Ушинский К. Д. Собрание сочинений. Т. 10. — 1950

О содержании
и плане
третьего тома
„Педагогической
антропологии“1

ОСНОВНЫЕ ВОПРОСЫ ТРЕТЬЕГО ТОМА
«ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ АНТРОПОЛОГИИ»
1. В третьем томе мы изложим в системе, удобной
для обозрения, те педагогические меры, правила и на-
ставления, которые сами собой вытекают из рассмотрен-
ных нами явлений человеческого организма и челове-
ческой души. В этом томе мы будем кратки, потому что
не видим никакой трудности для всякого мыслящего
педагога, изучив психический или физиологический за-
кон, вывести из него практические приложения. Во
многих местах мы будем только намекать на эти при-
ложения, тем более, что из каждого закона можно
вывести их такое же множество, какое множество
разнообразных случаев представляется педагогической
практике. В этом и состоит преимущество изучения
самых законов наук, прилагаемых к педагогике, перед
изучением голословных педагогических наставлений,
которыми наполнена большая часть германских педа-
гогик (т. VIII, стр. 55).
2. Значение навыка в ученьи слишком ясно, чтобы о
нем нужно было распространяться... Но об этом, впро-
чем, мы скажем подробнее в нашей педагогике (т. VIII,
стр. 232—233).
3. Чтобы не быть вынужденным излагать сложные
психические явления наравне с простыми и объяснять
сложные прежде, чем будут объяснены простые, мы вве-

дем еще одно разделение, которого в психологиях обык-
новенно не бывает, но которое, как нам кажется, мо-
жет иметь место в антропологии, а именно: мы выделим
из психических явлений те, которые, судя по аналогии
наших действий с действиями животных, свойственны
только одному человеку. Для этих явлений мы назначим
особый, последний отдел, под названием явлений духов-
ных, в отличие от явлений душевных, общих человеку
и животному, сколько можно судить по аналогии. В этом
случае слову «дух», не пускаясь в философские умо-
зрения, мы придадим в отличие от слова «душа» только
значение собирательного имени для всех психических
явлений, свойственных одному человеку.
Таким образом, мы будем иметь в нашей антрополо-
гии три главные отдела: отдел первый, посвященный
явлениям телесного организма, мы уже окончили; ко
второму отделу, посвященному душевным явлениям,
приступаем теперь; а третьим отделом, отделом явле-
ний духовных, закончим нашу психологию (т. VIII,
стр. 282—283).
4. Так как дар слова и дар идеи (означим их покуда
хотя под этим именем) идут из другого источника, а
именно духа человеческого, из тех особенностей, которы-
ми человек отличается от всего существующего (а мы
покудова говорим здесь только о животной душе, о тех
способностях и душевных процессах, которые общи и
душе человека и душе животного), то и не будем, сколь-
ко возможно, вдаваться преждевременно в те чисто чело-
веческие особенности, которые в душе человека вносят
сильнейшее изменение в весь рассудочный процесс* об-
щий в своих основах и человеку и животному (т. VIII,
стр. 458—459).
5. Мы не говорим здесь о предметах искусства, или
вернее, о предметах художества, потому что это внесло
бы в наши рассуждения новый, чисто духовный элемент,
для рассмотрения которого у нас нет покудова никаких
данных (т. VIII, стр. 484).

6. Мы не будем здесь входить в подробности прило-
жения рассудочного процесса к различным областям
знаний, что найдет себе место в «общей дидактике»
(т. VIII, стр. 602).
7. Вопросы или задачи, выходящие откуда-то изну-
три человека и проявляющиеся так дико на первых сту-
пенях рассудочного развития, не дают остановиться
этому развитию (как останавливается оно у животных)
и ведут его все вперед и вперед.
Мы, конечно, не будем здесь входить в объяснение
происхождения религиозных, нравственных и эстетиче-
ских стремлений в человеке, хотя эти стремления и при-
дают особый характер его рассудочному процессу: это
составит содержание третьей части нашей «Антропо-
логии» (т. VIII, стр. 638).
8. Таким образом, мы признаем два источника стре-
млений: один — телесный, т. е. наш растительный орга-
низм со всеми его органическими потребностями, а дру-
гой — душевный, т.е. душу с ее неиссякаемым стремле-
нием к сознательной деятельности. Оба эти стремления
вместе составляют одно общее, всеобнимающее собой
стремление — быть и жить. Для тела важно быть,
для души же — жить. Существование без жизни не
имеет для души никакого значения. Далее мы откро-
ем еще третий источник стремлений в тех особенностях,
которые свойственны только душе человека и совокуп-
ность которых мы называем духом; но признав этот тре-
тий источник уже теперь, мы затруднили бы наше ис-
следование; а потому, предоставив себе впоследствии
рассмотреть духовные стремления человека, мы взглянем
теперь на происхождение чувствований из первых двух
источников: стремлений, выходящих из потребностей
тела, и стремления, выходящего из единственной по-
требности души (т. IX, стр. 98).
9. О сострадании душевном, или лучше сказать,
духовном, возникающем из идеи общности человече-

ской природы, мы должны говорить, конечно, в третьем
отделе нашей книги, здесь же мы говорим о сочувствии
нервном (т. IX, стр. 135).
10. Если бы человек не обладал даром слова, духов-
ную основу которого мы узнаем далее, то нервное сочув-
ствие и воплощение чувствований в крике, в мимике и в
телодвижениях были бы единственными средствами ду-
шевного общения между людьми (т. IX, стр. 140).
11. Мы должны будем возвратиться к этому пред-
мету в третьем отделе нашей антропологии, где будем
говорить о происхождении человеческого языка — этой
видимой черты, отделяющей человека от животного; но
и здесь уже мы сочли необходимым указать на то, каким
образом обширная система воплощения чувств, кото-
рой творец одарил человеческий организм преимуще-
ственно перед всеми другими организмами и которую че-
ловек, без сомнения, еще развил употреблением, кото-
рой он, наконец, овладел посредством многочисленных
опытов,— сделала возможным не только симпатиче-
ский язык чувства, язык, общий человеку и животному,
но и послужила телесным основанием для дара слова,
духовной основой которого является самосознание,
свойственное только душе человека (т. IX, стр. 152).
12. К этим двум видам (органическим и душевным
чувствованиям) мы могли бы присоединить еще чув-
ствования духовные, т. е. по нашему определению духа,
такие, которые свойственны только одному человеку;
но чтобы облегчить себе анализ, мы все эти чисто челове-
ческие психические явления относим к третьей части
нашей антропологии, хотя и не можем везде строго вы-
держать этой системы (т. IX, стр. 153).
13. Отделение чувствований душевных от духовных.
Слово душевный отделяет для нас изучаемые нами чув-
ствования как от органических, о которых мы гово-
рили выше, так и от духовных, о которых мы будем

говорить в конце нашей антропологии. К духовным чув-
ствованиям и духовным чувственным состояниям мы от-
носим не только такие, как, напр., чувствования права,
чувствования эстетические, но и те сложные психиче-
ские явления, в которых особенности душевные пере-
мешиваются с особенностями духовными. Так, напр.,
чувствование гнева есть явление душевное, а чувствова-
ние мести, в котором гнев является таким сильным эле-
ментом и которое потому психологи большей частью по-
мещают рядом с чувствованием гнева, есть уже явление
духовное, так как в нем к чувствованию гнева присое-
диняется чувствование права. Конечно, мы не можем
выдержать во всей строгости такого деления и, пояс-
няя примером то или другое чувствование, будем при-
водить и такие психические явления, которые свой-
ственны только человеку; но тут же всегда укажем на те
общие душевные элементы, которые именно занимают
нас в этом отделе (т. IX, стр. 159).
14. Бенеке старался построить общую людям нрав-
ственность (Lehrbuch der Psychologie, § 248); но, как мы
увидим в своем месте, эта попытка Бенеке оказалась
вполне неудачной. Еще яснее для критики высказана
эта неудачная попытка у Диттеса, одного из ревностней-
ших последователей Бенеке (Das Aesthetische, von Dit-
tos, § 5) (т. IX, стр. 165, примеч.).
15. Мы разделяем все чувствования на три рода:
а) органические, б) душевные, в) духовные, из которых
рассматриваем здесь только душевные, так как наблю-
дение над органическими может быть только отрывочное,
а наблюдение над духовными предстоит нам в 3-й части
нашей антропологии (т. IX, стр. 171).
16. О чувстве раскаяния нам придется еще говорить
в третьей части нашей антропологии (т. IX, стр. 232).
17. Этот новый психический элемент (вера.— Ред.)
принадлежит только человеку, а потому и будет нами

исследован только в третьей части нашей антрополо-
гии. Здесь же мы берем его как готовое, всяким испы-
танное состояние души (т. IX, стр. 266).
18. Обратившись к изучению стремлений, как ис-
точника появления и разнообразия чувствований, мы
группировали все стремления, обнаруживаемые чело-
веком в его чувствованиях, желаниях и поступках, в
три вида: стремления телесные, душевные и духовные.
Отчислив к стремлениям духовным все, обнаруживае-
мые только человеком, как-то — эстетические и нрав-
ственные, и, предположив заняться ими в особой, по-
следней части антропологии, мы обратились к изучению
двух первых видов стремлений: телесных и душевных
(т. IX, стр. 303).
19. Ни воспоминание, исходящее из идеи, ни жела-
ния, исходящие из самосознания, невозможны для жи-
вотных, как мы увидим это ниже, но тем не менее и у
животных есть и воспоминания и желания (т. IX,
стр. 340).
20. Так как деятельность души сама по себе есть
только удовлетворение врожденного ей стремления
к деятельности, то мы можем сказать, что в создании
этой страсти (любви.-г-Ред.) участвовали окончательно
три деятеля: 1) стремления телесные, 2) стремления ду-
ховные (т. е. эстетико-нравственные) и 3) стремления
души к деятельности.
Первые два вида стремлений имеют свое определен-
ное содержание: они стремятся к одному и отвращаются
от другого; они хотят не всего безразлично, а именно
того, к чему стремятся; они не удовлетворяются каким
бы то ни было представлением или каким бы то ни было
чувствованием или ощущением, но именно теми, недо-
статок которых и составляет содержание и* стремитель-
ности (голода нельзя удовлетворить водой и жажду су-
хой пищей, а эстетических стремлений — образами гряз-
ными и уродливыми). Совсем в другом отношении к

предмету удовлетворения находится стремление души
к деятельности: в одном этом стремлений душа удовле-
творяется всякой деятельностью, только бы эта деятель-
ность давала ей посильную работу (т. IX, стр. 345—
346).
21. Разделение душевных и телесных стремлений
имеет для психологии чрезвычайную важность. Только
им одним, как мы увидим далее, может быть объяснено
множество психических явлений и в особенности все те
извращения, которые вносит душа в естественные стре-
мления или потребности тела и которые были бы совер-
шенно невозможны, если бы удовлетворение этих по-
требностей совершалось без вмешательства души и ее
особенных требований, как совершается оно в расте-
ниях. Кроме телесных или растительных стремлений и
кроме душевного стремления к жизни мы замечаем еще в
человеке особенные стремления, человеку только свой-
ственные, или яснее, замечаем в человеке такие явле-
ния, которых невозможно объяснить ни из раститель-
ных стремлений тела, ни из душевного стремления к
жизни, и которые поэтому мы приписываем особенным,
человеку только свойственным стремлениям или, по
нашей терминологии, стремлениям духовным (т. IX,
стр. 390).
22. Все человеческие страсти и все чувственные со-
стояния человеческой души всегда имеют в себе нечто
особенное, свойственное только человеку, идущее из
его человеческих особенностей. Так, напр., наслажде-
ние может испытывать и человек и животное; но радо-
ваться может только человек, потому что к радости не-
пременно примешивается наслаждение будущим, взгляд
вперед и притом в бесконечную даль. Как только-Же
мы увидим, хотя в отдаленном будущем, конец нашей ра-
дости, так она и начнет туманиться. Вот почему ана-
лиз чисто человеческих страстей и чувственных состоя-
ний может быть дан тогда только, когда мы исследуем
особенности человеческой души (т. IX, стр. 433—434).

23. Эту последнюю сторону кантовского учения (о
свободе воли.— Ред.) особенно развил Фихте, этот
философ личной свободы: у него человек должен посту-
пать нравственно уже потому, чтобы не подчиняться
деспотическим требованиям природы, а быть свобод-
ным.— Мы не будем приводить здесь всех этих великих
идей и показывать их психологическое происхожде-
ние: это относится к 3-й части антропологии (т. IX,
стр. 500—501).
24. Так как духовные стремления будут рассмотрены
нами в 3-й части антропологии, то здесь мы можем уста-
новить только относительное значение стремлений
органических и душевного стремления к деятельности
(т. IX, стр. 519).
25. Для того, чтобы разобрать уклонения человече-
ской воли, которым мы дадим название заблуждений
воли, мы должны были бы прежде анализировать те
особенные свойства, которыми отличается человеческое
стремление к деятельности; тогда только мы могли бы
оценить, насколько та или другая цель в жизни может
вызвать душу человека на деятельность, соответствую-
щую ее особенным требованиям, чисто уже человече-
ским. Это же мы можем сделать только тогда, когда бу-
дем говорить об особенностях человеческой души. Здесь
же сделаем только легкий намек на эти анормальные яв-
ления (т. IX, стр. 524).
26. Чтобы узнать, какова та деятельность, к
которой стремится душа человеческая, мы, конечно,
должны изучить прежде особенности этой души, чем мы
и займемся в третьем томе нашей антропологии (т. IX,
стр. 562).

ПРОГРАММА ПЕДАГОГИЧЕСКОГО КУРСА ДЛЯ
ЖЕНСКИХ УЧЕБНЫХ ЗАВЕДЕНИЙ
27. ПРОЕКТ ПРОГРАММЫ
Изучение педагогики предполагает уже некоторое
предварительное знакомство с устройством и законами
жизни и развития человеческого организма как телес-
ного, так и душевного. Другими словами, изучение пе-
дагогики предполагает уже некоторое предварительное
знакомство с физиологией и психологией. Без этого
сколько-нибудь рациональное преподавание педаго-
гики невозможно. Но преподаватель педагогики в на-
ших женских учебных заведениях поставлен не в оди-
наковые отношения к этим двум приготовительным
предметам. Сам он, по большей части, не имеет таких
познаний в физиологии, чтобы мог принять на себя
обязанность излагать ее с тою основательностью, с ка-
кою может сделать это специалист-естествоиспытатель,
который, без сомнения, и есть в каждом высшем жен-
ском учебном заведении, где преподается педагогика.
Но так как специалистов по психологии у нас нет, то
преподавателю педагогики придется самому ознако-
мить учащихся с этим основным для педагогики предме-
том. Вот почему, по крайней мере, до тех пор пока у нас
не будет высших педагогических заведений, в которых
излагались бы с одинаковой полнотою для одних и тех
же слушателей как физиология, так и психология, я
считаю полезным совершенно отделить физиологиче-
скую часть педагогики и поручить ее чтение отчасти
преподавателю физиологии, а отчасти медику, присоеди-
нив курс физического воспитания к курсу гигиены —<

столь необходимой для будущих хозяек и îiaftpeft» От
хозяйки и матери, главным образом, зависит здоровье
семейства, и совершенное незнакомство наших женщин
с самыми основными правилами сбережения здоровья
является, без сомнения, одной из главнейших причин
множества болезней и хронических расстройств орга-
низма. Естествоиспытатель должен бы излагать курс
физиологии с той практической целью, чтобы сделать
для учащихся возможным рациональное понимание
гигиенических правил; эту же цель должен бы иметь и
преподаватель физики, вводящий в свой курс неко-
торые из химических познаний, так как химия в жен-
ских учебных заведениях отдельно нигде не преподается.
По моему мнению, преподаватель естественных наук в
женских учебных заведениях не должен никогда вы-
пускать из виду, что все эти науки, кроме своего общеоб-
разовательного значения, должны иметь своею специ-
альною целью отчасти и насколько возможно уяснение
рациональных правил хозяйства, но всего более ра-
циональных правил гигиены, к которым сами собою от-
носятся и правила физического воспитания, составляю-
щие только особый отдел гигиены. Чтение же гигиены
я полагаю необходимым поручить тоже специалисту,
т. е. медику, ибо только специалист-медик может из-
лагать этот предмет с должною основательностью. За-
мечу при этом мимоходом, что при чтении гигиены деви-
цам встречаются часто такие предметы, о которых муж-
чине говорить с девицами несколько щекотливо, и в этом
случае женщины-медики могли бы оказать существен-
ную пользу и женским учебным заведениям, да были бы
полезны и при уходе за больными девицами в тех слу-
чаях, где, с одной стороны, вмешательство мужчины
оскорбляет стыдливость, столь драгоценную в женщине,
а с другой — совершенное невежество в медицине сиде-
лок и классных дам бывает часто гибельно для детей.
Конечно, на это можно возразить, что женщин-медиков
покуда все еще нет или очень мало, но если бы указать
такую цель изучению медицины женщинами, то нет со-
мнения, что через семь или восемь лет в каждом сколько*

нибудь значительном женском учебном заведении могла
бы быть своя преподавательница гигиены, которая в
то же время могла бы занимать или должность классной
дамы* или должность смотрительницы за лазаретом, где
есть лазареты. Изложение же правил физического вос-
питания преподавателем педагогики, если он в то же
время не физиолог и не медик, что может случиться
оченъ редко, будет всегда не только бесполезно, но даже
отчасти и вредно, заменяя общими фразами действитель-
ные знания, основанные на началах науки.
Вот причины,, побуждающие меня вовсе исключить
из представляемой мною программы педагогики отдел
физического воспитания. Я выпускаю этот отдел именно
потому, что сознаю вою важность его изучения буду-
щими хозяйками, воспитательницами и матерями се-
мейств. Я предпочитаю лучшим оставить в этом отно-
шении пробел совершенный, чем закрыть его ничего не-
значащим подбором фраз, который, не принося никакой
существенной пользы, будет только скрывать суще-
ственный недостаток и отодвигать то улучшение, которое
рано или поздно, но без сомнения, войдет в систему жен-
ского воспитания.
Вот на каком основании я полагаю полезным начать
преподавание педагогики прямо с курса психологии в
связи с педагогическими выводами из психологических
законов и притом так, чтобы это был в то же время и курс
общей педагогики, за которым уже должна следовать
дидактика — общая и специальная.
Само собою разумеется, что такой курс должен быть
начат с физиологического обозрения, составляющего
необходимое введение в психологию. Преподаватель
педагогики может не быть специалистом в физиологии,
но он должен быть настолько знаком с нею, чтобы по-
нимать отношение между психологическими и физиоло-
гическими процессами, насколько оно уяснено совре-
менною наукою. В таком физиологическом очерке де-
вицы, прослушавшие уже курс физиологии, встретят
много знакомого, по в курсе педагогики, или, лучше ска-
зать, в курсе психологии, необходимо предшествующей

педагогике, физиологические истины будут иметь уже
особое значение, служа для уяснения тех психо-физиче-
ских процессов, с которыми беспрестанно имеет дело как
психолог, так и педагог.
После вступительной главы, посвященной общему
очерку человеческого организма, должна следовать
глава о питании и возобновлении сил, истрачиваемых в
психо-физических процессах, затем главы о восприни-
мающих чувствах и их деятельности: зрении, слухе и
т. д., наконец, глава о мускулах и мускульных движе-
ниях как проявлениях человеческих чувствований и
человеческой воли. Этот физиологический очерк, по
моему убеждению, должен быть направлен к тому, чтобы
показать, с одной стороны, участие и способ участия
анатомических органов и физиологических процессов
в процессах психических, а с другой — к тому, чтобы
показать до очевидности ясно необъяснимость психиче-
ских процессов одними физиологическими и участие в
них нового, уже невещественного агента, т. е. души.
Порядок психологического курса я решаюсь предло-
жить тот самый, которого держался я в обоих томах из-
данной мною книги «Человек как предмет воспитания».
Если я избрал в моей книге этот, а не другой какой-либо
порядок, то, конечно, потому, что он мне кажется
наилучшим. Конечно, книга моя не учебник, но и в
учебнике я предполагаю возможным следовать той же
системе, только выбрасывая полемику, в учебнике не-
уместную. В моей книге я старался критическими разбо-
рами убеждать людей, принявших уже то или другое
мнение, но преподаватель педагогики, имеющий дело с
личностями, в которых не сложились еще определенные
педагогические убеждения, может излагать свой пред-
мет, не прибегая к полемике, и потому несравненно
короче.
Первая глава психологии должна быть, как я ду-
маю, посвящена вниманию (тому сосредоточению созна-
ния, при котором оно начинает действовать), ибо вни-
мание есть именно та дверь, черев которую проходит все,
что только входит в душу человека из внешнего мира.

Изложив все особенности и условия деятельности вни-
мания, преподаватель легко уже выведет, во-первых,.
значение внимания при воспитании и, в особенности,
учении и, во-вторых, два различных вида внимания
(внимание активное и внимание пассивное) и значение
обоих этих видов в воспитании. Затем преподавателю
предстоит изложить те жизненные явления, которые
действуют или "вредно или благоприятно на развитие
активного и пассивного внимания в детях. Перечислить
все эти явления, конечно, невозможно, но если уча-
щиеся ясно поняли особенности внимания и условия его
усиления и ослабления и если преподаватель в своих
беседах с ними приучил их верно понимать отношения
многих жизненных явлений к развитию или ослаблению
внимания, то они станут потом и сами без труда откры-
вать эти отношения. Такое приучение правильно отно-
ситься к жизненным явлениям с педагогической крити-
кой и есть, как я полагаю, главное назначение практи-
ческого преподавания педагогики.
За главою о внимании должна следовать глава о па-
мяти. Важность этой психо-физической деятельности
для воспитания и, в особенности, для ученья очевидна.
Имея в виду такое важное педагогическое значение па-
мяти, педагог должен тщательно изучить все особен-
ности ее деятельности и все те различные виды сочетаний
представлений, посредством которых они удержи-
ваются в душе. Здесь недостаточно, чтобы преподава-
тель указал только на эти различные виды (связь по
месту, по времени, по сходству, по противоположности,
по чувству, по рассудочному смыслу), но он должен на
каждый вид дать многочисленные примеры, так чтобы
учащиеся привыкли сами угадывать эту связь и откры-
вать ее в каждом данном явлении усвоения памятью.
Ясное понимание процесса памяти даст возможность бу-
дущей наставнице верно оценить значение как механи-
ческой, так и рассудочной памяти и понять их обоюд-
ную необходимость одной для другой; только при таком
понимании будет наставница в своей педагогической
деятельности избегать обеих, одинаково вредных, край-

ностей, которыми так часто увлекаются даже опытные
преподаватели, а именно — крайности механического
зубрения, не превращающего понимания механически
усвоенных рядов представлений в рассудочные сочета-
ния, и крайности так называемого рассудочного разви-
тия без твердо усвоенного материала. Любая страница
любого учебника дает преподавателю возможность приу-
чать своих слушательниц отличать верно, что может быть
усвоено только механической памятью, от того, что ус-
ваивается рассудочным процессом. При этом также пре-
подаватель укажет на те средства, которыми облегчается
и обеспечивается прочное механическое усвоение,
столь необходимое в каждой науке. Затем преподава-
тель должен систематически изложить как можно более
явлений вредных для памяти и благоприятных для нее
с целью приучить будущих наставниц к такой педаго-
гической оценке жизненных явлений. Тому же порядку
должен следовать преподаватель при изложении дея-
тельности воображения и рассудка: сначала возможно
полное и ясное изложение самого процесса в многочис-
ленных примерах, а потом перечисление явлений, как
способствующих нормальному совершению разбирае-
мого психо-физического процесса, так и мешающих та-
кому совершению.
При изложении рассудочного процесса преподава-
телю, кроме того, необходимо придется войти в рассмот-
рение логических категорий, их составления и их зна-
чения. Конечно, человек рассуждает логически не по-
тому, что изучил логику, но кто хочет детей приучить
рассуждать логически, тот должен ясно сознавать са-
мые законы рассудочного процесса. Я совершенно
убежден, что хотя старинное преподавание логики, по-
строенное на внешних аристотелевских основах, было
плохо, однакоже совершенное уничтожение преподава-
ния логики в средних учебных заведениях оставило в
них существенный, ничем не заполненный пробел. Те-
перь чаще, чем прежде, встречается даже и в печати, что
причиною называется то, что есть не более как одно из
условий, а следствие смешивают с причиной или целью.

Понятия причины, следствия, условия, обстоятельства,,
категорий, умозаключений, правила, закона, признака
вида, рода, качества и т. п. суть такие понятия, с ко-
торыми беспрестанно приходится иметь дело воспита-
телю и преподавателю, желающему логически развивать
дитя.
По изложении умственного процесса следует перейти
к изложению процессов внутреннего чувства. Кто хо-
чет воспитывать дитя, тот должен иметь, по возможно-
сти ясное понятие о зарождении и развитии любви, не-
нависти, гнева, страха л т. д., о том,чем они возбуж-
даются, подавляются, укореняются или ослабляются.
Порядок изложения должен быть тот же самый; сначала
ясное сознание самого чувствования в его отдельности,
поясненное многочисленными примерами, потом пере-
числение явлений, преимущественно из детской жизни,
как усиливающих, так и ослабляющих данное чувство-
вание и данное душевное состояние.
Дальше следует изложение простых и сложных яв-
лений воли: желаний, наклонностей и страстей, способов
их развития и ослабления. В этом же отделе должно
быть разобрано значение педагогической дисциплины
вообще, поощрений и взысканий, в частности, ибо все
эти явления имеют своею прямою целью дать то или дру-
гое направление воле человека. После этого следует пе-
рейти к изложению высших, чисто человеческих особен-
ностей, дара слова, стремлений нравственных и эстети-
ческих и стремлений религиозных.
Слово во всем своем необозримом развитии есть, без
сомнения, создание души человеческой, в котором выра-
зился не внешний мир, как он существует сам в себе,
а отношения этого внешнего мира к особенностям и по-
требностям души человеческой. При этом преподаватель
покажет, что слово не есть уже создание сознания, об-
щего и людям и животным, но самосознания, присущего
только человеку. Человек создал слово именно потому,
что мог обратить внимание на особенные свои душев-
ные процессы. Отсюда же выходит само собою, что со-
знательное изучение законов слова есть единственный

путь, которым учащийся может быть введен в сознание
законов деятельности своей собственной души. В слове
Душа человеческая находит сферу для своей жизни,
Сферу, ею же самою созданную, и в слове же получает
она возможность изучать законы своей собственной дея-
тельности, как эти законы раскрылись до сих пор в жиз-
ни человека. Если будущая наставница ясно поймет
не только в общих выражениях, но и в частностях, на
Многочисленных примерах, к пониманию которых она
Должна быть уже достаточно подготовлена преподавате-
лем русской словесности, что язык народа в его совре-
менном развитии есть живая сокровищница многовеко-
вой жизни народа, что в нем именно сложил народ все
результаты своей душевной жизни, следы своих мыс-
лей, чувств и желаний, со всеми их тончайшими оттен-
ками, то она оценит верно все значение хорошего, по
возможности, обширного и глубокого изучения и, по
возможности же, полного обладания родным языком.
Усвоив же себе такую верную точку зрения на значение
родного языка для развития дитяти, воспитательница
получит верный критериум для оценки тех приемов, ко-
торые обыкновенно употребляются при изучении родно-
го языка, и того материала, который обыкновенно пред-
лагается при этом изучении. Что же касается собственно
приемов изучения родного языка, то они должны быть
изложены уже в частной дидактике.
Нравственное и эстетическое чувства составляют?
вторую великую особенность человека, находящуюся
тоже в тесной связи с самосознанием. Никто, конечно,
не может требовать, чтобы в курсе педагогики учащиеся
были введены в глубочайшие основания права, нрав-
ственности и искусства, но тем не менее преподаватель
должен, по крайней мере, указать на те начала, которые
потом воспитательница будет развивать в своих воспи-
танниках; от этого зависят уже и те средства, которые
изберет она для развития этих гуманных особенностей
человека. Основания права очень просты: «не делай дру-
гим того, чем бы ты сам был огорчен», но ясно, что та-
кое правило основано единственно на врожденном че-

ловеку чувстве полного равенства (перед лицом сове-
сти, конечно), равенства его собственной личности со
всякою другою человеческою личностью и на врож-
денном же человеку стремлении быть правым перед са-
мим собою. Вот почему гуманные отношения к окружаю-
щим нас людям (т. е. такие отношения, в которых мы
признаем себя «не выше и не ниже всех других людей»,
а равными им по общему нам всем человеческому до-
стоинству) есть именно та сфера, в которой воспитывает-
ся в ребенке чувство правды и справедливости. Приу-
чить дитя вникать в душевное состояние других людей,
ставить себя на место обиженного и чувствовать то, что
он должен чувствовать, значит дать дитяти всю умствен-
ную возможность быть всегда справедливым. Но для
того, чтобы эта возможность превратилась в действи-
тельность, надобно, чтобы ребенок не только понимал
ясно свою неправоту, но чтобы для него было несносно
чувствовать себя неправым, т. е. необходимо развивать
в ребенке способность самооценки и врожденное стрем-
ление к истинному, а не к кажущемуся только совер-
шенству. Верный взгляд на психические основания пра-
ва и справедливости уже сам по себе дает воспитатель-
нице возможность угадывать, каковы должны быть ее
собственные отношения к детям, и оценивать поступки
детей, а равно и приискивать средства укоренять в них
и развивать справедливость — эту глубочайшую ос-
нову гражданской жизни. Преподаватель, со своей сто-
роны, должен на многочисленных примерах, взятых из
области детской жизни, приучить своих слушательниц
к критической оценке как обращения взрослых с детьми,
так и детских поступков.
Справедливостью не исчерпывается вся область нрав-
ственного, справедливость только требует, чтобы мы не
нарушали права других, как будто бы это право было
наше собственное; но нравственность требует, чтобы мы
во всяком данном положении деятельно стремились
выполнить то, что считаем лучшим вообще, а не только
по отношению к нашим личным интересам или к нашему
личному чувству к тем, кого мы любим. Это стремление

к благу, к совершенству, к прогрессу также врождено
человеку, но от воспитания много зависит, заглохнет ли
это стремление или превратится оно в страсть, перед ко-
торою умолкнет голос личного интереса. От воспитания
также зависит, чтобы человек не сбился с дороги в этом
направлении и не насоздавал себе таких идеалов общего
блага, которые идут вразрез с историей человечества
или уже давно отжили свое время. Одна из главнейших
задач всего образования именно в том и состоит, чтобы
вводить постоянно новые поколения в общее дело че-
ловечества в его бесконечном стремлении к абсолют-
ному благу.
Само собой разумеется, что от преподавания педаго-
гики, каким оно должно быть в женских учебных заве-
дениях, нельзя требовать высшей и трудно достигаемой
философской точки зрения, но тем не менее, в педаго-
гике более, чем где-либо, уместно свести к окончатель-
ному итогу результат усилия и стремления всех прочих
воспитателей и наставников и помочь воспитательницам
понять именно то направление, которое хотели им сооб-
щить во всей системе их воспитания. До сих пор они
воспитывались, теперь же они сами приготовляются
воспитывать других; естественно, следовательно, что
они должны сознательно взглянуть на тот путь, по кото-
рому сами пришли и по которому хотят теперь вести дру-
гих. Вот почему требование, чтобы преподавателями пе-
дагогики были инспектора классов, совершенно рацио-
нально. Заведуя всей системою образования в данном
учебном заведении, они более, чем кто-либо другой, мо-
гут свести его к одному результату в курсе педагогики
и, осветив разумною мыслью путь, пройденный их вос-
питанницами, осветить в то же время и тот, по кото-
рому придется вести других будущим воспитатель-
ницам. Окончанием курса общей педагогики должно
служить изложение психических основ религиозного
чувства в человеке. Религия есть не только учреждение,
основанное на сверхъестественном откровении, но и со-
здание души человеческой. С этой последней точки зре
ния должен взглянуть на религию психолог и педагог,

предоставив догматическое изложение правил учения
откровенной религии специалистам в богословии. Пси-
хология и педагогика касаются христианства, насколько
оно объясняется из потребностей души человека, кото-
рая, по выражению Оригена (Августина), по существу
своему христианка. Богословие же вводит человека в
откровенную религию на основании своих собственных
начал. Религия как удовлетворение неумолкающей и
всеобщей потребности души человеческой, как истори-
ческое явление, столь же древнее, как и само человече-
ство, не может не входить в круг психологического и пе-
дагогического курса. На обязанности педагога лежит по-
казать правильный способ удовлетворения и этой выс-
шей чисто человеческой потребности, показать психи-
ческие основы религиозного чувства, историю его разви-
тия в человеке, явления, способствующие его разви-
тию, и явления, его задерживающие, и указать при этом
на те крайности, в которые вдается человеческая дута,—
крайности грубых предрассудков или бессмысленного
неверия, если врожденная ей потребность религии не
удовлетворяется как следует, т. е. истинными христиан-
скими верованиями.
Окончив общий курс педагогики в тесной связи этого
курса с психологией, преподаватель может уже перейти
к частному изложению дидактики, или правил искусства
сообщения знаний в приложении этого искусства к
предметам учения.
Дидактика может быть разделена также на общую и
частную.
В общий курс дидактики должны войти: 1) правила
учения чему бы то ни было, основанные на психологи-
ческих законах, причем преподавателю остается только
соединить в одну общую систему советов и правил то,
что было 4уже рассмотрено при анализе душевных спо-
собностей и потребностей; 2) правила ученья и развития
детей до приобретения грамотности, куда войдут и так
называемые фребелевские игры и занятия; 3) правила
обучения грамоте й введение детей в книжное ученье;

4) общий план всего ученья с рациональным оправда-
нием этого плана.
В частной дидактике должны излагаться правила
преподавания отдельных наук. При изложении препода-
вания каждой отдельной науки следует, как я полагаю,
изучить критически прежде всего самую программу
науки, конечно, в том объеме, в котором она была пре-
подана будущим наставницам. Предполагая, что буду-
щая наставница сама уже основательно знакома с тем
предметом,который предстоит ей преподавать,я полагаю
для нее возможным с помощью преподавателя педаго-
гики составить на основании педагогической критики
рациональную программу предмета. Затем следует рас-
смотреть каждый из отделов этой программы и показать
те дидактические приемы, посредством которых дети
всего удобнее и основательнее могут усвоить себе эти от-
делы. Весьма полезно при этом случае брать какой--
нибудь один из лучших учебников данного предмета и,
разбирая его отдел за отделом, показывать, что и как
должно быть уяснено детям, что может быть предоста-
влено их собственным усилиям, что должно быть твердо
усвоено механическою памятью и как обеспечить это ус-
воение, где должен работать преимущественно рассу-
док, где чувство, что может быть опущено, что должно
быть добавлено и т. п. В этом разборе учебников с точ-
ки зрения педагогической критики должны принимать
деятельное участие сами будущие наставницы (что будет
для них вполне возможно, если они предварительно
усвоили основательный курс общей педагогики).
В заключение я считал бы полезным пройти краткую
историю педагогики, причем указать как на важнейшие
эпохи в ней, так и на самые замечательные сочинения
педагогического содержания.
10 июля 1869 г.
(Центральный государственный исторический архив в Ле-
нинграде (ЦГИАЛ), «Бумаги д. с. с. Вышнеградского»
(IV отделение с. е. и. в. канцелярии, опись 18, лит. В,
1869 г., д. 150, л. л. 119—130).

28. ПРОГРАММА ПЕДАГОГИКИ ДЛЯ СПЕЦИАЛЬНЫХ
КЛАССОВ ЖЕНСКИХ УЧЕБНЫХ ЗАВЕДЕНИЙ
Цель преподавания педагогики
Предмет педагогики как по цели своей, так и по
множеству входящих в него предметов, а равно и по
сродству своему с обширными науками, из которых
он черпает свое содержание, так громаден, что препода-
вание его в специальных классах женских учебных заве-
дений должно необходимо ограничиться осмотритель-
ным выбором педагогического материала. При этом
выборе должно руководствоваться, во-первых, ближай-
шими практическими целями, для которых преподава-
ние педагогики введено в женские учебные заведения, и,
во-вторых, тем запасом подготовительных сведений, не-
обходимых для ясного понимания педагогики, который
можно предположить в слушательницах.
Практическая цель преподавания педагогики в жен-
ских учебных заведениях заключается, во-первых, в том,
чтобы развить в воспитанницах желание сознательно
заниматься воспитательною деятельностью и открыть
им возможность понимать педагогические сочинения
и тем вести далее свое педагогическое образование, для
которого в учебном заведении могут быть положены
самые первые основы, а во-вторых, в том, чтобы дать
слушательницам возможность по выходе же из заведе-
ния с успехом, без тяжелых проб и грубых ошибок, за-
няться воспитанием и первоначальным обучением детей.
Что касается до подготовительных сведений, необхо-
димых для понимания педагогики, то должно иметь в
виду, что воспитанницы специальных классов не одина-
ково относятся к двум основным для педагогики наукам:
физиологии и психологии. С физиологическими фактами
слушательницы специальных классов более или менее
ознакомились уже прежде, а потому преподавателю
педагогики остается только применить эти сведения к пе-
дагогическим выводам. Но так как психология не про-
ходится в женских учебных заведениях, то преподава-

тель педагогики по необходимости должен веять на себя
обязанность ознакомить своих слушательниц с психо-
логическими понятиями, служащими основанием для
педагогических правил, причем преподаватель, конечно,
никогда не должен терять из виду, что это ознакомле-
ние с психологией необходимо здесь только, для специ-
альной педагогической цели. Вот почему, излагая пси-
хологические понятия, преподаватель педагогики не
должен вдаваться в разбор различных психологических
теорий, а брать только то, что уже окончательно добыто
и разъяснено наукой, и всякий раз показывать педагоги-
ческую приложимость той или другой психологической
истины.
Принимая в соображение все эти обстоятельства,
можно предложить в руководство для специальных клас-
сов женских учебных заведений следующую программу
педагогики.
Программа
Предварительные понятия и разделение
предмета
Воспитательная деятельность, как и всякая другая
разумная человеческая деятельность, имеет: 1) свой
предмет, 2) цель и 3) средства.
1. Предмет воспитательной дея-
тельности. Понятие воспитания. Приложимость
воспитания только к организмам. Необходимость
познакомиться с организмом и его деятельностью.
Общее понятие об организме. Развитие как отличи-
тельный признак организма. Что такое развитие.
Развивающее воспитание должно быть тоже органиче-
ским, потому что имеет дело с организмом. Два
главные рода организмов: организмы индивидуальные
и общественные. Воспитание также может быть инди-
видуальное и общественное. Вопросы общественного
воспитания не будут входить в курс, который, главным
образом, имеет своею целью воспитание отдельных
Личностей. Три рода индивидуальных организмов:

растение, животное и человек. Вся природа растения вы-
ражается в процессе роста. В животном к растительной
природе присоединяется чисто животная: чувство и про-
извольные движения как выражение чувства. К пище-
вому или растительному процессу и его органам присое-
диняются органы чувства и произвольного движения:
органы внешних чувств, мускулы и нервная система.
В человеке к органам и процессам растительным и жи-
вотным присоединяются чисто человеческие особенности:
самосознание, или разум, и свободная воля. Отношение
педагогики ко всей этой сложности человеческого орга-
низма. Предметом педагогики является правильное раз-
витие человеческого организма во всей его сложности, в
его растительных, животных и чисто человеческих про-
цессах. Всякое развитие совершается во времени и
имеет свои периоды. Отличительные признаки перио-
дов человеческого развития: младенчества, детства,
отрочества, юности и возмужалости.
2. Цель воспитательной деятель-
ности. Два вида этой цели. Воспитание индивида
для него же самого и воспитание в индивиде члена обще-
ственного организма. Взаимная связь этих обеих целей.
3. Средства воспитательной дея-
тельности. Материал развития, предлагаемый
воспитанием как пища телесная и душевная. Уход иди
руководство к восприятию и переработке этой пищи.
Учение как одно из самых сильных воспитательных
средств как по своей важности, так и по обширности
и разнообразию своих правил излагается обыкновенно
в дидактике, или науке обучения. Дидактика бывает
общая, излагающая правила учения вообще, и частная,
излагающая правила обучения отдельным предметам.
Отсюда выходит разделение курса педагогики на
две части: на педагогику и дидактику.
Педагогика подразделяется также на две части; в
первой излагаются основания и правила физического
воспитания, во второй — основания и правила ум-
ственно-нравственного воспитания.

Педагогика
Часть первая: воспитание физическое. Общее поня-
тие о физическом воспитании. Важное его значение.
Необходимость изучения физических и физиологиче-
ских явлений для понимания требований и правил фи-
зического воспитания. Два вида физиологических яв-
лений в организме человека. Органы и процессы жизни
растительной, т. е. (имея в виду преподавание в жен-
ских учебных заведениях) исключительно один пищевой
процесс. Органы и процессы жизни животной: мускулы,
органы чувств, нервная система.
1. Пищевой процесс. Его органы. Деятель-
ность органов. Материал пищевого процесса. Условия
правильного совершения: воздух, температура, свет.
а) Пища. Различные виды пищи. Пища раститель-
ная и животная. Различные виды той и другой. Значение
различных пищевых материалов для организма. Количе-
ство пищи. Своевременность питания. Различие пищи
по возрастам, по климату, по образу жизни, по особен-
ностям физического организма. Следствия недостатка
пищи и дурного ее качества. Следствия излишества пи-
щи, следствия однообразия. Следствия слишком боль-
шого ее разнообразия. Педагогические правила относи-
тельно количества и качества пищи, а равно и времени
питания.
б) Воздух. Состав воздуха. Значение его в пищевом
процессе. Отчего портится воздух. Средства его возоб-
новления.
в) Температура. Значение температуры в пищевом
процессе. Влияние на организм слишком высокой и
слишком низкой температуры. Приучение к выносли-
вости в этом отношении и его разумные пределы. Влия-
ние на организм быстрых перемен температур. Влия-
ние ветра, сухости и влажности воздуха. Разнообразие
климатических условий в России и необходимость сооб-
разоваться о ними. Жилье и одежда как средства про-
тиводействия вредным влияниям крайностей темпера-
тур и различным климатическим влияниям.

г) Свет. Его влияние на химические и физические
процессы в жизненных явлениях. Его влияние на ра-
стения и в особенности на детей.
2. Мускульный процесс. Значение мус-
кульной системы в организме. Устройство мускулов и
их деятельность. Необходимость мускульной деятель-
ности для нормального развития человека. Отношение
этой деятельности к пищевому процессу. Условия пре-
пятствующие и условия, благоприятствующие правиль-
ному развитию мускулов. Оценка в этом отношении
образа жизни детей и детских игр. Гимнастика, преиму-
щественно детская, и ее педагогическое значение. Мус-
кульные движения как источник мускульных ощуще-
ний. Важное значение этих ощущений в душевном раз-
витии человека.
3. Деятельность органов внешних
чувств. Устройство органов внешних чувств, пре-
имущественно зрения и слуха. Деятельность их.
Условия препятствующие и условия, благоприятствую-
щие правильному развитию органов внешних чувств.
Педагогические правила для правильного развития
органов зрения, слуха и осязания.
4. Нервная система. Устройство ее цент-
ральных органов и ее разветвлений. Деятельность нерв-
ной системы. Отношение этой деятельности к расти-
тельным и мускульным процессам. Различные особенно-
сти нервной деятельности: вялость ее, возбужденность,
нервное раздражение, нервное истощение. Опасные
следствия нервного раздражения и нервной бездеятель-
ности в детском возрасте. Дурное влияние на нервную
деятельность некоторых пищевых материалов. Влия-
ние свежего воздуха, купания, гимнастики, различного
образа жизни детей, влияние умственной и влияние фи-
зической работы на нервную систему. Необходимость
общего отдыха в нервной деятельности. Сон. Его физио-
логическое значение. Его продолжительность в разные
возрасты. Необходимость частого отдыха нервной си-
стемы или необходимость разнообразия в нервной дея-
тельности. Нервные и мускульные привычки, или на-

выки. Их приобретаемость в жизни и их наследствен-
ность. Врожденное настроение нервной системы как
врожденная основа человеческого характера. Разде-
ление в этом отношении людей по темпераментам. При-
знаки различных темпераментов. Значение различия
темпераментов в воспитательной деятельности.
Часть вторая: воспитание умственно-нравственное.
Отличие психических явлений от физических. Созна-
тельность как отличительный признак психического яв-
ления. Взаимодействие души и тела. Два вида психи-
ческих явлений в человеке: психические явления низ-
шего разряда, общие человеку и животным, которые
следует назвать душевными в отличие от телесных, и
психические явления высшего разряда, составляющие
исключительную принадлежность человеческой души,
и которым следует усвоить название духовных.
А. Душевные явления
Три вида душевных явлений: I) явления познавания,
II) явления внутреннего чувства, или чувствования
III) явления воли.
I. Познавательный процесс: 1) вос-
приятие, 2) память, 3) воображение и 4) рассудочный
процесс.
1) Восприятие. Психическая сторона в акте дея-
тельности внешних чувств. Внимание как необходимое
условие восприятия. Два вида внимания: произволь-
ное и пассивное. Переход произвольного внимания в
пассивное и наоборот. Важное значение внимания в
воспитательной деятельности. Условия, развивающие
силу и постоянство внимания, и условия, ослабляю-
щие его. Оценка в этом отношении различных дидакти-
ческих приемов. Важное значение первых восприятий
в душевной истории человека вообще и, в частности,
значение их в умственном развитии и в учении. Что та-
кое наглядность в обучении. Ее необходимость при: пер-
воначальном обучении.

