Стоюнин В. Я. О преподавании русской литературы. — 1898

О ПРЕПОДАВАНІИ
РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ.
I.
Достоинство преподаванія каждаго учебнаго предмета
зависитъ сколько отъ личности преподавателя, столько же
и отъ тѣхъ учебныхъ средствъ, какими онъ можетъ сво-
бодно распоряжаться. Безъ нихъ у него нѣтъ возможности
удовлетворить многимъ педагогическимъ требованіямъ,
какъ бы ни казались они ему основательными и разум-
ными. Онъ по неволѣ долженъ ограничить свою дѣятель-
ность и изыскивать разные способы, чтобы его уроки
принесли какую либо существенную пользу ученикамъ.
Такое стараніе требуетъ особеннаго и нерѣдко утомляю-
щаго напряженія силъ и значительной траты времени,
чего не могло бы быть, еслибы подъ руками учениковъ
были всѣ нужныя учебныя пособія. И не смотря на по-
добный усилія, дѣло все же не достигаетъ желанныхъ
результатовъ. Въ такомъ положеніи были у насъ препо-
даватели русской словесности, которые, убѣдившись въ
несостоятельности прежнихъ методъ, реторическихъ и піи-
тическихъ ученій, стали искать новыхъ матерьяловъ препо-
даванія, болѣе живыхъ и развивающихъ, новыхъ спосо-
бовъ ихъ изложенія, болѣе согласныхъ съ педагогическими
цѣлями, словомъ стали прокладывать новую дорогу и въ
тоже время не могли найти для себя никакихъ удовле-
творительныхъ учебныхъ пособій. Принужденный доволь-
ствоваться тѣми ничтожными средствами, какія только

могъ соединить въ своихъ рукахъ, каждый изъ нихъ имѣлъ
возможность опереться только на свой личный трудъ и,
требуя себѣ содѣйствія отъ своихъ учениковъ, не рѣдко
затруднялъ ихъ безполезною работою, какъ напр. пере-
писываніемъ своихъ записокъ, которыя и самъ онъ со-
ставлялъ съ немалою тратою времени, тогда какъ при
другихъ условіяхъ всѣ эти силы и время могли бы пойти
на трудъ, болѣе производительный и развивающій спо-
собности.
Въ настоящее время въ педагогическомъ мірѣ ни въ
какомъ кружкѣ нѣтъ такого разногласія, какъ между пре-
подавателями русской словесности. Они не могутъ едино-
душно согласиться ни въ матерьялѣ, ни въ цѣли, ни въ
способахъ преподаванія.
Само собою разумѣется, что начальственныя предпи-
санія, строго держаться опредѣленной программы и руко-
водства, не могутъ повести къ соглашенію. Они въ со-
стояли привести все къ внѣшнему единству, но будетъ
ли какая либо польза отъ такого преподаванія? Какъ
заставить учителя преподавать то, въ пользѣ чего онъ
самъ не убѣжденъ? Если его личность имѣетъ весьма
важное значеніе въ преподаваніи, чего никто не станетъ
отрицать, то какимъ же образомъ, безъ вреда для самого
дѣла, будутъ подавлять ее навязываніемъ чужихъ взгля-
довъ? Такое преподаваніе будетъ совершенно противоесте-
ственнымъ, мертвымъ, машинальнымъ, а потому скорѣе
вреднымъ, чѣмъ полезнымъ. Тутъ возможно только сво-
бодное соглашеніе, а для него существуетъ одна дорога—
литературное изложение своихъ взглядовъ, опытовъ, со-
ображеній. Пусть всѣ они выяснятся вмѣстѣ съ методами,
которыя до сихъ поръ вырабатывались разными лично-
стями. Тогда по крайней мѣрѣ будетъ довольно матерья-
ловъ, чтобы сдѣлать какой либо общій выводъ. Тогда
начинающимъ педагогамъ будетъ изъ чего выбирать для
собственныхъ опытовъ и для дальнѣйшей разработки той
или другой методы.
Каждый преподаватель долженъ найти въ своемъ учеб-
номъ предметѣ три живыя силы, которыя бы благодѣтельно
дѣйствовали. на учащихся: 1) онъ долженъ сообщать имъ
истинныя познанія, касающіяся природы и человѣка,

2) развивать ихъ и 3) пріучать къ труду. Матерьялъ, пере-
дача и воспринятіе его и разумная работа надъ нимъ—
вотъ тѣ три силы, которыя должны соединяться въ пре-
подаваніи, чтобы дать ему педагогическое или воспита-
тельное значеніе. Разъединять ихъ или выдѣлять одну
изъ прочихъ, значитъ не понимать настоящей цѣли пре-
подаванія ѵ( не достигать того, чего необходимо достиг-
нуть. Есть такіе преподаватели, которые исключительно
заботятся о количествѣ знаній, «чѣмъ больше, тѣмъ лучше»
говорятъ они, и действительно передаютъ много фактовъ
и даже разсужденій, разсчитывая на силу памяти, кото-
рая на извѣстное время можетъ удержать все переданное.
Про ихъ учениковъ можно сказать, что они выучили пред-
мету но нельзя сказать, что они правильно развивались
на этомъ предметѣ, а тѣмъ болѣе, что они разумно надъ
нимъ работали, и слѣдственно привыкали къ труду, съ
тѣмъ, чтобы понять его нравственное значеніе. Они только
учили на память, считая это занятіе утомительнымъ
трудомъ, къ которому трудно почувствовать расположеніе.
Есть другіе преподаватели, которые на первомъ планѣ
ставятъ развитіе и основываютъ его на занимательности
или интересности передаваемыхъ познаній. Необходимо
овладѣть вниманіемъ ученика, говоритъ онъ, чтобы онъ
слушалъ васъ съ большимъ интересомъ; только при та-
комъ условіи онъ безъ всякаго труда, легко и скоро бу-
детъ запоминать ваши уроки и конечно будетъ развиваться
вашими бесѣдами съ нимъ. Такіе преподаватели дѣйстви-
тельно разсказываютъ чрезвычайно интересно. Ученики
слушаютъ ихъ очень внимательно, распрашиваютъ ихъ съ
удовольствіемъ, а они еще съ большимъ удовольствіемъ
распространяются въ подробностяхъ на ихъ распросы.
Все это очень хорошо, потому что въ такихъ бесѣдахъ
много жизни, есть живая связь между наставниками и
учениками; но нѣтъ одного, очень важнаго обстоятельства:
заботясь о всевозможныхъ облегченіяхъ, наставникъ ни-
сколько не думаетъ о трудѣ. Его ученики легко воспри-
нимают все, что онъ имъ разсказываетъ, показываетъ
и объясняетъ; такъ какъ онъ знаетъ во всемъ мѣру, то
они и не утомляются, а всегда бодры, свѣжи и радуютъ
его, пересказывая его разсказы и объясненія, убѣждая

при этомъ, что любознательность дѣйствительно возбуж-
дена въ нихъ. И это хорошо, но тутъ мы видимъ только
страдательное, пассивное воспринятіе. Оно доставляетъ
ученику большое удовольствіе, раскрывая ему новый міръ,
сообщая много новыхъ понятій; самому ему трудиться нет
надъ чѣмъ. А между тѣмъ впереди ждетъ его жизнь, глав-
ное значеніе которой должно быть въ трудѣ. Если воспи-
таніе готовить человѣка для жизни, то большая ошибка
со стороны воспитателя не обращать вниманія на возбуж-
деніе труда, не заставлять трудиться такъ, чтобы ученикъ
увидѣлъ наконецъ въ трудѣ нравственную пользу, неза-
висимо отъ матерьяльной, чтобы трудъ сдѣлался его по-
требностью. Конечно, очень пріятно удовлетворять своей
любознательности, слушая другихъ, очень пріятно такимъ
образомъ пріобрѣтать себѣ познанія, развиваться и умнѣть
и очень было бы спокойно, еслибы можно было такъ про-
жить всю жизнь. Но какой толкъ выйдетъ изъ нея? Людей,,
много говорящихъ и не умѣющихъ ни за что взяться,
резонирующихъ, все осуждающихъ, даже развитыхъ, умныхъ
и постоянно ничего не'дѣлающихъ и нисколько не чув-
ствующихъ потребности въ трудѣ, мы видали немало и
встрѣчаемъ безпрестанно. Они давно убѣдили насъ, что
отъ нихъ нечего ждать какой либо пользы, потому что
они въ трудѣ хотѣли бы найти только одно удовольствіе.
Итакъ при воспитаніи упустить изъ виду трудъ, значитъ
сдѣлать непростительную ошибку. Впрочемъ мы нисколько
не возстаемъ противъ многихъ облегченій, которыя можно
сдѣлать при передачѣ или усвоеніи познаній, и нисколько
не сочувствуемъ тѣмъ педагогамъ, которые съ намѣреніемъ
дѣлаютъ разныя трудности, лишь бы только помучить
ученика надъ работою. Мука и трудъ не одно и тоже.
Не всякая работа заставить полюбить трудъ. Значитъ,
прилагая заботы о трудѣ, необходимо опредѣлить и до-
стоинство труда, т. е. спросить себя: какой трудъ не-бу-
детъ безплоднымъ, какія трудности преодолѣвать ученику
полезно и какія только мучительно?
Такимъ образомъ преподавателю необходимо нужно
выяснить себѣ достоинство тѣхъ познаній, какія онъ бу-
детъ передавать изъ круга своей науки, достоинство тру-
довъ, которые онъ намѣренъ задавать ученику въ работе

надъ передаваемымъ матеріяломъ, и наконецъ достоинство
тѣхъ способовъ, которые онъ будетъ употреблять для раз-
витія, опредѣливъ при этомъ, какія силы духа или спо-
собности въ состояніи развивать его учебный предметъ.
Читатель, можетъ быть, замѣтитъ, что мы употребляемъ
выраженіе учебный предметъ съ цѣлью обойти слово тука,
потому что не все то, что преподается ученикамъ, можетъ
назваться наукою въ томъ строгомъ смыслѣ, въ какомъ
обыкновенно ее принимаютъ. Впрочемъ все это нисколько
не отнимаешь у учебнаго предмета педагогической силы
и тѣмъ болѣе не доказываетъ его безполезности. Такъ, напр.
словесность въ нашихъ глазахъ не составляетъ науки, потому
что нельзя же назвать этимъ именемъ нисколько теоре-
тическихъ положеній и нѣсколько историческихъ фактовъ,
которые приходится сообщать ученикамъ. Даже еслибы
преподаватель вздумалъ дать имъ видъ науки, что многіе
дѣйствительно и дѣлаютъ, то едвали бы онъ поступилъ
хорошо въ педагогическомъ отношеніи, потому что не этотъ
матеріалъ развиваетъ ученика, занимающагося словес-
ностью. По нашему мнѣнію, основанному на опытѣ, отвле-
ченная теорія, голословная характеристика" писателей и
ихъ произведеній не имѣютъ никакой образовательной
силы, и если въ нихъ будетъ заключаться вся сущность
науки, то она дѣлается совершенно безполезною. Ученики
обыкновенно стараются заучить ихъ только на память, да
иначе и трудно что нибудь сдѣлать съ такими позна-
ніями. Они нисколько не увеличиваютъ суммы тѣхъ жи-
выхъ знаній, которыя дѣйствительно образуютъ насъ, раз-
вивая истинныя понятія о природѣ и человѣкѣ, и тѣмъ
становя насъ въ правильныя къ нимъ отношенія. А этого-
то именно и должно добиваться обученіе; здѣсь заклю-
чается основа для опредѣленія достоинства передаваемыхъ
дознаній.
Для насъ словесность — не наука, а литература, т. е.
матеріялъ ея составляютъ литературныя произведенія.
которыя подлежатъ изученію и разбору. Мы съ намѣре-
ніемъ прибавили эту послѣднюю фразу, потому что одно
простое чтеніе литературныхъ произведеній, какъ бы
хороши они ни были, не можетъ выполнить педагогиче-
скихъ задачъ; хотя ученики и съ большимъ интересомъ

будутъ слушать чтеніе, но оно для нихъ будетъ болѣе
забавою, чѣмъ серьезнымъ дѣломъ. Здѣсь мы восполь-
зуемся словами г. Скопина 1).
«На каждомъ образовательномъ заведеніи, говорить онъ,
лежитъ обязанность сдѣлать достояніемъ учениковъ тѣ
идеи, которыя благороднѣйшіе представители человѣчества
положили въ основу своихъ сочиненій. Цѣль же эта бу-
детъ достигнута не тогда, когда ученики прочтутъ эти
сочиненія, а когда вполнѣ изучать ихъ содержаніе и из-
ложатъ письменно результаты своего изученія... Изучить
произведеніе не значитъ только прочесть его; говоря «я
изучилъ это сочиненіе», я разумѣю три мысленныя опе-
раціи, которыя я совершилъ надъ его содержаніемъ въ
своемъ сознаніи: во первыхъ я изучилъ отдѣльные факты,
во вторыхъ, я уразумѣлъ внутреннюю связь ихъ, въ
третьихъ, я опредѣлилъ, на сколько эти факты подтверж-
дают идею, которую они должны доказать, т. е. другими
словами: изучилъ содержаніе, позналъ и критически ра-
зобралъ его композицію. Только такое полное изученіе
можетъ принести пользу учащимся. А чтобы достигнуть
его, они должны совершить надъ сочиненіемъ множество
переработокъ, найти отвѣтъ на множество вопросовъ, пред-
ложенныхъ имъ учителемъ, относительно содержанія».
Главная сущность здѣсь должна заключаться въ бесѣдѣ
съ учениками о прочитанномъ сочиненіи, въ основатель-
номъ его разборѣ и въ домашнихъ письменныхъ работахъ
надъ нимъ. Какія же познанія, спросятъ насъ будутъ со-
общать литературныя произведенія и какъ оцѣнить до-
стоинство этихъ познаній? Въ каждой литературѣ есть
столько прекрасныхъ произведеній, что нѣтъ возможности
перечитать въ классѣ ихъ всѣ, слѣдственно необходимо
опредѣлить, чего держаться при выборѣ ихъ для чтенія
и изученія, а съ этимъ вмѣстѣ и обсудить достоинство
самыхъ познаній, которыя будутъ сообщать они. Разу-
мѣется, эстетическимъ и народнымъ произведеніямъ лите-
ратуры должно дать предпочтеніе предъ всѣми прочими
уже потому одному, что они развиваютъ эстетическое чув-
1) Журналъ Учитель 1863 г., программа преподаванія русск. язык. и
словесности.

ство; это въ педагогическомъ дѣлѣ есть ихъ спеціальность,
такъ какъ всѣ другіе учебные предметы не имѣютъ въ
виду этой стороны развитія. Впрочемъ, указывая на изящ-
ныя произведенія, мы никакъ не хотимъ ограничиться одной
эстетикой, чтобы носиться въ заоблачномъ мірѣ безусловно
и вѣчнопрекраснаго и восхищаться одними возвышенными
идеалами. Нѣтъ, здѣсь мы имѣемъ въ виду еще другія
условія.
Каждое истинно-эстетическое произведеніе отражаетъ въ
себѣ жизнь, действительность, съ которою связывается
много нравственныхъ, общественныхъ и другихъ вопросовъ.
Разбирая такое произведеніе, мы необходимо должны по-
дробно обсудить его содержаніе, безъ чего невозможна
даже и одна эстетическая оцѣнка; слѣдственно должны
имѣть дѣло съ разнообразными вопросами жизни, коснемся
ли разбора фактовъ, или личностей и ихъ характеровъ,
или отношенія ихъ между собою, или идеаловъ самого
поэта, будемъ ли разсматривать основную его идею, от-
ношеніе его къ дѣйствительности или его поэтическое
міросозерцаніе, все будетъ наводить насъ на вопросы близ-
кіе и интересные каждому, вопросы житейскіе; а съ нимъ
вмѣстѣ будутъ разъясняться и самыя понятія—нравствен-
ныя, семейныя, общественныя понятія, которыя у уче-
никовъ обыкновенно бываютъ слишкомъ туманны, неопре-
дѣленны и сбивчивы, такъ какъ имъ рѣдко приходится
задумываться надъ ними. Въ этомъ туманѣ они не рѣдко
остаются и по выходѣ изъ школы, а иной и всю жизнь.
Основательный обзоръ содержанія съ указаніемъ идеаль-
ной и дѣйствительной стороны даетъ возможность сдѣлать
и правильную эстетическую оцѣнку относительно формы,
которая въ истинномъ поэтическомъ произведеніи всегда
зависитъ отъ содержанія. Такимъ образомъ здѣсь соеди-
няются и развитіе умственное, и нравственное, и эстети-
ческое; одно другому помогаетъ Умъ ученика, беспре-
станно возбуждаемый вопросами, близкими къ общечело-
вѣческой жизни и слѣдственно живо интересующими, а
не отвлеченными, не будетъ принимать пассивно познанія,
а напротивъ самъ будетъ пріобрѣтать ихъ изъ наблюденія
надъ даннымъ матеріяломъ; заботиться только о томъ,
чтобы ученикъ умѣлъ пересказать одно содержаніе лите-

ратурнаго произведенія, значить хлопотать о знаніяхъ
безполезныхъ. Они займутъ свое мѣсто въ памяти, но не
объяснять ничего. Равнымъ образомъ и голословная ха-
рактеристика сочиненія или дѣятельности писателя на
даетъ живыхъ познаній: она, можетъ быть, разовьетъ въ
ученикѣ одно безплодное и пустое резонерство, пусто-
цвѣтъ образованія, въ чемъ отчасти справедливо и упре-
каютъ у насъ учителей словесности.
Такимъ образомъ для насъ важно не самое содержаніе,
а работа ученика надъ нимъ и надъ тѣми вопросами,
которые связываются съ разборомъ поэтическаго произ-
веденія. Вотъ этотъ-то смысля его мы называемъ истин-
нымъ познаніемъ, такъ какъ оно объясняетъ человѣку его
самого, заключаетъ въ себѣ силы развивать его умственно,
нравственно и эстетически Не говоримъ уже о капиталь-
ныхъ произведеніяхъ изящной литературы; въ самомъ
простомъ разсказѣ можетъ быть много глубокихъ психо-
логическихъ задачъ, которыя разрѣшаются наглядно и
просто. И развѣ можно пренебрегать такими вопросами
жизни при воспитаніи, которое готовитъ человѣка для
разумной жизни? А если словесность видитъ свое главное
назначеніе въ изображеніи жизни, то какъ же можно бу-
детъ избѣгать этого, занимаясь словесностью?
Но не подумаетъ кто нибудь, что мы хотимъ обратить
словесность въ уроки нравственной философіи или морали,
нѣтъ, бесѣды преподавателя съ учениками не должны выхо-
дить изъ круга литературнаго разбора, т. е. цѣль ихъ
должна заключаться въ подробномъ знакомствѣ съ лите-
ратурнымъ произведеніемъ: какія мысли и какъ изложены
въ немъ, какихъ сторонъ жизни касается авторъ и какъ
къ нимъ относится, какіе характеры развиваетъ и какую
видитъ связь ихъ съ действительностью и пр. Изъ такихъ
разборовъ не трудно будетъ выводить и тѣ общія теоре-
тическія положенія, которыя приняты эстетикою. Они уже
не будутъ казаться отвлеченностями, которыя нужно за-
учивать въ извѣстныхъ фразахъ, чтобы удержать въ па-
мяти. Здѣсь ученическій умъ, еще не привыкшій къ
отвлеченному мышленію, будетъ постепенно доходить до
него рядомъ практическихъ наблюденій; оно будетъ ихъ
необходимымъ слѣдствіемъ, какъ общій выводъ, сдѣлан-

ный собственными усиліями ума. Вообще при такихъ усло-
віяхъ не слѣдуетъ бояться отвлеченностей. Избѣгать ихъ
съ учениками, уже пріученными къ наблюденіямъ, было
бы крайне неосновательно. Черезъ такіе логическіе выводы
иг умозаключенія ученики мало по малу привыкаютъ слѣ-
дить и въ книгахъ за отвлеченнымъ мышленіемъ и даже
находить въ немъ интересъ, чѣмъ и могутъ доказать свое
умственное развитіе. Извѣстно, какъ трудно каждому, не
привыкшему къ такому мышленію, приниматься за чтеніе
книгъ, гдѣ воображенію нѣтъ никакой пищи, и сколько
онъ долженъ сдѣлать усилій, чтобъ наконецъ перестать
считать подобное чтеніе скучнымъ. Въ этомъ случаѣ не-
обходимо должна помогать школа, педагогическимъ путемъ
доводя до навыка схватывать и соображать отвлеченности.
Теперь же весьма нерѣдки признанія молодыхъ людей,
окончившихъ гимназическій курсъ, что имъ недоступны
сочиненія сколько нибудь отвлеченнаго содержанія.
Нѣкоторыхъ педагоговъ пугаетъ слово критическое изу-
ченіе предмета, чего мы рѣшительно не понимаемъ. Ве-
роятно подъ именемъ критики мы разумѣемъ совсѣмъ не
то, что они. Обстоятельно обсудить съ учениками про-
читанное сочиненіе, найти въ немъ отвѣты на многіе во-
просы, которые изъ него вытекаютъ, указать на достоин-
ства и вмѣстѣ съ тѣмъ доказать, почему они считаются
достоинствами, равнымъ образомъ замѣтить недостатки,
если они встрѣчаются, и опять доказать, что они дѣй-
ствительно недостатки; неужели это можетъ развивать въ
ученикѣ фразерство и самонадѣянность, какъ иные пред-
полагают? Намъ кажется, напротивъ, такіе разборы пере-
дадутъ ученику нѣсколько критическихъ пріемовъ, кото-
рые не позволятъ ему судить о сочиненіи вкривь и вкось,
а пріучатъ вникать въ дѣло и убѣдятъ, что нельзя прои-
зносить своего рѣшительнаго суда безъ многихъ опредѣ-
ленныхъ доказательства Фразерство развиваетъ ?е кри-
тика, а голословныя сужденія безъ всякихъ данныхъ, об-
щія характеристики предметовъ. съ которыми ученикъ не
успѣлъ познакомиться, когда его заставляютъ высказы-
вать свой судъ, не давъ возможности собрать наблюде-
нія. Но неужели же это критика? По нашему мнѣнію
критика есть судъ на основаніи многихъ собранныхъ приз-

наковъ. Пріучать собирать признаки и строго обсуждать
ихъ, значитъ пріучать къ строгому мышленію и къ осто-
рожному суду, Тамъ фразерства быть не можетъ, гдѣ
судъ составляютъ выводы изъ опередѣленныхъ данныхъ;
могутъ быть ошибки, но ошибка еще далеко не фразер-
ство. Мы даже не знаемъ, какимъ образомъ можно избе-
жать критики, еслибы даже ограничиться объяснитель-
нымъ чтеніемъ съ полнѣйшимъ усвоеніемъ содержанія
произведенія.
Вѣдь можетъ случиться, что ученикъ будетъ несогла-
сенъ съ тою или другою мыслію изучаемаго сочиненія,
или ему не понравится какая либо сцена и даже цѣлое
произведеніе? Что же тутъ будетъ дѣлать учитель, опа-
сающійся критики? Заставить вѣрить наслово, что эта
мысль вѣрна, а эта сцена прекрасна? — что же это за
педагогическое средство убѣждать?
И такъ, по нашему мнѣнію, критики нечего бояться
при изученіи литературнаго произведёнія; она часто бы-
ваетъ неизбѣжна, вызываемая самими учениками, и всегда
полезна, потому что не допускаетъ никакихъ голослов-
ныхъ опредѣленій. Нужно только опасаться, чтобы подъ
именемъ критики не была принята пустая болтовня; но
преподаватель, который любитъ пускать въ глаза пыль
такой болтовней, тотъ и безъ критики найдетъ себѣ обиль-
ный матерьялъ и широкое поприще.
Начинать чтеніе и разборы удобнѣе съ произведеній
близкихъ къ нашей современности, такъ какъ въ нихъ
изображается обстановка жизни, болѣе или менѣе зна-
комая ученикамъ, и не требуется многихъ историческихъ
объясненій, которыя необходимо усложняютъ разборы.
По этимъ произведеніямъ ученику легче понять, какъ
жизнь отражается въ литературѣ; онъ скорѣе заинтере-
суется вопросами, касающимися жизни знакомаго ему
общества, и ближе будетъ принимать къ сердцу отвѣты
на эти'вопросы; словомъ здѣсь съ большимъ интересомъ
онъ будетъ работать надъ сообщаемымъ ему матерьяломъ,
а чрезъ это конечно и развитіе его пойдетъ основатель-
нѣе. Но мы не совѣтовали бы дѣлать этого начала съ
сатиръ, на томъ основаніи, что молодому воображенію
слѣдуетъ прежде передать образы прекрасные, идеалы

положительные, разъяснить, въ чемъ состоитъ поэтичен
екая красота ихъ, научить чувствовать ее и тогда смѣло
переходить къ сатирическимъ произведеніямъ, которыя бу-
дутъ пониматься учащимися уже не какъ смѣхотворныя
сочиненія, написанныя для одной потѣхи читателей, что
обыкновенно бываетъ, если начинаютъ знакомство съ род-
ной литературой съ сатиры. Въ нашихъ школахъ часто
приходится очищать воображеніе учениковъ, которое слиш-
комъ рано грязнится и наполняется уродливыми образами,
что зависитъ конечно отъ характера семьи и многихъ
обстоятельствъ жизни. Иной мальчикъ начинаетъ чтеніе
очень рано но съ самыхъ дурныхъ, а иногда, и безнрав-
ственныхъ разсказовъ, слѣд. читать съ нимъ сатиры даже
и хорошія было бы безполезно, пока прекрасные образы
не засвѣтятся въ его собственномъ воображеніи. Притомъ
же сатира требуетъ болѣе историческихъ объясненій, а
они должны присоединиться къ разборамъ впослѣдствіи,
когда ученикъ начнетъ понимать литературный интересъ
и слѣдственно уже можетъ находить занимательность въ
исторіи того предмета, съ которымъ до сихъ поръ зна-
комился въ явленіяхъ, ему почти современныхъ. Нельзя
Начинать изученіе словесности и съ образцовъ древней
или даже старинной русской литературы, когда ученики
еще не успѣли познакомиться съ русской исторіей. Могутъ
ли они хорошо понять произведенія, имѣющія чисто исто-
рическое значеніе, напр. хоть бы оды Ломоносова? Не
объясняя ихъ исторически, вы не въ состояніи убѣдить
учениковъ, что Ломоносовъ былъ великій писатель и ока
залъ нашей литературѣ большія услуги. Они будутъ ви-
дѣть только обиліе мифологическихъ образовъ, гипербо-
лическихъ изображеній, громкихъ фразъ и всего того,
что. уже не употребляютъ современные поэты; все это
покажется имъ не больше, какъ странностью, и несмо-
тря на увѣренія учителя въ геніальности Ломоносова,
они не будутъ понимать этой геніальности и составятъ
себѣ самое ложное понятіе объ одномъ изъ лучшихъ нашихъ
писателей, который уже не привлечетъ ихъ добровольно
къ чтенію. Такимъ образомъ будетъ достигнута цѣль со-
всѣмъ противоположная той, о которой хлопочутъ пори-
цатели историческихъ разборовъ: вмѣсто патріотическаго

чувства и уваженія къ великимъ русскимъ именамъ у
учениковъ возбудится сомнѣніе, недовѣріе, если не прои-
зойдешь полнаго равнодушія. Въ дѣлѣ патріотизма и ува-
женія къ великимъ именамъ приказанія начальства ни-
чего не значатъ и остаются безъ всякой силы; тутъ
нужны собственныя убѣжденія, а они являются вслѣдствіе
строгаго анализа предмета. Обыкновенное возраженіе
нашихъ порицателей противъ нашихъ доводовъ заклю-
чается указаніемъ на дѣтскій возрастъ учениковъ: развѣ
у дѣтей могутъ быть убѣжденія; они должны вѣрить на
слово. Мы лее смотримъ на учениковъ отъ пятнадцати
до восемнадцати лѣтъ не какъ на дѣтей, если воспита-
тели умѣли вести ихъ педагогически, а этого можно тре-
бовать отъ современной школы.
Вообще исторіей спѣшить не слѣдуетъ, такъ какъ она
требуетъ основательной подготовки, если мы не хотимъ
наполнять головы учениковъ безполезными познаніями.
Изъ всего нами сказаннаго ясно, что нѣтъ надобности
опредѣлять, какія именно изъ эстетическихъ произведеній
слѣдуетъ читать въ классѣ и назначать для домашняго
чтенія, такъ какъ важность для насъ заключается не въ
знаніи содержанія того или другаго сочиненія, а въ раз-
витіи силъ и истинныхъ понятій о всемъ томъ, что от-
носится къ изображаемой поэтомъ жизни; это же связы-
вается съ разнообразными вопросами, находить которые
лежитъ на искусствѣ самого учителя. Нѣкоторые моло-
дые преподаватели, увлекаясь сократическимъ способомъ
преподаванія, вдаются въ большую крайность, придумывая
вопросы къ разбираемому произведенію. Они забываютъ
границы, которыхъ должно держаться при классномъ раз-
борѣ—разсматривать только то, что заключается въ произ-
веденіи; они же какъ будто рады каждому подсунувше-
муся вопросу, который только можно какъ нибудь привя-
зать къ главнымъ вопросамъ. Отсюда у нихъ даже при
каждомъ небольшомъ стихотвореніи является множество
дѣленій, подраздѣленій съ сотнями вопросовъ, которые
заслоняютъ и подавляютъ собою содержаніе произведе-
нія, слѣд. не достигаютъ цѣли разъясненія и изученія.
Они скорѣе доведутъ учениковъ до убійственной скуки,
чѣмъ до пониманія прекраснаго и до пробужденія эсте-

тическаго чувства. Мы рѣшительно противъ такихъ раз-
боровъ и совѣтуемъ быть въ вопросахъ весьма умѣрен-
ными и вообще дорожить временемъ, которое не должно
быть употребляемо на разсужденія, прямо не относя-
щіяся къ дѣлу. Умѣнье бесѣдовать съ учениками, нахо-
дить въ ихъ отвѣтахъ новые вопросы и посредствомъ ихъ
доводить сознательно, съ полнымъ убѣжденіемъ до из-
вѣстныхъ выводовъ, такое умѣнье пріобрѣтается только
изъ практики; а постороннія предписанія тутъ не имѣютъ
никакого значенія. Но такъ какъ въ педагогическихъ
занятіяхъ должна непремѣнно быть какая либо система,
то конечно ею нельзя пренебрегать и въ самомъ чтеніи,
которое никакъ не должно обратиться въ забаву празд-
наго воображенія учениковъ, о чемъ постоянно и нужно
заботиться.
На чемъ же слѣдуетъ основать эту систему? Чтобы не
выдти изъ литературныхъ предѣловъ, мы должны взять
въ основу тѣ условія, при которыхъ только и возможно
существованіе литературныхъ произведеній, имѣющихъ
назначеніе изображать жизнь въ томъ видѣ, какъ она
отразилась въ сознаніи пишущаго. Однимъ словомъ тѣ
немногія теоретическія положенія, о которыхъ мы упо-
мянули прежде, должны опредѣлить предѣлы чтенія, по-
слѣдовательность выводовъ и работы учащихся. Здѣсь
необходимо выяснить отношеніе человѣка къ внѣшнему
міру, какими средствами онъ воспринимаетъ въ себя все
внѣшнее и какъ выражаетъ свою внутреннюю дѣятель-
ность; опредѣлить разнообразные его отношенія: наивное,
сантиментальное, ироническое дли сатирическое; разви-
тіе характеровъ подъ вліяніемъ разныхъ впечатлѣній и
обстановки жизни; какія цѣли можетъ имѣть писатель и
какъ достигаетъ ихъ; въ какихъ формахъ можетъ выра-
жать свою мысль, и въ чемъ можетъ заключаться красота
формы и проч. Сообразно съ этими вопросами и съ
степенью развитія учениковъ, разумѣется, учитель будетъ
выбирать и самыя произведенія, переходя отъ одного къ
другому съ новымъ вопросомъ, имѣющимъ ближайшую
связь съ предъидущимъ; а они будутъ представлять ему
много другихъ вопросовъ, прямо относящихся къ жизни,
которая изображается въ читаемомъ сочиненіи.

Такимъ образомъ переходя отъ наблюденія къ наблю-
денію и не упуская изъ виду живой связи между формою
и содержаніемъ сочиненія, между сочиненіемъ извѣстной
личности и общею жизнію, учитель постоянно поддер-
живаетъ интересъ бесѣды; а ученики постоянно рабо-
таютъ своимъ умомъ, идя логическимъ путемъ до извѣст-
ныхъ выводовъ, и видятъ цѣль своей работы въ пріобрѣ-
теніи новыхъ понятій, объясняющихъ ту или другую сто-
рону жизни человѣка. Здѣсь особенно удачно прилагается
метода сравнительная: такъ, объясняя характеры, можно
сравнить изображеніе одного и того же характера у раз-
ныхъ писателей или неодинаковое движеніе одной и той
же страсти у разныхъ личностей. Дойдя до объясненій
сущности эпическаго разсказа, можно сравнить «Тараса
Бульбу» Гоголя съ историческимъ разсказомъ Костома-
рова о той же эпохѣ (Богданъ Хмѣльницкій) и отсюда
наглядно вывести различи между эпической поэзіей и исто-
ріей, и слѣдственно заразъ опредѣлить сущность той и
другой, а отсюда также посредствомъ наблюденій легко
дойти до опредѣленія различія между прозой и поэзіей,
слѣдственно и выяснить сущность обѣихъ. Послѣ этихъ
работъ въ классѣ подъ руководствомъ учителя, ученику
остается и домашняя работа, — изложить письменно въ
строгой связи всѣ выводы, сдѣланные общими усиліями,
измѣнивъ и форму напр. діалогическую на монологиче-
скую, что даетъ ему возможность еще болѣе вдуматься во
всѣ вопросы и выводы, а иной разъ возбудить и новый
вопросъ, который онъ можетъ сдѣлать предметомъ клас-
сной бесѣды. Кромѣ того, по образцу классныхъ раз-
боровъ, ему можетъ быть поручено разсмотрѣть какое
либо небольшое сочиненіе, не читанное въ классѣ, и
письменно изложить свои наблюденія.
Когда такимъ образомъ объяснятся всѣ общія теоре-
тическія положенія въ связи съ вопросами жизни, по
отношенію творящаго духа человѣка ко всему его окру-
жающему, тогда можно къ разборамъ присоединить объ-
ясненія историческія, т. е. чтеніе произведеній изъ вре-
менъ, отъ насъ болѣе отдаленныхъ, опредѣляя идеалы
той или другой исторической эпохи, условія, при кото-
рыхъ они могли развиться, отношеніе ихъ къ современ-

ной имъ дѣйствительности, и оцѣнивая общечеловѣческое
ихъ достоинство по отношенію ихъ къ понятіямъ нашего
времени. Ученики, основательно приготовленные пред-
шествовавшими работами, живо интересуются этими раз-
борами, которые для неприготовленныхъ конечно могутъ
показаться тяжелыми и даже недоступными. Но во вся-
комъ случаѣ они полезнѣе тѣхъ общихъ историческихъ
обзоровъ, какіе дѣлаются при объясненіи исторического
развитія литературныхъ формъ, гдѣ сущность составляютъ
голословныя характеристики множества сочиненій со мно-
жествомъ именъ и годовъ. Все это должна одолѣть па-
мять безъ всякой пользы для развитія и для жизни. На
этихъ безплодныхъ познаніяхъ не изощряется эстетиче-
ское чувство, ни крѣпнутъ умственныя силы, ни сла-
гаются нравственныя убѣжденія. Пора у нихъ отнять
титулъ исторіи и бросить какъ никуда негодный хламъ.
Въ тысячу разъ полезнѣе всей этой исторіи сравнить
наши богатырскія народныя пѣсни съ нѣсколькими рап-
содіями изъ Илліады и Одиссеи, или какую нибудь тра-
гедію Софокла съ трагедіей Шекспира, имѣя въ виду
обозначенные нами вопросы. Тутъ сливаются живые ин-
тересы и историческій, и эстетическій; тутъ есть надъ
чѣмъ подумать, слѣдственно есть на чемъ и развиться.
Конечно, тутъ невозможно прослѣдить все историческое
развитіе поэзіи и литературы, но что невозможно, за то
не слѣдуетъ и браться, а ограничиться только тѣсными
предѣлами возможнаго.
По хорошо составленнымъ хрестоматіямъ, можно про-
читать и разобрать большое число сочиненій изъ разныхъ
эпохъ. Ученики могутъ читать и сами внѣ класса, а
вмѣстѣ съ учителемъ заниматься только разборами.
Назначая имъ чтеніе, учитель приэтомъ можетъ предлагать
и нѣкоторые вопросы, относящіеся къ читаемому сочиненію,
вопросы, надъ которыми они имѣютъ возможность подумать
эъ то время, когда будутъ читать назначенное, и раз-
рабатывать ихъ письменно. Тогда, разумѣется, и самыя
классныя бесѣды могутъ быть живѣе. Большая часть
нашихъ хрестоматій наполнена множествомъ небольшихъ
отрывковъ изъ сотни разныхъ сочиненій; но съ ними
учителю рѣшительно нечего дѣлать, если онъ не хочетъ

ограничиться стилистическимъ разборомъ, да мелочными
указаніями на удачныя и неудачныя картины и сцены.
Образцы разныхъ сочиненій то же, что обрывки отъ раз-
ныхъ картинъ; какое понятіе по нимъ мы составимъ себѣ
о цѣлыхъ картинахъ? Лучше прочитать два-три сочиненія,
но вполнѣ и разобравъ ихъ сколько возможно подробнѣе,
чѣмъ отрывки изъ сотни сочиненій. Первыя скорѣе
разовьютъ любовь къ чтенію, вкусъ и критическіе пріемы.
Пересказывать въ сокращенномъ видѣ то или другое
произведеніе также трудъ излишній и безполезный: можетъ
ли плохая литографія дать хотя приблизительное понятіе
о прекрасной картинѣ геніальнаго художника? можно ли
по ней разбирать произведеніе и судить объ его
достоинствахъ. когда остаются только одни темныя
очертанія фигуръ, а то, что составляетъ ихъ жизнь, ихъ
душу, исчезло? Занимать учениковъ такими разсказами
значитъ пріучать ихъ интересоваться только сказочною
стороною, искать внѣшнихъ эфектовъ и ставить дюжин-
наго разскащика выше Пушкина.
Уже давно у насъ стали оставлять прежнюю методу
изученія словесности, т. е. подъ рубрикой теоріи прозы
толковать ученикамъ о наукѣ, объ исторіи, по маленькимъ
отрывкамъ изъ разныхъ историковъ, начиная съ Геродота,
судить о нихъ, и такимъ образомъ излагать развитіе всей
европейской исторіографіи—древней и новой.
Въ самомъ дѣлѣ не странно ли говорить ученику о
теоріи исторіи. когда ему еще не удалось прочесть не
только ни одного полнаго историческаго сочиненія, но
даже и своего учебника? Да и можно ли по одному
какому нибудь отрывку обсудить дѣятельность историка?
Къ чему же пріучать ученика къ поспѣшнымъ заключеніямъ?
Къ чему дѣлать изъ него поверхностнаго всезнайку, тогда
какъ онъ долженъ быть убѣжденъ, что основательность
первое условіе въ пріобрѣтеніи познаній? Точно также
не странно ли излагать теорію науки въ то время, когда
учащійся еще не могъ познакомиться, какъ слѣдуетъ, ни
съ одной наукой, когда ему еще не надъ чѣмъ дѣлать
наблюденій? безъ нихъ же вся теорія для него заклю-
чится въ заученныя фразы. Большинство преподавателей
теперь считаетъ за лучшее оставить всю эту широкую

программу и дать мѣсто только тому, что можетъ быть
доступно ученикамъ. Лучше выбрать какой-нибудь одинъ:
историческій разсказъ и сравнить его съ эпическимъ
повѣствованіемъ, чтобы объяснить сущность исторіи и
эпоса, чѣмъ отдѣлять ихъ въ особыя рубрики подъ именемъ
прозы и поэзіи и излагать цѣлыя теоріи. Не полезнѣе ли
разсмотрѣть какое либо характеристическое лѣтописное
повѣствованіе и разобрать, какъ оно излагается у того
или другого историка, чѣмъ въ какіе нибудь шесть семь
часовъ очертить всю исторіографію? Выгода такого срав-
ненія обнаруживается уже въ томъ, что вы имѣете воз-
можность заставить самого ученика наблюдать и работать,
только направляя его трудъ тѣми и другими вопро-
сами.
Съ другой стороны преподаватель долженъ весьма добро-
совѣстно относиться къ предмету своего ученія: онъ не
долженъ руководствоваться тѣми офиціальными восторгами,
съ которыми иные педагоги хотятъ у насъ связать даже
нравственное развитіе. Они убѣждены, будто пострадаетъ
нравственность учениковъ, если учитель не будетъ во-
сторгаться тѣмъ, чѣмъ восторгались наши дѣды и чѣмъ
они сами стараются подогрѣвать свой патріотизмъ. Для
этого они хотятъ даже ограничить преподаваніе простымъ
чтеніемъ произведеній и казенными похвалами ихъ, ко-
торыя должны непремѣнно повторять и ученики съ голоса
наставника, а если бы кто либо изъ учениковъ вздумалъ
усомниться въ достоинствѣ восхваляемаго, то такого
считать уже испорченнымъ и на пути къ нигилизму. Они
не разсуждаютъ, что преподаватель не искренно бесѣ-
дующій съ своими учениками, поддѣльными восторгами
гораздо вреднѣе дѣйствуетъ на нравственность своихъ
учениковъ, которые легко и скоро замѣтятъ фальшивое
его отношеніе къ предмету и не будутъ питать къ нему
никакого довѣрія. И много ли можетъ сдѣлать такой
преподаватель, едва ли нужно доказывать.
Преподаватель долженъ глубоко проникнуться тѣмъ
убѣжденіемъ, что педагогическій трудъ заключается не
въ восторгахъ, хотя бы даже и искреннихъ, а въ добро-
совѣстномъ разборѣ фактовъ и въ логическихъ выводахъ,
въ которыхъ и опредѣляется дѣйствительно прекрасное

оно же само собою возбудить восторгъ въ ученикахъ безъ
всякихъ восторговъ со стороны учителя.
II.
Нѣкоторые неохотно допускаютъ историческое изученіе
литературныхъ произведеній. Здѣсь мы не разумѣемъ
тѣхъ общихъ характеристикъ, безсвязнаго исчисленія
фактовъ, именъ и годовъ, которые часто сообщаются
ученикамъ безъ всякаго намѣренія познакомить ихъ съ
самыми произведеніями писателей. Подобно имъ, и мы
съ своей стороны совершенно противъ такой исторіи. Но
они не хотятъ допустить при изученіи литературнаго
произведенія и вопроса о томъ, какое значеніе имѣлъ
писатель для общества своего времени. О значеніи писа-
теля для его современности мы судимъ по связи съ нею
его твореній. Устранить ли этотъ послѣдній вопросъ?
Если да, то что же дѣлать при «всестороннемъ» изученіи
произведеній, изученіи, какое требуется отъ лѣтописи
Нестора, Слова о полку Игоря, и др?, Какъ можно .ихъ
изучать, не обращаясь къ подробной исторической об-
становки?
Мы полагаемъ, что изученіе содержанія такихъ сочи-
неній, какъ лѣтопись Нестора, Слово о полку Игоревѣ,
Горе-злосчастіе, оды Ломоносова и подоб., безъ исторіи
не имѣетъ ни цѣли, ни интереса. Если отнять отъ нихъ
историческую сторону и смотрѣть на нихъ, какъ на
средство для умственнаго, нравственнаго и эстетическаго
развитія, то они окажутся не столько образовательными,
сколько произведенія эпохи ближайшей къ намъ или даже
намъ современной. Въ такомъ случаѣ лучше же и выби-
рать эти послѣднія произведенія, какъ болѣе дѣйствитель-
ныя для развитія, болѣе понятныя и слѣдственно болѣе
интересныя по своему содержанію; они же могутъ дать
ученикамъ и хорошій матерьялъ для письменныхъ работъ.
Если же намъ возразятъ, что эти древнія произведенія
необходимо читать для того, чтобы ознакомиться съ исто-
рическимъ развитіемъ языка, о чемъ нѣкоторые только и
заботятся, то мы замѣтимъ, что для этого не нужно изу-
чать содержанія, какъ они желаютъ, а достаточно не-

большихъ отрывковъ. Да и отчего же исторію языка при-
знавать необходимостью, а все, что касается исторіи на-
родной жизни, считать лишнимъ или безполезнымъ?
Мы съ своей стороны признаемъ историческую часть
нетолько не лишнею, но даже необходимою въ педаго-
гическомъ отношеніи. Ученикъ, изучая то или другое
произведеніе прежняго времени, при той исторической
обстановкѣ, которую дастъ ему учитель или Руководство,
знакомится по источникамъ съ прошедшимъ. Идеи пи-
сателя, сами по себѣ одностороннія и нисколько незани-
мательныя для юноши, начинаютъ интересовать его, лишь
только ему покажутъ связь между ними и понятіями того
вѣка, лишь только онъ увидитъ, что вызывало эти идеи
и какъ къ нимъ должна была отнестись масса. А какъ
скоро онъ заинтересованъ, то и работа его пойдетъ иначе,
а съ нею и самое его развитіе будетъ прочнѣе и основа-
тельнее. Не думаю, что здесь нужно решать вопросъ,
должна ли гимназія знакомить ученика съ прошедшимъ
того народа, среди котораго онъ явится деятелемъ. Вгля-
деться въ это прошедшее онъ можетъ только тогда, ког-
да будетъ изучать его произведенія: тогда онъ мало по
малу выяснить себе, въ чемъ заключается историческое
развитіе или прогрессъ, который въ наше время многіе
понимаютъ еще очень смутно; тогда онъ въ состояніи
вернее понимать и оценивать свое настоящее, какъ не-
обходимое историческое слѣдствіе прошедшаго; отсюда и
будущая гражданская его деятельность будетъ серьезнее.
Чтобы быть гражданскимъ деятелемъ, нужно не только
развить въ себе гражданское чувство, но и основательно
узнать свое прошедшее, иначе, легко увлечься личными
интересами, или пойти въ разладъ съ настоящими обще-
ственными потребностями, или наконецъ, стремиться де-
лать такіе скачки, какихъ исторія никогда не делала.
Школа должна позаботиться о всемъ этомъ, сколько въ
ея средствахъ. Конечно, подробно изучить исторію въ гим-
назіи невозможно; но мы и не говоримъ здесь объ изу-
ченіи исторіи, а указываемъ только на изученіе некото-
рыхъ литературныхъ произведена, въ которыхъ наиболее
отравилась та или другая историческая эпоха, и по ко-
торымъ слѣдственно можно болѣе или менее основательно

познакомиться съ прошедшимъ развитіемъ народа въ глав-
ныхъ моментахъ его исторіи.
Такимъ образомъ нашъ вопросъ сводится къ слѣдую-
щимъ положеніямъ: если устранить историческое изу-
ченіе литературныхъ произведеній, то нѣтъ нужды касаться
Нестора, Слова о полку Игоревѣ и прочихъ памятниковъ,
въ которыхъ преобладаетъ интересъ историческій; если же
такое изученіе признать необходимымъ, то нужно выбрать
хотя по одному сочиненію изъ каждой эпохи, для того,
чтобы была возможность для сравненія, и отсюда видно бы
было развитіе той или другой стороны народной жизни.
Читатель видѣлъ, что мы признаемъ необходимымъ эта
послѣднее положеніе. Вотъ почему, говоря о преподаваніи
литературы, мы не пропускаемъ ни переписки И. В. Гроз-
наго съ Курбскимъ, ни Домостроя, ни другихъ, которые
исключаются нѣкоторыми программами. Они, конечно, не
отличаются какимъ либо эстетическимъ достоинствомъ, на
вся эта эпоха не представляетъ намъ ни одного подобнаго
произведенія, слѣдственно за неимѣніемъ ихъ, нужно
остановиться на такомъ, въ которомъ наиболѣе отразились
понятія и стремленія эпохи. Мы уже прежде имѣли слу-
чай замѣтить, что никакъ не слѣдуетъ спѣшить истори-
ческимъ изученіемъ, что для него ученики должны быть
основательно приготовлены изученіемъ лучшихъ произве-
деній новой литературы, и потому нашли возможными
вводить учениковъ въ исторію только въ послѣднемъ классѣ
гимназіи.
Историческое изученіе литературы можно начать только
тогда, когда ученики послѣ многихъ разборовъ поймутъ,
какъ жизнь съ своею дѣйствительною и идеальною сто-
роною отражается въ литературѣ, какъ высказываются
въ литературномъ произведеніи личность писателя и стре-
мленіе общества или народа. Только въ такомъ случаѣ
исторія литературы и можетъ возбудить интересъ въ уча-
щихся. Но будетъ слишкомъ недостаточно, если учитель
превратитъ свои уроки въ лекціи, а не заставить самихъ
учениковъ работать надъ литературнымъ матерьяломъ.
Само собою разумѣется, что при разборѣ литературныхъ
памятниковъ, преподаватель по необходимости долженъ
будетъ ограничиться самымъ небольшимъ ихъ числомъ,

воображаясь съ временемъ, какое дано въ его распоря-
женіе. Намъ скажутъ, что при такомъ ограниченіи это
ужъ не будетъ исторія литературы. Мы и не споримъ
объ этомъ: мы согласны, пожалуй, совсѣмъ уничтожить
это названіе, убѣжденные, что исторія литературы въ дру-
гомъ видѣ совершенно безполезна для учениковъ; она за-
ставляем ихъ только учить факты и разныя характери-
стики, пожалуй, съ отрывками изъ писателей, но нисколько
не развиваетъ ихъ и не пріучаетъ къ труду. Всѣ эти
бѣглые обзоры не позволяютъ остановиться ни на одномъ
писателѣ, чтобы основательно познакомиться съ нимъ.
Безъ этого же вся исторія литературы есть повтореніе
чужихъ фразъ, не имѣющихъ никакого значенія для того,
кто не успѣлъ познакомиться съ самою литературою.
Разборъ замѣчательнѣйшихъ произведеній русской лите-
ратуры древней и новой при исторической обстановкѣ,
вотъ какъ для большей точности мы назовемъ предметъ
нашего преподаванія и полагаемъ, что ученикъ, не узнавъ
X) существовали многихъ сочиненій, которыя обыкновенно
исчисляются въ исторіи литературы, все-же успѣетъ осно-
вательно познакомиться съ историческимъ развитіемъ
жизни.
Для исторіи литературы въ нашихъ средне-учебныхъ
заведеніяхъ обыкновенно назначаютъ послѣдній годъ учеб-
наго курса. Насъ спросятъ: достаточно ли этого времени
для такихъ разборовъ, какіе мы назначаемъ? Отвѣчаемъ:
нѣтъ, и спѣшимъ замѣтить, что начинать ихъ ранѣе тоже
невозможно, такъ какъ для подобныхъ занятій требуется
основательная подготовка учениковъ, на что пойдетъ также
не мало времени. Но при самой подготовкѣ преподава-
тель можетъ разобрать нѣкоторыя художественныя произ-
веденія, соотвѣтствующія его плану и тѣмъ вопросамъ,
которые онъ задалъ себѣ для развитія учениковъ, и по-
томъ только припомнить эти разборы и извлечь изъ нихъ
главныя черты для исторической оцѣнки въ связи съ дру-
гими фактами. Переводъ и чтеніе лѣтописныхъ сказаній
въ IV классѣ весьма пригодятся ученикамъ впослѣдствіи,
когда они приступятъ къ историческому изученію произ-
веденій литературы. У нихъ уже будутъ въ запасѣ факты,
которые при помощи преподавателя имъ придется только

связать съ другими фактами и извлечь черты, нужные
для опредѣленія идеаловъ религіозныхъ, дружинныхъ и
всего того, что послужить характеристикою времени. Для
этого они уже будутъ подготовлены предшествовавшими
трудами. Это значительно сократить труды послѣдняго
года. Точно такъ же предварительно могутъ быть разо-
браны богатырскія пѣсни, сравнительно съ рапсодіями изъ
Илліады и Одиссеи, для опредѣленія сущности народной
эпической поэзіи въ извѣстный періодъ развитія, лѣтопись
Нестора со стороны эпической и исторической. При опре-
дѣленіи, какъ писатель можетъ относиться къ жизни, по-
дробно разобрать нѣкоторые разсказы Гоголя, Аксакова,
черезъ что опредѣлится и личность пишущаго и изобра-
жаемая эпоха. При опредѣленіи, какъ личность поэта
выражается въ лирической поэзіи, можно разсмотрѣть
лучшія лирическія произведенія Пушкина и вывести, какъ
онъ относился къ самой поэзіи, чего требовалъ отъ дѣя-
тельности поэта; для сравненія съ нимъ, можно привести
лирическія стремленія Жуковскаго или другого поэта,
черезъ что живѣе обрисуется личность каждаго и разре-
шатся нѣкоторые вопросы жизни, связанные съ поэзіей
того и другого. Здѣсь же ученики могутъ познакомиться
съ простонародными лирическими пѣснями даже въ связи
съ подобными же пѣснями у другихъ народовъ, могутъ
сравнить ихъ съ пѣснями Кольцова, слѣдовательно позна-
комиться и съ поэзіею этого послѣдняго, а черезъ него
и съ вопросами, относящимися къ русской жизни. Сло-
вомъ, всѣ тѣ произведенія, которыя не требуютъ обширной
исторической обстановки и которыя привлекаюсь своимъ
художественнымъ интересомъ, могутъ быть разобраны
предварительно при другихъ цѣляхъ и. соображеніяхъ
преподавателя, прежде чѣмъ интересъ исторически онъ
поставить на первомъ планѣ. Приступая къ историческому
изученію, его ученики уже будутъ знакомы съ лучшими
произведеніями новѣйшей русской литературы, какъ напр.
съ нѣкоторыми лирическими и эпическими произведеніями
Жуковскаго, Пушкина, Гоголя, съ многими баснями Кры-
лова, съ Горемъ отъ ума, съ стихотвореніями Кольцова,
также съ произведеніями народной поэзіи и друг. Соб-
ственно историческое изученіе, по недостатку времени,

мы предполагаемъ заключить Жуковскимъ. Но и здѣсь
преподаватель долженъ выбрать только главнѣйшія сочи-
ненія, въ которыхъ отразилась эпоха, и на нихъ сосре-
доточить вниманіе учениковъ, давая имъ при этомъ по
возможности многостороннюю историческую обстановку.
Трудъ преподавателя тутъ будетъ состоять въ томъ, чтобы
при извѣстной исторической обстановке прямо поставить
вопросы, которые должны разрешиться наблюденіемъ надъ
памятникомъ. Трудъ ученика, при данной обстановке и
вопросахъ, вникнуть въ содержаніе разбираемаго сочине-
нія, въ развитіе и способы изложенія мысли и самому
убѣдиться вѣ тѣхъ выводахъ, которые служатъ его харак-
теристикою. При такихъ занятіяхъ ученику не придется
заучивать голословныя характеристики, определенія и
чужія сужденія, нетъ, тутъ онъ съ одной стороны пріобре-
тетъ довольное число фактовъ, а съ другой будетъ имѣть
выводы, сделанные имъ самимъ изъ наблюденій надъ
этими фактами. Тутъ следовательно невозможно развитіе
фразерства, такъ какъ знанія основываются на фактахъ;
тутъ невозможно и заучиваніе словъ, такъ какъ ученикъ
учится не по книгѣ, ни по учительскимъ запискамъ, а
самъ составляетъ себе статьи изъ техъ матеріяловъ, ко-
торые онъ успелъ добыть при посредстве учителя и изъ
собственнаго чтенія.
Намъ скажутъ, что учитель можетъ наводить ученика
на ложные выводы. Не споримъ; но ложные выводы слу-
чаются и въ учебникахъ, которые заставляютъ учениковъ
учить часто безъ всякаго толку; ошибки встречаются
вездѣ, и тутъ большой беды мы еще не видимъ, если
онѣ не ошибки намѣренныя. Тутъ важны, во первыхъ,
факты, приведенные въ общую группировку, во вторыхъ,
еще важнее, самый процессъ труда, отъ котораго ученикъ
долженъ развиваться и умственно, и нравственно. При
томъ же никто не обязываетъ преподавателя делать свои
собственные выводы; онъ можетъ брать ихъ готовые, сдѣ-
ланные другими и оправданные критикой; но долженъ
педагогически поступить съ ними, т. е. довести до нихъ
ученика путемъ его собственныхъ наблюденій.
Сжать или распространить главные факты зависитъ отъ
воли преподавателя, но во всякомъ случаѣ у него есть

возможность обставить выбранныя для разбора сочиненія
самыми живыми картинами. Здѣсь онъ можетъ многое
извлечь изъ исторіи г. Галахова или даже заставлять
своихъ учениковъ извлекать изъ нея, но только не общія
характеристики, а факты. Пусть число ихъ будетъ очень
ограничено, пусть ученики даже и не услышатъ о многихъ
произведеніяхъ и писателяхъ, которые обыкновенно исчи-
сляются въ исторіяхъ литературы; но спросимъ, что мо-
жетъ болѣе развивать ихъ и пріучить къ основательному
труду: внимательное чтеніе и разборъ пяти-шести произ-
веденій или бѣглыя характеристики, надъ которыми при-
ходилось работать только одной памяти? что можетъ вѣрнѣе
развить нравственныя понятія: анализъ жизни, которая
выразилась въ одномъ сочиненіи, или короткій пересказъ
содержанія многихъ нравственныхъ повѣстей и поученій,
пожалуй даже съ оцѣнкою ихъ формы? Кажется, тутъ не
можетъ быть двусмысленнаго отвѣта со стороны того, кто
хлопочетъ о качествѣ, а не о количествѣ познаній.
III.
Мы уже замѣтили, что историческому изученію рус-
ской литературы должны предшествовать разборы замѣча-
тельныхъ произведеній настоящаго или ближайшаго пері-
ода съ цѣлью преимущественно теоретическою. Біографи-
ческія свѣдѣнія о лучшихъ писателяхъ этого періода,
равно какъ и указаніе на связь ихъ произведеній съ со-
временностью, могутъ быть переданы ученикамъ тутъ же,
чтобы облегчить ихъ при повтореніи полнаго курса.
Здѣсь же мы можемъ только представить образцы разбо-
ровъ, какъ отвѣты на главные вопросы, связанные съ раз-
бираемыми сочиненіями.
Порядку, въ какомъ представлены здѣсь разборы, мы
не даемъ никакого значенія. Онъ зависитъ отъ сообра-
женій каждаго преподавателя.
1) Разбирается стихотвореніе Пушкина «Ко гробу Ку-
тузова». (Хрестом. Отд. III).
Вопросы. Что изображается въ каждомъ куплетѣ? На сколько ча-
стей можно раздѣлить стихотвореніе? Какая общая связь между частями?
Какъ поэтъ изображает!» обстановку главнаго предмета? Какое значе-
ніе этой обстановки? Какими чертами описывается Кутузовъ? Вѣ-

ренъ ли поэтъ исторіи? Почему онъ находитъ въ гробу восторгъ? Что
означаютъ стихи послѣдняго куплета? Можно ли было бы узнать Ку-
тузова, если бы въ оглавленіи не было обозначено его имя? Какъ бы
понялъ стихотвореніе иностранецъ, незнакомый съ русской исторіей
и не слыхавшій ничего о Кутузовѣ? Въ чемъ же состоитъ главная
мысль всего стихотворенія?
Отвѣты на эти вопросы здѣсь излагаются въ общей
связи: но въ классныхъ бесѣдахъ ученики сами отыски-
ваютъ ихъ, вчитываясь и вдумываясь въ стихотвореніе;
дѣло же преподавателя — въ затруднительныхъ случаяхъ
возбуждать въ нихъ мышленіе другими разнообразными
вопросами, которые вытекаютъ изъ неудовлетворительныхъ
отвѣтовъ учениковъ и которые слѣдовательно нельзя опре-
дѣлить заблаговременно.
Поэтъ вначалѣ указываетъ на мѣсто, гдѣ онъ находится
и на обстановку. Это составляетъ содержаніе перваго
купЛета. Во второмъ изображается тотъ, кто лежитъ въ
гробницѣ, привлекшей вниманіе поэта. Въ третьемъ—
впечатлѣніе, какое производитъ она на русскаго человѣка.
По этому содержанію и все стихотвореніе можетъ быть
раздѣлено на три части. Въ первой части гробница назы-
вается святою. Это названіе связываетъ первую часть съ
послѣдующими, которыя составляюсь не что иное какъ
отвѣтъ на вопросъ: почему она святая? онѣ оправдываютъ
это прилагательное. Поэтъ стоитъ съ поникшей головой,—
это обыкновенное положеніе задумавшагося человѣка.
Поэтомъ овладѣла мысль о томъ, кто погребенъ въ гроб-
ницѣ. Его глубокой думѣ способствовала какъ общая
тишина въ храмѣ, такъ полумракъ, отблескъ горящихъ
лампадъ въ большихъ гранитныхъ колонахъ и на воен-
ныхъ трофеяхъ, съ которыми связано имя здѣсь погре-
беннаго. Поэтъ долженъ былъ указать на всю эту обста-
новку, Потому что отъ обстановки очень часто зависитъ
характеръ впечатлѣнія; при другой обстановкѣ могли быть
иныя думы, а слѣдственно иное и впечатлѣніе. Во вто-
рой части, говоря о томъ, кто погребенъ тутъ, поэтъ не
Называетъ его по имени, а описываетъ отличительными

чертами: его слушалось и любило русское войско, онъ
безпрестанно оберегалъ русское государство отъ враговъ,
посѣдѣвъ на службѣ, побѣдилъ турокъ и французовъ,
закончивъ собою рядъ полководцевъ, образовавшихся въ
царствованіе императрицы Екатерины. «Славной стаей
екатерининскихъ орловъ» поэтъ называетъ Румянцева,
Суворова, Потемкина, Орлова и другихъ, отличившихся
въ счастливыхъ битвахъ и сошедшихъ со своего поприща
прежде Кутузова, который былъ остальной изъ нихъ. Всѣ
они уподобляются орламъ, потому что съ этимъ именемъ
соединяется идея силы и величія. Черты эти поэтъ извлекъ
изъ историческихь фактовъ. Каждый человѣкъ гордится
славою своего народа уже потому одному, что носить его
имя. Гробница Кутузова напоминаетъ то славное время,
когда русскій народъ съ Кутузовымъ во главѣ отстоялъ
свою родину, выказавъ много нравственной и матеріяль-
ной силы. Мысль объ этой эпохѣ возбуждаетъ восторгъ
въ русскомъ человѣкѣ. Но поэтъ находить этотъ восторгъ
въ самомъ гробу, желая показать главнаго виновника той
громкой славы. Человѣку свойственно переносить свои
собственныя чувства на тотъ предметъ, который ихъ воз-
буждаетъ въ немъ, такъ напр. о картинахъ природы мы
говоримъ «печальный или веселый видъ», хотя знаемъ,
что природа безчувственна и не можетъ ни веселиться,
ни печалиться; видъ производить въ насъ печальное или
веселое чувство и по этой связи онъ самъ какъ будто
дѣлается живымъ въ нашихъ глазахъ и принимаетъ наши
собственныя чувства. Такимъ же образомъ выражается и
Пушкинъ, приписывая восторгъ самому гробу. Изъ него
поэтъ даже слышитъ русскій голосъ, который твердить
намъ о славномъ времени. Этотъ голосъ есть не что иное,
какъ воспоминаніе, возбужденное въ русскомъ человѣкѣ
при видѣ гробницы. Она вызываетъ изъ памяти то событіе,
когда весь народъ, видя уже часть своего отечества въ
рукахъ непріятеля и боясь за будущее, возложилъ свою
надежду на талантъ одного человѣка и не обманулся.
Этотъ человѣкъ былъ Кутузовъ, уже убѣленный сѣдинами,
которыя поэтъ называетъ святыми, какъ прежде назвалъ
святою его гробницу. Его назначилъ императоръ Алек-
сандръ I предводителемъ русскаго войска, согласно съ

общимъ желаніемъ народа. Онъ названъ святымъ не въ
смыслѣ религіозномъ, а въ патріотическомъ, т. е. является
передъ нами человѣкомъ, спасшимъ свою родину, чело-
вѣкомъ, къ имени котораго каждый русскій относится съ
особеннымъ уваженіемъ, близкимъ къ религіозному чувству.
Заключительный стихъ «иди спасай, ты всталъ и спасъ»
въ немногихъ словахъ выражаетъ великое событіе, всю
громадность подвига спасителя родины и ту быстроту, съ
какою былъ совершенъ этотъ подвигъ: ты всталъ и спасъ.
Подобныя выраженія, давая только общія черты величе-
ственной картины безъ всякихъ подробностей, всегда
производятъ сильное впечатлѣніе и возбуждаютъ чувство,
которое называется высокими. Они слагаются только тогда,
когда самъ поэтъ одушевленъ этимъ чувством ъ, или иными
словами, такое чувство только и можетъ вполнѣ и достойно
высказаться въ подобныхъ выраженіяхъ.
Во всемъ стихотвореніи имя Кутузова ни разу не упо-
минается; но русскій человѣкъ, сколько нибудь знакомый
съ исторической жизнію своего народа, легко догадается
о комъ идетъ рѣчь, если бы даже въ оглавленіи не было
этого имени: черты, рисующія намъ Кутузова, крупныя
историческія черты; онѣ представляютъ такое положеніе,«
въ какомъ больше не былъ никто другой изъ стаи ека-
терининскихъ орловъ. Такое мастерское умѣнье живо
рисовать личности немногими рѣзкими чертами отличаетъ
сильный поэтическій талантъ Пушкина.
Но представимъ себѣ, что это стихотвореніе прочи-
талъ бы иностранецъ, нисколько не знакомый съ русской
исторіей. Какъ оно было бы имъ понято и какое впечат-
лѣніе призвело бы на него? Ясно, что онъ не могъ бы
знать о какой эпохѣ русской жизни говорится здѣсь, тѣмъ
больше не могъ бы назвать Кутузова; но одна сторона
произведенія остается для него доступною. Онъ нашелъ бы,
что здѣсь изображается человѣкъ, спасшій свою родину
по народному вызову, что память о такомъ человѣкѣ
должна возбуждать восторгъ въ его потомствѣ, что къ
его гробницѣ всегда будутъ подходить какъ къ святынѣ
и что наконецъ поэтъ былъ въ правѣ назвать ее святою.
Эта сторона, доступная каждому человѣку, даже незна-
комому съ фактомь, о которомъ говорится, называется

общечеловеческою. Въ ней-то и заключается главная, основ-
ная мысль всего произведенія. Она можетъ выразиться
такимъ образомъ: каждый спаситель своей родины вѣчно
живетъ въ памяти потомства, которое съ восторженнымъ
благоговѣніемъ обращается къ его могилѣ, какъ къ свя-
тому мѣсту. Выраженіе этой общей мысли поэтъ нашелъ
у гробницы Кутузова и передалъ ее въ живомъ образѣ,
близкомъ сердцу русскаго человѣка, въ которомъ и воз-
буждается патріотическое чувство. Эта сторона произве-
денія называется народною или національною. Если она
вѣрно и живо представляетъ намъ мысль, то такое про-
изведеніе мы называемъ прекраснымъ, поэтическимъ, оно
намъ нравится. Въ разбираемомъ стихотвореніи обѣ сто-
роны—общечеловѣческая и національная такъ тѣсно сли-
ваются, какъ душа съ тѣломъ, представляя намъ одно
стройное произведеніе, поэтому мы вправѣ назвать его
прекраснымъ.
2) Разбирается стихотвореніе Кольцова: «Что ты спишь
мужичекъ».
Вопросы: Видно ли въ приступѣ поэта, съ какимъ мужикомъ онъ
имѣетъ дѣле? Нельзя ли по нѣкоторымъ начальнымъ словамъ опреде-
лить планъ дальнѣйшаго развитія, какъ поэтъ будетъ насъ знакомить
съ мужикомъ? Какъ онъ изображаетъ нищету въ крестьянской жизни
и зачѣмъ здѣсь говорить о домовомъ? Какъ изображается довольство
и богатство въ той же жизни, и ивъ какого источника они вытекаютъ?
Видно ли, что крестьянинъ дошелъ до нищеты по своей винѣ, а не
вслѣдствіи какого либо непредвиденнаго несчастія? Зачѣмъ поэтъ въ
другой разъ будитъ мужика? Какое значеніе онъ придаетъ труду?
Можетъ ли также самая мысль, которая представлена въ изображеніи
крестьянской жизни, быть примѣнена къ жизни другихъ сословій?
Что тутъ требуется отъ поэта?
Поэтъ будитъ мужика въ ту пору года, когда начи-
наются крестъянскія работы и этимъ показываетъ, что
онъ имѣетъ дѣло съ мужикомъ лѣнивымъ. Совѣтуя ему
посмотрѣть на самого себя «что ты былъ, и что сталъ,
и что есть у тебя» авторъ этими словами какъ бы опре-
дѣляетъ себѣ планъ. Въ дальнѣйшемъ развитіи онъ дол-
женъ будетъ показать настоящее мужика, «т. е. что онъ
сталъ и что есть у него, и прошедшее—что онъ былъ.
Настоящее представляетъ картину совершенной нищеты.

