Сиповский В. В. Литературная деятельность Ломоносова. — 1911

ЛИТЕРАТУРНАЯ ДѢЯТЕЛЬНОСТЬ М. В. ЛОМОНОСОВА.

Профессора В. В. Сиповскаго.

Въ исторіи русской литературы Ломоносовъ занимаетъ почетное мѣсто. Восемнадцатый вѣкъ создалъ ему такую прочную славу, что ея поколебать не могла критическая мысль XIX столѣтія, безпощадная къ старымъ богамъ. Прошло уже болѣе полутораста лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ началась его литературная дѣятельность, а свѣтлый образъ его по прежнему незыблемо высится въ благодарной памяти потомковъ...

Чѣмъ дальніе отходятъ событія въ сумракъ прошлаго, тѣмъ безпристрастіе и разностороннѣе дѣлается судъ исторіи, — тѣмъ настоятельнѣе сознается необходимость этого суда.

Вотъ почему на этомъ праздникѣ, посвященномъ памяти Ломоносова, оцѣниваются различныя стороны его разнообразной дѣятельности.

Вотъ почему и литературное творчество его должно быть выяснено сегодня съ возможной полнотой.

Не страшенъ Ломоносову судъ исторіи!.. Отпадутъ нѣкоторыя ошибочныя мнѣнія о немъ, расширятся сужденія узкія, сузятся широкія... Въ результатѣ, яснѣе сдѣлается

великій писатель: проявятся въ его образѣ новыя черты, въ жизни и литературной дѣятельности его откроются новыя стороны...

Переоцѣнка этой великой русской цѣнности приведетъ къ ея возвеличенію...

Общій голосъ установилъ, что съ Ломоносова начинается новая русская литература, что онъ — «отецъ русской поэзіи»... Изслѣдователь къ этому рѣшительному сужденію обязанъ сдѣлать оговорку: такое утвержденіе понимать надо условно, — вѣдь новая русская литература начинается еще съ XVII столѣтія... Да и въ началѣ XVIII у Ломоносова были предшественники въ лицѣ Прокоповича, Кантемира и другихъ.

Ломоносовъ ввелъ въ нашу литературу классицизмъ— говоритъ готовое мнѣніе... Но историкъ напомнитъ, что многія характерныя черты литературнаго классицизма опредѣлились у насъ раньше, — еще въ творчествѣ юго-западно-русскихъ писателей, — что въ XVII столѣтіи успѣшно культивировался этотъ классицизмъ въ. твореніяхъ Симеона Полоцкаго и его учениковъ...

Принятое мнѣніе заявляетъ, что Ломоносовъ создалъ русскую хвалебную оду, — новый у насъ литературный видъ лирическаго творчества... Въ отвѣтъ на это утвержденіе можно указать на панегирики XVII столѣтія, отмѣченные чертами, характерными для Ломоносовскихъ одъ...

Онъ ввелъ въ русскую поэзію тоническій стихъ— утверждаетъ сложившееся мнѣніе... Добросовѣстный из-

слѣдователь спѣшитъ указать, что тоническій стихъ намѣчается у насъ еще въ XVII вѣкѣ, въ твореніямъ Симеона Полоцкаго. Онъ напомнитъ, что при Петрѣ были неоднократные при томъ, удачные опыты въ этомъ направленіи, — что теорію новаго стиха высказалъ первый Тредіаковскій..

Ломоносовъ создалъ русскій литературныя языкъ... И сейчасъ же историкъ разскажетъ о тѣхъ вѣковыхъ усиліяхъ, которыя проявилъ русскій народъ, когда въ XVII столѣтіи и при Петрѣ неустанно ковалъ свой новый языкъ изъ причудливаго сплава разныхъ чужихъ нарѣчій.

Какимъ же образомъ сложились эти «готовыя мнѣнія», съ которыми борется историкъ?

Великій человѣкъ, вносящій въ жизнь новыя начала, всегда имѣетъ предшественниковъ. Они облегчаютъ реформатору его созидающую работу... Они пролагаютъ дороги, указываютъ ему средства, подсказываютъ пріемы: и часто своимъ опытомъ удерживаютъ отъ ошибокъ.

Но не имъ воздвигаются тріумфальныя арки: слава всякаго новаго дѣла связывается, обыкновенно, съ именемъ того счастливца, который успѣшно довершаетъ начатое до него.

Оттого современники присудили Ломоносову пальму первенства за его «начинанія» въ разныхъ областяхъ русской литературной жизни... Но историкъ доказалъ, что этотъ приговоръ справедливъ относительно,—что готовыя, мнѣнія, сложившіяся на основаніи этого приговора, нуждаются въ исправленіяхъ и дополненіяхъ...

И на другихъ основаніяхъ, болѣе прочныхъ, и

устойчивыхъ, укрѣпитъ историкъ славу великаго Ломоносова!..

Опредѣливъ предшественниковъ поэта, онъ установитъ связи, неразрывно соединяющія Ломоносова съ прошлымъ; этимъ самымъ онъ докажетъ, что въ исторіи русской поэзіи онъ — явленіе не случайное, а закономѣрное, характерное для русской жизни всего XVIII столѣтія... Это заключеніе приведетъ его къ выводу, что Ломоносовъ, подобно Петру Великому, есть яркое воплощеніе царственной воли русскаго народа и потому историческое и національное значеніе его велико и безспорно!