2) Память. Объяснение акта припоминания и заб-
вения. Припоминание непроизвольное и произвольное.
Как составляются представления из первых восприя-
тий и как сочетаются между собою. Различные виды
сочетания (ассоциации) представлений и преимуще-
ственное значение того или другого из этих видов в раз-
личных предметах учения. Постепенное осложнение
ассоциации. Память в младенчестве, в детстве, в отро-
честве, в юности и в зрелом возрасте. Важное значение
памяти вообще в жизни и, в частности, в учении. Усло-
вия, способствующие развитию и укреплению памяти,
и условия, тому противодействующие. Разумная орга-
низация предметов учения как средство прочного усвое-
ния. Необходимость постепенности, последовательно-
сти и постоянства в учении. Необходимость повторе-
ний. Их психическое значение.
3) Воображение. Объяснение процесса воображе-
ния. Влияние на него нервной системы. Влияние мате-
риалов, усвоенных памятью. Влияние воли. Особен-
ность воображения у детей и отроков. Влияние вообра-
жения на нравственную сторону человека. Условия,
способствующие и противодействующие правильному
развитию воображения. Педагогическая оценка в этом
отношении образа жизни детей, различного рода дет-
ских игр и занятий, а также сказок, романов, театраль-
ных зрелищ. Влияние учебной деятельности на вообра-
жение.
4) Рассудочный процесс. В этом отделе преподава-
тель должен познакомить своих слушательниц не
только с ходом рассудочного процесса вообще, но и с
основными логическими понятиями, как потому, что
без знакомства с этими понятиями не может быть понят
сам рассудочный процесс, так и потому, что знание
законов логического мышления необходимо для тех,
кто хочет развивать в детях способность к логическому,
т. е. правильному, мышлению. Но так как логика у нас
не преподается в средних учебных заведениях — ни в
женских, ни в мужских, — то в этом отделе должно
быть изложено:

Образование представлений ив первых восприятий,
или признаков. Значение признаков существенных и
несущественных. Образование понятий из представле-
ний. Суждение как процесс образования понятий. Рас-
суждение как процесс анализа или разложения поня-
тий. Значение умозаключений и различные их виды.
Различные отношения человеческого понимания к пред-
метам понимания: к предметам и явлениям природы,
к понятиям математическим, к явлениям душевным.
Три источника человеческих знаний: природа, душа и
произвольные движения человека. В частности, должно
быть объяснено понятие предмета и явления, причины,
условия и следствия, закона и правила, цели, случая
и назначения. Процесс индуктивного и дедуктивного
мышления, в частности, их значение в учебной деятель-
ности. История постепенного образования рассудка
и различные влияния на эту историю. Значение слова
в рассудочном процессе. Условия способствующие
и условия, противодействующие правильному раз-
витию рассудка. Оценка различных влияний в этом
отношении, и, в частности, влияние первоначаль-
ного обучения: обучения механического и развиваю-
щего.
II. Внутренние чувства, или чув-
ствования. Отличительные признаки этого психи-
ческого явления. Различное происхождение чувствова-
ний из органических причин, из хода сознательных
представлений. Воплощение чувствований. Нервное
сочувствие, нервная подражательность: значение их
в воспитательной деятельности. Переход чувствований
в чувственные настроения ^уши. Как действуют на
чувства возбуждение и бездеятельность. Условия, уси-
ливающие данное чувственное настроение души, и усло-
вия, ослабляющие его. Как действуют на чувства возбу-
ждение и бездеятельность. Условия, усиливающие дан-
ное чувственное настроение души, и условия, ослабляю-
щие его. Оценка в этом отношении обращения с детьми
взрослых людей: кормилицы, няньки, прислуги, посто-
ронних лиц, воспитателей. Разделение душевных чув-

ствований на: 1) сердечные, 2) умственно-сердечные и
3) умственные.
1) Виды сердечных чувствований: а) удовольствие и
неудовольствие, б) влечение и отвращение, в) гаев и
чувство доброты, г) страх и чувство смелости, д) чувство
стыда и чувство самодовольства.
2) Умственно-сердечные чувства. Отсутствие дея-
тельности в различных его степенях: скука, тоска, апа-
тия.
3) Виды душевно-умственных чувствований: а) чув-
ство различия и сходства, б) чувство умственного на-
пряжения, в) чувство ожидания, г) чувство неожиданно-
сти в двух своих видах: чувство обмана и чувство удив-
ления, д) чувство сомнения и уверенности, е) чувство
контраста, ж) чувство успеха.
При изложении каждого вида чувствований должно
быть оценено его значение в жизни вообще и в детской
в особенности, условия, усиливающие или ослабляю-
щие данное чувство, и затем изложены педагогические
меры в этом отношении.
III. Явления воли. Возникновение желаний
и различные источнику их. Процесс постепенной выра-
ботки желаний в убеждения и убеждений в решения.
Переход желаний в склонности, наклонности и страсти.
История образования человеческого характера. Зна-
чение идеи счастья, значение цели в жизни. Важней-
шие уклонения человеческой воли: слабость воли и за-
блуждения воли. При этом специально должны быть
рассмотрены склонность к лени, привычка к подража-
нию, к развлечению. Зарождение и укоренение этих
привычек в детях. Здесь же должны быть изложены и
средства против лености, непослушания, капризов, а
вместе с тем оценено значение педагогических поощ-
рений и взысканий как средств противодействия слабой
или заблуждающейся воле дитяти. Из рассмотрения
истории воли и ее уклонений сама собою открывается
вся важность деятельности в детской жизни, а потому
здесь у места будет изложить все педагогические меры,
дающие пищу детскому стремлению к деятельности.

Б. Психические явления высшего порядка,
или явления духовные
Общее понятие об этих явлениях и самосознание
как отличительный их признак. Отношение самосозна-
ния к сознанию. Самосознание как источник разума.
Самосознание, или разумность, как общий корень всех
духовных чисто человеческих явлений. I. Дар слова.
II. Чувство художественное. III. Чувство нравствен-
ное. IV. Чувство религиозное.
I. Дар слова. Физиологические й психологиче-
ские основания дара слова. Важное значение языка в
-умственном развитии человека вообще и дитяти в осо-
бенности. Развитие языка в человечестве. Логическая
и историческая связь языков. Отношение языка к ло-
гике. Развитие языка в индивиде и, в особенности, у
детей. Значение народного языка для индивида и, в осо-
бенности, для дитяти. Условия благоприятствующие и
условия, противодействующие развитию языка в детях.
Оценка в этом отношении различных влияний. Педаго-
гические меры, способствующие правильному и обшир-
ному развитию дара слова в детях. Влияние изучения
иностранных языков на знание своего собственного.
II. Чувство художественное. Его
психические и физиологические основы. Его проявле-
ния в музыке, живописи, ваянии, поэзии, любви к при-
роде и человеку. Условия споспешествующие и усло-
вий, противодействующие развитию художественного
чувства. Поэтический элемент в воспитании. Оценка
различных поэтических произведений в и* влиянии на
душу дитяти. Влияние занятий искусствами, и, в осо-
бенности, музыкой и живописью на общее развитие и
душевное настроение детей-*
III. Чувство нравственное. Психиче-
ские основы нравственного чувства и две формы его:
1) индивидуальное нравственное чувство, или чувство
правды и справедливости; 2) общественное нравствен-
ное чувство, или чувство нравственности в тесном
смысле.

1) Чувство правды и справедливости. Его психиче-
ские основы в чувстве личности и в чувстве равенства
личностей перед законом совести. История чувства пра-
ва и справедливости в детской душе. Оценка в этом
отношении влияний окружающей среды и обращения
взрослых с ребенком. Влияние обращения детей между
собою. Воспитательные меры для укоренения в ребенке
чувства права и справедливости.
2) Нравственное чувство в тесном смысле. Его
психические основы в сознании свободы воли, следова-
тельно, вменяемости поступков, в стремлении к безгра-
ничной деятельности, в стремлении к самоусовершен-
ствованию. Совесть как мерило собственного совер-
шенства. История развития нравственного чувства в де-
тях. Жизненные условия и воспитательные меры в их
влиянии на развитие и подавление нравственного чув-
ства. Важное значение этого чувства в жизни человека.
Педагогические меры для правильного его развития.
Меры, возбуждающие подав ленное нравственное чувство.
IV. Чувство религиозное. Психические
основы стремления к божеству. Стремление это вро-
жден о каждой человеческой душе. История раз-
вития этого чувства в душе человека. Условия, споспе-
шествующие и противодействующие развитию религи-
озного чувства.
Преподавание педагогики закона божия предостав-
лено в женских учебных заведениях духовным лицам,
а потому преподаватель общей педагогики должен огра-
ничиться только изложением мер правильного развития
вообще религиозного чувства.
Дидактика
Понятие, о дидактике. Ее психологические основа-
ния. Ее важное значение. Разделение дидактики на об-
щую и частную.
I. Общая дидактика
Общее понятие об обучении. Учение как средство
воспитания. Практические цели учения. Два различные

виды учения: 1) учение пассивное посредством препода-
вания, 2) учение активное посредством собственного
опыта. Относительное значение каждого и необходи-
мость их соединения в каждом учении.
Преподавание в тесном смысле
слова. Необходимые условия всякого преподавания:
1) своевременность, 2) постепенность, 3) органичность,
4) постоянство, 5) твердость усвоения, 6) ясность, 7) са-
модеятельность учащегося, 8) отсутствие чрезмерной
напряженности и чрезмерной легкости, 9) нравствен-
ность, 10) полезность.
Общая организация учения. Необхо-
димость плана. Его правильность и практичность. Два
главные метода преподавания и изучения: 1) метод син-
тетический, 2) аналитический. Особенная приложимость
того или другого метода к разным предметам изучения.
Необходимость их соединения во всех предметах. Пра-
вильная организация знаний как результат соедине-
ния обоих методов.
Приемы преподавания: 1) прием догма-
тический^ или предлагающий. Предложение предмет-
ное и предложение словесное. Необходимые условия
того и другого. 2) Прием сократический, или спраши-
вающий. Его психическое значение. Правила катехиза-
ции. Прием эвристический, или дающий задачи. Прави-
ла задач. 4) Прием акроаматический, или излагающий.
Правила изложения. Особенная приложимость этих
приемов по возрастам и приемам учения. Необходимость
их соединения в каждом преподавании.
II. Частная дидактика
Предмет частной дидактики. Ее значение. Измене-
ние правил общей дидактики различными предметами
преподавания.
1) Занятия, предшествующие книжному ученью.
Подробное изложение фребелевской методы и педаго-
гическая оценка ее значения. 2) Обучение грамоте. Раз-
личные способы. Педагогическая их оценка» 3) Обуче

ние родному языку и его грамматике. 4) Обучение
первоначальной арифметике и геометрии. 5) Обучение
первоначальному естествознанию. 6) Обучение геогра-
фии. 7) Обучение истории. 8) Первоначальное обучение
искусствам: чистописанию, рисованию, музыке и пению.
При изложении дидактики каждого отдельного пред-
мета следует знакомить слушательниц с лучшими ру-
ководствами по этому предмету.
В заключение преподаватель мог бы изложить исто-
рию замечательнейших педагогических систем и дать
критический разбор наиболее полезных педагогических
сочинений.
16 февраля 1870 г.
(Центральный государственный исторический архив в Ле-
нинграде (ЦГИАЛ), «Бумаги д. с. с. Вышнеградского»
(IV отделение с. е. и. в. канцелярии, опись 18, лит. Б,
1869 г., д. 150, л. л. 131-148).
29. ПРОГРАММА ПЕДАГОГИЧЕСКОГО КУРСА ДЛЯ
ДВУХ СТАРШИХ ОБЩИХ КЛАССОВ ЖЕНСКИХ
УЧЕБНЫХ ЗАВЕДЕНИЙ
Предварительные объяснения
В двух старших общих классах женских учебных за-
ведений преподавание педагогики, конечно, не может
уже быть так основательно и обширно, как преподава-
ние того же предмета в специальных классах, слуша-
тельницы которых уже окончили общий курс образо-
вания. Кроме того, во втором общем классе, где должно
быть начато преподавание педагогики, только что на-
чинается преподавание физиологии, на которой, как из-
вестно, должны основываться все правила и советы по
физическому воспитанию детей. Вот почему, приме-
няясь к этим обстоятельствам, мы должны изменить
и самый курс педагогики и довольствоваться сообще-
нием ученицам второго общего класса некоторых общих
сведений из психологии и тех основных понятий из ло-
гики, которые необходимы для составления себе пра-

вильных педагогических воззрений. Если бы мы дали
ученицам этого возраста только одно перечисление педа-
гогических правил, то они могли бы быть заучены на-
изусть, что не принесло бы девицам никакой пользы.
Но и самое изложение психологии, как бы ни было
оно элементарно, требует уже знакомства, по крайней
мере, с устройством органов чувств и хотя сколько-ни-
будь ясного представления о нервной системе. На этом
основании преподаватель педагогики должен войти в
сношение с преподавателем физики и просить его по-
знакомить девиц предварительно, еще в третьем классе,
с устройством органов слуха и зрения и с их деятельно-
стью, хотя в общих чертах. Сам же преподаватель педа-
гогики познакомит своих слушательниц с отношением
этих органов к нервной системе.
Само собою разумеется, что курс психологии и ло-
гики, который мы предлагаем читать во втором общем
классе, может быть, конечно, самый элементарный и из-
влекаемый, главным образом, из примеров. В пятна-
дцатилетнем возрасте уже возможно обратить внимание
на совершающиеся в нас психические явления, если
только, конечно, преподаватель сумеет указать на такие
явления, которые должны быть знакомы его ученицам.
Курс этот мы советовали бы назвать педагогической про-
педевтикой, или собранием тех элементарных сведе-
ний, которые необходимы для понимания педагогиче-
ских вопросов и сознательного чтения педагогических
сочинений.
Классы специальные назначаются для будущих пре-
подавательниц, в общих же классах преподавание педа-
гогики имеет в виду только подготовить в девицах воз-
можность исполнять те педагогические обязанности,
к которым они могут быть призваны в семействах.
Ни возраст, ни знания учениц общего курса не пред-
полагают и возможности передать им сколько-нибудь
полный курс искусства воспитания, основанный на фи-
зиологических и психологических принципах. Препо-
давание педагогики в этих классах достигнет всей своей
цели, если обратит внимание учениц на психологиче-

ские и физиологические процессы, условливающие те
или другие воспитательные меры, и подготовит девиц в
этом отношении настолько, что когда жизнь потребует
от них воспитательной деятельности, то они будут в со-
стоянии понять и оценить умный педагогический совет
или без больших усилий читать простое педагогическое
сочинение. Далее этого, как мы думаем, преподавание
педагогики не может итти в общих классах женских учеб-
ных заведений.
Сообразно разделению курса на два года, мы и са-
мую программу нашу разделяем на две части: в первой—
помещаем педагогическую пропедевтику, а во второй —
дидактику с прибавочным курсом физического воспита-
ния и краткой истории педагогики.
Программа педагогического курса во втором общем
классе
Педагогическая пропедевтика
Общее понятие о душевных явлениях в отличие от
явлений физических. Какие явления следует призна-
вать душевными. Краткое перечисление этих явлений
с приведением одного или нескольких примеров на каж-
дое. Два главные вида душевных явлений: 1) явления
собственно душевные, свойственные в большей или
меньшей степени всякому одушевленному существу,
и 2) явления духовные, свойственные только человеку.
Явления душевные в тесном смы-
сле. Три вида их: 1) Явления познавательные; приме-
ры. 2) Явления внутреннего чувства, или чувствования;
примеры. 3) Явления воли; примеры.
А. Явления душевные
I. Явления познавания
1) Восприятие и образование пред-
ставлений. Физический и психический эле-
мент ощущения. Деятельность органов чувств, преиму-
щественно зрения и слуха. Сознание и его сосредото-

ченность или развлеченность, внимание и рассеянность.
Важное значение внимания, объясненное в примерах.
Внимание пассивное и активное. Причины внима-
ния и рассеянности. Средства, употребляемые для того,
чтобы развивать в детях способность внимания.
2) Память. Различные виды памяти в примерах.
Противоположность между памятью механическою и
рассудочною. Значение той и другой в ученье. Средства,
употребляемые для развития в детях памяти.
3) Воображение. Два вида воображения:
пассивное, или мечта, и активное, или фантазия. Зна-
чение того и другого вида в душевной жизни человека.
Какие меры принимаются, чтобы в детях развить пра-
вильно воображение и подчинить его рассудку и воле,
т. е. превратить мечту в фантазии.
4) Рассудок. В этом отделе следует познакомить
учениц с основными логическими понятиями и при этом
как можно чаще прибегать к примерам. Образование
представлений из ощущений. Всякое представление со-
стоит из признаков. Признаки показывают отношение
предмета к другим предметам. Образование общих по-
нятий из единичных представлений. Слова именуют
только общие понятия. Что такое суждение. Суждения
синтетические и аналитические. Отношение суждения
к предложению. Различные виды силлогизмов. Что
такое предмет и что такое явление в примерах. Что та-
кое условие, причина и следствие в отношении явле-
ния. Описание предметов и рассказ явлений. Из чего
слагается всякая наука. Науки по преимуществу опи-
сательные и науки по преимуществу рассказывающие.
В каком отношении находится изучающий к тем и дру-
гим наукам. Особенность наук математических. Чем
усиливается рассудочная способность в детях и чем
ослабляется.
II. Внутренние чувства или чувствования
Отношение этих душевных явлений к явлениям по-
знавательным. Краткое перечисление различного рода
чувствований с несколькими примерами на каждый.

Важное значение чувствований для душевной жизни
человека. Отчего чувствования слабеют и отчего усили-
ваются. История развития в детях некоторых особенно
важных для человека чувствований: любви, злобы, гне-
ва, страха. Причины, развивающие и ослабляющие эти
чувствования в детях.
III. Явления воли
Явления воли в отличие от явлений познавательных
и чувствований. Происхождение желаний из стремле-
ний. Переход желаний в решимость. Образование из
частных желаний общих склонностей, наклонностей и
страстей. Слабости воли и заблуждения воли. История
образования лености, непослушания, капризов. Как не
допускать их образования и как противодействовать им,
если они уже образовались. Значение поощрений и взы-
сканий. Важность самостоятельной деятельности в дет-
стве как именно той сферы, в которой образуется и
укрепляется хорошо направленная воля и вообще харак-
тер человека. Рассмотрение различных форм детской
деятельности.
Б. Явления духовные
1) Дар слова. Значение дара слова для чело-
века. Отношение между логикой и языком. Различие
языков, их связь между собой. Развитие языка отдель-
ного народа. Значение народного языка для человека
вообще и для дитяти в особенности. Что способствует
ц что мешает правильному развитию дара слова в де-
тях. Влияние изучения иностранных языков на зна-
ние своего собственного, причем следует указать на
вредное влияние преждевременного изучения иностран-
ных языков, и на пользу этого изучения, когда оно со-
вершается своевременно.
2) Чувство художественное, или эсте-
тическое. В чем проявляется у человека художествен-
ное чувство. Различные формы его проявления: скульп-

тура, живопись, архитектура, музыка, поэзия. История
развития художественного чувства в детях. Влияние за-
нятий искусствами и в особенности музыкой и живо-
писью на общее развитие и душевное настроение детей.
3) Чувство нравственное. В чем прояв-
ляется у человека нравственное чувство. Чувство
правды, справедливости и чувство нравственности.
Чем воспитывается и чем подрывается в детях чувство
правды и справедливости. История развития нрав-
ственного или общественного чувства в детях. Важное
значение этого чувства в жизни. Чем поддерживается,
чем развивается и чем подавляется это чувство.
4) Чувство религиозное. В чем это чув-
ство проявляется у человека. История развития этого
чувства у дитяти. Что споспешествует и что препят-
ствует его развитию. Важное значение этого чувства в
жизни.
Программа педагогического курса
в первом общем классе
Дидактика
Разделение дидактики на общую и частную.
Общая дидактика. Общие понятия об обу-
чении. Ученье как средство воспитания. Два вида
ученья: 1) ученье пассивное, посредством преподавания,
2) ученье активное, посредством собственного опыта уча-
щихся. Значение обоих этих видов изучения и необхо-
димость их соединения в каждом ученье.
Преподавание — в тесном смысле слова. Не-
обходимые условия всякого преподавания: своевремен-
ность, постепенность, органичность, постоянство, твер-
дость усвоения, ясность, самодеятельность учащегося,
сообразность с силами учащегося, нравственность,
польза. Общая организация ученья. Два главные метода
ученья: синтетический и аналитический. Особая при-
ложимость того и другого метода в той или другой нау-
ке. Необходимость их соединения.

Приемы преподавания: 1) прием догма-
тический, или предлагающий, 2) прием сократический,
или спрашивающий, 3) прием эвристический, или даю-
щий задачи, 4) прием акроаматический, или излага-
ющий. Когда, где и как следует прилагать эти приемы.
Частная дидактика. Предмет ее.
1) Занятия, предшествующие книжному учению, и
при этом подробное изложение, так называемых, фребе-
левских занятий. 2) Обучение грамоте по различным
способам. 3) Первоначальное обучение родному языку и
его грамматике. 4) Первоначальное обучение арифме-
тике. 5) Естествознанию. 6) Географии. 7) Обучение ис-
кусствам.
При этом следует знакомить учениц с лучшими учеб-
никами по каждому предмету.
Физическое воспитание
Когда ученицы в последних двух общих классах при-
обретут уже некоторые познания из физиологии, тогда
уже можно изложить им главнейшие правила физиче-
ского воспитания, разделив их по предметам так: 1) пра-
вила относительно пищи, 2) относительно воздуха, 3) от-
носительно помещения и одежды, 4) относительно мус-
кульной деятельности и 5) относительно деятельности
нервной.
В заключение следует коротко познакомить девиц
с наиболее выдающимися личностями и направлениями
в истории воспитания и дать список замечательнейших
педагогических сочинений с кратким изложением зна-
чения и направления каждого.
18 февраля 1870 г.
(Центральный государственный исторический архив в Ле-
нинграде (ЦГИАЛ), «Бумаги д. с. с. Вышнеградского»
(IV отделение с. е. и. в. канцелярии, опись 18, лит. Б,
1869 г., д. 150, л. л. 149—157).

Материалы
к третьему тому
„Педагогической
антропологии“

ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ТОМУ2
30 ...Я, может быть, поступил дурно, не выяснив
прежде отношения моей психологии к философии, кото-
рая в настоящее время, после погрома гегелевской си-
стемы, представляет одни развалины. Но этим выясне-
нием отношения психологии к философии мне будет
всего удобнее заняться в предисловии к третьему тому,
так как в третьем томе отношение это уже само собой
установится.
Теперь же скажу только мимоходом, для удаления
дальнейших недоразумений, что, по моему убеждению,
в настоящее время и сама философия может явиться
только посредницей между психологией и науками
природы. В настоящее время возможна только такая
философия, которая основывала бы постройку научного
мировоззрения, с одной стороны, на фактах, добытых
психическим самонаблюдением, а с другой — на фак-
тах, добытых наблюдением над внешней для человека
природой. Другой философии в настоящее время я не
понимаю. Если основать философию на одних психоло-
гических фактах, то выйдет самый туманный и неопреде-
ленный идеализм; если основать ее на одних, извест-
ных нам, фактах внешней природы,— как это делает,
так называемая, позитивная философия, — то выйдет
как раз столько же туманный и столько же неопределен-
ный материализм; но в обоих случаях откроется обшир-
ное поле человеческой фантазии, оценка которой воз-
можна унес на основании правил поэзии или риторики,

а не на основаниях науки. Отправляясь от идеального
воззрения Гегеля и от позитивной философии Конта,
как бы забывшей самое существование психических яв-
лений, мыслитель одинаково удаляется от действитель-
ного знания и попадает уже в мир фантастических по-
строек, где величественнейшие дворцы выстраиваются
очень легко и скоро именно потому, что это дворцы кар-
точные.
Сохраняя за собой право в третьем томе выяснить
отношение моей книги к различным физическим и пси-
хическим теориям, я предоставляю этот второй том здра-
вому смыслу читателя и прошу его не навязывать мне ни-
каких предвзятых мировоззрений.,, (т. IX, стр. 14—15).
31. ...Предмет метафизики составляют именно те
противоречия, которые душа человеческая вносит как
прирожденные в свои опыты и руководится ими сна-
чала бессознательно. Так что метафизика будет глу-
бочайшей частью психологии — не более: эти вершины
психологического самонаблюдения и здесь не более
как опыт, внутренний опыт; опыт над противоречиями,
вносимыми духом в свою собственную деятельность.
Вот почему предметы, каковы — причина, свобода,
случай, необходимость, бесконечное и конечное, сила,
субстанция, материя — всегда будут предметами ме-
тафизики. И так как без употребления, этих слов наука
обойтись не может, то не может она обойтись и без
метафизики. Бокль, Бэн, Милль восстают против мета-
физики, но тогда они не должны употреблять и этих
слов, истинное объяснение которых только в метафи-
зике дается. Клод Бернар оспаривает понятие при-
чины, закона, явлений во «Введении к опытной ме-
дицине»... (т. X, стр. 65).
32. ...Для познаний внешнего мира математич-
ность есть общий закон: что не доведено еще до воз-
можности быть выраженным в математической форме,
то еще не дозрело, значит. Представляя себе весь мир
движением, мы можем надеяться постигнуть только

законы этих движений, а законы движений — всегда
математика; вот почему это основной предмет для
всех постижений внешнего мира. Для внутреннего
же — что? — Психология (т. X, стр. 237).
33. ...Пока логика не станет на принадлежащее
ей место в преддверии всех прочих наук, до тех пор
будет происходить та печальная путаница понятий,
которая обнаружилась вполне в настоящее время,
когда кажущиеся философские постройки мира уле-
тучились как дым (т. VIII, стр. 600).
34. Надо в предисловии обратить первое внимание
на то, что в последнее время одностороннее направле-
ние науки на материальный мир поколебало так со-
знание права, нравственности, что воспитание сдела-
лось шатким. Оно покудова живет еще преданиями
старины, где же эти предания поколебались, а они ве-
зде, видимо, колеблются, там образовался нравствен-
ный хаос, который уже начинает приносить свои ужас-
ные плоды.
(Ф. 316, # 23 «Чувственные состояния души».
Приведенная выше запись сделана на корке пере-
плета рукописи. — Ред.).
35. Теперь наука и мысль образованного класса на-
правлены к тому, чтобы оттиснуть человека в ряды жи-
вотных и животных в ряд растений, а растений в ряд
явлений неорганической природы; но когда это удастся
до возможной степени и доведет до абсурда, тогда, без
сомнения, начнется движение в обратную сторону:мысль
и наука направятся к тому, чтобы выставить отличия
явлений растительной жизни от минеральной, живот-
ной от растительной, человеческой от животной. Теперь
же нам везде толкуют о сходстве и нигде о различии, хо-
тя здравый взгляд на жизнь, не потемненный теорией,
видит это различие. Но может ли воспитание пойти
за временным направлением науки? — вот вопрос.
(Ф. 316, № 69, «Записная книжка»» л* 7 об.).

Из черновых рукописей К. Д. Ушинского

Из черновых рукописей К. Д. Ушинского

Г. Психические явления высшего
порядка3
I. ФУНКЦИИ, ОТЛИЧАЮЩИЕ ЧЕЛОВЕКА ОТ
ЖИВОТНЫХ
1. САМОСОЗНАНИЕ
36. В первых же главах этого тома вы найдете л
разрешение показавшегося вам противоречия. Чело-
век не потому говорит, что обладает рассудком, кото-
рый есть и у животных, а потому, что обладает самосо-
знанием, т. е. способностью наблюдать свои собственные
душевные явления, чего нет у животных. Эта-то способ-
ность дает человеку дар слова, свободу воли, нрав-
ственность, способность к самоусовершенствованию, к
прогрессу (т. XI, Письмо Ушинского к Корфу H. А#,
27.IX. 1870 г.).
37. Самосознание как один ив источников наших
знаний должно быть рассмотрено нами в третьем отделе
нашей антропологии, когда мы будем говорить об осо-
бенностях души человеческой; ибо, как мы увидим да-
лее, это есть главная черта, отличающая человека от
всех других живых существ. Но уже и теперь придется
нам для уяснения себе рассудочного процесса рассмот-
реть происхождение некоторых знаний, проистекающих
как из сам осознания, так и ив опыта движений; ибо бее
этого многое в рассудочном процессе осталось бы для
нас непонятным. К таким знаниям причисляем мы
идеи: субстанций и признаков, материи и силы, причины
и следствия. Все эти идеи до того вплетаются нами в
каждый рассудочный процесс наш, что, не объяснив их

происхождения, мы не можем итти далее (т. VIII, стр.
524).
38. Рассудок есть плод сознания; разум плод самосо-
знания; сознанием обладают и животные, но самосозна-
нием обладает только человек. Вот почему анализ ра-
зума нам предстоит еще сделать тогда, когда мы будем
заниматься духовными особенностями человека: те-
перь же мы еще в сфере его животной жизни, из кото-
рой нас беспрестанно увлекают вперед те изменения, ко-
торые сделаны в этой жизни духовными особенностями
человека (т. VIII, стр. 657).
39. Изучая мир, изучая собственную историю свою,
человек... сознает себя действительно только ор-
ганом мировой жизни и, освещая темный инстинкт све-
том идеи, ищет благоденствия не только других людей,
но и целого мира. Конечно, мы можем раскрыть это пре-
образование только тогда, когда будем изучать явле-
ния самосознания и следить за тем, как человеческая осо-
бенность преобразовывает в человеке все животные ин-
стинкты, как она превращает в разумную идею все те
потребности растительных организмов, которые сказы-
ваются в животном инстинктивными стремлениями
удовлетворять своим пищевым и общественным потреб-
ностям, самой потребности которых оно не знает, но на-
стоятельность которых оно чувствует. Человек, как ц
животное, повинуется в этом случае только голосу при-
роды; но тогда как для животных этот голос только по-
нудительные звуки, для человека, по мере его разви-
тия, голос этот превращается в понятное слово, а вместе
с тем и закон необходимости превращается в закон разум-
ный, выполняемый потому, что он разумен, а не потому
только, что ему нельзя не повиноваться (т. IX, стр. 84).
40. Самосознание
«Есть большое и прочное различие между сознанием
и самосознанием, между человеком, который просто
чувствует и действует вследствие чувстваt и человеком,

который самые эти ряды чувств и действий сделал уже
предметом любви и уважения, как будто бы это была
другая личность» (The Emotion, p. 131).
Нам кажется, что здесь Бэн просто начертил раз-
личие между человеком и животным, хотя он выше и
говорит, что бывают люди без самосознания, но это яс-
ная путаница понятий.
(Ф. 316, папки № 25, 26, 28, 29, 31).
41. Самосознание (Фрис)
Самосознание Фрис называет внутренним чувством:
«внешними чувствами, говорит он, мы узнаем телесное
бытие вещей, внутренним чувством жизнь нашего
духа» (Fr., T. I, § 22, S. 73).
Это хорошо, но понятие его о деятельности самосо-
знания — самое смутное (ib., S. 74).
Мое. В самосознании к сознанию вещи прибав-
ляется сознание того, что это знание принадлежит
мне. Мы можем на себе проверить отдельность сознания
от самосознания: так, в крайней степени страсти мы не ду-
маем, что она нам принадлежит, теряем самосознание,
хотя сознание остается,— делаемся животными. Чем
сильнее самосознание, тем сильнее и самообладание, ко-
торое из него вытекает. Человек должен заботиться,
чтобы всегда самосознание было выше всего незначи-
тельного. . •
(Ф. 316, папки № 25, 26, 28, 29, 31).
42. Самосознание
Бенеке отвергает, конечно, особенную способность
самосознания или внутреннего чувства (innere Sinne,
как его называют другие). Он видит в самосознании
только «особый род понятий различных психических
форм» (Erz. и. Unterr., § 35, S. 141, Th. I).
Это верно; но способность образовывать такие по-
нятия о самых понятиях, чувствах, желаниях и есть
самосознание; способность чувствовать и сравнивать и
различать предметы своих ощущений есть сознание;
способность обращать мысль на саму себя, наблюдать

не предметы чувства, а само чувство; не только желать,
но и думать о собственном желании, — это и есть само-
сознание, корень свободы выбора, языка, психологии,
философии, логики, грамматики, эстетики.
При своем взгляде на самонаблюдение Бенеке есте-
ственно думает, что оно развивается очень поздно. Так
выше (ib., S. ИЗ, § 26) он говорит, что дети не имеют
сознания своего я и говорят —- «Карл хочет» и т. п.
до 3-х лет. Но это ясный вздор — подражание няне и
маме, которые спрашивают — «хочет Карл чаю?».
Кроме того, если ребенку говорить и ты, то он может
долго еще не знать употребления слова я, ибо здесь ну-
жен перенос довольно трудный, слово же я, конечно,
не врождено. Но если уже ребенок говорит: «я хочу
пить», «мне больно», или даже «Карл хочет пить», то уже
значит самонаблюдение действует: дитя умеет отличать
одно свое состояние от другого и каждому давать настоя-
щее имя.
Избегая в этом отношении аффектации и слишком
большого обращения внимания ребенка на самого себя,
Бенеке тем не менее требует, чтоб воспитатель забо-
тился о развитии в детях самонаблюдения, особенно в
женщинах, «о которых не напрасно говорят, что они
весь мир знают лучше, чем самих себя» (ib., S. 142).
«Воспитатель должен обращать внимание ребенка на
его мысли, чувствования, стремления. Дитя живет
почти только в настоящем; и воспитатель должен быть
памятью дитяти в данном отношении; напоминать ему
его прежнее желание, напр., если та же самая вещь ему
надобна, и прежнюю досаду, если оно желает той же
вещи» (р. 142).
Если способность самонаблюдения возросла; то Бе-
неке советует повторение того, что делалось в продол-
жение дня, недели и т. д. (ib., 3. 143).
Все эти советы нам кажутся маловажными. Всего
больше развивается самосознание изучением языка
своего и иностранных; логикой; сочинениями; но днев-
ники — вещь полезная.
(Ф. 316, папки ДО 25, 26, 28, 29, 31).

43. Рассудок — сознание (кар.: самосознание)
Кант, желая провести границу между высшими и
низшими способностями человека, говорит: «соедине-
ние разнообразного никогда бы не могло произойти в
нас посредством внешних чувств (Sinne); всякое со-
единение есть самобытный акт представляющей силы
(ein Actus der Spontaneität der Vorstellungskraft), кото-
рую в отличие от чувственности следует назвать рассуд-
ком (Kritik der Reinen Vernunft, § 15).
Гербарт справедливо замечает, что Кант не вывел из
этого важного положения всего, что следовало выве-
сти; но несправедливо утверждает, что это положение
имеет место в метафизике, а не в психологии (Herb., Th.
I, S. 49, § 63).
Напротив, одно из самых ясных наблюдений психо-
логии это то, что все мы сознаем не иначе, как по срав-
нению. Сам же Гербарт беспрестанно указывает на эту
мысль; к ней же пришел и Бэн, идя совершенно другим
путем. Ошибка же Канта состоит в том, что он думал
здесь найти границу между высшими и низшими спо-
собностями, между способностями животного и чело-
века.
Мы не внаем, как думают животные; но если они
отличают красный цвет от черного, то не иначе, как и
мы, — по сравнению.
Гербарт говорит совершенно верно: «связь разнооб-
разного совершается не посредством чего-нибудь, что
бы можно было назвать актом; еще менее — актом
произвола; она есть непосредственное следствие един-
ства души> (ib.).
Но единство души в этом случае проявляется в
акте у который не лежит в самих предметах представле-
ния, ибо в них нет единства; не сам себя красный цвет
сравнивает с синим, а душа сравнивает оба ощущения
и из этого сравнения выводит определенное ощущение
(см. выше).
Нельзя сказать, как говорит Гербарт, что «мы на-
ходим себя вынужденными брать объект как он пред-

ставляется»,— нет, мы берем его в сравнении, а сам он
себя с другими не сравнивает (ib., S. 50).
Это происходит у Гербарта от несчастной страсти
все объяснять.
Вот о понятиях Гербарт говорит совершенно верно:
«Общие впечатления (Totalenvorstellungen) подобных
предметов, сливающиеся вместе представления де-
ревьев, домов, людей ит. п. имеют, бее сомнения, и ди-
карь и животное; но им недостает противоположения
абстрактного конкретному. Общее понятие не отдели-
лось от своих примеров» (ib., S. 50, § 64). *
Это у меня привести.
Это так и старая философия напрасно в понятиях
искала отличия человека от животного. Оно в даре
слова, который один дает возможность окончательного
образования понятий; а корень дара слова — в спо-
собности мысли взглянуть на саму
себя, в самосознании, которого нет у животных.
Ошибочное представление Гербарта о рассудке со-
хранил и Бенеке; по его (мнению) «рассудочное понима-
ние совершается не иначе, как в форме понятий» (Erz.
und Unt., § 7, S. 24).
Вот почему он тут же говорит: «Дитя в первое время
своей жизни еще ничего не понимает» (ib.).
(Ф. 316, папки № 25, 26, 28, 29, 31).
44. В главу о пространстве и времени (кар.)
К материализму
Понятие субстанции и силы. Гипотеза души.
Логика и язык
(Дух работает в глубине).
Кант говорит, что они (понятия субстанции и силы.
—Ред.) сопровождают всякий опыт; а Гербарт (Herbart's
Schriften, Th. I, S. 61, § 86) называет их трансценден-
тальными. Понятие субстанции возникло уже из поня-
тия вещи (Ding). Вещь есть собрание признаков без во-
проса об их единстве, которое при этом слепо предпола-
гается.

Мое. Но и Кант, ведь, говорит об этом слепом пред-
положении; он, конечно, не так близорук, чтобы ду-
мать, что слово субстанция образовалось прежде слова
вещь; без сомнения, более глубокие чувствования после
всего попадали на язык человека; но человек руково-
дился ими и прежде того, чем они выразились в языке.
Логика, как и язык, суть создание самонаблюдения; но
прежде работает дух с своими свойствами, которые вы-
ражаются для сознания только в произведениях, а не в
причинах, идущих из бессознательной глубины духа.
«Субстанция есть носитель признаков, а не признак;
понятие, которое появляется тогда, когда уже заме-
чают, что признаки должно отделять от их единства»
(ib., S. 66).
Верно; но упущено из виду, что чувство этого поня-
тия предшествует сознанию этого понятия. Человек
создает понятие вещи и дает название вещам, рассуж-
дает о них, как будто бы уже у него было понятие суб-
станции, хотя до выработки этого понятия самонаблю-
дение его еще не простиралось.
Это можно объяснить так: человеческое сознание дей-
ствует само как субстанция и переносит это чувство
субстанции и на предметы внешнего мира, к которым
также относится как к субстанциям.
Это и не может быть иначе; даже если предположить
душу как следствие неизвестной организации материи,
то и тогда эта организация не ко всему же способна:
иначе она была бы ничем, никакой организацией:
она не может того и другого и это впоследствии делается
мерилом разумности. Но это положительное действие
души: она потому везде предполагает субстанцию, что
сама субстанция, а не собрание признаков.
Гербарт говорит, что понятие субстанции противо-
речащее понятие и должно быть заменено понятием
существа (Wesen. См. у Герба рта подробнее Einlei-
tung in die Philosophie, § 101 или 122)* «существа, кото-
рое через нарушение и самоподдержание представляет
нам явление комплекса признаков, которые в действи-
тельности ему совершенно не принадлежат»»

«Понятие силы выходит уже из понятия субстанции
и развивается вместе с ним и почти таким же образом
из понятия переменяющейся вещи. Оба понятия по-
являются уже на самой крайней границе опыта, как
противоречие, переходящее в метафизику, т. е. застав-
ляют нас перешагнуть за опыт и производят в нас
убеждение, предметы которых не подвержены опыту»
(ib., S. 66).
Верно; но дурно выражено.
Мое. Действительно, предмет метафизики состав-
ляют именно те противоречия, которые душа человече-
ская вносит как прирожденные в свои опыты и руково-
дится ими сначала бессознательно. Так что метафизика
будет глубочайшей частью психологии — не более: эти
вершины психологического самонаблюдения и здесь не
более как опыт, но внутренний опыт; опыт над проти-
воречиями, вносимыми духом в свою собственную дея-
тельность.
Вот почему предметы, каковы — причина, свобода,
случай, необходимость, бесконечное и конечное, сила,
субстанция, материя — всегда будут предметами мета-
физики. И так как без употребления этих слов наука
обойтись не может, то не может она обойтись и без ме-
тафизики. Бокль, Бэн, Милль восстают против ме-
тафизики, но тогда они не должны употреблять и этих
слов, истинное объяснение .которых только в метафизике
дается. Клод-Бернар оспаривает понятие причины,
закона, явлений во введении к опытной медицине.
То же замечает и Гербарт о необходимости предва-
рительного установления метафизических понятий
(ib., § 87, Anmerkung).
(Ф. 316, падки № 25, 26, 28, 29, 31).
45. К рассудку
Комбинации остроумия, поэтического сходства и
понятий Бенеке называет комбинациями, идущими
ив внутренности самой души (Erz. und Unt., S. 116), a
потом сам же говорит (S. 125), что способности рассудка
не существует. Но все эти комбинации разве не на од-

ной и той же способности основаны: способности созна-
ния находить сходство и различие между своими ощу-
щениями?
Ассоциации остроумия, поэтического сходства и
понятий — одна и та же рассудочная деятельность
дознания, только внутренние чувства разные; и при об-
разовании понятий рассудок редко действует совер-
шенно без влияний. «Прежде первой абстракции в душе
нет рассудочной формы или нет рассудка. Первый про-
цесс абстракции кладет основание рассудку. Он расши-
ряется по мере умножения процессов абстракции и обра-
зования понятий» (ib., S. 125). В своей односторонности
это верно и верно для педагога. Но кроме того, есть
сила сознания, которая укрепляется упражнениями.
Образование понятий не требует хитрых объясне-
ний: «соединение процессов притяжения и отвлечения»
(ib., S. 125). Оно объясняется из закона ассоциаций:
человек видит множество однородных предметов (напр.,
лошадей), каждый из этих предметов, кроме родовых
признаков, общих всем (однокопытное, волосатый хвост
и грива), имеет индивидуальные (цвет, пятна, рост
и т. п.). Понятно, что родовые признаки повторяются
гораздо чаще, чем индивидуальные. Повторение следов,
как мы знаем, усиливает их,— и вот из одних видовых
признаков образуется ассоциация гораздо более глубо-
кая и сильная, при которой бледнеют ассоциации инди-
видуальных признаков, беспрестанно сменяющих и
стирающих друг друга. Это основано на свойстве памяти.
Эти прочнейшие ассоциации = = = = = = и есть за-
логи понятий, образов, не существующих в природе.
Понятия общи человеку и животному и составляют
основу языка; но не порождают его без способности
самонаблюдения, которая принадлежит исключительно
человеку. «У животных не образуется рассудок, потому
что их первичные силы (Urvermögen) не так сильны»
(S. 126). «Был бы маленький рассудок!»—да разве у жи-
вотных нет рассудка: что же вы называете рассудком?
(Мое). Нет, и у животных есть рассудок, способ-
ность сравнивать, различать, делать выводы. Это мы ви-

дим во множестве действий у животных. Собака, пресле-
дующая лисицу, из двух дорог выбирает кратчайшую,
следовательно, сравнивает, различает, делает вывод, а
это все деятельность рассудка. У животных есть поня-
тия: они отличают человека вообще от зайца вообще
и т.д. У них есть орган голоса, который легко мог бы
разработаться в артикулированную речь; у них есть
орган слуха; у них есть стремление сообщительности,
выражаемое в движениях и криках; но у них нет спо-
собности самонаблюдения и потому нет слова. Эта спо-
собность наблюдения себя, своих душевных процессов,
способность самосознания, как ее обыкновенно называют,
есть творец слова.
Самосознание же дает свободу и человеческой воле.
Имея возможность сознавать в нас страсть, мы имеем воз-
можность и овладеть ею. Если страсть действует в нас
так, что мы этого не сознаем, то мы в ней и она несет
нас как поток воздуха несет воздушный шар; но как
только мы сознаем страсть, то мы уже вне ее и можем
выбрать точку опоры, чтобы удержаться, — будет ли
эта точка сознание долга или другая страсть. Это чув-
ство возможности и есть чувство свободы воли.
Таким образом способность самосознания является
источником и слова, т. е. человеческого развития и сво-
боды воли.
Появление рассудка или появление понятий по Бе-
неке все равно и потому он говорит, что рассудок начи-
нается у детей очень рано: как только наберется до-
статочно представлений, которые своими сходными
частями составят понятие.
(Ф. 316, № 69, «Записная книжка», л. л. 53—55).
2. РАССУДОК И РАЗУМ
46. Рассудочный процесс в человеке и в животном
Рассудочный процесс в человеке отличается не только
средствами своего развития, но и вопросами, которые
он решает. Весь рассудочный процесс у животных, на-
сколько мы можем судить о нем по его проявлению в

действиях, направлен единственно к разрешению во-
просов, возникающих из потребностей тела. Как
только потребности эти удовлетворены, так и рассу-
дочный процесс у животных прекращается до тех пор,
пока потребности, с общим ходом органического ра-
стительного процесса, не возобновятся. Не то мы ви-
дим в человеке. Вместе с потребностями материальными,
а еще более по удовлетворении их, пробуждаются в нем
потребности духовные, и рассудок не успокаивается
на решении вопросов, возникающих из жизни тела, но
начинает решать вопросы, необъяснимые из телесных
потребностей. Животное также наблюдает явления и
делает опыты, составляет из них понятия, суждения и
умозаключения, но все это настолько, насколько вы-
нуждается к тому вопросами тела, выражающимися в
форме телесных потребностей: голода, жажды, холода,
инстинкта самосохранения, размножения и потребности
движения: — вот в какой форме выражаются эти во-
просы животной жизни, для разрешения которых рабо-
тает и слепой инстинкт, и сознание животного. Но в
рассудочном процессе человека мы встречаем и другие
вопросы, не выходящие из потребностей физической жиз
ни, но над решением которых тем не менее трудится
рассудок человека, не успокаивающийся и по удовле-
творении телесных потребностей. Решение этих-то, не
из тела идущих вопросов заставляет дикаря украшать
свое тело перьями, татуировкой, раковинами, прежде
чем он выучится прикрывать его от вредных влияний
температуры *. Оно же побуждает его слагать песню,
выдалбливать дудку, выделывать идола с большим
трудом из камня или из дерева, заботиться об умерших
родных больше, чем он заботился о них, когда они были
живы, приносить жертвы, часто кровавые и отвратитель-
* Ссылаемся в этом случае на психолога с нескрываемым ма-
териалистическим направлением. «Факты дикой жизни, — гово-
рит Герберт Спенсер, — показывают, что украшение, по порядку
времени, предшествует платью и что вначале одежда развилась
из украшений». Education intellectual, moral and physical, by
Herb. Spencer. London. 1851, §1,2.