Описаніе начинается съ гумна, такъ какъ тамъ главное
богатство крестьянина; но тамъ не оказывается ни снопа;
можетъ быть есть что нибудь въ сараяхъ, въ закромахъ?—
тоже ни зерна.
Отсюда поэтъ идетъ къ крестьянину во дворъ, гдѣ
обыкновенно можно увидѣть разныя полевыя и хозяй-
ственныя вещи — телѣгу, сани, плугъ, соху, грабли и
проч.: по и тамъ хоть шаромъ покати — не задѣнетъ ни
за что, только пробилась трава, которой не кому и при-
мять. Со двора осталось заглянуть въ клѣти — тамъ не
найдешь я сору. Но у мужика должны быть лошади, безъ
которыхъ невозможна крестьянская работа? Были, да за
долгъ взяли сосѣди. Поэтъ здѣсь насмѣшливо обращается
къ мужику, употребляя тотъ образъ, который еще имѣетъ
значеніе въ кругу суевѣрныхъ крестьянъ, не мужикъ, а
домовой и вымелъ соръ изъ клѣтей, и лошадокъ развелъ
по сосѣдямъ—такъ быстро все изчезло, какъ будто дѣй-
ствовала сверхъестественная сила, какъ будто старался
домовой, невзлюбивший мужика. Изображая жизнь крестья-
нина, поэтъ удачно пользуется и тѣми образами, которые
въ ходу въ той средѣ. Самъ онъ не вѣритъ въ домового и
поэтому употребляетъ его образъ для выраженія насмѣшки.
Остается еще заглянуть въ сундукъ, гдѣ, можетъ быть,
хранятся у крестьянина накопленные деньги. Нечего и
заглядывать — онъ лежитъ пустой, опрокинутый подъ
лавкой. Наконецъ и сама изба погнулась, оставаясь безъ
всякихъ починокъ. Нищета полная!
Совершенную противоположность представляетъ про-
шедшее мужика. Рисуя~эту картину, авторъ употребляетъ
поэтическій оборотъ, изображая прошедшую жизнь въ
образѣ золотой рѣки: она выражаетъ крестьянское богат-
ство, собранное въ поляхъ хлѣбомъ,. въ лугахъ травою,
свезенною изъ дому по дорогѣ къ городу и тамъ выгодно
проданное. И вотъ мужикъ съ деньгами: благодаря своему
труду. Трудолюбивый и достаточный человѣкъ пользуетъ
почетомъ отъ своего собрата. Вездѣ ему радушная встрѣча,
мѣсто въ почетномъ углу, т. е. подъ образами по крестьян-
скому обычаю. Значитъ прошедшее не было похоже на
настоящее. Тамъ былъ трудъ, а изъ него уже вытекали
и богатство, и уваженіе.

Но можетъ быть, несчастіе посѣтило мужика; можетъ
быть, не по своей винѣ онъ дошелъ до такой ужасной
нищеты? Нѣтъ, поэтъ предупреждаетъ этотъ вопросъ но-
вою картиною: мужикъ весь день спитъ на печи безъ
просыпу, значитъ, излѣнился, не хочетъ работать. Но
можетъ быть, онъ не найдетъ себѣ работы, что нерѣдко
случается: человѣкъ и радъ бы работать всѣми силами,
да негдѣ взять работы, такъ что поневолѣ долженъ сни-
мать съ себя послѣднее и продавать или закладывать, чтобы
не умереть съ голоду. И этотъ вопросъ поэтъ предупре-
дилъ другою картиною: у мужика въ поляхъ стоитъ свой
нескошеный хлѣбъ — стоитъ немножко потрудиться, и
уже сыть и не нужно ничего выносить изъ избы. Такимъ
образомъ поэтъ, переходя отъ картины къ картинѣ, ри-
суетъ намъ положеніе мужика трудолюбиваго и лѣниваго.
Но вотъ наступаетъ осень, когда прилежный крестьянинъ
собираетъ плоды своихъ трудовъ, и затѣмъ зима, когда
онъ пользуется этими плодами — и собираетъ казну, и
празднуетъ на своей прибыли. Лѣниваго мужика поэтъ
будитъ снова, но уже не для работы, ея пора прошла,
а для того, чтобъ указать на слѣдствіе этой работы, на
живую картину зимы, когда трудолюбивый крестьянинъ,
воспользовавшись первымъ снѣжкомъ, везетъ продавать
свой хлѣбъ и потомъ возвратившись съ казной, варить
пиво и веселится.
Изъ этого разбора видно, какая главная мысль занимала
поэта. Онъ изображаетъ намъ значеніе труда, который
составляетъ человѣку источникъ матеріяльнаго благосо-
стоянія и нравственной высоты. Есть много людей, ко-
торые такъ хорошо матеріяльно обезпечены, что имъ нѣтъ
никакой нужды трудиться для куска хлѣба, а между тѣмъ
и для нихъ трудъ также важенъ и необходимъ какъ и для
бѣдняка. Здѣсь уже значеніе его исключительно нравствен-
ное. Человѣкъ въ жизни долженъ чѣмъ нибудь наполнить
свое время, чтобы занять себя. Если онъ презираетъ
трудъ, то ему остаются еще удовольствія. Къ нимъ онъ
и обращается со своимъ празднымъ временемъ. Но гдѣ
ихъ взять столько, чтобы они были постоянно новыя.
А часто повторяясь, они скоро прискучиваютъ и уже пере-
стаютъ быть удовольствіями. Къ нимъ праздный человѣкъ

начинаетъ относиться хладнокровно, другихъ не находить;
чѣмъ же наполнить время? Да нечѣмъ. Въ душѣ остается
пустота, которая томитъ человѣка, ничто его не занимаетъ;
онъ скучаетъ до того, что наконецъ дѣлается самому себѣ
въ тягость; тутъ онъ и радъ бы былъ даже обратиться
къ какому нибудь труду; но не пріученный къ нему не
знаетъ, какъ къ нему приступиться, не умѣетъ, какъ
взяться за дѣло. Вотъ тутъ-то праздность и наказываетъ
его, вступаясь за достоинство труда. Такихъ людей можно
встрѣтить немало въ жизни. А между тѣмъ для человѣка
трудящагося имѣютъ большое нравственное значеніе и
самыя удовольствія, которыя празднаго человѣка довели
до ничтожества. Удовольствія также необходимы человѣку,
но только послѣ труда, какъ отдыхъ, какъ минутное раз-
влеченіе. Въ этомъ случаѣ они, нечасто повторяясь, слу-
жатъ дѣйствительнымъ удовольствіемъ, даютъ бодрость духу
и укрѣпляютъ силы для дальнѣйшихъ трудовъ. Такимъ
образомъ трудъ является спасителемъ не только отъ го-
лода, но и отъ мертвящей скуки, которая рано или поздно
должна овладѣть вѣчно празднымъ человѣкомъ. Но кромѣ
того и человѣкъ, вполнѣ обезпеченный матеріяльно; не
можетъ ручаться за будущее: бывали примѣры, что самыя
богатыя и знатныя лица неожиданно, вдругъ, лишались
всего. Въ этомъ положеніи не потеряется человѣкъ, прі-
ученный къ труду. Но за то какимъ жалкимъ является
тотъ, кто кромѣ удовольствій не зналъ въ жизни ничего.
Нищій, не умѣющій или не хотящій работать, самое ни-
чтожное и презрѣнное существо. Такъ какъ онъ всѣмъ въ
тягость, то разумѣется всѣ удаляются отъ него и прене-
брегаютъ имъ. Тутъ праздность уже доводитъ до самаго
унизительнаго состоянія.
Такое общечеловѣческое значеніе труда выказывается
въ жизни каждаго человѣка, каждаго сословія и общества.
Кольцовъ примѣнилъ его къ жизни русскаго крестьянина,
и рисуетъ намъ такія явленія, которыя принадлежать этому
быту, такъ какъ онъ хорошо былъ знакомъ съ нимъ. Само
собою разумѣется, что таже самая мысль, примѣненная
къ жизни помѣщика, выразилась бы совсѣмъ въ другихъ
картинахъ и сценахъ, потому что обстановка и всѣ условія
помѣщичьей жизни совсѣмъ другія; равнымъ образомъ въ

жизни чиновника, купца, солдата, она выражается со-
образно съ условіями ихъ жизни. Отъ поэта здѣсь тре-
буется, чтобы онъ вѣрно представилъ намъ бытъ этихъ
людей, и чтобы въ немъ, въ этомъ быту, живо вырази-
лась самая мысль, которая и должна соединить въ одно
цѣлое всѣ сцены и картины. Разборъ стихотворенія Коль-
цова показалъ намъ, какъ онъ умѣлъ слить эти двѣ сто-
роны, какъ полно обрисовалъ картины крестьянской жизни
и какъ ясно выразилъ въ нихъ значеніе крестьянскаго
труда.
3) Разбирается стихотвореніе Кольцова «Лѣсъ» (хре-
стом. отд. 1).
Вопросы: Что послужило поэту поводомъ соединить лѣсъ и бога-
тыря Бову въ одну картину? Какія подробности въ изображеніи того
и другого и что между ними общаго? Какіе моменты изъ жизни бо-
гатыря и лѣса представляетъ поэтъ? Есть ли связь между картинами
осенними и лѣтними? Какія вражескія силы могли обезсилить бога-
тыря и лѣсъ? Въ чемъ же заключается смыслъ всего стихотворенія?
Лѣсъ во время осени производить на насъ по боль-
шей части впечатлѣніе грустное. Въ эту пору онъ ка-
жется намъ не въ настоящемъ, не въ нормальномъ своемъ
видѣ. Мы невольно вспоминаемъ то время, когда онъ не
былъ такимъ чернымъ, мрачнымъ, когда онъ зеленѣлъ,
а съ нимъ вмѣстѣ цвѣла и вся природа, привлекая насъ
своею жизнію и красотою. Теперь же вся она какъ будто
замираетъ. Вотъ причина нашего грустнаго настроенія
при видѣ обнаженнаго .осенняго лѣса. Подобную же
грусть мы чувствуемъ при встрѣчѣ съ больнымъ, обезси-
леннымъ, едва живымъ человѣкомъ, котораго еще не-
давно мы видѣли бодрымъ, сильнымъ, во всей красѣ
мужества среди дѣятельной жизни. Одинаковое впечат-
лѣніе отъ того и другого явленія послужило Кольцову
къ слитію этихъ двухъ фактовъ въ одну поэтическую
картину. Онъ видитъ въ осеннемъ дремучемъ лѣсѣ рус-
скаго сказочнаго богатыря Бову. Лѣсъ въ своемъ лучшемъ
нормальномъ видѣ, во время лѣта, представляетъ столько
силы, крѣпости, несокрушимости, что сравнить его съ

обыкновеннымъ человѣкомъ было бы неестественно, не-
правдоподобно; значило бы не выразить всего того, что
въ немъ заключается. Онъ по своей силѣ и могучей
борьбѣ съ бурями является богатыремъ, потому и въ
осеннее время напоминаетъ богатыря, ослабленнаго вра-
гами и годами. Обратившись съ вопросомъ къ богатырю-
лѣсу, Бовѣ-силачу, отчего онъ является въ такомъ пе-
чальномъ видѣ, невооруженнымъ, какъ бывало прежде
въ борьбѣ съ тучей-бурею, поэтъ въ своемъ описаніи
весьма искусно сливаетъ два разные образа: описывая
лѣсъ, рисуетъ намъ и богатыря; изображая богатыря, въ
то же время представляетъ и лѣсъ. Богатырскій шлемъ,
зеленый, густолиственный, сорванъ съ головы буйнымъ
вихремъ; богатырскій плащъ, упавъ къ ногамъ, рассы-
лался сухими листьями. Чрезвычайно искусное сближеніе
этихъ двухъ образовъ возбуждаетъ въ воображеніи но-
выя подобныя же картины и сцены. При видѣ того, кто
еще такъ недавно прельщалъ всѣхъ красотой и силою,
очень естественъ вопросъ: куда же дѣлось все это —
«рѣчь высокая, сила гордая, доблесть царская»: очень
естественно вспомнить то счастливое время, или лучше
сказать, неестественно было бы не вспомнить его. И поэтъ
дѣйствительно вспоминаетъ, изображая въ одной живой
картинѣ и мужественную пору изъ жизни богатыря и
лѣтніе виды лѣса — въ безмолвную ночь, заливная со-
ловьиная пѣсня въ лѣсу и веселая жизнь богатыря, лѣс-
ная прохлада, привлекающая каждаго въ жаркіе дни, и
гостепріимство Бовы, буря въ лѣсу и битвы съ врагами.
Изобразивъ въ живописной картинѣ прошедшее время,
поэтъ снова обращается къ тому лѣсу, который передъ
его глазами и который послѣ живого воспоминанія еще
сильнѣе поражаетъ своею одичалостью. «Гдѣ-же теперь
твоя земная мощь? спрашиваетъ онъ, слыша жалобный
вой на несчастное время. Какъ богатыря побѣждаютъ не
сильные люди, а болѣзни, годы, старость, такъ лѣсъ до-
рѣзала осень черная — вотъ вражія силы, съ которыми
не сладить никакому богатырю, никакому лѣсу. Было
время, когда никакая буря не могла оторвать отъ лѣса
ни одного листка, а теперь, когда вражія силы про-
никли въ каждую вѣточку, листъ за листомъ падаетъ

самъ—«съ богатырскихъ плечь сняли голову, небольшой
горой а соломенной». Значитъ, истинная красота, сила и
величіе вытекаютъ изъ той внутренней жизни, которая
заключается въ организмѣ и которая не пріобрѣтается
извнѣ, механически. Изсякнетъ она, и пропадетъ съ нею
все, что могло прельщать насъ, нѣтъ больше ни силы,
н» красоты, ни величія; они не замѣнятся никакими
наружными украшеніями. Кто хочетъ быть богатыремъ,
тотъ долженъ въ самомъ себѣ найти силу и развить ее,
а если онъ будетъ заботиться только объ одной богатыр-
ской внѣшности, надѣнетъ латы и шлемъ, да пристег-
нетъ мечь, то онъ будетъ горе-богатырь. Поэтъ прекрас-
но намъ представилъ значеніе этой жизненной силы какъ
въ природѣ, такъ и въ человѣкѣ, въ чемъ и заключается
главная мысль его стихотворенія. Находить въ разныхъ
явленіяхъ жизни извѣстный смыслъ и изображать ихъ
такъ, чтобы и другіе люди ясно видѣли этотъ смыслъ—
такой даръ принадлежитъ поэту..Оттого всѣ такъ и цѣ-
нятъ поэзію,. что она объясняетъ намъ жизнь въ самыхъ
явленіяхъ, въ самыхъ обыкновенныхъ ежедневныхъ фак-
тахъ, близкихъ и знакомыхъ каждому.
4. Разбирается стихотвореніе Лермонтова «Пророкъ»
(Хрест. Отд. III).
Вопросы: Какого человѣка можетъ представить намъ пророкъ,
изображенный поэтомъ? Откуда взятъ образъ пророка? Какія въ немъ
библейскія черты? Какія цѣли могли быть у пророка и въ чемъ заклю-
чалось его ученіе любви и правды? Почему люди такъ озлобились на
него? Что унесъ пророкъ съ собою въ пустыню, и какъ онъ жилъ
тамъ? Въ чемъ можетъ заключаться завѣтъ предвѣчнаго? Какой на-
ружный видъ принялъ пророкъ? Измѣнилось ли къ нему отношеніе
людей? Какъ они сами на себя смотрятъ и какъ объясняютъ себѣ
внѣшность пророка? Такимъ ли онъ представляется намъ? Въ чемъ
мы видимъ его подвигъ? Какъ поэтъ относится къ старцамъ? Можемъ
ли мы вѣрить всѣмъ словамъ пророка и считать его пророкомъ дѣй-
ствительнымъ?
Человѣкъ, просвѣтившись мыслію о жизни лучшей и
болѣе возвышенной чѣмъ та, которою обыкновенно жи-
вутъ люди, и понявъ настоящій смыслъ ея, почувство-
валъ и сильное стремленіе къ ней. Для изображенія та-

кого человѣка поэтъ беретъ изъ библіи образъ пророка,
а потому во всѣхъ подробностяхъ долженъ быть вѣренъ
библейской обстановки. Пророку легко было читать въ
глазахъ людей страницы злобы и порока—мысли и же-
ланія человѣка отражаются въ чертахъ его лица, въ гла-
захъ, особенно если душа его возбуждена какою либо
страстію. Значитъ, поэтъ могъ уподобить лицо человѣка
книгѣ, гдѣ само написалось все то, что происходить въ
душѣ. Ясно, что человѣкъ съ высшими стремленіями и
съ лучшимъ пониманіемъ жизни не могъ быть доволенъ
жизнію тѣхъ людей, которые заботились только о своихъ
личныхъ интересахъ и, стремясь жить на счетъ другихъ,
разумѣется, давали волю своимъ страстямъ. При такомъ
ихъ стремленіи не могло быть общаго счастія между
людьми, а пророкъ объ этомъ счастіи и хлопоталъ, убѣж-
денный, что оно должно быть удѣломъ человѣка. На это
намъ указываешь его ученье любви и правды, потому что
только онѣ и могутъ быть твердымъ основаніемъ общему
счастію. Пусть онѣ распространятся между всѣми людьми,
и всѣ будутъ счастливы; бѣдствія и несчастія однихъ
происходятъ оттого, что въ другихъ нѣтъ ни любви, ни
правды. Кого мы любимъ, тому не будемъ дѣлать зла, а
напротивъ постараемся въ горѣ помочь ему. Съ кѣмъ мы
хотимъ быть справедливыми, у того ничего ни отнимемъ
для себя, а напротивъ, безкорыстно защитимъ его отъ
всякой несправедливости. Если всѣ разовьютъ въ себѣ
эти чувства, то конечно цѣль пророка будетъ достигнута.
Вотъ смыслъ его ученія; но оно-то и возбудило людское
негодованіе, потому что требовало, чтобы люди отказа-
лись отъ нѣкоторыхъ личныхъ выгодъ, добываемыхъ на
счетъ ближняго, а это, каждый знаетъ по опыту, не со-
всѣмъ-то легко; уступить другимъ то, что я считаю своею
собственностью или своимъ правомъ, не всякій вдругъ
рѣшится. Послѣ этого неудивительно, что они озлобились
противъ такого человѣка, который такъ близко коснулся
ихъ личныхъ интересовъ: они прогнали его отъ себя, или
выражаясь сообразно съ библейскими нравами, бѣшено
бросали въ него каменья. Слѣдуя тѣмъ же нравамъ, про-
рокъ для выраженія сердечнаго горя «посыпалъ пепломъ
хвою голову» и удалился въ пустыню. До сихъ поръ,

показывыя собою примѣръ другимъ, онъ не могъ заботиться
о собственности, о корысти, иначе его слова были бы
въ разладѣ съ дѣломъ, что несогласно съ строгою нрав-
ственностью, съ которою соединяется ученіе о любви и
правдѣ: онъ былъ нищій; нищимъ явился и въ пустынѣ,
гдѣ подобно птицамъ питался тѣмъ, что Богъ пошлетъ.
Но разорвавъ связи съ людьми, онъ сохранилъ тѣсную
связь съ природою. Ее сдѣлалъ онъ предметомъ своихъ
наблюденій и изученій. Просвѣщенный умъ его нашелъ
и здѣсь пищу, и его силѣ какъ бы покорилась вся природа по
завѣту Предвѣчнаго, а.этотъ завѣтъ заключается въ назна-
ченіи обнимать мыслію все, что составляетъ вселенную.
Нищенская жизнь и труды не могли сдѣлать привлекатель-
нымъ наружный видъ его: едва прикрытый рубищемъ, онъ
исхудалъ, сталъ блѣденъ, угрюмъ. Эта-то внѣшность и
привлекала на себя вниманіе людей, когда ему случалось
проходить черезъ шумный городъ, гдѣ еще недавно бро-
сали въ него каменья. Помня это, онъ шелъ «торопливо»,
чтобы вновь не быть предметомъ ярости; но теперь уже
другое чувство возбуждалось въ сердцахъ тѣхъ же людей;
оно выражается въ ихъ «самолюбивой улыбкѣ». Теперь
они находятъ уже оправданіе своимъ поступкамъ въ его
жалкой внѣшности. Не только они, и Богъ противъ него.
Какъ же иначе объяснить это нищенское положеніе че-
ловѣка, который говорилъ, что «Богъ гласить его устами»?
Если бы это было въ самомъ дѣлѣ такъ, то неужели бы
Богъ оставилъ его и допустилъ бы до такого состоянія?
Нѣтъ, тутъ скорѣе видно Божеское наказаніе. Значить,
Богъ вмѣстѣ съ ними караетъ его. Какъ же отъ такой
мысли не почувствовать самодовольствія, какъ не ра-
зыграться самолюбію? И вотъ отцы указываютъ на нега
дѣтямъ какъ на дурной примѣръ гордости и неуживчи-
вости. Что же можетъ быть для него болѣе язвительнаго?
Его называютъ самозванцемъ - пророкомъ, человѣкомъ
ослѣпленнымъ гордостью, и удѣлъ его—общее презрѣніе,
какъ достойное наказаніе за дерзость противъ Бога. Вотъ
какъ эти люди объясняютъ себѣ жалкую внѣшность про-
рока. Въ сознаніи своей силы они и не подозрѣваютъ,
что они ослѣплены сами, видятъ только одну его сторону;
а замѣтить другую самолюбіе не позволяетъ имъ; иначе

«они должны бы были обвинить самихъ себя. Пріятнѣе
же оправдать себя въ собственныхъ глазахъ, опершись
на видимый фактъ, котораго никто не опровергнетъ: ни-
щета, блѣдность, худоба... какъ же объяснить всѣ эти
знаки страданія, тогда какъ они, старцы, продолжаютъ
благоденствовать? Но мы не держимъ ихъ стороны. Пе-
редъ нами рисуется величавый образъ пророка, несмотря
на его непривлекательную наружность. Вмѣстѣ съ поэтомъ
мы видимъ другую его сторону, которая возвышаетъ его
въ нашихъ глазахъ. Онъ передъ нами является человѣ-
комъ, страдающимъ не за себя, а за истину, за ученіе о
любви и правдѣ, за то добро, которое онъ хотѣлъ при-
нести всѣмъ людямъ. Чтобы избѣжать страданій и лишеній,
ему стоило только поддѣлаться подъ понятія старцевъ,
прогнавшихъ его, или просто замолчать, не противорѣ-
чить имъ, не показывать, что онъ читаетъ въ ихъ гла-
захъ страницы злобы и порока—и онъ могъ бы подобно
имъ наслаждаться тѣмъ же внѣшнимъ довольствомъ и
счастіемъ. Повидимому, все это сдѣлать было такъ легко.
Да, легко, кто хлопочетъ только о самомъ себѣ! Но что
тогда было бы съ ученіемъ о любви и правдѣ, съ мыслію
объ общемъ человѣческомъ счастіи, если въ нихъ заклю-
чались не одни пустыя слова? Человѣку честному, съ
твердымъ убѣжденіемъ въ истинѣ своихъ словъ, невоз-
можно отказаться отъ нихъ, если ойъ не хочетъ унизить
себя въ своихъ собственныхъ глазахъ. Такой человѣкъ
все отдастъ, всего лишится, а не оставить своего дѣла,
не отступится отъ истины, иначе его замучитъ совѣсть. Онъ
предпочтетъ нищету, страданія, лишь бы только остаться
съ чистой, спокойной совѣстью, лишь бы не пришлось
упрекать себя въ низости, въ отступничествѣ, въ подлости.
Такой человѣкъ конечно долженъ возбуждать въ насъ
особенное уваженіе и благоговѣніе къ себѣ. Онъ пора-
жаетъ силою своего духа, любовью къ человѣку, безко-
рыстнымъ служеніемъ человѣчеству; подвигъ его намъ
представляется не въ торжествѣ, а въ страданіи. Вотъ
такихъ людей л изображаетъ намъ поэтъ въ библейскомъ
образѣ пророка. Зато какъ мелки и ничтожны должны
казаться намъ эти старцы, съ самолюбивой улыбкой,
презрительно указывающіе на тотъ величавый, . сіяющій

образъ, на его нищету, которая не унижаетъ, а еще бо-
лѣе возвышаетъ его. Онъ, угрюмый, худой и блѣдный
рядомъ съ ними, самодовольными, и можетъ быть, счастли-
выми, безъ всякаго намѣренія съ своей стороны, уничто-
жаешь ихъ до того, что мы вмѣстѣ съ поэтомъ уже на-
смѣшливо относимся къ ихъ самолюбію, или говоря иначе
смотримъ на нихъ иронически.
Говорить о всемъ этомъ поэтъ заставляетъ самого
пророка. Въ его словахъ мы видимъ сознаніе своего
достоинства, глубокое убѣжденіе въ своей правотѣ; но въ
то же время въ нихъ нѣтъ ничего высокомѣрнаго, хвастли-
ваго. Онъ просто и спокойно разсказываетъ то, что съ
нимъ было, и то, что онъ слышалъ, и это еще болѣе возвы-
шаетъ его въ нашихъ глазахъ. Страданія, которыя вы-
ставляются на видъ съ цѣлью похвалиться ими, возвы-
сить себя, теряютъ для насъ значеніе подвига, потому
что мы видимъ, что они удовлетворяютъ самолюбію че-
ловѣка, и слѣдственно въ нихъ онъ находитъ себѣ какъ
бы вознагражденіе—этимъ чувствомъ значительно смягчи-
лась для него ихъ сила и горечь. Слушая слова пророка,
мы и не думаемъ спрашивать себя: правду ли говорить
онъ? можно ли вѣрить его словамъ? не правы ли наобо-
ротъ, старцы, смотрящіе на него какъ на самозванца-про-
рока? не самозванецъ ли онъ въ самомъ дѣлѣ? Нѣтъ,
насъ удостовѣряетъ съ одной стороны содержаніе его уче-
нія, съ другой — его страданія, которыхъ бы онъ могъ
избѣжать, какъ мы видѣли, и въ которыхъ онъ не видитъ
никакой для себя славы. Дойти добровольно до такого
положенія не было никакой цѣли какому-нибудь шарла-
тану, который разсчитываетъ на свои краснорѣчивыя
рѣчи, прикидываясь и честнымъ, и праведнымъ, и даже
страдающимъ за правду, но въ сущности, пуская только
пыль въ глаза изъ какихъ либо корыстныхъ видовъ.
Такихъ ловкихъ людей можно встрѣтить не мало, но
на нихъ не похожъ пророкъ Лермонтова. Искренность
его словъ подтверждается фактами.

5) Разбирается «Пѣснь о вѣщемъ Олегѣ» Пушкина.
(Хрест. Отд. I).
Вопросы. Съ какою цѣлью поэтъ представляетъ намъ Олега въ мо-
ментъ отправленія его въ походъ противъ Хазаръ? Какія черты рус-
скаго князя ему нужно было изобразить? Какія черты приписываются
кудеснику, и необходимы ли онѣ для разсказа? Почему такой, а не
другой вопросъ предложилъ ему князь? Согласны ли рѣчи того или
другого съ ихъ положеніемъ и званіемъ? На какія отдѣльныя части
раздѣляется все предсказаніе, и какая связь между нами? Почему пер-
вое впечатлѣніе предсказанія могло выразиться въ Олегѣ усмѣшкою,
которая тотчасъ же перешла въ глубокую думу? О чемъ онъ могъ
думать? Какое чувство князя выразилось въ его наставленіи отрокамъ?
Зачѣмъ поэтъ представилъ Олега на пиру? Какія мысли предшество-
вали желанію его посмотрѣть на кости коня? Что князь думалъ,
наступивъ на черепъ? Какое значеніе въ общемъ разсказѣ имѣетъ
послѣдняя картина? Въ какихъ словахъ можно выразить сущность
содержанія всего разсказа? На какія части можно его раздѣлить? Ка-
кая главная сцена въ каждой изъ нихъ и обстановка? Есть ли всѣ
эти части и въ разсказѣ у Нестора? Однѣ ли цѣли были у него и у
Пушкина? Какими подробностями отличается разсказъ послѣдняго
сравнительно съ первымъ? Необходимы ли всѣ эти подробности со-
образно съ цѣлію поэта?
Поэтъ выводитъ Олега въ походѣ противъ хазаръ,
которымъ онъ хотѣлъ отмстить за ихъ набѣгъ на Русскую
землю. Месть его должна выразиться въ безпощадныхъ
убійствахъ и пожарахъ. Указывая на намѣренія князя,
поэтъ имѣлъ въ виду представить его грубымъ, суровымъ
сыномъ того вѣка, когда слава измѣрялась числомъ уби-
тыхъ людей и выжженныхъ селъ. А такимъ нужно было
его изобразить для того, чтобы яснѣе выразить правдо-
подобіе слѣдующихъ сценъ — бесѣда съ кудесникомъ и
вѣра въ предсказаніе—событіе оправдывается невѣжествомъ
вѣка. Вопросъ о смерти естественнѣе всего могъ придти
князю тогда, когда онъ отправлялся въ походъ, слѣдственно
навстрѣчу смерти. Вотъ отчего въ этотъ моментъ поэтъ
и представляетъ встрѣчу съ кудесникомъ. Изобразивъ
Олега въ главныхъ чертахъ, сколько это нужно для
ясности разсказа, онъ переходитъ съ той же цѣлью къ
изображенію кудесника. Старикъ выходитъ изъ темнаго
лѣса? гдѣ онъ могъ жить уединенно, служа богамъ; онъ
названъ вдохновеннымъ, чтобъ показать связь его съ бо-
гами; онъ былъ покоренъ одному Перуну, слѣдственно
былъ независимъ отъ людей и могъ свободно говорить
правду; при такой связи съ божествомъ онъ могъ знать
и возвѣщать будущее; мольбы и гаданья были его заня-

тія, словомъ онъ былъ мудрый старецъ. Такими качествами
онъ долженъ былъ отличаться, иначе Олегъ не обратился
бы къ нему такъ довѣрчиво съ вопросами о своей смерти.
Только вѣра во всѣ эти качества заставила его вступить
въ бесѣду съ кудесникомъ, который въ его глазахъ яв-
ляется любимцемъ боговъ. Вопросъ предложенъ сообразно
съ положеніемъ князя: сущность вопроса опредѣляется
походомъ, гдѣ жизнь каждаго виситъ на волоскѣ; но
смерть умнаго и воинственнаго князя не только произ-
ведетъ одну убыль въ войскѣ, а еще и обрадуетъ сосѣ-
дей враговъ. Сильное и исключительное положеніе князя
могло производить страхъ въ тѣхъ людяхъ, которымъ
приходилось говорить ему непріятную правду, и слѣд-
ственно они могли не высказывать ее всю или совсѣмъ
умалчивать о ней.
Отсюда вытекаетъ выраженіе: «открой мнѣ всю правду,
не бойся меня», и въ поощреніе князь обѣщаетъ ему даже
почетный подарокъ. Отвѣтъ кудесника соображенъ съ по-
ложеніемъ служителя боговъ: хотя Олегъ и могучій вла-
дыка, но страхъ. который чувствуютъ передъ нимъ люди,
ему подвластные, недоступенъ волхвамъ: они независимы
и подкупить ихъ нельзя никакимъ даромъ—они говорятъ
свободно то, что знаютъ, что назначено небомъ. Въ удосто-
вѣреніе этого начинается самое предсказаніе. Олегу обѣ-
щается дивная судьба: слава, побѣды, торжество, даже
упоминается щитъ на вратахъ Царяграда, повѣшенный
Олегомъ по разсказу лѣтописи, въ знакъ того, что онъ
доходилъ до столицы Византіи. Затѣмъ указываются смерт-
ные случаи, какіе могутъ постигнуть во время походовъ:
воинъ можетъ утонуть въ бурю, или быть убитъ камнемъ,
стрѣлою—оружіемъ, которое въ то время употреблялось
въ битвахъ, или пасть измѣннически отъ кинжала, или
наконецъ изойти кровью отъ ранъ. Но ни одинъ изъ этихъ
обыкновенныхъ случаевъ не постигнетъ счастливаго побѣ-
дителя, судьба сохранить его отъ такой смерти, назначивъ
ему другую. Далѣе кудесникъ дѣлаетъ переходъ къ кня-
жескому коню, товарищу въ опасныхъ военныхъ трудахъ,
указываетъ на его качества, превосходная въ глазахъ
воина: конь легко переносить всѣ тягости похода, онъ
послушенъ волѣ всадника; когда нужно, стоить смирно

подъ вражескими стрѣлами, когда нужно несется по нолю
битвы и выноситъ на безопасное мѣсто. И несмотря на
всѣ эти драгоцѣнныя качества, онъ будетъ причиною
смерти Олега. Вотъ какъ послѣдовательно развилась рѣчь
кудесника. Его неожиданное заключеніе заставило Олега
прежде всего усмѣхнуться—князю показалось невѣроят-
нымъ такое событіе. Но е,го предсказываетъ любимецъ
боговъ, у котораго «правдивъ и свободенъ вѣщій языкъ»
и который такъ смѣло отвергъ княжескій подарокъ! та-
кому человѣку нельзя не повѣрить. И вотъ улыбка скры-
лась, и князь глубоко задумался. Благоразуміе требовало
взять мѣры, чтобы отстранить отъ себя такую опасность,
лучше всего никогда не садиться на этого коня, даже
никогда не видать его—этимъ отнимется у судьбы всякая
возможность исполнить предсказаніе кудесника. Задумавъ
такое рѣшеніе, Олегъ слѣзаетъ съ любимаго коня и трога-
тельно прощается съ нимъ какъ съ вѣрнымъ другомъ.
Сдѣлавъ наставленіе отрокамъ, какъ о немъ заботиться,
князь выказалъ этимъ самую нѣжную любовь къ своему
товарищу въ битвахъ; трудно ему было съ нимъ раз-
даться; но въ виду страшное предсказаніе, нельзя прене-
бречь имъ.
Проходитъ много времени. Предсказанія кудесника всѣ
кромѣ послѣдняго исполнились. Олегъ, уже состарѣвшійся,
пируетъ съ дружиною. О чемъ можетъ быть разговоръ
воиновъ посѣдѣлыхъ въ битвахъ? Разумеется, о своихъ
прежнихъ подвигахъ, о сѣчахъ, объ убитыхъ товарищахъ.
Все это припоминаетъ старому князю давнишнее пред-
сказаніе кудесника. Онъ спрашиваешь о своемъ конѣ и
слышитъ, что его уже давно нѣтъ на свѣтѣ. Значитъ, пред-
сказанію нѣтъ никакой возможности исполниться. Олегъ
задумался и забывъ, что всѣ другія предсказанія уже
исполнились, усомнился въ правдивости и святости ку-
десника. Онъ раскаивается, что повѣрилъ ему и разстался
съ конемъ. При той любви, какую князь питалъ къ вѣр-
ному животному, очень естественно желаніе посмотрѣть
хоть на его кости. Со всею Пружиною отправляется онъ
на холмъ, гдѣ лежать онѣ, и въ то время, какъ думалъ,
что торжествуетъ надъ судьбою, она восторжествовала
надъ нимъ. Слова «твой старый хозяинъ тебя пережилъ»

выражаютъ, что предсказаніе было не что иное какъ ложь,
Старъ князь, не долго жить ему, онъ долженъ умереть,
но умретъ онъ не отъ коня; не этому коню придется
выполнить религіозный обрядъ при погребеніи—быть за-
колотымъ на могилѣ воина, котораго онъ носилъ въ бит-
вахъ.... Но кудесникъ былъ правъ; исполнилось и послѣд-
нее предсказаніе; судьба не .измѣняетъ своихъ опредѣ-
леній, какія бы мѣры ни взялъ человѣкъ; князь былъ
вѣренъ себѣ, ни разу не встрѣтился съ живымъ конемъ,
который могъ быть причиною его смерти; но за то при-
влекъ его къ себѣ мертвый, котораго повидимому нечего
было опасаться, а тутъ-то и сторожила судьба. Изъ ло-
шадиной головы выползла змѣя и ужалила безпечнаго
князя. Его восклицаніе «такъ вотъ гдѣ таилась погибель
моя», выражаетъ торжество судьбы. Наконецъ послѣдняя
картина, какъ заключеніе, изображая тризну на могилѣ
Олега, удостовѣряетъ, что онъ дѣйствительно умеръ, и
что судьба взяла свое.
Такимъ образомъ сущность содержанія всего стихотво-
ренія можно выразить въ слѣдующихъ словахъ: кудесникъ
предсказываетъ Олегу, что тотъ умретъ отъ своего, коня;
Олегъ беретъ свои средства, чтобъ предсказаніе не могло
исполниться, но несмотря на это, оно, какъ выраженіе
воли судьбы, всетаки исполняется. Отсюда и весь раз-
сказъ раздѣляется на три части: первую назовемъ пред-
сказаніемъ, вторую — мѣрами противъ него, и третью
исполненіемъ. Каждая изъ этихъ частей, развиваясь въ под-
робностяхъ, представляетъ картины и сцены, необходимыя
для живого изображенія событія. Такъ въ первой части
потребовалась предварительная обстановка, прежде чѣмъ
высказать предсказанія кудесника: нужно было описать
его встрѣчу съ княземъ, показать тѣ условія, при кото-
рыхъ она произошла, и затѣмъ уже представить ихъ бе-
сѣду. Переходомъ отъ первой ко второй части служить
изображеніе впечатлѣнія, какое произвело на Олега пред-
сказаніе, его дума и какъ ея слѣдствіе рѣшеніе разстаться
съ конемъ; затѣмъ уже прощаніе съ нимъ и обращеніе къ
отрокамъ. Наконецъ въ третьей части нужно было нѣсколь-
кими картинами довести до главной ея сущности; вотъ здѣсь
какое сцѣпленіе мыслей: пиръ служитъ поводомъ къ вос-

поминанію; изъ воспоминанія вытекаетъ вопросъ о конѣ;
изъ отвѣта на вопросъ сожалѣніе и досада, отсюда же-
ланіе видѣть кости коня; оно приводитъ Олега на холмъ
и здѣсь уже исполненіе предсказанія. Затѣмъ заключи-
тельная картина, какъ слѣдствіе предъидущаго, тризна на
могилѣ Олега. Вотъ въ какой полнотѣ развивается раз-
сказъ: одно такъ тѣсно соединяется съ другимъ, что нѣтъ
ничего ни лишняго, ни недосказаннаго.
Содержаніе разсказа взято Пушкинымъ изъ лѣтописи
монаха Нестора, написанной, въ началѣ XII столѣтія; а
Несторъ взялъ его изъ народныхъ поэтическихъ преданій,
въ которыхъ истина обыкновенно смѣшивается съ вымы-
сломъ, сообразно съ религіозными вѣрованіями того времени.
У Нестора также есть эти три части, но не развиты въ
такихъ подробностяхъ, какъ у Пушкина, такъ какъ цѣли
того и другого были различны. Несторъ хотѣлъ только
разсказать, отчего умеръ Олегъ и при этомъ подивиться
«яко отъ волхвованія сбывается чародѣйствомъ», что очень
свойственно суевѣрнымъ людямъ, какими въ то время были
всѣ. Поэтому онъ распространяется въ послѣдней части,
гдѣ говорится о самой смерти, какъ о сбывшемся волхво-
ваніи. У Пушкина же была цѣль—изобразить древнее
народное вѣрованіе въ судьбу, которое и было причиною
вымысла о смерти Олега. Слѣдственно ему нужно было
представить событіе такъ, чтобъ оно казалось правдопо-
добнымъ; ему нужно было дать всему такую обстановку,
чтобы изобразились и нравы, и обычаи, и понятія, и
вѣрованія той невѣжественной эпохи; словомъ ему нужно
было нарисовать полную живую картину и подѣйствовать
на воображеніе, чего не могъ имѣть въ виду Несторъ.
Слѣдственно цѣль нашего поэта была цѣль поэтическая,
поэтому онъ и долженъ былъ заботиться, чтобъ не была
упущена ни одна подробность, которая могла бы яснѣе
и живѣе изобразить предметъ. Поэтъ, конечно, самъ не
вѣритъ въ судьбу, но онъ ставить себя на мѣсто чело-
вѣка вѣрующаго и смотритъ на событіе такъ, какъ будто
бы онъ нисколько не сомнѣвался въ его дѣйствительно-
сти. Такая способность скрывать свой личный взглядъ и
переноситься въ разныя эпохи и состоянія, усвоивая себѣ
на время ихъ взгляды, очень важна для каждаго поэта.

Она дѣлаетъ его художникомъ, который вѣрно и прекрасно
рисуетъ намъ картины жизни, почему и такія произве-
денія называются художественными.
6. Разбирается стихотворение Батюшкова «На развали-
нахъ замка въ Швеціи».
Вопросы: Какая отличительная черта первой картины и какое впе-
чатлѣніе производить она? Какое ея значеніе въ общемъ разсказѣ?
Какъ поэтъ опредѣляетъ мѣстность, гдѣ онъ находится? Въ какихъ
словахъ выражается связь этой картины съ послѣдующими? Какія по-
знанія нужны были поэту, чтобы возстановить картину прошедшаго?
Въ какихъ чертахь онъ могъ нарисовать намъ жителей замка? Какъ
выразились у него вѣрованія религіозныя? Какая отличительная черта
норманской жизни? Въ чемъ норманъ находитъ себѣ награду за под-
виги въ молодости и въ старости? На какія сцены раздѣляется у поэта
изображеніе жизни нормана? Въ чемъ заключалось содержаніе пѣсень
скальдовъ? Какую связь настоящаго съ прошедшимъ видитъ поэтъ?
Какой вопросъ онъ задаетъ себѣ въ послѣдней части стихотворенія?
Въ какихъ словахъ можно выразить основную мысль произведенія?
Какія особенности замѣчаются въ его языкѣ сравнительно съ нынѣш-
нимъ?
Поэтъ рисуетъ картину вечера: тихо закатилось солнце;
луна задумчиво глядитъ на морской берегъ и на воды;
окрестности въ глубокомъ снѣ; ночное безмолвіе изрѣдка пре-
рывается крикомъ рыбака и за нимъ эхомъ, которое повто-
ряетъ его слова. Отличительная черта этой картины —
ночная тишина, безмолвіе; впечатлѣніе отъ нея—настрое-
ніе къ задумчивости, мечтательности. Отсюда опредѣляется
цѣль ея или значеніе въ общемъ разсказѣ. Поэту нужно
было представить эту картину для того, чтобы указать на
источнику того мечтательнаго расположенія, которое соз-
дало ему цѣлый рядъ другихъ картинъ. Далѣе, во вто-
рой части яснѣе опредѣляется мѣстность, гдѣ поэтъ на-
ходится—это развалины замка, какъ «слѣды протекшихъ
лѣтъ и славы». Задумчивое настроеніе духа, вызванное
тишиною и таинственнымъ луннымъ свѣтомъ, находятъ
себѣ пищу въ этой обстановке — здѣсь живетъ воспоми-
нанье, восклицаетъ поэтъ, и тѣмъ опредѣляетъ содержаніе
слѣдующей части. Развалины уносятъ воображеніе въ ту
отдаленную эпоху, когда всѣ эти обломки составляли иль-
ное зданіе, жилище человѣка, который оживлялъ всю мѣст-

ность. Всякое разрушеніе, всякое ненормальное состояніе
обыкновенно напоминаетъ намъ то лучшее, цвѣтущее время
жизни, когда никто не думалъ ни о разрушеніи, ни о
дряхлости въ будущемъ. И вотъ воображеніе поэта, увле-
каясь, рисуетъ ему картины прошедшаго. Здѣсь въ по-
мощь ему уже является наука, исторія. Безъ нея онъ не
могъ бы возстановить эти развалины, не могъ бы отвѣтить
на пытливый вопросъ: что могло быть здѣсь въ былое время,
когда человѣкъ построилъ себѣ это жилище? Знакомый же
съ исторіей, поэтъ нашелъ возможность нарисовать намъ
рядъ живыхъ картинъ и тѣмъ показать связь между поэзіей
и наукою, и какую силу поэтъ почерпаетъ себѣ въ наукѣ.
Она помогаетъ ему живѣе и вѣрнѣе изображать жизнь,
въ чемъ и заключается главное назначеніе поэзіи. Исторія
здѣсь не назвала поэту по имени тѣхъ, которые жили тутъ,
не представила портрета каждой личности, не разсказала
особенныхъ, исключительныхъ фактовъ, бывшихъ дѣйстви-
тельно въ этой мѣстности, но она дала ему возможность
нарисовать жизнь нормана, не одного а каждаго, ту жизнь,
какую велъ каждый норманскій рыцарь, сообразно съ вѣро-
ваніями, нравами, обычаями цѣлаго народа, тѣ факты,
которые могли случиться въ жизни каждаго изъ нихъ,
потому что они вытекали изъ народныхъ понятій и опре-
дѣленной обстановки жизни. Словомъ, поэтъ рисуетъ намъ
не личную жизнь кого либо, а жизнь обще-норманскую,
рисуетъ въ общихъ чертахъ, заключавшихся въ жизни
каждаго норманскаго рыцаря,—то, что обыкновенно назы-
вается типическими изображеніемъ жизни.
Разсмотримъ же эти самыя черты, которыя дали поэту
возможность нарисовать рядъ картинъ изъ норманской
жизни. Прежде всего здѣсь представляются религіозныя
вѣрованія: богъ Оденъ, властитель брани, къ которому
воинственный норманъ обращался съ молитвою объ успѣхѣ
битвы, и мыслію о которомъ вдохновлялся, стремясь на
подвиги. Храбрый воинъ не боялся смерти, потому что,
по его понятіямъ, убитаго въ сраженіи ожидала Валгала,
норманскій рай, куда провожала его для вѣчныхъ наслаж-
деній богиня Гела. Такія религіозныя вѣрованія въ на-
родѣ могла создать воинственная жизнь, которая и под-
держивалась ими, возбуждая въ норманѣ стремленіе къ

воинской славѣ. Слѣдственно другая черта жизни — воин-
ственный духъ, образующій воиновъ-героевъ. Награду за
геройскіе подвиги норманъ получалъ не только послѣ
смерти, но и при жизни: слава, любовь женщины и хва-
лебныя пѣсни, въ которыхъ скальды, норманскіе поэты,
воспѣвали героя, это были лучшія награды, составлявшія
сладость его жизни. Дожившимъ до старости представля-
лась новая награда — видѣть въ своихъ сыновьяхъ героевъ,
слышать отъ нихъ разсказы о подвигахъ и вспоминать
свое славное время.
Вся эта часть стихотворенія, изображающая давно минув-
шее время, раздѣляется на нѣсколько картинъ или сценъ,
сообразно съ тѣми главными чертами, которыя мы сей-
часъ опредѣлили: 1) Старикъ-норманъ посвящаетъ юнаго
сына въ рыцари, поручая его покровительству Одена и
требуя отъ него клятвы — сохранить рыцарскую честь, т. е.
или прославиться въ безпощадной битвѣ съ врагами, или
умереть со славою; юноша вдохновляется уже при одной
мысли, что онъ рыцарь, и стремится туда, гдѣ норманъ
добывалъ себѣ славу. 2) Морской набѣгъ на берега Фран-
ціи и Англіи, наиболѣе страдавшіе отъ воинственныхъ
норманъ — здѣсь громъ оружія, пожары, смерть и наконецъ
добыча и слава героя. 3) Ожиданіе въ замкѣ, куда уже
достигла вѣсть о счастливой побѣдѣ и гдѣ готовится ра-
достная встрѣча юному побѣдителю, за котораго молится
богамъ красавица-невѣста. 4) Возвращеніе счастливца;
здѣсь его встрѣчаютъ пѣсни вдохновенныхъ скальдовъ,
радостныя слезы скромной невѣсты, наконецъ шумное пир-
шество. Здѣсь же поэтъ указываетъ на содержаніе пѣсень
скальдовъ, которыя одушевляли пирующихъ гостей, рисуя
битвы и пожары, передавая звукъ мечей, свистъ стрѣлъ,
удары щитовъ, подъ звуки золотой арфы.
При описаніи всѣхъ этихъ воображаемыхъ блестящихъ
картинъ, поэтъ нѣсколько разъ очень естественно обра-
щается къ настоящему, которое поражаетъ его рѣзкою
противоположностью съ прошедшимъ. При видѣ этого раз-
рушенія онъ принимаетъ грустный тонъ и наконецъ за-
даетъ себѣ вопросъ, какой бы задалъ и каждый при той
же самой обстановкѣ и при тѣхъ же воспоминаніяхъ: куда
же все это дѣвалось, гдѣ же эта прежняя шумная жизнь,

что же отъ нея осталось кромѣ опустошенія? Разрѣшеніе
этого вопроса составляетъ послѣднюю часть стихотворенія.
Погибли сильные, но никто не скажетъ, что славная жизнь
ихъ и подвиги остались безъ послѣдствій для новаго вре-
мени. Пользу приносятъ уже самыя развалины, съ кото-
рыми соединяется историческое воспоминаніе, а оно обо-
дряетъ духъ потомковъ — обитателей этихъ странъ, вну-
шаетъ имъ національную гордость и развиваетъ сознаніе,
что они народъ историческій; съ такимъ же сознаніемъ
пріобрѣтается много нравственной силы для жизни. Эта
мысль и является основною мыслію всего стихотворенія.
Стройное и живописное ея развитіе заставляетъ насъ
назвать произведеніе прекраснымъ; но только языкъ его
намъ кажется уже устарѣлымъ; ему не достаетъ той есте-
ственности и простоты, къ которымъ насъ пріучили новѣй-
шіе поэты. Во времена Батюшкова любили употреблять
изъ языка церковнославянскаго слова и выраженія, не
принятая въ обыкновенномъ говорѣ, напр. вѣтрила вмѣсто
паруса, длани вмѣсто руки, перси вмѣсто грудь и пр. или
устарѣлыя формы напр. стебль изсохшія полыни вмѣсто
изсохшей полыни. Такія выраженія намъ уже не могутъ
нравиться.
7) Разбирается отрывокъ (Козьма Мининъ) изъ романа
Загоскина «Юрій Милославскій (Хрестом. Отд. I),
Вопросы: Какая вступительная картина и зачѣмъ она нужна была
автору? Какія сцены представляетъ онъ—обстановку, дѣйствующія
лица, содержаніе ихъ рѣчей и значеніе каждой сцены въ общемъ ходѣ?
На сколько частей можно раздѣлить рѣчь Минина? Въ чемъ авторъ
выразилъ ея послѣдствія? Какое чувство родилось въ немъ при воспо-
минавши объ этомъ событіи? Какая сцена изъ всѣхъ можетъ назваться
самою главною? Какое впечатлѣніе произвела рѣчь на лица, представ-
ленный авторомъ? Какъ въ нихъ выразился патріотизмъ? Какими каче-
ствами отличался Милославскій и въ чемъ можно видѣть причину его
страданій? Какой могъ найти онъ исходъ изъ своего тяжелаго поло-
женія? Чѣмъ отличается отъ него положеніе Минина? Какія душевныя
качества выказываются въ его рѣчахъ и поступкахъ? Въ какихъ сце-
нахъ и лицахъ выразилось религіозное чувство въ связи съ любовью
къ родинѣ.
Вступленіе описываетъ утро того дня, когда «раздался
м прогремѣлъ по всей землѣ Русской первый общій кликъ:

умремъ за вѣру православную и святую Русь». Это опи-
саніе автору нужно было для того, чтобы сильнѣе пред-
ставить дѣйствіе набата въ Нижнемъ Новгородѣ въ минуту
общей тишины ранняго утра. Отсюда уже какъ слѣдствіе
рисуется рядъ разнообразныхъ сценъ. Первая изъ нихъ
представляется въ комнатѣ Юрія Милославскаго. Въ рѣ-
чахъ дѣйствующихъ лицъ высказывается недоумѣніе и
неизвѣстность о причинѣ набата и выражается уличное
движеніе народа. Они выходятъ изъ дому, что даетъ ав-
тору возможность перейти къ изображенію сценъ въ на-
родной средѣ. Изъ разговоровъ бѣгущихъ лицъ уже выяс-
няется и причина набата, и общее чувство, всѣхъ оду-
шевляющее; будетъ говорить на городской площади Козьма
Мининъ. затѣвается патріотическое дѣло противъ супоста-
товъ, любовью къ родинѣ бьются всѣ сердца. Затѣмъ сцена
на площади, куда изъ всѣхъ улицъ стремится народъ;
въ сторонѣ соборные храмы, посрединѣ лобное мѣсто; на
немъ изъ шумящей толпы появляется Козьма Мининъ, по
знаку котораго водворяется общая тишина: онъ начинаетъ
говорить народу. Рѣчь его дѣлится на три части и каждая
сопровождается народнымъ одобреніемъ. Въ первой гово-
рится о бѣдствіи отечества и о необходимости спасти его,
во второй—рѣшеніе идти всѣмъ къ Москвѣ и совѣтъ вы-
брать воеводою князя Пожарскаго; въ третьей—убѣжденіе
пожертвовать всѣмъ добромъ для содержанія ратныхъ
людей. Далѣе представляется слѣдствіе этой рѣчи: народъ
нарекаетъ Минина выборнымъ человѣкомъ отъ всей земли;
церковь благословляетъ народное рѣшеніе и тѣмъ даетъ
надежду на успѣхъ; восторгъ самого автора при воспо-
минаніи о томъ великомъ событіи. Вся эта сцена можетъ
назваться главною во всемъ разсказѣ, такъ какъ всѣ предъ-
идущія сцены составляютъ только приготовленіе къ ней,
всѣ послѣдующія—не что иное, какъ ея слѣдствія. Послѣ
нея авторъ показываетъ, какъ народъ исполнялъ свое рѣше-
ніе, быстро снося къ выборному отъ всей земли свое добро.
Затѣмъ дѣлаетъ переходъ къ дѣйствующимъ лицамъ романа,
какъ уже знакомымъ читателю, и представляется, какое
впечатлѣніе на нихъ произвела рѣчь Минина. Тяжелое
чувство одиночества по среди народа, одушевленнаго од-
нимъ священнымъ чувствомъ, душевная борьба заставляютъ

Юрія Милославскаго удалиться съ площади, и тутъ новая
сцена: отдаленное предмѣстье, небольшая хижина, у во-
ротъ ея скамейка, вдали по узкой улицѣ видится Волга;
дѣйствующія лица: Юрій Милославскій и столѣтній старикъ
съ женщинами. Авторъ приводить ихъ разговоръ для того,
чтобы представить то страшное отчаяніе, къ которому
привело Милославскаго двусмысленное его положеніе.
Наконецъ послѣдняя сцена на берегу Волги между Мини-
нымъ, Милославскимъ и его слугою заключается въ раз-
говорѣ, сущность котораго представляетъ переходъ Ми-
лославскаго отъ отчаянія къ надеждѣ.
Нельзя сказать, что историческую сторону этого раз-
сказа авторъ представилъ вѣрно съ дѣйствительностью.
Минину не достаетъ ни въ поступкахъ, ни въ рѣчи той
простоты, которая вытекала изъ его общественнаго поло-
женія; проще должны были относиться къ нему и ниже-
городскіе горожане. Впрочемъ главная цѣль автора здѣсь
была представить проявленіе любви къ отечеству въ раз-
ныхъ личностяхъ, сообразно съ ихъ положеніемъ и обста-
новкой, что и составляетъ общую внутреннюю связь между
всѣми сценами. Прослѣдимъ же и мы дѣйствія всѣхъ
этихъ личностей. Начнемъ съ Милославскаго, какъ глав-
наго лица въ романѣ. Въ горячей любви къ родинѣ онъ
не уступалъ никому. Это чувство и заставило его послѣ-
довать Москвѣ и присягнуть польскому королевичу: «я
быль увѣренъ, говорилъ онъ Минину въ послѣдней сценѣ,
и теперь еще... да, и теперь еще надѣюсь, что сей жер-
твою мы спасемъ отъ гибели наше отечество». Это же
чувство поставило его въ противорѣчіе съ народными
стремленіями, когда народъ задумалъ спасти родину отъ
господства поляковъ, и такъ открыто, съ такимъ одуше-
вленіемъ выражалъ свой патріотизмъ. Сердце Милослав-
скаго было на сторонѣ народа; онъ радъ бы былъ при-
соединиться къ нему, готовъ бы былъ пожертвовать всѣмъ,
лишь бы встать въ его ряды и такъ же открыто, какъ
онъ, высказать свои чувства. Но въ его глазахъ присяга
была дѣломъ священнымъ. Онъ былъ прежде всего честный
человѣкъ. А такому человѣку измѣнить честному слову,
которое онъ далъ добровольно, все равно, что запятнать
себя безчестнымъ поступкомъ. Онъ не могъ рѣшиться на

это, и тутъ-то источникъ его внутренней борьбы и ду-
шевныхъ страданій. Положеніе дѣйствительно тяжелое.
Присоединиться къ народу, значитъ идти противъ того,
съ кѣмъ связанъ честнымъ словомъ—понятіе о чести не
допускаетъ этого. Остаться на сторонѣ королевича, зна-
читъ идти противъ народа, который будетъ проливать
кровь за свое дорогое отечество, пожертвовавъ для его
освобожденія всѣмъ своимъ достояніемъ—патріотическое
чувство Милославскаго не могло допустить и этого. А
тутъ еще воспоминаніе добраго сына о наставленіяхъ лю-
бимаго отца—не забывать с что Милославскіе всегда стояли
грудью за правду и за святую Русь»—въ томъ состояла
доблесть всего рода. Отступить отъ нея, значитъ покрыть
стыдомъ свой родъ, не исполнить отцовскаго завѣщанія,
накликать на себя проклятіе изъ-за могилы. Такимъ обра-
зомъ всѣ лучшія чувства въ человѣкѣ явились въ проти-
ворѣчіи между собою и все потому, что онъ, увлекшись
однимъ изъ нихъ, поставилъ себя въ ложное положеніе
къ своей родинѣ. Правда, если бы онъ могъ хладно-
кровно обсудить дѣло, то нашелъ бы себѣ исходъ изъ
своего страдательнаго положенія и успокоилъ бы свою
совѣсть, приставъ къ народу за общее дѣло: онъ прися-
галъ польскому королевичу Владиславу, а не полякамъ и
не польскому королю Сигизмунду, присягалъ съ условіемъ,
чтобы Владиславъ былъ московскимъ царемъ, принялъ
православіе и проч. Но если поляки завладѣли Москвою
и хотѣли управлять всею Русью, если Владиславъ не
исполнялъ условій, то и присяга ему дѣлается уже не-
дѣйствительною. Народное волненіе такъ нечаянно застало
Милославскаго, въ такое смятеніе привело всѣ его чувства,
что онъ не могъ обсудить сразу своего положенія, и лишь
послѣ долгой борьбы остановился на мысли, что «есть
еще клятва, передъ которой ничто всѣ обѣщанія и клятвы
земныя».
Совсѣмъ въ другомъ положеніи находился Козьма Ми-
нинъ. Онъ ничѣмъ не былъ связанъ, поэтому могъ
дѣйствовать свободно. Онъ высказывалъ открыто свою
страстную любовь къ родинѣ, зная, что никто не можетъ
за это осудить его. Совѣсть его также не могли потре-
вожить никакія другія обязательства. Подобно Милослав-

скому, онъ сильно страдалъ за бѣдствія родной земли;
но у него не могло быть той внутренней борьбы, какая
Милославскаго довела до отчаянія. Онъ напротивъ нашелъ
въ себѣ силы заявить передъ всѣми свое чувство не
только словомъ, но и дѣломъ. Подвигъ его еще болѣе
возвышается скромностью, какую онъ приэтомъ выказалъ.
Нѣтъ сомнѣнія, что поднять народъ на защиту своего
угнетеннаго отечества—дѣло великое, и человѣкъ, въ томъ
успѣвшій, можетъ похвалиться своимъ подвигомъ. Но Ми-
нинъ какъ будто и не сознаетъ его. «Я первый загово-
рилъ, отвѣчаетъ онъ Милославскому, такъ чтожъ?... великое
дѣло... нельзя-жъ всѣмъ разомъ говорить; не я, такъ за-
говорилъ бы другой, не другой, такъ третій... Я ничѣмъ
другихъ не лучше... всѣ граждане наперерывъ другъ пе-
редъ другомъ отдавали свои имущества. На мнѣ хоть это
платье осталось; а другой послѣднюю одежонку прита-
щилъ на площадь: такъ мнѣ ли хвалиться?» Значить, то
дѣло въ его глазахъ было самое обыкновенное. Еще одна
рѣзкая черта выдается въ его характерѣ,—это сердечная
доброта, умѣнье понять страданіе другого и облегчить его
теплымъ словомъ участія. Другой на его мѣстѣ, съ тою же
пламенною любовію къ родинѣ, могъ бы отнестись съ уко-
ромъ къ Милославскому, какъ къ человѣку, который не
можетъ действовать съ нимъ заодно; и гнѣвъ, и досада
его были бы законны, но изъ нихъ не вышло бы ничего
благотворнаго. Мининъ поступилъ иначе: онъ сразу уга-
далъ въ сердцѣ Милославскаго больное мѣсто и коснулся
его чрезвычайно осторожно и нѣжно. И посмотрите, какое
чудное слѣдствіе отъ этого въ высшей степени человѣко-
любиваго отношенія одного лица къ другому. Мининъ
вывелъ Милославскаго изъ отчаянія, успокоилъ его, далъ
возможность обсудить свое положеніе и найти въ себѣ
силы дѣйствовать, какъ прилично и патріоту, и честному
человѣку. Въ такомъ прекрасномъ образѣ представляется
намъ Мининъ въ разсказѣ Загоскина.
Во всѣхъ второстепенныхъ лицахъ въ изображаемый
моментъ любовь къ отечеству является также преобла-
дающимъ чувствомъ. Алексѣй, слуга Милославскаго, бѣд-
някъ, ничего не имѣющій, могъ только плакать отъ уми-
ленія, да снять съ себя серебряный крестъ, единственное

свое сокровище, какъ знакъ родительскаго благословенія
съ намѣреніемъ положить его въ общую груду пожертво-
ваній. Запорожецъ Кирша отдаетъ все, что накопилъ въ
своей походной жизни, и какъ суровый казакъ, неохотно
признается, что и его сердце размягчилось, и лишь не-
вольная слеза измѣняетъ ему. Столѣтній дѣдъ, не имѣя
возможности, по своему крайнему безсилію, участвовать
въ общемъ дѣлѣ, хочетъ по крайней мѣрѣ быть со всѣми
въ толпѣ и послушать, что будутъ говорить о спасеніи
родины, чтобы хоть заявить свою радость, глядя на рев-
ность другихъ. Посадскій хочетъ не только самъ идти
противъ врага, а взять и своего двѣнадцатилѣтняго сына:
«авось хоть одного супостата на тотъ свѣтъ отправить,
и то слава Богу!» Возраженіе жены, на кого же онъ по-
кинетъ ее и другихъ малолѣтнихъ дѣтей, не имѣетъ для
него силы. Полнѣе этого не могло въ немъ выразиться
чувство, охватившее его сердце. Наконецъ на площади:
«все многолюдное собраніе народа составляло въ ту ми-
нуту одно благочестивое семейство; не слышно было
громкихъ восклицаній; проливая слезы радости и умиленія,
какъ въ свѣтлый день Христовъ, всѣ съ братскою любовью
обнимали другъ друга».
Съ выраженіемъ любви къ родинѣ у всѣхъ соединялось
и религіозное чувство: отечество и вѣра составляли какъ
бы одно нераздельное цѣлое. И въ обращеніи Минина
къ соборнымъ храмамъ, и въ рѣчи его, и въ восклица-
ніяхъ народныхъ, и въ крестномъ ходѣ духовенства, смѣ-
нившаго на лобномъ мѣстѣ Минина, и въ молитвѣ архи-
мандрита Феодосія, и въ замѣчаніи посадскаго, что онъ
такой же православный какъ и всѣ, какъ же ему не идти
на защиту родины, словомъ вездѣ чувство патріотическое
и религіозное сливаются вмѣстѣ, такъ что одно какъ бы
находитъ себѣ выраженіе въ другомъ. Притомъ каждое
лицо, какъ мы видѣли, выражаетъ ихъ по своему, сообразно
съ своими средствами и обстановкою.
Въ моей хрестоматіи приведены нѣкоторые монологи
Минина изъ драматической хроники Островскаго «К. З.
Мининъ». Изъ нихъ ученикъ можетъ вывести характе-
ристику Минина и сравнить его съ Мининымъ Загоскина.

