Потебня А. А. Полное собрание сочинений. Т. 1. — 1926

ВСТУПНІ УВАГИ РЕДКОЛЕГІЇ ДО 5-го ВИДАННЯ.
Для цього видання ще раз пильно переглянуто всі цитати (також
і не перевірені в попередньому з «Hermann und Dorothea» Гумбольдта).
Щоб уникнути непорозуміння на кшталт того, що виявилось у
статті В. Петрова «Потебня й Лотце» (— що ніби-то Потебня часто,
цитуючи Лотце, не ставить лапок, але безпідставність цього обвинува-
чення видко вже з тих прикладів, що наводить і сам Петров: на них
можна вбачити певну залежність Потебні від Лотце, схожість думок у
обох, тільки не цитування без лапок),— див. 4 кн. «Записок» ВУАН,
— Редколегія вважае за потрібне зазначити от що.
Потебня взагалі цитує трохи своєрідно, як що до своєї орто-
графії й пунктуації при передаванні чужих текстів, як і що до мож-
ливого скорочення кількости слів у цитованім тексті,
зберігаючи, розуміється, яко-мога ідентичне значіння. І в живій бесіді
і в письмі Потебня був лаконічний; розтягливости й ряснослівности не
любив. Пильнуючи зберегти дух мови, Потебня дозволяв собі при пе-
рекладі, при цитаті, перенести 1—2 рядки наперед, а попередні — на
місце їх. Його переклади й цитати, що правда, можна назвати «віль-
ними», та все-ж це досить вірний переказ думки первотвору. Проте,
таке відношення до чужого тексту помічається лише до того момен-
ту, доки думка Потебні загалом не розходиться з авторовою. Як тіль-
ки-ж Потебня починає аналізувати невподібну для нього думку, що її
він збиває чи змінює, тут він точний до педантизму; тут форму чужої
думки він залишає непорушною.
В попередньому (4-му) виданні деякі застарілі (в 1862-го року)
етимології Потебні частково були оновлені проф. Б. М. Ляпуновим. У
цьому ту-ж працю, в декотрих місцях, продовжує проф. Л. А. Була-
ховський, motn proprio, за що Редколегія складає йому подяку. Ті й
другі тепер пройшли через Редколегію, то й підписані Редк.
Опріч того, по різних частинах тексту зроблено декільки технічних
поправок, змін і дрібних додатків.

Четверте видання твору «Мисль і Язик» розійшлося за дуже корот-
кий час (менше ніж за рік його вже не було в продажу). Не перевида-
валось воно так довго, розуміється, не з вини Редколегії, що за цей
час устигла вже виготувати до друку десять томів «Полного собра-
ния сочинений Потебни»,— куди увійшли основну труди Потебні («Из
зап. по русск. грам.»; «Из зап. по теории словесности» — «Объяснение
малорус. и сродн. нар. песен»—з дуже важливою передмовою до нього;
«Отзыв о сборнике песен Головацкого», й ин.).
В цьому виданні знов (як у 3-му) передруковується, після перевір-
ки по рукопису, стаття Потебні «Язык и Народность», темою
близька до «М. і Яз.» Уперше стаття була надрукована в «Вестнике
Европы» за 1885 p., потім у творі «Из зап. по теор. словесности» та
в 3-му вид. v.M. і Яз.».
Редколегія:
Проф. О. Ветухов. Проф. О. Ріттер.
Проф. О. Синявський. І. Я. Айзеншток.
Техніч. редактор Б. А. Лезин.
1925, III, 28.

ВСТУПНА СТАТТЯ КОЛЕГІЇ РЕДАКТОРІВ ДО 4-го ВИДАННЯ.
«Мисль і язик»—це найперший із філософії мови твір, де немов-
би накреслюється програм подальших праць Потебні. Про вагу цієї
розвідки сказано у вступній до неї статті В. І. Харціева. Не маючи
авторового первопису цієї праці (він не зберігся), колегія редакторів
пильно порівняла всі три досі друковані видання: 1-е (відбиток із «Ж.
М. Н. II.» за 1862 p., т. 113, від. II, с. 1—118 і т. 114, в. it, с. 1—131),
С.-П. 1862 p.; 2-е Харків 1892 p., 3-є Харків 1913 p., перевірила на-
ведення (цитати), виправила дещо з недоглядів (використовуючи неві-
домі, очевидно, редакторам 2-го й 3-го видань поправки самого автора,
надруковані в «Ж. М. Н. П.» за 1862 р. т. CXV, на самому кінці,
ст. 1—4), усталила типовий для Потебні правопис, беручи за підставу
для цього 2-е видання твору «Изъ записокъ по русской грамматикѣ»,
скоректоване автором уже в той час, коли типові особливості його
правопису визначалися як-найвиразніше» Однак, з огляду на деяку не-
послідовність правопису й у цьому самому виданні, треба було усталити
найчастіші способи написання.
Колегія дуже прохає всіх, хто шанує й цінує ім'я Потебні, пода-
вати їй уваги про помічені найдрібніші хиби у виданні (на адресу:
Харків, Центральний Архів, Редакційному комітетові для видання
творів Потебні), щоб надбутися їх як при перевиданні, як і при ви-
данні инших творів.
Колегія Редакторів:
О. Ветухов.
П. Ріттер.
І. Айзеншток.
О. Синявський.
Харків,
31 серпня 1921 р.

ВСТУПНА СТАТТЯ ОДНОГО З УЧНІВ ПОТЕБНІ.
Перевиданий, з думки учнів А. А. Потебні, в 1892 р. дослід
«Думка й мова» через ЗО років по першому свойому з'явленні в світ
на сторінках Журн. Мін. Нар. Освіти в 1862 р.? де він знайшов собі
справжнє кладовище, в цілій нивці наукових розвідок нашого вели-
кого вченого має особливе, виключне місце. Він е ключ до розуміння
всієї його наукової діяльности й правдивої оцінки важливіших наслідків
її; він разом із тим і пояснює, чому вплив Потебні в царині універ-
ситетських слухачів, найближчих і безпосередніх його учнів, та в ши-
роких наукових колах не призвів до утворення школи; чому років два-
цять до його смерті могла завитися у Вістях Другого Відділу Академії
Наук стаття якогось Соколова, що доводила, наче-б Потебня був кеп-
ський лінгвіста, й філолог (в свойому роді славетний факт в історії
російської наукиї). Потебня важкий і незрозумілий, Потебня—мітолог
старої школи, і т. и. оцінки свідчать не лише про однобічність ходя-
чих поглядів на хід його наукової думки, а й про цілковите нерозу-
міння його. Десять розділів його наукової праці під скромною наввою
«Думка й мова» повинні були-б давно переконати в протилежному,—що
Потебня простий і ясний,— що Потебня не лише першорядний лінг-
віста, а й підойма, заворотний пункт в історії мови та історії писькен-
ства, тільки що люди біля цієї підойми ще не стали, і Потебня чекає
ще на свою школу, і вона буде. Лінгвістика, народня поезія, мітологія
не були для нього вивченням перебою звуків, краси народныя поезії
та мережок старовинного міту, а живим джерелом передумов до розвя-
зання світових питань, національних та соціяльних проблем, до вивчення
історії людської культури у всьому її обсягу. Отже до досліду про стосу-
вання думки, розумової діяльности до слова, до мови так і напрошується
підзаголовок: «Звідки й куди ми йдемо».
Повернення од раціоналістичних систем XVIII віку до критики
цих систем, перенесення питань про життя людини й природи на істо-
ричний та біологічний ґрунт, одмовлення від раціоналістичної схема-
тизації, від суто логічних будувань, що однаково призводять і до іс-
тини й до помилок, зречення віри в можливість розшукати готову за-

кінчену істину, віри, що виключала можливість нових і нових шукань,
досягнень—віри, подібної до смерти науки,—от та смуга ідейного руху,
щр висунула цілу низку наукових сил Европи, що відзначається 80-
сібна пориванням, героїчним зусиллям піднестися над масою окремих
даних, здобутих старою філологією й народжених мовознавством під
упливом природознавства. І питання про стосунок думки до слова, інди-
відуальної й колективної психології до мовознавства, історії мови йч
письменства до історії всієї людської культури, поступу, стало карди-
нальним питанням для всякого визначного робітника не то в цих га-
лузях, а й у всіх без винятку сумежних наукових дисциплінах, що
стали на ґрунт моністичного погляду, засвоїли еволюційний світогляд,
міцно встановили розуміння дійсности не як чогось, даного по-за лю-
диною і їй протилежного, а як виключно людського твору.
Потреба так чи инакше розвязатй порушене питання, встановити
виразний що до цього погляд, розшукати стежку наукового досліду в
згоді з загальним ходом наукової думки, зокрема з новим світорозу-
мінням, утвореним успіхами природознавства, з особливою силою визна-
валася кожним визначним лінгвістою й психологом і задовольнялась
або висловлюванням по цьому загальному питанню побіжно в . звяэку з
загальним процесом наукової праці, або капітальною узагальнюючою
погляди вченого дослідника книгою, як Ргіпсіріеп—Паулі, Die Sprache—
Вундта, — Das Leben der Seele—Ляцаруса^ Das Deoken im Lichte der
Sprache — M. Мюлера та ин. і славетні досліди В. Гумбольдта: його
вступ до етюду «Ueber die Kavi-Sprachs» під заголовком «Ueber die
Verschiedenheit Sprachbaues etc»: і другий не менш цінний етюд його-ж
до поеми Ґете «Hermann und Dorothea». Дослід Потебні «Думка й мова»,
уявляючи наслідок праці цілком визначеної великої наукової сили, виник,
наче-б-то, побіжно, не в останньому підсумку наукової діяльности, а майже
в самому її початку. Для самого дослідника це було не їак задоволення
потреби в підрахунку здобутків попередньої праці, викладенні міцно
накресленого символу віри,, як потреба для себе намітити шлях для
роэвязання зазначеного вище кардинального питання, вибрати метод
для своїх розшуків і досягнень, вирішити для себе завдання: «відкіля
й куди йти?» Це була свого роду поява робочої сили, що прагнула за-
ступити своє місце в спільній колективній роботі руйнування старих,
готових істин і шукання нових. Це був .разом із тим і програм усієї
трицятилітньої наукової діяльности, об'єднаної спільною думкою, ба-
жанням не стільки вирішити питання про конечні етапи людської куль-
тури, теоретичної діяльности людства, скільки визначити характер, на-
прям цієї діяльности людського колективу, зазирнувши в глиб віків і
одчинивши двері в безконечну еволюцію людського духа. Найближча
мета досліду—викласти деякі риси тієї теорії мови, за основоположника

якої можна вважати В. Гумбольдта. Поруч із цим ставиться й вирі-
шується питання про основне завдання історії мови, яке зводиться до
того, аби «показати на ділі участь слова в утворенні послідовних сис-
тем, що обхоплюють відносини, особи до природи».
Судячи по приватних записках слухачів 70-х і 80-х років, По-
тебня читав загальні курси 8 історії мови на вэірець німецьких
«Einleitung»,— курси, дуже подібні загальним збудуванням до твору
«Думка й мова»: од мови до письменства, від простого слова до склад-
ного витвору словесности, від першого, найпростішого знаряддя вироб-
ництва духовних цінностей до складних машин науки й пое8ії, .-мис-
тецтва, θ підстави гадати, що А. А. Потебня, віддаючися біжучій ака-
демічній праці в кабінеті й студентській авдиторії, поруч із черговими
курсами російської граматики, історії російської мови, постійно й уперто
працював і висловлювався в загальному питанні що до процесу твор-
чости в мові й письменстві, отже й дослід «Думка й мова» не був суто
кабінетною працею для друку, так само, як і попередня дисертація
«Про деякі символи в слов'янській народній поезії», і до свого опублі-
кування пройшов через авдиторію. Цю думку стверджує його власне
зауваження, побіжно кинуте своїм останнім слухачам кінця 80-х років:
«я ніколи не друкував того, чого-б не читав слухачам, що не пройшло
черев авдиторію». Продумане й пророблене в самоті кабінету вносилося
в авдиторію й знову перероблювалось у живому слові, і після цього
знову перероблене підпадало остаточному редагуванню й опублікову-
валось.
Цей загальний курс, що читався з перервами що-року спочатку
в супроводі ( спеціяльних курсів на взірець згаданого досліду «Про
деякі символи», «Про звязок деяких уявлень у мові» і ин., з плином
часу розростався й дробився на спеціяльні курси, як, напр., два семе-
стрових читання в другій половині 80-х років (Читання про поеэію,
Про тропи й фігури), що уявляли ніби розробку двох останніх розділів
твору «Думка й мова». Підготовлявся, очевидячки, визначний капі-
тальний дослід, який виростав безпосереднє з цього першого етюду.
Рівнобіжно з підготовкою До друку продовження «Записок по російській
граматиці», готовилися записки по теорії поезії й прози. Смерть уві-
рвала роботу над цим курсом, і ми маємо лише видані під редакцією
В. Харціева чорнові матеріяли, нариси під заголовком «З записок по
теорії словесности» (Поезія й проза. Тропи й фігури. Мислення пое-
тичне й мітичне). На думку видавниці Μ. Ф. Потебні, редагування
повинно було обмежитися точним відтворенням рукопису 8 усіма недо-
мовками, з усією сухістю підготовчих заміток для себе при читанні
лекцій. План обробки цих матеріялів за останніми записками слухачів
і на підставі друкованих праць самого професора було відкинуто, хоча

спроба часткової обробки дістала ухвалу. Виданий трохи раніше, теж-
по смерті А. А. Потебні курс, читаний приватним слухачкам дома і
злегка переглянутий ним самим (3 лекцій по теорії словесности. Байка,
прислів'я, приказка), має, як і взагалі студентські записи, великі не-
точності, що й зазначено було в свій час одним із слухачів Потебні
(рецензія А. Г. Горнфельда в «Русск. Богатстве»). Таким чином, єдиним
курсом загального характеру по мові й письменству, виданим самим
Потебнею, є «Думка й мова», чим і визначається головна цінність цієї
праці.
Не обмежуючися вищезазначеним і не роблячи докладного розгля-
ду зміста досліду, ми спинимося на головніших його етапах з метою
вияснити, оскільки це можливо в короткому нарисі, наукову позицію;
на яку став Потебня на початку своєї наукової діяльности і з якої не
сходив до кінця, і зазначити основні методологічні прийоми, з яких він
користувався при вирішенні основного питання мовознавства. Трудність
нашого завдання ускладняється тим, що погляди Потебні на явища
мови до цього часу не зробилися загальним досягненням і настільки
незвичайні й зараз, що нам лишається тільки висловити побажання,
щоб читач досліду, який нас цікавить, позбувся пануючого погляду
на слово, мову, письменство і цілком скорився ходові думок дослідни-
ка, який обережним, але певним, кроком підходить до розвязання од-
нієї з світових загадок Дюбуа-Реймона про виникнення мови й дальшу
еволюцію дізнавальної діяльности людини, яка залежить від мови й
установлює сталу систему явищ людської мови — думки, починаючи від
простіших, πρα>τοζώα, і кінчаючи складними творами науки, поезії,
мистецтва.
Увесь дослід можна, поділити на три великих відділи: 1) перші
три розділи — ^інтродукція цілком присвячена знищенню деяких, міц-
но вкорінених у науці, колишніх поглядів на мову та її походження,
щоб дати місце основоположникові нової течії в мовознавстві, В. Гум-
больдтові, викласти його славетні антиномії, протиріччя, що спостеріга-
ються в самих фактах мови; 2) два другі — ^твертий і п'ятий — при-
свячено взаємовідносинам двох наукових дисциплін, що переважно до-
ходили вирішення про відносини мови й думки, при чому в п'ятому
розділі про почуттьові сприняття викладено запанілі в свій час і до
цього часу цілком не відкинуті погляди на психічну діяльність людини,
скавать-би то, домовну, і зокрема на зародження свідомости; 3) остан-
ні п'ять роэділів призначено виключно встановленню загального ходу
розвитку людської мови й дізнавальної, теоретичної діяльности від про-
стіших до найскладніших явищ.
В перших двох розділах простою і ясною аналізою руйнуються за-
панілі в свій час і почасти не пережиті й нині теорії навмисного ви-

находу й несвідомого походження (Бекер и Шлейхер). Теорія боже-
ственного походження, в якій вбачається здорова думка, що в мові в,
багато сторін, про котрі й не снилося людській сваволі, вважається
дослідникфві упрощеним розвязанням задачі про походження мови, як
однієї 8 таємниць, недосяжних для. людини. Зруйнування другої теорії
свідомо-навмисного винаходу дуже характерне для дослідника школи
Штейнталя — Ляцаруса. Ця теорія, на його погляд, — осібність: «її
засновано, на переконанні, що природа й форми людського життя
слух'яно-охочі прийнята всі роди, які сваволя людська забагне їм дати;
її збудовано на вірі у всемогутність розуму й волі, хоч на що-б вони
були скеровані: чи на перетворення держави, чи письменства, чи мо-
ви». Це свого роду виправдання теорії зауваженням на її історичну
законність, на першоджерело її — всеосяжний раціоналіэм ХѴШ віку,
коли слова «nous changerons tont cela» або навіть «nous avons change
cela» були не фразою, а палким переконанням, вірою в існування пов-
ної волі людини, вірою в можливість вийти з-під влади потреби. Про-
тиріччя в цій теорії між потребою мови й сваволею, волею в її винай-
денні, було просто до якогось часу не помічене, і мова, так само, як
і инші форми життя людини, вважалася за наслідок угоди, за набір
умовних знаків. Законність цієї теорії витікала з цілком законного
поривання спустити до можливого minimum'y все, що уроджено й від-
разу надано людині. Але думка пішла хибною стежкою й призвела до
такир нісенітниць, що людина в такому стані, коли вона, «гірша 8а
звіря», зробилася, нібитто, винахідником мови, що становить людину
вище за инші створіння; що величина, яку шукають, результат історії,
поступу, властиво високий розвиток людини, прийнята за дану, вже го-
тову, яку нічого й шукати: «мова потрібна для громади, для згідного
провадження справ, але вона передбачає вже умову, цеб-то громаду й
згоду; існування думки можливе лише через посереднє сполучення її 8
наукою, поезією, цеб-то зі словом, але слово можливе лише тоді, коли
думка досягла удосконалення вже без нього; немає мови без розуміння,
але-ж розуміння можливе* лише через посередність слова, якого не за-
мінить найвиразніша міміка».
Якщо тут, щоб зазначити несталість теорії, відкидається міт,
утворений заведенням у далеку минувшину пізніших явищ духовного
життя людини, то в 2-му роэділі, де уділяється увага дуже поширеним
у свій час поглядам Бекера, руйнується міт, що виник на ґрунті по-
рівняння мови з безпосередніми витворами природи, організмами та
фізіологічними одбуваннями. Ця мітотворчість, що не залишає люди-
ну- й на високостях наукової думки, завжди з надзвичайною чутливь
стю відзначалася Потебнею, як небезпечний і хисткий для науки шлях.
Отже й помилки Бекера, зауважує він з цього приводу, є для нас

вельми навчаючі, як і помилки лінгвісти Шлейхера, що пішов шляхой
порівняння різних систем мов з кришталами, рослинами й тваринами,
як він їх розумів: «Мова має історію в тому розумінні, в якому має її
рослина, тварина». Життя мови не є, на його думку, невпинний поступ,
а вважається йому ніби за одну життьову хвилю, що розпадається на
період утворення й період спаду. Піднесений рух мови, отже, нале-
жить до часів доісторичних, коли відбувалося творення царства звуків;
за історичних часів людський дух утратив свою творчоздатність в
утворюванні мови, і покоління рівних мов лише відтворюються, виро-
джуючись усе більше, і ми перебуваємо при розкладі царства звуків,
тому що історія (не рослини та ин., а людська) та історія мови лиша-
ються в протилежних стосунках. Що вільніше розвивається дух людсь-
кий, що багатче на події життя народу, що більше в ньому руху; то
більше він занедбує звук, псуються від цього форми мови, подібно до
того, як хемічні закони розкладають мертвий рослинний і тваринний
організм». Цим легко пояснюється, за Шлейхером, значне зіпсуття
, форм одмінювання й ин. в мовах романських та германських, порівню-
ючи 8 мовами відсталіших народів слов'яно^литовської групи. Гіпотеза
про таку двоїстість у творчості людського духу потрібна Шлейхерові
лише дда підтримання порівняння мови з рослинним і тваринним орга-
нізмом; з-під влади цього порівняння він не виходе, не вважаючи на про-
тиріччя даних лінгвістики. І він, як лінгвіста, не помічаючи цих про-
тиріччів, своїми-ж дослідами прокладав нові шляхи історичного й по-
рівнюючого мовознавства, підготовлював руйнування власної теорії.-Та-
кий-же погляд, ми знаємо, був пізніше у Потебні і на так ввану
Jbnggrammatische або Neugrammatiche Schnle з Бругманом на чолі 8
теорією псування форм мови звуковими аналогіями, абсорбціями й т. и.
і на теорію псування мови при роз'ясненні творення мітів у Макса
Мюллера та «іже з ним».
Помилки теорій, розглянутих у перших двох розділах (навмисного
винаходу, божественного походження та тотожности мови з організмом
під впливом природознавства), зводяться, на думку Потебні, до однієї—
до цілковитого нерозуміння поступу взагалі, зосібна — нерозуміння ру-
ху мови. Звідси виникає вся решта непорозумінь (думка творить слово,
але-ж, своєю чергою, не дістає від нього нічого — виходить, що в мові
панує сваволя й т. и.). «Не все в розглянутих теоріях протирічить
фактам; але в них не зрозуміли протиріФіів, що існують у самих фак-
тах». Причина цього полягає, як формулував. пізніше свою думку По-
тебня на одній із своїх лекцій, в порушенні заповіди:* «не утворюй со-
бі кумира ні з своїх думок, ні з чужих». -Уклін до свого кумира три-
мав у кайданах думку батька' історичної лінгвістики Шлейхера, який
не помітив протиріччів у фактах мови, що сам їх спостерігав. Ці про-

тиріччя з геніяльною проникливістю відкрито В. Гумбольдтом, і в цьому
його заслуга. Tafc відзначається поворітний пункт у науці про мову,
та, виявлено значіння славетних антинозгій великого мовознавця. 3-й
розділ увесь цілком присвячено блискучому, стислому викладові, аналізі
й критиці загальних положень про мову Гумбольдта з погляду тієї пси-
хологічної школи мовознавства, що на чолі її стояли Штейнталь і Ля-
царус. Тут-же, в цьому розділі, яскраво виявляються й основні риси
наукового світогляду Потебні в побіжно кинутих зауваженнях та фор-
мулах, і визначається загальний характер, загальна схема змісту голов-
них 5 розділів досліду.
Твердження В. Гумбольдта не вирішують питання, що цікавить
Потебню, про стосування думки до слова, а показують, як уже заува-
жено, на ті протиріччя, що полягають у явищах мови, та на ті пере-
шкоди, що їх треба перемогти, усунути, без чого неможливе саме вирі-
шення питання. В цілому, очевидячки, теорія В. Гумбольдта та його
наслідувачів не прийнятна була для Потебні: викладаються й розгляда-
ються лише деякі її твердження, і вибір цих тверджень та погляд на
них у високій мірі характерні для дослідника, в якого на прапорі на-
писано: «не утворюй собі кумира». Відмежувавшися від грубого раці-
оналізму та наукової мітотворчости, 8 одного боку, він, 8 другого боку,
відмовляється й од метафізики, яка що-разу проходить у науку там, де
аналіза темних явищ виявляється поки що безсилою розкласти до, краю
ці явища. Ідея поступу, безконечного розвитку — от той основний
принцип, що керує думкою дослідувача явищ мови од простіших до
найскладніших і провадить до встановлення перманентно діючих законів
і сил природи та перемінних агентів, що виникають у міру еволюції,
поступу, розвитку, переходу від нижчих форм до вищих. Історія мови,
як і історія взагалі, не є тавтологія, не є повторювання певних кру-
гів розвитку.
Досить перелічити деякі основні гумбольдтівські антиномії й твер-
дження, з яких вони витікають, щоб визначити наукову позицію
Потебні.
Мова—це щось таке, що кожної хвилини змінюється, вона не є
твір, а діяльність, самий процес вироблювання, зусилля духа, якр вічно
повторюється, зробити членороздільний звук виразом думки. Мова є су-
цільність актів розмови.
Од мови, в значінні промовляння, яке що-разу виголошується, слід
відрізняти мову, як масу витворів цього промовляння, що в свойому
обсягові вміщує все, перетворене ним в звуки, всі стихії, що дістали
вже форму (цеб-то усю царину поезії й прози мистецтва й науки).
Звідси перша основна антийомія: мова є остільки-ж ді-
яльність, оскільки твір.

З цієї антиномії та твердження В. Гумоольдта, що мова й
пиЬьм єн ство —явища одного ґатунку натурально витікає
висновок: історія мови й історія письменства не є дві різні наукові
дисципліни, а в них повинні бути спільні методи. Історія письменства
повинна все більше й більше зближатися з історією мови, без котрої
вона так само ненаукова, як фізіологія без хемії. І далі: дослідження
мови й письменства, як діяльности, встановлює загальні закони,
загальні сили цієї діяльности, а дослідження наслідків цієї діяльности,
в їхньому історичному розвитку в різних галузей людства є історія
скупчення, удосконалення тих засобів виробництва духовних цін-
ностей, що й уявляє головну суть так званого духовного поступу
людства.
Стосунок думки до слова'встановлюється твердженням: «мова є ор-
ган, що витворює думку». З роз'яснення цього твердження витікають
нові протиріччя, що перебувають 'у, звязку з антиномією діяльности й
твору й можуть здаватися її перетворенням: протилежність об'єктивно-
сте слова (твору) і суб'єктивности (як внутрішньої діяльности того, що
говорить, і того, що слухає) та звязана з нею протилежність мови й
розуміння, акта творчости й критики, волі (зміни мови по силі діяль-
ности індивідумів) і потреби (влада мови над людиною та її думкою);
протилежність індивідуального (особистого) й колективного (мова розви-
вається лише в громаді не то тому, що людина є частка цілого, пле-
мени, народу, людства, не в наслідку потреби взаємного розуміння в
суспільних заходах, — ай тому, що людина розуміє саму себе, лише
відчуваючи на йнших зрозумілість своїх слів); протилежність неподіль-
ного й народу, людського й «божественного», національного й загаль-
нолюдського, окремого й загального.
З аналізи цих антиномій витікав ціла низка тверджень, що визна-
чають загальні, закони, постійно діючі сили: те, що робить мову (слово)
потрібною при простішому акті утворення думки, повторюється нев-
пинно в усьому духовному житті, діяльності людици, що прагне найти
істину. Одним із могутніх засобів наблизитися до неї, зміряти свою
віддаленість од неї, є взаємний связок, цеб-то порівняння бвоеї особи-
стої думки з загальною, що належить усім, можливе лише через посе-
редність розмова та розуміння; це є найкращий спосіб досягнення об'-
єктивносте думки, цеб-то приступної для людини істини..
Як окреме слово стоїть між людиною й природою, так мова стоїть
між людиною, народом і природою, зовнішнім світом. Кожний нарід,
обведений колом своєї мови, може вийти з нього, лише перейшовши в
инше. Як знаряддя до спізнання світу, мова відносно особи, яка півнає,
є. щось об'єктивне; відносно-ж світу, який пізнається, — суб'єктивне.
Твердження про мову, як посередницю між світом і особою, що пізнає,

призводить нас до таких двох: мова є форма засвоєння світу людиною,
пізнання світу е друга сторона пізнання себе.
Вирішити питання про походження мови за Гумбольдтом — зами-
рити існуючі в ньому протиріччя розкови й розуміння, суб'єкта й об-
єкта, неділимого й народу, людського й «божественного», волі й потре-
би. Могутні пориви великого мислителя, говорить Потебня, виявляють-
ся безсилими перед трудністю завдання Д постійно спиняються перед
невідомим. Виставлені ним протиріччя мало піддаються метафізичним
перетворенням, і в цьому потягу до метафізики заховуються деякі пон
милки й хиби В. Гумбольдта, а в питаннях про. мову вдаватися до
метафізики, на думку Потебні, дуже рано. Спиняючися на антиномії:
«мова залежить од духа й самостійна» та на стверджуванні Гумбольдта
про самостійність мови, Потебня, покликаючися на Штейнталя, каже,
що самостійність мови не викликала-б жадного сумніву, коля-б не ви-
ходила за межі загального закону людської діяльносїи, за яким усякий
витвір стає одним іэ чинників, що становлять умови наступній діяль-
ності самого витворника. А ствердження тотожности мови й духа й
спробу вийти з кола: «без мови немає духа й без духа немає мови»
зведенням і духа і мови до вищого гіпотетичного початку Потебня
вважає за непорозуміння, бо таке вирішення перетинає шлях до даль-
шого досліду. Цдтання про походження мови та про походження духа
(эароджегіня свідомости) нерівносйльні й відокремлені одно від одного.
Якщо на перше ми можемо відповісти ignorabimus (незнатимемо), а
майже дізналися, то на друге можна сказати лише ignoramus
(не знаемо), але до його вирішення ми наближаємось. Вбачаючи в ба-
гатьох випадках вражаючу аналогію поетичної народньої творчоети зі
творенням мови, виникненням окремого слова та можливість досліджен-
ня не то ходу розвитку, а й самого зародження міту й народньо-пое-
тичного твору, не вдаючись у метафізику, ми повинні визнати можли-
вість і неметафізичного дослідження початку мови. Заслуга В. Гум-
больдта, на думку Потебні, полягає не в остаточних його висновках і
вирішеннях у цьому питанні, а . в перенесенні його на психологічний
ґрунт. В основному питанні про стосунок думай до слова, за аналіэою
антиномій В. Гумбольдта, виставляється, як цілком прийнятне, твер-
дження Штейнталя.
«В середині людського розвитку думка може бути звязана зі вло-
вом, але спочатку вона, очевидячки, не доросла до нього, ä на висо-
кому ступні уявности покидає його, як не задовольняюче її вимог, зда-
ючися до свавільних знаків (як у математиці)». Це стверджується спо-
стереженням над душевною діяльністю індивідума, і питання про сто-
сунок мови до духа народнього вирішується в тому розумінні, що мову
не можна ототожнювати з цим останнім, бо як у житті окремої оообй,

тт і в житті народу мусять бути яЬища, що попереджують мову і що
слідком за нею йдуть.
Що до породження мови, то вамість свавільного винаходу, «боже-
ственного» відкриття слід визнати вічне творення її, при чому так, что
закони, sä якими вона твориться, визначені, а обсяг і навіть рід тво-
рів лишається невиразним.
Розділи 4-й і 5-й (Мовознавство й психологія. Почуттьові спри-
няття), переносячи питання про походження мови та стосунок думки
до слова на психологічний ґрунт, уявляють підхід до розвязання пи-
тання про виникнення слова, про перші кроки цієї виключно людської
діяльности в розділах 6-му и 7-му (Рефлективні рухи й членорозділь-
ний звук. Мова почуття й мова думки).
Аналіза почуттьових сприняттів призводить до остаточного виснов-
ку, який формулуеться так: «В удосконаленні сприняттів що до їх роэ-
дільности й об'єктивної оцінки (у відзнаку від почуттьових сприняттів
у тварин), що помічається вже в дитини, повинна полягати одна з
причин того, що людина — єдина істота на землі, що розмовляє. А
присутність рефлективних рухів у звязку з душевним станом, затихан-
ням і прискоренням дихання, та, що з ним церебуває в звязку, органа
голосового, дає змогу найнепомітнішим особливостям безцільних хвилю-
вань душі виявлятися в звуках, передаватися зовнішньому світові. Не
довгі міркування та вибір між кількома засобами сполучення призвели
до гадки про звукову мову, а наперед поставлена психо-фі8іологічна
потреба примушує людину виявляти в звуках принаймні загальний ха-
рактер свого душевного стану.
Спочатку мимовільне сполучення почуття, яке хвилює душу, зі
ввуком переходить далі в свідоме користування з членороздільного звука,
який стає слух'янцм знаряддям думки. При цьому членороздільний звук
стає виключною властивістю людини, наслідком домо^ної діяльности її,
осягненим не відразу, як'і зазначене вище удосконалення сприняттів.
Членороздільний вигук, що спочатку не мав нічого спільного зі.
словом людини, змінюється в олово під упливом зверненої на нього
думки, «об'єктивної оцінки». При переході вигуку в слово насамперед
повинна зменшитися напруженість почування, яке опановує людину, що
вимовляє вигук. В міру зменшення потреби відбивання почуття в зву-
ках, побільшується звязок звука з уявленням (в широкому психологіч-
ному розумінні слова). Звук, промовлений людиною, сприймається нею
' самою, і образ звука, прямуючи постійно за образом речи, асоціюється
з нею. Тепер це вже не рефлективний'вигук, что з'являється безпосе-
редньо. Виходить така схема утворення слова: образ речи, образ
звука й потім самий звук. Але ця асоціяція не дає ще зрозуміння.
Потрібно ще, щоб слово опинилося в устах иншого, щоб стало зрозумі-

лим для самого того, що промовляє, дістати об'єктивну оцінку. А йід-
час розуїАння звук проходить у нашій думці попереду свого значіння.
У людини, що говорить, обрав речи йде попереду образа звука й са-
мого звука. Як відбудеться ця перестановка, потрібна для розуміння,
для тієї об'єктивної оцінки? Що примушує людину спочатку нагадати
свій звук, а потім з'ясувати його сприняттям речи?. Очевидячки, цей
самий звук, почутий од иншого. Але розвиток слова в тому;* хто ро-
зуміє, цим не закінчується. Коли нове Ьприняття речи рикличе в тому,
кого ми уявляємо розуміючим, слухаючим, таке-ж саме попереднє і коли
вій вимовить звук, що прийметься тим, хто слухає, і примусить його
вробити рух, зрозумілий тому, що говорить, наприкл., показати на річ,
тоді лише той, що говорить, вазнае на другому зрозумілість свого сло-
ва. Схема складного процесу утворення слова виходить така: 1) зви-
чайне відбивання почуття в звукові (біль —крик дитини «ва-ва!»);
2) свідомість звука [дитина чує від иншого «вава!», згадує свій звук
(цеб-то образ звука, мускульні рухи, що призводять до дії голосові
8ВЯ8КИ та ин.), а потім біль та речі, що викликали її]; 3) свідомість
змісту думки в звукові, що потребує зрозуміння від другого (дитина
повинна спостерегти, що мати, напр., почувши цей звук, відкидає річ,
яка заподіяла біль). Простий патогномічний ввук опереджує той сту-
пінь мови, який зветься ономато-поетичним, коли звук висловлює не
біль, а взагалі явище думки.
Разом із розумінням народжується ще одна важлива особливість
слова в порівнянні з вигуком, а саме так звана внутрішня форма сло-
ва, що Ъоказуе на стосунок змісту гаданого до свідомости й визначає,
висловлює не вЬю думку, не ввесь почуттьовий образ, а лише одну з
прикмет, яка заступає всі останні, їхній представник, наприкл.,, в слові
вікно 'зазначає лише одну прикмету: те, куди дивиться (око), і най-
ближче етимологія е значіння його не містить у собі вказівок нінаря-
му, ні на отвір. Відповідаючи на запитання, яка буде внутрішня
форма, звлзок значіння зі звуком у старовинній формі слова, просто
утвореного з вигуку, звязаного 8 прийманням речи. Потебня відповідає,
що цією звязуючою ланкою може бути лише почуття, відчуте при
сприйманні, яке виникає ніби символом сприняття. Таким чином, сим-
волізм уже з самих початків людської мови відокремлює її від звуків
тварин та вигуків.
Хоч-би яким було, зі слів самого Потебні, незадовольняючим ви-
кладене ним пояснення творення слова, безсумнівне одно, що основою,
першим кроком у цьому процесі є патогномічний рефлективний звук, і заро-
дження мови не може вважатися за одну із світових таємниць, загадок.
Цей погляд на мову, як на процес рефлективної діяльности,
яскраво формулований, ми знаходимо в одній вступній лекції Потебні

1881—2 навч. p. (надрук. в творі «Из записок по теории словесности»,
1905 p.): «Жизнь тела состоит в проломлений и рефлексии толчков, ,
получаемых извне. Чем сложнее и объединеннее тело, тем более пре-
образуется в нем внешний импульс. И жизнь человека, наиболее слож-
ного из известных нам организмов, исчерпивается рефлексиею. Только
кажется, что человек сам по себе может бытъ источником самодеятель-
ности.—Одно из таких человечрских рефлективних движений, служащих
отводом, предохранительным клапаном для жизненного механизма, єсть
язык. В ряду человеческих деятельностей ниже языка по степени слож-
ности и большей важности стоят движения, прямо направленные κ
устранению боли > (643—644 стор.).
Тут, очевидячки, підкреслено те, що в 3-ому розділі Потебня на-
виває чинниками розвитку, прогресу. Це, з одного боку, закони пси-
хічної діяльности, однакові на кожному ступні розвитку людини—вели-
чина постійна; а другий чинник — величина змінна — результат цієї
діяльности від патогномічного рефлективного звуку до складового сло-
весного твору. Посилаючися на сучасних дослідників і користуючись їх
лексикою (душа, душевний стан, дух і т. и.), Потебня завжди одме-
жуеться від ухилу їх на бік метафізики, підкреслюючи не раз, що
«можливо й мусить бути неметафізичне дослідження й вирішення пи-
тань про мову та думку. Зауваживши велику вартість для науки вчення
В. Тумбольдта, він помічає й велику хибу його, що він не міг віді-
рватися від метафізичного погляду на деякі питання про мову.
В розділі 8-му: «Слово, як засіб аперцепції» ми маємо майже
самостійний етюд, що доповнюється розділом 9-м (Уявлення, міркування,
поняття). Основну думку, керуючу ідею його, Потебня пізніше на своїх
лекціях формулував так. Поділяючи умовно діяльність людини на теоре-
тичну й практичну, дізнавальну й господарську, людину можна визна-
чити: 1) як істоту, що розмовляє, утворює постійно все нові й нові
знаряддя вироблення думки, все нові й нові слова, і 2) як істоту, що
постійно творить усе нові й нові знаряддя виробництва, речей, од кре-
мінного молотка до парового молота, шляхом невпинного перетворювання.
Слово, як засіб аперцепції, потрібно розуміти перш над усе в
цьому широкому значінні слова.* До цього призводить нас аналіэа слова,,
як органа, що витворює чи завжди перетворює нашу думку. От загаль-
ний хід цієї аналізи.
Аперцепція в психологічному розумінні слова спостерігається всюди,
де дане сприняття доповнюється й пояснюється готовим уже присутнім
запасом инших, попередніх. Вона є участь найдужчих уявлень у тво-
ренні нових думок. Ступінь впливу одних думок на инші може, очеви-
дячки, залежати або від сили почуття, що їх супроводжує, або від їхніх
лінощів. Взагалі сила аперципіюючих мас тотожна β їхньою організова-

ніотю. Від ступня цієї останньої залежить і більша широчінь свідомост
Те, що сприймається й знову пояснюється, мусить належним чином до-
тикатися до того, що пояснює, бо без цього не є можливий наслідок,
який уявляє придбання душі, в котрій одбуваеться зрозуміння. Між
новим образом, що аперципіюеться, та попереднім аперципіюючим є
спільні риси, які можна назвати засобом аперцепції (tertium compara-
tionis). В звичайному слові, в порівняннях народньої поезій, в кожному
акті спізнання ми бачимо порівняння двох мислених одиниць, двох
комплексів сприняттів, двох часто різноманітних груп. Бути посеред-
ником між двома такими групами «мірская молва —морская вол-
на» слово може бути лише через те, що його власний найближчий
зміст, його внутрішня форма охоплює не всі прикмети, а лише
деякі або одну. Подібно до ролі грошей в господарській діяльності лю-
дини, розвивається погляд на ролю слова в обсягу духовної, розумової
діяльности, як'засобу аперцепції, на ролю внутрішньої форми слова,
яка відносно того, що через її посередність гадається, відносно того змісту,
який вавжди і в тому, що слухає, і в тому, що розмовляє, є суб'єктив-
ний, суть уявлення в найближчому розумінні слова, представник, замісник.
Не можна не помітити тут велику вартість цього вчення Потебні
про так звану внутрішню форму слова, яка тотожна і з внутрішньою
формою складового художнього твору. Розглядаючи мовну творчість і так
ввану поетичну, як єдиний процес, зауваживши, що як-би слово не
було засобом аперцепції, як^би не було слів з ясним етимологічним знрг
чінням, то пак, з ясною внутрішньою формою, то не було-б і складових
художніх творів, Потебня підкреслив, що «внутрішня форма єсть єди-
ний об'єктивний зміст слова». Приймаючи до уваги тотожність
слова й складового твору з його відповідною внутрішньою формою, ми
мусимо визначити тут, що це положення має глибоке значіння при
вирішенні питання про так званий формальний метод студіювання лі-
тературних творів. Єдиний об'єктивний вміст художнього твору — це
його внутрішня форма, яка одна, тільки одна, провадить до так званого
соціяльного змісту, значіння, тієї змінної величини суб'єктивноґо,
класового, національного характеру. Ця внутрішня форма в такому
розумінні мусить бути першим, головним предметом дослідження істо-
риків літератури, як позитивної науки, літературної критики,' а не пе-
ребою звуків, облік голосівок та шелестівок і т. и. А користування
твором критика, розуміння його, виявлення того вмісту його, що По-
тебня зве значінням, ідеалом, завжди буде суб'єктивним, але ця
суб'єктивність не може бути тільки індивідуальною, а також класовою,
національною. В цьому полягає життя дійсно художнього твору.
Витворення почуттьового обраяу, обробка його, виділення однієї
ознаки, що переважає над рештою, визначення його в слові приводе

до утворення одноцільности цього образа. Внутрішня форма не лише
осередок образа, його фактична одноцільність, а й засіб розуміти себе,
аперципіювати свої сприймання. Вона є не образ речи, а образ образа.
Всі дальші перетворення почуттьового образа, виключно людські, відбу-
ваються в апердепції, що, у відзнаку від звичайної асоціяції й злиття
нових сприймань з попередніми, тотожна з формою, яка зветься мірку-
ванням. Те, що аперципіюється, підлягає поясненню, є суб'єкт, підмет»
а що аперципіює й визначає, пояснює,—присудок, предикат. Міркування,
як основна форма думання, спостерігається в кожному слові, незалежно
від його сполучення з иншими, яке (слово) уявляє двочленну величину,
що складається з даного почуттьового образа й уявлення (як я собі
уявляю цей почуттьовий образ у слові, що тільки й є змістом слова
і що являється представником, замісником («представителем») почуттьо-
вого образа (так званого «представлення»). Участь слова в аперцепції,
психологічному міркуванні провадить до утворення загальних категорій
мови-думки, уявних поняттів. Суцільність міркувань, на які розкла-
дається почуттьовий образ, можна назвати через те аналітичним спі-
знанням образа, або поняттям. Слово є засіб до утворення поняттів і
при цьому не зовнішній, як винайдене людиною знаряддя до писання,
рубання дров, а як рука служить за прообраз різних машин (палиця в
руці, молот, сокира й т. и.), так слово є прообраз дальших будувань,
систем думки, знаряддів спізнання, отже й перетворення самого діяча,
витворника, отже загального поступу.
Таким чином, розгляд елементарного, але вже досить складного,
явища, яким є уявлення, міркування й поняття й процесі живої мови,
висловлення й зрозуміння, знову приводе до широких узагальнень, при-
мушує думку йти далі, організує, можна сказати, нашу думку до апер-
цепції цих широких узагальнень, до визнання їхньої потреби, об'єктив-
носте правдивости. І зростає переконання, що мимовільне й несвідоме
утворення такого знаряддя думки й розуміння,* яким є членороздільний
ввук, на перший погляд на диво просте в порівнянні з величчю того,
що череэ посередність його досягається, уявляє могутнє знаряддя по-
ступового перетворення всього нашого внутрішнього життя шляхом ви-
творення ряда систем, що обхоплюють стосунок особи до природи, почи-
наючи від прийомів мітичного мислення й виходячи до сучасної науки,
бо самий міт 8 цього погляду подібний до науки в тому, що його ви-
творено прагненням до об'єктивного спізнання світух). В цьому, 8 пере-
конання Потебні, полягає основне завдання історії мови. Так широко
поставлене питання про науку, що часто .підпадає цілком вивченню
перебоя звуків, одміні граматичних форм без стосування до думки,—
1) Порівн. Бехтерев. Колективна рефлексологія, 1921, СПБ.