ные, и1 т. п., словом, решать своим рассудком такие
вопросы, которые вовсе не объясняются потребностями
физической жизни. На этой ступени своего развития
человек кажется даже глупее животного, заботясь о
пустяках, когда не удовлетворены существенные его
потребности, украшая цветными раковинами тело, дро-
жащее от холода или изнывающее от зноя, добиваясь
с большим трудом таких предметов, которые не прино-
сят ему ни малейшей пользы, создавая себе небывалые
страхи или налагая на себя тяжелые, совершенно бес-
полезные обязанности. Но не ясно ли показывает все
это уже в дикаре, что рассудок человека, при самом на-
чале своего развития, побуждается к деятельности не
одними вопросами, выходящими из потребностей тела,
но какими-то другими, выходящими из чего-то такого,
чего нет у животных. Уже дикаря мучит это что-то та-
кое, чего нет у животных, спокойно засыпающих по
удовлетворении своих материальных потребностей и
требований инстинкта. Вот эти то вопросы или задачи,
выходящие откуда-то изнутри человека и проявляю-
щиеся так дико па первых ступенях рассудочного раз-
вития, не дают остановиться этому развитию (как оста-
навливается оно у животных) и ведут его все вперед и
вперед.
Мы, конечно, не будем входить здесь в объяснение
происхождения религиозных, нравственных и эстетиче-
ских стремлений в человеке, хотя эти стремления и при-
дают особый характер его рассудочному процессу: это
составит содержание третьей части нашей «Антрополо-
гии». Но мы не можем не сказать и здесь нескольких
слов о тех духовных влияниях, которые придают рассу-
дочному процессу его вечное, неустанное движение в
разыскании истины. Не упомянув, хотя коротко, об этих
влияниях, мы оставили бы ложную тень на всем рассу-
дочном процессе, что могло бы повести ко многим недо-
разумениям. Стремления религиозные, нравственные и
эстетические направляют рассудочный процесс, совер-
шающийся в человеке и человечестве, к различным це-
лям, не выходящим из потребностей материальной жиз-

ни, но сами не входят в него, принадлежа более к
области внутреннего чувства, чем сознания. Но есть
умственные духовные стремления, которые прямо дей-
ствуют на рассудочный процесс и срывают его со всякой
ступени, достигнув которой, он мог бы остановиться.
Эти духовные умственные стремления мы знаем только
в форме странных непримиримых противоречий, появ-
ляющихся откуда-то, только не из опыта и наблюдения,
в рассудочном процессе человека. Естественно, что мы
указываем источник этих стремлений в духе, потому
что этим именем мы приняли называть совокупность
особенностей, отличающих психическую деятельность
человека от такой же деятельности у животных. Но
прежде чем мы рассмотрим эти противоречия, нам
следует указать, каким образом противоречия мо-
гут двигать рассудочный процесс все вперед и впе-
ред.
Сознание наше, как мы уже видели, не терпит про-
тиворечий: это его существенное свойство. «Главное
стремление рассудка,— говорит Бэн,— состоит в изгна-
нии всех противоречий из души, и только влияние чув-
ства мешает этой работе рассудка» *. Это весьма верная
заметка Бэна, но только высказана она не вполне,
и не объяснена причина этого явления. Сознание, дей-
ствительно, по самому существу своему, все приводит
к высочайшему единству, как мы уже показали это, а
потому не терпит противоречий в своем содержании
и стремится удалить их, так что слабость рассудочного
процесса в иных людях обнаруживается именно тем, что
в их выводах существуют противоречия, которых они
не замечают. Но если бы-Бэн внимательно всмот-
релся, откуда входят в рассудок эти противоречия, то
он увидел бы, что они выходят не из одних опытов над
внешним миром, которыми он хочет объяснить все, но
также откуда-то изнутри и что, тогда как противоре-
чия, вносимые в рассудочный процесс внешним миром,
легко примиряются, с чем вместе и рассудочный про-
* The Senses and the Intellect, p. 583, 584.

цесс приостанавливается,^ противоречия, входящие
в рассудочный процесс изнутри человека, никогда не
примиряются и беспрестанно поддерживают деятель-
ность этого процесса. Вот почему, а не от одного только
обладания даром слова, рассудочный процесс у чело-
века не останавливается на первых ступенях своего
развития, как останавливается он у животных.
Встречая в себе противоречия, сознание стремится
или удалить их, или разрешить, т. е. примирить. Уда-
лить противоречия, не заниматься ими — не всегда
во власти человека; а примирения часто* бывают
только кажущимися и временными и остаются лишь до
тех пор, пока человек не откроет противоречий в соб-
ственных своих примирениях, сравнивая их с другими
понятиями или другими такими же примирениями,
сделанными им в другой области мышления. Тогда
опять открывается противоречие, и опять является стре-
мление примирить его или прочно, т. е. изучением фак-
тов, или хотя временно — созданиями фантазии. На этой
особенности рассудочного процесса в человеческом со-
знании основывается известный диалектический прием
Гегеля, состоящий в том, что мыслитель, подвергая ана-
лизу какой-нибудь предмет, открывает в понятии его
противоречие, примиряет это противоречие в высшем по-
нятии, которое при анализе снова распадается на про-
тиворечия, и т. д. Этот прием не нов; он употреблялся
уже Сократом и Аристотелем. Гегель только поставил
его на первое место в философском мышлении. Мы можем
отвергать выводы, которые Гегель добывал этим мето-
дом; мы можем находить, что Гегель злоупотреблял им,
что противоречия, им находимые, натянуты и лишены
основания, что примирение многих противоречий —
только кажущееся; но самого метода мы отвергнуть не
можем, потому что он основан на коренной психической
особенности нашей. Теперь взглянем на самые эти про-
тиворечия, вводимые духом человека в рассудочный,
процесс (т. VIII, гл. 46, стр. 636—640).

47. Индукция и дедукция
В индуктивном процессе мышления мы нашли
тот же рассудочный процесс образования понятий из
суждений, а в обратном дедуктивном процессе мы уви-
дали разложение понятий на суждения, из которых
они составились. Источник индукции есть сознание;
а источник дедукции — самосознание; первое обще че-
ловеку и животному; второе есть исключительно при-
надлежность человека (т. VIII, стр. 678).
48. Рассудочная истина и истина разумная
Рассудочная логическая ассоциация вовсе не озна-
чает ассоциации верной, безошибочной. Она, будучи
верной логически, может быть в то же время ложна,
потому что основана на ложных данных, на неточных
или неполных наблюдениях; так, если бы крестьянин
знал образование фульгуритов, то не приписал бы им
раздробления деревьев.
На этом основывается различие логической рассу-
дочней истины от истины разумной. Где собственно
логическая истина переходит в разумную определить
невозможно. Мы можем иметь только большую, или
меньшую степень достоверности в разумности логиче-
ской истины, но никогда полной уверенности (т. VIII,
стр. 359—360).
49. Исполнение. Рассудок, ум, разум, убеждение
«Решению (Urtheilen) и действию предшествует
убеждение, когда человек прежде, чем изменить тепереш-
нее положение вещей, сравнивает еще другие возмож-
ные образы мысли и действия. Убеждение должно пред-
отвращать возвращение назад и раскаяние. Оно дости-
гает этого тем, что допускает каждому возможному роду
представлений и каждому желанию, могущему прийти
s столкновение с другими, совершенно выступить в
сознании и настолько, насколько станет у него силы,
противодействовать или содействовать другим. Если
при этом нечто будет позабыто, или ему что-нибудь по-

мешает во время процесса убеждения подействовать
настолько, насколько оно может, то остается опасность,
что последует другое расположение духа, при котором
первое решение окажется дурным («взвесить все» —
хорошее русское выражение). Следовательно, процесс
убеждения есть внутренний опыт и результат его дол-
жен быть принят с полной покорностью (Vernommen),
отсюда сила рассудка (Vernunft) в мысли и делах»
(Herb., Th. I, §114, S. 82).
У нас слово Vernunft переводят обыкновенно разум;
но тут это скорее рассудок — от рассуждать.
Следовательно, по Гербарту, сам по себе разум не
есть «ни источник воли, ни источник познания» (ib.,
§ 115). Это ошибочное понятие произошло оттого,
что человек, боясь раскаяния, если он не подчинится
результатам процесса убеждения (какой вздор! как
будто он может им не подчиниться? Чему же он тогда
подчинится?!), составил понятие угрозы, из угрозы сде-
лал повеление, а из повеления и повелителя — разум.
Какая пошлая натяжка!
«Практическое убеждение усложняется связью
средств и целей. Оно (убеждение?) не только должно
взвесить разнообразные желания, выбрать между мно-
гими целями; но также пробежать ряды возможных по-
следствий, которые связаны с целями и делают дости-
жимость их вероятной. В последнем отношении припи-
сывают убеждение практическому разуму, который
есть способность направлять свои действия по свой-
ству мыслимого, независимо от воображения и страсти.
Если выработается такое убеждение вполне, то оно со-
здает планы» (§ 116).
У нас, кажется, следует так: theoretische Vernunft
или reine Vernunft Канта переводить просто рассудок;
practische Vernunft — ум (слово уметь выражает прак-
тичность); а соединение обоих — раз-ум.
«Обдуманность (Besonnenheit) есть состояние чело-
веческого духа в убеждении. Она может обратиться в
привычку (чью? самих желаний? — вот и противоре-
чие) взвешивать всевозможные желания, ...стремиться

к высшему благу. При этом появляются правила, а из
них составляется нравственное ученье» (§ 117).
(Ф. 316, папка «N? 25, 26, 28, 29, 31).
50. Рассудок. Индукция и дедукция. Врожденные
идеи (Особ. гл.: сравнение (кар.)
«Индукцию определяют, говоря, что это прием ума,
идущий от частного к общему, между тем, как дедук-
ция будет обратный прием, идущий от общего к част-
ному»... «Скажу в качестве экспериментатора, что на
практике мне кажется весьма трудно оправдать это раз-
деление и ясно разграничить индукцию от дедукции»
(Кл.-Берн., стр. 57).
«Точка опоры тела есть почва, которую чувствует
нога; точка опоры ума есть известное, т. е. истина или
принцип, сознаваемый умом. Человек не может ничего
узнать иначе, как переход я от известного к неизвестному;
но, с другой стороны, так как человек, рождаясь, не
приносит с собой науки, то, повидимому, мы находимся
в ложном кругу и человеку суждено не иметь возможно-
сти что-нибудь узнать. Так это действительно и было бы,
если бы человек не имел в своем уме чутья (?) отноше-
ний и детерминизма, которые и становятся критерием
истины» (ib., стр. 58).
Приписка карандашом: т. е. если бы в своей душе
он уже не имел известного; так, напр., идеи существо-
вания, бытия.
Приписка красн. кар. на полях: Дедукция — выходит
из идеи, насколько в ней концентрированы входящие
идеи. Это всякий заметит, кто ныне излагает плод дол-
гих <размышлений>, стараясь их сделать ясными.—
Индукция — обратный путь формировки идеи.— Вот и
тайна хода исследования — сравнение, индукция и де-
дукция.
(Ф. 316, папки № 25, 26, 28, 29, 31).
51. Сравнение (кар.: индукция)
«Всякое сознаваемое нами сходство или несходство
разрешаются сами собой в сходстве или несходстве

между состояниями нашей или чьей-нибудь другой (?)
души. Если мы говорим, что одно тело похоже на дру-
гое (так как мы не внаем о телах ничего, кроме возбуж-
даемых ими в нас ощущений), то в действительности
думаем, что есть сходство между двумя ощущениями,
возбуждаемыми в нас двумя телами, или, по* край-
ней мере, между некоторой частью этих ощущений.
Если мы говорим, что два признака сходны (так как мы
ничего не внаем о признаках, кроме ощущений или со-
стояний чувства, на которых они основаны), то в дей-
ствительности мы думаем, что эти ощущения или со-
стояния чувства похожи одно на другое» (Mill's Logic,
Book I, p. 76).
He странно ли, что Милль дал такое исключитель-
ное положение суждениям по сходству, когда вся логика
его основывается на индукции, а вся индукция есть не
что иное, как процесс сравнения прежде известного
с новым представляющимся фактом.
«Мы не можем, говорит Милль, описать факта без
того, чтобы не внести более, чем факт. Мы восприни-
маем один предмет, но описывая его, мы выставляем
связь между ним и другими предметами... Это не
только один из путей описания наблюдения, но един-
ственный. Если и должно заметить мое наблюдение
для моего будущего употребления, или сообщить его
другим, то я непременно должен заметить „сходство
между фактом, который я наблюдал, и чем-нибудь дру-
гим» (Book IV, Ch. I, § 3, p. 183).
Замечательные слова,— от них один шаг был бы
до истины, что не только описывать, но и наблюдать мы
не можем иначе, как сравнением, и что весь рассудочный
процесс есть сравнение.
Во II главе IV-й книги (of abstraction) Милль совер-
шенно положительно высказывает, что сравнение лежит
в основе всякого мышления, что «сравнение необхо-
димо предшествует индукции» (Book IV, Ch. II, p. 196
и др.). — Но сравнение возникает из чувства сходства:
зачем же он делает такой промах в начале книги? Или
ода хорошо не обдумана, или он боялся, что, поставив

сравнение в основе, он уронит дело общей проповеди
материализма?
«Как скоро сравнением мы уловили какое-нибудь
сходство, что-нибудь, что может быть сказано вообще
о нескольких предметах, то мы получили уже базис,
на котором может основаться индуктивный процесс»
(ib., р. 197).
(ф 316^ папки № 25^ 26^ 28^ ^ 31)
52. Идея и рассудок; классификация (кар.): Поня-
тие — идея
«Название класса вызывает некоторую идею (some
idea), посредством которой мы можем думать о классе,
а не только индивидуальном члене его» (Mill's Logic,
Book IV, Gh. II, p. 189, прим.).
По своему обычаю (Милль) избегает решительного
ответа, что такое идея, говоря, что это не принадлежит
логике.
«Верно только то, что некоторая идея или умствен-
ная концепция вызывается общим именем, слышим ли
мы его или употребляем с сознанием его значения.
И это, что мы можем назвать, если нам угодно, общей
идеей его, представляет в нашей душе целый класс ве-
щей, к которому прилагается название. И свободная
власть, которую имеет душа (voluntary power), зани-
маться одной частью того, что ей представляется в дан-
ную минуту, и пренебрегать другою, дает нам возмож-
ность составлять наши суждения и умозаключения
относительно целого класса, не подвергая влиянию чего--
нибудь в нашей идее или умственном образе (?), что не
существенно или чего мы не считаем существенным для
целого класса» (ib., р. 190).
...Таку Милля и идея, и умственный образ синонимы
и самое темное понятие о том, что тем не менее лежит
в основании индукции. Он сваливает эти вопросы на
метафизику и психологию; но тогда логика находится
в такой зависимости от этих двух наук, что не они из
нее, а она из них должна черпать свои основания.
Не сам ли он говорит несколько ниже, что индукция
не может итти без общих концепций или идей и что

сравнение; из которого и выходит идея, предшествует
индукции? (ib.)
«Но из этого, говорит он, не следует, чтобы эти об-
щие концепции (слово идея он не любит) существовали
в духе прежде сравнения» (ib., § 2).
Следоват., сравнение лежит в основе всего.
«Общая концепция есть результат наших сравнений.
Она получается (употребляя метафизич. выражение)
абстракцией от индивидуальных вещей» (ib.).
«Эти концепции, т. е. идеи, никогда не получаются
иначе, как путем сравнения и абстракции» (ib., р. 193).
«Мы сравниваем явления одно с другим, чтобы
уловить (to get) концепцию (идею) и потом мы сравни-
ваем эти и другие идеи с концепцией... Концепция
(идея) делается типом сравнения (ib., § 3, р. 194).
Не ясно ли, что в основание логики нужно было
положить сравнение? И чем слово концепция лучше
слова идея?
В этой главе показана вся важность ясности идей.
«Человек без ясных идей есть тот, кто помещает в
один класс, под одним общим именем, предметы, кото-
рые не имеют общих свойств или которыми не обладали
бы другие предметы (в класс не помещенные); или кто,
если общественное употребление названия не допус-
кает его ошибаться в классификации, не может объяс-
нить, на основании каких общих свойств он помещает
эти предметы в один класс» (ib., р. 202).
Это верно и отсюда выходит вся важность верной
классификации для педагога.
* *
Что Милль не связывает идеи с названием, так чтобы
оставалось только название, это видно из той же главы
§ 2, где он прямо доказывает, как сделал и я, что язык
есть орудие, облегчающее мышление; но не условие его;
что без языка индукция остановилась бы, может быть,
на той степени, на которой остановилась она у живот-
ных (ib., р. 203), но все же была бы.

«Но хотя наведение возможно без употребления зна-
ков, но без них оно никогда бы не поднялось выше са-
мых простых случаев, которые по всей вероятности со-
ставляют границу в размышлении у животных, которым
не доступен условный язык» (ib., р. 207).
(Ф. 316, папки № 25, 26, 28, 29, 31).
53. (III, 28). (Внутреннее чувство). Рассудок
(Локк). Справедливость
«Мы все близоруки, говорит Локк, и очень часто ви-
дим только одну половину предмета; наш взгляд не рас-
пространяется на все, что к нему относится. Я думаю,
что от этого недостатка не свободен ни один человек»
(Locke's Works, v. I. Conduct of the Understanding, p.27).
Локк ясно думал, что рассудок можно наломать
вообще для строгого и последовательного мышления
(ib., р. 39). Следовательно, он еще не предчувствовал
истины, угаданной Гербартом и развитой Бенеке.
Вот почему он считает математику лучшим способом
для развития мышления и советует изучать ее всякому,
кто имеет довольно времени «не для того, чтоб быть
математиком, но чтобы быть мыслящим существом»
(ib., р. 41).
Локк замечает и очень верно, что взрослые люди с
трудом уже улучшают и расширяют свой рассудок,
и хотя считает это явление возможным, но редким,
объясняя это тем, что тут потребуется столько упраж-
нений и практики, что у взрослого человека не хватит
на это времени (ib., р. 43).
Заметка справедлива, но объяснение поверхностно.
Гораздо ближе явление это объясняется тем, что у
взрослого уже накопилось много ассоциаций в душе,
в которых ему широко живется, а мы хотим ввести
его в новые ассоциации, может быть и правильнее тех,
которые он имеет, но узкие, тесные, и не должно удив-
ляться, что он отвращается от них и ищет жизни в преж-
них ассоциациях. Это и заметно потому, что наши ис-
тины кажутся ему детскими, бесполезными, пустыми.

Если же мы хотим просто переделать все его прежние
ассоциации, то он может возненавидеть наши. Мы пред-
лагаем его душе ореховую скорлупу, когда он привык
жить в палатах, строившихся годы, долгие годы, хоть
может быть выстроенных неправильно и уродливо.
Для развития рассудка Локк предлагает матема-
тику, руководствуясь той мыслью, что она приучит че-
ловека делать длинные ряды правильных выводов
(ib., р. 44).
Но это явная ошибка, опровергаемая и примерами
чудачества математиков. Не привычка делать длинные
ряды выводов, а самые выводы, построенные в длинные
ряды, обогащают рассудок. Но выводы математические
не везде приложимы, хотя приложение их и громадно.
В другом месте Локк сравнивает идею об обязанно-
сти и справедливости и думает, кто не умеет найти сход-
ства между двумя геометрическими фигурами, тот не
может иметь верного понятия о том, что такое обязан-
ность и справедливость (ib., р. 49). Но и опыт, и здра-
вый рассудок отвергает это положение: есть идиоты ге-
ниально справедливые!
Здесь теория Локка выказала всю свою односторон-
ность!
«Очень много таких людей, которые сделались не-
способными от дурной привычки никогда не упражнять
своих мыслей (?). Сила их души замерла от неупотребле-
ния и потери того объема и силы, которые предназначила
им природа получить от упражнения» (ib., р. 52). Здесь
нет и логики — нельзя потерять того, чего не было: было
же что-то врожденное, — что потеряно. Что же это?
3. МЫШЛЕНИЕ И РЕЧЬ
а) Роль слова в формировании мысли
54. Значение слова
Значение слова для рассудочного процесса также гро-
мадно. Слово выражает собой понятие, но не идею; ибо
как слово, так и понятие, облеченное в слово, служат

только для выражения идеи, которая лежит всегда
между словами, выражается в подборе слов, но не в
словах. Идея может выражаться не только в подборе
слов, но и в подборе чувственных образов; но как мед-
ленно и трудно совершался бы наш рассудочный про-
цесс, если бы человек, не обладая даром слова, источ-
ник которого мы отыщем впоследствии, был вынужден
думать образами и психо-физическими понятиями,
а не словами.
Мы уже видели, что понятие долго не может ото-
рваться от тех представлений, из которых оно состави-
лось; оно даже вовсе не могло бы от них оторваться и
навсегда осталось бы в нашей душе чем-то смутным и
мелькающим в толпе представлений, если бы человек
не обладал духовною, ему исключительно принадлежа-
щею способностью — облекать понятия в слово, нала-
гать на понятие новый, произвольный значок, называе-
мый словом, и тем самым оканчивать и завершать про-
цесс образования понятия, начинающийся, но никогда
не оканчивающийся и не завершающийся в животном.
Между представлениями, составившими понятие,
и между словом, выражающим это понятие, нет, по
большей части, ничего общего. Слова звукоподражатель-
ные составляют в языке исключение, и чем более развит
язык, тем меньшую роль играют они в нем. Несравненно
большая часть слов является для нас чисто произволь-
ными значками, которые дух наш наложил на понятия,
чтобы иметь дело с этими коротенькими значками поня-
тий, а не с целыми роями представлений, из которых
понятия возникли. Если во многих словах и есть что--
нибудь совершенно непроизвольное, то это, по боль-
шей части, оттенок того внутреннего чувства, которое
возбуждалось в нас предметами и явлениями, послу-
жившими к образованию понятий. Во многих словах
подмечаются эти оттенки чувства, участвовавшего при
их создании; но это уже не есть что-нибудь внешнее для
души, но ее собственное, и потому не смущает нашего
сознания как чуждое, но встречается им как нечто зна-
комое, родное.

Не нужно много наблюдательности, чтобы видеть,
как слова облегчают и сокращают рассудочный про-
цесс. Процесс мышления, как мы уже заметили выше,
весь совершается в словах, тогда как процесс вообра-
жения весь совершается в представлениях. Разложите
самое короткое суждение, например: «этот человек
богат», на все представления, из которых составились
эти три слова, и их связь, и вы оцените всю необычай-
ную, концентрирующую силу языка. В одном слове
«дерево», «животное», «камень» множество наблюдений,
опытов, сравнений, понятий, рассудочных процессов;
но невозможно измерить то короткое мгновение, кото-
рое нужно сознанию, чтобы оно могло сознать значе-
ние любого из этих слов. Из этого уже выходит, как со-
действует слово к производительности сознания при
тех же ограниченных его средствах.
Нам так же трудно представить себе мышление без
слов, как трудно зрячему представить работу вообра-
жения у слепых, не обладающих способностью пред-
ставления красок, света и.тени, и воспроизводящих
формы тел бесцветными продуктами мускульного чув-
ства и осязания. Это-то ощущение тесной связи мысли и
слова и заставило Руссо сказать: «общие идеи не могут
войти в разум иначе, как с помощью слов, и пони-
мание овладеет ими только в предложениях. Вот одна
из причин, почему,животные не могут образовывать об-
щих идей (понятий) и достичь того совершенства, кото-
рое от этих идей зависит». Мы уже видели, что это мнение
не совершенно справедливо и что понятия, или, по край-
ней мере, нечто вроде их, образуются и у животных;
но процесс этого образования оканчивается только в
словах, так что мышление, в полном, человеческом
смысле слова, совершается только в словах, и слово яв-
ляется главным средством человеческого развития,
которого животное бессловесное, при'чувствах, иногда
гораздо более тонких, и при сознании, столь же ясном,
достигнуть не может.
Вот причина, почему слепые, несмотря на то, что
весь видимый мир закрыт для них, развиваются ча-

сто до высокой степени нравственного и умственного со-
вершенства, тогда как глухонемые, видящие весь мир,
показывают все печальные признаки преобладания жи-
вотных наклонностей. Вайтц, полемизируя против «чи-
стых понятий» Канта и доказывая, что все создается в
человеке из внешних ощущений, приводит в пример
слепорожденных и глухонемых и ставит их совершенно
неправильно в одинаковое отношение к развитию *; но
опыт показывает совершенно противное и доказывает,
напротив, что духовное, внутреннее орудие, слово имеет
для человека гораздо больше значения, чем внешнее
орудие — зрение.
Из этого уже можно заключить, какую важную роль
играет слово в нашем умственном и нравственном раз-
витии, и какой великий подарок делают глухонемым,
приучая их налагать произвольные значки на поня-
тия и тем самым заканчивать образование понятий, без
чего рассудок этих несчастливцев остался бы навсегда
на степени рассудка животных. Понятно, почему один
глухонемой, выучившийся говорить **, читать и пи-
сать, будучи под влиянием нового для него чувства,
назвал мышление «внутренним разговором» ***. Мы за-
бываем то время, когда еще не обладали этим «внутрен-
ним разговором» и когда все мышление наше соверша-
лось в представлениях; но у глухонемого это положе-
ние мышления было еще в памяти, и он сознал живо всю
благодетельную перемену, какую обладание словом вно-
сит в процесс мышления. Слово в высшей степени кон-
центрирует материалы сознания и тем самым допускает
их одновременное обозрение сознанием; оно же сбере-
гает в памяти плоды рассудочного процесса в самой сжа-
той, концентрированной форме. В ином слове сокра-
щена история неисчислимого множества душевных про-
цессов.
* Lehrbuch der Psych., § 46.
** Конечно, так, как говорят глухонемые, т. е. не слыша сво-
их собственных слов, а руководясь при атом только мускульными
ощущениями движений органов языка.
*** Empir. Psych., von Drobisch, § 159.

В заключение этой главы обратим еще внимание на
то, что идея и слово, эти могущественные средства,
вносимые духом в рассудочный процесс, служат не
только средствами этого процесса, но и верно сохраняют
в себе его результаты. Достигнув до идеи, плод рассудоч-
ного процесса делается не только актом духа, но вно-
сится в него как новая его способность: идеями пи-
тается дух, и в них происходит его развитие, предел
которого, как мы верим, не ограничивается пределами
земной жизни, иначе само развитие духа — высший
процесс в природе — являлось бы чем-то бесцельным и
ненужным.
Другой плод рассудочного процесса, который вызре-
вает в нем под влиянием духа человеческого, есть слово.
Этот плод также не умирает; он переходит в язык наро-
да, делается живым атомом -этого могучего, вечно раз-
вивающегося организма, и, таким образом, слово, до-
бытое в рассудочном процессе нашими отдаленнейшими
предками, переделанное в процессе сознания наших де-
дов и отцов, со всеми следами своего сознания и своей
многовековой переделки в тысячах поколений, дости-
гает в наших потомках и пробудит в них понятия, идеи
и чувства, которые создавали и развивали это слово.
Таким образом, прикопляется веками и работою бесчис-
ленных поколений духовное богатство человека, и в
личностях Несторовой летописи мы узнаем прародите-
лей наших не только по плоти, но и по слову, по слову
и по духу: они начали выработку тех самых идей, кото-
рые мы продолжаем развивать и которые, судя по ана-
логии с нами, будут развивать наши дети и внуки
(т. VIII, стр. 632—636).
55. Формирование языка народа
...Каждое слово языка, каждый оттенок его обхо-
дился человечеству не даром, и над каждой из этих
маленьких форм, которыми мы обладаем теперь так
свободно, трудно работало когда-то человеческое со-
знание. Но все эти бесчисленные работы состояли в од-
ном и том же: в сличении впечатлений и выводе из них

определенных ощущений и ассоциации из них опреде-
ленного представления; в сравнении и различении опре-
деленных представлений и выводе из них понятия; в
сравнении его с другими понятиями, представлениями,
ощущениями и выводе из них нового высшего понятия,
или родственного же понятия с новым оттенком и т. п.
Работа сознания, окончательным результатом которой
является язык и наука, представляет бесконечное
разнообразие; но, присматриваясь к этому разнообра-
зию, мы замечаем, что главный работник и характер
работы один и тот же, а разнообразие зависит от разно-
образия материала, т. е. впечатлений, даваемых приро-
дой, и различных вмешательств в эту работу: внутрен-
него чувства, страсти и т. п. Кроме того, мы замечаем
всюду одну и ту же уловку работника: он повсюду кон-
центрирует материалы, факты, не уничтожая их раз-
личия, и тем самым концентрирует свои ограниченные
силы. Вначале сознание преодолевает какие-нибудь
два, три ощущения, потом пользуется целой ассоциацией
многочисленных ощущений, слитых в одно представ-
ление, как одним материалом, потом пользуется по-
нятием, в котором концентрировано уже бесчисленное
множество предварительных работ, как одним простым
ощущением, и т. д. В этом отношении наше сравнение
языка с коралловым островом или с меловой горой, обра-
зованной из бесчисленного множества микроскопиче-
ских раковин, из которых в каждой шевелилось когда-то
живое существо,— не годится. Там все раковинки и
все ячейки похожи одна на другую и каждая не пред-
ставляет прогресса в отношении другой; там есть
только количественное нарастание, тогда как в языке, а
следовательно, и в рассудке, происходит качественное
изменение, переработка сырого материала. Каждая но-
вая работа заключает в себе все прежние или, по край-
ней мере, многие из прежних, так что работник, не упот-
ребляя при новой работе усилий более прежнего, про-
изводит больше, потому что пользуется накопленными
результатами прежних работ. Таких работ мы не видим
в мертвой работе, а потому не можем отыскать в ней

сравнения для этой вековой, неустанной работы челове-
чества.- Таким работником является только сознание и
такой работой только рассудок и воплощение его —
язык. Мы могли бы сравнить это беспрестанное усиле-
ние работы с постоянным прогрессом в устройстве ма-
шин, позволяющих теперь силе одного человека, кото-
рая сама по себе осталась такою же, какой была и за
тысячу лет (если не уменьшилась), производить больше,
чем производилось прежде силами тысячи людей; но и
это сравнение будет не точно. Там увеличение силы за-
висит от прогресса в устройстве машин, а в развитии
рассудка оно зависит от самой переработки материала,
над которым работает сознание. Сходство же состоит
только в том, что и там и здесь силы работника остаются
одни и те же, а количество производимой работы про-
грессивно увеличивается и качество (т. е. верность
выводов действительности) улучшается (т. VIII,
стр. 611—613).
56. (VIII, 9). Рассудок. Язык. Развитие рассудка
изучением языка
Об языке можно сказать то же, что сказал лорд Ма-
кинтош о правлении: «оно растет, а не делается». На-
звание (the name) не кладется разом и преднамеренно
на тот или другой класс предметов, но прилагается сна-
чала к одному предмету и потом расширяется рядом пе-
реходов с одного предмета на другой. Этим процессом
(особенно разработанным у Dugald Stewart в его Philoso-
phical Essays) название нередко переходит через сходство
связи с одного предмета на другой и начинает, наконец,
прилагаться к предметам, не имеющим ничего общего с
первым.
Мое: Это потому, что с одного сходства перескаки-
вает на другие, забывая о первом: ибо каждый со своей
стороны смотрит на предмет и видит то сходство, кото-
рого не видал другой, и забывает то, которое видел пер-
вый. Положим, предмет А имеет признаки а, в, с, пред-
мет Б имеет признаки Ь, с, d. Предмет Д имеет признаки
Ь., d, f. Предмет К имеет признаки d, f, е и т« д. Следо-

вательно, у предмета (К) ничего общего с предметом
(А),— а их оглавить(возможно) одним названием, <пе-
реходя> с признаков b на признаки d.
«Если название сделало такую ошибку, то оно де-
лается негодным ни для мышления, ни для сообщения
мысли, и может быть исправлено, только выбросив из
него часть его значений и оставив его при предметах,
имеющих какие-либо общие признаки. Таковы неудоб-
ства языка, который не делается, но растет» (ib.).
Определить, например, что такое справедливость,
значит разыскать все атрибуты, по сходству которых дей-
ствия называются справедливыми,— и тут мы увидим,
как неопределенно употребляется это слово у людей.
Вот почему филологическое разыскание имеет боль-
шое значение для того, кто хочет логически исправить
язык. «Классификация, говорит Милль, грубо создан-
ная установившимися языками, если ее переделать ру-
ками логиков, чего она требует, имеет в самой себе от-
личные задатки для такой переделки» (ib., р. 173).
Но мы скажем, что к счастью для людей такая пе-
ределка руками логиков действительного народного
языка невозможна. Это была бы вечная ломка по той
или другой теории, выдающей себя за единую, истин-
ную.— И если бы прежние схоласты переделали бы
английский язык со своей логикою,— то Милль при-
шел бы в большое затруднение для выражения мыслей
своей логической системы. Пусть же не желает затруд-
нитъ работу и тем, которые будут строить после него,
а что такие строители будут, мы заключаем любимым пу-
тем миллевской логики — путем индукции, опыта про-
шедшего.
Не сам ли Милль говорит далее, что весьма часто пе-
реход значения слова, не оправдываемый большим сход-
ством (Милль не хочет употреблять слова существенно),
«служит часто указателем действительной связи между
предметами, означаемыми словом, которое бы иначе
«ускользнуло от мыслителя» (ib., р. 174).
Это совершенно практическая заметка, которую при-
ходится делать всякому, кто серьезно занимается фило-

софским, психологическим или филологическим мы-
шлением.
Не раз приходится благодарить народный язык, что
он не поддался улучшениям логики и вопреки ей со-
хранил свои кажущиеся нелогичности, которые вдруг
оказываются потом глубоко логическими.
Язык народа — источник для языка науки, и взрезать
его логическим ножом может оказаться тем же, что взре-
зать курицу, несшую золотые яйца. — Должно изу-
чать язык народа, выносить из него язык современной
науки; но не ломать в головах детей народный язык по
своей временной логике.
57. (VIII, 11). К рассудку. Язык и суждения
Что суждения предшествуют понятиям, см. Herb.,
Т. I, S. 60, 61, § 79, 80, 81.
«Нельзя сомневаться в том, что обыкновенно (хотя
не всегда) человеческие мысли ложатся в форму сужде-
ний (Urtheilen). В основании почти всех форм речи ле-
жит соединение подлежащего и сказуемого. Но при этом
не нужно забывать, что логическое требование, что под-
лежащее и сказуемое должны быть строго определенные
понятия, в действительности далеко не выполняется».
Объяснить это появление суждений не легко, во
внешней природе их нет, как нет и всей лестницы поня-
тий, созданной людьми (родов и видов).
Тем не менее суждение человеческое возможно только
при этих условиях и «созерцательное познавание*, о ко-
тором говорит Спиноза,— есть фантазия невозможная.
Но отсюда же возникает опасность, как и указал Гер-
барт, принять наши понятия за действительно суще-
ствующие вещи природы, и рассуждая об них, как таких,
наделать множество спекулятивны^ и ложных выводов
(ib., §81).
Гербарт задается вопросом: «откуда выходит страда^
тельное положение подлежащего, как такой мысли, опре-
деление которой должно выйти из сказуемого? Почему
подлежащее и сказуемое, появляясь вместе в мысли,

не являются в форме прилагательного и существитель-
ного?»
На это Гербарт отвечает, что мысль рождается не в
форме тайного суждения и что несомненно, что сужде-
ние появляется только в языке, «многое же думает
человек, что он не может и высказать» (ib., § 82, S. 62).
Следовательно, Гербарт признает мышление без слов.
Весьма верна заметка, что «на развитие человече-
ской мысли в словесных суждениях имеет большое
влияние склонность человека сообщать свои мысли
другому» (ib.).
Мы же думаем, что этим влиянием и способностью
самонаблюдения условливается все, — весь язык.
Силлогизмами никто не думает, и это часто ставят
в осуждение логики, но напрасно: это только показы-
вает, что логика и психология не одно и то же (ib., S. 64,
§ 83).
Мое. Логика гораздо ближе к грамматике,чем к пси-
хологии; она выработалась при передаче мыслей, а не
при возникновении их, вот почему и логика и грамма-
тика — одни и могут быть изучаемы, как искусство
писать.
«В психологии же вместо силлогизма мы видим боль-
шей частью попытки связать два представления, кото-
рые вертятся около одного срединного понятия прежде
еще, чем мы испытаем необходимое количество предложе-
ний и тожественность посредствующего понятия. Пра-
вильное суждение и правильное вымеривание сродни
Друг другу. Посредствующее понятие, как и мера (ар-
шин), которою меряют, должно быть удерживаемо с точ-
ностью» (ib., S. -65, § 83).
Мое. Основная деятельность — сравнение; основная
способность — чувство сходства и различия: первая
ступень — примеры сравниваются сами непосредствен-
но; вторая — посредником сравнения двух предметов
служит третий, более или менее знакомый предмет; тре-
тья ступень — несколько посредствующих предметов;
но чаще я чувствую сходство^ а потом уже подыскиваю
посредников.

Гербарт отличает «логическое признание> (logische
Beifall) от эстетического. Логическое не состоит, как
эстетическое, в предпочтении, противоположность ко-
торого есть отвержение, но в признании, причем пред-
мет может нравиться и не нравиться. С признанием
однако связано чувство особого рода, в котором соеди-
няются насилие принуждения и удовлетворение требо-
вания независимо от того, приятно или нет это при-
знание. Вот уж доказательство, как способность позна-
вания и чувствования связаны одна с другой» (ib., S. 63,
185).
58. Отличие человека от животных
У Гербарта животные существенно ничем не отли-
чаются от человека, а только у человека представления
более развиты и осложнены и приведены к единству,
чем у животного. И две главнейшие причины такого
преимущества он видит в том,что человек обладает а) ру-
ками и б) даром слова (Herb., Erst.Th.,§ 46,S. 61),в)ме-
нее подчинен телу (§ 47), да еще г) в большей зависимости
животного от инстинкта (ib., S. 51, § 65).
В настоящее время Гербарт едва ли бы сделал эти воз-
ражения.
Во-первых, что касается рук, то они есть у обезьяны,
у медведей передние лапы заменяют руки. Сам Гербарт
замечает, что молодые животные «стремятся употреб-
лять свои передние лапы как руки, но не могут пересту-
пить границ их организации» (ib., S. 52). Но где же эти
границы? Дарвин доказал, что таких границ нет; а по
Шопенгауэру, если бы животные хотели иметь руки,
т. е. если бы им нужны были руки, то в ряду большего
или меньшего количества и числа поколений руки бы
у них и образовались. Дело, следовательно, в том, что
человеку понадобились руки. Следовательно, появ-
ление у него рук есть следствие его особенности, а не
причина ее и, следовательно, причины рук, а не рук, не
было у животных.
Во-вторых, то же самое следует сказать и о языке:
у животных есть все средства выработать язык; если же

у них нет языка, то не потому, чтобы не было средств
(попугай говорит; у обезьян голосовые мускулы сильно
развиты). (Сверху каранд.: по факту,— но не было по-
буждения иметь язык; не было причины языка).
В-третьих, малость животного мозга (ib., S. 47).
Но мозг, как и всякий другой орган, развивается по
потребности, след., у животных нет большого мозга
потому, что нет потребности в нем; нет в них причины
большого мозга.
В-четвертых, животные более подчинены влиянию
органических возбуждений (ib., S. 47). Этого мы не ви-
дим: телесных потребностей у людей не меньше.
В-пятых, что касается до преобладания инстинкта
у животных, то он, как показал Дарвин, тоже увеличи-
вается и усложняется вследствие развития: человеку
нужен был разум и у него развился разум; животному
нужен был инстинкт и у него развились инстинкты.
Гербарт говорит далее, что эстетических чувств, к
которым он относит и нравственные, у детей и дикарей
так же мало, как и у животных. Это верно; но дело в том,
что у одних с развитием они развиваются, у других —
нет (ib., S. 51, § 65).
Но может ли одна потребность создать способ-
ность? — конечно, нет: нужно средство... Разве люди
никогда не ощущали потребности летать, и разве бы
крылатые люди не одержали верха над некрылатыми,
не распространились бы на счет некрылатых, по закону
Дарвина? Но нет средств и крылья не выросли.
Средство — задаток и в душе и в теле -~ дает и
потребность, а не наоборот. Вот чем мы отличаемся от
Шопенгауэра. Это факт, a ne мечта.
По Бенеке человек отличается от животного особен-
ной крепостью (Kräftigkeit) первичных сил и только.
Но степень не различает, а соединяет предметы.
«У животных также есть и воспитание (Ziehen); но
оно останавливается на первых ступенях, потому что
следы, остающиеся от его восприятий и деятельностей,
слишком слабы и призрачны (schattenartig), чтобы че-
рез их взаимные ассоциации могла быть -достигнута.