Цѣнность историческихъ явленій опредѣляется не только ихъ связью съ прошлымъ, но и значеніемъ ихъ для будущаго. И потому, новый вопросъ возникаетъ передъ историкомъ: «какое вліяніе на послѣдующихъ русскихъ писателей имѣлъ Ломоносовъ?»

Стоитъ вслушаться въ многоголосный хоръ русскихъ критиковъ XVIII, особенно XIX столѣтія, чтобы понятъ, какъ велико было его вліяніе! Стоитъ перечитать лирическія произведенія XVIII столѣтія, — и окажется, что своими одами онъ подчинилъ себѣ творчество Хераскова, Державина, Дмитріева, Богдановича, Капниста и многихъ другихъ, крупныхъ и мелкихъ одописцевъ XVIII вѣка, начала ХІХ-го... Всѣ они находились подъ впечатлѣніемъ его торжественныхъ пѣснопѣній. Они взяли излюбленную имъ литературную Форму—«торжественную оду», они усвоили его манеру письма, заимствовали найденныя имъ образы... А вѣдь къ концу XVIII столѣтія рус-

ская жизнъ измѣнилась кореннымъ образомъ: наросли новые интересы, сложились новыя міросозерцанія, явились новые люди... Тѣмъ значительнѣе дѣлается тайна Ломоносовскихъ вліяній на русскую поэзію.

Тѣмъ съ большимъ вниманіемъ возьмется теперь историкъ за разгадку этой тайны. Отбросивъ «готовыя мнѣнія», въ твореніяхъ поэта онъ прояснитъ черты творца и постарается открытъ то, что чаровало вдохновеніе стихотворцевъ, что выражало настроеніе читателей XVIII вѣка!..

Первая оригинальная ода Ломоносова: «На взятіе Хотина»,—произведеніе живое и вдохновенное. Въ ней юноша-поэтъ сумѣлъ выразитъ свое восторженное преклоненіе передъ геніемъ Петра и гордую любовь къ родинѣ...

Чувства его были искренни, и грандіозные образы, найденные имъ для воплощенія этихъ чувствъ, вполнѣ отвѣчали возвышеннымъ переживаніямъ тогдашняго русскаго общества.

Историческій моментъ былъ интересный...

Благодаря могучимъ усиліямъ Петра, Россія внезапно возстала изъ небытія—и вся Европа съ изумленіемъ и страхомъ оглянуласъ на невѣдомаго ей сѣвернаго великана...

Полтавскій бой былъ самымъ величественнымъ моментомъ всей русской исторіи XVIII вѣка. Здѣсь, на ратномъ полѣ, геній Россіи впервые помѣрился силами съ геніемъ Запада, и — побѣдилъ его... Трудно представитъ, какъ страшно измѣниласъ самооцѣнка русскаго человѣка послѣ этой побѣды!.. Недавно еще ученикъ, на себя смотрѣвшій чуть ли не съ презрѣніемъ, тецерь безмѣрно вы-

росъ онъ въ собственныхъ глазахъ! Въ этой переоцѣнкѣ своего національнаго достоинства — источникъ героическихъ настроеній всего XVIII вѣка.

Впечатлѣніе отъ дѣяній Петра и память о славной «Полтавской баталіи» опредѣлили паѳосъ этихъ настроеній *). Оттого блескъ Феерическаго величія лежитъ на всемъ этомъ столѣтіи,—бурномъ и яркомъ, когда неудержимо выросталъ русскій патріотизмъ, а вмѣстѣ съ нимъ росла народная гордость и углублялась любовь къ родинѣ.

Ломоносовъ первый изъ русскихъ поэтовъ воспѣлъ свою торжествующую родину... Онъ былъ первымъ русскимъ художникомъ, воплотившимъ въ поэтическомъ словѣ паеосъ вѣка. И впервые въ его юношеской одѣ: «На взятіе Хотина» ярко и пышно расцвѣтился этотъ паоосъ...

Слабы и блѣдны двѣ слѣдующія оды Ломоносова (1741 г.), сочиненныя въ Петербургѣ. Яркіе образы первой оды затуманились въ нихъ и поблекли подъ гнетомъ вычурныхъ и надуманныхъ украшеній... Угасли живыя, искреннія чувства, померкло вдохновеніе...

Какъ связать рѣзко-опредѣленную индивидуальность

*) Это замѣчено было еще давно. Квязь Вяземскій въ своемъ сочиненіи: „ Фонвизинъ " говоритъ слѣдующее: „Грозы Полтавской битвы провозгласили наше, уже безспорное водвореніе въ семейство Европейское. Сіи громы, сіи торжественныя побѣдныя молебствія отозвались на поэзіи нашей и дали ей направленіе. Слѣдующія эпохи, болѣе или менѣе ознаменованныя завоеваніями, войнами блестящими, питали въ ней сей духъ воинственный, сію торжественностію которая, можетъ бытъ, впослѣдствіи времени была ужъ больше привычка и подражаніе и потому не удовлетворительна, но на первую пору была она точно истинная, живая и выражала совершенно главный характеръ нашего политическаго быта". Лира Ломоносова была отголоскомъ Полтавскихъ пушекъ. Напряженіе лирическаго восторга сдѣлалось послѣ него и, безъ сомнѣнія, отъ нег общимъ характеромъ нашей поэзіи".

молодого Ломоносова съ этими холодными, безликими произведеніями?

Біографія поэта объяснитъ намъ это: въ одахъ 1741 года онъ выступилъ въ роли поэта «по обязанности»... Онъ долженъ былъ сочинять—и при томъ только такъ, какъ сочиняли академическіе поэты — Юнкеръ, Штелинъ и Тредіаковскій *).

