увлекала его бесконечная степь. Стремление
к расширению, условливаемое, таким образом, салгою
местностью, заставляло славян расселяться во все
стороны; и повсюду они старались, если только это
было возможно, перенести с собою и свою любезную
отчизну-равнину. В древности ему удалось даже
довести ее до берегов Черного моря, как об этом свиде-
тельствует Геродот, но племя азиатское, со своею
степью, всегда врывалось между ним и морем. Славян-
ская мифология никогда, как мне кажется, не образо-
валась в замкнутую систему, а была только поэти-
ческим выражением светлой славянской природы. Мысль
единобожия и, притом, представление бога существом
чрезвычайно кротким и щедрым — всегда была у сла-
вян, да не могла и не быть посреди такой природы и
такой жизни. Оттого-то так легко вошла сюда христиан-
ская религия и так глубоко вкоренилась. Большая
часть ее кротких заповедей была только прекрасною
формою для начал, уже таившихся в натуре этого
•племени и выражавшихся в жизни.
Болото с бесконечными и грустными северными
лесами — родина финна. Имя финна, его характер,
его история есть имя, характер и история этой местно-
сти, и если она исчезает, превращаясь в русскую рав-
нину под рукою земледельца-славянина, то и самый
.финн исчезает в лоне широкой русской натуры. Это —
племя бродячее, в противоположность оседлому пле-
мени славянскому и кочевым племенам азиатским;
оно не остается на одном месте, но и не перегодит из
страны в страну с какой-нибудь целью, а бродит врас-
сыпную, доставая пропитание рыбным и звериным
промыслами и защищая свое бессилие топкими боло-
тами и непроходимыми лесами. Отнимите у него эти
леса и эти болота, и ему останется или умереть или

переродиться, или смешаться с пришельцами без вся-
кого следа своей особенности или примешивая к ним
и свой элемент. Наконец, он может сделаться еще без-
молвным, забитым рабом, машиною, а не человеком,
каким сделался он под владычеством немцев и шведов
в*каших Остзейских губерниях и Финляндии. Финская
народность — это какая-то безразличная, мягкая мас-
са, превращающаяся во что угодно и сообщающая но-
вому произведению только особенный самобытный кон-
тур, более или менее заметный, смотря по силе той
народности, с которою сливался финн. И потому-то
финская народность, в своей чистоте, сохранилась
только в глуби северных лесов и топей, и у нас теперь
в некоторых местах северных и северо-восточных гу-
берний и в Сибири, словом, там, где леса и болота со-
хранились еще в своей первобытной неприкосновен-
ности, а по окраинам финн вымирал или смешивался.
Там, где в болота и леса северные врывается среднеазиат-
ская степь отпрысками и островами, а именно, в гу-
берниях Пермской, Оренбургской, в Вятской и в за-
падном углу Сибири, там происходило и странное сме-
шение, которое так прекрасно выражается в басне
Ю происхождении гуннов», созданной ужасом средне-
вековой Европы. Из этого смешения племен средне-
азиатских с чудскими, кочевых —с бродячими, пасту-
шеских— с охотничьими, степных—с болотными
произошли те варварские племена, которые, пройдя сте-
пями южной России, находили себе пристанище в вен-
герской котловине и встречали там снова свою родину
в смешении степей и болот. Авары, гунны, болгары,
хозары, печенеги, половцы, венгры — родились из
этого смешения. Здесь же.и теперь встречаются неболь-
шие отрывки таких смешений, которые долго состав-
ляли загадку для филологов и историков, каковы:
мордва, черемисы, чуваши и другие. Но и здесь пока-
зывалась слабость финской природы; они увлекались
пришельцами степи и променивали свою бродячую
жизнь на кочевую.

Мифология финская лучше всего выражает собою»
грустную, мрачную природу лесов севера и волшебную,
страшную картину скал Финляндии. Боги их перепу-
таны и перебиты и, большею частью, страдают и терпят
от чужих богов или чародеев. Часто она возвышается
до поэзии, но это — та же самая поэзия, которая есть,
в таинственном мраке лесов северных и в угрюмых,
неприступных странах Финляндии. В ней выразилась,
и жалкая судьба народа, всегда побежденного, никог-
да — победителя. С завистью и злобою глядит языче-
ский финн на величие и на силу богов других народов,
ненавидит их, но не может отказать им в силе и славе.
Христианская религия входит в финские племена мед-
ленно и трудно. И долго еще волховство и кудесниче-
ство напоминают собою ту ненависть к чуждым богам,
которую питал языческий финн.
Племена среднеазиатские врываются в наши пре-
делы одни за другими или чистыми, несмешанными,
через то широкое отверстие, которым открывается
Россия в Среднюю Азию или, прогоняя свои стада по
роскошным пастбищам южной Сибири, являлись к
нам уже в смешении с финским народцем. Степь, жизнь
в кибитках, набеги и разбой, нечистота, безмолвное
повиновение одному деспоту, стремительный натиск и
потом самая глубокая лень — вот отличительные при-
знаки этих порождений Средней Азии. Одним ударом
они могли разрушить самые огромные государства,
распространить власть своего повелителя от стены Ки-
тая до берегов Дуная и Вислы и проникнуть в самую
глубь Европы. Но не иЬюли силы поддержать своей
власти и даже своего существования; не могли не
только основать государства, но даже хоть на времй
сделаться народом, и оставались всегда в племенном
устройстве, достигая той его ступени, где оно, силясь
создать что-нибудь историческое, лопается, как мыль-
ный пузырь. Степь, со своим привольем для кочевья,
со своим вечно уходящим горизонтом, со своими паст-
бищами, солончаками, со своими крайними переменами

жара и холода — была естественным жилищем и ро-
диною таких племен. Номад связывается со степью
неразрывно. Он создан с ней, он — только высшее
выражение ее характера и за ее границею он или гиб-
нет, или изменяется до основания. Потому-то азиат-
ские скитальцы нашего юга никак не могли надолго
утвердиться со своим характером на севере и западе.
Желая проникнуть далее, они подвигали с собою и
свою родную степь, выжигая леса и превращая в пусты-
ни плодородные нивы, зарастающие без обработки;
так что борьба славян и русских с этими племенами
была вместе борьбою равнины со степью, цивилизации
с дикостью, человечности с варварством, жизни осед-
лой с бытом кочевым. Южные степи, их скитальцы иг-
рают роль Турана в нашей истории, и мы отстаивали
здесь не только себя, но и все человечество, усыпав
всю эту границу храбрым казачеством. Наши южные
степи, как мы видели из географического обозрения,
имеют двоякий характер, смотря по тому, что преоб-
ладает в известном месте: болото или песок или, на-
конец, высохшее болото, тучная черноземная почва.
Так и у жильцов этих степей заметна то. примесь
уральско-финского характера, то чисто среднеазиат-
ский, то, наконец, европейский, как, например, у запо-
рожцев и донцов.
Но не только каждая из трех главных русских мест-
ностей имела себе соответствующую народность, но и
их подразделения находили для себя выражение в
подразделениях племен на наречия и поднаречия.
Так, малороссийская равнина — в малороссийском пле-
мени; великорусская — в великррусском племени;
смешение малороссийской равнины с литовскою низмен-
ностью — в белорусском племени; и, наконец, мест-
ность новгородская, со своим неисчерпаемо богатым
водным сообщением, нашла свое выражение в предпри-
имчивом новгородском племени. Что касается до фин-
ских племен, то мы, не беря в расчет их смешений,
можем заметить в них только три оттенка, а именно:

во-первых, тот оттенок, который придавала этому пле-
мени жизнь в скалистой Финляндии, одетой каким-то
волшебным мраком; все там чудно, все заставляет пред-
полагать какую-то чародейскую силу. В самом деле,
читая описания этой страны, поймешь баснословные
рассказы скандинавов о чудном Iotunhein'e, жилище
волшебников. Другой характер финскому племени при-
дает жизнь на тех лесистых вершинах Урала и гор Си-
бири, под которыми скрывались добываемые ими ме-
таллы. В этом последнем случае они поневоле должны
были делаться оседлыми, не покидая, впрочем, совер-
шенно своей бродячей жизни. Добывание железа из
болот, кажется, тоже было несколько знакомо некото-
рым финским племенам, или, может быть, их познако-
мили с этим в первый раз племена русские.
Можно бы показать еще и гораздо мельчайшие узлы
той сети, которою переплетена народность нашего
государства с его землею, но это отняло бы слишком
много времени. Мифология этих племен немногослож-
на. Жизнь их, широкая по форме, но чрезвычайно мел-
кая 410 содержанию, удовлетворялась шаманством и
несколькими кумирами, боязнью и верою в силу злого
духа. Магометанство со своей формальной стороны
пришлось как раз по плечу этим дикарям, не любив-
шим заботиться о будущем, гниющим беспечно под
игом деспота, но не соглашавшимся ни за что стеснить
своей необузданности и провести твердые правила в
свою жизнь, обуздывая тело. Однако магометанство
не могло воспламенить этих племен к делам истори-
ческим. Оно было принято больше формально, и; к
счастью, магометанский фанатизм не мог одушевить
наших южных скитальцев.
3) В географическом обозрении нашем мы видели,
что три типические местности русские, из смешения
которых возникает вся физиономия России, именно,
равнина, степь и болото —не являются чем-то постоян-
ным, а, напротив, могут по воле человека изменяться
одна в другую. Вырубливается лес, осушивается боло-

то, обрабатывается и превращается в равнину рус-
скую, имеющую особый характер от первобытной
малороссийской равнины. Труднее, конечно, уступает
степь усилиям труда человеческого, но, все-таки, и
ее нельзя назвать непреодолимою местностью, особен-
но, в таком виде, в каком является она сейчас на юго--
западе России. Да и на востоке она похожа на степи
Бухары, Хивы и Ирана и может усилиями человече-
скими превращаться так же, как и они, в плодородные
оазисы. Мы видим, что там достаточно провести какой--
нибудь канал, оросить им почву и сделать из нее самый
райский уголок. То же можно сказать и о странах,
лежащих по обеим сторонам устья Волги. Огромные
силы их дремлют только от недостатка влаги; а там,
где она присутствует, растительность возникает в ги-
гантских азиатских формах. Зато и .обратно, степь
может далеко захватить под себя и равнину и лесистое
болото. Уничтожьте леса, не обрабатывайте земли, и
степной характер начнет пробиваться на месте леса и
равнины. Наши степи, если не все, то, по крайней мере,
значительная часть их, особенно на севере и западе,
обязаны появлением своим варварству кочевых наро-
дов, так что земли по обе стороны. Днепра, отличавшие-
ся во времена Геродота чудесными рощами и бывшие
неисчерпаемою житницею греков во времена скифов--
земледельцев, потом покрылись надолго степною тра-
вою. Болото может также менять свое место, но го-
раздо труднее и медленнее. Не то же ли самое мы видим
на племенах русских? Беззащитный финн уступает
свои леса болоту и равнине славянина и степи номада;
уступает им и сам умирает или поглощается их харак-
тером. Но завоевание номада и степи быстро, как лес-
ной пожар, и быстро они увлекают бродячего финна
в жизнь кочевую. Победа равнины медленнее, но зато
прочнее; она до корня изменяет природу финна, по-
глощает его, не уничтожая. Так же, как трудно пре-
вращается степь в равнину, так же трудно славяни-
зируется азиатский номад. В самом деле, мы еще и

теперь не можем похвалиться, чтобы много из остатка
кочевых народов сделались русскими. Они входят в
наш государственный состав почти без перемены, но
это, может быть, отчасти и потому, что вся новейшая
наша государственная история была обращена преиму-
щественно на аапад и север. В последнее царствование
неудавшиеся попытки Петра Великого начались вновь
и, кажется, счастливее. Эта деятельность, впрочем,
принадлежит еще будущему. Оставляя вам самим раз-
вивать далее это поразительное сродство между чело-
веком и местностью, я не войду здесь в подробности.
4) Почва внутренней России —великорусская рав-
нина — есть создание человека, а сам человек, живу-
щий на этой почве, — создание истории. Эта почва
является средним звеном между тремя главными ти-
пами русских местностей, развивающихся на границах
государства в свои крайности. Такими же, как увидим
далее, являются и народы этой местности. Твердая,
светлая природа славянина, грустная и покорная при-
рода финна, отголоски грозного скандинавского обы-
чая и приволье жизни степей — все это слилось в само-
бытное нечто в характере этого созданного империею
народа. Принадлежа к племени славянскому по языку
и светлой части своего характера, этот срединный, свя-
зующий Россию, народ соединил в себе и много фин-
ского и татарского, подчинив его славянскому элемен-
ту. На запад, на восток, север и юг простирает он свою
народность, везде находя себе отзыв. Он захватывает
и сьязывает своим собственным характером все на-
родности, все окраины народностей русских. Так же,
как плоская возвышенность, на которой живет он,
дает начало тем рекам, кои, как длинные ветви, скреп-
ляют государственное тело России, так же этот народ
скрепляет своим характером все разнообразные по
окраинам народности русского государства. Недостаток
времени не позволит нам подробнее проследить эти
связи, чтобы мы увидели, что самые подразделения
этого народа соответствуют тем смешениям местностей

средины с местностями окраины, на которых живут
они» Впрочем, заметим, что, тогда как на западе это
племя обведено довольно положительною чертою, на
востоке ему никаких определенных границ положить
нельзя; и оно, простираясь туда сначала островами и
отраслями, потом сливается в единое целое.
5) Мы заметили в географическом обозрении, как фор-
мы азиатские и европейские, соединяясь гармонически,
образуют единое целое, самостоятельное — землю рус-
скую, подобную которой нельзя встретить ни в одной час-
ти земного шара. Из обозрения Азии мы знаем, что вся ее
жизнь есть развитие патриархального быта, и что далее
его она не пошла. Быт патриархальный — вот первое и
последнее слово азиатской жизни. Славяне — по языку,
физиономии, древности своего пребывания в Езропе, по
способности к цивилизации, наконец, по восприимчи-
вости своей — бесспорно принадлежат к европейским
народам. Но быт патриархальный — это основа славян-
ской жизни. Не смешиваясь с племенами другими,
славянин не шагнул далее этого быта. Общинно-ро-
довое устройство, подобное устройству индийских об-
щин и некоторых горных племен Урала — вот высший
результат, до которого могло достигнуть славянское
племя в своей общественной жизни. Быт государствен-
ный для него невозможен; в этом сознаются и самые
фанатические защитники славянской доблести. Мы
согласны с ними в этом, но утверждаем, что этот при-
говор славянам нас— русских не касается. На-
ша история разрешила эту трудную задачу, уничто-
жила этот коренной недостаток славянского племени,
перешагнула, и притом разом, из периода патриар-
хального в государственный. Мы усвоили себе госу-
дарство — это создание Европы, величайшее из всех
творений человека. Длинная и бесцветная история
приготовила нас к этому огромному переходу; между-
царствие, оконченное Петром Великим, быстро совер-
шило его. В этом отношении наша политическая жизнь
совершенно соответствует смешению форм местности

азиатской с местностями Европы — смешению, из ко-
торого возникла самостоятельная физиономия нашей
страны. И эта связь быта патриархального с государ-
ственным, азиатского —с европейским делает нас столь
же особенным народом в политическом отношении, как
особенна физиономия нашей страны — в географиче-
ском. Те, которые хотят все переделать у нас по обще-
ственной форме Запада, и те, которые бы хотели воро-
тить нас в общинно-родовое устройство, хотят разру-
шить самостоятельность русской жизни, уничтожить
нас, как народ, отняв у нас наш отличительный тип,
вырвать идею из нашей жизни, разрушив великую цель
в истории. В этом соединении еще пока скрывается идея
назначения нашего государства: по крайней мере, то
верно, что это соединение дает нам самостоятельный
тип, делает самостоятельным в кругу других, а без
этой самобытности нет для народа жизни в истории.
История не терпит повторений и подражаний.
6) Мы заметили в географическом обозрении, что
равнина проникает все далее и далее на восток: с ней
вместе проникает племя славянское, а потом — рус-
ский народ. И народная жизнь настоящего времени
все еще идет на восток. Племена и наречия западные,
от границ которых отправилась наша история, оста-
лись и доныне нетронутыми в своей самобытности.
Поляки, малороссияне, белоруссы, немцы, эстонская
и финляндская чудь — почти ничего не уступили рус-
ским из своего самобытного характера, рассеянные не-
расширяющимися и неисчезающими отраслями и остро-
вами. Мы вторгнулись туда, но и только. Под самым
Петербургом чудь остается чудью, немцы — немцами,
и русские селения в Курской губернии, посреди мало-
российских, стоят, как острова, меняясь словами и
обычаями, но не сливаясь. А на востоке совсем другое
явление: острова...* русских поселений, разрастаясь и
превращаясь, наконец, в сплошную массу, с каждым
• Неразобранное слово. — Изд.*

тодом подвигают, таким образом, все далее к востоку
русскую народность. И это движение русских, славян-
ских племен на восток современно их истории. Мы уже
заметили, что движения с востока не было, а Шафарик
ошибся, предполагая, что натиск уральско-чудских
народов заставил обратиться нас снова на запад. Ураль-
ско-чудские народы проходили юго-восточную часть
славянских племен и захватывали только их окраины.
Кочевому народу нельзя было идти через леса и болота
наших срединных губерний, и мы подвигались на се-
веро-восток в то же самое время, как эти народы двига-
лись на юго-запад. История наша не отметила ни од-
ного замечательного, энергического сопротивления со
стороны находимых нами на северо-востоке народно-
стей; да это бы было и не в их характере.
Восточные славяне в этом своем движении разошлись
с западными. Создание особого государства и принятие
религии от греков совершило и увековечило этот раз-
дел. Греко-российская религия в том отношении важна
для нашей истории, что она сделалась знаменем, прд кое
собирались русские славяне, девизом всей их истори-
ческой деятельности, самым ярким признаком их осо-
бенного исторического назначения. Под ее-то эгидою
русский народ совершал свое дело. Защищая рели-
гию, казаки умирали за неприкосновенность границы
русского славянства. Начало этого движения на восток
трудно определить. Может быть, первый толчок к этому
движению был подан тем переходом готских народов
от берегов Балтики к Черному морю, коим они разре-
зали славян на две огромные половины: восточную —
русскую и западную. Движение на север сообщено было
русским славянам натиском кочевых народов наших
русских степей. Движение на северо-восток и создание
русского государства до некоторых эпох совпадают в
нашей истории, а именно — до Андрея Боголюбского.
7) Связать все это, исполнить весь этот трудный
подвиг, провести это историческое движение, наконец,
расширить наше отечество до исполинских размеров

и сделать его государством могли только два недостат-
ка славянского племени, кои единогласно замечают в
нем все писатели всех веков, и в которых они с таким
жаром обвиняют это племя, а именно: в р а ж д е б-
ность этих племен друг к другу, их неумение дер-
жаться в куче, их страсть к расселению и жизнь особ-
няком. Этому недостатку мы обязаны тем, что русская
речь слышится теперь на целом полушарии. Другой
недостаток —страсть к чужим обычаям —помог нам
совершить огромный переход от быта патриархально-
го —к государственному, от быта азиатского —к евро-
пейскому. Достоинство же славянского племени: его
неудержимая наклонность к земледелию, любовь к
общинному быту, наконец, возможность вдруг пере-
менить свой характер, по требованию обстоятельств и
природы, бросить мирную и сидячую жизнь, превра-
титься в храбрую казацкую толпу, которой легко про-
гуляться до берегов Малой Азии, или в новгородских
молодцов, которым так легко побывать и за Уралом,
на берегу Каспия, и в Любеке. Этой особенности мы обя-
заны спасением нашей страны от чуждых врагов и,
чтсг всего более, первым движением нашей историче-
ской жизни.
Мы заметили уже огромную разницу между славя-
нами средины и окраины. Дальнейшая история покажет
нам всю неоценимую важность этого различия. Здесь
я только припомню и попрошу сравнить жизнь Новго-
рода... *, Запорожья, Дона и Урала с жизнью мирных
поляков, для которых, кажется, оторваться от родной
почвы — все равно, что умереть. Все эти качества
славянского племени передали ему в руки русскую
историю.
Патриархально-общинное устрой-
ство, переходящее, по надобно-
сти, в дружинное, — вот органиче-
ский закон нашей первой жизни.
* Неразобранное слово. — Изд.

О КАМЕРАЛЬНОМ ОБРАЗОВАНИИ7
РЕЧЬ НА ТОРЖЕСТВЕННОМ СОБРАНИИ ЛИЦЕЯ
18/IX 1848 г.
Мм. Гг.
В 1845 году 22-го ноября его императорские ве-
личество утвердить соизволил устав, по кото-
рому Демидовский лицей должен был преобра-
зоваться в новый вид, получить новое направ-
ление. Прошлый академический год совершалось это
преобразование, теперь оно окончено.
С тех пор еще не было годичного торжественного
акта, и потому мы после преобразования еще не имели
счастья беседовать с вами, мм. гг., публично. Итак,
это. будет первая беседа нового лицея с почтенными
согражданами его незабвенного основателя, а потому
естественно, что в ней мы должны дать вам отчет в том^
что сделали и что надеемся сделать в заведении, назна-
ченном преимущественно для вашей губернии, осно-
ванном тем человеком, которому вы всегда выражали
столько почтения и признательности.
Павел Григорьевич Демидов, вероятно, никогда
не забудется вами: памятник, сооруженный ему вашею
признательностью, укрепляет воспоминания о покой-
ном; но лицей наш сохраняет его живого, — благо-
творя и просвещая, сохраняет лучшую часть души его,
и эта часть не слабеет, не умаляется, но расширяет
круг своего благодетельного действия и развивается
далее сообразно требованиям века. Вот то земное бес-
смертие, которое доступно всякому, ищущему в жизни
истины и добра!

Отчет по внешней стороне последнего преобразова-
ния нашего лицея отдаст вам его начальство; я же ду-
маю поступить сообразно значению нынешнего дня,
если буду беседовать с вами о внутренней стороне это-
го преобразования.
Вы, мм. гг., всегда принимали в нашем заведении,
которое не должно быть никогда чуждым для вас, такое
живое участие, что, вероятно, знаете о направлении,
данном лицею новым уставом: это направление каме-
ральное. Сообщить камеральное образование молодым
людям, сделать из них, верных проводников благодея-
ний верховной воли, приготовить камералистов, чи-
новников на службу отечества — вот наша задача!
Если бы мне удалось выразить эту задачу ясно,
верно изложить ее, убедить в необходимости и важ-
ности ее решения и указать, сколько можно, на самый
путь этого решения, то цель моей беседы была бы впол-
не достигнута.
Речь мою о камеральной науке я разделяю на три
части: в 1-й в самом кратком очерке изложу немецкую
систему камеральной науки, потому что камеральная
система создана немцами и у них только эта наука су-
ществует во всей своей целости; во 2-й части я поста-
раюсь изложить мой взгляд на науку и ее систему; а в
3-й скажу о приложении камеральных наук к жизни.
Часть первая
Немецкая камеральная система
Название науки. Наша наука лишена
того преимущества, которое имеют почти все другие
науки: ее названием нисколько не объясняется ее со-
держание. Корень слова камеральный, ка-
мералистика, есть камера. Это слово, говорит
Баумштарк *, находится почти во всех языках Востока
* Cameralistische Encyclopédie. Heidelberg und Leip-
zig, 1835, ст. 2.

и Запада: греческое хабара, латинское camera, не-
мецкое Zimmer, французское chambre> польское и
малороссийское комора имеют совершенно одно
и то же значение: комнаты для хранения имущества,
кладовой, казны в прежнем тесном смысле этого слова.
В капитуляциях французских королей в первый раз
это слово получает значение государственной казны,
но часто заменяется другими словами, например cubi-
culum; а оттуда и чиновник, смотрящий за казной,
называется то Camerarius, то Cubicularius.
Этот чиновник, вместе с некоторыми придворными
должностями, заведывал также собиранием и управ-
лением королевских доходов и некоторыми, расходами
двора ** Он был одним из четырех высших чинов-
ников и заседал в Curia Regis **. Потом этот Камерер
превратился очень естественно в Grand Chambellan,
и заведывал жилищем, одеждой короля и сбереже-
нием тех сокровищ, которые находились в королев-
ских покоях; а также под его надзором состояли те
парижские цехи, произведения которых доставлялись
ко двору ***. Таково везде, таково было и у нас начало
попечений правительства о народном хозяйстве. Почти
в том же смысле и в том же порядке перемены значений
употреблялось это слово в Германии **•*; но тогда как
во Франции оно, вместе с введением французского язы-
ка, заменилось французским словом, от него проис-
шедшим, в Германии это слово осталось без перемены
и получило гражданство. В конце IX столетия это слово
стало употребляться чаще, вытесняя другие, и стало
определеннее выражать казну владетельных особ, а
потом было перенесено на самые доходы казны, подати,
пошлины, штрафы, которые, имея множество самых
* Deutsche Staats und Rechts Geschichte, von Eich-
horn. Fünfte Ausgabe, 1843. Erster Theil. S. 25. 6.
** Französische Staats und Rechts Geschichte, von L.
Warnkönig, 1846, 1 Band. S„ 210.
*** В том же сочинении, стр. 213^
**** Deutsche Staats und Rechts Geschichte, von Eichhorn*

разнообразных названий, вообще назывались came-
ra и cameralia государей, баронов, еписко-
пов, монастырей и т. д. Наконец, и самые недвижимые
имущества владетельных особ и казны (недвижимое
имущество казны и государя в то время строго не раз-
личались) начали называться в Германии камеральны-
ми. Независимо от этого значения слова, камерами
назывались в Германии придворные присутственные
места, и в этом случае это слово вполне переводится
нашим словом палата. Особых присутственных мест
для управления имуществами и доходами казны сна-
чала не было; они управлялись отдельными чиновни-
ками с самыми разнообразными названиями, а если
управлялись иногда и коллегиально, то в этих местах
юстиция не была отделена от управления. Pay пола-
гает, что первая такая коллегия, для дел юстиции и
управления нераздельно, была основана герцогом Бур-
гундским Филиппом Смелым в Лилле в 1385 году. Иоанн
Бесстрашный разделил это присутственное место на
два и камеру юстиции перенес в Женеву, а камеру фи-
нансовую оставил в Лилле. Наследник Бургундии,
Максимилиан 1-й, подражая этому учреждению, ос-
новал такую же камеру в Инсбруке, а в 1501 в Вене*.
Скоро этому учреждению стали подражать и остальные
немецкие земли, равно как Дания и Швеция**; а
из Швеции Петр Великий, в своей камер-коллегии,
перенес это учреждение с его названием и к нам. Впро-
чем, это слово в различных своих изменениях заходило
к нам, и через Польшу, где оно в большом употреблении
(коморный, коморник, подкоморий и т. д.). В Польшу
же это понятие и слово, вероятно, зашло из Саксонии,
где камеральные учреждения еще с курфюрста Авгу-
ста 1-го сильно привились. Занятия этих камеральных
* Über die Kameralwissenschaft von Rau. Heidelberg,
1825. S. 3. Впрочем, первые следы Rentkammer'ы находятся
еще в XII столетии.
** В Англии при Генрихе VIII была уже Courts of
augmentations of the revenues of the Kings Grown.

мест были до чрезвычайности разнообразны, как-то:
управление имуществами казенными, собирание пода-
тей, некоторые государственные расходы и потом мно-
гие полицейские обязанности и наблюдение за народ-
ною промышленностью. Многие из предметов деятель-
ности камер требовали технического приготовления;
а потому совершенно естественным путем и те знания,
которые требовались от камерального чиновника, на-
чали называться камеральными *. Когда же эти сведе-
ния стали организоваться в науку, то и сама наука
назвалась камеральною наукою, камералистикою; сле-
довательно, верно переводя это слово, мы должны бу-
дем дать нашей науке весьма странное название и а у-
ки казенной.
Из самой истории названия нашей науки видно,
что она появилась из практики, из требований жизни,
а потому, чтобы излагать историю камералистики,
должно бы было сначала изложить, каким образом
составился в истории самый предмет этой науки**.
Но предмет камералистики так разнообразен, части
его так разновременно появлялись, так различно по-
нимались, что история его, пока еще весьма мало об-
работанная, могла бы дать содержание не только целой
особенной речи, но даже огромному сочинению, —та-
кая история была бы очень важна только как критика
теперешних немецких камеральных систем, — она бы,
* Желавший посвятить себя камеральной службе по окон-
чании курса в обыкновенных училищах поступал в ученье в кан-
целярию камеральной коллегии и приобретал там необходимые
познания больше посредством переписки. Три года он назывался
начинающим (Incipient), три года писарем (S с г i b о n t)
и, наконец, получал жалованье. Таким образом, составился осо-
бый цех писцов, имевший свое управление (Б 1 i s i u m) в
Виртемберге. Для этих-то лиц начали составляться первые каме-
ральные руководства. Это обучение, похожее на наше юридиче-
ское образование при Петре, см. подробнее: Versach einer
Geschichte... der Staatswissenschaft, von Strelin, 1827. Er-
langen, стр. 37 и след.
** Мы здесь не имеем претензии написать историю каме-
ральной науки.

как мне кажется, доказала всю случайность их соста-
ва и вывела причины неопределенности понятия не-
мецких систематиков о камеральной науке. Но мыт
забравшись в исторические исследования камерального
предмета, уклонились бы далеко от цели, нами пред-
положенной.
Попечения государей о хозяйстве казны везде и
всегда существовали, но большая часть камеральных
предметов вошла в эти попечения потому, что прави-
тельства почти единственным источником дохода име-
ли недвижимые имущества, вначале весьма огромные,
и, следовательно, сами должны были заниматься их
хозяйственным управлением. Вот почему в законах
Карла Великого и его преемников мы можем встре-
тить уже множество камеральных распоряжений, из
которых многие касаются всего народного хозяйства;
но почти все они причиной своего появления имеют
финансовую цель *. Такое же начало имели прави-
тельственные заботы о народном хозяйстве и в Герма-
нии. Но возле дохода с домен образовалось мало-
* Камеральные учреждения в том смысле, как их понимают
немецкие писатели, не чужды даже Востоку, Греции и Риму»
Особливо много их на Востоке; так, например, в Китае, где эти
заботы чрезвычайно сильны и где мы можем встретить даже
камеральную науку; в Индии, где множество правил Вед по-
священо камеральным заботам, или заботам о народном хозяй-
стве; в древней Персии, в Египте. Но здесь все эти заботы выхо-
дили из того начала, что сам народ составлял в Азии как бы иму-
щество государей. В Греции находятся еще исчезающие остатки
азиатской заботливости, а особливо сильна эта заботливость в
Спарте, где все принадлежало государству. Платон, строивший
свое идеальное государство по спартанскому образцу, поручал
правителям своей «Республики» в неограниченное распоряжение
все хозяйство народа. В Афинах, где вырабатывалось философ-
ское понятие личности, камеральных забот уже весьма мало;
римский гражданин был неограниченный властелин своего иму-
щества и своего хозяйства. Но государственное имущество — фи-
нансовые сборы, некоторые камеральные наблюдения были и в
Греции и в Риме, следовательно, там должны были быть весьма
многие камеральные понятия и предметы в смысле немецкой
камералистики, не только XVIII, но даже нынешнего столетия.

помалу бесчисленное множество разных финансовых
поборов; и когда города успели освободиться от фео-
дального ига и приобрести своим богатством незави-
симое и почетное положение, когда торговля и про-
мышленность заняли важнейшее место в народной
жизни, тогда и финансы должны были изменить свое
направление и черпать из этих новых обильных источ-
ников, тем более, что число домен уменьшилось через
их постоянную раздачу, и они были приведены в жал-
кое состояние худым управлением и войнами, а заве-
дение постоянного войска в то же время чрезвычайно
увеличило государственные расходы. По этим причи-
нам уже в XV столетии налог начинает брать значи-
тельный перевес над доходами с государственных иму-
ществ. При такой перемене необходимо было прави-
тельствам обратить внимание на самое состояние тех
источников, из которых они должны были черпать
свой доход. Это внимание часто было довольно тяжело
для самих этих источников и всегда имело финансо-
вую цель.
Таким образом, финансовая половина ка-
мералистики составилась из трех частей: во-первых,
из наблюдения за сокровищами государей и дворцо-
выми расходами *; во-вторых, из управления доме-
нами; в-третьих, из наблюдения над сбором податей.
Эти три отрасли финансовых распоряжений вели за
собою меры, касающиеся и целого народного хозяй-
ства, которые при перемене обстоятельств могли пре-
вратиться в настоящие бескорыстные меры поощ-
рения (Volkswirtschaftspflege). 1-е. Дворцовые управ-
ляющие получали в свое заведывание .и те цехи, произ-
ведения которых поставлялись ко двору, заботились
об их организации, способах обработки и т. д. 2-е.Управ-
ление доменами также вело за собою множество таких
распоряжений, которые иногда весьма благодетельно,
* Самое слово «камера» употреблялось в смысле дворца,
палат; оттуда «камергер», «камер-фрау» и т. д.

а иногда и весьма дурно действовали вообще на народ-
ное хозяйство. Разнообразие этих домен требовало от
управляющих и разнообразия технических камераль»
ных сведений. Не имея специальных приготовительных
сведений, трудно было заведывать обширным горным
делом, соляным промыслом, или управлять огромным
имением. При неразвитии общественной жизни в
тогдашней Германии частные хозяйства были слишком
бедны для того, чтобы вызвать особые ученые труды;
вот почему хозяйственные науки начали появляться
в Германии только по требованию правительств и на
счет все еще очень богатых казенных домен. Это было
причиною, что все первые хозяйственные сочинения
написаны были для казны и притом с финансовым на-
правлением. Эта особенность появления камеральных
технических наук ввела в грубую ошибку первых гер-
манских камералистов и заставила их наложить финан-
совый характер на все науки. 3-е. Подать, будучи со-
бираема с различных отраслей народного хозяйства,
еще прямее вела правительства к наблюдениям над
этим хозяйством. Впрочем, к концу XVII столетия на-
копилось уже весьма много чисто административных
мер без финансовой цели. Привести все это в систему
еще не было силы, потому что не имели ясного понятия
ни о государстве, ни о его управлении; видно было
только то, что эти меры не принадлежат ни к юстиции,
ни к финансам. Сперва об некоторых из этих мер в на-
чале XVIII столетия начали толковать в юридических
сочинениях, но даже знаменитые юристы отказывались
сказать об них что-нибудь определенное. В. половине
XVIII столетия эти меры, названные общим именем
полиции, были отделены от наук юридических и при-
соединены к камеральным *. Если содержание ка-
мералистики было пестро и неопределенно, то содер-
жание полиции было еще пестрее, еще неопределеннее;
* Die Polizeiwissenschaft, von Robert von Moni. Ers-
ter Band, 57, 58.

в нее бросали все, чего некуда было девать *, а такого
было очень много. Можно же себе представить, какое
разнообразие, какое страшное смешение, какая запу-
танность и неопределенность должны были быть в тех
местах и в тех книгах, где оба эти отдела соединялись в
одно. К финансовым наукам приплетались полицей-
ские рассуждения; в полицию вносились и сельское
хозяйство, и горное дело, и наука о торговле, и есте-
ственная история **. Только в конце XVIII столе-
тия появляется стремление отделить полицию и отыс-
кать самостоятельное ее начало. Первая систематиче-
ская книга полиции принадлежит Германии, именно
Юсти ***. Но книга Юсти, как и камеральные сочи-
нения того времени, лишена хозяйственной основы,
потому что настоящей науки народного хозяйства
еще не было в Германии. В науке народного хозяйства
Германия далеко отстала от Франции и Италии; в ней
не было той основы, на которой должны были строиться
и камеральные науки, и хозяйственная часть полиции.
А между тем хозяйство народное развивалось и ослож-
нялось. Огромное множество самых противоречащих
правил и начал, уничтожающих друг друга, было в
полном ходу. Появление науки сделалось необходи-
мым; она должна была развязать бесконечное число
узлов, завязанных практикой и германским резонер-
ством; но, к сожалению, немецкая наука сама запута-
лась в эту сеть и начала резонерствовать. Трудно ре-
шить, чем бы это все кончилось, если бы наука Фран-
ции и Англии не подоспела на помощь.
* Drais в «Blättern fur Gultur und Polizei» (1803) говорит,
что в полицию входит все, что не принадлежит другим наукам
внутреннего управления, все что не церковное, не судебное,
не финансовое в этом управлении.
Ibid., стр. 58.
*** Justi. Grundsätze der Polizei Wissenschaft. Появилось
в 1756 г. Франция в этом случае предупредила Германию:
знаменитая для практического пользования книга: De la
Mare, Traité de la Police, вышла в 1722 г.

Первые камеральные сочинения брали предметом
только то ту, то другую часть занятия камеральных
коллегий и состояли в записывании практических пра-
вил. Их накопилось весьма много с самыми разнообраз-
ными направлениями; потом появились и систематики»
Первые ученые, которые захотели составить из этого
множества хозяйственных заметок одну науку, не
могли еще оторваться от того направления, на которое
им указывала практика, — камеральная коллегия бы-
ла у них живо перед глазами *.
Труды ученых обратили наконец внимание пра-
вительств, и король прусский Фридрих Вильгельм
1-й рескриптом 24 июня 1727 года установил кафедры
экономии и камеральных наук в Галле и Франкфурте»
Этому нововведению последовали скоро и другие госу-
дарства: Дания, Германия, Швеция и даже Англия»
В 1751 году появилась кафедра камеральных наук в
Оксфорде» Потом начали везде появляться камераль-
ные школы и целые факультеты **, но в сочинениях
тогдашнего времени и в преподавании *** заметны
два недостатка, которые, казалось, должны были уни-
чтожать друг друга, а между тем один был необходимым
следствием другого. Эти два недостатка были: во-первых,
преобладание практического направления, и во-вторых,
отвлеченность правил и их бесполезность в жизни»
Писатели руководствовались тем понятием о камера-
листике, которое создалось в практике, и ни один из
них не хотел вывести науки из самого предмета, никто
его jHe выставил, никто не определил. Все правила были
выводимы из рассудочных умствований, а не из сущ-
* Таковы Seckendorf (Der deutsche Fürstenstaat. 1656 г.),
Schröder (Fürstliche Schatz und Rentkammer. 1686 г.), Hor-
neck и др.
** В Гиссене в 1777 г., в Штутгарте в 1782 г., в Майнце в
1784 г. и т. д., в 1789 г. камеральный институт в Марбурге.
*** Таков, например, компендиум лекции Дитмара, издан-
ный в Франкфурте в 1729 г. Он толкует об одном предмете с трех
разных точек зрения: с технической, полицейской и финансо-
вой.

ности предмета, которого ясно никто себе не представ-
лял. Вот почему камеральные сочинения конца XVIII
столетия более похожи на бессвязный сбор хозяйствен-
ных заметок тогдашнего камерального чиновника, и
еде были хуже этих заметок, потому что, будучи отор-
ваны от места и времени, не имели живости заметок
опытного делового человека»
Состав камеральных наук в это время был почти
всегда таков: 1-я часть экономическая, куда причис-
лялись все технические науки, сельское хозяйство,
лесоводство, горное дело и т. д. 2-я часть полицейская,
куда все шло, что не шло более никуда, следовательно,
и полиция нравственности, и полиция безопасности,
и полиция образования народного, — все это вносилось
в камералистику (Шлетцер первый ясно отделил ме-
ры попечения о народном хозяйстве от полиции). 3-я
часть была финансовая или собственно камералистика,
она рассуждала о доходах и расходах правительства.
Самое название камералистики накладывалось то на
весь объем наук экономических, полицейских и финан-
совых, то по большему праву на одну финансовую нау-
ку; но что за предмет этой камеральной науки, это в
то время никем не было ясно высказано *. Предмет и
содержание для камеральной науки были, но им назна-
чено было выразиться и развиться не в Германии, где
за тучей благоразумных правил не видно
было ничего, а в Англии и во Франции. В этих двух
странах создалось и выработалось содержание каме-
ральной науки, которого и до сих пор германские уче-
ные не могут упрятать в свои узкие системы. Англия,
сделавшись узлом материальных интересов всего мира,
* Некоторые, как, например, Юсти, чувствовали этот недо-
статок, но не могли от него избавиться и уже начали впадать в
другую крайность: мечтали о какой-то науке общего хозяйства;
но для этой науки не было еще основы: ложное понятие о полити-
ческой экономии и неправильно занесенное из Аристотеля поня-
тие хозяйства дали эту основу, как мы увидим ниже. Ложна была
эта основа — ложное направление приняла и наука.

возвела эти интересы на государственную ступень, да-
ла им ту степень ясности, при которой глаз гениального
человека мог уже подсмотреть их законы. Она дала
возможность этим интересам облечься в форму идеи,
в одежду науки. Узкое немецкое хозяйство не могло
создать политической экономии, не могло вызвать
упорного внимания гениального человека.
Франция пробудила вопрос о незыблемом законе
народного хозяйства и пыталась решить его: Англия
решила atOT вопрос и положила начало логике той сферы
идей, которую германцы напрасно и долго старались
уловить в своих камеральных системах. Админист-
ративная же и техническая часть камеральных наук соз-
далась почти вся во Франции, в государстве, по преиму-
ществу административном. В самом деле, полицейской
науки, например, Франция, до сих пор не имеет, а меж-
ду тем почти все полицейские вопросы, все полицей-
ские учреждения появились, обдумались, опробова-
лись и установились сперва во, Франции. Так, при
Людовике XIV мы видим уже несколько высших мест
для хозяйственного управления *. Установление осо-
бых судов для торговых дел, имевшее столь благоде-
тельное влияние на промышленность, началось также
во Франций еще при Карле IX, который завел их, по
совету канцлера Г НорНаГя ** и освободил этим
торговлю и промышленность от стеснительных форм
обыкновейного судопроизводства; а в 1713 году уже
•вышло знаменитое Traité de la Police ***, за ним следо-
вали и другие; все они написаны с чрезвычайным практи-
ческим тактом. Система полиции полна и наглядна ****..
* Conseil • royal des Finances, Conseil royal de Com-
merce, a также большие и малые финансовые управления;
генерал-инспектор королевских домен; генеральный контроль.
См. Französische Staats und Rechts Geschichte, von Warn-
könig, § 518—520.
** В 1563 г. Ibid.
*** De la Mare.
**** В двух последних томах «Методической энциклопедии»
в статьях Police et Municipalité обозреваются различные от-

Учреждения по полиции здоровья, нравственности,
безопасности появляются во Франции весьма рано,
раньше, чем где-нибудь. Полиция промышленности
и торговли начала обращать внимание французского
правительства еще со времен Сюлли. Цехи, фабрики
и мануфактуры еще в XVI столетии вызвали много
полицейских распоряжений и учреждений *. Но
всего яснее преимущественное развитие полиции во
Франции доказывается историею благотворительных
учреждений; почти вся она совершается во Франции,
менее в Англии, отчасти в Италии и почти совершенно
не касается Германии, где все эти учреждения по боль-
шей части появились позже, далеко не в таком роскош-
ном виде, и то скопированы с чуждых образцов. То же
самое и еще в большей мере можно сказать о финансах.
Финансовые системы и почти все приемы финансового
искусства созданы Францией и отчасти Англией **•
А между тем ни у англичан, ни у французов нет н а у-
к и финансов, хотя есть множество отдельных моно-
графий по финансовым предметам, множество историй
финансовых систем (история финансов, напротив, у
немцев весьма плохо обработана) и довольно систем
положительного финансового законодательства. Теоре-
тическая сторона финансов обработана в политико--
экономических сочинениях этих двух народов. Но
наука финансов —создание немецкое; другие народы
ее не знают. Эта немецкая наука перенесена и к нам.
Странное дело! Немец больше всех имеет хозяйствен-
расли полиции, см. в том же сочинении Warnkönig'a, т. I,
стр. 646, примечание 3. Здесь части, полиции все, только
они разбросаны по разным главам энциклопедии.
•См. Ibid, стр. 646—653.
** Можно проследить заимствования, сделанные гер-
манцами в этом отношении. Так Graf von Brühl (первый
министр) копировал Law'a; так Гельвециус, изгнанный из
Франции и принятый Фридрихом Великим, ввел в Пруссии фран-
цузское таможенное и акцизное управление; Неккера изучали
немецкие министры. Особливо сильно это заимствование при
Фридрихе Великом.

ного такта, а хозяйственная наука решительно не дает-
ся ему; впрочем, эта странность весьма легко объясняет-
ся: от частного хозяйства немец никогда не мог воз-
выситься до понятия народного и государственного,
и мерил их на аршин своего домашнего копотливого
хозяйства, в котором германец гений. Мы увидим да-
лее, как ярко подтверждается эта заметка разбираемой
нами наукой.
Торговле уже, конечно, нельзя учиться у немцев,
хоть и можно учиться бухгалтерии; что касается до
технических промысловых наук, то здесь большая
часть их, по крайней мере существеннейшая, обрабо-
тана Англией и Францией; только сельское хозяйство,
горное дело и лесоводство имели несколько самостоя-
тельности в Германии.
Камеральная германская наука с финансовым напра-
влением появилась прежде существования науки на-
родного хозяйства, и потому естественно, что она была
построена вся на узкой идее немецкого домашнего
хозяйства, только в большом размере, и отличалась
тем. патриархальным благоразумием, которое проти-
вилось всякой живой мысли.
Но вот появилась, с удивительной быстротой раз-
вилась и распространилась новая наука хозяйства, в
которой ничего не говорится ни о чистоте полов, ни о
необходимости быть честным, трудолюбивым, расчет-
ливым, даже ни слова о счетах, о двойных и простых
книгах, —никаких благоразумных советов; что было
делать с такою странною наукою? Этот наплыв но-
вых идей должен был разрушить худо склеенную не-
мецкую камералистику; но отказаться от науки, соз-
данной с таким трудом, немецкие ученые не могли,
и вот они сбросили с нее казенный характер, переме-
нили ее определения, наполнили ее фразами из по-
литической экономии (превративши их в форму советов),
изуродовали эту прекрасную науку и втиснули ее
в бесконечный ряд созданных ими частных хо-
зяйств, как одно из них. Это значило совершен-

но не понять основной мысли политической эконо-
мии.
С этим вместе начинается второй период нашей нау-
ки, период, когда она из науки казенной превра-
щается в науку хозяйства вообще.
Потерявши казенный характер, камералистика не при-
обрела никакого другого, даже потеряла всякую опре-
деленную цель и открыла собою бесконечное поприще
резонерству благоразумных хозяев. В это время к этой
новой науке, с старым названием, присоединился еще
один элемент, который подействовал на нее весьма
дурно, а именно —элемент формальной кантовской
философии; науку хозяйства стали строить по ее
категориям *.
Ученые, которые дали новое направдение, или,
лучше сказать, новое определение старой науке, были
Völlinger и Seger. Schmalz и Fuld в своих учебниках
старались систематизировать эту науку общего хозяй-
ства. Ge jer создал общую часть камералистики, извлек-
ши ее из особенных хозяйственных наук, и отделил
в промысловых науках часть техническую от хозяй-
ственной **. Все эти последовательные маленькие пре-
образования системы общего хозяйства достигли своей
полноты у Pay ***. А потому мы и должны цоблагода-
рить знаменитого камералиста за облегчение нам об-
зора системы нашей науки. Замечательных уклонений
* Странно звучат эти категории в книге Клипштейна (Reine
Wirtschaftsléhre) и еще страннее в книге Völlinger'a (Grund-
riss einer allgemeiner kritisch-philosophischen Wirtschafts-
lehre). Недостаток немецкой камералистики большей частью
происходит именно от того, что она воспользовалась только фор-
мальною философиею; одна половина камеральных сочинений
написана под влиянием добродушной домашней немецкой фило-
софии, построенной на немецком здравом рассудке, а другая под
влиянием кантовских категорий; элемент же исторический со-
вершенно выпущен.
** См. историю камералистики у Pay и Баумштарка; также
у Щтрелина. Эти сочинения цитированы выше.
*** Две tero брошюрки: Grundriss der Kamera'wissen-
fihaft, 1823, и Über der Kameralwissenschaft, 1825«

от общего хода не было*. Новее книги Баумштарка, и»
общих камеральных сочинений, мы не знаем, а из статьи,
помещенной в Государственном лексиконе Роттека
и Велькера под заглавием «Камеральные науки» **,
видно, что эта наука не переменила своего направле-
ния и все еще продолжает свой второй период сущест-
вования ***. При нашем разборе мы будем придер-
живаться преимущественно Pay, отчасти Баумштарка,.
верного его последователя *•***.
Начнем наш разбор с названия науки.
Трудно йонять, зачем немецкие писатели, лишивши
нашу науку казенного характера, оставили ей казен-
ное название. Разве только затем, что оно сколочено
так хитро, что не сразу поймешь, о какой науке идет
дело. А название науки много вредит ей в ее распро-
странении; мне самому случалось видеть, какой стран-
ный эффект производит слово камералистика: оно пред-
ставляется чем-то вроде немецкой книги на серой бу-
маге и с красным обрезом ****•.
Теперь выставим то основное понятие
к а м-е ралистики, которое выставляет Pay и
которое обще большей части писателей второго перио-
да науки: вся разница только в словах.
* Кроме разве книги Еутте.
** Das Staats-Lexikon, zweite Auflage, 1846 г. Книги
Л отца мы не можем причислить к камера листикам, как делают
это некоторые.
*** Впрочем, в статье Schütz'a, помещенной в Staats-
Lexikon, чувствуется уже Потребность нового направления1 '
камералистики.
Если исключить только то, что Баумштарк в ряд?
хозяйств, перечисляемых Pay, вводит еще одно: общинное1
(Gemeindewirtschaftslehre) в противоположность общественному
(öffentliche) и частному.
***** Впрочем, слово Wirtschaftslehre употребляется без-
различно с словом Kameralwissenschaft, иногда
последнее присваивается только науке финансов, как части
камералистики, иногда же прибавляется выражение: «в тесном
смысле».

Pay * на основании благоразумных умство-
ваний об отношении человека к природе выводит по-
нятие имущества, и занятие, которое стремится к при-
обретению имуществ, называет хозяйством;
науку же о лучшем ведении хозяй-
ства, — наукою хозяйства. Что эта нау-
ка тождественна с прежнею камералистикою, Pay до-
казывает единством частей той и другой. «Полного сов-
падения, — продолжает Pay, — быть не может, что легко
объясняется историей камеральной науки, но стоит
только отделить несколько частей **, прибавить не-
сколько других, чтобы преобращение было вполне
совершенно»; но из чего же бьются Pay, его последо-
ватели и его предшественники второго периода науки?
Из того только, чтобы дать науке хозяйства название,
которое бы нисколько не объясняло ее содержания.
Разберем это определение науки. Так как
мы будем разбирать его не в словах, а в самой сущно-
сти, то мы можем не приводить всех, мнений камера-
листов о хозяйстве, потому что сущность этих мнений
одна.
Слово «хозяйство» слишком обширно определяется
у Pay, так что, во-первых, под него подходит
всякое приобретение имущества: и воровство, и гра-
беж, и выигрыш в карты и т. д., а во-вторых,
* Über die Kameralwissenschaft, стр. 15 и след. Баум-
штарк Kam. Encyclopédie (стр. 56) так определяет хозяйство:
«Деятельность человека для произведения, содержания и
употребления имуществ называется хозяйством (=?!); систе-
матическое изложение правил и оснований хозяйства есть
наука хозяйства». Иногда называют и наукою государствен-
ного хозяйства, но это только злоупотребление слова государство
и государственное имущество (так в Encyclopädie der Kame-
rai Wissenschaften, von Schmalz, 1797, см. § 89 и предыдущие,
его объясняющие); иногда даже наукою народного хозяйства,
напр. у Штурма и Вебера, но из систем их видно, что из этого
нового названия они не выводили никаких новых последствий.
** Вероятно, он здесь намекает на отделение тех частей по-
лиции, которые не принадлежат к науке хозяйства и которые от-
делил Шлетцер.

под это определение подходит и хозяйство животных.
Здесь я нападаю не на пропуск слова: человек, оно есть
у Баумштарка, •— но тем не менее и его определение
не отличает человеческого хозяйства от хозяйства жи-
вотных. И это отличие не так легко, как может пока-
заться с первого взгляда; для этого, как мы увидим
ниже, нужен был гений Адама Смита. Следовательно,
по определению немецких писателей, камералистика
есть наука о способах приобретения имуществ, но мо-
жет ли быть такая наука? что человек, то способ, и если
между ЭТИМИ способами есть что-либо общее, то оно
общее до ничтожества. Загляните в книгу Баум-
штарка *, где он хочет найти общие правила для хо-
зяйства государя и нищего; он находит эти правила,
но они годятся разве только для прописей и азбук. Да-
лее, такое определение камералистики лишает воз-
можности положить какие-нибудь границы этой науке;
если она учит всем способам приобретения, то зачем
же ей останавливаться на некоторых? Пусть она учит
и сапожному, и портному, и часовому мастерству, и
пению, и музыке, и танцам; ведь это все способы приоб-
ретения! Такт истины спасает камералистов от таких
нелепостей (а впрочем, Баумштарку сильно хочется
внести в свою книгу поварское искусство); но зачем
мысль, ограничивающая науку, не вошла в определение?
В Германии смотрят на камералистику, как на
науку практическую; Pay так объясняет
эту практичность: он видит в человеке существо двух
миров, материального и духовного, и выводит из этого,
что человек может направлять волю свою по своим
понятиям. Правила для действия воли, следуя которым
она может достигнуть своей цели, излагаются в науках
практических в отличие от наук теоретических, целью
* Книга пит. стр. 87, 88, 89 и т. д. Скажите, ради бога, что
это такое? для кого и для чего это нужно? Батюшка должен со-
ветоваться с матушкой, жена должна заниматься женским хо-
зяйством, дети должны любить своих родителей и помогать тл.
в их занятиях... и т. д. бесконечно, и это Wissenschaft!

которых одно только познавание; наука хозяйства
есть наука практическая—она излагает правила, сле-
дуя которым, человек достигает своих хозяйственных
целей *•
* Вот слово в слово этот вывод Pay; я приведу его потому,
что в одной и той же философской ошибке коренится все ложное
направление немецкой камералистики: «Дух и природа связыва-
ются! в человеке, а он принадлежит обоим мирам. Подчиняясь
своей телесной стороне, законам и явлениям природы, человек,
с другой стороны, сообразно духовной части своего существа,
развивает свою особенную жизнь, образует единичное существо
с огромным множеством чувств, склонностей, представлений,
желаний, стремлений; он способен определять свою деятельность
по собственным своим понятиям и имеет множество сфер для
выражения этой деятельности; к одной из этих сфер относится
и наука хозяйства; таким образом, цель ее практическая, она вы-
ставляет требования для воли, по которым воля может правильно
идти к достижению своих целей; этим самым камералистика отли-
чается от тех наук, которые направлены только на познание,
т. е. наук теоретических. Наша наука возникает из отно-
шений человека ко внешнему миру» (Ra u, Über die Kame-
rai Wissenschaft). Замечу: в о-п е р в ы х, наука не имеет права
смотреть на человека, как на существо двух миров, наука
не начинает с верований; в о-в т о р ы х, воля тогда только и
воля, когда она не имеет никаких правил, когда она может вос-
пользоваться, какими хочет; одно только правило не уничтожать
воли, это то, которое вытекает из той же самой воли, из другой
ее стороны, из разума. Все науки действуют на волю, только раз-
вивая разум; разум развивается по внутренней сущности своей,
а не для каких-нибудь посторонних целей: он сам цель всему.
В этом науки теоретические и практические совершенно сходят-
ся, и нет между ними той разницы, которую находят вообще все
немецкие камералисты. Вот отчего их наука вместо законов ра-
зума набита правилами домашней немецкой мудрости и благо-
разумнейшими советами немецкой хозяйственной опытности,
Такие же шаткие, пустые философские'основы, какие-то фразы
без смысла, какие-то устарелые поговорки о человеке и его спо-
собностях служат основанием камеральной энциклопедии Баум-
штарка (см. в энциклопедии главу Die Philosophische, Entwi-
ckellung der Kameralistischen Studium; да то же и в статье
Shütz'a в — государственном лексиконе Welker'a). Странное де-
ло! Самый живой, самый современный предмет, который теперь
движет человечеством, достался такой жалкой обработке, такой
категории ученых! Я думаю, что в этом отношении нет пред-
мета несчастнее.нашей науки.

На подобном же философствовании строят и дру-
гие камералисты свою науку; и так как немцы отли-
чаются своею последовательностью, то можно уже уви-
деть, какие выводы они сделают из этого резонерства.
Нет, никакая наука не должна предписывать пра-
вил воле, не должна тиранствовать; практическая цель
науки одна: развить мой разум в известной сфере так,
чтобы я в этой сфере мог действовать разумно. Напрас-
но человеку говорить: делай ток, делай иначе; покажи-
те ему законы ума, законы природы, законы истории,
укрепите его волю самою жизнью; а действовать предо-
ставьте ему самому; введите его в мир, откройте ему
глаза, но если вы не хотите унизить в нем человече-
ского достоинства, то не ведите его, слепого и связан-
ного, к той цели, которая для вас кажется лучшею.
Да и можно ли определить правило на всякий случай
жизни? всех букв, всех возможных азбук недостанет
для рубрик.
Немецкая система камералисти-
к и. Система камералистики развивается у немецких,
писателей из их понятия о практичности этой науки,
которое мы выставили выше, и почти у всех у них эта
система одинакова, разница только в полноте, да в
весьма неважной перестановке некоторых частей. До
Гейера обыкновенно камералистика делилась на две
части: в первой обыкновенно излагались промысловые
науки: сельское хозяйство, технология, горное дело
и т. д.; а во второй —науки политико-хозяйственные,
именно политическая экономия, промысловая поли-
ция, финансы или собственно камералистика *. Но
* Таково деление у Шмальца, и это еще лучшее из прежних,
бывших до Гейера. Штурм и Фульда делят точно так же, но не
дают в своих системах особого места политической экономии.
Вебер первую часть называет частной экономней, а вторую по-
литической, к которой относит и государственную, т. е. полицию
(куда он вносит и полицию безопасности и полицию образова-
ния) и финансы. Обернсдорфер, находясь под влиянием катего-
рий Канта, делит камералистику на рациональную, положи-
тельную и практическую; первую он снова делит на а) по-

после того, как Гейер создал общую часть каме-
ралистики, отделив ее от особенных хозяйственных
наук, камералистика стала делиться на часть общую
и особенную *. Общая часть камералистики
обыкновенно не подразделяется, по очень простой
причине: в ней нечего подразделять; в ней излагаются
правила вообще всякого хозяйства. Часть осо-
бенная подразделяется различно **, и преимуще-
ственно на два отдела: в первом излагаются
науки частного хозяйства, к которому
причисляются все промысловые науки и хозяйство
домашнее (Hauswirtschaftslehre); во втором от-
деле — политическая экономия, промысловая по-
лиция и финансы. Совершенное исключение состав-
ляет книга Бутте; он хочет дать камералистике совер-
шенно особенное содержание, видит в ней науку земли
(LandWissenschaft), и сообразно с этим подразделяет ее
на части ***. Система Pay заключает в себе все ре-
литическую экономию, которая подразделяется на национальную
экономию и государственную экономию (к первой он относит
промысловые науки и собственно политическую экономию, ко
второй — финансы). Во второй, положительной, он
хочет видеть изучение положительного законодательства; а в тре-
тьей, практической, излагает теорию камеральных за-
нятий, собственно камеральную практику, постройку водных
и сухопутных сообщений и все практико-математические предме-
ты. Все эти системы очень отчетливо изложены у Баумштарка
на стр. 47.
* Таково деление у Гейера, унеизвестного, у Pay,
у Баумштарка.
** Так, например, у Гейера: на практическую и теоретиче-
скую с одними и теми же подразделениями; у неизвестного
на науку производства, где все промысловые науки, и науку
обращения ценностей (Girculationslenre); у Pay особенная часть
делится на частное и публичное хозяйство; Баумштарк встав-
ляет между ними еще общинное; некоторые вводят народное
в отличие от государственного и частного.
*** К сожалению, я не успел получить этой книги и знаю об
ней только из сочинений Баумштарка, который отзывается об
ней с презрением, что, впрочем, ручается за то, что в ней много
дельного.

зультаты и все подразделения прежних систем *,
а потому все, что мы скажем об его системе, будет от-
носиться и к другим; о мелочных видоизменениях мы
упоминать не будем, а только укажем на главные в
наших замечаниях.
Что такое общая часть науки хозяйственной, о б-
щая часть камералистики? Во-пер-
вых, в ней излагаются предварительные философские
понятия о человеке в отношении к внешнему миру,
в отношении его к вещам, о его материальных потреб-
ностях, о его хозяйственцрй деятельности и т. п.
Мы уже видели выше, каковы эти философские по-
нятия, и теперь скажем только, что они, оторванные
от всякой исторической и психологической основы, не
могут быть не чем иным, как пустым и бесполезным ре-
зонерством. Возьмите эту часть у Баумштарка: какие
наивные воззрения на мир и на людей! Потом изла-
гаются понятия о цене, ценности, издержках; но кто
хоть немного знаком с началами политической эконо-
мии, тот знает, что эти понятия совсем не так легки,
чтобы их можно было высказать в нескольких фразах:
они могут только уясниться в общей системе полити-
ческой экономии. Так, например, понятие цены может
существовать только в общественном хозяйстве; для
частного его не существует. Какую цену будут иметь
вещи для дикаря или анахорета? Что можно сказать
об установлении цены, не выходя из пределов частно-
го хозяйства? Что можно сказать об деньгах, вне
общественного хозяйства, когда они сами являются
его произведением и объясняются только его соста-
вом. Далее следуют понятия о доходе, расходе, богат-
стве, бедности, а потом благоразумные советы вроде
следующих: должно стараться достать как можно бо-
лее грубого дохода, сделать как можно меньше издер-
жек, заботиться о продолжительности и о прочности
* Кроме, конечно, странного нововведения Баумштар-
ка, о котором мы упомянули выше.

промысла, не делать издержек бесполезных, издержки
нужнейшие ставить впереди других, покупать вещи
прочные, не издерживать более дохода и т. д. *. И это
•еще только программа того, что должен был читать
Pay своим слушателям. Я не понимаю, как достает
•смелости произносить такие истины с кафедры? Для
этого надобно иметь весьма терпеливых слушателей.
Далее к общей части прибавляют еще несколько поня-
тий о счетоводстве, которое имеет свое место в бухгал-
терии, и вот вся общая часть. Таким образом,
да позволено мне будет вычеркнуть эту общую часть
из списка отделов хозяйственной науки. Pay доказы-
вает необходимость общей части ** из того, что эти
положения, взятые из политической экономии, могут
быть отнесены ко всякому хозяйству, несмотря на раз-
личие его субъектов; но против этого мы можем сказать,
что такое понятие, как, например, цена, правда, отно-
сится ко всем родам хозяйств, но только, как членам
одного общественного, и, по нашему мнению, другой
науки общего хозяйства, кроме политической экономии,
нет и быть не может ***. Подробнее эту мысль мы
разовьем при самой постройке нашей системы.
ДЛЯ особенной части Pay принимает два начала де-
ления: или по субъектам, или по объектам хозяйствен-
ной деятельности ***•. По первому началу он разделяет
камералистику на части, по второму — подразделяет
эти части на отделы. Против подразделения науки
* Ran, Über die Kameralwiss., § 28, 29, 30 и 31, но
чтобы вполне понять, до чего может дойти немецкое благоразу-
мие, направленное на рассуждение о хозяйском быте—для
этого советую прочитать всю 85 стр. из книги Баумштарка.
** Über die Kameralwissenscnaft, § 19.
*** Так и в самом деле смотрели на нее Зегер, Гейер и не-
известный.
**** По субъектам науку хозяйства разделил Фульда (част-
ное, народное хозяйство и государственная экономия). В основе
деления все немецкие писатели согласны с делением Фульда,
но только спорят в том, куда поместить народную экономию.
Некоторые (как Зегер, Гейер и неизвестный) ставят ее вместо

хозяйства по объектам хозяйственной деятельности
мы ничего сказать не можем; но разделение науки хо-
зяйства по субъектам нам кажется совершенно невоз-
можным. В о-п е р в ы х: каждое хозяйство отли-
чается от другого по своему субъекту; где же будут
границы дробления? Pay принимает только частное и
государственное хозяйство, Фульда признает, еще на-
родное, Баумштарк, по полному праву, вносит еще
общинное и по тому же праву можно внести хозяйство
крестьянское, мещанское, купеческое, дворянское, хо-
зяйство международное и пр.; не будет конца и счета
различного рода хозяйствам. А если вы выставите
какую-нибудь мысль границею этого дробления, то
эта самая мысль и должна быть основой дробления,
а не субъекты хозяйства. Во-вторых: по какому
праву помещает Pay в отдел частного хозяйства сель-
ское хозяйство, горное дело, лесоводство, науку о тор-
говле и т. д.? Почему все это частное хозяйство?
Разве оно не составляет предмета общинного, народ-
ного и даже государственного хозяйства? По моему
мнению, оно всем принадлежит одинаково. В-треть-
их: в' отделе публичного хозяйства ставят обыкновен-
но политическую экономию, промысловую полицию
и финансы; но разве эти науки имеют какое-нибудь
сходство между собою? Разве промысловая полиция
есть особый вид хозяйства? Как поставить наряду хо-
зяйство народа и финансы? Вот какие странные вещи
проходят иногда под мантией немецкой учености, по-
строенные в ряды и предводимые бесчисленным множе-
ством букв всех возможных азбук. Теперь скажем не-
сколько слов о том отделе, который помещается под
названием 'частного хозяйства. Из этого
помещения промысловых наук, равно как и из их
общей части; другие (как Фульда, Шмальц, Pay, Баумштарк)
ставят ее в средине науки, или в начале второго отдела особенной
части, как особенное по субъекту хозяйство. Это, как мы уви-
дим ниже, происходит от ложного понятия предмета политиче-
ской экономии.

изложения в немецких камералистиках, видно, что
на все промышленные науки немецкие писатели смот-
рят с точки зрения частного хозяйства, ставят себя и
слушателя на место хозяина, ведущего промысел *.
А так как мы видели уже выше, какое практическое
направление хотят дать они камеральной науке, то спра-
шивается, для какой же цели читать одним и тем же слу-
шателям такое множество промысловых наук. Неужели
немецкие писатели думают, что каждый из их слуша-
телей будет и копать землю, и разводить лес, и торго-
вать, и выделывать кожи, и шить сапоги, и быть лакеем
и т. д.? Или здесь скрывается другая хитрая мысль,
именно, чтобы камералист мог со временем выбрать
себе какой хочет род занятий? Но это бы значило слипь
ком долго собираться жить. Если уж человек должен
жить промыслом, то с него будет и одного, да и тому в
университетах не выучишься. Цель публичного воспи-
тания должна быть публичная, а домашнее воспитание,
домашний порядок -г дело домашнее. Высшие публич-
ные заведения не богадельни, не больницы, не дело
милосердия государства в отношении к частному лицу
и не технические школы и институты, а дело государ-
ственное, для государственной же цели. По крайней
мере, это можно сказать о тех заведениях, где сущест-г
вуют профессуры и чтение лекций, а не учение уроков;
да и можно ли выучиться какому-нибудь промыслу в
публичном заведении с университетским устройством?
Чтобы пользоваться промысловою наукою в жизни,
для добывания средств существования, должно не
только знать ее во всех ее мелочах, но даже нужно
иметь известной степени навык в этом промысле; потому
что промысел в жизни движется в мелочах, *а не в общ-
ностях, и большая разница между знанием и уменьем.
Для изучения промыслов с практическою целью су-
ществуют не факультеты и университеты, а техииче-
* Эту мысль, впрочем, высказывают и сами немецкие каме-
ралист, как, например, Pay, Баумштарк, Шмальц и др.

ские институты, школы и т. п. Сказанного кажется
довольно, чтобы доказать, во-первых, нелепость изуче-
ния всех возможных промыслов с частною целью;
во-вторых, что помещение промысловых наук под за-
главием частного хозяйства не имеет никакого смысла
и, в-третьих, что изучение промысловых наук в том
виде, как предлагают его немецкие камералисты, не
имеет никаких границ; если сельское хозяйство — нау-
ка, если технология — наука, если бухгалтерия —
наука, если охота (Thierfangslehre) — наука, то почему
же искусство шить сапоги, править лошадьми и т. д.
не наука? Наконец, если домашнее хозяйство может
быть предметом науки, то почему же не может быть
науки приятного обхождения, науки вежливости, науки
одеваться к лицу? И в самом деле, посмотрите, чего нет
в тысячелистной книге Баумштарка, чего здесь нет?
Так, например, у него целая глава посвящена прави-
лам, как обводиться с женою, с детьми, как смотреть
за кухнею, запирать шкафы, переменять белье и т. п.
Какою же стеною оградится бедная камеральная наука
от всех г этих пошлостей? Если бы это был только лич-
ный недостаток того или другого камерального писа-
теля, то я не сказал бы ни слова; но это прямой вывод
из того понятия о камералистике вообще, которое су-
ществует во всей Германии. У Баумштарка только не-
достало такта, чтобы удержаться на том пути, который
перед ним открыла камералистика и по которому по-
вела его самая наивная немецкая последовательность.
Эти все недостатки произошли от того, что творцы
всех возможных наук на свете никогда не задавали
себе вопроса, что такое наука? Можно излагать науку
с тем направлением, чтобы она могла быть приложена
к жизни, но никогда не должно унижать ее до ремеслен-
ного обучения. Где заканчиваются законы разума,
находящиеся в связи с историческим развитием мира,
где начинаются правила, советы, навык, там оканчи-
вается и наука. Сельское хозяйство, технология и т. д,
не выводят этих законов, а только занимаются искус*

с т в о м приложения этих законов, открытых другими
науками, к хозяйственным целям. Следовательно, и
камералистика, слепленная из таких наук, не будет
наукой, а так как мы видели выше, что и этим различ-
ным искусствам научить она не может, то я утверждаю,
что немецкая камералистика, или по крайней мере,
наука частного хозяйства не имеет никакой цели. Да
и самого частного хозяйства нет и быть не может; хо-
зяйство есть только одно из проявлений общественной
жизни, одна из общественных связей, и вне общества
немыслимо. Частного хозяйства нет, как нет звериного
хозяйства. Частное хозяйство законов не имеет. Чело-
век хозяйствует только как член общества; ценность,
цена, регуляторы ценности, разделение труда, заработ-
ная плата и т. д. — все основные элементы хозяйства
суть произведения жизни общественной; частному хо-
зяйству остается только то материальное производство
и то материальное потребление, куда не может входить
наука. Чем теснее общественный круг, тем более сли-
ваются и смешиваются эти элементы хозяйства, так что
в индивидуальном хозяйстве весь этот организм эле-
ментов превращается в точку и исчезает. Вместе с ним
исчезают и законы этого организма, законы хозяйства,
исчезает и наука. В чем состоит внутренняя сила, сущ-
ность хозяйства? Эта сила, эта сущность
всех X о з'я йственных законов есть
сила, соединяющая людей в обще-
ство эгоистическими их интерес а-
м и. Из этой сущности должно вытекать и определение
науки хозяйства, и развитие ее организма.
Разбирая внутренний состав этого второго отдела
частного хозяйства, мы можем упрекнуть немецких
камералистов в том, что промысловые науки ничем у них
между собой не связываются; что они не имеют общей
предшествующей части, или части заключительной,
где бы они соединялись. Правда, эти промысловые нау-
ки находятся у них в системе, но нет такого особого
отдел а, где бы выражена была эта самая система и

доказана ее цель и необходимость. Эта ошибка произо-
шла из того же недостатка, который мы показали выше,
из того, что немецкие камералисты не определили, для
чего они набивают головы своих слушателей такой
бездной промысловых наук.
Весь этот отдел частного хозяйства Pay снова под-
разделяет на два отдела: промысловые науки (Erwarbs-
lehre) и домашнее хозяйство. Это деление взято еще
прежде немецкими камералистами у Аристотеля. Баум-
штарк согласен в этом с Pay; но только ставит ему в вину
изложение домашнего хозяйства отдельно, а не при
каждом промысле. Потом каждую промысловую нау-
ку Pay делит на две части: 1) меркантильную, эконо-
мическую, промысловую и 2) часть техническую» Это
деление, перенесенное из Аристотеля *, вошло в учеб-
ники еще прежде Pay; Тэер принял это разделение
для сельского хозяйства; Гейер для ремесел и т. д.
Это деление нам кажется совершенно справедливым,
и притом оно прекрасно объяснено у Pay, так что мь*
только можем указать на него **. Следовательно,
вообще касательно этого 1-го отдела второй части ка-
мералистики мы можем заметить, что он, во-первых,
не имеет границ; во-вторых, не имеет цели; в-третьих,
излагается слишком отвлеченно и, в-четвертых, не
имеет никакого достоинства науки.
Что касается до 2-го отдела второй части, или до
отдела общественного, или государственного хозяй-
ства, то мы уже прежде высказали ложность его соста-
ва, а эта ложность зависит от того, что немецкие писа-
тели смотрели на политическую экономию, как на
науку особого хозяйства, имеющего своим субъектом на-
род, и потому ставили его наравне с хозяйствами дру-
гих субъектов, с хозяйствами частного лица, общества,
государства. Смотреть на политическую экономию,
как на науку хозяйства какого-нибудь народа, значит
* Polit. Arist. 1.
** Rau, Über die Kameralwiss., стр. 69—73.

совершенно не понимать сущности и силы политико--
экономических законов. Мы докажем справедливость
этого мнения в том месте, где, при постройке нашей
системы, будем говорить о значении политической эко-
номии; там же мы покажем значение и финансов и про-
мысловой полиции как хозяйственных наук, а теперь
изложим результаты, вытекающие из нашего рассма-
тривания немецкой камералистики.
Главнейшие ошибки немецких камералистов, от-
куда происходят уже все прочие, состоят в следующем:
немецкие камералисты имеют ложный взгляд на хозяй-
ство, видят их множество, когда оно одно: лепят хо-
зяйство человечества из частей, тогда как оно есть
организм, развивающийся в своих членах. Части настоя-,
щей германской камералистики сложились из преж-
ней финансовой, и то сложились случайно. Они удер-
жали части прежней финансовой науки, не перемени-
ли ее имени, а переменили только без всякой цели ее
определение и оставили науке хозяйства самое бессмыс-
ленное название. Они не определили цели своей науки,
не отыскали ее предмета, разделили ее по субъектам,
что невозможно; внесли туда частное хозяйство, чего
также не может быть; они составили общую часть науки
и не нашли ей содержания; они дали ложное опреде-
ление политической экономии; поставили рядом и фи-
нансы и промысловую полицию, как хозяйства особых
субъектов. Они ложно поняли практичность направ-
ления этой науки и вместо законов наполнили эту нау-
ку правилами и благоразумными советами немецкой
мудрости. Вот обвинительный акт немецкой камераль-
ной науке второго периода. С такими недостатками
она не может остаться и не имеет права называться нау-
кою. Изучение ее не принесет никакой пользы, и за
нею всегда останется тот эпитет скучной, который ей
дали немецкие студенты *.
' * Были еще попытки соединить камеральную науку с юри-
дическими, но я не могу понять цели таких попыток. Такова,
например, книга Кютлингера Grundzüge einer allgemeinen

Часть вторая
После краткого обзора немецкой камералистики,
в котором мы старались доказать невозможность ее
существования, как науки, с тем определением и тем
направлением/ которое дают ей немецкие писатели,
мы должны теперь задать себе такой вопрос: воз-
можно ли, изменивши определе-
ние, направление и даже самое на-
звание камералистики, сделать ее
наукою? и если возможно, то по ка-
кому праву заменим мы камера-
листику этою новою наукою?
Из всего предшествующего разбора камеральной
системы мы можем вывести положительно, по крайней
мере, 'то, что все камеральные писатели второго перио-
да науки хотели сделать ее наукою хозяйства вообще,
следовательно, и та наука/ которая должна заменить
собою камералистику, должна иметь своим предметом
хозяйство вообще.
Главное направление немецкой камералистики вер-
но; хозяйство может быть предметом науки, но я утвер-
ждаю, что само хозяйство понято немецкими писате-
лями неправильно, и то понятие хозяйства вообще,
которое они себе составили, или, лучше сказать, кото-
рое они перенесли из Аристотеля в новый мир, теперь
ложно, несовершенной не может быть предметом совре-
менной науки. На эту неверность понятия немецких
писателей о хозяйстве мы уже указали выше, а теперь
мы постановим такой вопрос: каково должно быть по-
нятие, каков должен быть предмет, чтобы мог он еде-
Rechts und Wirthschaftslehre von F. Küttlinger, 1836, Erlan-
gen, но неужели соединить две науки значит сопоставить их
сколько-нибудь схожие отделы? А больше никакого соединения
нет в этой книге; так общей части камералистики здесь сопо-
ставляется гражданское право, домашнему хозяйству — семей-
ное и т. д. Из русских сочинений о камералистике мне известна
одна речь проф. Платонова, 1845 г.

латься предметом науки? Германская философия глу-
боко и удовлетворительно разрешает этот вопрос; но
германские ученые не пользуются этим решением и
называют именем науки все, что могут построить в
какую-нибудь систему. Слова Wissenschaft и Lehre
они употребляют чрезвычайно неосмотрительно; и стран-
но, что у французов, где наука никогда не имела такого
важного значения, как в жизни германской, понятие
науки гораздо определеннее, яснее, хотя не так глубо-
ко. Мы заставим здесь говорить об этом одного фран-
цузского писателя, тем более, что это понятие науки
высказывается им по поводу предмета, весьма близ-
кого н предмету нашей речи. Росси спрашивает: «При-
ложение знаний человеческих для достижения прак-
тической и определенной цели, это употребление.инди-
видуальных и общественных сил для достижения того
или другого частного результата, разве в этом, соб-
ственно говоря, состоит наука?» Далее Росси говорит:
«Как должно определять науку, по тому ли употребле-
нию, которое можно из нее сделать, по той ли выгоде,
которую можно из нее извлечь, или ж'е по ее природе
и предмету ее изысканий? Ответ не труден. Нельзя опре-
делять сущность науки и назначать ей место по ее
практической цели; строго говоря, наука не имеет
цели. Как скоро начинают заниматься только тем упо-
треблением, какое можно сделать из науки, только тою
пользою, какую можно из нее извлечь, наука исче-
зает, начинается искусство (l'art). Наука занимается
только истиною, размышляет о тех отношениях, кото-
рые вытекают из самой сущности вещей, восходит до
причин явлений и связывает те выводы, которые выте-
кают из этих причин. Познание истины есть предмет и
цель науки, а средства ее та метода, посредством ко-
торой она изыскивает истину. Наука не обязана что--
нибудь сделать для нас. Если в целом мире не будет
ничего, кроме бедности, невежества и бедствия, наука
политической экономии все-таки будет существовать.
Всегда останется истинным то, что, прилагая тем или

другим образом разумные и органические силы чело-
века, мы произведем вещи, способные удовлетворять
нашим нуждам, и эти продукты распределятся извест-
ным образом между производителями. Если человек,
зная выводы науки, употребляет их для достижения
богатства, благосостояния, или для общественного
развития, то он делает то, что он должен делать, но
через это наука не изменяется. Если ни одного кораб-
ля не останется во всем океане, астрономия останется,
и ее положения тем не менее будут истинны» *. К этому
прекрасному описанию науки мы прибавим, что возле
всякой науки может образоваться искусство, которое
будет показывать, каким образом человек может из-
влекать выгоды в жизни, пользуясь положениями нау-
ки; но эти правила пользования наукою не составляют
еще науки, таких правил может быть столько же, сколь-
ко может человеческий произвол создать себе целей
в жизни, следовательно, таких правил может быть бес-
конечное множество, и они могут изменяться бесконеч-
но; но истины науки не изменяются произвольно, а
только развиваются; и это развитие состоит в том, что
человек от причин более видимых восходит к причинам
более глубоким, или, что все равно, приближается
более и более к сущности предмета. Понимая так нау-
ку, мы не можем дать этого названия немецкой камера-
листике, потому что в ней излагаются только правила,
каким образом человек и различные общества должны
пользоваться истинами политической экономии и наук
естественных, чтобы достигнуть богатства и материаль-
ного благосостояния.
Наука не имеет цели, или лучше сказать, сама себе
цель, а это-то и выпустили из виду немецкие писатели:
они определили науку хозяйства по ее практической
цели —доставлять человеку средства к жизни. До-
вольствуясь этим определением, они не стали отыски-
вать предмета для своей науки, необходимость которой
* Rossi. Leçon 2-me, p. 19—20. Édition de Bruxelles.

сознавали; они не стали отыскивать такого предмета,
который не был бы создан произволом человека, не
зависел бы от его взгляда на жизнь, а был бы самостоя-
телен, как создание природы, имел бы собственное
свое содержание, раскрыть которое было бы задачею
науки. Если бы они отыскали такой предмет, тогда и
самая система науки не была бы произвольной теорией,
не строилась бы по началам удобства, а развивалась
бы так же, как развивается самый организм предмета.
Немецкие писатели смешали науку и искусство; и
так как предмет науки не был схвачен ими, то каме-
ралистике осталось одно искусство — искусство до-
бывать деньги. Вот почему удобные правила и благо-
разумные советы занимают в немецкой камералистике
место законов.
Из всего сказанного мы можем вывести, что предмет
науки хозяйства должен быть самобытен, независим ни
от каких частных целей, должен иметь такие законы,
которых бы не мог изменить произвол человека и кото-
рые бы развивались из самой сущности предмета.
Таков всякий предмет природы, таково и само челове-
чество в его истории. Поэтому всякий предмет природы
может войти в науку, хотя, конечно, не всякий может
сам по себе составить целую науку *: природа, для
того, чтобы выразить свое содержание, проходит эти
ступени, но проходит их вечно, и они остаются вечно,
и потому являются вечными предметами науки. Тако-
во царство минералов, царство растений, царство жи-
вотных. Каждое из этих царств есть предмет особой
науки, но все они вместе составляют единую науку
природы.
Другая половина мира, сознательная его половина,
человечество, также развивается, также проходит це-
лый ряд ступеней, в которых высказывает свое содер-
* Природа в своем развитии проходит несколько ступеней,
и каждая из- этих ступеней делается предметом особой науки
природы.

жание; также проходит их вечно, и каждая из этих сту-
пеней остается вечным выражением одной стороны че-
ловечества и может быть предметом особой науки, но
все эти науки составляют единую науку, науку челове-
чества. Здесь предмет науки не только есть предмет
сознания, но сам одарен сознанием. В науках природы
главным является наблюдение, а разумное развитие
является уже второстепенным, есть только вывод из
этих наблюдений; здесь же в науках человеческих *
разумное развитие предмета является главным и только
подкрепляется наблюдением. Эти два отдела наук
никогда не должны быть смешиваемы потому, что самые
эти предметы никогда не смешиваются в природе**.
Мы не будем доказывать, что в названии науки хо-
зяйства предполагается эпитет человеческого
хозяйства, и что, следовательно, самая эта наука дол-
жна быть наукою мира сознательного, что она должна
брать свой предмет не как явление бессознательной
природы, не как создание человеческого произвола, но
как ступень в развитии сознательной половины мира—
человечества; ступень, которую вечно проходит чело-
вечество, предмет, в котором развивается одна сторона,
одна идея содержания человечества. Этот предмет сам
сознателен, но имеет вечные, неизменные законы, по
которым он организуется и развивает свой организм.
Ни Аристотель, ни принявшие его мнение немец-
кие камеральные писатели не отделили в своем опре-
делении человеческого хозяйства от хозяйства живот-
ных;, и разница между Аристотелем и немецкими каме-
ральными писателями только та, что Аристотель по-
нимал свое определение, понимал, что смешивает в нем
хозяйство человеческое и хозяйство животных, хотел
даже этого смешения ив свой век имел
* Человеческими мы называем их по предмету, а по субъ-
екту сознания все науки человеческие.
** В философии и истории человеческие науки и науки
природы соединяются, но но смешиваются.

право на него*, а немецкие писатели не по-
нимали своего определения и, живши в XVIII и XIX
столетии, не имели права смешивать этих двух хозяйств.
В своей Политике ** Аристотель видит в государ-
стве творение природы, сложенное ею из семейств ***.
Мы же не имеем никакого права смотреть так на обще-
ство. В человеке Аристотель видит животное более
общественное, нежели пчелы и другие животные **•*,
следовательно, только высшую ступень животного,
мы же не имеем права смотреть так на человека, даже
и в хозяйственном отношении. Далее Аристотель видит
в работнике раба, а в рабе одушевленное орудие *•***.
Знания хозяйственные он разделяет на приличные гос-
подину и приличные рабу и к последним причисляет
все механические и технические знания (которым, на-
пример, .учили рабов в Сиракузах), говорит, что в этих
знаниях ничего нет возвышенного, и что даже самое
управление рабами может быть поручено управляющему
для того, чтобы господин мог предаться более благо-
родным занятиям ******. И потом, что не одно и то же
уметь управлять домом и уметь добывать день-
ги*******. Все эти понятия совершенно не наши, они
принадлежат древнему миру, и мы не можем ничего
на них строить.
Потом Аристотель проводит аналогию между живот-
ными и людьми, разбирая, какое влияние на обществен-
ное устройство тех и других оказывают способы, пред-
лагаемые природою для добывания необходимого в жиз-
ни *****•*•, и не выставляет в этом другого различия
между человеком и животным, кроме того, которое имеет
человек, как высшее животное. Хозяйственный чело-
* Как мы это увидим ниже.
** Это очень ясно видно в Polit. Arist. 1.7—10.
*** Polit. Arist. I. 2,-3.
**** Ibid.
***** Ibid. I. 4 и еще 6.
****** Ibid. I. 7.
******* Ibid. I.
***•**•• Ibid, 1.8.

век времен Аристотеля был и в самом деле не более, как
высшее животное. Упрекать Аристотеля в том, что он
не вывел настоящего понятия человеческого хозяй-
ства, было бы так же несправедливо, как упрекать его
в том, что он доказывал возможность и необходимость
рабства, что он не выставил понятия гражданского
права, как его выставили римляне, что он не имеет
того же понятия о государстве, о чести, о любви, какое
мы имеем. Не было предмета, и Аристотель не мог
знать его, хотя были в его время и честь, и любовь, и
государственное право, и хозяйство. Вот почему Ари-
стотель совершенно справедливо смотрит на человека
в семействе, как на высшее животное i на семейство,
как на произведение природы, на государство, как на
сложение семейств, на хозяйство, как на приобрете-
ние необходимых средств к жизни и как на дело до-
машнее, и на хозяйство общества, как на хозяйство
семейственное *. Но мы, проживши столько после
Аристотеля, имеем ли право смотреть так же на вещи
и заимствовать его определения для явлений нашей
жизни? Если даже на общество смотреть, как на созда-
ние природы, то после Аристотеля появилось много
таких новых созданий природы, о которых он знать
не мог и из которых он знал только первое по времени
и порядку развития, именно то, в котором он жил.
Итак, кажется ясно, что на хозяйство человеческое
Аристотель смотрел, как на хозяйство животных, хотя
различал их по степеням; но степень не разделяет, а
соединяет предметы. Хозяйство человека было только
высшею степенью хозяйства животных, и этим-то при-
обретением средств для животной жизни и их управле-
нием занимается Аристотель. Это определение немец-
кие писатели приняли без перемены, и Pay, определяя
хозяйство, как деятельность, направленную на то,
чтобы снабдить человека вещественными предметами,
не отличает точно так же хозяйства человеческого от
* Ibid. Polit. Arist. 1.8.

хозяйства животных; потому у него и наука хозяйства
излагает правила, по которым человек, семейство и
государство удовлетворяют своим потребностям добы-
ванием, содержанием и приложением вещественных иму-
ществ *. Под это определение хозяйства подходит и
хозяйство животных. Если человек смотрит на весь
внешний мир, как на средство, которым он может удов-
летворить своим потребностям, то я думаю, что лев и
тигр смотрят так же на внешний мир и причисляют к
нему самого человека; если человек употребляет усилия,
чтобы сделать вещи природы средствами для удовлет-
ворения своих нужд, привести их в то положение, в ко-
тором они удовлетворяют его нуждам, то то же делает
и птица, свивая себе гнездо, и бобр, строя свое жилище;
если человек соединяет несколько вещей природы,
чтобы сделать из них то, что ему нужно, то то же де-
лает и пчела, превращая материалы природы в воск и
мед и выбирая место для своих сотов; если человек за-
ботится сберечь добытые им средства к жизни и если
заботится в этом случае не только о себе, но и о своих
близких, то это так же делают пчелы и муравьи: они
хлопочут точно так же и трудятся целую жизнь, как и
человек. Многие звери точно так же, как и люди, це-
лыми семействами, родами, поколениями покоряют
природу своим целям; повторяю еще, что о степени
развития здесь не может быть речи. Правда, животные
побуждаются к этим действиям инстинктами и испол-
няют их тоже по правилам вложенного в них инстинкта,
но название инстинкт еще не отличает это^ способности
от рассудка, и кроме того, животные также сообразуются
с обстоятельствами; человек так же побуждается ин-
стинктами, но удовлетворяет этим инстинктам по пра-
вилам рассудка. Мотив не различает действия. Человек
ходит, также побуждаясь рассудком, но никто же не
думал отличать человека от животного тем, что он
ходит, и способность ходить в человеке изучается, как
* Rau, Lehrbuch der Politischen Oekonomie, 1833. S. 2.

способность животного, хотя эта способность имеет в
человеке некоторые особенности; а потому я утверждаю,
что хозяйство, как его определяют немецкие писатели,
есть принадлежность человека-животного,
и потому может быть изучаема или как явление при-
роды, или как искусство, но не как наука.
Но огромность размеров человеческого хозяйства,
стройность его организации, непобедимая сила этого
хозяйства, его развитие в истории и неизменность его
законов заставляют нас отказываться от этого смеше-
ния человеческого хозяйства с добыванием
средств к жизни у животных, застав-
ляют нас отыскивать основное отличие, из которого
вытекает уже вся бесконечная разница этих двух дей-
ствий, имеющих одну и ту же цель, следовательно, не
цель различает эти два действия, а потому и не она дол-
жна определять человеческое хозяйство. Основной
отличительный признак человеческого хозяйства дол-
жен составлять и сущность этого хозяйства, должен
быть его содержанием, следовательно, содержанием и
предметом науки хозяйства. В самом деле, как только
был найден этот отличительный признак, тотчас появи-
лась и наука хозяйства; с этого времени начинается
ее история. Этот отличительный признак найден Ада-
мом Смитом; я не говорю, что он первый заметил его:
нет, этот закон так прост, так виден цля каждого, но
только Адам Смит понял важность этого закона, увидел,
что на нем строится и человеческое хозяйство и чело-
веческое общество; он первый выразил внутреннюю
необходимость этого закона и положил его в основу
своей книги, которая вся есть только развитие этого
закона в разных сферах, а эта книга легла основою
науки хозяйства. И притом только в его время можно
было сделать это, потому что только в его время поли-
тико-экономический закон лег в основу общественного
устройства. Вот почему с Адама Смита начинается
история этой науки, а все прежние сочинения были
только попытками отыскать этот единый основной за-

кон человеческого хозяйства, были только введением
в историю этой науки. Этот основной закон челове-
ческого хозяйства, этот его отличительный признак
есть свободное разделение труда
и соединение посредством этого
разделения*.
Я не стану здесь объяснять этого закона, потому
что со времени Адама Смита он не требует больше пояс-
нений; самые красноречивые страницы в сочинении
этого великого человека посвящены объяснению этого
закона, все остальное в его книге есть только дальней-
шее его развитие, есть только доказательство того,
что на этом законе строится и должно строиться че-
ловеческое хозяйство и хозяйственное общество людей.
За этот закон сражается Смит, за неприкосновенность
его стоит он и угрожает тем, что всякое нарушение его
отомстится самым этим законом, как всякое нарушение
закона природы. Мы не спорим, что, может быть, Смит,
пораженный величием открытой им истины, забыл,
что человек имеет возможность, не нарушая разумного
закона природы, прилагать его к своим целям и даже
развивать его далее, сообразно требованиям века;
но тем не менее истинность этого закона и его разумная
необходимость не подвержены никакому сомнению, и,
с отвержением свободного разделения труда, должно
исчезнуть всякое хозяйство, или по крайней мере сво-
бодное человеческое хозяйство, и должно начаться
кормление животных.
Мы сказали, что отличительный признак челове-
ческого хозяйства есть свободное разделение труда и
соединение в общество посредством этого разделения
и для этого разделения; но и звери также соединяются
в общества и целыми семействами, целыми родами и
поколениями одолевают внешнюю для них природу и
* Называя этот закон разделением труда, мы определяем
его односторонне: он столько же эакон соединения труда,
сколько и разделения. Это легко понять.

подчиняют ее своим целям. В этом-то смешении обществ
родовых, кровных и обществ хозяйственных — свобод-
ных лежит главная ошибка не только немецких, но
и французских экономистов. Вследствие этого смеше-
ния камералисты немецкие ставят рядом хозяйство се-
мейства, общины, народа и государства, а французские
политико-окономы то вносят в свою науку все общест-
венные вопросы, то оставляют в ней только произве-
дение ценностей. Нам кажется, что в первом случае
они слишком расширяют свою науку, а во втором слиш-
ком стесняют ее.
Не все общества принадлежат политической эконо-
мии, а только те, которые установляются самым хо-
зяйством и для хозяйства. Чтобы отыскать экономи-
ческое общество в числе других обществ, мы доедены
обозреть их в историческом порядке.
Мы сказали уже выше, что человечество, развиваясь,
проходит целый ряд ступеней, но проходит их вечно,
и каждая из этих ступеней остается вечно и может быть
предметом особой науки; à теперь мы постараемся оты-
скать, какая из этих ступеней является предметом науки
хозяйства. Это изложение ступеней развития челове-
ка здесь не может быть полно, я ограничусь только са-
мым кратким обзором, необходимым для выведения
самой науки; многие истины я должен здесь принимать
за аксиомы уже доказанные, на многие только наме-
кать, многое и совсем выпускать из виду.
Человек развивается только в обществе. Развитием
человека я называю тот процесс, которым он ближе и
ближе приближается к своей человеческой сущности,
к своему человеческому назначению, более и более со-
знает его и выражает это сознание в своих действиях.
Общество вызывает эти законы натуры человеческой и
выражает их в своем организме; таким образом, изучая
развитие организма общественного, мы изучаем развитие
человечества. Человек вступает в первое общество, по-
буждаясь инстинктом общим ему и животному: это пер-
вое общество есть брак. Первый мотив вступления в брак

есть чисто животный, он условливается крайнею одно-
сторонностью двух полов; но эта односторонность выра-
жается во всем организме этих двух полов, не только
в телесном, но и в нравственном, и человек, вступая
в брак, уничтожает односторонность всей своей при-
роды.
Но брак остался бы только временным, если бы
к этому половому стремлению не присоединялось дру-
гое — стремление хозяйственное. Жен-
щина, по самой слабости ее организма и по назначению
производить людей, является в зависимости от мужчи-
ны и привязана к одному месту, является, так сказать,
животным домашним. Мужчина, напротив, способный
к трудам и далеким отлучкам, по своей подвижной
натуре, не способен к жизни домашней и кропотливому
занятию домашним хозяйством; но тем не менее пере-
мены времен года, возможность болезни и ожидание
старости заставляют его подумать о том, чтобы иметь
свой уголок, куда бы он мог сложить плоды своей дея-
тельности и где мог бы потом наслаждаться ими.Таким
образом человек, привыкая удовлетворять половому
стремлению, привыкает в то же время удовлетворять
другому, которое не чуждо и животным — стремле-
нию хозяйственному.* Этими двумя стрем-
лениями, удовлетворение которых находит мужчина
в женщине, вводится он в постоянный брачный союз;
но природа не позволяет человеку остановиться на
этой первой ступени: рождаются дети и круг общест-
венный расширяется; эти новые существа привязаны
к семейству самою продолжительностью своего дет-
ства, которое у человека не без намерения продолжи-
тельнее, чем у прочих животных, а впоследствии
связываются единством характера потому, что в семей-
ствах первобытных дети не имеют причины не быть вер-
ным отражением своих родителей. Родители передают
свой физический темперамент, следовательно, основу,
на которой развивается характер человека, и сами же
последующим своим влиянием строят будущий харак-

тер детей. Таким образом основывается дом, лица
которого все пропитаны одним характером, выражают
собою одну идею; способ добывания средств к жизни,
которым пользовался отец, передается и детям и от-
ражается, следовательно, на всем имуществе этого
дома; таким образом создается дух семейный, первое
существо не материальное и отрешенное от индивида.
Когда умирает глава семейства, дух семейный, кото-
рый римляне олицетворяют своими пенатами, не уми-
рает. Китайцы, образец первобытной семейной жизни,
верят только в бессмертие этого духа и не имеют другой
религии, кроме поклонения ему.
По смерти родителей семейство уже не распадает-
ся, но все члены его соединены этою общностью семей-
ного духа, который выражается в общности их харак-
теров; расселяясь по разным местностям, соображая
с ними способы своего существования, члены бывшего
семейства разнообразят и развивают далее этот общий,
им завещанный характер; но общность никогда не мо-
жет исчезнуть, как не исчезает темперамент и влияния,
принятые в детстве. Еще в семействе разделяет отец
занятия и хозяйственные труды по полам и возрастам.
Аномалий в первобытном семействе быть не может.
Таким образом человек самым неизбежным (в отличие
от необходимого) законом разрождения и смерти вво-
дится во вторую ступень общества, которая выше се-
мейной по самому началу своего соединения; там свя-
зывались люди непосредственным чувством, человеку
в семействе не нужно было думать, чтобы определить
свои отношения к отцу и к матери; он чувствовал эти
отношения; но в роде это непосредственное живое
чувство ослабляется; племянник должен уже считать,
чтобы определить свои отношения к дяде, двоюродному
брату, троюродному и так далее; человек должен уже
направить мысль на свое общественное положение.
Число, как и везде, является переходом от чувства к
мысли и чем более разрождается род, тем труднее
становится определить числом родовичу свои отноше-

ния к обществу; наконец, поколенный счет делается
невозможным, и человек поневоле должен искать дру-
гого соединяющего начала. Хозяйство родовое оставило
свой вечный образец в хозяйстве индийских каст; но
мы не можем им заняться теперь подробнее.
При распадении семейства на множество семейств,
каждое из этих новых семейств, расселяясь, уносило
с собою основу общего характера, но разнообразило
ее под влиянием тех разнообразных местностей, на
которых поселялось, и тех разнообразных способов
жи'зни, которые условливались этими местностями;
вместе с тем единый семейный дух разнообразился, и
содержание его полнело; потому-то, чем разнообраз-
нее страна, тем полнее содержание народного харак-
тера; чем гармоничнее сложена страна, тем гармонич-
нее этот характер. Когда возможность поколенного
счета уничтожается, а между тем единый характер,
оставленный прежним единым семейством, слишком
тверд, чтобы исчезнуть, тогда обыкновенно члены рода
заменяют потерю поколенного счета мифом. Такой
миф был почти у всех народов; но в этом-то и состоит
проба рассудка народного, чтобы сбросить этот миф,
не удовольствоваться им. Избыток воображения у ин-
дийцев над всеми другими способностями не позволил
им разрушить этого мифа, напротив, они привязали
к нему и свое политическое, й свое религиозное, и
свое нравственное существование, и жизнь индийская
застыла в кастическом устройстве, как жизнь китайская
в семейном. Недостаток воображения остановил раз-
витие китайцев, избыток воображения сделал у индий-
цев то же, но если народ имеет довольно задатков бу-
дущей силы, довольно рассудка, чтобы разбить миф и
не успокоиться на нем, тогда он должен искать нового
начала для соединения своего общества, и бросивши
число, принимает этим началом мысль. Так неизбежный
закон• разрождения и смерти* выводит человека из
* Разрождение есть главный внешний, природный двига-
тель патриархального периода. Этот двигатель и теперь, впро-

быта родового в племенной; здесь человек связывается
с другими уже не чувствами, не числом, а мыслью,
единством языка, единством религии, единством той
земли, на которой они живут и оразноображенное един-
ства которой выражают в оразноображенном единст-
ве своего характера.
Но и племя разрождается; язык распадается на
ветви, наречия и подречия; религия на различные
культы, обычаи; и весь характер народный вместе с раз-
рождением и расселением народа разнообразится, рас-
падается, и нет человеку возможности остановиться
на чем-нибудь. Такой порядок дел в мире повел гре-
ческих философов к отысканию идеи: такой порядок
дел в племени доводит его до создания первого
исторического факта, общего всему народу, и этот еди-
ный факт ложится в основу соединения народа. Запад-
ная Азия представляет до сих лор эту отчаянную борь-
бу человека с ничтожеством, это постоянное стрем-
ление племени быть народом; но все эти стремления
оказались безуспешными, и племя исчезает в распаде-
ниях. Так в Иране племя наплывало на племя, каждое
из них хотело произвести какой-нибудь исторический
факт, стать народом, но каждое падало в бессилии;
история забывала его неисторические деяния, а новые
племена, как волны, заливали остатки прежнего. Так
громоздились в Иране развалины на развалины. По-
смотрите на эту страну, как в ней азиатские формы
силятся приобрести европейский индивидуализм и
определенность, силятся добыть разумное содержание
европейских форм *, и вы вполне поймете, почему
такая судьба была назначена этой роскошной стране.
В Азии не было ни одного народа, ни одного истори-
ческого факта; начало истории человека, а не природы,
было в Греции, в Греции же было создано и понятие
нового общества, народного, понятия народа. Из всего
чем, оказывает влияние на историю, принуждает человека при-
ступать к решению его вопросов.
* Риттер.

племенного распадения остаются человеку только две
постоянные связи: это единство страны, которою завла-
дел народ, и единство того характера народного, кото-
рый совпадает с характером страны. Если в физионо-
мии страны провидение означило какое-нибудь исто-
рическое назначение, какую-нибудь историческую идею,
и если зерном народного характера является то же са-
мое назначение, та же идея, то от всего племенного рас-
падения остаются неизменными, как неизменны законы
разума, только эти две идеи, или лучше сказать, одна
идея, выраженная в этих двух формах — в стране и
ее народе. Только эта одна идея непоколебима во все-
общем потоке времени; только ею может спастись на-
род от ничтожества, и племя, сочувствуя этой идее,
как единой, общей всем членам племени, выражает это
свое чувство в первом историческом факте своей жиз-
ни, в этом факте выражены и запечатлены характер
племени и народа, и этот факт ложится в основу соеди-
нения общества, и это общество является уже не неиз-
бежным кровным соединением, а народом, обществом
человеческим, обществом историческим. Воля инди-
вида, участвуя в совершении этого факта, освятил ас ь
его совершением потому, что в это время ее содержа-
нием было нечто историческое, вечное, истинное, и в
высшей степени правное. С этого-то времени начинает-
ся и существование народа и развитие личности. Гре-
ция во всю свою историю успела совершить только этот
факт и совершила его за все человечество; идея лично-
сти появилась уже под конец истории греческой и то
только в форме возможности, в форме философской идеи;
выражение ее стоило жизни Сократу. Риму назначено
было создать тело для этой личности, и Рим во всю свою
историю создавал это тело —создавал гражданское
право, которое есть не более, как связь личности с ее
телом, с миром материальным. Сущность личности
состоит в том, чтобы быть исключительною, или, лучше
сказать, сама абстрактная личность человека есть не
более, как этот постоянный процесс исключения; на

этой исключительной личности не должно останавли-
ваться, но тем не менее она лежит в основе всякого
человеческого деяния, всякой ответственности
за свои поступки. Рим создал личность, но разрушил
общество; весь древний мир распался на индивидуаль-
ные атомы, эгоистические, исключительные, но обще-
ства не было. Этим появлением личности, воплощенной
миром материальным, начинается второй период об-
щественной жизни. Греция была только переходом от
быта патриархального к быту гражданскому, первым
историческим фактом всего человечества, таким фак-
том, который бывает во всяком народе в начале его
истории, и которым решается его судьба, его будущее
назначение. Греция совершила этот факт для европей-
ского народа. Рим создал только одну эгоистическую
личность и ее одежду —право собственности; но со-
здать общество на этой основе, соединить эти эгоисти-
ческие личности, не уничтожая их, следовательно,
соединить их собственным их эгоизмом, — Рим не мог,
он был слишком дряхл для такой великой задачи, а
для решения ее нужно было много борьбы, много
побед одного эгоизма над другим, чтобы, наконец, убе-
дился человек, что его эгоизм может удовлетвориться
только в удовлетворении эгоизма другого лица. Этот
закон лежит в самой основе личности, всякая абстракт-
ная личность равна другой по тому самому, что абстракт-
ная личность не имеет содержания; всякое содержание
она должна отделить от себя, следовательно, если
человек будет поступать логически, то, отвергнувши
одну личность, он должен будет отвергать и все про-
чие, следовательно, и свою собственную. Этот простой
логический закон лежит в основе всего второго периода;
чтобы убедиться в нем, на это нужно немного усилий
ума, но чтоб исполнять его, для этого нужно было че-
ловеку пересоздаться. Первые герои этой мысли, ко-
торые преобразили себя и хотели преобразовать дру-
гих, были герои христианской любви к людям; но все
общество не могло подняться на такую высоту; сбык-

новенный человек, может быть, только несколько мгно-
вений в жизни своей действует, повинуясь идее люб-
ви и самопожертвования, а вся остальная жизнь его вы-
ходит из эгоизма. Итак, надобно было, чтобы человек
в истории убедился в том, что истина везде верна самой
себе, что эгоистически верный расчет должен быть ис-
тинен, что для человека и выгодно только то, что истин-
но; что личность человека может только существовать
при признании всех личностей и что эгоизм одного
человека удовлетворяется только в удовлетворении
других людей, а не на счет их. Но расширить свой эго-
изм разом до того, чтобы он обнял все человечество,
человек не мог, ему надобно было, начавши с самого
тесного кружка и проходя все более и более расширя-
ющимся, дойти до единого народного интереса. Вот
почему в средние века все европейское общество рас-
падается на множество отдельных, мелких, замкнутых
общин; но это был уже шаг вперед в сравнении с рим-
ским исключительным эгоизмом. Здесь уже несколько
эгоизмов сливалось в один общинный, и уже в
таком виде этот эгоизм является исключительным,
враждебным ко всему тому, что было вне его. Средне-
вековая мысль, какой бы сфере ни принадлежала, как
только выходила в мир, тотчас создавала общину, яв-
лялась в форме общины. Борьба идей, борьба интере-
сов выражалась в борьбе общин; но в этой долгой и
упорной борьбе человек постоянно убеждался, что,
уничтожая интересы других, он уничтожает свои соб-
ственные, и так же часто забывал эту истину. Трудным
и кровавым процессом входила она в мир. Одна община
сливалась с другою из эгоизма, чтобы победить третью,
и потом сливалась и с этою третьею, чтобы победить
четвертую и т. д. Так расширялся эгоизм, так более
и более, преследуя свой исключительный интерес, че-
ловек расширял круг эгоистического общества — тес-
нее и теснее соединялся с целым миром, возводил к соз-
нанию те связи, которые уже прежде его опутывали,
видел, что эти связи необходимы для его собственного

эгоизма. Наконец, отдельные общины начали сливаться
в более обширные, в сословия. Возникновение городов
и среднего сословия было уже значительной победой
этой истины, но отвержение ее продолжалось в самой
борьбе сословий. Эта борьба только доказала ту исти-
ну, что не человеку, а всему человечеству отдана в удел
земля; что человек может перестать жить, но не может
выйти из человечества; что частный, индивидуальный
интерес может осуществиться только в интересе чело-
вечества. С окончанием борьбы сословий, вместо ин-
тереса индивидуального, городского, интереса сосло-
вия, выступает на сцену материальный интерес целого
народа. Мы не будем говорить здесь, в чем выразилось
это появление единого интереса народного, а упомянем
только об одном его проявлении —системе меркан-
тильной, упомянем именно потому, что в ее возникно-
вении, в ее опровержении, в ее ошибках и в упорной
слепоте ее защитников, в ее популярности выражается
всего яснее та трудность, болезненность процесса, ко-
торым политико-экономическая истина проходит в
жизнь. Это именно потому, что эта истина проникает
в самый центр человеческого существа, проникает в
его эгоизм, но зато, проникнувши однажды, она за-
воевывает себе непоколебимую почву, завоевывает себе
такого поборника, против которого ничто не может бо-
роться, и который никогда не изменяет тому, что при-
нял однажды: завоевывает себе эгоизм человека. На
этом-то основании строится политико-эко-
номическое общество, самое крепкое из
всех обществ.
Когда таким образом окончилось сложение второго
периода общества — общества граждан с к о-
г о, появилась потребность возвести его к сознанию.
Это прекрасно исполнили: Гроций, Гоббез, Локк^
Фергюсон, школа шотландских моралистов, Руссо,
Кант, Фихте, и наконец, в наше время эта же идея вы-
разилась в Rechtsstaat и нашла себе пропаганду в
лексиконе Роттека и Велькера. Эта идея совершенна

верна, но ошибка последователей состоит именно в том,
что они видят в этой форме последнюю форму общества;
а ошибка Шеллинга и даже Гегеля состоит в том, что
они не дают надлежащего места этой идее, что они
не сознают всей ее юридической силы. Одно
только это общество и нужно для экономистов, мате-
риальная сторона этого эгоистического, гражданского
общества и есть экономическая сторона, и общество,
построенное на этой материальной основе, есть эконо-
мическое общество. Вот почему только по создании это-
го общества могло появиться истинное начало челове-
ческого хозяйства, и вот почему его не могло быть ни
у греков, ни у римлян. Величие, современность Ада-
ма Смита и состоит именно в том, что он первый созер-
цал и выразил эту в его время творящуюся идею. Вот
почему и история политической экономии не идет и
не может идти в прошедшее далее Смита, если выки-
нуть только попытки физиократов и меркантилистов
отыскать этот закон. Экономическое общество в течение
всей средней и новой истории восходило к своему со-
знанию, но только в теории Адама Смита достигло до
•сознания своего основного закона свободного соедине-
ния и разделения труда, соединения и разделения этим
трудом самого общества.
Поражая меркантильную систему, Смит снимает
последние границы, разделявшие это общество, и, вы-
сказывая истину свободного разделения труда не толь-
ко между членами одного народа, но и между членами
всего человечества, возводит к сознанию экономиче-
ское общество человечества. Это великое хозяйственное
общество существовало и прежде: грек носил шелко-
вые ткани Китая и употреблял произведения Индии;
римлянин пользовался трудами всего мира, и в сред-
ние века люди всего мира менялись также своими тру-
дами; но к сознанию этого общества пришло челове-
чество только в конце прошедшего столетия, и первый
закон этого общества выражен был отцом политической
экономии. Вот почему я сказал, что наука человече-

ского хозяйства не могла быть ни на Востоке, ни в Ри-
ме, ни в Греции, между тем как искусство хозяйства
животного, может быть, нигде так не обработано, как
в Китае, Хозяйство только в новое время делается
связью людей, или лучше, эта связь людей только в
новое время делается историческою, и следовательно,
предметом человеческой науки.
Итак, из нашего исторического очерка развития
общества мы можем вывести, что нашей науке принад-
лежит то общество, которое обыкновенно называют
обществом гражданским: общество,
основанное на эгоизме и на материальных интересах,
общество, в котором один член соединяется с другим
именно потому, что думает только о себе, о достижении
своего исключительного интереса. В этом обществе вся-
кий член самою исключительностью своего эгоизма
связывается неразрывно с другим; в основе этого об-
щества лежит та же истина, которая лежит в основе
разделения труда, та же истина, по которой все, сое-
диняясь, разделяется и, разделяясь, соединяется.
В этом обществе чем ближе люди по своим занятиям,
тем они дальше, и чем дальше, тем они ближе. Интере-
сы двух фабрикантов одних и тех же материй, живу-
щих в одном и том же городе, противоположны, а
интересы русского фабриканта с интересами того индий-
ского производителя, который доставляет ему крас-
ку, — одни и те же. Этот фабрикант, желая, чтобы фа-
брика его соперника подорвалась, желает в то же
время, чтобы дела индийского производителя шли как
можно лучше, и забывает часто, что они пойдут хуже,
если фабрика его соперника подорвется. Ремесленники
одного города смотрят враждебно друг на друга, но,
между тем, единство их занятия соединяет их в одно
сословие; напротив же, каждый из этих ремесленников
связан своим интересом с успехами ремесленника дру-
гого ремесла. Сапожник желает, чтобы как можно
менее было у него соперников и как можно более выде-
лывателей кожи.

Я вхожу здесь в политико-экономические толко-
вания потому только, что они необходимы для выра-
жения характера того общества, которое составляет
предмет науки хозяйства. Работники, ремесленники,
фабриканты, капиталисты и землевладельцы — вот со-
словия этого общества, или, лучше сказать, его эле-
менты; они между собою распределяются по тому же
неизменному закону, который лежит в основе всякого
хозяйства. Это экономическое общество заключает в
себе все человечество. Сознательно и бессознательно
каждый находится в нем. Привести это общество и его
законы к сознанию, — вот цель хозяйственной
науки.
Интересы этого общества суть только материальные,
так же как и предметы права этого общества, права
гражданского. Для юриста это общество есть общество
гражданское; для экономиста —экономическое. Юрист
рассматривает это общество в том виде, как его оставили
римляне, рассматривает его как множество отдельных,
исключительных эгоистических единиц. Экономист свя-
зывает эти единицы самим их разделением. Для юриста
все эти единицы тождественны, безразличны; для эко-
номиста все они являются колесами огромной машины,
побеждающей природу; для экономиста вся эта огром-
ная масса безразличных юридических единиц оразли-
чивается; но и для юриста (в строгом, римском смысле
этого слова) и для экономиста один и тот же субъект —
эгоизм: один и тот же предмет —материальный инте-
рес. Гражданское право лежит в основе экономии, но
в нее не входит; оно предполагается ею, как бесспорно
существующее. Экономический интерес человечества
и связь людей этим интересом, вот. предмет науки
хозяйства. Все другие общества, члены которых
соединяются или единством происхождения, или* един-
ством характера, или единством государственной идеи,
или единством исторической жизни, — принадлежат к
другим наукам; а науке хозяйства принадлежит одно
общество, члены которого соединяются разделяющим

эгоизмом людей и которое организуется разделением
труда.
Предмет этого общества один только материальный
интерес, потому, что эгоизм в чистом виде проявляет-
ся только в материальных интересах, и потому еще,
что в основе этого общества лежит гражданская лич-
ность, а идея гражданской личности только в собствен-
ности, только в мире материальном находит себе тело.
Вопросы политические, религиозные, нравственные не
находят себе места в науке хозяйства потому, что эти
вопросы решаются по законам соединения, а не раз-
деления, по законам любви, единства происхождения,
единства исторической жизни, —не по законам эго-
изма, не по законам исключительной человеческой
личности, которая есть единый деятель гражданского
общества; только в мире материальном" может осуще-
ствляться исключительная гражданская личность по-
тому, что осуществление личности состоит в том, чтсбы
напечатлеть на чем-нибудь внешнем свою исключи-
тельность, то-есть сделать это внешнее исключительно
своим, то-есть усвоить его, завладеть им. А усваивать
и завладевать может человек только в материальном
мире; следовательно, ясно, что предметом науки хо-
зяйства может быть только материальный интерес и
то общество, которое связывается материальными ин-
тересами; те же политико-экономы и камералисты,
которые боятся загромоздить свою науку, вводя туда
самое общество, делают так же дурно, как тот полко-
водец, который, выучивши свое войско владеть оружием,
выслал бы его на битву, забывши построить его в по-
рядке, потребном для битвы.
Таким образом мы выставили закон свободного раз-
деления труда за отличительный признак человеческого
хозяйства и потому можем утверждать, что чело-
веческое хозяйство может быть т о л ь к о
общественное, и что только обще-
стве-нйое хозяйство может быть
предметом ч еловеческой науки, По-

тому я утверждаю, что немецкая камералистика ложна
в самой своей основе, следовательно ложна в постройке
и во всей своей системе.
Человек не только пользуется произведениями при-
роды, но и заставляет природу производить; подметив-
ши законы природы, заставляет ее служить себе. Че-
ловек овладевает природою, овладевая ее тайнами;
он проникает внутрь природы и, овладевая ее зако-
нами, заставляет ее действовать сообразно своим це-
лям. Но человек не может извратить законов природы;
он только может воспользоваться ими, приводя их в
действие в данное время и для данной цели. Закон раз-
деления труда и соединения его этим разделением по-
тому так и силен в хозяйстве человека, что он есть
закон той самой природы, с которою борется человек.
Этот логический закон, соединяющий противоречия,
будучи основным законом человеческого хозяйства и
хозяйственного общества людей, есть в то же время и
основной закон хозяйства нечувствующей природы.
Не нужно доказывать, что природа не есть бессвязный
сбор вещей, но гармоническое целое, все части кото-
рого суть только члены живого организма. В этом жи-
вом организме жизнь его и развитие совершаются по
тому же логическому закону соединения и разделения
труда. Все части природы, все члены ее стремятся со-
здавать единое, и вместе с тем ни один из этих членов
природы не смешивает своей деятельности с деятель-
ностью другого; всякий из этих членов имеет свою осо-
бенную функцию, и все они этим соединением труда
распадаются на бесконечное множество различных
членов, различных существ. Каждый из членов при-
роды именно потому и является особым существом, что
имеет особую функцию, особое назначение. Этим своим
особым назначением он отделяется от всех прочих,
но вместе с тем, этою только особенностью он соеди-
няется с тем, от чего отделяется. В химии, в ботанике,
в зоологии, в физике, в анатомии, в географии везде
один и тот же закон является окончательным выводом;

везде приближением к открытию этого закона оцени-
вается совершенствование науки *• От этого совпаде-
ния основного закона человеческого хозяйства с зако-
ном хозяйства природы происходит вся сила первого и
удача всех тех действий, которые на нем основаны.
Человек не борется с природою, а только сознает ее
законы, и это сознание передает ему власть над нею;
природа до тех пор еще грозна, пока недостижима,
пока успевает скрывать свои тайны от человека; но
как только человек успевает вырвать у ней эти тайны,
он тотчас вводит природу в крут своих сознательных
действий, заставляет ее действовать сознательно, дает
ей душу, сознание, потому что и самый человек не мо-
жет вырваться из природы.
Наука хозяйства должна излагать те законы, по
которым человек вводит природу в круг своих созна-
тельных действий, делает ее участницею своей цели —
не временной, не случайной, но цели развития. Эти за-
коны не случайны, неизменны, потому что борьба че-
ловека с природой совершается по неизменным зако-
нам. Так как основа хозяйства человеческого есть раз-
деление труда, и основа науки хозяйственной есть
логический закон этого разделения, и притом этот
закон извлечен из самой природы, то наука хозяйства
и должна показать, каким образом человечество поль-
зуется этим законом природы, должна показать, как
разделяется труд людей по этому закону, и как по
этому разделению соединяются люди в единое хозяй-
ственное общество.
Новейшие географы уже без боязни подвергнуться
насмешкам и прослыть мечтателями отыскивают в фор-
ме земли, в отношении ее главных, второстепенных и
мелких частей, в различных их соединениях, в произ-
ведениях различных стран, отыскивают и находят че-
* Это так и должно быть, потому что этот закон есть первый
основной закон мышления, разума.

ловеческое назначение какой-нибудь страны, назна-
чение ее — служить развитию человечества. После
Риттера нам нет уже нужды в боязливых догадках на-
мекать на то, что весь земной шар распадается на такие
части, из которых каждая имеет особую физиономию,
и что в этой физиономии, как в физиономии человека,
скрывается мысль. Если какой-нибудь народ хочет
удачно действовать, то должен действовать по закону
той мысли, которая выражена в физиономии его стра-
ны, и только действуя так, он будет действовать истори-
чески, производить вечные исторические деяния; по-
тому, что эта мысль вложена самим провидением,
которое создавало человека для развития, а землю де-
лало поприщем и орудием, этого развития. Провиде-
ние выразило эту мысль в гигантских и вечных письме-
нах природы: в небе, в море, в очертании берегов,
в расположении гор, рек, долин, равнин, степей, в гео-
логическом составе почвы. Первым произведением этой
выраженной мысли являеЮя растительность —первое
произведение этих условий; вторым — животные —
второе произведение этих условий'и Самой раститель-
ности; третьим — общества. Как тщетна и безумна
была бы борьба, с провидением, так тщетно и безумно
было бы стараться исказить ту мысль, которую скрыло
оно в физиономии страны. Стать выше этой мысли че-
ловек не может, сознать ее и выполнить — вот все его
назначение. Чем более народ овладевает этою мыслью,
чем покорнее становится ему земля его, тем становится
она одушевленнее, живее, разумнее. Только того на-
рода существование крепко и оОспечено, который
опирается на эту мысль своей страны. Этот закон верен
для всех действий народа, но нигде он не имеет столь
очевидйости, нигде истинность его не блещет так ярко/
так неотразимо, как в экономических действиях народа.
Причина этого весьма понятна: это потому, что всего
осязательнее действует природа на человека свойством
тех произведений, которые она доставляет ему для его
жизни. Правда, человек э этом отношении употребляет

природу, как орудие, но человек всего больше зависит
от тех орудий, которые он употребляет *.
В разделении земного шара на страны всего яснее
выразилось то, что человечество должно разделять свои
труды и этим разделением соединяться в одно великое
хозяйственное общество, поприщем для которого вся
земля, имуществом которого все богатство природы,
а орудиями все ее неистощимые силы.
Но в этом же разделении выразилось и то, что ве-
ликое общество не должно быть сплошною массою,
но должно расчленяться на множество отдельных хо-
зяйственных обществ, из которых каждое занимает от-
дельную функцию в великом хозяйстве человечества;
и эта функция, дело этого отдельного общества, долж-
на совпадать с тем хозяйственном назначением, кото-
рое выразилось в физиономии страны, занимаемой
этим обществом. Тогда только дружно и гармониче-
ски пойдет сознательное развитие природы, тогда толь-
ко в самом деле вся природа явится верным орудием
человека. Это распадение одного великого хозяйствен-
ного общества совпадает с историческим делением че-
ловечества на племена, народы и государства. Каж-
дый народ, являясь членом в историческом развитии
человечества, является в то же время живым членом
в истории великого хозяйственного общества, в истории
так называемой борьбы человека с природою **. Хозяй-
ственный интерес народа в том и состоит, чтобы выпол-
нить это хозяйственное назначение своей страны; то
только и выгодно народу, что стремится к выпол-
нению этого назначения; все же другое будет противно
экономическому интересу народа, будет не выгод-
н о для него. Доказывать это я здесь не буду потому,
* Превосходно блещет эта простая истина у Аристотеля.
Ar ist. Polit. 1.
** Человек не борется с природою, и зачем ему бороться с
нею? Природа так разумна! Не значило ли бы это бороться с соб-
ственными своими законами. Нет, человек только сознает при-
роду и превращает ее бессознательные действия в сознательные.

что и так много голосов поднялось в последнее время
в защиту того, что хозяйство народа должно быть со-
образно климату, положению, почве и произведениям
его страны, что с хозяйства человеческого должны быть
сняты произвольные ограничения, и что оно должно
быть предоставлено природной силе вещей, силе при-
роды. В одном только я не согласен, именно в том,
чтобы оставить эти законы бессознательными; нет,
мы должны сознать их и претворить их в нашу разум-
ность, в наши законы.
Интерес хозяйственных сословий народа, интерес
всех общин, находящихся в этом народе и имеющих
хозяйственную цель, интерес города и села, и наконец
интересы частного лица выполняются только в дости-
жении этого общего народного интереса; из наполнения
этого народного интереса, как из одного центрального
резервуара, черпают интересы всех членов народа.
Эта истина блещет чрезвычайно ярко, чрезвычайно
просто в тех приговорах, которыми чаще всего осуж-
дают неудавшуюся хозяйственную попытку, говорят,
что она была не к месту, не к времени. Простой инстинкт
расчета заставляет человека угадывать то, что было
к месту и к времени. Всякая хозяйственная деятель-
ность, направленная и по месту и по вре-
мени, не может быть неудачна потому, что нет при-
чины неудачи; вся природа и все человечество, вся
природа страны и все ее население помогают этой дея-
тельности *; только одни непредвиденные случаи, как-
то — пожар, неурожай, наводнение — могут принести
неудачу, да и с этими случаями можно бороться,*их
можно предвидеть. Всякая хозяйственная деятельность
тогда только выгодна для частного человека, когда
выгодна для целого народа. Если правильно богатеет
человек, то он никого не разоряет, и только это пра-
* В этом случае, говорит Сэй, «к своему собственному ин-
тересу присоединяют силы всей страны, и даже всех людей и
всех стран». J. В. Say. Cours Compl. 2-de édition. Paris.
1846, p. 32.

вильное богатство есть истинное богатство; в этом слу-
чае опять справедливо, что выгодное для индивида,
выгодно народу. Всякая другая деятельность, инте-
ресы которой не совпадают с интересами страны и на-
рода, не должна удасться, а если и удается на время,
то это та же удача, которая сопровождает человека,
совершающего преступление, нарушающего законы.
Такая хозяйственная деятельность, выгода которой
не совпадает с выгодой народа, есть или безумный
проект, обломки которого задавят самого составителя,
или преступный умысел, совершение которого нака-
жется рано или поздно. Посмотрите на человека, не-
правильно нажившего богатство, и пожалейте об нем:
каждая копейка выбивает у него часть души, и, на-
конец, им овладевает та страшная болезнь, о которой
так удачно сказал Ювенал: «crescit amor nummi, quan-
tum ipsa pecunia crescit». Недаром твердит наш народ,
что дурно нажитая деньга в прок не пойдет *. В этой
простодушной вере в силу истины скрыт глубокий,
неодолимый закон этого мира.
Если вы возьмете на себя труд собрать все резуль-
таты наших рассуждений, то увидите, что предмет
науки хозяйства действительно существует, существует
так же, как существует каждый предмет природы, само-
бытно, по внутренним своим законам, как и проявле-
ние этих внутренних законов в мире действительном,
так что все эти законы развиваются из одного и выра-
жаются органически в различных оболочках этого пред-
мета.
Логическая идея человеческого хозяйства есть разум
этого живого предмета; хозяйственное общество людей
* «Честность в производстве, — говорит F. de la Farel-
le, — предписывается нравственностью, сколько советует-
ся политическою экономною; честность должно считать в числе
самых могущественных средств постоянного и возрастающего
успеха; это условие sine qua non прочного благосостояния.
Из всех спекуляций честность самая лучшая и самая верная
спекуляция». Journ. des Économistes, 1846, Mai, N 5. Editioa
de Bruxelles.

есть душа этого предмета со всеми ее способностями;
а расчлененный организм земли есть тело этого пред-
мета. Таким образом возникает этот предмет перед
нами, как живой, разумный, действительно существую-
щий в. природе и истории. Деятельность этого предме-
та совершается по законам его разума, души и тела,
и эта-то деятельность называется хозяйством челове-
чества. Изучать этот предмет должно нераздельно, не
дробя его, точно .так же, как истинная наука должна
изучать человека, не дробя его; потому что всякое
существо природы существует, как единое, как выра-
жение единого закона. Так в теле, в душе и в разуме
человека выражен один и тот же закон, закон созна-
ния, закон его божественного назначения.
Мы теперь, следовательно, можем сказать, что,
во-первых, мы нашли для науки хозяйства такой пред-
мет, какого совершенно справедливо требует Росси:
предмет, существующий самостоятельно, имеющий свою
организацию и свои законы, который действует в мире
по внутренним своим законам, следовательно, такой
предмет, который может сделаться предметом науки.
Во-вторых, этот предмет есть действительно пред-
мет науки хозяйства, потому что хотя такое все-
мирное историческое общество людей есть предмет
истории, предмет философии и предмет права, но наш
предмет берет ту сторону, ту сферу жизненной дея-
тельности всемирно-исторического общества людей, ко-
торая не принадлежит никакой другой человеческой
науке. Это есть только особенная точка зрения, особен-
ная постановка наблюдателя, но этот предмет есть сту-
пень в развитии человечества, которую оно проходило
всегда и проходит вечно. В-третьих, этот предмет не
смешивается с предметом политической экономии и
так же не есть приложение законов политической эко-
номии к какой-нибудь особенной цели. Политическая
экономия излагает законы хозяйства всемирно-истори-
ческого общества, но только отвлекая эти законы от
действительности, от места, времени и национально-

сти. Политическая экономия возводит оба элемента
хозяйства — человеческое общество и его страну в
форму логических понятий и принимает в свои выкладки
только эти логические понятия; она говорит о хо-
зяйственном обществе вообще, а не о хозяйственном
обществе какого-нибудь данного народа; она говорит
о влиянии свойств страны вообще, а не какой-нибудь
данной страны в особенности. Наша же наука
берет вещи, как они существуют в истории и в про-
странстве, с их собственными именами и их число-
выми величинами; но чрез это наша наука не де-
лается, как немецкая камералистика, приложением
законов политической экономии к какой-нибудь част-
ной произвольной цели. Она излагает предметы, дей-
ствительно существующие в мире, и выводит законы
их существования; таким направлением наука хозяй-
ства приобретает полную жизненность и приложи-
мость к расчетам человека, но сама не занимается этими
расчетами. Она развивает экономический разум чело-
века, но не падает в отвлеченную немецкую практич-
ность, а напротив, оставляет этому экономически раз-
витому разуму полную свободу в действиях.
Политическая экономия к науке хозяйства отно-
сится как философия к истории, а не как теория к прак-
тике, хотя наука хозяйства одна только может дать
практичность отвлеченным положениям политической
экономии. Эта наука хозяйства, как видно из ее пред-
мета, должна составлять целую сферу наук, и полити-
ческая экономия является логикой этой сферы.
Чтобы построить организм хозяйственной науки,
или лучше, чтобы построить ту сферу наук, которая
могла бы исчерпать предмет, нами выставленный,
мы должны будем забыть на время обыкновенное де-
ление так называемых политических наук, потому
что каждая из этих наук или появилась для какой--
нибудь особенной цели, или появилась самостоя-
тельно, не обращая внимания на то, что возле нее могут
быть другие науки. А так как в сфере наук хозяйствен-

ных все они должны стремиться к одной и той же цели,
то мы и принуждены будем не соглашаться во многом
с обыкновенным составом наук и иногда разрывать их
на части.
Наука хозяйства может быть и общая и частная.
Обе эти науки будут находиться точно в том же отно-
шении, в каком находятся общая и частная история.
Первая показывает развитие идеи человечества чело-
вечеством, а вторая— развитие особенной идеи
народа одним народом. Общая наука хозяйства должна
иметь окончательным своим результатом общий совре-
менный хозяйственный интерес человечества; или, по
крайней мере, должна всегда предполагать себе целью
выражение этого интереса.
Частная наука хозяйства имеет целью найти и вы-
разить хозяйственный интерес данного народа; но об-
щая наука хозяйства не будет простым соединением
частных. Нет, она должна иметь с ними совершенно
различное содержание. Общая наука хозяйства раз-
вивает в своем содержании то, каким образом каждое
отдельное хозяйственное общество народа участвует в
интересе всемирного хозяйства, и, как каждый народ-
ный интерес наполняется из этого всемирного. Част-
ная же наука хозяйства должна так разъяснить нацио-
нальный хозяйственный интерес, его организм и его
жизнь, — то-есть тот процесс, которым этот интерес
слагается и разлагается, чтобы отношения каждого
члена хозяйственного общества народа в этом процес-
се были ясны; по крайней мере, такова цель частной
науки хозяйства, цель, которую оно должно дости-
гать бесконечно (бесконечность есть один из
необходимых признаков науки, потому что вся-
кий предмет науки, как мы его выше определили,
бесконечен и допускает бесконечное углубление в
себя).
Теперь приступим к самому выведению организма
науки хозяйства из организма самого предмета. Мы
видели уже, что этот предмет имеет три главные части,

которые, по сравнению с человеком, мы назвали р а-
зумом, душою и телом предмета.
Разум предмета—логический закон его существо-
вания, есть предмет особой науки политической эко-
номии. Она излагает, как мы сказали уже выше, только
отвлеченные законы этого предмета, но не надобно
думать, чтобы она должна была отвлекать эти законы
от двух остальных частей предмета, от общества и зем-
ли. Нет, при таком отвлечении в политической эконо-
мии не осталось бы ни одного закона, и она должна
бы была черпать свое содержание из другой тесно
определенной науки, — а именно: из логики. Закон
разделения труда, отвлеченный от земли и от общества,
явится простым логическим законом соединения про-
тиворечий или, лучше сказать, примирения взаимных
отрицаний. Но в этом законе не осталось бы уже ни-
чего хозяйственного, и он вышел бы из сферы нашей
науки. Здесь мы считаем кстати припомнить выраже-
ние Платона: «Наука одна, но каждая из ее частей,
приложенная к какому-нибудь предмету, образует
особый отдел и получает особое имя». Политическая
экономия не отвлекает своих законов от общества и
земли, но самое общество и самую землю отвлекает от
их действительного существования и превращает их
в логические понятия, с которыми и имеет дело. Так
в самом деле и излагается политическая экономия или,
по крайней мере, первая ее часть, которая говорит о
произведении и распределении ценностей, также и
о соединении и разделении хозяйственного общества по
этому произведению и распределению ценностей. На
этом и останавливается политическая экономия в соб-
ственном смысле, как хозяйственная наука, как раз-
витие логического закона соединения и разделения
труда. Но здесь, для составления перехода к другим
наукам хозяйственной сферы, должна присоединиться
к политической экономии особенная часть.
Я говорю здесь о той прикладной части, или, лучше
сказать, о той особенной части, которая помещена у

Pay под заглавием производительных про-
м ы с л о в *. В первой части политической экономии
излагались законы разделения и соединения труда и
законы разделения и соединения общества этим тру-
дом, но излагались так, как являются они и в целом
огромном обществе, и в каждой части его. Там говори-
лось о взаимном воздействии природы, труда и капита-
ла в каждом производстве, в каждом производительном
хозяйственном обществе, не обращая внимания на
самое разделение производств. Здесь же, в этой особен-
ной части, должно с экономической точки зрения обо-
зреть весь круг производств и показать, как в каждом
из этих производств соединяются и действуют законы
и деятели, изложенные в общей части. В особенной
части должно показать взаимное воздействие всех про-
мыслов в достижении экономического интереса; таким
образом эта часть составит общий обзор, сделается
связью всех промысловых наук, а этой-то связи и не-
достает промысловым наукам в немецких камералисти-
ках, а потому и изучение их является бессвязным и
бесцельным, тогда как в этой особенной части ясно
уже определится для камералиста, для чего он должен
изучать промысловые науки. И в этой особенной части
политическая экономия не должна бросать своей ло-
гической дороги и падать в нравоучительные сентен-
ции; она должна брать здесь промыслы, отвлекая их
от времени, места и народности, и брать в них только
то, что неизменно.
Эта особенная часть, повторяю, составит в препода-
вании естественный переход к изучению отдельных
промысловых наук, даст им связь, а главное покажет
цель, для которой должно изучать эти промысловые
науки. Еще при разборе немецкой камеральной систе-
мы, мы, кажется, доказали ясно всю невозможность
и бесполезность изучения всех возможных промыслов
с частного целью. Не станем повторять наших опровер-
* Lehrbuch der politischen Oekonomie, 1-е Bd.