значительная высота. Тогда как в человеке это взаимное
нарастание (Aufeinanderbildung) — где темное слово,
там, верно, скрыта ложь, — идет в бесконечность и
делает человека духовным существом» (Benecke's Erz.
und Unterr., § 8, S. 34).
Тут-то и запрятаны порвавшиеся концы теории!!
Что же это за следы, сохраняемые памятью; но раз-
ве у животных плоха память?
(Ф. 316, папки № 25, 26, 28, 29, 31).
59. Рассудок — язык
Для чего нужен рассудку язык.
Понятия
«Язык так же необходим человеку, чтобы развивать
и преследовать собственные свои мысли, как и для того,
чтобы сообщать их другим» (Eiler, т. II, Lettr. XXXII,
р, 339), т. е., как и я объяснял,—для означения понятий.
«Души, составив раз отвлеченные понятия, соот-
ветствующие словам — доброта, добродетель, свобода,
человек и т. д., подставляют тотчас эти слова вместо ве-
щей, которые ими представляются» (ib., р. 344).— Это
не совсем верно, ибо тогда можно бы говорить бессмыс-
лицу, что и случается, если настоящее значение слова
не понимается нами.
Потом у Эйлера подробное рассматривание всех ро-
дов силлогизмов (ib., Lettr. XXXIV—XI). Он очень_
наглядно выражает их фигурами:
и т. д.
Гербарт совершенно справедливо упрекает психоло-
гов, что они, следуя за логикой, восходящей от прос^
того к более сложному, от понятий к суждениям и от
суждений к умозаключениям, признали в душе различ-
ные способности — понимание, суждение, разум (Ver^

stand, Urtheilskraft und Vernunft), Herb. Schriften, T. I,
S. 59, § 78.
Понятие как логическая категория и понятие как
психическое явление — две вещи разные. «Вместо того,
чтобы, как следует по логике, представлять каждое об-
щее понятие по его содержанию и смотреть на его при-
ложение к предметам, в него входящим, как на нечто
случайное: люди назвали словом известные общие впе-
чатления многих сходных предметов, — и значение
этого (принятого) слова, которое ничуть не определено
строго, помогает только при употреблении его преиму-
щественно обращать мысль, довольно неопределенную,
на известные признаки» (ib., S. 60, § 79).
Из этого уже видно, как нелепо представление вро-
жденных понятий.
Определены понятия только в науках, но там ясно,
как они образовались.
Кондильяк говорил,что наука есть почти не что иное,
как «une langue bien faite» (MillVLogic, Th. I, p.200).
Признавая всю важность языка как средства, даю-
щего нам возможность припоминать и сообщать наши
мысли, и оценивая вполне, сколько человек обязан этому
средству, Милль говорит: «Как искусственная память,
язык действительно является орудием мысли; но одно —
быть орудием, а другое — быть исключительным пред-
метом, над которым упражняется орудие. Действитель-
но, мы по большей части думаем посредством имен,
но то, о чем мы думаем, суть вещи, называемые этими
именами; и не может быть большей ошибки, как вооб-
ражать, что мы можем мыслить одними именами —
или что мы можем заставить имена (слова) думать за
нас» (ib., В. I, Gh. II, р. 200).
Прекрасное выражение... Но может быть такая же
ошибка — это воображать, что впечатления мозга мо-
гут думать за нас; или:как у Гербарта, что представле-
ния сами думают.
Бэн весьма удачно говорит: «Без формального ученья
язык, в котором мы выросли, учит нас всеобщей фи-
лософии века» (ib., В. IV, Ch. III, р. 205).«Он направ-

ляет нас наблюдать и знать вещи, которые мы бы про-
смотрели; он дает нам уже готовую классификацию. Чи-
сло нарицательных имен в языке и степень общности
этих имен свидетельствуют о науке эпохи-и о том интел-
лектуальном воззрении, которое есть унаследованное
право того, кто родился с этим языком» (см. также у
Милля В. V, Ch.,П, р. 207).
(Ф. 316, папки № 25, 26, 28, 29, 31).
60. Рассудок — суждение. Логика. Язык
Надо бы особую главу о сравнении (кар.).
Связь логики и грамматики выражена чрезвычайно
ясно в логике Милля, который свою логику начинает
логическим разбором предложения (Mill's Logic, Book
I, Chap. I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII). Вся первая
книга его — логика. Близкое изучение ее необходимо
для каждого учителя русского языка.
Милль отвергает прежний, исключительно формаль-
ный характер логики и справедливо:
«Понятие, что для логики всего важнее в предложе-
нии отношение между двумя идеями, соответствующими
подлежащему и сказуемому (вместо отношения между
двумя явлениями, которые выражаются этими идеями),
кажется мне самой гибельной ошибкой, которая только
когда-нибудь была введена в философию логики, и глав-
ной причиной, почему теория этой науки сделала такие
незначительные успехи в продолжение последних двух
столетий» (ib., В. I, Ch. V, р. 98).
Эта же мысль руководила и мной, когда в первой кни-
ге для чтения («Детский мир») я хотел связать рассмат-
ривание общеизвестнейших явлений природы в системе,
изучение языка и логику (см. в кн. часть — «Детская ло-
гика»). См. Предисловие и еще яснее статья моя в Воен-
ном сборнике 1863 г.*.
* Педагогический сборник 1864 г., кн. 1 и 2, «О первоначаль-
ном преподавании русского языка», то же в собр. сочинений
Ушинского, т. V, стр. 333 (Ред.).

По словам Гоббеса в каждом предложении выражает-
ся уверенность говорящего, что подлежащее есть на-
звание того же самого предмета, названием которого есть
и сказуемое, и если это правда, то предложение верно
(ib., р. 99). Так: все люди живые существа — предложе-
ние верное; все люди шести футов росту — предложе-
ние неверное.
Но Милль говорит, что это собирательные слова и
что следует поверить, верно ли они собраны (connotative
Words,p. 101). «Сократ мудрец» — это два имени одного
и того же существа; но надобно было спросить себя,
как они сделались двумя именами одного и того же су-
щества? (Ib., р. 102).
Мое. Ясное дело, что здесь наведение, а в основе на-
ведения лежит сравнение.
«Слова: птица, камень, человек или мудрец выра-
жают только, что человек имеет такие-то и такие-то
атрибуты» (ib., р. 102).
Верно.
Когда мы говорим, что человек смертен, то выражаем
только, что всякое существо, обладающее одним рядом
атрибутов, обладает и этим — смертностью (ib.).
Определение предложения как помещения предмета
в класс или исключения из класса: «Кай человек» и т. д.
То же самое — ив сущности только приписывает пред-
мету признаки, из которых состоит понятие класса (ib.,
р. 104).
Верно.
Но из этого заблуждения вышла вредная привычка—
все мышление «ограничивать классификацией и наимено-
ванием» (ib., р. 106).
«Предмет уверенности в предложении, говорит
Милль, есть сосуществование или последовательность
двух явлений» (ib., р. НО) — или вернее: связи во мне
двух душевных состояний.
Следовало сделать Миллю еще один шаг — и он бы
пришел к тому, к чему пришел и я, что весь процесс со-
знания есть процесс сравнения, отыскание сходства или
различия между душевными ощущениями или собра-

Из черновых рукописей К. Д. Ушинского

ниями душевных ощущений и выражение этого сходства
и различия в логической форме отношения и граммати;
ческой форме предложения.
Замечателен разбор предложения (по этому поводу):
«благородная личность достойна уважения». Понятие
«благородная личность* составлено из явлений; понятие
уважения — тоже; явления эти находятся в такой
связи, что первые вызывают в душе вторые — и вот эта-то
связь явлений и выражена в предложении (ib., р. НО).
Но где же здесь сравнение? Непременно: самое поня-
тие благородства мы составили из явлений, вызывавших
в нас чувство уважения, следовательно, по сходству;
самое чувство мы отличили от явлений, его вызывавших;
нашли, что явления вызывают чувства, следуют за ними;
и выразили это отношение в предложении: «благород-
ная личность достойна уважения», т. е. по нашему
мнению, т. е. мы уважаем благородную личность;
т. е. известные явления пробуждают в нас чувство
уважения; т. е. между чувствами и ощущениями та-
кими-то и такими-то — вот какая связь и какое раз-
личие.
Этот разбор миллевского определения предложения
надобно непременно привести там, где говорится о су-
ждении.
Вот почему у меня и у Милля утверждается одно:
«Если есть какая-нибудь темнота или трудность в
предложении, то она лежит не в мнении предложения;
но в значении имен, из которых оно составлено, в очень
сложном значении (connotation) многих слов; в бесчис-
ленном множестве и длинных рядах фактов, которые
часто составляют явление, означаемое именем» (ib.,
Ch. III).
Это то же утверждение, что и у меня, что ошибки не
в заключениях рассудка или сознания, а в фактах, из
которых выводится это заключение.
Милль предупредил меня, но как доказать, что я у
него не занял? А зачем доказывать? Лучше воспользо-
ваться авторитетом Милля для истины (красн, кар.: но
у него есть и противное этому).

Но кроме предложений, утверждающих сосущество-
вание и последовательность явлений, Милль признает
еще предложения, выражающие просто существование
и связь причинности (ib., р. 112), но впоследствии, я
полагал, он и их разложит в атрибуты к сосуще-
ствованию и последовательности.
Странное отношение Милля к понятию сходства.
Он везде от него уклоняется, называя его то «неизъ-
яснимым», то «специфическим» фактом. Особенно ясно
выражено это: Book I, Ch. V, § 6.
Здесь, не имея возможности удалить из предложений
понятие сходства, он дает предложениям, основанным на
сходстве, особенное, исключительное место, помещает
их последним, пятым родом предложений: «существо-
вание, сосуществование, последовательность, причин-
ность, сходство: то или другое непременно отрицается
или утверждается в каждом предложении, которое не
только словесно» (fb., р. 115).
Я же утверждаю, что сходство и различие есть осно-
вание всех предложений, а, следовательно, и всей рас-
судочной деятельности. «Сходство, говорит он, есть та-
кой признак, который мы нашли невозможным анализи-
ровать, так как для него нельзя найти никакого основа-
ния (fundamentum), отдельного от самого предмета»...
«Логика, говорит он далее: не принимает на себя обязан-
ности разлагать душевные факты на их первоначаль-
ные (ultimate)* (ib.).
Но такой отказ невозможен. Делает же он этот ана-
лиз везде... Отчего же останавливается перед сравне-
нием! Я почти уверен, что он попробовал, но и отошел
от этого явления, потому что оно повело бы его к громад-
ной ломке в его миросозерцании.
«Сходство между двумя явлениями, говорит он, по-
нятнее само по себе (а сам же выше назвал его неизъяс-
нимым), чем могло бы его сделать какое-нибудь изъяс-
нение, и в классификации мы должны его специально
отличать от обыкновенных случаев последовательности
и сосуществования (ib., р. 112).

Он как бы проводит мою мысль и отчасти на нее на-
падает; но это нападение слабо.
«Иногда говорят, что всякое предложение, в котором
сказуемое есть нарицательное имя, в сущности утверж-
дает или отрицает сходство. Всякое такое предложение
утверждает, что предмет принадлежит к определенному
классу; но так как вещи классифицированы по сходству
(нет,— и по различию); то потому и может быт> ска-
зано, что, утверждая, что золото — металл, или что
Сократ человек, утверждают, что золото походит на дру-
гие металлы, а Сократ на других людей, (нет, — этого
вовсе не утверждают, иначе бы утверждали, что Сократ
походит на всякого глупца); или ближе, что они — пред-
меты, которые походят на предметы, содержащиеся в
том или другом классе».
«Есть некоторая степень основательности в такой за-
метке, но только некоторая. Распределение предметов
по классам, каковы класс металлов или класс людей,
основывается действительно на сходстве между пред-
метами, помещаемыми в один и тот же класс, но не на
общем сходстве (but not on a mere general resemblance).
Говоря, золото есть металл, я хотя и говорю (by im-
plication), что если есть другой металл, то он должен
походить на золото (нет, я этого вовсе не говорю); но
если бы не было никакого другого металла, то я мочг бы
сделать то же предложение с тем же самым значением,
как и теперь. (Неправда: ясно, что если бы не было дру-
гих металлов, кроме золота,то золото не было бы металл,
а просто золото: так предполагаемый физиками эфир
не есть ни жидкость, ни газ... а просто эфир и только);
а именно, что золото имеет различные свойства, входя-
щие в слово металл (но тогда бы и слово металл не суще-
ствовало бы); точно так, как может быть сказано: «хри-
стиане люди» даже если б не было других людей кроме
христиан. (Нет,— тогда бы это положение имело бы со-
вершенно другой смысл: оно бы уже не вводило христи-
ан в класс людей, а приписывало всякому человеку ат-
рибут христианства, т. е. совокупление атрибутов,
означенных этим именем). Таким образом предложения,

в которых предметы относятся к какому-нибудь классу,
потому что они обладают атрибутами, составляющими
этот класс, так далеки от того, чтобы утверждать только
одно сходство, что, собственно говоря, они вовсе не
утверждают сходства» (ib., р. 113).
Замечательно, как ясный язык Милля тускнеет,
когда доходит до сравнения.
Разберем эту путаницу. Вся она основана на неточ-
ности выражения: золото есть металл. Это сокращенное
предложение, полный смысл которого будет таков:
«золото есть один из металлов*. Т. е. здесь утверждаются
два факта: а) что в золоте есть признаки, из которых
люди составили понятие металл; а составили они его
потому, что заметили одни и те же признаки, принад-
лежащие множеству разнообразных предметов в классе
минералов; если бы не было там особого рода минералов,
то не было бы и понятия металл, а тогда не было бы и
суждения — золото металл; б) кроме того, утверждается,
что золото имеет свои особые признаки: если бы оно их
не имело, то оно было бы — железо, медь и т. д., но не
золото — самого слова золота не было бы или бы оно ис-
чезло, как только бы люди поняли, что золото и железо—
одно и то же.
Следовательно, в таких предложениях разом утвер-
ждается и различие и сходство предметов, и кроме разли-
чия и сходства ничего не утверждается.
И эта форма сближения по сходству и удаления по
различию так присуща всякому суждению, что из него
не следовало делать особой и какой-то исключитель-
ной и необъяснимой формы суждения; но положить ее
в основание всех суждений; так что все другие будут
только вариациями этой основной.
Возьмем по порядку все формы суждений, перечис-
ленные Миллем, и докажем это:
а) Суждения, выражающие существование. Таких
суждений в строгом смысле слова нет. Есть бег. Есть
тело. Есть материя. Что говорят эти суждения? Ни-
чего кроме того, что строят уравнение между декартов-
ским cogito, ergo sum — и каким-нибудь предметом,

т. е. собранием каких-нибудь атрибутов. Понятие суще-
ствование взято нами из чувства собственного (своего)
существования, — и мы говорим, что между нашим
самочувствием и данным предметом то сходство, что они
оба существуют; а то различие, что оба они суще-
ствуют независимо одно от другого; что тело есть не
только моя фантазия, но что действительно есть, как
и мое сознание, но только отдельно от него. Вот истин-
ный смысл слов", есть бог; есть материя; есть душа, т. е.
существует не созданное моим сознанием и суще-
ствует, сознаю я его или нет.
б) Суждения сосуществования, которые сам Милль
заменяет иногда словом порядок места (order in place,
p. 115). Эти суждения выражают также сходство и раз-
личие и ничего, кроме сходства и различия. Так, напр.,
«человек смертен» выражает не более, как уравнение
между (рассудочное уравнение, ибо математическое вы-
ражение только сходство; а рассудочное, словесное —
и сходство и различие разом: вот преимущество слова
перед математической формулой, но отсюда же и его
неточность) двумя ассоциациями признаков — между
ассоциацией, которая означена словом смертен, и ассо-
циацией, которая означается словом человек. Все, что
входит в ассоциацию «смертное существо», входит в ассо-
циацию человек. Качества предметов живых, уми-
рающих, поразившие наги ум, приравниваются к атри-
бутам, составляющим понятие человек, и вводится но-
вый атрибут. Но вследствие чего составляется понятие
смертен? — вследствие сравнения впечатлений, очень
разнообразных, но имеющих то сходство, что во всех
жизнь прекращается; точно так же образовалось и по-
нятие человек и в этом уже сложном суждении мы анали-
зируем только, как составилось понятие и говорим, что
в числе атрибутов человека есть атрибут смертно-
сти,— выражаем сознание сходства между двумя ассо-
циациями — смертное существо и человек. Положим,
что мы не знали бы, что человек умирает; но видели
бы умирающих животных и составили бы себе понятие
о смертном существе, не применяя его к человеку.

Потом мы увидели бы, что и человек умер; тогда мы ска-
зали бы: «а, и человек смертен!» — Говоря же теперь
то же самое, мы уже только анализируем, разлагаем
составившееся понятие: это не новый процесс, а распа-
рывание по швам. Для логики же первейшая важность
доискаться образования суждений, чего и сам Милль
держится, вооружаясь против формальной логики,
поровшей по швам и не всегда по швам, потому что она
и хотела посмотреть, как шилось.
Но что же в этом восклицательном предложении,
кроме сравнения: «а, и человек смертен!» — Ясно,—
сравнение и ничего кроме сравнения.
«Вершина Чимборазо бела» — тут то же самое. Ощу-
щение я назвал белым: взглянув на гору, я ощущаю
сходство или то чувство, которое Милль назвал «специ-
фическим чувством» (ib., р. 112),— чувство сходства.
Тогда бы следовало бы признать еще и другие специфи-
ческие чувства — «чувство различия», — да и не ста-
вить их каким-то особняком, но положить в основание
всему рассудочному процессу.— Разве без этого чув-
ства — чувства сходства и различия возможно наведе-
ние, на котором Милль основал всю свою Логику! Что
же такое наведение как не сознавание сходства и раз-
личия между явлениями?
в) Суждения, основой которых является последо-
вательность. Это не что иное, как соединение двух раз-
личных явлений во времени: между молнией и громом то
сходство, что они являются в один короткий период
времениr а различие то, что молния бывает прежде
грома, но гром не бывает прежде молнии и что одна
блестит, а другой гремит: здесь два различных ощуще-
ния связаны сходством и различием во времени.
г) Связь причины. Причина по Миллю есть связь по
последовательности, след., относится к 3 разряду.
Таким образом мы видим, что при образовании про-
стых имен, названий простых ощущений, из которых
складываются все остальные: белый, синий, теплый и
т. д., сознание действует, различая и сравнивая свои
два состояния; что при образовании из этих имен имен

предметов: липа, дуб и т. д., мы действительно опять
сравниваем и различаем] что при образовании имен
классов — дерево, камень, металл — то же самое; при
образовании суждений — то Же; в силлогизме — то же;
в науке опыта, в индукции — то же.
Из этого мы видим, как близорук был Милль, ото-
двинув чувство различия и сходства куда-то в сторону,
как пятое колесо.— Разлагая же уже образовавшееся
суждение, т.е. дедуктируя, мы идем только по готовому
уже пути и если попадаем на шов, то кричим: истина]
(кар.: потому, что ощущаем легкость движения анализа:
большую чуткость в этом отношении и составляет фи-
лософский гений).
(Ф. 316, папки №? 25, 26, 28, 29, 31).
б) Обзор теорий происхождения языка
61. (VIII, 3—7). Образование языка (из Лотце)
(художественного чувства также)
Исходя из той мысли, что всякое чувственное возбу-
ждение, выходящее извне,представляет собой определен-
ную величину физического движения, которое по за-
кону инерции не может перейти само собой в покой,
если не будет сломано каким-нибудь противодействием
(?) или не исчезнет, переходя на окружающее, Лотце
принимает, что «всякое нервное возбуждение, дойдя
до центра, вызывает в нем деятельность, выражающуюся
во внешнем мире» (Microkosm, Т. II, S. 210 и 211).
Эта деятельность нерва может перейти или на другие
чувствующие нервы, или на растительные, или на дви-
гательные (ib.).
Если возбуждение возбуждает в душе определенное
чувствование, то оно и выражается в соответствующих
движениях, например, при гневе стискиваются кулаки.
Но если душа подчиняется только неопределенному
потоку удовольствия или неудовольствия, то тогда на-
чинаются преимущественно разнообразные изменения
дыхания. При каждом поражении души дыхание или

замедляется, или ускоряется, или делается глубоким,
или коротким, которое, задевая голосовые связки, вы-
ражается в стонах, криках, всхлипываниях (ib., S. 213).
Все эти движения легких имеют ту особенность, что,
работая над воздухом, не имеют никакой другой цели,
как простого выражения, которое делается ясным еще
более и оттого, что с проходом воздуха из легких при-
рода связала голосовые связки. (Мое. Неужели и здесь
не видна целесообразность?). Из этого Л отце выводит
весьма основательно, что человек не произвольно
выбрал способ душевного <проявления>, а способ этот
уже обусловлен был прежде в устройстве организма
(ib., р. 214).
Далее Л отце задается вопросом, откуда происходит
то явление, что многие животные обладают голосом и
ни одно не обладает языком? В ответе у него важная
ошибка. Он думает, что содержание языка есть у живот-
ных, но в их организации недостает средства для превра-
щения голоса в язык, и что преимущество человека в
этом отношении основывается на особенной, лучшей ор-
ганизации. «Язык, по мнению Лотце, развивается из
голоса через расчленение; а способности к членораздель-
ности или вовсе нет у животных, или (она) ограничи-
вается незначительными отрывками» (ib., S. 215).
При этой ошибке однако Лотце очень метко указы-
вает на то явление, не лишенное странности, что тогда
как многие птицы подражают слову человека, ни одно
млекопитающее не может произнести ни одного слова,
несмотря на то, что у многих из них образование рта,
зубов, языка, глотки гораздо ближе к человеческому,
чем у птицы» (ib).
Это действительно очень странное явление, кото-
рое едва ли можно разрешить. Не потому ли, что птица
обладает более тонким слухом? Что она, видимо, сама
наслаждается своими звуками? Что она при врожден-
ной подражательности почти не имеет другой возмож-
ности подражать? Наконец, вообще не потому ли, что
внутреннее ее состояние выражается почти единственно
в звуках?

Л отце думает, что различные, отдельные согласные и
гласные имеются у млекопитающих, но разделены па
породам, не соединяясь в одной и той же породе в слож-
ные звуки. Собака ясно выражает свое р и грубое х,
кошка знает ф, корова и овца носовое н, и мы не можем
сомневаться, что многие положения рта (замечательно,
что в отношении животного нельзя сказать уст, а должно
сказать рта), необходимые для произношения звуков,
возможны и для животного, возможны механически, но
что нет побуждения для мускулов и для фантазии жи-
вотного связывать эти звуки (ib., S. 216).
Но не противоречит ли Лотце здесь сам себе? Следо-
вательно, не органический недостаток, как он утверж-
дал выше, а душевный мешает животным говорить.
Но тут же он опять возвращается к прежней своей мы-
сли и, припоминая,что даже обезьяна и собака не издают
ни одного звука, а птицы сами по себе остаются при сво-
их нерасчлененных звуках, думает, что причины этого
скрываются, ВО-1-Х, в несовершенстве слуха, а во-2-х,
в недостатке органически подготовленного соответствия
между представлением звуков и мускульными движе-
ниями*.
Но ведь это чистое предположение, не основанное ни
на каком анатомическом или физиологическом наблюде-
нии, и которое делается и невозможным, когда мы по-
думаем, что птицы, увлекаемые подражанием, произно-
сят слова и поют музыкальные отрывочки, но все же
не произносят ни одного слова. Следовательно, органи-
ческая возможность звуков есть, есть и соответствие
мускульных движений звукам,, но нет чего-то другого.
По-моему нет самосознания и с ним соединенного произ-
вола/Птица подражает, потому что слышимый ею звук
сильно отражается в ее нервной системе и оттуда в соот-
ветствующих мускулах языка, но сама не наблюдает
этого подражания.
У птиц, говорит Лотце, попадаются случайно вер-
ные музыкальные сочетания звуков, но это только слу-
чае ибо птица ясно не предпочитает этих верных тонов
другим, неверным (ib.? S, 216),

Следовательно, скажу я, птица не потому не музы-
кант, чтобы не могла быть им по своему организму физи-
ческому, а потому, что недостает чего-то в ее душевном
организме: недостает художественного мерила и недо-
стает самонаблюдения. Человек, без сомнения, также
случайно нападал на музыкальные сочетания звуков;
но, наблюдая все, какие произносит, и сравнивая их
относительное действие на свою душу, невольно оста-
навливался над музыкальными и предпочитал их дру-
гим. Здесь кроме возможности самонаблюдения врож-
ден человеку вкус, оказывающийся в выборе при срав-
нении.
Но, скажут, почему у восточных народов музыка
не пошла далее нескольких верных сочетаний, утонув-
ших в массе неверных? — Потому, что история, пред-
рассудки остановили их критику, потому что человек
потерял доверие к себе, уничтожился перед преданием
и доволен той психической деятельностью, которую вы-
работала для него история. Причина здесь — общая
остановка развития. Но выучите азиата европейской
музыке, и он не воротится к своим диким звукам: заста-
вить же европейца, развитого музыкально, полюбить
азиатскую музыку, невозможно.
Известна трудность, говорит далее Лотце, которая
является, когда хотят записать звуки, издаваемые жи-
вотными. Хотя, говорит он далее, если мы разделим лай
или вой собаки в бесконечно малые частички времени,
то каждая из этих частичек будет занята определенной
гласною или согласною; но «почти никогда положение
рта животного не остается в продолжение измеримого
периода времени в одном и том же положении и каждый
определенный характеристический звук, как только он
хочет выясниться, переходит в другой» (ib., S. 217).
Так определяет Лотце членораздельность, и это вер-
но. Но видна ли здесь органическая невозможность к
членораздельности? Почему же собака не остановится
fia одном звуке, а потом на другом, или не поместит ме-
жду ними периода времени, не наполненного звуком?
Почему, словом, она »е разложит-своего^р лая, ворчанья

или воя в звуки, его составляющие? Потому что не на-
блюдает над собственными своими звуками. В звуках,
издаваемых кошкой, мы заметим почти все коренные
гласные и даже согласные*, м, и, р, с, ш, ц, п... Но жи-
вотное само этого не замечает.
Вероятно* что и у людей вначале элементарные зву-
ки сливались, как и теперь они сливаются у неразви-
тых людей и в неразвитых языках. Только у народов,
много говорящих и любящих музыку, как, например,
у итальянцев й у русских и французов, членораз-
дельность выработалась совершенно. Даже у молча-
ливого и немузыкального англичанина — она очень
мала.
Итак, членораздельность звуков есть следствие само-
наблюдения и музыкального вкуса: человек сам любит
вслушиваться в свои собственные звуки и разнообра-
зит их: в этом анализе звуков и потом в комбинации их
душа его находит удовлетворяющее ее занятие.
Таким образом, по моему мнению, членораздельная
речь есть произведение, во-первых:
1) органической способности, общей и человеку и
многим животным, и
2) особенных только человеку принадлежащих спо-
собностей:
а) самонаблюдения и вытекающего из него произ-
вола,
б) музыкального вкуса, руководящего выбором и
сочетанием звуков, и
в) неутомимого стремления души к деятельности в
анализах и сочетаниях,
3) строго общественных, общих человеку и живот-
ному.
Лотце ясно смешивает развитие языка как орудия
речи с развитием гармоничности в языке, что совер-
шенно другое (ib., S. 219). Английский язык очень не
гармоничен и очень развит.
Лотце ясно колеблется между психической и орга-
нической причиной языка (ib., S. 220). Но разве органы
физические не развиваются от упражнения? Если бы

обезьяна начала говорить,то и у нее орган бы речи усо-
вершенствовался.
Лотце нападает на верную мысль, но тотчас же от
нее уклоняется. Он говорит: «В организации птицы ле-
жат основания, в силу которых представление тонов (я
бы сказал впечатление тонов) непосредственно действует
на голосовые нервы и га птицу то самое выполняет,
чего бы она сама не могла выполнить. Для человеческого
дитяти естественен только этот второй способ изучения
языка. Оно не видит слов выходящими из нашего рта
(?), но изучает их, тогда как его представление звуков
руководит его голосовым органом» (ib., S. 222). Если бы
Лотце постарался выразиться яснее, то скрытая мысль,
толкавшая его на прямую дорогу, высказалась бы окон-
чательно.
У дитяти точно так же, как у говорящей птицы, есть
непосредственный переход мозгового потрясения зву-
ками в движение голосовых органов, и это свойство ув-
лекает детей подражать звукам невольно, как подра-
жает и птица; но у человеческого дитяти есть еще нечто
другое, а именно способность наблюдать над звуками,
им издаваемыми. Но было бы большой ошибкой припи-
сывать здесь все одному невольному подражанию: птич-
ка, и воспитанная в одиночку, станет петь, когда
прийдет пора, хотя, может быть, не так хорошо, как
воспитанная в обществе певцов своей породы. Пение есть
прежде всего необходимый рефлекс внутреннего чув-
ства, и потом уже подражание, а у человека, кроме
этих двух причин, и произвол.
Лотце справедливо обращает внимание на тот «чрез-
вычайный интерес, который находит дитя в упражнении
своих голосовых органов и как упорно он покоряет их
своей воле» (ib., S. 222). «В то время, говорит Лотце,
когда у дитяти движение прочих членов тела далеко не
достигает того же совершенства, какого у других живот-
ных в том же возрасте, появляется у дитяти, вместе с иг-
рой физиономии, <охота> забавляться самыми стран-
ными движениями губ, рта и языка, к чему уже впо-
следствии только присоединяется подвижность горла

(Gaumen) и задней части полости рта. Это наблюдение
может нас совершенно наглядно убедить в деятельно-
сти того физиологического природного стремления, ко-
торое в этом случае ясно побуждает внутреннее состоя-
ние души (Gemeingefühls) выражаться именно в этой
форме» (ib., S. 222).
Это замечание очень верное. Деятельность личного
нерва у младенца замечательна. Но мы никак не думаем,
чтобы ребенок забавлялся этими своими гримасами.
Скорее мы готовы принять за невольные рефлексы того,
что совершается в душе ребенка, безустанно работаю-
щей над усвоением впечатлений, идущих из внешнего
мира.
Все это, как замечает и сам Лотце, показывает только
врожденное человеку стремление «к музыкальной игре
голоса» (ib., S. 224) и могло сделать человека певцом и
только: «Язык же начинается со значением, которое
придают звуку» (ib., S. 225). Следовательно, Лотце так и
не показал рождения языка. Теперь значение звуков,
составляющих слово, совершенно условное, и едва ли
можно добраться, почему те или другие звуки выбира-
лись для означения того или другого чувства. Лотце
полагает даже, что, смотря по различной восприимчи-
вости души, индивидуальной и постоянной или времен-
ной, возбуждение могло выражаться и различными зву-
ками (S. 225) и «различные звуки с одной и той же фи-
зиологической необходимостью становятся именами од-
ной и той же вещи» (ib., S. 226).
Едва ли это так, тогда бы и улыбка могла выражать
страдание, а наморщенные брови и стиснутые зубы —
ласку.
«Довольно однообразное обозначение мы можем ожи-
дать только для тех предметов и событий, которые силь-
но действовали на человека и возбуждали в душе каж-
дого одинаковое движение» (ib.).
Это верно; но, без сомнения, эти сильные возбужде-
ния облеклись первыми в слово. Когда же эта первая
потребность выражения была удовлетворена, тогда вни-
мание было привлечено к более тонким различениям

ощущений и чувств, возбуждаемых внешними впечатле-
ниями. Это и во всем так.
Кроме того, Лотце признает еще один источник
слова — звукоподражание. Это верно.
Но Лотце признает за известное (gewiss), что уже и
вначале язык не был «собранием диких, страшных кри-
ков, но стремился выражать и покойные состояния
души» (ib., S. 226).
Но откуда же это gewiss?
Лотце оспаривает мое мнение на том основании, что
если бы слово родилось из чувства, возбуждаемого
вещью, то оно носило бы характер этого чувства. Но он
забывает многовековую уже логическую историю язы-
ков и их смешение; а кроме того, и то, что мы не знаем,
какие звуки выражают какие чувства, не можем и заме-
тить отпечатка чувства в названии предметов.
Другое опровержение Лотце основывается на том,
что у каждого предмета множество признаков, и нет ни-
какого правила, по которому бы наше внимание должно
было переходить ряд этих признаков (ib.). Но мы ча-
сто называем и теперь предметы по одному признаку,
отчего и синонимы в языке; так : см. Буслаев: горница,
светлица, покой.
В конце концов Лотце оставляет этот вопрос нерешен-
ным, — след., о происхождении (не звуков) языка ни-
чего не говорит и пускается в филологические изыска-
ния (ib., S. 227).
62. (VIII, 1—2). Язык. Его происхождение
(Теория Бенеке)
Бенеке называет язык «рефлексом формирования рас-
судка» (Erz. und Unter., Т. I, § 36, S. 143).
Первый крик, по Бенеке, есть не более, как перенос
на мускулы голосового органа новых впечатлений,
т. е. на теперешнем языке — простой рефлекс (ib.,
S. 144).
«Всякое сильное внутреннее возбуждение уравнове-
шивается в ту или другую сторону, а если оно очень силь-
но, то во все. В этом мы находим правильное разреше-

ние спорного вопроса о происхождении языка. Язык на-
чался, как и теперь начинается он у каждого дитяти, пе-
реносом внутренних возбуждений по законам выравни-
вания (Мое: или проще, рефлекса). Они точно так же
переносятся и на другие системы: дают главу блеск,
производят игру физиономии, перемену места, движение
членов; точно так же переходят они и на.голосовые ор-
ганы, через возбуждение которых происходят движе-
ния, делающиеся потом доступными слуху. Через ча-
стое повторение эта передача фиксируется более и бо-
лее, а основавшаяся таким образом ассоциация заме-
чается и прилагается далее. Вот очень простое и есте-
ственное возникновение и первое образование языка»
(ib., § 36, S. 144).
Внизу Бенеке замечает, что такая передача вообще
яснее замечается в детях, у которых вообще все раз-
дражительнее и подвижнее.
Так и потом они не могут удержать крика радости
и повторяют имя вещи, которую видят, без всякой осо-
бенной цели. «Даже переноса умеренного внешнего воз-
буждения достаточно, чтобы инстинктивно привести в
движение их голосовые органы» (ib., S. 144, Anmerk.).
Сначала эти звуки очень неопределенны, так. что
кажется, что в одних и тех же тонах они выражают же-
лание, боль, страх, радость и т. д. Но это только так
кажется, ибо «известное различие должно уже иметь
место при самом начале». Вообще крик боли резче и
яснее, тоски — тупее и сдержаннее (?) (heiser und gezo-
gen), ужаса — внезапно прекращается и т. д. ... Окру-
жающие дитя инстинктивно угадывают их различное
значение (ib., S. 145).
Мое. Но разве это язык? Это крики-рефлексы чувств,
замечаемые и у животных.
Но вот рождается и язык:
«Скоро замечает дитя, что вследствие его криков
удовлетворяются его потребности; и тогда скоро, даже и
тогда, когда нет непроизвольного и неудержимого по-
буждения изнутри к голосовым проявлениям, они по-
являются уже только для того, чтобы достичь, чего дитя

желает. Таким образом ассоциация, установившаяся
между удовлетворением и потребностью, укрепляется
и это ясно делается из практических побуждений, при-
чем ассоциация образуется в обратном порядке (?)».—
Этот обратный порядок Дресслер объясняет так:
«сначала шла потребность и ва нею следовало удов-
летворение, а теперь в силу установившейся ассоци-
ации удовлетворение, как желание, предшествует, и
потребность, которая без того оставалась бы еще не-
возбужденной, следовательно, уже после пробуж-
дается» (ib., S. 145).
Так объяснил Дресслер это загадочное слово в об-
ратном порядке, а между тем в этом слове и лежит
ключ к объяснению всего вопроса.
Но как же это так? Ребенок кричит, чтобы его пе-
ревернули, когда ему еще не хочется, чтобы его воро-
чали? Но ведь тут просто нет смысла. Правда, предста-
вление предмета часто возбуждает в нас желание; но
точно так же желание возбуждает представление пред-
мета, а в теории, которая не признает врожденных же-
ланий, — это не имеет смысла.
Другим мотивом образования языка служит, как и
у меня сказано выше, — симпатия. «При звуках, кото-
рые дитя слышит от других людей, воспроизводятся
в его душе чувствования боли (?), недостатка (?), удо-
влетворения, радости и т. д., которые он прежде сам в
себе испытывал и с теми же тонами связал» (ib., § 36,
S. 145).
Третьим деятелем в образовании языка Бенеке при-
знает стремление к подражанию, что тем страннее, что
Бенеке вообще не признает никаких «врожденных стре-
млений» (ib., S. 146).
При этом Бенеке признает такую связь между слу-
ховым органом и голосовым, что уже слышимый звук
затрагивает и соответствующий голосовой мускул;
но это едва ли можно признать, так как тогда необъяс-
нима была бы постепенность усовершенствования в
языке. Соотношение, должно быть, есть, но оно разви-
вается упражнением.

Все эти мотивы образования языка действительно
существуют; но из действия всех этих мотивов вместе
и по одиночке — языка не произойдет.
Чтобы создать слово, нужно обратить внимание не
на предмет, а на представление предмета; не на то, что
возбуждает чувство, а на самое чувство, и связать его
с звуками слова.
Этому соответствует и то постепенное развитие язы-
ка у детей, на которое справедливо указывает Бенеке.
Так «для ребенка сначала каждая женщина —
мать; каждая старуха — бабушка; каждый мальчик —
Карл; каждый цветок — роза, и т. д.» (ib., §37, S. 151).
Но потом следует участнение, а как же оно совер-
шается? Именно вследствие самонаблюдения, когда дитя
начинает замечать, что представления и чувства, ими
возбуждаемые в отношении разных лиц, которых он
называет мамой, различны, — и вот он начинает гово-
рить чужая мама, тетя и т. д.
Чем далее идет приобретение представлений и чем
глубже идет самонаблюдение, тем и язык разнообразнее,
обильнее, определеннее — и у дитяти, и у народа. Ког-
да дитя начинает уже кстати употреблять наречия,
предлоги и союзы,— тогда это показывает значитель-
ное развитие самосознания. «In dem Zwar», говорит
Жан-Поль Рихтер: «steckt ein kleiner Philosoph» (Levana,
2. Aus., S. 697).
Некоторое значение имеет педагогическое правило
Бенеке, «чтобы самостоятельное внутреннее образова-
ние всегда предшествовало развитию языка» (ib., §37,
S. 154).
Т. е. чтобы дитя не привыкло наслаждаться звуками,
смысла которых не понимает.
63. (VIII, 12). Язык. Вообще о чувствованиях и их
разделение. Аффекты. Название чувствований. Вундт
Вообще у Вундта о чувствованиях — и мало (всего
три первые главы 2-го тома) и плохо, несмотря на то,
что он признает всю важность этих психических явле-
ний (Т. II., S. 2).

Главный характер чувствований субъективность
«и как только субъективность их разрушена, так они и
перестают быть чувствованиями» (ib., S. 3).
Но отсюда вдруг такой вывод:
«Если отношение к чувствующему субъекту характе-
ризует чувствования, то ясно, что они не могут быть
первоначальными состояниями души и предполагают,
по крайней мере, образование сознания» (ib., S. ö). Но
почему же? Я же думаю, что страдание был первый ду-
шевный акт. Но это потому, что у Вундта само я слож-
ный продукт.— Следовательно, мне больно — по-
сылка. Это дичь!
Он предполагает такое первоначальное состояние
души, когда чувствование и ощущение были нераз-
дельны. Это вероятно; но прежде были чувствова-
ния, а потом уже от них отделились причины чув-
ствований — ощущения, когда чувствование успокои-
лось. При сильном чувствовании мы и наблюдать их
не в состоянии и не можем отделить одно ощущение
от другого.
Вундт говорит, что «язык, который вообще изобра-
жает степень нашего рассудочного отделения вещей,
не делает в сфере жизни чувствований далеко такого
множества тонких различений, как в области позна-
вательного развития». И мы, заимствуя слова из физи-
ческого мира, говорим о гнетущем горе, о жгучей любви,
о грызущей тоске и т. под. (ib., S. 21).
Мое. Но это понятно. Чувства, точно так же, как и
ощущения, мы выразить словами не можем; но на при-
чину ощущения мы можем указать, а чувствования пе-
редаются только воплощением; но я думаю, что первые
ощущения выражались названиями чувствований, вну-
шаемых ими, а потом наоборот. Вообще ни чувствова-
ний, ни ощущений язык не может выразить, а описывает
одни другими. Он выражает только отношение психиче-
ских явлений, а не их сущность. Что такое любовь или
гнев, такой же безответный вопрос, как и вопрос, что
такое тепло или зеленый цвет. Вот мы и говорим о теп-
лых цветах.

64. (VIII, 8). Разделение устных звуков (Мюллер)
Мюллер справедливо замечает, что не все звуки про-
изводим устно, употребляя в речи, так как не все удоб-
но связываются с другими (Man. de Phys., Th. II,
p. 237).
Справедливо говорит он также, что разделение зву-
ков должно быть сделано физиологами и что попытки
грамматиков неудачны (ib.). Разделение грамматиками
звуков по органу, их производящему, неверно физио-
логически.
Различие гласных от согласных гораздо менее, чем
полагают, ибо гласные точно так же, как и согласные,
можно сделать беззвучными, т. е. можно произносить
и гласные устно, не прибавляя к ним звуков голоса,
т. е. шопотом. Различать буквы должно именно произ-
нося их шопотом (ib., р. 238). Напротив, многие звуки,
признаваемые согласными, могут, как и гласные, про-
износиться шопотом, или громко.
Изучая шопотом звуки, Мюллер разделяет их на
два рода. Одни тихи и совершенно неспособны соеди-
няться с голосом; другие тихи, но могут соединяться с
голосом (произноситься голосно), могут голосить.
Другое верное различие состоит в том, что одни
производятся быстрыми изменениями в положении ча-
стей уст, в одно мгновение, и не могут быть продол-
жаемы; тогда как другие выходят без перемен в поло-
жении частей уст (?) и могут быть продолжаемы по про-
изволу, насколько позволит скопление воздуха в легких
(ib.). Все звуки первого рода по природе шопотны
(muets) и не могут соединяться с голосованием, не
могут быть голосованы.
65. Мы встретимся с книгой г. Гейгера (Ursprung
und Entwickelung der menschlichen Sprache und Ver-
nunft, von Geiger, Stuttgart, 1868) при изложении тео-
рии языка в 3-м томе (т. VIII, стр. 453).
66. Даль в предисловии к словарю говорит: «Без
слов нет сознательной мысли; а есть разве одно только

чувство и мычанье. Дух не может быть порочен, в
малоумном та же душа — ума много, да вон не идет.
Отчего? Вещественные снаряды служат ему превратно,
они искажены; дух ими пригнетен, он под спудом, а
без вещественных средств этих в вещественном мире дух
ничего сделать не может, не может даже проявиться».
(В первом предисл. стр. III).
Инстинкт — побудок (Даль).
(Ф. 316, № 69, «Записная книжка», стр. 81).
в) О возникновении речи у человека
67. (VIII, 10). Образование языка. (Мое мнение)
Материал языку дали рефлексы чувства, кото-
рые были не только мимические, но и фонетические,
т. е. мимико-звуковые, условливаемые самым сродством
этих двух форм выражения, как это мы видели, изучая
нервные орудия языка. Невольная, рефлективная ми-
мика уст, сопровождаемая такими же невольными реф-
лективными движениями легких и потрясениями голо-
совых связок, — вот физический источник речи. Само-
наблюдение же, свойственное только душе человека,
есть его психический источник. Человек тогда произ-
нес первое слово, когда заметил в воспоминании своих
чувств и действий, что известное, конечно, сильное
чувство сопровождается определенным звуком и, желая
другому сообщить об этом чувстве, употребил этот звук,
и другой его понял, потому что сделал над собой то же
самое наблюдение. Так рефлективный звук, выражаю-
щий то или другое чувство, превратился в условное
выражение чувства, в слово. К этому присоединились
естественно слова звукоподражательные — трах, грох,
свист, шип и т. п.
Конечно, первые слова были немногочисленны, и все
должны были выражать или чувство, или звук природы
и сопровождаться усиленной мимикой.
Слова эти не были никакой частью речи, это были,
по нашему нынешнему понятию, междометия, или, ско-

рее, корни слов, из которых могли образоваться й гла-
голы, и существительные, и прилагательные. Части речи
стали уже образовываться в разговорном языке, когда
понадобилось выразить различные отношения говоря-
щего или слушающего к предмету. Важный шаг уже
был сделан в языке, когда появилось прилагатель-
ное, т. е. когда человек оторвал качество оъ предмета,
который еще не имел названия. Из прилагательных
образовались существительные и глаголы, последние —
когда потребовалось обозначить не предмет, а явление
и его совершаемость во времени. Затем началось
сочетание слов, потребовавшее предлогов и союзов.
Может быть предлоги есть обрывки древних корней, став-
ших выражением отношений. Спряжение образовалось
из прибавки личных местоимений и глагола быть. На-
речия = — слова, оставшиеся в одной форме от ча-
стого употребления.
Когда в процессе самонаблюдения человек получал
возможность анализировать процесс образования сужде-
ний, тогда началась грамматика.
Склонение по окончаниям, вероятно, образовалось
из предлогов, прибавляемых к концу слова для выра-
жения отношений между предметами; а в других языках
из приложений к началу, что составило члены.
Чем лучше язык выражает логические отношения
понятий, тем он бесцветнее, но тем он логичнее; чем
лучше язык выражает породившие его чувства, тем он
первобытнее и живописнее. В нашем языке форма
чувства и стремительность выражения преобладают над
логикой. Отсюда трудность разбора наших предложе-
ний. Но логика языка везде одна и наши филологи на-
прасно стараются оторваться от общей человеческой
логики. Задача языка примирить логику с чувством,
не утратив свежести последнего.
68. Физический аппарат воли и к рождению языка
(Мюллер)
Об аппарате мускульном мы говорили уже в 1-й час-
ти: теперь следует еще сказать об аппарате нервном.