Въ ихъ произведеніяхъ былъ заданъ ему тонъ, подсказаны были готовые образы, предписаны пріемы творчества...

Впрочемъ, не только требованія жизни обязывали Ломоносова сдерживать свое вдохновеніе, скрывать чувства, рабски слѣдовать готовымъ образцамъ, — на этотъ путь властно толкало его и тогдашнее раціоналистическое пониманіе поэзіи... Французскіе теоретики требовали отъ поэта прежде всего знанія правилъ, «науки стихотворства»... Они навязывали поэзіи утилитарное пониманіе цѣлей, вносили дидактизмъ въ творчество, холодному разсчету подчиняли свободное вдохновеніе...

*

Когда на Россійскій престолъ вступила Елисавета Петровна, по словамъ Ломоносова, совершилось великое чудо... Богъ взглянулъ на Россію «кроткимъ окомъ» —|

*) Для него, какъ человѣка прямого и откровеннаго, трудна была эта роль придворнаго поэта. Онъ самъ разсказывалъ, какъ разсердился однажды на Тредіаковскаго, который свое произведеніе выпустилъ въ свѣтъ подъ его именемъ: „Мнѣ и на мысль не приходили оды съ тѣхъ поръ, какъ Тредіаковскій, изъ рабскаго подобострастія къ Бирону, сперва ему прохрипѣлъ какую-то оду, а потомъ, по его же повелѣнію. накропалъ другую: „на восшествіе на престолъ малолѣтняго Іоанна", и, чтобы этимъ риѳмамъ датъ ходъ, означилъ подъ ними мое имя. Эта нелѣпая клевета такъ меня поразила, что я отрекся навсегда отъ одъ".

«И, видя въ мракѣ ту глубокомъ,

Со властью рекъ: «да будетъ свѣтъ!»—

И бысть!..

Тьма претворилась въ свѣтъ, скорбь смѣнилась радостью, буря—тишиной, зима—весной:

«И намъ является прекрасная весна!

Отъ ней неистовы бореи убѣгаютъ,

Отъ ней пріятные зефиры вылетаютъ!».

Для Ломоносова она — «вѣнчанное солнце», которое даритъ землю свѣтомъ и тепломъ; она—роса, оживляющая природу; она—свѣтозарная Діана, поражающая стрѣлами титановъ!.. Утомленной Россіи принесла она въ даръ ту благодатную тишину, подъ кровомъ которой расцвѣтаютъ науки, искусства, — развивается и углубляется духовная сила народа...

Кончилась власть большихъ и малыхъ бироновъ... Восторжествовали русскія національныя начала... Такъ, по крайней мѣрѣ, казалось Ломоносову, особенно когда въ 1745 году онъ сдѣланъ былъ академикомъ... Для него это было великимъ торжествомъ молодой русской науки, нравственной побѣдой Россіи...

Тогда, воодушевленный чувствомъ безмѣрной признательности, «ликуя и веселясь», сталъ онъ воспѣвать Императрицу Елисавету... Съ ея образомъ соединилось для него все, что было ему дорого—Петръ, Россія и наука.

Россія, полная гордаго покоя, въ видѣ величественной женщины возлежитъ, отъ одного края міра до другого, опираясь локтемъ на снѣжныя вершины Кавказа, — вотъ, державный образъ, который настойчиво преслѣдуетъ теперь воображеніе поэта.

Петръ — божественныя геній-хранитель ея.

«Онъ—Богъ; онъ—Богъ твой былъ, Россія»! - восклицаетъ поэтъ, — «былъ», «есть» и «будетъ»-—повторяетъ онъ неразъ въ различныхъ своихъ произведеніяхъ...

Онъ вѣритъ въ святую истину своихъ словъ потому, что теперь «стихъ его сложенъ изъ похвалъ правдивыхъ»,— потому, что теперь поетъ онъ не въ угоду людямъ, не страха ради, не ради награжденія, а ради одной правды:

«Ни злости не страшусь, не требую добра,

Не ради васъ пою—для правды, для Петра!»

— съ гордостью, во всеуслышаніе, заявляетъ онъ.

Теперь въ его одахъ реторика, мало по малу, исчезаетъ, уступая мѣсто сердечному краснорѣчію; тускнѣетъ классицизмъ; рѣже появляются античные боги... На смѣну старымъ пріемамъ и шаблоннымъ образамъ являются новые, свѣжіе и яркіе...

Съ особой любовью воспѣваетъ онъ теперь природу, ея многообразныя красоты, ея божественное могущество и творческія силы.

Воображеніе рисуетъ ему величественную картину: благосклонная и доброжелательная, возсѣдаетъ державная Натура на блещущемъ престолѣ, окруженная силами и явленіями міровой жизни... Она —

«Между стихій смиряетъ споръ,

Сосцами всяку плоть питаетъ,

Зелену ризу по лугамъ

И по долинамъ расширяя,

Изъ устъ зефирами дыхая...»

Смѣлой и широкой кистью рисуетъ теперь Ломоносовъ величественно-унылыя картины далекаго сѣвера, зимы, бурнаго моря, покрытаго льдами... Изъ русскихъ поэтовъ онъ первый сумѣлъ найти эти картины, первый оцѣнилъ ихъ своеобразную красоту.

