Сиповский В. В. Михайло Ломоносов. — 1911

Изъ всѣхъ нашихъ писателей нѣтъ никого, кто къ учащейся молодежи могъ бы стать ближе М. В. Ломоносова! Великій поэтъ и великій ученый любилъ эту молодежь, заботился о ней въ теченіе всей своей жизни, болѣлъ за нее душой и ободрялъ ее теплымъ словомъ утѣшенія. Онъ горячо и сознательно любилъ свою родину и вѣрилъ, что ея свѣтлое и великое будущее возрастетъ высоко, если къ тому приложены будутъ усилія грядущихъ поколѣній. Подобно Петру Великому, Ломоносовъ былъ убѣжденъ, что только одно знаніе можетъ возвысить его родину. Оттого съ такимъ горячимъ убѣжденіемъ воспѣвалъ онъ «науку» въ своихъ поэтическихъ гимнахъ, оттого такъ отечески-задушевно въ одной его торжественной одѣ звучатъ теплыя слова обращенія къ учащейся молодежи:

«О вы, которыхъ ожидаетъ

Отечество отъ нѣдръ своихъ,

И видѣтъ таковыхъ желаетъ

Какихъ зоветъ отъ странъ чужихъ,

О, ваши дни благословенны!

Дерзайте, нынѣ ободренны,

Раченьемъ вашимъ доказать»... и пр.

Съ такими словами, съ такой сердечной теплотой, такъ непосредственно-прямо не обращался къ молодежи никто изъ русскихъ писателей до-и послѣ Ломоносова.

Вотъ почему, празднуя въ нынѣшнемъ 1911-омъ году память М. В. Ломоносова, русская учащаяся молодежь должна въ его лицѣ почтить не только перваго русскаго поэта и перваго ученаго, но и своего учителя-воспитателя,—«вождя по жизни», который и словомъ, и дѣломъ доказалъ свою любовь къ ней!

Дороги и незабвенны должны быть намъ его завѣты, и глубоко въ юныя сердца должны запасть его уроки...

На склонѣ лѣтъ сказалъ онъ такія слова: «Испытаніе натуры трудно, слушатели, однако, пріятно, полезно, свято».

Эта вѣра въ святость знанія никогда не покидала Ломоносова: для него служеніе наукѣ было «религіознымъ дѣланіемъ», «богослуженіемъ», «подвижничествомъ»... И не было той силы, которая могла бы оторвать его отъ научныхъ занятій.

«За утвержденіе наукъ въ отечествѣ и противъ отца своего родного возстать за грѣхъ не ставлю!» — писалъ онъ въ одномъ письмѣ. «Не употребляйте Божьяго дѣла для своихъ пристрастей, — дайте возрастать свободно насажденію Петра Великаго».

Пусть эти слова запомнитъ всякій, кому посчастливилось попасть въ учебное заведеніе!.. Пусть «Божьяго дѣла» никогда не употребляетъ онъ «для своихъ пристрастій»,—пусть не мѣшаетъ «возрастать свободно насажденію Петра Великаго», потому что только благодаря образованію прогрессируетъ всякая страна, потому что въ нашей Россіи это образованіе стоитъ еще невысоко и потому каждый истинно-образованный человѣкъ особенно ей дорогъ. Въ западной Европѣ много знанія,— больше, чѣмъ у насъ, — и всетаки тамъ болѣе уважаютъ и цѣнятъ это знаніе —это «святое», «Божье дѣло», какъ его назвалъ 150 лѣтъ тому назадъ М. В. Ломоносовъ!

Широко разливается Сѣверная Двина въ нижнемъ своемъ теченіи... Впадая въ море, образуетъ она, нѣсколько низменныхъ острововъ. На одномъ изъ этихъ острововъ, который носитъ названіе Куроострова и лежитъ, какъ разъ, насупротивъ г. Холмогоры, и понынѣ находится рыбачья деревня Денисовка (иначе попросту: Болото, теперь — Ломоносовка), гдѣ въ 1711-мъ году увидѣлъ свѣтъ М. В. Ломоносовъ 1).

Отецъ его, Василій Дорофѣевъ, былъ человѣкъ зажиточный, — имѣлъ достаточно земли, кромѣ того, промыслы «на Мурманскомъ берегу и въ другихъ приморскихъ мѣстахъ для лову рыбы трески и палтосины». Онъ былъ человѣкъ необразованный, но, во всякомъ случаѣ, интересный: говорятъ, что онъ

первый въ своей деревнѣ построилъ и оснастилъ свое судно «Чайку» на англійскій ладъ 2). Безбѣдность его существованія не лишала его энергіи,—очевидно, его натура была сильная и дѣятельная. Онъ, кромѣ того, отличался смѣлостью духа и предпріимчивостью: на своемъ корабликѣ плавалъ онъ много разъ до Соловецкаго монастыря, на Мурманъ, къ берегамъ Лапландіи 3). Онъ и погибъ «смертью храбрыхъ», во время одной такой поѣздки, когда бурное море разбило его судно и выбросило его трупъ на маленькій безлюдный островокъ...

О матери Ломоносова мы ничего не знаемъ кромѣ того, что она была дочерью діакона. Она умерла, когда Ломоносову было 8 или 9 лѣтъ (Сибирцевъ, 10). Судя по ея происхожденію, можно думать, что она была человѣкомъ болѣе интеллигентнымъ, чѣмъ ея мужъ-рыбакъ, и, быть можетъ, отъ нея унаслѣдовалъ ея великій сынъ свои стремленія къ знанію и тонкость духовной организаціи. Уваженіе свое къ ея памяти выразилъ онъ тѣмъ, что по ея имени «Еленой» назвалъ свою дочь.

Съ дѣтства М. В. Ломоносовъ выдѣлился своею оригинальностью изъ рядовъ сверстниковъ... Рано его душа постигла тревожное недовольство настоящимъ, — жажду иныхъ, болѣе яркихъ, впечатлѣній, чѣмъ тѣ, которыми дарила его жизнь въ деревнѣ Денисовкѣ.

На низкомъ, болотистомъ мѣстѣ расположилась эта деревенька; во время разлива къ самымъ домамъ подходила Двина... 4). Не было въ Денисовкѣ почти никакой растительности и, ничѣмъ не прикрытыя, жались другъ къ дружкѣ сѣрыя рыбачьи хаты, обвѣваемыя морскимъ вѣтромъ,—за то необъятно-широко раскидывался надъ деревушкой небесный сводъ, и ничто не ограничивало и не темнило этого небеснаго простора, — за то вдали вѣчно шумѣло свободное море, сѣдое и непривѣтное, но могучее, безграничное...

Рано привыкъ взоръ впечатлительнаго мальчика-Ломоносова уноситься мыслями изъ маленькой сѣрой деревушки 5) и болотистой земли къ небу и морю... Рано полюбилъ онъ все необъятное, грандіозное, величественное и загадочно-таинственное... Показывались на горизонтѣ морскомъ паруса, — для мальчика они были вѣстниками чудесной невѣдомой страны...

Что тамъ за жизнь въ этихъ далекихъ странахъ?.. А на небѣ его дѣтскій взоръ увидѣлъ еще больше чудесныхъ тайнъ... Когда темнѣло широкое свѣтлое небо, то выступали на немъ яркія звѣзды, — сотни, тысячи, миріады звѣздъ... И искрились онѣ и переливались. Что тамъ, на этихъ звѣздахъ?.. Почему онѣ такъ сверкаютъ?.. Куда дѣваются онѣ днемъ?..

Иногда, въ холодную зимнюю ночь, небо вдругъ загоралось причудливыми, разноцвѣтными лучами сѣвернаго сіянія... И дрожали эти лучи, то росли они, то меркли... Потомъ погасало это сіяніе,—блѣднѣло ночное небо, розовѣлъ востокъ. Изъ-за сѣдого моря вставало царственное солнце, — и весъ міръ привѣтствовалъ его!.. А оно дарило этотъ міръ и свѣтомъ, и тепломъ... И все золотилось, все розовѣло: и гребни морскихъ волнъ, и темныя крыши рыбачьихъ хижинъ... Даже въ болотистыхъ лужахъ Куроострова играли его золотые лучи!..

Что такое это солнце? Откуда въ немъ такая таинственная сила, все оживляющая, и озаряющая, и согрѣвающая?

Такіе вопросы рано захватили ребенка-Ломоносова. И ничего не могли отвѣтить ему на эти вопросы въ его родной избѣ...

Ему давали здѣсь уроки труда и могучей воли, неустрашимости и энергіи... 6). Отецъ бралъ его съ собой въ свои опасныя экспедиціи... Онъ научилъ его не бояться урагана и смѣло бороться съ бушующимъ моремъ... Онъ научилъ сына, какъ опредѣлять погоду ближайшаго дня, какъ по лету птицъ и по звѣздамъ узнавать направленіе морского пути, какъ ловитъ рыбу, готовить ее впрокъ, какъ добывать соль, какъ строить и чинитъ морскія суда... 7).

И все это интересовало любознательнаго мальчика. Онъ жаждалъ всякаго знанія безразлично — возвышеннаго и самаго будничнаго, житейскаго...

Всѣ эти знанія послужили ему на пользу: они вносили равновѣсіе и трезвость въ его мятежную душу. Не могъ онъ часами стоятъ и смотрѣть на сѣверное сіяніе — отецъ звалъ его въ избу чинитъ сѣти... Не могъ онъ мечтательно любоваться солнечнымъ лучомъ, пронизывающимъ зеленую-прозрачность морской волны, когда ураганъ вырывалъ изъ рукъ его тугонатянутый парусъ...

Всему свое время и мечтѣ, и труду!..

Это на всю жизнь запомнилъ Ломоносовъ.

Вотъ почему не сдѣлался онъ поэтомъ-мечтателемъ, оторваннымъ отъ жизни, — этому помѣшала жизнь, съ ея суровыми, непреклонными требованіями.. Но онъ не сдѣлался и рыбакомъ, «морскимъ волкомъ», — этому помѣшала его мечтательномъ, его недовольство только настоящимъ.

Ограниченную мудрость отца постигъ онъ скоро, и ему показалось мало этихъ знаній... Ему недостаточно было знать, какъ добываютъ соль 8). какъ по звѣздамъ и птицамъ узнаютъ путъ въ волнахъ морскихъ — онъ захотѣлъ проникнутъ въ тѣ великія тайны, что управляютъ міромъ; ему хотѣлось понятъ, что такое солнце, откуда его таинственная сила...

Это — «Богъ создалъ солнце!».. «Это Богъ на тверди небесной укрѣпилъ звѣзды безчисленныя!»... «Все — Божья премудрость!» — отвѣчали Ломоносову родные и односельчане на его трудные вопросы.

И проникалась душа мальчика благоговѣніемъ къ Богу, мудрому и всемогущему Создателю міра... Но не удовлетворялась его жажда знанія такими отвѣтами: вѣдь тайны объяснялись другими тайнами!

«Въ книгахъ написано обо всемъ!.. Прочти — узнаешъ!»— говорили ему...

Тогда Ломоносовъ взялся за книги... Крестьянинъ Иванъ Шубный выучилъ его грамотѣ, и съ жадностью принялся онъ за чтеніе. Книги у него въ рукахъ были сперва только церковнаго содержанія: Псалтирь, Часословъ, житія святыхъ... 9).

Въ этихъ книгахъ встрѣтилъ онъ яркое и краснорѣчивое выраженіе тѣхъ же чувствъ и настроеній, которыя смутно пережиты были имъ... Въ «Псалмахъ» царя Давида нашелъ онъ восторженные гимны въ честь Творца, восхваленія Его за созданный міръ, во всемъ своемъ многообразіи являющій собою Божіе откровеніе. Въ «житіяхъ» прочелъ онъ о подвигахъ святыхъ людей, съ сильной душой, служившихъ Богу всей своей жизнью... Отъ всякой тѣни личнаго счастья отрекались эти богатыри духа и всѣми очищенными помыслами своими тянулись къ престолу Господнему...

Такую пищу дали юношѣ первыя прочтенныя имъ книги... И пищу эту восприняла его жадная, алчущая душа...

По свидѣтельству современниковъ, онъ съ увлеченіемъ пересказывалъ содержаніе прочитанныхъ житій своимъ односельчанамъ-старикамъ 10); потомъ сталъ онъ читать въ церкви, во время богослуженія и, по словамъ современниковъ, чтеніе его было «разстановочно, внятно, съ особою пріятностію и ломкостію голоса», т. е., другими словами, оно было выразительно, потому что было сознательно, продумано и прочувствовано, пережито въ его богатой молодой душѣ... «Псалмы» такое впечатлѣніе произвели на него, что на всю жизнь подчинился ихъ обаянію его отзывчивый духъ 11), — недаромъ даже въ зрѣломъ возрастѣ занимался онъ ихъ переложеніемъ въ стихи...

И не только чувство затронуто было этимъ чтеніемъ—рано задѣта была и мысль его. Присмотрѣвшись къ богослуженію и, вѣроятно, осудивъ выполненіе нѣкоторыхъ обрядовъ, на 13-мъ году отъ роду ненадолго сдѣлался Ломоносовъ расколъникомъ-безпоповцемъ, отрицающимъ нѣкоторыя положенія православной церкви 12).

Сущности религіи не коснулся его критицизмъ,—наоборотъ, этотъ самый критицизмъ исходилъ изъ религіозныхъ побужденій найти «правильную вѣру».

Надо думать, что узость міросозерцанія раскольниковъ скоро заставила Ломоносова отказаться отъ своей солидарности съ ними... Можетъ быть, помогъ ему это сдѣлать и образъ Петра Великаго... Дѣло въ томъ, что великій преобразователь земли Русской, во время своего путешествія по сѣверу Россіи побывалъ въ Холмогорахъ, и память о царѣ-плотникѣ свято сохранилась въ мѣстномъ населеніи... 13). Между тѣмъ, раскольники считали Петра врагомъ старинной церкви русской, называли его даже «Антихристомъ»... 14).

Такимъ образомъ, о Петрѣ Ломоносовъ въ дѣтствѣ слышалъ самыя разнообразныя сужденія — восторженныя похвалы и проклятія. Выборъ былъ труденъ. Сознательно возвращеніе Ломоносова въ православіе было посмертной побѣдой Петра, —этого провозвѣстника разума и прогресса.

Къ тому же душа Ломоносова была широка: и только религіозными исканіями насытиться она не могла. Его живой и тревожный умъ требовалъ отвѣта на вопросы: «почему?..» «зачѣмъ?..» «какъ?». И не находилъ онъ на эти вопросы отвѣтовъ ни въ житіяхъ святыхъ, ни въ раскольничьихъ книгахъ «старой печати»...

