Райнов Т. Александр Афанасьевич Потебня. — 1924

ГЛАВА I. — РОСТ ИЗВЕСТНОСТИ
ПОТЕБНИ
Русская духовная действительность изо-
билует массою особенностей, трудно пони-
маемых европейцами и, к сожалению,
далеко не всегда делающих честь русскому
национальному самолюбию. Одною из та-
ких особенностей является то, что мы
сплошь и рядом начинаем любить наших
крупных людей и гордиться ими лишь
после их смерти. Они живут среди нас
десятилетиями, как алмазы, скрытые в не-
благородных породах, и мы обычно так же
мало замечаем их, как эти породы заме-
чают заключенные в их недрах драгоцен-
ности. Но стоит смерти вырвать крупного
деятеля из наших рядов,— и не успеем мы
забыть приличной сему, но редко глубо-
кой печали, как начинаем радоваться тому,
что покойный жил среди нас—и вот теперь
украшает наш пантеон. И каждая значи-
тельная годовщина его грустной кончины
странным образом превращается в какие-
то общественные именины.

Такой была и русская судьба Александра
Афанасьевича Потебни. Скромный профес-
сор русского языка и литературы в Харьков-
ском университете, он был долго и с почет-
нейшей стороны известен специалистам.
В 1877 году он был удостоен Академией Наук
Ломоносовской премии за первый том его
главного филологического труда. В 1891 году
Русское Географическое Общество, по
отделению этнографии, присудило ему
свою высшую почетную награду - констан-
тиновскую медаль. Несколько раз Акаде-
мия Наук присуждала ему золотые медали
за образцовые рецензии сочинений, пред-
ставляемых Академии для премирования.
В Харьковском университете Потебня дол-
гое время был одним из уважаемых и
авторитетнейших членов ученой корпо-
рации. Но все эти признаки известности
и выражения признания его ученых за-
слуг не выходили за узкие, очень узкие
пределы круга специалистов по русской
филологии и этнографии. Уже среди своих
слушателей Потебня не мог считать себя
популярным. Филологов в наших универ-
ситетах, особенно провинциальных, всегда
было немного. Но и эти немногие из числа
харьковских студентов не все могли и же-
лали научиться чему-нибудь у Потебни.
И он с грустью писал незадолго до конца
своей жизни одному из своих корреспон-
дентов, В. И. Ламанскому: «Печальная

судьба филологических знаний в России.
Порою кажется, что мы идем не вперед,
а назад. У нас в этом году на 1005—32
филолога, в том числе по славянорусскому
отделению может быть человек 5—6, да
и те не по призванию, а ради хлеба...1).
Может быть эта непопулярность вызы-
валась слишком специальным характером
лекций Потебни? Вопрос этот естественно
напрашивается, но ответ на него может
быть только отрицательный. Чтения По-
тебни, специальные по назначению, отли-
чались необыкновенной глубиной и широ-
той выполнения. Его с пользой для себя
могли бы слушать и математики, и есте-
ственники, и юристы. В прекрасных воспо-
минаниях о нем одного из таких слуша-
телей не-филологов, А. Г. Горнфельда, это
отмечено совершенно справедливо в таких
прочувствованных словах: разбирая на своих
лекциях по «теории словесности» некото-
рые художественные произведения, По-
тебня, между прочим, умел с отличавшей
его «душевной тонкостью», «поэтичною
жизненностью» и «доказывающей убеди-
тельностью» возвышать своих слушателей
до «уяснения идеи бесконечности», про-
буждая в их душах «веру в бесконечное
без логического построения его идеи».
«Нас, — продолжает этот слушатель, — охва-
тывала эта атмосфера мышления, это волне-
ние творчества, это мучительное счастье

стремления к истине, той настоящей, боль-
шой истине, нам сообщалась эта невыска-
занная горячая вера в будущее. В ответ
на слова учителя наш внутренний мир
вибрировал в том же тоне, том же
тембре, в том же настроении. Мы не
апплодировали—это было важнее руко-
плесканий,—но каждый уносил домой со-
знание, что с ним произошло нечто хорошее,
что сегодняшний день не потерян, что
жить и работать еще можно—и должно»,..
Такова была эта теория словесности 2).
Таков был этот сухой филолог» — и,
однако, у него было мало слушателей. Если
так было в университете, то за его сте-
нами Потебня был и вовсе неизвестен.
Его несколько публичных лекций, прочтен-
ных в 80-х годах в Харькове, правда, при-
влекли сочувствие широкой публики 3).
Но то были случайные его встречи с
этой последней. Вне Харькова, впрочем,
и таких встреч у Потебни с российской
публикой не было. Наша журналистика не
знала о нем, а без ее содействия и самый
крупный русский ученый того времени мог
остаться и не раз оставался в обществен-
ной неизвестности.
Но вот 29 ноября ст. стиля 1891 года
Потебня оставил наш мир. Известие об
этом вызвало скорбь и сожаление в уче-
ном мире, русском и западно-европейском.
Он умер далеко не старым, всего 56 лет, не

свершив всего, на что он был способен, и
не завершив любимого труда всей жизни—
своих «Записок по русской грамматике».
И только эта преждевременная смерть вы-
звала первые попытки ознакомить русское
общество с понесенною им утратою.
В некоторых журналах и газетах появи-
лись статьи и воспоминания о Потебне.
Славист Будилович в специальном «Сла-
вянском Обозрении» за 1892 год объявил,
что эволюция частей речи и предложения,
прослеженная Потебнею, «имеет в языко-
знании такую же важность, как учение
Дарвина об изменяемости видов в науках
биологических». В «Журнале Министерства
Народного Просвещения» В. И. Ламанский
указал в том же 1892 году, что «Харьков,
вообще Украина наша, всегда может ука-
зывать с гордостью на Потебню, как на
один из своих драгоценных даров нашей
общей русской образованности». Б.М.Ля-
пунов посвятил изложению и популяри-
зации идей Потебни прекрасную статью
в-«Живой Старине» за 1892 год. В том
же году все эти и некоторые другие статьи
и некрологи, вызванные смертью Потебни,
были собраны и перепечатаны, с прило-
жением портрета Потебни, в прекрасном
сборнике: «Памяти А. А. Потебни», из-
данном Харьковским Историко-филоло-
гическим Обществом. Наконец, в 1892 же
году Э. А. Вольтер напечатал в издаваемом

Академией Наук «Сборнике отделения
русского языка и словесности» очерк:
«А. А. Потебня». «Библиографические мате-
риалы для биографии». В следующем году
на страницах «Киевской Старины» появи-
лась лучшая до сих пор работа о Потебне—
Д. Н. Овсянико-Куликовского: «А. А. По-
тебня, как языковед-мыслитель». Благодаря
всем этим попыткам популяризации и
оценки, имя Потебни становится известнее,
оно проникает в широкие круги мыслящих
людей. Но заметим, что путь, каким све-
дения об одном из величайших русских
ученых доходили на первых порах до рус-
ского читателя не специалиста—был все
еще путем тесным и не всем известным.
Широкая публика не заглядывала в спе-
циальное «Славянское Обозрение» или
в «Живую Старину». Да и «Журнал Мини-
стерства Народного Просвещения» не был
из числа растространенных. Одна «Киев-
ская Старина» читалась в 90-ые годы до-
вольно усердно, и то больше на Украине.
А толстые русские журналы на первых
порах, кажется, никак не реагировали на
смерть Потебни. Лишь в начале 90-х годов
известность Потебни вступает в новую
стадию. О нем не раз упоминал Д. Н.
Овсянико-Куликовский, особенно в своих
«Этюдах о творчестве Тургенева» (1894—6),
многими читавшихся. Он же сделал по-
пытку пустить в широкую публику основ-

ные филофско-синтаксические идеи По-
тебни в своем «Синтаксисе русского языка»
(1902). В харьковском журнале «Мирный
труд» около того же времени появились
интересные воспоминания о Потебне.
В 1901 году вышел труд И. М. Белорус-
сова: «Синтаксис русского языка в исследо-
ваниях Потебни», еще более популярный,
чем книга Овсянико-Куликовского. На-
стала пора ввести идеи Потебни в школу,
и попытка, сделанная в этом отношении
Б. А. Лезиным, имела широкий успех.
В I томе выпущенных им в 1907 году
«Вопросов теории и психологии творче-
ства», а также во 2 выпуске II тома того
же издания, содержатся статьи, излагающие
и популязирующие идеи Потебни по теории
поэзии и прозы. Одновременно с выходом
2-го выпуска П-го тома этого популярного
сборника появился и 1-й том сочинения
Н. К. Грунского: «Очерки по истории раз-
работки русского синтаксиса», в котором
много внимания уделено синтаксическим
трудам Потебни. Несколько позже вышел
труд А. М. Пешковского: «Русский син-
таксис в научном освещении», основанный
на идеях Потебни и представляющий по-
пытку их школьного изложения. После
всего этого идеи великого ученого стано-
вятся широко известными. Один из пред-
ставителей русского символизма, Андрей
Белый, посвятил их характеристике инте-

ресную статью (в журнале «Логос» за
1912—1913 г.), в которой доказывал, между
прочим, что эстетические взгляды Потебни
могут быть использованы для обоснования
символизма. Впрочем, еще раньше эту же
мысль, только в постановке более близкой к
Потебне, высказывал А. Г. Горнфельд, один
из сторонников эстетики Потебни. На По-
тебню создается затем даже мода, которою
не преминули воспользоваться в интере-
сах своего эстетического кодекса некото-
рые футуристы (напр., Хлебников). Одною
из последних популяризации идей Потебни
является книжка П. А, Бузука: «Очерки
по. психологии языка» (1918). Все эти
справки, не претендующие на полноту,
имеют целью пояснить, как росла посмерт-
ная известность Потебни в России. Послед-
ним штрихом, дополняющим эту картину,
является чествование недавнего 30-летия
со дня смерти Потебни. Я не знаю, как
оно прошло в разных уголках России, и
во многих ли из них вспомнили о Потебне
к этому дню,—мне известно лишь, как
реагировали на этот юбилей украинская
Академия Наук и украинское Советское
правительство. Первая постановила учре-
дить особый Комитет для издания сочине-
ний Потебни, и правительство отпустило
на это средства. К собранию сочинений
Потебни будет приложен особый том, по-
священный подробному жизнеописанию и

характеристике мировоззрения юбиляра.
Правительство присвоило также имя По-
тебни одному из высших учебных заведе-
ний Харькова 4). Таким образом, великий
ученый лишь через 30 лет после смерти
дождался общественного и оффициального
признания своих заслуг. И, чествуя его
память, мы можем теперь поздравить себя
как бы с великим новорожденным в об-
ласти русской духовной культуры.
Познакомимся же с ним ближе, так
как он теперь—наше общее достояние.
ГЛАВА II. ПОТЕБНЯ НА ФОНЕ РУС-
СКОЙ НАУКИ 60—80 годов.
Внешняя биография Потебни может
быть передана в немногих словах. По про-
исхождению мелкопоместный дворянин
Роменского уезда Харьковской губ., Але-
ксандр Афанасьевич Потебня родился
ю сент. 1836 г. Учился он, однако,
в Польше, в г. Радоме, в классической
гимназии, а затем в Харьковском универ-
ситете, в который поступил 16 лет. По
окончании курса в нем по историко-фило-
логическому факультету в 1856 году, он
некоторое время занимался преподаванием
в харьковских средне-учебных заведениях
и в университете, куда в 1860 году успел пред-
ставить магистерскую диссертацию. В 1862 г.

Потебня получил двухгодичную научную
командировку заграницу, но пробыл в ней
лишь год, впрочем, отлично использован-
ный, и окончательно обосновался препо-
давателем при Харьковском университете,
где с 1875 года получил кафедру истории
русского языка и литературы, которую
занимал до конца жизни. В последние
годы он страдал от недомоганий, которые
не позволили ему довести до конца заду-
манную работу по «Истории русской мысли
под освещением русского слова», как
метко назвал главный труд Потебни его
ученик В. И. Харциев. Скончался Потебня
29 ноября ст. ст. 1891 года б). Таковы
скромные рамки этой содержательной
жизни. Первое и весьма выгодное пред-
ставление о ней может нам дать сопоста-
вление деятельности Потебни с общим
характером русской науки 60—-80 годов,
к которым относится эта деятельность.
Тридцать лет, заключенные в этих грани-
цах, в истории русской науки делятся на
два «периода». Первый охватывает 60-е
годы и первую половину 70-х. Второй
обнимает конец семидесятых и 80-е годы.
Эпоха 60—70-х годов отличается в исто-
рии нашей науки следующими яркими
особенностями. Во первых, русские ученые
смело берутся за вопросы многообъемлющие,
широкие и основные для соответствующих
наук. Вот несколько пояснительных при-

меров этого: я возьму их из области
естественных и гуманитарных наук. Рус-
ская химия 60—70 годов имеет в своих
рядах таких крупных ученых, как Бутле-
ров, Менделеев и Меншуткин, которые,
задавая тон своим ученикам, трудятся в об-
ласти основных вопросов химии, разрабаты-
вают решающие проблемы этой науки.
Бутлеров создает и дает применение стерео-
химической теории органических соедине-
ний и тем подводит фундамент под здание
органической химии. В этой же плоскости
работает и Меншуткин, исследования ко-
торого, особенно относящиеся к явлению
изомерии, носят столь же основной харак-
тер. Его синтетическое руководство по
аналитической химии, ставшее классиче-
ским у нас и на Западе, тоже обнаружи-
вает в нем ученого, склонного к занятию
важнейшими и самыми общими пробле-
мами своей науки. О том же говорит и
его очерк истории химии и прекрасная
книга о Ломоносове. К концу 60-х и на-
чалу 70-х годов относится и расцвет
деятельности Менделеева, выступившего
со своей знаменитой периодической систе-
мой элементов и с всемирно известными
«Основами химии». R русской геологии
этого времени блещут имена Вл. Ковалев-
ского и Кропоткина. Исследования пер-
вого. относящиеся к исторической геоло-
гии и палеонтологии, касаются основных

вопросов этих наук. «Он один из первых
среди палеонтологов принял эволюционную
теорию и направил палеонтологическую
мысль на путь детального сравнительно-
анатомического изучения различных типов
организации, в целях восстановления
естественных генетических отношений. По-
этому он по справедливости считается
основателем эволюционного направления
в палеонтологии» 6). Известное «Исследо-
вание о ледниковом периоде» Кропоткина
тоже касается одного из основных во-
просов исторической геологии. В области
биологических наук период 60—70 годов
отмечен трудами Сеченова, Ценковского,
А-ра Ковалевского и др. В знаменитой
книге о рефлексах головного мозга Сече-
нов заложил основы современной нервной
физиологии. Ценковский занимался изу-
чением такого принципиального вопроса,
как простейшая жизненная организация
(открытие пресноводной монеры vampy-
rella, в 1865 г.) и не менее кардинальной
проблемой об отношении между живот-
ными и растительными организмами. А-р
Ковалевский поставил во всю глубину и
ширину принципиальный вопрос об един-
стве эмбриологического плана позвоноч-
ных и беспозвоночных и разрешал его
в ряде знаменитых исследований, начиная
с ланцетика и асцидии. Тимирязев и Фамин-
цын являлись в рассматриваемый период

руководящими силами среди русских бота-
ников. Первый из них произвел в, это
время свои знаменитые работы, выяснившие
процесс усвоения углерода растениями и
роль хлорофилла—вопросы основные, так
как их решение бросает яркий свет на
границу, отделяющую растения как от
животных, так и от неодушевленных тел.
В своих работах 60—70 годов Фаминцын
поставил и пытался решить основной не
только для ботаники, но" и для биологии,
вообще, вопрос о роли явления симбиоза
в морфологии и развитии организмов.
Перейдем теперь к наукам гуманитарным.
Принято думать, что в 60—70 г.г. они были
у нас в загоне, — мнение ошибочное.
В области этих наук трудится с великим
рвением и успехом много крупнейших уче-
ных. Начнем с социологии. В этой области
достаточно назвать только двоих видней-
ших исследователей — Михайловского и
Лаврова. Их работы относятся к таким
основным вопросам социологии, как теория
прогресса, проблема выработки и развития
личности, вопрос о выработке и первых
шагах критической мысли и т. д. В поли-
тической экономии, известные «Примеча-
ния» Чернышевского к русскому переводу
политической экономии Милля были по-
пыткой не только критики, но и преобра-
зования важнейших экономических поня-
тий. Особенно блестяще были представлены