Его воображеніе любитъ представлять титановъ, раздирающихъ облака. Онъ вдохновляется картинами созданія міра, претворенія мрака въ свѣтъ, великими явленіями, когда сотрясаются горы, и рѣки текутъ вспять...

У Ломоносова была душа, которая вдохновлялась всѣмъ «грандіознымъ» и «сверхчеловѣческимъ»...

Это характерная особенность ломоносовской Музы. Но не чуждалась эта Муза и мирныхъ настроеній... Тихій, сіяющій день, когда

«Межъ бисерными облаками Сіяетъ злато и лазурь»...

Золотая утренняя заря, которая

«Отъ ризы сыплетъ свѣтъ румяный

Въ поля, въ лѣса, во градъ, въ моря!»

Ночное небо, распростертое надъ землей, «шатру подобно», тихо сверкающее звѣздами,—все это картины природы, величаво- спокойной и божественно-прекрасной... Душевнымъ миромъ проникнуты эти картины, о безмятежной созерцательности умиротвореннаго поэта благовѣствуютъ онѣ...

Много красивыхъ образовъ нашелъ Ломоносовъ и въ другихъ явленіяхъ жизни. Для примѣра, можно привести изображеніе коня Императрицы Елисаветы:

«Крутитъ главой, звучитъ браздами

И топчетъ бурными ногами,

Прекрасной всадницей гордясь!»

Титаническій образъ «Борея съ мерзлыми крылами», «Ликующій Петрополь» и «колѣнопреклоненная Москва» съ сѣдыми волосами — это образы, введенные въ нашу поэзію Ломоносовымъ. Величіе Петра на ратномъ полѣ — впервые оцѣнено имъ...

Всѣ такія «открытія» свидѣтельствуютъ о томъ, что поэтъ старался освободиться отъ гнета шаблона и традиціи...

Это сказывается также и въ исканіяхъ новой Формы хвалебной оды...

И вотъ, вмѣсто прежней тяжеловѣсной оды, онъ создаетъ граціозное произведеніе, теплое по настроенію, искреннее по тону, свободное отъ «правилъ», — это одна изъ позднѣйшихъ одъ, въ честь любимой Монархини Елисаветы Петровны:

«Когда ночная тьма скрываетъ горизонтъ,

Скрываются поля, брега и понтъ...

Чувствительны цвѣты во тьмѣ сёбя сжимаютъ,

Отъ хладу кроются и солнца ожидаютъ...

Но только лишь оно въ луга свой лучъ прольетъ,—

Открывшись въ теплотѣ, сіяетъ каждый цвѣтъ,

Богатства красоты предъ онымъ отверзаетъ

И свой пріятный духъ, какъ жертву, изливаетъ...

Подобенъ солнцу твой, Монархиня, восходъ,

Который освѣтилъ во тьмѣ россійскій родъ!

Усердны предъ тобой сердца мы отверзаемъ

И жертвы вѣрности нелестной изливаемъ».

Въ этомъ задушевнымъ стихотвореніи красота и искренность чувствъ воплощены въ картину, изумительную но своему изяществу.

Великій поэтъ не только нашелъ себя, но и своимъ ученикамъ указалъ путь, куда имъ идти,—къ искренности и простотѣ чувства, къ художественной правдѣ,—путь, который исторію нашей поэзіи приведетъ къ кристальному творчеству Пушкина!

Итакъ, «Форма» Ломоносовскихъ одъ не осталась неподвижной: съ теченіемъ времени, она измѣнилась къ лучшему. Развивался и стихотворный языкъ Ломоносова; поэтъ работалъ надъ нимъ упорно—и, побѣдивъ всѣ трудности, достигъ совершенства: удивительной мягкости, прозрачности выраженій, граціозности словесныхъ украшеній... Онъ овладѣлъ великой тайной гармоніи Формы и содержанія, нашелъ разнообразіе стихотворныхъ размѣровъ и свободу построенія...

Измѣнилось и содержаніе Ломоносовскихъ одъ. Прежде оно было трудно уловимо,—хитроумныя украшенія всегда туманили основную идею произведенія: теперь мысль поэта дѣлается яснѣе, рельефнѣе... Она властно приковываетъ къ себѣ вниманіе читателя... Форма дѣлается все прозрачнѣе и отходитъ на второе мѣсто.

Уже въ одной изъ первыхъ Елисаветинскихъ одъ Ломоносова: «На день восшествія на престолъ Императрицы Елисаветы Петровны» (1747) — проясняются эти новыя черты его творчества. Въ этомъ произведеніи свободно и безстрашно, во весь ростъ, встаетъ передъ нами Ломоносовъ,—созданіе Петра и провозвѣстникъ его державной воли:

Особенно интересна ода его: «На восшествіе на престолъ Императрицы Екатерины».

Рѣзко осудивъ нерусскую политику Петра III, поэтъ, объятый возмущеніемъ, восклицаетъ:

«Слыхалъ ли кто изъ въ свѣтъ рожденныхъ,

Чтобъ торжествующій народъ

Предался въ руки побѣжденныхъ?

О, стыдъ! о, странный оборотъ!»

— и обращается къ тому же Петру III со словами:

«Теперь злоумышленіе въ ямѣ

За гордость сверженно лежитъ!».

Далѣе слѣдуетъ знаменательное воззваніе поэта къ новой властительницѣ:

«Услышьте, судіи земные,

И всѣ державныя главы!

Отъ буйности блюдитесь вы

И подданныхъ не презирайте,

Но ихъ пороки исправляйте

Ученьемъ, милостью, трудомъ!