справа далекого майбутнього. Але вчений, що порушив її, мав у собі
певність, і його етюди про одміну звуків у звязку з етимологією, одмі-
ною значіння слів, їхньої внутрішньої форми — чудовий доказ цього.
Потреба на початку досліду відкинути встановлені в Мовознавстві
теорії не покидав дослідника й в останніх розділах, де .складається си-
стема вивчення мови в її стосунках до ^мки на Гумбольдтівських твер-
дженнях, до яких він завжди вертається, ніби вивіряючи правдивість цих
тверджень, ніби шукаючи фактів, що суперечать визнаній ним теорії,
не заплющуючи очей на душевну діяльність людського колективу, що
теж бере участь в утворенні, перебудові наукових систем. Так, повер-
таючися в передостанніх двох розділах до явищ розмови й розуміння
при розгляді аперцепції, витворення поняттів, до відомої формули:
«всяке розуміння є нерозуміння, всяка згода в думках є незгода», від-
кид аючи фетишизм слова, що полагае в приписуванні йому того, що
суперечить істинній його природі,—Потебня особливо підкреслює неми-
нучість для нас, майже потребу, думки про можливість розуміння иншого
в тому буквальному значінні, в якому це слово звичайно береться. Це
ілюзія, але ілюзія велична, доконче потрібна, як та, за якрю ми ніби-
то бачимо самі речі, а не свої вражіння від них, — це ілюзія, на якій
будується все наше внутрішнє життя. Хоча й чужа душа — таємниця
для нас, але багато важить уже те, що при розумінні до руху наших
власних уявлень примішується думка, що те, що ми гадаємо, разом на-
лежить і иншому.
Останній розділ, присвячений виключно складним явищам мови й
думки, поезії й проэі, мистецтву й науці й почасти мітові, ввесь збудо-
вано на аналогії «простіших явищ розмови й розуміння в слові та склад-
них будувань думки й слова. На 40 сторінках цього етюду викладено
цілу дисертацію ,що перебудовує звичайні погляди літературні, естетичні,
що руйнує й тут цілу низку наукових забобонів і дає струнку систему
фактів мови й письменства, еволюцію від простіших явищ мови до
найскладніших. Це — свого рода поетика, до цього часу не лише не
використана в наших підручниках так званої теорії словесности (школа
завжди відстає од життя й науки), а й у спеціяльних науково-літера-
турних колах не то, що не визнана, а^ мало відома.
Зі звичайними зауваженнями «мабуть», «здається нам» у початку
цього розділу встановлюється широка перспектива зазначеної вище сис-
теми фактів мови та намічається метод досліду — ототожнення моментів
слова й поезії, мистецтва взагалі. «Символізм мови можна назвати пое-
тичністю; забуття внутрішньої форми вдається нам прозаїчністю. Якщо
це правдиво, то питання про вміну внутрішньої форми слова
тотожне з питанням про стосунок мови до поезії й прози, цеб-то до
літературної форми взагалі. Поезія є одне 8 мистецтв, а через те звя-

зок її з мовою повинен показувати на спільні сторони мови й мистецтва.
Може, подібність моментів слова й витвору мистецтва ще нічого не
говорить, але вона полекшуе принаймні дальші висновки».
Рівноставлення трьох моментів слова (зовнішньої форми, змісту
й внутрішньої форми) з трьома такими-ж моментами витворів мис-
тецтва (статуя, картина, роман) призводить до висновку, що мова, у
всьому свойому обсягові, як і кожне окремо взяте слово, відповідав
мистецтву не лише своїми елементами, а й способом їхнього з'єднання.
І ще виразніше: синтетична, творча діяльність, що зветься процесом
утворення мови (а цей процес вічно одбуваеться), не е образ і подіб-
ність творчости в мистецтві, а є постійно діюча сила і в мові, і в
мистецтві, і в науці. Мова складається не лише з певних стихій —
елементів, аз метод, що направляють роботу духа в мистецтві й у
науці, в поезії й прозі в широкому значінні слова, цеб-то в науці.
Досить перелічити деякі загальні положення, щоб нам уявилась
яскрава, рельєфна картина дізнавальної теоретичної діяльности, шляхи
й засоби якої визначено властивостями мови, як діяльности.
Художник, розмовляючи мовою свого мистецтва, не переказує своєї
думки, а збуджує в иншому його власну. Зміст художнього твору, коли
його закінчено, розвивається не в художникові, а в тому, * хто його
розуміє, користується, ним. Суть, сила, що теж краса, життя цього твору
не в тому, що розумів автор його, не в його думках, ідеях, а в тому,
як він впливає на глядача, читача, цеб-то в невичерпаній можливості
нових і нових змістів, ідей. Ці ідеї, цей зміст, що вкладається нами
в твір, залежать від образу, цеб-то внутрішньої форми (властивости й
взаємовідносин фігур у картині, подій та характерів — у романі й т.и.),—
цей* зміст міг-би й не вважати художник, що задовольнявся в моменти
творчости тимчасовими потребами свого життя, часто досить вузькими.
! Заслуга художникова та цінність образу полягає не в тому minimum'l
вмісту, який цим мислився при творенні, а в певній гнучкості образу,
моці внутрішньої форми, що направляє нашу думку, збуджує в нас
найрізноманітніший зміст. Витвори темних віків, темних людей можуть
зберігати свою художню цінність і в часи високого розвитку культури,
вавдякй тому, що образ добре покраяний і міцно зшитий.
Прикладаючи до ідеала, до образа в мистецтві значіння внут-
рішньої форми слова, цеб-то уявлення, що об'єднує почуттьовий образ,
що бере в залежність його зрозуміння, треба визнати, каже Потебня,
що мистецтво не відбиває дійсности (в розумінні суцільности безпо-
середніх сприняттів, позбавлених іще всякої обробки), а певним чином
змінює, ідеалізує дійсність. Таке ідеалізування, зауважується тут-же
побіжно, властиве не то мистецтву; а й усякій теоретичній діяльності
дюдини, конечна мета якої перенести в країну ідей усю природу, зрів-

няти за обсягом вміст свого досвіду si світом. Із цього витікав потреба
обережного поводження з виразом: «мистецтво підвищує природу», а
також непотрібність порівняння мистецтва з природою. Можна говорити
про особливий вплив мистецтва на людину, порівнюючи з впливом на
неї явищ природи й людського життя, що видко з того, що багато
явищ природи не викликають жадного інтересу в дійсності, але міцно
вражають, коли цілком правдиво, очевидячки, відображені в мистецтві.
Причину цього можна вбачити в тому, що мистецтво, лишаючися згід-
ним з природою, розкладає явища її так, що різб'ярство, напр., відобра-
жає лише пластичну красу форм, одсуваючи різноманітні вражіння
колірів, малювання—лише світло, тіні й коліри и т. и. А, крім того,
кожний окремий твір, поетичний, мальовничий, обминає багато непо-
трібних рис у речі, даних у дійсності й приступних засобам мистецтва.
Друга особливість художнього образу — змальовувати частину замість
цілого, одиничнірть і безконечність, яка полягає в тому, що, звертаю-
чися в хвилину творчости до дуже тісного кола почуттьових образів,
тут-же стає типом, ідеалом, початком безконечного ряду; вона, ця особ-
ливість, цілком відповідає властивості слова, що спочатку є образ дуже
обмеженого конкретного почуттьового обраву, але під упливом уявлення,
внутрішньої форми, тут-же дістає можливість узагальнення.
Відносини слова й мистецтва до свідомости того, що вже є в сві-
домості, цеб-то до самосвідомости, насамперед виявляються в заспокою-
ючому впливі мистецтва завдяки його ідеальності, образовості, завдяки
тому, що воно ввязуе між собою явища за законом ритму, гармонії,
робить думку чистішою й простішою, дає її образ, її зрозуміння раніш
усього самому художникові, подібно до того, як заспокоююча сила слова
так поетичного твору є наслідок уявлення в слові образа поезії. Уяв-
лення в слові та ідеал, образ у мистецтві, розкладаючи почуття, *що
хвилює людину, знищуе владу останнього, відсуваючи його в минуле,
(порівн. у Пушкіна: «прошла любовь, явилась муэа»). Необ'єктованйй
стан Душі скоряє собі свідомість, об'ектований у слові, у витворі мис-
тецтва скоряється їй, лягає в основу дальшої душевної діяльности. Звідси
як слово, як і всякий художній твір, закінчують періоди розвитку ху-
дожника, служать за поворотний пункт його душевного життя, що ствер-
джується признанням поетів, художників пендзля, різця.,
Хоч-би якою стала доля мистецтва в дальшій еволюції людської
.культури, в наведених що-й-но загальних твердженнях намічено той
шлях, з якого не зійде людство, доки воно не зречеться слова, як зна-
ряддя думки.
Процес одрізнення поезії й проэи, як явищ мови, 4 емальовано
лише в загальних рисах. Протиставленню прози й поезії, науки й
мистецтва, як двох прийомів дізнавальної діяльности, надано особливу

увагу у виданих по смерті Потебні «Записках по теорії словесносте».
Тут немає ще тієї визначеносте, категоричносте, яка спостерігається в
останніх дослідах. Але й тут уже виставлено декотрі непохитні твер-
дження.
«Поезія й проза —дві методи внесення звязку й закінченосте в
різноманітність почуттьових сприймань, два напрями думки, що під-
тримують і доповнюють один одного. В поезії, в мистецтві звязок
образа й ідеї не доводиться, в науці підлягання факту законові по-
винно бути. доведене, і сила доведень, доказів — міра істини. Що лекше
аперципіюеться художній образ і що більша звязана з цим утіха, то
досконалішим і вакінченішим вдається нам цей образ. Що більше розу-
міємо науковий. факт, то більше вражає нас неповнота його аналізи,
розробки». Всяка наукова система приймається «поки-що»; всяка така
система розвалюється від будь-якого факту, що не увійшов у неї, від
усякої докладнішої аналізи фактів, що в цю систему увійшли; а число
фактів не може бути вичерпане, і повна розробка їх неможлива. Звідси
повстає постійна зміна висновків, законів і вічна незадоволеність черев
неможливість установити аналітичним шляхом гармонію світу. Поезія,
винагороджуючи невдосконалення наукової думки, задовольняє приро-
джену людині потребу бачити всюди суцільне й досконале. Вона не то
приготовляє науку, а й часово влаштовує й довершує піднесену нею
невисоко від землі будову. Звідси — давно спостережена схожість поезії
з філософією, з тою різницею, що остання не всім приступна, її важ-
кий хід дуже помалу вигоює страждання істоти, яка мислить. В цьому
випадку виручає мистецтво, зокрема поезія. — Забуття внутрішньої
форми слова, втрата поетичносте слова й разом із тим розвиток по-
няття з почуттьового образу —явища обопільно залежні, як поезія й
проза. — Вихідна точка мови й свідомої думки — порівняння.
Аналіза цієї форми мови й думки та народньої прикмети, що з
неї повстала, завдяки відомому станові думання, яке пізніше Потебня
охристив мітичним, приводить нас до перводжерела ідеї причинного
звязку явищ, яка уявляє одну з головних умов пізнішої наукової думки.
Мистецтво — процес об'ективування первісного запасу душевного
життя; наука —процес об'єктивування мистецтва. Такі головніші іви-
сновки, що витікають з основного погляду на слово, мистецтво й науку,
як дізнавальну, теоретичну творчу діяльність. Блискуча аналіза фактів
4 письменства, поезії й прози, мистецтва й науки має й до цього часу
величезну наукову цінність. Загальне вражіння у всякого неупередже-
ного читача, що володіє певною дозою поривання до внутрішньої сво-
боди, приведе його до думки, що ми опинилися в, лісі наукових забо-
бонів, від владою традиційних ноняттів та уявлень, що єдиним засобом
до повільнення од них є правильна оцінка тих знаряддів вироблювання

думки, що утворюються мовою й не залишають нас на верховинах науки
та мистецтва. Приймаючи щось за істину, ми не повинні робити з неї
кумиру, щоб схиляння перед ним не заваджало дальшому рухові думки.
Ті чи инші наукові забобони або істини, що готові стати забобонами,
е наслідки не невдосконалення однієї науки, а загальний стан знання,
зусиллів людської думки, наслідків, досягнених у даний момент усією
суцільністю різних^ наукових царин.
В звязку з цією думкою, не можна тут не зауважити того харак-
терного для Потебні наукового адогматизму, що завжди почувається в його
дослідах. Висловившися в одному місці (IV розділ), що поняття, як і
багато иншого в житті особи-й народа, залишиться назавжди величиною
виконаною, скажемо, помноженням відомих умов на невідомі нам і, ма-
буть (вероятно), «неисследимые силы», Потебня каже: «Здесь нет при-
вьіва κ смиренному бездействию, основанному на тощ что ум наш
слаб, а пучина премудрости бездонна, и єсть только законное сомнение
в близости конечной мысли, т. е. знання связи явлений». Переконання
в тому, що аналіза фактів до кінця не можлива, а, значить, не мож-
ливе й остаточно знання звязку явлінь, приводило Потебню лише до
другої думки, що це в той-же час є головна умова наукового руху, що
без цього не було-б життя, а була-б смерть науки.
Сказаного, вважаємо, досить, щоб пересвідчитись у тому, як ши-
роко поставлено було завдання історії мови й письменства, як точно,
виразно накреслено шлях дослідження цих двох досі розрізнених нау-
кових дисциплін, і як далеко ми ще й у цей час од такої постанови
загального питання про стосування думки до слова, про ролю слова в
широкому значінні слова в дізнавальній, теоретичній діяльності людини
в дослідах про мову, письменство, мистецтво.
В. Харцієв,

МЫСЛЬ И ЯЗЫКЪ

Мысль и языкъ.
I. Намѣренное изобрѣтеніе и Божественное созданіе языка.
Вопросъ объ отношеніи мысли къ слову ставитъ лицомъ къ лицу
съ другимъ вопросомъ, о происхожденіи языка, и наоборотъ попытка
уяснить начало человѣческой рѣчи„ неизбѣжная при всякомъ усиліи
возвыситься надъ массою частныхъ данныхъ языкознанія, предпола-
гаетъ извѣстный взглядъ на значеніе слова для мысли и степень его
связи съ душевною жизнью вообще.
Имѣя въ виду изложить нѣкоторыя черты той теоріи языка, осно-
вателемъ коей можетъ считаться В. Гумбольтъ, мы, по свойству самого
предмета, должны вмѣстѣ говорить и о происхожденіи слова. Начнемъ
съ указанія на нѣкоторые прежніе взгляды, которые должны бытъ раз-
рушенъ!, чтобы дать место новымъ.
Прежде всего должны быть устранены взаимно противоположныя
мнѣнія о сознательномъ изобрѣтеніи слова людьми и о непосредствен-
номъ созданіи его Богомъ. Оба эти мнѣнія очень стары, но возобновля-
лись и въ недалекія отъ насъ времена и всегда, несмотря на различіе
въ частностяхъ, сходились въ основныхъ положеніяхъ, заключающихъ
въ себѣ внутреннія противорѣчія.
(Теорія сознательно-намѣреннаго изобрѣтенія языка предполагаетъ,
что природа и формы человѣческой жизни податливо-готовы принять
всѣ виды, какіе заблагоразсудитъ имъ дать произволъ человѣка; она
построена на вѣрѣ во всемогущество разума и воли, на что-бы они
ни были направлены: на преобразованія государства, литературы или
языка. Послѣдователи этой теоріи придавали особенный вѣсъ произ-
вольности нѣкоторыхъ правилъ литературнаго языка и отсюда заклю-
чали о конститутивномъ вліяніи грамматическихъ работъ на языкъ
вообще. Цѣль грамматики, говоритъ Мерзляковъ, «оградить языкъ отъ
чуждаго вліянія, т. е. сохранитъ его чистоту и характеръ, опредѣлить
каждаго слова собственномъ, доставитъ каждому надлежащія границы
значенія, т. е. даровать ему точность и опредѣленность, несмотря
на прихоти употребленія, которое, хотя въ вѣчной враждѣ съ грамма-

тикою, но совершенно уничтожено быть неможетъ какъ средство, при-
дающее слогу иногда краткость, силу или, по-крайней-мѣрѣ, живость
и легкость» 1). «Языкъ отечественный», по словамъ другого ученаго того
времени, Каченовскаго, «неможетъ быть точнымъ, постояннымъ, совер-
шенно вразумительнымъ въ самыхъ малѣйшихъ оттѣнкахъ понятій,
если грамматика непредпишетъ ему твердыхъ правилъ... Каждый языкъ,
доколѣ неимѣетъ своихъ собственныхъ правилъ, извѣстныхъ, извле-
ченныхъ изъ его внутренней природы, дотолѣ подверженъ бываетъ
частымъ измѣненіямъ отъ вліянія на него другихъ сосѣдственныхъ или
даже отдаленныхъ языковъ». Здѣсь нѣкоторая примѣсь чуждой этому
направленію мысли о самостоятельности и народности языка, но всегда
за тѣмъ опять переходъ къ любимой темѣ — неограниченной власти че-
ловѣка: «когда-же появляются сіи благодѣтельные законодатели, отече-
ственному языку своему, назначающіе кругъ его дѣйствія и предѣлы
его движеніям? Безъ сомнѣнія, уже въ то время, когда языкъ сдѣлался
уже богатымъ, по мѣрѣ пріобрѣтенныхъ народомъ познаній, когда въ
народѣ явились уже превосходные писатели, однимъ словомъ, когда
просвѣщеніе пустило уже глубоко свои корни»2). Такимъ образомъ,
законодательство, сообщающее языку всѣ требуемыя превосходныя ка-
чества, возможно только тогда, когда языкъ самъ пріобрѣлъ ихъ и не-
нуждается въ законодательствѣ. Употребленіе, враждующее съ грамма-
тикой и неосуждаемое на смерть, только ради нѣкоторой приносимой
имъ пользы, оказывается единственною законодательною властью; но
такъ-какъ оно прихотливо и непостоянно, то можно думать, что въ
языкѣ вовсе нѣтъ законовъ. Все въ немъ какъ-то случайно, такъ-что,
напр., раздѣленіе его на нарѣчія неесть слѣдствіе въ немъ самомъ
сокрытыхъ условій жизни, а дѣло внѣшнихъ обстоятельствъ, въ родѣ
татарскаго погрома: «исполинскими шагами текли Россы къ обогащенію
своего языка: какъ вдругъ гроза, которую честолюбіе князей давно
готовило, обрушилась надъ нашимъ отечествомъ и истребила только
возраставшіе успѣхи просвѣщенія... Сѣверо-западная часть Россіи за-
няла много словъ, а еще болѣе окончаній (?!), свойственныхъ
языку литовцевъ» (оттуда бѣлорусское нарѣчіе); «языкъ южной Руси,
потерявъ сродство съ словяно-русскимъ, совершенно приблизился къ
польскому» (оттуда малорусское нарѣчіе); «все-же государство... пере-
нимало множество реченій татарскихъ» 8).
Съ подобными убѣжденіями въ господствѣ произвола надъ языкомъ
странно сталкивались мнѣнія о необходимости и важности слова.
Словомъ, говоритъ Ломоносовъ, который здѣсь можетъ намъ служить пред-
1) Труды Об. Люб. Русск. Слов., I, 6, 1812 г.
2) lb., IX, 19 — 20. 1817. Ср. Мерзл. Тр. Об., I, 58.
3) Орнатовскій, Новѣйшее начерт. правилъ Росе. Грам. Харьковъ, 1810 г., 28.

ставителемъ многихъ другихъ, человѣкъ превосходитъ прочихъ жи-
вотныхъ, потому-что оно дѣлаетъ возможнымъ общеніе» мысли, связы-
ваетъ людей въ общество. Люди безъ слова были-бы похожи на раз-
бросанныя части одной машины: «не токмо лишены-бы были согласнаго
общихъ дѣлъ теченія, которое соединеніемъ разныхъ мыслей управляется,
но и едва-ли-бы не были хуже звѣрей» *). Очевидно, что человѣкъ въ
такомъ состояніи, когда онъ хуже звѣря, неможетъ бытъ изобрѣта-
телемъ языка, который ставитъ его выше прочихъ животныхъ, а по-
тому можно-бы думать, что слово врождено человѣку; но это не такъ,
потому-что необходимымъ и врожденнымъ въ чёловѣкѣ можетъ бытъ
признана развѣ мысль, но не связь ея съ членораздѣльнымъ звукомъ.
Звукъ есть средство выраженія мысли оченъ удобное, но не необхо-
димое. Неудобство мимики, какъ средства сообщенія мысли, по Ломо-
носову, только въ томъ, что движеніями нельзя говорить безъ свѣта2).
Музыкальныя свойства голоса тоже только отчасти неудобны; по-
вышеніе и пониженіе, степень силы и долготы даютъ звуку столько
разнообразія, что, если-бъ возможны были люди со струнами на груди,
но безъ органовъ слова, то звуками струнъ они могли-бы свободно вы-
ражать и сообщатъ другимъ свои мысли. Съ другой стороны, и мысль
существуетъ независимо отъ языка. Конечно, если-бы понятіе было
невозможно безъ слова, то языкъ немогъ-бы бытъ человѣческимъ изоб-
рѣтеніемъ, потому-что одни членораздѣльные звуки еще не языкъ, а
предположивъ существованіе изобрѣтающей мысли до языка, тѣмъ
самымъ нужно было-бы предположитъ и слово, такъ-что для изобрѣтенія
языка былъ-бы нуженъ готовый уже языкъ. Но такое затрудненіе
устраняли утвержденіемъ, что какъ чувственныя воспріятія и ихъ
воспоминанія происходятъ и въ человѣкѣ и въ животномъ без помощи
слова, такъ и общія представленія только удерживаются въ памяти,
сообщаются другимъ и совершенствуются, а не образуются посред-
ствомъ слова. Согласно съ этимъ, мнѣнія последователей этой теоріи о
происхожденіи языка совершенно противоположны приведенному въ ней
положенію о его необходимости.
Сначала люди жили, какъ животныя, потомъ почувствовали побу-
жденіе соединиться въ общество и найти средство взаимнаго сообщенія
мысли. Вѣроятно, прежде всего вспала имъ на умъ мимика, но впо-
слѣдствіи они увидѣли недостатки этого языка, замѣтили, что душевныя
движенія заставляютъ ихъ издавать извѣстные звуки, и что посред-
ствомъ подобныхъ звуковъ животныя понимаютъ другъ друга. Есте-
ственно было примѣнить къ дѣлу это открытіе и сдѣлать звуки зна-
ками мысли. Первыя слова были звукоподражательныя. Изобрѣтатели
1) Лом., Грам., § 1. (Цитировано с некоторыми изменениям. PedJ.
2) lb., § 8.

языка поступали подобно живописцу, который, изображая траву или
листья древесные, употребляетъ для этого зеленую краску; желая,напр.,
выразитъ предметъ дикій и грубый, избирали и звуки дикіе и грубые.
Затѣмъ, ободренные успѣхомъ, люди стали выдумывать слова, имѣвшія
болѣе отдаленное сходство съ предметами. Изобрѣтеніе словъ для общихъ
представленій тоже непредставило особенных трудностей: общія пред-
ставленія уже были: должны были явиться и названія для нихъ, потому-
что, въ противномъ случаѣ, пришлось-бы не только для всякаго новаго
предмета извѣстнаго рода, но и для всякаго новаго воспріятія того-же
предмета имѣть особое слово, а такого множества словъ немогла-бы
вмѣстить никакая память, да и самое пониманіе было-бы невозможно.
Такъ появились и части рѣчи: нужно было назвать субстанцію — выду-
мывали существительное, сами незная, подобно нынѣшнимъ необразо-
ваннымъ людямъ, что это — существительное; требовалось обозначать
качество — выдумывали прилагательное и т. д: Неслѣдуетъ пора-
жаться глубокимъ разумомъ, съ какимъ въ языкѣ звуки передаютъ
изгибы мысли, потому-что языкъ, подобно всѣмъ человѣческимъ изобрѣ-
теніямъ, вначалѣ грубъ и только исподволь достигаетъ совершенства
(при чемъ забывается принимаемая многими и въ XVIII в. мысль, что и
грубѣйшіе языки устроены премудро, т. е. стоятъ безконечно выше
намѣреннаго, личнаго творчества). Неслѣдуетъ также слишкомъ уди-
вляться изобрѣтателямъ языка, потому-что дѣло ихъ вытекло не изъ
глубокаго размышленія, а ивъ чувства нужды1) (какъ будьто наше) ува-
женіе къ великому человѣку уменьшится отъ того, что ему необходимо
было самому сознать необходимость истины, прежде чѣмъ показать
ее свѣту).
Противорѣчіе между необходимостью языка и произволомъ въ его
изобрѣтеніи совершенно вѣрно общему направленію теоріи сформули-
ровано у Орнатовскаго: «языкъ или слово, въ обширнѣйшемъ смыслѣ, есть
способномъ выражать понятія членораздѣльными звуками; языкъ, въ
тѣснѣйшемъ смыслѣ, есть содержаніе (по Тидеману, прямо, собраніе)
всѣхъ тѣхъ членораздѣльныхъ звуковъ, которые какой-либо народъ,
по общему согласію, употребляетъ, для взаимнаго сообщенія по-
нятій » 2). «Даръ слова есть даръ общій, естественный, необхо-
димый; напротивъ того, языкъ, употребленіе сего дара, есть нѣчто
искусственное, произвольное, зависящее отъ людей»; онъ
есть изобрѣтеніе, «слѣдствіе договора, заключеннаго членами об-
щества для сохраненія общаго единогласія» 8).
1) Такъ Тидеманъ (XVIII в.) и мн. др., см. Sleinthal, Der Ursprung der Sprache.
2 e изд., 5 — 12.
2) Орнат., Новѣйш. начерт. и .пр., стр. 37.
3) Ib., стр. 8, 36.

Въ мысли о постепенномъ совершенствованіе языковъ видно за-
конное стремленіе низвести къ возможно меньшимъ величинамъ все
врожденное и сразу данное человѣку; но это стремленіе, дурно на-
правленіе, привело къ тому, что искомая величина, высокое развитіе
человѣка. принята За данную и уже готовую. При этомъ самый про-
цессъ исканія оказывается излишнимъ. Такъ, напр., языкъ нуженъ для
общества, для согласнаго теченія его дѣлъ; но онъ предполагаетъ уже
договоръ, слѣдовательно общество и согласіе. Совершенствованіе мысли
возможно только посредствомъ ея сообщенія, науки, поэзіи, слѣдова-
тельно— слова; но слово возможно только тогда, когда мысль достигла
совершенства, уже и безъ него. Нѣтъ языка безъ пониманія, но пони-
маніе возможно только посредствомъ словъ, незамѣнимыхъ самою вы-
разительною мимикою. Положимъ, что можно условиться, посредствомъ
мимики, называть столъ столомъ, но тогда нужно будетъ принятъ, что
въ другихъ предшествующихъ случаяхъ связь между членораздѣльнымъ
звукомъ и мыслью была непосредственно понятна, т. е., что, рядомъ
съ произвольно выдуманными и условными словами, были въ языкѣ
олова непроизвольныя и всѣмъ одинаково. вразумительныя, безъ дого-
воръ Это уничтожаетъ основное положеніе, что языкъ есть дѣло до-
говора, наборъ условныхъ знаковъ.
Второе предположеніе, о Божественномъ началѣ языка въ нераз-
витой формѣ, впервые появилось, по всей вѣроятности, задолго
до разсмотрѣннаго выше, но оно имѣетъ мѣсто и въ исторіи развитія
близкихъ къ намъ по времени взглядовъ на языкъ. Мысль, что въ
языкѣ есть много сторонъ, о которыхъ и неснилось человѣческому про-
изволу, и что сознательно направленныя силы* человѣка ничтожны въ
"сравненіи съ задачами, которыя рѣшаются языкомъ, можетъ служить
спасительнымъ противодѣйствіемъ теоріи намѣреннаго изобрѣтенія; но
въ теоріи откровенія языка эта мысль представляетеся въ такомъ видѣ,
что уничтожаетъ или себя, или возможность изслѣдованія языка вообще.
Откровеніе языка можно понимать двояко: или послѣ созданія
Богъ въ образѣ человѣческомъ былъ учителемъ первыхъ людей, какъ
полагаетъ Гаманнъ 1), или-же языкъ открылся первымъ людямъ посред-
ствомъ собственной ихъ природы.
Въ первомъ случаѣ предполагается, что Богъ говорилъ, а люди по-
нимали; но какъ даръ невозможенъ безъ согласія принимающаго, такъ
пониманіе Божественнаго языка предполагаетъ въ человѣкѣ знаніе
этого языка, возможность создать его собственными силами. Дѣти вы-
учиваются языку взрослыхъ только потому, что при другихъ обстоя-
тельствахъ могли-бы создать свой.
1) Steinthal, Der Urspr. d. Spr., 56.

Во второмъ предположенія, что языкъ непосредственно вложенъ въ
природу человѣка, тоже два случая: 1) если даны человѣку только за-
родыши силъ, необходимыхъ для созданія слова, и если развитіе этихъ
силъ совершалось по законамъ природы, то начало языка вполнѣ че-
ловѣческое, и Богъ можетъ быть названъ творцомъ языка только въ
томъ смыслѣ, въ какомъ онъ — Создатель міра; 2) поэтому остается
только одно предположеніе, что высоко совершенный языкъ непостижи-
мыми путями сразу внушенъ человѣку. Тѣмъ самымъ вся сила теоріи
Божественнаго созданія языка сосредоточивается въ утвержденіи пре-
восходства первозданнаго языка надъ всѣми позднѣйшими.
Такъ-какъ теперь языкъ образованнаго народа, по объему и глу-
бинѣ выраженной въ немъ мысли, ставится выше языка дикарей, то и
совершенства первобытнаго языка могли состоятъ не въ одномъ только
благозвучіи, но и въ достоинствѣ содержанія. Божественный языкъ во
всемъ долженъ былъ соотвѣтствовать первобытному, блаженному состоя-
нію человѣка. «Тотъ языкъ», говоритъ К. Аксаковъ1), «которымъ Адамъ
въ раю назвалъ весь міръ, былъ настоящій для человѣка; но чело-
вѣкъ несохранилъ первоначальнаго блаженнаго единства первоначаль-
ной чистоты, для того необходимой. Падшее человѣчество, утративъ
первобытное и стремясь къ новому высшему единству, пошло блу-
ждать разными путями; сознаніе, одно и общее, облеклось различными
призматическими туманами, различно преломляющими его свѣтлые лучи,
и стало различно проявляться». Въ этихъ замѣчательныхъ словахъ со-
бранъ! всѣ несообразности, которыми страдаетъ теорія откровенія языка.
Мудрость, дарованная въ началѣ человѣку безо всякихъ усилій съ его
стороны, а вмѣстѣ нераздѣльныя съ нею высокія достоинства языка,
могли только забываться и растрачиваться въ послѣдующихъ стран-
ствованіяхъ человѣка по земной юдоли. Исторія языка должна быть
исторіею его паденія. По-видимому это подтверждается фактами: чѣмъ
древнѣе флектирующій языкъ, тѣмъ онъ поэтичнѣе, богаче звуками и
грамматическими формами; но это паденіе только мнимое, потому-что
сущность языка, связанная съ нимъ мысль растетъ и преуспѣваетъ. Про-
грессъ въ языкѣ естъ явленіе до такой степени несомнѣнное, что даже
съ точки противоположной ему теоріи нужно было признать, что един-
ство, къ которому стремится человѣчество своими средствами, выше
того, которое скрыто отъ насъ «призматическими туманами». Если-же
языкъ, которымъ говоритъ человѣкъ, бывшій еще только сосудомъ выс-
шихъ вліяній, въ чемъ-нибудь несовершеннѣе языка людей, которымъ
дана свобода заблуждаться, согласно съ ихъ природою; то роль, предо-
ставляемая Божеству въ созданіи языка, блѣдна, въ сравненіи съ уча-
1) Опыты Русск. Грам. Ч. I. Вып. I. 1860. Стр. 3.

стіемъ человѣка, что не можетъ бытъ соглашено съ чистотою религіоз-
ныхъ вѣрованій.
Самое раздробленіе языковъ, съ точки зрѣнія исторіи языка, не-
можемъ бытъ названо паденіемъ; оно не гибельно, а полезно, потому-
что, неустраняя возможности взаимнаго пониманія, даетъ разносторон-
немъ общечеловѣческой мысли. Притомъ, медленность и правильность,
съ которою оно совершается, указываетъ на то, что искать для него
мистическаго объясненія было-бы такъ-же неумѣстно, какъ, напр.,
для измѣненій земной коры или атмосферы1).
II. Беккеръ и Шлейхеръ.
Нѣсколько дольше остановимся на теоріи безсознательнаго проис-
хожденія языка, построенной на сравненіи языка съ физіологическими
отправленіями или даже съ цѣлыми организмами. Однимъ ивъ предста-
вителей этой теоріи будетъ намъ служить Беккеръ, авторъ книги:
«Organism der Sprache», къ сожалѣнію болѣе у насъ извѣстной, чѣмъ
посвященное ея разбору прекрасное сочиненіе Штейнталя «Grammatik,
Logik und Psychologie», которымъ мы будемъ пользоваться при послѣ-
дующемъ изложеніи.
«Организмъ» есть для Беккера ключъ къ разрѣшенію всѣхъ недо-
умѣній относительно языка; но самое это слово понимается имъ такъ,,
что неможетъ объяснитъ ровно ничего. «Въ живой природѣ», говоритъ
онъ, «по общему ея закону, всякая дѣятельность проявляется въ ве-
ществѣ, все духовное —въ тѣлесномъ, и въ этомъ тѣлесномъ проявленій
находитъ свое ограниченіе и образованіе (Gestaltung»)2). «Всеобщая
жизнь природы становится органическою жизнію, проявляясь
въ своихъ особенностяхъ: всякое органическое существо (Ding) предста-
вляется воплощенною особенностью всеобщей жизни, какъ-бы воплощен-
ною мыслью природы» 8). Но въ мірѣ мы находимъ только частности,
только «воплощенныя» уже «особенности», а «мысль природы» есть
очевидно не болѣе, какъ общее понятіе, къ которому мы возводимъ
частныя явленія. Такому обобщенію можетъ бытъ подвергнуто все безъ
исключенія; а потому подъ приведенное опредѣленіе подходитъ и жи-
вой организмъ, вполнѣ принадлежащій природѣ, и мертвый механизмъ,
представляющій намѣренное видоизмѣненіе даннаго природою матеріала-
Это всеобъемлющее значеніе организма неограничивается и двумя
другими его признаками, выведенными изъ основной мысли о воплоще-
1) Ср. Grimm, Der Urspr. der Sprache. Abhandl. der Akad. zu Berl. 1851,
115-120.
2) Org. d. Spr. 2-te Ausg., § 1.
3) Ib., § 4.

ніи: а) такъ-какъ «общая жизнь природы» или «ея мысль»—не болѣе
какъ родовыя понятія, по отношенію къ коимъ понятія видовыя должны
имѣть между. собою нѣчто общее, то понятно, что всѣ органическія су-
щества—по отношенію къ общей жизни природы, и отдѣльные органы
каждаго существа порознь — по отношенію къ идеѣ этого существа,
должны бытъ сходны въ извѣстныхъ основныхъ типахъ образованія и
развитія; упомянутое сходство ничего, стало быть, неприбавляетъ къ
первому опредѣленію организма; б) если въ понятіи (идеѣ; слово Be-
griff, по Беккеру, въ этомъ мѣстѣ тождественно съ Lebensfunction) орга-
ническаго существа заключены уже съ самаго начала всѣ особенности
этого существа, то «воплощеніе», т. е. проявленіе его можетъ быть не
«внѣшнимъ сложеніемъ органовъ», а «развитіемъ извнутри». Законъ
развитія организма заключенъ въ его идеѣ (in der besonderen Lebens-
function), и потому органическое развитіе совершается по внутренней
необходимости» !); какъ развитіе извнутри, такъ и необходимость этого
развитія — это свойства мысли, независимыя отъ того, будетъ-ли пред-
метомъ этой мысли органическое или неорганическое.
Хотя, согласно съ этими положеніями, Беккеръ недолженъ-бы ви-
дѣть въ мірѣ ничего кромѣ организма, потому-что для всего даннаго
можетъ быть найдена идея, въ 'немъ обособленная и управляющая его
бытіемъ; но тѣмъ-неменѣе онъ находитъ противоположность организму
въ произведеніи искусства (т. е. механизмѣ). Это послѣднее, говоритъ
онъ, «вытекаетъ (произвольно) изъ мысли (Reflexion), возбужденій
внѣшнею нуждой, а не изъ самой жизни и не съ внутренней необхо-
димостью (какъ организмъ); оно не въ себѣ самомъ носитъ законъ
своего развитія, а получаетъ его отъ разума изобрѣтателя'2). Но ра-
зумъ или, что на то-же выйдетъ, человѣкъ, какъ разумное существо,
какъ одно изъ необходимыхъ проявленій предполагаемой общей жизни
природы, есть организмъ; всѣ его отправленія, между прочимъ,
фабрикація машинъ, внутренно необходимы: поэтому машина, по Бек-
керу, есть тоже организмъ. Она строится по зародившемуся въ мысли
плану, и слѣдовательно развивается извнутри; всѣ ея части имѣютъ
значеніе только въ цѣломъ, а цѣлое возможно только въ частяхъ, ивъ
коихъ каждая носитъ на себѣ общій всѣмъ остальнымъ отпечатокъ.
Можно, правда, сказать, что машина создается внѣшними средствами,
но, во-первыхъ, въ мірѣ, составляющемъ органическое воплощеніе своей
идеи, всѣ средства органичны, а, во-вторыхъ, и животное или растеніе
развивается неиначе, какъ принимая и усваивая первоначально внѣш-
нія для себя вещества. Что-же до противоположенія свободы, съ какою
создается машинами необходимости въ жизни организма, то оно и для
1) Org. d. Spr., § 4.
2) Ib., § 6.

самого Беккера несуществуетъ, потому-что свобода, по его мнѣнію, есть
только то въ извѣстномъ явленіи, чему сразу мы непріищемъ закона,
такъ, напр., постоянно одинаковое число жилокъ въ листкахъ плюща
есть необходимомъ, а разнообразная, то почти круглая, то остро-
конечная форма этихъ листковъ—свобода1).
Уже ивъ сказаннаго можно видѣть, въ чемъ основная ошибка
Беккера. Онъ принимаетъ явленія природы за воплощеніе ихъ идеи,
т. е. смотритъ на нихъ по отношенію къ цѣли, потому-что воплощеніе
идеи есть цѣль явленія, въ немъ самомъ заключенная. Это не болѣе,
какъ логическій пріемъ, примѣнимый, хотя неодинаково, ко всему, пріемъ,
который самъ-по-себѣ неможетъ еще дать реального опредѣленія, какое
въ немъ находитъ Беккеръ. Отсюда необыкновенная путаница въ
словахъ, приведенныхъ нами въ началѣ. Извѣстно, что логически-пра-
вильное опредѣленіе должно заключать въ себѣ родовой признакъ (по-
нятіе общее) и видовое отличіе (понятіе частное, по отношенію къ
первому); но въ опредѣленіи организма Беккеръ принимаетъ за видовое
такое понятіе, которое въ дѣйствительности есть общее по отношенію
къ тому, которое онъ считаетъ родовымъ. Организмъ, по его словамъ,
есть всеобщая жизнь природы (понятіе общее), проявившаяся въ своихъ
особенностяхъ (понятіе осуществленія идеи, т. е. понятіе цѣли, которое,
по намѣренію автора, должно-бы быть частнымъ сравнительно съ по-
нятіемъ природы, но на дѣлѣ —есть общее, потому-что многаго, соста-
вляющаго проявленіе и обособленіе мысли, напр., сапоговъ, часовъ и
т. п., мы неназовемъ организмомъ). Это все равно, какъ если-бы кто
опредѣлялъ грамматику такимъ образомъ: «Грамматика есть наука»
(общее понятіе), «составляющая одно изъ произведеній дѣятельности
человѣческаго ума» (понятіе, которое должно-бы быть частнымъ, но
есть общее, потому-что не всякое произведеніе ума есть наука).
Еще яснѣе безплодный формализмъ Беккера въ опредѣленіи одного
изъ основныхъ, -по его мнѣнію, признаковъ организма; именно — поляр-
ныхъ противоположностей, въ коихъ «заключается законъ развитія
организма» *). «Органически-противоположными (Organisch different) на-
зываются въ естественныхъ наукахъ такія дѣятельности и вещества,
которыя именно своею противоположностью взаимно условливаютъ другъ
друга и находятся въ такихъ отношеніяхъ, что а есть только потому а,
что противоположно δ у и наоборотъ". Таковы, напр., въ организмѣ земли—
противоположности положительнаго и отрицательнаго электричества, сѣ-
верной и южной полярности, въ животномъ организмѣ — противополож-
ности сжиманія и расширенія, усвоенія и отдѣленія (ассимиляціи и се-
*) Steinthal, Gr., L. u. Ps., § 5, гдѣ выписка изъ соч. Беккера «J)as Wort>.
2) Org. der Sprache, § 4 и мн. др.

креціи), мускула и нерва и пр. *). Эти противоположности законны
только въ наукахъ, разсматривающихъ элементарныя силы природы въ
полномъ ихъ разъединеніи; организмъ-же может^ь бытъ понятъ только
изъ совокупности того, что входитъ въ его составъ. Несправедливо
будетъ выдѣлять изъ животнаго организма мускулъ и противополагалъ
его только нерву, если мускулъ такъ-же невозможенъ безъ нервовъ,
какъ и безъ жилъ и костей. Если-же примемъ, что въ организмѣ α,
какъ зависящее отъ δ, в, г, 3..., будетъ противоположно каждому ивъ
нихъ, точно такъ, какъ δ будетъ противоположно а, в, г, д... и т. д.,
то это будетъ только значить, что а неесть δ и пр., т. е. полярная
противоположность окажется логическимъ отрицаніемъ, о которомъ Бек-
керъ совершенно справедливо говоритъ слѣдующее: «въ сужденіи α не-
есть б, мы только отрицаемъ тождественность двухъ видовъ одного рода,
но неопредѣляемъ дѣйствительныхъ отношеній α и δ»2). Сличивъ съ
этимъ мысль Беккера, что органическая противоположность связываетъ
части организма въ одно цѣлое3), мы увидимъ, что единство членовъ
организма, по Беккеру, только въ томъ, что, положимъ, глазъ — не ухо,
или, въ языкѣ, глаголъ — не имя. Такая связь, однако, въ глазахъ
самого Беккера недостаточна, потому-что «противоположность только
тѣмъ связывается въ мысли въ органическое единство, что одинъ ея
членъ... принимается въ другой, одинъ подчиняется .другому.
Такое соединеніе противоположностей въ единство, посредствомъ орга-
ническаго подчиненія... можетъ быть названо логическою формою
мысли»4). Итакъ, это новое единство было-бы опять чисто формаль-
ное и немогло-бы отдѣлить организма отъ неорганизма; но оно и ло-
гически невозможно, потому-что достигается взаимнымъ подчиненіемъ
противоположностей, которыя могутъ быть только соподчинены другъ
другу,, как равные члены высшаго понятія.
Послѣ этого назвать языкъ организмомъ или органическимъ отпра-
вленіемъ значитъ несказать о немъ ничего; но Беккеръ вводитъ языкъ
въ болѣе тѣсный кругъ органическихъ отправленій въ общепризнан-
номъ смыслѣ, и это служитъ для него источникомъ новыхъ ошибокъ.
Въ своемъ сочиненіи «Das Wort» онъ говоритъ: «Если признать языкъ
органическимъ отправленіемъ, которое, подобно другимъ, дано въ чело-
вѣческомъ организмѣ, вмѣстѣ съ единствомъ духовной и тѣлесной
жизни...; то вопросъ о происхожденіи языка будетъ имѣть только такой
смыслъ: какимъ образомъ человѣкъ впервые пришелъ къ совершенію
этого отправленія?.. Способность дышатъ дается дыхательными орга-
1) Org. der Sprache, § 7.
2) Ib., § 25.
3) Ib., § 7.
4) Ib. § η.

нами; но для дѣйствительнаго дыханія, кромѣ органовъ, нужно еще
внѣшнее вліяніе (Reiz), возбуждающее ихъ къ дѣятельности; въ дыха-
ніи это .возбуждающіе естъ воздухъ, въ пищевареніи— пища. Въ при-
мѣненіи къ языку это значитъ, что способность говорить дается орга-
нами слова, и вопросъ только въ томъ, что именно возбуждаетъ эти
органы къ дѣйствительности? Органы слова могутъ возбуждаться только
духовною дѣятельностью, подобно остальнымъ органамъ произвольнаго
движенія, и разница лишь въ томъ, что послѣдніе вызываются къ дѣя-
тельности вліяніемъ воли, а первые — мыслью, познавательною способ-
ностью. Впрочемъ, такъ-какъ въ единствѣ человѣческого духа, чувство
и воля неотдѣлены отъ мысли, то и въ отправленіяхъ органовъ слова
проявляется чувство и воля, и наоборотъ, другіе органы произвольнаго
движенія въ мимикѣ становятся органами слова... Человѣкъ такъ-же
необходимо говоритъ, потому-что мыслитъ, какъ необходимо дышетъ,
будучи окруженъ воздухомъ. Какъ дыханіе есть внѣшнее проявленіе
внутренняго образовательнаго процесса (Bildungsvorgang), а произволь-
ное движеніе — воли; такъ языкъ есть внѣшнёе проявленіе мысли»х).
Итакъ, темныя стороны образованія языка должны намъ объ-
ясняться сравненіемъ его съ физіологическимъ процессомъ дыханія, но,
во-первыхъ, въ дыханіи и органы, и возбуждающій ихъ воздухъ равно
принадлежатъ къ области физическихъ явленій и дѣйствуютъ по яснымъ
законамъ, въ языкѣ-же невидно ничего общаго между органами слова
и мыслью, и никакой физическій или химическій законъ неопредѣляетъ
дѣятельности мысли въ языкѣ. Въ дыханіи воздухъ, возбуждающее сред-
ство, проникаетъ въ легкія, приходитъ тамъ въ соприкосновеніе съ
кровью, химически измѣняется и затѣмъ вытѣсняется изъ груди; но
развѣ мысль проходитъ въ органы слова, измѣняется тамъ такимъ из-
вѣстнымъ образомъ, какъ воздухъ въ легкихъ, и опять удаляется?
Во-вторыхъ, воздухъ уже существуетъ до дыханія, пища—-до пи-
щеваренія, но существуетъ-ли мысль до слова? На этотъ вопросъ Бек-
керъ отвѣчаетъ въ разныхъ мѣстахъ то утвердительно, то отрица-
тельно. «Неследуетъ думать», говоритъ онъ, «будьто языкъ произошелъ
такимъ образомъ, что человѣкъ искалъ и находилъ звуки и слова для
выраженія заранѣе готовыхъ въ его душѣ понятій. Предметы природы
необходимо появляются, какъ скоро даны органическія условія ихъ су-
ществованія, и такое органически-необходимое ихъ появленіе мы назы-
ваемъ рожденіемъ; слово тоже раждается вмѣстѣ съ понятіемъ, а
неотыскивается для него»2). «Мысль и языкъ внутренно тождествен-
ны»; «мысль только въ словѣ образуется и усовершается, потому-что
предметы чувственнаго воззрѣнія только тогда становятся поня-
1) См. Steinthal, Gr., L. u. Ps., § 14.
2) Das Wort. Steinthal, Gr., L. u. Ps., § 24.

тіями, когда превращены въ предметы духовнаго воззрѣнія и въ
словѣ противопоставлены мысли»1). Очевидно, что если понятіе ра-
ждается вмѣстѣ съ словомъ или образуется только посредствомъ
него, то неможетъ въ то-же время служить возбужденіемъ (Reiz) ор-
гановъ слова, потому-что, въ противномъ случаѣ, мы-бы должны ска-
зать, что и въ дыханіи не воздухъ возбуждаетъ дыхательные органы,
а дыханіе возбуждаетъ само-себя. Однако мысль, что понятіе образу-
ется только посредствомъ слова, неможетъ быть истинномъ убѣжденіемъ
Беккера. Въ словѣ, по его мнѣнію, мысль воплощается и получаетъ
опредѣленность, а между-тѣмъ понятіе гораздо неопредѣленнѣе, без-
образнѣе чувственнаго образа, который служитъ для него матеріаломъ
такъ-что, создавая понятіе, слово должно-бы терять одинъ изъ основ-
ныхъ признаковъ своей органичности, именно «проявленіе общей жизни
(идеи) въ своихъ частностяхъ». Притомъ есть положительныя ручатель-
ства, что Беккеръ признавалъ существованіе не только мысли въ заро-
дышѣ, но и понятія, до слова: «Только понятіе вообще воплощается
при звукѣ съ органическою необходимостью; выборъ-же того или
другого звука, въ которомъ должно воплотиться понятіе, происходитъ съ
органическою свободою» 2). Стало быть, если даже будемъ помнитъ, что,
по Беккеру, свобода тождественна съ необходимостью; то на основаніи
одного слова выборъ, предполагающаго существованіе понятія до
слова, мы должны заключитъ, что Беккеръ можетъ себѣ представить
только сознательное изобрѣтеніе языка, а не его «рожденіе», что не-
смотря на всѣ усилія видѣть вездѣ необходимость, онъ видитъ только
произволъ. Новое слово организмъ прикрываетъ у него только би-
тыя-перебитыя еще въ прошломъ вѣкѣ понятія. Отношеніе двухъ раз-
личаемыхъ имъ сторонъ языка: логической (мысли) и фонетической
(звука) — чисто внѣшнее; единство мысли и звука въ словѣ, подобное,
по его мнѣнію, единству духа и тѣла въ человѣкѣ, на самомъ дѣлѣ по-
нимается имъ, какъ случайная связь слова съ обозначающимъ его пись-
меннымъ знакомъ. Чтобы убѣдиться въ этомъ, довольно будетъ нѣсколь-
кихъ примѣровъ того, какъ понимаетъ Беккеръ отношеніе содержанія
словъ къ ихъ звукамъ въ такъ-называемыхъ имъ глагольныхъ корняхъ
и грамматическихъ формахъ.
1. Глагольные корни. Оставя въ сторонѣ всѣ логическія
беззаконія, совершонныя Беккеромъ, по поводу верховныхъ противопо-
ложностей дѣятельности и бытія, съ которыхъ идея міра на-
чинаетъ свое воплощеніе и обособленіе, и по поводу отношенія разви-
тія природы къ развитію человѣческаго ума3), мы согласимся, что
1) Org. der Sprache, § 4.
2) Steinthal., Gr., L. u. Ps., § 14.
») Ib., §§ 33, 34.

«совокупность понятій, выраженныхъ въ языкѣ..., естъ продуктъ орга-
ническаго развитія разнообразія изъ единства». Высшее основное по-
нятіе, изъ котораго въ умѣ человѣка выдѣляются всѣ остальныя, есть
понятіе дѣятельности въ ея чувственномъ проявленій, т. е. движе-
нія; самое понятіе бытія, по щучьему велѣнью, является производ-
нымъ, хотя оно, какъ органическая противоположность движенія, долж-
но-бы было самостоятельно, вмѣстѣ съ этимъ послѣднимъ, вытекалъ
изъ общаго высшаго начала. Главное родовое понятіе «органически»,
посредствомъ разложенія на противоположности, развиваетъ изъ себя
свои ближайшія видовыя понятія, эти такимъ-же путемъ дробятся на
свои виды и т. д. Самая общая. противоположность въ понятіи чув-
ственнаго движенія есть противоположность дѣятельнаго (движу-
щагося) бытія и объективнаго отношенія.
Понятіе движущагося бытія дѣлится на противоположныя поня-
тія движенія живыхъ существъ и движенія стихій
природы, вліяющихъ на эти существа. Движеніе живых су-
ществъ или обращено наружу, что обозначено у Беккера словомъ
ходить, или-же есть движеніе внутреннее, обращенное на самый ор-
ганизмъ, въ немъ самомъ заключенное, и обозначаемое словомъ рости.
.Въ движеніи стихій различаются движенія свѣта и звука
(свѣтить и звучатъ), воздуха и воды (вѣять и течь), соотвѣт-
ствующія четыремъ чувствамъ: зрѣнію и слуху, обонянію и вкусу1).
Понятіями объективнаго отношенія называетъ Беккеръ
понятія дѣйствія, направленнаго на извѣстный предметъ, и немысли-
мыя безъ этого направленія. Здѣсь — три пары противоположностей:
давать и брать, взять и рѣшить, разрушатъ (дѣйствіе
враждебное) и покрывать (защищать, охранитъ).
Полученныя такимъ путемъ двѣнадцать «кардинальныхъ» понятій,
въ свою очередь, дѣлятся на свои частныя, между коими невидно
даже и противоположностей, и которыя поэтому неимѣютъ между собою
ужъ ровно никакой связи.
Понятія предметовъ и дѣйствій, неподлежащих чувствамъ, неимѣ-
ютъ въ языкѣ непосредственнаго выраженія и обозначаются или своими
чувственными признаками (греч. λέγω, говорю, потомъ — думаю), или
своими чувственными подобіями (Gegenbilder), какъ, напр., вѣ-
дать — отъ видѣть2).
Если-бы фраза о единствѣ мысли и звука въ словѣ имѣла смыслъ
въ глазахъ самого Беккера, то онъ долженъ-бы былъ стараться дока-
1) «Нѣтъ особаго рода движенія, соотвѣтствующаго оказанію, потому-что этому
чувству подлежатъ массы, которыя сами недвижутся, а только приводятся въ движе-
ніе». Org. der Spr., 75 (§ 26).
») Org. d. Spr., § 26.

ватъ, что всякой степени разложенія верховнаго понятія соотвѣтствуетъ
извѣстная степень умноженія звуковыхъ формъ для частныхъ понятій;
подобно нѣкоторымъ филологамъ стараго времени1), онъ долженъ-бы
выводитъ не только содержаніе языка изъ одного всеобъемлющаго по-
нятія, но и всѣ корни его изъ одного общаго корня. Но это была-бы
очевидная нелѣпость, а потому Беккеръ говоритъ слѣдующее: «Поня-
тіе движенія никогда непредставляется чувственному воззрѣнію въ
своей отвлеченной всеобщности, но всегда въ своей конкретной особен-
ности,.какъ движеніе птицы, камня, рѣки2); такъ и въ языкѣ единое
основное понятіе неможетъ выражаться однимъ кореннымъ словомъ, но
уже съ самаго начала обозначается разными словами»8). «Тѣмъ-
неменѣе, если несомнѣнно, что безконечное разнообразіе понятій въ
германскихъ языкахъ развилось изъ понятій, выраженныхъ только 462
глагольными корнями (по Гримму), то это не меньшее чудо, чѣмъ то, что
понятія, выраженныя 462 глаголами, развились изъ двѣнадцати карди-
нальныхъ понятій» 4), т. е., если мы вѣримъ Гримму, то должны вѣрить
и Беккеру, забывая ту разницу между этими двумя учеными, что пер-
вый доказываетъ, а второй — нѣтъ. Но дѣло въ томъ, что, по мнѣ-
нію самого Беккера, исходная точка языка — это 462 (или сколько-бы
то ни было, но все-таки много) корня, а исходная точка «естествен-
ной системы» понятій — одно верховное понятіе дѣятельности и 12 вы-
веденныхъ изъ него меньшихъ. Из этого различія исходныхъ точекъ
видно уже, что языку нѣтъ дѣла до этой системы. Самъ Беккеръ оченъ
удовлетворительно доказываетъ это слѣдующимъ: метафизическая (или
какъ-бы ее ни назвать) система понятій должна бытъ во всемъ обяза-
тельна для всѣхъ языковъ; но на дѣлѣ она негодится даже для одного
нѣмецкаго, потому-что не только въ разныхъ языкахъ, но и въ одномъ
и томъ-же извѣстное понятіе, напр., жить, относится къ различнымъ
классамъ (напр., къ классу идти или вѣять, или свѣтить —
горѣть)5). Слѣдовательно, и въ самой системѣ, ц отношеніи ея къ
звукамъ — произволъ. Звуки для Беккера сами-по-себѣ, а значеніе
само-по-себѣ; никто ненайдетъ ни малѣйшаго соотвѣтствія между его
дѣленіемъ понятій (см. выше) и дѣленіемъ корней на корни изъ одной
гласной, изъ гласной съ согласною к, т, п..., ивъ согласной к, т, п...
съ гласною и т. д. Въ языкахъ естъ система, есть правильность (но
*) См. указаніе на Фосса и Пассова въ Griechische Etymologie v. G. (for-
tius, 79 — 80.
a) Ho такъ-какъ умственное развитіе начинается съ чувственнаго воспріятія, то
представленная Беккеромъ система дифференцированія понятій неимѣетъ ничего общаго
съ ходомъ развитія человѣческой мысли.
*) Org. d. Spr., § 26.
«) Ib.
b) Ib., 79 (§ 26).

не топорная симметричность) въ постепенномъ развитіи содержанія, но
отыскивается она не апріорическими построеніямъ «Въ этимологіи»,
говоритъ Поттъ, «рѣшительно нельзя принятъ никакого другого распре-
дѣленія словъ (Anordnungs-Prinzip), кромѣ генеалогическаго сродства»1).
2. Формы. Чтобы показать, что и въ грамматическихъ формахъ
слова Беккеръ можетъ себѣ представить только внѣшнее и случайное
отношеніе мысли и звука, начнемъ съ часто имъ высказываемаго утвер-
жденія, что «языкъ есть только воплощеніе мысли. Формы мысли, т. е.
понятій и ихъ сочетаній, разсматриваются въ логикѣ; но эти формы
проявляются въ грамматическихъ отношеніяхъ словъ; поэтому грамма-
тикъ изслѣдованію коей подлежатъ эти отношенія, «находится во вну-
тренней связи»2), т. е., говоря точнѣе, главною своею стороною то-
ждественна съ логикой8). Въ доказательство мысли, которою перепол-
нена вся книга Беккера, именно, что языкъ есть воплощеніе только
общечеловѣческихъ формъ мысли, укажемъ только на слѣдующее. Въ
языкѣ Беккеръ видитъ два рода формъ: а) выраженія взаимнаго отно-
шенія понятій, посредствомъ коего гіли частное подчиняется общему
или наоборотъ (какъ въ отношеніяхъ подлежащаго къ сказуемому,
опредѣлительнаго къ опредѣляемому, дополнительнаго къ дополняемому);
б) выраженія отношенія понятій къ категоріямъ бытія и дѣятельности,
времени и пространства, дѣйствительности или недѣйствительности,
возможности, необходимости, величины, т. е. выраженія лица, числа,
времени, наклоненія.
Логика одна и однѣ формы мысли для всѣхъ народовъ; поэтому и
языки, органическія воплощенія мысли, должны-бы различаться между
собою только по звукамъ, а не по значенію своихъ формъ, должна су-
ществовать одна грамматика (философская, какъ ее называли вста-
рину), равно обязательная для всѣхъ языковъ4). Но въ дѣйствитель-
ности, одни языки богаче формами, другіе — бѣднѣе, и это Беккеръ
объясняетъ такимъ образомъ: «формы выраженія условлены фонетиче-
скимъ выраженіемъ языка; поэтому отношенія, во всѣхъ языкахъ разли-
чаемыя въ мысли, не во всѣхъ изображаются звуковыми формами,
имъ исключительно принадлежащими. Такъ, всѣ языки различаютъ от-
ношенія, которыя мы (т. е. нѣмцы) обозначаемъ сослагательнымъ и
условнымъ наклоненіями, но языки словянскіе и семитическіе неимѣ-
ютъ для нихъ особыхъ формъ, точно такъ и отношенія сказуемаго ко
времени, и дополнительныя объективныя отношенія, конечно, одина-
1) Pott, Die Ungleichheit menschlicher Rassen, 213.
2) Org. d. spr., § 10.
3) Ib., § 47.
4) Ib. Vorrede zur 2-ten Ausg. XVIII.

