Радовский М. И. Ломоносов и Петербургская академия наук. — 1961

Памяти
СЕРГЕЯ ИВАНОВИЧА ВАВИЛОВА,
организатора всестороннего
изучения деятельности
М. В. Ломоносова и Академии наук

Глава I
НА ПУТИ К ПРОФЕССОРСКОМУ ЗВАНИЮ
Петровские реформы выдвинули ряд острых государствен-
ных проблем, требовавших неотложного разрешения. Одной из
самых важных была проблема подготовки отечественных
специалистов.
До Петра, да и им самим вначале, вопрос о высококвалифици-
рованных специалистах решался весьма просто — их выписывали
из-за границы.1 Не говоря уже о том, что это не соответство-
вало потребностям страны, приглашение иностранных специа-
листов было сопряжено с большими техническими трудностями
и во многом зависело от характера взаимоотношений Москов-
ского государства с западными соседями. Например, в XVI в.
были приглашены свыше ста зарубежных специалистов —вра-
чей, аптекарей, архитекторов и др. Но неприязненные отноше-
ния с Ганзой и Ливонским орденом привели к тому, что в Рос-
сию не пропустили ни одного из них.2
Необходимость иметь в стране собственных специалистов
была ясна передовым русским государственным деятелям давно,
и уже в начале XVII в. были приняты действенные шаги в этом
направлении. При Борисе Годунове правительство намеревалось
даже создать для подготовки русских специалистов высшее учеб-
ное заведение и для начала послать несколько молодых людей
учиться в заграничных университетах. Эта попытка успеха не
имела. Развернувшиеся события, связанные с польско-шведской
интервенцией, привели к тому, что о посланных за границу
(в английские университеты) юношах забыли, а когда — уже
в царствование Михаила Федоровича — о них вспомнили, то их
следы совершенно затерялись.3
Тем не менее попытки московских царей посылать молодых
людей учиться за границу не прекращались. Наибольший раз-
мах они приняли в конце XVII—начале XVIII в. Петр I, как
выразился Ломоносов в одном из своих публичных выступле

ний, «во все европейские государства и городы, академиями
(университетами, — М. Р.), гимназиями, военными училищами
и художников искусством славные, избранных юношей пчелам
подобное множество рассыпал».4
Однако эти меры общую проблему подготовки специалистов
не разрешали, что прекрасно понимали передовые люди не
только внутри страны, но и за границей. Лейбниц, например,
в своих многочисленных проектах распространения просвеще-
ния, поданных Петру I и его ближайшим помощникам, неодно-
кратно указывал на необходимость организовать в России сеть
учебных заведений — средних и высших, задачей которых
была бы подготовка специалистов для всевозможных областей го-
сударственного строительства.5
Эта глубоко продуманная идея нашла в некоторой степени
отражение в утвержденном Петром I проекте устава Петербург-
ской Академии.6 Ей с самого начала вменялось в обязан-
ность наряду с научными изысканиями вести и педагогическую
работу, что существенно отличало нашу Академию от подобных
научных корпораций в западных странах, где уже в течение мно-
гих столетий существовали высшие учебные заведения — уни-
верситеты, история которых восходит к XII в.
В России же до основания Академии наук не было ни сред-
них, ни высших учебных заведений, за исключением духовных
и военных. На Академию и было возложено восполнить этот
пробел. Упоминавшийся здесь проект устава7 датирован янва-
рем 1724 г. В том же году начались переговоры с иностранными
учеными, которые приглашались на работу в Россию. Уже в се-
редине следующего года они начали съезжаться в Петербург,
Академия наук была открыта, и при ней вскоре начали функ-
ционировать университет8 и гимназия. По заключенным контрак-
там академики должны были, помимо научных исследований,
также преподавать в этих учебных заведениях. Следить за вы-
полнением этого было одной из основных обязанностей прези-
дента Академии.9
Для прохождения курса высшего образования требовалась
значительная подготовка. Ею в России обладало весьма огра-
ниченное число молодых людей. Приехавшие академики, которые
уже преподавали до того в зарубежных университетах,10 при-
везли с собой несколько своих студентов, чтобы они завершили
свое образование в Петербурге.11 Из первых академических сту-
дентов необходимо назвать такие имена, как Майер,12 Гросс 13 и
Миллер,14 которые сами вскоре стали профессорами—так в пер-
вые десятилетия существования Петербургской Академии назы-
вались действительные ее члены.

В списках академических студентов «иноземцы» значились
еще долго. В перечне за 1727 г. из двенадцати учащихся мы на-
ходим всего четыре русских фамилии,15 и только один из них,
Василий Адодуров, достиг положения адъюнкта (первая акаде-
мическая ступень), но и он вскоре покинул Академию.16 Иными
словами, подготовка отечественных специалистов в первые годы
существования Петербургской Академии наук была далеко не
удовлетворительна. Положение осложнялось еще и тем, что
вскоре некоторые крупные ученые, имевшие неоспоримые за-
слуги в истории Академического университета, покинули Ака-
демию по причинам, о которых речь будет ниже.
Оживление в деятельности Академии наук наступило после
того, как во главе ее стал И.-А. Корф, именовавшийся «главным
командиром».17 Отдавая больше внимания возглавляемому им
учреждению, чем его предшественники, он серьезно занялся и
Академическим университетом. В Петербургской Академии
даже после отъезда ряда крупных ученых оставалось еще
достаточно сил, чтобы она могла занять видное место
среди мировых научных корпораций. Достаточно назвать имя
Леонарда Эйлера,18 который пользовался заслуженной сла-
вой авторитетнейшего ученого не только в России, «о и во
всем мире.
Одной из труднейших задач, с которыми столкнулся Корф,
был подбор учащихся для Академического университета. Вна-
чале он пытался решить эту проблему в порядке обычного на-
бора. В апреле 1735 г. он обратился в Правительствующий се-
нат с ходатайством, «дабы соблаговолено было приказать сна-
чала 30 человек шляхетных юношей доброго нрава и довольный
надежды при Академии воспитать и содержать, и не толико
в приличных к украшению, но и вышних науках, по намерению
е. и. в. Петра Великого, так обучать, чтоб они со временем го-
сударству полезные услуги показывать могли».19
Эта попытка была обречена на неудачу. Для «шляхетных юно-
шей» привлекательней были военные учебные заведения, предо-
ставлявшие своим питомцам значительно больше привилегий,
чем Академический университет. Поэтому менее чем через месяц
Корф обратился в Сенат с новым ходатайством и просил при-
казать «из монастырей, гимназий и школ в здешнем государстве
двадцать человек, чрез означенных к тому от Академии людей,
выбрать, которые столько научились, чтоб они с нынешнего вре-
мени у профессоров сея Академии лекции слушать и в вышних
20
науках с пользою производить могли».
Представление Корфа было рассмотрено лишь полгода
спустя—15 октября 1735 г. В Академии был получен из Пра

вительствующего сената указ, согласно которому Славяно-греко-
латинской академии21 предписывалось выбрать из учащихся
наиболее способных и успевающих («в науках достойных») двад-
цать человек и, по установлению их знаний, удостоверенному
ректором и преподавателями, отправить их в Петербург в Ака-
демию наук.22
Нельзя сказать, чтобы распоряжение высшей власти было
охотно выполнено Московской духовной академией,23 заботив-
шейся естественно о подготовке служителей культа, а не о спе-
циалистах для замещения светских должностей. Между тем уже
в течение целого ряда лет значительное число ее питомцев, пре-
небрегая духовным саном, предпочитало гражданскую службу
церковной. Многие из них, не окончив Академии, поступили в Ме-
дико-хирургическое училище, 24 открытое в 1706 г. К тому же
в 1732 г., по ходатайству Академии, из старших клас-
сов Славяно-греко-латинской академии были отобраны двенад-
цать лучших учеников для отправки в Камчатскую экспедицию.25
За выполнением указа Правительствующего сената должен
был следить Синод, обязавший ректора архимандрита Стефана
неукоснительно «представить тех школьников в конторе Прави-
тельствующего сената немедленно».26 Тем не менее это распоря-
жение было выполнено немногим больше, чем наполовину.
Вместо двадцати в декабре месяце было отобрано всего двенад-
цать учащихся. Они и были присланы в Академию наук. Со-
общая об этом Сенату, Корф вынужден был просить, «дабы по-
велено было означенных учеников полное число двадцать чело-
век в Академию выслать. А буде в Спасском монастыре не
имеется, то б повелено было из других училищных монастырей
выслать же».27
Двенадцать учеников Славяно-греко-латинской академии
были отобраны из старших классов, называвшихся не по поряд-
ковым номерам, а по предметам, которые там изучались, — это
были классы богословия, философии, риторики и пиитики. Со-
хранился список всех двенадцати учеников: Василий Лебедев,
Яков Виноградов, Яков Несмеянов, Александр Чадов, Дмитрий
Виноградов, Иван Голубцов, Михайло Ломоносов, Проко-
фей Шишкарев, Семен Старков, Алексей Барсов, Ми-
хайло Коврин и Никита Попов.28 О многих в литера-
туре сохранились биографические данные, которые свиде-
тельствуют о том, что выбор студентов для Академии
был вполне удачен. Четвертая часть из них достигла
видного положения в науке и технике. Кроме Ломоносова, дей-
ствительным членом Академии стал Никита Попов,29 а Дмитрий
Иванович Виноградов (1717—1758), создатель русского фар

Первое здание Академии наук.

фора, прославился как выдающийся химик-технолог.30 Большин-
ство остальных заняли более скромные места, требовавшие тем
не менее высокой квалификации. Это были переводчики, коррек-
торы академической типографии, помощники академиков, зани-
мавшихся экспериментальными работами; один из них, Яков Не-
смеянов, был назначен преподавателем Академической гимна-
зии.31
Из Москвы ученики Славяно-греко-латинской академии вы-
ехали 23 декабря 1735 г., как это видно из донесения сопрово-
ждавшего их отставного прапорщика Василия Попова,32 и через
десять дней прибыли в Петербург.33
История Академического университета разработана слабо;
сохранилось очень мало материалов о том, как жили и чему учи-
лись приехавшие в Петербург москвичи. Но из одного доку-
мента, о котором речь будет ниже, видно, что Ломоносов и Ви-
ноградов вскоре обратили на себя внимание. В это время для
Камчатской экспедиции34 потребовался химик, знакомый с гор-
ным делом.35 Такого специалиста в Академии не оказалось.
Здесь не было тогда и отдельной кафедры химии; эта дис-
циплина входила в кафедру естественной истории. В Академии
решили обратиться к известному тогда специалисту по горному
делу И. Ф. Генкелю, автору ряда трудов, переведенных на фран-
цузский и английский языки,36 жившему в Фрейберге, крупном
горнозаводском центре Саксонии.37 Тот ответил, что нужного
Академии специалиста не найдется и в Германии,38 и предложил
послать в Фрейберг несколько молодых людей, которые
изучили бы там горное дело и металлургию.39 В Академии
с этим согласились, и Корф предложил правительству отправить
трех студентов в Германию, в г. Фрейберг к «берг-физику» Ген-
келю для обучения. Через два месяца после приезда москвичей
в Петербург Корф представил правительству доклад, в котором
говорилось: «Ежели по моему 23 февраля сего года поданному
докладу всемилостивейше повелено будет несколько молодых
людей в Фрейберг, к берг-физику Генкелю для обучения метал-
лургии отправить, то могут выбраны быть из нижеозначенных
учеников: 1) Густав Ульрих Рейзер, советника Берг-коллегии
сын, рожден в Москве и имеет от роду семнадцать лет. 2) Дмит-
рий Виноградов, попович из Суздаля, шестнадцати лет. 3) Ми-
хайло Ломоносов, крестьянский сын из Архангелогородской гу-
бернии, Двиницкого уезда, Куростровской волости, двадцати
двух лет.40
«Понеже они все те свойства в себе имеют, каких помянутый
берг-физикус требует, то надеяться можно, что и они со вре-
менем изученые берг-физики будут».41

Обучение в Германии для питомцев Славяно-греко-латинской
академии было связано с большими затруднениями, так как они
не знали немецкого языка. Но это не считалось препятствием
для отправки их за границу. Насколько ценили в Академии
способности Ломоносова и Виноградова, видно из следующих
слов Корфа: «Хотя Дмитрий Виноградов с Михаилом Ломоно-
совым немецкого языка и не знают, однако еще в бытность свою
здесь чрез три месяца столько научиться могут, сколько им
надобно».42
Правительство согласилось с мнением президента Академии
наук и ассигновало необходимые средства для отправки и содер-
жания академических студентов в Фрейберге, «чтоб могли себя
содержать без излишества». В резолюции кабинета е. и. в.,
датированной 13 марта, предусматривалась еще командировка
их, по окончании курса в Фрейберге, в другие страны Западной
Европы: «А как они, будучи в Фрейберге, науку примут и по-
требно им будет ехать для окончания тех своих наук и смотре-
ния славнейших химических лабораторий в Англию, Голландию
и во Францию, тогда им для тамошней бытности и возвращения
в Россию учинить прибавку».43
Однако план этот подвергся существенному изменению.
Отец студента Райзера, горный советник Райзер,44 написал
Корфу письмо, в котором предложил другую программу обуче-
ния русских студентов химии и металлургии. Он считал, что,
для того чтобы Россия получила действительно высококвали-
фицированных специалистов, учащимся необходимо дать солид-
ную подготовку по естествознанию, включающую основательное
изучение ряда дисциплин; их должно быть не менее десяти,
а именно: физика, химия, физическая география, минералогия,
механика, гидравлика, гидротехника, литейное дело, маркшей-
дерское дело и графика. Кроме того, будущие ученые горные
офицеры должны хорошо усвоить иностранные языки, по край-
ней мере немецкий, французский, английский и латинский.
Иными словами, речь шла о фундаментальном университетском
курсе, который должен был предшествовать углубленному изу-
чению горнозаводского дела.45
Академия с этим согласилась. Из германских университетов
был избран Марбургский, основанный еще в XVI в.46 и видав-
ший в своих стенах Джордано Бруно еще за полтораста лет до
приезда русских студентов.47 В университете уже свыше десяти
лет преподавал знаменитый ученый-энциклопедист Христиан
Вольф.48 Он был хорошо известен в России, так как с его име-
нем связан начальный период организации Академии
наук49 и он значится первым в списке ее почетных членов.50

В изданном 15 июня 1736 г. распоряжении Корфа указано:
«Имеют оные три студента прежде в Марбург, в Гессию ехать,
чтоб там в металлургии и в прочих науках положить основание и
продолжать оные под смотрением профессора Волфа, к кото-
рому о том особливо писать, дабы он их по той инструкции, ко-
торая им дана будет, таким порядком содержал, чтоб они по
прошествии двух лет в состоянии были к исполнению всемило-
стивейшего намерения е. и. в. в Фрейберг и в другие горные
места, во Францию, Голландию и Англию ездить, для получе-
ния там большей способности в практике».51
Прошло около двух месяцев, пока (вопрос о посылке студен-
тов за границу был окончательно решен. 7 августа президент
Академии наук обратился в Коллегию иностранных дел с хода-
тайством о выдаче Райзеру, Виноградову и Ломоносову паспор-
тов на срок «по окончании их наук».52
Наиболее удобным путем в Германию тогда был морской.
Студенты не избежали некоторых приключений, которые кратко
изложены в письме Райзера к президенту Академии.53 3 ноября
они прибыли в Марбург54 и сразу же направились к Вольфу,
которому вручили следующее письмо президента Академии
наук: «Особенно рекомендую Вашему высокоблагородию...
студентов Райзера, Ломоносова и Виноградова, которым ее имп.
величество «всемилостивейше повелеть соизволила усовершенст-
воваться за границею в металлургии и прочих науках, отно-
сящихся к горной части. Инструкция их покажет Вам, что
они обязаны делать, а в самом непродолжительном времени
я сам буду иметь честь уведомить Вас обо всем остальном».55
Инструкция — в ней нашли отражение высказанные отцом
Райзера соображения — подробно определяла круг обязанностей
и линию поведения посланных за границу студентов.56 Прежде
всего им надлежало везде и во всем «показывать пристойные
нравы и поступки» и усердно и прилежно овладевать изучае-
мыми предметами. На первый план ставились дисциплины, от-
носящиеся к области химии и горного дела. Большое внимание
студенты должны были уделять и общим курсам — естествен-
ной истории, физике, геометрии, тригонометрии, механике,
и гидротехнике. Всем этим предметам они должны были
учиться у Вольфа, требуя «при всех случаях совета», о чем
ему Академия уже сообщила, и по этому делу она и впредь
будет с ним в переписке.
От студентов требовали, чтобы они не только знакомились
с горнозаводским делом непосредственно на производстве, но и
сами, не гнушаясь никакой работой, на практике овладевали бу-
дущей своей профессией. «Положивши основание в теории, —

Вид г. Марбурга.

гласит следующий пункт, — должен он 57 при осматривании ру-
докопных мест различные свойства гор и руд, так же и случаю-
щуюся при том работу и прочие к тому принадлежащие машины
и строения прилежно примечать, а при плавлении и отделении
руд в лабораториях сам трудиться, и везде в практике ничего не
пренебрегать, чем он свое знание в химии и в горных делах
в возможное совершенство привести может».58
По окончании курса студенты должны были научиться не
только свободно читать, но и свободно говорить и писать на
немецком, латинском и французском языках. Так как они гото-
вились к инженерной деятельности, им было вменено в обязан-
ность учиться и рисованию.
Об успехах и поведении студентов сообщать президенту
Академии должен был Вольф. Сами они обязаны были не реже
чем два раза в год посылать Академии «известия» о пройден-
ных дисциплинах, сообщая отдельно, каким наукам и языкам
обучаются. При этом студентам надлежало прилагать «нечто
из своих трудов в свидетельство прилежания». Они обязаны
были отчитываться в понесенных расходах, посылая счета с рас-
писками. В случае если по окончании курса учения в Германии
они для усовершенствования в избранной специальности будут
направлены в Саксонию, Голландию, Англию и Францию, то
им была обещана новая инструкция.
В одном из писем к Корфу Райзер писал: «Г-н регирунгсрат
Вольф хочет сам принять на себя труд руководить нашими за-
нятиями, согласно инструкции, полученной нами от Вашего пре-
восходительства».59 Уже через три дня после прибытия в Мар-
бург русские студенты начали аккуратно посещать лекции.
Запись о вступлении «петербургских руссов» в университетской
книге датирована 17 ноября (нов. ст.) 1736 г.60
Почти пять лет пробыл Ломоносов за границей, и, как от-
метил его биограф Б. Н. Меншуткин,61 ни один период его
жизни не известен так хорошо и подробно.62 Это объясняется
тем, что, согласно инструкции, студенты обязаны были посылать
в Академию отчеты, в которых содержались подробные сведения
не только о прохождении ими курса обучения, но и сведения,
относящиеся к их личной жизни, и отчеты об израсходовании
отпущенных им средств. Эти источники дополняются еще и
письмами Ломоносова и Райзера, а также сообщениями в Ака-
демию их наставников Вольфа и Генкеля.63
В Академии были уверены, что взятые на себя обязатель-
ства Вольф выполнит лучшим образом и что академические
студенты попали в верные руки, тем не менее считали необходи-
мым следить за ними с неослабевающим вниманием. Когда полу

чение первого отчета студентов задержалось, Корф обратился
к Вольфу с просьбой «понудить их к исполнению этого».64
В тот же день (8 августа 1737 г.) он написал и студентам
в вежливой форме, но решительно потребовал, чтобы они строго
придерживались данной им инструкции и выслали сообщения
«в наискорейшем времени о ходе своих занятий и об употреб-
лении отпущенных денег».65
Хотя студенты были поручены надзору Вольфа и ему над-
лежало сообщать Академии об их успехах, от них требовали
еще так сказать «вещественные доказательства», по которым
Академия будет судить об их усердии и прилежании. «Из проб-
ных диссертаций, которые вами будут приложены, — писал
Корф в заключение, — я увижу, какие успехи вы сделали
в науках».
Письмо президента Академии наук звучало если не как вы-
говор, то как строгое внушение, которого, надо сказать, студенты
не заслужили. Они еще в июне месяце послали общий отчет,66
написанный рукою Райзера, так как Ломоносов и Виноградов
не овладели еще немецким языком настолько, чтобы самим
писать на этом языке президенту Академии наук. Из этого до-
кумента видно, что и Ломоносов, и Виноградов за время пребы-
вания в Марбурге брали уроки немецкого языка, арифметики,
геометрии, тригонометрии, а с мая месяца начали учиться фран-
цузскому языку и рисованию. Отчет этот был получен Акаде-
мией лишь в конце сентября 1737 г. Отсутствие в Академии
в течение столь длительного времени сведений от ее питомцев
вызвало большое беспокойство: 14 августа состоялось определе-
ние Канцелярии Академии, в котором читаем: «Академия наук
определила за моря в Марбурх писать на немецком языке
к ученикам Михаиле Ломоносову, Дмитрию Виноградову, к Рей-
зеру с требованием о присылке от них о науках, что обучили и
обучаются... репортов немедленно, також о присылке счетов
о издержанных на них деньгах; також профессору Вольфу
в Марбурх писать и о имении над ними крепкого смотрения и
о репортировании о их состоянии».67
Большой интерес представляет сообщение Вольфа об успехах
русских студентов в немецком языке, на котором, по его словам,
они уже начинают говорить и хорошо понимают немецкую речь.
Надо сказать, что Вольф был слишком сдержан, говоря об успе-
хах в немецком языке, по крайней мере в отношении Ломоно-
сова. В тот же день, что и Вольф, Ломоносов послал письмо
Корфу, и оно было написано по-немецки.
Как мы видели, Райзер, прибыв в Германию, стал писать
Корфу (и довольно часто). Ломоносов же почти в течение года

не давал о себе знать, но вовсе не по своей нерадивости. Дело
в.том, что в первые годы существования Академии наук на рус-
ском языке велось лишь делопроизводство; протоколы же и
корреспонденции писались по-латыни, а затем на немецком
языке. Райзер, немец по происхождению, вполне владел родным
языком. Ломоносову же и Виноградову этот язык предстояло
изучить. Письма и отчеты являлись, таким образом, свидетель-
ством об успехах не только в изучаемых науках, но и в овладе-
нии иностранным языком, столь важным для будущих
специалистов.
В Марбурге русские студенты были обставлены материально
гораздо лучше, чем в течение тех девяти месяцев, когда они
жили в Петербурге, не говоря уже о годах учения в Славяно-
греко-латинской академии, когда им буквально приходилось пе-
ребиваться с хлеба на квас.68
Марбургский университет состоял из четырех факультетов:
теологического, юридического, медицинского и философского
(естественнонаучного). На последнем преподавал и занимал ве-
дущее положение Вольф, к которому Ломоносов на всю жизнь
сохранил чувство глубокого уважения и благодарности. Об их
взаимных отношениях придется говорить еще не раз. Здесь же
заметим, что Ломоносов слушал лекции не только на философ-
ском факультете, но и на медицинском, получив там солидную
подготовку по биологии и химии. Ломоносов высоко ценил
представившиеся ему большие возможности пополнить свое об-
разование. Он знал о той роли, которую сыграл Корф как
в деле вызова учеников Славяно-греко-латинской академии
в Петербург, так и в отправке его за границу, и в письме
к «главному командиру», выражая ему благодарность, пи-
сал: «Я навеки посвящаю Вам свое признательное сердце, ко-
торое на всю жизнь сохранит в благоговейной памяти Ваше не-
оценимое благоволение».69
В том же сентябре месяце 1737 г. Ломоносов представил от-
чет об израсходовании отпущенных ему средств. Из них ему
приходилось тратить не только на личные нужды, как например
на одежду, но и платить некоторым учителям: рисования, фран-
цузского языка, фехтования и танцев. Плата была, правда, не-
высокой, но эти расходы составляли более десяти процентов его
бюджета (26 талеров из общей суммы 209, включая сюда проезд
из Петербурга в Марбург). Из отчета явствует, что почти одну
треть своих средств Ломоносов тратил на приобретение книг.70
Отчеты и счета студентов в Академию наук читались самим
президентом, со вниманием, граничившим с придирчивостью,
что в данном случае преследовало назидательные цели. Сту

Страница из правил поведения студентов Марбурского университета.

денты, например, на посланном отчете (рапорте) не поставили
своих подписей, а на счетах — дат, и за это Корф, правда,
в весьма вежливой форме, но внушительно им выговаривал:
«Господа, я получил Ваш счет без означения числа и рапорт без
подписи. Прошу Вас впредь быть аккуратней».71
За этими мелкими упущениями Корф не терял из виду
серьезного отношения студентов к своим учебным обязанно-
стям. Как из их отчета, так и из письма Вольфа можно было за-
ключить, что их учебная нагрузка была не малой. Тем не менее
они пожелали изучать еще и естественную историю, о чем Вольф
сообщил Корфу. Последний одобрил это желание студентов и
поручил академикам Крафту72 и Амману73 разработать
инструкцию (программу), предусматривающую круг дисциплин,
которыми студентам следует заняться.74
Под естественной историей тогда разумелись биология и ми-
нералогия. В наставлении, разработанном Крафтом и Амманом,
было указано, как изучать эти две области знания. Что касается
минералов, то от русских студентов требовалось, чтоб они безо-
шибочно могли узнавать и отличать все породы камней, руд и
вообще «все естественные тела, находящиеся в земле». Студен-
там предлагались основательно ознакомиться с литературой по
этому вопросу, особенно с теми руководствами, в которых «все
эти предметы по хорошей методе распределены на известные
классы, роды и виды с означением их характеристических отли-
чий». В инструкции названы и авторы таких пособий.
В те времена дифференциация наук находилась еще в зача-
точном состоянии, и учебные заведения готовили, как мы бы
теперь сказали, специалистов весьма широкого профиля. Горные
инженеры были широкообразованными натуралистами, превос-
ходно разбирающимися и в ботанике, и в механике, и в других
областях знания. Именно таких специалистов хотела иметь
в своем составе Академия наук, учитывая цели организуемых
ею экспедиций. Крафт и Амман подчеркивали: «Знакомство
с растениями может им принести пользу и удовольствие при
путешествиях, которые им по возвращении, может быть, при-
дется совершить по России и Сибири к рудникам, а Академии
может доставить повод к новым открытиям».75
Студентам рекомендовалось изучить литературу о животных,
отдельно о зверях, птицах, рыбах, насекомых, и не упускать ни
одного случая, когда окажется возможным ознакомиться
с образцами в музеях, или, как тогда говорили, в кунсткамерах
и кабинетах. Все для них новое студенты должны были отме-
тить, составив краткое описание, с тем чтобы впоследствии было
легче припомнить увиденное.

Подчеркивая важность изучения минералогии и биологии,
авторы наставления в заключении напоминают студентам, что
они ни .в коей мере не должны забывать того, что является их
главной специальностью: «Само собою разумеется, что господа
студенты должны заняться этим весьма обширным предметом
естественной истории настолько, насколько это возможно будет
сделать без ущерба главной предписанной им цели, т. е. упраж-
нению *в горном искусстве и систематической химии».76
Наставление (инструкция) датировано 30 августа (11 сен-
тября) 1737 г.; оно дошло в Марбург вовремя, и Ломоно-
сов в письме к Корфу от 9 (20) ноября обещал «всеми силами
следовать как данной нам с собою, так и недавно полученной
нами инструкции».77 Однако точно следовать указаниям из
Петербурга не представлялось возможным. Хотя Марбург и
был университетским городом, тем не менее книжная торговля
была налажена там далеко не удовлетворительно: необходи-
мые издания можно было приобретать лишь во время ярма-
рок.78
Обстоятельный отчет о своих занятиях Ломоносов послал
в Академию 15 октября 1738 г.79 В нем было отмечено, что
после прослушания лекций, упомянутых в предыдущем донесе-
нии, он изучал у Вольфа экспериментальную и теоретическую
физику, логику, метафизику и химию.
Значительный интерес представляют сведения о сделанных
им расходах из 200 рублей (240 талеров), которые отпускались
в год каждому студенту. Здесь указаны не только относительно
крупные траты на стол и квартиру, но и мелкие расходы, вплоть
до уплаты цирюльнику за бритье и кровопускание, а также при-
веден «реестр купленным доселе книгам». Стоимость последних
в полтора раза превышала все указанные выше расходы. Глав-
ная ценность реестра для нас заключается в том, что он
является источником для объективной оценки быстрого
умственного развития Ломоносова. За каких-нибудь полгода
он приобрел около шестидесяти книг по самым различным есте-
ственнонаучным и научно-прикладным дисциплинам, и даже
по художественной литературе. Тут были перечислены и дорого-
стоящие издания, некоторые стоимостью свыше десяти флори-
нов, и небольшие книжки ценой в несколько крейцеров.
В книжном собрании Ломоносова мы находим и учебные по-
собия (руководства), и объемистые трактаты по математике, фи-
зике, химии, географии, медицине, грамматике (в том числе
грамматики итальянского языка), сочинения выдающихся фило-
софов и мыслителей, словари и справочники, изданные на латин-
ском, немецком и французском языках в Лейпциге, Франкфурте,

Лейдене, Виттенберге, Иене, Галле, Нюренберге, Ульме, Амстер-
даме, Берлине, Бреславле, Гамбурге, Геттингене.80
Было бы, однако, неправильно полагать, что русские сту-
денты жили как затворники, углубившись лишь в академические
занятия. Не надо забывать, что учились они в немецком универ-
ситете, а своеобразные и часто буйные нравы немецких буршей
были известны во всем мире. Академик М. И. Сухомлинов, так
много сделавший для изучения творчества Ломоносова, спе-
циально изучал по архивным материалам жизнь и окружение
Ломоносова в Марбурге. В цитированном уже очерке он
нарисовал яркую картину буйной жизни марбургских сту-
дентов.
Поведение учащихся, например, на праздновавшемся лет за
десять до приезда русских студентов двухсотлетнем юбилее
Марбургского университета считалось по тому времени доста-
точно благопристойным. Между тем вот что записал очевидец
об этом торжестве: «В зале обедало около пятисот человек; гос-
пода студенты веселились вдоволь, но не произошло ни малей-
шего несчастья, ни даже беспорядка, за исключением только
того, что все стаканы, бутылки, столы, скамьи и окна были раз-
биты вдребезги, что сделало убытку на двести талеров».81
Обычно никто из учащихся высших учебных заведений не
жил по своим средствам; считалось нормальным, что почти каж-
дый из них постоянно, не стесняясь, делал долги. Русские
студенты не избежали влияния окружающей обстановки и
в значительной мере восприняли нравы немецкой учащейся мо-
лодежи.
Правда, до громких скандалов, нередко случавшихся и
в Марбурге, где бывали потасовки, кончавшиеся смертоубий-
ствами, дело не дошло, тем не менее и наши студенты стали
жить не по средствам и наделали немало долгов. Корф сам
учился в немецком университете (Иенском)82 и хорошо был
знаком с нравами немецкой молодежи. Поэтому, посылая деньги
на содержание академических питомцев, он предлагал Вольфу
по усмотрению выдавать их студентам или держать у себя, от-
пуская им средства строго по надобности.83 Вольф так и посту-
пал, но присылаемых из Петербурга денег хватало только на
покрытие долгов, а затем студенты вынуждены были снова де-
лать долги. В августе 1738 г. в письме к Корфу Вольф отмечал:
«Вся ошибка происходит от первого начала. Деньги, привезен-
ные ими с собой, они прокутили, не заплатив того, что следо-
вало, а потом, добыв себе кредит, наделали долгов».84
Нетрудно себе представить, какое впечатление произвело
в Академии наук это сообщение Вольфа. Корф послал приказ,

в котором строго порицал студентов за то, что они «стали
вести распутную жизнь и наделали долгов».85
Нет сомнения в том, что меры, принятые наставником рус-
ских студентов и президентом Академии наук, диктовались су-
ровой необходимостью. Из истории Академического универси-
тета известно немало случаев, даже в Петербурге, когда некото-
рые наиболее одаренные его питомцы, успехи которых возбу-
ждали самые радужные надежды, погибали вследствии своей
беспорядочной жизни, не успев проявить «о всю мощь своих за-
мечательных способностей.
В этих условиях следует особо подчеркнуть в качестве од-
ной из заслуг Корфа перед возглавляемым им учреждением
его постоянную заботу о подготовке отечественных специа-
листов.
Как видно из цитированных строк из письма Корфа
к Вольфу, успехами самих учебных занятий русских студентов
Академия была вполне довольна. Вольф мог гордиться своими
учениками. В том же письме, где речь идет о разгульной жизни
студентов, Вольф отмечал: «...у г. Ломоносова, по-видимому,
самая светлая голова между ними; при хорошем прилежании он
мог бы и научиться многому, выказывая большую охоту и же-
лание учиться».86 А в другом письме, датированном 13 января
1739 г., мы читаем: «Более всего я еще полагаюсь на успехи
г-на Ломоносова: он, по-видимому, и раскаивается в сделанных
долгах».
Успехи Ломоносова были действительно незаурядными, в чем
Академия постоянно убеждалась из тех «специменов» (образ-
цов), которые свидетельствовали о достижениях как в науке,
так и в литературе. В цитированном письме к Вольфу (октябрь
1738 г.) Корф, отвечая на вопрос, в чем должны со-
стоять образчики успехов его учеников, писал: «Упомянутые
образчики, по моему мнению, могли бы состоять из какой-
нибудь диссертации или экспромта, или вообще сочинения, на-
писанного, но не печатанного, на заданную Вами тему. Они
должны быть представляемы по полугодно, но начало им следует
положить теперь же».88 Еще до получения этого письма в Мар-
бурге у Ломоносова была уже готова написанная им по-латыни
«Работа по физике о превращении твердого тела в жидкое в за-
висимости от движения предсуществующей жидкости».89 Иссле-
дователь творчества Ломоносова Б. Н. Меншуткин писал об этом
первом его опыте: «Работа интересна не по самой теме, но по раз-
работке этой темы: все выводы построены строго логично, можно
сказать вполне безупречно. Доказательство правильности основ-
ного положения Ломоносов ведет просто, но точно».90

Еще в Славяно-греко-латинской академии Ломоносов про-
явил большой интерес к художественной литературе и сам начал
писать стихи. Первый известный нам опыт относится к 1734 г.91
Насколько велик был его интерес к поэзии, свидетельствует то,
что в первый месяц пребывания в Петербурге он приобрел
сочинение В. К. Тредиаковского «Новый и краткий способ к сло-
жению российских стихов». Экземпляр этой книги сохранился,
и на нем имеется немало замечаний, сделанных Ломоносовым.
За границей его интерес к поэтическому творчеству не погас,
и при всей насыщенности программы обучения естественнонауч-
ными предметами Ломоносов писать стихи не переставал.
Инструкция требовала от студентов, чтобы они преуспевали
в языках столько же, как и в изучаемых научных дисциплинах.
Письма и отчеты Ломоносова свидетельствовали об овладении
немецким языком. Образчик работы по физике написан на ла-
тинском языке. О степени знания французского языка указы-
вал выполненный им перевод популярной тогда оды француз-
ского поэта Ф. Фенелона.92 Эту работу, названную им «Ода,
которую сочинил господин Франциск де Салиньяк де ля Мотта
Фенелон, архиепископ дюк Камбрейский, священныя Римския
империи принц»,93 вместе со «специменом» по физике Ломоносов
послал в Академию, приложив их к уже упоминавшемуся ра-
порту от 15 октября 1738 г.
Следуя инструкции, Ломоносов и следующий специмен по-
слал в срок. В апреле месяце 1739 г. в Академии была получена
«Физическая диссертация о различии смешанных тел, состоя-
щем в сцеплении корпускул». 4 Как и первая работа, «Физиче-
ская диссертация» относилась к области атомистической теории
вещества. В отличие от первой работы, о которой в Архиве Ака-
демии, кроме самой рукописи, никаких материалов обнаружить
не удалось,95 о «Физической диссертации» имеются сведения
в протоколах Конференции. 30 апреля президент Академии на
очередном заседании показал собравшимся работу Ломоносова.
С ней ознакомились академики Г. Крафт, И. Вейтбрехт96 и
Л. Эйлер, их пометки имеются на последней странице
рукописи.97
В том же году Ломоносов написал оду на взятие Хотина и
послал ее в Академию при письме «О правилах российского сти-
хотворства». Это произведение свидетельствует о том, как он.
живя за границей, пристально следил за событиями, происходя-
щими на родине, которая вела войну с турками и с татарами.
О победе, одержанной русскими войсками при взятии турец-
кой крепости, в Саксонии узнали раньше, чем в Петер-
бурге.98 Это был самый большой успех русского оружия

после петровских побед, и Ломоносов воспел ее в своем стихо-
творении. «Ода, которую вашему рассуждению вручить ныне
высокую честь имею, — писал Ломоносов петербургским акаде-
микам, — не что иное есть, как только превеликие оные радости
плод, которую... преславная над неприятелями победа «в верном
и ревностном моем сердце возбудила».99
Ода и письмо Ломоносова указывали на то, что его успехи
в литературе были не меньше, чем в науке, хотя в Академии
тогда и не сумели оценить их по достоинству.100 Тем не менее,
как отметил В. Г. Белинский, эта ода Ломоносова положила на-
чало новому направлению в русской литературе.101 Сам же Ло-
моносов, как и его учитель Вольф, считал, что главные успехи
были сделаны им в области естественных наук, хотя прошло
менее трех лет с тех пор, как он приехал в Марбург. До
этого его подготовка ограничивалась лишь прохождением курса
в духовном учебном заведении, в котором преподавались между
прочим и некоторые естественнонаучные дисциплины, но
в весьма незначительном объеме.102 Несколько месяцев обучения
в Петербурге в Академическом университете не могли значи-
тельно повысить уровень образования, достигнутый ранее —
так, приехавшие вместе с ним из Москвы другие ученики Сла-
вяно-греко-латинской академии в октябре 1736 г. (Ломоносов
тогда уже покинул Петербург) жаловались, что «и доныне как
без учения, так и без определения находимся».103
Тем более были поразительны успехи студентов, посланных
в Марбург. Вольф считал, что за исключением курса матема-
тики, который слушают у него Ломоносов и Райзер, русским
студентам в университете больше делать нечего. В настоящее
время, сообщал Вольф, они занимаются только самостоятельно
и пишут свои диссертации 104 (дипломные работы). Полученная
подготовка, по мнению Вольфа, была вполне достаточна для
того, чтобы начать специализироваться в будущей профессии,
т. е. начать серьезно заниматься у ученого химика, что, помимо
всего прочего, будет иметь благотворное влияние на их поведе-
ние, так как они будут изолированы от пагубной университет-
ской среды. «Лучше всего будет, конечно, — указывал Вольф, —
если они оставят университет и поступят к химику, потому что
у него они не будут иметь той свободы, которой их в универ-
ситете никак нельзя лишить. В немецком языке они уже настолько
успели, что не только понимают все, о чем говорят, но и сами
могут объясняться по-немецки».105
Академия согласилась с мнением Вольфа. Но перед отъездом
из Марбурга, студентам надлежало расплатиться с долгами.
Корф писал Вольфу: «Оказывается, что молодые люди наделали

долгов на 1371 рейхсталер,106 из которых, однакоже, меньше
всего употребили на полезные для них вещи. Собственно, следо-
вало бы их немедленно отозвать сюда и подвергнуть заслужен-
ному наказанию, но во внимание того, что они по своим занятиям
имеют от Вас хорошие аттестаты, «положено отсрочить это, хотя
им в свое время придется тяжко ответить за все. За тем в Ака-
демии наук теперь решено отправить их, для изучения металлур-
гии, в Фрейберг к г. Генкелю, от которого, по прибытии их туда,
будут ожидать сведения, все ли они способны и годны к этим
занятиям; в противном случае неспособные будут отозваны
назад и заменены другими».107
Кончился марбургский период жизни Ломоносова. Итоги
двухлетнего с небольшим пребывания его в университете были
весьма удовлетворительными. Об этом свидетельствуют отзывы,
которые дали декан Медицинского факультета профессор
Ю. Г. Дуйзинг 108 и Хр. Вольф, бывший тогда проректором уни-
верситета. Эти документы как нельзя лучше аттестуют неза-
урядного студента, успехи которого позволяли отзываться о нем
самым похвальным образом. Профессор Дуйзинг свидетельство-
вал: «Что весьма достойный и даровитый юноша Михаил Ломо-
носов, студент философии, отличный воспитанник е.и.в. госуда-
рыни императрицы всероссийской, с неутомимым прилежанием
слушал лекции химии, читанные мною в течение 1737 г., и
что, по моему убеждению, он извлек из них немалую
пользу, в том я, согласно желанию его, сим свидетельствую».109
Этот документ датирован 18 июля 1739 г. Через два дня
свой отзыв дал Вольф. Он знал Ломоносова гораздо ближе, об-
щался с ним ежедневно, активно содействуя успехам своего уче-
ника. Поэтому в отзыве Вольфа говорится не только об успе-
хах Ломоносова, но и о его задатках, безошибочно разгаданных
знаменитым ученым.110
Нечего говорить о том, насколько эти отзывы были ценны
для Ломоносова. Много лет спустя, в 1760 г., уже будучи про-
славленным ученым и занимая видное положение в Академии
наук, он взял из ее Архива подлинник отзыва Вольфа, с ко-
торого была снята копия, дошедшая до нас.111
Во Фрейберг Ломоносов и его товарищи прибыли в конце
июля 1739 г.112 Еще 13 июля от Академии наук им был послан
«ордер», в котором указывалось, что во избежание «беспорядоч-
ной жизни»113 размер содержания каждого студента сокра-
щается вдвое, причем отпускаемые средства им на руки выда-
ваться не будут, а расходы будет производить их новый настав-
ник. «Самим же студентам на карманные деньги и мелочные рас-
ходы, как-то: на письменные материалы, пудру, мыло и т. п.

выдавать каждому не более 1 талера в месяц». Так же подробно
указывалось, что им надлежит во всем слушаться Генкеля, кото-
рому поручается надзор за их поведением, что они всячески
должны избегать тех ошибок и проступков, которыми была
омрачена их марбургская жизнь, стараясь своим усердием их
загладить.
Впечатление, произведенное студентами на Генкеля и на по-
четного члена Петербургской Академии наук Г. Ф. Юнкера, ко-
торый с 1731 по 1737 г. состоял действительным ее членом и
теперь еще находился на русской службе,114 было благоприят-
ным. Узнав о прибытии студентов, Юнкер, находившийся
в то время во Фрейберге, не замедлил с ними познакомиться. Как
и Генкель, Юнкер сразу же заметил, что академические питомцы
получили основательную общую подготовку. Он присутствовал
на лекциях, которые студенты слушали у Генкеля, и на занятиях
их в лаборатории, и не мог не отметить их стремления глубоко
вникнуть в изучаемый предмет. Приглядевшись к молодым лю-
дям, Юнкер нашел необходимым написать Корфу: «Считаю по-
лезным и соответствующим высокой цели Вашей, чтобы каждый
из студентов, сверх усвоения общих понятий о горной части, осо-
бенно изучил один из главных ее отделов, т. е. чтобы один за-
нялся преимущественно изучением руд и других минералов, дру-
гой — разработкой рудников и устройством машин, а третий
горнозаводским плавильным искусством. Сколько я мог предва-
рительно судить по сношению и разговорам с ними, то на пер-
вое дело способнее всех был бы Райзер, на второе — Ломоносов,
на третье — Виноградов. Чтобы достигнуть этой цели и чтоб
дать им возможность узнать настоящие свойства и выгоды их
предприятия, я рекомендую их разным лицам, так как
они в противном случае могли бы лишиться этого зна-
комства».115
В Академии согласились с предложением Юнкера. Там ре-
шили, что к молодым людям при этом должно быть проявлено
снисходительное отношение, но постарались, чтобы оно ни в коей
мере не было понято как попустительство, а тем более как по-
ощрение своеволия. В марте 1741 г. студентам был послан но-
вый «ордер»,116 в котором указывалось, что, уступая ходатай-
ству Генкеля, столь одобрительно отозвавшегося о своих учени-
ках, Академия решила не подвергать их «заслуженному наказа-
нию». Студентам было обещано, что если допущенные «бесчин-
ства» не будут повторяться, то Академия готова всячески забо-
титься о своих питомцах, оказывая им «всевозможное добро».
В противном случае по отношению к ним будут приняты самые
решительные меры.

Сначала ©се шло хорошо. Генкель в своих сообщениях отме-
чал, что занятия металлургией идут успешно, и ходатайствовал
об увеличении ассигнований на содержание студентов. Он их
называл «своими любезными учениками» и подчеркивал, что на-
значенная им сумма — 200 талеров (150 рублей) не дает им
возможности «изворачиваться» и обрекает их на отказ от неко-
торых необходимых предметов.117
Но вскоре отношения между Генкелем и его учениками, осо-
бенно Ломоносовым, стали ухудшаться и привели в конце кон-
цов к тому, что Ломоносов покинул Фрейберг. Были и другие
причины его отъезда: в Марбурге жила невеста Ломоносова
Елизавета Цильх,118 к которой он и уехал. Несомненно, он
оставался бы в Фрейберге до тех пор, пока не завершил курса
обучения у Генкеля, если бы этот последний оказался на долж-
ной высоте в науке, но в этом отношении Генкель резко отли-
чался от Вольфа. Если тот будил у своих учеников пытливость
и стремление к глубокому уяснению изучаемых явлений, то
Генкель, по словам Ломоносова, был совсем не таков; типичный
схоласт, он часто издевался над таким методом обучения моло-
дежи.119 Ломоносов рассказывает о нем: «Он презирал всю раз-
умную философию, и когда я однажды, по его приказанию, на-
чал излагать химические явления, то он тотчас же, ибо это было
сделано не по его перипатетическому концепту, а на основе прин-
ципов механики и гидростатики, велел мне замолчать, и
с обычным своим умничанием поднял мои объяснения на смех,
как пустую причуду».120
Несмотря на проявленное к Ломоносову недружелюбие, Ген-
кель не мог не признать его успехов. Он писал:
«По моему мнению, г. Ломоносов, довольно хорошо усвоив-
ший себе теоретически и практически химию, преимущественно
металлургическую, а в особенности пробирное дело, равно как
и маркшейдерское искуство, распознавание руд, рудных жил, зе-
мель, камней, солей и вод, способен основательно преподавать
механику, в которой он, по отзыву знатоков, очень сведущ».121
Покинув Фрейберг, Ломоносов предполагал вернуться на ро-
дину. Для этого он искал содействия вначале у русского посла в
Саксонии, а затем обратился в русское посольство в Голландии.
Однако его постигла неудача, и он 16 (5) ноября 1740 г. написал
обстоятельное письмо Шумахеру,122 фактически управлявшему
Академией (Корфа в это время в Академии уже не было).
Ломоносов признавал, что Академия имела более чем доста-
точно оснований негодовать на него, хотя бы уже за то, что он
без ее разрешения оставил Фрейберг, тем более что его жалоба
на Генкеля, посланная им еще в мае месяце, как он полагал, до

Фрейберг. Дом, в котором жил Ломоносов.

Академии не дошла. Таким образом, о поступке Ломоносова
она могла иметь лишь одностороннее суждение, составленное
по докладу Генкеля, которому такое стечение обстоятельств
было наруку. Ломоносов подчеркивал в своем письме, что «этим
временем воспользовались, чтобы при помощи лжи возбудить
против меня ненависть Академии».123
На протяжении всего письма Ломоносов не отрицает своей
вины и не старается оправдаться, а объясняет мотивы своего
поступка и подробно сообщает об условиях, в которых он ока-
зался, занимаясь у Генкеля. Это была обстановка зависти, при-
теснения и презрения. Если бы, указывал Ломоносов, Академия
знала, сколько несчастья и нужды ему пришлось перенести, она
сочла бы его гораздо более заслуживающим сострадания, чем
наказания. Конечно, явное нарушение дисциплины не может
быть не наказуемо, но осуждение его, подчеркивал Ломоносов,
будет безвинным, если не учесть того, что его проступок совершен
вследствие тягостного стечения обстоятельств.
Сокращение содержания ухудшило материальное положе-
ние студентов, а Генкель оказался прижимистым человеком.
«Мы принуждены были раз по десять к нему ходить, — писал
Ломоносов Шумахеру, — чтобы хоть что-нибудь себе выклян-
чить. При этом он каждый раз по полчаса читал нам проповедь,
с кислым лицом говоря, что у него денег нет».124
Столь обнаженная погоня за барышами — Ломоносов упо-
требляет именно этот термин, — разумеется, не могла не отра-
зиться на отношениях между Генкелем и его учениками. Вольф
тоже отнюдь не отличался бескорыстием,125 но он был прежде
всего ученым. Именно эта сторона его характера произвела на
Ломоносова наиболее яркое впечатление. Впрочем, конечно, то
уважение, которое Ломоносов на всю жизнь сохранил к Вольфу,
было вызвано еще и личным доброжелательным отношением
к нему его учителя, проявлявшего поистине отеческую любовь
к своим питомцам и заботу об их судьбе.
Понятно поэтому, что, встретив у Генкеля совсем иное отно-
шение, Ломоносов не мог уже чувствовать к нему доверия и
уважения, хотя вначале искренне пытался поладить с ним.
«Я, — писал Ломоносов Шумахеру, — со времени прибытия
в Фрейберг с охотой и прилежанием обучался горному делу и
химии, оказывал горному советнику Генкелю должное почтение
и послушание и при том вел пристойную жизнь».126 Ломоносов
при этом ссылается на отзывы академика Юнкера и самого Ген-
келя, указывая, что они могут это подтвердить.
Разлады начались после того, как студенты приступили к за-
нятиям. Хотя бывшие питомцы духовного учебного заведения и

Фрейберг. Мемориальная доска на доме, в котором жил Ломоносов (надпись гласит:
"М. В. Ломоносов, отец русской науки, основатель Московского университета, один
из знаменитейших мировых ученых жил и работал в этом доме как студент профессора Генкеля
зимой 1739/40 г.")