Народну наблюдайте льготу!»

Затѣмъ поэтъ обращается къ иностранцамъ, которые, за время царствованія Петра III, опять сдѣлались опасны для русскаго націонализма:

«А вы, которымъ здѣсь Россія

Даетъ уже отъ древнихъ лѣтъ

Довольство, вольности златыя,

Какой въ другихъ державахъ нѣтъ!

На то ль склонились къ вамъ Монархи

И согласились Іерархи,

Чтобъ древній нашъ законъ вредитъ?

И вмѣсто, чтобъ вамъ бытъ межъ нами

Въ предѣлахъ должности своей

Считать насъ вашими рабами

Въ противность истины вещей?»

Это—«хвалебная ода»? Это—привѣтъ Монархинѣ-иностранкѣ, вступающей на россійскій престолъ?.. Нѣтъ, это— суровое и безстрашное обличеніе!..

Придворный поэтъ, сочинявшій заказныя хвалы, превратился теперь въ разгнѣваннаго пророка, обличающаго, карающаго, грозящаго, глаголомъ жгущаго сердца людей...

Въ этомъ произведеніи Ломоносовъ показалъ будущимъ поэтамъ, что могутъ они сдѣлать съ одой,—какъ холодный придворный панегирикъ можно превратитъ въ смѣлое публицистическое произведеніе. И урокъ этотъ не пропалъ даромъ...

Державинъ пошелъ по указанному пути; вслѣдъ за нимъ Радищевъ, Капнистъ, Карамзинъ и многіе другіе поэты въ хвалебныхъ одахъ выражали свои политическіе взгляды...

Когда Ломоносовъ оцѣнилъ мечты и дѣла Екатерины,— онъ проникся уваженіемъ къ ней.

Не жизнерадостной, свѣтозарной Діаной, — строгой

Минервой представилась поэту Императрица Екатерина... Она — не богиня, не «лучезарное солнце», какъ Елизавета,— она—мудрый человѣкъ, «мать отечества», которая — ...«о подданныхъ покоѣ Печется, ночь вмѣняя въ день».

Въ одной изъ послѣднихъ своихъ одъ Ломоносовъ перечисляетъ заслуги Императрицы Екатерины передъ русскимъ обществомъ. И дважды слово «общество» повторяется въ одѣ, и оба раза это слово пишетъ онъ съ заглавной буквы... Это характерно!..

Опредѣляя общественное значеніе дѣяній Императрицы, «пѣвецъ Титановъ и Гигантовъ», на склонѣ лѣтъ, обращается въ «пѣвца Общества»...

Въ одахъ выразилъ Ломоносовъ общественную цѣнность своей личности. Но среди его произведеній есть нѣсколько такихъ, въ которыхъ выразились интимныя стороны его души. Еще заграницей онъ увлекался творчествомъ эпикурейца-Гюнтера и, подражая ему, сочинилъ нѣсколько стихотвореній въ анакреонтическимъ духѣ.

И вотъ, за годъ до смерти, пишетъ онъ стихотвореніе: «Разговоръ съ Анакреономъ». Въ этомъ произведеніи онъ повѣствуетъ, какъ убѣждалъ его греческій поэтъ предаться легкокрылой радости и воспѣвать любовь.

Рѣчи Анакреона были увлекательны, и Ломоносовъ почувствовалъ —

«...жаръ прежній

Въ согрѣвшейся крови».

— но воспѣвать утѣхи любви онъ уже не могъ.

Хоть въ любви нашъ поэтъ, по его словамъ, и «не былъ лишенъ» «нѣжности сердечной», по «восхищался онъ болѣе героевъ вѣчной славой», и «струны по неволѣ звучали ему только геройской шумъ».

Къ тому же всѣ колебанія его разрѣшаются, когда вспоминаетъ онъ суроваго Катона, — тогда онъ окончательно побѣждаетъ всѣ искушенія Анакреона...

Не трудно замѣтить, что въ этомъ произведеніи Ломоносовъ разсказалъ свою жизнь. Онъ могъ сдѣлаться поэтомъ-эпикурейцемъ, такъ какъ отъ природы не лишенъ былъ нѣжности сердечной, но онъ оставилъ Анакреона и пошелъ вслѣдъ за Катономъ, который воодушевилъ его своей «упрямкой славной» и указалъ ему на трудныя путъ служенія родинѣ...

Но и Катонъ не овладѣлъ Ломоносовымъ всецѣло,— широта и богатство души удержали его отъ всяческой односторонности и узости... Любовь къ радостямъ жизни онъ сочеталъ съ готовностью безбоязненно идти на встрѣчу тяжкимъ лишеніямъ, подвигамъ и борьбѣ...

Онъ—мудрецъ, который въ своемъ бодромъ и ясномъ міросозерцаніи, — помирилъ жизнерадостный эпикуреизмъ и строгій стоицизмъ, воплотилъ суровый и, вмѣстѣ, свѣтлый взглядъ на жизнь.

Таково отношеніе Ломоносова къ мудрости языческаго міра. Въ своихъ духовныхъ произведеніяхъ онъ выясняетъ религіозныя стороны своей личности.

Поэзіей Св. Писанія увлекался онъ еще въ юности... Въ зрѣломъ возрастъ это увлеченіе сказалось въ его ори-

гинальномъ творчествѣ (Утреннее и Вечернее размышленія о Божьемъ величествѣ), а также въ стихотворныхъ переложеніяхъ псалмовъ и книги Іова.