у нас науки исторические. Например, Ста-
сюлевич занимался вопросами философии
истории. Васильевский разрабатывал такой
обширный вопрос, как социальное и поли-
тическое устройство Греции в эпоху элли-
низма. Соколов обсуждал знаменитый
«Гомеровский вопрос», доказывая единство
великих созданий древне-греческой эпи-
ческой поэзии. В атмосфере 60—70-х го-
дов работала и блестящая плеяда «русских»
историков: Соловьев, Сергеевич, Беляев,
Костомаров и др. Необыкновенная широта
научной деятельности Соловьева монумен-
тально засвидетельствована 29 томами его
истории России (1851—1879). Классиче-
ские исследования Сергеевича разбирают
основной вопрос удельно-вечевой истории
Руси—проблему «веча и князя», а позже
вопрос о земских соборах. Беляев высту-
пил с первым общим очерком социальной
истории крестьянства на Руси. Косто-
маров упорно проводил в своих много-
численных монографиях 60—70 г.г. мысль
о роли «народа» в русской исторической
жизни, пытаясь наметить этим первый
очерк социальной истории России. В исто-
рии литературы, 60—70 г.г. выдвинули
таких замечательных исследователей с ши-
роким кругозором, как Пыпин, Тихонра-
вов, Стороженко, Веселовский и др. Заме-
чательные и колоссальные по захвату труды
Пыпина, как вышедшая в 60-х годах история

славянских литератур или появившиеся
позже, но написанные в духе 60-х г.г.,
другие его обширные труды—история рус-
ской этнографии и история русской лите-
ратуры, так и его книги по истории рус-
ских общественных движений XIX века,—
все это обрисовывает Пыпина, как одного
из ярких представителей научного движения
60— 70-х годов. Не широкие по внешним
рамкам, но основоположные по методу и
мастерской разработке историко-литератур-
ные сочинения Тихонравова, касающиеся
истории «отреченной литературы» и раз-
вития русской драмы XVII—XVIII в.в.,
показывают, что наши ученые не нужда-
лись в широких задачах, чтобы проявить
присущую им широту кругозора. Превос-
ходный шекспиролог Стороженко похож
в этом на Тихонравова. Еще ярче в этом
отношении А-р Веселовский. Хотя его
многочисленные труды редко носят за-
главия общего характера, но даже в самых
специальных и детальных из них Веселов-
ский всегда ставит и решает основные
историко-литературные вопросы. Так, в
ранней монографии о «Вилле Альберти»
на частном материале исследуется вопрос
об общеевропейском значении Возрожде-
ния. Масса работ по русской народной
поэзии, по истории легенд, светских и
духовных, и т. д. представляют собою под-
ходы к обоснованию широко понимаемой

теории литературных заимствований, эво-
люции поэтического творчества вообще и
т.д. Русская филологическая наука 60—70-х
годов в том же роде. Эпоха открывается
колоссальным явлением толкового словаря
русских наречий Даля,—трудом, над кото-
рым трудолюбивый автор работал десяти-
летия, чтобы выпустить его именно в 60-х
годах, в эту эпоху широких предприятий.
Затем мы встречаем Колосова с его широко
задуманной историей русского языка XI—
XVI в.в., Ламанского и Григоровича, сла-
вистов с широкими задачами, и др. Не
буду приводить больше примеров. И со-
общенных достаточно для иллюстрации
мысли, что существенною особенностью
научного движения 60—70-х годов яв-
ляется широта задач, какие ставили себе
ученые этого времени, нисколько, впрочем,
не жертвуя этой широте подробностью
и глубиной разработки соответствующих
вопросов.—Вторая заметная особенность
науки того времени состоит в творческой
синтетичности, которую проявляет мышле-
ние ученых 60—70-х г.г. Широкие и основ-
ные вопросы науки допускают разную поста-
новку. Бывают времена, когда эта широта
находит себе выражение в подведении
итогов, в более или менее систематическом
упорядочении известного, изученного уже
материала. Но бывают и другие эпохи,
когда научное мышление стремится про-

явить свою широту в открытии новых об-
ширных перспектив, в создании новых то-
чек зрения, не только объединяющих
известные ранее факты, но проливающих
на них свет с новых сторон, ставящих
перед исследователем невиданные дотоле
задачи. Это и есть эпохи творческой син-
тетичности, и наши 60—70-ые годы были
из числа таких эпох. Возьмем для при-
мера хотя бы периодическую систему эле-
ментов Менделеева. В ней известные в его
время элементы не просто сопоставлены
в легко обозримом порядке; они располо-
жены так, что между ними открываются
совершенно новые связи и отношения,
заставляющие химика с новых точек зре-
ния обратиться к изучению уже знакомых
элементов и искать, в соответствии с си-
стемой, элементы новые. Система Менде-
леева не только ответ, но и чудесно
формулированный вопрос, не позволяющий
мысли почить на лаврах, а побуждающий
ее к новым достижениям. В том же роде
и исследования В. Ковалевского по эво-
люции ископаемых млекопитающих и,
в частности, копытных. Они открывают
собою эпоху в палеонтологии, и хотя пре-
емники Ковалевского в России и на За-
паде или в Америке во многом с ним рас-
ходятся, они получили от него определяю-
щий толчок и стоят на почве его метода,
который они научились применять лучше

его творца. Или вот работы Тимирязева об
усвоении растениями углерода: в них не
только итог известных до него и им под-
меченных фактов, но обширные перспективы
исследования, которым тотчас же занялись
его преемники, следуя его физико-хими-
ческому методу. То же и в области гума-
нитарных наук. Например, колоссальный
исторический труд Соловьева не был только
сводкой и обработкой важнейших фактов
русской истории,—это был синтез, наме-
тивший новые вопросы и задачи, от кото-
рых затем и отправлялись у нас ученики
Соловьева и даже ученики его учеников.
Такова достопамятная эпоха 60— 70-х г.г.
в истории русской науки. Отбросим теперь
силуэт научной деятельности Потебни
60—70 г.г. на этот величественный фон:
мы увидим, что даже на этом фоне По-
тебня не только не теряет, но еще вы-
игрывает. Мы находим прежде всего, что
Потебня обладал обеими существенными
особенностями рассмотренного периода.
Как большинство крупных русских уче-
ных того времени, Потебня проявлял явную
склонность к постановке основных, прин-
ципиальных вопросов науки. Даже в своих
на вид очень «узких» работах он всегда
имеет их в виду. Но, конечно, еще опре-
деленнее сказалось это в двух главных его
сочинениях 60—70-х годов. Из них моно-
графия «Мысль и язык» была напечатана

в 1862 году, книга «Из записок по русской
грамматике», т. I, в 1874 году. Первое со-
чинение имело в первом издании всего
191 страницу, но задача, которую поста-
вил себе в нем Потебня, даже шире ее
заглавия, и так, кажется, достаточно ши-
рокого. Потебня не только рассматривает
здесь общий вопрос об отношении языка
к мысли. Он не только набрасывает в нем
первый очерк эволюции грамматических
форм языка в связи с эволюцией форм
познания, — он дает гораздо больше: психо-
логию художественного и научного мышле-
ния, основанную на психологии отношений
языка и мысли. И хотя далеко не все
здесь оригинально, однако, не все и за-
имствовано. Собственная мысль Потебни
обнаруживается тут самостоятельно—и в
манере изложения, и в приемах исследо-
вания, и во множестве оригинальных на-
блюдений и выводов. И во всем этом
сказывается мастер, широта задачи не вре-
дит стройности и строгости мышления,—
видно, что Потебне легко дышится на вер-
шинах последних, наиобщих принципов
научного познания. Не менее широкую
задачу поставил себе Потебня во втором
из названных сочинений—в отталкивающих
на вид «Записках по русской грамматике».
Эти «Записки»—одна из замечательнейших
научных книг. Потебня занимается здесь
только исследованием. Общие замечания

и пояснения встречаются не часто и отли-
чаются лаконичностью. Мысль ученого
сосредоточена на массе фактов из истории
русского и некоторых славянских языков.
Он старается свести их воедино, располо-
жить их огромную массу в легко обозри-
мый порядок и придать им смысл един-
ством охватывающей их теории. Он заста-
вляет их выдать ему тайну эволюции пред-
ложения, а значит—эволюции основного
приема человеческого мышления, языка. И
он так занят этим, что совершенно забы-
вает о нас, читателях, и роняет мысли
как бы лишь для себя, отмечая ими пульс
собственной работы. Но эти мысли касаются
глубоко важной проблемы о том, как, от-
куда и куда идет человеческое мышление
в своих познавательных стремлениях, с ка-
ких точек зрения, вырабатываемых коллек-
тивным опытом, оно смотрит последова-
тельно на мир, и к чему это обязывает
мыслящего человека в настоящем и буду-
щем. И в этом своем сочинении Потебня
стоит на уровне русской науки того вре-
мени, так блистательно проявлявшей себя
постановкою и удачными попытками реше-
ния задач широких и приципиальных. Раз-
деляет он и другую особенность этой
науки—ее склонность к синтетичности, ее
способность объединять факты так, чтобы
открывать этим новые факты и ставить
перед исследователями новые глубокие

Задачи. В «Мысли и языке» Потебня, сле-
дуя В. Гумбольдту, высказал замечательную
мысль о том, что «поэзия» и «проза»,
исскуство и наука суть «явления языка».
Это обобщение, связывающее воедино
язык, искусство и науку, нуждается,
конечно, в серьезной проверке. Оно ста-
вит перед исследованием задачу пересмо-
треть с новой точки зрения все относя-
щиеся сюда факты, оно, далее, бросает
свет на вопрос о художественных элемен-
тах науки и о научных элементах искус-
ства, побуждая к пристальному обследо-
ванию этого вопроса в подробностях, по
намеченному Потебнею пути. В частности,
в области! эстетики названное сочинение
вносит новую точку зрения на проблему
символического искусства и заставляет
предвидеть глубокую и тесную связь между
«реальным» искусством и «символическим».
Короче, в маленькой книге Потебни дан
глубокий синтез, ставящий перед научной
мыслью чарующие перспективы новых
задач и успехов. И сам Потебня, и его
ученики и последователи, вплоть до наших
дней, еще не исчерпали этих задач, еще
не успели довести до конца их разработку,—
так велик сообщенный Потебнею толчек.
Такого же характера научный синтез,
данный им в «Записках по русской грам-
матике». Он указал здесь на основное
направление эволюции языка и мышления,

но обследовал его только на материале
русского, некоторых славянских и литов-
ского языков. Перед современными исследо-
вателями стоит очередная задача изучить
с точки зрения Потебни эволюцию прочих
языков. Другая задача открывается в пре-
делах собственных исследований Потебни.
Рассмотрев на собранном им материале
эволюцию предложения, Потебня пришел
к заключению, что в этой эволюции раз-
вивается не только порядок и характер
сочетания основных форм речи-мысли,
но и самые эти формы, т. е. «части речи»,
как существительное, прилагательное, гла-
гол и пр. И развитие это должно итти
в определенном направлении. Потебня
лично не мало потрудился впоследствии
над резрешением конкретной истории ча-
стей речи 7), но эта задача, как и выше-
указанная об эволюции предложения во
всех языках, и сейчас еще является оче-
редною в науке. И здесь Потебня сооб-
щил научному развитию толчек, с послед-
ствиями которого еще долго будут счи-
таться.
Сказанное подтверждает тесную связь
Потебни с основными особенностями рус-
ского научного движения 60—70-х годов.
Но у него есть и ряд таких черт, которые
ставят его на • целую голову выше пода-
вляющего большинства его ученых совре-
менников. Прежде всего, весьма немногие

из- них могут сравниться с Потебнею в
отношении необыкновенной тщательности
и основательности научной работы. Ши-
рокие обобщения и теории большинства
из них, сыграв свою роль первого толчка,
не выдерживали в целом последующего
испытания. Преемники большинства ученых
60—70 годов довольно скоро убеждались,
что их воззрения нуждаются в разных пот
правках, дополнениях и изменениях, и
редко взгляды их проходили невредимыми
через испытание относительно близкого
времени. Например, исследования Вл. Ко-
валевского об эволюции млекопитающих
и, в частности, копытных, в свое время
бросившие свет на многие факты и давшие
толчок к дальнейшим изысканиям, впо-
следствии оказались ошибочными по своим
заключениям, и лишь метод Ковалевского,
которым его преемники научились пользо-
ваться лучше его, сохранил свое значение
и до сих пор. Превосходные работы Сер-
геевича, в которых он проводил мысль об
исторической аналогии между развитием
России и западно европейских государств,
сохраняют свое значение и теперь, но да-
леко не в том виде, какой был придан
указанной мысли автором «Князя и веча».
Были, впрочем, и исключения, напр. пе-
риодическая система Менделеева вошла в
обиход последующей мысли лишь с незна-
чительными поправками и дополнениями.

Ледниковые исследования Кропоткина и
до сих пор лежат в основе геологии Евро-
пейской России четвертичного периода. В
последнем роде — и исследования Потебни,
относящиееся к 60—70 годам. В европей-
ской психологии и теории познания конца
ХІХ-го и начала ХХ-го века вопросами о
строении мышления и об отношении его к
языку занимались много и усердно. Однако,
мы и по сие время не найдем в этих иссле-
дованиях ничего такого, что меняло бы в
существенном итоги «Мысли и языка». Мы
можем многое прибавить к сказанному
здесь Потебнею, но ядра его мыслей, именно
теории о том, что слово-мысль состоит из
звуковой формы, из представления и того
значения, которое символизируется, изо-
бражается этим представлением, — этой
теории нет надобности оставлять и в наше
время. Точно так же мы едва ли сочтем
достаточным взгляд Потебни на искус-
ство и науку, как на явления языка, но у
нас нет никаких оснований отказываться
от него, потому что, не будучи достаточ-
ным, он все еще представляется теперь
необходимым. Еще, повидимому, тщатель-
нее и основательнее работа, произведенная
Потебнею в «Записках но русской грам-
матике», где она, вдобавок, и оригинальнее.
С 1874 года прошло уже полвека, но
никто еще не пошатнул выводов, к ко-
торым Потебня пришел в этом сочинении.

Больше того: никто еще не осмелился
пройти вторично по всему пути, проде-
ланному здесь Потебнею. Точно в густом
тропическом лесу, он прорубил здесь ши-
рокую просеку через весь лес. Но, поль-
зуясь этой просекой, преемники Потебни
еще не пытались убедиться, по кратчай-
шему ли направлению она проведена. И
редко у кого хватает сил и знаний повести
от нее боковые просеки в других напра-
влениях. Конечно, возможно, что со вре-
менем взгляды Потебни на эволюцию пред-
ложения окажутся неверными или не
вполне точными. Но тогда как для мно-
гих ученых современников Потебни это
время уже наступило, для его работ оно
еще не настало. Другая характерная осо-
бенность Потебни, опять-таки выгодно вы-
деляющая его фигуру на фоне большин-
ства русских современников, состоит в его
поразительном уменьи оперировать колос:
сальными массами фактов. Великие ученые
вообще похожи в этом на великих полко-
водцев. Наполеон или Мольтке побеждали
на полях сражений не только количеством
сил, которыми они распоряжались, но и
замечательным искусством управлять их
сложными маневрами. Откройте «Записки
по русской грамматике»—и вас поразит
подавляющее число фактов, привлеченных
к рассмотрению Потебнею. Читая книгу,
почти гибнешь под их массами. А Потебня

не чувствует никаких затруднений. Он сор-
тирует их, выстраивает, относит то к одной,
то к другой из своих мыслей, и все это
не толчется перед ним, все несет извест-
ные функции, все говорит ему что-то. По
этому изумительному уменью собрать и до
конца использовать фаланги фактов, По-
тебня почти не имеет себе равных среди
своих русских современников 60—70 г.г.
Больше всего похожи на него в этом
отношении лишь такие среди них, как
Менделеев, А-р Ковалевский, Соловьев,
Сергеевич и А-р Веселовский. Но от не-
которых из них Потебня отличается свое-
образной привычкой как бы разбивать
врага только в решительном сражении.
Напр. А-р Ковалевский развивал свою за-
мечательную мысль об эмбриогенетической
связи бесповоночных и позвоночных в
серии специальных исследований о ланце-
тике, об асцидиях, голотуриях, червях и т. д.
Таков и А-р Веселовский, таков, до извест-
ной степени, и Сергеевич. Они стремятся
бить врага по частям, вместо того, чтобы
давать ему решительное сражение, застав
его со сосредоточенными силами. Соловьев
со своими колоссальным замыслом истории
России и со своими 29 томами, посвящен-
ными ей, напоминал бы в рассматриваемом
отношении Потебню, если бы его «Исто-
рия» отличалась такою же тщательною
разработкой, как и «Записки» Потебни.