Мы привели разборы этихъ произведеній для примѣра,
не имѣя въ виду предпочитать ихъ многимъ другимъ,
изъ которыхъ можно сдѣлать обильный выборъ. Мы только
хотѣли показать, на какіе вопросы особенно слѣдуетъ
обращать вниманіе при первоначальныхъ опытахъ съ
учениками, начинающими заниматься изученіемъ литера-
туры. Главная цѣль здѣсь должна состоять въ томъ, чтобъ
пріучать ихъ ясно понимать поэтическій языкъ, разсма-
тривать поэтическіе образы въ отношеніи мысли и формы,
видѣть логическое развитіе идеи, внутреннюю связь между
частями, вникать въ построеніе сочиненія въ зависимости
отъ основной мысли. Здѣсь должно останавливать каждое
поэтическое выраженіе, каждый образъ, затѣмъ каждая
картина и сцена и все въ связи между собою, чтобы не
терялась изъ виду общая нить произведенія, логическая
связь; изъ всего этого наконецъ уже составляется понятіе
о цѣломъ произведеніи, стройность и красоту котораго
ученикъ долженъ почувствовать самъ безъ всякихъ вос-
хваленій со стороны учителя.
Конечно, всѣ такія бесѣды должны непремѣнно соеди-
няться съ письменными домашними упражненіями. Уче-
ники должны трудиться дома надъ связнымъ изложеніемъ
того, что изслѣдовалось, выводилось и добывалось общими
усиліями въ классѣ. Къ этому же, по образцу уже сдѣ-
ланныхъ разборовъ, можно назначать и другіе подобные же
для самостоятельныхъ работъ; причемъ только слѣдуетъ
опредѣленно указывать, какіе именно вопросы долженъ
ученикъ прослѣдить въ заданномъ произведеніи. Такъ
напр. изъ сцены въ Чудовомъ монастыри (Борисъ Год.
Пушк.) сперва онъ можетъ изложить содержаніе каждаго
монолога, уничтоживъ діалогическую форму, потомъ про-
слѣдить, какія мысли развиваетъ то и другое лицо, какія
мысли одного вызываютъ мысли другого, въ чемъ они
несогласны, затѣмъ отмѣтить выраженія, въ которыхъ
видится Пименъ какъ монахъ, какъ лѣтописецъ, какъ ста-
рикъ, какъ человѣкъ опытный, или Григорій какъ юноша,
какъ человѣкъ съ пылкимъ воображеніемъ, что-то замыш-
лающій и проч.; наконецъ уже опредѣлить главныя черты
каждаго изъ этихъ лицъ. Или въ отрывкѣ изъ Капитан-
ской дочки Пушкина «Марья Ивановна» раздѣлить раз-

сказъ по мѣсту дѣйствія, разсмотрѣть части по обстановкѣ,
лицамъ и ихъ рѣчамъ, указать на внутреннюю связь между
частями и собрать изъ разныхъ сценъ всѣ качества, ко-
торыя могутъ дать понятіе о Марьѣ Ивановнѣ, объ импе-
ратриц, объ Аннѣ Власьевнѣ и проч. Или по пѣснѣ
Гомера «Пріамъ въ ставкѣ Ахиллеса» вывести греческія
религіозныя вѣрованія, развитіе мыслей Пріама въ связи
съ его плачевнымъ положеніемъ, развитіе мыслей Ахиллеса,
вызванныхъ рѣчью Пріама, отсюда изображеніе той и
другой личности, какъ несчастнаго человѣка, какъ сына,
и проч. Для всѣхъ подобныхъ упражненій можно найти
довольно матеріяла во всѣхъ хрестоматіяхъ.
Послѣ такихъ упражненій можно выбирать произведе-
нія болѣе обширныя и цѣльныя, преимущественно эпиче-
скія, въ которыхъ жизнь выражается многостороннѣе и
въ которыхъ можно слѣдить за полнымъ развитіемъ основ-
ной мысли писателя, характеровъ и за отношеніемъ лицъ
между собою. Вопросы здѣсь касаются и содержанія, и
формы, и жизни, и теоріи. Здѣсь должны разъясняться
дѣйствительность и идеальная сторона жизни, опредѣ-
ляться личность писателя въ его цѣляхъ и намѣреніяхъ,
въ его отношеніи къ изображаемой дѣйствительности;
наконецъ не послѣднее мѣсто долженъ занимать вопросъ,
какими литературными средствами и способами пользо-
вался писатель, и отсюда дѣлать опредѣленіе формы и
всѣхъ ея частей, равно какъ и ея соотвѣтствія съ содер-
жаніемъ. Искуство преподавателя здѣсь должно заклю-
чаться въ распредѣленіи вопросовъ, чтобы ученики могли
искать на нихъ отвѣтовъ въ самомъ произведеніи и чтобы
съ каждымъ вопросомъ находили новый интересъ, не
утомляясь безпрестаннымъ повтореніемъ или переборомъ
однихъ и тѣхъ же сценъ, картинъ, описаній и фактовъ, что
очень скоро можетъ наскучить. Письменныя упражненія
и здѣсь должны быть въ тѣсной связи съ классными
бесѣдами.
Представляемъ нѣсколько разборовъ, какъ отвѣты на
главные вопросы, вытекающіе изъ того или другаго про-
изведенія; но само собою разумѣется, что мы не можемъ
изобразить самой бесѣды во всѣхъ подробностяхъ, которыя
зависятъ отъ ученическихъ отвѣтовъ и отъ разныхъ не-

предвидимыхъ случайностей, дающихъ вопросамъ другое
расположеніе или другую связь, а съ тѣмъ вмѣстѣ и самой
бесѣдѣ особенный интересъ. Нерѣдко этотъ интересъ воз-
буждаетъ какая-нибудь одна живая личность изъ учени-
ковъ или своими вопросами, или отвѣтами, и поддержи-
ваетъ общее оживленіе, привлекая серьезное вниманіе
товарищей къ той или другой части разбираемаго произ-
веденія. Передать все эр нѣтъ возможности въ нашихъ
сжатыхъ разборахъ, которые поэтому не могутъ вполнѣ
представить той образовательной силы, какая заключается
въ самыхъ бесѣдахъ.
8. Разбирается басня Крылова «Оселъ и Соловей».
Вопросы: Какъ авторъ относится къ предмету своего повѣствова-
нія? Съ какой цѣлью онъ разсказываетъ эту басню? Соотвѣтствуетъ ли
форма басни его цѣли, и почему онъ могъ предпочесть эту форму
всѣмъ другимъ? Какъ животныя представляются въ баснѣ? Почему
авторъ выбралъ осла, соловья и пѣтуха? Какъ развивается дѣйствіе?
Въ какихъ изображеніяхъ заключается иронія? Ивъ какой среды ав-
торъ заимствуетъ картины и выраженія? Всѣ ли картины и образы
могутъ быть названы народными и общепонятными? Все-ли представлено
авторомъ естественно?
Писатель встрѣчалъ въ жизни людей, которые само-
увѣренно, точно знатоки, судили о дѣлахъ и предметахъ,
не имѣя въ нихъ ни малѣйшаго понятія: такъ иной су-
дить о поэзіи и поэтѣ, другой объ артистѣ, третій объ
ученыхъ трудахъ кого либо. Противорѣчіе, какое заклю
чается въ подобномъ судьѣ между самоувѣренностью и
невѣжествомъ, конечно, должно возбуждать въ наблюда-
телѣ насмѣшку; съ нею-то Крыловъ и относится къ этому
явленію. Онъ могъ бы представить его и въ повѣсти, и
въ комедіи, но въ такомъ случаѣ ему должно бы было
позаботиться изобразить и характеры отдѣльныхъ лицъ,
и ихъ стремленія, и интересы, словомъ все то, чѣмъ въ
жизни человѣкъ заявляетъ свою личность. Но поэтъ хо-
четъ указать только на дѣйствіе, на явленіе, встрѣчаю-
щееся въ жизни, выставивъ его смѣшную сторону, не
распространяясь о самыхъ лицахъ. Для этого онъ состав-
ляем коротенькій разсказъ, вмѣсто людей введя въ дѣй-

что въ каждомъ животномъ развито какое нибудь качество,
свойственное и людямъ, такъ наприм. въ волкѣ мы ви-
димъ страсть къ хищничеству, въ лисицѣ—хитрость, въ
обезьянѣ—переимчивость и безобразіе, въ свиньѣ—неря-
шество и пр. Слѣдовательно писатель, представляя людей
въ образѣ животныхъ, не имѣетъ нужды распространяться
объ ихъ характерахъ, привычкахъ. стремленіяхъ; и безъ
того мы знаемъ, какія свойства соединяются съ тѣмъ или
другимъ животнымъ; довольно назвать напр. овцу, чтобъ
представить себѣ кроткое и безсильное существо. Автору
остается здѣсь только развивать дѣйствіе сообразно съ
свойствами названныхъ животныхъ. Такимъ образомъ
самый разсказъ значительно сокращается, а изображеніе
жизни черезъ это нисколько не теряетъ, потому что жи-
вотные, не выходя изъ своей сферы, представляютъ намъ
и поступки, и обычаи, и рѣчи людей. Они только въ
одномъ противорѣчатъ себѣ—думаютъ и говорятъ поче-
ловѣчески. Поэтому такіе разсказы и называются баснями,
т. е. вымысломъ, разсказомъ о событіи недѣйствительномъ,
хотя на самомъ дѣлѣ событіе-то берется изъ жизни люд-
ской, но только прикрывается мнимымъ дѣйствіемъ жи-
вотныхъ или растеній, или даже неорганическихъ существъ.
«Истина сноснѣе вполоткрыта» говорить тотъ же Кры-
ловъ, и держась этого взгляда, онъ любитъ изображать
жизнь иносказательно или алегорически, т. е. уподоблять
дѣйствію разнородныхъ предметовъ дѣйствіе людей, или
иначе, представить дѣйствіе въ одной сферѣ, а разумѣть
совсѣмъ другую. Значитъ, иносказаніе или алегорія можетъ
заключаться не только въ баснѣ, но и въ другой формѣ,
наприм. въ стихахъ:
«Лишь солнце чуть кого пригрѣетъ,
Тотъ рѣдко-рѣдко разумѣетъ,
Что многимъ очень холодно».
дѣйствіе выражается алегорически. Здѣсь подъ именемъ
солнца разумѣется счастіе,. подъ именемъ холода—несча-
стье; и мысль обыкновеннымъ языкомъ выскажется такъ:
счастливый рѣдко разумѣетъ несчастнаго. Здѣсь алегорія
употреблена съ разсчетомъ сильнѣе подѣйствовать на
воображеніе живописнымъ изображеніемъ мысли.

И такъ Крыловъ, остановившись надъ извѣстнымъ
явленіемъ въ жизни, выбралъ алегорическій способъ для
его изображенія. Онъ имѣетъ въ виду представить ис-
куснаго артиста или пѣвца и невѣжественнаго судью или
критика. Для этого онъ беретъ соловья, какъ птицу,
отличающуюся передъ всѣми своимъ чудеснымъ цѣніемъ.
Слѣдовательно выборъ сдѣланъ удачно, такъ какъ соловья
болѣе чѣмъ кого либо можно уподобить талантливому
артисту. Судьею является оселъ, съ которымъ у насъ
связывается понятіе о глупости и тупости; его уже не
нужно описывать. Поэтъ такъ и дѣлаетъ, начавъ свой
разсказъ прямо съ развитія дѣйствія. Сначала слѣдуетъ
вызовъ со стороны осла, который самъ хочетъ повѣрить
чужіе толки о соловьиномъ пѣніи. Такъ какъ вся сила
разсказа должна заключаться въ противорѣчіи между не-
вѣжественнымъ судомъ осла и чуднымъ искуствомъ соловья,
то разумѣется поэту необходимо было остановиться надъ
предметомъ суда, т. е. изобразить соловьиное искуство,
представивъ, что оно дѣйствительно очаровательно. И въ
самомъ дѣлѣ онъ мастерски изобразилъ его, оставшись
притомъ совершенно вѣрнымъ природѣ. Затѣмъ показы-
ваетъ живое впечатлѣніе, какое артистъ соловей произ-
велъ на все окружающее, и наконецъ переходитъ къ
ослиному суду, который составляетъ другую существен-
ную часть разсказа. Судья снисходительно отзывается о
пѣніи и только жалѣетъ, что соловей незнакомъ съ пѣту-
хомъ. Пѣтухъ здѣсь выбранъ для того, чтобы безъ лиш-
нихъ словъ изобразить ослиный вкусъ: въ чемъ можетъ
быть больше противоположности, какъ не въ пѣньи соловья
и пѣтушиномъ крикѣ? Въ этомъ изображеніи главнымъ
образомъ и сосредоточивается иронія писателя и далѣе
усиливается совѣтомъ соловью немножко поучиться у
пѣтуха, чтобы навостриться еще больше. Что оставалось
дѣлать соловью при такомъ совѣтѣ? То, что онъ и сдѣлалъ:
Вспорхнулъ и—полетѣлъ за тридевять полей.
Такимъ образомъ алегорія и иронія составляютъ осно-
ваніе литературной обработки этого разсказа; алегорія
основывается на сходствѣ, иронія на противоположности.
Такъ какъ дѣйствіе взято изъ ежедневной жизни, изъ

среды многочисленной, то и картины и самыя выраженія
заимствуются оттуда же; слѣдовательно слогъ соотвѣт-
ствуетъ понятіямъ и воззрѣніямъ этой самой среды. Осо-
бенно въ рѣчахъ осла слышится языкъ, который вырабо-
тался въ массѣ и который мы обыкновенно называемъ
народнымъ языкомъ: «Послушай-ка дружище, ты, сказы-
ваютъ, пѣть великій мастерище... велико-ль подлинно
твое умѣнье... Изрядно сказать не ложно, тебя безъ скуки
слушать можно»... Крыловъ большой мастеръ выражаться
въ народномъ духѣ; но тутъ же рядомъ съ такими вы-
раженіями встрѣчаются у него и другія, которыя никакъ
не идутъ въ тонъ съ ними, напр. «внимало все тогда
любимцу и пѣвцу Авроры». Этотъ образъ, заимствованный
изъ чужихъ вѣрованій, изъ чужой поэзіи, непонятенъ
тому, кто незнакомъ съ мифологіёй древнихъ, и разногла-
ситъ съ картинами, взятыми изъ русской жизни, что ко-
нечно вредитъ общему колориту рѣчи и мѣшаетъ простому
неученому русскому человѣку понимать одинаково всѣ
части басни Крылова, вопреки мнѣніямъ нѣкоторыхъ
критиковъ, утверждающихъ, будто басни его доступны
наравнѣ и дѣтямъ, и взрослымъ, и ученымъ, и неученымъ.
Такое смѣшеніе картинъ и выраженій очень часто встрѣ-
чается у Крылова. Даже извѣстная басня «Гуси», пред-
ставляя картину, повидимому, изъ народной жизни, въ
то же время можетъ быть ясно понята только тѣми, кто
знакомъ съ римской исторіей.
Говоря далѣе о впечатлѣніи, какое соловей произвелъ
своимъ пѣніемъ на все окружающее, Крыловъ впадаетъ
уже въ преувеличеніе и представляетъ изображеніе неесте-
ственное: «затихли вѣтерки, замолкли птичекъ хоры и
прилегли стада».
Стихи, сами по себѣ живописные и прекрасные, въ то
же время выражаютъ ложь по отношенію къ дѣйстви-
тельности: «затихли вѣтерки, слушая пѣнье соловья»,
тутъ нѣтъ естественной картины, да и стада врядъ ли
могли прилечь для той же цѣли. Наконецъ картина
пастушка съ пастушкой взята не изъ дѣйствительности,
а изъ той воображаемой счастливой пастушеской жизни,
которая описывалась въ разныхъ повѣстяхъ въ юные годы
Крылова, картина, чуждая русской жизни. Все это по-

казываетъ, что писатель не можетъ совершенно отдѣлиться
отъ своего времени и отстать отъ привычекъ и даже
вкуса того общества, среди котораго онъ воспитался и
дѣйствуетъ. Въ прошедшемъ столѣтіи и въ началѣ ны-
нѣшняго у насъ любили обращаться за поэтическими
образами и картинами къ древней мифологіи и исторіи;
увлекались тоже такъ называемою пастушескою поэзіею,
гдѣ изображалось истинное счастье небывалыхъ пастушковъ,
которые видѣли цѣль и сладость жизни въ одной любви
пастушекъ. Такая поэзія развилась въ литературѣ за-
падныхъ народовъ, перешла къ намъ и вызвала подра-
жаніе. Отъ пристрастія ко всѣмъ этимъ картинамъ не убе-
регся и Крыловъ. Такимъ образомъ можно сказать, что
онъ писалъ свои басни не для всего народа, а для совре-
меннаго ему образованная общества, несмотря на про-
стоту разсказа, на народный складъ его рѣчи и на все
то, что даетъ имъ названіе народныхъ произведеній.
9. Разбирается басня Крылова «Лжецъ».
Вопросы) Какія качества выказываетъ въ себѣ лжецъ? Съ какою
цѣлью онъ лжетъ? Можно ли видѣть, что онъ и глупъ, и необразо-
ванъ? Какимъ передъ нами является его пріятель? Можно ли изви-
нить его ложь? Въ какое положеніе она поставила лжеца? Какое яв-
леніе, подмѣченное въ жизни, хотѣлъ авторъ высказать въ этой баснѣ?
Какія противорѣчія вызываютъ въ авторѣ иронію, и какъ она раз-
вивается въ баснѣ?
Передъ нами два человѣка. Одинъ возвратившись изъ
путешествія, хвалится и лжетъ и въ своихъ рѣчахъ раскры-
ваетъ передо нами всю свою мелкую натуру. Страдая
глупымъ честолюбіемъ—выставить себя на видъ передъ
другими, отличить себя отъ толпы какими-нибудь достоин-
ствами, онъ въ то же время не находитъ въ себѣ ни
одного изъ тѣхъ истинныхъ достоинствъ, которыя дѣй-
ствительно могутъ возвысить человѣка даже противъ его
воли. Поэтому онъ смотритъ на свое путешествіе, какъ
на личное достоинство, которое можетъ привлечь къ себѣ
общее вниманіе. Еслибы въ этомъ путешествіи онъ сдѣ-
лалъ какое либо важное открытіе или изслѣдованіе, или

многосторонне образовалъ себя, то конечно и оно могло
бы отличить его и сдѣлаться важнымъ достоинствомъ; но
въ немъ онъ не подмѣтилъ даже ни одного предмета, о
которомъ бы могъ разсказать что-нибудь занимательное,
чтобы въ другихъ возбудить нѣкоторую зависть, и хотя
бы этимъ выказать себя, что и дѣлаютъ многіе путеше-
ственники, не вывезя изъ путешествія ничего болѣе су-
щественнаго и полезнаго. Найдя въ своей памяти совер-
шенную пустоту, онъ хочетъ основать свое достоинство
на выдумкахъ, на лжи и здѣсь-то является передъ нами
не только глупцомъ, но и совершеннымъ неучемъ. Говоря
небылицы, изображая то, чего не можетъ и . быть въ при-
родѣ, онъ предполагаетъ, что другіе повѣрятъ ему, слѣд-
ственно считаетъ свои сказки возможными въ действитель-
ности—тутъ-то и высказывается его пол;ное невѣжество.
Каждый человѣкъ, сколько нибудь знакомый съ ма-
тематической географіей, какъ бы наглъ онъ ни былъ, не
рѣшится передъ образованнымъ человѣкомъ утверждать,
что есть такая страна, гдѣ «не знаешь вѣкъ, что есть
ночная тѣнь и круглый годъ все видишь майскій день».
Онъ понялъ бы, что такимъ описаніемъ сразу бы выдалъ
свою ложь. Но если на ней онъ хочетъ основать все
свое достоинство, то значить, и самъ не подозрѣваетъ
всей ея нелѣпости. Разумѣется, въ такое положеніе мо-
жетъ поставить себя только неучъ. Отъ описанія подобныхъ
странъ до разсказа о великанѣ-огурцѣ уже ничтожный
шагъ для нашего смѣлаго путешественника.
Его пріятель, какъ человѣкъ образованный, не могъ
тотчасъ же не замѣтить, какого сорта особу ему прихо-
дится слушать. Остановить его на первыхъ же словахъ,
сказать, что онъ говорить небылицу, значить, заставить
его увѣрять, что это правда, а можетъ быть, даже вызвать
на ссору. Такимъ путемъ довести до сознанія во лжи
было бы трудно. Пріятелю пришла мысль дать чувстви-
тельный урокъ лжецу, поставивъ его въ необходимость
такъ или иначе высказать это сознаніе. Сообразивъ, ка-
кимъ неучемъ явился разскащикъ въ своихъ описаніяхъ,
онъ нашелъ удобнымъ обратить противъ него собственное
же его оружіе, т. е. такую же грубую ложь. Успѣхъ
былъ вѣренъ, и если лжецъ вѣрилъ въ возможность такой

страны, гдѣ не знаютъ вѣкъ, что есть ночная тѣнь, то
онъ долженъ былъ повѣрить и тому, что можетъ суще-
ствовать чудесный мостъ, который никакъ не подымаетъ
лжеца. Эта вѣра тотчасъ же выразилась вопросомъ: «а
какова у васъ рѣка» и затѣмъ естественнымъ желаніемъ
какъ нибудь выпутаться изъ непріятнаго положенія. Онъ
забавно начинаетъ хитрить самъ съ собой, уменьшая
размѣры огурца. Самолюбіе не позволяло сознаться сразу
въ своей лжи. Но такъ какъ и уменьшенные размѣры
были далеки отъ нормальной величины огурца, то пріятель
хитро продолжалъ указывать на чудное свойство моста,
прикидываясь, что нисколько не сомнѣвается въ дивѣ, о
которомъ сообщаетъ хвастливый путешественникъ. Но
тому остается еще одна увертка, чтобы не обнаружить
своей лжи, провалившись черезъ мостъ постыднымъ обра-
зомъ—-миновать его и пройти тамъ, гдѣ есть возможность
стоять на своей выдумкѣ, хотя можетъ быть, и придется
свернуть съ прямой дороги, сдѣлать обходъ, вымочиться
и загрязниться. Но. тутъ-то онъ незамѣтно и высказалъ
сознаніе въ своей лжи: «чѣмъ на мостъ намъ идти,
поищемъ лучше броду». Этого только и нужно было
пріятелю. Употребляя также ложь, слѣдственно средство
безнравственное, онъ не является передъ нами, подобно
путешественнику, глупымъ лжецомъ, человѣкомъ пустымъ
и ничтожнымъ; напротивъ, въ немъ мы видимъ человѣка
умнаго, образованная, нравственнаго; ложь здѣсь ни-
сколько не унижаетъ его, потому что ею онъ хочетъ
вывести лжеца на чистую воду, поразить его собствен-
нымъ же его оружіемъ, слѣдственно проучить его. Въ
основаніи и въ намѣреніяхъ такой лжи нѣтъ ничего
безнравственнаго и она не подлежитъ осужденію.
Ивъ всего этого разбора легко определить цѣль, съ
какою разсказана басня.
Автору нужно было изобразить подмѣченное имъ явле-
ніе въ жизни, что человѣкъ, живущій ложью и любящій
пускать ею пыль въ глаза, иредпочитаетъ прямому пути
окольные, хотя бы ихъ и нужно было проходить съ нѣ-
которыми затрудненіями; но тамъ онъ не провалится, а
всегда вывернется, замаскируется, найдетъ средство выдти
сухимъ изъ воды, а если и мокрымъ, то всякій знаетъ.

что онъ шелъ въ бродъ и что при такомъ обстоятельствѣ
мокрымъ быть очень естественно. Чтобъ идти по прямому
пути, нужно быть у всѣхъ на виду, слѣдственно, без-
престанно наталкиваться на такія обстоятельства и на
такихъ людей, которые тотчасъ раскроютъ ложь и изо-
бличать хвастуна или шарлатана.
Иронія автора сосредоточивается въ послѣднемъ стихѣ:
«чѣмъ на мостъ намъ идти, поищемъ лучше броду». Но
къ ней онъ подготовляетъ насъ предшествующимъ раз-
говоромъ, поставивъ лжеца въ смѣшное положеніе, въ
противорѣчіе съ самимъ собою: въ немъ борется страхъ
провалиться черезъ мостъ съ неохотою сознаться во лжи.
Подъ вліяніемъ страха онъ даже забылъ цѣль своего
хвастовства и уже старается низвести до степени обыкно-
венной вещи то чудо, которымъ хвалился, вмѣняя себѣ
въ достоинство то, что видѣлъ его. Римъ у него уже
дѣлается похожимъ на деревню: «не думай, что вездѣ
по нашему хоромы; что тамъ за домы: въ одинъ двоимъ
за-нужду влѣзть, и то ни стать, ни сѣсть». Теперь и
огурецъ сталъ уже «не такое диво», какимъ сначала
хотѣлось его представить лжецу и одно воспоминаніе о
которомъ вызвало возгласъ: «ахъ, мой Творецъ, и по сію
не вспомнюсь пору!» Думая обмануть, неучъ-лжецъ самъ
ловко вдается въ обманъ. Всѣ эти противорѣчія, мало по
малу, усиливаютъ иронію, которая отъ легкой улыбки
переходить въ смѣхъ.
Живости разсказа много способствуем діалогическая
форма изложенія, къ которой авторъ перешелъ тотчасъ же,
лишь только сообщилъ необходимыя при этомъ обстоя-
тельства. Хотя здѣсь мы и не находимъ алегорическаго
изображенія, но названіе басни оправдывается возмож-
ностью уподобить этому разсказу всякое явленіе жизни,
гдѣ лжецъ старается разными хитрыми уклоненіями не
допустить обличить себя во лжи.
10. Разбирается идилія Майкова «Дурочка Дуня».
Вопросы: Какъ Дуня относилась къ природѣ? Какія способности
въ ней не были развиты и какія развились подъ вліяніемъ природы?
Какая отличительная черта ея характера? Какъ она относится къ
людямъ? Можно ли гибель Дуни назвать случайностью? Не заключа-

паев ли причина погибели въ собственномъ положеніи дѣвушки? От-
чего безъ нея не стало въ домѣ души? Какъ представляется намъ
сама разскащица? Въ чемъ она видитъ причину гибели своей внучки
и въ чемъ находить себѣ утѣшеніе? Какая является главная черта во
всемъ разсказѣ? Сообразно съ нею какъ можно опредѣлить сущность
идиліи?
Разсказываетъ бабушка о своей внучкѣ Дунѣ, которую
она называетъ дурочкою. Изъ ея разсказа мы можемъ
ясно опредѣлить отношеніе Дуни къ природѣ и къ лю-
дямъ. Съ природой у нея была особенно тѣсная связь
въ родѣ дружбы; казалось, только ее одну дѣвушка и
понимала; но на самомъ дѣлѣ она ничего не понимала,
а отдавалась безотчетно лишь влеченіямъ своей души.
Умственныя или познавательныя силы въ ней дѣйстви-
тельно не были нисколько развиты, ихъ она была лишена;
но за то на ихъ счетъ впечатлѣніями отъ внѣшней при-
роды въ ней сильно развились чувство, воображеніе,
фантазія; ими она только и жила, вполнѣ отдаваясь
впечатлѣніямъ. Вотъ отчего она любила природу я почти
сливала съ нею свою жизнь. Она не умѣла разеуждать,
не умѣла задумываться, а быстро отзывалась только на
то, что непосредственно дѣйствовало на ея чувство и
воображеніе; всѣ порывы ея души тотчасъ же переходили
,въ дѣйствіе, ничѣмъ не сдерживаемые. Она чувствовала,
что живетъ лишь тогда, когда ей удавалось попасть въ
лѣсъ или стать среди поля, засмотрѣться на небо, под-
мѣтить полетъ журавля, слѣдить за нимъ или подманить
его къ себѣ, покормить хлѣбомъ, крупою, заговорить съ
нимъ особеннымъ языкомъ. Фантазія помогаетъ дѣвушкѣ
вести особенную бесѣду съ тою или другою птицею,
она воображаетъ, что тѣ понимаютъ ее, воображаетъ,
что и сама понимаетъ ихъ языкъ. Она рада, когда ей
удается вырваться на улицу, хотя бы и въ снѣгъ; тутъ
уже вполнѣ ея сфера: она веселится, скачетъ. Но вотъ
употребили противъ нея насиліе—не Дали ей предаться
ея чувствамъ, взяли ее домой; Она перестаетъ жить своею
настоящею жизнію—въ уголъ спрячется и плачетъ—въ
этомъ лишь и заключалось ея горе. Вотъ отчего она
сильно любила и дѣтей, жизнь которыхъ такъ близка къ
природѣ, и которыя подобно ей безъ размышленія отда-

ются всѣмъ требованіямъ и впечатлѣніямъ природы. Такое
положеніе мы обыкновенно называемъ наивными; въ немъ
жизнь еще не вошла въ тѣ границы и условія, какія
опредѣляетъ ей развитой или образованный человѣкъ, а
направляется согласно съ душевными порывами, вызван-
ными природою, въ ней сохраняется еще полное согласіе
съ требованіями природы. Эта-то наивность и составляетъ
отличительную черту характера Дуни, но наивность, раз
витая до крайности, виною чему уже былъ недостатокъ
умственныхъ силъ въ дѣвушкѣ. Ей недоступны были и
страхи, которые люди сами часто создаютъ себѣ вслѣдствіе
ложныхъ понятій о жизни. Поэтому она не боялась спать
въ одномъ покоѣ съ мертвецомъ, смотря на смерть, какъ
на естественное явленіе природы. Равнымъ образомъ от-
даваясь безотчетно порывамъ своей души, она не сменя-
лась ничѣмъ постороннимъ — весело ей, и она поетъ,
хохочетъ; что ей нужды, что она похожа на цыганку,
удерживать себя для того, чтобы не измять или не зама-
рать платья—такая осторожность и такія требованія ей
были совершенно непонятны. Все это поставило ее въ
семьѣ въ особенное положеніе. Ея натура не поддавалась
подъ тѣ правила воспитанія, которыми каждый малолѣтній
членъ семьи приводится въ извѣстныя отношенія къ про-
чимъ членамъ. Она не могла понять всѣхъ этихъ условій
жизни, стѣсняющихъ личную свободу и сдерживающихъ
проявленіе внутреннихъ порывовъ и стремленій. Она
нарушала общій принятый порядокъ и гармонію въ семьѣ,
гдѣ каждый занятъ своимъ дѣломъ, имѣющимъ свою цѣль
и свой смыслъ. Разумѣется, ее старались учить, чтобы
поставить въ общую колею, но при недостаткѣ разсудка
и при пылкомъ воображеніи дѣвушки, наука не могла
пойти въ прокъ. Ея непониманіе принималось за упрям-
ство, за непослушаніе, своеволіе, за что она и наказы-
валась. Дуня терпѣла, и не зная, за что ее бьютъ, ли-
шаютъ пищи, обходятся съ нею враждебно, стала смотрѣть
на людей какъ на злыя созданія и только привязалась
къ одной бабушкѣ, показавъ, что ея сердце способно
горячо любить, если въ комъ либо встрѣтитъ любовь и
ласки къ себѣ.
Какъ не помогла наука, такъ не помогло и лѣченіе,

потому что природу нельзя лѣчить. Что же вышло язь
этой крайней наивности, развившейся, какъ мы видѣли,
отъ недостатка въ дѣвушкѣ познавательной способности,
которая составляетъ въ человѣкѣ весьма важную силу;
черезъ нея человѣкъ, пріобрѣтая познанія о природѣ и
о самомъ себѣ, становится въ болѣе правильныя отноше-
нія ко всему его окружающему, сознавая силы какъ свои,
такъ и другихъ существъ. Дуня погибла не случайно;
причина ея гибели заключалась въ самомъ ея положены:
такъ или иначе она должна была погибнуть. Та же самая
природа, которую она такъ любила, которой она такъ
безотчетно предалась, и погубила ее. Слушая сказки и
исторіи, перемѣшанныя съ вымысломъ, она не могла
отличить дѣйствительности отъ вымысла; она вѣрила всему,
а пылкая ея фантазія, нисколько не подчиненная раз-
судку, сильно увлеклась блестящими описаніями южной
природы, жизни и искуства. Для нея открылся новый
міръ, и очень естественно, если въ ней родилось жела-
ніе самой участвовать въ этой фантастической жизни,
самой видѣть всѣ эти красоты природы. Она и не пости-
гала невозможности исполнить свои желанія. Напротивъ,
по своей наивности, она стремится желаніе привести
тотчасъ же въ дѣйствіе. Всѣ другіе, не понимая ея при-
роды, смотрятъ на ея разсказы, какъ на пустой бредъ,
и не обращаютъ никакого вниманія на ея намѣренія,
которыхъ она не умѣла далее и скрывать. Отдаваясь
вполнѣ природѣ, такъ сказать, сливая съ нею свою
жизнь, дѣвушка не была въ состояніи сообразить ни
своихъ слабенькихъ силъ, ни громадныхъ силъ природы.
Отъ подавляющего дѣйствія этихъ послѣднихъ она спа-
салась, пока жила подъ надзоромъ людей. Но вотъ ея
намѣренія влекутъ ее къ другой жизни, которою занята
ея фантазія, она убѣгаетъ отъ родныхъ и при первомъ же
столкновеніи съ природою дѣлается ея жертвою. Слабыя
физическія силы человѣка и подавляющія силы природы
уравновѣшиваются только умственными силами, которыя
сообщаютъ человѣку средства избавляться отъ разруши-
тельнаго и смертоноснаго вліянія природы. У бѣдной
Дуни не было этихъ силъ, и природа сразу подавила ее.
Въ разсказѣ дѣвушка отправилась въ путь зимой и за-

мерзла. Но на это мы не должны смотрѣть, какъ на
простую случайность. Конечно, она бы не замерзла,
еслибы ушла лѣтомъ; зато вмѣсто мороза другая сила
природы точно также гибельно могла на нее подѣйство-
вать: Дуня могла утонуть, или попасть въ когти хищнаго
звѣря, или обезсилѣть отъ голода и проч. Причина ея
гибели, какъ мы сказали, заключалась въ ея собственномъ
положеніи. Но вотъ ея не стало въ семьѣ, и что же: по
сознанію бабушки, «безъ нея замѣтно стало, что души-то
въ домѣ нѣтъ». Она дурочка, безъ всякаго соображенія,
въ постоянномъ бреду, составляла душу семьи, что за-
мѣтили только тогда, когда ея не оказалось въ домѣ.
Дѣйствительно, всѣ прочіе члены семьи всегда были за-
няты своими однообразными работами, только одна Дуня
своими разсказами, танцами, пѣснями, беззаботною жизнію
развлекала это однообразіе. Хотя на ея выходки иногда
смотрѣли съ неудовольствіемъ, считая ее человѣкомъ лиш-
нимъ, такъ какъ она ничего не прибавляла къ общему
труду, но она, незамѣтно для всѣхъ, составляла поэтиче-
скую сторону въ общей семейной жизни: ея фантазія
вносила въ прозаическую жизнь труда поэтическій эле-
ментъ. Точно такъ, какъ искуство. не принося никакой
практической пользы, разнообразие жизнь, не даетъ ей
потеряться въ ежедневныхъ мелочахъ и разныхъ разсче-
тахъ, которые все же необходимы въ жизни, а напротивъ
возвышаетъ ее, развивая сочувствіе къ интересамъ об-
ще - человѣческимъ. Оно также незамѣтно составляетъ
душу жизни среди постояннаго труда и разныхъ жи-
тейскихъ хлопотъ. Это искуство Дуня въ своей семьѣ
замѣняла созданіями своей фантазіи, которая иногда вы-
зывала дѣвушку на пляску, иногда внушала ей пѣсню,
иногда разсказъ, хотя и похожій на бредъ, но пол-
ный живыхъ поэтическихъ образовъ, и что главное, въ
нихъ она вѣрила сама и передавала ихъ съ самой
искренней дѣтской наивностью, всегда вносящей въ ду-
шу слушателя невольную веселость. И когда этой ожи-
вляющей силы не стало, тогда только постоянное од-
нообразіе жизни, ничѣмъ не развлекаемое, заставило
оцѣнить и дурочку и найти въ ней въ изобиліи то, чего
не доставало другимъ и отъ чего жизни трудно отка-

заться, такъ, чтобъ тотчасъ же не замѣтить въ себѣ за-
пустѣнья.
Во взглядѣ и разсужденіяхъ бабушки является также
много наивности; она долго не разсуждаетъ о разныхъ
явленіяхъ жизни, какъ бы несообразны и исключительны
ни представлялись они; она слушается только движенія
своего сердца; развитое въ ней религіозное чувство ми-
рить ее со всѣмъ въ жизни и успокоиваетъ ея умъ.
Начавъ разсужденіе, отчего Дуня у нихъ сдѣлалась такою,
она тотчасъ же и прерываетъ себя замѣчаніемъ: «что
лѣчить тутъ, противъ Бога человѣку не идти, докторовъ
иныхъ бы нужно—повести бы по мощамъ». Далѣе разска-
завъ о гибели своей внучки, она не даетъ развиться въ
сердцѣ горестному чувству и спѣшитъ указать на прови-
дѣніе: «такъ ужъ видно суждено». Этою фразою все
оправдывается и определяется главная причина гибели.
Мысли не надъ чѣмъ долго разсуждать, развѣ только по-
яснить слово «суждено», и благочестивое поясненіе дѣй-
ствительно слѣдуетъ: «не жилось ей, знать, на свѣтѣ».
Но почему же? потому что «Богъ не долго жить даетъ
юродивымъ». Ихъ считаютъ божьими дѣтьми. такъ какъ
они созданы не для земли, и Богъ беретъ ихъ прямо въ рай!
Такимъ образомъ старушка наивно разрѣшаетъ всѣ во-
просы, согласно съ религіозными чувствами своего сердца.
И такъ наивное отношеніе къ жизни и составляетъ
главную черту въ разсказѣ. Вотъ отчего поэтъ назвалъ
свое произведеніе идиліей. Идилическое и состоитъ именно
въ этомъ: наивность есть главное его содержаніе, и такъ
какъ она вытекаетъ изъ жизни, близкой къ природѣ, то
и идилическія сцены, по большей части, встречаются въ
жизни сельской, крестьянской, гдѣ человѣкъ развивается
преимущественно подъ вліяніемъ природы. Отсюда и иди-
лія изображаетъ намъ чаще всего быть деревенскій съ
его наивнымъ отношеніемъ къ жизни. Майковъ нашелъ
такое отношеніе въ русской небогатой помѣщичьей семьѣ
и прекрасно изобразилъ намъ идилическія сцены.

11. Разбирается повѣсть Гоголя «Шинель».
Вопросы: Надъ кѣмъ и почему смѣется авторъ? Какія чувства сое-
диняются съ его смѣхомъ? Есть ли поэзіи дѣло до чиновниковъ? За
чиновничьи ли интересы вступается авторъ? За что представленное об-
щество уважало человѣка, и что въ человѣкѣ уважалъ самъ авторъ? К а
вое противорѣчіе въ ихъ понятіяхъ?Что смѣшитъ Гоголя въ Акакіи Ака-
кіевичѣ и чѣмъ его смѣхъ отличается отъ оскорбительнаго смѣха сослу-
живцевъ бѣднаго чиновника? Какое значеніе для Акакія Акакіевича
имѣла шинель? Правдоподобны ли всѣ его чувства? Какое впечатлѣніе
производить разсказъ о шинели? Какъ нужно смотрѣть на фантасти-
ческое окончаніе? Есть ли въ немъ какая либо мысль въ связи со-
всѣмъ разсказомъ? Можно ли найти нравственное примиреніе съ безо-
традною жизнію, изображенною авторомъ?
Наше вниманіе обращаютъ Акакій Акакіевичъ, обще-
ство, среди котораго приходилось ему работать, и самъ
авторъ. Постараемся прежде всего опредѣлить отношенія
автора къ обществу и главному лицу разсказа. Какіе факты
здѣсь представляются намъ? Чиновникъ, жалкій, запуган-
ный, нищій духомъ, нищій матеріяльными средствами,
предметъ насмѣшекъ своихъ сослуживцевъ, ограбленный
ворами и наконецъ совершенно уничтоженный неспра-
ведливыми и безсердечными распеканіями значительной
особы, умираетъ, не вынесши всѣхъ этихъ случайностей
жизни, которыя однакожъ въ недавнее время могли встрѣ-
чаться часто такимъ бѣднякамъ, какъ онъ. Рядомъ съ
ними представляется общество безучастное къ плачевному
положенію другого, эгоистическое, называющее себя обра-
зованнымъ, но на самомъ дѣлѣ не выказывающее и
тѣни истиннаго образованія. Наконецъ отъ начала до
конца разсказа смѣхъ автора, смѣхъ то веселый, то со-
провождаемый сожалѣніемъ и состраданіемъ, то злобный, въ
которомъ слышатся досада и негодованіе. Чему же смѣется
онъ, о чемъ сожалѣетъ, за что негодуетъ? Противорѣчіе
дѣйствительности съ тѣмъ понятіемъ о прекрасной и благо-
родной жизни, какое онъ составилъ себѣ, есть источникъ
смѣха. Человѣкъ здѣсь является далеко не въ томъ свѣт-
ломъ видѣ, какимъ бы онъ долженъ быть, и своимъ за-
грязненнымъ и искревленнымъ образомъ смѣшитъ того,
кто знаетъ, въ чемъ должна состоять истинная красота
человѣческая. Какъ красавица, безобразно раскрасившая
свое лицо разными красками, какъ прекрасный ребенокъ
выпачканный сажею, смѣшатъ насъ противорѣчіемъ того,
что мы знаемъ, съ тѣмъ, что мы видимъ, такъ точно ю

въ нравственномъ мірѣ подобный же противорѣчія воз-
буждаютъ въ насъ смѣхъ. Но въ этомъ же самомъ мірѣ
человѣкъ, поставленный въ противорѣчіе, можетъ, въ то же
время и страдать, какъ Акакій Акакіевичъ. Его - то
а,вторъ и сожалѣетъ, видя въ немъ жалкаго, униженнаго
человѣка. Наконецъ онъ негодуетъ на тѣхъ, кто позво-
ляетъ себѣ доводить слабаго до такого униженія.
Авторъ заступается не за бѣднаго чиновника, а за чело-
вѣка. Поэту и поэзіи нѣтъ никакого дѣла до чинов-
ника и до чиновничества, ни до того, какое они полу-
чаютъ содержаніе, и могутъ ли жить такъ, какъ при-
лично чиновнику и пр. Хотя все это вопросы важные,
но ими занимается не поэзія. Поэта не насмѣшитъ, не
оскорбитъ, если чиновникъ по скудости средствъ надѣ-
нетъ теплый тулупъ вмѣсто форменнаго пальто или ши-
нели; тулупъ сохраняетъ его здоровье и не дѣлаетъ его,
какъ человѣка, ни лучше, ни хуже. Но другое дѣло, если
этотъ чиновникъ начнетъ торговать закономъ, чтобы не
носить тулупа, а грѣться въ дорогой шубѣ, тогда и на-
смѣшка, и злоба могутъ закипѣть въ душѣ поэта. Передъ
нимъ уже будетъ не чиновникъ, а гнусный человѣкъ, ко-
торый хочетъ основать свое благосостояніе на счетъ ближ-
няго, отказывая ему въ справедливости. Правда соста-
вляетъ одну изъ нравственныхъ основъ жизни, поэтому
касается не одного чиновника, а каждаго человѣка. Точно
также, если чиновникъ будетъ доведенъ другими до жал-
каго и угнетеннаго положенія потому только, что онъ
слабъ и бѣденъ, что онъ не въ состояніи сравнять
свою внѣшность съ внѣшностью другихъ, поэтъ съ
сочувствіемъ отнесется къ нему и, можетъ быть, го-
рячо вступится за него, опять не какъ за чинов-
ника, которому по его чину неприлично быть въ та-
комъ положеніи, а какъ за человѣка, въ которомъ уни-
жено человѣческое достоинство. Точно также поэтъ всту-
пился бы и за крестьянина, и за солдата, и даже за
каторжника, еслибы замѣтилъ, что въ нихъ страдаетъ по
чужому своеволію или безчувствію, нравственный чело-
вѣческій образъ. Это намъ необходимо имѣть въ виду,
чтобы выяснить общечеловѣческую сторону поэтическаго
произведенія, которое черезъ нея и получаетъ свой высокій

смыслъ. Истинная поэзія развиваетъ интересы не сослов-
ные, а человѣческіе, поэтому прежде всего всегда имѣетъ
въ виду человѣка.
И такъ авторъ вступается за униженное и оскорблен-
ное человѣческое достоинство въ лицѣ Акакія Акакіевича.
А достоинство это заключается въ правахъ каждаго чело-
вѣка жить такъ, какъ живутъ всѣ прочіе, находить спра-
ведливость въ судѣ другихъ, наравнѣ со всѣми, въ сво-
бодѣ совершенствовать въ себѣ нравственный человѣче-
скій образъ. Сознаніе всего этого возвышаетъ человѣка
и развиваетъ въ немъ тѣ чувства и стремленія, которыя
обыкновенно называются благородными. Такъ, кто не хочетъ
признать въ человѣкѣ этихъ правъ и этой свободы, или
стремится подавить ихъ, не возвышаетъ, а унижаетъ себя
въ глазахъ людей, понимающихъ истинное благородство.
Не признавая въ другихъ такихъ человѣческихъ до-
стоинствъ, которыя должны вызывать общее уваженіе къ
личности по тому одному, что она имѣетъ человѣческій
образъ, онъ не можетъ признавать ихъ и въ самомъ себѣ,
значитъ, основываетъ свою честь на какихъ нибудь внѣш-
нихъ случайностяхъ. Но если одна случайность вознесла
его, то другая также легко можетъ низвести; что же тогда
останется ему, на какія достоинства обопрется онъ, чтобы
оградить свою личность отъ презрѣнія и униженія? То,
что всегда держитъ человѣка на извѣстной нравственной
высотѣ, имъ не признано, унижено въ другихъ, слѣд-
ственно не уважено и въ самомъ себѣ. Онъ не най-
детъ въ себѣ нравственной силы, чтобы съ достоин-
ствомъ устоять въ несчастіи, и тогда явится уже передъ
всѣми жалкимъ, ничтожнымъ и презрѣннымъ, какимъ пре-
жде казался немногимъ, умѣющимъ отличить сразу внѣш-
ній блескъ отъ душевнаго благородства. Истинно благо-
родный человѣкъ, который дорожитъ собственнымъ чело-
вѣческимъ достоинствомъ, всегда будетъ уважать его и
въ другихъ, одно безъ другого быть не можетъ; оскор-
бленіе человѣческаго образа въ другомъ непремѣнно сое-
диняется съ собственнымъ униженіемъ, до котораго до-
пустить себя не въ силахъ благородный человѣкъ. Мало
того, видя, какъ оскорбляется это достоинство въ посто-
роннихъ личностяхъ какимъ нибудь нахаломъ, онъ не-

вольно принимаетъ такіе поступки за личное оскорбле-
ніе, потому что и въ немъ существуетъ тотъ же нрав-
ственный образъ, и не сегодня, такъ завтра могутъ такъ
же безпощадно отнестись и къ нему.
Отсюда понятно, почему Гоголь обратился съ такой
злобной насмѣшкой къ тому обществу, гдѣ онъ нашелъ
несчастнаго Акакія Акакіевича. Это общество считало
себя образованнымъ; но какихъ же достоинствъ оно
искало въ человѣкѣ, или иначе, за что оно обыкновенно
уважало человѣка? Изъ обращенія его съ Акакіемъ Ака-
кіевичемъ видно, что оно не щадило личности если встрѣ-
чало въ ней бѣдность, слабость, безотвѣтность, скромную
внѣшность, значитъ, оно уважало только богатство, знат-
ное происхожденіе, чинъ, силу, хотя бы даже матеріяль-
ную. Какъ ни будь подлъ и низокъ человѣкъ, по если
онъ богатъ, знатенъ или чиновенъ, или обладаетъ какою
нибудь чувствительною для нихъ силою, такіе люди съ
большимъ уваженіемъ отнесутся къ нему, раболѣпно бу-
дутъ ухаживать за нимъ, льстить ему и даже гордиться
знакомствомъ съ нимъ; до душевныхъ качествъ лица имъ
нѣтъ никакого дѣла, потому что не ихъ уважаютъ они въ
человѣкѣ. Они прельщаются блестящей внѣшностью, къ
ней и стремятся, ее и ищутъ въ жизни. Значитъ, объ
этихъ душевныхъ качествахъ и въ самихъ себѣ они мало
заботятся. Если ихъ не возмутить подлость какого либо
богатаго или сильнаго человѣка, то и сами они, не воз-
мутясь, способны рѣшиться на подлость. Какого же сни-
схожденія, не говоря уже объ уваженіи, ждать отъ нихъ
бѣдному, безсильному Акакію Акакіевичу. Если бы онъ
могъ осадить хотя бы сильнымъ, грубымъ словомъ, если
бы могъ показать имъ хоть кулакъ, въ отпоръ оскорби-
тельнымъ выходкамъ, они бы вѣрно не такъ рѣшительно
отважились въ другой разъ приступить къ нему: такіе
люди уважаютъ и грубую матеріяльную силу. Но не-
счастный Акакій Акакіевичъ ничего не могъ противупо-
ставить имъ кромѣ жалостливыхъ словъ: «оставьте меня,
зачѣмъ вы меня обижаете». Да развѣ могутъ эти слова
остановить подобныхъ людей. Нѣтъ нужды, что «въ нихъ
слышалось что-то такое преклоняющее на жалость», не-
доступно имъ такое чувство. Нѣтъ нужды, что въ этихъ

проникающихъ словахъ звенѣли другіе слова: «я братъ
твой», они не понятны дерзкимъ людямъ. Что для нихъ
значитъ братъ, у котораго нѣтъ ни денегъ, ни чина, ни
власти, ни силы. Не помогло бы, если бы кто нибудь
имъ перевелъ эти слова на другія: «я такой же чело-
вѣкъ какъ и вы». Что для нихъ значитъ человѣкъ? развѣ
они уважаютъ человѣка? они съ почтеніемъ относятся къ
видному чиновнику, къ барину, а не къ человѣку. Чело-
вѣкъ безъ этихъ прибавочныхъ существительныхъ для
нихъ или пустое слово или слуга.
Что Гоголь дѣйствительно съ негодованіемъ смѣялся
надъ обществомъ сослуживцевъ Акакія Акакіевича, что
онъ дѣйствительно вступался за оскорбленное человѣче-
ское достоинство, это видно между прочимъ изъ коротень-
каго эпизода о молодомъ человѣкѣ, недавно опредѣлив-
шемся на службу, который по примѣру другихъ позволилъ
было себѣ посмѣяться надъ Акакіемъ Акакіевичемъ и ко-
торый тотчасъ же понялъ значеніе словъ «я братъ твой».
«И закрывалъ себя рукою бѣдный молодой человѣкъ, и
много разъ содрогался онъ потомъ на вѣку своемъ, видя,
какъ много скрыто свирѣпой грубости въ утонченной об-
разованной свѣтскости, и Боже, даже въ томъ человѣкѣ,
котораго свѣтъ признаетъ благороднымъ и честными».
Само собою разумѣется, что такой, только повидимому
благородный человѣкъ, выйдя въ чины и сдѣлавшись «зна-
чительнымъ лицомъ», старается болѣе всего пользоваться
тѣмъ, что возбуждало въ немъ раболѣпное поклоненіе,
когда онъ самъ былъ въ маленькихъ чинахъ. Уважая въ
человѣкѣ лишь внѣшній блескъ и грубую силу, онъ те-
перь хочетъ выставить ихъ на видъ въ самомъ себѣ,
когда достигъ до этого вожделеннаго положенія въ об-
ществе. Преклонявшись самъ со страхомъ и трепетомъ
передъ подобного силою, онъ не можетъ въ свою очередь
отказаться отъ того, чтобы и передъ нимъ преклонялись
чтобы и его сила возбуждала страхъ и трепетъ. Вѣдь въ
ней онъ находитъ достоинство, за которое самъ уважалъ
я уважаетъ человѣка: какъ же имъ не пользоваться? Та-
кимъ значительнымъ лицомъ долженъ сдѣлаться каждый
изъ сослуживцевъ Акакія Акакіевича, когда ему удастся
выбраться въ разрядъ начальственныхъ лицъ. Теперь они

только смѣются и тѣшатся надъ бѣдною личностью Акакія
Акакіевича, а тогда почувствовавъ въ себѣ дѣйствитель-
ную силу, будутъ уничтожать презрительнымъ взглядомъ
и поражать оскорбительными криками всѣхъ, кто ниже
ихъ чиномъ или званіемъ. Такимъ точно и явилось «зна-
чительное лицо» въ концѣ повѣсти Гоголя. Авторъ за-
мѣчаетъ, что въ душѣ онъ былъ добрый человѣкъ, во мно-
гихъ отношеніяхъ не глупый и съ равными себѣ очень
порядочный, и не смотря на то, искаженныя понятія о
человѣкѣ и его достоинствахъ дѣлали его подобнымъ звѣрю
рычащему, лающему, кусающему, и все для того, чтобы
поддержать въ себѣ свое мнимое достоинство. Очень по-
нятно, что всякое возраженіе, всякое свободное движеніе
чувства, которое не понравится «значительному лицу» въ
подчиненномъ или въ томъ, кто имѣетъ въ немъ нужду,
будетъ считаться имъ за дерзость, за оскорбленіе, за без-
нравственный поступокъ, достойный строгаго наказанія.
Тѣмъ съ большимъ лаемъ накинется оно на человѣка, чѣмъ
слабѣе и ничтожнѣе покажется онъ въ его глазахъ. Не
то ли же самое Акакій Акакіевичъ долженъ былъ испы-
тать на себѣ?
Описывая всѣ эти сцены, какъ противорѣчіе разумному
пониманію жизни и правильныхъ отношеній между людьми,
авторъ не могъ не смѣяться надъ ними, потому что здѣсь
людская глупость уже слишкомъ выдается впередъ, но
такъ какъ она не безвредная глупость, а напративъ вно-
сить въ жизнь безнравственность, зло, оскорбляетъ лич-
ности, то смѣхъ его обращается или въ злую иронію, или
въ юморъ, т. е. теряетъ свой свѣтлый, веселый харак-
теръ и соединяется то съ легкой грустью, то съ сожа-
лѣніемъ, то съ досадой и злобой. Отъ своего лица онъ
повидимому не осуждаетъ никого, а только изображаешь
сцены изъ дѣйствительности, какъ онѣ были, нисколько не
думая преувеличивать или представлять въ каррикатурѣ;
но въ его тонѣ видно личное его отношеніе къ изобра-
жаемымъ предметамъ и жизни, которая не могла въ немъ
возбудить сочувствіе къ себѣ. Такія-то изображенія и на-
зываются юмористическими.
Но отчего же Гоголь подсмѣивается и надъ Акакіемъ
Акакіевичемъ? Не самъ ли онъ негодуетъ на чиновни-

ковъ за ихъ грубыя насмѣшки надъ бѣднымъ человѣкомъ?
Нѣтъ-ли во всемъ этомъ противорѣчія? Здѣсь нужно вник-
нуть въ самый характеръ смѣха автора. Что смѣшитъ его
въ Акакіи Акакіевичѣ? Тѣ случайности жизни, которыя
могутъ быть съ каждымъ человѣкомъ и которыя, нисколько
не завися отъ его воли, ставятъ его въ смѣшное или ко-
мическое положеніе. Смѣхъ, вытекающій отсюда, не мо-
жетъ назваться оскорбительнымъ для того лица. Оно само
также можетъ смѣяться надъ собою и надъ другими, ни-
сколько не унижая ни своего, ни чужого человѣческаго
достоинства. Этотъ смѣхъ ни мало не похожъ на смѣхъ
чиновниковъ, который производилъ сильную боль въ сердцѣ
автора. Это смѣхъ веселый, вытекающій изъ способности
автора подмѣчать тѣ ежедневныя мелочи жизни, къ кото-
рымъ большинство приглядѣлось, но которыя въ самомъ
дѣлѣ смѣшны или по своей мелочности, или по противо-
рѣчію съ болѣе важнымъ взглядомъ на жизнь. Такимъ
смѣхомъ Гоголь смѣется, описывая рожденіе будущаго
титулярнаго совѣтника или сцены его съ портнымъ, гдѣ
съ одной стороны скромная фигура несчастнаго чинов-
ника, сознающаго свое безпомощное положеніе и съ сер-
дечнымъ трепетомъ выслушивающаго вѣсть о негодности
своей шинели; съ другой стороны суровая и невозмутимо
хладнокровная фигура портного, который напускаетъ на
себя неидущую къ нему важность, чтобы «себя не уро-
нить, да и портного искуства тоже не выдать». Это столк-
новеніе двухъ несходныхъ фигуръ, эта хитрость безхит-
ростнаго Акакія Акакіевича съ цѣлью убѣдить портного
въ томъ, въ чемъ никого нельзя убѣдить, все это дѣй-
ствительно весело смѣшитъ, не допуская никакого оскор-
бленія.
Но вотъ другой смѣхъ, который уже теряетъ въ поло-
вину свою веселость. Авторъ описываетъ намъ жалкую
жизнь Акакія Акакіевича, которая открыла ему такой
узенькій горизонтъ зрѣнія, что онъ не имѣлъ возможно-
сти развиться и сознать въ себѣ какія-нибудь силы: самая
крайняя ограниченность во всемъ, и въ матеріяльныхъ
средствахъ, и въ умственномъ развитіи, и въ духовныхъ
стремленіяхъ, и въ сферѣ дѣятельности, сдѣлалась его
отличительнымъ свойствомъ, его неизмѣннымъ удѣломъ.