были воспитаны на схоластических методах обучения, но Ломо-
носову, проучившемуся около трех лет в подлинно научном
центре, каким был тогда Марбургский университет, не могла не
претить система обучения «перипатетика», как он называл Ген-
келя. Получая высокий гонорар, последний был заинтересован
в возможно более длительном курсе обучения своих студентов
и, как писал Ломоносов, непомерно растягивал продолжитель-
ность прохождения изучаемых дисциплин. «Что касается до
курса химии, — читаем мы в письме к Шумахеру, — то он пер-
вые четыре месяца едва успел пройти учение о солях, на что
было бы достаточно одного месяца; остального времени должно
было хватить для всех главнейших предметов, как-то: металлов,
полуметаллов, земель, камней и серы».
«Самые обыкновенные процессы, — писал Ломоносов, — о ко-
торых говорится почти во всех химических книгах, он держит
в секрете и вытягивать их приходится из него арканом».127 Это
особенно раздражало Ломоносова.
Недовольство Генкелем усугублялось еще тем, что и как
экспериментатор он оставлял желать много лучшего. Ломоносов
сообщает, что большая часть опытов была неудачной.
Были еще и другие причины к недовольству. У Генкеля,
кроме русских студентов, были еще и другие ученики; от них он
получал значительно меньшее вознаграждение. «Я, — рассказы-
вал Ломоносов, — тайно пожаловался некоему лицу на то, что
горный советник берет с нас несправедливую цену, мы же вслед-
ствие этого должны терпеть нужду и отказываться от некоторых
вещей, полезных при изучении химии и металлургии. Слова мои,
однако, не остались в тайне, а были ему переданы, на что
он сказал: царица богата и может заплатить еще столько же.
После того я приметил, что злость его не имеет пре-
делов».128
Отношения между Ломоносовым и Генкелем ухудшились, но
Ломоносов отнюдь не желал доводить дело до окончательного
разрыва и тем самым поставить под угрозу главную цель — за-
вершение горнозаводского образования. Он нашел в себе силы,
чтобы написать Генкелю следующие строки, свидетельствующие
о независимом его характере и о внутреннем достоинстве, от
которого он никогда не отступался: «Так как вы мне косвен-
ными словами намекнули, чтобы я вашу химическую лабораторию
оставил, то я два дня и не ходил к вам. Повинуясь, однако, воле
всемилостивейшей монархини, я должен при занятиях присут-
ствовать; поэтому я желал бы знать, навсегда ли вы мне отказы-
ваете в обществе своем и любви, и пребывает ли все еще глубоко
в вашем сердце гнев, возбужденный ничтожной причиной. Что

касается меня, то я готов предать все забвению, повинуясь есте-
ственной моей склонности. Вот чувства мои, которые чистосер-
дечно обнажаю перед вами. Помня вашу прежнюю ко мне благо-
склонность, желаю, чтобы случившееся как бы никогда не было
или не вспоминалось, ибо я уверен, что вы видеть желаете вуче-
никах своих скорее друзей, нежели врагов».
Но Генкель не захотел восстановить доброжелательные
взаимоотношения. Ломоносов терпел еще около полугода и
в конце концов бежал из Фрейберга, так как отношения между
ним и Генкелем обострились до крайности. В 1740 г. он обра-
тился в Академию с просьбой, чтобы ему разрешили завершить
образование по горному делу где-нибудь в другом месте, на-
пример в Гарце.
Для Академии стало ясно, что о дальнейшем обучении Ломо-
носова у Генкеля не может быть и речи, и было решено вызвать
его в Петербург и определить на работу в самой Академии. Так
решил Шумахер, который на начальном этапе своих взаимоот-
ношений с Ломоносовым явно оказывал ему покровительство,
имея на него, разумеется, свои виды. Академию покинули луч-
шие ее силы в значительной мере из-за его самовластия. Акаде-
мия существовала уже пятнадцать лет, а одну из ее главных
задач — подготовку отечественных кадров — нельзя было считать
решенной в какой-либо мере удовлетворительно. Степени
адъюнкта, как уже отмечалось, достиг лишь один В. Е. Адоду-
ров. Дальновидному начальнику Канцелярии было ясно, как
важна поддержка со стороны многообещающего молодого рус-
ского ученого.
В своем донесении Генкель указывал, что, по его сведениям,
Ломоносов находится в Лейпциге, и Шумахер обратился к рус-
кому послу в Саксонии Г. К. Кейзерлингу, занимавшему
в 1733 г. пост президента Академии наук, с просьбой оказать
содействие Ломоносову в выезде его в Россию. Шумахер писал:
«Вследствие представления г. берграта Генкеля в Фрейберге,
имп. Академия наук признала необходимым: студента Михаила
Ломоносова, который четыре года тому назад вместе с двумя
другими студентами, по высочайшему е.и.в. повелению, послан
был за границу для изучения металлургии и с этой целью по-
сещал в Марбурге лекции г. регирунгсрата Вольфа, а потом
в Фрейберге у г. берграта Генкеля не без успеха обучался прак-
тической металлургии, вызвать опять назад и сообразно способ-
ностям его употребить на другое дело».130 Вместе с письмом
к Кейзерлингу Шумахер послал распоряжение Ломоносову,
предписывая ему «поспешить своей поездкой, так чтобы прибыть
сюда без малейшей остановки на пути».131

Распоряжения Шумахера Ломоносов не получил, так как, не
застав Кейзерлинга в Лейпциге, он оттуда уехал в Голландию
искать покровительства русского посла А. Г. Головкина.132
Когда же на основании письма Ломоносова из Марбурга было
установлено, что он находится там, то Шумахер обратился
к Вольфу с просьбой передать Ломоносову посылаемые ему на
дорогу сто рублей и, если этого окажется недостаточно, то вы-
дать ему «заимообразно небольшую сумму». Почти в течение
года Ломоносов ничего не получал на содержание и, разу-
меется, не мог обойтись без долгов. Шумахер это предвидел
и просил Вольфа «убедить кредиторов, чтобы они удовольство-
вались высылкою денег отсюда».133
Одновременно Шумахер послал Ломоносову новый «ордер»
о возвращении в Петербург, приложив к нему письмо, которое бук-
вально окрылило Ломоносова как своим содержанием, так и фор-
мой обращения к нему. «Милостивый государь, — говорилось
в этом послании, — так как Ваше благородие в отправленном ко
мне из Марбугра письме своем не упоминаете о приказе, послан-
ном Вам Академией наук через г. тайного советника фон Кайзер-
линга, то должно полагать, что Вы его не получили. Он был
такого же содержания как и этот. Вашему благородию, следо-
вательно, надлежит, не медля ни минуты, его выполнить.
Я имел также честь писать о Вас г. тайному советнику Вольфу.
Не сомневаюсь, что он поможет Вам и словом и делом».134
Вольфа в это время уже не было в Марбурге. Он вернулся
в Галле, откуда и написал Ломоносову. Письмо это до нас не
дошло, о нем имеется лишь упоминание в письме Ломоносова
к Виноградову, оставшемуся в Фрейберге. Ломоносов сообщал
своему однокашнику: «Я получил приказ из С.-Петербурга от-
правиться туда; на мое путешествие я получил вексель на
100 рублей, долги же будут оплачены особо. Письма, получен-
ные мной от господина тайного советника Вольфа из Галле и от
господина Шумахера, сильно обнадеживают меня в отношении
моего производства. Через три недели я отправляюсь через Ган-
новер в Любек».135
Так окончился зарубежный период жизни Ломоносова. Цель,
для которой он был послан за границу, не была достигнута — гор-
ным инженером он не стал. Да это и не соответствовало его склон-
ностям и природным дарованиям, которые могли полностью про-
явиться не на руднике или шахте, а лишь в лаборатории Ака-
демии наук.
В Петербург Ломоносов прибыл 8 июня 1741 г.,136 и Акаде-
мия выдала ему на текущие расходы пятьдесят рублей.137
В штате Академии он числился студентом. 10 же июня 1741 г.

Канцелярия Академии наук распорядилась: «Оного студента
Ломоносова отослать к дохтору Аману при письме, дабы оный
дохтор его, Ломоносова, обучал натуральной истории, а наипаче
минералам, или что до оной науки касается, с прилежанием».138
Таким образом, участь Ломоносова была решена в первые же дни
по возвращении его в Петербург.
Выбор учителя Ломоносову оказался удачным, хотя Шума-
хер руководствовался, как и во всех своих делах, личными инте-
ресами. И. Амман был женат на дочери начальника Канцеля-
рии Академии, который не переставал сколачивать группу из
близких и верных ему людей. В отличие от второго зятя Шу-
махера, И. И. Тауберта, о котором придется говорить не раз,
как об одном из заправил Академической канцелярии, Амман
был человеком науки и в академических дрязгах участия не при-
нимал.
Недолго, однако, пришлось Ломоносову учиться, вернее ра-
ботать у Аммана. Менее чем через полгода последний умер, но,
несомненно, и за это короткое время он сыграл заметную роль
в жизни Ломоносова. У Аммана было чему поучиться. Прожив
всего тридцать четыре года, он успел выдвинуться как видный
исследователь природы. Питомец Лейденского университета,
Амман, по рекомендации знаменитого голландского ученого
Бургаве, поступил на службу в созданный президентом Лондон-
ского Королевского общества Г. Слоаном кабинет редкостей,
составивший впоследствии основу Британского музея. Натура-
лист в широком смысле слова, Амман проявил себя особенно как
ботаник и двадцати четырех лет уже был избран в члены Лон-
донского Королевского общества. Академик Г.-Ф. Миллер, бу-
дучи в Англии, обратил внимание на одаренного молодого уче-
ного, и его пригласили в Петербургскую Академию наук, где
в 1733 г. он занял кафедру ботаники и натуральной
истории.
Результатом работы у Аммана явился составленный Ломо-
носовым «Каталог камней и окаменелостей Минерального каби-
нета Кунсткамеры Академии наук».140 Работу по составлению
минерального каталога начал еще в 1731 г. академик И.-Г. Гме-
лин,141 занимавший кафедру химии и естественной истории, но
не закончил, так как в 1733 г. уехал в Камчатскую экспедицию,
откуда вернулся лишь через десять лет. Подготовка Ломоносова,
солидные знания в химии и естественной истории позволили
ему завершить то, что не успел сделать Гмелин. Через во-
семь лет Ломоносов мог написать В. Н. Татищеву: «Главное мое
дело суть горная наука, для которой я был нарочно в Саксонию
посылая, также химия и физика».142

В выполненной Ломоносовым работе Академия тогда очень
нуждалась. В то время было предпринято издание описания
академических коллекций, увидевшее свет в 1742 г.143 С своим
заданием Ломоносов справился вполне удовлетворительно, и
академик Амман 10 ноября 1741 г. (менее чем за месяц до
своей кончины) писал: «Я уже просмотрел все каталоги мине-
ралов, составленные г. Ломоносовым, за исключением каталога
янтарей, в котором не нахожу нужным делать изменения, тем
более, что он переписан начисто».144
Петербургская Академия наук уже в первые годы сущест-
вования уделяла немало внимания популяризации знаний. Для
этого печатались календари (они назывались Месяцословами),
издававшиеся в течение около ста пятидесяти лет. Здесь, кроме
астрономических сведений, публиковались рассчитанные на
широкие круги читателей статьи по различным областям
науки. Наряду с этим в Академии существовал еще и спе-
циальный научно-популярный орган — приложение к издавав-
шимся ею С.-Петербургским ведомостям (упоминавшиеся
«Примечания на Ведомости»). Впоследствии стал выходить и
популярный журнал — «Ежемесячные сочинения, к пользе и
увеселению служащие».
Вначале авторами статей, печатавшихся в «Примечаниях»,
были академики. Почти все они русского языка не знали, и во
многих случаях «х работы переводили академические студенты,
для которых это была прекрасная практика не только в пе-
реводах, но и в научной популяризации. Такие поручения
давались Ломоносову в бытность его студентом и потом,
когда он сделался адъюнктом. Выполненные Ломоносовым
работы подписаны инициалами Л и К — первые буквы
фамилий переводчика и автора, которым был академик
Крафт.
Первая работа Крафта (о которой достоверно известно, что ее
перевел Ломоносов) посвящена вопросам медицины. Это был,
собственно, реферат трех книг профессора университета
в г. Галле Ф. Гофмана на темы: De Medico sui ipsius («О том,
как всякому самому себя лечить»), De Aqua medicina universali
(«О воде, как о общем всех болезней лекарстве») и De animosa-
nitatis et morborum fabro («О уме, как он тело здравым и не-
мощным чинит»).
Легко себе представить, какое важное значение имели
тогда подобные статьи. В России в то время не было не только
сколько-нибудь разветвленной сети врачебных учреждений,
но и подготовка собственных медицинских кадров едва лишь
началась.145

Прошло более двух веков с тех пор, как были написаны эти
статьи, но многие из них не утратили своего поучительного зна-
чения, пожалуй, и теперь.146
Крафт возглавлял в Академии кафедру физики, которая
в те времена занималась гораздо более широким кругом вопро-
сов, чем в наши дни. Поэтому ему не были чужды и вопросы
химической технологии. Для «Примечаний» он написал статью
«О варении селитры»,147 переведенную также Ломоносовым.
В 1739 г., когда Ломоносов жил еще за границей, Крафт
подготовил для «Примечаний» «Краткое описание разных ма-
шин», что представляло собой реферат выпущенного Париж-
ской Академией наук в 1735 г. издания «Machines approuvées par
l'Académie Royale des Sciences». Только часть этой работы была
напечатана в 1739 г.148 Начиная с № 15 «Примечаний» за
1742 г. «Описание разных машин» стало печататься в пере-
воде Ломоносова. Эта работа заслуживает внимания истори-
ков техники и в наши дни. В ней не только дано описание, но
и указано, кто является изобретателем каждого приспособле-
ния и когда оно предложено. Все это давало любознательным
читателям целую энциклопедию технический знаний и содейство-
вало расширению научно-технического кругозора Ломоносова.
23 августа 1741 г. Ломоносов и три других студента — Ви-
ноградов, Райзер и Теплов 149 подали в Академию свои работы,
причем Ломоносов представил две работы, из которых сохра-
нилась только одна: «Рассуждение о катоптрико-диоптриче-
ском зажигательном инструменте». В обращении Ломоносов
от своего имени и от имени товарищей просил дать
отзыв о представленных работах, чтобы авторы «тем основа-
тельнее могли сделать улучшения в их содержании». Эти ра-
боты обсуждались на ряде заседаний Конференции, причем
Шумахер поддержал студентов, которые, получив апробации
представленных работ, смогут «сделать соображения касательно
их положения в жизни».150
В начале января 1741 г. Ломоносов подал на «высочайшее
имя» прошение об определении его на штатную научную долж-
жность в Академии.151 В этом документе, содержащем ценные
биографические данные, между прочим отмечено, что еще до
отъезда Ломоносова в Марбург имелось в виду готовить его
к научной деятельности. «По определению Академии наук,—
писал Ломоносов, — послан был я, нижайший, в Марбургский
университет для научения Математики и Философии с таким
обнадеждением, что ежели я, нижайший, мне указанные науки
приму, то определить меня, нижайшего, здесь экстраординар

ным профессором, такожде и впредь по достоинству произво-
дить»/52
К такой деятельности Ломоносов считал себя вполне подго-
товленным. Он ссылается на отзывы, которые ему дали ино-
странные профессора, и представленные им в течение пребыва-
ния за рубежом образцы (специмены) выполненных им работ.
За студенческие годы, отмечал Ломоносов, он изучил ряд
предметов, и, как свидетельствуют упомянутые отзывы, равно
как и представленные им Академии специмены, он считает, что
«в физике, химии, и натуральной истории горных дел так про-
изошел, что оным других учить и к тому принадлежащие по-
лезные книги с новыми инвенциями (изобретениями,—М. Р.)
писать могу».153
Из прошения Ломоносова явствует, что он уже многократно
обращался в Академию с просьбой об «определении», но до
сих пор никакого решения не было принято, и «я, — писал
он, — в таком оставлении будучи, принужден быть в печали
и огорчении». Как и полагалось, прошение было подано по ин-
станции, т. е. в Канцелярию Академии наук, которая должна
была его представить в Правительствующий сенат, решавший
такие дела. Но Канцелярия вынесла решение, которое Ломо-
носов впоследствии рассматривал как первый шаг, принятый
против него Шумахером.
В «Краткой истории о поведении Академической канцелярии
в рассуждении ученых людей и дел с начала сего корпуса до
нынешнего времени», содержащей много автобиографических
сведений, Ломоносов, говоря о возвращении из-за границы, пи-
сал: «Подал добрые свидетельства о своих успехах и специ-
мены в Академию, кои весьма от Собрания одобрены. Но про-
изведен не так, как обещано ему при отъезде, в экстраорди-
нарные профессоры, но по прошествии полугода в адъюнкты,
а профессорства ждал он здесь четыре года».154
Внешне резолюция Канцелярии выглядела вполне при-
стойно. В ней подтверждалось, что представленный Ломоносо-
вым «специмен» был не только одобрен Конференцией (об-
щим собранием) академиков, но и рекомендован ею к печати.
Было указано также, что Амман перед смертью, оценив знания
и дарования, «его, Ломоносова, Канцелярии рекомендовал».
В резолюции отмечалось, что Ломоносов и «в переводах с не-
мецкого и латинского языков на российский язык довольно
трудился». Несмотря на это, читаем мы далее в резолюции,
«жалования и места» Ломоносову не определено. Все, что Шу-
махер мог сделать сам — назначить молодого ученого в адъ-
юнкты, — он сделал, причем тут же оговорил, что это определе

ние— «быть ему Ломоносову адъюнктом физического
класса» — является предварительным, окончательное же реше-
ние, надо полагать, более благоприятное для Ломоносова, вы-
несет Сенат и, разумеется, общее собрание академиков.155
Нетрудно было разглядеть замысел Шумахера, который
все делал для того, чтобы держать в зависимости от себя всех
работавших в Академии, делать же это удавалось легче по
отношению к тем, кто занимал более низкое место в академи-
ческой иерархии. Надо сказать, что во многих случаях та-
кая политика приносила плоды, желательные Шумахеру. Не
один «из малых сил» заискивал перед могущественным на-
чальником Канцелярии, оказывая ему, когда это требовалось,
нужные услуги. Опытный царедворец, Шумахер превосходно
понимал, какие выгоды можно извлечь из политики, основанной
на принципе «разделяй и властвуй». Борьба с выдающимися
и заслуженными учеными, в которую он вступил, была труд-
ной и рискованной. Конечно, Шумахер искал опору прежде
всего среди «великих мира сего». Различными услугами ему
удалось расположить к себе всех президентов, которые
были в Академии в течение того времени, когда Шу-
махер возглавлял Канцелярию. При дворе он тоже нашел себе
покровителей. Тем не менее он прекрасно понимал, насколько
важно иметь поддержку в самой Академии, и обеспечивал себе
ее среди тех, кто от него наиболее зависел.
Хорошо известно, что в первые годы и даже десятилетия
существования Академии наук между ее действительными чле-
нами, даже и среди наиболее выдающихся из них, были столк-
новения, доходившие иногда до громких скандалов, что, впро-
чем, было в нравах того времени. Одна такая распря произошла
между одним из старейших академиков И. Вейтбрехтом, приехав-
шим в Петербург в год открытия Академии, и упоминавшимся уже
выше Юнкером, вступившим в Академию значительно позже и
плохо знавшим латынь. Изобличая политику начальника Кан-
целярии, Ломоносов писал: «Шумахер, слыша, что Вейтбрехт
говорит о Юнкере презренно, яко о неученом, поднял его на
досаду, отчего произошла в Конференции драка, и Вейтбрехт
признан виноватым, хотя Юнкер ударил его палкою и расшиб
зеркало.156 Примечания достойно, что прежде сего Шумахер,
как и ныне наследник его — Тауберт, в таковых распрях стоит
за молодших, затем, чтоб ими старших унизить, а молодших
поднять. Но тоже и с сими делалось, когда они несколько уси-
лились, и чрез то, кроме других доводов, на себя доказывают,
что они таковых ссор причиною, чтобы ловить в мутной
воде».157 Ломоносов, уже успевший зарекомендовать себя зре

лым исследователем, имел все основания быть недовольным
тем, что его в течение длительного времени заставляют зани-
мать должность адъюнкта.
Уже в письме к Шумахеру, написанном из Марбурга, Ло-
моносов сообщал, что занимается математикой, имея в виду
приложить ее к теоретической химии и физике. Этот замысел
был им осуществлен в работе «Элементы математической хи-
мии», на которой имеется пометка рукою Ломоносова, датиро-
ванная 1741 г. Работа представляет собою вводную часть к за-
думанному большому труду, который так и не был выполнен.
Как и предыдущие его произведения, «Элементы химии» на-
писаны по-латыни. В оригинале они увидели свет лишь
в 1934 г.158 РУССКИЙ перевод был сделан в 1904 г. Б. Н. Мен-
шуткиным,159 который, внимательно изучив все физико-химиче-
ские работы Ломоносова, указывал, что «нельзя не отметить
здесь широты взглядов его: ведь программа математической хи-
мии по существу охватывает всю физику и всю химию того
времени. Если бы этот труд был им доведен до конца, то мы
имели бы величественный памятник его научного творчества.
Но и то, что им было осуществлено, как оно обрисуется перед
нами в дальнейшем, вызывает чувство удивления перед гро-
мадностью выполненного».160
Наиболее зрелой работой Ломоносова из выполненных им
в 1741 г. было написанное также по-латыни «Рассуждение
о катоптрико-диоптрическом зажигательном инструменте».161
Работа была представлена Академии через два месяца после
возвращения его в Петербург. О ней впервые упоминается
в протоколе Конференции 24 августа 1741 г.162 9 и 12 октября
ее огласил академик Г. Ф. Крафт, занимавший кафедру фи-
зики и ведавший Физическим (кабинетом, после чего работа
была передана в Архив. Какие были на нее отзывы, записей
не сохранилось. Через семнадцать лет эти работы Ломоносова
вновь стали предметом внимания Академии. К рукописи при-
ложена следующая записка академика Г. Ф. Миллера, зани-
мавшего тогда пост конференц-секретаря Академии: «Уважае-
мого М. Ломоносова „Рассуждение о катоптрико-диоптриче-
ском зажигательном инструменте", представленное Академии
в 1741 г., вновь сообщается почтенным коллегам для прочте-
ния дома. 4 мая 1758 года».163 После этого прошло, однако,
свыше четырех месяцев, пока в протоколах Конференции по-
явилась следующая запись: «Собранию была представлена
диссертация Ломоносова о зажигательном инструменте...
Большинство решило, что следует попробовать, не может ли
предложенная автором машина быть практически выполнен-

ной. Поэтому следует обязать содержащихся Академией масте-
ров сделать ее, после этого не будет никого, кто бы не признал
пользу этого изобретения».164 Как указывают современные ис-
следователи, работа Ломоносова по прикладной оптике была
совершенно оригинальной; до него никто не предлагал зажи-
гательных инструментов, состоящих из большого числа собира-
тельных линз в комбинации с плоскими зеркалами.*65 Труд
Ломоносова пролежал в Архиве почти два века, пока не был
опубликован,166 и лишь в 1951 г. Т. П. Кравец 167 напечатал
перевод «Рассуждения».168
Не менее активна была и литературная деятельность Ло-
моносова. 12 августа 1741 г. «Императору Всероссийскому»
Ивану Антоновичу исполнился год. В этот день в печатном ор-
гане Академии наук «Санкт-Петербургские ведомости» (в «При-
мечаниях») появилась «Ода, которую в торжественный празд-
ник высокого рождения всепресветлейшего державнейшего ве-
ликого государя Иоанна третияго, императора и самодержца
Всероссийского, 1741 г. августа 12 дня веселящаяся Россия про-
износит».169 Ода подписана начальной буквой фамилии Ло-
моносова.
На важнейшее событие того времени — победу над шве-
дами, одержанную русскими войсками в Финляндии, Ломоно-
сов откликнулся новым стихотворением, которое было напеча-
тано в «Примечаниях» к «Санкт-Петербургским ведомостям»
11 сентября (стр. 288—2%). Академия выпустила это про-
изведение и отдельным изданием, что явилось несомненно
признанием поэтических дарований Ломоносова. Недолго, од-
нако, эти произведения находились на книжном рынке и на
полках библиотек. Через два с половиною месяца произошел
дворцовый переворот, и на престол взошла Елизавета Пет-
ровна. Было строго приказано уничтожить все, что связано
с именем Ивана Антоновича и подписано от его имени («паш-
порты, абшиты, патенты, також манифесты, печатные указы,
регламенты, кои опубликованы в народ»). В составленном
Академией реестре материалов, относящихся к этому времени,
значится и двенадцать экземпляров «Од или похвальных ре-
чей, изданных адъюнктом Ломоносовым».170
Среди поэтических произведений Ломоносова того времени
имеются и переводы с немецкого од, сочиненных академиком
Я. Я. Штелиным и Юнкером по случаю восшествия на пре-
стол и коронации Елизаветы Петровны.171 Наибольший инте-
рес из стихотворений Ломоносова, ученого-поэта, представ-
ляют писанные в 1743 г. «Утреннее размышление о Божием
величестве» и «Вечернее размышление о Божием величестве

при случае великого северного сияния», ^ переведенные впо-
следствии на английский, французский, немецкий и шведский
языки.173 Второе из названных здесь произведений Ломоносов
называл «Одой на северное сияние». В истории его научного
творчества оно замечательно тем, что здесь высказаны мысли,
которые были им научно разработаны лет через десять, когда
он занялся изучением электрических явлений, выдвинув ги-
потезу, что последние, как и северное сияние, вызываются
движением эфира.174
За первые три-четыре года пребывания Ломоносова в Ака-
демии наук он наряду с другими трудами работал и над те-
мами, относящимися к области атомно-молекулярного учения.
До нас дошли лишь наброски этих исследований. Они теперь
известны под условными названиями: 276 заметок по физике
и корпускулярной философии; Опыт теории о нечувствитель-
ных частицах тел и вообще о причинах частных качеств; За-
метки о тяжести тел; 44 заметки о сцеплении корпускул;
О сцеплении и расположении физических монад; О состав-
ляющих природные тела нечувствительных физических части-
цах, в которых заключается достаточное основание частных
качеств. Материалы, содержащиеся в этих набросках, частью
вошли в последующие труды Ломоносова, в частности в дис-
сертацию «О тепле и холоде», которую он прочитал в Конфе-
ренции 21 и 25 января 1745 г.175 Об этом в протоколе запи-
сано: «Некоторые из академиков вынесли о ней такое сужде-
ние: нужно похвалить охоту и прилежание г-на адъюнкта,
занявшегося изучением теории теплоты и холода; но им ка-
жется, что он еще слишком преждевременно взялся за дело,
которое, по-видимому, пока находится выше его сил. Во-пер-
вых, потому что доводы, которыми он пытался частью утвердить,
частью опровергнуть различные внутренние движения тел, со-
вершенно недостаточны — что признает и сам г. адъюнкт,
когда ему будет угодно свои доводы вывести частным поряд-
ком и представить в форме силлогизма. Затем г. адъюнкту по-
ставили на вид, что он поносит в своем произведении Бойля,176
столь известного своими трудами: он (Ломоносов) извлек из
писаний Бойля те места, в которых этот последний как будто
говорит вздор, но обошел молчанием многие другие, в кото-
рых Бойль дал образчики глубокой учености. Г-н адъюнкт от-
рицал преднамеренность своего поступка».177
В обязанности профессоров — действительных членов Ака-
демии наук—входило чтение публичных лекций. Уже в 1742 г.
Ломоносов показал, что вполне может выполнять эти обязан-
ности. В Программе публичных лекций, которые должны были

начаться 1 сентября 1742 г. для «учеников, которые изби-
раются и производятся из Академической гимназии для слу-
шания публичных наставлений», указано, что Ломоносов бу-
дет обучать ряду предметов: географии, химии, натуральной
истории о рудах, а также «стихотворству и штилю Россий-
ского языка».1'0
Вместе с тем Ломоносов вскоре сделался известным и как
авторитетный химик, и к нему стали обращаться как к эксперту.
Так, когда правительство прислало в 1744 г. в Академию наук
«пробы солей», то изучение их было поручено Ломоносову.179
С соляным делом он был знаком с малых лет, когда помогал
отцу в рыбном промысле. Основательные научные познания
в этой области он получил дополнительно в студенческие
годы. Когда в Фрейберг приехал Юнкер, с которым Ломо-
носов близко сошелся, Ломоносов помог ему в возло-
женном на него задании по ознакомлению с зарубеж-
ными соляными промыслами. Об участии Ломоносова в тру-
дах Юнкера по соляному делу в 1739 и 1741 гг.180
подробно рассказано в записке Ломоносова: «Помянутый
Юнкер, — читаем мы, — употреблял его (Ломоносова, — М. Р.)
знание российского и немецкого языка и химии, поручая ему
переводить с немецкого нужные репорты и экстракты о соляном
деле, для подания в Санктпетербурге по возвращении, при
коем случае Ломоносов много в четыре месяца от него поль-
зовался в знании соляного дела. А особливо, что он уже
прежде того на поморских солеварнях у Белого моря бывал
многократно для покупки соли к отцовским рыбным промыслам
и имел уже довольное понятие о выварке, которую после
с прилежанием и обстоятельно в Саксонии высмотрел.
Когда Ломоносов в 1741 г. в Россию возвратился, нашел
здесь Юнкера в полном упражнении о исполнении соляного
дела в России; в чем он с реченным Ломоносовым имел по
тому частное сношение и сверх того поручал переводить на
российский ЯЗЫК 1 все свои известия и проекты о сем важ-
ном деле. Оные его старания где ныне находятся, неизвестно;
для того, что Юнкер, не дождав окончания к исполнению
своих стараний, скончался. После того призван был в Каби-
нет Ломоносов 1744 года, где ему покойный барон Черка-
сов 182 поручил пробовать разных десять солей российских и
сверх того ишпанскую для сравнения в их доброте, что он и
учинил; и принято с апробациею».183
В апреле месяце 1745 г. Ломоносов вновь подал прошение
о назначении его профессором, кратко указав на свои работы
в разных областях и упомянув также о своей преподаватель

ской деятельности. «В бытность мою при Академии трудился
я, нижайший, довольно в переводах физических, механических
и пиитических с латинского, немецкого и французского язы-
ков на российский и сочинил на 'российском же языке гор-
ную книгу и Риторику, и сверх того в чтении славных авторов,
в обучении назначенных ко мне студентов, в изобретении новых
химических опытов, сколько за неимением лаборатории быть
может, и в сочинении новых диссертаций с возможным приле-
жанием упражняюсь; через что я, нижайший, к вышеупомяну-
тым наукам больше знания присовокупил. Но точию я по силе
оного обещания профессором не произведен, от чего к большому
произысканию оных наук ободрения не имею».184
В 1741—1743 гг. власть Шумахера в Академии наук по-
колебалась. Свыше года он находился под следствием, даже был
отстранен от Академии и подвергнут домашнему аресту. Ему
удалось, однако, выйти сухим из воды и даже получить по-
вышение, продолжая единолично править Академией наук,
в которой более четырех лет не было президента. Поскольку
все дела шли через него, от него зависело дать ход прошению,
поданному в 1741 г. Ломоносовым на высочайшее имя. Как
было отмечено, Шумахер, сколько мог, тормозил дело продви-
жения Ломоносова, внешне соблюдая безупречную пристой-
ность. Дошедшие до нас письма Шумахера и Ломоносова не-
посвященному человеку могут показаться документами, отра-
жающими самое искреннее и почтительное отношение их друг
к другу. Однако за всеми этими условностями скрывалась
напряженная борьба. В данном случае могущественный на-
чальник Канцелярии, до того успешно устранявший всех, кого
он считал своим недругом,185 столкнулся с противником, одо-
леть которого ему было не под силу.
Во враждебном Шумахеру лагере находились многие круп-
ные ученые. Достаточно назвать имена Бернулли186 и Де-
лиля.187 Тем не менее никто из них не отличался такой силой
воли, как Ломоносов. Нельзя сказать, чтобы среди академи-
ков не было решительных натур; Делиль, например, не мало
копий поломал в своей упорной борьбе с узурпировавшим всю
власть в Академии правителем Канцелярии. Однако обычно
академики дела до конца не доводили, и самым решительным
средством их протеста был отъезд за границу, так что поле
битвы оставалось за их противником. Большинство приехав-
ших в Россию ученых успевали полюбить эту страну и готовы
были искренне служить ее интересам, и тем не менее у каж-
дого была своя родина, куда они и возвращались. Ломоно-
сов же всю жизнь вел борьбу за интересы своей родины. Важ

ное значение имело и то, что он сумел объединиться с прогрес-
сивными силами, представители которых были и в правитель-
ственных кругах.
Это все нашло яркое выражение в письме Ломоносова
к Шумахеру по поводу вновь поданного им в 1745 г. проше-
ния о назначении профессором. Как истый бюрократ, Шу-
махер, не имея возможности прямо отклонить ходатайство Ло-
моносова — речь шла ведь о первом случае замещения долж-
ности академика русским ученым, — и на этот раз выступил
в роли защитника интересов «молодших»; он предлагал «повреме-
нить», мотивируя откладывание тем, что назначение Ломоносова
должно состояться тогда, когда и другие будут повышены
в должности. «Ваше благородие, — писал Ломоносов Шу-
махеру,— изволили дать мне понять, что мне следовало бы
повременить вместе с другими, которые тоже добиваются по-
вышения. Однако мое счастье, сдается мне, не так уж крепко
связано со счастьем других, чтобы никто из нас не мог опе-
режать друг друга или отставать один от другого».188
Самое характерное в данном письме Ломоносова — это не-
двусмысленное напоминание Шумахеру о том, что его власть
не беспредельна, что имеются и другие пути — и они вполне
доступны для Ломоносова—к достижению его цели. «Вам,—
писал он, — принесет более чести, если я достигну своей цели
при помощи вашего ходатайства, чем если это произойдет каким-
либо другим путем».189 В русском обществе Ломоносов был
уже достаточно известен и как ученый и как поэт. В прави-
тельственных сферах, как мы видели, он успел зарекомендо-
вать себя как высокоавторитетный эксперт по научно-при-
кладным вопросам. Этим объясняется то, что делу о назначе-
нии Ломоносова профессором, наконец, был дан быстрый ход.
Его письмо датировано 1 мая 1745 г., а через два дня оно
уже рассматривалось в Канцелярии. Ломоносов претендовал
на кафедру химии; еще в 1744 г. он возбудил ходатайство об
учреждении специальной химической лаборатории. В Акаде-
мии до того была кафедра химии и естественной истории, ко-
торую возглавлял академик И.-Г. Гмелин.190 Химией он, собст-
венно, не занимался; к тому же он собирался уехать на
родину (в Тюбинген). 17 июня состоялось очередное заседа-
ние Конференции, на котором и было решено, что Ломоносов
вполне заслуживает профессорского звания. Как адъюнкт, Ло-
моносов обязан был присутствовать на заседаниях Конферен-
ции. Когда же дошло до вопроса о его назначении, он оставил
зал заседаний, и в § 3 протокола записано: «По выходе г-на
адъюнкта Ломоносова из Конференции, советовано о его уче

нии и успехе в оном, и общим согласием определено, что по-
данные от г-на адъюнкта учения его специмены достойны
профессорского звания. И понеже учению г-на адъюнкта про-
фессия пристойна больше химическая, то почтенный г-н Гме-
лин в собрании объявил что он означенную профессию
г-ну адъюнкту совершенно уступает, тем наипаче что, для все-
гдашнего упражнения в истории натуральной, химию оставить
принужден был, и для того еще, что в прошедшем году де-
кабря 7 дня Канцелярии объявил, что он, оставя Академию,
возвратится в отечество свое. К тому ж, дабы иметь когда на-
дежду окончить помянутые в истории натуральной упражне-
ния и в отъезде б его отсюда остановка произойти не могла,
тако ж и химии здесь вновь не начинать. Наконец, принято
в рассуждение и то, каким образом г-на адъюнкта профессо-
ром произвесть и объявить и другие подобные ему случаи,
чего тогда окончить нельзя было и для того оставлено до дру-
гова собрания».191
Следующее заседание состоялось 22 июня, и, как сказано
в протоколе, «дело о Ломоносове было решено оконча-
тельно».192 Собственно, окончательно вопрос был решен ука-
зом Правительствующего сената. В своем доношении от
18 июля Канцелярия Академии наук писала, что ввиду отсут-
ствия в Академии президента, она «в чины без указу Пра-
вительствующего Сената собою определить не смеет» и «того
ради требует о сем повеление». Последнее состоялось
7 августа. Одновременно с Ломоносовым был утвержден в зва-
нии профессора элоквенции известный русский поэт и филолог
В. К. Тредиаковский 193 и в адъюнкты натуральной истории —
С. П. Крашенинников, участник Камчатской экспедиции.
Было бы неправильно думать, что Шумахер провел все это
с легким сердцем. Уже когда Ломоносов был утвержден в зва-
нии профессора, Шумахер послал Л. Эйлеру, жившему тогда
в Берлине, работы Ломоносова в надежде, что знаменитый
ученый даст о них отрицательный отзыв и тем дискредитирует
Ломоносова. Много лет спустя, в 1765 г., Ломоносов писал
Эйлеру: «Плутовское правило Шумахера divide et imperabis
(разделяй и будешь властвовать) доныне в превеликом ходу
у его преемника. Вашему высокородию очень хорошо известно,
что Шумахер всегда натравливал молодых профессоров на ста-
рых. Кроме всего прочего, сообщаю, что сам я претерпел:
1. Когда Конференция избрала меня в профессоры и аттесто-
вала, и покойная императрица это утвердила, Шумахер послал
вам мои, уже одобренные диссертации, надеясь получить дурной
отзыв. Но вы поступили тогда как честный человек».194 Резуль

Леонард Эйлер (1707-1783).

таты обращения к Эйлеру получились прямо противоположные
тем, которых ожидал Шумахер. Отзыв Эйлера превзошел самые
пылкие надежды, какие мог себе представить Ломоносов.
«Я чрезвычайно восхищен, — писал Эйлер в ответном письме, —
что эти диссертации по большей части столь превосходны, что
„Комментарии** (печатный орган Академии, — М. Р.) имп. Ака-
демии наук станут многим более замечательны и интересны, чем
труды других академий».195 Эйлер дал и официальный отзыв
о работах Ломоносова. Отзыв написан по-латыни; в 1764 г. Ло-
моносов его перевел и приложил к своему письму, адресован-
ному графу М. И. Воронцову.196
В течение всей жизни Ломоносову и Эйлеру не приходилось
встречаться. Ломоносов Эйлера, несомненно, видал в те месяцы
1736 г., когда он жил в Петербурге. Эйлер был уже тогда
всемирно признанным ученым, а Ломоносов — начинающим сту-
дентом, интересы которого еще не определились. О выдающемся
студенте из числа прибывших москвичей Эйлер должен был
слышать. Действительных членов Академии — профессоров —
было тогда не много, всего тринадцать человек,197 и каждый из
них был хорошо осведомлен обо всем, что делалось в Академии.
Хотя Эйлер в основном был занят своим научным изысканием,
однако не забывал и о преподавательской деятельности, будучи
обязан читать курс логики и высшей математики.198 Это позво-
ляет заключить, что он не мог не интересоваться студентом,
способности которого были столь незаурядными, что он был
отправлен за границу; ведь, по словам Ломоносова, в Академии
надеялись, что из него выйдет не только горный инженер,
а, возможно, ученый-исследователь деятельность которого будет
протекать в самой Академии.
Более тесное общение Ломоносова с Эйлером началось тогда,
когда Ломоносов уже сложился как зрелый ученый. Ведь атте-
стат этой зрелости выдал ему в сущности не кто иной, как сам
Эйлер, считавшийся тогда самым крупным авторитетом среди
мировых ученых. Эйлер написал в своем заключении о прислан-
ных ему работах Ломоносова: «Все сии сочинения не токмо хо-
роши, но и превосходны, ибо он изъясняет физические и химиче-
ские материи, самые нужные и трудные, кои совсем неизвестны и
невозможны были к истолкованию самым остроумным ученым
людям, с таким основательством, что я совсем уверен о точности
его доказательств. При сем случае я должен отдать справедли-
вость г. Ломоносову, что он одарован самым счастливым остро-
умием для объяснения явлений физических и химических.
Желать надобно, чтобы все прочие Академии были в состоянии
показать такие изобретения, которые показал г. Ломоносов».199

Глава II
ХИМИЧЕСКАЯ ЛАБОРАТОРИЯ
Ломоносов вернулся в Россию полный широких замыслов.
Познакомившись за рубежом с новейшими достижениями в об-
ласти науки, он задумал организовать на родине исследования
в наиболее близкой ему отрасли — химии. Как только он был
назначен адъюнктом и получил, таким образом, официальное
положение, он обратился к Академии с письменным предложе-
нием учредить химическую лабораторию. Это предложение до
нас не дошло.1 Что оно было сделано, стало известно из другого
представления Ломоносова, поданного через год, в мае 1743 г.
Из этого документа видно, что ходатайство Ломоносова оста-
лось без последствий: оно, как говорится, было положено под
сукно. «На оное мое предложение, — писал Ломоносов, — не
учинено никакого решения».2
Между тем химия в Петербургской Академии наук влачила
жалкое существование. Как уже отмечалось, специальной ка-
федры химии в Академии не было, и положение с химической
наукой было тем более неприглядным, что кафедра физики в то
время переживала пору своего расцвета.3 Напомним, что в 30-х
годах XVIII в. во главе кафедры физики стоял Л. Эйлер, кото-
рого сменил академик Г. Ф. Крафт, создавший лучший тогда
в Европе Физический кабинет (лабораторию). Здесь наряду
с исследовательской работой он читал и публичные лекции, при-
влекавшие многих слушателей. К ученикам Крафта принадлежал
и Г. Ф. Рихман,4 по праву заменивший своего учителя, когда
тот уехал на родину. Важное значение имело и то, что по почину
Кабинета, богато оснащенного научными инструментами и при-
борами, началось изготовление физической аппаратуры силами
академических мастеров из Инструментальной палаты. Кабинет
занял видное место в истории Отечественного приборостроения.
Школа русских приборостроителей создавалась под влиянием

требований кафедры физики и Астрономической обсерватории.^
Г. В- Крафт с полным основанием писал: «Прежде моего
в Академии определения в великом непорядке и в конфузии на-
ходящиеся инструменты физические привел я в изрядный по-
рядок. .. По сему порядку помянутые инструменты физические
все и каждые порознь по их шкафам и нумерам внесены мною
в исправный каталог, который при Академии уже напечатан.6
В разные времена представлял Академии, когда деньги в оной
были, какие полезные и новоизобретенные инструменты физи-
ческие из чужестранных земель выписаны быть могут... Та-
ким образом, чрез сие корпус здешних физических инстру-
ментов вдруг знатнейшим во всей Европе, моим старанием, учи-
нился. Помянутые физические инструменты употреблял я на
публичных моих лекциях при обучении в Академии российского
юношества, также и всех оных, которые ту науку знать желают.
В физике экспериментальной и теоретической со всякою верно-
стию и не похваляся могу сказать, что я первый профессор, ко-
торый при Академии наук полный курс экспериментов физиче-
ских имел и к концу привел».7
На кафедре химии в то время в этой области ничего не было
сделано. Между тем Академия, которой вменялось в обязан-
ность не упускать из вида научно-прикладные задачи, нуждалась
в экспериментальной химии не в меньшей степени, чем в физике.
Отдельные лица, входившие в состав правительства, в химии ви-
дели новое средство, дающее возможность решения ряда задач
государственного масштаба. Это Ломоносов понял еще
до того, как правительство стало поручать ему важные
экспертизы.
Понимал он также и то, что для создания химической лабо-
ратории, предназначенной удовлетворять всевозможные нужды
практической жизни, недостаточно одного только знания хи-
мии, но что от организатора такой лаборатории требуется солид-
ная подготовка по естествознанию вообще.
Обладал ли Ломоносов этими данными? В его представле-
нии об учреждении химической лаборатории читаем: «Понеже
я, нижайший, в состоянии нахожусь не токмо химические экспе-
рименты для приращения натуральной науки в Российской импе-
рии в действо производить и о том журналы и рассуждения на
российском и латинском языке сочинять, но притом еще могу
других обучать физике, химии и натуральной минеральной ги-
стории, и того ради имею я, нижайший, усердное и искреннее
желание наукою моею отечеству пользу чинить, в химических
трудах беспрестанно упражняться и как химической практики,
так и теории с присовокуплением физики и натуральной мине

ральной гистории других, того желающих, обучать для того,
чтобы на мое обучение в Германии издержанная е. и. в. сумма и
мои в том положенные труды напрасно не потерялись».8
Ломоносов во всех своих начинаниях неизменно имел в виду
широкие интересы отечественной науки; он считал важнейшим
делом подготовку собственных научных кадров. И в данном
случае, выдвигая перед Академией эту актуальную задачу, он
указывал на способных академических студентов — упоминавше-
гося уже Степана Крашенинникова и Алексея Протасова (впо-
следствии также академика),9 которых он брался подготовить
к самостоятельной научно-исследовательской деятельности.
Для организации химической лаборатории требовалось спе-
циальное здание, на постройку которого в Академии средств не
было. Ломоносов предлагал, принимая во внимание важность
этой поистине государственной задачи, обратиться с ходатай-
ством в правительство, «дабы высочайшим е. и. в. указом пове-
лено было при Академии наук, в пристойном месте» эту лабора-
торию построить. Необходимы были еще соответствующие
реактивы, материалы и инструменты, на приобретение которых
Ломоносов просил ассигновать некоторые средства. Расходы
он готов был бы взять на себя, если б материальное положение
это ему позволило. При назначении его адъюнктом оклад был
определен в 360 рублей, «считая в то число квартиру, дрова
и свечи».10 В те годы к тому же обычно Академия никому не
выплачивала причитавшегося жалования своевременно. Ломоно-
сов указывает в своей записке: «Если б в моей возможности
было, чтобы мне, нижайшему, на моем коште лабораторию иметь
и химические процессы в действие производить можно было,
то бы я, нижайший, Академию наук в том утруждать не дерзал.
Но понеже от долговременного удержания заслуженного мною
жалованья в крайнюю скудость и почти в неоплатные долги
пришел, для того не токмо лаборатории и к тому надлежащих
инструментов и материалов завесть мне невозможно, но с вели-
кою нуждою мое пропитание имею».11
Хотя Шумахер был тогда не у дел и Канцелярией Академии
управлял А. К. Нартов, содействовавший, насколько мог, Ломо-
носову в его начинаниях,12 Академия переживала в то время
один из самых критических периодов своей истории; материаль-
ное положение было тяжелым, как никогда. Этим и объясняется
решение Канцелярии: «Адъюнкту Ломоносову отказать, потому
что за неимением при Академии денег, и за неподтверждением
штата по сему его доношению ничего сделать не можно».13
Об исключительно напряженном состоянии академических
финансов Ломоносов знал, но понимая неотложность намечен

ного плана, продолжал добиваться его осуществления. Он вновь
и вновь подавал записки, связанные с предложением об органи-
зации химической лаборатории,—семнадцать из них было вы-
явлено еще в прошлом веке.14 Несмотря на отсутствие обору-
дованной лаборатории, он упорно продолжал проводить химиче-
ские изыскания. Это подтверждает поданная в 1744 г. записка,
содержащая перечень предметов, потребных для производства
химических опытов.15 Здесь перечислены аппаратура и мате-
риалы, необходимые исследователю для его работы, — тигли,
банки, азотная кислота, нашатырный спирт, гвоздичное масло,
углекислый калий, купоросное масло.
Большой поддержкой для начинаний Ломоносова явилось
поручение правительства выполнить пробы солей. Из поданного
в феврале 1745 г. рапорта16 в Канцелярию Академии наук
видно, насколько эта работа была важна. Для выполнения ее
требовалось значительное количество материалов и аппаратуры.
Именно это и побудило Ломоносова снова обратиться в Акаде-
мию наук с предложением организовать отдельную химическую
лабораторию. Не имея лаборатории, писал Ломоносов, он «при-
нужден только однем чтением химических книг и теориею до-
вольствоваться, а практику почти вовсе оставить и для того от
ней со временем отвыкнуть».17 Эти высказывания являлись не-
сомненно весьма важным аргументом. Конечная цель, которую
Академия должна была преследовать, по существу состояла
в обогащении практики, а это было невозможно без эксперимен-
тальных исследований. Ломоносов и выдвигал свои проекты,
рассматривая Академию — это высшее научное учреждение — как
корпорацию ученых, чутко прислушивающихся к запросам повсе-
дневной жизни и решающих важнейшие научно-прикладные за-
дачи.
На этот раз он к своему предложению приложил разверну-
тый план, в котором предусматривалось все, что необходимо для
успешного проведения химических исследований, начиная с рас-
положения и размеров проектируемого для лаборатории дома и
кончая детальным перечнем необходимых инструментов и ма-
териалов.
Ломоносов писал: «Я не токмо в разных авторах усмотрел,
но и собственным искусством удостоверен, что химические экспе-
рименты, будучи соединены с физическими, особливые действия
показывают». Поэтому он и предлагал: «К химическим опытам
присовокуплять, где возможно, оптические, магнитные и элек-
трические опыты, к чему нужные инструменты можно брать на
время из Физической палаты или и нарочные к тому сделать».18
Таким образом, с самого начала Ломоносов, создавая лабора-
торию, задумал придать ей физико-химический характер, что

Страница из представления Ломоносова в Академию наук об учреждении
Химической лаборатории.

явилось принципиально важным шагом в разработке химических
проблем и впоследствии выгодно отличало его детище от подоб-
ных учреждений «а Западе. Обладая солидной подготовкой по
физике, он прекрасно понимал, что знания становятся наукой:
лишь тогда, когда исследуемые явления подвергаются не только
качественному, но и количественному изучению.
К этому времени следствие по делу Шумахера кончилось;
он вернулся к исполнению прежних своих обязанностей с повы-
шением и, разумеется, не безучастно наблюдал за тем, как вы-
двигается Ломоносов — ученый и научный организатор. Ломоно-
сов это понимал. Поданный им проект застрял в дебрях Акаде-
мической канцелярии, и он решил обратиться к самим
академикам («Академическому собранию»), подав 25 октября
1745 г. записку. «Возвратись по окончании учебных занятий
в Германии на родину, — писал Ломоносов, — я был зачислен
в число адъюнктов нашей славной Академии, причем особенно
желал получить возможность усерднейшим образом заниматься
химией. Поэтому в январе 1742 г., в мае 1743 г. и затем в марте
месяце текущего года я просил Канцелярию Академии озабо-
титься постройкой Химической лаборатории и приобретением
всего необходимого для химической работы. Не получив желае-
мого, я вынужден по сей день заниматься только чтением хими-
ческих книг да умозрением. Так как теперь я назначен профес-
сором химии, то вы согласитесь, конечно, что моя обязанность
высказать вам свое мнение о необходимости постройки Химиче-
ской лаборатории и снабжения ее всеми приборами».19
Академики единогласно поддержали предложение Ломоно-
сова, и проект был отправлен в Академическую канцелярию,
которая одна, из-за отсутствия свыше четырех лет президента,
сносилась с правительственными учреждениями. Но Шумахер,
не имея возможности прямо препятствовать продвижению плана
Ломоносова, прибег к испытанному бюрократическому методу —
проволочке. Он отослал проект конференц-секретарю
Х.-Н. Винсгейму20 для рассмотрения уже рассмотренного
в Академическом собрании документа. От этого Винсгейм, ко-
нечно, отказался.21
Проволочка тянулась бы без конца, если бы Ломоносов не
принял соответствующих мер. 13 декабря 1745 г. он выступил
в общем собрании Академии и огласил проект непосредствен-
ного обращения академиков в Сенат, минуя Академическую
канцелярию.22 Предложение Ломоносова встретило одобрение,
и доношение в Сенат было подписано всеми академиками, в том
числе и Ломоносовым. В этом документе прямо указывалось на
многократное обращение Ломоносова в Академическую канце

лярию, но «на оные его прошения никакого решения не учини-
лось»,23 несмотря на то что речь шла об исключительно важном
вопросе как для Академии, так и для государства в целом.
Доношение датировано 15 декабря 1745 г., а через пять дней
из Сената был уже получен запрос по этому поводу. Но и этот
документ представляет собою не что иное, как бюрократическую
отписку. В высшей правительственной инстанции заинтересова-
лись не столько существом дела, сколько выяснением того, что
формально было принято по прошениям Ломоносова. Сенат за-
прашивал: «... оной же Академии от профессора химии Михаила
Ломоносова какие в прошлых 742 в генваре, 743 в мае и сего
1745 годах в марте месяце о учреждении Химической лаборато-
рии в тое Академию представления были ль и что по оным учи-
нено или и поныне не учинено и для чего».24 Надо сказать, что
к этому времени в Сенате накопился целый ряд нерешенных ака-
демических дел, в том числе и одна из многих поданных на Шу-
махера жалоб академиков, ходатайствоваших об «отрешении» его
«за непорядочные поступки».25
В мае 1746 г., после пятилетнего перерыва, Академия, нако-
нец, получила президента. Им был назначен К. Г. Разумов-
ский.26 Ему, правда, было тогда восемнадцать лет. Никаких
заслуг в науке он, разумеется, не имел. Но все же это назначе-
ние возбудило радужные надежды. Близость ко двору (старший
его брат Алексей был фаворитом императрицы) могла бы много
содействовать тому, чтобы в правительстве были осведомлены
о неприглядном положении Академии и она могла успешно до-
биваться коренного улучшения условий, в которых находилось-
высшее научное учреждение страны. К этому надо добавить, что
Разумовский провел два года за границей, куда был послан для
получения образования (в отроческие годы, он, как и его брат,
был пастухом). За границей Разумовский учился некоторое
время у Л. Эйлера, принимавшего тогда участие в организации
физико-математического отделения Берлинской Академии наук,
и проявил большое уважение к ученому, который на всю жизнь
сохранил с ним дружеские отношения. Разумовский никогда не
забывал, насколько он обязан Эйлеру в своем умственном раз-
витии. Одной из первых забот нового президента было добиться
возвращения Л. Эйлера в Петербург,27 что осуществилось,
однако, лишь почти двадцать лет спустя.
На первом заседании, на котором присутствовал новый пре-
зидент, он выступил с декларативной речью. Вряд ли кто-ни-
будь сомневался в том, что она составлена его ментором, но
в этой речи содержались фразы, которые не могли не вызвать
расположения к тому, кто их громко произнес. Обращаясь

к академикам, Разумовский заявил: «Я во всякое время буду поль-
зоваться вашими добрыми советами и своею главнейшей обязан-
ностью буду считать достижение благоденствия этого учрежде-
ния и удовольствование каждого его сочлена... Имею основа-
тельную надежду, что вы, милостивые государи, моим усердием,
а я вашим содействием будем взаимно довольны».28
Однако Шумахер, накопивший богатый опыт приспособления
к предыдущим четырем президентам, быстро вошел в доверие
к Разумовскому, и Ломоносов впоследствии с горечью писал:
«Нынешний президент, его сиятельство граф Кирила Григорье-
вич Разумовский, будучи от российского народу, мог бы много
успеть, когда бы хотя немного побольше вникал в дела академи-
ческие, но с самого уже начала вверился тотчас в Шумахера,
а особливо, что тогдашний асессор Теплов был ему предводи-
тель».29
Все же в самые трудные времена, когда Ломоносову каза-
лось, что заправилы Академии, Шумахер и Теплов, ведут ее
к «конечному разорению», он обращался к Разумовскому и про-
сил «сделать конец двадцатилетнему бедному Академии состоя-
нию».30 Зная, какое влияние на Разумовского имеет Коварник
(так Ломоносов называл Теплова), Ломоносов не переставал
относиться к президенту Академии с искренним уважением.
«Президент наш, — писал Ломоносов И. И. Шувалову, — доб-
рый человек, только вверился в Коварника».31
Действительно, К. Г. Разумовский обладал неплохими
личными качествами и академики относились к нему с большим
уважением, и не без основания. Многие, среди них и Ломоносов,
в трудные минуты лично обращались к президенту и нередко
добивались своего, несмотря на сопротивление Шумахера.
О таких случаях речь будет впереди. Тем не менее уже в первые
месяцы пребывания Разумовского на посту президента Акаде-
мии Шумахер обрел почти такую же власть, как и прежде. Это
сказалось и на организации химической лаборатории.
Рассмотрение Разумовским порученных ему вопросов пошло
на пользу Шумахеру, а не академикам. Когда в Академии еще
не было президента, академики добились от Сената того, что
принципиальные вопросы — «до наук надлежащие дела» — раз-
решались в общем собрании академиков (Профессорском собра-
нии). Однако академики торжествовали победу над начальни-
ком Канцелярии недолго. «Власть их, — писал Ломоносов, —
стояла весьма кратко, затем что вскоре пожалован в Академию
президентом его сиятельство граф Кирило Григорьевич
Разумовский, которому на рассмотрение отосланы из Сената
все перед ним бывшие академические распри, которые так

К. Г. Разумовский (1728-1803).