Мимика. «Недостаток изолирований движений дела-
ет физиономию незначительной и усовершенствованию
этой способности следует приписать выразительность
черт лица» (M. de Phys., p. 48). Но не противоречит
ли Мюллер сам себе, говоря в другом месте, что соот-
ветствие определенных мимических движений с опреде-
ленным состоянием души врождено и принадлежит
= =з =5» причине. Вернее было бы выразиться так, что
мы научаемся оказывать произвольное влияние на эти
мимические рефлексы.
Очень верно то место, в котором (ib., В. II, р. 82)
Мюллер говорит, что «некоторые группы мускулов жи-
вотной системы постоянно расположены к непроизволь-
ным движениям, по причине легкости, с которой возбуж-
даются их нервы, или скорее по причине возбудитель-
ное™ тех частей мозга, из которых эти нервы выходят.
Все дыхательные нервы, включая в число их и личной,
находятся в таком положении. Всякая резкая перемена
в состоянии души способна вызвать в продолговатом
мозгу истечение нервной силы в эти нервы. Даже при
отсутствии страсти всякая быстрая перемена идеи,
как, например, той, которая возбуждает в нас смех,
вызывает это излияние, которое выражается тогда в
мускулах лица и в дыхании» (ib., р. 82).
Дыхательная часть нервной системы в особенности
подвергается невольному влиянию страстей. Всякая
резкая перемена в мозгу, простирающаяся в продолго-
ватый мозг, тотчас же изменяет дыхательные дви-
жения, деятельность всех дыхательных нервов в тесном
смысле и влияние дыхательного нерва лица» (ib., р. 83).
М. Из этого можно вывести, что так как личной нерв
производит определенное мимическое движение в ответ
на определенное состояние души, то при усиленном и
определенном тоже движении легких должен был вы-
ходить определенный звук, всегда соответствующий дан-
ному чувствованию. Так, напр., наше слово выть и не-
мецкое weinen и слово увы и heu — должны быть од-
ного корня в, выражаемого нижней губой, прижатой
к верхним зубам, что и теперь ясно у детей, когда они

плачут. Слова — хохот, смех, lachen имеют в корне
звук ху— очень ясный рефлекс при всяком хохоте.
Слова сердиться, s'irriter, zornig, anger ясно напирают
на звук ррр, выражающий гнев у собаки. Англий-
ское слово anger имеет, кажется, созвучие с нашим —
гнев — звуки г и н ясно слышатся при глухом, еще не
взорвавшемся гневе.
(Следовало бы купить лексиконы — латинский, гре-
ческий Шимкевича, нет ли какого славянского и санс-
критский) .
Страх, crainte, effroi, schrecken — имеют также об-
щий звук р и, кажется, я, или ф.
Припомнив, что в 1-й части было сказано о наслед-
ственности личной мимики, можно понять, почему у од-
них народов в выражении чувств преимущественно вы-
давался один звук, у других другой.
(С лексиконами можно было бы справиться в публич-
ной библиотеке).
NB. При выговоре слова смех рот принимает
форму улыбки. А свет?
В разделении и разъяснении страстей Мюллер сле-
дует Спинозе, говоря прямо, что его анализ стра-
стей не превзойден никем (ib., р. 83). Вот почему Мюл-
лер делит страсти на возбуждающие и подавляющие.
«В страстях возбуждающих, говорит Мюллер, про-
исходит напряжение и часто даже конвульсивные дви-
жения мускулов и именно мускулов, находящихся в
зависимости от нервов дыхательных и личного. Не
только расстраиваются черты лица, но изменяются и
движения дыхательные до того, что производят слезы,
вздохи, икотку. Можно плакать от радости, от печали,
от гнева, от бешенства. (Как же тут с моей теорией реф-
лективных корней?) В страстях подавляющих, каковы
тоска, страх, ужас, все мускулы растягиваются, ибо
двигательные влияния большого и спинного мозга
уменьшаются, ноги не поддерживают тела, черты опус-
каются, глава становятся неподвижными, голос падает».

Потом Мюллер говорит о страстях смешанных и их сме-
шанных выражениях, но неудачно, ибо страсти у него
анализированы плохо (ib.).
Дрожь членов и частей лица Мюллер приписывает
тому, что произвольные движения мускула наполовину
парализованы страстью и он не вполне повинуется влия-
нию воли. «Это в особенности испытываем мы в муску-
лах лица, когда хотим их двигать, будучи под влия-
нием подавляющей страсти. Они дрожат тогда, как и
голосовые органы, и когда мы хотим говорить, то голос
нам изменяет» (ib., р. 84).
Это верно; но можно заметить, что члены и черты
лица продолжают дрожать и тогда, когда мы не усили-
ваемся их двигать. Может быть, это борьба с тем нор-
мальным напряжением мускулов, в котором она по-
стоянно находится у живого человека, оставаясь в со-
стоянии покоя, и влиянием страсти или какой-нибудь
физической причины, которая стремится их парализо-
вать, умертвить, или стянуть или растянуть.
Самый чувствительный проводник страстных со-
стояний души есть личной нерв...
(Ф. 316, папки № 25, 26, 28, 29, 31).
69. О происхождении языка
...На чем основывается возможность появления у
человека таких понятий, как, напр., рост, цвет, движе-
ние и т. п., а вследствие того и создание слова, как вы-
ражающего всегда или отвлеченный уже признак:
красный, сладкий, сильный, или соединение отвлечен-
ных признаков в одно отвлеченное понятие: дерево,
вверь, лист и т. п.? Эта способность, как мы думаем,
основывается единственно на человеческой способности
самонаблюдения. Только обращая внимание на свой мы-
сленный процесс, человек мог создать отвлеченное по-
нятие и вместе с тем слово, так как в формации слова
мы видим формацию отвлеченных понятий.
Нет сомнения, что слово есть произведение общежи-
тия: человек, выросший в одиночку, останется немым,

как вверь, только определенными звуками выражая
чувства боли, голода и т. п. Если же человек захочет
выразить другому то, что совершается у него в душе, то
должен обратить внимание на самый процесс этого со-
вершения и найти средства какими-нибудь знаками или
звуками возбудить тот же самый процесс в душе слу-
шателя. Из этого стремления и рождаются слова языка.
Мы, конечно, не внаем, как родились первые слова; но
можем по аналогии судить об этом, замечая, как рож-
даются последующие. Если человек, как мы уже гово-
рили выше, видит новое явление и хочет другому выра-
зить то, что он видел, то он обратит внимание на впечат-
ление, произведенное в нем самом новым явлением,
и на то соотношение, в которое вступило в его уме это но-
вое явление с прежними, общими и ему, и слушателю.
Таким образом является потребность обобщения явле-
ний, а вместе с тем и возможность обобщения, а вместе
с тем и самое обобщение, т. е. понятие и его представи-
тель — слово. Попробуйте рассказать другому о новом
явлении,— и вы создадите новое понятие, а, может
быть, придумаете и новое слово.
Вот почему все слова языка находятся между собой
в таком соотношении, в каком для нашего сознания на-
ходятся явления в мире, и если бы мы могли вполне про-
следить историю языка в человечестве, то мы просле-
дили бы историю образования понятий, историю отвле-
чения признаков и их обобщений в понятия.
Имеют ли животные эту способность самонаблюде-
ния, это, конечно, узнать невозможно; но если бы они
ее имели, то создали бы язык, потому что способность
к членораздельным звукам, приписываемая обыкновен-
но людям, есть пустое преимущество, которое действи-
тельно уже могло развиться от усилий и от упражнений.
Попугай производит же членораздельные звуки; у ди-
каря эта способность очень слаба; даже у обрадованных
народов учение и упражнение имеют ясное влияние на
усиление способности к членораздельным звукам.
Сообразив все это, мы, кажется, можем прийти к заклю-
чению, что первые люди едва ли были способнее живот*

ных к членораздельным звукам. Если уж какая-либо
способность может разрабатываться, то, конечно, более
всего способность к членораздельным звукам. Что чле-
нораздельность есть не более как привычка, это яс-
но видно при учении глухонемых. Они сначала испус-
кают звуки совершенно животные, но потом, мало-по-
малу, приучаются к членораздельности. Мнение же не-
которых естествоиспытателей, напр., Фогта, что у жи-
вотных есть дар слова, показывает только, что эти ес-
тествоиспытатели не понимают, что такое дар слова.
Если бы у животных был язык, то мы могли бы выу-
читься этому языку, как выучиваемся языку дикарей,
потому что язык есть обобщение явлений, а обобщение
может быть только одно и, следовательно, общее для
человека и для животного.
Способность самонаблюдения, или иначе — самосо-
знание, находит себе прямое выражение в слове, и где мы
не находим такого выражения, там не имеем никакой
причины предполагать и самосознания. Но, конечно,
признание такого отличия человека от животных, —
отличия, подтверждаемого фактами вроде слова, науки
и искусства, не годится для материалистической фило-
софии (т. 111, стр. 432—434).
70. Об историческом возникновении языка в человече-
ском роде и об усвоении его ребенком
Не нужно большой наблюдательности и большой
учености, чтобы видеть, что язык, которым мы обла-
даем, не есть что-нибудь прирожденное человеку и не
какой-нибудь случайный дар, упавший человеку с неба,
но плод бесконечно долгих трудов человечества, начав-
шихся с незапамятных времен и продолжающихся до
настоящего времени в наследственной передаче от пле-
мени к племени и от одного поколения к другому. Фи-
лология доказывает несомненно, что многое в том языке,
которым мы теперь обладаем и который называем рус-
ским и нашим, было выработано теми отдаленнейшими
предками нашего племени, которых и имени мы не знаем
и которые были в то же время предками греков и римлян,

и множества других народов, говоривших и говорящих
языками, повидимому, совершенно чуждыми нашему.
Медленно, в продолжение многих тысячелетий, совер-
шалось это сознательное творчество человечества, в ко-
тором оно вырабатывало себе послушное орудие для
выражения своих чувств и мыслей, вырабатывало из
тех немногих, прирожденных ему, невольных звуков,
которыми первобытный человек, наравне со многими
животными, выражал, и сам не зная, как и почему, свои
чувства и желания.
Нет сомнения, что вся эта выработка свободного
языка ив невольных звуковых рефлексов чувства, остатки
которых мы слышим и теперь в наших междометиях,
совершалась сознательно и свободно, вследствие само-
сознания и свободы, которыми творец отличил человека
от всех прочих живых тварей земного шара. Но не так
совершалась и теперь совершается передача приобретен-
ного уже словесного капитала от предков к потомкам,
от одного поколения к другому. Всякое дитя, одарен-
ное слухом, усваивает уже готовый, прежде его создан-
ный язык. В этом отношении мать, няня, словом, семья
являются первыми наставниками ребенка в отечествен-
ном языке. Когда доходит дело до учителя, то дитя уже
обладает громадным сокровищем, даже превышающим
детские потребности. У шестилетнего дитяти уже гораздо
более слов и оборотов для выражения чувств и мыс-
лей, чем самых чувств и мыслей. Он во многом только
по врожденной человеку переимчивости перенимает
язык взрослых, но сам еще не вырос до этого языка,
так что множество слов и оборотов, уже усвоенных дитя-
тей в виде следов механической памяти, в виде нервных
привычек, еще не сделалось вполне его духовным достоя-
нием.
Из такого отношения дитяти к полуусвоенному им
языку, созданному самосознанием и свободной волей
бесчисленного множества предшествующих ему поко-
лений и усвоенному ребенком скорее вследствие вро-
жденной ему подражательности и вследствие заразитель-
ности нервных рефлексов, чем вследствие понимания

потребности того или другого слова и выражения, легко
выводятся разнообразные обязанности первоначаль-
ного наставника в отечественном языке. Перечислим
их кратко:
1. Наставник обязан заботиться о том, чтобы дитя
все более и более вступало в духовное обладание теми
сокровищами родного слова, которые оно усвоило толь-
ко подражанием, полусознательно, а иногда даже вовсе
бессознательно, механически, почему и употребляет
их часто некстати, не зная настоящего, точного значе-
ния употребляемых им слов и оборотов. Чрезвычайно
ошибочно было бы думать, что это может быть дости-
гнуто легко и скоро. Вникнув в дело глубже, мы найдем,
что во всех нас и во всю нашу жизнь продолжается та-
кое, более или менее деятельное, духовное усвоение
языка, которым уже обладает наша память. И несмотря
на это постоянное усвоение, самый развитой человек мо-
жет убедиться, что он все же употребляет множество
слов и оборотов, строгое значение которых не вполне
им сознано. Но тем не менее эта работа постепенного
сознавания полусознательно или совершенно бессозна-
тельно, через подражание только усвоенного родного
языка, должна начаться с самых первых дней учения и
по своей первостепенной важности для всего развития
человека должна составлять одну из главнейших забот
воспитания. Какой-то великий мыслитель (Кондиль-
як, если не ошибаемся) сказал, что сама наука есть не
что иное, как хорошо выработанный язык, и это выра-
жение, если не вполне справедливо, то имеет много
справедливого. В языке каждого развитого народа
слагаются результаты жизни, чувства, мысли бесчислен-
ного числа индивидов не только этого народа, но и мно-
жества других, язык которых он унаследовал: и все
это громадное наследство душевной жизни бесчислен-
ного числа людей, копившееся многие тысячелетия, пе-
редается ребенку в родном языке! Немудрено же, что
дитя долго, а, может быть, и никогда не справится
вполне с этим громадным наследством, — не сделает
его действительно своим духовным богатством.

2. Язык, перенимаемый детьми у взрослых, не всегда
бывает безукоризненен: богатый в одном отношении, он
бывает иногда чрезвычайно беден в другом; бывает,
кроме того, испещрен неправильностями, недомолв-
ками, провинциализмами и барбаризмами. Чем теснее
и беднее та сфера,' в которой выросло дитя, тем скуд-
нее его словесный за пас; но не должно думать, чтобы эта
скудость слов и оборотов условливалась непременно
бедным социальным положением дитяти: часто дитя бо-
гатого класса беднее в этом отношении дитяти крестья-
нина. Кроме того, в язык ребенка входит из окружаю-
щей его среды множество уродливостей и, в низшем
классе, провинциализмов, а в высшем — чужеземных
слов и оборотов. Наконец, очень часто в той обществен-
ной среде, в которой ребенок усваивает родной язык,
многие слова и обороты, имеющие тесное значение,
употребляются в смысле более обширном и, наоборот,
словам и оборотам, имеющим обширное значение, при-
дается часто какой-нибудь особенный, узкий смысл.
Отсюда возникает для наставника обязанность исправ-
лять и пополнять словесный запас дитяти сообразно о
требованиями его родного языка и притом вводить эти
исправления и пополнения не только в знание дитяти,
но и в число его привычек, выполняемых с той легкостью
и быстротой, которых требует речь словесная и даже
письменная.
3. Дитя усвоило язык подражанием, но язык, как
мы сказали, создан не подражанием (кому же человек
мог подражать?), а самосознанием, т. е. наблюдением
человека над тем, что совершается в его душе и что он
выражал сначала невольно, как и животное, теми или
другими звуками и той или другой связью этих звуков.
Пройти этот путь самосознания и составляет собственно
дело филологии, или языкоучения. Филология, так ска-
зать, распутывает ту сеть звуков, которую создало чело-
вечество из первоначальных звуковых рефлексов в про-
должение многовекового своего существования и среди
бесчисленного множества исторических случайностей;
она старается открыть те душевные законы и те истори-

ческие влияния, на основании которых самосознанием
человечества выплеталась эта сеть, покрывшая земной
шар сотнями языков, тысячами наречий. Понятно, что
такая наука должна быть безгранично обширна и что
она далеко еще не прошла всего предстоящего ей пути.
Но тем не менее филология, т. е. сознание душевных за-
конов и исторических влияний, при которых создавался
и существует язык, начинается уже с самых первых лет
учения, — начинается с той минуты, когда ребенок со-
знает связь подлежащего с сказуемым или согласование
прилагательного с существительным. Таким образом,
грамматика является началом филологии и в то же время
началом самонаблюдений человека над своей душевной
жизнью. В этом отношении грамматическое изучение
имеет чрезвычайную важность: отрывая внимание детей
от внешней природы, оно направляет его на их же соб-
ственные душевные состояния и душевные процессы.
Многие науки обогащают только сознание дитяти, да-
вая ему новые и новые факты: грамматика, преподавае-
мая логически, начинает развивать самосознание чело-
века, т. е. именно ту способность, вследствие которой
человек является человеком между животными. Вот по-
чему грамматику не без основания причислили к числу
наук, очеловечивающих человека (humaniora) (т. VII,
стр. 239—243).
4. СВОБОДА ВОЛИ
а) Идея свободы воли
71. Произвольный рассудочный процесс свойствен
только человеку: только человек, часто с заметным на-
силием для своего нервного организма, ищет различий,
сходств, связи и причин там, где их и не видно: переби-
рает с этой целью свои произвольно или непроизвольно
составленные представления и понятия, связывает те,
которые связываются, разрывает те, которые должны
быть разорваны, ищет новых. Источник этой свободы в
рассудочном процессе человека находится в свободе его

души, а источник свободы его души — в ее самосознании;
ибо свободную волю, как это мы увидим впоследствии,
может иметь только то существо, которое имеет спо-
собность не только хотеть, но и сознавать свой душев-
ный акт хотения: только при этом условии мы можем
противиться нашему хотению. Эта связь рассудочного
процесса в человеке с духовными особенностями челове-
ческой души помешала нам изучить вполне этот процесс
в человеке, что мы можем сделать лишь тогда, когда бу-
дем изучать его духовные особенности (т. VIII, стр. 672).
72. Если существование двух первых образовате-
лей (факторов) характера (наследственности и сре-
ды. — Ред.) не подлежит сомнению, хотя границы их
действия и неопределенны, то самое существование
третьего фактора, а именно личной воли человека,
признаваемое одними, отвергается другими. Одни при-
знают, что несмотря ни на какое влияние, идет ли оно
из прирожденных особенностей человека, или из впе-
чатлений жизни, точно так же от него не зависящих,
как и врожденные особенности, человек может свободно
вырабатывать свой характер. Другие, наоборот, утвер-
ждают, что самое направление, или вернее — содержа-
ние воли совершенно условливается двумя первыми
факторами и что, следовательно, помимо их, человек не
может внести никакого нового элемента в свой характер.
Вопрос этот по самому содержанию своему относится
к третьей части нашей антропологии, где нам при-
дется говорить о свободе воли, которая, если и может
быть признана, то только как результат самосознания,
следовательно, исключительной принадлежностью че-
ловека, его духовной особенностью (т. IX,стр. 449—450).
73. Неужели человек сам не принимает никакого
участия в образовании собственного характера, из ко-
торого потом, как математические выводы, вытекают
все его желания, решения и поступки? К такому безот-
радному и унизительному выводу должна притти вся-
кая психология, отвергающая свободу воли в человеке»

Для такой психологии вся жизнь человека есть средняя
математическая Линия, проводимая между двумя влия-
ниями: влиянием врожденных особенностей темперамента
и влиянием случайностей жизни. Если бы наше изучение
психических явлений остановилось на той ступени, ко-
торой мы достигли теперь, то мы и должны были бы
признать этот роковой фатализм в образовании каждого
человеческого характера, из которого поступки выра-
стают как плоды на дереве. На такой ступени и действи-
тельно остановилась опытная германская психология;
на такой ступени остановилась бы и психология Бэна,
если бы в противоречие самому себе и в удовлетворение
своему верному национальному чувству Бэн не призна-
вал власти человека над характером в отдельных слу-
чаях, в то же время отвергая ее в принципе. Но уче-
ние о свобода или несвободе воли, или вернее — о свободе
души должно найти себе место в третьей части нашей
антропологии (т. IX, стр. 474).
74. Рид нападает на вечный и неразрешенный воп-
рос о свободе воли, опровержение которого обыкновенно
покоится на том, что всякое действие имеет причину, а
следовательно, и действие нашей воли. Если реши-
мость воли имеет свою причину, то она уже не свободна,
а есть просто результат данной причины (см. Бэн). Од-
накоже тем не менее и материалисты, напр., «Современ-
ника», только и делают, что бранят людей за то, что они
поступают, по их мнению, дурно; следовательно, при-
знают, что люди могли бы поступать хорошо, если б за-
хотели, следовательно, признают свободу воли. Если
бы материалисты действительно не признавали сво-
боды воли, то им незачем было бы и издавать жур-
нала.
Но на чем основывается опровержение свободы воли?
На простой уверенности, что все имеет свою причину, а,
следовательно, и всякое решение воли. Но на чем осно-
вывается самая эта уверенность? Ни на чем и менее всего
на опыте, который беспрестанно показывает нам явле-
ния, причины которых мы не знаем.

Такая же самая уверенность есть и уверенность в сво-
боде воли. Свобода воли есть не что иное, как прирожден-
ное человеку ощущение, что он может взять то или другое
решение для своих действий. Конечно, не без причины
он берет то или другое решение, но при этом выборе он
всегда сохраняет уверенность, что мог бы взять то,
которое отверг, и отвергнуть то, которое взял. Если бы
не было свободы воли, то мы иначе не могли бы ее и сфан-
тазировать. Как только человек выбрал решение, он
уже не свободен, но в самом акте выбора он свободен.
Верно или нет это чувство свободы, — это другой воп-
рос, но что оно есть, что оно факт, — это не подлежит
сомнению и от этого факта не может отвертеться самый
упорный материалист. Это принцип деятельности чело-
века и человечества.
Уверенность в свободе воли — психологический факт,
но спрашивается, справедлива ли эта уверенность? Она
так же справедлива и так же несправедлива, как и уве-
ренность в том, что все имеет свою причину. Эту послед-
нюю уверенность берут обыкновенно для того, чтобы
разбить уверенность в свободе воли, но эти уверенности
совершенно равносильны и одна другую разбить не мо-
гут. Они могли бы разбить друг друга, если бы они
покоились на основаниях разума, но так как они оба не
более как верования, присущие душе человека, не осно-
ванные ни на законах разума, ни на опыте, ни на умоза-
ключении, то нам остается видеть в них психические фак-
ты такие we, как притяжение земли солнцем, столь же
подтверждаемые опытом и столь же необъяснимые для
разума. Какую бы теорию мы ни приняли, мы всегда
сохраним чувство свободы нашей воли точно так же, как
уверенность в существовании причины каждого явления.
Эти две великие уверенности — принципы, двигающие
человечество в его познавании и в его деятельности.
Странно поэтому читать, напр., у Вундта, что хотя сво-
боды воли у человека нет, но он всегда сохранит уве-
ренность в этой свободе. Спрашивается, что же такое
сам Вундт? Выше он или ниже человека, если он полу-
чил уверенность, что свободы воли нет? — Это уж значит,

считать всех дураками, а себя одного умницей, переде-
лавшим в себе человеческую природу. Вот до каких аб-
сурдов доводит инстинктивное стремление к материа-
листическим убеждениям. Это напоминает мне тех гер-
манских писателей, которые доказывали, что для чело-
века необходима и неизбежна вера, хотя она ложна в
своем основании, и которые таким образом вычеркивали
самих себя из списка людей.
Итак, мы пришли к убеждению, что в человеке живут
две уверенности: первая уверенность в причине, вторая
уверенность в свободе воли.
(Ф. 316, № 69, «Записная книжка», л.л. 48—50).
75. Противоречие идеи причины и идеи свободы
Противоречие причины. Мы уже несколько
знакомы с противоречием причины, но считаем нелиш-
ним выяснить его еще более. Животное точно так же, как
и человек, замечает связь между явлениями, и в явлени-
ях, постоянно предшествующих другим явлениям, может
признать причины, а в явлениях, постоянно следующих
за первыми, последствия. Этим только можно объяс-
нить многие рассудочные действия животных, когда
они, наученные опытом, отвращают причины, послед-
ствия которых им не нравятся, или вызывают при-
чины, последствиями которых желают воспользо-
ваться. Но как только желание животного удовлетво-
рено, так и его исследование причин прекращается.
Животное, если можно так выразиться, верит в беспри-
чинность явлений, и только из случайных опытов, узнав
причины некоторых явлений, пользуется своим знанием
для удовлетворения материальных потребностей. Не
так поступает человек: узнав по опыту причины немно-
гих явлений и не видя причин гораздо большего числа
других, он, тем не менее, продолжает верить, что нет яв-
лений без причины, — отыскивает причину за причи-
ною, а где не находит их, — там предполагает, или со-
знается, наконец, что причина ему неизвестна, но не хо-
чет успокоиться на том, что есть явления без причины.

Откуда же берется эта уверенность, противоречащая
опытам и наблюдениям, которые показывают нам го-
раздо более явлений без причин, нежели с причинами?
Конечно, уж не из опытов и наблюдений, которые про-
тиворечат этой уверенности, предшествующей всяким
опытам. Не выражают ли нам самые древние мифоло-
гии, что человек не верит в вечность гор и морей, суще-
ствовавших задолго до появления человека, в вечность
солнца, которое обливало своим светом землю, когда еще
человека на ней не было, в вечность звезд, которые све-
тили уже тогда, когда сама земля еще не отделилась от
массы солнца? Не естественнее ли всего было человеку
считать эти явления вечными и беспричинными? Сле-
довательно, противоречие идеи причины с выводами
опытов входит в рассудочный процесс откуда-то изнутри
человеческого существа, т. е. из человеческого духа.
Легко видеть, как благодетельно действовало это проти-
воречие, вносимое духом в рассудочный процесс, на ожи-
вление этого процесса, на поддержание в нем беспрестан-
ной деятельности и вообще на развитие рассудка: отыс-
кивая причину за причиною, человек создает науку и
уже побочным образом улучшает свой материальный
быт до той высокой степени, до которой не может улуч-
шить своего быта животное, хотя оно только и делает,
что заботится об удовлетворении своих материальных
потребностей.
Противоречие личной свободы.
Не признавая беспричинных явлений, хотя опыт убеж-
дает человека ежеминутно в существовании таких яв-
лений, человек в то же время самым странным образом
противоречит самому себе и своей науке, признавая в
самом себе свободу воли, т. е. явление без причины. Это
убеждение человека в свободе своей воли так велико,
что без ущерба себе выносит напор своих очевидных до-
казательств, представляемых рассудком в области всех
наук, что свобода воли не существует и что она невоз-
можна как явление без причины.
Последняя философская система (гегелевская) уничто-
жает свободу воли, хотя и хочет ловким софизмом увер-

нуться от этого. По мнению этой системы, свобода воли
объясняется тем, что дух человеческий действует не по
чьим-либо чужим, а по своим собственным законам,
следовательно, подчиняется только самому себе, а по-
тому и свободен. Но если эти законы так же неизбежны
и неизменны, как законы математические, то какая же
это свобода? Конечно, эта философская система при-
знает, что дух человеческий сам и предписывает себе
эти законы, но это противоречит фактам других наук.
Геология говорит, что было время, когда человек не
существовал^ природа уже устраивалась и развивалась;
но так как в природе, по сознанию гегелевской системы,
те же законы, что и в духе, то, следовательно, законы
развития духа существовали прежде, чем существовал
этот дух, следовательно, эти законы не его создание, и,
повинуясь им, он повинуется не самому себе, следова-
тельно, — не свободен, и чем разумнее человек посту-
пает, тем несвободнее, а если поступает неразумно, то
также несвободен, ибо подчиняется страстям, влияниям
телесного организма и внешних обстоятельств. Вот по-
чему гегелевская система вычеркивала геологию из списка
наук. Гегелевская философия не могла признать, что
было время, когда не было человека (субъективного
духа): признав это, она разрушилась бы до основа-
ния.
Последняя психологическая система (система Бенеке),
слагая все психические явления из следов ощущений,
не зависящих от человека, тем самым уже уничтожила
всякую возможность свободы воли. Всякое человече-
ское желание и всякое хотение, с ловом, всякий акт воли,
объясняется следами, из которых он составился: он есть
необходимый результат этих следов, следовательно,
появляется так же не свободно, как не свободно вспы-
хивает порох от упавшей на него искры.
Об естественных науках и говорить нечего. Самое
выдающееся стремление в их современном направлении
состоит именно в том, чтобы объяснить все психические
акты — и разума, и воли — законами материи, которые,
конечно, исключают всякое понятие о свободе. Не го-

воря уже о материалистических тенденциях доказать,
что поступок человека зависит от того, что он съел и вы-
пил; но и в книгах гораздо серьезнейшего содержания
мы видим то же самое стремление, хотя оно не выражает-
ся в такой цинической и грубой форме.
В науках исторических заметно то же стремление
объяснить все действия человека и народов неизменными
законами природы. Статистика указывает на равномер-
ное распределение в каждом году браков, самоубийств,
даже писем без адресов, брошенных по ошибке в почто-
вые ящики, и более или менее ясно намекает, что дей-
ствия человеческие, кажущиеся наиболее произволь-
ными, суть только неизбежные последствия независя-
щих от человека физических причин.
Но, признав всеобщую причинность законом,не имею-
щим исключений, мы прямо выйдем на опасную и пе-
чальную дорогу восточного фатализма. Если всякое
действие человека есть только правильное следствие
прежде существовавшей причины, а эта ближайшая
причина опять есть только следствие предыдущих,
дальнейших, то таким образом мы неизбежно дойдем
до положения, что вся жизнь человека, всякая мысль
его и всякий поступок определены уже до мельчай-
шей подробности прежде его рождения на свет. При-
меняя к человеку то, что сказал Милль о целом мире,
мы можем сказать при таком воззрении, что если бы
воротить человека к минуте его рождения, то он опять
прожил бы так, как он прожил, и сделал опять все то
же, что он сделал. Не говорим уже о том, что при таком
взгляде всякая ответственность человека перед своей
совестью, перед обществом и перед законом будет лжи-
вым вымыслом; но не подействует ли такое убеждение
вредно на самую деятельность человека? Разве восточ-
ное убеждение в фатализме не имело такого действия?
Приведем по этому поводу поучительные слова
Вундта, который только яснее других высказал, что
кроется в каждом учении, не признающем в душе чело-
веческой исключений из закона причинности. Присту-
пая к изложению учения о воле, или, вернее сказать,

неволе человеческой, Вундт делает следующую ого-
ворку:
«Прежде всего мы должны ясно выразить, что все
нравственные моменты, которые выводятся обыкновенно
на арену борьбы за свободу воли, не имеют здесь места.
Думают, что побудительные причины, склоняющие нас
принимать свободу человеческой воли, суть также и
доказательства этой свободы. Это вполне и совершенно
несправедливо. Если бы дело действительно было в та-
ком положении, что отрицание свободы воли подвергало
бы опасности обязательность совести и основы всей мо-
рали, и если бы, несмотря на то, можно было дать дока-
зательства, ясные, как солнце, что воля не свободнаго
наука, не обращая внимания ни на что, должна была бы
идти своей дорогой, не пугаясь истины». При этом, очень
обыкновенном обороте, употребляемом теперь особенно
часто, невольно вспоминаются слова Руссо: «Ни-
когда, — говорит философы, — истина не может при-
нести людям вреда. Я верю в это так же, как и они, и ду-
маю, что это самое может служить сильным доказатель-
ством, что то, чему они учат, не истина» *.
Однакоже эта замечательная смелость скоро поки-
дает Вундта, и он спешит прибавить, что «к счастью,
дело совсем не в таком дурном положении: одержит ли
победу та или другая теория, — практика может оста-
ваться спокойною».
В чем же находит Вундт такое успокоение для прак-
тической жизни?
«Уже Кант сказал, — говорит он далее, — что каж-
дое существо, которое может действовать не иначе, как
при идее свободы, по тому самому уже совершенно сво-
бодно в практическом отношении, т. е. для него имеют
силу все законы, которые нераздельно связаны с сво-
бодою, точно так же, как бы его воля сама по себе и со-
гласно с философскою теориею была признана свобод-
ной». «Несомненный факт, — продолжает Вундт да-
лее, — что мы обладаем сознанием свободы, делает не-
* Emile, р. 355.

возможным какой бы то ни было фатализм, принимая
даже, что самое это сознание свободы будет признано
включенным в общую связь причинности» *.
Если это не пустые фразы, не скрывающие в себе ни-
какого смысла, то что же это за два антагонистические
убеждения, уживающиеся мирно в душе человека и не
опрокидывающие друг друга, когда по смыслу своему
они должны бы необходимо вступить в борьбу на жизнь
и смерть? Для нас этот вопрос важен здесь не в своем
метафизическом, а в своем психологическом значении,
и потому мы имеем право предложить Вундту и всем
тем ученым, которые, не признавая свободы воли в че-
ловеке, в то же время признают в нем неколебимость со-
знания этой несуществующей свободы, следующий воп-
рос: к какому же сорту существ причисляют себя са-
мих эти ученые? Если они тоже люди и к ним применимо
то, что они говорят вообще о людях, то,значит,в их душе
уживаются два убеждения, совершенно противоречащие
друг другу: одно — во всеобщей безысключительной при-
чинности, другое — в свободе их личной воли. Положим
вместе с Миллем, Вундтом и другими писателями того
же направления, что убеждение в причинности вытекло
из наблюдений и опыта и окончательно есть плод науки,
везде открывающей причину; но второе... откуда взялось
второе? Откуда веялось оно и откуда почерпает силу,
чтобы противостоять всем опытам, наблюдениям, всем
доказательствам науки во всех ее отраслях? Неужели
же и на это можно отвечать, что оно веялось ив опытов,
ив наблюдений и науки, которым оно противоречит?
Тогда уже нет нелепости, которой нельзя было бы
утверждать, прибегая к туманности фраз там, где нет
смысла.
Однакоже, есть ли в самом деле доказательства,
«ясные, как солнце», что свобода воли в человеке не су-
ществует? Есть ли фактические доказательства, что вся-
кое решение человеческой воли имеет предшествующую,
необходимо условливающую его причину ? Можем ли мы
* Thier- und Menschenseele, В. II, 25-ste Vorlesung, S. 409.

для всякого человеческого решения указать такую без-
условную причину в прежних действиях человека, era
жизни, образовании, обстоятельствах, или, наконец, в
его телесном организме? Надобно совершенно не знать
границ науки, и в особенности тесных границ современ-
ной физиологии и психологии, чтобы отвечать на этот
вопрос утвердительно.
Отрицание свободы воли до сих пор основывается
на уверенности в безысключительности закона причины,
также не доказанной наукою, для которой остается еще
много явлений без причин. Следовательно, смотря навесь
этот спор с психологической точки зрения, мы выводим
из него действительно «ясный, как солнце, факт», что в
душе человека обнаруживаются два великие убежде-
ния, прямо противоречащие одно другому: убеждение
в общей причинности явлений и убеждение в свободе лич-
ной воли человека. Одно из этих убеждений служит осно-
ванием науке, другое — практической деятельности че-
ловека и человечества. Указать факт, подтверждаемый
собственным сознанием каждого человека, даже и
того, кому, по какой бы то ни было причине, этот факт
не нравится, — вот все дело психолога.
Но один ли Вундт доказывает собственною личностью"
несостоятельность своего учения? По какой-то странной,
непонятной причине именно те личности, те партии и те
учения, которые теоретически отвергали свободу чело-
веческой воли, оказывались на практике особенно
ревнивыми к охранению этой свободы. Так, протестан-
тизм и в особенности кальвинизм, отвергавшие свободу
человеческих поступков и принимавшие предопределен-
ность спасения, оказывались на практике ревностнейши-
ми защитниками человеческой свободы и суровыми гони-
телями притеснений всякого рода, несмотря на их пре-
допределение. Так и в новое время материалистическое
учение, доказывающее нелепость идей личной свободы, и
требование неограниченной свободы для всякой лично-
сти, сходятся не только в одних и тех же рядах полити-
ческих деятелей, но часто в одном и том же лице и на
страницах одной и той же книги*

Так неудержимо льются из области человеческого
духа в рассудочный процесс два диаметрально противо-
положные убеждения, из которых каждое противоре-
чит опытам и наблюдениям, и, кроме того, оба противо-
речат друг другу. Можно бы, кажется, показать исто-
рически, как эти великие противоречия, вносимые ду-
хом в процесс мышления, могущественно двигали впе-
ред и науку, и практическую жизнь человека (т. VIII,
стр. 641—648).
б) Исторический обзор различных направлений
в решении вопроса о свободе воли
76. (I, 19). Этика Аристотеля. Воля. Исполнение.
Свобода
Аристотель называет такое действие «вынужденным,
причина которого заключается вне действующего» (Eth.,
В. III, Сар. I, §2).
Но если действие совершается ив страха, напр. при
угрозах тирана, то он же не может назвать это действие
несвободным; ибо был выбор (ib., § 6). Он называет та-
кие действия смешанными, но ясно, что здесь смешение
невозможно. Римляне так же определяли, кто может
умереть...
Если человек раскаивается в том, что сделал, то зна-
чит, он сделал несвободно, а если не раскаивается, то —
свободно (ib., § 13).
Но разве можно определить причину действия по по-
следствиям? Раскаяние может быть принято к смягче-
нию только на том основании, что, значит, у человека
есть добрые начала, которые только временно были пода-
влены.
Незнание правого, того, что хорошо, Аристотель не
признает признаком недобровольности действия, «ибо
в том-то незнании и обвиняется действующий» (ib., § 15);
а признает только незнание факта, если действующий не
знал, что делал (ib., § 15).

Но не сам ли Аристотель говорил выше, что можно
знать, что такое добродетель, и не поступать доброди
тельно?
«Если кто, говорит Аристотель, приятное и прекрас-
ное также причисляет к принуждающим причинам,
ибо они лежат вне нас и могут нас вынуждать к дей-
ствию, тогда следует признать, что все, что мы делаем,
делаем по принуждению, ибо прекрасное и приятное
суть мотивы всех человеческих действий» (ib., § 11).
Мы скажем, что это будет совершенно верно, и что
Аристотелю не удалось логически отделить свободного
от несвободного действия; а отделяя, он присматривался
к практическим целям; вот почему он далее признает,
что и «страсть не делает действия из страсти несвобод-
ным» (ib., § 21), и к удивлению моему прибавляет, «ибо
с этим вместе уничтожились бы все свободные действия
животных и детей» (ib., § 22).
Следовательно, по Аристотелю свободой в действиях
обладают и животные и дети!! Значит, древние не имели
понятия о том, что мы называем свободным.
Назвавши же всякое действие свободным, ближай-
шая причина которого лежит в действующем, мы, ко-
нечно, должны причислить к свободным действиям дей-
ствия животных и младенцев.
77. (1, 28). Исполнение. Воля. Свобода воли
Руссо разделяет движения на сообщенное, причина
которого вне движущегося предмета, и самостоятель-
ное, или произвольное, причина которого в самом пред-
мете, и говорит по этому поводу:
«Vous me demanderez, si les mouvements des animaux
sont spontanés; je vous dirai, que je n'en sais rien (я то же
самое); mais que l'analogie est pour l'affirmative. Vous
me demanderez encore, comment je sais donc, qu'il y a
des mouvements spontanés; je vous dirai, que je le saie
parce que je le sens. C'est en vain qu'on voudrait raisonner
pour détourner en moi cesentiment,il est plus fort que toute
évidence; autant voudrait me prouver que je'n'existe pas»
(Emile, p. 303).

«Я так уверен в том, что естественное состояние
материи есть покой, что если вижу тело в движении, то
я тотчас заключаю, что это или одушевленное тело, или
движение ему сообщено» (ib.).
«Как воля производит физическое действие, я не
знаю; но я испытываю в самом себе, что она произво-
дит. Воля известна мне в своем проявлении, а не по при-
роде своей»... Но не надобно забывать, что «действие
моей воли на тело так же для меня непостижимо, как
и действие наших ощущений на душу. Нахожусь ли я
в страдательном или активном состоянии, средство сое-
динения двух субстанций мне одинаково и вполне непо-
стижимо» (ib., р. 305).
«Mon pire tourment, quand je succombe, est de sen-
tir, que je pus résister» (ib., p. 311).
Вера в свободу воли не может быть разрушена.
Очень важно\
«Je ne connais la volonté que par le sentiment de la
mienne; et l'entendement ne m'est pas mieux connu»
(ib., p. 313).
Действительно, если, как говорит Бок ль, мы в этом
случае не можем положиться на наше сознание, то по-
чему же мы должны положиться на него во всех других
случаях? Ведь непосредственное сознание, в конце кон-
цов, общая основа всех наших знаний.
«II n'y a point de véritable volonté sans liberté» (ib.,
p. 314).
Верно! без свободы — воля ненужное слово.
78. (1, 29). Эйлер о свободе воли
«Свобода так же присуща существу духовному, как
пространственность или непроницаемость телам, и как
невозможно даже всемогуществу божию лишить тело
этого качества, так же невозможно отнять у духа свобо-
ду; ибо дух без свободы не будет более дух, так как тело,
не занимающее пространства, не будет более телом»
(Euler L., B.II, Let. XVII, p. 285).
«Можно сомневаться в свободе других, но никогда
в своей собственной» (ib., Let. XVIII, p. 288).

«Как только человек считает себя свободным, так он
и действительно свободен» (ib.). :
Но предестинации, уничтожающей волю, Эйлер не
мог опровергнуть, хотя и пытался (ib.). Но сама преде-
стинация — богословская фантазия.
Рождение зла Эйлер признает непостижимым (ib.,
Let. XXI, p. 299) и гадает только, что оно, вероятно,
необходимо для существования мира (ib., р. 300).
— Но разве возможна свобода без свободы делать
ело!
79. (1,4). Свобода воли
«Кант уже принимал, что все временное существова-
ние человека подчинено закону природной необходимо-
сти. Чтобы спасти свободу, он переносил ее в мир, недо-
ступный постижению, как член веры для нравственного
человека.
«Если можно себе позволить понимать Канта лучше,
чем он сам себя понимал, то весьма легко выяснить,
чего собственно хотел Кант. Должно было спасти вме-
нение. Но это можно сделать и без всякого учения сво-
боды», говорит Гербарт (Erster Theil, S. 98, § 141).
Однакоже спасает очень плохо, как мы это уже ви-
дели.
80. Исполнение. Упражнение в детях влияния воли
на задержание распространения чувств
Согласно своей системе Бэн думает, что влияние
воли на остановку чувствований приобретается, как и
вообще влияние воли на мускулы, упражнением, уста-
новляющим связь между центральными мозговыми
органами и мускулами, которыми мы задерживаем чув-
ства. Это только, конечно, гипотеза; но факт тот, что
под влиянием страха или ожидаемого удовольствия
дитя действительно приучается мало-помалу задержи-
вать в себе взрывы крика, смеха или рыданий» (ib.,
р. 407). Первые и самые важные упражнения над го-
лосовыми мускулами.

Следовательно, и власть над выражениями, а, следо-
вательно, и органическим распространением чувство-
ваний, приобретается упражнением. И это не только
важно, как средство скрывать свои чувства; но и как
средство подавлять их ими, по нашему, — как средство
не давать чувствам душевным переходить в органи-
ческие.
Но между этими двумя актами большая разница, ко-
торую Бэн обходит: скрытое чувство вовсе не значит по-
давленное чувство.
Совершенно справедливо замечает Бэн, что «если мы
встречаем личность, замечательную по неумению управ-
лять своими чувствами, то мы должны еще узнать,
зависит ли это от необыкновенной силы чувствований
(чувственные волны) или что связь воли слаба от при-
роды или не укреплена привычкой».
«Слабая же воля нуждается в том, чтобы ее разрабо-
тать сильными мотивами: в этом случае следует прибе-
гать или к большей суровости страданий, или большей
привлекательности удовольствий. Это можно видеть
постоянно в управлении детей в семействе и в школе,
а равно в человечестве» (р. 408).
Но кто может привести в движение мускулы, совер-
шенно противоположные тем, которые возбуждаются
волной чувства, тот показывает уже значительную силу
воли. «Если кто, снедаемый внутренней печалью, может
улыбаться, или, кипя гневом, смотреть ласково, или,
наоборот, любя дитя, смотреть сурово, тот показывает
уже большую силу воли» (р. 408).
«Обыкновенное состояние выражения внутренних
чувств состоит в равновесии между распространяющейся
силой волны чувства и силой воли. Степень дозволенного
для наших разнообразных выражений страдания, удо-
вольствия, печали, гнева, страха, самоуважения — уп-
равляется мотивами, действующими через органы воли»
(р. 409).
(Ф. 316, папки № 25, 26, 28, 29, 31).

81. Исполнение — воля. Начало движения
Говоря о воле в смысле Гербарта, Бенеке и Бэна, мы
будем всегда говорить о воле как об исполнении, так что
свобода воли, или просто нравственная свобода, имеет
(общее) с волей только то, что через нее действует, но че
рез волю действует и чувство.
Что же такое воля в этом последнем смысле? Суще-
ствует ли она даже отдельно от желания, или только она
есть стремление, дозревшее, усилившееся в форме же-
лания до того, что все представлявшиеся сопротивле-
ния его выполнению преодолеваются им и оно делается
действием? Стремление есть слепая воля; желание есть
зрячая, но еще бессильная воля; воля есть зрячее стре-
мление, до того усилившееся, или положительно, или
отрицанием, падением, препятствием, что переходит в
действие, в исполнение.
Следовательно, признав существование стремле-
ния и связь его с чувством, превращающим его в жела-
ние, мы уже не имеем никакой надобности признавать
особенной способности воли.
Стремление составляет корень, из стремлений раз-
вивается чувство и мысль; через посредство же этих форм
стремление делается волей.
Стремление, обработанное чувством, т. е. опытом
удовлетворения стремления и мыслью или прямым пред-
ставлением, вытекшим из этого опыта, — непременно
перейдет в выполнение: особенной категории, особен-
ной способности воли здесь нет места. Вот почему мы
обвиняем в непоследовательности те теории, которые,
отвергая нравственную свободу человека, принимают
особую главу — воля. По крайней мере, немедленно же
следовало объяснить, что это не более как выполнение
желаний. Эту ошибку делает и Бэн, почти повторяю-
щий в своей книге о Воле (The Will) то же, что он сказал
в двух других (The Senses and the Intellect и the
Emotion). ..
В книге о Воле и в самой воле Бэн ставит два элемен-
та: первое — «самостоятельное стремление выполнять

движения независимо от стимулов ощущений и чув-
ствования; второе — связь между совершающимся дей-
ствием и совершающимся чувством, через что одно посту-
пает под контроль другого» (The Will, p. 327).
Еще в первой своей книге он доказал, что движение
предшествует ощущению и вначале независимо от внеш-
них стимулов и что движение есть наиболее коренное
и неотделимое свойство нашей организации, чем какое--
нибудь ив наших ощущений» (ib.).
Мы вполне с этим согласны, только самой логикой и
опытами вынуждены были предпослать стремление.
Но у Бэна движение, конечно, выходит из накопле-
ния нервной энергии (избытка пищи), которая ищет
себе выхода и находит его в движении. Сначала направ-
ление этого выхода энергии случайно; но при этих вы-
ходах получаются ощущения^ которыми впоследствии
руководится уже дальнейший исход нервной энергии
или человеческие движения.
«Самостоятельность, на факте, есть ответ (нервной и
мускульной) системы на питание, — исход силы, для
которой пища есть стимул» (ib., р. 328).
«Мускулы, напитанные свойственной им пищей, и
нервные центры, заряженные своей особенной силой»,
готовы уже действовать и нет никакой причины предпо-
лагать, чтобы такое действие не произошло без всякого
внешнего стимула, но факт, доказывающий это, найти
трудно: «может быть, наиболее ясные факты дают нам
первоначальные движения детства и вообще непрестан-
ная деятельность первых лет, как у людей, так и у жи-
вотных» (ib., р. 329).
Кроме того, известно, что мускулы всегда остаются
в некотором напряжении, даже в совершенном покое,
даже во сне, и это напряжение прекращается только
смертью (ib.).
Но отчего же накопляемые силы не обращаются в
животном на рост членов, почему это накопление не за-
медляется и не упраздняется? Словом, опять тот же веч-
ный вопрос, почему животное не растение?
Мне кажется, что Бэн тут просто забывает, что кроме

внешних стимулов могут быть внутренние стимулы, что
кроме внешних ощущений есть внутренние ощущения
внутренних состояний нашего организма и что, следо-
вательно, накопление физических сил, особенная пол-
нота их может ощущаться душой. Это мы испытываем
и теперь. Следовательно, накопление сил есть только
стимул движения.
Но, спрашивается, почему душа знает, что движе-
ние освободит ее от тяжелого ощущения накопившейся
силы? Потому же, почему знает, что голод удовлетво-
ряется пищей.— Это врожденное стремление души, это
вечный х.
Мы же имеем основание думать, что самое накопле-
ние сил организмом поставлено в полную зависимость
от движения тем, что, не вызывай душа движений,
то и накопление сил прекратилось бы. Не движение
вызывается накоплением сил; но, наоборот, движение
вызывает накопление сил; само же движение выходит
прямо из врожденного стремления души жить, которое,
внося движение в организм животного, вызывает в нем
непроизводительное для роста накопление сил и вводит
в экономию организма лишний расход — трату сил на
движение, на жизнь.
Нет сомнения, что человек приучается опытами
к изолированности и координации своих движений;
но Бэн уж слишком далеко простирает владычество
опыта, Бэн простирает владычество опыта далее рацио-
нальных пределов, когда говорит, что и дышать мы вы-
учиваемся опытами (ib., р.357). Дыхание, как и сосание,
есть уже готовый механизм рефлексов, которые приво-
дятся в движение помимо воли и даже могут и помимо
чувства животного (возникнуть)—первый прикосно-
вением воздуха к легким; второй прикосновением груди
или пальца к губам младенца. Это рефлексы, принад-
лежащие к числу установленных природой, которые
могут быть и сознаваемы и несознаваемы.
Главная трудность в науке движений, побеждаемая
действительно бесчисленными опытами ребенка, есть
Изолировка движений.