Эта мелкость духа, подавленнаго и обстоятельствами
жизни, и безсердечными людьми, эта жизнь, спокойно
мирившаяся съ самой жалкой действительностью и спо-
собная невозмутимо переносить всякія лишенія не изъ
душевной твердости, а изъ безсознательной привычки, от-
того, что лучшаго никогда и не встрѣчалось, и не испы-
тывалось отъ самаго рожденія, все это окунуло человѣка
въ такую тину мелочей и ничтожества, сдѣлалось источ-
никомъ столькихъ комическихъ сценъ, что не можетъ не
смѣшить даже серьезнаго человѣка. Но веселому настрое-
нію духа здѣсь уже мѣшаетъ мысль о томъ ужасномъ
ничтожествѣ, до какого можетъ быть доведенъ человѣкъ;
за смѣхомъ тотчасъ же чувствуется сердечная боль за
человѣка, которая тѣмъ больше усиливается, чѣмъ больше
вглядываешься и вдумываешься въ эту, на первый взглядъ
комическую жизнь. Не оскорбителенъ такой смѣхъ для
Акакія Акакіевича, потому что касается не его бѣдной
личности, а его положенія, которое зависѣло не отъ его
воли; но тяжелъ наконецъ дѣлается онъ для смѣющагося;
этимъ смѣхомъ нельзя долго смѣяться. Его уничтожатъ
грусть, состраданіе и другіе чувства, возбуждающія сим-
патію къ несчастному человѣку, за которымъ все же
остается право быть нашимъ братомъ.
Такимъ образомъ исторія съ шинелью, начавшаяся
веселымъ смѣхомъ, подъ конецъ совершенно убиваетъ
его своимъ мрачнымъ колоритомъ. Вы видите, до какой
степени мало радостей было въ жизни человѣка, если
мысль о новой шинели на долгое время заняла все
его воображеніе, всѣ его помыслы, обратилась у него въ
идеальныя стремленія, сдѣлала изъ него ребенка, кото-
рый и засыпаетъ и просыпается съ мыслію объ обѣщан-
ной обновкѣ. У его жизни явилась цѣль, безъ которой
онъ до сихъ поръ жилъ, не сознавая ея необходимости.
Но лишь только явилось сознаніе, лишь только онъ на-
шелъ идеалъ своимъ стремленіямъ, онъ вмигъ переродился.
До сихъ поръ только нѣкоторыя буквы были его любими-
цами и пріятно занимали его. Но теперь онѣ забыты;
онѣ должны казаться ему ничтожными въ сравненіи съ
новою теплою шинелью, и на сколько она важнѣе и
существеннѣе ихъ, настолько поднялся духъ его. Комична

она для насъ въ образѣ идеала, но для Акакія Акакіе-
вича послѣ буквъ, единственно доставлявшихъ ему удо-
вольствіе, она была какъ «пріятная подруга жизни, ко-
торая согласилась съ нимъ проходить вмѣстѣ жизненную
дорогу» по выраженію автора. Каждый новый идеалъ
возбуждаетъ въ человѣкѣ нѣкоторую энергію; она же
явилась и въ Акакіи Акакіевичѣ и сдѣлала изъ него героя
въ перенесеніи всѣхъ тѣхъ лишеній и ограниченій, на
которыя онъ осудилъ себя, чтобы скопить деньги на ши-
нель. «Но за то, прибавляетъ авторъ, онъ питался ду-
ховно, нося въ мысляхъ своихъ вѣчную идею будущей
шинели; съ этихъ поръ какъ будто самое существованіе
его сдѣлалось полнѣе, какъ будто бы онъ женился, какъ
будто бы какой-то другой человѣкъ присутствовалъ съ
нимъ.... Онъ сдѣлался какъ-то живѣе, даже тверже ха-
рактеромъ, какъ человѣкъ, который уже опредѣлилъ и
поставилъ себѣ цѣль; съ лица и поступковъ его исчезло
само собою сомнѣніе, нерѣшительность, словомъ всѣ ко-
леблющіяся и неопредѣленныя черты, огонь порою пока-
зывался въ глазахъ его; въ головѣ даже мелькали самыя
дерзкія и отважныя мысли: «не положить ли точно куницу
на воротникъ».... Смѣшно намъ все это въ отношеніи къ
такому ничтожному предмету, какъ шинель; но развѣ не
чувствуетъ того же самаго и человѣкъ, задавшій себѣ
важную цѣль, увлекшійся дѣйствительно возвышеннымъ
идеаломъ. Психологическіе законы для всѣхъ одни и тѣ же.
Для Акакія Акакіевича шинель сдѣлалась тѣмъ же, чѣмъ
для великаго генія многосторонній міровой идеалъ; и вотъ
въ нихъ обоихъ одни и тѣ же явленія, по однимъ и
тѣмъ же законамъ. Человѣческая природа Акакія Акакіе-
вича нисколько не измѣнилась отъ ограниченности его
понятій, его стремленій и сферы дѣятельности. Отсюда и
дальнѣйшія психическія явленія должны быть одинаковы.
День, когда Акакій Акакіевичъ надѣлъ въ первый разъ
свою обновку, показался ему такимъ же торжественнымъ
для него и счастливымъ днемъ, какимъ великому уму
покажется день разрѣшенія міровой задачи, надъ которой
онъ давно трудился. Свѣтло, празднично было на душѣ
ого; и ему пришлось наконецъ испытать эти великія и
рѣдкія минуты самодовольствія, это сознаніе своей побѣды,

эту сладость обладанія тѣмъ, чѣмъ идеально была занята
душа такъ много времени. Онъ жилъ тою же жизнію,
какою живетъ и человѣкъ съ великими замыслами.
Но единственно-счастливый день въ жизни Акакія Ака-
кіевича кончился трагически: онъ лишился своей шинели.
Не то же ли самое онъ долженъ былъ почувствовать,
что и геніальный человѣкъ, почти достигшій цѣли своихъ
стремленій и вдругъ встрѣтившій неожиданную силу, ко-
торая совершенно уничтожила всѣ его труды. Самыя
ужасныя муки, терзанія, отчаяніе, безуміе, все соедини-
лось въ сердцѣ, терзая его каждую минуту и разрушая
сильную жизнь генія. Положеніе Акакія Акакіевича было
еще плачевнѣе. Великій человѣкъ еще встрѣтитъ въ нѣ-
которыхъ сердцахъ участіе къ себѣ, сочувствіе къ своему
горю. Онъ найдетъ людей, которые будутъ съ непритвор-
ной грустью выслушивать его жалобы, его гнѣвъ, его
угрозы, будутъ его успокоивать и проч. Но Акакій Акакіе-
вичъ не нашелъ ничего этого. Куда ни обратится—полное
безучастіе къ своему горькому положенію, наконецъ даже
безумный крикъ и оскорбленіе со стороны значительнаго
лица, на милость котораго оставалась-было нѣкоторая
надежда. Какъ не вынесетъ сильная натура, когда разо-
бьютъ блестящія цѣли его жизни, такъ не вынесла и сла-
бая натура Акакія Акакіевича, когда отняли у него ши-
нель. Какая мелочь! можно ли придти въ такое отчаяніе,
можно ли наконецъ умереть отъ пропажи шинели? Да,
можно, если эта шинель для бѣднаго чиновника долгое
время составляла такую же мечту наяву, такой же пред-
мета пріятныхъ сновидѣній, какъ для другого самая драго-
цѣнная вещь въ мірѣ, если для нея онъ принесъ такія
жертвы, какія только былъ въ силахъ, если къ ней одной
только и было настроено его воображеніе. Въ этомъ случаѣ
его шинель равнялась сокровищу, отъ потери котораго и
сильные умы нерѣдко лишаются разсудка или умираютъ.
Все зависишь отъ настроенія нашего духа и отъ той
внѣшней обстановки, которая окружаетъ насъ. Ничтожна
была обстановка всей жизни Акакія Акакіевича, слаба
была его натура, отсюда мелкими и ничтожными явились
его задушевныя желанія и стремленія; но природа оста-
валась въ немъ все та же, природа человѣческая, живу-

щая по однимъ и тѣмъ же законамъ, какъ и въ другихъ
людяхъ. Все равно, мелочныя ли желанія и стремленія,
или ужасающія своею смѣлостью, но лишь только они
охватятъ всю душу, въ ней происходятъ одинакія явленія:
и тотъ и другой человѣкъ равно страдаютъ и наслаждаются,
терзаются и приходятъ въ восторгъ, предаются отчаянію
и горько плачутъ—одинъ надъ погибшимъ другомъ, кото-
рый составлялъ для него все, другой надъ украденной
шинелью, которая одна доставила ему нѣсколько радост-
ныхъ минутъ въ жизни.
Если въ душѣ каждаго изъ нихъ происходятъ такія
муки, то не равнаго ли участія съ нашей стороны за-
служиваюсь они какъ люди, по своей человѣческой при-
родѣ? Если мы будемъ различать ихъ по цѣлямъ и стре-
мленіямъ и сообразно съ этимъ выказывать имъ сострада-
ніе и участіе, то мы покажемъ, что въ насъ не развита
любовь къ человѣку и что для насъ дорогъ не человѣкъ,
а подвиги и громкія дѣла. Безъ этой же любви не мо-
жетъ быть и вопроса объ уваженіи человѣческихъ до-
стоинствъ, и напротивъ, только она одна въ состояніи
внушить слова, полныя глубокой грусти и сочувствія къ
гибнущему человѣку, какъ бы ничтоженъ онъ ни былъ,
слова, съ какими Гоголь отнесся къ погибшему Акакію
Акакіевичу: «Исчезло и скрылось существо, никѣмъ не
защищенное, никому не дорогое, ни для кого не инте-
ресное, даже не обратившее на себя вниманія и естество-
наблюдателя, не пропускающаго посадить на булавку
обыкновенную муху и разсмотрѣть ее въ микроскопъ,
существо, переносившее покорно канцелярскія насмѣшки
и безъ всякаго чрезвычайнаго дѣла сошедшее въ могилу,
но для котораго все-таки, хотя передъ самымъ концомъ
жизни, мелькнулъ свѣтлый гость въ. видѣ шинели, ожи-
вивший на мигъ бѣдную жизнь и на которое также по-
томъ нестерпимо обрушилось несчастіе, какъ обрушивается
оно на главы сильныхъ міра сего».
Мрачное впечатлѣніе оставляетъ по себѣ вся эта исторія,
и мрачное именно по своей мелочности, сравнительно съ
тѣмъ высокимъ образомъ человѣка, какой поэтъ создалъ
себѣ. Человѣкъ въ действительности здѣсь является слиш-
комъ униженнымъ передъ идеальнымъ представленіемъ,

слишкомъ жалкимъ и ничтожньмъ. Не возбудить въ насъ
такого безотраднаго чувства гибель великаго человѣка,
потому что причина ея не можетъ быть такъ мелка и
ничтожна, какъ пропажа шинели.
Гоголь не хотѣлъ остановиться на печальномъ размыш-
леніи о жизни Акакія Акакіевича.и имъ закончить свою
повѣсть; не хотѣлъ, чтобы читатель закрылъ книгу съ
мрачнымъ настроеніемъ и съ безотраднымъ чувствомъ, въ
которомъ невозможно найти примиренія съ жизнію. А
цѣль его не та, чтобы ставить насъ враждебно къ жизни,
т. е. убѣждать, что въ ней неисполнимы и неосуществимы
наши лучшіе идеалы. Нѣтъ, онъ, какъ юмористъ, поражая
смѣхомъ грустныя и безотрадныя явленія жизни, въ то же
время въ смѣхѣ ищетъ и примиренія. Онъ и послѣ
смерти Акакія Акакіевича продолжаетъ исторію о шине-
ли, называя это окончаніе фантастическимъ. По ночамъ
на отдаленныхъ улицахъ стали стаскивать съ плечъ ши-
нели и шубы, и разнеслись слухи, что это какой-то
мертвецъ въ видѣ чиновника отыскиваетъ утащенную ши-
нель, а одинъ изъ департаментскихъ чиновниковъ видѣлъ
своими глазами мертвеца и узналъ въ немъ тотчасъ Акакія
Акакіевича. Не спаслось отъ мертвеца и значительное
лицо, которое безъ всякаго сопротивленія поспѣшило
уступить ему шинель. Съ перваго взгляда этотъ фанта-
стическій конецъ можетъ показаться совершенно лишнимъ,
придуманнымъ некстати, только для смѣха. Но вникнувъ
поглубже въ связь его со всѣмъ предъидущимъ, мы долж-
ны признать въ авторѣ глубокія нравственныя и эстети-
ческія соображенія. Онъ очень хорошо понималъ, что
человѣкъ, уничтожившій своего собрата или сдѣлавшійся
причиною его гибели, хотя смутно, хотя неясно, но дол-
женъ почувствовать свою вину. Онъ можетъ легко заглу-
шить шопотъ совѣсти, но нѣкоторое .время она все же
потревожила его. У человѣка мало развитого морально,
съ невѣжественными понятіями, грубое воображеніе соз-
даетъ внѣшніе пугающіе призраки и разные страхи, ко-
торые ему кажутся естественнымъ слѣдствіемъ его вины
и даже казнію за нее. Что въ городѣ появились мошен-
ники и стали стаскивать шинели съ плечъ прохожихъ,
дѣло очень естественное. Но почему же здѣсь явилось

имя Акакія Акакіевича? Вотъ это-то и показываетъ, что
смерть жалкаго чиновника нѣсколько смутила совѣсть
всѣхъ тѣхъ, которые безжалостно, грубо унижали и
оскорбляли его, что мысль о немъ шевелилась въ нихъ
и послѣ его смерти, что совѣсть ихъ не совсѣмъ была
спокойна, хотя они и не сознавались въ этомъ. Но каж-
дый изъ нихъ невольно обнаружилъ тайное движеніе
своей души при первомъ случаѣ. Не перешло бы имя
Акакія Акакіевича на мошенниковъ, стаскивавшихъ ши-
нели, еслибы въ ихъ воображеніи не воскресъ образъ
его, но уже мстительный, грозящій, требующій себѣ удо-
влетворенія. Достаточно было только слуховъ о грабежѣ
шинелей, чтобы этотъ образъ перешелъ въ дѣйствитель-
ность. Какъ невѣжественность была причиною грубаго
ихъ обхожденія съ своимъ собратомъ, такъ точно она же
создала имъ и страхи въ возмездіе за смерть его, когда
совѣсть ихъ почувствовала нѣкоторое смущеніе. Само зна-
чительное лицо испытало то же самое, чѣмъ и выказало
какъ свою грубую невѣжественность, такъ и сознаніе
своей вины. Авторъ говоритъ, что совѣсть его смутилась
тотчасъ же при извѣстіи о смерти Акакія Акакіевича.
Ужъ довольно было этого, чтобы настроить грубое во-
ображеніе и въ простой встрѣчѣ съ мошенникомъ увидѣть
образъ Акакія Акакіевича, требующаго себѣ удовлетво-
ренія. Такимъ образомъ человѣкъ самъ себя нравственно
наказываетъ за свои вины, или иначе, наказаніе непо-
средственно вытекаетъ изъ того ложнаго положенія, въ
которое онъ поставилъ себя. Но неужели Гоголю непре-
мѣнно нужно было окончить свою повѣсть такою общею
моралью: порокъ рано или поздно наказывается, а добро-
дѣтель награждается? Нѣтъ, не это онъ имѣлъ въ виду.
Онъ хотѣлъ представить, что гибель даже такого жалкаго
человѣка, надъ которымъ при жизни его всѣ смѣялись,
которымъ всѣ пренебрегали, который былъ ничтожнѣе
какой-нибудь букашки, обращающей на себя все внима-
ніе естествоиспытателя, что гибель и такого человѣка
можетъ потревожить совѣсть не только мелкихъ людей,
но и значительной особы, считающей за собою право
уничтожать слабыхъ высокомѣрнымъ презрѣніемъ, что
слѣдственно не безъ отомщенія остается гибнущее суще-

ство, носящее имя человѣка. А въ этой тайной тревогѣ
совѣсти уже лежитъ надежда на исправленіе, что и оправды-
вается значительнымъ лицомъ въ повѣсти. «Онъ даже
гораздо рѣже сталъ говорить подчиненными какъ вы
смѣете, понимаете ли кто передъ вами; если же и про-
износилъ, то ужъ не прежде, какъ выслушавши сперва,
въ чемъ дѣло».
Такимъ образомъ, смѣясь надъ невѣжествомъ и глу-
постью людей въ концѣ своей повѣсти, авторъ въ томъ же
смѣхѣ нашелъ и нѣкоторое нравственное примиреніе съ
тою жизнію, изображеніе которой возбудило самое безо-
традное и тяжелое чувство. Конецъ повѣсти значительно
смягчаетъ его юмористическимъ смѣхомъ, указывая мысли
исходъ отъ отчаянія къ примиренію.
12. Сравниваются «Скупой рыцарь» Пушкина и «Плюш-
кинъ» Гоголя (Мертвыя души).
Вопросы; Нельзя ли опредѣлить источникъ страсти рыцаря и
Плюшкина? Отчего одинъ копитъ только золото, другой всякую дрянь?
Какъ дѣйствуетъ страсть въ томъ и въ другомъ на всѣ прочіе инте-
ресы жизни? Какое оправданіе находить себѣ каждый? Какъ оба.они
относятся къ людямъ? Какой конецъ можетъ быть у Плюшкина и
какъ намъ представляется смерть рыцаря? Какъ выражается въ про-
явленіи страсти общечеловѣческая и національная сторона? Могъ ли
Плюшкинъ повторить сцену барона въ подвалѣ передъ сундукомъ съ
золотомъ? Виденъ ли въ Плюшкинѣ русскій помѣщикъ и хозяинъ, а
въ баронѣ средневѣковой рыцарь? Какое впечатлѣніе оставляюсь въ
насъ оба скупые? Отчего произошло различіе въ впечатлѣніяхь? Въ
какое отношеніе каждый поэтъ поставилъ себя къ изображаемому
лицу? Въ чемъ заключается различіе въ изложеніи у того и другого
поэта? Не оправдывается ли это различіе содержаніемъ произведеній
и цѣлями обоихъ писателей?
Страсть въ рыцарѣ и въ Плюшкинѣ одна и та же, на
выражается иначе въ томъ и въ другомъ лицѣ, потому
что въ нихъ убѣжденія, понятія, взгляды, стремленія,
обстановка жизни неодинаковы. Чѣмъ возбуждается и
поддерживается страсть въ рыцарѣ? Смотря на свое зо-
лото, онъ восхищается, что ему все подвластно, что изъ
своего подвала онъ можетъ править міромъ; лишь стоить
ему захотѣть, и все явится къ его услугамъ, и искуство,
и трудъ, и геній, и добродѣтель, и злодѣйство; надъ

всѣмъ онъ господинъ, а надъ нимъ нѣтъ господина. Зна-
читъ, честолюбивый и властолюбивый стремленія были
первыми источниками его страсти. Онъ видѣлъ изъ мно-
жества примѣровъ въ жизни, какъ обаятельно дѣйствуетъ
на людей золото, какъ люди посредствомъ него могутъ
удовлетворять почти всѣмъ своимъ жёланіямъ, и въ немъ
развилось убѣжденіе, что только въ золотѣ и заключается
дѣйствительная, высшая сила, которой должны подчи-
няться всѣ другія силы; что у кого въ рукахъ больше
золота, у того и больше власти. И вотъ въ то время,
какъ другіе, побуждаемые честолюбіемъ, стремятся къ
разнымъ подвигамъ, не щадятъ своей жизни, онъ нахо-
дитъ другую дорогу: онъ сноситъ въ свой подвалъ по
горсти золота и постепенно наполняетъ имъ сундукъ за
сундукомъ. И по мѣрѣ того, какъ число сундуковъ уве-
личивается, въ немъ все больше и больше развивается
сознаніе своего могущества. Само собою разумѣется, что
желаніе накопить, какъ можно скорѣе, обольстительнаго
металла заставляетъ его ограничить всѣ свои нужды, всѣ
свои потребности и незамѣтно дойти до самой жалкой
обстановки—жить въ нетопленой конурѣ, пить одну
воду, ѣсть сухія корки. Такая жизнь должна была уеди-
нить его отъ людей, и въ этомъ одиночествѣ страсть раз-
вивалась все больше, все сильнѣе. Старый баронъ не-
чувствительно сдѣлался рабомъ своей страсти, хотя ему
все еще казалось, что ему все подвластно, а онъ ничему;
онъ сдѣлался подвластенъ своему золоту больше чѣмъ
кто либо. Онъ только тѣшилъ себя мыслію о своемъ
могуществѣ, рисуя себѣ свое фантастическое царство
власти; но на самомъ дѣлѣ у него уже не было силы
воли испытать въ дѣйствительности это могущество, при-
вести въ исполненіе хотя одну изъ тѣхъ обольститель-
ныхъ картинъ. которыя рисуетъ онъ, любуясь своими
сундуками. Ему кажется, что истративъ хотя одинъ чер-
вонецъ изъ накопленнаго богатства, онъ уменьшить свою
власть и свою силу, и дорожа ими, онъ дрожитъ и надъ
своимъ золотомъ. Такими противорѣчіями онъ самъ уни-
чтожаетъ свою дѣйствительную силу, самъ обманываетъ
себя; видя въ золотѣ орудіе власти надъ другими, онъ
самъ дѣлается безсильнымъ рабомъ ея, и уже никакая

сила не въ состояніи освободить его отъ этого рабства,
Ослѣпленіе его дошло до крайности: онъ не вѣритъ въ
добродѣтель, которой нельзя было бы подкупить, не вѣ-
ритъ въ генія, независимость котораго устояла бы передъ
его золотомъ, не вѣритъ въ свободное вдохновеніе поэта,
который могъ бы съ презрѣніемъ посмотрѣть на его зо-
лото и не сдѣлаться его данникомъ. Значитъ, всѣ нрав-
ственныя силы, свобода, честь, слава, истина, всѣ высшіе
духовные интересы, все это не существуетъ въ его со-
знаніи, все это химеры, передъ дѣйствительной силой зо-
лота. Даже его собственные первоначальные порывы че-
столюбія и власти давно потеряли свою силу, съ него
стало довольно только сознанія своей мощи. И вотъ все
его счастіе, честь и слава, всѣ интересы его жизни за-
ключались въ сундукахъ; здѣсь его держава, здѣсь онъ
царствуетъ, здѣсь приходитъ въ безумный восторгъ...
Вотъ отчего рыцарь копить только одно золото. Въ
этомъ случаѣ рѣзко отъ него отличается Плюшкинъ, ко-
торый не отказывается ни отчего и не можетъ разстаться
ни съ чѣмъ. Въ немъ мы не замѣчаемъ ни честолюбія,
ни властолюбія, которыя въ рыцарѣ возбудили страсть
къ золоту; но въ немъ выработались другія убѣжденія,
болѣе согласныя съ его мирною и нисколько не рыцарскою
жизнію. Помѣщичья, сельская жизнь могла развить въ
немъ мысль не о власти и могуществѣ, а о благосостояніи
л счастіи въ своемъ скромномъ кругу. Также изъ мно-
гихъ примѣровъ онъ видѣлъ, что раззореніе, безпокойство
и несчастіе въ такой жизни происходить отъ нерасчетли-
вости, безпорядочности, распущенности, отъ неумѣнья
вводить концы съ концами. И вотъ у него развилось
убѣжденіе, что счастіе и благосостояніе сельской жизни
зависятъ отъ хорошаго хозяйства, отъ бережливости, отъ
порядка—мысль, дѣйствительно вѣрная, съ которою нельзя
не согласиться. Но онъ слишкомъ односторонне посмотрѣлъ
на хозяйство. Оно представилось ему въ однихъ мелочахъ,
на которыя онъ и устремилъ всѣ свои заботы. Мысль,
что въ хозяйствѣ всякая вещь можетъ пригодиться, что
тамъ на все нуженъ зоркій хозяйскій глазъ, постепенно
втягивала его во всѣ эти мелочи и наконецъ обрати-
лась въ страсть собирать все, что ни попадется подъ

руку. Такія ежедневныя заботы, конечно, должны были
заслонить отъ него главныя и крупныя статьи сель-
скаго хозяйства, отъ которыхъ бы онъ могъ действи-
тельно богатѣть, разумно устраивая свое благосостояніе.
Отдавшись мелочамъ, и самъ онъ необходимо измельчалъ
до безобразія. Выходя изъ убѣжденія, что отъ хорошаго
хозяйства зависитъ благосостояние и что въ хозяйстве
пригодится всякая вещь, онъ сталъ дорожить всякою
дрянью и незамѣтно развилъ въ себѣ ту гнусную ска-
редность, которая, обратившись въ страсть, оттолкнула
отъ него всѣхъ людей. Прервавъ всякую связь съ общими
интересами, онъ сосредоточился только въ своемъ углу и
считалъ себя хорошимъ хозяиномъ, такъ какъ основное-то
убѣжденіе его о причинѣ благосостоянія было дѣйстви-
тельно справедливо. Такимъ образомъ ослѣпленный стра-
стью, онъ поставилъ себя въ противорѣчіе; думая о хо-
рошемъ хозяйствѣ и о благосостояніи, онъ нечувстви-
тельно раззорялъ себя. Но онъ не замѣчалъ этого, онъ
считалъ себя правымъ и оправдывалъ свою жизнь, ни-
сколько не похожую на жизнь другихъ помѣщиковъ,
усердными заботами о хозяйствѣ, о которомъ другіе будто
бы мало заботились. Оправдать свои поступки, если не
передъ другими, то въ своихъ собственныхъ глазахъ ста-
рается каждый человѣкъ, потому что въ этомъ оправда-
ли онъ находитъ своей страсти нравственную опору.
Такъ и скупой рыцарь оправдываетъ себя тѣмъ, что онъ
выше всѣхъ желаній и доволенъ только сознаніемъ своего
могущества, потому не имѣетъ и нужды тратить свое
золото. Или въ другомъ мѣстѣ противъ предполагаемыхъ
обвиненій, что у него сердце обросло мохомъ, что его
никогда не грызла совѣсть, защищается словами: «нѣтъ
выстрадай сперва себѣ богатство, а тамъ посмотримъ
станетъ ли несчастный то расточать, что кровью прі-
обрѣлъ». Эта мысль вынесена имъ ивъ собственная опыта и
ставитъ его опять въ противорѣчіе съ тѣмъ мнимымъ
могуществомъ, которое онъ предполагаетъ въ себѣ.
Теперь посмотримъ на отношеніе обоихъ скупыхъ къ
людямъ. Какъ рыцарь, такъ и Плюшкинъ, каждый
является передъ нами отцомъ, и нельзя не замѣтить, какое
гибельное вліяніе имѣла страсть на самыя священныя

отношенія между родителями и дѣтьми. Единственное
чувство, любовь, которая должна связывать отца и сына
здѣсь не существуетъ: она подавлена все тою же страстью.
Рыцарь не можетъ уничтожить въ себѣ сознаніе, что
онъ обязанъ давать сыну средства для жизни; но такъ
какъ это несогласно съ стремленіями его страсти, кото-
рую побѣдить онъ не въ силахъ, то тутъ снова является
противорѣчіе, изъ котораго развивается уже враждебное
отношеніе отца къ сыну. Старый баронъ смотритъ на
своего юнаго сына какъ на личнаго врага. Далѣе, онъ
хорошо знаетъ, что не можетъ уничтожить закона о наслѣд-
ствѣ, закона, по которому все его золото должно перейти
къ сыну, а ему хочется, чтобы оно осталось вѣчно непри-
косновеннымъ сокровищемъ въ этихъ подвалахъ, такъ какъ
въ его глазахъ оно уже обратилось въ кумиръ, въ бо-
жество, которому нужно только поклоняться. Онъ не
можетъ примириться съ мыслію, что рано или поздно, а
придется разстаться съ этимъ сокровищемъ, что оно пе-
рейдетъ въ руки сына, который не выстрадалъ его, подобно
какъ выстрадалъ его отецъ,и слѣдственно совсѣмъ иначе
посмотритъ на него, и можетъ быть, легкомысленно
расточитъ то, что составляетъ силу, славу и честь ослѣплен-
наго старика. Его разгоряченное воображеніе уже ри-
суетъ ему ужасную для него картину, какъ его сынъ,
укравъ у отцовскаго трупа ключи, съ толпой ласкателей
и жадныхъ придворныхъ сойдетъ подъ мирные своды и
со смѣхомъ отопретъ сундуки и проч. Эта картина омра-
чаетъ тотъ восторгъ, -какимъ старый баронъ наслаждался
при видѣ блещущихъ грудъ золота; онъ переходитъ къ
плачу, къ оправданію своей страсти, наконецъ къ жела-
нію скрыть подвалъ отъ недостойныхъ взоровъ, приходить
изъ могилы, и, сидя на сундукахъ сторожевою тѣнью
хранить свои сокровища отъ живыхъ людей. Такимъ
образомъ въ глазахъ барона сынъ его является самымъ
главнымъ и злымъ его врагомъ уже потому одному, что
онъ естественный наслѣдникъ отцовскихъ сокровищъ. До
такой степени страсть можетъ исказить и обезобразить
душу человѣка. Что для другихъ отцевъ составляетъ
источникъ удовольствія и успокоенія, то для него источникъ
вражды и терзаній.

Но можетъ быть, сынъ дѣйствительно недостоинъ
наслѣдства, заслуживъ гнѣвъ отца безнравственнымъ по-
веденіемъ? Бываетъ, что и лучшіе отцы враждебно отно-
сятся къ своимъ дѣтямъ и не хотятъ, чтобъ къ нимъ
перешло родительское наслѣдство. Для устраненія такого
вопроса, поэтъ съ намѣреніемъ изображаетъ передъ нами
первую сцену, гдѣ сынъ является юношею добрыйъ,
честнымъ, храбрымъ, благороднымъ. Правда, онъ не мо-
жетъ любить отца, но потому что слишкомъ ясно сознаетъ,
до какого ужаснаго нравственнаго безобразія дошелъ
старикъ: его не смущаетъ желаніе поскорѣе похоронить
отца, потому что самъ онъ до крайности доведенъ от-
цовскою скупостью. Если въ его сердцѣ не развилась
сыновняя любовь, то винить въ этомъ случаѣ отца, а не
сына. Любовь въ дѣтяхъ возбуждается съ самаго ранняго
дѣтства любовью и заботами родителей. Чувство безъ
внѣшнихъ впечатлѣній возбудиться не можетъ. Но юноша
приходить въ яростное негодованіе, когда жидъ осмѣли-
вается ему только намекнуть о насильной смерти отца,
и готовь даже совершить преступленіе, повѣсивъ жида,
дерзнувшаго подозревать въ немъ мысль объ отцеубій-
ствѣ. Что эта мысль никогда не западала въ его голову,
видно изъ того, съ какимъ трудомъ жиду пришлось вы-
яснять свой лукавый намекъ, чтобы юноша наконецъ
могъ понять, въ чемъ дѣло. Молодой человѣкъ уже отка-
зывается отъ денегъ, которыя предлагалъ ему жидъ и въ
которыхъ ему была такая крайняя нужда, отказывается,
потому что жидовскіе червонцы будутъ пахнуть ядомъ,
какъ сребренники пращура его. Все это насъ распола-
гаетъ къ юношѣ; а вотъ мимоходомъ выказывается и доб-
рая его душа; вчера онъ отослалъ послѣднюю бутылку
вина больному кузнецу и теперь долженъ довольство-
ваться водою, чтобы нѣсколько усмирить въ себѣ кипѣ-
ніе гнѣва. Только крайность заставляетъ его идти къ гер-
цогу и искать управы на отца, забывшаго свои обязан-
ности и поставившаго сына въ такія неестественныя от-
ношенія, что даже жидъ осмѣлился наводить его на отце-
убійство.
Тяжела была для стараго барона бесѣда съ герцогомъ,
который хотѣлъ, чтобы онъ далъ сыну приличное содер-

жаніе. Отказать герцогу безъ причины было нельзя, ис-
полнить его желаніе было выше силъ скупого старика.
Оставался только одинъ выходъ: придумать причину, ко-
торая показалась бы достаточною для того, чтобы лишить
сына права на отцовскую помощь. Но достаточная при-
чина могла заключаться лишь въ какомъ либо престу-
пленіи. И вотъ фантазія скупого, разгоряченнаго страстью,
быстро создаетъ мнимое преступленіе. Онъ не затруд-
няется обвинить сына въ покушеніяхъ не только на во-
ровство, но и на жизнь отца; мысль что такое преступленіе
влечетъ за собою тяжелое наказаніе, нисколько не смущаетъ
его. Ему нужно было только отдѣлаться отъ притязаній
сына, который былъ виноватъ тѣмъ, что онъ сынъ скупца.
Точно такія же отношенія отца къ сыну мы замѣ-
чаемъ и въ Плюшкинѣ. Хотя страсть въ немъ вытекаетъ
изъ другого источника, но охвативъ сердце, она дѣй-
ствуетъ тамъ по тѣмъ же самымъ законамъ, обезобра-
живая и уничтожая лучшія, благороднѣйшія чувства.
Равнымъ образомъ отношеніе обоихъ скупыхъ къ дру-
гимъ людямъ показываетъ, что въ сердцѣ того и другого
не осталось нисколько ни человѣколюбія, ни состраданія
къ несчастью; ихъ подавила та же страсть. Какъ для
рыцаря, такъ и для Плюшкина все равно, если бы по-
гибъ весь свѣтъ, лишь бы остался невредимъ предметъ
ихъ страсти. Баронъ съ насмѣшкой говорить о несчастной
вдовѣ, которая съ дѣтьми подъ дождемъ три дня стояла
на колѣняхъ у его окна и со слезами умаливала его объ
отсрочкѣ долга. Она не умолила его и должна была от-
дать ему послѣдній дублонъ, чтобы завтра умирать съ
голоду. Она въ его глазахъ была не больше, какъ при-
творщицей, обманщицей, и еслибы не заплатила долга,
то онъ нисколько бы не задумался посадить ее въ тюрьму.
Его не смущаетъ и мысль, что другой дублонъ могъ пе-
рейти къ нему изъ рукъ человѣка, который, можетъ быть,
укралъ его, или еще хуже, вынулъ изъ кармана зарѣ-
заннаго имъ путника. Онъ далее понимаетъ чувство лю-
дей, которые въ убійствѣ находятъ пріятность. Съ нимъ
онъ сравниваетъ и свое чувство, которымъ бьется его
сердце, когда онъ влагаетъ въ замокъ ключъ: пріятно и
страшно вмѣстѣ.

Плюшкинъ подъ вліяніемъ страсти развилъ въ себѣ
полное недовѣріе къ людямъ. Ему всѣ кажутся ворами,
мошенниками, которые готовы обокрасть его или пожи-
виться на его счетъ. Ему было не почемъ назвать та-
кимъ именемъ человѣка въ глаза, не разобравъ, виноватъ
тотъ или нѣтъ; не уважая личности ни въ себѣ, ни въ
другихъ, онъ не могъ и понять, что словомъ можно оби-
дѣть человѣка.
Плюшкинъ не умираетъ передъ нашими глазами, какъ
скупой рыцарь, но мы легко можемъ себѣ представить,
какая смерть скорѣе всего возможна въ его положеніи.
Стоитъ только, чтобы кто-нибудь укралъ у него шкатулку
съ деньгами, или просто бы напугать его мыслію о про-
пажѣ. Онъ не вынесетъ этого, кровь его прихлынетъ къ
головѣ, сильное волненіе убьетъ его. Такимъ образомъ
уже въ самой страсти заключается причина смерти. А
покража легко можетъ случиться при томъ отношеніи,
въ какое онъ поставилъ себя къ своей прислугѣ. Край-
нею и постоянною подозрительностію къ людямъ, мало
развитымъ нравственно, нетрудно навести ихъ на мысль
сдѣлаться въ самомъ дѣлѣ преступными: все же равно
ихъ и невинныхъ и честныхъ считаютъ обманщиками и
ворами; такъ не лучше ли, если ужъ непремѣнно счи-
таться ими, извлечь изъ того личную выгоду.
Смерть скупого рыцаря была также слѣдствіемъ его
страсти, которая ставила его постоянно въ противорѣчіе
съ самимъ собою. Она же заставила его налгать на сына
передъ герцогомъ. И вотъ наконецъ всѣ эти противорѣчія
обнаружились. Разныя чувства въ одинъ мигъ поднялись
въ душѣ старика: и скупость, и гнѣвъ, и стыдъ, и сознаніе
вины, и оскорбленная честь, все взволновало его; трудно
было сердцу вынести такой страшный приливъ страстей;
онѣ задушили скупца; но и умирая, онъ показалъ, какая
страсть въ немъ была господствующею; онъ искалъ клю-
чей, какъ будто бы съ намѣреніемъ захватить ихъ съ собою
въ другой міръ, чтобы никому не досталось его со-
кровище.
Мы разсмотрѣли общечеловѣческую сторону того и дру-
гого лица, т. е. дѣйствіе и развитіе страсти въ душѣ чело-
вѣка, независимо отъ времени и мѣста. Но каждый чело-

вѣкъ живетъ въ извѣстное время и дѣйствуетъ среди
извѣстнаго общества или народа. Безъ этихъ двухъ усло-
вій ясно мы не можемъ представить въ своемъ вообра-
женіи ни одной личности. Время и мѣсто развиваютъ въ
человѣкѣ извѣстныя понятія, взгляды, обычаи, словомъ
все то, что мы называемъ національною стороною жизни.
Она составляетъ какъ бы одежду, въ которой передъ нами
является человѣкъ, и по которой мы узнаемъ, къ какому
народу онъ принадлежитъ и въ какое время онъ жилъ.
Такъ какъ время и мѣсто даютъ человѣку извѣстную обста-
новку, независимо отъ его воли, то и страсти его могутъ
проявляться во внѣшности только сообразно съ этою обста-
новкою, хотя въ душѣ-то онѣ развиваются у всѣхъ людей
по однимъ и тѣмъ же законамъ. Человѣкъ нашего времени,
воспитанный въ новѣйшихъ понятіяхъ, образованный со-
временною наукою, живущій подъ извѣстными законами,
можетъ поддаваться тѣмъ же страстямъ, какимъ подда-
вался и средневѣковой человѣкъ или гражданинъ Рима,
но онѣ выразятся у него совсѣмъ въ другихъ формахъ,
сообразно съ тѣми средствами, какія ему представить
современная дѣйствительность или иначе обстановка его
жизни.
И такъ взглянемъ же теперь на національную сторону
того и другого ивъ разбираемыхъ нами лицъ. Прежде всего
спросимъ: могъ ли Плюшкинъ повторить сцену барона въ
подвалѣ передъ сундуками съ золотомъ? Что у него были
деньги, объ этомъ не можетъ быть и рѣчи, но они конечно
состояли въ банковыхъ билетахъ. Трудно представить,
чтобы онъ при своей скупости могъ отказаться отъ про-
центовъ, которые платитъ банкъ за вложенный капиталъ.
Иначе онъ явился бы въ противорѣчіи со своею страстью.
А не имѣя передъ глазами золота, которое такъ сильно
разжигало воображеніе стараго рыцаря, онъ не могъ до-
ходить и до такой восторженности и устраивать себѣ такіе
пиры, какіе устраивалъ баронъ въ подвалѣ. Онъ могъ
только любоваться на цифры, выставленныя на билетахъ,
но тутъ уже сцена совсѣмъ другая. Наконецъ самыя
постройки помѣщичьихъ домовъ не предполагаютъ ничего
похожаго на средневѣковые крѣпкіе рыцарскіе замки, гдѣ
нарочно устраивались таинственные подвалы и подземелья

для сбереженія богатства. Въ средніе вѣка не было бан-
ковъ, куда бы можно было отдавать на сохраненіе и въ ростъ
свои деньги, не было и бумажныхъ денегъ; богатство заклю-
чалось въ золОтѣ, и рыцарь поневолѣ долженъ былъ дер-
жать его въ своемъ подвалѣ, гдѣ накопленныя груды сво-
имъ блескомъ не могли еще больше не разжигать его
страсти; здѣсь очень естественно желаніе видѣть волшеб-
ный блескъ, для этого зажигать передъ сундуками свѣчи
и воображать себя царемъ, которому все подвластно.
Плюшкинъ же могъ прохаживаться между грудами всякой
дряни и смотрѣть, чтобы ее не растащили; но съ нею не
соединялось мысли о силѣ, какую рыцарь видѣлъ въ зо-
лой, следственно она не могла въ Плюшкинѣ произво-
дить и восторга. Онъ дорожилъ всѣми этими пыльными
грудами, потому что считалъ ихъ своею собственностью,
видѣлъ въ нихъ хозяйственныя принадлежности, которыми
не слѣдуетъ пренебрегать, такъ какъ въ хозяйствѣ все
пригодится. Онъ копилъ въ своихъ кладовыхъ разныя сель-
скія издѣлія, полотна, холсты, сукна, которые гнили и
пропадали задаромъ; но копилъ не потому, что предпо-
читалъ ихъ деньгамъ, которыя бы получилъ за нихъ, еслибы
они были проданы въ свое время, а поневолѣ: они оста-
лись лежать въ кладовыхъ, потому что ему хотѣлось про-
дать ихъ какъ можно дороже, и онъ назначилъ такія цѣны,
какихъ никто не давалъ ему. Здѣсь онъ остался вѣренъ
своей страсти, хотя послѣдствія и противорѣчатъ ей.
Плюшкинъ вездѣ является передъ нами русскимъ помѣ-
щикомъ того времени, когда крестьяне были въ полной
зависимости отъ помѣщика. При другихъ крестьянскихъ
и помѣщичьихъ отношеніяхъ, крестьянинъ не позволилъ
бы такъ обирать и раззорять себя; дворовый человѣкъ не
сталъ бы переносить отъ него такихъ обидъ и брани: каж-
дый изъ нихъ обратился бы къ защитѣ закона, который
и ограничилъ бы его своеволіе. Страсть его здѣсь не
нашла бы себѣ пищи и должна бы была выразиться иначе,
сообразно съ другою обстановкою. Здѣсь Плюшкинъ, поль-
зуясь своимъ помѣщичьимъ правомъ, безсознательно дѣй-
ствовалъ во вредъ своимъ выгодамъ, но оставаясь вѣрнымъ
своей страсти. Ослѣпленный ею, онъ грабилъ своихъ
крестьянъ, думая увеличить свои богатства и усилить

свое хозяйство, развращалъ дворовыхъ людей обидными
подозрѣніями, полагая, что сохранить тѣмъ цѣлость всего
накопленнаго имъ добра. Ему не приходило на умъ, что
при крѣпостныхъ отношеніяхъ, помѣщикъ, раззоряя кре-
стьянъ, самъ себя раззоряетъ, и наоборотъ, только и могъ
богатѣть тотъ помѣщикъ, у котораго крестьяне имѣли
возможность жить въ нѣкоторомъ довольствѣ. Онъ не раз-
суждалъ объ этомъ, и слѣдствіемъ были побѣги крестьянъ
и общая нищета, съ которой уже нечего было взять.
Но какъ ни великъ былъ разрывъ между Плюшкинымъ
и обществомъ, отъ котораго онъ отказался въ свой зам-
кнутой уединенной жизни, однакожъ и онъ не могъ совер-
шенно отречься отъ нѣкоторыхъ національныхъ обычаевъ,
которые пользуются въ народѣ общимъ уваженіемъ и счи-
таются обязательными для всякаго, какъ напр. гостеприим-
ство. Хотя онъ и признаетъ, что завели пренеприлич-
ный обычай ѣздить въ гости, потому что черезъ это
бываетъ упущеніе въ хозяйствѣ, и хотя объявляетъ, что
у него кухня предурная, того и гляди, что пожаръ сдѣ-
лается; но когда Чичиковъ представляется ему благодѣ-
телемъ, то первая мысль скупого помѣщика была угостить
нежданнаго благодѣтеля. Конечно, это угощеніе вырази-
лось въ самыхъ каррикатурныхъ формахъ, какъ и слѣдуетъ
у подобнаго скряги; страсть и здѣсь проявилась во всемъ
своемъ безобразіи, точно такъ же, какъ и въ желаніи
сдѣлать благодѣтелю какой либо подарокъ. Наконецъ торгъ
душами отлично изображаетъ» намъ и скупого, и помѣщика,
и русскаго, представляетъ такую сцену, какая могла быть
только въ извѣстное время въ русской жизни.
Скупой баронъ при средневѣковой обстановкѣ жизни
удерживаетъ за собою и понятія того времени: онъ является
рыцаремъ и въ подвалѣ, и въ свиданіи съ герцогомъ, и
въ объясненіи съ сыномъ. Его рыцарскія стремленія и
внушили ему желаніе власти, которое развило въ немъ
страсть скупости; какъ мы уже видѣли, понятія о рыцар-
ской чести нигдѣ не оставляютъ его. Онъ готовъ снова
взлѣсть на коня, вооруженный въ случаѣ нужды защи-
щать своего герцога: онъ бросаетъ сыну по рыцарскому
обычаю перчатку, когда тотъ назвалъ его лжецомъ; онъ
готовъ биться съ нимъ на поединкѣ за свою рыцарскую

честь, хотя и знаетъ, что онъ налгалъ въ самомъ дѣлѣ
на сына; но безчестіе, по рыцарскому взгляду, заключалось
въ сказанномъ словѣ, а не бёзчестномъ поступкѣ, кото-
раго еще никто не доказалъ. Этотъ рыцарскій порывъ и
усилилъ въ старикѣ то душевное волненіе, которое безъ
того было довольно сильно отъ объясненія съ герцогомъ.,
жалавшимъ, чтобы отецъ назначилъ сыну приличное со-
держаніе. Баронъ умеръ и рыцаремъ и вмѣстѣ скупымъ,
следственно остался себѣ вѣренъ.
Если въ баронѣ мы узнаемъ всѣ черты средневѣкового
рыцаря, а въ Плюшкинѣ всѣ черты русскаго помѣщика,
то мы вправѣ назвать эти лица типическими, т. е. пред-
ставителями извѣстнаго времени и извѣстнаго общества.
Это не единственныя, исключительныя личности, которыя
поэтъ нашелъ въ дѣйствительности, срисовавъ съ нихъ
портретъ: нѣтъ всѣ эти условія жизни, понятія и пр. ему
представилиСь въ большинствѣ лицъ извѣстнаго круга;
соединивъ ихъ всѣ въ одномъ лицѣ, поэтъ и показалъ намъ,
какъ при этихъ условіяхъ и понятіяхъ можетъ развиться
и выразиться извѣстная страсть. Слѣдственно страсть—
скупость здѣсь не есть черта типическая, т. е. непремѣнно
принадлежащая всѣмъ рыцарямъ и русскимъ помѣщи-
камъ, и мы сдѣлали бы ошибочное заключеніе, еслибы
стали представлять себѣ всѣ эти типы скупыми. Не всѣ
рыцари были скупые, но всѣ скупые рыцари, давъ волю
своей страсти, могли дойти до положенія стараго барона
и слѣдовательно быть на него похожими; точно такъ же
и всѣ скупые помѣщики, поддавшись вліянію той же стра-
сти, могли идти путемъ Плюшкина и сдѣлаться новыми
Плюшкиными, потому что всѣ они живутъ съ одними и
тѣми же понятіями при одинакихъ условіяхъ, значитъ, и
страсть ихъ должна принять такое же направленіе. Но
еслибы случилось, что въ комъ-либо условія жизни измѣ-
нились, понятія явились другія, то, конечно, такія лично-
сти выйдутъ изъ прежняго круга общаго типа, и въ нихъ
станетъ развиваться типъ новый. Такъ какъ типъ пред-
ставляетъ не одну личность изъ дѣйствительности, а нѣ-
сколько и Даже много, то и имя собственное, съ которымъ
является типъ у поэта, нерѣдко обращается въ имя нари-
цательное, какъ напр. подъ именемъ Плюшкина уже

разумѣютъ не только того Плюшкина, котораго изобра-
зить Гоголь, но и всѣхъ скупцовъ-помѣщиковъ на него
похожихъ. Это имя сдѣлалось эпическимъ, т. е. рисуетъ
намъ опредѣленный образъ.
Намъ остается сдѣлать еще одно сравненіё. Оно ка-
сается впечатлѣній, которыя на насъ производятъ рыцарь
и помѣщикъ. Ясно, что они возбуждаютъ въ насъ не одни
и тѣ же чувства. Надъ Плюшкинымъ мы смѣемся, но со
смѣхомъ у насъ соединяются и жалость, и презрѣніе:
онъ является передъ нами жалкимъ, ничтожнымъ, отвра-
тительными Совсѣмъ не то мы чувствуемъ при видѣ ску-
пого рыцаря; ни малѣйшей улыбки не возбудить онъ:
что-то ужасное, подавляющее ложится на ваше сердце;
вамъ действительно представляется страшная сила, ко-
торая не можетъ вызвать изъ вашей души ни смеха, ни
презренія. Отчего же происходить такое различіе въ
впечатленіяхъ при дѣйствіи одной и той же страсти? Это
зависитъ отъ тѣхъ отношеній, въ какія каждый поэтъ
поставилъ себя къ изображаемому лицу. Гоголь видитъ
въ Плюшкине жизнь, раздробившуюся на мелочи, которыя
до того опутали человека, что въ нихъ онъ только и
находитъ свое призваніе, ими только и питаетъ свою
страсть; въ немъ онъ видитъ уклоненіе отъ разумной
жизни и смеется надъ нимъ, потому что все эти житей-
скія мелочи, отъ которыхъ, впрочемъ, никто не можетъ
избавиться, у Плюшкина выступаютъ на первый планъ,
делаются целью его деятельности и предметомъ его стра-
сти. Смехъ здесь вытекаетъ самъ собою; человекъ ста-
новится ужъ такъ низко, сравнительно съ обыкновенною
жизнію людей, что противоречіе сразу бросается въ глаза
всякому. Но въ то же время, у кого развито чувство че-
ловеческаго достоинства, кто хочетъ въ каждомъ уважать
образъ человека, тотъ не можетъ не заметить, что въ
Плюшкине этотъ образъ слишкомъ униженъ, искаженъ и
обезображенъ и ни по чьей чужой, а по собственной его
вине, по его безсилію надъ самимъ собою. Если человекъ
самъ такъ жалко уничтожилъ въ себе все те достоинства,
за, которыя обыкновенно уважаютъ человека, то одного
остается ожидать ему—презренія.
Пушкинъ видитъ въ рыцаре страшную силу страсти, ко-

торая не успокоивается на какихъ-нибудь мелочахъ, но
все растетъ и растетъ съ мыслію властвовать надъ всѣми,
ни передъ чѣмъ не останавливается, все сокрушаетъ, уни-
чтожаетъ и только сама въ себѣ находитъ гибель. Сила,
чѣмъ дѣйствуетъ гибельнѣе, тѣмъ больше поражаетъ насъ;
гдѣ ужасъ, тамъ не можетъ быть ни смѣха, ни презрѣнія.
Она можетъ исказить человѣческій образъ, но не измель-
чаетъ его, а сдѣлаетъ, чудовищнымъ, страшнымъ, слѣд-
ственно никакъ не смѣшнымъ.
Такимъ образомъ рыцарь и Плюшкинъ производясь на
насъ впечатлѣнія совершенно противоположныя. Лицо
рыцаря можно назвать трагическими, а лицо Плюшкина
комическими.
Что касается до различія въ изложеніи у обоихъ по-
этовъ, то и здѣсь можно найти свои причины. Пушкинъ
предпочелъ изложеніе діалогическое, т. е. вывелъ передъ
нами лица и заставилъ ихъ говорить и дѣйствовать: тогда
какъ Гоголь самъ разсказываетъ, и хотя также иногда
уступаетъ, повидимому, свое мѣсто говорящимъ лицамъ,
но безпрестанно дополняетъ ихъ, замѣчая, что каждое
при этомъ дѣлало; значитъ, они все же являются пред-
метомъ разсказа, а не сами дѣйствующими предъ нашими
глазами, какъ у Пушкина.
Стоитъ только вникнуть въ положеніе каждаго изобра-
жаемаго лица, чтобы убѣдиться, почему тому и другому
поэту необходимо было прибѣгнуть къ извѣстному спо-
собу изложенія. Мы видимъ, что въ рыцарѣ постоянно
происходить внутренняя борьба; цѣль ея—отстоять за
собою свое золото, убѣдить себя въ законномъ правѣ вѣчно
и нераздѣльно владѣть имъ, успокоить свою совѣсть,
устранить всѣми средствами всякія постороннія притязанія
даже на малѣйшую частицу этого богатства; въ немъ по-
стоянно говорить страсть; а для изображенія такого со-
стоянія простой разсказъ слишкомъ слабь; здѣсь нужно
не разсказывать о лицѣ, а представлять его; нужно слы-
шать голосъ самой страсти, чтобы видѣть живую борьбу,
которая наконецъ находитъ себѣ исходъ въ побѣдѣ или
въ пораженіи и гибели. Такимъ образомъ уже изъ самого
положенія лица вытекаетъ та форма, въ которой поэтъ
развилъ свое произведеніе. Она называется формою фа-

матическою, такъ какъ сущность драмы заключается въ
дѣйствіи, развившемся въ борьбѣ. Здѣсь передъ нами
представляется лицо, дѣйствующее подъ вліяніемъ страсти
и высказывающее свою страсть.
Въ лицѣ Плюшкина Гоголь нашелъ не борьбу, которая
составляетъ интересъ драмы, а жалкій искаженный страстью
человѣческій образъ; онъ постоянно пребываетъ въ одномъ
и томъ же положеніи, повторяя однѣ и тѣ же сцены. У
него нѣтъ одного законченнаго дѣйствія, гдѣ бы сосре-
доточился интересъ борьбы и выразилось бы полное раз-
витіе страсти, нашедшей себѣ какой-либо исходъ. Безъ
этого послѣдняго условія не можетъ быть никакой драмы.
Но еслибы автору представилось такое дѣйствіе, тогда
конечно была бы возможность изобразить Плюшкина и въ
драматической формѣ, т. е. представить его, вывести на
сцену. И такъ какъ главное дѣйствующее лицо этой драмы
было бы лицо комическое, то и она назвалась бы комедіей.
Но у Гоголя были другія цѣли, поэтому онъ и не искалъ
одного законченнаго дѣйствія, какого требуешь драма, а
предпочелъ разсказъ, то изложеніе, которое обыкновенно
называютъ эпическимъ, гдѣ ему удобнѣе было описать
лицо, обративъ вниманіе на всѣ тѣ мелочи, которыя такъ
опошлили человѣка. Эта сторона поразила автора; ее онъ
изображаешь въ соотвѣтственной формѣ.
13. Разбирается «Мѣдный Всадникъ» Пушкина.
Вопросы: Какая связь вступленія съ содержаніемъ разсказа? Какой
вопросъ рѣшается въ вступленіи? Съ какою цѣлью авторъ ведетъ раз-
сказъ объ Евгеніи? Въ чемъ заключается сущность первой части? Кто
является главнымъ героемъ? Представителями какихъ интересовъ
являются Петръ Великій и Евгеній? На какія картины и сцены раз-
дѣляется вторая часть и какъ въ нихъ разрѣшается главный вопросъ?
Справедлива ли основная мысль всего разсказа? Какую оцѣнку можно
сдѣлать всему произведенію?
Содержаніе поэмы, повидимому, составляетъ изображеніе
несчастной судьбы бѣднаго юноши, который лишился не-
вѣсты во время петербургскаго наводненія; онъ сошелъ
съ ума, и ему все мерещилось, что его преслѣдуетъ конная
статуя Петра Великаго, передъ которою онъ произнесъ

дерзкія слова противъ основателя Петербурга. Какой же
особенный интересъ могъ найти поэтъ въ такомъ событіи?
При этомъ общемъ страшномъ бѣдствіи не должно ли
показаться слишкомъ мелкимъ и незначущимъ сумашествіе
безвѣстнаго чиновника? Можетъ ли онъ остановить на
себѣ исключительное вниманіе среди тысячи несчастій и
смертей, производящихъ ужасъ въ душѣ каждаго? Имѣя
въ виду, что поэтъ часто соединяетъ съ самымъ пустымъ
и бѣднымъ содержаніемъ разсказа какую-нибудь важную
мысль, относящуюся къ жизни многихъ людей, занимаясь
вопросами не о личностяхъ, а о человѣкѣ и общественной
жизни, мы должны прежде убѣдиться, не было ли у Пуш-
кина какой особенной цѣли при разсказѣ о судьбѣ Евгенія.
Достигнуть этого мы можемъ только подробнымъ разбо-
ромъ или анализомъ всего произведенія.
Первая картина, представляя какъ бы вступленіе въ
разсказъ, изображаешь намъ Петра Великаго на берегу
завоеванной рѣки съ мыслію о построены Петербурга.
Спрашивается: къ чему сдѣлано это вступленіе и какая
связь его съ главнымъ содержаніемъ разсказа? Предста-
вимъ себѣ такую связь: бѣдствія Евгенія произошло отъ
наводненія Петербурга, который построенъ по волѣ Петра
Великаго. Но если.удовлетвориться этимъ, то можно пойти
и дальше: мысль овладѣть приморскимъ краемъ явилась
у Петра еще въ то время, когда онъ прельстился евро-
пейскимъ образованіемъ; слѣдственно отчего ее не пред-
ставить въ самомъ зародышѣ? Эта-же мысль болѣе чѣмъ
за сто лѣтъ до него занимала царя Ивана Васильевича
Грознаго. Отчего же бы кстати ужъ не представить и
намѣренія Грознаго, такъ какъ они имѣютъ связь съ
стремленіями Петра, изъ которыхъ и возникъ Петербурга?
Допустивъ это, мы должны допустить, что разсказъ о
каждомъ событіи можно начинать съ Адама: какая-нибудь
связь всегда найдется. Но въ поэтическомъ произведеніи
мы требуемъ, чтобы каждая часть была органически свя-
зана съ цѣлымъ, т. е. чтобы она составляла законную и
необходимую принадлежность цѣлаго, которое безъ нея
теряло бы ясность мысли. Только при этомъ условіи про-
изведеніе можетъ быть вполнѣ прекраснымъ, и всѣ части
его будутъ въ гармоническомъ соотвѣтствіи, отчего много