жений и выскажем прямо нашу мысль: изучение тех-
нического производства промыслов невозможно, ни с
целью частного, ни с целью общественного блага. Прав-
да, можно выучить несколько промыслов, но выучива-
ние это не принадлежит науке. В науке хозяйства
изучение промыслов имеет одну цель — понять
состав народного хозяйства, и без
изучения промысловых наук живо представить себе
этот состав невозможно; так, например, чтобы понять
влияние страны на ход народного хозяйства, должно
знать, какие этой страны произведения, и как дости-
гают до народного употребления. Например, чтобы
оценить важность какой-нибудь местности с особыми
свойствами почвы, должно знать, куда требуются
и как употребляются произведения этой особенной
почвы. Чтобы знать, какое влияние оказывает извест-
ный промысел на состав хозяйственного общества,
должно знать самый технический состав этого промыс-
ла. Чтобы понять влияние страны и ее хозяйственного
общества на всемирное хозяйство, должно знать, куда
и как употребляются произведения этой страны.
Вот почему и вот для какой цели можно и должно
изучать все промыслы в науке хозяйства. Здесь в этом
случае промыслы будут изучаться не как искусства, но
как явления хозяйственной деятельности, объясняющие
не отвлеченные законы этой деятельности, а действи-
тельное существование их в этом хозяйственном миро.
Я с намерением сказал, что такое изучение промыслов
возможно, потому что большая разница, изучать ли
промыслы для частной цели, как предполагают это не-
мецкие камералисты, или только для того, чтобы уяс-
нить себе ход народного хозяйства. В первом случае
требуется самое подробное техническое изучение по-
тому, что каждый промысел двигается в действитель-
ности не в общностях, а в мелочах; такое изучение я
не только выбрасываю из науки, но даже полагаю
совершенно невозможным в обыкновенных публичных
заведениях с университетским устройством. Для этого

есть школы, институты, где практика должна играть
главную роль, а теория второстепенную. Но если из-
учать промыслы с целью понять совершение народного
хозяйства в действительной жизни, то для этого до-
статочно знать общий характер промысла, его состав-
ные части, материалы, которые он добывает, превращает
или переносит; распределение работ и т. д. Словом,
нужно настолько знать техническую часть промысла,
чтобы иметь возможность представить его живую кар-
тину и видеть, по крайней мере, главные нити, кото-
рыми этот промысел связывается с хозяйственною
природою страны и с хозяйственным обществом, и этим
самым определить его место и его функцию в жизнен-
ном процессе, которым развивается хозяйственный ин-
терес народа. При такой цели изучение всех промыслов
сделается возможным и получит смысл научный; а
именно, это изучение явится прямым переводом от-
влеченных истин политической экономии в действи-
тельную жизнь, — а не в практику. Таким
образом технические промысловые науки с особенною
частью политической экономии составят как бы одну
науку; но, конечно, должны преподаваться отдельно,
потому что тогда как особенная часть политической эко-
номии есть вывод из ее общей абстрактной части, науки
технические должны, напротив, быть выводом из тех-
нических познаний. Мы будем иметь еще случай ска-
зать несколько слов о промысловых науках, а теперь
обратимся к дальнейшему развитию хозяйственной
сферы наук из самого предмета.
Мы сказали выше, что наука хозяйства распадает-
ся сама собою на три части, из которых каждая раз-
вивает в действительности те же самые законы, которые
в абстракте излагаются нам в политической экономии;
остальные науки будут только теми сферами действи-
тельной жизни, в которых действуют абстрактные за-
коны хозяйства. Эти сферы суть: земля в хозяй-
ственном отношении, как созданная и расчлененная
для человеческого хозяйства; общество, которое

строится по хозяйственным законам, и, наконец, дея-
тельность, посредством которой хозяйственное
общество, пользуясь хозяйственными свойствами зем-
ли, составляет и развивает хозяйственный интерес
общества. Таким образом у нас являются три отдела
знаний, исчерпывающих хозяйственный предмет:
1) знание земли в хозяйственном отношении;
2) знание организма хозяйственного общества и
3) знание хозяйственной деятельности.
Мы можем прибавить к ним еще такую сферу зна-
ний, в которой все прежние группируются и в которой
хозяйственный интерес возникает в своей целости из
всех прежних частей науки. Мы скажем о цели, направ-
лении и значении каждого из этих отделов.
I. Изучение земли
Землю изучают с весьма разнообразными направле-
ниями, но так как общие географические познания уже
предполагаются у занимающихся частной наукою хозяй-
ства, то география, будучи помещена в сфере хозяйствен-
ных наук, должна иметь и чисто хозяйственное направ-
ление, которое, между прочим, составляет едва ли не
самую большую часть и в общих курсах географии. Но
там хозяйственный отдел науки смешан с другими, и
часто хозяйственное значение явлений земли закры-
вается другими. Так, например, различные формы зем-
ной поверхности рассматриваются там по отношению
их к сбщей физиономии земли и по влиянию их на по-
литический состав и разделение общества и на этногра-
фический состав народа; тогда как в географии хозяй-
ственной различные формы земной поверхности должны
рассматриваться в отношении их влияния на произво-
дительность страны, на разнообразие и свойства этих
произведений, на разделение занятий и богатств между
различными составными частями страны; и наконец, в
отношении влияния этих форм на устройстэо путей
сообщения и на хозяйственную связь всех частей стра-

ны и населения. Самые границы государства, излагае-
мые обыкновенно в общих курсах, должны рассматри-
ваться и здесь, но только с особым направлением, а
именно, здесь должно обращать внимание на соотно-
шение этих границ с естественными хозяйственными
границами страны, и т. д. Естественные произведения
страны, разделение по почвам, геологический ее состав,
география ботаническая, зоологическая, геогнозия со-
ставляют важнейшие отделы в этой хозяйственной гео-
графии и сами составляют цель изучения; тогда как в
общих курсах, даже самых обширных, эти части служат
только для обрисовки общей физиономии страны.
В отношении общей и частной хозяйственной географии
мы можем сказать то же, что сказали об отношении
общей и частной науки хозяйства. Задача всемирной
хозяйственной географии состоит в том, чтобы выразить
характер каждой хозяйственной части земного шара;
задача же частной хозяйственной географии состоит в
том, чтобы показать, как из различных хозяйственных
частей одной страны и ее произведений составляется
общий хозяйственный характер данной страны; следо-
вательно, и здесь хозяйственная география, всемирная
и частная, не смешают своих содержаний. Знание земли
в таком направлении совершенно необходимо для хо-
зяйственной науки и составляет не побочную,
не приготовительную, но одну из главных
существенных частей этой науки, потому что хозяйст-
венная география занимается не побочным каким-
нибудь предметом, но существенною частью хозяйства,
которая не уступает в важности всем прочим его частям;
потому что хозяйственное расчленение земли и ее про-
изведений составляет основу, на которой строится че-
ловеческое хозяйство в действительной жизни; состав-
ляет тело хозяйственного предмета, чрез которое он по-
лучает действительность. Если немецкие камералисты
не хотели ввести в сферу камеральных наук хозяйствен-
ной географии, то это, вероятно, потому, что они пред-
полагали ее, как предмет общего образования; но это

совершенно несправедливо. Земля — основа всех дей-
ствий человека и общества. Человек, как предмет науки,
без земли немыслим; для науки земля и человек состав-
ляют одно и то же развитие. В создании земли не забыта
может быть ни одна черта человеческого развития.
Весь план этого развития начертан на ней, вся возмож-
ность выражена в ее физиономии. Чем является тело
для индивидуального человека и его развития, тем яв-
ляется земля для развивающегося целого человечества;
от неизвестного, от сочувствий и верований, наука на-
чинать не может. Ей принадлежит человек и человече-
ство земли; человек неба принадлежит религии. Из
такого отношения земли к человеческим наукам видно,
что изучение земли обширно до бесконечности и может
иметь столько же отделов, сколько имеет их и челове-
ческая наука. Государственное право предполагает зна-
ние истории, но история государственного права не
принадлежит к предметам общего образования, а состав-
ляет государственную науку, хотя развитие идеи госу-
дарства принадлежит и истории вообще. По тому же
праву история философии причисляется к кругу фило-
софских наук, а история философии права к кругу юри-
дических и составляет не побочную, приготовительную
науку, а одну из главных юридических. Мы уже ска-
зали выше, что план хозяйства человечества начертан
создателем в формах земной поверхности, в их составе
и их производительных силах; мы также сказали, что
безумно бы было противиться этому плану. Опыт и
политическая экономия доказывают несомненно, что
для человеческого хозяйства не может быть ничего
выгоднее, как следовать этому плану; отсюда ясно,
что изучение этого хозяйственного плана составляет
не побочный, но существенный предмет хозяйственной
науки. Из всех бесчисленных нитей, которыми связы-
вается человек с природою, в хозяйственной географии
изучается самая видимая, так сказать, материально
ощутимая нить, а именно нить хозяйственная, то влия-
ние природы, которое она оказывает на человека своими

хозяйственными произведениями. Выбрасывать хозяй-
ственную географию из сферы наук хозяйственных,
все равно, что выбрасывать природу из круга хозяй-
ственных деятелей потому только, что она не произво-
дится человеком. А в этом лежит и причина часто
встречающегося ложного взгляда на политико-экономи-
ческие аксиомы. Хозяйство не есть плод только челове-
ческой деятельности, но производится совокупными
силами человечества и природы, действующими по одно-
му и тому же логическому закону соединения и разде-
ления.
II. Изучение общества
Как невозможно выбросить из науки хозяйства
хозяйственной географии, так нельзя выбросить и наук
общественных. Причина одна и та же: как в расчлене-
нии земли, так и в расчленении общества человеческого
проявляется хозяйственный закон. Мы уже сказали
выше, что распадение человечества на расы, племена,
народы, наречия и т. д., и распадение единого челове-
ческого общества на части света, государства, даже
области, — более или менее совпадает с хозяйственным
разделением земли на части света, страны, области и
т. д. Мы сказали — более или менее потому, что чело-
веческий произвол часто переступает естественные гра-
ницы деления, но только переступает границы, а нико-
гда совершенно не переменяет их; и деление человече-
ства по происхождению и человеческого общества по
политическому разделению, в главных своих чертах
совпадает и до сих пор с естественным хозяйственным
делением земли; это мы могли бы доказать множеством
примеров, если бы эти примеры не были, более или ме-
нее, известны всякому. Возьмите древнее греческое
племя, его характер и характер его страны и вы увидите,
до какой мелочной отделки верно это совпадение. Гре-
ческий народ и греческая земля — это одно и то же пре-
красное создание природы, которое этот великий худож-
ник отделывал по одной и той же мысли, развивая ее с

непостижимою отчетливостью в частях. В Греции это
совпадение выразилось осязательнее, чем где-нибудь;
потому-то в Греции оно и понятно было и выражено на-
родом прежде, чем где-нибудь; потому-то в Греции со-
вершался переход племени в народ и началась история
человечества. В больших размерах так же гармонически,
хотя не так определенно и не так художественно-отчет-
ливо, выразилось это для германского племени. В рас-
членении этого племени на народы, и в разделении об-
щества западной Европы на государства и союзы, и в
расчленении земли западной Европы на ее члены—тру-
дно не заметить прохождения одного и того же закона
дробления и соединения. Когда еще германское племя
не выступало из своих первобытных жилищ, и тогда
уже в его характере и разделении на языки и наречия
выразилось назначение его занять земли западной Ев-
ропы. Не только для всей западной Европы, но даже и
для многих частей ее, выражается иногда весьма ясно
совпадение законов разделения хозяйственного обще-
ства с теми законами, по которым разделились и соеди-
нились формы земли и ее произведения. Но, может быть,
эта тождественность, это единство закона нигде так
ясно не выразились, кай в племени славянском. Впро-
чем, этот предмет так еще мало исследован, что если бы
иы стали говорить об нем, то должны бы были зайти в
географические и этнографические вопросы и удалиться
слишком от предмета нашей речи, для того только,
чтобы найти один пример; и потому мы предоставляем
себе право поговорить об этом в другое время. Влияние
организма нашей страны на нашу историю, наши деле-
ния и наше хозяйство, — предмет слишком важный,
чтобы об нем можно было говорить слегка, в виде при-
мера. Влияние разделения материка Азии на разделе-
ние ее населения на расы, племена, на роды и хозяйст-
венные общества поразительно ясно выражено в гениаль-
ном и огромном труде Риттера. В некоторых местах
его сочинения эта истина блещет до того ярко, что чи-
татель готов отвергнуть переселение народов и смотреть

-на человека, как на произведение земли, восставшее из
ее органических сил.
Это совпадение законов организации человеческого
общества с организациею земли составляет естествен-
ный переход от наук географических к наукам обще-
ственным. Это совпадение есть уже прямое следствие
того непосредственного влияния природы на хозяйство
и на хозяйственную жизнь человека, которое так пре-
красно выражено у Аристотеля и о котором мы сказали
уже выше. Теперь мы примем за доказанное, что хозяй-
ственная мысль, скрытая в организме природы, имеет
неотразимое и решительное влияние на хозяйственную
деятельность людей, а разделение хозяйственной дея-
тельности имеет такое же неотразимое и решительное
влияние на устройство и разделение человеческого об-
щества. Знаменитейшие из политико-экономов никогда
не решались выбросить из своей науки общественные
вопросы; но принимая их, всегда ставили себя в затруд-
нительное положение; потому что не знали, где остано-
виться в этих общественных вопросах, которые заво-
дили их во все сферы человеческих наук; и только один
экономический такт спасал их от того, чтобы не пускать-
ся в рассуждения о политике, нравственности, религии,
науке и т. д. Другие политико-экономы, боясь попасть
на эту бесконечную дорогу, объявляли вперед, что они
будут говорить только о произведении, распределении
и потреблении ценностей; но в своих сочинениях гово-
рят о разделении человечества на народы, на экономи-
ческие сословия, говорят о сословии работников, ману-
фактуристов, капиталистов и землевладельцев; говорят
о сословии городском и сельском; о цехах, о хозяйствен-
ных общинах, о бедных, о скоплении капиталов в одних
руках; словом, говорят о множестве общественных во-
просов.
Рассматривание общественной организации необ-
ходимо входит в хозяйственную науку, потому что за-
коны хозяйства с необыкновенною силою проявляются
в организации обществ; из всех делений человечества,

самое заметное, самое ощутительное, и которое так
часто заставляет чувствовать себя, есть деление, произ-
водимое разделением труда и вообще законами хозяй-
ства. Может быть, из всех связей, которыми только
соединяются люди, ни одна не является такой прочною,
такою осязательною, ни одна не поглощает собою столь-
ко минут нашей жизни, как та связь, которая произво-
дится соединением труда и вообще законами хозяйства.
Даже в сферах высших люди являются уже с тем неиз-
гладимым отпечатком в их характере, который они
получают от характера места, занимаемого ими в хозяй-
стве человечества, и от той функции, которую они от-
правляют в этом хозяйстве. Даже в высшие сферы пере-
носят свою деятельность те связи, которые заключают-
ся человеком в хозяйстве, так что в этих высших сферах
эти хозяйственные союзы являются уже единицами с
определенным характером.
Отвергать общественные вопросы в политической
экономии, все равно, что стараясь изучить законы, по
которым живет тело человека, отвергать необходимость
изучения организма этого тела, тогда как законы жиз-
ни создают этот организм и в нем проявляются; но, из-
лагая устройство кровеносной системы, мы не должны
в одно и то же время излагать устройство мозга, хотя
мозг и кровеносная система находятся в непосредствен-
ном соотношении. Точно так, и излагая проявление
законов хозяйства в организме человеческого общества,
мы не должны излагать всех отделов этого организма,
а только тот, который строится по хозяйственным за-
конам, который есть не более как выражение этих зако-
нов в человечестве, соответствующее выражению их в
природе. Мы уже выше показали действительное суще-
ствование такого отдела в организме человеческого об-
щества. Показали также, что этот отдел один и тот же
с тем гражданским обществом, которое помещается фи-
лософией) права меясду союзом патриахальным и госу-
дарством; мы показали также, что единый закон, по
которому организуется и развивается экономическое

общество, есть закон эгоизма; законы эгоистических
материальных интересов, законы высочайшего разде-
ления и высочайшего соединения, — законы хозяй-
ства. Мы напомним еще раз, что ставя эгоизм законом
гражданского и хозяйственного общества, мы не ставим
его законом общества вообще; напротив, именно этим
законом и отличается гражданское хозяйственное об-
щество от союза патриархального и государства. В союзе
патриархальном основою соединения является единство
происхождения, единство родового характера и кровная
любовь, а в государстве — единство идеи, единство
исторического назначения, которое совпадает и с един-
ством кровным и с единством эгоистического интереса
народа, так что выполняя это назначение, народ и каж-
дый индивид его удовлетворяют своему природному
характеру и своим эгоистическим выгодам. Есть союзы
еще выше, еще обширнее, где должен властвовать хри-
стианский закон любви человека к человеку; но всему
свое место, всему свое дело; нет ничего излишнего и
бесполезного в созданиях бесконечной премудрости.
Но это гражданское хозяйственное общество может
быть понято только в связи с предыдущим и после-
дующим, потому что из первого, патриархального сою-
за, оно вытекает, и только во втором, то-есть в государ-
стве, находит свое полное осуществление; в. государст-
ве только гражданский интерес, гражданская собствен-
ность и хозяйственный интерес целого народа могут
вполне свободно двигаться. Гражданское общество су-
ществует в патриархальном союзе в смешении с другими
сферами общества, а в государстве в органической свя-
зи с ними; но отдельно оно никогда не
существовало и существовать не
может. Материальный интерес никогда не может по-
глотить всего человека; законы хозяйственные никогда
не могут сделаться одним законом человеческой жизни.
Если мы говорим о гражданском обществе, то мы разу-
меем здесь только сферу явлений, группирующихся
возле одного закона. Только в государственном союзе

эгоистический интерес народа находит себе покрови-
тельство и представителя. Государственный же союз
своими материальными потребностями имеет влияние
на ход народного хозяйства. Общество международ-
ное своим существованием также оказывает влияние на
хозяйство народа; следовательно, наука общественная
должна показать нам весь процесс развития общества
и определить место и дело хозяйственных законов в
этом процессе. Эту задачу выполняет обыкновенно фи-
лософия права; но в философии права есть еще много
такого, что не принадлежит к той науке общества, ко-
торую мы себе предполагаем. Pay говорит: «те не много
сказали, которые политическую экономию и естествен-
ное право называют двумя частями одной теории
общества». Но к этому замечанию я прибавлю только,
что самое понятие естественного и философского пра-
ва весьма неопределенно, и что здесь нечего говорить
о теории общества, а должно напротив излагать са-
мую историю его развития. В этой философской исто-
рии развития общества должно быть показано и то
соотношение разделения людей и человеческих об-
ществ с хозяйственным разделением земли, о котором
мы сказали выше. Я бы назвал этот предмет философиею
права, но я думаю, что этим названием я ничего бы не
объяснил потому, что естественное право,
философия п-р а в а чрезвычайно неопределен-
ны; даже стройная гегелевская система, падая в область
права, спуталась, и его книгу, по моему мнению, ско-
рее можно назвать философствованием о праве, на
основании гегелевской логики, нежели философиею пра-
ва. По этой причине я скорее назову этот предмет фило-
софиею общества; и так как исторический элемент дол-
жен быть основой этого предмета, то он еще'более
определится названием философской истории общества.
Этот предмет необходим для камералиста потому, что
общество составляет один из главных элементов хозяй-
ственной деятельности, а понять какое бы то яи было
данное общество, без предварительного понятия обще-

ства вообще, невозможно; всякое же понятие общества,
построенное не на историко-философской почве, являет-
ся совершенно ничтожным. Напрасно стараются раз-
вить организм общества из какой-нибудь одной мысли,
не находящейся в связи ни с историею, ни с философиею.
Самым лучшим доказательством бессилия таких попы-
ток цне кажется попытка Роттека и Велькера, выражен-
ная в их огромном государственном лексиконе.
Я сознаю также вполне, что в эту философскую ис-
торию общества войдет много такого, что прямо не от-
носится к камеральным знаниям; но общество хозяй-
ственное существует только как живой член, имеющий
свое особое назначение в целом организме общества; а
потому насильно вырванный оттуда, он явится чем-то
чрезвычайно странным.
Его отдельное изложение может подать повод к бес-
численным ошибкам, которые и теперь легко может
заметить каждый юрист при чтении новейших полити-
ко-экономических сочинений. Если бы политико-эко-
номы гдядели на хозяйственное общество, предмет их
изучения, в связи его с целым общественным организ-
мом, тогда бы они не отдавали в жертву хозяйственному
элементу всей человеческой природы; тогда бы они со-
знались, что их математически-верные выводы ложны
перед лицом исторического разума; они бы убедились,
что давая чрезмерную силу одному члену общественного
тела, они лишают жизни другие члены его и тем разру-
шают самое тело. Каждый круг общественного организма
необходим потому, что в каждом из них развивается
одна из сторон природы человеческой, которая только
чрез этот общественный круг входит в горнило вечного
исторического развития. В этом развитии участвует
не одно какое-нибудь качество человеческой природы,
но весь человек, и телесный и духовный — развивается
в истории. В общественном организме должны быть
устроены органы для всех сторон души человеческой,
в нем должно быть место историческому развитию люб-
ви кровной, народному характеру, любви к отчизне,

единичной личности, общественному разуму и гению
народному. Уничтожьте один из этих общественных кру-
гов, и вы уничтожите место, или более — орган, в кото-
ром находила жизнь и развитие какая-нибудь ступень
души человеческой, и вместе с тем нарушите нормаль-
ное существование этой души; сперва остановите, а
потом и совсем уничЮжите ее собственное развитие.
Человек не есть экономическая единица, но единица
семейства, рода, племени, народа, государства, чело-
вечества, единица в великом развитии мира, чаша, в
которую влита душа природы. Мне кажется, что поли-
тико-экономы хорошо бы делали, если бы выставляли
эпиграфом своих рассуждений выражение спасителя:
«не о хлебе едином жив будеши». В последнее время эко-
номические вопросы до такой степени оживились, что
перед ними померкли все другие, но не должно забы-
вать, что всякий период истории имеет свой особый
центр, свое особое солнце. Потому-то я думаю, что те-
перь, более чем когда-нибудь, на камералистах лежит
обязанность изучать общественный организм в его це-
лости и притом не в какой-нибудь внешней системе, а
именно в его историческом развитии.
В частной камералистике за этим предметом должно
следовать изложение истории данного изучаемого об-
щества в той же историко-философской системе, если
только обработка материалов истории этого народа
допускает такое изложение.
Оба эти предмета должны оканчиваться догматиче-
ским изложением настоящего состояния общественного
организма: философская история общества вообще долж-
на иметь своим результатом ту науку, которой слабые
начатки мы имеем в науке международного права, а
философская история данного общества должна иметь
своим окончанием ту науку, нестройно сложенные чле-
ны которой скрываются под чрезвычайно неопределен-
ным и шатким названием государственного, обществен-
ного, или публичного права. Наука международного
права,, любимая наука прошедшего столетия, создан-

нал Гуго Гроцием, с тех пор мало подвинулась вперед.
Она успела только собрать громаду материалов, до ко-
торой, к сожалению, еще до сих пор не коснулся орга-
низующий и оживляющий гений философии. В послед
нее время, впрочем, эта наука от бесполезного резонер-
ства и политического умствования, которым так зани-
малось остроумие XVIII столетия, начала обращаться
к более дельным и более прочным историческим основам
и остановилась покуда на собрании и кое-каком систе-
матизировании трактатов и договоров. Странное дело,
что для этой науки философия истории, сделавшая
столько огромных успехов от Вико до Гегеля, как будто
не существовала, между тем как при самом поверхно-
стном взгляде на обе науки можно сейчас убедиться,
что философия истории есть источник, из которого долж-
на вытекать наука международного права. В самом деле,
из всех прав — право международное менее всего пе-
редано письменности и менее всего может быть почерп-
нуто из письменных источников — договоров и тракта-
тов, а должно, напротив, все почерпаться из факсов
потому, что в этом верховном круге общества, где госу-
дарства являются индивидами, факт и право, наконец,
соединяются, а судьею является не резонер о правах
мира и войны, а сама история.
Всякий, конечно, согласится со мною, что задача
международного права состоит'в том, чтобы объяснить
организм всемирного общества, принимая безответст-
венные государства за единицы; а неужели можно из
нескольких десятков трактатов и договоров вывести
те законы, по которым в настоящую минуту сущест-
вует и развивается государственный организм? Я спра-
шиваю: можно ли объяснить отношения между Англией
и Францией из договоров между этими двумя держава-
ми? Можно ли, например, оценить влияние какого-ни-
будь государства на другие трактатами этого государ-
ства с иностранными державами? Я скажу с убеждением,
что до сих пор пока юристы обрабатывали одно граж-
данское право международного общества, в котором го-

сударства являются, как единицы, равные, а такими
ли являются они в самом деле? Историки позаботились
о том, чтобы не только скопить, но и обработать материа-
лы для настоящего международного права, — юристу
остается только черпать из этого богатого источника.
Государственное право обработано лучше междуна-
родного, но границы его тоже совершенно неопределен-
ны: большею частью оно ограничивается скучным из-
ложением устройства присутственных мест, и само со-
бою разумеется, что в таком виде я никак не могу поста-
вить его результатом философской истории народа*.
Вообще область государственных наук худо ограничена,
а еще хуже разграничена. Чтобы убедиться, до какой
степени все еще здесь подлежит пересозданию, или даже
и созданию вновь, стоит только взглянуть на перечень
государственных наук, которые выставляет Велькер в
энциклопедическом введении в свой государственный
лексикон**. Здесь почти все науки новые — и все по-
строены по произволу, выведены совершенно из произ-
* В настоящее время многие еще под именем государствен-
ного права (положительного или естественного) разумеют анато-
мический скелет государственных форм, из которых удалены
и жизнь и движение и которые должны быть только схваче-
ны памятью; напротив, под именем политики разумеют самую
философию государства. Древним было неизвестно это разделе-
ние, и они имели дело с одним великим и живым целым: такова
Республика Платона, такова Политика Аристотеля; только уже
в государствах, возникших в средние века, произошло отделение
движения, выходящего из исторических основ, от самых форм,
которые, оставшись без жизни и без смысла, сделались наследием
юристов (Grundlinien der Philosophie des Rechts. Berlin. 1833.
Vorrede VI I und VI II). Вот почему Гегель в своей философии права
не избегал ничего, что только относилось к государству, зани-
мался всеми политическими вопросами, и самая наука полити-
ческой экономии нашла у него свое место в отделе гражданского
общества. Обвиняя Гегеля в плохом юридическом .такте и во
многих натяжках, я не могу, однако, не согласиться, что в этом-
случае он взглянул на науку государственного права с настоящей
точки зрения.
** Das Staats-Lexikon von Rottek und Welker. 1845, Ers-
tes Heft, стр. 56, 57 и т. д.

вольного положения. Это введение достаточно убедит
каждого, в каком глубоком младенчестве находится
наука государства, и, что всего страннее — младенче-
ствует при таком обилии материалов и при таком раз-
витии философии.
Науке общественного права (название государствен-
ного здесь совершенно не у места потому, что здесь
должны излагаться не одни государственные, но все
общественные союзы, находящиеся внутри государст-
венного) всего более вредило отделение ее от политики,
так что праву остался мертвый труп без жизни, а поли-
тика, лишившись тела, сделалась пустым резонерст-
вом, похожим на тучу дыма, форма которой изменяется
при каждом дуновении ветра. Книги, издаваемые те-
перь под громким названием политики, не имеют ника-
кого сходства с наукою: это что-то вроде журнальных
умствований, от которых через несколько дней готов
отказаться сам сочинитель; а между тем эти книги при-
надлежат самым блестящим дарованиям нашего века*»
Аналогия, которую проводит Цахария между науками
государственными и медицинскими, и выводимое от-
туда разделение государственных наук на анатомию,
физиологию, семиотику, патологию, терапию, диетети-
ку никуда не годится. Гете не йапрасно смеялся над
анатомами, желающими изучить жизнь на трупе, отку-
да жизнь улетела; но в природе, после отсутствия жиз-
ни, одушевлявшей труп, материя все еще живет своею
особою жизнью, тогда как в государственном праве,
* Таковы: Die Politic a, von Dahlmann.
1847« Leipzig; Lehrbuch der EconomischenPo-
1 i t i k, von Rottek, Preussen, Bulau-Kamerau и др. Все эти
сочинения чрезвычайно замечательны» но это не наука. Они вре-
менны, написаны с известной целью или до такой степени общи,
что не могут иметь никакого приложения, а всему виною недо-
статок философской исторической основы. Всего заметнее вред,
происходящий от этого вед остатка, в политических статьях «Го-
сударственного лексикона», издаваемого Роттеком и Велькером.
Все они дышат Полемикой, и, может быть, ни одна из них не вы-
держит строгой критики.

после отделения мысли от формы, форма является толь-
ко сцеплением непонятных и бессмысленных названий.
С другой стороны, эта немецкая наука государственной
мудрости Staats-Klugheitslehre * является чем-то
вроде советов кабинетного ученого государствам и на-
родам, как они должны вести себя. Как ни глубоко
уважаю я науку, как ни высоко ставлю ее, но никогда но
сделаю ее наставницею истории; Таким образом резуль-
татом философской истории данного общества я полагаю
науку общественного права, в котором политика не^от-
делена от догмы и в котором притом политика, равно
как и догма, имеет историко-философскую основу. В этой
науке должно изучать не то, что могло бы быть, или
должно бы быть, по понятию того или другого лица,
но что в самом деле есть, то-есть гармонию явлений
общественной жизни, и должно преследовать в этой
гармонии основной принцип этой жизни. Истинная
мысль не есть мнение о вещи, но понятие самой вещи;
наука должна открывать человеку глаза на явления
внешнего мира, а не предаваться бесплодным сожале-
ниям и утопиям/должна предоставлять индивидуально-
му чувству каждого — любить или ненавидеть эти
явления. Единственным критериумом для вещи есть са-
ма вещь, а не наше понятие об ней; единственным осно-
ванием критики в общественном праве должен быть
тот принцип, который развивается обществом, а не ка-
кое-нибудь внешнее явление или внешнее мнение. Если
принцип, развиваемый обществом, действительно раз-
вивается свободно в данной форме, то эта форма хороша
для этой вещи. Изучать отношения членов обществен-
ного организма, изучать связь формы с содержанием,
•вот задача общественного права, а не постройка произ-
вольных теорий и не резонерство, основанное на шатких
понятиях о каком-то общем совершенстве и какой-то
общей справедливости. Общностей нет в мире, хотя они
* Zacharias. Vierzig Bücher vom Sta-
at s. Erster Teil, стр. 169, 170, 174, 175, 176.

и могут быть в книге. В общественное право, как я его
понимаю, Должны войти не только одни правительст-
венные места и лица, но все то, в чем выразилась обще-
ственная жизнь народа, и что в то же время достигло
высоты права в письменных законах или на факте. Сле-
довательно, здесь должны быть изложены, кроме орга-
нов верховной власти, также общества, которые мы на-
зываем сословиями,общества городские, сельские и т. д.,
й должны войти не одним только остовом своим, но са-
мою жизнью, так, чтобы в этой науке выражены были от-
ношения этих общественных кругов, не только выражен-
ные в законе, но и существующие только фактически.
Ступени, по которым развивается организм общества,
не умирают, но входят одни в другие, так что низшие
отдают высшим все, что не принадлежит им, и оставляют
себе одну только сущность, т. е, низшие сферы осуще-
ствляются в высших. Так семейство, переходя в род,
само не уничтожается, но только, в продолжение иног-
да весьма долгих, постоянных переходов в многих по-
колениях — отделяет от себя в род все, что не должно
принадлежать семейству, и много такого, что не должно
принадлежать и самому роду, а именно, верховная
власть с главы семейства переходит на родоначальника,
или на общину, состоящую из глав семейства и заменяю-
щую родоначальника; туда также переходит власть
судебная, религиозная, общее владение и т. д.
Такому же процессу отделения подвергается и род,
находясь в племени — племя — в гражданском обще-
стве и гражданское общество — в государстве. И потому
справедливо можно сказать, что низшие сферы в выс-
ших осуществляются, то-есть остаются при своей сущ-
ности и проявляют ее; так, например, семейство только*
в государстве, и то после долгого развития в нем> остает-
ся при одних кровных естественных началах. Таким
образом государство окончательно собирает в себя все
сферы общества в органической их связи между собою.
Не должно, впрочем, думать, чтобы каждая из этих сфер
следовала необходимо за предыдущею; напротив, в каж-

дом народе они все находятся в одно и то же время,
только в разных отношениях друг к другу: высшие на-
ходятся в низших в химическом соедине-
нии, а низшие в высших — в органической
связи*, которая и выражается по преимуществу
общественным правом, а первое выражается по большей
части в обычаях и фактах, в самой жизни. Так, мы назы-
ваем государством и то общественное состояние, в ко-
тором находится народ при самом начале его историче-
ского развития, и поступаем совершенно справедливо:
государство в самом деле существует, но только почти
в одной возможности, почти в виде одного пустого круга,
обнимающего более или менее сильно все прочие обще-
ственные круги народа. Действительное же содержание,
власть его, силы его (законодательная, судебная, воен-
ная и т. д.) — находятся в других кругах в химическом
соединении с особенным существом этих кругов; то-есть
находятся в руках, например, главы семейства, в без-
различном слиянии с теми правами, которые и в самом
деле должны принадлежать ему, как главе семейства.
Точно так же и государственная сила может погло-
щаться экономическими обществами, общинами, города-
ми, компаниями. Еще пример: нельзя отыскать ни од-
ного народа, на какой бы низкой степени развития он
ни стоял, о котором бы можно было сказать, что у него
нет гражданского экономического общества в том смыс-
ле, в каком мы выше определили это общество; но меж-
ду тем это общество может быть до крайности слабо,
потому что большая часть сил его химически поглощается
низшими. сферами; а именно: экономическая деятель-
ность поглощается семейною экономической деятель-
ностью, которая, как известно, противится разделению
труда, ослабляет его, следовательно, ослабляет основ-
ной закон экономического общества (см. выше). В то
* Эти выражения заимствованы из естественных наук по-
тому, что для выражения различных родов соединений мы других
выражений не имеем.

же время эта семейная имущественная деятельность
химически поглощает и основы гражданского права.
Теперь, достаточно объяснивши погло щение,
мы скажем об отделении и об органическом поме-
щении низших сфер в высших, т. е. о движении и орга-
нической жизни общества. Весь процесс жизни и разви-
тия общества состоит в том, что оно ежеминутно
из химической жизни переходит в органическую, и про-
цесс этот совершается очень просто. Мысль дальнейшей
сферы есть результат и вместе отрицание мысли пред-
шествующей сферы. По этому своему свойству она, как
только появится, то и начинает разлагать сферу низшую,
так что за этой низшей сферой остается только то, что
имеет больше сродство с нею, нежели с высшею
сферою, то-ест.ь все то, что не выше этой разлагаемой
сферы. И это выделяемое все переходит в высшую сфе-
ру, потому что нет еще ничего выше и, следовательно,
сроднее этой сферы. Низшая, разложенная сфера вхо-
дит в высшую только с одною своею сущностью, т. е.
с одним своим назначением, с одной своей функцией, а
тем именно и отличается органическое соединение от хи-
мического, что в органическом все соединяющиеся чле-
ны удерживают свое особое назначение, функцию и,
наоборот, по этой самой своей функции являются чле-
нами, а не частями целого. Таким образом, низшая сфе-
ра переходит в высшую и т. д., до самой высшей — че-
ловечества в истории. И каждый член из химического
ингредиента делается органическим членом, а из орга-
нического — живым, сознательным, логическим выво-
дом. Это и есть развитие общественного организма, да
может быть, и всякого организма природы; только там
труднее подсмотреть этот закон. По крайней мере, для
развития природы, по разным ступеням создания, та-
кой закон развития может быть проведен. В таком-то
постоянном, не останавливающемся внутреннем разви-
тии находится всякое историческое общество и каждый
член его, и это развитие не может дойти до совершен-
ства и, следовательно, прекратиться; иначе, если это

совершится для целого общественного организма, то
он умрет, а если для одного органа, и притом низше-
го, то он парализуется. Схватить верно и выразить дан-
ный момент в этом движении, в этом развитии общест-
венного организма, — вот задача догмы обще-
ственного права (результат философской истории),
а не срисовать с живого тела мертвый скелет; и, конечно,
это развитие выражается в развитии права положи-
тельного, но не исключительно в нем. Теперь понятно,
в чем должна состоять политика догмы общественного
права: в выражении закона развития общественного
организма, а не в разглагольствованиях и благоразум*
ных советах, которых никто не спрашивает. Этою наукой
догмы общественного права заклю-
чается отдел наук общества, и за нею непосредственно
должны следовать науки хозяйственной деятельности*
III. Науки хозяйственной
деятельности
Эти науки должны так же непосредственно привя-
зываться к логике хозяйственной сферы политической
экономии. Мы видели уже, что предмет второй части
ее составляют различные производства, с их экономи-
ческой стороны, и их взаимная связь между собою,
г После этого общего обзора должно непосредственно сле-
довать изложение внутреннего состава отдельных про-
изводств, или, так называемые, технические науки. Мы
уже сказали прежде, в какой мере доступно и необхо-
димо техническое изложение этих наук для камерали-
ста; здесь же мы только перечислим их. Те только тех-
нические производства должны быть излагаемы камера-
листу, влияние которых на общественное хо-
зяйство ой может проследить; таковы земледелие, ле-
соводство, горное дело. Что же касается до производств
фабричных, которые излагаются в технологии, то мы.
предполагаем, что только некоторые из них необходимы в
науке хозяйства, а именно те, которые в данном государ-

стве и в данное время имеют большее влияние на хозяй-
ственную деятельность народа и занимают важнейшее
место в современных экономических вопросах. Здесь все
должно зависеть отместа и времени, и преподаватель дол-
жен заботиться не столько о том, чтобы дать камерали-
сту понятие о самом производстве, сколько о том, что-
бы дать ему верный взгляд на состояние этого произ-
водства в данное время и указать на те нити, которыми
©то производство связывается с организмом общей хо-
зяйственной деятельности. Мы уже сказали выше, в
какой мере нужны для этого технические познания*.
В этом же отделе наук технических я помещаю и науку
торговли. Вспомогательными науками для этих техни-
ческих наук являются: во-первых, наука, обладающая
самым бессмысленным названием — имейно — поли-
тическая арифметика; во-вторых, бухгалтерия, тоже
имеющая притязание на название науки, землемерие.
При каждой из этих технических наук должна быть
изложена внутренняя история того промысла, который
составляет предмет науки. Я назвал ее внутрен-
нею затем, чтобы отличить ее от внешней истории
промыслов или истории промышленности. В этой вну-
тренней истории должна излагаться история совершен-
ствования способов производства, тогда как во внеш-
ней истории излагается развитие промысла в связи с
развитием всей экономической деятельности народа.
Оканчивается каждая промысловая наука внутрен-
нею статистикою промысла, т. е. изложением тех спо-
собов производства, которые употребляются в данном
народе и в данное время. Повторяю еще раз, что изла-
* Теперь иногда излагаются раздельно химическая и меха-
ническая часть технологии, но мне кажется, что для камерали-
ста такое разделение не необходимо, а лучше, если изучению
технических наук будет предшествовать предварительное изу-
чение технической химии и технической механики, так, чтобы
при изложении технических наук и при обрисовке картины про-
мысла, излагатель не стеснялся разделением науки на эти ее
составные элементы.

гающий промысловые науки должен руководствоваться
современным состоянием промыслов и их относитель-
ною важностью, иначе он впадет в ошибку немецких
камералистов, которые хотят из своего слушателя сде-
лать фабриканта всех возможных фабрик и ремеслен-
ника всех возможных ремесел. Еще одна заметка: не-
мецкие камер алисты имеют обыкновение при каждой
промысловой науке, в особенной части, излагать эко-
номическую сторону промысла; но все экономические
части до такой степени сходны между собою и до такой
степени лишены всякого важного содержания, что,
право, не знаешь, для чего они пишутся. Так, например,
при каждом производстве имеют обыкновение ставить
в особенной главе бухгалтерскую, счетную часть этого
производства, как будто не предполагается в камера-
листе достаточно рассудка, чтобы, изучивши бухгалте-
рию вообще, приложить ее к особенному промыслу.
Познакомившись таким образом с техническим соста-
вом хозяйственной деятельности вообще, можно уже
приступить к изучению этой деятельности в том виде,
в каком она существует на самом деле. Здесь изложение
начинается историей и оканчивается догмой, или ста-
тистикой.
Экономическая деятельность народа может быть
рассматриваема с трех сторон: со стороны истори-
ческой, юридической и статистиче-
ской, откуда выйдет история экономиче-
ской деятельности, право этой дея-
тельности иее статистика.
История экономической деятель-
ности обширнее истории промышленности и заклю-
чает в себе эту историю. Цель ее — показать, каким
путем достигло экономическое общество до настоящего
состояния; в ней не только должна быть изложена
история развития промышленности, но также история
экономической полиции и финансов, потому что прави-
тельство в этих двух направлениях своей деятельности
оказывало и оказывает такое сильное влияние на хозяй-

ственную деятельность народа, что его никак не может
выпустить из виду изучающий историю и настоящее
положение экономической деятельности. Выбрасывать
из истории экономической деятельности народа историю
мер полицейских и финансовых потому только, что она
излагается в других науках, совершенно неоснователь-
но; да притом такое выбрасывание совершенно невоз-
можно, потому что сделает историю не только неполною,
но даже совершенно непонятною. Мы уже сказали выше
об отношениях этой истории к внутренней истории про-
мыслов, а здесь скажем, что эта история должна но-
сить, как можно более, характер местности и националь-
ности. Только при таком изложении она уяснит нам
настоящее состояние действительности, потому что
действительность хозяйственная, как и всякая другая,
есть движение, а всякое движение есть только переход
из прошедшего в будущее. Для меня важно понять, ка-
кая отрасль промышленности находится в развитии, а
какая в упадке, как быстро это развитие и этот упадок;
а не то, сколько в данную минуту производят извест-
ные отрасли.
Настоящее только в связи с прошедшим дает право
заключать о будущем, а оторванное от прошедшего яв-
ляется пустым, непонятным фактом. Вэт почему ста-
тистическая цифра, не предшествуемая цифрою пре-
дыдущих годов и не связанная с другими цифрами
настоящего времени, является для меня числом, не имею-
щим никакого смысла, как бы ни было велико или мало
это число. Как ни проста эта истина, а статистики часто
грешат против нее, хотя, впрочем, по большей части
стараются вывести определенную мысль из отношения
различных величин. Достаточное изложение экономи-
ческой деятельности само собою разлагается на два
отдела: юридический и статистический.
Юридическое изложение хозяйственной дея-
тельности мы можем назвать камеральным
правом вообще. Всякая ступень развития общест-
венного организма, которая в то же время является чле-

ном этого организма, имеет свое особое право; в отноше-
нии этого общественного круга будет не более, как
только выражение тех законов, по которым сущест-
вует и развивается эта ступень общества. Так, общество
семейное, общество гражданское, общество государст-
венное и наконец общество народов, — каждое имеет
свои особые права, которые суть только отражения в
области права законов организации и развития органи-
зации этих обществ. Свою принудительную силу зако-
ны получают от внутренней силы этих самых обществ,
которые, действуя по законам бытия и самосохранения,
общим всему существующему, приводят своею естест-
венною силою свои законы в осуществление. Эта вну-
тренняя сила общества для индивида является внеш-
нею принудительною силою общественного закона,
тою силою, которою юридический закон отличается от
всех прочих нравственных законов. Хозяйственное, или
камеральное, право является одним отделом прав обще-
ства гражданского, потому что и самое хозяйственное
общество является одною ступенью общества граждан-
ского*. Основою камерального права является граж-
данское право; но в гражданском праве люди рассма-
триваются, как исключительные эгоистические едини-
цы, не имеющие никакого содержания, словом, как
.юридические личности. В хозяйственном же обществе,
как мы видели выше, тоже берутся эгоистические лич-
ности, но уже как имеющие своим содержанием какие-
нибудь определенные эгоистические интересы, так что
тождественность, существующая между личностями
в гражданском праве, совершенно уничтожается**.
Этими своими интересами все личности различаются,
разделяются и в то же время ими же соединяются. Это
тот же основной закон хозяйства, труда, основной за-
* См. выше.
** Гражданское право находится в том же отношении
к камеральному, как политическая экономия к науке хозяй-
ства.

кои политической экономии*. Этот закон хозяйст-
венного общества без сомнения должен развиваться и в
праве этого общества, потому что право есть только
отражение общественного организма в юридической
сфере. Все явления этого хозяйственного общества но-
сят на себе характер основного закона — разделения
и соединения посредством этого разделения. Точно так
же и все юридические законы, регулирующие эти яв-
ления, носят тот же хозяйственный тип; имеют целью —
разделить экономические интересы членов го-
сударства так, чтобы они, достигая каждый своего осо-
бого интереса, достигали вместе с тем экономического
интереса и всего народа; а с другой стороны, —сое-
динить эти экономические интересы так, чтобы
каждый член народа, достигая этого общего хозяйст-
венного интереса, самым полным образом достигал
своего собственного. Такой характер, в самом деле, но-
сят все хозяйственные законы сословий, все хозяйст-
венные полицейские законы и учреждения и, наконец,
все финансовые учреждения и законы. В самом деле,
какую цель имеет вся экономическая часть полиции,
как не ту, чтобы устроить экономическую деятельность
каждого члена общества, так, чтобы она не только не
мешала экономической деятельности другого члена, но
помогала ей и сливалась с нею в один экономический
интерес народа; там же, где еще это соединение экономи-
ческих интересов не произошло, полиция старается
произвести это соединение силою. Такой характер но-
сят все экономические действия и учреждения полиции,
которыми она помогает недостаточности сил индиви-
дуального лица; потому-то, чем более развита эконо-
мическая деятельность народа, тем более гармонии в
интересах его членов, тем менее нужна деятельность
полицейская. Финансовые законы и учреждения — все
имеют целью, соединивши экономические средства на-
* Я здесь только намекаю на него, потому что он развит
выше в том месте, где мы исторически доходили до понятия о
хозяйственном обществе.

рода, удовлетворить тем его экономическим потребно*
стям, которые иначе не могут быть удовлетворены, как
в соединении. Я говорю экономическим по*
требностям, потому что если, например, государствен-
ная служба в большей части своих отраслей и не имеет
экономических целей, то тем не менее плата за эту служ-
бу есть экономическая сторона этого дела, так точно,
как в политическую экономию вводится плата за личные
услуги, когда самые эти услуги могут не иметь никако-
го отношения к политико-экономическим предметам.
Теперь, кажется, ясно, почему полицейские и финан-
совые законы и учреждения, а равно и экономические
законы, которые излагаются обыкновенно в правах
сословий, я подвел под один общий отдел хозяй-
ственного права. Все эти учреждения и законы
имеют один общий тип, находятся в тесной связи между
собою (так, например, многие законы состояний могут
быть объяснены только, полицейскими или финансовы-
ми законами, и наоборот, финансовые полицейскими,
и т. д.), имеют одну основу — логический закон труда
и человеческого хозяйства, принадлежат одному обще-
ству — хозяйственному. Здесь, в этом отделе должны
быть объяснены юридические хозяйственные отношения
земледельцев к землевладельцам, городских жителей
к сельским, городских жителей между собою; финан-
совые отношения различных сословий, ремесел, фаб-
рик, цехов, гильдий к правительству и т. д.; словом,
здесь должна быть выражена экономическая деятель-
ность народа настолько, насколько она отразилась в
праве. Попытки такого соединения всех хозяйственных
законов й учреждений в один общий отдел были уже;
но эти попытки, как первые, конечно, не полны*. Были
также и попытки университетского изложения экономи-
ческих законов и учреждений в такой их связи**. За
этим юридико-хозяйственным предметом, которому.
* Blanqui.
** Wolowsky.

мы можем дать название науки камерального, или хозяй-
ственного* права, следует последний предмет, доверша-
ющий собою камеральное образование и, вместе с тем,
•составляющий окончательный результат этого образо-
вания, — это статистика. Границы статистики,
как вообще и всех общественных наук, чрезвычайно
неопределенны* и по большей части слишком обшир-
ны; они захватывают собою всю географию, большую
часть государственного и хозяйственного права.
В самом деле, провести границу между географиею
и статистикою весьма трудно. Moreau de Jonnès старает-
ся сделать это отделение** и не находит никакого сход-
ства между этими двумя науками, потому что «геогра-
фия описывает страны, а статистика анализирует обще-
ства; первая рассказывает или рассуждает, вторая вы-
считывает и анализирует». Но в первом отделе своей
статистики, под заглавием «Территориум», он требует
изложения таких предметов, которые решительно ни-
как не могут быть выброшены из географии: таковы —
горы, границы, берега, реки, геологический состав раз-
личных местностей, средняя и крайняя температура, ко-
личество выпадающего дождя, величина атмосферическо-
го давления, величина стран, горных долин, равнин,
* Так, например, что может быть неопределеннее того
определения статистики, какое дает ей Шницлер: «Статистика, —
говорит он, — есть наукообразное изложение различных интере-
сов народонаселения, организованного в политическое обще-
ство. Полная или частная картина элементов, составляющих бла-
госостояние, силу, величие народа, она может допускать в свои
отделы бесконечное множество предметов, но с тем
только условием, чтобы они все относились
к государству и более или менее споспешествовали его
богатству, силе и славе. Все совершенно чуждое государству не
относится к статистике». (Statistique générale de la France par
Schnitzler, 1846, Tome premier. Preface p. VIII). Но что же оста-
нется после этого политической экономии, государственному
праву, политике, полиции? Может ли быть что неопределеннее
такого определения?
** Eléments de statistique par Moreau

обработанной земли и т. п. *. Но чтобы излагать такие-
предметы в статистике и не столкнуться с географией,
должно или лишить последнюю всякого разумного смы-
сла и сделать ее простым, бесцветным описанием, сле-
довательно, отнять достоинство науки, на которое воз-
вели ее новейшие географы, или излагать в статистике
одни только числовые таблицы, которые, в свою очередь,
будучи оторваны от описания, лишатся всякой живо-
сти. Обыкновенно между этими двумя крайностями из-
бирают средину, но благоразумная средина при распре-
делении границ никуда не годится, и только избавляет
автора от необходимости строго преследовать особенную
цель своей науки. Moreau de Jonnès ограничивает ста-
тистику ее средствами, а именно, он говорит, что сред-
ство статистики есть цифра, и что она так же существен-
на для статистики, как фигуры для геометрии и услов-
ные знаки для алгебры; что статистика, как астрономия
и геодезия, есть наука числовых явлений и притом яв-
лений общественной жизни**. По крайней мере, для эко-
номической статистики, выведением понятия которой
мы теперь занимаемся, это определение Moreau de Jon-
nès совершенно справедливо. Предмет экономической
статистики есть выражение настоящего состояния эконо-
мической деятельности народа. Всякая деятельность,,
как сила, как движение, определяется только относи-
тельно, во времени или в пространстве, то-есть отно-
сительно прошедшего или относительно других деятель-
ностей, других движений и сил. Это отношение может
выразиться точно только в цифрах. Это понятце, логи-
чески справедливое для измерения всякого движения,
всякой силы, еще очевиднее при измерении экономи-
ческой деятельности, предметом которой является цен-
ность. Таким ограничением экономической статистики
я никак не хочу заставить ее выражаться только циф-
рами, напротив, она должна показать происхождение-
каждой из своих числовых величин в прошедшем^ ил»
* Ibidem, р. 24.
** Ibidem, p. I, 2.

в других современных явлениях, выраженных тоже в
цифрах, должна объяснить, на основании законов поли-
тической экономии, отношение этих цифр между собою
и их взаимное воздействие. При этом не должно забы-
вать, что цифра, как цифра, стоящая отдельно от цифр,
выражающих ту же силу в прошедшем, и цифр, выра-
жающих другие современные силы, не имеет никакого
значения и не может быть ни мала, ни велика, какова
бы ни была ее нумерическая громадность. Экономиче-
ская статистика собирает в себя результаты всех дру-
гих камеральных наук, выражает их в цифрах и произ-
водит математические выкладки на основании законов
политической экономии.
Наука хозяйства, начавшись абстрактными поло-
жениями политической экономии,проводит эти абстракт-
ные положения через науки земли, науки
общества и науки деятельности и
достигает в статистике полного осуществления своих
абстрактных положений, — достигает достоинства идеи,
достигает до цифры, до числа, которое стоит уже
на границе материи, на границе факта, на границе
практики, действительности. Далее не идет наука, да-
лее начинается жизнь. Я сознаю всю огромность той
бездны, которая до сих пор еще отделяет политическую
экономию от статистики; но судя по быстроте хода этих
обеих наук в последнее время, я верю, что они скоро
сойдутся и одна перестанет быть организмом отвлечен-
ных понятий* а другая организмом безжизненных фак-
тов и, соединившись вместе, создадут идею науки
хозяйства.
Хозяйственная статистика в отношении политиче-
ской экономии является: во-первых, выражением
осуществления ее отвлеченных истин в действительной
жизни народа; в о-в т о р ы х, пользуясь всеми особен-
ностями хозяйства данного народа, изложенными в
хозяйственных науках земли, общества и деятельно-
сти, видоизменяет и пополняет исключениями отвле-
ченные истины политической экономии; в-третьих,

служит самою лучшею проверкою и в то же время са-
мым очевидным доказательством верности логических
выводов политической экономии и в этом случае оказы-
вает ей весьма важную услугу тем, что, доводя ее исти-
ны до непреложности и очевидности арифметических
счислений, проводит эти истины в убеждение и в дея-
тельность правительств и народов; в-четвертых,
хозяйственная статистика в таком своем направлении
может навести политико-экономов на разрешение таких
вопросов, к которым трудно, или почти невозможно,
дойти простым логическим мышлением. Хозяйственная
статистика, органически соединенная с политической
экономией целым рядом других хозяйственных наук, мо-
жет выставить в ослепительной яркости каждую ошибку
хозяйственной науки, потому что логически верная
истина политической экономии, проявляясь в данной
стране и в данном обществе, которые верно описаны
в их взаимной деятельности, должна дать непременно
определенную цифру. Если же эта цифра противоречит
положению политической экономии, то причина этого
противоречия необходимо должна скрываться в ошибке
которой-нибудь из хозяйственных наук. Таким образом
наука хозяйства приобретает в хозяйственной статистике
непреложный критериум для проверки своих положе-
ний. Конечно, я здесь предполагаю совершенную вер-
ность* статистических сведений и в то же время сознаю
невозможность такой абсолютной верности, по крайней
мере, для многих предметов хозяйственной статистики;
абсолютно верного ничего нет в мире, но статистика
должна, по крайней мере, рассчитать вероятность этих
неверностей и ввести этот расчет в свои вычисления.
В тех хозяйственных науках, которые составляют сред-
нее звено между политическою экономией и статисти-
кой, лежит причина, сила, необходимость, по-
чему цифры статистики и положения политической эко-
номии должны быть верны, должны подтвердить лруг
друга, должны сходиться, потому что вывод полити-
ческой экономии сам по себе верен, как логический вы-

вод, а цифра статистическая верна, как факт: следова-
тельно, они необходимо должны совпасть. Таким обра-
зом политическая экономия, облекаясь в собственные
имена в других хозяйственных науках, достигает на-
конец до цифры в статистике. Эта политическая эконо-
мия, выраженная в том виде, как она действительно
существует, облеченная в собственные имена и число-
вые величины, составляет предмет и вместе идеал хо-
зяйственной науки, — идеал, достигнуть которого,
конечно, невозможно, но достигать его и возможно и
необходимо. В таком замкнутом и определенном круге
хозяйственная наука будет носить семена жизни и раз-
вития, будет сама себя поверять и с а м а себя
развивать, будет живым развивающимся существом в
действительном мире науки.
Я попрошу вас, мм. гг., обозреть весь тот круг пред-
метов, который мы прошли теперь, соединить органи-
чески только то, что в каждом из них есть существен-
ного, и вы увидите, что в таком виде наука хозяйства
будет в самом деле живым и сознательным отражением
живого хозяйственного организма, будет выраженным
сознанием хозяйственного общества и верным крите-
риумом его деятельности. Мне кажется, что я достаточ-
но разрешил тот вопрос, который задал сам себе: отыс-
катьпредмет хозяйственной науки. Этот предмет, живой
и развивающийся со всеми условиями жизни и раз-
вития, есть та идея, понятием, возможностью ко-
торой является политическая экономия; энергией,
жизнью, необходимостью — все науки, составляющие
среднее звено между политической экономией и ста-
тистикой; а действительностью — хозяйственная ста-
тистика.
Мы сказали выше, что наука хозяйства, доходя до
выражения в цифрах, в числах, доходит до материаль-
ного, до практического мира, и потому, самая наука
дальше идти не может; далее может быть только навык,
практика, искусство. Но материальная наука ближе,
чем какая-нибудь другая, подходит к практической жиз-

ни и требует навыка, искусства. В самом деле, если юри-
дические науки требуют в человеке юридического-
такта, то хозяйственные науки требуют хозяйствен-
ного такта еще в большей мере. Почти всякое хозяй-
ственное явление в жизни народа требует для того,
чтобы разобрать и оценить его, соединения выво-
дов всех хозяйственных наук. Так, например, чтобы
оценить чистый доход какой-нибудь предполагаемой
фабрики, мы должны употребить выводы политиче-
ской экономии, выводы хозяйственной географии, наук
технических, общественных, наук хозяйственного пра-
ва и статистики. Чтобы производить верно и быстро
эти соединения выводов, должно приучить свое сообра-
жение распоряжаться ими как своею собственностью.
Мы не имеем права в каждом предполагать такой быстро-
ты и верности соображения и, кроме того, знаем по опы-
ту, что соображение, направленное на один и тот же
предмет, чрезвычайно усиливается, так что люди бездар-
ные и даже поразительно глупые во всех отношениях,
имеют в каком-нибудь известном круге действий, где
требуется весьма большое соображение, огромное преи-
мущество над людьми даровитыми и развитыми, но чуж-
дыми этому кругу. Разительнее всего проявляется эта
психологическая особенность в хозяйственной сфере в
людях, посвятивших свою жизнь какому-нибудь отде-
лу этой сферы. Вот почему я полагаю не только полез-
ным, но даже необходимым существование практиче-
ских упражнений после изложения хозяйственной
науки. Эти практические упражнения хозяйственного
соображения должны состоять в том, чтобы приучить
это соображение схватывать все особенности какого-
нибудь хозяйственного явления и соединять эти осо-
бенности так, чтобы выразить вполне характер явле-
ния и безошибочно определить в отношении к нему план
своих действий^-Такие практические упражнения мо-.
гут быть предложены изучившему науку хозяйства в
виде задач ила^вопросов. Эти задачи должны быть как
можно менее отвлеченны, так, чтобы данные географи-

ческие, статистические и т. д., необходимые для реше-
ния этой задачи, решающий ее мог сам брать прямо из
жизни. Для этого, конечно, нужны средства, которые
должны быть предоставлены камералисту, если мы хо-
тим, чтобы он приучился прикладывать свою науку к
жизни*. Таких задач может быть множество относи-
тельно всех хозяйственных вопросов, но, конечно, луч-
ше бы было, если бы задавались те задачи, которые на-
ходятся в связи с вопросами, играющими важнейшую
роль в современной хозяйственной жизни. К таким
практическим упражнениям, к таким хозяйственным
искусствам я причисляю две, так называемые, науки:
науку полиции, науку финансов. Вот почему я пропу-
стил их в моей системе хозяйственных наук, что, конеч-
но, должно было показаться странным для тех, кто при-
вык их всегда- видеть на первом плане — в немецких
камер а листиках. Я уже сказал выше, почему я причи-
сляю к искусствам эти оба предмета, здесь же постараюсь
только объяснить, почему я ставлю их в виде практи-
ческих упражнений, следующих за наукою хозяйства.
При существовании такой системы хозяйственных наук,
какую мы выставили выше, ни полиция, ни финансы
не выдержат прикосновения анализа и распадутся на
составные элементы так, что все эти элементы неудер-
жимо войдут в другие науки хозяйственной сферы, а
полиции и финансам останется только голый скелет,
система соединения, в которой прикосновением част-
ного случая, какой-нибудь частной цели, собирались
элементы из всех хозяйственных наук, собирались и
соединялись для разрешения этого частного случая и
только. Предмета этим наукам не останется, потому что
внешняя цель, задача, предложенная на решение, не
может быть предметом науки. Таких задач может быть
* Нельзя при этом случае не обратить внимания на прекрас-
ный выбор задач, которые ежегодно предлагаются Министер-
ством Государственных имуществ. Многие из них могут быть раз-
решены только камера листами, хотя большая часть, конечно,
принадлежит только техникам.

бесчисленное множество — столько же, сколько может
быть целей в хозяйственной жизни, а потому-то я и
утверждаю, что таких наук, как полиция и финансы,
может быть наделано бесконечное множество. Но цели,
задачи, которые предлагают себе эти две науки, так важ-
ны в хозяйственной жизни народа, что эти две уже
построенные системы упражнений в хозяйственной
науке должны необходимо существовать, но только в
живом подвижном виде таких упражнений. Чтобы до-
казать справедливость нами высказанного об этих двух
науках и чтобы яснее выразить нашу мысль о методе их
преподавания, о которой мы здесь только упомянули,
мы поговорим о каждой из этих наук отдельно; и, чтобы
избежать бесконечно длинного разбора, мы примем
за образцы: для полиции сочинение Моля*, признанное
классическим в своем роде, а для финансов сочинение
Pay**, которое, как и все труды этого знаменитого уче-
ного, можно принимать за результат всех прежних, по
крайней мере, немецких, сочинений.
1. Полиция. Хозяйственной науке из полиции
принадлежит только одна хозяйственная полиция, но
надобно заметить, что она стоит в таком же отношении
ко всей полиции, как хозяйственная статистика ко всей
статистике, а именно, занимает почти две трети всей
науки***. Но разберите каждую из глав этой хозяйст-
*Die Polizei-Wissenschaft, von Ro-
bert von Moni. Zweite Auflage.
** Grundsätze der Finanzwissenschaft,
von Rau, 1843.
*** А именно, из двух томов полиции Моля в первом томе
хозяйственной полиции принадлежит весь отдел: «О народонасе-
лении» и вся третья глава: «О помощи государства при тяжелом
удовлетворении необходимых жизненных потребностей», весь
второй том, за исключением главы «Об организации полицей-
ских мест», так что из 1194 стр., составляющих оба тома полиции
Моля, 771 стр. посвящены предметам хозяйственной полиции, а
если из остальных 423 стр. выкинуть предварительные понятия,
определение науки, литературные и исторические заметки и гла-
ву, посвященную организации полицейских мест, для остальных
полицейских предметов останется только 313 стр.

венной полиции и отбросьте от нее все то, что принадле-
жит другим наукам: после этого вся историческая часть
отойдет к истории промышленности, из которой вы, под
страхом сделать ее непонятною и бессвязною, никак
не можете выбросить всех тех мер, которыми правитель-
ство или общество покровительствовали развитию на-
родного хозяйства, народонаселения и т. д.
В хозяйственное право мы возьмем все те учреждения
правительственные и общественные, которые носят юри-
дический характер и имеют хозяйственную цель; а при
том, так как мы, по вышеизложенным причинам, не мо-
жем отделить в хозяйственном праве догмы от политики,
то, следовательно, не только будем излагать в этом хо-
зяйственном праве сухой скелет общественных хозяйст-
венных учреждений и законов, но будем говорить так-
жооб их цели, назначении и действии. Наконец, если по-
литическая экономия не хочет, забывши, что дело ее
происходит в обществе,впадать в беспрестанные прома-
хи, то она должна принимать в расчет и разбирать все то
влияние, которое оказывают правительство и общество
на хозяйство народа. Следовательно, к политической
экономии отойдут все те политико-экономические рас-
суждения, которыми наполнены страницы хозяйствен-
ной полиции. И в самом деле, знаменитейшие политико-
экономы никогда не оставляли в стороне вопросов о
народонаселении, о помощи бедным, о рабстве, о по-
земельных отношениях, о покровительстве различным
отраслям промышленности, о цехах, гильдиях, о тамож-
нях, монете, банках, биржах и т. п. Далее, вся техни-
ческая часть полиции может быть понята и оценена
только в технических науках: так, например, только
в науке сельского хозяйства можно вполне понять и
оценить все меры, которыми правительство споспеше-
ствует и может споспешествовать развитию этой отрас-
ли; только при изложении монетного производства
можно показать все, что может быть предпринято про-
тив подделки монет и т. п. Чтобы еще яснее показать
шаткость хозяйственной полиции, как отдельного пред-

мета, я предполагаю себе, что полицией хочет зани-
маться такой политико-эконом, который в строгости
придерживается правила laissez faire, laissez aller, a в
отношении народонаселения и помощи бедным являет-
ся строгим последователем Мальтуса; никто, конечно,
не станет оспаривать, что такое явление не только воз-
можно, но и оправдано на фактах. Что же будет делать
такой человек, взявши в руки хозяйственную поли-
цию? Будет вырывать листок за листком от первого до
последнего. Плоха та наука, самый предмет которой су-
ществует только при известном мнении и может
увеличиться, сжаться и даже совсем уничтожиться при
перемене мнения и притом такой перемене, которая
весьма возможна. Laisser faire, laissez aller и теория
Мальтуса пока еще стоят неколебимо (если только в
отношении последней мы не признаем, что мир не мог
быть устроен так дурно, как описывает его Мальтус).
Пет, предмет науки должен существовать сам по себе,
независимо от мнений, как существует всякий предмет
природы. Такое неприятное уничтожение, или, по край-
ней мере, значительное уменьшение, которое грозит
полиции, случилось, как мы увидим дальше, с наукою
финансов. Что касается до технической части хозяйст-
венной полиции, то большая часть технических правил
или советов может быть совершенно выброшена, пото-
му что эти правила толкуют о вещах, всем общеизвест-
ных или таких, которые становятся известными при пер-
вом взгляде на предмет, или таких, до которых может
дойти весьма недалекий человек, обладающий общими
техническими сведениями. Другая часть этих техни-
ческих правил хозяйственной полиции должна быть
изложена в технических науках-, тем более, что при том
характере национальности, который мы им старались
сообщить, они необходимо будут говорить об этихпо-
лицейско-хозяйственных предметах. Разложивши та-
ким образом хозяйственную полицию на составные
элементы, мы увидим в каждом отделе ее не более, как
разрешение известной хозяйственной задачи, а в целой

науке — собрание таких задач, имеющих, впрочем,
общий характер. К этим задачам может быть присоеди-
нено множество других с другою целью. Полиция своим
существованием в виде особой науки обязана именно
тому отделению политики от догмы, ложность которого
мы доказывали выше. И замечательно, что появление
полиции, как особой науки, современно этому отделе-
нию. Строились системы без жизни, а все, что носило
признак деятельности, жизни, складывалось в одну
груду, на которую накинулись досужие немецкие си-
стематики и, разложивши ее по частям, назвали нау-
кой полиции; потом задумались над определением этой
мудреной науки и до сих пор думают. Оторвавшись от
догмы, полиция получила форму резонерства, форму
благоразумных советов, до которых такие охотники по-
литические немецкие писатели. Политическая эконо-
мия сообщила богатое содержание полиции, а полиция
обобрала ее; и, если первая возьмет у нее свое, то у по-
следней не останется почти ничего. Комбинации выво-
дов из разных хозяйственных наук, которые произво-
дит полиция, бывают, конечно, иногда весьма сложны;
но чем же они сложнее тех, которые бывают нужны при
основании какой-нибудь частной фабрики, при состав-
лении какого-нибудь трактата, при предоставлении ка-
ких-нибудь особенных прав какому-нибудь сословию
и т. п.? Этим не хочу я уничтожить важность полицей-
ско-хозяйственных задач, но только хочу показать, что
они могут идти в ряд с множеством других.
2. Финансовая наука — наука хозяйства
правительств, как ее определяют обыкновенно, но если
мы возьмем то определение хозяйства вообще,
которое имеют немецкие писатели, и их взгляд на выгод-
ность различных источников государственного дохода,
то мы придем к странному заключению, что немецкие
финансовые писатели, в науке правительственного
хозяйства, советуют правительству хозяйничать как
можно меньше или даже и совсем не хозяйничать; сбы-
вать с рук те источники доходов, где требуется больше

хозяйства, и оставлять только те, где хозяйство совсем
не нужно*. Так что, излагая не догму финансов, а тео-
рию их, немецкие писатели только классифицируют
существующие источники финансовых доходов и унич-
тожают сами свою собственную науку, признавая почти
все эти источники, за исключением двух или трех, или
абсолютно дурными, или допускают существование их,
как необходимое покуда зло, к возможному уменьшению
которого должны стремиться финансовые правительства»
Так, например, теория финансов Pay представляет со-
бою весьма странное явление: после необходимых
предварительных страниц, которые немецкий писатель
всегда уже сумеет сделать очень длинными, ив которых,
замечу между прочим, как и в других финансовых си-
стемах, ни слова не говорится о самом финансовом пра-
ве**, после довольно пустой главы о государственных
издержках, которая шатко держится в финансовых си-
стемах, следует самая финансовая наука, или перечи-
сление различных источников дохода, оценка их выгод-
ности, изложение обыкновенно употребляемых способов
добывания доходов из этих источников и оценка самых
* Если же полагать, что слово «хозяйство» в финансовой
науке принимается в смысле человеческом, общественном, то
это слово значит производство, распределение и потребление
ценностей, но финансовое правительство производством цен-
ностей не занимается, или, по крайней мере, ему советуют не
заниматься им. Финансовое правительство в государстве одно,
и потому распределять ценностей ему не с кем; употребление же
ценностей не относится к финансовой науке, и самые финансовые
писатели или совершенно выкидывают издержки правительства
из науки финансов, или, если и занимаются ими, то в видах эко-
номической бережливости в этих издержках, следовательно,
как одним из источников финансового дохода (см. соч. Pay, Яко-
ба, Мальтуса).
** В самом деле, довольно странно, что в науке финан-
сового права (немецкие писатели никак не соглашаются назвать
ее искусством) ни слова не говорится о самом финансовом праве,
а между прочим замечу, если бы идея этого права была развита,
сущность его выражена и границы строго очерчены, то тогда не
нужно бы было для вывода первоначальных положений о величине
финансовых доходов и издержек, о равномерности распределен

этих способов: наконец, предложение тех мер добывания,
которые писатель считает лучшими. Разберем каждый
из этих составных элементов.
При перечислении источников дохода писатель ни*
как не может рассчитывать на полноту, если бы он огра-
ничился даже одними европейскими государствами и
одними значительными источниками. Так, например,
Pay посвящает особые отделы тем источникам, которые
могут доставить только несколько сот гульденов дохо-
да, а пропускает вместе с другими финансовыми писа-
телями тот источник дохода, который называется у нас
казенными имениями. Конечно, я не думаю ставить
этого в вину немецкому писателю, но только привожу,
этот факт* в доказательство того, что такое неограни-
ченное перечисление источников государственного до-
хода не имеет значения.
Если мы захотим перечислять все источники дохода,
какие могут быть, то их может быть бесконечное мно-
жество, а если только те, которые существуют в изве-
стном государстве, то это будет догматическое изложе-
ние, а не теория. Что касается до оценки выгодности
источников государственного дохода, то, следуя движе-
нию, общему всем теперь финансовым писателям, а тем
€олее всем политико-экономам, критериумом оценки бу-
дет такая мысль: хозяйство требует необходимо эгоисти-
ческого интереса хозяина; эгоистический интерес может
вполне преследовать только эгоистическая личность;
следовательно, чем далее отстоят друг от друга лицо,
яия налогов—прибегать к таким странным предположениям, к
каким прибегают Сэй, Сисмонди, Роттек, Якоб, Лотц, и к таким
примирительным мнениям, к каким прибегает Pay. Я уверен,
что только из идеи финансового права можно вывести твердые
первоначальные законы для действия финансовых правительств.
Нои тогда финансовое право не составит предмета особой науки,
-а должно быть рассматриваемо там, где рассматривается право
власти законодательной, судебной, административной и т. д.,
то-есть в науке общественного и, в тесном смысле, в науке го-
сударственного права.
* Замеченный г. Горловым.

владеющее источником дохода, в пользу которого этот
доход должен обратиться, и лицо, заведывающее хозяй-
ством этого источника, тем хозяйство будет идти хуже,
и тем этот источник дохода будет невыгоднее, следова-
тельно, для лиц, которые не могут хозяйствовать сами,
каково, например, правительство. Тем выгоднее источ-
ник дохода и способ добывания из этого источника, чем
менее требуется хозяйства при этом источнике.
Вот общая, единственная мысль, руководствующая
теперь финансовых писателей, при оценке выгодности
различных источников государственного дохода и раз-
личных способов добывания этого дохода. К ней еще
присоединяется несколько полицейских и политических
мер, — и вот все, что составляет критериум для оценки.
На основании-то этого критериума советуют оставлять
известные источники дохода в руках правительства, или
отчуждать их, и предпочитают одни способы хозяйства
другим. Кто хорошо сроднится с этой мыслью, тот мо-
жет даже не читать немецких финансовых учебников,
а привыкши несколько к методе писателя, продолжать
чтение с закрытыми глазами. Комбинация политико--
экономических выводов, результатов технических наук,
полицейских мер и политических предположений бы-
вает иногда очень сложна; так, например, при оценке
некоторых родов недвижимого имущества государства,
а особливо при рассмотрении лесов, как источника го-
сударственных доходов; но я повторяю еще раз, что та-
кая же сложность может быть при оценке фабрики ча-
стного лица, как источника его дохода. Я отдаю все
преимущество в важности государственным целям пе-
ред частными и потому допускаю возможность и не-
обходимость весьма важных монографий, журнальных
живых, современных статей о финансовых предметах,
но не вижу возможности финансовой науки,
потому что она, при прикосновении анализа, распа-
дается на свои составные элементы, составление кото-
рых в ту или другую форму зависит от такого же слу-
чая, от какого зависит составление бесконечного ряда

различных фигурок в калейдоскопе. При этом составле-
нии финансовых монографий все зависит от особенно-
стей времени, места, народа и т. д. Отделы финансовой
науки мы еще с большим правом, чем отделы хозяйствен-
ной полиции, можем назвать разрешением заданных
финансовых задач, которые все имеют одну цель —
финансовую.
Что касается до оценки самых способов управления,
то до очевидности ясно, что они должны быть излагае-
мы в технических науках, и там только изложение их
получит полноту и твердый смысл; так, например, спо-
собы управления землями, лесами, горными и соляны-
ми заводами и регалиями, казенными фабриками и т. п.
могут быть поняты и оценены только в сельском хозяй-
стве, лесоводстве, науке горного дела и в различных
частях технологии. Вырванные оттуда эти рассужде-
ния о лучших способах управления приобретут ту фор-
му неопределенных советов, ту бесцветность, которой
отличаются немецкие финансовые учебники. Из всех
источников дохода один только не подвергается совер-
шенному уничтожению ни при каких обстоятельствах
(конечно, я здесь говорю опять только о теориях зна-
менитейших политико-экономов и финансовых писа-
телей потому, что в это время я занимаюсь только раз-
бором этих теорий, а не говорю о выгодности различных
источников дохода), и именно налоги, и следова-
тельно: один только он остается за финансовой наукой;
но если мы постараемся разложить и его на составные
элементы, то увидим, что и от этого отдела останется
финансовой науке один только скелет. Во все времена
финансы оказывали такое важное влияние на народное
хозяйство, и притом самое существование финансов в
народной экономии занимает такое важное место, что
выбросить из политической экономии этого участника в
народном хозяйстве — невозможно. Политическая эко-
номия рассматривает не хозяйство вообще, а хозяй-
ство общества: следовательно, в политическую эконо-
мию должны входить и все те условия, которым подвер-

гается хозяйство в обществе вообще; а в какой бы форме
мы ни предполагали себе это общество, оно без обще-
ственных издержек, а следовательно, без общественных
доходов невозможно, и потому ясно, что позабыть о
существовании финансов и о влиянии финансовых дохо-
дов и финансовых издержек политическая экономия не
может. И в самом деле, знаменитейшие политико-эконо-
мы, начиная с Адама Смита, никогда не оставляют в
стороне финансовых вопросов, но только иногда, созна-
вая особенную важность влияния этой общественной
стороны народного хозяйства, посвящают ей особую гла-
ву или излагают в виде приложения. Притом же, поме-
щение экономической стороны финансовых вопросов в
политической экономии приобретает много в отношении
краткости и ясности. В самом деле, то, что в политиче-
ской экономии может быть решено, при удобном слу-
чае, несколькими словами (например, вопросы, на кого
падает известный косвенный налог; вопрос о переходе
налогов с одного лица на другое; о том, что должно
считать капиталом, грубым и чистым доходом извест-
ного промысла; о том, какая часть чистого дохода мо-
жет быть поглощена общественной издержкой без вре-
да частному и народному хозяйству; о том, какое рас-
пределение налогов можно считать равномерным, и
т. п.), в науке потребует особой главы, начала ab ovo,
множества ссылок;.и при всем том, никогда не достиг-
нет той степени ясности, как в общей системе полити-
ческой экономии. Словом, экономической части финан-
сов нельзя, да и не должно вырывать из политической
экономии. Что касается до технической части налогов,
куда принадлежат способы оценки, кадастр, различные
способы взимания, то нельзя не согласиться, что такие
вещи могут быть поняты и изложены только в техниче-
ских науках, где разбираются технические свойства тех
самых предметов, которые облагаются налогами. Точно-
так же таможенные сборы и пошлины только в науке
о торговле, следующей за изучением политической эко-
номии, могут быть изложены с достаточною полнотою

и твердостью; только в науке о торговле тариф и каждый
отдельный предмет его, равно и величина каждой пош-
лины, получат важный и значительный смысл. Отдел
торговой науки — товароведение (Waaren^
künde) придаст смысл каждой статье тарифа, и он пере-
станет быть простым и непонятным перечислением ве-
щей. Что касается до юридической части налогов, то
идея права налогов и равномерности их распределения
не может быть выброшена из общественного права, а все
финансовые законы и учреждения и их оценка найдут
себе место в хозяйственном праве. История финансовых
законов и учреждений найдет себе место в истории хо-
зяйства, в которой, замечу между прочим, история фи-
нансов займет, если не главнейший отдел, то, по край-
ней мере, один из главных. Заметим при этом, что в
частной внутренней истории каждого промысла налог,
касающийся каким бы-то ни было образом этого промы-
сла или одной из его составных частей, не может быть
выброшен. Вся статистическая часть финансов не может
быть выброшена, да и не выбрасывается никогда из
хозяйственной статистики, и там только финансовые
цифры, приведенные в соотношение с другими, полу-
чают смысл и перестают быть простой нумерацией. Та-
ким образом, не допуская финансовой науки в круг
других самостоятельных хозяйственных наук, я тем
не менее не уничтожаю ее важности и предполагаю, что
хозяйственная полиция и финансы займут весьма важ-
ное место в числе практических упражнений камера-
листа, которого назначение есть, по большей части, го-
сударственная служба по двум этим отраслям.
Окончивши обозрение и постройку системы науки
хозяйства, мы перечислим здесь еще те предметы, ко-
торые, собственно не будучи камеральными, необходи-
мы однакоже для того, кто хочет преследовать каме-
ральное учение. Таковы:
1. Науки естественные: они должны пре-
подаваться в объеме, достаточном для того, чтобы по-
нимать хозяйственную географию и науки техниче-

ские. Поэтому мне кажется, что в этих науках особен-
но должен быть развит географический отдел. Важность
ботанической, зоологической географии и геогнозии
для камералиста неоценима. При изложении химии не
должно забывать, что наука хозяйства приготовляет
не техников, обязанных знать производство во всех его
мелочах, а камералистов, которые изучают технические
производства только затем, чтобы узнать состав промы-
слов, из которых слагается народное хозяйство.
2. История и особливо того народа, хозяйство
которого мы хотим изучать.
3. Гражданское право, как основа всякой
собственности, всякого имущества, как основа граждан-
ского общества, законы сложения которого изучает
камералист; как логика той сферы права, к которой при-
надлежит и камеральное или хозяйственное право.
Часть третья
О приложении камеральных наук к жизни
В предыдущей части я старался высказать ясно
цель науки хозяйства и удержать ее от того ложного
практического направления, которое дают ей немец-
кие писатели*. Мне хотелось бы показать, что в нынеш-
ней современной жизни носится в обществе множество
* Но, удерживая камеральные науки от ложной практично-
сти, я тем не менее вижу всю важность практических целей, при
изучении и преподавании камеральных наук. Они должны
излагаться так, чтобы слушатель мог воспользоваться ими в жиз-
ни; но я не полагаю практичности науки в том, чтобы излагать
в ней истины и без того всякому известные или которые всякому
становятся известными при первом взгляде на предмет; зачем,
например, с большой важностью проповедывать с кафедры» как
должно ставить и красить фонарные столбы и т. п.? Большая раз-
ница между знатоком дела, который может приложить свои
знания всегда и во всех обстоятельствах, применяясь к беског
печному разнообразию явлений, и рутинером, который вращается
только в известных заученных формах? и, выходя из них, те-
ряет голову. Оставьте здравому смыслу каждого отражать и со-

самых важных, самых животрепещущих вопросов, при-
надлежащих к одной категории и для которых нет ме-
ста ни в одной из существующих научных систем; а
между тем, эти вопросы по общему лежащему на них
типу должны принадлежать науке хозяйства.
Мне хотелось бы отклонить эту науку от того мнимо-
полезного направления, по которому ведут ее немцы, а,
сбросивши с нее и казенный характер и характер част-
ной пользы, дать ей характер народный, государствен-
ный, исторический. Я убежден, что только с таким ха-
рактером камералистика удостоится высокого названия
науки, названия, которое в последнее время в Германии
так злоупотреблялось. Камералистика же, как мы ее по-
нимаем, вступает в круг наук потому, что предмет ее есть
хозяйственный интерес народа, хозяйственный инте-
рес человечества, предмет истории, допускающий бес-
конечное углубление в себя. Душа этого предмета есть
вечная идея, и по силе этой-то исторической идеи воз-
водится наука хозяйства в круг наук человеческих.
Наука хозяйства уступит, может быть, многим дру-
гим в занимательности, но не уступит ни одной в важ-
ности и современной необходимости. В самом деле, наш
век давно уже упрекают в индустриальном направле-
нии, давно уже успели и доказать нелепость этих упре-
ков. Но представителем этого направления в мире науки
ображать те внешние обстоятельства, в которых судьба поста-
вит его деятелем, если не хотите, чтобы ему опошлела наука,
толкующая о пустяках. Камеральная наука границами своими
должна прямо соприкасаться с жизнью, но не должна падать в
грязь ее. Трудно выразить уныние молодого человека, когда
он и в науке встречает те же мелочи; какие в обыкновенной жиз-
ни цепляются за него, как репейник за платье. От того, может
быть, что в Германии камеральные науки читаются так практи-
чески, камеральные аудитории так пусты, а камералисты так без-
дарны, по сознанию самого Баумштарка. Какую надобно иметь
темную голову, чтобы заучивать определение сохи, дуги и т. п.?
Л такими определениями загромождены немецкие учебники пред-
метов, входящих в камералистику. И это называется возво-
дить в науку; не скорее ли значит это низводить науку до
пошлости?

должна быть наука хозяйства. Перемена в направле-
нии века требует, чтобы и образование юношества пе-
ременило свое направление; а у нас многое еще осталось
от того времени, когда новое человечество освежало се-
бя изучением старого — осталось от периода возрожде-
ния наук. Тогда было необходимо копаться в древнем
пепле, чтобы отыскать там феникса, но теперь едва ли
нужно заходить так далеко; не правда ли, что во всех
нас есть какое-то тайное убеждение, что оставляя учеб-
ную скамейку и вступая в жизнь, мы начинаем совер-
шенно новую науку, беспечной даже весело забывая
школьную?
Спрашивается, зачем нам это изучение? Человек
создан для настоящей жизни, и мы живем не для греков
и римлян, а для самих себя, и зачем же не последовать
нам в этом случае примеру греков? Их образование на-
чиналось в школе и оканчивалось жизнью, не преры-
ваясь. Между миром древним и миром новым лежит та
страшная бездна, без конца и начала, в которую прова-
лился Фауст с таинственным ключом своим. Не всяко-
му же удается выбраться оттуда, как выбрался он, —
этот шаг делает человечество, а не человек. Но большая
часть из нас, да и не все ли, вместо того, чтобы забиваться
в такую глубь, кладут науку школьную в одну сторону
души, а в другую копят новую науку жизни, но какую
науку? Всю в обрывках, в обрывках, запачканных и
измятых, перемешанных с ошибками наших отцов и
нашими собственными, с предрассудками толпы, в обры-
вках, покрытых грубою корою случайности. Эта наука
похожа на геологическое сокровище, только что от-
крытое: грубую, безобразную массу представляет оно,
но рассмотрит его глаз знатока, очистит его рука масте-
ра, повеет на него гений науки, — и светлым прекрас-
ным собранием, много говорящим образованному уму,
явится безобразная груда. Индустриальное направле-
ние века требует и науки индустриальной. Не наука
должна унизиться до хозяйства, но хозяйство в новое
время стало так важно, так полно государственного и

исторического значения, что должно сделаться предме-
том науки.
Дело индустрии сделать природу орудием человека;
дело науки хозяйства сделать индустрию орудием ду-
ха исторического; а потому мы не вводим индустрию в
науку, как делают это немецкие писатели, но рассматри-
ваем живое, движущееся и развивающееся в истории
хозяйство и хозяйственное общество. Это всемирное
хозяйственное общество существовало, как мы сказали
выше, всегда, но только в нынешнее время связи этого
общества возводятся к сознанию и проявляются в ис-
торической жизни. Выразить сознание об этих связях
дело науки, а подчинить их свободно-разумной воле че-.
ловека — дело разумной государственной жизни. Те-
перь вопросы этого общества жаждут разрешения. В
ряду вопросов, разрешаемых человечеством, они зани-
мают последнюю страницу, и нельзя перевернуть ее,
не разрешивши. Это хозяйственное общество в течение
веков выросло, организовалось, окрепло, опутало каж-
дого из нас тысячью потребностей, и, не давая покоя,
требует устройства. Я не защитник системы руковожДе-
ний, но мне всегда было противно ленивое правило: lais-
sez faire, laissez aller.
Нет, человек не должен равнодушно, сложивши ру-
ки, оставаться на берегу этого бесконечного моря ма-
териальных интересов, или бросаться в него, очертя
голову, не изведавши глубины, не открывши законов
волнения, не изучивши направления ветров, приливов
и отливов. Нет, в гении человечества достаточно силы,
чтобы обуздать эту хозяйственную стихию, волнение
которой потрясает теперь человечество. Не всегда же
провидение будет в минуту опасности посылать к нам
гениев, которые по какому-то особенному чутью откры-
вают нам новые миры и новые богатства.
Гении рождаются веками, а потребности народные
ежеминутно требуют разрешения ежеминутно рождаю-
щихся вопросов, и наука хозяйства • должна возвести
обыкновенного человека на ту высоту, с которой прежде

только один гений угадывал хозяйственные потребно-
сти народа и возможности их удовлетворения. Высота,
достойная науки! Наука выше гения и менее стоит че-
ловечеству. Гений во многом действует бессознательно
и помогает человечеству, увлекая его и подчиняя —
гений требует веры от людей, наука открывает свобод-
ную дорогу, дает знание, убеждает и не требует веры.
Если мы даже признаем, что промышленности в ее раз-
витии должна быть предоставлена свобода, а с другой
стороны, будем убеждаться явлениями мира, что и при
этой свободе в настоящем ходе промышленности есть
много такого, что должно быть исправлено для блага
людей или для успеха этой самой промышленности, —
то мы одним только способом можем выйти из этого про-
тиворечия, а именно, взявши своим руководителем нау-
ку; потому что одна только наука может вести человека,
не стесняя его свободы, действуя не на волю, а на разум.
Одна часть этой науки будет постоянною, другая по-
стоянно изменяющеюся. Связывать органически эти две
части в каждое данное время, спешить за веком — есть
живре, прекрасное дело камералиста. Этого дела до-
статочно, чтобы поглотить самую полную, самую пре-
красную жизнь, и всякое мгновение этой жизни, посвя-
щенное этому делу, не пропадает даром.
Мы рассмотрим теперь, какую пользу может доста-
вить наша наука в руках ученого для других наук, в
руках правительства для государства и народа, и, на-
конец, в частных руках для частной выгоды.
I. Для науки
Говоря о том, что может сделать наука хозяйства в
мире науки, мы должны сказать здесь, какое влияние
производит наука хозяйства на другие, уже организо-
ванные, и за которыми достоинство науки признано
давно.
Мы остановимся только на тех науках, на которых
наука хозяйства производит решительное и неносред-

ственное влияние, потому что влияние посредственное,
более или менее сильное, производит каждая наука на
все другие науки уже тем самым, что расширяет область
человеческого мышления, которая едина и по предмету
и по субъекту. Политическая экономия, которая теперь
стоит отдельно и является как бы чуждою всем другим
наукам, войдя в сферу наук хозяйственных, найдет на-
стоящее свое место в области человеческого ведения и
соединится органически с другими науками — науками
природы и науками человеческими. Поставивши поли-
тическую экономию на такую точку, мы тем самым из-
бавим ее от важного недостатка, который заметен в ней
с первого взгляда; а именно, политическая экономия
в сфере наук хозяйственных, как логика этой сферы,
получит строго определенные границы, которых ей те-
терь недостает. Стоит пересмотреть определения поли-
тической экономии, которые даются ей французскими
и немецкими писателями, чтобы убедиться, как неопре-
деленны ее границы —как широки они у одних и сжаты
у других. И причина этой неопределенности весьма по-
нятна: множество вопросов, сродство которых с полити-
ко-экономическими вопросами ясно с первого взгляда, не
находили себе места ни в какой другой науке, а потому,
естественно, привлекали снимание политико-экономов
я заводили их дальше всяких границ. Если же мы по-
ставим политическую экономию на то место, которое
мы ей назначили выше, то эти сродные, но не принадле-
жащие ей вопросы найдут себе место в сродных ей нау-
ках, составляющих с нею вместе одну науку хозяйства.
Далее, политическая экономия во всех курсах лишена
исторической основы; правда, исторические толкования
появляются в этих курсах там и сям, но, излагалоь
отрывочно, они не дают светлого взгляда на историче-
ское развитие экономической деятельности людей. По-
пытки написать историю этой деятельности были неудач-
ны, или потому, что смешивали историю деятельности
с историею науки, или потому, что хотели писать исто-
рию экономической деятельности отдельно от истории

общества, или, наконец, потому, что не умели отделить
истории политико-экономического общества от истории
общества вообще и вводили в историю политико-эконо-
мической деятельности такие трактаты, которые ей вовсе
не принадлежат, а потому эта история была только вы-
ражением убеждений автора, подкрепленных истори-
ческими примерами. В науке хозяйства, как мы ее
очертили выше, история экономического общества и
экономической деятельности получает твердые границы,
причем ясно высказывается тот путь, который должна
пройти эта история, и круг тех предметов, которыми
она должна заниматься, и тот результат, которого
она должна достигать.
Политическая экономия получит богатую основу в
географических и статистических данных, и в сфере хо-
зяйственных наук она уже будет отвлечением действи-
тельной экономической жизни. Абстрактные положения
политической экономии получат в науке хозяйства стро-
гую поверку; ее правила должны будут разветвиться для
того, чтобы быть верными жизни. Если эти правила,
обставившись множеством исключений, потеряют свою
логическую краткость и могущество, зато приобретут
гораздо большее могущество истины практической, при-
ложимой. Вверяться одному логическому рассудку, ло-
гическим выводам в деле жизни весьма опасно а особ-
ливо в таком деле, как материальный интерес. Вот поче-
му я уверен, что в теперешнем положении политической
экономии, в отвлеченности ее выводов лежит причина,
почему ее истины, ясные, неопровержимые, при всей этой
своей ясности и неопровержимости, проникают в жизнь
таким медленным и .болезненным процессом. Человек,
который очень смело оригинальничает в своих мнениях,
как только дело доходит до материального интереса, де-
лается трусливым и рабским подражателем тех ближних,
которые сумели нажить копейку. Он в этом случае не
доверяет выводам своего рассудка, потому что должен
доверить этим выводам и то, что составляет его насущ-
ную жизнь и что, раз потерявши, трудно уже врротить.

Человек становится в этом случае в разлад с своим разу-
мом, который как будто только для того и существует,
чтобы забавлять человека в минуты праздные и мол-
чать, когда дело идет о таком важном предмете, как
деньги. Это происходит оттого, что между выводами
разума и практикою нет посредника —опыта и
примера, и человек справедливо поступает, когда,
руководствуясь своим инстинктом, хватается за первые
обрывки опыта, которые попадаются ему в тесном круге
его жизни. Но раздвиньте этот круг посредством науки
и поставьте перед глазами человека опыты веков и при-
меры миллионов людей, разоблачите перед ним состав
всякого производства, дайте ему возможность увидеть
и его собственное производство в кругу других — и
тогда он уверует в непогрешительность выводов разума
и не побоится доверить этим выводам свой труд и капи-
тал. Словом, я полагаю, что только в сфере наук хозяй-
ственных наука политической экономии может изла-
гаться со всею полнотою и ясностью, только в этой сфе-
ре определяются ее границы, и сама она построится в
систему.
Так называемая наука финансов, которая
излагается то отдельно, то как приложение к политиче-
ской экономии, может быть излагаема со всею практич-
ностью, как искусство, только после науки хозяйства.
В самом деле, для человека, не знакомого с другими нау-
ками хозяйства, весьма много непонятного в науке
финансов. Мы не будем говорить о необходимости поли-
тической экономии для финансовой науки, эта необходи-
мость всеми признана: эти науки едва ли где преподают-
ся отдельно; но науки промысловые — хозяйственная
история, промысловая полиция и статистика также не-
обходимы для объяснения науки финансов потому, что
эта наука, или, лучше сказать, искусство, есть только
приложение к особой цели истин, которые находятся
в перечисленных нами науках. В самом деле, каким об-
разом я могу понять выгодность и невыгодность для
финансовых целей какого-нибудь рода имуществ или

какого-нибудь производства, не зная свойств этих
имуществ или состава этого производства. Далее, наука
финансовая имеет смысл только, как наука практиче-
ская, или лучше как искусство, и должна излагать не
одни отвлеченные правила, но показывать источники
финансов, как они существуют на самом деле. Для удо-
влетворения этих двух требований науки необходимо:
для первого — множество знаний технических, а для
второго — множество исторических, статистических и
географических данных. Далее наука финансов должна
излагать также и средства, которыми ее правила могут
быть приведены в осуществление; так, например, должны
быть показаны способы оценки различного рода иму-
ществ, различных промыслов; а возможно ли знать эти
промыслы без предварительного технического знаком-
ства с этими имуществами, с этими промыслами? Учеб-
ники финансовой науки, созданные в Германии, служат
лучшим доказательством всей бесполезности одних
отвлеченных финансовых правил. Прочитавши в них
два правила, можно угадать третье и четвертое и при-
бавить к ним еще полдесятка таковых же мудрых сове-
тов, так что, пересмотревши целый учебник, призна-
ешься, что не узнал в нем ничего нового.
Промысловая полиция также только в сфере наук
хозяйственных может перестать быть пустым резонер-
ством и сделаться дельным приложением хозяйственных
познаний к особенной цели. Наука хозяйства при-
несет также важные результаты для истории и по-
литики: для первой она обрабатывает значительней-
шую, и может быть, важнейшую часть ее; для второй
она является необходимым средством*.
* Об отношении камералистики к наукам общественным см.
речь «Какое общее образование требуется современностью от рус-
ского правовецца?», произнесенную в торжественном собрании
Московского университета профессором Редкиным, 1846, стр.
71 и след.

II. Для правительства
Прежде, чем мы скажем о пользе нашей науки для
правительства, мы должны заметить, что у большей ча-
сти политико-экономов существует убеждение, будто
народ в деле хозяйства сам лучше всех знает и чувст-
вует, что ему выгодно и полезно; но события новейшей
истории, кажется, должны бы были уничтожить веру в
эту непогрешитеяьность хозяйственного инстинкта лю-
дей; да притом трудно различить инстинкт народа от
частного рассудочного расчета, который бывает весьма
часто ошибочен. Нет, частный человек своими частны-
ми средствами, не призывая в помощь науки, создан-
ной человечеством, не может стать на такую высоту, с
которой он обозрел бы всю организацию той сети мате-
риальных интересов своего народа, к которой он хочет
приплесть и свой узелок. Политическая экономия ду-
мает помочь этому недостатку, но на это не стает ее аб-
страктных положений. Нужно знать, или, по крайней
мере, иметь возможность знать, действительное движе-
ние хозяйственной жизни, а не одни выведенные законы
этого движения. Нет, и в хозяйственной жизни и в хо-
зяйственном обществе нужен такой разум, который бы
знал законы этой жизни и этого общества, который бы
стоял так высоко между людьми, что мог бы обозревать
их хозяйственную деятельность и имел бы столько си-
лы, чтобы быть в состоянии удерживать ее от ложного
направления, указывать ей новые пути и удалять с этих
путей все препятствия. Люди, подобные Петру Велико-
му, Сюлли, Кольберту, Питту, не всегда же готовы для
такого дела; а это дело идет ежеминутно, удовлетворяет
ежеминутным потребностям и не может остановиться
ни на мгновение. Наука, переданная в руки правитель-
ства и людей, стоящих в главе хозяйственной деятель-
ности, должна заметить этот недостаток. Нельзя не со-
гласиться во многом с защитниками полной свободы
промышленности, нельзя не видеть, что многие из обык-
новенных запрещений и поощрений, которыми думают

усилить и обезопасить народную промышленность, ве-
дут только ко вреду ее, мешают свободному ее разви-
тию и вообще, служа к пользе какого-нибудь отдельного
класса, или какой-нибудь отдельной промышленной
отрасли, приносят более вреда, чем пользы целому ходу
хозяйства. Показать нелепость этих препятствий и по-
ощрений было делом политико-экономов, и они прекрас-
но исполнили это дело; но ревность к поражению врагов
свободной промышленности завела защитников ее слиш-
ком далеко. Они думают и утверждают, что все зло, ко-
торое испытывает хозяйственное общество людей, проис-
ходит только от этих искусственных препятствий и
уничтожится вместе с уничтожением их; мне кажется,
что они взводят слишком много обвинений на эти препят-
ствия и ждут от уничтожения их уже слишком больших
последствий.
Теперь, кажется, ясно, что если бы мы могли разом
освободить промышленный путь от всех искусственных
препятствий и поощрений, то и тогда останется чрезвы-
чайно много нерешенных вопросов, которые воздвиг-
нуты новейшим временем в хозяйственной сфере.
Теперь кажется ясно, что одной отрицательной, разру-
шающей деятельности недостаточно в хозяйственном
мире, но что должно действовать положительно, устрояя
и управляя; что должно, наконец, овладеть браздами
этого страшного существа, которое в своем неудержи-
мом порыве растаптывает столько несчастных жертв.
Если правительства часто ошибались в выборе тех мер,
которыми они думали поощрять хозяйственную дея-
тельность, то это не доказывает еще, чтобы должно было
не принимать никаких мер, а доказывает только то, что
наука хозяйства находится еще в младенчестве. Мы мо-
жем обвинять прежних великих министров и правите-
лей в том, что они действовали односторонне, с одно-
сторонними взглядами*. Но мы видим, что после них
хозяйственная деятельность сделала большой шаг впе-
* Как, например, Сюлли, Кольберт, Петр Великий и т. д.

ред, и не должны забывать того, что в истории, из вели-
ких односторонних деятельностей, составляется все-
сторонее движение человечества вперед на поприще
развития. Но если бы предположить, наконец, что[прави-
тельство могло бы совершенно предоставить промышлен-
ность ее свободному развитию, то и в таком случае наука
хозяйства является неизбежною для правительства.
Правительства в нынешнее время так глубоко свя-
заны с жизнью народною, так соединены с ее внутренним
организмом, что всякое правительственное движе-
ние, какое бы оно ни было, глубоко отзывается в народ-
ной жизни и особливо в самой чувствительной ее сторо-
не, самой животрепещущей — в хозяйстве народа.
Почти каждый закон гражданский и даже уголов-
ный, а тем более каждая политическая и финансовая
мера производят неотразимое влияние на народное хо-
зяйство; неотразимое уже потому, что закон есть высшая
сила в обществе. Закон этот, падая в известный
народ, в известную сферу хозяйственной
деятельности, должен произвести и и з в е с т но е
влияние на эту деятельность; на это влияние должен
рассчитывать законодатель. Кто же соберет эти данные,
кто же сделает их известными, кто же приведет
их в такое естественное соотношение между собою, что-
бы можно было, приложивши к ним данный закон, ви-
деть все то влияние, которое производится приложением
этого закона в этой живой, нежной, чувствительной
сфере? Никто не будет оспаривать, что всякая финан-
совая мера или всякий гражданский закон, касающийся
собственности, производит в хозяйственном мире свое
особенное влияние, и что эта особенность зависит, во-
первых, от свойства самого закона, или меры, и от свой-
ства той частицы хозяйственной сферы человечества, в
которую падает этот закон или эта мера, и наконец, от
того положения, в котором в данный период времени
находится промышленность народа. Неужели же можно
издать такой закон, или предпринять такую меру, не
рассчитавши вперед всех последствий? Кто же будет

держать пред глазами законодателя такую живую и
движущуюся картину, как не наука хозяйства, такая
живая, движущаяся, современная наука? Одной полити-
ческой экономии на это не станет. Здесь недостаточно
абстрактных выводов, а нужны данные с именами, ве-
личинами и количествами. Статистика тоже не может
одна совершить этого дела, потому что здесь недоста-
точно показать одни явления, а надобно объяснить при-
чины их и показать возможность действовать на эти
причины. Да притом статистика сама есть не более как
плод науки хозяйства. Верную, полную статистику хо-
зяйственной деятельности может составить только че-
ловек, знакомый с условием этой деятельности, т. е.
наукой хозяйства.
Показавши такую общую необходимость хозяйствен-
ной науки для лиц правительственных, мы постараем-
ся теперь указать несколько сфер правительственной
деятельности, где в особенности требуется она для вер-
ного и отчетливого действия. Можно сказать с уверен-
ностью, что из десяти правительственных должностей
по крайней мере семь имеют какое-нибудь хозяйствен-
ное назначение*; начнем с высших сфер. Во внешних
сношениях с другими государствами хозяйственные
вопросы являются главными и почти единственными.
Для решения этих вопросов необходимо ясное, обшир-
ное сознание современного состояния экономической
деятельности всего человечества, или, по крайней ме-
ре, значительной части его. При составлении планов
войны и завоеваний .необходимы лица, которые могли
бы вычислить все экономические выгоды и невыгоды
этого. При заключении мирных, торговых трактатов
* Речь профессора Редкина, стр. 73: «До сих пор русские
юристы более посвящают себя отраслям администрации, а од-
ною из главных отраслей администрации является хозяйствен-
ное управление. Преимущественно в наше время оно получило
такую важность для государственной жизни, что в вопросах,
касающихся хозяйственного управления, скрываются все поч-
ти современные политические вопросы».

только человек, обладающий данными науки хозяй-
ства, может рассчитать все их последствия.
При всех тех действиях правительства, которыми оно
думает покровительствовать народной промышленно-
сти и управлять ею, камералист должен являться и
распорядителем и исполнителем. В тех местах, которые
учреждаются для такого покровительства и управле-
ния, присутствие камер а л истов необходимо; так, в ми-
нистерстве внутренних дел, в местах, заведывающих
торговлею, земледелием, при собрании статистических
сведений и т. п. Здесь между главным распорядителем
и техническим исполнителем всегда должен стоять ка-
мералист: он есть среднее связующее звено между
политиком и техником. Например, правительство ду-
мает построить железную дорогу: инженеры составят
смету и представят проект, министр финансов ассиг-
нует средства, справясь прежде с общим положением,
финансов; но кто рассчитает выгодность этой дороги,
кто укажет те географические точки, связавши которые
эта дорога принесет более пользы; кто покажет, что из-
держки на дорогу вознаградятся, и в какой мере долж-
но ожидать этого вознаграждения; придет ли это воз-
награждение непосредственно в руки финансового пра-
вительства, или посредством развития вообще народной
промышленности? Целый ряд важных и существенных
вопросов, решить которые можно только на основании
нравил и данных хозяйственной науки. И не должно ду-
мать, чтобы одни только такие обширные вопросы могли
занимать камералиста; напротив, ему всегда есть дело
возле техника: и при закупке материалов, и при найме
рабочих, и при ревизии, потому что во всех этих; дей-
ствиях есть такая экономическая сторона, которая до-
ступна только камералиста и от незнания которой са-
мый опытный техник может впасть в страшные ошибки.
Далее, знание науки хозяйства необходимо при
финансовых действиях правительства, когда оно тре-
бует части от плодов промышленной деятельности на-
рода. Все финансовые места принадлежат камералистам»

В самом деле, кто хоть немного знаком с свойствами
прямых и косвенных налогов, тот легко поймет, какие
обширные расчеты требуются при наложении всякого
налога. Почти все результаты хозяйственных наук
должны соединить свои силы, чтобы решить самый ма-
лый вопрос этого рода. Налог, падая в живую и разви-
вающуюся сферу хозяйственной деятельности народа,
подвергается множеству условий, которые могут совер-
шенно изменить назначение налога и дать ему смысл, со-
вершенно противный тому, который предполагался за-
конодателем. И здесь также в самых низших сферах
есть место для приложения камеральных знаний, так,
например, при оценке имуществ, подлежащих налогу,
при кадастрации, при раскладке податей и повинностей
и т. д. В этих низших сферах камералист снова встре-
тится с техникой, но сферы их деятельности резко раз-
личны. Знание технических наук поможет камерали-
сту соединить свои силы с силами техника и достигнуть
полных и определенных результатов.
Знания камералиста также необходимо должны со-
единяться с знаниями техника и в тех случаях, когда
правительство является владельцем, управителем и
производителем. Заведывание государственными иму-
ществами требует двоякого рода людей: техников и ка-
мералистов; но границы их деятельности и здесь, как
везде, легко и сами собою обозначаются. Так, например,
в управлении горным делом, конечно? технику должно
быть поручено все его производство, но техник не в со-
стоянии будет оценить выгодности этого производства
и его влияния на финансы государства и на промыш-
ленность народа, указать границы, в которых должно
в известное время и в известной стране двигаться эта
производство и которых оно не должно переступать,
чтобы не расточать бесполезно богатств природы.
Далее, при управлении лесами технику должно быть
поручено их содержание, устройство и разведение, но
чтоб оценить важность какого-нибудь лесного участка,
указать способ и время его продажи, показать отношение

его к другим лесным участкам, чтоб объяснить его зна-
чение для климата целой страны и для всего ее лесного
богатства, для ее водных путей, для промышленности
народной, — для этого необходим человек, обладаю-
щий правилами и данными науки хозяйства. В решении
всех этих вопросов выводы одних техников будут слиш-
ком односторонни и могут часто идти прямо против вы-
год народа и даже против выгод финансового прави-
тельства.
Наконец, присутствие камералиста необходимо и в
тех местах, где правительство является судьею рожда-
ющихся в промышленной сфере требований и споров
частных лиц. Так, например, при выдаче привилегий,
премий, при ограничении и поощрении каких-нибудь
производств, при спорах, в решении которых необхо-
димо требуется знание промысловых наук, торговых
отношений и т. д., — а вместе с тем и законов государ-
ственных, имеющих своим предметом эти отношения.
III. Для частного человека
Всякий человек необходимо есть член хозяйствен-
ного общества своего народа, а чрез него и всего чело-
вечества. От этой связи человека освободить может
только смерть, тогда как от других он может сам укло-
няться более или менее. Человек занимает место в этом
хозяйственном обществе и как производитель и как по-
требитель; но всегда занимает определенное
место, и самым уже своим существованием оказывает
определенное влияние на весь хозяйственный
организм. В отношении этого влияния можно всех лю-
дей разделить на два отдела: или частная деятельность
прямо имеет своею целью произвести известное влияние
на этот организм, — такова деятельность купца, зем-
ледельца, фабриканта, финансового чиновника, лиц,
занимающих некоторые полицейские должности и т. п.,
или же, имея своею целью не экономический интерес,
производит только посредствующее влияние на эконо-

мическую деятельность хозяйственного общества. Тако-
ва жизнь капиталистов, проживающих доходы со своих
капиталов, духовных, врачей, и т. д.; деятельность
этих последних имеет влияние на экономический инте-
рес народа, но влияние посредствующее. Для обеих
этих категорий наука хозяйства имеет различную важ-
ность. Для первых определить точку, которую
они занимают в хозяйственном мире своею деятельно-
стью, чрезвычайно важно; и это определение может дать
их планам и предположениям чрезвычайную верность
и твердость. Для лиц второго порядка знание науки
хозяйства может быть более или менее необходимо, смот-
ря по силе того посредственного влияния, которое про-
изводят они на хозяйственную деятельность общества.
Сэй говорит о политической экономии, что она, по-
казывая средства, которыми производятся материаль-
ные блага, удовлетворяющие потребностям существо-
вания всего общества, указывает в то же время всякому
отдельному лицу и всякому семейству, каким образом
они могут увеличить имущества, служащие к их обще-
му существованию. Показывая, какими количествами
эти созданные богатства разделяются между членами
общества, она показывает частным лицам и семействам
тот род деятельности, которым для них будет выгодно
заняться, смотря по тому воспитанию, которое они по-
лучили, по свойству той страны, в которой они живут,
и по тем средствам, которыми они располагают. Нако-
нец, политическая экономия, раскрывая следствия по-
требления, научает частных лиц лучшим способам по-
требления имуществ, приобретенных ими. Отдавая пол-
ную справедливость остроумию и точности выражений
автора, мы спросим только, может ли одна политиче-
ская экономия в том объеме, в каком излагает ее сам
знаменитый автор, дать такие выгодные познания
частному человеку? Нет, одни абстрактные экономиче-
ские законы не сообщат этих выгодных познаний.
Мы имеем дело с производителями т а к о г о-т о горо-
да, которые, в свою очередь, зависят от производите-

лей или потребителей тех или других мест-
ностей, от удобства тех илидругих путей со-
общения; а эти последние от расположения тех
или других рек, гор и т. п. Частный человек
имеет дело не вообще с потребителями, но с потребите-
лями известной страны, разделенными на из-
вестные классы, по богатству и по положению
в обществе, расселенными по известным местно-
стям, имеющими известные потребности, подле-
жащими известным законам, обложенными
известными повинностями и податями и т. д.
Частный производитель не имеет дела вообще с про-
изведениями фабрик, но с произведениями извест-
ных фабрик, известных промыслов, изве-
стных почв земли, известных стран, изве-
стных свойств, которые опять находятся в зависимо-
сти от множества физических и общественных условий.
Из этого видно, что частному человеку, для достижения
тех выгодных результатов, которые обещает ему Сэй
от имени политической экономии, должно ещё иметь
множество познаний географических, статистических,
юридических, финансовых, технических, а все эти по-
знания не входят в политическую экономию, но яв-
ляются элементами науки хозяйства в том ее объеме,
.который мы ей дали выше.
Определение своего положения в хозяйственной сфе-
ре не менее важно, как точное ведение счетных книг, и
лритом так занимательно, что я не предвижу большой
.трудности для богатых капиталистов, купцов, фабри-
кантов, помещиков, которые имеют возможность сле-
дить за движениями народной промышленности, прийти
л этому определению. А какую бы полноту его деятель-
ности сообщило такое определение, какую верность его
расчетам, безошибочность предположениям! Сколько
разумности сообщилось бы тогда промышленной дея-
тельности этого человека, и она потеряла бы тогда весь
характер мелочности и машинальности, который так
часто заставляет людей с возвышенными порывами пе-

реходить из промышленной сферы в другие. Представим
себе человека, который, ознакомившись со всеми ча-
стями хозяйственной науки, заведет потом обширное
фабричное производство: вместе с началом работ он по-
ложил себе за правило употреблять несколько часов
для определения положения своего промысла в хозяй-
ственной сфере; познания, сообщенные ему наукою
хозяйства, поставят его уже на настоящую точку, с
которой он может отправиться в своих изысканиях. Об-
ладая знанием земли и знанием настоящего положения
промышленности, хотя в общих ее чертах, он уже видит,
так сказать, канву и узор своего будущего труда; га-
зеты, отчеты разных обществ и лиц, биржевые известия,
слухи, и, наконец, собственный опыт дадут ему материал
для его дела; и вот в продолжение нескольких лет он все
яснее и яснее видит тот круг, в который поставлен он
своим производством, видит все нервы, которыми это
производство связано с хозяйственною деятельностью
общества и Даже всего человечества. Конечно, чем да-
лее тянутся эти нервы, тем труднее становится разби-
рать их сплетения;но если свеча не заменяет нам солнца,
то это тем не менее не заставляет нас отказаться от упо-
требления свечей ночью; если корабельщик не может
наверное предсказать счастливого путешествия своему
кораблю, то тем не менее он все-таки смотрит на звезды,
на море, прислушивается к ветру. Такой фабрикант че-
рез несколько лет будет стоять несравненно выше своих
собратьев, действующих большею частью, по примеру
других, на удачу, по темным и неверным слухам, по нет
долговечному опыту и, наконец, по отрывочным изве-
стиям, которых они не могут привести в стройную си-
стему и которым они не могут дать верной оценки. Фа-
брикант, по верным правилам хозяйственной науки,
определивший относительное положение своего произ-
водства в хозяйственной сфере, будет в состоянии верно
определить точные причины упадка или возвышения
цен на свои произведения и материалы их; будет в.со-
стоянии предвидеть бурю, уклониться от нее, или пред-

отвратить ее, если можно*. Наконец, такой фабрикант
ясно будет видеть, что он находится в такой связи со
всем человечеством, что должен смотреть на свое произ-
водство не только, как на дело, для которого он суще-
ствует в мире, — как на должность, зани-
маемую им вчеловеческом обществе,
должность, обязанности которой он должен исполнять,
если не хочет заслужить укоров совести. Производитель,
который так поймет итак определит свое положение
в хозяйственном обществе, который будет действовать
с сознанием всей важности своего призвания, не может
уже бессознательно давить своих ближних и не будет
заслуживать тех упреков, которыми иногда и теперь
люди других сфер осыпают человека, предавшегося про-
мышленности * *.
* Знание политической экономии, говорит Сэй, во многих
случаях заменяет опыт, тот опыт, который стоит столь дорого
и который часто приобретается в тот период жизни, когда он
более не нужен. Последствия обстоятельств, среди которых мы
живем, последствия и не подозреваемые толпою, легко предвидят-
ся тем, кто умеет связать причины с их следствиями. А сколько
огромных выгод можно извлечь во всяком производстве из этого
предвидения более или менее верного? Если я негоциант, то мой
барыш и мои потери будут зависеть от большей или меньшей вер-
ности заключении, которые я составил себе о будущей цене ве-
щей. Если я мануфактурист, то как важно для меня знать след-
ствия соперничества производителей, расстояние тех мест, откуда
я достаю материалы для моего производства, и тех, куда я сбы-
ваю мои произведения, влияние способов сообщения, выбор спо-
собов производства. Принося нашу благодарность знаменитому
политико-эконому в том, что он так ясно выражает нашу мысль,
мы не можем не подумать, что, излагая эти мысли, Сэй имел в уме
науку хозяйства, а не одни абстрактные положения своей науки.
Say, Cours, comp. 1, p. 32 .
* * Здесь в подтверждение наших слов мы можем привести
слова Сэя, хотя они относятся к одной политической экономии,
но мы объяснили уже выше, почему мы считаем себя вправе
прилагать их к науке хозяйства. «Должно признаться, — говорит
Сэй, — что большая часть людей мало думает о тех отношениях,
которые существуют между благом общим и их частными инте-
ресами. Жители известных местностей принимают горячо все
интересы, их местности или тех классов, к которым они принад-

Из этого быстрого очерка вы видите, мм. гг., как
обширно поприще камеральной деятельности. В нашем
отечестве оно обширнее, чем где-нибудь. Много еще не-
тронутых сил дремлет в лоне русской природы; пробу-
дить их и воспользоваться ими — великая задача, ве-
ликое назначение! В этой огромной деятельности и мы
принимаем участие, по силам своим, благодаря попе-
чительное™ августейшего монарха, благодаря щедрой
любви к просвещению незабвенного основателя Деми-
довского лицея.
лежат, а если только национальная гордость их не тронута, то
они остаются совершенно равнодушными ко всему тому, что ка-
сается интересов их народа или человечества». Say. Cour»
comp. 1, p. 31.
Интерес общий для них есть отвлеченное понятие, интерес
чуждый — такой же интерес, какой имеют для них комедия ила
роман.

„МАГАЗИН ЗЕМЛЕВЕДЕНИЯ
И ПУТЕШЕСТВИЙ“8
Географический сборник, издаваемый Николаем Фроловым.
Том I. Москва, 1852 г.
С некоторых пор деятельность московских
ученых обратилась преимущественно на из-
дание специальных сборников по разным от-
раслям науки. Сборники, издаваемые госпо-
дином Калачовым — по предмету русской истории, гос-
подином Леонтьевым — по предмету классической древ-
ности, принадлежат, без сомнения, по разнообразию
и ученому достоинству своего содержания к числу за-
мечательнейших явлений современной ученой литера-
туры. К этим двум сборникам присоединяется теперь
третий, предметом которого будет землеведение в са-
мом обширном его смысле, — наука, по важности сво-
ей не уступающая, конечно, ни русской истории, ни
греко-римской археологии. Нельзя не радоваться по-
явлению этого нового издания и нельзя не пожелать,
чтобы оно дельностью своего содержания и общедо-
ступностью формы сравнилось, по возможности, с пред-
шественниками своими на этом полезном поприще.
Географический сборник, к изданию которого при-
ступил ныне г. Фролов (известный весьма удовлетво-
рительным переводом гумбольдтова «Космоса»), имеет
ту общую черту с «Архивом» г. Калачова и «Про-
пилеями» г. Леонтьева, что, подобно им, назначается
для любителей дельного, серьезного чтения. Но при
этом сходстве легко заметить, однако, между тремя
изданиями и значительные, существенные различия»

Сборники гг. Калачова и Леонтьева, особенно первый,
имеют целью не одно распространение ученых сведе-
ний между читателями, но и самостоятельное разви-
тие самой науки. Поэтому самое главное содержание их
составляют исследования оригинальные, обогащаю-
щие науку новыми данными и открытиями. Совершен-
но другое назначение имеет разбираемый нами «Мага-
зин землеведения и путешествий». Не предъявляя ни-
каких притязаний на самостоятельную разработку
науки, издатель поставил себе другую, более скром-
ную, но тем не менее весьма полезную цель, а именно:
рзнакомление русских читателей с важнейшими, уже
добытыми наукою истинами, распространение в нашей
публике географического образования. В предисловии
к первому тому «Магазина»^ сам г. Фролов определил
с точностью назначение и характер своего издания, ска-
зав, что он хотел «представить отечественной публике
книгу для чтения по части общего земле-
ведения и путешествия». Этого назначения, данного
сборнику, никак не надо терять из виду при сужде-
ниях об его достоинстве. Иначе можно будет прийти
к весьма несправедливым заключениям. Если бы мы
стали рассматривать «Магазин», как специальное уче-
ное издание, подобное упомянутым выше «Архиву» и
«Пропилеям», то могли бы, конечно, упрекнуть его в
отсутствии самостоятельности, в недостатке статей и
исследований оригинальных, даже в том, что большая
часть сочинений, из которых почерпнуты помещенные
в нем статьи, далеко не новы и не безызвестны. Но все
такого рода упреки, спешим это заметить, были бы со-
вершенно неосновательны. Разбирая книгу, надо всег-
да иметь в виду ту самую задачу, которую избрал со-
чинитель или издатель. С этой точки зрения будем и
мы смотреть на «Магазин» и, следовательно, будем тре-
бовать от него не более того, что хотел представить
нам сам г. Фролов.
Как по назначению своему, так и по действитель-
ному содержанию «Магазин землеведения и путешест-

вий» представляет некоторое сходство с «Живописным
обозрением», которое некогда издавалось в Москве кни-
гопродавцом Семеном. Последнее издание назначалось
почти для того же круга читателей, как и сборник
г. Фролова, и также наполнялось преимущественно
статьями географическими, популярно изложенными
и посвященными общезанимательным предметам. Но
в «Живописном обозрении» на первом плане стояли
рисунки и на втором уже текст; в сборнике г. Фроло-
ва, напротив, текст занимает главное, а рисунки —
второстепенное место. Поэтому самому статьи «Мага-
зина» гораздо полнее, подробнее и серьезнее, нежели
статьи «Живописного обозрения» о тех же предметах.
Это различие в характере двух изданий необходимо
должно иметь следствием различие и в самой пользе
их для читателей. Нет сомнения, что сборник г. Фро-
лова будет содействовать распространению географи-
ческих сведений в массе нашей публики несравненно
более, нежели содействовало тому «Живописное обо-
зрение», которое, впрочем, издавалось весьма удовле-
творительно и в свое время принесло немалую пользу
русским читателям, особенно же читателям юношеско-
го возраста.
Первый, изданный ныне, том «Магазина» состоит
из 48 листов большого формата, напечатанных доволь-
но мелким шрифтом. Следовательно, по объему свое-
му сборник г. Фролова далеко превосходит все дру-
гие сборники, изданные в последнее время в Москве.
Цена сборнику назначена самая умеренная — три руб-
ля серебром. Таким образом, читатели за незначи-
тельную плату могут приобресть огромную книгу, ко-
торая доставит им чтения на несколько недель. Эта
дешевизна издания при значительности его объема за-
служивает полной благодарности, тем более, что де-
шевые книги составляют у нас весьма редкое явле-
ние. В этом отношении можно только заметить, что
толщина и громадность книги делают ее не совсем удоб-
ною для чтения; для читателей было бы, без сомнения>

гораздо приятнее, если бы г. Фролов вместо одного
огромного тома издал два или три небольших. Внут-
реннее достоинство сборника от этого, конечно, ниче-
го бы не потеряло.
Первый том «Магазина» состоит из двух отделов:
в одном излагаются «Физические и исторические мате-
риалы землеведения»; в другом — «Географические
известия». Признаемся, названия эти кажутся нам не
совсем ясными и даже не совсем правильными. Что
значит выражение: «исторические и физические мате-
риалы землеведения»? Скрывающуюся под ними мысль
не всякий поймет с первого раза; притом, нам кажется,
что отделить материалы землеведения от самого земле-
ведения и невозможно и бесполезно. По крайней ме-
ре, большая часть статей, напечатанных г. Фроловым
под именем «материалов», могли бы войти целиком и в
догматическое изложение самого землеведения. Еще
неправильнее показалось нам название второго отде-
ла. Со словом «известия» соединяется всегда понятие
о каком-нибудь новом событии или явлении, о котором
доводится до сведения читателей. Поэтому и в отделе
«Географических известий» мы полагали встретить со-
временную хронику географической науки, т. е. более
или менее подробные сведения о новых сочинениях по
части землеведения, о вновь предпринятых или совер-
шенных экспедициях, об открытиях, в последнее вре-
мя сделанных и т. п. Но ничего подобного не нашли мы
в «Магазине». Под именем «Географических известий»
в нем помещено несколько статей, переведенных, по
большей части, из сочинений, уже довольно давно вы-
шедших и по самому содержанию своему вовсе не пред-
ставляющих живого, современного интереса. Нельзя
не заметить при этом, что между первым и вторым от-
делами сборника едва ли можно открыть какое-либо
внутреннее, существенное различие. И по содержанию,
и по форме, и по ученому значению, статьи обоих от-
делов совершенно одинаковы, так что каждую из них
можно по произволу и без всякого нарушения систе-

мы, перенести из одного отдела в другой. Различие
между отделами — чисто внешнее, основанное единст-
венно на объеме статей: более значительные по объему
помещены в первом отделе; менее значительные — во
втором.
Но довольно о названиях. Вопрос, конечно, со-
стоит не в том, как назвал издатель отделы своего сбор-
ника, а в том, как и чем он наполнил их? С этой
стороны нельзя не отдать «Магазину» полной справед-
ливости. Содержание его весьма разнообразно; предме-
ты большей части статей и важны и общезаниматель-
ны, а сочинения, из которых извлечены сведения об
этих предметах, избраны весьма удачно и с несомнен-
ным знанием дела. Чтобы убедиться в этом, стоит толь-
ко перечислить статьи, помещенные в обоих отделах.
Первый отдел «Магазина» начинается двумя статья-
ми Д. М. Перевощикова: одна содержит в себе «истори-
ческое обозрение исследований о фигуре и величине
Земли»; другая представляет «Сведения о суточ-
ном и годичном движении Земли». Обе статьи, подоб-
но всему, что писал и пишет г. Перевощиков, состав-
лены весьма добросовестно и тщательно и изложены
довольно ясным, общедоступным языком. Затем следует
статья г. Спасского: «Атмосфера Земли», весьма важ-
ная по содержанию, но, сколько нам кажется, не до-
вольно ясно изложенная; людям не специальным мно-
гие из выводов г. Спасского покажутся, без сомнения,
не совсем понятными. Нельзя сказать того же о поме-
щенных тут же трех статьях, переведенных из сочине-
ний знаменитого Риттера: о географическом распрост-
ранении кофейного дерева, о чае и сахарном тростни-
ке. Эти три превосходные статьи, при чтении которых
не знаешь, чему более удивляться: необыкновенной
ли ясности изложения, или занимательности и дельно-
сти самого содержания, составляют, по нашему мне-
нию, лучшее украшение сборника; чем больше таких
статей будет переводить г. Фролов, тем более пользы
будет приносить и издаваемый им «Магазин». Весьма

замечательные также, и по интересу содержания и по
ученому достоинству, статья о хлебном дереве, пере-
веденная из Форстера, и письмо известного натурали-
ста В. Ф. Эдварса к Амедею Тьерри «О физиологиче-
ских признаках человеческих пород и их отношения к
истории», последней статье придают особенную цену
ученые примечания, которыми снабдил ее наш дарови-
тый историк Т. Н. Грановский. Наконец, в первом
же отделе помещено и обширное, сделанное г. Баб-
стом, извлечение из классической книги Мюллера о реч-
ной области Волги. Нельзя не быть благодарным
г. Бабсту за то, что он дал средство русским читателям,
не знающим немецкого языка, познакомиться с пре-
красным сочинением Мюллера; но нельзя также согла-
ситься с его странным мнением, будто сочинение это
«весьма мало у нас известно». Из людей, занимающих-
ся географиею и статистикою России, мы уверены, нет
ни одного, который бы не был близко знаком с книгою
Мюллера. Еще страннее показалось нам мнение
г. Бабста, будто профессор Соловьев первый обра-
тил внимание (?) на эту книгу. Весьма быть может,
что сам автор в первый раз узнал о ней из статьи г. Со-
ловьева, но, повторяем, ученому миру книга эта была
очень хорошо известна гораздо прежде, чем обратили
на нее внимание профессор Соловьев и г. Бабст. Нель-
зя не заметить также, по поводу статьи последнего,
что приложенная к ней карта не может принести чита-
телям большой пользы. К статье, подробно описываю-
щей все течение Волги, необходимо было бы приложить
карту подробную, с обозначением всех рек, озер, го-
родов, даже селений, которые упоминаются в самой
статье. Но вместо того, в «Магазине» помещена карта
России, сделанная в самом небольшом масштабе и до
такой степени неполная, что из городов, например,
означены на ней одни губернские, а из уездных — толь-
ко Осташков и Рыбинск. Такого рода карта не может,
конечно, доставить читателю статьи удовлетворитель-
ного пособия.

Второй отдел «Магазина» состоит из статей, по боль-
шей части весьма интересных. Здесь помещены иссле-
дования Араго о том: оказывает ли луна заметное влия-
ние на нашу атмосферу? и статьи о назначении и упо-
треблении барометра (г. Спасского), о воздухоплава-
нии, об алмазах Восточной Индии (Риттера), о боль-
шом водяном змее, о сибирских белках (И. Корнилова),
об острове Отаити (Пёнинга), об Илецкой Защите
(г. Бабста) и о распространении немецкой народности
(А. Кояндера). Основанием последней статьи послужи-
ло, вероятно, какое-нибудь сочинение, автор которо-
го, по весьма понятному патриотическому чувству,
преувеличивает влияние своего племени на все другие
народности. Г-н Кояндер не подверг заимствованных
цм сведений более строгой и беспристрастной критике.
Указав на содержание «Магазина», скажем также о
внешнем его виде. И с этой стороны издание заслужи-
вает полного одобрения. Бумага, шрифт и печать —
превосходные. Для пользы сборника не лишним счи-
таем, однако, сделать одно, неважное, впрочем, заме-
чание. Мы весьма сожалеем, что издатель принял
странную методу помещать целые ряды цифр, не отде-
ляя их запятыми. Для читателей это в высшей степе-
ни неудобно, потому что принуждает их к весьма скуч-
ным и отнимающим время перечислениям. Есть ли,
например, какая-нибудь возможность прочесть без
запятых ряд цифр, подобных следующему: 7000000000.
В книге, где цифры, и цифры весьма крупные, попада-
ются почти на каждой странице, это недостаток весь-
ма важный и неприятный.
После всего сказанного, нам остается только иск-
ренно поблагодарить г. Фролова за начатое им прекрас-
ное предприятие и пожелать ему полного успеха на по-
лезном, избранном им поприще.

ПОЕЗДКА ЗА ВОЛХОВ9
Глава I
Пароход
В половине девятого я был на Невской при-
стани. Пароход «Урания», который должен был
ровно в девять часов отправиться в Шлиссель-
бург, уже дымился, пыхтел и собирался с си-
лами. Приказчики и раоотники, с ящиками, цибика-
ми, узлами уже суетились на палубе, и я', взойдя на
нее, остановился у перил, чтобы рассмотреть своих
спутников. Общество было самое пестрое, но, несмот-
ря на все свое разнообразие, разделялось резко на две
. категории: в первой разнообразие цветов было силь-
нее, но легкое преимущество оставалось за черным;
во второй владычествовал серый. Лица первой катего-
рии, заплативши целковый, чинно рассаживались по
лавочкам кормы или пользовались правом спускать-
ся в каюту: серые же мирно улеглись на полу перед-
ней части парохода, укладывали головы на кулечки,
свернутые армяки или на колени своих соседей и,
заплатив полтинник, метили выспаться на целковый.
Вещи и товары горой навалены были посредине паро-
хода.
Колокольчик прозвенел во второй раз: толпа про-
вожавших бросилась на берег, и пароход медленно от-
валил. Пискливые и басистые «прощайте, до свиданья,
adieu, leben sie wohh сыпались с примесью утренней
сиплости на корму, тогда как на нос парохода падали,
как бомбы, увесистые поклоны не менее увесистым Аку-

лине Савишне, Марье Трофимовне, дяде Герасиму, на
которые получались удовлетворительные ответы: «бу-
дем кланяться!» Наконец, пароход отплыл на такое
расстояние, что прощанья должны были умолкнуть, и
провожавшие начали расходиться с пристани; толь-
ко один дюжий парень, без шапки, в рубахе на распаш-
ку, не мог оторвать глаз от предмета своей дружбы —
такого же дюжего и такого же рыжего детины в сером
армяке. Парень на берегу истощил, казалось, все про-
щальные фразы и только махал рукою и грозил кула-
ком своему отъезжающему приятелю; когда же паро-
ход был уже готов скрыться, он собрал свои последние
силы и гаркнул во всю мочь: «Эй, Ванюха! прощай,
прощай, разбойник! прощай...» Ванюха, в ответ на
любезность своего приятеля, послал такую же любез-
ность и, завернувшись в армяк, растянулся на полу,
положив голову на ноги своего соседа, который уже
храпел
— Что этот— брат, что ли, тебя провожал? —
спросил я его. '
— Брат? како брат!
— Так вы земляки?
— Уж и земляки!
— Из одной деревни?
— Како из одной деревни? — сказал он, махнул
рукою и грустно понурил голову.
— Так что же он тебе? — приставал я.
— Что он мне? Ничего! атак, вместе кирпич дела-
ли; ну и делали, — а приведет ли бог свидеться?
И парень повернулся; ему, видимо, было грустно.
Пароход выбрался на средину и пошел полным хо-
дом. Мерно колеблясь, ^дрожа и вздыхая, взбирался он
вверх по течению, сбивая в пену спокойную поверх-
ность Невы и оставляя за собрй в воде широкую, ки-
пящую серебром, борозду, а в воздухе — толстую, вол-
нистую струю дыма. На корме молчали и оглядывали
друг друга, на носу храпели; я смотрел на исчезающий
Петербург, Широта реки быстро поглощал а громад-

ность его зданий, и скоро он стал походить скорее на
небольшой промышленный город, раскинутый по низ-
менным берегам прекрасного озера, чем на пышную
Северную Пальмиру. Низменные, глини-
стые, темные, чуть-чуть взволнованные берега Невы
обнажались более и более от зданий. Пошли фабрики,
потом дачи, мелкие лески; там и сям — бедные рыбац-
кие деревни и чистенькие немецкие колонии; только
Нева оставалась попрежнему могуча, широка, попреж-
нему синя и полна до самых краев; только она одна
напоминала, что Петербург близко.
— А не правда ли, окрестности Петербурга очень
грустны? — проговорил кто-то басом возле меня, так
что я вздрогнул и оглянулся.
Сосед мой был мужчина лет сорока, краснощекий
и довольно полный, в белом пеньковом пальто и в се-
рой широкополой шляпе, с огромными усами, через
которые он пускал струйки табачного дыма из коро-
тенького дорожного чубука. Добродушное выражение
его лица напоминало мне моих знакомцев степных
помещиков, и мне показалось, что я где-то его
видел.
— Вы бывали в Москве? — продолжал он, не об-
ращая внимания на мое молчание.
— Я прожил там лет десять.
— Ну, не правда ли, какая огромная разница!
Я ожидал бесконечного спора о преимуществах
обеих столиц; но собеседник мой, ничего не замечая,
продолжал:
— То ли дело, как подъезжаешь к Москве! С каж-
дой верстой сел все больше, храмы все лучше и древ-
нее, жизнь роскошнее и раздольнее, веселые сельские
ландшафты сменяются быстро, и чувствуешь прибли-
жение к центру русской жизни... А Москва-то, Моск-
ва! Со всех сторон она обнимает тебя, как мать родная!
Какие дивные панорамы! Стоит только взойти на По-
клонную гору!
— Петербург также имеет свою Поклонную гору,—

сказал я, стараясь перебить восторженную речь за-
щитника Москвы.
— Не эта ли, что по дороге в Парголовоэту пе-
тербургскую Швейцарию? Был я и там; но не знаю, че-
му там можно дивиться...
— Мне кажется, я имел удовольствие где-то
встречаться с вами?
— Весьма вероятно.
— Да вы из какой губернии?
— Пензенской.
— А! Так мы земляки.
Мы сочлись своими и открылись, что мы знакомы и
даже почти родные. Я припомнил, что раза два видел
Аркадия Петровича, а еще более слышал о нем. Это
был страшный чудак, который в молодости учился
дельно, а потом сделался степным помещиком. Но ему
не сиделось на месте, и он без отдыху колесил по Рос-
сии, из одного края в другой. Он везде находил себе
дело, всех расспрашивал, во все вмешивался, и не бы-
ло такого уголка русской жизни, в котором бы он не
побывал. Он что-то все записывал, собирал, но не напе-
чатал еще ни одной строчки.
— Куда же вы. теперь пробираетесь, Аркадий Пет-
рович? — спросил я своего собеседника. —Или все
еще продолжаете свое вечное путешествие по России?
— Да! И не намерен никогда его кончить. Это со-
всем не так скучно, как вы думаете. Я только что вер-
нулся из Финляндии и пробираюсь теперь в Петро-
заводск, а оттуда думаю махнуть в Колу. Впрочем, еще
и сам хорошенько не знаю, куда направлю стопы свои.
А вы?
— Я еду по делам, в Ладожский уезд, в деревню.
— Браво! Я вас поздравляю. Вам предстоит пре-
занимательная дорога, и вы, верно, напечатаете свои
дорожные впечатления?
— Право, не знаю. Кажется, здесь не предстоит
ничего особенно занимательного, да что и есть, так
все известно и переизвестно. Я удивляюсь вам, как

вы находите пищу для любознательности в бесконечных
вояжах по этой однообразной равнине?
Аркадий Петрович грустно покачал годовой и на
минуту задумался.
— Странны для меня все вы, господа! — прогово-
рил он, наконец. — Однообразная равнина, да одно-
образная равнина! Затвердили одно, да на этом и оста-
новились.
— Ну право же, Аркадий Петрович, вы должны
сознаться, что разнообразие не слишком велико. Граф
Соллогуб несколько прав, говоря, что у нас ездят, а
пе путешествуют.
— Да, конечно! Но я попрошу вас ответить мне на
некоторые вопросы; только беру наперед слово, что вы
будете отвечать чистосердечно.
— Извольте!
— Хорошо! Так скажите же мне, пожалуйста
(я степняк, и этот вопрос для меня извинителен), вы
должно быть отлично знаете Россию?
— Увы! К несчастью, нет! Немного, очень немного
из нас таких, которые старались ее узнать; немногие
узнали случайно, и то кое-как... а большинство...
— Знает очень плохо, — докончил мою мысль Ар-
кадий Петрович и, откладывая ее большим пальцем
правой руки на мизинец левой, продолжал. — Хоро-
шо! Примем это к сведению и пойдем дальше! Если вы
не познакомились с Россией путешествуя, то, вероят-
но, знаете ее из книг? Вероятно, можете изучить ее в
подробных географиях, в описаниях, в собраниях пу-
тешествий?
.— Вы сами знаете, что нет, —отвечал я смиренно. —
Подобной географии у нас, можно сказать, нет, пото-
му что я и не смею назвать этим именем учебников, в
которых ничего нет, кроме номеклатуры гор, рек и го-
родов и сведений о числе кирпичных и кожевенных за-
водов; путешествия, помнится, есть и у нас кое-какие,
но все они стары, написаны дубоватым слогом русско-

немецкой учености, и едва ли многие знают даже име-
на их авторов; а описаний... описаний у нас много, но
они хоронятся в журналах.
— Гм! Странно! Никто ничего не знает, а описы-
вать нечего и путешествовать незачем? Я тут чего-то
не понимаю.
— Оно, конечно, странно; но, кажется, можно не-
сколько объяснить это: в самом деле, русская равнина,
исключая окраин ее, описанных довольно порядочно,
так однообразна, что, очертив одну местность, очер-
тишь все.
— Так почему же не описана хоть эта одна мест-
ность?
— Да потому, что она всем известна.
— Вы сами себе противоречите, мой почтенный Г
Следовательно, Россия всем известна как нельзя луч-
ше, — а минуту тому назад вы говорили совершенно
противное!
И Аркадий Петрович смотрел на меня, лукаво улы-
баясь.
—. Вы правы только отчасти, — сказал я, — конеч-
но, ив русской равнине есть разнообразие и в приро-
де и в жителях; но оно так незначительно, развивается
на таких огромных протяжениях, и характер одной мест-
ности так незаметно, так медленно переходит в харак-
тер другой, что, проехав тысячу верст, можно заметить
только весьма немногое, написать только несколь-
ко страниц или набить свой дорожник, как делают не-
которые, сведениями о том, что ед и пил в каждом
городе...
— Но неужели на вас производят одно и то же впе-
чатление и саратовские поля, и калмыцкая степь, и
владимирские болота, и окрестности Москвы, и хол-
мистые пространства Орла и Тулы, и равнины Мало-
россии и новороссийская степь, и белорусские пес-
чаные и лесистые пространства, и вологодские, леса, и
здешние болота? Неужели на вас веет одною жизнью

и посреди умных и веселых москвичей, и посреди пат-
риархальных вологжан, и посреди промышленных ар-
Xангельцев, и посреди приземистых белорусцев? Где
же здесь однообразие?
— Правда! Но эти впечатления как будто ни на
чем не основаны, неуловимы, неизъяснимы.
— Ни на чем не основаны они быть не могут, ибо
все имеют свою причину, следовательно, есть причина
и вашему верному впечатлению; а неуловимо оно по-
тому, что вы его не ловите; неизъяснимо потому, что
вы не хотите взять на себя труда изъяснить его.
Я замолчал, побежденный неумолимою логикой
моего собеседника, хотя какие-то возражения еще ше-
велились в моем уме.
Небо потемнело; ветер с моря усилился. Местность
была невеселая: низкие, темные берега, поросшие гу-
стым хвойным леском, наклонившимся над водою, ка-
залось, с трудом удерживали огромную, почерневшую
массу воды, взволнованную морским ветром. Река бур-
лила, но звуки ее, то грустные, то сердитые, умирали
без ответа .на пустынных берегах. Она вся покрылась
белыми гребнями, которые, перегоняя друг друга,
бежали, казалось, не вниз, а вверх по течению. Возле
парохода была страшная свалка. Он шел гордо и толь-
ко мерно вздрагивал; его колеса не отгоняли волн, ко-
торые с какою-то злостью лезли под них, а давили и
резали их, разбивая в пену и усыпая серебром широ-
кий след, далеко остававшийся за ними. Но как были
ничтожны мы, на хребте этого чудовища, перед смель-
чаком, который мелькал посреди реки, в небольшой
лодке. Он, казалось, наслаждался борьбой с гневной
влагой. Белая развевающаяся рубаха его то показы-
валась высоко над водой, то снова погружалась в вол-
ны; иногда блестело самое дно лодки, иногда мы виде-
ли только развевающиеся волосы отважного пловца.
Я взглянул на своего собеседника: он жадно следил
глазами за исчезающей лодкой, ему хотелось быть на
месте гребца.

— Картина в самом деле хороша! — сказал я Ар-
кадию Петровичу, — но она так обыкновение, столь-
ко раз описана! И что она перед морскими бурями, ко-
торые так прекрасно переданы и слову и полотну! А
скучные берега не придают ей решительно никакой
особенной характеристики.
— Извините, но я больше думал о вашем инстинкте.
Я видел бури в океане и на всех русских морях и йоч-
ти на всех замечательных реках и озерах; буря на Не-
ве, особливо когда ветер с моря, производит на меня
совершенно особое впечатление. Но мне еще ни разу не
удавалось видеть этого пролива, когда морской ве-
тер победит его и погонит его воды назад в Ладожское
озеро. Неужели контраст этого водного богатства, по-
среди этих унылых берегов, эта деятельность волн и шум
нашего парохода, посреди этого безлюдия окрестно-
стей, не напоминают вам ничего?
— Постойте! Что-то в самом деле шевелится в мо-
ей памяти...
Я силился припомнить что-то, но никак не мог.
— Я вам помогу, — сказал Аркадий Петрович,
улыбаясь.—Вы, вероятно, читали какие-нибудь па-
роходные сцены на американских реках или озерах...
— Да в самом деле! Между этими сценами есть ка-
кое-то отдаленное сходство, — но только очень от-
даленное. Где здесь -эта роскошная растительность,
это сближение крайностей, ужасов и красот природы?
— Совершенно справедливо; но остается же ка-
кое-то общее чувство: вот это-то общее и уловите; вот,
видите ли...
— Позвольте, мне кажется, я сам открыл причину.
Это тот же самый контраст обильной, живой и шумной
влаги с безлюдьем и тишиной пустынных берегов.
— Но здесь есть еще нечто сходное, —перебил
меня Аркадий Петрович. — Это то, что Америка и
эта страна — земли новые, в которых природа скопи-
ла страшные силы и бережно хранила их до прибытия

европейского человека, и он со всею мощью своей граж-
данственности вошел в эти долго неведомые страны, в
которых люди попадались только как будто для до-
полнения картины... Еще Шлецер находил сходство
между открытием России славянскими племенами и
открытием Америки *, но нигде это сходство не пора-
жает вас так, как здесь и в некоторых местах Сибири.
•— Как разыгралась! —продолжал Аркадий Пет-
рович, любуясь яростью волн. — Право, не знаешь,
чему более удивляться — гению ли Великого, который
так верно открывал источники сил русской природы,
твердости ли его непреклонной воли, не знавшей пре-
пон нив людях, ни в природе, или его бесконечной сме-
лости и вере в безошибочность своего гения? Когда
Петр явился сюда закладывать новую столицу, то
здесь сохранилось не только воспоминание, но даже
следы страшного наводнения, случившегося за двена-
дцать лет перед тем, и которое почти вдвое превосхо-
дило наводнение 1824 года. Нева подымалась тогда на
25 футов выше своего обыкновенного уровня и затопи-
ла все пространства даже до Охты. Наводнения эти
повторялись так часто, что жители были как на би-
ваках, ежеминутно готовые бросать в жертву волнам
свои хижины, или превратить их в плоты**. Но Петр
не побоялся основать свою новую столицу еще ближе
к устью, на почве, еще не совсем обсохшей, и спокой-
но смотрел, как вода заливала основания новых зда-
ний. И что же? волны унялись и с каждым годом уни-
маются больше и больше. Как после того не сказать,
что гений знает будущее?
— Да! Но все это давно уже, и так прекрасно вы-
разил Пушкин, —заметил я.
— Право, даже досадно, — возразил с нетерпением
Аркадий Петрович. — Память дана вам как будто
* «Нестор» Шлецера.
** Штукенберт, Hydrographie des Russischen Rei-
ches.

нарочно для того, чтобы оправдать свою леность. Но
разве это чувство так мелко, что его можно исчерпать
дюжиною стихов? Разве оно не стоит того, чтобы по-
вторить его несколько раз?
— Но ведь вы, кажется, приверженец московской
природы?
— Да, я люблю Москву, но разве это мешает мне
восхищаться Невою? В самом деле, посмотрите, как
даже реки обеих столиц прямо противоположны и как
характерны обе! Москва ^- это маленький, пересыхаю-
щий ручеек, вьющийся как блестящая змейка на дне
огромного бассейна, с крутыми, живописными бере-
гами, свойственными вообще юрской известковой фор-
мации, набитой окаменелостями. Эта маленькая реч-
ка, при каждом повороте своем, создает новый ланд-
шафт, новую светлую картину, к которой так и льнет
славянское сердце. А здесь огромная масса воды те-
чет почти прямо, в ровных и болотистых берегах, ко-
торые изредка подымаются на несколько аршин, а устья
и исток уходят в воду неприметными склонами, —в
берегах, которые состоят из самой древней глины в све-
те, в которой нет решительно никаких остатков преж-
ней жизни *. Свойство этой глины решает судьбу нев-
ских берегов. Она, может быть, делает возможным су-
ществование человека на этой мокрой местности; но,
с другой стороны, она же производит ту бедность про-
израстания, которая так поражает вас при приближе-
нии к Петербургу. Эта глина довольно часто, однакож,
прикрывается намывным песком или илом, как, на-
пример, возле Петергофа и Павловска. Петербург за-
крыл эту почву гранитом и пештняком, которые не без
намерения же природа рассеяла вокруг его с такою
щедростью. Это пространство, на котором самый древ-
ний слой силлурийской формации выглянул наружу,
очень не велико; далее оно начинает покрываться дру-
гими породами.
* Geologie des Europäischen Russlands,
von R. Murchison. Bearbeitet von G. Deouhard, 1848.

— Но, —заметил я, —невольно улыбаясь стран-
ной связи мыслей моего собеседника, — для новой
столицы не было бы, однакож, хуже, если б почва ее
была несколько поновее, да и несколько повыше.
— Последнее, может быть, и правда, хоть и то еще
сомнительно: будущее все впереди; но что касается до
первого, так вы решительно ошибаетесь, если прини-
маете эту местность за новую в истории России. Я мно-
го имею причин думать, что на водах Невы завязался
один из первых узлов общественной жизни России, но
это длинно было бы доказывать; а теперь я только за-
мечу вам, что варяго-славянская речная, торговая дру-
жина с незапамятных времен утвердилась на этих во-
дах, и что древнее судоходство по Неве, которое
было возобновлено договором новгородцев с латин-
цами, древнее ганзейской торговли, и что этот договор
родной брат договору...
В это время ветер, давно уже подбиравшийся под
широкие поля серой шляпы моего разгоряченного со-
беседника, наконец сорвал ее и покатил по палубе.
Аркадий Петрович бросился догонять шляпу, и наш раз-
говор прервался.
— Послушай, любезный! —сказал возле меня
какой-то тощий господин, придерживая рукой свою
соломенную фуражку и обращаясь к нашему кормче-
му, русскому мужичку в непромокаемом плаще и в
английской матросской шляпе. — Послушай, любез-
ный, скоро ли мы приедем к порогам?.. Эй ты! Эй!
Но «любезный» не слышал ничего: он зорко смот-
рел вперед и быстро поворачивал колесо то в ту, то в
другую сторону.
— Эх, барин, не мешай! — сказал он наконец, не
оборачивая головы и сильно опуская колесо, отчего
наш пароход круто повернул налево и быстро понесся
по фарватеру. — Разве не видите, вот и пороги!
В самом деле, здесь Нева волновалась и пенилась
сильнее. В некоторых местах вода особенно шумела и
вертелась, в других волны отпрыгивали назад и рас-

сыпались серебром, как будто находя себе преграду.
Камни почти нигде не выглядывали на поверхность, но
под водой можно было различить их белеющие верхуш-
ки. Берега реки в этом месте выше и волнистее, а те-
чение ее гораздо быстрее и совершается по склону,
заметному для простого глаза, так что, кажется, нель-
зя приписать происхождение этих порогов исключи-
тельно наносным блокам*; не проходит ли тоже и здесь
подводная каменная гряда, которая перерезала все
истоки Ладожского озера с западной стороны: Волхов,
Сясь, Пашу, Оять, Свирь и другие, и, взволновав
их берега, дала прекрасные ломки плиты, украсившие
столицу. Трудно сказать что-нибудь положительное о
происхождении порогов прежде, нежели будет иссле-
довано дно этих рек. Эта гряда, идущая полукружием
(с перерывами), нарушает скучное однообразие той
местности, которая лежит между последними холмами
Валдая и первыми уступами Финляндии. За порогами
наносная глина начинает мало-помалу перемешивать-
ся с песком, который почти один составляет берега
Невы при ее истоке из Ладожского озера.
Ветер крепчал с каждым часом; дорога мне начина-
ла надоедать, и я хотел было уже укрыться от жесто-
кого ветра и сойти в каюту, как вдруг довольно стран-
ная сцена привлекла мое внимание... На отлогом бе-
регу собралась большая толпа крестьян, разодетых по-
воскресному и блестящих самыми яркими цветами;
они бросили свои хороводы и столпились в кучу,
оставив посредине только небольшой кружок. Подъ-
ехав ближе, мы рассмотрели, что в этом кружке лежал
человек. Потопленная лодка, которую двое дюжих
парней выталкивали на берег, объяснила нам эту сце-
ну. Мы быстро проскользнули мимо ее, но она успела
навеять на нас грустное впечатление. Пошли расска-
зы, из которых я узнал, что Нева шутить не любит и
что удовольствие покататься по ней в бурю, которому
. * Как у Штукенберга.

я так недавно завидовал, не всегда обходится дешево.
Вдали забелелся шпиц Шлиссельбурга, и, зная по
опыту, что в городских ресторанах не всегда найдешь
что-нибудь порядочное, я отправился в общую каюту
позавтракать. Здесь застал я довольно большое общест-
во, которое, спасаясь от ветра, свирепствовавшего на
лалубе, теснилось на лавочках хорошенькой каюты.
Оканчивая завтрак, я почувствовал, что наш пароход
остановился.
Началась суматоха: толпа носильщиков предла-
гала свои услуги. Мы остановились у борта, чтобы еще
раз взглянуть на Неву, которая в этом месте (самом
широком) имеет пятьсот тридцать сажен ширины, т. е.
гораздо шире, чем у Троицкого моста (триста сорок
пять сажен). Вообще, Неву можно назвать одною из
«самых непостоянных рек в мире: ширина ее изменяет-
ся почти на каждой полуверсте, и изменяется на пол-
тораста и двести сажен, но не бывает менее ста сорока.
Это же явление еще в большей степени замечено за ре-
ками Новой Голландии, которые еще не нашли своих
русл; но для Невы Петр Великий создал берега. Быст-
рота ее течения также чрезвычайно непостоянна и по
месту и по времени. А потому удивительно ли, что Не-
ва каждую секунду приносит морю массу воды во сто
шестнадцать тысяч кубических футов*, и в этом отно-
шении превосходит знаменитый Нил и немного уступает
Гангу (183 970 кубических футов), далеко оставляя
за собой Рейн (64 160). Так что этим коротким
рукавом, в несколько десятков верст длины, изливает-
ся в море богатейшая во всей Европе система вод, на-
полняющая собою всю северо-западную часть России.
Огромные бассейны Ладоги, Онеги, Ильменя, Саймо
сбирают дань с бесчисленных рек, озер и речек и несут
^е к царственной Неве.
Когда я оглянулся, Аркадия Петровича уже не бы-
ло, и я нигде не мог отыскать его.
* Штукенберг.

Глава II
Трешкот
В Шлиссельбурге мы оставались недолго. В этом
небольшом городке, разбросанном по низменным бе-
регам Невы и Ладожского озера, немного замечатель-
ного. Особенного внимания заслуживают только пре-
красные шлюзы, идущие из Ладожского канала в Неву и
сложенные из огромных гранитных масс, да крепость,
которая напоминает собою Петропавловскую и рас-
положена на низком острове, в самом истоке Невы из
Ладожского озера*. Петр Великий очень удачно на-
звал эту крепость ключом-городом. Этим ключом он
отпер Балтийское море для России, навсегда замкнул
ее враждебным посещениям соседей. Это последнее
значение принадлежало прежде одной Ладоге, но с
распространением Новгородской области перешло к
Орешку — теперешнему Шлиссельбургу (выстроенно-
му, вероятно, вновь новгородцами в 1223 г.), а впослед-
ствии Петербургу. В самом деле, в прежние времена,
когда болотистые пространства между Невой и Вол-
ховом были покрыты лесом, стоило только замкнуть
вход неприятельским лодкам в Ладожское озеро из
Невы и в Волхов из озера, чтобы Новгород мог быть
спокоен за безопасность своих северных и северо-за-
падных пределов. Берега Ладожского озера у Шлис-
сельбурга песчаны, низки и, медленно уходя в воду,
составляют отмель на несколько верст. На этой отмели
округленные фратические блоки разлеглись подобно
огромному стаду быков, ищущих прохлади; и сходство
это до того обманчиво, что объясняет, почему эти- кам-
ни в некоторых местах народ называет быками. Здесь
в первый раз я увидел в таком множестве эти загадочные
округленные массы горных пород Финляндии. На бере-
гах Невы они появляются очень редко, только кое-где
по холмам, возле порогов; но здесь сложила их, вероят-
* Канал и шлюзы прекрасно описаны у Штукенберга.