Тогда онъ сталъ искать другихъ книгъ въ своей деревушкѣ... И, на его счастье, попали ему въ руки двѣ «мірскія» книги: грамматика Смотрицкаго и «ариѳметика» Магнитскаго 15). Обѣ эти книги называлъ онъ впослѣдствіи «вратами своей учености». На самый короткій срокъ и то, благодаря хитрости, добылъ Ломоносовъ эти драгоцѣнныя книги на домъ и, зная, что всякую минуту ихъ могутъ у него отобрать, выучилъ ихъ наизусть 16).

Чтеніе книгъ стало отвлекать юношу отъ работы, и въ это время впервые обостряются отношенія его къ родной семьѣ. Отъ него ждали помощи, а онъ прятался съ книгами отъ людей, выискивая такіе углы, гдѣ никто бы ему не мѣшалъ предаваться ихъ чтенію 17).

Отъ людей бывалыхъ узналъ юноша, что въ Москвѣ естъ школа, гдѣ многому можно было научиться. И вотъ созрѣваетъ у него рѣшеніе идти туда, гдѣ брезжилъ заманчивый свѣтъ знанія...

Существуетъ разсказъ, что въ одну морозную ночь Ломоносовъ бѣжалъ изъ отчаго дома; но точность этого разсказа подрывается оффиціальными данными, изъ которыхъ видно, что онъ былъ отпущенъ въ Москву на годъ 18). Едва-ли это могло произойти безъ вѣдома отца, или противъ его воли. Но годъ прошелъ, — Ломоносовъ не вернулся домой, и лишь съ этого времени (съ 1732 г.) въ деревенскихъ книгахъ его отмѣчаютъ, какъ находящагося «въ бѣгахъ» 19). Впрочемъ, и теперь «бѣгство» его было ненастоящимъ: отецъ зналъ его мѣстожительство, платилъ за него подушныя и неоднократно отправлялъ къ нему письма, съ просьбами вернуться домой, съ обѣщаніями женить на богатой дѣвушкѣ... 20>).

Но юноша не поддался просьбамъ, не соблазнился заман-

чивыми картинами безбѣднаго существованія въ родной деревнѣ. Очевидно, уже въ это время онъ рѣшилъ, что ради образованія «не грѣхъ противъ отца своего родного возстать». Несомнѣнно, онъ не раскаивался въ томъ, что рѣшился извѣдать своего счастья на новыхъ путяхъ...

Въ Москвѣ Ломоносовъ сперва «присталъ» къ школѣ у Сухаревой башни, гдѣ учился ариѳметикѣ 21), а затѣмъ, выдавъ себя за «поповскаго сына», поступилъ въ Духовную Академію (попросту: «Заиконоспасское училище»). Въ этомъ учебномъ заведеніи главное вниманіе было обращено на богословскія науки. Эти новыя знанія не обогатили юношу, не расширили его умственнаго горизонта, — онъ и безъ богословія вѣрилъ въ Бога, почиталъ Его и восхвалялъ въ душѣ своей... Познакомился онъ въ Академіи и съ сочиненіями отцовъ церкви: Іоанна Златоуста, Василія Великаго и др. 22). И въ ихъ твореніяхъ встрѣтилъ онъ опятъ свои чувства, свои настроенія, свои юношескія порыванія къ Богу и къ великимъ тайнамъ бытія...

Повидимому, слабо было въ Духовной Академіи поставлено преподаваніе такихъ наукъ, какъ математика, но все же, можно думать, убогія познанія Ломоносова по этой части нѣсколько углубились и, до нѣкоторой степени, систематизировались.

Выучилъ здѣсь, въ Академіи, Ломоносовъ латинскій языкъ 23) и греческій, перечиталъ много всевозможныхъ сочиненій, печатныхъ и рукописныхъ, въ академической библіотекѣ 24).

Нелегко давалась ему жизнь въ Москвѣ. Самъ онъ впослѣдствіи такъ вспоминалъ о своихъ московскихъ «школьныхъ годахъ» въ письмѣ къ Шувалову:

«Нѣтъ! не изъ тѣхъ я людей, которые только лишь себѣ путь къ счастью ученіемъ отворятъ, въ тотъ же часъ къ дальнѣйшему происхожденію другія дороги примутъ, а науки оставятъ. Терпѣлъ стужу и голодъ, пока ушелъ въ Спасскія школы. Тамъ обучаясь, имѣлъ я со всѣхъ сторонъ отвращающія отъ наукъ пресильныя стремленія, которыя въ тогдашнія мои лѣта почти непреодолѣнныя имѣли силу. Съ одной стороны, отецъ, у котораго дѣтей кромѣ меня не было, говорилъ, что я —

единственный сынъ, оставилъ его, оставилъ все довольство, которое онъ кровавымъ потомъ нажилъ, и которое послѣ его смерти чужіе расхитятъ. Съ другой стороны, несказанная бѣдность: имѣя одинъ алтынъ жалованья въ день, нельзя было имѣть пропитанія въ день болѣе, какъ на денежку хлѣба и на денежку квасу, а прочее на бумагу, на обувъ и другія нужды» 25).

Впослѣдствіи онъ самъ придавалъ большое воспитательное значеніе этимъ труднымъ годамъ своей жизни: «тотъ бѣденъ въ свѣтѣ семъ, кто бѣденъ не бывалъ» — сказалъ онъ 26).

Не напрасно зачитывался Ломоносовъ въ своей родной деревнѣ житіями святыхъ — сумѣлъ и онъ свою мощную плотъ покорить своимъ, еще болѣе мощнымъ, духомъ, — и, несмотря на всѣ искушенія, соблазны, испытанія, шелъ твердо къ намѣченной цѣли 27).

Оченъ скоро онъ исчерпалъ всѣ тѣ познанія, которыя только могла ему датъ тогдашняя Московская Академія. Говорятъ, будто кто-то сказалъ ему, что физика и математика хорошо поставлены въ Кіевской Академіи, и Ломоносовъ перебрался въ 1735-омъ году въ Кіевъ, чтобы въ тамошней духовной академіи заняться физикой и философіей 28). Но скоро, разочарованный 29), вернулся онъ обратно въ Москву...

Наступилъ въ его жизни тягостный моментъ недоумѣнія... Некуда было дальше идти: предѣлы возможнаго въ Россіи знанія были имъ достигнуты...

Ему предстояло сдѣлаться священникомъ. Говорятъ, что его предназначали уже къ посылкѣ на крайній сѣверъ, къ Кореламъ... Но Ломоносовъ родился подъ счастливой звѣздой. Какъ разъ въ это время изъ Петербургской Академіи Наукъ было въ Московскую Духовную Академію прислано требованіе выслать въ Петербургъ двѣнадцать наиболѣе способныхъ юношей для посылки ихъ съ ученой цѣлью заграницу 30). Ломоносовъ попалъ въ число этихъ избранниковъ...

Онъ прибылъ въ Петербургъ 2-го января 1736 г., представился академическимъ властямъ 31) и отсюда, въ обществѣ двухъ товарищей, послѣ долгихъ проволочекъ 32), отправился въ Германію. Его посылали съ опредѣленной цѣлью — изучать

горное дѣло подъ руководствомъ спеціалиста по этой части Генкеля 33).

По счастливой случайности прежде, чѣмъ попасть къ спеціалисту, Ломоносовъ съ товарищами провелъ нѣсколько лѣтъ (1736—1739) въ Марбургѣ 34) въ обученіи у извѣстнаго нѣмецкаго математика и философа Христіана Вольфа 35).

Въ это время Вольфъ былъ самымъ извѣстнымъ ученымъ въ Германіи 36). Широко и всесторонне-образованный, онъ отличался свѣтлымъ умомъ, искреннею религіозностью и доброжелательнымъ отношеніемъ къ людямъ, особенно къ молодежи.

Онъ не былъ оригинальнымъ мыслителемъ, и слава его, какъ ученаго профессора, объясняется тѣмъ, что онъ сдѣлалъ популярной въ Германіи трудную философскую систему своего учителя — Лейбница 37).

Вольфъ проникся его идеями, сумѣлъ ими заинтересовать нѣмецкую интеллигенцію, и, въ благодарность за это, она платила ему глубокимъ уваженіемъ.

Со словъ Лейбница, Вольфъ училъ, что «познаніе необходимыхъ и вѣчныхъ истинъ дается человѣку при помощи науки». Онъ говорилъ, что путемъ научнаго изученія міра, мы познаемъ себя и приближаемся къ познанію Бога... 38). Онъ училъ, что Богъ естъ мудрый Строитель міра; Богъ далъ движеніе міру, установилъ закономѣрную зависимость явленій. Познать всего Бога человѣкъ не можетъ, такъ какъ познавательныя силы его ограничены, но раскрывать тайны мірозданья онъ можетъ и долженъ... Пути къ этому раскрытію укажетъ паука...

Всюду — жизнь, всюду — духовность, училъ Лейбницъ-Вольфъ. Разница лишь въ степени ея: «въ неорганической природѣ—это безсознательная духовная жизнь, въ животныхъ — это ощущеніе и память, въ людяхъ — это разумъ». И человѣкъ долженъ питать свой разумъ и этимъ безконечно возвышать свою духовность.

Въ мірѣ существуетъ всеобщая взаимная гармонія... Во всемъ — порядокъ, и порядокъ этотъ премудро установленъ самимъ Богомъ...

Основы этого ученія коренились на возвышенномъ оптими-

стическомъ міросозерцаніи Лейбница. Это ученіе мирило человѣка съ жизнью и въ апоѳеозѣ представляло Бога...

Такъ, оба нѣмецкіе философы, Лейбницъ и Вольфъ, пришли къ оправданію и возвеличеніи жизни. Силой своего разума пытались они доказать существованіе Бога... Изъ ничего ничего и не могло бы произойти — все, что естъ въ природѣ, должно имѣть достаточную причину для своего возникновенія — поучалъ Вольфъ своихъ учениковъ и читателей... Всѣ явленія жизни въ тѣсной связи. Эти связи установилъ Богъ: Онъ — причина существованія всего. Наука находитъ эти связи, ихъ опредѣляетъ и подводитъ человѣка къ познанію первой причины — Бога.

Нетрудно понять, что главныя основы этой возвышенной философіи оказались по душѣ юношѣ-Ломоносову. Къ воспріятію такого міровоззрѣнія былъ онъ подготовленъ всей предшествующій своей жизнью: своими дѣтскими мечтами, своими религіозными порывами, все наростающей жаждой знанія...

Такая философія, конечно, могла только укрѣпить въ немъ убѣжденіе, что выбранный имъ путь вѣренъ, что идти по этому пути надо впередъ, безъ колебаній и сомнѣній.

А для такихъ сомнѣній въ его юной душѣ могло накопиться немало пищи... Вѣдь въ родной деревнѣ, весьма вѣроятно, и въ Духовной Академіи ему приходилось неразъ сталкиваться съ обычнымъ у насъ представленіемъ, что заниматься науками, особенно изучающими природу — грѣхъ предъ Господомъ. Такое представленіе господствовало въ средніе вѣка не только у насъ въ Россіи, но и въ западной Европѣ. И тамъ люди думали, что ничто земное не должно интересовать человѣка, такъ какъ земля — принадлежитъ дьяволу: къ небу, къ Богу и къ загробной жизни долженъ былъ стремиться человѣкъ... Онъ не долженъ испытывать природу, чтобы не сдѣлаться слугой дьявола Не слѣдуетъ развивать свой разумъ, — разумъ опасенъ для вѣры... «Своему разуму вѣрующій удобь впадаетъ въ прелести различныя» — говорили русскіе книжники. И фанатики, убивая свой разумъ, налагали на себя «юродство Христа ради». «Проклятъ, любяй геометрію» — съ полнымъ убѣжденіемъ въ справедливость своихъ словъ, проповѣдовали они...

«Люби простыню (простоту) паче гордости!» — твердили, навѣрно, и юному Ломоносову люди старыхъ понятій, повторяя ему то, что слышали сами отъ стариковъ. Еще въ ХІХ-омъ столѣтіи въ Россіи раздавались подобныя рѣчи 39). Бытъ можетъ, онѣ раздаются и теперь въ глухихъ углахъ нашей родины!

Понятно, что въ началѣ XVIII-го столѣтія такія слова могли смущать юный, неустановившійся умъ Ломоносова.

Но когда онъ услышалъ рѣчи Вольфа, для сомнѣній больше не было мѣста въ его душѣ. Отъ своего новаго учителя узналъ онъ то, что ему было особенно дорого: вѣрь своему разуму, если твой разумъ просвѣщенъ свѣтомъ знанія. Разумъ угоденъ Богу и не оскорбляетъ Его. Человѣкъ долженъ не только чувствомъ, но и разумомъ искать Бога...

Твердо запомнилъ это Ломоносовъ и значительно позднѣе высказалъ замѣчательную мысль: «Создатель далъ роду человѣческому двѣ книги: въ одной показалъ свое величество, а въ другой—свою волю; первая—видимый сей міръ, вторая — Св. Писаніе». Въ этихъ словахъ вполнѣ выразился тотъ высокій взглядъ, который сложился у Ломоносова подъ вліяніемъ лейбнице-вольфіанской философіи разума...

Ободренный и вдохновенный своимъ учителемъ Вольфомъ, ревностно взялся теперь Ломоносовъ за чтеніе той великой книги, въ которой, по его словамъ, Богъ показалъ «свое величество»... Онъ окружилъ себя научными книгами, математическими выкладками, микроскопами, телескопами, колбами и пробирками, физическими приборами... Онъ жадно читалъ великую книгу природы, и, по мѣрѣ чтенія, выросталь его восторгъ и усиливалась его страсть къ знанію...

Но его цѣльная широкая натура не удовлетворялась такимъ однообразнымъ питаніемъ: насышался его духъ, а его мощная плоть, такъ долго порабощаемая его волей, требовала себѣ простора... Свободная студенческая жизнь, грубоватость нравовъ маленькаго нѣмецкаго городка, избытокъ неизрасходованныхъ молодыхъ силъ, — все это, вмѣстѣ взятое, освободило его отъ прежняго аскетизма 40).

Бытъ можетъ, юноша думалъ, что такая свободная жизнь,

въ которой нашли воплощеніе всѣ стихіи его мощной натуры— и духъ, и плотъ, въ которой упорный трудъ сочетался съ весельемъ, — была выраженіемъ той бодрой, радостной философіи Лейбница, которая оправдывала всю жизнь человѣка, и жизнь всего міра представлялась величественной симфоніей въ честь Мудраго Творца вселенной.