«Основы химии» Менделеева тоже пора-
жают сосредоточенною энергией в распо-
ряжении бесчисленными фактами. Но боль-
шинство этих фактов было известно до
Менделеева, и первые попытки их груп-
пировки были сделаны до появления его
труда. Тогда как Потебня должен был
первый и собрать многочисленные факты>
и дать им стройную теоретическую орга-
низацию и истолкование. В этом отно-
шении он напоминает Дарвина, который
десятки лет подбирал материалы для до-
казательства изменчивости видов и сумел
представить их в своих сочинениях в
стройно организованном виде. Наконец, по-
следняя особенность творчества Потебни
в эпоху 60—70-х годов состоит в при-
сущем ему и проникающем его главные
сочинения философском духе и дисцип-
лине. Его «Мысль и язык» не только пси-
хологическо-лингвистическое, но и глубо-
комысленное философское создание, в ко-
тором дана постановка и намечено свое-
образное решение философского вопроса
об участии слова в образовании последо-
вательного ряда систем, обнимающих отно-
шения личности к природе. Потебня
считал, что на этот вопрос должна отве-
тить история языка, некоторые вехи ко-
торой он лишь наметил в «Мысли и языке»,
чтобы заняться этим вопросом вплотную
в другом своем сочинении—«Из записок

по русской грамматике». В нем вопрос ре-
шен именно на почве истории языка, при-
чем Потебня не только указал, как менялись
в плоскости языка «отношения личности
к природе», но и как они должны скла-
дываться в настоящее время и в ближай-
шем будущем. Разрешая эту, по существу
философскую, задачу средствами эмпириче-
ской науки, Потебня проявил превосходную
философскую выучку мысли, уменье удер-
жаться в границах познаваемого, мудрую
осторожность и в то же время смелость
при обсуждении вопросов, близких к этим
границам. С Потебнею можно не согла-
шаться по существу, но невозможно упрек-
нуть его в интеллектуальной некоррект-
ности, в лапидарности и грубой размаши-
стости мысли, в недостатке той «ясности и
отчетливости», величина которой в по-
знании прямо пропорциональна философ-
ской воспитанности мыслителя. Во всём
этом—и в уменьи ставить основные во-
просы науки в глубоко-философском духе,
и в замечательной дисциплинированности
мышления — мало кто из наших ученых
60—70 г.г. может сравняться с Потебнею.
К философствованию, правда, склонны
были некоторые из них, как Менделеев,
Бутлеров, Сеченов, Тимирязев и др. Но
пи у кого из них не было столь отшли-
фованного, закаленного философского ума,
какой мы видим у Потебни. У одних, как

Бутлеров, философские интересы не стояли
в органической связи с интересами и за-
дачами ученого, и Бутлеров-химик не
имеет ничего общего с Бутлеровым-спи-
ритом. У других, как Лавров, солидные
философские знания и воспитанность не
могли сказаться в. области науки, потому
что Лавров не сходил с своих философ-
ских вершин в самую гущу конкретной
разработки науки. Какая разница между
занятиями Лаврова историей мысли и ана-
логичными занятиями Потебни! В то время,
как последний, руководясь определенными
философскими принципами, углубился в
детальное изучение и исследование фак-
тов по первоисточникам, в чем и сказы-
вается повадка заправского ученого, Лав-
ров писал историю физико-математических
наук, в которой работа над первоисточни-
ками заменена по большей части работой
над наличной литературой о них; а еще;
позже Лавров приступает к своей сводной
же «Истории мысли», в которой опять
сказывается больше философ, системати-
зирующий итоги4 готовой научной работы,
чем ученый, добывающий их на путях
эмпирического исследования. Были в эпоху
60—70 г.г. и ученые, тесно сливавшие фи-
лософские задания с научными исследова-
ниями. Таков, напр., Тимирязев. Но это
было редкое явление.
Итак, накладывая творческую индиви-

дуальность Потебни в эпоху 60—70 г.г.
на фон русской науки его времени, мы
убеждаемся, что, плоть от плоти ее по
своей склонности к широким заданиям и
по творческой синтетичности мышления,
Потебня высоко поднимается над ее общим,
и без того достаточно приподнятым, уров-
нем—по необыкновенной тщательности на-
учной работы, по изумительной способ-
ности обрабатывать и стройно утилизиро-
вать огромные массы сырого материала и
по выдающейся выдержке и философской
воспитанности ума.
Со всеми этими качествами Потебня
вступил в следующую полосу нашего на-
учного развития, обнимающую вторую по-
ловину 70-х и 80-ые годы. Рассмотрим те-
перь вкратце характер этого периода, чтобы
затем сопоставить с ними научную деятель-
ность Потебни в те же годы.
Русская наука 70—80-х годов, конечно,
органически выросла из науки предше-
ствующего периода. Но именно потому она
представляет, по сравнению с ним, значи-
тельное своеобразие. Вместо ряда крупных
ученых, работавших в 60—70 г.г., больше
в одиночку, над созданием новых точек
зрения или даже новых наук, на сцене
70—80-х годов видим дружные семьи до-
вольно многочисленных специалистов,
группирующихся около ветеранов предше-
ствующего периода и вместе с ними раз-

рабатывающих подробно, всесторонне и с
большою напряженностью очередные во-
просы науки, по большей части в поста-
новке, предрешенной предыдущими завое-
ваниями знания. Именно в эти годы у нас
впервые появилось то, что называют «на-
учными школами». В химии, напр., были
«школы» Бутлерова и Менделеева, в зоо-
логии—А-ра Ковалевского и Мечникова,
в геологии—Докучаева, в истории—Со-
ловьева, в истории литературы—А-ра Весе-
ловского, и т. д. Да и в тех случаях, когда
ученые не образуют школ, они охотно и
дружно сотрудничают в сложных и по-
дробных коллективных исследованиях. На-
пример, с основанием в начале 80-х годов
русского Геологического Комитета, почти
все русские геологи и палеонтологи объеди-
нились около этого учреждения на почве
разработки геологической карты Европей-
ской России. Вагнер создал аналогичный
объединяющий центр учреждением в
1887 году первой русской геологической
станции на Соловецких островах, а Ко-
ротнев, несколько позже,—основанием та-
кой же станции в Виллафранке. Русская
земская статистика тоже разрабатывается
коллективно - организованными усилиями
массы сотрудников во главе с Чупровым,
Орловым, Покровским и др. Наряду со
всем этим, даже и самые крупные ученые
70—80-х годов почти перестали проявлять

тот широкий творческий размах, каким
они сами или их предшественники отлича-
лись в предшествующую эпоху. Напр., Мен-
делеев, бывший в это время в ПОЛНОМ рас-
свете сил, посвятил себя разработке раз-
ных важных, но все же относительно част-
ных вопросов химии растворов, и лишь
изредка возвращался к общим и основным
«опросам химии. А-р Ковалевский про-
должал исследования в области эмбрио-
логии и сравнительной анатомии беспозво-
ночных, в которых он стоял на почве
основных взглядов, высказанных им в
60-х годах. Затем, в связи с фагоцитарной
теорией Мечникова, он занялся фагоци-
тозом у беспозвоночных. И хотя в обеих
упомянутых областях Ковалевский сделал
важные открытия, однако, они были все
же в готовом русле текущей научной ра-
боты и новых обширных перспектив для
науки не открыли. Любопытно, что даже
ученые, занимавшиеся в 80-ые годы общими
вопросами науки, как-то не то воздержи-
вались, не то- не успевали опубликовать
такие работы в эти годы. Например, Пы-
пин работал в это время над своей мону-
ментальной «Историей русской этногра-
фии», но она вышла в светлишь в 90-ые годы.
А в течение 80-х годов он печатал разные
специальные монографии о старинной рус-
ской книге, о старообрядческом синодике
и т. п. Мечников, создавший в те же

80-ые годы свою фагоцитарную теорию
воспаления, опубликовал ее в связи с не-
которыми весьма специальными исследова-
ниями, и только в 1892 году вышли его
«Лекции о сравнительной патологии воспа-
ления». Ключевский разрабатывал в своем
знаменитом университетском курсе цель-
ный, стройный и во многом столь ориги-
нальный взгляд на ход русской истории;
но эти лекции в печать не проникали. И
только в специальных исследованиях мо-
сковского историка о боярской думе, о про-
исхождении крепостного права, о составе
представительства на земских соборах
и т. п.—можно найти отражения общих
взглядов Ключевского.
Научная деятельность Потебни в период
70—80 г.г. до некоторой степени воспро-
изводит особенности научного движения
эпохи. Около Потебни, мало по малу, на-
чинают группироваться молодые ученые.
Впрочем, самый выдающийся из них, По-
пов, рано умер. Любопытно, однако^то
между учителем и учениками при этом со-
храняется все же дистанция почтенного
размера. Что-то мешает им подняться
вполне на ту высоту, где работал учитель.
Напр. Б. М. Ляпунов, одно время бывший
слушателем Потебни, и о котором послед-
ний был того мнения, что «из него будет
прок» 8), хотя и оправдал впоследствии это
предсказание, но не в той плоскости, где

в нем мог бы сказаться вполне бывший
ученик Потебни, т. е. ученый, филоло-
гическая работа которого насквозь про-
никнута глубоким психологическим и фи-
лософским интересом. Лишь в Д. Н.
Овсянико-Куликовском, А. Г. Горнфель-
де и некоторых других ученых Потеб-
ня приобрел сторонников, вполне про-
никшихся его идеями. Но эта «школа
Потебни» начала складываться лишь по
его смерти, в 90-е и в 900-ые годы. Лично
Потебня в 70—80-ые годы, как и боль-
шинство крупных ученых этого времени,
в значительной степени жил основными
идеями, выработанными в 60—70-ые годы.
Он, например, занимался поэтикой в духе
«Мысли и языка», хотя, конечно, и разви-
вал дальше взгляды, высказанные им в этой
ранней книге. Он работал также над
третьей частью «Из записок по русской
грамматике», задача которой, изучение
образования и развития существительных
и прилагательных, была поставлена и отчасти
предрешена в начале 70-х годов. Потебня
жил не одним принципиальным наследием
60 —70-х годов. Он старался его умножить
и не только в плоскости специальной ра-
боты, но и в области принципов, широких
и основных обобщений. В этом отношении
особенно замечательны два главные сочи-
нения Потебни 80-х годов. Одно из них—
«Объяснения малорусских и сродных на-

родных песен»,—2 тома—он успел выпу-
стить лично (1882—1887). Второе, соста-
вившее третью часть «Из записок по рус-
ской грамматике», было им вчерне закон-
чено, но отпечатано лишь по его смерти—
его учениками (1899). В первом из них
Потебня высказал и попробовал обосно-
вать на обширном песенном материале ори-
гинальную историко-литературную точку
зрения. Исходя из представления о том,
что художественный образ есть органиче-
ская форма мысли, которая в нем живет и
преемственно развивается, Потебня пред-
ложил положить в основу истории сло-
весности исследование эволюции тех обра-
зов, в какие облекается мысль истори-
чески. Эта интересная идея, приводящая
к необходимости перестроить всю*историю
не только литературы, но и вообще искус-
ства, обладает широтою размаха, в общем
чуждой русским ученым 80-х годов. Не
менее интересна в этом отношении третья
часть «Из записок по русской грамматике».
Здесь изложена замечательная теория По-
тебни об эволюции существительного и
прилагательного из первобытного при-
частия, при чем всюду в ней проводится
основная мысль «об устранении в мыш-
лении субстанций, ставших мнимыми, или
«о борьбе мифического мышления с отно-
сительно научным в области грамматиче-
ских категорий». В основании—пояснял

эту задачу Потебня—лежит мысль, впро-
чем, не новая, что философские обобще-
ния таких-то по имени ученых основаны
на философской работе безымянных мыс-
лителей, совершающейся в языке; что,
напр., математика, оперирующая с отвле-
ченным числом, отвлеченною величиной,
возможна лишь тогда, когда язык пере-
стает ежеминутно навязывать мысль о суб-
станциональности, вещественности числа, а
в противном случае величайший матема-
тик и философ, как Пифагор, должен
будет остаться на этой субстанциональ-
ности» 9). Кроме этой основной задачи, глу-
бина и захват которой не нуждается в по-
яснениях, в книге рассматривается, в связи
с эволюцией имен, еще один глубоко
принципиальный вопрос —о психологиче-
ском смысле и эволюции «рода», как грам-
матической формы. Потебня рассматривает
«род», как неизбежную форму познава-
тельной классификации вещей, и по поводу
неумирающего значения родовой функции
возбуждает важный вопрос, насколько
современное мышление, действительно, сво-
бодно от мифологичности и антропомор-
физма.
Итак, обзор главных стадий научной
деятельности Потебни, в связи с разви-
тием русской науки 60—80-х годов, пока-
зывает нам, что он во многих отношениях
стоял не только в первых рядах ученых этого

времени, но многих из них превосходил
совмещением в себе ценнейших особен-
ностей ученого и мыслителя. Без сомне-
ния, он обладал в этом отношении наи-
высшею одаренностью, гениальностью. И мы
теперь попытаемся познакомиться поближе
с этой гениальной натурою. Мы сделаем
это в два приема, двумя путями. Во первых,
мы попытаемся заглянуть за кулисы дея-
тельности Потебни.—туда, где скрывается
механизм его творчества. Это вопрос о
психологии творчества Потебни. Затем мы
бросим взгляд на то, как именно, в чем, в
каких систематических завоеваниях мысли
проявилось это творчество. Это вопрос о
главных результатах его творчества.
ГЛАВА III. ЛИЧНОСТЬ ПОТЕБНИ.
Господствующей чертою духовного об-
лика Потебни является своеобразное сов-
мещение в нем черт, повидимому, противо-
положных до непримиримости.
Зная его, как глубокомысленного уче-
ного, целиком посвятившего жизнь свою
науке, мы ожидаем встретить в нем ту
сосредоточенную серьезность, ту торже-
ственную важность, которая составляет
необходимое выражение интенсивной ду-
ховной работы. И когда один из его быв-
ших учеников, проф. Халанский, заме-

тил, вспоминая о нем: «Всегда строгий
к себе и другим, редко улыбавшийся,
всегда сосредоточенный — он внешним
своим видом внушал почтение. Мы не
знаЛи за Потебней отклонений от пра-
вил законности, честности, правды и добра,
и он казался нам олицетворением идеала
в действительности»!0)—когда мы узнаем об
этом, мы нисколько не удивлены: так оно
и должно быть. Но становится немного
холодно, когда созерцаешь человека на
альпийских высях идеала. И вдруг чув-
ствуешь, что повеяло чем-то «нашим»,чело-
веческим, не столь серьезным, сколь
наивным, теплым, интимным. Поясняя свою
теорию поэзии, как образного ответа на
познавательный вопрос, Потебня любил
приводить для иллюстрации ее пример ре-
бенка, который, увидев впервые шарооб-
разный абажур, назвал его «арбузиком» и).
Или, обсуждая вопрос о психологии
метонимического мышления, он опять при-
водит пример ребенка: «Мне удалось за-
метить возникновение ясной метонимии
в умном 4-5 летнем ребенке, и я тут же
записал: Алеше понравилось в гостях, ему
жаль было уезжать из Харькова, и он
сказал: «бедный Харьков!»—таким обра-
зом «в его выражении сказалась перво-
образная способность познавать себя лишь
в (субъективной) окраске мыслимых ве-
щей» 12). Этот Алеша, как и автор аба-