зависитъ красота формы; точно такъ въ прекрасномъ
зданіи каждая часть имѣетъ свое значеніе въ красотѣ
цѣлаго; пристройте къ нему что-нибудь лишнее, что не
вытекаетъ изъ общей идеи плана, и все будетъ испорчено.
Имѣя въ виду, что Пушкинъ вводитъ въ содержаніе раз-
сказа статую Петра, съ которою соединяетъ судьбу бѣд-
наго Евгенія, мы можемъ предположить, что у поэта съ
главною мыслію связанъ вопросъ о Петрѣ Великомъ; на
это указываетъ намъ и самое заглавіе поэмы «Мѣдный
Всадникъ». Что же именно онъ хотѣлъ сказать намъ о
Петрѣ, представивъ сперва его на берегу Невы съ мыслію
о построены Петербурга, а потомъ его памятникъ въ
«неколебимой вышинѣ» и коннаго гиганта, преслѣдующаго
несчастнаго безумца? Какая можетъ быть связь между
Петромъ Великимъ и помѣшаннымъ чиновникомъ? На это
намъ можетъ отвѣчать слѣдующая картина:
Безумецъ бѣдный обощелъ
Кругомъ скалы съ тоскою дикой
И надпись яркую прочелъ,
И сердце скорбію великой
Стѣснилось въ немъ. Его чело
Къ рѣшеткѣ хладной прилегло.
Глава подернулись туманомъ,
По членамъ холодъ пробѣжалъ...
И вздрогнулъ онъ—и мраченъ сталъ
Предъ дивнымъ русскимъ великаномъ.
И перстъ свой на него поднявъ,
Задумался... Но вдругъ стремглавъ
Бѣжать пустился. Показалось
Ему, что грознаго царя,
Мгновенно гнѣвомъ возгоря,
Лицо тихонько обращалось и пр.
Вотъ что было причиною его окончательнаго безумія:
дерзость передъ тѣмъ, кто стоялъ въ «неколебимой вы-
шинѣ». Хотя дерзкая угроза и сдѣлана въ безуміи, но и
тутъ она не могла пройти даромъ; она поразила стра-
хомъ разстроенное воображеніе, въ которомъ мѣдный
всадникъ какъ бы затопталъ всякое человѣческое созна-
ніе. Значитъ, поэтъ здѣсь вступается за Петра Великаго,
показывая, что только безумецъ можетъ обращаться къ
нему съ упрекомъ: но эта дерзость и человѣку въ безум-
номъ состояніи должна показаться такою святотатствен-
ною, что онъ не выноситъ ее, повсюду преслѣдуемый

страхомъ.... Эта мысль поэта имѣетъ связь съ тѣми тол-
ками, которые слышались послѣ наводи он ія, потопившаго
въ 1824 году почти половину Петербурга. Говорили, что
Петръ дурно сдѣлалъ, выбравъ для столицы такое не-
удобное и низменное мѣсто. Послѣ всего этого дѣлается
яснымъ и значеніе первой картины поэмы. Въ ней самое
ясное—дума Петра, въ которой выражается его намѣре-
ніе построить городъ съ тѣмъ, чтобы соединить Россію
съ Европою, обогатить государство морскою торговлей?
и указать народу путь къ благосостоянію, слѣдственно
соображенія весьма важныя, касающіяся не личностей,
а общественной пользы. Высказавъ эту думу царя, поэтъ
тотчасъ оставляетъ картину; ему не нужны всѣ другія
подробности, которыхъ конечно могло бы представиться
довольно для блестящаго описанія построенія русской
столицы; но онъ не увлекается этимъ, имѣя въ виду
цѣлое, главную мысль, для которой не требовалось ни-
какихъ другихъ подробностей. Поэтъ только имѣетъ въ
виду необходимый для его идеи вопросъ: исполнились ли
всѣ эти намѣренія Петра? Чтобы отвѣчать на тотъ во-
просъ, онъ быстро переносится черезъ сто лѣтъ и ука-
зываетъ во что обратились тьмы лѣсовъ, топи болотъ,
рыбачьи хижины. Если въ такое короткое для государ-
ственной жизни время могъ развиться такой обширный,
богатый и роскошный городъ, «полночныхъ странъ краса
и диво», то слѣдуетъ сдѣлать заключеніе, что не обма-
нулся Петръ въ своихъ намѣреніяхъ и что выбранное
имъ мѣсто дѣйствительно выгодно и удобно, - значитъ,
общественная польза достигнута. Въ дополненіе къ об-
щему виду Петербурга поэтъ рисуетъ намъ тѣ частныя
картины въ разныя времена года, по которымъ можно
отличить Петербургъ отъ всѣхъ другихъ городовъ: здѣсь
и гранитные невскіе берега, и свѣтлыя лѣтнія ночи, и
веселая зимняя жизнь, несмотря на жестокость морозовъ,
и военный видъ столицы съ разными смотрами и пушеч-
нымъ громомъ, и весенніе дни съ синимъ взломаннымъ
льдомъ на Невѣ. Всѣ эти картины нравятся поэту и со-
ставляют какъ бы переходъ къ той осенней картинѣ,
которой нельзя обойти при описаніи «Петрова града»,
картинѣ наводненія. Она «тревожить вѣчный сонъ Петра,

такъ какъ съ нею соединяются упреки Петру отъ стра-
дающихъ жителей столицы.
Послѣ этого вступленія, гдѣ оправдываются цѣли и на-
мѣренія преобразователя, Пушкинъ переходить къ самому
разсказу, гдѣ уже поражается безуміе за дерзкіе упреки.
Въ первой части разсказа поэтъ знакомить читателя съ
бѣднякомъ Евгеніемъ, который ничѣмъ особеннымъ не
отличался, и которому подобныхъ много живетъ въ
Петербурге съ одними своими личными, мелкими интере-
сами. Затѣмъ слѣдуетъ живописное описаніе петербург-
ская наводненія и бѣдствія, застигшаго народъ. Соеди-
нивъ подробности въ самыхъ сжатыхъ образахъ, поэтъ
превосходно умѣлъ представить стихійную силу, которая
уничтожаетъ всѣ преграды, все сокрушаетъ, губитъ, не
щадитъ никакой жизни. И рядомъ съ этой страшной силой
изображается спасающееся безсиліе въ лицѣ несчастнаго
Евгенія; но съ физическимъ безсиліемъ человѣка соеди-
няется сила внутренняго чувства, сила любви, которая
дѣлаетъ его нечувствительнымъ ко всѣмъ стихійнымъ яро-
стямъ. И мысль, и сердце его не съ нимъ, а тамъ, гдѣ
угрожаетъ опасность его Парашѣ; и онъ какъ будто окол-
дованный, не можетъ сойти съ мрамора, чтобы помочь
ей; кругомъ его вода и больше ничего. Вотъ какое без-
силіе мучитъ бѣднаго посреди всеразрушающей силы, ко-
торая невольно представляется рокомъ, судьбою, такъ какъ
никакія человѣческія усилія не могутъ побѣдить ее и за-
щитить бѣднаго смертнаго. Это вызываетъ у поэта во-
просъ, очень естественный, при видѣ такой картины: «иль
вся наша и жизнь не что, какъ сонъ пустой, насмѣшка
рока надъ землей?» Но несмотря на все это, поэтъ не
теряетъ изъ виду своей основной идеи: его главный ге-
рой не Евгеній, а Петръ Великій, «вѣчный сонъ» кото-
раго тревожится упреками. Передъ этимъ гигантомъ на
бронзовомъ конѣ, Евгеній верхомъ на мраморномъ львѣ,
безъ шляпы, съ сжатыми накрестъ руками, кажется суще-
ствомъ жалкимъ, комическимъ. Какъ ни глубоко его чув-
ство, но въ немъ заключается только личный интересъ;
тогда какъ тотъ, простерши руку надъ возмущенною Не-
вою, представляетъ интересъ всей Россіи. Онъ въ «не-
колебимой вышинѣ», обращенный спиною къ жалкому

всаднику, какъ будто не можетъ и видѣть его страданій,
его мелкихъ интересовъ и уничтожаетъ его своимъ вели-
чіемъ, своею сильною мыслію о государственномъ благѣ,
Во второй части прекрасно представлена убыль воды:
стихія, смиряющая свои силы, возвращается къ прежнему
порядку. Она какъ бы сама себя утомила, не найдя себѣ
нигдѣ преграды въ своемъ буйствѣ, и сама же стремится
къ своему естественному состоянію. За нею и человѣкъ
спѣшитъ привести къ прежнему порядку все разрушен-
ное и испорченное ею. Только не могъ возвратиться къ
тому же порядку тотъ, кто понесъ сердечную утрату, чьи
потери не могутъ быть вознаграждены ни трудомъ, ни
деньгами, ни надеждами на будущее. Лишившись своей
Параши, бѣдный Евгеній лишился и разсудка. Этотъ
драматическій моментъ представленъ поэтомъ въ немно-
гихъ словахъ съ большимъ искуствомъ. Поэтъ хорошо
понялъ, что въ такихъ случаяхъ поразительна бываетъ
самая простота дѣйствія. Ужасный внутренній перево-
ротъ въ человѣкѣ, какъ переходъ отъ сознанія къ постоян-
ной безсознательности, въ вѣчный фантастическій міръ,
къ вѣчному бреду, словомъ къ тому состоянію, которое
обыкновенно называютъ сумасшествіемъ, этотъ перево-
ротъ отъ сильныхъ душевныхъ потрясеній, неуловимый
для постороння глаза въ своемъ первомъ моментѣ,
лучшей проще не могъ выразиться, какъ въ этихъ сти-
хахъ:
И полонъ сумрачной заботы,
Все ходить, ходить онъ кругомъ,
Толкуетъ громко самъ съ собою—
И вдругъ ударя въ лобъ рукою,
Захохоталъ...
Одинъ неумѣстный хохотъ выразилъ это дикое состоя-
ніе, въ которое перешелъ несчастный человѣкъ, не вы-
несшій мысли о вѣчной утратѣ милаго существа. Теперь
для него уже перестала существовать дѣйствительность.
Онъ былъ «оглушенъ шумомъ внутренней тревоги», углу-
бился въ себя, и безумное его состояніе живо выразилось
въ отношеній его ко всему окружающему; онъ сталъ «ни
звѣрь, ни человѣкъ, ни житель свѣта, ни призракъ мерт-
вый». А между тѣмъ гигантъ съ простертою рукою про-

должалъ сидѣть на бронзовомъ конѣ все съ тѣмъ же ве-
личіемъ, на той же «неколебимой высотѣ». И проходилъ
мимо него помѣшанный Евгеній; нужна была только преж-
няя обстановка, чтобы ему припомнился прошлый ужасъ,
чтобы вмѣстѣ съ тѣмъ прояснились въ немъ мысли. И
вотъ однажды случилась и обстановка подобная: «мрач-
ный валъ плескалъ на пристани, мрачно было, дождь
капалъ, вѣтеръ вылъ уныло»... А тутъ на крыльцѣ съ
поднятой лапой, какъ живые, стояли и сторожевые львы...
И мысли Евгенія дѣйствительно прояснились, но проясни-
лись страшно, онъ узналъ
И мѣсто, гдѣ потопъ игралъ,
Гдѣ волны хищныя толпились,
Бунтуя злобно вкругъ него,
И львовъ, и площадь, и того,
Кто неподвижно возвышался
Во мракѣ съ мѣдной годовой
И съ распростертою рукой,
Какъ будто, градомъ любовался.
Да, ему можно было любоваться городомъ, «красой и
дивомъ полночныхъ странъ», но онъ и знать не хотѣлъ,
что здѣсь погибла невѣста Евгенія «его мечта, его лю-
бовь»; съ нею вмѣстѣ и Евгеній могъ бы также любо-
ваться городомъ, а безъ нея... и вотъ у бѣдняка
Глава подернулись туманомъ,
По членамъ холодъ пробѣжалъ
И вздрогнулъ онъ, и мраченъ сталъ
Предъ дивнымъ русскимъ великаномъ,
И перстъ свой на него поднявъ,
Задумался...
И за этимъ защищенъ и оправданъ русскій великанъ,
оправданъ тѣмъ ужасомъ, какимъ было поражено вообра-
женіе безумца, вздумавшаго дерзко ровнять свой личный
интересъ съ дѣломъ великана. Успокоился несчастный
только на порогѣ ветхаго домишка, занесённаго наводне-
ніемъ на какой-то островокъ, того домишка, гдѣ когда-то жи-
ла его Параша, успокоился навсегда, забытый всѣми. Но кто
же пожалѣетъ несчастнаго за его страданія? Не страдалъ
бы онъ такъ, еслибы былъ неспособенъ глубоко чувство-
вать, сильно любить; а можетъ ли такая любовь быть
предметомъ осужденія? Не люби человѣкъ и не было бы

геройскихъ подвиговъ, ни даже стремленій къ общему
благу.
Справедлива ли мысль Пушкина и въ самомъ ли дѣлѣ
должно считать страшною дерзостью осужденіе того или
другого дѣйствія великаго человѣка, хотя бы онъ и руко-
водствовался соображеніями объ общественныхъ пользахъ?
Каждый общественный дѣятель принадлежитъ суду по-
томства, которое стремится произносить свои приговоры,
сообразно съ своими понятіями, взглядами, съ тѣми
плодами, какими оно пользуется отъ его дѣятельности.
Конечно, человѣкъ легко можетъ ошибиться въ своемъ
судѣ и произнести приговоръ неправильный подъ влія-
ніемъ какой-либо страсти или ложнаго взгляда; но назы-
вать всякую его ошибку дерзостью и за это пугать его
призраками, значитъ, не позволять свободнаго мышленія,
безъ котораго не можетъ быть и разумной жизни. Не по-
тревожится вѣчный сонъ великаго человѣка отъ непра-
вильнаго приговора нѣсколькихъ личностей, но сильно
пострадаетъ человѣчество, когда станутъ отнимать у чело-
вѣка право жить своимъ сердцемъ. Конечно, нужно же-
лать, чтобы человѣкъ подчинялъ свои личныя выгоды
интересамъ общественнымъ, чтобы первыя совершенна
не заслоняли послѣднихъ, въ этомъ Пушкинъ вполнѣ
правъ, но и требовать, чтобы каждый оставался безчув-
ственнымъ къ своимъ утратамъ, когда его выгоды стали
въ разладъ съ общественными, значитъ уничтожать чело-
вѣческую природу. Здѣсь Пушкинъ увлекся, принимая
невольную досаду, имѣющую свое законное основаніе въ
сердцѣ человѣка, за оскорбленіе идеала монарха, какой
составило себѣ общество въ теченіи ста лѣтъ, находя его
въ лицѣ Петра Великаго; но на самомъ дѣлѣ это не
было оскорбленіе и потому здѣсь нужно было не карать
виновнаго, а убѣждать заблудившагося. Въ этомъ случаѣ
все вступленіе въ его поэмѣ, оправдывая фактами дѣло
Петра, дѣйствуетъ сильнѣе и убѣдительнѣе, чѣмъ ужасъ
сумасшедшаго, котораго гнѣвомъ преслѣдуетъ мѣдный всад-
никъ на звонкоскачущемъ конѣ. Пушкинъ могъ защищать
Петра Великаго, не приписывая поступку Евгенія такой
преступной дерзости, которая будто бы сама въ себѣ за-
ключаетъ силу карать и безъ того несчастнаго безумца.

Здѣсь уже мысль его встрѣчаетъ возраженіе, й потому
въ цѣломъ разсказъ его можетъ удовлетворить не вся-
каго; зато въ подробностяхъ, какъ мы видѣли, онъ по-
ражаетъ своими картинами. Равнымъ образомъ и планъ
произведенія по отношенію къ главной мысли сообра-
женъ такъ строго, всѣ части такъ соразмѣрны, такъ
тѣсно связаны по отношенію къ цѣлому, что съ этой
стороны произведеніе можетъ назваться безукоризненно-
прекраснымъ.
На ряду съ подобными классными разборами ученики
могутъ работать дома надъ произведеніями другого рода.
Они указаны въ одной изъ дополнительныхъ главъ на-
стоящей книги.
Изученіе эпическихъ, лирическихъ и драматическихъ
произведеній съ цѣлью опредѣлить сущность каждаго рода
поэзіи въ связи съ жизнью общества и писателя требуетъ
болѣе обширныхъ разборовъ и работъ; мы здѣсь только
обозначимъ главные вопросы, которые связываются съ
нѣкоторыми произведеніями, достойными быть предметомъ
изученія.
Ученикъ, начинающій изученіе словесности, долженъ
уже хорошо умѣть разбирать всѣ подробности каждой
отдѣльной картины и всѣ части каждой статьи: слѣд.
упражнять его въ классѣ такими разборами подробностей
каждой картины было бы запоздалымъ трудомъ насчетъ
занятій болѣе серьезныхъ. Если, вслѣдствіе какихъ-либо
соображеній преподавателя, необходимо разобрать все это,
то можно поручить ученикамъ исполнить такое дѣло,
какъ домашнюю работу, къ которой они должны быть прі-
учены въ предшествующихъ классахъ.
Мы находимъ очень полезнымъ долѣе останавливаться
съ учениками на главной идеѣ произведенія и на повѣркѣ
ея во всѣхъ подробностяхъ; черезъ это имъ лучше вы-
ясняется самая идея и законность всѣхъ частей произве-
денія, тѣсно связанныхъ идеею въ одно стройное цѣлое.
Тогда лучше понимается художественная сторона формы,
состоящая въ соразмѣрности и гармоніи всѣхъ отдѣльныхъ
частей.

Тарасъ Бульба Гоголя.
Съ этой повѣстью можно прочитать ученикамъ главу
изъ историческаго сочиненія Костомарова «Богданъ Хмель-
ницкій». И въ томъ и въ другомъ представляется одинъ
и тотъ же народъ въ одну и ту же эпоху — борьба ка-
заковъ за вѣру и свободу противъ польскаго угнетенія.
Но Гоголь описываетъ какъ поэтъ, Костомаровъ какъ
историкъ. Значитъ, между ними есть разница независимо
отъ главнаго содержат я. Чтобы понять ее, нужно рас-
смотреть, какъ каждый излагаетъ событія и представляетъ
лица. Послѣ внимательнаго разбора того и другого ока-
жется первое различіе въ цѣляхъ. Гоголь полагаеть инте-
ресъ въ одной идеѣ, которую и старается развить въ своемъ
произведены, идеѣ, имѣющей значение общечелове-
ческое. У каждаго человека, живущаго въ обществѣ, есть
свои обязанности, свой долгъ, исполненіе котораго есть
нравственное требованіе совѣсти; оно соединяется съ по-
нятіемъ о чести и составляетъ необходимое условіе для
нравственнаго идеала жизни. Отступая отъ него, измѣняя
ему, человѣкъ долженъ чувствовать нѣкоторое терзаніе
совѣсти. Но съ другой стороны, проникнутый сознаніемъ
святости своего долга, человѣкъ можетъ дойти до геро-
изма въ его исполнены, т. е. соединить съ нимъ вопросъ
о жизни и смерти, не щадить первой и не бояться по-
слѣдней, какъ скоро дойдетъ дѣло до препятствій, мѣшаю-
щихъ выполнить то, что имъ считается священною обя-
занности честнаго человѣка. Въ этой героической борьбѣ
человѣкъ и выказываетъ свою нравственную высоту.
Подобное сознаніе долга можетъ развиваться въ каждомъ
обществѣ, въ каждомъ народе, въ каждую эпоху; но бу-
детъ оно выражаться въ разныхъ формахъ и дѣйствіяхъ
сообразно съ понятіями, образованіемъ, обстановкою жизни
человека. Гоголь применяетъ эту идею къ казацкой жизни
въ извѣстную эпоху и разсматриваетъ, какъ она -вырази-
лась тамъ въ связи со всеми условіями той жизни. Слѣд-
ственно ему нужно непремѣнно верно представить эту
жизнь, т. е. изобразить, въ чемъ состоялъ казацкій долгъ,
какой нравственный идеалъ развивался въ казацкой средѣ,

какъ, сообразно съ нимъ, казакъ стремился устроить свою
жизнь, какъ онъ относился ко всему тому, что не соотвѣт-
ствовало его идеалу, какъ онъ исполнялъ свой долгъ, до
какого героизма доходилъ онъ и пр. *). Все это должно
намъ вѣрно представлять духъ народа и духъ времени,
потому что въ этомъ заключается цѣль автора: въ рас-
крытии извѣстной общечеловѣческой идеи въ казацкой
жизни онъ полагаетъ главный интересъ своего произве-
денія. Но такъ какъ жизнь выражается въ фактахъ, въ
событіяхъ, то слѣдственно они и должны составить со-
держаніе произведенія. Въ этомъ случаѣ для насъ уже
рѣшительно все равно, возьметъ ли авторъ факты дѣй-
ствительно бывшіе, т. е. чисто историческіе или вымы-
слитъ самъ, лишь бы они вѣрно представляли ту сто-
рону жизни, которую онъ взялся изобразить. Здѣсь мы
уже не спрашиваемъ себя дѣйствительно ли было все такъ,
какъ разсказываетъ авторъ, а довольствуемся убѣжденіемъ,
что представленные факты нисколько не противорѣчатъ
вѣрованіямъ, взглядамъ, понятіямъ, образу жизни, общему
ходу исторіи той эпохи, а напротивъ совершенно согласны
со всѣмъ этимъ и вѣрно изображаютъ намъ тогдашнюю
жизнь съ ея стремленіями и идеалами. Значитъ, здѣсь мы
ищемъ исторической вѣрности не въ частныхъ событіяхъ,
а въ общемъ духѣ, въ стремленіяхъ и въ обстановкѣ,
среди которой должна была развиваться жизнь. Заинтере-
сованные идеей автора, которую онъ раскрываетъ въ
извѣстной жизни, мы съ любопытствомъ и съ удоволь-
ствіемъ читаемъ произведеніе, хотя и очень хорошо знаемъ,
что событія имъ вымышлены.
Не то совсѣмъ при чтеніи исторіи. Лишь только мы
начнемъ подозрѣвать сочиненіе въ невѣрномъ изложеніи
фактовъ или въ ложномъ изображеніи действительности,
мы оставляемъ книгу: сочиненіе перестаетъ интересовать
насъ, потому что главный интересъ его заключается въ
самомъ вѣрномъ изображеніи всего того, что дѣйствительно
было, и какъ скоро является искаженіе, а тѣмъ болѣе
вымыселъ, весь интересъ мгновенно пропадаетъ. Здѣсь мы
*) Всѣ эти вопросы могутъ быть темами для ученическаго устнаго
изложенія ила сочиненія.

хотимъ знакомиться съ жизнію народа по дѣйствитель-
нымъ фактамъ, хотимъ видѣть, какія событія производила
эпоха, согласно съ понятіями и духовными стремленіями
народа; какія личности въ ней развивались и действовали.
Исторія можетъ меня и не интересовать, если она пред-
ставляешь жизнь народа, не принимавшего никакого уча-
стія въ общемъ развитіи человѣчества; но мы съ удоволь-
ствіемъ можемъ читать эпическое произведеніе даже такого
народа, съ исторіей котораго мы очень мало знакомы,
потому что находимъ въ немъ какую-либо общечеловѣ-
ческую идею, которая не можетъ не интересовать насъ,
въ примѣненіи къ извѣстной народности въ извѣстную
эпоху. Эти двѣ стороны составляютъ необходимое условіе
для каждаго истинно-поэтическаго произведенія..
Какъ относительно событій, такъ и относительно лицъ,
поэтъ не обязанъ выставлять передъ нами только истори-
ческія личности, изображая прошедшую жизнь. Для насъ
здѣсь важны не лица, дѣйствительно жившія, которыя
можно назвать по именамъ, а то, какъ жили люди при
извѣстныхъ нравственныхъ идеалахъ и стремленіяхъ, какъ
выражались ихъ чувства и страсти при извѣстной обста-
новке жизни, въ чемъ искали счастія и пр. Здѣсь слѣдо-
вательно на первый планъ выступаетъ передъ нами чело-
вѣкъ и его судьба въ данное время и въ данной мѣстности.
Отсюда и въ эпическомъ произведеніи является не лич-
ность, а типическое изображеніе. Въ немъ я уже вижу
не одно извѣстное лицо, о которомъ остались сказанія въ
исторіи, а всѣ лица, жившія съ извѣстными идеалами при
одной и той же обстановкѣ. Мнѣ нѣтъ дѣла до того, жилъ
ли Тарасъ Бульба съ сыновьями, а если и жилъ, то дѣй-
ствительно ли случилось съ ними все то, что предста-
вляешь поэтъ; я довольствуюсь тѣмъ, что вижу въ Бульбѣ
казака извѣстной эпохи, который, сознавая свой казацкій
долгъ, считаетъ безчестнымъ дѣломъ не исполнить его и
дѣлается героемъ. Во всемъ этомъ отъ поэта требуется
творчество; въ действительности онъ найдетъ только лич-
ности и по нимъ то уже долженъ создавать вѣрные
типы.
Цѣли историка не могутъ допустить такой работы фан-
тазіи. Лица, выводимыя имъ, должны до малѣйшихъ по-

дробностей быть похожи на личности, дѣйствительно жив-
шія, имена которыхъ они носятъ; безъ этого они не бу-
дутъ имѣть для насъ никакого значенія, и мы строго осу-
димъ историка, въ то время, какъ будемъ восхищаться
поэтомъ, если онъ представитъ намъ и историческое лицо,
какъ вѣрный типъ, хотя бы и въ вымышленномъ дѣйствіи
и, можетъ быть, не во всемъ согласно съ историческими
подробностями.
Всѣ эти выводы вытекаютъ изъ сравненія и разбора
двухъ означенныхъ сочиненій. Чтобъ видѣть, какъ основ-
ная идея поэта опредѣляетъ объемъ произведенія, слѣ-
дуетъ прослѣдить ея развитіе во всѣхъ частяхъ и опредѣ-
лить отношеніе къ ней всѣхъ лицъ, какъ тѣхъ, которыя
остаются вѣрны казацкому идеалу, такъ и тѣхъ, которыя
измѣняютъ ему, подобно Андрею Бульбѣ, или по своей
жизни не могутъ его выразить, напр. жена Тараса. Изъ
этого отношенія къ идеалу вытекаетъ и судьба каждаго
лица, а съ тѣмъ вмѣстѣ раскрывается и жизнь эпохи.
Отсюда опредѣлится округленность и законченность эпи-
ческаго произведенія, что составляетъ необходимое его
эстетическое условіе и чего нельзя требовать отъ исторіи,
которая не задается никакой идеей, а только слѣдитъ за
развитіемъ жизни, часто очень многосторонней, и за дѣй-
ствіями личностей, изъ которыхъ однѣ смѣняютъ другихъ,
не прекращая общей исторической жизни.
Мы исчерпали далеко не всѣ вопросы, которые выте-
каютъ изъ произведенія Гоголя и надъ которыми подумать
не безполезно ученикамъ при ихъ работахъ. Они отно-
сятся къ изображенію историческихъ характеровъ, къ
оцѣнкѣ нравственной стороны жизни, къ отношенію самого
поэта къ тѣмъ или другимъ личностямъ и проч. Тутъ могутъ
быть темы: домашняя жизнь казака, казацкое воспитаніе,
казацкая школа, казакъ въ дорогѣ, казакъ на запарожской
сѣчи, казакъ на войнѣ, казакъ какъ мужъ и отецъ.
Капитанская дочка Пушкина.
При чтеніи необходимо отдѣлять историческую .часть
отъ романтической или отъ вымысла, чтобы потомъ видѣть,
какъ поэтъ можетъ пользоваться исторіей для своихъ цѣлей.

Для этого хорошо указать ученикамъ на нѣкоторыя стра-
ницы исторіи Пугачевскаго бунта Пушкина, которыя дали
матерьялъ воображенію поэта для созданія живыхъ исто-
рическихъ картинъ и для вѣрнаго изображенія нравовъ
того времени *). Конечно, ученическія работы могутъ
быть гораздо серьезнѣе, если окажется возможнымъ, чтобы
въ рукахъ учениковъ были самыя разбираемый сочиненія **),
которыя они могли бы прочитывать сами нѣсколько разъ
и по волѣ перечитывать тѣ или другія страницы, чтобы
сближать разныя части сочиненія.
Усвоивъ хорошо содержаніе, можно остановиться на
вопросѣ объ идет произведенія, которая обнаруживается
здѣсь изъ наблюденія надъ общей связью между отдѣль-
ными частями.
Пушкинъ оканчиваетъ свою повѣсть по обычаю почти
всѣхъ романистовъ—добро должно быть награждено, а
зло наказано; потому и Гриневъ, благодаря нѣсколькимъ
благопріятнымъ случайностямъ, выходитъ изъ затрудни-
тельныхъ обстоятельствъ торжествующимъ и счастливымъ.
Все это нужно романисту, чтобы не оставить въ чита-
телѣ тяжелаго впечатлѣнія. Но въ дѣйствительности не
рѣдко такихъ благопріятныхъ случайностей и не подверты-
вается; нравственный человѣкъ гибнетъ невинно наряду
съ злодѣемъ. Легко могъ погибнуть и Гриневъ и испы-
тать участь одинакую со Швабринымъ; онъ зналъ это
хорошо и все же не поколебался выбрать себѣ мучитель-
ное будущее, лишь бы только не привлечь любимую особу
къ непріятнымъ допросамъ вмѣстѣ съ злодѣями, лишь бы
*) См. Словесность въ образцахъ и разборахъ Водовозова. Здѣсь
авторъ обращаетъ особенное вниманіе на историческую сторону повѣ-
сти, на что мы и указываемъ; эстетическая же его критика крайне
придирчива и во многомъ неудовлетворительна.
**) Г. Гавриловъ въ своей книгѣ «Письменный упражненія» за-
мѣчаетъ: «Никоимъ образомъ нельзя довольствоваться первымъ чтеніемъ
даннаго произведенія. Первое чтеніе можетъ привести только къ дан-
нымъ обобщеніямъ и группамъ мыслей, ясно указываемыхъ темой, оно
даетъ лишь блѣдное представленіе о томъ, что должно заключаться въ
сочиненіи, и ученикъ поступить дурно, если ограничится этимъ пред-
ставленіемъ При ближайшемъ ознакомленіи съ подробностями ма-
терьяла, что достигается многократнымъ перечитываніемъ произведенія,
первоначальныя обобщенія и точки зрѣнія расширяются, вывѣряются.

не оскорбить въ ней нравственнаго чувства, поставивъ
ее на одну доску съ убійцами ея отца, съ ея мучителями
и врагами. Нѣсколько часовъ ея страданій онъ рѣшается
купить страданіями всей своей жизни. Слѣдственно здѣсь
является самый высокій героизме, который нравственно
ставитъ Гринева неизмѣримо выше Швабрина и другихъ,
хотя ихъ могла постигнуть и одинаковая судьба, назна-
чаемая закономъ только злодѣямъ. Откуда же вытекаетъ
такой героизмъ? Конечно, безъ самой нѣжной любви къ
Марьѣ Ивановнѣ онъ не могъ бы проявиться. Но одной
любви тутъ мало. Мы знаемъ, что и Швабринъ любилъ
капитанскую дочь, однако у него достало силъ только на
гадкія клеветы, на насиліе и на самое отвратительное
мщеніе. Такой человѣкъ не дошелъ бы до безкорыстнаго
героизма. Въ Гриневѣ представляются еще другія силы,
которыхъ нѣтъ у Швабрина—это нравственное развитіе,
благородство чувствъ, честность, добродушіе. Изъ этого
факта и вытекаетъ идея: любовь можетъ довести до без-
корыстнаго героизма только человѣка нравственно раз-
витого. Такимъ Пушкинъ не безъ намѣренія и старается
представить Гринева во всей своей повѣсти. Цѣль его
развить опредѣленную идею при извѣстной исторической
обстановкѣ, показать, какъ она могла здѣсь проявиться
и какая судьба могла ожидать человѣка съ благородными
чувствами. Черезъ это рисуется и нравственное состояніе
того общества, въ которое вводится подобный человѣкъ.
Конечно, Пушкинъ могъ бы вмѣсто счастливаго конца
представить самый плачевный, чего скорѣе можно было
ожидать въ дѣйствительности, какъ мы уже сказали. Но
самая идея отъ этого не была бы яснѣе; она выражается
независимо отъ награды за добро и наказанія за порокъ.
И то, и другое является здѣсь по обычной теоріи для
удовлетворенія нравственнаго чувства человѣка, которое
возмущается при видѣ торжествующаго порока или не-
винно страдающей добродѣтели. И въ томъ, и въ другомъ
случаѣ Гриневъ стоялъ бы высоко въ нашихъ глазахъ
какъ истинный герой, съ которымъ мы не смѣшали бы
Швабрина и другихъ, какъ ихъ смѣшали судьи. Подоб-
ный человѣкъ, и погибая подъ приговоромъ суда, всегда
имѣетъ такое утѣшеніе, какого не имѣетъ злодѣй. Онъ

знаетъ, что образъ его остается чистъ и непороченъ и
просіяетъ предъ людьми во всемъ своемъ блескѣ, когда
передъ ними раскроются всѣ обстоятельства. Вотъ какая
награда за добродѣтель, и она можетъ назваться нрав-
ственною, потому что вытекаетъ изъ самаго дѣла и ни
какая сила уничтожить ее не можетъ; она не зависитъ
отъ случайностей. При изученіи произведенія нельзя обойти
этой нравственной стороны его, потому что для нея пред-
ставляются и всѣ его подробности. Далѣе является во-
просы могли ли въ Гриневѣ дѣйствительно развиться всѣ
тѣ качества, съ какими изображаетъ его Пушкинъ, или
иными словами, могъ ли въ той исторической.средѣ явиться
человѣкъ, подобный Гриневу, есть ли историческая связь
между идеаломъ поэта и представляемою имъ эпохою; не
вносить ли онъ преждевременно и насильственно въ эту
эпоху того, чего въ ней ни по какимъ законамъ не могло
быть?
Въ каждомъ характерѣ представляются двѣ стороны:
силы, полученныя человѣкомъ отъ природы, и направленіе
этихъ силъ, данное различными обстоятельствами жизни,
начиная съ самого дѣтства. Слѣдственно при разборѣ съ
самого начала нужно ясно опредѣлить, какія силы даны
человѣку природою. Природа можетъ дать человѣку въ
большей или меньшей мѣрѣ разсудокъ, большую или мень-
шую силу воображенія, чувства, страстности и под. Сое-
диненіе въ извѣстной мѣрѣ всего того, что мы называемъ
душевными способностями, и составляетъ природу чело-
века. Разсмотрѣвъ поступки Гринева, мы легко убѣдимся,
что преобладающія въ немъ природныя силы заключались
въ разсудкѣ и въ способности живо чувствовать, а вгля-
дѣвшись въ обстановку его воспитанія, найдемъ, что для
такой натуры условія были благопріятны, чтобы развиться
сердечной мягкости и добродушію. Въ семьѣ этими каче-
ствами отличалась и мать его, тогда какъ отецъ былъ до-
вольно суровъ и съ деспотическимъ характеромъ. Очень
понятно, что ребенокъ съ живыми чувствами долженъ
былъ стоять ближе къ привѣтливой и ласковой матери,
чѣмъ къ суровому отцу и сдѣлаться добродушнымъ и
мягкосердечнымъ. Но и отецъ не могъ оставаться безъ
всякаго вліянія на сына. Онъ былъ хотя и съ деспоти-

ческими наклонностями, но съ нѣкоторыми здравыми по-
нятиями. Онъ не хотѣлъ послать сына въ гвардію, чтобы
тотъ праздно и безпутно проводилъ время, хотя эта служба
считалась почетною, а хотѣлъ, чтобы юноша узналъ на-
стоящую трудовую службу и въ этомъ смыслѣ написалъ
и письмо къ Оренбургскому губернатору. Не его вина,
если не нашлось въ Бѣлогорской крѣпости такой службы,
какой хотѣлъ онъ для сына; но онъ правильно разсчиты-
валъ на образовательную силу труда, котораго не ока-
зывалось въ деревенской жизни, особенно, когда старикъ
убѣдился, что отъ француза-учителя нельзя ожидать ни-
какого добра для сына. Слѣдственно природный разсудокъ
Гринева могъ развиться подъ вліяніемъ разговоровъ и,
можетъ быть, наставленій отца, точно также и понятіе о
дворянской чести и долгѣ мальчикъ могъ заимствовать
отъ него же, такъ какъ старикъ дорожилъ этой честью.
Савельичъ, толковавшій о свойствахъ борзого кобеля,
и французъ Бопре, пившій запоемъ, не оставили въ душѣ
его никакихъ дурныхъ слѣдовъ. Савельичъ и не могъ
оставить особенно дурныхъ слѣдовъ. Онъ былъ только
рабскій исполнитель барскихъ приказаній, смотрѣлъ, чтобъ
ребенокъ не дѣлалъ ничего, что не приказано дѣлать;
самъ же по себѣ былъ добрый и честный старикъ, слѣд-
ственно нравственно и не могъ испортить ребенка. Иное
дѣло французъ Бопре; на другую натуру, болѣе страст-
ную, онъ могъ бы имѣть очень дурное вліяніе; но на
натуры, подобный Гриневу, отвратительные примѣры въ
воспитаніи чаще оставляютъ совсѣмъ не то впечатлѣніе,
какого бы можно было ожидать. Нѣжныя чувства и рас-
судительность не выносятъ слишкомъ грязныхъ сценъ
или рѣзкихъ выходокъ: за ними всегда является въ душѣ
отвращеніе, которое тѣмъ болѣе усиливается, чѣмъ чаще
повторяются такія сцены. Какъ суровость и деспотизмъ
отца не могли перейти въ нѣжную душу разсудительнаго
Гринева, такъ и грязная жизнь Бопре не могла отра-
зиться грязью на душѣ его. Такимъ образомъ, если Пуш-
кинъ и не представилъ намъ подробностей воспитанія
Гринева, то по крайней мѣрѣ указалъ на тѣ данныя, по
которымъ мы можемъ судить, какъ явились у него тѣ
свойства, какія впослѣдствіи выказались въ его жизни,

и мы видимъ, что ими Гриневъ не оторванъ отъ своей
почвы.
Въ немъ выражаются между прочимъ и понятія того
вѣка напр. въ отношеніи къ дворянской чести. Русскія
дворянскія чувства чести и гордость нельзя смѣшиватъ
съ западно-рыцарскими чувствами. Въ рыцарѣ показалось
бы противорѣчіемъ многое, что въ русскомъ дворянинѣ
прошедшаго столѣтія такъ и должно было быть; здѣсь
только выражаются черты мѣстныя, черты эпохи. Дворя-
нинъ считалъ безчестіемъ, измѣняя престолу, перейти на
сторону самозванца или обманщика, считалъ униженіемъ
вымаливать себѣ пощаду: но то положеніе, въ какое онъ
насильственно ставится другими, нисколько не оскорбляло
его дворянской чести. Да и какъ бы въ немъ могло раз-
виться такое понятіе о чести, когда еще было свѣжо пре-
даніе о палкахъ и о кнутахъ, отъ которыхъ не были из-
бавлены дворянскія спины. Слѣдственно странно было
бы ожидать, чтобы смутилась дворянская гордость Гри-
нева при видѣ холопскаго усердія Савельича передъ Пу-
гачевымъ и отъ своего собственнаго положенія, когда онъ
былъ насильно поставленъ на колѣни передъ Пугаче-
вымъ *). Довольно того, что онъ не сталъ въ такое по-
ложеніе добровольно, отказавшись цѣловать злодѣю руку,
Въ словахъ его «я природный дворянинъ, тебѣ служить
не могу... я офицеръ и дворянинъ» вовсе не выражается
какой либо рыцарской гордости. Гриневъ хочетъ сказать,
что онъ, какъ дворянинъ и офицеръ обязанъ присягою
служить государынѣ, слѣдовательно не можетъ поступить
противъ присяги. Это такъ просто и ясно, что по его
мнѣнію должно быть убѣдительнымъ и для грубаго са-
мозванца. Слѣдственно не чувство дворянской гордости
вызываетъ эти слова, а произносятся они какъ убеди-
тельный доводъ. Да и странно было бы, если бы раз-
судительный Гриневъ сталъ выражать свою дворянскую
гордость передъ врагомъ всего дворянскаго. Что же ка-
сается до того, что Гриневъ, считая Пугачева мошенни-
комъ и воромъ, сидѣлъ въ то же время съ нимъ за од-
нимъ столомъ и пользовался его услугами, то на эта
*) Г. Водовозовъ удивляется всему этому.

мы замѣтимъ, что онъ не думалъ скрываться и передъ
Пугачевымъ, за кого его принимаетъ, не льстилъ ому и
не хитрилъ передъ нимъ, не дѣлалъ ничего, что по по-
нятіямъ вѣка могло вредить службѣ или было не соот-
вѣтственно данной присягѣ, точно такъ, какъ и дворян-
ской чести. Онъ дѣйствовалъ открыто, слѣдственно и не
считалъ безчестнымъ или унизительнымъ воспользоваться
такими услугами, которыя спасали честь, а можетъ быть,
и жизнь любимой дѣвушки. Не забудемъ, что здѣсь пре-
обладающимъ чувствомъ была самая сильная любовь
юноши, что слѣдственно возможно допустить и увлече-
ніе, какъ бы человѣкъ ни былъ разсудителенъ; въ такихъ
обстоятельствахъ даже рыцарская гордость могла бы
сдѣлать уступку, а странно было бы, если бы Гриневъ
отказался отъ услуги Пугачева, слѣдственно и отъ мысли,
во что бы ни стало, спасти Марью Ивановну, только
потому, что онъ дворянинъ, которому неприлично при-
нять услугу отъ вора и мошенника, тѣмъ болѣе, что отъ
него самого за это ничего ни требовалось противнаго
дворянской чести. И такъ мы видимъ, что тѣ понятія,
какія въ ту эпоху могли существовать о дворянской чести,
легко могли прививаться къ ребенку еще въ семьѣ; раз-
судительность же Гринева въ дальнѣйшей жизни умѣла
согласовать съ ними и всѣ поступки.
Первые шаги Гринева на свободѣ представлены Пуш-
кинымъ очень живо и вѣрно. Юноша, попавшись въ
руки кутливаго Зурина, хочетъ убѣдить себя и другихъ,
что онъ человѣкъ уже самостоятельный и можетъ не
отставать отъ другихъ, поюношески увлекается, отъ одной
глупости быстро переходить къ другой, выказывая пол-
ную неопытность въ жизни, и за все это долженъ попла-
титься ста рублями. Сопротивленіе Савельича выдать
деньги заставляетъ его одуматься; природная разсудитель-
ность беретъ въ немъ верхъ; онъ убѣждается, что посту-
пилъ дурно, что упреки Савельича справедливы, но въ
себѣ самомъ онъ слышалъ еще и другой голосъ: безче-
стно отказаться отъ уплаты долга. Не нужно большого
развитія, чтобы обманъ считать безчестнымъ дѣломъ, а
Гриневъ все же воспитался въ такой семьѣ, гдѣ имѣли
понятіе о честности. Савельичъ могъ сопротивляться,

считая этотъ долгъ не долгомъ, а обманомъ и плутов-
ствомъ со стороны Зурина, воспользовавшагося просто-
той и неопытностью ребенка; но Гриневъ понималъ это
иначе, слѣдственно не могъ допустить и мысли не упла-
тить долга. Чтобы устранить отъ себя опеку Савельича,
онъ долженъ былъ показать рѣшительность и настойчи-
вость, что одъ и сдѣлалъ; но съ другой стороны явилась
сердечная доброта: ему жаль стало старика, котораго онъ
такъ оскорбилъ, и онъ даетъ слово вести себя иначе.
Далѣе неопытность и юношеская опрометчивость поста-
вили его опять въ непріятное положеніе—въ степи подъ
сильнымъ бураномъ, положеніе, изъ котораго они могли
выйти только при помощи бродяги. Доброта и чувство
благодарности заговорили снова въ сердцѣ Гринева и
опять встрѣтили сопротивленіе со стороны Савельича.
Гриневъ подѣлился съ бродягою своимъ платьемъ, чтобы
не огорчать Савельича требованіемъ денежнаго подарка.
Такимъ образомъ по первымъ шагамъ неопытнаго юноши
уже видно, какія силы будутъ преобладать въ его жизни.
Затѣмъ онъ является почти роднымъ человѣкомъ въ про-
стой и скромной семьѣ капитана Миронова, гдѣ онъ и
не могъ ничему особенно научиться, но гдѣ нравствен-
ное вліяніе было для него благотворно; его мягкое и нуж-
ное сердце нашло здѣсь ласку и любовь, сдѣдственно онъ
могъ примириться и съ тою скукою, которая вначалѣ ему
угрожала. Подъ впечатлѣніемъ этой простой спокой-
ной жизни очень понятно, что Марья Ивановна своимъ
скромнымъ характеромъ привлекла его вниманіе и онъ
полюбилъ ее. Сблизила ихъ молодость, потребность мо-
лодыхъ сердецъ любить, постоянныя встрѣчи при одно-
образной жизни, общія симпатіи къ скромной и простой
жизни. По свойству своей натуры юноша Гриневъ спо-
собенъ былъ привязываться всѣми силами своей души,
любить глубоко, хотя, можетъ быть, и безъ страстныхъ
порывовъ, какъ онъ дѣйствительно и полюбилъ Марью
Ивановну. Не удивительно, если онъ не могъ вынести
низкой клеветы Швабрина, коснувшейся чести любимой
имъ дѣвушки, и воспламенился гнѣвомъ *).
*) А г. Водовозовъ находить въ этомъ какое то особеное герой-
ство и удивляется, что Гриневъ по пріѣздѣ въ Бѣлогорскую крѣпостъ

Все это намъ представляется очень естественнымъ
даже и въ разсудительномъ но влюбленному юношѣ, и
героизмъ его нисколько ему не навязывается. При раз-
уже является совершеннымъ героемъ: «не спрашивая, желаетъ того или
нѣтъ Марья Ивановна, онъ становится ревнивымъ защитникомъ ея
чести. Вмѣсто того, чтобы только предостеречь ее оть Швабрина, онъ
берется наказать клеветника безъ ея вѣдома. Гриневъ мало зналъ
Швабрина и между тѣмъ, бывши друженъ съ этимъ человѣкомъ, онъ
при первомъ случаѣ называетъ его мерзавцемъ и затѣваетъ съ нимъ
дуэль. Швабринъ конечно пошлый клеветникъ, но и Гриневъ не раз-
суждаетъ, чѣмъ можетъ онъ лучше помочь Марьѣ Ивановнѣ и какъ вѣрнѣе
избавить ее отъ опасности». Намъ кажется, что Гриневъ сталъ бы
въ весьма комическое положеніе, если бы въ свои юные годы, притомъ
влюбленный и наконецъ раздраженный наглою клеветою, обладалъ
такою холодною разсудительностью, какой требуетъ отъ него г. Водо-
возовъ. Передъ нимъ клевещутъ самымъ недостойнымъ образомъ на
невинную и скромную дѣвушку, которая для него дороже всего на
свѣтѣ, а онъ молча пойдетъ спрашивать ее, желаетъ ли она имѣть
его своимъ защитникомъ и позволить ли ему наказать клеветника.
Да развѣ этого можно требовать? Едва ли даже и не влюбленный
человѣкъ удержится отъ гнѣва, слыша, какъ при немъ заочно оскорб-
ляютъ честную женщину. Онъ не пойдетъ разсказывать ей, что о ней
говорить, а прямо назоветъ клеветника недостойнымъ лжецомъ и
гнуснымъ человѣкомъ. Гнѣвъ свои права имѣетъ. И можно ли нахо-
дить страннымъ то, что Гриневъ, мало зная Швабрина и находясь съ
«имъ въ дружественныхъ отношеніяхъ, при первомъ случаѣ называетъ
его мерзавцемъ и затѣваетъ дуэль. По нашему, рѣшительно все равно,
первый ли это случай, иди нѣтъ, дѣло въ томъ, что Гриневъ не искалъ
•его; а случай былъ такой отвратительный, что впечатлѣнія отъ него
не могла смягчить и пріятельская связь. Дуэль есть уже необходимое
слѣдствіе крупнаго слова, выразившаго только негодованіе взволнован-
наго юноши: да притомъ же и не Гриневъ затѣялъ ее, онъ только
не могъ отъ нея отказаться по принятымъ понятіямъ о чести. Мы
сами признали въ Гриневѣ разсудительность за одну изъ главныхъ
природныхъ силъ, но считаемъ не естественнымъ требовать ея въ та-
кой мѣрѣ, чтобы она подавляла въ юношѣ всѣ движенія сердца, тѣмъ
-болѣе, что и способность живо чувствовать была у него развита въ
-значительной степени. Разумѣется, въ жизни обѣ эти силы иногда
будутъ дружно сходиться, иногда одна брать верхъ надъ другою и
производить борьбу, но разсудительность честнаго человѣка всегда
будетъ стремиться удерживать его въ предѣлахъ честныхъ поступ-
ковъ.
Г. Водовозовъ видитъ противорѣчіе и въ томъ, что Гриневъ, пред-
ставленный великодушнымъ и разумнымъ человѣкомъ, вдругъ является
отчаяннымъ сумасбродомъ, безъ всякихъ разсужденій п помощниковъ,
принимаясь за трудное дѣло—одинъ скачетъ черезъ степь, наполнен-
ную непріятелями, противъ которыхъ безсильно было все оренбургское
войско. Действительно, разсудительности тутъ, можетъ быть, и мало,
но за то тутъ много героизма, очень естественно вызваннаго сильною
любовью на крикъ любимой дѣвушки: спаси меня, я погибаю. Не-
ужели была тутъ возможность юношѣ хладнокровно разсуждать, тѣмъ
болѣе, что не представлялось никакихъ обыкновенныхъ средствъ къ

борѣ необходимо имѣть въ виду форму изложенія повѣ-
сти, гдѣ разсказываетъ о себѣ самъ разсказчикъ, слѣ-
довательно не можетъ. вдаваться въ тонкій анализъ са-
мого себя, а передаетъ намъ только факты, которые въ
другой формѣ конечно были бы изложены поэтомъ ина-
че, Здѣсь же поэтъ долженъ предоставить нашей соб-
ственной наблюдательности объяснить развитіе характера.
Здѣсь романтическая сторона героя заключается въ томъ,
что весь интересъ жизни полагается въ одномъ чувствѣ,
которое послѣ многихъ неудачъ и страданій наконецъ
торжествуетъ и тѣмъ доказываетъ свою законность. О
Гриневѣ нельзя сказать того, что о многихъ романти-
ческихъ герояхъ, что ему все на свѣтѣ удается безъ вся-
каго съ его стороны усилія, по одному щучьему велѣнью,.
какъ въ самомъ дѣлѣ является во многихъ романахъ.
Вникая въ его поступки и дѣйствія, мы находимъ тѣс-
ную связь между ними и нравственною стороною его
жизни; они какъ бы вытекаютъ изъ послѣдней, состав-
ляя прямое ея слѣдствіе. Честность, сердечная доброта
безъ корыстнаго разсчета, благородство производятъ тѣ
удачи, которыми онъ пользуется. Заячій тулупъ и чарка
водки, данные бродягѣ изъ чувства благодарности и со-
жалѣнія, впослѣдствіи спасли его отъ висѣлицы; долгъ,
честно уплаченный не совсѣмъ честному Зурину, выру-
чилъ его также изъ очень затруднительная обстоятель-
ства. Конечно, можно сказать, что все это рѣдкія слу-
чайности, такъ какъ въ действительности не всегда вы-
текаютъ такія слѣдствія изъ добрыхъ дѣлъ. Справедливо,
но нельзя сказать и того, что человѣкъ никогда не ви-
дитъ добрыхъ слѣдствій отъ своей нравственной жизни и
добрыхъ дѣлъ. Разумѣется, поступая честно, справедливо,
по сердечному влеченію, вслѣдствіе нравственной потреб-
ности, онъ никогда не разсчитываетъ на вознагражденіе,.
но тѣмъ не менѣе онъ можетъ насчитать въ своей жизни
спасенію? Резсудительность все же и при этомъ совершенно не оста-
вила Гринева: замышляя отважный поступовъ, и предвидя всю его
опасность, онъ позаботился о Савельичѣ, распорядился своими день-
гами и тогда уже отправился, конечно, въ надеждѣ воспользоваться
какою нибудь благопріятною случайностью для спасенія своей не-
весты.

нѣсколько такихъ благопріятныхъ случайностей, которыя
имѣютъ тѣсную связь съ его прежними поступками, иног-
да очень давнишними и почти забытыми. То же самое
повторилось и съ Гриневымъ, и конечно, разсказывая о
себѣ самъ, онъ могъ упоминать только о такихъ своихъ
поступкахъ, которые впослѣдствіи были причиною весьма
важныхъ обстоятельствъ его жизни; но и они достаточно
намъ показываютъ хорошо развитую натуру человѣка.
Ясно слѣдовательно, что поэтъ имѣлъ въ виду связь
между нравственною стороною и обстоятельствами жизни,
а поэтому и героя его нельзя отнести къ разряду тѣхъ,
которымъ все приложено извнѣ, для того, чтобы герой
вышелъ настоящимъ героемъ.
Какъ тему для сочиненія, можно дать ученикамъ про-
слѣдить, всѣ ли части повѣсти Пушкина необходимы для
общаго развитія и могутъ ли быть оправданы идеей про-
изведенія; части же можно назвать слѣдующія: воспитаніе,
первые шаги молодого человѣка на свободѣ: семейство
капитана Миронова, столкновеніе съ Швабринымъ, по-
явленіе Пугачева, личное отношеніе Гринева къ Пугачеву,
судъ и оправданіе. Самыя важныя части въ разсказѣ тѣ,
гдѣ выражается любовь и героизмъ, такъ какъ эти послѣд-
нія заключаются въ самой идеѣ. Для развитія любви не-
обходимо представить обстоятельства, при которыхъ встрѣ-
тились или сошлись молодые люди; для развитія героизма
необходимы препятствія, и противодѣйствія, что все должно
было ввести въ разсказъ семейство Миронова и Швабрина.
Для выясненія характера, которымъ опредѣляется самый
героизмъ, необходимо было указать на обстановку при вос-
питаны и на вступленіе въ жизнь, причемъ обнаружи-
ваются всѣ задатки характера и завязывается нравствен-
ная связь съ дальнѣйшею жизнью. Гибель семейства Миро-
нова и измѣна Швабрина ставятъ молодую дѣвушку, Марью
Ивановну въ такое положеніе, которое должно было вы-
звать героизмъ со стороны влюбленнаго Гринева съ его
прямымъ и честнымъ характеромъ. Все это повело къ даль-
нѣйшимъ сценамъ, которыя естественно привели Гринева
къ суду, гдѣ и произошло высшее проявленіе героизма.
Послѣдняя часть — оправданіе нужна, какъ мы видѣли,
вслѣдствіе особыхъ соображеній автора.

