Щерба Л. В. Избранные работы по языкознанию и фонетике. Т. 1. — 1958

ОЧЕРЕДНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ЯЗЫКОВЕДЕНИЯ 1
(Известия АН СССР, т. IV, вып. 5. Отд. литературы и языка, 1945)
Я, конечно, не имею претензии исчерпать все очередные
проблемы современного языковедения, я буду говорить лишь
о тех, о которых мне приходилось думать в зрелый период
моей научно-лингвистической жизни.
Одной из основных очередных задач является сравнительное
изучение структуры или строя различных языков. Насколько
подобное сравнительное изучение сможет дать нам историче-
скую картину развития структуры человеческого языка
вообще в связи с развитием человеческого сознания, мне, откро-
венно говоря, неясно. Думается во всяком случае, что иного
пути нет и быть не может. Но я слишком мало самостоятельно
думал над этим вопросом, чтобы дольше останавливаться
на нем.
Зато мне вполне ясна важность подобного изучения для дру-
гой проблемы, с которой, впрочем, вышеуказанная историче-
ская проблема тесно связана. Дело идет о взаимообусловлен-
ности отдельных элементов языковых структур. Примером та-
кой взаимообусловленности может служить тот общеизвестный
факт, что в латинском языке порядок слов почти не играет ни-
какой грамматической роли — факт, несомненно стоящий в свя-
зи с тем, что грамматическая роль большинства слов довольно
точно определяется их морфологическими элементами. Богато
развитая система согласных фонем некоторых кавказских язы-
ков, например абхазского, имеет своим коррелянтом бед-
1 Предлагаемая статья Л. В. Щербы представляет собой черновой на-
бросок доклада на тему "Очередные проблемы языковедения», подготов-
лявшегося для общего собрания Отделения литературы и языка Академии
наук. Несмотря на незаконченность работы и на некоторую эскизность ее
изложения, редакция считает необходимым опубликовать ее, так как в
этой статье нашли яркое отражение общелингвистические взгляды
Л. В. Щербы. — Ред.

ноетъ их системы гласных, вплоть до потери этими последними
самостоятельного фонематического значения. Для абхазского
языка, по-видимому, вполне можно постулировать в недавнем
прошлом такое состояние, когда фонемой был слог. Семантиза-
ция различий по силе артикуляции согласных в грузинском
(так называемая «троякая звонкость»), в некоторых герман-
ских языках и диалектах, в некоторых финских языках нахо-
дится, конечно, в связи с уменьшением значения, а то и вовсе
с падением противоположения звонкости и глухости согласных
во всех этих языках.
Все эти факты, бросающиеся в глаза, лежат, так сказать, на
поверхности наблюдаемых явлений, но на очереди стоит еще
углубленное, по возможности исчерпывающее изучение относя-
щихся сюда фактов, ибо только на этих путях можно серьезно
ставить вопрос о зависимости изменений в знаковой стороне
языка от изменений в структуре общества. Сейчас это больше
постулат, чем очевидный факт.
Итак, насущно необходимо внимательно изучать структуру
самых разнообразных языков. На первый взгляд кажется, что
этим всегда и занимались и что никакой специфической проб-
лемы сегодняшнего дня здесь не имеется. Однако, если обратить
внимание на то, как до сих пор изучалась структура разных
языков и как это надо делать, то становится очевидным, что
мы действительно стоим перед громадной лингвистической про-
блемой первоочередной важности.
Как мной неоднократно указывалось (между прочим в ста-
тье нике, IV), всякое изучение второго языка ведет к двуязычию,
которое бывает двух типов — чистое и смешанное. Чи-
стым оно бывает, когда между языками не устанавливается
никаких сравнений, никаких параллелей, когда перевод с одно-
го языка на другой в сущности невозможен для носителей по-
добного двуязычия и во всяком случае крайне затруднен. Для
того, чтобы перевести какую-либо фразу с одного языка на дру-
гой, приходится возвращаться к ситуации ее вызвавшей, так
как нет никакой непосредственной связи между знаковыми
сторонами данных двух языков. Примером такого чистого
двуязычия может служить существование русского и фран-
цузского у нашей старой аристократии, получавшей француз-
ский язык от гувернеров и гувернанток, ни слова не знавших
по-русски.
Двуязычие будет смешанным в тех случаях, когда вто-
рой язык изучается с постоянной оглядкой на первый, точнее,
когда второй язык усваивается через первый. Таким образом,
смешанное двуязычие в той или другой мере является нормаль-
ным случаем двуязычия, тогда как чистое может возникать
лишь в известных условиях. При смешанном двуязычии вновь
усваиваемый язык всегда претерпевает то или другое влияние

первого языка, во всяком случае в Смысле категоризации явле-
ний действительности.1
Русское нога не находит себе эквивалента ни во француз-
ском, ни в немецком, так же, как ни французское jatnbe, ни не-
мецкое Bein не находит себе эквивалента в русском. Всякий
русский не может себе представить действие вне видового от-
тенка, а большинство иностранцев склонно образовывать на-
стоящее время (не форму) от всякого нашего глагола совер-
шенного вида. У двуязычных народов, употребляющих оба язы-
ка рядом, образуется собственно единый язык, который я позво-
лил себе назвать «langue a trois teraies» и в котором каждому
значению соответствуют два способа выражения, употребляю-
щиеся один вместо другого.
При осознании языка, т. е. при создании его грамматики и
словаря, индицирующим может быть и второй язык, если он
пользуется каким-либо освященным традиционным авторитетом.
Так, грамматики большинства известных нам языков находятся
под тем или другим влиянием латинской грамматики, от кото-
рой они лишь с великим трудом и только очень постепенно
освобождаются. В этих условиях я позволяю себе утверждать,
что при изучении языков у подавляющего большинства линг-
вистов получается смешанное двуязычие и изучаемый язык в
той или иной мере воспринимается ими в рамках и категориях
родного. В связи с этим особенности структуры изучаемых язы-
ков или стираются или фальсифицируются.
Такому положению вещей пора объявить беспощадную
войну, и в этом смысле это действительно одна из очередных
больших лингвистических проблем. Осознание этой проблемы
особенно важно для нас в Советском Союзе ввиду громадного
большинства языков, которые еще подлежат изучению и фик-
сации.
Однако это легко сказать, но трудно сделать. Для того, что-
бы не исказить строй изучаемого языка, его надо изучать не
через переводчиков, а непосредственно из жизни, так, как изу-
чается родной язык. Надо стремиться вполне обладать изучае-
мым языком, ассимилироваться туземцам, постоянно требуя от
них исправления твоей речи. Но этого, конечно, недостаточно:
опыт учит, что и в таких условиях у взрослого получается
своего рода «нижегородский французский». Со стороны линг-
виста при превращении parole в langue необходима неусыпная
борьба с родным языком: только тогда можно надеяться осо-
знать все своеобразие структуры изучаемого языка. Одним это
1 Как я показал в вышеупоминавшейся статье «Sur la notion de melan-
ge des langues*, а также в ряде других статей, действительность восприни-
мается в разных языках по-разному: отчасти в зависимости от реального
использования этой действительности в каждом данном обществе, отчасти
в зависимости от традиционных) форм выражения каждого данного языка, в
рамке которых эта действительность воспринимается.

удается в большей степени, другим — в меньшей; но к этому
надо во что бы то ни стало стремиться, если решительно зани-
маться сравнением структуры языков. Чем полярнее эти струк-
туры языка, тем легче это сделать. В наилучшем положении
находятся те языки, в которых хорошие грамматические и сло-
варные описания сделаны туземцем вне какого бы то ни было
влияния со стороны иноземных языков. Не знаю только, сколь-
ко найдется таких действительно хороших описаний (к сожале-
нию, я не изучал творений Панини и не могу о них судить).
Однако несомненно, что во всех подобных туземных описаниях
всегда много правды и что необходимо их тщательно изучать,
несмотря на возможные недостатки их лингвистического метода.
Частной и чисто отрицательной задачей в плане создания
языковых описаний, адекватных действительности, является
борьба с традиционной классификацией языков на флективные,
агглютинативные и изолирующие (куда иногда присоединяется
еще четвертый класс языков инкорпорирующих). В свое время
эта классификация была, конечно, большим достижением, но
сейчас она является лишь способом терминологией заменить
исследование. Сейчас едва ли кто из думающих лингвистов
серьезно отождествляет эту классификацию с глоттогонией,
однако самые понятия не сходят со страниц учебников и даже
многих исследований. И действительно, латинский, турецкий и
китайский (во всяком случае в его древней, но, конечно, не древ-
нейшей форме, зафиксированной в иероглифике) являются
структурно полярными языками. Однако непонятно, почему
склонение в турецких языках называется агглютинацией, а в
латинском — флексией. Раздельность выражения падежа и
числа в турецких языках, являясь вполне естественной, едва ли
может считаться структурным признаком этих языков. Много-
образие склонений большинства индоевропейских языков, бу-
дучи, вероятно, следствием фонетических процессов, является
скорее курьезом, чем структурным признаком, хотя оно не-
сомненно является одним из факторов разрушения склонений в
этих языках. Некоторые лингвисты почему-то видят флектив
ность в семантизации чередований гласных корня («флексия
основ»). Хотя в большинстве индоевропейских языков это явле-
ние находится на стадии пережитков (даже в германских язы-
ках, где «сильные глаголы» не являются типичными), однако в
принципе это, конечно, структурный признак. Но отчего же
тогда не называть флективностью семантизацию чередований
согласных, что так характерно, например, для русского языка и
встречается во многих языках, и «флективных» и «агглютина-
тивных»? Что касается семантизации чередований гласных кор-
ня, то ее нет в турецких языках не потому, что они «агглютина-
тивны», а потому, что они характеризовались еще в недавнем
прошлом, а отчасти характеризуются и сейчас так называемой
гармонией гласных. Это, конечно, тоже структурный признак,

но могущий иметь место в любых языках как показатель сло-
весного или иного единства.
Категория «изолирующих» языков на первый взгляд ка-
жется более убедительной. Однако она покоится на понятии
«отдельного слова», и здесь лежит частная, но очень важная
очередная проблема современного языковедения. В самом деле^
что такое «слово»? Мне думается, что в разных языках это бу-
дет по-разному. Из этого собственно следует, что понятия
«слово вообще» не существует. Однако, если согласиться с тем,
что в «речи» (parole) «слово» не дано и что оно является лишь
категорией «языка как системы» (langue), то «слово» предста-
вится нам в виде тех кирпичей, из. которых строится наша
«речь» (parole) и некоторый репертуар которых необходима
иметь в памяти для осуществления речи.1
t Во всяком случае, с моей точки зрения, в «язык как систе-
му» (langue) входят «слова», образующие в каждом данном
языке свою очень сложную систему (к этому я вернусь ниже),
живые способы создания новых слов (а потому и фонетикаv
точнее фонология, или фонематология), а также схемы или пра-
вила построения различных языковых единств — все это, ко-
нечно, социальное, а не индивидуальное, хотя и базируется на
реальной «речи» членов данного коллектива. К «речи» же (pa-
role) относятся, с моей точки зрения, все процессы говорения и>
понимания, разыгрывающиеся в индивидууме.
Из этого, между прочим, вытекает, что многие так называе-
мые «сложные слова», например, немецкого языка или сан-
скрита, являются в этих языках словами лишь по форме, а по
существу будут соответствовать тем простейшим единицам
«речи» (parole), которые я называю синтагмами: большин-
ство сложных слов этих языков делается в процессе речи и не
входит в репертуар «языка как системы». Само собой разу-
меется, что такие русские слова, например, как пароход, паро-
воз и т. п., в отличие от таких, как шлемоблещущий, русско
французский, являются сложными словами лишь в историче-
ской перспективе; сейчас это простые слова.2!
4 Вообще при исследовании как проблемы «слова», так и всех
других аналогичных проблем необходимо смелее подходить к
традиционным понятиям и особенно терминам. Смешно спраши-
1 О понятиях «язык как система» (langue) и «речь» (parole) см. мок>
статью «О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языко-
знании» в Известиях Академии наук. Отд. общественных наук, 1931. № 1.
Внимательный читатель заметит, что мое понимание относящихся сюда ве-
щей кое в чем отличается от соссюровского.
2 Хотя я давно и много думал и думаю о понятии «слово», однако я не
могу взять на себя разработку этой проблемы, так как в моем возрасте я
уже не могу взяться за такое изучение какого-либо яфетического языка»,
о каком я говорил выше: это требует большого самопожертвования, превра-
щения себя на несколько лет в «примитив», что возможно только в моло-
дом возрасте.

жать: «что такое предложение»? Надо установить прежде
всего, что имеется в языковой действительности в этой обла-
сти, а затем давать наблюденным явлениям те или другие на-
именования. Применительно к европейским языкам, а в том чис-
ле и к русскому, мы прежде всего встречаемся с явлением боль-
шей или меньшей законченности высказываний разных типов,
характеризующихся разнообразными специфическими интона-
циями — повествование, вопросы, повелений, эмоциональные
высказывания. Примеры очевидны. Далее мы наблюдаем
такие высказывания, где что-то утверждается или отрицается
относительно чего-то другого, иначе говоря, где выражаются
логические суждения с вполне дифференцированными S и Р
(есть в русском языке некоторые и другие случаи, о которых
сейчас не буду говорить): мой дядя — генерал, хороший врач —
должен быть прежде всего хорошим диагностом; мои любимые
ученики — собрались сегодня у меня на квартире; все эти ме-
роприятия— не то, что надо больному в настоящую минуту
(тире поставлены иногда против правил пунктуации для того,
чтобы подчеркнуть двучленность всех этих выражений). Далее
мы наблюдаем такие высказывания, посредством которых вы-
ражается та или иная наша апперцепция действительности в
момент речи, иначе говоря, узнавание того или иного ее отрез-
ка и подведение его под имеющиеся в данном языке общие по-
нятия: светает; пожар; горим; солнышко пригревает, воробыш-
ки чирикают, на прогалинке травка зеленеет; когда гости
подъехали к крыльцу, все высыпали их встречать; подъезжая к
крыльцу, мы еще издали заметили на нем поджидающих нас
хозяев; мы вошли в комнату, где жила целая семья. (Примеры
выбраны так, что все отдельные их синтагмы являются иллю-
страциями данного случая.)
При таких обстоятельствах оказывается совершенно неяс-
ным, что же имеется в виду, когда мы говорим о «предложе-
нии».
Насколько мы находимся во власти традиции и односторон-
него формализма, видно на примере хотя бы русской граммати-
ки: она до сих пор видит в деепричастиях особую категорию,
тогда как по функции они совершенно сходны с обычными, так
называемыми личными формами глагола, обозначая или дей-
ствие одновременное — у глагола вида несовершенного, или дей-
ствие предшествующее — у глаголов вида совершенного.1 То,
что эти формы не имеют ни личных, ни числовых примет, не
может иметь никакого значения, да они в них и не нуждаются,
так как лицо, число, а иногда и род обозначены всегда глаго-
лом, к которому они примыкают, согласование же вещь не обя-
зательная (ср. прилагательное в турецких языках и прилага-
і Любопытно отметить, что видовые различия при этом как-то стуше-
вываются.

тельное в немецком языке, если их несколько — согласуется
лишь первое определяющее слово). Примеры можно бы умно-
жить.
Как я уже говорил выше, преодолевать понимание, внушае-
мое нам родным языком, легче всего, по-видимому, на поляр-
ных по структуре языках, но основная цель сравнительного
исследования разных языковых структур едва ли не лучше до-
стигается на сравнительно близких по структуре языках, так
как тут исследование несколько приближается к эксперименту.
Три типа языков нуждаются в первую голову в подобном
«беспредрассудочном» изучении. Это, во-первых, языки племен,
стоящих на низком уровне развития: здесь надо, между про-
чим, разбить предрассудок, будто языки примитивных племен
структурно являются сравнительно простыми. По-видимому,
это не так, и даже племена, стоящие чуть ли не на стадии па-
леолита, обладают языками со слабеющей и как будто даже
очень отвлеченной структурой. Все ^то, конечно, требует про-
верки.
Во-вторых, требуют пристального изучения языки жестов.
Это изучение не может ограничиваться тем, чтобы записать не-
сколько десятков жестов какого-либо коллектива, а должно со-
стоять в том, чтобы научиться свободно, как родным, владеть
каким-нибудь из этих языков. На основе этого владения и по-
стоянной проверки его на практике исследователь должен со-
ставить грамматику и словарь данного языка, конечно, без вся-
кой оглядки на обыкновенный звуковой язык. У нас такому
изучению подлежит спонтанный язык жестов глухонемых (ми-
мический язык), который создается вне какой-либо традиции
у глухонемых детей, не подвергавшихся еще школьному обуче-
нию, но живущих вместе и, следовательно, общающихся друг
с другом. Для рациональной постановки сурдопедагогики это
крайне важно, ибо детей, обучающихся в школе письменному
русскому языку ц чтению (я не говорю в этой связи об устном
языке), никоим образом нельзя себе представлять как обучаю-
щихся первому языку, которым является их спонтанный или
иная разновидность традиционного мимического языка. В ре-
зультате получается ужасающее смешанное двуязычие с исклю-
чительным по понятным причинам (ничтожный размер мате-
риала на изучаемом языке и полное отсутствие контроля) пре-
обладанием мимического языка. В связи с этим методика обу-
чения глухонемых чтению и письму должна быть коренным
образом пересмотрена, должна и вдохновиться кое-чем из мето-
дики преподавания иностранных языков1 и, наконец, нужно не
і Методисты-сурдопедагоги должны понять, что выучиться какому-либо
языку значит усвоить себе систему данного языка (langue), а это можно
сделать только на основе громадного материала чтения (parole), так как
parole в прямом смысле слова для глухонемых не существует. Изучить ино-
странный язык в отсутствие соответственного окружения тоже можно толь-

только требовать от учителей знания первого, т. е. мимического,
языка учащихся, но и отличного понимания его структуры, для
того чтобы уметь во всех случаях парализовать вредное влия-
ние этой структуры на изучаемый язык.
Сурдопедагоги и лингвисты должны помогать друг другу —
в результате выиграют и практика и наука.1
Третий тип языков, который, по-моему, нуждался бы в при-
стальном изучении, — это язык всевозможных афатиков. Сам я
этим не занимался, но довольно много думал об организации
подобных исследований. Прежде всего надо получить достаточ-
ные материалы, т. е. записи речи (parole) афатиков. Было бы
очень хорошо, если бы эти записи можно было делать на плен-
ке при помощи очень чувствительного микрофона: это были бы,
во-первых, вполне достоверные тексты, а во-вторых, это позво-
лило бы включить в поле исследования и фонетику. Получен-
ные тексты надо дать опытному лингвисту, который, конечно,
должен присутствовать при самой записи текстов, чтобы иметь
максимум данных для их понимания. На основе этих текстов
лингвисты должны попытаться составить «систему» (грамма-
тику и словарь) диалекта афатика в момент записи, подобно
тому как на основании диалектологических текстов он может
составить грамматику и словарь данного диалекта. Поняв си-
стему языка афатика в целом и сравнив ее с нормальной, он
сможет иногда увидеть причины ошибок речи афатика, рекомен-
довать целесообразные средства для устранения этих ошибок и
во многих случаях понять связь между отдельными элементами
языка.
Опять-таки и практика лечения недостатков речи (которых
теперь так много в связи с ранениями и контузиями головы) и
наука о языке очень выиграли бы от совместной работы лого-
педов и лингвистов.
В заключение этого отдела не могу не упомянуть об одной
проблеме, которая меня очень интересует, но к которой я даже
не знаю, как можно приступить. Проблему эту я называю
«проблемой понимания» и подразумеваю под этим вопрос о
том, как человек начинает понимать чужой язык в тех случаях,
ко через обильное чтение, только через книгу. Что касается грамматики, то
существующие грамматики не годятся для глухонемых детей, так как очень
многого и очень нужного в них нет, а во многих случаях они искажают
действительность.
і В заключение позволю себе высказать одно самое горячее пожелание,
чтобы абсолютно все книги, предназначенные специально для глухонемых,
особенно книги для самостоятельного чтения, снабжались знаками ударения:
ведь это чтение и есть тот материал (parole), из которого глухонемые толь-
ко и могут усвоить себе такой важный момент русского языка, как ударе-
ние. При этом важно отметить все проклитики и энклитики — для этого
надо только не ставить на них ударения и, наоборот, ставить его на всех
ударных односложных словах: пойдём, брат, домой, сказал мне ваш брат и
взял меня за руку. Это прямо-таки преступление, что тексты для глухоне-
мых до сих пор печатались без знаков ударения.

когда его этому языку абсолютно не учат. Единственное, что я
думаю на этот счет, это то, что понимание обусловливается в
этих случаях общностью жизненного опыта и общностью реак-
ций на явления жизни. Если этого нет, то, вероятно, невозмож-
но и полное понимание. Вопрос этот особенно интересен в связи
с изучением языков-примитивов.
Ничего не говорю здесь об образовании понятий, хотя про-
блема эта является исключительно важной для лингвистов, ибо
в основе «значений» так или иначе лежат понятия. Однако я
полагаю, что вопрос этот относится скорее к ведению филосо-
фии и психологии. Он имеет, конечно, громадное значение для
проблемы становления человеческого языка.
Перехожу к специфически лингвистическим проблемам.
Здесь мы, русские лингвисты, должны прежде всего думать
о создании грамматики и словаря русского литературного язы-
ка, которые бы отвечали языковой действительности и которые
были бы свободны от всяких традиционных и формалистиче-
ских предрассудков.1 Задача эта, помимо того общенаучного
значения, о котором достаточно было сказано выше, имеет еще
и большое практическое значение в разных областях.
Грамматика, которая есть не что иное, как сборник правил
речевого поведения, является важнейшей книгой. Правила, со-
ставляющие ее содержание, должны быть точными и отвечать
языковой действительности; они должны руководить говоря-
щими при составлении фраз в соответствии с теми мыслями, ко-
торые эти говорящие хотят выразить.
Пора, действительно, оставить ту обывательскую мысль, ко-
торая, впрочем, гнездится как-то и в головах многих лингви-
стов, не желающих продумать вопрос до конца, будто изучение
грамматики имеет большее образовательное значение, чем прак-
тическое, и что сама она является плодом размышляющего
над языком человека, а вовсе не объективной языковой действи-
тельностью, управляющей нашей «речью» (parole). В самом
деле, дети, не умеющие даже читать, говорят по грамматике,
которую они себе бессознательно создали2 на основе своего
лингвистического опыта (parole). Когда ребенок говорит — у
меня нет картов, то он, конечно, творит формы по своей еще не
совершенной, т. е. еще не адекватной грамматике взрослых, а не
повторяет слышанное, ибо такой формы он наверное не слышал
от окружения. Если бы наш лингвистический опыт не был упо-
рядочен у нас в виде какой-то системы, которую мы и назы-
ваем грамматикой, то мы были бы просто понимающими
1 Не надо думать, что подобная работа сделана для других языков:
соответственная задача стоит перед каждой национальной лингвистикой.
Больше всего на этих путях, может быть, сделано у французов, но и они
далеки еще от идеала.
2 Бессознательно в том смысле, что соответственные процессы, сравне-
ния, анализы и синтезы (языкотворчество) не сохранились у нас в памяти.

попугаями, которые могут повторять и понимать только слы-
шанное.
Где, однако, существующие грамматики оказываются осо-
бенно зловредными, это в сурдопедагогике. В самом деле, бед-
ным глухонемым недоступны даже высказывания учителя,
исправляющие и дополняющие грамматику, и грамматика яв-
ляется для них единственным руководителем их речевого пове-
дения, и поэтому она должна быть безусловно надежным ру-
ководителем.
В связи с проблемой грамматики вообще стоит целый ряд
частных проблем, которые настоятельно требуют своего разре-
шения. Во-первых, вопрос о соотношении исторической и так
называемой описательной грамматики; во-вторых, о содержании
самой грамматики и ее противоположении словарю — иначе
системе лексики, — которому ниже будет посвящен особый раз-
дел, о подразделении грамматики, в частности о месте в ней фо-
нетики и таких отделов, как «части речи»; в-третьих, о необхо-
димости различать активную и пассивную грамматику, в связи
с чем стоит вопрос о возможности или невозможности построе-
ния «идеологической грамматики», т. е. исходящей из семанти-
ческой стороны, независимо от того или иного конкретного
языка.
Первый вопрос — о соотношении исторической и описатель-
ной грамматики, иначе, по Соссюру, о диахронической и син-
хронической лингвистике, с моей точки зрения, совершенно ясен
и не составляет проблемы. Еще задолго до Соссюра Бодуэн
учил не смешивать различные хронологические стадии в описа-
нии языка и не приписывать явлений более ранних стадий позд-
нейшим, где эта явления или вовсе отсутствуют, или суще-
ствуют в виде пережитков. Ярче всего эти, казалось бы, оче-
видные истины высказаны были Бодуэном в его учении об из-
меняемости основ,1 которое в 1870 г. так не понравилось Шлей-
херу и потом им неоднократно повторялось при разных слу-
чаях.
Я думаю, что недооценка роли синхронической лингвистики
находится в связи с недооценкой роли грамматики (а как уви-
дим ниже, и словаря) в нашей речевой деятельности, о чем
я уже говорил. Что же касается презрительной характеристики
некоторыми лингвистами описательной грамматики как ненауч-
ной, то это, конечно, глубоко несправедливо: выведение из дан-
ных в опыте фактов «речи» (parole) общего, т. е. «языка как
і Не могу не сделать здесь лирического отступления и не посетовать на
своих соотечественников, которые признают идеи, лишь снабженные загра-
ничной маркой. Так, очень многое, высказанное Соссюром в его глубоко
продуманном и изящном изложении, ставшем всеобщим достоянием и вы-
звавшем всеобщий восторг в 1916 г., нам было давно известно из писаний
Бодуэн а. Между тем некоторые наши лингвисты даже учение о фонемах
в той или другой мере готовы возводить к Соссюру.

системы» (langue), является, как всякое обобщение единичных
фактов, одной из основных целей, к которой стремится каждая
наука: вопрос о причинных связях явлений может с успехом
ставиться лишь в той мере, в какой продвинут процесс обобще-
ния частного. Кроме того, задача эта является самой трудной
в лингвистике; если бы это было иначе, мы давно бы имели пре-
красные грамматики и словари для всех известных языков.
У нас не только нет этого, как я уже неоднократно указывал,
но мы даже не знаем, как Должны выглядеть в идеале эти
грамматики и словари. Поэтому-то это и является актуальней-
шей лингвистической проблемой сегодняшнего дня.
Может быть, некоторое отрицательное отношение к описа-
тельной грамматике зависит от недостаточно четкого отграни-
чения ее от нормативной грамматики. Дело в том, что в норма-
тивной грамматике зачастую язык обычно представляется — и
с моей точки зрения, это неправильно — в окаменелом виде.
Это отвечает наивному обывательскому пониманию: язык изме-
нялся до нас и будет изменяться в дальнейшем, но сейчас он
неизменен. Язык все время изменяется, и в описательной
грамматике это должно найти себе отражение. Некоторые сто-
роны языка действительно стоят очень твердо в течение более
или менее длительного периода времени,1 зато другие стареют
и становятся пережитками, а третьи лишь зарождаются. Так,
мы говорим уже: речь идет о каких-нибудь тысяче рублях, хотя
и старое о тысяче рублей не звучит еще неправильно. Обуслов-
ливать, подытоживать все больше и больше уступают место но-
вым обуславливать, подытоживать.
Хотя польта звучит еще просторечно, однако рано или
поздно этой форме обеспечено будущее. Конечно, мы пишем
тысяча, однако в речи тыща не менее употребительна. Мы го-
ворим с тысячею рублей в кармане, однако с тысячью рублей
едва ли не лучше, чем с тысячей рублей (вероятно, в силу дис-
симиляции двух разносмысленных окончаний -ей, ср. сказан-
ное выше о разных противодействующих факторах). Если опи-
і И то это только так кажется: на самом деле всегда и везде есть фак-
торы, которые «грызут норму», но при состоянии наших знаний мы не
умеем их наблюдать. Вообще я представляю себе язык находящимся все
время в состоянии лишь более или менее устойчивого, а сплошь и рядом и
вовсе неустойчивого равновесия, в результате действия целого ряда разно-
образных факторов, зачастую друг другу противоречащих. Многие «фонети-
ческие законы», несомненно, остались и остаются нам неизвестны, так как
их действие парализовалось действием других законов или вообще других
факторов (ср. ассимиляцию слабыхъ ъ и ь в славянских языках следующему
мягкому или твердому слогу или спорадическую ассимиляцию неударного е
последующему неударному а: керосин (прост.: карасий), Пелагея (Палаш-
ка). Поэтому-то и важно сравнительное изучение структуры разных языков,
между прочим, конечно, и фонетической, о чем говорилось выше: вскрывая
взаимосвязь языковых явлений, она может сыграть громадную роль для
раскрытия внутреннего механизма эволюции языка.

нательная грамматика не даст всего этого, не покажет всей
-«диалектики» языка, то она будет плохой грамматикой. Я ду-
маю, что и в так называемой нормативной грамматике чрез-
мерная нормализация зловредна: сна выхолащивает язык, ли-
шая его гибкости. Никогда не надо забывать отрицательного
примера Французской академии.
Проблемой действительно является содержание, грамматики
и ее разделов. Здесь царит довольно большое разномыслие. На
первый взгляд естественно противоположить обозначение са-
мостоятельных предметов мысли — лексики и выражение отно-
шений между этими предметами — грамматики.
При таком понимании вещей все так называемые служебные
слова — предлоги, союзы, связки, некоторые местоимения, мно-
гие предложные и союзные выражения попадают только в
грамматику и совершенно исчезают из словаря. Многие слова в
одной функции остаются в словаре (он прошел мимо не огля-
нувшись; он был в Америке и т. п.), а в другой попадают в
грамматику (он прошел мимо нас; он был американец и т. п.).
Можно даже считать, что такое словосочетание, как при по-
средстве, будет относиться к грамматике во фразе — я обошел-
ся при посредстве перочинного ножа и маленького напильника
и к лексике во фразе—Андрюша попал в экспедицию только
при посредстве своего дяди-профессора.
Все формы слов, имеющие синтаксическое значение, есте-
ственно вошли бы в грамматику.
Однако слова и формы слов, не выражающие ни самостоя-
тельных предметов мысли, ни отношений между ними, оказа-
лись бы беспризорными при подобном противоположении. Та-
ковы формы числа, рода имен существительных, форма вида
и т. п. Таковы словечки очень, весьма и т. п.
Далее, при подобном противоположении все словообразова-
ние, а в конце концов и фонетика, должны были бы войти в
лексику, в словарь. Хотя все это практически и неудобно, одна-
ко смущаться, конечно, этим нечего: не объективная действи-
тельность должна равняться по ученым и их удобствам, а уче-
ные— по объективной действительности.
Возможно, однако, и иное противоположение: с одной сто-
роны, все индивидуальное, существующее в памяти как таковое
и по форме никогда не творимое в момент речи — лексика, и с
другой стороны — все правила образования слов, форм слов,
групп слов и других языковых единств высшего порядка —
грамматика. И тот и другой отдел, само собою разумеется, со
своей семантикой.
О системе лексики будет говориться особо ниже. Здесь я
остановлюсь только на подразделении грамматики, где много
спорного, являющегося, однако, насущной проблемой дня, так
как грамматики пишутся и должны писаться по причинам, из-
ложенным выше.

Основные отделы всякой грамматики для меня в общем оче-
видны и в основном намечены мною еще в моем «Восточнолу-
жицком наречии»; но там они даны на материале конкретного
славянского языка и теоретически никак не обоснованы. Здесь»
я постараюсь говорить о грамматике вообще, поскольку это и
принципиально возможно и поскольку это в моих силах. Одним"
из таких основных отделов грамматики являются, по-моему,
правила словообразования, т. е. вопрос о том-, как можно
делать новые слова. Вопрос же о том, как сделаны
готовые слова — дело словаря, где должна быть дана и
делимость слова, если его состав еще ощущается и может быть
действенным фактором «речи» (parole); при этом могут быть
случаи переходные, когда то или другое слово может забы-
ваться и делаться как бы вновь. Писальщик, читальщик, ковы-
ряльщик никогда не входили и не входят еще в словарь, но мо-
гут быть всегда сделаны и правильно поняты; подавальщик,
подавальщица — слова сделанные, но могут создаваться и
вновь; носильщик^ писатель — слова, безусловно, вошедшие в
в словарь, но еще вполне живые в своем составе и могли бы
быть сделаны; метельщик — слово, давно сделанное, наново сде-
лано быть не может, но в составе своем понятно (хотя истори-
чески, вероятно, от метла, а не от мести); слова свинец, огурец
и т. п. в составе своем уже плохо понятны и раскрываются толь-
ко при исследовательском подходе.
Словообразование может происходить разными способами:
оно может быть морфологическим, получая при этом разные
традиционные названия: или суффиксального, или префиксаль-
ного, или инфиксального (термины говорят сами за себя). Мор-
фологическим оно будет во всех тех случаях, когда словопроиз-
водящий элемент не отождествляется с каким-нибудь словом,
обозначающим самостоятельный предмет мысли.
Морфологическое словообразование является для нас самым
привычным, но это не должно быть причиной того, чтобы забыть
о возможности фонетического словообразования — я имею
здесь в виду морфологизованные чередования. Например, чере-
дования твердости последнего согласного основы с мягкостью
при образовании отвлеченных существительных от прилагатель-
ных зелен-ый (зелень), черн^ый (чернь), чередование места уда-
рения в английском при образовании глаголов от прилагатель-
ных. Далее, словообразование принимает форму так называемо-
го' словосложения во всех тех случаях, когда' оба элемента
отождествляются со словами, обозначающими самостоятельные
предметы мысли, и не вполне* утратили свое индивидуальное
значение:'Словосложение, как™ таковое, может иметь то или дру-
гое^ формальное выражение. Это выражение может быть мор-
фологическое (так называемые «соединительные^гласные» индо-
европейских языков'и т. п.); фонетическое (ударен«е, гармония-
гласных и т: п.1, синтетическое (порядок слой);

Однако словосложение не нуждается в формальном выраже-
нии, и любая синтаксическая группа может оказаться сложным
словом, которое должно отличаться от группы лишь тем, что
оно значит больше, чем сумма значений образующих его слов.
Таким образом, словосочетания вроде железная дорога, общая
тетрадь, зубная паста, красное вино (где со словом красный
связывается целый ряд качеств г вина) и т. д. следует считать
сложными словами.
Само собой разумеется, что такие слова, как перекати-поле;
на каждый день, записная книжка, являются сложными слова-
ми. Что даже такое словосочетание, как чай пить, начинает
ощущаться сложным словом, явствует из такого очень распро-
страненного новообразования, как мы уже почайпили и т. п.
Вопрос о том, какие из сложных слов относятся к лексике, а
какие нет, разрешается таким же путем, как это было разъяс-
нено выше на суффиксальных словах. Сложные слова из син-
таксических групп, очевидно, все будут достоянием словаря. Од-
нако и тут могут быть общие приемы составления подобных
Сложных слов, где, правда, одна из составных частей носит ха-
рактер служебного слова. Для французского языка разработа-
ны такие constructions nominates и constructions verbales (Gou-
genheim). Русские примеры: группы с глаголом (не со связкой)
быть {быть в халате, быть в вечернем платье, быть в меланхо-
лии, быть в (не) настроении и т. п.], наречные словосочетания
со словом образом (неприятным образом — неприятно неожи-
данным образом — неожиданно и т. п.).
Наконец, есть семантический способ словообразования, т. е.
употребления слов в новом смысле. Такие случаи, как ручка в
смысле «то, за что держат», специально в смысле «дверная руч-
ка» и специально в смысле «вставочка» й т. д., целиком, конеч-
но, относятся к лексике. Однако есть и типизованные случаи из-
менения значения, которые должны рассматриваться в грамма-
тике.
Второй для меня ясный отдел грамматики — это правила
формообразования. Его можно было бы назвать морфологией»
но название это скомпрометировано разными его употребле-
ниями. Для лиц, воспитавшихся на индоевропейских языках, по-
нятие форм слов является настолько привычным, что не вызы-
вает никаких недоумений. На самом деле это не так, и в целом
ряде случаев могут возникнуть затруднения.
Говорить о разных формах слова, не придавая термину
никакого специального философского значения, можно и долж-
но *тогда, когда у целой группы конкретно разных, но по звукам
сходных слов мы наблюдаем не только что-то фактически об-
щее, а единство значения. Когда мы наблюдаем, что все эти
слова обозначают одни и те же предметы мысли, хотя и в раз-
ных его аспектах или с разными дополнительными значениями,
то образно мы вполне вправе говорить, что слова этой груп-

пы являются различными видоизменениями, различными «фор-
мами» одного и того же слова. Собственно говоря, лучше бы не
употреблять слово «форма» в этом простецком значении: слиш-
ком оно многозначно, но подобное, хотя, может быть, и не все-
гда до конца осознанное словоупотребление, так укоренилось в
нашем языке, что с ним трудно было бы вести войну.1
Как бы то ни было, но называть сейчас слово шарманщик
«формой» слова шарманка совершенно условно и исключитель-
но с формальной точки, конечно, можно, но, по-моему, как-то
противоестественно, тем более, что подобное словоупотребление
в конце концов только запутывает довольно ясное в общем по-
ложение вещей. Трубач трудно называть формой слова труба,
так как трудно даже подумать, чтобы слова труба и трубач
считать за одно слово, за разные формы одного и того же слова:
трубач есть название человека, который трубит, а труба — на-
звание предмета, в который он трубит. Точно так же труба и
трубка нельзя считать формами одного и того же слова, так как
они обозначают разные предметы. Но вот слова трубка и тру-
бочка в определенных случаях можно считать за формы одного
и того же слова: трубочка может называться уменьшительной
формой слова трубка в определенных значениях. Такое слово-
употребление вполне отвечает нашей словарной традиции, где
зачастую уменьшительные и ласкательные формы, если они не
дают новых значений, вовсе даже не приводятся в предположе-
нии, очевидно, что они подразумеваются грамматической тео-
1 Многие не признают важности и принципиальности противоположения
словообразования и формообразования, сваливая все это в
одну кучу морфологии. Это находится отчасти в связи с крайним разнообра-
зием понимания техники «формы».
Я не люблю спорить с чужими мнениями, считая, что если я хорошо
обосновал собственное, то через это страдают все другие, с моими несо-
гласные, по крайней мере, элементы, противоречащие моим положениям
(добросовестные научные мнения, хотя бы и неправильные, в конечном сче-
те всегда содержат в себе зерна истины). Однако некоторые недоразуме-
ния так вкоренились в нашу литературу, вплоть до учебников, что при-
дется сказать несколько слов по поводу некоторых традиционных утверж-
дений.
Я никак не могу называть, вслед за Фортунатовым, формой способ-
ность слова. Конечно, в научной терминологии можно, а иногда и необхо-
димо изменить традиционные, общеязыковые значения слов; однако все же
не следует этим злоупотреблять, и называть «способность к чему
либо» формой кажется мне противоестественным. В применении же к
данному случаю такое словоупотребление только запутывает дело.
Это может быть справедливо в отношении предполагавшегося раньше
особого периода индоевропейского праязыка, когда якобы существовали как
самостоятельные единицы «основы», которые и «оформлялись» разными сло-
вообразовательными и формообразовательными элементами. Не говоря уже
о том, что существование какого-либо подобного периода языка является
более чем сомнительным, и для этого-то постулируемого периода семанти-
чески как будто нельзя ставить на одну доску, например, название самого
деятеля по действию и приписывание этого действия кому-либо, хотя бы
тому же деятелю (3-е лицо).

рией, Другой пример: прыгать и перепрыгнуть, конечно, не яв-
ляются формами одного и того же слова, так как имеют разное
значение, отвечая совершенно различным вещам в объективной
действительности. Напротив, глаголы перепрыгнуть и перепры-
гивать можно считать формами одного и того же слова, так как
оба имеют в виду совершенно одно и то же конкретное действие
ц только подходят к нему по-разному.
Формообразование, как и словообразование, может быть
морфологическим (наши склонения, спряжения и т. п.),
фонетическим (чередования гласных у так называемых
сильных глаголов немецкого языка и многое другое, хорошо
в£ем известное) и может быть сложением (разные сложные
формы, элементы которых даже могут не стоять рядом в «речи»
(parole). Это «сложение» следует отличать от «словосложения»,
о котором говорилось, выше: формообразующий элемент всегда
является служебным словом или во всяком случае словом,
утратившим свое индивидуальное значение самостоятельного
слова.
Вопрос о том, что относится к лексике, а что к грамматике,
разрешается точно так же, как и в словообразовании: все, что
происходит по правилам, будет явлением грамматическим, а все
то, что является индивидуальной принадлежностью того или
иного слова, будет явлением, лексическим и должно быть дано.
Спряжение глаголов есть, дать, быть является достоянием сло-
варя, а при глаголе играть в словаре должна быть лишь ссыл-
ка на тип спряжения.1 Но спряжение вспомогательного глагола
avoir во французском должно быть дано в грамматике, в пра-
виле об образовании Passe compose.
Хочу воспользоваться случаем, чтобы подчеркнуть, что надо
различать полноценный глагол, например быть (я буду завтра
в банке), вспомогательный глагол (я буду завтра платить), ког-
да он входит в сложную форму глагола, и связку (завтра я бу-
ду опять веселый).
Само собой все это не предрешает вопроса о том, как это
удобнее подавать в учебнике, особенно для невзрослых. Однако
надо помнить, что и дета дол!жну ощущать всякие перспекти-
вы в языке. Беда наших школьных,учебников грамматики и со-
стоит в том, что там все свалено в одну кучу — собственно
грамматика и более или менее случайные выписки из словаря;
основные правила данного языка — вещи,в общем очень редкие.
Надо различать грамматическое описание языка и справочник,
который в конце концов всегда может быть заменен хорошо
сделанным словарем-
і Если за, «основную», форму глагол а. считать 3-е лицо ми. ч., то и этой
•ссылки не надо, так как форма играть целиком определяет все дальнейшие
формы.

Французские je, tu, il целиком относятся к грамматике и
должны быть даны в качестве элементов префиксального спря-
жения (само собой разумеется, что в справочном словаре они
должны быть помянуты с соответственными ссылками).
Связки должны быть все перечислены в грамматике (в от-
деле синтаксиса), но спряжение их часто окажется лишь до-
стоянием словаря и т. д.
Надо всячески подчеркнуть, что при отсутствии четкого фор-
мального выражения определить в каждом отдельном случае
«речи» (parole), с чем мы имеем дело — с морфологическим
словообразованием, со сложным словом или с синтаксической
группой, иногда бывает необычайно трудно.
Важный отдел грамматики, который никто никогда не оспа-
ривал, — это синтаксис. Но насчет его содержания существуют
очень разные мнения. Да это и естественно. Здесь особенно
должны давать себя чувствовать различия пассивного и актив-
ного аспекта грамматики. При пассивном аспекте приходится
исходить из форм слов, исследуя их синтаксическое значение
(что и составляло основное содержание синтаксиса в прежние
времена). Далее, при пассивном аспекте надо изучать словосо-
четания и порядок слов в них, определяя их синтаксическое зна-
чение, наконец, фразовое ударение и интонацию, отыскивая син-
таксическое значение и этих средств выражения.
Я полагаю, однако, что при любом аспекте грамматики все
значения форм слов, а в том числе, значит, и синтаксические,
должны изучаться в отделе формообразования. Самое форму
нельзя определить вне ее значения: ведь только на основании
значения можно констатировать, что во фразах он отпорол ру-
кава и он отпорол обшлаг рукава мы имеем дело с двумя раз-
ными формами слов рукав. На долю пассивного аспекта син-
таксиса приходится, таким образом, отнести изучение синтак-
сических значений только синтаксических же выразительных
средств — порядка слов, сочетаний слов определенных функций,
фразового ударения и фразовой интонации.
Что касается активного аспекта синтаксиса, то там исходная
точка зрения совсем иная. В нем рассматриваются вопросы о
том, как выражается та или иная мысль. Например, как, каки-
ми языковыми средствами выражается предикативность вообще?
Как выражается описание того или иного куска действительно-
сти? Как выражается логическое суждение с его S и Р? Как вы-
ражается независимость действия от воли какого-либо лица дей-
ствующего? Как выражается предикативное качественное опре-
деленіе предмета (в русском языке причастными оборотами и
оборотами с который и т. д.)? Как выражается количество ве-
щества? По-русски и по-французски разными количественными
словами с родительным падежом вещества, а по-немецки — ко-
личественными словами и с названием вещества в неизменной
форме: с куском мяса, avec un morceau de viande, mit einem

Stuck Fleisch; стакан пива, un verre de biere, ein Glas Bier; де-
сять стаканов пива, dix verres de biere, zehn Glas Bier и т. д.
Из примеров ясно, что активный аспект синтаксиса самый
неразработанный в грамматике любых языков. Один Brunot по-
пробовал сделать что-то в этом роде для французского языка
в своей большой книге «La pensee et la langue», может быть, не
всегда удачно, но всегда интересно.
Никто, конечно, не возражает против наличия фонетики в си-
стеме каждого языка, но многие хотят противополагать ее как
«физиологию речи» или как «физиологию звука» грамматике.
В этом сказывается и особая точка зрения на фонетику, как это
и выражается в приведенных терминах, и специальное понима-
ние грамматики как «учения о формах». Поскольку противопо-
ложение это заключает в себе зерно истины, постольку и разно-
мыслие здесь не просто внешнее, а заслуживает некоторого вни-
мания. Едва ли есть надобность здесь долго останавливаться на
том, что в языке утилизируются звуки не просто как физические
или физиологические явления, а как элементы языка, имеющие
или по крайней мере могущие иметь значение. Теория фонем
Бодуэна давно осветила этот вопрос и популяризована на За-
паде под названием фонологии.1
Фонемы, являясь кратчайшими возможными элемента-
ми языка, образуют и его многофонемные единицы — морфемы,
слова. Таким образом, фонетика* противополагается не только
грамматике, но и лексике, с этой точки зрения справедливо под-
черкивать ее особое положение в системе языка. Однако фоне-
тика вовсе не занимается индивидуальными словами, а иссле-
дует общие правила данного языка в области звуков. Она в
своем пассивном аспекте выясняет среди пестрого разнообразия
произносимого смыслоразличающие звуковые противоположения
данного языка; в своем активном аспекте она изучает правила
произношения фонем в разных фонетических условиях. Нако-
нец, изучение чередования фонем данного языка обнаруживает
реальную базу так называемого этимологического чутья в этом
языке. Я имею в виду, конечно, не этимологическое чутье линг-
виста, находящее себе опору в исторических фактах и в мате-
риале родственных диалектов и языков. Я имею в виду чутье
говорящих на данном языке людей, которое является действи-
тельным языковым фактором, обусловливающим узнавание мор-
фем и слов как тождественных и в тех случаях, когда фонети-
ческого тождества уже нет.
Эти подлинно существующие в данном языке этимологиче-
ские связи слов должны найти себе отражение в словаре, как
1 Впрочем, такой большой ученый, как М. Граммон, до сих пор иначе
смотрит на дело и, в частности, фонологией называет учение о звуках речи
как физико-физиологических явлениях. Ко всему этому я надеюсь еще вер-
нуться в специальной статье, а если удастся, то и в особой книге.

об этом говорилось уже выше; но основаны они на системе че-
редований, характерной для данного языка и изучаемой в фоне-
тике Использование чередований в словообразовании и в фор-
мообразовании должно, конечно, найти себе место в этих от-
делах.
В фонетике должно, конечно, найти себе место и фонетиче-
ское описание ударения и интонации. Ввиду всего вышеизложен-
ного фонетику удобнее всего, как мне кажется, относить к грам-
матике, хотя она несомненно занимает в этой последней свое
особое место.
Против чего надо всячески протестовать — это против отры-
ва фонологии от фонетики в узком смысле слова, от того, что
Бодуэн называл антропофоникой. Некоторым кажется, что мож-
но заниматься фонологией в отрыве от фонетики. Это так же
невозможно, как заниматься функцией какой-либо формы в от-
рыве от конкретных случаев ее употребления в «речи». Нельзя
забывать того, что, занимаясь «языком», мы лишь обобщаем
частные случаи «речи», которые только и даны в опыте.1
Исследовать систему фонем данного языка, определять «се-
мантизованные» (фонологизованные) признаки каждой из них
можно только на основе изучения конкретного произношения
данного языка и разных не менее конкретных причинных связей
между отдельными элементами этого произношения, а для этого
надо работать по фонетике вообще, т- е. изучать разные произ-
ношения, а также самый механизм этого явления. Только в све-
те такого изучения будут понятны многие явления фонологии.
Итак, фонетика, словообразование, формооб-
разование и синтаксис — вот четыре отдела, которые
как будто исчерпывают содержание грамматики. Однако есть
явления, которые, будучи общими, не могут быть относимы к
лексике, к словарю (хотя и должны там находить себе отраже-
ние), но не подходят ни под один из перечисленных отделов
грамматики. Я имею в виду такие категории, как так называе-
мые «части речи».
О частях речи существует целая литература, и я не хочу за-
трагивать этот вопрос мимоходом. В наших грамматиках уче-
ние о частях речи преподносится обыкновенно в виде какой-то
классификации слов. Это с какой-то точки зрения удобно, хотя
всегда остается некоторое количество слов, которое никуда не
подходит. Их относят либо к наречиям, либо к частицам, яв-
ляющимся таким образом своего рода складочными местами,
куда сваливают вперемешку все лишнее, что никуда не под-
ходит.
1 Как я понимаю эти обобщения, разъяснено в моей статье «О трояком
аспекте». Здесь я могу только добавить, что эти обобщения обнаруживают-
ся на фактах "речи», которые оставались бы необъяснимыми без предполо-
жения наличия этих обобщений.

На -самом деле такие понятия, как существительные, прила-
гательные, глаголы, с одной стороны, совершенно даже несо-
относимы с такими понятиями, как союзы, предлоги, — с дру-
гой стороны. Первые являются выражением неких «форм» мыс-
ли (здесь слово форма употреблено совсем в другом смысле,
чем это было выше), тогда как вторые являются просто разря-
дами слов, имеющими одну и ту же синтаксическую функцию.
Веселый, веселье, веселиться никак нельзя признать форма-
ми одного и того же слова, ибо веселый это все же качество, а
веселиться — действие. С другой стороны, нельзя отрицать и то-
го, что содержание этих слов в известном смысле тождественно
и лишь воспринимается сквозь призму разных общих катего-
рий — качества, субстанции, действия.
Категории предлогов, союзов и т. п. найдут себе место в син-
таксисе, где они будут не только полезны, но и необходимы.
Но не только такие общие категории, как существительные,
прилагательные, глаголы, должны найти себе место в особом
важном отделе грамматики; туда пойдут и такие категории, как
безличность. Такие слова, как светает, смеркается, тошнит,
тоска (предик.), пора (предик.), едва ли могут рассматривать-
ся как формы каких-то других слов; но необходимо признать,
что они представляют действия 1 и состояния как не зависящие
от чьей-либо воли.
Само собой разумеется, что сюда войдет и категория грам-
матического рода, которая, конечно, в наших языках является
в большинстве случаев пережиточной.
Даже русские «виды» — несовершенный и совершенный (но
не многократный), по-видимому, должны попасть в этот отдел
грамматики, поскольку русского глагола вне вида нельзя и
мыслить.
В других языках, особенно, по-видимому, малокультурных на-
родов, найдется немало и других общих категорий, в аспекте
которых они привыкли воспринимать действительность. Все это,
конечно, требует конкретного исследования этих языков с изъя-
тием всякой призмы как родного языка исследователя, так и во-
обще языков с традиционной грамматикой, зачастую извращаю-
щей истинную перспективу грамматической действительности
даже тех языков, для которых она сделана.
Бодуэн предвидел подобный отдел грамматики и называл его
лексикологией. К сожалению, этот термин очень привычен в
другом смысле, в каком его, может быть, и следует употреблять.
Я ничего не вижу лучшего, как назвать этот пятый отдел грам-
матики «лексические категории».
1 Такие действия естественно было бы назвать процессами, и, может
быть, правильно было бы не считать «безличные глаголы» глаголами.