жура-арбузика, выхваченные из детской
жизни со всей ее непосредственностью,
бросают на строгого и сурового ученого
ласковый свет, всегда лучащийся из дет-
ских глаз. Видно, что дети не были для
него предметом холодного наблюдения, и
он сочувственно переносился душою в их
милый мир. Для этого нужно иметь в душе
хотя бы уголок «вечно-детского», и у
Потебни он был, мягко освещая его глу-
боко-серьезный облик. Таков один из тех
контрастов, которыми была так богата эта
удивительная душа.
Другой гораздо резче: «В этом чело-
веке, — опять вспоминает проф. Халан-
ский,—с виду сухом, холодном, и под-
час резком, билось нежное и любящее
сердце. Для его слушателей всегда была
открыта дверь его дома. Студентам он
никогда не отказывал в своей нравствен-
ной помощи. Тяжело больных студентов-
бедняков, нуждавшихся в особой помощи,
Потебня посещал на квартире, делая это
так, что об этом знали немногие... Кому
из бывших его слушателей случалось при-
езжать в Харьков, тот считал нравствен-
ною потребностью побывать у него, поде-
литься с ним своим горем и радостью,
освежиться в беседе с ним. И к ним по-
койный относился замечательно тепло,
с сердечным отеческим участием к их
нуждам, радости и горю. Расспросам, раз-

говорам конца не было; субботние вечера
в доме покойного затягивались далеко за
полночь» 13). В спорах он умел отвергать
чужую мысль ((неограниченно, резко, не-
преклонно—и в то же время так мягко и
деликатно, как будто затрогивается душев-
ная жизнь самого близкого человека» (из
воспоминаний А.Г.Горнфельда) 14). Нужно
обладать широко раскрытой душою, боль-
шим даром сочувственного понимания,
чтобы проявлять эти сокровища душевной
чуткости и гуманности. Но в этой душе
всегда жили и держались настороже и
задатки противоположного отношения к
людям, начиная от мягкого безобидного
юмора й кончая беспощадным сарказмом
и негодованием. В его лекциях по психо-
логии поэтического мышления встречается
следующая забавная пародия, повидимому
собственного сочинения. «Государь импе-
ратор соизволил всемилостивейше благо-
дарить Георгиевских кавалеров за моло-
децкую службу.—Министр юстиции изво-
лил благодарить чинов судебного ведом-
ства за ухарскую службу.—Министр народ-
ного просвещения изволил благодарить
профессоров университета за лихое чтение
лекций и студентов за залихватское их
посещение.—Архиерей- настоятеля N ой
церкви за бравое и хватское исполнение
обязанностей» 15). Это пока лишь шутка,
но она легко переходила у Потебни в

насмешливые замечания и определения.
«Гипербола,—говорит он, например, есть
результат как бы некоторого опьянения
чувством, мешающего видеть вещи в их
настоящих размерах... Если упомянутое
чувство не может увлечь слушателя,
то гипербола становится обыкновенным
враньем» 16). Или, касаясь специализации
труда в науке, Потебня замечает: «Специа-
лизация труда в зрелом возрасте, насколько
она увеличивает успешность личной дея-
тельности, единственный путь к возмож-
ной универсальности. Говорю насколько,
потому что «заставь дурака богу молиться»
и пр. 17). Особенно остроумны и злы на-
смешки Потебни над претенциозными по-
тугами нарочито «научного» мышления.
Тут и щелчек по адресу «того ребяче-
ческого взгляда, что наука началась с по-
следней прочитанной книжки» 18), и за-
мечание о «философском уме, который
над лесом видит, а под носом не видит» ,9),
и насмешка над «замашкою» «многих
ученых» «говорить от имени науки,
как будто они, или некто подразу-
меваемый, у нее по особым поручениям,
иногда вступаться за ее честь, как будто
она им тетка, или сестра, или другая близ-
кая особа слабого пола» 20) и, наконец,
выпад по адресу привычки некоторых
«уверять себя и других, что общеобяза-
тельность, кафоличность у нас в кармане» 21).

Оружием саркастической насмешки Потебня
умел пользоваться иногда и как тонко
отточенным научным аргументом. Приводя
известное мнение Белинского о всечело-
вечности Пушкина, о том, что он умел
проникаться психологией разных времен и
народов, Потебня не удостаивает его
серьезного разбора, а только замечает:
«На это можно сказать: «Сладки гусиные
лапки»!—«А ты их едал?»—«Вид ал, как дядя
едал» 22). Все обостряясь, эта сатириче-
ская стихия в душе Потебни способна
была подниматься до пафоса негодования.
Говоря, напр., о распространенной моде
обучать детей иностранным языкам «чуть
не с пеленок», он разрешается гневной
филиппикой по адресу родителей, кото-
рые, «как во времена «Недоросля», пору-
чают детей Вральманам. Так из детей с
порядочными способностями делаются полу-
идиоты, живые памятники бессмыслия и
душевного холопства родителей» 23). «Сам
не отступавший от своих высоких идеалов,—
вспоминает о подобных эпизодах проф.
Халанский,—Потебня беспощадным сло-
вом меткого и сурового обличения муже-
ственно казнил других за отступления от
идеалов правды и добра. Владея богатей-
шим запасом слов и выражений русского
народного языка, Потебня одним метким
словом, кстати сказанной пословицей, мог,
как говорится, уничтожить человека» 24)

Специально в области научного мышления
Потебни контрастные переживания про-
являлись в любопытном сочетании любви
к наивысшим обобщениям научной мысли
с величайшим, доходившим до крайности,
пристрастием к единичным фактам. Нет
надобности иллюстрировать особыми при-
мерами ту любовь к обобщениям у По-
тебни, создавшего столько всеобъемлющих
теорий. Но стоит пояснить редкостное ее
сочетание с культом конкретной единич-
ности. В своем пристрастии к фактам По-
тебня доходил до сомнения в том, напр.,
что личность человеческая—факт; она—
одна из абстракций, «ибо личность, мое я,
есть тоже обобщение содержания, изме-
няющегося каждое мгновение» 25), и ре-
альны только эти содержания. Раскрыв
любое исследование Потебни, мы будем
поражены, оглушены изобилием превос-
ходно подобранных фактов, которые он
приводит, иногда для пояснения одной
своей «теоретической» фразы. Каждый
свой шаг он обставляет подавляющей мас-
сой материалов. То, как он готовился к
переводу «Одиссеи» на украинский язык,
красноречиво рисует нам, как он подби-
рал эти материалы. Об этом рассказывает
г. Русов на основании знакомства с руко-
писями Потебни: «Прочитав «Одиссею» в
подлиннике и в переводах на разные сла-
вянские языки и возобновив таким обра-

зом в памяти те предметы, образы, поло-
жения, действия и пр. и аттрибуты их,
какие можно было выразить в переводе,
профессор принялся за чтение образцов
народной словесности и классических мало-
русских писателей, известных ему также
очень хорошо. В особой пачке бумаг мы
находим сделанные им выборки слов, вы-
ражений, речений, какие могли бы по-
надобиться ему при передаче встречаю-
щихся в «Одиссее» названий предметов,
действий, эпитетов, определений, характе-
ристик и т. п. Эти выписки лексического
материала с указанием на страницы книг,
употребляемых для этой цели профессо-
ром, показывают, что он пересмотрел Ге-
родота, летописи Ипатьевскую, Самовидца,
многие акты, изданные Археографическими
комиссиями, сборники песен и пословиц
Чубинского, Головацкого, Метлинского,
Номиса, Кольбера, Романова, материалы,
изданные в «Записках о Южной Руси»,
в «Основе», сочинения авторов: Котлярев-
ского, Квитки, Гулака-Артемовского, Гре-
бинки, Кулиша, Марка-Вовчка, Глебова,
Манджуры и др. Выписок из этих книг
сделано им более 2500. Они состоят или
из отдельных слов, или из поставленных
рядом синонимов и омонимов,... или из
сложных слов, употреблявшихся в народ-
ной поэзии рядом для известного поня-
тия,... или для определения предмета,.,.

или, наконец, из целых речений и фраз,
оказавшихся почему-либо характерными
или пригодными для перевода «Одис-
сеи»26).
К этому контрасту между способностью
Потебни к высочайшим обобщениям и
его любовью к конкректным единично-
стям примыкает другой контраст. Его
мышление выливалось обычно в отчет-
ливую форму прекрасно выработанных
понятий, которые он употреблял со стро-
гим разбором и с мудрою осторожностью.
В этом смысле строй его мысли и речи —
обычно прозаический, прозрачный, четкий
и сдержанный. Есть в нем этот чудесный
лаконизм мысли, уверенной в себе и
знающей свои пределы, всегда ограничен-
ные. По верному замечанию Овсянико--
Куликовского, «Потебня писал вроде того,
как пишут математики»27), — прибавим:
классические, первоклассные математики.
Но как строгое лицо приобретает чарую-
щую привлекательность с появлением на
нем легкой улыбки, так и мысль Потебни,
расцвечиваясь там и сям яркими образами,
становилась временами высоко-художе-
ственной. Особенною обаятельностью в этом
отношении отличалась его устная речь.
Многие из слушателей Потебни запом-
нили, подобно одному из них, А. Г.
Горнфельду. этот «изящный, поэтический,
рельефный язык учителя»28). В печати

Потебня был скупее на поэтические об-
разы и, видимо, старался, по возможности,
ограничивать их употребление или наво-
дить мат на их яркую внешность. Но и
в этой поэзии под сурдинку чувствуется
биение художественно-образной мысли.
Вот превосходный образец этой матовой
поэтичности: «Наука раздробляет мир,
чтобы сызнова сложить его в стройную
систему понятий; но эта цель удаляется
по мере приближения к ней, система ру-
шится от всякого невошедшего в нее
факта, а число фактов не может быть
исчерпано. Поэзия предупреждает этим
недостижимое аналитическое знание гар-
монии мира; указывая на эту гармонию
конкретными своими образами, не требую-
щими бесконечного множества восприятий,
и заменяя единство понятия единством
представления, она некоторым образом
вознаграждает за несовершенство научной
мысли и удовлетворяет врожденной чело-
веку потребности видеть везде цельное и
совершенное. Назначение поэзии — не
только приготовлять науку, но и временно
устраивать и завершать недалеко от земли
выведенное ее здание. В этом заключается
давно замеченное сходство поэзии и фило-
софии. Но философия доступна немно-
гим; тяжеловесный ход ее не внушает до-
верия чувству недовольства односторон-
ней отрывочностью жизни и слишком мед-

ленно исцеляет происходящие отсюда
нравственные страдания. В этих случаях
выручает человека искусство, особенно
поэзия и первоначально тесно связанная
с ней религия 29). Так велика была у
Потебни жажда художественной мысли,
что, не довольствуясь ее россыпями в на-
учной прозе, он утолял эту жажду на
путях прямого художественного творче-
ства. Потебня достигал этого, прежде
всего, искусным, «художественным чтением
образцов литературы» 30), которыми он
очаровывал слушателей на своих лекциях,
а затем,—работая над переводом «Одис-
сеи» на украинский язык. Этот перевод,
замечательный по своим художественным
достоинствам, хотя и далеко не доведен-
ный до конца (из 24 песен Потебня успел
перевести лишь немногим более 2^),
выдерживает к своей выгоде сравнение
даже и с классическим у нас переводом
Жуковского. Вот место из перевода Жу-
ковского и параллельное из перевода По-
тебни (Одиссей у феакийцев): 81)
В город направил тем временем путь Одиссей; но
Афина
Облаком темным его окружила, чтоб не был заме-
чен
Он никаким из надменных граждан феакийских,
который
Мог бы его оскорбить, любопытствуя выведать,
кто он.

Но, подошел ко вратам крепкозданным прекрас-
ного града,
Встретил он дочь светлоокую Зевса, богиню Афину,
В виде несущей скудель молодой феакийские девы.
Встретившись с нею, спросил у нее Одиссей бого-
равный:
— Дочь моя, можешь ли мне указать те палаты,
в которых
Ваш обладатель божественный, царь Алкиной,
обитает?
Многоиспытанный странник, судьбою сюда из-
далека
Я заведен; мне никто не знаком здесь, никто из
живущих
В городе вашем, никто из людей, обитающих
в поле.
Дочь светлоокая Зевса Афина ему отвечала:
— Странник, с великой охотой палаты, которых
ты ищешь,
Я укажу; там в соседстве живет мой отец бес-
порочный;
Следуй за мною в глубоком молчаньи; пойду
впереди я;
Ты же на встречных людей не гляди и не делай
вопросов
Им; иноземцев не любит народ наш; он с ними
не ласков;
Люди радушного здесь гостелюбия вовсе не
знают;
Быстрым вверяя себя кораблям, пробегают бес-
страшно
Бездну морскую они, отворенную им Посидоном.
Их корабли скоротечны, как легкие крылья их
мысли.
Кончив, богиня Афина пошла впереди Одиссея
Быстрым шагом; поспешно пошел Одиссей за
богиней.
У, Потебни этот отрывок читается так:
Тоді то підвівсь Одиссей, щоб до города йти;
Атена ж,

До его зичлива, туманом густым его оточила,
Щоб часом який з високоумних Феаків зуст-
ривши
Нестав глумитись над ним словами та роду питати.
Коли ж уже мав уступити у город веселий.
То там зустрила ёго ясноока богина Атена,
Дивчиною молодою, з глеком в руках, обернувшись,
Стала вона перед ним, а ясний Одиссей став
пытати:
«Дочко, чи непровела б ты мене до домівки мужа
Алкиноя, що тут меж сими людьми пануе?
Бо я тут чужий, дознавши й потерпевши чи
мало,
Прихожу з далекого краю, тим то не знаю никого
3 людей, що держать сей город і ниви сі
роблять».
К ёмуж промолвила так ясноока Атена:
«Так я ж тоби, гостю, той дом покажу, що ты
кажешь,
Во се недалеко од чесного батька мого домивки.
Тільки ти мовчки іди (а я по переду итиму);
Не поглядай ни на кого і не питайся ні в кого,
Бо тут такі, що недуже чужих людей поважають,
Недуже то люблять витати, як прійде хто з иншого
краю.
На кораблі швидки вони лишь вповають, та моря
Пучину на них переходять; так дав ім земли по-
трясатель:
А корабли в іх швидки, як птиці крыло або
думка».
Так то сказавши, его повела Паллада Атена
Спішно, а вин затим пішов по слідах богині...
Бросается в глаза, что перевод Потебни,
прежде всего, проще и естественнее, чем
перевод Жуковского, который изобилует
нарочитыми остатками ломоносовского вы-
сокого штиля и тою превыспренностью,

которая и сейчас многими считается при-
знаком классической поэзии. Вместо на-
пыщенного образа «несущей скудель фе-
акийские девы», у Потебни стоит простой
образ «дивчины молодой, с глеком (кув-
шином) в руках». Настроившись на древ-
лий лад, Жуковский переводит: «Люди
радушного здесь гостелюбия вовсе не
знают», —стих, который удовлетворил бы
Шишкова. У Потебни просто: «недуже то
люблять вітати, як прийде хто з иншого
краю». Затем, и это главное, потому что
именно в этом сказывается поэтическая
индивидуальность, — образы Жуковского
как-то расплывчаты, лишены полной рельеф-
ности и психологической колоритности.
У Потебни они, напротив, точны, выпуклы
до скульптурности и стоят в полном со-
ответствии с сущностью изображаемого.
Жуковский говорит бледно: «мне никто
не знаком здесь, никто из живущих в го-
роде вашем, никто из людей, обитающих
в поле». Потебня подчеркивает, что Одис-
сей различает не просто живущих в го-
роде и в поле, а горожан и тех, кто
«ниви сі роблять», т. е. земледельцев:
выходит гораздо конкретнее. Беседа между
Одиссеем и Афиной во образе девы пере-
дана у Жуковского с деланной, фальши-
вой простотой. Дева вызывается у него
показать дом Алкиноя «с великой охотой»,
прибавляя, что он—вблизи дома ее отца