но, какая-нибудь запоздавшая на озере ледяная гора,
которая приплыла окончить свое существование на
этих берегах, усыпанных гранитным песком. Несмот-
ря на ужасный ветер, поверхность отмели едва волно-
валась; зато вдали на горизонте, где вода, кажется, ухо-
дит в самое небо, волны подымались горами, и их
пенящиеся верхушки строились в какие-то фантасти-
ческие города. Маяк и вокруг его множество мачт вид-
нелись вдали. Ладожское озеро более Финского залива
похоже на море, и в бурю оно очень опасно; однако,
многие суда предпочитают быстрое плавание на пару-
сах медленному движению по каналу, который идет
почти возле самого берега, так что мы, в продолжение
своего переезда до Ладоги, несколько раз видели еще
озеро вдали.
Кто никогда не езжал по Ладожскому каналу, тот
едва ли знает, что такое трешкот, потому что этот спо-
соб перевозки, сколько мне известно, употребляется
только здесь. На трешкоте очень кстати было бы напи-
сать вместо девиза русскую поговорку: «тяп да ляп и
вышел корабль». Это —небольшая барка, на которой
есть все, что вам угодно: и мачта, и флаг, и три низкие,
тесные каюты в два кубические аршина, для желаю-
щих заплатить два или три целковых, и палуба чело-
век на пятьдесят для тех, кто хочет прокатиться сто
двадцать верст за пять копеек серебром. Но все это
сколочено на живую нитку, скрипит и шевелится.
Свободной каюты я не нашел и очень был рад, ког-
да один из пассажиров позволил мне поместиться в
своей, где уже на полу расположилась его собака.
Товарищ мой*был, повидимому, охотник и человек само-
го спокойного свойства. Он кивнул мне головою, повер-
нулся лицом к стене на узеньком диванчике и захра-
пел. Каюта была так тесна, что я только боком мог
протиснуться в нее, и не было никакой возможности по-
меститься в ней третьему существу, так что рулевой
едва мог просунуть туда свою голову, чтобы спросить
нас с насмешливою улыбкой, просторно ли нам? Др}-

гую каюту заняли какие-то барыни, а в третьей поме-
стился купец, которого мы уже видели на пароходе.
— Ich verstehe nicht, не понимай! — раздалось у
нас над самым ухом.
Я выглянул в узенькое окошечко и увидел доволь-
но забавную сцену.
Какой-то толстяк стоял на берегу, задыхаясь под
тяжестью чемодана и множества узелков, наваленных
горою на его плечах. Его обступило несколько носиль-
щиков, настойчиво предлагавших ему свои услуги;
несколько баб совали ему судки с вялеными сыртя-
ми. Рулевой приступил к нему, требуя, чтобы он на-
нял себе особую каюту.
— Не понимай! —бормотал он, стараясь взбро-
сить сам на палубу свои вещи.
— Знаем мы вас, — не понимай! — ворчал руле-
вой. — Да дай хоть двугривенный, чтоб вещи под-
нять... а то смотри, плохо будет.
— Гривенник! — сказал немец.
— Двугривенный! — отвечал рулевой и полез
наверх.
Новый пассажир сделал последнее усилие, но че-
модан вылетел у него из рук и упал в воду.
Все захохотали, и немец вытащил двугривенный,
произнося какую-то брань на немецком диалекте.
Вещи были подняты, и самого хозяина их кое-как
спровадили на палубу, которая страшно затрещала под
ним.
— Тише, не возись! — закричал рулевой. — Из-
за пятака серебра ты у меня весь трешкот разломишь...
Ну, с богом, отчаливай!
И мы тронулись.
Пара лошадей, идущих по берегу маленькой рыс-
цой с одним верховым, везут трешкот верст по шести в
час; лошадей меняют по станциям, и часов через двадцать
можно быть в Ладоге. Могучий рулевой, опирающий-
ся на вечно скрипящий руль, стоит только затем, что-
бы скорее помощью крика, чем помощью руля, провесть

трешкот между множеством судов, которыми канал
постоянно загроможден. Лодка скоро скрылась из
виду.
Канал довольно узок: вода в нем стоячая, мутная,
и вокруг самый скучный, самый однообразный фин-
ский болотный ландшафт, решительно не изменяющий-
ся на протяжении всех этих ста двадцати верст; повсю-
ду одни и те же низкие, ровные берега, по которым идет
узкий бичевник; повсюду одна и та же болотистая рав-
нина, на которой не видать ни лесов, ни полей, —рав-
нина гладкая, как ладонь.
Небо нависло почти над самою головою, и сырой,
густой воздух, скрадывая всю яркость цветов, нала-
гал на все какой-то матовый, серый оттенок.
Канал весь загроможден барками; наложенные го-
рою, набитые до того, что, кажется, бока их готовы трес-
нуть, барки двигаются тяжело и медленно, постоянно
сталкиваясь и останавливаясь. Длинный и почти не-
прерывный ряд мачт тянется по каналу в обе стороны и
теряется вдали, так что канала не видно, а мачты ка-
жутся рядом огромных шестов, разрезывающих зем-
лю. По правому берегу канала три пары лошадей
тащат три трешкота; на каждой из них по ямщику, ко-
торый, опустившись всем телом, лениво переваливает-
ся с боку на бок и для препровождения времени пере-
бранивается или с своими лошадьми, или с бурлаками,
которые постоянно попадаются навстречу. Бурлаки
идут семериками, ступают мерным, трудным шагом,
налегая всей грудью на свою лямку, прикрепленную
к бичеве. Они, обыкновенно, угрюмы, не обращают
внимания на крик и понуканья, которые сыплются на
них со всех сторон, идут, потупив глаза в землю и
молча уступают дорогу всякому. Их загорелые лица,
мощные члены, классические бороды и рубахи как-то
нейдут к их занятию. Они не веселы и не облегчают,
тяжкого труда тем мерным пением, которое раздается
на берегах Волги. Здесь они как будто попали не в
свою сферу. Там и сям небольшие кустарники, из-

редка чистенькие деревни полунемецкой, или, лучше
сказать, петербургской постройки и красивые домики
военной команды, надзирающей sa порядком на канале.
Но если зрение ваше утомляется однообразием этой
финской природы, зато слух никак не может пожало-
ваться на тишину ее: крик и стук почти не умолкают.
Команда лоцманов, перекличка их между собою и с
ямщиками и бурлаками, крик ямщиков, скрип никог-
да не мазанного руля, треск сталкивающихся судов,
говор и хохот на трешкотах составляют вокруг такой
хор, что голова кружится, утомленная и без того ти-
хим покачиванием трешкота. Сквозь этот шум, не*
сущийся с барок, с тихвинок, с берега, с трешкотов,
встречающихся и перекрещивающихся в сыром и тя-
желом воздухе, изредка и с трудом пробьется груст*
ная русская песня о чем-то неведомом, по поводу какой--
нибудь белолицей Маши.
В этом канале соединяются все водные системы се-*
верной и восточной России; а потому неудивительно,
что здесь можно видеть образчики всех народностей,
разбросанных по этому великому северо-восточному
пути; зато мне не удалось здесь встретить не только
ни одного жителя Малороссии, но даже ни одного
москвича или орловца. И на всем этом пестром смешении
лежит один оттенок, который легче чувствовать, не-
жели выразить, и который можно назвать новгород-
ским. Этот оттенок предприимчивости, подвижной торго-
вой жизни — готовность взяться за всякий промысел
совершенно отличает нашу северо-восточную Россию
от юго-западной, сидячей, мирной, сельской или уда-
лой казацкой. Здесь к одной и той же бичеве прицеп-
лены низовой, саженный бурлак, с правильной, загоре-
лой физиономией, и неуклюжее порождение татарского
и финского элемента, еще не выучившийся порядоч*
но говорить по-русски и непомнящий родства тептярь.
А там, на барке, на кулях, наваленных горою, стоит,
с шестом в руках, добродушный наивный костромич,
с наивно-детскою улыбкою и сумными, сметливыми гла-

зами; на корме же тихвинки охорашивается < обожжен-
ный ярославец, румяный, как майская роза. Здесь
слышится новгородское наречие, столь любезное ма-
лороссийскому слуху; там галицкое цоканье, там во-
логодское резко-протяжное «о». И это все сталкивается,
здоровается, перебрасывается прибаутками на про-
странстве канала в несколько сажен шириною.
На трешкоте сначала все улеглись спать, и только
к вечеру проснулись и оживились; из кают тоже повы-
лезли на палубу, за исключением одного торговца, ко-
торый проснулся на пароходе, чтоб съесть дюжину
вяленых сыртей на берегу и снова завалиться спать на
трешкоте. Так путешествует он по всей России и, по его
собственным словам, нигде не спит так покойно, как
на почтовой тележке; спит, а между тем карман его тол-
стеет не по дням, а по часам.
Мы с трудом завоевали себе место на скамейке, хо-
тя и то большая часть народа лежала на полу, в са-
мых живописных позах.
Над всей этой группой высилась фигура рулевого,
дюжего тихвинца, в красной рубахе и какой-то стран-
ной шапке, которая, вероятно, через десятые руки по-
пала с головы петербургского франта на эту рыжую,
косматую голову. На полном, лоснящемся лице его по-
стоянно скользила самая едкая улыбка. Он повелитель-
но осматривал толпу, расположившуюся у ног его,
осыпал ее насмешками, кричал за десятерых, не про-
пускал ни одной барки, чтоб не послать ей вслед ка-
кой-нибудь прибаутки, и ни одного человека на берегу
или на борте чужого судна, чтобы не попотчевать его
насмешкою. Более всех доставалось от него непомерно
толстому немцу, который для избежания излишних из-
держек притворился, что ни слова не понимает по-рус-
ски, и, развалившись на груде своих чемоданов, ста-
рался казаться равнодушным, хотя иногда насмешки
явно задевали его за живое. Рулевой сердился, что не-
мец не взял для себя особой каюты; но это было физи-
чески невозможно. Толпа рабочих, усевшись в кружок,

спорила с жаром. Дело шло о преимуществе ремесел, и
каждый выхвалял свое и порицал чужое. Петербургский
каменщик, превознося свое занятие, лгал немилосерд-
но; барочник-костромич слушал его внимательно, хо-
тя, повидимому, не верил его словам и твердо стоял за
свое непоседное ремесло; странствующий плотник по-
рочил их обоих, но когда бурлак хотел тоже вмешать-
ся в этот спор и защитить свое бедное занятие, то руле-
вой оглушил его такой насмешкой, что бедняк махнул
рукою, повернулся лицом вниз и, уткнув нос в свою
суконную шапку, скоро захрапел. В продолжение на-
шей дороги разговор часто превращался в общий спор,
в котором принимали участие все сидевшие на палубе;
но всегда этот спор оканчивался общим соглашением
на каких-нибудь сентенциях народной логики, вроде
следующих: «всякое ремесло хорошо, если сам хорош»,
«добрый человек везде уживется», «всякому свое»
и т. п. Далее сидело полдюжины баб, у которых платки
были надвинуты на самые глаза; они все пригорюнились,
поминутно зевали, охали и крестились. Одна каялась
во всеуслышание в своих прежних грехах: рассказы-
вала, какая она была гулящая и как надувала своего
мужа. Все слушали ее очень снисходительно и жалели
о ней, как будто бы она рассказывала о своей болезни.
Крестьяне очень снисходительны к слабостям своих
ближних и смотрят на беспутную жизнь или как на на-
важдение нечистого, или как на болезнь. Все эти бабы
отправлялись из Петербурга по своим деревням к Трои-
цыну дню, чтобы помахать зеленой веткой над могила-
ми своих мужей. Мужчины смеялись над ними, но они
отвечали на эти насмешки только покачиванием голо-
вы и смиренным вздохом. Крестьяне наши по большей
части скептики: их здравый смысл не может не по-
смеяться над иными поверьями, но они спускают стару-
хам их привычки, говоря: «это их дело!». А старухи —
это настоящие мешки, в которых предания старины и
предрассудки хранятся бережно и передаются от
предков к потомкам. Мне случалось видеть в наших де-

ревнях такие экземпляры старух, которые говорят, как
члены китайской академии наук, ходят не иначе, как
по строгим правилам; каждое движение их, каждое сло-
во совершается по какому-нибудь преданию, по какой--
нибудь пословице. Оттого лица их так важны, оттого
они так часто качают головой и сожалеют о заблужде-
нии молодежи. Только на женщинах можно еще видеть
древние костюмы различных племен, вошедших в со-
став России; они больше сберегают старые сказки, и да-
же язык их более, нежели язык мужчин, сохраняет
следы племенного различия. Чувство, предание, меч-
та преобладают в наших крестьянках, тогда как в муж-
чинах здравый, ясный смысл сглаживает все разли-
чия, и общий русский костюм, общий русский язык,
общая русская логика, недалекая, но сметливо-хозяй-
ственная, основанная на начале порядка, везде берет
перевес.
На корме также господствовало совершенное дру-
желюбие. Ее занимали человек двадцать бурла-
ков, которые в полном смысле слова лежали один
на другом и оказывали взаимные услуги известного
рода!..
В середине всей группы, возле самой мачты, на
полу, лежал высокий, сухой мужчина в сером дыря-
вом армяке. Его архангельская островерхая шляпа
была надвинута на самые глаза, и из-под нее падали
по плечам длинные пряди рыжих волос. Лицо его, ху-
дое, изрытое оспою, выражало суровую энергию; но
голубые глаза смотрели на всех ласково и с какой-то
особенной простотою. Чрез плечо его висела кожаная
сума, а у ног, босых и израненных, лежал огромный по-
сох и мешок с хлебом.
— Куда ты, любезный? —спросил я его, привле-
ченный его характерной физиономией.
— Збирав на циерковь божию, господине, а тепе-
рйци пробираюсь домой, в Вологодьцкую губернию,
в Тотюмьский уезд, в село Руцьи.
— И давно ты собираешь на церковь?

— Да уже двенадьцатый годоцёк, господине, на
цетвертую церковь вбираю.
— Да что же тебя заставило взяться за такую
жизнь, бросить семью и дом?
— Нет у меня семьи, господине; одна матуська
только, да и та у монастыри зивё; а зобираю по обеця-
нию, господине.
— Какое же обещание дал ты?
— Оно рассказаць ницаго, господине, мозьно, и
народу поуцение и себе покаяние, да длинно рассказы-
ваць, господине *.
Я хотел просить его, чтобы он рассказал мне свою
историю; но в это время у бурлаков, которые давно
уже спевались вполголоса, наконец, сложилась пес-
ня. Голоса были свежие и подобраны хорошо.
Все притихли, и я заслушался. Длинные, зауныв-
ные звуки невольно погружали в задумчивость. Вдруг
трешкот наш сильно покачнулся и затрещал. Он
увяз между какой-то огромной баркой и глинистым
берегом. Одна .сторона его поднялась выше другой и
села на мель. От неожиданного удара лошади, тяну-
щие бичеву, сильно попятились назад и чуть-чуть
вместе с ямщиком не свалились с берега, что, говорят,
иногда случается.
— А! Чтоб вас! Заснули! — закричал снова руле-
вой, умолкнувший было на время.
С барок отвечали такими же приветствиями; крик
скоро сделался общим и огласил сырой, тяжелый воз-
дух. Но никто не трогался с места: всякому жаль было
расстаться с покойной позой, которую он себе вы-
брал. Однако делать было нечего, трешкот сам реши-
тельно не хотел сдвинуться с места; ему, кажется, так-
же приятно было задремать на тинистом дне канала;
и рабочие на нашей и на соседних барках начали по-
дыматься с своих теплых логовищ. Наконец, после
* Я мог запомнить только несколько звуков этого смешан-
ного наречия и потому за полную верность не отвечаю.

немногих усилий и бесконечного числа зевков, треш-
кот снова съехал в воду.
Во время этой суматохи какому-то бродяге удалось
тайком перебраться с берега на трешкот бесплатно. Он
сначала притаился между бурлаками; но когда мы от-
валили, он высунул свою лысую сократовскую голо-
ву, которая обязательно улыбалась. Розовые губы его
и красные стеклянные глаза показывали, что он на-
ходится в нетрезвом виде. На трешкоте оказалось мно-
го его знакомых, которые сказали мне, что Федюшка
Лысый (Федюшке было лет пятьдесят с лишком) по-
стоянно пьян и уже несколько лет только и делает, что
таскается по берегу канала, да норовит, как бы бес-
платно прокатиться из Шлюшина в Ладогу, или обратно.
Часто ему приходится купаться в канале и пробовать
кулаков рулевых; но ничто не может излечить его от
странной мании кататься до зимы по каналу. Федюшка—
невысокий, широкоплечий мужик, с высоким лбом и
вздернутым носом. На голове у него и в бороде не-
много волос, а на плечах только обрывки рубахи и си-
него испачканного кафтана. Он обыкновенно весел,
любит компанию и сидит смирно, только бы везли его.
Но в этот раз он уж чересчур развеселился и, не-
смотря на угрозы рулевого, бурлил, не умолкая. На-
конец, рулевой, видя, что он никак не унимается, при-
вязал его к носу трешкота и, сняв с него картуз, за-
бавлялся, йоливая беспрестанно водою лицо дарового
седока. Несчастный жмурился, отворачивался, то
сжимал рот, то широко раскрывал его, чтобы просить
пощады, но вода заставляла его молчать. Напрасно он
старался высвободить свои руки из веревок и глядел умо-
ляющим взором вокруг: рулевой продолжал поливать
его, останавливаясь только по временам, чтобы за-
черпнуть воды. Некоторым пассажирам стало жаль
бедняка и они упросили рулевого, чтобы он развязал
его; но не успел тот исполнить их просьбы, как Фе-
дюшка выскользнул у него из рук и полетел в канал.
К счастью, место было неглубокое, и Федюшка успел

скоро выбраться на берег; грязь валилась с него ком-
ками, и лысую голову прикрывал толстый слой ила.
Он отряхнулся и потребовал своей фуражки, а когда
ее бросили ему, он очень вежливо расшаркнулся ру-
левому и сказал ему:
— Умен ты, брат Егор: знаешь, как с пьяным об-
ходиться надо. А вы, дураки, что мне руки развязали и
пьяного послушались!—прибавил он, грозя своим
благодетелям, тронувшимся его отчаянными мольбами.
Федюшка долго гнался за трешкотом, но так как его
не принимали, то он послал всех нас в теплое местеч-
ко и, растянувшись на песке, сложил руки на груди
и заснул сном ребенка.
— А ведь был человек, —сказал рулевой, махнув
рукой.
Уже было около полуночи, и «одна заря спешила
сменить другую». Огни, разложенные бурлаками на
берегу, погасли в сыром воздухе, и только кое-где
еще двигались возле них громадные фигуры детей сте-
ли, сбиравших по болотам хворост и листья, чтобы под-
держать беспрестанно гаснущее пламя и сварить за-
поздалую кашу. Небо было закрыто тучами, и вокруг
все та же мокрая и бесцветная пустыня. Я задумался,
и когда обернулся, то на палубе все уже храпели, раз-
валившись в самых живописных позах, перемешав ру-
ки и головы, прикрытые армяками и тулупами. Толь-
ко рулевой ворочался на своем скрипучем руле, да
толстый немец возился с больными зубами и ворчал се-
бе под нос. Вдали слышен был глухой шум озера. Оно
еще не могло успокоиться, и по временам на горизонте,
сквозь ночную тьму, прорезывались белые гребни его
волн. Края неба начали румяниться, болота закури-
лись туманами; но ни одна птица не приветствовала
утра. Становилось холодно, и я отправился в каюту.
Долго я ворочался с боку на бок на узеньком
диване. Несносный беспрерывный, пронзительный
скрип руля, тяжелое стуканье трешкота то об барки, то
об берег и чья-то возня на палубе долго не давали

мне покою. Товарищ мой храпел давно и только иног-
да покрикивал во сне, вероятно, воображая себя на
охоте. Наконец, и я начал было дремать, как вдруг
страшный треск раздался у меня над головой и что-
то тяжелое опустилось к нам в каюту. Напрасно я упи-
рался в него руками и ногами: оно все опускалось ни-
же и ниже и, наконец, наполнило собою все углы на-
шей каюты. Я задыхался. Охотник кричал: ему, ве-
роятно, почудилось, что его давит медведь. Собака,
лежавшая на полу, заметалась спросонья и жалобно
завыла.
— Да что это такое? — наконец закричал; я, не
будучи в силах далее выдерживать страшной тяжести.
— Verzeihen Sie mir, meine Herren, meine liebsten
Herren, — пищал кто-то над самым моим ухом.
Охотник кричал и, кажется, кусал толстого немца.
Мне тоже приходилось невтерпеж. На палубе нако-
нец зашевелились.
— Эге! да никак немец-то у меня всех господ пе-
редавил, — раздался голос рулевого. — Вишь каков!
и как его угораздило! Четыре доски продавил!. Егор, а
Егор, подь-ка сюды! глянь-ка, какая оказия приклю-
чилась.
— Говорил, надо доску переменить: давно гнила
была, —отвечал сердитый и сиплый голос Егора.—
Еще намеднись Васька Косой две сломал.
— Эх-ма! Вот оно что! Вот так оказия! — говорил
рулевой, постукивая каблуками о края пролома.
— Да что вам здесь нужно? — закричал я немцу,
упираясь в него руками и ногами, с отчаянием чело-
века, которого душат. — Убирайтесь! Что вам здесь
нужно!?
— Нишего, совершенно нишего! Я так только нем-
ножко, einwenig, bei Gott, немножко, я сейшас, сей-
шас, вы только немношко, немношенько потерпите, —
пищал немец самым сладким голосом, продолжая мед-
ленно опускаться в каюту, так что у меня наконец за-
хватило дух.

Я сделал отчаянное усилие и успел, наконец, кое-
как высвободить голову, хотя все еще не мог двинуть-
ся ни рукой, ни ногой.
— Да тащите же этого лешего, тащите! — вопил
охотник, которому, вероятно, приходилось хуже мое-
го. — Ведь это, наконец, бог знает что такое!
— Да чем его вытащить! — продолжал рассуж-
дать Егор, не трогаясь с места. — Ишь его как уго-
раздило! Иван, а Иван! Подь-ка, разбуди Семена да
хомутников-то кликни; а то одним его не вытащить.
Надобно доски переменить... две только маленько и
подгнили... а теперь четыре меняй. Степан, а Степан!
Ну что же ты стоишь? Разбуди народу-то!
— Милостивый государь! — продолжал охотник
уже умоляющим голосом. —Милостивый государь,
Herr, любезный Herr... как вас там?., отодвиньтесь
хотя немножко.
— Aber, ей бог сейшас...
— Aber, aber! Да прими хоть локоть, проклятый!
Прямо под ложечку уперся..
Немец сделал нечеловеческое усилие и провалил-
ся совсем, и мы с трудом успели добраться до отвер-
стия и вылезли на палубу.
— Ух! Слава тебе, господи! —произнес охотник,
вставая и расправляя измятые члены.
Но в каюте продолжалась отчаянная борьба; со-
бака защищала жизнь свою и впилась в толстяка, ко-
торый душил ее.
— Собака, собака моя! — кричал охотник, узнав-
ший, наконец, в чем дело. — Послушайте, милостивый
государь! если вы задавите мою собаку, — продолжал
он, нагнувшись к пролому и грозя туда кула-
ком, — если вы задавите мою собаку, то и не думай-
те... она стоит пятьсот рублей, пятьсот рублей сереб-
ром... слышите ли вы?
Немец только кряхтел.
— Да скажите ему по-немецки, чтобы он не давил
моей собаки! — обратился ко мне охотник отчаянным

голосом, но в это время собака выскочила на палубу
и, дрожа всем телом, начала лаять в отверстие.
Наконец, кое-как, после бесконечных усилий и с
помощью бурлаков, успели вытащить бедняка на ве-
ревках; потом снова кое-как закрыли дыру, и, вероят-
но, оставили эту мышеловку до новой оказии.
Мы опять отправились спать, и, утомившись борь-
бой, я скоро заснул богатырским сном.
Когда я проснулся, солнце было уже очень высоко,
и мы подвигались быстрее вчерашнего. Я вышел на-
верх. Охотник был уже на палубе и гладил собаку,
которая еще ворчала и огрызалась на бедного тол-
стяка.
Народу поубавилось; многие разошлись поутру,
и все как:то приутихли. Я присел на лавочку. Та же
печальная картина, все тот же мокрый, серорыжева-
тый финский ландшафт. Езда на трешкоте начинала
мне надоедать. Но вдруг вдали показалась Новая Ла-
дога, и все оживились. Разом заговорили, зашевели-
лись. Рулевой заголосил пуще прежнего и пуще преж-
него начал сыпать насмешками, не пропуская никого.
— Эй вы, хомутники! — кричал он смиренно гну-
щимся бурлакам. — Что хомуты-то не вычистили?
Долой хомуты-то!
Но хомутники, не отвечая ни слова, смиренно от-
стегивали свои лямки от бичевы и опускали ее в воду,
чтоб дать пройти трешкоту. Казалось, они так прислу-
шались к насмешкам, что считали их за обыкновенный
разговор и решительно не обращали на них никакого
внимания. Но вдруг рулевой притворился добряком
и закричал бурлакам:
— Бог помощь, ребята!
— Спасибо! И вам помогай бог! — отвечали они в
один голос.
— Что ж это, ребята, семеро вас тянут
и ни один не схрамлет?
Не успел рулевой выговорить этих слов, как вся
толпа бурлаков залилась страшною бранью. Они оста-

новились; мужественные лица их выражали угрозу,
и долго грозили они нам вслед кулаками* и взглядами.
Я смотрел в недоумении на эту картину. Рулевой хохо-
тал и уже начинал разговор с барочниками, везущими
дрова.
— Эй вы, барочники, божьи дети! Пока доедете,
весь хлеб переедите. Кушайте, кушайте кашу, брыз-
нуть бы воды вам в чашу.
Барочники ворчали.
— Хлеб да соль, ребята! — продолжал рулевой,
как будто ни в чем не бывало.
— Хлеба кушать! — отвечали они в один голос.
— Спасибо, спасибо, ребята! А у меня к вам дель-
це есть, — продолжал рулевой, — дядюшка Про-
хор письмо послал.
И барочники не могли перенесть этих слов, побро-
сали ложки, схватили шесты, и самые звонкие эпитеты
долго провожали нас.
Я не мог добраться, что за горечь скрывается в
этих бессмысленных словах; но при многочисленных
пробах они всегда производили одинаковое действие, и
притом, если про дядю Прохора говорили бурлакам,
то они нисколько не обижались, а напротив, испуска-
ли дружный хохот, означавший: «молод ты еще зубы
скалить!» и, наоборот, приветствие, назначенное бур-
лакам, нисколько не трогало барочников. Смысл этих
выражений потерян, как потерян смысл насмешек над
пошехонцами, которые, как нарочно, умны и сметли-
вы. Бог знает, из каких далеких времен идут эти по-
говорки; но всего страннее то, что, потеряв всякое зна-
чение и всякий смысл, они сохранили горечь, скрытую
в них, и она пробивает толстую кожу барочника и бур-
лака, которой не пробить и самою едкою бранью. Вооб-
ще, наше речное судоходство сохранило в себе много
следов глубокой древности и чисто русского происхож-
дения. Чрезвычайное разнообразие речных судов, их
национальные названия, множество поговорок и тех-
нических терминов, относящихся к судоходству, мно-

жество обычаев, соблюдаемых безмолвно (tacitu con-
sensu), устройство артелей, символические числа, —
все говорит о древности здешнего речного судоход-
ства... Но вот Ладога.
Глава III
Волхов
В Ладоге я оставался ровно столько времени, сколь-
ко нужно было, чтобы взять лошадей и поесть ухи из
знаменитых волховских сигов. Скучный, формальный
вид торгового городка решительно не вызывает любо-
пытства. Новая Ладога вполне соответствует Шлис-
сельбургу; да берег, если можно, кажется еще ниже.
Весь город расположен на отмели, на которой преж-
де, вероятно, происходило впадение Волхова в озеро;
но теперь озеро блестит вдали, за рядом островков и
рыбачьих хижин, из-за которых выглядывает часто-
кол мачт. Город создан новою промышленностью и
потому утомительно-однообразен. Только канал, в
который прекрасными шлюзами впускается волхов-
ская вода, набитый барками, оживляет несколько
тишину купеческого городка.
Ухарский ямщик лихо выкатил из Ладоги, но тот-
час же за заставой увяз в песках, и лошади потащились
шагом, колеса едва двигались и, шумя, разрезали сы-
пучий песок, который, как вода, тотчас же снова за-
ливал наши следы. Скоро мы очутились в совершенно
песчаной пустыне. Повсюду глубокий, сыпучий песок.
Изредка, кое-где, зеленеет жалкая травка да там и
сям на обсыпавшихся песчаных буграх торчат кри-
вые деревца, держащиеся бог знает какими средства-
ми в этой безжизненной почве. Чем далее, тем хуже,
и жалкие, приземистые .рощи кривых сосен и елок ни-
сколько не утешали нас. Солнце пекло невыносимо;
лошади чуть ступали, побрякивая бубенчиками, и,
пользуясь случаем, ямщик дремал.

Нет никакого сомнения, что эти пески занесены
сюда Волховом. Они совершенно непохожи на тот кра-
сивый гранитный песок, которым финляндские ска-
лы усеяли берега озера возле Шлиссельбурга. Но
теперь Волхов уже с незапамятных времен, даже вес-
ною, не потопляет этого пространства, хотя берега его
здесь очень низки. Основываясь на этом, можно пред-
полагать, что эти пески нанесены сюда Волховом еще
тогда, когда устье его было гораздо выше и западнее
теперешнего*, а воды Ладожского озера захватывали
более южного берега, что, кажется, было не весьма дав-
но, и Старая Ладога (находящаяся теперь верстах в
десяти от Новой, и следовательно, от устья Волхова
в озеро) была построена при самом устье. Упадок воды
в Ладожском озере — факт, не подлежащий сомнению;
только о причинах его можно толковать различно. От
нечего делать я прибегнул было к общему мнению всех
иностранцев, путешествующих по России, которые
большую часть дороги любуются своим ямщиком, и
начал уже-находить много художественной красоты
в его медленной грации, много мысли в его загорелом,
красивом лице и много скрытого чувства в его свет-
лых, как небо, ничего не выражающих глазах, —как
вдруг свежий ветерок, полный роскошной прохлады,
пахнул мне прямо в разгоревшееся лицо и разбудил
задремавшего ямщика.
Налево между холмистыми берегами заблестел
Волхов, а прямо перед нами зазеленели небольшие воз-
вышенности, уступами подымающиеся вдаль. Песок
начал мелеть, покрываться травою, и грунт более твер-
дый зазвучал под колесами нашей телеги. Ямщик и
лошади пробудились, -и тройка бодро побежала на эти
веселые холмы. Перед нами мелькнула деревня, так
* А исток Невы был южнее и восточнее, так что этим несколько
объясняется странная ошибка Олеария, который говорит, что
Волхов протекает Ладожское озеро и, пересекая Неву, впадает
в море. Не показался ли ему Волховом один из рукавов Невы,
вид которой, без сомнения, изменился?

удачно названная Красным, или Прекрасным Остро-
вом; за нею мы спустились с бугра только затем, что-
бы потом подняться еще выше, и очутились в Старой
Ладоге. Это теперь небольшое село Успенское, сохра-
нившее еще несколько свой городской вид, хоть боль-
шая часть жителей выселена в Новую Ладогу еще
Петром Великим. Дома раскиданы по холмам и окру-
жены садами и огородами. На нас повеяло запахом
малороссийского местечка, которому подобное что--
нибудь так трудно отыскать в Великой России. Все
было мирно и тихо вокруг; промышленность отхлыну-
ла далее вместе с водами озера.
Взобравшись на возвышенность, на которой рас-
положена Ладога, я оглянулся назад. Из-под ног мо-
их уходила вдаль до самого горизонта скучная пес-
чаная равнина, покрытая кое-где пятнами желтой
зелени, и редкие лески торчали там и сям. Зеленый вал,
на котором я стоял, понижался к западу и рассыпал-
ся потом в отдельные холмы. Мне невольно пришло
на мысль, что этот вал был берегом острова в то вре-
мя, когда возвышенная равнина, ожидавшая нас впе-
реди, омывалась, с одной стороны, Волховом, а с дру-
гой — водою Ладожского озера. За селом я сошел с
телеги и взобрался на огромный курган, возвышающий-
ся на самом берегу Волхова.
Как все изменилось, с незначительным поднятием
почвы, которая возвышается здесь по обеим сторонам
Волхова, подобно холмистому зеленому острову по-
среди болотистого и песчаного моря! Здесь отовсюду
веяло свежестью, миром, довольством и полнотой.
Взору, утомленному бедностью финских болот, отрад-
но было носиться по этой светлой, живой, разнооб-
разной равнине, останавливаться на этих холмах,
округленные формы которых облиты яркою зеленью,
скользить по этим долинам, раскрывающимся до са-
мого горизонта, и различать там вдали веселые дерев-
ни и кресты сельских церквей, сверкающие на солн-
це. Все здесь свежо, зелено; округленные формы рощ

так не похожи на общипанные, мокрые лески, которые
мы оставили за собою. Но эта хорошенькая местность
всей красотой своей обязана одной природе да еще
остаткам минувшей жизни, рассыпавшей вокруг валы,
зеленые курганы и развалины. Яркие полосы хлебов,
которыми так испещрены разлоги наших центральных
равнин, здесь мелькают только кое-где, как остров-
ки на этом взволнованном море зелени; деревни тоже
могли бы быть гораздо чаще. Может быть, каменистая,
подпочва, которая в некоторых местах почти выгля-
дывает наружу, может быть, множество эрратических
камней, которыми усеяны вершины здешних холмов,
были причиною такого безлюдия; но всего вероятнее,
что торговая деятельность по Волхову и каналам
увлекла народонаселение этого красивого уголка. А как
бы хотелось, чтобы все это взволнованное поле напол-
нилось и заколыхалось тучными жатвами, а все эти
грациозные холмы покрылись деревнями! Эта мест-
ность как будто вырвана из центральной России и бро-
шена сюда посреди финских болот. Любуясь этим кра-
сивым, чисто русским ландшафтом, я легко понимаю,
какое чувство заставило новгородцев остановиться
зДесь, когда они пробились сюда в первый раз через
псковские пески, новгородские и тверские болота:
человек так любит находить на чужбине картины сво-
ей родины. Но, выбрав по чувству, новгородские сла-
вяне не обманулись и в расчете, потому что не могли
найти места, которое бы соответствовало более их
историческому назначению. И это не простая случай-
ность: таинственные законы судьбы народа выраже-
ны в формах его страны, а непосредственное детское
чувство народа — лучший угадчик этих законов. На-
род выбирает место для первых поселений своих под.
влиянием этого непосредственного чувства, этой бес-
сознательной любви к природе своей страны, характер
которой он выражает в себе; но в то же время, самый
умный расчет не мог бы сделать выбора выгоднее для
народной жизни. Это совпадение законов истории зем-

лй и истории ее народа легко объяснить: местность кра-
сива там, где она характерна, где в формах ее, как в
гигантских буквах, блещет мысль, которой везде и во
всем ищет человек; а характерна местность там, где
собираются и выражаются яснее разнородные силы
страны. Вот почему местоположение наших древней-
ших городов всегда живописно, а вместе с тем имеет
глубокий исторический, географический и экономи-
ческий смысл. Киев завладел последним отрогом Кар-
патов, последнею ступенью в ту равнину, на которой
должна была развиться славянская жизнь в самостоя-
тельную особенность. Смоленск возник на последнем
уступе холмистой великорусской равнины в литовские
болота; Владимир выбрал себе живописные берега
Клязьмы и внес славянское владычество в финские
леса; Москва разлеглась на холмах, в которых сливают-
ся в гармоническое целое все разнообразные характе-
ры русских местностей. Переяславль глядится в воды
озера чистого, как кристалл. Один Ростов жмется к
болоту, да и то потому, что основание ему положено
финнами. Даже для постройки Юрьева, нынешнего
Дерпта, Ярослав выбрал самую живописную мест-
ность, какая только нашлась на однообразной прибал-
тийской низменности.
Так и здесь: среди мрачной финской природы сла-
вяне отыскали этот светлый островок, так живо напом-
нивший им их южную приднепровскую родину, и по-
святили его своему светлому богу Ладо. Как должны
были радовать сердца их веселые песни этому мирно-
му, чисто славянскому божеству, посреди бесконечных
лесов и болот, таинственных и грустных! Я не пони-
маю, почему Ладога должна быть необходимо норман-
ской Алдогой, или Альдеаборгом*, а не городом сла-
вянского Ладо; окончание «г а» нисколько этому не
мешает. На нашей северной Украине норманская, фин-
* Мюллер, Ugrisher Volksstamm.

екая и славянская жизнь часто перевиваются в такие
узлы, которые нелегко распутать.
Альдеаборг—старый город, в противоположность-
Новгороду; Гольсмгард — город-остров, и город бога
Ладо, по одинаковому праву, могут быть прило-
жены и, без сомнения, прилагались к этой местности.
Припомним только название Иомсбурга, этой древней
сечи, в котором начало И о м, название финского бо-
жества, соединено с немецким окончанием бург,
и в которой под этим финско-норманским именем
скрывается так много славянского. Таких археологи-
ческих узлов немало наделала известная страсть нор-
манских скальдов вносить в свои саги чужие предания
и приписывать своим героям чужие подвиги: они даже
из Ромула и Рема сделали немецких рыцарей. Что под
именем Новагорода, стоящего на озере Музиане (Майск,
впоследствии Ильмень), о котором говорит Иорнанд,
как о самом северном населении славян, необходимо
разуметь нынешний Новгород, в этом нет сомнения,
как и в том, что именем Старого города Альдеаборга
называлась Ладога; но был ли это вместе и загадочный
Славянск, это неизвестно. Впрочем, Славянском мог-
ли называться и Новгород и Ладога, в то время, ког-
да тот или другой из них был главным сборным ме-
стом торгового племени славян.
Глядя на эту местность, наполненную развалина-
ми, зелеными курганами и остатками валов и степ, рас-
считывая, как была она важна для той полувоенной
торговли,, которая усыпала монетами наш великий вод-
ный путь, чувствуя, как льнет мое сердце к этим хол-
мам и разлогам, я невольно убеждаюсь, что здесь был
один из первых постоянных лагерей речных, полувоен-
ных, полуторговых дружин, когда, двинутые с юга,
они завладели узлами Пейпуса, Ильменя, Бела-озе-
ра, — узлами, в которые связываются все водные нер-
вы России. Устроив крепость в Ладоге, новгородцы
разом получили возможность владычествовать над
финскою окрестностью и закрыть норманским лодкам

вход в свою речную область, потому что в то время эта
возвышенность с обеих сторон была окружена лесами
и болотами, проходимыми только для бродячих фин-
нов. Смелый норманн, отправлявшийся грабить бо-
гатый Асгард, не мог миновать этого речного дефиле
и должен был пройти его под градом стрел и камней,
которые так удобно было сыпать с высоких и утеси-
стых берегов. Но этого мало: впереди ждали их страш-
ные пороги, и они должны были во что бы то ни стало
вытащить свои лодки на берег или тащить их на верев-
ках, по способу, описанному Олеарием. Вот почему
новгородцы так дорожили этою местностью и, осно-
вав здесь крепость, посадили в ней старшего князя
варяго-русской дружины. Утвердившись в Ладоге,
предприимчивые новгородцы не остановились, но осно-
вали крепость и при истоке Невы, на острове Зелен-
це — нынешний Шлиссельбург, и, устроив свои сно-
шения с ганзейскими городами, очистили этот путь от
разбойников, которые тогда страшны были здесь не
менее, чем впоследствии в низовьях Волги. Шведы уже
гораздо позже оценили важность этой местности и
стремились в продолжение нескольких столетий отнять
ее у русских; они предчувствовали, какая гроза выле-
тит на них из этой гавани. Орешек, как центр всего
пути, беспрестанно переходил из рук в руки, потому что
этот островок был ключом от тех сокровищ, которые
так верно, так заботливо перечислял Густав-Адольф,
завещая своим подданным упорно хранить их от рус-
ских. Петр Великий окончил эту тысячелетнюю борь-
бу, начатую новгородцами еще до Рюрика, и невда-
леке от первой столицы русских князей основал
новейшую. Так история наша окончила свой первый
полный круг, чтобы начать новый, обширнейший. Заме-
чу, между прочим, что речные острова были любимым
местом славянских дружин, да и вообще славян, селив-
шихся по рекам и забиравшихся по ним в средину чуж-
дых им племен; таковы Хортица, Черкасск, Уральск
и Тамань, Белобережье; таковы Ладога и Орешек;

такова большая часть городов в польских королевских
Пруссах; таков самый Иомсбург, относящийся к Ви-
нете, как Запорожская Сечь к Киеву.
Развалины так называемой Рюриковской крепо-
сти лежат на самом берегу Волхова; они сложены чрез-
вычайно крепко из местных материалов: плитняка и
эрратических блоков, которыми природа так щедро
снабдила эту местность. Возле каменных развалин
видны остатки земляных валов, принадлежащих, ве-
роятно, древнейшей крепости, о которой говорит Не-
стор, потому что каменная воздвигнута новгородцами
только в VII столетии. На этих валах расположены те-
перь огороды и смиренно процветают лук и капуста.
Но всего более поражается внимание множеством мо-
гильных холмов, раскинутых здесь по обоим берегам
Волхова и невдалеке от него, на высоких холмах. Эти
курганы очень правильны и подымаются куполами;
некоторые из них огромны, все поросли яркою зеленью,
а иные — живописными купами деревьев. Они красно-
речиво напоминают, что на этой границе славянского
мира много пролилось нашей и враждебной крови.
Но можно ли сказать наверное, кто спит под этими на-
сыпями? А может быть это только сторожевые холмы,
подобные казацким и киргизским, или языческие мо-
лельни. Как нарочно, решительно все народы, сталки-
вавшиеся на русской почве, имели обычай увеко-
вечивать курганами память своих героев. Таинст-
венный чудин, славянин, норманн, киргиз, калмык,
казак и крымский татарин усыпали курганами рус-
скую землю, и едва ли удастся археологии отыскать
твердые законы,* по которым можно бы было угады-
вать различное происхождение этих таинственных
памятников по их внешней форме. Некоторые из здеш-
них курганов, говорят, были разрыты, но в них на-
шли какие-то остатки железных орудий. Бока
некоторых курганов обвалились в Волхов, но кроме
насыпной земли ничего не видно.
Налюбовавшись на прекрасные окрестности, на-

бродившись по развалинам крепости и намечтавшись
вдоволь над курганами, я снова взобрался на телегу,
и ямщик, успевший в это время выспаться, снова по-
мчался далее.
Дорога идет по левому берегу Волхова, все по та-
кой же высокой, холмистой, живописной равнине. В
противоположность другим русским рекам, оба бе-
рега Волхова здесь высоки и круты, потому что Вол-
хов не прислоняется к возвышенностям и не подрывает-
ся под них, как, например, Волга и Ока и большая часть
русских рек, не ищет обойти их, как, например, Дон,
но смело прорывается сквозь них. Обрывистые берега
Волхова в некоторых местах завалены серозеленова-
тыми грудами искрошившегося плитняка; но в других
они возвышаются гладкою, будто выполированною
стеною, испещренною геометрически правильными па-
раллельными слоями. Тяжелые барки чуть движутся
внизу по мутной влаге; но в двух шагах от высокого
берега видны только их разноцветные флаги. Про-
ехав мимо Николаевского монастыря, за которым на
высоком холме еще высится могильный курган, мы
остановились, чтобы посмотреть ломку плиты. Под
небольшим слоем намывной земли, в "которую до по-
ловины врылись эрратические блоки, идут разноцвет-
ные слои плиты; они тонки, отделяются хорошо и
необыкновенно, геометрически параллельны между со-
бою. Порядок их тот же, что и при Старой Ладоге, ко-
торый замечен Мурчисоном. Работники, начиная лом-
ку, стараются сначала отыскать трещину, которая идет
вертикально и перерезывает все плаоты. Этот отрез
совершенно перпендикулярен и необыкновенно гла-
док, наполнен глиной, в которой изредка попадаются
куски медной руды. Что могло произвести такие раз-
резы? Неужели подземный удар, выдвинувший эти
холмы? Но в таком случае, могли ли бы они быть так
правильны, так гладки и самые слои не должны ли
бы следовать тогда всем прихотливым понижениям и
повышениям почвы? Но этого не видно; напротив, слои,

доходя до какого-нибудь понижения почвы, вместо то-
го, чтобы понижаться вместе с нею, вдруг пересекают-
ся и снова начинаются там, где почва возвышается,
как будто эти впадины произошли уже после подня-
тия холмов.
Ночевать я остановился в селе Ильинском, где кра-
сивая новая церковь привлекла наше внимание. Она
нравится своей простотой и какою-то легкою грациею,
которую сумел передать ей архитектор, г. Сычов, об-
ладающий, как видно, тонким вкусом и знанием дела.
На другой день я спешил к знаменитым порогам. Еще
издали слышен их шум; а подъехав к берегу, я увидел
прекрасную картину: вода во всю ширину реки пе-
нилась и клубилась; и хотя пороги нигде здесь не об-
разуют водопадов, но падение реки в некоторых ме-
стах так велико, что вода несется с быстротой стрелы —
по выражению Олеария — и, ударяясь о камни, раз-
летается в пыль и пену. Довольно одного простого
взгляда, чтобы убедиться, что здесь река не только
встречается с каменными громадами и пробивается
между ними, как, например, на Днепре, но ниспадает по
ним, как по уступам. Не знаю, до какой степени вер-
но измерение, которое дает всего падения Волхову не
более сорока восьми футов, но то, что две трети этой
высоты принадлежат девяти верстам, занимаемым эти-
ми порогами, нисколько не кажется преувеличенным *.
Все это девятиверстное пространство разделяется по-
рогами на несколько площадей, которые заметны для
простого глаза, лежат одна выше другой, уступами;
оттого-то и берега реки за порогами значительно ниже,
а за Вындиным островом спускаются почти до уровня
воды, хотя большого спуска с того высокого простран-
ства, по которому мы ехали, нигде не заметно. Самые
опасные пороги у села Петропавловского,'которое стоит
на правом берегу; а на левом, против него, постав-
* Волхов еще имеет пороги, но те не так значительны и страш-
ны только своими отмелями.

.лен каменный крест, к которому, конечно, много взо-
ров обращалось с горячею мольбою.
Спустившись с крутого берега, в котором во мно-
гих местах между слоями просачиваются ключи, я
пробрался по груде плитняка в реку к самым порогам.
Сначала от шума и блеска воды у меня закружилась
голова. Во всю ширину реки, в тысяче местах вода кру-
жится, ревет, бьет ключом и пенится, и это тем более
поразительно, что решительно не видно достаточной
причины такому бешенству волн: кажется, как буд-
то волны выбрасываются снизу каким-то подводным
1вулканом. Гряды почти нигде не выглядывают наружу,
а только видны шевелящиеся, прибитые по ним груды
разбитой плиты. Этой плиты здесь так много, что не ме-
шало бы ее вытащить. Еще со времени Петра Великого
начались попытки расчистить как эти, так и другие по-
роги Волхова; но все эти попытки оказались более или
менее безусцешными, а произведенные при Екатерине 11,
показали, что простое уничтожение порогов ведет
за собой обмеление Волхова и вследствие того появле-
ние новых камней, новых порогов. Обводный канал так-
же едва ли здесь возможен, судя по высоте берегов и
по мелководью и слабому падению Волхова. Несчаст-
ные случаи нередки; но самый важный убыток проис-
ходит от замедления, потому что незначительный бо-
ковой ветер делает проход невозможным. Гряды поро-
гов следуют недалеко одна за другою, а проходы сквозь
каждую из них лежат то у одного, то у другого бере-
га, так что барку должно поворачивать быстро и
управлять поперек течения, а потом направлять в самые
ворота, тогда как некоторые из них не более как на
вершок шире тяжелых, неуклюжих и утлых барок,
постройку которых тщетно старался улучшить Петр
Великий. Опытность, ловкость, сила и сметливость та-
мошних лоцманов изумительны. Это искусство пере-
дается наследственно от отцов к детям, и им занимает-
ся с незапамятных времен несколько прибрежных
деревень. Еще в договоре Ганзыс Новгородом, 1269 го-

да, упоминается о плате, которую должны были да-
вать иностранные гости лоцманам. В лодках через по-
роги перевозят женщины и так ловко, что каждый без
боязни может вверить себя этим волховским нереидам.
Пороги еще замечательны в том отношении,, что по сю
сторону их (к Ладожскому озеру) почти совершенно
не видать окаменелостей, тогда как по другую их сто-
рону до Вындина острова огромные куски плиты со-
стоят насквозь из одних сплющенных раковин. За Вын-
диным островом, где берега Волхова снова понижают-
ся, исчезают и обломки плиты и окаменелости, так
что последние можно находить не более, как на про-
странстве двух или трех верст, — но зато в изумитель-
ном изобилии. Прибрежные крестьяне, от нечего де-
лать, часто, сидя на берегу, вытаскивают их из песка,
дивуются ими и дают характеристические названия
этим ракумкам.
Глава IV
За Волховом
Я переехал реку у Гостинопольской пристани, на-
звание которой напоминало мне, что здесь ганзейские
гости расплачивались с лоцманами, и отправился пря-
мо в середину волока между Сясыо и Волховом, в село
-Усадницы. Еще с полверсты провожали меня веселые
волховские холмы; но потом телега покатилась по про-
селочной дороге, ровной и гладкой, как ладонь. По
обе стороны засеменил реденький хвойный лесок, пло-
хо прикрывавший ржавую землю с бедной болотной
растительностью. Местность казалась гораздо ниже
той, которую я оставил позади, хотя я нигде не заметил
значительного спуска; а ряды эрратических блоков,
которые обыкновенно располагаются только на возвы-
шенностях, и глубокие русла речек показывали ясно,
что я нахожусь попрежйему высоко над уровнем Ла-
дожского озера. Эти речки, вероятно, были прежде весь-

ма значительны, а теперь они едва-едва пробираются
по грудам камней, в крутых и высоких берегах, в ко-
торых, без сомнения, под прекрасным дерном таится
хорошая плита, а может быть и каменный уголь, не-
большие куски которого недаром попадаются иногда
в Волхове. Посреди беспрерывного надоедающего
леска там и сям попадаются прогалины, занятые тощи-
ми лугами и плохо обработанными рыжеватыми поля:
ми. Они расположены не смежно, но раскиданы без
всякого порядка и не предвещают близкого появления
деревень, потому что находятся от них в неопределен-
ном расстоянии и где попало. Эта странность прежде
всего бросается в глаза тому, кто привык видеть в цен-
тральной России поля, расстилающиеся разноцветны-
ми коврами вокруг сел и деревень, расположенных по
скатам холмов, вершины которых украшены рощами.
Такое беспорядочное расположение полей, конечно,
весьма некрасиво для глаз и вредно для хозяйства, но
тем не менее оно очень характерно и имеет историче-
ский смысл. Чудские племена, эти аборигены лесистых
болот, бродили по ним, занимаясь охотой, рыбной лов-
лей, а иногда торговлей. Они не пренебрегали и земле-
делием, но только не решались отказаться радиьего
от своих бродячих привычек, без которых и финн не
финн. Останавливаясь на время, они строили свои
юрты-избы, прототипы наших курных изб; выжигая
лес, засевали эти огнища и пали и покидали их до
осени, а осенью, возвращаясь со своих охотничьих про-
мыслов, собирали хлеб и потом снова брели далее.
Паллас и Лепехин застали еще остатки такого хлебо-
пашества на лесистых вершинах Среднего Урала.
Нечто подобное, но с степным характером, сохранилось
доселе у киргизов и башкиров.
Новгородцы, с незапамятных времен проникшие к
Ильменю и Волхову в самый центр финских кочевьев,
пришли сюда не племенем, как проникали другие сла-
вянские племена на северо-восток России, но дружи-
ной, ватагой, отправившейся на промыслы в безвест-

ные края*. Сборным местом они назначили Ладогу
или Новгород, а сами разбрелись отдельными артеля-
ми по беспредельной равнине, богатой реками и лесом.
Проживая иногда за 1 000 верст от своего господина
Великого Новгорода, эти дружины видели в нем или
в одном из его пригородов свою настоящую отчизну,
по образцу которой строили свои маленькие автоно-
мические селения и промышляли в окрестности. Та-
ким образом, живя в волости Великого Новгорода,
они смотрели на свои села и деревни как на временные
становища промышленника, и потому не заботи-
лись об их улучшении, об обрабатывании земли и со,-
хранении лесов. Они усвоили себе легкий финский спо-
соб земледелия и если не переменяли своих жилищ так
часто, то меняли свои поля, как скоро растительная
сила их, возбужденная пеплом деревьев и болотных
растений, истощалась. Этот способ обработки продол-
жался бы и до сих пор, если б правительство не оста-
новило такого беспощадного истребления лесов. По-
ля не меняются уже более, но они остались там, где
застала их благодетельная мера. Впрочем, здешние
крестьяне мало и заботятся о земледелии: промыслы
поглощают попрежнему всю их деятельность; только
центром их является уже не Новгород, а Петербург.
Пока эти мысли бродили у меня в голове, телега
наша совершенно неожиданно- вынырнула из леса, и
я, не видавши ни неизбежных огородов, ни риг, ни амба-
ров на курьих ножках, въехал прямо в широкую чи-
стую улицу, по обеим сторонам которой чинно стояли
каменные и деревянные домики городской архитекту-
ры: крыши покрашены заново; на светлых окошках
гардины, цветы и гипсовые статуэтки. Это село Уса-
дище; но оно меньше похоже на село, чем иные уездные
города, которые не могут сбросить своего деревенского
костюма. А здесь наоборот, — потомок промышлен-
* Таков, по крайней мере, характер Новгорода него коло-
ний, которые выходили оттуда.

ного новгородца лишь только немножко пообживется,
то так и смотрит в горожане: ни садов, ни пчель-
ников, ни даже порядочных огородов, с которыми не
может расстаться ни курский, ни черниговский меща-
нин. Впрочем, и природа этой местности так бедна,
так однообразна, что нет уголка, к которому можно
бы было привязаться и на который можно бы с любовью
истратить деньги, нажитые в промысле. На мужчинах
или синие кафтаны, или длиннополые сюртуки, даже
пальто, которое больше другого немецкого платья
пришлось по нраву русскому человеку; неуклюжие
круглые фуражки вытесняют грациозную новгород-
скую шапочку с коротенькой тульей, которую нельзя
иначе носить, как набекрень. Женщины — в немец-
ких платьях, в платках, повязанных по-купечески.
Я заехал к знакомому крестьянину: он ведет поря-
дочный торг и живет барином: изрядное зеркало в
рамке красного дерева, стенные часы, гравюры по сте-
нам, неудобная, но красивая мебель.
— А хорошо ваше село, Петр Кондратьич, — ска-
зал я хозяину, — мне еще не приводилось видеть та-
кого. И видно, что люди живут трудящие.
— Да-с! — сказал он, приосанившись и наливая
мне чай в красивую фарфоровую чашку, —да-с!
Оно, конечно, труд —дело важное, да и с трудом-
то ничего не возьмешь, коли сметки нету, — ну да и
удача тоже дело не последнее. А мы за все Питеру
спасибо...
Слово за словом, и я узнал от него, как живут и чем
промышляют жители этого уголка.
Всякого, въезжающего в Петербург, вероятно,
поражает та странность, что такой богатый, так мно-
го проживающий город почти не имеет предместий;
причины этого — дешевизна и удобство сообщений,
и предместья Петербурга — здесь, за двести верст от
него. Почти все народонаселение этой местности жи-
вет столицею и для столицы, теми промыслами, кото-
рые дает она. Эти промыслы крестьяне добросовестно

разделили между собою по селениям, или округам.
Так, один округ весь занимается выпойкой телят и от-
правляет их целыми сотнями на барках в Петербург;
другой весь состоит из коновалов, и сын идет бродить
с медной бляхой на груди туда, где бродил его отец;
третий дает барочников на Волхов и каналы; четвер-
тый — рулевых на тихвинки; пятый —лоцманов для
провода судов через пороги и т. д. Каждый округ
занимается своим промыслом, не вмешиваясь в чужое,,
и этот промысел передается наследственно, до тех пор,
пока какой-нибудь предприимчивый гений не найдет
новой отрасли промышленности и не проложит новой,
более выгодной дороги.
К вечеру я выбрался из Усадищ, по дороге в село
Мотохово, которое лежит верстах в 40 от него далее к
югу, в глубь этого небольшого волока, между прито-
ками Сяси и Волхова. За селом снова потянулись, по
обеим сторонам дороги, редкие лески, рыжеватая поч-
ва и рассеянные клочки полей и лугов. Но чем далее,
тем лес становится гуще, болота мокрее и дорога хуже;
по всему было видно', что я забирался в порядочную
глушь. Наконец, промоины и колеи стали так глу-
боки, что не было никакой возможности усидеть в тря-
ской телеге, которая, хотя прыгала как мяч, но подви-
галась очень медленно. Я пошел пешком, пробираясь
по полусгнившим деревьям и хворосту, которыми ког-
да-то была вымощена эта болотная лесная дорога.
Только при приближении к речкам места становятся
суше и грунт тверже, а вместе с тем болотные травы
заменяются луговыми. Это влияние рек на осушение-
почвы и на растительность заметно и здесь, хотя далеко
не в том размере, в каком оно является в наших при-
уральских губерниях, где реки с своими притоками со-
ставляют настоящую систему каналов, осушающих поч-
ву. От этого в той стороне только по берегам значитель-
ных рек можно забраться в самую средину болот и най-
ти места, удобные для жилья и полей.
Рассуждая так с самим собой, я опередил несколь-

ко телегу и бодро подавался вперед, как вдруг внима-
ние мое привлекла грустная песня, раздававшаяся
впереди. Я ускорил шаги, но песня вдруг прекрати-
лась, и я увидел высокую фигуру тотемца, того само-
го, с которым я познакомился на трешкоте. Увидев
меня, он приостановился.
— А, старый знакомый! скоренько же ты ходишь, —
сказал я ему, посматривая с изумлением на его тяже-
лую суму и босые израненные ноги.
— Здравствуй, господине! —проговорил он сво-
им кротким детским голосом. — А ты, видно, у Ильи
ноциовау.
— А ты, видно, нигде не ночевал?
Он не отвечал на мой вопрос, а только улыбнулся.
Эта светлая улыбка странно отразилась на этом су-
ровом, страшно худом лице, изрытом оспою и прежде-
временными морщинами, похожими более на швы и
рубцы залеченных ран, нежели на те легкие черточки,
которыми покойная старость оттеняет лицо челове-
ка. Эта улыбка странника, его кроткие голубые глаза,
его почти детский нежный голрс показывали.в нем од-
ного из тех людей, которым крестьяне дают название
людей божьих, иу которых сердце слишком
кротко и мягко, чтобы вынесть грубую жизнь; впро-
чем, твердая, разумная речь странника была вовсе не
похожа на бессвязный лепет юродивых.
— Это ты пел песню? — спросил я у тотемца.
— Да, господине, — отвечал он, немного смутив-
шись. — И сам не ведаю циогото сердиоцько больно
засциомило; прости, господи!
И он набожно перекрестился.
— Видно по сиолу, по родимому, — прибавил он
задумчиво, будто отыскивая сам, отчего ему стало
грустно.
— Что же, разве тебе здешняя сторона не нравится?
— Ой, что ты, господине! Бог с тобою! У везде лю-
ди, увезде христиане и храмы божий, а так сгрустну-
лось, сам не ведаю циого.

Я напомнил ему, что он обещал мне рассказать,
зачем он взялся за свою странническую роль, и он
рассказал мне историю своей жизни с такою просто-
тою, с такою беспощадностью к самому себе, с такою
снисходительностью к слабостям других, что я неволь-
но верил каждому его слову и удивлялся тому чувст-
ву приличия, с которым высказывал он самые темные
случаи своей жизни. Я не записал тогда же этого рас-
сказа, а теперь не могу уже повторить его, тем более,
что странное, смешанное наречие, которым он расска-
зывал, весьма мало знакомо мне. Да и имею ли я пра-
во передавать всем эту откровенную исповедь челове-
ка, который решился не скрашивать ничего, выска-
зывать все и не щадить себя ни на словах, ни на деле?
Скажу только, что в молодости он сделался случай-
но обладателем большой суммы денег и предался са-
мому безграничному разгулу, не внимая никаким уве-
щаниям своего отца и родных. В чаду разгула он сде-
лал проступок, за который совесть мучила его беспо-
щадно. Она преследовала его везде, не поки-
дая ни на минуту, и он нашел покой и прибежище
только в посвящении своей жизни прославлению
имени божия. Четвертая церковь строилась трудами
его.
Я смотрел на него с невольным чувством умиления:
/такая твердость воли, такое постоянство сознания сво-
его проступка, такая глубина чувства ставили этого че-
ловека на неизмеримое расстояние от наших легких,
забывчивых натур.
Когда мы вышли из лесу, перед нами открылась
довольно гладкая дорога, и телега моя подъехала. Я
предложил моему спутнику довезти его до Мотохова,
куда и он также пробирался; но он отказался и побрел,
тихо читая какую-то молитву.
Чрез несколько минут я обернулся назад, чтобы
еще раз взглянуть на тотемца; но его уже не было на
дороге, и высокая фигура его виднелась в стороне у
опушки леса. Может быть, он захотел завернугь в

один из тех скитов, которые, как говорят, находят-
ся вдалеке отсюда, в самой глуши лесов.
Уже совершенно смерилось, когда я въехал в де-
ревню, где должно было переменить лошадей; но дорога
так утомила меня, что я решился немного отдохнуть.
На другой день солнце только еще подымалось,
когда я отправился далее. Леса и болота еще глуше,
а окрестности еще грустнее и пустыннее; но при въез-
де в область речки Черной (в Волхов) и ее многочислен-
ных притоков почва сделалась суше и тверже, поля и
деревни стали попадаться чаще, — но попрежнему они
разбросаны без всякого порядка. Это явйение, о ко-
тором я уже упомянул выше, напомнило мне теперь
некоторые местности наших прибалтийских губернйА;
но там разбросаны по лесам отдел ьнШ^ёчугй, а здесь^
зажиточные деревни и богатые села. УеДйняющий, раз-
брасывающий характер нашей северной полосы, тай
препятствовавший развитию бесчисленных йародцев
слабого чудского племени и бывший даже причиною их
исчезновения, не мог одолеть духа новгородских про-
мышленников, а только придал особенность их поселе-
ниям, так что здесь появляется особый географиче-
ский тип, не встречающийся ни в наших приуральских
лесах, где славянское племя раскинулось по рекам
родами и семьями, ни в тех пространствах, где разъ-
единяющая сила природы раздробила чудские племе-
на, несмотря на то, что внешний натиск заставлял их
сближаться. Я не сравниваю этой местности с местно-
стями центральной и южной России, с которыми нет у
ней почти ничего общего.
Настоящий географический тип страны выходит
всегда из борьбы характера местности с характером
ее населения. Проследить эту борьбу, анализировать
элементы этих типов и комбинировать их в одно гар-
моническое целое, проникнутое исторической и фило-
софскою мыслью, — вот дело географии, если она хо-
чет быть наукой самобытной и получить пределы, ко-
торых ей пока недостает.

Еще рано поутру я добрался до села Мотохова, ко-
торое стоит почти в середине области речки Черной.
Этой речке, богатой притоками, обязан весь этот полу-
осохший островок своим населением; далее на юг и за-
пад опять тянутся бесконечные, непроходимые болота.
В Мотохове телега моя остановилась на большой пло-
щади, окруженной со всех сторон деревенскими дома*
ми, высокими, островерхими, с деревянными крышами,
бревенчатыми крыльцами на боку, с хлевами внизу:
городская архитектура еще не проникла сюда. Посре-
дине площади, возле маленькой деревянной и очень
ветхой церкви, строилась новая — каменная. День был
праздничный: крестьяне из Мотохова и окрестных де-
ревень собрались вокруг новой церкви, и так как обед-
ня еще не начиналась, то все, даже старики, женщи-
ны и дети, таскали кирпич и известку, не боясь
запачкать своих праздничных нарядов. Дело шло так
быстро, так охотно и так весело, что я невольно при-
помнил те обыденные храмы, которые выстраи-
вались в один день в годины радости или бедствий
народа.
По обширности основания новой церкви, стены ко-
торой уже выведены выше окон, можно судить, что
постройка ее обойдется не менее тридцати пяти ты-
сяч рублей серебром; а между тем местное духовное
^начальство не усомнилось заложить ее, имея в кассе
прихода не более трех тысяч рублей.
И оно не обманулось: крестьяне наложили на себя
ежегодное пожертвование и взялись доставлять ма-
териалы; лес дала казна; купцы, узнав, что дело шло
о постройке церкви, отпускают известку и плиту за
половинную цену, а иные и даром; искусные костром-
ские каменщики работают так прилежно, с таким бла-
гоговейным вниманием к своему делу, что постройка
идет быстро и прекрасно, несмотря на то, что архи-
тектор — тот самый, который строил церковь Ильин-
скую, может только изредка приезжать из Петербур-
га в такую даль. Церковь растет быстро, стройно и

прочно, а маленький капитал почти не уменьшается,
пополняясь беспрестанно новыми приношениями. Та-
ким-то образом в России восстают великолепные хра-
мы и в небогатых селениях. Все смотрят на это, как
на святое дело, прихожане видят в нем, кроме того,
славу и гордость своего селения, и потому удивитель-
но ли, что дело идет так хорошо и скоро.
В Мотохове я увидел в первый раз корелок, кото-
рых привел кто-то из Тверской губернии месить гли-
ну и делать кирпич. Это племя, переселенное уже так
давно в средину русских, почти не утратило своей на-
циональности. Я не знаю наверное, но думаю, что ко-
релы поселены были деревнями в одном месте, и это
мешало их смешению с туземными жителями.
Мотохово и деревни одного с ним прихода все тор-
гуют телятами, выпаивая их и потом отправляя на бар-
ки. В Усадище все коновалы, здесь — все телятники.
На другой день поутру я выехал из Мотохова и тем
же путем воротился в столицу.

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ФРАНЦУЗСКОЙ
ЭСКАДРЫ10
Статья принца Жуанвильского о состоянии
морских сил во Франции (Note sur 1'ёtat de
forces navales de la France)* произвела на всех
такое сильное впечатление и вызвала столько
толков в журналах, что мы считаем совершенно из-
лишним предуведомлять наших читателей, какой все-
общий интерес возбуждает новое сочинение того же
автора, «Эскадра Средиземного моря», вышедшее в кон-
це прошедшего года**. •
Это небольшое сочинение назначено собственно для
того, чтобы показать Франции, какими средствами соз-
дана та прекрасная эскадра, которая возбудила об-
Ящй восторг во время своего пребывания в Шербур-
ге, куда она, в 1850 году, была призвана президентом.
Эта эскадра, в самом деле, составляет замечательное яв-
ление во французском флоте. Она не раз вызывала гром-
кую похвалу со стороны опытных английских моря-
ков, и адмирал Непир (Napier) в полном собрании пар-
ламента не только поставил ее наряду с английской
эскадрой, крейсировавшей тогда в равных силах и на
том же море, но даже отдал преимущество эскадре фран-
цузской. Стройная организация, сильно выраженный
* Essais sur la marine francaise, par le prince Joinville
vice-amiral de France. Bruxelles, 1852.
** Revue de Deux Mondes, Mai, 1844.

и однообразный характер, навык в исполнении самых
сложных морских маневров, меткость артиллерии,
прекрасное направление, одушевляющее экипаж, —
все это с первого взгляда бросалось в глаза знатокам
дела, не привыкшим видеть французский флот в таком
отличном устройстве.
Принц сам много заботился об этой эскадре и, вме-
сте с адмиралом Лаландом, может быть назван твор-
цом ее. Он долго делил с ее экипажем труды и опас-
ности морской службы, и потому понятно то одушев-
ление, с которым он рассказывает эту историю: оно
проглядывает в каждой строчке и обличает в авторе
страстного моряка, который и на чужбинге продолжа-
ет с горячим участием следить за судьбою того флота,
которому раз отдался всею дущою. Принц Жуанвиль-
ский не выставил своего имени под статьею; но, вместо
того, не упомянул в ней ни слова о самом себе; и этого
нового способа подписывать свое имя было совершенно
достаточно для того, чтобы все угадали автора.
История эскадры Средиземного моря рассказана
тем же ясйым и живым языков, которым отличается
и первая статья принца, где в немногих словах он так
нолно выразил значение и действительные потребности
французского флота. Но, излагая свой специальный
предмет, автор умел придать ему общий интерес и сде-
лать его занимательным не только для моряков, но и
для всякого, кому хочется знать, что такое эскадра и
какими средствами создается эта пловучая армия.
Кроме того, молодой адмирал так живо и с таким зна-
нием дела рисует различные фазы жизни моряка, его
потребности и обязанности, что мы с удовольствием
познакомим наших читателей с несколькими стра-
ницами этой книги.
Кто любовался военным кораблем, когда он, грозя
на все стороны рядами своих пушек, гордо проклады-
вает себе дорогу посреди волнений моря и атмосферы,
кто наблюдал за его умными, сознательными движения-
ми, так отчетливо выражающими волю человека, тот,

вероятно, видит в корабле уже на бездушную машину,
управляемую руками людей, но живой и стройный ор-
ганизм, полный своего особого характера, выражен-
ного сильно и верцо. Этот характер корабля создает-
ся его воспитанием, сообщается ему тою школою, из
которой он вышел; и опытный моряк по одним движе-
ниям корабдя может отгадать его нацию и многое в его
истории, — до того способна эта громада отражать в
себе не только характер народа, но даже характер тех
происшествий, в которых она принимала участие. Еще
в большей степени обладает этой способностью делая
эскадра, где уже не одна, но несколько /подобных гро-
мад, разделенных всеми прихотями моря и ветра, со-
единяются в один живой организм, проникнутый одним
характером и выражающий одну сознательную идею.
Нравственное начало эскадры, этой школы отдельных
кораблей, очевиднее, выдается яснее и легче может
быть выражено. История ее продолжительнее истории
отдельного корабля и идет на целые десятки лет. Вре-
мя, бури и битвы могут совершенно изменить состав
эскадры, но характер ее, сохраненный в непрерывных
преданиях, останется. Он, одолевая произвол отдель-
ных лиц, переходит ет одного поколения моряков к
другому и приобретает, наконец, силу давно устано-
вившегося обычая. Этот характер составляет мораль-
ную основу всякого флота, — такую основу, без которой
флот никогда не достигнет своего полного развития,
как бы ни была совершенна его материальная сторона;
потому что всякое развитие непременно требует не-
истощимой духовной почвы, из которой оно могло бы
почерпать всегда новые силы.
Многие занятия требуют от человека такого по-
стоянного, усидчивого внимания, что он, завладевая
ими, в свою очередь и сам невольно подчиняется их
влиянию. Они налагают неизгладимый оттенок на
его манеры, характер, образ мыслей, даже на его телес-
ный организм. Этот оттенок выражает собою самую идею
занятия; и чем эта идея глубже, чем сложнее это заня-

тие, чем более требует оно навыка, тем самый оттенок,
налагаемый им, резче и яснее. Но, может быть, ни од-
но занятие в мире не кладет на человека такого силь-
ного отпечатка, как занятие моряка. Причина понятна.
Иные занятия требуют более телесного навыка, дру-
гие — особого направления умственных способностей,
редкие касаются души и сердца; но занятие моряка
требует всего человека — безраздельно, и в свою оче-
редь, производит в натуре его коренное преобразова-
ние, которое, оставаясь на всю жизнь, выражается во
всех его поступках, мыслях и даже в его телесном орга-
низме. В самом деле, подумайте, сколько условий дол-
жен выполнить хороший моряк, и вы поймете, что та-
кое соединение в одном известном направлении столь
многих и часто противоположных качеств может прои-
зойти только вследствие совершенного перерождения
всего человека. Простой матрос (а во флотской служ-1
бе чем выше звание, тем больше налагает оно обязан-
ностей) должен приучиться различать голос начальни-
ка посреди страшного шума и суматохи; он должен
безошибочно и быстро понимать самые сложные прика-
зания, выражаемые в одном слове, в одном звуке, за-
глушаемом ревом бури или грохотом тяжелых морских
орудий, от которого содрогается и стонет весь остов
корабля; он должен исполнять эти приказания мгно-
венно, так сказать, инстинктивно, прежде чем успеет
подумать о них, и притом не однообразно, но испол-
нять свое особое дело, состоящее в необходимой свя^
зи с занятиями его товарищей. Он должен исполнять
эти приказания хладнокровно и с математическою
точностью и в то время, когда ветер и качка грозят каж-
дую минуту сорвать его с гнущейся мачты или дрожа-
щей веревки, — исполнять бестрепетно, когда смерть
грозит ему со всех сторон. Матрос до того должен про-
никнуться чувством долга и повиновения, чтобы, стоя
на краю верной гибели, он не позабыл своей обязан^
ности, чтобы страшный, леденящий взгляд близкой,
неминучей смерти не мог ни на минуту потемнить его

рассудка, ослабить верности его взора или энергии
его мускулов. Привычка к выполнению одних этих ус-
ловий может уже совершенно пересоздать человека.
Но остроты слуха и зрения, привычки превозмогать
усталость, силы и навыка мускулов, гибкости членов,
быстроты соображения, слепого повиновения1 началь-
ству, хладнокровия в опасности, неодолимой энергии,
презрения к смерти — всего этого мало для хоро-
шего матроса: самое сердце свое он должен отдать свое-
му занятию. Моряки знают, как необходимо для хоро-
шего экипажа, чтобы матрос пристрастился к морю, к
своему кораблю, к своему начальству, к своим товари-
щам и к своему занятию. Только страстная привязан-
ность может дать ту готовность выполнять приказа-
ния, ту одушевленную энергию в выполнении их, ко-
торые одни могут спасти корабль в минуту опасности
и которых не может создать самая строгая дисципли-
на. Таким образом, тело, со всеми его инстинктами и
привычками, ум, воля, душа и сердце хорошего моря-
ка безраздельно принадлежат морю. Припомнив все эти
условия, выполнения которых требует флотская служ-
ба, мы легко уже поймем, что для образования полного
характера моряка мало не только нескольких десяткой
лет, но даже целой жизни человеческой, и что такой
полный, цельный и сильный характер принадлежит к
небольшому числу тех, которые создаются йсторйею, —
последовательными усилиями многих и многих поко-
лений.
Мы учимся тремя путями: или путем опыта и соб-
ственного наблюдения, — путем, ведущим к прочным,
но скудным результатам, для которого жизнь челове-
ческая слишком коротка; или нас учат другие: этим
путем мы приобретаем менее, чем обыкновенно полага-
ют; или, наконец, мы учимся, подчиняясь бессозна-
тельно влиянию сильнейших, уже образовавшихся
характеров. Образование, передаваемое этим послед-
ним путем, едва ли не самым быстрым, ведет к изуми-
тельным результатам. Оно действует не на ум человека.

медленно усваивающий новое, но на самый центр чело-
веческой природы, на тот таинственный узел, которым
связываются душа и тело, так что человек начинает
радикально изменяться, прежде, нежели сам подметит
в себе эту перемену. Этот магнетический способ переда-
чи создает те поразительные тицы, в существование ко-
торых отказывается верить воображение, и изменяет
натуру человека, не только не ослабляя ее, как обык-
новенная наука, но придавая ей новую энергию. Этим
способом передаются и морские предания.
Характер моряка, образовавшись раз в истории
флота, где бури и битвы наполняют каждую страницу,
лотом переходит уже легко и быстро от одной личности к
другой, от одного поколения моряков к другому. Но-
вый пришлец на борте корабля, окруженный энерги-
ческими натурами старых моряков, быстро и неудер-
жимо подчиняется их влиянию и проникается их ха-
рактером, сложившимся веками. Этот характер скоро
покоряет безразличную, неустановившуюся натуру
молодого рекрута, находит в его душе новую, свежую
и, может быть, сильную почву для своего дальнейше-
го существования и развития. Таким образом полне-
ют предания флота и создаются типические личности
моряков, живые хранилища морских преданий. Эти
предания не могут быть ни записаны, ни рассказаны.
Они живут не мертвою жизнью пыльной летописи, но
полною жизнью настоящего — живут в характере мо-
ряков. Они неоценимо важны для флота и составляют
корень его живучести и силы; о#и-то дают его разви-
тию ту неистощимую моральную почву, которая не
боится уже случайностей, потому что всегда может соз-
дать и новый флот и новых моряков.
Вот одна из главнейших причин, почему в той стра-
не, где предания имеют силу закона, где прошедшее
сберегается даже в ущерб настоящему, флот получил
такую прочную, живучую основу, такой сильный типи-
ческий характер и огромное развитие. Вот почему так-
же в другой стране, вся история которой состоит в раз-

рушении прошлого, флот, несмотря на все усилия и
пожертвования, несмотря на очевидную необходимость
свою, не может получить твердой организации, и
история его полна неудач и ошибок.
, «Предания флота,—говорит принц Жуанвиль-
ский, — ничем не заменимы. Они не усваиваются
из книг, не изучаются в школе, но создаются опытом и
практикою. Они-то составляют силу и жизнь англий-
ского флота и передаются в этой стране, столь верной
своему прошедшему, из века в век, из поколения в по-
коление, как драгоценное наследство, завещанное от
предков потомкам. Без сомнения, географическое по-
ложение Великобритании, промышленный гений это-
го народа, славные воспоминания, которыми полна
история его морских подвигов, много способствовали
совершенству английского флота; но в глазах внима-
тельного наблюдателя предания также играли важную
роль в достижении этого совершенства.
Французский флот не соединяет в себе всех этих
преимуществ. Природа, —продолжает автор, — соз-
дала нас, прежде всего, солдатами, и мы делаемся мо->
ряками только по необходимости и силою воли. Если в
прежние времена мы и имели блистательные успехи на
море, то эти времена уже далеки от нас. Революции
последнего столетия нанесли жестокий удар нашему
флоту, и, в продолжение двадцати лет, история его:
представляет только длинный ряд неудач, которые дол-
жны быть приписаны именно влиянию этих револю-
ций, разрушивших предания».
Это, по мнению автора, есть главная причина, по-
чему Франция, со времен падения Наполеона, когда
созданный им флот был расстроен, не имела ни одной
эскадры, в настоящем значении этого слова; потому
что этим именем нельзя назвать тех случайных собра-
ний военных судов под одно начальство и для одного
назначения, которые с 1814 составлялись несколько
раз, по требованию политических обстоятельств. Эти
случайные эскадры формировались наскоро и, по ми-

новании в них надобности, тотчас же расстраивались.
Суда, их составлявшие, не успевали сжиться одною об-
щею жизнью, и история их была слишком коротка, что-
бы дать воспитание флоту.
«Эскадра, — говорит автор, — так же, как и армия,
образует собою один великий организм, который дви-
жется и действует сообразно воле, управляющей им;
но этот организм получает силу и настоящее свое зна-
чение только от данного ему воспитания. Если это вос-
питание было хорошо, то оно даст и хорошие результа-
ты; если же, напротив, оно было ошибочно, то непре-
менно поведет к большим неудачам, а иногда и
к большим несчастиям. Но воспитание эскадры, как
и воспитание армии, есть дело времени. Началь-
ники, последовательно командовавшие эскадрой, про-
исшествия, в которых она принимала участие, роль,
которую она играла в этих происшествиях, —- все это
вместе составляет ее воспитание».
Эскадра Средиземного моря одна только во всем
французском флоте имела счастие просуществовать бо-
лее тринадцати лет сряду, и просуществовать так, что
первоначальная идея, положенная ей в основу, не бы-
ла нарушена, но, укрепляясь с каждым годом более
и более, осталась и до настоящего времени.
Первоначальное появление этой идеи и потом со-
хранение ее рассказывает нам автор в этой скромной
истории.
Начало эскадры Средиземного моря автор относит
к 1839 году, когда положение дел на Востоке застави-
ло французское правительство отправить свой флот к
берегам Леванта. Но весь этот флот, зерно будущей
эскадры, состоял только из трех военных судов, из
которых одно было оставлено в Смирнском заливе, по
причине скорбута, развившегося в экипаже, а два
остальные — корабль «Тритон» и адмиральский ко-
рабль «Иена»—начали крейсировку у мыса Бабы, в
бассейне, образуемом, с одной стороны, троянским бе-
регом, а с другой — островами Тенедосом, Лемносом

и Митиленом. Эта местность была выбрана с тою целью,
чтобы следить за всеми известиями, идущими из Кон-
стантинополя, на котором тогда сосредоточилось вни-
мание главных европейских держав.
С каждым днем эти известия становились грознее,
и все предвещало, что Франция, желавшая удержать
свое влияние в Египте, в Сирии, вмешается, вместе
с другими державами, в борьбу, готовую возникнуть
между султаном и египетским пашою.
Положение эскадры было весьма затруднительно.
Она состояла только из двух кораблей и должна была
или отказаться от своего назначения, или готовиться к
совершенно неравной борьбе. Ни инструкций, ни под-
креплений из Франции не приходило, и адмирал
Лаланд имел слишком много сил, чтобы остаться празд-
ным зрителем событий, и слишком мало, чтобы наде-
яться своим вмешательством дать благоприятный обо-
рот делам. Но должно было на что-нибудь решиться,
и решение адмирала было быстро. Он понял, что ему
остается только чрезвычайными средствами увеличить
те немногие силы, которыми он располагал, и так при-
готовить и одушевить свою эскадру, чтобы она, во вся-
ком случае, каково бы ни было положение дел, не уро-
нила чести флага. «Постараемся, — сказал он, — сде-
латься самыми смелыми моряками и самыми искусны-
ми артиллеристами, и в виду неприятеля, каков бы он
ни был, мы возьмем своим мужеством. Может быть, ус-
пех увенчает наши усилия; если же мы принуждены
.будем уступить числу, то, по крайней мере, погибнем
•со славою», «Такова была, — говорит автор, — первая
мысль, положенная в осцову нашей эскадры. Эта мысль
осталась в ней навсегда, и из нее-то развился тот про-
стой характер холодного и спокойного мужества, ко-
торый так кидается в глаза знатоку и который сооб-
щился и тем, кто впоследствии приходил учиться в
этой школе. Он стал одним из преданий эскадры. Затру-
днительное положение, в котором мы тогда находи-
лись, приучило нас стремиться к достижению совершен-

ства во всех частях морского дела и извлекать возмож-
но большую пользу из людей и вещей. Наблюдая за
ходом происшествий, совершавшихся вокруг нас, мы
каждую минуту должны были ожидать, что нам при-
дется на деле показать все наши сведения, и, под влия-
нием этих ожиданий, в нас зажглась та жажда знания,
которая дается только восторженным чувством чести».
«В продолжение всего крейсерства у мыса Бабы, —
продолжает автор-очевидец, — два корабля наши по-
стоянно во всем соперничали между собой, и некоторые
из молодых матросов дорого поплатились за это сопер-
ничество. Сложение и телесная сила играют важную
роль в морских маневрах; но так как во всех флотах
мачты, паруса и снасти имеют почти одинаковые раз-
меры, а морское народонаселение Франции дает лю-
дей слабых и худо вскормленных, то в первое время
матросы наши не могут выдержать соперничества с мат-
росами северных стран. Только одна хорошая пища,
получаемая ими от правительства, и правильная жизнь
на борте корабля могут дать им силу, которой у них
недостает; обучение довершает остальное».
Место, выбранное французской эскадрой, несмот-
ря на прекрасный ландшафт, открывавшийся с вер-
хушки мыса, где расположена была турецкая де-
ревенька, ни на славные воспоминания, связанные с
этими берегами, не представляло больших развлече-
ний. Крейсерство могло бы показаться слишком дол-
гим, и скука, этот враг морской дисциплины, завладе-
ла экипажами эскадры, если бы они с утра до вече-
ра не были заняты военными упражнениями.
Морская наука сложна, и экзерциции француз-
ской эскадры были очень разнообразны. Благодаря
твердости воли адмирала, рвению офицеров и доброму
желанию экипажей, поощряемых соперничеством, бла-
годаря, более всего, тому прекрасному настроению ду-
ха, которым все были оживлены, ожидая каждую ми-
нуту случая перейти от уроков к делу, воспитание двух
кораблей шло быстро. Если иные Старые офицеры, кото-

рых сама жизнь сделала скептиками, сомнительно смот-
рели на все эти усилия й находили крейсерство слипг-
ком долгим и скучным, зато молодежь принимала самое
живое участие во всех маневрах и проходила в них еже-
дневно все столь разнообразные фазы жизни моряка.
Каждый вечер, по окончании дневных занятий, умень-
шали паруса, и весь экипаж, собираясьна юте, прово-
дил там часть прекрасной левантской ночи, посреди
теплой атмосферы, напоенной благоуханиями, несу-
щимися с азиатских берегов. Там всякий вспоминал
упражнения дня, всякий высказывал сделанные им за-
мечания и сообщал другим плоды приобретенного им
опыта. Молодые офицеры с жадностью выслушивали
рассказы старших, принимавших участие в морских
делах империи или бывших очевидцами каких-нибудь
великих морских катастроф. Этим взаимным обуче-
нием, которое приобретается в беседах с товарищами,
не должно пренебрегать: часто оно-то именно и остав-
ляет самые прочные следы. «И возможно ли, — гово-
рит автор, сам, вероятно, не раз принимавший участие
в подобных вечерах, —не слушать с глубоким внима-
нием рассказов старого офицера, которого судьба по-
ставила наряду с молодым моряком, только что начи-
нающим свою служебную карьеру? Возможно ли не
слушать его, когда он говорит своим юным товарищам
о том, что он видел и делал, прежде чем они явились на
свет? Хладнокровно и просто рассказывает он интерес-
ные сцены морской жизни, в которых он сам играл роль,
и часто роль геройскую. Суровый голос рассказчика,
раздающийся в поздний час ночи, посреди мест, про-
славленных битвами, сильно действует на юное вообра-
жение. Так проходили наши вечера. Но наступала ночь,
и на палубе оставалась одна вахта: команда пела хором,
а вахтенный офицер начинал свою обычную прогулку,
изредка останавливаясь, чтобы бросить беспокойный
взгляд на горизонт, с горизонта на паруса и с парусов
на компас.
Но политические происшествия на Востоке быстра

шли вперед, и 3 июля в Тенедосском проливе показа-
лось судно, покрытое парусами. Штурмана признали
его за военное: это был французский бриг «Бугенвиль».
Скоро верхние паруса его исчезли, и на место их разви-
лосьнесколько разноцветных флагов, говоривших нам:
«важные депеши к адмиралу». Вмиг все взволновались
на борту. Все знали, что пришли важные известия и,
что, может быть, настало время перейти от уроков к
делу. Сам адмирал не мог скрыть своего нетерпения и,
сидя в больших креслах, к которым приковывала его
болезнь, устремил свой огненный взор на неопределен-
ную точку, одетую туманом, откуда ждал он призва-
ния к великому делу».
Здесь принц посвящает несколько страниц своему
бывшему сослуживцу и рисует портрет его с таким увле-
чением, которое, может быть, внушено только горя-
чею привязанностью. Этот портрет Лаланда вызвал
следующее замечание одного опытного голландского
моряка: «Я вижу, — говорит он в одной из газет, —
в этом портрете, или, лучше сказать, в этом идеале со-
вершенного адмирала, начерченном принцем, порази-
тельное сходство с нашим великим Рюйтером, не раз
спасавшим Голландию тою же самою тактикою, которой
следует французский адмирал, желая придать един-
ство и жизнь своей эскадре».
«Адмирал Лаланд, командовавший тогда левант-
скою позициею, был еще в самых цветущих летах му-
жества. Преждевременные болезни, следы трудной мор-
ской службы, ослабили его тело; но душа его, всегда
юная, нисколько не утратила своей пылкости. Смелый,
даже до крайности, он обладал сильною волею и, зре-
ло обдумывая свои планы, приводил их в исполнение
с непреклонной настойчивостью. Ему-то исключитель-
но обязана Франция созданием той эскадры, которая
уже в продолжение тринадцати лет составляет нашу си-
лу и нашу славу. Никто до него не занимался образо-
ванием экипажа с такою строгою методою и такою
доследовательностью, Правда, что обстоятельства не-

обыкновенно благоприятствовали адмиралу, что он
встретил в своих офицерах беспримерную готовность
содействовать ему и воспользовался энтузиазмом и же-
ланием славы, которые одушевляли всех; но, тем не
менее, ему одному принадлежит честь создания этой
примерной эскадры. Все, что он учредил и в то время,
когда командовал только двумя кораблями, и впослед-
ствии, когда более двадцати военных судов соедини-
лось под его начальством, обратилось в предание и
получило в нашем флоте силу закона, свято соблюдае-
мого и поныне. Командиры, следовавшие за ним, толь-
ко сберегли его создание, так что флот, который в
1848 году, во время своего пребывания в Палермо, за-
служил публичную похвалу адмирала Паркера, мог
быть и тогда назван эскадрою адмирала Лаланда.
Человек, не знавший Лаланда, приближался к не-
му без всякого замешательства. Его седые волосы вну-
шали уважение, а добродушное и приветливое выра-
жение его лица невольно привлекало. В разговоре с
ним всякий чувствовал себя на своем месте; но должно
было остерегаться противоречить его мнениям. Прав-
да, он всегда отвечал вам с улыбкой, но эта улыбка го-
ворила ясно, что вы напрасно трудитесь, стараясь изме-
нить его мнение. И в разговоре, и в службе он всегда
был вежлив и ласков, мало придавал важности внеш-
ним знакам уважения, но был настойчив и требовал
самого строгого выполнения своей воли. Не щадя са-
мого себя на службе, принося в жертву свое болезнен-
ное тело и рискуя своим здоровьем, он считал себя
вправе многого требовать от своих подчиненных. Люди,
знавшие его коротко, уважали его еще более за необык-
новенную скромность; но самое это достоинство давало
ему новое средство действовать на своих сослуживцев
и возбуждать в них ревность к службе. «Я не лучше
других, — говорил он, — и того, чего достиг я на сво-
ем корабле, может достичь всякий, и то, что я делаю,
доступно каждому». Впоследствии, начальствуя значи-
тельным флотом, адмирал всегда был во главе своей

эскадры и без предварительных сигналов смело про-
кладывал дорогу вперед. Ему почти всегда удавалось
достичь предположенной цели и увлечь за собою всю
эскадру, так что старые капитаны, которые иногда
публично называли действия адмирала безумно-смелы-
ми, следуя за ним из одного повиновения, после сами
удивлялись своему успеху, и доверенность их к на-
чальству возрастала. «Я уверен,—прибавляет принц,—
что никто, кроме адмирала Лаланда, не мог так орга-
низовать, обучить и приготовить эскадру, и"никто с та-
ким успехом не повел бы ее на неприятеля. Но мы слиш-
ком рано потеряли этого человека, давшего нашему фло-
ту такое прекрасное направление».
Бриг «Бугенвиль» присоединился к эскадре ночью.
Он привез важные известия: султан Махмуд умер;
таврская армия получила повеление атаковать Ибра-
гима; весь турецкий флот, предводительствуемый анг-
лийским кораблем, должен был выйти на другой день
из Дарданелл, без сомнения,%затем, чтобы искать флота
Мегмед-паши, постоянного союзника Франции. Фран-
цузский адмирал должен бы был задержать турецкие
суда в Дарданеллах, но, конечно, не мог этого сделать,
начальствуя только двумя кораблями. Однако он не
терял еще надежды одним моральным влиянием скло-
нить капитана-пашу к тому, к чему не мог принудить
его силою.
«На другой день, с рассветом, все уже были на но-
гах. Яркое солнце подымалось над Идой и обещало
прекрасный день. Французские корабли совершили
свой туалет: во-первых, из кокетства, а во-вторых, по
благоразумной привычке, которую имеют военные су-
да, никогда не встречаться с судами других наций, не
приняв предварительно предосторожностей, оправды-
ваемых многими примерами нечаянных нападений.
Все взоры были устремлены на Тенедосский пролив.
Наконец, часу в девятом утра показался английский
корабль «Вангард» (Vanguard), приближавшийся к
нам на малых парусах. За ним, в некотором расстоя-

нии, следовал целый лес мачт, и вскоре глазам нашим
открылось величественное зрелище: более тридцати
больших военных судов, кораблей и фрегатов с значи-
тельным количеством корветов, бригов и пароходов вы-
ходило из Тенедосского пролива. Все эти суда, не со-
блюдая никакого порядка, толпились вокруг флага ка-
питана-паши почти так же, как арабы толпятся вокруг
своих знамен. Свежий ветер округлял бесчисленные па-
руса флота, и всякое судно чертило белую, пенистую
борозду на блестящей лазури моря. По временам об-
лако, бросая свою полупрозрачную тень на какую--
нибудь часть картины, производило один из тех чуд-
ных эффектов света, которые так любимы живописцами
и так трудно передаются полотну. Черный дым паро-
ходов и красные флаги турецких кораблей придавали
всей этой сцене какой-то дикий характер; а вдали, из-
за этой оживленной и движущейся картины, печаль-
но выглядывали пустынные троянские берега.
«Вангард» гордо прошел как раз возле наших су-
дов, будто желая поразить нас своим превосходством.
И в самом деле, это был такой прекрасный корабль,
что наши ревнивые взоры не могли отыскать в нем
ничего, к чему бы можно было придраться. Он оправ-
дывал решительно все требования, какие только мож-
но было сделать кораблю этого морского народа. По
английскому обычаю, один только вахтенный офицер
с несколькими матросами был на палубе. Весь осталь-
ной экипаж находился внизу, но мы видели, как зады-
хались английские офицеры, выглядывая на нас из
тесных портов.Командир, старике почтенной и благо-
родной физиономией, стоял на своем балконе. Проходя
мимо, он приветствовал нас; но нам показалось, что за
этим вежливым приветствием скрывалось что-то дру-
гое, и тысячи воспоминаний наполнили горечью наши
сердца».
Французский адмирал хотел во что бы то ни стало
добиться личного свидания с капитаном-пашою, и,
вная наверное, что ему в этом откажут, решился на

смелый поступок. Дав пройти англичанам, адмираль-
ский корабль, без предварительных сигналов, пустил-
ся прямо в средину турецкого флота и произвел там
страшный беспорядок. Турецкие суда, стараясь избе-
жать встречи с французскими, бросались куда попало.
Это была одна из тех морских сцен, полных смятения,
о которых только голландская живопись может дать
некоторое понятие. Наконец «Иена», пробившись к
самому кораблю капитана-паши, остановилась и, вся
дрожа под напором своих парусов, отброшенных на-
зад, салютовала оттоманскому флагу; «Капитан-па-
ша, — говорит принц, — не мог сомневаться: со
всею возможною вежливостью мы загораживали ему
дорогу».
При таком решительном поступке со стороны фран-
цузов турки не могли отказать им в требуемом свидании.
Переговоры адмирала с капитаном-пашою, который
шел неохотно и, втайне от своих подчиненных, раз-
делял мнения Франции, кончились, казалось, к обоюд-
ному удовольствию; и французские суда воротились
назад прежде, чем турки пришли в себя от изумления.
«Наши два корабля, — рассказывает принц, —
втеснившись в средину турецкого флота, произвели в
нем такую суматоху, из которой, казалось, он никак не
мог выйти. Турецкие суда, избегая встречи друг с дру-
гом, не переставали маневрировать; но ничего не мо-
жет быть забавнее этих азиатских маневров. Двое или
трое из старших офицеров, сидя на пятках и спокой-
но потягивая трубки, держат между собою совет; по-
том посылают подчиненных разносить свои приказания
и не заботятся уже более ни о чем, предоставляя ис-
полнение воле Аллаха. И в самом деле, надобно бла-
годарить бога, что в такой сумятице и при подобных
распоряжениях не случилось никакого несчастья*
Но была минута, когда мы не на шутку испугались и
ждали страшной сцены. В батареях адмиральского
корабля, у самых пушек, грудами были навалены за-
рядные картузы; возле них сидели матросы и с вели-

чайшим хладнокровием курили свои трубки, грозя
каждую минуту взорвать корабль на воздух. Впрочем,
ничего особенного не случилось, и мы отделались од-
ним страхом».
Но кое-как все пришло в прежний порядок, и ту-
рецкий флот, покрывшись парусами, отправился на
юг, предоставляя каждому судну идти как ему взду-
мается и насколько ставало у него скорости. «Вангард»,
обеспокоенный было остановкой турецкой эскадры, по-
несся вперед, указывая дорогу; а французские кораб-
ли возвратились к своему прежнему посту.
Вскоре к французской эскадре начали приходить
подкрепления, и в четыре месяца, которые провела
она у входа в Дарданеллы, число составлявших ее су-
дов возросло от двух до тринадцати. Никогда, со вре-
мени войн империи, Франция не соединяла такой зна-
чительной морской силы. Эта эскадра, в ожидании ре-
зультата политических переговоров, не теряя времени,
продолжала свое образование.
Суда, приходившие вновь, усваивали мало-помалу
характер эскадры. В ней уже не было прежнего оду-
шевления, вызванного обстоятельствами, когда она,
слабая силами, стояла в виду гораздо сильнейшего не-
приятеля. Теперь эскадра была сильна, и пылкий, но
вскоре проходящий энтузиазм заменился в ней более
спокойным и более надежным чувством — чувством
чести и долга и хладнокровным, сознательным муже-
ством. «Это направление, — говорит автор, — овла-
дело всеми, от начальника до последнего матроса —
редкое и неоцененное преимущество, доставлявшее всег-
да продолжительным соединением большой массы лю-
дей под властью военной дисциплины. Чувство долга,
любовь к знаменам или, что все равно, любовь к роди-
не — все благородные и мужественные качества воен-
ного человека развиваются и сберегаются в этих ве-
ликих школах». Адмирал с удивительным уменьем вос-
пользовался этим прекрасным настроением духа своей
эскадры и старался, сколько возможно, подвинуть впе-

ред ее воспитание, начатое так удачно. Экипажи, при-
ходившие вновь, должны были во многом догонять
своих предшественников; надобно было дать им все
средства к тому и беспрестанною деятельностью под-
держивать во всех искру священного огня.
Два или три раза в неделю вся эскадра поднимала
паруса и предавалась целому ряду разнообразных эк-
зерциций. Эти экзерциции развивали соображение в
капитанах и офицерах и, укрепляя силы молодых мат-
росов, приучали их превозмогать усталость. Приятно
было видеть; с какою ловкостью наши люди управля-
лись с парусами и действовали пушками и ружьями.
Беспрестанная стрельба в цель образовала метких
стрелков, и способ быстро заряжатьорудия получил в то
время много усовершенствований, принятых впослед-
ствии во всем флоте. Постоянная практика приучила на-
ших матросов различать голос начальника посреди
страшного шума и суматохи и немедленно исполнять
его приказания. Они привыкли также сохранять мол-
чание на борту, что весьма важно, но чего трудно до-
биться, по крайней мере от порывистой натуры фран-
цузского матроса.
Время от времени адмирал, желая поддержать
благородное соперничество между судами своей
эскадры, назначал общие гонки. Здесь всякий
употреблял все свои знания и всю свою опытность,
чтобы придать быстроту своему судну. В другое время
эскадра наша бросала якорь у Имбры, небольшого
островка, изредка посещаемого несколькими барками,
которые привозят туда предметы первой необходимо-
сти. На этом острове жили греки, подданные Турции.
Они с удивлением смотрели на появление многочислен-
ного флота у пустынных берегов их ост рова и были твер-
до убеждены, что этот флот принадлежит русским, при-
шедшим освободить их от турецкого ига. Оттуда мы
снова возвращались к Безике. Всякий старался прий-
ти на свое место с математической точностью и, несмот-
ря на ветер и морские течения, бросить якорь там, где

назначал адмирал: превосходное упражнение для того,
чтобы приучить судно занимать в день битвы именно
этот пункт, который ему вверен.
В те дни, когда эскадра не трогалась с места, ад-
мирал переходил на борт какого-нибудь судна, прика-
зывал поднимать паруса и бросал якорь у крутого бе-
рега, где была выставлена цель. Корабль открывал
огонь, а адмирал, обходя батареи, говорил с матроса-
ми, заставляя их стрелять при себе то ядрами, то кар-
течью, объяснял им действие выстрелов и, словом, не
пропускал ничего, что могло приучить их обращаться
с орудиями; потом он шел разговаривать с офицерами,
и само собой разумеется, что все старались угодить
такому начальнику и ждали только случая показать на
практике, что заботы его не пропали даром.
«Здесья нахожу уместным, —продолжает автор, —
сказать несколько слов о той популярности, которою
пользовался у матросов адмирал Лаланд. Он был чрез-
вычайно смел; а этого одного достоинства достаточно,
чтоб французский матрос привязался к своему на-
чальнику. Но адмирал, кроме того, был всегда вежлив
с своими подчиненными —другое качество, заставляю-
щее охотно повиноваться. Наконец, он с истинно оте-
ческою заботливостью занимался благосостоянием
своих экипажей, и пища их была предметом его по-
стоянных хлопот. Нерешительное положение политики
принуждало французскую эскадру сберегать, сколько
возможно, провизию, которую она взяла с собою. Во
время войны мука, сухари, солонина, сыр,вино, кофе
дают возможность выполнять продолжительные опе-
рации; они должны быть употребляемы с самою стро-
гою экономиею, иначе эскадра, посреди блокады или
других военных предприятий, может остановиться на
половине дороги или подвергнуться всем опасностям
добывания провианта. Но нелегко, и особенно в ту-
рецкой земле, добыть ежедневную пищу десяти тыся-
чам человек. Обязанность соблюдать интересы казны не
всегда, в этом случае, соединима с необходимостью

доставить экипажам хороший провиант и тем сохра-
нить их здоровье. В Смирне, впрочем, отыскалось не-
сколько негоциантов,^которые подрядились доставлять
эскадре всюду, куда она ни пойдет, необходимые для
нее припасы. Греческие острова давали чудесное ви-
но, на азиатском берегу не было недостатка в рогатом
скоте, но хлеб добывали с большим трудом; адмирал
весьма много заботился об этом предмете, и самая жи-
вая признательность экипажей была ему наградою».
Начертив портрет своего бывшего сослуживца,
в котором принц видит идеал совершенного адмирала,
он старается далее показать, каков, до его мнению,
должен быть капитан военного корабля, и излагает
нам его права и обязанности в одной общей картине,
которую мы также передадим нашим читателям.
«По нашим законам, — говорит автор, — капитан
имеет неограниченную власть над всеми, кто находит-
ся на борту его судна. Эта власть простирается даже до
права на жизнь и смерть; да и не может быть иначе.
В самом деле, представьте себе положение человека,
который один, без всякой внешней поддержки, одним
своим нравственным влиянием должен содержать в
повиновении несколько сот человек, — повиновении,
необходимом как для спасения тех, чья жизнь ему вве-
рена, так и для спасения чести флага, которую он по-
клялся защищать, — и вы поймете, почему закон во*
оружил начальника корабля такою страшною властью.
Но с этими огромными правами связана не менее
огромная ответственность, которая уже сама по себе не
допускает злоупотреблений. Капитану не только нуж-
но, чтобы ему повиновались, но чтобы повиновались
охотно и выполняли его приказания не из одной бояз-
ни, но, из желания угодить ему, старались бы выпол-
нять их как можно лучше. Вот почему злоупотребле-
ния этой неограниченной власти чрезвычайно редки,
и по большей части мы встречаем в капитанах военных
судов людей справедливых и с добрым сердцем, хотя
твердых и нередко даже суровых. Они стараются из-

бегать частого употребления наказаний, чтобы сохра-
нить им их угрожающую силу. Но если, сверх того,
капитан вежлив со своими подчиненными, заботится
об их благосостоянии и, командуя своим кораблем, ус-
пел доставить ему известность и тем польстить само-
любию экипажа, — тогда популярность его весьма силь-
на, и самый корабль его получает, на простом, но
сильном языке матросов, название божьего корабля
(vaisseau du bon dieu). Такой начальникможет всего тре-
бовать и всего ожидать от своих подчиненных. Они рас-
стаются с ним со слезами и по вступлении в порт с тор-
жеством на руках несут его на берег; а когда он опять
приготовится к выходу в море, то может быть уверен,
что его прежние матросы употребят все усилия,
чтобы снова попасть в его команду.
Собственный интерес капитана советует ему соеди-
нять доброту со строгостью и умеренно пользоваться
своею властью. Но он был бы достоин сожаления, ес-
ли бы его поступками руководило одно только это эго-
истическое побуждение, и если бы другое, более воз-
вышенное чувство — чувство привязанности не застав-
ляло его быть отцом своего экипажа. Когда матросы
уверены, что начальник в поступках своих с ними ру-
ководствуется этим последним чувством, то они гото-
вы все принять от него и все ему простить. Но, может
быть, никто не угадывает чувства командира с такою
прозорливостью, как экипаж корабля. Это собрание
одиноких людей, отделенных от всего остального ми-
ра, имеет довольно времени, чтобы наблюдать за сво-
им начальником и размышлять о его поступках. В
грубой натуре матроса есть удивительно тонкое чутье,
которым он открывает доброту под личиною самой не-
умолимой строгости. Но может ли быть, чтобы капитан
не любил своих матросов? Я ссылаюсь в этом на того,
кто, находясь в море во время бури и приняв на себя
ответственность за жизнь семи- или восьмисот человек,
имел нужду для общего спасения, во всей их преданно-
сти и во всем их мужестве, — когда он видел, что все

эти люди, устремив на него взоры, полные безгранич-
ной доверенности, кажется, говорят ему: «да, мы зна-
ем, что наша жизнь в твоих руках, но доверяемся
тебе и уверены, что ты пожертвуешь собою за спасе-
ние последнего из нас». Ничто, как мне кажется, не мо-
жет так возвысить чувств и мыслей человека, как эта
единодушная доверенность целого экипажа, как эта
слепая преданность его своему начальнику. В этих
общих опасностях, в этих общих усилиях преодолеть их,
в этой взаимной готовности пожертвовать жизнью для
спасения друг друга есть нравственная связь, — связь
истинно семейная, та, которая соединяет отца с детьми.
Какая высокая, священная обязанность лежит на ко-
мандире гибнущего корабля! Он последний должен
оставить его. Тысячи средств к спасению проходят пе-
ред ним безвозвратно; но он должен оставаться на па-
лубе, пока хотя один из его подчиненных не будет вне
опасности. Это одна из самых священных обязанно-
стей командира корабля, или, вернее, это одно из луч-
ших его прав, которым он гордится. И должно заме-
тить, что в огромном числе наших судов, доведенных
до последней крайности, не было примера, чтобы ка-
питан из страха смерти не выполнил своего священ-
ного долга. Впрочем, я ошибаюсь, —прибавляет ав-
тор, — был один пример: в 1816 году капитан «Меду-
зы», господин Шомаре, имел несчастье оставить свой
экипаж в минуту гибели; предмет вечных упреков для
тех, кто мог вверить флаг Франции и жизнь трехсот
человек офицеру, до того позабывшему благородные
обязанности моряка, что он уклонился даже от выпол-
нения требований чести!»
«Я сказал довольно, — продолжает автор, — чтобы
показать, на каком основании покоится морская дис-
циплина, и что взаимная привязанность начальника
и экипажа может сделать гораздо более, нежели упо-
требление власти и строгость наказаний».
Политические обстоятельства несколько измени-
лись, и 5 августа английская эскадра, состоящая из

десяти кораблей, бросила якорь невдалеке от фран-
цузской. Мы не можем пропустить этой страницы, где
автор описывает дружное соседство этих двух эскадр,
принадлежавших двум нациям — вечным соперницам
на суше и на море; тем более, что из этих страниц мож-
но видеть, каким успехом увенчались усилия адмирала
Лаланда.
Несмотря на общую цель, соединившую эти две эс-
кадры, между ними не было почти никаких сношений.
Адмиралы посещали друг друга довольно редко; ка-
питан Непир нашел на французских судах несколько
офицеров своего времени, своих старых противников,
и охотно братался с ними; но это было и все; между
мичманами и офицерами не было ни визитов, ни обедов,
как это водится в подобных случаях. Воспитанники
обеих эскадр, посылаемые в одно и то же место за водою,
находясь в четырех шагах друг от друга, оставались
холодными и молчаливыми, несмотря на свой возраст,
в котором люди обыкновенно так сообщительны.
«Наша эскадра, — говорит автор, — равная анг-
лийской по числу судов, была лучше ее: это самое ад-
мирал Непир объявил в полном собрании парламента.
Мы стреляли не хуже англичан и превосходили их в
маневрах. Два или три раза в неделю мы попрежнему
снимались с якоря, и присутствие англичан сообщало
нашим экипажам необыкновенную быстроту и стреми-
тельность. Прокрейсировав два-три дня, мы возвраща-
лись назад. Но английский флот все это время не тро-
гался с якоря: он чувствовал, что не может соперничать
с нами, и не принимал вызова. Для англичан ново и не
совсем приятно было смотреть на многочисленную фран-
цузскую эскадру, хорошо выдержанную, полную огня
и смелости, — видеть, как наши корабли, носясь по-
среди скал и морских течений, перегоняли друг друга,
как наши орудия, наведенные верно, метко попадали
в цель. Мы же находили в этом зрелище обильную пи-
шу нашему самолюбию и патриотизму и радостно при-
ветствовали возрождение французского флота.

В первый раз в продолжение столетий мы могли бы
сразиться с англичанами равным оружием. Число и
величина судов с обеих сторон были одинаковы; но не
в этом состояло равенство. Очень часто, во время войн
империи, наш флот встречался с английским, находясь
9 равных, а иногда даже и в превосходных силах; но
тем не менее победа оставалась не на нашей стороне.
Главною причиною этого было то, что во время импе-
рии мы имели только одни случайные эскадры, состав-
ляемые наскоро, офицеров храбрых, но по большей
части неискусных и неопытных артиллеристов; и тог-
да как английское ядро унсюило у нас десятки людей,
ядро французское отвечало ему, перерезывая какую--
нибудь ничтожную веревку или прорывая парус. Но
теперь было не то: наши люди и наши вещи приобрели
настоящую свою цену, а самоуверенность придала нам
еще более мужества».
С приближением осени и с переменою политиче-
ского ветра английская эскадра исчезла. Дни стали ко-
ротки, начались осенние бури, и французский флот
принужден был удалиться в Смирнский залив. Там
провел он первые месяцы 1840 года, постоянно про-
должая свое воспитание. Происшествия этого года так
свежи в памяти всех, что автор-на них не останавли-
вается. «Была минута, — говорит он, — когда наша
эскадра надеялась, что откроется война с Англиею, и
с нетерпением ждала дня, когда она могла бы загладить
прежние неудачи и восстановить славу французского
флота; но день этот не настал». Эскадра была отозвана,
ее начальник сменен; но экипажи не потеряли при-
сутствия духа: прекрасный характер, одушевлявший
их, пережил это испытание и остался нетронутым.
«Флот воротился в Тулон, и для эскадры открылся
новый период, в котором ей не оставалось уже ничего
более приобретать, но должно было сохранить приоб-
ретенное. Прежде всего надобно было отразить удары,
которые старались нанести ей многие из жарких эко-
номистов Собрания. Конечно, —продолжает автор,

много содействовавший сохранению эскадры, — ко-
нечно, Собрание обязано, по возможности, уменьшать
публичные расходы; но это уменьшение должно быть
прилагаемо с знанием дела, и в особенности в таких час-
тях управления, каков флот. Многие из членов Собра-
ния, не зная дела, рассуждали так: «В этом году мы на-
ходимся в мире со всеми, не должны поддерживать на-
ших внешних сношений, ни подкреплять нашего влия-
ния в чужих странах; а потому, не имея надобности в
военных судах, уничтожим эскадру и распустим эки-
пажи. Если же наши внешние сношения потребу ют упот-
ребления морской силы, то мы снова составим флот и
сохраним, таким образом, значительную годовую из-
держку на жалованье, на провиант, на подновление
материалов и пр...» Но люди практические отвечали
на это: «Если вы будете так действовать, то сделаете
самую неудачную операцию. Что касается до материаль-
ной части флота, то обезоружение его и вооружение
вновь, совершенные в такой короткий срок, будут стоить
гораздо дороже, чем бы стоило содержание его во все
это время. Что же касается до состава экипажа, то вы
уничтожите организацию, опытность, предания — все
то, что доставляется только временем и постоянством и
чего нельзя купить за деньги». Вот те нападения, про-
тив которых должны были бороться наши государствен-
ные люди, отстаивая существование эскадры. К сча-
стью, усилия их бьщи увенчаны успехом, и если число
судов, составлявших эскадру, было последовательно
уменьшаемо, то по крайней мере эскадра продолжает
существовать непрерывно до настоящего времени. Вот,'
эа что должно благодарить судьбу, потому что мы жи-
вем не в те времена, когда хорошее установление, сча-г
стливо перенесшее слабость и болезни детства, приоб-
ретало право на жизнь. В последние годы монархии
мы боялись за наш флот необдуманной ревности про-
поведников бережливости, — мы боялись за него во
время революционных реформ 1848 года; но теперь,
когда он избежал этой двойной опасности, необходимость

его постоянного существования не может быть более
подвержена сомнению».
Недостаточно было защитить одно существование
эскадры, надобно сохранить в ней нетронутым и тот
характер, который приобрела она в первую половину
своей жизни, — дело, для которого нужно столько
здравого смысла и благородного самоотвержения, что
на него немногие способны.
«Натура человеческая так уж созда^ — говорит
автор, — что каждый более доволен самим собою, не-
жели другими, и более имеет доверия к своим собствен-
ным созданиям, чем к созданиям других. Редко можно
найти человека, который, наследуя во власти другому,
удержался бы от искушения поступать иначе, нежели
поступал его предшественник. И в самом деле, разве
нет у него в запасе своих собственных идей? Не должен
ли и он оставить по себе память? Редко встречаются
люди, столь умеренные и столь умные, чтобы они ре-
шились только продолжать добрые учреждения, на-
чатые прежде их. И управляя эскадрой, можно также
желать отличиться какою-нибудь особенностью и свя-
зать Свое имя с каким-нибудь громким нововведением».
Но, к счастью эскадры, за адмиралом Лаландом
следовал адмирал Гюгон (Hugon), матрос времен им-
перии, превосходный моряк, начальник, заслуживший
общее уважение. Он доказал твердость и прямоту сво-
ей души, желая только сохранить то, что введено бы-
ло его предшественником. Имя его было слишком из-
вестно, и он был слишком благороден для того, чтобы
искать отличий в нововведениях или изменять хорошее
старое единственно из самолюбия. Приняв начальство
над эскадрою адмирала Лаланда, он считал ее уже сво-
ею и принял все идеи своего предшественника.
«Мне хотелось бы, —продолжает принц, —обратить
должное внимание на этот умный образ действия, ко-
торому потом подражали все адмиралы, последователь-
но командовавшие эскадрой. Это, по моему мнению, са-
мая важная услуга, которая когда-либо была оказана

нашему флоту, и самое плодовитое нововведение, в
котором он более всего нуждался, потому что в нем дав-
но уже все учреждалось только на время. С этих пор
морская сила Франции перестала быть зданием, вы-
строенным наскоро, не имеющим твердых, положитель-
ных основ и готовым исчезнуть при первой перемене
ветра: она приобрела постоянную внутреннюю орга-
низацию и получила, как и наша сухопутная армия,
целое собрание правил, освященных опытом, — полу-
чила предания. Эти предания стали обязательными и
приобрели силу закона».
Адмирал Гюгон, преследуя свою благородную цель,
нашел себе усердных помощников в старых офицерах,
которые не требуют от морской службы одних сильных
ощущений, но понимают всю цену скромной преданно-
сти пользам отечества и знают очень хорошо, что во
флоте сберечь старое значит уже улучшить. Они, поощ-
ряемые примером своего начальника, жертвовавше-
го честолюбием пользе вверенного ему дела, заботи-
лись о сохранении всего, что было установлено адми-
ралом Лаландом.
Но теперь приходилось защищать эскадру от но-
вого врага — от скуки, столь гибельной для экипажа,
долго застоявшегося в порте. Близких опасностей и
ожидания войны, которые так помогали адмиралу Ла-
ланду в создании эскадры, теперь не было. Внешние
отношения Франции были такого рода, что нельзя было
предпринимать далеких морских экспедиций, и ад-
мирал выхлопотал себе позволение заняться морскими
маневрами и выбрал для этого, невдалеке от Тулона,
безопасный бассейн, закрытый со стороны моря рядом
Гиерских островоз. Здесь он преимущественно при-
учал матросов к высадкам, необходимость которых
испытала Франция во время своих последних войн.
Этими постоянными экзерцициями поддерживал он дис-
циплину и бодрое состояние духа в своей эскадре и
сохранил привычку к деятельности, приобретенную
экипажем во время крейсерства у турецких берегов*

Таким образом, несколько лет, спокойно проведенных
эскадрою, не пропали для нее даром.
«Зима 1841 года, — продолжает автор, — была
ознаменована одним из тех страшных напоров ветра,
которые время от времени проносятся по Средиземному
морю и составляют эпоху в жизни моряка. Эти на-
поры ветра в свирепости своей уступают только одним
тропическим ураганам. Они спускаются по снежным
обрывам Пиренеев и Альпов и несутся, обыкновенно,
от севера к югу, сметая все, что попадается им на пути.
Ничто не предсказывает их появления; даже барометр,
этот верный указатель атмосферных перемен, стоит
высоко не только перед началом бури, но и во время
ое продолжения. Встреча этих страшных явлений при-
роды требует от моряка более мужества, нежели самый
день сражения. Он не слышит запаха пороху, не чувст-
вует упоения славы, а между тем должен собрать всю
энергию своей души, всю силу тела и бороться с опас-
ностью, которая грозит со всех сторон, растет, не пере-
ставая, и каждую минуту возрождается с новою силою,
в тысяче новых образов. Паруса изорваны, мачты слома-
ны, корабль не повинуется более и, поражаемый беспре-
станно новыми волнами, не в состоянии уже отражать
их бешеных приступов. Дерево трещит и ломится под
тяжестью орудий, вода пробивается во все щели, борь-
ба кажется безнадежною; но тем деятельнее, тем смелее
должно бороться. Долго ли еще может продержаться
корабль? Никто не знает. Может быть, в одну минуту
все будет кончено! Каждое мгновение уносит с собою
еще одну надежду. Силы людей истощены, но мужество
переживает самые силы. Тогда-то со всею яркостью
показывается могущество дисциплины, тогда-то ее
настоящее торжество. Яростная качка никому не поз-
воляет держаться без помощи, и капитан, крепко при-
вязанный, стоит на корме корабля. Лицо его спокой-
но, взор ясен. Он горд своею ответственностью; он
горд и тою обязанностью, которая лежит на нем: по-
давать собою пример для всех. Он или спасет, с помо-

щью божьею, всех этих храбрых людей, жизнь которых
ему вверена, или умрет, выполняя свою обязанность
до последней минуты. Эта мысль одушевляет его, —
одушевляет и всех. Молодые мичманы толпятся вокруг
капитана. Они с жадностью ловят каждое его слово,
каждый знак и, с быстротою и понятливостью, юно-
сти, разносят его приказания туда, где шум разнуздан-
ных стихий заглушает человеческий голос. На поле
битвы, где решается судьба народов, полководец мо-
жет еще иногда смотреть со стоическим хладнокровием
на разрушение своих сил огнем неприятельских ору-
дий: или у него есть еще резерв, или он дождется но-
чи, а завтра ему представятся новые средства выйти
из стеснительного положения. Но в борьбе со стихия-
ми нет отдыха: день и ночь длится битва, — битва без
свидетелей и без славы. Человек заперт в корабле буд-
то в крепости, которую безустали осаждают волны;
он может ожидать помощи только* от одного неба. Ду-
ша закаляется в этих испытаниях, где личная опасность
забывается в виду опасности общей, где каждый каж-
дую минуту рискует своею жизнью для спасения всех
и может измерить глазами, какое ничтожное расстоя-
ние отделяет его от вечности. Удивительно ли, что по
выходе из такой опасности человек становится лучше:
понятие его о долге расширяется, дисциплина делает-
ся для него чем-то священным; любовь и уважение его
к начальнику, с которым он перенес это страшное вре-
мя, возрастают. В эти минуты человек думает о боге,
о будущей жизни, — и как ничтожны кажутся ему все
мелкие хлопоты этого мира! Если наша природа так
слаба, что ее добрые впечатления скоро изглаживают-
ся, то по крайней мере впечатление этих часов ни-
когда не изглаживается совершенно: патриотизм, свет-
лый рассудок, привязанность к вере, качества, которы-
ми отличается наше морское народонаселение, служат
тому лучшим доказательством».
Французская эскадра выдержала этот страшный
напор ветра. 23 января утром она выходила из Тулона

к месту, назначенному для маневров. Время было пре-
красное, ветра почти не было, барометр подымался, и
все предвещало благоприятную погоду. Но ночью се-
верный ветер подул с такою необыкновенною силою,
что адмирал отдал приказание убрать все паруса.
Эскадра отправлялась на запад, а северный ветер гнал
ее с правой стороны: следуя этому направлению, она
пришла бы в Лионский залив, где бури действуют всег-
да сильнее, чем на берегах Прованса. Все советовало
переменить направление; но буря уже потушила все
сигнальные фонари, и адмирал не захотел покинуть
своей эскадры, которая без его приказания также не
могла избрать другого пути. Таким образом, весь
флот продолжал идти на запад. Одно только судно, по-
теряв из виду адмиральский корабль, достигло бере-
гов Прованса и понесло, в сравнении с прочими, го-
раздо менее повреждений.
Утром адмирал не видел уже на горизонте ни од-
ного из своих судов и сам, вынесши страшную трех-
дневную бурю, только необыкновенными усилиями
всего экипажа спас свой корабль. 26-го утром без па-
русов, с изломанными мачтами, с израненными людь-
ми добрался он до гавани. Вся флотилия его была рас-
кидана. Принц подробно рассказывает все происшест-
вия этой бури, понятные вполне только для моряков,
и видит в ней один из эпизодов жизни своей любимой
эскадры, один; из дней ее воспитания. Нашлись,
впрочем, строгие экономы, которые упрекали мини-
стра, дозволившего флоту без всякой надобности вый-
ти в море зимою; но моряки были довольны этим, и
достоинство эскадры еще возросло.
В 1843 году эскадра, уменьшенная в составе сво-
ем до восьми судов, находилась уже под командою
нового адмирала, Персеваля Дешена. Несмотря на всю
свою огромную опытность, несмотря на все уважение^
которым он пользовался, несмотря на любовь к нему
подчиненных, новый адмирал упорно отказывался от
всяких перемен. Он очень хорошо знал, что все, что де-

лается по воле одного, с каким бы энтузиазмом оно ни
было принято вначале, под конец всегда оказывается
слабее преданий, которые каждый считает за свою
собственность. В продолжение трех лет начальства это-
го адмирала эскадра каждый год, летом, появлялась
у африканских берегов. Здесь она проводила несколь-
ко месяцев без всякого движения. Это были те дни в
жизни моряка, полные тоски и скуки, которые иног-
да заставляет его переносить политика. Эти дни, про-
водимые в полном бездействии, доставляют часто бо^
лее пользы отечеству, чем самые битвы; но чтобы ЕЫ-
нести их, должно скопить всю силу воли и призвать
на помощь всю святость долга.
Причины этих ежегодных экспедиций были следую-
щие.
Французам удалось обезопасить западные и юж-
ные границы Алжирии: но на востоке они не предпри-
нимали никаких военных операций, и потому дляних
чрезвычайно важно было дружественное расположе7
ние тунисского бея, удерживавшего спокойствие на
всей этой границе, которая без этого была бы даже
опаснее прочих. По счастью для французов, они на-
шли в бее, подчиненном только номинально Турции,
верного союзника. Он обязался удерживать в повино-
вении племена, кочующие на границе Туниса и Алжи-
рии; а Франция, с своей стороны, обещала ему отражать
все удары, направленные на него турецким правитель-
ством, желавшим утвердить в Тунисе свое влияние.
Таким образом, для Франции было чрезвычайно важ-
но, чтобы в Тунисе, вместо независимого бея, не по-
явился турецкий паша, который мог бы возмутить всю
восточную границу Алжирии. Вот почему каждое ле-
то, как только турецкий флот под начальством капи-
тана-паши выходил из Дарданелл, французская эскад-
ра также поднимала паруса и появлялась у бере-
гов Туниса, где и должна была стоять до тех пор,
пока турки, окончив свое обычное странствование
по Средиземному морю, не возвращались домой.

В этой экспедиции положение французской фло-
тилии было весьма неприятно. Она должна была бро-
сить якорь вдали от берега, напротив пустынного Кар-
фагенского мыса, на котором виднелась одна только
часовня, выстроенная Людовиком-Филиппом, в память
Людовика Святого. В глубине залива белелись укреп-
ления Гулетжы и лагерь войск бея, где они учились
европейской# дисциплине у французских офицеров.
«Я одно только могу сказать, — говорит автор, —
об этой ежегодной стоянке у Туниса, что она из всех
служб эскадры была едва ли не самою тягостною. Вре-
мя года, в которое приходила эскадра, было всегда од-
но и то же: самая жаркая пора лета. Экипаж должен
был оставаться три или четыре месяца в совершенном
бездействии, не разнообразя скучных дней ни манев-
рами, ни стрельбою, под жгучими лучами солнца, от
которых зарождались болезни, и подвергаясь, кроме
того„ почти постоянно сильной качке. Тунис — ужас-
ный город; да и к нему нелегко было добраться по длин-
ной дороге, идущей по движущимся раскаленным пе-
скам, вдоль зловонного болота. Потому все оставались
на борту, проклиная обстоятельства, приковавшие их
к этим скучным берегам. Если морская служба имеет
свои привлекательные стороны, если она представляет
так много сильных впечатлений, то почему же ей не
иметь и своей скуки? А нигде нет ее столько, как в этих
долгих стоянках, в которых должно только наблюдать
и ждать того, что по большей части вовсе не приходит.
Но если к скуке, как это всегда случается, присоеди-
нится дурное влияние климата, если болезнь начинает
губить людей, — тогда должно собрать всю силу ха-
рактера, чтобы не потерять присутствия духа. Одно
только безграничное уважение к святости долга и к
преданиям чести не допускает человека до отчаяния;
да иногда мелькнет, будто в волшебном мираже, карти-
на отчизны, столь привлекательная для сердца моряка».
Но такие ежегодные путешествия к Тунису сдела-
лись наконец невыносимы, и Франция искала случая,

чтоб, с своей стороны, напугать турецкое правитель-
ство, смотревшее с постоянной враждою на алжирские
завоевания, и принудить его оставить в покое тунис-
ского бея. В 1846 году случай этот представился. Мы
расскажем эту новую экспедицию французского
флота, чтобы показать еще очевиднее, какие важные
услуги может оказывать стране всегда готовая, хорошо
организованная и характерная эскадра, которая спо-
собна внушать уважение одним своим появлением, —
услуги тем более драгоценные, что они не требуют ни
пролития крови, ни больших издержек, в которые бы
необходимо вовлекло страну движение за границу
сухопутных войск.
Триполи есть последнее из Варварийских владе-
ний, оставшихся в действительной власти Порты. Это
настоящий пашалык, глава которого меняется так ча-
сто, как этого желают в Константинополе. В1846 го-
ду французское правительство узнало, что турки, видя
невозможность пробраться к Тунису морем, приготов-
ляют в Триполи сухопутные войска и, таким образом,
грозят поставить в опасное положение восточную гра-
ницу Алжирии, и потому решилось послать эскадру
в Триполи. Эскадра в это время состояла из семи боль-
ших парусных судов и трех пароходов.
«Когда, — рассказывает принц, — мы уже при-
ближались к берегу, но еще не видели земли, взоры
всех были поражены странным явлением: солнце стоя-
ло на полудне, а нижние края облаков были окрашены
тем розовым цветом, который можно видеть только ве-
чером. Это явление, столь новое для наших глаз, про-
исходило от отражения солнечных лучей на песках пу-
стыни, которая в этом месте, во всей своей ужасающей
наготе, подходит к самому берегу. Здесь нет уже го-
ристой полосы, идущей к берегам Марокко и Алжира:
она достигает до мыса Бона, прекращается и уступает
место песчаным и низменным берегам. Эти берега так
же негостеприимны, так же лишены гаваней, как и
западные, но гораздо их опаснее. Они не видны изда-

ли, и самый лот не всегда угадывает их соседство. Вот
почему близость земли мы узнали сперва по цвету обла-
ков, и в самом деле, скоро показалась на горизонте
длинная полоса пыли, образуемая песками, подня-
тыми ветром. Вслед затем появился пальмовый лес, и
из темной среды его выглянули причудливые верхуш-
ки укреплений и несколько вершин высоких зданий,
воздвигнутых для паши и консулов; а над всем этим
развевалось красное знамя султана. Город стоит на
оазисе, покрытом пальмами, но вокруг этого оазиса
видно только море красных песков, исчезающее в бес-
конечной дали. Пустыня совершенно безлюдна; толь-
ко кое-где с трудом пробир'аются по ней длинные ве-
реницы верблюдов. Триполи, однакож, несмотря на
свой жалкий вид, служит центром весьма важной тор-
говли и совсем не такое безжизненное место, каким
кажется с первого взгляда. Торговля не покидает этих
печальных берегов, несмотря на страшное угнетение
жителей, обязанных в самый короткий срок составить
состояние паше, который тотчас же сменяется дру-
гим. Племена Феца и Центральной Африки получают
произведения европейской промышленности почти
исключительно через Триполи. Триполийская га-
вань, подобно Александрийской, образуется цепью
скал, посреди которых открывается несколько прохо-
дов. Гавань эта весьма незначительна и недоступна
для больших военных кораблей; но суда в 500 и 800
тонн находят в ней надежное убежище, и притом един-
ственное между Тунисом и Александриею. Вот почему
торговля продолжает посещать эти берега, несмотря
на корыстолюбие и произвол турецких правителей.
Эскадра бросила якорь в виду города и, несмотря
на обычную флегму турок, произвела в нем заметное
волнение. Драгоман паши тотчас же явился к адмиралу
с предложениями провизии и прохладительных напит-
ков. Ему очень хотелось узнать поскорее, примем ли
мы эти подарки, и через то увериться, пришли ли мы
как друзья или как враги. Мы успокоили его, но от-

ложи л и все объяснения до завтра. На другой день
адмирал, « сопровождении французского консула, от-
правился к паше. Мы должны были проходить по гряз-
ным изрытым улицам, довольно похожим на те, какие
мы застали в Алжире. Они были наполнены арнаута-
ми, этими храбрыми воинами, которых доставляют сул-
тану Албания и Босния — две провинции, оставшиеся
верными древнему мусульманскому фанатизму. Труд-
но найти людей красивее, которые бы с большею гор-
достью показывали свои грязные рубища. Арнауты бе-
лы лицом, и глаза у них голубые; их благородная осан-
ка и правильные, прекрасные лица напоминают гор-
цев Кавказа; только длинные русые усы и резкие черты
придают их физиономиям более выразительности. Ру-
баха их, заменяющая им всякую одежду, вся в лохмоть-
ях, и широкая, могучая грудь открыта. Грязные шаро-
вары стягивают их стройный стан, тонкий как у жен-
щины; голову прикрывает красный колпак, и длинная
кисть свесилась на ухо. Но это описание будет не пол-
но, если не присоединить к нему целого арсенала неиз-
бежных пистолетов и великолепных ятаганов, красую-
щихся вокруг пояса. Превосходные солдаты на поле
сражения, они повсюду сохраняют буйный и жестокий
характер разбойничьего племени, так что турецкое пра-
вительство, которое не может обойтись без арнаутов во
время войны, не знает, как управиться с ними в мирное
время. Вся дорога, от самой пристани до дворца паши,
была покрыта ими, и их дерзкие лица странно противо-
речили с униженными физиономиями турок*.
* Не один принц Жуанвильский заметил странное проти-
воречие этих славянских лиц с физиономиями турок. Многих пу-
тешественников поражало это явление, объясняемое, впрочем,
очень легко происхождением древнего населения северной Тур-
ции. Даже в Малой Азии можно встретить эти чуждые тому краю
лица; так далеко проникло и так верно сохранило свою ха-
рактерную физиономию славянское племя. Но повсюду в этих
странах оно является полудиким: азиатская образованность и
азиатская изнеженность не могли привиться к европейскому пле-
мени.

Паша принял адмирала более, чем вежливо, и, после
обмена обычных учтивостей с обеих сторон^ начались
политические переговоры. Они были коротки. Адми-
рал объявил паше, что Франции надоела постоянная
тревога, в которой держало тунисского бея турецкое
правительство своими враждебными намерениями, и
что Франция, приняв бея под свое покровительство,
всякую попытку против него будет отражать силою.
«Если, — прибавил адмирал, оканчивая свои перегово-
ры,—вы будете продолжать вооружение против Туниса,
то ждите, что мы явимся к вам врагами». Сказав это,
адмирал удалился, и в тот же самый день мы оставили
пустынные берега.
Угроза эта, — продолжает принц, — подейство-
вала, да и не могла не подействовать. Триполи есть по-
следний остаток действительного турецкого владыче-
ства на африканских берегах. И если бы мы взяли этот
город, то вся страна, находящаяся всегда в постоянном
волнении, была бы предана безначалию, и все усилия
Турции восстановить здесь свою власть были бы тщет-
ны. Торговля, потеряв всякую надежду на безопас-
ность, принуждена бы была искать других путей и,
по всей вероятности, пошла бы через Тунис и Алжир.
Порта поняла, что Франция без больших издержек мо-
жет наделать ей много вреда, а себе приобрести одну
только выгоду, и не хотела подавать к этому предло-
га. С этого дня Турция не беспокоила более тунисско-
го бея, а восточная граница Алжирии продолжала
охраняться без помощи французского оружия».
Зимою эскадра воротилась в Тулон, и в 1847 году
число составлявших ее судов было уменьшено до пяти
кораблей самых больших размеров и одного фрегата.
«Но уменьшение числа судов, —продолжает принц, —
не ослабило силы эскадры. Никогда не имели мы та-
кого стройного и сильного флота. Мы с гордостью мог-
ли показать его и нашим друзьям и нашим врагам. На-
чальники и экипаж, наученные долгим опытом, не нуж-
дались более в уроках. Рассматривая эту небольшую

эскадру и в целом ее составе и в самых мелких ее под-
робностях, должно было согласиться, что трудно най-
ти что-нибудь лучше в каком бы то ни было флоте.
Мы отыскали секрет заменить количество качеством.
Но к этому преимуществу, соединения возможно боль-
шей силы в возможно меньшем объёме, эскадра приба-
вила еще другое — подвижность: к каждому парус-
ному судну было присоединено одно пароходное для
буксировки. И в первый раз увидели мы, как наш флот,
во время затишья, шел по семи миль в час: целая эс-
кадра достигла*от Специи до Тулона в тридцать шесть
часов, несмотря на свежий противный ветер, который,
без помощи буксировки, задержал бы ее по крайней
мере на целую неделю. В морских экспедициях, еще
более, чем в сухопутных, дорого время, и случай, про-
пущенный раз, уже не возвращается.
В 1848 году Республика дала эскадре нового на-
чальника; но по счастью, —говорит автор, —выбор
пал на адмирала Бодена. Не теряя ни минуты, он ре-
шился тотчас же удалить эскадру от зрелища, которое
представляла тогда Франция, и, устранив, ее от уча-
стия в борьбе партий, сохранил для отечества. «Эскад-
ра, — продолжает автор, — была спасена: ее организа-
ция, ее предания, дух, ее оживляющий, —все осталось.
Она была счастливее армии и могла служить отече-
ству, не проливая крови сограждан». В Италии, в Неапо-
ле и Леванте она оставалась верною самой себе и сво-
им преданиям. От берегов Леванта в 1850 году она
была отозвана в Шербург, где посетил ее Людовик-На-
полеон.
«Не из одного Парижа, но из всех частей Франции
любопытные толпами стекались в Шербург. Во Франции
любят флот, но мало с ним знакомы. За исключением
жителей наших больших портовых городов и, может
быть, немногих туристов, никто не знает или, лучше
сказать, не знал до осени 1850 года, что такое эскадра».
«Но тем не менее,—повторяет автор, —я готов утвер-
ждать, что во Франции любят флот,—любят по созна-

нию необходимости его не только для нашей славы, но
и для защиты нашей самостоятельности, — любят по-
тому, что он много стоил усилий людям, которые не ро-
дятся моряками, и часто приносит существенную поль-
зу отечеству, не вовлекая его в огромные издержки, —
любят, наконец, как вообще любят все неизвестное,
увлекающее воображение». Французы с восторгом смот-
рели на свою прекрасную эскадру и громко выражали
свое удивление и горячее сочувствие к экипажу. Но,
по удовлетворении любопытства, внимание наблюда-
телей обратилось на столь заметное различие в физио-
номии офицеров и матросов. «Все были поражены, —
говорит автор, — холодным, немного высокомерным
спокойствием первых и веселою беззаботностью вторых.
Эта гордость происходит в наших офицерах от созна-
ния собственного достоинства. В самом деле, в эскад-
ре, как бы она многочисленна ни была, все знают друг
друга, и карьера всякого — открытая книга для его
товарищей. От этого во флоте уважение измеряется
только одним действительным достоинством лица. До-
рога каждого начертана вперед, и человек не принуж-
ден выбирать между путем чести и выгоды: одна необ-
ходимо сопровождает другую. Вот отчего происходит
в наших морских офицерах то чувство собственного пре-
восходства, которое, может быть, придает их характе-
ру некоторый оттенок гордости, но зато налагает на
них и великие4 обязанности. Впрочем, эта гордость
умеряется несколько другими качествами. Уединение,
в котором живет моряк, долгие странствования и бес-
сонные ночи располагают его к задумчивости и откры-
вают его душу живым и глубоким впечатлениям. Вот
почему, несмотря на видимую холодность, несмотря
на некоторую суровость, происходящую от привычки
к морской дисциплине, трудно встретить сердца более
горячие, как сердца наших моряков».
«Это последнее замечание, — продолжает принц, —
относится и к нашим матросам. Матрос является на
борт прямо из тесного семейного кружка. Он сын ры-

бака: юность его была согрета теплою верою, й он посту-
пает на флот прежде, чем порча успеет коснуться его
сердца. Дисциплина немедленно овладевает им, и мат-
рос в несколько дней может убедиться, что ни одна из
его дурных наклонностей не останется безнаказанною.
Государство заботится об его содержании так же, как
и о содержании солдата, но никогда не оставляет в
праздности. Матрос всегда занят и каждую минуту смот-
рит в глаза опасности. Взобраться в темную ночь на
страшно раскачавшуюся мачту, собрать парус, заду-
бевший от холода, твердый,как доска, и который, меж-
ду тем, сгибаемый сильным ветром, сжимает тело мат-
роса — все это не безопасные подвиги и требуют столь-
ко же смелости и присутствия духа, сколько нужно
для того, чтобы взять приступом холм, на вершине ко-
торого собралась толпа кабилов. Эти подвиги матрос
совершает каждый день, и притом без надежды на сла-
ву: разорвется веревка, поскользнется нога — и мат-
рос погиб, и имя его останется неизвестным. Войско,
раз побывавшее в огне, делается мужественнее; а матрос
каждый день, в борьбе со стихиями, рискует жизнью
и приобретает, наконец, привычку с презрением смот-
реть на опасности, — привычку, в которой коренятся
все, благородные побуждения сердца. Не заботясь ни
о настоящем, ни о будущем, подчиняясь отеческо-
му управлению, всегда справедливому при всей,
своей строгости, доверчиво полагаясь на своего на-
чальника, он всегда весел и доволен своею судьбою».
Из Шербурга, перезимовав в Бресте, французская
эскадра была, по случаю последних португальских про-
исшествий, отправлена в Кадикс. Теперь (в 1852 году)
она странствует по Средиземному морю, под началь-
ством адмирала Ла-Зюса(Ьа Susse). Он служил у адми-
рала Лаланда, был лейтенантом при Безике, «и это-
го довольно, —прибавляет принц, —чтобы надеяться,
что добрые предания эскадры не умрут».
Оканчивая свою статью, принц с таким увлечени-
ем говорит о переменах, произведенных в последнее

время в материальном составе эскадры, что уже по од-
ному этому мы легко узнали бы в авторе жаркого защит-
ника необходимости пароходного флота во Франции.
Идеи принца об этом предмете, которые он старался
провесть в практику, просты и ясны. Он доказывает,
что введение военных пароходов в английский флот
лишило берега Франции прежней их безопасности.
«Половина наших границ, —говорит он в прежней сво-
ей статье, — принадлежит морю; но так как берега
Франции по большей части недоступны, или по край-
ней мере опасны для больших парусных судов, то мы,
защитив наши главные гавани, могли не бояться выса-
док. Но теперь, со введением пароходного флота, все
изменилось, и наши берега, на всем их протяжении
от Дюнкирхена до Байоны, открыты для нападений.
Войска, посаженные на пароходы в Портсмуте или на
Темзе, могут в несколько часов явиться у наших бере-
гов, проникнуть по рекам внутрь страны и сделать вы-
садку или разрушить бомбами наши города, арсена-
лы, наши важные торговые пункты. Быстрота движе-
ний доставит неприятелю верный успех. Наша армия,
наши крепости и пушки не могут быть повсюду, и мы
узнаем, в одно и то же время, о появлении неприятеля,
об исполнении его планов и об его объезде». «Таким об-
разом, — говорит он далее, —Англия с помощью па-
роходного флота грозит всем нашим берегам, и для нас
нет другого средства противостоять ей, как употребив
против нее то же самое оружие. Кто может сомневать-
ся, что, имея сильный пароходный флот, мы можем на-
нести много вреда великобританским берегам и позна-
комить английское народонаселение с теми бедствиями
войны, которых оно не испытывало.
Пароходы, отправленные ночью, легко избегнут
крейсеров и в несколько часов доставят на любой
пункт британских берегов военную силу, достаточную
для того, чтобы она могла распоряжаться там, как
признает нужным. Для сэра Сиднея Смита нужно было
не более нескольких человек, чтобы нанести Тулону

невознаградимый вред*. И только, поставив себя в та-
кое положение, мы можем надеяться на прочный мир
и, действуя свободно на море, не страшиться за нашу
торговлю».
Вот смысл столь известной статьи принца. Но его
идеи, несмотря на всю неоспоримость и ясность свою,
нашли большое сопротивление и со стороны привер-
женцев старого и со стороны многих членов Собрания,
полагавших, что содержание пароходного флота во-
влечет Францию в большие издержки; и пЛому понятно
то удовольствие, с которым смотрит принц на введение
двух новых сильных пароходных судов в состав его лю-
бимой эскадры.
«Быстрота, — говорит он, — вот девиз нашего вре-
мени! Можно сказать, что настоящее поколение увле-
чено одним желанием: передавать свои мысли с возмож-
но большею быстротою и точностью. Электрические
телеграфы, железные дороги, пароходы — все эти
изобретения появились вместе, под влиянием одной и
той же потребности века».
«Но если, — говорит автор, оканчивая историю
эскадры, — материальные улучшения флота так важны,
то не забудем, что важность их второстепенная: ког-
да все дело состоит в приготовлении железа и дерева,
то деньгами и усиленною деятельностью можно загла-
дить потерю времени и следы нерадения. Но экипаж и
его воспитание, характер и предания флота, дух, его
оживляющий, не приготовляются наскоро, не покупа-
ются за деньги. Здесь все дело времени и воли, твер-
дой, последовательной в своих желаниях. Если это
дело остановится, если воля ослабеет или изменит свое
направление, то все сокровища мира не поправят ис-
порченного и не свяжут разорванной нити спаситель-
ных преданий».
* Множество прет л ожегши в английском парламенте об
укреплении южного берега Британии и толки в журналах пока-
зывают, что сами англичане разделяют мнение принца Жуан-
вильского об этом предмет. — Я. У.

ТРУДЫ УРАЛЬСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ
1853 г., т. I11
Северный Урал и береговой хребет Пай-хой, Записки
русского географического общества, кн. VII и VIII.
Этнографический сборник, вып. I. Путешествие по северной
Персии Березина, Казань 1852.
Статья первая
Северному Уралу посчастливилось в этом
году: вот первый том «Трудов» известной уже
нашим читателям ученой экспедиции, и вот
обширные путевые записки г. Латкина о той же
местности, занимающие собою целую половину огром-
ной седьмой книжки «Записок Географического Об-
щества» и служащие прекрасным дополнением к «Тру-
дам Уральской Экспедиции». Оба эти сочинения, как
они ни различны, знакомят нас с одною и тою же стра-
ною, которую весьма справедливо называют Печор-
ским краем. Второй том «Трудов Уральской Экспеди-
ции», скорое появление которого обещано в отчете
Географического Общества, дополнит картину этого
края, который с этих пор мы не в праве уже будем
называть малоизвестным. В самом деле, в настоящее
время этот край относительно весьма хорошо
известен: относительно других местностей России и
относительно своего скудного содержания. Сколько
есть губерний, играющих весьма важную роль и в об-
щей природе России и в общей жизни ее народонасе-
ления, которые известны географии менее Печорского
края! Что, например, может собрать географ о север-
ной границе южных степей или о замечательном во-
доразделе бассейнов Балтийского и Черного?.. При-
нимая все это в соображение, мы можем сказать, что
край Печорский, пустынный, дикий, населенный не-

большими толпами мелких промышленников и остат-
ками исчезающих племен, не имеющий прошлого, не
играющий никакой важной роли в настоящем и обе-
щающий только в отдаленном будущем получить не-
которое значение, известен весьма хорошо, когда
прежние наши сведения об этом крае дополняют та-
кие многосторонние и основательные труды, каковы
«Труды Уральской Экспедиции», показания таких иску-
сных наблюдателей, каковы капитан Крузенштерн
и граф Кейзерлинг, и такой прекрасный путевой
дневник, каков дневник г. Латкина. Это более чем
нужно для такого бедного и дикого края, могли бы
мы сказать, если бы только в деле науки могли быть
излишние сведения.
Русская географическая литература обладает те-
перь обильным материалом, из которого легко уже
может быть создан географический тип
Урала. Начиная от киргизских степей и даже от Усть-
Урта и до берегов Ледовитого моря, Уральский хребет
подвергался в разное время и с различных точек зре-
ния многосторонним и весьма основательным наблю-
дениям и исследованиям. Наблюдения Палласа, Рыч-
кова, Лепехина, Фалька, Зуева, Розе, Гумбольдта,
различные путешествия в киргизские степи, в Хиву и
Бухару, описания Северного Урала, филологические
и исторические исследования о народах финских и
финно-татарских, множество специальных статей о
горном деле, изданных отдельно и помещенных в «Гор-
ном журнале», и исторические сведения о 'русском
периоде Урала, весьма хорошо сохранившиеся в офи-
циальных актах нашей страны, представляют бога-
тый материал будущему географу этой границы двух
частей света. Какой богатый, разнообразный, цельный
предмет! Какою типическою индивидуальностью от-
мечен он! Какой прекрасный пробный камень геогра-
фического таланта! И можно смело утверждать, что
ни один тип русской природы не обладает в настоящее
время таким полным, основательным и многосторон-

ним собранием материалов. Будем же надеяться, что
нам недолго придется ожидать основательной геогра-
фии Урала! По крайней мере, здесь нельзя уже ссылать-
ся на недостаток материалов. Они, конечно, еще собра-
ны не все; но их достаточно для того, чтобы вывести из
них географический тип Урала, в его
природном, историческом и статистическом значении.
Первый том «Трудов Уральской Экспедиции» вы-
полняет только одну сторону задачи Географического
Общества:
«Определить положения и высоты Уральских
гор от широты Чердыни до берегов Ледовитого моря,
течения главнейших рек, впадающих в Обь и Печо-
ру, и географические положения некоторых важней-
ших мест по рекам Печоре и Оби».
Вследствие чего в этом томе представлены астро-
номом экспедиции определения 186 пунктов по гео-
графическому их положению и 72 высоты над уровнем
моря, выведенные частью геодезическими способами,
частью помощью барометрических наблюдений. Кроме
этой задачи Географического Общества, астроном
Уральской Экспедиции выполнил еще задачу Акаде-
мии наук, которая предложила ему произвести наблю-
дения для определения элементов земного магнетизма
в местах, прилежащих Северному Уралу; для чего
избрано было астрономом пять пунктов, три на запад-
ной стороне Урала, — именно: Чердынь, Оранец и
Пустозерск, и два на восточной его стороне, — именно:
Обдорск и Березов. Автор, желая, чтобы всякий мог
видеть, какой точности можно ожидать в представляе-
мых им результатах, разделил весь том на три части:
в первой заключаются результаты каждого отдель-
ного астрономического наблюдения или геодезиче-
ского измерения; во второй — окончательные резуль-
таты, основанные на совокупности всех наблюдений,
относящихся к одному месту, и, наконец, в третьей
части помещены результаты магнитных наблю-
дений.