Въ такомъ міросозерцаніи нашла яркое выраженіе мудрость, принесенная Европѣ гуманизмомъ Возрожденія... Забылись темные вѣка средневѣковья... Аскетизмъ и мистицизмъ смѣнились свободнымъ и радостнымъ гимномъ въ честь земной жизни. Схоластика уступила свое мѣсто свободной наукѣ. Католицизмъ посторонился, чтобы дать мѣсто Реформаціи...

И свободный отъ узъ, высоко поднялъ свою голову свободный человѣкъ новаго времени, прекрасный и радостный... 41).

Въ то время, какъ Ломоносовъ былъ въ Германіи, тамъ еще не прошелъ угаръ этой радости... И въ поэзіи, и въ жизни не померкли еще идеалы новой жизни... Популярна была поэзія анакреонтическая, и молодой поэтъ-эпикуреецъ Гюнтеръ былъ ея выразителемъ въ Германіи.

Его творчествомъ увлекся и нашъ Ломоносовъ. Нѣсколько, дошедшихъ до насъ, его стихотвореній этой эпохи 42) свидѣтельствуютъ, что и онъ могъ сдѣлаться поэтомъ-эпикурейцемъ, пѣвцомъ легкокрылой любви...

Старый Вольфъ благодушно смотрѣлъ на проказы русской молодежи... Одно обстоятельство смущало его: русское правительство посылало своимъ студентамъ гроши, а Ломоносовъ со своими товарищами жилъ, совсѣмъ не считаясь со своими скудными средствами, и дѣлалъ долги... Повидимому, смущала Вольфа и необузданность русскихъ варваровъ, которые не желали бытъ «умѣренными» эпикурейцами и проказили слишкомъ неприкровенно...

Между тѣмъ, кончился срокъ пребыванія русскихъ студентовъ у Вольфа... Должно быть, съ чувствомъ облегченія проводилъ старикъ своихъ питомцевъ, которые стоили ему немалыхъ хлопотъ... Но ни тѣни озлобленія не чувствуется въ его послѣднихъ письмахъ, посланныхъ въ Россію съ отчетомъ о поведеніи и успѣхахъ его русскихъ учениковъ. Юноши прости-

лись сердечно со своимъ благодушнымъ учителемъ, а чувствительныя восторженный Ломоносовъ даже плакалъ при разставаніи съ тѣмъ, кто такъ много далъ ему.

Отъ Вольфа русскіе юноши перебрались въ Фрейбергъ, къ проф. Генкелю, чтобы, подъ его руководствомъ, заниматься горными науками. Генкель былъ человѣкомъ иного склада, чѣмъ Вольфъ: онъ не обладалъ такими всесторонними свѣдѣніями, и міросозерцаніе его не отличалось такой широтою. Человѣкъ, хорошо знающій свою узкую спеціальность, онъ не былъ философомъ и критически отзывался ко всякимъ попыткамъ создать общія системы... Въ отношеніяхъ къ русскимъ ученикамъ своимъ онъ обнаружилъ и мелочность, и излишнюю обидчивость, и даже, кажется, сребролюбіе... Особенно рѣзко столкнулся онъ съ экспансивнымъ, несдержаннымъ Ломоносовымъ. Между учителемъ и ученикомъ начались ссоры, скоро принявшій очень крупные размѣры публичныхъ скандаловъ 43). Почта повезла въ Петербургскую Академію Наукъ изъ Фрейберга письма съ жалобами учителя и самооправданіями ученика...

Уроками Генкеля Ломоносовъ остался недоволенъ 44), и кончилась исторія ихъ отношеній тѣмъ, что Ломоносовъ самовольно бросилъ своего учителя и городъ Фрейбергъ и отправился странствовать по разнымъ германскимъ городамъ, въ поискахъ русскаго посла, который въ это время ѣздилъ по Германіи 45). Посла онъ отыскать не сумѣлъ и очутился опять въ Марбургѣ у Вольфа, къ которому явился, по его словамъ, «какъ къ своему благодѣтелю и учителю». Въ Марбургѣ на этотъ разъ пробылъ онъ недолго. Но 6 іюня 1740 г., успѣлъ жениться на дочери своего квартирохозяина... Очевидно, романъ Ломоносова завязался раньше, во время прежняго пребыванія его здѣсь.

Въ разсчетѣ устроиться въ Россіи, онъ скоро оставилъ свою молодую жену и отправился въ Голландію, чтобы оттуда моремъ пробраться въ Петербургъ. По дорогѣ онъ попалъ въ руки прусскихъ вербовщиковъ и былъ записанъ ими въ солдаты. Съ опасностью для жизни бѣжалъ Ломоносовъ изъ прусской крѣпости. Если бы онъ былъ пойманъ, его судили

бы военнымъ судомъ и, вѣроятно, приговорили бы, какъ дезертира, къ разстрѣлянію 46).

Но счастье и на этотъ разъ благопріятствовало ему: онъ спасся отъ погони; перебѣжавъ границу, добрался до моря и, наконецъ, послѣ долгихъ скитаній и приключеній 47), прибылъ гъ Петербургъ и явился 8 іюня 1741 г. въ Академію Наукъ.

Это высшее ученое учрежденіе основано было по мысли Петра Великаго, который хотѣлъ, чтобы Академія составлена была изъ лучшихъ западноевропейскихъ ученыхъ, приглашенныхъ на хорошіе оклады для обученія русскихъ юношей разнымъ наукамъ. Великій Петръ сознавалъ силу образованія и горячо вѣрилъ въ способности русскихъ людей.

И М. В. Ломоносовъ явилъ собой первое доказательство того, что не ошибся въ своемъ народѣ великій Государь-Преобразователь!..

Это ясно понималъ самъ Ломоносовъ, и, гордый этимъ сознаніемъ, вошелъ онъ подъ кровъ Академіи съ высоко-поднятой головой,

Но здѣсь ждали его многочисленныя обиды и разочарованія...

Академіей правилъ единовластно нѣмецъ-Шумахеръ. Это былъ ловкій и хитрый человѣкъ, чуждый какой бы то ни было идейности. Онъ за счетъ Академіи умѣло устраивалъ благополучіе свое личное и своихъ родственниковъ. Интересамъ науки онъ былъ чуждъ, и завѣты Петра ничего не говорилъ его мелкому уму и маленькому сердцу.

Академія временъ Ломоносова представляла собою пестрое зрѣлище: подборъ ученыхъ былъ въ ней самый случайный, — это были люди разныхъ національностей (больше всего было нѣмцевъ), разныхъ способностей, неодинаковыхъ степеней знанія 48). Они различно относились къ наукѣ: одни, дѣйствительно, горячо отдавались научнымъ занятіямъ, другіе исполняли свой обязанности кое-какъ, спустя рукава... Всѣ они были запутаны въ интригахъ Шумахера — одни его поддерживалъ другіе боролись съ нимъ... И не было среди этихъ иностранныхъ ученыхъ почти никого, кто работалъ бы въ интересахъ русской молодежи, во имя Россіи и ея генія Петра!

Положеніе осложнялось тѣмъ, что многіе русскіе сановники и чиновники, состоящіе при Академіи или держали руку Шумахера, или относились совершенно равнодушно ко всему, что происходило въ стѣнахъ этого ученаго учрежденія.

Это сразу почувствовалъ Ломоносовъ, едва только оглядѣлся въ Академіи, и такое отношеніе иностранныхъ ученыхъ къ его родинѣ, отношеніе безразличное, или даже презрительное, показалось ему обиднымъ... Онъ еще мирился съ тѣми изъ академиковъ, которые любили науку и служили ей, — но не могъ онъ проститъ тѣмъ, въ отношеніи которыхъ къ Россіи почувствовалъ онъ тѣнь презрѣнія... На себѣ самомъ испыталъ онъ всю тяжесть и горечь этого презрѣнія: его держали въ черномъ тѣлѣ въ продолженіе многихъ лѣтъ, не дѣлая академикомъ, и только въ 1745 году 25 іюля, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ пребыванія его въ Академіи въ качествѣ адъюнкта, Ломоносовъ получилъ званіе профессора-академика.

Много горькихъ обидъ перенесъ онъ въ продолженіе этой неравной борьбы, когда онъ одинъ стоялъ противъ многихъ враговъ, «явныхъ недоброхотовъ Россійскихъ», и нѣмецкихъ, и русскихъ 49). Сдѣлавшись, наконецъ, академикомъ, утомленный и обозленный, вошелъ онъ, какъ побѣдитель въ пеструю, недружную академическую семью...

Здѣсь особенно рѣзко столкнулся Ломоносовъ съ всесильнымъ Шумахеромъ и впослѣдствіи съ его родственникомъ Таубертомъ, которые правили хозяйствомъ и канцеляріей Академіи 50). Много крови испортилъ себѣ Ломоносовъ за это время, и порою скандальная хроника его столкновеній съ академическими нѣмцами, заставляетъ думать, что въ борьбѣ съ этими пигмеями самъ онъ дѣлался пигмеемъ, злобнымъ и мелочнымъ...

Ни одной пяди земли не уступалъ онъ своимъ противникамъ, и не измельчалъ онъ въ этой упорной борьбѣ потому, что его большое сердце было полно большой любовью къ Петру и Россіи 51), — потому что борьба эта была, съ его точки зрѣнія дѣломъ принципіальнымѣ, служеніемъ той правдѣ, которую такъ высоко онъ ставилъ въ теченіе всей своей жизни... 52).

Героическія настроенія переживала Россія съ начала XVIII вѣка: благодаря титанической волѣ Петра, она внезапно явилась изъ небытія, и вся Европа съ изумленіемъ и страхомъ оглянулась на сѣвернаго великана... 53).

Полтавскій бой — это былъ самый величественный моментъ всей русской исторіи XVIII в. Здѣсь на ратномъ полѣ геній Россіи впервые помѣрился силами съ геніемъ Запада и... побѣдилъ его...

Трудно себѣ представитъ, какое страшное измѣненіе должно было произойти въ сознаніи русскаго человѣка, когда онъ, послѣ этой побѣды, мѣрялъ подвигъ свой! Недавно еще ученикъ, пріученный на себя смотрѣть чуть ли не съ презрѣніемъ, онъ сразу выросъ въ собственныхъ глазахъ въ титана...

Впечатлѣніе отъ эпохи Петра, отъ славной Полтавской баталіи, опредѣлили паѳосъ героическихъ настроеній всего XVIII-го вѣка. Отблескъ величія лежитъ на всемъ этомъ столѣтіи, бурномъ и блестящемъ, когда съ каждымъ днемъ вырастали русскій патріотизмъ, народная гордость и любовь къ родинѣ...

«Громъ побѣды раздавайся,

Веселися, храбрый Россъ!» Этотъ гимнъ, сочиненный Державинымъ, прекрасно выражаетъ основныя черты русскаго духа этой бурной и блестящей поры.

«Храбрый Россъ» мѣрялъ свои силы со Шведами, съ Турками, Персами, съ Пруссаками — подъ конецъ вѣка помѣрялъ себя съ цѣлой Европой...

Темнымъ пятномъ на этой ликующей картинѣ лежатъ тяжелые годы русской исторіи отъ смерти Петра до воцаренія Елизаветы Петровны... Тогда часто смѣнялись случайные правители; на престолѣ россійскомъ хозяйничали временщики, и больно страдало разбуженное народное самолюбіе отъ произвола разныхъ большихъ и малыхъ Бироновъ...

Это больно чувствовалъ Ломоносовъ и съ такимъ уязвленнымъ національнымъ самолюбіемъ и въ то же время окрыленный чувствами народной гордости и патріотизма, началъ свою борьбу въ Академіи.

Онъ требовалъ, чтобы академическія деньги шли на русскую науку 54); онъ требовалъ, чтобы Академія учила русскую молодежь, чтобы шире раскрывалась въ Россіи дорога для русскихъ талантовъ.

Подобно Петру Великому, Ломоносовъ сознавалъ, что безъ заграничныхъ ученыхъ еще не можетъ обойтись Россія; онъ уважалъ «нѣмцевъ», которые такъ много дали ему самому; у него были друзья между иностранными учеными и въ Петербургской Академіи, и заграницей. Онъ постоянно хлопоталъ о приглашеніи новыхъ заграничныхъ ученыхъ въ русскую Академію, но онъ не переносилъ тѣхъ иностранцевъ, которые получали русское жалованье и презирали все русское... Такихъ было немало, особенно благодаря тому исключительному положенію, которое они заняли у насъ при Биронѣ.

Вотъ съ такими-то академическими иностранцамъ со всей присущей ему страстностью, и повелъ борьбу Ломоносовъ...

А въ это безпокойное время, когда зорко приходилось слѣдить за каждымъ шагомъ своихъ «враговъ», Ломоносовъ умудрялся заниматься всевозможными науками, искусствами и поэзіей: онъ читаетъ лекціи студентамъ по различнымъ предметамъ, — филологическимъ и естественно-научнымъ, увлекается химическими и физическими опытами, дѣлаетъ открытія, изобрѣтаетъ различные аппараты, изучаетъ старыя русскія лѣтописи, трудится надъ сочиненіемъ русской исторіи, русской грамматики, риторики, произноситъ нѣсколько публичныхъ рѣчей, въ которыхъ восхваляетъ «науку» и выясняетъ ея значеніе русскимъ людямъ.

У него была такая же всеобъемлющая душа, какъ и у его любимаго царя — Петра, котораго Пушкинъ такъ мѣтко опредѣлилъ словами:

«То — академикъ, то — герой,

То — мореплаватель, то — плотникъ.

Онъ всеобъемлющей душой

На тронѣ вѣчный былъ работникъ!»

Такимъ же «вѣчнымъ работникомъ» былъ и Ломоносовъ! Среди ученыхъ занятій онъ находилъ еще время отдаваться

и поэтическимъ вдохновеніямъ: сочинялъ торжественныя оды, трагедіи, поэму «Петръ Великій» и перекладывалъ въ стихи тѣ изъ «Псалмовъ» царя Давида, которые были особенно близки его душѣ... Эти переложенія были лучшими поэтическими произведеніями его; въ нихъ онъ выразилъ самыя задушевныя настроенія своей одинокой души, страдающій, мятежной, ищущей примиренія въ общеніи съ Богомъ, въ лицезрѣніи Творца чрезъ его твореніе!

Но въ исторіи русской литературы прославился Ломоносовъ не. столько своими переложеніями псалмовъ, сколько торжественными одами.