решены, что от всех профессоров взяты сказки порознь, стоит ли
кто в своем на Шумахера доносе, на что как ответствовано от
каждого, неизвестно, но то ведомо, что Шумахер остался по-
прежнему в своей силе и вскоре получил большое подкреп-
ление».32
Упрочение положения Шумахера значительно замедлило
организацию химической лаборатории. Лишь 1 июля 1746 г.
был издан именной указ о постройке химической лаборатории за
счет специально ассигнуемых кредитов.33 Место для нее было отве-
дено на территории Ботанического сада Академии, занимавшего
площадь между Первой и Второй. линиями Васильевского
острова (близ нынешнего Тучкова моста). Пришлось ждать не
менее двух лет, пока она была действительно построена, хотя
на эту постройку потребовалось бы всего два месяца. Лишь
12 октября 1748 г. Ломоносов сообщил Канцелярии Академии
наук: «Лаборатория, которая прошедшего августа 3-го числа
при Ботаническом саду заложена, приведена со всем внешним
и внутренним строением к окончанию».34
Это была первая в России35 научно-исследовательская и
в то же время технологическая лаборатория, послужившая про-
образом для возникших впоследствии подобных научно-экспе-
риментальных учреждений. С работ этой лаборатории, соб-
ственно, начинается экспериментальная химия в нашей стране
и изучение основ химической промышленности.36 Еще в 1741 г.
8 наброске «Элементы математической химии» Ломоносов писал:
«Истинный химик должен быть теоретиком и практиком».
И далее: «Занимающиеся одной практикою — не истинные
химики. Но и те, которые услаждают себя одними умозрениями,
не могут считаться истинными химиками».37
Этих воззрений Ломоносов придерживался всю жизнь,38 ими
проникнуты все его начинания. Этим принципом он руковод-
ствовался, создавая и развивая свою лабораторию, которую
богато оборудовал как химической, так и физической аппарату-
рой. Опубликованные описи39 и другие документы позволили
воссоздать как вид и инвентарь лаборатории, так и организацию
производящихся в ней химических работ. Имея в виду физико-
химические исследования, Ломоносов укомплектовал лаборато-
рию немалым количеством физических приборов и первый ввел
в химическую практику такие аппараты, как весы, термометр,
микроскоп.40 При этом Ломоносов в аппаратуру, которой он
пользовался, вносил свои усовершенствования. Историк микро-
скопии, например, не пройдет мимо предложенной Ломоносовым
конструкции микроскопа, который он впервые стал применять
в своих химических исследованиях.41 Историка же химии пора

Макет Химической лаборатории Ломоносова.

жает обилие препаратов и реактивов, число наименований ко-
торых превышало пятьсот.42
Заботясь о создании экспериментальной базы для своих
исследований, Ломоносов имел в виду, что она явится основным
рассадником химических знаний в России. Поэтому он еще до
открытия лаборатории старался заинтересовать академических
студентов химией; он объявил в апреле 1748 г. о чтении им
курса химии. «Михаила Ломоносов,—читаем мы в объявлении
о расписании академических лекций на 1748 г., — член Академии:
наук и Исторического собрания, профессор химии, в этом летнем
семестре, по пятницам, в восемь часов утра, с целью подготовки
студентов к занятиям по химии, будет объяснять химические
операции вообще и показывать пользу химии при раскрытии
глубоких тайн природы; в зимнем же семестре он будет излагать
теоретическую химию в соединении с практикой».43
Из этих строк нетрудно заключить, что Ломоносов имел
в виду создать целую школу отечественных химиков. Это была,
пожалуй, самая трудная задача из тех, которые он ставил перед
собой. Чтобы приготовить высококвалифицированного помощ-
ника из числа его слушателей, потребовалось много лет. Ко-
нечно, во всяком новом деле трудности и осложнения неиз-
бежны. Но хуже всего было то, что личные качества его помощ-
ника— П. Прянишникова могли вывести из терпения и самых
хладнокровных людей.
Создавая свою лабораторию, Ломоносов на каждом шагу7
сталкивался с препонами. Шумахер, где только мог, чинил ему
препятствия, и одной из первых помех был служитель, которого
он определил к Ломоносову. Это было тем обиднее, что внешне
все выглядело как забота начальника Канцелярии об обездолен-
ных людях, попавших на академическую службу.
Ломоносову выделили помощника, от которого было больше
вреда, чем пользы. При этом не обошлось без издевки над уче-
ным-исследователем. Когда Ломоносов просил Канцелярию на-
значить служителя, то Шумахер, докладывая об этом прези-
денту, не преминул добавить от себя ряд ехидных замечаний,
изображая Ломоносова неумелым экспериментатором.
«Хотя бы,—писал Шумахер Разумовскому, — г-н профессор
Ломоносов и никаких других дел, кроме химических, не имел,
однако необходимо надобен ему лаборатор или такой человек, ко-
торый с огнем обходиться умеет, понеже профессор сам того еще
не знает, да и упражняясь в теории, столь скоро тому не на-
учится. Ежели ему такой человек придан не будет, то он больше
сосудов испортит, нежели сколько жалованья приданный ему
человек получит».44

Только как насмешку над ученым-исследователем можно рас-
сматривать то, что сделал Шумахер. В качестве помощника Ло-
моносову он определил Петра Прянишникова, воспитанника
гимназии,45 работавшего ранее в словолитне академической ти-
пографии.46 Из гимназии он был взят для обучения «садовому
художеству при Ботаническом саду».47 Здесь Прянишников по-
казал себя далеко не с лучшей стороны. На запрос Канцелярии:
«Имеющийся при огороде ботаническом ученик Прянишников
какого состояния и к делу ботанического понятия и надежен ли
впредь при той науке оставлен быть»,48 С. П. Крашенинников,
ведавший тогда Академической гимназией, отвечал: «Помяну-
тый Прянишников хотя несколько уже в садовом деле и разу-
меет и мог бы при саде не без пользы употреблен быть, токмо
по крайней своей лености и нерадению ни малого дела поря-
дочного сделать не может, из чего рассудить можно, что он
к означенной науке нималой охоты не имеет, и для того при
садовом деле быть неспособен».49
Это, однако, не были самые худшие качества будущего по-
мощника Ломоносова. В конце сентября месяца 1748 г. в Ака-
демию поступило отношение из Главной полицейместерской кан-
целярии по экспедиции розыскной. В документе указывалось на
кражу, к которой был причастен Прянишников.50
Именно Прянишникова Шумахер счел нужным назначить
помощником Ломоносову, которому необходим был человек
не только безупречного поведения, но и отличающийся пример-
ным старанием и прилежанием. Необычайно требовательный
к самому себе, Ломоносов ждал от своих сотрудников такого же
отношения к своим обязанностям. Все попытки Ломоносова до-
биться от Прянишникова толку оказались тщетными, и в фев-
рале месяце 1749 г. он вынужден был обратиться в Академи-
ческую канцелярию с рапортом, в котором требовал, «чтоб
с ним, Прянишниковым, за его непотребства благоволила канце-
лярия учинить по рассмотрению, а впредь он, Прянишников, при
Лаборатории не надобен, а определить на его место другого».51
Тем временем работа в лаборатории широко развернулась.
Ломоносов предпринял «долговременные опыты», продолжав-
шиеся по нескольку дней. Сам он не мог быть неотлучно в лабо-
раторий. Как действительный член Академии наук, он обязан
был не «менее трех раз в неделю присутствовать на Общих собра-
ниях и в Историческом собрании, объединявшем академиков,
которые разрабатывали вопросы гуманитарные — филологию и
историю. Эти обстоятельства побудили Ломоносова просить
о назначении ему квалифицированного помощника-лаборанта,
который в его отсутствие мог бы «один при экспериментах быть

и поступать бы с ними настоящим образом, как то при других
физического класса профессорах, которых практика велика,
имеются спомошники: у ботаника садовник, а у анатомика про-
сектор».52
Такого специалиста из академических студентов тогда еще
не удалось подготовить. Но вскоре нашелся достойный кандидат.
В апреле месяце 1749 г. «прусской нации уроженец города Мек-
ленбурга» И. Манеке подал в Академию прошение о зачислении
его на это место. Шумахер направил его к Ломоносову, чтобы
тот определил «к лаборантскому делу он способен ли».53 Испы-
тания длились несколько дней, и Ломоносов остался доволен
предлагаемым кандидатом. Оказалось, что Манеке в химии
«довольно искусен», т. е. настолько подготовлен, что вполне от-
вечает требованиям, предъявляемым лаборанту.54 Через неделю
состоялось определение Канцелярии: «Оного просителя,
Иоганна Манеке, в академическую службу принять на один год,
которому и быть при Химической лаборатории лаборантом при
профессоре Ломоносове, за двести рублев, которое начать с сего
мая от первого числа».55 С Манеке, как и со всеми служащими-
иностранцами, был заключен контракт, по которому от него
требовалось: «Все, что надлежит до лабораторного дела, оное
делать из казенных материалов под смотрением профессора
господина Ломоносова, и быть в его послушании». И далее:
«В лаборатории в назначенные часы пред полуднем и после
полудни со всяким прилежанием дело свое исправлять».56
Приход Разумовского в Академию отмечен в ее истории
рядом благоприятных последствий; прежде всего ушло в прош-
лое хроническое безденежье академической казны, тяготевшее
над всеми штатными сотрудниками Академии. В 1747 г. были
утверждены новые штаты; выплата жалования стала регулярной.
Мало того, в ведомости о выплате содержания сотрудникам
появился обширный «Список именной находящимся при Акаде-
мии сверх штата служителям, по которому раздать заслуженное
жалованье». Здесь мы находим «химической лаборатории лабо-
ратора Иоганна Манеке».57
Получаемое Манеке жалование было действительно заслу-
женным, и Ломоносов очень дорожил этим своим помощником.
За несколько недель до истечения срока действия контракта
Ломоносов возбудил ходатайство о его продлении еще на год:
«Понеже контракт лаборатора Манеке в последнем числе сего
месяца окончится, — писал Ломоносов 10 апреля 1750 г.,—
а без лаборатора при Академической лаборатории обойтиться
нельзя, того ради Канцелярию Академии наук прошу, чтобы
оного лаборатора Манеке в академическую службу принять, ибо

он быть при помянутой лаборатории желает, и я его искусством,
прилежанием и поступками весьма доволен».58 Ходатайство
Ломоносова было удовлетворено, и он в течение еще одного
года пользовался услугами высоко ценимого им помощника.
Однако Ломоносов не переставал думать о подготовке оте-
чественных специалистов, которые могли бы работать в создан-
ной им лаборатории и впоследствии стали бы самостоятельными
исследователями. Вот почему он еще в январе 1750 г. обратился
к президенту Академии наук с просьбой о назначении в его ла-
бораторию студентов, из которых он подготовил бы квалифи-
цированных химиков.
Кратко изложив историю создания лаборатории и укомплек-
тования ее необходимыми материалами и инструментами, Ломо-
носов остановился на общих задачах, стоящих перед его дети-
щем. Он напомнил, что по уставу (регламенту) Академии ее
члены обязаны «стараться о действительной пользе обществу,
а особливо о приращении художеств» не меньше чем развивать
теоретические области знания. Наиболее показательной отраслью
науки, где теория и практика тесно переплетены, является хи-
мия. Лаборатория существовала тогда не более одного года.
Но за это время, отмечает Ломоносов, им достигнуты ощути-
тельные результаты.
Одной из важнейших общих задач, которую была призвана
решить Академия, было освобождение русской науки от ино-
странной зависимости. Будучи, в сравнении с западными го-
сударствами, экономически отсталой, Россия вынуждена была
©возить всевозможные товары и промышленные изделия.
В то время вопрос об активном торговом балансе не был еще
таким острым, как впоследствии. Главное, что занимало тогда
государственных деятелей и общественное мнение, это организа-
ция в России таких новых производств, продукция которых
обходилась бы дешевле, чем импортные товары. В упомянутой
просьбе к президенту Ломоносов это формулировал следующими
словами: «Того ради за благо я рассудил, во-первых, изыскать
такие вещи, которые художникам нужны, а выписывают их из
других краев и для того покупают дорогою ценою».59 Ломоносов
указывал, что за этот короткий период ему удалось разработать
свой способ изготовления краски для живописи, которая обхо-
дится дешевле импортной. Он сообщал, что в настоящее время за-
нят разработкой нового способа изготовления разноцветных сте-
кол, важных для ряда областей искусства, и в том имеет «нарочи-
тые прогрессы». И тут же добавляет: «При всех сих практических
опытах записываю и те обстоятельства, которые надлежат до
химической теории».60

Что Химическая лаборатория, за создание которой Ломоно-
сов так долго боролся, принесла уже ценные плоды, было совер-
шенно ясно. Однако не менее ясно было и то, что в полной мере
она будет приносить пользу лишь тогда, когда станет рассад-
ником отечественных кадров специалистов. «А понеже, — под-
черкивал Ломоносов, — химии никоим образом научиться невоз-
можно, не видав самой практики и не принимаясь за химические
операции, для того весьма нужно и полезно, чтобы определить
ко мне двух или трех студентов, которые бы, слушая мои лек-
ции, и в практике могли упражняться; и труды бы мои двоякую
приносили пользу, т. е. новыми изобретениями для художеств и
наставлением студентов». Он просил выделить именно учащихся
Академического университета, чтобы «они впредь могли плоды
свои принести отечеству».61
Предложение Ломоносова было одобрено. В поданных ака-
демиками заявках о чтении курса лекций было включено пред-
ложение Ломоносова, сообщавшего, что он будет преподавать
практическую химию в Химической лаборатории. Таким
образом, задолго до того как за границей были введены так
называемые химические практикумы, Ломоносов применил этот
метод преподавания, получивший развитие в Западной
Европе лишь в XIX в.63 Это признается теперь и в зарубежной
литературе.64
Еще до того как Ломоносов подал свою заявку, слушать его
лекции вызвались три студента Академического университета: 65
М. Софронов,66 И. Федоровский 67 и В. Клементьев.68 15 февраля
1750 г. они подали следующее прошение в Канцелярию Акаде-
мии наук: «Понеже химия есть полезная в государстве наука,
притом же и мы желаем обучаться оной, — того ради всепокор-
нейше просим Канцелярию Академии наук, чтобы соблаговолила
дозволить нам ходить оной науки к профессору, его благородию
господину Ломоносову, который показывать нам эксперименты
и лекции свои начать обещается. Что же касается до лекций,
которые мы ныне слушаем, на оные как ходили так и будем хо-
дить, пока генерального развода по наукам всем не воспосле-
дует».69
Не сохранилось ни учебного расписания, ни других сколько-
нибудь обстоятельных материалов, по которым можно было бы
воссоздать полную картину того, чему и как учил Ломоносов
своих студентов и какие успехи делал каждый из них, но, бес-
спорно, Ломоносов пытался серьезно приобщить их к изучаемой
области знания. Это ему удалось только в отношении Клементь-
ева.70 Остальные после «генерального развода по наукам» за-
нялись другими дисциплинами. Софронов, например, оказался

одаренным математиком и был отослан для усовершенствования
к Эйлеру в Берлин.71
Из одного «доношения» Ломоносова в Академическую кан-
целярию видно, что приход студентов в Химическую лаборато-
рию значительно осложнил ее работу, и Ломоносов просил о наз-
начении еще одного служителя, необходимого «для умножения
черной работы, а особливо для показания химических опытов
студентам».72 Вместе с тем научная деятельность в самой Лабо-
ратории все время расширялась в связи с тем, что Ломоносов
не переставал разрабатывать все новые и новые теоретические
и прикладные вопросы.
В рапорте Канцелярии Академии наук от 27 апреля 1750 г.
Ломоносов сообщает о производимых в его Лаборатории мозаич-
ных работах, а также об опытах по изготовлению фарфоровых
изделий. Он просил построить еще одну печь. В мае месяце
того же года он докладывает об успешном освоении производ-
ства лазури, импортируемой из-за границы, и отмечает, что
имеются все возможности организовать ее производство в таких
размерах, что можно будет значительную часть расходов, кото-
рые тратятся на Химическую лабораторию, покрыть за счет
этого явно прибыльного предприятия.
Рост мануфактурной промышленности в России вызывал
спрос на различные заграничные красящие вещества. Заинте-
ресованное в развитии отечественного производства, правитель-
ство поощряло каждый шаг, направленный к сокращению ввоза
из-за границы промышленных товаров. Это укрепляло положе-
ние Лаборатории. Менее чем за два года существования Хими-
ческая лаборатория зарекомендовала себя и как учреждение,
к которому можно обратиться за авторитетной экспертизой.
Принципиально важные предложения направлялись обычно на
заключение в Академию наук. Все, что относилось к области
химии, передавалось Ломоносову.
Из работ, выполненных им самим, Ломоносов считал наибо-
лее важным изобретение им «мозаичных составов». На их
основе он организовал мозаичное производство в больших мас-
штабах, но это уже не было связано с Академией наук.73 Однако
начальные работы по мозаичному делу все были выполнены
в Академии наук, которой он и сообщал о своих первых шагах,
сделанных, в этой области.
Большой интерес представляет его доношение о первой мо-
заичной работе (она до нас не дошла),74 выполненной им соб-
ственноручно. Вот что мы здесь читаем: «Всех составных кусков
поставлено больше четырех тысяч все моими руками, а для изо-
бретения составов делано две тысячи сто восемдесят четыре

опыта в стеклянной печи. А чтобы сие дело, будучи мною толь
далече произведено при Академии, на том не окончалось, для
того Канцелярия Академии наук да соблаговолит дать мне
в научение достойного ученика, ибо я изобрел к сему делу все
способы и показать могу довольно, но сам всегда в том не могу
упражняться, желая служить отечеству другими знаниями и
науками».75
Всю огромную работу в Лаборатории Ломоносов продолжал
выполнять, пользуясь услугами единственного квалифицирован-
ного помощника (Манеке, прослужив два года в Академии,
уехал на родину). Из учеников Ломоносова никто не был еще
подготовлен в полной мере.
Еще до отъезда Манеке, 3 мая 1751 г. в «С.Летербургеких
ведомостях» появилось следующее объявление: «Сим объявля-
ется, что в находящуюся при Академии наук Химическую лабо-
раторию потребен лаборатор; того ради ежели кто в оное дело
вступить охоту имеет, те б явились в Канцелярию Академии
наук».76 Это место занял «аптекарский гезель» (ученик)
Франц Беттигер, который, как указал Ломоносов, «по свидетель-
ству явился способным быть лаборатором». Но он, хотя и был
квалифицированным специалистом, причинял Ломоносову не-
приятностей еще больше, чем Прянишников. Ломоносов писал
Шумахеру 10 мая 1756 г., что он более не может терпеть буй-
ных выходок Беттигера и просит его уволить. Прошло около
двух месяцев, пока ходатайство Ломоносова было удовлетворено
и на место Беттигера получил назначение Клементьев. Беттигер
прослужил пять лет и оставил Лабораторию, лишь к этому
времени ученик Ломоносова Клементьев был, наконец, вполне
подготовлен занять ставшее вакантным место лаборанта.
Как и многие академические студенты, Клементьев был пи-
томцем Московской славяно-греко-латинской академии, откуда
в 1748 г. в шестнадцатилетнем возрасте был отправлен, в числе
других воспитанников, в Петербург.77 Уже на первом году пре-
бывания в Академическом университете имя Клементьева встре-
чается среди студентов, о которых академики, читавшие лекции,
отзывались с похвалой,78 а в 1750 г. Клементьев оказался среди
тех, коим президент Академии наук «за прилежное обучение и
за добрые поступки изволил пожаловать шпаги».
Однако в самый разгар работы в Лаборатории Ломоносов
вынужден был ее оставить по предложению И. И. Шувалова.79
Основатель Московского университета и Академии художеств,
И. И. Шувалов был искренним другом Ломоносова и многих
других деятелей русской культуры, которым он, находясь у руля
государственного управления, не переставал покровительство

вать. Именно забота о развитии самобытной русской культуры
побуждала Шувалова заставлять Ломоносова заниматься рус-
ской историей и литературой, где также ярко проявились разно-
сторонние дарования гениального русского ученого.
Передовые русские государственные деятели прекрасно пони-
мали, что как ни важно для страны развитие естественно-науч-
ных и научно-прикладных знаний, их одних еще недостаточно
для успешного развития национальной культуры. Столь же важ-
ную (если не большую) роль играют и успехи в области гума-
нитарных наук. Конечно, трудно было переоценить значение
подготовки отечественных специалистов — ученых математиков,
физиков, химиков, геологов, биологов, но таких специалистов
все же можно было выписать из-за границы. Тридцатилетний
опыт в этом отношении во многих случаях давал ценные
плоды. Изучение же русской филологии, литературы и истории
представляло для иностранцев исключительные трудности.
Правда, для некоторых академиков, например для Г.-Ф. Мил-
лера, эти трудности не оказались непреодолимыми. В русской
историографии Г.-Ф. Миллер по праву занимает весьма
видное место, особенно своими работами по истории Си-
бири. Однако прогрессивные деятели того времени имели в виду
не только это, а и развитие национального самосознания, под-
держание национального достоинства, что, по их убеждению, не
находило достаточных оснований в концепции русской истории,
которую разрабатывал Миллер. Вот почему поручение Ломоно-
сову написать Русскую историю приобрело значение государст-
венной важности, и сам он охотно за него взялся.80
Имелось в виду, что Ломоносов всецело посвятит себя изу-
чению отечественной истории и ничем не будет отвлекаться от
этого. Таким образом, встал вопрос о будущем Химической ла-
боратории, деятельность которой зависела от того, насколько
удачным окажется подбор кандидата на остающееся вакантным
место профессора (академика) химии.
Сначала на это место пригласили У.-Х. Сальхова,81 врача
по образованию, получившего незадолго до того премию Петер-
бургской Академии наук за решение задачи по «отделению зо-
лота от серебра посредством царской водки».82 Отзыв о работе
Сальхова дал Ломоносов. «Диссертация нынешняя, — писал
он,'—лучше всех. Жаль, что коротка и пропущены доказатель-
ства, которые он за известные полагает у нас и по справедли-
вости, однако для порядка быть им в диссертации должно.
Притом и не в форме диссертаций, но как письмо. Ежели еще
лучше не будет, то едва ли награждения не достойна. Я бы хо-
тел знать автора — не ради приватных обстоятельств, но ради

чести Академии: у меня нет в Германии ни единого знакомого
химика».
Однако вскоре была получена диссертация на ту же тему
другого немецкого химика К. Дахрица,84 которую Ломоносов
нашел лучше всех предыдущих.85 Тем не менее И. А. Шлат-
тер,86 занимавший тогда пост директора Монетного двора,
а впоследствии президент Берг-коллегии, дал резко отрицатель-
ный отзыв о работе Дахрица.87 Вследствие этого премия была
присуждена Сальхову; его же пригласили и на кафедру, тем
более что о нем благоприятно отозвался Эйлер.88
Кандидатура Сальхова оказалась неудачной. Приехав в Рос-
сию, он стал заниматься, как бы теперь сказали, беспредмет-
ными темами. Через год после его приезда в Петербург Кан-
целярия Академии наук, по инициативе Ломоносова (он уже
был одним из ее руководителей), приняла решение объявить
Сальхову, чтобы он «ученые свои изыскания в химии употреблял
больше на такие вещи, кои натура в пределах Российской импе-
рии производит и из которых бы народу впредь польза быть
могла, нежели какие объявлены в поданной им записке под
№ 5 и еще в некоторых других».89
Кроме того, Сальхов вообще выполнял свои обязанности
неаккуратно: он часто не появлялся в Лаборатории и не рачи-
тельно относился к лабораторному имуществу. Канцелярия его
предупредила, что «за такое его ослушание команды и пренебре-
жение казенного интереса поступлено будет с ним неотменно по
указам и впредь никаких отговорок от него принято не
будет».90
К тому же оказалось, что, когда ему было поручено подго-
товить выступление на торжественном собрании Академии, он
был уличен в плагиате.91 По предложению Ломоносова, с Саль-
ховым поступили весьма деликатно — подождали до истечения
срока заключенного с ним контракта, предупредив его, что кон-
тракт с ним не будет возобновлен.92
Вследствие этого Сальхов подал прошение об увольнении,
и 26 июня 1760 г. состоялось определение Канцелярии об удов-
летворении его прошения.93
В деле увольнения Сальхова Ломоносов проявил себя как
осмотрительный и дальновидный деятель. Именно благодаря
ему Сальхову был выдан аттестат о его службе в Академии.
Тауберт94 и Миллер потребовали этот документ обратно,
утверждая, что за границей Сальхов воспользуется им в ущерб
Академии. Дело в том, что некоторые из возвратившихся на
родину академиков присоединяли свой голос к тем, кто устно
и в печати выступали с наговорами на страну, где они ранее

Ломоносов в химической лаборатории. Работа А. И. Васильева (1950).

гостеприимно были приняты. В первой половине XVIII в.
Европа буквально была наводнена антирусской литературой,
полной злословия и злопыхательства. Подобные издания при-
носили немало хлопот нашим послам за границей.95 Тауберт,
который управлял Академической канцелярией вместе с Ломо-
носовым и Я. Штелином, обратился, без ведома последних,
в Адмиралтейств-коллегию с просьбой отобрать у Сальхова
выданный ему диплом; но, пока распоряжение дошло до Крон-
штадта, тот уже покинул русский порт.96 Легко себе предста-
вить, какое озлобление могла бы вызвать ретивость Тауберта.
Ломоносов писал президенту Академии. «Г. Таубертом послана
в Адмиралтейскую коллегию однем, без общего согласия, про-
мемория, чтобы, в Кронштадте удержав Салхова, диплом от-
нять. Сие столько шуму, негодования и смеху в городе сделало,
сколько с начала (существования Академии. — А/.Р.) небывало,
и Сальхов не преминет уповательно отмщать свою обиду руга-
тельными сочинениями о академическом правлении».97
Но Сальхов не переоценивал свои силы и, заняв в Германии
скромное положение сельского врача, пытался сохранить доб-
рые отношения с Петербургской Академией и быть ее кор-
респондентом.98 Зная лучше других о степени подготовки и науч-
ном уровне Сальхова, Ломоносов не чувствовал к нему непри-
язни. Те же, кто пытался посеять рознь между ними, обошлись
с Сальховым самым неприглядным образом. Говоря об этом,
автор Краткой истории о поведении Академической канцелярии
писал: «Ломоносов с ним приятельски обходился и не дал себя
привести на неповинного Салхова в огорчение».99
С отъездом Сальхова из России Химическая лаборатория
вновь осталась без руководителя. До недавнего времени счита-
лось, что Ломоносов, уходя из Лаборатории, совсем порвал
с ней, однако опубликованные недавно документы свидетель-
ствуют о том, что в течение почти года, пока из-за границы
приехал новый профессор химии, Лабораторией управлял Ломо-
носов. В журнале Академической канцелярии записано: «Кол-
лежский советник Ломоносов объявил, что он для произведения
химических операций до выписания из-за моря профессора хи-
мии давать будет лаборатору Клемкену 100 работы, и чтоб о том
ему, Клемкену, дать знать от Канцелярии. Того ради приказали:
оному лаборатору Клемкену, чтоб он во всем чинил по предпи-
санию его, г. советника Ломоносова, дать ордер».101
Еще до официального увольнения Сальхова, 25 мая Канце-
лярия, по инициативе Ломоносова, обратилась в Академическое
собрание с предложением, чтобы ее члены назвали кандидатов
на освобождающееся место.102 От представляемых кандидатов

требовалось, чтоб они наряду с отличными знаниями в области
химии были компетентны и в металургии, имея уже ученые
труды и пользуясь «славой в ученом свете». Достойным канди-
датом был признан прусский горный советник И. Г. Леман.103
Немногим более шести лет Леман состоял академиком и за этот
короткий срок зарекомендовал себя не только как авторитетный
ученый-исследователь, но и как общественный деятель. Он был
одним из участников организации «Вольного экономического
общества к поощрению в России земледелия и домостроитель-
ства», состоял одно время его секретарем 104 и принимал участие
в организационной деятельности Академии. В октябре 1766 г.
была упразднена Канцелярия Академии, которая управляла ею
свыше сорока лет. Вместо Канцелярии была учреждена Комис-
сия 105 — орган, сходный с нынешним Президиумом Академии
наук. В эту Комиссию вместе с Леонардом Эйлером и другими
видными учеными вошел и Леман.
Личное участие Ломоносова в приглашении Лемана занять
кафедру химии выразилось в составлении проекта контракта
с ним. Основные пункты этого документа бесспорно принадле-
жат Ломоносову, хотя под проектом подписывались и два дру-
гих советника Академической канцелярии — Тауберт и Штелин.
Первый пункт проекта договора с Леманом гласит: «Обещается
он к чести Академии и пользе российского народа приобретен-
ным своим знанием и искусством по своей науке всяким образом
споспешествовать и со всяким рачением и верностию исправлять
подлежащую ему должность академика».106
Стремясь сочетать научно-исследовательскую работу с на-
учно-педагогической, Ломоносов отразил это в пунктах 2 и 3
проекта контракта. Леману вменялось в обязанность «настав-
лять во всех частях своей науки верно и основательно» опре-
деленных к нему студентов с тем, чтобы они впоследствии
могли принести пользу родной стране на научном или практи-
ческом поприще. К обязанностям Лемана относилось далее и
составление пособия по минералогии и металлургии, которое
должно было послужить руководством не только для академи-
ческих студентов, но, переведенное на русский язык, и для «рос-
сийского юношества» вообще. Кроме того, если обстоятельства
того потребуют, то он «обещается и впредь труды свои прила-
гать в таковых российскому народу полезных сочинениях».107
Проект контракта предусматривал особое вознаграждение Ле-
ману за чтение публичных лекций, а также давал ему право «до-
статок имеющим охотникам читать приватно минералогию и про-
бирную науку», делая это, впрочем, без ущерба для «академи-
ческих упражнений».

Занятый множеством других дел, Ломоносов тем не менее
не переставал работать в своей домашней лаборатории,108 уделяя,
кроме того, много времени и энергии основанной им мозаичной
Усть-Рудицкой фабрике. Даже в последние годы жизни он был
озабочен тем, чтобы начатое им мозаичное дело не заглохло
после его смерти. Уже прикованный к постели болезнью, кото-
рая свела его в могилу, он за несколько недель до кончины не
написал, а продиктовал проект обращения к Сенату, где изло-
жил свои соображения о том, кому следует поручить мозаичное
дело, «ежели божескою судьбою от настоящей болезни жизнь
моя пресечется».109
Организованное Ломоносовым производство на Усть-Рудиц-
кой фабрике явилось важнейшим в смысле практической пользы
результатом исследований, выполнявшихся им в Химической
лаборатории. В изданном 14 декабря 1757 г. сенатском указе
«О позволении профессору Ломоносову завесть фабрику для
делания разноцветных стекол бисеру, стеклярусу и других га-
лантерейных вещей» было прямо указано на огромную выгоду,
которую принесут его достижения в прикладной химии.110
Свыше десятилетия работало это предприятие — детище Хи-
мической лаборатории, созданной Ломоносовым. На смертном
одре он не переставал заботиться об его будущем. Однако за
несколько дней до кончины он сказал академику Я. Я. Штелину,
что после его смерти все сделанное им пойдет прахом. Это пред-
сказание сбылось весьма скоро в отношении мозаичной фаб-
рики. После смерти Ломоносова она захирела, и через три
года ее закрыли.111 Химическая же лаборатория в течение мно-
гих десятилетий продолжала оставаться центром научных ис-
следований.
Здесь проводил свои изыскания известный химик и мине-
ралог академик К. Г. Лаксман,112 прославившийся в истории
химической технологии рядом оригинальных работ, особенно
применением глауберовой соли в стеклоделании. В Химической
лаборатории много трудился и академик Н. П. Соколов,113 участ-
ник знаменитой экспедиции П. Палласа.114 Продолжая дело
Ломоносова, Соколов, кроме исследований по химии и химиче-
ской технологии, читал в Лаборатории публичные лекции.
С Лабораторией была связана и деятельность академика
Я. Д. Захарова,115 разработавшего систему русской химической
номенклатуры.
В 1793 г., через сорок пять лет после открытия Химической
лаборатории, здание, в котором она помещалась, как и весь
участок Ботанического сада, где она находилась, были проданы
в частные руки. Здание в перестроенном виде и дом,

в котором жил Ломоносов, сохранялись до Великой Отечествен-
ной войны. Во время войны они были разрушены.116
В XIX в. химия в России достигла небывалого расцвета.
Среди русских исследователей в этой области выделяются такие
всемирно известные ученые, как Н. Н. Зинин, А. М. Бутлеров,
Д. И. Менделеев; их деятельность главным образом протекала
в стенах университетов. Там, в химических лабораториях, кото-
рые они возглавляли, и были выполнены изыскания, прославив-
шие русскую науку. Однако первенство принадлежит Лабора-
тории Ломоносова.
В 1898 г. русская научная общественность праздновала
150-летие со дня открытия Лаборатории, и организатор этих
торжеств, профессор В. В. Марковников,117 во вступительной
речи заявил: «Для нас эта лаборатория важна как праматерь
всех русских лабораторий».118
Наша страна широко отмечала в 1948 г. 200-летие открытия
первой Химической лаборатории Академии наук. В прессе был
опубликован целый ряд статей, посвященных этому знамена-
тельному событию.119 По инициативе академика И. В. Гребен-
щикова 120 на основе публикаций исследований советских исто-
риков науки был изготовлен точный макет Химической лабора-
тории; его передали на хранение в созданный тогда же мемо-
риальный музей Ломоносова121 в том здании, где в течение
первых десятилетий своего существования протекла деятель-
ность Академии и где изо дня в день на протяжении четверти
века трудился Ломоносов.

Глава III
ИСТОРИЧЕСКОЕ СОБРАНИЕ
Уже в первые годы своего существования Петербургская
Академия наук наряду с естествознанием и математикой разра-
батывала и гуманитарные дисциплины, и это существенно от-
личало ее от подобных научных учреждений за рубежом. Ста-
рейшая из ныне существующих корпораций — Лондонское Ко-
ролевское общество (учреждено в 1660 г.) с момента основания
и до наших дней стоит в стороне от общественных наук. Париж-
ская Академия наук, насчитывающая теперь одиннадцать отде-
лений,1 отличалась от Королевского общества только тем, что
в ней разрабатывались, кроме того, и некоторые научно-при-
кладные вопросы2 более широкого профиля.
В 1730 г. Петербургская Академия насчитывала всего пят-
надцать членов (девять профессоров и шесть адъюнктов),3 чет-
веро из них занимали кафедры гуманитарных наук. На развитие
этих наук оказали влияние труды Ломоносова и Тредиаковского
по филологии и Миллера по истории и этнографии Сибири.
Работы Миллера, не лишенные многих недостатков (о неко-
торых из них речь будет ниже), в целом получили высокую
оценку как дореволюционных русских, так и советских истори-
ков.4
Миллер, участник Камчатской экспедиции,5 в течение десяти
лет собрал огромный материал, составивший десятки фолиантов,
хранящихся в Центральном государственном архиве древних
актов (ЦГАДА) в Москве и в Архиве АН СССР («портфели
Миллера»). В обязанности Г.-Ф. Миллера входило не только
изучение и анализ собранных им материалов — ему было пору-
чено также заниматься историей России вообще. По заключен-
ному с ним в 1747 г. контракту на него возлагались почетные
обязанности «историографа государства Российского».6
Для того чтобы оправдать это высокое звание, необходимо
было выполнить огромную предварительную работу и прежде

всего собрать рассеянные по всей стране документы и материалы,
относящиеся к истории огромной многонациональной державы.
В поданной президенту Академии наук 7 августа 1746 г. за-
писке Миллер перечислил «способы, по которым историю о Рос-
сийской империи сочинять надлежит».
Миллер предлагал собирать: «1) Все письменные историче-
ские книги, яко: степенные книги, летописцы и хронографы, как
о всей России вообще, так и о разных частях оной; 2) письменные
книги, содержащие в себе татарскую историю на татарском, ту-
рецком и персидском языках; 3) архивы в Москве и в Санкт-Пе-
тербурге, также и в прочих знатнейших российских городах обре-
тающиеся; 4) жития святых в церковных книгах, а наипаче тех,
которые произошли от крови великих князей и царей, а при том
и иных, которые с российской историею участие имеют; 5) пись-
менные ведомости и известия, хранящиеся по разным церквам
и монастырям, о заложении таких зданий; 6) надгробные и дру-
гие надписи при церквах и в монастырях московских, также и
в иных знатнейших городах российских; 7) родословные книги
княжеских и знатных шляхетных фамилий и ежели при оных
фамилиях другие какие известия находятся, до изъяснения рос-
сийской истории касающиеся; 8) всякие российские древности,
из которых о древних временах и приключениях, хотя не совер-
шенное, однако же не совсем отметное свидетельство получить
можно; 9) словесные повести о прежде бывших случаях в Рос-
сии, у простых людей находящиеся в памяти; но понеже в них
много баснословного случается, того ради с осторожностью
принимать должно; 10) иностранные печатные исторические
книги о России, Лифляндии, Курляндии, Пруссии, Польше,
Швецкой, Дацкой, Немецкой, Турецкой, Персицкой, Китайской
землях и о прочих государствах, где отчасти российская история,
сколько о том сочинителям известно было, описана, а паче для
тех случаев, по которым соседственные государства чрез войны,
трактаты, союзы и чрез прочая с российскою историею сооб-
щение имеют».7
В записке Миллер пространно обосновывал необходимость
предлагаемых им работ по собиранию источников. Историческая
наука, писал он, «обыкновенно называется зерцалом человече-
ских действий, по которому о всех приключениях, нынешних и
будущих времен, смотря на прошедшие, рассуждать можно».
В западноевропейских странах государственные деятели уже
с давних пор были заинтересованы в разработке исторической
науки и тратили на это немалые средства. С этой целью при
многих западноевропейских дворах учреждены уже штатные
должности «историографов».

Помимо чиновников-историографов, в этой области «многие
ученые люди в каждой земле от своей охоты в том трудились».
Те и другие были заинтересованы в добывании все новых и но-
вых документов и материалов. Предпринимались поиски с целью
«государственные архивы и приказные дела, также и находя-
щиеся при церквах и монастырях документы знатнейших горо-
дов пересмотреть и все, что в них к истории принадлежащего
найдется, с пользою употреблять».
Такую работу Миллер сам провел в Сибири и Приуралье,
обследовав архивы ряда городов; результатом ее и явились те
привезенные им материалы, о которых речь шла выше. Но это
была лишь ничтожная часть того, что еще надлежало собрать по
всей России.
К этому времени был уже завершен труд В. Н. Татищева8
«История Российская с самых древнейших времен», который
он представил в Академию в 1739 г. Однако труд этот явился
лишь первым научным опытом обобщения отечественной исто-
рии, основанным на солидном фундаменте русских и иностран-
ных источников. Он не мог, разумеется, разрешить все очеред-
ные проблемы, стоявшие тогда перед русской исторической
наукой, да и к изданию работы Татищева приступили только
в 1768 г., а закончилось печатание через восемьдесят лет.
Точно так же через много лет после смерти автора было издано
произведение предшественника Татищева А. И. Манкиева9
«Ядро Российской истории», увидевшее свет в 1784 г. и то под
чужим именем.10
В обиходе в то время были преимущественно рукописные
исторические книги и переписанные копии произведений лето-
писцев. Они являлись для историка весьма ценными, а в некото-
рых случаях и неповторимыми источниками, однако не давали ни
правильной, ни достаточно полной картины прошлого. «В них, —
писал Миллер, — объявляется только вообще о действиях преж-
них великих князей и царей российских и о некоторых быв-
ших их войнах, но так необстоятельно, что к получению подлин-
ной пользы в истории, для собрания в пример всяких учений
о государственных и народных делах, не остается никакой на-
дежды. .. Сочинители некоторые описывали только часть рос-
сийской истории, а именно: некоторые провинции, а не всего
государства; не можно ни из чего получить довольного показа-
ния, до которых мест в древние времена российские границы
распространялись.. .Не можно сыскать с довольным обстоя-
тельством известия, что учинилось в то время, когда Россия
чрез несколько сот лет под татарским игом находилась... Не
приобщено истории о знатнейших княжеских и старинных шля

хетных фамилиях, которые всегда с общею историею государ-
ства участие имеют, в небрежении оставлены. Где по благопо-
лучном окончании бывшей с соседственными государствами
войны желанный мир заключен, при котором упомянуть весьма
нужно, на каких статьях договор о том устоялся, того при сочи-
нении таких летописцев ни мало наблюдаемо не было, не упо-
миная о прочих погрешностях и недостатках, дабы сие предло-
жение не весьма пространным учинить».11
Обстоятельная записка Миллера не оставляла сомнений
в том, что для Академии наук изучение отечественной истории
является задачей, столь же важной, как и другие актуальные
проблемы, которые она разрабатывала. На основании этой за-
писки и других представлений Миллера12 был учрежден спе-
циальный Исторический департамент.13 Его возглавил сам Мил-
лер, в помощники ему был определен академик И.-Э. Фишер,
также участник Камчатской экспедиции, в которой он заменил
Миллера вследствие его болезни.14
Придавая большое значение разработке исторических вопро-
сов. Академия решила создать коллективный орган. В него
должны были войти все члены Академии, которые могли бы
принять участие в обсуждении вопросов, связанных с трудами
Академии не только по части истории, но и по всем гуманитар-
ным дисциплинам. В этом решении сказано: «Быть для сих
необходимых нужд особливому Профессорскому собранию, ко-
торое называться должно „Собрание историческое". В оном
все то прочтено и пересмотрено быть имеет, что в департаменте
историческом сочинено будет, такожде и сочинения, стихотво-
рения, критические, философские и все гуманиора, а притом и
расположение, касающееся до университета и гимназии, а потом
общим согласием представлено в Канцелярии для исполнения».15
Членами «Исторического собрания» были назначены все про-
фессора и адъюнкты, числившиеся по гуманитарным кафедрам.
Кроме Миллера и Фишера, сюда вошли: П. Л. Леруа, профес-
сор новой истории,16 Ф. Г. Штрубе де Пирмонт, профессор
права,17 Я. Я. Штелин, профессор элоквенции и поэзии,18
И. И. Тауберт, адъюнкт истории, В. К. Тредиаковский, профес-
сор элоквенции, X. Крузиус, профессор древностей и истории
литеральной,19 И. А. Браун, профессор философии,20 и
М. В. Ломоносов, который хотя и числился по кафедре химии,
но со времени вступления в академическую службу не переста-
вал заниматься поэзией, а затем филологией, историей и другими
дисциплинами, относившимися к области гуманитарных наук.
Такой состав «Исторического собрания» свидетельствовал
о том внимании, какое Академия в то время уделяла вопросам

отечественной культуры, занимавшим в те годы и все влиятель-
ные круги русской общественности.
О значении, которое придавали этому органу, можно судить
уже по тому, что Г. Н. Теплов, до того как он попал в настав-
ники к Разумовскому занимавший в Академии место адъюнкта,
а после назначения последнего президентом ставший асессором
Академической канцелярии, принял все меры, чтобы войти
в состав Исторического собрания в качестве надзирателя. Он
воспользовался тем, что ссоры между Миллером и Фишером не
прекращались, а наоборот усиливались, так как теперь в них
вынуждены были участвовать и другие академики.
Надо сказать, что в академических собраниях споры, и весьма
горячие, бывали нередко, а иногда дело доходило даже до руко-
пашной. Формы, в которые выливались расхождения между
академиками, были настолько своеобразны, что в принятом
менее чем за год до того Уставе (Регламенте) был вставлен
специальный пункт (23), обязывавший членов Академии при-
держиваться пристойных норм поведения: «Академики против-
ного между собою мнения в деле ученом должны пристойные
чести споры иметь и почитать всяким образом то место, где при-
сутствуют; а в противном случае конференц-секретарь, пристой-
ным образом в должности прокурора, запретить может, и о том
президенту отрапортовать».21 Хотя в это время конференц-секре-
тарем был Ф. Г. Штрубе де Пирмонт, входивший в состав
Исторического собрания, но обязанности «прокурора» взял на
себя Теплов.
Ломоносов был втянут в полемику по историческим вопросам
еще до учреждения Исторического собрания. Историк-любитель
П. Н. Крекшин,22 человек сомнительной репутации (в 1714 г.
он обвинялся в разных злоупотреблениях 23), занялся составле-
нием ряда произведений на исторические темы. Из его сочине-
ний наибольшую известность приобрела рукописная книга
«Краткое описание блаженных дел великого государя императора
Петра Великого, самодержца всероссийского, собранное через
недостойные труды последнейшего раба Петра Крекшина дво-
рянина Великого Новгорода» (книга была издана потом, уже
в XIX в.).
П. Н. Крекшин, явно стремясь создать себя карьеру,24
вздумал доказать происхождение династии Романовых, а следо-
вательно и царствовавшей в те годы Елизаветы Петровны, по
прямой линии от Рюриковичей. В августе 1746 г. он представил
в Сенат рукопись: «Родословие великих князей, царей и импе-
раторов».25 Рукопись была направлена в Академию наук. Здесь
Крекшин был уже известен более чем за десять лет до того.