К этому тому принадлежит также и карта, состав-
ленная экспедицией. Карта эта обнимает Северный
Урал от 61 градуса широты до берегов моря, берего-
вой хребет Пай-Хой, Печорский край и часть Тоболь-
ской губернии до реки Оби и берега Ледовитого моря,
на протяжении семнадцати градусов по долготе.
Карта Северного Урала основана на двух преж-
них съемках: 1) Описи берегов Ледовитого и Карского
морей и Обской губы, совершенной, по поручению пра-
вительства, штурманами Ивановым и Бережных с
1821 года по 1828, и 2) Описи реки Печоры от деревни
Усть-Илыча, под 62°30' широты, до самого Пустозер-
ска, рек Илыча, Мылвы и части Вычегды, сделанной
в 1843 году капитан-лейтенантом Крузенштерном и
основанной на положении 47 пунктов, определенных
астрономическими наблюдениями. За исключением
этих двух указанных съемок, карта Урала основана
на собственных исследованиях экспедиции. Маршрут
экспедиции в горах обозначен на карте непрерывною
линиею, за исключением тех мест, где экспедиция сле-
довала по рекам. Так как карта Северного Урала
составлена была ранее окончательных выводов для
долгот, то в нее вкралась ошибка, и все означенные
на ней долготы должны быть уменьшаемы тремя ми-
нутами. Названия местностей и рек приняты те, ко-
торые употребляют тамошние жители, с весьма ма-
лыми исключениями. На Урале от 61° до 65° широты
все названия остяцкие: они взяты из наречия остяков—
манчи, как природных обитателей этой страны. На
карте, по словам «Введения», означены все более при-
мечательные реки и пропущены только такие реч-
ки, которые не стоят внимания; но
и те, где собраны были о них сведения, означены на
карте пунктиром. На Болыпеземельской тундре, между
рекою Печорою и хребтом Пай-Хоем, экспедиция не
была, поэтому сведения о топографии этой страны весь-
ма ограничены; впрочем, означенные здесь реки и
озера поверены описаниями нескольких самоедов се-

ла Колвы на реке Усе и зырянами. То же замечание от-
носится и к рекам, впадающим в Обь ниже Обдорска.
Предоставляя специалистам-математикам оценку
верности способов вычислений, употреб-
ленных для определения положения и высот Уральских
гор и важнейших мест по главным рекам, мы заметим
только, что, принимая в соображение количество опре-
деленных пунктов, Северный Урал, если не весь Пе-
чорский край, обладает теперь весьма достоверною
картою. Не знаем, будет ли приложена другая карта
при втором томе трудов, заключающем собственно
географические результаты наблюдений; но
если нет, то нельзя не пожалеть, что при этом удобном
случае на одну и ту же карту не нанесены результаты
других наблюдений: так, например, означение племен-
ного различия жителей по селам, судоходности рек,
северной границы различных пород леса, хлеба, начало
тундры и т. п., что, принимая в расчет немногочислен-
ность названий, нанесенных на карту, не очень бы
ее испестрило; а между тем такое наглядное выражение
различных наблюдений на одном и том же месте, где по-
зволяет пространство, чрезвычайно облегчает изучение
страны.
Нельзя отрицать. важности точного определения
высот и географических положений различных пунк-
тов данной местности: такое определение служит вер-
ною основою для ее картографии, но само по себе со-
ставляет лишь верную рамку для географии страны.
Можно измерять страну с величайшею точностью, со-
ставить самую подробную карту ее, даже с точным озна-
чением самых мелких ее природных и произвольных
подразделений, прекрасно нарисовать эту карту — и
все-таки не познакомить с ее географиею. Вот почему,
видя такое прекрасное, основательное начало, мы с
нетерпением ждем, для представления с нашей стороны
полного отчета, второго тома трудов Уральской эк-
спедиции.
Во «Введении» к первому тому автор помещает «Об-

зор путешествия по Северному Уралу и прилежащим
странам в течение 1847 и 1848 годов, и вамечания о
климате, страны, разных явлениях природы и о религии
туземцев».
В этих заметках, которые не были главною целью
автора, занимавшегося только астрономическими опре-
делениями и магнитными наблюдениями, и которые по*
тому набросаны слегка, мы, тем не менее, находим не-
сколько новых и любопытных сведений: таковы, на-
пример, известия о зимних дорогах в этом крае, о ре-
лигиозных суевериях иноверных туземцев, о самоедских
названиях местностей, которые, простираясь гораздо
южнее их кочевьев, подтверждают то общее явление
на нашем севере, что самоеды, точно так же, как и лап-
ландцы, загнаны с юга в северные тундры финскими
племенами, теснимыми, в свою очередь, племенами
славянскими, с одной стороны, и турецко-татарскими,
с другой. На этих пустынных окраинах России, буд-
то на обрывистых берегах моря или реки, сохранились
следы наслоения русской народности. Бродячий финн,
житель лесов и болот, теснит к берегу Ледовитого
океана " кочевые племена, странствующие со своими
стадами не по степям, а по тундрам; а русское племя,
идя по следам финнов, вносит славянское земледелие
в средину финских болот и лесов. Тундра, высыхая и
обогреваясь, уступила место лесу и болоту; а лес, ста-
новясь реже и доступнее, уступает место европейской
равнине. К сожалению, автор не говорит нам, какова
природа тех мест южной части Северного Урала, где
сохранились самоедские названия, хотя давно уже нет
самоедов: представляют ли они возможность для ко-
чевки со стадами оленей, или нет? Переменили ли са-.
моеды, подвинувшись к северу, свой образ жизни и,
выйдя из лесов, превратились ли из народа бродячего
в кочевой, или, в отдаленные времена, тундра, посте-
пенно подымаясь и осыхая и подвергаясь этому об-
щему изменению температуры из холодной в более
теплую, которое замечается на всем европейском се-

вере, мало-помалу заросла лесом? Перемены в при-
роде часто с необыкновенною верностью отражаются
в этнографических переменах. Азиатский элемент за-
ходит в Россию вместе с расширением пределов сте-
пи на берега Днепра, в область скифов-земледельцев,
и создает полуазиатские племена казачества. Угры,
забравшись в середину Европы, постарались расши-
рить свои любимые пущи, к которым они привыкли
на склонах Урала. Славянские племена, земледель-
ческие по природе, превратили в равнину лесисто-
болотистое пространство центральной России. Да и
вообще, при несколько внимательнейшем наблюдении,
мы увидим, как земля нашего отечества несколько раз
изменяла свой вид уже на глазах людей.
Но мы и не вправе требовать от краткого введения
более отчетливых сведений: ждем разрешения этих
чисто географических вопросов от второго тома «Тру-
дов Уральской Экспедиции». Хотелось бы знать также
географические причины благоденствия одних сел,
упадка других; хотелось бы иметь живое, наглядное
описание тундры и ее границ с гористыми и лесными
пространствами. Жалеем, что автор «Введения» из-
ложил свои сведения без всякого порядка и не пода-
рил нас дневником своего путешествия. Дневник —
самая лучшая форма для географических материалов:
перемешанные в беспорядке, как мы находим их во
«Введении», или даже построенные в произвольную
систему, они могут сохранять всю свою важность в эт-
нографическом и статистическом отношениях или в от-
ношении к естественным наукам, но в отношении гео-
графическом теряют более половины своей цены. Объ-
яснимся.
Поверхность земного шара имеет бесконечное и
бесчисленное множество форм; но эти формы постоян-
но смешиваются, переходят одна в другую и образуют
новые — постоянно изменяются. Так что
география имеет дело не с одними типическими форма-
ми, которых немного, но с постоянным переходом этих

форм и их смешений одних с другими. Замечать этот
переход, показывать, где характер одного типа начи-
нает исчезать, другой — преобладать (где страна на-
чинает делаться горною, где исчезает лес — начинает-
ся тундра, и т. п.), в каких явлениях выражаются
эти перемены и какое влияние оказывают они на атмо-
сферу, ландшафты, на царство растительное и живот-
ное и, наконец, на людей, на их промыслы, быт, ха-
рактер, физиономию, — вот в чем состоит задача гео-
граф а-наблюдателя. Земля, в этом отношении, вообще,
и каждая страна, в особенности, представляют все для
путешественника живым процессом, который развер-
тывается перед его глазами. Верно записать этот про-
цесс — дело путешественника; понять его законы и
выразить его смысл — дело географа. Вот почему
дневников никогда не может быть слишком много:
чем более они исчерчивают страну, тем доступнее
становится ее географический смысл. Вот почему —
повторяем мы —форма дневника, по нашему мнению,
есть лучшая форма для географических материалов.
Следующее за этим сочинение даст нам повод вы-
сказать несколько мыслей о том, каков, по нашему
мнению, должен быть дневник путешественника, же-
лающего, чтобы его путешествие послужило геогра-
фическим материалом. Посмотрите, как дорожит Риттер
самыми скудными, сухими, но только добросовест-
ными дневниками, и как предпочитает их самым под-
робным систематическим описаниям. В описании труд-
но и почти невозможно сохранить колорит местности,
которого необходимо требует география; в дневнике
же он отражается невольно во всем своем последова-
тельном развитии. Все пятнадцать томов географии
Риттера составляют один огромный дневник, в кото-
ром все постепенное развитие азиатских форм про-
ходит перед глазами читателя, как будто он сам совер-
шает путешествие по Азии, обладая огромным запасом
сведений о тех странах, которые он проезжает. Вы не
останавливаетесь ни на минуту и постоянно

переходите от одной формы земной поверх-
ности к другой. Это отличительный характер творения
Риттера, ив нем-то заключается тайна необыкновенной
живости и занимательности этого сочинения, громад-
ность которого, без этого качества, могла бы подавить
всякую любознательность.
Дневник г. Латкина, веденный им во время путе-
шествия его на Печору в 1840 и 1843 годах, представ-
ляет собою отрадное явление. Мы убеждены, что если
бы множество подобных простых, но умных дневников
исчерчивали поверхность России в различных направ-
лениях, то русская география много бы выиграла. Днев-
ник, несмотря на свою заметную растянутость, читает-
ся легко, а забывается с трудом. Мы совершенно со-
гласны с мнением редакции этого «Дневника», которая
думает, что «читателям, без сомнения, приятнее будет
в безыскусственном рассказе следовать за самим пу-
тешественником, переносясь с ним от одной любопыт-
ной местности к другой и как бы обозревая их соб-
ственными глазами, чем читать предлагаемые им све-
дения в сухом статистическом перечне». Мы вполне
постигаем, по собственному своему чувству, нелюбовь
читателей к сухим статистическим пе-
речням. Однакоже, не мешало, как нам кажется,
выкинуть многие совершенно излишние дорожные
заметки, не характеризующие ни местности, ни путе-
шественника, ни даже обстоятельств путешествия
(как-то—заметки об обеде, чае и т. п.); а между тем
этих заметок весьма много, и они заметно уменьшают
удовольствие, доставляемое чтением. Желательно бы,
чтобы эта книга была сокращена в одном, дополнена
в другом: она могла бы тогда стать наряду с замеча-
тельными явлениями в нашей литературе.
Познакомимся прежде с самою личностью путеше-
ственника, чтобы определить ту точку воззрения, с ко-
торой он смотрел на предметы, и тем вернее отделить
истину от самообольщения, в которое необходимо вдает-
ся всякий наблюдатель, рассказывающий свои собст-

венные ощущения путешествия. Но мы
готовы скорее мириться с этим самообольщением путе-
шественника, нежели с бесцветным, безличным и по-
тому безжизненным описанием. Здесь мы можем от-
делить истину от ошибки, — там все мертво.
Вот что говорит г. Латкин о самом себе:
«Огромные лесные пространства Печорского края,
богатые рыбные и звериные ловли, море, обильное
животными, обширные тундры, питающие многочи-
сленные стада оленей, неисследованные минеральные
богатства Урала и, с тем вместе, малочисленность, бед-
ность обитателей, почти совершенное отчуждение этого
края от круга торговой деятельности государства —
издавна привлекали мое любопытство. Я стремился
туда с целью исследовать и описать его и, если возмож-
но, учредить компанию, чтоб, с помощью ее капиталов,
развить там промышленность, воспользоваться при-
родными богатствами края, до сих пор как будто бы
забытыми и не приносящими никакой пользы. С этою
целью я был два раза в этом краю, слушал рассказы
разноплеменных его обитателей, внимательно всматри-
вался в их быт, нравы, обычаи, занятия, промыслы, со-
бирал предания, изучал местность, вглядывался в бо-
гатства этой страны и таким образом собрал много све-
дений, на которых основал мои предположения.
Поверив некоторым лицам эти предположения и
ободренный ими, я утвердился в своих убеждениях. Так
решился я на поездку в Печорский край в 1840 году.
Живя тогда в Пермской губернии, я через Чердынь
перебрался на систему вод Печоры; но, к сожалению,
обстоятельства заставили меня оставить край прежде,
чем я успел окончить его обозрение.
Между тем, чтоб новыми сведениями подкрепить
прежние соображения, я снова отправился, в 1843 го-
ду, из Петербурга на Печору, через Устьсысольск и
Печорский Волок. Обозрев страну по Усе до Урала,
по Печоре до ее устья и по Ижеме до ее вершин, с ко-
торых перебрался на Вычегду, и сделав верхом, пешком

и лодкой по горам, разным рекам и речкам более
8000 верст, я возвратился поздней осенью, в октябре, в
Устьсысольск, а оттуда в Петербург.
Еще осенью в 1843 году начал я приводить в по-
рядок дневник поездок моих на Печору; но разные
обстоятельства лишили меня возможности кончить
тогда начатый труд. Представляя его ныне на суд
публики, прошу снисхождения к нескладному, может
быть, рассказу моему, составленному из путевых за-
меток. На литературное его достоинство я не имею
никакого притязания; развлеченный с самых ранних
лет разными трудами и заботами, я не мог получить
никакого образования, а все приобретенное
мною в русском слове есть плод
необходимости, которая была очевидна при
занятии таким важным делом, как учреждение Пе-
чорской Компании; но прошу читателей обратить
благосклонное внимание на самую мысль, которая увле-
кала меня на труд и занимала в продолжение несколь-
ких лет моей жизни. Кто знает, может быть, этим по-
ложено начало одному из полезнейших предприятий;,
по крайней мере утешаю себя этою мыслью, а потому
не считаю совершенно бесплодными труды мои и по-
траченное время».
Но мы, с своей стороны, смеем уверить автора,
что русское слово, которым он выражается,
чисто русское: ясно, просто, правильно и подтверж-
дает заметку, сделанную нами уже не раз, что практи-
ческая необходимость является часто лучшим
наставником в деле языка. Слог так хорош, чист и вы-
разителен, что мы с наслаждением прочли этот обшир-
ный дневник, несмотря на его растянутость, естествен-
ное последствие беглости путевых заметок, сделанных
в разное время, в продолжение длинного путешествия
по стране, представляющей так мало разнообразия.
Повторяем еще раз, что нам редко случается встречать
такой прекрасный и простой язык даже в лучших про-
изведениях современной литературы, и мы с удоволь*

ствием будем заменять, где возможно, словами автора
наши собственные рассуждения.
Мы видим, таким образом, что путешественник
смотрел на Печорский край глазами человека, желаю-
щего открыть в нем новое поприще для русской тор-
говли. Этим объясняется некоторое, совершенно по-
нятное пристрастие, с которым автор говорит нам о
красотах и богатствах страны, бывшей так долго пред-
метом его любимых дум. Этим мы не хотим сказать,
что считаем несбыточными планы г. Латкина, находя-
щего возможным дать сбыт огромным лесам этого края
и проложить через его полноводные реки кратчайший
путь за границу произведениям не только Урала, но
даже и отдаленной Сибири. Напротив, сколько можно,
судить издали как по сведениям, собранным г. Лат-
киным, так и по сведениям других путешественников,
мы.думаем, что планы его, по крайней мере отчасти,,
совершенно верны и заслуживают (да уже и заслужили)
полного внимания со стороны людей, двигающих рус-
скою торговлею,
Но мы хотим прибавить еще несколько черт, опре-
деляющих характер воспитания и стремления автора:
мы должны хорошо ознакомиться с ними, чтобы не
вдаться в ошибку, в. которую вдается всякий чело-
век, путешествующий с особенною, практиче-
скою целью, и притом в стране, которую давно уже
рисовала его фантазия. Автор три раза пред-
принимал путешествие в этот край, и в первый раз
в самой ранней молодости: Печорский
край, как кажется, занимал его в продолжение целой
жизни. Вот отрывок из его первого путешествия, если
только можно назвать путешествием этот невольный
порыв юноши, пылкое воображение которого разго-
рячено рассказами об отдаленной, малоизвестной
стране:
«Октябрь 1825 года с своими ненастьями и холо-
дом уже приближался, когда я начал просить отца
моего отпустить меня на Печору. Непродолжительны

были мои сборы. Трудно было проехать нам до села
Усть-Кулома, 170 верст: в санях, в телегах, а иногда
верхом тащились мы порой по непроходимо грязной
дороге, а иногда по замерзлым колотням. Мы так спе-
шили, что часто даже и ночью тряслись без седла на
зырянских лошадях; но зато час отдыха был невыра-
зимо отраден.
Однажды, после трудной верховой езды, одну стан-
цию нас везли на санях; раза три опрокидывались са-
ни, раза два поднимали меня с дороги — я ничего не
слыхал; товарищ мой и ямщик удивлялись богатыр-
скому сну молодого путника. Крепко замерзло, когда
мы поехали верхом из Устьколома Пожегодским Во-
локом; опасно было сидеть на неподкованных лоша-
дях: они скользили, таращились; того и гляди, что,
вместе с лошадью, упадешь на твердую кору льда, а
из веревчатых стремян нескоро выпутаешься. Так мы
проехали около 15 верст и наконец решились взять
котомки, отослать обратно лошадей с нашим ямщиком
и идти пешком. День был сумрачный; мы, вдвоем с
моим товарищем, дотащились до зимовки, или зимо-
вой избушки *, и расположились в ней ночевать, в на-
дежде, что придет кто-нибудь из звероловов провести
о нами длинную осеннюю ночь. В наших лесах не-
трудно, не стрелявши, иметь обед из дичи. Мы нашли
близ зимовья пестерь ** с рябчиками, взяли две па-
ры, положили за них деньги; нашли также котел,
приготовили себе славный обед и с усталости сытно
поели. День клонился уже к вечеру; начало смер-
каться, а никто не являлся к нам на ночлег; меня
беспокоила мысль ночевать двоим среди дремучего
леса в самую позднюю пору осени. Спутник мой пред-
* Зимовками называются избы, построенные в лесу,
где на большое пространство нет деревень, также избы в лесах
для промышленников; в них помещается иногда по нескольку
человек.
** Корзина, сплетенная из бересты, которую носят за
спиной, как котомку.

ложил мне идти к другому зимовью, верст пять дальше;
по его мнению, там наверное должны быть лесовщики
(звероловы), а нам необходимо было нанять одного
нести вещи. С радостью принял я предложение моего
товарища. Недалек был переход; но с тяжелой ношей,
в темень, по неровной лесной дороге, где на каждом
шагу коренья, пни, ямы, он показался мне за несколько
десятков верст. Но вот достиг до нас запах дыма; по-
том мелькнул огонек; слава богу, там есть люди, по-
думал я, и мы пошли скорее. Вот мы и перед зимовой
избой; мигом долой котомки, и я вошел, согнувшись,
в низкую дверь. Шесть человек звероловов сидели
перед огнем и занимались обыкновенной работой:
после удачного промысла сдирали шкурки с белок и
весело разговаривали. До десятка собак лакомились
мясом добычи и, уничтожив его, облизываясь, сле-
дили глазами за движениями рук своих хозяев и нетер-
пеливо ждали новой подачи. В печи, сбитой из гли-
ны,—'a это было уже большое удобство—варился
ужин; огонь ярко пылал, обхватив смолистые сосновые
дрова; дым чуть не до полу носился серым облаком
вплоть над ногами собеседников. Собаки, почуяв чу-
жих, заурчали и были готовы броситься на пришель-
цев. «Видзя оланныдь (здорово живете)», — сказали
мы, входя или чуть не вползая в избу. «Локтэ видзя
(идите здорово)» —отвечали, ласково взглянув на нас,
временные хозяева лесного жилища. «Тэ мудзин,
том^морт; пукси шонтыс (ты устал, молодой человек,
садись, согрейся)», — заботливо сказал мне старший
из звероловов и отодвинулся от огня, давая место не-
жданным посетителям. Некоторые из звероловов знали
меня и потому были рады гостю. Из моей котомки вы-
нули медный чайник; один Молодой парень сбегал к
ручью за водою; вода скоро вскипела; я положил чай
и, погодя немного, с наслаждением пил с. домашними
сухарями отвар китайской травы, весело разговаривая
с моими новыми знакомцами, с которыми случайно
столкнулись мы в темном лесу, в осеннюю ночь.

А подле огня уже было не только тепло, но и жарко»
Всем собеседникам я подал по чашке чаю; не знаю,
нравился ли вкус его этим добрым людям, но они пи-
ли да похваливали; иные, верно, в первый и последний
раз, на всю жизнь, полакомились теплой водою о
куском сахара. Они предложили мне поужинать вместе
с ними; мы подвинулись к столу, т. е. к доске, ши-
риной вершков семи, плохо прикрепленной на четырех
палках, и принялись деятельно за работу—восьмеро
ужинали шестью ложками. Недолго продолжалась
наша трапеза; скоро огонь в печи погас, все улеглись
на голых досках, каждый окутался своим верхним
платьем. Мы встали рано, и опять закипела деятель-
ность: мигом запылал огонь; дым опять плавал над
нами облаком. Мне надобно напиться чаю, им —при-
брать высохшие шкуры белок, подкрепить себя на
дневной труд завтраком и отправиться в разные сто-
роны. Я нанял одного из ночных товарищей, за рубль
медью, нести мою котомку до села Пожега, около
30 верст* Еще было темно, когда мы втроем оставили го-
степриимный кров нашего ночлега и, радушно про-
стившись с другими звероловами, пошли по дороге
к Пожегу. Две собаки пустились в чащу леса отыски-
вать добычу. Удивительное свойство зырянских собак:
они издали попадают по запаху на незаметный след
белки, и тогда уже пропала она, бедняжка; как по зна-
комой тропе бежит ее неутомимый преследователь и
останавливается только у того дерева, в ветвях кото-
рого скрылась беглянка; нетерпеливый лай привлекает
туда зверолова; он старается разглядеть маленькое,
животное, привычный глаз скоро открывает место ее
убежища, и как бы высоко ни была она, но метко пу-
щенная из винтовки (по-зырянски, пищали) пуля
редко минует свою жертву; бывает, однакоже, что
белка, завидев охотника, пускается в дальнейшее бег-
ство с дерева на дерево, делает удивительные прыжки
с одного на другое, сажень по десяти (?); ей нужно,
чтоб хоть одна тоненькая веточка попала в ее лапку,

и она уже в одно мгновение на вершине дерева; собака
преследует ее, охотник настигает, и бедняжка все-
таки не избегает пули своего проворногои неутомимого
врага.
Настрелянных белок навешивают за пояс. Когда
промысел удачен, то они составляют красивую кисть
около талии охотника; тогда ему весело возвращаться
в зимовую избу. Редкие берут с собой матку (так назы-
вают зыряне маленький компас); лес — их стихия, и
они в глуши его ходят, как по знакомой тропе; в ясный
день солнце, в ненастный — сучья и кора дерева *
указывают им дорогу; добравшись до приюта, иногда
уже поздно ночью, раскладывают огонь, поедят чего-
нибудь и принимаются снимать шкурки с белок; ин-
струмент один — хорошо наточенный нож, но при-
вычная рука им легко действует; минута — и шкурка
готова; мясо белки принадлежит собаке — это награ-
да верному животному за дневной труд; немного нужно
времени, чтоб кончить дело, т. е. снять шкурки, рас-
править их и поднять для сушения. Такова жизнь,
проводимая на промысле несколькими тысячами жи-
телей этого края, и они счастливы, когда вознаграж-
даются труды их. Они весело беседуют вечером, сидя
в зимовке перед пылающим огнем, о приключениях
того дня, о следах других зверей, на которые попали
они, а всего больше об удаче и неудаче промысла, вспо-
минают своих домашних и терпеливо ждут дней воз-
врата под родную кровлю. А как счастлив бывает зве-
ролов, когда под меткой пулей его пищали падет куни-
ца, или лиса, особенно чернохребетная **—такая до-
быча одна выкупает его от полугодовой, а иногда и от
годовой повинности. В этот день, когда мы шли к По-
жегу, довольно потрудились за охотой: несмотря на
то, что я устал, мы немедля спешили на призывный
* На дереве к северной стороне сучья короче и реже, а цвет
коры темнее.
** Лисиц ловят, больше окармливая сулемой: они редко
попадаются под пулю.

лай собак, и ни одна белка, на след которой попадали
они, не скрылась от пищали Григорья (так звали моего
спутника). Одиннадцать шкурок было наградою за на-
ши труды.
Пешком шел я тогда и по Печорскому Волоку, и
тем труднее было переходить его, что полузамерзлые
болота еще не поднимали человека. Труден был этот
переход через пространство до 140 верст; но я дошел
счастливо, здорово и семь недель тогда жил здесь.
Печора и все реки в ноябре снова вскрылись —столь
сильна была необыкновенная оттепель осенью 1825 го-
да. В эти семь недель я ходил с охотниками в леса
стрелять рябчиков и ловил в Печоре рыбу. У меня
не было ни чаю, ни сахару — запасы были взяты не-
надолго и скоро вышли; я привык к крестьянскому
быту; а потом пешком же принужден я был еще идти
и в обратный путь».
В 1840 году, мая 20, автор, преследуя свою люби-
мую мысль, пустился снова в Печорский край и начал
с Чердыни, откуда пустился далее на лодке по реке
Колве, берега которой так отличаются типическою
красотою наших северо-восточных ландшафтов:
«Утром, в ожидании лодки, — говорит путешест-
венник, — я взобрался на громадную скалу, отвесно
возвышающуюся над Колвою. Чудный вид! К югу
извивается Колва по долине, усеянной кустарниками;
вдали синеют и зеленеют леса, подымаются холмы длин-
ными грядами; к северу река теряется между громад-
ными горами, и на них, как гнезда, видны две деревень-
ки; на востоке ярко сияет солнце, в пролесках едва
виднеются домы деревни Ветлан; везде море зелени».
Этой простой картинки, нарисованной живописно,
без претензии на живописность, достаточно, чтобы пе-
ренести нас в эти холмистые, малонаселенные, богатые
лугами и лесами предгория Урала, имевшего своим
поднятием такое сильное влияние на образование по-
верхности всего Заволожского края. Находясь в таких
типических местностях, путешественник, по нашему

мнению, должен не только верно нарисовать ланд-
шафт, но и объяснить его, т. е. показать, от каких
причин геологических, ботанических или исторических
зависят характеристические черты ландшафта. Иначе
этот ландшафт может остаться непонятным. Так, на-
пример, во «Введении» к «Северному Уралу» почва
окрестностей Чердыни, богатых лугами, называется
тундристою и болотистою, и из этого
описания, равно как из «Дневника» г. Латкина, мы ре-
шительно не можем понять, какова почва этой мест-
ности и каково свойство богатых лугов ее. До тундры
еще далеко, неужели болота и тундры одно и то же?
Леса идут еще гораздо севернее: почему же здесь
тундристая почва? Путешествия Палласа и
Лепехина, описывающих те же местности, отличаются
точностью, достойною всякого подражания.
Далее г. Латкин, следуя тому же направлению к
северу, из реки Колвы перешел во впадающую в нее
Вишерку и через озеро Чусовое вступил в Вогулку,
небольшую речку, едва доступную, и то только весною,
для небольших судов; откуда, через, так называемый,
Печорский Волок, он должен был перейти в реку Во-
лосяницу, впадающую в Печору. Этот путь обыкновен-
но избирается в той стороне для не слишком частых со-
общений, существующих между бассейнами Камы
и Печоры, данницами двух столь отдаленных морей.
Для нас всегда имели особенный интерес эти северные
волоки, столь важные в географическом,' этногра-
фическом и историческом отношениях, играющие и
теперь значительную роль в сообщениях и промышлен-
ности края; и, благодаря ясной наблюдательности
г. Латкина, мы получаем несколько новых черт, ха-
рактеризующих эту типическую местность. Плаванье
по Вогулке оказалось затруднительным...
«Для облегчения лодки, я приказал, —говорит
путешественник, — сломать мою каюту. Пройдя 2 или
3 версты от устья, начинаются довольно широкие озе-
ра и тянутся верст пять. В глуши дремучих сосновых

и еловых лесов эти бассейны имеют прекрасный вид:
в зеркале вод, не возмущаемых даже и тихим веянием
ветра, отражаются и ясное небо, и летучие облака, и
темные прибрежные леса. Пройдя озера, опять вошли
мы в узкое русло Вогулки. Тут начались (по мелко-
водью) новые затруднения... Местами тащили лодку
по мелям. Было уже поздно, и мы все еще плыли к, так
называемому, Пищальному Бору и, наконец,
увидели его. И точно чудный бор1 Сюда стараются до-
браться все судовщики к обеду или на ночлег. После
дремучих лесов здесь такое приволье, так светло, так
бел мох, покрывающий бор, такие прекрасные сосны
растут на нем! Развели огонь. Рабочие ужинали, я пил
чай, и потом все предались отрадному отдыху...
...В прежнее время, поднявшись по Вогулке, пе-
ревозили суда на реку Волосяницу, а теперь на обеих
реках есть особые суда. Для перевозки грузов здесь
живет подрядчик, который перевозит кладь по 20 коп.
асе. с пуда. Перешеек между Вогулкою и Волосяни-
цею известен под именем Печорского Волока; длина
его между Пуповою Пристанью и Волосяницею 10 верст,
а между Остожьем и Волосяницею только 4 версты».
Лодки и кладь повезли на телегах; а сами путники
отправились пешком по прекрасному берегу:
«Везде как ковер разостлан белый мох. В сумраке
ночи, в этих лесах, так редко посещаемых людьми, цар-
ствовала совершенная тишина. Сосны, как великаны,
высоко раскинули свои ветви. Изредка испуганные те-
терева слетали с уединенных ночлегов и быстро скры-
вались вдали. Вблизи последней пристани (Свинок)
открывается порядочная площадь болот; налево от
дороги течет, едва заметным ручьем, Вогулка; отсюда
недалеко уже до ее вершины. На берегу поставлены до
20 паузков *; они поднимают от 300 до 400, некоторые
до 50Ö пуд.; весной и осенью, когда от дождей речка
* Так называются суда, которыми сплавляют кладь по Во-
лосянице и Вогулке.

наполняется, в них доставляют грузы к Волоку. Осмо-
трев суда, я пошел далее. Вот и домы, все старые;
иным, говорят, более 80 лет, и только один занят под-
рядчиком. Уже спали, когда мы пришли туда. Утром
багаж мой взвесили и перевезли на Свинку — так назы-
вается мост, который тянется через топкое болото до
канала, прорытого от моста к озерам, сквозь которые
течет река Волосяница. На этот мост складывают то-
вары и с него же грузят их в суда. Канал длиною около
150 сажен, и до того заплыл тиною, что в маленькой
лодке трудно было пробираться; здешние промышлен-
ники и не думают об удобстве. -
С пристани мы опять шли пешком к Волосянице
по прекрасному и высокому бору. Невдалеке от домов,
на дороге* стоит часовня, вероятно, уже давно построен-
ная, во имя Николая Чудотворца, покровителя всех
плавающих и путешествующих. В ней есть все при-
надлежности служения: свечи, ладан, курильница и
пр. Путники с душевным умилением входят молиться
в это святилище, воздвигнутое в пустыне».
Но, достигнув Печоры, автор не мог далеко про-
должать своего странствования; он был остановлен
неожиданными обстоятельствами, которые принудили
его воротиться домой. Впрочем, мысль о Печорском
крае уже не покидала его. Он успел составить компа-
нию для развития промышленности на Печоре и, уже
по поручению этой компании, в июне 1843 года, выехал
в Печорский край, с целью, во-первых, ознакомиться
с состоянием лесов этого края и с возможностью их
сбыта, а во-вторых, — отыскать ближайший и легчай-
ший способ сообщения Сибири с Европою посредством
Оби и Печоры.
Господин Латкин начинает свой второй дневник
с выезда из Санкт-Петербурга, откуда, через Шлис-
сельбург, он отправился по ярославскому и потом
по вологодскому тракту; из Вологды же (через которую
в то время капитан Крузенштерн и граф Кейзерлинг
уже проехали в Уотьсысольск), через Тотьму, Устюг-

Великий, Сольвычегодск, Яренск, Устьсысольск до-
брался он до Усть-Кулома на Вычегде. Следователь-
но, теперь ему приходилось проникнуть в тот же край
через другие ворота, другие волоки, с которыми
он нас и знакомит. Весь путь от Санкт-Петербурга до
берегов Вычегды описан на четырех страницах!
Здесь мы не можем не остановиться и не выразить на-
шего сожаления о том, что многие путешественники,
отправляются ли они в Оренбург, Астрахань, Сибирь,
на Урал, Кавказ, в Крым, Бессарабию или Печору^
хотя и начинают свои дневники с Санкт-Петербурга/
но, кажется, только для того, чтобы перечислить го-
рода и станции, через которые они проехали к месту
своего назначения. Неужели же только на границах
России, в диких прикаспийских пустынях, посреди
башкир, татар или тунгусов, в лесах и тундрах Печор-
ского края можно встретить что-нибудь замечатель-
ное? Неужели в середине России, промышленной,
деятельной, посреди бесчисленных русских племен и
наречий, на этой прекрасной равнине, на которой
природа, кажется, старалась примирить все проти-
воречия отдаленных границ, нет ничего достойного
внимания? Или все уже так подробно и хорошо описа-
но, что нечего более описывать? Но находят же возмож-
ность и в настоящее время путешествовать, и путеше-
ствовать интересно, по Англии, каждый клочок ко-
торой измерен, срисован тысячу раз, — чуть ли даже
не взвешен. Прежние путешественники (Гмелин, Пал-
лас, Лепехин, Зуев) еще хоть что-нибудь говорили о
центральной России; многие из теперешних — реши-
тельно только записывают станции или довольствуют-
ся восклицаниями: прекрасный вид! монотонная окрест-
ность! страшная грязь! и т. п. Хоть бы они позаботи-
лись о том, чтобы объяснить, где начинается то или
другое изменение форм поверхности, и от чего оно за-
висит, по их наблюдению, — где одно племя или на-
речие сменяется другим, и тому подобные вещи, ко-
торые сами кидаются в глаза и в которых нуждаются

и наша география и наша этнография. Но обратимся
к нашему путешественнику, которого мы оставили на
берегах Вычегды.
Из Усть-Кулома, для сокращения пути, г. Латкин
решился отправиться верхом через Пожегодский
Волок в селоПожег (на карте Северного Ура-
ла мы находим только деревню Пожегод-
с к у ю, стоящую тоже на Вычегде —?). Но это, соб-
ственно, не волок между двумя реками, а только пря-
мой путь через далеко вогнутую луку, образуемую
Вычегдой, — и вот каковы на нашем северо-востоке
подобного рода местности, лишенные рек, этих при-
родных осушающих каналов: несмотря на свою от-
носительную возвышенность, подошву которой обри-
совывает река, они всегда болотисты, сыры и потому
не населены.
«Пожегодский Волок переехать не совсем легко и
в хорошую погоду, не только теперь, после дождей
(3 июля). В продолжение 13 часов мы сидели на лоша-
дях. Вдобавок, я нехотя выкупался в реке Куломе.
Через нее нет моста, и лошадей перевели вплавь, мы же
переходили по дереву, переброшенному через русло
реки. Я поскользнулся и упал в воду. Может быть,
опасности большой не было, но ехать ночью в мокром
платье было не совсем приятно; к тому же езда по жи-
вым мостам утомительна; а эти мосты занимают едва
ли не половину пути. Я называю живыми их потому,
что под ногами лошади каждая мостовина движется,
выскакивает, открывая местами довольно глубокие
ямы. Это короткие, ничем не скрепленные жерди, на-
бросанные местами на деревья, положенные по бо-
кам дороги; местами эти жерди лежат в порядке, места-
ми набросаны кое-как одна на другую, и по этим-то
мостам надобно ехать! Лошадь с трудом держится
на них, часто проваливается в болото, выскакивает,
старается приостановиться на мосту, но жерди двигают-
ся под ногами, и она, спотыкаясь, идет дальше, снова
проваливается, а иногда и падает. На непривычной

лошади здесь не проехать и версты, особенно при спус-
ке с крутых и высоких гор, также грязных и также на-
мощенных, которых много в этой пустыне. Сначала на
•опасных спусках я сходил с лошади: мне казалось,
она неминуемо упадет; но потом усталость превозмогла
опасение, и я вполне доверился доброму животному,
которое, будто чувствуя оказываемое ему доверие, с
величайшей осторожностью ступало по движущимся
мостовинам, в глубокой грязи, между корней и зыбу-
чих топей, в довольно темную ночь.
Между тем воздух наполнился комарами; в глубину
этих лесов едва ли когда проникает ветер, а потому
здесь царство этих насекомых. Проехавши 50 верст,
мы не видали ни птицы, ни зверя, как будто и живот-
ные чуждаются этих диких дебрей. Поздно ночью
подъехали мы к речке Пожег, вблизи деревни; лоша-
дей пустили бродом, а сами перешли по дереву».
Из села Помоздина, последнего по Вычегде, путе-
шественник опять пустился через волок — уже
настоящий волок, — который он тоже называет Пе-
чорским и на котором на пространстве 140 верст нет
обитателей. Это, как мы сказали, отличительная черЪа
волока, который всегда есть возвышенность, более
или менее лишенная рек, й потому топкая, дремучая,
неудобная для жизни. Реки в этих странах, как мы
и прежде убедились из путешествия Лепехина, заме-
няют осушающие каналы; берега их по большей части
имеют твердый обсохший грунт, а потому и самое рас-
селение в этих местах идет по берегам рек. Так прежде
шло оно не только в центральной России, но даже
в нынешней Орловской и Тульской губерниях, при-
рода которых когда-то не много отличалась от нынешней
природы печорских стран. В этом легко убедиться,
приглядевшись к расселению различных наречий,
которые почти всегда совпадают с бассейнами рек и их
притоков. Один бассейн составлял один особый мир,
за которым уже был мир чужой: только какие-нибудь
особенные обстоятельства или особая беспокойная

удаль могла выгнать человека из теплого родимого
мира в далекие неведомые страны, — за волок. Там,
если ему посчастливилось сделать оседлость, завестись
домом, заманить к себе чудина в захребетники
и расплодить семью, он делался родоначальником но-
вого рода. Так расходилось славянское племя в ле-
систой чудской земле («бродя по горам между певки-
нами и финнами»). Оно не любило сбиваться в кучу,
не любило строить бургов и, несмотря на свои мирные,
земледельческие наклонности, не могло ужиться в мире,
ссорилось и расползалось, пока не заняло всей
огромной страны. Так, самый природный недостаток
славянского племени, в котором укоряют его древние
иностранные писатели, служил ему путеводителем по
дороге, указанной провидением. По речным ветвям,
переходя волок за волоком, разрастаясь на бесчислен-
ное множество родов («кийждо с родом своим»),
из которых каждый образовал не только отдельный
мир, но отдельное наречие, расходились славянские
племена по русской земле. И посмотрите, какую важ-
ную роль в нашей истории играют волоки, теперь
исчезнувшие, превратившиеся в живописные холмы,
увенчанные рощами и деревнями, покрытые разно-
цветными коврами хлебов; посмотрите, какое неотра-
зимое и благодетельное влияние оказали они сначала
на разделение нескольких славянских племен в бес-
численное множество наречий, потом на смещение
этих наречий, и, наконец, на соединение всех их в
один русский народ. Природа не создала посреди Рос-
сии огромной торной цепи: эта цепь разрушила бы зна-
чение нашей земли, стала бы неотделимою преградою
между Европою и Азиею; но она и не оставила одно-
образной, ничем не разделенной равнины: однообразие
действует так же убийственно, разделяет так же нео-
долимо, как и высочайшие горные группы, — как буд-
то природе нужна была страна, могущая соединить
две части света. Она создала новую типическую
форму, не повторяющуюся уже более на всем земном

шаре: связала огромнейшее пространство, целые пол-
света, в одно оживленное целое беспримерной речной
системой, которая бесчисленными, перепутавшимися
ветвями соединяет Ледовитое море с Каспийским и
Черным и море Балтийское с Восточным океаном.
Реки стали соединяющими жилами этой неизмеримой
страны; а волоки, за недостатком невозможных здесь
горных цепей, поделили всю эту местность на области
и тем доставили ей то разнообразие в единстве, которое
необходимо стране, назначенной к самостоятельному
развитию, и которое отразилось и в богатстве русского
языка, слившего множество наречий, в богатстве рус-
ской души, столь однообразной в бесконечном разно-
образии, и в богатстве способностей на все способного
русского человека, и, наконец, в том государственном
единстве, которого не достигало еще ни одно государство
в мире. Волоки, лесистые, топкие, трудные для пере-
ходов, населенные недобрыми людьми, о ко-
торых и теперь еще на этих местах повсюду сохрани-
лись предания *, исполняли у нас ту же самую роль,
которую отрасли Альпов исполняли в Западной Евро-
пе — разнообразили племя и его историю. Но тогда
как горы на Западе остались, наши волоки, исполнив
свою роль, превратив славянские наречия в русский
народ, и слив славянские ручьи в рус-
ское море, а славянские миры в русское государ-
ство, исчезли вместе с непроходимыми лесами и бо-
лотами. Преграды снялись и уступили место одному
цельному и дивно разнообразному территориуму и
народу. Вот великое значение волоков не только
в нашей протекшей истории, но и в настоящей жизни
народа, и вот почему мы следим за ними с таким вни-
манием.
Не нужно много доказывать, что то же, что совер-
шалось около Владимира, Мурома, Ростова, Твери,
* За несколько подобных преданий мы обязаны автору раз-
бираемой нами статьи.

а еще прежде на верховьях Оки и Днепра, продолжает
совершаться теперь, с необходимыми изменениями,
где-нибудь в Печорском крае, где продолжают з а-
кидываться в глушь лесов те же самые п о-
чинки, которые закидывались прежде в глушь му-
ромских дебрей, оставшихся только в предании. Эти
починки, о которых говорит автор разбираемого
нами путешествия, встречаются на каждом шагу в на-
ших юридических актах. Посмотрите, как расползает-
ся народонаселение Печорского края, и мысль не-
вольно умчит вас в далекие времена. Но перейдем еще
несколько верст за нашим наблюдательным путешест-
венником, чтоб еще более ознакомиться с местностью,
на которой скоро выступят и действующие лица. Мы
оставили автора при начале трудного пути через сто-
сорокаверстный волок:
«Проехав около 80 верст, а может быть, с объез-
дом болот, 90, усталые, уже поздно ночью, мы прие-
хали к зимовой избе на берегу Вычегды. Лошади до
того утомились, что одна из них на пути несколько
раз ложилась под седоком; да и есть отчего. Изба
была наполнена комарами, а потому мы расположи-
лись около огня, на развалинах старой избы. Провод-
ник мой потерял топор, и мы едва достали дров, сва-
рили кашу и наскоро поужинали. Множество лягушек
прыгало около нас, но, несмотря на их соседство, мы
опали крепко. Вот рассвело; небо все в тучах, дует
сильный ветер, накрапывает дождь, в лесу слышно
кукованье кукушки. И не в безлюдной пустыне такая
погода навеяла бы грусть, особенно, когда от вчерашнего
переезда ноют кости, а впереди еще далекий переход
пешком по топким болотам...
Вчера в 10 часов утра началось наше пешеходное
странствование. Нас пятеро: я, мой человек, двое ра-
бочих и один попутчик, посланный на Печору с бу-
магами из Усиь-Кулома. Дождь лил словно из ведра.
Надобно было перебраться через Вычегду на плотике
из жердей и двух досок, набросанных на два неболь-

шие бревна. Едва двоим было на нём места. Глубина
реки, прибывшей от дождей, была до двух сажен (6 ию-
ля); хотя ширина и не более 5 или 6 саж., но шесты
едва доставали до дна.
При малейшем движении наш плот погружался
в воду; однакож кое-как переправа совершилась бла-
гополучно. Мы вышли на противоположный крутой
берег и по узкой тропе, едва заметной в высокой тра-
ве, пошли один за другим. От зимовья на Вычегде до
реки Сордель считают 30 верст; но они показались
нам очень длинными. Все это пространство однообраз-
но-низменно (?), с широкими и частью совершенно
безлесными болотами, с небольшими возвышениями,
поросшими еловым лесом, между которым изредка
видны были \кедры. Повсюду топь, грязь, местами едва
проходимые, особенно там, где много валежника.
Дождь лил целый день; с древесных ветвей, мимо ко-
торых мы проходили, нас окачивало потоками воды.
Комары тучей окружали нас. Медленно один за дру-
гим миновали чемкосы, которыми измеряют расстоя-
ние у зырян. На пространстве этих длин-
ных 30 верст мы не видали ни о дн ого
ручья; жажда томила нас, и мы принуждены
были пить болотную воду. х В 8 часов вечера, уста-
лые в полном смысле этого слова, пришли к зимовой
избе.
Вчера, пройдя от ночлега 4 чемкоса, мы отдохнули
на берегу какого-то безымянного ручья; шли постоян-
но по направлению к северу; день был очень хорош,
местоположение не лучше вчерашнего; те же болота и
топи, но было легче идти, потому что ветер навевал
прохладу и прогонял комаров. Около 5 часов вечера
мы подошли к быстрой реке Сойве, впадающей в Мыл-
ву. В необыкновенно светлой и холодной воде этого
потока мы выкупались и перебрались по жердям, пе-
реброшенным с одной козлы на другую, между обоими
берегами на ширине 30 сажен. Мостик этот лежал
над горизонтом быстрой Сойвы более 4 аршин; нельзя

сказать, чтоб переход по этому мостику был совершен-
но безопасен. С истертыми ногами едва мог я пройти
еще три версты до деревни Сойвы, где думал найти
лошадь, чтоб доехать до Мывдынского погоста. К не-
счастью, все лошади были в лугах, и, отдохнувши,
пришлось, хотя с большим трудом, идти дальше, едва
ступая. Так прошли мы еще 10 верст и поздно ночью
кое-как добрели до погоста на берегу Печоры».
Вот каков волок и в настоящее время. Чем же он
был прежде, когда на нем не было ни мостов, ни пло-
тин, ни тропинок, когда не только человек, но даже и
зверь не забирался в такую глушь! И сколько нужно
было мужества предприимчивому удальцу, который,
решившись покинуть свой мир, пускался в эти непро-
ходимые дебри искать нового места для поселения!
Но вот картина, которая может нам несколько напом-
нить давно былое:
«Река Сойва протекает между высоких гор; вершй-
ны ее довольно далеки; они принимают в себя до семи
притоков; на берегах ее только два селения: одно, где
мы были, на пути от города, —в нем восемь домов;
другое, еще новое поселение, выше по реке около
двадцати верст от погоста, — в нем всего четыре дома.
На месте первого, назад тому около полувека, была
пустыня. Один из крестьян мывдинских, по имени Фома,
деятельный и трудолюбивый, заметил, что луговые
берега Сойвы предоставляют большие удобства для
скотоводства, что река обильна рыбой, что возвышен-
ности около нее богаты доброй землей, и решился
основать здесь свое жилище; он вырубил лес, с неуто-
мимым трудолюбием разрабатывал поля, и девствен-
ная почва вознаграждала хорошо его труды. Скоро
широко раскинулись поля и луга Фомы, появились
стада домашних животных; необыкновенным радушием
и гостеприимством Фома приобрел общее уважение.
Для каждого прохожего у него был искренний при-
вет, ласковое слово, жаркая баня, сытный стол и мяг-
кая постель из оленин и соломы. Едва ли кто проходил

или проезжал мимо его селенья, не погревшись в теп-
лой избе старика Фомы; зато бог и благословил его:
довольство обитало в его гостеприимном доме; сыновья,
внуки и правнуки окружали его и, построив новые до-
ма, составляли все население деревни. Я знал этого
доброго старика и ночевал под его гостеприимной
кровлей несколько ночей, проходя пешком вперед и
обратно Печорский Волок в октябре 1825 года; тогда
он встретил меня как дорогого гостя; он понимал, как
трудно в эту пору переходить волок, особенно пятна-
дцатилетнему мальчику. Я помню этого, сгорбленного
от трудов и лет, маленького старика, который привет-
ствовал нас ласковым словом «видзя локтэ»; теперь
я гостил у его внука; старичка уже давно нет. По-
селение Фомы расположено на красивой возвышен-
ности, близ реки; около полей растут посаженные им,
теперь уже большие, кедры».
Таких новых поселений, возникших лет за пять-
десят и шестьдесят, предприимчивые основатели ко-
торых живы еще или недавно только умерли, много
в Печорском крае; некоторые из них стали уже поря-
дочными деревнями, бросили от себя в глушь окрест-
ных лесов новые, уже изрядные починки,скоро,
может быть, превратятся они в почтенные села и по-
госты, украшенные божьим храмом, окруженные де-
ревнями-приселками — детьми и внучатами. В этом
месте поселения эти основываются зырянами, удивитель-
ным финским племенем, которое, по своим способно-
стям, по своей предприимчивости, по своей физиономии,
даже совершенно не похоже на своих соплеменни-
ков и только языком отличается от великороссиян.
Русские поселения (как прекрасно заметил автор при
описании Пустозерска) теряют уже здесь характер
славянских одиночных расселений. Но мы будем еще
иметь случай поговорить о печорских зырянах, а те-
перь последуем за нашим путешественником, простой
и ясный рассказ которого беспрестанно пробуждает
новые мысли.

Мы покинули г. Латкина усталого, измученного,
после перехода через огромный волок с берегов Вы-
чегды на берега Печоры. Отдохнув в Троицком погосте,
он быстро пустился вниз по течению Печоры на боль-
шой лодке. В тридцати чемкосах ниже Троицкого по-
госта, г. Латкин показывает устье В е л ь в ы, реки
весьма порядочной, в 250 верст длины, со многими при-
токами, богатой до берегам лиственничными и сосно-
выми лесами; но мы не находим этой реки, которую
никак нельзя причислить к ничтожны м*,
на карте Северного Урала. Не знаем, чему приписать
такой пропуск со стороны составителей карты или ошиб-
ку со стороны путешественника, тем более, что деревни
Покчинская и Петрушино, мимо которых проезжал
г. Латкин, на карте означены, и далее также означена
и деревни Митрофановская. Деревни по берегам Пе-
чоры, упоминаемые г. Латкиным, хотя их и очень не-
много, также не все означены на карте. Также необъ-
яснимыми остаются для нас противоречия подобного
рода: г. Латкин говорит (стр. 63), что, проплыв от
деревни Подчерема один чемкос, он увидел «впереди
высокий мыс горной возвышенности, покрытый ело-
вым лесом; он изменяет течение Печоры, которая
подле него довольно круто поворачивается к западу»,
тогда как на карте, где не означено никакой возвышен-
ности, за деревней Подчеремом река продолжает течь
постоянно на север и даже уклоняется несколько на
восток. Не принял ли путешественник небольшого
изгиба за поворот рев!и?
Затем следует весьма интересное описание Вру-
сяной горы.
Дальнейшее плавание по величественной реке
этой северной пустыни изобилует множеством пре-
красных картин и драгоценных заметок, высказанных
тем же ясным и метким, чисто русским языком. Жаль
* Да и те, по объяснению, приложенному к карте Урала,
должны быть означены на ней пунктиром.

только, что г. Латкин еще не довольно подробен. Он
большой мастер рисовать картины, и в этих картинах
лучше, .чем в целых томах статистических перечней,
отражается характеристика местности. Вот еще одна
из этих картин, в которой выступает на сцену иное
племя, некогда безраздельно властвовавшее в, этой
пустыне, а теперь скитающееся в жалких остатках
но болотистым вершинам Урала. Мы уверены, что чи-
татели наши не цосетуют на нас за эти частые выписки:
«Вчера был, чудесный вечер {17 июля); порой ве-
терок надувал парус, и лодка быстро неслась,по глад-
кой поверхности реки. Разнообразные виды берегов
отражались в ней как в зеркале; две, три вершины
горы Сабли едва виднелись вдали на горизонте, верст
за сто от нас; в стороне, на берегу, в тени кустарников
мелькал огонек, и дым застилал часть берега. Мы по-
воротили к неизвестному биваку и скоро увидели бе-
рестяную юрту или чум и толпившихся около огня
бедных его обитателей. «Откуда взялся тут ёгра? вид-
но, пришел из-за Кимья хлеб искать», — сказал один
из проводников моих, когда мы поднимались на кру-
той, обрывистый берег и по тропинке подходили к ко-
чевому жилью; собаки зачуяли приближение чужих,
и сердитый лай их смутил тишину вечера; старый ман-
ча встретил нас приветливо; мы кое-как объяснились
по-зырянски. Это была семья зауральских остяков;
сами себя они называют манчами; зыряне же называют
их ёграми. Все богатство этого остяка, манча или
ёгра, заключалось в чуме, или круглом шалаше, кры-
том летом берестою, а зимою оленьими кожами, и в
нескольких оленях. У богатых остяков и самоедов
чумы, или, по-самоедски, мяканы, укрываются двой-
ными оленьими кожами и внутри выстилаются или ци-
новками из разных растений или теми же кожами;
такое жилье немного хуже киргизских кибиток, с тою
только разницею, что последние выше и просторнее.
Чум остяка представлял бедное кочевое жилье, да и
сам он едва прикрывался лохмотьями малицы; на

загорелых ногах не было обуви; длинные, черные во-
лосы, до которых никогда не касался гребень, прядя-
ми висели до плеч; ему было около 50 лет, но нужда и,
вероятно, голод избороздили плоское и желтое лицо
бедняка. Подле него лежал у огня полунагой маль-
чик; двое детей выглядывали из-за редины, которою
завешен был вход в чум (жена и дочь ушли работать
в деревню); два оленя с телятами паслись в стороне
за дымом, отгонявшим комаров. Тут были все радости,
все богатство старого манчи, для которого хлеб —
редкость. Сегодня у него варился сытный ужин из
тетерева; но что будет завтра, что будет зимой, когда
завернет мороз в 40 градусов, или метелица занесет
все лесные травы, когда и зверь с трудом защищается
от холода в этой пустынной стороне?
Манча давно окрещен; христианское имя его Дмит-
рий; но он держится и своих родовых обычаев. Летом
он ловит рыбу в Печоре, ловит тетеревей, рябчиков;
жена ходит на работу в деревни; зимой он живет в зем-
лянке на правом берегу. Когда ижемцы с стадами оле-
ней прикочевывают на левый берег Печоры, то житье
бедной семьи становится лучше: они помогают ей
скудной милостыней; и когда, на их счастье, из много-
численных стад ижемцев останется больной олень,
то существование семьи, хоть ненадолго, обеспечено.
Назад тому около десяти лет (в точности он не помнит),
в отчизне его, на берегах Оби, свирепствовала ужас-
ная болезнь и истребляла целые Семьи. Это побудило
его оставить родной край и откочевать через Урал к
берегам Печоры. Я дал детям по куску сахара, а ему—
чарку водки и немного хлеба; он был счастлив и беспре-
станно повторял, провожая меня до лодки: «а тэ кучем
бур ез! (Ах, какие добрые люди!)», желал нам всевоз-
можного счастья и долго стоял на берегу, пока сумрак
вечера и даль не скрыли его от нас.
Мне рассказывали, что в прошлом (1842 году) манчи
зауральские пообидели промышленников на зверином
промысле; говорят, это й прежде случалось. Бывает,

что промышленники платят кочевым племенам за Ура-
лом, вроде оброка, свинцом и порохом за право про-
мышлять в их лесах. Порой бывают драки и насилия;
не -встречу ли и я этих властителей пустыни?
Проплывши версты четыре от чума манчи, мы при-
стали к левому берегу, и я пошел пешком в деревню
Кожву. Мне нужно было найти бывалого проводника
на Усу. Эта деревня хотя и подле реки, но не всегда
можно плыть по мелководному протоку Печоры, на
берегу которого лежит она. Была полночь, когда я
пришел в деревню. Здесь уже Архангельская губер-
ния, и это селение принадлежит к Ижемской волости
Мезенского уезда. Я остановился у богатого крестья-
нина Силы Артеева, хорошего рыболова и оленевода;
у него порядочный дом, состоящий из нескольких гор-
ниц с большими окнами. Здесь начинается другой край.
Построение домов, чистота в них, большие светлые
окна, довольно крупный домашний скот, много рыбных
бочек около изб — дают понятие о приволье, о значи-
тельном рыбном промысле и что осиновый кач едва
ли здесь в употреблении».
Но предоставим самому читателю отыскивать в
этом путешествии прекрасные места, которых в нем
так много, и поспешим проследить, сколько можно ко-
роче, путь г. Латкина, который только что начинается.
Берега Печоры прекрасны и чрезвычайно живо-
писны. Обитатели сел и деревень — зыряне, народ
промышленный и потому довольно зажиточный; глав-
ный промысел их составляют обильные рыбные ловли
в водах Печоры и ее притоках. Но мы не можем про-
пустить еще одного любопытного известия о том, как
заводятся новые поселения в этой стороне. Вот как
основалась деревня Соколова, считающая теперь уже
7 дворов:
«Назад тому лет семьдесят какой-то писарь села
Усть-Цыльмы, Соколов, первый поселился здесь, и
вот явилось уже целое поселение из его потомства, ко-
торое занимается рыбным промыслом, и в иной год

продает семги до 400 пуд.; только, один из Соколовых
имеет в тундре до 300 оленей».
Добравшись до устья реки Усы (огромного притока
Печоры, впадающего в нее с левой стороны), г. Лат-
кин решился, взяв проводника, пуститься вверх па
этой реке. Здесь путешествие его становится еще за-
нимательнее. Он останавливается на несколько време-
ни в Колве, одном из немногих самоедских селений,
жители которого христиане, хотя и недавно еще сде-
лались оседлыми. Быт священников села Колвы и их
полукочующего прихода описан прекрасно. Сведения
о самоедах, собранные здесь г. Латкиным, равно как и
изложенные выше сведения о зырянах, интересны,
представляют много нового и показывают, что автор
приготовился к своему путешествию, прочитав все,
что мог добыть об этом крае и его населении. Пример,
достойный подражания. Отчего, по большей части,
пусты наши дорожники и путевые заметки? Да пото-
му, что авторы их не знают ничего о стране, по кото-
рой проезжают; а замечательности страны надобно уметь
отыскать: сами они в глаза не кидаются. В Колве наш
путешественник встретился с известным филологом
г. Кастреном, который в то время уже полтора года,,
как оставил Финляндию. Сначала он был у лопарей,,
потом навестил самоедов Малоземельской тундры, потом
переехал в Ижемский погост к зырянам, а из Ижмы
в Колвинский погост, откуда намерен был пустить-
ся далее по берегам Сибири, надеясь там встретиться
с Шегренем и предполагая все путешествие кончить
в шесть лет. Самоеды очень любят свою дикую, пустын-
ную родину, которую обыкновенно раскрашивают так
страшно. Вот как отзывается об этой страшной тунд-
ре один из самоедов, который, как и многие из его со-
братий, уже не может попрежнему кочевать по ней и
с грустью вспоминает прежнее, веселое время. К со-
жалению, этот рассказ, весьма замечательный, как
кажется, несколько подкрашен автором, что отымает
у него много оригинальности:

«В час пополудни рабочие отдыхали; Мы опять бе-
жали под парусом. Самоед Миклей сидел на носу лод-
ки, и мы разговаривали с ним по-зырянски о тундре.
Передаю в переводе его рассказ.
«В тундре нам весело (говорил он); зиму откоче-
вавши в лесах или около камня, где бор и мох, там и
житье зимой со стадом; летом идем в тундру, на север.
На одном месте живем день, иногда два, три и даже
пять, пока есть корм для оленей. Зимой олень добы-
вает белый мох из-под снега, а летом иногда питается
травой и листьями керча *, которого в тундре много.
Зимой там бывают страшные вьюги и метели, а потому
жить нельзя; но летом хорошо: днем тепло, даже иног-
да жарко, а ночью прохладно^ Ну, и оденешься по-
теплее, да за то нет комаров: не обидно ни нам, ни оле-
ням. В тундре мы почти все знаем друг друга; бываем
рады встрече с родными и приятелями. Летом бере-
стяные чумы видны далеко; иногда на виду по холмам
несколько чумов; мы даже по дыму узнаем кочевья не
за один десяток верст и знаем, чей должен быть там
чум. Богатым, вестимо, везде лучше. Иной только
встанет, запряжет в легкие сани отличную тройку
быков ** и летит по тундре к чуму друга; там его при-
нимают радушно; иногда для дорогого гостя заколют
жирного оленя, полакомятся его теплым мясом и
кровью (мы едим сырое и пьем кровь: это нам кажет-
ся очень вкусным); пируют и едят целый день, иногда
два, три; гостей сбирается много, до десятка, и боль-
ше. Если есть вино — так уж полный пир. Да, бо-
гатые живут весело; и о чем им думать, когда есть сот
пять оленей? Для присмотра у них наняты работники;
обыкновенная плата в год пять и шесть оленей, гото-
вая пища и платье; то и другое от оленя. Для присмот-
ра за стадом людей нужно немного: на пятьсот, даже
на тысячу довольно двух человек, а троим можно
* Растение не выше трех четвертей аршина с мелкими ли-
стьями.
** Быками называют кладеных оленей.

управиться и с двумя тысячами, потому что настоящие-
то сторожа — собаки. Зато их и ценят дорого: за луч-
шую собаку даем два, три и даже четыре оленя. К ты-
сяче оленей довольно трех добрых собак. Олени, на
которых мы ездим, ценятся дороже: за иного не
возьмут пяти простых, особенно за передового; таких
холят, как лошадей. Зимой пара, а летом тройка, или
четверка одного седока несут довольно быстро, без
остановки, верст по пятидесяти. Большими стадами
кочевать неудобно, и потому разделяют их. Летом
в одном стаде ходит оленей по тысяче и больше, а
зимой меньше: тогда трудно находить корм. Жены и
дочери наши делают чумы, приготовляют из жил оле-
ня нитки, шьют платья и обувь, готовят пищу; есть
такие, которые только и живут шитьем. Да, летом
в тундре очень весело! Иногда подвигаешься поне-
многу вперед и вдруг видишь вдали, на высоком месте
домы; подумаешь, деревня — откуда взялась? Знаешь,
кругом нет жилья; вот и подойдешь ближе и увидишь
одни бугры. Тундра неровна, все холмы; иные круты,
другие отлоги, а есть и высокие горы; виды красивы;
почти везде сухо; иногда едешь целый день — и олень
копыта не замочит. Местами белый, черный и красный
мох. Сырые и болотистые места покрыты белоголовча-
тою травой *, издали словно снег лежит. Правда, и
его есть немало за холмами, в рытвинах и под крутыми
берегами рек. Озер у нас много; иные очень велики и
глубоки. Мы спускали в одном озере камень на веревке
до 100 саж. и не достали дна, а вода так светла, что на
две сажени виден песок. В одном месте на большом
озере есть остров; он весь, я думаю, из медной ру-
ды разных цветов: зеленого, черного и медянистого.
А сколько в озерах всякой рыбы— и сигов, и пелядей,
и чиров! Ловим большими неводами. Бывало, заки-
нешь и столько вытянешь, что достанет рыбы не на
один день; иногда мелкую девать некуда: соли у нас
* Болотный пух.

нет. Крупная рыба жирна и вкусна. Ну, хлебом мы не-
богаты; иногда муку привозим от ижемцев. Да можно
и без нее жить. Рек по всей тундре много; есть быстрые
и с каменными берегами. Множество гусей и уток при-
летают на реки и озера; но и кроме их в тундре много
разных птиц; кажется, там птицы всех родов, какие
есть на свете. После этого, как же не весело в тундре!
То кочуешь, то остановишься у озера неводить рыбу,
или кулемами ловишь песцов; проворный промышлен-
ник поймает их много, до сотни и больше. Летний зверь
недорог; отдаем песца по рублю, а зимние по три руб-
ля; голубых мало; за них-то платят па 7 рублей и
дороже. Годом родится морошка; мы запасаем ее на
зиму. Когда сам и стадо здорово, да промысел удачен —
где же можно жить веселее, как не в тундре?»
«Зачем же ты переселился к Колвинскому погосту,
когда так весело в кочевье по тундре?» — спросил я. —
«Да, так, и сам не знаю зачем. Женился; а жена хочет
жить в деревне, и я от того не прочь. Может быть, и
здесь будет хорошо», — отвечал он. «В погосте, разу-
меется, будет лучше, — сказал я, — там и благовест
слышишь, там и в церковь помолиться сходишь». —
«Да, правда, веселее, веселее», — с выражением удо-
вольствия отвечал Миклей.
По рассказам Миклея и других, тундра представ-
ляется пространством неровным, топким и болотистым.
Это безлесная степь севера, богатая птицами и жи-
вотными, по которой тянутся высокие хребты, холмы
и горы; она усеяна множеством светловодных озер,
прорезана реками и речками, изобилующими рыбой,
покрыта разноцветными моховыми коврами, где па-
сутся сотни тысяч оленей и кочуют коренные обитатели
страны самоеды, и деятельные пришельцы с берегов
Ижмы, завладевшие всеми выгодами края, богатого,
по своему положению, дарами природы. Разве не бо-
гатство — мох, питающий оленей, дичь и рыба, обеспе-
чивающие существование полудиких обитателей тун-
дры?

Путешественник продолжает подыматься вверх па
течению Усы, преодолевая трудности мелководья, и
мало-помалу вдается в страну, которая может составить,
особый географический тип. Это —
тундра, но тундра, оразноображенная предгориями
Урала, вершины которого уже показываются вдали..
К сожалению, путешественник не означает с точностью-
мест перехода, да и не может этого сделать по недо-
статку геологических и ботанических сведений. Как ни
скудна растительность этой страны, но, вероятно,
в ней можно видеть различные флоры; флору тундры,
болот, предгория и горных вершин; а это различие
необходимо для полной и ясной картины всякой пере-
ходной страны, где одна форма поверхности сменяется
другою. Тем не менее, наглядные заметки пу-
тешественника передают нам несколько характеристи-
ческую особенность этой красивой, но безлюдной пу-
стыни, где попадаются только избы и амбары, выстроен-
ные предприимчивыми ижемцами, которые за 900
верст от дома ходят на рыбные промыслы. Г. Латкин
сообщает нам интересное и весьма вероятное п р е-
д а н и е, что «в старину по Усе доставлялись произ-
ведения Зауралья к торговцам Великого Новгорода»,
но, к сожалению, не сообщает источника этого преда-
ния, равно как и некоторых других, приведенных им
в разных местах его путешествия.
Страна час от часу делается гористее, река сужи-
вается, мели и камни затрудняют проход лодки, при-
токи шумят и пенятся, подобно горным ручьям; вда-
ли появляются горы: «Местами тянулись блестящие
белые полосы снежных сугробов, местами казалось,
что целые скалы были покрыты светлорозовыми, тем-
ными и синими цветами... Я шел, —продолжает пу-
тешественник, — по безлесной, холмистой тундре; вда-
ли кое-где торчали группы елей — это уже тундра;
кругом холмы; их перерезывает светлая полоса реки—
это наш путь», И далее: «Мы теперь среди настоя-
щей тундры; редко видим лес; всюду места откры-

тые, холмы и долины. Берега так красивы, как будто
нарочно выровнены, сглажены, выстланы дерном и
инде усажены кустарниками. Вы не успеете полюбо-
ваться одним местом, каким-нибудь дальним холмом,
и вот, по направлению реки, несколько далее, пока-
зываются новые долины, рощицы, возвышенности еще
красивее прежних. Ручьи и речки разрезывают тун-
дру, образуют овраги; берега их опушены кустарниками,
кое-где даже елями, а они здесь становятся редкостью».
Неужели это—тундра, о которой с таким мрачным
негодованием обыкновенно отзываются? Да! Но
только тундра предгорная, ó которой гео-
графия вовсе умалчивает.
Далее путешествие продолжается по Ельцу,
одному из притоков Усы; но Елец так быстр и на нем
такое множество порогов, что путешественник должен
был идти пешком «по длинным скатам холмов, покры-
тых местами кустарниками, усеянных колокольчи-
ками, купальницей; белыми и розовыми цветами и
множеством незабудок, мелких и крупных, всех воз-
мржных цветов, особенно в некотором расстоянии от
берега; много и керчи — это родное растение тундры.
Кругом холмы выше и выше, а за ними хребет Урала,
с белыми снежными долинами, вершины которого
скрыты в облаках и в тумане. Иногда взор обманывает-
ся: видишь целую деревню, несколько домов, наводишь
трубу — а это бугры или группы кустарников. Ка-
жется, недалеко до хребта, но еще долго надобно идти
к нему... Сильно шумят светлые струи Ельца, встре-
чая преграду в камнях...» Картина предгорной тунд-
ры, которою воспользовался бы Риттер, ясна и отчет-
лива. Таких картин много в путешествии г. Латкина.
Мы не будем уже выписывать их далее, но скажем
только, что такие описания типических местностей,
рассказанные просто, нарисованные ясно, без раз-
малевки, не всякому даются легко, несмотря на свою
кажущуюся простоту, и составляют истинный клад
для географа. Мы смеем предсказывать, что многие

страницы путешествия г. Латкина войдут в будущую
географию России, так как подобные страницы могут
развить в душе русского ясное сознание о своей родной
стране. Такими картинами вовсе не должно пренебре-
гать: они твердо, неизгладимо напечатлевают в нашем
уме характер местности и оставляют в душе живой
образ ее.
Русло Ельца так стеснилось далее, быстрота его
так увеличилась, пороги сделались так часты, что
путешественник должен был покинуть лодку и про-
должал свой путь в горы пешком. Описание плоских
вершин Урала прекрасно. Скоро г. Латкин добрался
до угла своего путешествия — раздельного пункта
между притоками Оби и Печоры. На самом этом месте
находится небольшое озеро, «длиною около версты, ши-
риною до 300 саженей, окруженное довольно высокими
берегами, так что если запереть его у истока речки,
которая должна быть Симаруха, то можно поднята
горизонт воды сажени на три...» Приблизившись к
северному берегу озера, путешественник увидел еще
два озера и русло реки Соби. «Она течет с юга, го-
ворит путешественник, — из-за самых гор; приняв
несколько ручьев, она становится порядочной реч-
кой, впадает в одно из сказанных озер, переливается
в другое и в крутых, довольно высоких берегах течет
дальше. Около шести верст отходил я от большого
озера. К северу от него, несколько выше, еще порядоч-
ное озеро и множество мелких».
Из этого описания мы видим, что и в северной
части Своей Урал сохраняет свою характеристику; на
западе — холмистое, постепенное поднятие, и на во-
стоке — обрывистое, означенное озерами, через кото-
рые ручьи и реки переливаются, увеличиваясь быстро.
Эту характеристику заметил еще Паллас: так везде
верен самому себе один и тот же географиче-
ский тип. Но напрасно мы хотели следить по карте
Северного Урала за нашим путешественником и по-
верить сколько-нибудь предполагаемую им возмож-

ность соединить Собь (приток Оби) с Ельцом (при-
током Усы и, следовательно, Печоры): истоки обеих
этих рек означены на карте очень неясно; а озер и
речки Симарухи и вовсе нет, да и самая Собь означена
только пунктиром, следовательно, нарисована
по слухам *, хотя она никак уже не может быть при-
чтена к «речкам, не стоящим внимания». Еще более
жаль, что на карте мы не находим горных и предгор-
ных озер, может быть, весьма не замечательных по
величине, но составляющих географическую
характеристику Уральского хребта на всем
-его громадном протяжении. На карте не может быть
начерчено все, да и не должно: чем менее карта испещ-
рена, тем лучше; но характеристические черты геогра-
фического типа, как бы они мелки ни были, должны
быть непременно сохранены. Карта, как и географи-
ческое описание, не должна быть дагерротипным сним-
ком, но художественным'портретом страны, и карты,
нарисованные с величайшею точностью, с мельчайши-
ми подробностями, раскрашенные великолепно, но
нарисованные только посредством механического спо-
соба, без одной идеи, всегда мертвы и менее знакомят
с местностью, нежели две-три черты, набросанные на
лоскутке бумаги даровитым наблюдателем, постигшим
характеристику изображаемого им географического
типа. Никакая карта не может выразить всего, но
должна выражать хоть что-нибудь. Все сказанное
нами, конечно, нисколько не относится к карте Се-
верного Урала, составленной прекрасно, и описание
•которой еще впереди. Но мы не знаем, как объяснить
многие противоречия, существующие между путешест-
вием г. Латкина и картой Северного Урала.
* В объяснении карты Северного Урала сказано, что «про-
пущены только такие речки, которые не стоят внимания», но
что и о тех, однакож, экспедиция старалась собрать на месте
сколько возможно полные сведения и они на карте означены
пунктиром. Но Собь вовсе не ничтожная речка.

Добравшись таким образом до цели своего странст-
вования, г. Латкин помещает здесь большое рассуж-
дение о возможностях и выгодах соединения Оби,
следовательно, всей богатой Западной Сибири и Приал-
тайского края (через Иртыш) с Печорой, т. е. с Ледо-
витым морем. Мы не будем приводить здесь этих рас-
суждений, — желающие могут найти их в самой книге;
но скажем только от себя, что они показались нам
совершенно дельными. Соединение Сибири с загра-
ницею через волжскую систему так затруднительно,
что выгоды другого, гораздо кратчайшего и удобней-
шего пути очевидны. Тогда бы богатства Сибири нашли
себе прекрасный сбыт: огромные леса, огромные и не-
обыкновенно плодородные поля, луга, которые в силах
вскормить миллионы скота, и произведения минераль-
ного царства, доставляемые одним водным пу-
тем, получили бы свою настоящую цену. Но дей-
ствительно ли возможен такой канал? Ответ на это
мы, вероятно, найдем во втором томе «Трудов Ураль-
ской Экспедиции».
Отсюда путешественник отправился обратно вниз
по той же реке: те же картины, то же безлюдье; но вот
на берегу семья самоедов, прокутивших при помощи
ижемцев всех своих оленей:
«Вся семья состояла из 7 человек: молодого и кра-
сивого самоеда с полурусской физиономией, жены,
четверых детей —чистых самоедов, и еще молодой
самоедки, которой отец в тундре у ижемцев, а она
предпочла сообщество с ними житью с земляками.
С ними было до 10 собак, и все люди и собаки лежали
вместе на пространстве каких-нибудь 4 или 5 квад-
ратных сажен. На вопрос мой: почему не живут в избе,
самоед отвечал, что хотя там просторнее и удобнее и
что хоть они было так и поселились, да скоро наску-
чило, и они перебрались в чум. «Есть ли у вас хлеб?» —
спросил я. «Есть немного, для примеси в уху и в щи»,—
отвечал он, — «да и на что нам хлеб? Мы привыкли
жить без него; если есть рыба, то и слава богу».

Но вот самоед B'самом уже жалком состоянии, до
которого только могли довести его промышлен-
ные ижемцы, оживляющие этот край своею неуго-
монной деятельностью.
Груз лодки, на которой г. Латкин подплывал уже
(во 2-й части своего дневника) к истоку Усы в Печору,
увеличился одним пассажиром — самоедом. «Мы на-
шли его на берегу Усы и взяли с собой. Служа работ-
ником у одного ижемца, он был с ним в тундре. Отту-
да хозяин вздумал послать его домой, т. е. в Ижемский
погост, а на дорогу ему дал только топор, огниво и хлеба
дня на два, хотя пути предстояло, при благоприятных
обстоятельствах, дней на десять. Бедняк пошел один
с своей шершавой собакой. У верховьев реки Азьвы
он сделал плотик и поплыл по течению; голод начинал
уже томить его, когда, по счастью, он встретил само-
едов на гусином промысле. Они взяли его с собой. Лов
был довольно удачный, и на его часть досталось до
40 гусей. С этой добычей самоед поплыл опять по Азьве
на своем плотике, вычистил гусей и стал сушить их
,на солнце, некоторые начали скоро портиться; попор-
ченных он ел и кормил ими собаку, а сухие берег в
запас. Часто сильные ветры захватывали и задержива-
ли его; один раз большой медведь неотступно следил
его вдоль берега неширокой реки Азьвы. Бедняга-
самоед думал уже, что настал его последний час, одна-
кож решился попугать медведя: начал кричать, стучал
топором, а медведь шел да шел рядом с плотом само-
еда. Наконец косматый житель пустыни видно сжалился
над бедняком,, или наскучило ему: посмотрел на пловца
и поднялся на берег. Самоед много раз был в опасности
во время сильных ветров на своем утлом плоте, но
судьба хранила его. Однажды донеслись до него звуки
человеческих голосов из-за острова... он обрадовался;
но крика его никто не услышал, и он опять остался
один в пустыне. Издали он видел нашу лодку, когда
мы бежали парусом; надеялся завернуть в погост, да
не нашел устья Колвы. Он сидел на берегу у огня,

когда мы плыли, и просил нас остановиться и взять
его с собой. Мы приняли его с условием, чтоб он бро-
сил полугнилых, вонючих гусей, и обещались кормить
его. Он долго не решался на такое пожертвование; на-
конец необходимость заставила согласиться; он взял
одного гуся в запас, другого в руки — глодать, и сел
в лодку, но долго с грустью поглядывал на свой пло-
тик, где гнилые гуси. Павлу, так звали самоеда, была
около 25 лет; он хорошо говорит по-русски, знает язык
манчий и зырянский. Все платье его состояло из пло-
хой малицы, худых штанов и обуви; рубах он давно
не знает; шапкой служат ему густые черные волосы.
Жалованья он получает по 11 рублей серебром
в год.
Но каков же хозяин Павла — послать бедного
самоеда пустыней, через сотни верст и не дать даже
хлеба! Поступок этот не лучше грабежей карачеевк
Теперь интересно узнать, кто же такие сами эти
ижемцы, оживляющие Печорский край своею промы-
шленностью, подобно тому, как северо-американцы
оживляли леса краснокожих, или англичане — Во-
сточную Индию? Вот как описывает их автор «Вве-
дения» в 1-м томе «Трудов Уральской Экспедиции»:
«Зыряне села Ижмы живут гораздо лучше, нежели
в других селениях. Многие из ижемских крестьян
имеют большие стада оленей; у некоторых есть стада до
шести тысяч голов, и оленям Ижма обязана своим бла-
госостоянием. Предприимчивость и коммерческие
способности ижемца видны на каждом шагу: он вполне
постиг, какое важное значение имеет олень в север-
ных странах. Ижемец пользуется им систематически,
у него ничто не пропадает даром. В течение лета он
с своими оленями кочует на Болыпеземельской тундре,
ладит с остяками и самоедами и дешево покупает у них
лисиц, песцов, особенно же оленьи щкуры. В начале
зимы он приближается на берега Усы и после к своему
селу, оставляя стада оленей вблизи Ижмы. Постоян-
ные сношения ижемских оленеводцев с Обдорском в

течение зимы дают> им возможность покупать там хлеб
дешевле, нежели в Архангельской губернии. В 06-
дорск ижемец не едет с пустыми руками; он туда везет
мясо убитых оленей, масло, семгу и прочее, продает
все это дорого: например, ' масло продается в два раза
дороже в Обдорске, нежели в Ижме, и взамен покупает
из первых рук меха, особенно оленьи. Замшевые фаб-
рики в Ижме имеют постоянную работу. Русские, жи-
вущие в Обдорске, дорожат этими сношениями с ижем-
цами. Некоторые из русских обдорских купцов и
мещан пробовали подражать ижемцам, обзаводясь оле-
нями: но, поручая стада свои надзору самоедов, они
не имели от этого никаких выгод. Оленеводство может
процветать только под личным надзором самого хо-
зяина, оленевод должен решиться на кочевую жизнь.
Зыряне в высшей степени способны к промышленной
и торговой жизни, — это народ, полный энергии, жи-
вого характера. Мужчины и женщины весьма стройны
и красивы; редко случается, чтобы зырянин молчал,
он постоянно говорит с таким увлечением, что разго-
вор их кажется ссорою. Очень немногие из них знают
русский язык. Смотря на этот народ, полный жизни,
на стройность и подвижность их тела, невольно удив-
ляешься, отчего это племя так резко отличается от
своих собратов — финнов. Зырянин оживляет эту
мрачную страну Севера. Костюм женщин мало от-
личается от костюма мужчин. Верхнюю одежду состав-
ляет малица, вроде длинной рубахи из оленьего меха.
Когда зырянка сядет верхом на лошадь и отправляет-
ся в соседнюю деревню, то она всю дорогу без умолку
распевает русские песни камских и волжских бурла-
ков, несмотря на то, что она вовсе их не понимает.
Контральто зырянки раздается далеко по лесам. Зыря-
нин, особенно ижемский, весьма любознателен; все
ого интересует, ему надобно все растолковать. Я по-
знакомился в Обдорске с одним ижемцем, астрономом-
самоучкою, имеющим порядочные сведения в астроно-
мии. При частых с ним разговорах он постоянно

сводил речь на движение планет; здесь он не довольство-
вался обыкновенным поверхностным описанием, ка-
кое достаточно для большей части диллетантов;
напротив, моему знакомцу надобно было объяснить
все с подробностью, иначе он вас остановит на каждом
слове. Так как он не учился нигде математике, то обык-
новенно от законов движения планет разговор пере-
ходил к математике, к свойствам геометрических фигур.
Наши лекции часто продолжались по нескольку часов,
и на другой день опять он являлся с новыми вопроса-
ми. Мало того, он нарочно переезжал с места на место,
чтобы опять встретиться со мною. За несколько лет до
того времени он ездил в Петербург и, разумеется, не
преминул познакомиться с С. И. Зеленым, которого
лекции популярной астрономии были ему известны.
Надобно было слышать, с каким увлечением он рас-
сказывал все, что он видел в Петербурге, с какою
основательностью он изучил все книги, которые он
получил в подарок от С. И. Зеленого».
И можно ли поверить, что это одноплеменники
наших подпетербургских чухонцев?! Должна же быть
какая-нибудь этнографическая, или, скорее, истори-
ческая причина такой разницы? По нашему мнению,
это различие зависит от того, что чудь остзейских
провинций с незапамятных времен была народом по-
коренным и никогда властвующим; а зыряне всегда
не только оставались народом самобытным, но гнали
перед собой племена остяков и самоедов, — а такое по-
полнение сил одного племени на счет другого, такое
взаимное поглощение племен действует благоприятно
на развитие племени властвующего. Доказательств
этому в истории множество, и мы не знаем ни одного
новейшего племени, которое бы не усилилось на счет
других, исчезнувших в нем, но оставивших след в его
характере. Припомните только множество этнографи-
ческих пластов, которые нужны были для образова-
ния английской народности. Не это ли же было при-
чиною такого замечательного развития зырянского

племени, наследовавшего землю, богатства и силы
самоедов и остяков?
Статья наша давно уже перешагнула пределы
журнального разбора, а между тем перед нами еще вся
вторая часть «Дневника» г. Латкина, нисколько не
уступающая в занимательности первой. И потому мы
поневоле должны ограничиться, выставив один даль-
нейший маршрут г. Латкина и указав на лучшие места.
Путешественник спустился по воде до самых устьев
Печоры. Его описание сначала зырянских, а потом
русских деревень и погостов —прекрасно. Особенно
характеристика русского народонаселения, происшед-
шего от выселенцев Великого Новгорода, чрезвычай-
но ярка. А с каким интересом читается описание отда-
ленного Пустозерска и быта его жителей! Сведения о
рыбных промыслах интересны. Но если бы мы захо-
тели познакомить читателя со всеми лучшими местами
путешествия, то нам пришлось бы перепечатать почти
всю книгу, за исключением некоторых ненужных
известий об обстоятельствах путешествий, которые
неизбежны в «Дневнике», набросанном наскоро, но ко-
торые весьма удобно могли бы быть исключены, от
чего самый «Дневник» бесконечно бы выиграл.
Дай бог нам побольше таких умных путешествен-
ников и так прекрасно рассказанных путешествий.
Если бы такие «дневники» —повторяем еще раз —
исчерпали Россию во всех направлениях, то геогра-
фия ее могла бы в живой, увлекательной картине пе-
редать нам характеристический портрет той страны,
которую .провидение назначило поприщем деятель-
ности и развития русскому народу.
Статья вторая
Вторую статью в седьмой книжке «Записок Им-
ператорского Русского Географического Общества»
«Статистическое Обозрение Персии», составленное пол-
ковником Бларамбергом в 1841 году, мы обозрим

вместе с «Путешествием в Северную Персию», так как
оба эти сочинения знакомят нас с одним и тем же
краем, а теперь займемся сочинениями; относящими-
ся к России.
В восьмой книжке «Записок Географического Об-
щества» помещено одно сочинение К. А. Неволина:
«О пятинах й погостах новгородских BrXVI веке». Это
сочинение, вместе с обширными приложениями, за-
нимает 650 страниц и издано под редакцией самого
автора, действительного члена Общества. Если «За-
писки Географического Общества» не изменят *ге*
перешнему своему прекрасному направлению; то со-
временем они станут богатым собранием материалов^
относящихся к географии нашего отечества, —- мате-
риалов, которые бы без этого или никогда не перешли
в печать, так как специальные ученые сочинения у нас
расходятся трудно, или были бы разбросаны по раз-
ным повременным изданиям, или, наконец, напеча-
танные отдельно, были бы, по своей дороговизне,
мало доступны для большинства йюдей, занимающих-
ся русской географией. Вот почему мы не можем не
радоваться направлению; выраженному в последних
книжках «Записок».
Сочинение г. Неволина задумано им еще в' 1847
Году, когда он изъявил желание написать для «Им-
ператорского Русского Географического Общества»
статью: «О важности писцовых книг для древней гео-
графии России»; но, при разборе древнейших новго-
родских писцовых книг, у него мало-помалу образо-
валась мысль—начертить карту пятин и погостов
новгородских в XVI веке. Весь текст сочинения имеет
главной целью — объяснить эту карту и показать
источники, на основании которых она начертана. Не-
сколько мыслей об историческом и географическом
значений погостов и пятин, о времени их учрежде-
ния и об отношении их к общей системе древнего управ-
ления не составляли главной задачи для автора,
который, как мы уже сказали, желал только предста-

вить, по возможности, точную и верную карту древ-
него разделения области Великого Новгорода. Такие,
собрания материалов с известною целью и предуго-
товительная ученая обработка их чрезвычайно важны
в том отношении, что приближают эти материалы к со-
временным исследованиям и, не искажая их, пред-
ставляют в очищенном критикою виде для пользова-
ния историку и географу. На единственно возможную
критику таких сочинений указывает сам автор, го-
воря: «Новую услугу окажут исторической геогра-
фии те, которые примут на себя труд переверить мою
работу и сообщат ученому миру, тем или другим путем,
результаты своей поверки». Следовательно, нам остает-
ся только сказать здесь несколько слов о содержании
труда г. Неволина и о том значении его, какое этот труд
имеет, по нашему мнению. Неволин и сам смотрит
на свое сочинение как на труд предуготовительный и
говорит, что настоящие его исследования «представляют
только первый период работ, которые должны быть
предприняты по географии новгородских пятин и по-
гостов, — самый общий очерк этой области, очертание
самого существенного в ней».
В «Введении» г. Неволин указывает кратко на
то, что сделано было прежде его для объяснения об-
ластного новгородского управления. «Ходаковский в
1822 году жаловался на мрак, окружающий этот пред-
мет. Мрак и до сих пор не был рассеян. Не составлено
верного даже каталога погостов, и имена их не при-
урочены к определенным местностям; границы пятин
вообще и в частности посредством этого приурочения
не установлены; происхождение, дальнейшая судьба
и правительственное, или какое-либо другое, значение
не раскрыты». «Настоящий труд мой, — продолжает
автор, —предназначен к тому, чтобы разъяснить, по
возможности, некоторые стороны темного предмета, по
крайней мере обратить на него внимание исследователей
отечественной географии, которого он в высокой сте-
пени заслуживает, и возбудить новые тщательные изы-

екания». Вопрос, предложенный автором самому себе,
раскрыт им настолько, насколько может быть раскрыт
при первоначальном решении подобный вопрос, свя-
занный со множеством других, еще не разрешенных
юридических, исторических и географических вопро-
сов. В труде г. Неволина границы новгородских пятин,
в том виде, в каком они существовали в XVI веке, и
главные места погостов обозначились ясно и с тою до-
стоверностью и точностью, которых требует всякое
ученое сведение и которыми отличаются все истори-
ческие труды того же ученого автора. Твердое основа-
ние к разрешению исторического, юридического и гео-
графического значения пятин и погостов* положено;
но самое это значение еще далеко не раскрыто, что,
впрочем, и не было главною целью автора. Мысли,,
высказанные им об этом значении, высказаны только
вскользь, не представляют прочной исторической
основы, и с многими из них, по крайней мере сообра-
жаясь с теми немногими доказательствами, которые
приводит автор, трудно согласиться. Но, прибавляем
еще раз, мы не думаем ставить этого в вину авторуг
потому что значение пятин и погостов новгородских
требует множества предварительных исторических и
географических изысканий, которые сами по себе мо-
гут быть предметами многих отдельных ученых моно-
графий. Неволин представляет нам пятины
и погосты в том виде, в каком они были в XVI
столетии: историческое происхождение и образование
их, их юридическое значение, внутреннее управление
их и отношение их к естественному географическому и
этнографическому разделению страны, — отношение,
без сомнения, существующее — все эти важные во-
просы, благодаря положительному труду г. Неволи-
на, возникают с новою яркостью, и возможность их
решения получает новую основу. Такое умное, ста-
рательное собрание материалов имеет значение нового
исторического источника, который и возбуждает мно-
жество новых вопросов и дает новые средства к разре-

шению вопросов, уже существующих. Заслуга суще-
ственная и весьма важная, хотя она и не кидается
в глаза с первого взгляда, подобно какой-нибудь удач-
ной теории, которая, как блестящий метеор, разрешает
мрак, покрывающий древность, но разрешает, быть
может, только на мгновение, показывая прошлое в
ярком, но часто ложном свете. Труды, подобные тру-
ду г. Неволина, могут быть названы основными
в исследовании прошлого: чем более таких трудов,
тем менее делаются возможными ложные теории, тем
с большею уверенностью проникает в мрак прош-
лого добросовестный исследователь и — что, по на-
шему мнению, всего важнее,— тем доступнее ста-
новятся для большинства исторические исследова-
ния.
Из сказанного видно, что заключительный вывод
{résumé) сочинения г. Неволина составляет «Карта
пятин новгородских» в XVI веке, с показанием в
них городов и погостов, принимая здесь слово погосты
в значении главных мест округов, а не самых округов.
«Для полного, по крайней мере сколько-нибудь удов-
летворительного означения границ округа каждого
ногоста» автор «не имел источников». Но, принимая
в соображение, что в сохранившихся описаниях по-
гостов означены подробно не только села, жилые де-
ревни и пустоши, но даже отдельные починки,
урочища, угодья, леса и т. д. и, зная сверх того, как
в русских селах и деревнях свято сохранились подраз-
деления местностей и древние названия урочищ, даже
в ущерб новым подразделениям и названиям, мы убеж-
дены, что определение прежних границ погостов со-
вершенно возможно. Но само собой разумеется; что та-
кое определение может быть сделано только на м е с т е;
а при добросовестном труде г. Неволина может быть
сделано скоро и легко. Без этого же определе-
нияна месте, при нынешнем состоянии географи-
ческих карт этого края, мы не можем ожидать появ-
ления верной карты древних погостов. А сколько важ-

ного географического значения представила бы такая
карта, о которой уже позволяет мечтать добросовет-
ный труд г. Неволина, открывшего новый путь для
исследователя-путешественника! Мы не совсем со-
гласны с автором, придающим такую важность озна-
чению границ каждого погоста (Введение, стр.
VII). К чему нам знать границы всех погостов?
Погосты отдельно не играли никакой важной
роли ни в истории, ни в юридическом быте Новгорода.
Но нам хотелось бы знать, что служило основанием
разделению на погосты? почему известные деревни,
пустоши, лесные участки и урочища тянули к од-
ному, а другие — к другому погосту? не было ли это
деление основано на естественном делении
местности или на этнографическом подразделении н а-
ш и X бесчисленных разноречий? Эта мысль не пока-
жется странною тому, кому случалось со вниманием
к окружающим предметам проезжать по проселочным
дорогам России. Он, без сомнения, заметил, на какое
бесчисленное множество естественных, орографиче-
ских и этнографических округов делится эта, п о в и-
димому, сплошная и однообразная масса русской
земли и русского народа. А прислушавшись к местным
названиям этих природных округов, можно ско-
рее убедиться, что естественное дробление страны на
мелкие округи и наречий на мелкие разноречия и го-
воры совпадает, если не всегда с нынешними офи-
циальными делениями на уезды, станы, волости, то
почти всегда с местными простонародными названи-
ями. Эти названия в большей части случаев основы-
ваются на естественном дроблении нашей речной страны
на бассейны и ведут свое начало из глубокой древно-
сти, сохраняясь до нашего времени в устах и обычаях
народа. Наши чернявщины, птанщины,
з а б р о в щ и н ы и т. п. чрезвычайно метко и верно
делят землю и население. Да и кто же может лучше
подметить самые тонкие черты земли, как не т«т, кто
всю жизнь свою борется с нею, извлекая из нее все

средства к жизни? Определить отличительные геогра-
фические признаки, различающие одну местность от
другой соседней, — трудно; но, прислушавшись к
суждениям самого народа, столетним опытом изве-
давшего все добрые и дурные качества своей земли-
кормилицы, — не невозможно. Этнографические под-
разделения заметить легче. К отличительным призна-
кам этих последних подразделений мы относим не
только отличия в языке, но и в обычаях, одежде, хо-
зяйстве, — отличия, иногда едва заметные для проез-
жего, но достаточные для того, чтобы нерушимо уста-
новить известный округ в убеждении местных жителей.
Эти отличия в одежде, обычаях, языке, хозяйстве не
только удивительно совпадают между собою, но, что еще
поразительнее, совпадают с естественным раз-
делением местности. Сознавая действительное и по-
всеместное существование этого факта, как сознает
его, вероятно, всякий, кто знаком с сельским бытом
великоруссов, мы невольно задаем себе вопрос: неуже-
ли самое древнейшее, коренное разделение русской
земли, пережившее столько новых разделений, и на-
чало которого теряется во мраке языческих времен,
было случайным установлением одной исторической
личности, как думает г. Неволин, приписывающий
Ольге установление цогостов? Для того, чтобы при-
писать . Ольге такое коренное разделение огромной и
самостоятельной области, образовавшейся гораздо
прежде, надобно представить доказательства посильнее
одной строчки летописца-несовременника, — строч-
ки, явно испорченной и которая в разных списках
читается различным образом, изменяющим самый
смысл ее. В Лаврентьевском списке сказано: «Иде
Вольга Новугороду и устави по Мете п о в о с т ы
и дани; ловища ея суть по всей земли, знамянья и
места иповосты, и сани ея стоят в Плескове и до
сего дне, и по Днепру перевесища, и по Десне, и есть
село ее Ольжичи и доселе». Что погосты заменены
здесь словом п о в о с т ы, г. Неволин объясняет тем»

что монах Лаврентий, как суздалец, мог не знать нов-
городского установления, каковы были погосты. Фи-
лологическое же доказательство возможности перемен
буквы г в букву в так слабо, что автор, кажется, и
сам не придает ему большого значения. Такая замена,
возможная в произношении окончания родительного
падежа (его, ево) и при слиянии двух гласных (П ч о г-
ж а, П ч о в ж а), кажется нам совершенно невозмож-
ною в ясном слове погост, точно так же, как не-
возможна была бы такая замена в словах гость
(в о с т ь), повести (п о г е с т и) и т. п. Что же
касается до того доказательства, что монах Лаврен-
тий, как суздалец, мог не знать новгородских
учреждений, то оно могло бы иметь некоторую силу,
если бы мы не знали, что погосты существовали не
в одной Новгородской области, и, не смею утверждать,
но сколько помнится, погосты именно нужно указать
в области Суздальской. Так, например, в духовной
Симеона Иоанновича (1353 г.) сказано: «а села на
Москве в городском уезде» и далее: «село на Сулиши-
не погосте *.. Следовательно, здесь погост принят
в смысле округа, к которому принадлежало село, и,
кроме того, погост имеет здесь свое особое нецер-
ковное название. Но если, наконец, ошибся суз-
далец Лаврентий, то как мог ошибиться архангело-
городец, не могший не знать, что такое погост, и
который, вместо этого слова, поставил слово помо-
сты, что и гораздо вероятнее. Учреждение помо-
стов могло быть делом правительственным; да и
в самом деле Устав о Мостовых после Рус-
ской Правды есть древнейший из новгородских уста-
вов. Владимир, собираясь на Новгород, также велит
мостить мосты. (Ярославу сущу в Новегороде и урок
дающе к Киеву две тысячи гривен от года до года, а
тысячу гривен в Новегороде раздаваху гриднем, и
* «Румянц. Сбор. Грам. и Догов.», т. II, гр. 24-я.

тако даваху вси посадники Новгородстии, а Ярослав
сего не даяше к Киеву отцу своему, и рече Владимер:
теребите пути и мосты мостите.) Это
понятно и совершенно согласно с тогдашним состоя-
нием почвы и путей сообщения. Мосты, перевесища,
ловища, знамения, оброки, дани, — все это идет одно
к другому и может быть учреждением личным, но
погосты — никак. Чтобы приписать Ольге учрежде-
ние погостов, надобно, по крайней мере, ответить на
следующие вопросы: почему Ольга установила по-
госты именно и исключительно по Мете и
Луге, рекам, не имеющим никакой особенной важности?
отчего она не установляет их на Волхове, центральном
нерве древней Новгородской области? почему ни на
Днепре, ни на Десне, по берегам которых, по словам
летописца, путешествовала Ольга, не учредила она
также погостов да и нет следа их? почему слово п о-
г о с т встречается только на севере России и реши-
тельно не встречается ни в Малороссии, ни в Бело-
руссии? Нам кажется, что это место летописи испор-
чено безвозвратно; но чтение помосты, принятое
Эверсом, имеет за себя более доказательств, даже не
отбрасывая слов поМсте ипоЛуге. Путешествие
по рекам, на которое нам ясно указывает и путь ва-
рягов и путь Аскольда и Дира, потом Олега и наконец
даже самой Ольги, было обыкновенным путем между
Новгородом и южною Русью; а припомнив это, мы уви-
дим, что переезды через волоки, места обыкновенно
лесистые, сырые и топкие, необходимо требовали п о-
мостов, как требуют они еще и до "сегодня на
волоках между притоками Волги и Печоры. При таком
воззрении Мета и Луга приобретут особенное значение:
волоки между Метою и Тверцою (т. е. Волгою), между
озером Ильменем и Лугою (т. е. Балтийским морем)
могли иметь важное значение в то время, и учрежде-
ние помостов по несудоходным верховьям их могло
быть делом такой мудрой хозяйки, какою была св.
Ольга. Сопоставление же слов помосты и по

Мете могло ввести в ошибку переписчиков, копи-
рующих буквы, и заставить их, пропустив созвучное
слово, выбросить другие. Мы сознаем, что это мнение,
высказанное здесь только вскользь, нуждается в до-
казательствах; но во всяком случае оно имеет за себя
тот естественный смысл, основанный на преданиях и
географии страны, который мы всегда охотно пред-
почитаем смутным филологическим толкованиям, осно-
ванным на такой мимолетной и неопределенной вещи,
какою нам кажется звук, особливо, когда дело касает-
ся столь явно испорченного места летописи. Разде-
ление области на округа в начале истории есть всегда
дело географических и этнографических причин, особ-
ливо там, где администрация находится в младенче-
стве. На основании этих причин мы никак не можем
согласиться с г. Неволиным, который в заключение
говорит: m т а к Ольга установила погосты»,—тем
более, что и по толкованию, принятому автором,
летописец приписывает Ольге учреждение погостов
только по Мете и Луге, следовательно далеко не
всех.
Но последуем далее за автором. Приняв за из-
вестное, что Ольга установила погосты, г. Неволин
задает себе вопрос: что же такое значили эти по-
госты?
$ Для разрешения этого вопроса автор приводит
сначала мнения, выраженные в различное время иссле-
дователями русской истории о значении погостов. Боль-
шая часть этих мнений справедливы, но односторонни,
хотя все вместе исчерпывают почти все обширное
значение погоста. Это перечисление различных мне-
ний весьма полно; но нам кажется, что автор хорошо
бы сделал, если бы прибавил к ним современное, до-
селе сохранившееся значение этого слова, весьма
употребительное в Олонецкой, Новгородской, Архан-
гельской, Вологодской и даже Пермской губерниях,
где оно принимается не только в тесном значении зем-
ли, на которой выстроены церковь, церковные здания,

обнесенной церковной оградой и на которой прежде
хоронили мертвых, — земли, которая в Малороссии
называется ц в и н т а р е м, а в Польше, кажется,
с wenta г zen е; или в значении села с церковью —
прихода нескольких деревень; но и в значении
группы деревень, расположенных,
как бы, в отдельном округе, отделен-
ном от других таких же природных
округов лесами и болотами. Это послед-
нее чисто географическое значение погоста, хотя нигде
и не высказывается, но выдается само собою с необык-
новенною яркостью в сочинении нашего даровитого
путешественника Лепехина, столь богато одаренного
истинно русскою сметливостью. Это — самое есте-
ственное, взятое с природы и потому, без сомнения,
первоначальное значение погоста, — значение, из ко-
торого развились впоследствии все остальные. Такие
естественные округи, острова, оазисы посреди лесов и
болот, по которым прежде располагалось все народо-
население северной и северо-восточной России, со-
хранились во всей полноте только в самых северо--
восточных краях России; но следы их, исчезающие
с увеличением народонаселения и истреблением лесов,
можно указать в Новгородской, Ярославской, Костром-
ской и даже Владимирской губерниях. Села и де-
ревни расположены в них группами, между которыми
идут лес^ болото, мхи (как говорили прежде) — не-
заселенное место. Чем далее к северо-востоку, тем
длиннее эти незаселенные места, достигающие в Во-
логодской губернии до сотни верст; тем далее должно
тащиться от одного жилого острова до другого, от
станции до станции, — от погоста до погоста.
Природа малороссийской равнины, южной степи и
даже белорусских холмистых пространств совершен-
но другая: там нет такого природного явления или, по
крайней мере, оно исчезает в незапамятной древности.
В средней России можно еще его заметить, но труд-
но, потому что оно вместе с исчезновением лесов исчез-

ло очень давно; только за Владимиром, на востоке, за
Тверью и Псковом, на севере, начинает разделяться
население страны на такие группы деревень и на та-
кие округи обработанных полей, расположенные остро-
вами посреди лесов и болот. Вот чем, по нашему
мнению, объясняется^ существование погостов северо--
восточной половины России и отсутствие их в юго--
западной.
Из этого естественного, природного и потому чрез-
вычайно богатого по содержанию значения погостов
развились, как мы думаем, все остальные — побоч-
ные, — погоста, как главного села округа, как сбор-
ного пункта мира, как станции для княжеских объез-
дов, как места, куда окрестные деревни и села тянули
податьми, как общинной подати *, как прихода при-
ходской церкви и так далее. Таких значений осталось
и в летописях и в преданиях множество, и мы не долж-
ны придавать им особенной важности. Вот на каком
основании мы не можем согласиться с г. Неволиным,
который говорит:
«Заметим, что во всех известных значениях корен-
ным понятием места является понятие погоста бого-
служебного. Писцовые книги, другие памятники, и
даже нынешнее словоупотребление не оставляют в том
^ни малейшего сомнения. По сим источникам погост
прежде всего значит место, на котором стоит церковь
с ее принадлежностями (между прочим, кладбищем и
домами священно- и церковнослужителей), потом
самую церковь; далее — селение, в котором она на-
ходится; наконец, округ людей и земель, принадлежа-
щих н этой местности в церковном и гражданском,
или исключительно церковном отношении».
Что касается до писцовых книг, то они принадле-
жат слишком позднему времени, чтобы из них можно
* «Румянц. Собр. Грам. и Догов.», т. I (№ 143) «погоста им
ве платити...» «с рушаны (жителями города и округа Русы) в их
потуг не тянути». Г-н Неволин и сам заметил это значение по-
госта.

было выводить коренное, т. е. древнейшее значе-
ние погостов; да и в них значения погоста и прихода
не всегда совпадают: есть погосты, имеющие несколько
приходов, и есть такие села-погосты, в которых вовсе
нет церквей. А если в большей части случаев в селе-
погосте была и приходская церковь, то это объясняется
тем географическим значением погоста-округа, кото-
рое мы ему дали. Естественно, что, по принятии хри-
стианства, храмы появились в главных селениях та-
ких округов-миров. Что же касается до древнейших
памятников, то, напротив: погосты встречаются в них
чаще во всяком другом значении, а не в значении при-
хода. Так, в Уставе св. Владимира о церковных судах
погосты поставлены наряду с городами и слободами.
Так в Уставе Святослава Ольговича * упоминаются
«Волдутов погост», «Тудовор погост» (названия * вовсе
не церковные), «Иван-погост», наравне с другими под-
разделениями — урочищами Новгородской области.
«В Олонце — три гривны; на Свери — гривна; в
Юаколе — три гривны; устье Паши — гривна».
Так, в грамоте, данной жителям Заволочья князем
Андреем Александровичем Невским **, говорится о
данническом пути, на котором надобно было давать
«корм и подводы по пошлине с погостов». Так, в лето-
писи *** говорится о каком-то Луке 'Варфоломееве,
что он «скопив холопов сбоев... взя землю Зоволот-
скую по Двине, вси погости на щит». Так:
«погоста им не платити». Так: «завел (в полон) по-
гост».
Так, наконец, в Ипатьевской летописи погостами
зовутся не русские, а чудские селения:
«В се же лето (6624?) Мстиолав Володимирич ходи
на Чюдь с Новогородци и Псковичи и взя город их
* «История Государства Российского», Карамзин, т, II,
Примеч. 267.
** «Ист. Гос. Росс.» Карамзин, т. IV, Примеч. 206.
•** «Новогородская первая летопись», стр. 82.

Медвежа Голова и погост без числа взяша, и воз-
вратишася во свояси со многим полоном» *.
Но вот еще яснее выраженное значение погоста в
«Жалованной веча новгородского грамоте» **, где
изложена жалоба нескольких владельцев, которые
«на веце, наярославли двори били целом...» «господину
Великому Новугороду», что чиновники новгородские
«емлют у ихних сирот на Терпилове погосте поралье
посадницье и тысяцкого не по старине». На что и дана
была жалованная грамота «сиротам Терпилова по-
госта»: «давати им поралье посадничье и тысяцкого по
старым грамотам». «А кто крестьянин Терпи-
лова погоста в Двинскую слободу войдет,
ино ему мирянину тянути в Двинскую слободу; а ко-
торый Двинянин, слободчанин начнет жити
на земле Терпилова погоста; а той по-
тянет п от у г о м в Терпилов погост».
Здесь погост противополагается слободе, обладает
землею, собирает оброки, получает грамоты от веча,
жалуется, отыскивает через своих владельцев поте-
рянные права, имеет свою юридическую старину,
пошлину, — словом, составляет отдельный округ,
отдельный мир, отдельное нравственное лицо.
Но автор твердо держится того мнения, что Ольга
установила погосты, и что коренное значение их рели-
гиозное. Его не останавливает даже и то, что Ольга
в то время еще не была христианкой.
«Если, таким образом, — говорит он, — понятно
места богослужебного есть коренное в слове погост,
то, как я полагаю, это понятие должно удерживать и
при объяснении учрежденных Ольгою погостов. Невоз-
можность видеть в погостах Ольги установление рели-
гиозное, заключающееся в том, что она учреждала по-
госты еще до принятия ею и народом ее христианства,
есть только кажущаяся. Что если погост значил и во
* «Собрание Русских Летописей». Ипатьевский летопи-
сец, стр. 4.
** «Акты Истор.», т. I, № 17.

времена язычества именно место богослужебное? Что
если места языческого богослужения, называемые
теперь городищами, прежде назывались именно по-
гостами? Такие места во время язычества, без сомнения,
не назывались городищами, потому что это слово соб-
ственно значит то место, где был некогда город, остатки
города. Итак, не назывались ли они погостами, если
для них должно, существовать какое-либо название?
По крайней мере, других названий неизвестно. Места
общественного богослужения Ольга могла сделать
основанием для гражданского союза и к каждому из
них приписать определенное число селений. Когда
потом всем русским народом принята была христиан-
ская вера, to эти места украсились или заменились
храмами истинного бога, сохранив прежнее, граж-
данское, значение для окрестного населения. Таким
образом, значение погостов до христианства и значе-
ние их во времена христианства непосредственно свя-
зываются одно с другим».
На все это мы можем заметить: что славянская
мифология дело темное, а существование языческих
приходов надобно еще доказать; что если мы не знаем
названий таких, может быть, никогда не существо-
вавщих приходов, то это не доказательство, что они
назывались погостами; что места, называемые горо-
дищами, вовсе не означают остатков города, как пред-
полагает автор, но означают только места, где сохрани-
лись валы и курганы, расположенные в известном по-
рядке, и что городище происходит не от слова город, а
оба они происходят от слов городить, огород,
огорожа. Если бы городища означали места преж-
них городов, то какое невозможное множество горо-
дов должны бы мы были предположить в древней
России!
Желание автора видеть в погостах личное учреж-
дение Ольги вводит его, как нам кажется, в совершен-
но произвольные рассуждения, не имеющие историче-
ской основы. Так заключает он далее:

«Совершенно безразлично в отношении к предмету,
который теперь нас занимает, назначены ли были от-
правления общественного богослужения и с тем вме-
сте для гражданского соединения самою Ольгою из-
вестные места, или места религиозных собраний су-
ществовали уже прежде, а теперь они сделаны были
только основанием гражданского союза. Могло быть
отчасти то и другое. Могло даже быть, что гражданские
общественные связи и прежде уже соединяли жите-
лей; но теперь они были отчасти преобразованы и силь-
нее скреплены. Если при таком взгляде на погосты,
учрежденные великою княгинею Ольгою, она являет-
ся как учредительница религиозных установлений, то
в этом случае представляется только сходство ее с слав-
ным внуком ее Владимиром. Но Владимир был про-
свещен верою, сам и сокрушил идолов, им поставлен-
ных; бабка его, приняв христианство, не могла своих
погостов обратить на служение богу истинному, так
как в сыне своем Святославе и в своем народе она встре-
тила еще непреоборимые препятствия».
Таких рассуждений о том, что могло бы быть, но чего
также, может быть, вовсе и не было, мы не можем на-
звать историческими.
Что касается до происхождения слова погост,
то г. Неволин не принимает «ни одного из тех произ-
водств, которые были даваемы этому слову». Он скорее
согласился бы искать корня этого слова в русском сло-
ве г о с т и т ь, если бы не был убежден (и, по нашему
мнению, совершенно несправедливо) в языческо-рели-
гиозном значении этого слова. «Если бы, — говорит
он, —одно из этих значений (погоста, как места
временного гощения или места торга) было первона-
чальное, то почему именно в этих значениях слово по-
гост нигде у нас не сохранилось?» Он скорее готов
приписать этому слову азиатское, т. е. темное, проис-
хождение, и у него возникает мысль — не находится
ли славянский погост в связи с индийским пагодом.
Так далеко завело его убеждение, что погост есть ре-

лигиозное учреждение Ольги! Но почему же погост не
может быть самостоятельным названием округа, есте-
ственные границы которого резко бросались в глаза?
Торговля, княжеские объезды, путешествия не могли
иначе идти, как по погостам, этим природным станциям
в лесистой и болотистой стране. Так, в приведенной
уже нами грамоте, данной жителям Заволочья Андреем
Александровичем Невским, говорится о «данническом
пути», на котором должно было давать «корм и
подводы по пошлине с погостов»* и
который, следовательно, шел по погостам. Здесь по-
гост имеет то же самое значение станции, которое в
договорной грамоте Михаила Яррславича Тверского
с Великим Новгородом выражено словом п о с т о-
я н ь е: «А как, княже, поедешь в Новгород, тог-
да тебе дар емати по постояниям, а коли
поедешь из Новгорода, тогда дар тебе не надобе» **.
Но и это значение только второстепенное, вытекающее
из главного, природного, которое мы вывели из поло-
жения существующих ныне погостов, — положения, так
прекрасно очерченного Лепехиным. Все последующие
значения погоста: как религиозной общины-прихода,
как политической общины-мира, как станции для гостей
и чиновников, объезжающих область, образовались уже
впоследствии, из первоначального значения жилого
места, жилья, обработанной земли посреди болот,
обитаемого острова посредине необитаемого моря ле-
сов. В значении жилья оно употребляется в летописи,
когда говорится о завоевании и пленении чудских
погостов. Новые погосты, как видно из писцовых книг,
учреждаются тогда, когда деревни погоста отделились
от него далеко мхами и болотами ***. Отноше-г
* «Ист. Гос. Росс». Карамзин, т. IV, Примеч. 206.
** «Румянц. Собр. Грам. и Догов.», т. I, гр. 11-я.
*** Святрзерская волостка отделена при Михаиле Федоро-
виче от Важинского погоста, «для того, что та волостка от Важин-
ского погоста сто двадцать верст и стала за мхи и болоты и проез-
жих дорог летом нет». В этом же сочинении г. Неволина
стр. 109.

ние погоста, как главного села, к другим селам и дерев-
ням тоже, по нашему мнению, не есть установление,
принадлежащее кому-нибудь лично, —но чисто па-
триархальное. Одно Село, размножаясь в несколько
деревень, оставалось главным — так сказать, столи-
цею погоста. Такие размножения совершаются, как
мы видели, и теперь в Печорском крае.. Хотя, конечно,
впоследствии, при образовании хозяйственной адми-
нистрации, когда родовой счет между селами и дерев-
нями был уже забыт, могли быть произвольно назна-
чаемы не только главные центры погоста, но и самые
границы погостов; но корень их сохранялся в народных
обычаях и вековых преданиях. Вот почему так живуче
было деление на погосты, вот почему пережило оно
множество других делений и, пройдя многие столетия,
достигло до нашего времени.
После разобранной нами главы «О начале погостов»
следует глава: «Погосты после первоначального их
учреждения до конца XV века». В этой главе автор
довольствуется кратким указанием в летописях на
непрерывное существование погостов, как округов,
со времен Владимира Святого до писцовых книг —
факт, неподверженный ни малейшему сомнению, для
уяснения которого мы имеем гораздо более свидетельств
в грамотах и актах юридических, нежели в летописях,
на которые ссылается г. Неволин. Погост редко играл
роль в исторических происшествиях, хотя имел весьма
важное значение в обыденной жизни народа. Следы
этой жизни остались для нас в юридических бумагах
того времени, которые, к Сожалению, изданы в «Юри-
дических Актах» только в виде образчиков древней
юриспруденции, тогда как многие из них сами по себе
имеют чрезвычайно важное значение.
В главе «О происхождении названий погостов»
автор замечает, что «большая часть погостов имели со-
ставное двоякое наименование. Одно из сих назва-
ний большей частью было заимствовано от церкви, или
церквей, бывших в главном селении погоста, другое —

от имени этого главного селения, например погост
Андреевской-Грузинской, погост Григорьёвской-Креч-
невской и пр. Таким образом, составлены были назва-
ния всех погостов в Бежецкой пятине, наибольшей
части в пятинах Вотской и Обонежской. Но ни один
погост не имел составного названия, заимствованного
и от церкви и от главного селения, где она стояла, в
Деревской пятине». «Нельзя не поразиться (?) тем об-
стоятельством, — говорит далее автор, — что в пяти-
нах Шелонской и Деревской наибольшая часть погостов
не носили церковных названий, тогда как в других
пятинах было противное. Это различие между наиме-
нованиями погостов в разных пятинах основывалось
ли на каком-нибудь случайном обстоятельстве, на-
пример, на том, что первые писцы в одних пятинах
внесли погосты в свои книги с церковными названиями,
в других — без этих названий, или была тому какая-
нибудь другая, более важная, существенная причина?
Я не осмеливаюсь окончательно решить этого вопроса».
Вопрос этот решить, конечно, трудно. Но такая раз-
ница в названиях различных пятин одной и той же
Новгородской области заставляет нас не слишком
доверяться названиям погостов, приведенным в пис-
цовых книгах, и не придавать, как придает автор, осо-
бенной важности церковным названиям погостов: эти
названия также, может быть, внесены писцами произ-
вольно и не были в народном употреблении.
Мы не можем оставить этой главы, не обратив вни-
мания на факт, замеченный автором: что к составному
наименованию погостов «присоединялась какая-нибудь
отличительная черта, заимствованная от реки, народа,
обширной местности, где находи-
лось главное селение погоста (только
одно главное селение?), например: Успенской Коло-
менской на Волкове, Воздвиженской Опольской в Чу-
ди, Ильинской Замозской в Бегуницах, и пр.,
что в Бежецкой пятине к церковным названиям мно-
гих погостов прибавлялось название от той об-

ширной местности, в которой находилось
несколько погостов (а уже не одно главное се-
ление, как сказал выше автор): например, Николь-
ской в Мошне, Спасской в Мошне; Троицкой в Охоне,
Никольской в Охоне, Иванской в Охоне; Спасской в
Слёзкине, Ильинской в Слёзкине и пр.». Чтобы пока-
зать, что эти названия не принадлежат к случайным,
прибавим еще несколько взятых с карты г. Неволина:
Покровский в Слёзкине, Никольский в Слёзкине, Вос-
кресенский в Слёзкине; Никольский в Дорке; Бого-
родицкий в Плавах и т. д.; но почти все эти названия
принадлежат одной Бежецкой пятине. Не намекает
ли это опять на произвол писцов? Что же такое эти
обширные местности, как их весьма не-
определенно называет автор, содержащие в себе по
нескольку погостов? Не существуют ли они также и
в других пятинах, что, принимая в расчет подобные
народные названия местностей, существующие в других
местах России, становится более, нежели вероятным?
Автор напрасно смешивает эти характеристические,
весьма замечательные названия с названиями случай-
ными, которые могли быть приняты самими состави-
телями писцовых книг для различия двух погостов од-
ного и того же имени: например, на Волхове, на Пидьбе
и т. д. Народные названия округов заслуживают то-
го, чтобы обратить на себя особенное внимание и гео-
графов и историков. Нет никакого сомнения, что они
и до сих пор сохранились в народном употреблении и
могут быть вызваны на свет внимательным наблюда-
телем-путешественником. Мы* имели столько случаев
убедиться в верном географическом такте народа, что
не сомневаемся, что эти Слёзкины, Охони и тому по-
добные народные названия округов имеют твердую
основу в природе страны или в этнографической осо-
бенности населения. Как бы хотелось, чтобы эти гео-
графические типы, подмеченные народом, появились,
наконец, в нашей географии!
В летописях, грамотах и юридических актах раски-

дано множество названий различных округов Нов-
городской области, — названий, сделавшихся теперь
непонятными. Нельзя ли, отыскав предварительно все
эти названия и пользуясь превосходным трудом г.
Неволина, собрать на месте все, что осталось из
них в преданиях нашего народа, так свято сберегаю-
щего подобные предания? Сколько исторической
ясности, сколько характерных географических заме-
ток, в которых наша география чувствует огромный
недостаток, были бы наградой подобного труда! Пре-
красное, добросовестное собрание материалов, отно-
сящихся к погостам писцовых книг, прокладывает
дорогу такому предприятию и дает средства к его со-
вершению.
Не были ли эти обширные местности
древними погостами, разделившимися со временем на
несколько отдельных? На эту мысль невольно наводят
нас часто встречающиеся разделения одного погоста
на два, занесенные в писцовые книги. Нет сомнения,
что такое дробление погостов должно было совершать-
ся не только во время, близкое к составлению писцовых
книг, но и гораздо прежде, и совершаться беспрерывно,
вместе с беспрерывным размножением и расселением
славянского племени по обширной области, составив-
шей потом область Великого Новгорода. Древние по-
госты, по всей вероятности, были гораздо обширнее
тех, которые существовали уже во время покорения
Новгорода. Вот почему мы сожалеем, что автор не
обратил особенного внимания на эти названия о б-
ширных местностей, хотя, конечно, мы не
ставим ему в вину того, что он не сообщает нам о тех
местностях более подробных сведений, которые могут
«быть собраны только на месте. Сравнение погостов пис-
цовых книг, так отчетливо изложенных г. Неволиным,
с погостами, сохранившимися в летописях, грамотах
и актах, и с местными преданиями, конечно, дало бы
нам множество драгоценных указаний на историю
л о г о с т о в; которой нет (да и не могло быть) в раз-

бираемом нами сочинении. Мы не можем назвать исто-
рией) краткие указания на последовательные перемены
в официальном разделении бывшей области Великого
Новгорода, означенные г. Неволиным.
Далее следует глава о географическом
значении погостов. «Погост, — говорит
автор, -— в смысле географического округа, образо-
вал (?) непрерывное пространство земель, лежавших
одни подле других и в одном месте». Определение чрез-
вычайно неясное и которому автор напрасно придает
эпитет географического. Далее автор говорит об огром-
ном неравенстве погостских округов и, обращая внима-
ние на то, что чем далее были погосты от Новгорода,
тем округи их были обширнее, весьма справедливо
замечает, что «главная причина такого неравенства за-
ключалась в неравенстве народонаселения и обработ-
ки земель». В этой же главе автор говорит, что
пустошами «назывались бывшие прежде селе-
ния; почему писалось: пустошь, что было село или
сельцо такое-то; пустошь, что была деревня такая-то».
Неужели все пустоши, без которых нет ни одного поря-
дочного имения в России, были местами запустевшими?
В главе «О правительственном значении погостов»
автор излагает весьма отчетливо то значение погостов,
которое они имели во время писцовых книг, т. е. уже
после покорения Новгорода, когда область его, по
желанию Иоанна, стала управляться на одинаковых
основаниях с другими областями Московского госу-
дарства *. В правительственном значении волостей
многое еще остается совершенно темным и объяснится
только вместе с объяснением древнего сельского быта;
а потому мы не можем требовать и от г. Неволина
особенной полноты и точности в изложении этого
предмета: все еще здесь остается неопределенным. Но
нам показалось неудовлетворительным объяснение столь
известного места договоров князей с Новгородом:
* Никоновский спис, т. VI, стр. 96.

«А что закладников в Тържъку или инде, или за тобою
или за княгынею, или за мужи твоими кто купьць,
пойдет в свое сто, а смерд пойдет в свой погост: тако
пошло в Новегороде — отпусти их прочь» *. «Это
сравнение погостов с сотнями, — говорит автор, —по-
казывает, что все смерды одного погоста образовали(Р)
такое же целое, какое все купцы одной сотни. Но одни
ли смерды? Как из поселян погостов одни только смер-
ды по их бедному положению закладывали свою лич-
ную свободу, то в договорных грамотах и говорится
только об них одних». Первая половина этого рассуж-
дения совершенно справедлива; но вторая нам кажет-
ся странной ошибкой со стороны г. Неволина. Поло-
жим, что смерды, как говорит автор, закладывали свою
личную свободу по своему бедному поло-
жению; но неужели купцы доводимы были до этой
крайности тоже по бедност и?! И возможно ли
предположить, чтобы бедный смерд (если уже он не-
пременно должен быть бедным) закладывал себя таким
лицам, каковы князь Юрий или князь Михаил Яросла-
вич Тверской и их княгини? Какие денежные сделки
могли существовать между лицами, разделенными таким
огромным расстояним? Если это не ошибка, то, по край-
ней мере, толкование совершенно непонятное; и это
постоянное сопоставление в договорах купцов с смер-
дами остается для нас попрежнему необъяснимым.
Также недоказанным кажется нам в этой главе то
место, где автор, говоря о разделении одних погостов
на двое, говорит о соединении нескольких в одну об-
ширную область. «Наоборот, — говорит он, — из не-
скольких погостов составляется одна область. Осо-
бенно велика была в Бежецксй пятине область Слёз-
ки, в состав которой входило несколько погостов.
Это соединение нескольких погостов в одну волость
проистекало из того, что все земли в них по какой-нибудь
* В договоре Михаила Ярославича Тверского с Новгородом
и в многих других подобных же.

причине составляли владение одного лица, назначав-
шего для них одного волостеля». Если это не мнение,
ни на чем не основанное, то мы жалеем, почему автор
не привел доказательств.
Но, увлекшись интересным исследованием о пого-
стах, мы пропустили целую и обширную главу о
пятинах. «До того времени»,—говорит автор,—как
великий князь Иоанн III покорил Новгород своей власти
и приступил к производству в нем описания лиц и иму-
ществ, ни в каких исторических свидетельствах не
встречается прямого указания на Новгородские пя-
тины. Напротив, скорее встречаем всякие другие раз-
деления, чем это. Имена, от которых взяты наимено-
вания пятин, попадаются довольно часто в* летописях
и различного рода актах, но не названия пятин».
С этим нельзя не согласиться, потому что доказа-
тельства о существовании пятин, именно с этим на-
званием, прежде Иоанна III слишком слабы; и хотя
автор соглашается, что «так как собственные имена,
от которых названы пятины, известны были уже во
.время самостоятельного существования Новгорода и
присвоялись различным частям его области, то при
учреждении пятин Иоанном III имелось в виду уже
существовавшее прежде, в правительственном о№о-
щении или в народном употреблении, разделение Нов-
городской области на части». Но думаем, что «по из-
вестным до сих пор памятникам, пока не будут открыты
новые, нельзя определить, в какой мере древнее раз-
деление послужило основанием новому».
Трудно доказать противное; но мы думаем, что ав-
тор слишком много придает важности слову п я т и-
н а, соответствующему вполне иоанновскому же разде-
лению тогдашней области России на т р ет и, и слишком
мало обращает внимания на древние части Новгород-
ской области, собственные имена которых постоянно
попадаются в летописях, а также и на тот много-
значительный факт, что в одном из древнейших уста-
вов (который приводится самим автором) — в Устаие

Ярослава о мощении Новгорода, упоминаются уже
три имени, сделавшиеся потом именами трех пя-
тин, а именно сотни: Бежецкая, Вочская, Обониская
(Обонежская); да и остальные сотни — Луская (от
реки Луги), Лопская (Лопь) *, Ржевская (Ржева),
Волоховская, Яжелбицкая, намекают на какое-то от-
ношение новгородских городских сотен, о которых
идет дело в Уставе Ярослава, к различным частям Нов-
городской области, — отношение, которое становит-
ся еще заметнее, когда мы припомним себе столько раз
уже приводимое место: купец в свое сто, а
смерд в свой погост. Доказательства же, что,
например, в Софийской первой летописи говорится:
«велика бе сеча тогда В о ж а н о м, а не
жителям Вотской пятины»; или что в Уставе князя
Святослава Ольговича, 1137 года, «упоминается не-
сколько Онежских погостов, и сверх того О б о н е з ь-
скый ряди Бежичьскыйряд, а не Обонеж-
ская или Бежецкая пятина»; или что в договорной
грамоте Новгорода с великим князем Ярославом Яро-
славичем Тверским, 1285 года, пишется: «А суд,
княже, отдал Дмитрий с H о в г о р о д ц и
Бежичяном и Обонежаном, а не жителям
Обонежской пятины»; то все эти места доказывают
только одно— несуществование тогда слова пяти-
на, с чем трудно не согласиться, но в то же время до-
казывают существование особых округов, Бежецкого
и Обонежского, с определенными границами, при-
знанными в правительственных отношениях, — осо-
бых областей, жители которых составляли одну об-
щину, точно так же, как и следующие выражения:
«а за Волок тебе (князю) ездить только через Новго-
род; а снизу ти не слати, такоже и в Бежице» ** или:
* Лопь Дикая и Лешая, о которых говорится в духовном
завещании Иоанна III. «Румянц. Собр. Грам. и Догов,», гр. 114-я.
** Договор. Грам. Михаила Ярославича Тверского с Новго-
родом, год 1305. «Румянц. Собр. Грам. и Догов.», гр. 6-я.

«а из Бежиць людей не выводить» *. А в Уставе Свято-
слава Ольговича показывается именно содержание этих
областей: «В Онеге: на Волдутове погосте, на Иване по-
госте и т. д.» и далее: «а се Обонезьский ряд (т. е. уряд,
повинность): в Олонце, на Свери, в Юсколе и т. д., а
се Бежичьскый ряд... и т. д.». Из всех этих мест ясно,
что Бежич, Онега, Водь **, бежичане, обонежане,
вожане были установившимися разделениями Новго-
родской области и ее населения, принятыми за из-
вестные не только в народном употреблении, но и в
правительственных распоряжениях. Весьма любо-
пытно бы было проследить по историческим и юриди-
ческим памятникам судьбу всех этих названий до уста-
новления московской переписи и даже еще далее,
потому что и Иоанн III, несмотря на установление
пятин, помещает в своей духовной эти новгородские
названия местностей.
Мы не имели здесь возможности входить в подроб-
нейшие исследования многозначительного соотноше-
ния между городскими, торговыми сотнями Новгорода
и различными подразделениями его области и ее сель-
ского населения; но нам кажется, что это отношение
может быть хотя несколько раскрыто на основании
уже существующих исторических данных.
Нет сомнения, что Новгород обязан своей значитель-
ностью исключительно торговле, что все его открытия
на севере и все его завоевания в этих странах произ-
ведены исключительно с торговой целью, торгово-
военными дружинами, ватагами, и по всей вероятности,
еще до призвания князей или по крайней мере до Яро-
слава ***. На это мы имеем множество доказательств
в летописях, приводить которые считаем излишним.
При таком направлении новгородской жизни торговое
* Александра Михайловича Тверского с Новгородом, год
1327, «Румянц. Собр. Грам.- и Догов.», гр. 15-я.
** Новгородск. I, стр. 54.
*** «Ист. Гос. Рос.» Карамзина, т. II, стр. 24 в том же примеч*
61 и другие.

сословие естественно должно было быть многочисленным
и стать во главе прочих, так что в самом разделении
города должно было отразиться это торговое направ-
ление. Да и кто не торговал в Новгороде? Нам кажется,
что знаменитые слова грамот: «купец потянет во свое
сто, а смерд в свой погост» обнимали все народонасе-
ление Новгорода и его области, кроме л ю д е й с л у-
жилых, которые, по древней привилегии, свободно
переходили из одной области в другую, от князя к
князю, и о которых поэтому умалчивается в договоре.
Все остальное народонаселение состояло из купцов,
жителей Новгорода и городов его области, и смердов,
сельских жителей, земледельческого класса. Смерды
делились по погостам, купцы по сотням, и
те и другие платили подати Новгороду; а потому есте-
ственно, что он заботится о возвращении своих дань-
щиков из плена. Мы знаем, что и в позднейшие вре-
мена община городская и сельская, платя налог с
общины, а не с души, преследует всех лиц, которые от-
лучаются из нее. Множество просьб, писанных по этому
случаю городами, слободами, волостьми и селами, со-
хранились до нашего времени. Что же удивительного,
что сотни и погосты новгородские, платившие подать
с общины, заботились о возвращении своих членов-
плательщиков? Что же удивительного, что Новгород,
заботившийся, как свидетельствуют грамоты, прежде
всего о своих финансовых выгодах, требовал при вся-
ком договоре, чтобы купец был возвращен в свое сто,
а смерд в свой погост? Но, принимая во внимание на-
звания новгородских сотен, у нас невольно рождается
вопрос: не разделялся ли Новгород на сотни по тем
торговым путям, играющим, как видно из грамот и
исторических актов, такую важную роль во всех фи-
нансовых сборах Новгорода, по которым купцы Нов-
города вели торговлю по области? Не вела ли Лус-
кая сотня исключительно торговлю по Луге, Воло-
ховская — по Волхову, Бежецкая — с Тверью, Воч-
ская — с Вотью и т. д.? Не разделялась ли и сама

область Новгородская по этим торговым путям? Мы
могли бы найти на это множество указаний в истори-
ческих памятниках, — указаний, которые, вероятно,
и без того припомнят себе все знакомые с этими памят-
никами; но, оставляя это до будущего времени, мы
должны теперь снова возвратиться к сочинению г, Не-
волина, которое своим отчетливым, ясным, добросо-
вестным изложением фактов наводит нас беспрестанно
на новые вопросы. Вот еще один из них:
«Самый первый (?) взгляд на карту, —говорит г.
Неволин, —дает уже видеть(?1), что область цятин
не обнимала всех древних владений Новгорода, а огра-
ничивалась наиболее близкими к нему, можно сказать —
внутренними его землями. В область пятин не входили
многие земли, лежавшие на север, восток и юг за чер-
тою, означенною на моей карте, именно: земли, лежав-
шие в глубоком севере по берегам Студеного Моря;
земли по рекам Онеге и Двине и далее к востоку;
Бежичи, Торжок, Великие Луки, Ржев и земли вокруг
этих городков».
Но, выставив ясно этот многозначительный факт,
г. Неволин, к сожалению, ничего не сделал для его
объяснения, хотя это явление наводит на множество
мыслей, особливо, когда мы знаем, что гордый Новго-
род не все свои области третировал одинаковым обра-
зом и что права их были различны.
Впрочем, повторяем еще раз, мы не ставим этого
в вину автору, который хотел познакомить нас только
с официальным разделением Новгородской области
в XVI столетии, —и с этой стороны добросовестный
труд его представляет много замечательного.
Показав еще другие подразделения Новгородской
области на уезды, или присуды, и станы, автор пред-
лагает нам полный каталог новгородских погостов по
пятинам. «В каждой пятине каталог погостов распо-
ложен по градусам долготы и широты, начиная с бли-
жайших к Новгороду в каждой пятине погостов». При
каждом погосте означены важнейшие источники, пис-

цовые и изгонные книги, по которым приурочены глав-
ные селения погостных округов к определенным н ы-
не существующим местностям. Здесь
кстати мы перечислим источники, которыми, кроме
обычных источников русской истории, пользовался
г. Неволин для нанесения на карту главных селений по-
гостских округов. Это перечисление покажет нам, что
«Карта пятин и погостов» составлена с возможной до-
бросовестностью.
1) Писцовые книги, из которых подроб-
ные выписки представлены в приложениях в конце кни-
ги, дали самый главный материал.
«Писцовые книги, — говорит автор, — составляют
важнейший источник для географии области новгород-
ских пятин и для определения местности каждого
погоста: в них поименованы все селения, принадле-
жавшие к тому или другому погосту, а также многие
живые урочища; многие из тех и других существуют
до сих пор под теми же названиями и, следовательно,
непосредственно указывают на древнюю местность.
Но как ни богат этот источник, он оказывается иног-
да недостаточным. Для некоторых мест, в которых рас-
положены были погосты, у меня совсем не было
полных писцовых книг: это именно должно сказать
о некоторых частях Шелонской пятины. Сверх того,
в писцовых книгах, у меня бывших, некоторые места
показываются в такой мере запустелыми, что едва не-
сколько значащихся в них имен можно приурочить к
названиям, показываемым на известнейших, самых
подробных, картах России».
В приложениях к тексту сочинения г. Неволин
представил подробные выписки из писцовых книг,
бывших в его руках. Эти выписки «сделаны преиму-
щественно с тою целью, — говорит автор, — чтобы
представить читателям доказательства для многих
частей моего исследования; но и, кроме того, вообще
с целью — сообщить желающим ближайшее знаком-
ство с одним из важнейших источников познания о

древней русской жизни и при удобном случае нагляд-
но указать, какие, самые разнообразные, сведения
могут быть извлечены из этого источника».
Мы заметим, что эта последняя цель, с которою
автор делал свои обширные приложения, достигнута
им вполне. Всякий, кто бросит хотя беглый взгляд на
эти выписки из писцовых книг, скоро убедится в важ-
ности и обилии их содержания. А так как мы не можем
ожидать скорого издания писцовых книг, то выписки
г. Неволина получают еще большую цену. В конце
статьи мы возьмем несколько отрывков из этих книг,
чтобы показать нашим читателям, незнакомым с пис-
цовыми книгами, какой живой исторический интерес
возбуждают они.
2) Вторым источником для сочинения г. Неволина
служили изгониые книги XVII века или,
вернее сказать, «Подробная роспись селений пятин
Новгородских, выписанных из старых Новгородских
изгонных книг XVII века, с показанием расстоя-
ния каждого селения от Новагорода», помещенная
в прибавлениях к «Историческим разго-
ворам о древностях Великого Нова-
города». Автор смотрит на эту выпись, «как на труд
самого сочинителя разговоров, основанный на изгон-
ных книгах».
?• «Впрочем, —продолжает г. Неволин,—при та-
ком на нее взгляде, предполагая, как и должно вообще
предположить, что извлечение сделано верно, мы
должнь? признать ее в высшей степени важной для
разысканий о пятинах и погостах Новгородских. Она
есть самая полнейшая, до настоящего времени извест-
ная, роспись погостов. Означая расстояния погостов
от Новгорода, она тем самым показывает, в каком от
него отдалении должно искать того или другого пого-
ста. Нужно только при сем не забывать, что версты,
которыми означены в Росписи расстояния селений от
Новгорода, как доказано Бутковым, в пятьсот сажен
трехаршинных. Но определение местоположения по-

гостов по расстояниям от Новгорода, показанным в
Росписи, представляет и важные затруднения. Как
направление известного селения от Новгорода в отно-
шении к странам света в Росписи не показано, то на
расстоянии, указываемом Росписью, надобно бывает
отыскивать селение иногда во всех возможных направ-
лениях. Отыскивание затрудняется еще более тем,
что расстояния селений, за исключением ближайших
к Новгороду, показаны круглыми числами не менее
полудесятков, так что до селений, стоящих в расстоя-
ниях весьма различных от Новгорода, показывается
одинаковое число верст, например до всех волостей
Деревской пятины 150 верст. Трудность отыскивания
увеличивается до чрезвычайности оттого, что селе-
ния, стоящие в совершенно различном направлении
от Новгорода и в различном, или даже и сходном, от
него расстоянии в Росписи, положены одно подле
другого. Ко всему этому должно присоединить ошибки
в показании Числа верст и в названиях погостов. Оши-
бок в показании числа верст мною замечено, конечно,
весьма немного; но они рождают в исследователе, если
он не скоро находит на указываемом Росписью рас-
стоянии известное селение, тотчас сомнение о правиль-
ности показания числа верст. Еще важнее ошибки
в наименовании погостов. Они заставляют долго и со-
вершенно напрасно отыскивать селения, никогда под
тем именем не существовавшие».
При таком взгляде автора на выпись из изгонных
книг невольно рождается вопрос: на каком основании
показано в верстах расстояние каждого погоста от
Новгорода и можно ли довериться этому показанию?
От разрешения этого вопроса зависит большая или
меньшая уверенность в точности приурочения древ-
них погостов на карте г. Неволина.
Автор перепечатывает эту роспись в конце своей
книги на том основании, что «Разговоры, в которых
первоначально была напечатана Роспись, не находят-
ся в продаже в настоящее время и не сделались более

доступными для общего употребления от перепечатки
в Новгородских Губернских Ведомостях».
3) Третьим источником, послужившим для опре-
деления границ Вотской и Обонежской пятин, служили
«договоры Российского Правительства с Шведским и
Норвежским и межевые записи, которыми определе-
на была граница русских земель с Швециею и Нор-
вегией)».
4) Кроме того, древние и новые геогра-
фические карты России, списки, состав-,
ленные по Министерству внутренних дел,. «Описание
С- Петербургской губернии», изданное от С.-Петер-
бургского губернского правления, и наконец, сведе-
ния, собранные от разных частных лиц.
Но прежде, чем мы расстанемся с прекрасным тру-
дом г. Неволина, нам бы хотелось показать, сколько
интересного заключается в сделанных автором вы-
писках из писцовых книг: это — новый и чрезвычай-
но обильный источник для истории быта русского
народа, — источник почти еще непочатый. Автор, сам
прекрасно знакомит нас с содержанием писцовых книг.
Вот что, например, говорит он о содержании книги
Шелонской пятины:
«В каждом погосте описывается прежде всего глав-
ная его местность, по преимуществу называемая по-
гостом.
После сего описываются Государе-
вы земли, находившиеся во время
составления описания в поместье:
особо земли за старыми помещиками —
детьми боярскими: особо за новыми поме-
щиками Немецких городов, испомещенными
в Щелонской пятине, и особо за служилыми земцами.
Далее, описываются государевы порожние земли, ко-
торые прежде находились в поместье за разными ли-
цамц, но во время составления описания не находились
ни за кем в поместье: особо описываются земли, быв-
шие за детьми боярскими, и особо за служилыми зем-

цами. Наконец, описываются земли владычни и мона-
стырские. Разумеется само собой, что в каком погосте
не было земель того или другого разряда, там этот
разряд не встречается и в самом описании. Земли, на-
ходящиеся или бывшие в поместье за одним челове-
ком, или обще за несколькими лицами, равно как и
земли владыки, а также каждого отдельного монасты-
ря, составляют в описании особую группу. Описание
земель, состоящих в поместье за одним человеком, под-
разделяется на части, сообразно тем старым поместьям,
из которых составилось новое поместье: каждое старое
поместье, вошедшее в состав нового, описывается
отдельно. В каждой отдельной группе земель описание
располагается сообразно селениям и пустошам, вхо-
дящим в состав этой группы; селения и пустоши раз-
личных наименований описываются одни sa другими,
без соединения селений или пустошей одного рода
в одну группу, даже без отделения селений живущих
(жилых) от пустых, или от пустошей, в особую группу.
Предмет описания в каждом селении, по указании
рода '(село, сельцо, деревня и пр.) и собственного имени
этого селения (например сельцо Людяно, деревня Ко-
робов ья), составляют: находящиеся в нем здания —
церкви, дворы лиц разного звания, другие строения,
или, если самые строения уничтожились, места их;
земли под пашнею, лугами, лесом; особенные угодья—
отхожие пожни, мельницы, рыбные ловли и т. п. Если
угодья составляют принадлежность целой известной
группы земель или находятся вообще во владении из-
вестного лица или монастыря, не составляя принадлеж-
ности того или другого из его селений, то в этом случае
угодья описываются в конце описаний всей означенной
группы земель или всех земель означенного владельца.
Предмет описания пустоши, по означении рода и
собственного имени селения, из которого сделалась эта
пустошь (например, пустошь, что была деревня Коз-
ловичи; пустошь, что было сельцо Заречье и пр.), со-
ставляют — число мест строений различного рода (на-

пример, место церковное, место дворовое помещиково,
три места дворовых крестьянских) и земли под паш-
нею, лугами и лесом.
При описании церквей, не входящих в состав ка-
кого-либо монастыря, означается во имя какого празд-
нества или святого церковь построена, на чьей земле
она находится, каменная ли она или деревянная;
если она есть теплая, с трапезою, стоит без пения, об
этом замечается особо; показывается, чье в ней строе-
ние, приходное или известного лица; именуются дворы
священно- и церковнослужителей, дворы других лиц
(например, бобылей) на церковной земле, число келий
для нищих; исчисляются земли пашенные, луга и
леса, принадлежащие церкви. Там, где существовавшие
церкви, дворы, кельи нищенские уничтожались, озна-
чаются их места.
Дворы жилые означаются по именам их хозяев,
дворы пустые — или также по именам прежних хо-
зяев, или общим числом. Места уничтожившихся
дворов означаются общим числом, с разделением только
по разрядам прежних хозяев.
По отношению к земле пашенной различаются:
пашня паханая (возделываемая), перелог и пашня,
поросшая лесом; количество каждой пашни означает-
ся отдельно. Оно означается коробьями, и притом, по
означении количества пашни в одном поле, прибавляет-
ся: «а в дву потому ж». При пустошах, как разумеется
само собою, показываются только количество перелога
и количество пашни, поросшей лесом.
По отношению к лугам означается количество ко-
пен скашиваемого на них сена.
По отношению к лесу означаются род его (кустарь
и болото или бор и болото) и количество (десятинами
или верстами).
По указании количества земель под пашнею, лу-
гами и лесами, принадлежащих к известному жилому
селению или пустоши, означается, сколько в этом
селении живущих и пустых обж, а в описываемой пу-

стоши сколько пустых обж. При исчислении обж бе-
рется в расчет только земля под пашнею; каждые пять
коробей полагаются в одну обжу.
В отношении к угодьям описание соображается с осо-
бенным их свойством (например, мельница мелет одним
колесом, рыбная ловля производится такими-то сна-
стями, в такое-то время года, ловится такая-то рыба).
В особенности, в главной местности погоста озна-
чаются церкви, там находящиеся, дворы священно-
и церковнослужителей и других лиц, а равно число
келий для жительства нищих на церковной земле, ко-
личество церковной земли под пашнею, лугами и лесом,
количество обж. Там, где самые строения уничтожились,
описываются места их.
Описание каждого отдельного поместного владе-
ния, существовавшего во время составления описания,
а равно и каждого порожнего поместья, слагаясь из
описания всех селений и пустошей того поместья, за-
ключается приведением общего итога, в котором озна-
чаются: число живущих и пустых селений и пустошей
различного рода (сел, селец, деревень); число в них
дворов помещичьих, людских, бобыльских, крестьян-
ских, других, как живущих, так и пустых; число лю-
дей во дворах крестьянских и бобыльских; число дво-
ровых мест, на которых были прежде дворы, и притом
с разделением по званиям прежних хозяев; количе-
ство пашни, отдельно — паханой и перелогу, ко-
робьями и четвертями, и обще — той и другой четвер-
тями; количество скашиваемых копен сена; количество
лесу; количество живущих и пустых обж, тех и дру-
гих отдельно; количество сошек в живущем и в пустом,
отдельно. В конце замечается еще, в каких других
погостах есть земли того же помещика, какое есть об-
щее количество земель за ним во всех погостах, какой
его оклад и в какой мере это количество наполняет его
оклад; или в отношении к окладу замечается, в каком
погосте он писан. По описании поместных земель од-
ного разряда, т. е. или состоящих за старыми помещи-

ками — детьми боярскими, или состоящих за новыми
помещиками — немецких городов, или состоящих за
земцами, или порожних, бывших за детьми боярски-
ми, или порожних земецких, приводится общий итог
по землям описанного разряда».
И все это подробное описание сделано тем юриди-
ческим языком старого времени, который возник из
потребностей прежней жизни и который теперь для нас
навсегда утрачен. Каждое слово живет, каждое сло-
во дышит преданием. Наш старый юридический язык,
прекрасные образцы которого мы можем найти в юри-
дических актах, до сих пор еще не разобран и не оценен
по достоинству, хотя он этого вполне заслуживает.
Составители писцовых книг, несмотря на простоту
форм своего языка, отлично знали свое дело. Да и
самая простота их языка имела свое современное до-
стоинство: они выражались терминами, взятыми из
жизни и потому понятными для всех, коротко и опре-
деленно. Описывая землю, они описывали ее в том виде,
в котором она, в своих различных подразделениях и
употреблениях, перешла в сознание тех, кто ее обра-
батывал и кто, потому, знал ее превосходно. Погост со
своими селами и деревнями, починками, выставками,
рядками, пустошами, перелогами, борами, кустарями
и болотами, с своим характерным населением, описан-
ным поименно, живо возникает перед нашими глазами.
Кроме описаний, особенное внимание обращают
на себя законные распределения, инвентари, в которых
подробно означены натуральные и денежные повин-
ности крестьян новгородских имений, раздаваемых
в поместья.
«Приступая, — говорит г. Неволин, — к поимено-
ванию видов оброка, значащихся в первой поло-
вине писцовой книги Вотской пятины 1500 года, за-
мечу, что в нижеследующих указаниях везде разумеется
сброк в пользу поземельного владельца, если где прямо
не отмечено другое лицо, в пользу которого он уста-
новлен. Таким образом значится: «1) В погосте

К ли мет ц ко м Тесовском: л. 71: ключ-
нику лопатка баранья; л. 72: ему же четыре сыра, че-
тыре горсти льну, в пользу поземельного владельца
«ять ставцов соли; л. 33: три ставца масла; л. 82: боч-
ка пива, 20 возов дров. 2) В погостеСпасском
на О р е д е ж и: л. 86: четверть из хлеба; л. 86: из
хлеба пятина, две бочки пива, два воза сена; л. 87: из
хлеба половье, из хлеба, треть; л. 91: сыр; л. 93:
борцю шесть денег» и т. д. Все было определено и вне-
сено в писцовые книги».
Окончим же наш разбор искренним желанием,
-чтобы прекрасный и истинно добросовестный труд
г. Неволина принес всю ту пользу, которую он может
принести в уяснении многих темных сторон русской
истории. Такие труды, повторяем еще раз, приближая
« нам источники истории и делая их доступнее и по-
нятнее для большинства исследователей, оказывают
истинную и прочную услугу науке.
Первый выпуск «Этнографического
Сборника» есть только начало обширного издания,
предпринятого Императорским Русским Географиче-
ским Обществом, которое, как сказано в предисловии,
с самого своего основания «стало получать от частных
лиц сборники песен, сказки, записанные простонарод-
ные обряды, праздники, поверья и тому подобные этно-
графические материалы», что подало мысль Обществу
«дать направление и единство» собиранию таких ма-
териалов и «раздвинуть шире круг этой деятельности
Общества». С этой целью в 1847 году была издана Об-
ществом печатная программа, которая, в числе семи
тысяч экземпляров, была разослана по губерниям,
в виде инструкции для желающих доставлять в Об-
щество этнографические материалы.
«План этой программы, изложенный довольно под-
робно, обнимал следующие предметы: наружность

жителей; отличительные особенности их наречия; до-
машний быт; юридические обычаи; умственные и нрав-
ственные способности и образование; наконец, местные
народные предания и памятники.
Издание и рассылка этнографической программы
имели самые утешительные последствия, даже пре-
взошли ожидания. Местные описания и этнографические
сборники начали поступать в Общество из всех краев
России в большом количестве и, очевидно, несомненно
доказывали, что желающих принять деятельное уча-
стие в трудах Общества весьма значительное число, что
важность предложенной этнографической задачи понята
и оценена в полной мере. Очень многие из доставлен-
ных местных описаний отвечали на все или на большую
часть вопросов программы; прочие же только на не-
которые. Но между теми и другими находятся статьи,
составленные весьма тщательно, с большим знанием
дела, и заключающие в себе богатые и разнообразные
этнографические материалы, словом — статьи во всех
отношениях превосходные.
Присылка местных описаний в Географическое Об-
щество до сих пор продолжается весьма деятельно.
Ныне их уже имеется до двух тысяч номеров.
Чтобы сделать эти материалы доступными для лю-
бителей и ученых, Императорское Русское Географи-
ческое Общество, в 1850 году, определило издавать их.
Для этого предположено:
il) Отделить этнографические описания и н о р о д-
ц е в, в России обитающих, и напечатать их особливо.
2) Из прочих этнографических описаний, относя-
щихся собственно к русскому племени, издать
вполне только те, которые подробно и основательно
отвечают на все или, по крайней мере, на большую часть
пунктов программы; из остальных же составить систе-
матические своды или сборники».
Далее редакция сборника говорит:
«Издаваемый ныне первый выпуск «Собрания
местных этнографических описаний

России» содержит в себе одиннадцать статей
первого разряда, т. е. таких, которые Общество опре-
делило напечатать вполне. При выборе их имелось в
виду представить образцы этнографических материа-
лов, поступивших в Общество в большом числе из раз-
личных местностей и относящихся к трем главным
отраслям русского племени — великорусской, белорус-
ской и малороссийской, с их подразделением и оттен-
ками.
Все заключающиеся в этом выпуске статьи напе-
чатаны с дипломатическою точностью, насколько это
было возможно. Поправлен только местами слог ста-
тей, и то в тех местах, где авторы говорят от себя; кроме
того, исправлены некоторые очевидные, не подлежа-
щие сомнению ошибки; песни же, сказки, поговорки,
названия — все это передано из буквы в букву, без
малейших изменений.
Чтобы обнародование этнографических материалов
Щло не прерываясь, Императорское Русское Геогра-
фическое Общество определило печатать их впредь осо-
бым отделом в «Вестнике» Общества, и все помещенные
в оном в течение года этнографические статьи издавать
особым выпуском».
Изъявляя свою «искреннейшую признательность
всем составителям этнографических описаний, просве-
щенные и добросовестные труды которых дали возмож-
ность предпринять это издание, Общество определило
рассылать каждому из них, по мере напечатания их ста-
тей, один экземпляр того выпуска этого издания, в
котором помещены fax описания и, сверх того, по сто
экземпляров особых оттисков доставленных ими ста-
тей».
«Редакцией первых четырех этнографических описа-
ний, заключающихся в этом выпуске, заведывал дей-
ствительный член Н. И. Надежин, а редакцией послед-
них семи—действительный член К. Д. Кавелин».
В первом выпуске «Этнографического Сборника»
заключаются статьи: 1) Сельцо Васильев-

с к о e, Нижегородской губернии, Нижегородского
уезда (помещика В. Бабарыкина). 2) Село Улья-
нов к а, Нижегородской губернии, Лукояновского
уезда (священника М. Доброзракова). 3) Волость
Покровско-Ситская, Ярославской губернии^
Моложского уезда (священника Преображенского).
4) Приход Станиславовский на Сити той же
губернии и уезда (воспитанника семинарии А. Прео-
браженского). 5) Быт крестьян Тверской
губернии, Тверского уезда (священ-
ника Н. Лебедева). 6) Быт крестьян Воро-
нежской губернии, Нижнедевицкого
уезда (старшего учителя Воронежской гимназии
П. Малыхина). 7) Село Бобровка и окружной
его околоток, Тверской губернии, Ржевского уезда
(священника С. Разумихина). 8) Приход О с т р и н-
с к и й, Виленской губернии, Лидского уезда (профес-
сора литовской семинарии Н. Юркевича). 9) Села
Кобылья, Волынской губернии, Новоград-Волын-
ского уезда (протоиерея И. Морачевича). 10) Местечка
Александровна, Черниговской губернии, Сос-
ницкого уезда (священника Г. Базилевича). 11) Д о-
машний быт малоросса, Полтавской губер-
нии, Хорольского уезда (священника А. Иваницы).
Нам кажется, что вся обязанность критики при раз-
боре статей, в которых излагаются местными жителями
сведения, собранные ими на месте, состоит в том, что-
бы указать на годность и важность этих сведений, как
материалов для науки: оценить же их достоверность
можно только на месте. Но прежде мы считаем не-
лишним сказать несколько слов о плане «Этнографи-
ческого Сборника» и о той пользе, которой может от
него ожидать и требовать русская география.
Мы разбираем все сочинения, заглавия которых вы-
ставлены в начале нашей статьи, только с географи-
ческой точки зрения. Этнографические материалы,
предлагаемые нам «Сборником», составляют, без сом-
нения, неотъемлемую принадлежность географии. На

всякий этнографический материал, чтобы сделаться
достоянием науки географии, должен необходимо иметь
два качества: первое, он должен излагать нам
какое-нибудь существующее в действительности про-
явление народного характера (принимая слово ха-
рактер в самом обширном смысле: общей характери-
стики) в связи с физическими явлениями страны и с
историей народа; второе, всякий этнографический
факт тогда только делается достоянием географии,
когда он верно приурочен к местности,
когда верно показаны границы области, в которой
этот факт существует. Без первого из этих качеств
этнографический материал будет мертвым фактом, ко-
торый наука, ищущая в явлениях мысли и гармонии,
пожалуй может занесть для памяти на свои стра-
ницы, но из которого она не извлечет никакого вывода.
Мы не хотим сказать этим, чтобы этнографические ма-
териалы в «Сборнике» должны были быть представ-
лены в обработанном виде, в котором они могли бы
уже прямо поступить на страницы науки: обработка
фактов, возведение их в мысль есть дело ученой кри-
тики. Но мы желаем выразить ту мысль, что всякое
этнографическое явление должно быть представлено
в связи, хотя и неосознанной, нераскрытой, с другими
явлениями того же народного подразделения, будет
ли то целое племя или только разноречие; должно
быть представлено, так сказать, с корнем: без
этого свойства никакая географическая критика ни-
чего из него не сделает. Без второго качества, которое
мы назовем местностью этнографического факта,
он, хотя и может быть, и то не вполне, пригоден для
других наук, вовсе не годится для географии, которая,
занимаясь множеством разнообразнейших предметов,
относящихся к области самых разнообразных наук, тем
только достигает самостоятельности, необходимой при-
надлежности науки, что излагает все эти предметы
в приложении к местности. Поясним нашу
мысль примером.