К ВОПРОСУ О РАСПРОСТРАНЕНИИ В СССР ЗНАНИЯ
ИНОСТРАННЫХ ЯЗЫКОВ И О СОСТОЯНИИ
ФИЛОЛОГИЧЕСКОГО ОБРАЗОВАНИЯ
(Докладная записка. 1944)
1. ДВА ТИПА ВЛАДЕНИЯ ИНОСТРАННЫМ ЯЗЫКОМ
§ 1. Прежде всего следует различать два типа владения ино-
странным языком. Во-первых, — и этот тип кажется всем един-
ственно естественным — можно уметь более или менее свободно
говорить на том или ином иностранном языке, а в силу этого к
читать на нем нетрудную литературу (но не газету, не трудную
научную книгу и не серьезное художественное! произведение).
Во-вторых, — и многим кажется это нереальным — можно, не
владея практически данным языком, тем не менее быть боль-
шим его знатоком и во всяком случае с полным пониманием
читать разные трудные тексты на этом языке (подробную типо-
логию знания иностранного языка см. в моей статье, напечатан-
ной в № 11—12 «Советской педагогики> за 1943 г.).
§ 2- Пример первого владения иностранным языком можно
было наблюдать в старые времена у наших светских девушек,
свободно болтавших, например, по-французски, но зачастую за-
труднявшихся точно понимать сравнительно нетрудные литера-
турные тексты.
Второй тип владения языком характерен для интеллигенции
всего мира, и сейчас, и в прежние времена, и естественно свя-
зан прежде всего с изучением мертвых языков.
§ 3. Не требует особого разъяснения тот факт, что первый
тип владения иностранным языком не связан с каким-либо ум-
ственным развитием. Можно свободно говорить на нескольких
языках, как на родном, и быть тем не менее малокультурным,
малоразвитым человеком: бессознательное интуитивное владе-
ние родным языком или несколькими «родными языками» еще
не делает человека образованным. Второй тип владения, т. е
умение читать и понимать трудные книги на двух, а тем более
на нескольких языках, подразумевает само по себе более или
менее высокую культуру (более подробно об этом см. ниже,.
§ 6 и следующие).

§ 4. Первый тип владения приобретается обыкновенно ими-
тативно от соответствующей иностранной среды, а в порядке
обучения — от гувернанток, живущих в доме обучающихся. По-
добное владение приобретается особенно легко и свободно, если
обучение начинается в раннем детстве
В массовой школе свободное владение иностранным языком
первого типа практически недостижимо. Некоторое приближение
к такому владению возможно лишь в специальных школах
(о чем см. ниже, § 35).
Второй тип владения вполне достижим и в массовой школе
при соблюдении некоторых условий (о которых см. ниже, § 22).
Примечание. Само собой разумеется, что первый тип владения
иностранным языком облегчает путь к владению второго типа (см., однако,
сказанное в § 7). Этим и объясняется, почему наша старая интеллигенция
прибегала в таком широком масштабе к помощи гувернанток.
II. ПОНЯТИЕ «ФИЛОЛОГИЯ» И ЕЕ ЗНАЧЕНИЕ
§ 5. Знание языка второго типа может быть названо «фило-
логическим», ибо под «филологией» в конечном счете следует
подразумевать искусство понимать и толковать трудные тексты,
недоступные непосредственному, интуитивному пониманию- По-
этому вполне естественно, что под «филологіей» разумеют в
первую голову занятия мертвыми языками. Более всего известна
так называемая «классическая филология», т. е. занятия древне-
греческим и латинским языками.
Однако аналогичные цели и методы их достижения вполне
приложимы и к современным языкам, особенно по отношению к
их древнейшим памятникам, а также к текстам, почему-либо
требующим толкования и объяснения (такого толкования все-
гда требуют более трудные художественные тексты, особенно
стихотворные). В этих случаях говорят о «неофилологии».
«Филологическому», знанию языка обыкновенно противопо-
ставляют первый тип владения языком, как «практическое» зна-
ние языка.
§ 6. Отнюдь не следует думать, что филология является ста-
рой, изживающей себя наукой (или искусством). Она, конечно,
1>очень древняя наука (бывшая в свое время, может быть, даже
единственной); но она нужна теперь так же, как и на заре че-
ловеческой культуры. Филология является необходимейшим эле-
ментом всякой развитой культуры.
'Дело в том, что интуитивно воспринимается только обыден-
ная разговорная речь и тексты, в какой-то мере к ней прибли-
жающиеся. Всякая более сложная мысль требует и более слож-
ных форм выражения, которые далеко не всегда схватываются
интуитивно. Чем сложнее мысль, тем больше требуется умения
для извлечения ее из форм языка- Особенно это справедливо для
^<более тонких художественных текстов, прежде всего стихотвор-

ных. Отсюда становится совершенно понятной необходимость
специальной тренировки для глубокого понимания более труд-
ных текстов даже на родном языке. Эта необходимость усили-
вается для чтения текстов более старых, хотя еще и вполне жи-
вых по содержанию. Даже такой прозрачный по форме поэт, как
Пушкин, зачастую требует сейчас значительных толкований.
Можно показать, что «интуитивно» мы его иногда не понимаем
или понимаем превратно. Это зависит от того, что обыденный
разговорный язык, который лежит в основе всякого интуитивно-
го понимания, меняется гораздо скорее, чем мы это думаем.
§ 7. Прививать искусство толкования текстов, например да-
же на Пушкине, трудно, так как в большинстве случаев мы не
замечаем, что его надо толковать. Проще и легче всего это де-
лать на трудных иностранных текстах, так как необходимость
их толкования непосредственно очевидна. Здесь и лежит громад-
ное образовательное значение филологического изучения ино-
странного языка. Только через такое изучение можно воспитать
филологическое владение родным языком.
§ 8. Филологическое владение родным языком необходимо
для практического овладения письменным родным языком. Для
того, чтобы хорошо писать, надо научиться осознавать связь от-
тенков содержания и языковых форм. Поэтому-то широкое фи-
лологическое образование так необходимо для всей интеллиген-
ции, начиная от писателей и кончая секретарями всяких учрежде-
ний (само собой разумеется, что и инженеры, поскольку они
должны писать, например, объяснительные записки к своим про-
ектам, отсюда вовсе не исключаются).
§ 9- Филологическое изучение какого-либо европейского ино-
странного языка имеет большое значение еще и в том смысле,
что оно открывает пути к самостоятельному овладению любым
другим европейским языком, так как заключает в себе методику
этого дела, что совершенно не свойственно практическому изу-
чению языка.
§ 10. Наконец, нужно подчеркнуть, что на основе филологи-
ческого владения тем или другим иностранным языком всегда
можно развить (при известной помощи) и ту или иную степень
практического владения им. В самом деле, опыт показал, что,
будучи широко начитанным в беллетристической литературе ка-
кого-либо языка, не так уж трудно начать и объясняться на нем,
хотя бы и с большими ошибками (чего, однако, в громадном
большинстве случаев на практике совершенно достаточно).
§ 11. Но филология имеет еще и специальное образователь-
ное значение. В силу диалектического единства формы и содер-
жания мысль наша находится в плену у форм языка, и освобо-
дить ее от этого плена можно только посредством сравнения с
иными формами ее выражения в каком-либо другом языке
(в качестве самого простого иллюстративного примера можно ука-

зать на несовпадение следующих рядов: теплая вода, горячая
вода, кипяток в русском языке; eau^tiede, eau chaude, и только,
во французском языке; lauwarmes Wasser, warmes Wasser, heis-
ses Wasser в немецком языке)-
Из этого, между прочим, видно, что филологическое образо-
вание должно лежать в основе всякого философского, начиная
с самых элементарных его форм. Филологическое изучение ино-
странного языка, в основе которого лежит перевод на родной
язык (т. е. сравнение двух лингвистических систем), является
наилучшей школой диалектики, как это показано в моей статье
в № 5—6 «Советской педагогики» за 1942 г.
III. ИСТОРИЧЕСКИ СЛОЖИВШАЯСЯ РОЛЬ РАЗНЫХ ВИДОВ
ЛИНГВИСТИЧЕСКОГО ОБРАЗОВАНИЯ В ШКОЛЕ
§ 12- В связи со всем сказанным в первых двух разделах
становится ясным, почему в школе изучению греческого и ла-
тинского языков до самого последнего времени придавалось со-
вершенно исключительное образовательное значение.
§ 13. Что касается живых иностранных языков, то целью их
изучения в школе было всегда «практическое» знание этих
языков. Это получило особенно яркое выражение в последние
лет пятьдесят в так называемой «прямой методике» изучения ино-
странных языков. Эта методика .и ее всякие последующие ва-
рианты основной целью преподавания ставили и ставят интуи-
тивное овладение разговорным языком, а в дальнейшем такое
же интуитивное чтение книги.
§ 14. В связи с этим ни о каком общеобразовательном зна-
чении изучения живых иностранных языков как учебного пред-
мета не могло быть и речи- Больше того, стали раздаваться го-
лоса о «вреде изучения иностранных языков» как предмета,
требующего много времени у учащихся и| дающего мало пищи
для развития ума.
IV. ПОЛОЖЕНИЕ ЛИНГВИСТИЧЕСКОГО ОБРАЗОВАНИЯ
В СОВЕТСКОЙ ШКОЛЕ
§ 15. С приходом Советской власти «классическая система»
в школе (т. е. изучение древних языков), как одна из основ об-
щего образования, была отменена. Что касается новых иностран-
ных языков, то, вероятно, по причинам, указанным ву § 14, они
были сильно сокращены, так что в учебном плане нашей школы
остался лишь один иностранный язык при очень малом числе
часов.
§ 16. Таким образом число часов на лингвистические предме-
ты в советской школе сильно сократилось.
В различных училищах (т. е. даже в школах без латыни) оно
составляло в прежние времена у нас (а за рубежом и сейчас)

около одной четверти общего числа часов учебного плана, на-
чиная с 1-го класса (т. е. с 4-го года обучения). В нашей
средней школе по учебному плану 1942/43 учебного года оно
составляет около общего числа часов учебного плана, если да-
же считать, начиная с 5-го года обучения, поскольку иностран-
ный язык у нас начинается с 5-го класса (если же считать то-
же с 4-го года обучения, как это естественно для четкого срав-
нения, то около 1/и)-
По проекту улучшенного учебного плана средней школы, со-
ставленному в Наркомпросе на 1944/45 учебный год, общее
число часов на иностранный язык составит около 1/8 общего
числа часов учебного плана, считая с 4-го года обучения, где
предположено начинать язык.
§ 17. Если вспомнить еще и то обстоятельство, что в старой
школе разными путями давалось некоторое умение читать по
церковнославянски (а следовательно, в общем и по-древнерус-
ски), то приходится констатировать, что наша советская школа
оказалась почти что совершенно лишенной элементов лингви-
стического образования вопреки многовековой традиции, почти
во всем мире сохраняющей свою силу и сейчас.
V. СОСТОЯНИЕ ЛИНГВИСТИЧЕСКИХ ЗНАНИЙ
В СОВЕТСКОМ ОБЩЕСТВЕ НА СЕГОДНЯШНИЙ ДЕНЬ
§ 18. В настоящее время институт гувернанток почти что
исчез, а вместе с ним исчезает и то широко распространенное
«практическое» владение иностранными языками, которое было
столь характерным для старой русской интеллигенции.
Что касается школы, то она и в прежние времена не дава-
ла хорошего «практического» владения иностранными языками.
В наше же время она, в силу сильного сокращения часов в
учебных планах и в силу падения культуры* иностранных языков
в| обществе, дает еще меньше в этом отношении.
§ 19. В результате в стране ощущается резкий недостаток
лиц, практически вполне владеющих тем или иным иностранным
языком: нет кадров для дипломатических и торговых агентов,
нет вообще достаточного количества людей, могущих свободно
общаться с иностранцами; далее, нет кадров людей, могущих
переписываться с заграницей; наконец, исчезла широкая ка-
тегория просто читателей иностранной литературы.
В связи с последним обстоятельством мы почти утрати-
ли знание и понимание культуры европейских народов. Само
собой разумеется, что это может только вредно отражаться на
развитии нашей собственной культуры. Военную опасность та-
кого незнания мы как будто начинаем осознавать (ср., например,
то значение, которое придается языкам в суворовских школах);
но, конечно, этого недостаточно.

С другой стороны, при таком незнании языков нечего и ду-
мать об активном, сознательном воздействии нашей культуры
и идеологии на зарубежную.
Что касается лиц с филологическим (т. е. практически с
классическим) образованием, то их осталось совсем незначи-
тельное количество среди быстро сходящей со сцены старой по
возрасту интеллигенции.
Наша молодежь и интеллигенция среднего возраста вовсе
не имеет у нас филологического образования. По всей видимо-
сти, в связи с этим большинство нашей интеллигенции характе-
ризуется в громадном большинстве случаев вопиющим неуме-
нием написать грамотное (стилистически) письмо, составить
толковую докладную записку и т. п. Не так бросается в глаза,
но не менее характерным для нашей молодежи является неуме-
ние самостоятельно читать книги.
VI. О МЕРАХ, КОТОРЫЕ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ПРИНЯТЫ
ДЛЯ ВОССТАНОВЛЕНИЯ У НАС ЛИНГВИСТИЧЕСКОГО
ОБРАЗОВАНИЯ
§ 20. В связи со всем сказанным необходимо принять два
ряда мер для восстановления у нас лингвистического образова-
ния: а) меры, обеспечивающие в системе нашего общего обра-
зования определенную дозу филологической зарядки для всех,
и б) меры, обеспечивающие формирование достаточных кадров
лиц, которые практически владели бы тем или другим иностран-
ным языком (что, конечно, не должно лишать их общего фило-
логического образования).
1. Меры к поднятию филологического образования
§ 21 а) Усиление иностранного языка в школе. При этом
следует довести число часов в семилетке на первый иностран-
ный язык до 20 и начинать его с 4-го класса (5+5+5+5 или
лучше 6+6+4+4), что составит около Ve общего числа часов
соответственных классов. Что касается старшего звена средней
школы, то там необходимо продолжить первый язык при 2-х ча-
сах в неделю (5+5+5 или 6+5+4), что составит в общем не-
много больше 1/6 общего числа часов соответственных классов.
Это увеличение общего числа часов иностранного языка в
средней школе (в общем на 14 часов) должно произойти, ко-
нечно, за счет всех прочих предметов, которые при реформе
учебного плана после революции получили часы «закона божье-
го» и часы иностранных языков и расширились зачастую без
достаточных внутренних к тому оснований (во всяком случае
это справедливо относительно некоторых предметов). Надо не
скрывать от себя трудности введения всех предметов в старые

рамки часов: практически это почти невозможно (ср. поэтому
сказанное в § 25).
Примечание. Получающийся в результате учебный план был бы
фактически продолжением плана старых реальных училищ (но, конечно,,
без его внутреннего пафоса), противоположный плану классических гим-
назий.
§ 22. б) Изменение цели изучения живых иностранных язы-
ков в общеобразовательной школе. Со всей решительностью
следует сделать это изучение «филологическим» и отнюдь не
«практическим» -В соответствии с этим должна быть коренным
образом пересмотрена вся методика преподавания иностранных
языков в школе.
В этом лежит гвоздь всего дела, смысл всей той радикаль-
ной реформы, которую нам предстоит проделать и которая сво-
дится к тому, чтобы образовательные функции «классической
филологии» (частью вовсе не осознанные, частью осознававшие-
ся совершенно превратно) передать «неофилологии» (ср. § 3?
и § 38).
Примечание. Надо помнить, что латинский язык долгое время
изучался как единственный в сущности литературный язык (национальные
языки только терпелись), далее как язык науки и лишь в XIX в. просто
по вековой традиции. Что касается вопроса о сущности его образователь-
ного значения, то он и не ставился почти что вплоть до наших дней.
§ 23. В результате этих двух мероприятий семилетка будет
выпускать людей, которые в случае необходимости при срав-
нительно небольшом усилии смогут более или менее читать кни-
ги на изучавшемся ими языке (во всяком случае книги по своей
специальности), а десятилетка будет готовить людей, которые
при небольшом дополнительном и притом самостоятельном уси-
лии не только смогут читать более или менее всякие книги на
изучавшихся ими языках, но будут также в состоянии вполне
самостоятельно научиться читать книги на любом европейском
языке.
§ 24. в) Введение в программы средней школы по русской
литературе прохождения древне- и среднерусских памятников
в подлинниках, для чего следует отвести особые часы для фило-
логического изучения древнерусского литературного языка.
§ 25- Весьма возможно, что для обеспечения твердых резуль-
татов всей реформы придется перейти к 11-летней школе с обя-
зательным доведением числа часов иностранного языка не ме-
нее как до 1/5 общего числа часов соответственных классов
(ср. сказанное в § 16).
Это диктуется и филологизацией преподавания иностранных
языков (что потребует значительных усилий со стороны уча-
щихся не столько в классе, сколько в часы самостоятельной ра-
бота^, и естественным ростом некоторых предметов за послед-
нее время, например физики и, особенно, химии, и, наконец,
снижением среднего культурного уровня семьи школьников, есте-

ственно вытекающим из демократизации у нас среднего образо-
вания (не следует также забывать, что в Западной Европе к
вузу готовит И-летняя, а то и 12-летняя школа). Кроме того,
желательно, конечно, выпускать из средней школы людей, уже
могущих без всяких дополнительных усилий более или менее
свободно читать книги на изучающихся ими языках.
§ 26. г) Обеспечение филологизации преподавания в педву-
зах иностранных языков, для чего необходимо увеличить их
курс до 5 лет впредь до того времени, когда они будут полу-
чать более подготовленных абитуриентов (ср. § 35).
В этом же плане необходимо усиление издательской деятель-
ности по иностранным языкам. В частности, совершенно необхо-
димо как можно скорее составить и издать большие толковые
словари трех главных европейских языков и снабдить ими всех
преподавателей этих языков, а также всех студентов соответ-
ствующих педвузов.
§ 27. д) Усиление филологической подготовки преподавате-
лей русского языка и литературы, для чего может быть также
придется временно увеличить их обучение до 5 лет: лица, кон-
чающие сейчас педвузы, вовсе лишены этой подготовки, так как
серьезно не занимаются ни одним языком, кроме родного. Да и
в своей области они вовсе не начитаны ни в старорусских тек-
стах, ни в церковнославянских. Совершенно необходимо, между
прочим, чтобы они совершенно свободно читали по-украински и
по-белорусски.
Примечание. Это последнее необходимо не только с политической
и педагогической точек зрения, но и для того, чтобы русские преподаватели
родного языка не оказались в худшем положении по сравнению со своими
украинскими и белорусскими товарищами, которым одинаково доступны
богатства и родной и русской литературы.
§ 28. е) Обеспечение лучшей подготовки аспирантов-фило-
логов. Это касается особенно русистов, филологическое образо-
вание которых начинается сейчас лишь со времени их аспиран-
туры: за это время они должны научиться свободно читать по--
французски и по-немецки, филологически изучить латинский и
греческий и, наконец, научиться читать на всех славянских язы-
ках, — и все это кроме непосредственной работы по специаль-
ности-
§ 29. ж) Всяческое поощрение научного издания памятников
древне- и среднерусской письменности. Это имеет не только на-
учное и общеобразовательное значение, но и высокопатриоти-
ческое.
§ 30. з) Возобновление изучения греческого и латинского
языков, которое у нас, можно сказать, совершенно заглохло.
Для этого надо создать специальные школы (по одной в боль-
ших университетских городах), где бы в старших классах изу-
чался хоть один древний язык при сокращенной программе не-
которых других предметов.

При этом необходимо пересмотреть традиционную методику
преподавания этих языков, где много усилий всегда тратилось
на активное усвоение письменного языка (ср. знаменитые
extemporalia). Необходимо упростить и сильно сократить про-
ходимую при этом грамматику, все подчинив основной зада-
че — сознательному пониманию текстов.
Примечание. Филологическое изучение латинского языка совер-
шенно необходимо для «неофилологов-западников, для историков-западни-
ков, для юристов. Греческий язык нужен для русистов и для будущих
византинистов (специальность, которую мы должны культивировать больше,
чем какие-либо другие западноевропейские народы).
§ 31. и) Развитие издательства толковых словарей на ино-
странных языках (типа Larousse), которыми надо снабжать
всех оканчивающих семилетку.
§ 32. к) Издание в самых широких масштабах иностранной
беллетристики, классической и современной, так, чтобы сделать
ее Доступной самым широким читательским кругам — только та-
ким путем можно поднять читательский вкус и читательскую тре-
бовательность. Особенно важна в этом смысле французская ли-
тература, где культура формы в искусстве вообще никогда не
снижалась.
§ 33- л) Издание малых толковых словарей родного языка
для снабжения ими всех оканчивающих среднюю школу..
2. Меры к поднятию «практического» знания языков в стране
§ 34. а) Организация различных краткосрочных курсов ино-
странных языков (6-месячных, годичных, двухгодичных и т. п.).
Типология этих курсов должна быть тщательно разработана
и приспособлена для разных случаев жизни. Здесь надо только
подчеркнуть, что должны быть предусмотрены и такие курсы,
которые дают филологическое знание языка или помогают его
расширению и углублению.
§ 35- б) Создание специальных средних школ (ср. наши су-
воровские школы), где бы иностранный язык начинался со 2-го
года обучения при максимальном числе часов и при специаль-
но разработанной методике. Желательно, чтобы эти школы были
закрытого типа, по крайней мере с 5-го класса обучения, и что-
бы в них создавалась соответственная «иностранная атмосфера»
(само собой разумеется, что установка на «практическое овла-
дение» тем или другим иностранным языком отнюдь не должна
устранять в этих школах филологического элемента образова-
ния). В этих школах, кроме того или другого языка, должны
проходиться география и история страны, соответствующей изу-
чаемому языку, а также должно быть усилено преподавание стра-
новедения вообще.
в) Необходимо широкое развитие практики годичных коман-
дировок в страну изучавшегося языка, но эти командировки

отнюдь не должны даваться для начального изучения языка, а
лишь для шлифовки тех навыков, которые были получены дома,
а также для знакомства с жизнью данного народа во всех ее
аспектах.
§ 36. Педвузы иностранных языков, институты для подготов-
ки дипломатических агентов, работников заграничных торг-
предств и т. п. должны комплектоваться из абитуриентов этих
специальных школ.
Избыток подобных абитуриентов, как бы он ни был велик,
отнюдь не должен никого пугать, так как решительно во всех
отраслях жизни наличие людей, хорошо практически владеющих
тем или иным иностранным языком, может оказаться не просто
полезным, а абсолютно необходимым.
VII. ВОПРОС О ФИЛОЛОГИЧЕСКОМ ОБРАЗОВАНИИ
В МЕЖДУНАРОДНОМ МАСШТАБЕ
§ 37. Система классического образования несомненно изжи-
вается даже на Западе, где она имеет глубокие исторические
корни. В этом смысле особенно знаменательны соответственные
высказывания ныне покойного проф. F. Brunot, бывшего долгое
время главой французских филологов. Объективно показатель-
ным является увеличение числа типов общеобразовательной
школы во всех странах. Несмотря на это, в Европе все же, по--
видимому, нигде не помышляют о полном изъятии лингвистиче-
ских элементов из системы общего образования- Но везде пе-
дагогическая мысль стоит сейчас перед вопросом о том, в чем
же состоит специфическая образовательная роль этих элемен-
тов. Пока на этот счет нет ясного общепризнанного мнения,
и моя теория, положенная в основу настоящей записки и изло-
женная полнее всего в статье «Общеобразовательное значение
иностранных языков и место их в системе школьных предметов»
(напечатана в № 5—6 «Советской педагогики» за 1942 г.), яв-
ляется едва ли не самой четкой мотивацией необходимости
лингвистических элементов в школьной общеобразовательной си-
стеме. Ближе всего к моему мнению подходят настроения фран-
цузских «неофилологов».
§ 38. Одна Америка пошла совсем по другому пути и на
практике почти что выкинула лингвистику из системы общего
образования. Но есть основания думать, что сама американ-
ская педагогическая мысль не совсем довольна своей школой и
во всяком случае констатирует у своих учеников нелюбовь к
чтению, а также иногда и неумение читать вообще. Американ-
ская школа стремится восполнить этот недостаток совершенно
исключительной организацией библиотечного дела, которое втя-
гивается в школьную систему. Но едва ли на этих путях мож-
но исправить коренную ошибку американской школы — забве-
ние филологии. Наш опыт как будто подтверждает это-

РАБОТЫ ОБЩЕГО ХАРАКТЕРА
НЕКОТОРЫЕ ВЫВОДЫ ИЗ МОИХ ДИАЛЕКТОЛОГИЧЕСКИХ
ЛУЖИЦКИХ НАБЛЮДЕНИЙ
(Приложение к книге «Восточнолужицкое наречие», т. I. Пг., 1915)
1. Описательная фонетика всякого языка должна заключать
в себе, кроме описания фонем и других более сложных фонети-
ческих единиц, также исследование о действующих в данный мо-
мент психофизиологических факторах, работающих на разруше-
ние наличной фонетической системы.
2. Описательная фонетика должна подробно исследовать
психологические связи, существующие между отдельными
фонемами и особенно сравнительную интенсивность этих
связей.
3. В описательной «грамматике» должны изучаться лишь бо-
лее или менее живые способы образования форм, слов и их
сочетаний; остальное — дело словаря, который должен содер-
жать, между прочим, и список морфем-
4. Надо отличать образование обозначений новых понятий
и образование обозначений оттенков одного и того же понятия
или связанных с ним побочных представлений («Abweichungsna-
men» и «Obereinstimmungsnamen» Dittrich'a).
5. В каждой группе обозначений оттенков одного и того же
понятия имеется слово (или форма), которое сознается
основным.
6. За особые системы форм следует почитать лишь такие, в
которых по крайней мере большинство форм являются харак-
терными для данной системы.
7- Формами следует, между прочим, почитать такие сочета-
ния слов, которые, выражая оттенок одного основного понятия,
являются несвободными, т. е. в которых непременная часть* со-
четания, выражающая оттенок, употреблена не в собственном
значении. Здесь, как и везде в языке (в фонетике, в «граммати-
ке» и в словаре), надо помнить, что ясны лишь крайние случаи.
Промежуточные же в самом первоисточнике — в сознании гово-
рящих— оказываются колеблющимися, неопределенными. Од-
нако это-то неясное и колеблющееся и должно больше всего при-

влекать внимание лингвиста, так как здесь именно подготов-
ляются те факты, которые потом фигурируют в исторических
грамматиках, иначе говоря, так как здесь мы присутствуем
при эволюции языка-
8. Необходимо различать между «значением» слов, форм, со-
четаний слов и их «употреблением» (не совпадают с «usuelle und
occasianelle Bedeutung» Пауля).
9. В синтаксисе изучаются способы образования групп слов
и групп групп.
10. Надо отличать два типа связи между словами и группа-
ми слов: апперцептивный и ассоциативный (более или менее
«geschlossene und offene Verbindungen» Вундта).
11. В «европейских» языках (а вероятно, и во многих дру-
гих) самым могучим средством выражения связи между слова-
ми и группами слов является «интонация», «фразировка» в са-
мом широком смысле слова. Этим, вероятно, и объясняется
падение форм в этих языках. К сожалению, эта область,
в высокой степени % важная для понимания языка как выра-
зительного средства/ остается до сих пор совершенно не изу-
ченной.
12. Учение о «сказуемости», как об основном элементе че-
ловеческой речи, могло бы быть выделено из синтаксиса,
так как ее выражение не нуждается обязательно в сочета-
нии слов.
13. В словаре должна быть обозначена сознаваемая гово-
рящими морфологическая делимость слов, а также должны
быть указаны для каждого слова все ассоциированные с ним
слова (не только родственные этимологически, но и по значе-
нию), причем надо быть очень осторожным, чтобы не приписы-
вать говорящим на данном языке индивидуумам своих ассоциа-
ций и своего знания истории языка.
14. Слова, хотя бы и одинаковые по форме и этимологически
тождественные, но сознаваемые говорящими разными и нерод-
ственными, не должны помещаться вместе.
15. «Речения», выражающие одно понятие, должны фигури-
ровать в качестве отдельных слов-
16. Классификация слов должна бы отражать естественные
связи между ними у говорящих, а потому существующие идео-
графические словари, построенные на априористических нача-
лах, не являются идеалом. Алфавитные же словари лишь прак-
тически удобны, но вовсе не отражают объективного положения
вещей.
17. Всякий монолог является в сущности зачаточной формой
«общего», нормализованного, распространяющегося языка; язык
«живет» и изменяется главным образом в диалоге.
18. По-видимому, в мужаковском говоре сохраняются какие-

то смутные реминисценции о бывших количественных или инто-
национных различиях.
19- «Nebenton» нижнелужицкого и во всяком случае мужа-
ковского надо понимать так, что первый слог фонетического
слова является музыкально-восходящим, а предпоследний имеет
динамическое ударение.
20. Слоги безударные в мужаковском сокращаются и склон-
ны к качественной редукции.
21. Слоги музыкально-восходящие, по-видимому, могут объ-
ективно сокращаться, не теряя своей определенности.
22. Взрыв конечных смычных характеризуется в мужаков-
ском истечением воздуха при поднятом мягком нёбе.
23- Интервокальные /, v склонны произноситься в лужицком
как jj, vv (с .у, ui»).
24. / перед і в неударенном слоге не воспринимается в му-
жаковском.
25. г после и перед согласными выделяет в мужаковском
гласный переходный элемент.
26. Предлоги составляют в мужаковском одно слово со сло-
вом, к которому относятся, что обусловлено, вероятно, образо-
ванием особой категории соответственных наречий.
27- Двойственное число является в мужаковском еще вполне
живой категорией, что обусловливает и более конкретное пони-
мание единственного.
28. «Инфинитив» в мужаковском не является живой глаголь-
ной формой, и роль глагольного Nominativus'a играют другие
формы, особенно отглагольное существительное, которое оказы-
вается в значительной мере оглаголенным.
29. Перфективность и имперфективность у глаголов в мужа-
ковском играет второстепенную роль по сравнению с количе-
ственными различиями.
30. В мужаковском следует различать два склонения в един-
ственном числе и одно — в двойственном и множественном;
пять производительных глагольных классов и четыре непроизво-
дительных.
31- Дифференцированное подлежащее отделяется от сказуе-
мого «паузой сказуемого».
32. Прасл. [ 1 перед твердыми переднеязычными в мужаков-
ском, по-видимому, давало а, которое, однако, в большинстве
случаев не сохранилось; [ё], не давшее а, смешалось с продол-
жателями прасл. [е, ь], что и обнаруживается после отвердев-
ших позднее s, z, с.
33. В мужаковском е всякого происхождения после «мягких»,
но не перед «мягкими», и о после губных и заднеязычных, но не
перед губными и заднеязычными, перешли в начале слова в е

(«і») и 6 (<г^, что объясняется, вероятно, развитием переход-
ных звуков.
34. Динамическое ударение на предпоследнем слоге разви-
вается в мужаковском на наших глазах и едва ли имеет исто-
рически что-либо общее с польским ударением.
35. Сохранение старого, а также признаки, повторяющиеся
в соседних родственных языках, не являются доказатель-
ными для существования эпохи единства данной группы
диалектов.
36. Объединение «среднего пограничного говора» проф. Му-
ки со слепянским в одно целое не выдерживает критики ни с
географической, ни с лингвистической точек зрения.
37. Слепянский говор вместе с мужаковским являются ясно
обособленными географически как от верхнелужицкого, так и
от нижнелужицкого.
38. Лингвистически приходится безусловно отделять мужа-
ковский говор от слепянского.
39. Мужаковский говор невозможно относить по лингвисти-
ческим признакам ни к верхнелужицкому, ни к нижнелужицко-
му, а потому приходится видеть в нем остатки самостоятельного
восточнолужицкого наречия.
40. Говоры Якубицы и Мегизера не подходят ни под один из
живых говоров.
41. Существование эпохи общелужицкого единства трудно
доказуемо, так как единственная доказательная и несомненно
древняя общая черта — девокализация г после глухих — может
быть объясняема общей этнической подпочвой.
42. То, что называется словом, у двуязычных состоит из трех
элементов: представления значения и двух звуковых представ-
лений. Если один из этих двух элементов слабнет случайно,
временно или систематически, то другой естественно его
замещает.
43. Так как мир значений разделен неодинаково для каждо-
го языка, то естественно происходят при такой сложной кон-
струкции «двуязычного слова» изменения в первоначальном
объеме и содержании терминов, причем это происходит, конеч-
но, взаимно, но зависит от специальной сферы применения каж-
дого данного языка-
44. Фонетика, конечно, будет одна, и, конечно, языка перво-
начального. Однако, и это очень важно, известная дрессировка
во втором языке может заставлять осознавать в первом те или
другие оттенки фонем, т. е. в конечном счете содействует распа-
ду фонем и увеличению их числа в звуковой системе данного
языка. Это обстоятельство может уже в свою очередь вызвать
падение некоторых различений, ставших ненужными.
45. В области морфологии двуязычность ведет к уоднообра-
жению во всевозможных направлениях и к созданию простой

и ясной, системы. Все неживые типы элиминируются, так как у
носителей нет достаточного языкового опыта для запоминания
уклоняющихся форм.
46. Раз упростившись и избавившись от лишнего балласта,
полученные системы держатся очень твердо и хорошо сохра-
няются.
47. Возможно, что ярко осознанные различия тоже хорошо
сохраняются.
48. Морфологические новообразования под влиянием друго-
го языка приходят синтаксическим путем.
49- Естественное словообразование нарушается, особенно в
языке с более бедным запасом готовых терминов.

О ПОНЯТИИ СМЕШЕНИЯ ЯЗЫКОВ
(Яфетический сборник, V, 1925, стр.1—19. Напечатано на французском языке
под названием «Sur la notion de melange des langues»)
§ 1. Понятие смешения языков —одно из самых неясных в
современной лингвистике, так что возможно его и не следует
включать в число лингвистических понятий, как это и сделал
А. Мейе (Bull. S. L., XIX, р. 106).1
В самом деле, просматривая некоторые статьи, трактующие
вопрос о смешении языков, мы склонны думать, что термины
«Sprachmischung», «gemischte Sprache* были введены только
в результате реакции на известные представления прошлого ве-
ка, когда язык рассматривался как некий организм и когда
охотно говорили об органическом развитии языка как о
единственно законном, в противоположность неорганиче-
ским нововведениям, рассматриваемым как болезни языка.
Для молодого поколения лингвистов этот этап является уже
полностью пройденным; однако мы еще помним, какое большое
значение придавалось в свое время как чистоте расы, так и чи-
стоте языка. Правда, широкая публика и в настоящее время на-
ходится еще во власти этих громких слов.
При таких обстоятельствах нет ничего удивительного, что
Шухардт в своем большом фактическом материале, свидетель-
ствующем о влиянии славянского языка на немецкий, с одной
стороны, и о влиянии славянского языка на итальянский, с дру-
гой,2 мог утверждать, что нет языка, который бы не был сме-
шанным, хотя бы в минимальной степени, и совершенно по-
нятно, что Бодуэн де Куртене смог опубликовать в 1901 г.
(ЖМНП) статью под заглавием «О смешанном характере всех
языков».
1 См. также «La methode comparative en linguistique historique*. Oslo,
1925, стр. 72 и сл. особенно стр. 83.
2 «Slawo-deutsches und Slawo-italienisches». Graz, 1885. Я не излагаю»
здесь истории вопроса, так как многие работы мне недоступны, я излагаю
только мои собственные мысли, ссылаясь лишь на то, что мне кажется по-
лезным для этого.

Наконец, мы видим, что Вакернагель в своей интересной
статье «Sprachtausch und Sprachmischung* (Getting. Nachr.r
Geschaftl. Mitt., 1904, S. 112) ясно говорит, что своим изложе-
нием он только хотел подчеркнуть те изменения во взглядах,
которые произошли в его время в языкознании.
§ 2. Если присмотреться к фактам, приводимым различными
авторами, трактующими о смешении языков, то можно заме-
тить, что они все или почти все могут быть разделены на три
категории (само собой разумеется, что, если рассматривать их
с других точек зрения, можно было бы прийти и к другим клас-
сификациям) :
1) Заимствования в собственном смысле слова, сделанные
данным языком из иностранных языков.
2) Изменения в том или ином языке, которыми он обязан
влиянию иностранного языка. Примеры таких изменений много-
численны; достаточно привести в качестве примера француз-
ское haut, происходящее из латинского altus, которое получило
свое придыхательное h под влиянием германского синонима,,
соответствующего немецкому hoch. Форма французского назва-
ния местности Eveque-mont также является результатом герман-
ского влияния, ср. немецкое Bischofsberg: по-французски мы
ожидали бы Mont-Eveque (пример взят из уже упомянутой
статьи Вакернагеля). Ср. также кальки латинского, немецкого
и славянского языков, в конечном счете все сделанные по гре-
ческим образцам, как conscientia, Gewissen, совесть и мн. др.
Ср. также развитие употребления атрибутивного родительного
падежа в русском языке под влиянием иностранных язы-
ков и т. д.
3) Факты, являющиеся результатом недостаточного усвое-
ния какого-либо языка. Повседневная жизнь изобилует индиви-
дуальными фактами такого рода; но гораздо более редки факты
такого же порядка, получившие социальную значимость, т. е.
те ошибки языка, которые сделались в известной среде обще-
признанной нормой. Чаще всего, ввиду наличия настоящей нор-
мы усваиваемого языка, остаются лишь более или менее рас-
пространенные ошибки. Я не смог бы привести вполне убеди-
тельного примера такого языка, примера, который я был бы ю
состоянии проконтролировать сам. Однако своеобразные фактис
такого рода многочисленны, достаточно сослаться на вышеназ-
ванную работу Шухардта.
Что касается многочисленных креольских и других подобных
им говоров, то они, правда, тоже принадлежат к этой категории,
но с той оговоркой, что в их образовании участвовали также
носители того языка, которым другие стремились овладеть, худо
ли хорошо приспособляя его к потребностям и возможностям
этих последних (см. по этому поводу чрезвычайно существенные
разъяснения Шухардта в его работе «Die Sprache der Saramak-
kaneger in Surinam*. Verh. d. K. Akad. v. Wet. te Amsterdam,,

Afd. Letterkunde. Nieuwe Reeks, Deel XIV, № 6, 1914, стр. Ill
и сл., с, которой я знаком только по Hugo Schuchardt-
Brevier).
§ 3. Из этого перечисления фактов следует, что мы имеем
полное право, ввиду того, что они все появляются только там,
где два языка находятся в непосредственном контакте, объеди-
нить их все под общей рубрикой, дав ей какое-нибудь название,
например смешение языков = Sprachmischung.
Но вряд ли есть в этом какая-нибудь польза, так как, если
факты второй категории в принципе идентичны фактам третьей,
ибо часто базируются на' процессах, подобных тем, которые
имеют место внутри одного и того же языка, то заимствования
в собственном смысле слова обязаны своим происхождением со-
всем иному) процессу.
Во всяком случае из совокупности этих фактов нельзя, по--
видимому, вывести ничего, что могло бы поколебать существую-
щие взгляды на связи, возможные между языками. По-видимо-
му, во всех этих случаях нельзя сомневаться в том, что это за
•язык, внутри которого произошли те или иные изменения, тем
или иным образом вызванные другими языками. Виндиш в своей
статье «Zur Theorie der Mischsprachen und Lehnworter» (B. d.
K.-S. G. W. Phil.-hist. CI., B. 49, 1897, S. 113) указывает, что, как
бы ни был сильно смешан язык, всегда есть какой-то один язык,
который составляет его основу.
Итак, может быть, лучше было бы заменить термин «смеше-
ние языков» термином «взаимное влияние языков», который ни-
чего не содержит в себе в отношении описываемых фактов, в то
время как слово «смешение» предполагает в некоторой мере,
что оба языка, находясь в непосредственном контакте, могут в
равной степени участвовать в образовании нового языка.
§ 4. Однако к этому последнему заключению можно легко
прийти, рассматривая факты «взаимного влияния языков» с дру-
гой точки зрения,) чем это было сделано выше. Особенно, когда
мы имеем дело с языками, история которых нам неизвестна. Ана-
лизируя такой язык, можно иногда констатировать, что его эле-
менты восходят к различным языкам. Пока число его существен-
ных элементов, восходящих к одному из этих языков, намного
превышает число элементов, заимствованных из всякого друго-
го языка (но оно может быть меньше общего числа всех элемен-
тов, заимствованных из этих других языков), мы констатируем
только заимствования и влияние иностранных языков и говорим,
что изучаемый язык является продолжением того, который дал
наибольшее число элементов. Но если случайно оказывается,
что два языка передали тому или иному языку равное число эле-
ментов, одинаково важных при обычном использовании языка,
то мы были бы в затруднении сказать, продолжением какого из
этих языков является изучаемый язык.

Быть может, это соображение и лежит в основе примечания
о смешанных языках Setala (внизу стр. 16 его статьи «Zur
Frage nach der Verwandschaft der finnisch-ugrischen und samoje-
dischen Sprachen». Helsingfors, 1915).
Шухардт в своей статье «Zur methodischen Erforschung der
Sprachverwandschafb («Revue Internationale des Etudes Bas-
ques»J VI, 1912) пишет: «Если бы мы, например, установили,
что (в баскском языке) имеется равное число равных по значе-
нию хамитских и кавказских элементов, мы все же не знали бы,
влились ли' первые во вторые или наоборот, или и те и другие
развились из одного общего основного языка». В своей статье
«Sprachverwandschaft» («Sitzungsberichte der Akademie der
Wiss.», Bd. XXXVII, Berlin, 1917, S. 526) Шухардт говорит во-
обще: «Далее, не следует начинать с вопроса: принадлежит
язык а языковой семье А или нет? Мы никогда не можем быть
заранее ограничены двумя возможностями», и он сравнивает
языки с картинами, которые дают различные изображения в за-
висимости от того места, с которого мы на них смотрим. Сам во-
прос о том, является ли тот или иной элемент языка искон-
ным или заимствованным, не считается Шухардтом важным: «это
различение и несущественно, и не может быть проведено» (пер-
вая из цитированных статей, стр. 2 отдельного оттиска).
Все это показывает нам понятие смешения языков в новом
свете, если предположить, что язык может иметь несколько
источников.
§ 5. Мейе в статье, появившейся в 1914 г. в журнале «Scientia»
(см. теперь «Le probleme de la parente des langues» в его книге
«Linguistique historique et linguistique generale», 1921), со всей
силой восстал против этой точки зрения- Он показал со всей
свойственной ему четкостью, что мы всегда имеем основание
спросить себя, каков тот язык, продолжением которого является
данный язык, иначе говоря, искать язык-основу. Причина этого
в том, что явление непрерывности языка, неточно называемое
родством языков, есть факт чисто исторический; он основывает-
ся исключительно на наличии воли говорящего пользоваться
определенным языком, либо сохраняя его по возможности без
изменений, либо видоизменяя его, либо пополняя его заимство-
ванными элементами.1 Никогда говорящие на двух языках не
1 Хотя это может показаться странным, тем не менее я беру на себя
смелость утверждать, что, когда Шухардт говорит на стр. 52& своей статьи
«Sprachverwandschaft»: «В сущности история языка и история его носите-
лей покрывают друг друга», его основная мысль здесь та же, что и у Мейе,
однако в иной связи. Ср. также: «Языковые факты не находятся ни в какой
необходимой связи друг с другом, по своей внутренней форме язык может
быть связан с одним, по внешней форме — с другим языком. Характеристика
этих отношений (в вопросе о родстве языков) не может быть выведена из
самого языка, а только из его связи с говорящими» (cBaskisch-hamitische
Wortvergleichungen» в журнале «Revue Internationale des Etudes Basques*,
VII, 1913, стр. 4 отдельного оттиска). Те же мысли мы находим у Крёбера,

теряют, по мнению Мейе, чувства различия тех двух языков, ко-
торыми они пользуются. Вот почему Мейе не согласен с выра-
жением «смешение языков», как могущим навести на мысль о
языке, имеющем два источника.
§ 6. Прежде всего, мне кажется, мы имеем право, не рискуя
быть заподозренными Шухардтом в материализации языка (см.
уже цитированную статью «Sprachverwandschaft», начало при-
мечания внизу стр. 522), утверждать, что языки вообще обра-
зуют более или менее обособленные системы (по^ крайней мере
в нормальном случае) и хорошо ощущаемые как таковые гово-
рящими, что, конечно, обнаруживается только при случае. Эти
системы могут подвергаться различным изменениям под влия-
нием различного рода факторов, но ни в коем случае( не разру-
шаются вследствие этого- Из этого следует, что Мейе вполне
прав, допуская непрерывность самих языков, а не только их
элементов.
§ 7. Кроме того, Мейе справедливо утверждает, что всякий,
кто хочет заниматься историей какого-либо языка, вынужден
считаться с родственными ему языками, т. е. что сам ход исто-
рии языка основан на чувстве непрерывности языка у говорящих.
И все это находится в соответствии с социальной сущностью
языка, так как! каждый язык является языком какой-нибудь бо-
лее или менее строго ограниченной социальной группы.1 Чув-
ство непрерывности языка увеличивается или уменьшается пря-
мо пропорционально й самосознанию той социальной группы,
органом которой он является. Ослабление связей внутри группы
является одним из условий полного исчезновения чувства не-
прерывности языка, что в конечном счете я не считаю невозмож-
ным, по меньшей мере в принципе (см. ниже, § 9, 15).
Все крупные исторические описания различных языков, рас-
цениваемые всегда как национальные труды, основаны в сущ-
ности на этом чувстве непрерывности языка, но почти никогда
не принимают этого в расчет, по крайней мере явно. Однако бо-
лее чем вероятно, что ускорение изменений, происходящее в хо-
де истории языка, всегда связано каким-либо образом с ослаб-
лением социальных связей.
§ 8. С другой стороны, мне кажется, что есть два обстоя-
тельства,, на которых Мейе не остановился или на которых он
недостаточно настаивал.
1) Быть может, представляет некоторый интерес оставить в
стороне носителей языка и рассмотреть только историю всех
часто цитируемого Шухардтом: «И в конце концов, родство языков являет-
ся, в основном, этнологической, т. е. исторической проблемой, по суще-
ству не связанной с языковой теорией» («The Determination of Linguistic
Relationship*, «Anthropos», 1913, стр. 392), цитата из Шухардта в конце
той же страницы, откуда взята предыдущая цитата.
і Я употребляю везде термин «социальная группа» в самом широком
смысле слова.

элементов какого-либо языка. Составленное таким образом
историческое описание вместо одной точки отправления имело бы
их несколько.1 В этом нет большого преимущества в том случае,
когда язык явно представляет собой нечто единое; но если он
испытал глубокое влияние других языков, то от выявления роли
всех этих элементов общая картина много выиграла бы.
И это тем более верно, что чувством непрерывности языка
у говорящего руководит главным образом материальная сторо-
на языка. В моих диалектологических поездках я всегда наблю-
дал, что говорящие очень склонны устанавливать звуковые сход-
ства слов и гораздо меньше те сходства, которые относятся к
области семантики. Отсюда вытекает, что сами лингвисты, под
гипнозом внешней стороны языковых знаков, меньше принимают
в расчет то, что Шухардт называет внутренней формой (innere
Form). Между тем есть много языков, в которых «внешняя
форма» и «внутренняя форма» восходят к различным языкам,
тогда как в обычных описаниях внешняя форма всегда берет
верх над внутренней, и таким( образом та часть языка, которая
восходит к языку, давшему внутреннюю форму, часто остается
в тени.
2) Раз родство языков, основывающееся на чувстве непре-
рывности языка у говорящих, признается как исторический
факт, то становится очевидным, что оно может быть доказуемо
только историческими методами. Сравнительное языкознание
тут может быть не при чем. В тех случаях, когда язык явно
представляет собой единое целое, вопрос этот не представляет
затруднений. Но там, где мы имеем дело с языком, имеющим в
своем составе разнородные элементы, лингвистические методы
недостаточны. Правда, у нас есть ряд случаев, когда мы в со-
стоянии пользоваться не только лингвистическим методом, но
также и историческим, и вполне возможно извлечь путем на-
блюдения этих случаев какие-то эмпирические правила; соглас-
но этим правилам мы вправе допустить в определенных случаях
незасвидетельствованный исторический факт чувства
непрерывности языка, развивающегося в том или ином направ-
лении; но эти правила слишком суммарны и годны только для
языков с более или менее одинаковой структурой.
§ 9. Наконец, разве мы не можем представить себе такие
социальные условия, при которых возможна была бы утрата
чувства непрерывности языка? Допустим, что мы имеем два
племени одинакового значения, но говорящих на разных языках,
потерявших всякий контакт с родственными племенами и вы-
нужденных жить вместе, образуя одну социальную группу. Оче-
1 Быть может, это отвечает мысли Бодуэна де Куртене, высказанной им
в конце цитированной выше статьи, касающейся создания сравнительных
грамматик не родственных языков, но имеющих много общих элементов.

видно, что в) этом случае из социальных связей внутри каждого
племени останется только язык, обычаи и т- д. Но так как вся-
кий член новой группы будет заинтересован в том, чтобы его
понимали не только свои, но также представители другого пле-
мени, он выучит кое-как язык этих последних. А так как ни
один из этих двух «чистых» языков не будет иметь преимуществ
над другим и в нем не будет никакой практической пользы,
ввиду полного ослабления социальных связей внутри каждого
племени, то выживут только эти плохо выученные языки, которые
будут представлять собой смесь из обоих первоначальных язы-
ков, взятых в разных соотношениях. Исключив все слишком
индивидуальное, а следовательно, трудное1 (например, слиш-
ком сложную грамматику), из этой смеси образуют единый
язык, приспособленный к потребностям новой социальной груп-
пы, язык, не продолжающий для говорящих ни один из двух
первоначальных языков.
Процесс был бы тем же, что и при образовании креольских
говоров, с той только разницей, что здесь действительно имел-
ся определенный язык, которому хотели подражать, между тем
как в воображаемом выше примере проявлялось бы мало за-
боты о том, чтобы подражать тому или иному языку ввиду их
одинаковой социальной значимости, и решающим фактором тут
была бы только легкость понимания.
Все это не имеет целью и не должно ни в чем уменьшить
значение существующих сравнительных грамматик, но только
допускает, что мы всегда можем оказаться перед задачей, ко-
торую мы не смогли бы разрешить посредством наших сравни-
тельных методов; но не потому, что не было бы соответствий,
которые можно было бы установить, а потому, что из этих со-
ответствий мы не смогли бы заключить об историческом фак-
те — чувстве говорящих, что они продолжают тот или иной язык.
Возможно, что во всех этих случаях мы обречены ні вечное
незнание; но возможно также, что, по крайней мере в известных
случаях такого рода научное исследование найдет в конце кон-
цов способы доказательства там, где в настоящее время это ка-
жется нам невозможным.
Впрочем, эти соображения, по-видимому, не ускользнули от
Мейе, по крайней мере в их практических последствиях, так как
он ясно говорит в цитированной статье, что сравнительные ме-
тоды не применимы к специальным языкам и к языкам, не
имеющим более или менее сложной грамматики.
§ 10. Все это чистая теория, но она нас возвращает к во-
просу о смешении языков, который мы потеряли из виду. Дело
в том, что ответ на этот вопрос, как, впрочем, и на все вопросы
1 См. по этому поводу также мою КНИГУ «Восточнолужицкое наречие».
1915, стр, 194.