Прежде, чѣмъ попасть къ намъ въ Россію, этотъ литературный видъ пережилъ большую исторію. Древнегреческій поэтъ Пиндаръ далъ наиболѣе ранніе образцы этого творчества. Онъ воспѣвалъ въ своихъ лирическихъ произведеніяхъ грековъ-побѣдителей на разныхъ состязаніяхъ (на играхъ олимпійскихъ, истмійскихъ и др.). Его вдохновенные гимны были отзвукомъ народныхъ чувствъ и реальныхъ переживаній. Изъ римскихъ поэтовъ одами прославился Горацій, который въ своихъ произведеніяхъ выражалъ свои личныя чувства. Особенно извѣстны тѣ его оды, которыя посвящены императору Августу и Меценату. Съ чувствомъ восторга и благодарности, говоритъ Горацій въ своихъ одахъ объ этихъ двухъ высокихъ покровителяхъ.

Когда западная Европа подъ вліяніемъ эпохи Возрожденія заинтересовалась античнымъ міромъ, то и въ области поэтическаго творчества въ моду вошли подражанія греческимъ писателямъ. Пиндаръ и Горацій сдѣлались образцами для тѣхъ поэтовъ, которые близки были къ «сильнымъ міра сего»; подражая этимъ древнимъ поэтамъ въ своихъ хвалебныхъ произведеніяхъ, новые одописцы превозносили своихъ покровителей, при чемъ нерѣдко прибѣгали къ чрезмѣрной лести и преувеличеніямъ.

Особенно опредѣленно сложился характеръ этого творчества при французскомъ дворѣ. Одна изъ французскихъ Академій составлена была изъ поэтовъ и различныхъ худож-

никовъ; члены этой Академіи должны были заботиться о процвѣтаніи поэзіи и искусствъ во Франціи. Имъ же была ввѣрена высокая честь поддерживать блескъ двора устройствомъ различныхъ торжественныхъ собраній и празднествъ, по поводу разныхъ радостныхъ событій изъ жизни короля (коронаціи бракосочетаніе, день тезоименитства, день рожденія принцевъ и принцессъ), или государства (военныя побѣды, заключеніе мира и т. п.). Академическіе поэты обязаны были по всѣмъ этимъ поводамъ сочинять поздравительные стихи, хвалебныя оды... За эти привѣтствія получали они награды....

Но, конечно, среди этихъ французскихъ поэтовъ были люди искренніе, которые въ сердцахъ своихъ, дѣйствительно, прочувствовали все величіе славы, въ теченіе XVI, XVII и XVIII-го вѣковъ, озарявшей Францію...

«Торжественная ода» и была наиболѣе характернымъ поэтическимъ выраженіемъ феерическаго блеска французской придворной жизни за эти три вѣка...

Но у многихъ поэтовъ творчество, которое, въ свое время, у Пиндара и Горація было выраженіемъ дѣйствительныхъ переживаній, обратилось въ искусство, даже въ ремесло; холодной вычурностью и дутымъ паѳосомъ, изысканностью образовъ, гиперболизмомъ и риторизмомъ замѣняли они живость и правду чувствъ...

Подражая французскимъ королямъ, и нѣмецкіе владѣтельныя особы — короли, герцоги и князья — завели при своихъ дворахъ придворныхъ поэтовъ... И тѣ, по образцу французскихъ одъ, стали сочинять нѣмецкія... Въ результатъ, характеръ торжественныхъ одъ дѣлался шаблоннымъ; въ нихъ все болѣе и болѣе испарялось живое чувство, — ее замѣнялъ условный ложный паѳосъ, искусственный восторгъ, фальшивое треніе...

Въ составъ нашей Петербургской Академіи тоже были приглашены академики-поэты, которые обязаны были привѣтствовать одами русскую императрицу въ дни торжественныхъ событій ея жизни... За неимѣніемъ русскихъ поэтовъ приглашены были нѣмецкіе: Юнкеръ, потомъ Штелинъ... Ихъ «торжественныя оды» сочинялись «по правиламъ», — съ соблюде-

ніемъ всѣхъ типичныхъ условностей, присущихъ этому поэтическому виду... Онѣ напыщенны, холодны... Едва-ли эти оды кому-нибудь могли особенно нравиться, — но на нихъ былъ опросъ. Ихъ требовалъ этикетъ, взятый у иностранныхъ дворовъ... На торжественномъ дворцовомъ праздникѣ подношеніе оды было однимъ изъ непремѣнныхъ номеровъ программы торжества...

Нѣмецкія произведенія поэтовъ-академиковъ поручено было переводитъ сперва Тредіаковскому, потомъ Ломоносову, который своими первыми стихотворными опытами доказалъ, что владѣетъ стихомъ, знаетъ «правила»... Впослѣдствіи къ Ломоносову перешла всецѣло эта обязанность сочинитъ стихи «на случай»... И вотъ, отрываясь отъ своихъ любимыхъ занятій, отъ книгъ и опытовъ, садился онъ за бумагу и «сочинялъ» къ сроку оды на тезоименитство, на день коронаціи, на побѣды, дни рожденія...

Холодны и неискренни были его первыя произведенія (1741 г.)... Его свободную душу тѣснили рамки «правилъ» и «піитическихъ условностей». Ему было такъ же душно и тѣсно въ узахъ этого творчества, какъ въ бархатномъ камзолѣ съ кружевами... Но, выполняя этикетъ, онъ сочинялъ свой оды и долженъ былъ сдерживать свое свободное вдохновеніе 55). И все же живое, неумчивое чувство Ломоносова, даже въ первыхъ его произведеніяхъ, пробивается сквозь гнетъ всяческихъ условностей и шаблоновъ... Отъ традиціонныхъ формъ своей торжественной оды онъ не освободился, но онъ все же сумѣлъ въ ней выразить свое искреннее и живое чувство. Это чувство— любовь къ родинѣ и великому Петру...

Тѣ героическія настроенія, которыя переживалъ «храбрый Россъ», возведенный на вершину славы благодаря генію Петра, нашли въ Ломоносовѣ своего пѣвца... Паѳосъ его одъ — чувство народной гордости...

Когда на престолъ вступила Елизавета Петровна, въ поэтической дѣятельности Ломоносова наступаетъ свѣтлая пора... Съ воцареніемъ дочери Петра кончилось у насъ хозяйничаніе Бироновъ, — восторжествовали русскія національныя начала.

Ломоносовъ попалъ въ академики, и въ его глазахъ это было торжествомъ русской науки, русскаго народа вообще...

И вотъ, воодушевленный чувствомъ безмѣрной радости и признательности, онъ сдѣлался пѣвцомъ Елизаветы.

Въ ея образѣ для Ломоносова соединилось все, что было ему тогда дорого: Петръ, Россія и науки...

Вотъ почему къ эпохѣ царствованія Елизаветы относятся всѣ лучшія его оды; въ нихъ живая правда настроеній и чувствъ находитъ теперь полное и свободное выраженіе... Что раньше пробивалось наружу маленькими -струйками, то теперь вырывается на свободу широкимъ потокомъ, выражаясь въ могучихъ и радостныхъ аккордахъ гимна...

Съ теченіемъ времени и самая форма его «торжественныхъ» одъ мѣняется: чѣмъ свободнѣе чувства поэта, тѣмъ ненавистнѣе для его вдохновенія дѣлаются «правила», шаблоны и традиціи...

Свободное и сильное чувство ищетъ и находитъ для себя соотвѣтствующую форму.

Лучшимъ подтвержденіемъ справедливости этихъ словъ относительно Ломоносова, служитъ одна изъ позднихъ одъ его, въ честь все той же императрицы Елизаветы:

«Когда ночная тьма скрываетъ горизонтъ —

Скрываются поля, брега и понтъ.

Чувствительны цвѣты во тьмѣ себя сжимаютъ,

Отъ хладу кроются и солнца ожидаютъ,

Но только лишь оно въ луга свой лучъ прольетъ, —

Открывшись въ теплотѣ, сіяетъ каждый цвѣтъ,

Богатства красоты предъ онымъ отверзаетъ

И свой пріятный духъ, какъ жертву, изливаетъ...

Подобенъ солнцу твой, Монархиня, восходъ,

Который освѣтилъ во тьмѣ Россійскій родъ;

Усердны предъ тобой сердца мы отверзаемъ,

И жертву вѣрности нелестной изливаемъ!»

Въ этомъ стихотвореніи красота и искренность возвышенныхъ чувствъ воплощенъ! въ картину, прекрасную по своей

простотѣ и задушевности. Поэтъ нашелъ себя въ этомъ прочувствованномъ стихотвореніи...

Это короткая ода показываетъ, что онъ былъ близокъ къ новому и оригинальному творчеству...

Правда, упоминаются и теперь боги римскіе и греческіе въ его одахъ. Изрѣдка попрежнему Петръ является у него подъ видомъ Нептуна, или Ахиллеса подъ Троей... Встрѣчаемъ мы и теперь въ его произведеніяхъ традиціонный для оды «восторгъ» и «воззванія къ Музамъ». Въ минуты душевнаго подъема, поэтъ попрежнему не только увѣряетъ читателей, что «священный ужасъ» объемлетъ его мысль, но онъ видитъ, «какъ отверзъ Олимпъ всесильный дверь», какъ «брега Невы руками плещутъ», какъ ликуетъ «нимфа Финскаго залива»... Но это все старые, изношенные образы, умирающіе въ его творчествѣ...

За то много новаго найдемъ мы теперь у него: такъ, напримѣръ, восхваленіе природы, ея красотъ, ея творческихъ силъ, ея власти, дѣлается теперь любимымъ мотивомъ его поэзіи.

Онъ былъ первымъ русскимъ поэтомъ, постигшимъ величіе и красоту природы. Теперь часто замѣняетъ она въ его стихахъ прежній Олимпъ: дѣла людей сопровождаются ея сочувствіемъ: такъ «горы рыдали» и мрачное море стонало, когда погасалъ Петръ. Ломоносовъ первый сумѣлъ найти образъ для воплощенія природы сѣвера, воплотивъ ее въ могучемъ образѣ «Борея съ мерзлыми крылами».

Грандіозность образовъ и картинъ навсегда осталась особенностью одъ Ломоносова: его воображеніе любитъ представлять титановъ, раздирающихъ облака, — онъ вдохновляется величественными картинами созданія міра, претворенія мрака въ свѣтъ, великими явленіями, когда сотрясаются горы и рѣки текутъ вспять... У Ломоносова была душа, которая, по преимуществу, чувствовала «грандіозное».

Много прекрасныхъ образовъ и картинъ найдено имъ. Какъ примѣръ, можно привести слѣдующіе отрывки:

Картина мирной природы:

«Тамъ миръ въ поляхъ и надъ водами,

Тамъ вихрей нѣтъ, ни шумныхъ бурь, —

Межъ бисерными облаками

Сіяетъ злато и лазурь»...

Описаніе жаркаго лѣта:

«Въ срединѣ жаждущаго лѣта,

Когда томитъ протяжный день,

Отъ знойной теплоты и свѣта

Прохладна покрываетъ тѣнь,

Отводитъ жаркіе лучи.

Но колъ великая отрада,

И томнымъ чувствамъ тутъ прохлада,

Какъ росу пьютъ цвѣты въ ночи!»

Описаніе коня императрицы:

«Крутитъ главой, звучитъ браздами,

И топчетъ бурными ногами

Прекрасной всадницей гордясь» 56).

Описаніе зари:

«И ее уже рукой багряной,

Врата отверзла въ міръ заря, —

Отъ ризы сыплетъ свѣтъ румяный

Въ поля, въ лѣса, во градъ, въ моря» 57).

Описаніе зари:

«Заря багряною рукой

Отъ утреннихъ спокойныхъ водъ

Выводитъ съ солнцемъ за собой

Твоей державы новый годъ» 58).

«Ликующій Петрополь» и «колѣнопреклоненная Москва съ сѣдыми волосами» 59), — это образы, также впервые введенные въ нашу поэзію Ломоносовымъ. Величіе Петра на ратномъ полѣ впервые оцѣнено имъ 60).

Приведенныхъ примѣровъ достаточно, чтобы показать, какъ вырасталъ геній Ломоносова изъ тѣсныхъ рамокъ торже-

ственной оды. Чужой, занесенный къ намъ извнѣ, жанръ онъ приспособилъ къ возвышеннымъ настроеніямъ реформированной петровской Россіи... Теперь творчество его освободилось отъ всякой оффиціальности и сдѣлалось правдивымъ выраженіемъ дѣйствительныхъ чувствъ.

«Ни злости не страшусь, не требую добра,

Не ради васъ пою — для правды, для Петра!»

— восклицаетъ онъ теперь.

Изъ другихъ произведеній его этого періода оченъ любопытно стихотворное посланіе къ Шувалову: «О пользѣ стекла».Превознося «стекло» за то значеніе, которое оно имѣетъ въ практической и научной дѣятельности человѣка, Ломоносовъ высказываетъ въ этомъ произведеніи свой взгляды на взаимоотношеніе науки и религіи. Выше было отмѣчено, что предки наши считали изученіе природы грѣховнымъ дѣломъ... Устройство громоотвода и; во время Ломоносова считалось дерзновеніемъ, возстаніемъ человѣка противъ Бога, «продерзостнымъ сопротивленіемъ гнѣву Божію».

Такая точка зрѣнія была смѣшна для Ломоносова, который, слѣдуя за Лейбницемъ, вѣрилъ, что Богъ далъ міровой жизни законы, и предоставилъ людямъ искать эти законы и пользоваться природой, ея силами.

Вотъ почему нападаетъ онъ рѣшительно на тотъ «слабый умъ», который считаетъ грѣхомъ всякую попытку познать, что такое молнія и громъ. Не отрицая воли Божьей, правящей міромъ, Ломоносовъ считалъ необходимымъ искать ближайшія причины естественныхъ явленій въ дѣйствіяхъ силъ природы.

«Когда въ Египтѣ хлѣбъ довольный не родился» —

— говоритъ онъ, то нужно ли видѣть въ этомъ непремѣнно проявленіе гнѣва Божія. Нельзя-ли неурожай объяснить проще —

«...грѣхъ-ли то сказать, что Нилъ тамъ не разлился?»

— т. е., оставить узко-религіозную точку зрѣнія, и, путемъ разума, придти къ естественному объясненію неурожая недостаткомъ плодоноснаго ила, которымъ во время разлива удобряются прибрежныя нивы. Отъ такого объясненія, съ его точки

зрѣнія, нисколько не страдало величіе Бога и не подрывалось религіозное чувство.