Возьмем самый мелкий, самый незначительный
факт. Положим, что географ находит в каком-нибудь
этнографическом сборнике известие, что в такой-то
деревне, находящейся в таком-то уезде, такой-то гу-
бернии, при возделывании поля, посеве семян, при
снятии и обработке хлебов употребляется особенный
способ, не существующий в общем народном употреб-
лении. Одно описание этого способа может иметь еще
какое-нибудь значение для агронома; но для геогра-
фа это описание тогда получает важность, когда он
видит его отношение или к почве местности, или к
историческим преданиям народа или, наконец, к осо-
бенности его быта вообще. Так, если географ видит,
что употребление этого способа зависит от особенно-
сти почвы, или что оно зашло к народонаселению дан-
ной местности вместе с другими обычаями, словами,
костюмами от другого народа или племени, соседнего
или имевшего в истории какое-нибудь влияние на дан-
ную местность. Но этого мало. Географ только тогда
может внести уже многозначительный
этнографический факт на страницы науки, когда он
в состоянии, с большею или меньшею достоверностью
показать границы области, в которой является этот
факт. Так, если он знает пространство, на ко-
тором развивается данная особенность почвы, или
.границы того населения, в котором употребляется из-
вестный обычай, тогда только может он выставить
этот факт и в гармонии с другими фактами и в гармо-,
нии с другими местностями, с другими подразделения-
ми населения, с историческими переселениями племен
и их взаимными влияниями и т. п. Тогда только факт
делается географическим, исполняет свое,
настоящее значение: объясняет взаимное воздействие
природы и человека, — воздействие, из которого рож-
дается настоящий г ę о графически й вид страны.
Теперь посмотрим, в какой степени удовлетворяют,
этому требованию факты, предлагаемые нам «Этногра-
фическим Сборником».

Возьмем для образца две первые статьи «Сборника»:
«описание сельца Васильевского и описание
села Ул ьянов ки. Обе эти местности принадлежат
к двум различным уездам одной и той же губернии,
Нижегородской; и потому обе, при некотором разли-
чии, условливаемом их значительною отдаленностью
друг от друга, носят на себе общий тип, свойственный
Нижегородской губернии. В обоих этих селах, как и
во всей Нижегородской губернии, вы видите смешанное
народонаселение. Это смешение двоякое:
Во-первых, смешение племени славянского с
чудским. Племя славянское, относительно новое в
этой стране, поглотило в свою обширную народность
слабые племена происхождения финского. Припомнив,
что говорят об этих или, по крайней мере, соседних
местностях Паллас и Гмелин *, мы с достоверностью
можем заключить, что племя мордовское, прежде
столь могучее и даже страшное, недавно только исчез-
ло и продолжает исчезать в этой стране, превращаясь
очень быстро в русских **. Но это слияние чудских
племен в русскую народность не остается без следа.
Чудское племя, исчезая, при прикосновении славян-
ского элемента, оставляет, однако, более или менее
ясный отпечаток свой в физиономии, обычаях, языке
и образе жизни того уже русского племени, которое
появляется на его месте. Факт, заметим кстати, со-
вершенно противоположный влиянию англо-саксон-
ского племени на племена слабейшие: оно их подав-
ляет, истребляет, а не принимает в себя, не возводит
на высшую ступень, как делает это русское племя при
столкновении с племенами чудскими, — факт много-
значительный, наводящий на множество мыслей, многое
* См. П а л л а с а «Первое путешествие». Перевод Тимков-
ского, изд. 2-е, СПБ, 1789 г., ч. 1, стр. 81—132; Лепехина,
Академ, изд., ч. 1, стр. 90—111.
** См. также об этом «Дорожные записки на пути из Там-
бовской губернии в Сибирь» в «Отечественных Записках» за
1839 г., т. И. «Смесь», статья И. Г. Мель —кова.

объясняющий в русской истории. Но нигде он не со-
вершается с такою очевидностью, как в Нижегород-
ской губернии, — совершается, так сказать, на наши*
глазах, хотя немногие * замечают его совершение,
и никто не дает ему важного места, которое он должен
занимать в истории образования русской народности.
Вот почему мы следим с особенным вниманием за все-
ми теми известиями, которыми этот факт подтверж-
дается, пополняется или уясняется; и вот почему мы
прочли с особенным удовольствием эти два первые
описания «Этнографического Сборника», обогащенные
немногими (к сожалению, слишком немногими) за-
метками их ученого редактора, г. Надежина. Здесь
не место высказывать, насколько это явление — пре-
вращение чудского племени в'русское —может быть
распространено на север и северо-запад, и какую роль
играет это поглощение (не исчезновение) чудского
племени в истории образования русского языка и рус-
ской народности; но когда-нибудь мы поговорим об
этом подробнее, если люди, более нас знающие в
этом деле, не потрудятся предупредить наши слабые
усилия.
Второе смешение, совершающееся в области
Нижегородской губернии, нельзя назвать вполне сме-
шением, а скорее столкновением и взаимным воздей-
ствием двух, хотя не одинаково сильных, но одинаково
упругих народностей — русской и татарской, из ко-
торых последняя, прежде еще постоянного столкнове-
ния с русскими, оказала уже свое влияние на чуд-
ское население той страны. По недостатку положи-
тельных сведений мы не можем определить, в какой
степени и в каком виде происходит влияние русского
населения на татарское; но, сравнивая число татарских
поселений, показанных у Палласа и Лепехина в об-
ласти реки Суры, с теперешними известиями об этих
* Сколько помнится, особенно ясно выразил эту мысль
г. Надежин; но, к сожалению, он нигде не высказывает ее
вполне.

поселениях, мы имеем право думать, что это влияние
действительно существует, если и не выражается с
такой быстротой и в таком ярком виде, в каком оно вы-
сказывается в отношении племен финского происхож-
дения. Это сожительство, если уже не смешение с та-
тарами, также не осталось без следов в характере,
языке и обычаях русского населения Нижегородской
губернии.
Кроме этого смешения и столкновения с чуждыми
племенами, само русское племя, населявшее уже на
глазах истории область Нижегородской губернии, при-
ходило туда с трех различных концов, по трем раз-
личным притокам, и составилось, таким образом, из
трех различных подразделений славянского племени:
с севера — из Новгорода и его области, в виде торго-
вых колоний, из Москвы и Владимира —в виде воен-
ных и полувоенных поселений, назначенных для за-
щиты линий против нападения татарской и мордов-
ской «сволочи», и, наконец, прямо с запада, с берегов
Дона, а через Дон и с берегов Днепра * — движение,
которое прошло более незаметным образом, но следы
которого, кажется, можно отыскать.
Не можем не заметить здесь при случае, что дви-
жения, притоки, с различных сторон различных эле-
ментов русского населения — явление, играющее та-
кую важную роль и в истории и в характеристике на-
селения наших различных губерний — не обратило
на себя ровно никакого внимания со стороны наших
историков... я не говорю уже: географов, потому что
географов, в настоящем смысле этого слова, мы покуда
еще не имеем. А, между тем, следы этого движения
и слияния различных и разнохарактерных племен в
одну русскую народность еще достаточно живы, чтобы
их можно было подметить и проследить в настоящей
этнографической характеристике народа, да и в исто-
* Движение народонаселения с берегов Днепра на берега
Дона замечено в путешествии Гмелина, проехавшего через Во-
ронежскую губернию - и Донскую область.

рических источниках прошли они не вовсе незамечен-
ными.
Это смешение различных элементов, из которых
составилось народонаселение Нижегородской губер-
нии, находит себе удивительное соответствие в сме-
шении трех различных видов земной поверхности, из
которых составился территориум той же губернии.
В самом деле, каждое из трех главных племен, сла-
вянское, татарское и финское, имеет на этом террито-
риуме соответствующую себе почву: племя финское—
болотистые лесные пространства, с которыми, кажется,
связано их самостоятельное существование, так что
где исчезает лесистая болотистая природа, там и финн
перерождается; племя татарское (в самом обширном
смысле этого слова), или лучше сказать, племя
азиатское, в противоположность славянскому —
европейскому и финскому — северному *, находит себе
родную почву в степных пространствах, заходящих
в Нижегородскую губернию с юга, а земледельческое
племя славян —в тех прекрасных равнинах, которые,,
являясь здесь с берегов Оки, разрастаются все более и
более на счет исчезающих финских лесов и болот, в
той же мере, в какой славянское племя разрастается
на счет русеющего чудского. Смешение этих трех глав-
ных типических элементов русской земли, повторяю-
щееся и в других местах, нигде не высказывается с
такой ясностью, как в Нижегородской губернии и
сопредельных с нею местностях. Мы обязаны этою
заметкою прекрасным и точным наблюдениям Палласа
и Гмелина, отмечающих подробно всякую перемену:
в почве и в народонаселении. С тех пор многое изме-
* Мы в этом случае следуем К. Риттеру, который смотрит
на север Европы, Азии и Америки как на самостоятельное целое.
И в самом деле, природа, население и даже историческая судьба
севера во всех трех частях света имеют так много общего, цто мы
не можем не согласиться с справедливостью этого взгляда. А мы.
видим в финском племени одно из многочисленнейших племен —
аборигенов севера, которое исчезало и продолжает исчезать по»
мере покорения этих стран европейской цивилизацией.

нилось в этой местности, и записки наших старых пу-
тешественников, кроме интереса географического, по-
лучают для нас еще интерес исторический. С тех пор
леса исчезли, мокрые, болотистые пространства пре-
вратились в обработанные равнины, мордовские раз-
бросанные деревни — в русские села. И что удиви-
тельного: с тех пор прошло уже почти 80 лет! Заметки
Палласа и Гмелина о разнообразном, смешанном харак-
тере нижегородских местностей находят себе блестя-
щее подтверждение и пополнение в местных показаниях,
представляемых «Сборником».
Это строгое соответствие между элементами народо-
населения и элементами территориума кажется стран-
ным только с первого взгляда, но при внимательном
наблюдении есть необходимое следствие природного
характера каждого племени. Бродячий финн может
жить только в лесах, которые одни могут дать ему по-
прище для его охотничьих занятий. Самое земледелие
финнов, основанное на выжигании лесных участков и
постоянной перемене этих участков (огнищ), исто-
щенного плодородия которых он не любит возобновлять,
условливается существованием лесов. Если же лес
истреблен, если финн волею-неволею должен переме-
нить свою бродячую жизнь и св )и подвижные селения
на жизнь постоянно оседлую, то немудрено, что вместе
о тем и самая характеристика его изменится. Славя-
но-русское племя ведет какую-то ожесточенную и
постоянную борьбу с лесами. Уже Паллас заметил
это, а некоторые факты «Сборника» подтверждают *.
Но, истребляя леса и уничтожая финскую народность,
славянское племя, по природе оседлое, получает от
него склонность к бродячей жизни, или, лучше сказать,
мордвин, сделавшись русским, не совершенно забывает
* Вот что, например, говорится в «Описании волости
Локровско-Сипкой (Ярославской губернии)»: «Вообще должно
«сказать о Сицкаре, что он, родясь и выросши в лесу, свыкся с
топором, как казак со своим копьем, его любимое занятие возить-
ся всячески с лесом. Таким образом, лет тридцать тому назад,

свои прежние наклонности, хотя удовлетворяет им на
более обширном поприще: большею частью пускает-
ся бурлачить по Волге, на что также жалуются в обоих
описаниях, относящихся к Нижегородской губернии.
Что касается до татар, то, говоря о их природных на-
клонностях, мы должны различать два племени, со-
вершенно различные: турецкое и монгольское, которые
так долго смешивали под одним названием. И мон-
голы и турки — первоначальные жители степи, народ
кочевой; но монголы крепко держатся кочевой жизни;
тогда как турки легко меняют ее не на жизнь земле-
дельческую, как финны, но на жизнь городскую: за-
нимаются ремеслами, к которым они имеют природную
способность. Доказательством справедливости этой
заметки в отношении племен турецкого происхождения,
к которым принадлежат и наши казанские и ниже-
городские татары *, могут служить все промышлен-
ные города по обеим сторонам Тянь-Шанского хребта,
от Гами и до Кашгара, точно так же, как оазисы Хивы,
Бухары и Коканда. Факт, не подлежащий сомнению,
и на котором потому мы не будем останавливаться **.
Сидячая же жизнь ремесленника, лишенная разно-
образия и прелести жизни сельской, не по характеру
славянина, и мы встречаем в «Сборнике» не одну жалобу
на отвращение крестьян от ремесел.
Вот элементы, из которых сложились земля и
население Нижегородской губернии. И как недавно
сложилось это население) Как ясны еще следы этих
элементов во время первых (и — увы! — пока послед-
них) наших путешественников! Ряды военных линий,
крестьяне здешние, не имея за собой надзора, сильно губили
волостной свой лес...» и т.д. Нижегородские же крестьяне дали
такую свободу своему природному стремлению, что в обоих опи-
саниях, относящихся к Нижегородской губернии, мы встречаем
громкие жалобы на недостаток в лесе, хотя восемьдесят лет тому
назад Нижегородская губерния могла считаться в числе лесистых.
* К л а п р о т.
** Риттер в «Путешествии» Муравьева.

остатки которых видны повсюду, начинаются незадол-
го до междуцарствия; менее чем за двести лет до настоя-
щего времени мордовские разбойники были грозою
этого края; набеги кубанских татар были еще в памяти
жителей во время переезда Лепехина. Таким образом,
мы можем с полной достоверностью утверждать, что
во время междуцарствия, когда Нижний-Новгород так
блистательно выступает на сцену нашей истории, он
был еще краем новым, последйею твердою ступенью
России в ее юго-восточном расширении. Такие новые
страны, полные девственной энергии, еще не испытав-
шие порчи, гордые своею новою гражданственностью,
способнее всех прочих совершить великое в истории,
и мы могли бы представить тому несколько примеров.
И Нижний-Новгород совершил это великое дело: спас
Россию от поляков и изменников. Не забудем также,
что Никон, этот человек, обладавший таким твердым,
ясным умом, этот смелый нововводите ль, положивший
твердую границу меяеду суеверием и верою, был сыном
нижегородского крестьянина.
Смотря с этой точки зрения, мы находим глубокий
исторический смысл в заметке, которую делает автор
«Описания сельца Васильевского», г. Бабарыкин,
говоря о характере окрестных жителей. Они, по сло-
вам его, питают уважение к себе, «не чуждое некоторой
гордости и даже нетерпимости: так, при водворении
крестьян из других мест, здешние крестьяне до тех пор
не примут новопереселенного в свое братство, пока не
поддержат его кредитом; не дадут, без особого понуж-
дения, невесты в дом, пока дом этот не примет всех
здешних обычаев. Посему, первым отличительным нрав-
ственным качеством здешнего народа должно счесть
уважение его к своей общественности, проникнутой
христианскими понятиями. Этою-то, пережившею века,
народною чертою можно объяснить себе патриотизм
нижегородцев в знаменитом 1612 году».
«Другие отличительные качества народа, —про-
должает автор далее, — суть: твердость в слове, смет-

ливость и предприимчивость, знание цены времени и
деньгам. С темной стороны, заметна недостаточная
твердость семейных уз между мужем Д женою, что долж-
но приписать отчасти соседству магометан, а всего
более многолетним отлучкам мужей из; домов по про-
мыслам. Есть также в нравах некоторая суровость,
отчего сами здешние жители называют оебя «злым,
лютым народом».
Из этих главных данных природы, характера сме-
шанного поселения и истории возникает весь настоя-
щий вид Нижегородской губернии. Два описания,
указанные нами, дают множество чрезвычайно ярких
фактов для пополнения этой картины, основные линии
которой мы набросали. Описание местности, жилищ,
одежды, языка, промыслов, обычаев, характера, —
все так льнет одно к другому, так настоятельно требует
страницы в географии! Но можно ли по этим данным
начертать географию Нижегородской губернии? Им
недостает того качества, которое мы назвали мест-
ностью. Мы знаем, что в этой губернии степные и
лесные пространства и равнины перемешаны между
собою, но, не зная взаимных границ этого смешения,
не можем отгадатьего законов; то же должно приложить
и к элементам населения. Как бы ни было богато ко-
личество фактов, собранных нами в известном округе,
как бы ни многозначительны были, эти факты, как бы
ни ясно звучала гармония, находящаяся в них, но
если не показаны границы известной местности, извест-
ного племени, известного обычая и т. д., то география
невозможна. Мы не хотим этим сделать упрека «Сбор-
нику»: это не имело бы никакого смысла,—но хотим
только показать, что самые подробные сборники мест-
ных описаний не могут заменить для географа путеше-
ствий. Одни путешествия могут р азмести т ь эти
богатые факты, которые нам предлагает «Этнографи-
ческий Сборник». Заметки, сделанные о сельце В а-
сил ьевском или о селе Ульяновке, ко-
нечно, не относятся к ним одним (тогда бы они имели

весьма мало цены для науки), но и не могут быть при-
ложены ко всем селам Нижегородской губернии. По-
добного же описания всех сел и деревень мы, конечно,
ожидать не можем. Вот, как нам кажется, ясно доказан-
ная необходимость путешествий по России, — не-
обходимость, которая тем более будет чувствоваться,
чем более фактов представит нам «Этнографический
Сборник». Запасшись этими фактами, можно путеше-
ствовать с пользой. Вот какое значение мы даем «Этно-
графическому Сборнику» — значение весьма важного
и прекрасного собрания географических материалов,
достоверность которых возрастает пропорционально
с количеством авторов различных описаний. Но не
должно забывать, что только одни путешествия могут
внести в географию эти материалы.
Все, что мы сказали о выбранных нами первых двух
описаниях сел Нижегородской губернии, еще в боль-
шей мере относится к другим описаниям — сел яро-
славских, тверских, воронежских и малороссийских.
В этих местах мы и вовсе не имеем путешествий и ре-
шительно не можем приурочить важных фактов, сооб-
щаемых нам «Сборником». А как важны, как интересны
эти факты, как хотелось бы знать их географию и через
нее объяснить их историю! Как интересно бы, напри-
мер, знать границы наречия, которое всякий, не зна-
комый, по какому-нибудь случаю, с местностью, с удив-
лением встретит в глуби Великороссии, в Ярославской
губернии:
«Сват. Здорбво-цёмоиронньф! Здорбво-цёзолотьф
мои! — (Обращаясь к невестину отцу): Здорово, заду-
шевный мой прияцелишшо!
Отец. А зацем ваше прихожество к нашему убо-
жеству? Зацем к нам пожаловала твоя милосць?
Сват. Ишш^, нет ли гдзе полуцце любо яроцки,
любо целушецки на свой двор. Нет ли у ця, брацяша,
евтакой для племени? — Я слышал онодысь, штб у
цеА есци евтакая пригожая, росхррошая, да и продаж-
ная ешшб — дак я к цее по слухам-цё и забрёл. Слухом

земля полницца, братеч! (Тут отец невестин догады-
вается, к чему клонится дело, а сват продолжает.) Ну
што, голубцык мой, есци што л a j {ея?
Отец. Есць, дружоцык, есць. Да самому нужна
мне кацца, не лишняя рна.
Сват. О родзи-Mojo, мор! Ништо, вишь, цее не-
хоцца с ней раступицца. Померекай-кё хорошенькё,
да и по рукам cnopejo: дзенжоноцки сейцас же на
р^цку! Нецово мешкаць, покуда не ушли годоцки у
Hejo; толда и рад бы продаць, да уж поздно будзёт.
Спусця лето по малину в лес не ходзят николда: слы-
хал ли ты, моjo родзимор, евту пословицу рассей-
скую? Мерекай-ка!..»
Или можно ли себе представить, что сказка, начала
которой мы приводим, принадлежит Тверской губер-
нии, столь отдаленной от Белоруссии?
«Как не в каким чарстви, не в каким гасударстви,
как жив (у) поп, поп удов (вдовый), и как была у иев-
таго папа доц яго радная. Эта, братиц ты, так ён бярёг
яе, и как ён ни едзить куды у приход, ён завсегды вя-
зетсь ей гастинцыки, що ёвта прихожани знаютсь,
що ёсь у нашего папа доць и надабитсьей как-нибутсь
гастинцыкав паслатсь; и паехав (у)ёну приход, —вёрст
за двинадцатьдзиревня. Ну етаён з прицасттям паехав,
и там ён прицастив цалавека ну ладна, и прибярягли
яго воцинна харашо. Ну ён и забыв (у), щобы гастинца
доцки дали, ну, ён и сев з евтсим и поехав дамов (у).
И едзить ён па дороги, и гаритсь цалавеццая галава на
дароги, и уся згарела, тольки попил (пепел) ядин
астаетцы. Ен было праехав (у), патом и уздумав: щошь
я праехав, видзь цалавеццая галава гаритсь, дай я
вазьму у карман етат папялок и нагрябу. Ну, дай я
ёвтак попил у карман улажу, и звязу дамов и пагрябу.
Ну узял ен у карман яго и усыпав (у), сев на лашадзь
апятсь и паехав дамов. Ну, прияжжаитсь к двару и
сувстрикаитсь яго доцка, з лошадзи знимаитсь яго;
у яго забалела галава, видна з ветру, и яна спатсь яго
палажила на пярину. Ну потом яна уздумала ёта,

ах, батюшкаж мой нябось гастинца привез. Яна и
цап у карман, ёвтат жи папялок абаратсився ларцы-
кам. Ну ета яна выхватсила етат ларцык, и кажитцы,
ну ларцык; харашо, а нязнаю как его атлажитсь. Ну,
вот яна выхватсила и лизнула яго и забяреминила.
Хто.носитеь па нядзелям, а яна па цасам; дайшло да
таго уремя, що радзить и радзила; ну, сийцае патом
яго и ахристсили, наркли ямя Надзей, панов унук».
Мы не можем не одобрить такого помещения целых
разговоров или целых сказок, какие мы видим в «Этно-
графическом Сборнике»; в них виднее, чем в отдель-
ных словах, выражается характер наречия; но долж-
но, чтобы такие отрывки были написаны и отпечатаны
именно с дипломатическою точностью.
Имев случай познакомиться с несколькими русскими
разноречиями, мы, сколько можем судить, находим,
что все слова, речения и целые отрывки, помещенные
в описаниях сел великороссийских, достаточно верны,
но, к сожалению, не можем сказать того же о словах,
речениях и песнях малороссийских; а это тем более
жаль, что описания этих сел прекрасны; и мы не можем
удержаться, чтобы не посвятить им еще одной лишней
страницы.
Земля малороссийских губерний, в противополож-
ность различным местностям губерний великорус-
ских, — местностям, возникшим из более или менее
ясного смешения различных видов поверхностей Рос-
сии (холмистой равнины, болот и степи), —представ-
ляется однообразною тучною равниною, которая
только на окраинах своих, там, где она соприкасается
или с южнорусскими степями, диким полем запорож-
цев, или со скалистыми отрогами Карпатов, или с про-
странствами Белоруссии, когда-то лесистыми и боло-
тистыми, а теперь песчано-глинистыми, — изменяет
несколько своему однообразному характеру. Но этот
несмешанный и, если можно так выразиться, элемен-
тарный характер местности выражается на весьма об-
ширном пространстве, заключающемся в губерниях

Полтавской, Киевской и южной части Черниговской
(северная половина Черниговской губернии, почти
верно отделяемая Десною, принадлежит Белоруссии)
и высказывается с такою ясностью, что бросается в
глаза самому невнимательному путешественнику,
съезжает ли он на почву этих губерний с холмистых
пространств губернии Орловской, или с южной степи,
или с небогатой почвы Белоруссии. Тучная, черно-
земная равнина, украшенная рассыпанными рощами
и садами, везде почти ровная, на которой только кое-
где проскакивают горные островки — слабые следы
замирающих сил, выдвинувших на западе твердыни
Карпатов. Равнина эта богата водою, спокойно сколь-
зящею в крутых, высоких берегах ручьев и рек, при-
токов одного Днепра; так что это богатство нигде не
переходитв излишество, нигде не делает страну мокрою и
болотистою; здесь есть леса, но они не похожи на
леса севера, — здесь тучная и гладкая равнина, но
она не похожа на южную степь. На этой типической
однообразной местности живет столь же типическое и
столь же однообразное племя. Оно, подобно земле
своей, осталось племенем цельным, несмешанным,
хотя и отразило на себе различные явления. Язык его,
следы которого можно проследить во многих велико-
русских наречиях, хотя и принял на себя довольное ко-
личество слов чуждых, но не только остался нетрону-
тым в главных своих основах, но и не раздробился на
разноречия, хотя в нем и есть различные говоры. Це-
лость эта, по нашему мнению, есть, с одной стороны,
верный признак первобытности языка, а с другой —
неодолимая преграда к его постоянному обогащению
и дальнейшему развитию *. Вот почему язык этот ни
по богатству, ни по обработке своей не может сравниться
с неисчерпаемо-богатым языком русским. Русский
язык, в противоположность языку малороссийскому,
* Заметка, сделанная Бэконом в отношении языка еврей-
ского.

не есть первобытный язык племени, но создание исто-
рии, образовавшееся органически из бесчисленных,
в истории же раздробившихся наречий. Он настолько
же выше всякого племенного славянского языка, на-
сколько создание истории выше создания природы
и случая, насколько русское государство выше племен-
ных общин. Русский язык — это бесконечное море,
питающееся из бесчисленного множества неиссякаемых
рудников — бесчисленного множества наречий, кото-
рые все несут ему дань свою, очищаемую и соединяе-
мую в одно органическое целое в горниле истории.
Нам кажется, что филология весьма мало обращает
внимания на значение Москвы, этого сердца России,
созданного историею, в образовании русского языка.
Московское наречие, легшее в основу нынешнему ли-
тературному языку, по своему образованию и богат-
ству, по своей чистоте и гармонии, настолько выше
окружающих его разноречий, что мы никак не можем
допустить мысли, чтобы оно искони принадлежало
небольшому славянскому племени, забравшемуся на
берега Москвы и Клязьмы, в средину чудских племен.
Мы не знаем, каким языком говорило это племя, жившее
здесь до времен этих князей Юрия и Андрея, но знаем
только то, что со временем этих князей, положивших
начало Великороссии, народонаселение Владимира (и
окрестных городов) и потом Москвы постоянно попол-
нялось со всех концов и из самых различных племен
тогдашней России. Только по одним, не подлежащим
сомнению, свидетельствам летописей мы можем по-
казать последовательные поселения в этих местах (со-
ставивших центральную область России) жителей Ма-
лороссии, Твери и Новгорода; а мы внаем, до какой
степени различны наречия этих трех главных подраз-
делений русского племени. Но, кроме этих поселений,
совершавшихся по случаю и по временам, принимая
в расчет, что все народонаселение Москвы, не исключая
даже и торгового, скреплялось в одно целое служеб-
ными отношениями к московскому двору, и что на

московскую службу, на которую и правительство и
подданные глядели как на службу высшую, привиле-
гированную перед службами всех других городов,
собирались люди со всех концов русской земли и даже
иностранцы, — мы должны будем предположить, что
в языке москвичей времен обоих Иоаннов и даже вре-
мен междуцарствия господствовало самое пестрое раз-
нообразие наречий. Не имея памятников народного
московского языка того времени, мы не можем про-
следить, как и в какие периоды исчезло это разно-
образие; но мы знаем, что оно исчезло и сменилось
чистым, ясным, развитым и способным к бесконечному
развитию языком, из которого со временем возник наш
образованный и литературный язык. Все последующие
отрасли этого языка, завладевшего правом граждан-
ства во всех позднейших открытиях и завоеваниях
Москвы, носят на себе уже этот отпечаток чистоты и
образованности; таков, например, язык Сибири и от-
части язык губерний Ярославской, Нижегородской,
Владимирской и губерний заволжских, где, впрочем,
попадаются и другие слои, проникшие туда, как мы
говорили выше, другими путями, со стороны, напри-
мер, Новгорода. Вот на каком основании мы называем
русский язык языком не племенным, но образовавшимся
в истории, — языком не племенным, но народ-
ę ным, — языком в собранном смысле слова, в противо-
положность племенным наречиям. Язык племен-
ной может быть мягок, благозвучен, но только язык
народный способен к бесконечному развитию: неис-
черпаемый родник его кроется в истории.
Мы с полным правом можем назвать население при-
днепровской равнины, очерченной нами выше, абори-
генами этой ' местности, вполне соглашаясь с теми
исследователями древности, которые в будинах и ски-
фах-земледельцах видят славян. А приняв это однаж-
ды, мы должны допустить, что это было то самое славян-
ское племя, которое Нестор так характерно показывает
нам в мирных полянах, отличающихся от всех окрест-

ных племен своими кроткими нравами, своими тихими
наклонностями. После Нестора население приднепров-
ской равнины, остававшееся уже постоянно на глазах
истории, не изменилось. Оно подвергалось и набегам
половцев и татар, и владычеству Литвы и поляков;
но одни, довольствуясь грабежом, не вытесняли жи-
телей и не селились на их места, — другие, доволь-
ствуясь владычеством, не смешивались с простым на-
родом, который, таким образом, постоянно оставался
в своей первобытной чисготе. Несколько изменений
в костюмах, несколько чуждых слов и обычаев — вот
все, что досталось простому народонаселению придне-
провской равнины от этих различных влияний. Эта
жизнь на одной и той же местности, посреди одной и
той же благодатной природы, вознаграждающей с из-
бытком нетяжелый труд, — жизнь, продолжающаяся
более двух тысяч лет, наложила неизглади-
мый и резкий отпечаток на это население. Оно и теперь,
как во времена Нестора, не говоря уже Геродота, пре-
дано мирным занятиям земледелия, не любит торговли;
не любит гнаться за далекими промыслами, привязано
к своей земле, вскормившей его бесчисленные поколе-
ния.
Вот причина типической особенности малоросса, и
эта особенность, поставленная в конце той же книги,
в начале которой очерчен предприимчивый нижегоро-
дец, выдается необыкновенно ярко. Это две крайние чер-
ты в общей характеристике русского народа. В этих
прекрасных описаниях малороссийских сел все дышит
неизысканной, но разнеживающей роскошью мало-
российской природы, миром вековечных земледельче-
ских занятий, отдалением от всех тревог шумной жизни;
только в песнях слышатся затихающие воспомина-
ния прежних беспокойных времен. Все обычаи ма-
лоросса отличаются необыкновенною нежностью, ко-
торой, кажется, нельзя ожидать от этих неподвижных
физиономий, опаленных вечно ясным солнцем; во
всех обрядах их виден народ, главным занятием ко-

торого с незапамятных времен было одно земледелие,
и который был одним из первых племен, принявших
христианство; во всех его песнях проглядывает что-то
первобытное, несмешанное. Мы не можем не выписать
здесь некоторые из этих обычаев и песен.
Вот каковы, например, нравы крестьян местечка
Александровки, Черниговской губернии, Сосницкого
уезда *.
«Разговаривая между собою, казаки. поч*ги всегда
говорят друг другу «вы». Даже и помещичьему кресть-
янину они говорят вы, а не т ы: «чивыне знаете, дома
пан?» Но в присутствий самого пана, или владельца,
они говорят ему т ы: «ты, добродию!»
Старые люди имеют следующий, весьма похваль-
ный обычай: как бы они ни были раздосадованы в своем
семействе или посторонними людьми, они никогда не
употребят неприличного ругательства. При крайнем
огорчении они говорят тому, кто их рассердил: «лихо
батьку!», и никогда не прибавят: «твоему». — По их
мнению, для досадителя нестерпимая обида, а для оби-
женного непростительный грех указывать на такого-то
покойника или отца. Потому-то они неопределительно
говорят только «лихо батьку!». '
Также похвальны и другие обычай александров-
ских жителей. Каждый хозяин, или домоправитель-
ница, невидимо сохраняют в своем доме три священ-
ных предмета, а именно: крест, артос и святую воду.
Крест хозяйки пекут сами из кислого хлебного теста
в средопостье (на крестопоклонной неделе, в среду);
этот день обыкновенно называется х р е с т ье**. Крест
засушивают и целый год он лежит в амбаре на житной
муке, из которой пекут хлеб. Артос ежегодно полу-
чается в церкви от священника в артосную неделю;
по вкушении он также засушивается и хранится в жи-
лой избе или за иконами, или в так называемой здесь
* Описание священника Базилевича.
** В этот день — на хрестье — сеют в огороде, обыкновенно
по снегу, мак, и он хорошо родится.

круглой бодне с крышкою, употребляемой вместо сун-
дука. Святая вода сперва приносится в дом из церкви
5-го января, с навечерия богоявления, и называется
«вечернею водою». Затем на самое богоявление опять
приносится вода, по освящении ее близ Верхолесья на
воде, или в Александровке, близ колодезя, и называет-
ся просто «богоявленской водой». Эта вода смешивает-
ся с водою, освященною на житах 23-го апреля, в
Юрьев день, и с водою, освященной в церкви 1-го ав-
густа, в день Маккавеев. Святая вода хранится в по-
гребе, где варево. Эти три священные предмета тщатель-
но сохраняются хозяевами, и когда во дворе родится
какое-либо животное или птица, то хозяйка кропит
новорожденное святою водою; крестом же хозяин, в
день богоявления, сам освящает всю постройку в доме
и то место в пуне, или в клуне, где хранится жито.
С крестом и артосом в левой руке хозяйка выгоняет в
первый раз весною скот на пашню, окропив оный пред-
варительно святою водою, а в правой руке непремен-
но держит в таких случаях вербу, полученную в верб-
ную неделю в церкви от священника, и, подгоняя ею
скот, говорит: «иди себе с богом!» С крестом и артосом
хозяин выходит также в первый раз весною орать
поле, или как здесь говорят: заорувать; также с ними
идет он в первый раз сеять. По возвращении он должен
крест и артос положить на свое место. По истечении
года, когда на хрестье печется новый крест из кислого
теста, старый сухой крест размачивают в воде и съедают,
прежний артос также съедают по принесении нового
из церкви в артосную неделю, и всегда съедают его
прежде нового; оставшуюся же святую воду дают до-
пивать 5-го января детям, которые не в силах постить-
ся в так называемую здесь голодную кутью,
т. е. до навечерия богоявления; а если остается вода и
от детей, то ее выливают в колодезь; говорят, что не-
которые старушки сохраняют ее надолго.
Сверх того, в Новый Год (1-го января) люди
собираются к литургии во множестве благодарить за

прошедшее лето и благословиться на наступившее; а
мальчишки, еще до обедни, ходят в этот день к лучшим
хозяевам и поздравляют их с новым годом и праздни-
ком Василия Великого, причем приносят с собою вся-
кие семена, смешивают их и, засевая ими пол, приго-
варивают:
«Зароди, боже,
Жито, пшеницу,
Всяку пашницу!
Будьте здоровы с праздником
И с Новым Годом».
Здесь соблюдается, также интересный обычай
ходить в день рождества христова с звездою; гра-
мотные казаки делают из бумаги кругообразную, двой-
ную звезду, так чтобы между обеими половинами ее
оставалось пустое пространство, на каждой половине
рисуют человеческий образ с сиянием, и всю бумагу
вымазывают конопляным маслом; потом звезду высу-
шивают и ночью ставят внутри ее горящую свечу, так
что рисунок выказывается весьма ярко. Этот круглый
рисунок или звезда утверждается на шпиле, так, чтобы
она могла двигаться или вертеться около шеста. С та-
кою звездою поют под окошками следующую псальму:
«Шедшие трие цары,
Ко Христу со дары;
Ирод их пригласив, куда идуть? испросив.
(Повторяют два раза.)
Отвещаша ему:
Идем к рожденному!» И т. д.
Вот, например, как проводятся в Малороссии дни
великих праздников:
«Светлое христово воскресение празднуют здесь
тихо и чинно. В этот день нет злобы; все £ристосывают-
ся в семействе и с сторонними людьми, а суетливая
мать не может пошуметь даже и на нескромных маль-
чишек; в противном случае муж тотчас сделает ей
такое замечание: «Таки сей день хоть можно стерпить

таби...» В этот день приносят в церковь до обедни «на
цвынтарь», или на паперть, святить пасхи, приготов-
ленные гораздо лучше обыкновенных куличей, а
именно: здесь пекут круглые хлебы, выше обыкно-
венных, пшеничные (из домашней пшеницы) или же
ситные; на каждом из них непременно выложен из
теста крест; верхняя часть хлеба желтится инбирем,
смешанным с водою, что придает ему отличный вид.
Кроме пасхи, обыкновенно святится соль, крашенные
яйца, колбасы, и непременно жареный поросенок,
с хреном в зубах. По прибытии домой, вкусив пасхи,
тотчас едят немного хрену, пригсваривая: «укусить
себе немного хрену, шоб глисты замерли!»
День сошествия святого духа, или пятидесятницы,
также празднуется здесь отлично весело, быть может,
потому, что пятидесятница здесь храмовой праздник.
В избе и на дворе ставят в этот день зеленые деревья
и постилают траву. На другой день пятидесятницы,
в праздник св. троицы, приносят в церковь к литургии
цветы и всякое душистое зелье, которое священник,
во время обхода с процессиею вокруг церкви после
обедни, окропляет святою водою; при этом случае каж-
дый старается поднесть свое зелье поближе к священ-
нику, для того, чтобы оно непременно было окроплено.
Все поднимают свои цветы и зелья вверх, как бы пре-
дупреждая один другого, так что в это мгновение свя-
щенника почти не видно за поднятыми кругом его зель-
ями. По принесении в дом, зелья высушиваются и,
в случае чьей-либо смерти, кладутся в гроб, под голову
покойника.
Праздник усекновения честные главы предтечи
(29-го августа) празднуется, напротив того, уныло.
В этот день Многие ничего не едят до вечера, другие
же дают обет поститься в этот день, например, чтобы
быть здоровыми, и т. п.
Празднование воздвижения честного креста (14-го
сентября) замечательно здесь тем, что из-под креста
берутся из церкви васильки, для укрощения припад-

ков, бывающих у младенцев. Обыкновенно кладут эти
васильки больному под плечи и по вере бывает облег-
чение.
Равным образом и верба, взятая в церкви от свя-
щенника в вербную неделю, имеет, по мнению здеш-
них жителей, целебную силу. В случае испуга детей,
ее пережигают в порошок и дают детям пить с водою.
Свечка, которая в вербную утреню не догорит на вер-
бе, приносится домой и кладется в льняные семена;
с этим огарком сеют лен, веруя, что молния не прибьет
льна.
Страстною свечою окуривают здесь также «при-
чинных» или «припадочных». Во время грозы ее зажи-
гают и ставят на столе, покрытом белою скатертью.
В день преображения (6-го августа), кроме плодов,
освящается еще крест, сделанный из житных колосьев,
или венок, для первого житного посеву, и святится
новый мед в стельниках.
В день благовещения закармливают в первый раз
пчел благовещенскою просфорою, взятою в этот день
на всенощном бдении.
Юрьев день (23-го апреля) празднуется здесь тор-
жественно. Все, и старый и малый, идут после литур-
гии из церкви, вместе с духовною процессиею, прямо
на житное поле; там один из хозяев предварительно'
ставит на своей ближайшей ниве стол, постилает на
нем белый покров и кладет хлеб и кусок соли, около
же стола приготовляет воду в сосуде, для освящения;
к этому месту приводит он всю духовную процессию,
неся сам впереди храмовую икону или икону св. Геор-
гия. Под" столом в это время бывает скрыта трапеза
с вином, которую едят уже по вкушении всеми освя-
щенной здесь воды и по окроплении житных посевов.
Затем расходятся до обеда. После обеда каждый хо-
зяин с своими приятелями опять идет в поле смотреть,
свой житный посев; они также несут питье и закуски,—
а молодежь собирается особо толпами, и тут бывает
музыка, песни и прочее».

Здесь, как вы видите, нет почти ни одного суеве-
рия, в полном значении этого слова; это только теп-
лые религиозные верования, выраженные в светлой,
живой форме, для которой все краски взяты из земле-
дельческого быта.
Окончим же наши выписки песнею, в которой все
дышит спокойствием тучного поля, полного жатвы,
звенящего под дружными серпами. Песню эту поют
во время работ:
Ой чие-то поле
Зазвонило стоя.
Зазвонило, зазвенило стоя!
Иванове поле
Зазвенило стря.
Зазвенило, зазвенило стоя!
Жнецы молодые,
Серпы золотые.
Зазвенило, зазвенило стоя!
И жито пожали,
И в копни поклали.
Зазвенило, зазвенило стоя!
Опанасово (Афанасьево) поле
Задремало стоя!
Задремало, задремало стоя!
Жнецы все старые,
Серпы лубяные.
Задремало, задремало стоя!
Жита не пожали,
Серпы поломали.
Задремало, задремало стоя!
Теперь нам остается сказать несколько слов об
ошибках, вкравшихся, не знаем по чьей вине, в мало-
российские слова и песни. Их очень довольно, и мы
укажем только на некоторые. Так, например, на
стр. 297, в строке 19-й, написано о с л а н (скамья),
тогда как на северной окраине Малороссии говорится
о с л о н, а в глуби — ослин; ослан же совер-
шенно неправильно. На стр. 335, строка 3-я:
«Наставыли кунак.
Як на неби зурок».

Ни купа к, ни зурок нет в малороссийском
языке: это должно быть к и п ó к, т. е. коп хлеба,
и з и р ó к, т. е. звезд (взирающих с неба); а по север-
ному произношению — копок и зорок.
На стр. 353 в стихе: «В маслычко в мечают»
должно быть: в мочають.
На стр. 354, в стихе: «Плеве утинка з уты-
нятами на море нучуваты» никто не признает малорос-
сийского языка. Здесь четыре ошибки: плеве,
читай плыве; утинка, читай у т ы н ь к а; ну-
чуваты, читай ночуваты.
На стр. 357, в стихе: «С ушу вал а (грустила)
Марусенька сей увесь тыждень». На малороссийском
языке нет и слова сушувать; а должно было быть
сумовала, что точно значит: грустила.
В следующих трех стихах (на стр. 368) две ошиб-
ки, из которых, впрочем, одну мы причисляем к опе-
чаткам:
«Що в первому ты з низ до зовееш,
А в другому диток наведеш.
А в третьему диток погадуеш».
Должно быть гниздо и погодуеш. И
таких ошибок довольно.
Окончив разбор «Этнографического Сборника», мы
не можем не пожелать от души, чтобы это п р е в о-
сходное и ввысшей степени полезное
издание продолжалось с полным успехом и обратило
на себя то внимание наших ученых, какого оно по-
истине заслуживает. Такие описания множества мест-
ностей, разбросанных по обширному лону нашего оте-
чества, дадут географии его ту наглядность и живость,
которые одни могут извлечь ее из сухих школьных
форм.
Статья третьи и последняя
Нам остается еще разобрать два сочинения, оба
описывающие одну и ту же страну, и которые потому
мы соединим в одну статью.

Нынешняя Персия, древний Иран, представляет
собою такую типическую форму земной поверхности,
которая в продолжение тысячелетий выражалась оди-
наковыми явлениями в истории человечества и долго
играла в этой истории важную роль страны пе-
реходной от Азии к Европе. Но в настоящее
время это назначение Ирана представляется выпол-
ненным и он может быть причисляем к числу стран
отживших, пока гений истории не вызовет его снова на
поприще всемирной деятельности. Благодаря мно-
жеству умных путешествий, превосходных археоло-
гических, этнографических и исторических исследо-
ваний, относящихся к Ирану и отдельным частям его,
благодаря глубокому творению Риттера, мы можем
иметь довольно ясное и полное понятие об этой стране
развалин; но, желая передать это понятие нашим чи-
тателям, мы прибегнем к довольно странному сред-
ству, которое, вероятно, вызовет улыбку на важные
физиономии людей, полагающих, что о так
называемых ученых предметах нельзя иначе го-
ворить, как только торжественным, учительским
тоном.
Года два тому назад, на выставке С.-Петербург-
ской Академии Художеств, нам бросилась в глаза
одна небольшая картинка, замечательная если не по
выполнению, о котором мы не можем судить, то по
содержанию, которое — обдуманно или случайно, не
знаем, —прекрасно выражает настоящее положение
не только Ирана, но и вообще всей Западной Азии.
Нам неизвестно, что хотел выразить художник, и мы
думаем даже, судя по некоторым частностям картины,
что она не относилась к Ирану, тем не менее она пре-
красно .выражала идею, которую мы хотим передать
нашим читателям.
Под темносиним, прозрачным небом, свойственным
только высоким плоским возвышенностям и способ-
ным в самых грубых натурах пробудить чувства, из
извращения которых возник сабеизм, и породить в са-

мых неразвитых умах первые наблюдения над тече-
нием небесных светил, — словом, поя высоким и
чистым, как кристалл, небом Ирана раскинулась бес-
конечная степь-пустыня во всем своем диком, ужа-
сающем величии. На ней, там и сям, на песчаных хол-
мах, в которых схоронены остатки протекшей жизни
бесчисленных поколений, пробивается тощая расти-
тельность: она отдыхает от денного зноя *и приготов-
ляется к борьбе с ночным холодом. Солнце, — это
страшное солнце Ирана, в котором столько силы, что
оно, вместо того, чтобы оживлять, убивает слабые ор-
ганизмы,^ не выдерживающие его живительных лу-
чей, — заходит, и в воздухе, истомленном дневным
зноем, начинает зарождаться ночная прохлада. Ско-
ро холод сменит зной, скоро воздух станет похож на
наш зимний воздух, и звезды заблещут в глубине не-
бесной с яркостью ослепительной, незнакомой для
жителей Европы. Посреди этой-то пустыни, на песча-
ном холме, из которого печально выглядывают разва-
лины огромных колонн, величественных портиков,
странных, загадочных изображений, от которых веет
седою, забытою, непонятною уже древностью, стоит
полуразрушенное здание в восточном вкусе. Осно-
вание его сделано из огромных каменьев, вырытых
из того же холма. На некоторых из них сохранились
еще какие-то таинственные фигуры, значение которых
потеряно навсегда. Верхушка здания сложена кое-как.
Когда-то оно было довольно красиво, легко и гра-
циозно и давало приют роскоши и неге, но теперь по-
шатнулось и так накренилось на сторону, что один
только беспечный магометанин, твердо верующий
в неизбежность предопределения, так поощряющего
азиатскую лень, может сладко дремать на крыше
этого здания. Оно готово рухнуть каждую минуту и
прибавить новые развалины к развалинам, лежащим
у его подножия.
На крыльце, балконе, или, лучше сказать, на кры-
ше этого фантастического здания отдыхает от днев-

ного зноя толстый турок (*), заплывший жиром. Его
широкое, отекшее лицо, с заметным монгольским от-
тенком, выражает решительное отсутствие всякой
идеи — то туманное состояние мозга, когда • мысли
бродят в нем так же тяжело и в таком же прихотливом
беспорядке, как тучи по осеннему небу. Турок дрем-
лет, дремлют возле него и страшные пистолеты, укра-
шенные дорогой насечкой. Костюм его богат —на
нем видны еще остатки серебра и золота,— но поря-
дочно истаскался, во многих местах изорван и покрыт
грязью. Мальчишка-негр, сальный, запачканный, бо-
сой, но в куртке, украшенной обрывками золотого
галуна и шитой на человека огромного роста, робко
подает кальян своему грозному властелину. Перед
этой сонной группой стоит пастух, грациозно склонив
свой стройный и высокий стан на длинный пастуше-
ский посох. Рубища, свесившиеся лохмотьями, едва
прикрывают его прекрасное тело. Лицо пастуха чрез-
вычайно замечательно. Оно живо напоминает нам
родной наш, европейский тип; бледно, выразительно
и проникнуто глубокой, безвыходной меланхолией и
тем спокойствием, которые посылаются милосердным
небом человеку, давно достигшему уже до крайней
ступени нищеты и бедствия, когда он уже не страшится
будущего, потому что ему нечего терять, и давным-
давно отвык ждать перемены своей судьбы к лучшему.
В этой фигуре, несмотря на ее рубища, несмотря на ее
униженное положение, проглядывает какое-то величие—
величие дикой, обнаженной пустыни, скрывающей
под глубокими песками громадные развалины вели-
колепных городов. Пастух склонился на посох, и в
голове его, кажется, проходит одна бесконечная ду-
ма .— дума о прошлом. Полуразрушенное здание, раз-
золоченный турок, его грозное оружие, мальчишка-
негр, — все это кажется таким мимолетным, мишур-
ным явлением перед этой меланхолической фигурой.
* Так на картине.

Она как будто простояла на одном и том же месте
целые тысячелетия и видела гибель бесчисленного
множества племен притеснителей и угнетенных, при-
выкла к их быстрой мене, как привыкла к превраще-
нию дневного зноя в ночной холод, грозных, кичливых
повелителей — в жалкие шайки разбойников или гор-
ных дикарей, великолепных городов— в груды раз-
валин, цветущих садов — в дикую пустыню.
В Иране совершается великий переход громадных
форм азиатской природы в формы, если еще не Евро-
пы, то, "по крайней мере, Западной Азии, которая, о
своей стороны, составляет среднее звено между тремя
континентами Старого Света. Этот характер страны
переходной выражается не только в очертаниях зем-
ной поверхности, но и в истории — в вечной борьбе
азиатских элементов с европейскими. Закон этой
борьбы превосходно выражен в коренном веровании
Ирана — в мифе вечной борьбы Ормузда и Аримана,
Ирана и Турана, света и тьмы, промышленности и
запустения, дикости и образования. Следами этой
страшной, длинной борьбы остались бесчисленные
развалины, рассыпанные по неизмеримым пустыням
Ирана, как кости мертвых на поле упорной битвы,
где каждый шаг отмечен человеческим остовом.
Было счастливое время, когда светлый трон Джем-
шида гордо высился посреди этих местностей, теперь
пустынных, а тогда цветущих как роскошный сад.
Было счастливое время, когда трудолюбивая рука
детей Джемшида воздвигла преграду летучим пескам,
и летучим губительным ветрам, и летучим жестоким
ордам Турана; когда Ормузд царствовал безраздель-
но, а злобный Ариман скитался, подобно голодному
волку, в пустынях нынешней Туркмении, Бухары и
Хивы. Было счастливое время, когда трудолюбивый
народ Джемшида изрезал всю эту огромную плошадь,
ныне задыхающуюся от зноя, каналами и водопрово-
дами, и когда неистощимые силы вечно ясного солнца
и богатой земли, умягченные влагою, не обращались

в погибель человека, но создавали повсюду роскош-
ные, райские сады. Но это время было так давно, что
история о нем ничего не знает; следы его остались
только в поэтической саге и в холмах, превращенных
тысячелетиями из развалин в горы. Роскошь, добытая
трудолюбием, привела за собою изнеженность и рас-
тление нравов. Хищный Ариман, вкравшись змеею
в сердца детей Джемшида, снова сделался кровожад-
ным волком и погнал на них и северный ветер, то
холодный как лед, то раскаленный как железо, и север-
ные пески, и северные орды мрачного Турана. Пере-
неся тяжелое бедствие, народ Джемшида снова вос-
стает и снова трудолюбием, умом и терпением, отыскав
себе другой уголок, кладет основание новому царству,
которое потом снова терпит участь первого. Власт-
вующее племя, развращенное, в свою очередь, неза-
служенными богатствами, уступало место другому,
и т. д. Вот вся история Ирана, выраженная в саге *.
Длинна и трудна была эта борьба, велики были по-
следствия ее для европейской цивилизации, но для
Ирана она уже кончилась: Туран одолел окончатель-
но, начало разрушения вполне восторжествовало, и
дикий, кичливый номад окончательно сделался пове-
лителем детей Джемшида — оседлого, земледельче-
ского населения. Угнетенное племя поклонников Ор-
музда мало-помалу разбрелось в самые отдаленные
страны, от берегов Персидского залива и Каспия до
берегов Гоанго. Повсюду оно угнетено, повсюду раб-
ствует, но повсюду, храня заветы Ормузда, трудится
в поте лица, насколько позволяет ему дикость его по-
велителей: роет каналы, оплодотворяет землю, ведет
торговлю, занимается промыслами и до сих пор спа-
сает от окончательного запустения и гибели эту
необъятную страну, где пустынные степи и полудикие
номады властвуют над оазисами и их оседлым насе-
лением. Вот отчего в задумчивом, грустном лице тад-
* И превосходно объясненная Риттером.

жика сохранилось столько благородства, а в его мяг-
кой, нежной улыбке — столько грустной думы о
прежнем, далеко отлетевшем счастье. Правда, два-
дцативековое угнетение наложило на таджика свою
отвратительную печать, но не могло уничтожить его
трудолюбивого направления, которое сообщено ему
. древними верованиями и тысячелетней борьбой с
враждующими силами природы, не могло стереть сле-
дов ума и благородства с этих задумчивых лиц, со-
хранивших через тысячи лет свой европейский ха-
рактер.
Вот нынешняя физиономия Ирана. Весь интерес
его для путешественника и географа находится в прош-
лом, и говорить об Иране, значит говорить о развали-
нах. Европейская цивилизация как-то не клеится
к нему, и азиатец высасывает из нее только дурную
сторону, теряет веру в свои прежние убеждения и не
приобретает новых, пьет шампанское, читает энци-
клопедистов, живет в грязи и пыли, изолгался до
пес plus ultra и плутует напропалую. Европейская
цивилизация в Иране — это вино новое и в мехах
старых.
Важное значение Ирана в истории человечества,
как страны перехода от Азии к Европе, — страны,
в которой и в формах земной поверхности, и в формах
человечества — расах и племенах, • и в формах исто-
рии — исторических происшествиях, отмечена гигант-
ская борьба двух всеобнимающих типов * старого
континента — вызывало постоянно европейскую лю-
бознательность; так что в настоящее время страна
Ирана может быть помещена в числе наиболее извест-
ных стран Азии. Множество прекрасных путешествий
и описаний, этнографических, археологических разыс-
каний, исторических сочинений и отдельных истори-
ческих монографий раскрывают нам ее характеристи-
ку. Этим, однако же, мы не хотим сказать, чтобы
новые путешествия по Персии не могли иметь инте-
реса. Напротив: чем более известною становится стра-

на, тем более получает она значения 'для географии.
Интерес страны, как интерес всякой исторической
мысли, неисчерпаем. Но существование такого мно-
жества известий о данной стране налагает на путе-
шественника обязанность или, познакомившись с этими
известиями, проникнуть с помощью их глубже, чем
проникают они, в характеристику страны, и выразить
нам эту характеристику, или, если он не хочет или
не имеет случая познакомиться с сочинениями своих
предшественников —описывать просто и бесхитростно,
что он видел, слышал и перечувствовал, и таким об-
разом доставить географии новый, достоверный мате-
риал. Посмотрим же, в какой мере удовлетворяют
этому требованию два сочинения о Персии, к разбору
которых мы намерены приступить. Одно из этих со-
чинений принадлежит подполковнику Бларамбергу и
занимает собой целую половину огромной седьмой
книжки «Записок Императорского Русского Географи-
ческого Общества», а другое составляет второй том
«Путешествия по Востоку» г. Березина. Займемся сна-
чала первым.
«Статистическое обозрение Персии», составленное
подполковником И. Ф. Бларамбергом в 1841 году, начи-
нается следующим кратким введением, в котором автор
говорит от себя:
«Предлагаемые здесь публике сведения о Персии
были собраны мною во время пребывания моего в этом
крае, с 1837 по 1840 год. Имев случай обозреть разные
страны этого государства, я был в состоянии лично
собрать верные сведения о нем. Подробности относи-
тельно персидской торговли я получил от консулов
в Тавризе и в Гиляне и от иностранных купцов, тор-
гующих в Тавризе; что же касается до торговли портов
Персидского залива, то некоторые подробности были
мне сообщены армянами, служащими в таможне Бендер-
Бушира и Бендер-Абасы.
Я не говорю ничего о нравах и характере персиян,
столь часто описанных многочисленными путешествен-

никаи разными авторами; в их сочинениях можно
найти также более подробностей о естественных и других
произведениях и о животнословии (?) этого края».
Прочитав такое «Введение» и такое «Заглавие», не
в праве ли мы были ожидать от сочинения г. Бларам-
берга систематического описания Персии, составлен-
ного по личным наблюдениям автора, с прибавлением
наблюдений других писателей и с точным показанием
источников, откуда что почерпается?
Но, просмотрев сначала заглавия статей, из ко-
торых составлено «Статистическое обозрение Персии»,
мы нашли, что оно не имеет ровно никакой системы, из-
лагает предметы в самом пестром беспорядке и описывает
далеко не все страны Персии и, кроме двух-трех
ссылок, не обращает никакого внимания на прежние
исследования и путешествия. Мы, впрочем, примири-
лись с этим недостатком, предполагая, что автор дал
неправильное заглавие своему сочинению и излагает
собранные им лично сведения в том порядке, как они
собирались, не желая сам приводить их в систему в
предоставляя этот труд тем, кто захотел бы восполь-
зоваться этими новыми материалами. Такие несисте-
матические сборники, составленные без всякой пред-
варительной задачи, несмотря на свою сухость, "могут
иметь для географии высокое достоинство добросо-
вестно собранных материалов.
«Статистическое обозрение Персии» начинается об-
щим взглядом на эту страну, — таким взглядом, ко-
торый уже не годится в сборнике материалов и имеет
претензию на какое-то единство идеи, для оправдания
которой должно быть написано все сочинение. Эта
идея показалась нам чрезвычайно знакомою; однакож,
не встречая нигде ссылок на других писателей, мы
подумали, что память нас обманывает, и продолжали
читать далее. Но на третьей или на четвертой страни-
це, где в каждой фразе просвечивает наблюдатель-
ность гениального путешественника, мы не выдержа-
ли более: нам показалось, что не только эти мысли,

но даже самые эти выражения и в том же самом по-
рядке мы читали у знаменитого английского путе-
шественника Фразера. Справившись, мы убедились,
что это простой, хотя не весьма точный и правильный
перевод нескольких страниц из «Narrative of a Jour-
ney into Khorasan in the years 1821 and 1822». By
James Fraser. London. 1822 in 4°*.
Путедюствие Фразера так хорошо, написано так
умно, увлекательно, что перевод нескольких страниц
его имеет свое достоинотво; но, как нам кажется, встав-
ляя чужие страницы в свое собственное сочинение, мы,
во-первых, обязываемся показать, что это именно пе-
ревод, чтобы иные, по неведению подлинника, не при-
няли его за наше собственное сочинение, и, указав
автора, из которого мы заимствуем, воздать ему долж-
ное; а во-вторых, переводить верно и не искажать
мыслей оригинала. Ни того, ни другого нет в «Стати-
стическом обозрении».
Если перевод автора сделан с английского под-
линника, то удивляемся, как могли вкрасться в него
ошибки следующего рода.
«Неприятное впечатление, производимое Персиею
па путешественника, особливо если он вступает в нее
после" богатых и плодородных долин Индии, возрастает
по мере того, как он углубляется в середину страны
этой. Горы вообще имеют самый отвратительный вод.
Они представляют взору группу сероватых скал, исчерк-
иутых и расторгнутых действием атмосферы, и боль-
шею частью выдаются из равнин утесами. Даже там,
где горы покрыты слоем земли, происшедшей от раз-
ложения скал, бока их обнажены; на них нет ни леса»
ни зелени, потому что весенняя трава после двух ме-
сяцев сгорает и быстрая, но мгновенная раститель-
ность ее не оставляет по себе свежего листа...».
* Автор ссылается на это сочинение в других местах книги,
при отдельных известиях, взятых из него; зачем же не указывает
он на него здесь, где взяты из него целые страницы?

The appearance of these mountains is almost every
where bare, aride, and forbidding: in most part they
present to the eye, nothing but huge masses of grey rock,
piled in strata on each other, or they start in a rugged
ridg abrubtly from the plain, which reaches their feet
with no other undulation than that which has been oc-
casioned by the washing down of detritus from their
sides. In some places they may be lesse denuded of
soil, but this being chief formed of mouldering rock
adds little to their beauty: the are unenlivened by
wood or shrubs... и т. д. («Narrative of a journey into
Khorasan in the years 1821 и 1822». By James Fraser,
p. 162).
«Здесь нет гор отвратительного вида, как нет их
и в природе; здесь нет земли, происшедшей из раз-
ложения скал, как нет ее и нигде, а есть почва, обра-
зовавшаяся главным образом из выветрившейся ска-
лы». Перевод почти буквальный, но неточный.
И непосредственно далее:
«Равнины являются не в лучшем виде. Они состоят
больше из хряща и валунов, отмытых дождевыми
потоками от гор, и наносная почва эта, покрытая
каменьями или глинистою землею, будучи лишена
влажности, так же бесплодна, как и камень. Взор пут-
ника не останавливается ни на одном дереве, исключая
высокого тополя или великолепного чинара (восточ-
ного платана), возносящихся над крестьянскими хи-
жинами, или плодовых деревьев их садов, или, нако-
нец, нескольких ив, посаженных у берега текучей воды,
чтоб, в случае нужды, доставить лес для строения...»
The appearance of the plains is for the most not
more promising... и т. д. Promising не значит привле-
кательный; noble cihnar не значит великолепный чи-
нар, и автор пропустил кипарис, —почему, не знаем
(Fraser, стр. 163).
Непосредственно далее:
«Деревья э т и, р а с с т и л а я тень по
обширной равнине, производят на

дугау более грустное, нежели при-
ятное ощущение. Таков общий характер
видов всех обитаемых мест южной, восточной и сред-
ней Персии...».
And the effect which a garden of these trees pro-
duces, spotting with its dark green the gray and du-
sty plains, is rather melancoly than cheering... и т. д.
В оригинале это место гораздо живее и картиннее,
точно так же, как и следующее за ним:
«Чтоб дать понятие о местоположении в Персии,
должно исключить все, служащее ему украшением
в Европе. Здесь нельзя встретить лугов, испещренных
цветами и зеленью, берегов вод с коврами душистых
трав, рек, извилисто теряющихся по плодоносным
долинам. Там нет ни величественных лесов, ни пар-
ков, ни замков, ни вековых деревьев, ни хижин, осе-
ненных тенистыми рощами, на которых бы мог успо-
коиться, взор, или которые бы наполняли душу чув-
ством спокойствия, довольства и счастья...».
«In picturing, therefore, to the imagination, the
aspect of a Persian landscape in any of the contiguous
countries to the north east of it, the mind must endea-
vour to divest itself of every image that gives beauty
or interest to an European scene: — there are no beau-
tiful or majestic woods, no verdan plains or grassy
mountains* (Fraser, p.* 163).
Мы думаем, что этих выписок достаточно для до-
казательства, что все это место есть перевод, хотя и
неверный, страниц, написанных Фразером, о котором
автор здесь и не упоминает, хотя и ссылается на него
в другом месте, где мог бы и не ссылаться. Нам ка-
жется, что, заимствуя из какого-нибудь путешествен-
ника простой факт, известие, доставшееся ему слу-
чайно, мы скорее можем умолчать об имени настоя-
щего автора (хотя и это не принято в науке), нежели
тогда, когда заимствуем из него целые страницы, ко-
торые обязаны своим появлением его личному таланту
и которые, по всей вероятности, стоили ему труда;

потому что такие верные, характеристические описа-
ния, каково описание Фразера, создаются нелегко,
в чем, вероятно, согласится с нами и сам автор разби-
раемой нами книги. Переделки, которые автор совер-
шенно без всякой надобности делает в этом описании,
не такого рода, чтобы они могли допустить отнять это
описание у Фразера. Вот пример таких переделок:
Шутник, опечаленный картиною, которую пред-
ставляет ему природа, напрасно ищет утешения,
бросая взгляд на большой город. Создав в воображении
своем пленительное изображение знаменитых городов
И слагала, Щи раза, Тегерана, Тавриза и пр., украшен-
ных вызолоченными куполами, минаретами, мечетями
и великолепными строениями, он сильно огорчает-
ся, встретив, наконец, эти огромные массы разва-
лин и нечистот, которые находятся даже в самом луч-
шем из вышеупомянутых городов; между тем, как все
богатства и удобства, действительно заключенные в
нем, тщательно скрыты от его взора...».
If the European traveller be totaly disapointed by
the face of the country, he will not certainly be lesse
so by the appearance of the towns of the east. Accus-
tomed to the names of Ispahan, Bagdad, Sheeraus,
Bussora, and other cities, rendered famous in eastern
story as well as history; and forming his ideas of these,
in some degree upon models of towns in Europe, or
at least clothing them in his imagination with the oriental
costume of columns, minarets... и т. д. (Fraser, pp. 1,65,
166.)
Что буквально должно быть так:
«Если европейский путешественник совершенно ра-
зочаровывается при взгляде на страну, то разочарова-
ние его будет не меньше и при взгляде на города Во-
стока. Привыкнув к именам Испагана, Багдада, Ши-
раза, Бассоры и других городов, сделавшихся зна-
менитыми в восточных сказках, точно так же, как и
в восточной истории, и составив себе идею об этих
городах в некоторой степени по образцу городов евро-

пейских, или, наконец, облекая их в своем вообра-
жении в восточную одежду колонн, минаретов...»
и т. д.
Такие переделки, повторяем мы, не дают права не
подписать под этими строками имени цастоящего
автора, тем более, что эти переделки вовсе излишни
и. даже неудачны: поставить вместо Багдада и Бас-
соры имена Тегерана и Тавриза, значит испортить
мысль Фразера, потому что Тегеран и Тавриз, города
относительно новые, далеко не играют такой роли
в восточных сказках, в восточной истории, какую
играют в них Багдад и Бассора — города, с именами
которых наше воображение, о котором здесь идет речь,
привыкло связывать идею великолепия и восточной
роскоши.
Или, например, переделка, вроде следующей:
«Вместо шоссе, хорошо содержанного, опу-
шен н о г о(?) деревьями, забором, оградою, весе-
лыми дачами...» и т. д. («Статистическое обозрение»,
стр. 12).
Instead of the well conditioned road with the various
traffic...
(Fraser, p. 166).
Вместо хорошей дороги, говорит ориги-
нал, и гораздо справедливее, потому что странно же
искать шоссе в Персии.
Далее автор «Статистического обозрения», в конце
этой статьи, говорит:
«Вот общий взгляд на Персию в нынешнем ее со-
стоянии» (стр. 13).
Не гораздо ли вернее было бы сказать: вот взгляд
знаменитого Фразера на Персию, в том состоянии,
в котором она находилась в 1821 г., когда Фразер по
ней путешествовал, и сказать в выноске: см. «Narr,
of a Journ. into Khorasan in the years 1821 and 1822.
By J. Fraser. Lond. 1825, in 4, p. 162—166»?
Окончив таким образом «Общее обозрение Пер-
сии»/ автор присовокупляет уже от себя;

«Очень затруднительно собирать апащистиче-
ские сведения о стране, подобной Персии. В ЭТОМ го-
сударстве нет ни одной отрасли управления, осно-
ванной на постоянных правилах; провинции реши-
тельно предоставлены жадности своих губернаторов;
там не знают ни поземельной книги (кадастр) (!), ни
контроля таможен и доходов вообще (!), ни ревизии
народонаселения (!), потому что везде господствует
совершенный беспорядок. Все сведения, которые удаст-
ся собрать относительно этого предмета, могут быть
только приблизительны; но не менее того за сим сле-
дующие должны быть довольно верны: ибо они собраны
лицами, имевшими способы пользоваться всеми источ-
никами и владевшими более средствами постигнуть
истину, нежели все писатели, .занимавшиеся до сих
пор статистическими изысканиями, топографиче-
скими и этнографическими описаниями персидского
государства*.
Посмотрим же, в чем состоят эти новые сведения,
с достоверностью которых не могут соперничать сведе-
дения, предлагаемые всеми писателями, занимавши-
мися до сих пор статистическими изысканиями, mq-
пографическими и этнографическими описаниями пер-
сидского гбсуда рства
За общим взглядом, который мы уже видели, сле-
дует непосредственно глава «О племенах, насе-
ляющих Персию, их разделении, жили-
ще, числе и пр...» В этой главе мы не нашли
ничего нового, чего бы не могли найти, не ездив
никогда в Персию, в сочинении одного немецкого
географа, Карла Риттера, имени которого, к сожа-
лению, мы не встречаем нигде в «Статистическом
обозрении». Так, например, о таджиках см. Die
Erdkunde von Karl Ritter, 8 Theil. Drittes Buch.
West-Asien, стр. 185; об илятах—to же сочине-
ние, тот же том, стр. 372—417. Сведения эти гораздо
подробнее предлагаемых г. Бларамбергом, который
заимствовал свой краткий и сухой перечень племен

у Риттера же, или, по крайней мере, из одних и тех же
источников, из которых черпал немецкий географ.
Г-н Бларамберг делит кочующие племена илятов
на четыре языка, совершенно согласно с Рит-
тером, который уведомляет, что сведение это почерп-
нуто им из Жуанена (Jouanin b. Dupré Voy. I. с.
11, p. 456, ссылка Риттера), бывшего переводчиком
при французском посольстве в Персии в 1807—1809 гг.,
и который перечисляет все 73 илятских пле-
мени по именам41. Жуанен делит эти племена
точно так же, как и автор «Статистического обозре-
ния», jao происхождению на илятов турецких,
курдских, арабских и лорийских.
Но этого мало: показания «Статистического обозре-
ния», составленного в 1841 году, сходятся в некото-
рых (не во всех) местах с показаниями переводчика
при французском посольстве, собиравшего свои све-
дения в 1807—1809 гг., и если разнятся кое-где в
числах, то, как справедливо замечает критик «Оте-
чественных записок» **, мы не можем придавать боль-
шого вероятия этим числам, тем более, что г. Бла-
рамберг решительно не показывает источников, из
которых он черпает свои числовые величины. Число раз-
личных илятских племен едва ли может быть извест-
но в Персии, где, как говорит сам автор, нет никакой
ревизии народонаселения. Но чтобы собрать названия
всех племен, распределить их по происхождению, по-
казать их местожительства, это, вероятно, стоило по-
рядочного труда Жуанену, и Риттер поступает весьма
добросовестно, приводя имя Жуанена не только в ци-
тате, но и на страницах своей книги.
В следующей главе «Разделение госу-
дарства на губернии, или области»,
* Р ит тер, там же, стр. 381.
** Мы собирались еще сделать разбор книги г. Бларамбер-
га, когда он уже появился в «Отечественных, записках», в сен-
тябрьской книжке, что заставляет нас, как читатель увидит даль-
ше, соображаться с этим разбором.

или, лучше сказать, в таблице, приложенной к этой
главе, которая, по уверению автора, применена «к
реестрам, находящимся в Диване (Государственной
Канцелярии), по которым правительство собирает
или, по крайней мере, должно собирать подати», мы
находим много новых сведений об официальном деле-
нии Персии, за большую или меньшую достоверность
которых ручается самый источник, указанный авто-
ром.
«Таблица эта, — говорит критик «Отечественных
записок», — если только она достоверна и безоши-
бочна, заключает в себе, хотя и краткие, но в выс-
шей степени полезные сведения о
современном состоянии персид-
ского государства; она одна может
заменить целую книгу. Но вот вопрос:
откуда г-н Бларамберг заимствовал выставленные в ней
цифры и может ли он ручаться за их достовер-
ность?»
Во-первых, если бы критик был внимательнее, то
он бы узнал от самого автора, откудаоц заимствовал
эти сведения; а во-вторых, мы решительно не пони-
маем, каким образом сухая таблица областей и горо-
дов, с показанием цифр дохода, в достоверности
которых сомневается и сам автор («Статистическое обо-
зрение Персии», стр. 20), может дать нам ясное поня-
тие о современном состояний Персии и заменить
целую книгу. Официальные деления, правда,
входят в статистику, но вовсе не занимают в ней важ-
ного места. Заметим, между прочим, что сведения о
государственных доходах. Персии, определяемых г.
Бларамбергом, относящиеся к 1836 году, не слишком
разнятся от общего числа доходов, выставляемого
Жубертом в 1806 году * — 2 900 000; у г. Бларамбер-
га — 2 352 526 томанов, к которым, по показанию ав-
• Ritter, West-Asien, 9 Th., S. 899.

тора, шах в 1839 году прибавил еще 150 000 тома-
нов *.
В главе «О народонаселении» автор не
говорит ничего нового или, по крайней мере, ничего
определенного, и мы, признаться откровенно, не по-
нимаем, почему он придает такую важность своим по-
казаниям перед показаниями других писателей. Пусть
читатель судит сам, в какой степени можно положить-
ся на показания, приводимые автором «Статистиче^
ского обозрения»:
«По рассказам государственных людей, — говорит
он, — народонаселение Персии простирается до 9 мил-
лионов жителей, но по другим сведениям, и особливо
по наблюдениям одного католического монаха, живу-
щего в Испагани, оно не превышает 5 миллионов.
Аббат этот, в продолжение 13-летнего пребывания
своего в Персии, заметил также ужасное уменьшение
в народонаселении. Он уверял, что в одном Испагани:
и его окрестностях оно простиралось до половины.
Если принять в уважение все бедствия, опустошавшие
Персию в последнее время, что правительство не
только не приняло мер для облегчения края, но, на-
против того, народ был более и более угнетаем в про-
должение последних годов царствования Фехт-Али-
Шаха, что война, чума и холера неоднократно
уменьшали народонаселение, то можно утвердительно
полагать, что наблюдении, сделанные относительно
Испагани и его окрестностей, относятся и до Персии
вообще. С другой стороны, если основывать вычисле-
ния на собираемых налогах, то нашли бы, считая по
одному томану с каждого жителя, 3 миллиона для
оседлых обитателей, платящих подати, и столько же
для кочующих племен, не вносивших повинности;
* Еще же ближе подходит он к вычислению, сделанному
Фразером в 1821 и 1822 гг., а именно: Фразер, исчислив раз-
личные источники дохода, выводит сумму в 2 489 000 (Fraser,
р. 218). Зачем же не отдать справедливости знаменитому путе-
шественнику?

таким образом целое народонаселение простиралось
бы на 6 миллионов. Повторяем, однакож, что упомя-
нутые налоги основаны на старинных росписях, без
внимания к уменьшению народа; следовательно, счис-
ление это не может быть верно. Граф Симонич, быв
русским полномочным министром при тегеранском дво-
ре, слыхал однажды от самого первого министра Хаджи-
Мирзы-Агазы, что Персия в последние 15 лет потеряла
до семи куруров, или 31/2 миллиона жителей. Сходство
это с наблюдениями испаганского аббата заставляет
нас соглаЬиться с мнением последнего, т. е., что нынеш-
нее народонаселение этого государства не превышает
5 миллионов».
Что же здесь сказано положительного о народона-
селении Персии? Мы не думаем ставить этого в вину
автору, но к чему придавать такую важность показа-
ниям, основание которых так же, если еще и не более,
Шатко, как и основание других писателей? А после
предуведомления, сделанного автором, мы могли ожи-
дать чего-то другого.
Г-н Бларамберг приводит показание Шардена, да-
вавшего Персии 40 миллионов населения, но забывает
показание Жуберта, который в 1806 году давал только
7 — число, которое в таком деле, как народонаселение
азиатской страны, недалеко отстоит от числа, пока-
зываемого автором.
Следующие главы, о естественных произведениях
Персии, весьма слабы и поверхностны. Впрочем, долж-
но сказать, что автор не имеет претензии на описание
естественных произведений этого края. Что касается
до главы «О духовенстве и его влиянии
на н а р о д», то мы имеем об этом предмете гораздо
подробнейшие показания. Не будем также говорить
о главах «Владения Персии в Персид-
ском заливе исношенияеес маска т-
ским имамом» и «Владения англичан
вПерсидском заливе», в которых не только
нет ничего нового, но не сказано даже и того, что мож-

но сказать, никогда не бывав в Персии, которые по-
пали сюда решительно не знаем как и зачем, и перей-
дем прямо к главам, в которых излагаются военные
силы Персии.
Об этих главах критик «Отечественных записок»
отзывается, что они составляют самую лучшую статью
в общем обозрении Персии и сообщают об этом пред-
мете, «специально знакомом автору», очень интересные
сведения. Не будучи сами специально знакомы с этими
предметами и разбирая, как мы высказали выше, вы-
бранные нами сочинения только с географической точ-
ки зрения, мы не можем ничего прибавить к словам
критика «Отечественных записок».
«Общий взгляд на персидскую торгов-
лю, в особенности на торговлю тавр из-
скую и гилянску ю», представляет несколько но-
вых сведений, но, к сожалению, этих сведений весьма
немного. Впрочем, глава о торговле, несмотря ца свою
краткость, составляет, по нашему мнению, лучшую
главу во всей книге; но она идет только от 88 до 96
страницы, не считая приложений, наполненных циф-
рами, поверять которые мы не беремся, да едва ли
кто-нибудь возьмется и в самой Персии.
Но теперь мы приступаем к самой главной, к самой
капитальной части сочинения г. Бларамберга — описа-
нию отдельных провинций Персидского государства и
считаем нелишним поговорить подробнее об этом
описании, тем более, что о нем критика «Отечественных
записок» отозвалась довольно неопределенно, утверж-
дая, что «частные описания Гиляна, Мазандерана,
Астрабада и Хорасана отличаются п о д р о б ностью
и новостью сведений об этих малоизве-
стных странах Средней Азии (I?)». «Конечно,
много встречается тут и не нового, — продолжает та
же критика, — заимствованного из других писателей
и путешественников; но зато любознательные географы
и статистики найдут в этих статьях немало и таких
материалов, которые нигде до сих пор не были еще на-

печатаны». Нам кажется, что критика такого серьез-
ного журнала, разбирая тоже серьезное сочинение,
как сочинение г. Бларамберга, должна бы была быть
осмотрительнее в своих приговорах и потрудиться
указать, что именно нового в тех статьях «Статисти-
ческого обозрения Персии» приобретают география и
статистика.
Постараемся же, по мере сил наших, пополнить
этот недостаток; потому что, как нам кажется, поверх-
ностные приговоры об ученом сочинении, вроде сле-
дующих,4 что оно интересно, отличается новизною,
подробностью сведений и т. п., совершенно бесполез-
ны и неприличны для серьезной критики, которая в
этом случае ставит себя слишком высоко, а разбирае-
мое сочинение и читающую публику — слишком
низко. Критика не имеет права делать недоказанных1
приговоров, говорить: «это дурно, это хорошо, ^то по-
хвально» и т. п., одним делать выговор, других по-
ощрять похвалою, — словом, принимать на себя роль
учителя, ставя автора и читателей в положение школь-
ников. Она, по нашему мнению, должна показать от-
носительное значение сочинения — и более ничего, а
не раздавать выговоры и похвалы, на что она не до-
казала еще своего права.
Глава, излагающая в себе «общий взгляд на южные
прибрежья Каспия», о которой критика «Отечествен-
ных записок» говорит, что она «заключает в себе
очень важную (?) физиономию трех приморских
областей», — есть с начала до конца наполо-
вину перевод, а наполовину сокращение из известного
сочинения Риттера. Не знаем, до какой степени в аж-
н а физиономия трех прикаспийских областей Пер-
сии, но знаем то, что критике серьезного журнала,
берущей на себя право раздавать похвалы и выгово-
ры географическим и статистическим сочинениям об
Азии, следовало бы, как кажется, познакомиться пред-
варительно с лучшим творением об этой части света,
без которого, в настоящее время, не может обойтись

ни один путешественник по Азии, и .которым
весьма много пользовался, как мы сейчас уви-
дим, и г. Бларамберг, хотя он нигде и не упоми-
нает об этом.
Покажем же, до какой степени справедливо наше
замечание и до какой степени бывает иногда опасно
критиковать сочинения, предметы которых нам незна-
комы, и раздавать, с высоты журнального величия,
похвалы и выговоры, как бы ни были они уклончиво-
туманны. Не угодно ли читателю самому поверить,
насколько оригинальны эти описания персидских про-
винций:
«Узкце и низкие южные берега Каспийского моря,
поверхность которого около 94 футов ниже горизонта
Черного или Средиземного моря, поднимаются со сто-
роны юга скоро, весьма круто и с уступами в виде по-
лукруга к плоской возвышенности Ирана. Простран-
ство это между ' южным берегом Каспийского моря и
северной покатостью Албурзских гор представляет
разительную противоположность с остальною частью
Персии. Здесь, внутри континентального климата сред-
ней Азии, является вдруг полоса с морским воздухом,
о влажным климатом, чрезвычайно сырая и жаркая
вместе, и где встречаются самые редкие контрасты,
щв низменные и болотистые места с огромными поля-
ми, засеянными сарачинским пшеном, чередуются с
густыми, почти непроходимыми лесами, фруктовыми
садами, представляющими необходимое богатство в
прозябании, но где господствуют также лихорадка
и дурной воздух с туманами, морскими бурями и облач-
ным небом. Это составляет резкую противоположность
с каменистыми и бесплодными почвами Ирана и его
всегда чистым, лазурным небом. Полоса эта, состав-
ляющая северный край Ирана, включает в себе три
области: Гилян, Мазандеран и Астрабад, на которых
мы бросим сперва общий взгляд и потом уж приступим
к подробному описанию каждой из них» («Статисти-
ческое обозрение Персии», стр. 117).

Die ungemein engen, flachen Südküsten des Kas-
pischen Sees, dessen Spiegel an hundert Fuss tiefer
liegt, als der jenige des Oceans oder des benachbarten
Schwarzen oder Mittelländisschen Meeres, nämlich
die von Asterabad, Masenderan, Ghilan steigen sehr
schnell südwärts, als ungemein steile Gebirges tuf en, in
der Biegung des Halbmonds, wie Strabonsagt zu den
Hochebenen von Khorasan und Irak, oder Irans em-
por (Die Erdkunde von Karl Ritter, 8 Th., drittes
Buch. West-Asien. Berlin 1838, стр. 417—431).
И потом непосредственно автор «Статистического
обозрения» заимствует из другого места сочинения
Риттера:
Hier (Chilan und Masenderan) tritt mitten im tro-
cknen Continentalclima Centraiasiens eine ganz locale
Episode in den Naturerscheinungen auf, völlig abwei-
chend von allen Umgebungen; ein Landstrich mit
maritimen Character, mit oceanischen Himmel, mit
sundischen Klima, durch Feuchte und Hitze über-
füllt, dicht anetossend an kalte Schneehöhen und tro-
ckne, hohe Tafellandschaft, wo die grössten Contraste
sich begegnen und Niederland, Versumpfungen mit
Reisfeldern und dichteste Waldfülle mit überschweng-
lichen Obstreichthum, wie den entsprechenden vege-
tationsreichsten Kulturen, aber auch Malaria und
Fieberlüfte vorherrschen, mit Nebel und Wolkenhimmel
und Seestürmen; der grösste Gegensatz gegen den na-
ckten, dürren baumlosen Steppenbcden Khorasans
und des innern Iran von stets blauen Sonnenhimmel
überwölbt (Die Erdkunde von Karl Ritter,
стр. 425).
Не желая далее затруднять читателя бесполезными
выписками, мы не желаем также упустить случая по-
казать критике «Отечественных записок», к каким
ярким промахам ведут иногда бездоказанные приго-
воры, бросаемые с высоты учено-литературного жур-
нала, и убедить ее, что чем серьезнее и докторальнее тон,
с которым высказываются такие вещи, тем они забав-

нее, по психологическому закону рождения смеха.
Вот почему не будем уже пестрить нашего разбора
выписками на двух языках, а укажем только на стра-
ницы обоих сочинений, приводя для большей ясности
начальные строки каждого отдельного периода, пере-
бирая пункт за пунктом.
«Прибрежная страна эта — огромная лесная по-
лоса, простирающаяся через Гилян, Мазандеран и
далее к востоку вверх по реке Гюргени до границы Хо-
расана, а к западу до возвышенной плоскости Азер-
байджана, протяжением около 600 верст (между 49°
и 56° восточной долготы от Гринича) и с неодинаковою
шириною».
Dieses Ghilan, ein Küstenland, zu beiden Seiten der
Mündung des Kisilusen gelegen, ist nur eine grosse
Waldzone, die auch durch ganz Masenderan gegen
Ost, den Gurgan Strom aufwärts (s. ob. S. 353), bis
zur Grenze von Khorasan reicht; gegen West bis zur
Tafelhöhe Aserbeidschans; eine Ausdehnung von we-
nigstens 100 geogr. Meilen (zwishen 48 bis 56° O. L.
v. Gr.), mit sehr wechselnder Breite.
«Подошвы гор и равнин покрыты роскошною расти-
тельностью, которую человеческая рука не в состоя-
нии остановить или ограничить».
Der Fuss der Berge und die vorliegenden Nieder-
ungen sind dem tippigsten Luxus der Vegetation über-
lassen, welche hier keine Menschenhand zu bändigen
und zu beschränken vermag.
«Великолепные эти леса удивляют путешествен-
ника; но жители не умеют пользоваться ими: вместо
того, чтобы употребить вековые деревья на мачты и дос-
ки для кораблестроения...» («Статистическое обо-
зрение Персии», стр. 117—118). Die prachtvollen Wal-
dungen, vom Schlag zahlreicher Nachtigallen ertönend,
setzte alle Beobachter in Staunen, nur der Eingeborene
lässt sie noch unbenutzt; statt ihre Masten und Plan-
ken z'im Schiffbau. (Die Erdkunde von Karl Ritter,
S. 426—427.)

Мы не можем отказать себе в удовольствии пере-
дать вполне читателю следующее непосред-
ственно место из сочинения Риттера о роскошной
растительности Гиляна. Перевод буквальный,
довольно верный даст нашим читателям понятие, с ка-
ким умением германский географ пользуется сви-
детельствами путешественников и естествоиспытате-
лей-очевидцев, имена которых он с истинно ученою-
добросовестностью выставляет в конце страницы. Мы
не можем не сожалеть, что г. Бларамберг в своем пе-
реводе выбросил все эти ссылки: подробное знаком-
ство с источниками, приобретаемое при чтении сочи-
нения Риттера, есть одно из важнейших достоинств
этого автора. Если бы, по крайней мере, г. Бларам-
берг уведомил читателя, что это перевод, и притом
перевод из Риттера и притом указал бы на том и стра-
ницу, то этот недостаток не был бы так чувствителен.
Автор скорей бы мог пропустить ссылки на страницы
Геродота, Полибия, Птоломея, — ссылки, которые, как
мы увидим и ниже, попадаются у него в некоторых ме-
стах. Вот почему мы прибавим к переводу г. Бларам-
берга эти ссылки, перепечатывая их Прямо из сочине-
ния Риттера и показывая тем, какой суммы труда и
учености многих замечательных людей стоила эта
прекрасная страница.
«В гилянских и мазандеранских лесах растут преи-
мущественно: дубы (Quercus castaneae, fal.), из которых
некоторые имеют сажень в поперечнике, бук (Fagu&
sylvatica), клен, ясень (Fraxin, excelsior), вяз, ольха,
платан или чинар (Platanus orientalis) бывают- 20 са-
жен вышиною," и другие роды черного леса; однакож
там находятся и кедры, кипарисы и самшит. Из фрук-
товых деревьев растут в роскошном изобилии: смоквы,
гранаты целыми рощами, тутовые дерева, грецкие
орехи, кизильники, яблоки, груши, персики и многие
роды фруктов. Оливки растут лесами около Рубара,
в защищенных от ветров долинах реки Кизыл-Узена,
а лимоны и померанцы в диком состоянии близ Бар-

фруша и на берегах реки Бабула, в Мазандеране.
Виноградные лозы, толщиною от 4 до 8 вершков, бес-
численными ветвями обвивают дерева до верхушки и
опускают лозы от ветви до ветви, or дерева до дерева,
покрывая густые кроны их виноградными листьями и
огромными кистями ягод, которые никто не собирал,
и они большею частью гниют или сохнут на самых ло-
зах. К сожалению, искусство виноделия неизвестно
здешним жителям, и что называется вином есть питье
кислое и неприятное для вкуса. Дикий хмель и плющ
переплетаются в этих дремучих лесах и с ними еже-
вика и другие вьющиеся растения, которые подымают-
ся до самых верхушек деревьев. Здесь встречаются
также ясмины с благовонными цветами, а на высотах
многочисленные альпийские травы. В долинах растет
везде дикая конопля в тени деревьев; великолепный
чинар часто задушен в этих густых лесах, по недо-
статку свободного места для развития; зато прекрасный
самшит находится здесь в своей стихии. Множество
деревьев тлеют на своих корнях в этих непроходимых
лесах, где земля завалена сотнями бревен и пнями, и
в которых дороги весьма затруднительны по причине
густых, опускающихся ветвей и влажности почвы. На
песчаном грунте возле берегов поднимаются целые
рощи папоротников (Polypodium filex mas.), и дикий
укроп покрывает низменные места между болота-
ми» (у Риттера в том же томе, стр. 427 и 428); а внизу
•страницы он цитирует, с самою строгою точностью,
Таблица, Трезеля, Монтейса «Путешествие по Азер-
бейджану» и его же статью в журнале Лондонского
Географического Общества и путешествие Эйхвальда.
Вот откуда почерпнул Риттер это описание, кото-
рое, таким образом, стоило ему порядочного труда, но
в котором он не присваивает себе ни одного чужого
-слова.
Теперь пойдем дагее.
«Задержанное обращение горячего воздуха...» (стр<
119 и 120).

Die gehemmte Circulation der heissen Lüfte (стр.
428).
«Всегда разбросанные жилища селений (жилища
селений?) находятся в лесах...» (стр. 120).
Die Wohnhäuser der immer zerstreuten Dorfschaf-
ten und Flecken liegen ausserhalb dieser Wasserver-
teifungen (стр. 428 и 429).
Т. е. «Жилища всегда рассеянных деревень и ме-
стечек». Да и вообще перевод г. Бларамберга не везде
верен и сркращение не всегда удачно. Переводчик
Риттера должен хорошо обладать русским языком и
должен быть очень точен, чтоб не впасть в промах,
потому что у Риттера каждое слово взвешено. Для
перевода его глубокого творения мало одного знания
немецкого языка.
«Климат этой страны совершенно противоположен
с климатом безлесной, сухой, плоской возвышенности
Ирана...» и т. д. (стр. 120).
Das Klima, völlig im Contrast mit dem baumlosen;
trockenen Tafellande Irans... u. s. w. (стр. 429 и 430).
«Бесчисленные реки вытекают из северной пока-
тости Альбурзских гор...» (стр. 121).
Zahllose kleinere, temporaire Bergflüsse... (стр. 430).
Перевод неверен и изменяет самую мысль оригиналам
«При этих устьях...» и т. д. (стр. 121).
Die Mündungsländer dieser Küstenflüsse... u. s. w.
(стр. 431).
Следующая за тем, и последняя, страница
122 сокращена из Риттера — стр. 432—434.
Вот и весь общий взгляд на южные прибрежья
Каспия. Эта глава, несмотря на не совсем правиль-
ный русский язык и на неточный перевод и неудачное
сокращение, все-таки прекрасна. Нам остается только
благодарить автора, что он знакомит нас с превосходи
ными страницами сочинения Риттера, перевод кото-
рого обещан нам Географическим Обществом. Но-
мы от души сожалеем, что автор, знакомя русскую
публику с целыми главами превосходного творения,.

не знакомит ее с именем Риттера, о котором почти ни-
чего не было писано у нас. Хотя бы г. Бларамберг
«делал, это для того, чтоб не ввести в заблуждение
критику «Отечественных записок», а то она, думая
критиковать «Статистическое обозрение Персии», так
серьезно и строго критикует Риттера. Он, конеч-
но, не нуждается в нашей защите; но мы все-таки, ради
истины, посвятим ему свои слабые усилия.
Так, на странице пятой, критика «Отечественных
записок» говорит:
«Напрасно г. Бларамберг утверждает в этом об-
зоре, что (стр. 118) туркменские разбойники боятся
ходить в дремучие леса, где длинные копья их делают-
ся бессильными (стр. 121), и что персияне мало упот-
ребляют в пищу осетров, белуг и сомов. Туркменские
разбойники в леса ходят и очень часто, только пешие,
а не конные и, следовательно, с ружьями, а не с пи-
ками. Что же касается до рыб, упомянутых автором,
то персияне их вовсе не едят и даже не могут есть,
потому что мусульманский закон объявляет мясо
этих рыб нечистым, поганым и употребление его в
пищу делом богопротивным».
Дело в том, что г. Бларамберг, ничего не утверждая
<5ам, как думает критика «Отечественных записок»,
только неверно передает оба эти места из Риттера,
Daher, dass die Seegelschiffe und Böte sich mit
ihren Masten in diesen Aesten verwirrend, schon darum
die schiffbarem, aber gefährlichen Wasser Ghilàns
und Masenderans meiden, und der Turkomanne schon
darum, weil er stets zu Pferde sitzt und seine lange
Lanze als Hauptwaffe in diesen tiefhängenden Wäldern
voll Rankengewächse unbrauchbar wird, keine Ueber-
fälle aus seinen baumlosen Wüsten in diese ihm ganz
fremde Welt wagt (тот же том, стр. 427).
Die Wasser sind fischreich; die Flüsse haben Sal-
inen und Lachsarten (Salmo sylvaticus nach Eichwald),
auch die Lachsforelle (Salmo fario nach Hablitz, Ki*
sitala der Einwohner); das Meer, Welse, Störe und

unzählige andre Arten, die zum Laichen jährlich an
diese Ufer ziehen, die Flüsse aufwärts steigen und reich-
lichen Fischfang geben, obwohl meist nur für das Aus-
land, den russischen Handel; denn die Perser sind
wenig an Fischspeisen gewöhnt (стр. 431).
Видите ли> откуда вкралась ошибка. Риттер не
говорит, что туркменцы вовсе не ходят в леса, но го-
ворит, ссылаясь на Эйхвальда и Трезеля, о недоступ-
ности самой приморской полосы Гиляна для лодок и
туркменских разбойников, что, может быть, и неверно,
но это следует доказать. В другом же месте Риттер
утверждает только, что персиане вообще
не дюбят рыбной пищи, не входя в разбор, каких рыб
они едят и каких нет.
За этой главой, которая у Риттера относится к
одному только Гиляну, а у г. Бларамберга — ко всем
трем прикаспийским персидским провинциям, что
далеко не все равно, следует глава в частности о Ги-
ляне. В начале ее представлена таблица небольших
речек Гиляна, впадающих в море, с точным.означением
глубины якорного места напротив устьев, глубины
устьев в летнее время, расстояния, до которого судно
в 40 ластов может плыть вверх по реке. Мы незнаем,
откуда взята эта таблица, о чем нас не уведомляет
автор, а потому и не можем судить, к какому времейи
относятся эти наблюдения и насколько они достовер-
ны. Следующее за тем краткое описание замечатель-
нейшей из гилянских рек Кизиль-Узена (стр. 126,
127), древнего Mardus, или A m а г d u s,
как говорит г. Бларамберг вслед за Риттером, сокра-
щено из обширного описания этой реки, находящегося
в сочинении германского географа *. Следующая за
тем непосредственно страница о климате Гиляна (стр.
127, 128) переведена довольно верно **„ Взгляд на
* Die Erdkunde von Ritter, 8. Th., dritte3 Buch, West-
Asien, S. 613—642.
** Ibid. S. 672, 673.

зоологию Гил ян а, разделение пород животных и
исчисление самых этих пород взято, как кажется,
из одного и того же источника, из которого взял
г. Риттер, т. е. из путешествий Гмелина, и не только не
представляет ничего нового, кроме разве того, что
после чумы 1831 года бенгальский тигр начал по-
являться в Гиляне гораздо чаще, но и далеко не так
полно, как у Гмелина и Риттера *. Далее непосред-
ственно и совершенно непоследовательно следует у
г. Бларамберга описание составных частей жилища
гилянцев, которого, по крайней мере, у Риттера нет,
но которое не имеет никакого особенного значения
в статистике края. Упомянув, в нескольких строках,
о народонаселении Гиляна **, автор переходит к
исчислению естественных продуктов края. Не гораздо
ли последовательнее было излагать, как излагает Рит-
тер, сначала царство прозябаемое, потом царство жи-
вотных, условливаемое первым? Г-н Бларамберг, точно
так же, как и Риттер, начинает шелком (стр. 131), статья
о котором -есть весьма неудачное и слишком сжатое
сокращение прекрасной и огромной статьи Риттера
о том же предмете ***. Следующая за сим непосред-
ственно статья о сарачинском пшене и других произ-
ведениях Гиляна отчасти переведена из Риттера ***•,
а отчасти дополнена неизвестно из какого источника,
но это дополнение, состоящее из нескольких строк, не
представляет ничего особенно замечательного. Далее
изложены у г. Бларамберга довольно отчетливо раз-
•Ibid. S. 677, 678.
** Количество гилянского народонаселения, по показа-
нию г. Бларамберга, основанному на показании русского консула
в Гиляне, вдвое превышает количество, выставляемое Риттером.
Риттер, следуя Трезелю, путешествовавшему в 1808 году, вы-
ставил только 50 000 семейств, или 250 000 душ, а русский консул
в Гиляне 500 000, прибавляя, впрочем, что число это после чумы
1831 года значительно уменьшилось. Сведение не слишком но-
вое.
*** Ibid., S. 679—710 и 674—675.
***• Ibid., S. 431.

личные фабрикации гилянских жителей (стр. 134—136)г
как-то: шелковые ткани, ковры и пр. В следующем за
тем описании городов и местечек Гиляна мы находим
несколько новых сведений, дополняющих уже уста-
ревшие сведения путешественников, из которых чер-
пал Риттер *. Но и здесь попадаются целые отрывки,
переведенные из Риттера: так, например, опи-
сания дельты Кизиль-Узена (стр. 140) **. Сведения о та-
можнях, доходах и вооруженной силе Гиляна—само-
стоятельный новы. Далее автор «Статистического обо-
зрения Персии», желая сказать «несколько слов о глав-
ных дорогах, ведущих по Гиляну», предлагает несколько*
маршрутов по этой стране. Так как эти маршруты по-
падаются у него во многих местах, то мы считаем необ-
ходимым высказать о них свое мнение.
В приложении маршрутов, из которых состоит
едва ли не половина сочинения Риттера, автор «Ста-
тистического обозрения Персии» был, как кажется,
увлечен подражанием знаменитому германскому гео-
графу, но излагает их совсем с другою целью. Риттер
дополняет маршрутами извлеченное им общее описа-
ние страны и помещает их друг подле друга и обога-
щает их заметками из других источников с таким
искусством^ что читатель, пробегая эти, повидимому,
сухие дневники путешествия, нечувствительно знако-
мится с общей характеристикой страны и ее различных
частей. Г. Бларамберг излагает эти маршруты без
всякого порядка, так что они теряют все свое значение
и становятся скучными и непонятными для читателя.
Кроме того, г. Бларамберг, не упоминая, что это —
дневники путешественников, придает этим маршрутам
значение главных дорог страны. Так, например, под
громким заглавием: «А) Береговая дорога от Ензели
к западу до Астары, границы России, всего 125 верст»,
автор «Статистического обозрения» переводит, не. упо-
*Die Erdkunde von Ritter, 8 Th. S. 648—656-
и выше, стр. 645, L a h id g а п, стри647, Langherr и др.
** У Риттера в том же томе, стр. 648.

миная об этом, почти слово в слово две страницы из
Риттера, который в этом месте передает своим чита-
телям дневник Бернса, обогащая его заметками из
других путешественников *. Г-н Бларамберг изме-
няет только иногда названия: так, например, вместо
Kopper-Ghall, он пишет Коггер-Чаль, не уведомляя
нас, на каком основании он делает эти изменения. Впро-
чем, здесь есть две заметки, которых у Риттера нет.
Как жаль, что автор не потрудился сам означить, что
принадлежит собственно ему и что другим путешест-
венникам, или, лучше, Риттеру: тогда бы и весьма
немногочисленные заметки автора все-таки имели бы
свою цену; а теперь, несмотря на все наше старание,
-они непременно погибнут в огромной, подавляющей
массе заимствованных материалов! «Подъем от Аста-
ры до Ардебиля» есть тоже перевод из Риттера**.
Следующие затем «Талышинские Альпы» — неудач-
ное сокращение из того же писателя ***.
И об этой-то главе критика «Отечественных запи-
сок» могла сказать:
«На русском языке (точно так же, как и на ино-
странных) очень мало писано об этих областях и тор-
говых средствах их: сочинение г. Бларамберга очень
удовлетворительно пополняет этот недостаток в нашей
коммерческой литературе».
И далее:
«Сведения о путях сообщения Гиляна с сопредель-
ными странами верны и основательны».
То, что мы сказали, относится и к описанию Мазан-
дерана (см. VIII том «Географии» Риттера, стр. 435—
437; потом от стр. 523 по 549).
Одно буквально переведено из Риттера, другое со-
кращено весьма неудачно.
В главе «Астрабадский залив и область того же
имени» есть тоже переводы из Риттера (см., например,
»Ritt er, I b i d., S. 656—660.
** I b id., S. 660—661.
*** I b i d., S. 661—672, — итого 16 стр. сряду.

«Статистическое обозрение», стр. 167 и VIII том «Гео-
графии» Риттера, стр. 514 и 515; «Статистическое
обозрение», стр. 173 и Риттер, стр. 518 и др.). Но так
как автор сам посещал Астрабадский залив в 1836 го-
ду, пробыл там более месяца и имел возможность со-
брать самые подробные сведения об этом заливе на ме-
сте («Статистическое обозрение», стр. 167), то глава
эта отличается более оригинальностью, чем все прочие.
Но автор, по нашему мнению, поступил бы гораздо
лучше, если бы составил совершенно самостоятельное
описание Астрабадского залива и не переводил тут
'же целых периодов из Риттера, смешивая его слова
со своими.
Следующая гла)ва, «Гора Демавенд и ее окрест-
ности», есть одно неудачное сокращение из Риттера,
потому неудачное, что сделано не из общей мысли
риттеровского описания, а переводя то тот, то дру-
гой период, перемешивая их, неизвестно для чего,
сколачивая вместе без большого порядка. (Стат. обозр.,
стр. 187,, Ritter, 8 Th., S. 550 и 555; Стат. обозр., стр.
188, Ritter, 8 Th., S. 556, 558, 559 и 560, 561; Стат.
обозр., стр. 189, Ritt., 8 Th., S. 567 и 568; Стат. обозр.,
стр. 190, Ritter, 8 Th., S. 570). Что же касается до пе-
ревода, то он не везде верен; а в некоторых местах
слова Риттера заменены словами автора «Статисти-
ческого обозрения», по причине, которой автор не
объясняет. Так, например, Риттер * говорит:
~ -«Высокая плоская возвышенность на юге (Дема-
венда) дает возможность видеть эту гору издали, из
среды соляной пустыни и даже еще не доезжая до го-
рода Кома, при ясной погоде, на расстоянии от пятна-
дцати и двадцати географических миль».
Г-н Бларамберг, переводя буквально все предыду-
щие строки, здесь вдруг заменяет слова Риттера своими:
«С юга от плоской возвышенности Ирака, он (Дема-
венд) виден при ясной погоде даже с Кухруда, а с
•Die Erdkunde von Ritter, 8 T h., S. 555.

Кума и Кашана я неоднократно видел и опре-
делил положение его, хотя он от последнего города от-
дален на 200 верст».
А потом снова идет определение высоты Демавенда
буквально по Риттеру, и далее до самого конца статьи
нет уже ничего оригинального. В этой главе упоми-
нается так же, как и у Риттера, и в тех же самых вы-
ражениях, о Томсоне и Оливье, и ни слова о Риттере.
Но всего любопытнее мнение критики «Отечествен-
ных записок» о главе под заглавием «Хорасан». Вот
что говорит она:
«Но самая лучшая, самая интересная, н а и-"
более отличающаяся новизною све-
дений статья й книге г. Бларамберга — описание Хо-
расана.. Конечно, и здесь встречаются материа-
лы, заимствованные у других писателей; но зато подле
них читатель находит мае су сведений совер-
шенно свежих, собранных трудолюбием и лю-
бознательностью самого автора. Под скромным назва-
нием «Маршрутов Персидской Армии», собраны такие
топографические указания, которые дают самое вер-
ное и ясное понятие о стране, бывшей театром воен-
ных действий. Предоставляем людям специальным
судить, до какой степени эти указания важны в стра-
тегическом отношении; но для географов и статисти-
ков Хорасан и пограничная с ним Туркмения описаны
тут самым удовлетворительным образом».
Посмотрим же, в чем состоит эта «масса совер-
шенно свежих (?) сведений» о Хорасане.
Стр. 193 «Статистического обозрения» (первая
страница о Хорасане) есть буквальное со-
кращение (т. е. такое, в котором взяты неко-
торые фразы Риттера буквально и пропущены дру-
гие) 214 и 215 стр. VIII тома «Географии» Риттера.
Страницы о населении Хорасана от 199 до 205 и
последней суть большею частью перевод, а местами —
буквальное сокращение страниц «Географии» Риттера из
того же VIII тома, а именно: стр. 372,375, 378, 380,381,

383, 384, 385, 386, 394, 395. Остальные же страницы
отчасти почерпнуты у Риттера же, отчасти у Фразера.
Различные высоты плоской возвышенности Хорасана
взяты у Фразера, о чем упоминает сам автор «Стати-
стического обозрения». Так что во всем этом описании
Хорасана нет ни строчки нового и ничего оригиналь-
ного; даже ссылка на Гаммера, на которую нападает
критика «Отечественных записок», точно так же, как
и ученая ссылка на Ксенофонта, находится у Риттера *.
Но, увлекшись разбором интересного сочинения, мы
позабыли о вас, наши добрые читатели, позабыли, что
вы, может быть, со скукою и негодованием перевер-
тываете страницы, испещренные цифрами, и с нетер-
пением добираетесь до конца нашего разбора, если еще
книга не выпала у вас из рук. Просим извинения, но
просим только из вежливости: рассудите сами хоро-
шенько, мы ли виноваты в этом? Однакож, постараем-
ся, щадя вас, быть сколько возможно кратче.
За общим описанием Хорасана следует «Дорога
богомольцев, отправляющихся из Тегерана в Мешед».
Эта дорога, — как говорит автор, — была посещае-
ма и описана в 1833 году нашим консулом в Гиляне
г. Ходьзко, а в 1838 году сам автор отправился по этой
дороге из Тегерана в Герат и на обратном пути сле-
довал часть по ней же. Но нам кажется, что дорожные
заметки составлены автором гораздо после путешест-
вия, и потому, не имея живости дорожных рассказов,
они представляют довольно сухую компиляцию, в ко-
торой личные наблюдения перемешаны с чужими, и
в которой все-таки лучшие страницы и более ученые
заметки, относящиеся к древностям этой страны, взя-
ты из сочинения Риттера, хотя этого у автора и не
обозначено. Так, например, о древнем Гекатомполисе
* См. Die Erdkunde von Ritter, 8 Th.,
S. 375, в т e к с т e, ссылка на Гаммера, стр. 395, в т е к с т е,
ссылка на Ксенофонта, и на той же странице, в тексте, ссыл-
ка на Фразера.

(Стат. обозр., стр. 218), при ссылке на Диодора и
Полибия (ссылке, находящейся у Риттера), забыта
ссылка на VIII том Риттера, стр. 496; далее, то же
самое должно сказать о прекрасном описании Ниша-
пура и древнего Нисаима, —описании, взятом Рит-
тером из Страбона, Плиния, Ебн-Гаукала, Едризи,
Абульфеды и пр. (Стат. обозр., стр. 227, 228, 229 —
Риттер, 8 Th. S. 316, 319, 315, 320); точно то же и о пре-
красном описании Мешеда (Стат. обозр. Персии, стр.
232, 233, 234, 235, 236. - Ritter, 8 Th., S. 292, 293,
295, 296, 301).
Далее следует описание дороги, ведущей из Ниша-
пура вдоль южных пределов Хорасанского Курди-
стана до Шаруда, составленное в 1834 году А. И.
Ходьзко, нашим консулом в городе Реште. Это описание,
хотя сжатое, представляет много новых сведений,
которыми может воспользоваться география. Описа-
ние нишапурских бирюзовых рудников оригинально
и дополняет сведения, доставленные о том же пред-
мете Фразером и Узлеем. В одном этом дневнике и в
следующем за ним маршруте персидской армии от
Тегерана по горной хорасанской дороге до берегов
Гюргени и обратно до Шаруда, в 1836 году, более но-
вого для географии Ирана, чем во всем «Статистиче-
ском обозрении Персии», и мы думаем, что люди, за-
нимающиеся этою наукою, обратят внимание на эти
две статьи. К последнему маршруту г. Бларамберг,
как он сам говорит (стр. 249), прибавляет некоторые
подробности, взятые им из сочинения Морьера («Second
voyage en Perse par Jacques Morier». Paris. 1818);
зачем же он не говорит об этом в других местах, где
берет из Фразера или Риттера? В этом маршруте, ко-
торому следовала персидская армия в походе на Герат
в 1836 году, помещен и дневник самого автора, до-
полненный, как он говорит, наблюдениями, «взятыми
из записок (?) английских и других офицеров»*
В этом дневнике географ также найдет несколько
новых сведений, и из него мы выпишем здесь занима-

тельную страницу, показывающую, каким образом
путешествуют по Персии.
«Хотя мы, — говорит автор, — отправились на-
легке, однакож на востоке нельзя путешествовать без
многих людей и большого обоза, особливо такому знат-
ному лицу, какое находилось между нами, и посло-
вица, что по одежде встречают, преимущественна
оправдывается в Персии, где уважают тем более лю-
дей, чем они пышнее живут и имеют при себе большую
свиту. Общество наше состояло только из 4-х особ, но«
при нас находились драгоман, или переводчик, назир,
или управитель дома, и, сверх того, шесть слуг, один
ферраш-баши и 12 феррашей *, десять вооруженных
голамов **, наконец персидские служители, меггеры,
или конюхи, червадары, или погонщики, всего около
50 человек и при них 40 лошадей и до ста лошаков.
Каждый из нас взял с собой только самые необходимые
вещи; но как отсутствие наше могло продлиться весьма
долго, то мы принуждены были запастись в большом
количестве чаем, сахаром, ромом, вином и восковыми
свечами — вещи, которых нельзя было достать внутри
Персии, а в персидском лагере, под Гератом, только за
неимоверные цены».
И далее:
«От Тегерана До селения Хане-Худи мы ни разу не
разбивали палаток наших и всегда проводили ночь
в деревнях или каравансараях. Каждое утро, с рас-
светом, вьюки были отправляемы вперед, под надзо-
ром назира, ферраш-баши, нескольких казаков и
наших собственных служителей. За ними отправлялась
конюшня под присмотром мирахора, или главного ко-
нюха. Часом позже мы трогались с места верхами.
Перед нами ехали четыре едекча, т. е. 4 конюха верхом,
из которых каждый вел оседланного жеребца, покры-
* Ферраш — слуга, нанятый для расстилания ковров,
разбивания палаток и вообще для всех домашних грубых работ.
** Гола м—паж, оруженосец, телохранитель; употребляет-
ся также для рассылок с бумагами и поручениями.

того богатым ковром из вышитого сукна (зимпуш).
Чем важнее особа, которая путешествует в Персии,
тем больше подобных едекчи предшествуют ей. За
коляскою следовало несколько слуг, персидские ка-
мердинеры (пиш-хидмет), кальянчи с кальяном и
вьюк с завтраком. Каждый из нас ездил по своей фан-
тазии: один рисовал на дороге, другой охотился с
борзыми собаками, посещал развалины или другие лю-
бопытные предметы. На половине дороги мы завтра-
кали, для чего персидские камердинеры ехали вперед,
выбирали удобное место при ручье, или роднике, и
«ставили афтаб-герден, т. е. большой четырехугольный
кусок холста, натянутый наклонно против солнца;
два нижние конца его касаются до земли и укрепляют-
ся посредством кольев, верхние же привязаны к древ-
кам. Под этою полупалаткою стлали ковер и подавали
завтрак по нашем^прибытии. Афтаб-герден этот служил
нам точкою соединения, в случае нашего отдаления от
большой дороги. Завтраки наши были весьма приятны,
особенно когда мы уставали и были голодны после 20
или 30 верст езды. После завтрака подавали нам калья-
ны и кофе, люди укладывали посуду, снимали афтаб-
герден, вьючили животных, и мы продолжали путь
наш. Ежедневные переходы наши были от 3 до 10,12
и более ферсенгов, смотря по расстоянию станций и по
невозможности найти воды. Я часто сердился на опти-
ческие обманы, которых причиною был воздух ирак-
ской плоской возвышенности. Воздух этот так чист и
прозрачен, что отдаленные предметы кажутся весьма
близкими, отчего часто думаешь проехать только не-
сколько верст, чтоб достигнуть ночлега, который
представляется глазам в весьма близком расстоянии,
между тем, как каравансарай или селение это на са-
мом деле отстоит еще от вас в 15 или 20 верстах. По
прибытии на ночлег каждый находил квартиру, уже
занятую его людьми, ибо голам отправлялся вперед
для назначения квартиры каждому из путешествен-
ников. После отдыха каждый смотрел за своими ло-

шадьми, чтобы они были хорошо убраны и накормлены,
осматривал или писал замечания свои. К вечеру мы
опять собирались к ужину. Каждый был предшествуем
своим феррашем с персидским фонарем в руках, сде-
ланным из проволоки, обтянутой коленкором и длиною
от 2 до 3 футов. В деревнях необходимо было воору-
жать себя палкою при этом случае, чтоб отгонять собак,
скитающихся во всяком селении.
Большие переходы, как уже сказано было выше, со-
вершали мы ночью, чтоб не утомлять вьючный скот и
лошадей в дневные жары. Как они были длинны и
скучны эти ночные переходы по пустыне Хорасана!
Чистое и ясное небо усеяно было бесчисленными
звездами, блистание которых неимоверно ярко под этою
широтою и способствует различать дорогу и окружаю-
щие предметы на довольно большом расстоянии; но
однозвучный шаг наших коней и звук колокольчиков и
гремушек лошаков вдали одни отзывались в этой пу-
стыне и давали нам довольно времени предаваться
мыслям и мечтам, которые, если не отлетали на родину,
почти всегда были печальны, грустны и в гармонии с
окружающими нас предметами, т.е. с пустынею и
развалинами.
Вдоль всей дороги нашей из каждого селения, ле-
жащего близ нее, жители приходили навстречу наад.
Факиры и дервиши ожидали, стоя возле дороги, читая
молитвы, и расстилали, перед собою кусок холста на
земле, в ожидании, чтоб на него бросили денег. Обы-
кновенное их приветствие состояло из следующх слов:
«Да сохранит бог особу вашу!» Дети подносили фрук-
ты или цветы, другие же подавали род ладана, т. е.
они сжигали саман на черепке с углями. Сакка или во-
довозы, брызгали воду из своих бурдюков и поливали
дорогу; наконец, старшины (кетхуда) деревень, в кото-
рых мы ночевали, дарили нас барашками. Все этц дары
и честь были одни только уловки, чтоб выманить по-
дарки (пешкеш). В Туршизе, где владел тогда шах
Заде, или королевский принц, последний посылал на-

встречу нам найда своего и 12 феррашей с длинными
прутиками в руках; они предшествовали коляске и
разгоняли толпы народа, а при въезде в город трубачи
трубили фальшивыми инструментами в честь знамени-
тому страннику. Дервиши и факиры провожали нас
при выезде из городов, следовали за нами пять или
более верст и редко отставали, покуда им не бросали
денег, чтоб только избавиться от их наглости. Дер-
виши эти воображают себе, что делают честь тем вель-
можам, при домах которых они поселяются; их назы-
вают тогда гуше-нишин (сидячие в углах домов).
Натянутый кусок холста скрывает их от палящих
лучей солнца; перед этим холстяным домиком они обык-
новенно засевают травою или ячменем клочок земли
в 2 или 4 квадратных фута. Скорлупа кокосового
ореха служит им для черпания воды, и в нее также
бросают милостыню; потом каждый имеет бычачий
рожок, в который он трубит в ночное время; или, при-
ближаясь к какому-нибудь.селению, кричит слова «Хак-
Гу!» («Hakhoû», т. е. «О, единственный бог!») диким,
отрывистым голосом. Если они долго останавливают-
ся на одном месте, то прибавляют еще простой кальюн
(водяная курительная трубка) и мангал с углями, чтоб
нагреваться в зимнее время. Дервиши эти почти голы,
с растрепанными длинными волосами отвратительной
нечистоты и покрываются только куском верблюжьей
шкуры. Они ведут жизнь праздную, созерцательную
и кочующую, но большею частью плуты и готовы на
все дурные поступки. Один из них остановился в 1837
году у ворот сада, в котором тогда находились путе-
шественники, в 6 верстах от Тегерана и беспрестанно
трубил в свой рожок, крича «Хак-Гу!» Он же требовал
от них 30 червонцев и лошадь, чтоб отправиться в
Мекку, а по возвращении путешественников в Теге-
ран следовал за ними, расположился при воротах
дома, занимаемого ими, провел тут целую зиму, заоч-
но беспрестанно упрекая их 8а то, что они его не отпу-
стили с большим подарком.Только при отъезде на-

шем в персидский лагерь под Герат мы избавились от
него, дав ему 10 червонцев».
Непосредственно за этим автор говорит: «При-
ступим теперь к описанию городов и мест, лежащих
в стороне от Туршизско& дороги, чтобы окончить обо-
зрение этой части Хорасана», но не хочет сообщить
нам, на каком основании он делает это описание,
в котором мы опять встречаемся с целыми страницами
из сочинения Риттера. Конечно, Риттер и здесь только
собирает чужие сведения; но это собрание, это соеди-
нение в одно стройное целое, проникнутое одною
мыслью, самых различных и часто противоречащих по-
казаний древних и новых, восточных и западных пи-
сателей, стоило же ему труда и есть плод его необъят-
ной учености, которая дается нелегко, и его сильного
таланта, которым обладает не всякий. Автор ссылает-
ся на Птоломея, Христи, Узлея, Фразера, Дюпре, Гам-
мера, но не упоминает о Риттере, у которого он заим-
ствует целые страницы вместе с именами этих писате-
лей (см. «Описание Езда», Стат. обозр., стр. 275 до
279, и Ritter, 8 Th., S. 265—275). Также заимствовано
описание Туна, Теббеза и Турбет-Гайдара; так что
во всем этом описании городов собственно от автора
прибавлено только (и то, если мы не ошибаемся) из-
вестие о Иса-Хапе, владетеле Турбет-Гайдара, и о
том, что «поручик Виткевич в 1839 году проехал через
Теббез, но, к сожалению, ничего не успел сообщить
автору об этом городе. Если бы не сведения об этих
городах только, собранные Риттером, то, по крайней
мере, мысли о религии гебров, принадлежащие соб-
ственно ему, должны бы были быть означены именем
автора. Глава о племенах чеар-оймакских весьма ин-
тересна; не знаем, откуда заимствовал автор эти сведе-
ния.
Но мы уверены, что терпение читателя нашего,
точно так же, как и наше, истощилось, и мы скажем
только несколько слов об остальных отделах «Статисти-
ческого обозрения», что в них географ и статистик,

знакомые с Фразером и Риттером, найдут весьма мало
новых сведений. Глава о течении рек Гюргени и Атре-
ка, начало которой тоже есть перевод из Риттера
(Стат. обозр., стр. 308, Ritter, 8 Th. S. 342), представ-
ляет некоторое дополнение к тому, что уже известно
об этих реках. Эти сведения, —как говорит автор,—
были собраны в 1836 году, частью им самим, во время
путешествия его по Туркмении, частью бароном Боде
(стр. 308, Примеч.). В кратком обозрении Туркмении
(в котором тоже видно тщательное изучение Риттера)
географ найдет несколько новых сведений, но весьма
немного. Далее к сочинению г. Бларамберга прило-
жены астрономические наблюдения, сделанные штабс-
капитаном Леммом в Хорасане и в Персии вообще
в 1839 году, в которых показаны долгота и широта
84 мест, й сведения о Персии и Афганистане, собран-
ные поручиком Виткевичем в 1837, 1838 и 1839 годах.
Эти последние сведения, представляя почти одно го-
лое название мест, с краткими заметками о проходи-
мости пути и удобстве дорог, не дают никаких новых
сведений для географии. В этот сухой маршрут поме-
щено, не знаем почему, описание Систана, причем
автор замечает, что сведения о Систане собраны боль-
шею частью им самим,но забывает упомянуть,
что большая часть этих сведений заимствованы из
Риттера, который говорит об этом же городе на стра-
ницах 180, 181, 182 осьмого тома и посвящает ему
целое примечание (182, 183, 184). В главе «Дорога от
Тавриза в Тегеран и Испаган», имеющей значение в стра-
тегическом отношении, географ не найдет ничего но-
вого. «Статистическое обозрение Персии» оканчивается
таблицей метеорологических наблюдений в Тегеране
и Испагане, сделанных в 1839 и 1840 годах.
Если, несмотря на все наше старание, мы не могли
извлечь из сочинения г. Бларамберга всего, что в этом
сочинении есть нового, то в этом виноват сам автор,
который мог бы облегчить наш труд, указав на все
места, заимствованные им из других сочинений. Но

он даже не потрудился упомянуть имени Риттера,
которому он обязан не только большею половиною
своей книги, но и лучшими страницами ее. Если автор
исправит этот важный недостаток, то тем самым спасет
от забвения новые сведения, доставленные им гео-
графии, которая дорожит каждым известием и с каж-
дым из них прочно соединяет имя того, кому она им
обязана. Таков непреложный закон науки. Этот закон
свято соблюдается великим германским географом, с
сочинением которого русские читатели скоро позна-
комятся в полном переводе, обещанном Император-
ским Русским Географическим Обществом. Следова-
тельно, по всей справедливости, закон этот должен
быть соблюден и в отношении к Риттеру.
Мы не знаем, что критика «Отечественных записок»
находит довольно вялого и до чрез-
мерности сухогов сочинении г. Бларамберга:
она, как нам кажется, должна бы исключить из этого
страницы, переведенные из Риттера, который, по при-
знанию всех лучших германских критиков, сумел
придать географии ту жизнь и то
значение науки, которых она до-
толе не имела.
Критика «Отечественных записок» оканчивает свой
разбор «Статистического обозрения Персии» таким
заключением, к которому мы не можем ничего при-
бавить от себя:
«Изложение г. Бларамберга не показывает, чтоб
он был опытный литератор; в иных местах он довольно
вял и до чрезмерности сух, но зато везде отличается ло-
гичностью. Видно, что автор серьезно занимался своим
предметом, собирал сведения с неутомимою осторож-
ностью и располагал их потом систематически, думая
гораздо более о том, чтоб сделать свое сочинение по-
лезным и поучительным, чем о том, чтоб доставить
публике приятное чтение. Отличительная черта сочи-
нения г. Бларамберга — добросовестность изысканий,
внесенных в него. Некоторые ошибки, указанные нами

выше, нисколько не отнимают этого похвального ка-
чества, которое и делает честь автору и внушает доверие
к его словам.
Весьма похвально со стороны г. Бларамберга, что
он издал свое сочинение на русском языке. Но сочи-
нение его так полезно, так много может дать верных
сведений о Востоке, что вполне заслуживает сделать-
ся достоянием всего ученого мира. Для пользы науки
г. Бларамбергу следовало бы теперь сделать свое сочине-
ние доступным для иностранных ученых, издав
его на французском языке».
Сочинение г. Березина «Путешествие по Северной
Персии» совсем в другом роде, и благосклонный чита-
тель может быть спокоен: оно не задержит нас долго.
Г. Березин имеет более претензий на живость и зани-
мательность рассказа, на юмор, чем на доставление но-
вых сведений для географии; а так как мы разбираем
выбранные нами сочинения преимущественно с гео-
графической точки зрения, то можем сказать весьма
немногое о книге г. Березина.
«Путешествие по Северной Персии» не представляет
ровно никаких новых сведений для географии, чего
бы не было уже в рассказах прежних, путешествен-
ников. Хотя автор и прилагает в конце своей книги
длинный список писателей, которыми он пользовался
и между которыми приятно красуется него собствен-
ное имя, но нам кажется, что он ссылается на эти
источники более из желания показать нам свою начи-
танность, нежели для того, чтобы с помощью чужих
сведений уяснить те, которые собраны им самим на
месте. Г. Березин не любит Востока, постоянно жа-
луется на грязь и скуку персидских городов, не на-
ходит в них ничего достойного внимания образован-
ного человека *, и мы не понимаем, с какою целью он
пишет обо всех этих скучных предметах, — не
* «Путешествие по Северной Персии» г. Березина, стр. 35.

с тою же, вероятно, чтобы заставить и читателя поску-
чать вместе с собою? А между тем оно так выходит.
Скука, под влиянием которой он писал свою книгу, со-
вершенно удачно завладевает тем, кто читает ее.
. Так, на стр. 35 и 36, начиная описание Тебриза,
Березин говорит:
«Если б я заранее не принял на себя тяжелой обя-
занности рассказчика о Востоке и мнимых чудесах
его, я бы ни за что не согласился утомлять внимания
читателя многоречивым описанием того, что едва ли
стоит описания. Но так как в заглавии книги постав-
лено «Путешествие по Востоку», то и нельзя избежать
незанимательных описаний персидских городов».
Зачем же автор пишет о них? Читатели, вероятно,
извинили бы ему, если бы он отказался от данного им
добровольно слова быть рассказчиком о чудесах Во-
стока. Если затем только, чтобы доказать несправед-
ливость выражения Малькольма (Persia has in all
ages been remarkable for the magnificence and splen-
dour of to cities), поставленного г. Березиным в эпиг-
раф главы о Тебризе, то это не стоило труда: едва ли
можно найти теперь человека сколько-нибудь образо-
ванного, который бы верил в чудеса Востока. Со вре-
мени Марко Поло прошло уже много столетий, и нынче
давно перестали верить в неисчерпаемые м и л л и о-
н ы азиатских властителей. Написать же целую книгу
о Персии с целью доказать, что о ней нечего писать —
мысль новая, оригинальная, но не совсем удачная.
Пожалуй, какой-нибудь скептик, прочитав книгу
г. Березина и проскучав над нею вволю (как желает
того сам автор), вместо того, чтобы обвинить Персию
в этой скуке, станет обвинять самого автора. Такой
скептик может сказать, пожалуй, что если бы г. Бе-
резин умел подмечать характеристические черты при-
роды той страны, которую он проезжал, если бы мог
выразить эти черты языком ясным и легким, если бы
захотел объяснить, на основании прежних исследова-
ний, причины особенности этой природы, если бы,

вместо описания своих мучений в дороге, дурных кара-
вансараев, развалившихся домов (не развалин) и
тому подобных давно знакомых предметов, постарался
начертить живую картину дряхлой, разрушающейся
цивилизации Востока, показать в занимательных об-
разах симптомы этой дряхлости, и объяснить, на осно-
вании истории, ее причины, то он и сам бы не скучал,
путешествуя по Персии, и не заставлял бы скучать и
своего читателя. Никто из лучших путешественников
последнего столетия не прельщается Персиею, никто
не думает ставить ее городов в уровень с городами
Европы, но, тем не менее, путешествия их, подобные,
например, путешествиям Фразера и Морьера, прочи-
таны и читаются поныне с удовольствием целою Евро-
пою и отали источниками географии и истории Ирана.
Находят же возможность описывать занимательно для
читателя полярные страны, где нет ничего, кроме снеж-
ных пустынь, пловучих льдов, белых медведей да стай
перелетных птиц! Находят же возможность писать
увлекательные рассказы даже о песчаных пустынях
Африки! Нет, напрасно автор «Путешествий по Восто-
ку» сваливает скуку своей книги на бедную Персию,
напрасно даже обвиняет ее и в той скуке, которую он
и сам перенес. Скучают и в Париже и в Лондоне те
люди, в которых самих гнездится скука; но тот должен
слишком надеяться на свой талант, кто возьмется
описать скуку так, чтоб это описание не заставило
скучать читателя. Из всех предметов подлунного мира
скука есть единственный предмет, впечатления кото-
рого писатель не должен передавать читателю. Это
впечатление и без того передается таким множеством
сочинений, думающих быть занимательными. Но так
как мы замечаем, что и наша статья давно уже про-
сится в разряд таких сочинений, то мы постараемся
быть короче.
Г-н Березин описывает в этой части своих «Путеше-
ствий по Востоку» свой путь от Астары, русского ме-
стечка, пограничного с Персиею, через Ардебилъ и

Тебриз до Тегерана включительно. Дорога эта описана
многими путешественниками, и г. Березин не при-
бавляет ничего нового к этим описаниям; так что его
сочинение, как мы уже сказали выше, не имеет ровно
никакого географического значения. О беллетристиче-
ском же его значении предоставляем судить самому
читателю.
Вот образец юмора, заключающегося в «Путеше-
ствии по Северной Персии»:
«Как бы то ни было, квартира отведена, Кетхуда
исчез, а явился хозяин, оказавшийся мирзой кон-
трольного отделения, но мне было не до беседы с лю-
безным иранцем, потому что меня мучила лихорадка.
Пользуясь правом хозяина в своей комнате, я при-
нялся за домашнее лечение, и мирза-контролер должен
был отправиться в свой драгоценный «андерун», что
по-нашему почти равносильно спальне. Между тем
Вакиль по каким-то соображениям дошел до заключе-
ния, что я человек не простой, и поэтому прислал
просить извинения в дурной квартире и предлагал
другую, но та оказалась еще хуже первой. Впрочем,
соображения Вакиля стали для меня ясны впослед-
ствии, и я даже могу передать безошибочно весь раз-
говор Вакиля с Кетхудой:
— Ки омадест унджа? (Кто там приехал?) — спра-
шивает Вакиль.
— Один урус, — отвечает Кетхуда.
— Пэ! Инч чи урусооооооост? (Что это за уруууус?)
Мазанна адами кучюк нист. (По нашим пред-
положениям, не малый человек.)
— Уфф! — говорит Вакиль.
— Истинно докладываю вашему благородству,
что с ним двенадцать нукеров да три мирзы (Кетхуда,
по общей слабости персиян, жестоко прихвастнул:
четыре нукера ему показались за дюжину, а один
мирза за троих).
— Бэче! (малый!) — кричит Вакиль своему ну-
керу.

— По-персидски говорит,—продолжает Кетхуда.
— Ступай, и скажи этому урусу, чтоб извинил нас,
в такое позднее время приехать изволил, теперь нельзя
найти лучшей квартиры. «Кетхуда джаным», Кетхуда
душа моя! Сходите» да поищите урусу другой дом...
Однако не слишком утруждайтесь! Недавно проезжал
здесь, повидимому не малый соаб, еще ехал в Теге-
ран, а уж лучше бы и не останавливался здесь, такой
«тама-кар» —скупой!
На другой день с утра началась правильная атака
персидских любезностей: едва я раскрыл глаза, как
передо мной уже стоят нукер Вакиля с медным полу-
женным подносом, на котором красовался десяток мел-
ких дынь и четыре тарелки персидских конфект.
— Его благородство Вакиль посылает вашему бла-
городству пешкеш.
Мое благородство заплатило за это нукеру цел-
ковый.
Вслед за дынями влез в комнату сам Вакиль, его
мирза, секретарь, мирза здешнего «Шахзадэ» — прин-
ца крови, еще какой-то мирза и, наконец, «султан»
артиллерии, иначе артиллерийский капитан. Так как
я в первый раз наслаждался благоуханиями иранско-
го красноречия, то визит ардебильских властей меня
очень занял.
Когда гости уселись, то между ними и хозяином
начался следующий разговор:
По старшинству начал Вакиль.
— Ахвали дженаби шума хубееест? (Хороши ли
обстоятельства вашего благородства?).
— Аз ильтйфати шума. (По вашей благосклонно-
сти.)
— Демаги шума чагееест? (Исправен ли ваш мозг?)
— Аз ни — мати шума. (По вашей милости.)
—Кейфи шума созееест? (В порядке ли ваше бла-
женство?)
— Аз мархамати шума. (По вашему благосердию.)
— Нахуши не дорид? (У вас нет болезни?)

Несмотря на то, что у меня была сильная лихорад-
ка, я отвечал опять:
— В этой стране разве можно быть больным?
После Вакиля, сидевшего посредине, осведомился
о моих обстоятельствах султан артиллерийский, по-
местившийся с правой стороны Вакиля. То же повто-
рил потом принцев мирза, сидевший слева подле Ва-
киля; за ним произнес с особенною приятностью то же
самое мирза Вакиля, расположившийся подле султана;
наконец, после всех вошел в речь неизвестный мирза,
сидевший подле мирзы Шах-Задэ и во все продолже-
ние визита ничего более не сказавший.
Потом Вакиль, приложив руку к сердцу, произ-
нес:
— Хуш омаид! (Добро пожаловать!) — И вся ком-
пания хором подхватила:
— Добро пожаловать!
В свою очередь я должен был осведомиться о здо-
ровье всех гостей и в заключение прибавить:
— Хуш омаид! (Добро пожаловать!)
Пользуясь благоприятным случаем, мирза Ваки-
ля, вероятно слывший в городе краснобаем первой
руки, произнес мне персидское приветствие в стихах:
Добро пожаловать: жалует добро ко мне с прихо-
дом твоим!
Я весь жертва каждого шага твоего;
Зрачок глаза моего есть твое гнездо.
Окажи великодушие и пожалуй: дом этот — твой
дом!
Потом Вакиль, не желая отстать от мирзы, сказал
— Мушерреф бефармаид! (Будьте гостем нашим!)
В свою очередь, не желая отстать от Вакиля, я
ответил:
— Мушерреф шудем. (Я стал ваш гость.)
Вакиль отыскал в лексиконе персидских любез-
ностей еще приветствие:
— Сафари шума би хатири? (Путешествие ваше
благополучно?)