«Невозможно начертить, говорит Бэн, и даже трудно
себе вообразить анатомический механизм, который
служит для изолировки движений, в токе исходящей
мозговой силы. Различие нервных путей есть одно
существенное условие; другое же, относящееся к внут-
ренней организации мозга, мы не можем начертить».
Т. е. Бэн, признав, что движение исходит прямо
из накопления нервной энергии, как движение или
разрыв аппарата от накопления электричества, или
движение аэростата от накопления газа более легкого,
чем воздух; признав также, что из такого машиналь-
ного движения возникают чувствования и ощущения,
из которых образуется опыт, которым пользуется
тот же нервный ток и идет уже не куда попало, только
чтобы выйти, а именно туда, где по опыту он избегает
страданий и получает удовольствие,— признав все
это, он не знает, как ему быть с тем фактом, что нервный
ток уходит, а с ним вместе уходит и его опытность и на
его место является другой, неопытный. Чтобы избежать
этой бессмыслицы, он дает опыты не току, а мозговой
организации, которая уже направляет токи, куда ей
лучше по опыту. Тогда вместо души и тела, являются
на сцену токи и мозговая организация, условия которой
нам неизвестны: т. е.— что же выиграла наука? тот
же дуализм; те же два неизвестных: х — мозговая ор-
ганизация вместо души и у — нервные токи, т. е. фи-
зические силы, вырабатываемые телом. Выигрыша ни-
какого, а проигрыш ясен: вместо души, организацию
которой мы испытываем сами в себе, выходит на сцену
мозговой организм, организация которого, условли-
вающая душевные отправления, нам неизвестна, а та
организация, которую мы знаем, не только не условли-
вает душевных отправлений, но прямо противоречит
им, как мы видели это выше. Выигрыша для науки нет,
проигрыш же ясен: мы закрываем себе и последний путь,
который вел нас к изучению наших душевных явлений,
изучению их в самих себе.
«Факт, каким образом центральный мозг проводит
свои силы (почему они его? свои?— они только ведь

проходят через него) в уединенные потоки для возбуж-
дения отдельных движений и почему этот ток выбирает
один исход, когда все ему открыты, остается «необъ-
яснимым» (ib., р. 333—334).
Отчего иные люди двигают ушами, как и животные,
а другие не могут, хотя в ухе и есть мускулы и следует
предположить и нервное сообщение, если некоторые
могут двигать,— Бэн объясняет тем, что самостоятель-
ный ток у одних людей не попадает на этот путь, а у дру-
гих попадает; а у кого уже не попал, тот уже никакими
усилиями воли не может заставить свое ухо двигаться.
Следовательно, Бэн объясняет случаем; но случай объ-
ясняет все, т. е. собственно говоря, ничего не объяс-
няет (ib., р. 334).
Второй элемент воли, начинающийся, следовательно,
машинальными действиями токов, появляется уже из
чувств (чьих? токов?) и придает воле характер цели
(ib., р. 339).
Но мы видели уже, что самые чувства предполагают
необходимо волю определенную или определенное
стремление. В огне нет ничего болезненного: болезнен-
ность в нас. В сахаре ничего сладкого: сладкость в нас;
в пище ничего привлекатального: привлекательность
пищи — в голоде. Следовательно, опыты воли услов-
ливаются стремлениями души, но эти-то стремления
и составляют волю.
(Ф. 316, папки № 25, 26, 28, 29, 31).
82. Исполнение. Усилие. Воля
Происходит ли усилие вследствие желания, когда
стремление, составляющее содержание, возрастет и
преграды, его удерживающие, рушатся, или для этого
нужен еще новый посредник — воля? Не чувствуя в
себе этого посредника, мы не видим также, для чего
мы должны бы были его гипотизировать, если отвергнем
его свободу? Это кажется нам положительной ошибкой
во всех психологиях, отвергающих свободу воли и при-
знающих волю. Это совершенно лишний термин. Если

стремление в форме желания или вне ее достигло доста-
точной силы, чтобы опрокинуть препятствия, или если
препятствие по какой-либо другой причине понизится
до того, что стремление их опрокидывает, то необходимо
произойдет действие, передвижение физических сил,
а вследствие этого передвижения и действие.
Желание, как и заметил Спиноза, есть не что иное,
как сознаваемое стремление; а усилие есть не что иное,
как сознаваемое передвижение сил, как производимое
возрастающим стремлением.
Если внутренние причины души не дают стремле-
нию средства одолеть другие, живущие в душе стрем-
ления, то стремление не вызовет передвижения физи-
ческих сил, не нарушит их равновесия, и если это стрем-
ление сознанное, то останется в форме желания, не
вызывающего усилия. Если другие душевные стремле-
ния уступили первенство этому новому; если внутрен-
нее равновесие души нарушено, то оно необходимо
вызовет и нарушение в физическом равновесии сил;
а это нарушение выскажется в движении мускулов,
если только физические препятствия не удерживают
этого движения; если же удерживают, то произойдет
усилие, но не произойдет движение — бесплодное уси-
лие, бесплодное передвижение физических сил.
Физические препятствия движению могут быть опять
внутренние и внешние. Внутренние препятствия состоят
в затрате физических сил в различных работах орга-
низма,— вызов их оттуда сопровождается таким состоя-
нием нервного организма, которое отзывается в душе
чувством усилия. Усилие есть очень ясное ощущение
передвижения сил: извлечение их из оборота в многораз-
личнейших процессах тела и обращение к тем муску-
лам, движение которых решено нарушением равновесия
в душе — или одолевшим стремлением. Ощущение
усилия неприятно и приятно в одно и то же время:
приятно там, где силы прибывают, неприятно там, от-
куда они уходят, и тем неприятнее, чем из большей
глубины они вызывают, чем важнее для организма те
процессы, из которых они отвлекаются, чем менее они

однородны с требуемой силой и чем, следовательно,
более должны вынести превращений. Чем более в теле
и чем менее их требуется в данном движении, тем не-
приятное чувство усилия слабее: если же есть силы
лишние, ищущие себе исхода, то движение сопровожу
дается даже приятным чувством выхода избытка, о ко-
тором говорит Бэн (The Will, p. 474).
Но иногда может быть, что усилие, само по себе
неприятное, может быть нам приятно по идее — или
движения, которому мы придаем веселое для нас зна-
чение: тогда неприятность усилия нейтрализуется при-
ятностью движения; или, сознавая пользу передвижения
сил для организма, мы с удовольствием подверга-
емся неприятностям усилия, как с удовольствием чув-
ствуем, действие горчичника, пиявок, едкого лекарства
на больном зубе, холодной воды на коже. За передви-
жением и тратой сил следует утомление во всем теле,
голод и жажда, и если нам есть чем удовлетворить их/
то вот уже одна из причин приятности неприятного
чувства усилия. Кроме того, опыт убедил нас, что бес-
численные органические процессы, из которых извле-
чены наши силы в движениях, тем с большей жад-
ностью поглощают эти силы, когда вновь появляются
в теле в виде пищи, этого запаса физических сил при-
роды, поглощаемого нами. Это чувство жадного погло-
щения сил организмом так приятно, что мы помимо
уже положительного удовольствия деятельностью,
подвергаемся ей уже из одного ожидаемого удоволь-
ствия — жадного поглощения сил организмом. Наконец,
опыт убеждает нас и в том, что передвижение сил
и трата их полезны для здоровья, развития и укрепле-
ния организма, что ткани тела, из процессов которых
были извлечены силы движениями, поглощают их потом
более, чем поглощали их прежде, и таким образом креп-
нут, растут, получают возможность вмещать более
сил, чем вмещали прежде, что не только те мускулы,
которыми мы двигали, но и все тело, хотя в меньшей
степени, здоровеет, крепнет от такого перемещения сил,
от возобновления материала тканей и сил природы,

входящих в нас в этом материале. Вот достаточное
число причин, чтобы сделать нам приятным неприят-
ное ощущение, помимо других, положительных пел ей,
которые достигаются этим усилием; вот причина чистого
удовольствия телесных упражнений без примеси других,
Но если усилие было чрезмерным, если извлечение
сил из тканей организма было так велико, или так про-
должительно, что в самих тканях произошло болезнен-
ное изменение, то мы теряем аппетит, т. е. ткани не тре-
буют жадно пищи, или требуют ее мало, понемногу,
опять привыкая к ней,— это уже дурной признак.
Однакоже силы нашей души над телом так велики, что
мы можем разрушить, надорвать организм чрезмерным
усилием, что было бы чисто невозможно, если бы
душа и организм, силы души и силы организма были
синонимы. Можем ли мы представить магнит или элек-
трическую машину, подорвавшие самих себя собствен-
ными усилиями? Это возражение едва ли переварит
материалистическая система.
Таким образом, до сих пор мы видели, что нарушение
равновесия в телесном организме через посредство
нервной системы отзывается или ощущениями или ор-
ганическими чувствами в душе; а теперь видим, что
и наоборот, нарушение равновесия стремлений в душе,
совершающееся под влиянием ли внешних ощущений,
пробуждаемых в ней организмом, или под влиянием
ее собственной внутренней жизни, переработки прежде
уже полученных ею ощущений,— вызывает нарушение
равновесия физических сил организма, а вследствие
этого и передвижение их, сосредоточение их на тех му-
скулах и тех нервах, работа которых должна усилиться
и выразиться нарушением равновесия в физическом
мире — или движением материальным, или остановкой
движения, или переменой в направлении движения.
Естественное напряжение мускулов в живом орга-
низме, продолжающееся и в совершенном покое и в глу-
боком сне и уничтожающееся только с прекращением
жизни и то не в первую минуту,— выражает собой то
равновесие физических сил в организме, которое должно

быть нарушено, чтобы произошло движение тела. На-
рушающая причина может быть или внешняя — толчок-,
прикосновение электрической проволоки, укол, дей-
ствие кислоты и тогда может произойти без всякого
участия души и ее сознания движение автоматическое;
рефлекс. Это автоматическое движение может сопрово-
ждаться, может и не сопровождаться сознанием. Но если
нарушение равновесия физических сил организма про^-
исходит вследствие нарушения равновесия представле-
ний в душе (по Гербарту), то произойдет, так называ-
емое, произвольное движение.
Душа ощущает нарушение равновесия в физических
силах тела и отвечает на них разнообразными ощуще-
ниями и внутренними чувствами; а тело испытывает
(не ощущая) нарушение равновесия в силах души —
представлениях, понятиях, идеях — и выражает его
в соответствующем нарушении равновесия своих соб-
ственных физических сил, которое выражается или во
внутренних, скрытых движениях, сопровождающих
всякое представление, всякую фантазию, всякую мысль,
всякое желание,— и во внешних движениях — членов,
физиономии и т. д.
(Ф. 316, папки № 25, 26, 28, 29, 31).
83. Воля. Усилие (Материалистическое объяснение
усилия)
На полях: к свободе воли (кар.)
«Но что же непосредственно предшествует проявле-
нию сил в действии? Есть ли сознание, сопровождающее
усилие, будет ли оно приятно, или неприятно, будет
ли оно крайним усилием, или будет ли оно выходить
из избытка энергии,— единственное обстоятельство,
предшествующее (усилию) и дающее силы, выражаемые
мускульной системой, делающие чувствующее существо
первым механическим двигателем, источником власти
«ад природой?— Без всякого сомнения — нет. Сознание
присутствует; но только как аккомпанемент материаль-

ного организма в его активных операциях» (Bain,
The Will, p. 475).
He значит ли это утверждать, что человек мог бы
жить, питаться, плодиться, строиться в общества, со-
здавать города, делать историю — без сознания, без
этого аккомпанемента, который звучит в нем, бог знает
зачем. Это уже значит не только, как говорит Декарт,
что животные — машины без сознания; но итти гораздо
далее, — утверждать, что и человек мог бы быть такой
машиной и продолжать жить, как он теперь живет;
так что если бы во всем человечестве ва исключением
одного человека вдруг потухло сознание, то бедняга,
оставшийся с сознанием, и не заметил бы этого, потому
что все шло бы своим чередом, и история совершалась,
как она и теперь совершается^ города и улицы,* дороги
строились бы, хотя некому было чувствовать удобства
городов и железных дорог; портные бы шили теплые
платья, хотя некому бы было чувствовать холода, а
в кафетериях делались бы мороженые, хотя нечем
было бы чувствовать жара, медики лечили бы людей,
не чувствующих боли, а профессора читали бы с кафед-
ры модные нелепости и заслуживали бы рукоплеска-
ния, хотя ни сами ученые мужи сами себя не понимали,
ни слушающие не понимали их..., словом, делалось бы
все то же, что делается теперь, без сознания, данного,
^кажется, нам только затем, чтобы нас мучить.
Но пойдем далее за Бэном.
«Органическая энергия есть общий и основной факт;
сознание же случайный и акцессуарный факт, с ним
связанный; Организм должен быть постоянно пополняем
пищей, чтобы возобновлять траты, производимые от-
правлениями воли (— зачем, спрашивается, тут воля?—).
Когда земледелец выходит утром пахать поле, то он
находится под влиянием воли и в этой воле есть извест-
ное сознание — назовите его «усилием», «волей», или
как-нибудь иначе; но не сознание само по себе побуждает
земледельца браться за плуг. Сильное излияние
-(expenditure) мускульной и нервной энергии, происхо-
дящее в конце концов от хорошо переваренной пищи,

и здоровое дыхание — вот настоящие источники, истин-
ные предшественники всей этой мускульной силы>
(ib., р. 475).
Пусть акцессуарное явление прекратится, пусть
потухнет в работнике сознание,— и он так же отпра-
вится на поле и будет пахать. Вот до какой нелепости
можно договориться, задавшись материалистической
теорией в психологии.
Или далее:
«Превращение пищи и тканей суть условие sine
qua non; а сознание случайная принадлежность» (the
accidental part) (ib., p. 476).
Конечно, без физических сил не будет физических
движений; конечно, физическое движение может быть
вызвано физической же причиной, но без участия со-
знания; но из этого никак еще не выходит, чтобы кресть-
янин мог пахать, потерявши сознание. И мы самыми
очевидными наблюдениями убеждались, что равновесие
физических сил организма может быть нарушено не
только физическими причинами, но и душой: непони-
мание же того, как нарушение равновесия сил душевных
может вызвать нарушение равновесия сил физических,
а через то произвести материальное движение, позво-
ляет нам еще строить нелепые гипотезы, по которым со-
знание является лишним в мире.
Впрочем, несколько ниже в противоречии с самим
собой Бэн говорит, что «сознание есть, без сомнения,
власть, определяющая, какое именно действие между
многими возможными должно иметь место, или в какой
точке должна проявиться общая энергия; но сама эта
общая энергия есть атрибут, присущий нервным центрам
и мускулам, напитавшимся, свежим и неистощенным,
Без этого органического условия нет результата; й
произведенный эффект совершенно пропорционален
^материальной потере и совершенно непропорционален
умственному душевному раздражению. Произвольные
'действия отличаются от рефлективных направляющим

вмешательством чувства; и это явление во всяком слу-
чае замечательно = =. Номы называем его особенным
и исключительным (peculiar and exemptional) даже в че-
ловеческой = = организации; тогда как представлять
его как механическую силу, происходящую из чистого
сознания, есть ошибка» (ib., р. 477).
Правда намешана с ложью. Признав, хотя исклю-
чительным фактом, направляющее влияние чувства,
т. е. сознания, психологи должны были бы остановиться
на этом факте, отличающем живые процессы от меха-
нических. Признав такое направляющее влияние со-
знания, психолог должен бы был признать источник
силы не физической, но способной давать направление
физическим силам. Разве без силы можно изменить
направление чего бы то ни было? Душа, следовательно,
имеет силу, специальное значение которой состоит
в том, что она может производить передвижение физи-
ческих сил организма: сама же по себе передвигать без
посредства сил физических что-нибудь в материальном
мире она не может. Это ее специальное значение: маг-
нит имеет специальное отношение к железу и на осно-
вании этого специального отношения двигает и дерево,
прикрепленное к железу, сам же по себе магнит дерева
не двинет.
Что материальное движение нисколько не пропор-
ционально душевному раздражению, это несправед-
ливо: мы видим, что чем сильнее душевное раздражение,
тем сильнее может быть истощающее усилие души над
телом. Что эффект пропорционален материальной потере
телесных сил, это верно; но телесные силы не пропор-
циональны эффекту,— вот в чем дело: наевшийся и
сильный человек может остаться неподвижен, пока
чрезмерный избыток сил не пробудит тяжелого ощуще-
ния в его душе; а если бы он в ту минуту потерял со-
знание, то так бы накопленные им силы и остались, не
произведши никакого видимого эффекта в движении;
напротив, произвели бы всюду застой, стали бы пре-
вращаться в другие силы, а не в видимое движение,
Произвели -бы воспаление, паралич, смерть, разложение

тела, но не выразились бы сами родом движений, кото-
рые вызываются и направляются обыкновенно созна-
нием, душой.
Без организма — нет питания) без питания — нет
физических сил; без физических сил нет возможности
физических движений; без нарушения равновесия физи-
ческих сил организма нет физических движений; но
самое это передвижение может быть или под влиянием
других физических сил, от чего происходят как дей-
ствия автоматические, так и ощущения в душе; автомати-
ческие действия могут также ощущаться или не ощущать-
ся сознанием; но кроме этих движений есть другие,
средством которых являются тоже физические силы и их
передвижения; но причиной этих передвижений, без
которых они не произойдут, будет душа. Но для этого
душа должна иметь сама силу, и эту силу, способную
передвигать и направлять физические силы организма,
мы называем волей.
* *
В картине потери сознания миром следует доба-
вить,... что вот один человек из целого человечества
остался с сознанием. Но не так ли это и действительно?
Не я ли один сознаю; а все прочие и животные и люди
— машины? Что же такое, что они говорят? Это только
искусные машины? Почему же не перенести на людей
декартовского взгляда на животных? Следовательно,
сознаю только я один,— в этом уже я не ошибаюсь,
в отношении других людей я верю только, что они со-
знают, а могу и не верить.
Из этого вывод тот, что собственно сознание человека—
высшее свидетельство и что вера — ингредиент науки,
да кроме того, что презрительный отзыв Бокля о соб-
ственном сознании человека в отношении свободы воли
есть нелепость. Выше собственного сознания мы не знаем
ничего и везде выходим из той уверенности, которую
оно нам в чем-нибудь дает,— сомнение уже является
потом.
(Ф/316, лапки № 25, 26, 28, 29, 31).

84. Исполнение. Воля; влияние ее на чувства через мускулы
«Совершенно известен тот факт, что мы можем раз-
нообразно сдерживать и направлять течение наших
чувствований. При обыкновенных обстоятельствах мы
можем остановить развивающееся возбуждение мускула
и принудить его к внешнему спокойствию, когда огонь
пожирает его изнутри. Это самый простой и прямой
способ влияния воли над душевными возбуждениями.
Мускульная часть волны чувства (emotional wave)
может быть встречена противоположным потоком, иду-
щим к тому же самому мускулу. Поднятие вверх руки
и остановка глаза под влиянием удивления могут быть
предотвращены, если есть достаточное побуждение
оставаться спокойным. Оба потока, будучи однородны,
т. е. принадлежа к одному и тому же роду стимулов
произвольных мускулов, могут так подействовать один
на другой, что тот, в котором более силы, одолеет»
(Bain, The Will, p. 399).
Без сомнения, это все не более как гипотетическая
схема; никто не наблюдал физиологически этих токов,
никто не мог следить за их борьбой.
Но эта схема переходит границы возможной гипо-
тезы. Как один ток узнает другой, ему враждебный?
Как они меряются силами, когда вся эта сила в мысли,
в доказательствах, в убеждениях? Кто отправляет вто-
рой, сильнейший ток туда, куда уже отправлен первый?
Гипотеза нервов, задерживающих рефлексы, уже яс-
нее; но и там остаются те же вопросы; только вместо
слова мускулы следует поставить нервы,— ибо опять
же сила будет в токах.
Влияние воли на чувства совершается по Бэну
двумя путями: или через прямое влияние на мускулы,
или через направление внимания и подбор представле-
ний. О последнем мы уже говорили в главе «О внимании».
Здесь же заметим только, что, желая поддержать свою
гипотезу о влиянии воли только на мускулы, Бэн
должен признать, что й в деятельном воображений
играют роль мускулы и что и на нервную систему воля

действует через мускулы. Хотя это непонятно, зачем
мозгу мускулы, чтобы действовать на непосредственно
связанные с ним нервы,—но надобно было отыскать
физиологического представителя разделения двух раз-
личных деятельностей мозга под влиянием чувств и под
влиянием воли, подавляющей чувства. Эта борьба не-,
сомненный психический факт; но как объяснить ее
физиологически? Бэн выдумывает для этого мускульное
влияние на воображение; а Сеченов придает своим задер-
живающим рефлексы нервам то же значение. Мы не
спорим, что должен быть посредник таких задержек;
но для нас важна инициатива этих задержек;— не
возжи, а сила, управляющая этими возжами.
Известно, что мускулы разделяются на такие, на
которые имеет влияние наш произвол, и на такие, над
которыми он подобного влияния не имеет (справиться
в физиологии); но это деление не резко и многие могут
иметь влияние на такие действия, которые у других
совершаются совершенно вне произвола — рефлектив-
но. Бэн приводит индийских факиров, приводящих
себя в такое состояние, что их можно зарыть в землю, на
несколько недель,— и догадывается, что «средства та-
кого изменения органических условий скрываются
в каком-нибудь способе направления произвольных
органов» (ib., р. 400).
(Не мешало бы прочесть какое-нибудь достоверное
описание факирских штук: они для психолога очень
замечательны).
Бэн признает, что, останавливая разлитие эмо-
циональной волны, мы останавливаем усиление чув-
ствования и, наконец, его совершенно прекращаем
(ib.^p. 401). Если же советуют обыкновенно дать исход
сильной печали, ибо это облегчает, то это потому, что
уж чувство очень сильно и мы только теряем силы
в тщетной борьбе с ним (ib., р. 401).
Тут, кажется, большая психологическая ошибка:
едва ли можно подавить чувство, подавляя его прояв-
ления. Если твердый человек останавливает слезы и ры-
дания, готовые вырваться,— то разве его сердце внутри

не рыдает? Верно же здесь только то, что действительно
ребенок, расплакавшись, трудно унимается и т. п.
Но это уже переход душевного чувства в органическое,
которое действительно может быть задержано или до-
пущено по произволу, т. е., по крайней мере, вот на что
воля наша может иметь общее или менее сильное влия-
ние — «допустить действовать рефлексам или задержать
их, допустить рефлексам рыданий, всхлипываний,
смеха, гнева, боли и т. п. так усилиться в нервной си-
стеме, что она начнет уже органически вызывать в нас
чувство гнева, смеха и т. д., — или нет. Вот истинное
значение «нервов, задерживающих рефлекс».
(Ф. 316, папки № 25, 26, 28, 29, 31).
85. Исполнение. Созревание воли. Действие страха
на волю. Страх
О необходимости воспитывать детей так, чтобы они
делали возможно более опытов над своими силами и
свойствами природы, прекрасная страница у Руссо»
которую можно привести в главу об исполнении (Emile,
р. 117—118).
«Воля, говорит Гербарт, есть желание (Begirde),
с предположением получения желаемого» (Herb.,
Т. I, S. 154, § 223).
Чем же тогда воля отличается от желания? Зачем
тогда новое слово? Вообще следует в последней главе
II тома установить понятия — желание, решение, реши-
мость, воля, свобода и сила.
Следовательно, в этой главе следует говорить о воле,
но не о свободе, которая принадлежит к III части, ибо
человек может ее заметить только в самом себе.
«Воля усиливается знакомством с опасностями и
лишениями» (ib., S. 155, § 225).
Объясняет это Гербарт тем, что знание опасности
сливает ее представление с другими представлениями;
но ясно, что это — вздор. Не знание опасности укреп-
ляет волю, но знание возможности ее избегнуть. Знание
же опасности, как мы видим у. Бокля, еще может уси-
лить страх к ней*

Привычка же к лишениям действительно избавляет
нас от лишних страхов. Это психологически выразилось
на Руссо: он лучше хочет отказаться от удобств цивили-
зации и общества людей, чем стеснить свою свободу.
«Из повторенных выборов в подобных случаях обра-
зуется мало-помалу общая воля* (ib., S. 155, § 226).
(Ф. 316, папки № 25, 26, 28, 29, 31).
86. (I, 20). Исполнение. Усилие. Материализм.
Исполнение. Сила. Мнение Гершеля
Идея силы, идея причины взяты из психического
мира и перенесены на физический.
Очень важное замечание знаменитого астронома
Джона Гершеля, подкрепляющее высказанное нами
мнение в главе о материализме.
В своем Treatise on Astronomy (Ch. VII, Bain, The
Will, p. 473) Дж. Гершель говорит:
«Наше непосредственное сознание усилия, — когда
мы употребляем силу, чтобы привести материю в дви-
жение, или для того, чтобы воспротивиться движению
и нейтрализировать силу,— дает нам это внутреннее
убеждение силы или причинности^ насколько это от-
носится к материальному миру, и побуждает нас верить,
что везде, где мы замечаем переход тела из состояния
покоя в состояние движения, уклонение его с прямого
пути, или ускорение или замедление движения,— это
есть следствие подобного же усилия, где-нибудь прило-
женного, хотя и не сопровождаемого нашим сознанием».
Это следует привести в той лекции, где я говорю
о том, что идея материи и идея силы, и идея причины
взяты нами из психологического мира.
Но вот внизу к этой выписке из Гершеля у Бэна
приложено важное примечание об усилии. Кому при-
надлежит это примечание? Должно быть Гершелю
(справиться в публичной библиотеке). «Гляди сочин.
Броуна (Brown on Cause and Effect)— сочинение заме-
чательное по тонкости анализа, но в котором ход мыслей
испорчен огромным просмотром; а именно просмотром

особенного и непосредственно личного сознания причин-
ности, в его перечислении этого последнего явления,
посредством которого воля души оканчивается движе-
нием. Я (кто это — я?) думаю, что сознание усилия есть
вещь совершенно отличная от желания или хотения,
с одной стороны, и от спазмодической контракции
мускулов, с другой» (Brown, Third Edition, Edinbourg,
1818, p. 47).
Чье это замечание? Но оно противоречит, Бэну
и не лишено верности.
Усилие — глубокая вещь, в которую стоит вду-
маться.
Мы, подымая каменъ, ясно ощущаем усилие; подымая
более легкий, ощущаем меньшее усилие, — можно,
следовательно, измерить усилие. Если бы мы были сама
подымающая сила, как утверждает Фехнер (см.) и ма-
териалисты вообще, то это измерение усилия было бы
невозможно: как может сам себя измерять ток силы,
превращающейся из теплоты в движение?
Мог ли бы ток сам делать усилие? увеличиваться?
Конечно, нет. Он поднял бы что мог, и только!
Можно предположить, что тяжесть усилия зависит
от того, что силы — теплота, электричество и др., за-
траченные в деятельности нашего организма, при усилии
выделяются из своих областей и стремятся туда, куда
зовет их усилие, и превращаются в ту силу, которая
требуется, и это выделение сил из областей их нормаль-
Ной деятельности ощущается организмом как тяжесть
усилия.
Положим: но что же заставляет токи оставлять по-
прище своей обыкновенной деятельности и устремлять-
ся туда, куда зовет .их наша воля? Если сама воля —
ток, то это явление становится совершенно невозмож-
ным. Почему ток А потянет токи В, В, Г, а не наоборот?
Остается предположить раздражение мозга — идею,
из которой выходит движение...
Но раздражение мозга такое ли сильное физиологи-
ческое явление, чтобы повернуть токи из их обыкновен-
ных <потоков>. Кроме того, тогда усилие не может быть

ощущаемо: раздраженное место естественно—бее усилий
понесть на себе токи — мы могли бы ощущать (как)
боль — вроде нарывающей болячки, но не усилие.
Но, признав душу и ее власть над телом, мы легко
объясним себе принуждение, в которое она ставит тело
своими требованиями, и чувство усилия все увеличи-
вается, чем более воля требует затраты сил и вызова
их из более необходимых мест работы. Это насилие
воли может итти до повреждения организма и чудес
факирских.
87. (I, 1). О свободе. Кант. Дробиш
Дробиш говорит, что нравственная свобода не нуж-
далась бы в метафизических доказательствах, если бы
была «известным фактом сознания». Но таким фактом
не признает ее сам Кант, принимая ее за необъяснимый
(intelligible) акт воли, лежащий вне опыта и самонаб-
людения; поэтому он и называет эту свободу транс-
цендентальною свободою. «По Канту, человек есть двой-
ственное существо, который одною своею половиною
принадлежит чувственному миру, а другою — к миру
непостижимому. Как чувственное существо стоит он
в ряду явлений, которые понимаются или внешними
чувствами, как вещи и перемены в пространстве, или
внутренним чувством, как временные события и состоя-
ния в нас самих. Как разумное существо, является он
членом только (?) непонятного мира вещей самих по
себе (an sich), свойство которых и связь остаются для
нас совершенно непостижимы. В чувственном мире по
Канту нет ни малейшего следа свободы. Все совер-
шается здесь по необходимости закона причины. Но так
как свобода является морально необходимым предпо-
ложением, то и остается ей место только в непости-
жимом мире вещей» (Drobisch, Moralische Stat, S. 66
и 67).
Но, совершенно наоборот, скажем мы: если бы
свобода была понятием, созданным человеком, то она
и могла бы быть выведена метафизически; но именно
потому, что она факт психологический, который мы все

сами в себе наблюдаем, она и не поддается объяснению,
как факт притяжения к материи.
Чувство свободы было в людях прежде, чем Кант
или какой-нибудь другой философ постарались дока-
зать ее метафизически. Не понятие нравственной сво-
боды образовано философами для оправдания вменя-
емости поступка, а вследствие того и морали; а факт,
Сменяемости, существующий уже с тех времен, как
человечество себя помнит, и факт моральных стремле-
ний, выразившийся в древнейших религиях и зако-
нодательствах,— вырос из врожденного человеку чув-
ства свободы. Попытки же философов объяснить этот
факт, а не установить его, состоят только в попытках,
до сих пор неудачных, примирить его с требованием
причинности — этого основания науки. Нигде жизнь
и наука не встречались так резко, как в этом вопросе,—
и вот почему он так мучил гордых мыслителей всех
веков.
Мнение же Гербарта и Дробиша, что идея свободы
не нужна для вменяемости, и следовательно, для
морали,— показывает только их близорукость срав-
нительно с Кантом, который пришел к совершенно
верному убеждению, что идея нравственной свободы
есть условие sine qua под нравственности и вменяе-
мости.
Попытки утвердить начало нравственности на чем--
нибудь другом, кроме свободы, очень слабы. Вот как
она выразилась, например, у верного гербартианца Дро-
биша:
«Человек, говорит Дробиш (ib., S. 72), имеет способ-
ность (не отвергают ли Гербарт и гербартианцы всякую
врожденную способность?), прежде чем он начнет дей-
ствовать, убеждаться, рассуждать,— позволено или не
позволено, право или неправо, похвально или же стыд-
но то, что он хочет сделать или допустить. В употреб-
лении этой способности есть уже самообладание. Ибо,
кто перед делом убеждается, тот может, по крайней
мере, временно удержать свои стремления, страсти,
желания» (ib., S. 73).

Но неужели Дробиш не видит, что для того, чтобы
приостановиться с решением, нужна также причина;
а если эта причина опять извне принятая мысль, то
все дело решается борьбой представлений, которая про-
исходит и кончается по математическому закону борьбы
сил,— где же здесь место для вменяемости и для морали?
88. (I, 5 и 6). Исполнение. Свобода воли. Самооблада-
ние. Совесть. Самосознание
Вместо свободы воли Гербарт выставляет само-
обладание и отличает истинное самообладание от того,
которое человек ошибочно самому себе приписывает
(Herbart, Erster Theil, S, 156, § 228).
Уже дитя предполагает себе в будущем какое--
нибудь действие, которое он считаем средством к дости-
жению цели; но когда будущее становится настоящим,
тогда он, может быть, уже и не хочет того, чего хотел.
«Только мало-помалу узнает человек, как легко он ста-
новится сам себе не верен» (ib., § 229).
Но прежде чем человек из опыта выведет правило
для действий, что делается нескоро, уже есть законы.
«Из самосознания выходит совесть, ибо когда человек
становится сам для себя зрелищем, то произносит над
самим собою приговоры».
Гербарт, как и Руссо, не хочет привязать совести
к метафизическим знаниям (тогда бы только метафи-
зики могли быть люди совестливые), но привязывает
ее к мнениям.
«Порицание, которому нельзя представить оправ-
дание, действует неодолимо. Если же кто-нибудь ре-
шился переносить такое порицание, то уже на него не
подействует никакое нравственное ученье (верно!),
это уже больной (почему же?), к излечению, т. е. рас-
каянию, его должно привести страдание» ( ib., S. 158).
Так ли, полно? Оно должно привесть его только
к ожесточению.
Истинное самообладание и возможность выполне-
ния человеком того, что он сам себе предположил,
основывается вообще на взаимодействии многих масс

представления. При этом проявляется общая воля,
если она уже образовалась; а место ее в какой-нибудь
одной массе представлений»,
(NB. Мое: следовательно, идеально свободным актом
человека будет тот, который выйдет из столкновения
всех его масс представлений и определится торжеству-
ющею массою: где же здесь свобода?)
При таком взгляде на самообладание Гербарт совер-
шенно справедливо говорит, что само по себе оно ни
добро, ни зло; ибо здесь берется только относительная
сила различных масс представлений, а не их качество
(ib.,S. 159, §234).
«Для кого важно приобрести власть над самим со-
бою, тот более всего берегись от ослепления ложных
теорий, которые выставляют ему его собственную сво-
боду гораздо более, чем она есть на самом деле. Эти
теории не могут сделать человека свободным, но низ-
вергают его во все опасности ложной уверенности.
Напротив, пусть всякий познает в себе свои слабые
стороны и это-то укрепляет» (ib., S. 159, § 234, Anmer-
kung).
Замечание чрезвычайно верное, но также верно и то,
что говорит тот же Гербарт немного далее:
«Для политика и педагога одинаково гибельна
мечта как о железной необходимости, так и абсолютной
свободе» (ib., S. 169, § 242). Здесь Гербарт, очевидно,
смешивает силу воли и свободу: я могу свободно выбрать
дорогу добра, но у меня может не хватить силы пройти
по ней — у меня есть свобода, но я ее не прилагаю каж-
дую минуту.
Гербарт сам впадает в противоречие с собой, как
р всякий, кто захочет объяснить свободу — факт су-
ществующий, но необъяснимый.
В теории же Гербарта положительно свободы нет:
Это ясно видно там, где он уже из практических целей
хочет спасти вменяемость. «Самообладание, говорит
он* есть строго законное психологическое явление
и сила, которою оно обладает, имеет конечную вели-
чину; однакоже так, что никто не может утверждать,

что сила самообладания, которую проявил тот или
другой человек, есть высочайшая, к какой он способен.
Вот почему нравственное ученье справедливо предпо-
лагает вперед, что каждая страсть может быть по-
беждена, и если кто-нибудь не может одолеть своей
страсти, то ва эту слабость он справедливо заслужи-
вает порицания» (S. 160, § 235). То же развито в его
Allgemeine practische Philosophie in 2 Cap des I Buchs.
Нетрудно открыть здесь яркое противоречие.
Если человек в данный момент решился на данный
поступок, то значит у него не было силы противостоять
этому решению, значит в это время масса представле-
ний, назовем ее А, одолела. По какому же праву мы
будем укорять его в слабости? Если завтра, может быть,
всплывет наверх другая масса представлений, назовем
ее В, то это будет завтра — и завтра А—В удержали
бы его от преступления, но сегодня — нет. Возникнове-
ние же массы В совершается по законам душевной ме-
ханики и, следовательно, должно было прийти не се-
годня, а завтра. Мало того (сам же Гербарт в другом
месте говорит это), само удовлетворение своей страсти
в преступлении уже ослабляет силу А, а только при
ослаблении этой силы — она могла уступить свое место
в сознании силе В. Следовательно, где же здесь вина
человека?
Кроме того, вменяемость у Гербарта и всей новой
германской психологии — основана на предположении,
что «никогда нельзя знать, всю ли уже силу своего
самообладания проявил человек в данном поступке».
Следовательно, это значит основывать вменяемость
на невозможности проникнуть в душу человека...,
но на этом скорее может быть основана невменяемость.
Далее: сам Гербарт называет силу самообладания
конечною величиной, а предполагает ее бесконечною. Ну,
а если окажется конец ее? Тогда что? Преступление не
должно быть вменяемо человеку,— он не мог сделать
более.
Но и этого мало. По этой теории, чем необдуманнее
сделано преступление, тем вменяемость его должна

быть сильнее, а чем обдуманнее, тем вменяемость сла-
бее,— ибо тем более вероятности, что человек употребил
всю силу, какую мог.
Итак, примирение этой теории с вменяемостью ведет
к абсурду. Как бы чувствуя сам эту слабую опору
нравственной вменяемости, Гербарт ищет другой для
юридической:
«Вопрос (о юридической вменяемости), — говорит
он: не касается учения о существе свободных действий;
но судья предполагает вперед, что если совершенно-
летний преступник был здоров, то он должен был знать
вредные последствия своего действия (М о е: это знает
и безумный, стремящийся убить человека), что он не
пожелал бы подобного действия, если б оно было
направлено против него; что он образовал в себе общее
понятие этого нежелания (сколько предположений ни
на чем не основанных!) и что он знает, что гражданское
общество таких поступков не терпит. Это все должно
было удержать его от его поступка, если он честный
человек; а если он не честный человек, то тем вернее
будет он наказан, чем крепче его злой характер и чем
вернее из этой злости выходят при каждом случае
злые поступки. Вопрос, следовательно, только в том,
был ли человек болен или нет?»
Но этот-то именно вопрос мы считаем совершенно
излишним, припоминая слова того же Гербарта, что
в психическом мире, как и в физическом, нет болезни
(см. ниже ib., S. 178, § 240), так как и в психическом
мире все происходит совершенно правильно вследствие
причин неотвратимых или последствия других причин.
По этой теории и животное, и безумного надобно
наказывать одинаково — и только от детей следует
ожидать исправления.
Но в этом случае Гербарт еще имел оправдание,
приписывая человеческому суду — такую только внеш-
нюю справедливость; но он переносит то же и в суд бо-
жий. У Гербарта душа и после смерти страдает за
комбинации своих представлений, тогда как комбина-
ции составились по законам механики! За что же она

страдает?! (Ib., S. 173, § 250). Это уже совершенный
абсурд. Точно так же справедливо бы было кривой
северной березе мучиться совестью за то, что она крива.
Такое представление божества, как справедливо за-
мечает Руссо,— богохульство.
Но как же примирить вменяемость с законностью?
Они примиряются на факте; а философы пусть лучше
додумают о том, как бы примирить свои теории с фак-
том, а если нельзя, то поставить сократовское не
знаю.
89. (I, 7). Самообладание и свобода воли. Рассудок.
Теория Гербарта
«Условие самообладания, а следовательно, и опре-
деление его конечной величины,— лежит в отношении
господствующей массы представлений к подчиненной»
(Herbart. Erster Theil, S. 162, § 236).
«Деятельность, духовная энергия лежит исключи-
тельно в массах представлений; а этих масс очень много
и они очень разнообразны, и все они могут действовать
как рассудок» (S. 163), вот почему Гербарт говорит,
что рассудков у человека много.
Но откуда же берут силу эти гномы человеческой
души — представления? Если источник силы в их
смысле, то надобно, чтобы этот смысл был кому-нибудь
доступен и кем-нибудь оценен.
Гербарт выставляет идеал самообладания, когда
душа вполне организована, но властвующим является
нравственное самообладание (почему же?)1— это он
называет психическим организмом; лучше бы называть
психическою организациею, но она и тогда может быть
руководима безнравственною мыслью. «Это цель воспи-
тания и самообразования* — нет, еще не цель: сам же
Гербарт говорит в другом месте, что самообладание
может быть и нравственное и безнравственное (S. 159).
Следовательно, тут, сталкиваясь с воспитанием, теория
Гербарта разбивается о практику и впадает в противо-
речие. Понятно, что самообладание «есть результат
целой протекшей жизни» (ib., § 239). Но если бы не

было мгновенного самообладания у то не выросло бы и
полное.
Правда, идею нравственности и религии Гербарт
относит к телеологическим понятиям» (ib., S. 166,
Anmerkung 1); но какое же душевное основание этих
телеологических понятий?
Гербарт отделяет совершенно метафизику, пси-
хологию и телеологию, куда относит всю художествен-
ную этику.
90. (I, 10—11). Исполнение. Воля
(Бенеке и мое)
Для Бенеке воля есть не что иное, «как желание,
к которому примыкает группа представлений, в которой
мы желаемое (с убеждением) представляем впереди,
как уже осуществленное этим желанием» (Erz. und
Unt.,T. I, §72, S. 297).
Следовательно, воля не одна, а столько же волей,
сколько есть таких желаний о представлениями и убе-
ждениями их осуществления, а самое совершенство воли
зависит от совершенства этих двух ее элементов: оба
эти элемента, представление и желание, могут перво-
начально образоваться каждое само по себе, но воли
не произойдет до тех пор, пока они не придут в соеди-
нение. Ожидание же осуществления воли происходит
преимущественно (?) из прежних опытов (ib., S. 298).
Что это объяснение воли шатко и не выдерживает
критики,— это видно само собою. Во-первых, тут
пропущен весьма существенный элемент,— это изме-
рение трудности, измерение того, во что обойдется мне
достижение желаемого. Я мог сильно желать вещи,
знать, что могу ее получить, и в то же время не желать
труда, который я должен употребить для этого, и если
нежелание труда окажется сильнее, то я могу остаться
при одном желании с ясным представлением выполне-
ния и с полною уверенностью этого выполнения, если
я захочу] следовательно, существенный элемент воли—
это то, чтобы желание деятельности было сильнее от-
вращения от труда деятельности. Сила же желания ва-

висит, во-первых, от силы стремления, из которого же-
лание рождается, и, во-вторых, (от) того, насколько
предмет, желаемый мною, удовлетворяет, по моему мне-
нию, этому стремлению. Элемент уверенности в дости-
жении, т. е. в собственной своей силе, сравнительно
с силою преграды или в слабости преграды сравнитель-
но с моими силами (смотря по тому, на что более об-
ращено мое внимание)— есть, конечно, третий и столь
же необходимый элемент, как и два первые.
Между элементами этими та разница, что сила
стремления зависит, во-первых, от прирожденной силы
души, которую воспитание не может ни уменьшить,
ни увеличить. В этом отношении мы видим чрезвычай-
ное различив между людьми: у одних все желания
стремительны, сильны, настойчивы, у других слабы.
Кроме того, много здесь зависит от сосредоточенности
силы: человек, у которого много различных желаний,
легче отказывается от одних, видя возможность удов-
летворить другим. Ясность представления желаемого
приобретается опытом, идет вообще путем образования
и уяснения представлений; но при этом надобно за-
метить, что представление неясное чаще более напря-
гает наше желание, чем ясное: мы по свойству челове-
ческой природы, замеченному еще Цезарем,— верить
в то, чего желаешь,— ожидаем часто большего от пред-
ставления, чем оно дать может. Элемент уверенности
в своих силах, как мы уже (видели), у человека вначале
безграничен,— и ив этой грубой массы опытами высе-
кается настоящая уверенность — пропорциональность
уверенности о препятствием, причем может образо-
ваться или безумная смелость, часто впрочем имеющая
успех по своей безумности, по своей непостижимости
для других здравомыслящих людей, или ничтожная
трусость. Вот на эти-то опыты более всего, а отчасти
на сосредоточение стремлений и уяснение представле-
ний, может иметь влияние воспитание; на самый же
источник — силу стремлений — никакого прямого.
В педагогических же выводах из уяснений воли мы
вполне согласны с Бенеке*

Чтобы выработалась воля, надобно дать ей упраж-
нение и руководить этими упражнениями так, чтоб
чувство победы препятствий не было подавлено чув-
ством неудач. В самом стремлении человека к совер-
шенству лежит уже залог того, что успех ободряет его
даже независимо от своего содержания: «я это сделал»;
«я этого достиг»...в этом есть наслаждение независимо
от содержания того, что сделано и достигнуто.
Вот почему воля крепнет от деятельности.
«Ломать волю» потому только, что она воля дитяти,
а не наставника, есть величайшее безумие^см. у меня
об упрямстве).
Но к чему же особое слово для этих психических
деятельностей, когда для них есть уже название; когда
только это сложный акт уже других сил? И действитель-
но, это употребление только сбивает,— тут нет никакой
особенной способности воли, тут только желание, ос-
ложненное уверенностью в возможность его достигнуть
и победившее своей силой силу отвращения от труда
деятельности. Нам кажется гораздо лучшим ограни-
чить понятие воли пределами власти души над телом;
так что по нашему определению воля есть не что иное,
как власть души над телом (заметьте, не свобода — а
воля) и в таком смысле это есть непременно особая
способность души, без которой душа могла бы желать,
представлять желаемое, и не быть в состоянии двинуть
ни одним мускулом, ни одним нервом, подобно тому, как
это бывает тогда, когда исчезают или парализируются
силы тела, так что душе, и имеющей способность воли,
нечем распоряжаться.
Но так как душа не творит физических сил и не мо-
жет их замещать своими, а без этих сил не может дви-
гать телом, то мы и можем сказать, что воля есть способ-
ность души* направлять силы тела по своему жела-
нию: так, например, употребить на движение рук
и ног ту силу, которую выработает пищеварение
и которая без того пошла бы, быть может, на утуч-
* Это верно. Что такое воля? (Замечание автора на полях).