Восторженное удивленіе предъ могуществомъ Творца,—вотъ мотивъ, который является основой почти всѣхъ его духовныхъ произведеній.

Это стремленіе создать апоѳеозъ Творцу съ особенною ясностью сказалось въ переложеніи отрывка изъ книги Іова: изъ Библіи Ломоносовъ взялъ только отвѣтныя слова Бога на дерзкій ропотъ Іова: человѣкъ не можетъ быть мѣриломъ вещей, — міръ созданъ по замысламъ, которые превышаютъ силы человѣческаго разума.

Ломоносовъ не сталъ на сторону Іова—онъ всецѣло на сторонѣ Бога и сверху внизъ смотритъ на безсильную тоску человѣка, отравленнаго безпросвѣтнымъ пессимизмомъ. Произведеніе, безотрадное по духу, въ передѣлкѣ Ломоносова обратилось въ величавый гимнъ Творцу; ропотъ человѣка разрѣшается у него въ убѣжденіе, что Богъ —

«все на пользу нашу строитъ».

А потому человѣкъ долженъ безропотно нести тяжелый яремъ жизни...

Но не во всѣхъ духовныхъ произведеніяхъ Ломоносова найдемъ мы такія примирительныя стремленія. Жизнь захватывала нашего поэта: часто она отрывала его вдохновенныя очи отъ Бога-Творца... Борьба, которую пришлось Ломоносову вести въ это время въ жизни, вносила тревогу и страсть въ его мятежную душу; эти земныя переживанія отразились на выборѣ тѣхъ псалмовъ, которые особенно сильно проникнутъ! чувствомъ, горечи и гнѣва на

«враговъ Бога»... Для Ломоносова такими «врагами Бога», противниками божественной воли, были всѣ «недоброхоты» Россіи и русской науки. На себя поэтъ смотрѣлъ, какъ на слугу Бога, апостола Его мудрыхъ велѣній... Оттого и въ гнѣвныхъ жалобахъ царя Давида онъ услышалъ родное и близкое своей мятежной душѣ...

Въ своихъ произведеніяхъ выразилъ Ломоносовъ не только интимныя стороны своей души — въ нихъ онъ опредѣлилъ и отношеніе свое къ высочайшимъ проявленіямъ человѣческой мудрости — къ наукѣ и религіи.

Ученикъ Лейбница и ВольФа, онъ безъ труда сумѣлъ установить мудрое равновѣсіе между наукой и религіей. Но этого личнаго сознанія ему было мало,—онъ хотѣлъ, чтобы весъ русскій народъ призналъ ихъ равноправіе, равноцѣнность, даже тожество... *).

Предки наши сознательно боролись съ разумамъ. Подобно всѣмъ людямъ средневѣковья, они боялись мысли, проклинали науку, прославляли ту простоту, которая не

*) „Не здраво разсуждаетъ математикъ, говоритъ Ломоносовъ, ежели онъ хочетъ Божескую волю вымѣрять циркулемъ. Таковъ же и богословія учитель, ежели онъ думаетъ, что по псалтири научиться можно астрономіи или химіи. Толкователи и проповѣдники Священнаго Писанія показываютъ путъ къ добродѣтели, представляютъ награжденіе праведникамъ, наказаніе законопреступнымъ и благополучіе житія, съ волею Божіею согласнаго. Астрономы открываютъ, кромѣ Божеской силы, великолѣпія, изыскиваютъ способы и ко временному нашему блаженству, соединенному съ благоговѣніемъ ко Всевышнему. Обои обще удостовѣряютъ насъ не токмо о бытіи Божіемъ, но и о несказанныхъ къ намъ Его благодѣяніяхъ. Грѣхъ всѣвать между ними плевелы и раздоры... Правда (наука) и вѣра суть двѣ сестры родныя, дщери Всевышняго Родителя, никогда межъ собою въ распрю придти не могутъ, развѣ кто, ивъ нѣкотораго тщеславія и показанія своего мудрованія, на нихъ вражду всплететъ".

знаетъ критики, — все принимаетъ, ничего не испытуетъ, предъ таинственнымъ смиряется и съ нимъ не борется, опасаясь гнѣва Божьяго...

Ломоносовъ первый изъ русскихъ писателей вознесъ у насъ мысль человѣческую на такую высоту, на какой въ Россіи до него она не подымалась никогда... *)

Но, возвеличивая разумъ, Ломоносовъ точно опредѣлилъ границы его державы, не вторгаясь въ предѣлы религіи...

Свой взглядъ на взаимоотношеніе религіи и науки полнѣе всего выразилъ онъ въ своемъ "Посланіи о пользѣ стекла». Въ этомъ произведеніи поэтъ выступаетъ въ качествѣ защитника и апостола «разума». Онъ утверждаетъ, что неправильное отношеніе къ работѣ человѣческой мысли принесло знанію много непоправимыхъ бѣдъ... Жертвами невѣжества пало много ученыхъ изслѣдователей и испытателей тайнъ міровой жизни... По его мнѣнію, первымъ изъ нихъ, былъ,— не болѣе, не менѣе,—какъ Прометей, который низвелъ огонь на землю при помощи «зажигательнаго стекла», за что прослылъ «чародѣемъ» и погибъ, побѣжденный мрачными силами невѣжества. Уже впослѣдствіи эту трагедію ученаго облекли «знатными вымыслами», придали всему «неправый толкъ»—такъ сложился миѳъ о похищеніи Прометеемъ огня съ неба и о божьей карѣ, которая за это постигла его.