этого рода, мы должны искать в самом индивиде, помещенном &
те или иные социальные условия.
Это давно уже увидел Шухардт: «Вопрос о смешении язы-
ков, который самым тесным образом связан с вопросом двуязы-
чия, довольно сложен и может быть выяснен только с помощью-
психологии» («Zur afrikanischen Sprachmischung». «Das Aus-
lancb, 1882, S. 868, цитирую no Hugo Schuchardt-Brevier, S. 129).
Мейе в часто цитированной статье также направил свои поиски
в эту сторону, ибо чувство и желание говорить на том или ином
языке могут находиться только в индивиде. Но он не довел изу-
чение этих психологических фактов до конца, ограничившись
несколькими замечаниями, которые, хотя и являются ценными,
далеко не исчерпывают вопроса.
§11. Ясно прежде всего, что всякое взаимное воздействие
языков требует наличия людей, которые хотя бы в незначитель-
ной степени были двуязычными. Поэтому надо начинать с рас-
смотрения вопроса о том, что такое двуязычие. Наблюдение по-
казывает, что есть два вида сосуществования двух языков в
индивиде.
1) Оба языка образуют две отдельные системы ассоциаций,
не имеющие между собой контакта. Это очень частый случай у
людей, выучивших иностранные языки от иностранных гувер-
нанток, с которыми они могли говорить только на изучаемом
языке с исключением всякого другого. Поэтому им никогда не
представлялось случая переводить с иностранного языка на свой'
родной и обратно, ибо предполагалось, не без основания, что
гувернантка может быть хорошей только тогда, когда она не по-
нимает ни слова из родного языка детей. Таким образом привы-
кают пользоваться иностранным языком, не перемешивая его с
родным языком. Поэтому оба языка образуют в данном случае
две автономные области в мышлении лиц, ставших двуязычными
таким путем. Обученные этим способом люди, хоть и говорят
довольно бегло на обоих языках, но им всегда очень трудно най-
ти эквивалентные термины двух языков: нужные слова прихо-
дят им на память только с трудом. Они могут объяснить, что
значит та или) иная фраза, то или иное слово, но всегда затруд-
няются их перевести.
Тот же результат получается при обильном чтении без по-
мощи/ словаря, он является также идеалом так называемого на-
турального метода преподавания языка- Этот метод, между
прочим, годен для коммивояжеров, для туристов и вообще для
всех тех, кто должен войти в, непосредственные сношения с ино-
странцами, но он не имеет абсолютно никакого значения для ум-
ственного развития учеников, детей или взрослых, ибо обучение
языкам имеет образовательное значение только тогда, когда оно
приучает к анализу мысли посредством анализа средств выра-
жения. А этого достигают, только изучая параллельно языки и
всегда отыскивая их соответствующие элементы. Только тогда'

обучение языкам становится мощным орудием формирования ума,
высвобождая мысль .путем сравнения языковых фактов из оков
языка и заставляя учеников замечать разнообразие средств вы-
ражения и их значения до самых тонких оттенков. Все это воз-
можно только при применении переводческого метода.
2) Обучаясь языку именно при помощи этого последнего ме-
тода, приходят, вероятно, самым естественным образом к тако-
му состоянию, когда два каких-нибудь языка образуют в уме
лишь одну систему ассоциаций, что составляет второй вид со-
существования языков. Любой элемент языка имеет тогда свой
непосредственный эквивалент в другом языке, так что перевод
не представляет никакого затруднения для говорящих. Примеры
такого положения вещей нам хорошо известны, ибо это случает-
ся более или менее всегда, когда мы обучаемся языку по како-
му-нибудь учебнику, выучивая отдельные слова с их значениями
и грамматические правила, применяемые исключительно в хо-
рошо подобранных примерах.
Во время моих занятий лужицкими диалектами я имел слу-
чай близко наблюдать двуязычное население этого типа, гово-
рящее одновременно на немецком и лужицком языках. Я смог
констатировать, что любое слово этих двуязычных лиц содер-
жит три образа: семантический образ, звуковой образ соответст-
вующего немецкого слова и звуковой образ соответствующего
лужицкого слова, причем все вместе образует такое же един-
ство, как и слово всякого другого языка- Говорящие, правда, со-
знают, что одна форма лужицкая, а другая немецкая, но они
очень легко переходят от одной к другой, так что взаимные под-
становки в тех случаях, когда одна из двух форм слабеет по ка-
кой-либо причине, всегда остаются незамеченными. Быть может,
даже было бы неточно сказать, что люди, о которых идет речь,
знают два языка: они знают только один язык, но этот язык
имеет два способа выражения, и употребляется то один, то
другой.
Ясно, что этот второй вид сосуществования языков образует
благоприятную почву для смешения языков. Можно даже ска-
зать, что два сосуществующих таким образом языка образуют
в сущности только один язык, который можно было бы назвать
смешанным языком с двумя терминами (langue
mixte a deux termes).
§ 12. Если присмотреться теперь ближе к тому, что проис-
ходит в обоих случаях, то понятие смешения языков станет еще
более отчетливым и окажется совсем иным, чем понятие заим-
ствования.
Не следует настаивать на том факте, что всякая социальная
группа, обладающая особыми понятиями материального или от-
влеченного порядка, создает для них специальные термины, ко-
торые отсутствуют так же, как и самые понятия, в других
группах.

Известно также, что мир, который нам дан в нашем непо-
средственном опыте, оставаясь везде одним и тем же, постигает-
ся различным образом в различных языках, даже в тех, на кото-
рых говорят народы, представляющие собой известное единство
с точки зрения культуры. Так, например, понятие температуры
воды: по-французски говорят Veau chaude, tiede, froide; по-не-
мецки — heisses, warmes, lauwarmes, kaltes Wasser; по-русски —
кипяток (который не обязательно будет «кипящей водой», но
также и не «кипяченой водой»), горячая, теплая, холодная вода.
Мы видим, что нет абсолютно эквивалентных слов для того, что
не холодно- Возьмем еще понятие «принимать пищу»: по-фран-
цузски говорят — я привожу только самые обычные слова —
manger, avater, devorer, prendre son repas; по-немецки — essen,
fressen, speisen; по-русски — есть, кушать, жрать. Мы видим,
что эти слова тоже не равнозначны. Французское aimer, рус-
ское любить соответствуют более общему понятию, чем немец-
кое lieben, так как нельзя, например, Weissbrot lieben. В общем,
можно сказать, что нет абсолютно тождественных понятий в
разных языках а потому и перевод, как мы знаем это из опыта,
никогда не бывает точным.
Более того, известно, что слова разных языков, даже для
более или менее тождественных понятий, часто бывают различ-
ны по своим вторичным ассоциациям: chauve-souris, Fledermaus,
летучая мышь обозначают один и тот же предмет, но представля-
ют его в известной мере различно. Даже самые простые слова
могут, обозначая один и тот же предмет, быть различными толь-
ко потому, что они принадлежат к разным языкам, один из ко-
торых менее привычен, чем другой.
§ 13. Когда два языка существуют независимо у индивида, он
имеет возможность, говоря на одном, черпать из словаря друго-
го языка слова, которые кажутся ему нужными; но из всего
предшествующего следует, что тогда он заимствует из другого
языка прежде, чем слова, те понятия или их оттенки, ту их
окраску, наконец, которые кажутся ему необходимыми по какой
либо причине. Это очень частый случай заимствования. Оно не-
обходимо, когда речь идет о совершенно новом понятии — какой-
нибудь предмет, изобретение, мысль и т. д., и оно может иметь
место даже там, где знание языка, из которого заимствуют, ми-
нимально. Но оно также имеет место, когда в этом нет непосред-
ственной необходимости. Дело в том, что оно очень облегчает
ход мысли. Когда мы хотим передать свою мысль самым точным
образом, мы часто бываем очень довольны, что можем употре-
бить иностранное слово, которое точно соответствует тому, что
мы хотим сказать, как, например, Ursprache немцев во француз-
ском языке. Если вы хотите избежать иностранного языка, вы
часто должны вернуться вспять и перестроить всю мысль, а это
раздражает. Вот почему язык наших газет кишит ненужными
варваризмами, проистекающими от спешки, от недостатка вкуса.

филологического образования в настоящем смысле этого слова и
усидчивости в работе. Но мы часто склонны вплетать в нашу
речь иностранные слова и по другим мотивам: то слово кажется
нам особенно выразительным, то красивым, то лишенным не-
приятных ассоциаций (например, для неприличных вещей)
и т. д. и т. д. Случаи могут быть более или менее часты, в зави-
симости от разных факторов, но это будут всегда заимствования
слов, частей фраз или целых фраз.
§ 14. С другой стороны, ясно, что, для того чтобы образовать
систему ассоциаций, т. е. смешанный язык с двумя терминами,
оба языка, сосуществующие в индивиде, должны иметь все семан-
тические элементы общими, т. е. они обязаны придать единооб-
разие своему пониманию мира и сделать все свои понятия более
или менее тождественными не только в отношении их содержа-
ния, но также, и может быть даже главным образом, в отноше-
нии их объема. Мы видим, как это происходит каждый день с
лицами, которые недостаточно хорошо знакомы с каким-нибудь
иностранным языком. Например, русский человек сказал бы по--
французски j'ai regu la permission, j'ai regu un rhume вместо
j'ai obtenu une permission, j'ai attrape un rhume, потому что рус-
ский глагол получать, соответствующий французскому recevoir,
имеет совсем общее значение без всякого специального оттенка.
Зато малоискушенный француз смог бы прекрасно сказать я ва-
рю хлеб = ich koche Brot, очень мало заботясь о том, что ва-
рить = kochen и печь = backen являются двумя четко противо-
положными понятиями как в немецком языке, так и в русском,
потому что французское cuire соответствует более общему по-
нятию.
Не стоит задерживаться на этого рода фактах, так как они
слишком хорошо известны. К тому же уже цитированная книга
Шухардта «Slawo-deutsches und slawo-italienisches» изобилует
имя. В лужицком наречии, о котором я упоминал выше и воз-
можно точное описание которого я дал в книге «Восточнолу-
жицкое наречие» (1915), придание единообразия понятиям дове-
дено до возможного предела.
Я не буду говорить о словах, которые в моем словаре (не-
опубликованном) я был вынужден все время снабжать немецки-
ми эквивалентами, возьму в качестве примера предлоги: луж.
dla = нем. wegen (mojegla = meinetwegen); луж. га = нем. fur
(примеры: «я должен шить для барышни», «конфеты на одну
копейку», «вилы для навоза», «один раз в течение дня»); луж.
wot = ней. von (примеры: «из березового дерева», «из Мужако-
ва», «сбивать яблоки с веток», «от голода», «я говорил о своем
брате», «он думает о чем-то», «его несут четверо», и т. д., см.
цитированную книгу, стр. 87 и сл.).
Но это положение вещей вызывает много других изменений,
например тенденцию создавать парные термины везде, где есть
различные понятия; таким именно образом лужицкий язык полу-

чил артикль, в котором он совсем не нуждался, своего рода пер-
фект, который является калькой немецкого перфекта и т. п. Оче-
видно, что всего этого не было бы в случае независимого сосу-
ществования языков. Весьма возможно, что немецкое противо-
поставление arbeiten — erarbeiten обязано тому же фактору,
т. е. оно скалькировано с соответствующих славянских противо-
поставлений.
Последним результатом образования смешанного языка с
двумя терминами является тенденция перестроить все выраже-
ния, для того чтобы оба слова были как можно более сходны в
отношении внутренней формы. Примеры этого многочисленны.
Они общеизвестны.
§ 15. Все эти изменения не являются заимствованиями, но они
обязаны своим появлением процессу, который с полным правом
мы можем назвать смешением языков. Но этот процесс на этом
не останавливается: он идет дальше. В единствах с двумя тер-
минами в языке, который мы назвали «смешанным языком с
двумя терминами», может всегда случиться, что один из терми-
нов слабеет по той или иной причине, сначала у индивида, затем
в социальной группе. Другой термин, оставшись один, выпол-
няет тогда обе функции, но, что является особенно любопытным,
говорящие теряют представление о его происхождении. Я мог
констатировать в бесконечном множестве случаев, что говорящие
не узнают происхождение немецких слов в лужицкой речи, когда
они не имеют лужицких дублетов.
Итак, можно было бы предположить, что различие между не-
мецким и лужицким, в общем очень четкое, может совершенно
исчезнуть с потерей всех дублетов. Во всяком случае было бы
очень интересно увидеть, что произошло бы, если бы существо-
вали только двуязычные лица, т. е. если бы не было говорящих
только по-немецки или только по-лужицки. К сожалению, это не
поддается эксперименту, и я не смог бы сказать, есть ли сейчас
где-нибудь такие благоприятные для наблюдений социальные
условия, которые могли бы заменить его.
Наблюдения над двуязычной средой в обычных условиях по-
казывают, что в смешанных языках с двумя терминами считает-
ся, что речь принадлежит тому языку, на котором выражены
грамматические связи. Например, анекдотическая фраза на «пе-
тербургском» немецком языке: «Bring die банка mit варенье
von der полка im чулан» ощущается как немецкий язык.
§ 16. Другой вопрос, который интересно было бы исследовать,
состоит в том, чтобы узнать, каковы условия развития смешан-
ного языка с двумя терминами. Некоторые наблюдения могут
быть сделаны на любом, ибо каждый из нас «многоязычен», если
можно так выразиться, так как все говорят различно в различной
среде. Как правило, эти различные «диалекты» сосуществуют в
нас совершенно независимо друг от друга, и мы иногда заим-
ствуем из них слова шутки ради или для того, чтобы сделать

более выразительным наш язык, всегда стараясь взять их, так
сказать, в кавычки. Я очень хорошо помню тот эффект, который
производило в литературных беседах Кони слово «всамомделиш-
ный», заимствованное им из детского языка: оно очень нрави-
лось именно неожиданностью заимствования и потому, что оно
хорошо передавало оттенок. Но бывают случаи, когда границы
одной среды, самой по себе четкой, недостаточно установлены
для нас, как, например, для матерей больших семей, где много
детей. Они всегда вынуждены употреблять то детский язык, то
язык взрослых, и у них устанавливается в известных условиях
нечто вроде смешанного языка с двумя терминами, так как они
вплетают часто в свой язык детские слова, не заботясь о том,
чтобы взять их в кавычки. Но все это довольно неясно и требует
большого количества точных наблюдений.
§ 17. Какие заключения можно вывести из всего предыду-
щего? Прежде всего следующее: мне кажется, что во взаимном
влиянии языков следует различать два совершенно различных
процесса: заимствование и смешение языков;1 пер-
вое основывается на двуязычии, как я предложил бы назвать
независимое сосуществование двух языков у одного и того же
индивида, а второе основывается на смешанном языке с двумя
терминами. Само собой разумеется, что в действительности есть
всегда промежуточные формы, и чаще всего оба процесса пере-
крещиваются. Но это ни в коем случае не может поколебать сде-
ланное выше существенное различие.
Затем, по-видимому, развитие двуязычия или смешанного
языка с двумя терминами зависит: 1) от способа изучения второ-
го языка и 2) от установления границ употребления обоих
языков.
Смешение языков не предполагает обязательно потери чув-
ства непрерывности данного языка.
По-видимому, некоторые изменения зависят главным образом
от смешения языков, как, например, изменения «внутренней
формы», но в большинстве случаев из наличия разнородных эле-
ментов данного языка ничего нельзя заключить о характере про-
цесса, который их объединил. Все это нуждается еще в изучении
на базе хорошо проверенных и гораздо более многочисленных
фактов.
§ 18. Наконец, мы не видим, чтобы все это могло поколебать
в чем-либо результаты, полученные существующими сравнитель-
ными грамматиками, на которые ссылается Мейе в своих статьях
о родстве языков («Linguistique historique et linguistique gene-
i Я предпочитаю этот термин термину Н. Я. Марра скрещение
языков, так как последний продолжает—как это признали Шухардт
(стр. 519 цитируемой статьи) и Мейе («Linguistique historique et linguistique
generale», стр. 102)—нездоровый образ так называемого родства язы-
ков: язык «дочь» это перерождение языка «матери», а не ее отпрыск, и,
будучи родственным, не имеет «отца», даже метафорического.

rale», 1921). Например, нельзя ничего сказать по вопросу о том,
можно ли узнать, основан ли современный английский язык на
смешении языков или нет. Но это не имеет никакого значения,
ибо, так как английская грамматическая система, в том виде как
она сейчас существует, продолжает германскую систему, можно
предположить на основании опыта, что чувство непрерывности в
английском языке было всегда связано с германскими элемента-
ми, а поэтому мы должны признать английский язык германским.
Но, с другой стороны, я не вижу, что бы изменилось, если бы
было доказано, что был момент, когда языковые предки англи-
чан потеряли чувство непрерывности вследствие развития сме-
шанного языка с двумя терминами с исключением всякого дру-
гого языка.1 Тем не менее английский язык фигурировал бы в
сравнительной грамматике германских языков. Что касается
исторической грамматики английского языка, нужно было бы
только внести некоторые изменения в изложение, ибо, считая
английский язык германским языком, мы все же должны дать
историю его негерманских элементов. Во всем этом выиграло бы
понимание историко-лингвистического процесса самого по себе,
так как до сих пор им почти не занимались: все внимание язы-
коведов было сосредоточено на установлении соответствий язы-
ковых элементов между двумя родственными языками или
между двумя последовательными состояниями одного и. того же
языка.
і Это маловероятно для английского языка, но не совсем невозможно
вообще, если вспомнить о том, что было сказано в § 15 о потере говоря-
щими сознания происхождения слов в случае отсутствия дублетов. К со-
жалению, совсем нет примеров этому, по крайней мере мне известных, и,
возможно, они никогда не существовали.

ОПЫТ ОБЩЕЙ ТЕОРИИ ЛЕКСИКОГРАФИИ
(Известия АН СССР, № 3. Отд. литературы и языка, 1940)
Хотя человечество очень давно начало заниматься составле-
нием словарей разных типов, однако какой-либо общей лексико-
графической теории, по-видимому, не существует еще и до сих
пор. Предлагаемый здесь опыт такой теории не рассчитывает
целиком заполнить этот пробел,* а имеет в виду лишь наметить
некоторые основы будущей теории, в связи с чем он естественно
распадается на ряд отдельных этюдов.
ЭТЮД I. ОСНОВНЫЕ ТИПЫ СЛОВАРЕЙ 2
Одним из первых вопросов лексикографии является, конечно,
вопрос о различных типах словарей. Он имеет непосредственное
практическое значение и эмпирически всегда как-то решался и
решается. Между тем в основе его лежит ряд теоретических про-
тивоположений, которые и необходимо вскрыть.
1. Противоположение первое: словарь академического типа —
словарь-справочник
Прежде всего надо обратить внимание на противоположе-
ние академического, или нормативного, словаря и словаря-спра-
вочника. Термины эти несколько условны, и их ближайшее со-
держание выяснится только из дальнейшего изложения. Однако
и из них можно догадываться, что в первом случае мы имеем
1 И это тем более, что автор настоящего опыта не знаком интимно с бо-
гатой лексикографией некоторых «восточных» языков.
2 Дальнейшие этюды предполагается посвятить природе слова, его зна-
чению и употреблению, его связям с другими словами того же языка, бла-
годаря которым лексика каждого языка в каждый данный момент времени
представляет собою определенную систему, и, наконец, построению словар-
ной статьи в связи с семантическим, грамматическим и стилистическим ана-
лизом слова.
Данный этюд является развитием доклада, прочитанного на заседании
Отделения литературы и языка АН СССР 27 сентября 1939 г.

дело с такой книгой, где прежде всего спрашивается о том, можно
ли в том или другом случае употреблять то или другое уже извест-
ное слово, а во втором — с книгой, куда заглядывают исключи-
тельно с целью узнать смысл того или другого слова.
К словарю-справочнику обращаются прежде всего, читая
тексты на не вполне знакомых языках .или тексты о незнакомых
предметах и специально трудные тексты на иностранных языках
(или, что в сущности то же самое, древние тексты на родном
языке), особенно с непривычным содержанием. К нормативному
(или академическому) словарю обращаются для самопроверки,
а иногда и для нахождения нужного в данном контексте слова.
Вспомним по этому поводу Пушкина:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо меньше б мог
Иноплеменными словами.
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический Словарь.
Примером словаря первого рода может служить любое изда-
ние словаря Французской академии (Dictionnaire de l'Academie
Frangaise); в качестве словаря второго рода можно указать на
неоконченный Словарь русского языка, издававшийся в Ленин-
граде нашей Академией наук под редакцией А. А. Шахматова и
его преемников с 1897 по 1937 г., а также на Материалы для
словаря древнерусского языка по письменным памятникам —
И. И. Срезневского.
На первый взгляд может показаться, что различие этих двух
типов словарей покоится исключительно на их разном практиче-
ском назначении. Однако это было бы слишком одностороннее
суждение. В основе словарей первого рода лежит единое (реаль-
ное) языковое сознание определенного человеческого коллектива
в определенный момент времени; в основе словарей второго рода
вовсе не лежит какого-либо единого языкового сознания: слова,
в них собранные, могут принадлежать разным коллективам, раз-
ным эпохам и вовсе не образуют какой-либо системы. Все это
легко можно иллюстрировать На двояком значении термина
«русский язык»: с одной стороны, он обозначает современный
русский литературный язык, который, хотя и имеет весьма слож-
ную структуру, однако все же является вполне единым (всякое
ограничение последнего положения повело бы к нелепому выво-
ду, что можно по-разному понимать Горького, Маяковского, Шо-
лохова и других современных писателей),! а с другой — всю со-
і Единство понимания, о котором здесь говорится, подразумевает, ко-
нечно, прежде всего абсолютное владение данным литературным языком и
нисколько не колеблется тем фактом, что всякая система выразительны::
средств, образующая литературный язык, носит на себе тот или другой от-

вокупность русских говоров не только в их настоящем, но и в их
прошлом (я не хочу здесь останавливаться на трудности опреде-
ления того, что следует подразумевать под словами «русские го-
воры») .
Чаще всего в основе словарей-справочников нашего времени
лежит идея нации, более или менее сужаемая и расширяемая
как географически, так и исторически. Так был задуман Deut-
sches Worterbuch бр. Гриммов (первый том которого вышел в
1854 г., но который не закончен еще и до сих пор): он основан
на текстах, начиная с XVI в., текстах, зачастую плохо понятных
для современного читателя. По этому же пути в общем пошел
ряд больших многотомных словарей европейских языков нашего
времени: недавно оконченный большой Оксфордский словарь
английского языка (A new English Dictionary on historical Prin-
ciples founded mainly on the materials collected by. the Philolo-
gical Society edited by James — A. H. Murray, в 20 громадных
полутомах); огромный, но еще не оконченный словарь голланд-
ского языка (Woordenboek der Nederlandsche Taal), начавший
выходить с 1882 г., и не менее большой и также неоконченный
словарь шведского языка (Ordbok ofver Svenska Spraket ut gif-
ven af Svenska Akademien — первый том в 1898 г.).
В основе всех этих словарей лежат тексты, также начиная
с XVI в. В том же духе составлен Ordbog over det Danske Sprog
grundlagt of Verner Dahlerup, основанный на текстах, начиная
с 1700 г. (вышло 19 томов, и он близок к окончанию).
Однако не всегда идея нации является основой словаря-спра-
вочника: мы имеем замечательный, в свое время оказавший не-
оценимые услуги науке и практике, многотомный Опыт словаря
тюркских наречий —В. В. Радлова (том первый в 1893 г.), воз-
можность которого базируется на большой близости турецких
языков, могущих рассматриваться как диалекты единого, однако
несуществующего языка. Приблизительно на подобной основе
строятся часто этимологические словари: этимологические словари
славянских языков (Миклошича, Бернекера), этимологические
словари романских языков (Дица, Кёртинга, Мейер-Любке).
В конце концов возможны и другие принципы, по которым бы
объединялись слова в словаре-справочнике. Так, к типу словарей-
печаток идеологии господствующих классов и что она обыкновенно бывает
приспособлена прежде всего для выражения именно этой идеологии: надо
помнить, что Ленин и Сталин при помощи и такой системы выразительных
средств умели для всех понятно выразить совершенно другую идеологию.
Наконец, это единство не колеблется и тем фактом, что на всяком литера-
турном языке может быть общепонятно изображено взаимонепонимание
представителей разных классов, говорящих, по-видимому, на одном и том
же языке (чему имеется много примеров хотя бы и в дореволюционной рус-
ской литературе). Эти кажущиеся противоречия проистекают от недоста-
точно четкого различения языка, т. е. системы выразительных средств, и
использования этой системы в процессах коммуникации (к этим вопросам
я надеюсь еще вернуться в другой связи).

справочников надо отнести всевозможные технические словари,
где объединены слова разных специальностей, представители ко-
торых зачастую друг друга не понимают. Наоборот, словари ка-
кой-нибудь одной определенной специальности, например меди-
цинский словарь, словарь водников, военный словарь и т. п., мо-
гут быть словарями академического типа, если туда не собраны
слова разных эпох или слова местного употребления, неизвестные
всем специалистам: внутри системы такой лексики и происхо-
дит словотворчество в области данной специальности.
Энциклопедические словари являются по существу словарями
справочниками, так как, подобно общим техническим словарям,
не имеют установки на лингвистическое единство своего слов-
ника.
Областные словари, если в них собраны просто слова данного
языка, не употребляющиеся в литературном языке, конечно отно-
сятся к типу словарей-справочников. Таков Опыт областного ве-
ликорусского словаря, изданный Вторым отделением АН в 1852 г.
До известной степени таков и совершенно замечательный Qlos-
saire des patois de la Suisse Romande... — redige par L. Gauchat,
J. Jeanjaquet, E. Tappolet, I (не вся буква A), 1924—1933.
Но могут быть и другие областные словари, которые объеди-
няют слова, свойственные определенному району. Таковы Сло-
варь областного олонецкого наречия — Куликовского, • 1898 г.,
Словарь областного архангельского наречия — Подвысоцкого,
1885 г., и др.; таковы многочисленные и зачастую превосходные
областные словари разных других языков.1 Подобные словари
могли бы быть словарями академического типа, если бы пред-
ставляли полную картину местной лексики, свойственной дан-
ному району в целом, не выключая слов, общих с литературным
языком (эти слова ведь тоже входят в систему данного обла-
стного языка). Исследователю, конечно, бывает трудно отличить
здесь сознаваемое заимствование из литературного языка от
«искони» общего слова или от вполне укоренившегося заимство-
вания; но эта трудность не меняет принципиальной стороны де-
ла.2 Очень часто, однако, и такие словари просто регистрируют
1 Новейшие и лучшие немецкие словари перечислены, правда, совсем по
другому поводу в статье проф. В. М. Жирмунского «Методика социальной
географии» в сб. «Язык и литература», т. VIII, 1932; французские диалек-
тологические словари перечислены в книге Albert Dauzat «Les patois», 1927,
в особой библиографии, которою заканчивается книга; итальянские — в
К. Jaberg und J. Jud «Der Sprachatlas als Forschungsinstrument», 1928, в-
особом приложении к V главе, которое озаглавлено «Auswahl von Worter-
buchern der Mundarten Italiens, der xomanischen und italienischen Schweiz».
2 Тут надо заметить, что говорить о каком-либо определенном област-
ном «языке», а следовательно, и о соответственном словаре академического
типа можно только тогда, когда этот язык сознается говорящими в той или
иной мере отличным и от литературного языка, и от местных говоров, т. е.
когда он является в той или другой мере общим языком и когда есть какая
либо сознаваемая, хотя бы и очень неопределенная его норма (о понятии-
нормы см. подробнее в конце настоящего раздела).

встречающиеся в данном районе местные слова, а потому остают-
ся в общем словарями-справочниками (по-немецки они назы-
ваются Idiotikon’ами).
Само собой разумеется, что словарь определенного говора,
если он не дифференциальный (т. е. не регистрирует только отли-
чия от литературного языка), будет принадлежать к норматив-
ному, или академическому, типу.
Может показаться, что словарь языка того или другого писа-
теля должен быть словарем академического типа. Действительно,
надо думать, что действенный словарь того или другого писа-
теля, вообще или в определенный период его творческой деятель-
ности, представляет собою систему (хотя это как раз то, что
показать и является очередной научной проблемой); но нельзя
быть уверенным, что образующая систему лексика встречается
в произведениях писателя. Как раз то, от чего писатель отталки-
вается и без чего нельзя понять смысла его творчества, могло
и не попасть в его писания. Кое-что могло не попасть и совер-
шенно случайно. Кроме того, во всяком произведении всегда
много безразличного материала (который я назвал когда-то
«упаковочным»), который, конечно, никак не входит в индиви-
дуальную систему (в стиль) данного писателя. Таким образом,
словарь языка писателя — который обязательно должен быть
исчерпывающим — является принципиально словарем-справочни-
ком (между прочим, настолько важным для построения общего
словаря, что многим филологам казалось невозможным построе-
ние этого последнего без предварительного создания исчерпы-
вающих словарей к писателям) и лишь может послужить мате-
риалом для выяснения «индивидуального словаря» данного пи-
сателя.1
В заключение следует еще раз подчеркнуть, что словарь-спра-
вочник характеризуется тем, что его слова не образуют цельной
единой выразительной системы, или принадлежа к разным —
хронологически или географически — человеческим коллективам,
или представляя собой лишь часть слов, образующих эту систему.
Слова в академическом, или нормативном, словаре, наоборот,
служа для взаимопонимания членов определенного человеческого
коллектива, составляют единую сложную ткань, единую систему,
которая, к сожалению, бывает обыкновенно очень плохо отраже-
на, а то и вовсе не отражена в существующих словарях этого
типа. Вопросу о том, в чем выражается система, иначе говоря
единство лексики данного языка, будет посвящен один из сле-
дующих этюдов.
1 Само собой разумеется, что «индивидуальное» писателя базируется на
социальном: иначе мы не могли бы понять это «индивидуальное», не могли
бы оценить «стиль» писателя (считаю нужным предупредить, что со страхом
употребляю слово «стиль» ввиду его многосмысленности, но полагаю, что
тот скромный смысл, который я в него влагаю, ясен из контекста).

Обратим теперь внимание на некоторые затруднения при
определении социальной основы в словарях академического типа.
Они проистекают из того, что в понятие литературного языка
входит не только разговорный язык, но прежде всего соответ-
ственный письменный (взаимоотношению их тоже будет посвя-
щен специальный раздел одного из следующих этюдов, так как
совсем не так просто разрешается вопрос о том, который из них
является ведущим). Безусловно, единым является разговорный
язык, определяемый исключительно единством коллектива в
определенный момент времени. С письменным языком дело об-
стоит сложнее. Мы читаем и понимаем литературные произведе-
ния и предшествующих эпох. Однако многое из того, что мы
прекрасно понимаем и что мы даже не воспринимаем как
архаизм, мы уже не только не скажем, но даже и не напишем.
Так, фраза из «Капитанской дочки»: Все мои братья и сестры
умерли во младенчестве — никого, конечно, не шокирует, а меж-
ду тем никто так не напишет: напишут попросту — умерли еще
маленькими или немного в более строгом стиле — умерли в ран-
нем возрасте (все это применительно к данному контексту: вне
его могло бы быть множество и других способов выражения). Эти
различия покрываются понятиями активного и пассивного запаса
слов данного литературного языка 1 (различение, которое, к со-
жалению, не делается ни в каких словарях). Чем же определяет-
ся пассивный словарный запас данного литературного языка? —
Начитанностью соответственного человеческого коллектива, тем
кругом произведений, которые обязательно читаются в данном
обществе. Вовсе не косностью тогдашних академиков объясняет-
ся то обстоятельство, что в 1847 г. Второе отделение император-
ской Академии наук составило Словарь церковнославянского
и русского языка: оно не могло поступить иначе, поскольку стар-
шее поколение того времени грамоте училось еще по часослову
и псалтыри. Для него церковнославянские слова были пассив-
ным словарным запасом, который как-то входил в систему лек-
сики русского языка и в той или другой мере определял значе-
ние и оттенки разных русских слов.2
Но вот к концу столетия начитанность в церковнославянских
текстах исчезает совершенно, и Второе отделение императорской
Академии наук в 1895 г. выпускает под редакцией акад.
Я. К. Грота первый том уже Словаря русского языка «в том ви-
де, как он образовался со времен Ломоносова» (стр. VI преди-
словия). И действительно, все мы, нынешнее старшее поколе-
1 Само собой разумеется, что слово младенчество не стало вообще пас-
сивным: оно стало менее обыденным, чем оно было, по-видимому, во време-
на Пушкина; круг употребления его сузился.
2 Сказанное подтверждается рассуждениями предисловия к Словарю
1847 г. на стр. XI о неудобстве и преждевременности «решительного разде-
ления русского языка с церковнославянским, потому что стихии того и дру-
гого доселе еще тесно связаны между собою».

ние— если и не всегда с большим увлечением — читали и Ломо-
носова, и Державина, и Карамзина.
Наконец, в 1938 г. Академия наук СССР предполагает изда-
вать Словарь современного русского литературного языка, «на-
чиная от пушкинской поры и до наших дней (стр. II проекта
Словаря современного русского литературного языка, 1938).
И это совершенно правильно, ибо едва ли наша молодежь чи-
тает и перечитывает каких-либо писателей допушкинского пе-
риода.
У французов период вполне актуальной литературы значи-
тельно больше: он начинается с XVII в. На Корнеле, Расине,
Мольере, Лафонтене и других классиках воспитывается до сих
пор всякий француз, приобщающийся к литературному языку
(хотя для безусловного понимания классиков оказался необхо-
дим учебный словарик),1 и вся современная литература и ее
язык могут быть до конца понятны только при каком-то сопо-
ставлении их с литературой и языком XVII в., от которых они
так или иначе отталкиваются.
При ближайшем рассмотрении оказывается, однако, что дело
не исчерпывается одним различением активного и пассивного за-
паса слов в литературном языке (которое, конечно, обязательно
должно быть отражено в словаре академического типа):
в актуальной литературе встречаются слова со значениями, во-
все не свойственными современному литературному языку,
а иногда и просто противоречащими современному употребле-
нию (примеры см. ниже). Как поступать в этих случаях в сло-
варях академического типа? Из того, что французам понадобил-
ся для этого даже особый словарь, что этим отличиям языка
прошлого надо специально учить, вытекает с достаточной оче-
видностью, что в жизни они нормально не замечаются и что,
следовательно, они не играют никакой определяющей роли в на-
шем языке: их как бы нет.2 А отсюда вытекает, что в словаре
академического, нормативного типа этим вещам вовсе нет места,
что в таком словаре нельзя давать, например, всего Пушкина,
а только то из Пушкина, что не противоречит сегодняшнему
употреблению. И это потому, что эти противоречия никак не
входят в систему современного языка, являясь, с нашей точки
зрения, не архаизмами, а неправильностями, непонятными
ошибками.
Несколько французских примеров, взятых из Кэру (см.
выше):
1 Ср. Gaston Cayrou. Le Francais classique. Lexique de la langue du
dix-septieme siecle expliquant, d'apres les dictionnaires du temps et les re-
marques des grammairiens le sens et l'usage des mots aujourd'hui
vieillis ou differemment employes (у меня под рукой IV изд. 1937 г.).
2 Т. е. говоря практически: с увлечением читая наших классиков, ми
скользим по местам, не совсем для нас по языку ясным.

Embonpoint в XVII в. значит 'конституция человека, находя-
щегося в добром здоровье', и говорится чаще, хотя и не обяза-
тельно, о толстых людях:
... И a votre air, votre age.
Vos yeux, votre action, votre maigre embonpoint
(С о г n e 111 e. La suite du Menteur, v. 277).
В VIII изд. Словаря Французской академии (1932 г.) это сло-
во объясняется как 'конституция более или менее толстого чело-
века'. В Larousse Universel, хотя и объясняется как 'состояние
тела, особенно у толстых людей' (т. е. дается некоторый выход
для оттенка, имевшего место в XVII в.), однако в виде антонима
дается худоба (maigreur, emaciation). Dictionnaire general выхо-
дит из затруднения, давая своим определением возможность под-
вести под него и старое употребление, но примеров на него не дает.
Emouvoir в XVII в. значит прежде всего двигать: A force de
leviers, on arrachera bieniot се pieu il commence a s'emouvoir
(Furetiere, Dictionnaire Universel, 1690).
В современном Словаре Французской академии нет ни «малей-
шего упоминания об этом значении. Но оно дано без оговорок
в Larousse Universel и в Dictionnaire general (в последнем с при-
мерами из XVII в.).
Hoquet в XVII в. имеет значение 'толчок, причина, его вызы-
вающая':
Mes gens s'en vont a trois pieds,
Clopin-clopant comme ils peuvent,
L'un contre Tautre jetes
Au moindre hoquet qu'ils trouvent.
(La Fontaine. Fables, v. 2).
Ни в современном Словаре Французской академии, ни в
Larousse Universel этого не находим. В Dictionnaire general дано
с пометкой устар.
Подобные примеры можно множить без конца. Вот несколько
примеров из русского.
Достаточно, собственно, привести следующие стихи Пушкина:
Счастлив, кто близь тебя, любовник упоенный,
Без томной робости твой ловит светлый взор,
Движенья милые, игривый разговор
И след улыбки незабвенной.
(Черновые наброски, 1820).
Совершенно очевидно, что неискушенный читатель в наше
время может воспринять их совершенно превратно в целом.
Обращаясь к частностям, видим, что слово любовник в наше
время потеряло свой общий смысл, какой имело раньше и фран-
цузское слово amant и который сейчас и по-французски и по
русски трудно выразить просто и точно ('человек, любящий опре-
деленную женщину'). Далее видим, что сейчас упоенный неупо-
требительно в абсолютивном смысле: можно сказать только

упоенный успехами и что-нибудь в этом роде. Наконец, вопрос
о том, что бы мы сейчас сказали в данном контексте вместо
игривый разговор, требует особого исследования. Может быть,
оживленны^, может быть, просто веселый.1
Наконец, нельзя не указать на то, что в русском литератур-
ном языке сегодняшнего дня, благодаря коренному перевороту
в нашей идеологии, происшедшему в результате Октябрьской ре-
волюции, оказались гораздо более глубокие противоречия
с вполне актуальной еще литературой. Примеры встречаются на
каждом шагу; укажу несколько разительных с той или иной точ-
ки зрения.
Фраза это воспитывает материалистов до революции и сейчас
имеет совершенно разные значения: до революции это мог-
ло значить 'это воспитывает людей, признающих только лич-
ную выгоду* (= шкурников), особенно при прибавке слова
грубый = грубых материалистов; теперь она может значить толь-
ко 'это воспитывает людей с материалистическим (философским)
мировоззрением'. Не меньший сдвиг произошел со словами идеа-
лист, идеалистический.
Слово гражданин всегда имело ореол чего-то возвышенного,
однако сейчас мы скажем: гражданин Иванов, извольте выйти
вон, и отнюдь не товарищ Иванов: слово гражданин в смысле
титула приобрело что-то официальное.
В лингвистической терминологии приходится термин диалек-
тический заменить словами диалектный, диалектальный ввиду
большой распространенности философского значения слова диа-
лектический.
Все это должно быть учитываемо при построении академиче-
ского, нормативного словаря: в него не следует брать фактов
хотя бы и актуальной литературы, но противоречащих современ-
ному употреблению. Однако последовательное проведение этого
принципа приводит к тому, что при посредстве такого норматив-
ного словаря нельзя будет понимать не только старой литерату-
ры, но зачастую даже и актуальной. Это затруднение всегда су-
і Вообще некоторые значения слова игривый в начале прошлого столе-
тия зачастую очень трудно поддаются определению; ср., кроме указанных
стихов, еще и такие контексты:
Как нам (=старцам), о мира гость игривый,
Тебе постынет белый свет.
(Пушкин, Гроб юноши, 1831)
... И наконец,
Глубок он (=Байрон), но единообразен!
А ты глубок, игрив « разен.
(Пушкин, Ода Хвостову, 1824)
Ниночка моя (=жена) не жалуется, всем довольна, игрива, весела
(Грибоедов. Письмо к Миклашевич).
Чуть не смеясь от избытка приятных и игривых чувств (после встречи
с Асей), я нырнул в постель (Тургенев. Ася).

шествовало и как-то смутно ощущалось лексикографами. Но
принципиальное противоречие, лежащее в основе всего дела,
никем, кажется, не было еще вскрыто с полной четкостью.
В этом смысле очень характерны колебания между норматив-
ным словарем и словарем-справочником в истории нашей лекси-
кографии.
В 1789 г. Российская академия в предисловии к своему сло-
варю (стр. IX) говорила: выбор слов Академия «следующими
изъятиями облегчить предположила»: . . .4) исключить «все слова
старинные, вышедшие из употребления;»...
В 1847 г. Второе отделение Академии наук писало на стр. XI
своего предисловия к Словарю церковнославянского и русского
языка: «.. .Словарь должен. .. быть сокровищницей языка на
протяжении многих веков, от первых письменных памятников до
позднейших произведений нашей словесности» и дальше, на
стр. XII: «Отделение русского языка и словесности... приняло
в руководство следующие правила: 1) помещать в Словаре
вообще слова, составляющие принадлежность языка в разные
эпохи его существования, потому что Словарь не есть выбор, но
полное систематическое собрание слов, сохранившихся как в па-
мятниках письменности, так и в устах народа».
Замечательный для своего времени словарь Даля является
конечно словарем-справочником, а в высшей степени полезный
современный Толковый словарь русского языка под редакцией
проф. Д. Н. Ушакова — более или менее компромиссным сло-
варем.
Нечто аналогичное мы видим и в современной французской
лексикографии. Наиболее последовательно проводит нормативную
точку зрения Словарь Французской академии, как это было вид-
но из приводившихся выше примеров: он не дает значений, про-
тиворечащих сегодняшнему употреблению слов.1 Dictionnaire
general (Хацфельд, Дарместетер, Тома), как это тоже видим из
примеров, подходит ближе к типу словаря-справочника, будучи
прежде всего словарем языка литературы (начиная с XVII в.).
То же можно сказать и о словарях Larousse'a, которые конечно
являются прежде всего словарями-справочниками.2
Может быть, ближе к типу нормативного словаря подходит
еще не оконченный, но превосходный словарь чешского языка,
издаваемый Чешской академией под редакцией Oldrich Hujer,
і На заседаниях Комиссии Французской академии, подготовлявшей но-
вое (VIII) издание Словаря, одним из основных вопросов, которым интере-
совались академики, был вопрос о том, насколько то или другое слово в том
или другом значении является общепонятным во всей Франции.
* Larousse Universel хочет дать, между прочим, все слова, „которые
относятся к старому французскому языку и не абсолютно устарели (qui пе
sont pas absolument tombes en desuetude)", как об этом говорится в преди-
словии. Нельзя не усмотреть в этих словах наличия известного компромисса
между двумя точками зрения.

Emil Smetanka, Miloc Weingart (являющийся сокращением тоже
подготовляемого к печати большого словаря): Pfirutni Slovnik
jazyka fceskeho, Dil. I., A—J. v Praze, 1935—1937. Во всяком
случае в ?го основе лежат тексты, начиная лишь с 1880 г.
По-видимому, в таком же духе издается тоже превосходный
нормативны^ словарь норвежского языка, по текстам с 1870 г.:
Norsk riksmals-ordbok, utarbeidet av Т. Knudsen og Alf Som-
meiiett (вышло уже два объемистых тома, что составит поло-
вину словаря).
На вопрос, как же надо поступать, я не задумываясь отве-
чаю: надо делать два словаря, один — нормативный, а другой —
справочник,1 определяя terminus a quo последнего историче-
скими, но прежде всего практическими — ведь справочник! — со-
ображениями (для русской лексикографии, думается, с после
петровской эпохи). Если нельзя сделать двух словарей, надо
вступить на путь компромиссов, четко их оговаривая.
В заключение этого раздела хотелось бы подчеркнуть, что
с чисто лингвистической точки зрения «научным» надо считать
словарь академического, или нормативного, типа, ибо такой сло-
варь имеет своим предметом реальную лингвистическую действи-
тельность — единую лексическую систему данного языка. Сло-
варь-справочник в конечном счете всегда будет собранием слов,
так или иначе отобранных, которое само по себе никогда не
является каким-то единым фактом реальной лингвистической
действительности, а лишь более или менее произвольным выре-
зом из нее.
На практике мы видим как раз обратное: в большинстве слу-
чаев словари, составленные по типу академических, не стоят на
большой высоте (прежде всего уже потому, что не дают ника-
кого представления о той системе, которая лежит в их основе).
Между тем среди словарей-справочников есть много таких, ко-
торые надо считать совершенными, как в смысле научном, так
и в смысле практическом.
Некоторые'думают, что нормативный словарь не может быть
научным, и готовы противополагать нормативный словарь опи-
* Вместо словаря-справочника можно сделать дифференциальный словарь
всех тех особенностей текстов, которые противоречат современному упо-
треблению, и в сущности для лиц, абсолютно владеющих русским литератур-
ным языком, такой словарь только и нужен. Для людей, активно не вполне
владеющих русским литературным языком, но стремящихся к тому,— русских
и нерусских — нужен нормативный словарь* Для большинства же нерусских,
стремящихся прежде всего пользоваться русской литературой, нужен боль-
ше всего толковый словарь-справочник типа Larousse (см. о нем ниже, в
конце 3-го раздела и в сноске в конце 5-го раздела). Он полезен будет мно-
гим и русским, недостаточно начитанным в русской литературе, и особенно
нашей учащейся молодежи в процессе приобретения ею этой начитанности.
Пользуюсь случаем, чтобы подчеркнуть необходимость заботы о нерусских,
желающих обучиться русскому языку: их теперь десятки миллионов, а мы
не привыкли об этом думать.

сательному. Это недоразумение: хороший нормативный словарь
не придумывает нормы, а описывает ту, которая существует в
языке, и уж ни в коем случае не должен ломать эту последнюю.
Может быть, норму иногда трудно подметить, но это уже не-
счастье исследователя и не имеет никакого отношения к принци-
пиальной стороне дела.
Здесь следует заметить, что очень часто, говоря о нормах,
люди забывают о стилистических нормах, которые не менее, если
не более, важны, чем всякие другие, и которые по существу ве-
щей меньше всего зависят от произвола писателя, если только
этот последний желает быть правильно понятым. Игорь Северянин
вполне мог употребить в своих стихах такие выдуманные им
слова и словосочетания, как каблучком молоточить паркет, сено-
косить твой спелый июль .и т. п. Это может нравиться или не
нравиться, но никого не будет особенно шокировать как не-
уместное — в лирике допустимы неологизмы и вообще разные
непривычные вещи. Но если какой-нибудь директор кино, желая
Обновить русский язык, сделает аншлаг на дверях своего театра:
жестов на сегодня больше нет, то реакция на это будет одна:
«Как это вы позволяете неграмотным людям писать аншлаги
в вашем театре?» И это несмотря на то, что формы местов, делов
имеют, по всей вероятности, шансы на успех в будущем.
Очень часто норма допускает два способа выражения, считая
оба правильными. Нормативный словарь поступил бы в высшей
степени неосторожно, если бы забраковал одну из них, руковод-
ствуясь чистейшим произволом или личным вкусом редактора:
не надо забывать, что синонимика является богатством языка,
которое позволяет ему развиваться, предоставляя говорящему
и пишущему широкие возможности для более тонкой нюансиров-
ки их мыслей (то же относится конечно и к складывающимся
литературным языкам, где на первый взгляд иногда даже кажет-
ся, что нормы вовсе нет, а при ближайшем рассмотрении оказы-
вается, что она просто очень широка).
Не менее нужно опасаться и произвольной дифференциации
синонимических форм: на этих путях легко можно сделать лите-
ратурный язык без надобности затрудненным. Примером этому,
по-моему, служит французский литературный язык, который не
только позволяет нам, но и заставляет нас исключительно тонко
нюансировать свою мысль, а вместе с тем и абсолютно четко ее
.выражать (по этим-то причинам нам в первую голову и надо
изучать французский язык, язык мирового литературного мастер-
ства) , но в котором имеется, как мне кажется, чересчур много
запрещений, затрудняющих владение им.1
В чем же должна состоять нормализаторская роль норматив-
ного словаря? В поддержании всех живых норм языка, особенно
і Для преодоления этих трудностей издаются даже особые книжечки,
которые так и называются: «Ne dites pas.., mais dites.. >

стилистических (без этих последних литературный язык стано-
вится шарманкой, неспособной выражать какие-либо оттенки
мысли); далее, ц ниспровержении традиции там, где она мешает
выражению новой идеологии; далее, в поддержании новых соз-
ревших норм там, где проявлению их мешает бессмысленная
косность. Все это происходит помимо всяких нормативных сло-
варей; однако эти последние могут помогать естественному ходу
вещей, а могут и мешать ему, направляя развитие языка по
ложным путям.
2. Противоположение второе: энциклопедический словарь —
общий словарь
Противоположение это, на первый взгляд вполне очевидное
и не требующее особых пояснений, на самом деле скрывает в
себе довольно большие трудности.
Прежде всего вопрос о собственных именах в самом широком
смысле этого слова. Многим кажется, что собственным именам
нет места в общем словаре, что они составляют основное содер-
жание только энциклопедического словаря. С последним положе-
нием конечно надо согласиться, но с первым, как будто, можно
и должно спорить. Поскольку собственные имена, будучи упо-
требляемы в речи, не могут не иметь никакого смысла, постольку
мы должны их считать словами, хотя бы и глубоко отличными
от имен нарицательных; поскольку же они являются словами,
постольку нет никаких оснований исключать их из словаря. Весь
вопрос состоит в определении того, что в языке является «значе-
нием» собственных имен.
Оставляя в стороне философию собственного имени вообще,
можно все же констатировать, что те сведения, которые даются
в энциклопедиях, никоим образом не входят в это «значение»:
эти сведения по существу вещей вовсе не должны быть обще-
известны (иначе не надо было бы и энциклопедий!). Следова-
тельно, задача состоит в том, чтобы определить тот общеобяза-
тельный минимум, без которого невозможно было бы общепонят-
но оперировать с данным собственным именем в речи. Как мне
кажется, этим минимумом является понятие, под которое подво-
дится данный предмет, с общим указанием, что это не всякий
подводимый под данное понятие предмет, а один определенный.
Когда я говорю философ, то это может значить 'какой-нибудь
философ' (хотелось бы напечатать статью и философа = on
voudrait puhlier un article d'un phitosophe aussi), или 'всякий
философ' (философ привык ценить форму = le philosophe est
habitue a apprecier la forme), или 'данный философ' (философ
подошел к собеседнику = le phitosophe s'approcha de son inter-
locuteuf)}
l Здесь не дано анализа всех аспектов имени существительного в рус-
ском, а выхвачены лишь те, которые отвечают главнейшим функциям фран-
цузских артиклей.

Последнее значение по функции в речи более или менее си-
нонимично собственному имени, вместо которого и сказано в по-
следнем примере философ. Таким образом, с большими, конечно,
упрощениями, но все же с некоторым приближением к истине
можно сказать, что собственное имя относится к соответственно-
му нарицательному, как французское нарицательное с опреде-
ленным членом (в одном из его значений) к нарицательному с
неопределенным членом. Империалистическая война с малень-
кой буквы — нарицательное, а если мы напишем это слово с
большой буквы, то будем иметь в виду одну определен-
ную империалистическую войну (по-французски La Grande
Guerre). Вот несколько примеров определений собственных имен
для общего словаря: Австралия — одна из стран света; Людовик
XIV — один из французских королей; Хлестаков — один из пер-
сонажей комедии Гоголя «Ревизор». Однако некоторые харак-
терные черты того или иного предмета могут иногда входить в
значение соответственного собственного имени, приближая его к
нарицательному. Так, Хлестаков со своими чертами беспардон-
ного вруна и хлыща становится нарицательным и дает произ-
водное слово хлестаковщина. Слово Австралия едва ли способно
приобретать какие-либо характерные признаки (нельзя, конечно,
считать таковыми кенгуру и не дающие тени эвкалипты); но сло-
во Европа несомненно имеет в нашем языке (совершенно неза-
висимо от того, насколько или в каком отношении это соответ-
ствует действительности) характерный признак—'страна пере-
довой цивилизации', отсюда возможность таких словосочетаний,
как европейские манеры, европейская вежливость и т. п.1 Дело
хорошего общего словаря определить вторые «нарицательные»
значения собственных имен, и надо сказать, что дело это очень
деликатное.
Самым трудным делом для лексикографии будет выбор ' та-
кого понятия, под которое следует подводить то или другое соб-
ственное имя. Само собой разумеется, что это не может быть де-
лом личного усмотрения или вкуса: надо подметить, как дело
обстоит в языке данного общества, и в этом-то и заключается
трудность. В самом деле, как определяется Ньютон для русского
литературного языка? 'Ученый', 'ученый мыслитель', 'английский
ученый', 'основоположник современной механики' и т. д. Вот
провизорное определение, которое требует еще, конечно, провер-
ки: 'один из гениальнейших умов человечества, заложивший
основы современного знания в области точных наук'.
Само собой разумеется, что не все собственные имена должны
входить в общий словарь, если он относится к академическому
типу, а лишь те, которые общеизвестны в данном языковом кол-
лективе.
і Может показаться, что это значение устарело и сейчас даже звучит
иронически; но в данном случае это не играет роли.

Совершенно особую группу собственных имен составляют
личные имена и клички; которые конечно не могут иметь иного
определения, кроме того, что это 'одно из личных имен' или
'одна из кличек'.1 Но и они являются факультативными словами,
поскольку они постоянно входят в ткань речи с очевидным в
каждой определенной среде смыслом. Некоторые из них делают-
ся даже нарицательными именами в том или другом отношении,
хотя в общем это бывает довольно редко.
Другую трудность в плане противоположения «энциклопеди-
ческий словарь — общий словарь» представляют собой термины.
Очень многие специальные термины вовсе не входят в общелите-
ратурный язык и относятся к специальным жаргонам. Они под-
робно объясняются или в общей, или в разных технических энци-
клопедиях, где даваемые о них сведения можно сильно варьиро-
вать по объему. Но много есть и таких терминов, которые вхо-
дят и в литературный язык. Однако очень часто они будут иметь
разные значения в общелитературном и в специальных языках.
Слово золотник (в машине) всем хорошо известно, но кто из
нас, не получивших элементарного технического образования,
знает как следует, в чем тут дело? Кто может сказать, что вот
это золотник, а это нет? Поэтому в общем словаре приходится
так определять слово золотник: 'одна из частей паровой маши-
ны'. Прямая (линия) определяется в геометрии как 'кратчайшее
расстояние между двумя точками'. Но в литературном языке это.
очевидно, не так. Я думаю, что прямой мы называем в быту 'ли-
нию, которая не уклоняется ни вправо, ни влево (а также ни
вверх, ни вниз)'.2 В ботанике разные растения определяются по
установленной системе (то же относится и к зоологии, и к мине-
ралогии, и к другим отделам природы). В быту, а следовательно,
и в литературном языке они определяются совершенно иначе,
и зачастую очень трудно отыскать те признаки, которые заста-
вляют нас узнавать то или другое растение.3 Я не говорю уже
о тех случаях, когда про тот или другой предмет приходится го-
ворить, что это 'род кустарника' или что это 'один из видов не-
больших лесных птиц' и т. п. Во всяком случае нужно помнить,
что нет никаких оснований навязывать общему языку понятия,
которые ему вовсе не свойственны и которые — главное и ре-
шающее— не являются какими-либо факторами в процессе ре-
чевого общения.
1 Иногда с добавкой «презрительная кличка», «насмешливая кличка»
и т. п.
2 Не следует думать, что здесь скрыт circulus vitiosus: в основе наших
обывательских понятий прямо, направо, налево лежит, я думаю, линия на-
шего взгляда, когда мы смотрим перед собой.
3 Иван-да-марья, например, определяется в ботанике как вид марьян-
ника Melampyrum nemorosum L. из сем. норичниковых. В быту для нас
это — если мы не смешиваем его с анютиными глазками — 'лесное травяни-
стое растение с желто-лиловыми цветами'.