Это онъ доказываетъ въ различныхъ произведеніяхъ своихъ, стихотворныхъ и прозаическихъ. Всѣмъ существомъ своимъ прочувствовалъ онъ природу; его душа понимала «поэзію міровой жизни» и славословила мудраго Создателя этой жизни.

Хорошо знакомый съ твореніями отцовъ церкви, онъ цѣнилъ ихъ сочувствіе къ природѣ и желаніе помирить изученіе ея съ вѣрой. «0, если бы въ ихъ время!—сказалъ онъ, извѣстны были изобрѣтенныя недавно астрономическія орудія и открыты тысячи новыхъ звѣздъ! — съ какимъ бы восторгомъ проповѣдники истины возвѣстили о новыхъ свидѣтельствахъ величія, мудрости и могущества Творца!..» «Природа, говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ, естъ Евангеліе, благовѣствующее творческую силу, премудрость и величество; не только небеса, но и нѣдра земныя повѣдаютъ славу Божію».

Сочинилъ Ломоносовъ и двѣ трагедіи: «Тамира и Селимъ» и «Демофонтъ». Оба эти произведенія на сценѣ представленъ! не были; хотя написаны они хорошими стихами и мѣстами въ нихъ попадаются сильныя сцены и яркіе психическіе моменты, ію они славы Ломоносову не прибавили. Точно такъ же особаго успѣха не имѣла начатая имъ и не оконченная поэма: «Петръ Великій». Въ ней интересно посвященіе Шувалову.

Литературная дѣятельность, въ глазахъ Ломоносова не представляла главнаго занятія. Великій поэтъ былъ убѣжденъ, что онъ — прежде всего ученый естествоиспытатель, а поэтъ — «между прочимъ». Вотъ почему больше всего отъ него осталось сочиненій научныхъ. Большой энциклопедистъ, онъ занимался и въ Петербургской Академіи Наукъ самыми различными науками, — физикой, и химіей ію преимуществу.

Русской исторіей занялся онъ, полемизируя съ нѣмецкими учеными академиками Миллеромъ и Шлецеромъ, спеціалистами по исторіи. Ломоносова обижало, что эти ученые считали первыхъ русскихъ князей норманнами-скандинавами, Ермака — разбойникомъ, — что они занимались изученіемъ Смутнаго времени. Защищая русскую исторію, Ломоносовъ, въ пылу споровъ, иногда увлекался не въ мѣру; его націоналистическія тенден-

ціи мѣшали ему безпристрастіи) судить прошлое, — но эти тенденціи возвеличили дѣянія предковъ и будили въ обществѣ патріотизмъ, и тѣмъ сослужили свою службу въ исторіи русскаго національнаго самосознанія: они легли въ основу того народническаго направленія, которое обозначилось при Елизаветѣ, усилилось и опредѣлилось при Екатеринѣ, а при Александрѣ Благословенномъ ярко выразилось въ «Исторіи Государства Россійскаго» Карамзина.

Русскіе люди XV—XVI-го вѣка были большими патріотами; они считали себя самыми благочестивыми и добродѣтельными христіанами—своего царя преемникомъ цареградскаго стола — свою Москву—«третьимъ Римомъ»... Но этотъ патріотизмъ граничилъ съ узкимъ и слѣпымъ самодовольствомъ и самомнѣніемъ... Прогресса не могло быть у народа, такъ наивно переоцѣнившаго свою цѣнность.

Другого рода патріотизмъ былъ у Петра, у Ломоносова, у всѣхъ русскихъ людей новаго времени. Они сознали недостатки старины, но не прониклись презрѣніемъ къ родной странѣ и народу, — сознали культурную цѣнность запада, но не сдѣлались иностранцами по духу и страстно защищали родину отъ обидныхъ нападокъ. Уважая себя и все хорошее родное, они цѣнили чужую культуру,—въ соединеніи своего и чужого хорошаго видѣли они въ будущемъ спасеніе Россіи. Ихъ патріотизмъ былъ разумный, и въ немъ были прогрессивныя начала... Будущее русской исторіи оправдало ихъ мудрый патріотизмъ...

Какъ филологъ, Ломоносовъ сослужилъ родной странѣ большую службу. Онъ первый приложилъ сознательныя усилія къ упорядоченію русскаго языка... Когда онъ выступилъ на литературное поприще, нашъ языкъ представлялъ собой пестрое смѣшеніе самыхъ разнообразныхъ элементовъ: слова и выраженія церковно-славянскія, нѣмецкія, латинское построеніе рѣчи, полонизмы и малоруссизмы, примѣсь русскихъ провинціализмовъ,—все это представляло собой нѣчто пестрое, лишенное всякой характерности и индивидуальности. На этомъ странномъ языкѣ отразилась сложность эпохи, когда при Петрѣ русскій народъ «сплавлялъ» въ своей жизни самыя разнородныя воздѣйствія и вліянія.

Ломоносовъ первый разобрался въ хаосѣ нашего тогдашняго языка и, разложивъ его на существенные элементы, предложилъ теорію о трехъ «штиляхъ»—высокомъ, среднемъ и низкомъ.

Это ученіе довольно правильно опредѣляло различныя стихіи языка, характеръ тѣхъ настроеній, которыя ищутъ себѣ выраженіе въ языкѣ. Указавъ, какимъ настроеніямъ отвѣчаютъ какія слова и выраженія, Ломоносовъ внесъ систему въ русскую рѣчь. Онъ индивидуализировалъ ее, придалъ ей характерномъ и выразительность; указавъ чуждые и лишніе элементы въ этой рѣчи, онъ очистилъ ее и націонализировалъ.

Вторая половина царствованія Елизаветы Петровны — время расцвѣта духовныхъ силъ Ломоносова... Къ этой порѣ относится все лучшее, созданное имъ въ тѣхъ разнообразныхъ областяхъ, которыя извѣдалъ онъ, жадный къ знанію, упорный въ достиженіи и геніальный въ пользованіи достигнутымъ...

Къ этой порѣ и духовный обликъ его сложился вполнѣ ясно... Теперь онъ торжествовалъ побѣду, теперь онъ менѣе всего заботился о себѣ и свободнѣе служитъ родной наукѣ... Въ это время особенно отчетливо сказалась характерная его черта—удивительное равновѣсіе его внутренняго міросозерцанія... Пусть во внѣшнихъ своихъ отношеніяхъ онъ былъ рѣзокъ и несдержанъ 61): подобно Бѣлинскому онъ страстно любилъ и страстно ненавидѣлъ... Но въ глубинѣ души это была натура удивительно-гармоничная, объединившая такія крайности, какъ стоицизмъ и эпикурейство. Объ этомъ лучше всего говоритъ самъ Ломоносовъ въ интересномъ своемъ произведеніи: «Анакреонъ и Ломоносовъ».

Греческій поэтъ убѣждаетъ русскаго предаваться радости и воспѣвать любовь. Подъ вліяніемъ этихъ рѣчей Ломоносовъ чувствуетъ —

«Жаръ прежній

Въ согрѣвшейся крови...»

Но воспѣвать утѣхъ любви онъ не можетъ—«струны поне-

волѣ звучали ему геройскій шумъ» и, «хотя нѣжности сердечной» въ любви онъ «не лишенъ», но восхищается онъ болѣв «героевъ вѣчной славой». Анакреонъ продолжаетъ искушать собесѣдника, и тотъ почти сдается его убѣжденіямъ, восклицая:

«Анакреонъ, ты, вѣрно,

Великій философъ!

Ты дѣломъ равномѣрно

Своихъ держался словъ...

Ты жилъ по тѣмъ законамъ,

Которые писалъ...

Возьмите прочь Сенеку:

Онъ правила сложилъ

Не въ силу человѣку,

И кто по онымъ жилъ!»

Но суровый Катонъ удерживаетъ Ломоносова, и сомнѣнія въ справедливости соблазнительной философіи Анакреона закрадываются въ его сердце, и заключаетъ онъ свою бесѣду съ греческимъ поэтомъ такими словами:

«Анакреонъ, ты былъ роскошенъ, веселъ, сладокъ;

Катонъ старался ввести въ республику порядокъ;

Ты жизнь употреблялъ, какъ временну утѣху,

Онъ жизнь пренебрегалъ къ республикѣ успѣху...

Беззлобна роскошь въ томъ была тебѣ причина, —

Упрямка славная была ему судьбина!

Несходства чудны вдругъ и сходства понялъ я —

Умнѣе кто изъ васъ, другой будь въ томъ судья!»

Умнѣе будетъ тотъ, кто избѣгнетъ односторонности, кто сумѣетъ сочетать суровый и вмѣстѣ свѣтлый взглядъ на жизнь,—любовь къ веселью и радостямъ къ пиру жизни съ постоянной готовностью къ тяжкимъ лишеніямъ, подвигамъ и борьбѣ 62)... Таковъ былъ Ломоносовъ.

Онъ съ родни ію духу тѣмъ дѣятелямъ европейскаго гуманизма, которые брали земную жизнь всю безъ ограниченія: радостные, они трудились и бодро выносили борьбу. Могу-

чими титанами изъ тьмы вѣковъ встаютъ передъ глазами историка эти носители свѣта, враги тьмы. По своему духу, по своему міросозерцанію — Ломоносовъ принадлежитъ къ ихъ семьѣ. Онъ — первый нашъ гуманистъ, въ полномъ значеніи этого слова. Оттого его съ дѣтства такъ тянуло къ свѣту, къ звѣздамъ, къ сѣверному сіянію, къ восходящему солнцу... Ему, этому солнцу, воспѣлъ онъ торжественный гимнъ въ своемъ утреннемъ размышленіи... И гимнъ этотъ удивительно сходенъ съ тѣмъ вдохновеннымъ привѣтомъ солнцу, который принадлежитъ другому русскому пѣвцу земли — Пушкина...

«Да здравствуетъ солнце

Да скроется тьма!»

Эти слова могутъ быть взяты, какъ эпиграфъ къ жизнеописанію Ломоносова.

Со вступленіемъ на престолъ императрицы Екатерины II положеніе Ломоносова пошатнулось: его покровитель Шуваловъ потерялъ при дворѣ значеніе, да и новая царица была, повидимому, предубѣждена противъ «пѣвца Елизаветы». Ломоносовъ и его единомышленники не скрывали своихъ опасеній, что Петръ III и его супруга, будучи нѣмецкаго происхожденія, принесутъ вредъ Россіи и пробудившемуся русскому націонализму. Эти опасенія Ломоносовъ открыто выразилъ въ одѣ на восшествіе Екатерины II на престолъ. Рѣзко осудивъ политику Петра III, въ словахъ:

«Слыхалъ ли кто изъ въ свѣтъ рожденныхъ,

Чтобъ торжествующій народъ

Предался въ руки побѣжденныхъ?

О, стыдъ, о странной оборотъ!

Чтобъ кровью купленны Трофеи.

И побѣдителей злодѣи

Пріобрѣли въ напрасной даръ!

— Онъ даетъ затѣмъ рядъ характерныхъ совѣтовъ Екатеринѣ:

«Услышьте, Судіи земные И всѣ державныя главы:

Законы нарушать святые

Отъ буйности блюдитесь вы,

И подданныхъ не презирайте,

Но ихъ пороки исправляйте

Ученьемъ, милостью, трудомъ!

Вмѣстите съ правдою щедроту,

Народну наблюдайте льготу;

То Богъ благословитъ вашъ домъ!

О коль велико, какъ прославятъ

Монарха вѣрные раби!

О коль опасно, какъ оставятъ

Отъ тѣсноты своей, въ скорби!

Внимайте нашему примѣру,

Любите ихъ, любите вѣру.

Она — свирѣпости узда,

Сердца народовъ сопрягаетъ

И вамъ ихъ вѣрно покоряетъ

Твердѣе всякаго щита.

Далѣе слѣдуетъ характерное обращеніе къ «нѣмцамъ», которые во время кратковременнаго царствованія Петра III опять заняли въ Россіи привилегированное положеніе:

«А вы, которымъ здѣсь Россія

Даетъ уже отъ древнихъ лѣтъ

Довольство, вольности златыя,

Какой въ другихъ державахъ нѣтъ,

Храня къ своимъ сосѣдамъ дружбу,

Позволила по вѣрѣ службу

Безпреткновенно приноситъ, —

На толь склонилисъ къ вамъ Монархи

И согласились Іерархи,

Чтобъ древній нашъ законъ — вредитъ?

И вмѣсто, чтобъ вамъ бытъ между нами.

Въ предѣлахъ должности своей;

Считать насъ вашими рабами

Въ противность истинѣ вещей?

Искусство нынѣшне доводомъ,

Что было надъ Россійскимъ родомъ

Умышленно отъ вашихъ главъ.

Къ попранью нашего закона,

Россійскаго къ паденію Трона,

Къ рушенію народныхъ правъ».

Всѣ эти строки оченъ характерны, онѣ свидѣтельствуютъ, что даже у Ломоносова «торжественная ода» могла сдѣлаться поэтическимъ жанромъ жизненнымъ — отраженіемъ общественныхъ переживаній 63). Этотъ «публицистическій» характеръ и поддержалъ существованіе оды вплоть до начала ХІХ-го столѣтія...

Приведенныя строфы свидѣтельствуютъ, чего боялся Ломоносовъ. Его опасенія, въ этомъ отношеніи, были напрасны. Какъ извѣстно, умная Екатерина рѣшительно взяла національный курсъ, — (очевидно къ ея времени этотъ курсъ былъ оченъ силенъ въ русскомъ обществѣ!) и постаралась поскорѣе «обрусѣть». .

Тѣмъ не менѣе, къ «пѣвцу Елизаветы», какъ и къ многимъ другимъ дѣятелямъ елизаветинской эпохи, относилась она сдержанно. На судьбѣ Ломоносова это сразу сказалось. Сильный прежде поддержкой Шувалова Ломоносовъ, мало-по-малу, очень укрѣпилъ свои позиціи въ Академіи и сумѣлъ укротитъ Шумахера. Теперь, враги его подняли голову... Несдержанный и самонадѣянный, онъ постоянно давалъ поводы къ разнымъ обвиненіямъ. Кончилось дѣло тѣмъ, что Ломоносовъ, правда ненадолго, былъ отставленъ отъ Академіи по желанію императрицы. Свою ошибку она скоро исправила, но впечатлѣніе отъ обиды осталось навсегда въ сердцѣ Ломоносова.

Къ тому же онъ къ этому времени недомогалъ и физически, и духовно. Богатырскія силы, истраченныя въ титанической борьбѣ съ жизнью и людьми, измѣняли ему.