— Шюкри худа! (Слава богу!) — отвечал я».
Далее начинается подробное и, по крайней мере,
для нас, нисколько не занимательное описание ме-
четей, базаров, каравансараев, развалившихся домов,
осмотренных бог знает для чего любознательным ав-
тором. Некоторый интерес представляет статья о тор-
говле Тебриза; но за ней опять следует мелочное описа-
ние зданий, совершенно незанимательных. Для кого,
например, может быть занимательно такое описание
одной из тебризских мечетей:
«Сеид-Гамзэ стоит вне крепостной стены: снаружи
это строение довольно старое, из мелкого кирпича, не
отличающееся ни малейшей роскошью; небольшая
дверь с аркою и порталом, бедно украшенными по
местам изразцовой отделкой, ведет на четвероуголь-
ный продолговатый двор, обведенный зданиями и вы-
мощенный по сторонам камнями; посредине насажены
деревья, а по бокам единственной двери —другая
закладена кирпичами — находятся караульни. Левую
сторону двора занимает «Кизшьмееджид», Красная
мечеть, с обыкновенным куполом, а на правой стороне
находится посредине открытая зала с высоким сводом,
в которой бывают заседания духовных; к одному боку
этой залы примыкает небольшая мечеть «Сеид-Гамзэ»,
предмет благоговения персиян, отделанная внутри из-
разцами с разноцветными стихами из Алкорана и
накрытая довольно плоским куполом...» и т. д.
В таком же роде описаны у автора арсенал, двор-
цы, казармы, загородные дома и т. д. Образ жизни
русского консульства в Тебризе описан несколько за-
нимательнее. Исторические и географические известия о
Тебризе—далеко не новы. За Тебризом опять
следует описание каравансараев, мечетей, домов,
дворцов, деревень; описания эти не входят в общую
картину Персии, сделаны с тою сухою подробностью и
отчетливостью, с какою, например, в книге отца Иоа-
кинфа (которому, впрочем, несмотря на то, мы обя-
заны многими превосходными известиями о Китае)

рассказывается устройство пекинских дворцов и хра-
мов или подробности шаманских обрядов, —подроб-
ности не занимательные и вовсе никому не нужные.
Тегеран ни извнутри, ни снаружи не понравился путе-.
шественнику и, обещая не утомлять читателя описа-
нием городских примечательностей, он, однакож, го-
ворит о них очень длинно.
«Достопримечательности Тегерана?. — говорит ав-
тор. — Кажется, это слово здесь не сов-
сем у мест а: город еще так юн, что у него не могли
так скоро вырасти достопримечательности. В самом
деле, что замечательного в тегеранских улицах, база-
рах, каравансараях, мечетях и других общественных
зданиях? Я полагаю ничего, и подкрепляю свое мне-
ние следующими описаниями».
Кому же нужны такие подкрепления?
Некоторые факты, собранные автором из управле-
ния Мухамед-Шаха, довольно характеристичны, но,
к сожалению, этих фактов так мало, что они не выку-
пают собою бесконечного описания разваливщихся
дворцов и грязных дворов. Описания персидского
войска и персидских смотров так часто повторяются
у путешественников, что автор, без всякой потери для
читателя, мог бы опустить их. Страницы, посвященные
- первому шахскому министру и любимцу Хаджи-Мирза-
Агаси, довольно занимательны. Несколько, котя весьма
немного, новых сведений можно найти в описании раз-
личных мест и чинов персидского управления; но к ха-
рактеристике персиан, обрисованной другими путе-
шественниками, г. Березин не придал ни одной новой
черты. Последняя глава «Путешествия по Северной
Персии» посвящена описанию религиозных мистерий
шиитов. Описание это автор называет «подвигом мно-
готрудным», а мы бы назвали его подвигом совершенно
бесполезным. Празднества в честь Гуссейна описаны
были европейцами несколько раз, и если никому щ
них не приходило в голову переводить нелепые мисте-
рии, разыгрываемые в это время, как делает это г<

Березин, то это потому, что в этих мистериях нет ни-
чего важного или занимательного. Описанием этих
религиозных мистерий, которые прочесть вполне у нас
недостало терпения, г. Березин оканчивает описание
Тегерана, и собирается в дальнейший
п у т ь, в котором мы ему от души желаем выносить мень-
ше мук, не так скучать, видеть поболее занимательных
предметов и чаще припоминать превосходный . совет
персидского поэта Джами, который понравился нам
более всего в книге г. Березина:
«Подкоси ноги скакуну пера твоего, чтобы он не
носился больше по этой равнине; закрой тетрадь, в ко-
торой выводишь черные линии, и полно давать волю
своей наклонности к этому занятию; надень на свой
язык узду молчания, потому что молчание лучше всего,
что бы ни сказал ты».
В приложении автор дает нам переводы надписей
в Ардебильской мечети, из которых некоторые, если
переводы верны, о чем мы судить не можем, отличаются
удивительным бессмыслием. Послушайте, например, эту
надпись, сделанную на ковре:
«Во время справедливости государя веры Аббаса,
В управление Зульфакар-Хана,
Подобного которому от судьбы никогда не было и не будет,
Гулям чистый (царский) этого порога дворца
Чистым серебром порог дворца обновил,
верь, подобной которой ум не вмещает!
огда сильная лошадь мысли моей вышла из пределов (быстро
шла),
Я обошел вокруг света для искания даты сего:
Когда судьба видела дарования для искания даты,
Тогда пришел невидимый голос, что это Баби-Нукрэ-хан».
Не правда ли, удивительные и удивительно переве-
денные стихи?
Далее совершенно не понимаем, для чего автор
приводит около двадцати страниц из персидской гео-
графии — по-персидски. Если это для того, чтобы окон-
чательно поразить читателя, для которого непонятны
эти страницы, то напрасно: ныне уже никого не удивишь

знанием не только персидского, но даже китайского
языка. Читатель стал требовательнее и ценит языко-
знание только тогда, когда оно употребляется с поль-
зою, а не для перевода таких стихов, какие мы привели
выше. Может быть, эти страницы имеют какое-нибудь
значение для ориенталистов; но тогда бы автор, писав-
ший свою книгу вообще для публики, должен бы из-
дать их отдельно.
Прочитав «Статистическое обозрение Персии»
г. Бларамберга и путешествие г. Березина, мы от всей
души пожелали, чтобы перевод сочинения Риттера об
Азии, обещанный нам Императорским Географиче-
ским Обществом, вышел как можно скорее. Он сделает
невозможным появление бесполезных и скучных сочи-
нений о различных странах Азии, которыми до сих пор
угощают нас наши путешественники по Востоку, исклю-
чая, конечно, превосходных путешествий г. Ковалев-
ского. Тогда сочинение Риттера сделается и для писа-
телей и для публики верным критериумом того, что мож-
но и должно ожидать и требовать от человека, которому
судьба доставила возможность путешествовать по Азии.

МАГАЗИН ЗЕМЛЕВЕДЕНИЯ И
ПУТЕШЕСТВИЙ12
Географический сборник, издаваемый Николаем Фроловым,
т. II, «Воззрения на природу» Александра Гумбольдта и «Идеи
о сравнительном землеведении» Карла Риттера, с семнадцатью
рисунками, Москва, 1853.
Господину Фролову пришла счастливая
мысль — соединить во втором томе сво-
его «Сборника» два великих имени: Александра
Гумбольдта и Карла Риттера. Между этими
маститыми представителями самой юной, самой сов-
ременной науки, которым вдвоем более ста пяти-
десяти семи лет, много общего. Они оба доказали
собою, что вечная юность науки нисходит и на ее вер-
ных жрецов, —оба они еще живут полной жизнью
светлой, энергической, всеобъемлющей мысли, —оба
еще, продолжая идти впереди самых юных поколений,
смело прокладывают дорогу вперед. Это не робкая,
дрожащая старость, удерживающая осторожными сло-
вами пыл юных адептов науки, но самая энергическая
молодость: столетний опыт и долговременное мышле-
ние придали им только еще более смелости и дозволили
высказывать такие надежды, на которые не покусилась
бы самая молодая, самая пылкая, самая сангвиниче-
ская натура. Оба эти великие ученые, более полу-
столетия посвящающие науке свое плодовитое перо,
еще далеки от мысли успокоения, еще оканчивают два
свои громадные создания, еще стремятся к достижению
той великой цели, отдаленность которой могла бы отнять
бодрость у юноши, только что вступающего на ученую
карьеру. И Риттер и Гумбольдт составляют чрезвы-
чайно редкое исключение не только между учеными,

но и между людьми всех состояний и сословий. Кто из
седовласых стариков может похвалиться, что он всю
длинную жизнь свою — каждое мгновение и каждое
усилие ее —посвятил одной мысли, озарившей его дух
еще в ту пору, когда кровь волновалась горячо, когда
взор, не привыкший к созерцанию природы, с востор-
женной любовью и изумлением озирал новый для
него мир, —в ту пору, которую обыкновенно называют
они порою ошибок и заблуждений и которую вспоми-
нают с удовольствием, как сладкий, но обманчивый
сон? «Космос» Гумбольдта и «Всемирная география»
Риттера не только задуманы, ной предначертаны ими
полстолетия тому назад; но авторы их всю долгую и
трудолюбивую жизнь свою употребили на то, чтобы
выполнить эти громадные планы, чтобы наполнить
все пустые места этих великолепных картин, верные
очерки которых родились еще в их юношеских умах.
Но выполнили ли они эти планы? окончили ли они эти
чудные картины? есть ли надежда, что они выполнят
и окончат их? Гумбольдту еще далеко до окончания
картины природы; Риттер, задумав всемирную гео-
графию на семьдесят четвертом году своей жизни, еще
не выдал последних томов Азии, а впереди у него
Европа, Америка и Австралия. Кто знает, может быть,
великое создание германского географа останется
оканчивать целым поколениям, как те средневековые
храмины, которые задуманы поэтической фантазией и
порывистым энтузиазмом, а не робким рассчетливым
рассудком, и которых не могли окончить десятки по-
колений.
Но, кроме этого внешнего, биографического сход-
ства, между Риттером и Гумбольдтом есть еще другое—
сходство внутреннее, сходство идей, сходство целей, к
достижению которых они так неутомимо стремятся,
которых, может быть, никогда не достигнут, но к ко-
торым уже проложили широкую и светлую дорогу.
Цели их еще так отдаленны, планы л их так громад-
ны, бесконечная глубина их идей так полна содержания,

что мы далеки от дерзкой мысли выразить в нескольких
страницах характер произведения двух великих уче-
ных. Сколько бы мы ни говорили о них, мы не выскажем
того, что уже известно читателям, познакомившимся
с «Космосом» Гумбольдта, и что узнают они даже из
того небольшого собрания маленьких статеек Риттера,
которые вышли в Германии небольшой отдельной кни-
гой под заглавием: «Введение во всеобщую сравни-
тельную географию», переведенной теперь в «Сбор-
нике» г-на "Фролова.
С идеями Гумбольдта публика наша уже знакома до-
вольно коротко, тогда как имя Риттера еще редко у нас
произносилось: вот почему мы думаем обратить боль-
шее внимание на статьи немецкого географа, предо-
ставив читателям самим познакомиться с «Воззрением
на природу» хорошо уже знакомого им автора «Космоса».
Гумбольдт и Риттер задали себе одну задачу, пре-
делы которой приводят в оцепенение самую неробкую
мысль. В продолжение целого века своих трудов, взя-
тых вместе, оба ученые стараются начертить одну и
ту же картину — картину мира, насколько он открыл-
ся мысли, работающей над этим открытием уже не-
сколько тысячелетий, — обозреть все, что узнано
пытливостью человека от той минуты, когда всемогу-
щий дал ему в жилище прекрасную землю. Из этого
уже понятно, ка^ое важное значение имеют оба уче-
ные в истории развития человеческой мысли. Только
такой осмотр всего добытого уже наукой может бро-
сить яркий свет на дорогу, лежащую ей впереди, и,
озарив с высоты, доступной только великим умам,
мельчайшие и разнообразнейшие пути, которыми
человечество всех стран и веков стремится к познанию
творения божия, слить их в один могучий поток. Та.
кой обзор, показав общее направление и внутреннюю
связь всей бесчисленности отдельных стремлений, дает
им новую энергию и ту стройность, ту верность прие-
мов, которые служат вернейшим ручательством успеха
всякого дела.

Но, стремясь к одной и той же цели, оба высшие
представители современной науки стремятся к ней
двумя разными, параллельными путями, нигде не рас-
ходясь, нигде не теряя друг друга из виду, но везде по-
давая друг другу руку помощи.
Гумбольдт открывает связь между всеми явления-
ми природы и строит их в одно органическое целое,
в котором явление жизни микроскопического насе-
комого связывается видимою нитью с явлениями неза-
памятных громадных переворотов земли. Для смелой
мысли Гумбольдта нет ни физических, ни нравствен-
ных расстояний: она соединяет родственные явления,
хотя бы они были разделены целым радиусом земнога
шара или всей бесконечной цепью различных царств
природы; она разлагает их, хотя бы они были сплочены
в одно нераздельное существо. Риттер же приурочи-
вает к местности весь этот стройный и громадный ор-
ганизм явлений природы, прибавляя к ним и не менее
стройный мир исторических явлений. Для Гумбольдта
всякое явление важно само по себе, в его связи с другими
явлениями, без отношения к местности и истории;
для Риттера важно только местное значение при-
родных и исторических явлений. Причина и
следствие, как внутренняя связь
творения — вот надпись гумбольдтовского зна-
мени; местность, как причина и след-
ствие других явлений — вот девиз,
ученых трудов Риттера. Понятнр, что при таком стрем-
лении обоих великих деятелей наук, они постоянна
нуждались друг в друге лучше, чем кто-нибудь,
постигали взаимные идеи и ожидания и оценивали важ-
ность обоюдных стремлений. Дружба, основанная на
единстве великих сочувствий, связывает в продолжение
полувека эти два величайшие ученые характера, ко-
торым могла бы позавидовать классическая древность.
Какой век может выставить что-нибудь подобное двум
блестящим созвездиям науки, озаряющим с недоступ-
ной высоты прошлое и будущее человеческой мысли!

Эта ученая дружба, напоминающая поэтическую
дружбу Шиллера и Гёте, выказывается во многих ме-
стах й у Гумбольдта и у Риттера; но тогда как Гум-
Зэльдт осторожен, как и Гёте, в выборе своих выраже-
ний, маститый географ с шиллеровской пылкостью, с
особенною теплотою, характеризующею все его со-
здания, выражает при всяком удобном случае свое во-
сторженное удивление и благодарность гениальному
естествоиспытателю. Творения и мысль Гумбольдта, как
мы увидим ниже, имели сильное влияние на Риттера:
они дали твердую природную основу тем идеям, ко-
торые родились самостоятельно в уме немецкого гео-
графа, но, может быть, никогда бы не высказались на-
ружу, если бы не могли выйти в свет, опираясь на идеи
Гумбольдта, облеченные в безукоризненную броню
опыта и наблюдения. Без могучей помощи Гумбольдта
идеи Риттера остались бы, может быть, на степени
отвлеченных философских умствований, или в форме
возвышенных, прекрасных поэтических созданий, от ко-
торых дышит теплотою и задушевностью, от которых
живее бьется сердце и смелее парит мысль, которым
верится так охотно, но с таким трудом. Гумбольдт дал
новую энергию вере Ритера в могущество науки и в
истину той волшебной мысли, которая увлекла его
своею ослепительною красотою на дорогу, еще скры-
вающуюся в тумане. Риттер и теперь более по свет-
лому предчувствию, нежели по полному сознанию,
пробирается из страны в страну, из века в век, от од-
ного явления к другому. Что же было, когда он стоял
еще на берегу великого моря, которого- и малой части
не мог исчерпать в продолжение полувека своих неу-
томимых трудов? Что, как не энтузиазм, как не поэти-
ческое одушевление, пролагало дорогу германскому
географу в этом неисчислимом множестве явлений при-
роды и истории? Риттер нигде во всех шестнадцати
томах своего творения не может высказать вполне той
идеи, которая руководит его в выборе, группировке и
объяснении фактов, хотя на каждой строке читатель

чувствует оживляющее дыхание этой великой мысли:
можно ли ожидать, чтобы эта идея высказалась совер-
шенно ясно и удовлетворительно на нескольких де-
сятках страниц, которые он назвал «Введением» &
свою географию?
Отдельные статьи, составляющие это «Введение»,
написаны Риттером по различному поводу и в различ-
ное время в продолжение длинного периода его ученой
деятельности. Цель, для которой автор собрал их
в одну книгу, состоит в том, что они, будучи писаны
в разное время и помещены в разных повременных
изданиях (по большей части в Записках Берлинской
Академии), сделались почти недоступными, хотя и те-
перь еще имеют свое значение для географии, которая,
по выражению автора, «сделала с тех пор гораздо
более успехов в расширении своих пределов, нежели
в пополнении своего содержания». Первое из этих
рассуждений относится к 1818 году и было приложено
в виде предисловия к старому изданию первого тома
«Сравнительного землеведения». В этом рассуждении
автор начертывает план трудного пути, избранного
им для своей ученой деятельности, и высказывает то
убеждения, которые, несмотря на неопределенность
и неустойчивость своей первообразной формы, склонили
его посвятить свою деятельную жизнь одному ученому
труду. Последнее из рассуждений, помещенных в
«Введении», написано уже в 1850 году, по совершении
автором половины его великого труда. В этой статье
автор, так же как и впервой, говорит о средствах найти
твердое, разумное основание для географических наук
и о методах их изложения; но язык его уж другой:
идеи автора из смелых, но неопределенных верований
юности, проникнув сквозь неисчислимое множество
фактов, превратились в твердые и спокойные убеж-
дения; и он тихо, но с уверенностью подвигается к
сознанию их истины, к той спокойной, хотя еще дале-
кой, пристани, где надежды и убеждения преображают-
ся в положительное знание.

Из сказанного уже достаточно видно, что разби-
раемая нами книга Риттера не только важна сама
по себе, как выражение мнений знаменитого географа о
предмете географии и о методах ее изложения, но имеет
еще другое, относительное значение, объясняя и
оправдывая ту систему и ту методу, которые принял
автор для своего огромного труда. Это последнее зна-
чение «Введения» тем важнее для нас, что Риттер, в
своем «Сравнительном землеведении», нигде достаточно
не уясняет читателям своей основной мысли, из кото-
рой, однакоже, стройно развивается все его сочиненна
и по которой группируются все собранные им факты.
Читающий сочинение Риттера без особого возбужден-
ного внимания не найдет в нем того, чего вправе ожи-
дать от авторитета географа-философа, не найдет именно
той мысли, для раскрытия которой оно написано. Пе-
реберите все подразделения каждой части географии
Риттера, и ни в одном из них не найдете вы ни общих
выводов, ни заключений: одни из этих подразделений
не более как легкие очерки того, что должно следовать
вперед — это точки отдыха, с которых автор осматри-
вает не пройденное им пространство, а то, которое
ждет его впереди; другие подразделения, самые об-
ширные, состоят из изложения и критики фактов, по-
верки их одних другими; в-третьих, наконец, помещены
отдельные «монографии (как, например, истории пле-
мен, распространения растений, различных фабрика-
ции и т. п.), которые только одни могут представить
хотя специальный, но зато цельный интерес; и ими-
то исключительно пользуются составители географий
и географических сборников. По окончании изложения
фактов, относящихся к какой-либо самостоятельной
части Азии, читатель напрасно ждет заключительного
вывода или хотя целой картины пройденного: непо-
средственно открывается глава, новое критическое
изложение фактов, а между тем, кто сколько-нибудь
знаком с направлением Риттера, тот наверно убежден,
что писатель, обладающий таким глубоким философ-

ским взглядом на природу и историю, не мог посвятить
всей своей жизни на создание сборника фактов, подоб-
ного тем многотомным сочинениям сухой и бездарной
учености, которые, не имея никакого жизненного ин-
тереса, годятся только для справок и выписок.
И в самом деле «Сравнительное землеведение» Рит-
тера далеко не сборник фактов по произвольно приня-
той системе, но глубоко задуманное философское со-
чинение, развивающее одну идею, вокруг которой
самые разнообразные мнения и самые разнородные
факты строятся в одно художественное создание. Но эта
идея нигде не высказывается автором ясно, и надобно
употребить значительное усилие внимания для того,
чтобы вызвать ее из страниц его книги, наполненных
сухою критикою фактов. Только по временам, и то как
бы невольно, вырывается у автора его задушевная
мысль в какой-нибудь короткой, полувысказанной
фразе или в одном восклицательном или вопроситель-
ном знаке, или даже в одной курсивной печати несколь-
ких слов. Критика фактов, пополнение их одних дру-
гими идет, не прерываясь, от первой страницы до по-
следней; и весь механизм кабинетной работы ученого,
остающийся обыкновенно в черновых тетрадях, вы-
ставлен здесь наружу: Риттер не хочет озадачить чи-
тателя неожиданным выводом, хитро придуманным
в тиши кабинета, но заставляет его самого, убеждаясь
фактами, выводить заключение и довольствуется тем,
что указывает ему на знаменательнейшие из этих фак-
тов. Риттер понимал все величие проводимой им идеи
и знал очень хорошо, каким трудным процессом про-
никают истины, как бы очевидны они ни были, в жизнь
действительную. Он понимал, что проводимая им мысль
о живом органическом единстве мира, несмотря на
свою почтенную древность, принадлежит более к об-
ласти поэзии, нежели к области науки; что она именно
одна из числа истин, с которыми все безмолвно согла-
шаются, но которым никто не дает места ни в науке,
ни в жизни, тогда как содержание этих истин так важ-

но, что, принимая их со всеми последствиями, наука
во многом должна бы была изменить свое направление.
Вот почему Риттер решился говорить не иначе, как
фактами, — одними фактами, не примешивая к ним
ни гипотез, ни убеждений: он надеется на силу самих
фактов и на то, что смысл их, столь ясный для него,
будет также ясен и для всех. Это дает книге Риттера
высочайшую степень достоверности, до какой только
может достичь ученое сочинение, обеспечивает совер-
шенно ее успех и ручается за ее прочность, но зато,
с другой стороны, сильно замедляет самый этот успех;
так что сочинение это, влияние которого на науку
должно быть велико, нуждается во множестве глос-
саторов не менее юридической системы Рима. Вот
почему разбираемая нами книга Риттера, где он сам
высказывает свои убеждения и знакомит с своим воз-
зрением, имеет для нас особенную важность. Но и в
этой книге основная мысль Риттера, хотя высказывает-
ся яснее, чем где-нибудь, далеко еще не достигла пол-
ного своего выражения, автор как будто еще не мог
или не хотел высказать ее вполне. Мы полагаем, что
это произошло от двух причин: во-первых, оттого, что
автор начал свой труд еще в то время, когда основная
мысль этого труда жила в нем в форме чувства, в]форме
не вполне сознанного убеждения. Если кому-нибудь
слова наши покажутся странными, то пусть он при-
помнит начало всех великих произведений и открытий
ума человеческого: не все ли они начинались с темного
предчувствия, которое не разом, но мало-помалу пе-
реходило в твердое убеждение и только впоследствии
достигло ясности знания? Вторая причина неполно-
ты выражения основной идеи автора заключается
в самой глубине содержания этой идеи и обширности
ее пределов, связывающих в одно органическое целое
природу земли, природу человека и историю развития
человеческого духа. Если б автор захотел выразить
свою мысль отдельно и вполне, то это неизбежно за-
вело бы его в мир отвлеченных философических идей,

тогда как и самые эти идеи философов природы слиш-
ком еще шатки и неопределенны и, во всяком случае,
слишком воздушны. — Автор сам ясно сознает эту
невозможность выразить вполне свою основную идею,
хотя ясно обозначает ее существование. Вот что го-
ворит он в одной из своих монографий, служившей
введением к старому изданию первого тома его «Зем-
леведения».
«Порядок расположения фактов «Сравнительной гео-
графии» должен иметь в основании одну идею и одну
точку опоры, и тогда только он может заслужить на-
звание методы и повести к открытию естественной си-
стемы. Такое идеальное основание одно только может
связать разнородные данные, собранные опытом, и по-
ложить на них печать идеального единства, которого
бессознательная природа сама по себе не имеет. Без
такого основания гипотезы, теории, какое бы назва-
ние ей ни давали — сознает ее сам писатель или нет—
нельзя создать ничего целого; и, притом, самое наме-
рение избежать в своем сочинении всякой теории есть,
уже, как говорит Плейферт, само по себе теория. От-
сутствие высказанной теории не ведет еще к истине и
не избавляет от пристрастия: одно только знание
истории философии и истории наук, осторожность в
приложении своих мнений и твердое желание открыть
истину могут подать в этом случае помощь слабости
человеческой и, по крайней мере, оправдать то выра-
жение, которое каждый писатель употребляет так
охотно, говоря о своем беспри-
страстии при обсуждении фактов.
Идеальное основание, на котором писатель (Риттер)
думает построить в этом своем сочинении («Срав-
нительном землеведении»), систему беспри-
страстно обсужденныхимфактов, не
заключается для него в истине, выраженной в одном
понятии, — но в общем содержании всех истин, в ко-
торых он убежден; следовательно, идеально а
основание этого сочинения н а х о-

дится вобласти веры. Оно покоится на том
внутреннем созерцании, которое образовалось в ав-
торе самою жизнью среди природы и людей и дозрело
до степени сознательной идеи в беседах его с одним из
великих ученых нынешнего столетия (А. Гумбольд-
том). —Эта идея легла в основу настоящего сочинения
и, если намерение будет вполне достигнуто, должна,
отражаясь во всех частях исследования, пробуждаться
в натурах родственных автору. Вот причина, почему
она не может быть высказана вперед, в определенных
формах, но, проникая все творение, только в конце его
достигнет полного выражения.-Юсновное же правило,—
продолжает автор далее, — исполнение которого дол-
жно придать целому сочинению достоинство истины,
состоит в том, что мы будем переходить от наблюдений
к наблюдениям, а не от мнений и гипотез к наблюдени-
ям»*.
Быть может, многим покажется это откровенное при-
знание автора, принимающегося за полувековой труд,
слишком темным, но едва ли можно выразить с большей
определенностью ту инстинктивную форму глубокого
разума, полного сочувствия к тайнам жизни мирового
организма, когда для него так ясно родство и соотно-
шение самых различных явлений и, в то же время, ис-
ходная точка этих явлений, из которой все они рас-
сыпаются, как радиусы из одного центра, едва мерцает
в туманной дали и более угадывается чувством, не-
жели открывается рассудком.
Сочинения Риттера принадлежат к тем немногим
лроизведениям человеческого разума, фактическая сто-
рона которых может быть пополняема и исправляема
до бесконечности, но основная мысль которых остает-
ся всегда верной и в каждом новом открытии найдет
для себя новое подтверждение и новое полнейшее вы-
ражение.
•Einleitung zur allgemeinen ver-
gleichenden Geographie, S. 25—27.

«Всеобщее Сравнительное Землеведение», которого
уже вышло в свет шестнадцать огромных томов (от
700 до 1 000 страниц каждый), открывает собой новый
период географических наук. Оно, вместе с другими
великими произведениями современной науки, служит
выражением общего ее направления и находится в
тесной связи, с одной стороны, с новейшими философ-
скими системами, а с другой —с тем стремлением ес-
тественных наук к обобщению в одну систему добытых
ими результатов, которого представителем в послед-
нее время является А. Гумбольдт. В мире практиче-
ском сочинение Риттера служит отголоском того бес-
прерывно усиливающегося движения, направленного
из Европы во все части света, во главе которого стоят
три величайшие державы земного шара. Результаты
этого движения, обнявшего весь мир, сделали возмож-
ным появление такого сочинения, каково «Всеобщее
землеведение» Риттера. '
Придавая такое значение этому сочинению и желая
в то же время определить его внешнее историческое
положение, из которого развивается и его внутренний
смысл, мы необходимо должны напомнить нашим чи-
тателям несколько исторических сведений, до того
общеизвестных, что мы считаем своей обязанностью упо-
мянуть о них как можно короче.
Взгляд на человека, как на последнее звено в цепи
явлений природы, с которыми он связан всем существом
своим, общ Востоку, или, ближе сказать, философии
трех его великих исторических народов, и европейской
философии новейшего времени. Но, тогда как
на Востоке этот гордиев узел, соединяющий чело-
века с природой, только чувствуется высокоразвитым
инстинктом, доходящим иногда до ясновидения, сом-
намбулизма; в новейшей Европе этот узел распутывает-
ся медленно и трудно, но зато основательно, твердым
процессом опыта и мышления, — процессом, превраща-
ющим чувство и ясновидение азиатского человечества
в положительное знание европейской науки.

Средине между этими двумя крайностями, класси-
ческому миру доступно было — по особенности его
организации, превращающей все в образ — одно яс-
ное созерцание этого единства человека с природой,
так сказать, понимания одной необходимости, разум-
ности и красоты этой связи.
Стремление выразить в словах наслаждение таким
созерцанием создавало образы привлекательные, но
всегда, более или менее, лишенные действительного
содержания, или с таким содержанием, которое далеко
не соответствовало обширности формы и не выдержива-
ло критики сухого рассудка. Красота этих образов
заставляет невольно верить их истине; но на такой вере
не может остановиться человек, призванный к практи-
ческому осуществлению своих верований. Обширные
идеи Платона, а еще более Аристотеля, обнимали весь
мир; но пределы известного тогда мира были слишком
узки, а содержание его слишком мелко.
Видя в человеке окончательную форму природы, в
которой она силится сама сознать свое содержание и
до образования которой достигла .подготовлением всех
предыдущих форм своих, древние философы представ-
ляли мир одним живым и развивающимся организмом.
Душою, разумным сознанием этого организма они на-
зывали человечество; но все это человечество заключа-
лось для них в узких пределах Греции. Они думали
также и о наполнении этого прекрасного образа: оты-
скивали сродство элементов, показывали соотношение
между различными ступенями создания; существа ми-
ра неорганического, растительного, животного являют-
ся у них одними формами постепенного развития при-
роды; но элементов тогда было известно так мало, они
были так грубы, пределы всех царств природы были
так тесны, а о физиологическом анализе не было и ре-
чи, если исключить несколько мыслей, брошенных
Аристотелем, которому, кажется, суждено было про-
видеть все успехи человеческого разума.
В мире практическом это преждевременное стрем-

Ление к обобщению выразилось в попытке окончатель-
ного представления всей греческой жизни соединить в
одно государство и спаять одною цивилизацией вос-
ток и запад; но были ли тогда известны все изобретения,
которыми связуются ныне самые отдаленные страны
земного шара? Была ли возможна такая связь до появ-
ления христианства, при существовании таких исключи-
тельных и гордых своею исключительностью народ-
ностей? Македонский герой смело, но бесплодно рас-
сек загадочный узел, который назначено человечеству
распутывать вековцми усилиями, и обломки европей-
ской азиатской монархии исчезли без следа; но фан-
тастическая тень Александра и поныне встречает ев-
ропейца в самых отдаленных углах западной Азии, в
Индии, и даже в самых недоступных ущельях - индий-
ского Кавказа, как завет героя к потомкам. История
показала, что эта попытка была только увлечением ге-
ниальной юности европейского человечества, предска-
занием его будущих подвигов, и это предсказание на-
чинает сбываться в настоящее время, правда, не в
таких блестящих легко объемлемых формах, но зато со-
вершается безвозвратно, с непоколебимой прочностью.
Таким образом, прекрасные идеалы, созданные Гре-
циею, не могли перейти в действительность, в которой
все живет и движется в микроскопических частностях;
но и развивать далее эти идеалы также было невозмож-
но: они достигли крайней степени высоты и обняли весь
мир. Должно было отказаться на время от высоких и
общих взглядов, сдержать полет разума и приняться
за трудную, тысячелетнюю работу: из бесчисленных
частностей возвышаться до общего и мозаически на-
полнять обширные, но пустые сферы этих огромных
образов, остающихся верными для всех веков. Древ-
ние мыслители были забыты надолго, стали даже не-
понятны сузившемуся смыслу потомков (их приняла и
сохранила пылкая фантазия араба); дух дробления и
подразделения, царствовавший так долго в общест-
венной жизни Еропы, кончив там свое дело, перешел

в науку и раздробил ее на множество частей, невиди-
мому несоединимых.
Все эти отдельные отрасли науки, надолго поза-
быв свое близкое родство, стали преследовать каждая
свою особенную цель и то поддерживая друг друга,
то возбуждая взаимною враждою засыпающие силы,
шли, хотя бессознательно, но неутомимо, к одной и той
же цели — сознанию мира, как одного живого орга-
низма. Бэкон сделал смотр всей этой многочисленной
фаланге наук, выступивших на борьбу с скрытностью
природы, и если, с одной стороны, он был огорчен не-
стройностью этой фаланги, отсутствием в ней об-
щего плана и враждою отдельных ее частей, то, с дру-
гой — он понял всю огромную силу этой массы отдель-
ных, так сказать, эгоистических стремлений и ука-
зал ей вдали на победу.
Но система Бэкона, в которую он строит как сущест-
вовавшие тогда, так и проектированные им науки, имеет
одну только внешнюю связь, необходимую для того,
чтобы они могли поддержать друг друга взаимно и
предохранять себя от односторонности и заблуждения:
внутренней связи, связи предмета, которая только и
может слить все науки в одну, бэконовская система не
имеет, хотя и знает ее необходимость.
Влияние Бэкона на науки было велико; оно не про-
стиралось до того, чтобы заставить их смотреть друг
на друга, как на части одного целого, стремяще-
гося к одной цели и успевающего по одним законам:
такому взгляду предназначено было развиться в настоя-
щее время. Но, в продолжение этого длинного периода
разделения и борьбы, когда горизонт знания, повиди-
мому, так сузился, человеком не раз овладевало не-
терпение, заставлявшее его то горько сомневаться в
разуме, то забегать вперед и, на основании немно-
гих данных, создавать фантастические образы, ино-
гда полные величия и силы, но всегда туманные
и слабо очерченные; таковы картины природы Спи-
нозы, Гегеля, Шеллинга, Окена... Несмотря на

всю свою красоту и силу, они далеко не удовле-
творяют практическому требованию нынешнего челове-
ка и не переходят в его убеждение, а безмолвно им
отвергаются. Такие преждевременно рождающиеся об-
разы, созданные гениальными фантазиями без особого
усилия из одного внутреннего самосозерцания, только
раздражали тружеников науки, которые, преследуя,
шаг за шагом, более близкие к ним цели, не видели их
связи с тем, что им казалось дерзкими и пустыми созда-
ниями праздного воображения. Вот откуда родился
тот вековой спор идеи и опыта (как будто они могут су-
ществовать друг без друга), отголоски которого с ус-
пехами опытных наук слышатся все реже и нелепость
которого становится все очевиднее. Настоящий период
наук характеризуется именно тем, что все они начи-
нают быстро снимать неприступные грани, отделявшие
их друг от друга и от общего человеческого мышле-
ния; все они выходят из своих таинственных и так дол-
го замкнутых храмов на оживленную арену общечело-
веческого развития и, освещая друг друга, да-
леко расширяют общий горизонт сознания. Всех их
увлекло практическое направление века: силясь сде-
латься популярными, они заговорили одним общедо-
ступным языком, — и стали быстро сближаться. Фи-
лософы, оставив отвлеченности, стараются говорить
фактами истории и естественных наук; история и на-
уки юридические, вникнув глубже в законы развития
и существования общественных организмов, открывают в
них глубокий философский смысл и, начав с фактов,
доходят до одной философской системы; естествен-
ные науки, которым не удалось приобрести действи-
тельной популярности одним краснословием в опи-
саниях, приобретают ее теперь .подробнейшим физио-
логическим анализом, который невольно приводит их
к той же общей системе, скрывающейся в организмах
природы и в организме истории — в организме мира.
Контуры этой величественной системы мира начинают
мало-помалу разоблачаться из покровов облекавшей их

тайны, и теперь уже мы можем указать по всем отрас-
лям наук на несколько таких сочинений, которые бо-
гатством и новостью своих фактов, глубиною и отчет-
ливостью своих исследований, остроумием своих опытов
не могут не заслужить уважения у самых закорене-
лых приверженцев чистого опыта, несмотря на то, что
в этих фактах, исследованиях, опытах развивается
мысль, и даже — отвлеченная мысль. И, как будто
в ответ на слишком смелые фантазии философов при-
роды и философов спекулятивной методы, естествен-
ные науки, в лице своего гениального представи-
теля, отвечали сведением в одну систему всего добытого
ими достояния. А Гумбольдт, в своем «Космосе»,
старается представить целостную систему мира, на-
сколько эта система поныне раскрылась глазам челове-
ка. Устарелые поклонники чистого опыта напрасно
силятся видеть в «Космосе» какую-то нелепую провока-
цию опыта против мысли, напротив, в этом сочинении
опыт, хотя уже не в первый раз, но с болыпею,чем ког-
да-либо, силою входит в область мышления и доказы-
вает, как плодовито для самого опыта такое обобщаю-
щее направление. В «Космосе» Гумбольдта мы видим
попытку создать философскую систему естествознания,
положив ей в основание объективное начало: мир в его
целости, и, притом, создать, не удаляясь от опыта и
наблюдения далее того, на сколько станет простого рас-
судочного умозаключения. Любопытно и поучитель-
но сравнить последние творения отвлеченного мышле-
ния и это, пока, окончательное слово наук опытных,
чтобы видеть, как они далеки еще друг от друга, на-
сколько образы, созданные чистым мышлением, слабы
и туманны, а содержание, подаваемое опытом, бедно и
грубо, и как далеко еще и покрыто туманом то обшир-
ное море, где сольются, наконец, эти две полные реки,
так долго и плодовито соперничавшие в своем быстром
течении.
Мы не можем оценить, какое влияние оказало на-
правление, так давно проводимое А. Гумбольдтом (и

его сподвижниками по предмету и направлению), на
естественные науки; но для наук географических это
влияние неоценимо важно и в высшей степени плодо-
вито. Вот что говорит Риттер об этом влиянии:
обозначивши в общих выражениях источники, кото-
рыми он пользуется в своем сочинении, и предоставив-
ши себе заняться ими подробнее впоследствии, Риттер
продолжает:
«Мы сделаем здесь исключение для одного, единст-
венного в своем роде, всемирного путешественника и
приведем еще раз имя А. Гумбольдта, потому что без
этого ученого, соединившего в себе знания целой Ака-
демии с такой глубиной мысли, для которой открыты
основы всех явлений, это сочинение («Сравнительное
землеведение») никогда не получило бы необходимого
единства и не достигло бы своего выполнения.
Собственные труды А. Гумбольдта и те идеи, ко-
торые он возбудил и распространил по всей образован-
ной Европе, дали необыкновенное развитие системе
всеобщего сравнительного землеведения. Причина та-
кого влияния, как кажется, заключается вообще в том,
что Гумбольдт, проникнутый духом древности и обладая
математическою методою, провел эту методу через все
области естествознания — от физики до астрономии и
от геологии до физиологии, и внес ее сознательно в
созерцание мира и его целости. Его увлекала не одна
материальная, но также и другая, не подверженная
измерению, сторона природы в ее еще скрытой для нас
органической жизни и даже в ее всемирно-историче-
ской связи: он стремился проследить повсюду явления
этой таинственной жизни и проникнуть в ее законы.
Такая связь и такое дружелюбное сближение всех
отраслей науки с живой природой, по двум ее великим
путям, вдвое расширили предел знания и придали ему
новую красоту.
Но это влияние одного человека, который, по его
собственному сознанию, действует не один, но в кругу
современников, принимается здесь как влияние пред-

ставителя того состояния науки, которого достигла
она в последнее время и которое подготовляет великие
средства грядущим столетиям.
В прежнее время занимались более отдельными яв-
лениями — отдельными формами и фактами, оставляя
каждое в его среде и в его царстве, в его отделе; харак-
теристика современной науки заключается в том, что
она, стремясь ко всеобщему, изучает самые крайние
пределы различных областей явлений, их соприкосно-
вение и взаимное проникновение одних другими, их
взаимную связь в отношениях пространственных, гео-
метрических, физических, органических и духовных
и ищет средства слить все эти явления в одно живое,
органическое целое *.
Такое общее направление настоящего столетия вы-
разилось еще с большей силой в исторических науках,
в их стремлении представить все человечество, всех
стран и веков, как одно разумное органическое созда-
ние, развивающееся в плодовитой борьбе духа и при-
роды. Здесь не место разбирать, насколько успехи со-
брания исторических материалов—филологии, архео-
логии и этнографии сделали возможным появление
такой всемирной истории в настоящее время, а также
и исчислять те многие исторические сочинения, которые,
несмотря на специальность своего предмета, проникнуты
мыслью о единстве развивающегося организма
человечества: но мы не можем указать ни на одно
общее сочинение по всемирной истории, которое решило
бы этот вопрос сколько-нибудь удовлетворительно. Са-
мое поверхностное знакомство с попытками философской
истории,появлявшимися изредка от новой науки
Вико до философии истории Гегеля, может убедить вся-
кого, как далеки еще эти попытки от той цели, к кото-
рой стремятся. Небольшое количество собранных в
них фактов связывается новыми, но более остроум-
* Einleitung zur allgemeinen ver-
gleichenden Geographie. S. 60—62.

ними, нежели глубокими, мыслями. Философия истории
Гегеля вместе с ее философией права могут быть на-
званы самыми слабыми его произведениями: в них
физиологический анализ общественного организма
касается только одной поверхности предмета, не про-
никая в глубину его, и работает не над фактами, но
над теми представлениями, которые создал себе сам
писатель: фактическая же сторона этих сочинений
совершенно ничтожна. Задача «Всемирной географии»
в этом отношении — насколько это может быть опре-
делено вперед — состоит в том, чтобы представить
весь земной шар и обитающее на нем человечество
как целостный живой организм и плод жизни этого
организма, всемирную цивилизацию, в настоящем
их состоянии. Такая «Всемирная география», во
всей полноте своей, может явиться только как резуль-
тат всемирной истории и будет, по выражению немец-
ких статистиков, остановившейся историей. Но мы
знаем, что изучение настоящего часто не только
предшествовало изучению прошлого, но и открывало
к нему дорогу, и уверены, что будущий историк
Востока нигде не найдет такого богатого источника
к раскрытию прошедшей жизни Азии, как в книге
Риттера. В приложении к Азии это замечание особенно
справедливо: она давно уже остановилась в своем
развитии и живет по неизменяющимся законам; так что
настоящий быт ее народов может служить лучшим
объяснением к прошедшей, часто темной и загадочной,
их истории.
Само собой разумеется, что такое изучение земного
шара возможно только для того, кто видит в нем не одно
создание случая или произвола, а ищет разумных за-
конов в его организме. Здесь мы считаем не лиш-
ним привести слова самого Риттера, выражающего свои
убеждения в этом отношении:
«При взгляде на земной глобус, как ни ничтожно и,
следовательно, несовершенно это изображение нашей
планеты, вид его, соединяющий в своей шарообразной

форме бесконечное разнообразие, поражает воображе-
ние и пробуждает в нем множество идей. Прежде всего
нам кидается в глаза величайший беспорядок, в котором
перемешаны между собой разорванные куски земных
и водных пространств, — беспорядок, не имеющий ни
малейшего следа симметрии. Мы не видим в этом изо-
бражении ни математических прямолинейных фигур,
ни геометрически построенных пространств, ни рядов
прямых линий, ни точек. Одна математическая сеть,
перенесенная наукою с неба и брошенная ею на землю,
дает нам на первый раз искусственное мерило для это-
го смешения, не имеющего ни меры, ни порядка: даже
оба полюса суть только математические точки, заим-
ствованные из круговращения земли, место которых
поныне остается неизвестным в действительности.
В формах земной поверхности мы не находим той
симметрии зодчества, которую глаз наш так привык
встречать в созданиях человека, ни даже той симметрии,
которая существует в организмах растительного и жи-
вотного царств, в противоположности между верхом и
низом, между основой и верхушкой растения, между
левой и правой стороной головы и туловища в живот-
ных и людях.
Такое явление лишенное совершенно всякой сим-
метрии и не имеющее, повидимому, никаких законов,
трудно начертывается в памяти; и наблюдатель скоро
бы отвернулся от такого хаотического и, повидимому,
бессмысленного зрелища, если бы приуроченные каж-
дой части названия и другие условные средства не по-
могали его памяти. Вот причина, почему до сих пор
наука преимущественно занималась частностями этого
хаотического целого, а не общим его обзором, почему
главное содержание географии составилось из описа-
ния частей и почему, наконец, она остановилась
на перечислении и переименовании подробно-
стей, а не возвысилась до тех общих отношений
и законов, которые одни дают науке единство и це-
лость».

«Но, — говорит Риттер далее, — как бы ни было
совершенно и окончено создание человеческого искус-
ства, сколько бы ни было в нем красоты, симметрии и
гармонии как в целом, так и в самых мельчайших
частях, ближайшее наблюдение всегда откроет в нем
отсутствие внутренней органической связи и обнаружит
всю грубость его состава. Такое несовершенство, та-
кую неоконченность создания замечаем мы в тончайших
тканях, и в превосходнейших часах, и в самых лучших
картинах, и в гладчайшей поверхности полированного
мрамора и металла.
Не то мы видим в творениях природы. Чем глубже
проникает в них наблюдение, опыт и микроскопиче-
ский анализ, тем скорее видимый хаос, царствующий
в их внешнем образе, разрешается или в тончайшие
нити паутины, в дивную ткань растительной клетчатки,
в жилы и нервы животного организма, или в правильные
кристаллические формы неорганических существ, почти
незаметные для невооруженного глаза. Такая проти-
воположность творений искусства и творений природы
проявляется не только в одной материальной тонкости
частиц, но и в самом величии и глубине той мысли,
которая развивается природой в организации частей и
в распределении между ними общей деятельности. Фи-
зиологический анализ открывает в природе взаимные
отношения сил, систему и разумные законы, которые
и положили разумное основание отдельным наукам:
химии, физике, оптике, механике и т. д.
Неужели же внешний вид самого величайшего из
всех ближе нам известных созданий природы не под-
чиняется общему ее закону? Неужели мы не можем оты-
скать той же правильности в нынешнем виде нашей пла-
неты, хотя покуда знакомы только с самою внешнею ее
оболочкой, да и то только поверхностно? Неужели на-
стоящий вид этого громадного тела, части которого
представляются с -первого взгляда разорванными и
перемешанными какой-то слепой, дикой силой, есть
произведение случайной, хаотической борьбы плуто-

нических и нептунических сил, — борьбы, лишенной
всякой системы и не имевшей никакой цели, из которой
возникло это беспорядочное целое, смущавшее наш дух
при первом взгляде на него? Возможно ли соединить
такое происхождение земного шара с появлением на
нем органической жизни, с его постепенным населением,
с судьбами человеческого рода и его развитием в ис-
тории? и как могло бы такое хаотическое создание слу-
чая стать земным поприщем и оружием исторического
развития человека?
Если каждое растение развивается, цветет и прино-
сит плоды только в свойственной ему почве, если каж-
дое животное родится и живет только в родной стихии,
и вне ее погибает: то как же человек и развитие чело-
вечества; совершающееся тысячелетиями и в миллио-
нах индивидов, могло бы быть замкнуто в сферу, со-
зданную бессмысленным произволом, возникшую из
борьбы враждебных антипатий слепых сил природы?
можем ли мы думать, чтобы человечеству назначена
была в удел родина, не находящаяся, несмотря на свое
неисчерпаемое богатство, ни в какой связи с потребно-
стями его вечного развития — случайный слепок не-
органических тел, брошенный в вихрь мирового круго-
вращения, предоставленный случаю и лишенный всякой
живой способности организоваться? неужели одному
земному шару отказано в той образующей силе вну-
треннего организма, которым одарено все существующее
на нем?»
А немного далее Риттер говорит:
«Чем более мы изучаем поверхность нашей планеты
и внутреннюю связь ее частей, кажущихся разбросан-
ными произвольно, чем глубже вникаем в их природу,
тем яснее становятся для нас высшая гармония и сим-
метрия, и прогрессивное, разумное развитие этих про-
странственных отношений развертывается перед нами
естественными науками и историей). Для этой цели
многое уже сделано астрономическим определением
местностей, геодезией, гипсометрией, геогнозией, метео-

рологией и физикой; но если в решение этого вопроса
войдут также естественные произведения стран и ис-
тория их обитателей, то он будет решен еще основатель-
нее»*.
Влияние форм земной поверхности на развитие че-
ловечества давно принято в науку как факт, не под-
верженный сомнению; даже разумность этого влияния
была доказываема многими историками и философами:
Гегель посвящает на эти доказательства несколько
страниц своей философии истории и антропологии,
последователи Шеллинга стараются объяснить ее
таинственное влияние; но везде оно раскрывается толь-
ко в самых общих, самых крупных чертах. Такие со-
ображения, выводимые из формы материков, величины
береговых линий, протяжения горных цепей, отно-
шения континентов к полуостровам и островам и т. п.,
давно уже вошли в науку, и Риттер сам в одной из сво-
их монографий посвящает им несколько страниц. Но
таких умозаключений слишком мало; они слишком
общи и касаются только самой поверхности истори-
ческих происшествий, не проникая в их внутреннее со-
держание; они слишком грубы, чтобы из них могла
раскрыться та связь, свитая из бесчисленного числа
нитей, которая соединяет природу земли с историей
человека. Большая часть географических учебников,
как бы ни были они многотомны и как бы
ни было полно их содержание (Беркгауза, Рона и др.),
заключают эти выводы только в общей своей части:
авторы их, упомянув о разумном влиянии природы на
человека, считают себя вправе не заниматься более
этим влиянием и начинают, по произвольно принятой
системе, излагать отдельные страны, не заботясь ни о
том, чтобы из отношений этих стран вывесть разумные
законы, ни о том, чтобы в природе их раскрыть их внут-
ренний исторический смысл. Напротив, другие писатели
(статистики) вдаются в противоположную крайность:
•Ibid., S. 206—211.

избирая какой-нибудь специальный предмет, какую--
нибудь отдельную страну Европы и, зная, конечно? на-
перед ее историю, находят глубокий исторический смысл
в каждом ничтожном, пересыхающем ручейке, в каж-
дом горном проходе, доступном только для охотников
и пастухов; так что природа является у них царицей,
а человек только исполняет ее веления. Вот этот-то не-
достаток географических сочинений, который, с одной
стороны, делает их сборниками фактов, не имеющих
внутренней связи, а с другой — лишает их выводы вся-
кого кредита, старается исправить Риттер в своем со-
чинении. Его идея о влиянии природы на историю го-
раздо глубже: он видит в этом влиянии не приказ и под-
чинение, но соединение разумных сил духа и природы,
направленных к одной цели, начертанной провидением.
Вот что говорит он, по этому случаю, в одном из томов
своего «Сравнительного землеведения», пораженный
различием климатов, произведений и рас, возникаю-
щих на границах Индии и Ирана:
«Природа земли и природа человека соединяются
между собой и переходят одна в другую в тысячах со-
звучных тонов и красок, но подчиняются третье-
му, высшему, которого мы не пони-
маем вполне, а только предчувствуем в гармонии
целого и в индивидуальности особенного. Это третье
выступает иногда с величайшей ясностью в изменении
явлений и показывает нам, что за этим миром скрывает-
ся еще другой»*.
Самое сильное влияние на человека оказывает при-
рода земного шара не крупными своими формами (очер-
таниями частей света, направлением рек, гор и т. п.)
и не одиночными произведениями своими (как бы важ-
ны они ни были в жизни и промышленности народа),
но той идеею, по которой эти одиночные явления, со-
храняя свои индивидуальные особенности, строятся в
•Die Erdkunde von Ritter, 1838, 8 T h.,
S. 210.

одно гармоничное, художественное создание — типи-
ческую страну земного шара. Эта-то основная идея,
которую данная страна развивает в бесчисленные под-
робности, составляет истинную ее характеристику и *
ней-то скрывается задача, выполняемая этой страной и
ее народом в общей жизни организма земного шара и в
истории человечества.
Вот почему Риттер в своем «Землеведении» не за-
нимается общностями и не выводит из форм страны ре-
шительных приговоров судьбе ее обитателей, но также
и не теряется в изложении частностей: он старается,
цезависимо от всякой теории, угадать естественную гар-
монию частей и объяснить ее всеми известными ему дан-
ными, наводит ли он эти данные в природе страны, или
в природе ее жителей, или в их истории. Он старается,
излагая части, группировать их так, чтобы из них воз-
никло одно целое, полное географического и историче-
ского смысла. Мы будем еще, при удобном случае, го-
ворить о методе, употребляемой Риттером в его «Землеве-
дении», а теперь предварительно постараемся решить во-
прос: возможно ли, при настоящем состоянии наук ес-
тественных, географических и исторических, пол-
ное решение задачи, начертанной им в «Введении», и
преимущественно в отношении к Азии, потому что этой
части света одной посвящены все доныне вышедшие
томы сочинений Риттера, исключая первого, в котором
излагается Африка.
Само собой ясно, что главная основная мысль, во-
круг которой постоянно должны обращаться все поло-
жения такой «Всемирной географии», лежит в отноше-
ниях различных, последовательных (по развитию) яв-
лений природы между собой и в отношении всей сферы
этих явлений к природе человека. Здесь одно явление
должно быть разумным следствием другого, вытекать
из него, как необходимый математический результат,
здесь недостаточно одних заключений (хотя бы даже
они были изложены с остроумием Монтескье), основан-
ных на нескольких примерах, а не на законах природы,

раскрытых опытом и анализом, и не на законах духа
человеческого, выведенных философиею и историею.
Но мы должны сознаться, что результаты, добытые
естественными науками, по настоящее время далеко не-
достаточны для объяснения всех отношений, которые
должны войти во «Всемирную географию».
Покуда для нас ясно только то, что между положе-
нием на земном шаре данной страны под известной ши-
ротой и долготой и ее пластической формой, созданием
ев геологической истории, действительно су-
ществует необходимая, разумная связь. Для
нас ясно также, что из этих двух данных, условливаю-
щих друг друга, — положение страны под известной
широтой и долготой, между известными водными и зем-
ными пространствами, и ее пластической формой —
выводится верно, как математический вывод, минера-
логическое, растительное и животное богатство страны, и
что из взаимного проникновения всех этих отношений
возникает общий характер страны: небо, воздух,
климат, ландшафты. Для нас ясно также, что человек,
погруженный в эту магическую сферу, полную гармо-
нии, где из тысячи разнообразнейших форм дышит на
него одна и та же мысль, не может не отразить ее в
своем характере, который, будучи общ всем обстоятель-
ствам этой страны, делается характером народа. Для
нас ясно, что народ еще более и вернее, чем индивидуаль-
ный человек, выражает в себе мысль, скрытую в гармо-
нию природных явлений его страны: он впитывает эту
мысль столетиями, передает ее, в вечном развитии, из
поколения в поколение и выражает в своих историче-
ских деяниях; потому что действия народа, проистекая
из его внутренних, вечных законов, менее, чем дейст-
вия одного человека, зависят от произвола й случая.
Для нас ясно, что народ в своей особенности есть не бо-
лее, чем полнейшее, духовнейшее выражение мысли,
развитой в природе его страны. Для нас ясно все это,
но наши средства далеко еще не достаточны для того,
чтобы провести все эти бесчисленные нити, не разры-

вая их, провести от периферии видимых явлений к цен-
тру невидимого начала, отделенного от нас и целой веч-
ностью событий, и всей неисчерпываемой глубиной
каждого явления природы и духа.
Геология добыла уже несколько твердых законов,
провела несколько черт, обозначающих главные на-
правления постройки земного шара, показала взаим-
ную зависимость главных горных хребтов, исследовала
в подробности геологическую историю некоторых (весь-
ма немногих) стран; но еще далеко то время, когда каж-
дая страна, каждая горная цепь, —каждая самостоя-
тельная форма земной поверхности найдет в науке
объяснение своего внешнего вида и внутреннего со-
става, когда каждая из них примкнет к целому, со-
зданному по одной мысли. Успехи метеорологии значи-
тельнее: главные законы жизни атмосферы, зависящие
от положения страны и ее пластического вида, уясне-
ны достаточно; но зависимость растительного и живот-
ного царства от атмосферы и почвы, несмотря на
огромные успехи, сделанные в этом отношении органи-
ческой химией, далеко еще не раскрыты вполне и далеко
еще то время, когда ботаническая география найдет в
ней объяснение всех собранных ею явлений; да и самая
эта география только начинает создаваться. Влияние
же природы на образование животных организмов и
человеческих рас и племен и вовсе не раскрыто.
Но не только одно несовершенствоестественныхнаук,
но и недостаточность самых географических сведений
составляет непреодолимое препятствие для полного ре-
шения задачи, избранной Риттером. Правда, никогда
еще знание поверхности земного шара не обнимало та-
кого огромного пространства, никогда еще не было рас-
сеяно на нем такого количества наблюдателей, способ-
ных передать науке результаты своих наблюдений,
никогда еще самые отдаленные страны не сближались
до такой степени, как в настоящее время; но многие,
чрезвычайно важные по своему положению, местности
остаются и поныне совершенными terra incognita. Для

доказательства этого возьмем несколько примеров из
самого сочинения Риттера.
Как слабы, поверхностны и почти ничтожны наши
сведения о средине Старого Света, средине, столь важной
не только по своим геологическим, но и по своим ис-
торическим явлениям: много ли знаем мы о Восточном
Туркестане, Тибете, Тианшане, Куенлюне и наконец о
самом Гималае. Несколько дневников путешествий про-
кладывают узенькие тропинки через эти огромные про-
странства; несколько сухих и бесцветных китайских
описаний дают самое скудное понятие об отдельных
частях внутренней Азии; а между тем в ней заключают-
ся величественные явления природы, остатки бесчис-
ленных племен и, может быть, остатки древней жизни
человечества; по крайней мере — туда ведут нас свя-
щенные предания Китая, Индии и Ирана. Эта огромная
страна занимает средину азиатского континента и
связывает в одно целое все его отдельные части, ко-
торые так далеко отстоят друг от друга и так поражают
своей противоположностью.
Наконец, и исторические науки не могут отвечать на
все вопросы, рождающиеся при таком изложении гео-
графии; и в особенности это замечание относится к
Азии. История Азии и этнография ее неполны, отры-
вочны и лишены всякой связи; тогда как все новые от-
крытия наводят на какую-то связь преданий и ци-
вилизаций, по крайней мере, главнейших азиат-
ских народов. Возьмем для примера одну из самых важ-
ных сфер азиатской жизни — сферу религиозную, в
которой отдельные государства и племена Азии, от-
деленные друг от друга и необозримым пространством и
неодолимыми преградами гор и пустынь, часто соеди-
нялись в одно целое и подчинялись одной идее, одному
событию, совершившемуся в какой-нибудь точке этого
неизмеримого тела. Следы таинственного шаманства,
философские и исторические основы которого до сих
пор остаются тайною, встречаются еще и теперь на
неизмеримом пространстве: на берегах Охотского и

Ледовитого моря, в степях Средней Азии, на берегах
Вайгача, Каспия и Волги, в лесах Урала и в ущельях
Гималая, в Индии, Манчжурии, Китае и на японских
островах, и везде в таких сходных и притом условных
формах, что не может быть никакого сомнения в их
историческом родстве и распространении из одного
центра. Идея буддизма, родившаяся в голове одного
человека, проникла на юг до Цейлона и на острова Ин-
дийского Архипелага, на север за Балхаш, на восток
до Японии и на запад до Волги и, разлившись по цент-
ральной степи, усыпила навсегда разрушительную
энергию ее диких обитателей. Нельзя не согласиться,
что, оказывая такое влияние на различные народы*
различные племена, даже различные расы, буд-
дизм должен заключать в ребе нечто обаятельное во-
обще для азиатского человека; тем более, что мы ре-
шительно не знаем примера, где бы буддизм распростра-
нялся оружием; а между тем не только философская
основа буддизма и его отношения к религии Брамы не
раскрыты вполне; но и различные догматы его, в ко-
торые развился он, несмотря на отрицание, по началу
своему, всяких определенных догматов, не приведены
в известность, даже самое историческое появление буд-
дизма и распространение его покрыты глубоким мра-
ком и составляют предмет самых противоположных
гипотез. Еще в большей степени остаются неизвестными
история религии Зороастра и тех религиозных преда-
ний, которые, кажется, уже утратили своих предста-
вителей, но остались в религии евреев, магометан, в
религии Ирана, Индии и даже Китая, и в которых
последователи Шеллинга думают видеть остатки какого-
то первобытного сомнамбулистического совершенства
азиатского человека.
Влияние истории Азии на историю Европы выска-
зывается в таком множестве явлений, что невозможно
сомневаться в действительном существовании такого
влияния; но далеко еще то время, когда вполне раскроет-
ся путь этого влияния, которое сделало из Европы вто-

рую ступень в развитии человечества и дало истории
Азии смысл одного великого исторического периода,
выполнявшего свое назначение.
Даже взаимное влияние соседних азиатских народов,
каковы, например, жители Ирана и Индии, только в
настоящее время, благодаря неутомимым трудам
филологов, начинает раскрываться; а связь, необхо-
димо существовавшая между двумя великими цивили-
зациями Востока, Индии и Китая, скрыта еще совершен-
но в недоступных долинах восточного Гималая и
Хухунора.
Мы с намерением выставили все эти препятствия,
стоящие на пути к разрешению задачи, избранной Рит-
тером, чтобы легкомысленно не требовать от добросо-
вестного труда германского географа того единства
МЫСЛЕГ, доведенной до ясности сознательной идеи, ко-
торого она не может представить в настоящем состоянии
наук. Риттер не хотел подводить сродные явления под
одну теорию, которая не могла бы быть вполне доказа-
на фактами; но в то же время он не мог не указать
читателю на знаменательное сродство многих явлений—
сродство, невольно поражающее воображение и унося-
щее наши мысли гораздо далее того горизонта, который
поныне освещен солнцем науки.
Риттер сам вполне сознавал невозможность совер-
шенного достижения избранной им цели.
«Если бы, —говорит он, — землеведение хотело воз-
выситься до степени философии природы и, начиная с
основной идеи организма земного шара (сомневаться
в котором, впрочем, нет никакой достаточной причины),
пыталось систематически развить проявление всех ее
частей, то оно, при своем слишком неполном и отры-
вочном состоянии, заблудилось бы в бесконечности,
как заблудились в ней многие геологические системы;
потому что землеведение, как наука историческая,
должно преодолеть много препятствий, пока будет в
состоянии произвести то творение, обладание которым
должно быть предоставлено будущим поколениям. Но

еще менее полезно будет для науки землеведения оста-
новиться на том наследственном способе, усвоенном
географическими сборниками, по которому принято ис-
числять в общей сумме и в совершенно произволь-
ном порядке произведения всех царств природы каж-
дой страны, каждой произвольно ограниченной области,
их употребление и приложение: такое перечисление
и скучно, и бесполезно *.
«Если первая метода и не может исчерпать всей пол-
ноты содержания природы и, начиная с слишком об-
щих и несовершенных предположений, ведет к оши-
бочным и неудовлетворительным результатам, так что
для соблюдения последовательности должна иногда
извращать факты, —то вторая метода есть один
аггрегат фактов (Aggregat-Lehre), дело одной памяти.
В ней истинное содержание явлений природы остает-
ся неизвестным, несвязанным и истинные причины и
условия их нигде не выходят наружу. При такой ме-
тоде невозможно никакое сравнение явлений поверх-
ности земного шара, никакое постепенное разобла-
чение их внутреннего содержания, никакое открытие,
плодовитое для будущего исследования. Она не зна-
комит даже с сущностью своего предмета и с erd от-
ношением к стране, к человеку и его потребностям и к
целому земному шару. Следуя первому пути, смелому,
но исполненному мысли, мало-помалу, после многих
заблуждений, посредством критики истина откроется;
следуя второму, наука землеведения будет оставаться
на одной и той же точке материальной ограниченности
и, как это было и до сих пор, ни на шаг не подвинется
вперед, а будет довольствоваться наружным удовле-
творением самых близких, ничтожнейших потребностей
знания»**.
* Здесь Риттер развивает эту мысль только в отношении
изложения произведений природы; но, конечно, она еще па
большему праву может быть приложена к этнографической и
исторической части географии.
** Einleitung zur allgemeinen verglei-
chenden Geographie. S. 190 и 191.

Таким образом полное решение задачи, которую Рит-
тер дает землеведению, невозможно при нынешнем со-
стоянии наук, результатами коих должна пользовать-
ся география при рассматривании своего предмета;
но стремление к решению ее, как показал Риттер, не
только возможно, но и в высшей степени плодовито.
Многим, может быть, покажется слишком смелым
наше мнение; но мы не затрудняемся сказать, что Рит-
тер первый внес в науку идею азиатского континента
как одного целого тела природы, созданного по одной
мысли, для одного назначения и систематически раз-
витого в своей части. Здесь не место входить в под-
робный разбор, насколько эта великая цель, достиже-
ние которой выбрано автором единственным предметом
знания всей его долгой и трудолюбивой жизни, достиг-
нута им в его бессмертном творении.
Скажем только, что эта цель достигнута им доста-
точно для того, чтобы наука, возникшая из незыбле-
мой и плодовитой йочвы, данной ей Риттером в своем
«Землеведении», могла твердою стопою идти по про-
ложенной дороге. Скажем еще, что Риттер в своем «Зем-
леведении» дает гораздо более, нежели обещает его «Вве-
дение». Правила, которые он чертит сам себе в этом
«Введении», как ни глубоки мысли, на которых они
основываются, далеко не исчерпывают всех трудностей,
побеждаемых географом в каждой строчке всех бес-
численных страниц шестнадцати томов его гео-
графии. Эти трудности могли уступить только тому,
ни#на минуту не ослабевающему географическому так-
ту, источником которого может быть только один ге-
ний, не знающий узких правил и беспрестанно извле-
кающий из самого себя новые законы для своих дей-
ствий. Вот почему читатель не найдет в «Введении»,
несмотря на несколько прекрасных и одушевленных
«страниц его, и тысячной доли той глубокой и увлека-
тельной мысли, которая поминутно будет возбуждать
энергию его души в бесконечной веренице бесчисленных
фактов, развивающейся перед его глазами на страницах

бессмертного творения. Гений немецкого географа, не-
смотря на всю свою философскую глубину, а может быть
именно по причине самой этой глубины, имеет неодо-
лимое фактическое направление. Риттер не умеет ина-
че говорить, как фактами, именно потому, что всякая
абстрактная концепция кажется ему слишком узкой
для того, чтобы в ней мог вместиться тот бесконечный
смысл, который чует душа его в явлениях природы и
истории. Вот почему Риттер всегда удерживается от
узких логических определений, вот почему и все идеи
его, высказанные отвлеченно, скорее уносят нас в ка-
кой-то бесконечный мир разумных соотношений, не-
жели передают нам какое-нибудь строго определеннее
понятие. Вот почему мы предостерегаем читателей «Вве-
дения», чтобы они по этим немногим отрывочным, а
иногда слишком темным и неопределенным фразам не
заключили о том глубоком наслаждении, которое ждет
их при чтении «Географии» Риттера, и о той душевной
теплоте, которая веет с каждой страницы ее. Если бы
мы смотрели на это собрание небольших рассуждений
о разумных географических предметах, как на отдель-
ное сочинение, то имели бы полное право назвать его
самым неудачным из произведений Риттера. Но мы вы-
сказали уже выше настоящее значение этих отдельных
монографий как необходимых, хотя не вполне удовле-
творительных, приготовлений к чтению «Сравнительной
географии». С этой точки зрения «Введение» имеет не-
сомненную важность, и г. Фролов прекрасно поступил,
дав им место в своем «Сборнике». Они облегчат несколь-
ко чтение «Географии» Риттера, когда она появится на
русском языке.
Теперь нам остается сказать несколько слов о пе-
реводе сочинений Риттера и Гумбольдта.
Мы вполне понимаем трудность перевода ученых не-
мецких сочинений на русский язык, а тем более таких
сочинений, которые, прокладывая себе новую дорогу к
науке, принуждены создавать и новые формы в языке.
Риттер не толькр положил основание географии, но и

основание географическому языку. Новые термины,
к составлению которых так способен немецкий язык,
появляются в сочинении Риттера на каждой странице и
обличают в авторе как глубокие филологические по-
знания, так и громадную философскую подготовку. Та-
кие термины трудно передавать на наш язык сжатыми,
подстрочными фразами, не объяснивши предваритель-
но их значения, коренящегося в характере немецкого
языка и в том общефилософском языке, который вы-
работала себе Германия столетними усилиями. Такие
термины или надо переводить перифразами или соот-
ветствующими терминами, если они могут быть так со-
ставлены, чтобы ими не оскорблялся русский слух
и чтобы они не противоречили духу нашего языка.
К таким терминам мы не можем причислить многих слов,
вновь изобретенных переводчиками, поместившими
свои, впрочем чрезвычайно добросовестные, труды в
«Сборнике» г-на Фролова. Таковы например: «Пище-
вые средства» (стр. 17); «повислодремлющие
листья» (стр. 19); «красиво-пятнистый ягуар»,
«когда разряжают свои, богатые нервами, органы
враз» (стр. 20); или, например, славянское выраже-
ние — «Река Амазонка длиннейшая всех рек» (стр. 27);
«большая прохладность» (стр. 29); «служившая
основой так многим другим» (стр. 42) и тому
подобные выражения; тем более, что такое нововведе-
ние в приведенных случаях совершенно бесполезно.
Что же касается до новых слов, созданных, как будто,
по необходимости, то мы можем сказать, что на такое
создание должно решаться весьма осторожно, чтобы не
создать слова, раздирающего слух или не имеющего
никакого народно-философского смысла, каковы, напри-
мер, употребляемые в «Сборнике» слова «д о в р е м е н-
н о с т ь» (Vorzeit), «вылучивание» (Ausstrah-
lung) тепла», «постоянное следение», ит. п.
Но вот еще заметка, касающаяся более одного пе-
ревода второй статьи «Сборника». Этот перевод сделан
с чрезвычайной добросовестностью и почти буквально;

но эта-то буквальность и повредила ему: в ней совер-
шенно потерялась та красота риттеровского языка,
которая проистекает единственно из красоты era
мыслей. Нам кажется, что переводчики «Введения»
поступили бы гораздо лучше, переводя не так букваль-
но, даже пропуская некоторые эпитеты и вводные пред-
ложения, но стараясь произвести на душу и ум чита-
теля то же самое впечатление, которое производится
чтением оригинала. Этого бы мы не посоветовали при
переводе какого-нибудь сочинения Канта; но смело со-
ветуем при переводе Риттера. Переводчик, познако-
мившийся хорошо со всеми сочинениями Риттера, а не
с тем только, которое он переводит, проникнутый впол-
не тем географическим тактом, который с силой дышит
на него из каждой страницы «Географии» Риттера, —
может свободно распоряжаться с его фразами и навер-
но найдет в области русского слова приличную форму
для полного и точного выражения риттеровской мыслиг
хотя эта форма будет совершенно непохожа на ту, ко-
торая употреблена в оригинале.
Не нужно доказывать, что каждый язык имеет свой
особенный характер, сообразный характеру и истории
того народа, который создал и развил его, и характеру
той особенной природы, для объяснения которой он со-
здан. Каждый язык имеет свою самостоятельную идею
о красоте речи, в которой выражается душев-
ная красота народа. Это различие языков не
делает, впрочем, невозможным совершенную передачу
созданий науки, общего достояния человечества; но
дело в том, что если наука достигла высшей своей сту-
пени, той, которая граничит уже с поэзией и вдохнове-
нием, — той, с которой познакомили нас Риттер и Гум-
больдт, эти два окончательные результата германской
науки, достигшей в них всемирных общепоэтических
форм, — то на переводчике таких созданий, кроме
обязанности передать верно и вполне мысли оригина-
лов, лежит и другая не менее, а может быть и более
важная обязанность. Он должен придать этим мыс-

лям ту силу, которую придали им авторы, почерпнув
ее из обильного источника восторга, порожденного в
них созерцанием стройности и красоты мысли, вы-
сказывающейся в его явлениях. Эта сила не переводит-
ся, но должна быть почерпнута переводчиком в том
восторге, который ощущается им при чтении таких
творений, и передана им не в чуждых формах, за-
имствованных из чуждого языка, но в тех родных
нам образах, которые рождаются сами собой, когда ду-
ша наша потрясена глубоко. Чуждые выражения,
чуждая нам постройка речи не только не передает поэти-
ческой силы переводимого произведения, но ослабляет
и убивает ее окончательно. А эта сила составляет глав-
ную часть таких произведений, каковы произведения
Риттера и Гумбольдта, и переводчик менее повредит
им, опустивши какой-нибудь эпитет или даже целое
вводное предложение, нежели обессиливши их каким-
нибудь чисто немецким периодом.
В отношении немецкого языка, составляющего с
русским совершенную противоположность, высказанное
нами замечание сохраняет всю свою силу. О с т о р о ж-
ность, рассчитанность, особенного рода тер-
пение составляют отличительную характеристику не-
мецкого языка, совершенно невозможную для передачи
на русский. Может ли, например, русский человек,
сказавши половину глагола, лишенную смысла, го-
ворить в продолжении [пяти минут, терпеливо до-
жидая конца речи, где должна быть поставлена вторая
половина того же глагола, которая только и может объ-
яснить весь смысл целого периода? Такая рассчитан-
ность, такое терпение не свойственны ни русскому ха-
рактеру, ни русскому языку. Другая особенная черта
немецких периодов точно так же, как немецкого остро-
умия, состоит в том, что они любят, чтобы в них вду-
мывались — любят, так сказать, не быть понятыми с
первого раза и испытывать терпение читателя или слу-
шателя. Вот почему немецкие периоды наполнены при-
даточными, вводными и вставочными предложениями,

которые, так сказать, оттягивают окончательное разре-
шение смысла. Немецкий период, подобно расчетливому
богачу, любит понемногу высказывать свое содержание,,
так, чтобы человек, прочитавши его, задумался и по-
том уже медленно и важно произнес свое одобрительное
«хорошо!» Русский язык, напротив, сообразно разма-
шистому характеру народа, сообразно размашистому
разбегу русских полей, любит разливаться свободно,
подобно сильному источнику, выбивающемуся широкой
волною из недосягаемой глубины. Вот почему русский
период допускает скорее множество прибавлений к глав-
ному предложению, нежели одно вводное, для кото-
рого мысль должна остановиться. Русское авось
имеет глубокое значение не только в характере русского
человека, но и в характере русского языка. Русский
период точно так же выезжает на а в о с ь, как русский
ямщик, пробирающийся по окраине горы, висящей над;
бездной, от которой у иностранца бы закружилась го-
лова. И не должно думать, чтобы это авось было так
нерассчитано, а потому и вредно: оно, правда, не осно-
вывается на мелочном соображении внешних возмож-
ностей и средств, но выходит из того могучего, хотя не-
ясного сознания своей внутренней силы, которая не-
возможное делает возможным и отыскивает средства тамг
где их не мог отыскать самый расчетливый рассудок.
Вот на это-то авось и надо было положиться и пе-
реводчикам Риттера: постигнув вполне мысль ориги-
нала, они бы выбросили из памяти немецкие фразы и
постарались найти в русском языке приличные выра-
жения для возвышенных идей немецкого географа —
а в о с ь бы и нашли. .
Впрочем, мы должны отдать полную справедливость
строгой добросовестности переводчиков, поместивших
свои труды в «Сборнике» г-на Фролова. Если их пе-
реводы читаются не легко, то зато, кто прочтет их и
вдумается в них хорошо, тот прекрасно познакомится
с самыми высокими и с самыми поэтическими созданиями
современной науки-.

Желая предварительно познакомить читателей как
с переводом, так и самим содержанием переведенных
в «Сборнике» сочинений, мы считаем необходимым при-
вести здесь одну страницу из «Введения» Риттера,
так как с «Воззрениями на природу» Гумбольдта чи-
татель уже познакомился в «Современнике».
Вот, например, что говорит Риттер о поэтическом
влиянии родной природы на человека.
«Вообще вся земля, в целости и в отдельных частях
своих, покрытых сушей и водами, в особых странах и
местностях, где только искусство не сообщило ей со-
вершенно нового вида, везде является собранием раз-
нообразнейших естественных произведений. Мы по
-большей части представляем себе их бессознательно,
в их естественных сочетаниях и связи, или замечаем
в них отдельные группы и обособленные формы, ко-
торые должны везде прикидывать как образцы.
В своей связи, в местной своей группировке, в осо-
бенном своем распределении они для созерцания не-
посредственно представляют характеристику земных
пространств, или особую природу каждой страны. Це-
лостное инстинктивное представление этой особой при-
роды оказывает сильное влияние на развитие и на внеш-
нюю и внутреннюю жизнь даже самого грубого есте-
ственного человека. Это влияние до того могущественно,
что именно отсутствие этой совокупности естественных
отношений известного рода, со всем к ней принад-
лежащим, например, природы горной, или равнин, лес-
ной почвы, степей, островов, ' морского прибережья,
воздуха и т. п. как в теплых, так и в холодных полосах,
отсутствие этих отношений, с которыми свыклась чув-
ственно-духовная жизнь человека, как с настоящей
своей стихией, может от ощущения неприятного и бес-
покойного довести до мучительной тоски по родине,
в которой даже все существо человеческое разрешается
в порыв и стремление. Таинственное очарование этого
стремления оказывается обновленным в каждом ребен-
ке; его не может разрешить никакое искусство, ни нау-

ка. И еще не решен психологически вопрос: не должно
ли это стремление постоянно оставаться во всей куль-
турной жизни, отрекшейся от природы, страшным ее
<шутником, даже и при высшем ее развитии, по крайней
мере, на это, кажется, указывают многие явления в
среде образованных народов.
Напротив, неограниченное пользование всей сово-
купностью естественных условий родины часто доводит
энергию народов, которым оно беспрепятственно и впол-
не досталось на долю, до удивительной степени высоты;
так что в других народах, в половину или совсем от-
решившихся и удалившихся от природы, окруженных
рукотворенным новым миром искусства, едва-едва за-
метны следы подобной энергии, — что они едва могут
постигать ее чувством. Так, образованному европейцу
не дано подобно индусу верить в ненарушимую чистоту
пламени или речной волны; так ему же после столь дол-
говременного предания математических истин из пер-
вобытных времен, уже невозможно разделять аосторг
первых мыслителей, открывших арифметические чис-
ленные отношения. Влияние системы планетной приро-
ды в ее местном устройстве оказывает сильное влияние
как на юношеское развитие каждого отдельного чело-
века, так еще гораздо более на развитие целых племен.
Не подлежит никакому сомнению, что это влияние приро-
ды, даже не говоря о всех других сопровождающих его
действиях, необходимо имело важнейшие последствия
для душевного и умственного преобразования внутрен-
него человека, равно как и для особногоего проявления
во внешности, в различных странах земного шара, че-
рез все столетия человеческой истории. Итак в этом,
кроме племенного происхождения, заключается со-
действующее условие для развития народной индиви-
дуальности вследствие влияния окружающей природы,
которая в виде непроизвольных жизненных привычек
явственно отпечатлевается на душе человеческой, и
вместе с тем возбуждает в ней постоянно сообраз-
ную с местностью умственную деятельность.

Кочевой араб, с бродячей фантазией, наполняет пу-
стынные необозримые пространства своей земли, равно
как и своего вечно ясного, безоблачного неба, свобод-
ным, несвязным, бесформенным миром своих мыслей «и
вымыслов. Этим фантастическим миром он обязан вполне
свойству своей родины, в которой его пламенно-деятель-
ные ум и тело должны все добывать неутомимой борь-
бой. С другой стороны, обращенный в свой внутренний
мир, оседлый, но как будто бы вросший в роскошную
природу индиец по сю и по ту сторону Гангеса имеет
свой мир вымыслов: его боги фантастически-теософиче-
ски возникают из цветов, деревьев, по его понятиям ду-
ши человеческие переселяются в животных. И он этим
миром вымыслов также обязан своей природе, извест-
ному всеподавляющему изобилию удивительных и
колоссальных форм растений и животных, — обязан
каждому месту своей родины, во всех родах самых пле-
нительных и самых страшных образов. Это самое и да-
ло целому поколению племен, живущих в этой среде,
без всякой возможности над ней возвыситься, неизбеж-
ный отпечаток покорности человека силам природы, —
как могуществу гор, растений, животных, так и могу-
ществу божественных, демонических, а потому и че-
ловеческих властителей.
Оба эти главные направления, одно —духовно-сво-
бодного и страннического, другое — внутренне-со-
зерцательного и строго скованного развития жителей
тропических стран Старого света, во многих ступенях
и переходах составляют господствующие противопо-
ложности, — с одной стороны, —от Аравии на запад,
через всю сухую бесплодную Ливию, до Атласа, — с
другой, — на восток от многоводного Инда, через Ганг
и обильную растительностью Заднюю Индию, до неис-
численных скопищ островов мира Зондского. Из этого
уже видно, что не в климате, не в свете и тропическом
жаре, свойственных как той, так и другой почве, мо-
жет заключаться условливающая причина идеального
их образования; что> напротив, к тропической природе,

зависящей от астрономического положения, должно бы-
ло присоединиться еще чисто теллурийское отношение,
именно пространственная совокупность системы при-
роды в местном общем ее проявлении, чтобы сообщить
целым группам восточных народов такие характеристи-
чески-различные направления на целые тысячелетия в
их теософических, философских и поэтических произ-
ведениях, и вообще такие особые отпечатки.
Подобные отпечатки могут принимать столько раз-
личных форм, сколько разнообразен существенный ха-
рактер природы в местностях земного шара и сколь раз-
лично он влияет на земледелие и водяные промыслы,
на жизнь охотников и горских племен, на пастушество
оседлость, скитальчество, на войну и мир, на отдельность
и общение, на грубость и образованность и т. д. А по их
положению относительно света и теплоты, как в поляр-
ной, так и в тропической области земли, или в средних
широтах, они уже и вследствие свойства окружаю-
щей их природы, даже не говоря о всех других влияни-
ях, получат особенный цвет, колорит и видоизменения».
Оссиановская поэзия, родившаяся на обнаженных
полянах сурового, отуманенного облаками Шотланд-
ского высокого прибрежия, соответствует совсем дру-
гому естественному характеру своей родины, чем лес-
ная песня канадца, или песня негра на рисовом поло
у Джолибы, песнь камчадала про медведя, рыбачья
песнь островитянина. Все же они суть только отдельные
звуки того господствующего душевно-умственного на-
строения и развития, которое от совокупного действия
окружающей естественной системы в целостном впе-
чатлении их естественного элемента сообщилось этим
поющим сынам природы и заставляет их выражать это
в звуках.
. Подобное впечатление из природного быта через выс-
шее духовное посредство может передаваться и в быт
образованности отдельного существа или целого народа.
В какой мере возможна эта передача, это сказывается
на почве Ионии в гомеровском песнопении. Вызванное

впервые под самым благодатным небом среди роскошней-
ших форм берега Греческого архипелага, еще и теперь
живо представляющее их воображению, — оно дало
для всех грядущих времен в этом отпечатке образец
классической формы.
Влияние этой общности естественных произведений,
по форме и содержанию, в их совокупности, в их цело-
стном воздействии, по всем теллуррийским явлениям,
на род человеческий в различных его обществах,
вероятно, принимало не меньшее участие и в истории
его воспитания и развития. Но рассмотрение этого
предмета, общего впечатления природы на человека,
должны мы отнести к особому отделу этнографии.
Что касается до самого издания «Воззрения на при-
роду» Гумбольдта, то, по нашему мнению, издатель по-
ступил бы гораздо лучше, если бы, вместо картин раз-
личных видов растений, слишком немногочисленных для
того, чтобы через них можно было познакомиться с
самыми видами, приложил карты, приложенные к
французскому переводу того же сочинения, сделан-
ному по поручению Гумбольдта (Tableaux de la Nature,
traduit par Ch. Galusky. Paris, 1851). Это замечание
особенно относится к карте Средней Азии, взятой из
другого сочинения Гумбольдта (L' Asie Centrale).
Без этой карты, легшей в основу всей
азиатской географии Риттера, ив
которой в первый раз открыт гениальным естествоиспы-
тателем верный остов этой части света, мно-
гое останется непонятным и в самых «Воззрениях на
природу».
Г. Фролов будет иметь случай исправить этот про-
пуск в третьем томе своего «Сборника», появление ко-
торого мы будем приветствовать с тою же радостью, с
которою встретили первые два тома этого добросове-
стного и полезного издания.

СЕЙДЕНГЕМСКИЙ ДВОРЕЦ13
Читателям «Библиотеки» известно, что Кри-
стальным дворец, в котором помещалась
всемирная промышленная выставка 1851 года, не
разрушен, но перенесен в другое место и опре-
делен для другого назначения. Пользуясь рядом ста-
тей, помещенных в английском учено-художественном
журнале Атенеум, мы постараемся передать не-
сколько подробнейшие сведения о предметах, собран-
ных в теперешнем G е й д е н г ем ском дворце:
такое название получил Кристальный дво-
рец на новом месте.
Общество антрепренеров, купившее прозрачное со-
здание г. Пакстона, перенесло его из Гайд-Парка в ок-
рестности Сейденгема — местечка, лежащего в не-
скольких милях от Лондона, по дороге в Брайтон, —
с целью сделать в нем постоянную выставку всемирного
художества и собрать значительную дань с любопыт-
ства зрителей; а где дело коснется денежных выгод,
там английские компании неподражаемы.
Место, выбранное для стеклянного дворца, —одно
из живописнейших в окрестности Лондона. Здание рас-
положено к югу от столицы, между деревнями Сейден-
гемом и Энерлеем, вблизи Дульвичского леса. Самая
местность потребовала некоторых изменений в перво-
начальном плане здания. Главный фасад, открывающий-
ся на линию железной дороги в Брайтон, имеет только

1300 фут. в длину, тогда как боковой фасад, по Дуль-
вичскому лесу, в 3000 фут. Дворец выстроен на холме,
на 200 фут. возвышающемся над окрестного равниною.
На эту возвышенность ведет широкая гранитная лест-
ница в 120 ступеней. Впереди здания идет терраса в
1700 фут. длины и 50 ширины. С станцией железной
дороги здание сообщается крытой галереей, примыкаю-
щею к южному крылу дворца и облегчающею доступ
к нему в сырое и холодное время. Пространство, за-
нимаемое Сейденгемским дворцом, заключает в себе
3000 английских акров и представляет собою неправиль-
ный параллелограмм. Место, свободное от здания, за-
нято английским и итальянским садами, в которых
пейзажисты истощили все свое искусство: фонтаны,
каскады, неожиданности на каждом шагу.
Но все это не заставило бы нас обратить особого вни-
мания на это произведение английской промышленности,
если бы по поводу наполнения зал Сейденремского двор-
ца предметами художества всех веков и всех народов
не было высказано в «Атенеуме» дельных замечаний об
истории художества, которые могут представить ин-
терес для всякого, кто неравнодушен к прекрасному и
хочет знать, через какие формы проходил художе-
ственный гений человечества, оставивший следы свои и в
развалинах Вавилона и в египетских пирамидах, и в
о5ломках греческих статуй, и в подземных сокровищах
Помпеи, и в мавританских минаретах, и в готических
храмах средних веков. Такой образ художественных
произведений всех веков и всех народов не может не
иметь интереса для каждого образованного человека и
имеет важное значение для художника. Статьи А т е н е-
у м а, по поводу различных зал Сейденгемско-
г о дворца, написаны человеком, хорошо знако-
мым с историей искусства, который только придирает-
ся к дтим залам, еще далеко не полным и не конченным,
или, лучше сказать, к одному названию этих зал, что-
бы высказать несколько дельных и интересных заметок
об искусстве Вавилона, Египта, Греции, Рима. Визан-

тии и т. д. Вот почему эти статьи имеют общий интересг
хотя и написаны по частному случаю; так смотрит на
них и сам журнал, давший им место на своих страни-
цах. Это скорее отрывочные лекции об искусстве раз-
личных народов, нежели описание Сейденгем-
скот о дворца, который еще далеко не кончен
и который потому еще рано описывать. Вот почему
также мы решились дать этим статьям место на стра-
ницах «Библиотеки для чтения».
В Сейденгемском дворце устраивает-
ся музеум не одних художественных предметов. Его на-
значение обширнее, и даже, как нам кажется, слишком
обширно для того, чтобы могло быть выполнено хоро-
шо. Этнография, естественные науки, все, что касается
жизни народов всех стран и веков, все замечательные
явления из жизни животных должны найти в нем своих
представителей. Такая всеобъемлемость, на которую
не может претендовать не только одно, но и сотни та-
ких зданий, как Сейденгемский дворец, вместо того,
чтобы удивить нас, показывает нам только, что этот
музеум задуман не одними учеными и не художниками,,
но также и прожектерами, рассчитывающими на обиль-
ную дань с праздного любопытства, и думаем, что при
таком направлении Сейденгемский музей будет-
несколько напоминать собою ящик фигляра, из которого*
по объявлению вылезает все, что угодно, по воле зри-
теля. Сейденгемский музеум хочет быть миром в малом
виде, но мы не верим в такие микрокосмосы и думаем, что»
устроители музеума гораздо бы лучше сделали, огра-
ничившись какою-нибудь одною отраслью произведений
природы или человека. Но французам, любящим, как
говорится, схватывать вершки, именно эта-то немного-
обещающая всеобъемлемость и пришлась по нраву _
«Система классификации (географическая), приня-
тая в Сейденгемском дворце, —говорит г. Ферре*,—
* L'illustration, № 569. Le Palais de Verre de Sy-
denham.

самая удобная для людей, не имеющих времени углуб-
ляться. Главные отделы этой огромной коллекции рас-
положены по различным поясам земного шара. Они
показывают различные образчики человеческих рас (?),
национальных костюмов, земледельческих орудий
всех народов, способов перевозки, — словом всего,
что индивидуализирует ту или другую часть челове-
чества. Вот для этнографии. Продукты минералогиче-
ские (?), растения и животные каждого пояса искус-
ства, которые ему (поясу!) свойственны, входят в каж-
дый из этих отделов, как его необходимые дополнения.
Это еще не все: исчезнувшие виды животных воспроиз-
водятся здесь с величайшею точностью. Любопытные
найдут здесь изумительные породы исчезнувших жи-
вотных, так чудно восстановленных гением Кювье».
Мы с намерением привели буквально это описание,
•очень напоминающее трехаршинную афишу какого-
нибудь профессора магического искусства, за-
кликающего публику, — привели с тем, чтобы характе-
ризовать разом как предприятие английских прожек-
теров, так и тот класс людей, на удивление которого
они рассчитывают. Этих строк достаточно, чтобы пока-
зать, что шарлатанство, с одной стороны, и невежество,
с другой — будут играть значительную роль в этом
осьмом чуде света. Художественный отдел С е й д е н-
гемского дворца составляет лучшую часть
•его; люди, занявшиеся этим делом, сколько могли, до-
бросовестно выполнили свою задачу, хотя и здесь, как
увидим, не обошлось без прожектерского шарлатан-
ства. Архитектура и пластика Ассирии (воображаемая),
Египта, Греции, Византии, Рима, средних веков, эпо-
хи Возрождения имеют особые залы. Каждому из
этих отделов сотрудник «Атенеума» по части художеств
посвящает особое письмо; все эти письма мы приведем
здесь в том порядке, в котором они помещались в жур-
нале.

I
Помпейское отделение в Сейденгемском дворце
Воспоминание Гайд-паркского дворца еще так свежо,
что мы не намерены описывать его снова в том виде, в
каком он появился в Сейденгеме. Но в качестве рас-
сказчиков всех новостей в области искусства мы долж-
ны дать отчет о всех его художественных залах.
Помпейское отделение составляет новость для боль-
шей части зрителей. Вступая в него, посетитель как
будто входит лично в первое столетие христианской
эры, — в век и в общество Тацита и обоих Плиниев.
Вода едва плещется в мраморном бассейне, — хозяин,
кажется, удалился предаться полдневному сну, которым
и до сих пор ежедневно наслаждается житель берегов
Неаполитанского залива, —рабы, по всей вероятности,
готовят стол где-нибудь в отдаленном углу дома, —
и богатая, ленивая, южная жизнь дышит со всех сто-
рон. Обман чувств достигается вполне. Плеск воды об-
манывает воображение и переносит его в летний зной;
а в блеске и великолепии внутренних украшений дух
императорского Рима смотрит на вас со всех стен.
Сколько грации, сколько роскоши, сколько худо-
жественной красоты видно повсюду! А Помпея была од-
ним из маленьких городов Италии.
Должны ли мы напомнить нашим читателям, что
на 79-м году после р. х., в царствование десятого рим-
ского императора Тита, разрушителя Иерусалима,
Помпея и Геркуланум, два маленькие приморские го-
родка, лежащие у подошвы Везувия, в 130 милях от
Рима, были разрушены извержением. Геркуланум,
ближайший к Везувию, был совершенно покрыт кипя-
щею лавою; а Помпея, более отдаленная, только засы-
пана пеплом и камнями, из которых уже в продолжение
ста лет выходит на свет дневной. Самые драгоценные
древности добыты в Геркулануме, так как он был залит
глубже и внезапнее.

В Помпее нашли только около шестидесяти челове-
ческих тел, и надо предполагать, что остальные жите-
ли, число которых было от 5000 до 6000, нашли возмож-
ность спасти свою жизнь и свои лучшие сокровища.
Страх, нерешительность или скупость удержали немно-
гих. Часовой найден у ворот, — богатая дама у своего
туалета, — скряга у сундука, — мать с ребенком, —
невольник в цепях.
Дома, найденные в Помпее, очень малы; это был не-
большой городок, лежащий невдалеке от таких феше-
небельных мест, какими были Байи и Кумы — эти
Бате и Чельтенэм римских вельмож. Дом, воспроизве-
денный в Сейденгеме, один из самых больших, какие
только были отрыты в Помпее, и составлен из лучших
частей различных домов. В сравнении с обширными зда-
ниями эпохи, которую представляет этот дом, он не
более как маленький коттедж, в сравнении с Бу-
кингемским дворцом. Кухня его не больше современ-
ного шкафа, а кухни некоторых римских домов имели
400 фут. в длину. Все место, занимаемое этим домом, не
более того, которое занимает дача'в С.-Джонском лесу,—
тогда как золотой дворец Нерона имел три галереи,
из которых каждая была по миле в длину. Богатые мра-
моры Египта и Нумидии, награбленные произведения
греческой скульптуры, картины Афин и Коринфа со-
хранялись для жилищ семихолмного города, Капуи или
Вероны.
По общему виду своему и устройству помпейский дом
напомнит путешественникам, знакомым с Востоком,
дома Каира и Дамаска. Гладкий и довольно грубый из-
вне, он имеет немного узеньких окон, выходящих на
узкую улицу, и далеко не обещает своим внешним ви-
дом того богатства, которое скрывается внутри его. От-
крыв дверь и пройдя маленькую келью привратника, вы
входите в небольшую четвероугольную комнату, вы-
мощенную мозаикой, с фонтаном посередине, украшен-
ным статуею, — открытую сверху и окруженную спаль-
нями, небольшими кабинетами и другими покоями.

Пройдя через открытую комнату в боковой проход, вы
входите во внутренний четвероугольный дворик с садом,
также открытый для лучей солнца: но с кровлею, под-
держиваемою шестнадцатью колоннами; — кругом это-
го внутреннего дворика расположены столовая, баня и
кухня. Вот и все жилище.
Таким образом дом этот может быть принят за об-
разец римского жилища средней руки. В домах иных
патрициев 400 рабов исполняли ежедневные домашние
дела и каждый из них, как в Индии, имел свое исклю-
чительное занятие. Даже в Помпее многие дома, кроме
одного этажа, имели еще надстройки над плоской кры-
шей и галереи внизу; а Ювенал говорит о домах в Ри-
ме, имеющих десять этажей, выраставших один над
другим, как и в современных городах; по недостатку
места внутри городских стен, расширить которые было
трудно или даже и вовсе невозможно.
Стены и потолки украшены изящною живописью,
предметы которой взяты, как и следует в приморском
городе, из явлений морской и горной природы. Здесь
по стенам не стремится тот жизненный поток, какой мы
видим в греческих фризах, — здесь нет и тех грациозно
перевитых, оживленных сцен, которыми мы любуемся
на этрусских вазах, но вместо их летят купидоны, плы-
вут дельфины, тритоны, морские центавры, лапы ко-
торых запутались в морскую траву. Эти украшения на-
бросаны светло, в сокращении довольно бедном; бо-
гатый голубой, тёмнокрасный и синий цвета преобла-
дают на фоне. В другой комнатке мы видим Венеру на
морском чудовище, купидона, метящего в девушку,
может быть в Дидону, — и т. д. Вокруг карниза, вме-
сте с лазоревыми птицами, гусями, павлинами несется
цепь купидонов с разорванными гирляндами в руках.
Здесь группа крылатых амуров суетится вокруг кув-
шина с вином; а вот и оркестр, составленный из детей
Венеры; одни уселись на ложе, другие аплодируют де-
вушке, танцующей с кастаньетами в руках, под звуки
флейты. Здесь старик силится вытащить купидона из

клетки, набитой этими веселыми малютками с радуж-
ными крыльями и похожими разом—и на детей, и
на бабочек, — а вот и Венера в своей крошечной
колеснице.
Крышу над фонтаном поддерживают славы, —
крылатые, прехорошенькие фигурки; четверо из них,
стоящие под приемной (tablinum), позолочены. В рим-
ских домах в этой открытой зале сохранялись статуи
умерших предков, архивы и проч.; они же служили
и официальными приемными. Во многих домах весь
двор с фонтаном был окружен статуями. Над этими от-
крытыми залами растягивались цветные наметы, а в
небольших домах —виноградные ветви; воздух и тень
необходимы для жизни под южным небом. Богатые за-
навеси заменяли двери, которые были только при глав-
ном входе и при входе в спальни. Комнаты по большей
части получают свет с двух двориков; но спальни имеют
два окна, похожие на нынешние; две другие комнаты
выходят окнами на улицы, а остальные освещаются от-
верстиями в потолке. На внешнем дворе у стены стоит
жертвенник домашних богов, ларов. Им в иные дни
приносили жертвы, а в последние времена языческого
Рима все религиозные обряды богатых людей ограни-
чивались одними жертвоприношениями л арам. В кух-
не же мы находим этих самых божков-близнецов, пред-
ставляемых фигурами двух змей. Эмблематическая жи-
вопись, плоды и серебряные позолоченные чаши ука-
зывают обеденную комнату.
В такой-то вилле Цицерон, наряженный в празднич-
ный, пурпуровый костюм и увзнчанный цветами, тор-
жествовал изгнание Катиллины, — или Цезарь, ок-
руженный лестью, возвратившись из последней кам-
пании, расхваливал изумительных устриц или потешал-
ся над тупоумием британских рабов. Здесь мог жить
человек, покоривший мир только затем, чтобы потом
наслаждаться на покое улитками, дроздами, языка-
ми фламинго, соловьиными мозгами и проч. В такие-
то роскошные уголки римского мира удалялся человек,

наскучивший императорскою столицею, — удалялся,
окруженный забавною толпою странствующих жидов,
шумных гладиаторов, египетских фокусников, испан-
ских танцовщиц, сирийских ворожей, маврских не-
вольников, иллирийских носильщиков. Полулежа в
одной из этих роскошных комнат, какой-нибудь патри-
ций, дремля, глядел на ясную синеву неба и улыбался,
когда морской ветерок доносил к нему из сада благоуха-
ние фиалки, заставляя его думать, что сама Венера, не-
видимая, проскользнула мимо, —или молча прислуши-
вался к неуловимому плеску фонтана, через который по
временам прорывалась отдаленная песня хорошенькой
невольницы, сидевшей где-то за станком.
Самый поверхностный взгляд на это жилище мо-
жет убедить каждого, как легко оно могло было быть
уничтожено извержением. Это не более, как открытый
сосуд, в который старый Вулкан влил лаву, как вино
в чашу.
II
Греческий двор в Сейденгемском дворце.
Раскрашенный Парфенон
Я сделал второй визит Сейденгемскому кристаль-
ному дворцу, желая попробовать, не разобьются ли мои
теоретические понятия и практическое выполнение.
Но, несмотря на это почтеннее место, мне показалось
даже несколько забавным толковать о теории вкуса,
по поводу такого явного нарушения чистейших зако-
нов чистейшего искусства.
Употребление краски в скульптуре оставалось так
долго спорным вопросом только потому, что не было
сделано попытки узнать, к чему приведет таксе употреб-
ление, и мы рады, что такая попытка сделана в раскрас-
ке Парфенона. Нелепость употребления цветов в скульп-
туре сделалась очевидною для чувств каадого. Па-
дение полное и решительное. Мы, впрочем, не думаем,
чтобы такой опыт в большом размере был необходим

для убеждения истинного художника. Для взора, при-
выкшего изучать благородство форм, не нужно было
такого тяжелого испытания. Но хорошая сторона этой
попытки состоит в том, что большинство публики может
теперь судить об эффекте, производимом раскраскою
произведений скульптора. Мы не сомневаемся нисколь-
ко в характере этого впечатления на публику; но хотим
только помочь еще более этой оценке изложением глав-
ных законов пластики и полихроматизма (раскраски).
Речь каждого человека имеет особенный, ей только
свойственный характер, который выражается не только
в способе выражений, но и в самой конструкции мысли.
Орган языка, повинуясь инстинкту сродства, выраба-
тывает особенные формы, в которых выражается особен-
ность души человека. На основании этого же самого
закона элементарной гармонии крепкая форма простой
архитектуры находит себе выражение в сильном харак-
тере тосканского ордена, — чистота и целомуд-
ренность дорической фантазии в серьезном и мас-
сивном единстве, — изящные завитки (волюты) и умень-
шенный диаметр выражаются в щегольские и милые
формы ионизма, — а роскошная многосложность
коринфского ордена завершает собою круг клас-
сической архитектуры: — каждый орден представляет
особенную силу природы и особенную форму мысли.
Это естественное единство произведений не может не
потерять от смешения. Верный вкус не может иметь же-
лания сломать строгость и прочность дорического и
тосканского ордена фиоритурами коринфского
или ионического; точно так же, как он не допустит внести
холодную отвлеченность скульптуры в живопись или
смещать богатую полноту живописи с важною до-
рическою красотою скульптуры. Единство в языке жи-
вописи и скульптуры так же необходимо, как единство
в музыке. Вне этого единства разрушается прелесть
гармонического соотношения однородных частей, ко-
торое дает всякому искусству такую власть над чув-
ствами и душою человека.

Отвлеченность (абстракция) составляет тайну одно-
тонной сущности скульптуры. Форма и ее случайный
(зависящий от постановки статуй) эффект — незыбле-
мые основы самого существа произведений скульпту-
ры, и бледность их поверхности необходимая прелесть
их чистого идеализма. В искусных руках скульптора
характер никогда не переходит в карикатуру, и даже
самые мелочные подробности (детали) возводятся худож-
ником на степень идеалов.
Совершенное поглощение однотонного ху-
дожника в чистоту его выработанной концепции, —
удержание своего гения от малых, но более очевидных
эффектов, которые заставили бы его унизить мрамор
слишком вульгарным резцом, и от полноты и точности,
чуждой идеализирующему искусству,—отвлеченность
глаз, лишенных зрачков, —обобщенная масса волос,—
однообразный цвет драпировки, —индивидуальное и
случайное, утопающее в прекрасном обобщении, —рев-
нивое сохранение чистоты рисунка и торжественности
эффекта, — все говорит в пользу того почетного уеди-
нения, в котором должно находиться это высокое ис-
кусство. Оно служит выражением чистоты, ко-
торую всякое прикосновение может только испортить,—
единства, которое не должно быть нарушено, —
оно производит именно то слияние чистоты и един-
ства, которому будет противоречить всякая посто-
ронняя, ослабляющая его примесь. Глядя на формы,
иссеченные из мрамора, мы вспоминаем предметы при-
роды только именно тою силою абс тракции,
естественность которой мы чувствуем. В этих формах
все случайное, частное отделяется от идеала, от об-
щего, вся красота и высокая гармония которого выра-
жается именно в этом отделении; нарушить его, при-
мешать к этому идеалу частности, мелочи индивида,
значит разрушить самое создание искусства, которого
и задача состоит в том, чтоб, уловив идеал красоты в
частностях жизни, запечатлеть его в мраморе, тонкие,
но крепкие очертания которого отделили бы идеаль-

ную мысль навсегда от всех случайных проявлений
жизни. Не природа в ее ежедневной мелочи, но при-
рода в ее вечной красоте выпала на долю скульптора.
Смотря на мраморные изваяния, мы не чувствуем не-
достатка того буквального сходства, которое никогда не
может быть достигнуто.
Но чтобы заслужить это почетное уединение, скульп-
тура должна не выходить из своей области. Лишите
ее ее чистоты и пластика сделается только вспомогатель-
ным искусством и сделается одним из тысячи поддель-
ных средств обманывать человеческие чувства.
Возможно ли представить себе, что благородное
творение Фидия служит только средством для красиль-
щика или ювелира? Не говоря уже о знаменитой от-
делке фронтона, взгляните только на нижние, но
сильные фигуры фризов. Барельеф достигает здесь
высшего своего совершенства; крайняя выпуклость ма-
стерски соединена с круглою формою посредством тон-
чайше^ работы на фоне. Какое чудное впечатление
производит эта пластическая перспектива, в которой,
несмотря на живость и тонкость, все сохраняет вид
прочности и круглоты! Тот не чувствует красоты, кто
может решиться сделать такое гениальное произведе-
ние аксессуаром другого искусства в низшей форме
егэ приложения.
Мы выставили главные основания, почему поли-
хроматизм не приложим к высшей форме скульп-
туры. Она изображает идеал и должна потому остаться
одинокою. Но то же самое можно сказать и о живописи;
она только унижается этим соединением. Живописец
в выборе теней и тонов руководствуется или самым пред-
метом или субъективным влиянием вкуса, чувства и
методы. Этот выбор не зависит от положения его про-
изведения, которое в самом себе содержит тайну своей
привлекательности. В приложении к произведениям
скульптуры живопись утрачивает свою самостоятельную
силу и должна поминутно подчиняться случайностям
и требованиям другого искусства. Ее выработанные

полутени не нужны более; их заменяет скульптура; а
яркие тени не должны уже сходить с кисти живописца,
для того чтобы придать круглоту и живость*этим фор-
мам, которые получили их по законам другого искус-
ства. Словом, живопись в приложении к произведению
скульптуры делается ремеслом красильщика. Скульп-
тор оставляет свое произведение неиспорченным и не
рассчитывает на эффект другого искусства; но маляр
ставит ни во что эту сдержанность силы; он раскрашивает
голубым цветом небо и тем разрушает величественный
покой бледного идеала, и то, что один скрыл с таким ис-
кусством, другой выставляет на первый плани ожив-
ляет то, что другой оставил в покое. Скульптор оставил
фон, соответствующий его произЕедению; маляр не-
пременно хочет придать небу его климатические оттен-
ки. Он закрывает идеализированные формы ярким цве-
том кожи, и прекрасный конь, выражение быстроты,
благородства, огня и силы, теряет свою матовую бе-
лизну и превращается в рыжую или пегую каретную
лошадь. Да почему бы не сделать уже настоящего хво:
ста и настоящей гривы из неподдельных конских волос
и копыт из неподдельного рога? Кто пустится передраз-
нивать действительность, тот скоро достигнет таких не-
лепостей, которые, наконец, убедят его, как ложна та-
кая дорога отыскания истины. Искусство с высокой сту-
пени скульптуры незаметно нисходит к фабрикации
восковых кукол — от первого нарушения чистоты фор-
мы и принятия чужой помощи, через все степени под-
ражания, идущего в бесконечную даль, — до окон-
чательного уничтожения искусства в набивании чу-
чел. Пусть полихроматизм, не пускаясь в
пзлишнюю ученость, которая только заведет его на лож-
ную дорогу, останется при одних низших формах ар-
хитектуры, и он будет иметь обширное поле для гармо-
нического распределения своих средств.
В наше время всякий авторитет в искусстве должен
подчиняться вкусу — единственному авторитету в этом
деле. Ссылки на употребление полихроматизма в том

или другом случав ничего не значат и не оправдывают
неразборчивого употребления его повсюду.
Легко' понять, что автор творения «О Высоком и
Прекрасном» тиранством обычая был принужден но-
сить пудру и косу с кошельком, и что женщина-поэт,
писавшая о «Чувствительности», поневоле
задыхалась в фижмах. Мы можем жалеть о несчастных
мучениках румян и мушек; но если Ньютон был астро-
номом, а Рен архитектором, то род человеческий не обя-
зан же признавать их авторитет в суждениях, находя-
щихся вне области их занятий. Даже самые греки в их
пластическом периоде не могут связывать истинного
художника, если они сами нарушили законы своего ис-
кусства и согласились размалевать свои чудесные мра-
моры.
III
Римский отдел в Сейденгемском дворце
Две комнаты, посвященные греческой скульптуре и
убранные в подражание комнатам дворца цезарей,'
почти приближаются к окончанию. Рим, Неаполь,
Флоренция, Париж и городки Германии все принесли
дань свою этой коллекции сокровищ искусства.
Когда мы проходили вдоль этих зал и коридоров,
ослепленные и опьяненные красотою, то воображение
наше невольно переносилось в давнопротекшие времена,
в другие страны/в те отношения и формы жизни и мыс-
ли, которые давно уже не существуют. Сколько пред-
метов для размышления в этом римском отделе, в этих
палатах цезарей, при взгляде на все эти богатства выс-
шего искусства.
Мраморные утесы цикладов еще отражаются в си-
неве эгейской; бесформенные Венеры спят в каменолом-
нях Пентелики, готовые проснуться по зову гения;
прекрасный стан Аполлона еще не вышел из этих груд
и скрывается где-нибудь в зеленом уголке земли, при-
крытый цветами. Да! гений есть истинный Прометей

и один только может вдохнуть жизнь в кусок скалы
и сказать ему: «будь отныне чашей красоты и неисчер-
паемым источником наслаждения для бесчисленных
поколений».
Глядя на все эти статуи, невольно рождается во-
прос: каким образом страна, занимавшая менее про-
странства, нежели занимает теперь Португалия, могла
достичь такого совершенства в искусстве, — создать
поэзию, в которой черпают все последующие поэты,
приучающиеся к голосу богов в школе Гомера, —
подчинить ум своих итальянских победителей и так
обогатить их своим наследством, что они после этого
могли сделаться учителями всей Европы и восста-
новителями искусств? Почему только одни творения
греков получили дар бессмертия? Мы знаем, что тупые
победители Греции из нее только извлекли и свою поэ-
зию и свою философию. Греческий мудрец образовал
средневековую схоластику; статуи Греции вдохновили
Рафаэля и Микель-Анджело, — греческие писатели ожи-
вили литературу пятнадцатого столетия, а греческая
скульптура воспитывает современных поэтов и скульп-
торов. Прекраснейшие лица наших живописцев — толь-
ко бледные отражения древней Венеры. Мы на полдоро-
ге к месяцу, мы проникли в глубины морские, мы уни-
чтожаем пространство, но не научились достигать высо-
ты, на которой стояли Фидий или Лизипп. Мы учимся
девятнадцать столетий и до сих пор еще далеки от наших
учителей!
Древнейшая скульптура была посвящена изобра-
жению богов. «Греки верили, —говорит Винкельман,—-
что величайшая красота сосредоточилась в божестве и
что ближайшее приближение к этому недосягаемому бо-
жеству выражалось в совершенстве человеческих форм,
взятых в своем идеале или высшем моменте». Вот поче-
му они искали идеальной, а не индивидуальной красо-
ты. Три желания мудрого грека были — быть мудрым,
прекрасным и богатым. В их воспитании физическая
сторона человека имела такое же важное значение, как

и нравственная; они думали справедливо, что здравая
душа должна быть в гармонии с зд! авым телом. Мно-
гие из величайших философов Греции стяжали лучшие
призы на священных играх. Платон и Пифагор, Клеант
и Хризипп славились телесною силою. Весь город вы-
ходил встречать победителя на олимпийских играх, ста:
туи воздвигались в честь его, он жил сам, и дети его
воспитывались на общественный счет. Беднейший и
богатейший из граждан ежедневно имели омовение и
телесные упражнения. Вот почему ни в один период
истории мира тело человеческое не достигало такого со-
вершенства форм, такого соединения грации, красоты
и силы, какой достигало оно в период греческого ис-
кусства. Призы торжественно давались красивейшим
юношам даже в суровой Спарте, не породившей ни од-
ного артиста, и посреди грубых горцев Аркадии; имена
многих людей славились по красоте лица во всей Гре-
ции. Поэты беспрестанно говорят о красивых формах.
В этой-то школе изучал греческий скульптор формы
человеческого тела —благороднейшего и красивейшего
создания в природе. Ежедневно, в банях и в гимназиях,
тончайшие формы Греции были перед его глазами во
всех возможных положениях. Богатый ум обогащался
впечатлениями. Эти впечатления не зависели ни от
разбитых кусков модели, найденных на улице, ни от
форм человеческого тела, источенных бедностью и по-
роками; величайшие красоты древности были образ-
цами для зевксисов и апеллесов.
Кто может сомневаться, что греки изучали и изуча-
ли глубоко как сравнительную, так и общую анатомию?
Годы, посвященные диссекциям, не сделали Микель-
Анджело способным показать и половину того знания,
которое видно в каждом члене Бьющегося Гла-
диатора. Микель-Анджело не мог поправить Л ао-
коона. Предрассудок в то время, по всей вероятности,
не запрещал рассекать тела казненных преступников и
невольников-варваров; а погребение или сожжение рас-
сеченных членов мертвого тела успокаивало совесть

греков. Египтяне не смели рассекать трупов, и искус-
ство их, прожив несколько столетий, остановилось на
той точке, с которой началось.
О греческой живописи мы, к сожалению, знаем очень
мало. За исключением нескольких арабесков в вилле
мецената и некоторых орнаментов в Помпее, нам не оста-
лось ничего, кроме преданий, для составления поня-
тий о греческой живописи. Виноградные кисти Зевк-
сиса, обманывавшие птиц; лошадь, ржавшая на фризы...
все это скорее басни, созданные чернью, нежели преда-
ния. Но огромная слава дивной картины Апеллеса
«Венера, выходящая из моря», не мо-
жет подлежать сомнению. Что греки знали живопись,
это не требует доказательств. Фарнезский бык, группа
Ниобеи могут одни служить доказательством необык-
новенной силы греческой концепции.
Религия не только окружала особенным светом и
уважением греческое искусство, но и вознаграждала
его. Гений, если и парит, как орел, к солнцу, которого
никогда не может достигнуть, но тем не менее, он дол-
жен иметь свое гнездо на земле. Искусство тоже под-
вергается закону предложения и требования; если нет
требования, то не будет и предложения. Умственное
направление средних веков увлеклось теологией и вой-
ной, шум рогов и оружия заглушил голос поэта; Патер-
ностер Роу в тринадцатом столетии был монастырем.
Век строил церкви, — и грубый камень ожил, стал про-
зябать, распустился цветами и листьями по крышам и
колоннам. Время требовало картин — и кисть Рафаэля
оживила полотно. Если бы Микель-Анджело жил в наше
время, то он не мог бы нарисовать «Страшного
суд а»; для этого он не нашел бы стены. Греки требовали
статуй и для религиозных обрядов. Их чувственная
религия искала повсюду воплощения в камне. Они ста-
вили статуи даже ремесленникам. Одна статуя давала
известность городу, за статуи велись войны, они дела-
лись предметами народных распрей. Сжигая Фивы,
Александр пощадил дом Пиндара. Осаждая Родос,

Дмитрий оставил нетронутой ту часть города, где жил
Протоген. Сократ сам был скульптором. Скульпторы
предводительствовали армиями, заседали в сенате, за-
воевывали области, и их изображения становились рядом
с их собственными изваяниями богов. Они были на-
стоящими высшими жрецами Греции,—истолкователями
невидимого в видимых образцах. Что же удивительного,
что в императорском Риме, этом огромном складочном
месте награбленных имуществ, было более статуй,
чем жителей, —или что последний македонский царь
в свою последнюю кампанию разрушил 2000 статуй?
Необыкновенная образность греческой мифологии
питала воображение и обогащала искусство. Ни в одной
языческой мифологии мы не видим такого собрания вос-
хитительных идеалов человеческой и природной красоты.
Здесь нет ужасов и безобразия: нет уродливых гигантов;
нет вампиров, выкапывающих трупы из гробов и вы-
сасывающих кровь из живых, —даже Медузу греки
изображали тихою и печальною; фурии имели пре-
красные формы и лица; судьбы изображались кры-
латыми амурами.
Но как мало можем мы судить о греческих искус-
ствах по тем немногим отрывкам, которые нам сохранило
время! За немногими исключениями, мы обладаем бо-
лее любопытными редкостями, нежели совершенными
'творениями искусства, а по этим редкостям мы столько
же можем судить о греческом художестве, сколько по
обломку корабля, прибитому волнами к берегу, о са-
мом погибшем судне. Как ни прекрасен Аполлони
Венера, ноЛаокоон есть, может быть, единственное
оригинальное произведение древности, дошедшее до нас,
и о котором ясно упоминают классические писатели.
Более всего у нас статуй и бюстов из времен последних
римских императоров; и если мы припомним, что до
времен Праксителя, современника ^Александра, и до
последнего периода греческого искусства Венера ред-
ко изображалась совершенно нагою, а фавн еще реже был
вводим в скульптуру, то мы можем себе представить,

к какому позднему периоду принадлежит большая часть
антиков, которыми мы обладаем.
В пыльном шоссе современных Афин скрывается,
быть может, благороднейшая часть произведений Фидия.
Где делись 1500 бронзовых произведений, выполнен-
ных Лизиппом? Где делись 600 статуй, снятых Нероном
с дельфийских пьедесталов? От колоссальных статуй
Минервы и Юпитера, сделанных Фидием, не осталось
ни одного камня. «Знамя» Поликлета, «Лук» Мирона,
«Венеры» Скопа и Праксителя, «Купидон» Лизиппа
как будто и не существовали. Даже «Аполлон Бельве-
дерский» признается знатоками только за копию с брон-
зового оригинала, — и за копию, сделанную никак не
позже времен Нерона. Л а о к о о н а относят некоторые
ко временам Тита. Даже настоящие названия многих
древних статуй нам неизвестны; Изиду называют по-
том Гебою и ту же самую статую разжаловывают, на-
конец, в Ариадны.
Но не должны ли мы, вместо того, чтобы жаловаться,
еще благодарить судьбу и за те немногие обрывки, ко-
торые она спасла для нас из этого страшного корабле-
крушения? Из скольких переворотов и смут —из сколь-
ких землетрясений и потопов, из скольких осад, грабе-
жей, пожаров спаслись, прежде чем достигли до нас,
эти куски тех самых статуй, на которых может быть
отдыхали взоры Перикла и Платона! Подумайте только
об Этолийских войнах, о Муммие и Силле, об иконокла-
стах, о преследовании Венеры и ее нечестивого ребенка,
о готах, гуннах, ломбардах, о бесконечных драках гвель-
фов и гибеллинов, о борьбе партий Урсини и Ко-
лонна! Статуи бросали со стен на вандалов, статуи
обжигали, ломали, били в щебень, из них клали стены
крепостей, ими забрасывали колодцы или укрепляли
плотины. Чему же удивляться, что в пятнадцатом сто-
летии насчитывалось в Риме только шесть античных ста-
туй?
Искатели кладов стали подкапываться под жилища
живого города, — в город мертвых, — рыться в прахе

Цезаря, Горация, Нерона, Траяна. Бьющийся
Гладиатор и Аполлон были ими отысканы
в приморской вилле Нерона, Анциуме; но почти все
остальное в самом Риме. Л а о к о о н был найден в
Титовых банях, Антиной в Эсквилинском холме,
Венера Медицейская близ театра Марцелла;
Фарнезский Геркулес возле бань Карат
каллы, Фавн Барберини во рву под пло-
тиною Адриана, а Умирающий Гладиатор
в садах Саллюстия.
Принимая в расчет, что древние скульпторы по сво-
им религиозным убеждениям редко отступали от при-
нятого типа и что одна знаменитая статуя делалась
образцом для всей последующей эпохи, мы можем с не-
которою верностью заключить, что мало таких извест-
ных творений золотого века искусства, с которых бы мы
не имели хоть какой-нибудь копии — камеи, рельефа,
подражания, заимствования. Купидон, натя-
гивающий лук, и А п о л л и H о, вероятно,
подражание Праксителю; Аполлон, может быть,
сделан Каламисом в соперничестве с Фидием, —
Венера Медицейская может быть копией
с статуи Праксителя, аДискобул Тонлея —
копия с произведения Мирона.
Пусть же скромный зритель удержится от критики
в этих залах и научится удивляться прежде, чем станет
осуждать. Пусть он не судит о сгибе уст и выпуклости
подбородка — это может быть не более как заплата или
починка. Левая рука Аполлона — произведение со-
временности, а правая рука и стопа плохо починены.
Обе руки Венеры Медицейской сделаны
вновь и притом еще взбалмошною рукою Бернини. Нос,
правая рука и нога сидящего Марса, а также рука
и часть ноги Умирающего Гладиатор а—
подделка. Рука Аполлона, нос и пальцы Капитолий-
ской Венеры, правая рука Л а о к о о н а—также новы.
Голова Тонлеевского Д искобула - чу-
жая, у Тонлеевской Венеры левая кисть

и правая рука — новейшей фабрикации. Правая ступня
Аполлона и Лаокоона шире левой, а левые ноги обеих
статуй шире правых. Подбородок Венеры Медицей-
ской поврежден временем, и один ученый немец утверж-
дает, что знаменитые ямочки — «следы прикосновения
пальца любви», как называет их Овидий, —не более
как щербины. Голова Фарнезского Герку-
леса слишком мала, колена Аполлона слишком
обращены внутрь, а колена А н т и н о я несколько
выворочены наружу.
. Две римские залы, на стенах которых изображе-
ны известнейшие мраморы, почти совершенно кончены,
и, проходя по ним, кажется, что проходишь коридо-
рами Титовых бань или Неронова Золотого Дома. В со-
седней части здания расположены рядом Елги некие
иЕгинские мраморы, еще не приведенные в
порядок с произведениями от времен Праксителя до
времен упадка искусства при императорах. Вы можете
начать обзор с грубых статуэток Егины, обличающих
свое азиатское происхождение в множестве черт; са-
модовольная улыбка на каждом лице, едва заметная
анатомия, волосы, расположенные искусственно, чуж-
дая, заимствованная драпировка — и вот почти все, что
мы имеем от пяти столетий, протекших от мифического
Дедала до Фидия и Перикла. От двух следующих затем
Столетий, обнимающих богатейший период греческого
искусства, нам осталось много копий и несколько ге-
ниальных, хотя безыменных творений.
Искусство, медленно подвигаясь через дорический,
ионический и коринфский период, погибло потом вме-
сте с падениеу греческой самостоятельности. Дух, ожи-
влявший древних скульпторов и заставлявший их тща-
тельно отделывать каждую черточку сандалий, или жи-
вописца сидеть семь лет за одним творением, скоро ис-
чез. Древний почтенный тип Дедала зачах уже во вре-
мена Фидия, а предание школы Мидаса увековечилось
во время римской империи. Душа, создавшая некогда
Аполлонов, стала творить пьяных сатиров и распущен-

ных силенов. Любви и уважения, заставлявших Фидия
тщательно отделывать и те части статуи Тезея, которых
никто не мог видеть, уже не было; а преданность, за-
ставлявшая впоследствии венецианцев так заботиться о
статуях дожей и готических работников просиживать
месяцы за екрытыми сторонами рыцарских статуй, —
еще йе родилась.
Что касается до положения статуй, уже размещен—
ных по своим местам, то об этом можно сделать несколь-
ко замечаний. Комната, в центре которой стоит Аполлон,
поразйЕшйй Пифона, испорчена сидячею статуею Аг-
риппины, этой чудовищной матери чудовища. Эта ста-
туя дисгармонирует и о веселым фавном, опьяневшим от
юношеского веселья, и с Вакхом, увенчанным вино-
градными листьями, с тою женственною, идеальною
красэтою, какой нет и у Антиноя, — и с Меркурием, с
его хитростью и зоркостью, —и с победоносною Вене-
рою. Вднёра Медицейская должна царствовать в центре
отдельной залы. Не должно выпускать из виду, что глав-
ные статуи древности назначались для определенных
мест, почему и судить об них можно только, смотря с на-
стоящей, первоначальной точки зрения, на которую рас-
считывал художник. На Аполлона должно смотреть с
лица, группа Ниобеи довольно смешна сзади; ее, веро-
ятно, прикрывал фронтон* Группа Лаокоона должна
наполнять собою нишу, потому что на нее всего выгоднее
смотреть с лица. Статуя Венеры, напротив, вероятно,
занимала центральный алтарь, и с тыла она, может
быть," еще лучше, нежели с фронта.
Переходя из первой во вторую залу, мы находим
Антиноя й Ад э Fine à. Вэ второй комнате мы встречаем
дивные пробы гения — Умирающего Глади-
атора, Лаокоона: это, кажэтея, единственные
античные попытки выразить сильные страсти, столь
противоречащие спокойствию и бесстрастию, в кото-
рых древние выражали идею отвлеченной, идеализи-
рованной красоты. Здесь также стоит нежный А по л-
jrBHQ, один из.прекраснейших типов отрочества, ка-

кие только существуют в скульптуре, и который ус-:
тупает только убийце ящерицы, созданному, как
предполагается, Праксителем. Здесь же видим мы и
Купидона, спящего как голубь в пуху своих собствен-
ных теплых и мягких крыльев; Слушающий раб,
по всей вероятности, заказная статуя и портрет, Бор-
цы, Фавн, хлопающий в л а д о ш и, В е-
нера Милосская, идеал женской красоты в ее
зрелости, как Венера Медицейская идеал женской юно^
сти, — и, наконец, Венера Т о н л е я. г
Здесь мы можем проследить весь прогресс идеала cof
вершенной женской красоты до тех пор, пока ослабев*
шее искусство должно было рставить чистоту первых
абстракций для фигур, щекотавших развращенную фан-
тазию Калигулы или Гелиогабала. Мы имеем Венеру*
только что вышедшую из моря, как показывает Купидон,
оседлавший Дельфина, — Венеру побед и т е-
льницу; в руках ее меч Марса, и Купидон стонет
нод тяжестью ее шлема. Вот та же самая богиня с яб*
лрком раздора в руках, — Венера морская,
Венера купающаяся, Венера полу-
драпированная, Венера драпирован-
ная совершенно, — Венера, из в л е-
кающая занозу; идея этой последней статуи
заимствована из'легенды, что богиня, преследуя Адо-
ниса в лесу, наступила на терн, и из каждой капли
крови ее вырастала фиалка так, как из капель молока
Юноны" выросли лилии, покрывшие поля.
В венчанной Юноне мы имеем высший идеал красоты
классической матроны так, как идеал чистоты осуще-
ствлен в Диане. Глаза Венеры всегда полузакрыты, боль-
шие глаза Юноны открыты совершенно, и она смотрит
царицею. В Минерве — идеал дианиной чистоты, воз-
вышенной мудростью. Здесь мы не видим уже острого
зрения охотницы, зорко следящей сквозь горный ту-
ман за полетом орла или бегом оленя; в глазах Минер*
вы видно ясное размышление, соединенное с чистым по-
коем — взор благосклонного покровительства, смешан*

ный с сожалением к злым. Мы находим ее здесь или с ее
эгидою, обвитою змеями, или с обнаженною левою гру-
дью, как у Амазо.нки, но одетою другим образом, и в
шлеме времен Перикла.
Изображений Юпитера мы имеем весьма немного.
Скульпторы преимущественно любили богов, обладаю-
щих даром вечной юности: в юности мы приближаемся
ближе всего к небесному идеалу красоты. Таков Апол-
лон; его нестареющая красота — если бы даже все ста-
туи его превратились в пыль — сохранилась бы на-
всегда в сердцах людей. Такова юнейшая и более
чувствительная красота Аполлона, бога, превращен-
ного в юношу, — пастуха,охраняющего стада Фессалии.
Вот он замечтался, склонивши голову, вот он убивает
ящерицу, как бы приготовляя свои мышцы к борьбе с Пи-
фоном. Женственная красота Аполлона-отрока заимст-
вована художником со всего, что только есть милого и
привлекательного в лазурном своде небес, в грациозных
волнах моря, в мимолетной красоте цветов и капель ро-
сы. Такие же прекрасные идеалы детства человеческой
красоты мы имеем в Купидоне и Психее,
Спящем Купидоне, в юном Бахусе, вле-
комом фавнами или засыпающем в мохнатых руках Си-
ленов. К тому же роду относятся: Мальчик и
Лебедь, Ганимед, выливающий нек<<
тар, Купидон у ног Марса, Спящий
Эндимион, Геркулес-дитя и множество
других.
В этой зале видим также поразительные типы гру-
бой, сельской красоты. И что за веселый народ эти
фавны! Вот они толкают наяд, пьяные и болтливые ва-
ляются на надутых винных мехах, — прыгают по гор-
ным тропинкам, полубезумные, опьянелые, приводя
Бахуса, бьют в цимбалы или выплясывают под грубую
музыку; а вот фавн, отдыхающий после танца, с дудкою
в руках, или засыпающий после сбирания винограда;
он отяжелел от вина, его палица и флейта висят возле
него на виноградных ветвях — вот он предался мгно-

венной думе или хохочет во все горло над маленьким Са-
тиром, который с непоколебимою важностью, надувши
губы, старается вынуть занозу из своего копыта.
Здесь же и молодой Вакх кивает головою, увенчанной
виноградными листьями, и дремлет, мечтая о красоте,
образы которой, кажется, носятся перед его глазами.
Воздух вокруг него, кажется, напоен всеми благоуха-
ниями безмолвных полей. Далее следуют или типы кра-
соты более человеческого свойства, как, например,
красота Дискобула или красота форм, без красоты
лица, как в Гладиаторе, Атлете, Лао ко
оне и Молодом Геркулесе.
Идеал человеческой силы мы имеем в Ф а р н е з-
ском Геркулесе, этой удивительной невозмож-
ности, этого воплощения тысячи детских сказок. Да*
лее следует идеализированная история: вот Демос-
фен, громящий Филлипа, вот прекрасный апокри-
фический ФокиониЭврипид, вот дей-
ствительный Эврипид, сидящий Менандр' и
обнаженный Г е р м а н и к. Вот К ар акал л а с своею
злобною улыбкою, и Август с безобразно выдавшеюся
вперед нижнею челюстью, так мало похожею на строго
очерченный подбородок Цезаря или Наполеона. А вот
и Агриппина, низкая и чувственная, с завитыми
чужими волосами, но задумчивая и как будто предви-
дящая свою судьбу.
В царстве животных здесь видны: К аледонский
вепрь, Олени и Леопарды, Римский
о ре л, Ф ар я е з с кий бы к и M о л о с с к а я
собака. Идеал греческой лошади совершенно не
похож на наш: это коротенькое, приземистое животное
с толстою шеею, со всеми некрасивыми отличиями,
свойственными горным породам; только такие широкие
равнины, как равнины Венгрии, или такие тучные луга,
как луга Англии или ровные (?) пустыни Аравии» могли
развить лошадиную породу до совершенства. Лошадь
греческого скульптора может быть удивительна, но
она не.красива.

IV
Ассирийское отделение Сейденгемского дворца
Европейское воображение, довольно скромное до-
ма, пускаясь в Азию, позволяет себе чрезвычайные пре-
увеличения. Промежутки в тысячу лет нипочем для
наших восточных теоретиков, и несколько дюжин ди-
настий кажутся небольшим препятствием для их анти-
кварского энтузиазма.
Это ассирийское отделение в сущности не что иное,
как огромная басня. Крылатые быки в барельефах
Ниневии Сарданапала и Сеннахериба, колонны из
Персеполиса, персидский дворец наследников Кира,
крыши и открытые галереи —все это более или ме*
нее удачные басни, не принадлежащие никакому месту
«особенности, и предположения и гипотезы прогля-
дывают в каждом орнаменте и в каждой колонне. От-
крытые здания довольно вероятны, хотя, не мешая
проходу воздуха, они в то же время не защищаются от
солнца. Но тяжелые, подавляющие карнизы египет-
ских храмов мало гармонируют с остатками персид-
ской и ассирийской архитектуры; а раскраска этих зда-
ний — совершенный вымысел; она основывается только
на цветных глазах одного колосса и на следах бурой
краски, существующей на нескольких орнаментах;
Чтобы осязательнее показать все непоследовательг
ности, которые переносят это отделение из области ис-
тории в область театральных декораций и арабских
ночей, бросим взгляд на историю различных развалин,
из которых собраны эти противоречащие друг другу
материалы.
Каждый сколько-нибудь знаком с необыкновенными
открытиями в Ниневии — этой колоссальной Помпее;
•Целый ряд валов, расположенных на пространстве в
шестьдесят „миль-в окружности по обширной равнине,
орошаемой -Тигром, — вот, как известно, все, что оста-
лось нам от великой ассирийской империи. Здесь цар-
ствовал воинственный народ, распространивший свое

владычество от берегов Тигра до Геллеспонта и от Нила
до Каспийского моря. Индия и Сирия подпали его
власти, и весь Восток в разные времена подчинялся его
правлению. В 606 году до р. х. мидяне и вавилоняне
взяли Ниневию штурмом^ и Сарданападлогиб в пламе-
ни своего собственного дворца. Скоро после .атого.Кир
покорил Вавилон и соединил все его владения под од-
ним общим именем Персии. Ниневия скоро обратилась
в развалины, и когда Ксенофонт и десять тысяч греков
проходили мимо этого Места, то видели на нем только
кучу холмов. Но Вавилон был все еще резиденцией
Сатрапа, до тех пор, пока соперничествующий город
Селевкидов, построенный преемниками Александра,
не низвел Вавилон на ту же степень, на которой ужэе
давно находилась его прежняя соперница Ниневия;
во времена владычества Рима в этих странах от Вави-
лона оставалась груда безобразных развалин. Совре-
менные персияне называют Персеполь, остатки которого
существуют доселе, «троном Джемшида» и приписы-
вают его основание, как основание всех великих го-
родов Востока, Соломону. Предполагают, что Персе-
поль выстроили первые преемники Кира. Его стены
украшены богатою скульптурою, колоссальными фи-
гурами Рустема, который поражает демона после битвы,
рассказанной поэтом Фирдоуси. Здесь-то были найдены
крылатые быки и те грациозные колонны и капители с
бычачьими головами, которые несколько дерзко сое-
динены в Сейденгеме с скульптурными стенами и ко-
лоссальными порталами дворцов, выстроенных, до край-
ней мере, за пять веков ранее* Читатели «Атенеума»
знакомы уже с колоссальными эмблемами силы и бы-
строты, охраняющими вход в ассирийское отделение,
а также и с барельефами, украшающими стены трех
зал того отделения. Львиные охоты, победоносные всад-
ники, колесницы и приносители даней зцакомы нам
так же, как чопорные битвы Сезостриса и Аменофиса.
Господствующая идея греческого искусства -^кра-
сота, египетского —покой, ассирийского — м о-

гущество. Мы видим его в отважных семитиче-
ских лицах, орлиных носах, полных губах и сильно
держащих руках. Господство, победа выражаются в
этих массивных членах и твердо стоящих стопах, в
полете огромных крыльев,—в божествах с орлиными
головами.
Самая большая зала поддерживается четырьмя ко-
лоннами, имеющими по 50 фут. высоты и сделанными
по образцу колонн Персеполя, которые замечательны
по богатым волютам, достигающим до половины колонн,
по длинным тонким стрелам и шарообразным индий-
ским основаниям. С широкого, массивного, висячего
карниза, венчающего высокие стены зал, идут короткие
колонны, также взятые с колонн Персеполя. Плоский
свод, орнаментирован панелями пятиугольными, ква-
дратными и гранеными; главный орнамент составлен
из крылатых быков, антилоп, гранат и сосновых шишек.
Животные красные на светложелтом фоне, голубые на
красном, красные на голубом. Красные, голубые и жел-
тые решетки обведены вокруг внешних стен; а быки ка-
пителей— темносиние с желтыми рогами и копытами.
Отрывки каприфолий, общие Персеполю и Афинам,
входят здесь довольно часто; а священные сосновые
шишки как бы вырастают из букетов зеленых водяных
растений. На одну из внешних стен введен барельеф из
священного дерева — этой таинственной эмблемы ас-
сирийского художества. Тремя главными божествами
Ниневии, кажется, были богиня с атрибутами греческой
Венеры; Нисрох, бог с орлиною головою, статую которо-
го делал Сеннахериб в ту минуту, когда был убит своим
взбунтовавшимся сыном, и речное божество в образе
рыбы. Истинное значение та# часто повторяющейся
сосновой шишки до сих пор неизвестно. Охраняющее
-крылатое божество, похожее на такие же божества Егип-
та и Сирии, часто изображается парящим над головами
.ассирийских монархов, ив этом нельзя не видеть по-
стоянной аналогии между двумя вгародами. В Персе-
ооле-также были найдены тяжелые фигуры-крылатых

быков и божества с орлиными головами; оба народа со-
храняют также таинственный лотос.
В этих барельефах мы видим, по большей части,
ассирийские обычаи и поверья. Мы видим царей, увен-
чанных тиарами из драгоценных камней, окруженных
евнухами и воинами, отправляющихся на битву в своих
царских колесницах; царственные балдахины над их
головами, лук и стрелы —подле них. Мы видим их
армии, переходящие через реку вброд, колесницы сде-
ланы наподобие лодок; лошади плывут позади, а воины
переправляются на кожах. Мы видим укрепленные
стены, стрелков и пращников, — атаки, подкопы, штурм
и победу — пленники разбегаются или возвращаются
назад в Ассирию. А вот и данщики ассирийских царей
заставляют проходить перед нами слонов, носорогов,
львов, верблюдов и ослов, — приносят золотой песок,
кедровое дерево, слоновую кость. Вот флот из галер
возвращается в порт, где шумные собеседники пира
пьют здоровье Адрамелеха.
Какое множество контрастов в ассирийской жизни
с жизнью других народов! Часто повторяющиеся вой-
ны с Египтом должны были хорошо познакомить асси-
риян с этой страною, и имя Ниневии было изображено,
на стенах Карнака. Они покушались покорить Пале-
стину только потому, что она лежала по дороге в Еги-
пет; и по этой причине земля евреев должна была сде-
латься вечным театром всех войн между двумя народами.
Победы над израильтянами дали тему для барельефов.
С помощью флота Тира — этого великого морского м&
гущества древности — ассирияне делали своими дан-
никами отдаленные народы.
Открытие Ниневии было величайшею победою над
силою времени, покрывшего забвением столько про-
текавших деяний человечества. Ни один водолаз не
осмеливайся кинуться в такие глубокие воды и не вы-
нес оттуда столько драгоценностей. Помпея была ма-
леньким приморским местечком народа, с обычаями
которого мы и так были довольно знакомы; но о Нине-

^вии мы не знали даже, где она стояла. Целые века лился
Тигр с высот Армении, по пустынным равнинам Месо-
потамии, но мы не понимали его плачевной песни о дав-
но минувшем величии; араб разбивал свою палатку на
безобразных валах Хорсабада и, рассказывая сказки о
Нимвроде, не знал, что сидит на его зарытом дворце.
Мистер Лайярд говорит нам, как обширные равнины
Тигра, во время восточной, короткой, весны покрывают-
ся волнующимся морем цветов, которые вянут так же
скоро, как зеленые покрывала пампасов. Посреди этих
обширных пустынь, становящихся еще ужаснее от гу-
стой растительности, бродят львы, которые некогда от-
гонялись далеко не умолкающим ни на минуту говором
300 000 жителей цветущего города, а теперь пеликаны
вьют гнезда и спокойно выводят детенышей в са-
мом сердце Вавилона. Вот, на том же самом месте, по-
томки тех ив, под которыми сидели и плакали иудей-
ские пленники. Но золотой город, соперник Ниневии,
тоже давно уже представляет холм развалин, и вот луч-
шее доказательство необыкновенной живучести азиат-
ских преданий; имена Нимврода и Ассура до сих пор
вспоминаются обитателями соседних стран, грубыми
поклонниками демона.
Такие возрождения делают путешествия излишними.
Здесь за исключением пищали Туркомана и пули Кур-
да, мы можем видеть факсимиле Персеполя и Ниневии.
Мы мажем здесь рассматривать те развалины, которые
обходит армянин, погонщик мулов, отправляющийся
менять богатства Астрахани на шелк Испагани, избе-
гая, сколько возможно, встречи с пистолетом Кез л и-
б а ш и, распевающего воинственные песни Фирдоуси и
раздувающего фитиль, которым он зажигает и трубку
и ружье. Здесь, не слыша воинственного крика бак-
ш и ш, вдали от глазных воспалений, чумы, убий-
ственных лунных ночей, предательских конвоев, прог
водников-обманщиков, вороватых арабов,, мы можем
путешествовать и погружаться в думу, находя даже
несколько восточную атмосферу, окончательно обма-

нывающую чувства. Мы можем срисовывать рогатую
тиару, крылатого быка, диадемуАртарксеркса и Сассани-
дов, корону константинопольских императоров и берет
венецианского дожа; мы можем выводить заключение
о характере народа, смотря на национальные атрибуты
орлов, крылатых быков, львов и баранов, и изучать
теорию языков с помощью чудных открытий новейшего
времени.
Если мы любим пофилософствовать, то можем, меч-
тать о великом народе, которого религия, обычаи, вла-
дычество, язык сделались спорным предметом антик-
вариев, — которого история даже не сохранилась: в
басне, — и о цветущей империи, цветущая область
которой превратилась в пустыню, царство безмолвия и
смерти.
: Много уже протекло времени с того детского возраста
человечества, когда Европа была неизвестною и дикою
страною для азиатских монархов, обладавших полови-
ною мира. Времена изменились, и Восток, в свою оче-
редь, сделался мало известною страною, а развалины-его
городов предметами европейского любопытства.Пустыня
вновь одолела, звери снова завоевали отнятую у них
область, и дикие племена оспаривают друг у друга об-
ладание царственными развалинами.
Государства мелькают в истории подобно отрывкам
облаков на летнем небе. В Европе расцвело образование,
а Азия погрузилась в вечерний сумрак; а теперь уже
новый свет наследует предания Европы, как она когда-
то наследовала предания Востока.
V
Египетское отделение в Сейденгемском дворце
Кто войдет в египетские валы с надеждою наткнуться
на пирамиды,-коснуться праха аписа или заглянуть в
темные, могилы мумий стовратных гомеровских Фив,
тот очень разочаруется*.