Старосвѣтскіе помѣщики Гоголя.
Въ повѣсти видимо двѣ главныя части—описательная
и повѣствовательная. Въ первой подробно представляется
счастливая жизнь Товстогубовъ, жизнь, сложившаяся, безъ
всякаго съ ихъ стороны усилія, сообразно съ ихъ наклон-
ностями, характерами, потребностями, привычками. Во
второй части разсказывается, какъ все это счастье быстра
разрушается отъ одного пустого случая—бѣгства любимой
кошки Пульхеріи Ивановны. Случай этотъ сильно подѣй-
ствовалъ на ея воображеніе, а съ тѣмъ вмѣстѣ и на весь
ея духовный міръ; явились безпокойство, ожиданіе, страхъ,
наконецъ смерть хозяйки и всѣ дальнѣйшія послѣдствія
для Афанасія Ивановича. Суевѣрное отношеніе Пульхеріи
Ивановны къ жизни придало простому случаю съ кошкою
особое таинственное значеніе, а слѣдственно въ немъ и
заключается причина разрушенія счастливой жизни обоихь
супруговъ. Отсюда и проясняется идея самаго произведенія:
здѣсь Гоголь имѣлъ въ виду представить, какъ непрочно
счастье людей, слишкомъ мало развитыхъ умственно, хотя
бы въ нравственномъ отношеніи они были и прекрасные
люди: собственною своею рукою, безсознательно они раз-
рушаютъ свое счастье и нерѣдко губятъ свою жизнь. Въ
разсказѣ рисуется жизнь, надъ которою наблюдалъ авторъ.
Въ самой идеѣ уже выражаются двѣ части: изображеніе
счастія и разрушеніе его. Но счастіе человѣка зависитъ
отъ его понятій, нрава и обстановки его жизни, слѣдственно
чтобы вполнѣ изобразить счастливую жизнь, нужно кос-
нуться всѣхъ этихъ сторонъ, которыя и составили опи-
сательную часть.
Изъ всего этого разъясненія возникаетъ тема для уче-
ническаго сочиненія: какіе интересы привязывали старо-
свѣтскихъ помѣщиковъ къ жизни? Приэтомъ слѣдуетъ
коснуться вообще житейскихъ интересовъ, которые могутъ
быть весьма разнообразны: интересы общіе и частные,
общественные, семейные, личные, какъ напр. интересы
науки, искуства, политическіе, извѣстнаго общества, со-
словія, кружка и пр. Образованіе развиваетъ кругъ инте-
ресовъ, одни подчиняютъ себѣ другіе, отсюда опредѣ-

ляется и характеру дѣятельности человѣка. Счастье для
однихъ не можетъ быть счастьемъ для другихъ, иначе раз-
витыхъ и съ иными идеалами жизни. То, что составляетъ
счастіе старосвѣтскихъ помѣщиковъ можетъ показаться
человѣку съ большимъ умственнымъ развитіемъ жалкою,
пустою жизнію. Такъ какъ онъ привязанъ къ жизни разно-
образными интересами, то слѣдственно одинъ личный или
семейный интересъ, какимъ жили старосвѣтскіе помѣщики,
далеко не можетъ удовлетворить его. Онъ требуетъ отъ
жизни деятельности и притомъ, если онъ человѣкъ нрав-
ственный, то дѣятельности на пользу общественную.
Отсюда въ немъ должно развиваться и особенное отношеніе
къ жизни тѣхъ людей, которые, подобно старосвѣтскимъ
помѣщикамъ, живутъ исключительно личными интересами
и находятъ свое счастье въ неподвижности, благопріятно
для нихъ сложившейся. Съ его стороны является взглядъ
насмѣшливый, юмористическій, хотя въ то же время, изо-
бражая людей добродушныхъ, гостепріимныхъ, любящихъ
другъ друга, онъ не можетъ не питать къ нимъ и чувства
любви. Такимъ и является Гоголь въ первой части своего
разсказа. Здѣсь выясняется отношеніе автора къ предмету
своего повѣствованія, что составляетъ очень важную сто-
рону каждаго произведенія; она даетъ особенный тонъ
разсказу и слѣдственно оживляетъ его, находясь при
томъ въ тѣсной связи съ самой идеей произведенія.
Другая часть по идеѣ должна изобразить факты, раз-
рушившіе то счастіе, которое сложилось безъ всякаго уси-
лія со стороны людей, благодаря ихъ нраву и благопріят-
нымъ обстоятельствами
Эти факты находятся въ тѣсной связи съ ихъ понятіями
и малымъ умственнымъ развитіемъ. Сами по себѣ они такъ
мелочны и ничтожны, что должны еще болѣе усилить
юмористическое отношеніе автора; но въ тоже время они
получаютъ такую силу отъ умственной неразвитости людей,
что могутъ совершенно погубить ихъ. Здѣсь насмѣшливый
тонъ автора невольно смѣняется самымъ грустнымъ. Ему
жаль не только Пульхерію Ивановну и ея мужа, но жаль
вообще людей, такъ безсознательно губящихъ себя по
своей неразвитости, а такихъ неразвитыхъ большинство
въ народѣ. Афанасія Ивановича по смерти жены уже не

связывали съ жизнію никакіе интересы, да и развить какіе
либо по умственной ограниченности онъ былъ не въ со-
стояніи; неудивительно, что онъ растерялся, видя связь
съ жизнію оборванною, растерялся до того, что потерялъ
даже способность соображенія; онъ весь углубился въ
прошедшее, оставаясь совершенно безчувственнымъ къ на-
стоящему и такимъ образомъ могъ бы прожить еще долго,
если бы не простая случайность, соединенная съ мыслію
о Пульхеріи Ивановнѣ, не поспѣшила и его свести въ
могилу. Человѣкъ болѣе развитый съ многообразными
интересами въ жизни, лишившись одного изъ нихъ, послѣ
нѣкотораго времени грусти, печали, все же наконецъ обра-
щается къ настоящей жизни, съ которою его связываютъ
еще другіе интересы; для него еще возможно и счастіе
въ будущемъ, если онъ захочетъ о немъ позаботиться.
Но для Афанасія Ивановича со смертію жены было все
кончено. Счастіе его было непрочно въ своемъ основаніи;
крайняя ограниченность интересовъ жизни сдѣлала его
жертвою самыхъ ничтожныхъ случайностей.
Изъ подробнаго разбора вытекаютъ очень важные пси-
хологическіе выводы, съ которыми, думаю, необходимо зна-
комить учениковъ. Счастіе находится въ тѣсной связи со
всею духовною дѣятельностью человѣка, хотя повидимому
оно болѣе состоитъ въ удовлетвореніи сердечныхъ стрем-
леній къ той жизни, идеальное представленіе которой соз-
дается воображеніемъ. Сила чувства и воображеніе, хотя
и не зависятъ отъ разсудочной дѣятельности, слѣдственно
отъ умственнаго развитія человѣка, но отъ нея незамѣтно
они получаютъ свое направленіе и слѣдственно всегда
находятся въ тѣсной связи съ нею.
Бѣжинъ лугъ, разсказъ Тургенева.
Разсмотрѣвъ внимательно всѣ подробности рассказа,
каждый замѣтитъ, что авторъ въ немъ то рисуетъ природу,
то изображаетъ людей. Если вникнемъ, какую сторону
природы старается онъ представить, то увидимъ, что на
первый планъ здѣсь выступаетъ все чарующее, распола-

гающее къ нѣгѣ, все таинственное, сильно дѣйствующее
на воображеніе неразвитаго человѣка: «надъ деревьями
носятся летучія мыши, таинственно кружась и дрожа на
смутно ясномъ небѣ... все чернѣетъ, ночная птица неслышно
и низко мчится на своихъ крыльяхъ и пугливо ныряетъ
въ сторону, поле не ясно бѣлѣетъ, шаги глухо отдаются
въ застывающемъ воздухіъ.... Въ лощинѣ до того было
глухо и нѣмо, такъ печально такъ уныло, что сердце сжа-
лось». Всѣ подробности о томъ, какъ охотникъ заблудился,
видимо, передаются съ тою цѣлью, чтобы изобразить съ
извѣстной стороны природу; самый разсказъ о бесѣдѣ маль-
чиковъ иногда прерывается описаніемъ природы и ука-
заніемъ, какъ она своею таинственностію дѣйствовала на
мальчиковъ. Все это показываетъ, что съ описаніемъ при-
роды авторъ соединилъ здѣсь опредѣленную идею и что
оно дѣйствительно составляетъ существенную часть въ
разсказѣ. Другая часть—изображеніе людей касается жизни
человѣка съ неразвитыми понятіями среди извѣстной об-
становки. Природа сильно дѣйствуетъ на воображеніе
неразвитаго человѣка, возбуждая въ немъ суевѣрные
страхи. При совершенномъ отсутствіи науки, она постоянно
поддерживаетъ суевѣріе при стремленіи человѣка разъ-
яснить себѣ разныя ея явленія. Отсюда каждый шагъ
человѣка сопровождается суевѣріемъ, которое съ своей
стороны, ставя его въ ложное отношеніе къ жизни, часто
уничтожаетъ добытое имъ случайно счастіе или совсѣмъ
не допускаетъ его. Слѣдственно прочное счастіе въ такой
средѣ невозможно. Вотъ идея произведенія. Она должна
быть выведена изъ анализа частей и провѣрена всѣми
подробностями. Провѣрка убѣждаетъ, что авторъ дѣйстви-
тельно имѣлъ въ виду опредѣленную идею...
Бесѣда мальчиковъ, составляя другую существенную
часть повѣсти, показываетъ, какъ въ раннемъ дѣтскомъ
возрастѣ установляются ложныя отношенія человѣка къ
природѣ, отношенія, переданныя прадѣдами, которые въ
свой чередъ приняли ихъ еще въ дѣтствѣ отъ старины,
и ничто въ этихъ вѣрованіяхъ не измѣнилось, потому
что не измѣнилась ни природа, возбудившая ихъ своими
таинственными силами, ни человѣкъ, оставшійся при
томъ же маломъ умственномъ развитіи. Главная бесѣда

мальчиковъ о тѣхъ людяхъ, которые сдѣлались несчаст-
ными отъ своего ложнаго отношенія къ природѣ. Суе-
вѣрное воображеніе ихъ принимало всѣ явленія природы
не такъ, какъ они на самомъ дѣлѣ, а неразвитый умъ
отказывался объяснить ихъ естественнымъ образомъ.
Отсюда и несчастіе Гаврилы, Ульяны и другихъ, кото-
рымъ имя легіонъ, и будетъ все это повторяться и губить
простыхъ людей до тѣхъ поръ, пока истинныя познанія
природы не проникнуть въ эту среду и не разрушать
тѣхъ таинственныхъ губительныхъ силъ. Авторъ представ-
ляетъ, что теперь онѣ подчиняютъ себѣ не только слабыя,
но даже и сильный натуры, которыя безъ необходимыхъ
знаній никакъ не могутъ выбиться изъ этого заколдован-
наго круга. Такъ бойкій и смышленый Павлуша не
теряется ни при какихъ затруднительныхъ обстоятель-
ствахъ, которыя кажутся ему естественными; но лишь
только онъ чего не понимаетъ, что ему кажется сверхъ-
естественнымъ, онъ поддается суевѣрному страху и те-
ряетъ свою энергію. При такомъ отношеніи къ природѣ,
счастіе человѣка крайне непрочно: оно легко раз-
рушается какимъ нибудь самымъ ничтожнымъ обсто-
ятельствомъ; а отсюда уже самъ собою вытекаетъ вы-
водъ, что прочность въ тѣсной связи съ правильнымъ
отношеніемъ къ природѣ, слѣдовательно и съ истиннымъ
образованіемъ; безъ него же природа своею таинственною
стороною всегда будетъ поддерживать въ человѣкѣ суе-
вѣріе; а съ нимъ вопросъ о прочномъ счастіи дѣлается
невозможнымъ. Намъ даже не кажется лишнею и не
идущею къ дѣлу замѣтка Тургенева, что Павлуша черезъ
годъ убился, упавъ на скаку съ лошади. Нѣтъ, этотъ
случай мы видимъ въ связи съ идеей автора. Онъ выте-
каетъ изъ отважнаго характера мальчика, который все же
не могъ избавиться отъ силы суевѣрія. Убѣжденный, что
онъ слышалъ голосъ покойнаго Васи и что слѣдственно
ему самому придется умереть въ этомъ году, онъ по
своему отважному характеру уже дѣлается безразсуднымъ
въ своихъ поступкахъ, наталкиваясь на разныя опасности,
съ одной мыслію, что все равно не избѣжишь смерти, если
уже было предвѣщаніе. Очень понятно, что при подобномъ
направленіи онъ долженъ былъ наткнуться на такой слу-

чай, который сломилъ ему голову. Слѣдственно отваж-
нѣйшій еще скорѣе гибнетъ отъ тѣхъ же пустыхъ при-
чинъ, отъ какихъ и слабый.
Пророкъ, стихотвореніе Пушкина.
Словомъ духовной (жаждою) поэтъ опредѣляетъ, въ
какомъ смыслѣ должно понимать всю сцену, которую онъ
намъ представляетъ—это смыслъ аллегорическій. Здѣсь
изображается душевное состояніе человѣка, у котораго
явилась жажда высшаго просвѣщенія или просвѣтленія
духа. Вся окружающая его жизнь стала казаться ему
мрачною пустынею: всѣ эти мелочныя ежедневныя заботы
и интересы людскіе не могли привлекать и занимать
его—среди нихъ онъ былъ одинокій, какъ въ пустынѣ, а
томленіе неудовлетвореннаго духа, ищущаго высшаго по-
знанія, сдѣлало эту пустыню мрачною. Словомъ влачился
опъ уподобляетъ свою жизнь состоянію усталаго бѣднаго
странника, который, потерявъ дорогу, долго не находить
себѣ пріюта. Находясь въ сомнѣніи и колебаніи, т. е. на
перепутьи не зная, по какой идти дорогѣ, онъ находить
себѣ просвѣтителя въ Серафимѣ, идеальномъ представ-
леніи высшихъ познаній, и его душа отъ прикосновенія
этого ангела преображается: зеницы его сдѣлались вѣщими,
т. е. наука и высшее просвѣщеніе развили въ немъ про-
зорливость, глубокій взглядъ на жизнь, слухъ его пріо-
брѣлъ необыкновенную тонкость, онъ сталъ слышать въ
природѣ то, чего обыкновенный слухъ не могъ услышать,
т. е. наука сблизила его съ природою и онъ сталъ пони-
мать ея законы. Отсюда и мысль его очистилась, возвы-
силась и просвѣтилась, а съ тѣмъ вмѣстѣ и языкъ его,
прежде грѣшный, празднословный и лукавый, получилъ
особенную силу—жало мудрой змѣи. Пріобрѣтенная муд-
рость очистила и возвысила самыя чувства: робкое (тре-
петное) сердце запылало огнемъ любви къ истинѣ, правдѣ
и добру, какъ бы замѣнилось пылающимъ углемъ, и ро-
бость смѣнилась смѣлостью и мужествомъ. Какъ это выс-
шее просвѣщеніе преобразило человѣка и возвысило до
пониманія божеской воли; выполнить ее — въ этомъ онъ
увидѣлъ цѣль высшаго просвѣщенія, назначеніе глубоко-

просвѣщеннаго человѣка. Въ чемъ яге заключается эта
воля? чего можетъ хотѣть Богъ? Конечно только одного
прекраснаго, добра, истины, правды. Для того, чтобы
исполнить эту неизмѣнную волю Бога, человѣку открыта
для поприща вся земля, моря и земли, гдѣ есть только
люди, которымъ онъ и долженъ служить тѣми силами,
какія даетъ ему просвѣщеніе. На связь между высшимъ
назначеніемъ просвѣщеннаго человѣка и тѣми дарами,
какіе получаетъ онъ, указываетъ въ стихотвореніи глася
Бога словами: виждь и внемли, глаголомъ жги сердца людей.
Отсюда ясно, что все стихотвореніе имѣетъ въ виду
идеально представить намъ назначеніе человѣка, получаю-
щаго высшее просвѣщеніе: онъ долженъ проникнуться
правдой, истиной, добромъ, всѣмъ прекраснымъ и смѣло
и благотворно дѣйствовать на сердца людей, т. е. возвы-
шать нравственную сторону ихъ жизни.
Для представленія всего этого поэтъ беретъ библейскій
образъ пророка, которому шестикрылый Серафимъ сооб-
щаетъ дары, нужные для его призванія. Сообразно съ
этими двумя образами, поэтъ развиваетъ всѣ подробности
общей картины. Кромѣ того самый слогъ его отличается
величавостью, принимая колоритъ библейскаго разсказа
черезъ употребленіе тѣхъ словъ и выраженій, которыя
мы привыкли встрѣчать въ библіи: перстами, отверзлись
вѣщія зеницы, внялъ я неба содроганье, горній полетъ ангела,
дольней лозы прозябанье, жало мудрыя змѣи въ уста
замершіе мои вложилъ десницею кровавой, во грудь
отверзтую водвинулъ; и Бога гласъ ко мнѣ воззвалъ, возстань,
и виждь, и внемли, исполнись волею моей, глаголомъ жги.
Все стихотвореніе дѣлится на три части: 1) душевное
состояніе пророка до встрѣчи съ Серафимомъ; 2) пере-
мѣны, произведенная въ немъ рукою Серафима; 3) на-
значеніе пророка, указанное ему самимъ Богомъ.
Море, стихотвореніе Жуковскаго.
Поэта особенно поражаетъ въ морѣ бозмолвіе и от-
блескъ его бездны; свое впечатлѣніе опредѣляетъ онъ
словомъ — очарованіе: ему кажется море оживленнымъ,
чудится въ немъ даже дыханіе, наконецъ видится жизнь

осмысленная, которая обнаруживается въ любви и думѣ;
но любовь его смятенная, дума тревожная — эпитеты,
вытекающіе изъ свойства моря—постоянно колебаться и
волноваться. Все это въ глазахъ очарованнаго наблюда-
теля составляетъ тайну моря, которую ему хочется раз-
гадать. Поэтъ обращается къ нему, уже какъ къ суще-
ству живому, съ вопросомъ: что движетъ твое необъят-
ное лоно, чѣмъ дышетъ твоя напряженная грудь? Отвѣтъ
на свой вопросъ онъ слагаетъ самъ въ видѣ предположе-
нія, чтобы оправдать въ морѣ кажущуюся смятенную
любовь и тревожную думу. Море представляется ему въ
земной неволѣ, изъ которой тянетъ его къ себѣ свѣтлое
далекое небо. Этою любовью между моремъ и небомъ и
объясняются поэтомъ всѣ морскія явленія: когда море
можетъ любоваться чистымъ небомъ, оно само спокойно
и чисто, полное таинственной и сладостной жизни; въ
немъ отражаются и свѣтозарная лазурь неба, и вечерняя
и утренняя заря, и золотыя облака, и звѣзды. Но вотъ
собираются черныя тучи и отнимаютъ у моря ясное небо,
море волнуется, рвется, воетъ, сердится, что отняли у
него любимое существо. Наконецъ тучи скрываются, но
подобно взволнованному человѣку, море не вдругъ можетъ
успокоиться, хотя и уничтожилась причина безпокойства:
оно еще полно прежней тревоги. Всѣмъ этимъ и объяс-
няется морская' тайна, отчего въ самой неподвижности
моря чудится что-то смятенное и тревожное, отчего и
любовь, и дума его получили такіе эпитеты. Море является
обманчивымъ, скрывая въ спокойной безднѣ смятенье: оно
въ одно и то же время и любуется небомъ, и дрожитъ за него.
Здѣсь поэтъ дѣлаетъ намъ описаніе моря подъ влія-
ніемъ того впечатлѣнія, которое оно произвело на него.
Онъ представляетъ три момента изъ бытія моря: море
въ спокойномъ состояніи, море въ бурю и море послѣ
бури. Всѣ три картины природы изображены довольно
вѣрно и живо: море въ спокойномъ состояніи дѣйстви-
тельно отражаетъ небо со всѣмъ его свѣтомъ и блескомъ
и какъ будто нѣжится въ своемъ сліяніи съ небомъ; въ
бурю, когда черныя тучи нависнутъ надъ моремъ, оно
порывами своихъ волнъ, шумомъ и ревомъ напоминаетъ
страшную ярость разгнѣваннаго существа; наконецъ по-

слѣ бури море продолжаетъ волноваться и при ясномъ
небѣ и утихаетъ только постепенно. Все это списано съ
натуры; но тутъ есть и другая сторона, которая сооб-
щаешь морю особенную идеализацію. Вслѣдствіе того,
что поэту въ спокойномъ состояніи моря чудится что то
таинственное, является желаніе и объяснить эту таинствен-
ность. Такъ какъ море представляется ему существомъ жи-
вымъ, то отсюда воображеніе сближаетъ его съ человѣкомъ,
предполагая въ морской стихіи и думу, и чувства. Въ
сліяніи моря съ небомъ онъ видитъ изображеніе безпре-
дѣльной любви одного существа къ другому, любви, съ
которой въ то же время соединяется и робость, такъ
какъ это существо находится въ неволѣ и ежеминутно
боится за насильственную разлуку. Всего этого конечно
нѣтъ въ морѣ, слѣдственно и идея вытекаетъ не изъ
свойства самого моря, а только изъ сравненія его съ
человѣкомъ. Отсюда и идеализація выводить море изъ
круга дѣйствительной жизни и вводить въ кругъ чего-то
таинственнаго. Такого рода идеализація отличаетъ ро-
мантическаго поэта, который ищетъ въ жизни таинствен-
наго и вслѣдствіе этого часто находитъ чувство тамъ, гдѣ
его не можетъ и быть. Въ морѣ Жуковскій изображаетъ
и свою собственную поэзію. Онъ постоянно, стремится во
всемъ найти таинственную связь земного съ небеснымъ,
постоянно представляетъ порывы души къ небу. Онъ
ищетъ истинно прекраснаго только въ небѣ, которое
является обиталищемъ его неосязаемаго идеала красоты:
оттуда нисходитъ все чарующее, все обѣщающее отраду
и наслажденіе, все манящее отъ земли, какъ отъ мѣста
неволи, непостоянства, утратъ и печали къ чему-то луч-
шему: неземному, вѣчному. Очень понятно, что при та-
комъ настроеніи онъ нашелъ то же самое и въ морѣ,
которое и послужило романтическому поэту поэтическимъ
образомъ для выраженія его стремленій.
Къ морю, стихотвореніе Пушкина.
Поэта прежде всего поражаетъ море, какъ свободная
стихія, хотя онъ также обращаетъ вниманіе и на цвѣтъ
моря, и на его красоту, которая въ соединеніи съ сво-

бодой кажется ему гордою красою, а въ другой моментъ
торжественною. Онъ также соединяетъ съ моремъ идею
дружбы, но въ этомъ случаѣ рѣзко отличается отъ Жу-
ковскаго. Послѣдній находитъ чувство въ самомъ морѣ,
которое этимъ и выводится изъ предѣловъ дѣйствитель-
ной жизни; Пушкину же оно только напоминаетъ о друж-
бѣ своимъ шумомъ и гуломъ, слѣдовательно чувство
не входитъ въ свойство моря, а потому и представляется
только одна дѣйствительность. Далѣе, показавъ свою лич-
ную связь съ моремъ, онъ касается разныхъ моментовъ
морской жизни, и всѣ они вмѣстѣ представляютъ ему
идею неограниченной свободы, самаго полнаго своенра-
вія. Она особенно ясно выражается въ двухъ картинахъ,
противоположныхъ по содержанію, которыя въ действи-
тельности быстро смѣняются одна другою: то утлый
рыбачій челнокъ безопасно носится по морской безднѣ,
то въ одинъ мигъ гибнетъ цѣлый флотъ. Все это въ гла-
захъ наблюдателя оживляетъ море, поэтъ видитъ въ немъ
уже прихоть, по волѣ которой здѣсь все совершается, и
вотъ создается идеализація моря, а съ ней вмѣстѣ и поэтиче-
скій образъ, но идеализація здѣсь совсѣмъ не та, что у Жу-
ковскаго. Идея здѣсь является не извнѣ, не навязывается
предмету, а вытекаетъ прямо изъ свойствъ предмета.
Море действительно представляетъ безграничную свобо-
ду съ неодолимою силою, и поэтъ, идеализируя его
такимъ образомъ. нисколько не измѣняетъ дѣйствительности.
Далѣе поэтъ продолжаетъ представлять свою связь съ
моремъ и здѣсь останавливается на двухъ знаменитыхъ
личностяхъ—Наполеонѣ и Байронѣ. Но это нисколько
не составляетъ отступленія отъ главной цѣли; поэтъ ни
на мигъ не забываетъ своего предмета, который и даетъ
ему все содержаніе. На вопросъ: чѣмъ бы теперь море
могло привлечь поэта, чтобы внушить желаніе направить
свой путь по его волнамъ, онъ задумывается; мысль его
несется по всему пространству моря и наталкивается на
одинокую скалу, гдѣ такъ недавно угасла жизнь вели-
каго человѣка, скалу, которая сдѣлалась гробницею его
славы. Поэтъ здѣсь представляетъ намъ изъ жизни этого
человѣка только то, чему море могло быть свидѣтелемъ,
не дѣлая никакихъ отступленій, на которыя могло бы

вызвать имя Наполеона; значитъ, море своею дѣйствитель-
ностью даетъ ему это содержаніе. Точно также посту-
паетъ онъ и съ именемъ Байрона, находя связь этого
имени съ моремъ. Британскій поэтъ въ самомъ своемъ
характерѣ представляетъ ту же самую идею, какую и
море—идею безграничной свободы и своенравія; отсюда
поэтъ свойствами моря опредѣляетъ и характеръ Бай-
рона. Свобода оплакала своего пѣвца, пусть и море
не останется спокойнымъ: и его пѣвцомъ былъ онъ —
въ его произведеніяхъ осталось множество картинъ моря
въ разнообразные его моменты. Значитъ и здѣсь поэтъ
не перешелъ границы, описывая море и остановившись
на имени Байрона; оно же дало ему это имя, тѣсно съ
нимъ связанное.
Въ настоящемъ для поэта не остается уже ничего,
что могло бы выразить ту же идею свободы; на землѣ
нигдѣ онъ ея не находитъ. Отъ прошедшаго и настоя-
щаго онъ переходитъ къ будущему, въ которомъ, обѣ-
щаетъ, связь его съ моремъ не прервется. Гдѣ бы онъ
ни былъ, съ нимъ постоянно будетъ этотъ живой образъ,.
который всегда будетъ говорить ему однимъ и тѣмѣ же
языкомъ.
Такимъ образомъ Пушкинъ является поэтомъ дѣйстви-
тельности и, создавая себѣ поэтическій образъ, не пре-
ступаетъ предѣловъ дѣйствительности, которая только и
даетъ ему черты, нужныя для изображенія этого образа.
Дѣйствительность, отражающаяся въ душѣ извѣстными
впечатлѣніями, возбуждающая въ ней сильныя чувства
своими лучшими жизненными сторонами, представляется
намъ въ поэзіи Пушкина при сравненіи съ поэтическими
произведеніями Жуковскаго. Нашему выводу не проти-
ворѣчатъ даже и тѣ произведенія его, гдѣ главный инте-
ресъ заключается, невидимому, только въ фантастическомъ,
какъ напр. Бѣсы, Утопленникъ, Пѣснь о Вѣщемъ Олегѣ.
Бѣсы, стихотвореніе Пушкина.
Сначала поэтъ изображаетъ обстановку, среди которой
ему пришлось быть въ дорогѣ. Повтореніемъ слова ѣду
онъ показываетъ продолжительность пути; къ этому еще

прибавляется однообразный безконечный звонъ колоколь-
чика на лошадиной дугѣ, и отъ всего вмѣстѣ невольный
страхъ средь невѣдомыхъ равнинъ. Подъ такимъ впечат-
лѣніемъ поэтъ торопитъ ямщика, чтобы скорѣе выдти изъ
этого тяжелаго положенія и добраться до ночлега, но
слышитъ отъ ямщика неутѣшительные доводы въ невоз-
можности выполнить его желаніе. Ямщикъ въ полномъ
недоумѣніи только хочетъ объяснить причину такой бѣ-
ды. Не видя естественной причины, онъ, какъ человѣкъ
необразованный, отдается своей фантазіи, которая быстро
и представила ему причину въ догадкѣ; въ полѣ бѣсъ
насъ водитъ, видно, да кружитъ по сторонамъ. Этотъ
образъ бѣса фантазія ямщика нашла въ народномъ по-
вѣрьѣ, которымъ объясняется происхожденіе вьюги —
это бѣсъ крутитъ снѣгъ на зло человѣку. Ямщикъ начи-
наетъ провѣрять свою догадку подробностями, и она
быстро превращается въ увѣренность: дѣйствіе вѣтра и
снѣга онъ приписываетъ бѣсу, который имѣетъ въ виду
причинить зло путникамъ: снѣгъ залѣпляетъ глаза—это
бѣсъ играетъ, дуетъ-плюетъ; постоянный вѣтеръ съ одной
стороны заставляетъ лошадей воротить къ другой — то
толкаетъ ихъ бѣсъ, чтобы они попали въ оврагъ; тамъ
слишкомъ сгустился снѣгъ, показался верстовымъ стол-
бомъ, на который ямщикъ и направилъ свою тройку въ
увѣренности стать на дорогу; тамъ сверкнули волчьи
глаза или какой-нибудь блудячій огонекъ, который ямщикъ
поспѣшилъ принять за свѣтъ изъ жилья и напра-
виться къ нему, но все исчезло — кто же какъ не бѣсъ
кружитъ ихъ по сторонамъ, чтобы они окончательно по-
теряли дорогу и сдѣлались бы его жертвами.
Далѣе поэтъ повторяетъ первые четыре стиха, желая по-
казать, что въ обстановкѣ ничто не измѣнилось, слѣдственно
и впечатлѣніе мучительно длится и особенно настраиваетъ
воображеніе путника. Наконецъ произошла малень-
кая перемѣна, но не къ лучшему: колокольчикъ умолкъ,
кони стали. Поэтъ смотритъ изъ кибитки: что тамъ . въ
полѣ? Отвѣтъ неопредѣленный: пень иль волкъ. Нео-
предѣленность сильнѣе дѣйствуетъ на воображеніе, а
предъ глазами вьюга злится и плачетъ, слышится кон-
скій храпъ, а тамъ вдали горятъ чьи-то глаза — это его

глава, это от, кто же, волкъ или бѣсъ? Но вотъ тройка
понеслась снова, колокольчикъ зазвучалъ попрежнему,
а въ воображеніе поэта уже перешелъ образъ бѣса, но
въ немъ онъ развивается еще болѣе, согласно со всей
представившейся обстановкой въ дѣйствительности. Кони
мчатся среди безконечнаго круженія снѣга и воя вѣтра:
по обѣимъ сторонамъ, спереди, сзади, вверху, трудно
все это движеніе представить дѣйствіемъ одного, и вотъ
одинъ дробится на множество; подробности вьюги сооб-
щаютъ этому множеству соотвѣтственныя черты: это кру-
жатся безконечные, безобразные бѣсы. Особенное дви-
женіе въ людской жизни происходить тогда, когда дѣ-
лается что-нибудь особенное—свадьба или похороны? Не
тоже-ли самое случилось и у этихъ бѣсовъ. Такимъ об-
разомъ при вопросѣ о причинѣ движенія, воображеніе
развиваетъ картину далѣе: домового ли хоронятъ, вѣдь-
му-ль замужъ выдаютъ. Новымъ повтореніемъ первыхъ
стиховъ поэтъ показываетъ, что въ действительности
остается все по старому, но самая продолжительность
того явленія природы усиливаетъ впечатлѣніе и даетъ
обильный матеріалъ для работы фантазіи: уже явились
цѣлые рои бѣсовъ, а порывы и завыванье вѣтра обрати-
лись въ ихъ жалобный визгъ и вой, надрывающій серд-
це. Все это живо представляетъ намъ то впечатлѣніе,
какое въ душѣ путника оставляетъ продолжительная
вьюга: вообразите себѣ, что за вами несутся безконечные
рои бѣсовъ и преслѣдуютъ васъ жалобнымъ визгомъ и
воемъ, надрывая ваше сердце — трудно сильнѣе и вер-
нее выразить это впечатлѣніе. Желаніе передать его и
вызвало самое стихотвореніе. Поэтъ только воспользо-
вался образомъ, созданнымъ народной фантазіей и раз-
вилъ его въ поэтическій образъ, согласно съ дѣйствитель-
нымъ впечатлѣніемъ.
Утопленникъ Пушкина.
Вся баллада можетъ быть раздѣлена на три сцены:
1) вѣсть о мертвецѣ; 2) поступокъ мужика съ мертве-
цомъ; 3) борьба съ совѣстью. Интересъ первой сцены
заключается въ страхѣ мужика при извѣстіи о мертвецѣ,

котораго притащили его сѣти; но страхъ этотъ возбуж-
денъ не мертвецомъ, а безнравственнымъ отношеніемъ
властей къ подвластнымъ. Мужикъ хорошо знаетъ, что
корыстолюбивые судьи, торгуя законами, рады будутъ
этому случаю, чтобы привязаться къ нему и поживиться
на его счетъ: производя слѣдствіе, они будутъ жить въ
его избѣ, объѣдать его, придираться ко всякой малости,
будутъ обвинять его въ убійствѣ и вымогать отъ него
послѣдніе гроши: мужику съ семьею грозитъ полное раз-
зорѣніе. Этотъ основательный страхъ мужика ставитъ его
въ противорѣчіе съ его совѣстью, которая требуетъ честно
предать землѣ несчастнаго утопленника; но чувство
самосохраненія беретъ верхъ надъ совѣстью, и мужикъ
долженъ поступить противъ своего религіознаго убѣжде-
нія; даже не разсмотрѣвъ, кто могъ быть этотъ мертвецъ,
онъ спѣшитъ оттолкнуть его весломъ въ рѣку, чтобы не
увидали другіе, и запрещаетъ ребятамъ болтать объ
этомъ. Дѣло слажено и мужикъ спасенъ отъ судейскаго
раззоренія, въ чемъ и заключается интересъ второй сцены.
Но не спасенъ онъ отъ угрызенія совѣсти. Внутренній
голосъ говоритъ ему, что онъ поступилъ дурно, распо-
рядившись съ мертвецомъ такимъ образомъ. Грубое во-
ображеніе неразвитаго человѣка уже ждетъ наказанія
извнѣ за совершенный грѣхъ. Кто же можетъ явиться
наказующимъ, какъ не тотъ же самый мертвецъ, кото-
раго онъ лишилъ могилы и креста. И вотъ неспокойное
состояніе духа создаетъ страшный призракъ, который и
мучитъ несчастнаго, не давая ему покоя: ему уже ка-
жется въ дѣйствительности то, что на самомъ дѣлѣ ра-
бота его воображенія. Такимъ образомъ Пушкинъ пред-
ставляетъ, въ какое мучительное положеніе ставитъ суе-
вѣрнаго человѣка безнравственный, корыстный судъ, за-
ставляя его дѣйствовать противъ его нравственныхъ и
религіозныхъ убѣжденій. Значитъ, весь разсказъ здѣсь
взятъ изъ дѣйствительности и изображаетъ одно изъ пе-
чальныхъ явленій русской жизни.

Элегія Пушкина: Брожу ли я вдоль улицъ...
Поэта постоянно преслѣдуетъ мысль о смерти, въ ка-
кой бы обстановкѣ онъ ни находился; каждый предметъ,
полный жизни, напоминаетъ ему о смерти своею противо-
положностью съ нею: шумная улица, многолюдный храмъ,
пріятельскій пиръ, цвѣтущій младенецъ, крѣпкій дубъ.
Далѣе поэтъ спрашиваетъ себя, гдѣ ему придется уме-
реть, и исчисляетъ возможные случаи смерти. Хотя въ
сущности все равно, гдѣ бы ни истлѣвать безчувствен-
ному тѣлу, но пока человѣкъ живъ, ему пріятно желать
найти себѣ вѣчный покой на родинѣ. Имѣя въ виду всѣ
эти думы, каждый пойметъ, что настроеніе духа поэта
должно быть грустное; но дойдя до вопроса о неизбѣж-
ной могилѣ, онъ не позволяетъ своему чувству совер-
шенно овладѣть собою. Въ непріятномъ положеніи онъ
старается найти лучшую сторону, чтобы черезъ нее при-
мириться съ нимъ. Заключительные стихи поэта и пред-
ставляютъ это примиреніе. Онъ, какъ артистъ, который
ищетъ наслажденія въ одномъ прекрасномъ, находитъ въ
этой же идеѣ и утѣшеніе при неотвязчивой мысли о мо-
гши. Поэтъ умретъ, но не умретъ эта вѣчно юная жизнь
и красота природы, она будетъ сіять и на его могилѣ,
невозмущенная никакими посторонними чувствами. Такимъ
образомъ мрачная картина въ воображеніи поэта пере-
работалась въ привлекательную, которая примирила его
даже съ мыслію о смерти; но въ ней ничего нѣтъ ни
мечтательнаго, ни вымышленнаго; она также взята изъ
действительности.
Безумныхъ лѣтъ угасшее веселье...
Поэтъ разсматриваетъ свое прошедшее, настоящее и
будущее: въ прошедшемъ находитъ только безумные годы,
которые оставили по себѣ одни неизгладимые слѣды пе-
чали; въ настоящемъ представляется одинъ унылый путь;
въ будущемъ—трудъ, горе и волненія. Слѣдственно нѣтъ
ничего, что могло бы привязывать къ жизни; но поэтъ
все же не хочетъ разстаться съ жизнію, которая пред-

ставляется ему въ дѣятельности мысли, въ страданіи. Онъ,
какъ поэтъ, ожидаетъ наслажденія только изъ сферы
артистической, въ своихъ поэтическихъ трудахъ, которые
будутъ смягчать житейскія горести, заботы и треволне-
нія; собственное творчество будетъ ему источникомъ на-
слажденія; а въ печальной жизни, можетъ быть, любовь
оживить его унылую душу. Такимъ образомъ и здѣсь
поэтъ хочетъ примириться съ жизнію, стараясь остано-
виться на лучшей сторонѣ, какую она можетъ представить
въ его положеніи. Быстрый переходъ отъ элегическаго
настроенія къ чему либо примиряющему, утѣшительному,
составляетъ отличительный характеръ большей части эле-
гій Пушкина. Очень немногія изъ нихъ оканчиваются
иначе
Для сравненія можно взять также нѣсколько пѣсенъ
Кольцова й народныхъ. Изученіе его пѣсенъ представить
намъ также нѣсколько мотивовъ. Онѣ развиваютъ идеалъ
счастливой жизни, которую поэтъ разсматриваетъ съ мате-
ріяльной и нравственной стороны. Трудъ составляетъ
основаніе матеріяльному довольству, безъ котораго невоз-
можно счастіе. Такъ какъ поэтъ вращается въ средѣ
низменной, знакомь болѣе съ жизнію крестьянина, то его
труду онъ и поетъ пѣсню (Урожай, Пѣсня пахаря, Что
ты спишь, мужичекъ и др.). Но нравственныя условія въ
его глазахъ выше матеріяльныхъ въ дѣлѣ счастія. Въ
одномъ довольствѣ еще нѣтъ счастія. Нужна еще сво-
бода располагать собою, свобода чувства. На послѣднее
обстоятельство поэтъ обращаетъ особенное вниманіе. Такъ
какъ въ окружающей средѣ оно встрѣчалось рѣдко, то
и въ пѣсняхъ представляется по большей части отри-
цательно. Насиліе надъ чувствомъ у него главный источ-
никъ несчастія, особенно въ жизни женщины, которая
рѣдко имѣетъ возможность распоряжаться своею судьбою
и послѣдовать движенію своего чувства. Ея молодой
неопытности обыкновенно противопоставляютъ разсуди-
тельную и резонирующую опытность, которая сама по
себѣ сила разумная и заслуживающая полнаго уваженія,
но въ иныхъ случаяхъ забываетъ свои права и позво-

ляетъ деспотическое насиліе надъ чувствомъ, изъ чего,
по убѣжденію поэта, никогда не можетъ выдти добра.
Дѣло опытности совѣтовать, удерживать, а не распоря-
жаться жизнію другого, согласно со своими разсчетами.
Впрочемъ поэтъ рисуетъ намъ и счастливыя мгновенья
жизни: всѣ они вытекаютъ изъ свободнаго движенія чув-
ства. Но чаще въ его пѣсняхъ бѣдный человѣкъ пред-
ставляется намъ въ отрицательныхъ условіяхъ для счастія;
онъ или бѣденъ, или одинокъ, или нѣтъ у него свободы,
или долженъ подавить въ себѣ свои сердечныя чувства,
а изъ всего этого печаль, тоска, жалобы...
Само собою разумѣется, что всѣмъ этимъ выводамъ
должно предшествовать изученіе самыхъ пѣсенъ, которыя
слѣдуетъ передать ученикамъ въ извѣстныхъ отдѣлахъ,
чтобы они могли прослѣдить развитіе каждаго мотива.
Окончательнымъ вопросомъ можетъ быть вопросъ о связи
поэзіи Кольцова съ его жизнію, для чего конечно необ-
ходимо прочитать біографію поэта. Изъ нея они увидятъ,
что глубина и сила чувства перешли въ пѣсни изъ соб-
ственнаго сердца поэта, что вопросъ о счастіи былъ для
него не празднымъ мечтаніемъ, а вопросомъ жизни, ко-
торая вела его тернистымъ путемъ насилія, лишеній
несчастія.
Изученіе басенъ Крылова должно вызвать нѣсколько
вопросовъ, которые ученики прослѣдятъ не безъ инте-
реса. Крыловъ является писателемъ-моралистомъ, слѣд-
ственно цѣль его изученія будетъ состоять въ опредѣле-
ніи его морали, т. е. какія нравственныя понятія о жизни
онъ составилъ себѣ и въ какихъ явленіяхъ настоящей
дѣйствительности онъ нашелъ противорѣчіе со своими по-
нятіями. И такъ предметомъ нашего наблюденія служитъ
съ одной стороны жизнь, которая развивалась передъ
глазами баснописца, съ другой его личность; сюда же
нужно отнести и его литературные пріемы, которые нельзя
оставить безъ вниманія. Конечно ученики, предоставлен-
ные сами себѣ, легко потеряются въ этихъ сотняхъ ба-
сенъ, изъ которыхъ въ каждой заключается какая нибудь
своя мораль. Чтобы этого не случилось нужно вести ихъ
отъ вопроса къ вопросу, пока они не вчитаются въ боль-
шую часть басенъ, понемногу перерабатывая всѣ эти во-

просы, и пока наконецъ не въ состояніи будутъ привести
всѣ тѣ нравственныя правила къ одному общему началу,
изъ котораго они вытекаютъ. Тогда ясно опредѣлятся и
нравственныя убѣжденія писателя и отношеніе его къ
обществу. Такъ какъ въ большей части басенъ дѣйствуютъ
животныя, то можно начать съ нихъ—раздѣлить ихъ на
отдѣлы и опредѣлить, какого рода людей изображаютъ тѣ
или другія изъ животныхъ. Ихъ можно даже привести
въ связь съ звѣрями изъ народнаго животнаго эпоса и
разсмотрѣть, есть ли между ними что-нибудь общее, т. е.
такъ ли баснописецъ представляетъ обитателей русскихъ
лѣсовъ, какъ представляетъ ихъ народъ. Отношеніе звѣ-
рей между собою поведетъ къ подробному разбору отно-
шеній между людьми: сильнаго къ слабому, богатаго къ
бѣдному, господина къ слугѣ: вездѣ сказываются только
заботы о своихъ личныхъ интересахъ, личный эгоизмъ,
откуда вытекаютъ и отношенія самыя неправильныя. По-
добно отдѣльнымъ личностямъ, такія же отношенія
являются и между сословіями, какъ напр. въ басняхъ
«Пушки и паруса», «Листы и корни», «Мірская сходка»
и др. Вотъ какая сторона действительной жизни пре-
имущественно привлекала вниманіе Крылова. Отсюда легко
определяются его нравственныя начала. Если онъ без-
престанно указывалъ на неправильныя отношенія, какія
встрѣчались въ жизни между людьми, то значитъ, въ нихъ
онъ видѣлъ помѣху для болѣе моральной и разумной
жизни, и слѣдственно желалъ, чтобы установились отношенія
болѣе правильный, сообразно сѣ его понятіями о жизни. На
чемъ же должны основаться эти отношенія? Если безнрав-
ственность, смѣшныя и уродливыя явленія, а отсюда и стра-
данія слабаго вытекаютъ изъ преобладанія личныхъ ин-
тересовъ, изъ грубаго эгоизма, то значитъ, что для пользы
нравственной жизни нужно ограничить ихъ. Въ обществѣ,
надъ которымъ наблюдаетъ онъ, не достаетъ сознанія ин-
тересовъ общественные. Нужно, чтобы развилось оно,
чтобы каждый видѣлъ свою пользу въ исполненіи зако-
новъ и свой вредъ въ ихъ неисполненіи; тогда и слабые
будутъ менѣе страдать отъ сильныхъ, потому что будутъ
имѣть возможность находить защиту въ законахъ, а силь-
ные, сдерживаемые строгостью закона и страхомъ нака-

занія, которое непременно должно слѣдовать за беззакон-
ное насиліе, поневолѣ подчинять свои личные интересы
общественнымъ. При этомъ и для развитія эгоизма не
будетъ такого широкаго поприща, слѣдственно и самая
нравственность должна возвыситься. Тогда будетъ прак-
тиченъ и законъ, который даетъ право овцѣ приводить
въ судъ волка, если этотъ хищникъ обидитъ ее; тогда и
медвѣдю не дадутъ отставки, съ тѣмъ, чтобы онъ жилъ
у себя въ берлогѣ, въ которую перетаскалъ весь медъ
изъ улья.
Другой разрядъ басенъ Крылова представляетъ высоко-
мѣріе человѣка, ослѣпленнаго своимъ могуществомъ, или
силою, или счастіемъ. Онъ забываетъ, что онъ не все-
могущъ, не всесиленъ, не всевѣдущъ, и черезъ это часто
гибнетъ или по крайней мѣрѣ подвергается чувствитель-
нымъ лишеніямъ. Орелъ, считая себя слишкомъ зоркимъ,
не послушался спеціалиста-крота и потерялъ орлицу съ
дѣтьми; левъ, обольщенный лестью лисицы, понадѣялся
на свои силы и попалъ на дно пропасти, вмѣсто того,
чтобы перескочить черезъ нее; другой левъ, доживъ до
старости, отвѣдалъ ослинаго копыта и пр. Баснописецъ,
сознавъ слабость человѣческой природы, на ней основалъ
и моральный правила для жизни, которыя также должны
возстановить болѣе правильный отношенія между людьми.
Помня свою человѣческую слабость, каждый долженъ
вести себя такъ, чтобы въ случаѣ бѣды, горя или несча-
стія, ни у кого не было повода воспользоваться этимъ и
отомстить за прошлое, чтобы даже и у осла не могла
явиться мысль познакомить льва съ ослинымъ копытомъ.
Для этого высокомѣріе, тщеславіе, гордость, все, уни-
жающее въ другомъ человѣческое достоинство, должно
быть отложено въ сторону.
Взглядъ Крылова на образованіе, на просвѣщеніе, на
науку, на воспитаніе высказывается во многихъ его бас-
няхъ: его необходимо прослѣдить отдѣльно и конечно
обратить вниманіе на взглядъ противоположный, который
онъ встрѣтилъ въ современномъ обществѣ и который вы-
звалъ противъ себя его басни. Слѣдуетъ обсудить и
басню «Водолазы», гдѣ высказывается такой странный
взглядъ на науку, въ которой баснописецъ хочетъ ви-

дѣть какую-то гибельную глубину, забывая, что наука
развиваетъ только истину, а она несетъ лишь свѣтъ и
добро людямъ.
Укажемъ на группы, на которыя можно раздѣлить
басни Крылова:
Неправильный взглядъ на собственный силы: Орелъ и кротъ, Левъ
и комаръ, Левъ и мышь, Левъ, серна и лиса, Лисица и оселъ, Орелъ
и паукъ, Лжецъ, Орелъ и кукушка, Оселъ, Гуси, Слонъ и моська,
Муравей.
Неправильныя отношения между людьми: Два мальчика, Госпожа
и двѣ служанки, Собачья дружба, Волкъ и журавль, Моръ звѣрей,
Совѣтъ мышей, Крестьянинъ въ бѣдѣ, Крестьянинъ и овца, Волкъ и
и кукушка, Хмѣль, Булатъ.
Неправильныя отношенія между сословіями: Волкъ и овцы, Левъ
состарѣвшійся, Мірская сходка, Овцы и собаки, Рыбьи пляски, Мед-
вѣдь у пчелъ, Пушки и паруса, Щука, Листы и корни, Слонъ на
воеводствѣ, Крестьяне и рѣка.
Неправильныя отношенія къ труду: Двѣ собаки, Бѣлка, Кошка в
соловей, Соловьи, Квартетъ, Трудолюбивый медвѣдь, Стрекоза и мура-
вей, Муха и дорожные, Голикъ, Прихожанинъ, Музыканты, Щука и
котъ, Туча, Орелъ и пчела, Заяцъ на ловлѣ, Оселъ и соловей, Обезьяна,
Скворецъ, Камень и червякъ.
Неправильныя отношенія къ богатству: Бѣдный богачъ, Скупой,
Фортуна и нищій, Откупщикъ и сапожникъ, Скупой и курица, Мѣ-
шокъ, Миронъ.
Неправильныя отношенія къ воспитанію: Кукушка и горлинка,
Крестьянинъ и змѣя, Воспитаніе льва, Бочка.
Неправильныя отношенія къ просвѣщенію и образованію; Черво-
нецъ, Прудъ и рѣка, Водолазы, Бритвы, Свинья подъ дубомъ, Свинья,
Огородникъ и философъ.
Неправильныя отношенія къ предметами Мартышка и очки, Гре-
бень, Цвѣты, Любопытный, Демьянова уха, Крестьянинъ и топоръ,
Мельникъ.
Здѣсь кстати остановиться на педагогическомъ значе-
ніи басенъ Крылова. У насъ обыкновенно даютъ ихъ
учить дѣтямъ. Но, по нашему мнѣнію, онѣ совсѣмъ не
для дѣтей, которымъ непонятны ни тѣ неправильныя и
ложныя отношенія между людьми, изображаемыя въ бас-
няхъ, ни та иронія, съ какою баснописецъ постоянно
обращается къ несообразнымъ явленіямъ жизни. Объяс-
нять же все это дѣтямъ преждевременно уже потому,
что они еще не успѣли приглядѣться къ жизни, и мно-
гое даже въ объясненіи будетъ недоступно ихъ поня-
тіямъ; иронія же такъ чужда ихъ наивному отношенію
къ жизни, что они всегда принимаютъ ее за чистую мо-
нету, т. е. въ прямомъ, а не въ противоположномъ зна-

ченіи. Такъ напр. въ извѣстной баснѣ «Стрекоза и Му-
равей», которую обыкновенно заставляютъ дѣтей учить,
послѣдній стихъ, гдѣ сосредоточивается тонкая и ѣдкая
иронія «такъ поди же попляши», для нихъ совершенно
пропадаетъ и басня теряетъ весь смыслъ. Воспитатели
навязываютъ дѣтямъ басни, не замѣчая, что эти раз-
сказы не такъ просты, какъ представляются съ перваго
взгляда; дѣтямъ они кажутся неестественными, мало инте-
ресными и потому скоро имъ наскучиваютъ. Отъ впечат-
лѣній дѣтства не скоро освобождаются и въ болѣе зрѣ-
ломъ возрастѣ. Отъ этого и происходить то, что когда
юношамъ приходить пора внимательно изучать басни
Крылова, они неохотно принимаются за нихъ, считая ихъ
дѣтскими разсказцами.
Кромѣ обозначенныхъ мною вопросовъ, легко можетъ
представиться много другихъ при подробномъ разборѣ
басенъ Крылова; въ немъ яснѣе обозначатся и действи-
тельная жизнь общества, и стремленія писателя-мора-
листа, который хотѣлъ внести въ эту жизнь нравствен-
ныя основы. Такъ напр. отвращеніе его отъ всего не-
естественнаго, поддѣльнаго, выразившееся въ нѣкоторыхъ
басняхъ, представляетъ съ одной стороны нравственное
значеніе въ жизни качествъ, противоположныхъ этимъ,
съ другой объясняетъ его любовь къ простотѣ и есте-
ственности въ литературномъ изложеніи мысли; эти каче-
ства онъ первый сталъ вносить въ литературную рѣчь,
чуждаясь прежнихъ велерѣчій и разукрашенныхъ фразъ,
и потому первый сблизилъ литературный языкъ съ на-
роднымъ. Сходство басни Крылова съ русскою послови-
цею поведетъ къ ихъ сравненію и къ разбору пословицъ
въ примѣненіи къ русской жизни.
Драматическая поэзія въ нашей литературѣ не пред-
ставляетъ большого выбора для педагогическихъ работъ.
Здѣсь уже нельзя обойтись безъ разбора двухъ или трехъ
иностранныхъ произведеній, чтобы соединить съ ними
вопросы о драматической борьбѣ, о трагическомъ дѣй-
ствіи и под. Каждое произведеніе Софокла и Шекспира
можетъ дать немало вопросовъ и психическихъ, и нрав-
ственныхъ, и эстетическихъ, которые займутъ умъ полез-
ною работою. Сравненіе ихъ выяснить ихъ особенности

въ связи съ понятіями и стремленіями ихъ времени.
Послѣ этихъ трудовъ слѣдуетъ сосредоточить вниманіе
на изученіи драмы Пушкина «Борисъ Годуновъ». Здѣсь
можетъ представиться множество вопросовъ, которые
ученики были бы въ силахъ разрабатывать сами, если
имъ есть возможность имѣть подъ рукою разбираемую
драму. Сперва можно разсмотрѣть каждую сцену въ
отдѣльности: содержаніе и цѣль разговора, обрисовка
характеровъ, понятія каждаго лица, особенности его языка,
драматическія движенія, развитіе дѣйствія. Затѣмъ про-
слѣдить, внутреннюю связь между всѣми сценами, чтобы
ясно представить себѣ общій ходъ дѣйствія и видѣть
значеніе каждой сцены въ цѣломъ произведеніи. Далѣе
опредѣлить отношеніе между лицами и сословіями, отно-
шеніе ихъ къ Борису и его къ нимъ, прослѣдить парал-
лель, въ какой Пушкинъ ведетъ Годунова и самозванца,
ихъ таинственную связь, на которой построена вся драма:
Борисъ, какъ преступникъ, избѣжавъ людского суда, до-
стигъ своей цѣли; нравственная сторона жизни осталась по-
пранною, слѣдственно должна потерять всякое значеніе, если
не будетъ вновь возстановлена; люди теперь уже не могли
возстановить ее, такъ какъ Борисъ-царь сталъ выше ихъ
всѣхъ по ихъ добровольному избранію. Но остается еще
другой, высшій судъ, который по безсилію людей теперь
долженъ выказать свою силу, чтобы не позволить вѣчно
торжествовать преступленію. Надъ Борисомъ долженъ
былъ совершиться высшій судъ, судъ неба и покарать
его именемъ убитаго имъ царевича, какъ призракомъ,
вышедшимъ изъ могилы для того, чтобы не оставить
преступленія ненаказаннымъ, если люди были не въ си-
лахъ наказать его. Самозванецъ является только ору-
діемъ провидѣнія, назначившаго кару преступному царю;
вотъ отчего онъ такъ быстро успѣваетъ, не смотря на
дерзкіе, почти несбыточные свои планы, на все легко-
мысліе, съ какимъ приступаетъ онъ къ ихъ исполненію,
на ничтожную горсть войска, которое разбиваютъ москов-
скія войска. Невидимая сила ведетъ его впередъ какъ
небесную кару. Борисъ не выдержалъ душевнаго волне-
нія: онъ почувствовалъ надъ собою судъ Божій, созналъ
свое безсиліе и умеръ, думая, что невинный сынъ его

всходитъ на престолъ по праву и удержитъ карающую
руку невидимаго судіи. Но не такъ было рѣшено въ
высшемъ правосудномъ судѣ. Престолъ, добытый страш-
ною цѣною крови, не могъ остаться въ родѣ убійцы,
иначе судъ не достигъ бы своей цѣли. Зло было такъ
велико, что за него долженъ былъ поплатиться и невин-
ный юноша именемъ все того же Дмитрія. Народъ, неза-
долго со злобою кричавшій противъ осиротѣвшаго семей-
ства Бориса, отвѣтилъ общимъ безмолвіемъ на извѣстіе
о смерти юнаго Феодора. Онъ ясно увидѣлъ, что его
человѣческому суду здѣсь уже нѣтъ мѣста, что уже безъ
него совершился другой судъ; стихла злоба, и фактъ былъ
признанъ однимъ молчаніемъ. Въ этомъ молчаніи при
имени царя Димитрія Ивановича слышится и предчувствіе
новой грозы, которая связывается съ судьбою царя само-
званца.
Такой смыслъ далъ Пушкинъ своему произведенію.
Его-то и нужно разобрать въ сценахъ, приведя при этомъ
нѣкоторыя страницы изъ исторіи Карамзина. Здѣсь за-
дача будетъ состоять въ томъ, чтобы опредѣлить, какія
заимствованія сдѣлалъ Пушкинъ у историка, и какъ пере-
работалъ найденные у него факты въ драматическія
сцены. Это произведеніе не подойдетъ подъ всѣ условія
извѣстной теоріи драмы, за что впрочемъ не слѣдуетъ
винить автора, такъ какъ оно всетаки вышло и ориги-
нально, и прекрасно. Оно представляетъ особый видъ
драматической поэзіи, гдѣ главный интересъ заключается
не въ борьбѣ отдѣльныхъ лицъ, а въ общей идеѣ, кото-
рою поэтъ хочетъ объяснить историческое событіе.
Такъ какъ дѣйствіемъ управляетъ, по взгляду поэта,
высшая сила, которую сознаетъ и самъ Борисъ, то отсюда
борьба дѣлается невозможною, отчего и личность Году-
нова лишена драматическаго интереса. Онъ только му-
чится совѣстью и казнитъ всѣхъ для него опасныхъ или
подозрительныхъ людей. Здѣсь еще нѣтъ борьбы, здѣсь
только деспотизмъ тирана. Бороться съ высшею невиди-
мою силою, дѣйствіе которой онъ мало по малу созна-
валъ надъ собою какъ небесную кару, онъ не могъ,
потому что чувствовалъ и тяжесть своей вины, и свое
безсиліе. Правда, въ древнихъ трагедіяхъ герой также

сталкивается съ высшею силою, какою являлась судьба,
и находить въ себѣ силы бороться; но тамъ, во первыхъ,
опредѣленія судьбы ему были неизвѣстны, во вторыхъ, у
него были свои стремленія, которыя нерѣдко расходи-
лись съ высшимъ сокровеннымъ предназначеніемъ; ему
было зачто бороться, такъ какъ исходъ борьбы былъ ни-
кому неизвѣстенъ. Борись былъ въ другихъ обстоятель-
ствахъ: тайная сила обезсиливала его: при такомъ созна-
ніи человѣку съ характеромъ оставалось одно: отказаться
отъ своего величія, которое ему досталось такою дорогою
цѣною, и въ покаяніи ждать совершенія надъ собою
Божьяго суда. Не сдѣлавъ этого, онъ является въ выс-
шей степени безхарактернымъ—злодѣемъ, читающимъ
себѣ мораль, сознающимъ надъ собою небесный гнѣвъ и
безсиліе съ нимъ бороться и въ то же время занимаю-
щимся доносами слугъ на бояръ, тайнымъ кровопуска-
ніемъ въ темницахъ, мелкою местью и пр.
Въ самозванцѣ также не можетъ быть борьбы, потому
что онъ является въ драмѣ, какъ мы сказали, орудіемъ
провидѣнія; оно и ведетъ его впередъ, согласно съ его
собственными стремленіями занять престолъ московскій,
слѣдственно бороться ему не съ чѣмъ, а сраженія удач-
ныя и неудачныя не составляютъ драматической борьбы.
Такимъ образомъ, оба главныя лица не представляютъ
драматического интереса; мы безъ участія слѣдимъ за
ними, потому что въ нихъ не видимъ тѣхъ силъ, кото-
рыя бы привлекали насъ къ себѣ и отъ которыхъ бы мы
ожидали развитія. Въ этомъ отношеніи драма должна
назваться слабою, потому что въ ней не достаетъ самого
важнаго условія для драмы—драматической борьбы. До-
стоинства ея заключаются въ отдѣльныхъ сценахъ, свя-
занныхъ извѣстною идеею, гдѣ представлена жизнь на-
рода въ одну изъ важныхъ эпохъ его исторіи.
Сцена въ кельѣ Чудова монастыря.
Лѣтописецъ-монахъ Пименъ, въ глубокую ночь при
свѣтѣ лампады оканчиваетъ свой лѣтописный трудъ и
задумывается надъ нимъ. Въ этой думѣ высказывается:
1) его монашескій взглядъ на лѣтопись, какъ на долгъ,

завѣщанный ему отъ Бога. Такой взглядъ выведенъ изъ
двухъ обстоятельствъ: Богъ далъ ему долгую жизнь и
помогъ научиться грамотѣ, слѣдовательно и назначеніе
его записать все, что онъ видѣлъ или слышалъ въ тече-
ніи жизни; 2) судьба лѣтописи—послѣ многихъ лѣтъ,
забытая, она будетъ найдена какимъ либо трудолюби-
вымъ монахомъ, который и будетъ продолжать ее; 3) цѣль
лѣтописи—чтобъ потомки знали, что было на родной
землѣ, но не для того, чтобы судить дѣятелей этого вре-
мени, а чтобы добромъ поминать ихъ за труды и мо-
литься за ихъ грѣхи и темныя дѣянья; 4) впечатлѣніе
отъ лѣтописнаго труда—все минувшее снова пережи-
вается; разница въ томъ, что въ дѣйствительности оно
неслось бурно, а въ воображеніи уже не волнуетъ страсти,
являясь спокойно и безмолвно; 5) причина прекращенія
труда—лѣтописецъ въ уединенной жизни пересталъ вни-
кать въ событія: память его перестала помнить имена и
факты.
Вся эта характеристика русской лѣтописи и лѣтописца
есть не что иное, какъ общій выводъ, сдѣланный поэ-
томъ при чтеніи нашихъ лѣтописей. Всѣ онѣ отличаются
односторонне-религіознымъ вглядомъ, незлобивостью, кро-
тостью, смиреніемь всегда безъименнаго автора, спокой-
нымъ изложеніемъ. Въ самомъ языкѣ Пимена слышится
голосъ монаха, свыкшагося съ постояннымъ чтеніемъ ре-
лигіозныхъ книгъ; онъ и самъ употребляетъ выраженія
книжныя, считая ихъ болѣе приличными для мыслей
важныхъ: долгѣ завѣщенный отъ Бога, научиль книжному
искусству, пыль вѣковъ отъ хартій отряхнувъ, вѣдаютъ
потомки православныхъ минувшую судьбу родной земли и
проч. Все это налагаетъ на слогъ монашескій особен-
ный отпечатокъ, удачно подмѣченный Пушкинымъ.
Пока старикъ монахъ занять своимъ трудомъ, послуш-
никъ юноша Григорій спитъ, тревожимый все однимъ и
тѣмъ же сновидѣніемъ, отчего наконецъ и просыпается.
Разумѣется первая его мысль и должна быть о томъ,
что его такъ встревожило: все тотъ же сонъ, возможно-ль
въ третій разъ, проклятый сонъ. Затѣмъ придя въ ясное
сознаніе, онъ останавливаетъ свою мысль на старикѣ-
лѣтописцѣ. Его поражаетъ та противоположность, въ ка-

кую монахъ поставилъ себя со всѣмъ окружающимъ.
Въ то время, когда все покоится сномъ, когда онъ, Гри-
горій, видѣлъ уже три раза одинъ и тотъ же сонъ, ста-
рый монахъ не смыкалъ глазъ при свѣтѣ лампады за
своимъ трудомъ. Вглядываясь въ трудолюбиваго старика,
Григорій дополняетъ ту характеристику лѣтописи, кото-
рую передъ этимъ сдѣлалъ самъ лѣтописецъ; онъ указы-
ваетъ на одиноко безстрастное отношеніе автора ко всѣмъ
событіямъ, которыя изображаетъ онъ, и при этомъ обо-
значаетъ содержаніе лѣтописи. Онъ удачно сравниваетъ лѣто-
писца съ дьякомъ, посѣдѣлымъ въ приказѣ въ роли судьи,
который до того привыкъ ежедневно выслушивать и пра-
выхъ и виновныхъ, что уже не возмущается никакими
картинами, равнодушно, безъ жалости и гнѣва внимая
добру и злу. Своимъ движеніемъ Григорій привлекъ къ
себѣ вниманіе Пимена, который и обращается къ нему
съ вопросомъ: проснулся братъ? Затѣмъ слѣдуетъ размѣнъ
монашескихъ привѣтствій и завязывается бесѣда. Очень
естественно, что Григорій долженъ былъ начать свою
рѣчь съ того, что заняло его мысль послѣ пробужденія:
1) сновидѣніе, 2) ночная неурочная работа монаха. Между
тѣмъ и другимъ онъ видитъ противоположностъ, на ко-
торую и указываетъ въ своей рѣчи.
Ты все писалъ и сномъ не позабылся,
А мой покой бѣсовское мечтанье
Тревожило, и врагъ меня мутилъ.
Выраженія его также монашескія, которыя обнаружи-
ваютъ и монашескій взглядъ на явленія природы и жизни.
По этому взгляду сны навѣваются или силою святою, или
темною, отчего они и могутъ быть пророческими. Дурной
сонъ конечно отъ силы дьявольской; онъ есть бѣсовское
мечтанье. Бѣсъ на монашескомъ языкѣ есть ерам, такъ
какъ только онъ одинъ и враждуетъ противъ монаха, стре-
мясь совратитъ его со святого пути разными прель-
щеніями. Врагъ меня мутилъ, говоритъ Григорій, съ пол-
нымъ убѣжденіемъ въ діавольскую силу, и затѣмъ раз-
сказываетъ свой сонъ. Въ немъ дѣйствительно оказы-
ваются намеки на будущую судьбу Григорія, но такъ какъ
мы не можемъ вѣрить въ пророческую силу сновидѣнія,
то не эта сторона его и останавливаетъ насъ. По сно-

видѣнію мы можемъ судить о состояніи духа человѣка
на яву. Неспокойное состояніе непремѣнно тѣмъ же от-
ражается и во снѣ; а сонъ Григорія именно такого свой-
ства: видимо, что юноша недоволенъ своею бѣдною одно-
образною жизнію; онъ стремится къ какой-то другой
жизни; ему неясно мечтается другая, высшая сфера, ку-
да и несется духъ его, и вотъ эта недовольная жизнь
въ монашеской кельѣ съ мечтами немонашескими и пе-
реходить въ сновидѣніе, которое кажется бѣсовскимъ
мечтаньемъ. Но въ головѣ юноши еще нѣтъ никакихъ
опредѣленныхъ замысловъ: ему пока еще смутно пред-
ставляется иная жизнь, для монашества онъ не созданъ.
Пименъ, какъ монахъ опытный, считаетъ своею обя-
занностью наставить юношу, какъ удалять отъ себя та-
кіе сны. Совершенно вѣрно и естественно онъ объясняетъ
причину ихъ: младая кровь играетъ, именно молодость и
пылкая кровь юноши и есть, причина его стремленій въ
другую болѣе дѣятельную и разнообразную сферу. Ука-
завъ на причину, старикъ указываетъ и на средство унич-
тожить ее: смиряй себя молитвой и постомъ... средство
совершенно монашеское, уже испытанное самимъ Пиме-
номъ. На этотъ опытъ онъ и указываетъ для большей
силы своего наставленія; но только при этомъ забываетъ,
что имѣетъ дѣло съ пылкимъ юношей. Разсказомъ о
своей шумной прошлой жизни онъ не достигаетъ той
цѣли, которую себѣ предназначилъ. Вмѣсто того чтобъ
убѣдить юношу въ необходимости смирять себя молит-
вой и постомъ, онъ только воспламеняетъ его воображе-
ніе и внушаетъ нечестивую мысль, что монашеская жизнь
прилична старости, а не молодости. У Григорія является
зависть къ Пимену, который весело провелъ свою моло-
дость въ войскѣ и при дворѣ, и вотъ уже страстно выража-
етъ свое желаніе бѣдный юный инокъ наслаждаться жиз-
нію, а не умерщвлять ее въ душной кельѣ, и если ужъ
необходимо это послѣднее, то отчего не отложить до ста-
рыхъ лѣтъ: успѣлъ бы я, какъ ты на старость лѣтъ
Отъ суеты, отъ міра отложиться....
Но старый Пименъ не таковъ, чтобы пылкіе порывы
юноши могли остановить его и заставили бы отказаться