нение тела или обратно, даже во вред здоровью
и т. д.
Сила эта имеет, во-первых, свои непереходимые
пределы в силах тела, но кроме того в опыте пре-
делы сил тела узнаются опытом; опыты же преодоле-
вают трудности дают нам настоящую уверенность
в наших силах души и тела. Вот почему един-
ственный путь образовать волю в человеке есть
опыт, т. е. деятельность воли. Бенеке видит в этом
какое-то таинственное собрание «задатков воли», мы
же просто — ясное каждому возрастание уверенности
в своих силах.
Бенеке приводит ив Ботштетена (Briefe an Matthisson,
Zürich, 1827, S. 245), как подействовала на автора
этих писем единственная победа над собой, как он,
услышав в полночь шум в церкви, к которой шел,
пустился бежать, но потом принудил себя воротиться
и убедился, *что это ветер стучал веткою. «В моем сердце,
говорит он, я чувствовал сильную радость от этой по-
беды над самим собою. Так наши ощущения делаются
основанием нашего внутреннего существа. Никогда
не забывал я этой победы, и при каждом подобном при-
падке страха это воспоминание действовало на меня,
как волшебное заклинание» (Benecke, § 75, S. 317,
Anmerk.)
(Этот рассказ следовало бы поместить в «Детский
Мир»).
91. (I, 16). Свобода
Если наши внешние чувства обманываются, говорит
Бэн, то почему же мы можем положиться на то чув-
ство, которое говорит нам, что мы свободны? (The
Will, p. 556, 557).
Но мы держимся мнения Милля, что чувства никогда
не обманываются, иначе нам не на что было бы и по-
ложиться. Может быть, и все наши чувства обманыва-
ются; может быть, и вовсе нет ничего того, что мы
чувствуем; но для нас естъ только чувства — из них

мы все строим, что для нас: по необходимости мы
должны им верить.
Бэн приводит, например, частную слепоту, т. е.
когда, например, индивиду кажутся зеленые цвета
красными; но он для него и есть не что иное, как крас-
ный, ибо производит в его нервах тот самый процесс,
который дает душе ощущение красного цвета; мир не
имеет ни цветов, ни звуков, ни тепла, ни холода, ни
скорого, ни тихого... все это ощущение.
Если мы не положимся на наше ощущение, нам не
на что больше положиться.
Отказавшись от свободы воли, которую он не мог
примирить с идеею причинности, которую он берет
не в миллевском ограниченном, но в ньютоновском
неограниченном смысле (ib., р. 547 и 548), Бэн хо-
чет все же утвердить понятие нравственности и нрав-
ственной ответственности, но, конечно, это ему не
удается, как не удавалось еще и прежде сотням других
мыслителей, которые не могли примирить веру в при-
чину с верою в свободу — и которых самое это чувство
свободы заставляло искать оснований для вменяемости
человеку его поступков.
«В обширном смысле, говорит Бэн, я моральный
(т. е. ответственный) деятель, если я действую по по-
буждению моих собственных чувствований (но что зна-
чит моих собственных?-^ точнее <следовало>—приятных
или неприятных) и, наоборот, я не моральный деятель,
если я принужден силою. Всякий поступок, выходя-
щий из побуждений приятного или неприятного состоя-
ния, или их ассоциаций, есть свободный акт, и это все,
что следует разуметь под названием морального агента.
Каждое животное, преследующее цель, подходит под
это понятие» (ib., р. 564).
To-есть — это уже совершенная глупость— всякое
действие, которое я ощущаю, свободно; и всякое, ко-
торого я не ощущаю, не свободно.
Слово вменяемость он заменяет словом накавыва-
емость (р. 564). Но тут не одно наказание, а также и бла-
годарность и любовь, которую, как сам же Бэн говорит

в другом месте, мы чувствуем к человеку, который мог
бы сделать, а мог бы и не сделать нам добро, потому что
не может иначе.
Вообще вопроса о вменяемости он не решает.
92. (I, 17). Свобода воли
«Может случиться, говорит Бэн: что на минуту про-
тивоположные притяжения уравновешиваются и реше-
ние замедляется. Это равновесие может продолжаться
даже долго; но когда решение произошло, то и факт,
й общее мнение говорят, что в душе появилось какое--
нибудь соображение, придавшее более энергии моти-
вам той стороны, которая перевесила> (Bain, The
Will, p. 549).
Бэн, конечно, то же, как и Милль, старается оста-
вить слово свобода и выбросить слово необходимость;
но сущность дела от этого не меняется; и это примире-
ние оказывается несостоятельным.
«Если, говорит он, какое-нибудь другое лицо за-
ставляет меня действовать так или иначе, тогда может
быть понято, что я не имел свободы в выборе; но между
различными мотивами моей собственной души нет
смысла в употреблении слова свобода. Различные по-
буждения, выходящие из настоящих или предвидимых
удовольствий или страданий, — сходятся, заставляя
меня действовать; результат же этого столкновения
состоит в том, что одна группа оказывается сильнее
другой — вот и все» (ib., р. 550).
«Тут вопрос не в свободе и в необходимости, а только
в том, принадлежит ли мне это действие или оно принад-
лежит другому лицу, для которого я был только ору-
дием» (ib., р. 550).
Уловка здесь ясна! А если мой воспитатель внушил
мне ложные правила? Чье это действие — мое или на
мое? А если обстоятельства заставили действовать так
или иначе? Что это — мое или не мое? А если нельзя?—
и т. д. ...Таким образом, разобрав всю деятельность^
человека, мы придем к убеждению, что она результат'

характера; а характер результат природы и внешних
обстоятельств,— и что в моих действиях ничего нет
моего.
Дело в том, что Бэн не признает личности, отдельной
от характера; а на каком основании?— на основании
немыслимости, которую Милль отнес к обильнейшему
источнику философских ошибок (см. гл. Fallacy).
«Невозможно, говорит Бэн, чтобы предмет был что--
нибудь более собрания своих собственных свойств;
если есть остаток, это значит только, что исчисление
было не полно» (ib., р. 554).
Но можно спросить и наоборот, чему же принадле-
жат эти свойства? Одно другому, что ли? Тяжесть теп-
лоте и т. д.? Но все это бессмыслица.
Вопросы психологические нельзя решить метафизи-
чески, а только опытом: всякий же чувствует в себе свое
особое я, отдельное не только от внешнего мира, но и от
собственных его мыслей и желаний, которые это я может
делать предметом своего рассматривания,— вот пси-
хический факт,— с него и начинайте.
«Нам иногда приходит в голову обидеться, что дру-
гой легко рассчитывает наши действия, и мы нарочно
сходим с нашей обыкновенной дороги, чтобы запутать
эти расчеты. Но это не что иное, как новый мотив, выхо-
дящий из чувства унижения 'или гордости. Куда бы
мы ни обернулись, нигде, совершая какое-нибудь про-
извольное действие, мы не избежим предшествующего
мотива: избежали одного, мы попадаемся в руки дру-
гого» (ib., р. 585).
Верно — да переход-то наш? Эта-то возможность
отказаться от всякого мотива, какой бы он ни был, хотя
бы только для того, чтобы доказать нашу свободу, и
есть свобода. Если я только для доказательства самому
себе своей собственной свободы отказываюсь от сильней-
шего мотива и выбираю слабейший или даже принуждаю
себя поступать, как не хочу, как бы то ни было, только
не так, как хочу, то этим я доказываю свою свободу.
Кроме того действия, мотив которого я подавляю, есть
много действий безразличных для меня, и я выбираю

первое попавшееся не потому, чтобы желал его, но
только для того, чтобы проявить свою свободу; следо-
вательно, мотив действия лежал здесь не в самом дей-
ствии, безразличном для меня, а в желании проявить
свою свободу,— следовательно, мотивом была сама
свобода.
93. (I, 18). Свобода
«Понятие, что человек свободен в своих действиях,
появилось сначала у стоиков и потом в сочинениях Фи-
лона Иудейского» (Bain, The Will, p. 544).
Это Бэн себя утешает, что он борется с теорией, а не
общечеловеческим чувством, которое живо и в нем
самом.
«Добродетельный человек был объявлен свободным,
а порочный рабом; этой сильною метафорою хотели
сказать комплимент добродетели и унизить порок;
хотя по большему праву можно сказать, что доброде-
тельный человек раб, а порочный свободен».
«Доктрина о свободе была выработана в метафизиче-
скую схему против доктрины необходимости св. Авгу-
стина против Пелагия; потом она сделалась предметом
спора между арменианцами и кальвинистами; и целые
столетия служила предметом раздора между теологами
и метафизиками» (ib.).
94. (I, 21). Кетле. Свобода воли
Факты нравственной и умственной статистики, на
которых основывает Кетле свой вывод среднего чело-
века, очень шатки.
Он хочет определить эпоху, когда зарождается в че-
ловеке память, воображение и рассудок (T. II, р. НО),—
но мы уже видели, что это самый неверный психологи-
ческий взгляд, и развитие воображения хочет опреде-
лить появлением драматических произведений.
* Да в таком случае у славян вовсе не окажется вообра-
жения! Где оно у турок? И неужели всякое напечатан-
ное сочинение идет в одно время? И разве тогда пишется

^ печатается драматическое произведение, когда оно
создается? I
А в статье преступлений?!
Да можно ли их взвесить, когда сам же Кетле гово-
рит в другом месте, что преступность действия опреде-
ляется намерением, а не фактом?
Статистика, например, считает воровство; но иное
воровство, будучи преступлением, может быть в то же
время нравственным подвигом. Вот высчитано, например,
влияние пьянства на число преступлений (ib., р. 135) —
<сделать> это может и должна статистика — и в подоб-
ных исчислениях ее великая заслуга перед обществом.
Но это не может быть нравственное мерило общества.
Если мы уменьшим число кабаков и меньше будет пьяных,
а вследствие того и меньше преступлений, то неужели
это значит, что нравственность общества возвысилась?
Если в городе, где ночная темнота и отсутствие полиции
способствовали грабежам, мы заведем фонари и поли-
цию, вследствие чего, конечно, число преступлений
уменьшится, то неужели это значит, что мы возвысили
нравственность общества? Не спорю, что и тот и
другой факт может влиять на возвышение нравствен-
ности, но сами не будут его непосредственными при-
чинами.
Кетле сам видит, что его теория ведет к отрицанию
всякого вменения и добрых и злых поступков, а потому
и оговаривается, что «все, что относится к человечеству
в массе, принадлежит к ряду фактов физических; чем
более число индивидов, тем более изглаживается инди-
видуальная воля, оставляя место ряду общих фактов,
зависящих от причин, на основании которых существует
и сохраняется общество» (ib., T. II, р. 247).
Это совершенно верно, но к этому следовало приба-
вить, что личная, свободная воля также факт, вносящий
изменения в эти ряды физических фактов, управляющих
человечеством.
Впрочем и сам Кетле говорит на стр. 248, что он от-
вергает мысль о невозможности улучшения человечества:
«я верю, говорит он, что человек обладает нравственною

силою, способною изменить законы, им управляющие;
но что эта сила действует чрезвычайно медленно (de
la manière la plus lente), так что причины, влияющие
на общественный строй, не могут испытать никакой кру-
той перемены, и как действовали они в продолжение
ряда протекших годов, так и будут действовать в про-
должение грядущих, если не успеют их изменить» (ib.,
р. 249). Вот почему несколько строк ниже он сравни-
вает число преступлений, дающих жертвы тюрьмам,
ссылкам и эшафотам, с денежным бюджетом, который
ежегодно уплачивается народами правительствам.
Однакоже первое, т. е. могущество природных при-
чин, он подтверждает фактами; второе выражает только
как веру, сохраненную им, несмотря на силу этих фак-
тов. Вот главная ошибка Кетле, которая гибельным об-
разом отравилась на Бокле, все книги которого состав-
лены под сильнейшим влиянием Кетле, и на наших ни-
гилистах!
Сам Кетле невольно гнется под фактами, им приво-
димыми. Так, в конце своего замечательного сочинения
он высказывает определенно. Итак, «опыт подтверждает
со всею возможною очевидностью то мнение, которое
о первого раза может показаться парадоксом, что именно
общество приуготовляет преступление и что преступник
есть только орудие, его выполняющее. Из этого следует,
что несчастный, несущий свою голову на эшафот или
оканчивающий свое существование в тюрьме, есть неко-
торым образом очистительная жертва общества. Его
преступление есть плод обстоятельств, в которых он
находится; а тяжесть его наказания есть, может
быть, новый плод их. Но если уже дело до того до-
шло, наказание есть тем не менее зло необходимое,
хотя бы даже как предупреждающее средство; жела-
тельно только, чтобы другие средства предупреждения
могли бы отныне сделаться достаточно сильными, чтобы
принуждены были менее прибегать к этому послед-
нему» (ib., р. 525, 526).
Но кто же не видит, что наказание, только как пре-
дупреждающее средство, такая же нелепость и возму-

тительная несправедливость, как наказание сумасшед-
шего или человека, который, будучи столкнут с крыши,
задавил прохожего, и нелепость тем более возмутитель-
ная, что бесполезная: не сам ли Кетле показывает, что,
несмотря на существование наказаний, каждый новый
год дает одно и то же число преступлений? Не сам ли
предвидит он то же самое и в будущем?
Не очевидно ли, что мы или должны признать нелепо-
стью, противоречащею фактам науки, всякую вменя-
емость и преступлений и добрых подвигов, или при-
знать, что факты науки еще недостаточны, чтобы сде-
латься единственными руководителями и индивида и
общества? — Факт собственной вменяемости для нас
сильнее всех этих фактов — тем более, что мы видим
их неполноту, а часто и их ложное толкование. За
многие ли годы собраны у нас эти факты? Разве и в них
мы не видим разницы? Правда, и в фактах физических
есть разнообразие; но разве сравнение что-нибудь до-
казывает? Там это может зависеть от причин нам неиз-
вестных; а здесь от свободной воли, нами в самих
себе ощущаемой. Ложное же истолкование фактов и их
натянутое объяснение часто кидается в глаза. Так,
например, Кетле, а вслед за ним и Бок ль, называют
самоубийство «актом, который самым близким образом
связан с волею человека» (ib., р. 150) и удивляются
статистической регулярности его случаев. Не говорят
ли бесчисленные медицинские наблюдения, что само-
убийство чаще всего совершается в припадках белой го-
рячки, ипохондрии или безумия?
Не сам ли Кетле несколько далее показывает ста-
тистическими данными, что летом одновременно возра-
стают и факты помешательства, и факты самоубийства
(стр. 152). Если же он причислил помешательство
в число физических фактов, то по какому же праву он
всякое самоубийство причисляет к фактам доброволь-
ным? Тогда как множество случаев предупрежденного
самоубийства беспрестанно открывают нам болезнь
в несчастном, который посягал на свою жизнь? Но если
самоубийство не было предупреждено и совершится, то

статистика зачисляет его в число произвольных фактов,
т. е. случаи болезни назовет произвольными.
Можно ли полагаться на такие факты? Иногда
можно, иногда нет; но они слишком грубы, чтобы на
основе их опрокинуть веру человека в свою личную сво-
боду и личную ответственность ва свои поступки.
Кетле, правда, говорит, что «законы общие, отно-
сящиеся к массам, оказываются совершенно ложными,
если их прилагать к индивидам» (ib., р. 268); но сам
часто забывает эту совершенно верную мысль и не под-
тверждает ее фактами и анализом.
95. (I, 22). Кетле. К воле. К прогрессу. Врожден-
ность человеку человеческого идеала. Средний человек
Теория нравственной статистики Кетле основана на
ложном психологическом взгляде о врожденности*:
«Человек при рождении приносит с собою зародыши
всех качеств, которые развиваются впоследствии и в
больших или меньших пропорциях: у одних преобла-
дает благоразумие, у других скупость, у третьих вооб-
ражение и т. д.» (Sur l'homme et le développement de
ses facultés. Paris, par Quetelet,. 1833, t. II, p. 108).
Но замечательна мысль, которую проводит Кетле далее:
«Но тот факт, что все мы замечаем эти особенности
человека, когда они существуют, доказывает уже, что
мы имеем чувство общих законов человеческого развития
и что даже мы употребляем эти чувства в наших сужде-
ниях» (ib., р. 109).
Вот эту-то общую и шаткую оценку и хочет Кетле
обратить в определенные очерки посредством статисти-
ческих данных, считая возможным определить «сред-
него человека нации и человечества*. В первом томе и
половине 2-го он изыскивает среднего человека физиче-
ского, а во 2-ой половине второго— среднего человека
нравственного.
* Так Кетле прямо говорит о врожденном стремлении к пре-
ступлению, которое развивается с возрастом (ib., р. 229).

Вот тут и главная ошибка Кетле; я думаю, да Кетле
сам с этим согласен (см. ib., р. 258, 274, 275), что сред-
ний человек, которого справедливо назвать человеком
статистики, меняется в истории народа и человече-
ства, и перемена эта происходит по какому-то другому
образцу, и, конечно, не по среднему же человеку.
Кетле ошибается, называя своего среднего человека
статистики совершенным человеком, идеалом человека,
а это он повторяет так часто, что трудно ошибиться
в его мысли (ib., р. 276, 284 и т. д.); Он говорит, что
«личность, которая в данную эпоху сосредоточит
(резюмирует) в самой себе все качества среднего чело-
века, выразит в то же время все, что есть великого, пре-
красного и доброго» (ib., р. 276). Неужели Сократ был
средний человек современной ему Греции? Или Христос
современного ему еврейства, или Катон современного
ему Рима? Разве не потому и гибли эти личности,что
они вносили в мир или новые или уже отжившие идеи?
Нет, средний или по-русски дюжинный человек эпохи
и народа будет пошляк, ибо его должно вывести из пре-
ступлений и добродетелей и т. д. Если же принять (его)
идеалом и всякое удаление от него уродством, то все
великое и прекрасное будет уродством. Теория боль-
шинства, которую развивает Кетле (а в психологии
Гербарт и еще более Бенеке, см. Диттес), — самая не-
верная теория, и против нее справедливо восстал
Милль в своем трактате о свободе.— Пусть человечество
давит свое меньшинство и всякий прогресс остановится;
ибо шаг вперед делает один человек, а за ним уже сотни
и тысячи.
Что средний человек смешан у Кетле с идеалом че-
ловека, см. стр. 274 и 275. Правда, он допускает, что
средний человек меняется и не представляет абсолют-
ного типа добра и красоты, но сейчас же забывает это
ограничение, увлеченный своею господствующей идеей.
Отсюда и мораль — следовать большинству (ib., р.
284).

96. (I, 23). О свободе воли Бокля
Бокль считает «в высшей степени вероятным», что из
учения о случае, выходившем из незнания человеком
постоянства в явлениях природы, выросло учение
«о свободе воли» (Бокль, История цивилизации в Англии,
перев. Бестужева-Рюмина, 1864, стр. 7).
Но это мнение выведено из предполагаемой истории
человеческого развития. Но едва ли было учение о слу-
чае; мы видим самых диких народов, которые вовсе
не случаю приписывают счастливые и несчастные со-
бытия своей жизни, а вмешательству духов, богов,
чародеев, в неурожае видя колдовство, в обогащении
человека также. Заглянуть так глубоко в мрак прошед-
шего мы не имеем возможности, и гораздо вернее судим
по диким, а у них, напротив, нигде случая, а все при-
чина; эта причина воля сверхъестественных сил. Эта же
воля ясно взята человеком и перенесена им из самого
себя. Он создавал эти сверхъестественные силы по соб-
ственному образцу.
«Полная свобода, источник всех действий, сама по
себе ни из чего не исходит, подобно случайности есть
последний факт, не допускающий никакого объяснения»
(ib., стр. 9).
Конечно, если так смотреть на свободу, то она не-
лепость; но свобода есть не что иное, как свобода выбора
между мотивами, дающая перевес тому, к которому она
приложена; но все мотивы выходят из психической исто-
рии человека: только их на одно и то же действие бывает
не один, а множество, что всегда дает свободу воле.
«Погрешимость сознания засвидетельствована всею
историею», говорит Бокль и выводит при этом, что со-
знание своей свободы также может быть ошибочно
(ib., стр. 11).
А внизу он делает примечание (стр. 13): «Сознание
непогрешимо относительно факта, им свидетельству-
емого, но погрешимо относительно истины.
Мы сознаем известное явление; это свидетельствует,
что явление существует в нашем духе или представля-

лось ему; но сказать, что это доказывает истину явле-
ния, это значит сделать шаг вперед и не только свиде-
тельствовать, но и произносить суждение. Как только
мы это делаем, мы вносим начало погрешимости,
ибо сознание и суждение, слитые вместе, не могут
быть правы, так как суждение нередко заблуж-
дается».
Здесь ошибка та, что сознание отделено от суждения.
Ошибка бывает в факте, а не в чувстве; здесь же само
чувство является фактом^ а следствием этого чувства
является действие воли, могущей остановиться, отка-
заться от мотива, выбрать другой, но не создать ника-
кого.
«Как может человек сознавать, что ничто не может
насиловать его волю? Это не сознание а суждение:
суждение о том, что может быть, а не того, что есть.
Если слово сознание имеет смысл, то оно должно огра-
ничиваться настоящим, не касаться того, что может или
должно быть в будущем».
Совершенно верно; но сознание свободы и есть со-
знание настоящего своего положения ввиду нескольких
мотивов и прошедшего, того, что выбранный мотив мог
бы быть и не выбран нами.
Для Бокля, как для историка, признать случай—
значит подкопать свою науку или превратить ее в бес-
смысленный рассказ случайных событий; но как для
человека, в высшей степени гуманного и европейца до
конца ногтей, признать турецкий фатализм предопре-
делений возмутительно, и вот он говорит, что:
«К счастью для предмета нашего сочинения тот, кто
верит в возможность истории, как науки, не обязан дер-
жаться одного ив двух учений о свободной воле или пре-
допределении. Положения, на которых он при настоя-
щем состоянии науки может согласиться, состоят в
следующем: когда мы совершаем что-либо, мы действуем
на основании одного или нескольких побуждений; по-
буждения эти суть результаты чего-либо предшествую-
щего; вот почему, зная все предшествовавшее и т. д.
(ib., стр. 13 и 14) (перепечатать из книги).

Но тут Бокль ясно стал на сторону фатализма:
если зависит от предшествующих явлений, то и пред-
шествующие в свою очередь зависят от предшествую-
щих им — и, следовательно, жизнь того или другого
человека, все его поступки и все его мышление, все его
счастье и несчастье — определены еще тогда, когда
и рода человеческого не было на земле.— Положим,
что это не «сверхъестественное' предустроение», а есте-
ственное, т. е. бессознательное, лежащее в материи...
Что же выигрывает от этого человек? Прихоть сверхъ-
естественного могла по крайней мере измениться; оно
могло тронуться мольбами, жертвами, — но материя
глуха ко всякой мольбе.— Итак — это фатализм, да
еще и странного свойства;
Но мы не обвиняем в этом Бокля: наука, изыски-
вающая причины действий, должна предполагать воз-
можность найти их везде; а практика, сама действую-
щая, должна выходить из принципа возможности сво-
бодного действия. Только при таком настроении они
обе могут подвигаться вперед.— (Вот почему и Кант
отнес свободу к практическому разуму).
Если бы Бокль действительно не признавал свободы
воли, то он не говорил бы о действиях добродетельных
и порочных (ib., стр. 16)., *
Насколько верны статистические доводы Бокля,
трудно решить; но если они и верны, то они доказы-
вают только силу обстоятельств на человека, представ-
ляющих ему мотивы для действий.— Число убийств
почти одно и то же? (Ib., стр. 18). Потому что число мо-
тивов и удобств убийства — одно и то же: заведите по-
лучше полицию, дайте средства заработка и убийства
уменьшатся.
Орудия к убийству (ib.) одни и те же: что же мудре-
ного, когда других нет! В стране, где нет стрихнина,
не будет и отравлений стрихнином. Ввезите стрихнин,
и начнутся. Но дело в том, человек, ввезший стрихнин,
действует ли по неизменному предопределению, как
машина, или мог бы и не сделать этого, если бы не за-
хотел? — вот в чем вопрос.

Самоубийство — следствие именно слабости воли.
По отношению к самоубийству Бок ль говорит, что
«оно продукт BcerV состояния общества и что отдельный
преступник только приводит в исполнение то, что яв-
ляется необходимым следствием предшествовавших об-
стоятельств» (ib., стр. 20).
Но то же, по теории Бокля, следует сказать и о вся-
ком преступлении: оно есть продукт всего состояния
общества; а это состояние в свою очередь есть продукт
предшествующего состояния и т. д. дойдем, что в борьбе
элементов при образовании коры земного шара — уже
была готова история человечества и каждого человека
в отдельности, и каждый поступок его был записан
в этой огненной книге судеб,— чем же это не турецкий
фатализм?
97. (I, 23). О свободе воли Бокля. Дух
Но Бокль не приходит к такому резкому и, по на-
шему мнению, совершенно консеквентному выводу:
он смягчает его, но не объясняет причины этого смяг-
чения; так, по отношению ко всем преступлениям он
уже не так абсолютно, как по отношению к самоубий-
ству, говорит:
«Преступления человека суть результаты не столько
пороков отдельного лица, сколько состояния общества,
в котором преступник живет» (ib., стр. 22).
Но так как пороки отдельного лица суть результаты
прежних, от него независящих обстоятельств, то резуль-
тат ясен.
Мое. Если в духе ангела тьмы было бы взбунтоваться
против бога,— то наказание его есть страшная неспра-
ведливость.
Надобно, впрочем, заметить, что Бокль принимает
дух, как нечто отдельное от внешней природы. «С одной
стороны, говорит он (ib., стр. 15), у нас есть дух челове-
ческий, подчиняющийся законам собственного существо-
вания и развития в случае (?), если он находится вне
действия внешних сил, согласно с условиями своего
организма. С другой стороны, мы видим природу,-тоже

подчиняющуюся своим собственным законам, но по-
стоянно приходящую в соприкосновение с духом че-
ловеческим, возбуждающую страсти людей, подстре-
кающую их рассудок и, вследствие того, дающую их
деятельности такое направление, какого она не при-
няла бы без внешнего вмешательства. Таким образом
человек видоизменяет природу; природа видоизменяет
человека: все события суть естественные последствия
такого взаимодействия» (ib., стр. 15).
Из этого мы видим, как шатки были философские
воззрения Бокля. Это признание отдельности от при-
роды человеческого духа с своим собственным организ-
мом и законами и с возможностью воздействовать на
природу,— верование, послужившее основой «самого
дорогого» для Бокля верования в бессмертие души, и
дало великому ученому право отвергать свободу воли;
но если бы он вникнул в законы духа, о котором он го-
ворит, то увидал бы, что один из этих законов и самый
основной — свобода, как следствие самосознания, чем
дух и отличается от природы,— и имеет в собствен-
ность то, что им сделано.
98. (I, 24). Бокль. Свобода воли
Фактам об одинаковости преступлений и т. д., на
которые ссылается Бокль, нельзя всегда доверять. Он
часто ссылается очень неосмотрительно: так, например,
ч. I, глава IV, Бокль на стр. 147 в примечании 34-м
говорит: «Уважение русских к духовенству обратило
на себя внимание многих наблюдателей и так известно,
что не требует доказательств». Но нельзя забывать, что
тут он сравнивает Россию с Западной Европой; но каж-
дый русский знает, что в Англии и Пруссии, не говоря
уж об Австрии, духовенство пользуется гораздо боль-
шим уважением, чем у нас.— Кюстин для Бокля на-
блюдательный и умный писатель о России (ib., прим.
35). Если его ссылки и доказательства так же верны,
например, относительно Индии, Китая, или исчезнув-
ших государств Америки (а почему же им быть вернее?).

то нельзя давать больше веры фактам, приведенным
в его книге.
Во всей своей книге Бокль постоянно противоречит
абсолютному пониманию своего учения о необходимости.
Так (ч. I, глава V, стр. 170) — что «в небольших
числах лиц и в короткие периоды торжествует личное
нравственное начало и мешает действию широких ум-
ственных законов».
Но откуда же выходят эти личные нравственные
стремления, нарушающие для общества бессильно, но
для отдельного лица всесильно действия общих законов?
Нравственные начала и страсти Бокль считает прирож-
денными (см. выше стр. 167), но признает, что изменение
их зависит от неизвестных причин: следовательно, вот
отклонения, которые все одолеваются силою общих
законов. Где же причина таких отклонений? Неизвестно?
А я думаю, она и есть свобода воли.
Для отдельного поступка она имеет всесильное зна-
чение; для характера человека и результатов его инди-
видуальной жизни — очень большое; для общества в дан-
ную эпоху — значительное; для государства во весь
период его развития и жизни — малое; для человече-
ства и его истории — почти незаметное; для мира —
может быть, никакого.— Но, воспитание и суд имеют
дело с индивидуальным человеком; а потому и понятно,
что Бокль, как историк, исходит из закона необходи-
мости; но моралист, педагог, судья исходят из закона
личной свободы;^да и история не Молох какой-нибудь,
а имеет в результате того же личного человека.
Бокль везде там противоречит своей теории необ-
ходимости, где доказывает, что личные свойства того
или другого правителя на время только изменяют ход
исторических событий, а этих мест у него очень много
(наприм., ib., стр. 173), или где говорит о «естественных
и искусственных* средствах (ib., стр. 191) и т. п.
Так здесь он говорит,например: «По обстоятельствам,
для нас неизвестным, от времени до времени, являются
великие мыслители, которые, посвятив жизнь одной
цели, могут предупредить развитие ^ода человеческого.

и создать религию или философскую систему, нередко
имеющие важное влияние». Но если эта система слишком
высока для общества, то они не окажут услуги в данное
время...
Но если человек только продукт общества (см. выше),
то откуда же являются эти люди — не продукты об-
щества? Если умственные способности не врождены, то
откуда же эти гении? — И таких противоречий у Бокля
нет числа.
в) Значение идеи свободы для человеческого
прогресса и культуры
99. (I, 25). О свободе воли Бокля (вып. из Канта)
В конце главы Бокль сделал свод выписок из Канта
о свободе воли; но перевод очень дурен, надобно про-
верить: кажется, Бокль их привел с риторической целью
показать, что Кант сам путался и не верил в свободу
воли.
Вот места: 1) Metaphysik der Sitten (Kant's Werke,
t. V, S. 20, 21). 2) Prolegomena zu jeder künftigen Meta-
physik (t. III, S. 268—270). 3) Theodicée (t. VI, S. 149).
4) Kritik der reinen Vernunft (t. II, S. 24), (S. 419, 420).
Из этих выписок видно, что мнение Канта о свободе
воли было таково:
Что надобно отличать явления от сущности вещи
самой в себе; что всякое явление вытекает из сущности
вещи и как явление — не свободно; но относительно
самой вещи оно свободно, поскольку эта вещь действует
по своей сущности. Т. е. относительно человека это
будет так, что все действия духа, вытекающие из за
конов духа, свободны для него; а как явления они
имеют свою причину в сущности духа.— Но нетрудно
видеть, что здесь свобода только кажущаяся свобода.
Духу кажется, что он свободен, ибо он хочет того, что
в него вложено, но в сущности он не свободнее всякой
вещи действовать своими свойствами на другие вещи.
Но свободен тот только, кто может действовать и в про-
тивность своей сущности,

«Я могу сказать, говорит Кант, не впадая в противо-
речие: все действия разумных существ, насколько они
суть явления (познаваемые опытом), подчиняются есте-
ственной необходимости; те же самые действия, отно-
сительно разумного субъекта и его способности действо-
вать на основании чистого разума, свободны».
— Не лучше ли сказать: не понимаю?
— Нет, — чувство ясно нам говорит, что мы обла-
даем вещью только тогда, когда имеем власть и упо-
треблять ее и не употреблять и злоупотреблять ею.
По Канту, вещь будет отличаться от разумного суще-
ства только сознанием и самосознанием. Предположим
себе, что вещь одарена ими: тогда деятельность, происте-
кающая ив ее сущности, должна ей казаться свободным
ее действием; но это будет только призрак.
У нас образовалось понятие,что Бокль делал уступки,
хитрил и что выраженное им мнение, как например,
о духе, о бессмертии души — просто фразы, не имеющие
ничего общего с его сочинением. Но это неправда: все
его великое сочинение построено на идее борьбы духа
и природы,— и если это понятие вынуть оттуда, то все
его сочинение должно быть переделано.
Так, например, он везде говорит о борьбе духа чело-
веческого с природою: так например (ч. I, гл. III,
стр. 114 и 115) он говорит: «в Европе человек стре-
мится подчинить себе природу, а вне ее — природа под-
чиняет себе человека». И это понятие он считает «ос-
нованием философии истории». «Если хотим понять
историю Индии, говорит он, то должны начать изучение
с внешнего мира, который имел больше влияния на
человека, чем человек на него. Если, с другой стороны,
желаем понять историю Англии или Франции, то долж-
ны начать с изучения человека, ибо, при сравнительной
слабости природы, каждый новый шаг вел к господству
духа над деятелями внешнего мира* (ib., S. 115).
Выкиньте из всех этих предложений понятие о
духе человеческом, как о чем-то отдельном от материаль-
ной природы,— и что станется с ними? В Индии человек
будет таким же продуктом природы индийской, а а

Европе — природы европейской, и можно только удив-
ляться, что природа индийская, такая сильная, создала
такого слабого человека; а природа европейская, такая
слабая, создала такого сильного. Что же касается до
победы над природой, то это слово будет иметь смысл
победы природы над самое собою, или лучше никакого
смысла.
Следовательно, понятие о духе человеческом легло
в основу сочинения Бокля; выдерните его — и все
сочинение развалится.
Вот почему нигилисты, сначала схватившись за
Бокля, потом стали дуть себе на обожженные пальцы
и проповедывать, что его надо бы издать с коммента-
риями; мы можем только пожалеть, что этих коммен-
тариев до сих пор не сделано.
«Успехи европейской цивилизации характеризу-
ются уменьшением влияния законов физических и уси-
лением влияния духовных* (ib., S. 117).
Следовало сначала определить, что такое законы
физические и что такое законы духовные.
Далее он доказывает, что духовные законы могут быть
изучены только исторически. Главный авторитет его
Кузен, и вообще в этой главе (глава III) обнаруживается
вся недостаточность знакомства Бокля с психологией
и метафизикой. Он хочет заменить их историей; но
историей чего? (Ib., гл. IV).
100. (I, 26—27). Свобода воли. Моральная стати-
стика. Дробиш
Факты моральной статистики Кетле разошлись у нас
по России через посредство книги Бокля. Замеченная
правильность в человеческих действиях, считающихся
произвольными, невольно наводит на мысль, что они
подвержены таким же неизбежным законам, как явле-
ния физического мира, что человек женится, делает
преступление, лишает себя жизни, едет по железной
дороге и даже пишет письмо и делает ошибку в адресе
(см. Бокль, ч. I, стр. 24) не произвольно, а подчиняясь
неотразимому закону судьбы.

Бокль придал в начале своей книги большое зна-
чение этим явлениям, желая доказать возможность и
необходимость изучить историю, как законное произве-
дение природы, а с другой — духа человеческого.
Историку такое доказательство необходимо, ибо без
него история как наука невозможна, и попытка открыть
в истории законы, управляющие событиями, начавшаяся
еще с Вико, нашла в книге Бокля блестящее продол-
жение. Отрывочные мысли о влиянии природы на че-
ловека, находившие себе место почти во всякой систе-
матической истории со времен Гердера, получили черев
книгу Бокля такое право гражданства в истории, кото-
рого, без сомнения, они до сих пор еще не имели. Боклю,
без сомнения, принадлежит честь связать политическую
экономию с историей неразрывными узами. Но Бокль
окончательно не высказался в пользу философской тео-
рии неизбежности; напротив, далее он в многих местах
своего сочинения высказывает, что законность прило-
жила только к обширным явлениям истории, и чем об-
ширнее и .долговременнее она, тем приложимее и тем
вернее она действует, так что частное нарушение тех
законов оказывает только временное влияние, следы
которого, чем далее подвигается история, тем более
стираются и, наконец, совершенно исчезают.
Но при особенном настроении нашего общества
страницы из сочинения Бокля, посвященные мораль-
ной статистике, отразились особенным образом, на
который сам писатель никогда не рассчитывал, и послу-
жили одним из важнейших оснований для материалисти-
ческих воззрений на человека и его действия. Слова
же Бокля в том же самом сочинении и в других, противо-
речащие материализму, считались уступкою англий-
скому пуризму, как будто Бокль недостаточно доказал
полную независимость своего литературного характера.
Для тех, кто так односторонне увлекся несколькими
страницами, вырванными из сочинения Бокля, не бес-
полезно будет прочесть брошюру Дробиша (Die mora-
lische Statistik, von Drobisch, 1867), в которой с большой
ясностью доказано настоящее значение этих морально-

статистических выводов. И тем более можно довериться
автору, что он, как самый консеквентный гербартианец,
отвергает свободу воли, но как любитель математики
и статистики вовсе не имеет в виду показать невозмож-
ность их приложения к науке морального свойства.
Вывод, к которому приходит Дробиш, таков:
Человеческие поступки суть следствие многих кон-
курирующих причин: первое — характера и самоопре-
деления человека; второе — влияний внешней природы
и, в-третьих, влияний общества, в котором он живет,
и того положения, которое он занимает в обществе.
Везде же, где постоянно действующие причины дей-
ствуют вместе с неправильно разнообразящимися слу-
чайными, законность явления высказывается только
в большом числе этих явлений и только для него и имеет
значение. В малом числе явлений эта законность непри-
метна (ib., S. 12 и друг.). При постоянном влиянии
одной и той же причины в явлении, в котором действуют
и причины случайные, чем более этих явлений будет
взято, и чем более длинен период наблюдений, тем более
в среднем выводе будет одолевать постоянно влияющая
причина, и тем более самое явление будет выказывать
постоянства. Так, например, на число браков, без со-
мнения, влияют, кроме произвольного решения, число
лиц брачного возраста, большая или меньшая дорого-
визна жизненных потребностей, общий характер и при-
вычки народа. Вот почему число лиц, вступающих
в брак, ежегодно будет мало изменяться, а если мы возь-
мем средний вывод за десятки лет, то это изменение
будет еще менее заметно, и чем длиннее будет период
наблюдения, тем вариации будут незаметнее, конечно,
относительно количества народонаселения...
«Но эта законность <не> простирается на каждый
отдельный случай, но только на большое число случаев,
и чем более это число, тем определеннее выражается
законность» (ib., S. 11).
Общий вывод Дробиша таков: «Постоянная правиль-
ность в известных произвольных действиях основывается
не на законе, который предшествовал бы действиям и

необходимо требовал их выполнения; но наоборот,
вся законность, обнаруживаемая моральною статисти-
кою, есть продукт относительно постоянных отноше-
ний и взаимодействующих причин, при которых есть
еще множество других изменяющихся причин, не допу-
скающих никакого подведения под общее правило»
(ib., S. 19).
В числе этих причин я признаю и свободу человека.
Но свобода человека'высказывается не только в этом
тесном кругу более или менее значительных ежегодных
вариаций, но в самом действии на причины постоянные;
так, например, в каком-нибудь улучшении, зависящем
от индивидуальной изобретательности и индивидуаль-
ной воли, — но которое имеет влияние на постоян-
ное изменение самих постоянных причин .Так что чело-
век может даже бороться не только с самим собою, но
даже с постоянными причинами — улучшать быт об-
щества, а через это содействовать уменьшению преступ-
лений, смертности и т. д. Моральная статистика, говорит
Дробиш, берет среднего человека «и не должно забы-
вать, что этот средний человек есть только математиче-
ский абстракт, существо в действительности не суще-
ствующее» (ib., S. 36).
101. (I, 12—13). Исполнение и свобода воли
Дробиш и мое мнение
Прочтя книгу Дробиша (Die Moralische Statistik
und die Menschliche Willensfreiheit, Leipzig, 1867), я
остался при своем мнении, только оно выразилось
яснее.
Слово воля употребляется очень неправильно и это
вело, как заметил еще Лейбниц, ко многим ложным по-
нятиям. Ее принимают как нечто отдельное от души,
тогда как это одно из свойств души. Это не более, как
хотение, желание или лучше, так как мы сложили же-
лание из двух элементов стремления и представления,
то воля будет первый из этих элементов, т. е. стремление.
Но зачем же тогда два названия для одного и. того же

душевного качества? И действительно, это ведет только
к путанице понятий. Итак мы отбрасываем это значение:
это хотение или нехотение (начинается всегда с нехоте-
ния, как заметил еще Локк, потом Кант; см. цитату
ниже). Настоящее значение слова воля, значение, для
которого необходимо название — есть власть души над
телесным организмом; такое свойство души или, лучше
сказать, такое свойство связи души и тела (непости-
жимой для нас), вследствие которого перемены в душе
отражаются переменами в организме. Это свойство
соответствует другому свойству, по которому пере-
мены организма отражаются в душе ощущениями,
стремлениями и чувствами. Оба эти свойства суть только
две стороны одного и того же # — связи души и тела.
Воля или власть души над телом выражается в двоя-
кой форме — она есть или 1) бессознательная или 2) со-
знательная. Бессознательная есть примитивная.
Несмотря на все старания Бэна доказать, что власть
над телом приобретается опытами, этого доказать не-
возможно; власть эта усиливается и разъясняется, опре-
деляется опытами, но — основание ее остается бес-
сознательным: не только испуг, радость и т. д. выра-
жаются непроизвольно и неизвестными нам путями—
бледностью или краской (см. об этом прекрасную статью
Клода Бернара «Сердце»); но и при сознательных дви-
жениях наших членов мы пользуемся этою бессозна-
тельною властью над нервами и мускулами, самое суще-
ствование которых нам даже неизвестно.
Но замечательно то, что упражнением мы развиваем
эту бессознательную власть души над телом, и сознание
это овладевает ею, но как — и само не знает... Ясное
представление движения во всех подробностях вызывает
такое же отчетливое ясное выполнение. Должно быть
нервы, отражающие представления, являются здесь
посредствующим звеном. По мере того, как нервы, от-
ражающие представления, получают от повторения дей-
ствия способность воспроизводить представление быстро,
точно; сильно, и двигательные нервы и мускулы вос-
производят его так же; но, должно быть, еще следует

применение мускулов, может быть, некоторое изменение
в них сообразно с направлением усилий.
2) Сознательная власть души над телом основы-
вается ясно на бессознательной: мы сознательно, по на-
шему желанию, движем рукою; но выполнение этого
движения принадлежит бессознательной власти.
Ясно, что при таком определении воли как власти
души над телом, можно говорить о больших или мень-
ших пределах этой власти, но не о свободе или несвободе:
это понятия несоизмеримые, как цвет и величина.
Но если нельзя говорить о свободе или несвободе
воли, то можно говорить о свободе или несвободе души,
и притом о свободе абсолютной или ограниченной.
Абсолютная свобода предполагает всемогущество,
и следовательно, принадлежит только богу: человече-
ская же свобода ограничена пределами его сознания
и его воли.
Человек действует всегда по мотивам; по выбор
между данными уже мотивами принадлежит ему. Он
может выбрать слабейший или сильнейший мотив, мо-
жет и вовсе отказаться от выбора.
Но спрашивается, по каким мотивам он делает этот
выбор, предпочитает один мотив другому? Не впадем
ли мы здесь в бесконечный ряд, на который указал
Лейбниц, и который побудил Гербарта, отвергнув сво-
боду, поставить на ее место самообладание!
Конечно — да; но это не заставит нас отвергнуть
свободу души, как не отвергаем мы притяжения между
планетами, хотя и попадаем в ложный круг действия
материи вне самой себя.
Как закон притяжения есть факт физический, дей-
ствительность которого мы признаем, хотя не понимаем
его возможности, точно так же свобода души есть факт
психологический, действительность которого испыты-
вает на себе каждый человек, но возможность которого
объяснить не может.
Свобода души вытекает прямо из самосознания.
Если я не только имею и чувствую стремление, но и
сознаю, что его имею, то и могу остановить его, дать

ему ход или не дать; если я сознаю, что имею два стрем-
ления, то и могу дать ход любому из них. Положим,
я выберу то, которое сильнее; но сделавши выбор,
я чувствую, что мог выбрать и слабейшее; чувствую,
что сила мотива надо мной не абсолютна и в этом
только смысле считаю себя виновником своего действия.
Чувство свободы прежде всего относится к прошедшему,
но выбранному уже мотиву; но потом может руководить
меня и в будущем, в выборе предстоящем. Это чувство
до того сильно и присуще каждому, что даже против-
ники человеческой свободы, руководясь им, постоянно
противоречат своей теории, говоря о вине человека, о его
обязанностях, употребляя беспрестанно слово должен,
которое при отрицании свободы души не имеет смысла.
Все стремление наше к улучшению* прогрессу, о кото-
ром материализм говорит более других, вытекает из
этого чувства свободы.
Чувство свободы не может быть вырвано из души
человека никакой теорией необходимости, как в этом
сознаются сами защитники этой необходимости, напр.
Вундт. Но как свобода души ограничена не только пре-
делами воли, но и пределами сознания, т. е. теми моти-
вами действий, которые представляет сознание, то и
теория необходимости человеческих действий делается
одним из таких мотивов и мотивом вредным: она слу-
жит человеку извинением его поступков; и эта ложная
теория, как и всякая другая, может заглушить голос
его совести, обратить в привычное извинение, ослабить
раскаяние, из которого, по словам того же Лейбница
и Гербарта; выходит улучшение человека. Но этого мало:
теория необходимости может ослабить энергию челове-
ческой деятельности, ибо по ней, чему нужно быть, то
непременно будет само собою, и в этом она неудержимо
граничит с фатализмом, имевшим такое парализующее
влияние на действия магометанских наций. В-третьих,
наконец, она подрывает основу вменяемости.
Что же делать, когда основы теоретической и прак-
тической жизни нашей составляют факты, полное объяс-
нение которых лежит вне области нашего понимания?