«беспорочного». Эта «великая охота» по-
хожа на выстрел из пушки по воробью,
если подумать, что тут речь о том, чтобы
показать страннику дом, который он ищет.
А «беспорочный отец» девы— опять образ
фальшивый, потому что пустой: мы не
соединяем никакого конкретного пред-
ставления с отрицанием всех пороков,
которое выражается словом «беспороч-
ный». У Потебни все это колоритнее и
правдивее: дева говорит у него с видимой
жалостью к страннику: «так я ж тобі,
гостю, той дом покажу, що ты кажешь»,
и Потебне хочется вложить в эти слова
еще больше теплоты, поэтому вместо об-
ращения «гостю», он подбирает варианты:
«батьку, паноче». Готовность свою она
объясняет тем, что дом «чесного батьки
мого» возле дома Алкиноя: эпитет «чест-
ной» не только в духе народной поэзии,
но и полон определенности, которой ли-
шен эпитет, употребленный Жуковским.
Еще: корабли феакийцев у Жуковского
«скоротечны»,—образ, который нелегко
соединить с образом корабля, предмета,
неспособного «течь» в современном смысле,
а славянское «течь» нами почти позабыто
в смысле «двигаться». Потебня называет
корабли быстрыми—выражение точное и
определенное. Еще характерная подроб-
ность: у Жуковского корабли быстры «как
легкие крылья»; у Потебни этот образ

выразительнее, конкретнее: «як птиці
крило». В общем, с некоторым правом
можно применить к переводу Потебни то,
что сказано в одном письме Л. Н. Тол-
стого о Гомере в подлиннике по сравне-
нию с переводом Жуковского 32): перевод
Потебни похож на ключевую воду с сорин-
ками, ломящую зубы, тогда как перевод
Жуковского напоминает дистиллированную
воду. Впрочем, это говорится не столько
в порицание Жуковскому, сколько для
характеристики несомненных художествен-
ных элементов в даровании Потебни.
Все многочисленные противоречия, при-
сущие Потебне, являются противоречиями
лишь на первый, поверхностный взгляд.
На самом же деле они обрисовывают на
редкость цельную и своеобразную индиви-
дуальность. Вообразим сосуд, заключающий
горячий пар. Частицы этого пара стремятся
разойтись в разные, диаметрально противо-
положные, стороны. Но это стремление
к контрастным движениям—только выраже-
ние объединенности всех частиц, следствие
того, что они содержатся в данном объ-
еме при одной и той же данной темпера-
туре. С повышением этой температуры
способность частиц к расходящимся дви-
жениям еще более возрастает. Человече-
ская психика тем богаче контрастными
проявлениями, чем напряженнее проте-
кают слагающие ее процессы, чем выше

(до известной степени) душевная темпе-
ратура. Контрасты, которые мы находим у
Потебни, говорят нам о мощной душе, о
высоком напряжении духовной жизни
этого человека. Он горел, он пламенел,
сжигая себя яркими вспышками. И это,
как сквозь транспарант, просвечивало на
его лице, «красивом, благородном, способ-
ном выражать оттенки разнообразных
чувств», в «живой игре его глаз» 33), в
его речи «живой и увлекательной» 34),
«блиставшей оригинальным умом и богат-
ством продуманных, из первых рук добы-
тых сведений» З5). Он был и в жизни
таким, каким сохранил его в своей памяти
А. Г. Горнфельд на кафедре: «С горя-
щими глазами, с задумчивой улыбкой,
с волнением человека, говорящего о «са-
мом важном» 36). Оттого и недолго про-
жил Потебня в этом непрестанном духов-
ном воспламенении, этой безоглядной
трате души. И когда он почувствовал, что
силы его иссякают, когда юмористически
констатировал в одном письме: «Все плохо.
По утрам кое-что ковыряю, как старуха
чулок вяжет, при полном отсутствии инте-
реса, спуская петли и роняя спицы» 37)—
спасительная смерть избавила его от тоски
бездеятельного существования, от стадии,
когда мы не живем, а чадим. И он ушел
от нас, оставив нам свой образ, полный
жизненной трепетности, огня и света.

Люди с такими данными не любят при-
миряться с тем, что есть. Ведь они сами—
воплощенный порыв к изменению налич-
ного, к творческой переработке действи-
тельности. Таким был и Потебня не только
как ученый, но во всем своем жизнеощу-
щении. Он превосходно выразил это з
одной своей «притче», которую находим
среди его лекций по теории словесности.
«На реке Удах, на песке, когда-то был
общественный лес, стоял и шумел, давая
тень и убежище зверю и птице, укрывая
землю листом. Его срубили, частью сожгли,
частью продали и деньги отнесли, для выс-
ших целей цивилизации, в кабак и каз-
начейство. Долго еще торчали пни и за-
держивали на месте тонкий слой листвен-
ного перегноя; но пни выкорчевали,
скот истолок землю в пыль, ветер разнес
ее. дожди смыли в реку, и теперь там
голый песок; не растет ни чебрец, ни по-
лынь, и скот не забродит... Истинно фило-
софский ум должен стоять выше сожале-
ний о шуме и тенистой зелени, успокаивая
себя тем, что вещество не гибнет, но пре-
образовывается все в новые и новые формы,
и что хотя у мужиков нет леса, а у ско-
тины — пастбища, но где-нибудь около
Таганрога мелеет от наносов море, и когда
оно совсем обмелеет, там, быть может,
выростет лес лучше прежнего. Вера в со-
вершенствование этого мира, лучшего из

миров, потому что он один только нам
сколько-нибудь известен, поддерживаемая
научными соображениями о возникновении
высших форм органической жизни, нужная
для успокоения духа, не обязывает закры-
вать глаза на колебания уровня жизни; и
тот философский ум, который не будет
жалеть о лесе на Удах, будет ум, который
над лесом видит, а под носом не видит.
Что было, то было, и не случиться не*могло
при данных условиях: но вопрос в том,
точно ли эти условия всеобщи и не-
изменны» 38). Как это далеко от того
идеала истинно философского ума, кото-
рый выставил некогда Спиноза, и который
не перестает собирать сторонников и по
сие время: «Мудрый, поскольку он рассма-
тривается как таковой, едва волнуется
душой, но, сознавая по некоторой вечной
необходимости себя, бога и вещи, никогда
не перестает существовать, а всегда обла-
дает истинным довольством души» 39). К
такому жизне- и мироощущению Потебня
был психологически неспособен именно
вследствие своей бившей ключем жизнен-
ности, которая всегда чувствует себя лучше
не тогда, когда нужно признать и оправ-
дать мир из условий необходимости, а тогда,
когда нужно его изменить.
Но как же тогда понять любовь, кото-
рую Потебня проявлял к истории, к по-
знанию того, что было и чего изменить

уже нельзя? Вопрос сложный. Потебня,
повидимому, разрешал его для себя в ори-
гинальном понимании значения истории:
((Ныне,—говорит он,—практическое значе-
ние истории состоит не в том, что она
учит, как быть, а лишь в том, что она, ука-
зывая пройденный путь, избавляет от на-
прасной траты сил, предостерегает, что
по пройденному пути пройти нельзя» 40)
(курсив мой). Кроме того, изучение про-
шлого показывает нам, откуда и куда, в
каком направлении идет жизнь. И этим
она указывает, «как человеку плыть по...
течению» исторической жизни, «заменять
личные идеалы более объективными, т. е.
теми, которым по указанию событий су-
ждено осуществляться в человечестве» 41).
Взгляды эти, глубоко оригинальные и так
идущие к духовному образу Потебни,
каким мы его знаем, очень напоминают
Маркса. У последнего непримиримость с
существующей (социальной) действитель-
ностью, которая привела его к известному
требованию: философы довольно понимали
су шее, пора научиться изменять его, — эта
непримиримость, как у Потебни, сочеталась
с глубоким интересом к истории, и опять-
таки и у него отсюда вытекал взгляд, что
история, указывая направление «объектив-
ного» изменения вещей, определяет и нашу
субъективную роль в процессе этого изме-
нения (Потебня и Маркс вообще во мно-

гом похожи друг на друга в психологиче-
ском, а отсюда—и в идейном отношении).
При таком отношении к будущему, По-
тебня должен был верить в него, потому
что знать вполне то, чего еще нет, нельзя.
И Потебня был полон такой веры.
Он вообще считал, что «вера одна из
непременных сторон человеческой жизни.
Она не иссякает, но принимает такие на-
правления, что скрывается из глаз тех,
которые ждут-ее встретить в заранее опре-
деленном месте» 42). Меняются объекты
веры, но сама она бессмертна: «конца су-
щему мы не видим и не можем представить
себе времени, которое бы обеднело зада-
чами, которому нечего было бы делать».
А так как, «занимая незначительную ча-
стицу мира, нельзя обнять мыслью всего
мира», то при решении этих задач без
какой-нибудь веры не обойтись. «Если
вера в личного и человекообразного бога
перестанет удовлетворять мысль, это вер-
ховное начало заменится другим, таким
же временным. Одно несомненно: чело-
век с каждым шагом вперед научается
более и более различать степени вероят-
ности и оценивать средства своего ума» 43).
Именно постольку он научается не пре-
небрегать верою, как дополнением к
ограниченности ума. Отсюда, в частности,
и та «светлая вера в торжество разума,
правды и добра, которой сам покойный

был проникнут», по свидетельству одного
из его бывших учеников, проф. Халан-
ского 44).
В этом пункте мы подошли к интимней-
шим сторонам души Потебни. Хотелось бы
знать, во что именно он верил, и как. К
сожалению, в настоящее время этот вопрос
и многие другие, не менее интересные
(например, о политических взглядах, а глав-
ное—действиях Потебни), за отсутствием
достаточно определенных фактов, не могут
быть разрешены. Но когда-нибудь они,
вероятно, накопятся, и тогда наше пони-
мание этой натуры обогатится и углубится,
может быть, весьма существенно.
ГЛАВА IV. ОСНОВНЫЕ ИДЕИ
ПОТЕБНИ.
Обращаясь к их характеристике, заметим,
что наше изложение, по необходимости
краткое, не позволяет нам входить в по-
дробности. В интересах краткости, придется
опустить даже и кое-что существенное.
У всякого ученого есть своя «филосо-
фия». У одних она безотчетна, у других,
более крупных, всегда встречаем попытки
уяснить ее себе и другим. Есть такие по-
пытки и у Потебни, и с их лаконичной
характеристики мы и начнем. Философские
воззрения Потебни складывались под влия-

нием того течения немецкой философии
первой половины XIX в., крупнейшими
представителями которого были: В. Гум-
больдт, Гербарт, Лотце, Лацарус и Штейн-
таль. Но Потебня заимствовал у них свои
идеи с некоторым разбором, так что его
нельзя признать прямым последователем
кого-либо из названных мыслителей. Не
был он и эклектиком, так как его миро-
воззрение, самостоятельно проработанное
под чужими влияниями, отличалось значи-
тельной цельностью.
Вот как сам Потебня формулировал
основную мысль этого мировоззрения: «Во-
обще, все то, что мы называем миром,
природою, что мы ставим вне себя, как
совокупность вещей, действительность, и
самое наше я, есть сплетение наших ду-
шевных процессов, хотя и непроизвольное,
а вынужденное чем-то находящимся вне
нас. В этом смысле все содержание души
может быть названо идеальным. Но в этой
всеобъемлющей идеальности мы различаем
низшие и высшие течения: сырые матери-
алы и продукты различной степени сосре-
доточенности.. В тесном смысле только эти
сырые материалы, наиболее субъективные,
наименее выразимые, называем реальными,
а мысль идеальною» 45). Сырые материалы
доставляются органами наших чувств, и
других материалов для суждения о мире
мы не знаем. «Наитие свыше, зрение по-

мимо глаз, слух помимо ушей принадлежит
к числу патологических явлений» 46). Над
этим-то чувственным материалом работает
наша мысль.
Ее задача состоит в том, чтобы им овла-
деть и сделать легко обозримым. Задача
эта колоссальная, по сравнению со сред-
ствами человеческого мышления. «Перед
человеком находится мир, с одной стороны
бесконечный в ширину, а с другой — бес-
конечный в глубину, бесконечный по ко-
личеству наблюдений, которые можно
сделать на самом ограниченном простран-
стве, вникая в один и тот же предмет.
Между тем то, что называют человеческим
сознанием, то, что мы не можем себе иначе
представить, как в виде маленькой сцены,
на которой поочереди появляются и сходят
человеческие мысли, крайне ограничено.
Единственный путь к тому, чтобы обнять
мыслью возможно большее количество яв-
лений и их отношений, состоит в том,
чтобы ускорить выхождение на сцену и
схождение с нее отдельных мыслей, и затем
усилить важность отдельных мыслей !),
помещающихся на этой сцене» 47). При
этом работа мысли, как и вообще жизнь
духа, происходит единообразно: «законы
душевной деятельности одни для всех вре-
1) Это усиление важности отдельных мыслей
Потебня называл у сгущением мысли в слове».

Мен и народов...» 48). Так как мир, мысли-
мый нами, строится, собственно, в процессе
его познания, а познание есть мысленная
переработка данных наших чувств, то наш
мир создан нами самими. Это не создание
из ничего, но единственно возможное для
человека создание. Притом, оно неизбежно
носит на себе отпечаток своего человече-
ского происхождения. «Мыслить иначе, как
по человечески (субъективно), человек не
может» 49). Однако, хотя законы душевной
деятельности человека и постоянны, свой-
ства, которыми эти законы управляют, с
течением времени меняются в определен-
ном направлении, благодаря чему возможна
«история мысли и ее человекообразности,
т. е... история человекообразности мысли»50).
Нельзя утверждать, что одна из стадий
этой истории ближе к истине, чем другая,
потому что «вообще человека характеризует
не знание истины, а стремление, любовь к
ней, убеждение в ее бытии» 51)„ Однако,
отсюда не следует, что человечеству на-
перед известно, где именно, в чем заклю-
чается общеобязательная истина. Она не
есть, а постепенно создается усилиями
человеческой мысли. «Истина, добро, кра-
сота входят узкими вратами. Стоило ли бы
их проповедывать, и возможно ли было бы
из-за них страдать, если бы они были в
каком-либо отношении общечеловечески-
ми?» ^ Таким образом, будучи процессом

одновременного создания и мира, и истины,
история мысли в каждый данный момент
выражает по-своему истину, потому что
он был необходимой стадией в развитии
мысли. Поэтому можно сказать, что исто-
рия мысли «есть смена миросозерцании,
истина коих заключается лишь в их необ-
ходимости; что чмы лишь потому можем
противополагать наше воззрение, как ис-
тинное, воззрению прошедшему, как лож-
ному, что нам не достает средств для по-
верки нашего воззрения» 53). Впрочем, по-
следовательные миросозерцания выражают,
по мнению Потебни, и некоторую общую
линию развития. «Прогресс мышления со-
стоит в выделении из мира (т. е. из сово-
купности мыслимого) свойств, вносимых
нашим я, и в противоположении этого я
миру. Чем далее от нас к прошедшему,
тем слабее это выделение и противополо-
жение. Чем более субъективны продукты
мышления, тем непоколебимее вера в их
объективность» 54). Поэтому с прогрессом
познания эта вера падает. Человек нау-
чается понимать субъективность своих по-
знавательных средств и «с каждым шагом
вперед научается более и более различать
степени вероятности (заменяющей у него
слепую веру, Т. Р.) и оценивать средства
своего ума», далеко не безграничные 55).
Своеобразная особенность Потебни состо-
ит в том. что, развивая эти взгляды на задачи

и прогресс познания, он, вслед за великим
немецким мыслителем, политиком и лин-
гвистом В. Гумбольдтом, считал, что ни-
какая работа и развитие мышления невоз-
можны без участия языка. Слово не только
и даже не столько средство для выраже-
ния готовой мысли: оно способ, прием ее
создания и разработки. Язык—это сама
мысль, поставленная перед собою же, сде-
лавшаяся своим предметом, объектом.
Мысль понимает лишь то, что находится
перед нею именно в качестве предмета.
Она не могла бы понять и себя, т. е. сде-
латься сознательной, если бы не поставила
и себя перед собою в виде особого пред-
мета. Потебня блестяще разъясняет, каким
образом достигает этого мысль, становясь
словом, и показывает, что, благодаря слову,
мысль впервые приобретает сознательность,
т. е. ту черту, без которой мысль не была
бы мыслью. Таким образом, самое рожде-
ние мысли обнаруживает ее органическую
связь с языком. Но и на всех ступенях
своего развития она не порывает этой связи.
Обозначая какое-либо явление словом, мы
тем самым выделяем его из бесконечного
разнообразия мира, привыкаем видеть его
с определенными свойствами, означенными
в слове, и в одних и тех же отношениях
к другим явлениям мира: благодаря слову,
мы постигаем в мире постоянство, прочные
зависимости, т. е. законность. Наконец,