отъ убѣжденія. Теперь ему представилась другая цѣль—
доказать, что всѣ мірскія удовольствія есть только грѣхъ
и потому не составляютъ наслажденій для души, не
даютъ ей покоя. Конечно, доказательства его должны
вытекать изъ того же монашескаго взгляда на жизнь.
Высшая цѣль жизни человѣка есть спасеніе души, слѣ-
довательно и та сфера, которая ведетъ къ этому спасе-
нію, и есть настоящая жизнь, внѣ ея все грѣшный свѣтъ,
въ которомъ только одни искушенія. Кто поздно пере-
шелъ оттуда въ настоящую жизнь, тотъ дольше долженъ
каяться и дольше не найдетъ себѣ душевнаго покоя. От-
сюда представляется и выгода юноши, рано покинув-
шаго грѣшный свѣтъ. Правда, его еще прельщаютъ
слава, роскошь и женская любовь; но чтобы отвлечь его
отъ такихъ мыслей, ему нужно доказать, что все это
привлекательно только издали. Пименъ хорошо понимаетъ,
что самыя убѣдительныя доказательства тутъ должны
быть взяты изъ дѣйствительной жизни. Для этого въ
примѣръ онъ ставить прежде всего себя, старика, испы-
тавшаго многое.
Съ той поры лишь вѣдаю блаженство
Какъ въ монастырь меня Господь привелъ.
Но и этого мало, онъ находить разительные примѣры
въ жизни самихъ царей, во власти которыхъ наслаж-
даться всѣми благами жизни, и не смотря на то, часто
златой вѣнецъ тяжелъ имъ становился,
Они его мѣняли на клабукъ.
И затѣмъ въ разсказѣ монаха выступаетъ на сцену па-
мятный всѣмъ царь Іоаннъ, прозванный грознымъ. Помо-
нашески смотритъ Пименъ и на жизнь царя: от искам
успокоенья въ подобіи монашескихъ трудовъ.
Только о томъ и говорить разскащикъ, что видѣлъ
самъ и что поразило его: грозный царь, усталый отъ
гнѣвныхъ думъ и казней, въ смиреніи, въ слезахъ, въ
бѣдной монашеской кельѣ даетъ торжественное обѣща-
ніе отказаться отъ царскаго величія и принять схиму,
чтобы въ ней найти покой своей душѣ. Отъ этого при-
мѣра Пименъ переходить къ другому, столь же порази-
тельному. Царь является и на престолѣ монахомъ, его

царскіе чертоги преобразились въ молитвенную келью,
гдѣ снятая душа его уже не возмущалась державными
заботами. Въ немъ-то, по взгляду монаха, и является
настоящій идеалъ царя. Это онъ выводить изъ того, что
царствованіе Феодора прошло мирно безъ особенныхъ
потрясеній, значитъ, Богъ возлюбилъ смиреніе царя. Въ
доказательство его святости приводится случай въ часъ
его кончины, случай, который, въ глазахъ инока, не что
иное какъ чудо. Всѣ слышали, какъ царь въ предсмерт-
номъ бреду произносилъ слова великій патріархъ; москов-
ская патріарха въ это время при царѣ не было; отсюда
должно было заключить, что не къ нему относились эти
слова, и что слѣдовательно царю представляется видѣніе.
Воображеніе религіозныхъ людей дополнило все осталь-
ное; видѣнье это должно быть непремѣнно небесное, такъ
какъ царь отличался святою жизнью; мужъ, котораго
онъ называлъ великимъ патріархомъ, долженъ быть не-
обычайно свѣтелъ, такъ какъ видѣнье было небесное.
Одно повидимому логически вытекаетъ изъ другого, и
убѣждаетъ людей, настроенныхъ во всемъ видѣть чудо.
Таковъ былъ монашескій взглядъ, которымъ былъ про-
никнуть Пименъ.
За этимъ очень естественно было слышать изъ устъ
набожнаго монаха сожалѣніе, выразившееся въ воскли-
цаніи: ужъ не видать такою намъ царя! А это обратило
мысль къ настоящему: на престолѣ Феодора цареубійца,
котораго выбрали въ цари сами же русскіе. Какъ объяс-
нить это, если не гнѣвомъ Божьимъ за грѣхи наши? Та-
кимъ образомъ бесѣда переходить на другой предметъ.
Григорій не находитъ ничего, чтобы возразить Пимену
на всѣ его доказательства; убѣжденъ ли онъ ими, мы не
знаемъ; но мысль его привлечена къ новому предмету.
Рѣчь о цареубійцѣ должна была напомнить и объ его
несчастной жертвѣ—убитомъ царевичѣ. Григорій не зналъ
достовѣрныхъ подробностей объ этомъ событіи; отсюда
естественно желаніе выслушать ихъ отъ очевидца, а Пи-
менъ, говорятъ, въ то время былъ въ Угличѣ. Старикъ
разсказываетъ съ одушевленіемъ, такъ какъ это злое
дѣло, этотъ кровавый грѣхъ былъ еще свѣжъ въ его
памяти и сильно поразилъ его. Григорію при этомъ хо-

чется знать, какихъ лѣтъ былъ убитый царевичъ, но
здѣсь мы еще не видимъ, чтобы у него были какіе-либо
замыслы. Онъ спрашиваетъ о лѣтахъ, какъ о подробно-
сти, которой не доставало воображенію, чтобы живо пред-
ставить всю картину, нарисованную самимъ Пименомъ.
Простодушный отвѣтъ монаха, назвавшаго царевича ро-
весникомъ Григорія и слѣдственно невольно сравнив-
шаго обоихъ, могъ забросить въ душу недовольнаго и
неспокойнаго юноши первую еще смутную, неясную
мысль о тѣхъ безумныхъ замыслахъ, которые подъ ко-
нецъ увѣнчались успѣхомъ. Хотя, словомъ, и царство-
валъ, Пименъ показалъ всю громадную разницу между
тѣмъ и другимъ; но это могло еще сильнѣе разгорячить
и раздражить пылкую душу: его ровесникъ теперь бы
царствовалъ, а онъ, Григорій, томится въ жалкой мона-
шеской жизни, прельщаемый мечтами о битвахъ, о цар-
скихъ пирахъ. «Богъ судилъ иное», говоритъ старикъ:
онъ судилъ не царствовать тому, кто имѣлъ право на
царство, а кто знаетъ, можетъ быть, онъ же судилъ
престолъ тому, кто родился въ самой темной долѣ...
Достаточно промелькнуть такому заключенію въ пылкой
головѣ, чтобы привязаться къ нему и отъ мечтаній мало
по малу перейти къ плану, а тамъ при благопріятныхъ
обстоятельствахъ, и къ дѣйствію. Старикъ Пименъ, ко-
нечно, не могъ и подозрѣвать, какую искру бросилъ онъ
въ душу своего собесѣдника, которому при этомъ онъ
указываетъ совсѣмъ на другое поприще. Закончивъ свою
лѣтопись плачевнымъ разсказомъ о смерти Димитрія ца-
ревича, онъ хочетъ сдѣлать грамотнаго Григорія своимъ
наслѣдникомъ—передать ему лѣтопись съ тѣмъ, чтобы
онъ продолжалъ этотъ трудъ. Его наставленія, какъ
вести лѣтопись, заканчиваютъ характеристику русской
лѣтописи, которою начинается эта сцена. Но не о та-
комъ наслѣдствѣ съ этого времени уже будетъ думать
Григорій: онъ будетъ рваться не описывать дѣла царей,
а быть самому на ихъ мѣстѣ, не теряться въ толпѣ про-
стыхъ свидетелей событія, а быть въ немъ участникомъ
и главнымъ дѣятелемъ; пусть лучше другіе описываютъ
его собственныя дѣла, чѣмъ ему описывать дѣла другихъ.
Вотъ какія мысли въ головѣ юноши могли вытекать изъ

предложеній и совѣтовъ стараго монаха, чтобы потомъ
вскружить ему голову.
Пименъ, призываемый раннимъ благовѣстомъ на мо-
литву, уходить; а Григорія поражаетъ тайная связь
между царемъ Борисомъ и старымъ лѣтописцемъ, связь,
которой не подозрѣваетъ и царь. Въ сознаніи своего
могущества, видя, какъ все передъ нимъ трепещетъ,
онъ думаетъ, что слѣды преступленія навсегда изглажены
и скрыты, и не знаетъ, что изъ этой самой темной кельи
выйдетъ простая и вѣрная повѣсть о всѣхъ его дѣлахъ,
какъ доносъ потомству. Такимъ образомъ и онъ, какъ
всякій другой, не уйдетъ отъ мірского суда, хотя и ду-
маетъ, что уже ушелъ отъ него. Но не уйдетъ онъ и
отъ Божьяго суда, который долженъ выразиться черезъ
него, Григорья. Эта послѣдняя мысль связываетъ бею
сцену съ главною идеею и слѣдственно съ общимъ раз-
витіемъ. Здѣсь она выразилась только отрывочно, какъ
бы мимоходомъ , неясно , она лишь промелькнула
въ головѣ Григорія, какъ слѣдствіе предыдущей бесѣды,
но впослѣдствіи она выразилась яснѣе, такъ сказать,
сознательнѣе въ рѣчахъ Григорія:
Тѣнь Грознаго меня услыновила,
Димитріемъ изъ гроба нарекла,
Вокругъ меня народы возмутила
И въ жертву мнѣ Бориса обрекла.
Изъ всего этого видно, какія соображенія руководили
Пушкина, когда онъ обрабатывалъ эту сцену. Ему нужно
было представить, какимъ образомъ въ головѣ Григорія
могла зародиться первая мысль назваться царевичемъ
Димитріемъ и какую нравственную или религіозную опору
онъ нашелъ въ себѣ, чтобы развивать ее и привести въ
дѣйствіе. Для этого поэту нужно было, не выводя Гри-
горія изъ его дѣйствительной монашеской сферы; свести
съ религіознымъ и разсудительнымъ человѣкомъ, который
познакомилъ бы его съ обстоятельствами, касавшимися
смерти царевича, и въ то же время показалъ бы связь
между дѣлами людскими и божескою волею. Это и вы-
зываетъ на сцену образъ лѣтописца, прекрасно создан-
ный поэтомъ на основаніи тѣхъ данныхъ, которыя даютъ.
русская лѣтопись и исторія.

Горе отъ ума, комедія Грибоѣдова.
Ученики должны сами вчитаться въ комедію, чтобы
подробно рассказывать содержаніе каждой сцены и даже
запомнить характеристическія выраженія. Преподаватель
при этомъ долженъ обратить ихъ вниманіе на драмати-
ческую и комическую сторону произведенія. Завязку ко-
медіи здѣсь составляетъ неожиданный пріѣздъ въ Москву
Чацкаго и появленіе его въ томъ обществѣ, къ которому
онъ принадлежалъ по своему рожденію и воспитанію, но
съ которымъ совершенно расходился по своимъ убѣжде-
ніямъ. Это общество считаетъ себя образованнымъ, нрав-
ственнымъ, но на самомъ дѣлѣ не можетъ назваться ни
тѣмъ, ни другимъ. Оно выпустило изъ виду главныя
цѣли образованія и не выяснило себѣ истинныхъ основъ
нравственности. Усвоивъ себѣ иностраннымъ воспитаніемъ
внешность европейской жизни, оно не усвоило ея инте-
ресовъ, и отстаивая свои собственные интересы, стало въ
противоположность съ высшими стремленіями европейскаго
образованія. Въ этой противоположности и заключается
комическая сторона представляемой жизни. Но при всемъ
томъ это общество является силою, и въ своемъ созна-
ніи, силою законною, которою держится весь порядокъ
въ государствѣ и которая оберегаетъ общественную нрав-
ственность. Очень понятно, что въ такомъ обществѣ вся-
кая другая сила, заявившая свою законность во имя
высшаго европейскаго просвѣщенія и новыхъ болѣе воз-
вышенныхъ идеаловъ, будетъ встрѣчена враждебно. Об-
щество, живущее исключительно сословными интересами,
и къ нимъ пріурочившее все свое образованіе, объявить
общественнымъ врагомъ каждаго, кто затронетъ эти инте-
ресы. Безъ борьбы дѣло тутъ обойтись не можетъ. И
вотъ является такой человѣкъ, проникнутый интересами
европейскаго просвѣщенія, развившій новый идеалъ жиз-
ни на основаніи не внѣшнихъ, а внутреннихъ достоинствъ
человѣка. Онъ ясно видитъ всю пустоту, пошлость
и безнравственность этого общества, которое не хочетъ
и понять своихъ недостатковъ, считая ихъ за достоин-
ства. Какимъ же образомъ онъ будетъ дѣйствовать среди

такихъ людей, которые будутъ требовать, чтобы во всемъ
онъ согласовался съ ихъ понятіями и взглядами? Дѣй-
ствіе первыхъ провозвѣстниковъ новыхъ истинъ ограни-
чивается только словомъ, проповѣдью, которыми они и
приготовляютъ будущихъ дѣятелей на новомъ поприщѣ.
Потому положеніе ихъ тѣмъ болѣе затруднительно, что
ихъ считаютъ праздными говорунами, не выказавшими
своихъ силъ ни въ какомъ настоящемъ трудѣ, людьми,
которые хотятъ учить, а сами будто-бы ничего не дѣ-
лаютъ. Дѣлать они дѣйствительно ничего не могутъ, хотя
и хотѣли бы очень многое, потому что ихъ не допустятъ
дѣлать что либо, согласно съ ихъ убѣжденіями и взгля-
дами; всякое ихъ дѣло покажется новымъ дѣломъ, разру-
шающимъ чьи-либо интересы. Потому тѣмъ съ большею
энергіею они принимаются за слово, которое и дѣлается
ихъ. настоящимъ дѣломъ, ихъ призваніемъ, имѣющимъ
свое значеніе въ общественномъ развитіи. Такимъ
является Чацкій и возбуждаетъ бурю въ обществѣ, кото-
рое сначала считаетъ его своимъ. Въ немъ кромѣ того
зарождается еще внутренняя борьба: по своимъ убѣжде-
ніямъ онъ становится въ разрѣзъ съ этимъ обществомъ,
ни въ чемъ не можетъ съ нимъ согласиться. Онъ пони-
маетъ, что интересы высшаго просвѣщенія и нравствен-
ности должны сдѣлаться и высшими общественными ин-
тересами, чего не находитъ въ дѣйствительности; онъ хо-
четъ, чтобы къ нимъ направилось общественное развитіе
и подчинило имъ всѣ другіе интересы жизни;, онъ такъ
проникается ими, что отказаться отъ нихъ для него зна-
читъ отказаться отъ жизни. Но въ то же время личные
его интересы привязываютъ его къ тому же обществу.
Софья Фамусова дѣлается предметомъ его мечты, съ ко-
торою онъ соединяетъ мысль о собственномъ счастіи, и
такимъ образомъ въ немъ самомъ должно произойти про-
тиворѣчіе и слѣдственно борьба. Чтобы устроить свое
счастье, согласно съ своими сердечными стремленіями,
ему нужно отказаться отъ своихъ высшихъ стремленій,
нужно замолкнуть передъ всѣмъ, что ему кажется урод-
ливымъ, безнравственнымъ, пошлымъ. Но это сдѣлать онъ
но въ силахъ, онъ долженъ остаться вѣренъ самому себѣ,
своимъ убѣжденіямъ, и за это долженъ видѣть, какъ изъ

его рукъ ускользаетъ его счастіе: Софья, прежде любив-
шая его и возбудившая въ немъ надежду на счастіе,
первая отшатнулась отъ него за его смѣлую и рѣзкую
рѣчь противъ всякой пошлости и уродства. Она не могла
понять его стремленій и испугалась той разрушительной
силы, которая слышалась ей въ его словахъ. Но если
бы она и могла возвыситься до его понятій и нравствен-
ныхъ требованій, для чего потребовалась бы болѣе силь-
ная натура, еслибы она и захотѣла составить его сча-
стіе, то и тогда пришлось бы вступить въ борьбу съ
обществомъ, которое не допустило бы такого союза, или
слѣдовало отказаться отъ своего идеала и принять гнилой
идеалъ общества, подчинившись всѣмъ его требованіямъ.
Оружіемъ въ своей борьбѣ съ Чацкимъ всѣ эти люди
выбрали самое старое и по большей части вѣрное въ
столкновеніи съ новыми идеалами. Еще въ сатирѣ Кан-
темира, Сильванъ, осуждая новыя стремленія жизни.
Трудиться въ томъ, съ чего вдругъ карманъ не толстѣетъ,
Гражданству вреднымъ весьма безумствомъ звать смѣетъ.
Люди, съ новыми стремленіями, объявляются вредными
гражданству, вольнодумцами, врагами общественнаго по-
рядка. Съ ними не вступаютъ въ споръ, не убѣждаютъ
ихъ путемъ логическимъ, потому что чувствуютъ тутъ
свою слабость и несостоятельность; а прибѣгаютъ къ об-
виненію съ тѣмъ, чтобы направить противъ нихъ власти
и безъ всякихъ хлопотъ одною силою уничтожить всѣ
опасныя для себя стремленія. Подобныя обвиненія тот-
часъ же направились и на Чацкаго. Конечно, онъ могъ
понять, что не здѣсь, не въ этой затхлой средѣ слѣдо-
вало ему искать участія къ своимъ стремленіямъ, не здѣсь
можно было найти себѣ партизановъ; но онъ не могъ
сразу отказаться и отъ своего личнаго счастія; прежде
чѣмъ оставить это общество, ему нужно было убѣдиться
въ чувствахъ Софьи, увидѣть, что надежда на счастье
разбилась навсегда и возродиться болѣе не можетъ. При-
вязанный къ обществу личными интересами, онъ въ то
же время не могъ ограничиться одними наблюденіями
надъ Софьею, чтобы окончательно рѣшить себѣ вопросъ,
любитъ она его или нѣтъ. Онъ безпрестанно наталки-
вается на такіе факты, слышитъ такія сужденія, которыя

волнуютъ его, оскорбляютъ въ немъ нравственное чув-
ство. Его юный, пылкій нравъ не позволяетъ ему быть
сдержаннымъ, что было бы, можетъ быть, благоразумнѣе
для вѣрнѣйшаго достиженія своей цѣли. Но онъ не въ
силахъ совладать съ собою ни въ силахъ молчать, и вотъ онъ
съ жаромъ говорить людямъ то, чего они и понять не могутъ,
черезъ что становится даже въ комическое положеніе, не за-
мѣчая того самъ. Послѣ этого не мудрено, что всѣ сразу, безъ
повѣрки ухватились за слово сумасшедшій, лишь только оно
было произнесено; всѣ какъ будто обрадовались, что найдено
настоящее слово, которое определило имъ положеніе
Чацкаго. И въ самомъ дѣлѣ, было чему обрадоваться!
Это слово избавляло всѣхъ отъ труда вести дальнѣйшую
борьбу, пріискивать обвиненіе, направлять власти, губить
человѣка. Теперь же весь вопросъ разрѣшается самъ
собою. Что Чацкій сумасшедшій, въ томъ не можетъ
быть никакого сомнѣнія, есть всѣ тому признаки: онъ
придирается къ каждому слову, повидимому, самому обык-
новенному, говорить съ такимъ. жаромъ, готовь даже
браниться, словомъ, ведетъ себя такъ, какъ считается
неприличнымъ въ этомъ обществѣ, которое, называется
благороднымъ и дорожить своимъ благородствомъ. И такъ
Чацкій сумасшедшій. За что же тутъ сердиться, на что
негодовать, если человѣка постигло такое несчастіе; онъ
не виноватъ въ этомъ. Правда, остается при этомъ рѣ-
шить вопросъ о причинѣ болѣзни. Хотя въ этомъ люди
и расходятся и спорятъ; но то уже не важно; главное
же, представляется случай каждому члену общества вы-
казать себя съ хорошей стороны — пожалѣть Чацкаго
похристіански, прикинуться сострадательнымъ. Наконецъ
представляется предметъ поговорить, посудить объ этомъ
несчастномъ событіи, какъ объ одной изъ тѣхъ ново-
стей, которыхъ ищетъ праздное общество для разсѣянія.
Наконецъ и Чацкій узнаетъ, какъ настроено противъ
него общество, а затѣмъ убѣждается окончательно, что
ему нечего ждать и отъ Софьи, которая предпочла ему
самаго пошлаго человѣка, въ чемъ и самой ей пришлось
убѣдиться на глазахъ же Чацкаго. Но это минутное уни-
женіе Софьи, эта неудачная любовь ея не могли смяг-
чить въ Чацкомъ всей горести чувствъ, всей сердечной

боли, когда пришлось не только отказаться навсегда отъ
надежды на счастіе, но и видѣть свои чувства оскорб-
ленными, осмѣянными, приписанными безумному чело-
вѣку изъ одного желанія сдѣлать его предметомъ общаго
посмѣянія. И такъ личнымъ счастіемъ своимъ попла-
тился человѣкъ за свои убѣжденія, которыя нравственно
поставили его выше того общества, гдѣ ему пришлось
искать счастія. Повидимому онъ остался побѣжденнымъ;
онъ долженъ былъ оставить поле битвы, отступить, из-
мученный, съ разбитымъ сердцемъ, не нанеся никакого
вреда своимъ противникамъ; слѣдственно они торже-
ствуют, они остались побѣдителями. Но все это ни-
сколько не смягчаетъ комической стороны ихъ положенія.
Здѣсь торжествуетъ только сила массы, а не нравствен-
ная сила, которая оказалась совершенно несостоятельною.
При нравственномъ безсиліи это торжество сильной массы
можетъ быть только кратковременно. Но, конечно, надъ
нею уже будетъ торжествовать не Чацкій, а тотъ идеалъ,
во имя котораго онъ боролся, въ которомъ находилъ
свою нравственную крѣпость, которому пожертвовалъ
своимъ счастіемъ. Съ торжествомъ этого идеала и высшіе
интересы жизни сдѣлаются общественными интересами.
Вотъ въ чемъ заключается драматическая сторона ко-
медіи Грибоѣдова.
Общество, представленное въ комедіи, имѣетъ свое
историческое развитіе. Его нравы, понятія, стремленія,
идеалы развивались постепенно въ теченіи почти полу-
тораста лѣтъ. Оно создалось подъ вліяніемъ крѣпостного
права, табели о рангахъ, граматы о вольности дворян-
ства, иноземнаго воспитанія, старыхъ родовыхъ понятій.
Разсмотрѣніе всѣхъ этихъ чертъ требуетъ извѣстной исто-
рической обстановки, которая должна войти въ «Руко-
водство» для учениковъ.
Чтобы основательно изучить комедію, ученики должны
сами поработать надъ нею,имѣя въ виду вопросы,предложен-
ные преподавателемъ. Вопросы эти могутъ быть такого рода:
Такъ какъ представленное здѣсь общество считаетъ себя образо-
ваннымъ, то и вывести, въ чемъ оно полагаетъ образованіе и какой
у него составился идеалъ образованнаго человѣка? При его взглядѣ
на образованіе, была ли необходимость въ наукѣ? Что въ человѣкѣ
могло уважать такое общество? Какое значеніе имѣлъ здѣсь чинъ?

Какъ смотрѣли на государственную службу, что въ ней считали глав-
нымъ и чего отъ нея добивались? Какимъ является въ комедіи Фаму-
сову какъ чиновникъ и какъ отецъ? Какъ онъ смотрѣлъ на воспи-
таніе? Опредѣлить его нравственныя правила. Почему общество такъ
враждебно отнеслось къ Чацкому? Какія понятія его противорѣчили
понятіямъ общества? Что онъ уважалъ въ человѣкѣ? Со всѣми ли его
мнѣніями можно согласиться? Опредѣлить личность Молчалина. Въ
чемъ заключается комическая сторона его? Что общаго между нимъ и
Загорѣцкимъ, который, по выраженію Чацкаго, «не умретъ въ Мол-
чалинѣ». Опредѣлить образование, понятія и характеръ Софьи по
отношенію ея къ отцу, Чацкому и Молчалину. Какія сцены подви-
гаютъ впередъ дѣйствіе? Можно ли по комедіи судить о личности
автора? Если ученики уже изучали комедію Недоросль, то къ преж-
нимъ вопросамъ для сравненія можно присоединить и слѣдующіе:
Какія общія понятія высказываются въ комическихъ лицахъ Недо-
росля и Горя оть ума во взглядѣ на науку, въ отношеніи къ людямъ—
высшимъ и низшимъ и пр. Нѣтъ ли чего нибудь общаго между Старо-
думомъ и Чацкимъ? Какія понятія и требованія Чацкаго отличаютъ
его отъ Стародума?
IV.
Литературу, какъ извѣстно, составляютъ всѣ словесныя
произведенія народа; они такъ разнообразны, что дѣлятся
и подраздѣляются на многіе отдѣлы, какъ напр. поэзія,
исторія, философія, наука и проч.; каждый изъ этихъ
отдѣловъ имѣетъ свою исторію, такъ какъ каждый посто-
янно развивается и вноситъ въ извѣстную сферу новыя
истины, идеи, познанія. Отсюда возникаетъ вопросъ:
составитъ ли содержаніе общей исторіи литературы сово-
купность всѣхъ этихъ частныхъ исторій? Или другими
словами: можно ли въ исторію литературы вносить всѣ
факты, которые частными исторіями считаются фактами
замѣчательными? Съ другой стороны литература, выра-
жая духовную жизнь народа, находится въ тѣсной связи
со всѣми его духовными стремленіями, которыя прояв-
ляются во внѣшности въ разнообразныхъ формахъ, и
слѣдственно, исторія литературы необходимо связывается
съ другими исторіями, какъ напр. съ исторіей политиче-
ской, съ исторіей религіи, искуствъ и проч. Многія лите-
ратурныя явленія иначе не могутъ быть ясно поняты,
какъ съ помощью той или другой исторіи. Отсюда воз-
никаетъ другой вопросъ: въ какой зависимости исторія

литературы можетъ быть отъ другихъ исторій народной
дѣятельности, и можетъ ли она излагать факты, не отно-
сящіеся прямо къ ея области?
Оба эти вопроса касаются предѣловъ исторіи литературы.
Разрѣшить ихъ весьма важно, потому что ни въ одной
наукѣ не происходитъ такого смѣшенія какъ здѣсь, нигдѣ
такъ легко и замѣтно нельзя увлечься посторонними фак-
тами, какъ въ исторіи литературы. Въ примѣръ можно
представить Шевырева, который, увлекшись вліяніемъ
православія на древній періодъ нашей литературы, напи-
салъ скорѣе исторію религіознаго просвѣщенія нашего
отечества, чѣмъ исторію древней русской литературы, хотя
имѣлъ намѣреніе, судя по заглавію, написать эту послѣд-
нюю. Такимъ образомъ отъ невольнаго увлеченія явилась
крайность, сильно повредившая въ цѣломъ почтенному
труду. Другая крайность мѣстами является въ исторіи
Галахова изъ боязни зайти въ чужую область и захва-
тить факты, выходящіе изъ предѣловъ литературы, отъ
чего чувствуется недостатокъ исторической обстановки и
яснаго освѣщенія фактовъ, какъ у Шевырева излишнее
обиліе ненужныхъ подробностей, дающихъ искуственное
освѣщеніе главнымъ фактамъ.
Исторія литературы, разсматривая литературный произ-
веденія въ связи се общественною жизнію, должна безпре-
станно обращаться за историческою обстановкою, за пра-
вильнымъ и яснымъ освѣщеніемъ своихъ литературныхъ
фактовъ къ другимъ исторіямъ народной жизни, какъ напр.
къ религіи, политикѣ, законамъ, искуствамъ и проч. иначе
потеряется цѣль исторіи литературы, которая обнимаетъ
всѣ словесныя произведенія, изображающія жизнь и харак-
теръ народа и которая состоитъ ее тѣсной связи се жиз-
нію народа, какъ внѣшнею, такъ и внутреннею.
По нѣкоторымъ опредѣленіямъ, исторія литературы
почти тожественна съ исторіей цивилизаціи, т. е. просвѣ-
щенія и гражданскаго развитія потому что и то, и другое
непремѣнно изображается или отражается въ литературѣ?
Раскрывая и разъясняя литературные факты, мы необ-
ходимо будемъ раскрывать и гражданское развитіе и про-
свѣщеніе народа. При этомъ взглядѣ исторія литературы
есть дѣйствительно исторія цивилизаціи, если для первой

не найдется другой, спеціальной цѣли. Можетъ быть, намъ
скажутъ, что исторія цивилизаціи имѣетъ въ виду глав-
нымъ образомъ дѣйствія народа на разныхъ поприщахъ
жизни, въ которыхъ выразилась его духовная жизнь, раз-
витіе и стремленія, тогда какъ въ исторіи литературы
группируются всѣ факты около литературныхъ произве-
деній. Согласны, но если въ этихъ произведеніяхъ отра-
жается та же жизнь, что и въ дѣйствіи, если ихъ нельзя
даже разсматривать безъ обстановки, взятой изъ круга
внѣшней дѣятельности народа, если главная цѣль ихъ
разбора будетъ заключаться въ изображеніи развитія обще-
ственной жизни, нравовъ, обычаевъ и пр., то не будетъ
ли изъ всего этого вытекать одинъ и тотъ же результатъ,
къ которому стремится и исторія цивилизаціи. Эстетиче-
ская оцѣнка литературныхъ произведеній въ исторіи ли-
тературы не можетъ ее отличать отъ исторіи цивилизаціи,
потому что и эта послѣдняя имѣетъ въ виду эстетическое
развитіе народа и съ этою цѣлію обращается не только
къ литературнымъ произведеніямъ, но и ко всѣмъ искус-
твамъ. Разсматривать же форму каждаго литературнаго
произведенія и въ исторіи литературы нѣтъ никакой нужды,
если историкъ не хочетъ нагнать скуку на своихъ чита-
телей. Исторія цивилизаціи безпрестанно захватываетъ
литературу, и не можетъ не дѣлать этого, да и самая-то
литература для насъ болѣе всего интересна по отношенію
къ цивилизаціи. Значитъ, главная разница между тою и
другою исторіею будетъ заключаться въ группировкѣ фак-
товъ? Почти что такъ, если не имѣть въ виду, что чело-
вѣкъ не весь выражается въ общественной жизни, т. е.
во внѣшнихъ фактахъ, въ дѣйствительности, что онъ по-
стоянно представляетъ себѣ возможность лучшей и болѣе
счастливой жизни, возможность, которая стремитъ его
впередъ къ развитію, что эти стремленія часто противо-
рѣчатъ дѣйствительности, а потому и не находятъ себѣ
осуществленія во внѣшней жизни, но тѣмъ не менѣе они
имѣютъ весьма важное значеніе, потому что по нимъ чело-
вѣкъ располагаетъ свою жизнь, на нихъ опирается при
оцѣнкѣ своей дѣйствительности. Эти идеальный стремленія,
какъ главная мысль, занимающая человѣка, какъ желаніе
въ настоящемъ, прежде всего, разумѣется, выражаются

словомъ, назначеніе котораго передавать всякую духовную
деятельность, пришедшую въ ясное сознаніе ума.
Отъ словъ иногда бываетъ переходъ и къ дѣлу, пере-
хода который нерѣдко сопровождается страшною борьбою
между личностями и даже гибелью многихъ изъ нихъ.
Такими стремленіями человѣкъ заявляетъ о своей лично-
сти и вносить движеніе въ общую жизнь. Какъ у одного
человѣка, такъ и у цѣлаго общества и народа могутъ
быть свои идеальныя стремленія, которыя въ ихъ жизни
имѣютъ такое же значеніе, какъ и въ жизни одного чело-
вѣка. Они также прежде всего заявляются словомъ. Такъ
какъ человѣкъ одаренъ фантазіей и развивается подъ
вліяніемъ природы, то и старается, подражая ей, пред-
ставить всѣ свои стремленія и выработанныя идеи въ
ясныхъ, живыхъ образахъ: у него создаются идеалы, кото-
рые согласуются съ дѣйствительностью или противорѣчатъ
ей, но во всякомъ случаѣ отражаютъ ее вмѣстѣ съ духов-
нымъ настроеніемъ человѣка и являются крайнимъ резуль-
татомъ дѣятельности всѣхъ его духовныхъ силъ. Вотъ
отчего поэтическія произведенія полнѣе, чѣмъ какія-либо
другія, выражаютъ намъ и человѣка, и общество, и на-
родъ, словомъ всю дѣйствительность извѣстной эпохи въ
тѣсной связи съ идеальнымъ настроеніемъ духа. Они не
составляютъ случайности, но прямо вытекаютъ изъ потреб-
ности духа и съ этой точки представляютъ уже явленіе
психологическое.
Какъ въ народной жизни поколѣнія смѣняются поко-
лѣніями, такъ точно идеалы смѣняются идеалами, видоиз-
мѣняясь и перерождаясь, по мѣрѣ развитія понятій подъ
вліяніемъ религіи, науки, гражданской жизни и пр. И
чѣмъ рѣже бываетъ смѣна идеаловъ, тѣмъ больше застоя
замѣчается въ обществѣ или народѣ, что очень понятно:
значитъ, въ народѣ слишкомъ мало дѣлается умственныхъ
пріобрѣтеній и познаній, которыя развиваютъ понятія и
указываютъ на болѣе правильныя отношенія людей между
собою и къ природѣ; оставаясь при однихъ и тѣхъ же
понятіяхъ, разумѣется, общество или народъ сохраняетъ
одинъ и тотъ же взглядъ на жизнь или одни и тѣже
идеалы. Напротивъ, чѣмъ больше дѣлается такихъ прі-
обрѣтеній, тѣмъ чаще являются изъ массы народа отдѣль-

ныя личности со своими особенными, новыми идеалами
и дѣлаются или руководителями массы, если имѣютъ на
нее нравственное вліяніе, или становятся съ нею въ про-
тиворѣчіе, а нерѣдко и вступаютъ въ борьбу, исходъ
которой зависитъ отъ жизненной силы самаго идеала.
Часто случается, что личность гибнетъ, а созданный ею
идеалъ переходитъ мало по малу въ массу, которая сна-
чала противъ него боролась.
Должна ли исторія цивилизаціи изображать эту идеаль-
ную сторону жизни народа и отдѣльныхъ личностей? Если
она имѣетъ въ виду дѣйствіе, т. е. жизнь дѣйствительную,
въ которой выразилось духовное развитіе народа, то ко-
нечно мечтанія, желанія, не перешедшія отъ словъ къ
дѣлу, не будутъ для нея составлять сущности. Она будетъ
къ нимъ обращаться только по мѣрѣ того, на сколько они
успѣли осуществиться или проявиться въ дѣйствительности.
А между тѣмъ и они имѣютъ важное значеніе въ жизни
человѣка и народа, какъ мы уже говорили. И такъ какъ
они главнымъ образомъ выражаются въ словесныхъ про-
изведеніяхъ, находясь въ тѣсной связи съ понятіями и
познаніями, которыя пріобрѣтаетъ наука, то слѣдовательно
на эту сторону жизни исторія литературы и должна обра-
щать особенное вниманіе, чѣмъ она рѣзко и отличается
отъ исторіи цивилизаціи. Она должна разсматривать обра-
зованіе идеаловъ, ихъ видоизмѣненія по вліянію религі-
озной, умственной и гражданской жизни, слѣдственно
отношеніе ихъ къ дѣйствительности, ихъ нравственное
значеніе. Здѣсь дѣйствительность конечно обрисуется въ
яркой картинѣ, но только по отношенію къ идеальнымъ
стремленіямъ народа или личности писателя. Такимъ об-
разомъ одно и то же литературное произведеніе для исто-
рика цивилизаціи и для историка литературы будетъ имѣть
разное значеніе. Каждый изъ нихъ будетъ смотрѣть на
него съ своей точки зрѣнія и изучать его посвоему. Такъ
напр., историкъ цивилизаціи въ лѣтописи Нестора будетъ
искать точныхъ фактовъ, изображающихъ разныя стороны
народной жизни, нравы, обычаи и проч. и съ этой точки
зрѣнія подвергать строгой критикѣ всѣ сказанія. Историкъ
литературы напротивъ будетъ дорожить и самыми вымы-
слами, потому что въ нихъ онъ видитъ идеальное настрое-

ніе духа, по нимъ онъ судитъ о направленіи фантазіи,
которая хотя заимствуетъ матеріялы для своего творчества
изъ действительности, но передѣлываетъ ихъ посвоему,
сообразно съ понятіями человѣка о жизни, о самомъ себѣ,
о природѣ. Историкъ литературы съ особеннымъ внима-
ніемъ займется и самимъ лѣтописцемъ, какъ личностью,
образовавшеюся въ извѣстную эпоху и отнесшеюся къ
разнымъ явленіямъ жизни со своимъ идеаломъ; тогда какъ
историкъ цивилизаціи будетъ стараться очистить факты
отъ личнаго взгляда лѣтописца. Онъ же будетъ искать
въ поученіи Владиміра Мономаха черты, обрисовывающія
бытъ, современный князю, и его личность, какъ истори-
ческая дѣятеля, и мало обратить вниманія на тотъ
идеалъ народнаго правителя, который такъ ярко изобра-
жается въ поученіи и который находится въ тѣсной связи
съ дѣйствительностью, что историку литературы прежде
всего должно броситься въ глаза.
Точно также и во всѣхъ другихъ литературныхъ произ-
веденіяхъ: одинъ будетъ искать въ нихъ истинныхъ фак-
товъ для изображенія дѣйствительной жизни той или
иной эпохи; другой—идеальнаго отношенія личности из-
вѣстнаго круга къ тому или другому явленію жизни. Исто-
рикъ цивилизаціи укажетъ, можетъ быть, на Полтаву
Пушкина съ тѣмъ намѣреніемъ, чтобы охарактеризовать
новое направленіе, которое въ извѣстное время стала
принимать наша литература, и тѣмъ сообщать самой ци-
вилизаціи особенный характеръ. Историкъ же литературы
особенно остановится на этомъ произведеніи вмѣстѣ съ
другими того же поэта, гдѣ изображается Петръ Великій.
Въ нихъ онъ увидитъ тотъ идеалъ монарха, который въ
теченіе цѣлаго столѣтія развивался въ обществѣ образо-
ванныхъ русскихъ и наконецъ нашелъ себѣ художествен-
ное выраженіе въ поэтическихъ трудахъ перваго народ-
наго поэта. Конечно, онъ далеко не представляетъ намъ
полнаго образа Петра, какъ обязанъ представить его без-
пристрастный историкъ, но онъ вѣрно изображаетъ намъ
идеалъ, создавшійся въ воображеніи русскихъ въ связи
съ прошедшею громкою дѣйствительностью и слѣдственно
указываетъ на ихъ отношеніе къ этой действительности.
При такомъ разборѣ литературныхъ фактовъ и разборъ

формы словеснаго произведенія имѣетъ свою относитель-
ную важность: онъ опредѣляетъ, во первыхъ, силу та-
ланта извѣстной личности, во вторыхъ, степень его са-
мостоятельности и наконецъ въ третьихъ, наше отношеніе
къ произведенію, которое можетъ прельщать насъ только
художественною формою. Но форма, какъ мы сказали,
не должна привлекать исключительное вниманіе историка.
Вотъ почему исторія поэзіи и краснорѣчіе занимаютъ
главнѣйшее мѣсто въ исторіи литературы: въ нихъ полнѣе
и опредѣленнѣе выражаются идеалы народной жизни и
отдѣльныхъ личностей. Отсюда опредѣляется и отношеніе
другихъ сочиненій къ предмету исторіи литературы. Имѣя
въ виду опредѣленную нами цѣль, мы изъ нихъ разсма-
триваемъ только тѣ, которыя вносили въ жизнь новые
взгляды и понятія, и слѣдственно способствовали видо-
измѣненію и перерожденію прежнихъ идеаловъ жизни,
или которые силились отстоять прежнее противъ наплыва
новыхъ идей. И то, и другое имѣетъ прямое отношеніе
и къ народной жизни, и къ народному характеру, также
можетъ имѣть вліяніе на развитіе краснорѣчія и поэзіи.
Что же касается до изящной формы безъ живого содер-
жанія, то такіе пустоцвѣты не заслуживаютъ особеннаго
вниманія историка, если съ ними не связано никакого
другого значенія по отношенію къ народной жизни въ
извѣстную эпоху.
Изъ всего этого ясно, что не всѣ факты изъ исторіи
наукъ, не всѣ ученые, богословскіе и другіе трактаты и
разсужденія могутъ входить въ исторію литературы, но
только тѣ, которые измѣняли понятія людей и давали
новыя цѣли ихъ идеальнымъ стрёмленіямъ. Такъ напр.
историкъ европейскихъ литературъ не можетъ обойти Бэ-
кона, Ньютона, Локка, не можетъ не остановиться на
успѣхахъ естественныхъ наукъ въ XVII и въ XVIII стол.,
на нѣкоторыхъ философскихъ выводахъ того же времени,
такъ какъ все это совершенно переродило идеалы пере-
довыхъ людей общества и поставило ихъ въ рѣзкое про-
тиворѣчіе съ идеалами прежней жизни. Равнымъ обра-
зомъ историкъ русской литературы не можетъ обойти изъ.
исторіи русскаго законодательства многихъ узаконеній
Петра I и Екатерины II, чтобы яснѣе определить тѣ и

другие литературные факты, въ которыхъ выразились
идеальныя стремленія общества или отдѣльныхъ личностей,
При разборѣ каждаго литературно-историческаго па-
мятника главное вниманіе должно быть обращено на эле-
ментъ обще-человѣческій въ связи съ національнымъ и лич-
ными. Подъ именемъ общечеловѣческаго мы разумѣемъ
все то, что человѣчество успѣло выработать до нашего
времени, какъ непреложно-истинное, и на что, по нашему
взгляду, имѣетъ право каждый человѣкъ. Не слѣдуетъ
забывать, что современный историкъ не долженъ терять
изъ виду конечный исходъ своего труда, т. е. наше время.
Онъ долженъ показать, какъ идеалы протекшей жизни,
видоизмѣняясь и перерождаясь, наконецъ перешли въ
наши идеалы, по которымъ мы стремимся устроить свою
жизнь, признавая за ними достоинство общечеловѣческое.
Всѣ тѣ идеи, которыми мы живемъ или которыя мы стре-
мимся осуществить въ жизни, составляютъ ту точку зрѣ-
нія, съ которой мы смотримъ на свое прошедшее, тотъ
критеріумъ, на основаніи котораго мы судимъ прошлое
и оцѣниваемъ степень просвѣщенія той или другой эпохи.
Словомъ все то, что мы признаемъ разумнымъ, справед-
ливымъ, истиннымъ, нравственнымъ, прекраснымъ, и есть
общечеловѣческій элементъ, который долженъ составлять
душу каждаго произведенія. Стремленіе къ истинѣ, къ
правдѣ, добру и проч., какъ явленія общечеловѣческія,
живутъ въ каждомъ человѣкѣ, слѣдственно и въ каждомъ
народѣ; но дѣло въ томъ, что народъ не скоро доби-
рается до настоящей истины, до правильныхъ понятій о
правдѣ, добрѣ и проч.—безъ помощи науки онъ часто
принимаетъ ложь за истину; окружая ее особеннымъ по-
читаніемъ, опутываетъ себя тиною суевѣрія, составляетъ
себѣ особенныя понятія о нравственности, которыя съ
нашей точки зрѣнія нисколько не нравственны; но об-
щечеловѣческія стремленія въ немъ не заглушаются, и
онъ мало по малу выпутывается изъ той тины, по мѣрѣ
того, какъ накопляются у него истинныя познанія о при-
родѣ и человѣкѣ. Такъ напр. сколько вѣковъ человѣкъ
руководствовался самымъ ложнымъ взглядомъ на природу
и стоялъ къ ней въ самомъ неестественномъ отношеніи,
но наконецъ при помощи науки онъ понялъ ее и взглядъ

его быстро измѣнился, а съ нимъ измѣнилось и весьма
многое въ его жизни. Слѣдственно, оцѣнивая тотъ или
другой литературный памятникъ, мы необходимо должны
обратить вниманіе на тѣ общечеловѣческія стремленія,
которыя въ немъ заключаются, должны опредѣлить,
сколько въ немъ этого вѣчно разумнаго, истиннаго, пре-
краснаго и проч., какъ мы понимаемъ ихъ, потому что
черезъ это опредѣлится самая эпоха и та общечеловѣ-
ческая сторона, которая составляетъ главную сущность
развитія; чрезъ это мы опредѣляемъ и достоинство тѣхъ
идеаловъ, которыми стремился жить народъ или которые
усиливались вносить отдѣльныя личности; наконецъ это
же самое опредѣляетъ мѣсто и достоинство литератур-
ная произведенія, какъ факта въ общей цѣпи всѣхъ
фактовъ, составляющихъ исторію, какъ часть въ цѣломъ.
Этотъ общечеловѣческій элементъ составляетъ душу всей
исторіи, внутреннюю связь между всѣми фактами и дол-
женъ проходить непрерывною нитью отъ перваго зарож-
дения народной жизни до нашего времени. Его-то соб-
ственно и должна выяснить исторія, изображая народную
жизнь. И такъ, по нашему мнѣнію, общечеловѣческій
элементъ долженъ состоять въ отношеніи литературнаго
памятника къ намъ, въ той внутренней связи, которая
съ нимъ соединяетъ насъ, какъ настоящее съ про-
шедшимъ.
Всѣ эти понятія и взгляды мы должны были выяснить
прежде всего, потому что отъ неясности ихъ даже въ
богатыхъ европейскихъ литературахъ появляются исторіи,
которыя скорѣе можно назвать словарями: онѣ безъ раз-
бора захватываютъ всѣ литературные факты, излагаютъ
ихъ безъ всякой внутренней связи, почти такъ, какъ дѣ-
лается въ словаряхъ, только давая имъ связь внѣшнюю
по годамъ и по отдѣламъ. Здѣсь уже не думайте видѣть
яснаго историческаго развитія, не думайте искать живыхъ
картинъ народной жизни. Такія мнимыя исторіи полезны
для справокъ, но никакъ не для чтенія съ цѣлію ясно
представить себѣ развитіе духовной жизни народа. Изъ
такихъ сочиненій читатель выносить только сильное
утомленіе.

V.
Наша письменность начинается со временъ Владиміра
святого, отсюда слѣдственно и нужно вести ея исторію.
Введеніемъ къ ней долженъ служить обзоръ литературы
болгарской, которая имѣетъ тѣсную историческую связь
съ нашею. Это и должно войти въ Руководство для уче-
никовъ. До водворенія христіанства русскій народъ
чувствовалъ надъ собою только одну власть, власть князя
и дружины—сословія военно-административнаго, власть,
призванную изъ чужой земли сѣверомъ для наряда и
водворившуюся на югѣ силою. Ясно, что пришлая власть
не могла составить съ народомъ одного цѣлаго: у каж-
даго были свои понятія, свои интересы, свои идеалы.
Народъ жилъ на большомъ пространствѣ, кто, уже осѣв-
шись, распахивалъ поля, вырубалъ лѣса, бился съ дикими
звѣрями, пролагалъ дороги, словомъ совершалъ тѣ зем-
скіе подвиги, которые приписаны народному представи-
телю, Ильѣ Муромцу; кто жилъ въ городахъ, ведя торгъ
мѣхами, медомъ; кто продолжалъ еще постарому кочевать,
устремляясь болѣе къ сѣверо-востоку и оттѣсняя на сѣ-
веръ финскія племена. Князь съ дружиною ежегодно обхо-
дилъ ихъ, сбирая дань, а если выказывалъ несправедливыя
требованія, то встрѣчалъ и враждебный дѣйствія, какъ
Игорь въ землѣ древлянской. Впрочемъ, ига этой власти
народъ на себѣ не чувствовалъ, за исключеніемъ част-
ныхъ случаевъ, считая ее необходимою для наряда и для
охраны Русской земли. Съ водвореніемъ христіанства яви-
лась другая власть на ряду съ первой, съ притязаніями
большими, чѣмъ власть князя и дружины: она стремилась
овладѣть убѣжденіями каждой личности, совѣстью, нрав-
ственностью, всею внутреннею жизнью, власть также
пришлая, призванная прежнею властью—княземъ и дру-
жиною для смѣны старыхъ вѣрованій, которыя казались
несостоятельными пытливому уму князя, вѣрованіями дру-
гими, которыя успокаивали всѣ тревоги ума и сердца,
обѣщая неизрѣченныя награды за жизнь по извѣстному
идеалу, слѣдственно власть, призванная также для наряда,
но только не земскаго, а духовнаго, религіознаго, и не

народомъ, а волей княжеской. Эта новая власть принесла
съ собою идеалы, совершенно чуждые народу и прямо
враждебные его идеаламъ, по которымъ онъ уже давно
устраивалъ свои отношенія къ природѣ и отдѣльныхъ лич-
ностей между собою. Онъ позволилъ себя крестить, по-
тому что прежняя власть, уже имѣвшая для него значе-
ніе авторитета, сама крестившись, стояла на сторонѣ новой
власти; но онъ вѣрно не понималъ, что съ нимъ дѣлаютъ,
чего отъ него хотятъ, сгоняя въ воду. Легко было сва-
лить кумиры и пустить по теченію рѣкъ, но не легко было
уничтожить ихъ въ воображеніи и въ сердцахъ народа:
они остались тамъ еще надолго, что подтверждается и
нашими лѣтописями. Да и неестественно было бы, если
бы народъ сразу перемѣнилъ свои вѣрованія, которыя онъ
вырабатывалъ постепенно, съ которыми былъ связанъ каж-
дый шагъ его жизни, которыя давали особенное значеніе
многимъ предметамъ, имъ ежедневно употребляемымъ, ко-
торымъ наконецъ были подчинены всѣ его духовныя силы;
неестественно, чтобы онъ тотчасъ смѣнилъ ихъ на новыя,
тѣмъ болѣе, что некому было эти послѣднія и объяснять
ему: пришлое духовенство не могло быть такъ многочис-
ленно, чтобы разсѣяться по селамъ и учить народъ, если
бы онъ даже и былъ расположенъ мирно принять въ свою
среду людей, совершенно ему чуждыхъ и враждебно смо-
трѣвшихъ на всю его жизнь. Да и притомъ были ли между
ними люди, умѣвшіе говорить съ народомъ на его родномъ
языкѣ понятною рѣчью? Страннымъ и даже не надеж-
нымъ показался бы намъ такой народъ, если бы онъ такъ
быстро могъ переходить отъ однихъ вѣрованій къ дру-
гимъ.
Вотъ въ какомъ положеніи представляется намъ-дѣло
при началѣ христіанства, а слѣдовательно и литературы.
Оно и должно быть исходной точкой для историка. На-
родъ—горожане и поселяне, князь съ дружиною, уже
освоившіеся съ народомъ и пришлое духовенство — три
предмета, за которыми онъ долженъ слѣдить. У каждаго
изъ нихъ свои интересы, свои стремленія, свои идеалы.
Определить ихъ и вникнуть во взаимное ихъ отношеніе
между собою должно быть первымъ дѣломъ историка, ко-
торый хочетъ внести жизнь въ свое изслѣдованіе. Сооб-

разно съ этимъ онъ и долженъ группировать извѣстные ему
факты.
Духовенство, основывая свое ученіе на книгахъ, должно
было, разумѣется, усвоить себѣ и грамотность; она сдѣла-
лась его необходимой потребностью. Если кто изъ князей
или изъ дружины учился грамотѣ, то также съ цѣлію
религіозною, изъ набожнаго стремленія читать священныя
книги. Въ другихъ случаяхъ жизни грамота была потребна
развѣ только при заключеніи договоровъ съ чужими зем-
лями, но это случалось такъ рѣдко, что нарочно для того
учиться не пришло бы никому и въ голову. Администра-
тивныя сношенія съ народомъ были такъ просты, что не
требовали письма. Для народа тѣмъ больше не было ни
какой потребности въ грамотѣ. Отсюда и объясняется,
почему въ нашей древней письменности преобладаетъ на-
правленіе религіозное. Такъ какъ грамота была потреб-
ностью людей религіозныхъ, преимущественно духовен-
ства, то съ этою цѣлью она и употреблялась. Слѣдственно
о народѣ можно судить не по религіозному содержанію
этой письменности, а по отношенію религіознаго писателя
къ народной жизни, какъ оно высказывается въ его произ-
веденіи: религіозность здѣсь выражаетъ только личность
пишущаго, а не цѣлый народъ. Но самымъ главнымъ
матерьяломъ для изображенія народной жизни и стрем-
леній служатъ созданія фантазіи, которой народъ ввѣрялъ
свои думы, понятія, взгляды, чувства, весь этотъ вну-
тренній міръ, который сложился въ немъ подъ вліяніемъ
природы и стремленій понять эту природу, чтобы опредѣ-
лить свое къ ней отношеніе. Сюда относятся пѣсни, сказки,
преданія, пословицы, повѣрья, все то, что прежде имѣло
для него значеніе религіозное и потомъ перешло въ обычаи
жизни.
Разсмотрѣніе былинъ лучше отнести къ отдѣлу изученія
эпической поэзіи, гдѣ для сравненія можно привести и
образцы чужеземнаго народнаго эпоса. На что именно
здѣсь слѣдуетъ обратить вниманіе, изложено въ дополни-
тельной главѣ этой книги (см. въ концѣ).
Христіанскіе идеалы перенесены къ намъ греческимъ
духовенствомъ, которое было призвано Владиміромъ кре-
стить Русь. Извѣстно, что и до этого времени между кіев-

лянами было нѣсколько христіанъ: и не трудно опредѣлить,
въ какомъ отношеніи находились они между собою и къ
народу. Разумѣется, что принявъ по доброй волѣ, созна-
тельно идеи христіанства, они не могли жить съ массою
одною жизнію и должны были отдѣлиться отъ нея, слѣд-
ственно, заявить передъ нею свою личность; конечно, и
масса не могла дать простору этой личности, и если не
подавляла ее совершенно, то по крайней мѣрѣ относилась
къ ней съ насмѣшками и презрѣніемъ, о чемъ даетъ сви-
дѣтельство самъ Святославъ въ лѣтописи Нестора. Масса
сдерживалась княжескою властью, которая съ самаго на-
чала, повидимому, хладнокровно относилась къ народнымъ
вѣрованіямъ, такъ какъ была власть пришлая и въ этомъ
случаѣ имѣла мало общаго съ народомъ; но одинъ пред-
ставившійся удобный случай показалъ, что масса была бы
не прочь и совсѣмъ уничтожить эти отдѣлившіяся отъ нея
личности—христіанинъ Феодоръ, какъ извѣстно по лѣто-
писи, сдѣлался жертвою возбужденной страсти толпы. По
всей вѣроятности всѣ эти личности явились на помощь
греческому духовенству, когда оно было призвано властью,
признавшею христіанство господствующею религіею. Кня-
жеская дружина безъ сопротивленія могла послѣдовать
примѣру князя, потому что вѣрованія своей прежней ро-
дины успѣла забыть, а вѣрованіями народными, подобно
Владиміру, не удовлетворилась, слѣдственно защищать
было нечего, нечему было и сопротивляться. «Руси есть
веселіе пити», а новая вѣра допускала это, значитъ, на
первый разъ удовлетворяла привычкамъ веселой жизни,
развитымъ пирами Краснаго солнышка. При такой обста-
новки легко было крестить и народъ, т. е. сдѣлать хри-
стіанами по имени, а не по жизни. Христіанскіе идеалы
въ тѣхъ образахъ, въ какихъ они были перенесены визан-
тійскими монахами, были слишкомъ отвлечены отъ жизни
и слишкомъ далеки отъ народности. Главною ихъ чертою
были работы о своей личности, т. е. стремленіе спасти
себя отъ мукъ ада и получить вѣчную награду въ буду-
щей жизни за жизнь земную по извѣстнымъ правиламъ
и требованіямъ; значитъ, здѣсь личность принимается не
въ нашемъ смыслѣ, какъ сознаніе правъ на свободную и
самостоятельную человѣческую жизнь, а какъ сознаніе въ

себѣ свободной воли и силы достигать опредѣленной цѣли
извѣстными путями.
Необузданность страстей и разнузданная жизнь многихъ
въ то время, когда христіанство начало распространяться
изъ Палестины, вызвали въ новомъ ученіи протестъ, изъ
котораго произошла другая крайность: уединеніе, отчуж-
деніе отъ людей, подавленіе въ себѣ всякой страсти, добро-
вольная жизнь въ нуждѣ, въ лишеніяхъ и т. п. Отсюда
развился аскетическій взглядъ на жизнь. Въ настоящемъ,
въ природѣ и во всемъ окружающемъ человѣка, наконецъ
въ самомъ человѣкѣ, находили только искушеніе, соблазнъ,
враговъ спасеніе—отсюда вызывался враждебный взглядъ
на мірскую жизнь, а при такомъ развитіи понятій, фан-
тазія поспѣшила олицетворить всѣ потребности, вызывае-
мый природою, въ образѣ разныхъ демоническихъ су-
ществъ, которыя и населили всю природу: она получила
названіе грѣховной. При первомъ своемъ развитіи такой
идеалъ произвелъ монашество, которое и продолжало его
развивать въ подробностяхъ, не признавая въ своихъ иде-
альныхъ стремленіяхъ никакихъ другихъ интересовъ жизни.
Этотъ монашескій аскетическій идеалъ перенесенъ былъ
и къ намъ. Впрочемъ въ самой Византіи въ городскихъ
классахъ и въ духовенствѣ исторически развился свой
кругъ образованія, а съ нимъ и своя словесность.
Но эта эллинско-византійская ученость въ Кіевѣ не
могла имѣть значенія, какъ совершенно недоступная для
ума, неразвитаго схоластикою. Изъ нея могъ выдѣлиться
только византійско-богословскій элементъ и перейти къ
тѣмъ, которые чувствовали призваніе заниматься рели-
гіознымъ созерцаніемъ. Въ самой же жизни на виду могъ
быть только тотъ идеалъ, который выставлялся монаше-
ствомъ.
Духовенство, прибывшее съ княземъ въ Кіевъ, поза-
ботилось устроить греческую іерархію и, какъ убѣжище
для осуществленія аскетическаго идеала, монастыри, не
справляясь, есть ли въ нихъ на первый разъ потреб-
ность новокрещеннымъ русскимъ. Разумѣется, ихъ и на-
полнили греческіе монахи. Но изъ того, что требовалось
въ идеалѣ, еще не слѣдуетъ, что эти требованія вполнѣ
исполнялись: они были такъ строги и суровы, что чело-

вѣческая природа безпрестанно измѣняла имъ. Могли
находиться только не многія сильныя натуры, которыя
побѣждали въ себѣ всѣ мірскія наклонности въ монастыр-
ской жизни. Этими монастырями уже былъ недоволенъ
Антоній, первый изъ русскихъ, начавшихъ у насъ бого-
мольное странничество, которое имѣло впослѣдствіи свое
значеніе въ исторіи народнаго развитія. Проникшись са-
мымъ строгимъ духомъ аскетизма въ своемъ странство-
ваніи по византійскимъ монастырямъ, онъ нашелъ въ
монастыряхъ кіевскихъ много мирскихъ стремленій и
отдѣлился отъ нихъ.
Духовенство въ началѣ своей дѣятельности могло имѣть
прямое вліяніе только на князя, на дружину и отчасти
на горожанъ. Греки не знали или знали плохо порусски:
изъ прежнихъ русскихъ христіанъ, которые могли при-
нять священство, были сами слишкомъ мало учены,
чтобы учить новокрещенныхъ. На князя, какъ добровольно
принявшая новую вѣру, ученіе имѣло несомнѣнное
вліяніе, о чемъ свидѣтельствуетъ и лѣтопись. Стремясь
быть христіаниномъ по тому идеалу, который ему пере-
дали, онъ даже пересталъ быть способнымъ правителемъ.
Что же касается прочихъ, то только во второмъ и
третьемъ поколѣньи начинаютъ выказываться слѣды хри-
стіанскаго ученія. Иларіонъ успѣваетъ усвоить себѣ ви-
зантійско-богословскую ученость и пишетъ богослов-
ски трактатъ, который оканчивается радостью патріота,
что наконецъ и его отечество можеть назваться землею
христіанскою. Но тутъ каждый, почувствовавшій въ себѣ
религіозное расположеніе къ тому ученію, которое пере-
давало духовенство, находилъ неудобнымъ оставаться въ
мірской средѣ, отдѣлялся отъ нея и уходилъ въ мона-
стырь. Такое бѣгство происходило преимущественно изъ
дружины и болѣе впечатлительныхъ юношей. Такъ Фео-
досій въ самыхъ раннихъ годахъ является отшельникомъ,
Несторъ семнадцати лѣтъ поселяется въ монастырѣ. Но
за то юные князья Борисъ и Глѣбъ, усвоившіе себѣ
христіанскіе идеалы и не уединившіеся, дѣлаются несчаст-
ными жертвами кровной мести, понятій развитыхъ искони
въ массѣ. Эта масса продолжала внимать своимъ волхвамъ
и случалось, шла открытою силою противъ власти, кото-

рой она не призывала и не признавала. Все это под-
тверждается Несторовою лѣтописью, которою и должны
начаться историческіе разборы въ гимназическомъ
курсѣ.
Лѣтопись Нестора должна быть очень внимательно
изучаема во многихъ отрывкахъ, какъ одинъ изъ самыхъ
важныхъ литературныхъ памятниковъ нашего древняго
періода. Въ исторіи нашей литературы она въ особен-
ности важна тѣмъ, что представляетъ намъ начало той
русской цивилизаціи, въ основаніе которой легло ви-
зантійское православіе, служившее у насъ исключительно
цивилизующей силой до самаго XVII столѣтія. Здѣсь
же соединены общеславянскія и русскія преданія, какія
сохранились въ русской средѣ, также преданія христіан-
скія, взятыя изъ византійскихъ книгъ; здѣсь сохрани-
лись и остатки того дружиннаго эпоса, который пред-
ставлялъ торжество русской силы; здѣсь мы находимъ и
начало религіознаго эпоса, какъ выраженіе высшихъ
интересовъ новой русской жизни; здѣсь же видятся всѣ
убѣжденія русскихъ людей, принявшихъ въ себя эту ци-
вилизующую силу, и стремившихся ею направить рус-
скую жизнь на опредѣленный путь, примѣняя къ разно-
образнымъ ея случаямъ христіанскую мораль; здѣсь мы
можемъ слѣдить за направленіемъ творчества русской
фантазіи, создававшей новые образы и новые идеалы или
въ противоположность дѣйствительности или для объяс-
ненія явленій дѣйствительности. Словомъ, здѣсь богатый
историко-литературный матерьялъ, который необходимо
разсмотрѣть, чтобы лучше понимать послѣдующіе литера-
турные факты. По нашему мнѣнію, лучше сократить
число прочихъ произведеній древней эпохи, чѣмъ безъ
должнаго вниманія отнестись къ этому памятнику. Мы
можемъ указать очень удобное для употребленія уче-
никовъ и притомъ дешевое московское изданіе лѣтописи
для учащихся, сдѣланное г. Басистовымъ «Нестерова
Лѣтопись съ примѣчаніями и словаремъ» древнихъ рус-
скихъ словъ. Само собою разумѣется, всѣ свѣдѣнія о
лѣтописи и вся историческая обстановка, необходимая
для основательнаго ея изученія, должны быть изложены
въ Руководствѣ.