3. Противоположение третье: thesaurus — обычный
(толковый или переводный) словарь
Следующим капитальным противоположением в области
лексикографии надо считать противоположение словарей типа
thesaurus и обычных толковых или переводных словарей.
Когда говорят thesaurus, то нынче у нас чаще всего имеют
при этом в виду Thesaurus linguae latinae, предприятие пяти не-
мецких академий, начатое еще в 1900 г. и до сих пор доведенное
с пропусками лишь до буквы М. Характерная особенность этого
типа словарей состоит в том, что в них приводятся все реши-
тельно слова, встретившиеся в данном языке хотя бы один раз
(т. е. и все так называемые hapax'ы), и что под каждым словом
приводятся все решительно цитаты из имеющихся на данном
языке текстов (в Thesaurus linguae latinae до 600 г.). В основе
вышеуказанного противоположения лежит противоположение
«языкового материала» и «языковой системы» — понятия, кото-
рые я пытался обосновать в своей статье «О трояком аспекте
языковых явлений и об эксперименте в языкознании» (Известия
АН СССР. Отд. общественных наук, № 1, 1931).
В основе всякого языка лежит все сказанное, услышанное и
понятое на этом языке. Для простоты в дальнейшем будем гово-
рить о письменном языке, так как в устном языке процессы
представляются более сложными. Тогда можно сказать, что в
основе всякого письменного языка лежат опубликованные на
этом языке тексты, которые и представляют собой то, что я на-
зываю «языковым материалом». Для того чтобы понимать тек-
сты и создавать новые, надо владеть всем «языковым материа-
лом», т. е. знать все наличные тексты этого языка, но не в сы-
ром, а в синтезированном, обобщенном виде. Синтез языкового
материала я и называю «языковой системой», которая раскры-
вается в правилах грамматики и в правилах словаря, иначе — в
правилах применения слов-понятий к реальной действительности.
Правила словаря даются обыкновенно в виде «значений слов».
Всем, однако, известно, как трудно формулировать эти значения
в толковых словарях: это издавна составляло^самое слабое их
место, и издавна ведутся споры о наилучших методах определе-
ния значений. Герман Пауль дошел в этом отношении до такого
скепсиса (ср. его статью «Uber die Aufgaben der wissenschaftli-
chen Lexicographie mit besonderer Rucksicht auf das deutsche
Worterbuch» в Sitzungsberichte d. philos.-phil. und hist., Classe
d. K.-B. Akademie d. Wissenschaften zu Mtinchen, Jahrgang
1894), что старается в своем все же прекрасном словаре немец-
кого языка (Deutsches Worterbuch, у меня 3-е изд. 1921)
в основном избегать определений, исходя из того предположе-
ния, что человеку, знающему немецкий язык, обычные значения
немецких слов и так известны (все внимание его обращено на
разные тонкие оттенки значений и на их историю). Оставляя тео-

ретическую сторону этого вопроса до специального этюда, по-
священного понятиям «значения и употребления слов»,
здесь можно пока констатировать только то, что со словарем
Пауля человек, плохо знающий немецкий язык, не сможет чи-
тать немецких текстов и что, следовательно, если не прибегать
к переводам на другой язык (о чем речь будет идти ниже), то
вопрос об определении значений остается в силе, тем более, что
реальность самих значений не отрицал, конечно, и Пауль.
На почве этих затруднений и вырастает противоположение
словаря, дающего весь «языковой материал» к каждому слову
и до известной степени предоставляющего читателю самому вы-
водить из него значения, и словаря, так или иначе — путем тол-
кования или путем перевода — пытающегося дать все значения
каждого слова и приводящего примеры лишь для иллюстрации
своих определений.
Но, конечно, дело не только в трудности формулировать
определения значений, а больше всего и прежде всего в исклю-
чительной трудности отыскания всех отдельных значений слова.
Сравнительно легко наметить основные группы значений; но
установление так называемых оттенков представляет уже боль-
шие трудности и иным кажется неважным, а иным субъектив-
ным. Не может быть сомнения в том, что такие ведущие к сво-
его рода словарному агностицизму суждения глубоко неверны:
трудность отыскания чего-либо не доказывает еще отсутствие
искомого. Словарь все же является не простым, хотя бы и пол-
ным собранием примеров на отдельные фонетические слова, а со-
бранием сгруппированных под отдельными словами общих поня-
тий, под которые подводятся в данном языке единичные явления
действительности. Поэтому в словаре под каждым фонетическим
словом обязательно должен быть дан исчерпывающий и точный
перечень понятий, с ним соединенных. Однако вполне справедли-
во, что дело это весьма деликатное и требует исключительно
обостренного языкового восприятия. Проанализируем для при-
мера такое простое на первый взгляд слово, как игла. Совер-
шенно очевидные понятия, выражаемые этим словом, будут, во
первых, 'швейная, игла', во-вторых, 'вязальная игла или спица',
в-третьих, 'филейная игла',1 в-четвертых, 'лист хвойного дерева',
в-пятых, 'колючка растения', в-шестых, 'колючка животного',
в-седьмых, 'граммофонная игла' (хотя в сущности в этом смысле
і Можно и даже в сущности должно в литературном языке считать еди-
ным словом сочетание филейная игла, а употребление одного слова игла в
этом значении считать «неполным словом». То же надо сказать про вязаль-
ную иглу, с учетом того, что это технический, фабричный термин: в литера-
турном языке про вязальные иглы в их бытовом употреблении как будто
говорят только спицы. Но швейная игла и просто игла употребляются как
синонимы (швейная игла является, конечно, тоже простым словом), причем
первый из них употребляется вместо второго (а не обратно) как уточняю-
щий термин.

употребляется скорее слово иголка, а не игла)} Однако и здесь
можно спорить, насколько отдифференцировались пятое и ше-
стое значения. Во фразе Я с трудом прокладывал себе дорогу
сквозь густую заросль неведомых мне растений: иглы колючих
кустарников то и дело впивались в меня... слово игла с совре-
менной точки зрения мне кажется скорее употребленным хоть и
метафорически, но в своем обычном значении. Однако в литера-
туре есть ряд примеров, как будто противоречащих такому утвер-
ждению; например, у Вяземского (Старая зап. книжка. Собр.
соч., IX, стр. 59): В саду редкое дерево: род акации с острыми
и твердыми иглами. Я склонен думать, что это устаревающее
значение слова игла, которое, по-видимому, заменяется словом
колючка (слову шип несколько мешает, по-видимому, плотниц-
кое его значение, тем более, что в смысле 'колючка* он является
скорее возвышенным словом). Что касается значения 'колючка
животного', то тоже предполагаю, что оно мертвое и осталось
лишь пережиточно в таких сочетаниях (однако не в «речениях»,
т. е. не в застывших выражениях), как иглы ежа, иглы дикоб-
раза. Нормальным словом здесь было бы тоже колючка. Пред-
полагаю, что первоначальное значение славянской иглы вовсе не
'швейная игла' (ср. словарь Даля) и что вышеприведенные 5-е и
6-е значения слова игла являются пережитками прежнего более
широкого значения2 (впрочем, в развитии значений слова игла
несомненно большую роль играли кальки).
Но все это надо признать исключительно тонкими вопросами;
имеются вопросы гораздо более элементарные и тем не менее
трудные. Так, надо ли считать особым значением в системе слова
игла следующие употребления: зеленеет ячмень с острыми игла-
ми своими (Карамзин); тонкие нежные, молодые, иглы травы
(Л. Толстой) и многие другие подобные? Иначе говоря, имеет
ли слово игла значение 'росток'? Далее, имеет ли слово игла
значение 'шпиль'? (адмиралтейская игла Пушкина). Имеет ли
игла значение 'иглоподобный кристалл' (ледяные иглы)? И т. д.
Я думаю, что для современного языка это, хотя и особые значе-
ния, однако тоже более пережиточного характера. Зато я никак
не могу согласиться с 4-м значением слова игла в Словаре
Д. Н. Ушакова — 'тонкий заостренный конец чего-нибудь'. При-
водимый пример: (Автомобили) туго набиты солдатами, матро-
сами и ощетинились стальными иглами штыков (Горький) ил-
1 Я оставляю в стороне восьмое очень важное значение 'небольшой бо-
лее или менее заостренный стерженек с теми или иными техническими
функциями', откуда в разных технических жаргонах самые разнообразные
специальные значения, о которых я не буду здесь распространяться.
2 Любопытно отметить, что с современным немецким Nadel дело об-
стоит как раз обратно: оно имеет довольно общее значение 'небольшого то-
ненького, заостренного приспособления', употребляясь и в смысле иголка, и
в смысле булавки, и в смысле шпильки и т. п.; этимологически же оно,
по-видимому, связано со словом nahen 'шить*.

люстрирует, по-моему, лишь образное употребление слова игла в
его основном значении. С этим связан, между прочим, один глу-
бокий вопрос: не раздваивается ли первое значение слова игла
на два понятия —а) 'собственно швейная игла' и б) переносно —
'нечто подобное швейной игле'. Разница между ними была бы
лишь в отсутствии в этом же случае ушка (или чего-либо играю-
щего его роль, например, у хирургической иглы), по-видимому
существенного признака первого понятия. Под это второе поня-
тие подошел бы и вышеприведенный пример из Горького и соот-
ветственные примеры из Тургенева, Л. Толстого и др. (сравне-
ние штыков —но не штыка —с иглами является в сущности ли-
тературным штампом, хотя еще и живым). Но главное сюда бы
подошли многие образные употребления слова игла: Иглы рес-
ниц (Фет). Какая тоненькая. Игла (о молоденькой девушке.
Горький). (Взгляд), из которого не только не прорезывались
иглы, лучи света, но даже искры не было (Гончаров). Блуждают
солнечные иглы по колесу от очага (Клюев). (Дождь) иглы за-
слезил (Пастернак). Тонкий огонь пробежал по мне жгучими
иглами; я нагнулся и приник к ее руке (Тургенев). Острый, про-
низывающий озноб мгновенно разбегается жгучими иглами...
(Серафимович). Слова мудрых остры, как иглы (Куприн). В вы-
ражениях: иглы сатиры, остроумия и т. п., быть, сидеть, лежать
и подобные (как) на иглах и т. д.
Суть вопроса во всех этих случаях состоит в том, сохраняет-
ся ли в них образ именно швейной иглы. В составленном мною в
1935 г. первом выпуске IX тома Словаря русского языка АН
(откуда заимствовано большинство вышеприведенных примеров)
я решал этот вопрос в утвердительном смысле, считая, что во
всех этих случаях в основе лежит образ швейной иглы, но что
при этом, как это всегда бывает при образных употреблениях,
выпячивается один какой-либо признак, а все остальные в той
или другой мере затушевываются. Иначе говоря, я считал,-что
значения б) — см. выше — не существует в русском литератур-
ном языке; но с этим, может быть, можно и спорить.
Все сказанное целиком объясняет практическое требование к
составителям словарей: не мудрствуй лукаво, а давай как можно
больше разнообразных примеров. Я слышал такие суждения от
первоклассных филологов. И действительно, каждое мало--
мальски сложное слово в сущности должно быть предметом на-
учной монографии, а следовательно, трудно ожидать скорого
окончания какого-либо хорошего словаря. А словари нужны,,
и надо находить какой-то компромисс. Надобность в таком ком-
промиссе еще более становится очевидной, если мы обратим вни-
мание на все вышеприведенные случаи образного употребления
слова игла. Как бы мы ни решали вопрос о значении этого сло-
ва, остается все же вопрос о том, в каких случаях слово игла
может быть употреблено образно. Можно ли, например, сказать
о гвоздях, натыканных для затруднения воров поверх забора»

что они торчат, как иглы? Мне кажется, что нельзя;1 это хотя и
неважно само по себе, однако показывает, что в словаре должны
быть исчислены все традиционные случаи образного применения
данного слова. И если для людей, вполне владеющих активна
данным языком, возможен эксперимент (т. е. проба составления
разных контекстов Данного слова), то по отношению к мертвым
языкам этот прием отпадает по существу вещей. Поэтому в сло-
варях мертвых языков исчерпывающее обилие цитат является
единственным выходом из положения. Однако то же надо ска-
зать и о словарях нормативного типа живых языков: ведь спра-
вляются, существует ли в данном языке такое словоупотребле-
ние или нет, а поэтому все существующие должны быть безу-
словно перечислены. Само собой разумеется, что нет надобности
приводить однообразные цитаты; но исчерпать их разнообразие
совершенно необходимо.
В связи с этим понятно, почему хорошими считаются те сло-
вари, которые дают много примеров (таковы, например, Словарь
Французской академии с многочисленными примерами из разго-
ворного языка и Французский словарь Литтре с еще более мно-
гочисленными литературными цитатами). Все это объясняем
почему стремление в той или иной мере приблизиться к типу
thesaurus является естественным в лексикографии, хотя степень
этого приближения остается совершенно неопределенной.2
Но есть мотивы, которые в известных случаях делают тип
thesaurus в чистом виде идеалом словаря вообще. Значения
слов эмпирически выводятся из языкового материала (об этом
«выведении» будет сказано в особом этюде, посвященном значе-
нию и употреблению слов). Но в живых языках этот материал
может быть множим без конца, и в идеале значения определяют-
ся с абсолютной достоверностью; в мертвых же языках он огра-
ничен наличной традицией. При этом для,одних значений его
более чем достаточно, для других его мало, и каждый случай
употребления данного слова может оказаться в той или другой
степени ценным для разных выводов. И далее, в живых языках
каждый, произвольно множа случаи употребления данного сло-
ва, может проверить выводы составителя словаря относительно
значения данного слова; в мертвых языках для проверки нужно
знать все наличные случаи употребления. Вывод отсюда тот,
что всякий научный словарь мертвого языка в принципе должен
,быть thesaurus'oM, т. е. давать весь наличный языковой мате-
1 Этому нисколько не противоречило бы то, что тот или другой писа-
тель все же в каком-то специальном контексте удачно использовал подобный
образ.
2 Я не говорю здесь о том, что словари к писателям должны быть сде-
ланы по типу thesaurus, так как в этом едва ли кто-нибудь сомневается,
только располагая всей полнотой цитации, можно строить какие-либо пред-
положения и выводы.

риал данного языка.1 Практически от этого могут быть конечно
те или другие отступления: нет надобности, например, приводить
повторяющиеся случаи, а также случаи, очень близкие по кон-
тексту, и т. п.,2 но это не нарушает основного принципа.
Другой мотив, приводящий составителя словаря к типу thesau-
rus'a, лежит в чисто научно-лингвистических интересах. В обыч-
ных словарях отражается только «языковая система» данного
языка. Но эта система целиком покоится, как было сказано
выше, на «языковом материале», а «языковой материал» есть не
что иное,-как объективированная «речевая деятельность» данно-
го коллектива (которая является единственной данной в опыте
языковой реальностью). Эта речевая деятельность, хотя зача-
стую и протекает целиком по готовым шаблонам, однако в прин-
ципе является речетворчеством, обусловленным правилами «язы-
ковой системы» данного языка (см. об этом мою вышецитиро-
ванную статью «О трояком аспекте...»). Несомненно, что в за-
дачи лингвистики входит изучение процессов речетворчества
вообще и, в частности, в области словоупотребления. И многим
представляется (полагаю, не вполне основательно), что материа-
лы для этого должны найти себе место в полном научном слова-
ре— отсюда необходимость опять-таки приведения под каждым
словом всего языкового материала, относящегося к данному
слову.
В той или другой мере под знаком всех этих идей, вероятно,
составлялся Словарь русского языка, издававшийся нашей Ака-
демией наук под редакцией А. А. Шахматова, начиная с 1897 г.,
и оставшийся неоконченным. Он, конечно, не должен был быть
настоящим thesaurus'oM, но максимум цитат было его основным
принципом, а поскольку дело шло об «областном языке», по-
стольку абсолютно все имевшиеся материалы обязательно вхо-
дили в его ткань.
Более последовательно принцип thesaurus'a проводится'в со-
временном продолжении Немецкого словаря бр. Гриммов (начи-
ная, кажется, с 1908 г.). Во всяком случае в картотеке этого
словаря стремятся иметь исчерпывающие выписки из максималь-
ного числа авторов, и последние выпуски самого словаря дают
хорошие объемистые статьи, богато иллюстрированные интерес-
нейшим материалом.3
Однако само собой разумеется, что для богатого живого ли-
тературного языка принцип thesaurus'a практически не может
быть проведен до конца: нельзя перепечатать в словаре всю би-
* Само собой разумеется, что это относится и к древним периодам жи-
лых языков с теми ограничениями, что абсолютно очевидные вещи не тре-
буют полной цитации.
2 Иногда их можно совсем пропускать, заменяя словами и т. я., иногда
давать их число, иногда давать только ссылки.
3 Лет 10 тому назад в самой редакции одним из образцов своих до-
стижений считали статью «Volk» объемом в 61 столбец.

блиотеку актуальных авторов (если говорить только о норматив-
ном словаре). Нелепость такого предприятия становится сразу
очевидной, если мы будем иметь в виду не только письменный,
но и устный, хотя бы и не областной язык.
Здесь обнаруживаются, однако, не только практические, но и
теоретические противоречия в самом принципе thesaurus'a. В са-
мом деле, наше устное речетворчество очень и очень часто нару-
шает в том или другом отношении, в той или другой мере су-
ществующие языковые нормы. Это хорошо известно всякому
вдумчивому лингвисту; но в этом каждый может убедиться, про-
читав стенограмму своего неподготовленного устного выступле-
ния (я имею в виду конечно не профессионалов-ораторов, а обы-
кновенных образованных людей, вполне владеющих литератур-
ным языком). Но не только в устном, айв письменном языке
постоянно встречаются разного рода неправильности и нелов-
кости. Даже лучшие авторы грешат такими вещами. Не подле-
жит сомнению, что, с точки зрения речетворческих процессов
(т. е. нашей речевой деятельности}, ошибки речи особенно пока-
зательны: они-то и раскрывают механизм этих процессов; они
зачастую дают ключ к пониманию причин исторических измене-
ний в языке. Для настоящего лингвиста-теоретика, для которого
вопросы «как» и «почему» являются самыми важными, ошибки
-речи оказываются драгоценным материалом. Тем не менее даже
Б словарях мертвых языков, где принципы thesatirus'a • должны
•быть руководящими, ошибки речи скорее надо считать malum
necessarium — necessarium, ибо для мертвых языков у нас нет
непосредственных критериев ошибочности, с которыми борются
филологи-стилисты в меру своих сил. В словарях живого языка
даже и ненормативного типа, особенно в словарях с малочис-
ленными примерами, они безусловно недопустимы. Зато в сло-
варях писателей ошибки могут быть очень интересны и с разных
точек зрения показательны.
Тут возникает вопрос о том, почему ошибки речи, являясь по
-существу тоже «языковым материалом», участвуя в формирова-
нии «языковой системы» данного языка (ср. выше) и будучи та-
ким образом «неопасными» в жизни, оказываются опасными в
^словаре. Ответ на это простой: поскольку эти ошибки сознаются
как таковые, постольку они неопасны, образуя то, что я называю
«отрицательным языковым материалом», — это языковой мате-
риал как бы с особой пометкой «так не говорят», которая реали-
зуется в замечаниях старших, для ребенка, а - насмешках среды
для взрослых. В подлинной языковой жизни он не только
не опасен, но играет огромную роль в выработке «языковой си-
стемы» у членов данного языкового коллектива.1
і Впервые об «отрицательном языковом материале» я говорю в выше-
упомянутой моей статье «О трояком аспекте...» Осознание его роли в
•естественном процессе усвоения языка очень важно, между прочим, и для
-теории методики преподавания иностранных языков.

«Отрицательный языковой материал», искусно подобранный
и снабженный соответственным знаком, мог бы быть очень по-
лезным в нормативном словаре (особенно для борьбы с есте-
ственными, но не употребительными словосочетаниями). .
В плане противоположения thesaurus'a и обычного словаря
Надо затронуть один практический вопрос, очень волнующий
словарные издательства. — это вопрос словника, т. е. вопрос о
том, какие слова надо брать в словарь того и другого типа, а ка-
кие — нет. Как было сказано в начале этого раздела, thesaurus
характеризуется именно тем, что в его словник включаются все
слова, какие только кем-либо были употреблены, хотя бы это и
имело место всего один раз (hapax legomena). В словарях иного
типа возможны бесконечные вариации: в последовательном пол-
ном нормативном словаре того или иного литературного языка
конечно должны быть даны все слова, имеющие безусловное хо-
ждение в данном языке. И это не представляет собой никаких
особых затруднений в смысле объема: большинство специальных
терминов ведь не входит в литературный язык (см. 2-й раздел);
что касается разных новообразований, то их возможность долж-
на быть безусловно предусмотрена, но попасть в словарь должны
лишь те, которые приобрели, так сказать, некоторую индиви-
дуальность (подробнее этот вопрос будет разобран в одном из
следующих этюдов). Конечно, провести правильную демарка-
ционную линию и в первом и во втором случае дело исключи-
тельной трудности; но вообще словарная работа, как основанная
исключительно на семантике, требует особо тонкого восприятия
языка, требует, я сказал бы, совершенно особого дарования, ко-
торое по какой-то линии, вероятно, родственно писательскому
дарованию (только последнее является активным, а дарование-
словарника — пассивным и обязательно сознательным).
Что касается разных типов словарей-справочников (я имею в
виду в первую голову иностранные словари, в том числе и рус-
ские для нерусских), то словник их зависит от того потребителя,
для которого словарь предназначен: одно дело, если этот потре-
битель хочет читать книги по технике; другое дело, если он хо-
чет читать стихи, и опять-таки другое дело, если он просто ту-
рист, и так далее до бесконечности. Число типов неограниченно,
и устанавливаются они чисто эмпирически.
Мой педагогический опыт подсказывает мне одно: всякий
краткий словарь вызывает у серьезных людей в конце концов
раздражение, так как он всегда оказывается недостаточным во
всех тех случаях, когда словарь действительно нужен. Поэтому
студентов я бы всегда сразу снабжал иностранными словарями
типа Nouveau petit Larousse illustre — это проверенный много-
летним опытом тип, который, между прочим, одобрял и
В. И. Ленин.
Это не значит, чтобы я вовсе отрицал разные небольшие 'сло-
вари для начинающих, для туристов и д#я других категорий лю-

дей, которые не собираются серьезно пользоваться иностранной
литературой, но я считаю, что этими типами словарей — ценою
подешевле — не следует увлекаться.
В самом деле, каждому серьезному технику-специалисту пра-
вильнее всего сразу купить себе том Шломана (см. конец сле-
дующего раздела), соответствующий его специальности, и быть
надолго обеспеченным серьезным техническим дифференциаль-
ным словарем с шестью языками. Маленькие же технические
словари годятся разве для начинающих студентов, приучающих-
ся читать тексты по специальности на том или другом языке.
Специалисту, читающему более или менее свободно на данном
языке, такие словарики вообще ненужны, так как термины он в
большинстве случаев понимает из контекста, а в серьезных слу-
чаях ему все равно придется обращаться к настоящему полному
техническому словарю. Пользуюсь случаем, чтобы подчеркнуть
ошибочность обывательского мнения, будто технические термины
составляют главную трудность при чтении специальных ино-
странных текстов: незнакомство с предметом для одних и пло-
хое знание данного общего языка для других — вот истинные
причины трудности специальных технических текстов.
В заключение хочу сказать, что один небольшой по словнику
словарь мне кажется все же совершенно необходимым для каж-
дого иностранного языка: это учебный словарь для начинающих.
Он должен объединитъ все те основные слова, без знания кото-
рых нельзя делать быстрых успехов в свободном чтении текстов
на данном иностранном языке, и представить их как элементы
некой единой системы. Однако тип такого словаря надо еще вы-
работать, и весь вопрос является прежде всего методическим.
4. Противоположение четвертое: обычный (толковый
или переводный) словарь — идеологический словарь
Поскольку мы можем в каждом слове различить его фонети-
ческую форму (фонетическое слово) и его значение, постольку
словарь каждого языка можно организовать, исходя из фонети-
ческих форм слов (обычный словарь), располагая их или в ал-
фавитном порядке (алфавитный словарь), или по гнездам (гнез-
довой словарь),1 а можно организовать его и исходя от значе-
ний, т. е. от понятий, выражаемых фонетической формой слов
(идеологический словарь). Может показаться, что в последнем
случае слова собственно будут разрушены, так как одно и то же
і При последовательном проведении принципа живых словообразова-
тельных гнезд могут получаться очень интересные словари, выявляющие
часть той системы, которую образует лексика каждого языка. Такие сло-
вари неудобны только для наведения в них быстрых справок. В числе гнез-
довых словарей можно назвать Словарь русского языка Российской акаде-
мии конца XVIII в. и современный словарь немецкого языка Pinloche'a —
Etymologisches Worterbuch der deutschen Sprache, где «этимологический"
надо понимать скорее как «гнездовой>.

слово, имея несколько значений, будет фигурировать в разных
местах и что это будет уже не словарь, т. е. не список слов, а
список понятий. Однако это неверно. Неправильно думать, что
слова имеют по нескольку значений: это, в сущности говоря,
формальная и даже просто типографская точка зрения. На са-
мом деле мы имеем всегда столько слов, сколько данное фоне-
тическое слово имеет, значений (так и печаталось, между про-
чим, в-старых словарях: заглавное слово повторялось столько
раз, сколько у него было значений). Это вытекает логически из
признания единства формы и содержания, и мы должны были
бы говорить не о словах просто, а о словах-понятиях.1 В нашем
повседневном употреблении мы скатываемся на формальную
точку зрения, придавая слову слово значение «фонетического
слова». Таким образом, точнее всего было бы говорить, что обыч-
ный словарь является списком «фонетических слов» с их значе-
ниями, а идеологический словарь является списком слов-поня-
тий с их синонимами.2
Несмотря на очевидность принципа идеологических словарей
и несмотря на то, что практическая надобность в них очень ве-
лика (о чем будет еще сказано несколько ниже), словари этого
типа не в ходу, если не считать нескольких единичных попыток
в этом направлении.
Причина этого лежит в трудности дела и в полной неразра-
ботанности словарной теории вообще: словарным делом занима-
лись лишь единичные крупные люди, а в основном оно было
почти целиком предоставлено рынку. Лингвистика XIX в., увле-
ченная открытиями Боппа, Гримма, Раска и др., как правило,1
вовсе не интересовалась вопросами теории лексикографии.
Для создания настоящего идеологического словаря прежде
всего необходимо иметь полный и очень точный список слов-по-
нятий данного языка, а чтобы составить такой список слов-поня-
тий, надо четко описать все значения слов в словарях обычного
типа. Но мы видели в 3-м разделе, как это трудно и как на это
склонны безнадежно махать рукой даже крупные филологи. На
самом деле, хоть это и трудно, но конечно не невозможно.
Но преодоление всякой научной трудности требует работы по-
колений. Ведь лингвистика XIX в. достигла поразительных ре-
зультатов именно благодаря концентрации работы ряда поколе-
ний на вопросах сравнительной и исторической грамматики
индоевропейских языков.
1 Само собой разумеется, что слова-понятия, выражаемые одним фоне-
тическим комплексом, в большинстве случаев (кроме так называемых омо-
нимов) образуют более или менее сложные системы, что и выражается
обычно в словарях тем, что они помещаются под одним заглавным словом,
но под разными цифрами, буквами и т. п.
2 С этой точки зрения можно сказать, что синонимические словари яв-
ляются отчасти одним из видов идеологических словарей, где только сино-
нимы прикреплены не к слову-понятию, а к фонетическому слову (хотя и
с учетом его многозначности).

Другая трудность создания настоящего идеологического сло-
варя лежит в классификации слов-понятий, которая обнаружила
бы их живую взаимосвязь (она необходима, конечно, и для лег-
кого их разыскания в словаре). Дело в том, что при классифика-
ции идей очень легко впасть в априорность и субъективизм.
Между тем система слов-понятий (= мышление) в конечном
счете является функцией производственных отношений (в самом
широком смысле) данного коллектива и условий его жизни, а
потому оказывается величиной переменной. Отсюда необходи-
мость чисто эмпирической классификации слов-понятий для
каждого языка в каждый определенный момент времени. Если
принять еще во внимание, что система слов-понятий каждой
эпохи является компромиссом между системой понятий предше-
ствующей эпохи и требованиями нового времени, а с другой сто-
роны, если вспомнить, что в наших словарях до сих пор еще ца-
рит смешение разных хронологических планов, то трудности по-
длинной, т. е. отвечающей действительности, классификации
станут очевидными.1
Вот классификация — в аспекте английского языка — одного
из старейших идеологических словарей Роджета, о котором
будет сказано еще ниже:
I. Абстрактные отношения
I. Бытие
II. Отношения
III. Количество
IV. Порядок
V. Число
VI. Время
VII. Изменение
VIII. Причинность
II. Пространство
I. Пространство вообще
II. Мера
III. Форма
IV. Движение
III. Материя
I. Материя вообще
II. Неорганическая материя
III. Органическая материя
1 При этом нужно и здесь опасаться смешения принципов энциклопеди-
ческого и обычного словаря: взаимосвязи слов-понятий, на которых ч
должна строиться их классификация, в обычном словаре должны быть пред»
ставлены не такими, какими они должны были бы быть, а такими, как они
конкретно существуют <в данном коллективе, определяя его речевую дея-
тельность (коммуникацию). Сказанное не противоречит, конечно, тому, что
историческое развитие языка в этой области в конечном счете определяется
развитием общественного сознания, объективной истиною.

IV. Разум
I. Образование понятий
II. Сообщение понятий
V. Воля
I. Индивидуальная воля
И. Общественная воля
VI. Чувства
I. Чувства вообще
II. Индивидуальные чувства
III. Общественные чувства
IV. Моральные чувства
V. Религиозные чувства
Эти категории подразделяются конечно еще дальше, и в конце
концов получается 1000 категорий, которые здесь не могут
быть приведены.
Новейшую классификацию понятий в аспекте французского
языка дает Балли во втором томе своего замечательного Trai-
te de stylistique frangaise. Вот его основные категории:
I. Априорное
A. Бытие
Б. Отношение
B. Причинность
Г. Порядок
Д. Время
Е. Количество, число, интенсивность
Ж. Пространство. Положение в пространстве
3. Изменение
И. Движение
II. Материя. Чув-
ственный мир
A. Созидание (creation): жизнь и
смерть
Б. Мир, природа, существа
B. Свойства материи
Г. Восприятие чувственных объ-
ектов
III. Мышление и его
выражение
A. Свойства мышления
Б. Операции мышления
B. Выражение и коммуникация
мышления
IV. Воля
A. Свойства воли
Б. Операции воли
B. Воля по отношению к другому
Г. Воля взаимная или внешне ограниченная

V. Действие
A. Необходимые действия; потребности,
источники, средства
Б. Свойства объекта действия; ценность,
полезность
B. Состояния и качества, относящиеся к
результату действия
Г. Свойства предмета действующего
Д. Мотивы действия
Е. Подготовка действия
Ж. Модусы действия
3. Взаимодействие или действие внеш-
не ограниченное
VI. Собственность
А. Приобретение и владение
Б. Пользование, передача, мена
VII. Чувства
A. Чувства вообще
Б. Чувство удовольствия и неудо-
вольствия
B. Инстинктивные чувства
Г. Чувства эгоцентрические
Д. Эстетические чувства
Е. Чувства и действия альтруисти-
ческие
VIII. Общество
A. Общественная жизнь
Б. Место индивида в обществе
B. Права и обязанности; закон; суд
IX. Нравственность
А. Формы долга; поведение
Б. Оценка поведения. Репутация
X. Религия
При дальнейшем подразделении у Балли получается 297 ка-
тегорий, например louangel blame, flatterie| calomnie, respect|
mepris, passe| present| avenir, passe recent) avenir prochain, an-
ciennete) nouveaute и т. д. Надо отметить, что классификация
Балли — конечно не исчерпывающая — имеет в виду .termes
d'identification" синонимов; но я полагаю, что, идя другим пу-
тем, Балли приходит в сущности к тому же, о чем говорилось
выше, т. е. к словам-понятиям.
Само собой разумеется, что хотя категории Балли в какой-то
мере и подходят к словам-понятиям, однако до идеологического
словаря, как я его себе мыслю, этой классификации еще далеко,

не говоря уже о том, что для русского языка, все дело надо на-
чинать сначала.1
Практическая надобность в идеологических словарях явствует
из заглавий первых попыток подобного рода. Самой первой яв-
ляется, по-видимому, Thesaurus of English Words and Phrases
classified and arranged so as to facilitate the expression of ideas
and to assist in literary composition (для облегчения нахождения
способов выражения понятий и для помощи при составлении со-
чинений) — by Peter MarkRoget, M.D., F. R. S., 1852. Книга эта
переиздавалась 76 раз сыном и внуком автора, в последний раз,
кажется, в 1935 г.
Французский pendant к книге Роджета составлен в 1859 г.
Т. Робертсоном под заглавием Dictionnaire ideologique, Recueil
des mots, des phrases, des idiotismes et des proverbes de la langue
frangaise, classes selon l'ordre des idees;2 немецкий pendant сде-
лан Шлессингом в 1881 г. под заглавием Der passende Ausdruck
(в 1927 г. вышла переработка этой книги: Schlessing-Wehrle,
Deutscher Wortschatz. Ein Hilfs- und Nachschlagebuch der sinn-
verwandten Worter und Ausdrucke der deutschen Sprache).
Другая книга в этом роде, внушенная идеями Роджета, при-
надлежит перу известного немецкого лексикографа Даниеля Сан-
дерса и вышла в двух томах под заглавием Deutscher Sprach-
schatz geordnet nach Begriffen zur leichten Auffindung
und Auswahl des passenden Ausdrucks (для легкого нахож-
дения и выбора подходящего выражения) и с подзаголовком Ein
stilistisches Hulfsbuch fur jeden Deutsch schreibenden (стилисти-
ческое пособие для каждого пишущего по-немецки), Hamburg,
1873—1877.
Совсем недавно вышла интересная, более самостоятельная,
хотя в основном и продолжающая Роджета книга Франца Дорн-
зейфа Der deutsche Wortschatz nach Sachgruppen, 1934.
Действительно, если потребность припомнить наиболее под-
ходящее слово для выражения той или другой мысли не так часто
обнаруживается в применении к родному языку (это справед-
ливо, конечно, лишь по отношению к людям, абсолютно владею-
щим соответственным литературным языком), то в применении
к иностранному языку она встречается на каждом шагу.3
То же надо, конечно, сказать и о русском языке в тех слу-
чаях, когда его употребляют нерусские: я имею в виду наших на-
ционалов, для которых вопрос безусловного владения русским
языком становится все более и более актуальным.
Но еще более обещают дать идеологические словари в теоре-
1 Не следует забывать и того, что всякая идеологическая классифика-
ция подразумевает определенное мировоззрение и что с этой точки зрения
все старые классификации для нас неприемлемы.
2 Книга выдержала несколько изданий, последнее в 1894 г.
3 Об опасностях переводных словарей, к которым обыкновенно в этих
случаях прибегают, будет сказано в следующем разделе.

тическом отношении. В самом деле, мы всегда подходим к язы-
ку с его формальной стороны и уже от нее переходим к идеям,
и в этом нет ничего порочного. Брюно в своей книге «La pensee
et la langue» попробовал перевернуть грамматику французского
языка и изложить ее, исходя из идей, а не от форм. Идеологиче-
ские словари делают то же самое в применении к словам, и в
конце концов должны дать материал для построения истории
мышления, отраженного в языке. Я полагаю, что тогда-то и
вскроются многие причины языковых изменений, которые для
нас сейчас совсем не видны. Я полагаю, между прочим, что на
базе хороших этимологических и исторических словарей можно
будет тогда написать новые захватывающие книги, которые,
исходя из понятий, будут рассказывать, почему то или другое
понятие получало новую форму выражения, как рождались но-
вые понятия и как разлагались старые и т. п.
Разных типов словарей, преследующих те же практические
цели, что и идеологические словари, довольно много. Во главе
их можно, пожалуй, назвать P. Bossiere — Dictionnaire analogi-
que de la langue franidees, des idees par les mots, впервые вышедший в 1862 г. и вы-
державший не менее девяти изданий. Его наследником является
словарь Ch. Maquet с почти тождественным заголовком Diction-
naire analogique. Repertoire moderne des mots par les idees, des
idees par les mots, 1936 г. Эти словари дают группу слов, свя-
занных по смыслу (par analogie) с определенными словами
центрами. Эти слова-центры, расположенные в алфавитном по-
рядке, и составляют основу словаря, который снабжен, кроме
того, алфавитным указателем всех слов, находящихся в груп-
пах, с соответствующими ссылками.
По сути то же самое представляет собою словарь Paul
Rouaix— Dictionnaire-manuel illustre des idees suggerees par les
mots contenant tous les mots de la lanjgue fran?aise, groupes
d'apres le sens, 1911.
Как было сказано выше, до известной степени те же практи-
ческие цели преследуют бесчисленные словари синонимов на раз-
ных языках. Пользуясь случаем, чтобы отметить недурной, не-
давно вышедший французский словарик антонимов М. Rameau et
Н. Yvon — Dictionnaire des Antonymes ou Contraires avec indica-
tion des synonymes, 1933.
К типу идеологических словарей, пожалуй, надо отнести «vo-
cabulaires par rimage». Мне известен, к сожалению, только один
такой словарь (который я считаю в общем очень удачным):
A. Pinloche. Vocabulaire par l'image de la langue fran?aise
comprenant 193 planches avec 6000 figures accompagnees de
leurs legendes explicatives et un vocabulaire ideologique. Paris,
Larousse, 1923. Он разделен, как и все идеологические словари,
на отделы: в первой части (Человек) имеется 13 отделов (чело-
веческий род, питание, полеводство и садоводство, одежда

и т. д.); во второй (Вселенная) —6 отделов (изучение природы,
небо и земля, время и т. д.). Каждый из отделов состоит из таб-
лиц, наглядно иллюстрирующих относящиеся к данному отделу
понятия, с легендами и комментарием, и из списков понятий (les
idees), относящихся к данному отделу, но не поддающихся иллю-
страции. И те и другие, конечно, классифицированы, и каждый
отдел имеет свое оглавление. Каждая таблица по сходству или
по смежности удобно объединяет целый ряд взаимосвязанных
между собою предметов. Подобный словарь, если он хорошо сде-
лан, оказывает часто неоценимые услуги при поисках того или
другого нужного слова на иностранном языке. Будучи снабжен
алфавитным указателем, он может быть использован и как иллю-
стрированный толковый словарь.
Отчасти на тех же основаниях построен Иллюстрированный
технический словарь на шести языках — немецком, английском,
французском, русском, итальянском и испанском — при участии
издательства Р. Ольденбурга, обработанный инженером А. Шло-
маном (Издание Бюро иностранной науки и техники ВСНХ
в Берлине). Я полагаю, что серьезные технические дифферен-
циальные (т. е. служащие для перевода с одного языка на дру-
гой) словари в общем так и должны делаться. Розыск слова,
перевод которого на тот или другой язык хотят узнать в них,
вполне обеспечивается алфавитными указателями, помещенными
в конце каждого тома, и с этой стороны в словарях Шломана
все обстоит благополучно. Однако было бы желательно облег-
чить розыск слов в тех случаях, когда по тем или другим причи-
нам приходится отправляться от соответствующего понятия, а не
от слова. Для этого надо отделы сделать более дробными, уве-
личить число иллюстраций и в нужных случаях прибавить кое
какие объяснения. В технической терминологии дело вовсе не
обстоит так блестяще, чтобы, если знать название какого-либо
предмета на одном из шести языков, то у Шломана обязательно
можно было бы найти его перевод на пять других языков.
Прежде всего данного названия может не оказаться в указате-
лях, особенно если оно имеет более употребительные синонимы
или если оно просто ускользнуло из поля зрения редактора (что
случается гораздо чаще, чем это себе представляют специали-
сты) . С другой стороны — и это самоё главное — перевод может
оказаться не тот, который нужен, поскольку самые понятия диф-
ференцированы зачастую по-разному в разных областях техники
и в разных языках (ср. сказанное в следующем разделе по по-
воду ошибочности обывательского мнения, будто системы поня-
тий в разных языках адекватны).
В заключение надо подчеркнутъ, что с теорией технических
словарей дело обстоит ничуть не лучше, чем с теорией других
словарей, а может быть даже хуже, поскольку все думают, что
здесь и не надо никакой теории и что достаточно быть инжене-
ром, чтобы разбираться в этих вопросах.

5. Противоположение пятое: толковый словарь —
переводный словарь
Толковые словари возникают обыкновенно в применении к
тому или другому литературному языку либо в целях его уста-
новления, его нормализации (Словарь Французской академии),
либо в целях пояснения тех или других его элементов, являю-
щихся по каким-либо причинам не вполне понятными, в конеч-
ном счете, следовательно, тоже в целях установления литера-
турного языка, но скорее в смысле его обогащения, а главное —
лучшего освоения его богатств. Толковые словари в первую оче-
редь предназначаются для носителей данного языка.
Переводный словарь возникает из потребности понимать
тексты на чужом языке. С удовлетворением этой потребности,
однако, часто связывается и процесс становления националь-
ного языка путем перевода богатств чужого литературного
языка.
При этом совершенно независимо от метода нахождения нуж-
ного эквивалента (простое заимствование, кальк, переносное
употребление какого-либо своего слова или закрепление за своим
словом с общим и более или менее подходящим значением точ-
ного значения иностранного слова),1 прежде всего происходит
заимствование самого главного — понятия. Здесь любопытно
отметить, что поскольку большинство литературных- языков
Европы возникли под влиянием латинского, а в дальнейшем все
время влияли друг на друга, постольку в основе большинства
европейских литературных языков лежит более или менее одна
и та же система понятий. Поэтому-то перевод с одного европей-
ского языка на другой гораздо легче, чем, например, с китай-
ского или санскритского на любой европейский.2
О трудностях, стоящих перед толковыми словарями, достаточ-
но сказано в разделе 3-м. Что касается переводных словарей, то
их принципиальная ошибка в предположении адекватности си-
стем понятий любой пары языков. Я старался уже показать
ошибочность этого предположения в предисловии к своему Рус-
ско-французскому словарю, где указывал также на те печаль-
ные практические последствия, которые вытекают из недооцен-
ки этого обстоятельства.
Я не буду приводить здесь тех бесчисленных и очевидных
фактов, когда фонетические слова, абсолютно равнозначные в
одном из своих значений, имеют разные другие значения. Так,
слова table и стол переводят друг друга в ряде значений; но по--
французски table значит также 'доска (для надписи)', 'таблица",
1 К сожалению, работ по становлению лексики русского литературного
языка до сих пор почти никаких не имеется, хотя эти работы и должны
были бы быть первоочередными.
2 В этом плане вполне можно говорить о «системе европейских языков»
(этот последний термин, конечно, неточен).

а по-русски стол значит и 'отделение канцелярии'; слова verre
и стекло также переводят друг друга; но verre значит и 'ста-
кан', а стекло значит и 'оконное стекло' (по-французски
vitre) и т. п. Я попробую дать здесь сравнительный ана-
лиз ряда слов-понятий русского и. французского языков, чтобы
показать, что в большинстве случаев они не покрывают друг
друга. Начну с более грубых случаев: французскому bleu соот-
ветствуют по-русски и синий и голубой; по-французски к рюмка
и стакан будет verre; по-русски -и poil (в одном из своих значе-
ний) и cheveu и crin будет волос. Русскому борода не вполне
соответствует французское barbe, которое обозначает всю расти-
тельность на лице мужчины; хотя французское laineux, duveteux,
peluche и не совпадают друг с другом, однако все их приходится
переводить русским пушистый. Далее, французское gueridon
определяется в словаре Академии как 'sorte de meuble qui n'a
qu'un pied er qui sert a supporter des objets legers'; по-русски
мы назвали бы это 'столик для...' Отсюда следует, что по-фран-
цузски gueridon не подводится под понятие table и что это по-
следнее несколько уже русского стол. Французское ftacon пере-
водится в словаре Ганшиной 'флакон, пузырек, склянка'. Очевид-
но, что он ни то, ни другое, ни третье. Кипяток не то же, что eau
bouittante, так как мы говорим даже холодный кипяток и так как
он во всяком случае не обязательно должен кипеть. Французское
eau, как будто, вполне равно русской воде; однако образное
употребление слова вода в смысле 'нечто лишенное содержания'
совершенно чуждо французскому слову, а зато последнее имеет
значение, которое более или менее можно передать русским
'отвар' (eau de ris, eau d'orge). Из этого и других мелких фактов
вытекает, что русское понятие воды подчеркивает ее пищевую
бесполезность, тогда как французскому eau этот признак совер-
шенно чужд. Русские суровый, строгий по отношению к человеку
являются четко разными понятиями (антоним первого — нежный,
антоним второго — слабый). Но для того, чтобы выяснить отно-
шение этих понятий к французским austere, severe, rude, кото-
рые встречаются в качестве перевода указанных русских слов,
нужно написать целое исследование. Примеры можно множить
без конца, но и приведенных достаточно для того, чтобы сказать,
что громадное большинство слов-понятий любого языка несо-
измеримо со словами-понятиями всякого другого языка. Безу-
словные исключения составляют только термины: русская вода
как химический термин (Н20), конечно, абсолютно тождественна
французскому eau; но как бытовые понятия они не совпадают.
Вот несколько примеров, подтверждающих сказанное, «из со-
поставления немецкого и русского языков: Fabel конечно значит
'басня' в нашем смысле; но Fabel значит и 'фабула' — значение,
которого наша басня не имеет. У нас басня нечто нравоучитель-
ное; по-немецки Fabel прежде всего нечто сказочное. С другой
стороны, по-русски можно сказать: все это басни, а по-немецки

нужно сказать das ist Fabelei и т. д. Наше фабриковать имеет не-
одобрительный оттенок, немецкое fabrizieren его не имеет. Не-
мецкое слово Fach так многообразно по своим, хотя и связанным1
между собой, значениям, что невозможно указать ему никакой
даже отдаленной параллели в русском, а переводы отдельных
его значений совершенно уничтожают их внутреннюю форму.
Btass и fahl переводятся по-русски словом бледный, не будучи,
однако, полными синонимами; но бледная надпись нельзя пере-
вести ни blasse Aufschrift, ни fahte Aufschrift. Fahne, конечно,
'знамя'; но по-русски акцент понятия лежит в идеологии, и рус-
скому человеку трудно понять, что переносно Fahne может значить
'гранка' (типографский термин), что обусловлено, однако, чисто
материальным представлением слова-понятия знамени в немец-
ком. Fahren переводится всегда 'ехать, ездить, поехать'; на самом
деле значение его гораздо шире —' (быстро) передвигаться впе-
ред'. Farbe отвечает по-русски двум разным понятиям — 'краска'
и 'цвет', причем по-русски говорится, конечно, цвет лица, но так-
же и она потеряла краски, т. е. побледнела и т. д. и т. д. Примеры
можно множить без конца: я беру их из словаря подряд на
букву F.
Не могу удержаться от того, чтобы не привести еще обычного
сопоставления русской иглы и немецкого Nadet. Как было уже
разъяснено выше, в 3-м разделе, эти слова вовсе не совпадают:
русское игла прежде всего 'швейная игла', немецкое Nadet —
всякое тоненькое заостренное приспособление' (в том числе!
и 'игла', и 'булавка', и 'шпилька', и 'листок хвои' и т. п.). Между
тем в громадном большинстве словарей славянских языков,
включая и этимологический словарь Бернекера, соответствия
слова игла переводятся немецким Nadet, что ставит исследова-
теля, не владеющего всеми славянскими языками как родными,
в безвыходное положение, если он хочет отыскать первоначаль-
ное значение славянской иглы, так как остается совершенно не-
ясным, что обозначает в каждом отдельном случае немецкий пе-
ревод.
Из всего сказанного вытекает, что обычные переводные сло-
вари не дают настоящего знания иностранных слов, а лишь по-
могают догадываться о их смысле в контексте. В самом деле,
когда и austere и severe даются в словаре как 'строгий, суровый',
то только из контекста можно догадаться, о чем именно вдет
речь. При этом по большей части догадки приводят даже в луч-
шем случае к неточному пониманию. Кроме того, переводные
словари, переводя иностранное слово тем или другим своим сло-
вом, совершенно не заботятся о многозначности этого послед-
него; а потому человек, добросовестно выписывающий слова из
такого словаря и их заучивающий, сплошь и рядом будет попа-
дать впросак. Так, прочитав, что brasser значит 'мешать', он
легко может подумать, что это синоним 'препятствовать', а если
нет, то конечно решит, что можно сказать brasser son the, brasser

les cartes и т. п.; прочитав в словаре, что второе значение brider
будет 'крепко завязывать', читатель будет уверен, что можно
сказать brider sa malle avec une corde; прочитав, что laboratoire
значит и 'мастерская', читатель такого словаря легко может
прийти к мысли, что можно сказать j'ai porte cette clef au labo-
ratoire chez le serrurier; прочитав, что lacte значит 'молочный' —
что можно сказать nourriture lactee. Примеры беру наудачу,
раскрывая хороший переводный словарь: их можно приводить
тысячи.
Ввиду всего этого всякий настоящий педагог советует своим
ученикам как можно скорее бросать переводные словари и пере-
ходить на толковый словарь данного иностранного языка. Таким
образом, переводный словарь оказывается полезным разве толь-
ко для начинающих изучать иностранный язык. Можно разными
примечаниями и примерами частично устранять недостатки пе-
реводных словарей. Одним из излюбленных приемов передачи
слов в тех случаях, когда они не имеют точного перевода,
является приведение ряда quasi-синонимов, условно разделяемых
в этих случаях запятой (точкой с запятой разделяются особые
оттенки значения переводимого слова). Примеры см. выше:
severe — 'строгий, суровый'; flacon — 'флакон, пузырек, склянка,
и т. д. Это, конечно, какой-то выход из положения в том смысле,
что сигнализируется своеобразие значения переводимого слова
(хотя формально этот случай оказывается ничем не отличенным
от приведения ряда настоящих синонимов).
Радикальным решением вопроса явилось бы, по-моему, как я
это указывал в предисловии к моему Русско-французскому сло-
варю еще в конце 1936 г., создание толковых иностранных сло-
варей на родном языке учащихся, где, конечно, могли бы фигу-
рировать и переводы слов во всех тех случаях, когда это упро-
щает толкование и нисколько не вредит полному познанию на-
стоящей природы иностранного слова. Что такой толковый сло-
варь несомненно значительно увеличился бы в объеме по сравне-
нию с обыкновенным переводным, меня, откровенно говоря, не
пугает; в самом деле нет никаких причин, чтобы ходовой ино-
странный словарь обязательно имел 100 авторских листов, а не
150, если это последнее требуется существом дела. Но этот тип
словаря надо еще выработать, и это тем труднее, что и толковые
словари, как я старался показать в разделе 3-м, находятся еще
далеко не на должной высоте.1
Поэтому переводные словари впредь до создания нового типа
словаря остаются все же нашим malum necessarium, недо-
статки которого надо стараться смягчить разными паллиативами,
что может, в конце концов, окольными путями привести к созда-
і Поскольку это моя идея и поскольку я давно ясно вижу пути ее осу-
ществления, я должен был бы взять на себя почин в этом деле. К сожале-
нию, не менее неотложные научные задачи мешают мне пока приступить
к нему.