И вотъ, въ настроеніи его замѣчаемъ мы новыя черты, совершенно чуждыя его натурѣ — тоску и разочарованіе. Въ письмахъ его теперь чувствуется горечь и тихое смиреніе; нѣтъ прежняго задора 64).

Въ черновыхъ его бумагахъ послѣдняго періода нашлись такія строки, которыя имѣютъ автобіографическое значеніе: «Multa tacui, multa pertuli, multa concessi. За то терплю, что стараюсь защититъ трудъ Петра Великаго, чтобъ выучились Россіяне, чтобъ показали свое достоинство pro aris. Я не тужу о смерти — пожилъ, потерпѣлъ и знаю, что обо мнѣ дѣти отечества пожалѣютъ!» 65).

Императрица Екатерина лично посѣтила его незадолго до его смерти... Вотъ, какъ описываетъ это посѣщеніе Е. Р. Дашкова въ своихъ запискахъ: «незадолго до кончины его, пріѣзжаю во дворецъ, и государыня съ прискорбіемъ сказала мнѣ: «нашъ Михайло Васильевичъ что-то слишкомъ закручинился! поѣдемъ къ нему. Онъ насъ любитъ, а изъ любви чего не дѣлаютъ!» Немедленно отправились мы къ поэту и застали его въ глубокой задумчивости у большого стола, на которомъ были разложены химическіе аппараты. Въ камелькѣ огонь, какъ будто прощаясь съ хозяиномъ, то вспыхивалъ, то угасалъ... Мы вошли къ Ломоносову тихомолкомъ, безъ докладу. Но, услыша привѣтъ Императрицы: «здравствуйте, Михайло Васильевичъ!» онъ вскочилъ, какъ будто спросонья... Екатерина повторила: «здравствуйте, Михайло Васильевичъ!.. Я пріѣхала съ княгиней посѣтить Васъ, услышавъ о Вашемъ нездоровьи, или лучше сказать о вашей грусти!..» Нѣсколъко минутъ уста Ломоносова окованы были молчаніемъ. Наконецъ, онъ воскликнулъ: «Нѣтъ, Государыня, не я нездоровъ, не я грустенъ,— больна и грустна душа моя!» 66).

Болѣла душа Ломоносова, главнымъ образомъ, потому, что тщетны были усилія его создать и упрочить русскую науку — съ одной стороны иностранные ученые-наемники совсѣмъ не заботились о насажденій этой науки, съ другой стороны высшія власти холодно и равнодушно относились къ хлопотамъ Ломоносова устроитъ университетъ въ Петербургѣ, улучшитъ народное и среднее образованіе. Да и со стороны молодежи не видѣлъ онъ поддержки своимъ страстнымъ стремленіямъ. — И онъ, упорно вѣрившій когда-то, что Россійская земля можетъ рождать «собственныхъ Платоновъ» и «Невтоновъ» на склонѣ лѣть сталъ терять эту увѣренность: «вѣрить должно, — сказалъ

онъ какъ-то, объятый грустью великой, что нѣтъ Божескаго благоволенія, чтобы науки возросли и распространились въ Россіи» 67). По этой причинѣ болѣла утомленная душа великаго человѣка... И грустно умиралъ онъ, 54 лѣтъ отъ роду, состарившись раньше времени. Вотъ, какъ послѣднія его минуты описываетъ его другъ акад. Штелинъ: «Смерть встрѣтилъ съ духомъ истиннаго философа. Сказалъ: «жалѣю только, что покидаю недосовершеннымъ то, что задумалъ я для пользы отечества, для приращенія наукъ и возстановленія упавшихъ дѣлъ академическихъ...» 68).

Прекрасна и назидательна была вся жизнь Ломоносова — прекрасна и смерть его (4 апр. 1765 г.)... Самоотверженный подвижникъ, онъ свято и неустанно служилъ своему долгу... И умеръ на своемъ посту, съ думами о томъ, что было ему дорого въ теченіе его жизни...

Герценъ въ одной изъ своихъ работъ высказалъ удивительно красивую мысль: «Петръ Великій бросилъ вызовъ Россіи, и она отвѣтила ему Пушкинымъ». Но мысль эта нуждается въ исправленіи... Не однимъ Пушкинымъ отозвалась Русъ на вызовъ, брошенный ей... Она отозвалась гораздо раньше Пушкина многими видными и характерными выразителями народнаго духа: Ѳеофаномъ Прокоповичемъ, Посошковымъ, Татищевымъ, Кантемиромъ и особенно энергично отозвалась эта встревоженная Русь — Ломоносовымъ.

Энергичный и неутомимый, бодрый и жизнерадостный, этотъ гигантъ — родной братъ Петра... Ломоносовъ былъ воспитанникомъ великаго даря, и сдѣлался его пѣвцомъ, идеалогомъ и апостоломъ новой русской жизни...

Вспоминая нынѣ его многотрудную и самоотверженную жизнь, личность и возсоздавая мысленно его незабвенныя черты, мы съ чувствомъ радостной гордости и спокойной вѣры въ будущее нашего народа, можемъ сказать: Да!

«Можетъ собственныхъ Платоновъ

И быстрыхъ разумомъ Невтоновъ

Россійская земля рождать!

В. Сиповскій.

1) Годъ рожденія Ломоносова опредѣлялся весьма различно: 1709, 1710, 1711, 1712 и 1715-ымъ. (Пекарскій, «Исторія Имп. Ак. Наукъ», 267. См. еще: I. Сибирцевъ, Къ біографическимъ свѣдѣніямъ о М. В. Ломоносовѣ. Арх. 1911 г.). Въ Академіи Наукъ недавно найдены документы, опредѣляющіе годъ рожденія Л—ва 1711г-и& г.

2) Пекарскій. Ист. Имп. Ак. Наукъ, т. II, 267. Жизнеописаніе Ломоносовъ (Труды Имп. Росс. Акад., т. IV. Спб. 1840-41, 53). Земляки такъ характеризовали его: «человѣкъ простосовѣстный, къ сиротамъ податливый, съ сосѣдьми обходительный» (Избр. соч. М. В. Л—ва, изд. П. Перевлѣсскаго. М. 1846, IX. «Путеш. акад. Лепехина Спб. 1804, IV). Самъ Л—въ называлъ своего отца человѣкомъ «по натурѣ добраго человѣка, однако въ крайнемъ невѣжествѣ воспитаннаго»... Билярскій 210, «Матеріалы».

3) «Жизнеописаніе Ломоносова»(Труды Имп. Росс. Акад. т. IV. Спб. 1840-41,63).

4) В. Верещагинъ, «Очерки Архангельской губерніи», Спб. 1849. Пекарскій. Ор. cit, 265, 373.

«Скорбный видъ окрестностей деревни Денисовки. Низменный островъ, едва не поднимаемый въ полую воду разливомъ Двины; низенькія, болотистыя кочки, разсыпанныя между деревнями, которыхъ такъ много на Куръ-Островѣ; старыя бревенчатыя избы деревень этихъ; болотины между холмами съ просачивавшейся грязной водой; прибрежья, со всѣхъ сторонъ затянутыя чахлымъ ивнякомъ, изъ-за котораго въ одну сторону видны Холмогоры со своими старинными церквами, давными преданіями; повсюду—жизнь, закованная въ размѣренную, однообразную среду, въ одни помыслы о тяжкой трудовой жизни на промыслахъ... Изъ того же ивняка, съ противоположной стороны, на горѣ открывается новый видъ: видъ села Вавчуги. Тамъ живутъ свѣжими преданіями о Петрѣ В.; тамъ еще недавно былъ онъ, гостилъ не одни сутки у богатаго, умнаго владѣльца Вавчуги Баженина, котораго любилъ ласкать и жаловать великій Императоръ» (Ламанскій, 24).

5) Природу своей родины Л—въ полюбилъ на всю жизнь. Въ поэмѣ: «Петръ Великій» онъ такъ повѣствуетъ о пребываніи Петра на сѣверѣ:

«Монархъ нашъ отъ Москвы простеръ свой быстрый ходъ

Къ любезнымъ берегамъ полночныхъ бѣлыхъ водъ—

Гдѣ прежде межъ волны душа въ немъ веселилась,

И больше къ плаванью въ немъ жажда вспламенилась.

О, колъ счастлива ты, великая Двина,

Что славнымъ шествіемъ его освѣщена...

Ты тѣмъ всѣхъ выше рѣкъ, что, устьями своими

Сливаясь въ сонмъ единъ со безднами морскими

Открыла посреди играющихъ валовъ

Другихъ всѣхъ прежде струй пучинѣ зракъ Петровъ!

О, холмы красные! и островы зелены

Какъ радовались вы, симъ счастьемъ восхищенныя (Соч. II, 186). И природу сѣвера изображалъ онъ не разъ въ другихъ своихъ произведеніяхъ (Ср. II, 189, 207).

6) «Деревенская жизнь, морскія плаванія, борьба съ суровой природой, страшныя физическія лишенія, съ которыми неразлучна жизнь поморовъ, не только развили въ Ломоносовѣ необычайныя физическія, но и нравственныя силы, закалили его характеръ, приготовили его къ борьбѣ, подвигамъ и испытаніямъ, ожидавшимъ его на другихъ поприщахъ. Л—въ, еще юношей, такъ часто видалъ и испытывалъ всякія опасности, такъ близко бывалъ къ смерти, что страхъ ея былъ ему совершенно незнакомъ, и всю свою жизнь онъ оставался вѣренъ этому чисто-христіанскому воззрѣнію на смерть, которое вообще глубоко проникло въ русскаго крестьянина: непреклонная сила и мужество, безстрашіе, всегдашняя готовность ринуться въ борьбу—таковы всегда были высшія идеальныя требованія Л—ва, природа котораго исполнена была этой энергіей жителей сѣвера.

«Опасенъ вихрей бѣгъ, но тишина страшнѣе,

Что портитъ въ жилахъ кровь свирѣпыхъ ядовъ злѣе!

Лишаетъ долгой зной здоровья и ума,

А стужа въ сѣверѣ ничтожитъ вредъ сама!» — (II, 189).

Любимѣйшій образъ Л—ва—образъ величавой несокрушимой скалы:

«Какъ верхъ высокія горы,

Взираетъ непоколебимо

На мракъ и вредные пары

Не можетъ вихрь его достигнутъ

Ни громы страшные подвигнуть!

Взнесенъ къ безоблачнымъ странамъ,

Ногами пути попираемъ,

Угрюмы бури презираетъ

Смѣется скачущимъ волнамъ!»—(I, 141, еще: I, 93).

7) О дѣтской наблюдательности его свидѣтельствуютъ современники въ «Москвитянинъ» (1863, т. I, отъ IV); указано что «будучи подросткомъ, Ломоносовъ на родинѣ дѣлалъ наблюденія, иэучалъ природу, собиралъ рѣдкости». Въ послѣднихъ своихъ сочиненіяхъ, напр., въ «Описаніи сѣверныхъ путешествій» Ломоносовъ разсказываетъ о направленіи вѣтровъ, объ измѣненіяхъ въ этихъ направленіяхъ—очевидно до 19 лѣтъ онъ былъ оченъ наблюдателенъ и внимательно всматривался въ жизнь природы (В. Ламанскій, М. В. Ломоносовъ, Спб. 1863, 29). Въ статьѣ объ электричествѣ Л—въ вспоминаетъ свѣченіе моря (тамъ же, 30). Бытность свою заграницей онъ сравниваетъ одну мѣстность въ Германіи съ берегами Бѣлаго моря во время отлива и дѣлаетъ заключеніе, что и то мѣсто, которое онъ видѣлъ въ Германіи, было морскимъ дномъ. Мечты его открытъ морской путъ въ

Америку по Сѣверному Ледовитому океану — путъ чисто-«поморскій» (тамъ же, 31); эти мечты отразились и въ его творчествѣ («напрасно строгая природа отъ насъ скрываетъ мѣсто входа» и пр.). Ламанскій по этому поводу говоритъ слѣдующее: «созерцанія величавыхъ явленій сѣверной природы, морскія плаванья, постоянное обращеніе съ мореходами,—словомъ всѣ дѣтскія, отроческія и юношескія впечатлѣнія, представленія и опыты Л—ва были, такъ сказать, зародышами, которые созрѣли въ немъ впослѣдствіи при соприкосновеніи его съ эападной образованностью при формальномъ его развитіи и выродились въ замѣчательныя теорія: о теплѣ и стужѣ, объ образованніи льдовъ, о дѣйствіи внутренняго подземнаго огня, о возможности проникнутъ Сѣвернымъ Океаномъ въ Америку, теоріи электричества, матетизма» и т. д. (тамъ, же 32). Воспоминанія о своихъ морскихъ поѣедкахъ выразилъ онъ въ одной одѣ («Когда по глубинѣ невѣрной»... Пекарскій. «Исторія Имп. Акад. Наукъ», 269). Наблюдалъ онъ и жизнь лопарей (тамъ же, 271).

8) Отеч. Зап. 1829, т. 37, № 105, 167.

9) Пекарскій, ор. cit., 269. Новѣйшій біографъ Ломоносова I. Сибирцевъ большое значеніе въ дѣлѣ образованія приписываетъ дьячку Семену Смолиныхъ (или Сабельникову); онъ немного зналъ даже латинскій языкъ (21). Тотъ же Сибирцевъ сообщаетъ любопытныя свѣдѣнія объ архіерейской школѣ въ Холмогорахъ (21). Въ 1723 г. при Холмогорскомъ архіерейскомъ домѣ архіепископомъ Варнавою, западно-руссомъ, воспитанникомъ Кіевской академіи и бывшимъ учителемъ Московской славяно-латинской академіи, была учреждена славяно-латинская школа, въ которую забирали священническихъ и причетническихъ дѣтей и обучали ихъ — букварю, грамматикѣ и, между прочимъ хотя и не сразу, латинскому языку по учебнику Альвара» (ор. cit., 21).

10) «Охота его до чтенія на клиросѣ и за амвономъ была такъ велика», что сверстники его потѣшались надъ нимъ и даже его колотили изъ зависти, но не могли стучитъ его отъ чтенія (Пекарскій, 279). I. Сибирцевъ указываетъ, что къ семьѣ Ломоносовыхъ былъ близокъ дьячекъ Семенъ Смолиныхъ (или Сабельниковъ); возможно, что онъ обучалъ церковному обиходу нѣсколькихъ ребятъ; что давалось легко Л—ву, то не давалось имъ, за что они и платились; только этимъ можно объяснитъ возникновеніе «зависти» у сверстниковъ къ удачамъ Л—ва. Л—въ еще крестьяниномъ зналъ наизусть большую часть церковныхъ пѣсенъ, каноны Іоанна Дамаскина и пр. Они развили въ немъ глубокое внутреннее благочестіе, чистый взглядъ навѣру и на ея отношеніе къ наукообразному, отвлеченному знанію (Ламанскій, 37).