Еще в 1735 г. он обратился в Академию с «предложением»,
в котором высказал свои соображения о происхождении славян
и россиян,26 а в 1738 г. в Академию был прислан для заключе-
ния проект весов Крекшина для взвешивания монет.27
Присланная в Академию рукопись Крекшина по генеалогии
царствующего дома была направлена на заключение Миллеру,
который отозвался о ней весьма критически.28 Вместе с тем он
просил Академию назначить комиссию из двух или трех профес-
соров, «которые бы как от него, Миллера, так и от комиссара
Крекшина все доказательства приняли и- о них имели бы рас-
суждение и свое бы мнение подали» президенту Академии.29 Та-
кая комиссия действительно была назначена, и в нее вошли
Ф. Г. Штрубе де Пирмонт, В. К. Тредиаковский и М. В. Ломо-
носов. Они устроили дискуссию между Миллером и Крекшиным
и подали Разумовскому записку под заглавием: «Рассмотрение
спорных пунктов между господином профессором Миллером и
господином комиссаром Крекшиным».30
Ломоносов и другие члены академической комиссии проявили
свойственную ученым независимость в своих суждениях и встали
на защиту исторической правды. Крекшин тогда и на них подал
донос в Сенат, указав, что Миллер, «не знав истины, заблу-
дил и высочайшую фамилию неправо простою дворянскою
дерзнул писать, и профессоры Ломоносов, Тредиаковский й
Штрубе в неведении же сию лжу за истину признавали».31 Дело
еще долго тянулось, пока не было сдано в архив в 1764 г.32
За год до учреждения Исторического собрания отношения
между Миллером и Ломоносовым крайне обострились. Причи-
ной тому было неблаговидное поведение Миллера по отношению
к покинувшему в 1747 г. Петербургскую Академию Делилю.
Последний в течение свыше двадцати лет занимал кафедру
астрономии и имел признанные заслуги в этой области науки.
Как и многие академики, вернувшиеся на родину, Делиль уехал
из Петербурга вследствие резкого конфликта с Шумахером.
Отъезд Делиля из России нанес Академии явный ущерб, и
Ломоносов пятнадцать лет спустя, перечисляя злокозненные по-
ступки Шумахера, указывал: «Делиль, будучи с самого начала
Академии старший,33 по справедливости искал первенства перед
Шумахером и, служа двадцать лет на одном жалованье, просил
себе прибавки, и как ему отказано, хотел принудить требова-
нием абшида, который ему и дан без изъяснения или уговарива-
ния, ибо Шумахер рад был случаю, чтобы избыть своего ста-
рого соперника».34
Вскоре после отъезда Делиля выяснилось, что он, зани-
маясь наряду с астрономией, и географией, сообщал на свою

родину, во Францию, топографические сведения, не подлежав-
шие оглашению. Он и ранее был заподозрен, но прямых улик ему
предъявить не смогли. После его отъезда это было явст-
венно обнаружено. Миллер, сам не мало терпевший от произ-
вола Шумахера, не одобрял решения Делиля, как не одобрял и
отъезда Эйлера из Петербурга. Поведение же Делиля во Фран-
ции Миллер считал предательством по отношению к России.35
Дело усугублялось еще тем, что как раз в то время отношения Рос-
сии и Франции резко обострились, а впоследствии совсем пре-
кратились и дипломатические сношения, что не могло не влиять
на отношение Академии к Делилю, который за границей вел
себя вызывающе и заносчиво; между тем он, подобно всем
крупным ученым, уехавшим на родину, оставался почетным чле-
ном Петербургской Академии, получал установленный оклад
(пенсию), обязан был печатать свои работы в Трудах Академии,
сообщать ей научные новости и оказывать содействие русским
студентам, направлявшимся за границу. Охотно получая пенсию,
Делиль не только ничего не сделал для пользы Академии,
а наоборот, пытался ей повредить.
Было издано распоряжение по Академии наук, согласно ко-
торому всем находящимся на службе в Академии запрещалось
иметь какие бы не было сношения с Делилем. Вскоре, обнару-
жилось, что у Миллера была договоренность с Делилем о хра-
нении материалов последнего. Вследствие этого 18 октября
1748 г. президентом Академии была назначена для расследова-
ния этого дела комиссия в составе академиков Штелина, Винс-
гейма, Штрубе, Тредиаковского и Ломоносова. Комиссия вела
следствие в течение месяца36 и в результате подала Разумов-
скому составленный Ломоносовым37 развернутый рапорт. Здесь
подробно излагалось (все то, что удалось обнаружить во время
следствия, подтвердившего переписку Миллера с Делилем, кото-
рую Миллер скрыл от Академии. Вина Миллера усугублялась
еще и тем, что он принял русское подданство и, согласно при-
сяге, должен был тщательно оберегать государственные инте-
ресы. Впоследствии Ломоносов, говоря о действиях Делиля,
писал в «Краткой истории о поведении Академической канце-
лярии»: «Около сего времени перехвачено письмо Делилево
к Миллеру об академических обстоятельствах, в котором най-
дены презрительные речи для Академии, и для того учреждена
по именному указу в Академической канцелярии следственная
комиссия. Ему не велено выходить из дому, и письма его опеча-
таны, в коих при разборе найдено нечто непристойное. Однако
по негодованиям и просьбам Миллеровых при дворе приятелей
без дальностей оставлено».38

Взаимоотношения между Ломоносовым и Миллером чем
дальше, тем больше обострялись. Серьезная полемика возникла
в Историческом собрании в 1749 г.; она была вызвана произ-
ведением Миллера «Происхождение народа и имени россий-
ского», приготовленным им в качестве речи на годичном тор-
жественном собрании Академии. Речи, предназначенные для
прочтения на таких собраниях, печатались заблаговременно на
русском и на латинском языках. Академики заранее знакоми-
лись с текстом и высказывали свои замечания, с тем чтобы
докладчик мог их учесть до публичного собрания.
Принимая во внимание серьезность темы, заявленной Мил-
лером, президент распорядился рассмотреть подготовленный
текст в соединенном Академическом и Историческом собраниях.
При этом автору было указано на ряд мест, подлежащих ис-
правлению. Когда это было выполнено, было вынесено решение
о напечатании работы Миллера.39
Торжественное заседание было назначено на 6 сентября
1749 г. и даже были разосланы приглашения, в которых было
указано, что, кроме Миллера, с речью «Похвальное слово импе-
ратрице Елизавете» выступит Ломоносов.40 Однако президент
распорядился перенести собрание на 25 ноября — день восшест-
вия Елизаветы на престол. Этой отсрочкой воспользовался Шу-
махер, чтобы нанести удар Миллеру, с которым он враждовал
не менее, чем с Ломоносовым, встречая в нем столь же-неукро-
тимого противника.
Необычайно важные результаты, которыми завершились
путешествия Миллера по Сибири, а затем назначение его «исто-
риографом Российского государства» возбуждали у Шумахера
опасения за свою карьеру, а затем и за карьеру своего зятя
Тауберта, которому он собирался передать управление делами
Академии. В лице Миллера Шумахер тем более видел конку-
рента, что тот в течение некоторого времени уже выполнял те обя-
занности, которые были возложены на Шумахера.41 Такую же
настороженность вызывало у Шумахера и возвышение Ломоно-
сова. Говоря об укреплении положения начальника Академи-
ческой канцелярии после назначения Разумовского президен-
том, Ломоносов отмечал: «Приведши себя Шумахер в такие
обстоятельства и приготовив на свою руку в зяти, в наслед-
ники и в преемники тогдашнего асессора (что ныне статский
советник) Тауберта, опасался двоих в произведении сего
предприятия профессоров: старого своего соперника Миллера
и Ломоносова».42
Когда Миллер, разрабатывая источники для истории Рос-
сии, стал составлять родословные таблицы влиятельных вель

мож того времени, это вызвало тревогу у Шумахера. «Сие,—
писал Ломоносов, — казалось Шумахеру во власти опасно, и
ради того старался асессору Теплову все об нем внушать и
искал удобного случая».43
Полемика с Крекшиным оказалась одним из таких «удобных
случаев». Об этом Ломоносов упоминает в «Краткой истории
о поведении Академической канцелярии». «После бывшей комис-
сии в Академии для прекращения споров между Миллером и
Крекшиным, о государственной фамилии Романовых происшед-
ших, в которой для рассмотрения посажены были профессоры
Штруб, Тредиаковский и Ломоносов, впал Миллер в некоторое
нелюбие у г. президента и у Теплова». Естественно, что у таких
«царедворцев», какими были Разумовский и Теплое, лишение
возможности польстить царице представлением ей апробирован-
ной Академией наук генеалогии дома Романовых, должны были
вызвать резкое недовольство. А тут подвернулся новый «слу-
чай». Шумахер дал Крекшину читать текст речи Миллера
«Происхождение народа и имени российского» и послал сужде-
ния Крекшина Разумовскому, находившемуся тогда вместе
с двором в Москве.44 Одновременно Шумахер послал некоторым
академикам, в том числе и Ломоносову, напечатанный текст
речи и потребовал «как наискорее ее освидетельствовать, не
сыщется ли во оной для России предсудительного». К 16 сен-
тября 1749 г. в Канцелярию академии поступил отзыв Ломоно-
сова и других академиков, и 27 сентября из Москвы за под-
писью Теплова (он всюду сопровождал Разумовского) было
послано распоряжение изъять из обращения произведение Мил-
лера и хранить ее «до указу».45
В своем рапорте Ломоносов указал на ряд неточностей и
погрешностей, которые он усмотрел в работе Миллера и кото-
рые можно найти почти в любом историческом труде, но сверх
того, по его мнению, речь, представленная для произнесения на
Торжественном собрании, страдала неисправимым пороком.
В ней автор развивал норманскую теорию о происхождении
русского народа и само слово Русь считал норманского проис-
хождения. Как доказал Ломоносов впоследствии в собственном
труде по отечественной истории, русский народ и Россия начи-
нают свою историю не с призвания варягов, а с незапамятных
времен; сам народ и язык простираются в глубокую древ-
ность.46 Норманская теория, основы которой были положены
широко известной статьей Байера,47 была, по мнению Ломоно-
сова, лишена «ясности и подлинности», и поэтому он считал,
что речь Миллера «весьма недостойна, а российским слушателям
и смешна, и досадна». «По моему мнению, — писал Ломоносов, —

отнюдь не может быть так исправлена, чтобы она когда
к публичному действию годилась».48
Миллер, властолюбивый, упрямый и вспыльчивый (из-за
неуживчивого характера он в Сибири рассорился с возглавляв-
шим Камчатскую экспедицию В. Берингом),49 упорствовал и не
отказывался от своих взглядов. По поводу приостановки его
речи он написал президенту, что отзывы были запрошены лишь
у членов Исторического собрания, а последние ему «недоброхот-
ствуют». Кроме того, он жаловался, что так как «ему никакой
критики никто не показал, то он и оправдаться не мог».50 Вслед-
ствие протеста Миллера президент приказал рассмотреть речь
в чрезвычайном собрании Академии, с тем чтобы решить, воз-
можно ли ее «заблаговременно поправить».51
Работа Миллера обсуждалась на двадцати девяти заседаниях.
Полемика была устная, но впоследствии Ломоносов изложил
свои воззрения письменно, его соображения вошли в собрание
его сочинений под названием «Возражения на диссертацию Мил-
лера».52 Это вылилось в интересное историческое исследование,
свидетельствующее о глубоком знании автором и первоисточ-
ников, и обширной литературы.
Миллеру возражал не один Ломоносов, а и многие другие
академики. Тем не менее он продолжал отстаивать свою точку
зрения. Полемика длилась свыше года и принимала, как это и
раньше бывало в Академии, весьма острый характер. Об этом
Ломоносов рассказывал впоследствии так: «Речь Миллерова
отдана на рассмотрение некоторым академическим членам, кото-
рые тотчас усмотрели немало неисправностей и сверх того
несколько насмешливых выражений в рассуждении российского
народа, для чего оная речь и вовсе отставлена. Но Миллер, не
довольствуясь тем, требовал, чтобы диссертацию его рассмот-
реть всем Академическим собранием, что и приказано от пре-
зидента. Сии собрания продолжались больше года. Каких же
не было шумов, браней и почти драк! Миллер заелся со всеми
профессорами, многих ругал и бесчестил словесно и письменно,
на иных замахивался в Собрании палкою и бил ею по столу
конференцскому. И наконец, у президента в доме поступил
весьма грубо, а пуще всего асессора Теплова в глаза обесчестил.
После сего вскоре следственные профессорские собрания кон-
чились и Миллер штрафован понижением чина в адъюнкты».53
Столкновения с Миллером у Ломоносова были и в связи
с его изложением «Истории Сибири»,54 изданной Академией
в 1750 г.55
В предисловии автор указал, что с вступлением Разумов-
ского на должность президента Академии одной из первых его

забот было «по приведению в порядок собранных в Камчатской
экспедиции известий, оные напечатать для народного знания».
В экспедиции участвовали и собрали ценные материалы не одни
натуралисты. Поэтому президент распорядился, «чтоб известия
до гражданской истории надлежащие, и старанием Академии и
господ профессоров Миллера, Фишера и Крашенинникова,
адъюнкта Штеллера56 и чрез других собранные на русском
языке в народ издать и начать сибирскую историю». Добы-
тые же экспедицией сведения по естественным наукам печата-
лись на латинском языке.
Главы из «Истории Сибири» обсуждались на заседаниях
Исторического собрания. 3 июня 1748 г. при обсуждении того
места из работы Миллера, где речь шла о Ермаке,57 возникли
споры, в которых участие принял и Ломоносов. Автор «Истории
Сибири» — он писал ее по-немецки, — говоря о действиях
Ермака, употреблял термин Räuberey (разбой, грабеж). Боль-
шинство членов Исторического собрания полагало, что автору
следует смягчить свои формулировки и вместо Räuberey писать
р1йпс1егп (обирать). В протоколе записано: «Г-н профессор
Миллер обещался оное место о Ермаке переменить, сколько воз-
можно так, чтобы оное оспоривших могло удовольствовать и оное
принести в собрание в следующее заседание или, ежели того
учинить нельзя будет, то оное совсем выкинуть».58 Ломоносов
заявил, что «подлинно неизвестно, для себя ли Ермак воевал на
Сибирь, или для Всероссийского самодержца, однако сие правда,
что он потом поклонился ею всероссийскому монарху, того ради,
буде оные рассуждения, которые об его делах с нескольким
похулением написаны, не могут быть переменены, лучше их все
ВЫКЛЮЧИТЬ».
На заседании было подчеркнуто, что основой изучения исто-
рии являются достоверные источники. Но к историческим до-
кументам следует относиться осторожно, так как во многих из
них имеется «явно ложное и негодное». Все согласились с тем,
что необходимо критическое отношение к изучаемым источникам,
и считали, что, цитируя или ссылаясь на документы, явно не
соответствующие исторической действительности, следует «при-
лежно рассуждать, что достойно внесения». Среди присутствую-
щих, однако, некоторые выразили мнение, что историк обязан
привлекать все без исключения источники и в ходе изложения
опровергать содержащиеся в них неверные данные.
Одновременно с обсуждением отдельных частей «Истории
Сибири» ее переводил на русский язык В. И. Лебедев,60 посту-
пивший в Академию вместе с Ломоносовым из Московской
Славяно-греко-латинской академии. Лебедев хорошо знал языки

и был неплохим филологом; впоследствии он участвовал в состав-
лении «Словаря российского» и составил «Краткую грамматику
латинскую», которая выдержала более десяти изданий (послед-
нее почти через полвека после его смерти). Однако лучше Ломо-
носова русского языка никто не знал, и ему «для освидетель-
ствования» посылали переведенные Лебедевым части «Истории
Сибири».
В Петербургской Академии наук с первых лет ее существо-
вания имелся штат переводчиков. Они несомненно имели боль-
шие заслуги в деле создания русской научной терминологии.
Их работа была весьма сложной и трудоемкой. Она предпола-
гала незаурядную квалификацию исполнителей. Об искусстве
перевода Миллер писал в предисловии к своему труду: «Сия
история сочинена на немецком языке, с которого переведена
ныне по возможности на русский Язык от академического пере-
водчика, но перевод просматривал сам сочинитель и сносил
с подлинником... [Переводчик] должен... мыслить так, как
думал сочинитель, которого он переводит; но таких перевод-
чиков не много, и для той причины бывает и не столь великое
изобилие хороших переводов».
Сначала перевод труда Миллера выполнялся И. И. Голуб-
цовым,61 также однокашником Ломоносова по Славяно-греко-
латинской академии. Однако Миллер остался недоволен его
работой, и перевод был передан Канцелярией Лебедеву.62
Последний оказался более квалифицированным специалистом
в своем деле, как это видно из следующего рапорта Ломоно-
сова: «По ордеру, присланному мне из Канцелярии Акаде-
мии наук, „Сибирской истории" профессора Миллера первую
книгу, переведенную с немецкого на российский язык перевод-
чиком Василием Лебедевым, рассматривал, и по оному явилась
помянутая книга напечатания достойна. Малые погрешности,
которые больше в чистоте штиля состоят, могут им самим легко
быть исправлены».64
О самой работе Миллера Ломоносов высказал отрицатель-
ное мнение. Оно было выражено и в отзыве на подготовленное
выступление Миллера в торжественном собрании Академии,
о котором речь была выше; при этом Ломоносов критиковал не
только содержание, но и изложение, отметив недостаточность
знакомства Миллера с латинским и с русским языками: «Что
до латинского штиля касается, — писал Ломоносов, —^ то никому
не бесчестнее так худо знать по латине, как историку, которому
древних латинских историков необходимо читать должно, а сле-
довательно, и штилю их навыкнуть.65 И российский перевод,
который он по большей части по своему переправлял, исполнен

несносными погрешностями, которые ясно показывают, что он
не такой великий знаток российского языка, чтобы он мог по-
правлять за природными россиянами, как он себе хвастал в кич-
ливом своем, однако опроверженном предисловии к Сибирской
истории, которая, как я думаю, едва ли меньше недостатков
имеет, как настоящая диссертация».66
«Кичливые» места предисловия были убраны: оно вообще
было крайне сокращено. Но Миллер игнорировал остальные
критические замечания. Об этом произведении Миллера Ломо-
носов впоследствии писал: «Он в первом томе „Сибирской
истории" положил много мелочных излишеств и, читая оное
(в Историческом собрании, — М. Р.), спорил и упрямился, не
хотя ничего отменить, со многими профессорами и с самим
асессором Тепловым. Также вместо самого общего государствен-
ного исторического дела, больше упражнялся в составлении
родословных таблиц в угождение приватным знатным особам».67
Спор Ломоносова с Миллером имел принципиальный харак-
тер. Но Шумахеру эти разногласия были как нельзя больше
на руку. Так как оба они были его противниками, то в пора-
жении любого из них он был прямо заинтересован. Видя, что
чаша весов склоняется не в пользу Миллера, Шумахер послал
его рукопись к В. Н. Татищеву в надежде, что тот даст отри-
цательный отзыв. Легко себе представить, каким тяжелым ударом
было бы для автора «Истории Сибири», если бы и такой влия-
тельный тогда человек, как Татищев, выступил против него.
Но Татищев, высказав ряд критических замечаний, отозвался
с большой похвалой о труде Миллера.68
В 1751 г. в Историческом собрании началось обсуждение
второго тома «Истории Сибири». Ломоносов на этих заседаниях
не присутствовал. Личные отношения его с автором все больше
обострялись; он просил Канцелярию посылать ему главы на
дом, чтобы письменно изложить свои соображения. Вскоре Ломо-
носов попросил вообще освободить его от присутствия в Исто-
рическом собрании. 4 сентября 1751 г. он подал следующее до-
ношение в Канцелярию Академии наук: «1. С начала учрежде-
ния Исторического собрания по определению сиятельнейшего
Академии президента велено было мне с прочими профессорами
присутствовать в Историческом собрании, что я и исполнял по
самое тое время, пока помянутые собрания бывшими в 1749 г.
следствиями диссертаций профессора Миллера не прекрати-
лись. 2. И как Канцелярии Академии наук известно, коль много
принужден я был от помянутого профессора Миллера руга-
тельств и обиды терпеть напрасно, а в нынешних Исторических
собраниях читается его же Миллерова „Сибирская история", и

для того опасаюсь, чтобы обыкновенных его досадительных ре-
чей не претерпеть напрасно и, беспокойствуясь принятою оттого
досадою, в других моих делах не иметь остановки». Далее Ломо-
носов писал о своих многочисленных заметках и заключал
записку так: «Того ради Канцелярию Академии наук прошу,
дабы его сиятельству Академии президенту представила о моем
увольнении от Исторических собраний и только позволить со-
чинения профессора Миллера читать на дому и с примечаниями
моими отсылать в помянутое Собрание на рассуждение».69
Просьба Ломоносова была удовлетворена; в Историческое
собрание, просуществовавшее еще около десяти лет,70 он больше
не ходил. Тем не менее это не означало, что его участие в раз-
работке вопросов, относящихся к области гуманитарных наук,
прекратилось. Напротив, эти занятия Ломоносова значительно
расширились и углубились. Об этом свидетельствуют и строки
из отчета за 1751—52 гг., указывавшие на его работы над «Рос-
сийской грамматикой» и трагедией «Демофонт», в основу
сюжета которой положены древнегреческие мифы. К этому
времени относится и начало большой работы над обобщающим
трудом по истории России. 1751 годом датируются дошедшие
до нас наброски плана русской истории.71 10 сентября 1751 г.
Ломоносов писал И. И. Шувалову: «Я ныне Демофонта докон-
чать стараюсь и притом делаю план „Российской истории",
который по возвращении вашем в Санктпетербург показать
честь иметь буду».72 Когда в 1756 г. президент Академии потре-
бовал от всех ее членов отчет об их «трудах и упражнениях» за
последние пять лет,73 Ломоносов в своем «рапорте» подробно
сообщил о своих работах над историческими вопросами. В тече-
ние 1751—1752 г. он собирал и изучал источники к труду по
истории России. В отчете за 1751 г. отмечено: «В истории читал
книги для собирания материи к сочинению „Российской исто-
рии": Нестора, законы Ярославли,75 большой Летописец,
Татищева первый том, Крамера,76 Вейселя,77 Гелмолда,78
Арнолда 79 и другие, из которых брал нужные эксцерпты или
выписки и примечания, всех числом 653 статьи на 15 листах».
И в отчете за 1752 г.: «Читал Кранца,80 Претория,81 Мурато-
рия,82 Иорданда,83 Прокопия,84 Павла Дьякона,85 Зонара,86
Феофана Исповедника,87 Леона Грамматика88 и иных; эксцерп-
тов нужных на 5 листах в 161 статье».89
В высших правительственных кругах именно к работе по
истории проявляли наибольший интерес. И. И. Шувалов вся-
чески побуждал Ломоносова, как это видно из его писем,90 про-
должать заниматься историей. Ломоносов писал в письме от
4 января 1753 г., что вполне разделяет желание Шувалова видеть

скорее окончание труда по истории России, но это дело «такого
есть свойства, что требует времени... Со всякою ревностью
в собрании нужных известий стараюсь, без которых отнюдь
ничего в истории предприять невозможно. Могу вас, милости-
вого государя, уверить в том заподлинно, что первый том
в нынешнем году с божиею помощью совершить уповаю».91
Благожелательное отношение Шувалова к Ломоносову едва
не прервало его деятельности в области естественных наук. При-
давая большое значение развитию в России гуманитарных наук,
особенно истории и литературы, Шувалов настаивал на том,
чтобы Ломоносов только ими и занимался. Если в России и до
Ломоносова, и наряду с ним были другие поэты и превосход-
ные знатоки родного языка, немало сделавшие для его изучения,
то в области изучения истории авторитетных исследова-
телей тогда не было. Татищева уже три года не было
в живых, да он и не был профессиональным историком: всю
жизнь он занимался государственными делами и целиком посвя-
щать себя научным занятиям никогда не мог, а именно в спе-
циалистах историках и филологах особенно нуждалась тогда
наша страна. Конечно, И. И. Шувалов при всей широте его
образования, не был в состоянии правильно оценить гений
Ломоносова, проявившийся в области естественных наук
в несравненно большей степени, чем в области наук гуманитар-
ных. Вообще такая оценка была и недоступна современникам
Ломоносова. Только его потомки на фоне дальнейшего развития
естествознания смогли это сделать. Сам Ломоносов занимался
историей и филологией с увлечением, понимая, насколько это
важно для развития отечественной культуры, а интересы ее он
ставил выше всего.
Однако с еще большим увлечением он продолжал свои физи-
ческие и химические исследования, которые он не мог и не хо-
тел прервать, считая их не менее важными. Как раз в это
время Ломоносов был занят устройством Усть-Рудицкой
фабрики, к созданию которой он относился как к одному из
главных дел своей жизни; фабрика позволяла применять на
практике результаты его исследований в области химии и
физики. Шувалов настаивал, чтобы Ломоносов ничем не отвле-
кался от того, что сам Шувалов считал наиболее важным. Вот
почему, благодаря за «ободрение к сочинению Российской исто-
рии», Ломоносов в письме от 4 января 1753 г. писал: «Что ж
до других моих в физике и химии упражнений касается, чтобы
их вовсе покинуть, то нет в том ни нужды, ниже возможности.
Всяк человек требует себе от трудов своих упокоения: для
того, оставив настоящее дело, ищет себе с гостьми или с до

машними препровождения времени картами, шашками и другими
забавами, а иные и табачным дымом, от чего я уже давно отка-
зался, затем что не нашел в них ничего, кроме скуки. Итак,
уповаю, что и мне на успокоение от трудов, которые я на собра-
ние и на сочинение „Российской истории" и на украшение рос-
сийского слова полагаю, позволено будет в день несколько часов
времени, чтобы их вместо бильяру употребить на физические и
химические опыты, которые мне не токмо отменою материи
вместо забавы, но и движением вместо лекарства служить имеют
и сверх сего пользу и честь отечеству, конечно, принести могут
едва меньше ли первой.. .»92
Ломоносов обладал редкой способностью заниматься одно-
временно и притом успешно рядом различных дел. Организа-
ция Усть-Рудицкой фабрики требовала больших усилий, внима-
ния и времени, и тем не менее, кроме перечисленных выше
занятий, в 1752—1752 гг. он не переставал интенсивно работать
над исследованиями электрических явлений, требовавших многих
опытов и наблюдений над атмосферными разрядами. Мог ли он,
естествоиспытатель в широком смысле этого слова, оставаться
в стороне о г занимавшей весь ученый мир проблемы «естест-
венного электричества», как тогда называли заряды, образую-
щиеся в атмосфере?
Над всем этим нависла угроза пресечения в самый разгар
его плодотворных занятий. Понятна поэтому та радость, кото-
рую испытывал Ломоносов, получив от Шувалова ответ на ци-
тированное выше письмо. «Полученное вчерашнего числа от
24 майя (1753 г.—М. Р.) письмо вашего превосходительства,
в котором я чувствую непременный знак особливой вашей ко
мне милости, премного меня обрадовало, особливо тем, что вы
объявить изволили свое удостоверение о том, что я наук никогда
не оставлю».93
Ломоносов был так обрадован возможностью продолжать
любимые занятия, что вновь обращается к своей автобиографии
и добавляет дополнительные сведения к тем, о которых он со-
общил Шувалову в предыдущем письме, где он обрисовал свой
жизненный путь, приведший его к вершинам науки. Из этих
писем мы узнаем о выпадавших на его долю лишениях, стойко
перенесенных им во имя тех жизненных целей, которые он ста-
вил перед собой. Эти цели по существу им давно уже были до-
стигнуты. К этому времени были завершены основные его ра-
боты, выдвинувшие его в ряды виднейших ученых. Ему было
тогда всего пятьдесят два года, он переживал пору расцвета
своих творческих сил и, как в юношеские годы, был полон но-
вых замыслов. Указывая на признание, которое он завоевал

у «знателей и любителей науки», Ломоносов спрашивает:
«Могу ли я ныне в моем мужестве дать себя посрамить перед
моим детством».94
Мыслями об истории своей родины Ломоносов был занят
даже тогда, когда разрабатывал конкретные естественнонауч-
ные вопросы. 12 февраля 1754 г. он писал Л. Эйлеру, пре-
восходно отзывавшемуся о произнесенном Ломоносовым на
торжественном собрании Академии «Слове о явлениях воздуш-
ных, от электрической силы происходящих»: «Я вынужден здесь
быть не только поэтом, оратором, химиком и физиком, но и
целиком почти уйти в историю».
Хотя Ломоносов и заверял Шувалова в январе 1753 г., что
к концу года он закончит работу над первым томом «Россий-
ской истории», но работа эта оказалась гораздо более трудоем-
кой, чем он себе представлял. В отчетах за 1753 и последующие
годы, как и раньше, разделы физики и химии по-прежнему
занимали преобладающее место, и в течение четырех лет он все
еще занимался лишь изучением источников и частных вопросов
литературы, составляя только черновые наброски будущих глав
своего труда. Вот что он писал в поданном в конце октября
1756 г. рапорте президенту Академии наук: «1753: 1. Записки
из сочиненных прежде авторов приводил под статьи числами;
2. читал российские академические летописцы без записок,
чтобы общее понятие иметь пространно о деяниях российских.
1754: Сочинен опыт „Истории Словенского народа до Рурика":
дедикация (посвящение, — М. Р.), вступление, глава 1 о старо-
бытных жителях в России, глава 2 о величии и поколениях
словенского народа, глава 3 о древности словенского народа,
всего 8 листов. 1755: Сделан опыт описанием владения первых
великих князей российских Рурика, Олга, Игоря. 1756: Собран-
ные мною в нынешнем году российские исторические ману-
скрипты для моей библиотеки, пятнадцать книг, сличал между
собою для наблюдения сходства в деяниях российских».96
Это были годы не только наиболее интенсивной научной ра-
боты Ломоносова, но и годы самой острой борьбы, которую
ему пришлось вести в Академии. Порой она доводила его до
отчаяния. В одну из таких минут он, считая дальнейшее пребы-
вание в Академии для себя невозможным, просил Шувалова
даже о переводе в другое ведомство.97
В биографии Ломоносова имеется много неясного; до нас
дошли не все документы, о существовании которых мы знаем.
Ломоносов в письме к Шувалову от 30 декабря 1754 г. говорит,
например, об одном ходатайстве, которое должно было решить
дальнейшее его пребывание в Академии. Этот документ до сих

пор разыскать не удалось. По-видимому, речь шла о назначении
его советником Канцелярии Академии наук или ее вице-прези-
дентом.98 Ломоносов добился своего и стал одним из руководи-
телей Академии, будучи назначен в 1757 г. советником Канце-
лярии. По этой должности он ведал важнейшими участками ра-
боты Академии.
Отвлекаемый таким множеством неотложных дел, Ломоносов
мог заниматься историей лишь урывками. В действитель-
ности получилось не совсем так, как он писал Шувалову: есте-
ственные изыскания занимали все его время, а работа над «Рос-
сийской историей» осуществлялась за счет коротких часов до-
суга. Только в марте месяце 1757 г. Ломоносов мог считать, что
работа над первым томом «Российской истории» им вчерне за-
кончена. Он просил Канцелярию Академии наук выделить ему
помощника — «способного и охоту к тому имеющего студента».99
В упомянутой просьбе о назначении помощника Ломоносов ука-
зал, что, по представлению И. И. Шувалова, императрица еще
в марте 1753 г. распорядилась («имел счастье слышать всеми-
лостивейшее повеление»), «чтобы я приложил старание свое
к сочинению „Российской истории"».100 Теперь дело близилось
уже к концу, и, чтобы завершить взятое на себя обязательство,
автору стало необходимо «вспоможение», ибо «как сие дело тре-
бует чтения весьма многих разных книг с выписками, то весьма
одному мне сего исправить и к концу привести невозможно». Че-
рез два месяца просьба Ломоносова была удовлетворена, в по-
мощь ему был командирован студент С. И. Веденский, выпол-
нявший обязанности учителя Академической гимназии.101
Еще 10 января 1757 г. Ломоносов, заявляя на заседании
Академического собрания о своих планах на текущий год, ука-
зал, что «в печать издавать намерен Историю Российскую»,102
но лишь в следующем году рукопись первого тома была готова
к печати. Она увидела свет через восемь лет под названием
«Древняя российская история от начала российского народа до
кончины великого князя Ярослава первого или до 1054 года, со-
чиненная Михаилом Ломоносовым, статским советником, про-
фессором химии и членом Санктпетербургской императорской
и королевской Шведской Академий наук».
В Петербургской Академии наук отдавали себе отчет о боль-
шом значении труда Ломоносова, как важного средства популя-
ризации необходимых исторических знаний. В то же время побу-
дительной причиной продвигать в печать работу Ломоносова
было то, что ею интересовались в высших сферах. Задолго до
того как рукопись была сдана в набор, Академическая канцеля-
рия решила: «Для поднесения е. и. в. первого тома „Российской

истории" Ломоносова переплесть оный в алый бархат».103 Разу-
мовский подписал 9 сентября следующее распоряжение Канцеля-
рии: «Российской истории первый том сочинения г-на колеж-
ского советника и профессора Ломоносова печатать в Академи-
ческой типографии для пользы публики без всякого укоснения,
к чему присовокуплять его же примечания и изъяснения под
текстом особливыми литерами по его же выбору, а для укра-
шения в Академии художеств изобрести грыдорованный лист
и пристойные, где надобно, виньеты и оные нагрыдоровать».104
Вследствие этого распоряжения Канцелярия постановила печа-
тать «два завода», т. е. две тысячи четыреста экземпляров, что
по тем временам было не малым тиражом.
Распоряжение Разумовского (он тогда находился на
Украине) было получено 15 сентября, а через две недели руко-
пись была уже в типографии, где 30 октября ее начали наби-
рать.105 К началу марта 1759 г. было отпечатано три листа, и на
этом издание остановилось. Ломоносов остался недоволен из-
бранной им самим формой примечаний, которая была затрудни-
тельна для читателя, и печатные листы были совсем уничто-
жены.106 28 февраля 1763 г. он подал в Канцелярию Академии
записку, в которой мы читаем: «Сию книгу не намерен я печа-
тать, как она начата, с примечаниями и сокращениями на поле
но токмо с одними цитациями авторов, а примечания присово-
куплю назаде. Сие для того, что приметил я при печатании от
того замешательства, и думаю, что и читателям не лучше будет.
Итак, из напечатанных уже трех листов набрать только один
текст с цитациями авторов на полях. Таким способом не сомне-
ваюсь сию желаемую в обществе книгу в кратком времени при-
вести печатанием к окончанию».107
В марте месяце 1763 г. рукопись Ломоносова начали вновь
набирать, и к апрелю 1764 г. было отпечатано 17.5 л. В «Рос-
писи сочинениям и другим трудам советника Ломоносова», при-
ложенной к письму к графу М. И. Воронцову108 19 января
1764 г., имеется следующее указание: «Сочинен первый том
„Российской истории" и печатается, с филологическими изъяс-
нениями». 109 Ни дальнейшего текста, ни обещанных примеча-
ний Ломоносов не успел представить.110 Работы по физике и
химии и многосторонние административные обязанности в Ака-
демии, одним из руководителей которой он теперь стал — ему
поручались в «особливое смотрение» дела до наук касаю-
щиеся,111— не давали Ломоносову завершить издание «Россий-
ской истории». Она увидела свет лишь в 1766 г.
Тексту книги предшествовало предисловие «К читателю»,
составленное А. Л. Шлецером.112 В нем читаем: «Сочинитель

сея книги, покойный статский советник Михайло Васильевич
Ломоносов, издал уже в 1760 г. Краткий Российский летописец,
который был принят здесь с немалым удовольствием. Потом
положив намерение сочинить пространную историю Российского
народа, собрал с великим прилежанием из иностранных писате-
лей все, что ему полезно казалось к познанию состояния Рос-
сии. .. Полезный сей труд содержит в себе древние, тем-
ные и самые ко изъяснению трудные Российской истории
части».
Из записки, поданной Академической* канцелярии 28 фев-
раля 1763 г., видно, что Ломоносов намеревался довести содер-
жание первого тома до освобождения Руси от татарского ига.
«Следуют, — писал он, — еще две части сего ж тома, первая до
Батыева нашествия, то есть до порабощения российского тата-
рами, вторая до великого князя Московского Ивана Васильевича,
когда Россия вовсе освободилась от татарского насильства».113
Всего этого отыскать не удалось. Но и в том виде, в каком исто-
рический труд Ломоносова увидел свет — не законченным и без
научного аппарата, — он явился выдающимся событием в обще-
ственной жизни того времени: «Среди строителей нашей науки,—
отмечал известный советский историк академик Б. Д. Гре-
ков,114— Ломоносов занимает вполне заслуженное им почетное
место».115 Советские историки признают, что в «Древней Рос-
сийской истории» намечены вопросы, которые и в наши дни
занимают внимание исследователей: в ней содержатся мысли,
предваряющие позднейшие исследования.116 Она сразу же об-
ратила на себя внимание за рубежом, и ее перевели на немец-
кий и французский языки.117 В своей «Истории» М. В. Ломоно-
сов заостряет внимание на том, что славяне являются древней-
шим народом, имеющим славную и большую историю, — «Мно-
жество разных земель ела венского племени есть неложное до-
казательство величества и древности», и далее — «Сравнив
тогдашнее состояние могущества и величества славенского с ны-
нешним, едва чувствительное нахожу в нем приращение».118 Об-
ращает на себя внимание и то, что он рассматривал историче-
ское развитие восточных славян не изолированно, а в тесной
связи с родственными им племенами западных и южных славян.
В этом историческое произведение М. В. Ломоносова коренным
образом отличается от капитального исследования В. Н. Тати-
щева. Здесь надо отметить и то, что Ломоносовым для выясне-
ния вопросов русской истории использовано большое количество
различных иностранных источников, на основании сравнения ко-
торых с летописными известиями он делает определенные выводы.
В этом также своеобразие труда М. В. Ломоносова.

Титульный лист книги Ломоносова "Краткий
Российский летописец".

Другая историческая работа Ломоносова «Краткий Россий-
ский летописец с родословием» была издана еще при его жизни.
Она вышла в 1760 г. и выдержала фактически три издания.119
Это было краткое руководство для лиц, знакомящихся впервые
с отечественной историей, охватывающее ее до Петра I. Это по-
собие было составлено на основании материалов, накопленных
в ходе работы Ломоносова над «Российской историей», а не пред-
шествовало ей, как это указано в предисловии Шлецера.
Хотя Ломоносов в 1751 г. и был освобожден от посещения
Исторического собрания, к нему не переставали обращаться
с вопросами, относящимися к области истории, считая его наи-
более авторитетным консультантом. Так было в 1757 г., когда
Вольтер 120 по заданию русского правительства, точнее по ини-
циативе И. И. Шувалова,121 занялся составлением «Истории
России при Петре Великом». К тому времени знаменитый фран-
цузский просветитель был давно уже широко известен не только
как писатель, но и как историк, труды которого имели отноше-
ние к России. Имеется в виду его «История Карла XII, короля
шведского», содержащая, однако, не мало ошибок в сведениях
о Петре I и о его сподвижниках. На эти ошибки и искажения
обратил внимание А. Кантемир (1709—1744), русский посол
в Англии, а затем во Франции.122 Из переписки между Канте-
миром и Вольтером в 1739 г. явствует, что автор «Истории
Карла XII» охотно и с благодарностью принял его критические
замечания.
Письма к Кантемиру свидетельствуют об интересе, проявлен-
ном Вольтером к России и ее прошлому.123 Легко поэтому себе
представить, что Вольтер с охотой принялся за работу, в кото-
рой он, помимо всего прочего, мог исправить допущенные им
исторические ошибки. Задумав поручить Вольтеру написать
большой исторический труд о России, Шувалов не замедлил со-
общить о своем намерении Ломоносову. Как уже отмечалось,
эти письма Шувалова к Ломоносову до нас не дошли. Среди
них несомненно было одно, в котором шла речь о поручении
Вольтеру; это видно из датированного 2 сентября 1757 г. письма
Ломоносова к Шувалову.124
Выбор автора Ломоносов считал вполне удачным, полагая, что
«по правде, господина Волтера никто не может быть способнее».
Ведь в те годы шла семилетняя война (1756—1763), и Европа,
может быть больше, чем когда-либо, была наводнена антирус-
ской литературой; среди авторов был и прусский король Фри-
дрих II, на службе у которого Вольтер некогда состоял. При
таких обстоятельствах авторитет и популярность последнего
имели необычайно важное значение.

Титульный лист книги Ломоносова "Древняя Российская история".

С творчеством французского писателя Ломоносов был хо-
рошо знаком. Насколько быстро (принимая, разумеется, во вни-
мание средства сообщения того времени) ему становилось извест-
ным все, что выходило из-под пера Вольтера, видно из письма
к Шувалову от 3 октября 1752 г.; там содержался отклик на шу-
точное послание Вольтера прусскому королю Фридриху II.125
Ломоносов ценил Вольтера как одного из виднейших классиков
французской литературы. Составляя в 1758 г. программу препо-
давания французского языка, который должны были изучать
академические гимназисты, он требовал, чтобы последние знали
основные произведения Мольера, Расина и Вольтера.126
Ломоносову были известны не только сильные стороны твор-
чества Вольтера; но хотя недостатки исторических работ Воль-
тера и были ясны, его необычайная популярность как писа-
теля давала достаточные основания для привлечения его к труду
большого общественного значения.127 Для него работа над исто-
рией России была связана еще и с дополнительными трудно-
стями; Вольтер не знал русского языка и, следовательно, не
мог в должной мере изучить источники, которые ему были во-
обще малодоступны. Этим объясняются и те несуразности, ко-
торые содержатся в его «Истории Карла XII», где речь идет
о Прутском походе Петра I. Первое, что при создавшихся
условиях Академия наук могла и должна была сделать для об-
легчения работы Вольтера, который был ее почетным членом
с 1746 г.,128 это подобрать выписки из соответствующих источ-
ников и в надежном переводе послать их автору. Ломоносов
предложил к услугам автора накопившиеся у него материалы и
готовые уже работы, связанные с изучением русской истории.
«Хотя, — отмечал Ломоносов, — довольно может он получить
от нас записок, однако перевод их на язык, ему знаемый, ве-
ликого труда и времени требует. Что до сего надлежит, то при-
нимаю смелость предложить следующее. Во-первых, должен он
себе сделать краткий план, который может сочинен быть из
129
сокращенного описания дел государевых, которое я имею,
к чему он и сочиненный мною панегирик 130 не без пользы упо-
требить может, ежели на французский язык переведен будет. . .
По сочинении плана и по его сюда сообщении думаю, что лучше
к нему посылать переводы с записок по частям, как порядок
в плане покажет, а не все вдруг. И как станет он сочинять на-
чало, между тем .прочий перевод поспевать может, и так сочи-
нение скорее начаться может и к окончанию приходить имеет»,131
Из написанного через месяц письма к Шувалову видно, что
Ломоносов действительно подготовил и послал Вольтеру
материалы для его труда. Ломоносов говорил о двух своих рабо

тах: «Сокращенное описание самозванцев и стрелецких бунтов» и
«Сокращение о житии государей царей Михаила, Алексея и Фео-
дора». Первая им завершена, а вторую, — писал он, — «ста-
раюсь привести к окончанию подобным образом».132 Из этих
работ сохранилась только часть первой во французском пере-
воде (впервые опубликована в собрании сочинений Ломоно-
сова под названием «Описание стрелецких бунтов и правления
царевны Софии»).133 Вторая же из названных работ до сих
пор не найдена.154
В связи с работой над деятельностью Петра I между Вольте-
ром и Шуваловым возникла большая переписка,135 из которой,
как и из самого опубликованного позднее произведения Воль-
тера, явствует, что он действительно воспользовался прислан-
ными ему материалами Ломоносова.136 Однако это не избавило
Вольтера, как и в других исторических его работах, от ошибок.
Свою работу Вольтер посылал частями Шувалову в рукописи;
последний пересылал их Ломоносову, который поспешил сде-
лать ряд критических замечаний.137
Совсем неудовлетворительными он считал сообщаемые Воль-
тером географические сведения. «Просмотрев описание Рос-
сии, — указывал Ломоносов, — вижу, что мои примечания много
пространнее быть должны, нежели сочинение само. Для того
советую, чтобы г. Вольтер описание России совсем оставил
или бы обождал здесь сочиненного, которое моим смотрением
скоро быть может готово. Таким образом, как оное есть, не
может России быть славным, но больше бесчестным и поноси-
тельным».138 Замечания Ломоносова были отосланы автору и
получены им, как это видно из его письма к Шувалову от
17 июля 1758 г.
Через год в Женеве был напечатан первый том работы
Вольтера.139 После многих приключений 140 его произведение по-
пало в Россию в 1760 г. Хотя Шувалов и писал Вольтеру:
«Прислав вашу работу, вы меня изумили; она намного превос-
ходит даже то, чего следовало ожидать от гения столь плодо-
творного и просвещенного»,141 но в компетентных кругах работа
Вольтера встретила весьма сдержанный, даже холодный
прием.142 Она подверглась критике со стороны Ломоносова и
других членов Исторического собрания — Миллера и Тауберта.
Оказалось, что Вольтер воспользовался далеко не всеми пос-
ланными ему критическими замечаниями, и Ломоносову приш-
лось часть из них повторить в своем отзыве.143
В рукописи Вольтера Ломоносов усмотрел неправильные
сведения о лопарях (саами, или, как раньше их называли, лап-
ландцах), народности, живущей на Кольском полуострове и

в северных областях Финляндии, Швеции и Норвегии. Прислан-
ные замечания не были учтены Вольтером, и в отзыве об издан-
ном труде Ломоносов указывал на многочисленные ошибки.144 Он
должен был вновь отметить, что «описание Санктпетербурга
весьма дурно».145
В письме к Шувалову, где впервые шла речь о работе Воль-
тера по истории России, Ломоносов указывал на то, что послед-
ний в своих сочинениях допускает «худые примеры своего ха-
рактера». Такой «пример» был допущен и в новом его труде
замечанием, что первый царь из динас.тии Романовых был
«сын архиепископа ростовского, по имени Филарет, и мона-
хини».146
В работе Вольтера были и более серьезные дефекты;
на часть из них указал Ломоносов, отметив неправильное
изложение автором таких важных в истории России событий,
как воссоединение Украины с Россией, освобождение от татар-
ского ига, вторая Камчатская экспедиция и роль в ней извест-
ного русского мореплавателя А. И. Чирикова.147
Посылая в Россию первый том своего труда, Вольтер в письме
к Шувалову просил его одобрения и в случае надобности обещал
перепечатать некоторые страницы. Тем не менее необходимые
исправления не были внесены ни в одно из трех изданий, кото-
рые появились в 1761 г.148
За год до смерти Ломоносова, в 1764 г., царствовавшая уже
три года Екатерина II задумала украсить покои своего дворца
картинами, изображающими знаменательные события из рус-
ской истории и портретами выдающихся ее деятелей. Подбор сю-
жетов был поручен Ломоносову. Он охотно взялся за выполне-
ние этой работы, результатом которой явилось его произведение
«Идеи для живописных картин из Российской истории».149
Это поручение Ломоносов считал очень важным, так как за-
думанная галерея картин должна была освещать героическое
прошлое России. Обращаясь к вице-канцлеру А. М. Голи-
цыну— в его ведении находился архив Коллегии иностранных
дел — с просьбой за содействием, Ломоносов указал, что пору-
ченное ему дело «служит к чести российских предков».150
Хотя работа Ломоносова над историей России и не увенча-
лась такими выдающимися результатами, как его исследования
в области естественных наук, тем не менее он признан одним из
пионеров в деле глубокого изучения прошлого родной страны.

Глава IV
ГЕОГРАФИЧЕСКИЙ ДЕПАРТАМЕНТ
Характерно, что с первых лет существования Петербургской
Академии наук в ней стали разрабатываться все области зна-
ния, которыми тогда был занят ученый мир. Академик
Г. Б. Бюльфингер, выступая в Тюбингене с публичной речью
«О петербургских примечательностях» и касаясь деятельности
Академии наук, заявил: «Бесполезно говорить, чем там зани-
маются. Наши (печатанные сочинения обнаруживают это ясно. Кто
хочет основательно научиться естественным и математическим
наукам, тот отправляйся в Париж, Лондон и Петербург. Там
ученые мужи по всякой части и запас инструментов».1
Самой сильной стороной деятельности Петербургской Акаде-
мии были несомненно математические исследования. После
смерти Ньютона математический центр мира явно переместился
из Лондона в Петербург, где кафедрой математики в Академии
заведовал вначале Д. Бернулли, а после него Л. Эйлер. На про-
тяжении столетий петербургская математическая школа приз-
навалась одним из передовых отрядов в истории мировой
науки.
После математики важнейшее место в работе Петербургской
Академии занимала география. Академия организовывала много-
численные экспедиции для всестороннего изучения близких и от-
даленных областей государства. Достигнутыми результатами
восхищались во всем мире.
Одной из важнейших задач, стоявших перед Академией наук,
было составление географических карт как всего государства, так
и отдельных его районов.
В XVIII в., да и в более поздние времена, картографией за-
нимались главным образом астрономы. Так было и в Петербург-
ской Академии наук. Организатором картографических работ
являлся академик Делиль, занимавший кафедру астрономии
в Академии с момента ее основания. В 1727 г., представляя Ака

демии проект работ по занимаемой им кафедре, Делиль особо
ставил вопрос о специалистах, необходимых для решения важ-
ных и сложных задач, выдвигаемых географической наукой.
Были ли тогда такие специалисты в Петербургской Акаде-
мии наук?
В 1727 г. в ней числилось двадцать профессоров и адъюнктов;
шесть из них были математиками (считая и астронома Делиля и
Л. Эйлера, занимавшего вначале место адъюнкта физиологии).2
Из всех академиков наиболее близок к географии был Делиль,
и не только потому что он занимал кафедру астрономии. По его
словам, он как бы был рожден в «занятиях» по географии. Дело
в том, что его отец Клод Делиль (1644—1720) и его старший
брат Гильом Делиль (1675—1726) были специалистами гео-
графами. Последний считался «первым географом короля». Он
встречался с Петром I, когда тот посетил в 1717 г. Францию,
и впоследствии весьма интересовался географией России.3 Из
остальных академиков-математиков вопросами географии наи-
более глубоко занимался Л. Эйлер, который вначале был назна-
чен помощником Делиля, а затем возглавил Географический
департамент, учрежденный в 1739 г.4
С назначением Эйлера руководителем Географического де-
партамента Делиль отошел от картографических работ. Эйлер
и работавший вместе с ним другой профессор астрономии
Г. Гейнзиус5 не ставили перед собой таких широких задач,
как Делиль, стремившийся создать в Академии центр, который
руководил бы всеми географическими работами в стране.
После назначения Разумовского на пост президента насту-
пило оживление деятельности Академии. Как только он начал
заниматься делами, академики стали обращаться к нему с пред-
ложениями об улучшении деятельности возглавляемого им учре-
ждения, в том числе и Географического департамента. Миллер,
например, в своей записке, где предлагал развернуть в широких
масштабах работу по организации исторических исследований,
коснулся и задач географического изучения страны.
За границей в это время по-прежнему мало были знакомы
с географией России и потому распространяли о ней самые не-
лепые сведения. «Что чужестранцы об ней писали, — указывал
Миллер, — о том и упоминать нечего, потому что они о подлин-
ном разделении государства, о течении рек, о положении места
городов и других знатных мест обстоятельного известия не
имели, от чего не токмо там многие из знатнейших городов, но и
целые провинции и губернии пропущены. А паче не могли они
объявить о особливых нужнейших обстоятельствах каждого
места, а именно: о способностях и неспособностях оных, о укреп

лениях, о величине, о публичных строениях, церквах и монасты-
рях, о числе жителей или дворов, о их торгах н промыслах и
о прочих происходящих из истории или до оной касающихся до-
стопамятных обстоятельствах, умалчивая о бесчисленных по-
грешностях в именах, ибо некоторые имена так испорчены, или
вместо подлинных ложные поставлены, что незнающему или тому,
кто Россию не всю объездил, никаким образом того разуметь не
можно».6 Необходимо было принять действенные меры к широ-
кому распространению верных сведений о России. Миллер, по-
добно Делилю, настаивал на том, чтобы Академия возглавляла
работы по картографии и географию вообще в стране, что несо-
мненно внесло бы надлежащий порядок в это дело. После
отъезда Гейнзиуса руководство Географическим департаментом
было поручено академику-астроному X. Н. Винсгейму, выполняв-
шему эти обязанности до своей кончины, последовавшей
в 1751 г. После подачи Миллером упомянутой записки на
него были возложены обязанности не только по истории, но и
до «географии касающиеся».7
После смерти Винсгейма кафедру астрономии занял А. И. Гри-
шов, которому не было еще тогда и двадцати пяти лет.8 Гришов
заменил Винсгейма не только по кафедре астрономии, но и на дол-
жности конференц-секретаря Академии. Порученное же ему
«смотрение» над Географическим департаментом9 выполнялось
им слабо, вследствие чего труды по составлению нового «Рос-
сийского атласа» были разделены между ним и Миллером. В те-
чение нескольких лет были выполнены отдельные картографи-
ческие работы. В 1754 г. начались работы по составлению новой
генеральной карты России, но они подвигались очень медленно.
Одной из причин неудовлетворительной работы Географи-
ческого департамента, как и других учреждений Академии,
были распри между академиками. О них Ломоносов упомянул
в записке «Краткое показание о происхождениях Академиче-
ского Географического департамента»,10 поданной президенту
в 1763 г. Первоначально ближайшей задачей Географического
департамента было составление «Российского атласа», который
и был издан в 1745 г., т. е. за год до назначения Разумовского
президентом Академии. «При сочинении изданного в 1745-м
году „Российского атласа", — писал Ломоносов, — сколько
было шумов и раздоров между профессорами Делилем, Милле-
ром, Гейнсиусом и Винсгеймом, о том всей Академии довольно
известно и здесь только для того упоминается, чтобы видеть,
как много причиняют препятствий несогласия, ибо посмотрев
на тогдашнюю географическую архиву и на изданный оный
атлас, легко понять можно, коль много мог бы он быть исправнее

нее и достаточнее. Но, вместо того чтобы поспешать делом,
потеряно время пристрастными и бесполезными спорами. И на-
конец, чтобы как-нибудь скорее издать атлас, выпущены и без
употребления оставлены многие, тогда уже имевшиеся в Акаде-
мии географические важные известия».11
Значительного улучшения в работе Географического депар-
тамента не наступило и в последующие годы, когда к руковод-
ству этим учреждением был привлечен Миллер. О его разно-
гласиях с Ломоносовым речь уже была. Их взаимоотношения
оставались неприязненными и недружелюбными. Это не могло
не сказаться и на оценке Ломоносовым деятельности Миллера
вообще. Сам Миллер давал не мало оснований к справедливой
критике своей деятельности. Не мало горьких истин содержится
в следующих строках из записки Ломоносова: «По смерти про-
фессора географии Винсгейма и по поручении Миллеру конфе-
ренцского секретарства, 1753 года принял он Географический
департамент в свое расположение, и с того времени чрез семь
лет г. Миллер не издал в свет ничего, что бы к исправлению
„Российского атласа" хотя мало служило, а о целом сочинении
атласа не учинено никакого начала и расположения».12
Через год, после того как Ломоносов стал одним из руководи-
телей Академии (советником Академической канцелярии) и в его
ведении оказалась вся научная деятельность Академии, 24 марта
1758 г. президент распорядился: «Колежскому советнику г-ну
Ломоносову иметь особливое прилежное старание и смотрение,
дабы в Академическом, Историческом и Географическом собра-
ниях, тако ж в университете и в гимназии все происходило по-
рядочно, и каждый бы должность свою в силу регламента и дан-
ных особливых инструкций отправлял со всяким усердием, упо-
требляя труды свои к настоящей пользе Академии, и ежели что
к лутчему произведению ученых дел и к приращению наук усмо-
трит, о том представлять в Канцелярии протчим г-дам членам, где
по общему согласию о том чинить рассуждения и определения».13
Таким образом с 1758 г. Ломоносов официально сделался
руководителем Географического департамента. Вопросы геогра-
фии не были ему чужды и до того, как это учреждение перешло
в его ведение.14 Среди сочинений Ломоносова имеются труды по
географии, как например «Краткое описание разных путешествий
по северным морям и показание возможного проходу Сибирским
океаном в восточную Индию».15 «Прибавление о северном море-
плавании на Восток по Сибирскому океану» 16 и «Прибавление вто-
рое, сочиненное по новым известиям промышленников из остро-
вов американских и по выспросу компанейщиков, тобольского
купца Ильи Снигирева и вологодского купца Ивана Буренина».17

Возглавив Географический департамент, Ломоносов поста-
рался направить деятельность этого учреждения на разрешение
главной задачи, а именно на новое издание «Российского атласа»,
в котором были бы исправлены допущенные ранее ошибки
с включением новых данных, накопившихся за это время в Ака-
демии и тех, которые надлежало еще собрать. 26 мая 1759 г.
состоялось определение Академической канцелярии об истребо-
вании от Сената и Синода географических известий для исправ-
ления «Российского атласа».18 Этот документ, кроме советников
Канцелярии Ломоносова, Тауберта и Штелина, подписан и самим
президентом Академии. Здесь мы читаем: «1759 года мая 26 дня
по указу е. и. в. Канцелярия Академии наук, имея рассуждение,
что изданный в прошлом 1745-м году Российской империи
большой атлас, состоящий в девятнадцати специальных и одной
генеральной картах, по поправлении на российском и латинских
языках вновь нагридорован и напечатан быть имеет, и к тому
необходимо потребно по нынешнему состоянию собрать неко-
торые известия».
Учреждения, подведомственные Сенату и Синоду, должны
были ответить на следующие тринадцать вопросов:
«1. Город чем огражден: каменною стеною или деревяною
или земляным валом и рвами?
«2. Много ли приходов внутри и за городом, и которые
церкви каменные или деревянные, и сколько верст в окружности
имеет?
«3. На какой реке или озере и на которой стороне по реке вниз
или при озере по компасу?
«4. По оным рекам какие суда ходят по весне и в межень?
«5. Когда бывают ярманки и откуду больше и с какими това-
рами приезжают и который день в неделю торговый?
«6. Чего больше родится около того города и какие есть про-
мыслы?
«7. В каких ремеслах народ больше упражняется?
«8. Какие где по городам и по селам заводы, яко-то серебря-
ные, медные, железные и рудные, также и фабрики?
«9. В городах буде есть летописцы, присылать с них верные
копии для сочиняющейся «Истории российской».
«10. Села и деревни. Сколько душ по ревизии?
«11. Сколько дымов?
« 12. Есть ли ряды и ярманки?
«13. Где есть водяные мельницы, пильные или хлебные?».19
Такой широты понимания задач, стоящих перед Академией
в области географии, никто до Ломоносова не проявлял. Астро-
номы, естественно, интересовались тем, что принято назы