Эпическая сторона лѣтописи обращаетъ на себя
особенное вниманіе, если на нее смотрѣть съ историко-
литературной точки зрѣнія. Она представляетъ намъ
направленіе и идеалы двухъ сословій дружины и ду-
ховенства *).
Дружина въ эпоху принятія христіанства составляла
военно-административное сословіе и имѣла авторитетъ
власти. Она ходила съ княземъ на войну, пользовалась
военною добычею, сбирала для князя дань, которую онъ
и дѣлилъ съ нею, думала съ нимъ думу, судила и ря-
дила судъ надъ народомъ и наконецъ пировала въ кня-
жескихъ гридняхъ. Она была равнодушна къ народнымъ
вѣрованіямъ, хотя многія понятія были между ними
общія. Но при ея особомъ положеніи у нея развились
и особыя отношенія къ князю и къ народу, особыя права,
а съ этимъ вмѣстѣ и особые идеалы, у которыхъ не
было ничего общаго съ идеалами народными. Они до-
вольно живо изображаются въ лѣтописи Нестора, Всѣ
сказанія о походахъ князей составляютъ основу прекрас-
наго эпоса; дѣйствительныя событія въ нихъ уже пе-
решли въ фантазію и приняли идеальныя черты, сооб-
разно съ понятіями и стремленіями дружины, Въ нихъ
критика находить много сходства съ норманскими са-
гами, что очень естественно по происхожденію дружины:
это же служить яснымъ доказательствомъ, что сказанія
вырабатывались не въ народѣ, а въ самой дружинѣ.
Лѣтописецъ записывалъ ихъ по живымъ разсказамъ. Намъ
неизвѣстно, изъ какого сословія вышелъ онъ, но можно
предполагать, что скорѣе всего пружина была средою
его воспитанія, какъ потому, что о народѣ онъ гово-
рить немного и то по слухамъ, такъ и потому сочув-
ствію, какое онъ постоянно выказываетъ, говоря о под-
*) Чтобы нагляднѣе представился эпическій характеръ въ лѣ-
тописномъ изложеніи, можно для сравненія взять отрывки изъ лѣто-
писи Тацита, гдѣ лѣтописецъ художественной живости и картинности
нерѣдко приноситъ въ жертву историческую точность, напримѣръ,
заставляетъ лица думать и говорить наединѣ то, что конечно не могло
быть ему извѣстно; здѣсь онъ подобно эпическому поэту соображаетъ
только вѣроятность при извѣстной обстановкѣ. Сравненіе отрывковъ
изъ исторіи Карамзина и Соловьева между собою и съ лѣтописными
сказаніями составить полезный трудъ для ученическихъ работъ.

вигахъ дружины. Не смотря на то, что во многіе раз-
сказы онъ вноситъ свой монашескій взглядъ, онъ не могъ
совершенно отказаться отъ дружиннаго взгляда, кото-
рый, повидимому, не совсѣмъ бы долженъ согласоваться
съ его христіанскими понятіями, тогда какъ о явленіяхъ
жизни народной судитъ онъ строго по своему идеалу.
Тамъ, гдѣ дѣло идетъ о дружинѣ, онъ видимо увлекается
дружинными идеалами, которые могли плѣнять его еще
въ дѣтствѣ.
Главными героями и любимыми идеалами историче-
скаго дружиннаго эпоса является вѣщій Олегъ, Ольга,
Святославъ, Олегъ—Одиссей, Святославъ — Ахиллъ рус-
ской дружины. Эпосъ славитъ Олега за хитрость, иногда
переходящую въ лукавство—эти свойства ума считаются
за высшее его достоинство, вопреки нашимъ нравствен-
нымъ понятіямъ. Любимый герой греческаго эпоса Одис-
сей отличается тѣми же качествами. Если мы вникнемъ
въ обстановку и обстоятельства жизни младенчествую-
щаго человѣка, то намъ будетъ понятно, отчего эти
черты ума возводятся въ идеалъ у неразвитаго народа.
Окруженный со всѣхъ сторонъ опасностями, которыя
часто не въ состояніи отразить или отвратить силою,
человѣкъ безпрестанно долженъ быть на стражѣ и на-
прягать всѣ силы своего ума, чтобы увернуться отъ нихъ
и не быть ими подавленнымъ. Такъ природа ежедневно
грозитъ ему своими страшными силами, противъ которыхъ
мы беремъ свои мѣры съ помощію науки, устраивая себѣ
разныя спасительныя убѣжища, плотины, громовые отводы
и пр. Съ другой стороны самъ человѣкъ съ неразвитыми
понятіями о правѣ собственности, объ уваженіи личности,
съ сознаніемъ права силы представляетъ не меньше
опасности своему сосѣду. Слѣдственно по инстинкту са-
мохраненія вся дѣятельность ума направляется къ тому,
чтобы придумать средства, какъ бы ускользнуть отъ гро-
зящей силы, если онъ не можетъ побѣдить ее собствен-
ною силою, обмануть врага, воспользоваться его оплош-
ностью въ свою пользу. Торжествующій такимъ обра-
зомъ надъ враждебными силами, спасающій себя и своихъ
товарищей отъ гибели долженъ вызывать съ ихъ сто-
роны невольный почетъ и уваженіе. И вотъ хитрость,

лукавство являются добродѣтелями въ глазахъ народа.
Умъ цѣнится по этимъ качествамъ. Во всякомъ случаѣ
здѣсь уже представляется торжество ума, со.знавшаго свою
силу, что въ особенности и должно интересовать насъ.
Таковъ былъ Одиссей, такимъ является и Олегъ. Онъ
лукавствомъ торжествуетъ надъ Оскольдомъ и Диромъ и
овладѣваетъ Кіевомъ, и эпосъ славитъ его. Не возму-
щается этимъ поступкомъ даже самъ лѣтописецъ, не
смотря на то, что Оскольдъ и Диръ были христіане,
которые должны были привлечь къ себѣ его сочувствіе.
Но этого еще мало. Олегъ своимъ умомъ торжествуетъ
только въ своей средѣ. Для полнаго его торжества нужно
ввести его въ ту среду, гдѣ умъ уже отличился многими
хитростями—въ среду греческую. Нужно, чтобы эпитетъ
вѣщій вполнѣ оправдался и здѣсь. Хитрой находчи-
востью Олегъ побѣждаетъ грековъ, беретъ съ нихъ обиль-
ную дань, обогащаетъ свою дружину, и эпосъ называетъ
его вѣщимъ. Но несмотря на свое счастье, умъ, торже-
ство, и онъ подобно всѣмъ людямъ не могъ восторже-
ствовать надъ опредѣленіемъ судьбы. Слышитъ онъ пред
сказаніе, что умретъ отъ своего любимаго коня, беретъ
всѣ средства, чтобы удалить возможность исполниться
предсказанію, и въ ту минуту, какъ повидимому торже-
ствуетъ свою побѣду надъ судьбою, когда ему кажется,
что предсказаніе совершенно неисполнимо, когда онъ
уже готовъ посмѣяться надъ вѣщимъ предсказателемъ,
судьба удостовѣряетъ его въ противномъ и сама надъ
нимъ торжествуетъ. Этотъ въ высшей степени поэтиче-
ски и полный смысла эпизодъ составляетъ необходимую
часть всего эпическаго разсказа, который безъ него не
имѣлъ бы закругленнаго, оконченнаго цѣлаго. Онъ такъ
многозначителенъ, что даже въ самомъ лѣтописцѣ не воз-
буждаетъ недовѣрія, хотя по его христіанскому взгляду
это должно бы было казаться баснею. Онъ видимо со-
кращенъ лѣтописцемъ, такъ какъ его не могла интересо-
вать идея о судьбѣ, положенная въ основаніи разсказа.
Но что такая идея была обыкновенною темою тогдаш-
няго дружиннаго эпоса, въ этомъ насъ убѣждаетъ и при-
пѣвка Бояна (въ Сл. о п. И.): ни хитру, ни горазду и
пр. Человѣкъ, проникнутый христіанскими вѣрованіями,

уже пересталъ понимать этотъ разсказъ, какъ понимали
его другіе: на предсказанія онъ уже смотрѣлъ, какъ на
волхвованіе, которое и причинило смерть, а не какъ на
слова судьбы, которая и безъ того бы исполнилась.
Тѣ же самыя качества ума дружинный эпосъ восхва-
ляетъ и въ Ольгѣ, и лѣтописецъ явно сочувствуетъ ей,
называя ее мудрѣйшею изъ женъ. Весь разсказъ о ней
дѣлится на двѣ части — Ольга-язычница и Ольга-хри-
стіанка, но и здѣсь, и тамъ строго выдерживается ея ха-
рактера Какъ въ первой части хитростью и лукавствомъ
она проводить древлянъ, страшно мстя имъ за смерть
своего мужа, такъ во второй она хитро проводить ви-
зантійскаго императора, который долженъ былъ наконецъ
признаться, что она переклюкала его. Подобно соимен-
нику своему Олегу, и она для полнаго торжества ума
вводится въ греческую среду и ставится выше тѣхъ, ко-
торые у русскихъ считались хитрѣйшими. Мстительность
ея является и въ христіанскій періодъ ея жизни, когда
она, не совсѣмъ довольная пріемомъ при византійскомъ
дворѣ, по возвращеніи въ Кіевъ, заставляетъ византій-
скихъ пословъ долгое время ждать на Почайнѣ своего
пріема. Бывъ язычницею, она остается вѣрною и язы-
ческимъ нравамъ, считая своею священною обязанностію
исполнить требованія кровной мести; но какъ женщина,
дѣлаетъ это по женски, сообразно съ своими силами и
средствами, обнаруживъ здѣсь всю тонкость своего хит-
раго и изобрѣтательнаго ума, и устроивъ приличную
тризну на могилѣ убитаго мужа, какъ этого требовалъ
обычай. Съ другой стороны эпосъ не выпускаетъ изъ
виду и красоты, какъ важнаго женскаго достоинства; въ
своемъ идеалѣ мудрѣйшей изъ женъ онъ представляетъ
Ольгу красавицею, которая красотою плѣнила Игоря и
потомъ самого византійскаго императора. Лѣтописецъ
такъ увлекается этимъ идеаломъ, что въ своемъ разсказѣ
даже не замѣчаетъ несообразности, допущенной въ эпи-
ческомъ описаніи: если онъ не могъ знать, что грече-
скій императоръ былъ женатъ въ то время, когда Ольга
была въ Константинополѣ и слѣдственно увлеченный ея
красотою, не могъ ей предлагать свою руку, то не трудно
было сообразить, что въ это время Ольга была уже въ

лѣтахъ и не могла поражать красотою, если и действи-
тельно была въ молодости красавицею. Но лѣтописецъ
съ такою любовью описывалъ этотъ идеалъ, который ко-
нечно привлекалъ его въ особенности обращеніемъ его
героини къ христіанству, что она представлялась ему
вѣчно-юною съ своей идеальной красотою, какъ она
жила въ фантазіи дружины.
Святославъ выражаетъ другой идеалъ, къ которому
относятся съ уваженіемъ всѣ вѣка и народы: такъ много
въ немъ привлекательныхъ общечеловѣческихъ чертъ.
Взлелѣянный среди дружины подъ вліяніемъ материнскихъ
заботь мудрѣйшей изъ женъ, онъ не развилъ въ себѣ
тѣхъ сторонъ ума, которыя при другихъ обстоятельствахъ
развились у Олега и Ольги. Еще въ дѣтствѣ, по долгу
князя, бросившій копье въ непріятеля впереди своей дру-
жины, онъ воспиталъ въ себѣ воинственный духъ, твер-
дое мужество, неустрашимую отвагу, которою одушевлялъ
всѣхъ на полѣ брани въ самыя опасныя минуты. Эпосъ
въ похвалу ему сравниваетъ его съ леопардомъ, который
прямо и открыто идетъ на своего врага. Прямодушіе
составляетъ главную и блестящую сторону его характера
въ противоположность хитрости Олега. Онъ уважаетъ
только открытые пути, не любить всѣхъ изворотливыхъ
движеній и хитрыхъ разсчетовъ; на врага не нападаетъ
въ расплохъ, а прежде объявляетъ ему: хочу на васъ
идти. Ко всему этому простота и невзыскательность по-
ходной жизни, привычка переносить легко всѣ ея тягости
и лишенія и въ то же время умѣнье пользоваться своими
побѣдами для жизни веселой, привольной и обильной, все
это рѣзкія черты, отличающія эту идеальную личность.
Но выше всего онъ ставить честь храбраго воина, честь,
безъ которой и жизнь не имѣетъ значенія; если нужно
лишиться ея, то лучше предпочесть смерть, «мертвые бо
срама не имутъ». Забота, чтобы дружина постоянно имѣла
о немъ доброе мнѣніе, не позволяла ему уступить убѣж-
деніямъ матери—принять христианство, но въ другихъ
случаяхъ онъ является нѣжнымъ, добрымъ и покорнымъ
сыномъ; онъ оставляетъ приволье жизни въ Болгаріи,
которая такъ ему нравилась, для того, чтобы успокоить
послѣдніе дни своей матери. Но и онъ получилъ урокъ;

предпочтя чужую землю своей, чужой народъ своему, тамъ
онъ и сложилъ свою голову, отрѣзанный отъ родины много-
численнымъ врагомъ; ему не доставало осторожности и
хитрости, чтобы ускользнуть отъ него, а храбрость не
помогла въ борьбѣ съ несоразмѣрною силою. Нельзя здѣсь
не замѣтить и намека на то, что составляло слабую сто-
рону этого князя и что должно быть исключено изъ идеала,
это малая связь князя съ своимъ народомъ и съ своею
землею: Это было главною причиною его погибели. И
вотъ его черепъ сталъ переходить на пиру изъ враже-
скихъ рукъ въ другія. Много привлекательнаго, поэти-
ческаго во всемъ этомъ идеальномъ изображения Свято-
слава. И что такой идеалъ былъ дѣйствительно идеаломъ
жизни дружины, это мы видимъ въ сходствѣ его съ нѣкото-
рыми изъ послѣдующихъ удалыхъ князей, любимцами
дружины *). Но въ нихъ тѣсная связь съ землею дѣлается
уже необходимою въ числѣ другихъ идеальныхъ чертъ.
Переходя къ разсмотрѣнію эпоса религіознаго, создан-
ная фантазіею, которая уже была направляема на извест-
ное творчество православіемъ, какъ цивилизующею силою,
необходимо прежде всего остановиться на разсказахъ о
созданіи и развитіи Печерскаго монастыря. Идея перваго
разсказа подъ 6559 годомъ—показать чѣмъ сдѣлался ве-
ликъ и славенъ Печерскій монастырь: онъ основанъ по
благословенно отъ святой (Афонской) горы, и притомъ
слезами, пощеньемъ, молитвою и бдѣньемъ, а не такъ,
какъ многіе другіе отъ царей, отъ бояръ и отъ богат-
ства; наконецъ способствовали его развитію строгія чер-
ническія правила, введенныя въ монастырь Феодосіемъ
по студійскому уставу—«тѣмъ же почтенъ есть монастырь
Печерскій старѣе всего».
Идея второго разсказа подъ 6582 годомъ — показать,
*) Въ исторіи г. Соловьева читаемы «Главный доходъ князя, ко-
торый, разумѣется, шелъ преимущественно на содержаніе дружины,
состоялъ въ дани, которую князь собиралъ съ племенъ и которая по-
томъ продавалась въ Греціи; въ началѣ, если князь не ходилъ за данью,
то дружина его бѣдствовала: су Свѣнельдовыхъ отроковъ много оружія
и платья, а мы босы и наги; поѣдемъ князь съ нами за данью», гово-
рить дружина Игоря. Извѣстіе драгоцѣнное, показывающее намъ, какъ
мы должны смотрѣть На дѣло.

что процвѣтаніе монастыря находится въ тѣсной связи съ
благочестивою жизнію Феодосія; поэтому и самый разсказъ
дѣлится на двѣ части. Въ первой представляются послѣдніе
дни жизни Феодосія и его ученіе, составляющее христиан-
скую мораль по монашескому идеалу. Она заключается
предсмертными словами Феодосія: «аще по моемъ отше-
ствіи свѣта сего, аще буду Богу угодила и пріялъ мя бу-
детъ Богъ, то по моемъ отшествіи монастырь ся начнетъ
строити и прибывати въ немъ: то вѣжьте, яко пріялъ мя
есть Богъ; аще ли, по моей смерти оскудевати начнетъ
монастырь черноризци и потребами монастырьскими, то
вѣдуще будетъ, яко не угодилъ есть Богу». Вторую часть
составляютъ какъ бы доказательства этихъ словъ Феодо-
сіевыхъ: Онъ дѣйствительно угодилъ Богу, потому что въ
Руси сіяютъ яко свѣтила чернеци, и всѣ они подвиза-
«Дружинники не усаживаются на выдѣленныхъ имъ земельныхъ
участкахъ въ самостоятельномъ положеніи землевладѣльцевъ, обезпе-
ченныхъ доходомъ этихъ земель: они остаются съ прежнимъ характе-
ромъ спутниковъ, товарищей князя, остаются при немъ, въ полной
зависимости отъ него, относительно содержанія; они привязаны къ
особѣ князя, вождя своего, который ихъ кормить и одѣваетъ; кормить
и одѣваетъ дурно, они ропщутъ, и если ропотъ но производить дѣй-
ствія, если князь не уступаетъ имъ, какъ уступалъ Владиміръ, выло-
живши серебряныя ложки вмѣсто деревянныхъ, то дружинники ухо-
дить къ другому князю, который щедрѣе.... Такимъ образомъ дружина,
послѣ появленія ея на восточной равнинѣ, въ продолженіи нѣсколь-
кихъ вѣковъ не усаживается, но сохраняетъ первоначальный характеръ,
характеръ военного общества, братства, которое съ своимъ вождемъ
движется, ища подвиговъ и добычи. Дружина хорошо и весело живетъ
при князѣ; князь старшій товарищъ, старшій братъ, а не повелитель,
онъ не таится отъ дружины, дружина знаетъ всякую его думу, онъ
ничего не щадить для дружины, ни ѣды, ни питья, ничего не копить
себѣ, все раздаетъ дружинѣ; а не хорошъ князь, думаетъ свою думу
врозь отъ дружины, скупъ князь или завелъ любимца, дружинники
покидаютъ его; имъ легко это дѣлать; они не связаны съ областью,
гдѣ править покинутый князь; они русскіе, а русская земля велика и
князей много; каждый съ радостью приметъ добраго воина. Такъ въ
продолженіи цѣлыхъ вѣковъ русскіе дружинники привыкли жить въ
этой первоначальной формѣ военнаго братства, привольно двигаясь
изъ волости въ волость на неизмѣримомъ пространствѣ, сохраняя пер-
воначальную волю, свободу перехода, право служить какому захочетъ
князю, привыкли жить беззаботно, не думая о завтрашнемъ днѣ, не
чувствуя никакого давленія сверху, не чувствуя нужды соединять свои
силы для отпора; для защиты своихъ правь, привыкли избѣгать всякой
непріятности, всего дурного не сопротивленіемъ, но уходомъ привыкли
руководиться интересами личными, а не сословными (томъ XIII,
стр. 14, 15).

лись въ Печерскомъ монастырѣ. Здѣсь изображаются бога-
тыри новой жизни, какъ герои христіанскаго эпоса. Они
также обладаютъ страшною силою, которую употребляютъ
на борьбу съ своимъ врагомъ, а врагъ этотъ собственная
плоть, собственный физическія потребности, которыя фан-
тазія представляла въ образѣ дьявола. Они также совер-
шаютъ невѣроятные подвиги, которыми и наполняется вся
ихъ жизнь. Здѣсь представлены всѣ черты монашескаго
идеала по византійско-аскетическому представленію. Здѣсь
и все главное содержаніе религіознаго эпоса, который
уже впослѣдствіи развился въ подробностяхъ. Весьма
интересенъ здѣсь первый моментъ созданія тѣхъ легендъ,
которыми такъ богата наша древняя литература. Вотъ
напр. какъ составился разсказъ о старцѣ Дамьянѣ тот-
часъ же при его смерти: конечно, онъ отличался самою
строгою аскетическою жизнію, такъ что братія религіозно
настроенная, могла смотрѣть на него не иначе какъ на
святого человѣка. Передъ смертью лежащю ему въ немощи,
окруженный всею братіею, онъ обратился къ игумену Фео-
досію, присѣвшёму на его постель: «не забывай, игумене,
еже еси обѣщалъ». Такъ какъ Феодосій ничего не обѣ-
щалъ ему, то у него и у всѣхъ является предположеніе, что
умирающій Дамьянъ видѣлъ видѣніе, значитъ, ему кто-
нибудь являлся въ образѣ Феодосія съ какимъ либо обѣ-
щаніемъ. Кто же къ святому человѣку передъ смертью
можетъ явиться кромѣ ангела и что же ангелъ могъ обѣ-
щать ему кромѣ царства небеснаго? И вотъ всѣ съ пол-
ною вѣрою принимаюсь это, какъ дѣйствительный фактъ,
и такимъ образомъ составилась короткая легенда, которую
фантазія, при религіозномъ настроеніи, можетъ развивать
въ подробностяхъ. Точно также ясно и происхожденіе
легенды о Матфеѣ, объ Исакіи. Всѣ онѣ слагались тот-
часъ же по смерти лица, возводя его въ идеалъ, и выра-
жали направленіе фантазіи, которая конечно должна была
подчинить себѣ всю дѣятельность духа. Та же фантазія не
рѣдко является со своими образами для объясненія явленій
жизни. Такъ подъ 6491 г., говоря о смерти двухъ варя-
говъ-христіанъ, лѣтописецъ поясняетъ: «бяху бо тогда
человѣци нѣвеголоси и погани: дьяволе радовашеся сему,
не вѣдый, яко близъ погибель хотяше быти ему; тако бо

тщашеся погубити родъ христіанскій, но прогонимъ бяше
хрестомъ честнымъ и въ онѣхъ странахъ; сдѣ же мняшеся
окаянный: яко сдѣ ми есть жилище, сдѣ бо не суть апо-
столи учили, ни пророци прорекли. Не вѣдый пророка
глаголюща: и нареку не люди моя—люди моя о апосто-
лѣхъ бо рече: во всю землю изидоша вѣщанья ихъ и въ
конецъ вселенныя глаголи ихъ. Аще и тѣломъ апостоли
не суть сдѣ были, но ученья ихъ аки трубы гласятъ по
вселеннѣй въ церквахъ. Имъ же ученьемъ побѣждаемъ
противнаго врага, попирающе подъ нози; яко же попросто
и си отѣника, пріемше вѣнецъ небесный съ святыми
мученики и праведники». Или подъ 6579 годомъ, говоря
о гибели волхва, пришедшаго подъ Кіевъ, лѣтописецъ
прибавляетъ: «бѣси бо подътокшо на зло вводятъ, по семь
же насмисаются ввергше въ пропасть смертную, научивше
глаголати».
Приложеніе христіанской морали и словъ священнаго
писанія къ разнымъ явленіямъ жизни заслуживаетъ также,
особеннаго вниманія, такъ какъ въ нихъ и выказываетъ
себя та цивилизующая сила, которая съ начала христіан-
ства стремилась направлять русскую жизнь по извѣстному
пути. Подъ 6494 годомъ, говоря о принятіи христіанства,
лѣтопись вкратцѣ приводить всю библейскую исторію въ
доказательство, что Богъ христіанскій — истинный Богъ,
и символически объясняетъ нѣкоторыя явленія христіан-
ской исторіи; далѣе указываетъ на догматы православія и
исчисляетъ соборы, утвердившіе православіе. Подъ 6488 г.
говоря о воеводѣ Блудѣ, коварно предавшемъ Ярополка
Владиміру, лѣтописецъ восклицаетъ: «о злая лесть чело-
вѣческа!» и приводить изреченія Давыда, примѣнимыя
къ этому случаю. Въ разсказѣ объ убіеніи Бориса лѣто-
пись называетъ убійцъ слугами бѣса, и пользуясь слу-
чаемъ, опредѣляетъ предѣлы дѣйствій ангела и бѣса.
Злой человѣкъ по его взгляду хуже бѣса: «бѣсы боятся
хоть Бога, а злой человѣкъ ни Бога не боится, ни чело-
вѣка не стыдится; бѣсы боятся креста Господня, а злой
человѣкъ и креста не боится». Далѣе, говоря о судьбѣ
Глѣба, безпрестанно примѣняетъ слова Давыда и Соло-
мона. Подъ 6530 г. въ разсказѣ о поединкѣ Мстислава
съ Редедею представляется побѣда Мстислава, какъ слѣд-

ствіе его молитвы Богородицѣ, которой онъ обѣщалъ
построить церковь. Подъ 6532 г. въ разсказѣ о казни
волхвовъ замѣчается устами Ярослава: «Богъ наводить
по грѣхамъ на куюждо землю гладомъ или моромъ, ли
ведромъ. ли иною казнью, а человѣкъ не вѣсть ничтоже».
Или подъ 6562 г. устами же умирающаго Ярослава про-
повѣдуется взаимная любовь, какъ главное основаніе
нравственной жизни. Подъ 6575 г., по случаю побѣды
половцевъ надъ русскими князьями лѣтописецъ разсуж-
даетъ, что нашествіе иноплеменниковъ бываетъ по гнѣву
Божію, а междуусобная рать отъ соблажненья дьявола; и
въ примѣненіе къ этому приводитъ разныя изрѣченія изъ
свящ. писанія. Тамъ же, по случаю избавленія отъ
смерти князя Всеслава въ праздникъ Воздвиженія разсуж-
дается о силѣ креста и крестнаго цѣлованья. Подъ 6581 г.
въ разсказѣ о томъ, какъ князь Святославъ преступилъ
отцовскую заповѣдь, лѣтописецъ разсуждаетъ, какой вели-
кій грѣхъ совершилъ онъ, примѣняя къ нему нѣкоторые
библейскіе факты. Подъ 6586 г. въ разсказѣ о смерти
князя Изяслава приводятся въ похвалу ему многія слова
изъ свящ. писанія о братней любви и дружбѣ. Подъ 6604 г.
по случаю нашествія половцевъ берется для разсужденія
тема: что ожидаетъ враговъ, раззоряющихъ храмы Гос-
подніе и оскверняющихъ иконы. Мы указали только
нѣкоторыя мѣста. Такое же примѣненіе христіанскаго
ученія къ жизни встрѣчаемъ и въ похвальныхъ словахъ
князьямъ. Эти слова слѣдуетъ раздѣлить на два разряда:
одни обращены къ князьямъ, признаннымъ святыми, какъ
напр. къ Ольгѣ, къ Борису и Глѣбу, другіе къ прочимъ
благочестивымъ и добродѣтельнымъ, какъ напр. къ Вла-
диміру (при лѣтописцѣ, какъ видно, онъ еще не былъ
признанъ церковью въ числѣ святыхъ), Ярославу и др.
Первыя составлены въ формѣ акафиста, другія же имѣютъ
въ виду похвалу за добрыя дѣла.
Изъ всего этого видно, что лѣтопись проникнута однимъ
и тѣмъ же духомъ, и слѣдственно невозможно обойти
этого вопроса при изученіи лѣтописи. Съ тѣмъ вмѣстѣ
опредѣляется и личность самого лѣтописца, который для
насъ можетъ быть представителемъ всѣхъ нравственныхъ
п религіозныхъ людей того времени. Здѣсь же нельзя

обойти и тѣхъ статей, гдѣ выражается отношеніе его къ
явленіямъ природы, которыя онъ называетъ знаменіями;
«знаменія же, по его убѣжденію, бываютъ ова на зло,
ова ли на добро. Но знаменья въ небеси или звѣздахъ, ли
солнци ли птицами, ли етеромъ чимъ, не благо бываютъ, но
знаменья сице на зло бываютъ, ли проявленье рати, ли
гладу, ли смерть проявляюсь». Онъ и отличаетъ преи-
мущественно тѣ знаменья, послѣ которыхъ бывало зло,
Такъ подъ 6570 г. записано знаменье на западѣ —
«звѣзда превелика, луче имущи, акы кровавы всходящее
съ вечера по заходѣ солнечнѣмъ, и пребысть за 7 дній;
се же проявляше не на добро: по семъ бо быша усобицѣ
много н нашествіе поганыхъ на Русьскую землю, си бо
звѣзда бѣ аки кроваво, проявляющіе кровопролитье».
Подъ 6600 г. «бысть знаменье въ небеси: яко кругъ
бысть посреди неба превеликъ; въ се же лѣто ведро бяше,
яко изгораше земля и мнози борове възгарахуся сами
и болота; много знаменья бываху по мѣстомъ, и рать
велика бяше отъ Половецъ и отвсюду... Подобныя же
знаменья отмѣчены подъ годами 6610,6618. Лѣтописецъ
любитъ иногда доказывать свои мнѣнія и убѣжденія не только
изреченіями изъ свящ. писанія, но и историческими фак-
тами, которые онъ выбиралъ изъ переводныхъ греческихъ
хронографовъ. А такъ какъ средневѣковыя исторіи напол-
нялись всевозможными сказками, то очень понятно, что
принимая ихъ за дѣйствительные факты, онъ находилъ
тамъ подтвержденіе своимъ взглядамъ, которые расхо-
дятся съ научными выводами. Такъ подъ 6572 г. онъ
доказываетъ, что передъ общими бѣдствіями дѣйствительно
посылаются знаменья въ природѣ. Подъ 6618 г. говоря
объ огненномъ столпѣ, явившемся надъ Печерскимъ мона-
стыремъ, онъ доказываетъ, что въ такомъ видѣ является
всегда ангелъ. Точно также по случаю смерти вѣщаго
Олега онъ доказываетъ разными фактами изъ исторіи,
что отъ волхвованія многое сбывается.
Такъ какъ поученіе Владиміра Мономаха составляетъ
часть лаврентьевскаго списка, то и этотъ замѣчательный
памятникъ кстати разсмотрѣть съ учениками. Его слѣдуетъ
раздѣлить на двѣ части: въ одной представляется, подобно
какъ и у Нестора, христіанская мораль, выбранная изъ

священнаго писанія, какъ сила образующая нравственнаго
человѣка. Здѣсь рисуется идеалъ праведника и отноше-
нія его къ Богу и людямъ. Въ другой части, для насъ
самой важной» представляется согласованіе жизни кня-
жеской съ христіанскимъ духомъ, слѣд. идеалъ князя и
стремленіе опредѣлить кругъ добрыхъ дѣлъ княжескихъ.
Духовенство своими идеалами могло дѣйствовать на кня-
зя болѣе, чѣмъ на прочихъ, находясь съ нимъ въ близ-
кихъ сношеніяхъ. Разумѣется, совѣты нѣкоторыхъ духов-
ныхъ лицъ были полезны князьямъ, сдерживая ихъ страсти
заставляя обдумывать свои поступки; но въ то же время
нѣкоторые изъ такихъ совѣтовъ были въ высшей степени
не практичны. Князья не могли ихъ исполнить, не отка-
завшись отъ княжескаго достоинства, не сдѣлавшись мо-
нахами. При настойчивости совѣтника, разумѣется, должны
были иногда происходить неудовольствія между имъ и
княземъ, о чемъ намъ и говорятъ современный сказанія.
Въ нихъ мы видимъ столкновеніе идеаловъ монашескихъ
съ идеалами свѣтскихъ людей, которые силятся за собою
отстоять права на жизнь въ вольномъ свѣтѣ, а не въ мо-
нашеской кельѣ. Конечно, уступка, происходила почти
всегда со стороны князей, такъ какъ идеалы духовенства
представляли интересы высшіе, религіозные. Подъ этимъ-то
вліяніемъ и могъ выработаться тотъ идеалъ князя-прави-
теля, который мы находимъ въ поученіи Владиміра
Мономаха. Онъ примиряетъ обязанности и обстановку
княжеской жизни съ христианскими требованіями. Это
идеалъ Святослава, который мы рассматривали, но Свято-
слава, уже сдѣлавшагося христіаниномъ по убѣжденію.
Здѣсь Святославъ отстоялъ себя успѣшнѣе и лучше, чѣмъ
Владиміръ, совершенно переродившійся подъ вліяніемъ
византійско-монашескаго идеала. Въ самомъ дѣлѣ, въ
идеалѣ князя временъ Мономаха еще живъ духъ Свято-
слава: та же воинственная дѣятельность, вызываемая и
развиваемая самою жизнью, та же неустрашимость и
отвага въ добываніи княжеской славы и чести, та ясе
связь съ дружиною, тотъ же сильный могучій духъ, въ
битвѣ ли съ половецкими ханами, которыхъ Мономахъ
беретъ въ полонъ безъ счету, кого убиваетъ, кого отпу-
скаетъ на волю, на охотѣ ли противъ дикихъ звѣрей.

Съ другой стороны время и требованія вѣка развиваютъ
въ немъ другія черты; онъ является не только обере-
гателемъ и распространителемъ русской земли, но и
справедливымъ судьею и заботливымъ устроителемъ ея;
онъ не только князь-воинъ, но и князь-правитель; кня-
жескую честь онъ полагаетъ не въ одной военной славѣ,
хотя ее и ставитъ выше -всего, но и въ справедливости,
и въ добрыхъ отношеніяхъ къ людямъ.
Все это вырабатывается въ немъ уже подъ вліяніемъ
христіанскихъ понятій; онъ также князь-христіанинъ.
Аскетическій идеалъ монашества, конечно, не могъ быть
усвоенъ княземъ, какъ идеалъ крайне-односторонній. Въ
заботахъ о сбереженіи своей личности отъ мірскихъ
заразъ онъ отторгалъ человѣка отъ участія въ общей жизни;
хотя й совѣтовалъ дѣлать добро, но для него самого до-
ступнѣе были другіе пути къ цѣли спасенія: покаяніе и
слезы, постъ и молитва; доброе дѣло для него выража-
лось преимущественно въ милостыни, что объясняется
положеніемъ монашества въ общей массѣ людей. Поло-
женіе князя дѣлало для него неудобнымъ жизнь созер-
цательную въ слезахъ и постѣ. Признавая за ними до-
стоинство путей спасенія и указывая на ночь, какъ на
удобное время для земныхъ поклоновъ, князь оставляетъ
за днемъ добрыя дѣла, поставляя ихъ такимъ образомъ
на первый планъ, что согласно съ отношеніемъ князя къ
жизни. Но добрыя дѣла князя не могли ограничиться
одной милостыней. Отношенія его ко всему окружаю-
щему были такъ разнообразны, что заставляли расширить
кругъ добрыхъ дѣлъ и яснѣе опредѣлить, въ чемъ должны
состоять они, тѣмъ болѣе, что крайніе совѣты «роздать
имѣніе нищимъ» были неудобоисполнимы въ княжес-
кой жизни для полнаго удовлетворенія односторонняго
идеала. Избравъ себѣ по преимуществу путь добрыхъ
дѣлъ, чтобы имѣть возможность быть княземъ-христіани-
номъ, онъ развиваетъ ихъ изъ собственной дѣятельности,
какую налагаетъ на него званіе князя: заботы о спра-
ведливости и милосердіи, объ общей безопасности высту-
паютъ на первое мѣсто въ княжескомъ идеалѣ и ставятъ
его въ связи съ духовенствомъ, съ дружиною и съ наро-
домъ. Эти стремленія оправдываютъ и его воинственныя

наклонности, какъ князя воина, князя дружины, вызывае-
мый временемъ. Требуя княжескаго глаза повсюду, они
не допускаютъ праздности и лѣности, которыя поэтому
считаются главнымъ порокомъ, какъ главная помѣха для
осуществленія идеала князя. Всѣ дѣла, на которыя онъ
указываетъ, вытекаютъ прямо изъ сферы княжеской
жизни. Онъ опредѣляетъ отношенія князя ко всѣмъ лю-
дямъ, какъ человѣка сильнаго, какъ судьи, какъ прави-
теля, предводителя дружины; разсматриваетъ князя въ
сферѣ жизни домашней, военной, въ путешествіи. Такъ
какъ князь долженъ быть во главѣ всѣхъ, то ему нужно
и знать болѣе другихъ; отсюда и совѣтъ неустанно учиться
во всю жизнь. Какъ человѣкъ практически, Мономахъ
не довольствуется одною отвлеченною моралью; для боль-
шей убѣдительности ему нужно показать, что эта мораль
применима къ жизни и уже испытана, для чего онъ и
указываетъ то на себя, то на своего отца.
Все это составляетъ тѣ общечеловѣческія черты, который
привлекаюсь насъ къ идеалу и заставляютъ относиться съ
большимъ сочувствіемъ къ князю, который такъ живо
изобразилъ его. Здѣсь мы видимъ, какъ жизнь въ христі-
анскихъ понятіяхъ действительно перерабатывала идеалы,
не выходя изъ общей обстановки, вопреки крайнимъ
требованіямъ религіозныхъ людей изъ духовенства. Здѣсь
уже намъ представляется историческое развитіе, а эта-то
сторона особенно и важна для насъ.
Указанія на современный княжескій бытъ здѣсь очень
важны; они свидѣтельствуютъ, что князь ставилъ свой
идеалъ въ условіе этого быта, слѣдственно отличалъ его
отъ всякой другой обстановки, которая могла бы сообщить
ему и другія черты. Читая поученіе, мы легко можемъ
себѣ представить жизнь князя въ идеальномъ стремленіи
т. е. такую жизнь, какая современностью считалась
образцовою для князя; но никакъ не представимъ жизни
каждаго русскаго человѣка, потому что она развивалась
совсѣмъ въ другихъ отношеніяхъ. Въ идеалѣ Мономаха
мы видимъ дальнѣйшее развитіе прежняго идеала князя,
выраженнаго въ образѣ Святослава. Онъ не остановится
въ своемъ развитіи и подъ вліяніемъ равныхъ обстоя-
тельствъ времени, разовьется наконецъ въ идеалъ царя,

который выразился въ письмахъ Ивана Васильевича
Грознаго. Въ формѣ поученія Мономаха видится подра-
жаніе Василію Великому, написавшему поученіе юно-
шеству, Ксенофонту, оставившему поученія своимъ сы-
новьями, и св. Феодорѣ также къ сыну. Это прибавляетъ
еще одну черту, развившуюся подъ вліяніемъ христіан-
скихъ стремлѣній—любовь къ чтенію духовныхъ книгъ и
вслѣдствіи этого начитанность. Такое качество дѣйстви-
тельно было въ большомъ уваженіи у людей религіозныхъ.
Само собою разумѣется, что не всѣ князья стремились
въ своей жизни возсоздать этотъ идеалъ: одни въ своихъ
личныхъ стремленіяхъ приближались къ нему, другіе уда-
лялись или развивали преимущественно какую-нибудь одну
его сторону. Но всѣ русскіе одинаково и оцѣнивали ихъ
жизнь и дѣйствія. Мы уже видѣли, чѣмъ въ своей оцѣнкѣ
руководствовалось духовенство, составляя князьямъ по-
хвальный слова. Дружина и горожане, если не весь народъ,
обращали особенное вниманіе на другія стороны княже-
ской жизни, конечно сообразно съ своимъ собственнымъ
идеаломъ. Какія же черты особенно привлекли ихъ? Съ
этимъ вопросомъ мы переходимъ къ слову о полку Игоря,
какъ къ голосу, вышедшему изъ массы, какъ отголоску,
въ которомъ не слышится участія духовенства.
Вообще этотъ поэтическій памятникъ отражаетъ въ себѣ
столько жизни изъ современной эпохи, какъ всякое истинно-
поэтическое произведеніе, что намъ даже кажется стран-
нымъ, какъ могли когда-нибудь подозрѣвать его въ под-
дѣлкѣ, не замѣчая въ немъ той кипучей жизни, тѣхъ многихъ
самыхъ живыхъ струй, незамѣтно для самого поэта вры-
вающихся изъ современной дѣйствительности, которыхъ
никакимъ образомъ нельзя поддѣлать. За авторомъ Слова
всѣ единогласно признаютъ. званіе лица свѣтскаго, но
намъ кажется, что можно еще ближе опредѣлить его зва-
ніе, если вглядѣться въ его отношеніе къ князьямъ, дру-
жинѣ и народу. Онъ ставитъ себя въ одинакое положеніе
съ поэтомъ Бояномъ, который, по его же описанію, видимо,
былъ поэтомъ или пѣвцомъ дружины: воинственные под-
виги князя и его дружины—вотъ предметъ его пѣсенъ.
Тотъ дружинный эпосъ, отрывки котораго вошли въ лѣ-
топись Нестора, развивался дружинными поэтами въ родѣ

Бояна. Русскіе бояны это барды, скальды, минезенгеры
другихъ народовъ, питомцы воинственныхъ вѣковъ, вѣщіе
истолкователи дружинной жизни. Понятно, что они должны
были воспитаться дружиною, ея духомъ, проникнуться ея
идеалами, участвовать въ ея подвигахъ и пирахъ. Ихъ
пѣсни и могли сохраниться только въ дружинѣ и пере-
ходить, какъ бы по наслѣдству, отъ одного пѣвца къ дру-
гому. Лучшія изъ нихъ были образцами другимъ, которые
ими и развивали свой поэтическій даръ. Такъ, Боянъ слу-
жилъ образцомъ пѣвцу Слова о полку Игоря, котораго
мы также должны назвать дружиннымъ пѣвцомъ. Онъ
воспѣваетъ Игоря и буй-туръ-Всеволода за ихъ отвагу,
мужество, за добываніе воинской славы и чести, за все
то, за что пѣснотворцы стараго времени восхваляли стараго
Ярослава, храбраго Мстислава и другихъ русскихъ князей.
Эти главныя свойства эпическаго Святослава Несторовой
лѣтописи являются и здѣсь, какъ лучшія и блестящія
качества князя, которыя служатъ предметомъ поэтическаго
одушевленія. Поэтъ знаетъ не только «былины своего вре-
мени», т. е. всѣхъ современныхъ ему князей, какъ пѣвецъ
дружины, близкой къ князю, который считаетъ себя чле-
номъ общей княжеской семьи, родовичемъ; но онъ знаетъ
и «былины стараго времени», знаетъ не по отрывочнымъ
лѣтописнымъ сказаніямъ, а по живымъ преданіямъ, по
пѣснямъ Бояна и, можетъ быть, другихъ пѣснотворцевъ
стараго времени. Сочувствіе его ко всѣмъ имъ опредѣляется
тѣми же самыми чертами удали, которыя дѣлали князя
идоломъ дружины. Онъ описываетъ ихъ личности по уда-
лымъ ихъ подвигамъ, но такимъ, которые доставляли князю
славу, а дружинѣ честь. А эти подвиги могли совершаться
только на полѣ битвы съ врагами для охраны родины.
Наконецъ близкое, какъ бы родственное отношеніе пѣвца
къ дружинѣ ясно говорить намъ, въ какой средѣ могли
развиться его идеалы. Онъ самъ одушевленъ тѣмъ ратнымъ
духомъ, какимъ живетъ дружина, ищущая себѣ чести, а
князю славы. «Гдѣ твоя голова ляжетъ, тамъ мы и свои
сложимъ» говорила дружина Святославу, и въ этомъ заклю-
чалась воинская честь ея.
Та же самая тѣсная связь на полѣ брани между княземъ
и дружиною является и у пѣвца Слова; отношенія не измѣ-

пились. Князь говорить дружинѣ: «лучше быть побиту, чѣмъ
полонену», и дружина идетъ храбро за княземъ, и пѣвецъ
съ сочувствіемъ слѣдитъ за дружиною, такъ какъ всѣ ея
интересы близки ему самому. Зато въ какомъ идеальномъ
изображены онъ представляетъ ее: это народъ опытный,
подъ трубами повитый, подъ шлемами взлелѣянный, кон-
цемъ копья вскормленный, пути и овраги знакомы ему;
колчаны у него отворены, сабли наточены, и цѣль всего
этого—добыть себѣ чести, а князю славы. Все это заставляетъ
насъ предполагать, что дружинная жизнь близко знакома
пѣвцу Слова.
Но наше вниманіе не можетъ остановиться только на
этой сторонѣ личности поэта; въ ней ярко выступаетъ еще
и другая, на которой нельзя не остановиться. Поэтъ вездѣ
выказываетъ самое искреннее сочувствіе народному бѣд-
ствію и страданіямъ отъ княжескихъ крамолъ и усобицъ,
отъ дикихъ набѣговъ и раззореній половецкихъ. Онъ глу-
боко скорбитъ и плачеть о родной землѣ. Ее, раздѣлен-
ную на удѣлы, онъ признаетъ за страну единую, и не-
годуетъ на тѣхъ князей, которые говорили: «и то мое, и
это мое», за малое спорили какъ за великое и изъ лич-
ныхъ интересовъ проливали русскую кровь. Подвиги ихъ
на этомъ поприщѣ онъ не признаетъ за доблесть, назы-
ваетъ ихъ крамолами и этимъ взглядомъ руководствуется
также при оцѣнкѣ княжеской дѣятельности. Тутъ онъ
является строгимъ судьею и не стѣсняется въ пригово-
рахъ. Олегъ Святославичъ превращается у него въ Олега
Гореславича; потому что, по его взгляду, много горя по-
сѣялъ онъ на русской землѣ, указывая къ ней дорогу
половцамъ. Здѣсь мы видимъ не только дружинника, заня-
тая одними дружинными интересами, но и русская чело-
вѣка, сознающая тѣсную связь со всею землею, съ на-
родомъ; сознаніе единства русской земли, не смотря на
ея раздробленность, ясно высказывается поэтомъ; онъ
чуждъ всякая мѣстнаго, удѣльнаго патріотизма, онъ стра-
даетъ равно за всѣхъ русскихъ, терпящихъ бѣды за кня-
жескія крамолы. Самыя вѣрованія его мы должны назвать
народными. Въ его время они были еще въ полной силѣ
въ народѣ вдали отъ русско-христіанскаго центра, Кіева,
хотя уже не могли быть господствующими въ дружинѣ.

Эти вѣрованія еще мифическія и являются не какъ поэти-
чески украшенія, а какъ вѣрованія искреннія, отчего они
сохраняютъ всю свѣжесть живыхъ образовъ. Пѣвецъ самъ
вѣритъ и въ Стрибога, и въ Дажьбога, и въ Хорьса, и
въ Велеса, котораго въ Кіевѣ уже во времена Нестора
стали забывать, почему лѣтописецъ считаетъ нужнымъ опре-
дѣлить его эпитетомъ «скотій богъ», тогда какъ тутъ же
рядомъ Перуна оставляетъ безъ всякаго опредѣленія, какъ
бога еще всѣмъ хорошо знакомаго. Поэтъ вѣритъ и въ
мифическую силу стихій, къ которымъ заставляетъ обра-
щаться плачущую Ярославну, какъ дѣйствительно къ жи-
вымъ божествамъ, на что между прочимъ указываетъ и
эпитетъ «господине», относимый къ каждой стихіи порознь,
эпитетъ, который выражаетъ живую одушевленную силу.
Наконецъ хорошее слѣдствіе этой мифической молитвы
выказывается тотчасъ же въ спасеніи князя Игоря: сти-
хійныя божества какъ будто услышали скорбное моленіе
тоскующей жены и помогли ея мужу воротиться на
родину.
Все это мифическое міросозерцаніе сообщаетъ поэту
множество живыхъ поэтическихъ образовъ, не выходящихъ
изъ круга родныхъ вѣрованій. У него сохраняется то же
мифическое отношеніе къ природѣ, та же вѣра въ обо-
ротней, волкодлаковъ, въ добрыя и злыя предвѣщанія,
какія еще живо сохранялъ русскій народъ. Словомъ, твор-
чество захватываетъ, какъ бы мимоходомъ, множество
вѣрованій для живого изображенія картины несчастнаго
Игорева похода, въ которомъ не пострадали слава князя
и честь дружины. Эти образы, мелькающіе въ разсказѣ
безъ всякаго преднамѣреннаго разсчета со стороны поэта,
слѣдственно безъ всякихъ риторическихъ цѣлей и сообра-
женій, могли вытекать только изъ общаго цѣльнаго міро-
созерцанія, еще не разбитаго никакими другими противо-
положными вѣрованіями. Во всемъ этомъ мы еще не видимъ
никакого вліянія христіанства. Только въ концѣ поэмы
одинъ маленькій эпизодъ говоритъ, что идетъ рѣчь о князѣ-
христіанинѣ, но особенно для характеристики самыхъ
идеаловъ поэта онъ не имѣетъ никакого значенія. Вопреки
изслѣдованіямъ нѣкоторыхъ изъ нашихъ ученыхъ, мы не
предполагаемъ, что Слово о полку Игоря, а можетъ быть,

и предшествующія ему, неизвѣстныя намъ пѣсни Бояна,
какъ историческій эпосъ, смѣняютъ мифическій и бога-
тырскій. По нашему мнѣнію, между русскимъ эпосомъ
богатырскимъ и Словомъ о полку Игоря нѣтъ ничего об-
щаго, тогда какъ по естественному историческому раз-
витію смѣна могла произойти перерожденіемъ одного въ
другой, слѣдственно и въ общемъ характерѣ, и въ эпи-
ческихъ пріемахъ, и во многомъ другомъ должно бы со-
храниться много схожаго, родственнаго. Богатырскій эпосъ
есть созданіе народной Фантазіи. Княжеская дружина,
которая сначала стояла врозь съ народомъ, создала свой
дружинный эпосъ, который, пожалуй, назовите историче-
скимъ, но онъ существовалъ, какъ мы видѣли, отдѣльно,
независимо отъ богатырскаго. Этотъ послѣдній существуетъ
до сихъ поръ въ народѣ, порерождаясь съ теченіемъ вѣковъ
подъ разными историческими вліяніями; но дружинный
эпосъ никогда не переходилъ въ народъ и былъ ему совер-
шенно незнакомъ. Мы видѣли близкое родство и связь
Слова о полку Игоря съ сказаніями Нестора, заимство-
ванными изъ дружиннаго эпоса. Отсюда Слово и должно
вести свое начало; но съ нимъ еще соединяется народное
мифическое міросозерцаніе, что не мѣшаетъ намъ назвать
Слово эпосомъ дружиннымъ, такъ какъ это міросозерцаніе
составляетъ только фонъ картины, а далеко не главную
сущность. Оно показываетъ только отношеніе пѣвца къ
народу, но герои его поэзіи князья и дружина; въ нихъ
рисуется его идеалъ, который уже прежде мы назвали
дружиннымъ идеаломъ.
Трудно сказать, въ такомъ ли видѣ вышло Слово изъ
устъ поэта, и самъ ли онъ его записалъ, или оно записано
кѣмъ другимъ, не умѣвшимъ сохранить пѣсеннаго размѣра.
Но воображая обстоятельства, мы склонны предполагать
это последнее. Грамотность, какъ мы прежде сказали, была
потребностью, только людей религіозныхъ, слѣдственно
только они преодолѣвали трудъ ученія. Всѣмъ же другимъ
умѣнье читать и писать не представляло никакого инте-
реса. Пѣвецъ Слова, если и считался христіаниномъ, то
уже никакъ не былъ религіознымъ человѣкомъ, проникну-
тымъ христіанскими идеями и стремленіями, которыя вну-
тренно даже и не коснулись его. Слѣдственно, если онъ

могъ быть грамотнымъ, то вслѣдствіе какой нибудь осо-
бенной случайности; но вѣрнѣе, что онъ и не принимался
за эту науку. Обыкновенно учились читать по часослову,
по псалтири, или по другимъ священнымъ книгамъ, потому
что иныхъ не было. Странно было бы предположить, что
нашъ поэтъ, учась конечно по этимъ книгамъ, не прини-
малъ оттуда никакихъ идей; а принявъ хотя нѣсколько,
онъ невольно бы разрушилъ ту цѣлость миФическаго міро-
созерцанія, которую мы замѣтили въ его поэмѣ. Онъ не
могъ бы быть такъ наивно искреннимъ, касаясь того, дру-
гого или третьяго миФическаго образа. Съ другой стороны,
поэтъ въ то время не былъ писателемъ, а былъ пѣвцомъ;
онъ не нуждался въ грамотности, и слѣдственно поэтиче-
скія стремленія не имѣли ничего общаго съ умѣньемъ читать
и писать. Боянъ кого хотѣлъ воспѣть, брался за гусли,
а не за перо и былъ, по всей вѣроятности, безграмотный.
То же мы думаемъ и о пѣвцѣ Слова. Значитъ, остаемся
на предположеніи, что его поэма прошла черезъ чужое
перо, слѣдственно могла нѣсколько измениться въ формѣ
изложенія.
Вся историческая обстановка для чтенія Слова изло-
жена въ моемъ Руководствѣ. Впрочемъ, мы вполнѣ со-
гласны съ тѣми педагогами, которые доказывали, что съ
учениками не слѣдуетъ читать подъ рядъ все это произ-
веденіе, такъ какъ въ немъ много неясныхъ мѣстъ, а
ученикамъ можно давать для изученія только строго опре-
деленное и точное, не допускающее никакихъ догадокъ
и сомнѣній. Имѣя это въ виду, мы и укажемъ, какія части
Слова могутъ быть предметомъ класснаго изученія.
Дѣленіе на мелкія части и названія ихъ мы беремъ у
г. Скопина: *) 1. Намѣреніе поэта описать событіе по были-
намъ своего времени, 2. характеръ и содержаніе бояно-
выхъ пѣсенъ, 3. предметъ Слова, 4. солнечное затменіе
и рѣчь Игоря къ дружинѣ, 5. похвала поэта Игорю въ
духѣ Бояна, 6. ожиданіе Всеволода, 7. рѣчь Всеволода
къ брату, 8. описаніе похода и предзнаменованіе природы
(за исключеніемъ «дивъ кличетъ... тьмутараканьскый бол-
*) См. въ журналѣ Учитель за 1865 г. О преподаваніи литературы
въ среднеобразовательныхъ заведеніяхъ—статья вторая.

ванъ»), 9. ночь передъ битвою, 10. пораженіе половцевъ
(исключая: «не был онъ обидѣ... поганый половчине»),
11. бѣгство Гзака и,Кончака, 12. новыя предзнаменованія
природы, 13. нападеніе половцевъ и отступленіе русскихъ,
14. похвала подвигамъ Всеволода, 15. воспоминаніе о
междоусобіяхъ во времена Олега Гореславича (исключить
«ступаетъ въ златъ стремень... ко святѣй Софіи къ Кіеву»),
16. описаніе битвы, 17. пораженіе русскихъ 18. усобицы
князей, 19. нападеніе Карны и Жли на Русь, 20. печаль
Руси, 21. подвиги великаго князя Святослава, 22. сонъ
Святое лава (исключить «у Плѣсньска.. къ синему морю»),
23. объясненіе сна боярами (искл. «и великое буйство...
дивъ на землю»), 24. злато слово Святослава съ слезами
смѣшано (искл. «а уже но вижду... туга и тоска сыну
Глѣбову»), 25. обращеніе къ Всеволоду Суздальскому,
26. обращеніе къ Рюрику и Давиду Смоленскимъ, 27. обра-
щеніе къ Ярославу Осмомыслу Галицкому, 28. воспоми-
наніе о Всеславѣ въ связи съ Бояномъ, (начиная; на
Немизѣ снопы), 29. сожалѣніе о смерти стараго Влади-
міра (искл. «рози нося... на Дунай»), 30. плачъ Яро-
славны, 31. приготовленіе Игоря къ бѣгству, 32. опи-
саніе побѣга, 33. обращеніе къ Донцу, 34. преслѣдованіе
Игоря, разговоръ Гзака съ Кончакомъ, 35. обращеніе къ
Бояну, 36. возращеніе Игоря на родину, 37. заключи-
тельное словословіе.
Мы не будемъ останавливаться на разнообразныхъ вопро-
сахъ, которые можно предлагать ученикамъ для ближай-
шаго знакомства съ Словомъ; все это довольно основа-
тельно опредѣлено г. Скопинымъ; мы можемъ только по-
совѣтовать обратиться къ его дѣльной статьѣ (о преподав.
истор. литер.), въ которой каждый преподаватель найдетъ
для себя много важныхъ указаній и совѣтовъ.
VI.
Мы сказали; что духовенство первоначально могло имѣть
вліяніе только на дружину и на горожанъ и что идеалы
его стали въ нихъ оставлять слѣды лишь во второмъ и
третьемъ поколѣніи. Религію обрядную конечно принимали
скоро, т. е. богослуженіе, догматы вѣры, формальный обя-

занности христианина, но самая жизнь не скоро могла
передѣлаться по новымъ идеаламъ. Греческое духовенство
мало по малу стало переходить въ русское, т. е. изъ среды
дружины и горожанъ стали отдѣляться личности и прини-
мать на себя священство и монашество. Они могли на-
ставлять паству въ требованіяхъ вѣры, но греческой, уче-
ности у нихъ не было. Если для образованія русскаго
духовенства заводились школы, то это были школы гра-
мотности, гдѣ «ученіе, по словамъ г. Галахова, заключа-
лось въ азбукѣ, часословѣ и псалтирѣ: кто изучилъ псал-
тирь, тотъ считался уже человѣкомъ грамотнымъ, книж-
нымъ; въ старину книжное чтеніе имѣло смыслъ болѣе
обширный, чѣмъ теперь: подъ нимъ разумѣли «изученіе»
читаемаго, потому что чтеніе каждой книги всегда почти
продолжалось до изучиванія ея наизусть». Это.ученіе
потомъ дополнялось людьми», успѣвшими въ себѣ развить
религіозное направленіе, чтеніемъ разныхъ книгъ изъ свя-
щенная писанія; книгъ богослужебныхъ и нѣкоторыхъ
твореній св. отцевъ, какія переходили къ намъ въ бол-
гарскихъ переводахъ. Всего этого чтенія было достаточно,
чтобы опираясь на монашескій идеалъ, вооружить рели-
гіозныхъ людей противъ народной жизни, всѣхъ ея ис-
конныхъ нравовъ и обычаевъ. Какъ всегда повторяется
при смѣнѣ религій, божества старыхъ вѣрованій дѣлаются
демонами, нечистыми силами въ религіи новой: существо-
ваніе ихъ не отвергается, но имъ только приписывается
злое начало; съ неба ихъ низводятъ въ подземное царство.
Точно такъ же въ воображеніи русскихъ набожныхъ людей
всѣ образы, созданные народной фантазіей, обратились
въ нечесть и возбуждали къ себѣ враждебное отношеніе.
Отсюда и къ народной жизни стали относиться съ омер-
зеніемъ: народное веселье и игры стали казаться бѣсов-
скими. Даже народныя пѣсни—сатанинскими. Такіе люди
хотѣли бы сгладить всѣ слѣды народной жизни и всѣхъ
обратить въ монаховъ, не думая, что тогда и монахамъ,
питавшимся мірскимъ подаяніемъ, пришлось бы умереть
съ голоду. Такимъ именно образомъ постоянно относятся
къ народу ревнивѣйшіе изъ русскаго духовенства, которые
считали своею обязанностью проводить свои идеалы въ
массу посредствомъ живого слова.

Нѣтъ сомнѣнія, что намѣренія ихъ были чисты и
честны; но они были ошибочны въ томъ отношеніи, что
на народъ нужно было дѣйствовать въ самой средѣ его
словами любви и снисхожденія, а не сурово обличать
издали, изъ монастырскихъ стѣнъ. Какъ сильно было это
отчужденіе нѣкоторыхъ изъ духовенства отъ народа и
стремленіе скрыть отъ своихъ глазъ все мірское мона-
стырскими стѣнами—это доказываютъ слова суздальскаго
епископа (XIII ст.) въ письмѣ къ монаху Поликарпу:
«лучше счесть, одинъ день временной жизни въ дому Бо-
жіей матери, нежели тысячу лѣтъ въ селеніяхъ грѣш-
ничьихъ» *). Но и въ дому Божіей Матери, какъ мы ви-
дѣли, не всѣ отличались безгрѣшіемъ; по своей человѣ-
ческой природѣ, и тамъ возбуждались укоры и обличенія
со стороны людей, преданныхъ своему идеалу. Даже и
у этихъ людей является много такого общаго съ массою,
чего они и не подозрѣвали. Они также посвоему суе-
вѣрны, стоятъ въ такомъ же ложномъ отношеніи къ при-
родѣ, какъ и всѣ прочіе. Ихъ умъ еще не успѣлъ осво-
бодиться изъ подъ вліянія страха, какой внушаютъ силы
природы людямъ, еще не приглядѣвшимся къ ней и не
разгадавшимъ ея тайныхъ законовъ. Ихъ фантазія подъ
впечатлѣніемъ того же страха создаетъ имъ и соотвѣт-
ственные образы, конечно не выходя изъ круга ихъ одно-
сторонно-религіозныхъ понятій. Всѣ нечаста атмосфери-
ческія явленія, каждая комета, солнечное затменіе и
проч. возбуждаютъ въ нихъ такой же суевѣрный ужасъ,
какъ и въ простолюдинѣ. Называя все это небесными
знаменіями, они смѣшиваются съ массою въ общихъ тол-
кахъ о недобрыхъ предвѣщаніяхъ. Всякое бѣдствіе, про-
исшедшее отъ простыхъ физическихъ причинъ, они отно-
сятъ къ небесной карѣ, ниспосланной за грѣхи людскіе.
Таковъ былъ Несторъ, таковы были и всѣ прочіе писа-
тели. Изучающему литературу необходимо и съ этой
точки вглядѣться въ ихъ произведенія, чтобы вполнѣ
представить ихъ личности. Конечно, онъ не имѣетъ права
упрекать ихъ за то, что они не опередили своего вѣка,
но убѣдившись въ ихъ невѣжественности, онъ не долженъ
*) Истор. древн. рус. слов. Шевырева, часть III, отр. 7.