«Коль много таковыхъ примѣровъ мы имѣемъ,

Что зависть, скрывъ себя подъ святости покровъ,

*) „Науку" онъ считалъ „панацеею": „зналъ, говорилъ онъ, Петръ Великій, что ни законовъ, ни судовъ привести, ни честности нравовъ безъ ученія философіи, и краснорѣчія не ввести".

И груба ревность съ ней на правду строя ковъ,

Отъ самой древности воюютъ многократно,

Чѣмъ много знанія погибло невозвратно!»

— горестно восклицаетъ поэтъ.

Устройство громоотводъ и во времена Ломоносова многимъ представлялось "предерзостнымъ сопротивленіемъ гнѣву Божію» — возстаніемъ человѣка противъ Бога...

Такая точка зрѣнія для раціоналиста-Ломоносова была смѣшна: повторяя Лейбница и Вольфа, онъ утверждалъ, что Богъ далъ міровой жизни законы, а людямъ предоставилъ полную свободу искать эти законы и пользоваться покоренными силами природы.

Вотъ почему такъ рѣшительно нападалъ онъ на «слабый умъ» человѣка, который, прикрываясь покровомъ святости, считаетъ грѣхомъ всякую попытку проникнутъ въ тайны міровой жизни и отказывается изучатъ силы этой жизни въ явленіяхъ природы. Съ точки зрѣнія Ломоносова, такое изученіе вело къ познанію Бога и укрѣпляло человѣческую вѣру въ мудрость и могущество Творца...

«Природа, говоритъ онъ въ одномъ своемъ сочиненіи, естъ Евангеліе, благовѣствующее творческую силу, премудромъ и величество Творца! Не толъко небеса, но и нѣдра земныя повѣдаютъ славу Божію!»... Въ твореніяхъ Іоанна Златоуста, Василія Великаго встрѣтилъ онъ такое же возвышенное пониманіе Бога и міровой жизни,—пониманіе широкое, которое свободно раскрывало врата наукѣ въ таинственныя міръ божественныхъ откровеній...*).

*) Онъ высоко цѣнилъ сочувствіе св. Отцовъ къ природѣ и желаніе ихъ помирить изученіе ея съ религіей. „О, если бы въ ихъ время", сказалъ

Разумъ, ограниченныя религіей, и религія, просвѣтленная разумомъ,—вотъ основы той Ломоносовской мудрости, въ которой нѣтъ внутренней дисгармоніи, которая сильна и свята своею близостью къ Богу.

Совсѣмъ иное отношеніе къ наукѣ и разуму видѣлъ Ломоносовъ у современныхъ ему церковниковъ. Его «Гимнъ бородѣ» — это сатира, направленная не только противъ раскольниковъ, но и противъ всѣхъ, кто, прикрываясь знаменемъ церкви, «покровомъ святости», на самомъ дѣлѣ былъ врагомъ знанія и прогресса.

Горячо вѣрующій, возвышенно религіозно-мыслящій, Ломоносовъ больно чувствовалъ, какъ великъ былъ разладъ между его міросозерцаніемъ и русской дѣйствительностью. Въ своемъ «Гимнѣ» онъ и выразилъ всю ту горечь, что накопилась въ его душѣ...

Сатира эта обратила на себя вниманіе, и Св. Синодъ судилъ его за дерзость и свободомысліе... Вмѣсто оправданій, Ломоносовъ сталъ обличать своихъ судей, и вина его возросла въ ихъ глазахъ: онъ оказался «продерзателемъ къ безстрашному кощунству». Его сатирическое произведеніе постановлено было «чрезъ палача подъ висѣлицею жечь», а самому автору, академику Ломоносову, было указано, какія «жестокія кары грозятъ хулителямъ закона и вѣры».

Такая угроза была высказана ему, — великому Ломоно-

онъ однажды, „извѣстны были изобрѣтенныя недавно астрономическія орудія и открыты тысячи новыхъ звѣздъ! Съ какимъ бы восторгомъ проповѣдники истины возвѣстили о новыхъ свидѣтельствахъ величія, мудрости и могущества Творца!".

сову, который своими орлиными очами узрѣлъ Бога въ Его твореніи!..

Ломоносовская сатира и споръ его съ св. Синодомъ—это эпизодъ, характерный не только для русской исторіи, но и для всемірной исторіи новаго времени. На переломѣ къ новой жизни свободная мысль во всей Европѣ пошла въ разрѣзъ съ устарѣвшими традиціями... И нашъ русскій провозвѣстникъ державныхъ правъ разума вполнѣ послѣдовательно шелъ ію стопамъ своихъ великихъ учителей Запада!

Разносторонне выразилъ себя Ломоносовъ въ своихъ поэтическихъ произведеніяхъ. Онъ выяснилъ себя, какъ художника, какъ общественнаго дѣятеля, какъ Философа и религіознаго человѣка...

Остается, въ заключеніе, соединитъ всѣ эти многообразныя черты въ одинъ человѣческій ликъ,— остается найти тотъ синтезъ, который опредѣлитъ всего Ломоносова, какъ своеобразную и оригинальную личность Петровской Руси... Русская исторія поможетъ намъ,—она напомнитъ, что проблески новой жизни замѣтны сдѣлались у насъ въ Россіи съ конца XVI вѣка,—что въ XVII столѣтіи эта новая жизнь вступаетъ въ свои права и выдвигаетъ великаго Петра...