ково различаются всѣми языками, но въ одномъ языкѣ бываетъ больше
временъ и падежей, чѣмъ въ другомъх). Совершенное отсутствіе флексій
въ китайскомъ языкѣ.Беккеръ признаетъ явленіемъ неорганиче-
скимъ, изслѣдованіе коего можетъ принести языкознанію только та-
кую пользу,. какую физіологіи — изслѣдованіе уродливости организ-
мовъ2). Но можно, умножая число случаевъ, въ которыхъ й совершен-
нѣйшіе языки неподходятъ подъ одну форму, дойти до того, что не-
останется въ языкѣ ничего нормальнаго. Напр., если положимъ, что
самое согласное съ логикою число падежей — это 2 прямыхъ (имени-
тельный и звательный) и 3 косвенныхъ (винит., род., дат.), какъ въ
греческомъ, — то не только языки, вовсе неимѣющіе падежей, но ла-
тинскій со своими шестью, словинскій съ семью, санскритскій съ во-
семью — окажутся уродливымъ Если-же исторія языка покажетъ намъ,
что и въ языкѣ съ пятью падежами прежде ихъ было больше или
меньше, то и этотъ представится намъ законнымъ воплощеніемъ мысли
только въ одинъ моментъ своей жизни.
Удерживаемъ предположеніе, что число мыслимыхъ отношеній
остается неизмѣннымъ, и что измѣняются только звуки: тогда будетъ
непонятно, какимъ образомъ звуки иногда (т. е., лучше сказать, всегда)
освобождаются отъ законовъ мысли, развиваются самостоятельно и
даже обнаруживаютъ вліяніе на логическую стихію слова8); будетъ не-
понятно, какими законами управляются эти звуковыя измѣненія, со-
здающія или уничтожающія флексій, если они неподчинены мысли, ко-
торую одну только долженъ-бы выражать языкъ; но совершенно ясно,
будетъ, что Беккеръ неможетъ себѣ представить другихъ отношеній
между стихіями слова, кромѣ случайныхъ. Мысль, по его взгляду, но-
сится надъ словомъ, но невоплощается въ немъ; она вполнѣ развита
сама-по-себѣ, и звукъ слова для нея только роскошь, а не необходи-
мость. Начавши съ полнаго отрицанія теоріи произвольнаго созданія
языка, Беккеръ подъ конецъ невольно сошелся съ нею въ результа-
тахъ, принялъ независимость слова отъ мысли и философскую грамма-
тику. Онъ на словахъ только уважаетъ историческое и сравнительное
языкознаніе, на дѣлѣ-же видитъ въ языкѣ логическую сторону,
при дѣйствительномъ существованіи коей сравненіе языковъ было-бы
безплодно, и ее только считаетъ достойною изученія.
Ошибки Беккера были-бы для насъ весьма мало поучительны,
если-бы не опредѣлялись до значительной степени тѣмъ положеніемъ,
въ которое онъ себя ставитъ, принимая за исходную точку сравненіе
языка съ непосредственными созданіями природы. Непрестанное движе-
1) Org. d. Spr. Vorrede zur 2-ten Ausg. XVIII, § 49.
2) Ib., § 9.
3) Ib.

ніе языка и его связь съ тѣмъ, что называется свободою воли, свой-
ства, о которыхъ Беккеръ неупоминаетъ, но которыя немогли бытъ
устранены изъ теоріи, отбросили его мысль на старые пути, которые
юнъ оставилъ было за собою. Почти та-же исторія повторилась и съ
довольно извѣстнымъ лингвистомъ Шлейхеромъ.
Шлейхеръ тоже начинаетъ съ положенія, что мысль безъ языка.
какъ духъ безъ тѣла, быть неможетъ *); но вслѣдъ за тѣмъ противорѣ-
читъ себѣ, утверждая, что отношенія понятій, дѣйствительно существу-
ющія въ мысли, могутъ невыражаться звуками, Эта мысль предполага-
ется его дѣленіемъ языковъ. Слово языковъ односложныхъ, какъ
китайскій, невыражающихъ звуками отношеній, есть «строго недѣли-
мая единица, какъ въ природѣ кристаллъ. Слово языковъ при-
ставочныхъ, грубо выражающихъ отношеніе самостоятельными сло-
вами, приставляемыми къ неизвѣстному корню, есть скорѣе почва для
другихъ недѣлимыхъ, чѣмъ субъективное единство членовъ, какъ въ
природѣ растеніе. Въ языкахъ флектирующихъ, каковы индо-
европейскіе, въ коихъ отношеніе выражается окончаніемъ, неимѣю-
щимъ самостоятельнаго бытія, и измѣненіями корня, слово есть опять
единство, какъ въ односложныхъ, но уже единство въ разнообразіи чле-
новъ, какъ въ природѣ животный организмъ2).
Строеніе совершеннѣйшихъ языковъ флектирующихъ показываетъ,
что они были нѣкогда односложными и приставочными: члены системы
наличныхъ языковъ суть представители смѣнявшихъ другъ друга пері-
одовъ жизни языка. Но языкъ имѣетъ исторію только въ томъ смыслѣ, въ
какомъ имѣетъ ее растеніе и животное3), а не въ томъ, въ какомъ су-
щественный признакъ исторіи есть свобода. Жизнь языка не есть
непрерывный прогрессъ. Въ историческія времена замѣчаемъ только
паденіе языковъ, такъ-что, напр., латинскій языкъ гораздо богаче фор-
мами, чѣмъ происшедшіе отъ него романскіе; поэтому восходящіе дви-
женіе языка, о которомъ,—выше, должно быть отнесено ко временамъ
доисторическимъ. «Исторія и языкъ (т. е. его созданіе и усовер-
шенствованіе)— это смѣняющія другъ друга дѣятельности
человѣческаго духа». «Что въ исторіи земного шара дочеловѣ-
ческій періодъ, то въ исторіи человѣка доисторическій: въ первомъ недо-
ставало самосознанія (т. е. человѣка), во второмъ — его свободы; въ
первомъ духъ4) былъ связанъ въ природѣ, въ последнемъ—въ звукѣ,
отчего тумъ созданіе царства природы, а здѣсь — царства звуковъ, Въ
1) Schleicher, Die Sprachen Europas. Bonn. 1850, S. 5.
2)Ib„ 7 — 9.
3) Ib, 11.
4) T. e. «Der Weltgeist», которыя" въ природѣ проявляется въ своемъ «Anders-
sein» (инобытіи), а въ человѣкѣ — въ своемъ «Ansich», ib. 12.

нашемъ-же періодѣ духъ міра сосредоточился въ человѣкѣ, а духъ че-
ловѣческій оставилъ звуки, освободился отъ нихъ. Могущественно-дѣя-
тельная, преизобилующая творческою силою природа прежнихъ пері-
одовъ міра теперь низошла до воспроизведенія и несоздаетъ уже ничего
новаго послѣ того, какъ духъ міра дошелъ до сознанія въ человѣкѣ;
подобнымъ образомъ и духъ человѣческій, дошедши до сознанія1) въ
исторіи, потерялъ свою производительность въ создаваніи своего кон-
кретнаго образа — языка. Съ-тѣхъ-поръ поколѣнія языковъ только вос-
производятся, выраждаясь все болѣе и болѣе»2).
Здѣсь заключено и другое положеніе, именно, что «исторія и
исторія языка находятся въ обратномъ отношеніи».
«Чѣмъ свободнѣе духъ раскрывается въ исторіи (т. е. чѣмъ богаче
событіями жизнь народа, чѣмъ больше въ ней движенія), тѣмъ болѣе
оставляетъ онъ звуки, вслѣдствіе чего стираются флексіи, отдельные
звуки теряютъ свое значеніе и подпадаютъ действію физическихъ зако-
новъ органовъ слова, разлагающихъ оставленный творческимъ духомъ
организмъ слова, подобно тому какъ химическіе законы разлагаютъ
мертвый растительный или животный организмъ». Такъ, потери въ язы-
кахъ народовъ романскаго и германскаго племени несравненно значи-
тельнѣе, чѣмъ въ словянскихъ и литовскомъ3).
Положимъ, что духъ міра сосредоточился въ человѣкѣ, но тѣмъ-
неменѣе продолжаетъ жить и природа; точно такъ, хотя духъ человѣ-
ческій теперь развивается въ исторіи, но и первое его созданіе — языкъ
неесть еще мертвое тѣло. Два періода жизни человѣческаго духа: до-
историческій — несвободный и историческій — свободный, должны, по-
этому, существовать и теперь, какъ двѣ совмѣстныя, хотя несовмѣсти-
мыя. его стороны. Признаніе этого заключается въ томъ, что, по мнѣ-
нію Шлейхера, языкъ въ теперешнемъ своемъ видѣ есть предметъ
двухъ противоположныхъ по характеру наукъ: филологіи и лингви-
стики. Первая смотритъ на языкъ, какъ на средство проникнуть въ
духовную жизнь народа, находитъ содержаніе только тамъ, гдѣ есть
литература, имѣетъ дѣло съ исторіею, которая начинается съ появленія
свободной человѣческой воли, и, по самымъ пріемамъ, есть наука
историческая; вторая занимается языкомъ ради его самого, не-
имѣетъ прямого отношенія къ исторической жизни народа, возможна и
тамъ, гдѣ нѣтъ письменности, и даже по пріемамъ (непосредственное
наблюденіе, сравненіе, классификація по родамъ, видамъ, семействамъ),
есть наука естественная. То въ языкѣ, что вытекаетъ изъ «естествен-
1) «Seitdem der Menschengeist... zur sich kam», ib., 13.
2) Ib., 11—12.
3) Ib., 15—16.

ной природы человѣка»х) и не подлежитъ произволу, именно формы,
вполнѣ относится къ лингвистикѣ; синтаксисъ, болѣе зависимый отъ
личной мысли и воли, склоняется на сторону филологіи; слогъ, опредѣ-
ляемый волею отдѣльнаго лица безъ раздела, принадлежитъ последней2).
Во всѣхъ изложенныхъ здѣсь взглядахъ Шлейхера проглядываетъ
незамѣченное имъ отсутствіе единства въ построеніи.
Во-первыхъ, ложное пониманіе связи между словомъ и мыслью об-
наруживается въ противопоставленіи сознанія и языка, даетъ мѣсто
утвержденію, что отношенія, находясь въ мысли, могутъ невыражаться
словомъ. Это могло-бы прямо повести ко мнѣніямъ XVIII в., къ
отождествленія)* грамматики съ логикой и признанію произвола въ
языкѣ: мысль можетъ быть выражена чѣмъ попало; логическія формы
неизмѣнны, а потому должна быть одна только наука о языкѣ, именно
общая грамматика, «философское понятіе всего человѣческаго слова»
(Ломоносовъ). Разница между Беккеромъ и Шлейхеромъ та, что сочув-
ствіемъ послѣдняго пользуется не логика, а лингвистика, которая, впро-
чемъ, легко можетъ быть примирена съ общею грамматикою, потому-что
на свою долю оставляетъ только звуки. Что-же, кромѣ звуковыхъ из-
мѣненій, можетъ быть содержаніемъ Шлейхеровой лингвистики, если
отношенія понятій существуютъ независимо отъ своего выраженія въ
языкѣ? Какая разница, кромѣ чисто внѣшней, звуковой, между приста-
вочными и флектирующими языками, если и въ тѣхъ и другихъ—то-же
единство мысли, въ которой понятія невозможны безъ своихъ отношеній?
Во-вторыхъ, неговоря уже о томъ, что «созданіе царства звуковъ»
при вышеупомянутомъ предположеніи неимѣетъ цѣли, двойственность
въ творчествѣ человѣческаго духа, которая, повидимому, нужна для
поддержки сравненія языка съ растительнымъ и животнымъ организ-
момъ, опровергается самимъ Шлейхеромъ. Въ синтаксисѣ и слогѣ, вхо-
дящихъ, по его словамъ, въ кругъ предметовъ филологіи, есть свобода;
но «строеніе предложенія и весь характеръ языка» (а следовательно и
слогъ) «зависитъ отъ того, какъ выражается звуками понятіе (Be-
deutung) и отношеніе, отъ словообразованія», принимаемаго. не
только въ смыслѣ образованія корней и темъ, но и частей рѣчи, скло-
неній, спряженій3): слѣдовательно, необходимость будетъ тамъ, гдѣ
Шлейхеръ видитъ свободу. Наоборотъ, совершенно несправедливо, будь-
то «на языкъ, какъ предметъ лингвистики, такъ-же невозможно вліяніе
произвола, какъ невозможно соловью помѣняться пѣснію съ жаворон-
комъ» 4): говорятъ-же люди на чужих языкахъ. Гегелевское определеніе
*) «Aus dem natürlichen Wesen des Menschen», ib., S. 3—4.
2) Ib., 1—4, 21.
3) ib., 6—7.
4) Ib., 2.

историческаго развитія, какъ «прогресса въ сознаніи свободы», которое,
какъ кажется, было въ виду у Шлейхера, понимаютъ не такъ, какъ
Шлейхеръ, для котораго сознаніе и свобода противоположны необхо-
димости, а такъ, что свобода есть необходимое знаніе неуклонныхъ за-
коновъ духа1). Съ такой точки двойственность въ человѣческомъ духѣ,
противоположномъ между доисторическою и историческою его дѣятель-
ностію, должны быть устранены. Этимъ уничтожится двойственность въ
языкѣ, а вмѣстѣ и возможность сравнивать его съ кристалломъ или
растеніемъ.
III. В. Гумбольтъ.
Приведенныя теоріи представляютъ между собою болѣе мнимое,
чѣмъ дѣйствительное различіе. Ихъ ошибки, которыя уничтожаютъ
всякую возможность научнаго изслѣдованія вопроса о происхожденіи
языка и задавили-бы въ самомъ зародышѣ историческое и сравнитель-
ное языкознаніе, если-бы умъ человѣческій неимѣлъ счастливой спо-
собности незамѣчать до поры противорѣчія новыхъ данныхъ старымъ
теоріямъ; ихъ ошибки могутъ быть сведены къ одной, именно къ со-
вершенному непониманію прогресса. Для теоріи намѣреннаго изобрѣ-
тенія прогрессъ языка невозможенъ, потому-что имѣетъ мѣсто только
тогда, когда уже ненуженъ; для теоріи божественнаго происхожденія —
прогрессъ долженъ быть регрессомъ, для Беккера и Шлейхера онъ
можетъ существовать развѣ въ движеніи звуковъ. Всѣ упомянутыя теоріи
смотрятъ на языкъ, какъ на готовую уже вещь (έ'ργον), и потому не-
могутъ понять, откуда онъ взялся. Съ этимъ согласно ихъ стремленіе
отождествлять грамматику и вообще языкознаніе съ логикой, которой
тоже чуждо начало изслѣдованія историческаго хода мысли2).
1) Kuno-Fischer, Gesch. der Philos., І,'38.
2) Изъ многихъ доказательствъ, убѣждающихъ въ совершенномъ различіи логики
и языкознанія (Steinthal, Gramm., Log. u Psych., 145—224), мы приведемъ здѣсь
только опредѣленіе логики, согласно со взглядомъ одного изъ глубочайшихъ мыслителей
нашего вѣка, Гербарта (ср. Herbart, Lehrbuch zur Einleitung in die Philos. 4-te Ausg.,
19, 51): Логика есть наука объ условіяхъ существованія мысли, независимыхъ от ея
а) происхожденія и б) содержанія, а) По первому признаку она есть наука* гипотети-
ческая; она основана на предположеніи, что есть извѣстныя понятія, сужденія, заклю-
ченія, и принимаетъ эти формы мысли, какъ они ей даны, недоискиваясь ихъ проис-
хожденія, тогда какъ, напротивъ, данныя . языкознанія осмысливаются только своею
исторіею, и языкознаніе есть наука генетическая. б) Логика спрашиваетъ не о томъ,
вѣрна-ли данная ей мысль дѣйствительности, потому-что такой вопросъ, относящійся
къ самому содержанію мысли, превратилъ-бы логику, смотря по этому содержанію, въ
ботанику, исторію и т. д., а о томъ, вѣрна-ли мысль (какова-бы она ни была) сама-
по-себѣ. Логика, напр., ничего неимѣетъ противъ предразсудка: «карканье ворона
предвѣщаетъ несчастье» и говоритъ, что это—мысль, мыслимая, заключающія въ себѣ

Въ непониманіи движенія языка заключены и остальныя ошибки,
именно мнѣніе, что мысль создаетъ слово, но въ свою очередь неполу-
чаетъ от него ничего, и что вслѣдствіе этого въ языкѣ господствуетъ
произволъ. Къ послѣднему заключенію, какъ мы видѣли, невольно при-
ходятъ и поборники органичности языка. Нельзя сказать, чтобы все въ
разсмотрѣнныхъ теоріяхъ противорѣчило фактамъ, но въ нихъ несо-
знаны противорѣчія, живущія въ самихъ фактахъ. Это будетъ видно ивъ
слѣдующихъ положеній Вильгельма Гумбольта, которыя мы приводимъ
здѣсь — не какъ рѣшенія занимающаго насъ вопроса, а какъ указанія
на тѣ препятствія, безъ устраненія коихъ невозможно само рѣшеніе *).
«Языкъ», говоритъ Гумбольтъ, «въ сущности есть нѣчто посто-
янно, въ каждое мгновеніе исчезающее... Онъ есть не дѣло (έ'ργον),
не мертвое произведеніе, а дѣятельность (ενέργεια)», т. е„ самый про-
цессъ производствъ Поэтому его истинное опредѣленіе можетъ быть
только генетическое: «языкъ есть вѣчно повторяющееся усиліе (работа,
Arbeit) духа сдѣлать членораздѣльный звукъ выраженіемъ мысли. Это—
опредѣленіе не языка, а рѣчи, какъ она каждый разъ произносится
(des jedesmaligen Sprechens); но собственно говоря, только совокуп-
ность такихъ актовъ рѣчи (des Sprechens) есть языкъ. Въ безсвязномъ
хаосѣ словъ й правилъ,' который мы обыкновенно называемъ языкомъ,
дѣйствительно есть на лицо то, что мы каждый разъ произносимъ.
Притомъ, въ такихъ разрозненныхъ стихіяхъ невидно самаго высшаго,
тончайшаго въ языкѣ, именно того, что можно замѣтить или почув-
ствовать только въ связной рѣчи. Это доказываетъ, что языкъ, въ соб-
ственномъ смыслѣ, заключенъ въ самомъ актѣ своего дѣйствительнаго
появленія».
«Назвать языкъ работою духа (слѣдовательно дѣятельностью) бу-
детъ вполнѣ вѣрно еще и потому, что самое существованіе духа можно
себѣ представить только въ дѣятельности и какъ деятельность» 2).
одно изъ необходимыхъ условій истины; но о сужденіяхъ: «мысль безъ языка невоз-
можна» и «есть языки, въ которыхъ значительная доля мысли говорящаго ими народа
невыражается> логика скажетъ, что они, вмѣстѣ взятыя, несоставляютъ мысли. Форма,
которой она ненашла въ послѣднемъ случаѣ (равенство а самому-себѣ), какъ и всѣ
логическія формы, до того чужда всякому содержанію, что любое понятіе можетъ быть
ея содержаніемъ. Такому формальному характеру логики противоположна реальность
языкознанія. для котораго необходимо знать, дѣйствительно-ли существуютъ именно
тѣ, а не другіе признаки понятія. Грамматическія формы составляютъ уже извѣстное
содержаніе, по отношенію къ формамъ, разсматриваемымъ логикою.
J *) Въ изложеніи антиномій Гумбольта мы слѣдуемъ Штейнталю (см. Der Ur-
sprung der prache v. Dr. Η. bteinthal. 2-te Ausg. Berl. 1858, 61 слѣд., 118 слѣд.). На
сочиненіе Гумбольта «Ueber die Verschiedenheit des menschlichen Sprachbaues etc.>
мы ссылаемся по изданію его въ VI т. Собр. соч. (Wilhelm v. Humboldt's gesammelte
Werke).
з) üeb. d. Versch., 41-2.

Но, съ другой сторони, «отъ языка, въ смыслѣ рѣчи, каждый разъ
нами произносимой, слѣдуетъ отличатъ языкъ, какъ массу произведеній
'этой рѣчи. Языкъ, во всемъ своемъ объемѣ, заключаетъ въ себѣ все
измѣненное имъ въ звуки», «всѣ стихіи, уже получавшія форму» х). Въ
языкѣ образуется запасъ словъ и система правилъ, посредствомъ коихъ,
онъ въ теченіе тысячелѣтій становится самостоятельною силою2). Хотя
рѣчь живого или мертваго языка, изображенная письменами, оживляется
только тогда, когда читается и произносится, хотя совокупность словъ
и правилъ только въ живой рѣчи становится языкомъ; но какъ эта
муміеобразная или окаменѣлая въ письмѣ рѣчь, такъ и грамматика со
словаремъ — дѣйствительно существуютъ, и языкъ есть столько-
же дѣятельность, сколько и произведеніе.
Опредѣленіе языка какъ работы духа, представляя существеннымъ
признакомъ языка движеніе, прогрессъ, возвышаетъ Гумбольта надъ
всѣми предшествующими теоріями; но оно оставляетъ неяснымъ отно-
шеніе слова къ мысли. Эта неясность уничтожается слѣдующимъ поло-
женіемъ, которое лежитъ въ основаніи новаго направленія, даннаго
языкознанію Гумбольтомъ: «языкъ есть органъ, образующій
мысль»8). Объясненіе такого положенія ведетъ къ новымъ важнымъ
противорѣчіямъ, которыя, какъ увидимъ, находятся въ связи съ анти-
номіею дѣятельности и произведенія и могутъ представиться ея пре-
образованіями, именно: мысль, дѣятельность вполнѣ внутренняя и субъ-
ективная, въ случаѣ становится чѣмъ-то внѣшнимъ и ощутимымъ, ста-
новится объектомъ, внѣшнимъ предметомъ для себя самой и посред-
ствомъ слуха, уже какъ объектъ, возвращается къ первоначальному
своему источнику. Мысль при этомъ нетеряетъ своей субъективности,
потому-что произнесенное мною слово остается моимъ. Только посред-
ствомъ объективированья мысли въ словѣ можетъ изъ низшихъ формъ
мысли образоваться понятіе4).
Такимъ образомъ, уже при самомъ рожденіи слова, является, въ
немъ противоположность объективности и субъектив-
ности; она связана, какъ увидимъ, съ другою, столь-же нераздѣльною
съ языкомъ противоположностъю рѣчи и пониманія.
Языкъ есть необходимое условіе мысли отдѣльнаго лица, даже въ
полномъ уединеніи, потому-что понятіе образуется только посредствомъ
1) Ueb. d. Versen., 62.
2) Ib., 63.
3) Das bildende Organ des Gedankens. Ib., 50 (над. 1836), 51 (изд. Ges. W., Π, 1848).
4) Ib., 53. (Необходимыя объясненія того, какимъ образомъ слово производитъ
высшія формы мысли, будутъ изложены послѣ; здѣсь мы можемъ только сказать, что
взглядъ Гумбольта вполнѣ подтверждается позднѣйшими психологическими изслѣдова-
ніями).

слова, а безъ понятія невозможно истинное мышленіе. Однако въ дѣй-
ствительности языкъ развивается только въ обществѣ, и притомъ не
только потому, что человѣкъ есть всегда частъ цѣлаго, къ которому
принадлежитъ, именно своего племени, народа, человѣчества, не только
вслѣдствіе необходимости взаимнаго пониманія, какъ условія возмож-
ности общественныхъ предпріятій, но и потому, что человѣкъ понимаетъ
самого себя, только испытавши на другихъ людяхъ понятность своихъ
словъх). Взаимная связь рѣчи и пониманія усиливаетъ противоположность
объективности и субъективности: объективность усиливается, когда гово-
рящий слышитъ изъ чужихъ устъ свое собственное слово, а субъектив-
номъ не только нетеряется при этомъ (потому-что говорящій всегда
чувствуетъ свою однородность, «единство» съ понимающимъ), НО И воз-
вышается, потому-что мысль въ словѣ перестаетъ быть исключительною
принадлежностью одного лица, отъ чего происходитъ, такъ сказать,
расширеніе субъекта. Личная мысль, становясь достояніемъ другихъ,
примыкаетъ къ тому, что обще всему человѣчеству и что въ отдѣльномъ
лицѣ существуетъ какъ видоизмѣненіе (Modification), требующее допол-
ненія со стороны другихъ лицъ; всякая рѣчь, начиная съ простѣйшей,
связываетъ (ist ein Anknüpfen) личныя ощущенія съ общею природою
человѣчества», такъ-что рѣчь и пониманіе есть вмѣстѣ и противопо-
ложномъ частнаго и общаго. «То, что дѣлаетъ языкъ необходи-
мымъ, при простѣйшемъ актѣ образованія мысли, непрерывно повто-
ряется и во всей духовной жизни человѣка. Для дѣятельности мысли
(Denkkraft) необходимо нѣчто съ нею одинаковое и. все-же отличное отъ
нея; одинаковымъ она возбуждается, на отличномъ — извѣдываетъ вѣр-
ность, существенность своихъ произведеній. Хотя основы познанія
истины, того, что безусловно прочно, могутъ заключаться для человѣка
только въ немъ самомъ, но его порывы къ истинѣ окружены опасно-
стями заблужденій. Ясно и непосредственно сознавая только свою из-
мѣнчивую ограниченность, человѣкъ принужденъ даже думать, что истина
не въ немъ, а гдѣ-то внѣ его: но одно изъ могущественнѣйшихъ
средствъ къ ней приблизиться, измѣрить свое разстояніе отъ нея, есть
взаимное сообщеніе мысли», т. е. сравненіе личной мысли съ общею,
принадлежащею всѣмъ, возможное только посредствомъ рѣчи и по-
ниманія, естъ лучшее средство достиженія объективности мысли,
т. е. истины.
Изъ соотвѣтствія антиномій рѣчи и пониманія, съ одной стороны,
и.субъективного и объективного, съ другой — неслѣдуетъ, что рѣчь
субъективна и самодѣятельна, а пониманіе — объективно и страдательно.
«Все, что ни есть въ душѣ, можетъ быть добыто только ея собствен-
1) Ib., 30, 54.

ною дѣятельностью; рѣчь и пониманіе — только различныя проявленія
(Wirkungen) одной и той-же способности рѣчи (Sprachkraft). Размѣнъ
рѣчи и пониманія неесть передача даннаго содержанія (съ рукъ на
руки): въ понимающемъ, какъ и въ говорящемъ, это содержаніе должно
развиться изъ собственной внутренней силы; все, что получаетъ первый,
состоитъ только въ гармонически настраивающемъ его возбужденіи»
(со стороны говорящаго) 1)·
Если со стороны противоположности рѣчи и пониманія, языкъ
является посредникомъ между людьми и содѣйствуетъ достиженію
истины въ чисто субъективномъ кругу человѣческой мысли, то, съ
другой стороны, онъ служитъ среднимъ звеномъ между міромъ познавае-
мыхъ предметовъ и познающимъ лицомъ, и въ этомъ смыслѣ совмѣщаетъ
въ себѣ объективность и субъективность. «Совокупность познаваемаго
лежитъ внѣ языка; человѣкъ можетъ приблизиться къ этой чисто объ-
ективной области неиначе, какъ свойственными ему средствами позна-
нія и чувствованія, слѣдовательно, только субъективнымъ путемъ», т. е.
посредствомъ языка. «Языкъ, это средство не столько выражать уже
> готовую истину, сколько — открывать прежде неизвѣстную, по отноше-
нію къ познающему лицу есть нѣчто объективное, по отно-
шенію къ познаваемому міру — субъективное. Что до перваго, то «всякій
языкъ есть отзвукъ (Anklang) общей природы человѣка; хотя даже
совокупность (содержаніе, сущность, Inbegriff) всѣхъ языковъ извѣстнаго
времени неможетъ стать полнымъ отпечаткомъ субъективности человѣ-
чества, но всѣ они постоянно приближаются къ этой цѣли; субъектив-
ность-же всего человѣчества становится опять сама-по-себѣ чѣмъ-то
объективнымъ» 2). Что касается до субъективности языка по отношенію
къ познаваемому, то она еще болѣе очевидна и эмпирически доказы-
вается тѣмъ, что содержаніе слова (напр. дерево) во всякомъ случаѣ
неравняется даже самому бѣдному понятію о предметѣ, и тѣмъ болѣе
неисчерпаемому множеству свойствъ самого предмета. Объясненіе въ
слѣдующемъ. Слово образуется изъ субъективнаго воспріятія и есть
отпечатокъ не самого предмета, а его отраженія въ душѣ. «Такъ-какъ
во всякомъ объективномъ воспріятіи есть примѣсь субъективнаго, то
отдѣльную человѣческую личность,. даже независимо отъ языка, можно
считать особою точкою зрѣнія на міръ». Такой взглядъ будетъ еще
основательнѣе, если возьмемъ во вниманіе и языкъ, «потому-что слово,
объективируя мысль о предметѣ, вносить въ нее новую особенность».
(Ниже мы постараемся представить объясненіе этой двойной субъ-
ективности слова, сравнительно съ чувственнымъ воспріятіемъ). «Какъ
г) Das bildende Organ des Gedankens. Ib., 54 — 5.
*) W. Humb., Gesam. W. III. Ueb. das vergl. Sprachst., 263.

отдѣльное слово становится между человѣкомъ и предметомъ, такъ
весь языкъ (какъ міросозерцаніе высшей единицы, народа) между че-
ловѣкомъ и дѣйствующею на него природою. Человѣкъ окружаетъ себя
міромъ звуковъ для того, чтобы воспринятъ и переработать въ себѣ
міръ предметовъ." Въ этихъ словахъ нѣтъ никакого преувеличенія. Такъ-
какъ чувство и дѣятельность человѣка зависятъ отъ представленій, а
представленія — отъ языка; то всѣ вообще отношенія человѣка ко
внѣшнимъ предметамъ обусловлены тѣмъ, какъ эти предмета пред-
ставляются ему въ языкѣ. Человѣкъ, высновывая изъ себя языкъ, тѣмъ-
же актомъ вплетаетъ себя въ его ткань; каждый народъ обведенъ
кругомъ своего языка и выйти изъ этого круга можетъ только, пере-
шедши въ другой 1).
Такъ понимаемая антиномія субъективности и объективности видна
не только въ томъ, что языкъ вообще служитъ посредникомъ между
лицомъ и міромъ, но и въ томъ, какъ именно онъ усвояетъ человѣку
этотъ міръ: въ пестромъ разнообразіи чувственныхъ впечатлѣній мысль
открываетъ законность, согласную съ формами нашего духа, и связан-
ное съ нею обаяніе внѣшней красоты. «Созвучія съ тѣмъ и другимъ
встрѣчаемъ и въ языкѣ. Вступая въ міръ звуковъ языка, мы въ то-же
время неоставляемъ дѣйствительно насъ окружающаго міра (такъ-что въ
законности и красотѣ языка опятъ сходятся противоположности субъекта
и объекта). Законность въ языкѣ, субъективное состояніе духа, сход-
ное съ законностью въ природѣ, возбуждая высшія и благороднѣйшія
силы человѣка, приближаетъ его къ пониманію формальнаго впечат-
лѣнія природы, которая тоже (т. е. какъ и языкъ) можетъ предста-
вляться только развитіемъ духовныхъ силъ». Подобнымъ образомъ «языкъ,
посредствомъ свойственной сочетаніямъ звуковъ ритмической и музы-
кальной формы, возвышаетъ и эстетическое впечатлѣніе (Schönheitsein-
druck) природы, перенося его въ другую (т. е. субъективныя)) область;
но дѣйствуетъ и независимо отт? этого впечатлѣнія, извѣстнымъ обра-
зомъ настраивая душу однимъ теченіемъ рѣчи» 2).
Объективномъ (согласіе мысли съ ея предметомъ) остается по-
стоянною цѣлью усилій человѣка. Прежде всего человѣкъ приближается
къ этой цѣли субъективнымъ путемъ языка, потомъ — онъ старается
выдѣлить и эту субъективность и по возможности освободитъ отъ нея
предметъ, хотя-бы даже замѣняя ее на другую, т. е. личную»3). Такая
замѣна, независимо отъ своей конечной цѣли, есть уже великое дѣло,
языка, потому-что она ведетъ не только къ познанію міра, но и самого
себя. То и другое находится во взаимной зависимости.
1) Ueb. die Verschied., 59 - 60.
2) Ib., 61-2.
3) Т. III, 263 — 4.

Переходимъ къ антиноміямъ свободы и необходимости,
недѣлимаго и народа. «Выше мы видѣли, что мысль въ языкѣ
становится объектомъ для души и въ этомъ смыслѣ дѣйствуетъ на нее,
какъ нѣчто постороннее. Мы разсматривали, однако, объектъ со сто-
рони его происхожденія' отъ субъекта, а его дѣйствіе на душу — какъ
возвратное дѣйствіе души на себя; теперь переходимъ къ противопо-
ложной точкѣ зрѣнія, по которой языкъ есть дѣйствительно предметъ
посторонній для души, а его дѣйствіе исходитъ не изъ того, на что
обращено» 1).
«Если сообразимъ, какъ стѣснительно дѣйствуетъ на каждое поко-
лѣніе все то, что испыталъ языкъ въ предшествующія столѣтія, и какъ
только сила отдѣльныхъ поколѣній (и то не цѣликомъ взятыхъ, потому-
что поколѣніе нарастающее и отживающее смѣшаны) соприкасается съ
этим прошедшимъ языка; то будетъ ясно, какъ ничтожна сила отдѣль-
ныхъ лицъ при могуществѣ языка»... «Созданіе никогда дотолѣ неслы-
шанныхъ словъ (Lautzeichen) можно предположитъ только при началѣ
языка (т. е. жизни человѣчества), выходящемъ за предѣлы наблюденія.
На' памяти исторіи человѣкъ всегда строилъ языкъ на данномъ уже
основаніи, невыходя изъ предѣловъ аналогіи съ прошедшимъ, онъ видо-
измѣнялъ слова въ употребленіи; а не изобрѣталъ ихъ»2). Въ языкѣ,
живѣе чѣмъ гдѣ-либо, каждый человѣкъ чувствуетъ себя только эмана-
ціею (ein Ausiluss) всего человѣческаго рода. Тѣмъ-неменѣе, такъ-какъ
каждое лицо порознь и притомъ непрерывно дѣйствуетъ на языкъ, то
каждоё поколѣніе измѣняетъ его, если не въ словахъ и формахъ, то
въ ихъ употребленіи. «Воздѣйствіе недѣлимаго на языкъ уяснится
намъ, если возьмемъ во вниманіе, что индивидуальность языка — только
относительная, что истинная индивидуальность заключена только въ
лицѣ, говорящемъ въ данное время. Никто непонимаетъ слова именно
такъ, какъ другой... Всякое пониманіе есть вмѣстѣ непониманіе, всякое
согласіе въ мысляхъ вмѣстѣ разногласіе. Въ томъ, .какъ измѣняется
языкъ въ каждомъ недѣлимомъ, обнаруживается, въ противополож-
номъ указанному выше'вліянію языка, власть человѣка надъ нимъ...
Во вліяніи на человѣка заключена законность языка и его
формъ, въ воздѣйствіи человѣка — принципъ свободы, потому-
что въ человѣкѣ можетъ зародиться то, чему никакой разумъ ненай-
детъ причины въ предшествующихъ обстоятельствахъ»8). «Свобода
сама-по-себѣ неопредѣлима и необъяснима», но тѣмъ-неменѣе ея при-
сутствіе должно быть признано въ языкѣ4). Противорѣчія, что языкъ
1) Ib., 63.
2) Humb., Ueb. das vcrgl. Sprachst. III, 261 — 2.
3) Ueb. die Versch., 65 — 6. Cp. ib., 36.
4) Ib., 66.

чуждъ душѣ и вмѣстѣ принадлежитъ ей, зависитъ и независитъ отъ
нея, дѣйствительно соединяются въ языкѣ и составляютъ его особен-
ностію Эти противорѣчія недолжны быть примиряемы тѣмъ, что языкъ
отчасти чуждъ душѣ и независимъ отъ нея, а отчасти — нѣтъ. Языкъ
именно на столько дѣйствуетъ, какъ объектъ, на столько самостоятеленъ,
на сколько создается субъектомъ и зависитъ отъ него. Это потому, что
какъ-бы мертвая (принадлежащая прошедшему, подчиняющая себѣ
личную свободу) сторона языка, неимѣя нигдѣ, ниже въ письменности,
постоянного мѣста, каждый разъ съизнова создается въ мысли, ожи-
ваетъ въ рѣчи и пониманіи, слѣдовательно цѣликомъ переходитъ въ
субъектъ» х).
Говорятъ только отдѣльныя лица, и съ этой. стороны- языкъ есть
созданіе недѣлимыхъ; но языкъ, какъ дѣятельность этихъ послѣднихъ,
предполагаетъ не только творчество предшествующихъ поколѣній (кото-
раго немогло-же быть при началѣ языка); въ каждую настоящую ми-
нуту онъ принадлежитъ двоимъ: говорящему и понимающему, при чемъ
и говорящій и понимающій представители всего народа2). «Существо-
ваніе языковъ доказываетъ, что есть духовныя созданія^ вовсе непере-
ходящія отъ одного лица ко всѣмъ прочимъ, а возникающія изъ одно-
временной самодѣятельности всѣхъ. Языки, всегда имеющіе національ-
ную форму, могутъ быть только непосредственными созданіями на-
родовъ» 3). «Между строеніемъ" языка и успѣхами всѣхъ другихъ ро-
довъ умственной дѣятельности есть неоспоримыя связь...» «Извѣстныя
направленія духа и извѣстная сила его стремленій немыслимы до по-
явленія языковъ того, а не другого устройства... и въ этомъ смыслѣ
будетъ совершенно справедливо, что созданіе народовъ (языкъ) должно
предшествовать созданіямъ недѣлимыхъ, хотя въ свою очередь несо-
мнѣнно, что дѣятельность тѣхъ и другихъ одновременно сливается въ
этихъ созданіяхъ» 4).
Во второмъ членѣ этой антиноміи недѣлимаго и народа
повторяется вышеизложенная противоположность свободы и необходи-
мости, и это приводитъ къ новому противоположенію и совмѣщенію въ
языкѣ Божественнаго и человѣческаго.
Въ утвержденіи, что языкъ есть созданіе народовъ, которые слѣ-
дуетъ представлять себѣ духовными единицами, есть два члена, взаим-
ное отношеніе коихъ должно быть опредѣлено, именно духовныя особен-
ности народа и языкъ. Съ одной стороны, разнообразіе строя языковъ
представляется зависимымъ отъ особенностей народнаго духа и должно
1) Ueb. die Versch., 63.
2) Ср. ib., .63, 35.
3) Ib., 33.
4) Ib., 36 — 7.

объясняться ими1), такъ-что языкъ будетъ хотя и народнымъ, но все-
же человѣческимъ произведеніемъ. Но, съ другой стороны, языкъ зара-
ждается въ такой глубинѣ человѣчества, что его нельзя считать соб-
ственнымъ созданіемъ народовъ. Въ немъ есть явственная для насъ, хотя
въ сущности своей необъяснимая, самодѣятельность, и съ этой точки
зрѣнія онъ не есть произведеніе-дѣятельности духа, а — непроизвольная
его эманація, не дѣло народовъ, а даръ имъ *). Они употребляютъ
языкъ, сами незная, какъ его образовали... Это небудетъ пустая игра
словъ, если скажемъ, что языкъ самодѣятельно возникаетъ только
изъ самого себя, а языки — несвободны (Gebunden von den Nationen)
и зависимы отъ народовъ, которымъ принадлежатъ >8). «Такъ какъ
языки неразрывно срощены со внутреннею природою человѣка и ско-
рѣе самодѣятельно вытекаютъ изъ нея, чѣмъ произвольно создаются
ею, то на такихъ-же основаніяхъ можно-бы назвать духовную особен-
ность народовъ дѣйствіемъ языковъ (какъ и наоборотъ). Истина —
въ томъ и другомъ вмѣстѣ: характеръ народа и особенности его языка
вмѣстѣ и во взаимномъ согласіи вытекаютъ изъ неизслѣдимой глубины
духа (des Gemtiths) 4).
Таковъ дѣйствительно смыслъ утвержденія, что. языкъ «божественно--
свободенъ и вытекаетъ только ивъ самого себя», потому-что, такъ-какъ
связь языка съ духомъ несомненна, а между-тѣмъ языкъ неможетъ быть
выводимъ изъ духа народнаго, то, очевидно, и языкъ и духъ должны имѣть
высшее начало, высшее внутреннее единство. Требованіе такого высшаго
единства остается только требованіемъ, потому-что самъ изслѣдователь,
находя различія въ строеніи языковъ, объясняетъ ихъ только различіемъ
народныхъ характеровъ5), т. е. прямо противорѣчитъ теоретическимъ
положеніямъ: если языкъ есть созданіе духа, то онъ, во-первыхъ, не са-
мостоятеленъ по отношенію къ послѣднему, связанъ имъ, а не божественно--
свободенъ; во-вторыхъ, онъ ненуждается въ единстве съ духомъ, но
отличенъ отъ него; въ-третьихъ, происхожденіе языка отъ народнаго
духа есть чисто-человѣческое.
Усилія Гумбольта удержать не только для практики, но и для тео-
ріи человѣческое происхожденіе языка безуспѣшны. «Если по справед-
ливости языкъ представляется чѣмъ-то высшимъ, чѣмъ-то такимъ, что
неможетъ быть, подобно другимъ произведеніямъ духа, дѣломъ человѣче-
скимъ; то это было-бы иначе, если-бы мы встрѣчали духовную силу че-
1) ...«Müssen wir als das reale Erklärungsprincip und als den wahren Bestim-
mungsgrund der Sprachverschiedenheit die geistige Kraft der Nationen ansehen», 38.
2) *Eine ihnen (den Nationen) durch ihr inneres Geschick zugefallene Gabe», 5.
3) Ib., £ - 6,
4) Ib., 38.
5) Ib.. 38.

ловѣка, не въ однихъ только единичныхъ ея проявленіяхъ, но если-бъ
мы могли постигнуть глубину ея сущности и связь въ ней всѣхъ чело-
вѣческихъ индивидуальностей,, связь, на которую указываетъ языкъ» *).
Но такая душа человѣчества для насъ непостижима; въ духѣ человѣче-
скомъ нельзя себѣ представитъ ничего выше его самого, ничего такого,
изъ чего-бы рядомъ могли вытекать языкъ и духовныя особенности на-
рода: поэтому языкъ есть дело божественное, притомъ не въ томъ смы-
слѣ, въ какомъ могутъ быть названы божественными всѣ произведенія,
необходимо возникающія изъ свойства человѣческаго духа (напр., поэ-
зія): языку нѣтъ ничего равнаго, кромѣ самого духа; вмѣстѣ съ духомъ
онъ возводится къ божественному началу.
Заключительныя противорѣчія единства духа и языка и ихъ раз-
дѣльности, божественности языка и его человѣчности, эти противорѣчія
тѣмъ отличаются отъ предшествующихъ, что самъ Гумбольтъ признаетъ
ихъ ва противорѣчія теоріи и практики; и тѣмъ самымъ заставляетъ
считать ихъ слѣдствіемъ ему лично свойственнаго развитія мысли,
сырымъ матеріаломъ, котораго онъ немогъ переработать въ научныя
положенія.
Крайне ошибочно было-бы сравнивать знаменитыя антиноміи Гум-
больтъ съ невольными и безсознательными логическими ошибками въ
родѣ тѣхъ, какія мы видимъ у Беккера. Разница между Гумбольтомъ и
Беккеромъ та, что первый — великій мыслитель, который постоянно чув-
ствуетъ, что могучіе порывы его мысли безсильны передъ трудностью
задачи, и постоянно останавливается передъ неизвѣстнымъ, а второй въ
нѣсколькихъ мѣлкихъ фразахъ видитъ ключъ ко всѣмъ тайнамъ жизни
и языка; первый, заблуждаясь, указываетъ новые пути наукѣ, а второй
только на себѣ доказываетъ негодномъ старыхъ. Рѣшить вопросъ о
происхожденіи языка и отношеніи его къ мысли, по Беккеру, — зна-
читъ назвать языкъ организмомъ, по Гумбольту — примирить существую-
щія въ языкѣ противорѣчія рѣчи и пониманія, субъекта и объекта, не-
дѣлимаго и народа, человѣческаго и божественнаго.
Противорѣчіе рѣчи и пониманія разрѣшается для Гумбольта един-
ствомъ человѣческой природы. Какъ рѣчь, такъ и пониманіе небыли-бы
возможны, сообщеніе посредствомъ слова небыло-бы только взаимнымъ
возбужденіемъ говорящаго и слушающаго, членораздѣльный звукъ нена-
страивалъ-бы ихъ гармонически и слушающій неовладѣвалъ-бы смыс-
ломъ рѣчи посредствомъ самодѣятельнаго, въ немъ самомъ происходя-
щаго развитія мысли, если-бы различіе отдѣльныхъ лицъ небыло только
проявленіемъ единства человѣческой природы2).
1) Ib., 38 — 9.
2) Ib., 55, 57, 58.

Тѣмъ-же объясняется и противорѣчіе субъекта и объекта, свободы
и необходимости. «Въ исходящемъ изъ того, что собственно едино со
мною, взаимно переходятъ другъ въ друга понятія субъекта и объекта,
зависимости (отъ души) и независимости. Языкъ принадлежитъ мнѣ, по-
тому-что я имъ говорю такъ, а не иначе, а такъ-какъ причина этому
заключена вмѣстѣ и въ томъ, что этимъ языкомъ говорили всѣ предше-
ствующія поколѣнія, безъ перерыву - передававшія его другъ другу, то
рѣчь моя стѣснена самимъ языкомъ. Но то, что ограничиваетъ и обу-
словливаетъ эту мою дѣятельность, вошло въ языкъ изъ человѣческой
природы, находящейся со мною во внутренней связи, и чуждое в немъ —
чуждо только для моей мгновенно-индивидуальной, а не для первоначаль-
ной истинной природы1), а потому дѣятельность моя стѣснена мною-же
самимъ2). На вопросъ, какъ можно себѣ представить предполагаемое
антиноміями рѣчи и пониманія, лица и народа, внутреннее един-
ство недѣлимыхъ, разобщенныхъ и различныхъ въ своемъ дѣйстви-
тельномъ проявленій, можно отвѣчать, по Гумбольту, что этого предста-
вить себѣ нельзя, что это непостижимо, потому-что «мы неимѣемъ даже
самаго темнаго чутья (Ahnung) какого - либо сознанія, кромѣ индиви-
дуальнаго»8). Но убѣжденіе, что «раздѣльная индивидуальность есть
только проявленіе условнаго бытія духовныхъ существъ», поддерживается
въ насъ лежащимъ въ самой человѣческой природѣ зародышемъ неуга-
симой жажды (Sehnsucht) цѣльности. «Предчувствіе цѣльности (Totali-
tät) и стремленіе к ней дано непосредственно вмѣстѣ съ чувствомъ
индивидуальности и усиливается, по мѣрѣ возрастанія этой последней,
такъ-какъ во всякомъ отдѣльномъ лицѣ только одностороннимъ образомъ
развивается общая сущность (Gesammtwesen) человѣка»4). На народъ
тоже можно смотрѣть, какъ на человѣческое недѣлимое, слѣдующее осо-
бому пути развитія и требующее дополненія со стороны высшей духов-
ной единицы, человѣчества. Успѣхи гражданственности и образованія
исподволь стираютъ яркія различія народовъ; нравственномъ, наука и
искусство всегда стремятся къ общимъ идеаламъ, освобожденнымъ отъ
національныхъ вкусовъ (Ansichten) &).
1) lb. 64 — 5.
2) Такимъ образомъ, и другой видъ того-же противорѣчія, срединное положеніе
языка между познающимъ лицомъ и сознаваемымъ міромъ, примиряется тѣмъ, что
возможность познанія истины основывается на первоначальномъ согласіи (внутрен-
немъ единствѣ?) человѣка съ міромъ. Gesam. W. III, 263. Впрочемъ, самъ Гумбольтъ
слегка только касается этого во проса.
3) Ueb. die Versch., 31.
4) Ib., 30 (изд. 1836).
5) Ho (замѣтимъ противорѣчіе) это стремленіе къ общему, одинаковому для всѣхъ,
осуществляется только различными путями, и разнообразіе далекаго отъ ложной одно-
сторонности выраженія (обще) человѣческихъ свойствъ (народами) безконечно (Ueb.

Мы видѣли выше, что предположеніе единой сущности, въ которой
сливаются недѣлимыя, извѣстныя намъ только въ своемъ ограниченномъ
проявленій, связано у Гумбольта съ утвержденіемъ самостоятельности
языка, по отношенію къ духу, и божественнаго его происхожденія.
противорѣчіе божественности и человѣчности языка можно-бы. по-види-
мому, разрѣшить такимъ-же образомъ, какимъ примиряется противопо-
ложность объективности и субъективности, т. е. утвержденіемъ единства
человѣческаго духа съ божественнымъ, которое-бы совершенно соотвѣт-
ствовало единству объективности и субъективности въ языкѣ. Можно
было-бы сказать: языкъ истекаетъ изъ божества, а такъ-какъ причина
этому заключена вмѣстѣ и въ человѣкѣ. то божество стѣснено здѣсь че-
ловѣкомъ; однако ограниченіе божественнаго творчества происходитъ
здѣсь изъ божественной-же природы, находящейся во внутренней связи
съ божествомъ, и чуждое въ этомъ ограниченій божеству чуждо его
мгновенно-индивидуальной, а не первоначальной, истинной и
безконечной природѣ, такъ-что въ созданіи языка собственно божество
само себѣ служитъ ограниченіемъ*). Однако Гумбольтъ нестарается при-
мирять противорѣчія божественнаго и человѣческаго въ языкѣ такимъ
страннымъ построеніемъ, предполагающимъ въ Богѣ мгновенно-индиви-
дуальную и конечную природу, и оставляетъ упомянутое противорѣчіе
неразрѣшеннымъ.
Столь-же мало поддается метафизическимъ преобразованіямъ дру-
гое противорѣчіе, что языкъ и зависитъ отъ духа и самостоятеленъ, и
въ этомъ отношеніи отлично отъ перваго только тѣмъ, что въ немъ
болѣе замѣтны ошибки Гумбольта. Самостоятельномъ языка невозбу-
ждала-бы ни малѣйшаго сомнѣнія, если-бы невыходила за предѣлы об-
щаго закона человѣческой дѣятельности, по которому всякое произведе-
ніе становится однимъ изъ обстоятельствъ, обусловливающихъ послѣ-
дующую дѣятельность самого производителя 2). Но, если Гумбольтъ утвер-
ждаетъ тождество (хотя-бы даже и высшее) языка и духа, если онъ
старается выйти изъ круга: «безъ языка нѣтъ духа, и наобо-
ротъ— безъ духа нѣтъ языка» какимъ образомъ, что возводитъ
рядомъ и духъ и языкъ къ высшему началу; то это должно быть слѣд-
ствіемъ какихъ-нибудь недоразумѣній. Такое рѣшеніе преграждаетъ путь
всякому дальнѣйшему изслѣдованію, отождествляя вопросы о происхо-
die Yersch., 32). Предполагаемое этимъ возрастаніе опредѣленности народныхъ харак-
теровъ совершенно согласно съ приведенною выше мыслью, что въ недѣлимомъ стре-
мленіе къ цѣльности увеличивается вмѣстѣ съ чувствомъ индивидуальности, которое
должно рости, потому-что жизнь углубляетъ сначала мало замѣтныя духовныя особен-
ности лица.
1) Steinthal, Der Ursp. d Spr., 2-te Ausg., 81.
2) Cp. Humb., Ueb. die Versch. etc., 305.