нию того типа иностранного словаря, который мне рисуется как:
идеал.
Многие, познакомившись с французским Ларуссом, считают
его идеалом и предлагают просто переиздать его. Я тоже считаю
его прекрасным словарем и достойным всяческого подражания в
качестве образца для русского толкового словаря, как об этом
говорил еще В. И. Ленин; но в качестве словаря иностранного
языка он не годится для людей, еще плохо знающих француз-
ский.1
Поэтому, всячески поддерживая мысль об его переиздании —
потому что это просто сделать — для старших курсов наших язы-
ковых вузов (конечно, с надлежащими идеологическими поправ-
ками), я тем не менее полагаю, что его, кроме того, надо пере-
вести на русский язык и вообще сблизить с ним на разных
путях, т. е. создать новый тип толкового французского словаря
на русском языке.
Однако особый тип переводного словаря все же должен
остаться для людей, не очень хорошо знающих иностранный
язык, которым тем не менее приходится время от времени что
либо переводить на этот язык. Вообще говоря, основное правило
грамотной методики преподавания иностранных языков состоит
в том, что не следует даже умственно переводить с родного язы-
ка, а стараться думать на иностранном языке в меру своих по-
знаний, прибегая в случае надобности к идеологическим или си-
нонимическим словарям, а также к хорошим толковым иностран-
ным словарям, но отнюдь не к переводным. Однако в применении
к практической жизни это предполагает довольно высокий уро-
вень навыков владения иностранным языком. Поэтому все же
нужен словарь, который позволил бы человеку, знающему осно-
вы грамматики данного языка в ее активном аспекте (опыт имен-
но такого аспекта грамматики дан мною в приложении к моему
Русско-французскому словарю), переводить на иностранный
язык нехудожественные тексты без грубых ошибок. Такой сло-
варь, будучи предназначен для русских, вовсе не должен давать
иностранцу полного понимания значения русских слов, а должен
дать русскому человеку точные указания, как он должен перево-
дить русские слова в разных контекстах, чтобы быть не только по-
нятным, но и не смешным. Этим тоже никогда не занимались пере-
водные словари, и мой столько раз упоминавшийся Русско
французский словарь является первым сознательным опытом пе-
реводного словаря указанного типа. Опыт этот, конечно, может
і Пользуюсь случаем, чтобы обратить внимание на малоизвестный у нас
но тоже превосходный толковый словарь немецкого языка Pinloche'a, вышед-
ший также в издательстве Ларусс, и на замечательные словари английского
языка: Webster'a — New International Dictionary of the English Language,
1934, и Funk and Wagnalls —New Standard Dictionary of the English Lan-
guage, 1939 (последний с американским уклоном).

быть значительно улучшен при более последовательном прове-
дении основной целеустановки, чему мешала невозможность
откровенной установки — русско-французский словарь для рус-
ских, а также невозможность чрезмерного расширения грамма-
тического и стилистического аппарата.
Резюмируя настоящий раздел, я повторю то, что уже сказал
в предисловии к моему словарю: для всякой пары языков нужно
четыре словаря — безусловно два толковых иностранных словаря
с объяснениями на родном языке пользующегося данным слова-
рем и в зависимости от реальных потребностей — два перевод-
ных словаря с родного языка на иностранный специального
(в вышеуказанном смысле) типа.
6. Противоположение шестое: неисторический словарь —
исторический словарь
Несмотря на кажущуюся четкость этого противоположения,
оно при ближайшем рассмотрении оказывается не вполне ясным
в применении к существующим словарям. В самом деле, чистый
тип академического, или нормативного, словаря (см. раздел 1-й)
представляется как будто неисторическим словарем. Спраши-
вается, становится ли он историческим, если в него включаются
факты языка Пушкина, находящиеся в противоречии с современ-
ным употреблением, а тем более факты, нам непосредственно не
совсем даже понятные? Далее, следует ли считать словарь
Литтре и Dictionaire general de la langue frangaise историче-
скими, поскольку они дают довольно обширные сведения по
этимологии 1 и даже по истории слов?
С другой стороны, следует ли считать историческим словарем
Материалы к словарю древнерусского языка до XIV столетия —
Срезневского? Как будто нет и как будто так было и в мыслях
автора этого капитального труда. Но что же тогда считать исто-
рическим словарем? Словарь бр. Гриммов, Большой оксфордский
и другие аналогичные предприятия? При всей их историчности
установка их, на мой взгляд, вовсе не историческая: их цель-—»
датъ все значения всех слов, принадлежащих и принадлежавших
к данному национальному языку за все время его существо-
вания.
Историческим в полном смысле этого термина был бы такой
словарь, который давал бы историю всех слов на протяжении
определенного отрезка времени, начиная с той или иной опреде-
ленной даты или эпохи, причем указывалось бы не только воз-
никновение новых слов и новых значений, но и их отмирание,
а также их видоизменение. Насколько мне известно, такого сло-
і Сами этимологические словари, хотя и содержат некоторый материал
по истории слов, однако вовсе не представляются мне историческими.

варя до сих пор еще нет,1 и самый тип его еще должен быть вы-
работан.
Вопрос осложняется еще тем, что слова каждого языка обра-
зуют систему, как об этом говорилось в 1-м разделе, и измене-
ния их значений вполне понятны только внутри такой системы;
следовательно, исторический словарь должен отражать последо-
вательные изменения системы в целом. Как это сделать однако —
неизвестно, так как самый вопрос как будто еще не ставился во
весь рост. Дальнейшее осложнение он получает еще в связи с
тем, о чем говорилось в разделе 4-м, т. е. в связи с тем, будем ли
мы создавать историю фонетических слов и их значений, или
историю слов-понятий, или, наконец, свяжем все это в одно це-
лое, как теоретически казалось бы более правильным. Все это,
однако, только вопросы для будущего, так как материала для их
разрешения еще не накоплено.
1 Мне кажется наиболее «историчным» словарь немецкого языка Пауля,
хотя он и отправляется от современного языка, а потому не может быть,
назван «историческим» (сам Пауль его так и не называет). В высшей сте-
пени «историческим» представляется мне также упоминавшийся выше,
в разделе 1-м, Glossaire des patois de la Suisse Romande .. .redige par
L. Gauchat, J. Jeanjaquet, E. Tappolet, I, 1924—1933. Наконец, вполне исто-
рическим является замечательный Dictionnaire etymologique de la langue
latine. Histoire des mots par A. Ernout et A. Meillet, 1932, вышедший недавно
вторым изданием.

О ВТОРОСТЕПЕННЫХ ЧЛЕНАХ ПРЕДЛОЖЕНИЯ
(Стенограмма доклада, прочитанного на заседании Института
языкознания 15 октября 1936 г.)
Нам приходится часто говорить о том, что, может быть,
в школах сейчас еще не нужно применять, но что надо иметь
в виду, о чем надо самим думать. Как раз вопрос о второсте-
пенных членах предложения является таким вопросом, о котором
надо многим думать, где последнее слово еще далеко не сказано,
хотя вопрос этот чуть ли не столетней давности.
Поэтому то, что я вам скажу сегодня, не только не должно
являться для вас последним словом (вы можете даже с успехом
забыть то, что я вам скажу, и, может быть, это будет самое луч-
шее), но оно и для меня далеко не является последним словом,
ибо на эту тему я уже имел случай говорить в прошлом году
весной. Однако есть большая разница между тем, что я думал
весной в прошлом году, и тем, что я думаю сейчас. Я иду впе-
ред, и для меня ясно, что то, что я сейчас думаю, не окончатель-
ная стадия.
На это можно сказать: «Зачем же тогда делиться такими не-
зрелыми размышлениями? Дайте готовенькое, и все будет в по-
рядке:*. А я думаю, что в этом смысл нашего собрания и вообще
всяких собраний, ибо мысль, и особенно научная, часто, конечно,
куется в тиши кабинетов, но она куется также и в коллек-
тиве. Поэтому ваше участие драгоценно прежде всего для меня
именно в этом смысле. Мне думается, что именно таким образом,
сообща мы скорее придем к чему-нибудь плодотворному, хотя
отнюдь этого нельзя ожидать только в результате обмена мне-
ний сегодня. Я буду доволен (это моя цель), если у вас окажется
несколько таких мыслей, которые мне раньше и в голову не
приходили, если благодаря обмену мнений я получу критику
и зарядку для дальнейшей работы.
Второстепенные члены предложения, т. е. дифференциация
их, как-то потеряли в последнее время всякий кредит, но не надо
думать, что это только в последнее время. Я просматривал
старые статьи и книги по этому поводу и должен сказать,
что и в прежние времена в этом отношении картина была весьма
пестрая и не единообразная.

Я скажу больше — в старые времена и значения второсте-
пенным членам предложения придавалось мало, и вообще
говорилось об этом как-то мимоходом, между прочим. Во
всяком случае никакого больного вопроса тут, может быть,
и не было.
Вы знаете, что в последнее время, стараясь упростить дело,
колебались в этом вопросе.
Многие из нас прекрасно помнят, что был такой период, когда
во фразе ‘дом отца’ — ‘отца’ было определением. И вообще пола-
галось все, что относится к существительному, считать определе-
нием. А потом сказали: нет, это не научно. И с большим пафо-
сом, с большим воодушевлением начали говорить, что единствен-
но научное рассуждение следующее: если имеется прилагатель-
ное, то это определение, а если существительное в косвенном па-
деже, то это не определение.
Я должен сказать, что эту метаморфозу я пережил на своей
шкуре, и как преподаватель также, и к этой метаморфозе отно-
сился весьма скептически. Впоследствии, когда стали размыш-
лять, то и другие стали относиться скептически и усумнились:
так ли это в действительности.
И правда, ведь если можно с жаром утверждать, что это
научно, что в ‘дом отца’ — ‘отца’ — это определение, и с немень-
шим жаром говорить, что это дополнение, то ведь выходит, что
нет различия между понятиями дополнение и определение, по
крайней мере никакого общеобязательного для всех. Ведь такой
логический вывод и приходится сделать. Вот почему как-то
отчаялись и стали избегать дифференцировать так называемые
второстепенные члены предложения.
Как я уже сказал, я попытался подойти к вопросу историче-
ски, но я увидел очень скоро, что надо, может быть, докторскую
диссертацию написать на тему, откуда эти все понятия пошли
и откуда пошло то, что в ‘дом отца’ — ‘отца’ есть определение
и т. д.
Обычно говорят, что это логическая точка зрения и что она
от Буслаева исходит. Действительно, у Буслаева есть что-то в
этом смысле, но в общем он, конечно, в основном и в маленьком
своем учебнике стоит именно на формальной точке зрения,
и его, по-моему, зря в этом обвиняют. У меня общее впечатле-
ние такое, что в старину эта точка зрения очень была сильна:
прилагательное — определение, существительное в косвенных па-
дежах — дополнение.
Вообще в старые времена как-то этому глубокого значения
не придавали. Иногда говорили, что это все определения. Вообще
никакой особой принципиальности я не увидел, и не увидел глав-
ным образом глубины мысли во всем этом. По-моему, также
и Буслаев к этому вопросу не подходил с особым азартом. А вот
его эпигоны, действительно, из этого сделали какой-то краеуголь-
ный камень.

Если просмотреть западноевропейские языки, как я это сде-
лал мимоходом, там в этом отношении картина тоже страшно
пестрая. И там вопрос разрешается по-разному, и там ему осо-
бого значения не придают. Например, в одном из ходовых не-
мецких учебников ученого Зютерлина атрибутом называется все,
что относится к существительному, а то, что относится к глаго-
лу, — все Erganzung. Он даже не особенно стоит за то, чтобы
отличать обстоятельства и объект. Об этом говорится где-то
в скобках, чувствуется совершенно пренебрежительное отноше-
ние к этому вопросу, чувствуется, что это даже не составляет
для него особого вопроса.
Я считал бы, что история этого вопроса с чисто лингвисти-
ческой, педагогической точки зрения, с точки зрения развития
мысли в прикладной лингвистике и вообще лингвистике (без сло-
ва прикладной), все же представляет интерес.
Одно время я думал, что пресловутый Беккер играл какую
то роль, но, по-видимому, это не так. Вообще это вопрос слож-
ный, и я его никак не решил, потому что для того, чтобы решить
этот вопрос, нужно потратить несколько лет жизни, а мне ка-
жется, что в моем возрасте не стоит приниматься за это дело.
Есть для меня более интересные задачи, которые мне хочется
в остаток времени сделать, а для молодого человека это инте-
ресная тема, которая даст ему очень много в этой области, при-
чем из этой темы может быть сделана не одна диссертация.
В конце концов из всего этого ясны две вещи. Во-первых,
ясно, что какое-то простецкое разрешение вопроса — простецкое,
т. е. формалистическое разрешение вопроса — ничего не дает:
что определение — это прилагательное, дополнение — это косвен-
ные падежи существительного с предлогами или без них (все па-
дежи, кроме винительного), а что обстоятельство — наречие.
Ясно, какая цена этому. Ведь это тавтология. Абсолютно ника-
кой познавательной цены это не имеет.
Вообще, поскольку возможно такое разномыслие и в предме-
тах, которые у всех на глазах, ясно, что еще понятий нет. Или
выходит так, что под термины подгоняется что-то такое, а раз
можно под один или другой термин подогнать совершенно раз-
ные вещи, то ясно, что нет понятия и что термин гол, а следова-
тельно, все это надумано. В конце концов выходит, что вместо
того, чтобы говорить: «то, что относится к существительному»,
т. е. говорить два слова, говорят одно — определение. Никакого
нового факта нет. Поэтому и возникает такое пессимистическое
отношение к этому вопросу. Но, с другой стороны, не зря же
люди выдумывали эти термины; вероятно, под ними что-то
кроется, какие-то наблюдения, какие-то факты под ними скры-
ваются, и только надо попробовать посмотреть, нет ли чего-ни-
будь в языке, что все-таки заставляет искать чего-то дальней-
шего, какой-то дифференциации, одним словом, заставляет не
останавливаться на такой упрощенной схеме.

Хотя эти две точки зрения, формалистская и старая, назовем
логическая (хотя это название ни к чему), исключают друг
друга, но вообще все-таки что-то, может быть, можно наметить.
У меня целый ряд соображений по этому вопросу давно уже
есть. К моему большому удовольствию, я увидел, что в нашем
журнале «Русский язык в школе» появились три статьи: статья
Малаховского, которая, по моему мнению, ничего интересного
не дает (она излагает историю вопроса, да и то неполно, может
быть, еще меньше, чем я сделал в этом смысле для себя; я бы
сказал даже, что она присоединяется к одной из формалистиче-
ских точек зрения), статья Шапиро, которая тоже дает очень
мало, и статья Аванесова «О второстепенных членам предложе-
ния». Эта последняя меня порадовала, так как она нащупывает
не то что новое, но что-то хорошее. По-видимому, эта статья до
известной степени является отражением того направления мыс-
лей, которое существует в Наркомпросе. Она возвращается к этим
терминам «определение», «дополнение», «обстоятельство», но
возвращается к ним не совсем в старом, я бы сказал, буслаев-
ском смысле или в смысле Смирновского и Кирпичникова, а со
значительными поправками и изменениями, которые направлены
в сторону большего углубления в суть вещей, что я всячески
приветствую. Связывается это углубление со старыми вопросами,
на которые отвечают второстепенные члены предложения. Однако
и в том виде, как это Аванесовым сделано, эти вопросы являют-
ся каким-то внешним средством; но помимо этого есть какое-то
существо дела, имеется какое-то наблюдение над семантикой.
Это показалось мне весьма интересным и знаменательным шагом
вперед. Однако, если на этот путь вступить, и Аванесов со всей
осторожностью на него вступает, то часто будет неясно, какой
же вопрос задать. Однако Аванесов доказывает, что это будет
вовсе не так трудно. Я должен сказать, что, конечно, если в это
дело вникать дальше как следует, идя по пути Аванесова и по
пути, по которому я шел, то это хитрая вещь. Вместо той иде-
альной простоты, которая имеется у Смирновского и Кирпични-
кова, мы имеем весьма мудреный и сложный анализ, но я этого
не боюсь, т. е. конечно, с научной точки зрения бояться тут
нечего, но и со школьной точки зрения бояться также не при-
ходится.
Разрешите мне вас, здесь присутствующих, а педагогов вооб-
ще, т. е. педагогов всех времен, немножно упрекнуть в том, что
они стремятся упростить факты языка, формализовать их и тем
вырвать из своих собственных рук одно из глубочайших образо-
вательных средств. Ни один предмет, ни математика, ни какой
другой, не является таким образовательным, как языки. Но по-
нятно, что это трудный предмет. И вот этот формалистский или
логический ответ Смирновского или Кирпичникова — это все от-
веты, данные педагогической практикой, которые затушили
суть дела, затушили язык как выразительное средство и фор-

мализовали так, что каждый человек, не думая совершенно
о языке, не думая о смысле фразы, может великолепно гово-
рить, где подлежащее, где определение, где дополнение, без-
ошибочно, не вникая в суть вещей.
Это удобно, но это ни к чему. Я думаю, что эта упрощенная
терминология и упрощенное подведение под какие-то те или иные
і.правила есть результат работы школы, которая хотела все дело
упростить и которая непонятным для меня образом боялась это-
го углубленного понимания языка.
Я понимаю, что тут может быть ряд неудобств. Один учитель
говорит одно, другой — другое, в зависимости от того, кто в ка-
кой мере способен вникать в наблюдения над языком.
Но вина большая лежит и на представителях науки. Наша
лингвистическая наука в целом, конечно, должна этим зани-
маться, а она до сих пор презирала эти вопросы. Она считала:
вы там, преподаватели, путайтесь в этих вопросах, а наше дело
заниматься этимологиями, что от чего произошло и т. д. Это глу-
боко неправильно, хотя исторически это и оправдывается откры-
тиями Боппа и целой плеяды ученых, но практически получился
колоссальный разрыв между наукой и школой. Действительно,
нам надо заняться этим вопросом, но я не имею такого высокого
мнения о себе, чтобы считать, что я могу разрешить этот вопрос.
Я даже не даю никакой системы, я только обращаю ваше внима-
ние на целый ряд вещей.
Так как то, что я буду говоритъ, не система, то порядок изло-
жения безразличен. Начну с так называемого «определения».
Аванесов и Шапиро говорят, что «определение» — это тот
член предложения, который отвечает на вопросы чей, какой, ко-
торый, и почему-то пропускают сколько, не объясняя этого.
Формалисты говорили чепуху, что 'пять' есть подлежащее, а
^солдат' — определение. Может быть это было так, когда 'пять'
считали за 'пяток', но сейчас это не так: 'пять солдата* мы не го-
ворим, но смысл в том, что 'пять' относится к 'солдат'. И все--
таки здесь вопросы какой или который не подходят. Конечно,
'пять' не дополнение. Если уж на то пошло, 'пять' все же скорее
определение. Но все-таки это своеобразная вещь, и едва ли
удобно валить в ту же кучу 'пять книг' и 'хорошие книги' — это
все-таки разные вещи. Я признаю, что 'пять' относится к книгам,
•и это вскрывается в дальнейшем: мы не говорим 'пятью книг',
а говорим 'пятью книгами'. Значит определяемым являются 'кни-
ги'. Но все-таки и в сочетании 'пятью книгами', и в сочетании
'хорошие книги' по грамматическому соотношению, по смыслу
суть едва ли одна и та же. В одном случае мы имеем дело с ка-
ким-то признаком, свойством, качеством, а 'пять книг' — в этом
сочетании мы не имеем ни свойства, ни качества, а что-то дру-
гое. Поэтому и отношения между определяемым и определяю-
щим будут другие.
Интересно, что ни Аванесов, ни Шапиро не дают ответа, а что

же будет 'пять' (в сочетании 'пять солдат'). Я тоже не знаю, что
это будет. Вывод отрицательный, но его очень легко сделать,
констатировав, что это особый случай.
Отношение между числом вещей и качеством вещей неодина-
ковое. Таким образом, я становлюсь на точку зрения семантиче-
скую, но, конечно, не отдельных слов, а семантики отношений
между каждой данной парой слов. Вот к чему надо пристально
присматриваться и где можно найти ответ на вопрос о том, что
это такое. Априори ясно, что определение, дополнение и т. д.
есть термины синтаксического порядка, и здесь и радо искать;
если есть что-нибудь, тут и надо найти.
Но еще хужо обстоит дело с вопросом чей. Тут я позволяю
себе обвинить Аванесова, который от формализма как будто
отошел целиком, но в данном случае, по-моему, стоит на совер-
шенно формалистской точке зрения. Он считает, что слово, отве-
чающее на вопрос чей, — определение. Отсюда у него выходит
следствие: чья книга? — 'сестрина книга'. Поэтому 'сестрина' —
определение.
И дальше: чья книга? — 'книга сестры'. Поэтому 'сестры' —
определение. Но почему у него вышло, что 'сестры' определение?
Потому что отвечает на вопрос чей. А почему слово, отвечающее
на вопрос чей, определение? Потому что это прилагательное. Но
ведь это как раз своеобразие русского языка, ни в одном запад-
ноевропейском языке этого нет. И все-таки я скажу, что.считать
'сестрина' определением это значит уравнивать 'сестрина' и 'хо-
рошая' книга. С этим я никак не могу согласиться. По-моему,
это все-таки кардинально разные вещи: 'книга сестры' и 'хоро-
шая книга'. Ведь никто не будет говорить, что 'книга моей се-
стры' — это тоже определение. В одну кучу валить отношения
качества, свойства и предмета и отношения двух предметов,
взаимные отношения их друг к другу, конечно, противоестествен-
но. 'Человек с зонтиком' — что такое 'с зонтиком'? — Определе-
ние, так как отвечает на вопрос: какой человек? Но Аванесов в
сочетании 'человек с зонтиком' не хочет считать 'с зонтиком'
определением, а 'книга сестры' — 'сестры' остается определе-
нием. Почему? — Потому что отвечает на вопрос чей. Значит —
определение.
Тут я сочинил два примера: 'когда я был маленьким, я не
видел проявлений любви отца, но уверен был в его хороших ко
мне чувствах'. И второй: 'любовь отца играет большую роль в
воспитании'.
Я считаю, что в первом случае — это не определение. Допол-
нение или как хотите, но это другой случай. А во втором случае
это определение. Т. е. 'я не видел проявлений любви отца' —
это будет не определение, а 'любовь отца играет большую роль
в воспитании' — это будет определение.
Между прочим, во французском переводе это будет разно.
В первом случае придется сказать amour du pere, а во втором

случае—amour paternel, либо без прилагательного: amour de
pere.
Из этого вытекает, что, с'моей точки зрения, сочетания су-
ществительных с другими существительными в родительном па-
деже или с предлогами могут иногда относиться в одну группу
сочетаний с прилагательными и, допустим, будут условными оп-
ределениями; но ежи могут и не относиться в одну группу с ни-
ми, смотря по смыслу, который принимает всякое данное соче-
тание в данном контексте.
С другой стороны, как видно из примера 'сестрина', и прила-
гательные не надо без думы валить все в одну кучу. Нет, и в
прилагательных надо разбираться, хотя здесь это, конечно, хит-
рее. Я считаю, что ясным примером, когда прилагательное не
надо считать за определение, будет, конечно, прилагательное
притяжательное 'сестрина книга'.
Как быть с такими сочетаниями, как 'пожарная тревога', да
и 'книжная торговля' и 'счастливые слезы'? Без дальних разгово-
ров считать это все за определение? Я не вполне уверен, что в
сочетании 'счастливые слезы' — 'счастливые' можно считать за
определение, но тут можно спорить. В сочетании 'железный
гвоздь' — 'железный', конечно, определение.
Возьму самый курьезный пример: 'пивная бутылка'. 'Пив-
ная' — что это, качество этой бутылки? 'Пивная' т- что это зна-
чит? Из-под пива. Пример в высшей степени неприятный, но я
все-таки думаю, что в сочетании 'пивная бутылка' — 'пивная' с
грехом пополам можно считать за определение, хотя здесь, ко-
нечно, имеется какой-то семантический скачок, ср. — 'пивной
вкус'. Обыкновенно мы все же говорим, что в сочетании 'пивная
бутылка' — 'пивная' прилагательное, значит — определение; сле-
довательно, все в порядке. Может быть, среди педагогов есть
люди, которые думают вплотную над этими вещами и думают
больше, чем я, но я должен сказать, что как только начинаешь
думать, то отнесение слова 'пивная' в сочетании 'пивная бутыл-
ка' к определению вызывает большие затруднения. Здесь есть
один момент, а именно — перенос значения: это не качество бу-
тылки из-под пива вообще, а с переносом значения качества.
Лингвистами страшно владеет этимология. Поэтому, так как эти-
мология этого слова очень ясна; то она затемняет смысл слова
'пивная', а ведь здесь не надо думать над этимологией, а надо
понимать так, что 'пивная бутылка' — это значит бутылка опре-
деленной формы.
Из всего этого рассуждения явствует, что с «определениями»
дело обстоит гораздо хуже, чем это на первый взгляд кажется, и
нельзя определять с помощью вопросов. Вопросы очень помо-
гают, но вопрос чей зря ставить, и некоторые прилагательные,
может быть, вовсе не надо считать определением, а некоторые
существительные с предлогами или без них, относящиеся к су-

ществительному, вовсе не надо считать дополнением, а надо
считать определением.
Аванесов очень хорошо говорит, что у нас вообще прилага-
тельное имеет свою определенную функцию, существительное —
свою, но в связной речи они меняют иногда свои функции. Это-то
нам и нужно. В синтаксисе нам и нужно это понять. Это он
очень хорошо сказал. Надо идти до конца по этому пути. Путь
этот тернист, но я бы не боялся его. Надо вдумываться в смысл
фразы, вдумываться в мысль. Это и есть то, чем надо зани-
маться.
Я еще несколько примеров приведу из других областей. Отно-
сительно дополнения. Если отвечает на вопрос кого, что, то это
прямое дополнение, а если куда— то это обстоятельство. Это
решительно плохо. Здесь опять Аванесов впал в настоящий фор-
мализм.
Куда мы считаем наречием. Значит все, что отвечает на во-
прос куда — будет наречием. Я решительно не вижу никакой
синтаксической разницы между 4я достиг Киева' или 'я получил
письмо' и 'я приехал в Киев', 'я приехал сюда'.
'Я приехал' — повелительно требует себе дополнения: дол-
жен существовать какой-то предмет, на который бы действие пе-
реходило.
В соответствии с этим я считаю, что в сочетании 'любоваться
вечером' — 'вечером' дополнение. В сочетаниях 'заниматься с
детьми', 'овладеть положением', 'приехать в Киев', 'приехать до-
мой', 'приехать сюда' — 'с детьми', 'положением', 'в Киев', 'до-
мой', 'сюда' — все это прямые дополнения. Я не вижу здесь ни-
какой синтаксической разницы; винительный падеж без предло-
га— конечно, это преимущественная форма в нашем русском
языке прямого дополнения, но она не одна употребляется, имеют-
ся и другие формы. Однако иногда от этих глаголов, которые
управляют не винительным падежом без предлога, а другими
падежами, страдательный залог начинает образовываться. Такие
примеры несомненно есть, хотя язык поступает согласно смыслу,
а не согласно форме.
Это первое, что я хотел бы сказать из области «дополнения».
По-моему, тут без надобности расширяется область «обстоя-
тельства» и сокращается совершенно четкая и ясная область «до-
полнения». Между прочим, во многих случаях, которые мы счи-
таем обстоятельствами, при переводе на иностранные языки при-
ходится ставить винительный падеж. Это показывает, что у нас
наша форма — это пережиток, а что, вообще говоря, там вини-
тельный падеж. Даже при таких глаголах, как 'приехал', в ла-
тинском языке употреблялся винительный падеж.
Еще несколько замечаний о соотношении «обстоятельства»,
косвенных «дополнениях» и т. п. вещах.
Прежде всего мне очень трудно понятъ, почему синтаксически
'быстрая езда' и 'быстро ездить' надо считать за разные члены.

Конечно, можно и разделить, если угодно, но по существу эти
вещи очень близки: и там и таім — качество, следовательно, нуж-
но это как-то соединить.
Теперь разрешите мне привести три примера, на . которых,
может быть, кое-что из моих мыслей выяснится:
1) Мой спутник тихим голосом говорил о необходимости счи-
таться с обстоятельствами,
2) Тихим голосом мой спутник говорил про необходимость
считаться с обстоятельствами.
3) У моего спутника болело горло, и он говорил тихим го-
лосом.
Я думаю, что это три.разных случая.
'Мой спутник тихим голосом говорил о необходимости счи-
таться с обстоятельствами' — в этом сочетании 'тихим голосом' —
определение (громко говорил, тихо говорил). Следует это из
места данного сочетания — оно стоит перед глаголом.
Во втором примере 'тихим голосом' — я считаю обстоятель-
ством. Внешним, формальным его признаком я считаю то, что
его легко вынести, как обособленный член, вперед, не делая из
него, однако, логического подлежащего. А 'громко говорить' —
'громко' не вынесешь, потому что оно неразъединимо с глаголом.
В третьем примере: 'у моего спутника болело горло, и он го-
ворил тихим голосом' — я считаю сочетание 'тихим голосом' до-
полнением, потому что в этом контексте 'говорил' еще не конец,
надо обязательно что-то добавить. Тут 'тихим голосом' будет до-
полнение.
Я бы различал эти три случая*: дополнение, обстоятельство и
определение, а в дополнении различал бы прямые дополнения и
косвенные дополнения.
Можно еще дать пример разницы между дополнением и об-
стоятельством: 'он жил в Ленинграде'. Конечно, 'в Ленинграде' —
дополнение, потому что 'он жил' — пустое слово, оно требует
еще чего-то в данном контексте, потому что можно просто ска-
зать 'он жил', т. е. не был мертв. А в смысле 'он жил, он оби-
тал' — надо сказать где. Это дополнение.
А 'он живет в свое удовольствие в Ленинграде, ходит в
театры' и т. д. — здесь, по-моему, не дополнение, а обстоя-
тельство.
Может быть, на этом я остановлюсь, ибо я не стремлюсь вам
дать полную картину системы. Я должен сказать, что у меня са-
мого еще полной картины нет, и это мудреная вещь. Может
быть, и нельзя ее составить до конца. Язык так сложен и много-
образен, что какую-то стройную единую и безусловную картину
нельзя составить.
Я только прошу вас считать, что в том или другом отдель-
ном случае я, может быть, не прав, не так анализирую, ошибаюсь
просто, но я хотел бы только обратить ваше внимание на то,
что в этой области есть еще много такого, над чем надо поду-

мать; а если подумать хорошенько, то вещи предстанут перед
нами в гораздо более сложном виде и, как мне кажется, беско-
нечно интереснее, потому что такой подход к вещам заставляет^
вдумываться в то, что мы говорим, заставляет глубочайшим об-
разом вдумываться в смысл фраз, которые мы произносим или
читаем; а не это ли задача учителя русского языка, с одной
стороны, и лингвиста — с другой.
Я считаю, что мы, лингвисты, должны целиком этими делами
заниматься не только потому, что это нужно для педагогической
работы, но и потому, что это нужно науке.
Я буду совершенно удовлетворен, если для тех, которые
скользили по верхам явлений, не будучи верхоглядами (ибо я
сам до многого из того, что говорю, не так давно додумался),
вопрос о второстепенных членах предстанет в несколько ином
виде.
ИЗ ОТВЕТНОГО СЛОВА
Является ли все это предметом грамматики? Да. Я нахожу,
что обстоятельство места, времени — это словарные группы. А
то, о чем я говорил, я считаю, что это целиком грамматические
вопросы. Я стремлюсь выявить типы отношений между понятия-
ми и словами — коррелятные понятия, и еще типовые отношения.
Насколько правильно я нашел эти типы — это другой вопрос.
Я думаю, что на моей обязанности будет лежать — до конца
показать, какими средствами все те категории, о которых я го-
ворю, выражаются. Они выражаются вопреки морфологическим,
формам. Нужно сказать, что все-таки мы находимся под гипно-
зом морфологических форм, а язык имеет в своем выражении
такие выразительные средства, которыми он побеждает морфоло-
гические формы, а мы их никак преодолеть не можем. Но это
большой разговор, который сейчас, может быть, вести не стоит.
Вы меня заставляете сказать, какие же основные категории я
намечаю. Я не хотел этого говорить, потому что я, может быть,
откажусь от чего-нибудь. Я хотел только показать, что все слож-
нее, чем это кажется на первый взгляд. Все-таки я скажу, какие
категории я намечаю, но предупреждаю, что каждую минуту,
может быть, завтра мне может показаться, что я ошибаюсь.
Сейчас мне представляется так: категория качества или свой-
ства (мне все равно, потому что я выражаюсь здесь житейски,
условно), для которой морфологической формой будет прилага-
тельное, — это узаконенная форма в нашем языке. Но оказывает-
ся, что это же самое может выражаться и другими средствами.
Это же самое соотношение имеем, например, в сочетании 'быстро
бегать'. Я твердо на этом стою. Вообще соотношение между на-
речием 'быстро' и прилагательным 'быстрый* чисто формальное.
По существу это одно « то же. Формально мы в категориях это
различаем, но по существу это одна категория.

Что такое обстоятельство? 'Быстро бегать' — исключается из
обстоятельства. Что же такое обстоятельство? Это то, что не свя-
зано тесно со словом, то, что прибавлено, какое-то обстоятель-
ство указывается, но это не дополняет слово, а только дается
какое-то окружение, Umstand, обстоятельство.
'Сестрина книга' и 'книга сестры'. Я готов для простоты ска-
зать, что это дополнение, но вообще это не совсем тот случай.
Это какое-то совершенно новое соотношение, двух предметов.
Я протестую против того, чтобы считать принадлежность свой-
ством. Если мы возьмем отношение собственника и собствен-
ности, какое тут свойство? Это никак под свойство не подвести.
Мы привыкли к термину 'сестрина книгаг, но чудовищно, что
это — прилагательное. В нашем языке это исключение.
Что нужно для средней школы? Моя схема, если ее проду-
мать до конца, может быть будет вполне приемлема и для сред-
ней школы; только эту схему нужно продумать во всех выводах.
Но в общем я согласен, что какими-то путями надо исходить из
яркого и из простого. Не нужно стремиться к тому, чтобы все в
предложении, особенно в художественном тексте, разобрать по
косточкам. Тогда получается полочная схема. Можно все разо-
брать, можно все разложить по полочкам, но какая цена такой
схеме? Поэтому надо брать ясные определения; если будет ясно,
что это свойство или качество, то, значит, это «определение». >
В сочетании 'старушка-золото' — 'золото' считается приложе-
нием, но я ничего не имею против того, чтобы считать это заро-
ждающейся формой «определения». По-французски это очень
характерно. Это почти что выработанный прием, новая форма:
существительное, поставленное после слова, к которому оно от-
носится, может принимать значение прилагательного: femme ser-
pent — женщина-акробатка, или robe couleur rose. Так что 'ста-
рушка-золото'— это начинающееся в русском языке применение
существительного в смысле прилагательного и, как всякое новое,
это чрезвычайно красочно звучит.
'Волосы дыбом' — это речение. Не надо анализировать в его
частях то, что уже стало речением. .
Прилагательные еще у нас не обследованы, а там очень за-
путанная и сложная картина. Вообще, вы знаете, в словообразо-
вании у нас громадный пробел. Тут могут выясниться любопыт-
ные вещи, а именно, что категория прилагательных в русском
языке гораздо шире, чем в европейских языках, и имеет какое-то
совершенно особое значение. Всякое прилагательное сейчас же
приобретает значение качества, например, 'железный характер'
'отцовское чувство' — качественные прилагательные.
Кто-то пишет, что в восточных языках качественные наречия,
вроде 'быстро бегать', относятся в одну группу с прилагательны-
ми. Правда, там и морфологически нет повода отделять их, как
это объективно и следует. Затем я должен сказать, что очень
многое из того, что я сегодня сказал, уже сказано в разных

грамматиках и на других языках. Для большинства моих мыс-
лей, если не для всех, получается, что уже кто-то что-то в этом
смысле говорил, и я этому очень рад, потому что это значит, что
я не так далек от истины, раз и другие люди независимо от ме-
ня наталкивались на такие же мысли. Я как раз был этим об-
стоятельством очень доволен и хотел им похвастать в заключи-
тельном слове.
Конечно, наша беда и беда фортунатовской школы в том, что
у нас лингвистическое мышление было подавлено индоевропей-
ским строем языков. Благодаря этому мы дошли до того, что
стали говорить о грамматическом подлежащем и не грамматиче-
ском подлежащем. Оказывается, что в наших языках большин-
ство подлежащих не грамматическое. Это можно объяснить
только тем, что у человека, когда он изучал другие языки, чисто
морфологическое мышление индоевропейских языков все засло-
нило и он мог все видеть только через это морфологическое
мышление. Наша задача заключается в том, чтобы высвободить-
ся из-под этого влияния и понять, что есть другие языки, кото-
рые выражают то же, что и мы — иначе.

ЧТО ТАКОЕ СРАВНИТЕЛЬНЫЙ МЕТОД
В ЯЗЫКОЗНАНИИ?
(Тезисы к докладу)
1. Сущность сравнительного метода прежде всего состоит
в совокупности приемов, доказывающих историческую идентич-
ность или родство слов и морфем в тех случаях, когда это не
очевидно.
2. Эти приемы в основном тождественны как в плане одно-
языковом, так и в плане межъязыковом, как в разрезе синхрони-
ческом, так и в разрезе историческом, и позволяют иногда вос-
становить в той или иной мере историю слов данного языка.
3. Разбор этимологии слов кольцо, баранок, чадо, верхнелу-
жицкого wus (в приблизительной транскрипции), латинского ta-
berna, армянского erku.
4. В основе этих приемов лежат строгие фонетические соот-
ветствия и чередования, а также правила словопроизводства.
5. Кроме того, сравнительный метод состоит из особой серии
приемов, которые через изучение фонетических чередований и
соответствий позволяют восстановить в той или другой мере
историю звуков данного языка.
6. Применение сравнительного метода в громадном большин-
стве случаев не подразумевает обязательства какого-либо опре-
деленного исторического объяснения вскрываемых им разноязыч-
ных тождеств.

РАБОТЫ ПО ФОНЕТИКЕ
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СЛОЖНЫХ СОГЛАСНЫХ ЗВУКАХ
(Memoires de la Societe de linguistique de Paris, XV, 1908. Напечатана
на французском языке под названием «Quelques mots sur les phonemes.
consonnes composes»)
После моего пребывания в Германии и во Франции я неод-
нократно замечал, что для многих лингвистов и даже фонети-
ков вопрос о сложных согласных звуках не так ясен, как можно
было бы подумать/ потому следующие строки не будут, может
быть, излишними. Большинство фонетиков рассматривают эти
согласные как состоящие из двух звуков, и так их часто и
обозначают в фонетических транскрипциях. См., по
этому поводу некоторые замечания Хирта (Hirt. Zur Trans-
kriptions-misere. „Indogermanische Forschungen", XXI, 152).
Целью этой заметки является доказать/что эта точка зрения,,
по крайней мере в отношении русского языка, неверна по пси-
хологическим основаниям.
Я буду говорить здесь только о с = немецкому z, чтобы
не усложнять вопроса, но очевидно, что все, что будет ска-
зано об этом звуке, может быть распространено на другие по-
добные звуки.
1. В русском языке различается группа ts и с = немецкому
z; например, отсыпке (= at/s^p/k'6)1 нужно отличать от о
цыпке ( = а/с^р/к'ё); я позволил себе обратить внимание чи-
тателей на этот факт потому, что он не часто встречается и
не существует, насколько я знаю, в наиболее хорошо извест-
ных ^языках: в немецком есть с, но нет ts; есть ts (Rat-
hschlag), но нет с ;2 как раз обратное положение в английском:
в нем есть с9 но нет группы-& (по крайней мере в середине
слова),8 есть ts, но никогда не встречается с; во французском
1 Чтобы избежать недоразумений, я должен заметить, для читателей,,
которые недостаточно знают русский язык, что отсыпка — одно слово, от—
префикс.
2 Тем не менее встречается Bratche, deutsch, Dolmetsch, klatschen, lut-
schen, Quatsch, quetschen. rutschen, watscheln, zwetsche, zwitschern..., где tsch.
может быть, воспринимается как единый звук, но число подобных слов
очень ограничено.
3 Однако nightshade, outshine, но кажется, что слов этого рода очень
мало.

нет ни Су ни с ; в итальянском, наоборот, нет сочетаний согла-
сных. В русском языке это различение встречается не всюду, так
как старая группа ts в большинстве случаев превратилась в с, как
-двадцатый (= dva/Ca/tyi или dva/ca/tyi), детский (d'eck'ii)
молится ( = mo/Г^/ca).
2. Нет никакого сомнения в том, что с состоит из двух
элементов, с физиологической точки зрения. См. кривые Ершова
(Экспериментальная фонетика. Казань, 1903), которые, впрочем,
-совпадают с моими и во всяком случае доказывают, что во
время артикуляции с существует полная смычка и что элемен-
ты с, по крайней мере в том, что касается места артикуляции,
сходны с обычными t и 5. Для скептиков я могу, наконец,
упомянуть об очень интересном опыте, проделанном Пасси во
время чтения им лекций в Ecole des hautes etudes, в Париже,
в 1907—1908 гг.: он записал на фонографе слова, содержащие
€ и с, в произношении представителей разных национально-
стей, затем стал вращать валик в противоположном направле-
нии, и мы услышали более или менее отчетливые слова со
звуками в обратном порядке, т. е. со st и st вместо с и с.
Разница между is и с в русском, если судить по мускуль-
ному ощущению, состоит в следующем: 1) для с язык отры-
вается от нёба после артикуляции t лишь в той степени, в ка-
кой это необходимо, * чтобы достичь положения s, которое
представляет, таким образом, своего рода взрыв t, тогда как
для ts язык приходит в это положение только после полного
взрыва t\ 2) в сравнительной краткости s. Ср. Суит (Sweet)
„А primer of phonetics", изд. 2-е, 1902, § 145. См. также ста-
тью Фринта (Frinta), появившуюся недавно в „Mattre phoneti-
quea, 1908, май—июнь, и статью Пасси (Passy) в следующем
номере.
. Все это хорошо иллюстрируется прилагаемыми кривыми,
которые представляют мое произношение:
Линия рта. Начало гласных видно по вибрациям. Рис. 1:
заметен очень резкий взрыв t и довольно длинное s. Рис. 2:
заметен очень слабый взрыв смычного элемента. Этот подъем,
-соответствующий очень краткому щелевому элементу, харак-
терен для звука с. Рис. 3: здесь заметно с со своим характер-
ным слабым взрывом и довольно длинное s.
3. После всего изложенного можно было бы подумать, что
больше нет сомнений относительно сложной природы с, и все--
таки я осмелюсь утверждать, что с — простая фонема, и вот
по каким основаниям.
Фонетика всегда относилась с пренебрежением к психоло-
гии, по крайней мере на практике. Она всегда рассматривала
звуки и артикуляции сами по себе, что является делом физики
и физиологии; но, как этому учит уже в течение 30 лет Бодуэн

де Куртене в своих статьях и курсах,1 звуки и артикуляции
языка не существуют только как звуки и артикуляции; чтобы
образовать язык, они должны быть узнаваемы, по крайней мере
говорящим; следовательно, они получают реальное лингвисти-
Рис. 1. tsa.
ческое существование только как психические явления. Разу-
меется, это только одно из условий существования языка, но
первое и наиболее важное для фонетики: th (англ.), услышанное
Рис. 2. ca.
внимательным русским впервые, не составляет для него звука
языка (фонемы), тогда как s воспринимается им как таковое и
осознается как «наше русское s». Ясно также, что вообще узна-
Рис. 3. csa.
ются и звуки, и артикуляции (внутренняя речь, движения артику-
лирующих органов у некоторых лиц, слушающих что-нибудь),
хотя эти последние узнаются гораздо хуже в наибольшем ко-
личестве случаев. У глухонемых именно артикуляционные и
некоторые зрительные образы составляют язык; в то же время
можно было бы представить себе существо, лишенное артику-
лирующих органов, но которое при этом понимало бы звуко-
1 Написанных в большинстве своем по-польски или по-русски (см., одна-
ко, „Versuch einer Theorie phonetischer Alternationen", Strassburg, 1895).

вой язык и для которого существовали бы лишь звуковые
образы.
Во всяком случае, любая другая точка зрения, отличная
от изложенной, совершенно исключается, потому что иначе
было бы необъяснимо, как можно было бы дать себя понять
или даже повторить фразу. Отсюда следует, что фонетика, по-
скольку она хочет быть чем-то большим, чем физиология или
акустика, имеет объектом психические явления, и единицы,
которыми» она занимается — психические единицы — фонемы,
а не просто звуки. Следовательно, эти единицы должны быть
определены как таковые, т. е. психически, что, впрочем, всегда
бессознательно и делали. Можно напомнить, например, так назы-
ваемые смычные фонемы, которые с акустической точки зрения
не представляют собой простых единиц, но которые мы тем не
менее рассматриваем как простые фонемы. Я должен признать-
ся, что дать определение фонемы дело довольно трудное, но
к счастью, мне не нужно сейчас этим заниматься. Достаточно
указать, что один из элементов этого определения, по крайней
мере для некоторых языков (заметим, что это определение
может изменяться от языка к языку), состоит в возможности
для данной фонемы быть продолженной без потери ее качества.
Итак, если с не что иное, как сочетание двух фонем, то каж-
дый из двух его элементов мог бы быть продолжен без изме-
нения общего характера звучания. Действительно, первый эле-
мент может быть продолжен без труда, как, например, в слове
молится, упомянутом выше, и результат воспринимается как
с; но если попытаться продолжить второй элемент, неизбежно
получается некое звучание, воспринимаемое русскими как груп-
па csl (см. кривые выше). Отсюда следует, что поскольку s
как второй элемент с не может быть продолжен, он не име-
ет самостоятельного существования, и, следовательно, с дол-
жен рассматриваться как простая фонема.
Это подтверждается еще одним обстоятельством. Как это
следует из деления на слоги русских слов рабский (=rap/-
sk'H), клякса ( = klak/sa), в группе ts согласные входят в
разные слоги; это происходит в словах отсыпка ( = at/s$p/ka),
отсюда (= at/s'u/da) и т. д., но с, воспринимаемое как простая
фонема, всегда относится целиком или к предшествующему,
или к последующему слогу, как детский (= d'ec/k'li), лица
(=1'і/ca).
Мне остается заметить только, что русский, знающий дол-
гие с, не знает с удвоенных (геминированных): слово отца
воспринимается как at/ca, а не как ас/ca.а Любопытно заметить,
1 Может быть, невозможно найти в русском пример сочетания cs, за
исключением особых случаев,, но есть примеры для б§: лучше ( = luc/§ё).
Впрочем, это не имеет никакого значения для данного вопроса.
2 Разумеется, причина этого в этимологии (отец), а не в написании,
потому что написание не мешает воспринимать молится как mo/rtyca\

что итальянцы воспринимают то же (или почти то же) произ-
ношение как с удвоенное (геминированное), например в prezzo.
Это еще раз показывает необходимость психологической точки
зрения в самой фонетике.
4. Из всего изложенного можно извлечь небольшое прак-
тическое предложение, касающееся транскрипции: поскольку
мы занимаемся речью, а не чистой физиологией, лучше сохра-
нить обычные обозначения с и с, чем менять их на ts и ts, и,
может быть, будет лучше последовать примеру Бодуэна де Курте-
не и обозначать dz русским знаком з, придавая ему, однако, не
то значение, которое он имеет в русском, и, следовательно,
dz обозначать как з. Это будет просто, последовательно и
согласно с психологической реальностью.

СУБЪЕКТИВНЫЙ И ОБЪЕКТИВНЫЙ МЕТОД
В ФОНЕТИКЕ
(Известия отд. русского языка и словесности Импер. акад. наук, т. XIV,
кн. 4, 1909)
I. Значение и роль каждого из двух методов исследования,
употребляемых в фонетике, можно себе хорошо уяснить из
рассмотрения самого понятия фонетики как науки и ее отно-
шения к смежным наукам. Ходячее определение фонетики
говорит, что это есть физиология звуков человеческой речи.
Так или приблизительно так еще и до' сих пор называются
некоторые книги, трактующие этот предмет. И что любопытно,
один из классических учебников фонетики носил в своем 1-м
издании название „Grundzflge der Lautphysiologie". Однако в
последующих изданиях автор учебника Сивере счел нужным
переменить заглавие и назвал его „Grundzfige der Phonetik*.
Очевидно, сознательно или бессознательно здесь действовало
желание отмежеваться от физиологии, куда, казалось бы, с не-
сомненностью относится исследование всяких функций чело-
веческого организма, а следовательно, и речи. С другой сто-
роны, не менее очевидной является связь фонетики с акустикой,
которая ведь занимается исследованием звуков, а мы привыкли
слышать, что „речь человеческая состоит из звуков".
И тем не менее фонетика имеет претензию на самостоя-
тельное существование, hfe преувеличены ли эти претензии?
Жизнь уже доказала, что нет: обширная литература, сущест-
вование специальных преподавателей в высших учебных заве-
дениях, наконец — и это самое главное — практическое приме-
нение в разных сферах вполне оправдывает их, и здесь мне
остается лишь попытаться обосновать эти претензии теорети-
чески.
Остановимся для этого несколько на вопросе о фонетиче-
ских единицах. Для непосредственного чутья он не представ-
ляет особенных трудностей: дети, прежде чем учиться читать,
упражняются в делении слов на простейшие единицы, которые
в просторечии, благодаря смешению понятий, называются бук-
вами, а в науке могли бы называться фонемами, Так, например,
сочетание ata разлагается нашим чутьем на a, t% а, так как

мы отличаем at а от uta, ata от ada, ata от atu и т. д. Однако
если взглянуть на звукосочетание о£а с акустической точки
зрения, то дело представляется совершенно в ином виде: таю
как акустика рассматривает звуки как движение частиц воз-
духа, то звуки сочетания ata могут быть выражены графиче-
ской линией, которая будет состоять из двух отрезков волно-
образной кривой, сходных, хотя и не вполне тождественных
друг с другом, соединенных некоторой прямой, обозначающей
отсутствие звука, так что непредубежденный человек сможет
найти здесь всего лишь два элемента, отделенных друг от друга
некоторым промежутком времени, а не три, как это мы делаем
в фонетике и вообще в языке.
Другим не менее ярким случаем, показывающим, что фоне-
тические единицы не всегда совпадают с единицами акусти-
ческими и физиологическими, является старинный спор о так
называемых .аффрикатах1*, есть ли это простые согласные или
они состоят из двух звуков, например: с(ц) из t + s(m + c),
с(ч) из t + s(m-\-ui) и т. д. Самая возможность такого спора
указывает на существование двух точек зрения. И действи-
тельно, физиологически присутствие двух элементов в аффри-
катах несомненно, однако с языковой, фонетической точки
зрения говорящих на данном языке людей с(ц), с{ч) и т. д..
также несомненно являются простыми согласными, так как
спирантный элемент в них не может быть протянут (подробнее
об этом см. мою статью в М. S. L., XV, стр. 237).
Таким образом! понятие фонетической единицы не всегда
покрывает понятия единиц акустической или физиологической,
из чего следует, что фонетические единицы не могут быть от-
несены ни к физиологическим, ни к физическим величинам,
а являются результатом нашей психической деятельности,,
иначе говоря: раз мы говорим об а, еу i9 р, t и т. д., мы вы-
ходим из мира физического и физиологического и входим
в область психики, где и происходит, так сказать, синтез дан-
ных акустических и физиологических и приспособление их для
целей языкового общения. Этим определяется и самостоятель-
ное положение фонетики как науки: она занимается исследо-
ванием звуковых представлений речи в первую голову, а
затем уже и тех акустических и физиологических процессов,
под влиянием которых эти представления возникают.
Из этого определения вытекает сама собой и роль как
субъективного, так и объективного метода в фонетике. Строго
говоря, единственным фонетическим методом является метол
субъективный, так как мы всегда должны обращаться к соз-
нанию говорящего на данном языке индивида, раз мы желаем
узнать, какие фонетические различия он употребляет для
целей языкового общения, и другого источника, кроме его
сознания, у нас вовсе не имеется —.потому-то для лингвиста

так драгоценны все, хотя бы самые наивные заявления и на-
блюдения туземцев — они в большинстве случаев, при надле-
жащей их интерпретации, имеют гораздо больше цены, чем
наблюдения ученых исследователей, принадлежащих к другой
языковой группе.
Но, с другой стороны, то, что не находится непосредственно
в сфере сознания, то, что происходит в мире физиологическом
и физическом, имеет тоже громадный интерес для лингвиста,
так как может стать со временем достоянием языкового мышле-
ния, являясь, таким образом, • в настоящее время зародышем
будущего. И это объективно существующее должно быть
исследуемо объективныя методом, т. е. наблюдаемо посред-
ством разных регистрирующих приборов, а где можно, следует
применять и экспериментирование. Таково принципиальное
разграничение областей двух фонетических методов.
II. Переходя к более частному их рассмотрению, нельзя
достаточно сильно подчеркнуть важность субъективного метода
в лингвистическом отношении, так как отличение мыслимого от
существующего лишь в исполнении является необходимой
основой для языковых явлений.
Для иллюстрации этого положения можно привести хотя бы
наиболее близко нам, русским, стоящее различение двух оттен-
ков е в бел и белъ. Различение это акустически так сильно
действует на слух, например, французов, что они различают
здесь два звука (ё и ё), но для сознания нормального русского
человека это различение, являясь функцией последующего
согласного и не будучи ассоциировано непосредственно с ка-
ким-либо оттенком значения, не существует вовсе. Что это
так, в этом я неоднократно убеждался на моих слушателях
и слушательницах, многие из которых долго не могли услы-
шать это различие и должны* были верить мне на слово. А что
здесь графика не причем, в этом не может быть сомнения,
если сопоставить русское произношение с итальянским, где
различается, например, pesca 'рыбная ловля* и pesca 'персик',
несмотря на то, что различие между обоими е гораздо меньше
русского, так что обыкновенное русское ухо его не слышит
даже при внимательном вслушивании. Другой пример: мы все
слышим в английском place 'место', say 'говорит1, по 'нет',
know 'знать* дифтонги; однако для того, чтобы убедить в этом
англичан, нужно было перевертывать валик фонографа, причем
слышалось нечто вроде sielp, yon. Нечто аналогичное встре-
чается также и в лужицких говорах. Еще один пример из
лингвистической литературы последнего времени: проф. А. И.
Томсон, обладающий удивительным слухом, который, превра-
щая его ухо в тончайший "регистрирующий аппарат, позволяет
ему делать тонкие и весьма ценные наблюдения, говорит нам,
отрицаясь, так сказать, от собственного „яа, что наше у(ы)—
дифтонг. И он прав: у—9дифтонг, но настолько же, насколько

и а в слове ад,1 которое, как показывают фонаутографические
записи, значительно изменяется по качеству, особенно к концу.
И тем не менее и а, и у (ы) для нашего сознания не дифтонги.
Примеров вообще можно привести бесчисленное множество,
но и приведенного достаточно, чтобы предостеречь людей,
занимающихся записыванием фонетических текстов, от тех
ошибок, в которые они впадают, пренебрегая основными тре-
бованиями субъективного метода, являющегося лингвистическим
по преимуществу: регистрировать факты сознания говоря-
щего на данном языке человека. При несоблюдении этого
требования их записи лишены самого главного — души. Это
memento в равной мере относится как к записывающим посред-
ством разных регистрирующих приборов, так и к пользующимся
в качестве такового собственным ухом. Разница между пер-
выми и вторыми сводится к тому, что первые более или менее
верно воспроизводят объективную сторону человеческой речи,
а вторые и эту сторону искажают, преломляя слышанное в
призме собственного сознания, так как ведь даже изощренное
ухо слышит не то, что есть, а то, что оно привыкло слышать,
применительно к ассоциациям собственного мышления. Все
это ведет к такому „импрессионизму", по меткому выражению
одного лингвиста, в записях, что трудно зачастую на них
основывать какие-либо заключения. Это уже давно начинает
замечаться исследователями, хотя мало кто высказывается
вполне определенно по этому поводу, и, насколько мне известно,
один Пасси со всей определенностью выставляет требование,
чтобы в фонетические транскрипции вносилось лишь то, что
различает ^instinct linguistique" данной языковой группы.
III. Перейдем теперь к видоизменениям субъективного метода.
Дело в том, что мы можем, напрягая внимание, увеличивать
поле нашего сознания или, вернее, вводить в него те объекты,
которые нормально в нем не существуют, и, таким образом,
мы можем, изощряя наш слух и мускульное чувство, наблю-
дать то, что нормально существует лишь под порогом нашего
сознания— мы можем переводить объективно существующее
в область сознаваемого, субъективно существующего. Так, на-
пример, путем небольшого упражнения мы можем довести
себя до того, что будем слышать разницу между двумя е
в бел и бель и, что гораздо труднее, чувствовать разницу
в их артикуляции. И таким путем, путем осознавания
нормально несознаваемого в собственной речи и были сделаны
главнейшие завоевания в области фонетики. Таким образом,
субъективный метод с успехом вторгается в ту область, кото-
рая принципиально отведена объективному методу. Но, во-
первых, не все способны с успехом применять этот метод, во
1 Готов допустить, что в известных положениях и у известных инди-
видов даже больше.