вать математической географией. Миллера еще занимали вопросы
исторической географии. Все это было, конечно, важно для изу-
чения России, но явно недостаточно для ясного понимания
перспектив ее дальнейшего развития. Впервые Академия присту-
пила к всестороннему изучению родной страны, учитывая не
только физические и исторические ее особенности, но и эконо-
мические, а в некотором смысле даже и социальные. Цитиро-
ванная анкета, или, как тогда говорили, «реестр», была впо-
следствии значительно расширена; главное место заняли во-
просы, относящиеся к природным ресурсам и путям сообще-
ний. Реестр включал уже тридцать вопросов, один из них,
между прочим, гласил: «В котором уезде который народ живет,
один или с другими смешанный».20
Казалось, что столь широкая программа обновленной деятель-
ности Географического департамента должна была вызвать
подъем творческих сил Академии. Но Ломоносов и здесь стол-
кнулся с препятствиями, преодолеть которые ему полностью так
и не удалось. Мало того, одно время поле битвы даже осталось
за его недругами. Надо было обладать неисчерпаемой энергией и
несокрушимой волей к победе, чтобы в неравной борьбе добиться
определенных и немалых результатов.
Первое препятствие, с которым столкнулся Ломоносов, было
отношение Синода к предложению предоставить запрашиваемые
сведения. У Синода с Ломоносовым были свои счеты. За два
года до того он написал сатирическое антиклерикальное стихо-
творение «Гимн бороде», по поводу которого был допрошен в Си-
ноде. Во время допроса он «таковые ругательства и укоризны на
всех духовных за бороды их произносил, каковых от доброго и
сущего христианина надеяться отнюдь невозможно».21 Вполне
естественно, что Синод отнюдь не был склонен содействовать
Ломоносову в его широких начинаниях. Формально в просьбе
Академии Синод не отказал, но отделался отпиской, сводившей
на нет обращение к нему. В определении Академической канце-
лярии от 21 июля 1759 г. записано: «От Святейшего Синода ука-
зом объявлено, что означенного описания и планов при Святей-
шем Синоде не имеется, а что де следует до присылки (копий)
с исторических о монастырях, от коего времени оные построены,
описаний, о том, когда от оной Академии будут посланы землео-
писатели, то-де тогда, где такие описания найдутся, о сообщении
с оных копий, також и о допущении тех посланных для означен-
ного описания и снятия планов определение учинено будет. И по
указу е. и. в. Канцелярия Академии наук приказали: в Святей-
ший Правительствующий Синод взнесть вторичное доношение и
объявить, что от Святейшего Синода Академия планов не требо

вала, а только положения мест, то есть в которой стране какой
монастырь и в каком расстоянии от какого города, что не токмо
какого монастыря настоятель, но и каждый монах знать и ска-
зать, а копии списать обретающиеся при тех монастырях приказ-
ные и другие служители могут, почему особливых геодезистов
к снятию планов, а для списывания со описаний копий писцов
по монастырям от Академии посылать было б весьма излишнее,
и при том представить, не соблаговолит ли Святейший Синод по
примеру Правительствующего Сената, разослав куда надлежит
указы, собрать все, что для географии и истории российской Ака-
демия наук требует, от чего не токмо отечеству польза и слава
воспоследует, но и самому Святейшему Синоду такое описание
не без надобности быть может».22
Успешную деятельность возглавляемого Ломоносовым Геогра-
фического департамента тормозили более всего, как это ни
странно может показаться, и те академики, которым по роду их
обязанностей это учреждение было ближе всего. Как и во многих
случаях, личные мотивы были перенесены на деловые отношения.
Кроме Миллера, Гришов также вызывал недовольство руководи-
теля Географического департамента. С Гришовым у Ломоносова
было столкновение за шесть лет до того, когда тот в 1753 г. на
торжественном собрании Академии выступал его оппонентом.
Миллер и Гришов перестали принимать участие в работе Гео-
графического департамента, хотя они были обязаны выполнять
определенные обязанности в этом учреждении. Это было сделано
в самый разгар работы, которую развернул Ломоносов; о раз-
махе ее можно судить по его рапорту президенту Академии,
поданному 18 октября 1759 г. Ломоносов указывал: «По пору-
чении от вашего сиятельства мне особливого смотрения над
Географическим департаментом, во-первых, старался я, как бы
сей недостаток отвратить и тем показать в других государствах,
что наше отечество не так пусто и безнародно, как на „Атласе"
нашем представлено. К сему концу 1) сочиняются в Географиче-
ском департаменте новые карты в большем формате: первая особ-
ливая карта Санктпетербургской губернии, потом Лифляндии и
Эстляндии, также и Новогородской губернии, что производится
из имеющихся в Географическом архиве документов; 2) для луч-
шего и точнейшего исправления погрешностей и для исполнения
недостатков по моему представлению подано от Академической
канцелярии в Правительствующий Сенат доношение, дабы пове
лено было собрать географические известия со всего Российского
государства для исправления „Российского атласа", на что полу-
чен от Правительствующего Сената повелительный указ, чтобы
географические запросы, в Академии сочинив и напечатав, пред-

ставить высокопомянутому Сенату для рассылки по государству
при указах; и оные запросы сочинены и к поданию отпечаты-
ваются; 3) подобное доношение подано и в Святейший Синод
для географического знания синодальных строений, откуда
также не безнадежно о получении удовольствия».23
Вскоре запрошенные сведения стали поступать со всех концов
страны. Предстояла работа по обработке огромного материала,
на основе которого и нужно было выполнить намеченную задачу.
Надлежало также руководить предварительными работами, про-
водившимися в Географическом департаменте. Это было прямой
обязанностью Миллера и Гришова, но они, как бы сговорившись,
ничего в департаменте не делали. «Хотя я неоднократно оным
гг. профессорам напоминал, чтобы по силе инструкции в Геогра-
фическом департаменте в рассмотрении сочиняемых ландкарт по-
трудились, — писал в рапорте Ломоносов, — однако оного не ис-
полняли».24
Сам неутомимо деятельный, Ломоносов ко всем, кто трудился
с ним вместе, был чрезвычайно требовательным. Поэтому он
желал иметь в качестве сотрудников ученых молодых и полных
сил. К тому времени из среды академических студентов некото-
рые достигли положения профессора (академика). Среди них был
и астроном Н. П. Попов, приехавший в Петербург вместе с Ломо-
носовым из Московской славяно-греко-латинской академии, и ма-
тематик С. К. Котельников,25 ученик Эйлера. Их Ломоносов и
предложил определить в Географический департамент вместо
Миллера. Что же касается Гришова, то хотя он и был моложе
Попова как по возрасту, так и по избранию в Академию, но зна-
чительно превосходил его по научной подготовке. Поэтому Ломо-
носов и настаивал на том, чтобы заставить этого одаренного уче-
ного принимать активное участие в работе Географического
департамента: «Господина профессора Гришева привести к испол-
нению должности яко астронома по Географическому департа-
менту особливым указом, где напомянуть, что он в контракте
обязался стараться о приращении географии и поступать по
регламенту, в котором астрономия и география соеди-
няются (пункт 2),26 и что от сочинения „Российского атласа"
много зависит чести Академии, которую он наблюдать обя-
зался».27
Для издания точного атласа Ломоносов предлагал отправить
в разные концы страны астрономов с целью определения долготы
и широты в соответствующих местах. По этому поводу он подал
в январе 1760 г. президенту «Мнение о посылке астрономов и
геодезистов в нужнейшие места России для определения долготы
и широты».28

Хотя вопрос об издании нового атласа был давно уже при-
знан одной из важнейших задач Академии, Ломоносову прихо-
дилось вновь и вновь разъяснять значение начатого предприятия.
Задуманные экспедиции по астрономическим наблюдениям тре-
бовали не малых средств, которые ранее не были предусмотрены.
Речь шла об экспедициях, которые должны были продолжаться
несколько лет. Но сколько бы это ни стоило, задуманное пред-
приятие было крайне необходимым для страны. «Сколько про-
исходит пользы от географии человеческому роду, — подчеркивал
Ломоносов, — о том всяк, имеющий понятие о всенародных
прибытках, удобно рассудить может».29 Ясное понимание поли-
тического и народнохозяйственного значения географических
исследований заставили Ломоносова с увлечением приняться за
издание исправленного и пополненного «Российского атласа».
Для завершения работы по подготовке Атласа к печати
были срочно необходимы и те сведения, которые запрашивал
Сенат, и астрономические наблюдения, о которых речь была
выше. В заключение представленного Разумовскому «Мнения»
Ломоносов подчеркивал: «Итак, ежели сие дело с надлежащим
рачением и беззавистно предпринято и продолжаемо будет
(в чем я крайние мои силы употребить намерен), то весьма не
сомневаюсь, что через три года будем за божиею помощию
иметь несравненно исправнейший перед прежним „Российский
атлас" в шестидесяти или осмидесяти специальных картах с от-
менными украшениями и с политическим и экономическим
обстоятельным описанием всея Империи, включая Сибирь, на
которую еще сверх того два или три года употребить должно
будет».30
С «Мнением» Ломоносова Разумовский согласился, и 11 фев-
раля 1760 г. состоялось определение Канцелярии об отправле-
нии трех географических экспедиций для установления коорди-
нат важнейших точек на огромной площади страны."31 Экспеди-
ции возглавлялись академиком Поповым и адъюнктами А. Д. Кра-
сильниковым 32 и Я.-Ф. Шмидтом.33 Кандидатуры всех трех были
предложены Ломоносовым.
Разумовский отнесся внимательно и к рапорту Ломоносова,
в котором тот указывал на уклонение от своих обязанностей
Миллера и Гришова, и потребовал от них объяснения. Представ-
ленные ими ответы его не удовлетворили, и им были сделаны
строгие внушения.34 «Подтвердить наикрепчайше, — требовал Ра-
зумовский, — чтоб как они, гг. профессоры Миллер и Гришов,
так и прочие того Департамента члены неотменно по данной
оному Департаменту инструкции исполнение линили под опа-
сением неупустительного штрафа».35

Разумовский, державший себя всегда тактично со своими под-
чиненными, приносил пользу Академии. Однако он, по природе
слабовольный, не всегда проявлял необходимую твердость и под-
давался влиянию окружавших его ловких дельцов. В 1762 г.
Ломоносов заболел и долго не мог бывать в Академии. Недруги
его не замедлили воспользоваться этим и изобразить дело таким
образом, что в Географическом департаменте все обстоит как
нельзя хуже, главным виновником чего является руководитель
этого учреждения.
Только происками Тауберта и Миллера и главным образом
Теплова можно объяснить следующий приказ Разумовского,
подписанный 31 августа 1762 г.: «От Географического департа-
мента уже несколько лет почти ничего нового к поправлению
Российской географии на свет не произведено, чему по боль-
шей части причиною нерачение определенных при оном Геогра-
фическом департаменте; ибо вместо того, чтобы соединенными
силами трудиться к общей пользе, один другому токмо всякие
препятствия делает, и время единственно в спорах препро-
вождают; чего ради для прекращения всего вышеписанного, и
дабы от управления многими вместо ожидаемого успеха не про-
изошло вящшей конфузил, поручается, до усмотрения впредь,
дирекция над делами Географического департамента конференц-
секретарю г-ну Миллеру, яко историографу, на основании прежде
данной Географическому департаменту инструкции; при чем
ему о издавании вновь исправляемых карт употреблять
крайнейшее старание, и какие по Географическому департа-
менту находятся недостатки, об оных чрез Канцелярию обстоя-
тельно мне представить, а нерадивых и неспособных при оном
департаменте, от которых как ныне, так и впредь никакой
пользы надеяться невозможно, отрешить, обещая напротив того
всякие поощрения тем, которые ревность, охоту и способность
к делу доказывать будут».36
Надо сказать, что Миллер, хотя и был очень рад отстране-
нию Ломоносова от руководства Географическим департаментом,
сам не проявлял усердия в выполнении возложенных на него
обязанностей. Об этом сообщили президенту и предложили ему
потребовать от Миллера объяснения. Разумовский в своей резо-
люции 17 апреля 1763 г. написал: «Требовать у профессора
Миллера известия, намерен ли он в департаменте Географиче-
ском присутствовать и по инструкции чинить исполнение, при-
знается за излишнее, ибо в Академии поступать по своей воле
никто не должен, но по предписанным на то законам...»37
Легко себе представить, насколько велико было негодование
Ломоносова. Обида была тем горше, что дело, от которого его

отстранили, явно обрекалось на гибель. Когда Тауберт объявил
о распоряжении президента, Ломоносова не было в Канцелярии
и ему была послана копия распоряжения.38 На это он ответил
двумя записками, полными возмущения теми интригами, которые
плелись против него. Одна из записок была адресована Кан-
целярии Академии наук, другая лично президенту Академии.
Решение об устранении от руководства Географическим
департаментом Ломоносов воспринял как плохо прикрытое
оскорбление, нанесенное лично ему. Не иначе как издевательство
он рассматривал обвинение его в нерадивости. Не только в Ака-
демии, но и в правительственных кругах было хорошо известно,
с каким увлечением и в каких масштабах он развернул работы
по географическому изучению страны, готовя новое издание
«Российского атласа». По его инициативе Сенат затребовал
с мест интересующие Академию сведения. По его же пред-
ставлению Сенат разрешил Академии и определил ей «вспомо-
жения для географических экспедиций»» Его старанием были
получены статистические данные о населении страны, необхо-
димые для экономико-географического ее описания.
За время управления Ломоносовым департаментом было из-
готовлено девять карт для подготовляемого «Российского
атласа». Это был явный успех, Ломоносов с гордостью мог
заявить: «Геодезисты и студенты Географического департамента,
кои прежде ландкарты только копировали, ныне уже сами от
себя их сочиняют чрез мое попечение, чего прежде порученного
мне над Географическом департаментом особливого смотрения
никогда не могла Академическая канцелярия привести в дей-
ствие или и совсем того не начинала».39 Обрабатывая получен-
ные с мест материалы, сотрудники Департамента подготовили
и краткую топографию тех городов, от которых были получены
запрашиваемые сведения.
В Географическом департаменте, как, впрочем, и в других
учреждениях Академии, были нелады между сотрудниками.
Ломоносов этого не отрицал. Такие «недружелюбия» не отра-
жались, однако, на работе руководимого им учреждения, так
как» требовательный к самому себе, он подчинял своих сотрудни-
ков строгой дисциплине. Ломоносов мог вполне основательно от-
метить: «А сколько до их прилежания касается, то никто по
справедливости сказать не может, якобы они своей должности
не исполняли. Свидетельствуют их очевидные и наличные труды.
Итак, на меня и на них, якобы не имели рачения, внушено его
сиятельству ложно».40
Он со всей решительностью доказывал, что президент Ака-
демии наук явно введен в заблуждение заинтересованными ли

цами. «Из сего ордера, — писал Ломоносов, — явствует, что
о состоянии Географического департамента донесено его сиятель-
ству ложно, ибо остановка печатания давно уже сочиненных карт,
к составлению „Российского атласа" надлежащих, происходила не
от меня, яко определенного к тому смотрению члена Канцеля-
рии по силе генерального регламента, ниже от Географического
департамента* но подлинно от прочих гг. членов Академической
канцелярии и от г. профессора Миллера».41
Задержка с выполнением задач, возложенных на Географи-
ческий департамент, была неоспорима. Отправка экспедиций
для градусных измерений, которые столь необходимы были для
издания точного «Российского атласа», не осуществлялась
в течение долгого времени. Но виновными в этом являлись как
раз те, кто изобразил в неверном свете деятельность этого
учреждения в глазах президента Академии наук. Убедитель-
ными фактами опровергнув обвинения в «нерачительности» его
и его сотрудников, Ломоносов гневно указывал: «Напротив
того, препятствия в издании нового „Российского атласа",
происшедшие от прочих моих товарищей, гг. Канцелярии чле-
нов, и от г. профессора Миллера, весьма явны и осязаемы...
Географические экспедиции задержаны обещанием и отказами
выписания астрономических инструментов: г. статский советник
Тауберт обещал письменно оные выписать из Англии, а после
от того отказался».42
Не обошлось без бюрократической проволочки и в Общем
собрании (конференции) академиков, с одобрения которого
должны были публиковаться подготовленные к печати карты.
Сохранилась одна записка Ломоносова, из которой явствует,
какое явное невнимание встречало возглавлявшееся им дело.
«Грыдорование и печатание сочиненных карт к „Российскому
атласу", — писал Ломоносов в августе 1762 г., — стоит уже два
года только за одною апробациею Конференции. А оная тя-
нется без всякой причины».43
Типографией, точнее сказать, всем издательским делом
в Академии, ведал Тауберт, и, ссылаясь на разные обстоятель-
ства, он тормозил, как только мог, выпуск готовых карт. Ему
было это тем легче сделать, что Ломоносов в это время хворал
и не мог лично присутствовать в Канцелярии, по распоряжению
которой печаталась научная продукция Академии. Лишенный
возможности выходить из дому из-за изнурявшего его недуга,
Ломоносов письменно требовал дать делу ход.
Среди выполненных Географическим департаментом работ
была почти завершенная карта Петербургской губернии; оста-
валось награвировать некоторые названия. Эта карта выгодно

отличалась от имевшейся в то время карты Ингерманландии 44
как обилием новых фактических данных, так и множеством
исправлений в старых сведениях. Работа выполнялась как важ-
ное правительственное задание. По вине сотрудников Географи-
ческого департамента она затягивалась. Это заставило Ломоно-
сова как руководителя Академической канцелярии сделать сле-
дующее распоряжение: «В прошлом 1760 году посланным из
Канцелярии Академии наук указом в оный (Географический)
Департамент велено, чтоб Санктпетербургской губернии карту
делать наискорее, однако и поныне оная не окончена. Того ради
по указу е. и. в. от Канцелярии Академии наук Географиче-
скому департаменту сим наикрепчайше подтверждается, чтоб
Санктпетербургской губернии карту окончать в самой ско-
рости».45 Когда же новая карта Петербургской губернии
•была почти закончена, то по распоряжению Канцелярии ее за-
брали из Грыдоровальной палаты (гравировальной мастер-
ской), находившейся , как и все подсобные предприятия Ака-
демии, в ведении Тауберта, и «остановлена, когда уже только
одни имена мест нагрыдоровать остались».46
Происки недругов Ломоносова доходили до того, что, вос-
пользовавшись его болезнью, Канцелярия распорядилась
20 марта 1762 г. созвать чрезвычайное Академическое собра-
ние. В таких собраниях обыкновенно присутствовала только
часть членов Академии, имевших наиболее близкое отношение
к разбираемому вопросу; в данном случае это были противники
Ломоносова. В его отсутствие были рассмотрены некоторые из
подготовленных к печати карт. Решение чрезвычайного собра-
ния было изложено в виде рапорта, поданного от имени собра-
ния в Канцелярию. Этот документ, как писал Ломоносов, был
«весьма необстоятельный и единственно туда склоняющийся,
как бы остановить печатание ландкарт для „Российского атласа",
сочиняющегося под моей дирекциею, и тем учинено явное препят-
ствие изданию оного важного дела и полезного отечеству».47
Приведя конкретные факты, Ломоносов с присущей ему пря-
мотой и решительностью изобличил козни своих недругов, причи-
нявших ему неприятности где только можно. В данном случае
обиды терпел не он один, а и его сотрудники; выполненные ими
работы, которыми их руководитель имел полное основание быть
довольным, были обесценены и отвергнуты. Ломоносов, опро-
вергая все инсинуации своих противников, очернивших работу
Географического департамента, негодовал прежде всего за оби-
женных своих сотрудников.
У нового руководителя Географического департамента Мил-
лера не было нужной математической подготовки, между тем

с самого основания этого учреждения длительное время во главе
его стояли представители математического разряда Академии,
Миллер же в течение семи лет перед передачей его Ломоносову,
имея «в своем расположении» это учреждение, ничего в сущности
не сделал («не положил ниже начало») для издания нового «Рос-
сийского атласа» и обнаружил свою неспособность к этому,
в силу чего Ломоносову и было поручено «над оным департамен-
том особливое смотрение».
Согласно уставу Академии наук, в отсутствие президента
власть в ней принадлежала Канцелярии. Между тем Ломоносов
сам был одним из руководителей этого учреждения, и поэтому
переданный ему «указ» Канцелярии об освобождении его от обя-
занностей руководителя Географического департамента он опроте-
стовал и заявил, что считает его недействительным.
К этому документу были приложены обстоятельные записки
по затронутым вопросам, в том числе и «Краткое показание
о происхождениях Академического Географического департа-
мента».48 Здесь в основном изложено все то, что содержится
в Представлении Канцелярии, но приведены, кроме того, еще
некоторые факты из истории руководимого Ломоносовым учре-
ждения и дополнительные сведения о том, что было достигнуто
за годы, в течение которых он им управлял. Как и во всех
своих начинаниях, Ломоносов и на этот раз на первый план
выдвигал проблему отечественных кадров. Главными специали-
стами в Географическом департаменте были адъюнкты Тру-
скот49 и Шмидт. Их Ломоносов обязал подготовить к само-
стоятельной работе русских геодезистов и студентов, работав-
ших в Географическом департаменте. Он напомнил о дававшихся
им неоднократно распоряжених по этому вопросу. В одном из
определений Канцелярии (19 ноября 1761 г.) сказано: «Послать
вторичный указ с крепким подтверждением, дабы гг. адъюнкты
Трускот и Шмит единственно старались о сочинении нового ат-
ласа, а геодезисту Полидорскому и студенту Шишкареву дать со-
чинять специальные карты, в сочинении которых показывать им
надлежащие правила верно и без закрытия, и за ними иметь смо-
трение наиприлежнейшее им, адъюнктам, за одним Трускоту, а за
другим Шмиту, дабы оное яко самонужное дело имело течение со
всевозможным успехом и исправностью».50
Разумовский в это время находился в Москве, где пребывал
весь двор, приехавший туда в связи с коронацией Екатерины II.
На обращение Ломоносова ответа не последовало.51 Он и не ждал
немедленных и решительных мер от Разумовского и тогда же на-
писал графу М. И. Воронцову о происках Тауберта, имевших
столь печальные для Ломоносова последствия. Прося заступни

чества, Ломоносов писал: «Сжальтесь, милостивый государь, обо
мне, бедном человеке, который тяжкою болезнию столько изну-
рен, оставлен перед прочими в забвении и, будучи в свете изве-
стен как первый в России человек подлинно ученый, претерпе-
ваю гонение от иноплеменников в своем отечестве, о коего
пользе и славе ревностное мое старание довольно известно».52
С воцарением Екатерины II М. И. Воронцов лишился былой
власти и даже попал в опалу, поэтому, при всем желании, он
ничем не мог помочь Ломоносову. В ответном его письме мы
читаем: «Что касается до поручения г. Миллеру Географиче-
ского департамента, то желал я и в сем случае, по всегдашнему
моему к достоинствам вашим почитанию, показать вам мою ус-
лугу, но, предвидя к тому мало вероподобия, дружески между тем
советую оградить себя великодушием и ожидать от вре-
мени того, что может быть теперь многим подвержено труд-
ностям».53
Ломоносов не стал следовать этому благому совету, а продол-
жал, как и прежде, управлять Географическим департаментом.
Все бумаги, исходившие из Академической канцелярии, были
подписаны им. Миллер же не только не возглавил Департамент,
но совсем перестал в нем работать. В марте того же 1763 г. со-
стоялось подписанное одним Ломоносовым определение Кан-
целярии, в котором упоминается об обязанностях, возложенных
президентом на Миллера по Географическому департаменту.
В этом определении Ломоносов потребовал от Миллера объяс-
нения: «Подать в Канцелярию известие, что он в оном Депар-
таменте присутствовать и по данной инструкции исполнение чи-
нить намерен ли, буде же исполнять того не намерен, чего ради,
о чем к нему, г. Миллеру, послать ордер».54
Это распоряжение, как и другие решения, касающиеся Гео-
графического департамента, Тауберт отказался подписать. Это
не смутило, однако, Ломоносова, и он продолжал управлять столь
дорогим для него и важным для страны делом. Однако и его
противники не сложили оружия. Они продолжали причинять ему
обиду за обидой. Сохранился проект «доношения» Ломоносова
в Сенат о затруднениях, которые он испытывает в работе над
«Российским атласом». Перечислив все, что им предпринято для
осуществления этой задачи, Ломоносов писал: «Но в против-
ность высокого и патриотического благоволения Правительствую-
щего Сената и в испровержение моих благонамеренных трудов и
крайнего рачения учинены мне непреодолимые в том препят-
ствия от моих недоброхотов, что не взирая на очевидную госу-
дарственную пользу, всеми силами проискивали пресечь сочине-
ние оного атласа».55

Новое оскорбление было нанесено Ломоносову самым опас-
ным его противником — Тепловым.
Участник переворота, возведшего Екатерину на престол, Теп-
лов в новое царствование был значительно возвышен и во мно-
гих случаях был незаменим при дворе. Его перу принадлежит
текст важнейших государственных актов, начиная с манифеста
о воцарении Екатерины. Имея, таким образом, близкий доступ
к императрице, он был инициатором важных проектов, которые
выдвинули его в ряд видных государственных деятелей. С его
мнением считалась сама Екатерина и ее приближенные. Одно из
новых мероприятий, предложенных Тепловым, имевшее суще-
ственное значение для развития культуры России, оказалось на-
правленным против Ломоносова. Оно вновь оттесняло его от
управления Географическим департаментом. Теплое предложил
направить срочно всю деятельность этого учреждения лишь на
составление «карт российских внутренних продуктов» (предме-
тов отечественного производства), причем выполнение этой за-
дачи поручить Миллеру и Тауберту, а руководство всем этим
делом («смотрение») Теплое принял на себя. Он добился одо-
брения своего предложения императрицей, и, таким образом, все,
что было сделано Ломоносовым для издания «Российского ат-
ласа», не получило продолжения, так как вся деятельность Гео-
графического департамента должна была быть сосредоточена
на выполнении нового задания, а все другие дела отклады-
вались.
Ломоносов решил добиться заступничества Сената, признав-
шего издание исправленного «Российского атласа» делом государ-
ственной важности. В проекте его доношения мы читаем: «При-
слано от г. статского действительного советника г. Теплова
в Канцелярию Академии наук сообщение именного словесного
е. и. в. указа, чтобы сочинить карты российских внутренних
продуктов, а оное сочинение поручается статскому советнику
Ивану Тауберту и конференц-секретарю Миллеру под смотре-
нием помянутого г. действительного статского советника Теп-
лова с тем, чтобы все прочие дела в Географическом департа-
менте оставить, следовательно и сочинение нового „Российского
атласа", который моим рачением с тем намерением и произво-
дился, чтобы полезен был для внутренней государственной:
экономии, что из оных тридцати запросных пунктов явствует.
А как из расположения, приложенного в помянутом сообщении,,
явствует, что на сочинение оных карт продуктам требуются мно-
гие годы, то приведение вышепомянутого нового „Российского
атласа" к окончанию не может воспоследоствовать, как бы доб-
рому намерению и ожиданию Правительствующего Сената

должно соответствовать и как бы требовала общая государст-
венная польза».56
Ломоносову, впрочем, не пришлось отправить это доношение;
он даже не закончил его. При всем высоком положении, которое
занимал Теплов, ему не удалось привести в исполнение свой
проект и устранить Ломоносова от руководства Географическим
департаментом. Составление экономо-географических карт, имев-
ших несомненно важное значение для начатых тогда в широких
масштабах преобразований, осталось в руках Ломоносова. Никто,
даже сам Теплов, не понимал лучше его актуальности такой за-
дачи, и Ломоносов с присущим ему увлечением принялся за это
новое дело. Через неделю после того, как было объявлено о цити-
рованном выше решении, Академическая канцелярия постановила
обратиться в высшие правительственные инстанции и запросить
у них необходимые сведения, что должно было быть выполнено
в «неукоснительном времени».57
Прежде всего было решено обратиться в Сенат за ходатай-
ством, чтобы этот высший правительственный орган потребовал
от местных властей, не представивших еще сведений, срочно при-
слать их. Самым крупным потребителем продукции отечествен-
ного производства являлось тогда военное ведомство. Академи-
ческая канцелярия попросила его сообщить, какими отечествен-
ными материалами и из каких мест оно пользуется для постройки
кораблей и портов, для изготовления огнестрельного оружия и
для снабжения армии амуницией и другими припасами.
Значительная часть производства русской промышленности и
сельского хозяйства шла на экспорт. Внешняя торговля находи-
лась тогда в ведении Комерц-коллегии; у нее запросили сведения
об «отпускающихся из российских портов и сухим путем за гра-
ницы отгруженных товаров всякого звания из каких мест произ-
водятся». То значение, какое Ломоносов придавал всемерному
повышению экспорта и снижению импорта, было уже
разъяснено в разделе об организации Усть-Рудицкой фабрики.
Для успешного разрешения этого вопроса необходимо было со-
лидное знание того, что мы теперь называем производственным
потенциалом. Промышленность в России находилась тогда в ве-
дении различных ведомств, из них главными были Берг-коллегия
и Мануфактур-коллегия. Первая ведала добывающей промыш-
ленностью, вторая — обрабатывающей. Кроме того, существовали
еще два самостоятельные ведомства, на попечении которых на-
ходились соляное дело и винокурение; они назывались Соляная
и Комор-контора.
Все эти ведомства Академия срочно просила сообщить ей
списки: всех находящихся в их ведении как казенных, так и

частных предприятий с необходимыми дополнительными о них
сведениями.
По замыслу Ломоносова на основе собранных данных Ака-
демии надлежало подготовить специальный реестр, в котором
были бы перечислены и охарактеризованы все производящиеся
в стране продукты. Для этого он сам составил «Краткое распо-
ложение сочиняемого экономического лексикона российских про-
дуктов».58 Этот документ представляет своеобразный проспект,
которым надлежало в течение ряда лет руководствоваться.
В предлагаемом Ломоносовым пособии, по его замыслу,
должны были содержаться различные справочные сведения.
«К оным именам, по алфавиту расположенным, — писал Ломо-
носов,— приписывать места, где каждый продукт родится или
производится, с его количеством и добротою, на том ли самом
месте исходит, или для распродажи в другие городы разво-
зятся и каким путем, по чему продается; места упоминаемые по-
ставить на картах, при том присовокупленных, и назначить в лек-
сиконе градус и минуту долготы и широты для удобнейшего на
карте сыскания».59
Имея в виду, что порученная Академии работа должна су-
щественно содействовать экономическому подъему страны, Ло-
моносов придавал большое значение путям сообщения, особенно
водным артериям, которые при бездорожье того времени могли
и должны были играть особенно важную роль в развитии тор-
говли. Для этого он требовал, чтобы на картах вдоль судоход-
ных рек были поставлены особые значки, указывающие, на ка-
ких судах, лодках, барках, романовках, стругах и т. п. можно
перевозить грузы на данных участках. На картах должны были
быть указаны и другие сведения: «Пересухи летние, соединение
вершин, пристани, волоки, пороги назначить по рекам особли-
выми знаками, нарочно к тому вымышленными. А по сему пути
перевозы, мосты, высокие горы и прочая; и наконец, по воде и
по суху заставы для пошлин».60
Ломоносову было ясно, что в данном случае необходимо со-
здать не более двух карт — одну для европейской части Рос-
сии, а другую — для азиатской, на которых можно было легко
отразить все необходимые данные. При этом обеспечивалась
возможность наглядного сопоставления между собой произво-
дительных сил каждого района и его экономического раз-
вития.
Запрашиваемые Академией сведения поступали с мест не-
аккуратно: приходилось не раз обращаться в Сенат с прось-
бами о напоминании тем местным органам, которые не выпол-
няли распоряжения высшей правительственной инстанции.

Поэтому Ломоносов не упускал случая воспользоваться и дру-
гими возможностями получения данных, необходимых Геогра-
фическому департаменту. Как раз в это время (1763—1765)
проходила очередная перепись («третья ревизия»), и он не за-
медлил составить «мнение» о соответствующем поручении пе-
реписчикам.61 Он полагал, что офицерам, которым было бы
трудно выполнить полное описание отведенных им районов,
будет сравнительно легко через надлежащие инстанции при-
слать в Академию хотя бы следующие сведения: количество
душ в каждом населенном пункте и в каком из них имеется ка-
менная или деревянная церковь; какими путями сообщения свя-
зано каждое селение—водными или сухопутными (трактом или
проселочной дорогой), и на каком расстоянии от больших ма-
гистралей. «Как далече отстоит от своего присутственного го-
рода». Наличие всех сведений, которые Ломоносов подробно
перечислил в этом и других документах, позволило бы, по его
мнению, завершить такую сложную и срочную задачу, как из-
дание возможно точного «Российского атласа».
Помимо всего прочего, Ломоносов был уверен, что этим из-
данием Академия наук несомненно внесет новый вклад в гео-
графическую науку, который по достоинству будет оценен не
только на родине, но и за ее пределами. «Сие, — указывал
он, — когда всемилостивейше повелено будет при нынешней ре-
визии исполнить, то купно с присылающимися из городов от-
ветами на разосланные географические запросы, также с имею-
щимися в академической географической архиве и впредь
получаемыми специальными ландкартами и, наконец, с опреде-
ленными долготами и широтами нужных мест по астрономиче-
ским наблюдениям, лет в пять сочинен и напечатан будет та-
кой „Российский атлас", которым похвалиться можно пред
всею Европою и который принесет великую славу е. и. в., силь-
ное вспоможение в правлении государства и всему отечеству не-
сказанную пользу и удовольствие».62
Ломоносов писал это за год до кончины. Несмотря на из-
нурительный недуг, он не переставал принимать активное уча-
стие в работах Географического департамента. Много времени
и сил он отдавал организации подготовлявшихся экспедиций;
он составил охватывающий всю страну от севера на юг и от за-
пада на восток список географических пунктов, где должны
быть выполнены астрономические наблюдения;63 подал Разу-
мовскому обстоятельную записку, к которой приложил «При-
мерную инструкцию отправляющимся обсерваторам для опре-
деления астрономическими наблюдениями долготы и широты
нужнейших мест для географии Российского государства»,64 и

просил принять необходимые меры, чтобы его предложение
«произвести в действие неукоснительно».
Мучимый тяжкой болезнью, Ломоносов продолжал посе-
щать заседания Академической канцелярии, когда разбирались
вопросы, относящиеся к компетенции Географического депар-
тамента. А потом, когда он уже не мог выходить из дому, он
письменно сносился с Канцелярией. Между тем, хотя с каждым
днем силы его иссякали, он не переставал думать о любимом
деле. Об этом свидетельствует последняя известная нам за-
писка, касающаяся Географического департамента. «При-
слать, — писал он в Академическую канцелярию 28 января
1765 г., — ко мне последнее мое представление о географиче-
ских экспедициях его сиятельству г. президенту в оригинале».65
Через два месяца после этого Ломоносова не стало.

Глава V
УЧЕБНОЕ ДЕЛО
В распоряжении президента Академии (март 1758 г.) о пе-
редаче в ведение Ломоносова всех научных учреждений Акаде-
мии было указано, что ему поручается также «иметь особливое
прилежное старание и смотрение», чтобы «в университете и
гимназии все происходило порядочно».1 Сам Ломоносов еще за-
долго до того проявлял повышенный интерес ко всему тому,
что было связано с подготовкой русских специалистов. Уже
давно, с тех пор как он стал действительным членом Академии
наук — профессором и даже еще раньше, когда был адъюнк-
том, Ломоносов не только сам обучал студентов, но и принимал
активное участие в организации учебного дела в Академии, вы-
ступая с рядом проектов, направленных к улучшению ее дея-
тельности в этой области.
Еще до назначения Разумовского президентом, Ака-
демии удалось добиться некоторого улучшения своего положе-
ния: Сенат распорядился выплатить академическому персоналу
задержанное вознаграждение,2 а еще раньше академики, вслед-
ствие их жалобы на Шумахера,3 были временно ограждены от
его произвола; все, что относилось к области науки, было поручено
исключительно их попечению. Все это дало возможность Ломо-
носову 28 апреля 1746 г. (за три недели до указа о назначении
Разумовского) обратиться с «представлением» в Академиче-
ское собрание об улучшении деятельности Университета и Гим-
назии.
«Славнейшие мужи, — писал он, — ввиду того, что от ука-
зов е. и. в., посланных из Правительствующего Сената, мы по-
лучили двойную отраду и выгоду, из коих одна состоит в том,
что назначенное нам жалование будет скорее выдаваться из
Статс-конторы, другая же в том, что на нас исключительно воз-
ложена забота о науках и делах, к ним относящихся, — мы не
можем впредь жаловаться на то, что развитию науки в нашей

империи мешают недостаток средств или стеснительные пра-
вила в Академии».4 Условия эти позволяют, указывал Ломоно-
сов, Академии в целом и каждому ее члену в отдельности пол-
ностью отдаться возложенным на них задачам, и это необхо-
димо сделать безотлагательно, чтобы Сенат убедился, что
поданные в столь большом количестве жалобы были вызваны не
«корыстью и тщеславием», а невыносимыми порядками, тор-
мозившими деятельность Академии наук.
Одной из самых острых задач был вопрос об обеспечении
Академического университета учащимися. По первоначальному
замыслу это должна была делать Академическая гимназия, од-
нако она не справилась с возложенной на нее задачей. Поэтому
и в 1732, и 1735 гг., как уже отмечалось выше, Сенат требовал
от Московской славяно-греко-латинской Академии, чтобы она
прислала в Академию наук успевающих учеников. Между тем
прошло уже двадцать лет, как была открыта Академическая
гимназия, и тем не менее она <все еще не была в состоянии под-
готовить для Академии достаточное число студентов. 21 марта
1746 г. на заседании Академического собрания Ломоносов
предложил вновь обратиться в Правительствующий сенат, чтоб
на этот раз было предписано послать успевающих • учеников
Невской и Новгородской семинариям.5
На пополнение Академического университета семинари-
стами, привлекаемыми туда в обязательном порядке, Ломоно-
сов смотрел как на меру временную. По его мнению, эту за-
дачу должна была выполнять только Академическая гимна-
зия; потому на ее деятельность он предлагал обратить особое
внимание. «Полагаю, — указывал он, — что следует забо-
титься о том, чтобы гимназия обладала большим количеством
учеников; оттуда некогда должны выйти свои, так сказать, до-
морощенные студенты».6
Имея в виду подготовку высококвалифицированных специа-
листов в широких масштабах, Ломоносов думал и об учебных
пособиях для них. В то время многих учебников на русском
языке еще не было, и приходилось пользоваться переводами.
В этом отношении кое-что уже было сделано академическими пе-
реводчиками, однако предстояло сделать несравненно больше.
Возможности для этого в Академии наук были, поскольку в ее
штате состояли достаточно квалифицированные переводчики и
весьма опытные ученые-редакторы. С подготовкой к изданию
необходимых учебников они вполне могли бы справиться, но
этому препятствовали жесткие цензурные условия. Для того
чтобы напечатать книгу на русском языке, рассчитанную на
широкий круг читателей, требовался особый указ Правитель

ствающего сената. Нетрудно себе представить, каким тормозом
это являлось при издании учебных пособий.
Положение изменилось со времени прихода в Академию Ра-
зумовского. Сношения Академии с правительственными орга-
нами стали осуществляться через него. Самым большим его
достижением было утверждение Регламента Академии. Хотя
Теплову удалось не допустить Ломоносова к непосредственному
участию в составлении Регламента, тем не менее то, что Ломо-
носов предлагал в своем «представлении», явно отразилось
в соответственных параграфах этого документа.
Как уже отмечалось, первые работы Ломоносова относятся
главным образом к физике, и первые лекции, которые он чи-
тал академическим студентам, были посвящены этому пред-
мету. Еще в 1744 г., будучи адъюнктом, он обучал физике
А. П. Протасова и С. К. Котельникова.7 Из одного их донесе-
ния в Академическую канцелярию8 видно, что руководством
по курсу, который им читал Ломоносов, служило пособие, со-
ставленное на латинском языке9 учеником Хр. Вольфа
Л. Ф. Тюммигом10 по трехтомному изданию труда его учи-
теля на немецком языке.11 Книга Тюммига состояла из шести
разделов; последний из них был посвящен физике.
Считая работу Тюммига ценным пособием при прохожде-
нии курса физики, Ломоносов решил перевести это произведе-
ние на русский язык, и к 1745 г. он это уже выполнил. При
издании своего перевода, Ломоносов имел в виду не
только академических студентов и учащуюся молодежь,
а более широкий круг лиц, интересующихся естествен-
ными науками.
Перевод этого пособия был издан в 1746 г. под названием
«Волфианская експериментальная физика, с немецкого под-
линника на латинском языке сокращенная, с которого на рос-
сийский язык перевел Михайло Ломоносов, императорской
Академии наук член и химии профессор».12 Предназначая свой
перевод широкому кругу читателей, Ломоносов снабдил его
предисловием, в котором в кратких, но выразительных строках
обрисовал эволюцию знаний, достигших поразительных успе-
хов за последние два века. «Мы живем, — писал Ломоносов, —
в такое время, в которое науки, после своего возобновления
в Европе, возрастают и к совершенству приходят. Варварские
веки, в которые купно с общим покоем рода человеческого и
науки нарушались и почти совсем уничтожны были, уже прежде
двухсот лет окончились».13
Преследуя цель популяризации подлинных научных знаний
среди широких кругов русских читателей, Ломоносов стре

мился возбудить их пытливость, заронить желание самому про-
верить сообщенные факты и ничего не принимать на веру. Он
прекрасно показал, как после Декарта (1596—1650) с средне-
вековой схоластикой было покончено, — начался неудержимый
рост положительных знаний. «Чрез сие, — напоминал Ломо-
носов, — отнято было благородное рвение, чтобы в науках уп-
ражняющиеся один перед другим старались о новых и полез-
ных изобретениях. Славный и первый из новых философов
Картезий осмелился Аристотелеву философию опровергнуть и
учить по своему мнению и вымыслу».14
Невиданный прогресс стал возможен, подчеркивал Ломоно-
сов, только благодаря тому, что в науке восторжествовал эк-
спериментальный метод изучения природы и научные концеп-
ции стали выдвигаться только на основе строго установленных
фактов. Ломоносов прямо указывал, что «мысленные рассу-
ждения произведены бывают из надежных и много раз повто-
ренных опытов».15 Он, однако, ясно отдавал себе отчет в том,
что хотя данные, строго проверенные экспериментально, и со-
ставляют незыблемый базис современного знания, одних фак-
тов, как бы достоверны они ни были, еще не достаточно для
возведения стройного здания науки. Добытые знания необхо-
димо обобщить в форме теории так, чтобы теоретические вы-
воды согласовались с результатами опытов и наблюдений;
в противном случае, какими бы логичными ни казались внешне
те или иные воззрения, они не будут иметь научной ценности.
«Ныне ученые люди, а особливо испытатели натуральных ве-
щей, — писал Ломоносов, — мало взирают на родившиеся в од-
ной голове вымыслы и пустые речи, но больше утверждаются
на достоверном искусстве».16
В основе учения о природе лежит «физическая наука», и
именно в этой области знания экспериментальный метод укреп-
лялся всего прочнее. Эти соображения главным образом и по-
будили Ломоносова взяться за перевод «Экспериментальной
физики», имея в виду широкий круг читателей, которых он
стремился приобщить к успехам современной науки. Как и
в других своих начинаниях, он и здесь встретился со многими
трудностями. На их преодоление ему пришлось затратить не
мало сил.
Когда работа по переводу была завершена, не мало усилий
пришлось затратить на то, чтобы добиться разрешения ее на-
печатать. Посылая свой труд Воронцову, Ломоносов надеялся
заручиться поддержкой этого влиятельного сановника. Его на-
дежды оправдались. Воронцов не медля послал рукопись в Се-
нат, который 19 июня 1745 г. распорядился ее печатать.17

Титульный лист "Волфианской експериментальной физики".

Шумахер, получив распоряжение, тотчас же передал его
конференц-секретарю Винсгейму, и 22 июня Академическое со-
брание поручило академику Гмелину дать отзыв о книге,18 что
тот и сделал, высоко оценив работу Ломоносова.19 При этом
Гмелин сделал несколько замечаний, с которыми Ломоносов
охотно согласился.
Он добился разрешения опубликовать свою работу по тем
временам весьма быстро. В середине марта 1746 г. она уже уви-
дела свет, а к началу января следующего года понадобилось
напечатать дополнительный тираж/"
Следует особо отметить, что в определении Канцелярии об
издании перевода Ломоносова имеется пункт: «Лекции на
русском языке читать ему профессору, как Правительствую-
щего Сената указ повелевает».21 Чтение лекций на русском
языке было совершенно новым в истории Академического уни-
верситета. До того преподавание велось на латинском языке,
который студенты изучали еще до поступления в Академию.
Вызвано это было тем, что профессора не знали русского
языка, большинство из них и не стремилось им овладеть. Но-
вовведение, которого добился Ломоносов, имело значение не
только для облегчения занятий академических студентов, — этим
самым он значительно расширил свою аудиторию, привлекая
всех, кто желал слушать его лекции.
Правда, с самого основания Академии наук ее члены чи-
тали публичные лекции, которые начались уже в январе 1726 г.
Были приняты необходимые меры и для того, чтобы привлечь
широкий контингент слушателей. В изданном 14 января объяв-
лении было указано, что приглашенные из-за границы акаде-
мики наряду с научными изысканиями обязаны вести и педа-
гогическую работу и «о пользе собственной тех юношей, кото-
рые из пространной России для учения и свободных наук собе-
рутся, потщатися будут». Насколько широко была тогда заду-
мана педагогическая деятельность Академии, видно и из сле-
дующих строк: «Того ради конца, профессоры сея Академии,
сего 1726 году, в будущий 24 день месяца генваря, чтениями
учение свое публичное начнут во дни: понедельник, среду, чет-
верток и субботу, и впредь таким определением и учреждением
поступать будут, о котором всем любителям добрых наук,
а наипаче рачителям к учению, сим для известия объяв-
ляется».22 Тем не менее контингент слушателей был весьма ог-
раничен. Лекции посещали лишь те, кто знал латынь или ка-
кой-нибудь иностранный язык. Это послужило причиной тому,
что в списке первых по времени студентов преобладали ино-
земцы.23 Но и те русские учащиеся, которые изучали

заранее латынь, с трудом следили за речью своих препода-
вателей.
До Ломоносова никто из академиков не мог на практике осу-
ществить намерение Академии сделать выступления своих чле-
нов действительно публичными. Одной из первых забот Разу-
мовского стала широкая популяризация курса лекций Ломоно-
сова. В журнале Академической канцелярии от 11 июня 1746 г.
записано: «Указом Правительствующего Сената прошлого
1745 г. октября 19 дня между прочим велено профессору Ло-
моносову на русском языке показывать лекции, чего ради его
сиятельство г-н граф и президент, будучи сего числа в Конфе-
ренции, определил: „По силе означенного указу ему, Ломоно-
сову, на русском языке показывать лекции, пока е. и. в. изво-
лит пробыть в Петергофе, в каждой неделе по пятницам после
полудни, того ради об оном в Кадецкой корпус, в Канцелярию
главной артиллерии и фортификации и в Медицинскую Кан-
целярию послать промемории и в оных объявить, ежели кто
желает означенные лекции слушать, тем позволяется быть
в Академии, а в какие и с которого и по который час те лекции
продолжаться будут, о том для лутчего усмотрения оным кан-
целяриям послать при тех промемориях объявления"».24
Главная задача, которая в то время стояла перед Академией
наук, заключалась в том, чтобы шире развернуть деятельность
Университета, страдавшего от недостатка учащихся. Питомцы
духовных училищ из Москвы и Новгорода, о которых писал
Ломоносов в своем «представлении», стали прибывать в Ака-
демию наук лишь в марте 1748 г. Они подвергались испыта-
ниям в Историческом собрании, в котором принял участие и
Ломоносов. Из Москвы и Новгорода на испытание явились де-
вятнадцать человек, и почти все обнаружили вполне удовлетво-
рительную подготовку. В рапорте о чрезвычайном заседании
Исторического собрания отмечено: «17 из них в гуманиорах и
школьной философии довольный успех имеют, так что оные на
академические лекции о чистоте штиля, здравейшей философии
и математике допущены быть могут».25 Только у двух не было
достаточно подготовки по-латыни; их и решили «ко времени»
направить в Гимназию.
Менее подготовленными оказались воспитанники Невской
семинарии. Из десяти экзаменовавшихся только пять были
признаны пригодными «для выбору в Академический универ-
ситет».26 Эти ученики были весьма различного возраста, кото-
рый колебался с 12- до 20-летнего.
Из всех студентов, поступивших в 1748 г. в Академический
университет, наилучшие способности обнаружили Степан Ру

мовский и Иван Барков.27 Последний через три недели после
того, как его сверстники были подвергнуты испытаниям, явился
к Ломоносову и заявил, что тогда его не было в семинарии
(болел), и попросил проэкзаменовать его, что Ломоносов
тут же и сделал. Результатами испытаний Ломоносов остался
вполне доволен. В своем донесении Академической канцелярии
он писал: «По его желанию говорил я с ним по-латине и зада-
вал переводить с латинского на российский язык, из чего я ус-
мотрел, что он имеет острое понятие и латинский язык столько
знает, что он профессорские лекции разуметь может».28 Для
своего времени Барков был незаурядным поэтом и переводчи-
ком. В частности, он подготовил к изданию сочинения А. Кан-
темира, снабдив их биографией автора — первым жизнеописа-
нием Кантемира на русском языке.29
Деятельность Университета, как и всей Академии, регули-
ровалась сначала утвержденным а 1747 г. Уставом (Регламен-
том). В связи с значительным пополнением Университета и
оживлением его деятельности было решено составить специ-
альный регламент для него, что и было поручено ректору уни-
верситета Г. Ф. Миллеру. Представленный им проект подле-
жал обсуждению в Историческом собрании, и секретарь этого
учреждения В. К. Тредиаковский запросил о нем отзывы Ло-
моносова и других членов Исторического собрания.
Мнение Ломоносова изложено им в письме к Тредиаков-
скому30 и в «Дополнении» к нему.31 Прежде всего он предло-
жил разделить Университет на факультеты: юридический,
медицинский и философский (естественнонаучный), что соответ-
ствовало структуре западноевропейских университетов, но в от-
личие от них русский Академический университет не должен
был иметь богословского факультета. Ломоносов считал это
делом духовных учебных заведений. Питомцам Университета,
по завершении курса наук, надлежало, по его мнению,
смотря по успехам, присваивать ученые степени. Их должно
было быть три: магистр, лиценциат и доктор. Учащие и уча-
щиеся должны пользоваться особыми правами — «вольностями»,
на Университет и Академию не должен распространяться
надзор полиции. Ломоносов настаивал, чтобы они «освобождены
были от полицейских должностей» (повинностей).
В «Дополнении» Ломоносов предлагал разбить учащихся на
три класса. Первый из них должен представлять собой как бы
общий факультет. Здесь изучаются общие предметы, обяза-
тельные для всех без исключения студентов. Таким образом
можно будет выявить наклонности каждого в отдельности —
«всяк мог видеть, к какой кто науке больше способен и охоту

имеет». Когда же определятся интересы отдельных студентов,
каждый из них должен посещать лекции во втором классе
по тем дисциплинам, которые непосредственно относятся к бу-
дущей его специальности. Наконец, третий класс должен был
представлять собою нечто вроде аспирантуры с индивидуаль-
ным обучением: «Третьего класса студенты те, которые опре-
делены уже к одному профессору и упражняются в одной
науке».
Одной из помех, тормозивших успешную деятельность ака-
демических учебных заведений, было то, что ни ее питомцам, ни
академическому персоналу вообще не были присвоены звания
и чины, как это имело место в других учебных заведениях и
ведомствах. Это приводило к тому, что молодежь устремлялась
в Шляхетный корпус и в другие военные учебные заведения.
Поэтому Ломоносов и предложил, чтобы переход из одного
класса в другой сопровождался присвоением студентам чинов,
соответствующих прапорщику и поручику.
Кроме главной своей специальности, химии, Ломоносов не
переставал заниматься и другими предметами, в частности
изящной словесностью. Он и академических питомцев обучал
стихосложению. Среди учеников Ломоносова выделился Нико-
лай Поповский, видный впоследствии просветитель, один из
первых профессоров Московского университета, занимавший ка-
федру философии и элоквенции.
В рапорте (февраль 1753 г.) Ломоносова Академической
канцелярии об успехах студентов, обучавшихся у него, мы чи-
таем: «Николай Поповский задаванные ему от меня разные ма-
терии стихами сочинял и переводил весьма изрядно и ныне
имеет опыт своего искусства в переводе стихами, который уже
по соизволению Канцелярии Академии наук к печатанию от-
дан».33 Из переводов Поповского наиболее известен перевод
с французского философской поэмы выдающегося английского
поэта А. Попа (Pope, Alexander, 1688—1744) «Опыт о чело-
веке» («An Essay of man»).34
Наиболее ярко талант Ломоносова не только как исследо-
вателя, но и как обладающего редкими организаторскими спо-
собностями ученого-педагога проявился к середине 50-х годов.
Этим в полной мере воспользовался Шувалов при учреждении
Московского университета. В протоколах Академического со-
брания имеется запись о том, что Ломоносов на состоявшемся
15 июня 1756 г. заседании огласил составленный им проект
Регламента гимназии при Московском университете.35
В письме к Шувалову (1754), где впервые речь зашла об
открытии высшей школы в Москве, Ломоносов подчеркивал:

«При университете необходима должна быть гимназия, без ко-
торой университет, как пашня без семян»,36 и тут же добавил,
что охотно представил бы план, но для этого ему нужно хотя бы
пять дней. «Не в указ вашему превосходительству, — добавлял
он, —советую не торопиться, что бы после не переделывать.
Ежели дней полдесятка обождать можно, то я целый полный
план предложить могу».
Проект регламента,37 разработанный Ломоносовым, был все-
сторонне продуман. Он охватывал все стороны школьной жизни,
начиная с внешнего облика учащихся и кончая программой и
расписанием занятий. Гимназия должна была дать учащимся
законченное среднее образование.
Нельзя не остановиться на воспитательных мерах, которые
предлагал Ломоносов. Замечательно то, что не отвергая мер
взыскания, он охотней и подробней говорил о поощрениях. Не
забудем, что не только в его время, но и в XIX в. (и нередко
даже и в XX в.) телесные наказания считались обычным сред-
ством воспитания. В письме к Шувалову Ломоносов, говоря
о высокопоставленных лицах, которым знания, приобретенные
в школе, помогли выдвинуться на служебном поприще, отме-
чал, что «они только одно почти знают, что в малолетстве из-
под лозы выучились, а будучи в своей власти, почти никакого
знания больше не присовокупили».38 Не отклоняя наказаний,
которые так же, как и поощрения, должны быть «приватными
и публичными», Ломоносов стремился всячески ограничить
произвол гимназических наставников, требовал лишить их
права применения крайних мер наказания: «... публичных на-
казаний за великие пренебрежения школьных должностей не
чинить без директорского ведома, а из Гимназии не выключать
и к гражданскому суду не отдавать без соизволения курато-
ров».39
Свое мнение о начальном и среднем образовании Ломоно-
сов высказал более подробно в составленном в 1758 г. проекте
устава Академической гимназии. В нем он рассматривал гим-
назию уже не как училище, готовящее своих питомцев в Уни-
верситет, при котором она состоит, а как школу, дающую своим
ученикам, воспитанным по строго обдуманной системе, закон-
ченное среднее образование. В таких людях страна нуждалась
не меньше, чем в специалистах с университетским дипломом.
Ломоносов заботился о том, чтобы доступ в Гимназию для
неимущих классов не был закрыт. «Всякий, —писал он в пер-
вом же параграфе гл. I Регламента, — кто желает отдать для
обучения в Академическую гимназию своего сына или ребенка,
находящегося под его опекой, должен, независимо от того, дво

рянин он или нет, представить его в Канцелярию Академии
паук при доношении, в котором указать имя представляемого,
пол, место и год рождения, а также то, чему он желает обу-
чаться, на казенный или на свой счет, и чему обучался до
40
ЭТОГО».
Рассматривая Академическую гимназию как самостоятель-
ное среднее учебное заведение, Ломоносов не забывал и об ис-
ключительно важной задаче ее — готовить молодых людей
в Академический университет. С этой целью он предлагал раз-
делить учащихся на две категории; к первой относятся те, кто
проходит курс, находясь на полном государственном содержа-
нии, вторую составляют воспитанники, обучающиеся на свой
счет. Количество первых определялось числом вакантных мест,
ограниченных бюджетными возможностями Академии. Выдер-
жавшие испытания, но не зачисленные в Гимназию из-за от-
сутствия вакансий, имели право поступать в следующем году
в порядке очередности. При этом каждому из них, при нали-
чии возможности, было предоставлено право быть зачисленным
в соответствующий класс и обучаться на собственный счет.
Обучающимся на собственный счет предоставлялись некото-
рые льготы в сравнении с «казеннокоштными». Для них не
была обязательной вся программа обучения в Гимназии, и они
могли отказаться от прохождения некоторых предметов. От
учащихся же, которые находятся на государственном иждиве-
нии, Ломоносов требовал полного и успешного прохождения
всех преподаваемых в Гимназии дисциплин, имея в виду, что
им надлежит в дальнейшем получить высшее образование.
Ломоносов внес в Регламент пункт, согласно которому при-
нимать в Гимназию крепостных разрешалось не иначе как при
условии освобождения их от крепостной зависимости. «В Ака-
демическую гимназию, — записано в проекте Ломоносова, —
не должны быть принимаемы лица, положенные в подушный
оклад, и в особенности крепостные люди; если же помещик за-
хочет отдать кого-либо из своих людей в Гимназию по причине
его особой сообразительности и одаренности, то он должен ос-
вободить его навечно и дать Академии подписку, что отныне
не имеет на него никаких прав».41
Совместное обучение детей разных сословий вызывало, не-
сомненно, резкие возражения со стороны влиятельных предста-
вителей дворянства, и Ломоносов предвидел антагонизм, кото-
рый возникнет между учениками, принадлежащими к различ-
ным социальным группам. Он предвидел презрение, с которым
дворянские сынки будут встречать детей крестьян, поэтому и
предостерегал: «Против этого не должны быть предубеждены

обучающиеся в упомянутой Гимназии юные дворяне». Ломо-
носов не ограничивался одними предостережениями, а преду-
смотрел меры, которые уравняли бы учащихся не только в от-
ношении к ним обучающего персонала, но и во внешнем виде,
требуя единой для всех учащихся формы одежды, что исклю-
чило бы какую бы то ни было дифференциацию. «Все приня-
тые,— подчеркивал он, — и не принадлежащие к дворянству
должны в отношении обращения с ними, как и в смысле одежды,
быть на том же положении, какое подобает принадлежащим
к дворянству. На военной службе числятся и дворяне и не дво-
ряне, так нечего стыдиться этого и при обучении наукам».
Проект Ломоносова вызвал горячее обсуждение; особенно
страстными были споры по вопросу о социальном составе уча-
щихся Гимназии. Об этом речь будет ниже; здесь же отметим,
что Ломоносов требовал, чтобы обучение велось на русском
языке: исключение он делал только для одного предмета — ос-
нов философии, которые должны были преподаваться на ла-
тинском языке.
Ломоносов требовал, чтобы ребенка с первых же дней по-
ступления в Гимназию приучали к соблюдаемому порядку.
Вступив в Гимназию, учащийся должен постоянно помнить
о возложенных на него обязанностях и нормах повседневного
поведения. Этому был посвящен специальный параграф (75)
ломоносовского Регламента. «Каждому гимназисту, — читаем
мы здесь, — при поступлении в Гимназию должен быть вручен
напечатанный лист, где изложены гимназические узаконения;
такой же лист должен иметься в каждом классе для общего
сведения, а также должен быть вывешен на стене в каждой ком-
нате гимназистов и в зале, чтобы они не могли отговариваться
неведением».42
«Узаконения» составляют пятнадцать пунктов Регламента,
и в них действительно подробно, насколько это было возможно
для одного человека, предусмотрено все то, чего должны были
остерегаться и не допускать в своем поведении гимназисты.
Ломоносов был далек от того, чтобы из учащихся воспитать
каких-то примерных мальчиков. Резвость в этом возрасте не-
избежна и не должна подавляться. Однако гимназисты не мо-
гут забывать границ дозволенного. «Узаконения» напоминали
учащимся, что они неуклонно должны «отбегать от ссор между-
собных, а особливо от бесчестных браней и от драк, не попре-
кать другого природными недостатками и не злобствовать».43
В более чем десяти параграфах Ломоносов подробно пере-
числил и все то, чего должны остерегаться и избегать уча-
щиеся. Тут речь идет об отношениях гимназистов друг

к другу; они должны основываться на взаимном уважении. Рас-
хождения и даже ссоры между детьми неизбежны, но всякие
проявления высокомерия, чванства и грубости считаются недо-
пустимыми.
Уже на школьной скамье Ломоносов требовал воспитывать
у человека чувство долга и товарищества. Не может быть бо-
лее возвышенного поступка, чем спешить на помощь товарищу,
когда тот в ней нуждается. Однако никогда не следует упускать
из виду, что оказание услуг может принести не пользу, а вред
в тех случаях, когда они прикрывают нерадивость и леность.
«Хотя, — подчеркивал он, — взаимная приязнь гимназистов
похвальна и один то изъяснить, чего другой не разумеет, сво-
бодно может, однако когда задана будет школьная экзерциция
от учителя или зкзаминатора для того, чтобы знать в успехах
каждого разность, тогда никто друг другу помогать не должен.
Равно как и в то время, когда по спросу учительскому гово-
рить кто свой урок изусть и не знает твердо, близ его сидящий
товарищ не должен ему тихонько подшептывать и тем помогать
его лености. Такой помощник равному наказанию с незнающим
подвержен».44 Основная задача всякого учебного заведения —
это забота о прочном усвоении учащимися преподаваемых дис-
циплин. Вместе с тем школа, в особенности начальная и сред-
няя, призвана обеспечить своим питомцам строго продуманную
систему воспитания. Из всех пороков Ломоносов особенно вы-
делял лень, и с ней он призывал вести самую решительную
борьбу, так как «ленность всего вреднее учащимся».
Требования, предъявляемые к учащимся, будут успешно
выполняться лишь в том случае, если их наставники окажутся
достойными воспитателями, которые сами показывают во всем
пример своим питомцам, и прежде всего в деле выполнения
возложенных на них обязанностей. Этому посвящена специаль-
ная глава Регламента, которая так и называется «Об обязан-
ностях учителей». Первая обязанность учителя, подлежащая
неукоснительному выполнению, — во-время приходить на заня-
тия. Учитель должен непрестанно заставлять гимназистов ус-
ваивать изучаемые предметы, а потому постоянно проверять
знания ими пройденной части курса. Ученики обладают не оди-
наковыми способностями, и от учителя требуется знать инди-
видуальные особенности каждого из них. «Учитель должен при-
сматриваться к способностям учеников и знать их успехи, чтобы
понимать, чего он может ожидать и требовать от каждого».45
Одна из глав Регламента носит название: «О педагогии при
гимназии». Ломоносов имел в виду специальные классы, пред-
назначенные для детей знатных фамилий, которые не стали бы

отдавать своих детей в Гимназию, где учатся дети «низших»
слоев населения. Самые крупные сановники обучали своих де-
тей на дому, приглашая для этого видных ученых. Например,
наставником детей вице-канцлера А. И. Остермана был акаде-
мик X. Ф. Гросс,46 а К. Г. Разумовский для воспитания своих
детей создал специальное учебное заведение (институт Разу-
мовского47). Но не все знатные особы имели такие возмож-
ности, какие были у Остермана или Разумовского. В Петер-
бурге не было тогда такого большого количества учителей, ко-
торые могли бы заниматься подобным «индивидуальным» обу-
чением. Ломоносов это учитывал: «Некоторые знатные особы,
которые желая обучать своих детей наукам, не имеют возмож-
ности пригласить приватных учителей по причине их отсутст-
вия».48 Для таких он предлагал создавать специальные классы.
Ломоносов требовал, чтобы привилегии таких гимназистов
были ограничены. Барчуки с малых лет имели множество слуг.
Конечно, знатные особы не отпускали бы своих сынов учиться,
если бы они переставали пользоваться услугами своих крепо-
стных. Ломоносов это знал, и в соответствующем параграфе
главы о педагогии записал: «... служителей при себе больше
одного иметь не должны».49 Все гимназисты должны были обу-
чаться на общих основаниях. «Принятым в педагогию дворя-
нам. .. в классах сидеть наряду с другими гимназистами и ни-
какого от них отличия не иметь, как по прилежанию, и наблю-
дать им ту же с ними должность».
По Регламенту 1747 г. количество казеннокоштных учени-
ков в Академической гимназии было определено в 20 человек.
В 1750 г. Разумовский довел количество их до 40. Ломоно-
сов же настаивал на 6050 и соответственно этому составил
проект штата Гимназии.51 Но президент с этим не согла-
сился.
Ломоносов заботился о том, чтобы выпускники Гимназии,
намереваясь поступить в Академический университет, имели бы
ясное представление об изучаемых там дисциплинах. Для
этого он вошел в Канцелярию Академии наук с представлением
об издании серии брошюр, в которых были бы изложены ос-
новные задачи наук, разрабатывавшихся в Академии.53 Ко-
нечно, выполнить одному человеку это было не под силу, по-
тому Ломоносов и предлагал поручить каждому академику со-
ставить брошюру по своей специальности. Но это предложение
выполнили только академики И.-А. Браун и У.-Х. Сальхов.54
Не меньше внимания Ломоносов уделял другому академиче-
скому учебному заведению — Университету, устав которого
также был разработан им. Этот документ до нас не дошел.

В 1747 г., когда был принят Регламент Академии наук,
в нем было записано (§ 44): «Все, как профессоры и учители,
так студенты и ученики, на Академическом и своем содержании
обретающиеся в Университете, подвержены Регламенту, кото-
рый президентом сочинен быть должен, по примеру Европей-
ских университетов, каким образом и когда чего учить и обу-
чаться».55 Проект устава Университета было поручено составить
Миллеру. Но то, что он представил, не было одобрено академи-
ками и президентом. Нельзя было признать удовлетворитель-
ным и изданное в 1750 г. «Учреждение о университете и гим-
назии».
В обсуждении этих проектов Ломоносов принимал активное
участие.56 Прошло около десяти лет, и учебные заведения Ака-
демии, как и прежде, не имели строго установленного регла-
мента. Когда же в марте 1757 г. Ломоносов был назначен чле-
ном Канцелярии Академии наук, т. е. стал одним из ее руко-
водителей, то в числе важных задач, которые он ставил перед
собой, было и упорядочение учебного дела. 7 января 1758 г. он
подал Разумовскому записку и подробно изложил об «излише-
ствах, замешательствах и недостатках», имеющихся в Акаде-
мии.57 В этом «представлении» не мало места было отведено
Гимназии и Университету. «Гимназию и Университет снабдить
регламентами, набрать новых школьников и сделать порядок,
чтобы школьники под строгим смотрением, а студенты волю
пристойную имели, не так, как ныне, развращенным образом».58
То, что предлагал Ломоносов было значительно шире пре-
дусмотренного «Учреждением о университете и гимназии».
Профессоров в Академическом университете должно было
быть одиннадцать, из них пять академиков по совместитель-
ству. На юридическом факультете он предполагал три кафедры:
всеобщего права, российского права и истории и политики. Ме-
дицинский факультет составили бы также три кафедры, воз-
главляемые химиком, ботаником и анатомом. Наиболее круп-
ным должен быть философский факультет, состоящий из
пяти кафедр: «... философии и истории литералной, фи-
зики, математики, красноречия и древностей, ориентальных язы-
ков».59
Число студентов, по проекту Ломоносова, ограничивалось
тридцатью человеками. Ломоносов имел в виду установить
строгий порядок в университетской жизни, который решительно
покончил бы с хаосом и своеволием, столь пагубно влиявшим
на все виды деятельности Академии. В цитируемом документе
сохранились лишь названия глав Регламента, которые он на-
мечал обстоятельно развить, но и один только перечень их

дает возможность судить о широте программы, выдвинутой Ло-
моносовым.
Прежде всего он указывал на точные правила возведения
в профессорское звание и зачисления на профессорскую дол-
жность. К обязанностям университетского преподавателя он от-
носил не только педагогическую нагрузку. Столь же важной он
считал и чисто научную работу. Одна глава так и называлась:
«О их (профессорских, — М. Р.) сочинениях».
Обсуждение научных проблем должно было проводиться на
заседаниях Академии наук (Академических собраниях). Же-
лая превратить Университет в учебно-научное учреждение, Ло-
моносов имел в виду привлечь внимание учащихся к живой
научной мысли со студенческой скамьи. Он предполагал устра-
ивать диспуты и «другие экзерциции».
С первых дней существования Академии ее деятельность
была враждебно встречена духовенством, справедливо считав-
шим, что каждый новый успех естествознания подрывает цер-
ковные устои. Иные называли высшее учреждение страны
«Академией богомерзких наук».60
Сам Ломоносов не избег столкновения с. духовенством, ко-
торое видело в нем одного из подрывателей «устоев». Пока
Академия издавала печатавшиеся по-латыни труды, расчитан-
ные на узкий круг специалистов, церковники, скрепя сердце,
с этим мирились. Когда же к подлинным знаниям стали при-
общаться широкие круги, то тотчас же последовала реакция со
стороны духовенства. Ломоносов добивался, чтобы верховной
властью было вменено «духовенству к учениям, правду физи-
ческую (естественнонаучную, — М. Р.) для пользы и просвя-
щения показующими, не привязываться, а особливо не ругать
наук в проповедях».
Однако, по глубокому убеждению Ломоносова, высокое по-
ложение науки и ученых должно было быть завоевано не од-
ними административными мерами. Еще большее значение, по
его убеждению, может и должно было иметь общественное
мнение. Одной из мер в этом отношении могли бы служить
публичные торжества, приуроченные, например, к окончанию
гимназистами курса среднего образования и производству их
в студенты или же публичные испытания оканчивающих сту-
дентов с присвоением им научных степеней («экзамен на гра-
дус»). По мнению Ломоносова, такие торжества должны были
найти выражение в общественных собраниях, сопровождаю-
щихся обедами, концертами и салютом («пальбою»). Разу-
меется, не погоней за внешней парадностью и пышностью ру-
ководствовался Ломоносов, когда все это предлагал. Он стре

мился поднять в глазах общественности значение науки
в стране. Само собою разумеется, что честь, оказываемая ви-
новникам торжества, сама по себе служила бы стимулом и ме-
рой поощрения для тех, кто.старался овладеть знаниями и по-
святить жизнь науке.
Когда еще в 1747 г. был принят Устав Академии, то в ее
учебные заведения было запрещено принимать выходцев из
«низших слоев». § 41 гласил: «Принимать в университет из
всяких чинов людей, смотря по способностям, кроме положен-
ных в подушный оклад».61 Надо сказать, однако, что это пра-
вило соблюдалось не очень точно. В том же параграфе сказано:
«А ежели такие найдутся принятые прежде и обучавшиеся
в Академии, таких удержать при Академии в службе». При
составлении проекта Регламента Гимназии Ломоносов не мог
не считаться с общеакадемическим Уставом, но мы видели, как
старательно он пытался обойти этот пункт. Мало того, в 1758 г.
Ломоносов добился того, что на практике этот пункт был явно
нарушен. В мае месяце этого года в Гимназию был принят сын
его земляка — крестьянина Осипа Дудина, Петр. В журнале
Академической канцелярии, подписанном, кроме Ломоносова,
Шумахером, Таубертом и Штелиным, мы читаем: «По челоби-
тию Архангелогородской губернии Двинского уезда Куростров-
ской волости крестьянина Осипа Дудина приказали: сына его
Петра Дудина математике, рисовальному художеству и фран-
цузскому языку обучать в Академической гимназии на его
коште и для того его отослать к г. адъюнкту и Гимназии ин-
спектору Модераху при ордере».62
Против стремления Ломоносова допускать в академические
учебные заведения, прежде всего в Гимназию, более широкие
круги населения, в том числе, при известных условиях, и детей
крепостных, яростно выступил академик Фишер. Возражал он
и против штатного расписания, предложенного Ломоносовым.
Шестьдесят гимназистов и тридцать студентов, утверждал Фи-
шер, непомерно большое отягчение для казны. Мало того, по
его мнению, некуда будет девать этих людей впоследствии. Это
возражение сильнее всего задело Ломоносова, считавшего, что
ничего нет более важного, чем подготовка национальных кад-
ров. Фишер, как и другие иностранцы, считал вполне возмож-
ным приглашать специалистов из-за границы. Поэтому Ломо-
носов наиболее остро и с уничтожающим сарказмом обрушился
именно на это возражение своего оппонента. «Шестьдесят гим-
назистов и тридцать студентов почитает за излишнюю казне
тягость, а паче всего спрашивает, куда их девать. Его ли о том
попечение? Ему велено было смотреть регламент, а не штат.

Его ли дело располагать академическою суммою? И ему ли
спрашивать, куда девать студентов и гимназистов? О том есть
кому иметь и без него попечение. Мы знаем и без него, куда
в других государствах таких людей употребляют и также куда
их в России употребить можно. Сие есть ясное доказательство
его невнимания к рассмотрению регламента и что он только
старался вступаться в рассуждения, где бы для оказания сво-
его шпынства (оскорбительным насмешкам, — М. Р.) привя-
заться».63
Как и во многих других случаях, Ломоносов в деле утвер-
ждения Регламента столкнулся и здесь с бюрократической
проволочкой. Его ходатайство об утверждении представленных
регламентов Гимназии и Университета оставалось долгое время
без движения, пока Разумовский не предложил Ломоносову
выступить в Академическом собрании и заручиться поддерж-
кой членов Академии.64 Такое заседание состоялось 11 января
1760 г.65 О нем имеется лишь краткая протокольная запись, но
в архиве Ломоносова сохранились наброски его речи.66 Ломо-
носов говорил, что с тех пор, как был утвержден Устав, прошло
свыше двенадцати лет, но ничего не сделано для устройства
высшего учебного заведения в таких масштабах, как этого тре-
буют интересы дела. В дело вмешался президент Академии, он
пожелал, чтобы академики прежде всего высказались по поводу
«льгот и прерогатив», которые Ломоносов счел соответствую-
щими удобствам самих академиков и «интересам успехов оте-
чественной науки». Академическому собранию было также
предложено выразить свое мнение относительно предложенной
Ломоносовым «инавгу рации» (торжественного открытия).
Противники Ломоносова, высказывая свои мнения о тех
или иных его предложениях, нередко руководствовались не ра-
зумом, а чувством, перенося личные отношения на деловое об-
суждение вопросов, поднятых Ломоносовым. Так было и в дан-
ном случае. Говоря об «инавгурации», Ломоносов указывал:
«Некоторые лица, недоброжелательно относящиеся к моим на-
чаниям и трудам, косо смотря на все это, нашептывают покро-
вителям наук то, чем думают либо совершенно уничтожить мои
старания, либо, по крайней мере помешать им».67
Выдвигался и такой довод против предложения Ломоно-
сова. О какой, мол, «инавгурации» может идти речь, если
в Университете так мало студентов, а их пополнение зависит
почти целиком от успешной деятельности Гимназии. Между
тем она оставалась в пренебрежении как раз по вине главного
оппонента Ломоносова — Миллера, на что тот открыто указал.
«Для нас нет позора в том, что университет начинает свой

курс с немногих студентов, — говорил Ломоносов, — ив том,
чтобы серьезно подумать об их умножении, особенно раз есть
прекрасная надежда получить из Академической гимназии из-
браннейших и алчущих учения юношей, обучая которых вы мо-
жете с лучшей стороны показать отечеству свое рвение».68 Для
решения этой, одной из самых важных задач, стоящих перед
Академией, были весьма благоприятные условия. Ломоносов
не преминул указать на бедственное положение, в котором
оказывались питомцы Академии, оставаясь без должного при-
смотра и заботы. Для полноты картины следует добавить,
что учащиеся, оставаясь у родителей, жили в разных концах
города, и это не могло не отразиться на успехах голодных, раз-
детых и разутых детей. «Приняв все это во внимание, — писал
в заключении Ломоносов, — славнейшие мужи, вынесите по-
становление об этом полезном для отечества деле, о вашем соб-
ственном удобстве и о той славе и благодарности, ко-
торую вы получите от распространения наук в нашем государ-
стве».69
Результатом выступления Ломоносова было то, что все ака-
демики, кроме Миллера, одобрили предложение Ломоносова.70
Это означало, что необходимо было немедленно приступить
к коренной перестройке учебного дела в Академии, признав,
что прежнее руководство этим столь важным участком ее ра-
боты оказалось совершенно негодным. Выступление Ломоно-
сова не оставляло в этом никакого сомнения. Никто лучше его
не отдавал себе отчета в создавшемся положении, и никто
лучше его не был способен вывести учебное дело Академии из
того тупика, в который оно зашло. Сделать это Ломоносов
мог бы, однако, только в том случае, если бы он пользовался
полнотой власти и не был ограничен в своих действиях, едино-
лично осуществлял бы намеченные им преобразования. С этим
не мог не согласиться и президент Академии.
19 января 1760 г. в Академии был получен «ордер» Разу-
мовского, согласно которому все учебные дела передавались
в единоличное ведение Ломоносова.71
С присущим ему рвением Ломоносов тотчас же принялся
за выполнение возложенных на него обязанностей. В тот же
день состоялось и было подписано Разумовским определение
Канцелярии «быть студентами» восьми гимназистам, обнару-
жившим, согласно отзывам преподавателей, «успех в науках».72
Через три месяца, 17 апреля 1760 г., Ломоносов писал Шува-
лову: «Мое единственное желание состоит в том, чтобы при-
вести в вожделенное течение Гимназию и Университет, откуду
могут произойти многочисленные Ломоносовы».73

Несмотря на то что, согласно контрактам, заключенным
с поступившими на русскую службу академиками, преподава-
ние в Академическом университете было одной из их обязан-
ностей, чтение лекций велось ими .не аккуратно, что являлось
одной из причин того жалкого существования, которое влачил
Университет. Еще в мае 1759 г. Ломоносов поднял в Академи-
ческом собрании вопрос об упорядочении учебного дела со-
ставлением точного расписания («каталога») лекций. Те-
перь же, получив полноту власти, Ломоносов за одной своей
подписью издал распоряжение по Канцелярии,74 которое обя-
зывало профессоров (академиков) неукоснительно четыре раза
в неделю проводить занятия со студентами. К чтению лекций
привлекались не только профессора, но и адъюнкты Академии.
Надо сказать, что пренебрежение педагогической работой,
замечавшееся до тех пор, не было следствием упорного неже-
лания академиков, а являлось результатом общих условий того
времени, и прежде всего запущенности академических дел во-
обще. Когда же учебное дело Академии оказалось в твердых
и умелых руках, академики охотно и аккуратно стали выпол-
нять свои обязанности. Исключение составил лишь заведовав-
ший кафедрой физики Эпинус, поставивший такие условия,75
что пришлось отказаться от его услуг. Курс экспериментальной
и теоретической физики был поручен академику Брауну. Он
читал студентам и курс философии. Академику Фишеру было
поручено «истолковать латинских авторов, какого он сам за-
благорассудит». Математику читал академик С. К. Котельни-
ков. Курс красноречия латинского и греческого языков был
поручен адъюнкту Г. В. Козицкому.76 Впоследствии программа
была значительно расширена, и были введены еще лекции по
химии, анатомии и юриспруденции.77
С укреплением позиций Ломоносова в Академии наук его
недруги не сложили оружия. Если и раньше они не пытались
выступать против него прямо и открыто, тем более они стали
осторожны теперь, когда после ухода Шумахера самым влия-
тельным человеком в Академии стал Ломоносов. Тем не менее
противники Ломоносова не переставали пользоваться любым
случаем, чтобы пытаться сводить на нет то, что делалось им.
Одной из первых забот Ломоносова было добиться утвер-
ждения университетских привилегий, предусмотренных разра-
ботанным регламентом. Такое «представление», подписанное
Разумовским и Ломоносовым, было послано 17 февраля 1760 г.
на имя императрицы на предмет рассмотрения в канцелярии,
при императорском дворе.78 «Искусством (практикой,—
М. Р.), — подчеркивалось в этом документе, — изведано, что

без привилегий, каковыми университеты в других государствах
пользуются, природные россияне и чужестранные самопроиз-
вольно и без в. и. в. жалования обучаться в Санктпетербургском
университете не охотятся, и для такой причины не может оный
прийти в цветущее состояние, и нельзя чаять такой нашему
отечеству пользы, каковую своим приносят иностранные. Итак,
дабы российские дворяне и разночинцы, также и иностранные
наук любители, кроме содержащихся на жалованье в. и. в.,
в Санктпетербургском университете с такою ж, как в других
государствах, охотою на своем содержании самопроизвольно
обучались и учащие имели бы большее к наставлению приле-
жание, и чрез то бы отечеству польза и слава происходила,
Академическая канцелярия признает за необходимое дело
иметь привилегию за собственноручным в. и. в. подписанием».
Проект был одобрен канцлером М. Л. Воронцовым,79 кото-
рый представил его на подпись Елизавете, но ее болезнь и по-
следовавшая затем смерть послужили причиною того, что дело
не было доведено до конца. Это не помешало Ломоносову
с редкой активностью продолжать трудиться над тем,.чтобы
поднять уровень учебного дела в Академии. Прежде всего он
постарался в несколько раз увеличить контингент учащихся
в Гимназии, которая должна была подготовлять студентов для
Университета. В издававшейся Академией газете 22 февраля
1760 г. появилось следующее объявление, составленное Ломо-
носовым.80 «Его сиятельство Академии наук г. президент граф
Кирила Григорьевич Разумовский за благо рассудил для боль-
шего приращения наук в России умножить число содержащихся
на жалованье академических гимназистов втрое против поло-
женного в статье, которые по окончании гимназического уче-
ния производиться будут далее по наукам, и по своим в них ус-
пехам надежду иметь могут со временем ученых градусов и чи-
нов достигнуть; во время ж своего в Гимназии учения будут
довольствованы готовою пищею, платьем и всеми потребно-
стями к содержанию учащихся молодых людей надлежащими,
под добрым присмотром в их поступках. Того ради всем дво-
рянам и разночинцам, кои детей своих или сродников и со-
стоящих под их опекою к обучению гимназическим наукам сво-
его достатку на содержание не имеют, сим объявляется, чтобы
представляли таких молодых людей при челобитье Академиче-
ской канцелярии, которая о их определении к гимназическим
наукам рассмотрительное попечение иметь будет».
Так как дворяне неохотно посылали своих сыновей в Ака-
демическую гимназию, то как и прежде, ее пополняли преиму-
щественно дети солдат. Намечаемого контингента набрать не

удавалось, однако почин Ломоносова завершился неожиданным
успехом. В 1760 г. в Гимназию поступило пятьдесят шесть но-
вых учеников, вдвое больше, чем за год до того (из них всего
четверо были дети дворян).81
Немного лет мог Ломоносов посвятить учебному делу Ака-
демии. Года через два он тяжело заболел и свыше года почти
не выходил из дому. Но и больной, он не переставал заботиться
о питомцах Академии.
Насколько улучшилась при Ломоносове обстановка в Гим-
назии и Университете, можно судить хотя бы на основании
следующего. Академические питомцы, недавно страдавшие от
голода и холода, раздетые и разутые без дела слонявшиеся по
городу, * теперь возроптали на то, что им дают хотя и сытную,
но однообразную пищу. И когда это дошло до Ломоносова
(учащиеся, видимо, лично к нему обратились), он сразу же
принял необходимые меры, издав следующее распоряжение по
Академической канцелярий: «Понеже академические студенты
и гимназисты приносят жалобу словесно, что им приготов-
ляется пища всегда одинакая, что-де им уже наскучило, и про-
сили, чтоб им впредь приказано было приготовлять ествы раз-
ные. И по указу е. и. в. Канцелярия Академии наук прика-
зали: оным студентам и гимназистам ествы приготовлять по
приложенному при сем расписанию попеременно».0
О высоком уровне учебного дела в Академическом универ-
ситете говорит тот факт, что, хотя уже пять лет существовал
Московский университет, некоторые его студенты посылались из
Москвы в Петербург для усовершенствования.84
Постановка учебного дела в Академии наук была признана
в высших правительственных инстанциях образцовой. Руко-
водство Ломоносова учебным делом Академии способствовало
тому, что Сенат занялся вопросами об учреждении гимназий
й начальных училищ по всей стране. Вопрос этот был поднят
И. И. Шуваловым, несомненно под влиянием частого общения
с Ломоносовым, которого по многим основаниям следует счи-
тать если не автором, то инициатором и этого (как, впрочем, и
других) проекта8Ь Шувалова. Все, что от последнего исходило,
высшие инстанции, как правило, обычно полностью одобряли.
И в данном случае предложение Шувалова было тотчас же
одобрено, и при этом ему было дано понять, конечно в очень
осторожных выражениях, что мнение Академии наук в данном
случае могло бы быть весьма полезным.
Получив это решение, Шувалов тотчас же обратился к Ака-
демии с соответствующей просьбой,86 и Ломоносов послал от
имени Канцелярии Академии указ всем ее членам высказать

свои мнения по данному вопросу.87 Мнения академиков были
собраны, но из-за болезни императрицы, а затем ее смерти,
следствием которой было отстранение Шувалова от руля госу-
дарственного управления, дело развития не получило. Более
широкое распространение просвещения в России началось не
менее чем через четверть века, когда стали осуществляться ме-
роприятия, разработанные комиссией по учреждению народных
училищ.
На учебных делах в самой Академии, как и на других ви-
дах ее деятельности, с которыми Ломоносов был тесно связан,
не могло не отразиться его длительное отсутствие, вызванное
болезнью. И все же учебное дело продолжало успешно разви-
ваться, и в этом главную роль сыграло то, что еще за полгода
до поразившей его болезни Ломоносов добился того, чтобы на
место нерадивого Модераха88 был назначен питомец Академии
Котельников, достойный последователь Ломоносова на ее учеб-
ном поприще. Из документов, характеризующих положение
дел, наиболее важным является относящийся к январю 1763 г.
отчет89 Ломоносова о состоянии Университета и Гимназии.
Контингент учащихся в Университете почти полностью со-
ответствовал штатному расписанию. Студентов было уже сем-
надцать человек, не считая Лепехина,90 находившегося тогда за
границей, и И. Абрамова, переведенного в 1760 г. по его просьбе
«за неспособностью к высшим наукам» в Географический де-
партамент, но числившегося по должности студентом. Были все
основания считать вполне удовлетворительными и успехи и по-
ведение студентов. На первый план Ломоносов выдвигал
именно поведение, подчеркивая, что «по объявлению г. профес-
сора Котельникова ведут себя студенты пред прежним весьма
смирно, и я не слыхал от них никаких друг на друга жалоб».
Дело в том, что в бедственные для Университета годы пьян-
ство, драки и тому подобные явления среди студентов были
широко распространены, что приводило к отнюдь не «академи-
ческим» мерам воздействия.91
Твердая дисциплина, которую с таким трудом удалось Ло-
моносову установить в академических учебных заведениях,
поддерживалась даже во время его болезни, хотя, как увидим
дальше, его недруги не мало сделали для того, чтобы пошат-
нуть заведенные порядки. В своем отчете Ломоносов с удов-
летворением и не без гордости отмечал: «Лекции прошлого года
продолжались беспрерывно. И ныне начались по каталогу»,
т. е. по точному расписанию.
Достигнутые успехи внушали надежду, что Университет
станет не только учебным заведением, дающим своим питом

цам высшее образование, но и подготовит некоторых из них
к самостоятельной научной деятельности. «Через год из помя-
нутых студентов, — указывал Ломоносов, — человеков двух на-
деяться можно адъюнктов, ежели прежнее употребят прилежа-
ние, которые будут действительные академические питомцы,
с самого начала из нижних классов по наукам произведенные,
а не из других школ выпрошенные» (имеются в виду учащиеся
из духовных семинарий, о которых речь была выше). Надежды
Ломоносова сбылись, но лишь несколько времени спустя;
адъюнктами, а затем и академиками стали И. П. Лепехин и
П. Б. Иноходцев.92 Последний начал свое образование в Ака-
демической гимназии; уже через два года после перевода из
гимназистов в студенты он начал преподавать математику
в Академической гимназии. Адъюнктом стал и академический
питомец племянник Ломоносова М. Е. Головин.93
Положение в Гимназии было также вполне обнадеживаю-
щим. Занятия там проводились по строго установленному рас-
писанию и, как писал Ломоносов, с «довольным успехом». Гим-
назистов систематически переводили из класса в класс. Правда,
не обошлось без некоторых нарушений этого правила, но это
случалось лишь по уважительным причинам.
В заключение в своем отчете Ломоносов остановился еще
на дисциплине в руководимых им учебных заведениях. Указав
вкратце на былые порядки, он этим самым отметил то, что
было достигнуто за последние несколько лет: «Что ж до пове-
дения гимназистов надлежит, — писал Ломоносов,—то легко
подумать можно, что малые ребята, как были прежде в воль-
ности94 и только за неделю до выдачи жалованья в гимназию
прихаживали, ныне в тесных пределах содержания, происходить
может. Однако уже старые, бывшие на воле привыкают к луч-
шему, а вновь принимающиеся при нынешнем учреждении,
прежнего небрежения не зная, ведут себя подобострастнее.
И по сему твердо надеюсь, когда старая вольница поведениями
поправлена, или как скоро для затверделого злонравия из Гим-
назии истреблена будет, то не иначе как нынешние студенты,
кои все новые, и гимназисты станут себя вести смирно и поря-
дочно».
Успехи учебного дела в Академии были несомненны. Од-
нако Ломоносов был далек от того, чтобы довольствоваться
достигнутым. Для всесторонней подготовки полноценных науч-
ных работников он считал безусловно необходимым посылать
наиболее одаренных студентов в заграничные университеты, ко-
торые славились своими научными силами. По собственному
опыту он знал, насколько важно начинающему ученому учиться

и работать под руководством крупнейших ученых. При этом
Ломоносов настаивал на том, чтобы посылаемые за границу
студенты обучались не в одном каком-либо, а в ряде универси-
тетов, имея в виду овладение опытом разных стран, где имеются
«знатные» ученые.
Такая система подготовки научных кадров была тогда об-
щепризнанной. Но обычно дело ограничивалось одной, двумя
странами. Возбуждая этот вопрос, Ломоносов имел прежде
всего в виду насущные задачи самой Академии, из которых са-
мой важной он считал подготовку молодых ученых. Уже в те-
чение четырех десятилетий Академия постоянно приглашала
ученых из-за границы. Это положение было даже канонизиро-
вано Уставом Академии, в котором было прямо указано заме-
щать в случае надобности вакантные места учеными, выписан-
ными из-за рубежа.
Прошло уже семнадцать лет с тех пор, как был принят Рег-
ламент Академии, и, хотя давно уже миновало время, когда
только Ломоносов и Тредиаковский были русскими учеными,
таковых в Академии по-прежнему явно не доставало. По-
мимо этого, выписывать ученых из-за границы становилось все
труднее. Не всегда удавалось найти желаемую кандидатуру;
примером тому является приглашение иностранного специалиста
по общему праву, которого так и не удалось получить. Кроме
того, с иностранными учеными заключались контракты всего
на пять лет; после этого срока каждый из них по любой при-
чине мог оставить Академию, как бы она в нем ни нуждалась.
К этому надо добавить, что среди возвращавшихся за границу
академиков бывали и неблагородные люди, причинившие Ака-
демии потом не мало неприятностей. Ломоносов поэтому начал
свое представление со следующих строк: «Чрез многие опыты
изведано, сколько труда и хлопот стоит Академии выписыва-
ние иностранных членов, также и отпуск оных не всегда без до-
сады и нарекания бывает. Сверх же того много времени мино-
вать еще должно, пока Академия своими природными профессо-
рами наполнится, как то пример минувшего времени показывает.
И хотя в штате академическом положено выписывать иностран-
ных профессоров, а о произведении своих изображено не до-
вольно, однако сие неправильно и должно быть к лучшему ис-
правлено».
Четыре года, отданные Ломоносовым улучшению учебного
дела в Академии, дали ценные плоды, и это, полагал он, яв-
ляется полной гарантией того, что в недалеком будущем Акаде-
мия будет пополняться, если не исключительно, то главным об-
разом национальными кадрами, или, как писал Ломоносов,

«природными россиянами». За время, в течение которого Ло-
моносов руководил Гимназией и Университетом, около двадцати
воспитанников гимназии стали студентами. Из них более трети
(семь человек) обнаружили такие способности и подготовку
столь солидную, что Ломоносов считал их вполне под-
ходящими для отправки за границу. Все они, по словам Ломо-
носова, хотя и недавно пришедшие из Гимназии в Университет,
«лекции профессорские с достаточным разумением слушать мо-
гут» и, что не менее важно для отправляемых за рубеж без
присмотра молодых людей, «показали и хорошее понятие и при-
мерное поведение в поступках». Молодой возраст команди-
руемых за границу имел и другое весьма существенное преиму-
щество. «Ради молодых своих лет, — указывает Ломоносов, —
могут удобнее научиться иностранным языкам, между тамош-
ними людьми обращаясь».95
План Ломоносова казался ему настолько реальным и легко
осуществимым в недалеком будущем, что он предложил даже
оставить вакантными некоторые незамещенные места в Акаде-
мии, которые должны были занять студенты, посылаемые за
границу. Самые большие надежды он возлагал — и вполне
справедливо — на находившегося уже за границей Лепехина,
проходившего курс в Страсбургском университете с «желан-
ными успехами». Лепехин занимался там «физическими» нау-
ками, т. е., по понятиям того времени, готовился стать натурали-
стом в широком смысле слова (впоследствии он им и стал).
Ломоносов предлагал продлить пребывание Лепехина за грани-
цей на три года и обязать его в течение двух лет «упражняться
паче всех в ботанике», а третий год предназначить на путеше-
ствия, с тем чтобы он мог «видеть в других государствах слав-
ные ботанические сады и ботаников».
Проблемой подготовки отечественных ученых Академия
занималась уже не менее четверти века. Как уже выше
упоминалось, вместе с Ломоносовым из Славяно-греко-латин-
ской академии в Петербург был послан Н. И. Попов, который
в 1751 г. занял в Академии наук кафедру астрономии (адъюнк-
том назначен в 1748 г.). В 50-х годах к Эйлеру был направлен
ряд питомцев Академии; у него, кроме Котельникова, научную
подготовку проходили С. Я. Румовский, достигший положения
профессора, и безвременно погибший адъюнкт М. Софронов.96
За три десятилетия существования Академии наук ею было
подготовлено всего пять профессоров (академиков).
План Ломоносова представил собой первую серьезную по-
пытку планомерно подойти к решению этого столь важного во-
проса. «Итак, — читаем мы в заключении его записки, — сие

мое представление обще туда представляется, чтобы о выпи-
сывании вновь и о приеме иностранных профессоров беспрочное
(бесполезное, — М. Р.) почти старание вовсе оставить, но край-
нее положить попечение о научении и произведении собствен-
ных природных и домашних, которые бы служили, назад не ог-
лядываясь и не угрожая контрактом и взятием абшита, а паче
всего служили бы к чести отечеству, которой от иностранных
нашему народу приписывать невозможно».97
Не может быть сомнения в том, что, единолично управляя
всем учебным делом в Академии — от первого класса Гимна-
зии до подготовки зрелых ученых, — Ломоносов с присущей
ему энергией и непреклонной волей к достижению намеченной
цели добился бы желанных результатов. Но Ломоносову оста-
лось жить меньше года, и, как многие другие его замыслы, и
этот новый его проект остался без движения. Свыше двух ме-
сяцев представление пролежало в Канцелярии Академии. Ра-
зумовский находился, как обычно, в отлучке. Лишь в сентябре
месяце президент рассмотрел проект Ломоносова. Последний
был уже занят составлением нового Устава Академии, и выд-
винутый им проект преобразования учебного дела составил
только часть предложенных им нововведений. Вскоре болезнь,
от которой он казалось уже оправился, снова приковала его
к постели. Тем не менее, пока силы его не покинули совсем, он
не переставал заниматься учебными делами. Последний извест-
ный нам документ — определение о приеме Кривецкого в сту-
денты Академического университета — подписан Ломоносовым
22 февраля 1765 г., менее чем за полтора месяца до кончины.

Глава VI
ПУБЛИЧНЫЕ АССАМБЛЕИ
С первых дней своего существования Петербургская Акаде-
мия наук старалась привлечь к себе внимание правящих кру-
гов и общественности страны. Сохранилось не мало докумен-
тов, в которых красочно описано посещение Академии «знат-
ными особами». Но это были отдельные эпизоды, имевшие место
главным образом в связи с приездом в Петербург из-за рубежа
высокопоставленных лиц. Таковым было, например, прибытие
в столицу китайского посольства, имевшего поручение поздра-
вить Анну Иоанновну с восшествием ее на престол.1 В таких
случаях гостям показывали богатые коллекции Кунсткамеры и
библиотеки, демонстрировали опыты в лабораториях (кабине-
тах) и т. д. Но это бывало редко. При составлении Регламента
1747 г. имелось в виду систематически демонстрировать дости-
жения Академии перед сравнительно широкой аудиторией.
С этой целью Регламентом предусмотрено три торжественных
собрания в год. Параграф 29 гласил: «Всякий год должно
иметь три ассамблеи публичных, в которых может, по избра-
нию Академическому, в своей науке академик один читать дис-
сертацию на латинском языке, а другой на русском, но прежде,
нежели читано будет на латинском языке, надлежит то же пе-
ревести на русский, и, напечатав, раздать званным в собрание
слушателям».2
Прошло, однако, полтора года, пока президент Академии
распорядился (январь 1749 г.) устроить первое такое торже-
ственное собрание, приурочив его, как это было предусмотрено
Регламентом, ко дню именин Елизаветы Петровны. Миллеру
было поручено подготовить «сочинение об ученой материи», и
он избрал тему (о происхождении русского народа), которая
была забракована.3 Ввиду этого выступить на ассамблее было-
поручено другу Ломоносова Г.-В. Рихману.

Этот ученый, 'работавший над различными вопросами фи-
зики, главным образом теплоты и электричества, за весьма ко-
роткий срок подготовил речь на тему: «О законах испарения
воды». Речь, как и полагалось, была написана (и произнесена)
по-латыни, а на русский язык переведена академиком С. П. Кра-
шенинниковым.4 Выступление Рихмана предварительно обсуж-
далось в Академическом собрании; сохранился ряд отзывов
академиков,5 в том числе и Ломоносова, который представил
13 ноября Канцелярии следующее заключение: «Я, нижеимено-
ванный, признаю диссертацию г. профессора Рихмана о парах,
сочиненную к публичному собранию, достойною, чтобы она
была напечатана и в публичном Собрании читана».6 Тема дру-
гого выступления на ассамблее должна была быть посвящена
императрице. Оно было поручено Ломоносову.
Над текстом будущей речи — первого своего публичного
выступления Ломоносов работал около пяти месяцев. В начале
августа оно было послано в Москву, где сразу же получило
одобрение президента. После этого Шумахер предложил Ломо-
носову перевести свою речь на латинский язык. Как русский
текст, так и латинский его перевод в России и за рубежом были
признаны высоким образцом литературного мастерства их ав-
тора.7 Живший тогда в Берлине Л. Эйлер, ознакомившись с ла-
тинским изданием речи Ломоносова, назвал ее шедевром.8
Наступил, наконец, день 26 ноября, и в переполненном
зале Академии перед аудиторией, включавшей не мало высоко-
поставленных лиц, Ломоносов выступил со «Словом похваль-
ным е. в. государыне императрице Елизавете Петровне, само-
держице всероссийской».9 Само название «Слова» обязывало
оратора (воспеть «величие» дел царицы, не совсем обычным пу-
тем взошедшей на трон, причем сделать это надо было на фоне
показа деятельности ее предков. То, что сделал Ломоносов, об-
наруживает его глубокие знания истории родной страны, и ис-
следователь, изучающий Ломоносова как историка, не пройдет
мимо этой ранней его работы по истории России.
Кратко, но красочно нарисовал Ломоносов картину восьми-
летнего царствования Елизаветы. Особое восхищение у Ломо-
носова вызвало то, что тогда формально перестали применять
смертную казнь.
Бегло перечислив многочисленные «благодеяния» Елиза-
веты, характеризующие ее внутреннюю и внешнюю политику,
Ломоносов подробно остановился на ее попечении о распрост-
ранении науки и просвещения в стране. Он обратил особое вни-
мание на § 36 недавно утвержденного Регламента, который
гласил, что Академия «впредь должна состоять из природных

российских», и учебное дело Академии поставил рядом с ее
научно-исследовательской деятельностью. Академический уни-
верситет как регулярно действующее высшее учебное заведение
был утвержден собственно этим Регламентом. Слова, вложен-
ные им в уста императрицы, имели целью воздействовать на
тех, кто держал в своих руках власть. «Обучайтесь при-
лежно,— так обращалась Елизавета к юношеству. — Я видеть
Российскую Академию, из сынов Российских состоящую, же-
лаю; поспешайте достигнуть совершенства в науках: сего польза
и слава отечества, сего намерение моих родителей, сего мое про-
изволение требует. Не описаны еще дела моих предков и не вос-
пета по достоинству Петрова великая слава. Простирайтесь
в обогащении разума и в украшении Российского слова. В про-
странной моей державе неоцененныя сокровища, которыя на-
тура обильно произносит, лежат потаенны и только искусных
рук ожидают. Прилагайте крайнее старание к естественных ве-
щей познанию и ревностно старайтесь заслужить мою милость».
«Сие щедрое е. в. повеление слыша, — продолжал Ломоносов, —
дерзайте, бодрствуйте, успевайте в течении вашем. И вы, кото-
рым вход к наукам свободно отворен, употребляйте сию щед-
роту в пользу сынов ваших».10
И раньше Ломоносов выступал как ученый-патриот, всей
своей деятельностью показавший пример неутомимого служения
родной стране на том поприще, на котором он трудился. Однако
никогда ранее ему не случалось выступать перед такой большой
аудиторией и иметь такую редкую возможность привлечь вни-
мание широких общественных кругов к нуждам науки и про-
свещения. «Слово похвальное» было первым его ораторским
произведением. Помимо литературных достоинств, высоко оце-
ненных как современниками, так и потомками, отдельные места
его могут рассматриваться как программные положения.
Потребовалось не мало времени, пока были выращены те
кадры русских ученых-исследователей, на которые указывал
Ломоносов, но на протяжении десятилетий его призыв вдох-
новлял людей науки.
Для самого Ломоносова «Слово похвальное» имело весьма
благоприятные последствия. Это произведение вместе с другими
выступлениями на публичной ассамблее Разумовский поднес
императрице. Сохранившиеся документы свидетельствуют о том,
что труд Ломоносова «снискал рукоплескания Двора»,11 хотя,
конечно, Шумахер не преминул, насколько мог, ослабить
триумф своего противника. В письме к Теплову об успехе речи
Ломоносова в высших сферах Шумахер подчеркнул, что всякое
«похвальное слово» встретит одобрение у тех, з честь кого оно

произнесено, и тут же указал, что в речи Ломоносова имеются
Л1еста, которые покажутся обидными для шведского и прусского
дворов. Дело в том, что в «Слове» упоминалось о военных и
дипломатических победах России над Швецией; там же, не на-
зывая имени прусского короля Фридриха II, Ломоносов весьма
прозрачно намекнул на его захватнические замыслы, встречав-
шие мощный отпор со стороны русского правительства.
Происки Шумахера могли — и это бывало не редко — со-
здавать серьезные препятствия для успеха трудов Ломоносова,
однако они не были в состоянии остановить рост его авторитета
и популярности. Ломоносов больше, чем кто-либо другой, высту-
пал на публичных ассамблеях.
В 1751 г. он подготовил свое второе выступление, назвав
его «Слово о пользе химии». Как это и полагалось, подготов-
ленная речь была передана академикам С. П. Крашенинникову
•и Н. И. Попову на рассмотрение. Они незамедлительно пред-
ставили отзыв, в котором мы читаем: «Оное слово о пользе
химии г. советника нами читано, и знатных погрешностей в нем
не примечено, а что надлежит исправить, о том ему, г. совет-
нику, объявлено, и он с нашим мнением согласен и обещал
исправлять».12 Ломоносов не замедлил сделать все, что от него
потребовалось, и к назначенному сроку было уже напечатано
«Слово о пользе химии, в публичном собрании императорской
Академии наук сентября 6 дня 1751 года говоренное Михаи-
лом Ломоносовым».13
В литературном отношении «Слово о пользе химии» отлича-
лось теми же высокими достоинствами, как и первое ораторское
выступление Ломоносова, и было столь же высоко оценено со-
временниками (и потомками).
Если в 1749 г. Ломоносов задавался целью, пользуясь
удачно подвернувшимся случаем, обратить внимание влиятель-
ных кругов на исключительное значение науки в развитии
страны, то теперь он поставил себе задачу осветить роль
наиболее важной, с его точки зрения, ее отрасли. «Рассуждая
о благополучии жития человеческого, слушатели, — так начал
Ломоносов свою речь, —не нахожу того совершеннее, как ежели
кто приятными и беспорочными трудами пользу приносит.
Ничто на земле смертному выше и благороднее дано быть не
может, как упражнение, в котором красота и важность, отнимая
чувствие тягостного труда, некоторою сладостию ободряет.. .».14
Выступая в Академии наук, Ломоносов не забывал о составе
своей аудитории, состоявшей не из одних ученых. Свою речь
он строил так, чтобы она и для наименее подготовленных
слушателей была достаточно доходчивой. Но и при популяри