жденіи языка и происхожденіи духа, между-тѣмъ-какъ нельзя въ себѣ
подавить убѣжденія, все болѣе и болѣе усиливаемаго фактическимъ изу-
ченіемъ языка, что это вопросы неравносильные и отдельные другъ отъ
друга» Гумбольтъ ненаходитъ ничего равнаго языку; неотвергая этого
безусловно, мы, однако, смѣло можемъ повторить признаваемую многими
мысль, что аналогія поэтическаго народнаго творчества съ созданіемъ
языка во многихъ случаяхъ поразительна. Если при дѣйствительномъ
существованіи такого соотвѣтствія возможно изслѣдовать не только ходъ
развитія, но и самое зарожденіе миѳа и народно-поэтическаго произве-
денія, невдаваясь въ рѣшеніе метафизическихъ задачъ, то должно быть
возможно и неметафизическое изслѣдованіе начала языка. Уже по этому
одному можетъ казаться, что область метафизики незаключаетъ въ себѣ
нашего вопроса, а начинается тамъ, гдѣ онъ оканчивается 1), и что въ
вопросахъ о языкѣ прибѣгать къ метафизикѣ — слишкомъ рано. Притомъ,
хотя мы неможемъ представить себѣ народа безъ языка, и хотя поэтому,
разсматривая языкъ, какъ произведеніе народа, можемъ принять и са-
мостоятельность языка и его высшее единство съ духомъ; но жизнь не-
дѣлимаго представляетъ много фактовъ, заставляющихъ усомниться и
въ этой самостоятельности и въ этомъ единствѣ.
Взявши слово духъ, играющее въ теоріи Гумбольта очень важную
роль въ самомъ обширномъ и, можетъ быть, совершенно невѣрномъ
смыслѣ душевной жизни человѣка вообще, мы спросимъ себя: до какой
степени эта жизнь нераздѣльна съ языкомъ? Въ отвѣтъ на такой во-
просъ прежде всего придется устранитъ неразрывность (но не связь) съ
языкомъ чувства и воли, которыя выражаются словомъ, на сколько
стали содержаніемъ нашей мысли. Затѣмъ въ самой мысли отмѣтимъ
многое, нетребующее языка. Такъ, дитя до извѣстнаго возраста негово-
ритъ, но въ нѣкоторомъ смыслѣ думаетъ, т. е. воспринимаетъ чувствен-
ные образы, притомъ гораздо совершеннѣе, чѣмъ животное, вспоминаетъ
ихъ и даже отчасти обобщаетъ. Потомъ, когда уже усвоено человѣ-
комъ употребленіе языка, непосредственныя чувственныя воспріятія или
существуютъ до своего соединенія съ словомъ, или даже никогда недо-
стигаютъ такого соединенія. Подобнымъ образомъ и сновидѣнія, кото-
рыя большею частью слагаются изъ воспоминаній чувственныхъ воспрія-
*) Можетъ быть, умѣстно будетъ привести здѣсь слѣдующее очень удобное опре-
деленіе метафизики: «Познаніе міра и насъ самихъ приноситъ съ собою многія поня-
тія, которыя становятся тѣмъ несоединимѣе въ мысли, чѣмъ болѣе уясняются. Важная
задача философіи — такъ видоизмѣнить эти понятія, какъ это требуется особенностью
каждаго изъ нихъ. При этомъ видоизмѣненіи прибавится къ нимъ нѣчто новое, по-
средствомъ коего будетъ устранена ихъ несовмѣстимость. Это новое можно назвать
дополненіемъ. Наука о такой обработкѣ понятій есть метафизикъ Herbart, Lehrbuch
zur Einleitung in die Philosophie.

тій, нерѣдко несопровождаются ни громкою, ни беззвучною рѣчью.
Творческая мысль живописца, ваятеля, музыканта невыразима словомъ
и совершается безъ него, хотя и предполагаетъ значительную степень
развитія, которая дается только языкомъ. Глухонѣмой даже постоянно
мыслитъ и притомъ не только образами, какъ художникъ, но и объ
отвлеченныхъ предметахъ безъ звукового языка, хотя, по-видимому, ни-
когда недостигаетъ того совершенства умственной дѣятельности, какое
возможно для говорящихъ. Наконецъ въ математикѣ, — наукѣ совер-
шеннѣйшей по формѣ, чёловѣкъ говорящій отказывается отъ слова и
дѣлаетъ самыя сложныя соображенія только при помощи условныхъ
знаковъ.
Изъ всего этого видно, что область языка далеко не совпадаетъ
съ областью мысли. Въ срединѣ человѣческаго развитія мысль можетъ
быть связана со словомъ, но въ началѣ она, по-видимому, еще недорос-
ла до него, а на высокой степени отвлеченности покидаетъ его, какъ
неудовлетворяющее ея требованіямъ, и какъ-бы потому, что неможетъ
вполнѣ отрѣшиться отъ чувственности, ищетъ внѣшней опоры только
въ произвольномъ знакѣ1).
Если, несмотря на такую нетождественность мысли и слова, мы
удержимъ въ полной силѣ необходимость слова для мысли, чтобы не-
знаетъ въ ошибки теорій, стоящихъ ниже Гумбольта, и если спросимъ,
когда и для какой именно умственной дѣятельности необходимо слово;
то, по Гумбольту, можно будетъ отвѣчать: слово нужно для преобразо-
ванія низшихъ формъ мысли въ понятія и, слѣдовательно, должно по-
являться тогда, когда въ душѣ есть уже матеріалы, предполагаемые
этимъ преобразованіемъ. Въ этомъ смыслѣ слѣдуетъ понимать и слѣ-
дующее мѣсто: «языкъ есть вмѣстѣ и необходимое усовершеніе (допол-
нение) мышленія, и естественное развитіе способности, свойственной
одному только человѣку. Это развитіе неесть физіологически-объяснимое
развитіе инстинкта» (и языкъ нельзя назвать инстинктомъ, хотя вполнѣ
послѣдовательное и искусное строеніе языка возможно при совершенной
грубости народа, точно такъ, какъ правильное строеніе ячеекъ сота
непредполагаетъ въ пчелѣ никакихъ познаній). «Небудучи дѣломъ ни
непосредственнаго сознанія, ни свободы, языкъ можетъ, однако, принадле-
жатъ только существу, одаренному сознаніемъ и свободою; въ этомъ су-
ществѣ онъ вытекаетъ изъ неизслѣдимой глубины его индивидуальности,
ибо онъ вполнѣ зависитъ отъ того, съ какою силою ивъ какой формѣ
человѣкъ безсознательно возбуждаетъ къ дѣятельности всю свою духов-
ную личность»2). Заключенное здѣсь противорѣчіе уничтожается тѣмъ,
1) Steinthal, Gr., L. u. Psychol., 153 и слѣд.
2) «Seiner gesammten geistigen Individualität den treibenden Anstoss ertheilt».
üeb. die Versch. etc., 303 — 4.

что слово нужно душевной дѣятельности для того, чтобы она могла
стать сознательною, и появляется, какъ дополненіе, тогда, когда есть
уже всѣ прочія условія перехода къ сознательности.
Принявши послѣ этого духъ въ смыслѣ сознательной умственной
дѣятельности, предполагающей понятія, которыя образуются только по-
средствомъ слова, мы увидимъ, что духъ безъ языка невозможенъ,
потому-что самъ образуется при помощи языка, и языкъ въ немъ есть
первое по времени событіе. Мы можемъ даже признать языкъ само-
стоятельнымъ по отношенію къ духу, разумѣется, въ томъ только
смыслѣ, въ какомъ духъ, какъ высшая дѣятельность, самостоятеленъ
по отношенію къ другимъ душевнымъ явленіямъ, и притомъ, если
примемъ, что формы творчества мысли въ языкѣ отличны отъ тѣхъ,
которыя назовемъ собственно духовными. Языкъ и духъ, взятые въ
смыслѣ послѣдовательныхъ проявленій душевной жизни, мы можемъ
вмѣстѣ выводитъ изъ «глубины индивидуальности», т. е. ивъ души,
какъ начала, производящаго эти явленія и обусловливающаго ихъ
своею сокровенною сущностью.
То-же слѣдуетъ сказать объ отношеніи языка къ духу народному.
Языкъ неможетъ быть тождественъ съ этимъ послѣднимъ; какъ въ
жизни лица, такъ и в жизни народа должны бытъ явленія, предше-
ствующія языку и слѣдующія за нимъ. Взявши во вниманіе, что языкъ
есть переходъ отъ безсознательности къ сознанію, можно сравнитъ от-
ношеніе) данной системы словъ и грамматическихъ формъ къ духу
народному съ отношеніемъ къ нему извѣстной философской системы.
Какъ та, такъ и другая, завершая одинъ періодъ развитія и
подчиняя его сознанію, служитъ началомъ и основаніемъ другому
высшему.
При всемъ этомъ божественность языка остается въ сторонѣ, и
вопросъ о его происхожденіи становится вопросомъ о явленіяхъ душевной
жизни, предшествующихъ языку, о законахъ его образованія и развитія,
о вліяніи его на послѣдующую душевную деятельность, т. е. вопросомъ
чисто психологическимъ. Самъ Гумбольтъ немогъ оторваться отъ
метафизической точки зрѣнія, но онъ именно положилъ основаніе пе-
ренесенію вопроса на психологическую почву своими опредѣленіями
языка, какъ дѣятельности, работы духа, какъ органа мысли. Признаніе
вопроса о происхожденіи языка вопросомъ психологическимъ опредѣ-
ляетъ уже, гдѣ искать его рѣшенія, и какое именно созданіе языка
здѣсь разумѣется: то-ли, о которомъ говорили теоріи произвольнаго
изобрѣтенія и божественнаго откровенія языка, или то, на которое
указывалъ Гумбольтъ, говоря, что «языкъ неесть нѣчто готовое и
обозримое въ цѣломъ; онъ вѣчно создается, притомъ такъ, что
законы, по которымъ онъ создается, опредѣлены, а объемъ и даже родъ

произведенія остаются неопредѣленными» 1). Законы душевной дѣятель-
ности одни для всѣхъ временъ и народовъ; не въ этихъ законахъ раз-
ница между нами и первыми людьми (по-крайней-мѣрѣ вѣроятная
разница въ строеніи тѣла некажется намъ достаточнымъ основаніемъ
утверждать противное), а въ результатахъ ихъ дѣйствія, потому-что
прогрессъ предполагаетъ два производителя, изъ коихъ одинъ, именно
законы душевной дѣятельности, представляется величиною постоянно^,
другой — результаты этой дѣятельности — перемѣнною. Если, .поэтому,
будемъ въ состояніи опредѣлить законы прогресса языка, узнать, какъ
онъ измѣняется въ теченіе вѣковъ подъ вліяніемъ действующей на
него мысли, какъ постепенно ростетъ перемѣнный агентъ въ прогрессѣ
языка, т. е. найдемъ постоянныя отношенія, въ какія становится уже
сформированная масса языка къ новымъ актамъ творчества; то и въ
этихъ послѣднихъ, взятыхъ въ томъ видѣ, въ какомъ ихъ застаемъ въ
насъ самихъ, сможемъ найти черты, общія намъ съ первыми говорив-
шими людьми. Такимъ образомъ, въ исторіи языка, въ психологическихъ
наблюденіяхъ современныхъ намъ процессовъ рѣчи — ключъ къ тому,
какъ совершались эти процессы въ началѣ жизни человѣчества. Этимъ,
устраняются мнѣнія, подобныя тѣмъ, которыя мы видѣли у Шлейхера,
и можемъ встрѣтить у другихъ *), будьто время созданія языка прошло,
будьто созданіе это требовало особенныхъ, неизвѣстныхъ намъ и несу-
ществующихъ теперь силъ. Такъ называемое паденіе языка, которое
Шлейхеру казалось постепеннымъ его омертвѣніемъ, съ точки зрѣнія
Гумбольта, представляется постояннымъ" повтореніемъ перваго акта
созданія языка.
Недѣлимое изъ себя создаетъ свое развитіе, но стѣснено въ этомъ
направленіемъ путей, пройденныхъ его народомъ. Въ примѣненіи къ
языку это выражается антиноміею: «языкъ есть столько-же созданіе
лица, сколько и народа». Законы развитія языка въ недѣлимомъ отно-
сятся къ индивидуальной психологіи; законы-же языка, какъ народнаго
' произведенія, открываемые языкознаніемъ, требуютъ дополненія -co сто-
роны новаго еще отдѣла психологіи, содержаніемъ коего должно быть
исслѣдованіе отношеній личнаго развитія къ народному. Какъ индиви-
дуальная психологія указываетъ не только общіе для всѣхъ законы
душевной жизни, но и возможное разнообразіе и оригинальномъ недѣ-
лимыхъ; такъ психологія народовъ должна показать возможность
различія національныхъ особенностей и строенія языковъ, какъ
слѣдствіе общихъ законовъ народной жизни. Такимъ образомъ, то на-
правленіе науки, которое намъ кажется лучшимъ, предполагаетъ ува-
1) Ueb. die Versch., 56.
2) Шеллинга, Ренана. См. Steint., Der Ursp. der Spr.

женіе къ народностямъ, какъ необходимому и законному явленію, а не
представляетъ ихъ уродливостями, какъ должно слѣдовать изъ принципа
логической грамматики.
Впрочемъ, здѣсь, оставляя почти совсѣмъ въ стороні народно-
психологическіе вопросы, тѣсно связанные съ исторіею отдѣльныхъ
языковъ, обратимся къ болѣе легкимъ — о значеніи слова въ-раз-
витіи недѣлимаго.
IV. Языкознаніе и психологія.
Сближеніе языкознанія съ психологіею, при которомъ стала воз-
можна мысль искать рѣшенія вопросовъ о языкѣ въ психологіи, и.
наоборотъ, ожидать отъ изслѣдованій языка новыхъ открытій въ об-
ласти психологіи, возбуждая новыя надежды, въ то-же время свидѣ-
тельствуетъ, что каждая изъ этихъ наукъ порознь уже достигла значи-
тельнаго развитія. Прежде чѣмъ языкознаніе стало нуждаться въ по-
мощи психологіи, оно должно было выработать мысль, что и языкъ
имѣетъ свою исторію и что изученіе его должно быть сравненіемъ его
настоящаго съ прошедшимъ, что такое сравненіе, начатое внутри
одного языка, вовлекаетъ въ свой кругъ всѣ остальные языки, т. е.
что историческое языкознаніе нераздѣльно со сравнительнымъ. МысЛь
о сравненіи всѣхъ языковъ есть для языкознанія такое-же великое от-
крытіе^ какъ идея человѣчества—для исторіи. И то и другое основано
на несомнѣнной, хотя многими несознаваемой истинѣ, что начала, раз-
виваемыя жизнью отдѣльныхъ языковъ и народовъ, различны и неза-
мѣнимы одно другимъ, но указываютъ на другія и требуютъ со стороны
ихъ дополненія. Въ противномъ случаѣ, т. е. если-бы языки были
повтореніемъ одного и того-же въ другой формѣ, сравненіе ихъ не-
имѣло-бы смысла, точно такъ, какъ исторія была-бы одною огромною,
утомительною тавтологіею, если-бы народности твердили зады, невнося
новыхъ началъ въ жизнь человѣчества. Говорятъ обыкновенно объ
исторической и сравнительной методѣ языкознанія; это столько-же
методы, пути изслѣдованія, сколько и основныя истины науки. Сравни-
тельное и историческое изслѣдованіе само-по-себѣ было протестомъ
противъ общей логической грамматики. Когда оно подрыло ея основы
и собрало значительный запасъ частныхъ законовъ языка, тогда только
стало невозможно примирить новыя фактическія данныя <со старой
теоріей: вино новое потребовало мѣховъ новыхъ. На рубежѣ двухъ
направленій науки стоитъ Гумбольтъ — геніальный предвозвѣстникъ
новой теоріи языка, не вполнѣ освободившійся отъ оковъ старой.
Штейнталь первый, какъ кажется, показалъ въ Гумбольтѣ эту борьбу
теоріи и практики, или, вѣрнѣе сказать, двухъ." противоположныхъ

теорій, а вмѣстѣ и то, на которую сторону должна склониться побѣда
по суду нашего времени.
Съ другой стороны, психологія немогла-бы внушитъ никакихъ
ожиданій филологу, если-бы до-сихъ-поръ оставалась описательною
наукою. Всякая наука коренится въ наблюденіяхъ и мысляхъ, свой-
ственныхъ обыденной жизни; дальнѣйшее ея развитіе естъ только рядъ
преобразованій, вызываемыхъ первоначальными данными, по мѣрѣ того,
какъ замѣчаются въ нихъ несообразности. Такъ и первыя психологи-
ческія теоріи примыкаютъ къ житейскому взгляду на душу. Самона-
блюденіе даетъ намъ массу психологическихъ фактовъ, которые
обобщаются уже людьми, по умственному развитію непревышающими
уровня языка... Кто называетъ однимъ словомъ испытанныя въ себѣ
или замѣченныя въ другихъ различныя обнаруженія любви, и кто эти
явленія, взятыя вмѣстѣ съ другими, напр., гнѣвомъ, печалью, обозна-
чаетъ словомъ чувство, тотъ нечуждъ подобной разработки понятій.
Подвигаясь этимъ путемъ, подводя частныя явленія подъ общія схемы,
психологія пришла къ извѣстнымъ понятіямъ, между которыми общаго,
съ ея точки, было только то, что обнимаемыя ими явленія происходили
въ душѣ; на этомъ основаніи она приписала душѣ столько отдѣльныхъ
способностей производитъ въ себѣ или испытывать извѣстныя состоянія,
сколько было группъ, неподводимыхъ подъ одну общую: радость,
печаль — это чувство; рѣшимость, нерѣшительность — воля; память,
разсудокъ, разумъ — дѣятельность познавательная; но чувство, воля,
разумъ неимѣютъ общаго понятія, кромѣ понятія души, а потому душѣ
приписанъ! отдѣльныя способности понимать, чувствовать, имѣть волю.
Если цѣль всякой науки — объяснитъ явленія, подлежащія ея изслѣ-
дованію, то теорія душевныхъ способностей неимѣетъ научнаго ха-
рактера. Какъ вообще понятія, образованныя изъ признаковъ, общихъ
многимъ-единичнымъ явленіями должны говорить намъ неболѣе того,
что въ разсмотрѣнныхъ нами явленіяхъ естъ такіе-то общіе признаки;
такъ и понятія разума, чувства, воли должны быть только общими« и
потому неясными очерками, повторяющими событія, ярко изображенныя
намъ самонаблюденіемъ. Въ естественныхъ наукахъ общія понятія,
правильно и постепенно образуемыя изъ частныхъ, ни для кого не-
имѣютъ реальнаго значенія и всякому кажутся только средствами,
созданными мыслью и нужными ей для обзора разнообразныхъ явле-
ній. Зоологъ, напр., нестанетъ искать причины такихъ или дру-
гихъ свойствъ этой собаки въ отвлеченномъ понятіи собаки вообще.
Если-же опытная психологія утверждаетъ, что познавательная спо-
собность производитъ представленія, понятія, что человѣкъ по-
мнитъ, потому-что имѣетъ память; то она нелогично принимаетъ
то, что въ насъ происходитъ, за реальныя начала самихъ явле-

ній и, по выраженію Гербарта, изъ опытной науки превращаётся
въ миѳологію.
Между-тѣмъ насъ дѣйствительно преслѣдуетъ необходимость искать
причины душевныхъ явленій. Языкъ, вообще соотвѣтствующій среднему
уровню пониманія въ народѣ, неограничивается обозначеніемъ ду-
шевныхъ явленій посредствомъ сравненія ихъ съ чувственными или
другими душевными: назвавши любовь огнемъ, онъ отъ сравненія пе-
реходитъ къ причинѣ и говоритъ, что отъ огня въ насъ любовь, точно
такъ-же, какъ, наоборотъ, народный стихъ, недовольствуясь сравненіемъ
физическихъ явленій съ психическими. ночи съ думою, утверждаетъ,
что у насъ ночи темныя отъ думъ Божіихъ. Темный человѣкъ по-
своему, грубо удовлетворяетъ потребностямъ, создающимъ впослѣдствіи
науку; въ сравненіи онъ ищетъ средства произвести самое явленіе,
раскаляетъ слѣды, взятые изъ-подъ ногъ другого, чтобы произвести В#
немъ любовь. И при высшей- степени развитія, всякій, кому нужно
имѣть вліяніе на душу, ищетъ разгадки ея состояніямъ. Нельзя себѣ
представить воспитателя безъ извѣстной, исТинной или ложной, со-
знательной или безсознательной теоріи причинныхъ отношеній между
явленіями душевной жизни, точно такъ, какъ безъ знанія причинъ
болѣзни можно быть только страдательнымъ ея наблюдателемъ, а не
врачомъ. Теорія способностей, превративши общія схемы явленій въ
ихъ реальныя начала, сбилась съ пути, указываемаго обыденною,
жизнью, и сошла съ дѣйствительно-причинной точки зрѣнія. Такъ,
напр., если, говоря, что страсть ослѣпляетъ человѣка, т. е. даетъ одно-
стороннее направленіе его разсудку, мы выражаемъ общее безсозна-
тельное убѣжденіе, что психическія явленія различныхъ группъ видо-
измѣняютъ другъ друга своимъ вліяніемъ, то тѣмъ самымъ указываемъ
на явленіе, необъяснимое теоріею способностей. Въ этой теоріи разумъ,
чувство, воля — только логически соподчиняются другъ другу и не-
могутъ быть приведены въ другую зависимость, потому-что какъ-же
будетъ возможно вліяніе познанія на чувство, чувства на волю, если
самое названіе ихъ душевными способностями было слѣдствіемъ не-
возможности привести ихъ къ одному знаменателю?
Отсутствіе причинной связи между явленіями нераздѣльно съ
другимъ важнымъ недостаткомъ теоріи душевныхъ способностей,
именно съ тѣмъ, что явленія представляюся въ ней одновременными
и неподвижными членами системы. Какъ предметъ грамматики того
направленія, которое называютъ практическимъ, есть литературный
языкъ, притомъ не дѣйствительный, потому-что въ такомъ случаѣ эта
грамматика должна-бы стать историческою, вслѣдствіе разновремен-
ности слоевъ, замѣтныхъ въ каждомъ языкѣ, а идеальный; такъ и
предметъ опытной психологіи есть не дѣйствительный, а какой-то

мыслимый, невозможный человѣкъ. Положимъ, мы представили описаніе
найденнаго нами въ современномъ человѣкѣ; можемъ-ли мы устранитъ
вопросъ о томъ, встрѣчается-ли намъ такая совокупность явленій въ
дикарѣ, въ человѣкѣ прежнихъ вѣковъ? Мы не избѣгнемъ также другого
вопроса: всегда-ли въ этомъ образованномъ была такая совокупность?
Если не всегда, то гдѣ начинается въ немъ то состояніе, которое мы
назвали образованностью? Опытъ намъ скажетъ, что во многихъ обра-
зованныхъ мы невстрѣтимъ извѣстныхъ явленій, и что въ одномъ и
томъ-же эти явленія постоянно мѣняются, такъ-что не только чувства
и акты воли мгновенно то являются, то исчезаютъ, но и познаватель-
ная способность дѣйствуётъ въ разныя времена съ различною силою.
Такое постоянное волненіе неможетъ быть обнято неподвижными схе-
мами. Опытная психологія, чтобы неразойтись съ опытомъ, должна
предположитъ, что способности до своего дѣйствительнаго появленія
существуютъ какъ возможности, такъ-что, напр., разумъ можетъ быть
безъ познаваемаго, чувство безъ чувствуемаго, при чемъ между воз-
можностью и дѣйствительностью будетъ ничемъ незаполненная пропасть.
ОчеВИДНО, ЧТО ПрИ ТаКОМЪ СОСТОЯНІИ НауКИ Сближеніе ея съ язы-
кознаніемъ невозможно. Напрасно будемъ ей предлагать вопросъ объ
условіяхъ зарожденія языка и его вліяній на послѣдующее развитіе,
если ей самой чуждо стремленіе изслѣдовать условія явленій.
Руководясь необходимостью внести причинный взглядъ на душев-
ную жизнь, легко можно замѣтить, что не всѣ ея явленія могутъ быть
названы равно первоначальными. Такъ, относительно познанія давно уже
извѣстно, что nihil est in intellectu, quod non prius fuerit in sensu, т. e.
что всѣ дѣйствія, приписываемыя различнымъ способностямъ этой
группы — только видоизмѣненія матеріала, даннаго чувствамъ, или,
если захотимъ отрицать причинную связь между душою и міромъ, со-
здаваемаго душою во время чувственнаго воспріятіе Согласно съ этимъ
память и воспоминаніе, которыя удерживаютъ и воспроизводятъ впе-
чатлѣнія, фантазія, прихотливо ихъ группирующая, разсудокъ, преоб-
разующій ихъ понятія и сужденія, какъ олицетворенія безъ реальнаго
значенія, какъ миѳическія существа, которыя сами раждаются въ одно
время съ Имъ, что производятъ, могутъ быть устранены. Преобразо-
ванія чувственныхъ впечатлѣній могутъ быть выведены не силъ, кото-
рыя не таятся въ этихъ воспріятіяхъ до времени, а дѣйстви-
тельно возникаютъ при извѣстныхъ условіяхъ, подобно тому; какъ
физическія силы не пробуждаются въ веществѣ, а раждаются въ немъ
при его взаимодѣйствіяхъ съ другимъ. Условія появленія силъ, видоиз-
мѣняющихъ воспріятія, будутъ взаимодѣйствія этихъ послѣднихъ; если
иное представленіе забывается, другое помнится, то это не потому, что
мы имѣемъ способность помнитъ и забывать (это необъясняетъ дѣла),

а потому, что одно испытываетъ большее давленіе со стороны другихъ,
а другое — меньшее, подобно тому, какъ одна чашка вѣсовъ опуска-
ется, а другая поднимается не потому только, что способны къ этому, а
потому, что на одной лежитъ тяжесть, на другой нѣтъ. Неслѣдуетъ
смущаться тѣмъ, что употребленіе нами слово «давленіе» имѣетъ ма-
теріальный смыслъ; психологія, какъ и всякая наука, - принуждена
пользоваться языкомъ, а языкъ и невещественное обозначаетъ словами,
первоначально выражавшими подлежащее чувствамъ. Сила не въ сло-
вахъ, а въ томъ, что при такомъ воззрѣніи дается возможность опре-
дѣлить психо-механическій процессъ возникновенія сложныхъ явленій
изъ простѣйшихъ стихій и управляющихъ ими законовъ, и изгоняются
мѣлкія душевныя способности, столь-же ненужныя, какъ флогистонъ въ
химіи и жизненная сила въ физіологіи. Это нисколько непротиворѣчитъ
опыту. Представленія возстаютъ изъ глубины души, сцѣпляются и тя-
нутся вереницами, слагаются въ причудливые образы или въ отвлечен-
ныя понятія, и все это совершается само собою, какъ восхожденіе и
захожденіе свѣтилъ, безъ того двигателя, который необходимъ для ку-
кольнаго театра.
Подобнымъ образомъ разложимы и двѣ другія области душевной
жизни: чувство и воля. Признавши ихъ первичными, необходимо было-
бы отказаться отъ ихъ объясненія, потому-что всякое объясненіе было-
бы разложеніемъ ихъ на простѣйшія представленія. Но наблюденіе
показываетъ, что чувства не только сопровождаются мыслью, но и на-
ходятся отъ нея въ зависимости. Въ этомъ можно увѣриться, срав-
нивши проявленія чувства и волю въ людяхъ разныхъ степеней раз-
битія. Развитіе ума пораждаетъ новыя чувства и стремленія и пода-
вляетъ старыя. Въ дитяти желанія настойчивѣе, чувства мѣльче и
вообще все состояніе духа измѣнчивѣе, чѣмъ во взросломъ. Воля* по-
средствомъ мысли то совсѣмъ разрушаетъ чувство, то подавляетъ его
только на мгновеніе, давая ему возможность въ слѣдующій разъ про-
явиться съ большею силою. Вообще сомнѣваться во вліяніе умственнаго
развитія на чувство и волю значитъ сомнѣваться во всесторонности
прогресса и отрицать, что въ образованномъ обществѣ менѣе возможны
неукротимые порывы чувства, чѣмъ между дикарями. Не безъ основа-
нія мы цѣнимъ человѣка не по одному развитію ума, но и по степени
власти надъ собою, которая, какъ сказано выше, посредствуется
мыслью.
Эстетическія и нравственныя чувства зависятъ отъ самаго содер-
жанія представленій, но объ остальныхъ этого сказать нельзя. Поэтому
причины чувства вообще можно искать не въ томъ, что вообще пред-
ставляется, а въ томъ, какимъ образомъ представленія дѣйствуютъ
другъ на друга.

Возьмемъ для примѣра чувство ожиданія и предположимъ извѣст-
нымъ, во-1-хъ, что различныя воспріятія при извѣстныхъ' условіяхъ
ассоціируются, соединяются между собою, такъ-что одно, которое мы
вспомнили, приводитъ на память и другія; во-2-хъ, что одинаковыя
представленія сливаются между собою. Положимъ, мы ѣдемъ по знако-
мой дорогѣ; представленія предметовъ, замѣченныхъ нами прежде»
образовали въ насъ рядъ, первый членъ котораго вызываетъ въ со-
знаніи всѣ остальные. Мы видимъ мостъ черезъ рѣчку и при этомъ
думаемъ, что за мостомъ начнутся пѣски, потомъ лѣсъ, затѣмъ гора,
на которой стоитъ монастырь. Если-бы прежнія представленія возни-
кали въ насъ по мѣрѣ того какъ мы видимъ всѣ эти предмета, то
вновь полученные нами ихъ образы сливались-бы съ прежними, и не-
произошло-бы никакого опредѣленнаго чувства; но мысль наша забѣ-
гаетъ впередъ и представляетъ намъ гору и монастырь, тогда какъ
передъ нами еще пѣски, и представленіе горы, вызванное къ сознанію
другими, связанными съ нимъ, то вновь подавляется тѣмъ, что мы
дѣйствительно видимъ, то всплываетъ опять. При такомъ колебаніи
представленій происходитъ непріятное само-по-себѣ чувство ожиданія.
Съ ожиданіемъ сродно другое непріятное чувство — желаніе. Оно про-
исходитъ тогда, когда мы представляемъ предметъ, отъ котораго мо-
жемъ ожидать удовольствія, но вмѣстѣ сознаемъ, что для удовольствія
нашего недостаетъ дѣйствительнаго присутствія этого предмета. Мы
желаемъ ѣсть, когда въ болѣе или менѣе заманчивомъ видѣ предста-
вляемъ пищу, но чувствуемъ недостатокъ чувственныхъ впечатлѣній.
сопровождающихъ ѣду. Такимъ'образомъ, мы желаемъ не самого пред-
мета, а извѣстныхъ видоизмѣненій его представленія, извѣстнаго при-
ятнаго чувства удовлетворенія. На возраженіе, что можно представлять
отсутствующій пріятный предметъ и нежелать его, отвѣчаютъ, что въ
такомъ случаѣ и предметъ вовсе непредставляется пріятнымъ для насъ
въ эту минуту: мы думаемъ, что онъ когда-то доставлялъ намъ удо-
вольствіе. Этими примѣрами мы хотимъ сказать, что чувство вообще
можетъ быть названо состояніемъ души при извѣстныхъ движеніяхъ
представленій (въ обширномъ смыслѣ этого слова), при измѣненіи ихъ
взаимныхъ отношеній.
Въ основаніи третьяго разряда душевныхъ явленій, воли, лежитъ
желаніе, но между волею и желаніемъ есть разница. Я могу желать
совершенно независимаго отъ моей воли, совершенно несбыточнаго по
моему собственному мнѣнію, напр., чтобы подулъ такой вѣтеръ, при
которомъ я найду затишье, чтобъ взошла такая-то звѣзда, чтобъ.судьба
дала мнѣ богатство, и отъ этой несбыточности нисколько неуменьшается
сила желанія. Желаніе нерѣдко идетъ даже наперекоръ волѣ, напр.,
можно думать про себя: «чтобъ онъ пропалъ», но при встрѣчѣ не

только непустить ему камня въ голову, что вполнѣ-бы зависѣло отъ
воли, но снять шапку и раскланяться. То — чего я хочу — непремѣнно
должно мнѣ казаться возможнымъ (при чемъ, конечно, возможно съ
моей стороны заблужденіе); оно должно вызывать въ сознаніи извѣст-
ныя представленія, съ которыми ассоціировалось прежде, и которыя
необходимо должны осуществиться при моемъ содѣйствіи прежде, чѣмъ
достигну того, чего хочу. Такимъ образомъ, воля происходитъ тогда,
когда, желая, мы видимъ вмѣстѣ возможность посредственно или непо-
средственно произвести желаемое; она есть, какъ и желаніе, результатъ
извѣстнаго отношенія представленій 1).
Такова въ общихъ чертахъ господствующая теперь Гербартова
теорія представленій, какъ силъ, вся основанная на стремленіи постиг-
нуть законность душевной жизни. Она первая поставила психологію на
степень науки, освободивши ее отъ грубаго, непригоднаго и въ прак-
тическомъ отношеніи эмпиризма и отъ нѣкоторыхъ ошибочныхъ пред-
положеній. Признавая въ ней многое неопровержимымъ и неоспаривая
самой мысли о душевномъ механизмѣ, можно и должно, однако, спро-
ситъ, все-ли можетъ объяснитъ этотъ механизмъ, и нѣтъ-ли въ парал-
лелограммѣ душевныхъ силъ такой, величина которой для насъ неопре-
дѣлима. На этотъ вопросъ Лоце2) отвѣчаетъ слѣдующимъ образомъ:
«Безъ сомнѣнія, наша наука не станетъ выше средствъ нашего позна-
нія и должна будетъ признать за рядъ данныхъ фактовъ то, чего не-
сможетъ вывести изъ одного основанія. Усилія во что-бы то ни стало
свести все къ одному — вводятъ только въ искушеніе безсознательно
устранитъ кое-что изъ даннаго содержанія фактовъ, чтобы легче объ-
яснитъ остальное. Мы признаемъ законнымъ всякое требованіе видѣть
во всѣхъ проявленіяхъ одного и того - же существа лишь различныя
слѣдствія его собственной природы, но не въ состояніи удовлетворитъ
этому требованію въ наукѣ. По немногимъ мѣстамъ, какія комета въ
разныя Бремена занимала на небѣ, мы заключаемъ о дальнѣйшемъ ея
пути; прошедши черезъ извѣстныя точки, она, по законамъ небесныхъ
движеній, необходимо должна пройти черезъ другія, принадлежащія
вмѣстѣ съ первыми къ одной закономъ опредѣленной кривой. Такую-
же послѣдовательность мы предполагаемъ въ душѣ. Если природа ея
такимъ, а не другимъ образомъ проявилась при извѣстномъ возбужденіи
(Reiz), то и слѣдующее ея проявленіе, какимъ она отвѣтить на другое
возбужденіе, уже непредоставлено ея произволу. Одинъ шагъ опредѣ-
ляетъ всѣ слѣдующіе, и какъ-бы ни были разнообразны внѣшнія воз-
1) Lehrbuch der Psychologie, als Naturwissenschaft v. Th. Waitz. Braun-
schweig. 1849.
2) Mikrokosmus, Ideen zur Naturgeschichte und Geschichte der Menschheit. Versuch
einer Anthropologie v. Herrn. Lotze. Leipzig. 1856—7.

бужденія, отношенія души къ нимъ обусловленъ! тѣмъ, какъ она отно-
силась къ первому изъ этихъ возбужденій. Различныя воздѣйствія души
на внѣшнія возбужденія не лишены взаимной связи, а слагаются въ
цѣльное выраженіе послѣдоватеЛьной многосторонности души. Но какъ
астрономія по одной точкѣ въ пути кометы неможетъ судить О ея бы-
стротѣ и направленіи, такъ и мы въ одномъ способѣ проявленія души
ненайдемъ средствъ предсказать то, какъ она выскажется при другихъ
условіяхъ. Тѣмъ-неменѣе въ небесномъ тѣлѣ въ каждую минуту вполнѣ
есть движеніе, опредѣляющее его дальнѣйшій путь; точно такъ и въ
каждомъ отдѣльномъ проявленій души можетъ уже заключаться внут-
ренняя необходимость такихъ, а не другихъ слѣдующихъ проявленій.
Связь всѣхъ точекъ въ пути кометы заключается въ законахъ притя-
женія и инерціи; закона, который-бы представилъ намъ всѣ различныя
дѣятельности души, несмотря на ихъ формальное различіе, звеньями
одной и той-же цѣпи развитія, слѣдовало-бы искать гораздо глубже.
Этотъ законъ предполагаетъ знаніе, почему существо, видящее свѣтъ и
цвѣта, когда возбуждено волнами эѳира, необходимо должно слышатъ
звуки, если колебанія воздуха дѣйствуютъ на его слухъ, или почему
его природа, при однихъ впечатлѣніяхъ (Eindrücke) производящія на-
глядныя, но безразличныя воспріятія (Wahrnehmungen), подъ вліяніемъ
другихъ — испытываетъ удовольствіе и неудовольствіе. Врядъ-ли нужно
говорить, что такая задача ниКогда небыла рѣшена, и что невидно
никакой возможности ея рѣшенія. Всякая психологія будетъ убѣждена,
что такая непрерывная послѣдовательность есть въ природѣ души, но
ни одна несъумѣетъ выразитъ ея закона. Требованіе такого единства
души можетъ всегда быть путеводною нитью нашихъ изслѣдованій, но
при самомъ исполненіи ихъ мы принуждены довольствоваться призва-
ніемъ различныхъ проявленій души за данные факты» 1).
Было-бы ошибочно принимать полную независимость разума, чув-
ства и воли. «Наблюденіе слишкомъ явственно показываетъ, что съ
теченіемъ представленій связано чувство, что изъ удовольствія и не-
удовольствія развивается стремленіе достигнуть желаемаго и устранитъ
нежелаемое. Но такая очевидная зависимость нерѣшаетъ того, пред-
ставляетъ-ли предшествующее событіе полную удовлетворительную при-
чину, своею собственною силою производящую послѣдующее, или-же
предшествующее есть только обстоятельство, служащее поводомъ по-
слѣдующаго, и дѣйствуетъ вмѣстѣ съ другою силою, ускользающею отъ
нашего наблюденія. Точный разборъ фактовъ устранитъ это сомнѣніе,
Если намъ удастся въ данномъ найти рѣшительно всѣ зародыши и
стихіи будущаго ц вмѣстѣ — ихъ движеніе, изъ котораго само-собою
η Lotze, Mikr., I, 189—191.

должно образоваться будущее, то мы будемъ имѣть основаніе считать
предшествующее достаточною причиною послѣдующаго. Если-же въ
результатѣ окажется излишекъ, необъяснимый предшествующими об-
стоятельствамъ то мы принуждены будемъ заключить, что въ нихъ
небыло полнаго основанія послѣдующаго явленія, что къ нимъ слѣдуетѣ
прибавить еще одно, незамѣченное. нами условіе»..
«Сравненіе упомянутыхъ душевныхъ явленій принуждаетъ насъ,
какъ кажется, принятъ послѣднее. Если будемъ разсматривать душу,
какъ существо познающее (vorstellendes Wesen), то ни въ одномъ ивъ
состояній, въ какія она можетъ быть приведена совершеніемъ этой дѣ-
ятельности, мы неоткроемъ достаточнаго основанія, которое принудило-
бы душу, оставивъ такой способъ своего проявленія, развитъ въ себѣ
чувства удовольствія и неудовольствія. Конечно, можетъ казаться, что
ничего неможетъ быть естественнѣе того, что непримиренныя противо-
положности представленій, борьбою своею причиняющихъ насиліе душѣ,
производятъ въ ней чувство неудовольствія, изъ котораго должно воз-
никнутъ стремленіе къ исцѣленію. Но это такъ кажется только намъ,
существамъ болѣе чѣмъ познающимъ; эта послѣдовательность не сама
собою разумѣется и выводится изъ внутренняго опыта, давно пріучив-
шаго насъ къ ея неизбѣжности и заставившаго насъ упустить изъ виду,
что на дѣлѣ естъ перерывъ между предшествующимъ и послѣдующимъ
членомъ ряда, перерывъ, который можемъ заполнить, только принявши
новое, еще незамѣченное нами условіе. Независимо отъ опыта, позна-
ющая душа ненашла-бы въ себѣ причины иначе воспринимаетъ свои
внутреннія измѣненія, даже угрожающія ея бытію, чѣмъ, съ тою-же
равнодушною точностью наблюденія, съ какою она смотритъ на борьбу
постороннихъ силъ. Если-бы при такомъ холодномъ воспріятіи ивъ
другихъ источниковъ возникло чувство, то душа только чувствующая,
даже при самомъ жестокомъ страданіи, ненашла-бы въ себѣ ни при-
чины, ни способности перейти къ стремленію измѣнить свое состояніе;
она-бы страдала, невозбуждая себя къ волѣ. Такъ-какъ въ дѣйстви-
тельности — не то, то въ душѣ должна съ самаго начала заключаться
способность чувствовать удовольствіе и неудовольствіе, и теченіе пред-
ставленій, воздѣйствуя на природу души, должно не создавать изъ
себя, а только возбуждать проявленіе этой способности; далѣе, чувства,
какія-бы они ни были, становятся только мотивами (Beweggründe) спо-
собности воли, которую они уже застаютъ въ душѣ, которой дать,
если-бъ ея небыло, они-бы немогли. Это убѣжденіе никакъ немогло-бы
бытъ замѣнено уступкою, которую намъ могутъ дѣлать: что, конечно,
извѣстное отношеніе представленій само-по-себѣ еще неесть вытекаю-
щее из него чувство удовольствія и неудовольствія, или ВОЛЯ, HO что
чувства и стремленіе — не что иное, какъ формы, въ какихъ эти отно-

шенія воспринимаются сознаніемъ. Мы должны-бы были прибавить, что
именно эти формы воспріятія вовсе не второстепенныя прибавленія
(Beiwerk), о коихъ можно-бы было упомянутъ только по поводу распо-
ложенія представленій, составляющаго сущность дѣла; существенное
здѣсь именно въ томъ, какъ эти представленія являются душѣ (das
wesentliche liegt hier vielmehr in der Art des Erscheinens). Чувства и
стремленія, именно какъ чувства и стремленія, имѣютъ цѣну для ду-
шевной жизни, значеніе коей не въ томъ, что бываютъ разныя соче-
танія представленій, которыя, между прочимъ, доходятъ до сознанія въ
формахъ чувства и воли, а въ томъ, что природа души въ состояніи
испытывать отъ чего-бы ни было чувства и стремленія»1).
Принимаемыя такимъ образомъ три способности «не отдѣльными
корнями вырастаютъ изъ почвы души», но представляюся тремя сте-
пенями ея дѣятельности, такъ-что воля возбуждается чувствомъ, а чув-
ство— представленіями. Что до затрудненія, представляемаго бытіемъ
способностей въ возможности (in potentia), то оно, и по мнѣнію Дро-
биша, одного изъ представителей школы Гербарта, несуществуетъ и для
Лоце, потому-что способности — это «не зародыши, лежащіе въ душѣ въ
ожиданіи развитія и развиваемые возбужденіями (Reiz), не сжатыя
пружины, которыя распрямляются отъ внѣшнихъ вліяній, а только роды
отношеній души (Verhaltnngsweisen) ко внѣшнимъ вліяніямъ, возникаю-
щіе въ ней- не раньше и не позже самихъ вліяній; а ихъ возможность
естъ только отвлеченное понятіе въ мысли человѣка, разсуждающаго
объ условіяхъ ихъ дѣйствительнаго существованія, потому-что эти усло-
вія заключаются не въ одной сущности души, но вмѣстѣ и въ свойствѣ
внѣшнихъ возбужденій2), въ отношеніяхъ души къ этимъ последнимъ.
«Душа», говоритъ Лоце, «не по частямъ проявляется въ этихъ способ-
ностяхъ, не такъ, что однѣ изъ ея частей пробудились, а другія еще
спятъ, напротивъ, въ каждой формѣ своей дѣятельности дѣйствуетъ
вся душа; уже въ представленіи она приводитъ въ дѣйствіе не одну
свою сторону, а всей своей цѣлости даетъ одностороннее выраженіе,
потому-что на извѣстное возбужденіе она можетъ отвѣчать не всѣми, а
только извѣстною возможностью своего проявленія. Сравнивши четыре
съ пятью, увидимъ, что первое единицею меньше второго; но безъ
особаго требованія само это число неприбавитъ, что оно вдвое больше
двухъ и вдвое меньше восьми, и нужны новыя сравненія, чтобъ при-
вести себѣ на память и эти отношенія. Однако въ каждомъ изъ этихъ
отношеній выражается вся природа четырехъ, но только односто-
роннимъ образомъ, соотвѣтственно нашей точкѣ .зрѣнія. Или. возвра-
1) Lotze, Mikr., 194—196.
2) Zeitschrift für Philosophie v. Ulrici u. Wirth. -XXXIV, IL. Drohisch, Ueber
Lotzes psychologischen Standpunct.

щаясь къ прежнему сравненію, по одной точкѣ никто неможетъ судить
о направленіи и быстротѣ движущагося тѣла, а между-тѣмъ въ каждое
.мгновеніе въ немъ вполнѣ дѣйствуетъ сила, опредѣляющая его даль-
нѣйшій путь. Такъ въ дѣятельности представленія для насъ высказа-
лась не вся природа души, и невидно, что въ слѣдующее ва тѣмъ
мгновеніе, представленіе можетъ перейти въ чувство и волю; однако въ
этой частицѣ пути развитія души дѣйствуетъ вся ея природа. Боже-
ственный разумъ могъ-бы но одной недѣлимой точкѣ судить о напра-
вленіи небеснаго тѣла, ненуждаясь для этого въ протяженной части его
пути, точно такъ, какъ и въ одномъ проявленій души ему-бы пред-
стояла вся ея природа и необходимость при другихъ условіяхъ перейти
къ другимъ формамъ дѣйствія; человѣческому-же разуму остается только
исподволь исчерпывать эту глубину знанія и при этомъ помнитъ, что
въ основаніи принимаемой нами множественности способностей лежитъ
единая сущность души. Впрочемъ, мы не имѣемъ основанія считалъ
признаніе различія способностей только слѣдствіемъ слабости нашего
ума; въ нѣкоторомъ смыслѣ, это—самая сущность дѣла. Быть можетъ,
даже божественный разумъ ненашелъ^бы въ одномъ актѣ представле-
нія, почему за нимъ должно слѣдовать чувство; #онъ-бы только во
всемъ разумномъ смыслѣ душевной жизни яснѣе насъ увидѣлъ причину,
повелѣвающую этимъ явленіямъ быть вмѣстѣ и слѣдовать другъ за
другомъ, причину, подобную идеѣ, одушевляющей стихотвореніе»
крѣпко и необходимо связывающей разнообразныя его части, изъ ко-
ихъ ни одна сама неразвила-бы изъ себя другой».
«Всякая психологическая теорія необходимо признаетъ нѣсколько
такихъ способовъ проявленія души, которыхъ нельзя свести въ одинъ.
Однако ученіе, которому психологія обязана столъ многимъ, признаетъ
множественность только въ непосредственнымъ воздѣйствіяхъ души на
возбужденіе извнѣ, т. е. только въ чувственныхъ воспріятіяхъ. И
оно полагаетъ, что нельзя вывести .другъ изъ друга этихъ первѣй-
шихъ проявленій души, и неберется сказать, почему существо, видяЩее
свѣтъ, воспринимаетъ другія впечатлѣнія въ видѣ звуков. Напротивъ,
всѣ высшія дѣятельности (по этому ученію) будьто-бы вполнѣ вытекаютъ
изъ этихъ первичныхъ состояній; душа, разъ создавши этотъ первич-
ный матеріалъ, какъ будьто оставляетъ свою творческую дѣятельность,
предоставляетъ свои произведенія законамъ ихъ взаимодѣйствія. Такимъ
образомъ душа въ своей дальнѣйшей жизни оказывается только сценою,
которая хотя и сопровождаетъ сознаніемъ то, что на ней происходитъ,
но необнаруживаетъ на это никакого другого вліянія. Противъ этого
именно направлены наши замѣчанія. Творчество души обнаруживается
не одинъ только разъ при созданіи простыхъ ощущеній; напротивъ,
хотя ощущенія и подчиняются въ своихъ взаимодѣйствіяхъ извѣстнымъ

механическимъ законамъ, но эти законы неисчерпываютъ и необъясняютъ
высшихъ явленій духовной жизни. Механическое теченіе воспріятіи
служитъ только поводомъ, только вызываетъ новыя формы дѣятельности
души, которыя никакъ-бы невышли изъ самаго этого механизма. Душа
точно такъ относится къ каждому изъ своихъ внутреннихъ состояній,
какъ относилась ко внѣшнимъ возбужденіямъ: на каждое свое состояніе
она можетъ отвѣтить такого рода дѣятельностью, какой мы не въ со-
стояніи вывести изъ предшествующихъ обстоятельствъ, которая дѣй-
ствительно заключена не въ однихъ только этихъ обстоятельствахъ»1)...
Намъ остается только сказать нѣсколько словъ объ отношеніи из-
ложенныхъ здѣсь мыслей къ нашему предмету. Не только чувство и
воля немогутъ быть выведены вполнѣ изъ отношеній между предста-
вленіями, но и въ болѣе тѣсномъ кругу явленій умственной жизни пред-
ставлять послѣдующее и высшее прямымъ слѣдствіемъ немногихъ из-
вѣстныхъ намъ предшествующихъ обстоятельствъ значитъ невольно
обольщать себя и другихъ. Говоря о переходѣ образа предмета въ по-
днятіе о предметѣ, въ болѣе исключительно-человѣческую форму мысли,
мы увидимъ, что этотъ переходъ можетѣ совершиться только посред-
ствомъ слова, но при этомъ будемъ помнитъ, что само слово никакъ не-
создаетъ понятія изъ образа, что понятіе, какъ и многое другое въ
личной и народной жизни, навсегда останется для насъ величиною,
произведенною, такъ сказать, умноженіемъ извѣстныхъ намъ условій на
неизвѣстныя намъ и, вѣроятно, неизслѣдимыя силы. Здѣсь нѣтъ
призыва къ смиренному бездѣйствію, основанному на томъ, что умъ
нашъ слабъ, а пучина премудрости Божіей бездонна, и .естъ только
законное сомнѣніе въ близости конечной цѣли мысли, т. е. знанія связи
явленій. Кажется, лучше, при равенствѣ знаній, находитъ, подобно Лоце,
темныя стороны въ предметѣ, чѣмъ считать этотъ предметъ почти со-
вершенно яснымъ.
Слово, предполагаемое извѣстными степенями развитія мысли, въ
свою очёредь, предполагаетъ чувственныя воспріятія и звукъ, а потому
мы начнемъ съ этихъ послѣднихъ условій.
V. Чувственныя воспріятія.
Мы неможемъ представитъ себѣ безусловнаго отсутствія въ насъ
душевной дѣятельности, точно такъ, какъ глазъ нашъ неможетъ видѣть
совершенной тьмы. Дни и часы, которые мы называемъ потерянными
для жизни, все-же дни и часы, все-же время, а представленіе времени
для насъ неразлучно съ представленіемъ ряда событій въ душѣ. Если
1) Mikr., I, 196-199.