всяком случае, для этого нужна многолетняя специальная
тренировка, так что глубоко заблуждаются те, которые пола-
гают, что достаточно прочитать пару учебников, чтобы стать
фонетиком и с успехом наблюдать разные говоры, а во-вто-
рых, все-таки далеко не все объективно существующее доступно
исследованию этим методом. Не нужно быть, конечно, боль-
шим мудрецом, чтобы открыть разницу между двумя е в сло-
вах бел и бель, между ударенным и неударенным гласным в слове
папа, но уже труднее определить разницу между двумя п
в этом последнем слове, еще труднее раскрыть тонкие разли-
чия в длительности звуков в разных положениях, например/
а в баса, бака или изменения в координации разных элементов
в зависимости от ударения, например, в папа и попа. Говоря
вообще, малодоступно, хотя бы и специалисту-фонетику,
наблюдение внутреннего механизма и фонетических послед-
ствий некоторых явлений, которые нам непосредственно даны
в своих результатах, например механизм ударения, слогоде-
ления и т. д. — вещи, до сих пор остающиеся спорными в науке.
Все это область, где находит и должен находить себе приме-
нение объективный метод исследования.
Одним из разительных примеров, могущих иллюстрировать
значение объективного метода, могут послужить два экспери-
ментально-фонетических исследования: Roudet. Depense d'air
dans la parole („La parole", 1900, p. 202), E. A. Meyer. Engli-
sche Lautdauer (1903). Первый4 из них констатировал, что при
прочих равных условиях при производстве более узких глас-
ных, например і, и, трата воздуха больше, чем при производ-
стве более широких, например а. Э. Мейер констатировал, что
в английском при прочих равных условиях более узкие глас-
ные, например і, и, короче более широких, например а. Со-
поставление этих двух фактов, вскрытых лишь с помощью
объективного метода, бросает сразу яркий свет на целую массу
явлений: оказывается, что в языке важна не длительность
фонетических элементов, а количество расходуемой на них
энергии, что объясняет нам, с одной стороны, сокращение
узких гласных, могущее вести в некоторых случаях к их пол-
ному исчезновению вне всякой связи с ударением, а с другой
стороны, замену различия по количеству различием по каче-
ству (ср. так называемый переход е в і). Подробный пересмотр
всех относящихся сюда фактов дает Мейе в своей статье
в М. S. L., XV, стр. 265.
IV. Рассмотрим еще и другое видоизменение субъективного
метода. Ведь можно и не ограничиваться собственной персоной
для фонетических наблюдений, а распространить его и на дру-
гих. При этом поступают так:1 стараются слухом уловить дан-
1 См. Jespersen. Phonetlsche Grundfragen, 1906, § 141, стр. 140.

ное произношение и воспроизвести его удовлетворительно для
туземца (обыкновенно прибавляют теперь „для компетентного
туземца", так как, не говоря уже о собственном контроле,
контроль фонетически необразованного туземца самими сто-
ронниками подобного метода признается недостаточным). Усвоив
себе таким образом чужое произношение, с ним поступают,
как со своим собственным, так что все сказанное в предыдущем
параграфе относится сюда. Нужно только прибавить, что усво-
ение чужого произношения представляет такие подводные
камни ввиду субъективности нашего уха, слышащего то, к чему
привыкло и чего желает, что к такому методу нужно отно-
ситься с крайней осторожностью и во всяком случае всегда
стараться проверять его данные данными объективного метода.
Чтобы иллюстрировать, к каким крупным ошибкам может
привести этот метод даже таких первоклассных фонетиков,
как Суит, приведу следующие два примера. Как известно,
с легкой руки Суита все западные фонетики говорят о „гут-
туральном", заднеязычном І, приводя в качестве примера рус-
ское л. В превосходной статье, оставшейся, к сожалению,
незамеченной на Западе, С. К. Булич (Р. Ф. И., XXIII, стр. 181)
доказал всю несостоятельность подобного утверждения. Я рас-
полагаю экспериментальными данными из русского, польского,
лужицкого и моравского диалектов, которые объективно под-
тверждают слова С. К. Булича и красноречиво говорят, что
должны были делать западные фонетики для того, чтобы из-
бежать грубой ошибки. Другой пример: Суит в прежние
времена отождествлял русское у (и) с кимрским и, в послед-
нем же издании своей таблицы он их до некоторой степени <
различает, говоря, что кимрская артикуляция несколько более
впереди, чем русская. Я имел случай изучать кимрское произ-
ношение и мог прежде всего констатировать, что кимрское и
мало похоже на русское ы на слух. Когда же я сравнил отпе-
чатки обеих артикуляций на искусственном нёбе, то оказалось,
что русское у (и) есть действительно high-mixed-vowel, как
говорит Суит, кимрское же и есть одновременное соединение
front-, mixed-, и back-артикуляций.
Эти два примера должны, мне кажется, навести нас на не-
которые выводы о значении фонетических наблюдений над
чужим языком, не подкрепленных объективными данными и
сделанных не такими выдающимися фонетиками, как Суит,
не говоря уже о записях, сделанных без указанных выше
предосторожностей на основании лишь одних слуховых впе-
чатлений, когда высшим критерием служит „так слышится4*.
То же в еще большей мере относится и к записям с фоно-
графа, хотя, конечно, я отнюдь не отрицаю того значения,
которое имеют и могут иметь фонограф и граммофон в фоне-
тике. Но дело в том, что как раз фонограф является лучшим
доказательством субъективности нашего слуха: оказывается,

что мы дополняем сами, и, конечно, соответственно собствен-
ным языковым привычкам, слышимое в фонографе, так что
нам кажется великолепно записанным то, что мы узнаем и
понимаем; но если записать бессмысленные слова, то окажется,
что фонограф вовсе не такой безукоризненный инструмент и
что мы зачастую не можем различать им записанное (особенно
в области согласных). Кроме того, фонограф запечатлевает
одно случайное произношение, а было бы грубым заблуждением
думать, что наша речь всегда одинакова: произношение слов,
а тем более фраз, допускает громадные колебания, и фонетику
необходимо прежде всего устанавливать типическое произно-
шение, что возможно только в непосредственном общении
с людьми. Наконец, невозможность взглянуть на губы, а при
произношении отдельных звуков и на язык говорящего, еще
больше уменьшает ценность подобного метода. Фонографиче-
ские записи могут являться хорошим подспорьем лишь для
лиц, изучавших данный говор на месте, да кроме того, с успе-
хом служить педагогическим целям при наличности учителя
для постановки отдельных звуков и контроля.

ЗАМЕТКИ ПО ОБЩЕЙ ФОНЕТИКЕ
(Memoires de la Societe de linguistique de Paris, XVI, 1910. Напечатано
на французском языке под названием «Notes de phonetique generale»)
I. О ТВЕРДОМ l
Существующие описания твердого I, которое обычно обозна-
чают как! и которое известно главным образом в польском и
в русском языках, довольно сильно расходятся между собой, но
они совпадают в том, что определяют этот звук как велярный.
Некоторые авторы утверждают, что основным в артикуляции
звука является известное сужение речевого канала в задней
части ротовой полости, — ср. С т о р м (Storm), Englische Philo-
logie, изд. 2-е, 1902, стр. 65. Другие — и этого мнения придержи-
вается большинство лингвистов — утверждают, что посередине
образуется велярная смычка, а воздух проходит по бокам,—
ср. С у ит (Sweet). Primer of Phonetics, изд. 3-е, 1906, стр. 41;
Йесперсен (Jespersen). Lehrbuch der Phonetik, 1904, стр. 131;
П а с с и (Passy). Petite phonetique comparee des principales lan-
gues europeennes, 1906, стр. 76 и т. д. Третьи, наконец, отме-
чают, что кончик языка может касаться зубов, но что это необя-
зательно,— ср. Йесперсен, цит. соч., Фёлькель (Voelkel).
Sur le changement de l'L en U., 1888, стр. 46.
Эти описания неправильны, как можно убедиться из прила-
гаемых ниже рис. 4, 5, 6 и 7.
Из рисунков видно, что основное в артикуляции твердого /
заключается как раз в соприкосновении передней части языка с
верхними зубами или, соответственно, с альвеолами и в опуска-
нии всего тела, а особенно средней части языка, который оста-
вляет проход воздуху с двух или с одной стороны. Все это за-
метил уже Булич, который в своей превосходной статье (Русский
филологический вестник, XXIII, стр. 81—85) определяет твердое
/ как звук «плавный, боковой переднеязычный дорсально-пост-
дентальной артикуляции с сильно вогнутой и опущенной задней
частью языка» (стр. 85).
О. Брок правильно отметил, что передняя часть языка сопри-
касается с твердым нёбом, но он полагает при этом, что задняя
часть языка более или менее приподнята, см. «Описание одного

говора Тотемского уезда», стр. 52 и сл. (Сборник Академии,
т. XXXIII).
Рис. 4. Лужицкий: простран-
ство между пунктирными
линиями ła, между сплош-
ными линиями l'a.
Рис. 5. Моравский: пространство ме-
жду зубами и пунктиром — ła; ме-
жду сплошными линиями — l'a.
То же мнение по поводу образования твердого /. было выска-
зано Сиверсом в первом издании его «Gnmdzuge der Lautphy-
Рис. 6. Польский: пространство
между границей нёба и пункти-
ром 1—ła; между двумя сплош-
ными линиями — l'a.
Рис. 7. Русский: простран-
ство между границей нёба
и пунктиром 1 — ła; между
границей нёба и пунктиром
2—ał; между двумя сплош-
ными линиями — l'a.
Примечание редакции. На рис. 4—7 штриховкой а показано
место артикуляции твердых /, штриховкой б — место артикуляции мягких /.
На рис. 4—11 пунктиром — отмечена граница зубов или их место; пункти-
ром и сплошной линией — граница соприкосновения языка с нёбом.

siologie», (1876, стр. 55), но затем он изменил свой взгляд.
Я даю в качестве примеров твердое / основных славянских язы-
ков, сохранивших этот звук. Из неславянских языков я могу на-
звать только литовский, который, по свидетельству Готьо (Gau-
thiot) («Le parler de Buividze», 1903, p. 25) ,l обладает твердым
/, артикулируемым описанным образом.
На слух, твердое /, сравнительно с обычным /, определяется
как звук, (почти лишенный шума согласного, очень сонактный,
с низким тембром, который зависит от увеличения объема резо-
натора, образованного языком и нёбом.
Я не думаю, чтобы было возможно образовать тот же звук
другим способом; по крайней мере мне никогда не удавалось
этого добиться другим путем, и я никогда не наблюдал иной ар-
тикуляции у других. Во всяком случае, если попытаться не де-
лать смычки передней частью языка, получается звук, совершен-
но отличный от твердого I и заметно более сонантный. Это Дей-
ствительно происходит в произношении некоторых лиц, которые
не могут произнести твердое / — что кажется смешным окру-
жающим— и даже в некоторых диалектных областях, как, на-
пример, в Западной Галиции. Этот новый звук воспринимается
обычно как неслогообразующее и. Тем не менее, в Западной
Галиции звук, возникший из X, отличается, по свидетельству
Розвадовского (R о z w a do w s k i, Szkic wymowy polskiej, Mate-
ryaly i prace, I, стр. 109 и сл.),2 от у, хотя и является тоже не-
слоговым гласным.
Один русский с недостатками произношения, которого я имел
возможность наблюдать, заменял твердое / неслоговым гласным,
очень близким к у, в котором едва можно было заметить что-то
напоминающее твердое /. При более внимательном наблюдении
я убедился, что хотя смычка не осуществлялась, кончик языка
тем не менее поднимался к верхним зубам, так что возникал
очень слабый шум согласного, напоминающий твердое /.
Твердое русское / — единственное, о котором у меня есть
данные в этом отношении — изменяется в зависимости от фоне-
тических условий. На рис. 7 видно, что область смычки для X в
конце слога меньше, чем для X в начале слога, т. е. при X в
конце слога смычка слабее, следовательно, проход для воздуха
t Отмечали і в голландском, португальском и шотландском. Но, по опи-
саниям Дийкстра (Dijkstra), Hollandisch, 1903, стр. 7, и Вианна (Vianna),
Portugais, 1903, стр. 18, эти I не являются велярными. Дийкстра обозна-
чает это / обычным знаком /, и следует полагать, что в конце слога его
можно сравнить с английским / в том же положении. Вианна же опреде-
ленно говорит, что португальское 1, встречающееся только после гласных,
артикулируется счастью языка, находящейся ближе к кончику», чем
при 1 (?). Для этого он и предлагает новый знак — /, перечеркнутое, свер-
ху вниз. Что касается шотландского 1> то мне не удалось составить о нем
мнение.
2 Интерпретация этого места работы Розвадовского, которую дал
Вондрак (Vondrac) в своей «Сравнительной грамматике» (cVergleichende
Grammatik», I, S. 291), является, очевидно, результатом недоразумения.

больше, и шум согласного ослаблен, короче — оно более сонант-
но. Это новое фонетическое чередование (ср. Baudouin de Cour-
tenay, «Versuch einer Theorie phonetischer Alter.nationen», 1895)
в белорусских диалектах уже привело к чередованию : X в начале
слога О у в конце слога (I— || —у).
Наконец, надо отметить, что в английском, чешском и латыш-
ском языках в тех же фонетических условиях наблюдается чере-
дование обычного среднего / с несколько более низким по тембру
и более сонантным /. Эта последняя разновидность I очень близ-
ка к русскому X, ^которому ее едва ли можно противопоставлять,
как это делает Йесперсен («Lehrbuch der Phonetik», стр. 131),
Рис. 8. Чешский: пространство между
двумя пунктирными линиями —la;
между сплошными линиями — al.
Рис. 9. Латышский: простран-
ство между сплошной линией 1
и пунктиром — la; между дву-
мя сплошными линиями — al.
ибо оба они «hohle /», и различие между ними состоит лишь в
степени сонантности: второе, обладая меньшим шумом соглас-
ного, является еще несколько более низким и более сонантным.
Это хорошо известно в отношении английского; для чешского и
латышского я могу сослаться на точные свидетельства (см.
рис. 8 и 9).
Таковы факты. Если припомнить теперь, что, по исследова-
ниям Мейе (Meillet) («Memoires de la Societe de linguistique
de Paris*, XIII, стр. 237), X развивается или в конце слога, или
перед гласными типа а, о, и (е), можно будет легко воссоздать
все фонетическое развитие. Рассмотрим сначала первый случай.
Первый этап представлен на рис. 8 и 9, дающих разновид-
ности обычного / в чешском и латышском. Этот этап легко по-
нять, так как всякая артикуляция в конце слога ослаблена, как
это видно из рис. 10, где область артикуляции для at меньше, чем

для ta. Следующий этап представляет русское и др. J, где видна
уже большая степень вокализации. Вокализация становится
очень заметной в той разновидности русского I, которая встре-
чается в конце слога (см. рис. 7) и приводит к образованию не-
слогообразующего гласного типа и (в Белоруссии). Таким обра-
зом, развитие -/ > - і не что иное, как этап вокализации / на
конце слога, и развитие -/ > - J > -м совершенно параллельно
эволюции носовых согласных в тех же условиях (развитие-носо-
вых гласных) и развитию г на конце слога, например, в южно
английском и в некоторых немецких диалектах («aba», «Balit»
берлинцев в элементарной транскрипции).
Остается один факт, который требует объяснения, а именно:
губное качество гласного, появляющегося в результате развития.
Кажется, что эта замена происходит на акустических путях.
Когда смычка языка с нёбом прекращается, резонатор образует-
ся всей ротовой полостью с большим отверстием, в то время как
прежде был только небольшой проход между языком и боковы-
ми зубами, так что тембр звука теперь должен был бы быть
очень высоким, а следовательно, очень непохожим на низкий
тембр X. Те, кто не делают смычки языком, невольно в то же
время сближают губы, чтобы понизить тембр звука и сохранить
его на высоте X, так как иначе ухо, очень чувствительное к из-
менениям тембра, не допустило бы замены. Положение языка
не играет большой роли при этих разновидностях неслогового и,
которые очень близки к о 1 и образованы при почти нейтральном
положении языка.
Развитие X перед гласными типа а, о, и, (е) объясняется до-
вольно легко как адаптация. На первый взгляд, появление X пе-
ред закрытым гласным и кажется несколько странным; но оно
легко объясняется, если вспомнить, что для образования этого
гласного язык оттягивается назад, оставляя свободным про-
странство, образующее резонатор для X. Что же касается глас-
ного е, то судьба предшествующего / зависит, очевидно, от сте-
пени открытости гласного: перед е закрытым / сохраняется без
изменения; перед е открытым / может превратиться в X.
II. СЛАВЯНСКОЕ у И УЭЛЬСКОЕ u
Два года тому назад я имел случай изучать уэльское произ-
ношение с м-ль В., которая любезно согласилась помочь мне в
моих исследованиях, и мы оба были очень удивлены, когда обна-
ружили, что уэльское и вовсе не совпадает с русским у (ы)у как
мы это предполагали на основании учебников фонетики. Звуки эти
действительно немного похожи друг на друга, но их затрудни-
тельно отождествить, по крайней мере носителям языка. Прила-
* Ср. обозначение гласного, возникшего из 1, с помощью о в сербском.
В русском нельзя было бы употребить тот же знак, потому что русское
о — очень открытый звук.

гаемые здесь рис. 10 и 11 показывают различие этих звуков в
артикуляторном отношении.
В то время как русское у (ы) является смешанным («mixed»)
гласным в понимании Суита, уэльское и является смешанным
гласным в собственном смысле слова, т. е. резонатор образуется
по всей длине языка и имеет форму длинной трубки. Чтобы уд-
линить эту трубку, мускулы дуг нёбной занавески напрягаются
Рис. 10. Русский: пространство
между границей нёба и пунктир-
ной линией — ta; между границей
нёба и сплошной линией 1—at;
между границей нёба и сплошны-
ми линиями 2—у. Горизонтальной
штриховкой показано место арти-
куляции согласного t, вертикаль-
ной — место артикуляции гласно-
го ы. (Прим. ред.).
Рис. 11. Уэльский: пространство
между границей нёба и пункти-
ром — и; между границей нёба и
сплошными линиями byw 'жить'
(biu в фонетической транскрип-
ции). Горизонтальной штриховкой
показано место артикуляции уэль-
ского а. косым штрихом — арти-
куляция byw. (Прим. ред.).
и «выпячиваются», по выражению м-ль В. Таким образом, арти-
куляция уэльского и содержит одновременно артикуляции і и
очень глубокого и.1 Возможно, что Бэлл ввел свой термин «mixed»
(«смешанный»), основываясь на правильном определении этого
уэльского звука. Во всяком случае, описания этого звука, дан-
ные Ллойдом (Lloyd) в его «Speech Sounds* в «Phonetische Stu-
dien», IV, стр. 187, V, стр. 2 и других местах, близки к истине.
Кроме уэльского, я, кажется, слышал описанный звук в саксон-
ском, в Лейпциге, перед увулярным г, в таких словах, как irgend,
Wirth и т. д. Я принимал его сначала за й (немецкое), но, ка-
жется, губы не играют здесь никакой роли. Замечание Ф. Франке
(F. Franke) в его статье «Die Umgangssprache der Nieder-Lau-
* См. рис. 11, где сравнивается артикуляция описываемого звука с арти-
куляцией уэльского дифтонга iu (в транскрипции).

sitz» в «Phonetische Studiem, II, стр. 31, по-видимому, согла-
суется с моими наблюдениями. Он отмечает, что і (транскрипция
Mattre phonetique) может образовываться двумя способами, один
из которых, отмечаемый перед увулярным г, например в слове
irgend в его диалекте, совпадает с моим описанием уэльского
звука. Как бы то ни было, уэльское и и русское у (ы) совершенно
различны, особенно с точки зрения артикуляции, и описания
Суита (ср. «Primer of Phonetics*, изд. 3-е, 1905, стр. 24) должны
быть исправлены.1
і Указания Самюэля Эванса (Samuel Evans). «Studies in welch phono-
logy», 1909, стр. 6, слишком общи, тем не менее он в своем, описании, по--
видимому, не расходится с Суитом.

РУССКИЕ ГЛАСНЫЕ В КАЧЕСТВЕННОМ
И КОЛИЧЕСТВЕННОМ ОТНОШЕНИИ
(СПб., 1912)
О НЕКОТОРЫХ ОСНОВНЫХ ФОНЕТИЧЕСКИХ ПОНЯТИЯХ (стр. 1—19)
§ 1. Отправным пунктом моей работы являются идеи
И. А. Бодуэна де Куртене, высказывавшиеся и теперь высказы-
ваемые им в разных печатных трудах, но систематичнее всего
изложенные в его «Proba teorji alternacyj fonetycznych». Krakow
(1894) = «Versuch einer Theorie phonetischer Alternationen. Ein
Kapitel aus Psychophonetik». Strassburg (1895). Поэтому можно
было бы, сославшись просто на эти книги, а равно и на прочие
труды Бодуэна, приступить непосредственно к предмету работы.
Однако, ввиду того, что эти идеи, по моим наблюдениям, до сих
пор не стали всеобщим достоянием, а также ввиду того, что сам
Бодуэн не все в своей теории развил с надлежащей полнотой,
представляется вполне уместным подробно исследовать некото-
рые понятия, положенные в основание настоящего исследования^
и, в частности, прежде всего остановиться на психологическомъ
анализе того, что Бодуэн называет фонемой.
§ 2. Если мы будем наблюдать психические процессы при по-
токе слышимой речи, то результатом самого элементарного само-
наблюдения и анализа будет констатирование того факта, что
известные ряды сложных акустических представлений, восприни-
маемые нами как нечто единое, могут вызывать в нас некоторые
комплексы смысловых представлений и чувственных элементов,
также объединенных в одном психическом акте: так, звуковые
представления, символом которых являются написания смеркает-
ся, светает, темно, вызывают определенные, довольно сложные
представления с известным чувственным тоном.1
Но здесь нужно заметить, что для возбуждения представле-
ний, уже возникавших в нашем сознании, не требуется полного
ряда соответственных ощущений и что, кроме того, эти последние
1 Я нарочно выбрал такие примеры, которые избавляют меня от необ-
ходимости развивать мои взгляды на взаимоотношение слов и предложений,
так как это чересчур отвлекло бы меня от непосредственной задачи моего
исследования.

могут и не быть абсолютно тождественны возбуждаемым пред-
ставлениям. Вполне достаточно лишь некоторого количества эле-
ментов, более или менее подобных прежде бывшим в сознании,
для наступления процесса ассимиляции (см. Wibndt. Grtmdriss^
d^Psychologie. 1905, S. 278), примером которого может слу-
жить, между прочим, неверное чтение слов или пропуск ошибок
при корректуре. Основной чертой процесса ассимиляции, кото-
рая отличает его как одновременную ассоциацию (Simultane
Assoziation) от последовательной ассоциации (Sukzessive Asso-
ziation), является то, что полученные ощущения и результат ас-
симиляции не различаются сознанием как два отдельных по
времени момента, иначе говоря, что мы не сознаем разницы
между объективно данными ощущениями и результатом нашего
восприятия, как в этом каждый мог убеждаться всякий раз,
когда ему случалось неверно прочесть то или иное слово.
Следовательно, звуковые представления, соответствующие на-
писаниям смеркается, светает, темно и т. д., могут возникать
в нас и при произнесении довольно различных звуковых комп-
лексов, причем различие между действительно произнесенным
и нашими соответствующими слуховыми ощущениями, с одной
стороны, и нашим восприятием, с другой стороны, сознанием
нормально не воспринимается в силу только что указанной основ-
ной черты процесса ассимиляции; иначе говоря, в известных
пределах мы вовсе не замечаем колебаний в произношении. Из
этого следует, что нельзя себе представлять дело так, как будто
разные произносительные формы одного и того же слова непо-
средственно ассоциированы со смысловыми представлениями.
Такое понимание покоится на недостаточном анализе процесса
восприятия, на неразличении одновременных и последовательных
ассоциаций, т. е. на той «вульгарной психологии», критика
которой и составляет главную заслугу Вундта перед языко-
знанием.
§ 3. Объективное положение вещей сводится к тому, что у лю-
дей, вполне владеющих данным языком, смысловые представле-
ния ассоциированы с некоторым общим звуковым представле-
нием того или другого слова, со звуковым словом-типом, кото-
рому может соответствовать колеблющееся произношение, при-
чем размах этих колебаний бывает очень значителен. О вели-
чине его можно составить себе приблизительное представление,
если вспомнить, как велики бывают ошибки при чтении слов.
Maximum колебаний определяется легкостью ассимиляции: когда
ассимиляция, а следовательно, и понимание, являющееся целью
языкового общения, затрудняется, то мы жалуемся на худое
произношение, невнятность речи и т. п. В качестве примеров
разберем возможные колебания гласных одного из вышеприве-
денных слов, хотя бы слова смеркается: гласный первого слога
может колебаться от ясного [е] при отчеканивании до [ь] обык-
новенного произношения и до нуля быстрого произношения,

когда [г] берет на себя слоговую функцию; а ударенного слога
колеблется от [а] чистого при обыкновенном произношении до
[А] быстрого темпа речи; слог je колеблется от [je] до [ь] и [ь]
в разных темпах; а конечного слога, не говоря о бесчисленных
возможных оттенках по тембру, может быть и звонким и глу-
хим. .. Я не говорю уже о вариациях длительности, которые бес-
конечны, и оставляю в стороне вариации согласных, так как это
потребовало бы экспериментальных данных и завело бы меня
таким образом слишком далеко, но и приведенных примеров,
полагаю, достаточно для подтверждения сказанного о значитель-
ности размаха колебаний в произношении одного и того ж>
слова.
Тем не менее все эти колебания нормально нами не сознают-
ся, оставаясь ниже порога сознания, и даже когда они достигают
известного предела, то мы говорим, как было указано выше,
лишь о «невнятном» произношении, а не об отклонении от нор-
мы. Само собою разумеется, что, изощряя свое самонаблюдение
и, так сказать, дрессируя себя в этом направлении, можно наб-
людать все эти оттенки произношения, и это даже относительно
просто, если нам на них укажут. Насколько же, однако, трудно
обратить на них внимание впервые, явствует из того, что «откры-
тие» того или другого оттенка обыкновенно вменяется в особую
заслугу. Сравнительно легко замечают некоторые оттенки ино-
странцы и дети, так как ни у тех, ни у других не создались еще
звуковые слова-типы.
Качественно и количественно колебания произношения будут
разниться от языка к языку, так как зависят от общего фонети-
ческого (а отчасти и морфологического и синтаксического) строя
языка, иначе говоря, от языковых привычек представителей дан-
ной языковой группы (сумма этих привычек в области произно-
сительной и называется артикуляционной базой: ср. Ron del.
Elements de phonetique generate, 1910, p. 37).
Этим, между прочим, объясняется то, что мы довольно легко
замечаем иностранное произношение:1 оно не находится в пло-
скости привычных колебаний.
§ 4. Углубляя самонаблюдение и анализ нашего сознания,
перейдем к другому не менее важному пункту. Известно, что та-
кие элементы нашего сознания, как удовольствие, неудоволь-
ствие, удивление и т. п., выражаются в нашей речи интонациями
(оставляю в стороне вопрос о том, что такое собственно «инто-
нация» с фонетической точки зрения). Одно и то же слово, на-
пример, смеркается, может быть произнесено с интонацией не-
удовольствия, когда уменьшение света чему-либо препятствует,
или с интонацией удовлетворения, радости по поводу приближе-
ния вечера и т. п. Само собой, однако, разумеется, что эти инто-
И Хотя обыкновенно мы не понимаем, в чем состоит отличие в каждом
конкретном случае.

нации существуют только в словах 1 — вне этих последних их
нельзя себе даже представить, точно так же, как невозможно
себе представить отверстия для окон без стен.
Однако по основному свойству нашей психики элементы, входя-
щие в/месте в состав целого ряда разных представлений, вступают
в тесную связь друг с другом. Определенная интонация слова,
входя в качестве одного из элементов в представления разных
слов, имеющих, однако, всегда один и тот же чувственный эле-
мент, например неудовольствия, необходимо вступает в тесней-
шую связь с этим последним и таким образом в известной степе-
ни изолируется нашим сознанием. Подлинное существование по-
добной связи вполне доказывается теми обыденными, постоянно
повторяющимися случаями, когда мы произносим с оттенком, на-
пример неудовольствия, и с соответствующей интонацией слова,
никогда нами ранее не слышанные в таком .произношении.
Таким образом, мы должны признавать известную самостоя-
тельность, выражающуюся в способности вступать в независи-
мые ассоциации, за такими элементами фонетических представ-
лений, как, например, мелодия слова, которая сама по себе да-
же не может существовать.
Раз это так, то тем более мы должны признавать подобную
самостоятельность за такими элементами акустических представ-
лений, как те, которые символизируются написаниями а, е, s
и т. д. и которые легко могут нами изолироваться в действитель-
ности, т. е. произноситься отдельно. Некоторые из них могут
даже играть роль целых слов, как, например, «а», си», призы-
вающее «сс»... и т. д. Очень распространено мнение, будто
«мгновенные», как р, t, k.., не могут быть произнесены отдельно;
но раз мы произносим at, то решительно непонятно, почему мы
не могли бы произнести просто t: оно мало сонорно и потому не
будет слышно уже в небольшом отдалении, но может быть со-
вершенно естественным.2
§ 5. Необходимо теперь ближе рассмотреть те психические
процессы, в результате которых происходит изолирование таких
элементов, как а, и, i, d% р, s, v и т. д., по большей части не кон-
ституирующих самостоятельных слов.
В силу присущей нам наклонности к анализу, проявляющейся,
конечно, особенно при научном мышлении, но находящейся в не-
разрывной связи с прочими функциями человеческой психики
вообще, мы сравниваем различные звуковые представления
1 Замечу кстати, что, например, «завтра!» и «завтра?» являются в той
же мере разными словами, как, например, «карта» и «карты», «так» и «так
ли?»: решительно все равно, чем и где достигается акустическая диффе-
ренциация; но раз она налицо и ассоциирована со смысловой, то перед
нами два слова.
2 Это мление возникло среди учителей, которые действительно для того,
чтобы быть услышаны всем классом, произносят нечто вроде [tә, pә, kә...]
[вместо t, р, к...]

и наблюдаем в них сходства и различия. Так, мы узнаем (Wie-
dererkennungsvorgänge, см. Wundt, цит. соч., стр. 288) элемен-
ты s и п в слове сан, как тождественные с начальным и конечным
элементом в слове сон, и в силу этого сознаем, как отличные,
серединные элементы а и о и т. д. Подобный анализ особенно
ясно проявляется в рифмах, сущностью которых является ведь
именно узнавание ритмически повторяющихся сходных групп фо-
нетических элементов. Он проявляется не менее ясно при ослыш-
ках, когда говорящий искусственно выделяет сомнительный
элемент, говоря, например: [so̅m], а не [so̅n] и т. д. Наконец, обу-
чение грамоте по так называемому звуковому способу было бы
лишено всякого смысла, если бы оно не основывалось на имею-
щихся уже у ребенка ассоциациях, да и самое создание алфави-
та было бы делом невозможным.
Здесь, однако, нужно иметь в виду одно обстоятельство: не
все проходящие через сознание представления попадают в свет-
лую его точку — большинство остается у порога сознания; в свет-
лой же точке появляются лишь те, которые имеют для нас инте-
рес в данный момент, а потому привлекают наше внимание. Так
как основной интерес речи лежит в смысловых представлениях,
то звуковые нормально не находятся в светлом пункте сознания.
Казалось бы, с этой точки зрения, что и анализ звуковых пред-
ставлений нормально нами не производится, и фонетическая де-
лимость есть результат в значительной степени научного мышле-
ния. Но дело в том, что элементы смысловых представлений ока-
зываются зачастую ассоциированными с элементами звуковых
представлений, так, ł в словах пил, бил, выл, дала ассоцииро-
вано с представлением прошедшего времени; а в словах корова,
вода ассоциировано с представлением субъекта; у в словах ко-
рову, воду с представлением объекта и т. д. Благодаря подоб-
ным смысловым ассоциациям элементы наших звуковых пред-
ставлений и получают известную самостоятельность.
Наилучшим доказательством этой самостоятельности элемен-
тов наших звуковых представлений служат многочисленные фак-
ты истории разных языков, известные под названием аналогиче-
ских образований (Analogiebildungen), например: мы говорим
fr’os вместо tr’as (тряс), при tr’esu, s’ok вместо s’ek (сек) при
s’eku и т. д. под влиянием таких случаев, как n’os при n’esu,
gr’op (греб) при gr’ebu, st’er’ok (стерег) при st’er’egu и т. д. Влия-
ние это было бы абсолютно необъяснимым, если бы мы отрицали
психическую самостоятельность таких элементов, как е, о и т. д.
В самом деле, психологический смысл пропорции
n’esu : n’os = tr’esu : х х = tr’os,
которой обыкновенно объясняют подобные явления, сводится к
тому, что в глаголах с коренным вокализмом е в настоящем вре-
мени представление прошедшего времени ассоциировано с ко-
ренным вокализмом о. Само собой разумеется, что представление

прошедшего времени находится в теснейшей связи с конкрет-
ным значением того или другого глагола, точно так же, как и о
не висит где-нибудь в воздухе, а находится в том или ином со-
седстве; однако это конкретное значение и соседство являются
величинами переменными и, как таковые, находятся под порогом
сознания всякий раз, когда мы образуем такие формы, как tr'os
вместо tr'as и т. п. В этом можно убедиться и путем самонаблю-
дения: зная хорошо данный язык, мы легко образовываем фор-
мы по аналогии, но для подыскания примеров, оправдывающих
эту аналогию, требуется довольно сильное напряжение. Если бы
о прошедшего времени не выделялось нашим сознанием из це-
лого слова, то никакая «аналогия» не была бы возможна, как ее
не бывает при изолированно стоящих словах, где нет достаточ-
ных стимулов для выделения каких-либо элементов.
§ 6. Элементы звуковых представлений, подобные русским
а, і, s, v и т. д., называются обыкновенно «звуками»; но для
того, чтобы подчеркнуть их психическую природу и отличить их
от звуков в строгом и прямом смысле слова, является целесо-
образным дать этим элементам какое-либо иное название. Тер-
мин «фонема», предложенный Бодуэном, будет, по моему мне-
нию, вполне подходящим в данном случае, тем более, что он уже
употребляется во многих французских лингвистических сочине-
ниях, где он является эквивалентом немецкого «Sprachlaub.
Само собой разумеется, что дело не в термине, а в понимании, но
термин зачастую является хорошим «memento».
На основании сказанного в предыдущем параграфе фонему
провизорно можно определить следующим образом: это кратчай-
ший элемент общих акустических представлений данного языка,
способный ассоциироваться в этом языке со смысловыми пред-
ставлениями.1
§ 7. Раз фонемы являются как бы отрезками общих акустиче-
ских представлений, то очевидно, что и сами они будут общими
представлениями, представлениями-типами, которым соответ-
ствует колеблющееся произношение. Таким образом, все сказан-
ное относительно слов-предложений (см. §§ 2, 3) всецело отно-
сится и к фонемам.
Но фонемы являются представлениями-типами не только как
части более сложных общих представлений, но и в другом отно-
шении: изощряя наше самонаблюдение и в особенности наблю-
дая произносимое посредством приборов, можно констатировать,
что разнообразие элементов акустических представлений чрезвы-
і Из этого определения следует, что хотя в ближе нам стоящих язы-
ках s, t, § и т. д. и являются самостоятельными фонемами, но это отнюдь
не является обязательным; можно себе представить язык, в котором все
слоги открытые и состоят из одного какого-либо согласного и гласного а,
и в таком языке фонемами будут sa, ka, ta, §а и т. д. — а не будет отде-
ляться сознанием. В известном отношении к подобному состоянию, по-види-
мому, приближался древнеяпонский язык, что и отразилось на японском
алфавите.

чайно велико, во всяком случае бесконечно больше, чем это
обыкновенно предполагается. Особенно поучительными в данном
случае являются исследования Томсона («Фонетические этюды»,
Варшава, 1905), из которых следует, что если рассматривать
ударенные гласные русского языка, произносимые в словах, то
окажется, что оттенки, при этом наблюдаемые, составляют чуть
ли не непрерывную шкалу. И можно с уверенностью сказать^
что число наблюдаемых оттенков будет все увеличиваться по ме-
ре усовершенствования средств наблюдения.
Между тем, поскольку сознание изолирует кратчайшие эле-
менты наших акустических представлений, оно различает относи-
тельно небольшое их число в каждом данном языке: очевидно, что
при сосредоточении нашего внимания (в смысловых целях) на
тех или других элементах звуковых представлений, целые груп-
пы оттенков возбуждают одинаковое, типовое представление.
Очевидно также, что мы имеем здесь дело с процессом ассими-
ляции, о котором говорилось выше, так как нормально мы и не
подозреваем о существовании всех этих оттенков, и если неко-
торые из них сравнительно легко замечаются внимательным на-
блюдателем, то о других мы лишь с удивлением узнаем из спе-
циальных сочинений.
§ 8. Какие же факторы регулируют образование этих типо-
вых представлений, т. е. образование фонем? Прежде всего мы
воспринимаем как тождественное все мало-мальски сходное с
акустической точки зрения,ассоциированное с одним и тем же
смысловым представлением, и, с другой стороны, мы различаем
все способное само по себе ассоциироваться с новым значением.
В словах дети и детки мы воспринимаем if и t как две разных
фонемы, так как в одеть] одет, разуть] разут, тук\ тюк они
дифференцируют значение: но мы воспринимаем различные от-
тенки первого гласного как одну фонему, так как не найдем
в русском языке ни одного случая, где бы дифференциация
смысла была поддерживаема лишь этими двумя оттенками, и
такой случай нельзя себе представить даже в искусственном
русском слове.1
Совершенно обратное видим во французском, где в словах
de и dais вся разница смысла покоится на различении двух
фонем [е] (е узкого) и [е] (е широкого) ,2 тогда как слегка пала-
тализованное [d]3 в dis французы (отнюдь не русские) вос-
принимают как тождественное с d в (oui) da, так как эти два
оттенка неспособны во французском дифференцировать зна-
чения.
1 Возможно, однако, что диалектически эти два оттенка являются са-
мостоятельными фонемами (см. § 13).
2 То же мы видим и в итальянском, где различаются слова pesca [peskaj
'персик' и pesca [peska] 'удит рыбу*.
3 Ср. палатограммы у Rousselot «Etudes de prononciatlons parisiennes»~
«La parole*, 1899, p. 489, fig. 68.

Приведу еще несколько примеров для иллюстрации сказан-
ного.
П В русском языке исследователи давно заметили два от-
тенка и два оттенка і в зависимости от качества следующе-
го согласного, например в словах дан и дань, бит и бить; но
эти оттенки не способны самостоятельно дифференцировать сло-
ва — с точки зрения смысла они всегда тождественны; другими
словами, в русском существует лишь одна фонема а и одна фо-
нема /. Не то видим во французском и в чешском: в первом раз-
личаются два а, как в pate и patte, а во втором два і, как в
piti и piti.1
2) Во французском в словах cas и qui i[k] несомненно будет
очень разное;2 но k, слышащееся в qui, никогда не будет стоять
перед а, слышащееся же в cas никогда не будет стоять перед
/ — поэтому «эти два оттенка k не играют роли смысловых вели-
чин, а разница между ними не существует с лингвистической
точки зрения» Цитирую здесь слова P. Passy (в «Expose des
principes de Г Association phonetique international, 1908, p. 15),
одного из немногих фонетиков, который вполне понял эту про-
стую идею о необходимости различать «les elements significatifs
d'une langue» от звуков, которые «n'ont aucune valeur distinc-
tive».
3) Когда я изучал один из лужицких говоров в окрестно-
стях Мужакова (Muskau), то записывал; первое время такие
слова как [K rla], 'Карл', [сір rla] 'подле' с другим о, нежели в
таких словах, как [t ] 'то', [t sk ] 'чашка' и т. п., и, как оказа-
лось из фонаутографических записей, эти о были действительно
значительно разные. Но когда я обратился с расспросами по по-
воду наблюденного мною явления, то оказалось, что туземцы
вовсе не отличают этих двух оттенков о: меня стали уверять,
что я ошибаюсь, причем для убедительности произносили [k : —
rla], т. е. протягивали о и отделяли следующее rla, и действи-
тельно о при этом получалось нормальное; но как только сло-
во произносилось целиком, о получало отличный (для меня) от-
тенок, зависящий, очевидно, от следующего г. Обвинять жителей
в исключительной фонетической тупости не приходится, так как
они прекрасно различают три рода о в своем языке, из которых
одно было для меня очень трудно отличать в беглой речи. Ду-
мать, что здесь сказывается влияние графики, нельзя, так как
они все неграмотны на своем родном языке,3 а при попытках пе-
1 По моим наблюдениям, в чешском различия по количеству при і и и
отступают на задний план перед различиями по качеству, т. е. первые
могут и не осуществляться и, действительно, по большей части не осущест-
вляются, тогда как вторые всегда налицо, впрочем, я, конечно, допускаю,
что, не будучи чехом, я неверно толкую наблюдавшиеся мной факты.
2 Оно будет чувствительно разное даже в таких словах, как cas и cave,
ср. Rousselot «Principes», II, p. 652, fig. 434, 1. Вместо cas там взято несу-
ществующее слово «kav» (транскрипция Rousselot).
3 Muskau находится в Пруссии, где местный язык не допущен в школе.

редать свою речь немецким алфавитом они и те о, которые пре-
красно отличают, передают через букву о.
4) По-русски в слове вопль несомненно слышится при со-
средоточенном внимании глухое [V], однако никто не будет его
считать самостоятельной фонемой, и вряд ли даже кто из рус-
ских без некоторой подготовки заметит разницу в Г в словах
вопль\ вопля и уж„ конечно, не произнесет сочетания [К а Г].
Между тем в кимрском (уэльском) и в исландском [1] является
самостоятельной фонемой и не зависит ни от каких специаль-
ных фонетических условий.
5) Голоскевич очень тонко различил в украинском не-
сколько оттенков[М](Изв., Отд., XIV, 4, стр. 106); но все же
они нормально воспринимаются сознанием как одна и та же фо-
нема, так как не ассоциированы ни с какими смысловыми пред-
ставлениями, находясь лишь в непосредственной фонетической
зависимости.
Зато полагаю, что различие между [і] и [и]являющимися
в украинском самостоятельными фонемами, будет, по крайней
мере в некоторых случаях, не больше различия і, і после мягких
и і, і после твердых в чешском, о котором говорит Frinta
(«Novocesk£ Vyslovnosb, стр. 64) и которое существует, по-ви-
димому, лишь фонетически.
6) В английском, как известно, можно! различить два оттен-
ка/в зависимости от положения в слоге: в начале, перед глас-
ным I более высокого тембра и в конце слога / с более низким
резонансом (I9, Vх по Jones — «The > Pronunciation of English*,
1909, p. 23). Из них последнее очень напоминает русское л. Но,
не будучи ассоциировано со смысловыми представлениями, это
различие более или менее игнорируется сознанием — даже не
во всех фонетиках о нем упоминается, что было бы немыслимо
для русской пары ль \ л.
Число примеров подобного рода может быть увеличиваемо
без конца, как это ясно каждому практику-фонетику, имевшему
дело с живыми языками. Полагаю, однако, что и приведенных
достаточно для иллюстрации положений, высказанных в начале
параграфа, и что я могу теперь перейти к дальнейшему исследо-
ванию природы фонем.
§ 9. Само собой разумеется, что фонемы являются общими
представлениями не в логическом смысле, т. е. это не отвлечен-
ные общие признаки группы частных представлений — это со-
вершенно конкретное звуковое представление, которое возникает
у нас, как результат процесса «ассимиляции», под влиянием
довольно различных впечатлений. Поэтому позволительно спро-
сить, каким же объективным оттенкам соответствуют фонемы.
Вопрос довольно трудный, и я полагаю, что ответ на него будет
различный от языка к языку, так как надо предполагать целый

ряд факторов, определяющих конкретные качества фонемы. Го-
воря вообще, фонемами, являются те оттенки, которые находят-
ся в наименьшей зависимости от окружающих условий.
Вводном, однако, отношении фонемы отличаются от всех
объективно существующих в произношении оттенков и, пожа-
луй, даже приближаются к логическим общим представлениям:
тому, что мы называем фонемой а в слове ад например, в про-
изношении вовсе не соответствует нечто однородное — наоборот,
гласный элемент по качеству представляет некоторую кривую,
которая начинается [л J (неударенный гласный, например, в слове
попа), проходит через всевозможные оттенки а и кончается от-
крытым е, что можно наглядно представить следующим рядом,
где цифры обозначают приблизительные отношения по длитель-
ности и где элемент, соответствующий нашей фонеме а, отмечен
курсивом (ср. § 60):
Мы, однако, вовсе не замечаем этих изменений. Объясняет-
ся это тем, что кривая эта будет разная в зависимости от раз-
ного соседства (стал = st — а — J, пах = р — а — х, взял ь=
vz' — а—X и т. д.), постоянной же остается лишь некоторая не-
большая часть (отмеченная в ряду курсивом).
Очевидно, в нашем сознании усиливается именно тот элеме-
мент, который постоянно повторяется, остальные же, как пере-
менные, нами игнорируются, и притом так основательно, что
едва ли кто без особой тренировки сможет услышать все ука-
занные выше оттенки. Поэтому, когда нам нужно по той или
другой причине (для ясности, с целью подчеркнуть, в раздумье,
в удивлении и т. п.) 1] протянуть ту или другую фонему, то мы
протягиваем именно этот общий элемент. Его же мы и изолиру-
ем, как нечто типическое для данной фонемы.
§ 10. Остается обратить внимание еще на одно свойство фо-
немы, важное для правильного понимания так называемых «аф-
фрикат» и некоторых «дифтонгов»: каждую самостоятельную
фонему можно протянуть, не прибавляя к данному фонетиче-
скому сочетанию ничего нового; те же элементы, которые не
имеют самостоятельности, а являются лишь частями других фо-
нем, никоим образом протянуть нельзя, не прибавив нового
элемента. Примеров, кроме уже сказанного об а в слове ад,
можно привести очень много:
1) Русские с и t имеют несомненные элементы 5 и § (см. мою
статью в М. S. L., XV, р, 237); однако эти последние не само-
стоятельны, так какі достаточно их немного протянуть, для того
чтобы мы восприняли результат как cs, б§.
і Вообще таких случаев в жизни представляется довольно много,
и язык нельзя себе представлять, как какой-то безостановочный поток
речи: человек не граммофон.

2) В том лужицком говоре, о котором я уже упоминал, есть
особое узкое еу воспринимавшееся мной как нечто вроде [ei],
т. е. как е d легкой дифтонгизацией; однако элемент і не может
быть продолжен и потому не воспринимается отдельно от е.
И действительно, туземцы безусловно% отрицают присутствие ка-
кой-либо дифтонгизации в данном случае. То же наблюдается и
при узком о, которое звучит* приблизительно как [ou], и при 6,
произносимом как нечто вроде [uo].
3) Нечто аналогичное видим и в английском, где долгие е
и о воспринимаются как простые фонемы, несмотря на их зна-
чительную и притом объективно констатированную' дифтонги-
зацию.
4) Та фонема, которую в верхнелужицком обозначают бук-
вой ё, представляет из себя в сущности дифтонгическое сочета-
ние (ie-|];но элемент і весьма краток и ни в коем случае не мо-
жет быть продолжен, так что все сочетание воспринимается ту-
земцами как монофтонг, как одна простая фонема.1 Полагаю,
что нечто подобное представляют литовское ё и латышское ее.
§ 11. Принимая во внимание все сказанное, можно* придать
такой окончательный вид определению фонемы (ср. § 6): фоне-
мой называется кратчайшее общее фонетическое представление
данного языка, способное ассоциироваться со смысловыми пред-
ставлениями и дифференцировать слова и могущее быть выде-
ляемо в речи без искажения фонетического состава слова.
В этом определении я заменил термин моего провизорного
определения «акустическое представление» термином «фонети-
ческое представление», как обнимающим весь сложный комплекс
стносящихся сюда психических элементов, потому что, как из-
вестно, акустические представления неразрывно связаны с пред-
ставлениями движений органов речи, необходимых для осуще-
ствления соответственного звука.
§ 12. Как вытекает из всего предшествующего изложения,
фонемы -г- это продукт нашей психической деятельности, это в
известной мере величины производные. Однако, если они яв-
ляются хотя и типовыми, но все же конкретными фонетически-
ми представлениями, то совершенно очевидно, что и сами они
могут быть факторами психической деятельности и что, в част-
ности при процессе говорения, мы всегда стремимся осуществить
все свойства данного типового акустического представления в
силу вышеуказанной неразрывной связи звуковых и двигатель-
ных представлений. Иначе говоря, мы стремимся «произносить
фонемы» одинаково во всех положениях. И если мы этого не де-
і Я думаю, что одним из решающих моментов для восприятия является
в подобных Случаях длительность сочетания: если она более или менее рав-
няется длительности простых фонем той же категории, то и все сочетание
воспринимается как простая фонема.