При немъ новая жизнь торжествуетъ надъ старой и создаетъ немало любопытныхъ дѣятелей... Свободомыслящій архіепископъ Ѳеофанъ, поклонникъ Вольфа, Галилея, врагъ папы, высмѣиваетъ недостатки русскаго духовенства въ тонѣ Ломоносовской сатиры.. Татищевъ старается разрушить средневѣковое аскетическое міросозерцаніе, доказы-

вая, что человѣкъ имѣетъ право радоваться и наслаждаться жизнью. Эти мерцающіе проблески новой мудрости впервые у Ломоносова проявляются свободно и открыто... Что раньше поблескивало во тьмѣ, въ видѣ отдѣльныхъ, разрозненныхъ искръ, то теперь, благодаря Ломоносову, загорается яркимъ свѣтомъ, озаряющимъ всю русскую жизнь...

Интересы земли, земное счастье, свободный разумъ, естественное право, естественная мораль, — вотъ новыя понятія, которыя овладѣваютъ теперь сознаніемъ русскаго человѣка Ломоносовскаго склада... Эти понятія принесены были къ намъ извнѣ: они—созданіе Возрожденія и Реформаціи.

На Западѣ эти понятія взяты были съ бою, въ трудной и долгой борьбѣ. Они сложились и опредѣлились въ то время, когда аскетизмъ и мистицизмъ средневѣковья смѣнился свободнымъ и радостнымъ гимномъ въ честь земной жизни,—когда схоластика уступила свое мѣсто свободной наукѣ, католицизмъ посторонился предъ реФормаціей,—и, свободный отъ узъ, всталъ свободный человѣкъ новаго времени, прекрасный и радостный...

Человѣкъ въ полномъ значеніи этого слова, понимающій жизнь широко и свободно...

Таковъ у насъ былъ Ломоносовъ. Онъ сродни по духу тѣмъ дѣятелямъ европейскаго Возрожденія, которые брали жизнь всю безъ ограниченія. Радостно трудились они и бодро выносили борьбу... Могучими титанами изъ тьмы вѣковъ встаютъ передъ нами эти носители свѣта, враги тьмы, апостолы прогресса...

Они—учители Ломоносова. Свое поэтическое вдохно-

веніе питалъ «онъ поэзіей классицизма; критическое отношеніе къ родной старинѣ было подсказанъ ему этими врагами обскурантизма; свое преклоненіе передъ свободнымъ разумомъ*) онъ воспиталъ на философіи Лейбница, провозвѣстника новой жизни въ той Германіи, мудрость которой сложилась подъ вліяніемъ Возрожденія и Реформаціи. Онъ сумѣлъ всѣ свои душевныя способности развитъ широко и свободно, и первый изъ русскихъ поэтовъ въ апоѳеозѣ представилъ человѣка**).

Его борьба съ тьмой невѣжества, его вѣра въ мощь разума, его преклоненіе передъ мудростью земли, его стремленіе къ свѣту, къ свободѣ жизни и творчества,— все это черты, позволяющія историку сказать, что Ломоносовъ— первый нашъ гуманистъ, идеологъ и апостолъ новой жизни.

И понятнымъ сдѣлается намъ теперь, почему съ дѣтства такъ неудержимо тянуло его къ свѣту, къ звѣздамъ, къ восходящему солнцу...

Ему, этому солнцу, прогоняющему тьму, воспѣлъ онъ

*) По его словамъ, „въ Кіевѣ противъ чаянія своего, нашелъ пустыя только словопренія Аристотелевой философіи". Въ этомъ отрицательномъ отношеніи юноши-Ломоносова къ средневѣковой схоластикѣ характерно умѣніе критически къ ней относиться,—стать по отношенію къ ней на точку зрѣнія гуманистовъ. Съ этой точки зрѣнія онъ не сошелъ никогда. Позднѣе говоритъ онъ слѣдующее: „Декарту мы особливо за то благодарныя что онъ ученыхъ людей ободрилъ противъ Аристотеля, противъ самого себя и противъ прочихъ философовъ въ правдѣ споритъ и тѣмъ самымъ открылъ дорогу къ вольному философствованію".

**) У Ломоносова встрѣчаемъ мы такой гимнъ человѣку: „образованность" и „свободный опытъ"» говоритъ онъ, гонятъ
„... глубокую невѣдѣнія тьму
Въ благословенный нашъ и просвѣщенный вѣкъ,
Чего не могъ дойти по онымъ человѣкъ!".

торжественный гимнъ въ своемъ «Утреннемъ размышленіи»... И гимнъ этотъ удивительно напоминаетъ тотъ вдохновенныя привѣтъ, которымъ Пушкинъ, много лѣтъ спустя, привѣтствовалъ все то же царственное солнце:

«Да здравствуетъ солнце,

Да скроется тьма!».

Знаменательна эта близость Ломоносова къ великому русскому гуманисту XIX столѣтія,—«пѣвцу земли и человѣка»... Она свидѣтельствуетъ, что Ломоносовъ, органически связанный съ прошлымъ своей родины, въ такой же мѣрѣ принадлежитъ ея будущему... Онъ—основное звено, въ той великой цѣпи, что соединяетъ XVII вѣкъ съ XIX-мъ. Онъ стоитъ на прямомъ пути отъ Петра къ Пушкину... Оттого слава его незыблема. Оттого сегодня, на этомъ всенародномъ праздникѣ, историкъ съ глубокимъ благоговѣніемъ вспоминаетъ его великое, свѣтлое имя!...