мы постараемся удалитъ занимающія насъ обыкновенно мысли и чув-
ства и прекратимъ доступъ впечатлѣніямъ зрѣнія, слуха, обонянія и,
на сколько это возможно, вкуса и осязанія, то все-же намъ останутся
впечатлѣнія, неотдѣлимыя отъ жизни нашего организма: извѣстная
степень напряженности и ослабленія мускуловъ и органической теплоты,
сопровождающихъ процессъ пищеваренія, степень давленія воздуха на
все наше тѣло и вообще измѣненія, которыя мы обнимаемъ общими
словами: болѣзнь и здоровье. Обыкновенно эти впечатлѣнія незамѣча-
ются взрослымъ человѣкомъ и какъ-бы подавлены другими, болѣе
явственными, хотя иногда сами вытѣсняютъ всѣ остальныя и на нѣко-
торое время вполнѣ овладѣваютъ нашимъ вниманіемъ. Это послѣднее
бываетъ или тогда, когда, вслѣдствіе извѣстныхъ соображеній, - мы
ждемъ опасныхъ для себя измѣненій въ организмѣ, что нерѣдко слу-
чается съ мнительными людьми, или — когда эти впечатлѣнія достигаютъ
значительной степени силы, напр., когда чувствуемъ голодъ, жажду,
усталость, всякую боль или, напротивъ, удовольствіе «отъ извѣстнаго
состоянія организма, отъ удовлетворенія физическимъ потребностямъ.
Совокупность такихъ ощущеній называютъ общимъ чувствомъ.
Можетъ показаться страннымъ, что къ одной и той-же группѣ явленій
причисляются, по-видимому, столь далекія другъ отъ друга ощущенія,
какъ боль и усталость (которой мы неназовемъ болью), но дѣло въ томъ,
что всѣ они указываютъ на состояніе нашего организма, а не на свой-
ства внѣшнихъ тѣлъ, какъ остальныя чувства, и что во всѣхъ , ихъ
преобладающій) въ глазахъ наблюдателя чертою является связанное съ
ними удовольствіе и неудовольствіе.
Соотвѣтственно свойствамъ данныхъ, доставляемыхъ общимъ чув-
ствомъ, оно неимѣетъ особаго органа; органъ его — все пространство
тѣла* снаружи и внутри, откуда только идутъ чувствительные нервы къ
головному и спинному мозгу. Осязаніе сходно въ этомъ съ общимъ
чувствомъ, но органы его — не все тѣло, а только его поверхность, осо-
бенно тѣ мѣста, гдѣ, какъ въ концахъ пальцевъ и въ губахъ, наиболь-
ше нервовъ осязанія. Впечатлѣнія общаго чувства постоянно сопрово-
ждаютъ всѣ болѣе сложныя дѣйствія души и не только служатъ имъ
фономъ, но и даютъ имъ извѣстное направленіе. Извѣстно, напр.,
что когда намъ отъ физіологическихъ причинъ не по себѣ, мы думаемъ
и чувствуемъ иначе, чѣмъ когда мы совершенно здоровы. Легко, однако.
замѣтить, что, при нормальномъ состояніи нашего организма, эти впе-
чатлѣнія недоходятъ до сознанія, что даже боль, голодъ, усталость во-
все незамѣчаются или забываются, если -мы чѣмъ-нибудь заняты. Все
то, что заставляетъ насъ забытъ о состояніи нашего тѣла, есть явленіе слож-
ное и сравнительно позднѣйшее; даже чувственный образъ поверхности
предмета, обнимаемой нами, по-видимому, однимъ взглядомъ, предпола-

гаетъ мѣлкія, недѣлимыя воспріятія, еще несложившіяся въ образъ
предмета съ двумя измѣреніями. Если устранимъ все пріобрѣтаемое
нами впослѣдствіи, то окажется, что при самомъ началѣ развитія въ
душѣ есть, съ одной стороны, впечатлѣнія общаго чувства, которыя
назовемъ субъективными въ томъ смыслѣ, что даютъ знать душѣ только
о состояніи нашего тѣла, съ другой—впечатлѣнія объективныхъ чувствъ.
Эти послѣднія впослѣдствіи проицируются, т. е. соединяются въ извѣст-
ныя группы и въ такомъ видѣ принимаются душою за внѣшнія для
нея преДметы; но тогда ёще разъединены, а потому имѣютъ еще только
субъективное значеніе и стоятъ еще на степени общаго чувства, по-
тому-что представляюся только измѣненіями организма. Устранивши
физіологическій вопросъ объ томъ, такова-ли дѣятельность зрительныхъ,
слуховыхъ и другихъ чувственныхъ нервовъ въ ребенкѣ, только-что
начинающемъ жить, какъ и во взросломъ, мы должны съ психологиче-
ской точки зрѣнія принять, что если и всегда, какъ нужно полагать,
глазъ видитъ не что иное, какъсвѣтъ, ухо слышитъ только звукъ, то
эти впечатлѣнія вначалѣ имѣютъ для души совсѣмъ иное значеніе,
чѣмъ впослѣдствіи, немогутъ возбуждать такого интереса, какой имѣютъ
для насъ тѣ-же впечатлѣнія, сложившіяся въ образы внѣшнихъ пред-
метовъ Іу.
Субъективныя впечатлѣнія общаго чувства и совершенно несход-
ныя съ нимъ по своей послѣдующей судьбѣ впечатлѣнія объективныхъ
чувствъ могутъ даваться вмѣстѣ въ различныхъ сочетаніяхъ и, безъ
сомнѣнія, смѣняются другъ другомъ въ душѣ (напр., звукъ — свѣ-
томъ, холодъ—тепломъ); но вызываемое этою смѣною состояніе души
небудетъ походить на чувства, испытываемыя нами при смѣнѣ уже
организованныхъ воспріятий. Это состояніе представляютъ особымъ ду-
шевнымъ явленіемъ и называютъ торсе общимъ чувствомъ.
Итакъ, однимъ названіемъ обозначаются два явленія: а) воспрія-
тіе впечатлѣній отъ состоянія тѣла и Ъ) состояніе души при хаотиче-
скомъ смѣшеніи этихъ впечатлѣній съ впечатлѣніями другихъ чувствъ,
еде несложившимися въ образъ внѣшняго предмета. Общее чувство,
принятое въ первомъ смыслѣ, имѣетъ хотя невыразимое, но опредѣлен-
ное содержаніе, сообщаетъ душѣ такія данныя, какихъ она неможетъ
получить ни отъ какого другого чувства, и только сопровождается удо-
вольствіемъ, и неудовольствіемъ, а не исчерпывается ими; вр второмъ
смыслѣ —оно лишено опредѣленнаго содержанія, есть только извѣстная
форма отношенія души къ неопредѣленнымъ членамъ и вполнѣ заклю-
чается въ категоріяхъ удовольствія и неудовольствія. Въ первомъ
смыслѣ общее чувство однородно съ зрѣніемъ, слухомъ, обоняніемъ, во
і) Ср. Lotze, Mikr., II, 168 и слѣд. Steinthal, Gr., L. u. Ps., 235,246,282 и слѣд.

второмъ — со скукою, ожиданіемъ и т. п. И въ томъ и въ другомъ зна-
ченіи общее чувство характеризуетъ первое время жизни. Субъектив-
ныя ощущенія состояній организма отодвигаются на задній планъ лишь
по мѣрѣ того, какъ образуется для души различіе между внѣшнимъ и
внутреннимъ, т. е. по мѣрѣ проекцій впечатлѣній объективныхъ «чувствъ.
Оставляя въ сторонѣ важный психологическій вопросъ объ томъ, что
заставляетъ насъ ставить внѣ себя свои личныя ощущенія, и какъ
совершается этотъ процессъ выдѣленія міра изъ души, мы, на основа-
ніи данныхъ, замѣчаемыхъ во взросломъ человѣкѣ, постараемся опре-
дѣлить степень удаленія впечатлѣній пяти объективныхъ чувствъ Отъ
субъективнаго общаго и такимъ образомъ — найти общія свойства чело-
вѣческой чувственности. Предварительно, однако, нужно обратитъ вни-
маніе на слѣдующее.
Вайцъ приписываетъ запутанномъ ученій о чувствѣ (Gefühl) частью
сбивчивости терминологіи, частью тому, что восьма трудно, при изслѣ-
дованіи извѣстныхъ состояній духа (т/е. чувства въ собственномъ зна-
ченіи и води), отдѣлить вліяніе организма отъ вліянія собственно ду-
шевныхъ явленій. «Нерѣдко», говоритъ онъ, «смѣшиваютъ совершенно
различныя понятія, напр., голода и благодарности, которыя одинаково
называются чувствами, тогда какъ между ними нѣтъ ничего общаго:
голодъ есть только извѣстное нервное возбужденіе (Nervenreiz), впечат-
лѣніе, воспринимаемое душою и, по законамъ организма, инстинктивно
производящее извѣстныя движенія, назначеніе коихъ — устранитъ это
впечатлѣніе и возстановилъ безразличное состояніе организма; благо-
дарность-же сама-по-себѣ невытекаетъ (непосредственно) изъ нервнаго
раздраженія, непроизводитъ тѣлодвиженій и есть явленіе совершенно
психическое; Такъ и всякаго рода боль есть явленіе физіологическое
въ нервахъ и неимѣетъ ничего общаго съ душевными страданіями.
Душевныя чувства относятся цѣликомъ къ психологіи, тогда какъ тѣ-
лесными ощущеніями (Sinnliche Empfindungen) психологическая теорія
занимается лишь на столькО> на сколько они содействуютъ образованію
пространственныхъ представленій и вліяютъ на душевныя чувства, а.
впрочемъ предоставляетъ ихъ объясненіе физіологіи» *).
Дѣйствительно, есть большая разница между,- физіологическимъ и
психологическимъ взглядомъ на чувства. Физіологія изслѣдуетъ только
заключенныя въ организмѣ условія, безъ которыхъ было-бы, невозможно
образованіе въ душѣ извѣстныхъ ощущеній;'психологія испрашиваетъ
объ этихъ условіяхъ, недоискивается, какія измѣненія происходятъ въ
тѣлѣ, когда мы чувствуемъ голодъ, усталость или свѣтъ и звукъ, и
принимаетъ ощущенія за готовыя данныя душевной жизни. «Ощущеніе
і) Waitz, Lehrb. d. Ps., 276 - 7.

въ сознаніи», говоритъ Лоце, «вовсе несопровождается воспоминаніемъ
ο свойствѣ внѣшнихъ движеній, возбудившихъ дѣятельность органа;
колебаніе воздуха (а вмѣстѣ и измѣненія въ слуховомъ нервѣ) въ душѣ
замѣняется звукомъ, дрожаніе эѳира — цвѣтомъ; и звукъ, и цвѣтъ, ко-
нечно, слѣдствія, но не изображенія своихъ внѣшнихъ причинъ. По-
этому напрасно было-бы при изслѣдованіи вліянія этихъ ощущеній на
дальнѣйшую внутреннюю жизнь обращаться къ свойствамъ ихъ внѣш-
нихъ причинъ. Какъ въ звукѣ мы слышимъ самый звукъ, а не коли-
чество звуковыхъ волнъ, такъ музыка не гармоничнѣе для того, кто
знаетъ, какъ образуются звуки и ихъ сочетанія, чѣмъ для другого,
который, незная этого, просто поддается ея вліянію»Нетрудно, стало
быть, остаться на психологической точкѣ зрѣнія, говоря о чувствен-
ныхъ впечатлѣніяхъ. Что-же касаётся до опасности. смѣшать эти по-
следнія съ чисто-психологическими чувствами, то мы ей неподвергаемся,
хотя, какъ кажется, нѣсколько отступимъ отъ теоріи, которой слѣдуетъ
Вайцъ.4 Съ точки Гербарта нельзя видѣть въ голодѣ душевнаго чувства,
потому-что такое чувство считается явленіемъ вторичнымъ и производ-
нымъ; но съ другой, на которую мы указали выше, возможно другое
заключеніе. Въ данныхъ общаго чувства, а равно и осязанія, вкуса и
прочихъ, замѣтны двѣ стороны: 1) впечатлѣнія отъ свойствъ, приписы-
ваемыхъ нами внѣшнимъ предметамъ и собственному тѣлу, и 2) оцѣнка
значенія этихъ впечатлѣній для нашего индивидуальнаго бытія, испы-
тываемое по ихъ поводу чувство удовольствія и неудовольствія. При
такомъ различеніи чувство голода, хотя не можетъ быть названо
чувствомъ въ томъ смыслѣ, какъ благодарность, но заключаетъ въ себѣ
стихіи однородныя съ этою послѣднею, которыя мы будемъ называть
чувствомъ и которыя немогутъ быть выведены изъ взаимодѣйствія
представленій, потому-что являются уже по поводу простѣйшихъ чув-
ственныхъ впечатлѣній.
Различіе чувственныхъ впечатлѣній разныхъ органовъ заключается
столько-же въ свойствѣ, сопровождающемъ ихъ чувства, сколько и
свойствахъ объективнаго содержанія — то и другое тождественны
по связи.
Напряженность чувства находится въ обратномъ отношеніи къ
раздѣльности содержанія впечатлѣній. Впечатлѣнія общаго чувства
бѣдны содержаніемъ и такъ неясны, что ни отдать себѣ въ нихъ
отчета,.ни передать ихъ другому нѣтъ никакой возможности; но сила
чувства — неудовольствія — можетъ быть такъ велика, что почти со-
вершенно подавляетъ содержаніе впечатлѣнія. Это легко замѣтить при
сравненіи общаго чувства съ другими: приближая руку къ* огню, по-
1) Mikr., II, 169..

лучаемъ впечатлѣніе теплоты, т. е. осязаніемъ познаемъ извѣстное ка-
чество предмета; вложивши ее въ огонь, мы чувствуемъ боль, а свой-
ство производящаго ее предмета для насъ потеряно, такъ-что, если-бъ
мы неприбѣгли къ пособію другихъ чувствъ, то и незнали-бы, проис-
ходитъ-ли эта боль отъ пламени, отъ холоду, или же отъ дѣйствія
какихъ-нибудь ѣдкихъ кислотъ. Подобнымъ образомъ боль въ языкѣ
отъ чего-нибудь жгучаго уже перестаетъ быть вкусомъ.
Гораздо явственнѣе и разнообразнѣе сравнительно съ общимъ чув-
ствомъ впечатлѣнія вкуса и обонянія, и сопровождающее ихъ чувство
не такъ сильно. Извѣстный вкусъ или запахъ могутъ быть противны
до рвоты, до обморока, но даже и въ такомъ случаѣ они — не боль и
различаются между собою не только по степени силы, но и по каче-
ству, такъ-что мы несмѣшиваемъ, напр., двухъ родовъ горечи, оди-
наково для насъ непріятныхъ^ и замѣчаемъ ихъ тонкіе оттѣнки.
Осязаніе можетъ возбудить сильную степень удовольствія и отвра-
щенія, но сопровождающее его чувство можете быть почти совсѣмъ
незамѣтно при полной опредѣленности содержанія впечатлѣній, тогда
какъ вкусъ, запахъ непремѣнно или пріятны или непріятны, а без-
различіе считается ихъ полнымъ отсутствіемъ. Относительно раздѣль-
ности содержанія довольно сказать, что осязаніе вмѣстѣ со зрѣніемъ
имѣетъ передъ другими чувствами то преимущество, что одновремен-
ныя потрясенія нервовъ несмѣшиваются въ немъ въ одно, какъ, напр..
смѣшиваются впечатлѣнія обонянія, а совмѣстно передаются душѣ. На
этомъ основано значеніе осязанія для образованія представленія про-
странствъ
Чистый, но не оглушительный звукъ самъ-по-себѣ намъ болѣе
или менѣе пріятенъ, и только извѣстныя соединенія звуковъ непріятно
поражаютъ слухъ. При этомъ неудовольствіе никогда недостигаетъ до
степени отвращенія, какъ въ трехъ низшихъ чувствахъ.
Цвѣта, какъ-бы ни безобразно было ихъ соединеніе, невозбуждаютъ
даже и той степени неудовольствія, какую вызываютъ диссонансъ!, о
которыхъ мы говоримъ, что они «уши дерутъ» или «терзаютъ слухъ».
Во всѣхъ впечатлѣніяхъ зрѣнія, кромѣ ослѣпительнаго блѣска, который
скорѣе относится къ общему чувству, мы невидимъ ничего нарушаю-
щаго правильное теченіе жизни нашего организма. Болѣзненное дѣй-
ствіе извѣстныхъ цвѣтовъ можетъ быть слѣдствіемъ довольно рѣдкихъ
идіосинкразій, знаменательныхъ для физіологіи и психологіи, но не
уничтожающихъ общаго правила. Этому безстрастіи), съ какимъ мы
воспринимаетъ впечатлѣнія зрѣнія и слуха, соотвѣтствуетъ безконечное
разнообразіе доступныхъ намъ оттѣнковъ звука и цвѣта, которыхъ ни
по числу, ни по опредѣленности и сравнивать нельзя ни съ какими дру-
гими воспріятіями.

По мѣрѣ того, какъ съ увеличеніемъ раздѣльности впечатлѣній,
по направленію отъ общаго чувства къ зрѣнію, уменьшается сила со-
провождающей ихъ физической боли или наслажденія1), все яснѣе и
яснѣе выступаетъ другого рода оцѣнка впечатлѣній, именно — чувство
ихъ собственной красоты, независимой отъ согласія или несогласія съ
требованіями нашего организма. Такой объективной оцѣнки незамѣтно
въ общемъ чувствѣ, но она есть уже въ другихъ низшихъ. Такъ, напр.,
мы уже неограничиваемся животнымъ удовольствіемъ, какое доста-
вляетъ вкусная пища, а безсознательно переносимъ въ нее это удоволь-
ствіе, въ ней самой находимъ достоинства, которыя могутъ намъ
открыться только путемъ вкуса. Сладость предмета представляется
намъ его собственною заслугою, его дружелюбнымъ расположеніемъ къ
намъ, горечь, острота — злостью.. Чтобы убѣдиться, что это не фраза,
довольно вспомнитъ, что, напр., и въ нашемъ и въ другихъ языкахъ
представленіемъ сладости обозначаются вполнѣ объективныя качества
предметовъ, напр., въ галицко-русскомъ нарѣчіи солодкий значитъ
«милый». Въ высшихъ чувствахъ исчезаетъ почти всякій слѣдъ эго-
истической оцѣнки. Мы убѣждены, что въ сочетаніяхъ звуковъ и
' красокъ наслаждаемся не нашимъ личнымъ чувствомъ, а. тѣмъ, что
звуки, краски расположены такъ, а не иначе, и потому сами-по-себѣ
хороши.
Наклонность наслаждаться въ явленіяхъ ихъ собственнымъ до-
стоинствомъ нераздѣльна со стремленіемъ искалъ въ нихъ внутренней
законности. Само-собою, что и то и другое становится замѣтнымъ не
въ то время, когда душа воспринимаетъ только отдѣльныя чувствен-
ныя качества, потому-что тогда эти воспріятія еще близки къ общему
чувству, а тогда, когда становится возможнымъ сравненіе этихъ вос-
пріятіи, получившихъ уже объективное значеніе. Каждому ивъ сравни-
ваемыхъ чувственныхъ качествъ человѣкъ назначаетъ извѣстное мѣсто
въ ряду другихъ однородныхъ и весь рядъ представляетъ одною
стройною системою. Природа самихъ воспріятіи содѣйствуетъ' этому
въ различной мѣрѣ. Такъ, звукъ разлагается для насъ на лѣстницу
членовъ, коихъ разстояніе другъ отъ друга, сродство и противополож-
ность, мы представляемъ вполнѣ ихъ собственнымъ требованіемъ;
цвѣта менѣе опредѣленнымъ образомъ повторяютъ ту-же законность
отношеній, а впечатлѣнія другихъ чувствъ служатъ только слабымъ ея
отголоскомъ. Свойство звуковъ слагаться въ законченныя и легко уло-
вимыя въ цѣломъ сочетанія раньше становится понятно человѣку, чѣмъ
подобныя-же свойства другихъ чувственныхъ впечатлѣній; искусство
1) Вмѣстѣ съ тѣмъ уменьшается важность чувствъ для организма. Потеря зрѣнія,
слуха можетъ быть мѣстнымъ зломъ и совмѣстима съ здоровьемъ; гораздо опаснѣе
потеря обонянія и вкуса, а съ прекращеніемъ общаго чувства кончается жизнь.

легче овладѣваетъ звуками, чѣмъ, напр., вкусами, — и музыка всегда
будетъ совершеннѣе повареннаго искусства, потому-что легче построитъ
гамму звуковъ, чѣмъ вкусовъ.
Какъ отдѣльныя содержанія воспріятіи, такъ систематизируетъ
человѣкъ и ихъ общія формы — пространство и время. Человѣкъ, ко-
нечно, неимѣлъ-бы представленій пространства, если-бы зрѣніе и ося-
заніе непередавали ему разомъ двухъ или нѣсколькихъ впечатлѣній.
Изъ свойства этихъ чувственныхъ данныхъ человѣкъ безсознательно
выводитъ ихъ пространство и въ этомъ, вѣроятно, неотличается отъ
животныхъ; но эта форма становится для него закономъ самихъ чув-
ственныхъ явленій. Такъ, напр., востокъ — первоначально для насъ тамъ,
гдѣ восходитъ солнце, — западъ тамъ, гдѣ оно заходитъ; но мы видо-
измѣняемъ эти чувственныя данныя, такъ-что упомянутыя точки гори-
зонта не мѣняются для насъ по временамъ года вмѣстѣ съ положе-
ніемъ солнца, а остаются неподвижными й служатъ закономъ дѣйстви-
тельныхъ явленій: востокъ не тамъ, гдѣ восходитъ солнце, а тамъ,
гдѣ оно должно восходитъ. Подобнымъ образомъ мы-бы не въ со-
стояніи были дѣлить время и сравнивать величину его частей, если-бы
невстрѣчали въ природѣ періодическаго повторенія явленій, но полу-
ченныя такимъ путемъ дѣленія исподволь теряютъ для насъ свою
случайность, теченіе времени становится неизмѣнною мѣрою движенія,
вовсе независимою отъ дѣйствительныхъ явленій; день и ночь,' вели-
чины измѣнчивыя, превращаются въ неизмѣнную величину — сутки
и т. д. Каждое мгновеніе, заполненное извѣстнымъ явленіемъ, кажется.
намъ частью одного цѣлаго,,которому ни начала, ни конца мы незнаемъ,
но которое мы принимаемъ за цѣлое.
Такимъ образомъ, въ ряду различныхъ по органамъ чувственныхъ
воспріятіи взрослаго человѣка, разсматриваемыхъ какъ одновременные
члены системы, замѣчаемъ, что раздѣльность' воспріятіи и объектив-
ность ихъ оцѣнки возрастаетъ по направленію отъ общаго чувства къ
такъ называемымъ высшимъ, т. е. къ зрѣнію и слуху. Подобное уве-
личеніе раздѣльности и объективности будетъ видно и въ жизни всякаго
отдѣльнаго чувства, взятаго порознь. Во-первыхъ, степень раздѣльности
воспріятіи одного и того-же чувства и количество отношеній, замѣ-
чаемыхъ между ними, неесть нѣчто неподвижное, но возрастаетъ съ
развитіемъ отдѣльныхъ лицъ. На каждомъ шагу встрѣтимъ случай къ
подтверждающимъ это наблюденіямъ. Тонкость слуха, свойственная му-
зыканту, тонкость осязанія, замѣчаемая въ слѣпорожденныхъ и шуле-
рахъ, разборчивость вкуса гастрономовъ въ большинствѣ случаевъ за-
висятъ не отъ совершенства органовъ, не отъ того, что они съ самаго
начала получаютъ другія внѣшнія впечатлѣнія, а отъ упражненія, отъ
привычки. При равенствѣ условій, т. е. при тѣхъ-же возбужденіяхъ

извнѣ и при отсутствіи измѣненій въ органахъ, раздѣльность воспріятія
можетъ непроизвольно и путемъ произвольныхъ соображеній увёличи-
ваться до неопредѣлимой степени. На этомъ основаніи предполагаемъ,
что если ребенокъ получаетъ тѣ-же впечатлѣнія, что и взрослый, то
рѣшительное большинство ихъ имѣетъ для него то-же значеніе, что
для насъ ощущенія общаго чувства. Напр., если на первыхъ порахъ
онъ произноситъ только легчайшій сочетанія губныхъ согласныхъ съ
а, то всѣ остальные членораздѣльные звуки существуютъ для него
лишь въ той мѣрѣ, въ какой для насъ мудреное слово чужого языка,
которое мы слышали, но повторить неможемъ, или сложный мотивъ,
отъ котораго намъ остаётся только извѣстное чувство, а не воспоми-
наніе завершеннаго круга звуковъ. И впечатлѣнія зрѣнія, вѣроятно,
представляюся ребенку, какъ болѣе или менѣе неопредѣленныя
очертанія.
То-же, по-видимому, и въ жизни народовъ. Древніе языки, по-
крайней-мѣрѣ индоевропейскіе, имѣютъ1) только \три основныя гласныя
(α, и, у) и уже относительно поздно вырабатываютъ тѣ неуловимые
для непривычнаго слуха средніе звуки, какіе встрѣчаемъ во многихъ
новыхъ языкахъ. Это зависитъ не отъ невозможности принудитъ орга-
ны произнести эти звуки, а отъ того, что они незамѣчались, хотя
и могли случайно встрѣчаться въ говорѣ. Кажется также, что въ
исторіи музыки можно-бы открытъ увеличеніе любви къ сложнымъ мо-
дуляціямъ и сочетаніямъ звуковъ, подобно тому/какъ въ платьѣ люди,
стоящіе на низкой степени цивилизаціи, предпочитаютъ яркіе цвѣта,
образованные-же— темные или блѣдные.
Во-вторыхъ, въ связи съ раздѣльностью возрастаетъ объективная
оцѣнка чувственныхъ впечатлѣній. Есть разница между грубымъ, хотя
все-же- не животнымъ, утоленіемъ голода и — жажды и наслажденіями га-
стронома и знатока винъ: во второмъ случаѣ человѣкъ менѣе занятъ
своимъ личнымъ чувствомъ, чѣмъ свойствами самихъ потребляемыхъ
предметовъ. Еще замѣтнѣе эта разница въ сложныхъ сочетаніяхъ чув-
ственныхъ воспріятіи. Древній и, какъ не совсѣмъ вѣрно говорятъ,
близкій къ природѣ человѣкъ смотрѣлъ на природу только своекорыстно,
что видно изъ языка и поэзіи; какъ дѣтямъ, природа нравилась ему,
на сколько была полезна; если-бы онъ обладалъ всѣми техническими
средствами искусства, то все-же ландшафтная живопись была-бы для
него невозможна. Важность этой послѣдней въ наше время свидѣтель-
ствуетъ не только о большемъ знаніи природы, но и о большемъ умѣньѣ
цѣнить ея самостоятельную красоту.
1) Уже с конца 70-х г.г. в науке это мнёние подверглось изменению: кроме а,
и, у основными гласными в индо-европ. праязыке признаны гласные +е, +о.
Прим. в. ред.

Въ заключеніе повторимъ сказанное нѣсколько выше, что движеніе
въ развитіи чувствъ становится для насъ замѣтнымъ не тогда, когда, по
предположенію, они еще близки къ общему чувству, а тогда, когда
впечатлѣнія ихъ, сложившись въ образы предметовъ, послужили каждое
по-своему для созданія міра. Тѣмъ совершеннѣе наши чувственныя вос-
пріятія, чѣмъ прекраснѣе кажется намъ этотъ міръ и чѣмъ болѣе
мы отдѣляемъ его отъ себя. Такое отдѣленіе неесть отчужденіе:
оно только сознаніе различія, предполагаемое тѣмъ, что мы называемъ
намѣреннымъ вліяніемъ человѣка на природу и свою собственную
жизнь. Если мы такимъ образомъ вносимъ въ характеристику чувствен-
ности, съ которой начинается развитіе, наиболѣе сложныя явленія ду-
шевной жизни, именно отдѣленіе я отъ не я ΐί связанныя съ этимъ
измѣненія въ оцѣнкѣ явленій; то это на основаніи предположенія, что
уже самыя первыя воздѣйствія души на внѣшнія возбужденія должны
быть сообразны со всѣми остальными ея проявленіями: чувства чело-
вѣка въ первое время его жизни характеризуются тѣмъ, на что они
пригодны при дальнѣйшемъ развитіи. Отъ этого развитія, которое намъ
извѣстно изъ наблюденій надъ собою, заключаемъ къ свойствамъ чувствъ,
лишенныхъ развитія, о которыхъ судить иначе мы нё можемъ, потому-
что никакое наблюденіе надъ ребенкомъ не покажетъ, какъ именно
представляется свѣтъ, звукъ и проч..
Такимъ-же путемъ приходимъ къ заключенію о чувственности жи-
вотныхъ, душевная жизнь коихъ извѣстна намъ еще меньше жизни ре-
бенка. Нельзя отказать животному въ способности проекцій воспріятіи:
оно угрожаетъ, защищается, ищетъ пищи, вообще внѣ себя находитъ
причину своихъ ощущеній. Механизмъ сочетанія простѣйшихъ чувствен-
ныхъ воспріятіи тотъ-же въ душѣ животнаго, что и въ душѣ человѣка.
Животное, какъ и человѣкъ, одновременностью несмѣшивающихся между
собою впечатлѣній зрѣнія и осязанія принуждено ставить впечатлѣніе
внѣ себя; и для него, какъ и для человѣка, къ сочетаніямъ впечатлѣ-
ній этихъ двухъ чувствъ присоединяются впечатлѣнія всѣхъ остальныхъ,
такъ-что, если въ одно время съ видимымъ образомъ предмета воспри-
нимается и извѣстный запахъ, то и впечатлѣніе запаха относится ко
внѣшнему образу. Извѣстно также, что силою чувственныхъ' впечатлѣ-
ній многія животныя значительно превосходятъ человѣка и замѣчаютЪ
предметъ въ такой дали.и вообще при такихъ обстоятельствахъ, при
какихъ намъ это было-бы невозможно. Но это непротиворѣчитъ тому, что
всѣ воспріятія животныхъ болѣе человѣческихъ приближаются къ харак-
теру общаго чувства, становятся все важнѣе для поддержанія организма
и безплоднѣе для душевнаго развитія. Даже цвѣтъ и звукъ дѣйствуютъ
на иныхъ животныхъ приблизительно такъ, какъ на насъ чувства боли
и физическаго удовольствія. Красный цвѣтъ приводитъ въ ярость быка;

индійскій пѣтухъ замѣтно раздражаетъ «вистомъ; съ одною ивъ пѣв-
чихъ птицъ Южной Азіи, которой, какъ говорятъ, довольно разъ1 услы-
шатъ иное слово, чтобъ повторитъ его, дѣлаются судороги отъ громкихъ
и нестройныхъ звуковъ.
Въ замѣнъ объективности высшихъ общее чувство достигаетъ зна-
чительной опредѣленности, и на указаніяхъ его основываются, вѣроятно,
многія изъ тѣхъ дѣйствій животныхъ, которыя намъ кажутся предви-
дѣніемъ будущаго, тогда какъ на самомъ дѣлѣ суть слѣдствія уже со-
вершившихся, но незамѣтныхъ для насъ перемѣнъ въ ихъ организмѣ.
Можно думать, что для животнаго внѣшніе предмета существуютъ
только —какъ причины его личныхъ состояній. Какъ гравюра передаетъ
только свѣтъ и тѣнь, но не колоритъ картины, такъ въ чувственности
животныхъ преобладаетъ эгоистическое чувство удовольствія и неудо-
вольствія и исчезаетъ колоритъ, свойственный возбуждающимъ ихъ
предметамъ. Одному человѣку свойственно безкорыстное стремленіе про-
никать въ особенности предметовъ, неутомимо искать отношеній между
отдѣльными воспріятіями и дѣлать эти отношенія предметами новыхъ
мыслей. Хотя нѣкоторыя пѣвчія птицы замѣчаютъ, удерживаютъ въ на-
мяти и повторяютъ гармоническіе промежутки звуковъ (напр., переходъ
отъ основного тона къ терцій и квинтѣ), но въ собственномъ ихъ пѣ-
ніи такіе промежутки встрѣчаются только случайно. Пѣвчей птицѣ не-
доступно то объективное и строгое дѣленіе звуковъ, на которомъ осно-
вана человѣческая музыка, хотя, безъ сомнѣнія, на нее совершенно иначе
дѣйствуютъ высокіе, чѣмъ низкіе тоны. Тожё въ воспріятіяхъ другихъ
чувственныхъ впечатлѣній и ихъ формъ, напр., числа. «Безъ сомнѣнія,
три человѣка, которые сходятся и расходятся, представляются живот-
ному не одною массою, а тремя раздѣльными образцами, которые на
зрѣніе дѣйствуютъ иначе, чѣмъ два при такихъ-же обстоятельствахъ.
Если замѣчать такія различія значитъ считатъ, то животныя считаютъ;
но если считатъ значитъ вмѣстѣ сознавать, что 3 принадлежитъ къ без-
конечному ряду чиселъ, занимаетъ въ немъ опредѣленное мѣсто между
двумя и четырьмя и можетъ быть получено ивъ этихъ послѣднихъ по-
средствомъ прибавленія или вычета единицы, то животныя считатъ по-
могутъ, и только человѣкъ можетъ такъ ясно сознавать отношения чи-
сла и мѣры» (Lotze).
Результаты развитія животныхъ такъ незначительны въ сравненіи
съ тѣми, какихъ достигаетъ человѣкъ, что и чувственность ихъ должна
стоятъ многимъ ниже нашей. Независимо отъ явственнаго для сравни-
тельной анатоміи и физіологіи различія въ строеніи и дѣятельности
органовъ чувствъ, на сторонѣ человѣка есть необъяснимое, по-видимому,
преимущество въ способности пользоваться возбужденіями, переданными
посредствомъ органовъ, въ излишкѣ, такъ сказать, воздѣйствія души,

въ отличающій человѣка склонности къ безкорыстному, неутилитарному
наслажденію. Въ этомъ совершенствѣ воспріятіи, замѣтномъ уже въ ре-
бенкѣ, должна заключаться одна изъ причинъ того, что человѣкъ есть
единственное на землѣ говорящее существо1).
VI. Рефлексивныя движенія и членораздѣльный звукъ.
«Въ чемъ-бы то ни состояло то возбужденіе,.в какое нервы чувствъ
приводятся внѣшними предметами, во всякомъ случаѣ оно есть физиче-
ское движеніе, которое, по закону инерціи, неможетъ прекратиться, пока
невстрѣтитъ сопротивленія, или нераздробится,-передавшись близлежа-
щимъ частямъ организма. Если цѣль чувственныхъ органовъ — посред-
ствовать при познаніи внѣшняго міра, то потрясеніямъ, которыя произ-
водятъ въ нихъ извѣстное впечатлѣніе въ данное мгновеніе, необходимо
ослабляться такъ скоро, чтобы непротиводѣйствовать впечатлѣніямъ слѣ-
дующаго момента, или неискажать ихъ постороннею примѣсью. Пока
физическое движеніе, возбуждающее чувства, незначительно по величинѣ,
оно можетъ уничтожаться частью въ самомъ органѣ посредствомъ по-
стоянно происходящій въ немъ перемѣны частицъ, частью употребляться
на образованіе самого ощущенія въ душѣ, потому-что ощущеніе, какъ
новое состояніе души, субстанцій, находящійся въ механическомъ взаи-
модѣйствіи со стихіями тѣла, образуется не только по поводу возбужде-
нія нервовъ; на самое его образованіе истрачивается частъ этого воз-
бужденія. Такъ бываетъ при обыкновенныхъ впечатлѣніяхъ свѣта и
звука; по-крайней-мѣрѣ сознанію незамѣтно никакой особенной дѣятель-
ности, уравнивающей ихъ вліянія. Когда-же внѣшнія впечатлѣнія до-
стигаютъ болѣзноощутительной силы, то слѣдуетъ ожидать соотвѣтствен-
наго увеличенія мѣръ къ ихъ устраненію. Назначеніе нервныхъ нитей—
доводить до мозга возбужденія, полученныя наружными ихъ концами, а
потому нельзя думать, что упомянутыя мѣры СОСТОЯТЪ въ мгновенномъ
прекращеніи тока на серединѣ' пути, или въ замѣтно усиленномъ раз-
дѣленіи его силы во всѣ стороны. То и другое противорѣчило-бы есте-
ственнымъ отправленіямъ' чувственныхъ нервовъ. Притомъ-же можно
считать общимъ признакомъ организма то, что онъ устраняетъ опасныя
для себя потрясенія не новыми средствами, а тѣми-же, которыя дѣй-
ствуютъ при здоровомъ его состояніи. Итакъ, мы примемъ,/Что, пока
чрезмѣрное потрясеніе непарализируетъ нерва и тѣмъ неустранитъ даль-
нѣйшихъ послѣдствій слишкомъ сильнаго впечатлѣнія,' возбужденіе про-
водится нервомъ до центральныхъ органовъ и уже тамъ умѣряется воз-
дѣйствіями, большими' тѣхъ, какія можно замѣтить при обыкновенной
1) 0 чувственныхъ воспріятіяхъ ср. Lotze, Mikr., II, 108 слѣд. Steinthal, Gramm.,
Log. u. IV, SS 8«. 89, 9».

силѣ возбужденій. — Въ мозгу распространеніе возбужденія можетъ про-
исходить по тремъ путямъ, потому-что чувственный нервъ встрѣчаетъ
тамъ частью другіе чувственные, частью растительные, частью двига-
тельные. Передача безпокойства нерва другимъ чувствамъ, слѣдовательно
возбужденіе другого ощущенія, можетъ быть только очень незначительна,
если цѣль чувствъ — посредствовать при познаніи внѣшняго міра —
должна быть достигнута. Притомъ-же такое явленіе неподтверждается
опытомъ: самый сильный свѣтъ невозбуждаетъ ощущенія звука, ни звукъ —
запаха». Переходъ возбужденія на растительные нервы симпатической
системы могъ-бы бытъ безвреденъ и дѣйствительно имѣетъ мѣсто въ
нѣкоторыхъ случаяхъ. «Но главнымъ образомъ раздраженіе чувствен-
ныхъ нервовъ передается двигательнымъ и возбуждаетъ движенія, по-
средствомъ коихъ душа дѣлаетъ воспринимаемые предметы объектами
своихъ дѣйствій. Такая тѣсная связь нервовъ чувственныхъ съ двига-
тельными и ощущенія съ движеніемъ такъ необходима при нормальномъ
теченіи жизни, что неудивительно, если и болѣзненныя потрясенія глав-
нымъ образомъ уравниваются тѣмъ-же путемъ, т. е. посредствомъ дви-
женій»1).
Рефлексію2), т. е. преломленіе силы, дѣйствующей извнѣ внутри
организма, можно принять за первоначальный источникъ движенія въ
организмѣ, и самое движеніе — за средство уравновѣшивать и дѣлать
безвредными потрясенія, полученныя тѣломъ; отсюда легко заключитъ,
что многія и притомъ самыя необходимыя для органической жизни дви-
женія происходятъ или безъ всякаго участія души, подобно судорогамъ
обезглавленнаго животнаго, при сильныхъ внѣшнихъ возбужденіяхъ, или
безъ участія непосредственнаго, намѣреннаго и творческаго. Жизнь ор-
ганизма должна-бы прекратиться при самомъ своемъ зарожденіи, если--
бы необходимыя для нея движенія появлялись не раньше того времени,
когда душа будетъ способна открыть ихъ возможность. Умѣнье сосать,
глотать, кричать и проч., предшествующее первымъ замѣтнымъ пробле-
скамъ душевной жизни ребенка и общее ему съ животнымъ, можетъ
быть понятно только какъ слѣдствіе тѣлеснаго механизма. Даже взрос-
лый человѣкъ недогадался-бы, что ему слѣдуетъ кашлянуть, чтобы уда-
лить изъ горла постороннее тѣло, если-бы самъ организмъ непроизво-
дилъ этого движенія безъ вѣдома души.
Рядомъ съ собственно рефлексивными движеніями, происходящими
отъ потрясеній организма извнѣ, напр., съ движеніями уязвленныхъ
членовъ, рвотою отъ дѣйствія отвратительной пищи, смѣхомъ отъ ще-
котанья, стоятъ движенія, непосредственнымъ источникомъ коихъ долж-
ны бытъ признаны извѣстныя состоянія души. Таковы движенія при
1) Lotze, Mikr., II, 210—212.
2) Это слово у Потебни равно современному «рефлекс». (Прим. в ред.).

одной мысли объ угрожающей намъ опасности, рвота отъ представле-
нія предмета отвратительнаго по вкусу, смѣхъ, производимый безвред-
ными и неожиданными противорѣчіями въ мысли. Согласно съ приве-
денною выше мыслью, что часть силы, потрясающей организмъ, истра-
чивается $а образованіе ощущенія въ душѣ, Лоце полагаетъ, что «при
предположеніи механическаго взаимодѣйствія тѣла и души, и душевныя
потрясенія немогутъ представляться ея событіями, которыя, оканчиваясь
въ самой душѣ, требуютъ еще особыхъ мотивовъ для проявленія въ
тѣлѣ: они съ самаго начала и сами-по-себѣ — извѣстное движеніе
такъ-что нужны особыя средства не для того, чтобы сдѣлать возмож-
нымъ ихъ вліяніе на тѣло, а развѣ для того, чтобы воспрепятствовать
вліянію».
Движенія, зависимыя отъ состоянія души, распадаются на двѣ
группы. Во-первыхъ, въ подергиваньи, которое испытываетъ человѣкъ.
увлеченный плясовою музыкою, видомъ пляски или фехтованія, въ по-
рывахъ разгнѣваннаго, который видитъ передъ собою предметъ своего
гнѣва, и во всѣхъ невольныхъ движеніяхъ, въ маломъ видѣ изображаю-
щихъ дѣятельность, о которой мы думаемъ, или представляющихъ ея
начала, есть нѣчто общее съ возбуждающими ихъ представленіями. Дви-
женіе здѣсь осуществляетъ самую мысль или стремится къ указанной
ею цѣли. Но, во-вторыхъ, движеніе можетъ и неимѣть такой видимой
связи съ содержаніемъ своего мотива. «Когда душа безцѣльно волнуется
чувствами удовольствія или неудовольствія, тогда дѣятельность ея обна-
руживается главнымъ образомъ въ разнообразныхъ измѣненіяхъ дыха-
нія, или, точнѣе, проявляется только въ этихъ измѣненіяхъ, потому-что
безъ нихъ необходятся и всѣ остальныя тѣлодвиженія. Не одни только
сильныя чувства, какъ радость, гнѣвъ, печаль, замедляютъ или уско-
ряютъ, усиливаютъ или ослабляють дыханіе; то-же въ меньшемъ раз-
мѣрѣ замѣчается и при чувствахъ, ускользающихъ отъ наблюденія, даже
при безстрастномъ переходѣ мысли отъ одного предмета къ другому...
Всѣ эти движенія съ перваго разу обнаруживаютъ замѣчательную осо-
бенномъ: они непроизводятъ ничего, неимѣютъ никакой внѣшней цѣли
и служатъ чистѣйшимъ выраженіемъ состояній души. Уже и сами-по-
себѣ они могли-бы быть для наблюдателя живымъ и вѣрнымъ изобра-
женіемъ душевной жизни: но природа приводитъ въ связь органы ды-
ханія съ органомъ голоса и даетъ возможность самымъ незамѣтнымъ
особенностямъ безцѣльныхъ волненій души, изображаясь въ звукахъ,
передаваться внѣшнему міру... Такъ, въ царствѣ Животномъ появляются
звуки страданія и удовольствія, которые болѣе лишены опредѣленнаго
указанія на предметы и дѣйствія, чѣмъ самые грубые жесты, но какъ
1) «Sie sind von Anfang an ein gewisses Quantum wirksamer Bewegung . Lotzc,
Mikr, II, 213.

выраженіе даже тайныхъ движеній души безъ сравненія богаче всякаго
другого средства, какое живыя существа- могли-бы выбрать для взаим-
наго сообщенія» ПОЭТОМУ, ВЪ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЬ Теперь уже невоз-
вратно, отвергнутому мнѣнію, что родъ человѣческій только послѣ дол-
гаго размышленія и выбора между нѣсколькими средствами сообщенія
дошелъ до мысли о звуковомъ языкѣ и<на ней остановился, мы должны
принятъ, что, напротивъ, предуставленная физіологическая необходи-
момъ принуждаетъ душу выражать въ звукѣ^ по-крайней-мѣрѣ общій
характеръ ея внутреннихъ состояній.
Врядъ-ли кто когда-либо отвергалъ необходимость связи чувств,
со звуками въ родѣ животныхъ криковъ, смѣха, плача, стона; но слѣ-
дуетъ сказать больше, что и членораздѣльный звукъ, внѣшняя форма
человѣческой рѣчи, физіологически однороденъ съ упомянутыми явле-
ніями и также зависитъ отъ волнующаго душу чувства, т. е. первона-
чально также непроизволенъ, хотя потомъ становится послушнымъ ору-
діемъ мысли.
Если-бъ 'природа ненаучила человѣка членораздѣльному звуку, то
самъ онъ никогда-бы неоткрылъ, въ какое положеніе слѣдуетъ приве-
сти членораздѣляющіе органы, посредствомъ какихъ нервовъ и какъ
возбудитъ голосъ, чтобъ получитъ этотъ звукъ, Произвольное и созна-
тельное употребленіе слова необходимо предполагаетъ непроизвольное и
безсознательное. Сознательномъ наша никогда нейдетъ далѣе наблюде-
нія надъ способомъ, какимъ мы произносимъ звукъ, къ которому мы
при этомъ относимся страдательно, какъ къ готовому и независимому
отъ насъ факту. На извѣстной степени развитія зависитъ, невиди-
мому, отъ нашего произвола, произнести-ли звукъ, или нѣтъ; но, когда
мы произносимъ, въ сознаніи нашемъ есть только наша цѣль, т. е.
образъ требуемаго звука и связанное съ нимъ смутное воспоминаніе о
томъ состояніи общаго чувства, которое сопровождало движенія орга-
новъ, нужныя для осуществленія этой цѣли. Участіе произвола видно
здѣсь только въ измѣненіи цѣли; измѣненія-же пружинъ, ведущія къ ея
исполненію, происходятъ сами-собою и остаются внѣ сознанія 2).
Возможность существованія въ душѣ звукового образа, какъ цѣли,
а вмѣстѣ и весь процессъ сознательнаго произношенія, предполагаетъ
1) Lotze, Mikr., II, 213—214.
2) Мысль, что исходною и единственною, доступною произволу точкою при на-
мѣренномъ произношеніи звука служитъ его образъ, находящійся въ сознаніи, вѣрна
только въ примѣненіи къ большинству говорящихъ, надѣленныхъ отъ природы слу-
хомъ. Для глухонѣмого, котораго .учатъ говоритъ, указывая на соотвѣтствіе отдѣль-
ныхъ начертаній звуковъ извѣстнымъ положеніямъ и движеніямъ органовъ, намѣренно
измѣняемою цѣлью становится не образъ звука, котораго никогда небыло въ его
сознаніи, а состояніе общаго чувства, сопровождавшее произношеніе звука. За воспо-
минаніемъ этого чувства у пего слѣдуетъ самое движеніе органовъ и звукъ.