11) Также см. у Ламанскаго, 38. «Опытъ Истор. Словаря» Новикова, который утверждаетъ, что увлеченіе Псалтиремъ развило въ Ломоносовѣ охоту къ поэзіи. Особенно понятно сдѣлается это увлеченіе, если мы припомнимъ, что Псалтирь была въ рукахъ Ломоносова переложенная на стихи. «Псалтирь царя и пророка Давида художествомъ риѳмотворнымъ—равномѣрно слоги и согласно конечно — предложенная Симеономъ Полоцкимъ и отпечатанная въ Москвѣ въ 1680 году, была, какъ и другія риѳмованныя сочиненія Полоцкаго». — «Вертоградъ многоцѣнный» и «Риѳмологіонъ» довольно распространены между грамотными людьми. Всѣ эти книги извѣстны были и въ Холмогорахъ, особенно ученикамъ пѣвческой и подъя-

ческой школы архіепископа Афанасія и вообще — грамотной молодежи, которую занимала риѳмованная рѣчь: въ числѣ разныхъ подписей на книгѣ хлѣбной раздачи холмогорскаго архіерейскаго дома за 1695—96 гг. мы встрѣтили такую ивъ Риѳмологіона:

Орле, восплещи крылы, двоеглавный,

Вознеси скиптръ высокодержавный.

(Сибирцевъ, 16).

12) Бытъ можетъ, раскольники прельстили его сильный духъ своей непреклонной энергіей и твердостью души. Они сотнями сжигали себя, не желая отступиться отъ своихъ вѣрованій (Пекарскій, 372). Въ этомъ было что-то могучее, стихійное, и оно должно было нравиться Ломоносову. Въ духовныхъ пѣсняхъ раскольниковъ выражалось ихъ суровое, непреклонное міросозерцаніе. Эти пѣсни, конечно, слышалъ Л—въ и, вѣроятно, юная душа его переживала соотвѣтственныя настроенія:

«Не страшись, душа, страха тлѣннаго,

Поминай, душа, страхъ вѣчный!

Возверзи печаль свою на Господа,

Предай самъ себя въ руцѣ Божіи,

Изведи воды изъ очей своихъ,

Омывай черность свою грѣховную,

Самовластіемъ очерненную

Вѣрою наступи на главу змія

Любовію ври къ самому Богу» (Ламанскій, 29). Ламанскій въ своей статьѣ указываетъ, что дѣтство Ломоносова совпало какъ разъ съ эпохой броженія среди раскольниковъ: «въ то время господствовало на поморьѣ особенно возбужденное настроеніе умовъ: самые высшіе вопросы—религіозные, глубоко занимали народное вниманіе: по городамъ и селамъ бродили послѣдователи Аввакума, распѣвали стихи раскольниковъ, осуждали Петра и новую Русь»:

«Духовный загонъ, съ корене съсѣлъ,

Законъ градской въ конецъ истребленъ

Въ закона мѣсто водворилось

Беззаконіе и нечестіе,

Миръ съ любовію оставили землю,

Блудъ со злобой и нечистотой

На мѣсто любви водворилися,

Съ пути христіанскаго совратилися,

Къ обычаямъ странъ поганыхъ

Любезно всѣ склонялися!» (Ламанскій, 28).

13) Тотъ моментъ, когда Л—въ сознательно вернулся къ православію, былъ рѣшительнымъ въ исторіи его міросозерцанія.

Свѣтлыя преданія о Петрѣ В., живо сохранившіяся въ сосѣдствѣ —

въ селѣ Вавчугѣ и въ Холмогорахъ, много содѣйствовали его выходу изъ раскола (Ламанскій), «но ученіе его (раскола) не могло не имѣть вліянія на даровитаго мальчика и, взволновавъ его душу сомнѣніями, должно было разбудитъ дотолѣ спавшія въ немъ силы, развитъ въ немъ мысль и наблюдательность, привычку къ анализу и преніямъ. Дерзость прежняго отрицанія и добровольный сознательный переходъ въ православіе должны были утвердитъ въ геніальномъ юношѣ крѣпостъ нравственныхъ убѣжденій, поселить въ немъ всегдашнюю готовность и рѣшимостъ жертвовать всѣмъ для высшихъ цѣлей духа» (Ламанскій, 29). Мнѣніе Ламанскаго о рѣшительномъ значеніи личности Петра въ исторіи ломоносовскаго раскольничества, находитъ основаніе въ указаніяхъ новѣйшаго біографа г. Сибирцева, который отмѣтилъ, что въ семьѣ своей Л—въ встрѣчалъ поклонниковъ великаго царя. У него былъ дѣдъ Лука Ломоносовъ, бодрый старикъ, ходячая лѣтопись русской исторіи XVII-го вѣка. «Изъ родственниковъ М. В., говоритъ Сибирцевъ, чаще всего могъ посѣщать домъ старика Луки Ломоносова, гдѣ его не только никто не укорялъ, никто не выражалъ ему своего неудовольствія, но гдѣ онъ могъ находитъ даже поощреніе своимъ стремленіямъ, и пріобрѣтать новыя свѣдѣнія. Сыновей Луки Ломоносова въ то время уже не было въ живыхъ, а единственный внукъ его—Никита Ломоносовъ, выучившійся грамотѣ въ семьѣ дяди, теперь служилъ въ Архангельской портовой таможнѣ и, стремясь видѣть и знать больше, ѣздилъ даже въ Петербургъ—«парадизъ» преобразователя Россіи. Но что особенно важно, самъ Лука Леонтьевичъ, будучи современникомъ длиннаго ряда государственныхъ и мѣстныхъ событій, могъ разсказывать любознательному юношѣ Ломоносову о многомъ, имъ слышанномъ и видѣнномъ. Особенно интересны могли бытъ его разсказы по личнымъ воспоминаніямъ о томъ, какъ 28 іюля 1693 г., послѣ долгихъ ожиданій, «объявился отъ Куроострова своими судами великій государь... на семи стругахъ, а великаго государя стругъ впереди всѣхъ шелъ», какъ затѣмъ, государь былъ встрѣченъ на Холмогорахъ и «шествовалъ съ бояры и со всѣми чиновными людьми чрезъ городъ явнымъ царскимъ лицомъ въ каретѣ> (Двинск. лѣт. изд. А. Титова, 1889, 63—4). Могъ Лука Леонтьевичъ разсказывать, какъ государь былъ въ Вавчугѣ у Бажениныхъ, какъ просто обращался съ народомъ, какъ плавалъ по Бѣлому морю и въ Соловецкій монастырь, какъ собственными руками заложилъ въ Соломбалѣ корабль, какъ едва не погибъ въ Упскихъ Рогахъ и мн. др. (ор. cit. 19).

14) Пекарскій, 269.

15) С. Смирновъ. Исторія Моск. Слов. гр.-лат. академіи. М. 1855, 250.

16) Жизнеописаніе Ломоносова («Труды Имп. Росс. Академіи», т. IV. Ламанскій, 38. Спб. 1840-41, 556).

17) «Имѣючи отца, хотя по натурѣ добраго человѣка, однако въ крайнемъ невѣжествѣ воспитаннаго и злую, эавистливую мачиху, которая всячески старалась произвести гнѣвъ въ отцѣ моемъ, представляя, что я всегда сижу попустому за книгами. Для того многократно я принужденъ былъ читать и учиться, чему возможно было, въ уединенныхъ и пустыхъ мѣстахъ и терпѣть стужу и холодъ» (Билярскій, 210).

18) Годъ отбытія Л—ва въ Москву показываютъ различно. Въ волостной книгѣ для записей поручителей этимъ годомъ показанъ 1730 («1730 г. 7 Дек. отпущенъ

Михаилъ Васильевъ сынъ Ломоносовъ къ Москвѣ до Сентября 1731 г.») (Путешествіе Лепехина. Спб. 1805, Пекарскій, 278—9,1. Сибирцевъ, ор. cit. 22), Штелинъ указываетъ на 1728-ой годъ (Москвит. 1853—I, 24).

19) Пекарскій 278-9.

20) Въ «Тамирѣ и Селимѣ» есть строки, вѣроятно, имѣющія автобіографическое значеніе; въ этихъ стихахъ выразилъ Ломоносовъ свои душевныя переживанія, которыя онъ узналъ, когда уѣзжалъ изъ отчаго дома:

«Владѣетъ нашихъ дней Всевышній самъ предѣломъ,

Но славу каждому въ свою онъ отдалъ власть!

Коль близко ходитъ рокъ при робкомъ и при смѣломъ,

То лучше мнѣ избрать себѣ похвальну частъ!

Какая польза тѣмъ что въ старости глубокой

И въ тьмѣ безславія кончаютъ долгой вѣкъ

Добротами всходитъ на верхъ хвалы высокой

И славно умереть родится человѣкъ!»

21) Пекарскій, 280.

22) Ламанскій, 62.

23) Существуютъ свѣдѣнія, что онъ здѣсь уже послѣ двухъ лѣтъ изученія языка сочинялъ стихи на лат. языкѣ (Пекарскій, 284, Смирновъ, Исторія Моск. Сл.-Греко-Лат. Акад. 25). Куникъ говоритъ, что дошло такихъ стихотвореній десять (Сборн. матеріаловъ для Истор. Имп. Ак. Н. въ XVII в., ч. II, Спб. 1865, XXII). Можетъ быть началъ изучаты лат. яз. Ломоносовъ еще на родинѣ. Другъ ихъ семьи дьячокъ Семенъ Смолиныхъ (Сабельниковъ) немного зналъ латинскій языкъ; да и въ Холмогорахъ была архіерейская школа съ лат. языкомъ.

24) Куникъ, ор. cit., 380 (Штелинъ).

25) «Здѣсь попало ему въ руки малое число философическихъ, физическихъ п математическихъ книгъ» (Пекарскій 284).

26) Маякъ 1842, т. 2, № 4, 82.

27) Въ трагедіи Л—ва:«Тамира и Селимъ» есть одно мѣсто, которое имѣетъ автобіографическое значеніе:

«Тебѣ всѣ склонности и жизнь моя извѣстна,

Какъ былъ я въ Индіи съ Нарсимомъ и съ тобой

Бывала-ль красота очамъ моимъ прелестна,

Бывалъ ли нарушенъ любовью мой-покой?

Всегда исполненъ тѣмъ, что мудрые брамины

Съ младенчества въ моей оставили крови,—

Напасти презирать, безъ страху ждать кончины,

Имѣть недвижимъ духъ и бѣгать отъ Москвы...

Я больше, какъ рабовъ, имѣлъ себя во власти,

Мой нравъ былъ завсегда уму порабощенъ.

Преодолѣнныя имѣлъ подъ игомъ страсти

И мраку ихъ не зналъ, наукой просвѣщенъ,

Другихъ волненія смотрѣлъ всегда со брегу» (Ламанскій, 63).

«Въ Л—вѣ семинаристѣ образовался строгій, суровый взглядъ на жизнь, какъ

на рядъ личныхъ подвиговъ и самопожертвованіи. Впрочемъ, онъ умѣрялъ въ немъ его живымъ пылкимъ нравомъ, его доброю и страстною натурою» (Тамъ же, 64).

28) Куликъ, ор. cit., 384.

29) По его словамъ, «въ Кіевѣ, противъ чаянія своего, нашелъ пустыя только словопренія аристотелевой философіи» (Пекарскій, 284). Характерно въ этомъ отрицательномъ отношеніи Ломоносова къ средневѣковой схоластикѣ умѣніе критически къ ней относиться, стать по отношенію къ ней на точку зрѣнія гуманистовъ. Съ этой точки зрѣнія онъ не сошелъ никогда. Позднѣе говоритъ онъ слѣдующее: «Декарту мы особливо за то благодарны, что онъ ученыхъ людей ободрилъ противъ Аристотеля, противъ самого себя и противъ прочихъ философовъ въ правдѣ споритъ и тѣмъ самымъ открылъ дорогу къ вольному философствованію» (Тихонравовъ, соч. III, 7).

30) Сб. ст. Второго отд. Имп. Ак. Наукъ, т. 2, XIV.

31) Штелинъ указываетъ на 1733-й годъ.

32) Пекарскій, ор. сіі, 288.

33) Тамъ-же, 288.

34) Прибылъ въ Марбургъ Л—въ 3 Ноября 1736 (Пекарскій, 291).

35) Въ инструкціи, данной Л—ву и его товарищамъ, указано, что они во всѣхъ мѣстахъ своего заграничнаго пребыванія должны были показывать «пристойные нравы и поступки, изучать химическую науку и горныя дѣла, а также учиться и естественной исторіи и физикѣ, геометріи, тригонометріи, гидравликѣ и гидротехникѣ. Кромѣ того изучать русскій языкъ, латинскій, французскій, нѣмецкій и рисованіе» (Пекарскій. 289).

36) Онъ популяренъ былъ и у насъ. Такъ имъ интересовался Ѳеофанъ Прокоповичъ и, когда шли переговоры о пріѣздѣ Вольфа къ намъ въ Россію, онъ оченъ этого желалъ (В. Р. «Новые матеріалы для біогр. Л—ва». Совр. 1860, № 11, 438). Вольфъ, терпѣвшій и на родинѣ гоненія со стороны духовенства, отказывался, опасаясь въ Россіи возбудитъ къ себѣ отрицательное отношеніе со стороны русскихъ церковниковъ. Шумахеръ писалъ ему по этому поводу: «русское духовенство теперь сильно занято работою надъ приведеніемъ религіи въ резонабельное состояніе и очищеніе ея отъ всякой bigoterie. Епископъ псковскій (Ѳеофанъ Прокоповичъ?), человѣкъ ученый и умный, которому мы большею частью обязаны хорошими порядками въ Синодѣ и за разные церковные регламенты, часто со своей стороны говорилъ съ похвалой о васъ, и, какъ любитель, физическихъ опытовъ, сильно желаетъ вашего присутствія и руководства» (Буличъ, Рецензія на книгу: «Briefe von Ch. Wolff», «Моск. Вѣд.» № 253, 2008). По словамъ акад. Сухомлинова, Ѳеоф. Прокоповичъ въ своей рѣчи о флотѣ сталъ на точку зрѣнія вольфовскаго закона достаточнаго основанія (Сухомлиновъ, 146).