зации важных научных проблем он высказывал принципиально
важные передовые идеи, которые и теперь не утратили своей
первоначальной свежести. «Учением приобретенные познания, —
указывал он, — разделяются на науки и художества. Науки
подают ясное о вещах понятие и открывают потаенные действий
и свойств причины; художества (т. е. прикладные знания,—
М. Р.) к приумножению человеческой пользы оные употребляют.
Науки довольствуют врожденное и вкорененное в нас любо-
пытство; художества снисканием прибытка увеселяют. Науки
художествам путь показывают; художества происхождение наук
ускоряют. Обой общею пользою согласно служат».15
Химии, по его мнению, принадлежит особая роль, ибо с ее
помощью естествоиспытатель проникает в самые сокровенные
тайны природы. Конечно, достижения и других областей зна-
ния: математики, механики, физики (особенно оптики) яв-
ляются мощными орудиями исследования. «Математики, — го-
ворил Ломоносов, — по некоторым известным количествам не-
известных дознаются. Для того известные с неизвестными сла-
гают, вычитают, умножают, разделяют, уравнивают, превра-
щают, переносят, переменяют и наконец искомое находят. По
сему примеру рассуждая о бесчисленных и многообразных пе-
ременах, которые смешением и разделением разных материй хи-
мия представляет, должно разумом достигать потаенного без-
мерною малостию виду, меры, движения и положения перво-
начальных частиц, смешанные тела составляющих».16
Химия, по словам Ломоносова, достигает поставленной цели,
пользуясь другими областями знания как мощными вспомога-
тельными орудиями.
Обозревая область практической деятельности человека, Ло-
моносов утверждал: «Между художествами первое место, по
моему мнению, имеет металлургия, которая учит находить и
очищать металлы и другие минералы. Сие преимущество дает
ей не токмо великая древность, которая по свидетельству свя-
щенного писания и по самим делам рода человеческого неспо-
рима, но и несказанная и повсюду разливающаяся польза оное
ей присвояет. Ибо металлы подают укрепление и красоту важ-
нейшим вещам, в обществе потребным».17 Что металлургия
является важнейшею областью научно-прикладных знаний, Ло-
моносов знал со студенческих лет; он занимался ею, как только
вернулся на родину,18 теперь же, создав первоклассную хими-
ческую лабораторию, он стал видным металлургом в стране.19
Говоря о пользе химии, Ломоносов имел в виду не только
популяризацию достижений любимой науки. Главной его целью
было привлечь внимание русской общественности, и в первую

очередь правящих кругов, к задачам разработки несметных
природных ресурсов своего отечества. «Рачения и трудов для
сыскания металлов требует пространная и изобильная Россия.
Мне кажется, я слышу, что она к сынам своим вещает: Прости-
райте надежду и руки ваши в мое недро и не мыслите, что
искание ваше будет тщетно. Воздают нивы мои многократно
труды земледельцев, и тучные поля мои размножают стада ваши,
и лесы и воды мои наполнены животными для пищи вашей; все
сие не токмо довольствует мои пределы, но и во внешние
страны избыток их проливается. Того ради можете ли по-
мыслить, чтобы горы мои драгими сокровищами поту лица ва-
шего не наградили? Имеете в краях моих, к теплой Индии и
к Ледовитому морю лежащих, довольные признаки подземного
моего богатства».20
Эта необычайно пылкая речь не могла не заинтересовать слу-
шателей и конечно осталась надолго в памяти. Она открывала
перед ними широкие возможности творческой деятельности и
указывала на источники повышения благосостояния страны.
Ломоносов счел необходимым подчеркнуть и значение хи-
мии в военном деле, высказывая при этом и свое мнение о вой-
нах вообще. Указав на происходившие в прошлом нашествия,
сопровождавшиеся опустошением цветущих стран и нередко
поголовным истреблением их населения, он напоминал: «Имеем
и в нынешние веки злобною завистию терзающиеся сердца
к похищению чужих владений». И далее: «И ныне нередко
почитается сильного оружие вместо прав народных».21 Химия,
как считал Ломоносов, может оказать огромную услугу стране
в деле борьбы с захватчиками, увеличивая обороноспособность
государства.
Взору Ломоносова представлялась картина прекрасного бу-
дущего, когда будут освоены незаселенные и пустынные места
и на их месте появятся «-великие городы и обильные села».
В заключение своей речи, обращаясь к грядущим поколениям,
он говорил: «Вместо вояния зверей диких наполнится простран-
ство ваше глазом веселящегося человека и вместо терния пше-
ницею покроется. Но тогда великой участнице в населении
вашем, химии, возблагодарить не забудьте, которая ничего иного
от вас не пожелает, как прилежного в ней упражнения, к вя-
щему самих вас украшению и обогащению».22
Ломоносов оставался естествоиспытателем в широком смысле
этого слова и постоянно откликался на новые важные проблемы
различных наук. Одной из таких проблем в то время было атмо-
сферное электричество, изучение которого ознаменовалось изо-
бретением молниеотвода, произведшего небывалую в истории

науки сенсацию. Для ученых, и прежде всего для Ломоносова,
было ясно, что, как ни ценно надежное средство защиты от гро-
зовых разрядов, разгадка тайны образования электрических за-
рядов в атмосфере имеет еще большее значение, так как может
служить, в частности, исходным пунктом успешного развития ме-
теорологии, которую он считал необычайно важной отраслью
естествознания. Поэтому он занялся изучением электрических
явлений с большим увлечением и высказал при этом необычайно
смелые мысли, изложенные в его «Слове о явлениях воздуш-
ных, от электрической силы происходящих».23 Оно и по-
служило предметом очередного выступления на торжественной
.ассамблее.
В мае 1753 г. в Академии наук было решено ближайшее тор-
жественное собрание посвятить вопросам, которые разрабаты-
вали тогда Ломоносов и Рихман.
Ломоносова с Георгом-Вильгельмом Рихманом связывали
тесные дружеские отношения и творческое сотрудничество.
В отчете о работах Ломоносова за 1753 г. раздел физики начи-
нается с указания на их совместные работы по вопросам теп-
лоты. Особенно тесным стало сотрудничество Ломоносова и
Рихмана, когда они совместно занялись изысканиями в области
электричества. Оба считали, что их труды дополняют друг
друга.
Готовясь к публичным выступлениям, Ломоносов и Рихман
не прекращали своих дальнейших опытов по электричеству, осо-
бенно атмосферному. Сведения об этом мы находим в письме
Ломоносова к Шувалову, датированном 31 мая 1753 г. К письму
Ломоносов приложил описание опытов Рихмана с лейденской
банкой («Мушенбреков опыт с сильным ударом»), снабдив это
описание рисунком. Ни описание это, ни рисунок до нас не
дошли. Из опубликованного письма видно, что экспериментатор
имел дело с сильными для того времени зарядами, позволяв-
шими переносить конденсатор без заметных потерь «с места на
место, отделяя от машины (электростатического генератора,—
М. Р.) в знатное расстояние около целой версты».24
О собственных исследованиях Ломоносов сообщает как об
«особливо изысканном опыте» с атмосферным электричеством,
произведенном им в ясную погоду. «Приметил я, — рассказы-
вает Ломоносов, — у своей громовой машины, 25 числа сего
апреля, что без грому и молнии, чтобы слышать или видеть
можно было, нитка от железного прута отходила и за рукою
гонялась, а в 28 число того же месяца, при прохождении дожде-
вого облака, без всякого чувствительного грому и молнии про-
исходили от громовой машины сильные удары с ясными

искрами и с треском, издалека слышным, что еще нигде не при-
мечено и с моею давнею теориею о теплоте и с нынешнею
о электрической силе весьма согласно и мне к будущему пуб-
личному акту весьма прилично».25
Недруги Ломоносова всячески добивались ограничения его
роли на предстоящем торжественном собрании; им хотелось
свести ее к функциям переводчика с латинского языка доклада
Рихмана. В журнале Канцелярии Академии наук записано:
«В том же собрании (на котором было решено выступление
Рихмана и Ломоносова на ассамблее, — М. Р.) для краткости
времени советовано: кому из академиков на публичной
ассамблее читать диссертацию, к чему как г. советник и профес-
сор Ломоносов, так и г. профессор Рихман склонными себя пока-
зали и обещались выбрать такую тему, которая бы нынешнему
времени и состоянию слушателей была прилична... Чего ради
определено: его высокографскому сиятельству (президенту
Академии К. Г. Разумовскому, — М. Р.) о том представить
репортом и ожидать повеления, кому определено будет читать
диссертацию и кому на то именем Академии ответствовать, а по
мнению Канцелярии надлежало бы г. Рихману яко старшему
профессору26 иметь чтение, а г. советнику и профессору Ломо-
носову на то ответствовать и содержание диссертации слыша-
телям объявить на (российском языке».27
Ломоносов не собирался, однако, удовлетвориться отведен-
ной ему второстепенной ролью и по-своему готовился к публич-
ной ассамблее. Он рассматривал свою задачу не как обычное,
хотя и весьма почетное, выступление на торжественном собра-
нии, имеющее целью «именем Академии ответствовать» на ос-
новной научный доклад. Как ни лестна была роль оппонента,
представлявшего в данном случае всю научную корпорацию,
принадлежностью к которой Ломоносов гордился, его замыслы
шли гораздо дальше. Прошло всего три недели с того момента,
когда предварительно был решен вопрос о теме на ближайшей
ассамблее, а у Ломоносова был уже подробно разработан план
выступления, не имевший ничего общего с той несомненно
второстепенной ролью, которую ему предоставляли. Ломоносов
писал Шувалову: «Оный акт буду я отправлять с господином
профессором Рихманом, он будет предлагать опыты свои,
а я — теорию и пользу, от оной происходящую, к чему уже я при-
уготовляюсь».28
Казалось, что ничто не могло помешать Ломоносову высту-
пить на торжественном собрании Академии и публично демон-
стрировать свои достижения. Однако, после того как все фор-
мальности были соблюдены и оставалось только ждать дня

ассамблеи, произошло раковое событие. Через полтора месяца
после того как были утверждены день ассамблеи и ее про-
грамма, основной докладчик Г. В. Рихман погиб во время опы-
тов с атмосферным электричеством. В день смерти Рихмана
(26 июля) Ломоносов в письме к Шувалову выражал опасения,
что враги науки используют это событие в своих черных целях.29
Так оно и случилось.
Прежде всего несчастным случаем воспользовался Шумахер,
чтобы помешать Ломоносову вообще выступить на торжествен-
ном собрании. Отменить собрание, утвержденное президентом,
Шумахер не мог, но он не замедлил обратиться к последнему
с докладной запиской и указать на то, что следовало бы отка-
заться от торжественного собрания, где будут трактоваться
вопросы электричества, за исследование которых Рихман попла-
тился жизнью. Шумахер предлагал отложить ассамблею; как
всегда, Разумовский согласился с «объявленными резонами»
Шумахера и 2 сентября распорядился «ассамблее публичной
не быть».30
Ломоносов все это предвидел. За несколько дней до распо-
ряжения Разумовского он предложил свой мемуар в качестве
доклада на ассамблее. При этом Ломоносов в письме к Шу-
махеру от 18 августа подчеркнул, что его речь «может пред-
ставлять собою нечто большее, чем ответ на чью-либо другую,
почему она довольно хорошо подойдет в качестве главной
речи».31 Прямо отвергнуть предложение Ломоносова Шумахер
не рискнул и прибег к испытанному средству — проволочке. Од-
нако Ломоносов обратился непосредственно к президенту
с письмом и получил от него разрешение выступить на торже-
ственной ассамблее.
Все же недруги Ломоносова не сложили оружия. Только
борьба приняла иные, на сей раз открытые формы. Под сомне-
ние бралась оригинальность основных положений Ломоносова.
Академик Гришов, которому было поручено выступить в ка-
честве оппонента, с самого начала заявил, что у него имеются
«серьезные сомнения», и требовал предварительного обсуждения
речи Ломоносова на общем собрании академиков. Гришов был
не один. Сохранившиеся документы, правда отрывочные, гово-
рят о сильной оппозиции, с которой столкнулся Ломоносов, и
о тех огромных усилиях, которые ему пришлось затратить,
чтобы преодолеть сопротивление враждебных ему сил. Ломоно-
сову инкриминировалось не больше и не меньше как то, что он
заимствовал чужие идеи, выдавая их за собственные.
Враги Ломоносова отдавали себе отчет в том, что они имеют
дело не с заурядным противником, а с таким, который, как

-справедливо опасался Шумахер, обладает достаточной силой
«для поражения безжалостных насмешников».32 Да и обычная
в академической среде придирчивая критика была в данном
случае небезопасна и могла кончиться печально для них. Все
знали, что Ломоносов может повергнуть в прах своих против-
ников, нанеся им позорное поражение, вплоть до уличения в не-
вежестве, как это он и сделал на самом деле в данном случае.
Поэтому критика доклада Ломоносова внешне была облечена
в весьма корректную, «академическую» форму.
26 октября 1753 г., в отсутствие Ломоносова, в Академиче-
ском собрании обсуждались вопросы, связанные с подготовкой
к ассамблее. Выступивший на этом заседании оппонент Ломо-
носова начал свое выступление с высоких тонов, награждая
Ломоносова лестными похвалами, но затем подверг «сомнениям»
ряд положений Ломоносова и направил главный удар против
той части его мемуара, в которой трактуются вопросы электри-
чества. Гришов заявил: «Считаю, однако, нужным указать, что
ученейший Франклин,33 автор опытов по естественному (атмо-
сферному,— М. Р.) электричеству, после многих лет, наконец,
в сочинении, напечатанном в Лондоне, мимоходом предложил и
провел то же самое мнение о северном сиянии и о нисхождении
верхнего воздуха в нижележащий».34 Это место из выступления
Гришова, на первый взгляд, могло показаться весьма благопри-
стойным и ничем особенно не задевающим Ломоносова. Совпа-
дение взглядов и опытов ученых разных стран, находящихся
в большом отдалении друг от друга, — весьма обычное явление
в науке. Но надо учесть то обстоятельство, что как раз в это
время слава Франклина гремела во всем мире, что он уже поль-
зовался международным признанием и что его опыты повто-
рялись во всех странах.35 В такой обстановке замечание Гри-
шова означало, что достижения Ломоносова являются ни чем
иным, как заимствованием, а так как имени автора, у которого
он «заимствовал», в мемуаре Ломоносова не упоминалось, то
естественно было заключить, что это «заимствование» можно
было квалифицировать как плагиат. Именно так и рассматривал
выступление Гришова Ломоносов, которому был послан текст
этого выступления.
Через четыре дня, 1 ноября 1753 г., в Академии наук со-
стоялось чрезвычайное собрание, на котором Ломоносов высту-
пил с ответом своим критикам. Отвечая Гришову, Ломоносов
прежде всего принципиально отверг ссылку на Франклина. Он
указал, что изложение трактуемых им (Ломоносовым) вопро-
сов отнюдь не совпадает с опубликованными письмами
Франклина, где изложены опыты и наблюдения американского

ученого. Несостоятельность, недобросовестность ссылки на
Франклина Ломоносов доказывал, между прочим, тем, что в пе-
риод, когда он и Рихман проводили свои исследования, сочине-
ния Франклина еще не были получены в Петербурге. Ломоно-
сов подчеркивал: «Покойному Рихману до самой смерти не уда-
лось получить сочинений Франклина, а он (Рихман, — М. Р.)
всецело предан был изучению электричества».36 Произведение
Франклина было получено в Петербурге в конце августа, когда
речь Ломоносова, которую он подготовил к ассамблее, была уже
написана.
Ломоносов напомнил, что содержащиеся в «Слове» мысли
были им высказаны давно: «...уже в течение нескольких лет
держусь этого мнения и многократно выражал его академикам
и некоторым другим друзьям».37 Он сослался прежде всего на
написанную за десять лет до того «Оду на северное сияние» и
отметил: «Славный коллега (Гришов, — М. Р.) делает различие
между электрической материей и эфиром, тогда как я, вместе
с большинством физиков, считаю их одним и тем же, как мог бы
видеть славный коллега из моей речи, если б внимательно про-
чел ее».38
С критикой Ломоносова, кроме Гришова, выступили также
Браун и Попов. Но первый не совсем четко разобрался в вы-
двинутых Ломоносовым положениях и приписал ему то, чего
не имелось в мемуаре, а второй, будучи астрономом, вообще
был далек от вопросов, трактовавшихся Ломоносовым, так что
Ломоносову никакого труда не стоило отклонить возражения
обоих.
Выступление Ломоносова окончилось полной победой. Про-
токол, подписанный всеми в участниками заседания, сохранил
следующую запись: «Почтеннейший Ломоносов прочел свои
ответы на возражения славных Брауна и Гришова, показал, что
его утверждения не лишены обоснований и, наконец, установил,
что способ объяснения его теории совершенно нов. По этой при-
чине присутствующие славные мужи заявили, что согласны
с вероятностью приведенных доказательств».39
На этом же заседании было решено созвать чрезвычайное
собрание всех академиков. Оно состоялось через два дня, 3 но-
ября 1753 г.. и вынесло постановление: «Рассуждение почтен-
нейшего Ломоносова подлежит напечатанию».40 Но Шумахер
старался всеми путями оттянуть печатание диссертации Ломо-
носова, пытаясь свалить на него же вину за оттяжку ее опубли-
кования. Это вынудило Ломоносова обратиться с письмом
к Разумовскому. В ответ на эту жалобу президент послал Шу-
махеру выговор.41 Тогда Шумахер задумал посрамить Ломоно

сова перед зарубежной наукой. Он спешно послал видным ино-
странным ученым диссертацию Ломоносова, надеясь получить
отрицательные отзывы о ней. Результаты получились совсем
иные: в заключении Эйлера (жившего тогда за границей) да-
Титульный лист «Слова о явлениях воздушных, от электрической силы
происходящих».
валась высокая оценка работы Ломоносова и отмечался блестя-
щий теоретический талант автора, позволяющий ему браться за
самые сложные научные проблемы, разрешения которых напря-
женно ждет весь ученый мир.42

Торжественный характер собрания определил литературную
форму сочинения Ломоносова. Его «Слово о явлениях воздуш-
ных, от электрической силы происходящих», было обращено не
только к ученой корпорации, но и к многочисленным гостям,
присутствовавшим на этом собрании.
Блестящий теоретик, занимавшийся самыми сложными
абстрактными естественнонаучными ©опросами, Ломоносов ни-
когда не принадлежал к категории тех ученых, чьим девизом
было «наука для науки». Он всегда считал, что изучение вопро-
сов естествознания имеет своей целью практическое применение
достижений науки. В своем докладе он особенно подчеркивал
значение науки вообще и разрабатываемой им проблемы
в частности.
Реакционные круги, враждебные науке, воспользовавшись
гибелью Рихмана, стали выступать против естественнонаучных
экспериментов, указывая, что поражение молнией бесстрашного
исследователя есть не что иное, как грозное предостережение
от вторжения человека «в область божию». Такие рассуждения
быстро распространялись и настолько начали брать верх над
прогрессивными идеями представителей точного знания, что
Ломоносов, прежде чем приступить к изложению результатов
выполненных им экспериментов и сделанных им из них выво-
дов, счел необходимым специально остановиться на праве уче-
ных проникать в сокровенные тайны природы. Рядом доказа-
тельств и историческими примерами он старался убедить своих
слушателей, что в смелых начинаниях «натуры испытателей»
нет ничего преступного или противозаконного. Ломоносов до-
казывал, что бесстрашие присуще истинным ученым, что ника-
кие жертвы, понесенные ими при изучении явлений природы, не
смогли заставить естествоиспытателей прекратить свои исследо-
вания. Наоборот, смерть одного из отважных исследователей
природы, говорил Ломоносов, заставляет удвоить силы и про-
должать исследовать грозовые явления, чтобы изыскать наибо-
лее эффективные средства защиты от пагубных их последствий,
«дабы открылось, коим образом здравие человеческое от оных
смертоносных ударов могло быть покрыто».43
Пользуясь тем, что он выступает не на обычном научном
заседании, а в многолюдном собрании, на котором присутствуют
представители разных кругов, Ломоносов решительно заявил:
«Еще ли стоять будем у порога и прекословием неоснователь-
ного предуверения удержимся? Никоею мерою; но напротив
того, сколько нам дано и позволено, далее простираться не
престанем, осматривая все к чему умное око проникнуть мо-
жет».44

Выдвигая на том же заседании задачу «сыскать подлинную
электрической силы причину и дать точную ее теорию», Ломоно-
сов был уверен, что этой задачей Академия наук, понесшая тяже-
лую утрату, побудит ученых во всем мире умножить свои уси-
лия добраться наконец «до просторного того святилища», у по-
рога которого находились лишь отдельные исследователи, рас-
сеянные в различных странах.45
Успешные выступления Ломоносова на торжественных
ассамблеях побудили его взяться лично за выполнение того
долга Академии, который лежал на ней в течение многих лет.
В § 29 Регламента, где речь идет о торжественных ассамблеях,
сказано, что первая из них должна была быть «в память осно-
вателя» Академии Петра I. За разработку этой темы из всех
членов Академии мог взяться только Ломоносов. Ведь после
того как официальный историограф российский Миллер потер-
пел неудачу с своим первым поручением выступить на торже-
ственной ассамблее, не могло быть и речи о поручении ему но-
вого подобного задания. Сам Ломоносов давно стремился с три-
буны Академии воздать должное Петру.
Дошедшие до нас известия свидетельствуют о том, что в те-
чение нескольких лет он вынашивал эту мысль, что ни к какому
другому выступлению он так тщательно не готовился и никакое
другое поручение он не считал столь сложным и ответственным.
«Слово похвальное блаженныя памяти государю императору
Петру Великому» было произнесено им 26 апреля 1755 г., а го-
товиться к нему Ломоносов начал, вероятно, не позже 1752 г.
Уже 4 января 1753 г. он писал И. И. Шувалову: «Когда ваше
превосходительство меня удостоверить изволите, что мои сочи-
нения в прозе не противны, то можете иметь в том новый опыт,
ежели мне в будущий 1754 год повелено будет говорить по-
хвальное слово Петру Великому в публичном Академическом
собрании, на что я готов положить все свои силы».46
Для разработки задуманной темы оказалось недостаточно
одного года. Это видно из выступления Ломоносова в Акаде-
мическом собрании 18 апреля 1754 г., когда он предложил пе-
ренести подготовляемую им речь на следующий 1755 г.47 Сохрани-
лись отрывочные сведения о работе Ломоносова над этой речью.
Как всегда, он одновременно интенсивно работал и над интере-
совавшими его естественнонаучными проблемами; в данном
случае это были вопросы из области оптики, которые, между
прочим, послужили основной темой его следующего публичного
выступления. 28 ноября 1754 г. Ломоносов писал Л. Эйлеру:
«Хотя о многом хотел бы я в этом письме известить вас, в осо-
бенности же сообщить вам мысли мои о происхождении цветов,

но мешает мне недостаток времени, ибо я спешу написать по-
хвальное слово Петру Великому, которое должен буду произ-
нести 19 декабря».48
Как Ломоносов ни старался, он не успел закончить работу
в срок. Его выступление пришлось перенести на апрель следую-
щего года.49 Как раз в это время Ломоносов переживал самые
тяжелые дни в Академии. Напомним, что условия сложились
так, что он даже вынужден был просить Шувалова о переводе
в другое ведомство. С работой Ломоносова президент Академии
ознакомился, когда было подготовлено только ее начало, и пер-
вые листы ее были немедленно отправлены в типографию за-
долго до того, как Ломоносов закончил работу. Задержка же
вышла еще и потому, что ввиду сложившихся обстоятельств
Ломоносов в начале 1755 г. был поглощен составлением записки
«О исправлении Санктпетербургской императорской Академии
наук». Об этом подробнее речь будет в главе VIII, здесь же
отметим, что, к счастью, обстоятельства изменились в пользу
Ломоносова и он получил возможность относительно спокойно
продолжать свою работу в Академии. Во всяком случае к сере-
дине апреля 1755 г. работа над «Словом» была завершена; оно
тотчас пошло в печать и своевременно увидело свет.
Как и предыдущие выступления Ломоносова на торжествен-
ных ассамблеях, «Слово похвальное Петру Великому» имело
огромный успех. О Петре и его преобразованиях не раз писали
уже при его жизни, но никому еще до Ломоносова не удавалось
это сделать так четко и увлекательно. Как ни стеснен был ора-
тор временем, он сумел ярко и доходчиво изложить характе-
ризующие петровское время коренные реформы во внутренней
и внешней политике, в экономической и культурной жизни
страны. Торжественное собрание завершилось «трактаментом»
(приемом) у президента Академии наук.50
Произведение Ломоносова нашло достойный отклик за рубе-
жом. В главе III отмечалось уже, что Вольтеру были посланы
для работы над «Историей Петра» материалы, подготовленные
Ломоносовым. К ним прежде всего относилось и «Слово похваль-
ное» во французском переводе, которым, впрочем, Ломоносов
остался недоволен.51 Тем не менее Вольтер не мог не отметить
в письме к Шувалову: «В сем похвальном слове действительно
есть красноречие». И даже, что гораздо более важно: «Я вижу,
что ваш народ вскоре будет отличать себя науками так же, как
оружием».5*
«Слово похвальное», переведенное на немецкий язык, было
помещено И.-К. Готшедом53 в издававшемся им журнале «Но-
вейшее из области изящной учености».54 Редактор от себя до

Титульный лист перевода на французский язык "Слово похвальное
Петру Великому" с пометой Ломоносова.

бавил: «Теперь уже наши читатели могут сами судить о том,
какой мужественной силой и каким хорошим вкусом обладает
этот русский вития».
Надо сказать, однако, что поэзия, филология, история,
публицистика (ораторская проза является лучшим ее образ-
цом), как они ни были близки духу Ломоносова, все же не были
главным предметом его трудов. Больше всего его помыслы были
направлены на создание новой естественнонаучной дисцип-
лины— физической химии, истоки которой действительно свя-
заны с его именем. Тем не менее, как ученый и патриот, он
отдавал себе отчет в том, сколь важное общественно-политиче-
ское значение для русской культуры имеет его поэтическое
творчество и его исторические изыскания. Он отдавался им со
всей страстностью пытливого исследователя и неутомимого об-
щественного деятеля. Сам Ломоносов (болезненно переживал
испытываемое им раздвоение. Говоря о разрабатываемой
«системе физической химии», он отметил, что ее «совершить и
сообщить ученому свету препятствует мне любовь к россий-
скому слову, к прославлению российских героев и к достовер-
ному изысканию деяний нашего отечества».55
Эти слова были им произнесены на очередном торжествен-
ном собрании 1 июля 1756 г., когда он выступал со «Словом
о происхождении света, новую теорию о цветах представляю-
щим». О вопросах природы и теории света Ломоносов раз-
мышлял очень давно, он не переставал ими заниматься, даже
работая над другими темами. На торжественной ассамблее он
заявил, что намерен «изъяснить все, что о цветах чрез пят-
надцать лет думал, между другими моими трудами».56 Сказать
новое слово там, где его предшественниками были такие гиганты
науки, как Декарт, Гюйгенс, Гассенди и Ньютон, значило
сделать поистине очень много. Как было впоследствии показано
советскими историками точного естествознания, Ломоносов
значительно раньше английского физика Томаса Юнга (1773—
1829), который долгое время считался создателем современной
теории цветного зрения, утверждал, что ощущение цвета полу-
чается за счет наложения друг на друга трех основных цвето-
вых ощущений. С этого началась разработка так называемой
«трехцветной теории зрения», хотя в то время четкого различия
между природой света и природой его физиологического дей-
ствия еще не было.57
Согласно уставу Академии, на торжественных ассамблеях
доклады на чисто научные темы произносились на латинском
языке. Для присутствующих вельмож, которые латыни, ко-
нечно, не знали, всегда изготовлялся русский перевод. Писать

или говорить по-латыни для Ломоносова никакого затруднения
не составляло. Тем не менее стремясь, чтобы и сугубо научные
вопросы трактовались на родном языке, он настоял, чтобы
«Слово о происхождении света» было написано на русском
языке и произнесено также по-русски. На латинском языке
«Слово» (в переводе Г. В. Козицкого) увидело свет лишь
в 1759 г.
Чтение работы по важнейшему научному вопросу на родном
языке предопределяло и форму ее изложения. Поэтому Ломо-
носов значительное место уделил историческому введению,
остановившись на упорной и напряженной борьбе, которая ве-
лась между сторонниками различных воззрений на природу
света. Помимо чисто познавательного значения, сообщенные
факты должны были убедить слушателей (и читателей) в том,
что не зря было поломано так много копий из-за этой трудной
проблемы, что именно поэтому она привлекала неугомонных
исследователей, что была очень важна для естествознания во-
обще и для практического его применения в особенности.
«Испытание натуры,—подчеркивал Ломоносов в самом начале
своего выступления, — трудно, слушатели, однако, приятно,
полезно, свято. Чем больше таинства ее разум постигает, тем
вящее увеселение чувствует сердце. Чем далее рачение наше в оной
простирается, тем обильнее собирает плоды для потребностей
житейских».58
Действительно область природы, являющаяся предметом
изучения для физиков-оптиков, поистине беспредельна; необъя-
тен круг проблем, стоящий перед ними. Обращаясь к своей
аудитории, Ломоносов подчеркивал: «Большая часть прохладов
и утех в жизни нашей от цветов зависит. Красота лица челове-
ческого, одежды и другие украшения и утвари, приятность
многоразличных минералов и драгоценных камней, потом жи-
вотных разного рода, наконец все сияние благоприятного и
прекрасного солнца, все, что оно в своем великолепии по расцве-
тающим полям, в лесах и в морях производит, — все сие не до-
стойно ли внимания нашего?».59
Все это должно тщательно изучаться. Однако Ломоносов
предостерегал от голого собирания фактов, добытых путем опы-
тов и наблюдений без их анализа и обобщения. Указывая
на подобных эмпириков, он заметил что они, «обра-
щаясь с похвалою в одной химической практике, выше углей
и пеплу головы своей поднять не смеют, дабы они изыскания
причин и натуры первоначальных частиц, тела составляющих,
от которых цветы и другие чувствительных тел свойства про-
исходят, не почитали тщетным и суемудренным. Ибо знание

первоначальных частиц толь нужно в физике, коль сами перво-
начальные частицы нужны к составлению тел чувствительных.
Для чего толь многие учинены опыты в физике и химии? Для
чего толь великих мужей были труды и жизни опасные испы-
тания? Для того ли только, чтобы, собрав великое множество
разных вещей и материй в беспорядочную кучу, глядеть и
удивляться их множеству, не размышляя о их расположении и
приведении в порядок».60
Задача, которую ставил перед собой Ломоносов заключалась
в том, чтобы теоретически осмыслить собранный до него и им
самим фактический материал. Созданию «системы физической
химии» можно было бы посвятить труд всей жизни. Ломоносов
и отдал этому большую часть ее.
Но он был одним из редких ученых-энциклопедистов.61
Чутко прислушиваясь к самым различным назревшим пробле-
мам естествознания, он не мог не браться за разрешение хотя бы
некоторых из них. Убедительным свидетельством этого являются
его заявки на темы выступлений на торжественных ассамблеях,
когда речь заходила об их подготовке. Так, когда в общем со-
брании Академии наук 21 мая 1757 г. обсуждался вопрос об
очередной ассамблее, Ломоносов «предложил разные материи,
о которых он может сочинить речи».62 Он назвал при этом три-
надцать тем, заявив, что любую из них он может представить
менее чем за два месяца на русском и латинском языках. Ака-
демия сочла наиболее подходящими три темы, из названных Ло-
моносовым, и вынесла решение: «Ему, господину Ломоносову,
оставлено на волю, о коей из оных говорить хочет».63 Он оста-
новился на одном из вопросов геологии, бывших предметом его
изысканий на протяжении ряда лет.
Подготовка рукописи (на обоих языках) потребовала не-
сколько больше времени, чем предполагал Ломоносов. Лишь
19 и 20 августа 1757 г. он огласил в Конференции Академии
свою работу, представленную в письменном виде64 и названную
«Слово о рождении металлов от трясения земли».
Торжественная ассамблея состоялась 6 сентября. Излагая
свою теорию, согласно которой возникновение металлов в нед-
рах земли обязано тектоническим явлениям, Ломоносов с самого
начала убеждал своих слушателей, что разум и воля человека
сильнее грозной стихии, так как, тщательно изучая природу,
люди в конце концов покоряют стихии и обращают себе же на
пользу все явления природы. Уже отмечалось, что Ломоносову
приходилось защищать право исследователей изучать электри-
ческие явления, когда он после смерти Рихмана выступал со
«Словом о явлениях воздушных, от электрической силы происхо

Титульный лист "Слова о происхождении света".

дящих». Теперь он также не преминул указать на то, что тща-
тельное изучение электричества дает реальную возможность
разобраться в метеорологических явлениях, от которых зависит
благополучие рода человеческого, поскольку от них зависят
успехи земледелия. Еще Рихман в подготовленной им к торже-
ственной ассамблее речи указал на новую, лишь зарождав-
шуюся область прикладных знаний,65 которую мы теперь назы-
ваем электрокультурой (применение электричества для стиму-
лирования роста различных злаков). На этот и на другие
примеры обращения грозных сил природы на пользу человека
Ломоносов указал в начале своего выступления. «Когда ужас-
ные дела натуры в мыслях ни обращаю, слушатели, думать
всегда принужден бываю, что нет ни единого из них толь
страшного, нет ни единого толь опасного и вредного, кото-
рое бы купно пользы и услаждения не приносило... Хотя ж
часто сокровенны перед нами бывают от противных вещей про-
исшедшие угодия, которыми пользуемся в жизни нашей, од-
нако они подлинны и велики. Так через многие веки трепет
один токмо наносили громы человеческому роду и не иначе
как токмо бич раздраженного божества всех устрашали. Но
счастливые новыми естественных тайн откровениями дни наши
сие дали нам недавно утешение, что мы большее излияние
щедроты, нежели гнева небесного от оных через физику ура-
зумели».66
Выше было сказано, что одновременно с предложением
«Слова о рождении металлов» Ломоносов назвал еще двенад-
цать тем. Но ими не ограничивались те разрабатывавшиеся им
проблемы, которые он считал нужным осветить на торжествен-
ных собраниях Академии наук. В 1754 г., когда в общем собра-
нии зашла речь об очередной ассамблее, Ломоносов представил
«Мнение о будущем публичном собрании».67 В числе перечис-
ленных им «пристойных материй» были «Способы, как вернее
определить ход корабельный и всякого мореплавания путь упо-
треблять с большим приращением знания в мореплавании».
Морское дело было предметом внимания Петербургской
Академии наук на протяжении многих лет. Еще задолго до
отъезда Эйлера за границу Академия в 1737 г. поручила ему
подготовить монографию о «морской науке», первая часть ко-
торой была завершена уже в 1740 г. Весь же труд68 был готов
лишь к 1749 г. Работе, написанной по-латыни, предпослано
большое предисловие (в виде посвящения президенту). Разу-
мовский пожелал, чтобы эта вводная часть была напечатана
также и по-русски, и Шумахер обратился по этому поводу
к Ломоносову. Книга была издана с предисловием на двух

языках. Хотя нет никаких документов, свидетельствующих
о том, что русский перевод принадлежит Ломоносову,69 но ему
были близки вопросы, трактуемые в произведении Эйлера».
В отчете за 1754 г. в разделе «Физика», в числе многих при-
кладных вопросов значится: «Изобретены некоторые способы
к сысканию долготы и широты на море при мрачном небе:
в практике исследовать сего без Адмиралтейства невоз-
можно».70 Что Ломоносов действительно много и упорно про?
должал трудиться над вопросами, относящимися к морскому
делу, видно также из отчета за 1756 г. Говоря о диссертациях,
которые «в разные годы зачаты делать», он на первое место ста-
вит работу «О лучшем и ученом мореплавании».71 В протоко-
лах Академии не раз упоминается о том, что Ломоносов пред-
ставлял на рассмотрение усовершенствованные им приборы,
употребляющиеся в мореплавании.72
В протоколе от 2 апреля 1759 г. записано: «Советник Ломо-
носов прочитал выдержки из своей речи, предназначенной для
ближайшего публичного Академического собрания, и разъяснял
бывшим при том членам, в чем заключаются предложенные им
новые изобретения и инструменты, обещая передать впоследст-
вии для прочтения тем, кто сведущ в этом вопросе, и самую
речь. Присутствовавшие одобрили эти изобретения и инстру-
менты, поскольку они могли понять их из устного объяснения».73
Среди академиков, кроме Ломоносова, в этих вопросах не было
сведущих специалистов; поэтому подготовленная им речь в от-
личие от установившейся традиции не подвергалась предвари-
тельному обсуждению, и 8 мая 1759 г. Ломоносов выступил
с «Рассуждением о большой точности морского пути»,74 содер-
жавшим обобщение проведенных им до того теоретических изы-
сканий и описания предложенных им мореходных инструментов.
В последний раз Ломоносов выступил на торжественной
ассамблее 6 сентября 1760 г. с докладом «Рассуждение о твер-
дости и жидкости тел».75 Над этим вопросом работали и дру-
гие академики—Браун,76 Эпинус77 и Цейгер.78 С первым из
них Ломоносова связывали дружеские и деловые отношения.
В речи на торжественном собрании он назвал Брауна «сообщ-
ником изысканий наших».79 Они вместе выступали 6 сентября
с «публичными актами». Темой сообщения Брауна было
«О удивительной стуже искусством произведенной, от которой
ртуть замерзла». (Речь была произнесена по-латыни и напе-
чатана на двух языках).
Задолго до торжественной ассамблеи в декабре 1759 г. в пе-
чатном органе Академии появились сообщения о поставленных
Брауном опытах.80 Известие о том, что удалось заморозить

ртуть, произвело сильное впечатление во всем ученом мире; на
это событие откликнулся целый ряд научных периодических
изданий.81
Проблемой низких температур Ломоносов занимался на про-
тяжении свыше десяти лет. В предварительных заметках к «Рас-
суждению о жидкости и твердости» имеется такая запись: «Мои
опыты к произведению искусственного холода, сделанные
в 1747 году».82 Далее, в его отчете за 1754 г. мы читаем: «Деланы
опыты метеорологические над водою, из Северного океана приве-
зенною, в каком градусе мороза она замерзнуть может; при том
были разные химические растворы морожены для сравнения».83
Имеются еще и другие документы, свидетельствующие о том,
что Ломоносов упорно работал над проблемой, послужившей
предметом и его публичного выступления. Таким образом,
когда в августе в Академическом собрании обсуждался вопрос
о приближающейся ассамблее, намеченная Ломоносовым тема
была им уже вполне разработана и в протоколе было записано:
«Ломоносов взял на себя труд произнести речь по-русски».84
Менее чем за две недели до ассамблеи Ломоносов выступил
в Академическом собрании и сообщил начало подготовленной
км речи, которая не вызывала никаких возражений. «... Никто
не сделал никаких замечаний против нее», — сказано в прото-
кольной записи.85
Последнее выступление Ломоносова на торжественной
ассамблее особенно замечательно тем, что в нем он впервые
печатно сформулировал закон сохранения материи и движения.
Мысли об этом «всеобщем законе природы» были им
высказаны гораздо раньше — впервые в письме к Л. Эйлеру
5 июля 1748 г.86
Своим выступлениям («Словам») на торжественных собра-
ниях Академии, выпускавшимся отдельными изданиями по-
латыни, международном научном тогда языке, Ломоносов при-
давал большое значение. Он прилагал особую заботу, чтобы
эти произведения стали достоянием научного мира и за рубе-
жом. В журнале Академической канцелярии от 18 сентября
1761 г. записано: «Коллежский советник Ломоносов словесно
предлагал, что сочинения его, изданные в печать книги, ко мно-
гим ученым людям не доходят, и стребовал, чтоб всех его
сочинений от началу поныне выдать по 12 экземпляров в пере-
плете»,87 что Канцелярия и выполнила, распорядившись пере-
плести изданные его работы в одну книгу.88 В сохранившемся
конволюте имеется девять работ; из них все восемь выступле-
ний на торжественных ассамблеях; девятая работа «Явление
Венеры на Солнце», изданная в 1761 г.89

Глава VII
АКАДЕМИЧЕСКИЕ КОНКУРСЫ
Устав 1747 г., в значительной мере упорядочивший деятель-
ность Академии наук, предусмотрел ряд нововведений. Одним
весьма важным из них были конкурсы на решение задач, воз-
никавших в различных областях естествознания. Параграф
21 Регламента гласил: «При начале всякого года, академики
должны предложить задачу, которую президент, чрез конфе-
ренц-секретаря, публиковать имеет в свет, для решения с обе-
щанием положенного награждения, которое дано будет тому, кто
решит справедливее задачу, а производить сие таким образом,
как то при прочих Академиях водится».1
Первый конкурс был объявлен в 1749 г. тогда же, когда со-
стоялась первая публичная ассамблея.2
Успех нового начинания Петербургской Академии наук
в значительной степени зависел от темы предлагаемой задачи,
которая своей актуальностью побудила бы наиболее одаренных
исследователей участвовать в конкурсе. Решение такой задачи
еще более укрепило бы репутацию Академии как передового
научного центра. Когда конкурс был объявлен, Эйлер писал
Разумовскому: «Никакая другая Академия не может похва-
литься, чтобы предложила когда-нибудь подобный вопрос, ко-
торый бы имел такое огромное влияние на преуспевание наук;
Мнения величайших из нынешних ученых совершенно противо-
речат между собою относительно избранного Вашим сиятель-
ством предмета: одни предполагают, что знаменитая теория
Ньютона достаточна для объяснения всех явлений движения
небесных тел; между тем как другие утверждают, что эта тео-
рия применяется только до некоторой степени к небу и что,
стало быть, нуждается в исправлении».3
В Академию был прислан ряд «диссертаций», как называли
тогда сочинения на конкретную научную тему. Премии в сто

червонцев была удостоена работа А. К. Клеро. Эта работа
была издана Академией в 1752 г. под названием «Теория луны,
выведенная из единственного начала притяжения, обратно про-
порционального квадратам расстояний».4 Выход в свет труда
Клеро явился выдающимся событием в мировой науке: круп-
нейшие ученые признавали, что Петербургская Академия выби-
рает из назревших задач самые сложные и трудные.
Все же Ломоносов остался недоволен этим конкурсом. Дело
в том, что тему задачи предложил Эйлер. Хотя Ломоносов от-
носился к нему с глубоким уважением, Как мы на это уже не
раз указывали, однако он считал, что подобная (инициатива
должна исходить от Петербургской Академии, а не от ее ино-
странного члена. Эйлер же, оставаясь членом Академии (ино-
странным), жил тогда не в Петербурге, а в Берлине.
В научно-организационной деятельности Ломоносова значи-
тельное место занимает участие в проведении объявлявшихся
Петербургской Академией наук задач на премию, решение ко-
торых предусматривало дальнейшее развитие отдельных обла-
стей естествознания; по его инициативе и при поддержке
Г.-В. Рихмана5 Академия наук в 1753 г. объявила задачу:
«Сыскать подлинную электрической силы причину и дать
точную ее теорию». Ученому, наиболее удачно решившему эту
задачу и представившему к 1 июня 1755 г. работу на эту тему,
была обещана денежная премия в размере «ста червонных».
Ломоносов не только предложил тему этой задачи, но по-
дробно изложил ее и 19 ноября 1753 г. представил в Академи-
ческое собрание6 специальную «Программу», показывавшую,
в каком состоянии находится поставленный вопрос и на что
желающим принять участие в его решении следует обратить
внимание в первую очередь.7
Что в области теории электричества было много неясного,
Ломоносов отметил уже в вводной части «Программы», ука-
зав на то, что авторы теоретических рассуждений выдвинули
хотя и остроумные, но произвольные положения. В их тракта-
тах, подчеркивал он, «самые наинужнейшие вещи не довольно
наблюдены были». Несостоятельность предложенных теорий и
заключалась в том, что они не согласовались с результатами
экспериментов и наблюдений. Так, собственно, было на протя-
жении всей истории учения об электричестве, которая
представляется непрекращающейся сменой одних взглядов на
природу электрических явлений другими. Борьба мнений была
острой и напряженной. Порой казалось, что она затянется на
неопределенно долгое время, но выявленные новые факты ми-
рили спорящие стороны, вернее, делали полемику между ними

Г. В. Рихман (1711-1753).

беспредметной, так как эти новые открытия противоречили
взглядам обеих сторон.
В середине XVIII в., в 40-х и 50-х годах, такое состояние
вопроса остро воспринималось научными корпорациями мира, и
они стимулировали теоретические изыскания в этой области.8
Объявляя конкурс на «составление подлинной электриче-
ской теории», Ломоносов подчеркивал в «Программе», что
участники конкурса должны учесть все накопившиеся противо-
речия и предлагать такие сочинения, в которых теоретические
взгляды, основанные на достигнутых экспериментальных ре-
зультатах, согласовались бы со всеми известными фактами.
В то время не было недостатка в попытках теоретического
осмысливания электрических явлений. Подобные попытки отно-
сятся еще к начальному этапу учения об электричестве.
В. Гильберт (1540—1603) первый занялся систематическим
изучением этих явлений, загадочных с древних времен, и вы-
двинул положения, лежавшие в основе так называемой теории
истечений.9
Гипотеза Гильберта о существовании электрических жидко-
стей, или «флюидов», удерживалась в науке на протяжении
более двух веков, подвергаясь лишь некоторой модификации;
в зависимости от того, какой ее вариант господствовал, унитар-
ный или дуалистический, говорили либо об одной, либо о двух
жидкостях (флюидах). Даже в XIX в. Фа радей10 в работе
«Опыт истории электромагнетизма» писал: «Ампер исходит из
принятой ныне повсеместно во Франции теории, допускающей
существование двух электрических флюидов».11
Как ни удобно было уподобление электричества жидкости,
но накопленные факты выдвигали все новые и новые возраже-
ния против таких представлений. В 40-х годах XVIII в., когда
исследователи после открытия лейденской банки усиленно изу-
чали явления электрического разряда и когда посредством
электрической искры им удалось зажечь спирт, электрические
явления стали казаться еще более загадочными. Некоторые на-
зывали электричество уже не жидкостью, а огнем, однако и это
уподобление оказалось несостоятельным. Немецкий физик Бозе 12
в своей известной поэме «Электричество в его открытии и раз-
витии» писал:
но как назвать
Ту искру, что в воде способна пребывать?
Скорее шар земной притянет солнц просторы,
И лев ливийский побежит, увидя коз Ангоры,
Настанет долгий день в созвездье Козерога,
Разрежется алмаз куском стекла простого
Скорей, чем наш огонь в воде блеснет.. .13

В 40-х и 50-х годах XVIII в. оба термина — «электрический
огонь» и «электрическая жидкость»—встречаются у одних и
тех же авторов. Характерным примером в этом отношении
является Франклин, который в одном и том же сочинении
употребляет разные понятия в зависимости от того, насколько
каждое из них облегчает рассмотрение трактуемых яв-
лений.14
Ломоносов относился к тем ученым, которые, по выраже-
нию Л. Эйлера, считали поиски причин электрических явлений
в «электрической жидкости» бредовыми выдумками, хотя он и
пользовался понятием «электрическая материя». Но и упо-
добление «электрической материи» огню, по мнению Ломоно-
сова, также не выдерживало критики. При всем сходстве
электрической искры с обыкновенной искрой она во многом от
нее отличается. «Первое: электрические явления, — отмечает
Ломоносов в „Программе" задачи на премию, — много имеют
общего с свойствами огня, много также и совсем противного.
Пример первого есть, что огонь силою электрическою возбу-
ждается; второго, что электрическая сила в произвождении
своем огнем воспящается; например, стекла, которые очень
горячи, не могут произвести электрической силы. Притом,
сквозь раскаленное железо, равно как и сквозь лед, сила сия
распространяется».15
Ломоносов призывал участников конкурса в своих работах,
которые должны быть присланы в Петербургскую Академию
наук к 1755 г., обратить особое внимание на три обстоятельства.
Прежде всего он считал необходимым, чтобы была и теорети-
чески и экспериментально «точно и подробно» доказана несо-
стоятельность уподобления «электрической материи» огню.
В этот сложный и запутанный вопрос должна быть внесена
полная ясность. Кроме этого, Ломоносов счел необходимым
«кратко упомянуть» еще о двух обстоятельствах, на которые
участникам конкурса надлежало обратить внимание.
В отношении электричества все тела делились тогда на
«электрики сами по себе» (то, что теперь мы называем диэлек-
триками) и неэлектрики, т. е. тела (проводники), в которых
можно возбудить, как тогда говорили, лишь «производную
электрическую силу». Однако, по убеждению Ломоносова, тела
в природе обладают не только этими свойствами, т. е. они не
только делятся в отношении электричества на два вида, но по
своим химическим и другим свойствам они могут быть разде-
лены на множество других видов. Ранее физики этого не учи-
тывали, но, чтобы понять действительную основу раз-
граничения диэлектриков и проводников, это обязательно

необходимо было принять во внимание. Третье пожелание Ло-
моносова к участникам конкурса относилось к довольно слож-
ному и далеко еще не разрешенному в то время вопросу о ха-
рактере движения «электрической материи».
Еще в XVII в. авторы, писавшие об электрических явле-
ниях, пытались объяснить, каким образом происходит движе-
ние «электрической материи». Гильберт и его последователи
представляли себе это движение как поступательное: при нати-
рании «электрического тела» электрическая материя (по их
представлениям — «электрическая жидкость») выходит из пор
тела и, достигнув определенной точки, возвращается обратно,
увлекая за собой находящиеся на ее пути легкие тела. «Про-
грамма» кончается следующими словами: «Все сие не должно
почитать за правило и необходимо нужную принадлежность, но
за одно только напоминание, которое всякому оставляется на
собственное его рассуждение и не может быть никому препят-
ством в истолковании электрических явлений по своим собствен-
ным основаниям».16
Объявленный Петербургской Академией наук конкурс при-
влек внимание исследователей всей Европы. В Германии Эйлер
счел нужным тотчас же опубликовать в газетах сообщение
о награде, которую обещает Петербургская Академия за теоре-
тическое исследование вопроса о природе электрических
явлений.17
Хотя сроком представления работ был июнь 1755 г., они
стали поступать в Академию задолго до этого времени. По-
ступление первого сочинения, представленного на конкурс, от-
мечено в протоколе Академического собрания от 16 сентября
1754 г.18 Всего было прислано свыше десяти диссертаций. Эти
сочинения принадлежали авторам из Англии, Германии, Гол-
ландии, Италии, Франции.19
Премия была присуждена диссертации под девизом: «Сча-
стлив, кто мог познать причины вещей». Автором ее значился
Иоганн-Альбрехт Эйлер, сын Леонарда Эйлера, но, как выяс-
нилось впоследствии, труд этот все же принадлежал не сыну,
а отцу. Как часто бывало, члены научных корпораций,
объявивших конкурс, не могли принимать в нем участие. Такого
правила придерживалась и Петербургская Академия наук.
В это время Л. Эйлер состоял ее иностранным членом.
Леонард Эйлер, этот великий энциклопедист XVIII в.,
в своей научной деятельности глубоко затронул вопросы о при-
роде электричества. Обычно считается, что основные его
взгляды на эту область физики изложены в известных его
«Письмах к немецкой принцессе», опубликованных в 1768—

1772 гг. в Петербурге одновременно на французском и на рус-
ском языках.20 Но сохранившиеся в Архиве Академии наук
СССР документы свидетельствуют о том, что вопросами
электричества Эйлер занимался задолго до опубликования
указанных «Писем», так как мысли, изложенные в присланной
на конкурс диссертации, были выдвинуты им, сыну же его при-
надлежало только их литературное изложение. Эйлер поступил
так по той причине, что сомневался, (возможно ли ему, члену
Петербургской Академии наук, хотя и жившему тогда в Бер-
лине, участвовать в конкурсе.
Вот что писал Леонард Эйлер Миллеру (он тогда был кон-
ференц-секретарем) 7 октября 1755 г., через месяц после того
как премия была присуждена его сыну: 21
«Ваше высокоблагородие, я почтительнейше благодарю Вас
за обрадовавшее меня сообщение о том, что пересланное мною
без сопроводительного письма исследование об электричестве
получило премию императорской Академии. Свойства электри-
ческой силы и, в частности, сродство ее с действием грома при-
вели меня к этой мысли, но так как я не знал, имел ли я право
писать работу на премию, я передал ее моему сыну Иоганну-
Альбрехту и поручил ему литературно обработать пересланное
Вам сочинение. Он считает себя в высшей степени счастливым,
получив столь высокое одобрение императорской Академии
вместе с крупной премией в 100 червонцев. Чтобы полностью
удовлетворить требованиям императорской Академии, содержа-
щимся в изданном ею распоряжении, я прилагаю копию начала
и конца пересланной рукописи.. .».22
Эйлер не разделял точку зрения тех ученых, которые считали,
что надо «совершенно изгнать из физики все тончайшие
жидкости, недоступные нашим чувствам».23 Он, как и Ломоно-
сов, полагал, что электрические явления суть результат движе-
ния эфира, имеющегося во всех телах природы, утверждая, что
все электрические явления «должны быть выводимы из нару-
шения равновесия в состоянии эфира».24
Следуя условиям «Программы», требовавшей от участников
конкурса, чтобы выдвигаемые ими теории строго согласовались
с достигнутыми экспериментальными данными, Эйлер в своем
трактате приводит большое число известных в науке наблюде-
ний, упоминая и о собственных опытах. Все, что было сделано
до него и достигнуто им самим в результате опытов и наблю-
дений, убеждало Эйлера в справедливости выдвинутой им
теории. Она сформулирована им следующими словами: «Сущ-
ность электричества надо видеть в удалении или уменьшении
количества эфира, которым обычно, в естественном состоянии,