такой-же процессъ; вполнѣ безсознательный, хотя и происходящій не
безъ участія души. Примѣромъ послѣдняго могутъ служить не только
тѣ вполнѣ обыкновенные случаи, когда волнуемая чувствомъ грудь не-
вольно облегчается членораздѣльнымъ восклицаніемъ, но еще больше
общая ребенку съ попугаемъ наклонность повторять звуки, поражаю-
щіе его слухъ. Въ ребенкѣ и въ птицѣ, которая выучивается произно-
ситъ членораздѣльные звуки, потрясеніе слуховыхъ нервовъ, содѣйствуя
образованію представленія въ душѣ, вмѣстѣ съ тѣмъ съ физіологиче-
скою необходимостью отражается въ дѣятельности голосовыхъ органовъ.
Однако результат доказываютъ, что сходство между человѣкомъ и
животнымъ въ ходѣ образованія звуковъ далеко не полное. Членораз-
дѣльный звукъ все-же есть исключительная принадлежность человѣка;
въ крикахъ животныхъ, наиболѣе близкихъ къ намъ по устройству
тѣла, онъ вовсе невстрѣчается, а.в птицахъ — только какъ случайное
для ихъ природы слѣдствіе усилій человѣка, или по-крайней-мѣрѣ какъ
явленіе, неимѣющее для ихъ жизни и тѣни того значенія, какое оно
имѣетъ для нашей. Здѣсь самъ-собою представляется вопросъ, почему
членораздѣльность свойственна только одному человѣку. Всякій отвѣтъ
на это долженъ или предположитъ яснымъ самое понятіе членораздѣль-
ности, или начаться съ его разложенія и уясненія, которое можетъ
быть достигнуто разными путями. Физикъ, быть можетъ, могъ-бы от-
крытъ, что графическія изображенія звуковыхъ волнъ, производящихъ
членораздѣльный звукъ, подобныя тѣмъ, какія найдены для музыкаль-
ныхъ тоновъ, особенно правильны и симметричны сравнительно съ изоб-
раженіями животнаго крика. Физіологъ могъ-бы изслѣдовать движенія
органовъ, нужныя для членораздѣльности, и вмѣстѣ отвѣчать на вопросъ
о причинахъ ея отсутствія въ животныхъ тѣмъ, что хотя многія жи-
вотныя, судя по внѣшнему устройству органовъ (голосовыхъ струнъ,
гортани нёба, языка и т. д.), и были-бы въ состояніи издавать члено-
раздѣльные звуки, но их нервы, приводящіе въ движеніе упомянутые
органы, лишены способности вѣрно . рефлектировать потрясеніе слуха.
Но, чтобы остаться на психологической точкѣ зрѣнія, нужно искать
опредѣленія членораздѣльному звуку не въ томъ, что онъ такое — не-
зависимъ отъ сознанія, а въ томъ, какъ онъ представляется самому
.сознанію говорящаго: Ближайшій источникъ звука для сознанія и вмѣ-
стѣ для психологіи есть не дрожаніе нервовъ, какъ для физіологіи, а
чувственное воспріятіе, извѣстное состояніе души. Звукъ со стороны
вліянія его на нашу душевную жизнь представляется намъ не мѣрою,
необходимою для/ успокоенія организма, а средствомъ уравнивать ду-
шевныя потрясенія, освобождаться отъ ихъ подавляющей силы. Не
всякому, конечно, приходилось спрашивать себя, какая польза человѣку
крикнуть отъ испуга; 'но всякій, кто созналъ свой испугъ и его про-

явленіе въ звукѣ и кто поставленъ этимъ въ необходимость смотрѣть
на звукъ по отношенію его къ мысли, скажетъ, что онъ крикнулъ отъ
испуга. Развитое такимъ путемъ понятіе о звукѣ предполагаетъ его
соотвѣтствіе свойствамъ душевныхъ потрясеній и заставляетъ искать
причины членораздѣльности въ ея соотвѣтствіи отличительному харак-
теру чувственности человѣка.
«Членораздѣльность (die Articulation)», говоритъ Гумбольтъ, «осно-
вывается.на власти духа принуждать органы къ такимъ видоизмѣне-
ніямъ (Behandlung)' звука, какія соотвѣтствуютъ формѣ дѣятельности
самого духа, Между дѣятельностью духа и членораздѣльностью то об-
щее, что и та и другая разлагаетъ свою область на основныя части,
соединеніе коихъ образуетъ такія цѣлыя, которыя носятъ въ себѣ стре-
мленіе стать частями новыхъ цѣлыхъ. Сверхъ этого, мышленіе тре-
буетъ сочетанія разнообразія въ единство. Поэтому необходимые при-
знаки членораздѣльнаго звука — а) ясно ощутимое единство и б) такое
свойство, по которому онъ можетъ стать въ опредѣленное отношеніе
ко всѣмъ другимъ членораздѣльнымъ звукамъ, какіе только мыслимы1).
а) Гласная и согласная — это простѣйшія стихіи, на которыя мы
разлагаемъ матеріалъ слова. Въ первой насъ болѣе поражаетъ голосъ,
звуковое волненіе воздуха, опредѣляемое степенью напряженности голо-
совыхъ лентъ; во второй — болѣе замѣтенъ шумъ, происходящій отъ
препятствій, встрѣчаемыхъ звукомъ во внѣшнихъ органахъ, начиная
съ гортани. Они относятся другъ къ другу не какъ внутреннее и внѣш-
нее, не какъ содержаніе и форма, а скорѣе какъ звуки различныхъ
инструментовъ2). Хотя согласная и гласная получаются только посред-
1) Ueb. dieVersch., 68-9.
3) Если скажемъ, что согласная есть форма гласной, то хотя изъ этого. и бу-
демъ въ состоянія объяснитъ, что одна безъ другой существовать неможетъ, но при-
нуждены будемъ прійти къ нелѣпому заключенію, что такъ-какъ мы слышимъ соглас-
ную или впереди или позади гласной, то и форма вообще можетъ даваться намъ пре-
жде или послѣ содержанія, отдѣльно отъ него, тогда какъ на дѣлѣ такое отдѣленіе со-
держанія отъ формы невозможно.. Если-же предположимъ, что въ самой согласной
есть гласная, потому что форма безъ содержанія быть неможетъ, то выйдетъ, что со-
держаніе, которое мы привыкли считать самымъ важнымъ въ настоящемъ случаѣ, не-
имѣетъ для насъ никакого значенія, потому-что никто нецѣнитъ согласной по этой
незамѣтной въ ней гласной стихіи. Подобнымъ образомъ слѣдовало-бы принятъ, что
если согласная есть форма гласной, то голосъ — форма дыханія, такъ-что содержаніе
(дыханіе) будетъ возможно безъ формы. Вводимое Беккеромъ различіе гласной отъ со-
гласной, состоящее въ томъ, что матеріалъ (дыханіе и голосъ) или вполнѣ и такъ ин-
дивидуализированы въ извѣстной формѣ, что въ звукѣ форма преобладаетъ надъ со-
держаніемъ (какъ въ согласныхъ), или-же такъ, что матеріалъ (Stoff) невполнѣ инди-
видуализированъ формою и преобладаетъ надъ нею [какъ въ гласныхъ] (Org., 33), та-
кое различіе неимѣетъ смысла. Всякій членораздѣльный звукъ индивидуализированъ
вполнѣ, потому-что рѣзко отличается отъ всѣхъ остальныхъ; преобладанія формы надъ
содержаніемъ или, наоборотъ, въ немъ быть неможетъ.

ствомъ разложенія слова, но тѣмъ-неменѣе онѣ имѣютъ не идеальное,
а дѣйствительное бытіе, какъ химическія тѣла, добываемыя только ана-
лизомъ и въ природѣ несуществующія въ чистомъ видѣ х). «Дѣленіе
простого слога на согласный и гласный звукъ2) есть только искусствен-
ное. Въ природѣ эти звуки такъ взаимно опредѣляютъ другъ друга,
что слуху представляются нераздѣльнымъ единствомъ... Собственно го-
воря, и гласныя немогутъ быть выговорены сами-по-себѣ. Образующій
ихъ токъ воздуха долженъ встрѣтить извѣстное препятствіе (bedarf
eines Anstosses), которое дѣлаетъ его слышнымъ, и если это препят-
ствіе состоитъ не въ явственной согласной, то все-же оно должно быть
хоть самымъ легкимъ придыханіемъ, какое въ нѣкоторыхъ языкахъ на
письмѣ ставится передъ каждою начальною гласною (Humb., 70). Та-
кимъ образомъ въ слогѣ, какъ и въ дѣятельности духа, мы находимъ
разнообразіе въ единствѣ. Слогъ самъ-по-себѣ тоже имѣетъ только
искусственное существованіе; въ природѣ, т. е. въ человѣческой рѣчи,
онъ существуетъ только какъ слово или какъ часть другого слова, со-
ставляющаго одно цѣлое, которое и въ свою очередь есть только
какъ часть высшаго цѣлаго, т. е. самой рѣчи.
б) Съ другой стороны, если остановимся на простѣйшихъ звуко-
выхъ стихіяхъ слова, оказывается слѣдующее. Какъ ни безконечно
разнообразны гласные звуки всевозможныхъ языковъ, но'. рядъ ихъ
неможетъ быть продолженъ или сокращенъ по произволу. Въ какое-бы
необыкновенное положеніе мы ни привели свои органы и какъ-бы ни
былъ страненъ произнесенный такимъ образомъ гласный звукъ, всегда
онъ найдетъ опредѣленное мѣсто въ ряду, главными точками котораго
служатъ простые гласные α, и, г/, и можетъ быть объясненъ этимъ ря-
домъ приблизительно такъ, какъ сложные звуки' β, ο, которые въ индо-
европейскихъ языкахъ произошли первое изъ аи, второе изъ ау ·).
Гласные представляютъ для насъ такую-же замкнутую, строго закон-
!) Гумбольтъ, по-видимому, противнаго мнѣнія: <въ слогѣ — не два звука или
болѣе, какъ можетъ казаться по нашему способу писать, но одинъ произнесенный из-
вѣстнымъ образомъ > (170); но это только по-видимому, потому-что онъ признаетъ су-
ществованіе двухъ, взаимно ' опредѣляющихъ другъ друга и опредѣлительно различае-
мыхъ и слухомъ и абстракціею рядовъ звуковъ, т. е. согласныхъ и гласныхъ.
2) У Гумбольта прибавлено: «если при этомъ захотимъ считать тотъ и другой
самостоятельнымъ, т. е. отдѣльно существующими. Мы этого нехотимъ, но несамосто-
ятельность ихъ вовсе ^но такова, какъ несамостоятельность формы и матеріала или
содержанія.
3) Это сохраняет силу в отношении некоторых и. - европейских языков, напр..
древне-индійского и некоторых новых. В древне-индийском праязычные + е, + о, + а дали
один звук α; звуки-же е, о развились в нем, как вторичные из дифтонгов аг, аи.
Аналогичные стяжения имеем и во французском языке: аі=е и аи=о.
Прим. в. ред.

ную, имѣющую объективное значеніе систему, какъ музыкальные звуки
и цвѣта. Мы чувствуемъ, что такъ-же напрасно было-бы усиліе выйти
за предѣлы семи цвѣтовъ радуги, какъ и за предѣлы основныхъ
звуковъ.
Это не такъ ощутительно въ ряду согласныхъ, но тѣмъ-неменѣе и
они дѣлятся на группы, всѣ члены коихъ имѣютъ свое опредѣленное
мѣсто.
Не всѣмъ языкамъ свойственны всѣ звуки, какъ не всѣмъ инстру-
ментамъ — всѣ тоны; въ каждомъ языкѣ есть своя система звуковъ, бо-
лѣе или менѣе богатая и опредѣленная по отдѣльнымъ составляющемъ
ее звукамъ, но всегда строго послѣдовательная, потому-что предшеству-
ющіе даетъ въ ней направленіе послѣдующему. Такой послѣдователь-
ности непротиворѣчитъ то, что, по-видимому, не во всѣ періоды языка
и не во всѣхъ слояхъ говорящаго имъ народа иностранныя слова при-
лаживаются къ туземнымъ фонетическимъ пріемамъ, потому-что или
подобныя слова остаются внѣ языка, или-же въ дѣйствительности не-
рознятъ съ нимъ.
Нетрудно въ этомъ единствѣ, стройности и законности, открывае-
мыхъ нами въ звуковыхъ стихіяхъ слова, найти соотвѣтствіе раздѣль-
ности воспріятіи, характеризующей человѣческую чувственность.
Въ нечленораздѣльныхъ звукахъ мы встрѣтимъ отдѣльные соглас-
ные (напр. р> — въ ворчаньи собаки, губные въ мычаньи коровы, гор-
танные въ ржаньи лошади), но вмѣстѣ должны будемъ сознаться, что
мы находимъ ихъ въ животныхъ крикахъ единственно потому, что при-
выкли слышатъ въ человѣческой рѣчи. Лай или вой собаки, раздѣлен-
ный на безконечно малыя частицы, заполнилъ-бы каждую изъ этихъ
частицъ чистою гласною или согласною; но органы собаки при этомъ
неостаются ни на одно ощутимое мгновеніе въ одномъ положеніи, и
звукъ, только-что появляясь, уже переходитъ въ другой, отчего для
одного наблюдателя онъ приближается къ одному -членораздѣльному
звуку, въ глазахъ другого къ другому. Въ животномъ звукѣ нѣтъ еди-
ницы такой, какъ въ человѣческомъ языкѣ =—звукъ, слогъ, слово (въ
фонетическомъ смыслѣ), а потому онъ невыразимъ средствами человѣ-
ческихъ азбукъ, предполагающихъ такія единицы.
Членораздѣльность звука достигается далеко не сразу. Это видно
изъ того, что, съ одной стороны, и человѣкъ подъ вліяніемъ потрясе-
ній, имѣющихъ характеръ общаго чувства, т. е. именно тогда, когда
наименѣе заинтересованъ своими звуками, издаетъ нечленораздѣльные
крики; съ другой — дитя, даже при болѣе раздѣльныхъ впечатлѣніяхъ,
при сознательной рѣчи, говоритъ неразборчиво. Кому случалось на-
блюдать, какъ дитя много разъ повторяетъ про себя непонятное слово,
какъ оно забавляется движеніями своихъ органовъ слова, кто сколько-
нибудь помнитъ свое раннее дѣтство, тотъ согласится, что «удоволь-

ствіе, доставляемое человѣку членораздѣльнымъ звукомъ, сообщаетъ
этому звуку опредѣленность, разнообразіе и богатство сочетаній» 1).
Дитя воспринимаетъ звукъ съ гораздо большею опредѣленностью, чѣмъ
животное; въ этотъ звукъ оно переноситъ свое субъективное удоволь-
ствіе отъ движенія органовъ и, находя въ немъ самомъ эстетическую
цѣну, останавливаетъ на немъ вниманіе. Такъ, интересъ, возбуждае-
мый звукомъ, въ свою очередь становится мотивомъ большей членораз-
дѣльности, тогда какъ пѣвчая птица, испытывая на себѣ вліяніе своей
пѣсни, незамѣчаетъ этого, недѣлаетъ прежней своей пѣсни исходною
точкою для новой и ограничивается своимъ субъективнымъ, такъ ска-
зать, первичнымъ удовольствіемъ. Уже для ребенка произношеніе зву-
ковъ есть не только удовольствіе, но и работа. «Человѣкъ», говоритъ
Гумбольтъ, «стремленіемъ своей души вынуждаетъ у своихъ тѣ-
лесныхъ органовъ членораздѣльный звукъ». Это «стремленіе души»
тождественно съ тѣмъ; какое образуетъ языкъ и вообще дѣлаетъ воз-
можнымъ человѣческое развитіе. Чистота звука отъ всякой посторон-
ней примѣси... (и всѣ признаки, связанные съ этимъ) непосредственно
вытекаетъ изъ намѣренія 2) сдѣлать его стихіею рѣчи»3). «Намѣреніе
придать значеніе и способность звука имѣть его, й притомъ не значе-
ніе вообще (потому-что такое значеніе имѣетъ и крикъ животныхъ), а
именно изображалъ мысль: вотъ все, что характеризуетъ членораздѣль-
ный звукъ; кромѣ этого, нельзя въ немъ найти никакого отличія отъ
животнаго крика, съ одной, и музыкального тона, съ другой стороны» 4).
Такимъ образомъ членораздѣльный звукъ опредѣляется тѣмъ, для чего
онъ годится, какъ выше чувства человѣка характеризовались тѣмъ
развитіемъ, основаніемъ котораго они служатъ. Другого опредѣленія
членораздѣльному звуку найти нельзя. Въ природѣ онъ встрѣчается
только въ человѣческой рѣчи, служитъ только для изображенія мысли,
а потому только отъ свойствъ мысли заимствуетъ всѣ свои признаки δ).
VII. Языкъ чувства и языкъ мысли.
Оставивши въ сторонѣ нечленораздѣльные звуки, подобные кри-
камъ боли, ярости, ужаса, вынуждаемые у человѣка сильными потрясе-
ніямъ' подавляющими дѣятельность мысли, мы можемъ въ членораз-
1) Humb, Ueb. die Versch., 72.
2) Многія другія места показываютъ, что подъ намѣреніемъ (Absicht) Гумбольтъ
непонимаетъ здесь ничего произвольнаго,
3) Humb., 69.
4) Ib., 67.
5) О рефлексивныхъ движеніяхъ и членораздѣльномъ звукѣ см. Lotze, Mikr., II,
210—214. Gp. также Steinth., Gr., L. u. Ps., § 87. Lazarus, Das Leben der Seele, II,
37 слѣд.

дѣльныхъ звукахъ, разсматриваемыхъ (по отношенію не къ общему
характеру человѣческой чувственности, а къ отдѣльнымъ душевнымъ
явленіямъ, съ которыми каждый изъ этихъ звуковъ находится въ бли-
жайшей связи, различить двѣ группы: къ первой изъ этихъ группъ
относятся междометія, непосредственныя обнаруженія относительно спо-
койныхъ чувствъ въ членораздѣльныхъ звукахъ; ко второй — слова
въ собственномъ смыслѣ. Чтобы показать, въ чемъ состоитъ различіе
словъ и междометій, которыхъ мы неназываемъ словами и тѣмъ самымъ
непричисляемъ къ языку, мы считаемъ нужнымъ обратитъ вниманіе на
слѣдующее.
Извѣстно, что въ нашей рѣчи тонъ играетъ очень важную роль и
нерѣдко измѣняетъ ея смыслъ. Слово дѣйствительно существуетъ только
тогда, когда произносится, а произноситься оно должно непремѣнно из-
вѣстнымъ тономъ, который уловить и назвать иногда нѣтъ возможности;
однако хотя съ этой точки безъ тона нѣтъ значенія, но не только отъ
него зависитъ понятность слова, а вмѣстѣ и отъ членораздѣльности.
Слово выя могу произнести тономъ вопроса, радостного удивленія,
гнѣвнаго укора и проч., но во всякомъ случаѣ оно останется мѣсто-
именіемъ второго лица множественнаго числа; мысль, связанная со
звуками вы, сопровождается чувствомъ, которое выражается въ тонѣ,
но не исчерпывается имъ и есть нѣчто отъ него отличное. Можно ска-
зать дажё, что въ словѣ членораздѣльность перевѣшиваетъ тонъ; глу-
хонѣмыми она воспринимается посредствомъ зрѣнія и слѣдовательно
можетъ совсѣмъ отдѣлиться отъ звука1).
Совсѣмъ наоборотъ — въ междометій: оно членораздѣльно, но это
его свойство постоянно представляется намъ чѣмъ-то второстепеннымъ.
Отнимемъ отъ междометій ο, α и пр. тонъ, указывающій на ихъ отно-
шеніе къ чувству удивленія, радости и др., и они лишатся всякаго
смысла, станутъ пустыми отвлеченіями, извѣстными точками въ гаммѣ
гласныхъ. Только тонъ даетъ намъ возможность догадываться SL чув-
ствѣ, вызывающемъ восклицаніе у · человѣка, чуждаго намъ по языку.
По тону, языкъ междометій, подобно мимикѣ, безъ которой междометіел
въ отличіе отъ слова, во многихъ случаяхъ вовсе неможетъ обойтись,
есть единственный языкъ, понятный всѣмъ.
Съ этимъ связано другое, болѣе внутреннее отличіе междометія отъ
слова. Мысль, съ которою когда-то было связано слово, снова вызыва-
ется въ сознаніе звуками этого слова, такъ-что, напр., всякій разъ,
какъ я услышу имя извѣстнаго мнѣ лица, мнѣ представляется снова
болѣе или менѣе ясно и полно образъ того самаго лица, которое я
прежде видалъ, или-же извѣстное видоизмѣненіе, сокращеніе этого
1) Humb., Ueb. die Versen., 67.

образа. Эта мысль воспроизводитъ если не совсѣмъ въ прежнемъ видѣ,
то такъ однако, что второе, третье воспроизведеніе могутъ быть для
насъ даже важнѣе перваго. Обыкновенно человѣкъ вовсе невидитъ раз-
ницы между значеніемъ, какое онъ соединялъ съ извѣстнымъ словомъ
вчера, и какое соединяетъ сегодня, и только воспоминаніе состояній,
далекихъ отъ него по времени, можетъ ему доказать, что смыслъ слова
для него мѣняется. Хотя имя моего знакомаго подѣйствуетъ ,на меня
иначе теперь, когда уже давно его невижу, чѣмъ дѣйствовало прежде,
когда еще свѣжо было воспоминаніе объ немъ; но тѣмъ-неменѣе въ
значеніи этого имёни для меня всегда остается нѣчто одинаковое. Такъ
и въ разговорѣ: каждый понимаетъ слово по-своему, но внѣшняя форма
слова проникнута объективною мыслью, независимо отъ пониманія от-
дѣльныхъ лицъ. Только это даетъ слову возможность передаваться изъ
рода въ родъ; оно получаетъ новыя значенія только потому, что имѣло
прежнія. Наслѣдственность слова есть только другая сторона его спо-
собности имѣть объективное значеніе для одного и того-же лица. Ме-
ждометіё неимѣетъ этого свойства. Чувство, составляющее все его содер-
жаніе, невоспроизводится такъ, какъ мысль. Мы убѣждены, что собы-
тія, о которыхъ тёперь напомнитъ намъ слово школа, тождественны
съ тѣми, которыя были и прежде предметомъ нашей мысли; но мы
легко замѣтимъ, что .воспоминаніе о нашихъ дѣтскихъ печаляхъ можетъ
намъ быть пріятно, и, наоборотъ, мысль о беззаботномъ нашемъ дѣт-
ствѣ можетъ возбуждать скорбное чувство, что вообще воспоминаніе о
предметахъ, внушавшихъ намъ прежде такое-то чувство, вызываетъ не
это самое чувство, а только блѣдную тѣнь прежняго или, лучше ска-
зати, совсѣмъ другое.
Хотя, повторяй въ мысли прежнія воспоминанія, мы прибавляемъ
къ нимъ новыя стихіи, измѣняемъ ихъ обстановку, ихъ отношенія къ
другимъ, ихъ характеръ; но простыя стихіи нашей' мысли - при этомъ.
будутъ тѣ-же. Такъ, та часть, которую я вижу въ картинѣ прежде про-
чихъ, неисчезнетъ для меня и тогда, когда вмѣстѣ съ нею .увижу и
всѣ остальныя части; первое мое воспріятіе, ставши рядомъ съ послѣ-
дующими, составитъ съ ними одно цѣлое, получитъ для меня новый
смыслъ, но само-по-себѣ и на мой взглядъ сохранится неизмѣннымъ въ
составляемомъ мною общемъ образѣ картины. Чувство незаключаетъ въ
себѣ никакихъ частей. Мы знаемъ, что сила и качество чувства опре-
дѣляются расположеніемъ и движеніемъ представленій, но эти предста-
вленія только условія, а не стихіи чувства. Малѣйшее измѣненіе' въ
условіяхъ производитъ новое чувство, несохраняющее для сознанія ни-
какихъ слѣдовъ прежняго. Подобнымъ образомъ мы можемъ знать, изъ
сколькихъ частей составлены духи, но чувствуемъ только одинъ недѣ-
лимый запахъ, который весь измѣнится от присоединенія новыхъ ве-

ществъ къ прежнему составу. Мысль имѣетъ своимъ содержаніемъ тѣ
воспріятія или ряды воспріятіи, какіе въ насъ были, и потому можетъ
старѣться; чувство есть всегда оцѣнка наличнаго содержанія нашей
души и всегда ново. Отсюда.понятно, почему междометіе, какъ отголо-
сокъ мгновеннаго состоянія души, каждый разъ создается съизнова и
неимѣетъ объективной жизни, свойственной слову. Правда, -мы можемъ
вспомнитъ и повторить невольно изданное нами восклицаніе, но тогда
произносимый нами звукъ будетъ уже предметомъ нашей мысли, а не
отраженіемъ чувства, будетъ названіемъ междометія, а не междометіемъ.
Говоря: «я сказалъ ахъ», или отвѣчая односложнымъ повтореніемъ
звука ахъ на вопросъ: «что вы сказали», мы дѣлаемъ это ахъ частью
предложенія или цѣлымъ неразвитымъ. предложеніемъ, но во всякомъ
случаѣ словомъ. Междометіе уничтожается обращенною на него мыслью',
подобно тому, какъ чувство разрушается самонаблюденіемъ, которое не-
обходимо прибавляетъ нѣчто новое къ тому, чѣмъ занято было сознаніе
во время самаго чувства.
Отсюда вытекаетъ третій отличительный признакъ междометія. По-
нятъ извѣстное явленіе значитъ сдѣлать его предметомъ нашей мысли;
но мы видѣли, что междометіе перестаетъ быть само-собою, какъ скоро
мы обратили на него вниманіе: поэтому оно, оставаясь собою, непо-
нятно. Разумѣется, мы говоримъ здѣсь не о томъ непониманіи, которое
выражается вопросомъ: «что это?» или утвержденіемъ: «я этого непо-
нимаю»; и вопросъ этотъ и утвержденіе ручаются уже за извѣстную
степень пониманія, предполагаютъ въ насъ нѣкоторое знаніе того, объ
чемъ мы#спрашиваемъ и чего незнаемъ. Непонятность междометія—въ
томъ, что оно совсѣмъ незамѣтно сознанію субъекта. Если сообразитъ,
что мы понимаемъ произнесенное другимъ слово лишь на столько, на
сколько оно стало нашимъ собственнымъ (точно такъ, какъ вообще
понимаемъ внѣшнія явленія только послѣ того, какъ они стали
достояніемъ нашей души), и что произнесенное другимъ восклицаніе
усвоивается нами не какъ междометіе, т. е. непосредственное выраже-
ніе чувства, а какъ знакъ, указывающій на присутствіе чувства въ
другомъ1); то къ сказанному, что междометіе непонятно для самого
субъекта, нужно будетъ прибавить, что оно и ни для кого непонятно.
Недолжно казаться страннымъ, что междометіе, будучи рефлексіею вол-
ненія души и возвращаясь въ нее, какъ впечатлѣніе звука, остается
ей незамѣтнымъ: сплошь да рядомъ — случаи, которые могутъ насъ убѣ-
дить, что и своя душа — потемки, что въ насъ множество воспріятіи и
чувствъ, намъ совершенно неизвѣстныхъ.
Непонятность междометія можно иначе выразитъ такъ: оно не-
имѣетъ значенія въ томъ смыслѣ, въ какомъ имѣетъ его слово. Если-бъ
*) Въ этомъ смыслѣ мы назвали выше языкъ междометій — общепонятнымъ.

не препятствія со стороны языка, мы бы несказали, что восклицаніе,
вынуждаемое страхомъ, значитъ страхъ, т. е. мысль объ немъ, вы-
раженную въ словѣ страхъ, подобно тому, какъ несказали-бы, что
мгновенная краска на лицѣ значитъ стыдъ. Какъ часовая и минутная
стрѣлки на двѣнадцати незначатъ двѣнадцать часовъ, а только указы-
ваютъ на извѣстное время, какъ ознобъ или жаръ, скорость и медлен-
ность пульса неозначаютъ болѣзнь, а только служатъ ея признаками для
врача; такъ и въ междометіяхъ наблюдатель видитъ безсмысленные
сами-по-сёбѣ признаки состояній души, тогда какъ въ словѣ онъ имѣетъ
дѣло съ готовою уже мыслью.
Вмѣстѣ со многими другими остатками прежнихъ періодовъ обще-
человѣческаго развитія мы сохранили наклонность переносить въ жи-
вотныхъ замѣченное нами только въ себѣ, надѣлять ихъ, напр., язы-
комъ, который мы знаемъ только въ человѣкѣ. Это будетъ вѣрно развѣ
въ томъ случаѣ, если къ языку отнесемъ мы и междометія и если будемъ
помнитъ, что внѣшнее различіе между междометіями, членораздѣльными
и нечленораздѣльными звуками животныхъ указываетъ на глубокую вну-
треннюю разницу душевныхъ процессовъ въ человѣкѣ и животномъ.
Обыкновенно мы принимаемъ свои слова въ слишкомъ точномъ значе-
ніи, когда говоримъ, напр., что «собака проситъ ѣсть». Мы забываемъ
при этомъ, что подобная просьба въ человѣкѣ есть явленіе очень слож-
ное, предполагающее, кромѣ сознанія чувства голода, еще мысль о сред-
ствахъ его удовлетворенія, о лицѣ, которое можетъ доставить эти сред-
ства, о нашихъ отношеніяхъ къ этому лицу, недопускающихъ требова-
нія, о различіи требованія и просьбы, однимъ словомъ — многое такое,
чего неможемъ предположитъ въ животномъ, если нехотимъ уравнять
его съ человѣкомъ по способности къ развитію. Лай или визгъ собаки,
который намъ кажется просьбою, есть только рефлексія непріятнаго,
испытываемаго ею чувства, есть движеніе, столь-же мало подлежащее ея
наблюденію и такое-же невольное, какъ прыжокъ въ сторону при видѣ
занесенной надъ нею палки. Звуки животныхъ необъяснимы одними
физіологическими законами: они связаны съ воспріятіями и сопровождаю-
щими ихъ чувствами, ассоціаціями воспріятіи, ожиданіемъ подобныхъ
случаевъ; но, повторяемъ, они неимѣютъ значенія, непонимаются и не-
служатъ средствами производитъ пониманіе въ другихъ. Пѣтухъ поетъ
въ- извѣстную пору вовсе не затѣмъ, чтобы вызвать отвѣтъ другого, и
другой неотвѣчаетъ ему, а поетъ самъ-по-себѣ, потому-что его слуховые
нервы, раздраженные крикомъ перваго, переносятъ свое движеніе на
голосовые органы. Собака непонимаетъ обращеннаго къ ней слова, по-
тому-что въ душѣ ея, какъ увидимъ, нельзя предположитъ той формы
мысли, которая выражается въ словѣ, и безъ которой было-бы невоз-
можно пониманіе между людьми, но она побуждается звукомъ къ извѣст-

нымъ дѣйствіямъ, такъ-какъ могла-бы быть возбуждена ударомъ^ уко-
ломъ. Если она начинаетъ громче лаять, когда ей дольше обыкновен-
наго недаютъ ѣсть, или если дитя, еще неговорящее, усиливаетъ ^свой
крикъ при такихъ-же обстоятельствахъ; то это опять не отъ пониманія
значенія лая и крика для другихъ. Въ ребенкѣ чувство голода, выну-
ждающее крикъ и дѣйствія окружающихъ его лицъ, удаляющія это
чувство, при повтореніи ассоціируются, такъ-что если снова дано будетъ
чувство съ сопровождающимъ его звукомъ, то тѣмъ самымъ вызовется
и ожиданіе его удовлетворенія. Когда этого послѣдняго долго нѣтъ, то
усилится чувство ожиданія и въ свою очередь будетъ способствовать
усиленію звука, который при этомъ будетъ рефлексіею и чувства ожи-
данія и чувства голода.
Языкъ животныхъ и человѣка въ раннюю пору дѣтства состоитъ
изъ рефлексіи чувства въ звукахъ. Вообще нельзя себѣ представить
другого источника звукового матеріала языка. Человѣческій произволъ
застаетъ звукъ уже готовымъ: слова должны были образоваться изъ
междометій1), потому-что только въ нихъ человѣкъ могъ найти члено-
раздѣльный звукъ. Такимъ образомъ, первобытныя междометія, по своей
послѣдующей судьбѣ, распадаются на такія, которыя навсегда остались
междометіями, и на такія, которыя съ незапамятныхъ временъ потеряли
свой интеръекціональный характеръ. Къ первымъ принадлежатъ воскли-
цанія физической боли и удовольствія и болѣе сложныхъ чувствъ, усло-
вливаемыхъ не столько качественнымъ содержаніемъ мысли, сколько ея
формою (напр., восклицанія удивленія, радости, горя); ко вторымъ, судя
по корнямъ теперешнихъ языковъ, главнымъ образомъ, если не исключи-
тельно, междометія чувствъ, связанныхъ съ впечатлѣніями зрѣнія и
слуха.
Выше мы упомянули, что междометіе, подъ вліяніемъ обращенной
на него мысли, измѣняется въ слово; теперь слѣдуетъ дольше остано-
виться на томъ, какъ именно происходитъ это измѣненіе, т. е. созданіе
языка, какъ* пріобрѣтаетъ человѣкъ умѣнье понимать себя и другихъ,
въ чемъ заключается то, что мы называемъ объективностью значенія,
понятностью слова.
Прежде всего обратимъ вниманіе на тѣ условія образованія слова,
которыя могутъ сами-собою найтись въ человѣкѣ, взятомъ отдѣльно,
независимомъ связи съ обществомъ. Во-первыхъ, произнося слово,
мы можемъ замѣтить, что чувство, внушаемое тѣмъ, что представляется
намъ содержаніемъ слова, такъ слабо въ сравненіи съ чувствомъ, ко-
торое прорывается въ восклицаніи, что само-по-себѣ невызвало-бы звука,
если-бъ незастало его уже готовымъ. Отсюда выводимъ, что напряжен-
1) Ср. Ueb. die Versen., 209.

ность чувства, владѣющаго человѣкомъ, который произноситъ междо-
метіе, должна уменьшиться при переходѣ междометія въ слово. Во-
вторыхъ, такое паденіе интенсивности чувства требуется и тою ясностью,
съ которою мы представляемъ себѣ содержаніе слова, и тою отдѣлкою,
какую мы придаемъ его формѣ. Пословицу «у страха глаза велики»
мы можемъ распространитъ на всѣ сильныя чувства, которыя не то-что
непремѣнно заставляютъ насъ преувеличивать, а просто недаютъ раз-
смотрѣть предметовъ, причинившихъ испытываемое нами потрясеніе.
Создавая слово, человѣкъ долженъ замѣтить свой собственный звукъ;
это уже самонаблюденіе, рефлексія въ психологическомъ смыслѣ этого
слова, которая тѣмъ труднѣе для насъ, чѣмъ болѣе мы увлечены общимъ
потокомъ своей мысли, чѣмъ сильнѣе волнующее насъ чувство. Оба
эти условія (слабость чувства и опредѣленность воспріятія) до значи-
тельной степени даются однимъ повтореніемъ такихъ-же воспріятіи.
Человѣкъ, напр., съ невольнымъ ужасомъ и совершенно безотчетно
наклоняетъ голову, слыша надъ собою впервые свистъ пули; но потомъ
привыкаетъ къ этому свисту, начинаетъ вслушиваться въ его особен-
ности. Такое ослабленіе чувства можетъ быть независимо отъ всякихъ
свойственныхъ только человѣку соображеній, потому-что замѣчается и
въ животных (напр., въ лошади, привыкающей къ тяжести всадника,
къ выстрѣламъ, къ виду верблюдовъ и проч.), хотя это ослабленіе не-
даетъ имъ человѣческой объективности взгляда.
По мѣрѣ, какъ уменьшается необходимость "отраженія чувства. въ
звукѣ, увеличивается другого рода связь звука и представленія. Звукъ,
издаваемый человѣкомъ, воспринимается имъ самимъ, и образъ звука,
слѣдуя постоянно за образомъ предмета, ассоціируется съ нимъ. При
новомъ воспріятіи предмета или при воспоминаніи прежняго, повто-
рится и образъ звука, и уже вслѣдъ за этимъ (а не непосредственно,
какъ при чисто рефлексивныхъ движеніяхъ) появится самый звукъ.
Сходное съ этимъ сцѣпленіе образа предмета, образа движенія и самаго
движенія встрѣчаемъ оченъ часто: музыкантъ или наборщикъ, при видѣ
ноты или буквы, при одной мысли объ нихъ, сразу. находитъ наружный
клавишъ инструмента или отдѣленіе ящика съ буквами. Ассоціація
воспріятіи предмета и звука, замѣняющая непосредственное рефлек-
сивное движеніе голосовыхъ органовъ такимъ, въ которомъ произне-
сеніе звука посредствуется его образомъ въ душѣ, есть одно изъ не-
обходимыхъ условій созданія слова. Но .она еще недаетъ пониманія,
потому-что можетъ вовсе незамѣчаться самимъ человѣкомъ, точно такъ,
какъ вообще ускользаетъ отъ самонаблюденія множество. привычныхъ
движеній тѣла. Въ созданіи слова должно повториться то, что проис-
ходитъ съ нами на высшихъ степеняхъ развитія: не въ уединеніи, а
обществѣ мы привыкаемъ смотрѣть за собою; поэтическое произве-

деніе открываетъ намъ до того неизвѣстныя стороны нашей собственной
души, а не сами-собою онѣ намъ уясняются; вообще внѣшнее наблю-
деніе предшествуетъ внутреннему. Въ примѣненіи къ языку это будетъ
значить, что слово только въ устахъ другого можетъ стать понятнымъ
для говорящаго, что языкъ создается только совокупными усиліями
многихъ, что общество предшествуетъ началу языка. «Языкъ», гово-
ритъ Гумбольтъ, «въ дѣйствиТельности развивается только въ обществѣ,
и человѣкъ понимаетъ себя, только испытавши на другомъ понятность
своихъ словъ» 1).
Слѣдуетъ еще замѣтить, что во время пониманія слова звукъ въ
нашей мысли предшествуетъ своему Значенію, тогда какъ при ассо-
ціаціи, о которой мы выше говорили, совсѣмъ наоборотъ: образъ
предмета предшествуетъ въ мысли образу звука. Какъ произойдетъ эта
перестановка, нужная для пониманія? Что заставитъ человѣка сначала
вспомнить свой звукъ, потомъ — объяснить его воспріятіемъ предмета?—
Очевидно, что скорѣе всего самый этотъ звукъ, услышанный Отъ другого.
Представимъ себѣ, что первобытный человѣкъ, пораженный извѣстнымъ
впечатлѣніемъ, издаетъ такой-то звукъ, что это повторилось нѣсколько
разъ и произвело ассоціацію образа предмета и впечатлѣнія звука и
что наконецъ при этомъ самый предметъ потерялъ свой, такъ сказать,
подавляющій мысль интересъ. Другой человѣкъ, подъ вліяніемъ такого-
же впечатлѣнія отъ того-же предмета, произнесетъ такой-же звукъ.
Это вполнѣ вѣроятно, потому-что мы легко можемъ допустить такое
сходство въ устройствѣ и мгновенномъ состояніи организмовъ, при ко-
торомъ звуки, въ коихъ отражаются одинаковыя чувства, представятъ
совершенно неуловимыя . различія, особенно для непривычнаго, уха.
Звукъ этотъ, воспринятый первымъ, возобновитъ въ его сознаніи
прежде всего его собственный такой-же, потому-что новое воспріятіе
имѣетъ наиболѣе общаго съ образомъ этого звука, а не съ какимъ-
либо другимъ созданіемъ души. Мысль о звукѣ, безъ сомнѣнія, не-
пройдетъ безъ слѣда и невольно повлечетъ за собою свое осуще-
ствленіе, произнесеніе звука, потому-что молчаніе есть искусство не-
давать представленію переходить въ движенія органовъ, съ которыми
оно связано, — искусство, пріобрѣтаемое современнымъ человѣкомъ до-
вольно поздно ja совсѣмъ незамѣтное въ дѣтяхъ. Слушающій повторитъ
услышанный отъ другого звукъ; ему ощутительно предстанетъ его
собственное созданіе и въ свою очередь вызоветъ бывшій въ душѣ, но
теперь уже объясняющій звукъ образъ предмета. Такъ совершится пе-
рестановка представленій, требуемая пониманіемъ. Слушающій пони-
маетъ не одинъ свой звукъ, а вмѣстѣ и чужой, на источникъ коего
1) Ueb. die Versch., 54.

указываетъ ему зрѣніе; онъ видитъ говорящаго и вмѣстѣ предметъ,
.на который указываетъ этотъ послѣдній. Стало-быть, при первомъ актѣ
пониманія произойдетъ объясненіе не только звука, принадлежащаго
понимающему, но, посредствомъ этого звука, и состоянія души гово-
рящаго. Съ одной стороны, здѣсь будетъ совершенно невольное сооб-
щеніе мысли, съ другой,— столь-же невольное ея пониманіе.
Однако, этимъ неможетъ окончиться развитіе слова въ пони-
мающемъ. Образъ предмета былъ до-сихъ-поръ объясняющимъ, чѣмъ-
то наиболѣе близкимъ къ самому лицу и наименѣе для него яснымъ.
Наши душевныя состоянія уясняются намъ лишь по мѣрѣ того, какъ
мы ихъ обнаруживаемъ, даемъ имъ какъ-бы самостоятельное суще-
ствованіе, находя ихъ, напр., въ другихъ или выражая въ словѣ:
Навсегда темными остаются для насъ тѣ особенности нашей душевной
жизни, которыхъ мы невыразимъ никакими средствами, и которыхъ
неувидимъ ни въ комъ, кромѣ себя. Когда новое воспріятіе предмета
вызоветъ въ томъ, кого мы до-сихъ-поръ представляли слушающимъ и
понимающимъ, такое-же прежнее, когда это послѣднее выразится въ
звукѣ, звукъ этотъ воспримется слушающимъ и заставитъ его сдѣлать
движеніе, понятное говорящему, напр. указать на предметъ; только
тогда говорящій «извѣдаетъ на другомъ понятность своего слова».
Теперь онъ будетъ понимать себя, потому-что получитъ доказательства
существованія въ другомъ того образа, который до-сихъ-поръ былъ его
личнымъ достояніемъ. Средствомъ при этомъ, какъ и при пониманіи
другого, будетъ звукъ, обнаруживающій для говорящаго его собственную
мысль. Представленіе предмета въ говорящемъ, звукъ и его дѣйствіе на
слушающаго (т. е. указаніе на то, что въ послѣднемъ есть такой-же
образъ предмета) теперь ассоціируются и образуютъ одинъ рядъ, ко-
торый воспроизводится, какой-бы его членъ ни былъ данъ первымъ.
Итакъ, образованіе слова есть весьма сложный процессъ. Прежде
всего — простое отраженіе чувства въ звукѣ, такое, напр., какъ въ
ребенкѣ, который подъ вліяніемъ боли невольно недаетъ звукъ вава.
Затѣмъ — сознаніе звука; здѣсь кажется не необходимымъ, чтобъ ре-
бенокъ замѣтилъ, какое именно дѣйствіе произведетъ его звукъ; доста-
точно ему услышатъ свой звукъ вава отъ другого, чтобы вспомнитъ
сначала свой прежній звукъ, а потомъ уже —боль и причинившій ее
предметъ. Наконецъ — сознаніе содержанія мысли въ звукѣ, которое не-
можетъ обойтись безъ пониманія звука другими. Чтобы образовать слово
изъ междометія вава, ребенокъ долженъ замѣтить, что матъ, положимъ,
услышавши этотъ звукъ, спѣшитъ удалить предметъ, причиняющій боль1)./
*) Ср. Steinthal, Zur Sprachphilosophie. Zeitschr. f. Philos. v. Fichte u. Ulrici,
XXXII, 207 —11. Steinthal, Ueber den Wandel der Laute u. des Begrifs. Zeitschr. f.
Volkerpsychol. u., Sprachwissenschaft, I, δ, 420 —22.

Какъ-бы неудовлетворительно ни было изложенное нами объясненіе
созданія слова, во всякомъ случаѣ вѣрно то, что языкъ предполагаетъ
такую степень развитія, которой непосредственно предшествуетъ пато-
гномическій звукъ. Эту степень называютъ ономато-поэтическою,
но не въ томъ смыслѣ, что на ней изображаются звуки внѣшней при-
роды (далеко не всѣ слова, образованныя изъ междометій, суть звуко-
подражанія), а скорѣе въ томъ, что здѣсь впервые звуками изобра-
жаются мыслимыя явленія.
До-сихъ-поръ, говоря объ томъ, какъ звукъ получаетъ значеніе, мы
оставляли въ тѣни важную особенность слова сравнительно съ междо-
метіемъ, — особенность, которая раждается вмѣстѣ съ пониманіемъ,
именно такъ-называемую внутреннюю форму. Нетрудно вывести изъ
разбора словъ какого-бы ни было языка, что олово собственно выра-
жаетъ не всю мысль, принимаемую за его содержаніе, а только одинъ
ея признакъ1). Образъ стола можетъ имѣть много признаковъ, но
слово столъ значитъ только'простланное (корень стл2) тотъ-же, что въ
глаголѣ стлать), и поэтому оно можетъ одинаково обозначать всякіе
столы, независимо отъ ихъ формы, величины, матеріала. Подъ словомъ
окно мы разумѣемъ обыкновенно раму со стеклами, тогда какъ, судя
по сходству его со словомъ око, оно значитъ: то, куда смотрятъ или
куда проходитъ свѣтъ, и незаключаетъ въ себѣ никакого намека не
только на раму и пр., но даже на понятіе отверстія. Въ словѣ есть,
слѣдовательно, два содержанія: одно, которое мы выше называли объ-
ективнымъ, а теперь можемъ назвать ближайшимъ этимологическимъ
значеніемъ слова, всегда заключаетъ въ себѣ только одинъ признакъ;
другое — субъективное содержаніе, въ которомъ признаковъ можетъ
быть множество. Первое есть знакъ, символъ, замѣняющій для насъ
второе. Можно убѣдиться на опытѣ, что, произнося въ разговорѣ
слово съ яснымъ этимологическимъ значеніемъ, мы обыкновенно не-
имѣемъ въ мысли ничего, кромѣ этого значенія: облако, положимъ,
для насъ только «покрывающее». Первое содержаніе слова есть та
форма, въ которой нашему сознанію представляется содержаніе мысли.
Поэтому, если исключитъ второе, субъективное и, какъ увидимъ сейчасъ,
единственное содержаніе, то въ словѣ остается только звукъ, т. е;
внѣшняя форма, и этимологическое значеніе, которое тоже есть форма,
но только внутренняя. Внутренняя форма слова есть отношеніе,
содержанія мысли къ сознанію; она показываетъ, какъ представляется
человѣку его собственная мысль. Этимъ только можно объяснитъ
J) Ср. Humb., Ueb. die Versen., 97 — 8, 110.
2) Собственно * stel, въ чередованія съ*stoi—, въ ослабленномъ видѣ
* stьl—, откуда старослов. и древнерусск. стьлати при ф. наст. врем. стел—-
(стелю). Ред.

почему въ одномъ и томъ-же языкѣ можетъ быть много словъ
для обозначенія одного и того-же предмета, и, наоборотъ, одно слово
совершенно согласно съ требованіями языка можетъ обозначать пред-
меты разнородные. Такъ, мысль о тучѣ представлялась народу подъ
формою одного изъ своихъ признаковъ, именно того, что она вбираетъ
въ себя воду или изливаетъ ее изъ себя, откуда слово туча1)
(корень ту, пить и лить). Поэтому польскій языкъ имѣлъ возможность
тѣмъ-же словомъ tQeza (гдѣ тотъ-же корень, только съ усиленіемъ)
назвать радугу, которая, по народному представленію, вбираетъ въ
себя воду изъ криницы. Приблизительно такъ обозначена радуга и
въ . словѣ радуга2) (корень дуг, доить, т. е. пить и напоять,
тотъ-же, что въ словѣ дождь); но въ малорусскомъ словѣ веселка
она названа свѣтящеюся (корень вас, свѣтить, откуда весна и весе-
лый),. а еще нѣсколько иначе въ малорусскомъ-же красна пані.
Въ ряду словъ того-же корня, послѣдовательно вытекающихъ одно
изъ другого, всякое предшествующее можетъ быть названо внутреннею
формою послѣдующаго. Напр., слово язвить, принимаемое въ пере-
носномъ смыслѣ, значитъ собственно наносить раны, язвы; въ сл. язва
всѣ признаки раны обозначены, положимъ, болью: язва то, что болитъ;
боль въ неизвѣстномъ словѣ того-же корня названа жженіемъ: болитъ
то, что горитъ, жжетъ (у Памвы Берынды слово язва объяснено сло-
вомъ жженіе). Допустимъ, что встрѣчаемый въ Санскритѣ корень всѣхъ
этихъ словъ indh3), жечь, горѣть, есть древнѣйшій, непредполагающій
другого слова и прямо образованный изъ междометія: что будетъ-вну-
треннею формою этого слова? Разумѣется то, что связываетъ , значеніе
(т. е. здѣсь — образъ горѣнія и горящаго предмета, заключающій въ
себѣ въ зародышѣ множество признаковъ) со звукомъ. Связующимъ
звеномъ можетъ здѣсь быть только чувство, сопровождающее воспріятіе
*) Праслов. *tonk. Скорее родственно с литовск. tànkus «густой», арм.
t'anjr «густой», авест. taxta «крепкий» и др.; древне-инд. atanakti «сжи-
мает, заставляет свертываться», — .Из последней литературы ср. R. Trautmann,
«Baltisch - slavisches Wörterbuch>, 1923, стр.. 313—4. Ред.
2) Наиболее вероятно объяснение А. Соболевского (<Русск. филол. Вѣстн.»,
LXX, 96) из *раедуга в смысле «цветная, пестрая дуга> (ср. диалектич. русск. и
укр. райдуга). О других объяснениях CM. В <Этимологическом словаре русского языка»
А. Преображенского, II, 172 стр. -— Этимология дуга: латыш. danga <угол*, лит.
dangus «небо» и др. (CM. Trautmann, с. 44 — 5). — Сближение веселый с кор-
нем, обозначающим <светить>, спорно; правдоподобнее другое: санскр. vas—«есть»,
готск. «wisan» «пировать, наслаждаться» и т. под. (Подробнее у Преображенского,
op.- cit., I, 78-~79). Ред.
3) Первоначальное значение слова «язва» есть «нора»: срав. Еванг. Луки, IX, 58.
Прусск. eyswo «рана», литовск. еіžétі «трескаться, лопаться», лит: aizyti
«вылущивать» и др. (ср. Е. Berneker, «Slavisches etymologisches Wörterbuch», I,
276 — 7; Traut., op. cit., 68).

огня и непосредственно отраженное въ звукѣ indh. Чувствомъ и зву-
комъ, взятыми вмѣстѣ (потому-что безъ звука небыло-бы замѣчено и
чувство), человѣкъ обозначалъ полученное извнѣ воспріятіе. Такъ-какъ
чувство мыслимо только въ отдѣльномъ лицѣ и вполнѣ субъективно, то
мы принуждены и первое по времени собственное значеніе слова на-
звать субъективнымъ, тогда-какъ выше собственное значеніе вообще,
внутреннюю форму, мы считали объективною стороною слова. Понима-
ніе, упрощеніе мысли, переложеніе ея, если такъ можно выразиться, на
другой языкъ, проявленіе ея вовнѣ начинается, стало-быть, съ обозна-
ченія ея тѣмъ, что само невыразимо, хотя и ближе всего къ человѣку.
Роль чувства неограничивается передачею движенія голосовымъ орга-
намъ и созданіемъ. звука: безъ вторичнаго его участія небыло-бы воз-
можно самое образованіе слова изъ созданнаго уже звука. Если пока-
жется вѣрнымъ, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ внутренняя форма оно-
мато-поэтическаго слова есть чувство, то это ,самое нужно будетъ рас-
пространить 'и на всѣ остальные, хотя-бы при этомъ и встрѣтились нѣ-
которыя, впрочемъ легко устранимыя, недоразумѣнія. Разумѣется, съ
принятой нами точки неслѣдуетъ считать ономато-поэтическими всѣхъ
словъ, обыкновенно называемыхъ этимъ именемъ. Слова, какъ быкъ βονς,
имѣютъ уже внутреннею формою не чувство, а одинъ изъ объективныхъ
признаковъ обозначаемаго ими предмета: βονς значитъ то, что издаетъ
звукъ бу; но эти слова предполагаютъ уже названіе самаго звука1), въ
которомъ связью между воспріятіемъ внѣшняго (нечленораздѣльнаго)
звука и выраженіемъ его въ звукахъ членораздѣльныхъ, символомъ
воспріятія для самой души, будетъ чувство, испытываемое ею при вос-
пріятіи. Символизмъ уже въ самыхъ начаткахъ человѣческой рѣчи отли-
чаетъ ее отъ звуковъ животныхъ и отъ междометій.
Въ созданіи языка нѣтъ произвола, а' потому умѣстенъ вопросъ,
на какомъ основаніи извѣстное слово значитъ то именно, а не другое.
Если спросимъ о словахъ позднѣйшихъ формацій, то отвѣтъ можетъ
быть приблизительно такой: старъ (корень ста, р-ъ суффиксы)значитъ
старъ, а не молодъ, потому-что воспріятія старыхъ предметовъ пред-
ставляли наиболѣе сходства съ воспріятіями, служившими содержаніемъ
словъ отъ корня с т*а, стоять. Если пойдемъ дальше и спросимъ, отчего
въ словахъ, признанныхъ первичными, извѣстный звукъ соотвѣтствуетъ
тому, а не другому значенію, отчего корень ста значитъ стоять, а
корни ми, и идти, а не наоборотъ, то и отвѣта нужно будетъ искать
дальше, именно въ изслѣдованіи патогномическихъ звуковъ, предше-
ствующихъ слову. Потому звукъ ста изданъ человѣкомъ при видѣ
1) Мы неговоримъ, будетъ-ли первичное слово для звука изображать его, какъ
дѣйствіе или какъ предметъ, потому-что при созданіи слова обѣ эти точки зрѣнія
вовсе несуществуютъ.