Каменная комната-гробница, четвероугольник хра-
ма, иероглифические панели, изображающие победы и
древние обряды,—жертвенник Аммона, колоссальные
фигуры мумий и сидящих божеств должны вознаграж-
дать воображение за длинные галереи сфинксов, за
целые акры земли, уставленные пирамидами, и за гу-
стые леса колонн с головами Изиды. Посетитель не
найдет здесь ни 130-ти лукзорских столбов, ни большого
зодиака Дендераха, ни приводящей в изумление залы
Карнака, ни замкнутых портиков Эдфу. Ни пустыни,
ни водопадов не могли перенести сюда: гигантские пи^
рамидальные врата не влезли в современную рамку, и
большое in-folio Египта явилось в Сейденгеме в двена-
дцатую долю листа. Недостало ни времени, ни денег;
сейденгемские залы, по необходимости, должны были
ограничиться сжатой компиляцией, в которую вошли
обломки различных зданий и различных столетий, и
публика может одним взглядом приобрести поверхност-
ное понятие об египетском искусстве от полусказоч-
ного века Менеса до более уловимого века Сезостриса,
а от него до Птоломеев и Цезарей. Но, конечно, целый
год странствования по одичавшим берегам Нила не
-дает такого общего понятия об египетской архитекту-
ре, как несколько часов, проведенных в этих залах.—
Кто не виДит ничего особенного на берегах Рейна,
кто зевает над кратером Везувия, вспоминает Альпы
со скукой, всходит на Мон-Блан для возбуждения ап-
петита и рад спуститься с него как можно скорее,
чтобы поспеть на обед в Шамуни, тот не увидит ничего
и в египетском искусстве: не оценит ни глубины покоя,
влитого в эти создания, ни их мистической и народной
индивидуальности.
В большой четвероугольной дадате, составляющей
первую залу, вдоль стены находятся восемь стоячих
фигур царей, по четыре с каждой стороны изувеченной
пирамидальной двери, в которую ведет узкая колон-
нада из двадцати, двух богато раскрашенных стол-
пов. На этих фигурах двойные короны Верхнего и Ниж-

него Египта — красные, конические, шишковатые шле-
мы с золотыми круглыми диадемами и с царскими
атрибутами; четвероугольные головные уборы (напо-
минающие женский капор) из куска какой-то дорож-
чатой материи закрывают головы и ниспадают по обеим
сторонам лица. В руках этих фигур, спокойно сложен-
ных крестом на груди, как руки статуй крестоносцев,
находится посох—патриархальный скипетр, и треххво-
стный бич. На каждом лице —спокойная улыбка,
подобная улыбке человека, видящего сладкий сон или
отдыхающего после успешного труда.
Низкая решетка, окаймленная карнизом для зо-
лотых аспидов, из которых каждый поддерживает ма-
ленькое позолоченное солнце, идет по противополож-
ной стене; за нею нарисованы гигантские, яркокрас-
ные, как будто огненные солнца, окрыленные белыми
крыльями коршуна и увенчанные двойной тиарой. С
обеих сторон каждого огненного шара выглядывают
грозящие головы аспидов. Между этими дисками тя-
нутся перпендикулярные полосы, раскрашенные го-
лубым, зеленым и красным цветом. Колонны, в числе
которых попадаются похожие на свиток папируса9 и
связанные вместе голубыми вязями; между вязями, на
четвероугольных досках, вырезаны разноцветные ие-
роглифы. Капители иногда просто четвероугольны и
украшены пятилиственными золотыми звездами, а
иногда иззубрены, подобно пальмовым листьям, или
сложены в складки, подобно почкам лотоса. Вокруг
базисов идут трехугольные орнаменты из разноцвет-
ных лучей, представляющие внешние оболочки стеб-
лей нильских растений.
Во второй зале, назначенной для.птоломеева перио-
да, капители обогащены грациозными кривыми листья-
ми; вся архитектура легче, красивее и, теряя в массив-,
ности, выигрывает в изяществе. Желобчатые колонны,
идущие извивами сверху донизу, представляют во-
семь папирусных растений, связанных вместе и обра-
зующих своими листьями капители. Потолок менаду

плоскими панелями портика и над столбами раскрашен
темноголубою краскою и усыпан звездами; этот тип
неба необходимо является во всех родах религиозных
украшений Египта. Сам Озирис всегда изображается на
лазоревом поле, голубые косяки вокруг иероглифов
показывают их небесное происхождение. Скала —
гробница Бени-Гассана — поддерживается колоннами,
напоминающими более дорический, нежели египетский
орден; но какую бы древность ни приписывали этой
гробнице, она все еще слишком нова, чтобы древностью
доказать происхождение греческого искусства из
Египта.
Колонны комнаты, соседней этой гробнице, слеп-
лены с колонн Аммонова храма, находящихся в Бри-
танском музеуме. Внешние панели египетского отде-
ления украшены изображениями, которых содержание
взято из побед Сезостриса и домашней жизни египтян.
В одной из комнат наследник фараонов тащит за во-
лосы целую связку пленников, припавших на колена, и
готов поразить их коротким, но широким кинжалом,
более похожим на рыбную ложку, чем на оружие вои-
на! Плепники умоляют его о пощаде, и жар их мольбы
еще более увеличивается веревкою, стягивающею их
шеи, и другою, с кисточками, которая связывает им
руки назади. В другой комнате Сезострис попирает но^;
гами павшего противника и в то же самое время длин-
ным копьем пронзает бок воина, должно быть араба, по-
тому что ноги его украшены татуировкой. Над группою
нарит коршун, — а сзади знаменосец несет украшенное
бахромою знамя Египта, с изображением бараньей го-.
ловы, эмблемы Амён-Ра или Озириса; вокруг идут,
украшения из эмблематических существ—рогатых змей,
нильских гусей, фениксов (птиц с человеческими ру-
ками), стрекоз, гениев и пр.
В другой части отделения находится нубийский жерт-
венник из Абу-Симбеля, составленный из сидящих
фигур божеств и обожествленных существ, статуй жре-
цов в их одеждах из леопардовых кож и меньших бо-

жеств у подножья. По обеим сторонам двух других
входов сидят колоссальные цари из более позднего
периода, чем те, которых мы видели в квадратной зале.
Колена этих фигур прекрасно очерчены, анатомия тела
очень хороша, за исключением ступней, соответствую-
щих, вероятно, религиозным установлениям Египта, но
только не природе. На изваяниях богатые сандалии;
подпоясанная короткая туника украшена бахромою и
имеет посередине большой герб, изображающий льви-
ную голову. Шлем с кистями завязан под подбородком и
таким образом поддерживает в то же время чехол —для
бороды, или подвязную бороду, которая была всегда
атрибутом египетских царей. Волосы сплетены длин*
ными прядями и скручены позади в жгут, иногда они
закрыты широким, круглым головным убором, с вися-
чими четырехугольными лопастями. Повидимому, во-
лосы всегда были накладные и, заменяя пёревой, но-
оились для прохлады. У большей части этих фигур руки
вовсе не видны, но в позднейший период они изображают-
ся опущенными по сторонам в положении, выражающем
гордость и могущество. Тотчас же возле этих фигур
стоят произведения греческих художников — обоже-
ствленный Ангиной и одна или две статуи, у которых
прямой нос и приподнятая верхняя губа заменены круг-
лым, вечно сонным лицом, коротким подбородком и мин-
далевидными глазами древних художников голубого
Нила.
Шесть колоссальных, лежащих львов охраняют каж-
дую сторону входа в квадратную комнату, и две головы
(каждая по двадцати футов вышины) дополняют ряд
этих странных произведений.
Иероглифы вообще представляют египетских царей
богато одетыми и опоясанными, увенчанными коронами-
митрами и охраняемыми коршунами. Эти цари полно*
сят вазы и цветок лотоса Озирису, который держит ко-
пье-скипетр, похожий на трезубец, и улыбается благо*
склонно своим жертвоприносителям. За ними идут
жрецы- в волнующихся одеждах из тонкой, прозрачной

египетской ткани. Царицу можно узнать по особенно
красивому лицу. На одной стороне иероглифы изобра-
жают властелина обоих Египтов и сына солнца, воссы-
лающим мольбы к Озирису или к Изиде, увенчанной
луною, как Диана, а на другой стороне божество обе-
щает приносящему жертву царю могущество и славу,
обещая повергнуть все под его стопы.
Должно припомнить, что эти яркие, положительные
цвета, слишком сильно поражающие наше север-
ное зрение, назначены были для того солнечного
света, перед которым бледнеют все краски, и для
той атмосферы, которая смягчает всякий резкий тон
и обращает самые темные тени в голубую влажную
глубину.
В одной из соседних комнат помещается слепок с зна-
менитого Розеттского камня, в котором док-
тор Юнг, в противоположность Шампольону, думал
найти первый ключ к объяснению жреческих письмен.
Ключ же к пониманию египетского искусства есть силь-
ная национальная индивидуальность, — гла-
вною, основною мыслью которой был покой. Грек
думал об абстракте прекрасного и выразил его общие
эмблемы в типах, понятных всем поколениям и всем
векам. Перс вдумывается в идеалы пышности и священ-
ных церемоний; индус — в идеальные и странные фан-
тазии, в Вишну, по-варварски прекрасного, и в Дургу
с ее ста руками, запачканными кровью. Но ни в памят-
никах Персеполиса, ни в памятниках Элефанты не
увековечился мистический характер Курдских гор или
берегов Ганга. В Египте же всякое произведение скульп-
туры носит на себе отражение пустыни, неба или Нила,
и на всяком из них лежит вечная печать безмолвия вос-
точного полудня и страстная тишина, наполняемая лу-
чами жгучего солнца. Животные Египта видны на всех
стенах: коршун, ястреб, ласточка, аспид и рогатые змеи
пестреют на потолках, гробницах и храмах; рядом с ни-
ми лисица, шакал, обезьяна, кошка и эмблемы зла,
олицетворенные в крокодилах, гиппопотамах, змеях.

Самые малые насекомые не забыты — пчелы, кузнечи-.
ки, стрекозы..., Лотос и папируо дали рисунки для
пирамидальных построек. Все взято или из неба, или
из реки, или из пустыни Египта. Египтяне покрыли
Озириса перьями ястреба и страуса; на чело своих ца-
рей набросили повязку из аспидов; сплетенные листья
лотоса до сих пор покрывают сухие тела мумий; без-
гривый нубийский лев сделался моделью для ваятелей; —
даже меньшие божества египтян являются под формою
нильских лягушек и рыб.
Великая страна Египта —теперь самая мертвая из
всех стран. Обливаемый испариною, турист спешит к
пирамидам выпить горького пива и потешиться насчет
Сезострисов и фараонов. Их дворцы и храмы служат
убежищем для страдающего глазами араба, который
поддерживает огонь над позолоченными гробами покой-
ных властителей Египта. Солнце ежедневно касается
уст Мемнона, — но Голубая река уже не слышит тор-
жественных прорицаний. Вихрь пустыни давно изгла-
дил следы Сезострисов, Камбизов, Цезаря и Наполеона.
Голос алчущего и жаждущего англичанина едва мо-
жет вызвать эхо фивских гробниц. Нил течет по необ-
работанным полям, хотя попрежнему заливает их изу-
мительным плодородием. Человек не клянется уже бо-
лее «тем, кто спит в Фивах»; но водопады пенятся по-
прежнему, гремя похоронную песню покойному Ози-
рису. Феллах зарывается в развалины или лепит свою
хижину —из грязи и изглаживает следы какого-ни-
будь знаменитого убийцы эфиопов, или куфитов. Па-
пирус не растет более по берегам Нила, — и ибис от-
летел далее в пустыню, избегая двухстволок современ-
ной цивилизации.
Солнце, еще до сих пор, каждое утро превращает
пирамиды в пламя, хотя араб только проклинает их
блеск; а статуи угрюмо улыбаются при имени славы.
«Внушающий уважение вид божества, — говорит
Эотен,—сохраняется всегда в выражении их лиц: та же
неизменность посреди всеобщей перемены, та же воля,

сильная и неумолимая... тот же важный взор и спокой-
ная всеподавляющая улыбка».
Антикварии дочитались до слепоты, разбирая, озна-
чает ли слово пирамида «дом смерти» или толь-
ко «tumulus» —была лиона сложена для того же назна-
чения, для которого татары набрасывали груды кам-
ней, или это первообраз палатки. Они открыли, что у
индусов, мексиканцев и ассириян были также пирамиды
и что английский шпиц есть их прямое продолжение.
Мы не знаем, представляет ли из себя пирамида символ
пламени или вечности; но видим только, что она зао-
стрена к небу.
Мы смотрели с большим участием на это египетское
отделение. Оно осуществляет в высшей степени понятие о
той стране, которая видела зарю цивилизации, —мест-
ность, освященную патриархальными и библейскими
сценами, —почву, на которой возникло и пало столь-
ко царств,—и отчизну народа, который, несмотря на
все оковы жреческих предрассудков и кастических пре-
даний, оставил по себе памятники, пережившие памят-
ники Рима и Греции, хотя и уступающие последним в
художественной красоте.
VI
Альгамбрское отделение Сейденгемского дворца
Это мавританское отделение может быть названо
самым верным воспроизведением подлинника, потому
что оно выстроено из настоящих материалов оригинала
и носит на себе печать блеска и пышности, давно уже
утраченных дворцом гренадских султанов. Между ярко
расписанным штукатурным снимком с его заново вы-,
полированными мраморами, с его блестящими радуж-
ными рельефами, — и между полуотбитым, растрескав-
шимся алебастром и поблекшей позолотой Альгамбры—
такая же разница, как между цветком, только что рас-
крывшимся под нежным дыханием южного ветра, и тем

же самым цветком, поблекшим, потерявшим запах и
грустно опустившим головку на стебелек.
Залу львов, кажется, создали для халифа.
Арабский поэт позабыл бы навсегда и свою черную па-
латку, и желтую пустыню, если бы только взглянул на
эти стены, украшенные богатой инкрустацией, блистаю-
щей мистическими молитвами и благословениями, а
Гафиз променял бы ширазское вино на пиво, чтобы толь-
ко постоянно созерцать эти стенные поэмы, всегда крас-
норечивые для восточного слуха.
Здесь находится алебастровый фонтан, поддержи-
ваемый двенадцатью грубо иссеченными львами, на-
поминающими нам изваяния ломбардские, или визан-
тийские, в Сицилии и Италии. Арабская подпись со-
вершенно напрасно гласит об этих львах, что они не
кусаются.
Может ли все богатство ковров, золотого шитья, пе-
репутанных цветов или летних облаков, переливающих-
ся во всевозможные оттенки, помрачить эти мозаичные
стены, похожие на гигантские, расписные листы сред-
невекового молитвенника? Какое изобилие, какое тро-
пическое богатство скрывается в восточном воображе-
нии, которое могло рассыпать столько цветов и растений,
столько блестящих металлов, столько алмазов и драго-
ценных камней, столько переливов подвижной змеиной
кожи и многоцветных раковин на утлой полировке этих
колоннад и на кружевных решетках этих альковов!
Сколько* восточной экзальтации в этих выгнутых ар*
ках, в этих сотовидных потолках, усеянных всею гор-
достью рыцарской геральдики, вспомоществуемой во-
сточным фанатизмом!
Однакоже припомним, как недостаточны эти залы;
несмотря на свою красоту, несмотря на все искусство
и на художническую любовь, которые заботились о вер-
ной передаче впечатлений, производимых оригиналом, и
о передаче каждой тени и каждого тона, — это только
превосходное извлечение из непереводимой поэмы.
Судить об Альгамбре по группе колонн иди по несколь-

ким аркам, напоминающим форму подковы, все равно
что получить понятие о Данте по одной строке или о
Гомере по одному суждению. Дорогие арабески, позо-
лоченные решетки и расцвеченные лучи, эти соты, со-
тканные из золота и лазури, эти блестящие окаменело-
сти радужных цветов, эти висящие сталактиты, эти
блестящие кристаллизации дают бледное понятие о
царственных залах, и о серебряных перемешивающихся
звуках множества фонтанов, о потолках, украшенных
фресками, об одичавших садах, о прекрасных, даже в
развалинах, залах, где апельсинные и гранатовые де-
ревья покрывают стены вечноменяющимися коврами,
которые богаче всех, вытканных маврами. Где здесь
Зала двух сестер и Зала послан-
ников? Где комната, в которой фонтан упрямо, но
напрасно смывает с мраморного помоста кровь Абен-
серага? Где тронная палата, где темница, мечеть, бани?
Здесь есть кружевной потолок, но где позолоченный
кедр Дамаска? Здесь есть мраморный фонтан, но где
альков из ста колонн, тонких и грациозных, как паль-
мовые деревья, сверкающих призматическим блеском,
подобно целой копи алмазов? Здесь есть позолоченные
стены и переливные цвета хамелеона и павлина, здесь
есть фантазия умерших поэтов, расцветшая в свитках
арабских и куфических письмен, но недостает климата
Андалузии, который провел бы последнюю черту вол-
шебной кисти по этим сверкающим, как звезды, фан-
тазиям Соломона и ему подвластных гениев.
Передвиньте пирамиды, но не переносите вместе с
ними пустыни и Нила — и они будут не более, как гро-
мады тяжелых камней. Перенесите палаты дожа, — и
лондонская чернь увидит в них бывшие купеческие кон-
торы. Бесконечное повторение красоты превращает гра-
цию и пышность Альгамбры в нечто великое и возвышен-
ное. Там видим мы не одну водопроводную трубу, но
бесчисленные фонтаны, заглушаемые розами, душистыми
цветами и колючими алое; не несколько слепков из ла-
зоревого камня с золотыми оттенками, но целые обла-

сти позолоченной кружевной работы и переплетенных
радуг, — целый лес стройных колонн, основания ко-
торых заросли такою гущею, что соловьи вьют в них свои
гнезда, как в очарованных садах Арабских ночей,
под бесчисленными потолками, усеянными иссеченными
звездами, солнцами и эвклидовыми растениями — полу-
эмблемами, полуцветами, как будто гурии составляли
эти цветы и листья.
Прибавьте к тому все перемены испанского неба,
прибавьте тончайшее покрывало, набрасываемое об-
лаками южного солнца, и серебряный поток, про-
ливаемый на все андалузскою луною. Здесь-то, в этой
Альгамбре, халиф Боабдил, который-де плакал, расста-
ваясь навсегда с своим упавшим царством, делал мрач-
ные приемы всем теням Гренады. Вот обезглавленный
Абенсераг представляет ему жалобу, и гигантский мавр
почтительно кланяется и описывает судьбы зарытых со-
кровищ; а вот под бесконечными аркадами Оммиа-
дов проходит густая толпа теней, увенчанных чалма-
ми; они спешат на демонскую охоту или хотят задать
пир на снежных вершинах Сиерры-Невады, согреваясь
лучами отдаленной Варварии. Одарены ли сейденгем-
ские залы этими сверхъестественными явлениями и
слышен ли в них по ночам глухой голос мавра? Но ни-
что не может удовлетворить человеческой памяти и во-
ображению. Если бы нам дали все это, мы бы еще спро-
сили — почему не видно из окон серебряных пирамид
испанских Альпов, отражающихся на раскаленном небе?
Выведем же заключение о нескольких истинных пре-
имуществах этого отделения; оно так ново, так разряже-
но, смотрит так празднично, что походит на Отелло в
новой паре платья из Бонд-Стрита. В нем нет ни малей-
шей гармонии, даже гармонии развалин и упадка, и
невежество рассеяло те же самые видения, которые оно
же прежде создало,
На зло землетрясениям, минам и контрминам, на зло
испанской милиции, французским солдатам, испанскому
ханжеству и фламандскому варварству, на зло ворам,

цыганам, контрабандистам, угольщикам, нищим и пр.
Альгамбра остается одною из самых удивительных раз-
валин Европы. Она менее других потерпела от людей и
стихий и разрушилась красиво и незаметно. Она не рас-
палась, как Ниневия, в один час, —не погребена в про-
должение одного дня, как Помпея, — не уничтожена
одним ударом, как Коринф, — не подкопана в течение
столетий, как Афины. Хотя она и была попеременно то
бараком, то тюрьмою, то богадельнею, хотя ее гаремы
и превращались в курятники, а темницы в овчарни,
Альгамбра все-таки осталась одним из самых чудных
произведений восточного великолепия, она осталась в
Европе, когда мусульманские волны давно уже отлили
в Азию, как золотой сосуд, забытый на песке, или как па-
латка умершего араба, которая продолжает еще стоять,
когда остальные давно уже сняты с копий, увязаны на
верблюдов и отправились искать нового пристанища
в раздольях пустыни.
Какой турист по Испании может позабыть общий
взгляд на кровли старого города Гренады, где великие
полководцы спят возле повелителей, которым они слу-
жили, — вдали от семидесяти зеленых миль дороги,
идущей вместе с двумя реками-близнецами к Гвадал-
квивиру; позабыть целую равнину золотого моря, на
котором белые крыши ферм и гациенд колышутся по-
добно блестящим парусам; позабыть вокруг восстаю-
щие с и е р р ы, и над ними неизменные снега и вечно
изменяющееся небо, позабыть дорогу, убегающую вдаль
с ее оливковыми садами и виноградниками, гранатовы-
ми и лимонными деревьями; позабыть все яркие цвета,
слитые в один золотой испанским солнцем, лежащие на
полях, утучненных кровью мавров и христиан? Да,
мавританский поэт, взглянувши на эту самую картину,
имел право воскликнуть, что гренадская долина пре-
краснее долины Дамаска, что «Каир имеет одну реку,
а Гренада — тысячу Нилов!»
В этом земном раю и на отлогостях скал, скрывших
его от целого мира, растут все произведения умеренно*

го и жаркого пояса, начиная от сахарного тростника и
пальмы до яблони, ореха, пробкового дерева и сосны.
Здесь вы можете восходить от бальзамических растений
Востока до подснежных мхов. В сердце этой долины—
бассейн из намывной земли, а пики ее —маяки для от-
даленных пловцов Средиземного моря. Эта страна
легенд служит целью и для современных пилигри-
мов.
Ключа всякой народной архитектуры должно ис-
кать в природе тех материалов, которые употреблялись
в первое время. В Египте мы видим пальму и папирус,
в Индии и в Китае палатка превращается в пагоду.
Стенные украшения мавров, говорит мистер Оуэн-
Джонс, который устраивал альгамбрское отделение,
взяты с роскошных шалей и ковров Кашемира, которые
араб развешивал на столбах своих палаток прежде,
чем эти столбы превратились в каменные колонны. Цве-
ты эти — подражание цветам тканей; а надписи подоб-
ны надписям на иудейских амулетах. Арабское искусство
выросло из Корана. Повсюду написано «Благословение»,
— «Бог единственное убежище», — «Бог единый побе-
дитель». Любимые девизы некоторых халифов появляют-
ся так же часто на этих стенах, как пчелы на стенах Фон-
тэнбло или белый лебедь на коврах Эдуарда. В Альгам-
бре строгость магометанизма была ослаблена для архи-
тектурных украшений. На одной стене написаны пор-
треты десяти мавританских халифов, в других фресках
изображены мавританские рыцари, изгоняющие своих
христианских врагов, или мирные сцены охоты. Мы упо-
мянули выше о фонтане Залы львов, воспроизве-
денном в главной комнате альгамбрского отделения; в
другой зале мы находим грубое изваяние оленя, пре-
следуемого львами.
Немного мест, так щедро награжденных, так щедро
украшенных природою и историею, как Альгамбра.
Здесь стояли Колумб и Сид, этот лучший тип рыцарства,
здесь Хименес беседовал с великим полководцем, здесь
бродили Сервантес и Мендоза. На альгамбрских хол-

мах сошлись в первый раз финикияне и римляне, по-
том остготы и берберы, испанцы и французы.
VII
Византийское отделение Сейденгемского дворца
Хотя менее блестящее и горделивое, нежели мав-
ританское, и менее массивное, нежели египетское и ас-
сирийское, византийское отделение Сей-
денгемского дворца имеет особенную прелесть для
историка, этнографа, архитектора и художника.
В этих грубых капителях и арках архитектор най-
дет проявление первых усилий готического ума; этно-
граф — дикую энергию ломбардского зодчего, только
что свергнувшего язычество и выразившего в камне свое
первое понятие о христианстве; историк проследит
путь, которым дух покоренного Рима неприметно за-
владел суровым гением победителей; художник будет
смотреть с любовью на эти остатки детского периода
искусства, периода, обогащенного, впрочем, трудами
Джиотто и Чиммабуя.
Византийский архитектурный стиль должен быть в
особенности занимателен для англичан, по своему срод-
ству с английским готизмом. Он находится в связи с
стилями древнеломбардским в Италии, нормандским
в Англии и романским во Франции; он преобладает в
зданиях св. Софии и св. Марка. Самый совершенный
ломбардский тип его мы видим в Пизе; чисто византий-
ский — в св. Марке; романский — в Отёнском (Autun)
соборе; норманский — в Гластонбюре и Эли. Остатки
его многочисленнее и лучше сохранились, нежели
остатки позднейших периодов. Он более живописен и бо-
лее допускает орнаментов, нежели стиль готический,—в
нем есть египетская тяжеловесность, и в нем же часто
проявляются подражания то классическому искусству,
то искусству азиатскому: в нем всего понемногу.
Византийский стиль есть точное соединение европей-
ской и азиатской архитектуры. Византийские куполы

были заимствованы магометанами точно так же, как
впоследствии магометанские орнаменты и стрельчатые
арки были заимствованы средними веками. Византий-
ский стиль, хотя часто грубый, перемешанный с неу-
своенными остатками классических веков, представляет
много замечательных особенностей. Период его господ-
ства был необыкновенно продолжителен; лучшие про-
изведения готического стиля пережили его только од-
ним веком. Начинаясь с первых триумфов христианства,
византийский стиль идет до половины одиннадцатого сто-
летия. Возникнувши, без сомнения, из греческих и
римских основ, он бодро и сильно без всякого искаже-
ния развивался до конца. Это первые попытки сильного,
необузданного духа — выразиться в новых формах —
духа, пораженного хаосом противоречащих условий и
трудностью затмить произведения побежденного языче-
ства. Византийское язычество, чуждаясь дневного све-
та и смеющихся красот природы, противопоставило им
могильный покой монастыря; на нем лежит колорит
смутного, железного века, крика войны, стук мечей и
копий раздавался в ушах художника.
Огромное достоинство византийского искусства со-
стояло в том, что оно заключало в себе неисчислимые
качала жизни. Породив искусство магометанское и го-
тическое, оно продолжало развиваться вместе с ним,
но постоянно сохраняло свою независимость, давая
взаймы и редко заимствуя. Важное и величественное,
оно не было чуждо самых богатых украшений, мозаи-
ка испестрила стены храмов всею сверкающею роско-
шью вделанных драгоценных камней, фрески прежних
живописцев украсили своды. Оно не представляет ни
прозрачных решеток, подобных мавританским, ни стро-
гих римских перистилей, прохлаждаемых фонтанами, —
не воздымает мистических громад, как Египет, во мраке
его зданий вечная борьба света и тени, смерти и жизни,
добра и зла. Божественные лики Пречистой девы и Пред-
вечного младенца спокойно и благостно взирают со стен
византийского храма на дольние бури и битвы.

Преобладающая форма в византийском отделении,
без сомнения, классического происхождения. Посреди
святых и мучеников мы встречаем еще иногда фавнов
и дурно выполненные маски, употребляемые для нишей
в ключах свода. Остроконечные копьеобразные листья
капителей, твердые и колючие, как листья волчца —
грубое подражание аканфу коринфских колонн; меж-
ду орнаментами мы видим стрелы и каприфолии Гре-
ции. Странная форма резьбы представляет неудачное
подражание римским украшениям. На бронзовой две-
ри — центавр, а на арках — грифы и химеры древней
мифологии. Ионические завитки превращаются иногда
в грубые ветви и перемешиваются руническими узлами
и молотками Тора, заимствованными из скандинавского
искусства. Мы, знаем, что своды и круглые арки заим-
ствованы из зданий императорского Рима; но греческое
искусство окончательно исчезло; покой и грация про-
меняны на энергию и могущество. В этом переходном
периоде мы видим все беспокойство души, оставившей
классическое, известное и пустившейся отыскивать не-
ведомое.
Образчики, собранные в этом отделении Сейденгем-
ского дворца, принадлежат главным образом к ломбард-
скому, норманскому и германскому фазисам роман-
ского искусства. Восточный храм, соперничествующий
с храмом Соломона, не мог быть перенесен; на место его
мы имеем монастырь св. Иоанна Латеранского, с фрес-
ками Джиотто и барельефами, из Чичестеро;"дверь из
Кильпетской церкви в Герфордшейре; врата Приора из
Эли; арку из Ромсея и другую из Шобдена; бронзовые
двери из Аугсбурга и Гильдесгейма; несколько остатков
византийского периода из Майнца, Кельна и Ирлан-
дии. В центре отделения помещен германский фонтан
старинной работы.
Изучающий историю искусства может проследить
.здесь византийский стиль от его неприхотливых начал,
от его подражаний стенам римских зданий до легких
колонн и глубокой резной работы старого английского

стиля, — от первых мозаик, которых образцом служи-
ли пестрые римские помосты, до позднейших фресок
Джиотто, — от плоских столпов и грубой простоты ри-
сунка до богатых арок последнего периода. Норман-
ская дверь этого отделения особенно богата. Она со-
стоит из шести переплетенных арок, покрытых углова-
тыми городками, розетками, звездами, медальонами и
другими украшениями вроде кедровых шишеки гроздей.
Сердитые драконы, свившиеся своими змеиными хво-
стами, образуют из себя капители колонн.
Византийские украшения имеют две особенности,
отличающие их от староанглийских, на ко-
торых они походят, как дуб на березу: это, во-первых,
особенная любовь к узлам и ветвям, а не к листьям; во-
вторых, преимущественное изображение животных, а
не людей. Смотря на эти суровые начала, мы не можем
представить, что из них мог развиться когда-нибудь
теплый и легкий готизм, что эти колючие листья пре-
вратятся потом в лилии и розы, а этот грубый тип вино-
градного листа — в изящную и богатую листву, тем
не менее это было так.
Но посреди этих грубых начатков искусства, посре-
ди этих перевитых веревок, узлов, ветвей, круглых арок,
тяжелых колонн, отличенных энергиею и богатством,
неразвитого воображения, мы случайно находим про-
блеск чувства, более глубокого и духовного. На одном
из барельефов мы видим изображение святой девы и
божественного младенца, столь нежные и неземные, как
изображения Джиотто. Младенец представляет такой
образец божественного детства, какой только когда-ли-
бо был создан до Рафаэля. Лик святой девы спокоен и
торжествен, волосы ее распущены, одежды просты и гра-
циозны. Внизу перевиты тонкие колонны, украшенные
черною, красною и золотою мозаикой. Арка поддер-
живается каменными львами, а на верху павлин, лев,
змея и баран.
Германские бронзовые врата особенно занимательны.
Древнейшие из двух разделены на тридцать пять пане-

лей, из которых в каждой грубые изображения Самсона,
избивающего филистимлян, Адама и пр. Другие
врата, состоящие только из шестнадцати подразделений,
позднейшей работы и лучше сделаны.
Сокровища древнего искусства были в распоряже-
нии ломбардского художника, но он не умел ими поль-
зоваться. Он не умел ни заимствовать, ни изобретать.
Стесненный множеством условий, он оставил природу
и ничего не поставил на ее место. Его постройки мас-
сивны,но не возвышенны, его воображение неправильно,
но не богато, и его создания стоят между последующими
произведениями искусства, как допотопные животные.
VIII
Средневековое отделение Сейденгемского дворца
Особенность, свойственная предметам этого отделе-
ния, повела ко многим неудобствам. Оно не могло пред-
ставить ни насильственного единства ассирийского
отделения, ни естественного единства помпейского.
Это — ни совершенная передача одного здания, подоб-
но Альгамбре, ни собрание многих зданий, подобно
египетскому отделению. Трудно было соединить граж-
данскую и церковную архитектуру, расположить ста-
туи рыцарей и епископов в данных границах. Трудно
было на небольшом пространстве одной капеллы свя-
зать в одно целое балдахин, арку, гробницу и парапет.
Не только Линкольн, Эли, Личфильд и Вестминстер
ограблены сейденгемскими учредителями; но и Франция
и Германия прислали сюда свою дань, дополняющую cor
бою более многочисленные образчики произведений
средневекового британского художества. Этим отделе-
нием гордится житель севера; оно глубоко запечатлено
его национальным характером.
Мы должны дорожить этим наследством; умы, ко-
торые могут быть поставлены наравне с Шекспиром и
Мильтоном, воздвигли эти вечные громады* Творцы их
умерли, не оставив своих имен.

Архитектура, чтобы сделаться замечательною, долж-
на быть национальною, а готическая архитектура, по
преимуществу, может быть названа северогерманскою.
Египтянин брал растения Нила для украшения своих
колонн; грек срывал листья аканфа; индус подражал
пальме; но они воспроизводили эти природные типы
скупым и сдержанным резцом. На долю северного жи-
теля досталась детская и серьезная любовь в; природе;
ему досталось на долю замечать грациозный наклон
тонкой орешины, вырезывать отдельный лист, розовую
почку, цветок лилии, священный трилиственник, вет-
ку и жолудь дуба, склонившуюся иву, вьющийся ви-
ноградник, мак, жимолость и клевер. Он нуждался в
наставлении поэтов, полюбивших природу, более чем*
греки; все мысли о природе греческих поэтов могут быть
найдены на страницах шекспировской фантазии: «Как
вам угодно». Он первый полюбил природу чистою, не-
истощимою страстью; научился чувствовать связь ве-
селья с весною, светлой радости с летом, грусти с осе-
нью и печали с зимою. Величественное однообразие во-
сточного солнца, ослепительный блеск итальянской ла-
зури, торжественная меланхолия вечных снегов не мог-
ли внушить такой любви. Эта любовь могла снизойти
в душу человека только под изменчивым небом, где буря
и дождь сменяют друг друга; где все растет так медлен-
но, где весна развертывается так постепенно и зимы так
длинны. Мы научились любить природа, как не любят
ее жители других климатов; наши живописцы, наши
поэты изображали ее, как никто. Наши первые стро-
ители уже усиливаются покрыть потолки и стены ка-
менною зеленью вечной весны.
Монастырское здание соединяло под одной кровлею
дворец, дом, алтарь, гостиницу, конклав, библиотеку
и могилы. Собор был великим храмом целой провинции.
Его разрисованные окна были иллюстрированными кни-
гами бедняка, его могилы — скульптурными хроника-
ми; его хоральные гимны — единственной музыкой,
какую он только знал. Солнечные лучи, скользя по сте-

нам собора, казались дли бедняка чем-то сверхъесте-
ственным, а когда луна посеребрила ниши и колонны, для
грубого, но не бесчувственного человека лучи ее казались
блаженною мечтою. Искусство научало вассала любви
к природе и богу. Монах знал, что крестьянин скорее
всего учится глазами, а потому и выставлял для глаз
его поучительные предметы.
Хотя европейский вкус и не имеет той страсти к
пышности, какую мы замечаем у азиатца, тем не менее
монахи чувствовали сильную любовь к краскам. Пос-
мотрите на их мозаики, алтари и фрески, посмотрите
на их требники и богатые геральдические украшения;
посмотрите на их пестрые будто камчатные стены и веч-
но пламенеющие окна, на их ризы, усыпанные доро-
гими каменьями, на блестящую, разноцветную отделку
сосудов. Северная природа не могла научить их этому;
они видели только серый свет нашего неба, его скромные
закаты и восходы, тусклый блеск опалов и жемчуга,
бледный гранит и скалы, поросшие мхом; богатства ди-
кого тмина и золотых цветов дрока, туманные горы и
свинцовые озера. Фиалка и подснежник — бедные за-
мены цветущих деревьев Индии. Фальшивый отблеск
золота и лазури на крыльях наших птиц слабо сопер-
ничает с блестящими красками тропических обитателей.
Но, может быть, эта самая замкнутая жизнь заставила
монаха любить сцены, которые редко удавалось ему
видеть, и наслаждаться этими живыми красками неба
и земли, которых он не имел в действительности. Доро-
гие каменья придали блеск его серым и траурным пла-
тьям; золото заменило солнечный свет, серебро — лун-
ное сияние.
Из этого же самого направления духа произошла на-
клонность католических монахов к изображению бо-
жественной любви. Спаситель и божественная дева,
мать и сын — вот их любимые темы. Эти бессемейные,
отдаленные от целого мира люди вечно старались изо-
бразить нежный идеал матери. Измученный, изувечен-
ный странник земли, выброшенный окровавленным и

изуродованным из жизненной битвы, любит изображать
бесконечную любовь. В таких глубоких, серьезных,
меланхолических натурах часто можно открыть страст-
ное, затаенное желание любить и быть любимым. Весь
разгул жизни не мог вырвать из души Байрона его дет-
ских мечтаний. Ужасный Кромвель был нежным отцом
и пламенным другом. Монахи знали, что под корнем
каждого растения скрывается общая для всех людей
земля; сердце их походило на те высокие старые башни,
которые, будучи разбиты молнией и опустошены вих-
рем, все еще дают убежище птицам. Искусство их, нося
на себе сдоды бурь, тем нежнее раскрывалось для кра-
соты северной весны.
Не нам указывать на их заблуждения, не нам су-
дить их пороки и ошибки. Занятия этих людей принес-
ли нам пользу. Из безумств алхимии развилась со-
временная химия; из мечтаний астрологов — астроно-
мические положения. Фарадей и Чау сер, Галеотти и
Ньютон связаны одною мыслию. Схоластика сохранила
Аристотеля, труды копиистов спасли Гомера и Платона
от участи Энния и Сафо. Монахи смотрели на бури жизни
сквозь свои разрисованные окна и принимали молнию за
радугу. Их идеалы были слишком совершенны для нашей
природы. Но они были первыми миссионерами и первы-
ми колонистами, воспитателями бедного. Монах и ры-
царь были необходимыми фазисами цивилизации.
Каждый народ сообщает своему искусству особые
атрибуты божества. Атрибутом мехиканского искус-
ства был ужас, атрибутом греческого — красота, еги-
петского — покой, ассирийского — сила; атрибутом
средневекового искусства — любовь.
Центральная зала средневекового отделения напол-
нена образчиками английского готизма; а по обеим сто-
ронам находятся предметы, избранные из средневеко-
вого искусства Франции и Германии. Врата рейнского
замка, барельефы с гробниц майнцских курфюрстов
и большая арка из древнего Нюренберга составляют
эти континентальные трофеи.

В центре мы видим гораздо полнейшие образчики ан-
глийского искусства из периода, когда уже любили
украшения. Они взяты из Линкольна, Тинтерна, Ро-
честера, Личфильда, Герфорда и Вестминстера, а ста-
туи во весь рост, изображающие святых мучеников и ко-
ролей, взятые из Валлийского собора, занимают по сте-
нам ниши над балдахинами и гробницами из Эли и Винче-
стера. В стороне идет монастырский переход, составлен-
ный из различных источников; на одном конце его дверь
принца Артура из Ворчестера, на другом несколько бо-
гатых орнаментов из Эли. Вход со сводами, ведущий в
средневековое отделение, взят из Линкольна^ с, хоров*
По одной стороне его стоит снимок с прекрасных резных
дубовых дверей в Личфильде, украшенных, железною
отделкою и замечательных по крошечным железным
цветам.
Из гробниц — замечательнейшие: гробница д е-
Б о г у н а, убитого Брюсом, и гробница из Гортон-
ской церкви в Линкольншире. Человек, вырезывавший
эти гробницы, не читал и не писал стихов; но он жил поэ-
зиею, и его работа — олицетворенная эпическая поэма.
В германском крыле сейденгемского здания, над
высоким карнизом, идет целый ряд карликов из мюн-
хенского ратсгауза. Они фантастически убраны
колокольчиками, одеты в конические шапки и подпоя-
санные камзолы с широкими рукавами; на ногах у них
остроконечные башмаки; они ловко пожимают плечами
и на лицах их коварно-плачевная гримаса. В маленькой
нише мы видим читающих детей, толстого человека,
который смеется, взявшись за бока, —и двух ротозеев,
•спорящих о новостях за кружкою пива.
В арках центральной залы замечательны: несколько
•фигур ангелов, играющих на лютне и окруженных резь-
бою. Ниже на левой стороне залы особого внимания за-
служивает резной рельеф, состоящий из центральной
фигуры, окруженной бордюром, разделенным на два-
дцать три отделения. На этом бордюре представлены раз-
личные происшествия из жизни спасителя: его стра-

дания, смерть и воскресение. Изображения невелики,
но сделаны отчетливо, и выражение их лиц полно исти-
ны и жизни. Над центральным крестом изображен бог-
отец, в виде царственного старца, и св. дух, в виде голу-
бя. В середине, окруженный патриархами, пророками,
святыми и царями, изображен спаситель: по правую его
сторону ангелы зовут блаженных, между которыми
видны Адам и Ева; по левую — служители ада, в виде
диких зверей, погоняют грешников. Скупец набивает-
ся червонцами из неистощимого мешка, сластолюбца
пронзает дикий вепрь, а одно чудовище взбросило греш-
ника на свои плечи.
Несколько других рельефов на противоположной сто-
роне изображают тайную вечерю, отправление на гору
страданий, на которой стоят свирепые ландскнехты
в средневековом вооружении.
Нет ни малейшего сомнения, что каждый вершок
древних соборов был раскрашен. Во многих соборах,
под штукатуркою, были открыты раскрашенные ко-
лонны, зеленые, красные или позолоченные, и потолки
то просто голубые, то усеянные звездами. Немногие из
небольших рельефов, уже раскрашенных, лучше тя-
желых сероватых изображений Майнца. Одни врата,
богато раскрашенные красным, голубым и золотым цве-
том, довольно великолепны; но они поражают глаз,
привыкший судить о готической архитектуре по разва-
линам. Мертвый камень давно потерял свои цвета и об-
растает мхом или лежит скрытый под вечным снегом
пуританской штукатурки, и мы привыкли к серому
однообразию развалин.
Какой блестящий переход от победы к победе долж-
ны были совершать эти люди, переходя от низких арок
и массивных норманских столбов к стройным колон-
нам и высоким, остроконечным аркам, — от колючего
листа к лилиям и винограднику, — от низких, пира-
мидальных башен к высоким шпицам, уносящимся к
небу, как пламя свечи, — от грубых ломбардских от-
верстий к разукрашенным, решетчатым окнам, —

от грубых аркад к стенам, украшенным инкрустациею,
к цветам, переходящим в геометрические фигуры, по
всем прихотям роскоши и новизны.
Могут ли греки в своих фризах и антаблементах
представить что-нибудь возвышеннее той фантазии,
которая прорезала эти парапеты, воздвигала эти шпи-
цы, утвердила эти быки, перенесла через пропасти эти
паутины из камней, связав их там и сям пучками ли-
стьев? Неужели греческие тонкие колонны или скульп-
турные подножья превосходят эти резные ниши, эти
звучно отдающие эхо монастыри, с гробницами монахов
внизу и с изображениями святых вверху, с их потолка-
ми, держащимися только по законам равновесия, вы-
сокими сводами, согреваемыми лучами солнца, проходя-
щими сквозь разукрашенные окна.
Готическая архитектура в этом виде — подобна
арабской сказке: наполовину человек, наполовину мра-
мор — наполовину жизнь, наполовину смерть.
Но прежде, нежели мы кончим, позвольте нам воз-
дать последнее слово хвалы великому воображению и
здравому смыслу зодчих готических зданий. Они никог-
да не теряли из виду необходимости и пользы; они учи-
лись делать прекрасным полезное, но не забывали его
и превращали необходимость в красоту. Их остроконеч-
ные крыши защищают от снега и дождя, хотя и скры-
вают свою силу под богатой каменной листвой.
Инстинкт, заставлявший цистерианцев селиться на
берегах, побуждал бенедиктинца вырезывать в камне
цветы и листья и посвящать богу все красоты дольнего
мира. Готические зодчие делали с камнем то, что греки
с мрамором. Греческий храм был темен внутри, но мо-
настырь был жилищем людей, в котором они выража-
ли все свои чувства. В этих зданиях видно, что их оби-
татели чувствовали ту же самую теплоту полудня и тот
же самый ночной туман, который чувствуем мы. Го-
тическое искусство отражало нашу душу и наш климат.

IX
Отделение Возрождения в Сейденгемском дворце
Мы навсегда прощаемся с грубым камнетесом и силь-
ным мыслителем; на их место выступают полировщик и
мраморщик, лакировщик и гранильщик. Здесь еще бо-
лее листьев на дереве, чем прежде, но это листья пара-
зита-плюща, и в его задушающих объятиях лежит ста-
рый ствол дерева, истачиваемый червями.
Как разорванная радуга распускается внезапно в
бесцветный дождь, так готическая архитектура скоро
смешалась с землею, из которой возникла. Человек ско-
ро возвратился к старому безжизненному варварству,
и византийские особенности вошли снова в ежеднев-
ное употребление. Листья заняли место человеческих
форм, а безжизненная ветвь — место блестящих ли-
стьев. Когда дикие, таинственные неправильности го-
тического леса отжили свой век, Возрожден ие
засеяло землю искусственными цветами. В искусстве,
как и в природе, крайности сходятся, и эта эпоха уста-
рения человека была вторым детством,—со всеми слабо-
стями детства, но без грации, со всеми безумствами, но
без игривости, со всеми болезнями, но без удовольствий.
Византийский стиль был христианским и прогрессив-
ным; стиль Возрождения языческим и идущим назад.
Один строил соборы; другой — палаты и будуары.
Глубокие механики любили первый; щеголеватые мыс-
лители — второй. Один был оригинальным, неисчер-
паемым и плодовитым; другой — робким, условным и
неверным. Готизм взывает к духу человека и черпает
вдохновение из неистощимого источника; стиль Воз-
рождения обращается к чувственности и приковы-
вает человека к конечному. Материализм и спиритуа-
лизм, существенность и идеал, земля и небо встречают-
ся менаду собою в этих двух стилях. Самоотвержение,
важность, задумчивость и энтузиазм готического ис-
кусства погибли, когда золото, предназначавшееся для
храмов, пошло на украшение приемных.

Декораторы Возрождения снова сплетают в
гирлянды сатиров, снова рисуют обнаженных нимф и
Венер. Но художник не прибегает уже, как прежде, к
природе, чтобы извлечь из нее идеал красоты, а торгует
обветшалым сладострастием басен и мечтами других.
С тою варварскою любовью к украшениям, которая за-
ставляет дикаря опоясываться цепью из челове-
ческих зубов и уродовать тело татуировкою, последо-
ватели Палладия выставили на своих фасадах образ-
чики всех пяти орденов. Если один был хорош,
думали они, все вместе должны быть еще лучше.
Дорический был спокоен и важен, иониче-
ский — грациозен, коринфский — красив и
роскошен; но все вместе они напоминали того негрско-
го властителя, который, по словам путешественников,
носил дырявую шляпу вместо короны, пару брюк за-
вязывал узлом на шее, прицеплял пару шпор к голым
пяткам и воображал себя очень красивым.
Прежнее поколение титанов исчезло в потопе без-
вкусной, безрасчетной роскоши. Не было уже людей,
до того презревших земную славу, что они решались
посвятить всю жизнь свою одному великому творению,
скрыть навсегда свое имя от потомства. Не было уже
того гения, который, насмотревшись на кремнистые
вершины гор, воспроизводил их в высоких шпицах, —
который подражал в своих арках наклону радуги и в
своих склепах горным пещерам, замыкал в обширный
орган целую бурю и заставлял ее греметь в гармониче-
ских тонах, — наполнял широкие блестящие окна не-
увядающими, вечно прекрасными райскими цветами.
В эпоху Возрождения не было уже прежней таин-
ственности, не было тусклого полусвета высоких башен,
украшенных старинными часами, звуки которых слива-
лись с звуками бури, ни скалистых вершин, с которых
неслись напевы церковных хоров, —ни высоких шпи-
цов, вокруг которых носились только вечно веселые
голуби, —ни длинных фасадов, где время сокрушало
мало-помалу статуи королей и монахов, — ни особых

приделов, сквозь красные окна которых пробивался
солнечный луч, отражаясь лучом жизни на каменных
ликах молящихся фигур,—ни резных портиков, где
монахи день и ночь могли наблюдать за грешником,
умоляющим о прощении, ни темных келий, куда редко
заглядывал солнечный луч, встречаемый добровольным
узником с тою же радостью, с какой ребенок встречает
весну. Могло ли все это замениться позолоченными
арабесками, штукатурными медальонами, слабыми гир-
ляндами и подмигивающими сатирами, — детьми без
невинности, смехом без веселости, разбитными Диа-
нами и Венерами, богами, низведенными до человека,
и людьми, упавшими ниже животных, фантастическими
гарпиями, небывалыми цветами и плодами? Мифология,
потерявшая силу, обманчивая, прикрашенная, снова
вышла на сцену, и не для страха людей, не как идеал
красоты человека и природы, но как условный, хотя не
вовсе приличный наряд, прикрывающий нескромные
стремления.
Мы едва можем оценить всю глубину влияния клас-
сицизма в пятнадцатом столетии: покоривши некогда
своего победителя, Рим, он завладел и новой Европой.
Влияние католицизма ослабело, и видения Овидия за-
няли его место. Искусство любить поль-
зуется у Боккачио высшим авторитетом; Виргилий и
Гиппократ, прослывшие у монахов за колдунов и вол-
шебников, вступают опять в свои права. Язон, Гер-
кулес и Александр начинают появляться героями ры-
царских романов. Медичисы воскрешают во Флоренции
обычаи древних Борджий и превосходят своими неис-
товствами Неронов и Вителлиев. Дух готизма был ис-
полнен невежества, предрассудков, но зато он видел
столько чудес на небе и в воздухе и, сохраняя детскую
веру в них, воспроизводил в искусстве свои высокие
духовные движения! Внешний лоск и педантизм смени-
ли предрассудочные видения, потрясавшие до глубины
душу человека, сочувствующую таинствам при-
роды.

Но если мы жалуемся на скептицизм эпохи Воз-
рождения, на ее хвастовство знаниями и богат-
ствами, мы, тем не менее, не можем осмеивать без раз-
личия все ее красоты. Тициан превосходит Сальватора,
хотя предметы его картин самые нескромные. Если
Рембрандт писал мрачными красками, мы можем най-
ти причину этого в климате его страны; если Сальватор
вел разгульную жизнь, мы можем заключить, что и
тринадцатое столетие имело свои пороки, и кровь про-
ливалась в свете прежде, чем во Франции введены в
моду раздушенные парики.
Хотя Сейденгемское отделение эпохи Воз-
рождения, так же, как и средневековое, раз-
деляется на гражданскую и церковную архитектуру,
но противоположность их не так заметна, потому что в
этот период между этими двумя архитектурами нет боль-
шого различия. Но, может быть, здесь было еще труднее,
нежели в предшествующем отделении, соединить гар-
монически такую кучу истинно царских сокровищ,
не превратив зал в складочные магазины. Много смет-
ливости и много вкуса надобно было, чтобы представить
нечто целое и последовательное в отделении, в которое
вы входите вратами Гиберти (Ghiberti) и из которого
выходите большою гужоновскою дверью из Фонтене-
бло. Требовалось много времени и изысканий, чтобы сое-
динить, не перемешав, двери из Флоренции, статуи из
Венеции, разрисованный потолок из Перуджии, ал-
тарь из Цертозы, фонтаны из Нюренберга со всем
блеском елизаветинской и позднейшей
итальянской залы этого отделения, которые мы
будем рассматривать в следующем письме.
Большие врата Гиберти из флорентийской крестиль-
ни — одни из тех двух врат, которые, по словам Микель-
Анджело, могли бы вести в рай. Воспитанник Джиот-
то, Гиберти начал врата именно в то время, когда он
получил пальму первенства в своей борьбе с Донателло
и Бруналески, и кончил их после двадцатилетнего тру-
да, в котором ему помогали отец и девять других скульц-

торов? Вест говорит, что они слишком узки, — Рейнольд
думает, что в них итальянское искусство посягает на
эффекты, для него недостижимые; но менее расположен-
ный к критике наблюдатель найдет это произведение со-
вершенным. Эти врата открываются по середине и раз-
делены на десять панелей, в которых барельефы изо-
бражают библейские сцены. Бордюром целому служат
букеты лилий и лупин, колосья пшеницы и дубовые вет-
ви, птицы и плоды. За бордюром видны головы святых
и пророков, а в нишах, по интервалам, стоят статуи ев-
ропейских царей и законодателей.
По левую сторону от этих врат, как вход в какую-
то волшебную страну, стоят большие двери Гужона,
французского Фидия, с обеих сторон их поддерживают
колоссальные кариатиды, драпировка которых может
служить прекрасным образчиком орнаментального ис-
кусства, в совершенстве изученного этим художником.
Над дверьми стоят бронзовый олень и Диана, более
чем в натуральную величину, взятые из луврской кол-
лекции.
Из того же самого века, к которому относятся
врата Гиберти, есть несколько барельефов Донателло,
вырезанных тонким резцом и полных простого, неж-
ного благочестия, напоминающего нам чувства Джиот-
го, освободившегося от своих архаизмов. Коридор
итого отделения орнаментирован разрисованным по-
толком из перуджийской биржи, с рисунками Пе-
руджино и, как предполагают, его ученика Рафаэля.
Эмблематические изображения планет вставлены в
медальоны и окружены богатыми арабесками. В се-
редине отделения — два фонтана; один из нюренберг-
ского куриного ряда завершен спокойною фигурою
крестьянина, держащего по гусю под каждой рукой;
другой^ — из замка Геллуа представляет купидона,
играющего с дельфином, оба дополнены частями ве-
нецианского водоема. Под другою стеною два мону-
мента Висконти, — любопытная противоположность
торжественным изваяниям прежних столетий. В центре

всего находятся статуи св. Иоанна и Давида, рабо-
ты Донателло. Внутренний карниз богато орнаменти-
рован бегущими арабесками; а внешний — грубая
скульптурная работа, взятая с одного общественного
здания в Руане.
Каждый вершок стены покрыт раскрашенными слеп-
ками старой резьбы, подмигивающими сатирами, ро-
гами изобилия, купидонами, держащими таблетки,
птицами, клюющими плоды, медальонами, висящими
на лентах, грациями, полузакрытыми листьями, ко-
торые так неглубоко вырезаны, что кажутся скорее
рисовкою, нежели скульптурою. Декорации взяты из
римских гротесков и лишены краски, которая в то
время выходила уже из моды. Вход устлан мрамором,
а бордюр из разрисованной черепицы окружает пол-
комнаты. Стены блестят позолотою и с царской щед-
ростью усеяны цветной каменной резьбой.
Резное дерево этого периода повсюду вытесняет ка-
мень, а полированная штукатурка занимает место де-
рева. В рельефах из цертозского алтаря, представляю-
щих поклонение волхвов, недостает простого благоче-
стия, которого так много в произведениях предшеству-
ющих веков. В любопытном итальчнскэм скульптур-
ном изображении «Снятие с креста» выражение лиц
несоответственно.
Стиль Возрождения хотя был низок и в свое-
вольстве и в воздержании, хотя в нем было более чув-
ственности, нежели чувства, хотя его материализм
и распущенность кидаются каждому в глаза, но нельзя
не признать изящества в его выполнении. Его красоты
ложны, но привлекательны. Его патронами были не
Вильям из Викенгема и не св. Бернард, но Диана де-
Поатье, г-жа Помпадур; его областью — Версаль. Он
настроил более палат, нежели церквей, и церкви его
похожи на палаты, только не так блестящи. 9ïo был
стиль не золота, но позолоты, — не дуба и кедра, но
политуры и лакировки, — не каменных сводов, но раз-
рисованных потолков. Он расстилал бархатные ковры,

а не мозаику, —резал дерево охотнее, чем камень,—
его орнаменты покрывают все, но ни на одном из них
не может надолго остановиться взор. В лице Рубен-
са этот стиль высыпал все свое богатство, все свои но-
винки — возможные цвета, всевозможный блеск, зо-
лото, бриллианты, ленты, платья, раковины, плоды.
Два величайших гения этого века, Рафаэль и Шекспир,
принадлежат скорее г о т и з м у, нежели Возрожде-
нию. Шекспир мало имел дела с классицизмом, à Ра-
фаэль обессмертил свои творения, соединивши в них
роскошь евоей кисти с благочестием и нежностью преж-
него чистого периода искусства.
X
Вторая часть эпохи Возрождения в Сейденгемском
дворце
Три самые удивительные вещи в архитектуре —
это шпиц, купол и арка. Они удовлетворяют самым
главным нашим потребностям, и мы забывали искус-
ство, которое долго достигало красоты, в них преоб-
ладающей. Сила знания, — кидающая в воздух целый
окаменелый фонтан, покрывающий внутренность ог-
ромного собора, как бы одним усилием опрокидываю-
щая над нашими головами лилейную чашу висящего
мрамора, —теряется из виду, когда мы глядим на
шпиц, арку и купол, как на быстрый вымысел души,
а не как на плоды целых столетий знаний и труда. Не
должно же забывать, что за эти великие идеи мы обя-
заны благодарностью людям, выше тех, которых мог
воспитать раздушенный и расслабляющий воздух
эпохи Возрожденияиее позолоченных гаремов.
Есть одна прекраснак, старая легенда о том, как
весь мир сделался бесцветным в одну ночь. Облака
сделались безжизненными губчатыми испарениями,
волны побледнели и стали недвижимы, огонь улетел
из бриллианта и оставил дорогие камни, металли-

ческий блеск змей и яркие краски птиц поблекли, как
звезды при восходе солнца. Мир превратился в мастер-
скую скульптора и все сделалось одушевленным кам-
нем. Такое же разочарование произвели мыслители
эпохи Возрождения. Они первые разделили форму и
цвет, которые были связаны с начала мира и остались
связанными в природе, никогда не скучающей крас-
ками.
Азиатские постройки назначены защищать от солн-
ца, готические — от дождя; но постройки в стиле Воз-
рождения—только ослеплять глаза блеском, потому что
они не могут достигнуть истинной красоты. Было бы
довольно позолоты и инкрустованной штукатурки,
а о ветре и дожде этот стиль не заботится.
Глаз египтянина любит тень, глаз северного жи-
теля борьбу света и тени; художники Возрождения
любят только свет полудня и блеск красок. В готиче-
ском искусстве природа шла нераздельно с религиею:
Возрождение предпочитает гирлянды цветов беспоря-
дочной дикости листвы; ему нужны ленты, чтобы свя-
зать эти цветы вместе. Украшения развились до зло-
употребления. Обитатель Нила не имеет других книг,
кроме вечных стен своих храмов, а житель средневе-
ковой Европы записывал свои хроники изображениями
на окнах церквей. Ум эпохи Возрождения был пресыщен
ложным блеском и не мог обойтись без лоску учености.
Готические украшения старались только обогащать
массивный остов здания; украшения эпохи Возрожде-
ния силятся сделаться самим зданием.
Великая заслуга этой эпохи, впрочем, состоит
в том, что она сделала то же для архитектурной роско-
ши, что книгопечатание для образования. Она унизи-
ла, но распространила искусство: она дала начало не-
многим могучим потокам, но оросила и освежила огром-
ные пространства. Индивидуальный дух сузился, но
общественный расширился. Прежде искусство сосредо-
точивалось в монастырских соборах или замках ба-
ронов, теперь оно стало украшать лавки и фабрики.

Слитки золота сделались легче по тяжести, но, пере-
чеканившись в легкую монету, обогатили целые коро-
левства. Платон жаловался на введение письма, видя
в нем причину ослабления памяти и причину необ-
думанной легкости суждений: — что же бы сказал он
о книгопечатании!
Великие умы эпохи Возрождения имели сложный
характер, и их трудно разделить на классы. В них мы
видим соединение готического и классического харак-
тера; чистый готизм и чистый классицизм перемеши-
ваются в сайые разнообразные соединения, отмеченные
печатью столетия. Микель-Анджело, характер сильный
и римский, носил неизгладимую печать готизма и
христианства, в характере Рафаэля мы видим католи-
цизм, смягченный античною грациею, — Шекспир
чисто принадлежит к готическому периоду, тогда как
мысли Спенсера увлекаются классическими сценами.
Фасад елизаветинского отдела взят из
Голландского дома, а внутри мы видим не-
сколько надгробных памятников из Вестминстерского
аббатства, включая сюда памятники королевы Ели-
заветы, Марии Шотландской, графини Ричмонд и пр.
Смерть, великий проповедник примирения, свела здесь
двух властительниц, так долго соперничавших между
собою. Они не очень противоположны друг другу, но
лицо наследницы Тюдоров суровее, и нижняя челюсть
ее тяжелее, нежели у француженки. Вот брови, хмурив-
шиеся на испанцев; вот лилейная шея, стройная и вы-
сокая, несчастной Марии.
Итальянская часть этого отделения имеет в центре
фонтан с Piazza di Tartarughi в Риме. По всем четырем
концам его находятся четыре колоссальных статуи Дня,
Ночи, Вечерней и Утренней Зари, работы
Микель-Анджело, взятые из капеллы Медичисов во Фло-
ренции. В другом углу ,той же залы будут стоять: возвы-
шенная, задумчиво-воинственная фигура Козмы Медичи-
са, Благочестие, Смерть Христа, Спаси-
тель и дева — все работы того же художника.

В дополнение этой коллекции творений великого ге-
ния, недостатки которого превосходили достоинства
других людей, который превзошел даже Данте в описа-
нии ада, который, руководимый только светом своего
собственного высокого разума, без образцов, превра-
щал мрамор в образцы вечной красоты, Сейденгем-
ский дворец имеет знаменитого Персея Челлини. В
коридоре, под разрисованным потолком из Венециан-
ской библиотеки, где и до сих пор еще стоят книги Пет-
рарки, на пьедесталах, составленных из знамен Вене-
ции, помещены Б а х у с Сансовино и Меркурий
Иоанна Болонского. Внешняя отделка взята из Фар-
незского дворца, а внешний фасад, стоящий на правую
руку, из Casa Taverna в Милане.
Врата из Кампаниллы, Распятие из Цер-
тозы, Тритон Монторсоли и Madonna delia
S с а г р i а дополняют содержание этого отделения,
которое, за исключением греческого, богаче всех
прочих статуями. Оно может быть в особенности полезно
для людей, изучающих живопись. Они здесь научатся,
чему должно удивляться, чего должно избегать даже
в великих учителях. Эти титаны Буонаротти также ма-
ло гармонируют с танцующими купидонами и манящими
плодами, как тигр с теми цветами, которые он топчет,
пробегая по полю. Несмотря на* ненатуральную вели-
чину этих тяжелых колоссов, на их странные, подав-
ляющие формы, они до того проникнуты сжатою силою
и грубою идеальностью, что вы готовы, вместе с Тор-
реджиано, сказать им — «иди».
XI
Отделение современной скульптуры в Сейденгемском
дворце
Натурализм есть единственная особенность, ко-
торая возвышает современного скульптора над подра-
жателями антикам. Если он изображает Убийцу

оленя, все искусство его заключается в отделке
влажных волос умирающего животного: великая цель
нынешнего скульптора состоит в верном воспроиз-
ведении тела, хотя и в этом отношении натурализм не
достиг еще ступени, на которой стояли греки. Совре-
менные скульпторы любят изображать детей и бе-
рут сюжеты из домашней жизни гораздо чаще, нежели
древние. Мы реже представляем теперь поэзию идеа-
ла, чем поэзию чувства.
Современная скульптура находит себе в Сейден-
гемском дворце полное представительство в произве-
дениях итальянской, французской, германской и ан-
глийской школы. В английском отделении мы видим
грацию и чистоту Гибсона, нежность Маршала* силу
Лёфа, тонкость резца Вестмакота и достоинство Тида.
Бель, Макдональд, Лагрыо, Спенс и прочие стоят возле
оживленных созданий Рубильяка и несколько тяжелых
классических творений Бэкона.
Из германской школы мы имеем несколько пре-
красных произведений Рауха и Шванталера; не забыты
также Даннекер, Ритчель, Майер, Драк и пр. Итальян-
ский отдел очень богат статуями Кановы, а именно:
Танцующая девушка, Нимфа и Ку-
пидон, Три Грации, Марс и Венера,
Парис, Венера и Адонис, Геба, Маг-
д а л и н а и пр. Ринальди Бриджио, Санджоржо,
Бартолини, Стратца также принесли сюда свою дань.
Французское отделение по обыкновению привлекает
живописностью и тонкою отделкою тела. Фрекен, Кло-
де, Дюре, Бозио Жюльен, Лекен, Нантейль, Дебэ,
Дюпре, Гильом и прочие наполняют это отделение.
Французские скульпторы, хотя весьма нежные в отдел-
ке, имеют мало воображения и честолюбия. Сюжеты,
избираемые ими, —самые обыденные, в исполнении
редко видна смелость. Самое высшее усилие фран-
цузской скульптуры мы видим в «Каине и его детях»
г. Этекса; но и здесь много красоты, а мало силы. Мы
видим тут только дюжую фигуру мужчины, несколько

театрально играющего с своею семьею, которая арти-
стически сгруппирована вокруг него. Французские бо-
гини очень милы и шаловливы, но их лица и фигуры не
совсем согласуются с их именами, — скромность,
чистота и т. д. Купидон в люльке Фрекена—
статуя, представляющая купидона, уснувшего в гнезде
юпитерова орла, прекрасна по мысли, но уступает в
отделке группе г. Дебэ, представляющей мать, укачи-
вающую на своих коленях трех малюток.
Современные итальянские скульпторы все по-
мрачаются произведениями Кановы, их оконченностью
и грацией, их мягким сладострастием и бархатною по-
верхностью, точно так же, как и их множеством. Ка-
кова — Лавренс в скульптуре; его мужчины слишком
жэнственны и его женщины не совсем добродетельны.
Его резец освещает все нежным, поэтическим полусве-
том, тогда как резец Микель-Анджело кладет на все
отблеск молнии. Один одевал члены своих статуй гро-
зою, другой — французскими кружевами. Один же-
манится и хвастается, как балетмейстер, в таких статуях,
как Марс и Венера, другой, изображая тело в спо-
койном положении, не может не придать ему напряжен-
ности мускулов, напоминающей предсмертные усилия.
Один высекал для мужчин, — другой для женщин.
Синьор Магни из Милана довольно успешен в своем поэ-
тическом натурализме.
Германские художники откровенны, глубокомы-
сленны и классичны; но в их произведениях иногда не-
достает здравого смысла. Трудно представить себе что--
нибудь нелепее статуи Рауха —Апофеоза Фрид-
риха Великого. Герой представлен здесь в пол-
ном мундире, треугольной шляпе, ботфортах, со шпа-
гой и на спине орла, уносящегося к небу. Венера
Торвальдсена —одно из лучших произведений совре-
менной скульптуры, и гораздо выше рельефов того же
скульптора—Ч етыре времени года, которые
мертвы и сухи. Вайдеманов Охотник, защи-
щающий своих детей от пантеры,-

О ПРЕСТУПНОСТИ В АНГЛИИ
И ВО ФРАНЦИИ14
Статистика преступлений и проступков до-
селе мало исследована в Англии; сами англи-
чане, кажется, только с недавнего времени при-
нялись серьезно изучать этот предмет. Во вся-
ком случае, сравнение этих фактов с фактами того же
рода во Франции не может не быть в высшей степени лю-
бопытно и поучительно.
Англия ежегодно издерживает два миллиона фун-
тов стерлингов (12 500000 руб. серебром) на пресе-
чение и наказание преступлений и проступков. Тюрь-
мы королевства набиты битком; в тюрьмах одной соб-
ственно Англии перебывает в год до 130 000 арестан-
тов; в Ирландии население тюрем составляет обыкно-
венно от 10 000 до 11000 человек; в Англии—от 12 000
до 13000; сверх того, от значительного числа осу-
жденных отечественная почва освобождается отсылкою
их на понтоны или в исправительные поселения.
Преступление имеет свои приюты вне отечества, в
которых осужденным предоставляется заслуживать
освобождение, пройдя через испытание неволи и при-
нужденной работы. Несмотря, однако, на обширность
этой системы карательных и исправительных учреж-
дений, развитие зла "так быстро, что ее беспрестанно
приходится расширять.
Число подсудимых в 1848 году составляло на одну
Англию с Валлисом 30 349 человек; на Шотландию

4909, на Ирландию 38 522; итого на все три королев-
ства 73 780 человек. Если б к итогу преступлений и
проступков, подлежащих разбирательству ассизныхи
четвертных судов (assizes and quartier sessions) при-
соединить проступки судимых полицейскими судами,
получились бы цифры, о которых нельзя подумать без
ужаса. В одной Англии с Валлисом число не подсуди-
мых, а только осужденных этого разряда в 1843 году
доходило до 73 196 человек, для чего должно предпо-
лагать, по крайней мере, 110 000 подсудимых, впро-
чем, к 1846 году эта цифра опустилась до 64 899. А как
в уголовных судах было судимо в 1843 году 29 591 че-
ловек, то следует, что общее число провинившихся вся-
кого рода в этом году составляло на Англию с Валли-
сом 102 787 человек, то-есть по одному провинившему-
ся на 155 жителей. Если принимать в расчет одни пре-
ступления и проступки, подлежащие разбирательству
ассизных и четвертных судов, во всем королевстве
Великобритании и Ирландии в 1848 году приходилось
приблизительно по одному подсудимому на 375, а соб-
ственно в Англии по одному на 560 жителей.
Английские криминалисты, не имея возможности
не признавать обширности и постоянного увеличения
зла, стараются, по крайней мере, доказать, что это при-
скорбное явление не есть исключение в европейской
Цивилизации. Джозеф Флетчер представляет, что если
во Франции число преступлений, вносимых в суды при-
сяжных, несколько уменьшилось, в двадцатилетний
период времени, с 1827 года по 1846 год включительно,
то, с другой стороны, число проступков и нарушений,
подлежащих рассмотрению судов полицейских, умно-
жилось в этот же период двадцатью семью на сто. За-
тем он сравнивает эту пропорцию с умножением престу-
плений и проступков за тот же двадцатилетний период
в Англии с Валлисом и, исчисляя его в тридцать три на
сто, выводит, что разность пропорции для обоих госу-
дарств составляет только шесть.на сто. Французские
писатели, в свою очередь, не отвергая точности этого

вычисления, стараются ослабить значение вывода,
ссылаясь на различие системы уголовного судопроиз-
водства в обоих государствах. Неопровержимо, однако,
то, что хотя в Англии преследование преступлений пре-
доставлено частным лицам, и следствие производится
только, когда на виновного поступит жалоба, тем не ме-
нее, уголовная расправа в Англии несравненно исправ-
нее, чем во Франции, где, конечно, добрая четверть
проступков вовсе не доходит до сведения судебной
власти. Это объясняется характером обоих народов.
Англичанин питает глубокое почтение к закону и пре-
следует судебным порядком каждый проступок, каждое
преступление, доходящие до его сведения, хотя бы они
вовсе не касались его лично. Француз, напротив, от
природы враг закону—он его презирает, радуется
нарушению его или его бессилию, и зачастую лучше
согласится безмолвно нести ущерб, чем навязать себе
хлопоты судебного следствия или возбудить передрягу
разбирательства судом присяжных — учреждением в
высшей степени не сродным французскому нраву. Да
и чем же дорожит он в самом деле?
Если рассматривать каждое из названных госу-
дарств в отдельности, то совершенно справедливо, что
число проступков, подлежащих разбирательству по-
лицейских судов, умножилось в том и в другом в страш-
ной пропорции. Отчеты уголовных судов свидетель-
ствуют, что число проступков сколько-нибудь важных,
судимых полицейским судом, умножилось во Фран-
ции с 1827 года до 1846 года с лишком на 100 процентов *.
Это увеличение особенно ощутительно в отношении во-
ровства, которое с 1826 года по 1830 год представляло в
год средним числом 12 576 подсудимых, а в 1846—31 768,
что составляет за двадцать лет страшную пропорцию
150 на 100. Прогрессия на этом не остановилась; в
* В 1827 году числоподсудимых было 48 316; в 1846 г. —
100 362.

1847 году число подсудимых за воровство было 41626 че-
ловек, что составляет одного подсудимого на 900 жи-
телей.
Англия представляет за последнее двадцатилетие
прогрессию далеко не столь быструю. Действительно,
число подсудимых за простое воровство и домашнюю
кражу в 1810 году составляло 3530 человек; в 1816—
6123; в 1826—11122, а в 1847 году увеличилось до
18 380, что составляет возрастающую пропорцию: за
первый период около 425 на 100, за второй — в 200
на 100, а за третий — в 65 на 100. Сверх того, полицей-
скими судами осуждено и приговорено за мелкие кра-
жи в одной Англии (в 1843 году) 3 170 человек.
Итог преступлений и проступков против собствен-
ности с насилием или без насилия за 1848 г. представ-
ляет на Англию с Валлисом 26 072 подсудимых, на
Шотландию 3 112, на Ирландию 22 101; всего 51 282,
или по одному на 550 жителей.
Если из приведенных цифр захотим сделать логиче-
ский вывод, то найдем, что собственность во Франции
и в Англии, достаточно огражденная законами, нигде
более не подвергается преступным покушениям, чем
в этих же двух государствах.
Наблюдая общий ход преступничества, каждый без
труда заметит, что возрастание его не представляет
f постоянной, одинаковой на каждый год пропорции.Так,
официальные отчеты за 1836 год в Англии показывали
47 797 подсудимых; в 1837 и 1838 годах эта цифра
уменьшилась; в 1839 опять поднялась до 54244, а в
1842 году, который представляется высшим пределом
этой возрастающей прогрессии, дошла до 56684. За
этим опять следует период уменьшения: в 1845 го-
ду число подсудимых упало снова на 44 536, что состав-
ляет против 1842 года уменьшение на 21 процент.
С 1846 года прогрессия опять начинает возрастать;
число подсудимых в этом году восходит до 47 668,
в 1847 до 64 677, а в 1848 до 73 780, что составляет увели-
чение на 30 процентов против 1842 года, на 65 процен-

тов против 1845. Чрезмерное умножение преступлений
и проступков в последние два года нельзя приписы-
вать единственно причинам, постоянно действующим;
оно в значительной мере происходит от причин вре-
менных, исключительных: голода, свирепствовавшего
в 1847 году, и политических волнений 1848 года.
Указанное нами отступление от постепенного раз-
вития преступничества особенно поражает в Ирландии.
В Шотландии прогрессия возрастает медленнее, но по-
стояннее *. Англия представляет как бы средину меж-
ду мерным и постоянным возрастанием преступниче-
ства в Шотландии и порывистыми, чрезмерными уси-
лениями его в Ирландии.
В 1836 году считалось в Ирландии подсудимых
23 891 человек. В следующем году цифра эта умень-
шилась до 14 804, а в 1838 году опять возросла до
26 392. С 1839 года по 1849 число подсудимых в Ир-
ландии колеблется между 23 833 и 20 126; в 1845 году
упадает на 16 696, потом возрастает до 31 209 в 1847 го-
ду и до 38 522 в 1848. В этом году Ирландия представ-
ляет одного подсудимого на 208 жителей, тогда йак
в Англии считается один подсудимый на 550 жителей.
Во Франции в ходе преступничества также заме-
чаются хорошие и дурные годы. Но среди смут и ре-
волюций, вечно волнующих эту несчастную страну,
невозможно ясно усмотреть его отношения к вероятным
внешним причинам.
Английские статистики занимаются почти исключи-
тельно фактами, относящимися к собственно Англии.
Г-н Флетчер составил погодную таблицу числа подсу-
димых с 1810 года и, в противень ему, вывел средние
цены на хлеб, чтобы можно было судить о возможном
влиянии дороговизны хлеба на умножение преступле-
* В Шотландии число преступлений с 1832 года по 1842
постоянно возрастало с 2922 подсудимых до 4189. В следующее
четырехлетие оно понижалось и в 1845 опустилось до 3537 под-
судимых; потом опять начало постепенно возвышаться, ив 1848
году дошло до 4909 подсудимых*

ний. Мы представим только общие выводы из этой таб-
лицы. С первого взгляда на нее видно, что за немноги-
ми и незначительными отступлениями' ход преступ-
ничества в Англии до 1842 года представлял возрастаю-
щую прогрессию. В 1843 году начинается противопо-
ложное движение — уменьшение преступничества, но
продолжается только до 1846 года; тут число преступ-
лений начинает опять умножаться с новою силой, и
в 1848 году достигает почти той же цифры, на которой
остановилось в 1842. Вообще, колебания в ходе прег
ступничества, когда оно нисходит к низшему пределу,
совпадают с понижением цен на хлеб; доказательством
тому могут служить годы 1814, 1820, 1822 и 1835. Те
же годы, в которые развитие преступничества восходит
до высших пределов, постоянно замечательны также
или по чрезмерной дороговизне хлеба, или по какой-
либо неурядице, волнующей низшие слои общества.
Так, в 1812 и 1817 годах высокая цена на хлеб, без сом-
нения, имела большое влияние на умножение числа
преступлений и проступков. Когда за хлеб надо
платить по 125 шиллингов за квартер (почти четыре
рубля серебром четверик), не многие работники имеют
возможность прокармливать семейства своим трудом.
В 1815 году чрезвычайное усиление преступничества
произошло преимущественно вследствие распущения
войск. В 1819 число преступлений возросло под влия-
нием волнения во всем королевстве. В 1825 и 1842
торговый кризис прекращением работ и нищетою раз-
жег все дурные страсти в государстве; наконец, в 1831
и 1832 годах равновесие было нарушено политическим
волнением: все помнят, как в Бристоле стреляли
картечью.
Впрочем, оставив в стороне временные обстоятель-
ства, которые в данную эпоху могут усилить это стрем-
ление, нельзя не сознаться, что в преступлениях и про-
ступках есть стремление к умножению, независимое
от всех случайностей как в Англии, так и во Франции.
Конечно, надо принять в соображение увеличение

числа жителей, но причиною признать его невоз-
можна. Во-первых, число преступлений и проступков
умножается в' несравненно быстрейшей пропорции,
чем народонаселение; действительно, народонаселение
Англии и Валлиса, по переписи 1811 года составляв-
шее 10 150 615 душ, к 1841, как видно из переписи этого
года, возросло до 15 911 725 душ, т. е. на 573/4 процента,
между тем число подсудимых в эти же тридцать лет
умножилось с 5 337 до 27 760, т. е. на 420 процентов.
Притом преступничество усилилось почти одинаково
и в Англии и во Франции, тогда как во Франции наро-
донаселение умножилось только на 25 процентов, а в
Англии более чем вдвое против этого.
Теперь приступим к этой массе преступлений и
проступков и рассмотрим в подробности элементы,
из которых она слагается.
Какая доля приходится на каждый пол в этом об-
щем итоге преступничества страны? В начале настоя-
щего столетия женщины в Англии составляли очень
высокую пропорцию в общей сумме преступлений и
проступков: на 100 мужчин считалась 41 женщина.
После, по наступлении мирного времени, при чрезмер-
ном усилении преступничества вообще, эта пропорция
уменьшилась до 18^2 процента женщин на 100 мужчин.
С тех пор она постоянно увеличивалась, особенно в по-
следние годы: в 1843 году составляла 22 на 100, а в
1847 — 25 на 100. Пятилетие, кончившееся 1848 годом,
представляет увеличение против предыдущего пяти-
летия, по 1842 год, 7-ю проц.
Это составляет социальное явление величайшей
важности. От нравственности женщин преимуществен-
но зависит состояние нравственности всего семейства.
Мать во всех классах общества имеет несравненно боль-
шее влияние, чем отец, на умственное и душевное раз-
витие ребенка, это преобладание материнского влияния
особенно разительно в низших классах. Г-н Саймоне
очень основательно замечает, что между тем как отец
весь день работает вне дома, ребенок проводит все это

время под надзором и влиянием матери; стало быть,
ее наставления и ее примеры направляют развитие его
разума, в них почерпает ребенок в тот нежный воз-
раст, когда впечатления так глубоко врезываются
в его душу, все свои понятия о добре и зле, склонность
к добродетели или к пороку. В стране, где нравствен-
ность женщин испорчена, семейство также заражается
порчею и семейные узы быстро распадаются. Следо-
вательно, умножение преступлений и проступков меж-
ду женщинами составляет самый прискорбный при-
знак в развитии преступничества в Англии..
Положение Франции в этом отношении еще хуже.
В 1846 году пропорция подсудимых женщин состав-
ляет 71 на 100, а в 1847 — 69 на 100; в числе подсуди-
мых за самые обыкновенные проступки женщины явля-
ются в пропорции 67 на 100. Французские писатели, ра-
зумеется, стараются скрасить эту ужасную пропор-
цию, ссылаясь на разность способов счисления; циф-
ра, однако, остается страшная, несмотря на все их
извороты, и притом объясняется очень просто — гнус-
ными учениями о семейных и социальных отношениях,
распространившимися и до сих пор существующими
во Франции.
Женщины не во всех родах преступлений участвуют
в одинаковой пропорции. В преступлениях против лиц
считается в Англии 141/4 женщин на 100 мужчин, в пре-
ступлениях против имущества, сопровождаемых наси-
лием, 83; в преступлениях против имущества без наси-
лия 29. Странное дело, что в числе 72 подсудимых за
убийство в 1847 году находится 39 женщин; в покуше-
ниях на убийство они участвуют в пропорции 25 на
100; между подсудимыми за прием и укрывательство
краденых имуществ в пропорции 32 на 100. Следо-
вательно, в различных формах, в которых проявляется
преступление, насилие им не более чуждо, чем хит-
рость.
Из приведенных цифр видно, что мужское народо-
население в Англии совершает впятеро более прёступ-

лений и проступков, чем женское. Теперь другой во-
прос: в каком возрасте, в том и другом поле, склон-
ность к преступлению проявляется с наибольшею си-
лою? Следующая таблица, составленная г. Нисоном,
по средним числам за 3 года, 1842, 1843 и 1844, пред-
ставит сравнительные выводы в самом наглядном виде.
Возраст
Процентное отно-
шение преступни-
ков к народона-
селению в год
Число жителей
на одного пре-
ступника
Процент-
ный из-
быток
престу-
плений в
мужск.
поле
Мужчин
Женщин
Мужчин
Женщин
Моложе 15 л .
0,094 0,080 2024,7 12500,0 475,1
От 15 до 20 » . 6,841 1,495 146,2 668,9 I 350,7
» 20—25 » . 7,702 1,459 129,8 770,4 493,3
» 25—30 » . 5,989 1,141 167,0 876,4 424,8
ь 30—40 » . 3,794 0,817 263,6 1224,0 364,3
» 40—50 » . 2,504 0,643 399,4 1555,2 289,4
» 50—60 » . 1,694 0,466 590,3 2145,9 265,2
Старше 60 » . 0,813 0,186 1230,0 5373,5 336,8
Из этих чисел раскрывается чрезвычайно важный
факт, что около четверти совершающихся преступле-
ний и проступков заключается в пятилетнем периоде
между двадцати- и двадцатипятилетним возрастами,
что пятилетний период между пятнадцати- и двадца-
тилетним возрастами представляет почти такое же
число подсудимых; что подсудимые от 15 до 20 лет состав-
ляют почти половину всего числа подсудимых; нако-
нец, что число подсудимых от 25 до 30 лет, вдруг пони-
жаясь в значительной пропорции, 62 проц. меньше
числа подсудимых от 20 до 25 лет, и бО3^ проц. меньше
числа подсудимых от 15 до 20 лет.

Число подсудимых за три года: 1842,1843 и 1844
Воэраст
Мужчин Женщин Итого
4 351
701 5 052
16 535 3 716 20 250
18 056 3 767 21 819
» 25—30 »
11 843 2 391 13 422
» 30—40 »
11 031 2 672 14 515
» 40—50 »
5 807 1 548 1 355
» 50—60 »
2 588 761 3 349
Старше 60 »
1 330 350 1 680
Итого:
71 540 15 902 87 442
Пропорция гораздо значительнее в некоторых граф-
ствах, особенно в столице и в графствах Ланкастр-
ском и Варвикском, где огромное лщ скопление наро-
донаселения, или чрезвычайное развитие промышлен-
ности представляет больше искушений дурным наклон-
ностям человеческого сердца. Например, в Ланка-
стрском графстве, центре бумагопрядильной промыш-
ленности, приходится подсудимых от 15 до 25 лет
по одному на 133 жителей мужского пола того же воз-
раста; в Варвикском, средоточии металлургической про-
мышленности, по одному на 85, а в Мидльсекском,
заключающем в себе большую часть Лондона, по одному
на 73 жителей. Число подсудимых от 20 до 25 лет со-
ставляет следующую пропорцию: в Ланкастрском граф-
стве один на 120 жителей мужского пола того же воз-
раста, в Мидльсекском — один на 104, а в Варвик-
ском — один на 92 жителей. В 1847 г. в Мидльсекском
графстве на 100 подсудимых было 35 моложе 20 лет;
в земледельческих же округах пропорция их была 26
на 100.
На все королевство пропорция молодых преступ*
ников к остальному числу подсудимых беспрестанно

увеличивается, даже в те годы, в которые развитие
преступничества вообще, повидимому, приостанавли-
вается. В 1842 году, когда общая цифра преступлений
и проступков дошла до высшего предела, пропорция
# подсудимых моложе 15 лет составляла 151/8 проц., про-
порция же подсудимых от 15 до 20 лет — 22 проц.
В 1846 году пропорция первых увеличилась до б1^» а
вторых до 24V2 проц.
Замечательно, что и в Англии и во Франции склон-
ность к преступлениям раньше развивается в женщине,
чем в мужчине; самое большое число преступлений
в женском поле находим от 15 до 20 лет, тогда как меж-
ду подсудимыми мужского пола оно является от 20 до
25. Это явление нельзя объяснить единственно тем, что
женщина вообще развивается ранее мужчины, оно,
очевидно, и преимущественно происходит.от развития
распутства, которое влечет за собою столько других
пороков.
На 1000 подс}щимых мужского пола считается в Ан-
глии 60 подсудимых моложе 15 лет, 213 от 15 до 20 и
70Э старше 20. На тысячу подсудимых жэн. пола на-
ходим 45 моложе 15 лет, 233 от 15 до 20, 622 старше
20. От 20 до 25 лет пропорция в мужском поле состав-
ляет 253, а в женском — 237 на 1000.
Так как высшая точка развития преступничества
в мужском поле достигается позднее^ чем в женском,
то и уменьшение его в последующие годы идет быстрее.
Если принять пределом для обоих полов двадцати-
летний возраст, то найдем, что в последующие периоды
жизни преступничество уменьшается в, мужском поле
в пропорции 37 на 100, вл женском же в пропорции
только 25 на 100.
Во Франции на тысячу подсудимых за обыкновен-
ные проступки в мужском поле приходится: 52 несо-
вершеннолетних моложе 16 лет, 126 несовершенно-
летних — от 16 до 21 года и 822 совершеннолетних. На
1000 того же рода подсудимых женского пола при-
ходится 50 несовершеннолетних моложе 16 лет, 101 от

16 до 21 года и 849 совершеннолетних. Наибольшее
число несовершеннолетних подсудимых женского пола
находим в 1847 году; то-есть в период, непосредственно
предшествовавший роковой февральской революции.
Из этого сравнения видно, что в Англии подсудимых
моложе 20 лет приходится—в мужском поле 291, в
женском 278 на 1000; во Франции же подсудимых моложе
21 года считается мужского пола 178, женского —451;
следовательно, преступничество в Англии развивается
ранее, чем во Франции; но заключение, которое фран-
цузские писатели выводят из этого обстоятельства
в пользу своего отечества, совершенно неправильно,
как мы увидим при рассмотрении следующего вопроса.
Какое влияние на число преступлений и проступ-
ков имеют распределение населения по поверхности
края и различные промыслы, которым посвящена его
деятельность? Англия отличается от европейского
континента одною замечательною чертою —огромными
скоплениями людей в городах. Лондон содержит
2,5 млн. жителей, что составляет около восьмой части
всего населения Англии и Валлиса и двенадцатую
часть народонаселения всех трех королевств. На кон-
тиненте Париж, представляющий самое значительное
скопление народа в Европе, содержит только 900 тыс.
жителей, что составляет одну тридцать восьмую часть
г населения Франции. В Англии ив Шотландии мы нахог
дим несколько городов, представляющих народонаселе-
ние в 300 тыс. душ, цифру, которая на континенте встре-
чается только в немногих столицах. Вообще, городское
население в собственна1 Англии составляет более
трети всего населения страны, тогда как во Франции
оно не составляет даже пятой части. А так как го-
рода образуют главные сосредоточия промышленности и
богатства, то преступничество в Англии должно бы
быть цочти вдвое больше, чем во Франции. С этой точ-
ки зрения, сравнения приводят к заключениям, совсем
неблагоприятным нравственности французского наро-
да, мы видели, что пропорция в той и другой стране

Названия графств
Число жителей в
1841 году
Число жителей
на 100 акров
Пропорция на
100 выше или
ниже средней
Число подсуди-
мых мужск. пола
Сред, за 1842, 3, 4
Пропорция выше
или ниже сред.
1842,3,4
1. Вестморленд 56,454 11,6 — 73,0 27 —66,3
2. Иорк (север-
ный уезд) . 204,122 15,5 — 63,9
—
3. Кумберленд . 178,038 18,3 — 57,4 82 —68,2
4. Южный Вал-
лис
515,283 19,0 — 55,8
— -55,7
5. Северный Вал-
лис
396,320 19,4 — 54,9
— —61,2
6. Гирфорд. . . 113,878 20,9 — 52,1 198 +19,3
7. Нортумбер-
ленд
250,278 20,9 — 51,4 211 —46,3
8. Линкольн . . 362,602 21,7 — 49,5 445 —19,6
9. Рутленд . . . 21,392 22,3 — 48,1 32 + 1,9
10. Гунтингдон . 58,549 24,6 — 42,8 61 —30,4'
11. Дорсет . . . 175,043 27,2 — 36,7 193 —10,2
12. Селоп .... 119,351 27,8 — 35,3 402 +12,7
13. Кембридж . . 164,459 28,1 — 34,6 231 - 6,2
14. Уильтс . . . 258,733 29,6 — 31,1 421 + 11,6
15. Иорк (восточ-
ный уезд) . . 233,257 30,5 — 29,1 838 —22,4
16. Нортгемптон. 199,228 30,6 — 28,8 271 —10,9
17. Суссекс . . .
299,753 31,3 — 25,8 406 - 3,4
18.
Норфольк . . 412,664
31,9 — 25,8 669 + *6,2
19. Дивон ....
533,460 32,2 — 25,4 550 —24,5
20. Суффольк . . 315,073 32,5 — 24,4 501 +12,3
21. Букингем . . 155,983 33,0 — 23,2 266 +20,0
22. Оксфорд. . . 161,643 3S,4 — 22,3 274 +12,1
23. Беркс .... 161,147 33,5 — 22,1 269 + 9,6
24. Соутгемптон . 355,014 34,1 — 20,7 517 - 1,3
25. Эссекс .... 344,979 35,2 — 18,1 597 +17,5
26. Бедфорд . . . 107,936 36,4 — 15,3 184 +21,4
27. Гентс .... 157,207 39,0 — 9,3 263 + 14,2
28. Корнваллис . 341,279 39,8 - 7,4 218 —54,1
29. Сомерсет . . 435,902 41,4 - 3,7 897 +37,6
30. Дерби .... 272,217
41,4 - 3,7 277 —32,7
31. Лейстер . . ,
215,867 41,9 — 2,6 434
+40,3

Продолжение
Названия графств
Число жителей в
1841 году
Число жителей
на 100 акров
Пропорции на
100 выше или ни-
же средней
Число подсуди-
мых мужск. пола
Сред. за 1842, 3,4;
Пропорция выше
или ниже сред.
1842,3,4
32. Монмут . . • 134,355 42,3 - 1,6 207 —12,1
33. Дургем . . . 324,284 46,2 + 7,6 264 —49,0
34. Нотингем . . 249,910 46,7 + 8,6 Sil —12,5
35. Ворстер . . . 233,336 50,4 + 17,2 533 +54,7
36. Глостер . . . 431,363 53,6 + 24,6 955 +54,0
37. Кент .... 548,337 55,0 + 27,9 852 + 3,4
38. Честер . . . 395,660 58,8 + 36,7 798 +34,5
39. Стаффорд . 510,504 67,4 + 56,7 994 +22,7
40. Иорк (запад-
ный уезд) . . 1154,201 70,0 + 62,8
— —
41. Варвик . . . 401,715 70,0 + 62,8 830 +39,0
42. Суррей . . . 582,678 120,0 + 179,0 739 -13,0
43. Ланкастр . . 1667,054 147,5 + 243,0 2,861 +ю,о
44. Мидльсекс . . 1576,636 873,6 +1931,6 3,155 +28,4
почти равная. Нет сомнения, что Англию спасает в этом
случае религиозное чувство, так глубоко вкорененное
в английском народе.
Статистические таблицы представляют вообще до-
вольно большую разность в развитии преступниче-
ства между областями, в которых народонаселение бо-
лее или менее разбросано по всей поверхности, и теми,
в которых преобладают скопления людей в городах.
Вот таблица, составленная на основании книги г. Флет-
чера, и представляющая рядом степень скопления на-
родонаселения и развитие преступничества.
При первом взгляде на эту таблицу нельзя не за-
метить, что в графствах менее населенных совершает-
ся вообще менее преступлений и проступков; в граф-
стве Вестморлендском, имеющем только 11,6 жителей

на 100 экров, число подсудимых бб-ю процентами ни-
же средней пропорции на всю Англию, в Кумберленд-
ском, имеющем 18,3 жителей на 100 экров, оно 68-ю
процентами ниже средней пропорции. То же находим
в Валлисе и в графствах Гунтингдонском, Нортум-
берлендском, Линкольнском, Дорсетском, Соутгемп-
тонском, Йоркском и Дивонском.
Наибольшее число преступлений и проступков,
очевидно, встречается в графствах, имеющих чрезмер-
но большое народонаселение.
Так, графства Глостерское, Ворстерское и Честер-
ское, в которых считается жителей 50,4; 53,6 и 58,8
на 100 экров, являются в таблице преступничества
34 и 54 процентами выше средней пропорции. Такой же
избыток, хотя не столь огромный, находим в графствах
Стаффордском, Варвикском, Сурейском и Ланкастр-
ском, в которых считается жителей 67,4; 70; 120 и
147.5 на 100 экров. Мидльсекс, имеющий жителей
873.6 на 100 экров, в 1841 превосходил среднюю про-
порцию только 28 процентами; но в 1847 году избыток
возвысился до 72 процентов.
Теперь следует нам приблизиться к источнику
преступлений и проступков и рассмотреть влияние
промыслов и привычек. При исследовании этих сторон
вопроса обыкновенно делят народонаселение на два
большие разряда — класс земледельческий и класс
промышленный. Первый повсюду значительно много-
численнее второго; но в Великобритании с начала ны-
нешнего столетия перевес перешел на сторону послед-
него. Самое земледелие приняло там мануфактурный
вид; английская ферма представляет настоящий за-
вод, привлекающий множество поденщиков и требую-
щий, подобно всем промышленным предприятиям, зна-
чительных капиталов, усовершенствованных наукою
способов и предприимчивости.
Г-н Флетчер очень основательно замечает по это-
му поводу, что народ необразованный, совершенно
преданный земледельческим занятиям, всегда будет

представлять несравненно меньшее число преступлений
и проступков при малых хозяйствах, чем при больших,
и в заключение прибавляет, что при введении в стране
более обширной и усовершенствованной системы работ
как в мануфактурной промышленности, так и в зем-
леделии для ограждения общества от преступления
потребно, чтобы народ находился на высокой степени
нравственности. Поэтому Англия, бросившись в ману-
фактурную промышленность в самых огромных разме-
рах, не могла бы выдержать этого напряжения сил,
этого быстрого развития богатства, и этого скопления
народонаселения в тесные круги, если б в народе не
были в необыкновенной степени развиты чувства и на-
чала, возвышающие душу человека. Как ни силь-
но развиты во всех классах в Великобритании религиоз-
ное чувство и сознание долга и хотя общественная
иерархия сохранила еще в этой стране почти все свое
значение, однако равновесие тотчас поколебалось.
Мануфактурная промышленность пробила уже не одну
брешь., в твердыне этого старого общества, и, по мере ее
распространения и развития, усиливается и беспоря-
док. Во Франции, где земледелие еще в весьма дурном
состоянии, где оно даже едва ли когда может достичь
высокой степени совершенства, благодаря закону о
равном разделе наследства между всеми наследника-
ми, без разбора пола — закону, раздробившему по-
зеа^льную собственность на бесконечное число мелких
участков, которые не представляют никаких средств и
не дают дохода, система больших хозяйств еще не
ввелась; но хорошая сторона малых хозяйств, именно
благотворное действие на нравы, разрушается, с дру-
гой стороны, ниспровержением религиозных чувств
в доброй четверти народонаселения. Поистине, нельзя
не чувствовать омерзения, когда вмешаешься в толпу
народа низших классов во Франции;, на каждом шагу
приходится слышать детей и женщин, произносящих
хулу на веру и ее служителей. Чего можно ждать хо-
рошего от такого народонаселения?

Есть страны, в которых промышленность останав-
ливается на степени домашних промыслов, уподобляет-
ся — так сказать — земледелию; есть другие, напро-
тив, и к этому числу принадлежит Англия, в которых
самое земледелие принимает вид мануфактурно-про-
мышленный. Хотя мануфактурная промышленность
в Великобритании наложила свою печать на весь на-
род, однако собственно мануфактурные графства
весьма резко отличаются от тех, в которых преобла-
дает земледелие. Последние служат местопребыва-
нием поземельной, аристократии, которой влияние и
опека действуют еще весьма благотворно на нравы
жителей, мануфактурные графства напротив, подчи-
ненные господству толпы, следуют за знаменем город-
ского промышленного класса и охотнее предаются
духу сект, радикальным мнениям, пороку и преступ-
лениям.
В Англии пропорция класса, занимающегося зем-
леделием, к общему числу народонаселения составляет
7^4 проц,. пропорция же класса, посвятившего себя ма-
нуфактурной промышленности,—I6V2 проц. Г-н Нисон,
принимая в основание эти две цифры, сравнивает меж-
ду собою оба класса народонаселения.
Сгруппировав вместе одиннадцать графств: Лин-
кольн, Рутленд, Эссекс, Гирфорд, Гентс, Уильтс,
Букс, Бедфорд, Беркс, Кембридж и Суффольк, в ко-
торых пропорция земледельческого класса к общей
массе народонаселения представляет самую высокую
цифру (средним числом 15 процентов), он выводит,
что число подсудимых в этих округах превышает сред-
нюю пропорцию только 4х/г процентами. Должно при-
том заметить, для оправдания земледелия, что неко-
торые из этих округов смежны с Лондоном и, следова-
тельно, необходимо подвергаются в некоторой степени
порче, которая исходит от него во все стороны. Ре-
зультаты получились бы совсем иные, если бы из таб-
лицы г-на Нисона исключить графства Эссекское и
Букингемское.

В другой группе, состоящей из десяти графств:
Ланкастра, Дургема, Суссекса, Стаффорда, Варвика,
Монмута, Честера, Нортумберленда, Дерби и Гло-
стера, в которых пропорция земледельческого класса
к общей цифре народонаселения самая малая (средним
числом 58/4 процентов), находим, что число подсудимых
превышает среднюю пропорцию 6 процентами. Эта
цифра была бы еще гораздо больше, если б к этой груп-
пе присоединить Мидльсекс, в котором считается на
100 жителей один земледелец; тогда она превзошла бы
среднюю пропорцию 12 процентами.
В таких же сравнительных таблицах, только при-
няв главнейше на вид фабричное население, г-н Нисон
выводит, что в группе восьми графств: Ланкастра,
Честера, Варвика, Нотингема, Мидльсекса, Лейстера,
Дерби и Стаффорда, в которых промышленный класс
преобладает (средним числом 22 на 100), число подсу-
димых превосходит среднюю пропорцию почти 16 про-
центами; тогда как в других семи графствах: Кембрид-
же, Гунтингдоне, Рутленде, Эссексе, Линкольне,
Суссексе и Гирфорде, где пропорция населения самая
малая (средним числом 9х/з процента), число подсудимых
меньше средней пропорции 3 процентами.
Наконец, г-н Нисон представляет в одной группе
семь графств: Бедфорд, Дорсет, Гертфорд, Норфольк,
Нортгемптон, СелопиСоутгемптон, в которых оба клас-
са находятся почти в одинаковой пропорции. В этих
округах число подсудимых превышает среднюю про-
порцию 4^2 процентами.
Если вычисления г-на Нисона не представляют бо-
лее резких результатов, то это происходит от самого
свойства употребленных им способов, слишком об-
щих и, так сказать, слишком математических. Г-н Ни-
сон рассматривает одни числа и притом принимает
их безусловно. При рассмотрении преступничества
в земледельческих округах он не обращает внимания
на различие племен, которое, однако, имеет большое
влияние. Точно так же, разбирая степень нравствен-

ности промышленного класса, он не полагает разли-
чия между разными родами промышленности.
Г-н Саймоне пытался пополнить этот недостаток.
Он делит Англию в отношении преступничества на
шесть больших округов, и каждый округ называет по
роду промышленности, в нем преобладающему; округ
железных заводов, заключающий графства Стаффорд-
ское, Варвикское, Ворстерское и Монмутское; округ
рудокопный, содержащий Нортумберленд, Кумбер-
ленд, Дургем и Корнваллис; округ бумагопрядиль-
ный, которому типом и центром служат графства
Честерское и Ланкастрское, округ шелковой фабри-
кации, ограничивающийся графствами Дерби, Лей-
стерским и Нотингемским; округ земледельческий,
которого представителями служат преимущественно
Линкольн, Кембридж, Эссекс, Беркс и Дорсет; на-
конец, округ столичный, состоящий почти из одного
Мидльсекского графства.
В преступлениях против лиц, которых средняя
пропорция на всю Англию составляет 1*/з подсуди-
мого на 10000 жителей на округ, шелковой фабрика-
ции приходилось в 1847 году 8/4; на рудокопный 1;
на земледельческий 11/3; на бумагопрядильный 11/8;
на округ железных заводов 18/4; на столичный округ
2*/4 подсудимых на 10 000 жителей.
В преступлениях против собственности, которых
средняя пропорция на всю Англию составляет 16 под-
судимых на 10 000 жителей, на рудокопный округ при-
ходилось 7 подсудимых; на округ шелковой фабрика-
ции 10; на земледельческий округ 15; на бумагопря-
дильный 181/*; на округ железных заводов 201/4; на
столичные 28*/4 подсудимых на 10 000 жителей.
В отношении простого воровства, которого средняя
пропорция на всю Англию представляла в 1848 году
одного подсудимого на 927 жителей, г. Саймоне выво-
дит, что- округ шелковой промышленности представил
одного подсудщмого на 1266 жителей; рудокопный
округ, одного на 1137; земледельческий одного на

1015; бумагопрядильный одного на 767; Мидльсекс—
одного на 763; округ железных заводов одного на 613
жителей.
Итак, в преступлениях против собственности, равно
как и в преступлениях против лиц, классы, занимаю-
щиеся рудокопными работами, шелковыми изделиями
или домашними промыслами и земледелием, повиди-
мому, возвышаются над среднею пропорцией народ-
ной нравственности, между тем как работающие на
железны* заводах и бумагопрядильных мануфакту-
рах и жители столицы занимают в топографии преступ-
ничества наименее лестные места.
Г-н Флетчер не вполне согласен о г. Саймонсом
относительно благотворного влияния домашних про-
мыслов. Он представляет для примера графства Букин-
гемское, Гертфордское, Бедфордское и Сомерсетское,
принадлежащие к земледельческим округам, но в ко-
торых земледелие соединяется с мелкою промышлен-
ностью/ как-то плетением соломы, тесемочным и пер-
чаточным мастерствами. Тут, правда, преступниче-
ство превышает среднюю пропорцию на всю Англию,
в первом 18V4 процентами, во втором I2V4, в третьем
213/4> в четвертом 28 процентами. То же можно бы
сказать о Нотингемском ; графстве, одном из трех ти-
пов, которые г. Саймоно избрал для того, чтоб дать
понятие о домашних прамыслах и в котором количе-
ство преступлений превосходит среднюю пропорцию
133/4 процентами. Г-н Флетчер объясняет неудовлет-
ворительное состояние нравственности в этих графст-
вах работами, удаляющими женщин из дома и от своего
хозяйства, почему дети остаются без надлежащего над-
зора, в праздности и невежестве.
Из этого сравнения видно, что г. Саймоне, припи-
сывая домашним промыслам и преимущественно вя-
зальному мастерству замечательное развитие нрав-
ственности в Лейстере и Дерби, ошибся насчет его
происхождения. Одно и то же влияние не может при-
водить к таким противоположным результатам и дей-.

Название графства
Народонасе-
ление
Число под-
судимых за
простое во-
ровство в
1848 г.
Отношение
подсудимых
к народонасел.
1 подсуд. на:
Бедфорд . . . , 107 936
137
787 жит.
Берне . . . . , 161 647
206
764 »
Букингем . . . 155 983
194
804 »
Кембридж . . . 164 459
138
1191 »
Честер
395 660
604
655 »
Корнваллис « • 341 279
148
2306 »
Кумберленд , ę 178 038
81
2198 »
Дерби , . . . . 272 217
149
1840 »
Дивон
533 460
623
856 »
Дорсет
175 043
149
1173 »
Дургем .... 324 284
195
1664 »
Эссекс
344 979
400
862 »
Глостер .... 431 383
640
689 »
Гоксфорд . . . 113 898
167
681 »
Гартфорд . . . 157 107
214
334 »
Гунтингдо?! . . 58 529
73
802 »
Кент
548 337
599
915 »
Ланкастр . . . 1667 054
1910
872 »
Лейстер .... 215 877
217
994 »
Линкольн . . . 362 602
340
1066 »
Мидльсекс . • . . 566 636
2216
711 »
Монмут .... 134 355
204
658 »
Норфольк . . . 412 664
481
858 »
Нортгемптон . . 199 228
183
1088 »
Нортумберленд . 250 278
92
2720 »
Нотингем . . . 249 910
259
965 »
Оксфорд .... 161 643
196
824 »
Рутленд .... 21 302
18
1150 »
Селон
119 351
209
571 »
Сомерсет .... 435 982
528
830 »
Соутгемптон . . 355 004
508
600 »
Стаффорд . . . 510 504
773
660 »
Суффольк . . . 315 073
316
997 »
Суррей
582 478
646
901 »
Суссекс .... 299 753
341
879 »
Варвик .... 401 815
714
562 »

Продолжение.
Название графства
Народона-
селение
Число под-
судимых sa
простое во-
ровство в
1818 г.
Отношение
подсудимых к
народонасел/
1 подсуд. на:
Вестморленд . .
56 454
29
1946 жит. ..
Уильтс
258 733
272
1951 »
Ворстер . . . .
233 336
406
574 »
Иорк
1154 101
1054
1095 »
Англия с Вал-
лисом
15 906 839
17152
927
ствовать благотворно на северные внутренние округа,
между тем как в южных внутренних округах оно дей-
ствует неблаготворно.
Г-н Саймоне объясняет высокую сравнительно нрав-
ственность жителей рудокопного округа, кажется,
весьма основательно. «В этих графствах, — говорит
он, — меньше больших городов, чем в каком-либо
другом округе; притом его населяет племя, сохранив-
шее чрезвычайную простоту и первобытность нравов,
племя, более привязанное к родной деревушке и к
дружеским отношениям соседства и более склонное к
христианским чувствам, чем люди, родившиеся и жи-
вущие в шумных и беспокойных роях городской жизни.
Кроме этого влияния, конечно, весьма сильного, есть
еще другие причины, заключающиеся в самом свой-
стве промысла; опасности, которым ежегодно подвер-
гаются эти люди, внушают им некоторую строгость к
себе; опасность вообще располагает к добру и благо-
разумию, пробуждает нравственное чувство, вселяет
в народе какой-то страх зла и тем ставит преграду
пороку. Дети в этих округах не оставляются на соб-

ственный произвол, а более подчинены родительской
власти; оттого они в своем поведении соблюдают неко-
торую воздержанность, вовсе неизвестную в округах
железной и бумагопрядильной промышленности, где
дети с двенадцати лет сами себе господа и пользуются
совершенной независимостью. Г-н Саймоне замечает
еще, что между женами рудокопов почти не случается
краж и что редкость проступков этого рода вполне
оправдывает молву о необыкновенной честности жи-
телей рудокопных округов.
Округ железных заводов отличается чрезвычайным
развитием преступничества. В течение трех лет^ 1842,
1843 и 1844, Стаффордское графство превышало сред-
нюю пропорцию на всю Англию 212/8 процентами;
Варвикское 387з процентами, a BopcTepcKoe523/4 про-
центами. Независимо от этой огромной пропорции
в количестве подсудимых, самый образ жизни в округе
железных заводов отличается особенною безнравствен-
ностью, ему одному свойственною. Едва ли най-
дется в Англии другая отрасль промышленности, в
которой хозяева так мало заботились бы о благосостоя-
нии и добром поведении своих работников. Народо-
население в этих промышленных скопищах чрезвы-
чайно плотно и состоит преимущественно из выход-
цев из соседних графств, людей сильных и разгульных,
привлеченных высокой заработной платой. Работ-
ники живут в шалашах, не заботясь ни о чистоте, ни
даже о пристойности. Невежество и развратное удаль-
ство у них в чести. В каждой деревушке несколько ка-
баков; местечко Блистон, например, имеющее около
5000 жителей, потребляет ежегодно слишком на
300 000 руб. серебр. крепких напитков *.
* В Великобритании считается более 237 000 кабаков и
харчевен, т. е. по одному на 115 жителей. Ценность пивай креп-
ких напитков, потребляемых в Англии, Шотландии и Ирландии,
превышает 380 000 000 руб, сереб. Среднее количество потреб-
ляемой водки составляет в Англии один галлон, а в Шотландии
два галлона на человека.

Несмотря на большие заработки/ составляющие
средним числом для хорошего и сильного работника
до 20 руб. серебр. в неделю, работники на железных за-
водах обыкновенно бывают бедны, вследствие своей не-
предусмотрительности и расточительности. При труд-
ной их работе, требующей большого расхода/телесной
силы, им нужна пища очень питательная, порядочное
количество мяса и пива вволю; но они этим не доволь-
ствуются; они чрезвычайно падки на лакомые кушанья,
вино, дичь, живность. Обеды их зачастую обращаются
в пирушки, которые продолжаются всю ночь и даже
половину следующего дня, и это происходит в присут-
ствии жен и детей, которые таким образом с малолет-
ства приучаются к разгульному и бестолковому житью.
Жизнь здесь самая скотская, и пороки являются в
самой отвратительной наготе.
Между причинами, усиливающими развитие пре-
ступничества в Лондоне, первое место занимает плот-
ность народонаселения. Независимо от этой общей
причины, г. Саймоно замечает, что злодеи и по промы-
слу находят в столице более безопасное и непроницае-
мое убежище, чем в другом месте. К этому, по его мне-
нию, должно еще присоединить пагубное влияние и
дурные примеры классов общества, стоящих непо-
средственно над бедняками. Эти классы составляют
мелкие лавочники, слуги, лавочные сидельцы, люди,
имеющие настолько средств, чтобы только угождать
своим низким страстям, как-то матросы, нищие и бес-
численная стая праздношатающихся и бродяг. При-
соедините еще к ним воров по промыслу и ирландских
выходцев и будете иметь понятие об обширности этого
рассадника порчи и разврата, которого вредное дей-
ствие только отчасти, в весьма малой мере, ослабляется
усилиями многочисленных благотворительных и нраво-
исправительных обществ.
В бумагопрядильном округе порок и преступление
не выказываются в таком наглом виде, как в округе
кузниц и плавильных горнов; но и здесь беспрестанно

видишь самые страшные признаки развращения ума
и сердца.
Г-н Саймоне не избежал ошибки, в которую впадают
почти все статистики, которые слишком гонятся за
географическим группированием фактов. В заключе-
ние своей нравственной географии Англии он выводит,
что наибольшее развитие преступничества встречает-
ся во внутренних областях к западной стороне; затем
он противопоставляет южные графства северным, счи-
тая в первых одного подсудимого на 551 жителя, а в
последних одного на 1*302 жителей. Однако на самой
юго-западной оконечности Англии находится графство
Корнвалисское, в котором приходится один под-
судимый на 1711 жителей и которое, следовательно,
чистотою нравственности превосходит северные граф-
ства. Тут может быть отчасти проявляется действие
породы. Кельтическое племя, населяющее Корнваллис
и Валлис, и скандинавское, занимающее Нортумбер-
ленд, кажется, менее саксонского племени склонны к
преступлениям и проступкам, вызывающим строгость
законов.
Вопрос о влиянии грамотности на нравственность
народа из всех вопросов наиболее породил жарких
споров и противоречивых заключений. Впрочем, сколько
его ни рассматривать, результаты всегда будут получать-
ся довольно шаткие.
Первое затруднение уже то, что нет вполне удов-
летворительного способа наблюдения. Например, в
Англии единственное средство узнать, в каких округах
больше, в каких меньше грамотности, заключается
в метрических книгах. По закону каждое лицо, всту-
пающее в брак, должно расписаться в книге бракосо-
четающихся. Ежегодно в каждом графстве составляет-
ся ведомость о том, сколько лиц подписали свое имя,
и сколько, за неграмотностью, вместо подписи поста-
вили крест. На этих ведомостях основывается сравне-
ние графств в отношении большей или меньшей обра-
зованности их населения. В пользу этого весьма недо-

статочного способа должно сказать, что возраст, в
котором совершается большая часть бракосочетаний,
есть тот же» в котором встречается наибольшее число
преступлений и проступков. Но не подлежит сомне-
нению также> что между работниками, и особенно
между матросами, можно найти множество таких лю-
дей, которые, никогда не учившись ни читать, ни писать,
несравненно образованнее между тем других людей,
умеющих очень чисто подписать свое имя и фамилию.
Грамотность не ограждает от преступлений, точно
так же> кач и безграмотность. Так, в пятилетие с 1838 го-
да по 1842 в тюрьмах считалось 33 подсудимых на
100 совершенно безграмотных, 55 таких, которые могли
читать и писать, но с трудом и дурно, и 8, читавших ,и
писавших очень бойко. В следующее пятилетие, с 1843
по 1847> подсудимых первого рааряда было 30, второго
58, третьего 8 на 100.
Из этого видно, что большая половина престущш-
ков не из самого невежественного класса народонасе-
ления и что сколько грамотность ни распространяется,
движение преступничества от того вовсе не изме-
няется и даже не замедляется. «Если б под словом вос-
питание, говорит по этому поводу г-н Нисон, разу-
мелось образование и возвышение нравственных начал
в человеке, то оно, очевидно, имело бы непременным и
прямым последствием уничтожение преступничества.
В этом смысле воспитание и добрая нравственность
относились бы между собою как причина и действие;
высшее развитие воспитания совпадало бы с низшею
степенью преступничества. Но если принимать слово
воспитание в обыкновенном его значении, если воспита-
нием считать одну грамотность, обучение арифметика
или географии, то сомнительно, чтобы воспитание, так
понимаемое, могло иметь какое-либо влияние на ход
преступничества».
При всем том, г-н Нисон в своем сочинении старает-
ся доказать, что влияние это существует и что его мож-
но усмотреть. Выводит он это следующим образом.

В Англии считается 33 человека на 100, которые при
вступлении в брак ставят крест, вместо подписи È ме-
трических книгах. Принимая эту среднюю пропорцию
за основание, г-н Нисон распределяет все графства на
две группы; те, в которых пропорция крестов превосхо-
дит среднюю по крайней мере 33 процентами, т. е.
самые невежественные, и те, в которых эта пропорция
по крайней мере 25°/0 меньше средней, т. е. те граф-
ства, в которых грамотность, повидимому, распро-
странена наиболее. В первой группе, заключающей
Гирфорд, Монмут, Бедфорд, Кембридж, Суффольк,
Эссекс, Ворстер и Гертс, графства, повидимому, наи-
менее образованные, число преступлений превышает
среднюю пропорцию 13 процентами. Во второй груп-
пе, заключающей графства наиболее образованные:
Букингем, Кумберленд, Суррей, Нортумберленд, Вест-
морленд, Дивон и Дургем, пропорция преступлений
30 процентами ниже средней.
Надо сказать, что эти таблицы составлены несколько
произвольно. Так, например, г-н Нисон в число наи-
менее образованных графств не включает графств Вал-
лисских, которые вместе с тем представляют наименьшее
число преступлений; а между графствами наиболее
образованными не считает Мидльсекса, который своею
пропорциею преступлений и проступков совершенно
уничтожил бы его вывод * Заметим еще, что г-н Нисон
напрасно причислил Букингемское графство к самым
образованным, потому что в 1844 году оно представляло
44 человека на 100, подписавшихся в метрических
книгах посредством креста.
Г-н Нисон сам понял важность возражений, которые
можно сделать на употребленный им способ. «Мне
скажут, пожалуй, — говорит он, — что разность в
пропорции преступлений между этими двумя группами
графств происходит не от степени грамотности, а от
других совершенно причин. Конечно, большая сравни-
тельно степень образованности всегда сопровождается
уменьшением в количестве преступлений, и наоборот,

при низшей степени образованности мы находим зна-
чительнейшее развитие преступничества; но требует-
ся еще доказать, что эту разность не следует приписать
другим причинам. Действительно, можно представить,
что развитие воспитания есть последствие развития
богатства или образованности другого высшего слоя
общества, которые имеют влияние также и на ход пре-
ступничества; можно сказать, что низкая степень
воспитания сопровождает постоянно некоторые роды
промышленности, подверженные частому возвраще-
нию неблагоприятных периодов и частым прекращениям
работ, а потому, ведущие нередко к искушению и по-
року».
Чтобы устранить это возражение, г-н Нисон груп-
пирует графства по роду преобладающих в них заня-
тий; промышленные и земледельческие графства делит
по степени образованности жителей, и потом из этих
сравнений выводит следующие заключения.
Между графствами наименее земледельческими,
более образованные представляют пропорцию пре-
ступничества 13 процентами ниже средней; менее же
образованные превышают среднюю 17 процентами.
Между графствами наиболее земледельческими менее
образованные превышают среднюю пропорцию 8 про-
центами, более же образованные только одним про-
центом.
Между графствами наиболее промышленными, ме-
нее образованные превышают среднюю пропорцию пре-
ступничества 25 процентами; более же образованные
превышают ее только 16 процентами. Наконец, между
графствами наиболее промышленными, более образо-
ванные представляют пропорцию преступничества 9 про-
центами ниже средней; менее же образованные пре-
восходят ее 4 процентами.
Эти выводы могли бы иметь некоторое значение,
если б г-н Нисон сравнил между собою различные
уезды одних и тех же графств, одинаковые населения
и одинаковые занятия. Но под общее название промыш-

Графства наибо-
лее образованные
Число жи-
телей на
одного под-
судимого
в 1847 г.
Графства наиме-
нее образованные
Число жи-
телей на
одного под*
судимого
в 1847 г. '-
Берне
481,0 Бедфорд « . . . 606,4 '
Корнваллис . . 1000,8 Букингем .... 495,2
Кумберленд . . 1483,7 Кембридж . . . 644,9
Дивой » « . w . 1562,0 Честер * * » » . 454,3
Дерби ..... 1272,0 Дургем . * . . 1162,3
Глостер .... 395,0 Дорсет
570,2 :
Кент
616,8 Эссекс
572,1
Линкольн . . . 716,6 Гемпшайр • . . 481,7 .
Ленстер . % . . 644,4 Гирфорд • « . . 537,2
Мидльсекс . . . 304,6 Гертфорд . » . 540,2
Нотингем . . . 728,6 Гунтингдон . . 657,9
Нортгемптон . . 819,9 Ланкастр » . . 482,4
Нортумберленд . 1324,2 Монмут . . . . 476,4
Оксфорд »... 540,6 Норфольк . . . 549,5
Рутленд .... 519,6 Шропшайр . . . 895,3
Сомерсет .... 563,3. Суффольк . . . 623,9
Суррей
443,1 Суссекс . » . . 574,2
Варвик .... 402,5 Стаффорд . . . 496,6
Уильтс » . . . . 515,4 Вестморленд . . 1710,7
Ворстер »... 376,3
Иорк ...... 889,0
Народонаселение этих
графств в 1841 году было в
7 682 435 душ; число под-
судимых в 1847 году 14 660,
т. е. по одному на
524 жителя
i
Народонаселение этих
графств в 1841 году было в
7 812 703 души; число под-
судимых в 1847 году 13 395,
т. е. по одному на
683 жителя,

ленных графств он подводит без разбора области, за-
нимающиеся рудокопным делом, бумагопрядильным
или металлургическим. В графствах земледельческих
он соединяет без разбору племена самые противопо-
ложные по нраву — саксонцев, кельтов и скандина-
вов. Можно ли вывести правильное заключение из
таких неотчетливых сравнений *?
Г-н Саймоне, соединив в одной таблице все сорок
графств Англии, за исключением 'Валлиса, приходит
к совершенно противным результатам.
Средняя пропорция подсудимых в Англии в 1847 го-
ду представляла одного подсудимого на 535 жи-
телей; в 19 графствах более образованных находим 6,
а в 21 менее образованных — 7 графств, превосходя-
щих эту пропорцию. В первой группе приходится по
одному преступнику на 524, во второй — по одному на
583 жителя. Из этого должно бы, повидимому, заклю-
чить, что в более образованных графствах преступни-
чество 11 процентами сильнее, чем в менее образован-
ных. Но, повторяем, ход преступничества зависит от
такого множества различных причин, что никак нельзя
относить этих результатов к влиянию одной какой-
либо причины.
Г-н Флетчер замечает, что в наименее образованных
графствах совершается самое большое число преступ-
лений против лиц, или злодеяний. То же явление за-
мечено и во Франции. Невежество обыкновенно со-
провождается зверскими страстями. В странах обра-
зованных вор является мошенником, плутом; в странах
более диких каждый вор по промыслу с тем вместе
есть и убийца по промыслу. Должно, однако, приба-
вить издавна дознанный факт, что нигде преступления
против лиц не являются в таких свирепых формах, не
* В Шотландии в 1846 году считалось по одному подсуди-
мому на 724 жителей, тогда как в Англии приходился один под-
судимый на 573 жителей. Народ в Шотландии вообще образован-
нее, чем в Англии, и не принадлежит, как в Англии, преимуще-
ственно к саксонскому племени.

сопровождается такими зверскими и возмутительными
подробностями, как во Франции. Это происходит от
отсутствия религиозных чувств. Убийца во Франции
есть не только злодей в душе, или человек бешеный и
необдуманный, но вместе с тем и дерзкий безбожник;
это правило почти без исключения.
В заключение должно сказать, что образованность,
цивилизация, на той степени и в том виде, как она ныне
существует, не уничтожает зерна преступления; она
только изменяет, обусловливает формы, в которых оно-
проявляется. Чрез распространение знания она смяг-
чает нравы, но, обуздывая свирепотво, насилие, она,
может быть, в то же время благоприятствует разврату,
под ее влиянием преступничество уменьшается отно-*-
сительно важности формы преступлений, но увеличи-
вается относительно числа их.

ОБОЗРЕНИЕ ИНОСТРАННЫХ ГЕОГРАФИ-
ЧЕСКИХ ЖУРНАЛОВ15
(Nouvelles Annales des Voyages. Juin, 1853).
В предлежащей книжке этого журнала на-
ходим мы, кроме продолжения начатой прежде
статьи о новейшем путешествии доктора Крап-
фа в Усамбару, очень любопытный обзор но-
вого сочинения Д. Ф. Сармиэнто об Аргентинской рес-
публике, — сочинения, о котором в предыдущей
книжке «Вестника» успели мы только упомянуть в
числе новых книг. Труд г. Сармиэнто имеет собственно
предметом междоусобия, раздирающие бывшее вице-
королевство Буэнос-Айрес с тех самых пор, как около
полувека тому назад оно отрешилось от метрополии
своей, Испании. Автор изображает историю этих бес-
конечных смут не во всей ее обширности, но ограничи-
вается несколькими характеристическими эпизодами,
хорошо знакомящими со сценой кровавой драмы и о
характером ее главных действующих лиц. Основной
темой избрал он жизнеописание Факунда Кироги,
одного из военачальников, возникших среди событий
и быстро потративших себя в беспрерывной борьбе.
Нельзя было попасть на лучший выбор. Кирога при-
надлежит, подобно Розасу, тому полудикому племени,
которое, под именем гаучей, блуждает по необозримым
равнинам этой части Америки, не имея ничего, кроме
независимости и стад своих. Тщеславясь происхож-
дением от старинных европейских поселенцев, гаучо
своими привычками к жизни необузданного кочевника

почти возвратился на чреду туземных дикарей. Он не-
навидит и вместе презирает всякого горожанина; не-
навидит — за превосходство, которое дается европей-
ским просвещением, презирает — за то, что называет
он изнеженностью городской жизни. Эта глубокая не-
нависть между «полевщиком» и горожанином играет
уже сорок лет главнейшую роль в истории областей
аргентинских. Точкой исхода была война за освобож-
дение от колониального ига; но едва остыл жар первой
вспышки, порожденный обманчивым призраком осво-
бождения, как здешние дела приняли тот характер,
который сохраняют и до сих пор, именно —характер
борьбы на жизнь и смерть менаду гаучо и горожанами,
или, как метко и справедливо выразился г. Сармиэнто
в заглавии своей книги, борьбы между варвар-
ством и гражданственностью. Привержен-
цы последней, наполовину уничтоженные своими
дикими противниками, с отчаянием взывают к сочув-
ствию и помощи европейцев. Но каков бы ни был окон-
чательный иоход борьбы, книга г. Сармиэнто останется
одним из любопытнейших памятников современного
бытописания Южной Америки, заключая в себе в то
же время обильный источник гоеграфических и этно-
графических сведений, на которые мы и обратим здесь
исключительное внимание.
Начинаем с общего очерка аргентинских областей,
как представляет его автор. Американский материк
оканчивается к югу стрелкой, которой окраина состав-
ляет один из берегов Магелланова пролива. К западу,
и не в дальнем расстоянии от Тихого океана, прости-
раются параллельно морскому берегу Чилийские Анды.
Земли, лежащие на восток от этого хребта и на запад
от Атлантического океана, вдоль цо течению Рио де-ла-
Платы и вверх по Уругваю, образуют тут страну, ко-
торая носила некогда имя Соединенных областей Рио
де-ла-Платы и в которой доселе еще льется кровь, чтоб
решить вопрос, называться ли этому краю республи-
кой, или конфедерацией Аргентинской. Предполагав-

мые границы ее к северу суть Парагвай, Большой Чако
и Боливия. Обширные пространства по краям ее совер-
шенно безлюдны. Есть там судоходные реки, которых
ни разу не бороздил еще даже утлый челнок. Величай-
шее зло для Аргентинской конфедерации — ее громад-
ная обширность. Пустыня окружает ее со всех сторон
и местами проторгается в самое ее сердце: пустыни со>-
ставляют обыкновенно бесспорные межи различных
областей этого края. Везде окружает вас здесь беспре-
дельность: необозримые равнины, бесконечные леса,
громадные реки и всегда неопределенный, неясный
горизонт, сливающийся вдали с землей среди разно-
цветных облаков и легких туманностей, не дозволяю-
щих распознать в отдаленной перспективе, где окан-
чивается земля и где начинается небо. На севере и на
юге рыщут дикари, всегда настороже; пользуясь лун-
ными ночами, они, как стаи гиен, нападают на пасущие-
ся стада и на беззащитных жителей. Когда одинокий
обоз тянется гужом по пампам и остановится для
отдыха на несколько минут, то обозчики, собравшись
вокруг небольшого огня, при малейшем шелесте ве-
терка по сухой траве степи, машинально обращают
глаза на юг и вперяют их в густой мрак ночи, высма-
тривая, не движется ли где темная масса дикой орды,
которая того и гляди застигнет их совсем неожиданно.
В случае нападения, из телег обоза составляют круг,
связывая их одну с другой, и таким образом всегда
почти успевают оградить себя от ярости дикарей, жаж-
дущих крови и грабительства. Напротив, обозы вьюч-
ных мулов часто попадают в руки этим американским
бедуинам, и пешеходы редко избегают.гибели. В дол-
гих путешествиях аргентинский простолюдин сниски-
вает навык жить вдали от общества и бороться
с природой один на один; он притерпливается к ли-
шениям и для ограждения себя от беспрерывно
окружающих его опасностей может рассчитывать толь-
ко на свои собственные силы и на личные свои спо-
собы.

Прежде, нежели идти далее в обозрении страны,
надо объяснить, что такое разумеют здесь под именем
Чако. Это —пространство, тысяч в десять квадратных
миль, в самой глубине Южной Америки; оно орошается
двумя реками: Рио-Бермехо и Пилькомайо, которые
обе впадают в Парагвай, но первая начинается на ру-
беже Боливии, а вторая — в горах Сиэррас-Альтис-
симас, на север от Потози. Чако простирается между
Парагваем и Параной до 46° западной долготы и между
30° и 19° сев. широты. Аргентинские земли на севере
сливаются с Чако, и с этой стороны огромное их про-
странство занято непроходимым лесом; за северной
лесистой полосой следует средняя, где пампы (южно-
американские степи) и леса, на обширном пространстве,
оспаривают друг у друга первенство; на юге, наконец,
лампа одерживает решительный верх и расстилается
-прекрасной, необозримой равниной, без пределов, без
заметных погибов, точно гладкая поверхность моря на
•суше. Характеристической чертой этого края можно
назвать скопление в нем судоходных рек, которые на
-востоке сходятся со всех сторон горизонта и соединяют-
ся в громадную ла-Плату, несущую их общие воды
в океан. Но эти великие каналы, прорытые заботливо-
стью самой природы, не имеют никакого влияния
на перемену нравов народных. Потомки испанских
удальцов, населявших здешние местности, ненавидят
-судоходство и считают себя узниками в тесных пре-
делах барки или шлюпки. Перерезывает ли им путь
большая река, они преспокойно раздеваются, приго-
товляют лошадь к переправе и доплывают на ней до
первого островка, тут они отдыхают, а потом плывут
далее, пока, с островка на островок, не достигнут
наконец противоположного берега.
Население аргентинских областей состоит из двух
племен, совершенно различных: племени испанского
и туземного, которые, перекрещиваясь во всех возмож-
ных степенях, дают от себя помеси бесчисленных от-
тенков. В окрестностях Кордовы и Сан-Луис а преоб-

ладают тип и язык испанский; в Сант-Яго дель-Эстеро
большинство говорит древним туземным языком инок,,
называемых к и ч у а; в Корриентесе слышится между^
поселянами очень приятный диалект испанского, к
т. д. Негритянское племя, исчезнувшее почти везде,,
кроме разве Буэнос-Айреса, оставило по себе замбов *
и мулатов, живущих в городах, служащих звеном со-
единения между низшею и высшею ступенью челове-
чества, очень наклонных к гражданственности и в
высшей степени даровитых. Впрочем, из слияния этих
трех семейств вышло однородное целое, отличающееся
празднолюбием и неспособностью к промышленности,
по крайней мере, во всех тех случаях, где счастлцвое
воспитание или настоятельные требования обществен-
ного положения не расшевелят первобытной при-
роды и не направят ее к деятельности. Надо заметить,
что туземные американские племена вообще крайне
преданы праздности и что даже силой нельзя прину-
дить их к постоянному труду. Это-то и навело на не-
счастную мысль водворять в Америке рабочих негров.
С другой стороны, и племя испанское явилось не мно-
гим деятельнее американцев, как скоро увидело себя
на полной своей воле в здешних обширных и плодо-
носных степях. Это особенно поражает, когда сравнишь,
жалкий быт природных аргентинцев с довольством и
зажиточностью немецких или шотландских колонистов
на юге Буэнос-Айреса.
На всем обширном пространстве .аргентинских
областей найдется не более двенадцати городов, раз-
бросанных на большом расстоянии один от другого.
Города эти: Буэнос-Айрес, Санта-Фе, Энтрерио Кор-
риэнтес — на берегах Параны; Мендоза, Сан-Хуан,.
Риоха, Катамарка, Тукуман, Сальта, Хухуи, Сант-
Яго, Сан-Луис и Кордова—перед восточными по-
логостями Великой Кордильеры и на запад от много-
водной реки, которой громадное устье называется
* Детей от индедцев с негритянками.

Рио-де-ла-Платой. Как почти все американские горо-
да, и здешние отличаются своей правильностью: ули-
цы пересекаются под прямым углом; в расположении
жилищ господствуют простор и приволье. Из этого
должно, однакож, исключить Кордову, которая вы-
строена очень тесно, наподобие западно-европейских
городов. Каждый здешний город составляет средото-
чие аргентино-испанской и европейской гражданствен-
ности: тут найдете вы ремесленные заведения, мага-
зины, училища, присутственные места, тут найдете и
изящество в приемах, удобства роскоши и европейское
одеяние. Зато в целой скотоводной провинции вы не
найдете иногда другого города, кроме единственного
областного. Есть такие области, которых невозделан-
ные земли простираются даже по край моря; пустыня
окружает и теснит их со всех сторон, так что жилые места
являются только в виде мелких оазисов, разделенных
обширными пустопорожними пространствами. Ме-
стечек или маленьких городов более всего в областях
Буэнос-Айресе и Кордове, и это факт, заслуживающий
особенного внимания; потому что, каков бы ни был
горожанин, он все-таки одевается по-европейски и
живет в гражданском, правильном быту. Но один
только шаг за город, и картина изменяется совершенно:"
селянин не только иначе одет, не только имеет свои
особенные нравы, но* он и нисколько не желает упо-
добиться горожанину, он презрительно отвергает его
роскошь, его . вежливость; мало этого, — ничто город-
ское не имеет права безнаказанно появиться за горо-
дом: европейское платье, европейское седло, малейший
признак европейской образованности преследуется на-
смешками и грубыми нападениями сельского народа.
За исключением областей Мендозы и особенно Сан-
Хуана, которых жители преимущественно занимаются
земледелием, поля других областей аргентинского
края служат большей частью пастбищами для много-
численных стад. Скотоводство и пастушеская жизнь
напоминают, с первого взгляда, на каждом шагу ко-

чевья бродячих азиатских народов; но кочевого пле-
мени здесь нет нигде: пастух обладает своей землей как
собственностью и не переходит с места на место. Для
этого необходимо было разорвать племенную связь и
разбросать отдельные семьи по обширному простран-
ству. Представьте себе площадь тысячи в две квадрат-
ных миль, всю покрытую населением, но так, что жилья
его отстоят одно от другого мили * на четыре, миль на
восемь, и ближайшие — не менее как на две. При та-
ком условии, развитие движимой собственности не-
возможно; наслаждения роскошью еще не несовместны
с подобным одиночеством. Богатство могло бы и в степи
соорудить что-нибудь великолепное; но нет здесь со-
ревнования, нет увлекающего примера, потребность
приличной обстановки не дает себя чувствовать, как
чувствуется она в городах. Неизбежные лишения
оправдывают природную леность, а ограниченность
наслаждений влечет за собой все признаки варварства.
Общество совершенно исчезает; остается лишь одна
феодальная семья, одинокая, сосредоточенная в самой
себе, а за отсутствием общества невозможно и никакое
правительство: ни муниципальность, ни полиция, ни
правосудие не приложимы к такому странному по-
рядку вещей; образование — здесь вещь невыполни-
мая. Как учредить школы для детей? Как собрать это
рассеянное население в храм божий? Г-н Сармиэнто
был свидетелем, как один семьеначальник, уже не-
сколько лет лишенный со всеми домочадцами религиоз-
ных пособий настоящего священника, сам исправлял
эту должность и по-своему совершал богослужение
в присутствии немногих сторонних прихожан. Про-
стодушные, теплые молитвы почтенного старика рас-
трогали до слез заезжего европейца; тем не менее он
должен был признать, что самое христианство, предо-
ставленное произвольной заботливости полудиких па-
* Здесь разумеются везде французские квадратные мили
(lieues carrées).

стухов, перемешивается со множеством суеверий и уди-
вительно искажается.
За неимением тех средств к образованию, которые
дает только многолюдное общество, вот в чем состоит
воспитание здешнего селянина: женщины пекутся
о доме, готовят кушанье, стригут овец, доят коров,
делают сыры и ткут грубые полотна на платье; на них
лежат все вообще хозяйственные заботы, и мужчина
разве только изредка займется возделкой небольшого
запаса кукурузы, потому что обыкновенно хлеба
здесь не едят. Дети упражняются, играючи, в ловле
телят и коз посредством лассо (арканов) и так на-
зываемых б ô д а с, или ремней с четырьмя шариками,
которыми останавливают или сваливают с ног любую
скотину; лишь только выучатся они порядочно ходить,
как уже принимаются за верховую езду и рыщут на-
рочно сперва по полям, изрытым многочисленными
норами бискачей*, потом по страшным крутиз-
нам, краям пропастей и стремнинам; в юности занимают-
ся они выездкой диких жеребят, а затем, если сносят
голову, проводят мужество и остальное время жизни
в полной независимости или совершенно без дела. На-
до видеть этих гаучо, у которых испанского осталось
только язык да несколько смутных религиозных по-
нятий, чтобы вГостигнуть гордые и непреклонные ха-
рактеры, рождающиеся из подобной борьбы одинокого
человека с дикой природой; надобно видеть эти боро-
датые, важные лица, напоминающие азиатов, чтобы
понять ту презрительную жалость, какую внушает им
домосед-горожанин, который, может-быть, перечитал
груду книг, но которому ни за что не свалить разъя-
ренного быка, не поймать одному в поле, и притом пеш-
ком, дикой лошади и не выйти на тигра с кинжалом
в одной руке и со свернутой епанчей (poncho) на другой,
чтобы заткнуть ему глотку последнею, в тот самый
* Виска ча — зверек из шиншильего рода, много похо-
дящий иа зайца.

миг, как первая поражает зверя насмерть в самое
сердце.
Понятно, что гаучо ставит выше всего физическую-
силу, уменье справиться с лошадью и отвагу. В этом
упражняется, этим щеголяет он каждый божий день.
Вооруженный ножом, наследованным от испанцев,
он никогда с ним не расстается; нож для него, что хо-
бот для слона: это его рука, его палец, его все. Нож
сверкает у него в размахах по воздуху, которыми он
готов вызвать на бой всякого незнакомца. Эти боевые
привычки вошли так глубоко в быт аргентинского гау-
чо, что породили у него особого рода чувство чести и
особого рода фехтовальное искусство, обеспечивающее
жизнь сражающихся. Простолюдин других стран бе-
рется за нож для того, чтоб убить, и убивает; напро-
тив, гаучо выхватывает его только для боя и ограни-
чивается нанесением первой раны сопернику: поку-
шения на жизнь можно ожидать только от мертвецки--
пьяного, от отъявленно-злостного или от мстителя за
какую-нибудь страшную обиду. Цель боя обыкно-
венно та, чтоб оставить на лице противника знак неиз-
гладимый; от этого попадаются гаучо, покрытые ра-
нами, но редкие из них бывают глубоки. Обширный
круг составляется около бойцов, и все глаза страстно
следят за сверканием ножей, не опускаемых ни на одну
минуту. Лишь только кровь польет ручьем, зрители
считают себя обязанными разлучить сражающихся.
Если сверх чаяния последует «неподобие», т. е. смерть,
все сочувствуют тому, кто в ней провинился. Ему пре-
доставляют лучшего коня, чтобы спастись бегством, и
куда бы он ни укрылся, везде встречают его с участием
и почтительно. Проходит несколько времени, сменится
окружной судья, и тогда виновный безопасно возвра-
щается в свою деревню. Убийство считают здесь не-
счастьем, если только многократное его повторение
не внушит, наконец, ужаса к убийце.
Автор описывает потом всадническую удаль гаучо
и замечает, что подобные-то подвиги служили основа-

ЦИВИЛИЗАЦИЯ И ВАРВАРСТВО16
Нравы, характеры и обычаи аргентинцев*
Равнина Рио-де-ла-Платы, поверхность ко-
торой, по свидетельству Гумбольдта, занимает
35 000 квадратных миль, расположена между
Андами Чили, горами Бразилии, Атлантиче-
ским океаном и Магеллановым проливом. Рио-де-ла-
Плата—целое море, образуемое двумя огромными
реками: Параной и Уругваем. Это внутреннее море
Южной Америки сообщает особый типический харак-
тер целой стране, разделенной на конфедерацию Ар-
гентинскую и на Восточные государства Уругвая и
Парагвая. Конфедерация Аргентинская делится на
четырнадцать областей: Буэнос-Айрес, Санта-Фе, Кор-
дова, Энтрериос, Корриэнтес, Сант-Яго дель-Эстеро,
Тукуман, Сальта, Кахамарка, ла-Риоха, Сан-Хуан,
Мендоза, Сан-Луис.
Завидуя огромным открытиям португальцев в Бра-
зилии, Испания в 1508 году отправила экпедицию, под
* Civilisation et Barbarie. Moeurs, coutumes, caractères
des peuples argentins. Facundo Quiroga et Aldao. Par Domingo
F. Śarmiento. Trad, de Г Espagnol. Paris, 1853.
(Цивилизация и варварство. Нравы» характеры» обычаи ар-
гентинцев. Факундо Кирога и Альдо. Соч. Доминго Ф. Сармиэнто.
Перев. с испанского. Париж, 1853 г.) . В пятой книжке «Вестни-
ка» за 1853 г. (Отд. VI, стр. 45—52) мы привели уже некоторые
сведения из этой любопытной книги. Помещаемая ныне статья
подробнее познакомит читателей с ее содержанием, т. X.
Отд. III.

начальством дон-Хуана Диеза де-Солиса, который и
открыл устье ла-Платы: но только через десять лет
испанцы поселились на ее берегах, а город и порт
Буэнос-Айрес был основан ими только в 1536 г. Вся
первоначальная история этих поселений прошла в
борьбе 6 сильными индейскими племенами и с порту-
гальцами, которые несколько раз, с оружием в руках,
проникали в область ла-Платы. Договор между Испа-
нией и Португалией 1783 г. окончательно обозначил
границу владений обеих держав в Южной Америке.
До XVIII столетия Испания имела в этих странах одно
только вице-королевство; но огромность протяжения
заставила ее в 1777 году учредить, между прочим, и
особое вице-королевство в Буэнос-Айресе. Двор вице-
короля должен был подражать в пышности и велико^-
лепии Мадридскому двору, и вице-король был почти
независимым владетелем, находясь под слабой отчет-
ностью Индейскому Совету. С 1777 года по 1806 десять
вице-королей последовательно управляли Буэнос-Ай-
ресом; но в этом году маркиз де-Собремон бежал от-
туда с 1500 солдатами, выгнанный англичанами, и,
явясь в Кордову, требовал, чтобы его приняли со все-
ми почестями, принадлежащими его сану. Жители Буэ-
нос-Айреса, составив сильную ю н т у, вверили войско
начальству Линьера (француза в испанской службе)
и прогнали англичан. Маркиз де-Собремон вынужден
был утвердить Линьера в должности главнокомандую-
щего и, передав свою власть городскому совету, уда-
лился в Монтевидео: англичане вытеснили его и отту-
да, и он бежал в Гваделупу. Линьер разбил англи-
чан в самых улицах Буэнос-Айреса, и Мадридский
двор утвердил его в должности вице-короля; но с этих
пор королевская власть начинает быстро утрачивать
свое прежнее значение. Наполеоновские воины в
Испании имели сильное влияние на отделение этих
колоний, и в 1809 году жители Буэнос-Айреса, низ-
ложив прежде выбранного ими Линьера, установили
правительственную юнту для всего вице-королевства.

Нет нужды, перечислять всех замешательств, после-
довавших за окончательным отторжением колоний от
метрополии: беспрестанная перемена правительства,
ссора одних городов с другими, борьба испанской
и американской партий, начавшиеся тогда, не
кончились еще и теперь. Две новые сильные партии
федералистов и унитаров скоро поглотили все прочие,
и полудикое пастушеское население, вызванное к дея-
тельности главами некоторых партий, скоро поставило
города и их европейскую цивилизацию в самое жал-
кое положение. Факундо Кирога, а потом Розас, пред-
водительствуя одичавшим степным населением, при-
вязанным только к личности этих степных богаты-
рей, завладели всей властью в Конфедерации, область
и население которой так прекрасно очерчены в книге
Доминго Сармиэнто, изгнанника за приверженность
к европейскому и городскому порядку вещей.
Американский материк замыкается на юге око-
нечностью, составляющей один берег Магелланова
пролива; на западе, не в дальнем расстоянии от бере-
гов Тихого океана, параллельно берегу, тянутся
Чилийские Анды. Земли, находящиеся к востоку от
этой горной цепи и к западу от Атлантического океана,
вверх по течению ла-Платы и Уругвая, составляют
область, носившую прежде название Соедине н-
ных Провинций Р и о-д е -л а-Платы и в ко-
торой, давно уже идет борьба за то, будет ли она назы-
ваться одним государством, или конфедерацией. На
севере границы этой области составляют: Парагвай,
Великое Чако и Боливия.
Самое большое зло Аргентинской конфедерации —
это безмерное протяжение ее области, население ко-
торой страшно уменьшилось во время смут. Пустыня—
повсюду, и поражающая душу бесконечность окружает
человека со всех сторон: безграничные равнины,'об-
ширные леса, огромные реки, горизонт, всегда очер-
ченный слабо, всегда неверный, где в тумане и в об-
лаках теряется черта, разделяющая небо и землю.

С севера и с юга дикари стерегут добычу: они поль-
зуются первой лунной ночью и кидаются, как стая
жадных гиен, на стада, пасущиеся в полях, и на жи-
телей деревень. Если одинокий караван, пробираю-
щийся в пампах41, останавливается для отдыха,
то люди, собравшись вокруг огня, невольно обращают
глаза к югу, и при малейшем шуме ветра, шелохнув-
шего иссохшую траву, стараются проникнуть взорами
в темноту, где, может быть, движется черная и злове-
щая масса дикой орды. Если ухо не слышит никакого
определенного звука, если взор не может прорезать
мрака пустыни, то путник, желая успокоиться, обра-
щает свое внимание на уши лошадей, стоящих у огня,
и если они лежат неподвижно, то прерванный раз-
говор снова начинается, и полусожженный кусок мяса
снова подносится ко рту. А если не дикие, то тигр,
подстерегающий добычу, змея, скрывшаяся в траве,
постоянно заставляют человека страшиться, и мало-
помалу он привыкает, наконец, смотреть равнодушно
на смерть, и гибель одного не оставляет глубокого
впечатления в сердце других: это слишком обыкновен-
ное дело.
Обитаемая часть этой области может быть разделе-
на на три различные округа, из которых каждый-со-
общает своим обитателям особую характеристику. К се-
веру, сливаясь с областью Чако **, идет страшный
лес, на пространстве, ужасающем воображение, —про-
странстве, возможном только в Америке. В середине,
пампы и леса борются друг с другом на огромном
•Pampas. Бесконечные степи, занимающие область Ар-
гентинской конфедерации, на которых пасутся огромные стада —
значительнейшая часть всего богатства того края.
** Чако (Chaco). Местность, называемая Чако, занимает
в Южной Америке пространство в десять тысяч квадратных миль,
но она почти так же неизвестна географам, как пустыня средин-
ной Африки. Две реки прорезывают эту область: Б е р м е х о,
выходящая на границах Боливии и впадающая в Парагвай, и
П и л ь к о м а й о, берущая начало на севере Потози и также
впадающая в Парагвай.

протяжении: в некоторых местах лес одолевает й
долго еще прорывается низкими и колючими заросля-
ми, особенно на берегах реки, благоприятствующих
его развитию; но чем далее к югу, тем сильнее выказы-
вается п а м п а и, наконец, открывается прекрасною,
ровною, бесконечною степью, расстилающеюся как
море и ожидающею только трудолюбивой руки чело-
века, чтоб превратиться в неиссякаемый источник ра-
стительного богатства. Другая отличительная черта
Аргентинской области: это — необыкновенное оби-
лие огромных рек, способных к самому обширному су-
доходству. Они со всех сторон стремятся к востоку,
где, сливши в одно русло ла-Платы все свое водное
богатство, на дальнее расстояние нарушают спокой-
ствие океана. Но эти природные каналы не производят
никакого заметного влияния на народонаселение стра-
ны. Потомки испанских авантюристов ненавидят пла-
вание по водам, и тесная барка им кажется тюрьмой.
Если большая река встречается им на пути, они пре-
спокойно раздеваются и вплавь, гоня впереди лоша-
дей, перебираются с острова на остров, пока, наконец,
не доберутся до другого берега.
Аргентинский гаучо (Gaucho) * презирает этот
дар природы и видит в нем скорее преграду для быстро-
ты своих движений, нежели средство, которое могло
бы удвоить эту быстроту. Плавание по рекам, давшее
жизнь стольким великим нациям, остается неизвест-
ным обитателям берегов Бермехо, Пилькомайо, Пара-
ны, Гранде и Уругвая. Несколько барок, управляемых
иногда людьми очень подозрительной наружности,
* Название гаучо дают обыкновенно сельским жителям ис-
панских республик. Это особенная порода людей, развившаяся
в пампах из испанских колонистов; она составляет среднее звено
между европейцем и дикарем и развивается в пустыне под влия-
нием беспрерывных столкновении образованного общества с
племенами диких. Доминго Сармианто дает впоследствии пре-
красное понятие о замечательном характере этих людей.