Мы можем только констатировать факт, описать его,
определить (детерминировать), и потом делать из него
теоретические выводы и практические приложения —
вот и вся область нашей возможности.
Факт несоизмеримости нашего разума с присущим
нам чувством свободы ярко рисуется в следующем опы-
те. Мы выбрали какой-нибудь мотив и сознаем, что
выбрали его свободно. Для доказательства этой сво-
боды выбора мы можем отказаться от этого мотива и
выбрать другой — слабейший, или совершенно удер-
жаться от выбора. Что же, доказали ли мы свободу
свою? Нет, говорят нам, ибо нами руководил мотив
доказательства. Хорошо; но выполнили ли мы этот
момент? доказали ли мы? Нам говорят — нет, ибо мы
хотели доказать, что действовали без мотива, а дей-
ствовали по мотиву. Но каков был этот мотив? — Таким
образом мы логически не можем доказать свободы;
но пусть защитники теории необходимости укажут нам
другой путь, другое средство, которым мы могли бы
доказать свободу души. Этого средства они нам не
укажут и тем докажут, что свобода души не мыслима,
не ложится в формы мысли; но не ложится так же, как
и тот, столь же несомненный факт мира физического,
что материя действует вне самой себя.
102. (I, 14). Свобода воли
Ни одна глава так не плоха в «Логике» Милля, как
гл. Ю свободе и необходимости* (Mill's Logic, Book
VI, Ch. И, p. 413). Нет, возможности разбирать ее,—
это почти один набор слов без определенного смысла.
Он объявляет, что держится теории необходимости,
которую он определяет так: «Учение о необходимости
смотрит на человеческие хотения и действия, как на
необходимые и неизбежные».
Но он не признает в этой теории того, что действи-
тельно унижает человека(?).— Увертку он хочет найти
в каком-то непостижимом отношении причины и след-
ствия, выкидывая оттуда понятие, что следствие необ-

ходило выходит ив причины, и называет это воззрение
мистическим. Но не сам ли он нашел нужным ввести
слово необходимо в определение причины, когда хотел
показать, что «день не есть причина ночи», хотя и следует
за ночью. А теперь выходит этот термин (ib., § 3). Порази-
тельная нелепица! Ссылается на какие-то никому неве-
домые философские авторитеты, не признающие «мисти-
ческой связи между причиною и следствием» (ib., р. 415).
Но если не мистическая, то есть же какая-нибудь; а если
это только следствие, то (есть) одно за другим следующее
действие, то почему день не причина ночи? — Дай одно
душевное явление вовсе не причина того только явления,
которое непосредственно ва ним следует.
Он хочет отделить учение необходимости от фата-
лизма (р. 417); но эта попытка ему решительно не
удается.
Он как-то хочет признать, что мы можем изменить
наш характер по нашему желанию; как будто это жела-
ние выходит откуда-то со стороны, а не из того же
характера.
Эта глава свидетельствует о недобросовестности
Милля: в ней выразилось его желание, чтобы и волки
были сыты и овцы целы. Признать свободу воли зна-
чило бы опрокинуть свою теорию; отвергнуть ее—
значило подвергнуть последствия — <объекты> воли—
фатализму, скотству.— Вот почему он начинает эту
главу, объявляя себя громко на стороне необходимости,
а оканчивает сознанием, что «учение свободной воли,
удерживая с виду власть души участвовать (co-operate)
в формации ее собственного характера (что выкидывается
словом необходимость), придает сторонникам этого
учения практическое чувство гораздо ближайшее к исти-
не, чем то, какое вообще (как я думаю) существует
в душах сторонников теории необходимости» (ib., р. 420),
Как ни темно это выражение, но оно достаточно
ясно, чтобы видеть, что Милль в затруднительном по-
ложении со своею теориею перед практическим чув-
ством англичанина.

103. (I, 15). Гипотеза души (к свободе воли)
Милль вооружается против олицетворений и вводит
в ряды своих логических ошибок, называя мистицизмом
(Веды, Платон, Гегель) всякое «приписыванье объек-
тивного существования субъективным созданиям на-
ших собственных способностей, идеям или чувствова-
ниям души» (Mil. Log., В. V, Ch. Ill, p. 318).— Но не
он ли сам употребляет следующие слова: душа, природа,
материя, пространство и т. д.... я, ты, люди и т. д.,
а это все олицетворение наших чувств — объективиро-
вание того, что мы чувствуем субъективно.
104. (I, 2). Свобода. Лейбниц. (Дробиш)
Гербартианцы, миновав Канта, возвращаются охотно
к Лейбницу. Но Лейбниц был известен Канту, и если
он не остановился на нем, то потому, что не мог удо-
вольствоваться фальшивым примирением Лейбница,
а по своей более добросовестной натуре хотел выйти на
прямую дорогу. В самом деле, что выражается в этих
словах Лейбница?
«Мотивы не действуют на дух, как тяжесть на весы;
но скорее дух действует вследствие мотивов (en vertu
de motifs), которые и есть его расположение к действию»
(Moralische Stat., von Drobisch, S. 76, Leibnitz, Op.
philos., Ed. Erdmann, p. 764).
Но что же выражается в этих словах? Если на весах
решимости духа лежат только мотивы, то, конечно,
и весы наклонятся в ту сторону, .где мотивы тяжелев
или сильнее; —следовательно, решимость выйдет из
физической борьбы мотивов, а не из духа, и если эти
мотивы даже вложены в дух, то борьбу решит тот, кто
их вложил; а опять же не дух — пустые весы. Правда,
Лейбниц часто повторяет: «les motifs inclinent sans
nécessiter» —но ведь это фраза, не имеющая реального
значения: наклонение, как бы оно мало ни было, необ-
ходимо, если ничто ему не сопротивляется; но если же
ему сопротивляется только другой мотив, то и решает
их относительная вескость.

Не гораздо ли лучше бы сказать с Кантом — не
понимаю; даже не закутываясь в его довольно курчавые
фразы, прямо сказать: факт свободы есть, на нем
строится вся нравственная деятельность человека,
совесть, вменяемость как хороших, так и дурных по-
ступков, воспитание, все стремления цивилизации;
но этот основной факт несоизмерим с теми орудиями,
которыми обладает разум для объяснения фактов,
а еще проще — непостижим; так что мы можем изучить
только его проявления, не будучи в состоянии изъяснить
его самого, или примирить его с законом причинности,
в который верит наш разум, чувствуя его необходимость,
но также не понимая его.
«Нравственная свобода, говорит верный Гербарту
Дробиш, не есть совершившийся факт, но идея, к осу-
ществлению которой призваны не только отдельные
люди, но и все человеческое общество» (ib., S. 84).
Зачем же призывать, когда оно и само собою будет
по законам необходимости.
Если бы не было в душе прирожденной свободы, то
нельзя было бы и осуществить ее.
«Нравственность каждого есть продукт его внешней
и внутренней жизненной истории; но к последней при-
надлежит также и его собственная воля» (ib., S. 91).
Но что же такое воля по Гербарту?— это определен-
ное желание; вот почему, по его теории, в человеке не
одна, а много воль, всякая же из них есть необходимый
продукт душевной истории. Следовательно, история
души есть продукт воли, а воля продукт душевной
истории. Вот странный круг, из которого не выйдут
ни гербартианцы, и никакие другие философские теории,
которые, отвергая свободу души, хотят в то же время
оправдать вменяемость, а следовательно, и всю нрав-
ственность.
105. (I, 3). Рассудок. Причина. Врожденность идеи
причины. Свобода воли
Милль оспаривает врожденность идеи причины, или
веру в причину, говоря, что она приобретается не всеми,

да и то поздно (Logic Mill's, p. 11, Ch. XXI). Это все
равно, что доказывать, что не все тела падают на землю,
так как некоторые лежат на столе: если не все люди
занимаются отыскиванием причины вещей, то и не все
додумываются до необходимости ее. Примите стол, и
вещь, лежащая на нем, упадет на землю, а не полетит
кверху; заставьте человека мыслить, и он станет отыски-
вать всюду причины, а где не найдет их, будет сочинять;
а если станет философствовать, т. е. думать не о кон-
кретных причинах, а о самой причине, то придет к за-
ключению, что не может быть явления без причины,
откажется верить в беспричинные явления и дойдет до
того же, до чего дошел Милль; а именно до утверждения,
что вся опытная, т. е. «действительная индуктивная
метода (т. е. единственная метода действительного про-
гресса наших знаний) зависит от принятия, что всякое
событие или начало всякого явления (отчего же начало
только?) должно иметь какую-нибудь причину, что--
нибудь предшествующее, следствием существования ко-
торого оно является» (ib., § 1, р. 94).
Милль хочет, например, доказать, что мы можем
себе представить явление без причины.
«Если бы мы предположили (что очень легко вооб-
разить), что настоящий порядок мира пришел к концу
и что за ним последовал хаос, в котором не было опре-
деленного (fixed) последствия событий и прошедшее не
условливало будущего, и если бы каким-нибудь чудом
человек остался жить при этой перемене, то наверное
он скоро перестал бы верить в однообразие (законность—
uniformity), так как самое единство причины исчезло бы.
Допустив же это, мы должны допустить, что вера в при-
чинность (uniformity) или не инстинкт (и сам против
этого, Th. 1, р. 414), или такой инстинкт, который может
быть побеждаем приобретением знаний подобно прочим
инстинктам» (ib., р. 98).
Предоставляю читателю судить, можно ли себе
представить такой хаос... Мы же положительно не
можем представить такого состояния вещей, где бы на-
стоящее не было последствием прошлого.

Далее Милль говорит, что все «греческие философы,
не исключая и Аристотеля, признавали случай и само-
стоятельное начало явлений (Spontaneity) в числе дру-
гих агентов природы. Даже теперь целая половина
философского мира, включая туда тех самых метафи-
зиков, которые наиболее отстаивают инстинктивный
характер веры в непрерывную причинность, видят в
очень важном классе явлений, а именно в явлениях
воли, исключение из закона причинности, так как эти
явления не управляются определенными законами»
(ib., р. 98).
Но что же это значит? Ничего иного, как то, что мы
открываем в самих себе — два врожденных убеждения,
противоречащие друг другу и которые так или иначе
примиряются только в области представлений, создан-
ной верою.
— Вот факт, и все тут!
Признает же Милль в другом месте врожденность
веры в существование вещей внешнего мира, которые
мы ощущаем (ib., р. 58); точно в таком же отношении
и вера в причинность. Мне не нужно доказывать, что
вещь, которую я вижу, существует; но мне необходимы
доказательства, чтобы убедиться в том, что она не
существует, хотя я ее и вижу.
Совершенно верно, что идея причинности взята
из опыта, да еще из внутреннего опыта человека (как
доказывал Гершель); но в опытах этих мы руководились
инстинктивною верою в причинность. Одни опыты пред-
ставляют явления, причины которых мы [не внаем;
других причины мы не знали, но узнали; в причине
третьих мы ошибались; причина четвертых казалась
нам известной, а потом оказалась неизвестной и для нас
не существующей.
Из таких опытов с одинаковой логикой мы могли
вывести и еще с большей, что не все явления имеют свою
причину, а мы вывели совершенно противоположное.
Вот эта-то противоположность вывода опыту и пока-
зывает субъективность веры в причинность.

Милль ссылается в этом месте на Повеля (Powell),
который говорит, что «идея причинности достигается
только глубоким изучением и что самые сведущие из
философов наиболее в нее верят» (ib., р. 99)...
А между тем, если бы это была идея из опытов, то
чем ученее становился бы человек, и чем глубже он бы
думал, тем менее должен был он в нее верить; ибо тем
более представлялось бы ему явлений, причины кото-
рых он не знает (то же самое Милль повторяет В. III,
Chap. III).
Вот это-то и определяет врожденность идеи при-
чины, субъективность ее: опыт по своему направлению
должен бы привести нас к точке А; а мы приходим
к точке В, — и вот что дает нам право заключать, что
кроме опыта рассуждение наше руководилось чем-то
другим, и это другое называется врожденной идеей.
Если вы видите, что тело, движимое силой А по прямо-
му направлению к точке х, попадает не в нее, а в точку
у, лежащую в стороне, то вы вправе заключить, что кроме
силы А на тело действует другая, неизвестная сила
и по уклонению точки у от точки х можете рассчитать и
степень этой силы и ее направление, чего она хочет, хотя
ее самой вы не знаете.
Милль так определяет причину:
«За данными фактами всегда следуют другие данные
факты (I, 447) и, как мы верим, всегда будут следовать.
Всегда одинаково предшествующее называется причи-
ной, а всегда одинаково следующее — следствием»
(ib., Book III, Ch. V, p. 364).
Потом, сравнив причину с условиями явления, он так
определяет причину:
«Причина, говоря философски, есть итог условий,
положительных и отрицательных, вместе взятых, по
осуществлении которых последствие следует неизменно»
(ib., р. 370).
Тут он наталкивается на возражение Рида о дне и
ночи (р. 375—379), которое он опровергает очень неудач-
но, хотя опровергнуть легко, и вводит в определение
причины — необходимо следует, безусловно. Из чего

видно, что в самое определение причины мы должны
ввести веру в причину: за ночью следует день, но день
еще не причина ночи; а мы должны быть убеждены, что
день есть условие появления ночи, что без него ночи не
будет; а мы видим,что день зависит от солнца, а не от
ночи.
Бэн, напротив, говорит, что одни опыты человека
помогли дойти до убеждения, что «все, что существует,
не только имеет, но должно иметь начало,— убеждению,
образующемуся прежде подробного изучения мира.
Никакое собрание опытов не может привести к этому
убеждению или оправдать его и начало его есть, следо-
вательно, в врожденной вере или инстинкте» (The
Will, p. 584—5). Странно, что Милль ссылается на
эту главу книги Бэна, которую он называет великим
явлением, но затем не замечает, что она прямо противо-
речит его идеям? Читал ли он ее?]
106. (I, 8). Свобода воли
Ясно, что у Гербарта свободы воли нет; нет ее и у Бе-
неке, тем более у Бэна; нет у Спинозы, нет у Гегеля;
нет у Бокля, нет в лютеранстве — но есть она в душе.
Вот как выводит Гербарт волю.
«Часто случается (из случая возникает убеждение
человечества в своей свободе!), что когда уже из окон-
ченного процесса убеждения готово выйти решение,—
подымается какое-нибудь желание и восстает против
этого решения. Тогда человек не знает, чего он хочет,
и смотрит на себя, как на стоящего посреди двух сил,
увлекающих его в противоположные стороны. При таком
взгляде на самого себя, человек противопоставляет себе
и разум и страсть, как будто бы это были его советники,
самого же себя представляет третьим, что он прислу-
шивается к ним и потом решает. Он находит себя свобод-
ным решить, как он хочет» (Herb., Erst. T., S. 83,
§ 118).
«Он чувствует себя довольно разумным, чтобы по-
нять, что советует ему разум, и довольно впечатлитель-
ным, чтобы почувствовать увлечение страсти. Если бы

этого не было, то свобода его не имела бы никакого до-
стоинства; тогда бы он слепо склонялся в ту или другую
сторону, а не мог бы выбирать» (ib.). «Но и разум, к ко-
торому он прислушивается, и страсть, которая его увле-
кает, не вне его, R в нем; и сам он не третье лицо между
обоими, но в обоих действует его собственная духовная
жизнь. Если же он, наконец, выбирает, то этот выбор
не что иное, как взаимодействие того же разума и той
же страсти, между которыми он думал стоять свободно».
«Когда же человек находит, что решили разум и
страсть в их взаимодействии, то он кажется самому себе
несвободным, подчиненным чужим силам».
«Ясно,что это тоже обман, проистекающий из того
же самого источника, как и первый (т. е. что он сво-
боден?). Именно потому, что разум- и страсть вне его
не существуют, и он не существует вне их, то и решение,
которое из них выходит, не есть чуждое ему решениеt
aero собственное. Он выбрал самостоятельно, нос ка-
кою-нибудь силою, которая отличалась бы от его разума
и его страсти, и которая могла бы дать, кроме тех двух
результатов, еще какой-нибудь другой» (почему же ре-
шение может состоять в том, чтобы не подчиняться ни
разуму, ни воле, а предоставить все дело случаю или
вовсе от него отказаться, что часто и бывает?).
(Это надобно дополнить из гербартовского «Введе-
ние в философию», Einleitung in die Philosophie, § 107,
а в 4-м изд. § 128).
Все это очень логично; но не логично только то, что
при таком взгляде на человека Гербарт оставляет ему
обман видимости свободы и удерживает вменение чело-
веку его поступков.— При взгляде Гербарта на образо-
вание разума и страсти — всякое решение человека есть
не что иное, как математическая форма борьбы сил раз-
личных представлений — и не только воля, но и сама
личность человека (что впрочем одно и то же) совершен-
но уничтожается. Конечно, человеческое действие выхо-
дит из свойств его представлений, но и действие живот-
ного также; тогда вменяемость надобно распространить
и на животных. Мало этого, — ее надобно распростра-

нить и на вещи и наказывать море, утопившее корабль,
так как и это явление вышло из свойства моря и ветра.
В смысле действования по своим собственным свойствам
всякая вещь свободна.
Видеть же в наказании человека — просто удаление
ела, значит видеть в человеке средство, а не цель — что
противно нашему христианскому воззрению, основе
европейского либерализма.
«Трансцендентальная свобода, продолжает Гербарт,
которую Кант хотел принять, как необходимый член
веры (Glauben's Artikel) ради категорического импера-
тива — совершенно чужда психологии» (ib., § 118,
Anmerkung 1).
To-есть чужда психологической теории Гербарта, а не
душе, в которой это чувство живо. Оно не укладывается
в психологическую теорию, мы не умеем его объяснить;
но это еще не значит, чтобы его можно было выкинуть.—
Лед плавал, несмотря на то, что не понимали, как он
плавал, когда по теории должен был тонуть. Человек
считает себя свободным, хотя по теории у него не должно
бы быть ни свободы, ни этого ложного чувства.
Из этого круга не выйдет и Гегель, называющий
разумное действие свободным, потому что разумное дей-
ствие есть сущность духа: тогда и действие всякой вещи
свободно, ибо всякая действует по своей сущности.
Что же такое свобода? Чувство, присущее душе че-
ловека. Решившись на что-нибудь, человек чувствует,
что он мог решиться иначе и потому только подчиняется
ответственности перед собою, прежде чем отвечать перед
другими. Человек решается по мотивам, но решившись,
чувствует, что он предпочитает одни мотивы другим и
<может> взять не те, которые взял. Этого чувства не
вырвет у человека никакая теория. Оно непонятно как
создание из ничего, как бесконечность и конечность
и т. д... Непонятно, а существует... Но мало ли что
непонятное для нас существует?!
Не та психология опытная, которая подводит факты
под теорию, а та, которая изучает факты, несмотря на
то, может ли их объяснить или нет. Таково должно быть

и отношение опытной психологии к свободе воли. Чело-
век не понимает этого царя, потому что сам этот царь.
И как бы он мог объяснить его: всякое объяснение было
бы внесение определенного содержания, было бы уни-
чтожение воли. Точно так же невозможно определить
бесконечность; определить значит дать ей пределы,
значит уничтожить. А может ли человек понять ко-
нечность, за пределами которой ничего бы не было?
Нет; а должно же быть во всем что-нибудь одно: или
бесконечность или конечность; тоже и свобода: человек
пользуется ею как бесконечностью, и понять ее значило
бы ее ограничить.— Это факт!
Жаль, что Гербарт, толкуя свободу воли, забыл соб-
ственное свое выражение: «Es ist noch zu früh alles in
der Psychologie zu erklären» (ib., § 167, S. 117).
Из черновых рукописей К. Д. Ушинского

II. КОНКРЕТНЫЕ ПСИХИЧЕСКИЕ ПРОЦЕССЫ
ВЫСШЕГО ПОРЯДКА
1. ИДЕИ КАК ФОРМЫ ТЕОРЕТИЧЕСКОГО
ПРИБЛИЖЕНИЯ К ИСТИНЕ
а) Идеи и рассудочные понятия
107. К организму. Идея в нем. Что такое жизнь?
(К Спенсеру)
«Части, составляющие организм, физиологически
неотделимы одни от других и все содействуют общему
жизненному результату» (К. Бернар, стр. 115).
У нас так теперь вооружены против идеи, что не
мешает привести слова К. Бернара, кажется, уже из-
вестного своей опытностью:
«Жизнь есть творение,— говорит К. Бернар,— орга-
низм — машина, необходимо совершающая свои от-
правления в силу физико-химических свойств составля-
ющих ее элементов. Мы различаем в настоящее время
три порядка свойств, обнаруживаемых в явлениях
живых существ: свойства физические, химические и жиз-
ненные. Это последнее название свойств жизненных су-
ществует только пока; ибо мы называем жизненными те
органические свойства, которые мы не могли еще свести
на физико-химические соображения; но нет сомнения,
что мы этого когда-нибудь достигнем (что за пророче-
ство? нет, не перескочивши, не говори — гоп!). Так
что живая машина характеризуется не природой своих
физико-химических свойств, как бы сложны они ни
были, а скорее творчеством (?) этой машины, которая
развивается перед нашими глазами в условиях ей свой-
ственных и по определенной идее, выражающей природу
живого существа и самую сущность жизни».
«Когда цыпленок развивается в яйце, то вовсе не
образование животного тела, рассматриваемое как

группировка химических элементов, существенно ха-
рактеризует жизненную силу. Это группирование со-
вершается только вследствие законов, которые управ-
ляют физико-химическими свойствами материи; но
что существенно принадлежит жизни, и что не принад-
лежит ни химии, ни физике, ничему другому, это
идея, управляющая этим жизненным развитием. Во
всяком живом зародыше есть творящая идея (11),
которая развивается и обнаруживается в организации.
В продолжение всего своего существования живое суще-
ство остается под влиянием этой самой творящей жиз-
ненной силы и смерть наступает; когда она не может
более реализироваться. Здесь, как повсюду, все исхо-
дит от идеи, которая одна только творит и управляет;
физико-химические средства обнаружения общи всем
явлениям природы и остаются смешанными, как попа-
ло, как азбучные буквы в ящике, где некоторая сила(?)
отыскивает их (по этому поводу припомнить выраже-
ние Руссо, что поэма Гомера не выйдет, как ни перебра-
сывай типографские буквы), чтобы выразить самые раз-
нообразные мысли или механизмы» (ib., стр. 120—121).
Вот до чего договорился передовой представитель
физиологических опытов нового времени и опять на
сцену вышла и идея и жизненная сила, которую он сам
в других местах так упорно и так удачно отвергает.
Видно, из этого круга не выбиться умному человеку,—
только для дураков закон не писан.
Далее: «эта же самая жизненная сила и сохраняет
существо, восстановляя живые части, дезорганизован-
ные деятельностью или разрушаемые случайностями и
болезнями» (ib.).
Все это место следует привести в первой лекции —
внизу или в тексте.
Вот слова Руссо, сюда относящиеся: «Si l'on venait
me dire, que des caractères d'imprimerie progetés au
hasard ont donné l'Enéide tpute arrangée, je ne dai-
gnerais pas faire un pas pour aller vérifier le mensonge»
(Em., L. IV, p. 307).
(Ф. 316, папки M 25, 26, 28, 29, 31).

108. Сознание (кар.) К идеализму (Рида). К си-
стеме Гербарта тоже
(Кар.) Прежде всего надобно удалить мысль,
что сознание естъ идея; скорее материя,
чем идея. Нет, это нечто действительно
существующее, а не понятие о существующем.
«Идеи, говорит Рид, вошли в философию с скромным
характером образа или представителя вещей»; но потом
они разрушили существование того, что должны были
представлять, и посредством идей найдено было, что «теп-
ло и холод, звук, цвет, вкус, запах суть только идеи
или впечатления. Епископ Берклей дал идеям еще шаг
далее и на основании того же признака нашел, что
притяжение, плотность, пространство, фигура и тело
суть идеи и что ничего нет в природе, кроме идей и ду-
хов. Но торжество идей было увенчано в «Трактате
о человеческой природе» (Юма), который удалил уже
и духов и оставил идеи и впечатления, как единствен-
ные существования в мире» (Read, I, р. 109).
Рид смеется над этим: «мы всегда/воображали, говорит
он, что мысль предполагает мыслителя; любовь любя-
щего; измена изменника; но теперь видим, что это за-
блуждение, что может быть измена без изменника,
любовь без любящего, закон без законодателя, наказа-
ние без наказываемого, последовательность без времени
и движение без того, что движется, и без пространства,
в котором совершается движение; а если в этих случаях
любящий, страдающий, изменник суть идеи, то жела-
тельно бы, чтобы творец этого открытия сказал нам,
могут ли идеи говорить одна с другою, быть обязанной
одна другой, делать обещания и быть наказываемыми»
(ib., р. 109).
Мое. Это напоминает Аристотеля, см. ib., III,
Cap. 3, S. 74.
(Ф. 316, папки № 25, 26, 28, 29, 31).

109. Слово и идея — дары духа
...Только в слове и идее понятие совершенно отвле-
кается от частных признаков тех представлений, из
которых оно выделилось, приобретает произвольный
признак, созданный духом, получает печать духа и
делается полной его собственностью. Каждое слово для
нас есть то же, что номер книги в библиотеке; под этим
номером скрывается целое творение, стоившее нам про-
должительного труда в свое время. Библиотекарь, зна-
ющий только номера и заглавия библиотеки, знает не
много; но и человек, прочитавший все книги огромной
библиотеки, но не знающий номеров и заглавий, беспо-
лезно потерялся бы в ней. Слова, значение которых мы
понимаем, делают нас обладателями громадной библи-
отеки нашей памяти: это произвольные значки, которые
мы наложили на бесчисленные творения, нами же выра-
ботанные. Но мы имеем способность не только наложить
эти значки в нашей памяти, но и сохранять, как бы
в геометрической точке духа, самое содержание творе-
ний, хранящихся в библиотеке нашей памяти и записан-
ных под тем или другим номером: эта геометрическая
точка (конечно, это лишь сравнение, и довольно грубое)
называется идеей. В идеях мы сохраняем содержание
библиотеки нашей памяти; в словах сохраняется каталог
этой библиотеки. И только это участие духа в процессе
мышления посредством моем и слова дает нам возможность
бесконечно умножать богатство нашего рассудка и сво-
бодно располагать этими богатствами, а эта возможность
поставила наш рассудок так недосягаемо высоко над
рассудком животных, не обладающих ни словом, ни
идеей. Мы имеем все данные предполагать, что в душе
животных процесс мышления или рассудочный процесс
и процесс воображения совершаются именно в таком
хаотическом движении, в каком совершались бы в нас,
если бы мы не обладали двумя могучими средствами,
завершающими процесс образования понятий, т. е.
словом и идеей...
Но так как дар слова и дар идеи (означим их покуда
хотя под этим именем) идут из другого источника, а

именно — духа человеческого, из тех особенностей, кото-
рыми человек отличается от всего существующего
(а мы покудова говорим здесь только о животной душе,
о тех способностях и душевных процессах, которые общи
душе человека и душе животного), то и не будем, сколько
возможно, вдаваться преждевременно в те чисто челове-
ческие особенности, которые в душе человека вносят
сильнейшее изменение в весь рассудочный процесс,
общий в своих основах и человеку и животному.
Многие философы и психологи отличали человека
и животных именно тем, что человек может образовы-
вать понятия, а животное нет — и это мнение справедли-
во, если к процессу образования понятий присоединяют
слово и идею, как завершение этого процесса в человеке.
Но если брать этот процесс в его отдельности, то нельзя
сомневаться, что он совершается и у животных... Только
слово и идея — эти дары духа развили рассудок чело-
века до такой степени, на которой он кажется с первого
взгляда не имеющим ничего общего с рассудком живот-
ного (т. VIII, стр. 456, 459, 464).
110. Конкретное и отвлеченное, материал и идея
Ход ученья от конкретного к отвлеченному, от пред-
ставления к мысли так естествен и основывается на таких
ясных психических законах, что отвергать его необхо-
димость может только тот, кто вообще отвергает необ-
ходимость сообразоваться в обучении с требованием
человеческой природы вообще и детской в особенности.
Весь наш мыслительный процесс, руководимый внут-
ренней врожденной ему силой идеи, состоит только из
тех элементов, которые были восприняты нами из внеш-
него мира. Идея принадлежит нашему духу; но мате-
риала для работ и для выражения этой идеи нет дру-
гого кроме того, что дает внешний, видимый, ощущае-
мый мир. Весь наш язык проникнут этими влияниями
внешнего материального мира.
Непосредственно воспринятые нами из внешнего
мира образы являются, следовательно, единственными

материалами, над которыми и посредством которых ра-
ботает наша мыслительная способность, хотя идея ра-
боты принадлежит нам.
Занимаясь наукой, мы привыкаем мало-помалу от-
влекаться от употребляемых нами материалов, не будучи
в состоянии никогда и ни в одном слове оторваться от
них совершенно. Но дитя, если можно так выразиться,
мыслит формами, красками, звуками, ощущениями вооб-
ще и тот напрасно и вредно насиловал бы детскую при-
роду, кто' захотел бы заставить ее мыслить иначе
(т. VI, стр. 266).
111... Педагог не должен забывать, что дух наш
питается идеями, тело — материальной пищей, а душа
и все ее способности — деятельностью (т. VI, стр. 303).
112... Сама логика есть не что иное, как отражение
в нашем уме связи предметов и явлений природы. Что
такое идеи особи, вида, рода, признака, качества, пред-
мета, явления, отношения, условия, причины, следствия,
обстоятельства,— что такое все эти логические кате-
гории, как не результаты наблюдений человека над
явлениями внешней природы и явлениями его собствен-
ной души, которые вызываются опять же явлениями
внешнего для души мира? Каждое название предмета,
его действия и его качества есть следствие наблюдений,
и что есть в речи логического, то проистекает из наблю-
дений человека над природой и самим собой (т. VII,
стр. 247).
113. Иногда ряд самых незамечательных мыслей
пробегает в вашей голове, едва затрагивая ваше вни-
мание, которое горит тускло, как лампада, готовая по-
тухнуть. Но вдруг одна из мыслей по той или другой
причине (по какой именно, мы не будем еще разбирать),
точно плеснет масла в эту лампаду. Ваше внимание
вспыхнет и осветит прежде4 всего тот образ, который
его пробудил: так и действительно вспыхивающая
лампада освещает прежде всего руку, подливающую

в нее масла. Вас иногда до того поражает мысль, со-
вершенно без вашей воли забравшаяся к вам в голову,
что вы с изумлением спрашиваете самого себя: как она
туда попала? Вспоминаете, и иногда, отправляясь об-
ратным ходом, вытаскиваете из тьмы бессознательности
мысли за мыслями, как вытаскивают люди, по преданию,
ив темного колодца вереницу замерзнувших ласточек
(т. II, стр. 414).
114. Значение идеи в рассудочном процессе
Изложив ход образования понятия, мы уже можем
точнее определить тот смысл слова идея, который мы
придали ему в главе о памяти. Понятие есть та же
идея, но только еще в процессе своего образования
в связи с теми представлениями, из которых оно отла-
гается, ив связи с тем словом, в которое оно облекается.
Уже Гербарт заметил необходимость отделить понятие
как логическую форму от понятия как психического явле-
ния; но еще необходимее отличить понятие как след
душевного акта, сохраняемого душою, от понятия как
более или менее окончательного результата психо-
физической деятельности, и вот почему мы удерживали
два слова — понятие и идея.
Хотя идеи извлекаются нами из сознательных процес-
сов, из опытов и наблюдений, но существуют вне созна-
ния, так что мы узнаем о них только по их действиям
в сознательных процессах. Они, по удачному выраже-
нию Лейбница, «обнаруживаются в действиях сознания,
но сами остаются вне его». Мы так привыкли с необычай-
ною быстротою выражать душу нашу в словах, что
нелегко примиряемся с мыслью существования в нас
идей вне формы слова и образных представлений. Одна-
коже, стоит только подумать о том, что руководит в нас
самым подбором слов и образов, и мы почувствуем пол-
ную необходимость признать существование в нас идей
вне формы слова и чувственных образов. То, что подби-
рает слова и образы для своего выражения, не может быть

само словом и образом. Нельзя думать словами о сло-
вах, как совершенно справедливо замечает Милль;
а еще менее можно думать чувственными образами о чув-
ственных образах.
Но если идеи существуют вне области сознания и
только обнаруживаются в своем влиянии на процесс
сознания, то, конечно, мы не можем узнать, в какой
форме они существуют вне этих влияний, точно так же,
как не можем знать, что такое тело внешнего мира вне
отношений его к другим телам. Здесь мы встречаемся
с самым темным вопросом в психологии, которому, ве-
роятно, надолго еще, если не навсегда, придется оста-
ваться вопросом. Признав бессознательное существо-
вание идей в душе, мы должны признать возможность
бессознательного существования самой души. Декарт,
сообразно своей метафизической системе, признавал
душу всегда мыслящею (ens cogitans); но ясно, что это
такая гипотеза, которой нельзя доказать и которую по-
тому напрасно строить. Мыслим ли мы в состоянии обмо-
рока или глубокого сна без сновидений, и потом только
не можем вспомнить, что мы мыслили, или во время
этого состояния процесс сознания в нас прерывается—
этого мы не можем поверить опытами, потому что опыты
возможны только в сфере сознания; но скорее мы дол-
жны думать, что не мыслим. Гербартианцы признают
жизнь и борьбу представлений вне области сознания;
Вундт допускает даже возможность бессознательных
опытов суждений и умозаключений*;,но мы полагаем,
что такое допущение бессознательной психической или
психо-физической жизни открывает широко двери в
совершенно темную область догадок, из которой мы
можем выводить всевозможные объяснения всех пси-
хологических явлений, объяснения, ни на чем не осно-
ванные, кроме произвола писателя, хотя мы должны
допустить существование и вне сознания того, что
сознает.
* См. об этом также у Лотце. Microkosmos, Erst. В., S. 219
u. 220.

Для избежания такого произвола и опираясь только
на фактах, мы должны в одно и то же время признавать
возможность существования души вне сознания и воз-
можность узнать ее свойства лишь настолько, насколько
они проявляются в сознании. Сознание есть свойство
души, которое не может принадлежать ничему матери-
альному, но которое начинает проявляться только при
воздействии на душу внешнего для нее мира. Сознание
есть только различение ощущения, а где нечего разли-
чать, там нет и сознания. Сознание есть акт психо-
физический, не принадлежащий отдельно ни материи,
ни душе, но вызываемый в душе впечатлениями внеш-
него мира на нервный организм. В этом психо-физиче-
ском акте выражаются свойства обоих агентов: материи
и души, и насколько они в нем выражаются, настолько
они нам и доступны. Только сквозь призму психо-
физического акта сознания мы можем в этом мире за-
глядывать и в материю, и в душу. Что такое материя и
душа сами в себе,— мы не знаем; но всегда возможно, во
всяком акте сознания, разделить влияние двух аген-
тов, из которых один мы называем материею, а другой
душою, и при этом только условии возможно для нас
ясное понимание наших психо-физических актов.
Мы не знаем, как существуют идеи в душе, но можем
проследить, как они, формируясь из наблюдений и опы-
тов, воспринимаются душою и как потом действуют из
недоступной сознанию области души на образование
в нас других идей, а равно на наши стремления и по-
ступки. Однако уже для того, чтобы подбирать понятия,
слова и представления для выражения той или другой
идеи, душа должна сознавать эту идею; а сознавать что--
нибудь можно только в форме понятий, слов и представ-
лений. Сделать такой вопрос значит опять же допра-
шиваться, в какой форме существует бесформенная идея.
Но сколько мы ни стучим в эту дверь, она не отпирается
нашему сознанию, хотя из-за нее выходят распоряжения
его деятельностью. Кто же и когда отопрет эту таин-
ственную дверь? Можно только подсмотреть, одно, что
те определенные требования души, по которым происхо-

дит подбор наших понятий, слов и представлений, обна-
руживаются в сознании прежде всего, в форме внутрен-
него чувства, в форме недовольства, если подбираемое
представление, слово или понятие не соответствуют
идее, для выражения которой они подбираются. Может
быть, и всегда, и во всем первое обнаруживание души
совершается в этой форме, которую мы называем
душевным чувством, которую мы ясно отличаем в себе
от деятельности пяти внешних чувств и которой мы
надеемся посвятить особый отдел в следующем томе.
Без средства удерживать в душе идеи, выработанные
в рассудочном процессе, мы никогда не могли бы распо-
ряжаться этим актом, и он совершался бы в нас совер-
шенно пассивно, как совершается в животных, сколько
можно судить по проявлениям его в их деятельности.
Если бы душа наша не усваивала идей, может быть, ви-
доизменяя и развивая ими свои прирожденные требо-
вания, то весь ее рассудочный процесс условливался бы
единственно явлениями внешнего для нее мира, причем
последовательное развитие души было бы невозможно
(т. VIII, стр. 629—631).
115. Идеи и формы их выражения
...Кому из людей, особенно из людей, живущих в
мире мыслей, не случалось долго мучиться именно тем,
что они не находили слов для выражения трепещу-
щейся в них мысли? Мы думаем, что между нашими
читателями найдется хоть несколько таких, которые
испытали всю тяжесть родов иных мыслей. Правда,
великий авторитет в деле рождения мыслей, Гёте,
сказал: «была бы только мысль, а форма вырастет за
одну ночь»; но все же нужна целая ночь, чтобы выросла
форма. Нам кажется, что великий писатель говорит
здесь о самой внешней форме мысли. Каждая глубо-
кая и удачно выраженная мысль поэта имеет несколь-
ко форм, несколько оболочек, вложенных одна в дру-
гую: внешняя звучащая форма стиха, за ней следует
удачный подбор слов, далее идет тот оборот мысли,

который придал ей поэт, и наконец уже, иногда еще
после нескольких оболочек, сама нагая мысль, не оде-
тая даже в слово. Поэтическая мысль всегда сильно
принаряжена, и гений поэта именно в том и состоит,
чтобы прибрать такой костюм, который был бы к лицу
красавице и не скрывал, а выдавал бы наружу ее чарую-
щие формы, выдавал так, чтобы она во всей своей кра-
соте разом отразилась не только в нашем уме, но даже
в нашем нервном организме, и чтобы мы не только
понимали ее умом, но видели, слышали, осязали.
Часто слышим мы выражение — «поэтическая мысль»;
но вдумавшись глубже, мы найдем, что нет ни поэти-
ческих, ни непоэтических мыслей, а есть только поэти-
ческие оболочки, поэтические формы: но поэтическая
форма часто до того сродняется с мыслью, что делается
уже не одеждой ее, а телом, и мы, ослепленные цель-
ностью создания художника, часто принимаем форму
за самую мысль или мысль за форму. Но если бы мы
не знали мысли без одежды, то не могли бы и знать,
что ей к лицу и что нет, не могли бы замечать, что
иногда форма не соответствует мысли.
Художник иногда бесчисленное число раз набра-
сывает на бумагу эскиз и всякий раз видит, что это не
то, что ему хочется выразить. Если бы мысль худож-
ника имела уже в голове его форму, очертание и краски,
то его опытной руке не стоило бы большого труда
переложить их на бумагу. Часто, только что начиная
новый эскиз, художник сознает уже, что не выразит
своей мысли и, если продолжает работу, то только для
того, чтобы закрепить свое ошибочное представление,
и видя все, в чем оно неудовлетворительно, не возвра-
щается к нему снова.
Но если бы художник не знал того, для'чего он еще
приискивает форму, то такое явление в его деятель-
ности было бы невозможно.
Но вот маленький опыт, более общий для всякого
думающего существа. Кому не случалось в разговоре
или при письме очень долго и безуспешно приискивать
выражение для чего-то, не одетого в слово? Слова так

и подвертываются вам под перо или на язык, вы даже
пытаетесь написать некоторые из них,— но немедленно
же вычеркиваете. Услужливая память подсказывает
вам другие, сыплет слова и фразы; но вы отрицательно
качаете головой и говорите с досадой: «нет, не то, не
то... а, вот оно, наконец!» — восклицаете вы с радостью.
Но постойте, почему же вы знаете, что это оно? почему
вы убедились, что эта одежда прийдется по вашей
мысли? не потому ли именно, что вы знаете ее без одеж-
ды? Какое-то неуловимое существо постоянно носилось
в вашей голове, перебирая и откладывая прочь раз-
личные костюмы, предлагаемые ему памятью, до тех
пор, пока, наконец, вы не остановитесь на одном из
этих одеяний. Иногда вам надоест приискивать дальше
и вы, хотя и видите, что костюм не совсем пришелся
по красавице, но, махнув рукой, говорите: «проходит
и так!» и бедная красавица странно иногда высматривает
в костюме, не на нее сшитом, и эта странность колет
вам глава каждый раз, как вы перечитываете то, что
написали. Отыскивая название для какой-нибудь вещи,
имеющей форму, цвет, краски, вы имеете в голове
своей представление, для которого ищете только забы-
того названия; но если вас мучит совершенно отвле-
ченная мысль, если вы для нее именно ищете отраже-
ний, отпечатков, отголосков, тогда что же находится
в голове вашей? Мысль без слова, без отпечатков, без
отражений, без отголосков.
Еще можно часто подметить нагую мысль при изу-
чении иностранных языков и при переводе с одного
языка на другой, когда она, эта чудная красавица
создания, переодевается из одного национального кос-
тюма в другой. Мы никогда не выучились бы ни одному
иностранному языку, если бы не могли иметь в душе
нашей мысли без слов, для которой различные языки
только различные национальные костюмы.
Но в какой же форме находятся мысли без слов,
без красок, без очертаний, без всего того, что мы при-
выкли называть формой мысли? В своей чистой логи-
ческой форме; в той форме, которая есть сама мысль,