стоящаго предмета, или, что на то-же выйдетъ, при желаніи, чтобъ
предметъ остановился, что чувство, волновавшее душу, могло сообщитъ
органамъ только то, а не другое движеніе. Далѣе спрашивать небудемъ:
чтобы сказать, почему такое-то состояніе души требуетъ для своего
обнаруженія одного этого изъ всѣхъ движеній, возможныхъ для орга-
низма, нужно знать, какой видъ имѣютъ движенія въ самой душѣ и
какъ вяжутся они между собою. Кому употребляемыя о душѣ выраже-
нія, заимствованныя отъ движеній внѣшняго міра, кажутся метафо-
рами, годными только за неимѣніемъ другихъ; кто утверждаетъ, что
нѣтъ сходства между механическимъ! движеніями; положимъ, зритель-
ныхъ нервовъ и ощущеніемъ зрѣнія и сопровождающимъ его удоволь-
ствіемъ, для того такая задача неразрѣшима. Поэтому остается, отка-
завшись заполнять пробѣлы между механическими движеніями и состо-
яніями души, которыя немогутъ быть названы такими движеніями,
принятъ за фактъ соотвѣтствіе извѣстныхъ чувствъ извѣстнымъ зву-
камъ и ограничитъ задачу простымъ перечисленіемъ тѣхъ и другихъ.
Рѣшеніе этой задачи могло-бы показать, гдѣ оканчивается сходство
языковъ, доказывающіе одноплеменность говорящихъ ими народовъ, и
начинается то, которое доказываетъ только единство' человѣческой при-
роды вообще; но такое рѣшеніе встрѣчаетъ столько препятствій, что
кажется почти неисполнимымъ. Во-первыхъ, нужно возвести всѣ слова
къ первой по времени внутренней и внѣшней формѣ; во-вторыхъ, слѣ-
дуетъ обозначить первую внутреннюю форму каждаго слова, при чемъ
неизбѣжны большія неточности, потому-что, какъ, напр., назвать раз-
ные оттѣнки удивленія, которые первоначально выразились въ звукахъ
съ общимъ значеніемъ, положимъ, видѣть, свѣтить? Наконецъ,
въ-третьихъ, слѣдуетъ опредѣлить свойства первобытныхъ звуковъ. От-
носительно послѣдняго можно замѣтить, что не совсѣмъ вѣрно искать
соотвѣтствія чувствъ первобытнымъ звукамъ въ одной членораздѣль-
ности послѣднихъ, независимо отъ ихъ тона, и утверждать подобно
Гейзе1), что а — общее выраженіе равномѣрнаго (gleichschwebend),
тихаго, яснаго чувства, спокойнаго наблюденія, но вмѣстѣ и глупаго
изумленія (gaffen, зѣвать); у — стремленія субъекта удалитъ отъ себя
предметъ, чувства противодѣйствія, страха и т. п., а и, наоборотъ,—
выраженіе желанія, любви, стремленія приблизитъ къ себѣ предметъ,
ассимилировать его воспріятіе. Въ звукѣ междометія, кромѣ членораз-
дѣльности, замѣчаемъ не одну ноту и не простое повышеніе или пони-
женіе голоса, на которое можно-бы необращать вниманія, а весьма
сложныя сочетанія тоновъ, которыя такъ-же важны при опредѣленіи
первоначальнаго значенія звуковъ, какъ и членораздѣльность.
1) System der Sprachwissenschaft ν. Κ. W. iL. Heyse. Berl. 1856, 77—80.

Обыкновенно, спрашивая о причинахъ, по которымъ извѣстный
звукъ имѣетъ въ словѣг такое-то значеніе, ищутъ вовсе не соотвѣтствія
этого звука чувству, сопровождающему воспріятіе, а сходства между
звукомъ и воспріятіемъ, которое принимается за самый предметъ. Кому
кажется яснымъ, почему звукоподражательныя слова, напр. куко-
вать, кукушка, значатъ то, что они значатъ, тотъ и причины зна-
ченія незвукоподражательныхъ словъ должен искать въ сходствѣ ихъ
звуковъ съ обозначаемыми предметами. Такой взглядъ встрѣчаемъ и у
Гумбольта, который находитъ слѣдующія два основанія связи понятій
(въ обширномъ смыслѣ этого слова) и звуковъ въ первичныхъ сло-
вахъ 1) «Непосредственно звукоподражательное обозначеніе поня-
тій. Здѣсь звукъ, издаваемый предметомъ, изображается на столько,
на сколько нечленораздѣльный звукъ можетъ быть переданъ члено-
раздѣльнымъ. Это какъ-бы живописное обозначеніе; подобно тому,
какъ живопись изображаетъ предметъ, какъ онъ представляется глазу
(т. е. даетъ только цвѣтное пространство извѣстныхъ очертаній, кото-
рое зритель дополняетъ самъ); такъ языкъ представляетъ предметъ,
какъ онъ слышится уху» (т. 'е. даетъ только звукъ, упуская всѣ
остальные признаки). Во всякомъ случаѣ здѣсь звукъ, самъ-по-себѣ
имѣетъ нѣчто общее съ предметомъ. 2) «Обозначеніе, подражающее
предмету не прямо, а въ чемъ-то третьемъ, общемъ звуку и предмету.
Этотъ способъ можно назвать символическимъ, хотя понятіе символа
въ языкѣ гораздо обширнѣе2). Здѣсь для обозначенія предмета изби-
раются звуки частью сами-по-себѣ, частью по сравненію съ другими,
производящіе на слухъ впечатлѣніе, подобное тому, какое самъ пред-
метъ производитъ на душу;такъ, звуки словъ stehen, s tätig, starr
производятъ впечатлѣніе чего-то прочнаго (des besten), санскритскій
звукъ li, таятЬ) разливаться, — жидкаго (des zerfliessenden), звуки словъ
nicht, nag/en, Neid — чего-то будьто сразу и гладко отрѣзаннаго»
(ср. наше «отказать»—т. е. сказать нѣтъ — «на отрѣзъ»). Такимъ пу-
темъ предметы, производящіе сходныя впечатлѣнія, получаютъ слова съ
преобладающими сходными звуками, какъ wehen, Wind, Wolke,
Wirren, Wnnsch, въ которыхъ звукомъ W выражается какое-то
зыбкое, безпокойное, неясное для чувствъ движеніе (durcheinander
gehende Bewegung, напр., волненіе облаковъ, которыя катятся одно за
другимъ и одно черезъ другое). Обозначеніе, основанное на извѣстномъ
1) То, что говоритъ Гумбольтъ о третьемъ способѣ обозначенія, по которому
сходныя понятія получаютъ сходные звуки, сюда неотносится, потому-что при этомъ
«необращается вниманія на характеръ самихъ звуковъ». Ueb. die Versch.r 82.
2) Потому-что, какъ мы понимаемъ это мѣсто, значеніе во всякомъ словѣ
обозначается символически.

значеніи отдѣльныхъ звуковъ й цѣлыхъ ихъ разрядовъ, господствовало,
быть-можетъ, исключительно, при первобытномъ созданіи словъ» (pri-
mitive Wortbezeichnung)2). Изъ всего приведеннаго мѣста, какъ ка-
жется, можно вывести, что не только первобытный человѣкъ, по мнѣ-
нію» Гумбольта, придавалъ звуку объективное значеніе и невольно ста-
вилъ это послѣднее связью между звукомъ и предметомъ, но что и самъ
Гумбольтъ раздѣляетъ этотъ взглядъ. Ему мало знать, что слова gtä-
tig, starr потому имѣютъ въ себѣ звуки st, что относятся къ корню
sta: взятые отдѣльно отъ своего значенья въ словѣ, звуки эти имѣютъ
для него характеръ постоянства, прочности, и уже потому очень при-
личны понятіямъ, обозначеннымъ упомянутыми словами. Отсюда выте-
каетъ два вопроса: правъ-ли наблюдатель, имѣющій предъ собою уже
созданное слово, если въ самомъ звукѣ этого слова находитъ указаніе
на обозначаемый имъ предметъ^ и если правъ, то могло-ли такое стре-
мленіе искать въ звукѣ самостоятельнаго значенія, быть одною изъ силъ,
необходимыхъ для образованія * слова?
Что касается до.перваго, то прежде всего слѣдуетъ признать за
фактъ, что во всѣхъ людяхъ болѣе или менѣе есть наклонность нахо-
дить общее между впечатлѣніями различныхъ чувствъ. Вполнѣ убѣди-
тельнымъ доказательствомъ существованія такой общечеловѣческой на-
клонности можетъ служить языкъ, но, разумѣется, только для того, кто
считаетъ всѣ фигурныя выраженія (а въ языкѣ, сказать между про-
чимъ, нѣтъ непереносныхъ выраженій) не за роскошь и прихоть, а за
существенную необходимомъ мысли. Въ словянскихъ языкахъ, какъ и
во многихъ другихъ, вполнѣ обыкновенны сближенія воспріятіи зрѣнія,
осязанія и вкуса, зрѣнія и слуха. Мы говоримъ о жгучихъ вкусахъ,
рѣзкихъ звукахъ; въ народныхъ пѣсняхъ встрѣчаются сравненія свѣта
и громкаго, яснаго звука. Вѣроятно, тайное вліяніе языка навело
слѣпорожденнаго на мысль, что красный цвѣтъ, о которомъ ему гово-
рили, Долженъ быть похожъ на звукъ трубы. Но и независимо- отъ
языка возможны подобныя сближенія. «Мы сравниваемъ», говоритъ
Лоце, «низкій тонъ съ темнотою, а высокій — со свѣтомъ, въ ряду
гласныхъ мы видимъ сходство съ гаммою цвѣтовъ, а цвѣта для иной
впечатлительной чувственности повторяютъ свойства вкусовъ. Конечно,
большое различіе какъ тѣлесной организаціи, такъ и душевныхъ
свойствъ различныхъ недѣлимыхъ дѣлаетъ невозможнымъ общее согласіе
во всемъ этомъ; если, быть-можетъ, еще для всякаго а относится къ
какъ черный цвѣтъ къ бѣлому, то не всякому е представляется похо-
жимъ на желтый, и — на красный, о — на голубой цвѣтъ; точно такъ
не всякій узнаетъ въ красномъ цвѣтѣ — ароматическую сладость, въ
і) Ueb. die Versch., 80-81.

голубомъ водянистую кислоту, въ желтомъ металлическій вкусъ. Мы
можемъ также согласиться, что и для каждаго порознь сходства, замѣ-
чаемыя между различными ощущеніями, основываются не на4 сравненіи
непосредственнаго ихъ содержанія, а на ощущеніи (Gewahrwerden) бо-
лѣе слабаго и скрытаго сходства потрясеній, какія испытываетъ отъ
нихъ общее чувство. Но всѣ эти уступки неизмѣняютъ значенія подоб-
наго взгляда на чувственныя воспріятія для человѣческаго развитія.
Довольно, что въ каждомъ человѣкѣ есть стремленіе къ такимъ срав-
неніямъ; достигаются-ли этимъ результаты убѣдительные для всѣхъ или
нѣтъ, но во всякомъ случаѣ для самого сравнивающаго міръ, воспри-
нимаемый его чувствами, превращается въ игру явленій, въ которой
отдѣльные образы указываютъ другъ на друга и на идеальное содер-
жаніе, коему всѣ. они служатъ выраженіями, лишь на столько различ-
ными по формѣ, что фантазія можетъ почувствовать единство ихъ про-
исхожденія. Пусть мы ошибаемся въ этихъ сравненіяхъ, принимая
сходство нашего страданія отъ впечатлѣній за сродство собственнаго
содержанія этихъ послѣднихъ; но все-же слѣдуетъ помнить, что на
такой ошибкѣ основана вся чувственность; повсюду она видитъ въ фор-
махъ нашего внутренняго возбужденія природу внѣшнихъ для насъ
предметовъ. Призраченъ-ли этотъ взглядъ, или нѣтъ, но онъ есть одна
изъ естественныхъ стихій нашей чувственности и имѣетъ неизмѣримое
вліяніе на все наше міросозерцаніе»
Мы можемъ примѣнить это къ языку и сказать, что вполнѣ за-
конно видѣть сходство между извѣстнымъ членораздѣльнымъ звукомъ и
видимымъ или осязаемымъ предметомъ, но должны замѣтить, что неслы-
хали ни объ одномъ изъ подобныхъ сравненій, которое-бы имѣло сколь-
ко-нибудь научный характеръ: они, какъ кажется, могутъ быть необхо-
димы и убѣдительны только для самого сравнивающаго. Указанная
Гумбольтомъ опасность впасть въ произволъ при объясненіи символизма
звуковъ и непрійти къ результатамъ, имѣющимъ сколько-нибудь объек-
тивное значеніе, происходитъ, между прочимъ, отъ' того, что нѣтъ воз-
можности непропустить ступеней, соединяющихъ предметъ со звукомъ.
Очень шатки будутъ наши сравненія равномѣрнаго тяготѣнія часовой
гири съ круговращеніями стрѣлокъ, если мы упустимъ изъ виду, что
тяжесть гири не непосредственно движетъ стрѣлку, а посредствомъ
многихъ зубчатыхъ колесъ, передающихъ другъ другу и измѣняющихъ
сообщенное ею движеніе. Во сколько-же разъ шатче будутъ наши срав-
ненія звука и предмета, какъ воспріятіи души, природа коей никогда
неуяснится намъ до такой степени, какъ устройство механизма?
!) Lotze, Mikrokosm', II, 180—181.

Впрочемъ допустимъ, что многіе совершенно согласно оцѣниваютъ
значеніе звука въ словахъ позднѣйшихъ формацій, подобныхъ тѣмъ,
какія Гейзе приводитъ въ примѣръ символическаго обозначенія (напр.,
klar, hell, trübe, dunkel, dumpf, spitz, mild и np.) l). Такое согласіе въ
«одухотвореній» звука фантазіею можетъ происходитъ отъ того, что
каждый находится при этомъ подъ вліяніемъ дѣйствительнаго значенія
этихъ звуковъ и судилъ-бы иначе, если-бы тѣ-же звуки имѣли другое
значеніе. У насъ, въ примѣръ того, какъ языкъ для предметовъ и ка-
чествъ грубыхъ бралъ и грубые звуки, приводили когда-то, между про-
чимъ, слово суровый*). Разумѣется, напирали особенно на р, отчего
слово выходило дѣйствительно живописное, но забывали или незнали,
что то-же р въ словахъ того-же корня сырой, сыръ никому нека-
жется суровымъ, что само слово суровый, по всей вѣроятности, зна-
чило прежде жидкій и тогда непредставляло никакого символизма зву-
ковъ3). Судя по такимъ примѣрамъ, можно думать, что звукъ осмысли-
вается не сразу; только по мѣрѣ того, какъ онъ сживается съ извѣст-
нымъ значеніемъ слова, человѣкъ открываетъ въ немъ необходимость
его единенія съ такою, а не другою мыслью. Точно такъ человѣкъ по-
лагаетъ, что нужно дѣлать все, что потруднѣе, правою, а не лѣвою
рукою, потому-что давно уже безсознательно исполняетъ это правило.
Все это заставляете усомниться въ вѣрности мнѣнія, что непосредствен-
ное сходство звука съ чувственнымъ образомъ предмета есть средство
соединенія представленій звука и предмета, предшествующее всякому
другому, болѣе раннее, чѣмъ ассоціація этихъ представленій4). Ка-
жется, что символизмъ звука застаетъ готовымъ не только звукъ, но и
слово съ его внутреннею формою, и для самаго образованія слова былъ
ненуженъ. Онъ могъ быть причиною преобразованія звуковъ въ гото-
выхъ уже словахъ. Такъ, обозначеніе множества і| собирательности въ
арабскомъ языкѣ посредствомъ вставки длинной гласной, .обозначеніе
1) System der Sprachwiss., 95.
2) Суровый в родстве с сыр и сырой: лит. suris <сыр>, др.-
сев. герм, surr «кислый, неприятный» (ср. Trautmann, opus cit., 293—4). Редк.
3) Обыкновенно символическое значеніе звука совпадаетъ не со внутреннею.
формою, а съ тѣмъ значеніемъ слова, которое мы называли- субъективнымъ. Такъ,!
напр., внутренняя форма слова милый — вѣроятно, представленіе мягкости .(оно
одного корня въ молоть)*), а символическое значеніе звука въ милый — эта
ощущеніе, сходное съ тѣмъ, какое возбуждается въ насъ милымъ предметомъ. Иначе
и неможетъ осмыслиться звукъ въ словахъ, въ которыхъ забыта внутренняя форма; но
если эта форма помнится, то значеніе звука можетъ быть сходно и съ нею.
*) Милый и молоть — разных корней. Милый имеет родичей в лит.
miclas, mylas «милый, приятный», с др. инд. may «освеженіе, радость».—
Молоть родственно с лит. malti (ср. Trautmann, 68, 174). Редк.
4) Lazarus, Das Leb. der Seele, II, 99—101.

прошедшаго времени и длительности посредствомъ удвоенія въ языкахъ
индоевропейскихъ1) могли произойти подъ вліяніемъ того-же чутья,
которое заставляетъ протягивать гласную въ прилагательномъ (напр.,
хоро-ошій), если имъ хотятъ выразить высокую степень качества.
VIII. Слово, какъ средство апперцепціи.
При созданіи слова, а равно и въ процессѣ рѣчи и пониманія,
происходящемъ по однимъ законамъ съ созданіемъ, полученное уже впе-
чатлѣніе подвергается новымъ измѣненіямъ, какъ-бы вторично восприни-
мается, т. е., однимъ словомъ, апперципируется. Прежде, чѣмъ
перейти къ психологическому значенію слова, остановимся на значе-
ніи апперцепціи вообще и начнемъ съ указанія на рядъ ея примѣровъ
въ девятой и десятой главахъ 1-й части Мертвыхъ Душъ.
Дама, пріятная во всѣхъ отношеніяхъ, находя, что покупка Чичи-
ковымъ мертвыхъ душъ выдумана только для прикрытія, и что дѣло въ
томъ, что Чичиковъ хочетъ увезти губернаторскую дочку, по-своему ап-
перципируетъ, т. е. объясняетъ, понимаетъ представленія Чичикова и
мертвыхъ душъ. Когда одна 'изъ дамъ находятъ, что губернаторская
дочка манерна нестерпимо, что невидано еще женщины, въ которой-бы
было. столько жеманства, что румянецъ на ней въ палецъ толщиной и
отваливается, какъ штукатурка, кусками; когда другая полагаетъ, на-
противъ, что губернаторская дочка — статуя и блѣдна, какъ смерть: то
обѣ онѣ различно апперципируютъ воспріятія, полученныя ими въ одно
время и первоначально весьма сходныя. Точно такъ, когда инспектору
врачебной управы, по поводу Чичикова и мертвыхъ душъ, приходятъ
на мысль больные, умершие въ значительномъ количествѣ въ лазаретахъ,
предсѣдатёлю казенной палаты — неправильно совершонная купчая, и
каждому изъ служащихъ лицъ города№ — свои служебные грѣхи; когда,
^наконецъ, почтмейстеръ, не столько подверженный искушеніямъ со сто-
роны просителей и поэтому сохраняющій душевное равновѣсіе, необхо-
димое для эстетическаго взгляда на предметъ, по тому-же поводу раз-
ражается исторіею о капитанѣ Копейкинѣ: то все это образцы различ-
ной апперцепціи приблизительно того-же воспріятія. Во всѣхъ этихъ и
имъ подобныхъ примѣрахъ сразу можно различить двѣ стихіи апперцеп-
ціи: съ одной стороны, воспринимаемое и объясняемое, съ другой;—ту
совокупность мыслей и чувствъ, которой подчиняется первое, и посред-
ствомъ коей оно объясняется. Свойство постоянныхъ отношеній между
этими стихіями можетъ показать, въ чемъ сущность апперцепціи вообще,
и какой роли въ душевной жизни можетъ ожидать отъ слова.
1) Ueb. die Versch., 83.

Въ нѣкоторыхъ изъ указанныхъ примѣровъ можно замѣтить ото-
ждествленіе объяснявшаго и объясняющаго. Напр.. послѣ того, какъ Чи-
чиковъ признанъ за губернаторскаго чиновника, присланнаго на слѣд-
ствіе, или въ то время, какъ почтмейстеръ, задавши вопросъ, кто та-
кой Чичиковъ, восклицаетъ: «это, господа, сударь мой, никто другой,
какъ капитанъ Копейкинъ!» — представленія Чичикова и губерна-
торскаго чиновника, Чичикова и Копейкина слились и до поры уже
неразличаются душою. Но не въ сліяніи воспріятіи или представленій
заключается апперцепція: во-первыхъ, потому-что объясненіе одной
мысли другою въ этихъ примѣрахъ предшествуетъ ихъ сліянію и, слѣ-
довательно, отлично отъ него, заключаетъ его въ себѣ, какъ подчинен-
ный моментъ; во-вторыхъ, потому-что сліяніе возможно безъ апперцеп-
ція. Такъ, привычный видъ окружающихъ насъ предметовъ невызываетъ
насъ на объясненіе, неприводитъ въ движеніе нашей мысли, вовсе нами
незамѣчается, а непосредственно сливается съ прежними нашими вос-
пріятіями этихъ предметовъ. Если-бы дама, которая везла къ другой
только-что услышанную новость, занята была приведеніемъ въ порядокъ
своихъ мыслей, то она, какъ это часто съ нами случается, смотрѣла-бы
на знакомые ряды домовъ и незамѣчала-бы ихъ, видѣла-бы передъ со-
бою лошадей, и необратила-бы вниманія, скоро или медленно онѣ бѣ-
гутъ, потому-что новыя впечатлѣнія, воспринимаясь душою, безпрепят-
ственно сливались-бы съ прежними. Но разсказъ о новости былъ уже го-
товъ или, быть можетъ, дама несчитала нужнымъ къ нему пригото-
вляться и просто чувствовала непреодолимое побужденіе скорѣе сообщитъ
его. Мысль о томъ, какой эффектъ произведетъ ея новость, требовала
осуществленія (точно такъ, какъ мысль о пищѣ въ томъ, кому хочется
ѣсть, требуетъ, сліянія съ новыми однородными съ нею воспріятіями), но
новыя воспріятія немирились съ этою мыслью, и въ препятствіяхъ, ка-
кія находили бывшія въ душѣ воспріятія къ сліянію CO входившими въ
нее вновь, заключалась причина, почему эти послѣднія апперципирова-
лись, почему дама выразила свое неудовольствіе на то, что богадѣльня
тянулась нестерпимо долго, и назвала ее проклятымъ строеніемъ, а ку-
черу сказала, что онъ несносно долго ѣдетъ. Такимъ образомъ, рядъ
извѣстныхъ намъ предметовъ а\ Ъ\ с\ которые исподволь представля-
ются нашему зрѣнію, до тѣхъ поръ могутъ незамѣчаться, пока безпре-
пятственно сливаются съ прежними представленіями α, δ, с; если вмѣ-
сто ожидаемаго представленія d появится не соотвѣтствующій ему пред-
метъ d', а неизвѣстный намъ х, воспріятіе этого послѣдняго встрѣтитъ
препятствіе къ сліянію съ прежнимъ и можетъ апперципироваться. Мы
можемъ сказать въ такомъ случаѣ: «а! это новый домъ» и т. п.
Однако очевидно, что и не въ препятствіи къ сліянію заключается
апперцепція. Хотя вполнѣ обыкновенны случаи апперцепціи, состоящіе

только въ одномъ признаніи наличныхъ препятствій къ сліянію двухъ
актовъ мысли, — случаи, которые могутъ быть выражены общею форму-
лою: это (воспріятіе, требующее объясненія) не то (то есть, нетожде-
ственно съ тѣмъ, что мы ожидали), или а неесть б; но столь-же часты
и такіе случаи, когда препятствіе предшествуетъ объясненію и устра-
няется этимъ послѣднимъ. Такъ въ извѣстномъ сравненіи положенія чи-
новниковъ города N, ошеломленныхъ^ слухами о мертвыхъ душахъ й
проч., съ положеніемъ школьника, которому сонному товарищи засунули
въ носъ гусара: «онъ пробуждается, вскакиваетъ... и неможетъ понять,
гдѣ онъ, что съ нимъ», т. е. неможетъ апперципировать новыхъ воспрія-
тіи, потому-что душа его во время сна занята была другимъ, и массы
мыслей, которыя должны быть объясняющими, немогутъ воротиться; въ
сознаніе съ такою быстротою, съ какою душа поражается новыми впе-
чатлѣніями. «Потомъ уже различаетъ онъ озаренныя косвеннымъ лучомъ
солнца стѣны»... и проч., «и уже наконецъ чувствуетъ, что въ носу у
него сидитъ гусаръ». Въ чиновникахъ за такимъ одурѣніемъ слѣдуютъ
вопросы («что за притча мертвыя души?» и проч.), которые, выражая
и здѣсь, какъ и во всѣхъ случаяхъ, требованіе отчета, т. е. апперцеп-
ціи, и сами-по-себѣ суть уже, впрочём,ъ неполныя апперцепція воспрія-
тіи въ словѣ. Спрашивая: «это что такое?» и неимѣя въ мысли ни ма-
лѣйшаго указанія на отвѣтъ, мы тѣмъ-неменѣе, судя по употребленнымъ
нами словамъ, уже апперципируемъ впечатлѣніе какъ предметъ (это
что), имѣющій извѣстныя качества (такое). Препятствіе къ сліянію такъ
мало составляетъ сущность апперцепціи, что, напротивъ, самая совер-
шенная апперцепція та, которая невстрѣчаетъ препятствій, т. е., на-
примѣръ, мы лучше всего понимаемъ ту книгу, которая нами легко чи-
тается.
Взявши во вниманіе разнообразіе и неосновательномъ толковъ, воз-
бужденныхъ слухомъ о мертвыхъ- душахъ, скорѣе всего можно додумать,
что апперцепція состоитъ въ видоизмѣненіи апперципируемаго. Это бу-
детъ довольно близко къ истинѣ; но слѣдуетъ помнитъ, что результа-
томъ апперцепція можетъ быть не только заблужденіе, напр., что Чи-
чиковъ естъ капитанъ Копейкинъ или Наполеонъ, или что Наполеонъ
есть антихристъ, но и истина. Кто вѣрно объясняетъ фактъ, тотъ его
непереиначиваетъ, и если Донъ-Кихотъ, подъ вліяніемъ своей востор-
женной натуры и рыцарскихъ романовъ, апперципируетъ крылья вѣт-
ряныхъ мельницъ, какъ мечи гигантовъ, а стадо овецъ — какъ непрія-
тельское войско, то его оруженосецъ, вслѣдствіе такого-же процесса, ви-
дитъ только мельницы и барановъ. Самыя простыя и самыя несомнен-
ныя для насъ истины, которыя, по-видимому, прямо даются чувствами,
на дѣлѣ могутъ быть слѣдствіемъ сложнаго процесса апперцепціи. Ап-
перципируемое можетъ быть не совокупностью признаковъ, какъ Чичи-

ковъ,, губернаторская дочка, и не словомъ (то и другое возможно только
при нѣкоторомъ душевномъ развитіи), а простѣйшимъ чувственнымъ
воспріятіемъ или одновременно-даннымъ, почти нераздѣльнымъ рядомъ
такихъ воспріятіи; точно такъ апперципирующее можетъ быть неслож-
нымъ душевнымъ явленіемъ (какъ въ одномъ изъ приведенныхъ примѣ-
ровъ — чувство, какое дамы питаютъ къ губернаторской дочкѣ, заста-
вляющее приписывать ей свойства, противоположныя понятію дамъ о
красотѣ), а однимъ какимъ-нибудь несложнымъ (по своимъ условіямъ)
чувствомъ или немногими актами познавательной способности. Аппер-
цепція — вездѣ, гдѣ данное воспріятіе дополняется и объясняется
наличнымъ, хотя-бы самымъ незначительнымъ запасомъ другихъ. Ребе-
нокъ, напр., только посредствомъ апперцепціи узнаетъ, что у него бо-
литъ именно рука. Такое знаніе предполагаетъ уже въ душѣ образъ
руки, какъ предмета въ пространствѣ; но этого еще мало: глядя на
руку, я еще незнаю, что она именно болитъ, потому-что зрѣніе одина-
ково безстрастно изображаетъ и больное и здоровое мѣсто. Также недо-
статочно одного чувства боли, потому-что изъ него одного никакъ невы-
ведемъ знанія, что болитъ рука. Непремѣнно нужно, чтобы ощущеніе
боли, имѣющее опредѣленное мѣсто независимо отъ нашего знанія объ
этомъ, измѣнялось отъ прикосновенія къ больному мѣсту, чтобы къ этимъ
впечатлѣніямъ осязанія присоединилось измѣненіе .образа больного члена,
сообщаемое зрѣніемъ. Это послѣднее измѣненіё произойдетъ непремѣнно,
потому-что нельзя видѣть того мѣста, напр., руки, которое ощупывается
пальцами, или же и вся рука отъ прикосновенія къ больному мѣсту
невольно перемѣнитъ положеніе. Такимъ образомъ знать, что болитъ
рука, значитъ признавать свой членъ, въ которомъ боль, за одинъ и
тотъ-же съ тѣмъ, который доставляетъ какія-то впечатлѣнія зрѣнія и
осязанія. Ощущеніе боли здѣсь узнается снова и повѣряется, допол-
няется, объясняется, однимъ словомъ — апперципируется ощущеніями
осязанія и зрѣнія1).
Итакъ апперцепція не всегда можетъ быть названа измѣненіемъ
объясняемаго; но если это послѣднее имѣетъ мѣсто, то недолжно счи-
таться существеннымъ признакомъ апперцепціи, потому-что есть всегда
слѣдствіе сліянія, которое само несущественно. Поэтому удобнѣе опре-
дѣлить апперцепцію болѣе общимъ выраженіемъ: она есть участіе из-
вѣстныхъ массъ представленій въ образованіи новыхъ мыслей 2). По-
слѣднее имѣетъ существенное значеніе, потому-что всегда результатомъ
взаимодѣйствія двухъ стихій апперцепціи является нѣчто новое, не-
сходное ни съ' одною изъ нихъ. Это опредѣленіе должно быть допол-
1) Ср. Waitz, Lehrbuch der PsycÄol., 189.
2) Объ апперцепціи CM. Steinthal, Zur Sprachphüosophie. Zeitschr. f. Philos.
v. Fichte etc. XXXII, 74 — 77.

нено, потому-что непоказываетъ,- какія именно массы мыслей должны
бытъ объясняющими.
Въ душѣ бываетъ нѣсколько группъ, из коихъ каждая, по-видимому,
равно могла-бы апперципировать данное воспріятіе, а между тѣмъ въ
одномъ случаѣ, по поводу одного и того-же, приходитъ въ сознаніе
одна, въ другомъ — другая. Нельзя сказать, напр., чтобы въ душѣ
ученика небыло ничего, съ чѣмъ-бы могло внутреннимъ образомъ соеди-
ниться содержаніе латинскаго или греческаго классика, чтобы содер-
жаніе это было для него недоступно, а между тѣмъ опытъ доказываетъ,
что оно совершенно ускользаетъ отъ вниманія, т. е. неапперципируется
при затрудненіяхъ въ формахъ, при чтеніи съ грамматическою цѣлью.
Можно углубляться въ формальные и лексическіе оттѣнки языка, запо-
минать при этомъ по частямъ, напр., цѣлыя народныя пѣсни, но,
имѣя въ памяти всѣ данныя, незамѣчать общаго содержанія. Можно,
какъ въ баснѣ, за козявками слона непримѣтить. Легко предположитъ
причину такого явленія въ измѣняющейся отъ разныхъ обстоятельствъ
силѣ апперципирующихъ массъ. Чѣмъ болѣе я приготовленъ къ
чтенію извѣстной книги, къ слушанію извѣстной рѣчи, чѣмъ сильнѣе,
стало-быть, апперципирующіе ряды, тѣмъ легче произойдетъ, пониманіе
и усвоеніе, тѣмъ быстрѣе совершится апперцепція. Однако чтеніе,
требующее извѣстной сосредоточенности, будетъ для меня безполезно,
если оно чѣмъ-нибудь прерывается, или если сажусь за чтеніе подъ
вліяніемъ постороннихъ впечатлѣній, ослабляющихъ дѣйствіе тѣхъ
мыслей, которыми должно объясняться то, что я читаю. Если-бъ по-
купка мертвыхъ душъ небыла для чиновниковъ города N дѣломъ не-
слыханнымъ, то и недоумѣніе ихъ, при слухѣ о такой «негоцій» Чи-
чикова, было-бы невозможно, и вопросы: «что за притча эти мертвыя
души?» означающіе, что воспріятіе ищетъ, но ненаходитъ апперцепціи,
неимѣли-бы мѣста.
«Апперцепція есть участіе сильнѣйшихъ представленій въ со-
зданіи новыхъ мыслей»; но въ чемъ именно состоитъ эта сила, усло-
вливающая большую или меньшую легкость вліянія представленій на
новыя или возобновленныя въ сознаніи воспріятія? Такой вопросъ и
предшествующіе ему опредѣленіе предполагаетъ выведенное изъ опыта
убѣжденіе, что, выражаясь метафорически, все находящіеся въ душѣ
расположено не на одномъ планѣ, но или выдвинуто впередъ, или
остается вдали. Если-бы въ извѣстное . мгновеніе данное воспріятіе
могло быть въ одинаковыхъ отношеніяхъ ко всѣмъ рядамъ представленій
(которые слѣдуетъ разсматривать какъ отдѣльныя, но не лишенныя
взаимной связи единицы), то оно вдругъ апперципировалось-бы всѣми
этими рядами и, быть-можетъ, мысль наша разомъ обняла-бы нѣсколько
различныхъ результатовъ апперцепціи. То-же было-бы, если-бы нѣ-

сколько воспріятіи, ничѣмъ несвязанныхъ между собою и несоставлящихъ
для насъ одного цѣлаго; одновременно апперципировались одною массою
представленій. Но на дѣлѣ не такъ: одна изъ дамъ, напр., во время
разговора съ другою увѣрена только въ томъ, что румяны обваливаются
съ губернаторской дочки, какъ штукатурка; другое заключеніе въ эту
минуту для нея невозможно, и, наоборотъ, другое заключеніе, къ кото-
рому она могла-бы прійти при другихъ обстоятельствахъ, непремѣнно
исключило-бы это. Вообще, въ каждое мгновеніе жизни все, что есть
въ душѣ, распадается на двѣ неравныя области: одну обширную, ко-
торая намъ неизвѣстна, но неутрачена для насъ, потому-что многое ивъ
нея приходитъ намъ на мысль безъ новыхъ воспріятіи извнѣ; другую—
извѣстную намъ, находящагося въ сознаніи, очень ограниченную срав-
нительно съ первою. Сознаніе — явленіе, совершенно отличное отъ
самосознанія (которое добывается человѣкомъ поздно, тогда-какъ со-
знаніе есть всегдашнее свойство его душевной жизни), опредѣляютъ
какъ совокупность актовъ мысли, дѣйствительно совершающихся въ
данное мгновеніе1). Это опредѣленіе предполагаетъ, что все въ душѣ
внѣ сознанія не есть дѣйствительная мысль (представленіе въ самомъ
обширномъ смыслѣ этого слова), а только стремленіе къ ней (ein Streben
vorzustellen); что-то мѣняется въ самой мысли въ то время, какъ она
входитъ въ сознаніе2); но что именно. — врядъ-ли можно будетъ когда-
1) Herbart's sämmtl. Werke, V, I, 1£: «die Gesammtheit alles gleichzeitigen
wirklichen Vorstellens.
a) Само-собою, что какъ здѣсь, такъ вообще въ психологіи, слова, указывающія
на пространственныя отношенія явленій, имѣютъ только символическое значеніе. Со-
знаніе неесть сцена, на которую всходятъ представленія и гдѣ за тѣснотою немогутъ
многія вдругъ помѣститься; безсознательность неесть пространство за кулисами, куда
удаляются представленія, вытѣсняемыя со сцены. Сознаніе неесть также свѣтъ, то оза-
ряющій по неизвѣстнымъ причинамъ тѣ или другія представленія, то оставляющій ихъ
во мракѣ; но есть внутреннее око, столь-же отличное отъ того, на что обращено,
какъ глазъ нашъ — отъ предмета, на который смотритъ. Сознаніе — не посторонняя
для представленій сила, а ихъ собственное состояніе.
Случается, когда мы заняты чѣмъ-нибудь, слышатъ бой часовъ, необратить вни-
манія на число ударовъ и, однако, после вѣрно вспомнитъ это число; недослышавъ
слова, мы просимъ говорившаго повторить, но до его отвѣта уже успѣли дополнить не-
дослышанное, и не нуждаемся въ повтореніи. Эти и имъ подобныя явленія могутъ на-
вести на мысль, что безсознательныя впечатлѣнія, содержаніе коихъ хотя и есть
въ душѣ, но столь-же намъ чуждо, какъ и недѣйствующіе на насъ предметы внѣшняго
міра, предшествуютъ сознательнымъ воспріятіямъ, что сознаніе относится къ без-
сознательности, какъ дѣйствіе къ страданію. Но въ приведенныхъ примѣрахъ впе-
чатлѣнія находятся въ сознаніи съ перваго раза: звуки недослышаннаго слова схва-
ченъ! нами, но невполнѣ; бой часовъ — тоже, но какъ сумма испытанныхъ нами по-
трясеній, а не какъ число ударовъ, по которому мы узнаемъ время. Апперцепція,
объясненіе и дополненіе слѣдуютъ здѣсь за перцепціею, но и эта послѣдняя есть уже
дѣятельность души, естъ уже сознаніе. Какъ физическій атомъ уже дѣйствуетъ въ то

либо сказать, потому-что для опредѣленія разницы между двумя явле-
ніями нужно знать оба, а знаемъ мы только мысль, перешедшую въ
сознаніе, сложившую съ себя тѣ свойства, какія она имѣла въ безсо-
знательномъ состояніи. Однако, устраняя вопросъ о томъ, что была
данная мысль до своего появленія въ сознаніи, мы можемъ въ томъ
видѣ, въ какомъ она представляется намъ, искать причины тому, что
она чаще другихъ появляется въ сознаніи и легче другихъ апперци-
пируетъ новыя воспріятія.
Степень вліянія однихъ мыслей на другія можетъ, по-видимому,
зависѣть или отъ силы сопровождающаго ихъ чувства, или отъ ихъ
ясности. Разсмотримъ порознь эти условія. Во-первыхъ, получаемыя
извнѣ чувственныя воспріятія имѣютъ, безъ сомнѣнія, различныя сте-
пени силы, потому-что ни «одно изъ нихъ неизображаетъ вполнѣ без-
различно своего содержанія, но каждое чувствуется нами, какъ большее
или меньшее потрясеніе нашего существа, соразмѣрное интенсивности
этого содержанія. Громкій звукъ и яркій свѣтъ не только даютъ намъ
большее содержаніе, чѣмъ тихій звукъ и слабое мерцаніе, но и вос-
пріятіе первыхъ дѣйствуетъ на насъ сильнѣе, чѣмъ воспріятія по-
слѣднихъ. Такимъ образомъ можно сравнивать не только. однородныя,
но и разнородныя ощущенія (напр., чувство. испытываемое при
сильномъ звукѣ, слабѣе того, которое сопровождаетъ воспріятіе слабаго
свѣта). Очень вѣроятно, что въ душѣ, еще впервые подверженной
дѣйствію внѣшнихъ вліяній, неуправляемой воспоминаніемъ прежнихъ
впечатлѣній, — болѣе сильныя ощущенія будутъ вытѣснять слабѣйшія.
Какъ взоръ невольно устремляется на самыя свѣтлыя точки извѣстной
поверхности, такъ и вниманіе поглощается ими въ ущербъ болѣе
темнымъ. Отсюда можно заключитъ, что если-бы и въ воспоминаніи
чувство, сопровождавшее впечатлѣнія, сохраняло свою силу, то воспо-
минаніе сильнѣйшее въ этомъ смыслѣ апперципировало-бы новыя
воспріятія легче, чѣмъ слабѣйшее. Но, говоритъ Лоце, «въ душѣ,
воспитанной опытомъ, встрѣчаемъ уже болѣе сложныя явленія. Легкій
шорохъ можетъ отвлечь наше вниманіе отъ громкаго шума и вообще
вліянія воспоминаемыхъ воспріятіи на направленіе нашей мысли несо-
размѣрно силѣ ихъ чувственнаго содержанія. Степень интереса, который
они получаютъ въ нашихъ глазахъ съ теченіемъ жизни, зависитъ уже
не отъ нихъ самихъ, а отъ цѣны, какую они имѣютъ для насъ, какъ
время, какъ получаетъ потрясеніе извнѣ, и страданіе его есть уже воздѣйствіе; такъ и
извѣстное состояніе души мы можемъ назвать страдательнымъ впечатлѣніемъ, если
имѣемъ въ виду его внѣшнія причины; но должны считать живымъ воздѣйствіемъ,
если вспомнимъ, что та-же причина въ другой натурѣ вызвала-бы другое состояніе.
Такимъ образомъ въ сознаніи и въ безсознательности мы можемъ видѣть и дѣятель-
ность и страданіе, и это, конечно, неговоритъ намъ, что они такое сами-по-себѣ.

предзнаменованія другихъ явленій или указанія на нихъ». «Воспоми-
наніе, вѣрно передавая качество и интенсивность содержанія прежнихъ
впечатлѣній, неповторяетъ въ то-же время потрясеній, которыя мы отъ
нихъ испытывали, а если и повторяетъ, то развѣ такъ, что къ воспро-
изведенному образу содержанія присоединяетъ другой образъ возбу-
жденнаго имъ прежде чувства. Раскаты грома въ воспоминаніи, какъ-
бы ясно ни передавало оно ихъ свойства и силу, не болѣе насъ по-
трясаютъ, чѣмъ равно ясное воспоминаніе самаго слабаго звука; быть-
можетъ, при этомъ мы воспоминаемъ о сильномъ потрясеніи, причи-
ненномъ намъ громкимъ звукомъ, но самое это воспоминаніе дѣйствуетъ
на насъ сильнѣе воспоминанія о слабомъ потрясеніи. Мы помнимъ
различный вѣсъ двухъ предметовъ, но воспоминаніе о большей тяжести
одного нетяжеле для насъ воспоминанія о меньшей тяжести другого
Примѣры эти хороши, однако немогутъ убѣдить въ томъ, въ чемъ-
бы должны: рядомъ съ ними слѣдуетъ поставитъ другіе, доказывающіе
совершенно противное. Бываетъ достаточно самаго незначительнаго об-
стоятельства, чтобы пробудить воспоминаніе о потерѣ любимаго человѣка
и неразлучную съ этимъ печаль. Легкость воспоминанія въ этомъ слу-
чаѣ мы ставимъ въ зависимость отъ важности потери и силы принесен-
наго ею чувства, и, какъ кажется, неошибаемся: потеря, напр., перчатки
скоро забывается, потому-что невелика сила произведеннаго этимъ не-
удовольствія. Пословица: «пуганая ворона и куста боится» въ переводѣ
на болѣе отвлеченный языкъ значитъ, что чѣмъ сильнѣе первоначаль-
ный испугъ, тѣмъ скорѣе мысль объ опасности апперципируетъ новыя
воспріятія. Такъ, въ Мертвыхъ Душахъ и тотъ, кто счелъ Чичикова за
губернаторскаго чиновника, и почтмейстеръ, нѣкоторое время принимав-
шій его за Копейкина, — оба, вѣроятно, видали на вѣку ревизіи, но
вспомнилъ ихъ, по поводу Чичикова, только первый, между прочимъ,
потому, что имѣлъ причины ихъ бояться. Поэтому можно принятъ силу
первоначальнаго чувства за обстоятельство, обусловливаютъ степень
вліянія связанной съ нимъ мысли на.другія, но слѣдуетъ сдѣлать ого-
ворку, что это вліяніе чувства можетъ въ свою очередь поддерживаться
или разрушаться отношеніями, въ какія стало соединенное съ нимъ
содержаніе къ другимъ. ВремЯ между горестнымъ для насъ событіемъ и
данною минутою можетъ быть различно заполнено: при однихъ усло-
віяхъ это событіе продолжаетъ возвращаться въ сознаніе и бросать
тѣнь на текущую жизнь, а при другихъ и сопровождавшее его чувство
и само оно забылось, потому-что мысль получила другое направленіе.
Если были психическія средства спасти разсудокъ того, кто помѣшался
на неудачно поставленной картѣ, то они состояли въ томъ, чтобы раз-
1) Lotze, Mikrokosm, I, 222 — 4.

рознитъ мысли ο поразившемъ его событіи, привести ихъ въ болѣе бла-
гопріятныя отношенія къ другимъ и удалитъ отъ сознанія. Такимъ обра-
зомъ, сила чувства, какъ причина силы апперципирующихъ массъ, ука-
зываетъ на другую причину, именно — на болѣе или менѣе тѣсную связь
между стихіями этихъ массъ.
Во-вторыхъ, относительно ясности представленій, намъ кажется
вполнѣ убѣдительнымъ слѣдующее мнѣніе Лоце: «полагаютъ обыкно-
венно, что одно и то-же содержаніе можетъ-быть представлено съ без-
конечно-различными степенями ясности, что, только проходя эти сте-
пени и постепенно затемняясь; представленіе исчезаетъ ивъ сознанія. Но
это — описаніе событія, котораго никто никогда ненаблюдалъ, потому-что
вниманіе, съ какимъ мы наблюдаемъ, сдѣлало-бы самое это событіе не-
возможнымъ. Уже впослѣдствіи, замѣтивъ, что извѣстнаго представленія
нѣкоторое время небыло въ сознаніи, мы отвѣчаемъ себѣ на вопросъ,
какъ оно исчезло, этою догадкою о постепенномъ' угасаніи, о которомъ
дѣйствительное наблюденіе неговоритъ намъ ровно ничего. Если при-
помнимъ внутреннее состояніе, въ какомъ-мы находились, когда извѣст-
ное сильно возбужденное представленіе значительное время было въ
нашемъ сознаніи, и затѣмъ, по-видимому, исподволь утрачивалось, то
найдемъ, что оно не постепенно затемнялось, а, съ резкими перерывами—
то появлялось въ сознаніи, то исчезало. Новое впечатлѣніе, содержаніе
коего было какъ-нибудь связано съ прежнимъ, мгновенно снова приво-
дило его на память; другое впечатлѣніе, поражающее своею новостью,
опятъ его вытѣсняло. Это прежнее представленіе похоже было на плы-
вущее тѣло, которое то мгновенно поглощается волнами, то столь-же
быстро поднимается. То, что мы называемъ постепеннымъ затемнѣ-
ніемъ — частью возраставшіе промежутки между появленіями пред-
ставленія, частью другая особенность,, о которой ниже».
«Если раздѣлимъ представленія на простыя чувственныя воспрія-
тія и на сложные изъ нихъ образы, то не въ состояніи будемъ сказать,
въ чемъ состоитъ различіе силы первыхъ, если не въ различіи содер-
жанія. Звука одной и той-же высоты и силы того-же инструмента мы
неможемъ себѣ представить болѣе или менѣе ясно; мы или предста-
вляемъ его, или непредставляемъ, или, наконецъ, ошибаемся въ своихъ
предположеніяхъ, принимая представленіе болѣе сильнаго или слабаго,
слѣдовательно другого звука, за болѣе сильное и слабое представленіе
одного и того-же. Точно такъ одного и того-же) оттѣнка цвѣта при
одномъ освѣщеніи мы неможемъ представить съ большею или меньшею
ясностью; но, конечно, если этотъ оттѣнокъ указанъ намъ словомъ или
описаніемъ, мы можемъ колебаться въ выборѣ между воспоминаніями
нѣсколькихъ сродныхъ цвѣтовъ, незная, какой именно изъ нихъ нуженъ.
Тогда объясняемъ мы такое состояніе тѣмъ, что у насъ есть предста-

вленіе, но только неясное, между тѣмъ какъ на самомъ дѣлѣ мы его
неимѣемъ и только выискиваемъ изъ нѣсколькихъ, вмѣстѣ съ числомъ
коихъ растетъ наша неувѣренность и мнимая неясность представленія».
Еще невѣроятнѣе, чтобы сложные образы исподволь блѣднѣли.
удерживая всѣ свой черты; напротивъ, они затемняются только, разла-
гаясь и разрушаясь.
Въ воспоминаніи забываются извѣстныя, менѣе замѣченныя части
видѣннаго предмета и ихъ связь съ другими; при попыткѣ возстано-
вить въ памяти этотъ образъ, мы въ недоумѣніи колеблемся между
различными возможностями заполнить происшедшіе такимъ путемъ про-
бѣлы и связать частности, еще ясно представляемыя нами порознь. Та-
кимъ образомъ появляется мнимая неясность представленій, которая
увеличивается въ прямомъ отношеніи къ обширности поля, предоста-
вленнаго нашей дополняющій фантазіи. Напротивъ, вполнѣ ясны пред-
ставленія, коихъ части мыслимы всѣ и притомъ съ полною опредѣлен-
ностью взаимныхъ отношеній, а эта ясность сама-по-себѣ неможетъ ни
увеличиваться, ни уменьшаться. Нерѣдко намъ кажется, что можетъ
увеличиться интенсивность представленія, содержаніе коего давно намъ
вполнѣ извѣстно, но на дѣлѣ въ такихъ случаяхъ пополняется самое
это содержаніе. Какъ затемняется оно отъ пробѣловъ, уменьшающихъ
его, такъ, по-видимому, уясняется, если, сверхъ его самого, входятъ въ
сознаніе еще разнообразныя отношенія, со всѣхъ сторонъ связывающія
его съ другимъ содержаніемъ. Нельзя болѣе или менѣе представлять
кругъ или треугольникъ: мы или имѣемъ ихъ вѣрный образъ, или не-
имѣемъ; тѣмъ-неменѣе они становятся яснѣе, когда, съ увеличеніемъ
нашихъ геометрическихъ познаній, вмѣстѣ съ этими фигурами · припо-
минаются и ихъ многочисленныя и важныя отношенія. Въ этомъ смыслѣ
мы допускаемъ различіе въ степеняхъ ясности. Поэтому то, что прежде
живо намъ представлялось, становится для насъ менѣе яснымъ тогда,
когда, почему-бы ни было, перестаетъ приходить намъ на память все
то, съ чѣмъ было связано въ минуты своей наибольшей живости, на
связи съ чѣмъ въ сознаніи основана была самая эта живость 1). «Ясность
представленій (и степень ихъ вліянія на другія) состоитъ не въ боль-
шей или меньшей интенсивности нашего знанія, а въ экстенсивной
полнотѣ ихъ содержанія, въ измѣнчивомъ богатствѣ постороннихъ сти-
хій, соединенныхъ съ этимъ содержаніемъ».
Нельзя несогласиться и съ точки зрѣнія послѣдователей Гербарта,
что распаденіе самая очевидная для насъ причина помраченія слож-
ныхъ представленій, и, наоборотъ, ихъ полнота и обширность связей
съ другими — причина не только ихъ ясности, но и большаго или мень-
1) Lotze, Miki. I, 224-227.