избираются, правда, вверх по ла-Плате, но и те не за-
водят далеко.
Инстинкт плавания, которым в такой степени об-
ладает саксонское племя, не дан испанцам. Из всех
этих рек, которые должны бы были вносить граждан-
ственность, могущество и богатство в самое сердце
материка и сделать из Санта-Фе, Энтрериоса, Кор-
довы, Сальты, Тукумана несколько богатейших и на-
селеннейших центров образования и торговли, одна
только ла-Плата приносит хоть какую-нибудь пользу
•обитателям ее берегов.
При ее устьях расположены два города: Монтевидео
m Буэнос-Айрес, которые одни пользуются выгодой
своего положения. Буэнос-Айрес, по всей вероятно-
сти, сделается когда-нибудь всемирным местом тор-
говли и обгонит далеко все города обеих Америк. Он
лежит в прекрасном климате,# обладает судоходством
ста рек, сливающихся у его стен, и окружен трина-
дцатью богатейшими провинциями, которые имеют в
нем единственное место сбыта. При таких условиях
Буэнос-Айрес мог бы и теперь быть американским Ва-
вилоном, если бы дыхание степей не задавило в самом
зародыше начал его развития.
На всем огромном протяжении Аргентинской рес-
публики один только Буэнос-Айрес находится в сооб-
щении с Европой, один только он ведет заграничную
торговлю, и один только пользуется ее выгодами. На-
прасно провинции усиливались отнять у Буэнос-Ай-
реса часть этих выгод — свою долю промышленности,
торговли, европейской гражданственности и европей-
ского населения: их требования не имели успеха, и
ч)ни отомстили Буэнос-Айресу, послав ему своих пред-
водителей. Гордый своей цивилизацией, город упал
ниже самых провинций. Но нельзя же обвинить Буэ-
мос-Айрес в тоац что он велик и будет еще больше:
таково положение, данное ему провидением; но, при-
нимая степных удальцов, Буэнос-Айрес в свою очередь
-мстит провинциям, рассылая туда угнетение, варвар-

ство и мелких притеснителей. Этот город имеет такое
положение, что, на зло всем федератистам, всегда будет
давать стране единство, — хоть даже такое единство,
какое дает ей, в настоящее время, Розас. Пампы —
дурной проводник для цивилизации, но, тем не менее,
ровная однообразная почва их требует общественного
единства, которое и выразится, может быть, совреме-
нем, когда эти степи наполнятся народом.
В природе Северной Америки — множество усло-
вий для конфедерации: она касается двух океанов на
огромном протяжении; река Св. Лаврентия, Мисси-
сипи, многочисленные озера дают возможность разви-
тию множества отдельных центров; но Аргентинская
конфедерация едва ли возможна. На этой безграничной
равнине, простирающейся на 700 миль, от Салты до
Буэнос-Айреса и оттуда до Мендозы, обозы тяжелых
повозок могут двигаться свободно, не встречая ника-
кого препятствия, исключая нескольких зарослей,
легко уничтожаемых рукой человека. Эта огромная
равнина составляет самый характеристический тип сре-
ди Аргентинской области. Но самое удобство природ-
ных сообщений, вместе с беспредельной обширностью
равнины, надолго еще отодвигает устройство всяких
искусственных сообщений: они должны быть громадны,
и долго еще полудикое население не будет в них видеть
необходимости.
Но, с другой стороны, эта обширность аргентин-
ской равнины сообщает народному характеру несколько
азиатских черт: и, в самом деле, есть какое-то сходство
между пампами и равнинами Тигра и Евфрата, и, смо-
тря на цепь повозок, пробирающихся по бесконечному
степному морю, невольно припоминаешь караваны,
тянущиеся в Смирну или в Багдад. Аргентинские извоз-
чики, подобно морякам, составляют особый класс, имею-
щий свои особенные обычаи, свой язык, свой костюм.
К а п а т а з занимает и между "ними то же са-
мое место, какое занимает в Азии каравановожатый.
Человек, принимающий на себя эту должность, дол*

жен иметь железную волю, характер решительный и
смелый даже до безрассудства, чтобы одному, посреди
пустыни, удерживать в повиновении дикие, необуз-
данные порывы детей степи.
При малейшем знаке неповиновения к а п а т а з
берется за свой бич (chicote) с железным наконечником
и осыпает ослушника такими ударами, из которых каж-
дый производит рану. Если же неповиновение продол-
жается и затем, то, не прибегая еще к пистолетам,
употребление которых к а п а т а з вообще презирает,
он сходит с лошади, берется за нож и мигом приобре-
тает утраченный авторитет, показав свое превосход-
ство в обладании этим страшным оружием: убийство
считается в этом случае правом его власти. Вот каким
образом в жизнь аргентинцев вкралась мысль, что
сила есть право, и разрушила весь порядок админи-
страции и суда. На каждой из этих повозок по два или
по три ружья, а на передней — иногда и маленькая
пушка.
При нападении диких повозки связываются и ста-
вятся в кружок, и эта импровизированная крепость
составляет, по большей части, неодолимую преграду
для дикарей, жаждущих только крови и добычи. Но
обозы мулов часто попадают в их руки, а пешеходу,
встретившемуся с ними, трудно избежать гибели. В
этих отдаленных поездках аргентинец приобретает
привычку жить вдали от общества и, без помощи дру-
гих, бороться с природой. Он привыкает к лишениям
и, при встрече с опасностями, окружающими его со
всех сторон, рассчитывает только на свою личную силу
и ловкость.
Народонаселение аргентинской равнины состоит ив
двух различных пород: испанцев и туземцев; а от сме-
шения их происходит несколько неприметно сливаю-
щихся оттенков. В равнинах Кордовы и Сан-Луиса
преобладает раса испанская; в этих местах встречаются
в самом простом сословии белые, розовые, чисто евро-
пейские лица. В Сант-Яго дель-Эстеро большинство на-

родонаселения говорит на индейском наречии г и~
ч у а *. В Корриентесе поселяне употребляют весьма
гармонический испанский диалект. В деревнях Буэнос-
Айреса можно еще встретить андалузского солдата; но
в городе преобладают иностранные имена. Негритян-
ское племя почти совершенно исчезло, оставив свои
следы в дамбах (потомках индейца и негритянки)
и мулатах, живущих в городах и составляющих
звено между образованным населением и диким. Му-
латы богато одарены природными способностями к
цивилизации. Из слияния этих трех различных пород
(испанской, индейской и негритянской) образовалось
совершенно особенное население, отличающееся своей
любовью к праздной жизни и отсутствием промышлен-
ных наклонностей. Это подало повод к колонизации
негров, которая имела весьма неблагоприятные ре-
зультаты. Потомки испанцев, переселившись в степи,
предоставлены были своим собственным наклонно-
стям, — и какая огромная разница между шотланд-
ской или немецкой колонией, стоящей где-нибудь на
юге от Буэнос-Айреса, и испанским местечком, на-
ходящимся в середине страны. В колонии — чистень-
кие, раскрашенные домики, с красивыми входами,
украшенные цветами и кустарниками; мебель простая,
но удобная; сверкающая медная посуда; постели, убран-
ные занавесками; народонаселение деятельное, трудо-
любивое. Занимаясь скотоводством, многие семейства
колонистов составили огромное состояние и пересе-
лились в города. Испанское, национальное местечко —
обратная сторона медали: дети грязные, покрытые ру-
бищами, растут посреди собачьих стай; повсюду ви-
* Язык инков (guicnua). Это самый развитой диалект Южной
Америки. Иезуиты вводили его всюду и старались сделать его
общим для всех индейских племен. Искусство писать на этом
языке потеряно вместе с изгнанием иезуитов, что весьма за-
трудняет администрацию в Перу, Боливии и других южноаме-
риканских государствах, где большинство народонаселения со-
стоит еще из несмешанных индейцев.

дишь людей, лежащих на солнце, в полном бездей-
ствии; повсюду беспорядок и бедность; столик и кожа-
ный чемодан — вот вся мебель этих бедных хижин;
варварство и беспечность проявляются на каждом шагу.
Вот, вероятно, причина, заставившая Вальтер-
Скотта сказать, что «обширные долины Буэнос-Айреса
•(жители которых выгнали в то время английских цивили-
заторов) населены одичавшими христианами, известны-
ми под именем гаучо: их мебель — лошадиный череп,
их пища — сырая говядина и вода; их любимое препро-
вождение времени — загонять насмерть лошадей. H о,
к несчасть ю(?), они не хотят променять народ-
ной независимости на наши сукна и кисеи».
На этом огромном протяжений, описанном нами,
разбросаны там и сям четырнадцать главных провин-
циальных городов, которые, следуя их географиче-
скому положению, могут быть размещены в следующем
порядке: Буэнос-Айрес, Санта-фе, Энтрериос и Кор-
риентес —на берегах Параны; Мендоза, Сан-Хуан,
Риоха, Кахамарка, Тукуман, Сальта и Хухуи, рас-
положенные почти параллельно Чилийским Андам;
Сант-Яго, Сан-Луи и Кордова — внутри. Но на быт
общественный имеет влияние не это расположение
городов, а образ жизни сельского населения. Присут-
ствие судоходных рек, как сказано выше, не произво-
дит на это население никакого влияния, и в настоящее
время все население Аргентинской конфедерации,
исключая жителей провинций Сан-Хуана и Мендозы,
ведет пастушескую жизнь; жители Тукумана зани-
маются несколько земледелием, а жители Буэнос-
Айреса, кроме богатого прибытка от стад, простираю-
щихся до миллиона голов, пользуются еще выгодами
различных промыслов образованной жизни.
Аргентинские города построены правильно, как
почти все города Америки: дома не теснятся друг к
другу, улицы пересекаются под прямыми углами.
Одна только Кордова, построенная тесно, напоми-
нает собой европейский город, особенно множеством

башен и куполов своих многочисленных и великолеп-
ных храмов. Города в Аргентинской республике являют-
ся центрами европейской гражданственности: здесь лав-
ки, магазины, школы, коллегии, суды, удобства жизниг
европейские платья; но эти города стоят одиноко по-
среди бесконечной степи. Степь окружает и теснит го-
род со всех сторон, так что он является одиноким
оазисом европейской цивилизации посреди полной ди-
кости природы, замкнутый со всех сторон бесконеч-
ной, необработанной равниной, прерывающейся кое-
где незначительными местечками. Буэнос-Айрес и
Кордова расселили этих местечек более, нежели
все прочие провинции.
Житель города носит общий европейский костюм,
живет общей европейской жизнью. В городе есть
законы, идеи усовершенствования, средства обра-
зования, муниципальное устройство, правительство;
но за городской стеной все изменяется: житель
степи носит другой костюм, его нравы, потребности
совершенно особенные, так что житель города и
житель степи принадлежат не только, к двум раз-
личным обществам, но, кажется, к двум различ-
ным народностям. Еще более: житель степи не только
не думает подражать жителю города, но смотрит с от-
вращением на его роскошь и его образованные приемы»
Одежда горожанина, его седло, его плащ, никакой при-
знак европеизма не может безнаказанно появиться в
степи. Все, что есть цивилизованного в городе, должно
там и оставаться, и горожанин, осмелившийся появиться
в пальто и на английском седле куда-нибудь в деревню,
непременно привлечет на себя насмешки и грубые вы-
ходки сельских жителей.
В тех провинциях, где богато естественное ороше-
ние и обильны травы, большинство жителей живет
в степи. Так в Кордовской провинции, например, из
170 000 душ населения, только 20 000 живут в городе;
все остальное — в полях, представляющих однообраз-
ную равнину, то лишенную большой растительности,

то покрытую такими травами, с какими не могут со-
перничать никакие искусственные луга.
Мендоза и, еще более, Сан-Хуан представляют
исключение: жители их занимаются, по преимуществу,
земледелием. Повсюду, в других местах, господствуют
ластбища, и стада составляют для жителей не только
главнейшее занятие, но и единственное средство су-
ществования. Эта пастушеская жизнь невольно напо-
минает Азию и ее степи, покрытые ставками калмы-
ков, киргизов и арабов. Жизнь древних пастырей
и жизнь современного бедуина существует в степях
аргентинских, измененная весьма странным образом
европейской цивилизацией.
Арабские племена, блуждающие в азиатских пу-
стынях, живут под начальством.своих шейхов и эми-
ров: общество, несмотря на то, что у него нет опреде-
ленной территории, существует в них как нечто целое.
Единство религиозных верований, незапамятных пре-
даний, неизменных обычаев, уважение к старшим,
родственные отношения составляют закон для этих
блуждающих обществ; но всякое дальнейшее усовер-
шенствование для них невозможно, при отсутствии
поземельного владения и городов, дающих человеку
возможность увеличивать и развивать свои силы.
В аргентинских равнинах нет кочевников. Всякий
владелец стада имеет землю в свою собственность;
пределы ее ограничены, а потому и невозможно суще-
ствование племени: родственные связи по необходи-
мости разрываются, и народонаселение разбрасывает-
ся на огромном протяжении. Представьте себе про-
странство в 2 000 квадратных миль величиной, кото-
рое все занято населением, но так, что одно жилище
отстоит от другого на четыре мили, а иногда и на
восемь. В таком народонаселении могли бы еще раз-
виться богатство и роскошь, но для этого нет ника-
кого побуждения, нет примера, нет потребности по-
казать себя достойным образом перед соседями. Не-
избежность лишений оправдывает природную леность.

Общество исчезает совершенно: остается только фео-
дальное семейство, обособленное, сосредоточенное; а
при недостатке общества и самое управление делается
невозможным: полиции не существует, и правосудие
не может настигнуть преступника. Мне кажется, что
в современной жизни едва ли отыщем другое подобное
явление. Это — совершенная противоположность рим-
ской муниципии, сосредоточивавшей в одних стенах
целое народонаселение земледельцев, обрабатываю-
щих окрестные поля. Из такой муниципии сам собой
развивался крепкий общественный организм, в кото-
ром приготовились все элементы современного обра-
зования. Жизнь аргентинских поселян отличается
от жизни номадов тем, что номады блуждают племе-
нами. Она имеет некоторое сходство с феодальной
жизнью средних веков, когда бароны жили в своих
замках и оттуда грабили города и села; но здесь нет
ни баронов, ни феодальных замков. Если какая-ни-
будь власть и появляется в аргентинских равнинах,
то появляется только на время, и в ней нет никаких
аристократических элементов; эта власть не может,
как в средневековой Германии, запереться в городах
и громить оттуда равнины. Самые племена индейцев
лучше организованы, нежели сельское население
Аргентинской области.
$ Но в особенности кидается в глаза сходство жизни
аргентинских поселян с первобытной жизнью древ-
них спартанцев и римлян, хотя между ними есть корен-
ное отличие. Гражданин Рима и Спарты слагал все
бремя материальной деятельности на своих рабов и,
свободный от всех забот, жил на форуме. Пастуше-
ская жизнь и без рабов .доставляет то же удобство:
многочисленные стада, удовлетворяя неприхотливым
потребностям аргентинца, заменяют ему илотов. Ста-
да, увеличиваясь сами собой, увеличивают богатство
владельца без всякого труда с его стороны. Его труд,
его ум, его время остаются ему; но он не может упо-
требить их, как употреблял римлянин: у него нет ни

города, ни муниципии, никаких образованных инте-
ресов. Эстансиеры*, разделенные между собой
огромными пространствами, не могут иметь общей
политической жизни.
Нравственное и умственное развитие, пренебре-
гаемое арабами и татарскими ордами, здесь и совер-
шенно невозможно. Где поместить школу? Куда могут
сходиться на уроки дети, жилища которых разброса-
ны* на огромном пространстве? (В 1826 г., —прибав-
ляет автор, — во время моего пребывания в горах
Сан-Луиса, я учил читать шестерых молодых людей
богатых фамилий, из которых самому младшему было
двадцать два года.) При таком положении вещей вар-
варство есть нормальное состояние. Нравы дичают,
религия ослабевает. Приходы существуют только по
имени, и священники оставляют пустые храмы. Счастье
еще, если какие-нибудь нравственные и религиозные
начала поддерживаются главой семейства. «Когда,
в 1838 году, я (говорит автор) находился в горах Сан-
Луиса, у одного богатого эстансиеро, страстно пре-
данного, между прочим, игре, то мне случилось при-
сутствовать при одной сцене, достойной времен пер-
вобытных. Эстансиеро выстроил часовню, в которой,
в воскресенье, по вечерам, сам читал молитвы, заменяя,
по возможности, священника, которого не видал не-
сколько лет. Это была замечательная картина: стада,
возвращавшиеся с полей, наполняли воздух своим
мычанием; хозяин, человек лет шестидесяти, в кото-
ром европейское происхождение высказывалось в бе-
лизне кожи, в голубых глазах, в высоком и чистом
челе, читал молитвы и пел, ему вторили несколько
женщин и несколько молодых людей, кони которых,
еще не совсем выезженные, храпели и бились на при-
вязи у дверей часовни. За пением последовала общая
* Estancieros-Estancia. В Южной Америке
называют esta ne i а всякую значительную поземельную соб-
ственность, владельца ее — estanciero.

теплая молитва: никогда я не слыхал молитвы более
усердной и более идущей к окружающим обстоятель-
ствам. Все просили у бога дождя для полей, плодо-
родия — стадам, мира — Конфедерации. Я плакал
навзрыд: мне казалось, что я присутствую при сцене
из времен Авраама; сильный голос простодушного
эстансиеро проникал глубоко в мое сердце».
Христианство существует в этих степях как пре-
дание. Нередко случается, что священник, заехаа
в дальние степные жилища, крестит там молодых лю-
дей, давно уже достигших совершеннолетия.
Взамен образования, жители аргентинских степей
получают совершенно особенное воспитание. Жен-
щины охраняют дом, приготовляют обед и ужин,
стригут овец, доят коров, делают сыр и ткут грубое
полотно для обыкновенной одежды; все занятия по хо-
зяйству, все труды лежат на женщинах, и много уже,
если мужчина засеет немного кукурузы, потому что
хлеб не в употреблении. Дети играют арканом (лассо^
и б о л о ю *; они гоняются безустали за телятами и
козами; когда же сделаются ездоками (а это приходит
скоро после того, как они научаются ходить), то ло-
шадь составляет их единственное занятие. Они целый
день рыщут по степям, преследуя диких зверей и при-
учаются проезжать бесстрашно по краям пропастей.
Достигнув отрочества, они занимаются обыкновенно'
выездкой диких степных лошадей, и смерть есть самое
меньшее из зол, которые ожидают их в этом занятии,
если у них не достанет силы или ловкости. С возра-
стом мужества приходят независимость и полное без-
действие.
Здесь начинается публичная жизнь г а у ч о, если
можем так выразиться: воспитание его уже кончилось.
Надобно видеть этих людей, у которых осталось испан-
* Б о л а—тоже особенного рода аркан из ремня, с четырьмя
небольшими ядрами на конце. Он употребляется, чтобы повалить
или даже и убить лошадь или быка на всем скаку.

«кого только язык да несколько неопределенных рели-
гиозных преданий, чтобы представить себе те резкие и
необузданные характеры, которые рождаются в этой
вечной борьбе изолированного человека с дикой при-
родой. Надобно видеть эти важные и серьезные физио-
номии, похожие на физиономию арабов, чтобы понять
всю силу презрения, которое питают они к жителю го-
родов: он, может быть, и прочел много книг, но может
ли он свалить с ног бешеного быка? Может ли добыть
себе лошадь в степи? Может ли один на один бороться
с тигром, встречая его с кинжалом в одной руке и с
плащом, навернутым на другую? Может ли всунуть
этот плащ в разверзтую пасть разъярейного живот-
ного и в это время вонзить ему кинжал в самое сердце?—
Привычка одолевать одному все возможные препят-
ствия, вызывать на борьбу природу и побеждать ее
без посторонней помощи развивает в гаучо самоуверен-
ность и самоуважение до гигантских размеров.
Аргентинцы все вообще имеют самое высокое по-
нятие о своей народности, и иностранцы не без осно-
вания обвиняют их в излишней гордыне. Но разве
эта народная гордость, эта безграничная вера в свои
собственные силы не есть залог великого будущего?
Чего, не может ожидать Америка от гордости этих
гаучо, смотрящих с презрением на все другие
нации и на европейца в особенности, — европейца,
который слетит от одного прыжка лошади! *
Таким-то образом подействовала степная жизнь
на характер аргентинца: привычка бороться и побеж-
дать одному все препятствия природы создала и гор-
дость, и энергию, и презрение к роскоши. Он счастлив
в своей бедности и с этими лишениями, которые не со-
ставляют для него никакой тяжести. Если такое от-
сутствие общественности укореняет невежество, делая
* Генерал Мансилья говорил, в собрании Буэнос-Айреса,
во время первой блокады: «что сделают нам эти европейцы, ко-
торые не могут даже одной ночи проскакать на лошади?» И толпа
покрыла рукоплесканиями голос оратора.

невозможным всякое моральное и нравственное усо-
вершенствование, то тем не менее оно имеет свою при-
влекательную сторону. Г а у ч о не работает; он легко
находит себе и пищу и одежду: стада дают ему все, а
забот они требуют мало. Время, когда надобно класть
тавро, считается у г а у ч о таким же веселым празд-
ником, как собирание винограда у прирейнских жи-
телей. Это время соединения всех жителей на два-
дцать верст в окружности, и здесь-то показывается во
всем блеске непостижимая ловкость, с которой г а у-
ч о действует своим арканом. Г а у ч о приезжает к
месту сборища на своем любимом коне тихой и разме-
ренной поступью; он останавливается в отдалении и,
чтобы лучше наслаждаться зрелищем, скрещивает свои
ноги на шее у лошади. Если же им овладевает восторг,
то он медленно'спускается с седла, развертывает свой
аркан и закидывает его на быка, проносящегося с
быстротой молнии в сорока шагах от него; он ловит
животное за копыто — животное грохнулось, — и вот
все, чего он хотел; потом он спокойно и медленно свер-
тывает свой ремень.
Эти условия жизни, делающие невозможным раз-
витие образования и всех его преимуществ, придают
существованию и характеру этих людей поэтический
оттенок. Если литература может развиться в новых
американских государствах, то она начнется описанием
великолепных сцен природы и борьбы европейской
цивилизации с туземным невежеством, разума — с
грубой физической силой, — борьбы бессильной, но
дающей место множеству характеристических сцен,
так непохожих на все то, что представляет Европа.
Единственный североамериканский романист, полу-
чивший европейскую известность, Фенимор Купер *,
перенес сцену своих рассказов на границы варварства
и цивилизации, туда, где туземцы и потомки саксон-
ской расы борются за обладание землей.
* В настоящее время это уже не единственный.

Молодой аргентинский поэт Эчеверрия (Echever-
ria) тем же выбором предмета обратил внимание испан-
ской литературы на свою поэму. Этот аргентинский
бард оставил в покое Дидону и Аргея (которыми с
таким энтузиазмом, но без успеха, занимался его
предшественник Варела) и, обратив все свое внимание
на бесконечные степи, на безмолвные пустыни, где блуж-
дает дикарь, на степные бури и пожары, нашел в них
вдохновение, которое могут дать воображению только
одни торжественные, величественные картины без-
граничных, молчаливых степей, — и клики одобрения
долетели до аргентинского поэта даже с Пиренейского
полуострова.
Одни и те же влияния природы заставляют чело-
века принимать одни и те же обычаи, и, читая многие
сцены в романах Кулера, думаешь, что они списаны с
аргентинских памп, и в пастушеских обычаях Аме-
рики находишь повторение обычаев арабских; но есть
целый, еще непочатый рудник самостоятельной поэ-
зии в жизни аргентинских г а у ч о. Зрелище пре-
красного, неизмеримого, ужасного, туманного, непо-
нятного необходимо для пробуждения поэтического
чувства, и там, где оканчивается вещественный и
обыденный мир, начинается мир воображения, мир
идеальный. Но я спрашиваю, какое впечатление дол-
жен оставить в душе аргентинца простой взгляд на
горизонт, на котором он не видит ничего: чем более
он устремляет свой взор в эту неверную, неопределен-
ную, туманную даль, тем более она овладевает его ду-
шой, чарует ее и повергает в сомнение и бесконечное
созерцание. Где граница мира, которой напрасно ищет
его взор? Он не знает! Что там скрывается в тумане—
безмолвие? опасность, дикарь или смерть? Человек,
поставленный в средину такого горизонта, чувствует
невольный трепет: самые странные, фантастические
сны овладевают им.
Вот почему аргентинец, и по характеру и по при-
роде — поэт. И как ему не быть поэтом? Вот, при

закате светлого и покойного дня, вдруг, неизвестно
откуда, налетает черное облако и в две минуты, преж-
де чем человек успеет сказать два слова, застилает все
небо. Слышатся отдаленные раскаты грома, которые,
может быть, в ту минуту повергают в ужас сердце оди-
нокого путника, сдерживающего свое дыхание из
страха привлечь на себя одну из бесчисленных тысяч
молний, сыплющихся вокруг него. Совершенная тем-
нота заменяет дневной свет; смерть повсюду. Страш-
ное, непреодолимое могущество заставляет человека
на минуту углубиться в самого себя, оценить все свое
ничтожество посреди этой грозной природы и почув-
ствовать могущество творца в могуществе его творения.
Какое изумительное разнообразие красок! Масса тьмы,
помрачающая день, сменяется поминутно массою осле-
пительного света, дрожащего, разгоняющего сумрак.
Вот завеса приподнялась: на бесконечном простран-
стве бесчисленные молнии перекрещивают степь во
всех направлениях. Эти образы неизгладимо запечат-
леваются в душе, и когда гроза прекращается, то
г а у ч о долго еще остается печальным, задумчивым,
серьезным: беспрестанная смена глубокого мрака и
ослепительного света продолжается в его воображении
точно так же, как мы, посмотрев на солнце, долго
удерживаем его образ на сетке нашего глаза. Спро-
сите у г а у ч о, почему и что по преимуществу пора-
жает молния, и он введет вас в новый мир нравствен-
ных и религиозных идей, перемешанных с искажен-
ными понятиями явлений природы и с преданиями
грубых предрассудков. И если, в самом деле, электри-
чество играет такую важную роль в жизни человече-
ского тела, то как не иметь ему влияния на воображе-
ние народа, живущего в атмосфере, до того насыщен-
ной электричеством, что самая одежда, коснувшись
другой, дает искры, как кожа кошки, когда на ней
поведешь рукой против шерсти!
Но поэзия Эчеверрии — поэзия цивилизованная,
поэзия города; а есть другая, песни которой раздают-

ся в пустыне: это — поэзия народная, простая и не-
брежная — поэзия г а у ч о. Аргентинцы также и
музыканты: музыкальный талант признают за ними
все их соседи. Если в Чили аргентинец является в дом
в первый раз, то ему тотчас же предлагают сесть за
фортепиано или подают гитару; если он отказывается,
говоря, что не умеет играть ни на каком инструменте,
то удивляются, не верят и утверждают, что всякий
аргентинец непременно музыкант. Это мнение про-
истекает из народных обычаев: в самом деле, хорошо
воспитанный молодой человек аргентинских городов
непременно играет на фортепиано, гитаре, скрипке
или флейте; метисы исключительно предаются занятию
музыкой, и из этого класса вышло много замечатель-
ных композиторов и музыкантов. В летний вечер, у
дверей каждого магазина слышатся звуки гитары, а
ночью серенады странствующих концертистов сладко
нарушают сон жителей.
Видалита есть народная песня, которую поют
хором, под звуки гитар и тамбурина: она тотчас же
привлекает толпу, соединяющую свои голоса с голо-
сами певцов. «Мне кажется, — говорит автор, — что эта
песня взята у индейцев, потому что я слышал ее на
одном индейском празднике в Копиапо: она имеет у
них религиозное значение и идет, повидимому, с
весьма давнего времени. Я не думаю, как утверждают
иные, чтобы чилийские индейцы заняли ее у аргентин-
ских испанцев. Г а у ч о сам сочиняет свои песни и
делает их известными, собирая певцов, которые тре-
буются для ее пения. Таким образом, посреди общей
грубости нравов два искусства, украшающие жизнь
образованного общества, уважаются простым народом,
испытывающим свою поэтическую силу в лириче-
ских созданиях. Молодой поэт Эчеверрия провел в
1840 году несколько месяцев в степи; слава о его сти-
хах предшествовала ему в пампах: г а у ч о окружали
его с почтением, и когда какой-то новопришедший
житель степи выразил презрение к городскому ка-

жеттия (франту), то другой сказал ему на ухо:
«молчи —это поэт!», и при этом привилегированном
титле всякая враждебность умолкла.
Из всех этих наклонностей и привычек появляют-
ся замечательные народные типы, которые дадут со-
временем народному роману и народной драме ориги-
нальные краски.
Перечислим некоторые из этих типов.
Следовщик (el rastreador)
Самый замечательный, самый необыкновенный из
этих типов есть, без сомнения, с л е д о в щ и к.
В этих безграничных равнинах, где дороги и тропинки
перекрещиваются во всех направлениях, и где поля,
по которым проходят стада, открыты со всех сторон,
надобно уметь высмотреть след животного и распо-
знать его посреди тысячи других следов, угадать, шла
ли оно тихо, или скоро, одно или в упряжи, налегке-
или отягченное кладью: это составляет народное и
домашнее знание. «Однажды,—продолжает автор,—я
заблудился в окрестностях Буэнос-Айреса. Сопро-
вождавший меня пеон (поденщик) взглянул, по
обыкновению, на землю и сказал: «здесь проходил
небольшой черный мул очень хорошей породы; это-
мул г. Н. Рапата; он шел в седле, и не далее, как вче-
ра». Этот человек жил в горах Сан-Луиса: обоз шел
из Буэнос-Айреса, и*мой поденщик год уже, как не
видал черного мула г. Рапата, но след этого мула он
различил в бесконечном множестве следов целого ста-
да, перемешанных на узкой тропинке. Этот факт, ка-
жущийся невероятным, действительно был; а не за-
будьте, что слуга, сопровождавший меня, был не сле-
довщик, а только погонщик мулов.
«Следовщик — лицо важное и почтенное: его по-
казания имеют силу полного судебного доказательства
в низших инстанциях. Сознание преимуществ своей
науки дает ему вид достоинства, смешанного с тайн-

ственностыо. Все обращаются с ним с уважением:
бедняк — потому, что следовщик может, если захочет,
наделать ему много зла; богатый владелец — потому,
что и его может притянуть к судебному делу. Воров-
ство совершилось ночью, вор ускользнул; но все тот-
час же стараются отыскать на земле след его и, накрыв
чем ни попало, бегут за следовщиком; он при-
ходит, и почти не глядя на землю, начинает открывать
один след за другим, как будто глаза его ясно видят
то, что совершенно для других невидимо. Он идет из
улицы в улицу, проходит сады, перелезает через за-
боры, входит в дома и, наконец, остановясь перед тем,
кого искали, говорит: «вот он!» Преступление доказа-
но, и редко случается, чтоб преступник после этого еще
запирался. Он подчиняется свидетельству открыва-
теля и видит в нем обличительный перст провидения.
Я сам знал одного из таких следовщиков, по имени
Калибара, который занимал эту должность в одной и
той же провинции в продолжение пятидесяти лет. Ему
теперь около восьмидесяти лет; но, согбенный старо-
стью, он все еще сохраняет свой почтенный вид, вну-
шающий уважение. Когда ему говорят об его извест-
ности, он обыкновенно отвечает: «теперь я уже не стою
•более ничего, — вот мои дети». Его сыновья учились
у него трудной науке. О нем рассказывают, что во
время его отлучки в Буэнос-Айрес у него украли ло-
шадь; жена его, остававшаяся дома, накрыла след во-
ра квашней. Калибар, возвратясь домой через два
месяца, посмотрел на след, почти уже изгладившийся,
и не говорил более ничего об этом деле. Полтора года
спустя, Калибар шел, понурив голову, в одном из
городских предместий, — входит в дом и находит свою
лошадь уже негодной ни к какому употреблению. Два
года он удерживал в своей памяти след вора, посреди
•бесчисленного множества других следов!
В 1830 году преступник, приговоренный к смерти,
ушел из тюрьмы. Калибару было поручено его оты-
скать. Несчастный, зная, кто за ним будет следить,

принимал всевозможные уловки, которые ему только
мог внушить ужас казни. Напрасные предосторож-
ности. Они-то, может-быть, его и погубили, потому что
Калибар, видя, что его репутация колеблется, упо-
требил все усилия, которые погубили осужденного и
спасли репутацию следователю. Беглец пользовался
всеми случайностями местности, чтобы не оставить
следов: он пробежал целые кварталы на цыпочках,
пробирался верхом по низким стенам и т. п. Но Ка-
либар всюду открывал его следы, и если останавли-
вался на минуту, то, отыскивая их снова, бормотал
только: «А, куда-то ты поведешь меня далее?» Нако-
нец Калибар пришел в предместье, к каналу, полному
воды, в который спустился беглец, желая обмануть
следователя... Напрасно! Калибар, не показывая ни
малейшего замешательства, шел по берегу, и, наконец,
остановясь, сказал: «Он вышел здесь: следов нет, но
несколько капель воды осталось на траве»; потом по-
дошел к стене, окружающей виноградник, обошел ее
вокруг и сказал: «он здесь — возьмите!» Солдаты
взяли преступника, и казнь совершилась на другой
день.
В продолжение внутренних замешательств 1831
года несколько лиц, заключенных в тюрьму торжест-
вующей партией, задумали бегство; все было готово,
когда один из заключенных вдруг воскликнул: «А,
Калибар».—«Ах, да, Калибар!»—сказали его товари-
щи, смущенные, уничтоженные, и бегство было отло-
жено до тех пор, пок их родственники не убедили
Калибара сказаться больным на четыре дня, в
продолжение которых заключенные были вне опас-
ности.
Какие тайны заключает в себе эта наука следования?
Какая сила микроскопа развивается в зрении этих
людей? Какое неисчерпаемое богатство природы че-
ловеческой!

Вожак (baqueano)
За следовщиком следует вожак, бакеано, ли-
цо, стоящее весьма высоко и имеющее в своей власти
судьбу не только отдельных лиц, но даже целых про-
винций. Бакеано важен, молчалив, знает, как
свою ладонь, пространство на двадцать миль в окруж-
ности — его равнины, леса%и горы! Это самый совер^
шенный топограф: это единственная карта, которую
имеет здесь генерал, распоряжающийся движением
целой армии! Бакеано—его неразлучный спутник.
Скромный и молчаливый как стена, он обладает всеми
тайнами экспедиции: участь целой армии, судьба сра-
жения, завоевание провинции, — все зависит от него.
Бакеано почти всегда верен своему долгу; но не
всякий генерал имеет к нему полную доверенность.
Представьте себе жалкое положение командующего
войсками, если он должен постоянно просить -совета
и указаний у изменника. Бакеано видит маленькую
тропинку, пересекающую дорогу, и знает, в какую
засаду она ведет; он встречает их тысячу и о каждой
может сказать, откуда и куда она идет. Он знает все
броды на тысячах рек и речек. Он знает в сотне болот
именно те тропинки, по которым можно пройти без-
опасно. Во мраке ночи, посреди равнины или безгра-
ничных лесов, бакеано может прийти в замеша-
тельство. Тогда он тотчас останавливается посреди обес-
покоенных спутников, которые собираются к нему,
смотрит внимательно на деревья, если они есть, —если
же их нет, то сходит с лошади, наклоняется к земле,
разглядывает кустарники, траву и потом с самоуверен-
ностью, вновь садясь на лошадь, говорит: «мы в таком-
то направлении от такого-то места и во стольких-то
милях от жилья». И он отправляется вперед, не удо-
стаивая отвечать на расспросы любопытных. Если это-
го не довольно, если он, наконец, находится в пампах
во время непроглядной тьмы, тогда он вырывает тра-
ву в нескольких местах, обтряхивает корни, жует их

и, повторив эту операцию несколько раз, убеждается
в близости какого-нибудь озера или ручья с соленой
или пресной водой, отправляется туда и окончательно
определяет свое положение. Генерал Розас (бывший
диктатор Аргентинской конфедерации) по вкусу трав
узнает все поместья (estancia) на юг от Буэнос-Айреса.
Если б а к е а н о принадлежит к таким пампам,
на которых вовсе нет никаких дорог, и если путник
пррсит его вести его прямо в какое-нибудь место, от-
стоящее за пятьдесят миль, то бакеано останав-
ливается, в раздумье смотрит на горизонт, испытывает
почву, устремляет свой взор в одну точку и несется
туда во всю конскую скачь с быстротой и правильно-
ностью стрелы, — скачет долго, пэтом вдруг, по при-
чинам, известным ему одному, поворачивает в другую
сторону, — скачет день и ночь и приводит всех. к на-
значенному месту.
Бакеано также угадывает приближение неприя-
теля за десять миль: он узнает направление, кото-
рому он следует, по движениям страусов и диких коз.
Когда неприятель подходит, он смотрит на пыль и по
ее густоте определяет • число врагов: их две тысячи
или полторы тысячи, тысяча двести, говорит он, и на-
чальник, соображаясь с его словами, делает свои рас-
поряжения. Если кондоры или вороны кружатся в
воздухе над одним и тем же местом, то бакеано,
судя по их движениям, скажет вам, что находится там—
скрытая ли засада, оставленный ли лагерь, или просто
издохшее животное. Бакеано знает все расстоя-
ния и сколько нужно дней и часов, чтобы их пройти;
он знает все скрытые тропинки и окольные пути, ко-
торыми можно напасть на неприятеля врасплох. По-
средством такого-то знания, монтонеры* на-
падают врасплох на города, лежащие за пятьдесят
* Неправильные войска, партизанские отряды. Они обыкно-
венно состоят из гаучо, поднятых каким-нибудь удальцом го-
рода. Предводителями таких монтонеров были Факундо Кирог
га и генерал Розас,

миль. Можно подумать, что я преувеличиваю; но про-
тивное доказывают факты. Генерал Р и в е р а, пред-
водитель восточной армии, был- не более как простой
б а к е а н о; он знает каждое дерево, растущее на
всем протяжении Уругвайской республики; без его
помощи ею бы никогда не завладела Бразилия, и без
•его же помощи никогда бы ее не освободили аргентин-
цы. Орибе, поддерживаемый Розасом, после трехлет-
ней борьбы с генералом-бакеано, погиб; и вся сила Буэ-
нос-Айреса, все его многочисленные армии, покры-
вающие равнины Уругвая *, могут быть уничтожены
неожиданным нападением какого-нибудь корпуса войск,
который обратит победу на свою сторону знанием едва
приметной тропинки, ведущей прямо к неприятель-
скому арьергарду. Генерал Ривера начал свое изуче-
ние местности еще в 1804 году, когда он,# как простой
контрабандист, вел войну с испанскими таможнями,
лотом, как таможенный чиновник — с контрабанди-
стами, потом — против федералистов, как монто-
н е р о, потом — с аргентинцами, как бразильский
генерал, потом с бразильцами, как генерал аргентин-
ский, — против Лаваллеха, как президента, против
генерала Орибе, как изгнанника. Во всех этих поло-
жениях он имел достаточно времени и случаев, чтоб
изучить немного науку бакеано.
Злой гаучо
Злой гаучо есть особенный тип некоторых мест-
ностей. Это — человек, находящийся вне закона,
бродяга, мизантроп особенного рода: это — Соко-
линый Глаз куперовского романа, со всем его
знанием пустыни, со всей его ненавистью к жилищам
белых, только без его нравственности и любви к
диким. Его зовут злым гаучо, но это прилага-
тельное принимается здесь не в оскорбительном для
•В 1851 году.

него смысле. Правосудие давно уже его преследует,
имя его произносится потихоньку и со страхом, но без
ненависти и почти с уважением. Это — личность
таинственная; он живет где-то в пампах, отдыхает в
глуши колючих зарослей, питается куропатками и
ежами. Если ему захочется полакомиться языком, та
он заарканивает первую попавшуюся ему корову, оп-
рокидывает ее, убивает, вырезывает лакомый куеокг
а остальное покидает в добычу хищным птицам. Злой
г а у ч о безнаказанно является в деревню, из которой
только что ушли преследующие его солдаты, мирно бе-
седует с добрыми г а у ч о, которые окружают его и
удивляются ему, запасается табаком, гербаматой *,
сигаретами, и если замечает солдат, то преспокойна
садится на лошадь и, не спеша, уезжает в пустыню,
не удостоивая даже оглянуться. Солдаты редко пу-
скаются его преследовать: они только понапрасну
загнали бы своих лошадей, потому что скакун злога
г a у ч о славится в степи не менее своего господина.
Иногда является на сельский праздник с девушкой,
которую похитил, вмешивается в фигуры чьели-
т о ** и исчезает так, что никто не знает, куда и когда
он скрылся. В другое время он является к порогу дома,
откуда увез соблазненную им жертву, спускает ее &
лошади наземь и, презирая проклятия родных, пре^-
'спокойно удаляется в свое безграничное жилище.
Этот человек, живущий в разладе с обществом,
преследуемый законом, этот белокожий дикарь в глу-
бине души ничем не хужэ других полудиких обита-
телей пампов. Он смело нападает на целую толпу своих
преследователей, но оставляет в покое одинокого пут-
ника. Злой г а у ч о не бандит, не вор больших дорог:
* Гербамата (Herba-mata)—особенного рода трава, ра-
стущая в Аргентинской республике и в особенности по берегам
Парагвая. Она употребляется вместо чая по обеим сторонам ла-
Платы. Европейцы, поселившиеся там, также скоро принимают
этот обычай.
** Танец.

нападение на жизнь не входит в ряд его понятий; он
вредит, правда, но таково его ремесло, его промысел,
его наука. Он, например, крадет лошадей. Если ка-
кой-нибудь степной владелец просит его достать ему
где-нибудь лошадь необыкновенной масти, известных
статей, с такими-то и такими-то отметами, с белым
пятном на крестце, то г а у ч о задумывается, соби-
рается с мыслями и, помолчав минуту, отвечает, что
такой лошади в настоящую минуту нет в степи. О чем
думал г а у ч о? Он пробежал в эту минуту все десять
тысяч поместий, находящихся в пампах, перебрал
в памяти всех лошадей провинции, со всеми их мастя-
ми и отметинами, и убедился, что такой масти, какой
вы желаете — с белой отметиной на крестце, нет в на-
стоящее время: есть похожие, да у тех белое пятно
или на лбу, или на груди, а не на крестце. Вас удив-
ляет эта память? Но припомните, что Наполеон знал
по именам двести тысяч своих солдат и при встрече с
кем-нибудь из них припоминал, кто, чем и в каком сра-
жении отличился. Но если у г а у ч о просят возмож-
ного, то в назначенный день и в назначенном месте он
непременно доставит вам точно такую лошадь, какую
вы у него требовали, и плата, полученная вперед, не
удержит его явиться на свидание: он имеет свой point
d'honneur в отношении долгов.
То его видят в равнинах между Кордовой и Санта-
Фе, то можно его встретить в пампах: он гонит перед
собой стада лошадей и проедет своей дорогой, если
вы его не окликнете.
Певец
В певце вы находите идеал этой бурной жизни,
этой борьбы цивилизации с варварством, этой вечной
борьбы с опасностями. Г а у ч о-п е в е ц имеет много
сходства с древним бардом или трубадуром средних
веков: он движется в той же самой сфере — в сфере
борьбы городов с сельским феодализмом, жизни зами-
рающей с жизнью возрождающейся. Певец переходит

из деревни в деревню, входит во все дома, является
на праздники, воспевает героя памп, преследуемого
законом горожан, скорбь вдовы, у которой индейцы
только что похитили сына, поражение и смерть храб-
рого гаучо, какую-нибудь катастрофу из жизни Фа-
кундо Кироги и судьбу Санто-Переца. Певец наивно
исполняет должность летописца, историка, биографа,
собирателя обычаев и преданий, точно так же, как и
средневековый бард. Его стихи собирались бы впослед-
ствии как документы и факты, на которые бы .опирал-
ся будущий историк, если бы только возле этого наив-
ного рапсодиста не существовало образованных об-
ществ, понимающих происшествия лучше полудикого
степного поэта. В Аргентинской конфедерации в одно
и то же время, на одной и той же почве существуют две
различные цивилизации: одна рождающаяся, которая,
не зная прошлого, копирует наивную жизнь средних
веков; другая, которая, не заботясь о том, что про-
исходит вокруг нее, хочет усвоить себе все последние
результаты европейского образования. XIX и XII вв.
живут здесь вместе: один — в городах, другой —
в степи. Певец не имеет определенного жилища: он
останавливается там, где ночь его застигает; все его
богатство в его стихах или в его голосе. Повсюду, где
только танцующие пары строятся в чьелито, повсюду,
где опорожняется стакан вина, певец имеет свое почет-
ное место. Аргентинский г а у ч о не будет пить, если
его воображение не возбуждено музыкой и стихами,
и во всякой пульперии * есть гитара, которая по-
падает в руки певца, как только он туда явится. Узнав,
по толпе лошадей, привязанных к дверям, что в этом
доме имеют нужду в его веселой науке, к своим герои-
ческим песням он примешивает рассказ собственных
приключений. К несчастью, певец, занимая должность
аргентинского барда, имеет в то же время почти всегда1
какое-нибудь дело с правосудием. Он должен отдать
* Степной трактир.

отчет во множестве ударов кинжалом и в двух или
трех несчастьях (desgracia — так называется
смерть, нанесенная кому-либо певцом), в нескольких
похищенных лошадях и девушках.
В 1840 году на берегу величественной Параны, на
земле, поджавши ноги, сидел певец и возбуждал уди-
вление и веселость в многочисленных слушателях длин-
ным и интересным рассказом о своих несчастьях и
своих приключениях. Он уже рассказал похищение
своей м|шой, и все трудности, которые он при этом
преодолел, и несчастье, которое ему приключи-
лось в споре, возникшем по этому случаю; он уже на-
чал рассказывать о своих ударах кинжалом, которых
он не жалел, защищаясь... как вдруг со всех сторон
раздались крики солдат и на этот раз известили певца,
что он, наконец, пойман. В самом деле, солдаты под-
стерегли его и, построившись в полукруг, открытый
со стороны Параны, протекавшей внизу под берегом
в двадцать метров высоты, быстро приближались.
Певец не показал при этом ни малейшего смущения:
он уже был на лошади, взглянул на преследователей,
накинул свой пончо (плащ) на глаза лошади ска-
куну — и кинулся с берега. Через несколько минут он
появился посреди Параны: на лошади его уже не было
узды, узда помешала бы ей плыть, а потому всадник,
держась за хвост своего скакуна, преспокойно огля-
дывался на берег, где собрались его преследователи,
и плыл, как будто сидя в осьми-весельной лодке. Не-
сколько ружейных выстрелов не помешало ему добрать-
ся до первого острова.
Впрочем, оригинальная поэзия певца тяжела,
однообразна, неправильна, если он только предается
вдохновению минуты. Это более рассказ, нежели вы-
ражение чувств, — рассказ, полный образов, взятых
из степной жизни, часто напыщенный и метафориче-
ский. Рассказывая свои собственные подвиги или
подвиги подобных ему, не совсем честных удальцов,
он, как неаполитанский импровизатор, беспорядочен,

прозаичен, редко возвышается до истинной поэзии и
тотчас же впадает в усыпительный речитатив, без рифм
и стоп. Но, кроме этого, певец обладает целым репер-
туаром народной поэзии: куплетами, октавами и раз-
личного рода осьмистопными стихами, между кото-
рыми есть много обличающих ясные ^признаки ума и
поэтического чувства.
Вот несколько главных типов степных характеров.
Теперь посмотрим, как действуют и сталкиваются
между собой эти характеры.
Занятие земледелием если и разбрасывает наро-
донаселение по поверхности страны, то далеко не ;
в такой степени, как занятие скотоводством. В хозяй-
стве народов пастушеских, к каким должны быть при-
числены аргентинцы, мы находим много особенного:
границы собственности не определены строго; чем бо-
лее стад, тем менее требуют они ухода; женщины за-
нимаются всеми домашними и хозяйственными рабо-
тами; мужчина остается праздным, следовательно, не^
имеет пи труда, ни удовольствий, ни идей; домашний
очаг еАму скоро прискучивает, гонит его, и он должен
искать себе другого развлечения, другого общества*
Привычка же ездить верхом, усвоенная с самого ран-
йего детства, тоже побуждает его не сидеть дома. Ло-
шадь для аргентинца — самая важная часть его само-
го; для него лошадь так жэ необходима, как галстук
для горожанина. В 1841 году, некто Чако, эмигриро-
вал в Чили. «Как ты отправляешься, друг?» -—спросил
у него кто-то. «Как я отправляюсь,—отвечал он с глу-
бочайшей горестью,— я отправляюсь в Чили и —
пешком!» Аргентинский г а у ч о поймет и оценит
всю тоску, все страдание, выражаемые этими двумя
словами.
Молодые люди выходят из дома, не имея никакой
определенной цели: один хочет обойти стада, другой
посетить соседа, третий идет отыскивать свою люби-

мую лошадь, на которой ему именно сегодня хочется
поездить; все остальное население поглощается пул ь-
п е р и е й (степной трактир). В пульперии
собираются окрестные жители, передают друг другу
известия о заблудившихся животных, чертят на песке
следы стад, собираются на охоту за тигром и толкуют
между собой о свежих следах льва; здесь назначаются
скачки, входят в славу лучшие лошади; сюда являет-
ся певец, и кубок, переходя из рук в руки, сводит
братства.
В этой скудной жизни игра потрясает дремлющие
нервы, а вино распаляет воображение. В этих случай-
ных, но ежедневных собраниях образуются гораздо
крепчайшие общества, нежели те, из которых выходят
все отдельные лица; в них подготовляется тот страшный
элемент, которым так умели воспользоваться Факун-
до Кирога и Розас, обрушив его на города и европей-
ское общество.
Г а у ч о выше всего на свете ставит физическую
силу и ловкость в управлении лошадью: пульпе-
р и я является в этом отношении настоящим олимпий-
ским цирком, на котором испытываются и приходят
в известность силы и таланты каждого. Г а у ч о всегда
вооружен ножом, который он наследовал от испанцев,
и характеристический возглас Сарагоссы: «война на
ножах!» * здесь мог бы иметь еще более приложения.
Нож для г а у ч о и оружие и необходимое орудие во мно-
гих случаях: гаучо не может жить без него — это есте-
ственное дополнение его руки, и он играет им каждую
минуту. Все честолюбие его — показать себя хорошим
ездоком и храбрецом: нож его поминутно сверкает в
воздухе не только при малейшем вызове, но даже и
вовсе без вызова, из одного желания померяться сила-
ми с незнакомцем: гаучо играет в ножи, как в шашки.
Привычка вечно сражаться так глубоко вкоренилась
* Ответ Палафоха французскому генералу при осаде Сара-
госсы.

в сердце аргентинского гаучо, что ножи сделались
самым обыденным орудием, единственной охраной
чести и жизни. У других народов нож берется только
затем, чтобы убивать, аргентинец им играет и борется:
он не убивает, а ранит. Надобно, чтобы гаучо был
уже очень пьян или зол, чтоб покуситься на жизнь
своего противника. Его цель только положить знак
своего ножа на лицо противника, но знак такой, ко-
торый бы уже не стерся, вот почему гаучо, испе-
щренный бесчисленными, но не слишком глубокими
ранами попадается на каждом шагу. На ножах дерут-
ся для славы победы, для известности. Зрители со-
ставляют широкий круг вокруг бойцов, и взоры всех
с жадностью следят за движением ножей, сверкающих
в воздухе. Когда уже кровь льется ручьями, зрители
считают себя обязанными разнять противников.
Если случится desgracia (смерть), то все сочувствуют
виновному: ему дают лучшую лошадь и везде прини-
мают и берегут его. Время проходит, судья переме-
няется, и виновный опять появляется в своем округе,
не боясь* преследований; он прощен. Убийство счи-
тается только несчастьем, если оно не повторяется так
часто, чтобы внушить невольный ужас к убийце,
Эстансиеро (степной владелец) Хуан-Мануэль-
Розас, прежде чем стал известен в политическом мире,
сделал из своего дома убежище для таких несча-
стлив ц е в, не допуская, однакож, воров в свою
Службу.
Что касается до игр аргентинского гаучо, то все
они требуют силы, смелости, ловкости. Гаучо проно-
сятся зо всю мочь перед зрителями: один из них пу-
скает в лошадь своей б о л о й, которая ее роняет
на всем скаку; и лошадь и всадник скрываются в об-
лаке пыли, из которого через минуту выбегает всад-
ник, преследуемый лошадью, повинующейся стрем-
лению. В этом препровождении времени играют жизнью
и нередко ее теряют. Еще и теперь Розас не может от-
казать себе в этом удовольствии: он часто скачет на

двух лошадях разом и на всем скаку подымает с земли
огромную тяжесть. Можно ли подумать, чтобы эта
удаль, эта ловкость были основанием репутации всех
знаменитейших политических людей Аргентинской кон-
федерации, всех политических личностей ее в послед-
нее время? Тем не менее, это совершенно справедливо.
В таком обществе, где развитие и образование невоз-
можны, где общественная польза — слово без значе-
ния, гений человека находит себе исход в удальстве,
и гаучо, смотря по обстоятельствам, делается или
преступником, или главой партии, а потом и главой всей
конфедерации.
Трудно подавить привычки такого могучего свой-
ства, и для лиц столь суровых необходимы судьи еще
суровее. Что я сказал о вожаке обозов, то же должно
сказать и об аргентинском судье. Прежде всего он дол-
жен быть безгранично смел: ужас его имени должен
быть могущественнее самих наказаний, которые он
расточает. Это обыкновенно пожилой гаучо, про-
славившийся в свое время, а теперь живущий спокой-
но. Суд его должен быть совершенно произволен: им
руководят только его совесть и его страсти; на приго-
вор его нет апелляции. Есть судьи, оставшиеся в этом
звании па всю жизнь и заслужившие почетную из-
вестность. Этот произвол приговоров и умение найти
средство привести их в исполнение производят силь-
ное влияние на воображение народа. Судья заставляет
себе повиноваться известностью своей неодолимой сме-
лости, своим авторитетом, своими произвольными
приговорами: «Я приказываю это, — говорит он, —
и это наказание мной самим придумано». Из этого вы-
ходит то странное явление, что начальники партий,
возвысившиеся из простых гаучо, удерживают и
впоследствии, сделавшись главами конфедерации, та-
кую страшную, безграничную власть, какой мы нигде
не видим примера. Его несправедливость есть несчастье
для его жертвы, но не злоупотребление с его сто-
роны: что ему до справедливости? Он пользуется

правами своего удальства, за которое все ему пови-
нуются.
Что сказано о судье, то еще по большему праву от-
носится к провинциальным правителям. Городское пра-
вительство выбирало для этого звания таких лиц, ко-
торые могли бы внушить страх самим г а у ч о и заста-
вили их повиноваться. Понятно, что такие лица скоро
делаются опасными для самих городов. Вот почему
все главы партий и все главы конфедерации были
прежде провинциальными правителями: Лопес и
Ибарра, Артигас и Гвенес, Факундо Кирога и Розас.
Розас, достигнув управления, переменил систему и
очистил страну от таких бандитов, облеченных
званием провинциальных начальников. В Европе не
понимают значения аргентинских происшествий, обле-
кая европейскими именами совершенно не европейские
понятия.
Вот из каких элементов слагаются страшные арген-
тинские мои тонеры, опрокинувшие городской
порядок. ЭтИхМи-то элементами воспользовались: Ар-
тигас в Энтрериосе, Лопес в Санта-Фе, Барра в Сант-
Яго и Факундо Кирога в Льяносе. Орды бедуинов,
беспокоящие границы Алжирии, дают понятие об
аргентинских монтонерах. Здесь происходит та же борь-
ба цивилизации и варварства, степи и города, которую
мы видим в Африке. Быстрота натиска, хитрость ди-
каря, нечаянность нападения — дают победу этим
шайкам. Они не выдержат правильной битвы, но непо-
бедимы в долгой войне, в которой европейски-органи-
зованная армия непременно, рано или поздно, осла-
беет. Безграничная жестокость, неодолимая энергия
и беззаветная смелость — вот характер этих монто-
неров и их предводителей. Артигас зашивал своих
врагов в сырую кожу и оставлял в таком положении
среди пустыни: читатель сам может вообразить сзбе
весь ужас такой медленной смерти. Розас сделал путы
для своей лошади из ремня, вырезанного из спины пол-
ковника Мациелла, и заменил расстреливание при-

ПРИМЕЧАНИЯ
1. Научные статьи и работы первого десятилетия деятель-
ности К. Д. Ушинского. В научной и литературной работо
К. Д. Ушинского за первое десятилетие его деятельности, т. е.
до его поступления в Гатчинский институт, естественно наме-
чаются две стадии: первая, связанная с его первоначальным
назначением в Ярославский лицей па должность и. о. проф.
камеральных наук, и вторая, обусловленная его вступле-
нием в ряды сотрудников журнала «Современник», а затем —
«Библиотеки для чтения».
На первой стадии, когда Ушинский был всецело занят
разработкой порученных ему курсов камеральных наук, о FI
естественно не мог дать большой литературной продукции. Из
этого периода (1846—1848 гг.) известны только две его работы:
вводные лекции к разрабатывавшемуся им в лицее курсу ка»
моральных наук и «О камеральном образовании» — речь, чи-
танная в 1843 г. ня торжественном заседании лицея. На второй
стадии работа Ушинского была более обильной и разнообразной.
К серии научных работ этого периода должпы быть отнесены
напечатанные Уши неким с 1852 по 1856 гг. статьи в журна-.
л ах «Современник», «Библиотека для чтения», «Известия имп.
русского географического общества». Часть этих статей по тем
или иным условиям печаталась анонимно, и принадлежность
/их Ушинскому может быть установлена только на основании
переписки и других данных.
Собранные в настоящем I томе наиболее крупные научные
работы и статьи Ушинского восят еще совершенно определенный
характер той специальности, которая получена им з универ-
ситете по общественно-юридическим (камеральным) наукам.
Это очепь широкий, почти всеобъемлющий, круг дисциплин,
куда входили и политическая экономия, и история права, и
русская история, и этнография, и естествознание, и психоло-
гия, и философия, и филология. Естественно, что круг интере?
сов Ушинского был очень широк. Но это не был энциклопедизм
в дурном смысле этого слова. Внимание Ушинского не распыля-
лось и не разбрасывалось в этом широком кругу вопросов и
проблем. Он поднимает в своих работах преимущественно боль-
шие философские вопросы методологического порядка — о на-?

уке в целом, о системе наук, о методике их разработки, о смене
феодальной общественной формации капиталистической, о но-
вой экономике и пр. Его внимание обращается в этой связи и
и вопросам культу! ы, в частности, к проблемам педагогики в
широком и узком смысл о этого слова.
Он предвидит, что в России, как и в других странах, вступив-
ших на путь капиталистического развития, возникнет ряд "по-
вых проблем в области культуры и педагогики и что, учитывая
опыт культурного развития передовых народов, Россия должна
решить их по-своему. Целый ряд этих проблем, начиная от
общих и отвлеченных и кончая частными и конкретными, был
поднят Ушинским .уже в этот период его научной и литератур-
ной деятельности. Таковы вопросы о системе наук и их синтезе
в интересах преподавания, вопрос о государственной органи-
зации обучения, вопрос о сущности процесса воспитания, ме-
тодические вопросы обучения (наглядность и ее применение в
лекциях, музеях, на выставках), вопросы преподавания гео-
графии, русского языка, вопросы упрощенной орфографии и т. п.
Несмотря на то, что специально-педагогические вопросы
не сделались еще предметом исключительного внимания
К. Д. Ушинского, вся научно-литературная деятельность его за
s то десятилетие является своеобразным методологическим пред-
варением его будущей педагогической работы, генетически под-
водящим к тому решению педагогических вопросов, которое
так уверенно и просто было выдвинуто им с первых же шагов
его собственно педагогической работы.
2. «Лекции К. Д. Ушинского в Ярославском лицее» впер-
вые были опубликованы А. Н. Острогорским в «Собрании неиз-
данных сочинений К. Д. Ушинского. Материалы для «Педаго-
гической антропологии», т. III и материалы для биографии»
(СПБ, 1908 г.). Записи лекций получены А. Н. Острогорским
непосредственно от семьи Ушинского. Всего в записях имелось
4 лекции, относившиеся к разрабатывавшемуся К. Д. Ушинским
в Ярославском лицее курсу по кафедре энциклопедии законо-
ведения, государственного права и науки финансов. Время
чтения лекций определяется датами, сохранившимися на не-
которых из них: вторая лекция помечена 17.11 1847 г., третья,
очевидно, следовала за ней, так как представляла ее прямое
продолжение; четвертая лекция помечена 18.11 1848 г. Возмож-
но, что не имеющая даты первая лекция, содержание которой
сам Ушинский обозначает как «Введение в общий курс лекций>
была им прочитана еще в 1846 г. Совершенно очевидно, что это
только основные лекции, в которых давались принципиальные
установки читаемых курсов. Из самого содержания читаемых
лекций видно, что между третьей и четвертой лекциями был ряд
лекций, посвященных обзору племен, населявших Европей-
скую Россию. Из второй лекции видно, что ей предшествовал

цикл лекций по энциклопедии законоведения, да и в первой лек-
ции Ушинский ссылается на имеющий быть после нее курс юри-
дической энциклопедии, где «будет раскрыто рождение обычая,
дано учение об обществе и законах его развития». Таким обра-
зом, после первой, вводной лекции следовала энциклопедия
законоведения, проработка которой производилась, возможно,
Л о какому-либо готовому учебнику; второй лекцией положено
начало, разработки истории. государственного права, причем
во второй и третьей лекциях дано обозрение географической
среды; в незаписанных дальнейших лекциях было сделано обо-
зрение племен, населявших Россию, в четвертой лекции сделана
попытка синтеза этих факторов, а план дальнейших лекций
намечен в конце четвертой лекции. Подлинник лекций, напи-
санный рукой Ушинского, хранится в Архиве Института лите-
ратуры Академии наук СССР, ф. 316.
3. 1-я лекция. Содержание этой первой лекции сам Ушин-
ский охарактеризовал как «Введение в общий курс лекций».
Ее задача—чисто методологическая: указать то'место, кото-
рое занимают камеральные науки в общей системе знаний и,
в частности, какое место в камеральных науках занимают пред-
меты, вошедшие в курс, читаемый Ушинским. Для начала науч-
ной деятельности К. Д. Ушинского очень характерно то об-
стоятельство, что его внимание посвящено разработке этого
специального, теперь уже не существующего цикла наук, за-
родившегося в Германии в XVII в. Система камеральных наук
должна была удовлетворять хозяйственным и политическим
потребностям немецких феодально-монархических государств.
С нарождением буржуазного общества, с постепенным вызрева-
нием его в рамках феодального строя система камеральных наук
делается устаревшей, стоит в противоречии с потребностями
этого общества и нуждается в переработке. Немецкая камераль-
ная наука очень медленно становилась на путь этой переработ-
ки, несмотря на то, что в Англии уже созрела буржуазная по-
литическая экономия, блестяще представленная А. Смитом.
Ушинскому выпала задача разрабатывать камеральные науки
в России в тот момент, когда в ней особенно явственно наметил-
ся перелом в сторону развития капитализма при опреде-
ленном стремлении феодального правительства удержать
власть в своих руках. В то время, как правительство вводило
в университеты и лицеи камеральные науки по немецкому об-
разцу, объективно диктовалась задача преодоления камерали-
стики и создания новой системы социально-экономических
наук, отвечавшей нарождавшемуся буржуазному строю. Ушин-
ский определенно стал на сторону критики немецкой камераль-
ной науки, как совершенно изжившей себя и не пригодной для
удовлетворения назревшим жизненным потребностям нарож-
дающегося буржуазного общества. В то же время он признал
необходимым подчинить интересы этого нового общества преж-

пей феодальной власти в лице монархии. Этот компромисс ме-
тодологически нашел себе выражение у Ушинского в противо-
поставлении в обществе двух сфер — гражданской (буржуазной)
и государственной (феодальной) и установлении взаимоотно-
шения между ними, выражающегося в подчинении первой по-
следней. Принципиальная установка Ушинского сводится, та-
ким образом, к тому, что государству, администрации, прави-
тельству, являющимся органами феодально-помещичьих кругов,
должны подчиняться все частные, личные имущественные от-
ношения. Из этой установки и должна, по его мнению, исходить
система камеральных наук.
4. Имеется в виду преобразование лицея, осуществленное
новым уставом его, утвержденным в 1845 г. Согласно этому
уставу, в задачу лицея ставится «распространение основатель-
ных сведений по части камеральных наук в связи с отечествен-
ным законоведением». Первый устав лицея был утвержден в
1805 г., второй — в 1833 г. Согласно этим уставам лицей мы-
слился как школа, стоящая выше гимназии и находящаяся в
непосредственном ведении Московского университета. В 1868 г.
лицей был еще раз преобразован: курс камеральных наук, как
таковой, был упразднен, и программа занятий лицея приведена
в соответствие с курсом юридических факультетов университета.
5. 2-я, 8-я и 4-я лекции представляют собой попытку ана-
лиза тех элементов, из которых строится «внутренний организм
русского государства». В осуществлении этой попытки Ушин-
ский исходил из идей известного географа К. Риттера, специ-
альному обсуждению которых он посвятил большую критиче-
скую статью в «Современнике» 1854 г. Осповная мысль, которую
проводит в своих лекциях Ушинский, сводится к тому,, что
объяснение всех явлений в жизни народа, всей его истории и
его внутреннего устройства надо искать в характере той ме-
стности, в которой развивается его деятельность. «Мы, — пишет
Ушинский, — в самой стране народа будем искать первоначаль-
ных причин такого или другого направления и такого или
другого характера ее племени так же, как опытный физионо-
мист ищет в теле признаков характера человека». Однако же
Ушинский ищет в стране только первоначальные причины ха-
рактера народа и не сводит всего объяснения характера народа
только к характеру странм, которая сама преобразуется под
влиянием усилий человека. Хотя Ушинский переоценивал идеи
Риттера и не понял, что его концепция является идеалистиче-
ской попыткой одностороннего неправильного объяснения ис-
тории народа, однако, он вносит существенную поправку в
эту концепцию.
6. 4-я лекция. Этой лекции предшествовала не сохранив-
шаяся в записи проработка вопроса о племенах русской равни-
ны. В настоящей лекции Ушинский пытается показать, как рас-
смотренные им элементы русской исюрии в виде географиче-

ской среды, с одной стороны, и населяющих ее племен, с другой
стороны, могут быть синтезированы в историческом процессе.
Здесь обращают на себя внимание выдвинутые Угаинским два
принципиальных момента. Первый — замечание о созвучии
между характером народа и характером земли. По мысли Ушин-
ского, «вопрос этот столь же привлекательный, как вопрос о-
единении материальной и духовной природы человека: для ре-
шения его пужен глубокий философский взгляд и огромное-
число сведений». Второй момент — характеристика особенностей
славянского племени в его взаимоотношениях с соседними пле-
менами. В своих последующих попытках характеристики рус-
ской народности Ушинский нигде не подходил так обстоятель-
но к этой проблеме, как здесь. Его установка сводится к тому*
что если азиатские племена далее патриархального быта по
по или, то русских славян история заставила перешагнуть и*
периода патриархального в государственный. Не правы, с точ-
ки зрения Ушинского, «те, которые хотели бы все переделать у
нас по общественной форме Запада, и те, которые хотели бы
воротить нас в общинно-родовое устройство». Отрицая одно-
сторонние западнические и славянофильские теории, Ушинский
требовал конкретного анализа исторических условий жизни
русского народа для уяснения тех реальных задач, которые
выдвигает перед ним современность.
7. «О камеральном образовании». Речь, произнесенная в
торжественном собрании Ярославского Демидовского лицея
18 сентября 1848 г. и. о. проф. энциклопедии законоведения,
государственного права и науки финансов К. Ушипским» (М.,
1848 г., стр. 1—107). Это первая появившаяся в печати работа
К. Д. Ушинского. Впоследствии, при неоднократных переиз-
даниях педагогических статей Ушинского эта речь нигде не
была перепечатываема и, таким образом, широкому кругу пе-
дагогов осталась неизвестной. Немногочисленные экземпляры
ее имеются в настоящее время только в книжных хранилищах
университетских библиотек и в больших публичных библио-
теках. Аналогичные речи произносились в то время на юри-
дических факультетах университетов. Так, Платонов произ-
нес «Речь о камеральном образовании» (Харьков, 1845 г.);
П. Редкий: «Какое общее образование требуется современно-
стью от русского правоведца. Речь на торжественном собрании
Московского университета 15.VI 1846 г.» Речи эти свидетель-
ствуют о том, какое важное значение придавалось русским пра-
вительством камеральной системе образования в середине XIX в*
Однако же выступления Платонова и даже Редкина как по бо-
гатству содержания, так и по яркости принципиальных уста-
новок далеко уступают произведению Ушинского. В своей речи
последний резюмировал все те методологические изыскания
по вопросу о разработке камеральных наук, которые он в тече-
ние двух лет провел в лицее, читая порученные ему ответствен-

ные курсы. К сожалению, речь Ушинского, вероятно, в связи
<: его удалением из лицея, не нашла откликов в печати. Углуб-
ленная методологическая работа, проделанная Ушинским в те-
чение первых двух лет его преподавания в Ярославском лицее,
не пропала, однако же, даром. Если его профессорская работа,
в которую он так вжился, была насильственно прервана, то ме-
тодологические навыки научной работы, приобретенные за это
время, остались достоянием Ушинского на всю жизнь, и он
последовательно проводил их в других своих занятиях, в част-
ности, в области педагогики. Педагогическую систему Ушин-
ского было бы трудно понять, не обращаясь к его речи о каме-
ральном образовании. Для теоретика педагогики эта речь Ушин-
ского представит большую находку, так как прямо подведет его
к теоретическим корням тех взглядов, которые проводились
Ушинским в области педагогики. Вскрыть методологические
корпи педагогических идей Ушинского, заложенные уже в этой
его речи, дело специального педагогического исследования.
8. «Магазин землеведения и путешествий». География,
«б., издаваемый Н. Фроловым, т. I, М., 1852 г. («Современник»,
1852 г., VII). В. И. Чернышев писал об этой библиографиче-
ской заметке предположительно, как о принадлежащей Ушин-
1кому: «Ушинскому мог принадлежать отзыв о I томе «Мага-
зина» Н. Фролова» (II, 324). На самом деле есть положительные
да иные о принадлежности этой неподписанной статьи Ушинскому.
В небольшой библиографической заметке «Современника» 1854 г.
в № 2 Ушинский, сообщая кратко о выходе второго тома «Ма-
газина», обещает в ближайшее время дать критическую статью
об этом томе, как была дана им же библиографическая замет-
ка о первом томе. Критическая заметка о втором томе дана Ушин-
ским в «Современнике», 1854 г., № 5 и 6 за полной подписью,
из чего следует, что автором библиографии о первом томе и
анонсирующей заметки о выходе второго тома был Ушинский.
Авторство рецензий Ушинского на первый и второй томы «Мага-
зина» можно считать, таким образом, точно установленным.
Что касается третьего тома «Магазина»Н. Фролова, то В. И. Чер-
нышев, очевидно, по инерции, приписал библиографическую
заметку на этот том (см. «Современник», 1855 г., № 1) также
Ушинскому. Доказательств этому нет, между тем эта заметка
обычно-включается в Собрание сочинений Н. Г. Чернышевского,
и по своему стилю и содержанию она ближе подходит к харак-
теру статей последнего, тем более, что с 1855 г. участив
Ушинского в «Современнике» нужно считать только эпизоди-
ческим и случайным, если не совсем прекратившимся.
9. «Поездка sa Волхов». («Современник», 1852 г., IV). Ста-
тья подписана: К. Ушинский. Литературные достоинства
статьи высоко оценил в свое время И. С. Тургенев, как об этом
сообщает Д. Д. Семенов («Из пережитого», «Русская школа»
1895 г., № 1, стр. 39). Судя по замечанию Фролкова А. («К. Д.

Ушинский», СПБ, 1881 г., стр. 20), можно думать, что оценки
И. С. Тургенева была дана внутри редакции «Современника»,
после чего на Ушинского «стали смотреть как на талантливого»
писателя». Статья представляет собой, однако же, не прост»
литературно-художественный очерк, рисующий путевые впе-
чатления туриста, как можно было бы подумать на основании*
заголовка. В литературно-художественной форме Ушинский;
дает целый ряд сведений географических, археологических,
исторических, этнографических и даже филологических, осу-
ществляя свою излюбленную идею о географической науке,
как синтезе всех научных данных о стране и ее населении. По
мнению Ушинского, географической науки в этом смысле еще
не создано, «потому что, — как пишет Ушинский, — я и не-
смею назвать этим именем учебников, в которых ничего нет,
кроме номенклатуры гор, рек и городов и сведений о числе кир-
пичных и кожевенных заводов; путешествия, помнится, и есть»
у нас кое-какие, но все они стары, написаны дубоватым слогом»
русско-немецкой учености, и едва ли многие знают даже имен»
их авторов». Исходя из идей Риттера, Ушинский полагал, что-
настоящий географический тип страны выходит всегда из борь-
бы характера местности с характером ее населения. Проследить,
эту борьбу, анализировать элементы этих типов и комбиниро-
вать их в одно гармоническое целое, проникнутое исторической^
и философской мыслью, — вот дело географии, если она хочет
быть наукой самобытной и получить пределы, которых ей пока'
недостает» (56). Однако же это статья не только литературно-
художественная и научно-географическая, но одновременно w
педагогическая. Реальные или воображаемые путешествия»
Ушинский считал наиболее эффективной формой, обеспечиваю-
щей накопление конкретных сведений. Вот почему свой фелье-
тон в «Библиотеке для чтения» Ушинский выпускал под заго-
ловком «Заметки путешествующего вокруг света». В «Детском»
мире» одной из форм наглядного синтетического ознакомления*
учащихся с географией страны Ушинский признал художе-
ственный рассказ о путешествии, аналогичный рассматриваемой
етатье (см. в «Детском мире» статью «Путешествие из столицы
в деревню»). Эту статью можно поэтому рассматривать как наи-
более раннее выражение педагогических взглядов Ушинского.
Здесь, с одной стороны, практически применяется принцип»
наглядности при изложении географического материала, с дру-
гой стороны, УШИНСКИЙ впервые подходит к разработке той:
идеи о создании синтетического курса, сочетающего географию,
естествознание и историю, которая занимала его до конца-
жизни.
10. «История одной французской эскадры». («Современник*,
1853 г., № 4). Статья подписана инициалами Ушинского —
К. У. Она составлена на основе содержания помещенной в
одном из французских журналов работы принца Жуанвильскоп>

о состоянии морских сил Франции. Замечательно, что в мате-
риале этой статьи Ушинский уловил большую педагогическую
проблему, — проблему воспитания коллектива эскадры, соз-
дания в нем определенных традиций, имеющих воспитывающее
значение в отношении каждого отдельного члена эскадры. Под-
меченная на частном случае формирования французской эскад-
ры идея воспитания в коллективе имеет и более общее значение.
11. «Труды Уральской экспедиции». (Критическая статья о
четырех больших трудах по географии, истории и этнографии,
«Современник», 1853 г., VII, IX, X). Статья представляет собой
целое исследование по ряду больших вопросов географического,
исторического и этнографического порядка, давно интересо-
вавших Ушинского. Исследование построено в виде критиче-
ского изучения ряда трудов, изданных Географическим Об-
ществом. Статья свидетельствует о большой и всесторонней
эрудиции молодого Ушинского в области географии, истории,
этнографии и даже лингвистики. Обращают на себя внимание:
а) оригинальные идеи Ушинского о построении географической
науки на основании конкретных и всесторонних данных, соб-
ранных географом-наблюдателем и путешественником, и рож-
дение на этой почве педагогических идей о наглядности в пре-
подавании географии, о географической карте как незаменимом
•его пособии; б) замечательные во многих отношениях выска-
зывания Ушинского в связи с географией и этнографией о фор-
мировании русского языка. Высказывания эти говорят, что
уже в ранний период своей литературной деятельности Ушин-
ский глубоко-научно и всесторонне интересовался русским
языком, его историческим происхождением, его структурой.
Идея Ушинского о языке связывается прежде всего с истори-
ческими материалами и юридическими документами, «В древ-
них актах, —пишет Ушинский, — каждое слово живет, каж-
дое слово дышит преданием. Наш старый юридический язык,
прекрасные образцы которого мы можем найти в юридических
актах, до сих пор еще не разобран и не оценен по достоинству».
Характерно, что эти и другие замечания Ушинского о русском
языке, по его собственным словам, делаются им уже не впервые.
Он пишет, что им «уже не раз сделано замечание, что практи-
ческая необходимость является часто лучшим наставником в
деле языка». Это значит, что истоков для генезиса взглядов
Ушинского на русский язык нужно искать значительно раньше
настоящей статьи; взгляды эти сложились еще до ее написания:
в статье они излагаются как нечто уже откристаллизовавшееся
в основном раньше.
12. «Магазин землеведения и путешествий» Фролова,
т. II («Современник», 1854 г. № V, VI). Статья подписана
Ушинским.
13. «(.ейденгемский дворец». («Библиотека для чтения»,
1854 г., № 7, 8). Статья помещена за полной подписью У шин-

ского. Сообщения печати об устройстве дворца произвели ог-
ромное впечатление на Ушинского. Дворец, казалось ему, об-
ладает неисчерпаемыми возможностями для образования и
просвещения масс народа. «Сейденгемский музеум, — писал
он, — хочет быть миром в малом виде. Здесь устраивается му-
зеум не одних художественных предметов. Этнография, есте-
ственные науки — все, что касается жизни народов всех стран
и веков, все замечательные явления из жизни животных долж-
ны в нем найти своих представителей» (VII, 3). К судьбе и роли
дворца Ушинский нередко возвращался в своих заметках в
«Современнике» и в «Библиотеке для чтения». Лично на Ушин-
ского идея дворца оказала влияние в том смысле, что он задумал
осуществить эту идею в виде учебной книги для детей начальной
школы. Такой книгой и был «Детский мир» Ушинского. В 1-е
издание книги была включена переведенная Ушинским
большая статья, в которой мир изображен в виде большого
дворца, где собрано и предоставлено в распоряжение человека
все богатство всех видов природы* Статья преследовала мораль-
ные цели. В последующих изданиях, как слишком громоздкая,
она была изъята; для учебных целей она не годилась и в лучшем
случае она могла бы быть дана для домашнего чтения.
14. «О преступности в Англии и Франции». («Библиотека
для чтения», 1854 г., № 10). О принадлежности статьи Ушин-
скому можно догадываться как по ее содержанию, так и из пе-
реписки Ушинского с Старчевским. 23. VII 1854 г. Ушинский
писал Старчевскому: «Посылаю Вам статью, о которой я Вам
говорил. Я очень дорожу этой статьей: в ней высказывается
много моих любимых убеждений. Если можете, поместите ее в
сентябрьской книжке, а дальше я откладывать не могу». В сеп-
тябрьском и октябрьском номерах «Библиотеки для чтения»
нет других теоретических работ, кроме рассматриваемой статьи.
Судя по переписке, статья очень долго перерабатывалась Ушин-
ским, чтобы сделать ее приемлемой для цензуры. По содержанию
статья может принадлежать только Ушинскому. Здесь гово-
рится о причинах распространения преступлений и о влиянии
грамотности на сокращение преступлении. Автор статьи под-
черкивает далее мысль о преимущественном значении роли жен-
щины в деле воспитания подрастающих поколений в семье. «От
нравственности женщин преимущественно зависит состояние
нравственности всего семейства. Мать во всех классах общества
несет несравненно большее влияние, чем отец, на умственное и
душевное развитие ребенка. Это преобладающее материнское
влияние особенно разительно в низших классах... Между тем
как отец весь день работает вне дома, ребенок проводит все это
время под надзором и влиянием матери; стало быть, ее настав-
ления и ее примеры направляют развитие его разума, а в них
почерпает ребенок в тот нежный возраст, когда впечатления
так глубоко врезываются в его душу, все свои понятия о добре

и зле, склонности к добродетели или пороку». Конечный вывод
из статьи автор делает такой: «образованность, цивилизация на
той степени и в том виде, как она ныне существует, не уничто-
жает зерна преступления; она только изменяет, обусловливает
формы, в которых оно проявляется. Через распространение
знания оно смягчает нравы. Под ее влиянием преступления
уменьшаются относительно важности, формы преступлений,
но увеличиваются относительно числа их». В статье бросается
в глаза обилие статистического материала и методологически
осторожная, тщательная его обработка.
15. Обозрение иностранных географических журналов.(«Ве-
стник Императорского Русского Географического Общества»,
1853 г., кн. V, стр. 45—52). Под этим заголовком Ушинским
анонимно помещена статья,' пересказывающая основное содер-
жание книги Сармиенто о междоусобной борьбе, наступившей в
Аргентине со времени отделения ее от Испании с начала XIX в.
Принадлежность этой статьи Ушинскому устанавливается на
основании его переписки с Старчевским. 9.II 1—1845 г. Ушин-
ский писал Старчевскому: «У меня есть план очень хорошень-
кой статьи из нового испанского сочинения об «Аргентинской
конфедерации». Из географической части этой книги я сделал
извлечение для «Географического вестника», а историческая
чрезвычайно любопытна» («Народная школа», 1885 г., JVs 1,
стр. 38). Перепечатываемая статья и представляет собой то
извлечение из географической части книги, о котором сообщал
Ушинский Старчевскому.
1Н. «Цивилизация и варварство». («Известия Императорского
Русского Географического Общества», 1854 г., т. X). Статья
эта была первоначально предложена Ушинским редактору
«Библиотеки для чтения» Старчевскому (см. «Народная школа»,
1885 г., № 1, стр. 38). Очевидно, для журнала она оказалась не-
пригодной, и Ушинский направил ее в «Известия Географиче-
ского Общества». Статья представляет собой обработку мате-
риала об Аргентинской республике. Автора в особенности ин-
тересует то состояние культуры, какое сложилось в Аргентине
к середине XIX в. Как и в статье о Турции, Ушинский ищет
ответа на вопрос, в какой мере для Аргентипы мыслим переход
к европейской капиталистической культуре непосредственно
от того первобытного состояния, в каком ее застали попытки
приобщения ее к этой культуре. З'десь положение казалось Ушин-
скому еще безнадежнее, чем в Турции. Точка зрения Ушинско-
го была та, что усвоению культуры должен предшествовать
процесс экономического развития народа и что только при этой
предпосылке можно говорить более или менее уверенно о про-
движении его в область культуры.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА О СОЧИНЕНИЯХ К. Д. УШИНСКОГО ЗА 1852—1856 гг., НЕ ВКЛЮЧЕННЫХ В НАСТОЯЩИЙ ТОМ

Литературная работа К. Д. Ушинского за время его сотрудничества в журналах (1852—1856 гг.) далеко не исчерпывается статьями настоящего I тома. Перепечатка всех работ Ушинского за это время потребовала бы еще около 100 п. л. Ограничиваясь пока только общим указанием на характер литературной деятельности Ушинского за этот период (см. прим. 1-е), редакция считает целесообразным дать в настоящем приложении перечень статей, которые по тем или иным соображениям с большей или меньшей достоверностью должны быть приписаны Ушинскому. Частью это его самостоятельные статьи, частью переводы с иностранного.

А. Самостоятельные статьи К. Д. Ушинского с 1852 по 1856 гг.

1. «Иностранные известия» («Современник», 1852, 1853, 1854 гг.). Работа, которую Ушинский на протяжении нескольких лет вел в журнале «Современник» по составлению раздела «Иностранные известия», до настоящего времени не освещена, не проанализирована и даже не зафиксирована как работа, проделанная Ушинским.

В. И. Чернышев, автор самой полной и обстоятельной библиографии работ К. Д. Ушинского, напечатанной в приложении к изданному им II (дополнительному) тому «Педагогических сочинений К. Д. Ушинского» (СПБ, 1908 г.), совершенно умалчивает о том, что Ушинский в течение нескольких лет выполнял эту работу в «Современнике». Конечно, это какой-то недосмотр. Сам Ушинский в одном из своих писем к А. Старчевскому («Народная школа», 1885 г., № 1,стр. 43) определенно говорит о своей систематической работе в «Современнике» по составлению «Иностранных известий». Посылая Старчевскому очередной фельетон иностранных известий для «Библиотеки для чтения», Ушинский писал относительно формы этого фельетона: «...я ввел такую форму в «Современнике» и потому очень доволен ею». Один из близких друзей Ушинского, его товарищ по университету, Ю. Рехневский, в своем некрологе, посвященном Ушинскому («Вестник Европы»,

1871 г., № 2), также подтверждает, что Ушинский вел раздел «Иностранных известий» в «Современнике». Рехневский был близко знаком с литературными делами Ушинского, так как, судя по переписке, корректурные листы журнальных статей посылались обычно Ушинскому через Рехневского.

Но если не может быть сомнений в том, что Ушинский составлял «Иностранные известия» для «Современника», то вся трудность заключается в определении того, что им написано в этом разделе, который велся анонимно. Раскрытие авторов анонимных статей «Современника» до настоящего времени не произведено, и даже в специальных работах Евгеньева-Максимова о «Современнике» эти вопросы остаются неосвещенными. Однако же ряд исследований, произведенных за последнее время в связи с раскрытием анонимных статей Тургенева в «Современнике» (М. Гершензон, «Русские пропилеи», т. III, M., 1916 г., M. Азадовский, «Затерянные фельетоны Тургенева», Сборник трудов Иркутского государственного университета, вып. XII, 1927 г.), показывает, что вопрос о раскрытии авторов анонимных статей не является неразрешимым. Внимательное изучение техники ведения раздела «Иностранные известия» в «Современнике» за ряд лет дает основания утверждать, что до 1853 г. раздел этот велся сотрудниками коллективно и составлялся механически по странам или по темам путем вырезок из журналов и реже из сообщений специальных корреспондентов. С 1853 г. «Иностранные известия» получают характер законченного фельетона, оформляемого одним лицом и придающего определенную связь или идею группируемым известиям. Лицо это с 1853 г. определенно начинает говорить о себе в первом лице: «наш фельетон» (№ 2 за 1853 г.), «с того времени как я расстался в последнем фельетоне с моим читателем» (№ 3 за 1853 г.) и т. д. С 1855 г., когда Ушинский оставил сотрудничество в «Современнике», «Иностранные известия» приобретают прежний безличный характер, и личное местоимение автора ни разу не употребляется.

Так как Ушинский стал работать в «Современнике» с 1852 г., то его участие в разделе «Иностранные известия» в этом году могло быть только эпизодическим наравне с другими сотрудниками. Степень и форму его участия в этом разделе весьма трудно поэтому определить до 1853 г. С этого же времени читатель фельетона совершенно определенно ощущает личность автора и легко узнает в ней приемы, мысли и стиль будущего педагога — К. Д. Ушинского. Поставив себе задачей следить по данным иностранной журналистики за движением европейской и американской культуры и освещать те или иные явления с определенной точки зрения, Ушинский накоплял таким образом боль-

шой материал из области науки, искусства, литературы, который помог ему осмыслить явления культурной жизни в Европе и Америке. В этих обзорах Ушинский освещал и вопросы образования, поскольку они так или иначе ставились в Америке, Англии и других странах. Следя за всем материалом культурной жизни европейского общества, который ежемесячно собирал в своих «Иностранных известиях» Ушинский, можно найти объяснение многим последующим идеям, которые развивал Ушинский, вплотную соприкоснувшись с проблемами педагогики. При уяснении генезиса педагогических идей Ушинского историк педагогики найдет возможность не раз обратиться к материалу «Иностранных обозрений» К. Д. Ушинского.

Не касаясь по указанной выше причине вопроса о том, принимал ли Ушинский и в какой форме участие в составлении «Иностранных обозрений» «Современника» в 1852 г., можно считать бесспорным его участие в составлении «Иностранных известий» за 1853 г. в № 2—12 и за 1854 г. в № 1—12.

2. «Сведения о современном состоянии Турции» («Современник», 1854 г., № 4, 5, 7).1В связи с начавшейся Севастопольской войной вопрос о Турции оказался одной из актуальнейших проблем в иностранной и русской печати. На протяжении второй половины 1853 г. и всего 1854 г. в разных газетах и журналах давались всевозможные статьи о Турции. Все ранее вышедшие книги о Турции были скуплены в Петербурге в течение нескольких недель, как писал об этом О. И. Сенковский. Удовлетворить появившемуся спросу на сведения о Турецкой империи попытался и Ушинский в названной работе, занявшей 150 стр. В ней он дал всестороннее освещение жизни Турецкой империи, начиная с ее географической обстановки, продолжая историей и этнографией этой империи и кончая ее современным состоянием и организацией в ней образования. «Мы передавали чужое, — писал Ушинский в конце первой же главы своей работы. — Нашего здесь только искра чувства, которое оживляет в настоящее время каждое истиннорусское сердце и которое заставляет нас надеяться, что и эта статья не будет вовсе бесполезной». Однако же, скромно предупреждая читателя, что он передает ему

чужой материал, Ушинский решает в своей статье совершенно самостоятельную, волновавшую его в то время проблему о той ступени экономического и политического развития Турции, которой обусловлен ее культурный уровень в данный момент. Рассмотрев всесторонне экономическую и политическую жизнь Турецкой империи, Ушинский констатировал в ней экономическую отсталость и полнейшее господство деспотизма. В таких условиях вопрос о европейской культуре в Турции «столь же нелепая идея, как искание философского камня и жизненного элексира». В другой своей статье Ушинский писал, что «англичане с удивительным жаром занимаются тем, что делается у других, — цивилизацией турок и китайцев, а между тем многие, весьма неутешительные явления в собственной их цивилизации показывают, что им не мешало бы начать с самих себя; ни одна завоевательная нация в истории не заставляла столько страдать покоренные народы, как Англия». Замечания на статью Ушинского появились в «СПБ. Вед.», 1854 г. № 107, в «Отечественных записках», 1854 г., № 5, 6 и др.

3. «Заметки путешествующего вокруг света» («Библиотека для чтения», 1854 г., № 3—12; 1855 г., № 1, 2, 3, 5, 6, 11, 12); «Новости наук, искусств, литературы и общежития» (там же, 1855 г., № 1). Принадлежность заметок Ушинскому устанавливается на основании переписки

Ушинского с А. Старчевским («Народная школа», 1885 г., № 1). Входя в соглашение со Старчевским о составлении иностранных известий для «Библиотеки» под приведенным заглавием, Ушинский писал: «Я готов принять на себя составление известий об английской и американской литературе, но так как эти известия входят в тот фельетон, который я составляю для «Современника», то нельзя ли мне получать хоть один журнал, который не получает «Современник». Плата 25 рублей за один лист мне кажется недостаточной». Взятое в целом содержание «Заметок путешествующего вокруг света за 1854 и 1855 гг. представляется не менее богатым и содержательным, чем содержание иностранных известий в «Современнике». Здесь подробно освещается состояние науки, особенно в области географических и археологических открытий, в области техники, движение искусства, вопросы образования и пр. Говоря об открывающемся Сейденгемском дворце в Лондоне, автор заметок пишет, что это «будет живая книга, по которой люди, жаждущие образования, станут изучать любопытнейшие явления природы, чудеса искусства, успехи промышленности, сравнивать эпохи, места, людей и составлять себе понятие о ходе образованности» (1854 г. № 3). «Заметки путешествующего» были отмечены в свое время как раздел «Библиотеки», который читается с интересом, и очень часто те книж-

ки «Библиотеки», в которых почему-либо «Заметки» составлялись не Ушинским, вызывали нарекания на редакцию. В. И. Чернышев включил «Заметки путешествующего вокруг света» в свой библиографический указатель полностью. Между тем на основании переписки Ушинского со Старчевским возможно установить, что иногда Ушинский передавал выполнение своей работы другим лицам, будучи перегружен, например, работой по переводу с иностранного, но сохранял за собой право редактировать составленные другими обозрения. Это относится в особенности к 1855 г., где по крайней мере в 5 книжках журнала Ушинский не принимал участия в составлении «Заметок путешествующего вокруг света».

4. «Журналистика» («Библиотека для чтения», 1855 г., № 7). Ушинский настойчиво и много раз добивался у Старчевского, редактора «Библиотеки для чтения», разрешения вести «Журналистику» самостоятельно. Он неоднократно писал ему: «прошу вас покорнейше доставить мне возможность разделаться с русской журналистикой. Мне так давно хочется». Просьба была естественной, так как, согласно условию, Ушинскому предоставлялось, между прочим, и «Обозрение журналов».

Однако же Старчевский медлил, так как ему хотелось сохранить в редакции других сотрудников — Рыжова, Дружинина и пр., которым он в виде пробы предоставлял поочередно ведение «Журналистики», пока, наконец, этот раздел не остался окончательно за А. Рыжовым, который до конца 1855 г. вел «Журналистику» анонимно, а с начала 1856 г. стал писать ее под псевдонимом О. Колядин. На основании переписки со Старчевским есть возможность приписать Ушинскому участие в частичном составлении «Журналистики» нескольких номеров «Библиотеки» за 1854 и 1855 гг. Однако же, давая для пробы составление «Журналистики» разным лицам, Старчевский ввиду просьб Ушинского предоставил и ему полностью составление фельетона лишь на июль 1855 г. Ушинский придал своему фельетону философский характер, посвятив его разоблачению вульгаризаторских мнимоматериалистических приемов эстетической критики. Автор саркастически высмеивает вульгарно-материалистические идеи Фохта и Молешотта. Только что вышедшую книгу Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности» автор рассматривает как вызванную «стародавними неправильностями в искусстве, против которых она собственно и направлена, но из нее не следует отрицание искусства». Автору фельетона хотелось бы сохранить веру в «великое творческое значение искусства». Последнее не должно только рабски копировать действительность, оно должно также и подниматься над нею. Совершенно очевидно, что, настойчиво домогаясь разрешения принять участие

в критике «журнальной литературы», Ушинский хотел посвоему вмешаться в ту дискуссию по вопросам искусства, которая поднялась в тогдашней журналистике и которая представляла собой идеологическое отражение сословно-классовой борьбы в русском обществе того времени. Фельетон в таком духе не удовлетворил редактора, который ориентировался на более элементарные потребности читателей своего журнала. Фельетоны Ушинского он неоднократно называл скучными за их научный характер. Таким образом «Журналистика» осталась за Рыжовым.

5. Библиография («Современник», 1852—1854 гг. «Библиотека для чтения», 1854—1855 гг.). Из переписки Ушинского со Старчевским совершенно ясно, что и в «Современнике» и в «Библиотеке для чтения» в число обязанностей Ушинского входило составление библиографических обзоров. Договариваясь о формах своей работы в «Библиотеке для чтения», Ушинский в первые же дни задает Старчевскому вопрос, какого рода библиографические обзоры нужны ему — развернутые или краткие. Очевидно, такого рода работа уже была знакома Ушинскому по «Современнику». Есть возможность совершенно точно установить ряд рецензий Ушинского в «Современнике», написанных в том и другом виде. Однакоже рецензии не подписывались никем из сотрудников. Поэтому чрезвычайно трудно с совершенной уверенностью раскрыть принадлежность всех рецензий тем или иным из сотрудников редакции. При внимательном изучении рецензий «Современника» возможно выделить на основании внутренних признаков ряд таких рецензий, содержание которых или очень напоминает идеи, которые впоследствии неоднократно высказывались Ушинским и которые резко выделяют эти рецензии из ряда других, пли очень родственно тем идеям, которые развивал Ушинский в этот же период своей жизни в других своих статьях, несомненно им написанных. Таким образом, является возможность условно высказаться о принадлежности таких рецензий Ушинскому. Из 600 рецензий «Современника» за 1852—1854 гг. выделено таким образом 20 рецензий, которые могли бы принадлежать Ушинскому. В «Библиотеке для чтения» Ушинский, повидимому, вел только библиографические обзоры, весьма краткие. Из развернутых библиографических разборов возможно высказаться за принадлежность Ушинскому только двух. Ниже перечисляются в хронологическом порядке означенные 22 рецензии:

Э. Ленц, Физическая география («Современник», 1852 г. № 1).

Речи и отчет в торжественном собрании Московского университета, 12 января 1852 г. («Современник», 1852 г. № 2).

Публичные речи проф. Геймана, Соловьева, Грановского, Шевырева («Современник», 1852 г. № 3).

Литературные новости («Современник», 1852 г., № 4).

Этнографическая карта Европейской России, составленная Н. И. Кеппеном («Современник», 1852 г., № 9).

А. Брут, Учебная статистика («Современник», 1852 г., № 11).

Д'Орбильи. Живописное путешествие в Южную и Северную Америку («Современник», 1853 г., № 2).

А. Ишимова, Бабушкины уроки, или русская история в разговорах для детей («Современник», 1853 г., № 2).

Божанов, Начальные основания ботаники («Современник», 1853 г., № 2).

«Немой из Фрибурга», «Рафаэль или слепое дитя»; «Маленькие повести и сказки для детей»; «Беседы с маленькими детьми о первых началах арифметики» «(Современник», 1853 г., № 8).

«Детский театр и живые картины»; «Детский минералогический кабинет» А. Кислова («Современник», 1853 г. № 10).

Барановский С., Начальные основания географии («Современник», 1853 г., № 11).

Фон-Гумбольдт, Космос («Современник», 1853 г., № 11.)

Е. Ковалевский, Путешествие в Китай («Современник», 1853 г., № 12).

А. Смирнов, Учебник русского языка («Современник», 1853 г., № 12).

«Приемыш Сережа», «Подарок кстати», «Азбука русского слова», «Опытный секретарь». Магазин землеведения и путешествий, т. II («Современник», 1854 г., № 2).

Библиотека путешествий, изд. Плюшара («Современник»,1854 г., № 5).

Убичино. Изображение современного состояния Турции («Современник», 1854 г., № 8).

A. Смирнов, Учебник русского языка («Современник», 1854 г., № 12).

Кремлев, Способ обучения русскому чтению; его же, Упражнения при обучении чтению («Современник», 1854 г. № 12).

С. Шевырев, История Московского университета («Библиотека для чтения», 1855 г. № 8).

B. Классовский, Грамматические заметки («Библиотека для чтения», 1855 г., № 8).

Есть основания думать также, что в известной степени Ушинский принимал участие и в составлении географических обзоров в «Вестнике Русского Географического Общества». С редактором этого журнала В. А. Милютиным Ушинский, судя по отрывочным записям его дневника, был в близких отношениях еще в 1849 г. На свое участие в редакции «Вестника» указывает и сам Ушинский, сообщая в начале своей статьи о сочинении Сармиэнто, что «об этом сочинении в предыдущей книжке «Вестника» успели мы только упомянуть в числе новых книг» (см. выше, стр. 487). Однако же более или менее твердых данных для установления авторства Ушинского, за исключением перепечатываемых в настоящем томе двух статей, не найдено.

Б. Переводные работы К. Д. Ушинского

1. «Литературный характер или история гения, заимствованные из его собственных чувств и признаний» И. Д Израэли («Современник», 1853 г., № 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11). Перевод принадлежит К. Д. Ушинскому, как об этом свидетельствуют А. Фролков («К. Д. Ушинский», СПБ, 1881 г., стр. 64) и В. И. Чернышев (Собр. педагогических сочинений К. Д. Ушинского, т. II (дополнительный). СПБ, 1913 г., стр. 323). И. Д'Израэли (1766—1848) — отец известного государственного деятеля Англии Б. Д'Израэли (лорда Биконсфильда. 1804—1881). И. Д'Израэли, еврейский выходец из Испании, занимавшийся изучением литературы. Переведенный К. Д. Ушинским для «Современника» труд Д'Израэли — The Literary Character or the History of Men of Genius», London, 1795, ставил своей задачей нарисовать психологию людей, подвизавшихся на литературном поприще, на основании их собственных признаний. Труд свидетельствовал о громадной начитанности автора и пользовался европейской известностью. Автором труд этот несколько раз перерабатывался и переиздавался. Большое внимание этому труду оказал Байрон, несколько раз перечитывавший его и приобретавший всякое новое его издание. Интересовался трудом И. Д'Израэли Л. Н. Толстой и др. Перевод этого труда имеет то значение, что показывает, как уже в начале литературной деятельности внимание К. Д. Ушинского привлечено было к проблемам психологии и философии. По существу труд Д'Израэли есть опыт частной психологии, широко разработанный на основе собранных им показаний. В немногих примечаниях, которыми Ушинский снабдил этот труд, поясняя отдельные его места или внося к ним поправки, видно основательное знакомство переводчика с вопросами философии и психологии и уменье тонко подмечать в отдельных случаях слабые места автора. Перевод труда на русский язык был встречен печатью очень сочувственно. Если и высказывались какие-либо критические замечания, то скорее по адресу самой техники печатания.

2. Теккерей, Наша улица («Библиотека для чтения»), 1854 г., т. CXXIV).

3. Его же, «Утренние спичи мистера Б. Куделя» (там же). Оба перевода приписываются В. И. Чернышевым (цит. выше труд, стр. 323) К. Д. Ушинскому на основании переписки его со Старчевским.

4. Путешествие в Луристан и Аравистан («Библиотека для чтения», 1854 г., № 6, 7; 1855 г., № 3). Перевод следует приписать Ушинскому, как это видно из его переписки со Старчевским («Народная школа», 1885 г., № 1). У В. И. Чернышева перевод не отмечен.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

Абенсераги — древний мавританский род, появившийся в Испании в начале VIII в. 596, 597.

Абульфеди Эмад-Эддин-Измаил (1273—1391) — писатель из курдского княжеского рода, автор сочинений по истории и географии. 494.

Август I (1526—1586) — курфюрст саксонский, основатель Дрезденской библиотеки. 125.

Август Кай-Юлий-Цезарь-Октавиан (63 до н. э. —14) — римский император. 581.

Агриппина Юлия (14—59 г.) — мать римского императора Нерона. 578, 581.

Адрамелех (вост. миф) — ассирийский бог, которому в Самарии приносили в жертву детей. 585.

Адриан Публий Элий (76—138 г.) — римский император. 576.

Александр Великий (356—323 до н. э.) — царь македонский, всемирный завоеватель, ученик Аристотеля, 525, 573, 574, 583, 613.

Александр Михайлович (1300 —1338) — князь Тверской, 421.

Альдао — аргентинец гаучо первой пол. XIX в. 668.

Аменофис — имя трех древних египетских царей XVIII династии. 583.

Амен-Ра (егип. миф) — имя божества солнца. 590.

Аммон (егип. миф) — имя главного египетского бога. 588.

Андрей, см. Боголюбский.

Анджело, см. Микеланджело Буонаротти.

Антиной (130 г., утонул в Ниле) — любимец императора Адриана. 576, 577, 578, 591.

Апеллес (вторая пол. IV в. до н. э.) — знаменитый греческий живописец, написавший картину «Афродита, выходящая из морских волн». 573.

Аполлино — уменьшительное имя от Аполлон. 576, 578.

Аполлон (греч. миф) — бог солнца, покровитель искусства. 570, 574, 576, 577, 580.

Араго — Доминик-Франсуа (1786—1853) — знаменитый французский физик и астроном. 259.

Аргей, Аргус (греч. миф) — стоглавое существо. 684.

Ариадна (греч. миф) — дочь Миноса, помогшая Тезею выбраться из лабиринта при помощи клубка ниток (нить Ариадны). 575.

Ариман (перс. миф) — дух тьмы, враждующий с Ормуздом. 463, 464.

Аристотель (384—322 до н. э.) — великий греческий философ и всеобъемлющий ученый. 132, 149, 151, 155, 156, 157, 177, 192, 199, 524, 607.

Артарксеркс (V—IV в. в. до

н. э.) — имя нескольких персидских царей. 587.

Артеев Сила — крестьянин с р. Печоры. 382.

Артигас — один из аргентинских правителей первой половины XIX в. 701.

Артур (ум. 542 г.) — вождь бриттов, защитник кельтов против англосаксов. 608.

Аскольд и Дир (IX в.) — два дружинника Рюрика, овладевшие Киевом и в 891 г. убитые Олегом. 404.

Ассур — собирательное имя, обозначающее ассирийский народ. 586.

Бабарыкин В. — помещик первой половины XIX в., сотрудник «Этнографического сборника». 435, 444.

Бабст Иван Кондратьевич (1824—1881) — проф.-экономист, автор ряда трудов. 258, 259.

Базилевич Г. — сотрудник «Этнографического сборника». 435, 453.

Байрон Георг-Гордон (1788— 1824) — английский поэт. 607.

Барра — один из аргентинских вождей первой половины XIX в. 701.

Бартолини Лоренц о (1777— 1850) — итальянский скульптор. 621.

Баумштарк Эдуард (1807— 1889) — политико-эконом., камералист, политический деятель. 122, 136, 137, 138— 140; 142—147; 149, 230.

Бель — английский скульптор первой пол. XIX в. 621.

Бережных — штурман, плававший в нач. XIX в. в Ледовитом океане. 353.

Березин Илья Николаевич (1818—1896) — один из видных русских ориенталистов. 350, 466, 502—505; 509—511.

Бервгауз (1797—1884) — немецкий географ. 535.

Бернард Клервосский (1090— 1153) — церковный и политический деятель западного средневековья, монах ордена цистерцианцев, организатор второго крестового похода. 616.

Бернини Д. (1598—1680) — итальянский скульптор, художник и архитектор. 576.

Бернс — автор, издавший дневник своего путешествия по Персии. 490.

Бланки (Жером-Адольф) (1798—1854) — французский экономист. «Руководство к политической экономии» и «История политической экономии» переведены на русский язык. 211.

Бларамберг И. Ф. — автор «Статистического обозрения Персии» 1841 г. 396, 466, 467, 473—475; 477—480; 483, 485— 492, 494, 500—502, 511.

Боабдил — мавританский халиф Испании. 597.

Боголюбский Андрей (1110— 1174) — русский князь, перенесший столицу во Владимир. 118, 450.

Боде — путешественник по Туркмении. 500.

Боден — адмирал французского флота первой пол. XIX в. 345.

Бозио Франсуа Жозеф (1769 —1845) — французский скульптор. 621.

Боккачио Джованни (1313— 1375) — знаменитый итальянский поэт, автор «Декамерона». 613.

Борджиа (XV в.) — знатный итальянский род, к которому

принадлежали князья и папы эпохи Возрождения. 613.

Бриджио Ринальди (первая пол. XIX в.) — итальянский скульптор. 621.

Брунелески Филиппо (1377— 1466) — знаменитый итальянский скульптор, архитектор, основатель стиля ренессанс, 614.

Буонаротти — см. Микеланджело.

Бутков — исследователь вопроса о новгородских погостах. 425.

Бутте — немецкий камералист. 137, 142.

Бэкон Френсис (1561—1626) , лорд Веруламский, знаменитый английский философ-эмпирик, родоначальник материалистической философии. 449, 520.

Бэкон — английский скульптор первой пол. XIX в. 621.

Вайдеман — немецкий скульптор первой пол. XIX в. 622.

Варела — аргентинский поэт первой пол. XIX в. 684.

Варнкениг — герм. юрист первой пол. XIX в. 124, 133, 134.

Варфоломеев Лука — сообщение о нем в Новгородской летописи. 408.

Василий Великий (329—379) — отец восточной церкви. 455.

Вебер — германский экономист первой пол. XIX в. 138.

Венера (греч. миф) — богиня красоты. 563—565, 565— 570, 573—575, 578, 579.

Велькер — соавтор «Государственного словаря» (см. Роттек). 137, 169, 196, 199, 200.

Вестмакот Ричард Младший (1779—1872) — английский скульптор, произведения которого отличались исключительной тонкостью отделки. 621.

Вико Джованни-Баттиста (1668—1744) — замечательный итальянский ученый, давший первый в европейской литературе опыт философии истории («Новая наука»). 198, 389.

Вильям из Викенгема — средневековый художник. 616.

Винкельман Иоганн-Иоахим (1717—1768) — немецкий археолог, главное сочинение «История древнего искусства». 571.

Виргилий Марон Публий (70—19 до н. э.) — знаменитый римский поэт. 613.

Висконти — династия ломбардских герцогов (XI— XV в. в.). 615.

Виткевич — поручик, путешествовавший в Персии в 1837—1839 г. 499—500.

Вителлий Авл (15—69 г.) — римский император. 613.

Вишну (инд. миф) — бог солнца, один из индусской троицы «Тримурти». 592.

Владимир Всеволодович Мономах (1053—1125) — внук Ярослава, вел. кн. Киевский с 1113 г. 292, 403, 404.

Владимир Святославич (ум. 1015 г.) с 988 г. вел. князь Киевский. 408, 411, 412.

Воловский Раймонд Людовик (1810—1876) — экономист и политический деятель Франции. 211.

Вулкан (греч. миф) — бог огня, покровитель кузнечного дела. 565.

Галеотти (1733—1816) — известный итальянский балетмейстер. 607.

Гаммер — географ-путеше-

ственник по Персии. 361, 493, 499.

Ганнимед (греч. миф.) — сын троянского царя, унесенный за красоту на Олимп, где сделался виночерпием. 580.

Гафиз Шемс-Эддин-Магомет (ум. 1389 г.) — знаменитый персидский поэт. 595.

Гвенес — один из аргентинских правителей первой пол. XIX в. 701.

Геба (греч. миф) — богиня юности. 575, 621.

Гегель Георг-Вильгельм-Фридрих (1770—1831) — знаменитый немецкий философ. 170, 198, 199, 526, 530, 531, 535.

Гейер Карл (1797—1856) — немецкий лесовод, автор руководств по лесоводству, представитель камералистики. 136, 141, 142, 144, 149.

Гелиогабал — римский император (218—222). 579.

Гельвециус Клод Адриан (1715—1771) — французский философ. 134.

Генрих VIII (1491—1547) — король английский. 125.

Гердер Иоганн-Готфрид (1744—1803) — философ-историк и литературный критик. 104.

Германик (ум. в 15 г. н. э.) — племянник римского имп. Тиверия, усыновленный им в 15 г. до н. э. 581.

Геродот (484—420 до и. э.) — греч. историк. 99, 107, 109, 114, 452, 483.

Гете Иоганн Вольфганг (1749—1832) — знаменитый немецкий поэт. 200, 516.

Гиберти Лopeнцо (1378— 1455) — флорентийский скульптор и литейщик. 614, 615.

Гибсон Джон (1790—1306) — англ. скульптор, искусный подражатель антикам. 621.

Гильом Эжень (род. 1822 г.) — франц. скульптор. 621.

Гиппократ (460—377 до н. э.) — греч. врач, отец медицины. 613.

Гмелин Самуил Готлиб (1745—1774) — путешественник-натуралист, совершивший, по поручению Петербургской Академии, путешествие для изучения прикаспийских стран. 370, 438, 488.

Гмелин Иоанн Георг (1709— 1755) — путешественник-натуралист, совершивший под руководством Беринга путешествие по Сибири в 1733 г. 370, 440, 442.

Гоббес Томас (1588—1679) — английский философ и писатель. 169.

Гомер (около IX в. до н. э.) — древнегреческий полулегендарный поэт, которому приписываются народные греческие поэмы «Илиада», «Одиссея». 571, 596, 607.

Гораций Флакк-Квинт (65— 8 г. до н. э.) — знаменитый римский поэт. 576.

Горлов Иван Яковлевич (1814—1890) — профессор политической экономии и статистики. 224.

Горнек (XVII в.) — германский ученый, один из первых приступил к разработке камеральной науки. 131.

Грановский Тимофей Николаевич (1813—1855) — историк, профессор Московского университета. 258.

Гроций Гуго (1583—1645) — нидерландский писатель, поэт, основатель теории международ-

ного права и философии права. 169, 198,

Гужон Жан (1510—1572) — французский ваятель. 615.

Гумбольдт Александр (1769— 1859) — немецкий натуралист и путешественник, основатель сравнительной климатологии, ботанической географии, автор «Космоса» и «Картин природы». 512—516; 522, 523, 528, 529, 545, 548, 550, 554, 667.

Гуссейн (VII в. н. э.) — второй сын дочери Магомета, в честь которого мусульмане устраивают празднества. 509.

Густав-Адольф II (1594— 1632) — шведский король, заключивший с Россией в 1617 г. Столбовский мир. 294.

Гюгон (первая пол. XIX в.) — адмирал французского флота. 334, 335.

Давид (1055—1015 до н. э.) — еврейский царь. 616.

Дальман (первая пол. XIX в.) — политический герм. писатель. 200.

Даннекер — германский скульптор первой пол. XIX в. 621.

Данте Алигиери (1265—1321) великий итальянский поэт. 596, 620.

Дебэ — французский художник первой пол. XIX в. 621, 622.

Дедал (греч. миф) — скульптор и архитектор, которому приписывается постройка знаменитого лабиринта на о. Крите. 577.

Демидов Павел Григорьевич (1738—1821) — основатель Демидовского юридического лицея в Ярославле. 121.

Демосфен (384—322 до н. э.) знаменитый древнегреческий оратор. 581.

Дешен Персеваль — адмирал французского флота с 1843 г. 338.

Джами (1414—1492) — персидский поэт и ученый. 510.

Джемшид — «троном Джемшида» называют персы остатки Персеполя. 463, 464.

Джиотто (1266—1336), настоящее имя — Анджиолетто Бондонэ, итальянский живописец, скульптор и архитектор. 600, 602, 603, 615.

Диана (греч. миф) — богиня охоты, луны и лесов. 579, 592, 613, 614, 615.

Дидона (греч. миф) — основательница Карфагена. 563, 684.

Диодор Сицилийский (I в. н. э.) — историк римский времени Цезаря и Августа. 494.

Дир, см. Аскольд.

Дитмар — проф. камеральных наук нач. XVIII в. 131.

Димитрий — греч. полководец, осаждавший Родос. 574.

Доброзраков — сотрудник «Этнографического сборника». 435.

Донателло (1385—1466) — итальянский скульптор. 614, 615, 616.

Драк — германский скульптор XIX в. 621.

Драйс — германский ученый юрист начала XIX в., разрабатывавший науку полицейского права. 130.

Духарт — автор, переработавший в середине XIX в. труд Мурчисона о геологии России. 269.

Дюпре — французский скульптор XIX в. 621.

Дюпре — ученый путешественник по Востоку и Персии XVIII в. 499.

Дюре Иосиф (1804—1865) — французский скульптор. 621.

Ебн-Гаукала — ученый, писатель Персии. 494.

Едризи — ученый, писатель Персии. 494.

Екатерина II (1729—1796) — русская императрица. 298.

Елизавета Тюдор (1533— 1603) — королева Англии. 619.

Жуанен (вторая пол. XVIII в.) — переводчик при французском посольстве в Персии, географ. 474.

Жуанвильский принц (род. 1818 г.) наст. имя — Франц-Фердинанд-Филипп, принц Орлеанский, третий сын короля Людовика-Филиппа. 1834 г. вступил во флот, написал ряд статей о французском флоте. 309, 310, 315, 343.

Жуберт — этнограф, статистик по вопросам Средней Азии, ученый конца XVIII и нач. XIX в. 475, 477.

Жюльен — французский художник-скульптор XIX в. 621.

Заде — шах в Туршизе в нач. XIX в. 497.

Зевксис — (ум. около 400 г. до н. э.) —греческий живописец. 573.

Зегер — один из типичных представителей немецкой камеральной науки в конце XVIII в. 136, 144.

Зеленый Семен Ильич (1810— 1892) — автор популярных лекций по астрономии и ряда других трудов. 395.

Зеккендорф Фейт-Людвиг (1626—1692) — германский ученый, один из первых приступивший к разработке камеральных наук. 131.

Зороаотр (Заратустра) — основатель иранской дуалистической религии (мандеизм). 541.

Зуев Никита Иванович (ум. 1890 г.) — педагог и картограф. 351, 370.

Зюс — адмирал французской эскадры с 1852 г. 347.

Ибарра — аргентинский правитель XIX в. 701.

Иваницы — сотрудник «Этнографического сборника». 435.

Иоанн Болонский — итальянский скульптор эпохи Возрождения. 620.

Иоанн III Васильевич (1440—1505) — царь и вел. князь Московского государства. 417, 419, 421, 451.

Иоанн IV Васильевич (1530—1584) — царь всея Руси. 451.

Иоанн Бесстрашный (кон. XIV в.) — герцог Бургундский. 125.

Иоакинф Бичурин (1777— 1833) — синолог, исследователь Китая. 508.

Иорнанд, иначе — Иордан (VI в. н. э.) — историк раннего средневековья. 293.

Кавелин Константин Дмитриевич (1818—1885) — юрист, историк, публицист. 434.

Кадамис (V в. до н. э.) — греческий ваятель, современник Фидия. 576.

Калачов Николай Васильевич (1819—1885) — археолог, юрист, автор ряда исследований и изданий, в том числе «Архив историко-юридических сведений о России». 253, 254.

Калибар — аргентинский следовщик нач. XIX в. 528, 588.

Калигула Кай Цезарь (12— 41) — 3-й римский император. 579.

Камбиз (ум. 529 г. до н. э.) — царь персов. 593.

Камерау-Бюлау — один из камералистов начала XIX в., неудачно пытавшихся преобразовать камеральную науку. 200.

Канова Антоний (1757— 1822) — знаменитый итальянский скульптор. 622.

Кант Эммануил (1724— 1804) — знаменитый немецкий философ. 141, 169, 547.

Каракалла Марк-Аврелий-Антонин (188—217) — римский император. 576, 581.

Карамзин Николай Михайлович (1766—1826) — знаменитый русский историограф. 408, 412, 421.

Карл Великий (742—814) — франкский король, в 800 г. коронованный папой как римский император. 127.

Кастрен Mатиас-Александр (1813—1852) — известный финский лингвист. 383.

Катилина Луций-Сервий (108—62 до н. э.) — римский патриций. 564.

Кезли-баша — разбойник в Средней Азии. 586.

Кейзерлинг Александр Андреевич (1815—1891) — академик, геолог, автор трудов по геологии России. 351, 369.

Кир (ум. 529 г. до н. э.) — царь персидский. 582, 588.

Кирога Факундо — предводитель степного населения Аргентины в первой пол. XIX в. 657, 667—679, 691, 695, 698, 701, 702.

Клапрот Генрих-Юлий (1783—1835) — немецкий ориенталист, историк и этнограф. 443.

Клеант (3 в. до н. э.) — греческий философ-стоик. 572.

Клипштейн — один из типичных представителей немецкой камеральной науки XVIII в. 136.

Клоде — французский художник XIX в. 621.

Ковалевский Егор Петрович (1811—1868) — путешественник по Китаю и Африке. 511.

Колонна — римский дворянский род, оказывавший в течение средних веков большое влияние на церковные дела. 575.

Колумб Христофор (1446— 1506) — знаменитый мореплаватель, открывший Америку. 599.

Кольбер Жан-Баптист (1619—1683) — французский государственный деятель, министр финансов при Людовике XIV. 238, 239.

Корнилов И. — зоолог, сотрудник «Магазина землеведения», изданного Н. Фроловым. 259.

Кояндер А. — этнограф-историк, сотрудник «Магазина землеведения», изданного Н. Фроловым. 259.

Кромвель Оливер (1599— 1658) — протектор республик Англии, Шотландии и Ирландии. 607.

Крузенштерн Адам Иванович (1770—1846) — начальник первой русской кругосветной экспедиции, составил «Атлас Южного моря». 351, 353, 369.

Ксенофонт (434—359 до н. э.) — греческий историк. 453, 583.

Купер Фенимор (1789—1851) — американский романист. 683, 684.

Кювье Жорж (1769—1832) — французский натуралист. 564.

Кютлингер — немецкий ученый XVIII в., положивший начало соединению камеральных наук с юридическими. 150, 151.

Лагрью — английский скульптор XIX в. 621.

Лаваллех — аргентинский президент нач. XIX в. 692.

Лаврентий — инок суздальский второй пол. XIV в., «списатель» летописи Нестора. 403.

Лайярд Остен Генри (1817— 1894) — английский государственный деятель, археолог, известный раскопками в Ниневии. 586.

Лаланд — адмирал французского флота с 1839 г. 310, 317, 320, 321, 322, 327, 331, 334, 335, 347.

Лаокоон — троянский жрец, убеждавший сограждан не впускать присланного греками деревянного коня в город и за это задушенный двумя змеями, посланными богиней Герой. Этот мифический сюжет увековечен в известной скульптуре. 572.

Латкин Николай Васильевич (род. в 1833 г.) — сибиряк-золотопромышленник, написавший ряд статей, посвященных Сибири. 350, 351, 358, 359, 361, 367, 369, 371, 379, 380, 383, 387, 389, 392, 396.

Лебедев — сотрудник «Этнографического сборника». 435.

Лекен — французский художник XIX в. 621.

Лемм — штабс-капитан, производивший в Персии в 1839 г. астрономические наблюдения. 500.

Лепехин Иван Иванович (1737—1802) — ботаник, путешественник, автор «Дневных записок путешествия по России». 300, 351, 367, 370, 372, 406, 412, 438, 439, 444.

Леонтьев Павел Михайлович (1822—1875) — филолог, педагог, публицист, издатель сборников по классической древности под заглавием «Пропилеи» (т. I—V). 253, 254.

Леф — английский скульптор XIX в. 621.

Лизипп (IV в. до н. э.) — греческий скульптор. 571, 575.

Линьер — француз, военачальник в Буэнос-Айресе в начале XIX в. 668.

Ло Джон (1671—1729) — французский финансист, известный рядом прожектерских мероприятий, кончившихся его банкротством. 134.

Локк Джон (1632—1704) — английский философ, основатель эмпирической философии и психологии, педагог. 169.

Лопес — аргентинский правитель средины XIX в. 701.

Лотц — немецкий экономист конца XVIII в. 137, 224.

Людовик IX Святой (1215— 1270) — франц. король с 1226 г. 340.

Людовик XIV (1638—1715) — франц. король с 1643 г. 133.

Майер — германский скульптор XIX в. 621.

Макдональд — английский скульптор XIX в. 621.

Максимилиан I (1459— 1519) — германо-римский император с 1493 г. 125.

Малькольм — английский исследователь Персии. 503.

Мальтус Томас Роберт (1766—1834) — английский политико-эконом. 221, 223.

Малыхин — сотрудник «Этнографического сборника». 435.

Мансилья — аргентинский генерал в Буэнос-Айресе в первой пол. XIX в. 682.

Map (де-ля-Мар) — французский юрист начала XVIII в., разрабатывавший науку полицейского права. 130, 133.

Мария Стюарт (1542—1587) — королева шотландская. 619.

Марко Поло (1256—1323) — итальянский путешественник в Китай и Азию. 503.

Марс (римск. миф) — бог войны. 576, 579, 580, 621, 622.

Марцелл Марк-Клавдий — римский полководец во 2-й Пунической войне. 576.

Маршал — английский скульптор XIX в. 621.

Махмед II (1785—1839) — турецкий султан, ведший в 1829 г. войну с Россией. 322.

Манделл — аргентинский полковник первой пол. XIX в. 701.

Мегмед-паша — турецкий морской капитан средины XIX в. 322.

Медичи Козьма I (1389— 1464) — представитель флорентинского рода, возвысившегося в XIII в. благодаря своему богатству. 619.

Медуза (греч. миф) — одна из трех сестер-страшилищ с змеями вместо волос и с глазами, приводившими в окаменение тех, на ком они останавливались. 574.

Мемнон — наименование египетского царя Аменофиса: памятник его именовался статуей Мемнона и обладал свойством издавать дрожащий звук при восходе солнца. 593.

Менандр (342—290 до н. э.) — древне-греч. драматург. 581.

Мендоза (1506—1575) Дон-Диего — испанский полководец, дипломат и писатель. 599.

Менес (4000 л. до н. э.) — первый египетский царь. 588.

Меркурий (греч. миф) — бог торговли, посланник богов. 578, 620.

Мехмед-Али (1769—1849) — турецкий генерал, наместник египетский. 322.

Мидас (греч. миф) — фригийский царь, которому приписывалась способность обращать все, к чему прикоснется, в золото. 577.

Микеланджело-Буонаротти (1475—1564) — знаменитый итальянский скульптор, художник и архитектор. 571— 573, 614, 619, 620, 622.

Мильтон Джон (1608—1674) — знаменитый английский поэт. 604.

Минерва (римск. миф) — богиня мудрости, покровительница наук, искусств и ремесел. 575, 579.

Мирон — древнегреческий скульптор, старший современник Фидия. 575, 576.

Михаил Федорович Романов (1596—1645) — первый царь из дома Романовых, царствовавший с 1613 г. 412.

Михаил Ярославич Тверской (1272—1318) — вел. кн. Вла-

димирский. 412, 418.

Моль Роберт (1799—1875) — немецкий ученый, разрабатывавший науку полицейского права. 129, 219, 220.

Мономах — см. Владимир.

Монтейс — географ, автор «Путешествия по Азербайджану». 484.

Монтескье Шарль (1689— 1753) — известный франц. писатель, философ, публицист, автор соч. «Дух законов». 537.

Монторсоли — итальянский скульптор эпохи Возрождения. 620.

Морачевич — сотрудник «Этнографического сборника». 435.

Морьер Жак — автор «Второго путешествия в Персию», 1818 г. 494, 504.

Моро де Жоннес (1778— 1870) — ученый французский статистик, 212, 213.

Мстислав Владимирович (1075—1132) — вел. кн. Киевский с 1125 г. 408.

Муммии — плебейский род в Риме, давший во II в. до н. э. несколько замечательных людей. 575.

Муравьев Александр Николаевич (1806—1874) — писатель и путешественник. 433.

Мурчисон Родерик (1792— 1871) — английский геолог, объехавший в 1840—1841 г. Россию и издавший на английском языке труд по геологии России. 269, 296.

Мухамед-шах — правитель Персии в середине XIX в. 509.

Мюллер — немецкий географ, автор исследований о речной области Волги. 258, 292.

Надежин Н. И. — сотрудник «Этнографического сборника». 434, 439.

Нантейль Целестин (1813— 1873) — французский художник и литограф. 621.

Наполеон Людовик III (1808—1873) — французский император. 345.

Наполеон I (1769—1821) — французский император. 315, 581, 593.

Неволин Константин Алексеевич (1806—1855) — проф., юрист, автор ряда ученых трудов. 397, 400—402, 407, 411— 413, 416—418, 423, 424— 427, 431, 432.

Невский Андрей Александрович (умер в 1304 г.) — князь городецкий, сын вел. князя Александра Невского. 408, 412.

Неккер Жак (1732—1804) — французский государственный деятель, назначенный в 1776 г. директором финансов, в области которых задумал произвести ряд коренных реформ. 134.

Непир Чарльз (1786—1853) — английский адмирал. 309, 331.

Нерон Люций-Домиций (37— 68 н. э.) — римский император. 562, 575, 576, 613.

Николай (ум. 343 г.) — архиепископ мирликийский. 487.

Нестор (1056—1114) — инок Киево-Печерской лавры, первый русский летописец. 451, 452.

Никон (1605—1681) — патриарх Моск. и всея Руси. 444.

Нимврод — легендарный основатель вавилонского царства. 586.

Ниобеа (греч. миф) — дочь Тантала и жена Амфиона, царя Фив. 573, 578.

Нисон — французский социо-

лог. 640, 649, 650, 651.

Нисрох (вост. миф) — ассирийский бог. 584.

Ньютон Исаак (1643—1727) — знаменитый английский математик и физик. 570, 607.

Обернсдорфер — германский камералист XVIII в. 141.

Овидий Назон (43 г. до н. э. —17 г. н. э.) — римский поэт. 577.

Озирис (егип. миф) — бог солнца. 590—593.

Окен-Лоренц (1779—1851) — немецкий естествоиспытатель натурфилософ. 526.

Олеарий Адам (1599—1671) — путешественник, участвовавший в экспедиции в Московское государство и Персию. 289, 294, 297.

Олег Вещий (879—912) — русский князь в Киеве. 404.

Оливье — франц. географ-путешественник XVIII в. 492.

Ольга (ум. 969) — жена Игоря, вел. русск. княгиня. 402, 404, 405, 409, 410, 411, 412.

Орибе — аргентинский генерал первой пол. XIX в. 692.

Ормузд (перс. миф) — бог света и добра. 463, 464.

Орсини — римский княжеский род с XIII по XIX в. 575.

Оуэн Джонс — устроитель Сейденгемского дворца. 599.

Пакстон Джозеф (1803— 1865) — английский садовод и архитектор, проектировал Хрустальный дворец для лондонской выставки и построил Сейденгемский дворец. 557.

Палафох — испанский военачальник во время осады Сарагоссы в период войны Испании и Франции. 698.

Палладио Андреа (1518— 1580) — итальянский архитектор эпохи Возрождения. 612.

Паллас Петр-Симон (1741— 1811) — естествоиспытатель, путешественник, возглавивший в 1770—1773 г. экспедицию, обследовавшую Россию от границ Урала до Китая и Кавказа. 300, 351, 367, 370, 389, 438, 439, 442.

Паркер — английский адмирал середины XIX в. 321.

Пенинг — сотрудник «Магазина землеведения». 259.

Перевощиков Л. М. (1788— 1880) — математик, астроном, сотрудник «Магазина землеведения». 257.

Перикл (493—429 до н. э.) — знаменитый афинский государственный деятель. 575, 577, 580.

Персей (греч. миф) — герой, обезглавивший Медузу. 620.

Перуджино (1446—1524) — замечательный итальянский живописец, учитель Рафаэля. 615.

Петр I Великий (1672— 1725) — русский император. 83, 115, 116, 125, 126, 238, 239, 268, 272, 273, 290, 294, 298.

Петрарка Франческо (1304— 1374) — знаменитый итальянский лирик и гуманист. 620.

Пиндар (552—448 до н. э.) — лирический поэт древней Греции. 573.

Питт Вильям Старший (1708—1778) — английский государственный деятель, премьер-министр и пэр Англии. 238

Пифагор (580—500 до н. э.) — греческий философ и математик. 572.

Платон (427—347 до н. э.) — греческий философ. 127, 183, 199, 524, 572, 575, 607, 619.

Платонов — проф. Харьк. университета, издавший в 1846 г. свою «Речь о камеральном образовании». 151.

Плейферт — немецкий ученый-теоретик XVIII в. 521.

Плиний Старший (23—79) — знаменитый римский естествоиспытатель. 494, 561.

Полибий (204—121) — известный греческий историк. 483, 494.

Поликлет (V в. до н. э.) — греческий скульптор и архитектор, современник Фидия. 577.

Помпадур Антуанета Пуассон (1721—1764) — фаворитка Людовика XIV. 616.

Пракситель (393—320 до н. э.) — греческий скульптор. 574, 575, 576, 577, 579.

Прейссен — германский политический писатель первой пол. XIX в. 200.

Преображенский А. — сотрудник «Этнографического сборника». 435.

Приор — один из представителей дороманской скульптуры. 602.

Прометей (греч. миф) — герой, похитивший у богов огонь и принесший его людям, за что Зевс приковал его к кавказской скале. 570.

Протоген — древнегреческий скульптор. 574.

Птоломей — династия властителей Египта с 323 по 30 г. до н. э. 483, 499, 588.

Пушкин Александр Сергеевич (1799—1837) — гениальный русский поэт. 268.

Разумихин — сотрудник «Этнографического сборника». 435.

Рапат Н. — житель Сан-Луиса в Аргентине в нач. XIX в. 687.

Pay Карл-Генрих (1792— 1870) — немецкий камералист. 125, 136, 137, 138—140, 142, 144—146, 149, 158, 184, 195, 210, 223, 224.

Раух — германский скульптор XIX в. 624, 622.

Рафаэль Санти (1483—1520) — величайший художник всех времен и народов. 571, 573.

Редкин Петр Григорьевич (1808—1891) — юрист, философ, педагог, проф. Московского и Петербургского университетов. 237, 241.

Рейнальд — историк искусства. 615.

Рем —см. Ромул.

Рембрандт — (1606—1669) — знаменитый голландский живописец. 614.

Рен — английский архитектор XIX в. 570.

Ривера — аргентинский предводитель армии в первой пол. XIX в. 692.

Риттер Карл (1779—1859) — немецкий географ, основатель сравнительного землеведения. 106, 165, 176, 191, 257, 259, 357, 358, 388, 441, 443, 460, 464—473, 475, 479, 481—494, 499—501, 511—523, 529, 531, 533, 535—537, 539—540, 542— 550, 554.

Ритчель Эрнест (1804— 1861) — основатель дрезденской скульптурной школы. 621.

Ричмонд — графский английский род. 619.

Роза Сальватор (1615— 1673) — итальянский худож-

ник-натуралист, сатирик и музыкант. 614.

Розас Мануэль (1793—1874) — диктатор Аргентинской республики (1829—1852), свергнутый народом за кровожадность и террор. 658, 667— 670, 674, 691, 692, 698, 699.

Розе Г. — участник экспедиции на Урал и Алтай, предпринятой в 1827 г. А. Гумбольдтом. 351.

Ромул и Рем (римск. миф) — братья-близнецы, основатели г. Рима. 293.

Роон Альбрехт-Теодор-Эмиль (1803—1879) — прусский фельд-маршал и политический деятель, преподаватель военных учебных заведений, автор «Начальных оснований географии». 535.

Росси Пелегрино (1787— 1848) — криминалист, политико-экономист, государственный деятель. 152, 153, 180.

Роттек Карл (1775—1840) — немецкий историк и политико-эконом., автор «Государственного словаря». 137, 169, 196, 200, 224.

Рубенс Петр-Павел (1577— 1640) — знаменитый фламандский живописец. 617.

Рубильяк — английский скульптор XIX в. 621.

Руссо Жан-Жак (1712— 1778) — французский мыслитель, философ-демократ, педагог. 55, 169.

Рустем (VI в. до н. э.) — легендарный персидский герой. 588.

Рычков Петр Иванович (1712—1777) — писатель, зав. Оренбургской губ. канцелярией, историк, географ, статистик. 351.

Рюйтер — голландский адмирал. 320.

Рюрик — (830—879) — первый русский князь в 862 г. 254.

Саймонс — юрист, статистик. 630, 642, 643, 645, 646, 647, 648, 658.

Саллюстий (86—34 до н. э.) — римский историк. 576.

Самсон — древнееврейский легендарный герой, обладавший необычайной силой. 604.

Сальватор — см. Роза Сальватор.

Санджорджо — итальянский скульптор XIX в. 621.

Сансовино — итальянский скульптор эпохи Возрождения. 620.

Санто-Перец — аргентинский герой начала XIX в. 695.

Сарданапал (IX в. до н.э.) — последний ассирийский царь, сжегший себя, по персидскому сказанию, на костре. 582, 583.

Сармиэнто Доминго — автор книги «Цивилизация и варварство». 658, 659, 664, 668, 670, 672, 702.

Сассаниды (с III по VII ст. н. э.) — персидская династия. 587.

Сафо (VII в. до н. э.) — греческая поэтесса. 607.

Святослав Игоревич (942— 972) — сын Ольги, вел. кн. Киевский. 411.

Святослав Ольгович (1137— 1158) — кн. Новгородский. 408, 420.

Сезострис (XIV в. до н. э.) — египетский царь, впервые упоминаемый Геродотом. 583, 588, 590, 593.

Селевкиды (IV—I вв. до н. э.) — сирийская династия. 583.

Семен А. — московский издатель и книгопродавец первой пол. XIX в. 255.

Сеннахериб (VII в. до н. э.) — ассирийский царь. 582, 584.

Сервантес де Сааведра Мигуэль (1547—1616) — знаменитый испанский писатель-романист. 599.

Сид Кампеадор (1040—1099) — испанский национальный герой. 599.

Силен (греч. миф) — полу-бог, воспитатель Вакха. 580.

Силла Луций Корнелий Феликс (138—78 до н. э.) — римский военачальник (Сулла). 575.

Симеон Иоаннович Гордый (1317—1353) — сын Ивана Калиты, великий князь Московский. 403.

Симонич — граф, русский полномочный министр при Тегеранском дворе в первой пол. XIX в. 477.

Сисмонди (1773—1842) — французский экономист и историк. 224.

Скопас (Скоп) (390—350 до н. э.) — греческий скульптор. 575.

Скотт Вальтер (1771—1832) — английский романист. 677.

Смит Адам (1723—1790) — английский экономист, основатель классической школы полит-экономии. 139, 159, 160, 170, 227.

Смит Сидней (1771—1845) — английский сатирик и политический писатель. 349.

де-Собремон — испанский маркиз начала XIX в., вице-король Буэнос-Айреса. 669.

Соколов — писарь с Усть-Цыльма в «Путешествии» Латкина. 382.

Сократ (469—399 до н. э.) — греч. философ. 166, 574.

Солис Дон-Хуан Диева — начальник испанской военной экспедиции в Южную Америку в 1508 г. 669.

Соловьев Сергей Михайлович (1820—1879) — историк России. 258.

Спасский — сотрудник «Магазина землеведения». 257, 259.

Спенс — английский скульптор XIX в. 621.

Спензер — английский художник эпохи Возрождения. 619.

Спиноза Барух (1632—1677) — известный философ. 526.

Страбон (род. 54 г. до н. э.) — древнегреческий географ, путешественник по Востоку. 494.

Стратца — итальянский скульптор XIX в. 621.

Сюлли Максим де Бетюн, барон де-Рони (1560—1641), — французский государ. деятель, управлявший финансами при Генрихе IV. 134, 238.

Сэй Жан-Баптист (1767— 1832) — французский экономист, популяризатор учения А. Смита. 178, 224, 245,246, 248, 249.

Сычев — архитектор церкви в с. Ильинском. 297.

Тацит Публий Корнелий (53—120) — римский историк. 561.

Тезей (греч. миф) — афинский герой и царь. 578.

Тид — английский скульптор XIX в. 621.

Тимковский — переводчик «Путешествия» Паласа. 438.

Тит Флавий Веспасиан (41— 81) — римский император. 561, 575.

Тициан Тичиано Вечелли (1477—1576) — знаменитый живописец венецианской школы. 614, 623.

Томсон Вильям (1785— 1833) — английский экономист, ученик Бентама. 492.

Тонлей — английский скульптор, воспроизводивший в своих произведениях мифологические образы Греции и Рима. 576, 579.

Тор (скандин. миф) — бог грома. 602.

Торвальдсен Альберт (1770— 1841) — датский скульптор. 622.

Торреджиано — историк искусств. 620.

Траян Марк Ульпий (53— 117) — римский император. 576.

Трезель — географ, путешественник по Средней Азии. 484, 487, 488.

Туран — древнее название Туркестана. 112, 463, 464.

Тьерри Амедей (1797— 1873) — историк Франции, брат Августина Тьерри. 258.

Тэер — немецкий камералист начала XIX в. 149.

Тюдоры — династия, царствовавшая в Англии с 1485 по 1603 гг. 619.

Узлей — географ, путешествовавший в Персии в конце XVIII в. 494, 499.

Урсини, см. Орсини.

Фальк Адальберт (1827— 1900) — путешественник по Уралу. 351.

Фарадей Михаил (1791— 1867) — знаменитый английский физик. 607.

Фарелль — французский писатель-экономист средины XIX в. 179.

Фауст — герой произведения Гете «Фауст» и средневековой легенды о Фаусте. 231.

Ферстер — английский натуралист XVIII в. 258.

Фирдоуси (940—1020) — персидский поэт, автор «Шах-Наме». 583—586.

Фергюссон Адам (1784— 1816) — английский историк и моралист. 169.

Ферре — журналист, писавший о Сейденгемском дворце. 559.

Фидий (500—430) — знаменитый греческий скульптор. 568, 571, 575—578, 615.

Филипп (382—336) — царь Македонии. 581.

Филипп Смелый (1245— 1285) — король Франции. 125.

Фихте Иоганн Готлиб (1762— 1814) — немецкий философ-идеалист. 169.

Флетчер Джозеф — английский писатель, изучавший статистику преступлений. 625, 628, 038, 648, 653.

Фоллингер — немецкий камералист в XVIII ст. 136.

Фокион (400—317 до н. э.) — афинский полководец. 581.

Фома — мывдинский крестьянин из «Путешествия» Латкина. 377, 378.

Фразер — английский путешественник, географ конца XVIII в. 468, 472, 476, 493, 494, 499, 500, 504.

Фрекен — английский художник начала XIX в. 621, 622.

Фридрих «Великий» (1712— 1786) — король прусский. 134, 622.

Фридрих Вильгельм I (1688— 1740) — король прусский. 131.

Фролов Николай Григорьевич (1812—1355) — географ,

издатель журнала «Магазин землеведения» и переводчик «Космоса». 253, 254, 255, 256, 258, 259, 512, 514, 545, 546, 550, 555.

Фульд — немецкий ученый начала XIX в., популяризатор камеральной науки. 136, 141, 144, 145.

Хаджа-Мурза-Агаза — персидский первый министр первой пол. XIX в. 477, 509.

Хименес Франческо (1436— 1517) — испанский государственный деятель, кардинал, инквизитор. 599.

Ходаковский — автор сочинения о Новгородских пятинах. 398.

Ходзько А. И. — русский консул 30-х годов XIX в. в Реште. 493, 494.

Хризипп (280—209 до н. э.) — греч. философ-стоик. 572.

Христи — натуралист, путешественник по Ср. Азии. 499.

Цахария Генри-Альберт (1806—1875) — немецкий юрисконсульт. 200, 201.

Цезарь Кай-Юлий (100—44 до н. э.) — римский император и полководец. 564, 576, 581, 588, 598.

Цицерон Марк Туллий (106— 43 до н. э.) — римский государственный деятель, выдающийся оратор и писатель. 564.

Чако — житель Аргентины в нач. XIX в. 516.

Чаусер Джеффи (1328— 1400) — англ. поэт, последователь учения Виклефа. 607.

Челлини Бенвенуто (1500— 1572) — итальянский скульптор. 620.

Чимабуэ Джованни (1240— 1302) — итальянский живописец, основатель итальянской живописи. 600.

Шамполион Жан Франсуа (1790—1832) — французский филолог, основатель египтологии. 592.

Шарден Жан (1643—1713) — французский путешественник, проживший около 6 лет в Персии и 10 лет на Востоке. 477.

Шафарик Павел-Иосиф (1795 —1861) — знаменитый славист. 118.

Шванталер Людвиг (1802— 1848) — немецкий скульптор. 621.

Шегрен — путешественник по Сибири, этнолог. 383.

Шекспир Вильям (1564— 1616) — знаменитый английский драматург. 604, 617, 619.

Шеллинг Фридрих-Вильгельм-Иоганн (1775—1854) — немецкий философ-идеалист. 170, 526, 535, 541.

Шиллер Фридрих (1759— 1805) — известный нем. поэт. 516.

Шлецер Август-Людвиг (1735—1809) — историк, публицист и статистик. 268.

Шмальц — немецкий ученый, популяризатор камералистики, издавший «Энциклопедию камеральных наук» в 1797 г. 136, 138, 141, 145, 146.

Шнитцлер — немецкий статистик первой пол. XIX в. 212.

Шредер — немецкий ученый XVII в., разработавший первые начала камеральной науки. 131.

Шомаре — капитан франц. корабля «Медуза». 330.

Штрелин — немецкий историк камералистики нач. XIX в. 26, 136.

Штукенберг Иван Федорович (1788—1856) — географ, статистик. 268, 271, 272, 273.

Штурм — немецкий представитель камеральной науки начала XIX в. 138, 141.

Шютц — немецкий камералист, поднявший в начале XIX в. вопрос о необходимости нового направления в камералистике. 137, 140.

Эверс Иоганн-Густав (1781— 1830) — историк и юрист. 404.

Эврипид (480—405 до н. э.) — один из главных древнегреческих трагиков. 531.

Эдварс В. Ф. — натуралист XIX в. 258.

Эйхвальд Эдуард Иванович (1795—1876) — естествоиспытатель, создавший в результате своих путешествий по Европе, Кавказу, Алжиру и др. богатейшие коллекции. 487.

Эйхгорн Иоганн (1779—1856) — прусский государственный деятель, министр народного просвещения. 124.

Эндимион (греч. миф) — сын Зевса, обладавший вечной молодостью. 580.

Энний Квинт (239—168 до н. э.) — римский поэт. 607.

Эотен — археолог, историк искусства. 593.

Этекс — французский скульптор XIX в. 621.

Эчеверрия — аргентинский поэт нач. XIX в. 685, 686, 687.

Ювенал Децим-Юний (60— 130) — римский сатирик. 179, 563.

Юнг — египтолог начала XIX в. 592.

Юнона (рим. миф) — богиня, супруга Юпитера. 579.

Юпитер (рим. миф) — отец римских богов. 575, 580.

Юрий Всеволодович (1189— 1238) — князь владимирский и суздальский. 418, 450.

Юсти Иоганн-Генрих-Готлиб (ум. 1771 г.) — немецкий ученый, разрабатывавший в числе других камеральных наук науку полицейского права. 130, 132.

Язон (греч. миф) — предводитель похода в Колхиду за золотым руном. 613.

Якоб — немецкий экономист XVIII в. 224.

Ярослав Мудрый (978— 1054) — князь Киевский. 292, 403, 404, 420, 421.

Ярослав Ярославович (1230— 1272) — тверской князь, великий князь владимирский, новгородский. 420, 421.

Переплет, титул и заставки
худ. Я. Д. Егорова
Портрет К. Д. Ушинского — гравюра на дереве
худ. И. С. Неутолимова
Художественный редактор Г. З. Гинзбург
Технический редактор В. П. Гарнек

А02233. Подписано к печати 3/III 1948 г. Уч.-изд. л. 36,4. Печ. л. 46¹/₄.
Тираж 25 000 экз. Формат 82×108/32. Цена 20 руб. Заказ № 7684.
1-я Образцовая тип. треста «Полиграфкнига» ОГИЗа при Совете
Министров СССР, Москва, Валовая, 28.