лаем, т. е. если мы все-таки произносим по-разному в зависи-
мости от фонетических условий, то происходит это от недоста-
точного задержания вниманием влияния других фонетических
проставлений, находящихся одновременно в сознании.1
В справедливости сказанного нетрудно убедиться: в слове
дети мы произносим закрытое е в зависимости от мягкости
последующего согласного; но этот оттенок е не является само-
стоятельной фонемой, и вместо него неминуемо появляется нор-
мальное е (соответствующее фонеме), как только нам случится
протянуть это е, например, в удивленном восклицании, ну, дети!
Inu, d'eit'b!], но никогда [nu, d'^-.t'b!]. То же самое ВИДИМ И В дру-
гих аналогичных случаях: [dan'], но [da:n'] и т. д.
Так надо понимать те явления, которые Бодуэн называет
«несоответствием исполнения с намерением»; и мне кажется, что
при такой постановке вопроса «распадение фонем на оттенки
под влиянием разнообразных фонетических факторов» отнюдь
«е является образным и в еще меньшей степени метафизическим
выражением. И мне кажется даже, что разыскание этих оттен-
ков, на которые распадаются фонемы, а также объяснение при-
чин появления каждого из них и являются основными задача-
ми фонетики.
§ 13. Если все до сих пор изложенное справедливо, то тео-
ретическая важность различения фонем и их оттенков не подле-
жит ни малейшему сомнению. Остается сказать еще о его прак-
тическом значении.
Различение это представляется мне безусловно необходимым
с узко лингвистической точки зрения: оттенки фонем, не буду-
чи ассоциированы со смысловыми представлениями, являясь
лишь неосознанным следствием окружающих условий, не спо-
собны к перенесению «по аналогии», т. е. не являются теми ос-
новными единицами, с которыми мы только и можем опериро-
вать в лингвистике.
Для пояснения этой простой мысли возвращаюсь к моим лу-
жицким примерам: особенное отмеченное мною о, появляясь
только перед г и не сознаваемое говорящими, как отличное, оче-
видно, не может быть никуда перенесено в силу каких-либо
морфологических процессов. Другое дело узкое о слегка диф-
тонгирующееся и появившееся перед губными и заднеязычны-
ми: оно вошло вполне в сознание говорящих и стало самостоя-
тельной фонемой, так что у предлога do, например, который
должен бы звучать иногда [do], иногда [dD] (в зависимости от
следующего слова), могла быть обобщена форма (do] совершен-
но независимо от фонетических условий.
1 Что касается задерживающей силы внимания, то совершенно ясно,
что она регулируется лишь легкостью понимания и выступает лишь тогда,
когда влияние других представлений искажает слово до неузнаваемости.

То же относится и к четвертому отмеченному мной оттенку
о (6 письменного языка — нечто вроде [uo]), появившемуся
только в начальном слоге слова после заднеязычных и губных.
Оно также вполне вошло в сознание, и можно сказать, напри-
мер: ku godam 'к святкам* и ku godam по аналогии к именитель-
ному падежу gody, и если спросить туземца, как лучше, то во-
прос будет понят; спрашиваемый попробует сказать так и так
и ответит, что и то и то одинаково возможно.
Само собою разумеется, что абсолютной границы между от-
тенками и фонемами нет, как вообще в природе нет никаких
резких разделений, которые обыкновенно принимаются нами
лишь ради удобств научного изучения. На самом деле суще-
ствуют фонемы более самостоятельные и менее самостоятель-
ные. В § 38 второй части будет указано различие BJ этом смыс-
ле и его причины между а, е, і, о, и» с одной стороны, и ы, с
другой стороны, в русском. Могу указать также на фонему [3-J
в моем языке (в словах ежжу, дожди, и т. п., хотя и не во всех
случаях подобного типа): ввиду того, что она встречается лишь
в сочетании с предшествующим I, а морфологическая граница
редко приходится между ними, самостоятельность ее очень сла-
бо сознается мной, и я несколько склонен рассматривать все со-
четание как одну фонему. С другой стороны, некоторые
оттенки близки к тому, чтобы стать фонемами — так, в моем язы-
ке [§'] не является самостоятельной фонемой, однако появление
его и после некоторых мягких содействует относительному выде-
лению его среди прочих оттенков.
Вообще говоря, фонетическая история языка, в известной
части, сводится, с одной стороны, к исчезновению из сознания
некоторых фонетических различий, к исчезновению одних фонем,
а с другой стороны, к осознаванию некоторых оттенков, к по-
явлению других новых фонем. В моей практике был в этом от-
ношении очень поучительный случай. В том лужицком говоре, о
котором уже много раз была речь, нормально говорится [do
sturn'e] 'в колодец'. Раз как-то, однако, один молодой рабочий,
диктуя мне много раз записанную мной песенку, где встречает-
ся это слово, продиктовал [do sturne], с твердым п. Я переспро-
сил, он повторил свое; тогда я обратился к присутствовавшим,
спрашивая их мнение; все нашли, что он правильно произносит
это слово, хотя сами произносили его с мягким п. После ряда
всевозможных контрольных вопросов я пришел к ясному убеж-
дению, что различие п \ n исчезает из сознания говорящих, ли-
шаясь смысловых ассоциаций, которые все перенесены в данном
случае на гласный: после бывших мягких стоит [е], а после
твердых [ж]. Различия в этих гласных всеми сознаются, и рас-
спросы о них всеми легко понимаются, вопрос же фі'е] или
[де> непонятен, так как и то и другое в равной мере удовле-
творяет ухо местных жителей.

Нечто аналогичное может произойти и в русском языке с:
разными оттенками е: два нормально мной не различаемых от-
тенка могут стать самостоятельными фонемами. Случаев к это-
му может представиться много. Укажу на слова передний, сред-
ний, летний, и т. д. Мягкое качество d, t нами здесь не воспри-
нимается, так как в этом положении d и t не имеют самостоя-
тельного взрыва (в моем языке они и являются твердыми, а
предшествующий гласный имеет более широкий оттенок). Пред-
положим, что эта мягкость будет играть в данном случае мор-
фологическую роль; тогда d и t будут произноситься с поднятием
средней части языка к нёбу; акустически же, ввиду отсутствия
самостоятельного взрыва, это может обнаружиться лишь на ка-
честве предыдущего гласного, оттенки которого, таким образом,
должны будут появиться в светлом поле сознания. Если таких
случаев будет достаточно, то новые фонемы готовы. Некоторые
обстоятельства делают для меня вероятным, что многие русские
говоры различают [е] и [е] как самостоятельные фонемы, но,
к сожалению, я не имел случая исследовать ближе этот
вопрос.1
§ 14. Еще несколько слов о трудности практического разли-
чения фонем от их оттенков. Как должно следовать из предыду-
щего изложения, для туземцев это абсолютно легко, так как
фонемы являются непосредственными фактами их сознания, от-
тенков же они нормально не замечают. Некоторую трудность мо-
гут разве представить пограничные случаи. Зато делать это раз-
личение в чужом языке так же трудно, как вообще трудно
наблюдать чужую душевную жизнь. При диалектологических ис-
следованиях самым трудным (и едва ли не самым важным) яв-
ляется не записывание разных тонких отличий, а констатирование
того, какие отличия в данном языке важны, а какие не важны
с точки зрения смысла, и здесь приходить со своим аршином,
со своими языковыми привычками не приходится, так как за-
частую то, что мы считаем грубыми отличиями, туземным
населением вовсе не воспринимается, а то, что мы считаем не-
1 Преподавая в текущем учебном году на курсах новых языков основы
французского произношения, я .имел случай констатировать, что мои слу-
шательницы распадаются, с точки зрения различения французских ё и ёг
на следующие группы (в зависимости от их диалекта): большинство, по-
добно мне, не различает их и упорно произносит при упражнениях ряд
і, ё, ё, а вместо требуемого — і, ё, ё, а; однако им можно растолковать
французское ё на русских примерах цеп, цены, Бэла и т. д. (подробнее
о разных е см. § 50), и они научаются его произносить верно (есть, однако*.
некоторое число лиц — диалект которых затрудняюсь определить — произ-
носящих, по-видимому, и в вышеприведенных русских словах обычное е);
вторая группа — из южной России — сразу понимает различие двух е,
но произносит их неверно: ё чересчур закрыто (как в тень), а ё как ё*г
наконец, третью группу составляют уроженки Украины (их, правда,,
у меня было очень мало), которые, подобно чехам, произносят звук сред-
ний, годящийся еще для краткого ё в закрытых слогах (cette, celle), но не
подходящий ни к ё в passerai, ни к ё в reine, passerais.

важной субтильностью, на самом деле ассоциируется с морфоло-
гическими и смысловыми представлениями, а потому ясно вся-
кому туземцу и может быть констатировано малым ребенком,
которому объяснили, что от него хотят.
§ 15. Переходя к другому) понятию, лежащему в основе на-
стоящего исследования — неофонетическим альтернациям, или
дивергенциям, я должен констатировать, что теория их разви-
та И. А. Бодуэном де Куртене в вышеуказанной его работе с
достаточной полнотой. То, что я считал нужным прибавить, ска-
зано выше, так как ясно, что мои «объективно проявляющиеся
в произношении оттенки фонем» являются дивергентами Бодуэ-
на. Как отмечалось в § 12, эти оттенки потому только и не тож-
дественны с фонемами, что в произношении всякий раз* имеются
•факторы, автоматически изменяющие фактическое осуществле-
ние нашего намерения, а это и является основным признаком
дивергенций Бодуэна.
Но нужно сказать, что обратное не всегда справедливо, т. е.
*не все дивергенции будут оттенками фонем, так как понятие
Бодуэна шире: оно включает и те случаи, когда мы под влия-
нием этимологического чутья воспринимаем как нечто одинако-
вое то, что в других случаях нами различается.
О КЛАССИФИКАЦИИ ГЛАСНЫХ (стр. 72-76)
§ 45. Я отказываюсь дать какую-либо классификацию глас-
ных. Для акустической классификации наши данные еще черес-
чур шатки и даже противоречивы. Лучшая физиологическая —
Суита — расползается по всем швам, как только попробовать
применить ее к действительности: русское а не находит в ней
-себе места; не знаю также, куда можно поместить описанное
мной о; особенные резьянские гласные, которые Бодуэн назвал
переднеязычными, вовсе не годятся в таблицу. Форма поверх-
ности языка, играющая немаловажную роль, не принята Суитом
во внимание. В переднем ряду три ступени явным образом не-
достаточны, тогда как/ с тремя ступенями в заднем ряду не зна-
ешь, что делать, так как дифференциация губных гласных за-
частую делается больше губами, нежели языком, и параллелиз-
ма между действиями этих органов сплошь и рядом не суще-
ствует.
Физиологически наиболее определенными понятиями яв-
ляются губные гласные! (и то с оговорками) и гласные передне-
го ряда, т. е. с языком, продвинутым к нижним зубам (а—е—і);
но чуть язык отодвинулся назад, как начинается бесконечное
разнообразие, с трудом сводимое к немногим принципам. Если
принять во внимание разные положения языка, приводимые
мной в отделе II настоящей части, а также сообщенные Э. Мейе-
ром (в ^Festschrift Vietor», 1910) «пластографические» рисун-

ки, то окажется, что классификации наши являются в значитель-
ной мере неудовлетворительными.
^Чтобы не осложнять дела привлечением большого! материа-
ла/ ограничусь указанием на сравнительно грубые отличия и
и ы. При первом язык несомненно больше оттянут назад, но
стоит очень низко — с этим можно мириться, так как это не
вносит новых понятий (хотя это при и по правоверной фонетике
и не полагается). Зато что делать с различиями в положении
конца языка: при ы он подогнут, а при и — нет; это не пред-
усмотрено нашими таблицами, так как, если можно, пожалуй, на-
звать ы high-out-back, то и едва ли подойдет под mid-in-mixed:
конец языка при нем все же опущен (термин mixed относится
к плоскому положению языка).1
Впрочем, самый главный недостаток в наших системах глас-
ных— это незнание связи между акустическими и физиологиче-
скими качествами. С этой стороны большим шагом вперед
является книга Бремера; но, к сожалению, она слишком субъек-
тивна, что, впрочем, и не могло быть иначе ввиду неразработан-
ности акустической части фонетики.
Если, однако, с этой точки зрения подойти к генетическим
классификациям, то дело значительно усложнится* так как ока-
зывается, что «губное о» можно образовать без помощи губ, а
«заднеязычное и» можно образовать без всякого! движения язы-
ка назад. (Об этом см. уже у Гольдшмидта.)
^ Акустическая сторона вопроса, впрочем, не исчерпывается
исследованиями объективного состава звука — важную роль иг-
рает наше восприятие его: что именно из этого состава мы счи-
таем характерным для данной фонемы. В этом могут быть да-
же различия от языка к языку: в моей практике был случай, ко-
гда то, что я считал за несомненное о, туземцы считали за не
менее несомненное и, т. е. за звук близкородственный тому, ко-
торый и я считал за и.
§ 46- В заключение несколько слов о «напряженности» и «He-
напряженности» (narrow и wide). Я считаю это различие очень
важным. Только не надо его путать с понятием «открытости» и
«закрытости»2 (lowered и raised Суита). Можно образовать ряд
напряженных гласных [а, а, ӕ, е, е, і, і], где каждый после-
1 Хотя треугольник Хельвага и кажется мне практически самой удоб-
ной схемой, однако классификация Рудэ (^Elements de phonetique gene-
rale*, p. 84) не может иметь больших научных претензий, так как положе-
ния всего языка символизированы в ней точками; благодаря этому два со-
вершенно разных положения могут получить общую точку; да и где ее
поставить, например, для моих а или о?
2 Не вижу особенной надобности отказываться от терминов «открытый»
и «закрытый», они привычнее терминов «широкий» и «узкий», обозначая,
однако, то же самое* Не следует только их применять к а «переднему» и а
•«заднему». Зато английские термины «wide» и «narrow» (и их переводы —
^широкий» и «узкий») в смысле «напряженный» и «ненапряженный» безу-
словно вредны, о чем ниже.

дующий будет закрытым для предыдущего, а этот последний
открытым для предшествующего; таким образом, понятия эти
являются всецело относительными (не надо забывать, что три
ступени Суита — число совершенно случайное: их могло бы
быть и две и пять). «Напряженный» и «ненапряженный», хотя
по сути дела тоже относительные понятия* однако, на практике
просто противополагаются друг другу: любая артикуляция мо-
жет быть сделана напряженной и ненапряженной, т. е. при лю-
бой артикуляции мускулы артикулирующих частей могут быть
сокращены и не сокращены. От этого соответственная часть,
языка, естественно, выпучивается, суживая проход — отсюда
«narrow»; но\ от этого, как говорит сам Суит, е не может стать
і, хотя бы и достигло в этом месте его высоты. Суит и Ллойд
придают большое значение этому выпучиванию, хотя сами при-
знают, что при задних гласных это не так ясно.
Я понимаю дело иначе. Во-первых, напрягаются не только
мускулы артикулирующих частей, а более или менее всей над-
ставной трубы (о чем говорит отчасти и Суит), так что в ре-
зультате получается при «напряженных» артикуляциях резона-
тор с более или менее твердыми стенками, а при «ненапряжен-
ных»— с мягкими стенками. Очевидно, что резонатор с твер-
дыми стенками усиляет характеристики гласного лучше, чем с
мягкими, что мы и констатируем на деле: так называемые «на-
пряженные» звуки звучат ясно и качественно определенно;
в «ненапряженных» — качество гласного как-то скрадывается, и
они звучат до некоторой степени безразлично. Это подтверж-
дается и следующим простым наблюдением: в вышеприведен-
ный ряд я могу вставить по крайней мере еще столько же
промежуточных ступеней, и все слушатели ясно услышат их раз-
личие; но я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь был в состоянии про-
изнести весь этот ряд с ненапряженной артикуляцией, сохранив
для слушателей все восемь ступеней.
Что касается русских гласных фонем, то они не дифференци-
руются по степени напряженности; но если всю их систему
сравнить с французской, то они окажутся значительно менее
напряженными: в этом, между прочим, наиболее существенное
отличие французского произношения от русского.
О МЕТОДЕ ИССЛЕДОВАНИЯ (стр. 106—125)
§ 78. Количественные отношения гласных в разных положе-
ниях были изучены мной экспериментальным методом.1 Хотя по-
добные исследования и относятся к технически наиболее легким
задачам экспериментальной фонетики, давшей в этой области
і Так как в русском количественные различия гласных не являются
выразительным средством языка, то я не рассматривал вопроса о восприя-
тии объективно существующего разнообразия в этой области.

такие образцовые работы, как «Englische Lautdauer> Мейера,
однако, прежде чем перейти к изложению результатов моих ис-
следований, необходимо сказать все же несколько слов об их
технике.
Я последовал примеру Мейера и записывал отдельные сло-
ва, а не какой-либо связный текст. Таким образом я мог, во-пер-
вых, выбирать слова с такими сочетаниями, которые меня ин-
тересовали, а во-вторых — и это самое главное — я изучал дан-
ное явление в наиболее изолированном виде, т. е. вне всякого
влияния акцента и ритма фразы, которые несомненно могут
, иметь свое влияние на количественные отношения отдельных
слов. Кроме того, и влияние чувств, которые тоже могут дей-
ствовать задерживающе или ускоряюще, было сведено в моих
исследованиях до минимума, так как ряды слов, не имеющих
друг с другом никакой связи, малоспособны будить чувства; к
тому же запись слов посредством приборов требует сосредото-
чения всего внимания экспериментатора на технике дела, так
что слова произносятся, можно сказать, совершенно механи-
чески. При таких условиях! можно надеяться, что результаты за-
висели главным образом от привычного механизма произноше-
ния и от тех случайных явлений, которых вообще нельзя избе-
жать, раз имеешь дело с человеком, а не с машиной. Подобные
условия записи позволяют также думать, что на результаты не
повлияла никакая предвзятая идея, так как хотя я и сам про-
износил в аппарат слова, однако до сознания моего, занятого
исключительна техникой эксперимента, решительно не доходили
причины, заставившие меня выбрать то или другое слово. Впро-
чем, слов было так много, и они были так перемешаны, что пред-
установленный мною план исследования совершенно терялся в их
массе.
§ 79. Мною записано и исследовано 628 односложных, 627
двусложных и 122 трехсложных, а всего 1377 слов. Несмотря,
однако, на такую массу материала, исследование количествен-
ных отношений русских гласных не может считаться закончен-
ным, уже хотя бы по одному тому, что все наблюдения были
произведены над одним человеком. Да и некоторые подробно-
сти отдельных вопросов не разработаны с надлежащей полно-
той. Намечены лишь некоторые главные пункты — дальнейшая
работа должна явиться результатом коллективного труда ка-
кой-нибудь лаборатории, подобно аналогичным измерительным
работам в области химии, физики и т. п.
Об опаздывании регистрации
§ 81. После работ Мейера нельзя обойти молчанием поднято-
го им вопроса о запаздывании регистрации, так как его рас-
суждения («Beitrage zur deutschen Metrik* в «Neuere Sprachen»,

VI, I 216 ss.), хотя и содержат кое-что спорное, как например, не
основанную на экспериментах критику мареевского определения
скорости распространения воздушного толчка в трубе определен-
ного диаметра, однако по сути дела совершенно правильны:
нужно действительно признать тот факт, что то или другое из-
менение в положении органов не всегда абсолютно совпадает
во времени с соответственным движением пишущего рычажка,
т. е., иначе говоря, что регистрация движений органов совер-
шается с некоторым опозданием.
Это опоздание неизбежно по условиям воздушной? регистра-
ции движений и зависит: 1) оттого, что изменения в давлении
воздуха требуют времени, для его распространения1 и 2) оттого,
что отдельные части записывающего барабанчика в разных ме-
стах имеют много трений, а мембрана — определенную упругость;
на их преодоление требуется определенное количество энергии, а
следовательно, и времени.1 Таким образом, опаздывание будет
находиться в прямой зависимости от длины каучуковой трубки,
соединяющей амбушюр с записывающим барабанчиком, и от
силы трения отдельных частей. Затем, при подъемах кривой,
опаздывание будет находиться в прямой зависимости от упру-
гости мембраны и в обратной — от первоначальной силы воз-
душного толчка; при падениях кривой оно будет находиться в
обратной зависимости от упругости мембраны и от степени на-
тяжения ее в данный момент, иначе говоря, от степени данного
отклонения пишущего рычажка.
Так как все мои три записывающих барабанчика были снаб-
жены каучуковыми толстостенными трубками одинаковой длины
и так как при контрольных опытах, произведенных по общеиз-
вестному методу, оказалось, что они работают вполне синхрони-
стично, то при моих записях длину проводящей трубки, трение
частей и упругость мембраны нужно считать постоянными ве-
личинами, иначе говоря, факторы эти не оказали никакого влия-
ния на окончательные результаты. Зато сила первоначального
воздушного толчка, а также отклонение пишущего рычажка из-
менялись от опыта к опыту, и поэтому представляется крайне
важным определитъ размер ошибки, вносимой этими факторами.
Что касается первого из( них, то Мейер дал, по-моему, прекрас-
ный и сравнительно простой метод для определения вариаций
опоздания в зависимости от силы первоначального толчка.
Я применил этот метод, приспособив его к своей установке. Си-
ла толчка измерялась углом подъема кривой. Эта сила в моих
і Более подробно см. у Мейера. Нужно только иметь в виду, что при
его расположении опыта, т. е. при вертикальном положении регистрирую-
щего цилиндра, вес различных частей, лежащих на мембране, имел боль-
шое значение, но что при горизонтальном положении регистрирующего ци-
линдра и, следовательно, при вертикальном положении плоскости записы-
вающего барабанчика он почти не играет никакой роли, а потому мною
был оставлен без внимания.

записях колебалась* от 78° (в среднем) при (р, t) до 24° прю
("^.^Контрольные опыты по способу Мейера дали в среднем
запоздание для толчка около 75° — 0,44о, а для толчка около
25° — 0,69о, т. е. запоздание регистрации колебалось в моих за-
писях в пределах 0,25о и таким образом не может играть ни-
какой роли, так как я считал лишь целые сигмы. У Мейера
вариация эта была значительно больше (0,7о), и это происхо-
дило, вероятно, от того, что он употреблял барабанчики слиш-
ком большого диаметра, как это уже указывалось Кальциа в «La
Parole», 1905, p. 37. Я попробовал делать опыты с барабанчи-
ком диаметром в 47 мм и получил вариацию почти в целую
сигму.
Выше было мною указано, что минимальная в среднем сила
первоначального толчка встречается при g' (24°). Это не со-
всем так, потому что при п, п', т, т' эта сила зачастую бывает
много меньше. Но я тогда и не пользовался для определения
границ между отдельными фонемами моментом поднятия кри-
вой, показывающей изменение тока воздуха, выходящего изо
рта; для этого служила носовая кривая, на которой уменьше-
ние истечения воздуха через нос было почти всегда заметно.
Впрочем, и на первой кривой можно приблизительно^ найти
место прекращения затвора, так как, если следует гласная, то
с прекращением затвора на ней начинаются мелкие зубчики
голосовых колебаний. Подробнее об этом дальше.
Что касается Ошибок при падениях кривой, то Мейер не
обратил внимания на них, да и мне лишь теперь1 приходит в
голову, что опоздание регистрации должно в этом случае за-
висеть от степени отклонения пишущего рычажка, т. е. от
степени растяжения мембраны. Следовало бы, конечно, иссле-
довать эту зависимость экспериментальным путем; но простых
методов, насколько мне известно, никем не указано, а то, что
приходит мне в голову, требует конструирования довольно
сложных приборов, и у меня .в настоящую минуту нет вре-
мени, чтобы заняться этим вопросом. Впрочем, само собой ра-
зумеется, что я обязан был бы произвести это исследование,,
если бы мне приходилось толковать мои кривые исключительна
на основании моментов их падения. На самом деле этого не
случалось, как будет видно из дальнейшего: обыкновенно при-
ходилось принимать в расчет й другие данные, и так как боль-
шого противоречия в подавляющем количестве случаев констати-
ровать не приходилось, то можно думать, что ошибка и в этом ме-
сте была невелика и в значительной степени терялась в средних
арифметических, так как вариации в степени отклонения пишу-
щего рычажка (в важных для данной работы случаях) зави-
сели главным образом от случайных условий данного опытаг
і Записи, которые лежат в основе настоящей работы, были сделаны
мною весною 1908 г.

т. е. от степени прижимания амбушюра ко рту. Зависимости
лее этого отклонения от качеств данной фонемы нельзя кон-
статировать, по крайней мере в моих записях, и во всяком слу-
чае степень отклонения не зависела от того, будет ли данный
гласный узкий или широкий — факт, крайне важный для вы-
водов моего исследования.
О толковании кривых
§ 82. Считаю необходимым подробно объяснить мое толко-
вание кривых, так как полагаю, что едва ли не самым боль-
шим искусством в экспериментальной фонетике является тол-
кование кривых, умение вычитать из них все, что они дают. В
этом умении, между прочим, и состоит, по моему мнению, одна
из самых больших заслуг Рус-
ело, хотя это, может быть, и
не особенно заметно неопытно-
му читателю его «Principes».
§ 83. Начало гласного без
предшествующего согласного
определяется крайне просто
началом голосовых вибраций в
виде мелких зубчиков на лю-
бой из трех кривых. Во всех
моих записях все три кривые
оказались вполне синхронистичными в этих случаях (см.
рис. 12).
§ 84. Начало гласного после Ь, Ь\ d определяется моментом
поднятия кривой S,1 т. е. началом взрыва (см. рис. 13).
Я полагаю, что в данном случае решающим моментом для
восприятия начала гласного является контраст между сдавлен-
ным едва слышным звуком во время смычки (Blahlaut) и пол-
ным, хотя бы и не однородным по качеству (переходные звуки)
звуком голоса при раскрытом рте.
Что касается эксплозии предыдущего согласного, то я дол-
жен подчеркнуть необходимость различать звук взрыва (Ex-
plosion) от переходных звуков (Gleitlaute). Эти последние —
неизбежный результат перехода органов из одного положения
в другое, тогда как первый может быть или не быть (он яв-
ляется необходимым характерным признаком лишь того класса
смычных звуков, которые Сивере называет Sprenglaute) и есть
не что иное, как мгновенный ударный звук, происходящий от
сотрясения с силой раскрываемых органов, которые производят
смычку. Если это так, то переходные звуки и эксплозия могут
і В дальнейшем я буду называть кривую, получаемую от записи тока
воздуха, выходящего изо рта — кривой S (souffle), кривую, получаемую от
записи колебаний гортанных хрящей — кривой L (larynx) и кривую, полу-
чаемую от записи носовых колебаний — кривой N (пег).
Рис. 12. ик [і-ік].

быть^и одновременны, и если решить переходные звуки отно-
сить^к длительности гласного (а практически иначе и делать
нельзя, так как наши гласные часто наполовину, а иногда цели-
ком состоят из одних переходных звуков), то об эксплозии не-
чего и беспокоиться. Во всяком случае она никоим образом не
измеряется скачком кривой: вышина этого скачка пропорцио-
нальна количеству выходящего воздуха, а крутизна его — ско-
рости выходящего воздуха, а следовательно, и давлению, полу-
чившемуся за затвором — к длительности ударного шума он не
имеет никакого отношения.
Начало гласного после р, р\ t определяется точно так же,
как и после byb\ dy моментом поднятия кривой S. Голосовые ко-
лебания на I и JV начинаются большею частью одновременно
со взрывом, иногда чуть позже. В среднем это опоздание для
Рис. 13. бас [bas]. Масштаб годится более или менее для всех
кривых этого рода.
р и р' составляет 0,4а, а для ^ — 0,2а, так что это опоздание
может быть отнесено на счет опоздания регистрации и недоста-
точно точного определения первой вибрации с малой ампли-
тудой. Таким образом, можно считать, что для ра, р'а и ta
начало голоса совпадает со взрывом предшествующего соглас-
ного, как это находим, например, во французском. Оправды-
вать принятое мною деление не приходится, так как оно следует
тому же принципу, что и деление ba, b'a, da (см. выше).
Начало гласного после d' определяется более резким под-
нятием кривой 5. Дело в том, что кривая S сначала слегка
поднимается над линией нуля и лишь спустя > 1<т более резко
поднимается кверху. Легкое поднятие кривой S в конце смычки
показывает небольшую ассибиляцию d\ которое является таким
образом почти что (з') и представляет из себя начальную ста-
дию белорусского дз. В остальном здесь нет никакого отличия
от Ь, Ь\ d (см. рис. 14).
Что касается g и g', то они колеблются между типом Ь и
типом d\ т. е. иногда при более тщательном произношении
вовсе не ассибилируются, а иногда, при более небрежном про-
изношении,- ассибилируются слегка.
§ 85. Сказанное о dy справедливо во всей мере и по отноше-
нию к t\ которое является в сущности почти что (с'); к, К

колеблются, подобно g и g\ между типом t и типом t\ и, по-
жалуй, последний тип преобладает, Начало гласного после f,
k, k' определяется, таким образом, точно так же, как и после
8> '§'> более резким подъемом кривой S. Но здесь дело зна-
чительно осложняется тем, что начало голосовых вибраций зна-
чительно опаздывает по сравнению с моментом поднятия кри-
вой S. Это запаздывание в среднем при f равняется 1,3а, при
k — 1,4а, а при к — 0,8а. Запаздывание это настолько значи-
тельно, что ни в коем случае не может быть объяснено опозда-
нием регистрации, максимальная величина колебания которого
определена мной приблизительно в 0,25а.
Является вопрос, можно ли относить к гласному этот глухой
промежуток или его следует относить к согласному в виде
аспирации. Так как я не слышу в таких случаях аспирации, т- е.
шумного выхода воздуха, а скорее, если только это не вообра-
Рис. 14. дед [d'et].
жение, могу констатировать некоторую паузу, то отсюда можно
бы заключить, что во время этого глухого промежутка голосо-
вые связки более или менее сближены и только еще не напря-
жены в достаточной мере. Таким образом, физиологически
получилось бы некоторое основание причислять данный глухой
промежуток к гласному, что я и буду делать в дальнейшем.
Правильность подобного образа действия подтверждается еще
и следующим обстоятельством: оказывается, что причисление
этого глухого промежутка к длительности голоса вовсе не удли-
няет гласных после глухих согласных, и длительность гласных,
вычисленная таким способом, оказывается одинаковой после
глухих и после звонких.
Во всяком случае это опоздание голоса вычислено мною
для всех гласных, так что для получения длительности чистого
гласного без этого глухого начала достаточно вычесть одно
число из другого.
Точно так же и на тех же основаниях, что и после f, опре-
деляется начало гласного после си ё с тою только разницей,
что опоздание голоса после них достигает в среднем 2а.
§ 86. Начало гласного после т, т\ п, п' не может быть
определено по поднятию кривой S, так как ток воздуха, идущий

через^ рот, в большинстве случаев слишком слаб, чтобы сразу
отклонить пишущий рычажок. Тем не менее и на кривой о
имеются некоторые указания для определения начала гласного,
а именно начало голосовых вибраций: во время смычки эти
вибрации, конечно, не могут попасть на кривую S, а следова-
тельно, их появление свидетельствует об устранении затвора.
Впрочем, нужно заметить, что при очень слабом затворе и на
кривой S могут появляться легкие, едва заметные вибрации.
Но лучше всего начало гласного после носовых согласных опре-
деляется на кривой N: раскрытие рта, а следовательно, ослаб-
ление носового давления всегда так или иначе выражается на
этой кривой.
§ 87. Труднее всего определяется начало гласного после
спирантов. После v, v\ z, z\l, V, j начало гласного определяется
более или менее резким подъемом кривой S (см. рис. 15).
Рис. 15. зад [zat].
Хотя при спирантах и нет полной смычки, однако имеющееся
звукообразующее сближение даже при звонких спирантах про-
пускает, по-видимому, в единицу времени меньше воздуха, не-
жели звучащая гортань, а поэтому вместе с прекращением
сближения, т. е. с увеличением отверстия во рту, выходит тот
избыток воздуха, который накопился позади сужения. Ясное
дело, что с прекращением сближения, а следовательно, с нача-
лом резкого поднятия кривой S, прекращается и характерный
шум согласного и что этот момент можно считать началом глас-
ного. Затруднение лежит в том, что отверстие в месте сбли-
жения увеличивается понемногу, и иногда является невозмож-
ным определить момент прекращения сближения. Здесь при-
ходит на помощь второй признак — появление на S голосовых
вибраций большей амплитуды: вне рта амплитуда голосовых
колебаний при маленьком отверстии должна быть меньше, чем
при открытом рте. Что касается одновременного понижения
кривой L (которое тоже может служить в данном случае опор-
ным пунктом),, то оно зависит от того, что гортань перестает
так вдавливаться в гортанную капсулу, что в свою очередь
находится, вероятно, в связи с уменьшением давления в над-
ставной трубе, являющейся во время сближения или затвора

во рту закрытым со всех сторон пространством, особенно при
звонких звуках, когда голосовая щель сужена.
То же относится и к согласному /, но нужно отметить, что
ввиду крайне вокального характера этого согласного его не
всегда бывает возможно отделить от гласного.
Начало гласного после f, f, s, s', §, x, x' определяется точно
так же, как и после звонких спирантов, моментом более рез-
кого подъема кривой S.
Зато второй признак — появление вибрации большей ампли-
туды — отпадает, так как голосовые колебания начинаются
после этих согласных со значительным опозданием, и между
концом согласного и началом голоса имеется некоторый глухой
промежуток: после § — в 1,8а, после f—1,5с, после s — в 1,3<т,
после х — 1,2а, после я' — 1,1 а, после f — 0,7а, а после х9 — в
0:5а (средние для §, f, f, х, х' выведены на основании очень
малого числа случаев).
Рис. 16. руб [rup].
Я причисляю этот глухой промежуток по тем же соображе-
ниям, которые изложены в § 85 по поводу t', k, k\ к гласному.
§ 88. Начало гласного после г и г' определяется моментом
последнего резкого подъема кривой S (см. рис. 16) и появлением
на ней вибраций большей амплитуды, хотя этот последний при-
знак и не всегда бывает вполне надежен, так что к нему прихо-
дится прибегать лишь в крайних случаях, за неимением первого.
Характерными для моего гиг' являются вибрации напря-
женного конца языка, во время которых щель попеременно то
суживается, то расширяется. Начало последнего расширения
(на кривой — начало последнего резкого подъема кривой), т. е.
момент, когда конец языка, потеряв свою характерную упругость,
уже более не возвращается в положение, которое сужало (или
закрывало, хотя это и не необходимо) отверстие — этот момент
я смитаю концом г (г') и началом гласного.
Что касается появления голосовых колебаний большей
амплитуды, то причина этого была указана выше; здесь же сле-
дует лишь прибавить, что такие колебания появляются на каж-
дом подъеме кривой S, сколько бы ни было эровых вибраций,

как-то и следует ожидать. В абсолютном начале у меня бывает
одна-две вибрации; между гласными — всегда одна.
§ 89. Уже Мейером было отмечено, что при к перед взрывом
замечается на кривой L несколько слабых вибраций, которые по-
крывают весь^ глухой промежуток, называемый им аспирацией.
Мейер толкует их как голосовые вибрации; к сожалению, его
объяснение невозможно критиковать, так как он не дает своих
кривых. То же самое замечается и в моих записях (см. рис. 17)
и не только при k, но и при х (при х легкая волнистость запол-
няет почти все время сближения). Хотя и очень соблазнительно
видеть в этих вибрациях зародыши голосовых колебаний, так
как это могло бы бросить свет на некоторые явления историче-
ской фонетики (например, итальянское golfo < греч. χόλπος),
однако мне кажется более правильным объяснять эти колебания
Рис. 17. кит [ki-it].
как сотрясения нёбных дуг под напором проходящего воздуха,
передающиеся через фаринкс гортани в ее целом. Во всяком слу-
чае это не настоящие голосовые вибрации, как это видно из кри-
вых, и, кроме того, они появляются лишь во время сближения,
а не затвора заднеязычных согласных. По крайней мере на
моих кривых они появляются или с того момента, когда кривая 5
едва заметно начинает подниматься над линией нуля, или непо-
средственно перед этим моментом; но ясно, что чересчур слабый
ток воздуха вовсе не регистрируется, а если регистрируется, то
с большим опозданием, так что трудно думать, чтобы вибрации,
имеющиеся на моих кривых, приходились на время затвора.
А так.как Мейер работал с очень большим барабанчиком, мем-
брана которого была, вероятно, очень инертна, то позволяю се-
бе подозревать, со всякими, конечно, оговорками, что его вибра-
ции при k имеют то же происхождение, что и у меня.
§ 90. Конец гласного в абсолютном исходе определяется кон-
цом вибраций на той кривой, которая имеет их дольше всего:
хотя по большей части показания кривых и в этом случае сов-
падают, однако затухание колебаний* происходит так постепенно,
что часто бывает трудно определить их конец. В особенности
это относится к кривой L. Затрудняюсь указать причину этого

явления. Можно было бы предположить, что к концу гласного
голосовая щель расширяется, как это показывает поднятие кри-
вой S, и что поэтому, хотя отдельные воздушные пуфы (выра-
жение Скрипчура) и продолжаются, однако они уже не вызы-
вают такого сотрясения хрящей, так как больше нет первона-
чальной разницы в давлении под и над гортанью. Зачастую,
впрочем, и кривая S бывает в этом отношении неудовлетвори-
тельна, и наилучшей является N — причиной является, вероятно,
назализация конца гласных в абсолютном исходе.
§ 91. Конец гласного перед смычными (кроме носовых) ха-
рактеризуется довольно резким (в большинстве случаев) спу-
ском поднятой кривой 5 и прекращением «а ней голосовых виб-
раций. В тех случаях, когда кривая S мало поднята, а потому
резкого падения нет, определение конца гласного крайне затруд-
нено и основывается главным образом на втором указанном при-
знаке.
Согласно принятому мною принципу все переходные звуки отно-
сились к гласному, а потому конец его определялся наступлением
смычки. Резкое же падение кривой и свидетельствует о насту-
пившем затворе (или сближении). Совпадение этого признака
со вторым является гарантией верности толкования. Впрочем,
нельзя отрицать того, что иногда гласный мог быть мной немного
сокращен, т. е. что конечные моменты экскурсии органов произ-
ношения для согласного были отнесены к последнему. Полагаю,
однако (на основании сравнения первого и второго признака),
что даже в тех случаях, когда такое сокращение имело месте,
оно не превышало 0,5 а, а в среднем оно значительно меньше.
Верность толкования подтверждается еще и тем обстоятельством,
что граница, проводимая мной по вышеуказанным признакам,
в громадном большинстве случаев совпадала с довольно замет-
ным увеличением амплитуды голосовых вибраций на .V и (отча-
сти на L, где это «е так ясно), что, по-моему, происходит вслед-
ствие прекращения возможности распространения голосовых
вибраций (пуфов) в пространство. Голосовые вибрации, как это
видно из кривых, продолжались на L и N после затвора и при
глухих согласных, т. е. начало глухих смычных согласных было
звонким в разной мере, в зависимости от качества предше-
ствующего' гласного. Подробнее об этом ниже.
§ 92. Конец гласного перед носовыми, кроме тех же призна-
ков на кривой 5, которые были указаны для прочих смычных, но
которые часто бывают недостаточны ввиду слабого падения,
определяется главным образом по кривой N или увеличением
амплитуды колебаний, или легким повышением, происходящим от
прорыва воздуха в нос.
§ 93. Конец гласного перед спирантами определяется более
или менее резким понижением кривой S. Так как перед глухими
спирантами эти моменты в громадном большинстве случаев сов-
падают с прекращением голосовых вибраций на L и N, то отде-

ление^может быть сделано довольно точно. Что касается звон-
ких спирантов, то приходится довольствоваться первым призна-
ком, а кроме того уменьшением амплитуды голосовых, вибраций
на S (см. рис. 18). Впрочем, иногда, как это особенно часто слу-
чалось при 1\ отделение было невозможно. Наконец, отделение
было никогда невозможно при X и /, имеющих в конце слогов
решительно вокальный характер.
§ 94. Конец, гласного перед r и r' характеризуется резким
спуском кривой S и исчезновением или по крайней мере умень-
шением на ней голосовых вибраций. Если сравнить таким путем
определенное начало г, г' с г, г' в абсолютном начале, то может
показаться, что большая часть его отнесена у меня к предыду-
щему гласному. Но поскольку, однако, характерным для моего
г является вибрирование языка, постольку все моменты, предше-
Рис. 18. рыжак [rəžak].
ствующие установлению первого сближения, должны считаться
переходными и, согласно принятому мною принципу, относиться
к гласному. Из измерений оказалось, что длительность так опре-
деленного гласного перед г в среднем вполне соответствует дли-
тельности гласного перед прочими спирантами.
Что г собственно является спирантом, при котором напряжен-
ный конец языка дрожит под напором проходящего воздуха,
я уже указывал по поводу работы Фринты (Изв., Отд., XV,
кн. I); и конечно,дело нисколько не изменяется оттого,что язык
при своих вибрациях может иногда слегка задевать твердое
нёбо. Больший или меньший спирантный шум всегда сопрово-
ждает г, и в зависимости от него говорят о менее или более во-
кальном характере г.
§ 95. Отдел этот вышел несколько длинен, но ведь искусство
экспериментатора в значительной степени, как было сказано,
состоит в умении толковать полученные кривые, и от правильно-
сти толкования зависит успех всего исследования. Поэтому я и
считал своим долгом подробно объяснить, как и почему я посту-
пал в разных отдельных случаях.
В заключение должен признать возможность, что во многих
случаях границы проведены не совсем точно, а иногда и ошибоч-
но. Но, во-первых, сомнения у меня бывала по большей часта
в пределах 0,25—0,5 а, а во-вторых, надеюсь, что и эти ошибки

исчезнут в средних арифметических, так как источники постоян-
ных ошибок были более или менее предусмотрены. Насколько,
однако, толкование кривых является деликатной вещью, показы-
вает тот факт, что по крайней мере треть моих записей я изме-
рял три раза, всякий раз меняя принципы деления.
Что касается самого способа измерения, то оно производилось
посредством масштаба, вырезанного из камертонной кривой.
Камертон имел 200 v. <і.,так что я измерял с точностью до 0,25а.
Имея, однако, в виду невозможность чересчур точных определе-
ний разных точек, я перевел все свои цифры в целые сигмы, при-
чем 0,5 о и меньше откидывал, а больше 0,5 а принимал за
целую.

ТРАНСКРИПЦИЯ ИНОСТРАННЫХ СЛОВ И СОБСТВЕННЫХ
ИМЕН И ФАМИЛИЙ
(Известия комиссии по русскому языку АН СССР, т. I. 1931)
Вопрос о способе написания иностранных слов, входящих в
состав русского языка, в том числе прежде всего имен собствен-
ных, с давних пор является одним из актуальных вопросов.
Я. К. Грот еще в 1873 г. посвятил ему во второй части своих
«Филологических разысканий» около тридцати интереснейших
страниц. Географическое общество уже давно работает над со-
зданием русской транскрипции для географических названий.
Время от времени появляются отдельные более или менее инте-
ресные статьи по тем или иным частным вопросам из этой обла-
сти— сошлюсь для примера на ряд работ Е. Д. Поливанова;
однако на практике дело в целом не сдвинулось с места ни на
шаг со времен Грота. А жизнь не ждет. Усиление интернацио-
нальных связей обуславливает приток все новых и новых ино-
странных слов, которые приходится как-то писать и которые дей-
ствительно как-то пишутся; газеты ежедневно регистрируют ряд
фамилий новых иностранных деятелей, а отчасти и ряд географи-
ческих названий, впервые вступающих в поле зрения обществен-
ной мысли, и регистрируют их в какой-то русской транскрипции;
переводная литература, особенно техническая, растет с каждым
днем, и фамилии иностранных авторов в той или иной русской
форме все более и более наводняют русскую библиографию.
Приходится таким образом констатировать отставание русской
лингвистической мысли от практических задач в этой области,
а поскольку жизнь все же как-то справляется с этими задачами,
постольку можно было бы, пожалуй, даже воскликнуть: тем хуже
для лингвистики, что она недостаточно чутко прислушивается
к запросам жизни и не умеет заставить себя слушать. Однако
при более внимательном отношении к тому, что происходит на
практике, дело представится в несколько ином свете. Как
и в других областях, «самотек» ведет к анархии, а анархия не-
терпима и в области транскрипции иностранных фамилий
и названий, так как мешает языку правильно выполнять свою
функцию, состоящую, как известно, во взаимопонимании.

В самом деле, можно ли догадаться, что Солсбери и даже
Солзбери и Салисбюри одно и то же лицо, что валлийский
и уэльский являются лишь разными русскими написаниями одно-
го и того же слова. Кто знает, как правильно писать (и гово-
рить) — Манке или Мэнкс (а может быть и Менкс). Сколько
времени должен потратить библиограф или библиотечный работ-
ник, чтобы найти в русском каталоге фамилию Lanman: он дол-
жен искать и под Ланману и под Лэнман, и под Ленман, »и под
Ленмэн, и под Лэнмэн, а в конце концов и под Ленмен, и под
Лэнмен. Фамилию Meillet он должен искать и под Мелье, и под
Мейе, а пожалуй, и под Мейэ, и под Мэйэ. Фамилию Schrijnen он
должен искать и под Схрэйнэн, и под Схрэйнен, и под Схрейнен,
и под Шрейиен, и под Шрийнен, а пожалуй, и под Шрейнэн, и под
Шрийнэн. Примеры можно множить без конца, и нельзя не
прийти к заключению, что состояние транскрипции собственных
имен в русском языке является хоть и маленьким, ко все же
общественным бедствием.
Цель настоящей заметки состоит з том, чтобы привлечь вни-
мание как русских лингвистов, так и широкой общественности к
этому скромному участку нашего строительства и высказать не-
сколько общих соображений, которые могли бы лечь в основу
дальнейших суждений.
Вопрос о транскрипции иностранных слов и собственных имен
и фамилий должен быть для своего правильного решения сразу
же дифференцирован, ибо в разных своих частях он может и ре-
шаться по-разному. Прежде всего надо выделить слова нарица-
тельные, которые в сущности зачастую или вовсе не являются
больше иностранными словами, или являются ими лишь времен-
но, впредь до полного обрусения (или до исчезновения из
обихода), ср. штиблеты, шоколад, фельдъегерь (ср. Фельдъ-
егерский отдел ГПУ), с одной стороны, и дэмпинг, допинг —
с другой.1
Слова эти, возникающие в живой речи, имеют то или иное
русское произношение, которое является результатом взаимодей-
ствия целого ряда факторов, а именно: иностранного произноше-
ния, иностранного написания, русских традиций освоения ино-
странных слов и, наконец, русских произносительных возможно-
стей. Все это весьма любопытно с научной точки зрения; но рус-
ского практического деятеля должен интересовать лишь самый
факт русского произношения, который только и может лежать в
основе русского написания, ибо морфологический принцип здесь
не применим: написание аггрегат (несмотря даже на французское
•agregat) объясняется восхождением к латинской этимологии и
решительно не может быть поддерживаемо. Таким образом, са-
1 Не касаюсь здесь сложного вопроса о том, что такое иностранные
слова: ведь для человека, абсолютно не знающего иностранных языков,
нет и иностранных слов в прямом смысле этого термина.

мым естественным является здесь чисто .фонетический принцип на
основе живого русского литературного произношения. Так, сле-
дует писать абат, акорд, акуратно, артилерия, асистент, атестат,
афект, эфект и под. (ср. установившиеся написания: арест, адрес,
атака, атрибут); далее, следует писать дьявол, дьякон (диавол,
диакон могли бы быть лишь стилистическими вариантами), дьяк,
матерьяльный, миньятюрный, пьеса, фортепьяно и т. д. (ср. уста-
новившиеся: курьер, арьергард); также следует писать бугалтер
(хотя Buchhalter), галстук (хотя Halstuch), бушприт (хотя
boeghsprit) ит. п. Однако, конечно, надо писать касса, ванна,
группа, геенна, вилла и т. д., потому что так говорят по-русски.
Точно так же следует писать материя, кампания, компания и т. п.
по тем же причинам. Далее, конечно, надо писать метил, ларин-
гит, целулоид, но алюминий, эль и т. п.; надо писать виски, ватэр
и т. д., но уэльсский, все по тем же причинам. Наконец, надо
писать адэпт, адэкватный, терор и под., но тема, термометр, де-
сант, потому что так говорят по-русски.
Впрочем, по поводу предложенных написаний должно ска-
зать, что, может быть, не все так произносят, как здесь указано.
И действительно, чтобы решать в данном случае орфографиче-
ский вопрос, надо сперва решить вопрос орфоэпический, к чему,
насколько мне известно, до сих пор не было сделано почти что
никаких попыток: русская орфоэпия почти что не имеет литера-
туры.
Однако к решению вопроса о написании нарицательных ино-
странных слов можно подойти и совершенно иначе: можно защи-
щать сохранение их традиционного вида, имея в виду, что они
представляют из себя интернациональный багаж русского языка
и облегчают изучение иностранных языков. Эта точка зрения
важна с принципиальной стороны, и вопрос должен быть обсуж-
ден в этой плоскости нашей общественностью. Ничего подобного
до сих пор не было сделано, а потому и весь вопрос о написании
нарицательных слов иностранного происхождения следует при-
знать незрелым и подлежащим доработке в указанных направ-
лениях.
Вторую группу иностранных слов, которую надо выделить,
составят географические названия. Она в свою очередь распа-
дается на две подгруппы: 1) названия, часто употребляющиеся,
имеющие вековую традицию и в языке, и на
письме, а потому в сущности не являющиеся иностранными
словами, их, конечно, не следует трогать, и нужно писать Вена,
Париж, Лондон, Рим, Копенгаген, Брюссель, Кассель, Геттинген,
Гольфштром, Дувр и под., 2) названия малоизвестные и упо-
требляющиеся главным образом в специальных трудах. Их на-
писания крайне важны при картографировании, и Географиче-
ское общество, как было сказано уже выше, давно занято этим
вопросом. В принципе вопрос этот решается на первый взгляд
.Довольно просто: эти названия должны быть по возможности

точно транслитерированы.1 Однако на практике это все гораздо
сложнее, ибо как транслитерировать, например, китайские назва-
ния?' Далее, как быть с языками бесписьменных народов? Нако-
нец, как быть с разными транскрипциями, которые уже утвер-
дились у разных европейских народов и с которыми поэтому
нельзя не считаться? Вопрос принимает, таким образом, между-
народный масштаб. К тому же надо признать, что он и не так
актуален, ибо в нем заинтересованы главным образом специали-
сты. Их решения не могут, конечно, пройти вне контроля обще-
ственности и без консультации лингвистов, фонетиков и знатоков
отдельных языков; однако специалистам не могут быть навязаны
решения людей, стоящих далеко от их дела и не охватывающих
всей совокупности относящегося сюда материала.
Наконец, третью группу составят иностранные фамилии. Во-
прос об их написании, может быть, является самым актуальным.
Единственным рациональным способом его решения явилось бы
принятие западноевропейского принципа: сохранение оригиналь-
ного написания латинскими буквами.'
Этот иероглифический способ являлся бы также единствен-
ным истинно интернациональным способом, если бы не так назы-
ваемые «восточные» алфавиты и языки. Однако и по отношению
к языкам, употребляющим латинский алфавит, он прост лишь з
тех случаях, когда этот алфавит употребляется в. беспримесном
виде: уже чешский язык, турецкие языки со своим новым алфа-
витом, отчасти скандинавские вызовут некоторые затруднения,
ибо не всякая типография располагает нужными знаками. Но
пока это все же единственный практический выход из положе-
ния, так как он вполне обеспечивал бы четкость библиографиче-
ской и библиотечной работы.
Латинское написание можно было бы сопровождать в тех
случаях, когда это нужно и желательно, русскими параллелями,
которые должны попросту и бескомпромиссно отражать русское
произношение, не прибегая ни к каким условностям. Само собой
разумеется, что установление русского произношения иностран-
ных фамилий должно быть обсуждено особо, в порядке вопроса
о русской орфоэпии вообще.
Таково положение вещей в общем, и таков ряд практических
шагов, которые следовало бы предпринять для улучшения дела.
Но все же остается еще вопрос о регулировании восприятия
в живую русскую речь, устную и письменную, всей той массы
новых иностранных слов, названий и фамилий, которые еже-
дневно наполняют наши газеты. Если лингвистика хочет быть
жизненной наукой, то она должна помочь жизни канализировать
этот поток.
і Впрочем, самые принципы транслитерации могут быть различными:
французское Baud, произносящееся «Бо (с кратким закрытым о), можно
транслитерировать как Бод, а можно и как Бауд.