всякое слово, выделяя данное явление в
ряду других, отводит ему среди других
определенное место и тем упорядочивает
наши мысли, приучает нас к их система-
тическому распределению: значит, и систе-
матические интересы познания определя-
ются словом. Из всего этого ясно, что,
говоря о слове, Потебня разумел также и
мысль, и обратно; хотя он признавал, что
во многих случаях работа мысли, кореня-
щаяся в слове, поднимается выше сферы
собственного языка.
Таково в кратких и, по возможности,
существенных чертах теоретическое миро-
воззрение Потебни. Им определяются все
его главные научные замыслы и задачи.
Этих задач, собственно, две. I. Признавая
основной функцией речи-мысли познава-
тельное воссоздание мира из сырого мате-
риала ощущений, Потебня должен был,
прежде всего, выяснить, каким именно спо-
собом происходит это воссоздание. Ответом
на этот вопрос и является ею теория сло-
весности, как теория искусства и науки.
Она изложена Потебнею в книге «Мысль
и язык» (1862), а также в его лекциях и
заметках, опубликованных после его смерти
в книгах: «Из лекций по теории словес-
ности» (1894) и «Из записок по теорий
словесности» (1905). Некоторые дополне-
ния к этим основным источникам предста-
вляют другие работы Потебни — напр.,

«Слово о Полку Игоревен (1877—1878),
о «Малорусских домашних лечебниках
XVIII в.» (1890), а особенно два тома
«Объяснений малорусских и сродных на-
родных песен» (1882—1887). 2. Вторая из
основных научных задач Потебни вытекает
из его взгляда на существование развития
речи-мысли и состоит, говоря его словами,
в том, чтобы «показатъ на деле участие
слова в образовании последовательного ряда
систем, обнимающих отношения личности
к природеъ 56). Эта история развития мысли
в слове изложена Потебнею в его «Из за-
писок по русской грамматике» (I—II, 1874 г.,
III—в 1899 г.). Но к ней же имеют отно-
шение и другие важные исследования По-
тебни, среди которых главное—«К истории
звуков русского языка» (1873—1886). В
нем Потебня старался разобраться в зву-
ковой истории русского языка, чтобы
сквозь ее перепитии добраться до разви-
тия мысли в языке. В этих подсобных ра-
ботах и некоторых других, примыкающих
к ним, Потебня по пути сделался, по за-
мечанию академика Ягича, «основателем
научной диалектологии в России» 57). Обра-
тимся теперь к краткой характеристике
того, как Потебня разрешил две главные
задачи своей научной деятельности.
Итак, каким образом мысль познает бес-
конечное разнообразие чувственных дан-
ных, в облике которых является нам мир?

Прежде всего, художественно, поэтически,
а потом и научно. Она перерабатывает эти
субъективные данные, облекая их в поэти-
ческую форму слова. Исходя отсюда, мысль
поднимается затем до их научной перера-
ботки, до научного объективирования. По-
тебня выражает это так: «Если искусство
есть процесс объективирования первона-
чальных данных душевной жизни, то наука
есть процесс объективирования искус-
ства»58). Обосновывается это, приблизи-
тельно, так. Перед познающим — неисчер-
паемое множество чувственных данных.
Упорядоченное лишь внешне и формально,
пространством и временем, это множество,
по существу внутреннее, дано нам как не-
расчлененный хаос. Мы заинтересовываемся
то одной, то другой частью этого хаоса.
К одним из них мы привыкаем раньше, чем
к другим, и в силу этого они становятся
для нас как бы понятными. Когда мы за-
тем наталкиваемся в хаосе чувственных
данных на новые пучки их, почему-либо
нас заинтересовывающие, мы стараемся
овладеть ими мысленно с помощью ком-
плексов, усвоенных нами ранее. Мы до-
стигаем этого посредством сравнения но-
вого со старым. При этом мы замечаем, что
новое, которое можно назвать неизвестным
и обозначить буквою «X», напоминает нам
чем-то старое; назовем это последнее бу-
квой «А». Всматриваясь лучше, мы находим,

что «X» похоже не на «А» целиком, а на
некоторую его сторону или элемент «а». В
итоге, «X» перестает быть для нас вполне
неизвестным: ведь мы приводим его в связь
с известным, с «А», посредством элемента
«а». Мы до некоторой степени знаем его,
и это знание укладывается в схему: «X»
похоже на «а», «X» может быть предста-
влено, изображено посредством «а». Раз-
беремся подробно в этой формуле. Не-
известный нам ранее комплекс чувственных
данных, представляемый, изображаемый те-
перь посредством «а», является нам как
нечто единое—именно потому, что он пред-
ставлен одним символом «а». Как именно
осуществлено в нем это единство, и что
именно содержится в нем доподлинно,
этого наш символ нам не говорит. Он гаран-
тирует нам лишь синтетическую связность
его элементов, обрисовывает их нам, как
единое, хотя и неопределенное целое. Го-
воря, что солнце — блестящий таз, водру-
женный на хрустальной тверди, мы объеди-
няем в одно целое все неисчерпаемое бо-
гатство данных, соединяемых с солнцем. Но
мы не анализируем их и даже не пытаемся
их себе представить во всем объеме. С
помощью образа «блестящий таз» мы только
собираем их в единый пучек. Если от этого
синтетического, хотя и не расчлененного,
единства данных, изображаемых, предста-
вляемых символом, мы перейдем к этому

последнему, то заметим, прежде всего,
что символ, обозначаемый буквою «а», ни-
когда не равен изображаемому, предста-
вляемому им. В мыслимом при его посред-
стве содержание всегда богаче, чем в нем
самом. А нередко содержание символа
взято из области, качественно иной, чем
содержание того, на что он указывает, и
что Потебня часто называет «значением»
образа или символа. В виду этого последнее
никогда не изображается символом прямо
и точно, а лишь косвенно и приблизи-
тельно. Особенность символа еще в том,
что он всегда конкретен и единичен, и,
наконец, в том, что он отличается отно-
сительным постоянством. Постоянство сим-
вола не исключает, впрочем, значительной
эластичности в его применении. Вгляды-
ваясь лучше в содержание символизируе-
мого, мы научаемся видеть в нем многое,
чего раньше не видели. Это, однако, не
заставляет нас отказаться от прежнего
символа или образа. Приходится давать
ему все новые применения, которых он
может в конце концов и не выдержать.
Но пока он выдерживает их, он жив и
плодотворен.
Однако, познавательная потребность не
может быть удовлетворена полностью на
этом пути, — пути художественного, поэти-
ческого познания. Искусство —только на-
чало премудрости. Его дело продолжает

наука. Она исходит из достижений искус-
ства, из тех синтетических единств, из тех
чувственных целых, которые искусство
фиксирует с помощью символов или образов.
Эти единства, мы видели, не анализиро-
ваны. Мы не знали ни того, что в них до-
подлинно содержится, ни того, как в них
сочленены их элементы. За этот анализ и
берется наука. Основное ее отличие от
искусства в том, что к синтезам, добытым
художественно, она подступает без помощи
символов, образов. Для нее это возможно
только потому, что искусство уже добыло
эти синтезы посредством своих символов.
Но наука не вольна дойти до постижения
художественных синтезов простым устра-
нением посредствующих символов. Надо
иметь достаточное основание для их упразд-
нения. Потебня представляет себе это
основание в двух видах. Либо образ, сим-
вол, созданный при первоначальном зна-
комстве с познаваемым, оказывается не-
совместимым с теми сведениями, какие дает
нам о познаваемом последующее, более
обстоятельное ознакомление. Либо же этот
образ становится настолько бледным, бес-
содержательным по сравнению с изучен-
ным лучше содержанием познаваемого, что
перестает напоминать о нем, представлять
его. В обоих случаях образ отпадает, и мы
в преддверии прозы или, что то же, науки.
«Тогда слово теряет представление (сим-

вол, образ, Т. Р.) и остается лишь звуко-
вым посредником между познаваемым или
объясняемым и объяснением (первообраз-
ная форма прозы)» 59). «Прозаичны —
слово, означающее нечто непосредственно,
без представления (образа, Т. Р.), и речь,
в целом не дающая образа...» 60). Позна-
ние теперь стоит лицом к лицу с теми
синтезами, которые подготовило искусство.
Но лишившись тех образов, которые при-
давали этим синтезам какое ни есть един-
ство, научное познание в своем анализе
роковым образом от этих единств уходит.
Оно не может анализировать их иначе, как
разбивая их на элементы, т. е разрушая
единство. Солнце, напр., в художествен-
ном восприятии—некоторое, хотя и не-
определенное единство. Для науки солнца,
как чего-то единого, нет, потому что
нет и науки вообще. Астроном видит
в нем массу, вращающуюся вокруг оси и
одновременно уносимую куда-то в про-
странство поступательно. Физик прини-
мает солнце за резервуар и машину энер-
гии. Биолог рассматривает солнце, как
источник растительной, а через нее и жи-
вотной энергии, как фактор климатический
и т. д. И все это, хотя и относится к
«одному и тому же» солнцу, но между
собою не связано, не образует единства.
Таково первое следствие того, что наука
познает без посредства образов, без сим-

волов. Другое состоит в том, что, дробя
данные ей синтезы на элементы, она не в
состоянии сохранить конкретность даже и
за этими элементами. По мнению Потебни,
наука всегда* стремится к обобщению. В
частном она видит общее. Поэтому част-
ность, как частность, исчезает из ее кру-
гозора. Она становится только иллюстра-
цией, только примером общего. Строго
говоря, наука не знает фактов, объединен-
ных теми общностями, которые она назы-
вает законами. «Я хочу сказать,—поясняет
эту мысль Потебня, — что в... примере
((птица имеет симметрическое строение
тела» факт, подтверждающий это обобще-
ние, есть не все понятие о птице, не все,
что можно заметить о ней, а только та
доля понятия о птице, которая вошла в
наше обобщение и возникла одновременно
с нашим обобщением. Обобщение состоит
в том, что мы в факте оставили только то,
что .вошло в обобщение» 61). Таким обра-
зом, конкретные факты в науке растворя-
ются в отвлеченных общностях, в законах,
с которыми они отождествляются. «Общая
формула науки есть уравнение: факт=за-
кону. Что не подходит под нее, есть за-
блуждение, ведущее к отыскиванию но-
вого тождества» 62).
Однако, наука лишь стремится к этому.
В фактах есть нечто конкретное, не под-
дающееся абсолютному превращению их в

отвлеченную общность. Эта конкретность—
остаток той, которая присуща всему, до-
бываемому искусством. И искусство, созда-
вая для дальнейшей научной переработки
все новые и новые конкретные синтезы,
не перестает питать науку фактами, не мо-
гущими окончательно перейти в форму
отвлеченных законов. Таким то образом,
«без постоянного нарушения и восстано-
вления закона тождества не было бы че-
ловеческой науки; как если бы равновесие,
спокойствие было не стремлением только,
то не было бы жизни с ее ростом и ума-
лением» 63). Эта «жизнь» в науке воз-
можна только благодаря непрестанному
вмешательству искусства. И с другой еще
стороны не обойтись ей без искусства.
«Наука раздробляет мир, чтобы снова сло-
жить его в стройную систему понятий; но
эта цель удаляется по мере приближения
к ней, система рушится от всякого не во-
шедшего в нее факта, а число фактов не
может быть исчерпано. Поэзия (вообще
искусство, Т. Р.) .предупреждает это не-
достижимое аналитическое знание гармо-
нии мира: указывая на эту гармонию кон-
кретными своими образами, не требующими
бесконечного множества восприятий, и
заменяя единство понятия единством пред-
ставления, она некоторым образом возна-
граждает за несовершенство научной мысли
и удовлетворяет врожденной человеку по-

требности видеть везде цельное и совер-
шенное. Назначение поэзии не только при-
готовлять науку, но и временно устраивать
и завершать невысоко от земли возведен-
ное ею здание. В этом заключается давно
замеченное сходство поэзии и философии.
Но философия доступна немногим; тяже-
ловесный ход ее не внушает доверия чув-
ству недовольства одностороннею отры-
вочностью жизни и слишком медленно
исцеляет происходящие отсюда нравствен-
ные страдания. В этих случаях выручает
человека искусство, особенно поэзия и
первоначально связанная с нею религия» 64).
Так искусство и науки осуществляют, пе-
реплетаясь, задачу познавательной перера-
ботки чувственной действительности. В ре-
зультате переработки над этой последнею
возводится новый мир, «идеальный», по
выражению Потебни, мир мысли художе-
ственной и научной. На его отличии от
чувственной действительности Потебня осо-
бенно настаивает: «мысль, все равно, ху-
дожественная или научная, так же не может
быть тождественна с действительностью,
как спирт и сахар с зерном, картофелем
и свекловицей. Требование, чтобы искус-
ство было подражанием природе, т. е. той
же действительности, похоже на требо-
вание, чтобы высшие организмы питались
не сосредоточенной пищей и не химиче-
скими продуктами, а как земляные черви—

даже больше: чтобы при питании не было
претворения веществ в более тонкие и
нужные, т. е., чтобы самого питания не
было. Если бы это требование было испол-
нено, оно было бы бесцельно, ибо зачем
подражание, когда есть сама природа?
Толки об объективно прекрасном и также
о том, что и жизнь со своими мелочами—
такой художественный факт, что неумелая
художественность скорее ослабляет ее впе-
чатление, чем концентрирует его..., осно-
ваны на qui pro quo. Если жизнь (природа,
действительность) есть художественный, то
она же и научный факт. Таким образом
придем к ненужности науки. Но действи-
тельность в смысле низших сфер душевной
деятельности человека, соответствующих
душевной деятельности животных (т. е.
действительность наших чувственных ощу-
щений, Т. Р.), ни художественна, ни на-
учна» 65). Тою и другою делает ее впервые
познавательное творчество человека.
Мы рассмотрели, как Потебня разрешает
первую из двух главных задач своих науч-
ных исследований. Перейдем теперь ко
второй из них, — к тому, каково участие
речи-мысли в смене теоретических отно-
шений к действительности. Перерабатывая
данные этой последней в искусстве и в
науке, человеческая мысль не остается во
все время этого процесса одной и той же
по своим основным склонностям. Она обна-

руживает стремление к изменению в строго
определенном направлении. Последнее
определяется тем, что наша мысль стре-
мится подняться над непосредственной,
чувственной данностью и возвыситься до
возможно наибольшей отвлеченности. Мы
уже видели, как это стремление выражается
в искусстве и в науке. Но мы можем про-
следить его и в развитии тех элементар-
ных функций речи-мысли, которые назы-
ваются грамматическими категориями, в
частности — в развитии частей речи. Еще
в «Мысли и языке» Потебня предначертал
программу исследований в этой области,
которые он впоследствии выполнил в трех
частях «Из записок по русской грамма-
тике». В этой программе мы читаем: «слово
в начале развития мысли не имеет еще для
мысли значения качества и может быть
только указанием на чувственный образ,
в котором нет ни действия, ни качества,
ни предмета, взятых отдельно (т. е. ни гла-
гола, ни прилагательного, ни существитель-
ного, Т. Р.), но все это в нераздельном
единстве... Образование глагола, имени и
пр. есть уже такое разложение и видо-
изменение чувственного образа, которое
предполагает другие, более простые явле-
ния, следующие за созданием слова» 66).
Процесс разложения чувственных обра-
зов и образование частей речи Потебня
проследил на развитии русского и род-

ственных ему (славянских и литовского)
языков, лишь изредка приводя аналогии
из других языков. Но он надеялся, что
этот процесс, при всех его индивидуальных
изменениях, может быть прослежен во
всех языках, по крайней мере новых. На-
чалось разложение чувственных образов,
насколько мы можем заметить, с образо-
вания слов, в которых современные нам
функции главных частей речи, имен и гла-
голов, еще смешаны. Потебня называет эти
слова «первообразными причастиями». С
самого начала, однако, эти причастия, в
которых, как в зародыше, были заложены
будущие функции имен и, глаголов, сби-
вались больше на имена, чем на глаголы.
Они были лишены таких существенных
признаков глагола, как время и залог. На-
против, имя существительное они напоми-
нали тем, что, изображая, подобно совре-
менному причастию, признак, произведен-
ный деятельностью предмета (как в форме
«битый»), они почти исключали мысль об
этой производящей деятельности и пред-
ставляли признак как бы уже произведен-
ным, готовым, данным. Так это и в совре-
менном существительном, с тою разницей,
что в последнем даже намек на деятель-
ность, произведшую признак, сплошь и
рядом вовсе исключен. Потебня не утвер-
ждает, что первообразное причастие было
первой грамматической формой. Такой он