37) По словамъ проф. Булича, «заслуга Вольфа состоитъ въ томъ, что онъ привелъ философію своего времени въ такую строгую и полную систему, какой не было со временъ Аристотеля» (Буличъ, Рецензія на книгу: «Brief von Ch. Wolff» «Моск. Вѣд.», № 253,2007). Для Ломоносова интересно, что Вольфъ первый изъ нѣмецкихъ философовъ обратилъ вниманіе на выработку нѣмецкаго философскаго языка. «Высшая цѣль моей жизни, говорилъ онъ, естъ успѣхъ наукъ и притомъ на нѣмец-

комъ языкѣ» (ib.—2007) Любопытно также, что онъ былъ простого званія. Отецъ его былъ простымъ кожевникомъ, страшно хотѣлъ заниматься науками, но по бѣдности долженъ былъ отъ мечты своей отказаться. (Сухомлиновъ, «Ломоносовъ, студентъ Марбургск. у-та»). Тогда онъ рѣшилъ датъ образованіе сыну. Когда Ломоносовъ познакомился съ Вольфомъ, онъ былъ въ апогеѣ славы: считался «міровымъ мудрецомъ» (тамъ же, 139). Онъ былъ большимъ энциклопедистомъ, такъ какъ изучалъ всеобшую математику, алгебру, астрономію, физику, оптику, механику, военную и гражданскую архитектуру, логику, метафизику, нравственную философію, политику, естественное право, народное право, географію (139).

38) «Не разрывая съ преданіемъ, идущимъ со времени Реформаціи, Вольфъ независимо относился къ вопросамъ, считавшимся неприкосновенными для людей, защищавшихъ точку зрѣнія положительной религіи. Идеи его о вселенной и объ основаніяхъ нравственности, совпадаютъ, по его собственному признанію, съ ученіемъ Христа и апостоловъ; онъ стремился даже, посредствомъ математической методы, доказать, съ неопровержимою убѣдительностью, истины, открываемыя христіанствомъ. «Воля Божія, училъ онъ, есть высшая причина существованія всѣхъ вещей, но на нее можно ссылаться только тогда, когда спрашиваютъ, почему что-либо существуетъ, а отнюдь не тогда, когда желаютъ знать, какимъ образомъ то, или другое возможно»... «Если въ физикѣ спрашиваютъ, отчего гремитъ громъ, то это значитъ, какія естественныя причины производятъ грозу, и только тотъ, кто не заботится о ближайшихъ причинахъ, можетъ сказать, что грозу посылаетъ Богъ». Вѣрнѣйшій путъ къ примиренію науки съ вѣрою Вольфъ видитъ въ изученіи природы. — «Если бы, говоритъ онъ, глубже изучили физику, то увидѣли бы, что въ каждомъ твореніи, какъ бы оно ничтожно ни было, сокрыто многое для познанія Творца; и вмѣсто того, чтобы преслѣдовать науку, надо обращать ее въ славу Бога» (М. Сухомлиновъ, ор. сіі., 142—4).

39) Ср. въ драмѣ Островскаго: «Гроза» слова купца Дикого, сказанныя Кулигину. До Ломоносова у пасъ разсуждали такъ: «Что повелѣно тебѣ, о томъ размышляй, а что сокрыто, того не изслѣдуй: о, если бы кто держалъ бичи надъ моими мыслями!» (Сухомлиновъ, 146). «На общемъ безразличномъ объясненіи всего посредствомъ непостижимыхъ путей Промысла, безъ изслѣдованія причинъ ближайшихъ, остановились неглубокіе люди и съ труднѣйшими вопросами науки и жизни порѣшили коротко, хотя и неясно: «чему бытъ, тому не миновать», или еще: «это не нашего ума дѣло». При подобномъ взглядѣ философскій законъ достаточнаго основанія, возведенный въ принципъ Лейбницемъ и Вольфомъ, былъ для тогдашняго рускаго общества «смѣлою новостью» (Сухомлиновъ, 146).

40) Сухомлиновъ, «Л—въ, студентъ Марб. у—та», 169—160, Куникъ, 304-6 и др.

41) У Ломоносова встрѣчаемъ мы такой гимнъ человѣку: «образованномъ» и «свободный опытъ» говоритъ онъ, гонятъ:

«... глубокую невѣдѣнія тьму Въ благословенный нашъ и просвѣщенный вѣкъ, Чего не могъ дойти по онымъ человѣкъ!»

«Это гордое сознаніе, наполняющее душу новаго русскаго человѣка, не могло

умѣститься въ тѣхъ узкихъ и нерусскихъ формахъ, которыми довольствовался въ Россіи XVII-ый вѣкъ». (Тихонравовъ, Соч. II, 17).

42) Напр.: «Одна съ Нарцисомъ мнѣ судьбина»... «Ннмфы коло насъ кругами»_г «Весна тепло ведетъ»...

43) Куникъ, 307—327, 334—5.

44) Въ своемъ отзывѣ о Генкелѣ Л—въ выразилъ рѣзко присущій ему критицизмъ, который, впрочемъ, щадилъ Вольфа: «сего господина (Генкеля) могутъ почитать идеаломъ только тѣ, которые коротко его не знаютъ. Я же не хотѣлъ бы промѣнять на него свои, хотя и малыя, но основательныя знанія, и не вижу причины, почему мнѣ его почитать своею путеводною звѣздою и единственнымъ спаленіемъ» (Пекарскій, 303. Куникъ, 334—6).

45) Пекарскій, 304.

46) Тамъ же, 309—10, 305.

47) Любопытно, что во время этихъ скитаній, полуголодный и безъ денегъ, онъ умудрился заниматься у разныхъ ученыхъ, съ которыми встрѣчался по пути (Пекарскій, 305—306, Куликъ, 394).

48) Характерный для тогдашней Академіи случай произошелъ съ проф. физики Епинусомъ. Ломоносовъ заявилъ академикамъ, что изобрѣлъ трубу, въ которую можно было смотрѣть въ сумерки яснѣе, чѣмъ днемъ. Епинусъ доказывалъ, что этого быть не можетъ. Когда труба была сдѣлана н произведенъ былъ съ ней опытъ, Епинусъ все-таки не сдавался: «слушать не хотѣлъ, но и противъ Ломоносова употреблялъ грубыя слова, и вдругъ, вмѣсто дружбы прежней, сталъ оказывать непріятельскіе поступки»—перессорился съ другими академиками и кончилъ тѣмъ, что, «вмѣсто прежняго прилежанія, отдался въ гуляніе» (Ламанскій, «Л—въ и Петерб. Академія», 84).

49) Къ такимъ русскимъ онъ относился съ такой же страстной враждой (Пекарскій, 550); особенно недолюбливалъ онъ тѣхъ русскихъ аристократовъ, которые равнодушны были къ благу Россіи и кичились своимъ происхожденіемъ. (Тамъ же, 339, 608).

Въ его произведеніяхъ неразъ можно встрѣтить осужденіе сословныхъ предразсудковъ: «Кто породою, тотъ чужимъ хвастаетъ» — одно изъ изреченій Л—ва. Въ трагедіи: «Тамира и Селимъ» встрѣчаемъ мы развитіе этой мысли:

«Кто родомъ хвалится, тотъ хвастаетъ чужимъ,

А вы, что хвалитесь заслугами отцовъ,

Отнюдь отеческихъ достоинствъ не имѣвъ?

Не мните о себѣ, когда ихъ похваляю...

Не васъ, заслуги ихъ по правдѣ прославляю;

Но злости не страшусь, не требую добра,

Не ради васъ пою,—для правды, для Петра!» (П, 193). Въ одномъ письмѣ къ Шувалову (16 Авг. 1760 г.) Ломоносовъ пишетъ, что не любитъ общества аристократовъ: «только хочу искать способа и мѣста, гдѣ бы чѣмъ рѣже, тѣмъ лучше видѣть было персонъ Высокородныхъ, которые мнѣ низкою моею породою предпрекаютъ, видя меня, какъ бѣльмо на глазу по даннымъ мнѣ отъ Бога талантамъ» (Ламанскій, Ломоносовъ «Петерб. Акад. Наукъ», 144).

50) Много эпизодовъ изъ этой борьбы разсказано у Куника, Пекарскаго, Билярскаго и Ламанскаго («Л—въ и Петерб. Акад. Наукъ»).

51) Въ одномъ письмѣ онъ такъ характеризуетъ свою борьбу: «что до меня надлежитъ, то я къ сему себя посвятилъ, чтобъ до гроба моего съ непріятелями наукъ россійскихъ бороться, какъ уже борюсь двадцать лѣтъ; стоялъ за нихъ смолода, на старости не покину» (Пассекъ, Очеркъ Россіи, кн. 2, 1840, 8).

52) Обращаясь къ одному живописцу, Ломоносовъ въ одномъ своемъ стихотвореніи восклицаетъ:

«Изобрази Россію мнѣ!

Изобрази ей возрастъ зрѣлой

И видъ въ довольствіи веселой

Отрады ясность по челу

И вознесенную главу!» (II; 282).

«Изящно-величавый образъ русской эемли, которая, съ вознесенною главою, даетъ законы міру—образъ, сдѣлавшійся художественнымъ идеаломъ Ломоносова, осуществится въ тѣ «благословенные дни», когда общечеловѣческое просвѣщеніе проникнетъ въ нѣдра русскаго народа» (Тихонравовъ, 7).

53) «Люблю правду всѣмъ сердцемъ, какъ всегда любилъ и любитъ буду до смерти!»—сказалъ опъ.

54) Это замѣчено было еще давно. Кн. Вяземскій въ своемъ сочиненіи: «Фонвизинъ» говоритъ слѣдующее: «Громы полтавской битвы превозгласили наше уже безспорное водвореніе въ семейство Европейское. Сіи громы, сіи торжественныя побѣдныя молебствія отозвались на поэзіи нашей и дали ей направленіе. Слѣдующія эпохи, болѣе или менѣе, ознаменованныя завоеваніями, войнами блестящими, питали въ ней сей духъ воинственный, сію торжественность, которая, можетъ быть, впослѣдствіи времени была ужъ больше привычка и подражаніе я потому неудовлетворительна, по на первую пору была она точно истинная, живая и выражала совершенно главный характеръ нашего политическаго быта» (Кн. Вяземскій,4). Итакъ — «торжественныя оды, были плодомъ сего воинственнаго вдохновенія. Лира Ломоносова была отголоскомъ полтавскихъ пушекъ. Напряженіе лирическаго восторга сдѣлалось послѣ него и, безъ сомнѣнія, отъ него общимъ характеровъ нашей поэзіи»—(тамъ же. 6).

55) Для него, какъ человѣка прямого и откровеннаго, порой, особенно въ первый періодъ, оченъ трудна была роль придворнаго поэта. Опъ самъ разсказывалъ, какъ досадовалъ на Тредіаковскаго, который однажды свое произведеніе выпустилъ подъ его именемъ: «Мнѣ и на мыслъ не приходили оды съ тѣхъ поръ, какъ Тредіаковскій изъ рабскаго подобострастія къ Бирону сперва ему прохрипѣлъ какую-то оду, а потомъ, по его же повелѣнію, накропалъ другую на восшествіе на престолъ малолѣтняго Іоанна и, чтобы этимъ риѳмамъ датъ ходъ, означалъ подъ ними мое имя. Эта нелѣпая клевета такъ меня поразила, что я отрекся навсегда отъ одъ» (Куникъ, XLVIII). Льстивость и низкопоклонство вообще были очень распространены въ это время. Кн. Юсуповъ Б. Т. такъ писалъ Бирону: «припадая къ Высочайшимъ стопамъ Вашей Высококняжеской Свѣтлости, рабственно ноги цѣ-

лую и прославлять Высочайшее имя Вашей Высококняжеской Свѣтлости за милость до смерти не престану» — (Ламанскій, 39).

Тредіаковскій, желая угодитъ сильнымъ міра сего, остановился на колѣни и въ такомъ положеніи пѣлъ какую-нибудь свою пѣсенку... Онъ самъ съ удовольствіемъ разсказывалъ, что за такую угодливость «однажды въ вознагражденіе, имѣлъ счастье получитъ отъ державной руки всемилостивѣйшую оплеушину» (Ламанскій, 98). Какъ выгодно среди людей своей эпохи отличается Ломоносовъ, который, въ отвѣтъ на одну шутку своего покровителя Шувалова, написалъ ему письмо, въ которомъ, между прочимъ, сказалъ: «не токмо у стола знатныхъ господъ, или у какихъ земныхъ владѣтелей дуракомъ бытъ не желаю, но также у самаго Господа Бога, Который мнѣ далъ смыслъ, пока развѣ отыметъ» (Русск. Бесѣда 1857, № 1, 24).

56) Ср. у Пушкина описаніе коня Петра В.

Дрожитъ... Глазами косо водитъ

И мчится въ прахѣ боевомъ,

Гордясь могучимъ сѣдокомъ.

57) Ср. у Гоголя въ описаніи Днѣпра: «отъ ризы сыплются звѣзды»...

58) Ср. у Пушкина описаніе утра въ день именинъ Татьяны Лариной.

59) I, 188, II, 118. Ср. у Пушкина:

И передъ новою столицей

Главой склонилася Москва,

Какъ передъ юною царицей

Порфироносная вдова

У него же:

И всплылъ Петрополь...

60) II, 211. Ср. у Пушкина: описаніе Петра на Полтавскомъ полѣ.

61) Хотя самъ онъ считалъ свою несдержанность недостаткомъ, это видно изъ того, что самообладаніе онъ считалъ большимъ достоинствомъ:

«Великій Александръ тогда себя былъ болѣ, Когда повелѣвалъ своей онъ сильной волѣ». Что и себя онъ старался сдерживать и успѣвалъ въ этомъ, лучше всего видно изъ одной автобіографической замѣтки, гдѣ онъ сказалъ: «multa tacui, multa pertuli, multa concessi».

62) Ламанскій, 65.

63) И въ раннихъ одахъ Ломоносова довольно часто встрѣчаются намеки на различныя событія и эпизоды современной ему жизни (см. напр. соч. I, 27, Пекарскій).

64) Сб. ст. 2 отд. И. А. Н., т. 2.

65) В. Пассекъ, Очерки Россіи, т. 2, 1840. «Портфель служебной дѣятельности Ломоносова», 40.

66) Русск. Слово 1861, № 4 (изъ записокъ С Н. Глинки), 3.

67) Ламанскій, «Ломоносовъ и Петерб. Академія Наукъ». Чт. въ М. О-вѣ Ист. и др. Росс. 1865 № 1, 109.

68) Москвит. 1852, т. V, отд. IV, 24.