Здесь трудно высказать какие-либо совершенно общие поло-
жения, а скорее придется заняться выяснением соотношений
между русским языком и его графикой, с одной стороны, и каж-
дым отдельным иностранным языком с его графикой — с другой.
Однако все же можно попытаться выбрать для примера ряд
наиболее существенных общих вопросов.
Самый общий вопрос можно формулировать так: что брать у
иностранцев — написание или произношение, т. е. говорить ли
Схакэспэарэ (Shakespeare), Мэиллэт (Meillet), Схав (Show),
Эинстэин (Einstein), Лиэбкнэкхт (Liebknecht) или Шекспир,
Мэйе, Шоу, Айнштайн, Липкнэхьт? Жизнь уже давно и, как мне
кажется, бесповоротно решила вопрос в пользу произношения,
правда, как видно из примеров, не без некоторых небольших
реверансов в сторону написания. Это последнее и придется обсу-
ждать: нужны ли компромиссы, а если нужны, то в какой мере
и где именно.
Если принято будет мое предложение об обязательном сохра-
нении в библиографии латинского оригинала фамилий, то очевид-
но, что компромиссов может быть меньше, так как они все
объясняются инстинктивным стремлением все же не чересчур
отойти от буквенного оригинала, и вопрос должен идти, по-моему,
лишь о компромиссах, упрощающих произношение с русской
точки зрения. Например, можно спорить о том, следует ли
говорить и писать стрит или стрийт в названиях английских
улиц и т. п.
Другой общий вопрос, который тоже решается довольно лег-
ко, но который надо обязательно осознать — это вопрос о том,
какое произношение надо заимствовать — произношение языка
оригинала или произношение языка посредника. Ясно, что в
принципе надо обращаться всегда к произношению первоисточ-
ника и не читать, например, голландские фамилии на немецкий
или английский лад. Таким образом, надо говорить и писать
Версхюр (Verschur), а не Фершур, Звардемакер (Zvardemaker)/
а не Цвардемакер. Впрочем, «иногда, может быть, все же и при-
дется поступиться этим принципом, например, при получивших
широкое распространение словах какого-либо очень малоизве-
стного языка; но это придется решать особо в каждом отдельном
случае.
Третий общий вопрос, который тоже решается сам собой, сво-
дится к тому, обозначать ли как-нибудь свойства произношения,
не имеющие себе аналогии в русском языке. Очевидно, что этого
не нужно делать и что, например, долгота гласных, играющая
такую важную роль в немецком языке, останется" в большинстве
случаев неучтенной в русской передаче. То же, конечно, отно-
сится и к финскому языку, двойные гласные которого должны
передаваться простыми в русском, тем более, что в русском
языке двойной гласный произносится двусложно и, не передавая
таким образом финской особенности, вносит нечто совершенно

искажающее финское слово: так, конечно, надо писать и гово-
рить иварит, а не иваарит.
Наконец, четвертый общий вопрос, какие элементы иностран-
ного произношения должны быть передаваемы в русском, в прин-
ципе решается также просто: только те, которые имеют фонема-
тическое значение. Поэтому такие тонкости, как произношение
интервокального Ъ в испанском или твердость конечносложного
английского / (см. ниже) и т. п., могут не приниматься в расчет.
Из более частных вопросов остановлюсь на вопросе об упо-
треблении е и э, на вопросе о передаче иностранного /, на вопро-
се о передаче иностранных о, й, на вопросе о передаче звука
йот, на вопросе о двойных согласных и на вопросе о передаче
иностранного h.
Относительно употребления г и э прежде всего надо рассеять
легенду, будто русскому языку не свойственно сочетание твер-
дого согласного с гласным е (э). Прежде всего слоги ше, же, це
в словах шест, жест, цел и т. п. несомненно тверды и в сущности
должны бы писаться шэ, жэ, цэ. Раз так и раз з русском языке
существуют твердые г, д, с и т. д., то возможны и тэ, дэ, сэ и т. д.
Но они не только возможны, но и существуют в литературном
произношении: от этого, под этим, с этим и т. д. Следовательно,
мы имеем все данные в русском языке, чтобы не произносить
Доде, т. е. «dod'е», Мюссе, т. е. «m'ws':e», а говорить Додэ, Мюс-
сэ. То обстоятельство, что до сих пор в таких случаях не писа-
лось э, объясняется преимущественным бытованием подобных
слов в языке образованной верхушки общества, которая, владея
иностранными языками, выучивалась этим словам не из русской
книги и скорее предпочитала видеть в них е, одинаковое с латин-
ским е, а не э. Теперь, когда новый общественный слой в массе
не обладает пока этими ресурсами, по-моему, прямо преступно
не пользоваться всеми возможными в русской графике средства-
ми для указания правильного произношения. Поэтому, безуслов-
но, необходимо писать в иностранных словах тэ, дэ, нэ, сэ, зэ, рэ.
Можно спорить, как лучше говорить и писать: кэ, гэ, хэ или ке9
ге, хе, ибо в большинстве иностранных языков заднеязычные со-
гласные произносятся довольно мягко в соответственных сочета-
ниях, и кэ, гэ, например, для французского языка звучат очень
плохо и во всяком случае хуже ке, ге. Можно также спорить
о том, как лучше говорить и писать: пэ, бэ, мэ, фэ, вэ или пе, бе,
ме, фе, ее, так как, с одной стороны, в большинстве иностран-
ных языков губные в этих сочетаниях произносятся не абсолютно
твердо, а с другой стороны, в русском литературном произноше-
ний они произносятся далеко не так мягко, как те, де, се, зе
и т. д.. (в губных сочетаниях с е отсутствуют или почти что отсут-
ствуют переходные палатальные элементы, что особенно справед-
ливо для неударенных слогов).
Безусловно, надо воздерживаться от написания лэ, которое
довольно распространено в .иностранных словах, особенно заим-

ствованных из английского (э этих слов объясняется часто стрем-
лением символически передать английское а = «ӕ»). Звука л
твердого («h) нет в громадном большинстве иностранных язы-
ков и совершенно нелепо заменять им русское л мягкое (ль =
=«/'») довольно близкое к среднему европейскому /. В связи с этим
и вообще, конечно, нецелесообразно заменять иностранное / рус-
ским л твердым и в других случаях, т. е. писать Зола, Ларуссг
Макс Кол и т. п. вместо Золя, Лярусс, Макс Коль и т. п. Многие
из традиционных написаний в этой области объясняются также,
как и написания те, де, не и т. п. (см, выше). Особенно здесь
действовал зрительный момент: было неприятно видеть вместо
ожидаемого а, у, о — какие-то «варварские» я, ю, ё,1 особенно в
начальной ^части слова. Поэтому и писали Ларусс, Лотце, Локку
Лувр и т. п., но Золя, Коль, Мильтон, Уэльс й т. п.
Единственный случай, когда русское л твердое довольно близ-
ко подходит к иностранному произношению, — это в английских
словах при конечносложном /. Так, Милтон, Вилсон, Уэлз, может
быть, ближе к соответственным английским словам, чем тради-
ционные русские написания. Однако более твердый оттенок
английского конечносложного I не играет никакой семантической
роли в английском языке (не является самостоятельной «фоне-
мой»), а потому нам смешно гоняться за какими-то нюансами,
несущественными для самих англичан, и создавать различение
там, где его нет в языке оригинала, и поскольку начальнослож-
ное английское / несомненно должно передаваться через л мяг-
кое, т. е. надо говорить и писать Ляскеру постольку надо говорить
и писать Мильтон.
Перехожу к вопросу о передаче немецких б и й и им анало-
гичных звуков. Первый из них с успехом и лучше всего заме-
няется русским э в начале слов и после т, д, н, с, з, р и через е-
во всех прочих случаях (см. выше). В самом деле, существующая
тенденция передавать 6 через русское ё основана, конечно, к а
зрительной аналогии двух точек. Никак нельзя утверждать, что
произношение Гёте — «g'ot'e» лучше, чем Гетэ = «g'ete». Первое
является просто чудищем, тогда как второе в конце концов мо-
жет быть сочтено за немецкий диалектизм.
Гораздо хуже обстоит дело с передачей й. После согласных,
в конце концов возможно сохранить традиционное ю; но в начале
слов и после гласных ю дает лишний звук йота и таким образом
искажает уже состав звукового слова. Поэтому я рискнул бы
1 Буква ё, столь мало популярная у наших типографов, должна обяза-
тельно фигурировать в иностранных словах, ибо если можно позволить
себе роскошь писать ребра, плел и т. п. вместо рёбра, плёл и т. п., то никак
нельзя писать Лекк вместо Лёкк, Ллейд вместо Ллёйд, ибо никто пра-
вильно не прочтет этих слов, если их не будет знать раньше. Нам, привык-
шим писать и говорить Локк, Ллойд, написания Лёкк, Ллёйд кажутся
абсолютно дикими; но я и не особенно настаиваю на переименовании «рус-
ского» Локка в Лёкка, хотя и утверждаю, что этот последний гораздо
ближе к своему английскому прототипу, чем традиционный Локк.

предложить говорить и писать вместо него и. К этому ведут и не-
мецкие диалекты и живое произносительное заимствование:
Ибервег является вполне утвердившейся передачей известной
фамилии Vberweg, и я безусловно предпочел бы Иманитэ вместо
начинающего утверждаться Юманите (я не говорю о возможно-
сти его передавать через Гюманитэ или Хюманитэ, за которые,
впрочем, вовсе не стою, однако только если будет введен обяза-
тельный латинский*дублет).
Перехожу к вопросу о передаче звука йот. Хотя я и считаю,
что вполне можно по-русски писать Ердан (но конечно не Ердан) f
Есперсэн, но думаю, что ничто в русской графике не противоре-
чит написаниям Йордан (ср. Нью-Йорк), Йесперсэн.Ош подчер-
кивают все же русскому человеку наличие в начале "особого со-
гласного элемента (а на начале слова в русском языке все же
лежит какой-то семантический акцент). В соответствии с этим
я не считал бы невозможным писать Йум вместо Юм, Йакобсэн
вместо Якобсэн, хотя это в общем и не очень существенно. Вну-
три слова традиционные способы ья, ью, ьё, ье, ыі после соглас-
ных (а в случае надобности и ъя, ъю, ъё, ъе, йи), после гласных
просто я, ю, ё, е, йи кажутся мне вполне удовлетворительными.
Не касаюсь здесь вопроса о колебаниях между «j» и «і», т. е.
между 6 и и: его надо было бы разобрать применительно
к отдельным языкам, причем едва ли возможно тут установить
полное единообразие. Нельзя также не считаться здесь и с неко-
торой орфоэпической традицией: мы говорим Юлиан, но Касьян,
кианти, но пьянино.
Перехожу к трудному вопросу о двойных согласных. Прежде
всего надо решительно восстать против мнения, будто русскому
•языку они не свойственны: в отличие от большинства (если не
всех) славянских языков русский развил категорию двойных
согласных (ср., например, слова поддеть, ссаживать, ранний,
непреклонный и т. д.). Мало того, различение простого и двой-
ного (долгого) н использовано в русском языке для выражения
смысловых нюансов: мороженое мясо (прилагательное) и замо-
роженное мясо (причастие). Не может быть поэтому сомнения в
том, что категория двойных согласных совершенно живая кате-
гория в русском языке, а то обстоятельство, что в слогах, уда-
ленных от ударенного, долгие согласные склонны к сокращению,
не является показательным, ибо вообще эти слоги в русском слове
представляют собою loca minoris resistentiae со всех точек зре-
ния (ср. доходящую почти что до нуля редукцию неударенного
гласного, например, в слове копоть или некоторую редукцию в
в слове наволока и т. д.).
Раз так, то мы смело можем и должны употреблять двойные
согласные везде, где это нужно. Безусловно, это было бы нужно
в словах, взятых из итальянского, как, например, Беппо, Липпи
и т. д.; безусловно, не нужно — в словах, взятых из французского,
где категория старых двойных согласных совершенно отмерла

(двойное 5 между гласными является там лишь знаком для звука
«s» в отличие от звука «z», обозначаемого в этом положении
одним s; в других случаях двойные согласные обозначают откры-
тое произношение е = ё, а в большинстве случаев они имеют лишь
этимологическое значение). Поэтому надо говорить и писать Ко-
лет (Colette), Вили (Willy), Коле (Colle) (как и алея, алюр,
адрес и т. д.). Труднее обстоит дело с немецким, где двойные со-
гласные на письме являются символами краткого гласного и за-
крытого слога. Хотя в русской графике они и не имеют соответ-
ственных функций, однако все же Кассэль, Брюссэль ближе к не-
мецким Kassel, Brussel, чем Касэль, Брюсэль. Дело в том, что
русские долгие согласные, будучи более сильными и во всяком
случае более отчетливыми, чем краткие,, имеют с этой точки зре-
ния нечто общее с немецкими сильноначальными согласными,
произносящимися в закрытых слогах (т. е. там, где и пишутся
по-немецки двойные согласные). Поэтому немецкие двойные со-
гласные должны безусловно сохраняться в русском.
В английском, где согласные и в закрытых слогах не являются
такими сильноначальными, как в немецком, двойные согласные
не играют особой роли и имеют лишь этимологическое значение.
Поэтому в словах, взятых из английского, нет смысла сохранять
в русском двойные согласные, следует писать и говорить Бель
(Bell), Бенит (Bennett), Бесимер (Bessemer) и т. п.
Затруднительным часто является определение источника за-
имствования того или другого русского слова: в самом деле, от-
куда наше слово класс — из французского или из немецкого?
Однако это трудно определить лишь для старых слов. Новые
слова, а особенно собственные имена, обыкновенно не оставляют
места для сомнений.
В заключение несколько слов о передаче иностранного h.
Не подлежит сомнению, что его лучше всего передавать через
русское х, как это и начинает уже прививаться. Против может
быть лишь одно соображение: в украинском и белорусском они
передаются еще лучше через г, которое, как известно, имеет в
этих языках значение звонкого Л, и там нет оснований перехо-
дить к новому способу передачи: стоит ли поэтому нам ломать
нашу традицию (которая к нам и пришла с юга) и создавать
графический разнобой с соседними языками, имеющими одинако-
вый с нами алфавит, чтобы приблизиться к ним акустически.
Хамбург на слух было бы несомненно ближе к украинскому Гам-
бург (так же как и к немецкому Hamburg), чем обычное русское
Гамбург в литературном произношении, но зато стояло бы со-
всем на другом месте алфавита.

ФОНЕТИКА
(Большая советская энциклопедия, т. 58, М., 1936)
Фонетика (от греч. phonetikos — звуковой) — раздел языко
ведения, занимающийся звуками человеческой речи. К звукам
речи можно подходить с разнообразных точек зрения. Прежде
всего приходится различать звуки человеческой речи вообще и
звуки речи, употребляющиеся в определенном языке в опреде-
ленную его эпоху или употреблявшиеся в его историческом раз-
витии. В первом случае мы имеем общую фонетику, или про-
сто фонетику (по-немецки — Phonetik), во втором — фонетику
русского, французского и т. д. языков (по-немецки — Lautlehre),
или историческую фонетику того же языка. С другой сто-
роны, не так четко, но все же намечается противопоставление
изучения звуков речи во всех их тончайших оттенках безотноси-
тельно к их значимости — изучению их использования в том или
ином определенном языке в качестве различителей слов: антро-
пофоника и психофонетика, по терминологии Бодуэна
де Куртене, фонетика и фонология у чехословацких и
американских лингвистов и фонология и фонетика (хо-
тя с гораздо меньшей четкостью) у Граммона и Соссюра.
ОБЩАЯ ФОНЕТИКА
Затруднение в определении предмета этой дисциплины со-
стоит в том, что звуки речи, с одной стороны, как всякие звуки
вообще, подлежат ведению акустики, с другой стороны, как ре-
акции нашей нервной системы на внешние раздражения, — веде-
нию физиологии органов чувств и, с третьей сторо-
ны, как результат определенных движений нашего речевого ап-
парата,— физиологии движений, физиологии ре-
чевого аппарата. Одно время общую фонетику некоторые
ученые и называли (а некоторые и сейчас называют) физио-
логией речи (по-немецки — Lautphysiologie; примерно то же
подразумевают Граммон и Соссюр под термином фонология).
И несмотря на все это, общую фонетику приходится все же вы-
делять как особую лингвистическую дисциплину, отличную и от

акустики и от физиологии, и относить ее к наукам социальным
ввиду той роли, которую играют звуки речи в процессе человече-
ского речевого общения. С лингвистической точки зрения, явле-
ния, акустически и физиологически различные, могут быть тож-
дественными: а, произнесенное громко или шепотом, лингвисти-
чески остается тем же а; есть языки, где различия б, м, д, н
играют не большую роль, чем различие а чистого и а гнусавого
в русском. С другой стороны, ничтожнейшие отличия, иногда без
привычки трудно воспринимаемые, могут, противополагаясь друг
другу, играть различительную роль в том или ином языке. Самое
понятие отдельного звука речи, фонемы, возникает лишь из линг-
вистического анализа; физиологически и акустически дан непре-
рывный речевой поток, делящийся во всяком случае совершенно
иначе (ср. речевые молекулы и атомы Скрипчура); с лингвисти-
ческой же точки зрения, одно и то же сочетание, например уо,
иэ, тс, дз и т. п., в одних языках может рассматриваться как
простой звук, в других — как сочетание двух звуков и т. п. Та-
ким образом, хотя общая фонетика и опирается на акустику и
физиологию речи, тем не менее ее приходится признать отдель-
ной лингвистической дисциплиной; эта дисциплина подразделяет-
ся на две части — описательную и динамическую.
Описательная фонетика рассматривает звуковые воз-
можности человеческого речевого аппарата, различаемые слухом,
в аспекте их возможного использования в процессе речевого об-
щения. Описание это может вестись в двояком направлении —
либо с точки зрения слуховых ощущений, что кажется многим
более естественным, ибо речь есть нечто слышимое, либо с точки
зрения движений речевого аппарата, производящих соответствен-
ные звуки: получается или акустическая, или генетиче-
ская классификация возможных звуков человеческой речи.
У нормального человека акустическая и моторная природа зву-
ков речи составляет неразрывное целое, чем и объясняется воз-
можность такого двоякого к ним подхода. Однако отчасти в силу
неразработанности акустики звуков речи, а главным образом в
силу того, что изучение движений речевого аппарата имеет мно-
гочисленные практические применения, человечество издавна
классифицировало звуки речи преимущественно по двигательной
ее стороне. В разных языках используются в целях речевого об-
щения прежде всего качественные различия отдельных звуков
речи, разделяющихся на гласные звуки и согласные звуки с их
дальнейшими подразделениями; далее — их количественные раз-
личия по силе (сильные, слабые), по длительности (долгие,
краткие), по напряженности (напряженные, ненапряженные, ре-
дуцированные); по участию или неучастию голоса (звонкие, глу-
хие); различия по осложненности (чистые, аффрикаты, аспираты,
смычногортанные, монофтонги, дифтонги); различия согласных по
окраске (лабиализация, палатализация, веляризация, фаринга-
лизация); различия слогового строения и, наконец, различия

ритмики и мелодики речи. Однако, рассматривая звуковые воз-
можности речевого аппарата с точки зрения их использования в
целях речевого общения, общая фонетика не может не изучать
•и эмпирического речевого потока, о котором была речь выше,
ибо этот поток и есть частное проявление того общего, что слу-
жит основным предметом изучения общей фонетики как лингви-
стической дисциплины. Отсюда две стихии в фонетике, тесно пе-
реплетающиеся, неотделимые друг от друга, — антропофо-
ническая и фонологическая — в том смысле, как
эти термины разъяснены выше; отсюда, например, и возможность
двух транскрипций — антропофонической, или просто
фонетической, и фонологической, или фонема-
тической.
Динамическая фонетика на самом деле неотделима от
описательной, ибо, как известно, все в языке подвижно, и самое
описание, чтобы отвечать действительности, должно отражать
эту подвижность. В динамической фонетике изучается прежде
всего зависимость реализации фонем и других фонетических ве-
личин в потоке речи, во-первых, от прочих фонем, образующих
единую систему противоположностей в данном языке, во-вторых,
от соседних в потоке речи фонем и, наконец, от всевозможных
других факторов как фонетических, так и нефонетических. Далее,
в динамической фонетике изучаются фонетические предпосылки
исторических изменений или переходов звуков, о которых см. ни-
же. Эта важнейшая часть общей фонетики находится сравни-
тельно еще в младенческом состоянии, хотя материалов для ее
построения (в виде исторических изменений звуков) накоплено
множество.
Экспериментальная фонетика и метод исследо-
вания в фонетике. Понятие экспериментальной фонетики
создано Русело, впервые в широком масштабе применившим
к фонетическому исследованию определенного языка различную
аппаратуру и записывавшим на кимографе как речевые движе-
ния, так <и акустические колебания, а на искусственном нёбе по-
лучавшим отпечатки артикуляций отдельных звуков. Его иссле-
дование «Les modifications phonetiques du langage etudiees dans
le patois d'une famille de Cellefrouin» (Paris, 1891) открыло сов-
ременным лингвистам такие детали произношения и его эволю-
ции, а также такие сокровенные связи между его элементами,
каких никто и не подозревал, и сделало эпоху в фонетике. Прав-
да, некоторые исследователи стали утверждать, что дело не в
«эксперименте», а в применении инструментов к обычному на-
блюдению, почему они и предлагали называть эксперименталь-
ную фонетику «инструментальной». Однако это название не при-
вилось, и термин «экспериментальная фонетика» сохранился
в применении к общей фонетике, работающей с помощью инстру-
ментов и раскрывающей механизмы речи, недоступные простому
наблюдению. В ряде университетов учреждены лаборатории,

экспериментальной фонетики (в СССР — в Ленинграде, Казани,
Москве), которые выпустили множество экспериментальных ра-
бот; издаются журналы, посвященные новой дисциплине; таким
образом, почин Русело оправдал себя на деле, тем более что
эксперимент в прямом значении слова не только не чужд языко-
ведению (и особенно фонетике), но может быть одним из суще-
ственных его методов (подробнее см. Л. Щ е р б а. О трояком
аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании.
Изв. АН СССР, 1931, № 1). Однако вопрос об экспериментальной
фонетике представляется в литературе все же спорным. Дело в
том, что уже сам Русело был склонен к излишнему механицизму
в области фонетики, а некоторые из его эпигонов в разных стра-
нах возвели этот механицизм в принцип, отрицая, с одной сто-
роны, всякое значение за непосредственным наблюдением на
слух, а с другой стороны — принципиально отказываясь от каких
бы то ни было общих фонетических величин, определяющихся
социальной ролью фонетики, признавая лишь речевой поток в его
эмпирической данности и объявляя экспериментальную фонетику
естественнонаучной дисциплиной, относимой в ведение физиоло-
гов и медиков. Однако это понимание вещей возможно лишь
благодаря недостаточному осознанию двойной природы фонетики
(физиологической и социальной), о которой было говорено выше.
Отрыв экспериментальной фонетики от языковедения приводит
к плачевным следствиям: физиологи и врачи, не разбирающиеся
в вопросах языкознания, делают в области фонетики грубые
ошибки, чем грешат, с другой стороны, и многие лингвисты, не
давшие себе труда усвоить основы физиологии и акустики.
Какие же другие методы существуют в фонетике, кроме экспе-
риментально-фонетического? Прежде всего это метод пря-
мого наблюдения путем слуха, путем мышечного чувства,
путем зрения. Этот метод требует большой тренировки органов
речи и слуха вообще, а также безукоризненного и сознательного
владения произношениями разнообразных языков. Эта трениров-
ка, этот богатый фонетический опыт и создают тип фонетика
лингвиста, который зачастую получает лучшие результаты, чем
человек, хорошо владеющий приборами, но лишенный этого жи-
вого фонетического опыта. Наконец, третий метод в фонетике
может быть назван лингвистическим и, являясь общим с
другими отделами науки о языке, состоит в определении социаль-
ной значимости тех или других фонетических явлений, благодаря
которой эти последние и становятся лингвистическими явлениями.
Практическое применение фонетики очень разно-
образно. Не говоря о ее роли для языковедения вообще, надо
указать, что она необходима для рационального составления
алфавитов бесписьменных языков, а также при реформировании
старых алфавитов и орфографии. Так как фонетика изучает, ка-
кие речевые движения надо делать для получения тех или иных
звуков речи, то пути рационального изучения произношения ино-

странных языков лежат тоже через фонетику. Поэтому фонетика
нужна и для рационального лечения недостатков речи, и для так
называемой логопедии, и в еще большей мере для сурдопедаго-
гики — как для постановки речи и чтения с губ у глухих, так
и для воспитания слуха у людей с остатками слуха. Далее, фо-
нетика нужна для искусства речи в разных его проявлениях,
а также для пения как при постановке голоса, так и при выра-
ботке его тембров и речевых интонаций вообще. Кроме того, фо-
нетика нужна для орфоэпии. Поскольку речь является в той или
другой мере выразительным движением, то фонетикой интере-
суются в психологии и в психиатрии при диагностике душевных
заболеваний. В последнее, время вопросы фонетики приобрели
большое значение в радиотехнике. Будучи нужна во всех этих
областях, фонетика сама черпает в них сильные импульсы для
своего дальнейшего развития.
История фонетики. Зачатки фонетики теряются в глу-
бине веков. Некоторые понятия в этой области в связи с письмом
имели уже греки, а от них римляне. Более глубокий интерес к фо-
нетике проявился, как это и следовало ожидать, в связи с обуче-
нием глухонемых устной речи в XVI и особенно в XVII вв.
XVIII в. характеризуется философским интересом, а именно:
стремлением разгадать проблему говорящего человека (де Бросс
и др.) и, в частности, построить говорящую машину (Крацен-
штейн, Кемпелен и позже Фабер). Первая половина XIX в. уже
изобилует работами акустиков и физиологов, посвященными зву-
кам человеческой речи, и эти работы не прекращаются до наших
дней (Пуркинье, Чермак, Брюкке, Гельмгольц, Герман, Штумпф
и др.) - Языковеды осваивают эту литературу во второй половине
XIX в., и с тех пор фонетика становится по преимуществу лин-
гвистической дисциплиной. Суит в Англии, Сивере в Германии,
Есперсен в Дании — едва ли не самые крупные имена в длинном
ряде имен этого периода. Здесь нельзя не отметить, что древние
индусы еще задолго до хр. эры (Панини) глубоко разработали
описательную фонетику. К сожалению, результаты их работ ста-
ли известны в Европе лишь в XIX в., когда фонетика стояла уже
на твердых ногах. Однако несомненно, что индийская фонетика
все же оказала и может еще оказать известное влияние на евро-
пейскую. Конец XIX в. ознаменован созданием эксперименталь-
ной фонетики, а XX в., или, вернее, наше время, — углубленным
изучением . социальной стороны фонетических явлений.
ЧАСТНАЯ ФОНЕТИКА
Переходя к фонетике какого-либо конкретного языка, прихо-
дится прежде всего констатировать, что между лингвистами су-
ществуют разногласия по поводу роли фонетики в системе дан-
ного языка: для одних — это описание материальной части язы-
ка, противополагаемое языковой системе данного языка, для

других — это часть языковой системы, часть грамматики. По-
скольку, однако, самое понятие отдельного звука речи, фонемы,
как сказано было выше, возникает лишь в результате лингвисти-
ческого анализа, постольку фонетику какого-либо конкретного
языка никак нельзя отрывать от всей его смысловой системы.
Если отрыв антропофоники от фонологии условно и возможен в
общей фонетике, как не имеющий в виду какого-либо конкрет-
ного языка, то в частной фонетике он просто немыслим без раз-
рушения самого языка. Стройность троякого членения грамма-
тики на фонетику, морфологию и синтаксис является совершенно
мнимой. Фонетика в действительности противополагается в си-
стеме каждого данного языка и словообразованию, и морфологии,
и лексике и, однако, неразрывно со всеми ними связана. Задачей
фонетики каждого данного языка является прежде всего опреде-
ление его звукового состава, т. е. тех простейших звуковых еди-
ниц (фонем), прибавление, убавление и вставка которых способ-
ны создавать новые слова. Эта задача кажется на первый взгляд
чересчур элементарной, так как для языков с письменной тради-
цией она более или менее (хотя и не всегда хорошо) разрешена.
Однако установить звуковой состав бесписьменного языка ока-
зывается весьма и весьма трудным делом. Далее, частная фоне-
тика определяет взаимоотношения между фонемами данного язы-
ка, образующими систему противоположностей, и на основании
этого определяет существенные признаки каждой из них. Систе-
мой противоположностей определяются отчасти и эволюционные
тенденции фонем, могущие спорадически сказываться в речевом
потоке. Затем фонетика исследует колебания в произношении
фонем в зависимости от различных условий и, наконец, устанав-
ливает чередование фонем (см. ниже). Кроме того, фонетика
исследует тип или типы слогового строения, свойственные дан-
ному языку, определяя фонетические условия их осуществления
постольку, поскольку они не семантизованы. Наконец, фонетика
исследует типы ритмических и мелодических рисунков слога,
слова, синтагмы, группы синтагм, синтаксического целого и т. д.
и определяет фонетические условия их осуществления в той мере,
в какой они не семантизованы. Несмотря на все различие тео-
рий, на различие терминологии, фонетики отдельных языков под
пером разных авторов заключают в себе во всяком случае сле-
дующие существенные элементы: определение звукового состава
данного языка, описание произношения его простейших звуковых
элементов, его слогового строения, если оно представляет особен-
ности, и его ударения, а иногда и наличных в нем чередований
звуков.
ИСТОРИЧЕСКАЯ ФОНЕТИКА И ПОНЯТИЕ ЗВУКОВОГО ЗАКОНА
Историческая фонетика какого-либо конкретного языка (pho-
netique historique, Lautgeschichte) является частью истории дан-
ного языка, а следовательно, ее построение должно иметь те же

предпосылки, что и любая историческая дисциплина. Однако та
историческая фонетика, которая сложилась в течение XIX в., за-
нимается в основном историей звуков речи внутри данного язы-
ка независимо от слов, в которых они встречаются. Иначе говоря,
историческая фонетика констатирует систематические изменения
звуков, «звуковые переходы», имевшие место в различные эпохи
исторического существования данного языка или диалекта, что
приводит к установлению соответствий между звуками более
древних стадий и звуками более новых стадий. Так, древнерус-
ское ѣ (произносившееся, вероятно, более или менее как ие) во
всех словах перешло в современное э (в русской орфографии пи-
шется через е) (ѣ>э): древнерусское бѣл дало современное
бел. Древнерусское э в слоге под ударением перед твердым со-
гласным перешло вое мягкостью предшествующего согласного
(в орфографии сохраняется е (ё): ср. чередование — село\\сёла).
Само собой разумеется, что слово «переход» надо понимать
образно, так как «звуковой переход» сводится к изменению чело-
веческой деятельности в определенной социальной среде под
влиянием разнообразных факторов. Историческая фонетика раз-
личает спонтанное звукоизменение (переход), т. е. такое,
при котором определенный звук во всех положениях переходит
в другой, от к о м б и н а т о р н о г о, т. е. такого, когда он изме-
няется в том или ином направлении лишь при наличии опреде-
ленных условий. Так, переход ѣ в э (е) является спонтанным
изменением, переход э (е) в о (ё) — комбинаторным. В идеале,
конечно, историческая фонетика, как и всякая другая историче-
ская -дисциплина, должна бы и объяснять звуковые переходы,
пользуясь, с одной стороны, историческим методом, т. е. опреде-
ляя всю историческую обстановку жизни данного общества в-
эпоху данного перехода, а с другой стороны — данными динами-
ческой части общей фонетики, где специально изучаются фонети-
ческие предпосылки звуковых переходов. На практике, однако,
историческая фонетика обыкновенно избегала этих объяснений
или довольствовалась совершенно примитивными указаниями на
антропофоническую возможность того или иного перехода и за-
нималась, собственно, исключительно эмпирическим констатиро-
ванием самих переходов в данном языке и их хронологией, а так-
же объяснением констатируемых в отдельных словах отклонений
от найденных норм. Следует отметить, что метод исторической
фонетики оказывался в большинстве случаев достаточным для
построения «истории» (в указаном выше смысле) слов и форм
изучаемого языка. Однако уже давно указывалось историкам
языка, что игнорирование ими общей фонетики приводит их ино-
гда к наивным и грубым ошибкам и зачастую лишает их построе-
ния убедительности. Вырастающее у нас марксистское языкозна-
ние совершенно правильно ставит вообще в вину старой лингви-
стике, в том числе и фонетике, их формализм, их нежелание
углублять свои объяснения и приводить языковые явления в тест

нейшую связь с жизнью общества, с борьбой классов, и несом-
ненно, что здесь и лежат пути дальнейшего развития науки:
о языке. Однако нельзя забывать, что мы можем теперь ставить
эти вопросы только потому, что в итоге работы XIX в. было по-
строено эмпирическое здание старой лингвистики. В частности,,
хотя большинство старых лингвистов и не особенно интересова-
лось причинами звуковых переходов, однако только накопленный
ими эмпирический материал в этой области дает возможность-
серьезно ставить вопросы динамической части общей фонетики.
Звуковые переходы нужно строго отличать от чередование
т. е. случаев мены каких-либо звуков в одной и той же морфемег
входящей в состав существующих слов одного и того же языка.
Например, мы говорим, что в словах пеку, печет к чередуется с ч
(/elk), но из этого.чередования еще не следует, чтобы ч в печет
обязательно произошло из к. С другой стороны, звуковые пере-
ходы надо не менее строго отличать от «звуковых соответствий
или звуковых корреспонденции» в других языках, напри-
мер, русское г — украинское звонкое А; русское э, писавшееся в
старой орфографии через ѣ — украинское і [белый — білый)
и т. д. Из этих соответствий еще не следует, чтобы украинское h
произошло из г и что украинское і произошло из э (ѣ) или на-
оборот. Соответствия, как и чередования, сами по себе еще ни-
чего не говорят об исторических звукоизменениях; но сравнитель-
ное языковедение развило особый дедуктивный метод построения
истории звуков на основании изучения чередований и соответ-
ствий, метод, благодаря которому историческая фонетика может
в известных случаях и до известной степени заходить даже в
эпохи, от которых не осталось письменных памятников.
Первый положил основы исторической фонетики Яков Гримм
в своей знаменитой «Deutsche Grammatik», первый том которой
вышел в 1819 г. и где он именно благодаря применению сравни-
тельного метода очертил историю германского консонантизма,,
открыв «закон» германского «передвижения согласных». Впро-
чем, славу этого открытия Гримм делит с датским ученым Рас-
ком, который тоже сравнительным методом дошел до тех же за-
конов в книге, напечатанной в 1818 г.
В середине и последней четверти XIX в. исторические звуко-
вые изменения, или переходы, были подведены под понятие зву-
ковых, или фонетических, законов. Около этого понятия в свое-
время разгорелась большая борьба и выросла громадная литера-
тура. Сначала вопрос шел лишь о том, чтобы подчеркнуть регу-
лярность звуковых переходов в противовес утверждавшейся ста-
рыми учеными анархичности и произвольности звуковых изме-
нений, т. е. чтобы показать, что можно говорить о систематиче-
ских изменениях звуков речи вообще, а не только о звуковом
изменении отдельных слов. В связи с этим впоследствии был
провозглашен принцип отсутствия исключений (Ausnahmslosig-
keit) из звуковых законов (Шлейхер, Шерер, особенно четко

Лескин). Этим подчеркивалось, что если в каком-либо конкрет-
ном слове или ряде слов звуковой закон окажется нарушенным,
то это значит, что тут имело место действие еще какого-либо
другого фонетического закона, оказавшегося более сильным, или
вообще какого-либо' другого фактора (у младограмматиков в ро-
ли такого фактора выступает аналогия, против злоупотребления
которой теперь справедливо возражают). Однако тут уже у мно-
гих лингвистов сказывалось сознательное или подсознательное
подведение звуковых законов под законы природы и особенно
законы физики и химии. Это вызвало реакцию у разных лингви-
стов еще в прежнее время (Шухардт, Есперсен, Бодуэн де Кур-
тене) и особенно в советском языкознании. В. настоящее время
более или менее ясно, что под звуковыми законами надо подра-
зумевать начало и конец очень сложного развития, в котором
участвует множество факторов, изучаемых в динамической части
общей фонетики. При достаточной одинаковости этих факторов
результаты получаются одинаковые, что и производит впечатле-
ние закономерности. Очевидно, одна эпоха и одна определенная
социальная среда максимально обеспечивают одинаковость фак-
торов, а потому обыкновенно говорят о том, что всякий звуковой
закон справедлив лишь для определенного времени и места (надо
было бы сказать — среды); очевидно, однако, что все же и при
этом в конкретных случаях (т. е. в отдельных словах) могу г
иметь место различия в факторах, отчего могут получиться и
разные результаты. В конце концов, однако, можно сказать, что
хотя принцип отсутствия исключений из фонетических законов
и не может быть оправдан теоретически, ибо нет самих . «зако-
нов», однако в том смысле, как он был истолкован выше, он
является полезным эмпирическим правилом.

ТРАНСЛИТЕРАЦИЯ ЛАТИНСКИМИ БУКВАМИ
РУССКИХ ФАМИЛИЙ И ГЕОГРАФИЧЕСКИХ НАЗВАНИЙ
(Известия АН СССР, № 3. Отд. литературы и языка, 1940)
Развитие мировой торговли и прочих экономических отноше-
ний, а также связанный с этим рост культуры вызывают дея-
тельный международный обмен культурными ценностями разного
рода. Многие вещи и их названия, множество научных и техни-
ческих понятий и выражающих их терминов стали более или
менее международными: рис, автомобиль, самовар; физика,
энергия, философия и т. п. дают об этом процессе вполне ясное
представление. Однако все эти вещи и слова, будучи междуна-
родными, вошли и в различные национальные системы- вещей
и слов и стали там претерпевать самостоятельные изменения:
так, рис по-французски будет ris (с немым s), по-немецки —
Reis, по-итальянски — riso и т. д.
Даже в собственных именах это часто дает себя чувствовать:
франц. Paris (с немым s), нем. Paris (с произносимым s), итал.
Parigi, русск. Париж; нем. Wien, франц. Vienne, чеш. Viden,
русск. Вена и т. п.; русск. Иван, нем. Johann, франц. Jean, англ.
John, польск. Jan и т. п. Зачастую переводы терминов затуше-
вывают их единство: dativus — дательный, accusativus — вини-
тельный и т. п. Националистские тенденции даже сознательно
иногда выкорчевывают всякие следы единства понятий: русск.
телефон, франц. telephone, но нем. Fernsprecher; русск. билет,
франц. billet, но нем. Fahrkarte и т. п.
Тот или другой национальный разнобой в единых в сущности
по происхождению терминах не представляет, однако, пока осо-
бого бедствия; он неудобен только в науке и технике, где и ска-
зываемся несколько меньше. Зато он совершенно нетерпим в фа-
милиях и в географических названиях, где он решительно мешает
международному общению.
Народы, пользующиеся для своей письменности латиницей,
выходят из этого затруднения очень просто: они в фамилиях
и географических названиях сохраняют во всех языках правопи-
сание оригинала, совершенно не заботясь о том, как он будет
произноситься на том или ином языке. Идентификация на глаз,

а не на слух в громадном большинстве случаев удовлетворяет
практически потребностям, являясь недостаточной лишь при те-
лефонных сношениях и при радиопередачах.
Народы, пользующиеся не латинским алфавитом, поставлены
в таких случаях в крайне затруднительное положение: как в са-
мом деле писать фамилию Шубин в международном масштабе —
Schubin (по-немецки), или Choubine (по-французски), или Sho-
obin (по-английски), или Subin (по-чешски), или Szubin (по
польски), или Sciubin (по-итальянски)? Совершенно очевидно,
что нельзя пользоваться разными орфографиями в зависимости
от народа, с которым общаешься: иначе при переезде из страны
в страну рискуешь не получить денег по аккредитиву, не полу-
чить в срок нужного письма и т. д. Приходится выбирать ту или
иную орфографию и ее всегда строго придерживаться. Так и по-
ступает на практике большинство русских, имеющих заграничные
сношения. Но какую орфографию выбрать? Очевидно, что здесь
всякий выбор будет демонстрацией некоторых политических сим-
патий. В конце концов это довольно безразлично для отдельных
лиц, но перестает быть таковым при коллективных выступле-
ниях — в торговом деле, в мореплавании, при почтово-телеграф-
ных сношениях, в иностранной картографии, в международной
библиографии. Таким образом, вырастает целая проблема пере-
дачи русских фамилий и русских географических названий ла-
тинским алфавитом, проблема, имеющая не только чисто техни-
ческий аспект, но и общекультурный, как увидим ниже, и даже
отчасти политический.
Прежде всего встает вопрос, что передавать, звук ли русских
слов или.их написание? Поскольку русское произношение нельзя
считать абсолютно единым (говорят и шчука и шьшюка, говорят
и несу и нису, говорят и пажитник и паметник, говорят и возился
и возилса ит. д.), постольку, конечно, приходится держаться
орфографии, а не произношения. К тому же даже при современ-
ной технике написанное имеет несомненно более документальный
характер, чем сказанное, и пока что, несмотря на всю важность
возможности записывания речи на пленках или дисках, старин-
ная пословица verba volant, scripta manent сохраняет свою силу.
Поэтому-то вопрос ставится не о транскрипции (записи звуков)
фамилий и географических названий, а об их транслитерации,
как теперь говорится в языковедении, т. е. о передаче букв соот-
ветственных слов.
Вопрос этот уже давно был поставлен жизнью перед русской
культурой,1 но решался по-разному: Академией наук в 1906 г. —
1 Пользуюсь данным контекстом, чтобы подчеркнуть все те случаи,
когда единство транслитерации становится делом исключительной важно-
сти: 1) при идентификации личности (на суде, в банке, в торговле, на почте
и т. п.); 2) при идентификации судов дальнего плавания; 3) на географи-
ческих картах и в разного рода международных списках населенных мест-
ностей, а по связи с этим в международных почтово-телеграфных сноше-

© духе славянского единства, Географическим обществом в
1911 г. — в англофильском духе и с давних пор почтово-теле-
графным ведомством — в духе французского языка как традицион-
ного международного языка. К этим трем транслитерациям при-
бавились в новейшее время еще две — Внешторга и Всесоюзного
комитета стандартизации (ОСТ 8483, 16 X 1935 г.), обе, в основ-
ном, в плане транслитерации Географического общества, т. е. в
англофильском духе.
Академия наук, подтвердившая в 1925 г. свою систему тран-
слитерации 1906 г. (с адаптацией ее к новой орфографии), ока-
залась таким образом теперь лицом к лицу перед пятью раз-
ными системами передачи латинскими буквами русских фамилий
и географических названий (см. прилагаемую сравнительную
таблицу существующих в-настоящее время русских транслитера-
ций) и поэтому решила заново пересмотреть весь вопрос, тем бо-
лее, что на этом настаивали и некоторые отдельные лица (как,
например, заслуженный деятель науки и техники инж. Л. С. Боб-
ровский и мн. др.), предлагая разнообразные его решения.
Не желая находиться в плену у тех или иных тенденций или
чисто деляческих соображений, тем более, что все они имеют
более или менее преходящий характер, Академия наук постара-
лась встать на принципиальные позиции. При более вниматель-
ном рассмотрении всего вопроса в целом оказалось прежде все-
го, что сквозь национальные модусы латинского алфавита можно
увидеть намечающиеся контуры интернационального латинского
алфавита (само собой разумеется, что дело идет не о форме
букв, а об их основных функциях). Хотя, несомненно, как это
было указано выше, что при транслитерации произношение играет
второстепенную роль и что буквы в ней приобретают несколько
иероглифический характер, однако они не становятся до конца
иероглифами, и нежелательно придавать им функции, противоре-
чащие тем, которые они имеют в международном сознании. Ко;
нечно, неважно, что мы говорим Дон Жуан, Жорж Занд, хотя на"
самом деле они Дон Хуан, Жорж Санд и т. д.; однако едва ли
правильно заниматься систематическим извращением произноше-
ния фамилий и географических названий в европейском масшта-
бе, придавая латинским буквам те или иные произвольные зна-
чения: нельзя транслитерировать Хватова через Xvatov, так как
для всего света это будет Ксватов, и нельзя Шатова транслите-
рировать через Shatov, так как для людей, родной язык которых
не английский, это будет Схатов.
Из всего этого вытекает, что вопрос о транслитерации рус-
ских фамилий и географических названий перерастает в вопрос
о строительстве интернационального латинского алфавита для
ниях; 4) в международных библиографиях, где при отсутствии единства
транслитерации часто совершенно невозможно найти того или иного автора.
Наша Академия вынуждена была в свое время заняться вопросами транс-
литерации именно в плане работ по международной библиографии.

Сравнительная таблица
существовавших до последнего времени русских транслитераций

международных сношений, и наша Академия не может подоит»
к подобному вопросу с узко практической точки зрения.
Рассмотрим, что в латинском алфавите уже несомненно интер-
национально по функции. Сюда относятся следующие буквы:
b, d, е, ё, ё, ё (все три последние буквы более или менее как си-
нонимы) , /, h, k, U т> п, 6, р, q (как синоним k), г, t, й, х (в смы-
сле ks).
Далее, буквы а, е, і, о, и, v, хотя в национальных алфавитах
и употребляются в разных смыслах, однако несомненно имеют
рядом и общепризнанное интернациональное значение (то, кото-
рое они имеют хотя бы в итальянском). Сюда же, пожалуй, отно-
сится и буква g в смысле русского г, хотя в некоторых языках
она имеет разные функции перед гласными е, і, у. Буква w имеет
две функции в национальных алфавитах — русского в и неслого-
вого у (например, в английском); последнюю, конечно, надо счи-
тать интернациональной, поскольку в смысле русского в безу-
словно фигурирует буква v.
Хуже всего обстоит дело с буквами с, j, у, s, z. Если буквам
s и z и может быть с большей или меньшей уверенностью припи-
сано в качестве интернационального значение русских сиз, то
для букв с, j, у это значение совершенно нельзя установить,
а потому кажется, что можно поддерживать любое. Однако мы
должны осознать, что всякое наше решение в этой области имеет
какое-то значение в деле создания интернационального латин-
ского алфавита в подлинном смысле этого слова (т. е. не как
единой графической системы, а как единой функциональной си-
стемы знаков). Не может быть сомнения в том, что это вопрос
первостепенной важности как для настоящего, так особенно для
будущего, и недопустимо, чтобы такие вопросы ив наше время:
решались стихийно.
Академия наук поддерживала до сих пор употребление букв*
c, j, у в смысле русских ц, й, ы. Я думаю, что с международной
точки зрения это безусловно справедливо по отношению к букве /\
Эта буква в одних национальных алфавитах обозначает русское
ж (во французском), в других аффрикату дж (в итальянском
и в английском), в третьих — русское х (в испанском). Вся эта
пестрота так убивает друг друга, что более первоначальное зна-
чение /, которое вытекает из позднего латинского и которое со-
храняется в целом ряде языков (славянских, германских и мн..
др.), естественно становится интернациональным.
Иначе обстоит с буквой с, которая собственно в латинском^
обозначала к и которая обозначает его и до сих пор во многих:
языках в тех случаях, когда она не стоит перед гласными е, і, у.
В связи с этим на первый взгляд было бы естественно оставить
за буквой с это ее основное значение (параллельно букве g).
Однако, с одной стороны, это была бы уже третья буква для
звука к (ср. k и q), а с другой — буква с имеет очень разные
значения в национальных алфавитах перед гласными е, і, у. Все

это ослабляет ее интернациональное значение как знака для зву-
ка к и лишает ее вообще какого-либо ясного интернационального
значения.
Точно так же неясно интернациональное значение и для бук-
вы у: в некоторых национальных алфавитах она обозначает
просто русское и, но чаще обозначает йот, т. е. русское й, кон-
курируя таким образом с буквой /. В очень многих языках она
обозначает то же, что немецкое й (в немецком, в скандинавских,
в суоми). Так как для йота наиболее интернациональной буквой
следует признать, как об этом говорилось выше, / и так как,
с другой стороны, буква й несомненно является интернациональ-
ной, то у пока приходится считать лишней буквой.
Пересмотрев таким образом весь латинский алфавит с точки
зрения степени интернациональности тех или иных функций
отдельных его букв, перейдем теперь к подысканию наиболее
подходящих знаков для тех русских букв, для которых в лати-
нице нет очевидных эквивалентов. В области согласных это будут
\ц, ч, ш, ж, щ и х. Оставляя в стороне пока букву ху относительно
буквы щ сразу скажем, что она теоретически (если не всегда
в произношении, ср. выше, стр. 171) отвечает комбинации звуков
щ •+ а потому не требует особого латинского эквивалента. Да-
лее, обратим внимание на то, что звуки, обозначаемые буквами
ч, ш, ж, являются «шипящими» видоизменениями «свистящих»
ц, с, з и могут быть обозначены каким-либо дополнительным
значком при буквах для этих последних. Готовая система подоб-
ных знаков имеется в чешском, где ц обозначается через с, а ч—
через с, ш — через § (при с = s), а ж — через і (при з = z).
Хотя несомненно, что аффриката ц могла бы быть обозначена
через ts, а аффриката ч — через t + тот или другой знак для ш,
однако готовая система знаков для аффрикат, с одной стороны,
и для шипящих — с другой, в высшей степени удачно восполняет
явный пробел латинского-алфавита в этом отношении (особенно
это важно по отношению к шипящим).
Знаки с, с, §, і в указанных функциях свойственны следую-
щим национальным алфавитам: хорватскому, словинскому, чеш-
скому, словацкому, обоим лужицким, литовскому и латышскому.
На современных английских и американских картах они уже упо-
требляются в географических названиях соответственных стран,
и если они не получили окончательного международного призна-
ния, то только потому, что их международная применимость
крайне ограничена. Как только мы систематически будем приме-
нять их при транслитерировании наших фамилий и географиче-
ских названий (на наших вывозных изделиях, в международных
библиографиях, в почтовых сношениях и т. п.), они должны бу-
дут немедленно появиться в широком масштабе на географиче-
ских картах и завоюют себе право гражданства в интернацио-
нальном латинском алфавите, ибо удобно восполняют его пробел.
Таким образом, это практическое решение в области транслите-

рации русских фамилий и географических названий окажется
и крупным шагом в деле создания интернационального латин-
ского алфавита. Соображения типографского характера против
букв ! надстрочными знаками опровергаются реальным опытом
целого ряда стран, где эти знаки употребляются (ср. также
буквы і, а, о, й, ё, ё, ё и т. п.). Соображения же о затрудненности
письма этих букв, требующего отрыва руки, отстраняются преж-
де всего тем, что машинка рано или поздно почти окончательно
вытеснит рукопись, а также и тем, что на практике и многие дру-
гие буквы не пишутся одним почерком (вообще все эти техниче-
ские вопросы представляются всегда так или иначе разрешимыми
на практике, причем никоим образом не следует забывать, что
техника должна служить обществу, а не общество технике: узкое
делячество и отсутствие более широких перспектив испортили
«новый латинский алфавит», который мог бы быть очень инте-
ресным предприятием международного значения, и мы не дол-
жны повторять его ошибок).
Предлагаемые Географическим обществом, Комитетом стан-
дартизации, Внешторгом и некоторыми отдельными лицами
английские диграфы ch, sh, zh в качестве знаков для шипящих
совершенно не понятны в международном масштабе, т. е. без
предварительного условия, что пишется по-английски, ch просто
многосмысленно (во французском = русскому ш, в немецком и за-
паднославянских языках = ху в итальянском = к и т. д.); sh вне
специально английского ключа, а тем более zh должны в между-
народном масштабе читаться как русские сх, зх, как об этом го-
ворилось выше. Принятие этих диграфов Академией наук было
бы явным шагом назад в деле строительства интернациональ-
ного латинского алфавита.
Кроме того, надо ясно себе представить, что отказ Академии
от своей традиционной системы изображения шипящих явился бы
отказом от национальной линии, что едва ли было бы целесо-
образно на данном этапе.
Перехожу теперь к транслитерации русской буквы х. Некото-
рые предлагают оставить русский знак, т. е., говоря в аспекте
латинского алфавита, предлагают передавать ее через латинскую
букву х. Это, конечно, совершенно невозможно, так как эта по-
следняя буква имеет несомненное интернациональное значение
звуков к + с, как об этом было сказано выше.
Традиционная передача буквы х через ch, по примеру немец-
кого и западнославянских языков, так же плоха и по тем же
причинам, что и передача буквы ч через английское ch. Несом-
ненно довольно удачна англо-французская манера изображения
русского звука х через kh: этот диграф, читаемый буквально,
т. е. как два звука, напоминает акустическое впечатление от
нашего х. Однако всякий диграф для одной буквы >и одного со-
ответственного звука противоречит основным принципам тран-
слитерации, и поэтому следует искать другого способа трансли-