наполнены его поры. Значит, тело останется электрическим
до тех пор, пока эфир, освобождающийся из окружающих пор,
не возместит этой утраты и пока не будет восстановлено совер-
шенное равновесие в упругой силе эфира. Лишенными же
электричества следует считать тела, отличающиеся тем, что
эфир, заключенный в порах, обладает равной упругостью
с остальным эфиром, разлитым повсюду, и что между тем и
другим существует полнейшее равновесие».25
Как ни остроумны были выкладки Эйлера, состояние науки
его времени не позволило дать законченной теории электри-
чества: слишком скудна была та база опытов и наблюдений,
которая тогда не распространялась еще далее области электро-
статики.26
Ломоносов почувствовал неудовлетворенность от такого раз-
решения вопроса о теории электричества и не позже чем через
год после того, как Петербургская Академия наук увенчала пре-
мией «Исследование о физической теории электричества»,
Эйлера, сам принялся за разработку теории электричества.
В его бумагах сохранилась рукопись, датированная 1756 г.,
с названием «Теория электричества, разработанная математи-
ческим путем». Работа осталась незаконченной, но другие
его рукописи свидетельствуют о необычайно широком ох-
вате темы в этой диссертации. Прежде всего говорит об этом
его рукопись, (именуемая теперь «127 заметок к теории света
и электричества». Начатая составлением 5 апреля 1756 г., эта
рукопись была, по-видимому, планом для будущей «Теории
электричества, изложенной математически». Эти наброски, со-
ставленные на латинском языке, опубликованы в русском пере-
воде Б. Н. Меншуткиным почти два века спустя.27
В этой работе Ломоносов остается верен себе — он пол-
ностью отклоняет мысль об электрической жидкости, как от-
вергает и мысль о каких-либо истечениях: «Надо доказать, что
никакая особая электрическая материя не выходит и не входит
и что, следовательно, свет производится движением эфира».28
Эта же мысль была высказана Ломоносовым в том же
1756 г., когда 1 июля он выступал в публичном собрании
с речью, названной «Слово о происхождении света, новую тео-
рию о цветах представляющее».
Из записей Ломоносова видно, что он намеревался под-
вергнуть анализу и такие вопросы, которые были решены лишь
в XIX в. В сохранившемся плане задуманного трактата имеется
пункт (16), свидетельствовавший, насколько Ломоносов опере-
дил свой век. «Надо поставить опыт, — писал он, — будет ли
луч иначе преломляться в стекле или воде наэлектризован-

ной».29 Над этим вопросом упорно, но тщетно работал М. Фа-
радей около века спустя, когда учение об электричестве, начиная
с 20-х годов XIX в., переживало эпоху нового мощного подъема
и было существенно пополнено важнейшими законами электро-
динамики.
В 1911 г. в Обществе содействия успехам опытных наук и
их практических применений выступил с докладом «Деятель-
ность М. В. Ломоносова и значение его трудов» А. И. Бачин-
ский.30 В дополнение к исследованиям Б. Н. Меншуткина он
впервые в истории нашей науки рассмотрел труды Ломоносова
в свете всего пути, пройденного ею до начала XX в. Он показал
значение научных достижений русского ученого с точки зрения
истории развития физической науки. Еще до опубликования
в печати указанных выше записей Ломоносова, касающихся во-
просов электричества, А. И. Бачинский ознакомился с ними
в Архиве Академии наук и внимательно их изучил. В его
докладе,31 в частности, приведен цитированный нами § 16.
Автор доклада подчеркнул: «Конечно, Ломоносов с экспери-
ментальными средствами той эпохи не мог бы получить здесь
положительных результатов; их не удалось получить и Фара-
дею, который в 1845 г. прослеживал распространение поляри-
зованного луча через различные прозрачные среды в электри-
ческом поле. Но явление, которого ожидал Ломоносов, действи-
тельно существует и состоит в том, что изотропное прозрачное
тело в электрическом поле делается двоякопреломляющим;
это явление было открыто Керром в 1875 г.».
Как и все исследования Ломоносова, труды его по электри-
честву стали предметом изучения лишь много десятилетий
спустя. Первые попытки в этом направлении были сделаны не
ранее чем через три четверти века. Только в 1831 г. профессор
Московского университета Д. М. Перевощиков,32 имеющий
немало заслуг в деле популяризации науки, особенно отече-
ственной, обратил серьезное внимание на содержание «Слова
о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих».
В речи, посвященной «Слову» и произнесенной в торжествен-
ном собрании Московского университета, Перевощиков, указы-
вая на заслуги Ломоносова, не без горечи отметил, что достой-
ной оценки этот труд Ломоносова так и не получил.33
Ломоносов и Рихман, внеся исключительно важный вклад
в науку, подготовили почву для ценнейших исследований, до-
ставивших славу русским ученым. В 1758 г., т. е. еще при
жизни Ломоносова, академик Эпинус выступил в торжествен-
ном собрании Академии наук с докладом «О сходстве электри-
ческой силы с магнитной». А через год Академия опубликовала

его трактат «Опыт теории электричества и магнетизма»,34 вы-
звавший восхищение в широких научных кругах; имя Элинуса
прочно вошло во все руководства и учебники по электричеству.
На протяжении второй половины XVIII и в начале XIX в.
вопросы электричества постоянно были предметом внимания
Петербургской Академии наук. Наиболее яркое впечатление
произвели в ученом мире исследования, которые осуществля-
лись в Академии наук начиная с 30-х годов XIX в. Труды ака-
демиков Э.-Х. Ленца35 и Б. С. Якоби,36 увенчавшиеся откры-
тием важнейших законов электромагнетизма и ценнейшими
электротехническими изобретениями, принесли Петербургской
Академии славу инициатора необычайно смелых начинаний,
давших обильные плоды, которыми воспользовались наука и
техника во всем мире.
Темы конкурсных задач Ломоносов выдвигал из года в год,
но не многие из них были по силам естествоиспытателям того
времени. Иногда Ломоносову приходилось браться за это и са-
мому. Еще в июне 1751 г. он выступил в Академическом собра-
нии и предложил присудить очередную премию тому, «кто
лучше других объяснит на основании физических и химических
законов отделение золота от серебра, производимое с помощью
царской водки, и укажет наиболее удобный способ отделять
друг от друга эти металлы с наименьшим трудом и затра-
тами».37 Представленные на конкурс работы были сочтены не-
достойными премии. Как писал Ломоносов, проблема оставалась
«недовольно решена»,38 и Академии пришлось продлить срок
конкурса, пока в 1755 г. премия не была присуждена Сальхову.
Со времени принятия Устава 1747 г. за восемь лет Акаде-
мия выдала всего три премии, а § 21 обязывал Академию де-
лать это ежегодно. Ломоносов предлагал наверстать упущен-
ное и в 1756 г. настаивал на том, чтобы были объявлены сразу
две задачи: «...предложить ученому свету, дабы заплатить, что
мы ему должны».39 Темы задач были названы Ломоносо-
вым же.
«1) Предлагается исследовать с помощью опытов и вычис-
ления, увеличивается ли преломление падающих лучей светя-
щегося тела больше от твердости прозрачных тел или от их тя-
жести и насколько каждая из них противодействует или помо-
гает другой.
«2) Требуется исследовать теоретически и практически, пра-
вильна ли гипотеза, полагающая, что материя тел пропорцио-
нальна их весу, например — содержится ли в золоте почти
в двадцать раз большее количество материи, чем в воде того же
объема».40

Первая из названных задач не подверглась обсуждению, но
в несколько измененном виде эта задача была объявлена на со-
искание премии 1760 г.41 Что же касается вопроса о пропорцио-
нальности материи тел их весу, то Ломоносов поднял его еще
в 1754 г., но тогда эта задача не обсуждалась.42 Эйлер отнесся
отрицательно к постановке этой задачи, указывая на трудность ее.
Отзыва Эйлера было достаточно, чтобы Академия воздер-
жалась объявить конкурс на решение задачи, которая была не
под силу ученому миру того времени. Несомненно и сам Ломо-
носов понимал трудность предложенной им задачи. Он не на-
стаивал больше на своем предложении, но, придавая большое
значение поднятому им вопросу, сам усиленно работал над этой
темой. В январе 1758 г. он представил Академическому собра-
нию диссертацию «Об отношении количества материи и веса»,
в которой были многие мысли, выраженные в цитированном
уже письме к Эйлеру (июль 1748 г.). «Всякий раз, — писал
Ломоносов, — как мы рассматриваем огромное множество раз-
ных мнений о явлениях природы, мы не без горестного изум-
ления видим, что после стольких усилий великих мужей, после
стольких славных открытий, такое множество физических яв-
лений до сих пор остается недостаточно объясненными, осо-
бенно в той части естественных наук, которая изучает качества
тел, происходящие от мельчайших частиц, недоступных ка-
кому бы то ни было зрительному ощущению. Но это будет ка-
заться менее удивительным, как только мы примем в сообра-
жение, что самые первые начала механики, а тем самым и фи-
зики, еще спорны, и что наиболее выдающиеся ученые нашего
века не могут прийти к соглашению о них».43
В мае 1759 г. Ломоносов вновь предложил Академии объя-
вить конкурс на выдвинутую им задачу, но академики и на
этот раз отвергли предложение Ломоносова.44 Отрицательное
отношение со стороны Академии встретила и предложенная им
«физическая задача о ночезрительной трубе».45 Над этой темой
он работал еще больше, чем над предыдущей, и добился несом-
ненных результатов.46 Однако, ввиду новизны вопроса, он хо-
тел, как писал С. Я. Румовский Эйлеру, «чтобы весь свет пора-
ботал над этим предметом».47
Ломоносов столкнулся с возражениями главным образом со
стороны академика Эпинуса, считавшего, что идея Ломоносова
не выполнима на практике. Между учеными возникла длитель-
ная полемика,48 которая укрепила убеждение Ломоносова в том,
что для пользы мировой науки необходимо привлечь ученых
разных стран к разрешению этого вопроса, дав им возможность
участвовать в конкурсе. 17 мая 1759 г. он вновь выступил

в Академическом собрании и, настаивая на объявлении кон-
курса на выдвинутую им задачу, предлагал обратиться за за-
ключением к Эйлеру. Однако с этим академики не согласились;
в решении сказано: «Если Ломоносов хочет посоветоваться
с Эйлером, то пусть делает это от своего имени; для запроса
от имени Академии не видно основания».49
Тем не менее Ломоносов упорно отстаивал свои позиции,
и спор еще долго продолжался. Элину с направил в Академию
письмо, в котором просил, чтобы его рассуждение о ночезри-
тельной трубе «по заслушании знатнейшими господами колле-
гами было сообщено славному Ломоносову». «Пусть славный
муж, — писал Эпинус, — ответит на мои сомнения, после чего
мою рукопись вместе с ответом славного Ломоносова следует
переслать знаменитейшей Королевской Парижской Академии
наук и просить ее частным образом от моего и славного Ломоно-
сова имени, чтобы она высказала свое мнение о сем споре. Даю
обязательство полностью согласиться с суждением, вынесенным
этой знаменитейшей Академией. Я нисколько не сомневаюсь,
что славный Ломоносов охотно примет посредничество, кото-
рое я предлагаю для окончания спора. Ибо если он в такой
степени уверен в правоте своих утверждений, как объявляет,
то не преминет одержать надо мною важную победу, если
только отказом от посредничества не хочет возбудить недове-
рия к своему делу».
К сожалению, не сохранилось никаких материалов, свиде-
тельствующих о том, было ли принято предложение Эпинуса.
Обращались ли по этому поводу к Парижской Академии наук,
остается неизвестным. Вообще же нередко бывали случаи,
когда ученые какой-либо страны, расходясь по какому-нибудь
важному вопросу, выбирали в качестве арбитра научную кор-
порацию другой страны. Таким арбитром бывала и Петербург-
ская Академия наук. В качестве примера можно назвать обра-
щение к ней английских географов и мореплавателей, с прось-
бой высказать свое авторитетное суждение о возможности до-
стичь Северного полюса. 1
Нам неизвестно, как реагировал Ломоносов на заявление
Эпинуса. Но его глубоко огорчали те споры, которые пришлось
вести по поводу сделанного им весьма ценного, как он был убе-
жден, изобретения, имевшего необычайно важные результаты.
8 июля 1759 г. Ломоносов писал И. И. Шувалову: «Должен
я при первом случае объявить в ученом свете все новые мои
изобретения ради славы отечества, дабы не воспоследовало
с ними того же, что с ночезрительною трубою случилось. Сей
ущерб чести от моих трудов стал мне вдвое горестен, для того

что те, которые сие дело невозможным почитали, еще и поныне
жестоко с досадительными словами спорят, так что видя не ви-
дят и слыша не слышат».
В 1758 г., когда обсуждался вопрос о конкурсной задаче на
1760 г., Ломоносов предложил две темы. Об одной из них было
упомянуто выше, когда речь шла о выдвинутой им задаче
в 1755 г. Теперь она была принята Академией, но несколько
иначе сформулирована, а именно: «Исследовать с помощью
опытов преломление лучей света в различных телах как твер-
дых, так и жидких и выяснить отсюда, в какой степени вели-
чина преломления зависит от различного удельного веса тел,
от разного сцепления частиц и от первоначал, составляющих
тела. Объяснить все это теорией, согласной с произведенными
опытами».53
Вторая задача гласила: «Найти какой удельный вес
имели бы кислоты—серная, азотная и соляная, — если бы их
можно было получить вполне свободными от воды и чи-
стыми, — и внимательно исследовать этот вопрос методом Гом-
берга54 или каким-нибудь другим, тщательно произведя опыт».
Об этом предложении Ломоносова не сохранилось никаких
сведений; нет даже указаний на то, огласил ли он в Академиче-
ском собрании текст второй задачи.55
Не была рассмотрена в Академическом собрании и предло-
женная Ломоносовым на 1761 г. задача «Можно ли сделать
инструмент оптический, помощью которого можно б было ви-
деть вещи в море или в реках глубже, нежели как простыми
глазами усмотреть можно. Если то возможно, то каким обра-
зом надлежит сделать такой инструмент?».56 Как указывал Ло-
моносов в цитируемом письме к Шувалову, он сам работал над
созданием такого инструмента и при этом отметил: «...коль
сие в жизни человеческой полезно, всяк удобно рассудить мо-
жет».57
Сформулированная Ломоносовым задача датирована
10 июля 1759; через три дня он передал ее Академической
канцелярии, которая показала эту бумагу «всем академическим
господам». Действительно, на документе имеются пометы ряда
членов Академии. Но нет никаких данных о том, обсуждался ли
вопрос, поднятый Ломоносовым, в Академическом собрании.58
Известно, что Ломоносов долго еще работал над этой пробле-
мой. В приложенной к письму, адресованному государствен-
ному канцлеру М. И. Воронцову (19 января 1764 г.), «Рос-
писи сочинениям и другим трудам советника Ломоносова»
в разделе «В деле» значится: «Гидроскопическая труба, чтобы
дно в море и в реках далее видеть, нежели просто глазами». 3

В это время, как впрочем и раньше, Ломоносова интересо-
вали вопросы мореплавания, имевшего столь важное значение
для России, которая играла все более и более видную роль
в мировой торговле. Поэтому Ломоносов и называл отважных
отечественных мореплавателей российскими Колумбами.
Уместно также отметить, что текст или, точнее, вариант речи
на торжественной ассамблее 1759 г. имел заголовок: «Размыш-
ления о точном определении пути корабля в море».60 Продол-
жая заниматься вопросами мореплавания, Ломоносов обратил
особое внимание на явления магнетизма, изучение которых
было столь важно для практической навигации. Когда в 1764 г.
обсуждался вопрос о ближайшем конкурсе, Ломоносов предло-
жил следующую задачу: «Пусть в морском плавании, в пас-
мурную погоду, известны место и время и даны наклонение и
склонение магнитной стрелки, определив затем, в другое время,
насколько возможно, место корабля по его курсу и при данном
изменении наклонения, найти законы и составить таблицы,
чтобы по ним узнавать магнитное склонение».61
Выступление Ломоносова в Академическом собрании с этим
предложением состоялось 20 августа 1764 г. Обсуждению; оно
подверглось на следующем заседании, на котором выступил
Эпинус и заявил, что выдвинутую Ломоносовым задачу решить
невозможно.62 С этим согласились остальные академики, и кон-
курс на эту задачу не был объявлен.
Так было отвергнуто еще одно из предложений Ломоносова,
более других понимавшего задачи, стоящие перед мировой на-
укой. Надо сказать, что оппозиция, с которой он сталкивался
в данном случае, имела совсем иные корни, чем в борьбе с Шу-
махером, Таубертом и Тепловым, названных Ломоносовым
врагами прогресса отечественной науки. Эпинус и стоявшие на
одних с ним позициях другие академики не были столь даль-
новидными, как Ломоносов. Оставаясь во власти современных
им представлений, они не были в состоянии далеко заглянуть
в будущее. Они, в особенности Эпинус, были глубоко убеждены
в своих взглядах, и, с точки зрения современного им уровня
науки, эти взгляды казались им более реалистичными, чем то,
что предлагал Ломоносов, который жил не столько сегодняш-
ним днем, сколько завтрашним днем науки. Поэтому он так
часто и оставался непонятым своими современниками.

Глава VIII
СОВЕТНИК АКАДЕМИЧЕСКОЙ КАНЦЕЛЯРИИ
1 марта 1757 г. в Канцелярии Академии наук был получен
«ордер» Разумовского, который вносил заметные изменения
в управление высшим научным учреждением страны. Согласно
распоряжению президента, Канцелярию возглавлял уже не
один Шумахер, а целая коллегия: кроме Шумахера, советни-
ками были назначены Ломоносов и Тауберт, а затем и Штелин.
Внешне все выглядело так, как будто ничего особенного не
случилось. Разумовский опять на неопределенное время уез-
жал на Украину исполнять обязанности гетмана, и по заведен-
ному порядку во время отсутствия президента в Академии
всем распоряжался Шумахер. Теперь ему было уже под 70 лет,
и он явно дряхлел. Поэтому президент и решил, что одному
Шумахеру не под силу справиться со всеми делами, и вместо
одного он назначил трех советников Канцелярии. Вот что было
написано в «ордере» президента: «По именному е. и. в. указу
отправляюсь я в Малороссию, где нынешние обстоятельства
требуют моего присутствия, и потому принужден от академи-
ского корпуса на некоторое время отлучиться; а дабы в отсут-
ствии моем в случае иногда болезни г. статского советника Шу-
махера или иного приключения, которому он по дряхлости и
старости лет своих подвержен быть может, Канцелярия акаде-
мическая праздна не осталась, а паче всего в порядочном те-
чении дел остановки не воспоследовало и над всеми академиче-
скими департаментами могло быть всегдашнее доброе смотре-
ние, того ради во время моего отлучения вместе с упомянутым
г. статским советником Шумахером присутствовать в Канце-
лярии академической и все текущие по Академии дела обще
с ним подписывать г. коллежскому советнику и профессору
Ломоносову и г. коллежскому ассесору и унтер-библиотекарю
Тауберту, поступая во всем по Регламенту и приложенной при
сем особливой инструкции»*,1-

В действительности дела в Академии наук находились да-
леко не под «добрым смотрением», как это изображалось в ци-
тированном «ордере». В «особливой инструкции» отмечались
вопиющие непорядки, например, в Университете и Гимназии.
В § 6 этой инструкции было указано что «ни один профессор
в Университете лекции не читает, и академические студенты
находятся без всякого учения».2
В предыдущих главах было указано, как с приходом Ломо-
носова в Канцелярию деятельность ряда ее учреждений стала
интенсивно развиваться. Борьбу за улучшение работы Акаде-
мии он начал давно, считая, что дело не в отдельных недостат-
ках, как бы (много их ни было, а во всей системе, которую не-
обходимо коренным образом изменить.
Заботясь постоянно о нуждах Академии и преодолении не-
достатков в ее работе, Ломоносов в 1755 г. решил обратиться
к самой императрице и составил «Всенижайшее мнение о ис-
правлении Санктпетербургской императорской Академии
наук».3 Неизвестно, была ли направлена эта «Записка» по ад-
ресу; значительная ее часть вошла в текст другой уцелевшей
его «Записки», о которой речь будет впереди.
Первым из дошедших до нас документов является его пред-
ставление (январь 1758) президенту об «излишествах, заме-
шательствах и недостатках» в Академии.4
Прошло около года с тех пор, как Ломоносов был назначен
советником Канцелярии, и за это время, стоя у руля управле-
ния Академии, он имел возможность глубже вникнуть в ее
дела; ее нужды и недостатки стали ему еще яснее, и вынаши-
ваемые годами мысли он изложил в названной «Записке».
Хотя Академическая канцелярия не была уже вотчиной
Шумахера и в управлении ею Ломоносов принимал участие
как ее равноправный член, она, в силу установившихся деся-
тилетиями порядков, оставалась по-прежнему тормозом для
осуществления налаженной и целеустремленной деятельности
Академии. Установившиеся порядки до известной степени
были канонизированы Регламентом 1747 г., согласно которому
высшее научное учреждение страны стало с этого года офи-
циально называться Академией наук и художеств.5 Название
это указывало на общее направление трудов академиков, кото-
рые должны постоянно иметь в виду практические нужды. По-
добное направление деятельности Академии, кроме одобрения,
ничего вызывать не могло, особенно у такого ученого, как Ло-
моносов. Однако у Шумахера, принимавшего близкое участие
в составлении Регламента, под покровом возвышенных идей
скрывались отнюдь не возвышенные побуждения. Он был до-

статочно благоразумен и не вмешивался прямо в чисто науч-
ные вопросы, которые, согласно Регламенту, находились цели-
ком в ведении Конференции (общего собрания академиков).
Между тем научные изыскания Академии были поставлены
в непосредственную зависимость от ее подсобных предприя-
тий — инструментальной палаты, гравировальной мастерской,
типографии и т. п. Эти последние целиком подчинялись Кан-
целярии, что до 1757 г. означало—одному Шумахеру.
Желая блеснуть расторопностью и умелым управлением, он
непомерно широко развил деятельность учреждений Академии,
призванных служить вспомогательным ее аппаратом. Надо ска-
зать, что Шумахер добился не малых успехов чисто техниче-
ского характера. Академические издания, например, во многих
случаях отличались редким изяществом. Академические ма-
стера достигли непревзойденных успехов в изготовлении высо-
кохудожественных гравюр, различных инструментов, приборов
и других изделий. Но при этом имелись в виду не непосред-
ственные нужды Академии наук. Пользуясь тем, что она яв-
лялась и Академией художеств, Шумахер неуклонно стремился
превратить ее в учреждение прикладного искусства и сделать
доходным предприятием, демонстрируя тем самым свою исклю-
чительную деловитость. В кругу вельмож-дилетантов он таким
и прослыл; ученые же, и прежде всего Ломоносов, прекрасно
понимали, что эта показная сторона не только бесполезна, но
даже вредна и опасна для учреждения, преследующего глубо-
кие научные цели. Это и послужило основанием для составле-
ния упомянутой «Записки» об «излишествах, замешательствах
и недостатках».
В ней Ломоносов писал: «Канцелярия Академии наук отя-
гощена толь многими мелочьми, что отнюд не может иметь до-
вольного времени думать о важном и самом главном деле,
то есть о науках».
Излишества, о которых шла речь, были весьма ярко и убе-
дительно охарактеризованы в поданной «Записке», где беспо-
щадно вскрывается неприглядная, но тщательно лакированная
действительность. «Приметил я, — подчеркивал Ломоносов, —
что те, которые хотят казаться трудолюбивыми и, много делая,
ничего не делают, на оное представление никакого не имеют
внимания, желая вышепомянутыми мелочьми показать себя де-
ловыми и заслуженными».6
В погоне за доходными операциями Шумахер приказал из-
готовлять и пустил в продажу такие изделия академических ма-
стерских, которые ничего общего не имели с деятельностью
Академии наук. Так, например, желая обратить на себя вин-

мание правительственных учреждений, он стал выпускать штем-
пеля и печати, что, как указывал Ломоносов, является преро-
гативой Монетного двора. По мнению Ломоносова, это каса-
лось более Академии художеств, а не Академии наук.7
Когда Ломоносов составлял представление Разумовскому,
«Академия трех знатных художеств» только создавалась: она
была учреждена за год до того и по замыслу ее основателя
И. И. Шувалова (он же был первым ее президентом) числи-
лась при Московском университете.8 До того как это учрежде-
ние развернуло свою деятельность, Академия наук на протя-
жении многих лет была единственным центром, готовившим
кадры художников, являясь действительно и Академией худо-
жеств, включая в известной мере и изящные искусства. Про-
тив этого Ломоносов не только не возражал, но считал такое
положение вполне нормальным в силу сложившихся обстоя-
тельств. Однако он настаивал на том, чтобы Академия не при-
нимала на себя не присущие ей функции коммерческого пред-
приятия, которое неизбежно должно было отвлекать, если не
самих ученых, то администрацию Академии от основных ее за-
дач.
Шумахер оказывал пагубное влияние на нормальную дея-
тельность Академии не только этим. Задержки изготовления
академическими мастерскими научной аппаратуры также тор-
мозили нормальную научную работу. Дело в том, что Шумахер
стремился организовать, так сказать, серийное производство
научных инструментов, чтобы сбывать их на сторону. Такую
«фабрикацию» Ломоносов считал весьма вредной, так как
в данном случае терялось творческое начало в деятельности ака-
демических мастерских, призванных изготовлять в первую оче-
редь новые апараты, предложенные исследователями в ходе их
изыскании или изобретенные самими мастерами.
В руках Шумахера, как и всех дельцов от науки, самые бла-
гие намерения из средства, содействующего первоначальному
замыслу, превращались в тормозящие факторы, а то и в пол-
ную противоположность. Свои издания в течение ряда десяти-
летий Академия должна была сама продавать; для этой цели
она имела книжную лавку, которая развернула весьма широкую
деятельность. Потребности страны, и в первую очередь сто-
лицы, в иностранной литературе также удовлетворялись этим
магазином, развившим книжную торговлю в необычайно по
тому времени широких размерах. Вначале такие функции Ака-
демической канцелярии были вполне оправданы,9 однако с те-
чением времени чрезмерно увеличивавшиеся торговые опера-
ции не могли не вызвать со стороны ученых недовольства.

«Торг заморскими книгами, — отмечал Ломоносов, — делает
Академию биржею; сумма великая без знатной прибыли об-
ращается, занимает напрасно время, наносит нарекание и хло-
поты тем, что всякий требует книг по своему желанию, кото-
рыми всем угодить невозможно; от всего сего происходят мно-
гие лишние дела в Канцелярии и теряется время, которое
с лучшею пользою для наук употребить можно; сверх того,
в таком сплетении многих дел не можно быть без погрешно-
стей».10».
Ломоносов не ограничивался одним перечислением дефектов
работы Академии, но и предлагал конкретные меры их устра-
нения: «...излишние мастерства отставить и тем убавить тя-
гости канцелярской».11 Точно так же должна была быть
упразднена и книжная торговля, производившаяся самой Ака-
демией. Вместо этого Ломоносов предложил найти способного
человека, который на известных процентах будет распростра-
нять академическую книжную продукцию, а также и другие
издания, в том числе и зарубежные.
Избавившись от забот, связанных со столь хлопотливым
делом, как книжная торговля, Академия, по мнению Ломоно-
сова, отнюдь не должна отказываться от изданий, на которые
страна предъявляет все больший спрос. Более того, для все рас-
ширяющейся издательской деятельности Академии наук ее по-
лиграфическая база становилась узкой. Академическая типо-
графия все меньше и меньше удовлетворяла запросы страны,
переживавшей эпоху возрастающего культурного подъема. Не-
обходимо было принять действенные меры, направленные
к «умножению книг российских, чем бы удовольствовать тре-
бующих охотников».12 Прежде всего надлежало значительно
увеличить количество печатных станков (работы проводились
вручную), а самой Академии не только расширить, но и усо-
вершенствовать издательское дело. Ломоносов потребовал
также увеличения штата квалифицированных переводчиков и,
сверх того, создания специального органа — «Российского со-
брания», на который была бы возложена обязанность следить
за чистотой русского языка.
В заключение он коснулся организационных мероприятий,
подлежащих немедленному осуществлению. На первый план
Ломоносов выдвигал изменение внутреннего распорядка в ака-
демических учреждениях (департаментах), деятельность кото-
рых должна определяться особой инструкцией для каждого из
них. Особое внимание он уделял «надлежащей субординации»,
строгое соблюдение которой гарантировало Академии нормаль-
ную ее деятельность. Всего этого можно было бы легко достичь,

если бы Академия имела авторитетного руководителя, который
изо дня в день занимался бы ее делами. Но Разумовский
только номинально являлся руководителем Академии наук; не
говоря уже о его весьма скромной общеобразовательной подго-
товке, он и в Петербурге-то редко бывал. Ломоносов настаи-
вал на том, чтобы в Академии был фактический руководитель
из числа виднейших ученых, способный дать правильное на-
правление течению академических дел. Иными словами, он тре-
бовал, чтобы в Академии наук был вице-президент. Свое пред-
ложение он считал тем более уместным, что в других ведом-
ствах такие должности были уже введены.13
Ломоносов, несомненно, знал (впрочем, это и не было боль-
шим секретом), что Теплое выполняет отнюдь не одни секре-
тарские обязанности президента Академии.14 Тем не менее, как
искусно ни контролировал искушенный в интригах асессор дей-
ствия своего патрона, когда это касалось Ломоносова, Теплов
успевал не всегда. Так случилось и теперь. Результатом обра-
щения Ломоносова к президенту было поручение ему руковод-
ства всей научной частью Академии.15
Распоряжение Разумовского о назначении Ломоносова со-
ветником Канцелярии (в его ведение входили Академическое и
Историческое собрания, Географический департамент, Универ-
ситет и Гимназия) датировано мартом 1758 г.16 Примерно
к тому же времени относится составленная Ломоносовым «За-
писка» о необходимости преобразования Академии наук.17
В этом документе нашла яркое отражение упорная борьба Ло-
моносова за свободное развитие науки. Как он был убежден,
этот новый его шаг вызовет еще одну вспышку ярости со сто-
роны его врагов. Мало того, он не сомневался, что, вскрывая
неприглядную действительность, он возбудит недовольство
даже тех, кто к нему ранее относился благожелательно. Ломо-
носов имел в виду прежде всего президента Академии наук.
Как ни дорожил Ломоносов своими хорошими отношениями
с ним, он не мог не называть вещи своими именами: «Сим пред-
приятием побуждаю на себя без сомнения некоторых негодова-
ния, которых ко мне доброжелательство прежнее чувствительно,
однако совесть и должность оного несравненно сильнее. Чем
могу я перед правосудием извиниться? Оно уже заблаговре-
менно мне предвещает и в сердце говорит, что, имея во многих
науках знание, ведая других академий поведение, видя вели-
кий упадок и бедное состояние здешней Академии, многие не-
достатки и неисправности в регламенте и бесполезную трату
толикой казны е. в., не представлял по своей должности. Что
ответствовать? Разве то, что я боялся руки сильных? Но я жи

вота своего не жалеть в случае клятвою пред богом обе-
щался».18
Не подлежит сомнению, что Регламент 1747 г., который
Академия получила почти через четверть века после своего ос-
нования, явился важной вехой в ее истории. Однако Регламент
страдал не малым количеством недостатков; их можно было бы
избежать, если бы автором этого документа был бы не «само-
званный сочинитель», — так Ломоносов называет Теплова, —
а коллектив ученых, которые хорошо знают нужды Академии.
Они не допустили бы явных нелепостей, содержащихся в Ус-
таве. Многие из них прямо бросались в глаза, и Ломоносов на-
глядно это показал в своей «Записке», так как не забывал, что
Разумовский сам не в состоянии сколько-нибудь глубоко вник-
нуть в дела возглавляемого им учреждения.
При организации Академии следовало исходить из непре-
ложного принципа: все имеющиеся в ней кафедры в одинако-
вой мере необходимы стране, и они должны считаться равно-
ценными, следовательно и оплата их руководителей должна
быть одинаковой. В силу сложившихся обстоятельств, однако,
получилось так. что жалование математика, например, в три
раза превышало оклад академика-химика.19 Так получилось не
потому, что область математики, как уже отмечалось, была са-
мой сильной стороной в деятельности Академии. В 40—
50-х годах эта отрасль точных наук здесь разрабатывалась го-
раздо меньше, чем другие дисциплины. Дело в том, что кафедру
математики в свое время занимали такие всемирно известные
ученые, как Бернулли и Эйлер; Эйлеру был определен оклад
в 1800 рублей, и в штатном расписании, утвержденном через
шесть лет после отъезда Эйлера, значилась именно эта сумма.
Несуразности в Уставе были допущены и в отношении дру-
гих кафедр. Ломоносов решительно выступал против этого. Он,
конечно, был далек от мысли о том, что мы теперь называем
уравниловкой. Тем не менее узаконить превосходство одной ка-
федры перед другой он считал противоречащим самой сути
ученой корпорации. «Каждая наука в Академии, — подчерки-
вал он,—имеет равное достоинство, и в каждой может быть
равенство и неравенство профессорского знания, ибо иногда
может быть в числе их чрезвычайного учения физик,
иногда ботаник, иногда механик или другие, иногда
в тех же профессиях — пошлые люди, а иногда и один
многие науки далеко знает, хотя определен к одной
профессии. Итак, вообще рассуждая, должно положить
всем профессорам равное жалованье, а прибавку чинить
по рассмотрению достоинств и службы, ибо весьма бы обидно

было великому ботанику, каков ныне Линней,20 иметь по штату
860 рублев, а высшему математику, каковые нам весьма из по-
средственных рекомендованы, дать 1800 рублев».21
В «Записке» Ломоносова приведен еще целый ряд подобных
примеров, свидетельствующих о том, что «сочинитель» Регла-
мента руководствовался не принципиальными соображениями,
а создавшимся положением. В Регламенте записано, что долж-
ность ректора Университета занимает историограф. Им тогда
был Миллер, о котором Теплов в то время был «великого мне-
ния». Но, если бы, иронически замечает Ломоносов, Миллер зани-
мал кафедру юриспруденции или бы был стихотворцем, то «и
в стате ректором был бы назначен юрист или стихотворец».22
Насколько непродуманно было составлено штатное распи-
сание Академии, видно и из того, что в нем не предусмотрена
кафедра восточных языков, а для России, граничащей со
столькими азиатскими странами, это имело особо важное значе-
ние. «В европейских государствах, — указывал Ломоносов, — ко-
торые ради отдаления от Азии меньшее сообщение с ориенталь-
ными народами имеют, нежели Россия тю соседству, всегда бы-
вают при университетах профессоры ориентальных языков.
В академическом стате о том не упоминается, затем что тогда
профессора ориентальных языков не было, хотя по соседству
не токмо профессору, но и целой Ориентальной академии
быть бы полезно».23
Устав, по мнению Ломоносова, должен исходить из принци-
пиальных установок, а не из сложившегося положения, в кото-
ром всегда имеется немало случайного. «Регламент академиче-
ский, — подчеркивал Ломоносов, — таким образом сочинен и
расположен быть должен, чтобы он имел свою силу и был при-
личен в будущем времени и во всяких обстоятельствах мог
стоять непременен».24 Но на это Теплов не был способен.
Хотя он был весьма образованным человеком (Феофан Проко-
пович усиленно заботился о его воспитании и послал учиться за
границу), он ни в какой мере не был ученым и, разумеется, не
знал достаточно глубоко нужд Академии, хотя и не мало в ней
поработал. До поступления в Академию он состоял при кабинет-
министре А. П. Волынском (1689—1740), весьма опытном ца-
редворце. У него Теплов и научился, как вести борьбу с про-
тивниками. Заняв с назначением Разумовского президентом
должность асессора Академической канцелярии, он всячески
старался упрочить свое положение в Академии, и если он
с кем-нибудь и делил власть в ней, то только с Шумахером.
Теплов, конечно, знал, что академики вообще никакой
власти над собой не допустят, если она будет исходить от не

доучек: на его глазах они не раз коллективно жаловались на
заведенные Шумахером порядки. И для того чтобы избежать
проявления их сплоченности, он всеми возможными сред-
ствами старался не допускать сближения между ними.
В Регламент 1747 г. он внес, например, такой параг-
раф (16): «Академик всякий должен в том только трудиться
для общества, что к его науке принадлежит, так, как например,
ботаник не должен вступаться в математические дела, анатомик
в астрономические, и прочая».25
Ломоносов же считал весьма полезным — и это он блестяще
доказал собственным примером, — чтобы ученый, если имеет
на то способности, занимался не одной, а несколькими отрас-
лями знания. «Запрещено академикам в другие науки вступать,
кроме своей профессии, чрез что пресекается не токмо нужное
сношение, но и союз наук и людей ученых дружба. Ибо часто тре-
бует астроном механикова и физикова совета, ботаник и анато-
мик— химикова, алгебраист пустого не может всегда выклады-
вать, но часто должен взять физическую материю, и так далее...
Слеп физик без математики, сухорук без химии. Итак, ежели он
своих глаз и рук не имеет, у других заимствовать должен, од-
нако свои чужих лучше и нельзя запретить их употребления».26
В Регламент был введен пункт (50), который ронял националь-
ное достоинство русского народа. Через двадцать с лишним лет
после учреждения Академии наук в ее Уставе узаконивалось
постоянное приглашение из-за рубежа ученых и других спе-
циалистов. Из всех тех дефектов, коими страдал Регламент, Ло-
моносов считал это наиболее тяжелым. «Вредительнее всего и
поносительнее российскому народу (а напечатан Регламент на
иностранных языках), что сочинитель в должных постоянными
быть российских государственных узаконениях положил быть
многим иностранным в профессорах и в других должностях,
которые сначала по нужде выписываются, и тем дал повод рас-
суждать о нас в других государствах, якобы не было надежды
везде иметь своих природных россиян в профессорах и в неко-
торых других должностях, затем что смотрел на тогдашнее со-
стояние, а законы служить должны в будущие роды».27
Надо сказать, что приглашение специалистов из-за границы
было весьма удобно для академической администрации. Они
служили по контрактам, и по истечении срока от неугодных
можно было легко избавиться. С «природными россиянами»
дело было бы гораздо сложнее. Они ведь находились на госу-
дарственной службе, и увольнять их было совсем не просто.
Последнее обстоятельство, по словам Ломоносова, особенно воз-
буждало страх у Шумахера, больше всего опасавшегося рус

ских ученых в Академии. Именно здесь, считал Ломоносов,
кроется главная причина заброшенности Академического уни-
верситета, из которого, как показала практика, могут выйти
полноценные ученые-исследователи.
Изобличая всевластного начальника Канцелярии, Ломоно-
сов указывал: «Шумахеру было опасно происхождение в нау-
ках и произвождение в профессоры природных россиян, от ко-
торых он уменьшения своей силы больше опасался... Шумахер
неоднократно так отзывался: я де великую прошибку в поли-
тике своей сделал, что пустил Ломоносова в профессоры. И не-
давно зять его (И. И. Тауберт, который, как и Ломоносов, был
назначен членом Академической канцелярии, — М. Р.), име-
ния и дел и чуть не Академии наследник, отозвался в разго-
воре о произведении российских студентов: „Разве-де нам де-
сять Ломоносовых надобно? И один-де нам в тягость"».28
В отличие от других ведомств Регламент Академии наук
разрешал ее президенту по своему усмотрению вносить в него
изменения и не соблюдать некоторые пункты, если они ока-
жутся трудными для исполнения. Ему также разрешалось вво-
дить в практику академической жизни и то, что не было преду-
смотрено Регламентом, если он это сочтет важным и полезным.
Однако делать это надлежало с крайней осторожностью. Ло-
моносов признавал, что в Уставе действительно имеются
пункты, трудно выполнимые, но и те, от кого это зависело,
проявляли очень мало усилий, чтобы проводить в жизнь все то,
что требует Устав. В качестве примера он указывал на публич-
ные ассамблеи. Неудовлетворительно выполнялся и параграф
о наградах за лучшее решение задач.
В Регламенте были пункты, заведомо не выполнимые на
практике. В значительной мере тому причиной было то, что
составитель рассматривал Академию как любое другое из тог-
дашних ведомств, или, как их называли, «команд», вовсе не
учитывая специфики научного учреждения. Требовалось, чтобы
академики еженедельно имели три конференции (заседания)
по три часа, т. е. обсуждали выполненные каждым ученым ра-
боты. Это требование Регламента Ломоносов считал нелепым,
или, как он писал, «не в силу и некстати, ибо профессоры дома
трудятся, а читают свои изобретения только в собраниях. А без
чтения напрасны собрания».29
Абсолютно нелепы были параграфы, где речь шла о кон-
троле президентом работ академиков. По Регламенту, каждое
издание их должно было быть одобрено президентом. Не го-
воря уже о том, что и самый разносторонний ученый не в си-
лах компетентно разобраться во всех без исключения областях

знания, академические издания печатались главным образом на
латинском языке, которого Разумовский не знал. «Все сие рас-
судив, — писал Ломоносов, —ясно видеть можно, коль близко
стояла (вначале он написал «стоит», но переправил это
слово, — М. Р.) Академия при конечном своем разрушении,
которое вместо славы российской к посмеянию, вместо пользы
к ущербу, вместо радости любящим науки к печали служило».30
(Последние слова вставлены вместо зачеркнутых «сокрушению
и слезам служить будет»). Ломоносов, несомненно, сгущал
краски. Труды его самого, несмотря на все чинимые ему пре-
пятствия, не прекращались. Не только его работы украшали
Академию. Именно в это время был завершен один из наиболее
выдающихся трудов по электричеству — мы имеем в виду трак-
тат Эпинуса, доставивший заслуженную славу Академии как
крупному центру экспериментальной и теоретической физики.
Однако Ломоносов болезненно переживал удары, которые
получала столь дорогая ему Академия вследствие возмутитель-
ных действий ее заправил, и значительную часть своей «За-
писки» посвятил разделу: «О исправлении Академии наук»,
в котором наметил ряд действенных мер, направленных к устра-
нению всего того, что мешает нормальной деятельности высшего
научного учреждения страны.
Прежде всего он требовал отстранить от руководства, или,
как он выразился, «не попустить больше властвовать над нау-
ками»,31 людей, в науке мало сведущих, но требующих, чтобы
их «за ученых почитали». Отметим, что вплоть до 1917 г. Ака-
демию возглавляли, как правило, не ученые, а сановники. За-
силие сановников в Академии — это, несомненно, одна из тя-
желых страниц ее истории. Надо все же сказать, что, когда
Ломоносов составлял «Записку», он был не только членом Ака-
демической канцелярии, но на его попечении находилась вся
научная часть Академии. Правда, он был ограничен в своих
действиях, так как ему приходилось вести с Шумахером и
Таубертом неустанную борьбу. В этой борьбе Ломоносову не-
обходимо было опереться на новое узаконенное положение об
Академии, свободное от недостатков, которыми страдал Рег-
ламент, составленный Тепловым. В таком случае, возможно, не
пришлось бы и борьбы вести; все силы и энергия ученых
были бы направлены исключительно на преуспевание родной
науки. Ломоносов предложил отменить Регламент 1747 г. и
выработать новый, составители которого должны были бы ру-
ководствоваться только интересами отечественной науки;
это они должны были бы «в уме и в сердце твердо поло-
жить».32

Сам он много потрудился «ад составлением нового Устава;
в его рукописном наследстве сохранился не один проект Регла-
мента, но он не считал возможным, чтобы одно лицо, как бы
высок ни был его научный уровень, каким бы опытом научно-
организационной работы оно ни обладало, могло бы быть авто-
ром столь важного документа. Это было бы по силам лишь кол-
лективу ученых. В него должны были бы войти академики, по-
лучившие образование как в России, так и за рубежом, ибо для
разработки Устава Академии, неотъемлемой частью которого
являются Университет и Гимназия, необходимы не только глу-
бокие знания местных условий, но и основательное знакомство
с зарубежным опытом. Ломоносов, однако, настаивал, чтобы
в число авторов вошли «природные россияне», а из иностран-
ных ученых лишь те, которые окончательно натурализовались
в России — «отдали себя в российское подданство вечно, ибо от
сих больше должно ожидать усердия».33
Переходя к рассмотрению Ломоносовского проекта, остано-
вимся сначала на его докладной записке, названной им «Крат-
кий способ приведения Академии наук в доброе состояние»
(1761).34 К этому времени Шумахер, окончательно одряхлев-
ший, никакого участия в работе Академии уже не принимал
(умер 3 июля 1761 г.). Членами Канцелярии были Ломоносов,
Тауберт и Штелин. С последним у Ломоносова резких столкно-
вений не было, что же касается Тауберта, то он оказался до-
стойным преемником своего тестя, хотя и не был наделен такой
властью, и Ломоносов вел с ним такую же ожесточенную
борьбу, считая его даже хуже Шумахера.35 В осуществлении
своих планов преобразования Академии Ломоносов в Канцеля-
рии оставался в одиночестве. Поэтому первым условием «при-
ведения Академии в доброе состояние» он ставил следующее:
«Учинить надобно в голосах равновесие между российскими и
иноземцами и ради того прибавить в Канцелярию члена россий-
ского».36 И тут же добавил, что, по его мнению, на эту долж-
ность лучше всего назначить академика Котельникова, так как
он «человек ученый, порядочный, смышленный и трезвый». От-
странение Тауберта от научных дел Академии дало бы, по
убеждению Ломоносова, благотворные результаты, в чем можно
убедиться на примере учебного дела, которое было отдано
в исключительное ведение Ломоносова. Он имел все основания
отмечать: «Порученные мне единственно департаменты — Уни-
верситет и Гимназия, не взирая на великие соперников против-
ления и хулу, состоят в хорошем порядке».37 Этого ему удалось
добиться в значительной мере потому, что в учебном деле
Тауберт «голоса» не имел.

Однако тлетворное влияние Тауберта на научную деятель-
ность Академии еще сказывалось, так как в его ведении на-
ходились ее подсобные предприятия. Ломоносов требовал от-
странить Тауберта и от инструментальных палат Академии.
«Инструментальное художество заведено при Академии для
делания инструментов по профессорским изобретениям, а ныне
в руках у г. Тауберта. С нуждою и я для опытов
достаю позволение, то подумать можно, чего надеяться мо-
гут прочие академики».38 Исправить создавшееся положение
можно было только соответствующим распоряжением по Ака-
демии, согласно которому «определить некоторых инструмен-
тальщиков, кои бы единственно работали изобретения про-
фессорские».39
Кроме «Записки о мерах к приведению Академии наук
в доброе состояние», Ломоносов обратился к Разумовскому
с отдельным представлением, в котором подробно перечислил
«неправильные действия» Тауберта и Миллера.40
Обращение Ломоносова к Разумовскому не осталось без-
результатным. Президент должен был согласиться с тем, что
в Академии необходимы решительные преобразования, и в пер-
вую очередь надлежит коренным образом изменить Устав Ака-
демии, а соответственно и штат. Правда, из-за последовавших
событий—смерть Елизаветы Петровны, воцарение и убийство
Петра III, дворцовый переворот, возведший Екатерину II на
престол, — Разумовскому было не до Академии. Хотя в послед-
нем событии он принял активное участие — по его распоряже-
нию в Академической типографии печатался манифест о восше-
ствии царицы на трон,41—тем не менее он вскоре был оттеснен
от тех позиций, которые занимал при дворе, и находился даже
в опале. Ввиду этих обстоятельств лишь в 1764 г., за год до
смерти Ломоносова, наконец серьезно занялись поднятыми им
вопросами. 4 марта последовало следующее распоряжение пре-
зидента Академии наук, выражавшее хотя не полную, но явную
победу идеи Ломоносова. «Усмотрел я, — читаем мы в ордере
Разумовского,—из представленного мне во время присутствия
моего в Канцелярии сего марта 4 дня списка всем состоящим
при Академии чинам и служителям многие несходства с апро-
бованным штатом, которые, как я сам признаваю, произошли
от невозможности, чтобы все учредить и содержать точно на
таком основании, как в том апробованном регламенте положено.
К тому же и самые опыты оказали, что разные в регламенте
предписанные распорядки не соответствуют ожидаемой от оных
пользе. Того ради гг. присутствующим в оной Канцелярии
статским советникам Тауберту и Ломоносову обще, или если не

согласятся, то порознь, приглася каждому к себе из гг. профес-
соров, кого пожелают, учинить проекты, во-первых, на каком ос-
новании академическогому ученому корпусу по нынешнему со-
стоянию и впредь быть должно, а потом и прочим департамен-
там порознь, токмо б располагаемая сумма не превосходила ап-
робованного штата, и по сочинении представить мне».42
Прошло не менее двух с половиною месяцев, пока это рас-
поряжение Разумовского дошло до Академии и Тауберту и
Ломоносову было официально объявлено о последовавшем рас-
поряжении президента. Ломоносов тотчас же занялся выпол-
нением возложенного на него поручения и составил на латин-
ском языке «Предположения об устройстве и уставе Петер-
бургской Академии».43 Сделать это было ему не трудно. Ведь
еще за два года до того он начал работать над проектом устава
Академии наук (лишь часть этих материалов дошла до нас).44
Ему было не трудно изложить принципиальные соображения,
которыми надлежало руководствоваться при составлении нового
Устава, дабы упорядочить деятельность Академии.
Приступая к изложению своего предложения, он прежде
всего имел в виду упрочение Академии. Руководствуясь этим
принципом, подчеркивал Ломоносов, надлежит прежде всего
тщательно взвесить все ее недостатки, чтобы новый Регламент
и штат обеспечили такое положение в Академии, которое, как
он выразился, «могло пребывать навеки непоколебимым и при
всяких обстоятельствах прочным».45
К 60-м годам XVIII в. Петербургская Академия наук не
была уже самой молодой научной корпорацией мира. Через
пятнадцать лет после ее основания возникла Шведская Акаде-
мия наук, возглавлявшаяся таким всемирно прославленным уче-
ным, как Линней, который, кстати сказать, был тесно связан
с Петербургской Академией.46 Все же Лондонское Королевское
общество. Парижская и Берлинская Академии наук (последняя
переживала в это время эпоху подъема, благодаря главным
образом тому, что свыше двадцати лет там работал Эйлер)
накопили уже большой опыт научной работы. Своими успехами
эти корпорации были обязаны талантам, которые они выдви-
нули. Нет сомнения, однако, что и организационные формы их
работ, как и во всяком деле, играли в данном случае не по-
следнюю роль. Ломоносов поэтому настаивал на том, чтобы
составители нового Регламента имели «перед глазами в каче-
стве превосходных примеров уставы заграничных академий, уже
много лет процветающих».47 При этом он был решительно про-
тив слепого копирования. Воспользоваться надлежало лишь
«тем, что у них есть хорошего и плодотворного», а все, что «не

согласуется с остальными установлениями Российской империи,
исключить».
За относительно непродолжительную историю Академии ее
штат много раз менялся и каждый раз в силу случайных об-
стоятельств. Некоторые академические учреждения были непо-
мерно раздуты только потому, что Шумахер, а затем Тауберт
были в этом заинтересованы. В то же время Ломоносову при-
ходилось бороться за такое жизненно важное дело, как Универ-
ситет и Гимназия. Он прекрасно понимал, что ассигнуемые Акаде-
мией средства не могут быть безграничны, но в расходовании от-
пущенных сумм требовал соблюдения разумных пропорций. Но-
вый Регламент должен был предусмотреть твердый штат как
действительных ее членов, так и всего другого персонала, спо-
собного обеспечить плодотворное развитие отечественной науки.
Ломоносов был убежден, что, каким бы идеальным ни был
личный состав Академии, успешная ее деятельность будет за-
висеть и от того, насколько Академия является слаженным и
четко действующим механизмом. На протяжении многих лет,
собственно во все годы существования Академии, основным ее
недостатком было то, что в ней не соблюдался твердо установ-
ленный порядок. В первой половине 40-х годов создавшееся
положение нельзя было назвать иначе, как хаотическим. Никто
более Ломоносова не переживал нарушение субординации; ее
необходимо всегда соблюдать, однако он требовал не забывать
специфического характера Академии, коренным образом отли-
чавшегося от других «команд», как именовали тогда различные
ведомства. В каждом учреждении сотрудники всех рангов слу-
жат общему делу, в научной же организации, как нигде, должна
быть создана атмосфера дружного сотрудничества.
•В своем проекте Устава Ломоносов решительно отбросил
вторую часть в наименовании Академии. «Так как, — подчер-
кивал он,—все дело сего славного учреждения заключается
единственно в занятии науками и в споспешествовании развитию
их, то всячески надо остерегаться, как бы не присовокупились
дела, совсем не относящиеся к академической деятельности, и
примешавшись не затемнили бы самой сущности науки, не за-
держали бы ее развития и не удушили бы ее вовсе».48
Глубоко вдумываясь в настоящее и прошлое Академии, Ло-
моносов убедился, что корень зла кроется в самой организа-
ционной ее структуре. Она тогда состояла из следующих
учреждений: 1. Академическое собрание, куда входили профес-
соры и адъюнкты: они представляли Академию наук в соб-
ственном смысле слова; 2. Университет, который, согласно
Регламенту 1747 г., являлся «другой частью Академии»; 3. Гим