считал междометие, но причастие, являв-
шееся позже, было наиболее ранней из
форм, начиная с которых можно более или
менее явственно проследить развитие со-
временных частей речи. Это развитие и
началось в том направлении, в каком было
предрешено строением первообразного при-
частия. Похожее скорее на имя, чем на
глагол, оно и выделило из себя, прежде
всего, имя. Это было, именно, существи-
тельное, грамматическая категория суб-
станции. Потебня настаивает на том, что
грамматическая субстанция, ядро раннего
существительного, отличается от позд-
нейшей «метафизической». «Грамматиче-
скую субстанцию,—говорит он во II ч. «Из
записок по русской грамматике»,—следует
отличать от метафизической. Последняя
есть вещь сама по себе, отдельная от всех
своих признаков и представляемая недо-
ступной никакому разложению и исследо-
ванию причиною появления этих призна-
ков в нашем сознании. Грамматическая
вещь несравненно древнее такого понятия.
Она есть совокупность признаков, совер-
шенно однородных с тем, который может
быть этимологически дан в существитель-
ном, более тесно связанных в мысли между
собою и со словом, чем с другими призна-
ками» 67). Впрочем, в тексте Потебня не
всегда выдерживает это различие между
грамматической и метафизической суб-

станцией. И соответственно этому в Ш-ей
части «Из записок» различие между ними,
в сущности, исчезает, сведясь к различию
степени ясности, определенности. Грамма-
тическая субстанция содержит implicite
и неотчетливо то, что explicite дано в суб-
станции метафизической 68). На первых сту-
пенях развития мысли, в которой господ-
ствует категория существительного - суб-
станции, мир представляется совокупно-
стью самодеятельных и, по нашему личному
образу, одушевленных сущностей, вну-
тренне неизменных, но действующих и тем
вызывающих изменения во-вне.
Однако, выработав эту категорию, наша
мысль не оставляет ее в дальнейшем без
всяких изменений. Изменение происходит,
притом—в двояком смысле. Во первых, из
существительного выделилась новая грам-
матическая категория—имя прилагательное.
Обозначая известное содержание не как
самостоятельную сущность, а как признак,
заключенный в данной сущности, эта кате-
гория приводила к сокращению числа тех
случаев, на которые ранее распространялась
категория существительного - субстанции.
Роль последней постепенно суживалась.
Вдобавок, и в этом суженном кругу кате-
гория существительности стала со временем
применяться в новом, изменившемся виде.
Изменение это состоит в том, что суще-
ствительное постепенно формализирова-

лось. Привычка мысли во всем усматривать
субстанции привела к тому, что категория
существительного распространялась на ве-
щи, которые, не будучи одушевленными
сущностями, невольно, хотя и неловко,
представлялись такими. Например, на этом
пути возникли существительные вроде
«белизна», «равенство» и т. п. Они могли
быть не реальными, а только фиктивными
субстанциями. Подобные случаи наталки-
вали на формализацию существительных,
на привычку видеть в них не сущности
вещей, а только неизбежную форму, под
которою вещи мыслятся нами. Этот процесс
формализации, продолженный достаточно
далеко, привел, напр., в наше время к
тому, что, употребляя сплошь и рядом
существительные, мы не думаем непременно
о каких-то неизменных духовных сущно-
стях, а лишь о чем-то, несущем определен-
ные функции в предложении, а именно—
о совокупностях признаков, представляемых
в речи, как подлежащее или дополнение.
Пока происходило все это наростание,
а затем внутреннее умирание субстанци-
ального взгляда на мир, в недрах языка-
мысли назревали семена будущего, готови-
лось и совершилось проявление новой
категории мысли, глагольности. Повидимому,
глагол выделился из первообразного при-
частия не позже существительного. Но в
эпоху господства последнего глагол почти

не отличался от него. Наиболее ранняя,
по мнению Потебни, форма глагола, это—
инфинитив (неопределенное наклонение).
А инфинитив был сперва существительным
и лишь впоследствии перестал быть им.
Впрочем, в некоторых языках, как немец-
кий, он и до сих пор легко возвращается
в стадию существительности: для этого
достаточно присоединить к нему родовую
частицу. Но переход от существительности к
глагольности, однажды проделанный, не мог
остаться без дальнейшего развития. Дело в
том, что существительное, наиболее ранняя
самостоятельная категория, в то же время
всего ближе к первоначальной чувственной
конкретности и наглядности мысли. В своем
стремлении к наибольшей отвлеченности
мысль не могла удовольствоваться этой
слишком «наглядной» категорией. Имя
прилагательное, ставя перед нами не сущ-
ности, а лишь признаки сущностей, уже
менее наглядно, более отвлеченно. Глагол
еще отвлеченнее. Он обозначает действие,
процесс, нечто, чувственно не восприни-
маемое: ведь у нас нет органа чувств для
восприятия движений, изменений, деятель-
ностей и пр. Инфинитив, начальная форма
глагола, именно благодаря своей близости
к существительному, ослабляет ту энергию
отвлеченности, которая заключена в глаголе.
Поэтому, в дальнейшем своем развитии
глагол должен был превзойти стадию ин-

финитива. Следовало выработать такую
форму, которая, обозначая действие, могла
бы выражать все его оттенки: кто, как и
когда действует. Без лиц, залогов и времен
инфинитив на эти вопросы не отвечал. И
он должен был уступить свое место инди-
кативу (изъявительному наклонению), ко-
торый превосходно выражает все оттенки
действия лицом, залогом и временем. В
некоторых языках инфинитив почти выте-
снен индикативом. Потебня убежден, что
к этому идет дело и в других языках (мне-
ние, встретившее серьезные возражения).
Во всяком случае, господствующая роль
индикатива во всех новых языках не подле-
жит сомнению.
Дальнейшая история глагола — история
вытеснения им существительного из тех
мест, где его мог заменить глагол. Долгое
время в предложении существовал своеоб-
разный симбиоз глагола и существительного,
в роли составного сказуемого. С усилением
глагола этот симбиз прекращается. Потебня
показал, что составное сказуемое —форма
отмирающая. Чем дальше, тем больше союз
субстанции с действием заменяется одним
действием, потому что составные сказуемые
с течением времени уступают свое место
простым, чисто глагольным. Становясь авто-
номным в роли сказуемого, глагол стремится
далее вытеснить существительное даже из
подлежащего. Вырабатываются предложе-

ния, лишенные подлежащего, предложения
бессубъектные. Раньше говорили «Перун,
Зевс гремит». Теперь говорим просто и
безлично: «гремит». Мысль от этого не
теряет в ясности. И это достигается исклю-
чением существительного и господством
чистой глагольности. Бессубъектных пред-
ложений еще сравнительно мало. Но мы
идем к ним. Вообще, все это, говорит По-
тебня, указывает на увеличение силы при-
тяжения глагольного предиката в ущерб
силе субъекта и объекта (т. е. подлежа-
щего и дополнения, выражаемых существи-
тельным) 69). Возростающее значение гла-
гольности в речи-мысли имеет двоякий
смысл. Во первых, он знаменует вытеснение
категории субстанции категорией действия,
процесса, силы, энергии; все это у Потебни
равнозначные понятия. И делается это не
одним или немногими лицами, а массою.
«Труды обособившихся наук и таких-то
по имени ученых являются здесь лишь
продолжением деятельности племен и на-
родов. Масса безыменных для нас лиц,
масса, которую можно рассматривать, как
одного великого ученого, великого фило-
софа, уже тысячелетия совершенствует
способы распределения по общим разрядам
и ускорения мысли и слагает в языке на
пользу грядущим плоды своих усилий» 70).
Стихийный коллективный ход мысли заста-
вляет нас покидать точку зрения неизмен-

ных субстанций во имя идеи процесса,
изменения. И мир должен раскрываться
перед нами, как мир всеобщего течения,
универсального изменения. Таков, прежде
всего, смысл возрастания роли глагольности.
Но это еще не все. Потебня показывает,
что благодаря ему происходит еще «увели-
чение связи и единства предложения» 71).
Предложение—микрокосм мысли. Каково
строение предложения, таково и строение
мысли. Когда предложение, слабое глаголь-
ным элементом, изобиловало субстанциями,
оно было лишено надлежащей связности
и единства. Ведь субстанции — самосто-
ятельные сущности; невозможно спаять их
воедино, не жертвуя их самостоятельностью.
Мир, отражавшийся некогда в субстанци-
альном предложении, был поэтому миром
бессвязным и плохо объединенным. Не
таков мир оглаголенного предложения. Все
в нем объединено принадлежностью к еди-
ному процессу, выражающему в космиче-
ском масштабе безусловную гегемонию
глагола в предложении 72).
Потебня—мы знаем—не считал поздней-
шую стадию в развитии мысли более истин-
ной только потому, что она позднейшая.
Она потому кажется нам истинной, что у
нас нет еще средств убедиться в ее несо-
вершенстве. Когда мы в этом убеждаемся,
мы переходим на новую точку зрения. Это
происходит всегда стихийно, многоголосно,

усилиями огромных масс. Будущее не за-
крыто для таких перемен тем, что теперь
в нашей мысли главенствует категория
глагола—процесса. «Если мир, как мы ве-
рим, неисчерпаем для познания, и если верно,
что не может быть найдено пределов лек-
сическому развитию языка, то нельзя на-
значить и черты, ограничивающей количе-
ство и качество возможных в формальном
языке категорий» 73). Значит ли это, что
мы обречены стремиться к недосягаемой
истине? Вспомним, что, по мнению Потебни,
мы создаем истину в самом стремлении к
ней. И значит—у нас всегда есть истина,
пока мы, стремясь к ней, будем творить ее.
ГЛАВА V. ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
Есть великая красота в этом исповеда-
нии творимой истины. Прав был Потебня
или ошибался, он, во всяком случае, был
последователен. Выставить в молодости
грандиозную программу. Трудиться всю
жизнь над ее выполнением. Вскопать ради
этого нетронутые толщи фактов. Не по-
гибнуть под их подавляющей массой. И
сделать их в конце концов монументальной
одеждой юношеских видений,— не всякий
на это способен. И особенно — у нас, в
стране бесчисленных начинаний, оста-

ющихся без продолжений. У нас, произво-
дящих в изобилии ученых, не способных
подняться над землею, и философов, гну-
шающихся черной работой под землею.
Но и при всем том,—не грешит ли Потебня
провинциализмом? Широкий поток Волги
ответвляет от себя многочисленные «во-
ложки», рукава, теряющиеся среди мелей,
заносимые песками, образующие тихие за-
тоны, затем озера, переходящие незаметно
в болота. Усилия мыслителя, при всей его
одаренности, могут иногда довести тоже
лишь до своего рода болота, если его мысль
оторвана от главного течения мировой
мысли. В каком русле двигалась мысль
Потебни?
Многочисленными путями философские
воззрения и научные изыскания Потебни
восходят к классическому периоду немец-
кой идеалистической философии.
С ним Потебня мог быть знаком и не-
посредственно, из сочинений корифеев
немецкого идеализма, Фихте, Шеллинга и
Гегеля. Но уж наверное он был знаком с
некоторыми из этих воззрений через по-
средство сочинений В. Гумбольдта, одного
из замечательнейших, хотя и не во всем
правоверных, представителей того же клас-
сического немецкого идеализма. В фило-
софском отношении Гумбольдт был очень
близок к Шеллингу, которого напоминал
в частности и своим интересом к вопросам

философии искусства. Но в отличие и от
Шеллинга, и от многих других представи-
телей классического идеализма, Гумбольдт
был не только и не просто философ, но
и ученый и крупнейший государственный
деятель. Последнее мы оставим в стороне.
Но ролью Гумбольдта, как одного из ве-
личайших немецких ученых конца XVIH-ro
и первой половины XIX века, мы здесь
никак не можем пренебречь. И не только
потому, что своими знаменитыми исследо-
ваниями по сравнительному языковедению
он опередил во многом соответствующие
воззрения Потебни, но и потому еще, что
к философии немецкого идеализма, дух
которой он в общем разделял, он относился
как практик-ученый. Для него было не-
сомненно, что искусство и наука суть по-
следовательные стадии в развитии само-
уясняющегося духа. Но языковеду, каким
был Гумбольдт, нечего было делать с этим
духом во всей мощи его космических про-
явлений.
Он знал, прежде всего, что искусство и
наука суть человеческие деятельности, а
затем и то, что они даже осуществляются
в форм.е слова. Низводя таким образом
основную проблему идеализма с философ-
ских небес на научную землю, Гумбольдт
наметил общие очертания теории искус-
ства и науки, как явлений человеческого
сознания, развивающихся в слове, в языке.

Не перестав быть ни идеалистом, ни эво-
люционистом, ни рационалистом, Гумбольдт
придал всему этому порядку идей более
позитивную форму и постановку, допуска-
ющую дальнейшую работу мысли на путях
языковедения.
На этих-то путях Гумбольдт и создал
научно-философскую школу, одним из
крупнейших представителей которой был
у нас Потебня. Но Потебня выступил на
научно-литературном поприще в 60-ые годы.
А последнее и крупнейшее сравнительно--
лингвистическое исследование Гумбольдта:
«Ueber die Kawisprache auf die Insel Java»
появилось в конце 30-х годов. За тридцать
лет, протекшие с этих пор до появления
«Мысли и языка» Потебни, в европейской
философской мысли произошло не мало
изменений. Эти изменения в занимающей
нас связи сказались, между прочим, все-
общим упадком интереса к учению об
идеальном абсолютном сознании. Мысли-
тели, задумывавшиеся об явлениях духов-
ной жизни, по разным причинам стали инте-
ресоваться ими в их индивидуально-пси-
хических проявлениях. Не всеобщий, а
личный дух сделался предметом их анализа
и теоретических построений. Именно в это
время были заложены основы современной
индивидуальной психологии. Но, конечно,
наиболее чуткие представители этой эпохи
философского психологизма не могли же

отрицать наличия в нашем сознании эле-
ментов сверхличных, указанных Кантом и
возведенных в ранг абсолютного сознания
немецким идеализмом. Эти элементы оста-
лись, но были поняты существенно иначе,
чем у Канта и его ближайших преемников.
Более или менее сверхличным было при-
знано именно мышление, объединяющая,
организующая функция сознания. И сверх-
личность ее основали не на том, что она
обнимает все индивидуальное сознание, а
на том, что она вырабатывается и разра-
батывается коллективными усилиями людей,
в недрах социальности. Крупнейшими пред-
ставителями этого философского психоло-
гизма в Германии, где получил свое фило-
софское воспитание и Потебня, были Бе-
неке, Лотце, Лацарус, Штейнталь, Вайц и
др. В частности, Лацарус и Штейнталь
были основателями той школы социальной
психологии, органом которой и был создан-
ный ими же «Zeitschrift für Völkerpsycholo-
gie und Sprachwissentchaft» (с 1860 г.), и
которою уделялось много внимания разра-
ботке языкознания в духе Гумбольдта.
Потебня унаследовал проблемы, волно-
вавшие классический, немецкий идеализм
и, в частности, В. Гумбольдта, в поста-
новке философского психологизма 40—50-х
годов. И таким-то образом он поставил
себе задачу проследить объективирование
чувственных данных личной душевной

жизни посредством работы коллективной
речи-мысли, возводящей их в ранг искус-
ства, а затем науки, как последовательных
форм человеческого познания. На этом
пути, обусловленном давним развитием
широких течений европейской научной и
философской мысли, он и создал свою
теорию поэзии и прозы, искусства и науки.
Разработка этой теории, основы которой
заложил еще Гумбольдт, принадлежит все-
цело Потебне. Я не могу вдаваться в раз-
бор этой теории с точки зрения последу-
ющего развития научной и философской
мысли, тем более, что в этом отношении
она далеко еще не сказала своего послед-
него слова. Замечу только, что в теории
поэзии и науки Потебни есть несколько
сторон, вызывающих к себе в настоящее
время различное отношение. Психологизм
Потебни, его убеждение, что в искусстве
и в науке наша мысль работает над мате-
риалом чувственных данных, не перестает
быть и в наше время одним из распростра-
неннейших воззрений. Но оно встречает
и многочисленные возражения, смысл ко-
торых тот, что мысль наша имеет дело не
с субъективно-чувственными данными, а
самою объективною действительностью, и
работает она здесь, особенно в плоскости
науки, не объединяя субъективный мате-
риал, а постигая непосредственно или кос-
венно эту объективную действительность,

с заключенными в ней единствами. Роль
мысли или, точнее, воображения в созда-
нии искусства остается и при этом взгляде
такою же, как у Потебни. И тогда как
Потебня и родственные ему научно-фило-
софские течения, благодаря свойственному
им психологизму, связывают в одну строй-
ную теорию искусство и науку, предста-
вители противоположного, антипсихологи-
ческого направления должны исследовать их
порознь. С известной точки зрения, такое
разделение может оказаться минусом. Дру-
гая сторона теории поэзии и прозы По-
тебни состоит в том, что, связывая в ней
искусство и науку, он делает искусство
орудием познания и в этом видит основ-
ную его функцию. Этот эстетический ра-
ционализм точно так же вызывает в наше
время двойственную оценку. Одни, как
Фолькельт, Христиансен, Бергсон и др., в
общем, сочувствуют ему. Другие, как, напр.,
Липпс, Коген и пр., считают его заблужде-
нием и думают, что искусство не средство
познания, а совсем особая, самостоятель-
ная духовная функция. Наконец, теорию
поэзии и прозы Потебни можно рассма-
тривать и как оригинальную по методу по-
пытку психологии мышления. Психология
второй половины XIX в., да отчасти и на-
ших дней, изучает мышление, как голую
функцию, оторванную от тех конкретных
задач, которыми она занимается в искус-

стве, науке, философии и т. д. Она изу-
чает «отвлеченное», а не осмысленно-пред-
метное мышление. И оттого на ней лежит
печать какой-то ненужности, и нельзя от
нее провести нитей к тому, чем мы зани-
маемся в обыденной работе мысли. Не то
было у немецких идеалистов начала XIX в.
Они, может быть, излишне перегружали
психологию мышления философскими эле-
ментами. Но по крайней мере они имели
дело с тем мышлением, которое на самом
деле «мыслит». Следуя их традиции, таким
же образом подошел к мышлению и По-
тебня. Современные психологи только-
только начинают выходить на аналогичный
путь.
Исследования Потебни по истории мысли
находятся как бы в точке скрещения двух
течений мысли.
Одно из них чисто философское. Вос-
ходя еще к Канту, оно складывается из
перепитий вопроса об изменяемости кате-
горий познания. Вопрос этот, имеющий
долгую и сложную историю, не раз обсу-
ждался и после Потебни, нередко в его
духе.
Другое течение—собственно научное.
Еще со времен Як. Гримма в языкозна-
нии установилась историческая точка зре-
ния. Представители сравнительного языко-
знания, в числе прочих задач, к которым
обязывал их исторический метод, стреми-

лись выяснить также эволюцию граммати-
ческих категорий. Распространен был сперва
взгляд, что первичной категорией является
глагол, потому что древнейшие корни в
языке имели будто бы глагольную форму.
Этот взгляд защищал у нас Буслаев в своем
«Опыте исторической грамматики русского
языка» (1858). В западно-европейской ли-
тературе он господствовал еще дольше и
имеет там своих представителей и сейчас.
Защитниками его были Макс Мюллер в
своих «Лекциях по науке о языке» (1860),
Л. Гейгер в сочинении «Ursprung und Entwi-
ckelung der menschlichen Sprache und
Vernunft» (1868), Л. Ну аре в книге «Logos»
(1885) и др. Против исторического пер-
венства глагола, защищавшегося этими уче-
ными, и боролся Потебня, еще начиная с
«Мысли и языка», а особенно в «Записках
по русской грамматике». Еще при его жизни
в языкознании произошел в рассматривае-
мом отношении переворот в пользу его
взглядов на эволюцию частей речи. За бо-
лее поздний характер глагола по сравнению
с именами высказался Г. Пауль в «Princi-
pien der Sprachgeschichte» (1886), сочине-
нии, сделавшемся настольною книгой со-
временных историков языка. Еще раз был
пересмотрен этот вопрос и опять разрешен
в духе Потебни в капитальном сочинении
Вундта «Völkerpsychologie».
Работая в одном из двух только что рас-

смотренных течений мысли, ученые сплошь
и рядом ничего не знали и не думали о дру-
гом. Потебня не был из числа таких. Он
вполне сознавал, что его исследования по
истории языка обязывают к соответству-
ющим взглядам и на эволюцию категорий
мысли. В этом отношении он резко отли-
чается, напр., от недавно умершего Вундта.
В упомянутой «Народной психологии» он
указывает на развитие языка от имен к гла-
голам, но в своей «Системе философии»
высказывается против взгляда, что катего-
рия субстанции упраздняется по мере раз-
вития мысли. Такого дуализма не допускал
Потебня. Он был не только языковед и
мыслитель, а замечательный языковед-мы-
слитель. И может быть необычайной на-
сыщенностью его лингвистических идей
философским содержанием объясняется
то, что лингвисты неохотно идут по его
следам, а некоторые находят, что в его
исследованиях об языке слишком большое
внимание уделено мышлению и мало—соб-
ственно языку (школа Фортунатова), Так
это или нет, покажет будущее развитие
языкознания. Но во всяком случае и всегда
русская наука будет гордиться этим заме-
чательным человеком и ученым.

ССЫЛКИ.
*) Сборник «Памяти Александра Афанасьевича
Потебни», Харьков, 1892, стр. 51. 2)Там же,стр. 20.
3) Свидетельство проф. Д. И. Багалея, сообщен-
ное мне устно. 4) Сведения взяты из письма ко
мне Б. А. Лезина из Харькова. 5) Биографические
сведения см. в указанном харьковском сборнике,
особенно в ст. Б. М. Ляпунова. с) Заимствовано
из предисловия г. Борисяка к книге Депере
«Превращение животного мира». 7) В III части
«Из записок по русской грамматике», 1899. 8) «Па-
мяти А. А. Потебни», стр. 51. 9) Из автобиографии
Потебни, напечатанной у Пыпина, «История рус-
ской этнографии» III, 423—424. 10) «Памяти А. А.
Потебни» стр. 13. и) Устное сообщение Д. Н.
Овсянико-Куликовского. 12) «Из записок по рус-
ской грамматике» 1899, ч. III, $02. 13) «Памяти
А. А. Потебни», стр. 13. 14) Там же, стр. 17.
15) А. А. Потебня. «Из записок по теории сло-
весности». 1905, стр. 393—394. 16) Там же, стр. 355.
17) Там же, стр. 114. 18) А. А. Потебня. «Из лек-
ций по теории словесности», 1894, стр. 30. 19) «Из
записок по теории словесности», стр. 127.
20) «Мысль и язык», 1913, стр. 212, примечание
(статья «Язык и национальность»). 21) «Из запи-
сок по русской грамматике», ч. III, стр. 6. 22) «Из за-
писок по теории словесности», стр. 50. 23) «Мысль
и язык», 1913, стр. 224 (в статье «Язык и на-
циональность»). 24) «Памяти А. А. Потебни», стр. 12.

25) «Мысль и язык», 191 з, стр. 217—218. 26) Из
предисловия г. Русова к переведенным Потебнею
отрывкам из о Одиссеи», см. «Из записок по те-
ории словесности», стр. 529—540. 27) Из статьи:
«А. А. Потебня, как языковед-мыслитель», Киев-
ская старина, 1893, VII, стр. 32. 28) «Памяти А. А.
Потебни», стр. 16. ™) «Мысль и язык», 1913,
стр. 166—167. 30) Из воспоминаний А. Г. Горн-
фельда, «Памяти А. А. Потебни», стр. 16.
31) Стихи 14—38 седьмой песни. 32) Письмо Л. Н.
Толстого, к Фету от Дек. 1870 г. 33) «Памяти А. А.
Потебни», стр. 12. 34) Там же, стр. и. *5) Там же,
стр. 50. 36) Там же, стр. 19. 37) Там же, стр. 50.
38) «Из записок по теории словесности», стр. 127.
39) «Этика», ч. V, схолия к положению, ст. 42. 40 ) «Из
записок по теории словесности», стр. 157.
41) Там же, стр. 645. 42) Там же, стр. 150, приме-
чание. 43) Там же, стр. 614—615. **) «Памяти
А. А. Потебни», стр. 13. *5) «Из запис. но теор.
слов.», стр. 65. Там же, стр. 612. 47) «Из лекций
по теории словесности», 1894, стр.97—98.48) «Мысль
и язык», 1913, стр. 38. 49) «Из записок по русской
грамматике», J И, стр. 588. 50) Там же, стр. 588.
51) «Мысль и язык», стр. 125.52) «Из записок по теории
словесности», стр. 512. 53) Там же, стр. 408. 54) Там
же, стр. 429. 55) Там же, стр. 614—615. 56) «Мысль
и язык», стр. 141. 57) «Памяти Потебни», стр. 68.
Потебне не мало страниц посвящено Ягичем в его
«Истории славянской филологии», 1910 г. У меня
ее нет под рукою. 58J «Мысль и язык», стр. 167.
59) «Из записок по теории словесности», стр. 97.
6°) «Из зап. по теор. слов.», стр. 102. 61) «Из лек-
ций», стр. 66—67. 62) «Из зап. по теор. слов.»,
стр. 99. 63) Там же. 64) «Мысль и язык», стр. 166—
167. 65») «Из записок по теории словесности
стр. 65—66. 63) «Мысль и язык», стр. 121. 67) «Из
записок по русской грамматике», 1874, т. I,
стр. 115 — 116.68) « Из записок по русской грамматике»,
т. VI (ч. III), 1899, стр. 2—3. б9) Из Положений
к сочинению «Из записок по русской грамматике,

А. А. Потебни, приложенных к I тому, тезис 5.
70) «Из записок по русской грамматике», 1899, II
(ч. III), стр. 642.71)Из тезисов к I т., тезис 5. 73) Эту
мысль Потебни я развил, основываясь на общем
духе его взглядов. та) «Из записок по русской
грамматике», 1874, I, стр. 66 - 67.

ПРИЛОЖЕНИЕ.
Список печатных сочинений А. А. По-
тебни *).
1. О некоторых символах в славянской народной
поэзии. Харьков, 1860, стр. 155. Магистерская дис-
сертация.
2. МЫСЛЬ и язык. Ряд статей в «Жури. Мини-
стерства Народи. Проев.», 1862 г. Были оттиски
(191 стр.). Второе посмертное издание вышло в
1892 году. Третье—в 1913 г. Четвертое печатается
Украинской Академией Наук (с осени 1921 г.).
3. О связи некоторых представлений в языке в
«Филологических записках», 1864 г., вып. III.
4. О мифическом значении некоторых обрядов и
поверий. I. Рождественские обряды. И. Баба-яга.
III. Змей, Волк, Ведьма (^ю стр). Напечатано
в 2 и з кн. «Чтений Московск. Общ. истории и
древн.». 1865.
5. Два исследования о звуках русского языка: I. Пол-
ногласные. II. Звуковые особенности русских на-
речий. Напечат. в «Филологич. Зап.». 1864—-65 г«;
были оттиски (156 стр.).
*) Воспроизводим этот список с некоторыми
сокращениями из сборника «Памяти А. А. По-
тебни». Список составлен профессором Н. Ф.
Сумцовым. Мы кое-что прибавили к нему. Нуме-
рация тоже наша.

6. Заметка на замешку о Кике в «Филологич.
Зап.». 1865, I.
7. О доле и сродных с нею существах, напечат. в
«Древностях Московск. Археол.», 1867, т. II; были
оттиски (44 стр.).
8. О купальских огнях и сродных с ними предста-
влениях, напечат. в «Археол. Вестнике» Московск.
Археол. Общ., 1867; были оттиски (19 стр.).
9. К статье Афанасьева «Для Археологии рус-
ского быта», в «Древностях» Археологич. Общ.,
1867, I, вып. 2.
ю. Переправа через воду, как представление брака.
«В Археолог. Вестн.», 1868, ноябрь—декабрь.
11. Заметки о малорусском наречии в «Филолог.
Зап.», 1870 и отдельно 1871.
12. Из записок по русской грамматике.. I. Введе-
ние. Напечатано в «Филолог. Зап.» 1874 г.- были
оттиски (стр. 157). II. Составные части предло-
жения и их замены в русском языке. Напечат.
в «Записках Харьковск. Университета» 1874 и от-
дельно (538 стр.). Обе части составили доктор-
скую диссертацию. Второе издание, исправленное
и дополненное, вышло в 1889 г.
13. К истории звуков русского языка. Первая,
часть печаталась в «Журн. Мин. Нар. Проев.»
1873—74 г. и «Филолог. Зап» 1875; вторая,
третья и четвертая—в «Русском Филолог. Вест-
нике». 1880—1886 г.; затем вышли отдельно в 4
частях. В I ч. (24; стр.) «Наречия в древнем рус-
ском языке», «Начальное русское о ~ ст. слав, ig,
три статьи о глухих звуках Ъ и Ь, статья о пер-
вом полногласии (оро-ра и пр.) и об этимологи-
ческих различениях коренных гласных в глаго-
лах; во II—IV разные этимологические заметки,
одни вполне филологические, другие переходят
в этнографические.
14. Орфографическая заметка о слитном употре-
блении отрицания не с глаголами, в «Филолог. Зап.».
1875, П.

15. Разбор книги П. Житецкого, «Обзор звуко-
вой истории малорусского наречия», 1876, в
«Отчете об Уваровских премиях».
16. Малорусская народная песня по списку XVI е.
Текст и примечание. В «Филолог. Зап.», 1877;
были оттиски (53 стр.).
17. Слово о полку Игореве. Текст и примеча-
ния в «Филолог. Зап.», 1877—78 и отдельно
(158 стр.).
18. Разбор «Народных песен Галицкой и У юрской
Руси» Головацкого, в 21 отчете об Уваровских пре-
миях в >7 т. «Записок Академии Наук», 1878.
19. Некролог проф. М. А. Колосова в «Южн. Крае»
за 1881 г., № 28.
го. Объяснения малорусских и сродных народных
песен. Печатались в «Русск. Филолог. Вестнике»
1882—1887 г. В отдельности составили два толстых
тома: I т. (1883 г.) веснянки (268 стр.); во II т.
(1887) колядки (535 стр.).
21. Значение множественного числа в русском языке,
в «Филолог. Зап.» и отдельно в 1882 г., 76 стр.
22. Сочинения Г. Ф. Квитки в 4 томах (1887 —
1890), вышли под редакцией А. А. Потебни.
23. Сочинения П. П. Артемовского-Гулака в V кн.
(Киевской старины», с кратким предисловием и
под ред. А. А. Потебни.
24- Степовы думы та спивы, Ивана Манджуры,
1889 г., под ред. А. А. Потебни.
25. Малорусские домашние лечебники XVIII о.
с предисл. А. А. Потебни, «Киевская Старина»,
1890, кн. I.
26. Сказки, пословицы и т. п.9 запис. И. И. Ман-
джурой в «Сборн. Харьк. Истор.-филолог. Обще-
ства», 1890, под ред. А. А. Потебни.
27. Этимологические заметки в «Живой стрине»,
1891, стр. 117 —129.
28. Из лекций по теории словесности. Басня. По-
говорка. Пословица. По записям слушательниц и
заметкам автора. Ред. В. И. Харциев (168 стр.).
29. Язык и национальность, в «Вестн. Европы»,

1895 г., IX, перепечатана н книге № 32, а позже
в к Мыс ль и язык», 1913.
30. Отзыв о сочинении Соболевского: «Очерки по
истории русского языка», 1896 г.
31. Из Записок по русской грамматике, ч. III. Об
изменении значения и заменах существительного,
стр. 674, 1899 г.
32. Из записок по теории словесности, 656 стр.,
1905 г.
33. Черновые заметки о Л. Н. Толстом и Достоев-
ском, нап. в «Вопросах теор. и психолог, творч.»,
т. V, 191 з (стр. 263—292).