шаго вліянія на другія. Столь-же несомнѣнно, что постепенное ослабле-
ніе въ воспоминаніи простого чувственнаго воспріятія, подобное затиха-
нію звука и ослабленію цвѣта, несетъ фактъ, сообщаемый намъ само-
наблюденіемъ. Ослабѣвшій звукъ той-же высоты есть для насъ уже
другое представленіе. Но неошибаемся-ли мы въ этомъ, слѣдуетъ-ли,
согласно съ Дробишемъ, принятъ ослабленіе интенсивности представле-
нія, какъ дѣятельности души, независимое отъ измѣненія самаго ихъ
содержанія, или же отвергнутъ его вмѣстѣ съ Лоце — это для насъ ме-
нѣе важно. Довольно, что сила вліянія представленій на другія сораз-
мѣрна ихъ ясности въ томѣ смыслѣ, какъ принимаетъ Лоце.
Здѣсь къ опредѣленію апперцепціи, какъ участія сильнѣйшихъ
массъ въ, образованіи новыхъ мыслей, можемъ уже прибавить, что сила
апперципирующихъ массъ тождественна съ ихъ организованностью. Отъ
степени этой послѣдней зависитъ и большая широта сознанія, ограни-
ченномъ коего мы приняли за исходное положеніе при опредѣленіи
силы объясняющихъ мыслей.
Говоря о предѣлахъ сознанія, кстати замѣтимъ два случая.
1) При непосредственномъ воспріятіи чувственныхъ впечатлѣній
сознаніе ограничено только свойствамъ внѣшнихъ возбужденій и самихъ
органовъ. Мы невоспринимаемъ въ одно время нѣсколькихъ вкусовъ или
запаховъ не потому, что различныя впечатлѣнія смѣшиваются въ душѣ,
а потому, что душа получаетъ уже извнѣ, такъ сказать, одинъ ихъ
итогъ. Но посредствомъ зрѣнія мы получаемъ, разомъ и несмѣшивая,
впечатлѣнія столькихъ цвѣтныхъ точекъ, сколько ихъ заключается въ
пространствѣ, какое отразилось въ зрачкѣ, по^ти тоже посредствомъ
осязанія. Въ одно мгновеніе отъ всѣхъ чувствъ разомъ мы можемъ по-
лучатъ многія впечатлѣнія, которыя всѣ могутъ находиться въ созна-
ніи, потому-что, хотя мы не въ состояніи дать себѣ въ нихъ отчета въ
самое время воспріятія, но можемъ ихъ припомнитъ впослѣдствіи.
2) Ограниченномъ сознанія, независимая отъ внѣшнихъ причинъ,
.гораздо яснѣе обнаруживается при воспоминаніи уже воспринятаго.
«Кажется», говоритъ Лоце, «будьто только напоръ впечатлѣній.внѣш-
няго міра насильно расширяетъ сознаніе, и что, предоставленіе са-
мому-себѣ, оно такъ суживается, что, по-видимому, представляетъ
разнообразное не одновременнымъ, а только послѣдовательнымъ во вре-
мени» 1). Въ такомъ видѣ фактъ непредставляетъ сомнѣнія, но при бли-
жайшемъ его разсмотрѣніи мнѣнія расходятся. Лоце полагаетъ, что
«хотя было-бы оченъ трудно рѣшить непосредственнымъ наблюденіемъ,
точно-ли могутъ нѣсколько представленій въ одно время находиться*въ
сознаніи, или же это только призракъ, происходящій отъ быстроты ихъ
1) Lotze, ib.

смѣны; но фактъ, что вообще мы можемъ сравнивать, заставляетъ
насъ принятъ возможность одновременности. Кто сравниваетъ, тотъ не-
переходитъ только отъ мысли объ одномъ изъ членовъ сравненія къ
мысли ο другомъ;' чтобы совершитъ сознаніе, онъ долженъ совмѣстить
въ одномъ недѣлимомъ сознаніи оба эти члена, и вмѣстѣ — форму сво-
его перехода отъ одного къ другому. Когда хотимъ сообщитъ дру-
гому извѣстное сравненіе, то свойствами языка мы принуждены произ-
носитъ одно за другимъ имена двухъ членовъ сравненія и обозначеніе
отношенія между ними. Въ этомъ причина заблужденія, будьто и въ
самомъ сообщаемомъ сравненіи есть такая послѣдовательность; но, про-
износя одно за другимъ, мы разсчитываемъ на то,- что въ сознаніи слу-
шающаго наша рѣчь произведетъ не три раздѣльныя представленія, а
одно представленіе отношенія между двумя другими. Хотя мы привыкли
и безмолвному теченію нашей мысли придавать форму рѣчи, но оче-
видно и здѣсь послѣдовательность во времени, въ какой вяжутся между
собой слова для нашихъ представленій, есть только изображеніе отно-
шеній, уже прежде замѣченныхъ нами между ихъ содержаніями; эта
привычка ко внутренней рѣчи собственно замедляетъ ходъ мысли, раз-
лагая въ послѣдовательный рядъ то, что первоначально было одновре-
меннымъ».
Эти дѣйствія познанія, ручаясь намъ за одновременность многихъ
представленій, вмѣстѣ съ этимъ указываютъ на ея условія. Сознаніе
неимѣетъ мѣста только для безсвязной множественности; оно не тѣсно
для разнообразія, члены коего раздѣлены для насъ извѣстными отно-
шеніями, приведены въ порядокъ и связаны. Намъ неудается предста-
витъ разомъ два впечатлѣнія безъ взаимного ихъ отношенія; сознанію
нужно представленіе своего пути отъ одного къ другому; ему легче,
при помощи этого представленія перехода, охватитъ большее множество,
чѣмъ меньшее — безъ него. Поэтому способность сознанія обнимать мно-
гое усовершима. Одновременные звуки музыки всякому представляйтеся
такими, но врядъ-ли ихъ вспомнитъ тотъ, для кого они были безсвяз-
нымъ множествомъ; музыкально-же образованному уху они съ перваго
разу представляются обильнымъ отношеніями цѣлымъ, коего внутренняя
организація приготовлена предшествующимъ теченіемъ мелодіи. Всякій
пространственный образъ прочнѣе удерживается въ памяти, если мы
въ состояніи разложить его наглядное впечатлѣніе въ описаніе. Го-
воря, что извѣстная частъ зданія покоится на другой, поддерживается
третьею, склоняется подъ такимъ-то угломъ къ четвертой, мы прежде
всего увеличиваемъ число представленій, которыя намъ слѣдуетъ удер-
жать въ памяти; но въ такомъ словесномъ выраженіи посредствомъ
предложеній одновременность частей превращается въ рядъ ихъ вза-
модѣйствій, которыя явственнѣе ихъ связываютъ, чѣмъ нераздѣльный

чувственный образъ. Чѣмъ выше развитіе духа, чѣмъ тоньше отно-
шенія, которыми онъ связываетъ между собою отдѣльныя мысли, тѣмъ
болѣе расширяется сознаніе даже для такихъ представленій, которыя
связанъ! между собою уже не пространствомъ или временемъ, а вну-
треннею зависимостью 1).
Лоце основывается во всемъ этомъ на вѣрной мысли, что одна
смѣна представленій' въ сознаніи, какъ:бы она ни была быстра, не въ
состояніи объяснитъ возможности схватитъ ихъ отношенія. Если
въ то время, какъ въ сознаніи есть α, въ немъ совсѣмъ не-
можетъ находиться &, то, во-первыхъ, кромѣ внѣшнихъ воз-
бужденій, небудетъ никакихъ основаній для перехода отъ а къ δ,
во-вторыхъ, отношеніе а = Ъ состояться неможетъ. Но онъ представилъ
одну только сторону явленія, тогда-какъ въ немъ двѣ, по-видимому,
исключающія другъ друга. Чтобъ понимать конецъ книги, въ которой
послѣдующее вытекаетъ изъ предъидущаго, мы должны совмѣстить въ
сознаніи все предшествующіе; а между тѣмъ нетрудно замѣтить, что
по мѣрѣ, какъ при чтеніи мы подвигаемся впередъ, все прочтенное
ускользаетъ изъ нашего сознанія. Геометрическая теорема, внѣ связи
съ предъидущимъ, неимѣетъ для насъ смысла, а между тѣмъ никто не-
скажетъ, чтобъ, понимая ее, онъ въ то-же время представлялъ себѣ всѣ
предшествующія. Даже больше: въ сознаніи не отразится какъ одно-
временный пространственный образъ самый немногосложный рядъ за-
ключеній, направленныхъ къ извѣстному намъ^ выводу, и это есть свой-
ство не языка, безъ котораго въ подобныхъ случаяхъ обойтись трудно,
но возможно. Хотя сознаніе и несовмѣщаетъ въ себѣ одновременно не
только многихъ, но даже двухъ членовъ сравненія, но членъ сравненія,
находящійся внѣ его предѣловъ, обнаруживаетъ замѣтное вліяніе на
тотъ, который въ сознаніи. Въ ту минуту, какъ произносимъ послѣднее
слово предложенія, мы мыслимъ непосредственно только содержаніе
этого слова; однако это содержаніе указываетъ намъ на то, къ чему
оно относится, изъ чего оно вытекло, т. е. прежде всего — на Другія,
предшествующія слова того-же предложенія, потомъ — на смыслъ пе-
ріода, главы, книги. Легче всего намъ припомнитъ, почему было ска-
зано только-что произнесеніе слово; нѣсколько болѣе напряженія тре-
буетъ попытка найти его мѣсто вт* цѣломъ ряду мыслей, напр., нужно
перечесть періодъ, чтобы понять, что значитъ встрѣченное подъ конецъ
его мѣстоименіе, и т. д. Можно понимать это такъ, что хотя нѣтъ сте-
пеней ясности представленія, находящихся въ сознаніи, но за «поро-
гомъ сознанія» одни представленія имѣютъ болѣе замѣтное вліяніе на
сознаваемое, другія меньше; первыя легче возвращаются въ сознаніе,
і) Lotze, Mlkrok., 1, 232—3.

вторыя — труднѣе1), и наконецъ то, что ничѣмъ несвязано съ мыслью,
занимающею Насъ въ эту минуту, вовсе неможетъ прійти на умъ въ
слѣдующую, если внѣшнія впечатлѣнія непрервутъ теченія мысли и не-
дадутъ ему новаго направленія. Каждый членъ мыслимаго* ряда пред-
ставленій вмѣстѣ съ собою вноситъ въ сознаніе результатъ всѣхъ пред-
шествующихъ, и тѣмъ многозначительнѣе для насъ этотъ результатъ,
чѣмъ многостороннѣе связи между предшествующими членами. Такъ,
общій выводъ разсужденія или опредѣленіе обслуживаемаго предмета,
которое должно въ немногихъ, полновѣсныхъ словахъ повторить намъ
все предшествующее, достигнетъ своей цѣли, будетъ понятно только
тогда, когда это предшествующее уже организовано нашею мыслью;
иначе — опредѣленіе будетъ имѣть только ближайшій грамматическій
смыслъ.
Итакъ, примемъ-ли мы вмѣстѣ съ Лоце, что сознаніе обнимаетъ
рядъ мыслей, какъ нѣчто одновременное, подобно глазу, который разомъ
видитъ множество цвѣтныхъ точекъ, или же — что сознаніе только пе-
реходитъ отъ одной мысли къ другой, но непонятнымъ образомъ видо-
измѣняетъ эту послѣднюю и совмѣщаетъ въ ней все предшествующее:
во всякомъ случаѣ расширеніе его, какъ-бы ни понимать это слово,
зависитъ отъ той-же причины, отъ которой и сила апперципирующихъ
массъ, именно отъ близости отношеній между стихіями этихъ массъ и
отъ количества самыхъ стихій.
Основные законы образованія рядовъ представленій — это ассо-
ціація и сліяніе. Ассоціація состоитъ въ томъ, что разнородныя
воспріятія, данныя одновременно или одно вслѣдъ за другимъ, не уни-
чтожаютъ взаимно своей самостоятельности, подобно. двумъ химически
сроднымъ тѣламъ, образующимъ изъ себя третье, а, оставайсь сами-
собою, слагаются въ одно цѣлое. Два цвѣта, данные вмѣстѣ нѣсколько
разъ, несмѣшиваясь между собою, могутъ соединяться такъ, что мы
одного представить себѣ неможемъ, непредставляя другого. Сліяніе,
какъ показываетъ самое слово, происходитъ тогда, когда два различныя
представленія принимаются сознаніемъ за одно и то-жё, напр., когда
намъ кажется, что мы видимъ знакомый уже предметъ, между-тѣмъ-какъ
передъ нами совсѣмъ другой. Новое воспріятіе, сливаясь съ прежнимъ,
непремѣнно или вводитъ его въ сознаніе или, по-крайней-мѣрѣ, приво-
дитъ въ непонятное для насъ состояніе, которое назовемъ движеніемъ;
но такъ-какъ это прежнее воспріятіе было дано вмѣстѣ, или вообще
находилось въ извѣстной связи съ другими, то входятъ въ сознаніе и
эти другія.. Такъ посредствомъ сліянія образуется связь между такими
1) Штейнталь (Assimil. und Attraction. Zeitschrif. f. Völkerpsych. В. I., 107—117)
называетъ состояніе представленій несознаваемыхъ, но готовыхъ перейти въ сознаніе,
дрожаніемъ (Schwingende Vorstellungen).

представленіями, которыя первоначально небыли соединены ни одно-
временностью, ни послѣдовательностью своего появленія въ душѣ. Вмѣ-
стѣ съ такимъ сродствомъ, вызывающимъ въ сознаніе нѣкоторые изъ
прежнихъ представленій, дано средство удалятъ другія: если новое вос-
пріятіе В имѣетъ наиболѣе общихъ точекъ не съ Б, которое въ
эту минуту находится въ сознаніи^ а съ однимъ изъ прежнихъ воспрія-
тіи, именно съ А, то Б будетъ вытѣснено изъ мысли посредствомъ
привлекаемаго въ нее А. А и Б находятся въ связи, первое съ І7, Д,
Д второе съ <Ж, 5, И—и могутъ считаться началами рядовъ, которые
черезъ нихъ и сами входятъ въ сознаніе; мысль, слѣдуя тому направле-
нію, началомъ коему служитъ А, устраняетъ другое направленіе Б,
но сродство В съ А, а не съ Б неесть разъ навсегда опредѣлимая не-
измѣнная величина: оно измѣнчиво, какъ чувство, сопровождающее и
измѣняющее колоритъ воспріятія, и въ свою очередь зависимое отъ не-
уловимыхъ перемѣнъ въ содержаніи этого послѣдняго.
Неостанавливаясь на темныхъ сторонахъ этихъ простѣйшихъ ду-
шевныхъ явленій, ограничимся несомнѣннымъ положеніемъ, что въ
апперцепція воспринимаемое вновь и объясняемое должно извѣстнымъ
образомъ соприкасаться .съ объясняющимъ, безъ чего будетъ. невозмо-
женъ результатъ, составляющій пріобрѣтеніе души, въ которой происхо-
дитъ пониманіе. Говоря или только чувствуя, что мы, положимъ, издали
узнали своего знакомаго по росту, по походкѣ, по платью, мы тѣмъ
самымъ признаемъ, что между новымъ апперципируемымъ образомъ этого
знакомаго и прежними апперципирующими есть общія черты — именно:
ростъ, походка, платье. Эти общія черты можно назвать средствомъ
апперцепціи, потому-что безъ нихъ небыло-бы никакого объясненія
воспріятія. Нѣсколько примѣровъ апперцепціи съ довольно замѣтною
этою третьею стихіею можно найти въ разсужденіяхъ по поводу списка
душъ, накупленныхъ Чичиковымъ: «Максимъ Телятниковъ, сапожникъ.
Хе, сапожникъ! Пьянъ, какъ сапожникъ, говоритъ пословица», и затѣмъ
типическая исторія конкуренціи русскаго сапожника съ нѣмцемъ, ко-
торою объясняется представленіе Телятникова. Средствомъ при этомъ
служитъ частью то, что объясняемая фамилія намекаетъ на опоекъ,
частью данное вслѣдъ за нею представленіе сапожника. При имени
Попова, двороваго человѣка, вспоминается бесѣда безпашпортнаго съ
капитаномъ-исправникомъ и инвалидами и странствованія изъ тюрьмы
въ тюрьму; средствомъ апперцепціи здѣсь можетъ быть фамилія, нѣ-
сколько указывающая на грамотность, а вѣрнѣе — представленіе дворо-
ваго человѣка и бѣглаго. Процессъ пониманія неперемѣнится, если на
мѣсто объясняющихъ разсказовъ, такихъ-же конкретныхъ и индивиду-
альныхъ, какъ объясняемое, и только указывающихъ на общіе признаки
извѣстнаго круга явленій, поставимъ отвлеченное, общее понятіе. Всѣ

обобщенія, какъ, напр., «это — столъ», «столъ есть мебель», основаны
на сравненіи двухъ мысленныхъ единицъ различнаго объема,—срав-
неніи, которое предполагаетъ, что нѣкоторое количество признаковъ обоб-
щаемаго частнаго остается и въ общемъ. Нетруднѣе найти средство
апперцепціи въ собственныхъ сравненіяхъ, если они сразу намъ по-
нятны: «мірская молва — морская волна», потому-что и молва и волна
непостоянны; «желтый цвѣтъ — женскій привѣтъ: какъ цвѣтъ отцвѣтетъ,
привѣтъ пропадетъ», и т. п. Третье, общее между двумя членами срав-
ненія ^tertium comparationis), есть и средство апперцепціи1).
Въ народной поэзіи много сравненій, которыя кажутся только по-
втореніемъ того, самаго, что въ простѣйшемъ видѣ происходитъ при
обыкновенномъ обозначеніи воспріятія однимъ словомъ. Такъ, напр.,
рядомъ съ сравненіемъ жизни больного или несчастнаго человѣка съ
медленнымъ и пасмурнымъ горѣніемъ (въ выраженіи: «не горитъ, а
тлѣетъ») можно поставить областное модѣть2), о дровахъ: тлѣть,
худо горѣть; о человѣкѣ: хирѣть, болѣть. Предположимъ, что второе
значеніе появилось позже перваго. Сначала это второе значеніе суще-
ствовало въ душѣ, хотя, быть-можетъ, въ теченіе, самаго неуловимаго
мгновенія, только какъ воспріятіе, которое та#ъ относится къ своему
позднѣйшему виду, какъ содержаніе сознанія человѣка, разбуженнаго
новыми впечатлѣніями и еще безсильнаго дать себѣ отчетъ въ томъ,
что его окружаетъ, къ тѣмъ-же впечатлѣніямъ, уже покореннымъ и пе-
реработаннымъ мыслію. Человѣкъ еще не зналъ, что ему дѣлать съ
поразившимъ его воспріятіемъ болѣзни: потомъ объяснилъ себѣ это
воспріятіе, т. е. апперципировалъ его уже сложенными въ одно цѣлое
воспріятіями огня. Между болѣзнью и огнемъ было для него нѣчто общее
(иначе небыло-бы апперцепціи), и это общее выразилось словомъ -мо-
дѣть, которое тѣмъ самымъ стало средствомъ апперцепціи. Быть по-
средникомъ между двумя столъ разнородными группами воспріятіи,
какъ огонь и болѣзнь, слово можетъ только потому, что его собственное
содержаніе, его внутренняя форма обнимаетъ не всѣ признаки горѣнія,
а только одинъ изъ нихъ, встрѣчаемый и въ болѣзни. Разумѣется, что
внутренняя форма словъ служитъ третьею общею между двумя сравни-
ваемыми величинами и тогда, когда апперципируемое, обозначаемое
словомъ, однородно съ апперципирующимъ, т. е. когда, напр., слову
модѣть придавалось не новое ему значеніе болѣзненнаго состоянія,
1) Steinthal, Zur Sprachphilosophie. Zeitschr, f. Philos. v. Fichte etc., XXXII,
93 — 5.
2) Надежной этимологии слова модѣть нет: существующіе истолкования см. у
Преображенского, op. cit., I, 544. Ср. также Г. Ильинский <Изв. Ак. Н.>, XXII, 1,
195.— Значения слова модѣть более разнообразны, чем указано у Потебни, ср. у
Даля в «Толковом словаре». Редк.

а называлось имъ новое, во многомъ отличное отъ прежнихъ, воспрія-
тіе горѣнія.
Слово, взятое въ цѣломъ, какъ совокупность внутренней формы и
звука, есть прежде всего средство понимать говорящаго, апперципиро-
вать содержаніе его мысли. Членораздѣльный звукъ, издаваемый гово-
рящимъ* воспринимаясь слушающимъ, пробуждаетъ въ немъ воспоми-
наніе его собственныхъ такихъ-до звуковъ, а это воспоминаніе по-
средствомъ внутренней формы вызываетъ въ сознаніе мысль о самомъ
предметѣ. Очевидно, что если-бы звукъ говорящаго невоспроизвелъ
воспоминанія объ одномъ изъ звуковъ, бывшихъ уже въ сознаніи слу-
шающаго и принадлежащихъ ему самому, то и пониманіе было-бы не-
возможно. Но для такого воспроизведенія .нужно не полное, а только
частное сліяніе новаго воспріятія съ прежнимъ. При единствѣ человѣ-
ческой природы нѣкоторое различіе въ рефлективныхъ звукахъ, изда-
ваемыхъ разными недѣлимыми, немогло мѣшать созданію слова, точно
такъ, какъ и теперь разнообразные оттѣнки въ произношеніи отдѣльнаго
слова, переданнаго намъ прежними вѣками, немѣшаютъ пониманію.
Такъ-какъ чувство вообще обусловливается совокупностью личныхъ
свойствъ человѣка, то и различіе внутренней формы ономато-поэтиче-
скаго слова должно быть признано apriori; но и оно, подобно разно-
образію звуковъ, непереходя извѣстныхъ предѣловъ, необнаруживаясь
замѣтнымъ образомъ въ разницѣ звуковъ, несуществуетъ для сознанія и
немѣшаетъ пониманію. Такъ и на послѣдующихъ степеняхъ развитія
языка: мы понимаемъ сказанное другимъ слово сильный, т. е. при-
знаемъ тождество внутренней формы этого слова въ насъ самихъ и въ
говорящемъ, потому-что и мы, обыкновенно безсознательно, относимъ
его къ слову сила.
Что касается до самого субъективнаго содержанія мысли говоря-
щаго и мысли понимающаго, то эти содержанія до такой степени раз-
личны, что хотя это различіе обыкновенно замѣчается* только при
явныхъ недоразумѣніяхъ (напр., въ сказкѣ о набитомъ дуракѣ1), гдѣ
дуракъ придаетъ общій смыслъ совѣтамъ матери, которые годятся только
для частныхъ случаевъ), но легко можетъ быть сознано и при такъ
называемомъ полномъ пониманіи. Мысли говорящаго и понимающаго
сходятся между собою только въ словѣ. Графически это можно-бы вы-
разитъ двумя треугольниками, въ которыхъ углы Б, А, С и Д, А, Е,
имѣющіе общую вершину А и образуемые пересѣченіемъ двухъ линій
BE и СД, необходимо равны другъ другу, но все остальное можетъ быть
безконечно разнообразно. Говоря словами Гумбольта, «никто недумаетъ
1) Аѳан., Hap. P. Ск., II, 17 (V, 109). Мать совѣтуетъ дураку говорить тѣмъ,
которые несутъ мертваго: «канунъ да ладанъ», а дуракъ такимъ образомъ привѣтствуетъ
и свадьбу.

при извѣстномъ словѣ именно того, что другой», и это будетъ понятно,
если сообразимъ, что даже тогда, когда непониманіе, по-видимому, не-
возможно, когда, напр., оба собесѣдника видятъ передъ собою предметъ,
о которомъ рѣчь, что даже тогда каждый въ буквальномъ смыслѣ смо-
тритъ на предметъ съ своей точки зрѣнія и видитъ его своими глазами.
Полученное этимъ путемъ различіе въ чувственныхъ образахъ предмета,
зависящее отъ внѣшнихъ условій (различія точекъ зрѣнія и устройства
организма), увеличивается въ сильнѣйшей степени отъ того, что новый
образъ въ каждой душѣ застаетъ другое сочетаніе прежнихъ воспріятій,
другія чувства, и въ каждой образуетъ другія комбинаціи1). Поэтому
всякое пониманіе есть вмѣстѣ непониманіе, всякое согласіе въ мысляхъ —
вмѣстѣ несогласіе2).
«Сообщеніе мысли» есть реченіе, которое всякій, если несдѣлаетъ
нѣкотораго усилія надъ собою, пойметъ не въ переносномъ, а въ соб-
ственномъ смыслѣ. Кажется, будьто мысль въ рѣчи переходитъ вполнѣ
или отчасти къ слушающему, хотя отъ этого неубавляется умственной
собственности говорящаго, какъ пламя горящей свѣчи неуменьшится
отъ того, что она, по-видимому, дѣлится имъ съ сотней другихъ. Но
какъ въ дѣйствительности пламя свѣчи недробится, потому-что въ
каждой изъ зажигаемыхъ свѣчей воспламеняются свои газы, такъ и
рѣчь только возбуждаетъ умственную дѣятельность понимающаго, ко-
торый, понимая, мыслитъ своею собственною мыслію. «Люди», говоритъ
Гумбольтъ, «понимаютъ другъ друга не такимъ образомъ, что дѣй-
ствительно передаютъ одинъ другому знаки предметовъ» (въ родѣ техъ,
посредствомъ коихъ велись бесѣды въ нѣмомъ царствѣ, которое
было посѣщено Гулливеромъ), «и не тѣмъ, что взаимно заставляютъ
себя производить одно и то-же понятіе, а тѣмъ, что затрогиваютъ другъ
въ другѣ то-же звено цѣпи чувственныхъ представленій и понятій,
прикасаются къ тому-же клавишу своего духовнаго инструмента,
вслѣдствіе чего въ каждомъ возстаютъ соотвѣтствующія, но не тѣ-же
понятія»3).
Человѣкъ невольно и безсознательно создаетъ себѣ орудія понима-
нія, именно членораздѣльный звукъ и его внутреннюю форму, на первый
взглядъ непостижимо простыя сравнительно съ важностью того, что
посредствомъ ихъ достигается. Правда, что содержаніе, воспринимаемое
посредствомъ слова, есть только мнимоизвѣстная величина, что думать
при словѣ именно то, что другой, значило-бы перестать быть собою и
1) Въ малорусской сказкѣ про Ивана Голика одинъ изъ двухъ братьевъ хо-
четъ изъ трехъ дубовъ срубить комору, а другой изъ тѣхъ-же деревъ сдѣлать ви-
сѣлицу.
2) Humb., Ueb. die Versch., 66.
3) Humb., Ueb. die Versch., 201—2. Сравни также ib., 208—10.

быть. этимъ другимъ, что поэтому пониманіе другого въ томъ смыслѣ
въ какомъ обыкновенно берется это слово, есть такая-же иллюзія, какъ
та, будьто мы видимъ, осязаемъ и проч. самые предметы, а не свои
впечатлѣнія; но, нужно прибавить, это величественная иллюзія, на ко-
торой строится вся наша внутренняя жизнь. Чужая душа, дѣйствительно,
для насъ потемки, но много значитъ уже одно то, что при пониманіи
къ движенію нашихъ собственныхъ представленій примѣшивается мысль,
что мыслимое нами содержаніе принадлежитъ вмѣстѣ и другому. Въ
словѣ человѣкъ находитъ новый для себя міръ, не внѣшній и чуждый
его душѣ, а уже переработанный и ассимилированный душою другого,
«открываетъ существо съ такими-же потребностямъ и потому способное
раздѣлять чувствуемыя имъ темныя стремленія 1). Къ возбужденіямъ
мысли, какія уединенный человѣкъ получаетъ отъ внѣшней природы,
въ обществѣ присоединяется новое, ближайшимъ образомъ сродное съ
его собственною природою, именно слово. Несомнѣнно, что келейная
работа мысли есть явленіе позднѣйшее, предполагающее въ душѣ значи-
тельный запасъ опытности; она и теперь была-бы невозможна безъ
развитія письменности, замѣняющей бесѣду. Безъ книгъ и безъ людей
едва-ли кто и теперь былъ-бы способенъ къ сколько-нибудь продолжи-
тельнымъ и плодотворнымъ усиліямъ ума; безъ размѣна словъ человѣкъ,
при всевозможныхъ внѣшнихъ возбужденіяхъ, нравственно засыпаетъ,
«не горитъ, а тлѣетъ», какъ пасмурно и печально тлѣющая головня.
Если, наоборотъ, въ спорахъ и вообще въ одушевленномъ разговорѣ
рѣчь течетъ свободнѣе и пріобрѣтаетъ стилистическія достоинства, не-
замѣтныя при уединенной мысли, которая есть та-же рѣчь, но только
сокровенная; то это зависитъ отъ внутреннихъ достоинствъ мысли, вы-
зываемыхъ словомъ, отъ совершенствъ апперцепціи, отъ порождаемаго
словомъ убѣжденія, что скаванное нами будетъ понятно и заслужитъ
сочувствіе.
Здѣсь можно ожидать вопроса, что именно даетъ слову силу про-
изводитъ пониманіе, и почему слово въ этомъ отношеніи незамѣнимо
никакимъ другимъ средствомъ? Въ душѣ животнаго и человѣка и безъ
слова существуютъ прочныя ассоціаціи прежнихъ воспріятіи, мгновенно
вызываемыя въ сознаніе новыми впечатлѣніями, подобными прежнимъ,
и возвратомъ своимъ производящія извѣстныя дѣйствія. Если, напр.,
лошадь трогается съ мѣста и останавливается по слову человѣка,
то необнаруживаетъ-ли она этимъ пониманія? Въ ней возстаютъ образы,
согласные съ природою ея души, но соотвѣтствующіе душевнымъ дви-
женіямъ человѣка, однако она незнаетъ результатовъ того, что въ ней
происходитъ. При такихъ условіяхъ и между людьми небудетъ пони-
*) Humb., ib., 30.

манія. Представимъ себѣ, что страхъ, поразившій человѣка, производитъ
на его лицѣ столь сильную и выразительную игру мускуловъ, что не-
вольно овладѣваетъ всѣми присутствующими. Очевидно, что здѣсь такъ-
же мало пониманія, свободной дѣятельности мысли, какъ и въ паниче-
ской зѣвотѣ, возбужденной однимъ изъ собесѣдниковъ. Между тѣмъ, такая
зѣвота тоже посредствуётся чувственными воспріятіями, извѣстнымъ
состояніемъ души, а потому имѣетъ и психическое значеніе. Но стоитъ
кому-нибудь сказать «страшно!» или «скучно!» и явится пониманіе,
т. е. говорящій замѣтитъ свое состояніе, изменитъ его извѣстнымъ обра-
зомъ, подчинивши дѣятельности своей мысли. Пониманіе другого про-
изойдетъ отъ пониманія самого себя. Это послѣднее сравнительно съ
непосредственнымъ чувствомъ или воспріятіемъ есть уже сложное явле-
ніе, которое дѣлается возможнымъ только при помощи внѣшнихъ средствъ.
Мысль и сопровождающее ее чувство обнаруживается частью въ звукахъ,
частью въ другихъ движеніяхъ, напр., въ измѣненіяхъ физіономіи и т. п.
Языкъ движеній, какъ средство самонаблюденія, неимѣетъ большого
значенія. Во-первыхъ, способность наблюдать за собственными дви-
женіями добывается человѣкомъ поздно и есть уже слѣдствіе значитель-
наго развитія посредствомъ языка: въ большей части случаевъ движенія,
произведенныя чувствомъ, исчезаютъ безъ видимаго слѣда, потому-что
нельзя-же находиться подъ вліяніемъ сильнаго чувства, и наблюдать въ
зеркалѣ. игру своей физіономіи. Звукъ гораздо болѣе способенъ удовле-
творитъ потребности человѣка имѣть внѣ себя и предъ собою указанія
на душевныя событія. Безъ всякаго намѣренія съ своей стороны чело-
вѣкъ замѣчаетъ звуки своего голоса; его внутренняя дѣятельность, про-
кладывая себѣ путь черезъ уста и возвращаясь въ душу посредствомъ
слуха, получаетъ дѣйствительную объективность, нелишаясь въ то-же
время своей субъективности Чтобъ получитъ уже теперь нѣкоторое
понятіе, что слѣдуетъ за такимъ объектированьемъ мысли, довольно
вспомнитъ, что даже на недоступныхъ для многихъ высотахъ отвлечен-
наго мышленія, а тѣмъ болѣе въ началѣ развитія наша собственная
темная мысль мгновенно освѣщается, когда мы сообщимъ ее другому
или, что все равно, напишемъ. Въ этомъ одномъ смыслѣ, независимо
отъ предварительнаго приготовленія, docendo discimus. Во-вторыхъ,
если-бы даже каждый разъ — волею или неволею — мы видѣли себя, то и
тогда такихъ указаній было-бы мало для пониманія, потому-что по.
самой своей природѣ они оченъ неопредѣленны. Быть-можетъ, чувство,
сопровождающее каждое отдѣльное сочетаніе мыслей, иначе выражается
на лицѣ; намъ кажется, что человѣкъ точно такъ смѣется отъ одного смѣш-
ного, какъ и смѣялся-бы отъ многаго другого, различнаго по содержанію.
*) Humb., Ueb. die Versch., 54.

Отсюда видно, что преимущества звука предъ всевозможными сред-
ствами самонаблюденіи заключаются какъ въ томъ, что онъ, исходя
изъ устъ говорящаго, воспринимается имъ посредствомъ слуха, такъ и
въ томъ, что, становясь членораздѣльнымъ, онъ достигаетъ легко уло-
вимаго разнообразія и опредѣленности. Можно сказать, что разница
между животнымъ и человѣкомъ лишь въ томъ, что только послѣдній
можетъ создать себѣ такое средство пониманія; но это созданіе, кромѣ
физіологическихъ условій, предполагаетъ въ человѣческой душѣ ей
исключительно свойственное совершенство всѣхъ ея движеній, особую
силу, опредѣлимую только по результатамъ ея дѣятельности.
Итакъ, слово есть на столько средство понимать другого, на
сколько оно средство понимать самого себя. Оно потому служитъ по-
средникомъ между людьми и установляетъ между ними разумную связь,
что въ отдѣльномъ лицѣ назначено посредствовать между новымъ вос-
пріятіемъ (и вообще тѣмъ, что данное мгновеніе есть въ сознаніи) и
находящимся внѣ сознанія прежнимъ запасомъ мысли. Сила человѣче-
ской мысли не въ томъ, что слово вызываетъ въ сознаніе прежнія
воспріятія (это возможно и безъ словъ), а въ томъ, какъ именно \ оно
заставляетъ человѣка пользоваться сокровищами своего. прошедшаго.
Замѣчанія объ особенностяхъ вліянія апперцепціи въ словѣ на
мысль отдѣльнаго человѣка, или короче — о значеніи "представленія
(потому-что внутренняя форма, по отношенію къ тому, что посред-
ствомъ нея мыслится, къ тому содержанію слова, которое мы выше на-
зывали субъективнымъ, есть представленіе въ тѣсномъ смыслѣ
этого слова), откладываемъ до слѣдующей главы.
IX. Представленіе 1), сужденіе, понятіе.
Чувственныя воспріятія представляются наблюденію не одною
сплошною массою, а рядомъ группъ; стихіи каждой ивъ этихъ группъ
порознь находятся между собою въ болѣе тѣсной связи, чѣмъ CO сти-
хіями другихъ группъ. Такое явленіе непервообразно. Соединеніе вос-
пріятіи въ отдѣльные крута есть уже форма, придаваемая душою от-
дѣльнымъ воспріятіямъ, и въ нѣкоторомъ смыслѣ можетъ быть названо
самодѣятельностью души, потому-что. хотя необнаруживаетъ ея сво-
боды, но столь-же зависитъ отъ ея собственной природы, сколько отъ
свойства внѣшнихъ возбужденій. Конечно, слово «самодѣятельность»
требуетъ здѣсь нѣкотораго ограниченія. Нельзя себѣ представить та-
кихъ дѣйствій души, которыя-бы небыли вызваны внѣшними условіями,
!) Здесь впервые слово < представленіе > устанавливается как особый термин—
представитель, заместитель, в отличие от обычного термина «представление»—чув-
ственныя образ. Редк.

хотя, съ другой стороны, #нѣтъ и такихъ, которыя-бы вполнѣ объясня-
лись посторонними вліяніями. Въ послѣднемъ смыслѣ даже хаотическое
состояніе воспріятіи и свойства каждого изъ нихъ порознь — творче-
ство души; въ первомъ — даже самосознаніе и свобода 'щ воли — явленія
зависимыя и несвободныя. Однако есть основаніе видѣть болѣе само-
дѣятельности тамъ, гдѣ внѣшнія причины не прямо, а только посред-
ствомъ ряда состояній самаго существъ вызываютъ такое, а не другое
его движеніе.
Соединеніе впечатлѣній въ образы, принимаемые нами за пред-
меты, существующіе независимо отъ насъ и безъ нашего участія, —
это соединеніе есть дѣло нашей души, впрочемъ, неотличающее ее отъ
души животнаго.
Положимъ, что зрѣніе въ первый разъ даетъ человѣку впечатлѣ-
нія дерева на голубомъ полѣ неба. Небо и дерево составляли-бы для
него одно разноцвѣтное пространство, одинъ предметъ, ,и на.всегда
остались-бы однимъ предметомъ, если-бы при повтореніи тѣхъ-же вос-
пріятіи неизмѣнялся фонъ, напр., нешаталось дерево отъ вѣтру, неза-
волакивалось небо облаками. Такъ-какъ все это бываетъ, то воспрія-
тія впечатлѣній, производимыхъ на глазъ деревомъ, повторяясь каждый
разъ безъ замѣтныхъ измѣненій или съ небольшими, сливаются другъ съ
другомъ и при воспоминаніи воспроизводятся всегда разомъ или въ
томъ-же порядкѣ, образуютъ для мысли постоянную величину, одинъ,
чувственный образъ, а впечатлѣнія неба несольются такимъ
образомъ и при воспроизведеніи будутъ перемѣнною величиною.
Въ одно время съ впечатлѣніями зрѣнія могутъ быть даны впеча-
тлѣнія слуха и обонянія, напр., я могу, глядя на растеніе, слышатъ
шумъ его листьевъ д чувствовать запахъ его цвѣтовъ; но впечатлѣнія
осязанія и вкуса немогутъ быть вполнѣ одновременны со впечатлѣ-
ніемъ зрѣнія, потому-что я, ощупывая предмету, скрываю отъ глазъ
обращенную ко мнѣ часть его поверхности и совсѣмъ не вижу пред-
мета, который у меня во рту. Самое зрѣніе одновременно предста-
вляетъ намъ только то, что разомъ обхватывается глазомъ, но вмѣстѣ
съ этимъ глазъ и переходитъ къ одной части поверхности, оставляя
другую. Въ такихъ случаяхъ къ одновременности воспріятія, какъ
основанію ассоціаціи, присоединяется непосредственная послѣдователь-
ность, такъ что, напр., сначала одновременно получаются впечатлѣнія
точекъ, составляющихъ видимую поверхность тѣла, затѣмъ тѣло осяза-
ется, чувствуется его вкусъ, запахъ, слышится звукъ его паденія. При
этомъ чувственный образъ предмета со многими признаками составится
только тогда, когда совокупность этихъ признаковъ будетъ относиться ко
всѣмъ другимъ, какъ въ приведенномъ выше примѣрѣ выдѣленія ком-
плекса признаковъ изъ ряда однородныхъ относятся постоянныя впеча-

тлѣнія отъ дерева къ перемѣнчивымъ впечатлѣніямъ фона, на кото-
ромъ оно обрисовывается. Противоположность постояннаго и измѣнчи-
ваго, образуемая сліяніемъ однородныхъ воспріятіи, здѣсь необходима,
потому-что безъ нея всѣ воспріятія одновременныя и послѣдователь-
ныя состав'или-бы только одинъ рядъ, который, пожалуй, можно-бы на-
звать чувственнымъ образомъ; они постоянно находились-бы въ томъ
состояніи, въ какомъ, вѣроятно, находятся въ первое время жизни
ребенка.
Изолированный рядъ воспріятіи невсегда повторяется въ томъ-же
порядкѣ, хотя стихіи его остаются тѣ-же. Сначала, напр.., можно ви-
дѣть горящія дрова, потомъ слышатъ ихъ трѣскъ, и чувствовать теплоту,
или же сначала слышатъ трѣскъ, а потомъ, уже приблизившись, уви-
дѣть пламя и почувствовать теплоту. Это далеко не все равно, пото-
му-что единство чувственнаго образа зависитъ не только отъ тождества
составляющихъ его признаковъ, но и отъ легкости, съ какою одинъ
признакъ воспроизводится за другимъ. Если нѣсколько разъ данъ былъ
рядъ признаковъ одного образа въ порядкѣ abode и вслѣдъ за-
тѣмъ еще разъ получится признакъ а, то онъ легко вызоветъ въ со-
знаніе всѣ слѣдующіе за нимъ; но если упомянутый рядъ начнется съ
конца, то признакъ е самъ-по-себѣ или вовсе непроизведетъ призна-
ковъ d с и пр., или — гораздо медленнѣе. Слова «Отче нашъ» напо-
мнятъ намъ всю молитву, но слово «лукаваго» незаставитъ насъ воспро-
изводитъ ее на выворотъ (отъ насъ, избави и проч.), точно такъ, какъ
признакъ е недаетъ намъ цѣлаго образа α, b, с, d, е. Хотя е могло
повторяться столько-же разъ, сколько и а, но это послѣднее, по своему
вліянію на всѣ остальные, будьто господствуетъ надъ всѣмъ образомъ.
Если-бы .основанія ассоціаціи, положенныя рядомъ α, А с... (въ кото-
ромъ смежные члены αδ, be тѣснѣе связаны, чѣмъ удаленные другъ
отъ друга α и β) при каждомъ повтореніи образа замѣнялись новыми
(Ь а с, с a b...\ то, такъ сказать, господство переднихъ членов'ь,
напр., α, надъ всѣми остальными было-бы уничтожено и каждый
могъ-бы съ такою-же быстротою воспроизводить всѣ остальные. На
дѣлѣ, однако, бываетъ иначе, и это зависитъ сколько отъ того, что
при воспріятіи неисчерпываются всѣ сочетанія признаковъ, столько и
отъ другой причины. Въ самомъ кругу изолированнаго образа при но-
выхъ воспріятіяхъ однѣ черты выступаютъ ярче отъ частаго повторе-
нія, другія остаются въ тѣни. При словѣ «золото» намъ приходитъ
щ мысль цвѣтъ, а вѣсъ, звукъ могутъ вовсе непрійти, потому-что не
всякій разъ при видѣ золоту мы взвѣшивали его и слышали его звукъ.
Образованіе такого-же центра въ изолированномъ кругу воспріятіи мы
можемъ предположитъ и до языка. Въ чемъ-же послѣ этого будетъ со-
стоятъ излишекъ силы творчества человѣческой души, создающей языкъ

сравнительно съ силою животнаго, знающаго только нечленораздѣльные
крики или вовсе лишеннаго голоса? Отвѣтъ на это былъ уже отчасти
заключенъ въ предшествующемъ.
Внутренняя форма есть тоже центръ образа, одинъ изъ его при-
знаковъ, преобладающій надъ всѣми остальными. Это очевидно во
всѣхъ словахъ позднѣйшаго образованія съ ясно опредѣленнымъ этимо-
логическимъ значеніемъ (быкъ — ревущій, волкъ — рѣжущій, мед-
вѣдь — ѣдящій медъ, пчела — жужжащая и пр.), но невстрѣчаетъ,
кажется, противорѣчія и въ словахъ ономато-поэтическихъ, потому-что
чувство, вызвавшее звукъ, есть такая-же стихія образа, какъ устрани-
мый отъ содержанія колоритъ есть стихія картины. Признакъ, выра-
женный словомъ, легко упрочиваетъ свое преобладаніе надъ всѣми
остальными, потому-что воспроизводится при всякомъ новомъ воспрія-
тіи, даже незаключаясь въ этомъ послѣднемъ, тогда-какъ изъ осталь-
ныхъ признаковъ образа многіе могутъ лишь изрѣдка возвращаться въ
сознаніе. Но этого мало. Слово съ самаго своего рожденія есть для
говорящаго средство понимать себя, апперципировать свои воспріятія.
Внутренняя форма, кромѣ фактическаго единства образа, даетъ еще
знаніе этого единства; она есть не образъ предмета, а образъ образа,
т. е. представленіе1).
Конечно, знаніе того, что происходитъ въ душѣ, и притомъ такое
несовершенное знаніе, сводящее всю совокупность признаковъ къ од-
ному, можетъ показаться весьма малымъ преимуществомъ человѣка,
хотя, сравнительно съ безсознательнымъ собираніемъ, признаковъ въ
одинъ кругъ, — это знаніе есть самодѣятельность по преимуществу; · но
можно думать, что, именно только какъ представленіе, образъ получа-
етъ для человѣка тотъ высокій интересъ, какого неимѣетъ для живот-
наго, и что только представленіе вызываетъ дальнѣйшія, исключительно
человѣческія преобразованія чувственнаго образа.
Прежде, чѣмъ говорить о вліяніи представленія на чувственный
образъ, слѣдуетъ прибавить еще одну черту къ сказанному выше объ
апперцепціи: ея отличіе отъ простой ассоціаціи, съ одной стороны, и
сліянія — съ другой, и ея постоянная двучленность указываетъ на ея то-
1) «Человѣкъ стремится придать предметамъ, дѣйствующимъ на него множе-
ствомъ своихъ признаковъ, опредѣленное единство, для выраженія коего [um ihre
(dieser Einheit) Stelle zu vertreten] требуется внѣшнее, звуковое единство слова.
Звукъ невытѣсняетъ ни одного изъ остальныхъ впечатлѣній, производимыхъ предме-
томъ, а становится ихъ сосудомъ (wird ihr Träger) и своимъ индивидуальнымъ свой-
ствомъ, соотвѣтствующимъ свойствамъ предмета, въ томъ видѣ, какъ этотъ предметъ
былъ воспринятъ личнымъ чувствомъ всякаго, прибавляетъ къ упомянутымъ впеча-
тлѣніямъ новое, характеризующее предметъ> (Humb., Ueb. die'Versch., 52). Это но-
вое, прибавляемое къ предмету словомъ, есть не представленіе, а скорѣе то, что мы
выше назвали внутреннею формою звука.

ждество съ формою мысли, называемою сужденіемъ. Апперципируемое
и подлежащіе объясненію есть субъектъ сужденія, апперципирующее и
опредѣляющее—его предикатъ. Если, исключивъ ассоціацію и сліяніе,
какъ простѣйшія явленія душевнаго механизма, назовемъ апперцеп-
цію, которая кажется уже не страдательнымъ воспріятіемъ впечатлѣ-
ній, а самодѣятельнымъ ихъ толкованіемъ, — назовемъ ее первымъ
актомъ мышленія въ тѣсномъ смыслѣ, то тѣмъ самымъ за основную
форму мысли признаемъ сужденіе. Впрочемъ, отъ такой перемѣны на-
званій было-бы мало проку, если-бы она невела къ одному важному
свойству слова.
Представленіе есть извѣстное содержаніе нашей мысли, но оно
имѣетъ значеніе не само-по-себѣ, а только какъ форма, въ какой чув-
ственный образъ входитъ въ сознаніе; оно — только указаніе на этотъ
образъ, и внѣ связи съ нимъ, т. е. внѣ сужденія, неимѣетъ .смысла. Но
представленіе возможно только въ словѣ, а потому слово, независимо
отъ своего сочетанія съ другими, взятое отдѣльно въ живой рѣчи, есть
выраженіе сужденія, двучленная величина, состоящая изъ образа и его
представленія. Если, напр., при воспріятіи движенія воздуха человѣкъ
скажетъ: «вѣтеръ!», то это одно слово можетъ быть объяснено цѣлымъ
предложеніемъ: это (чувственное воспріятіе вѣтра) есть то (т. е. тотъ
прежній чувственный образъ), что мнѣ представляется вѣющимъ (пред-
ставленіе прежняго чувственнаго образа). Новое апперципируемое вос-
пріятіе будетъ субъектомъ, а представленіе, которое одно только выра-
жается словомъ, — будетъ замѣною дѣйствительнаго предиката. При
пониманіи говорящаго значеніе членовъ сужденія перемѣнится:
услышанное отъ другого слово бу вызоветъ въ сознаніи воспо-
минаніе о такомъ-же звукѣ, который прежде издавался самимъ слушаю-
щимъ, а черезъ этотъ звукъ — его внутреннюю форму, т. е. представле-
ніе, и, наконецъ, самый чувственный образъ быка. Представленіе оста-
нется здѣсь предикатомъ только тогда, когда слушающій самъ повторитъ
только-что услышанное слово. Впрочемъ, такое повтореніе неизбѣжно въ
мало-развитомъ человѣкѣ. «Человѣку», говоритъ Гумбольтъ, «врождено
высказывать только-что услышанное», и, безъ сомнѣнія, молчатъ пони-
мая труднѣе, чѣмъ давать вольный выходъ движенію своей мысли. Такъ,
дѣти и вообще малограмотные люди немогутъ читать про себя: имъ
нужно слышалъ результатъ своей умственной работы, будетъ-ли она
состоять въ простомъ переложеніи письменныхъ знаковъ въ звуки, или1 же
и въ пониманіи читаннаго. Непосредственно истиннымъ и дѣйствитель-
нымъ на первыхъ порахъ кажется человѣку только ощутимое чувствами,
и слово имѣетъ для него всю прелесть дѣла.
Дитя сначала говоритъ только отрывистыми словами, и каждое изъ
этихъ словъ, близкихъ къ междометіямъ, указываетъ на совершившийся

въ немъ процессъ апперцепція, на то, что оно или признаетъ новое
воспріятіе за одно съ прежнимъ, узнаетъ знакомый предметъ (ляля!
мама!), или сознаетъ въ словѣ образъ желаемаго предмета (папа, т. е.
хлеба). И взрослые говорятъ отдѣльными словами, когда поражены но-
выми впечатлѣніями, вообще когда руководятся чувствомъ и неспособны
къ болѣе продолжительному самонаблюденію, какое предполагается связ-
ною рѣчью. Отсюда можно заключитъ, что для первобытнаго человѣка
весъ языкъ состоялъ изъ предложеній съ выраженнымъ въ словѣ однимъ
только сказуемымъ. Опасно, однако, упускать изъ виду мысль Гум-
больта, что неслѣдуетъ пріурочивать термины ближайшихъ къ намъ и
наиболѣе развитыхъ языковъ (напр., сказуемое) къ языкамъ, дале-
кимъ отъ нашего по своему строенію. Мысль эта покажется пошлою
тому, кто сравнитъ ее съ совѣтомъ недѣлать анахронизмовъ въ исторіи,
но поразитъ своей глубиною того, кто знаетъ, какъ много еще теперь
(неговоря уже о 20-хъ годахъ) филологовъ-спеціалистовъ, которые не-
могутъ понять, какъ можетъ быть языкъ безъ глагола^ Говорятъ обык-
новенно, что «первое слово есть уже предложеніе». Это справедливо въ
томъ смыслѣ, что первое слово имѣло уже смыслъ, что оно немогло су-
ществовать въ живой рѣчи въ томъ видѣ, составляющемъ уже резуль-
татъ научнаго анализа, въ какомъ встрѣчается въ словарѣ; но совер-
шенно ошибочно думать, что предложеніе сразу явилось такимъ, каково
въ нашихъ языкахъ.
Языкъ есть средство понимать самого себя. Понимать себя можно
въ разной мѣрѣ; чего я въ себѣ незамѣчаю, то для меня несуществуетъ
и, конечно, небудетъ мною выражено въ словѣ. Поэтому никто неимѣетъ
права влагать въ языкъ народа того, чего самъ этотъ народъ въ своемъ
языкѣ ненаходитъ. Для насъ предложеніе немыслимо безъ подлежащаго
и сказуемаго; опредѣляемое съ опредѣлительнымъ, дополняемое съ допол-
нительнымъ несоставляютъ для насъ предложенія. Но подлежащее мо-
жетъ быть только въ именительномъ падежѣ, а сказуемое невозможно
безъ глагола (verbum finitum); мы можемъ невыражать этого глагола,
но мы чувствуемъ его присутствіе, мы различаемъ сказательное (преди-
кативное) отношеніе («бумага бѣла») отъ опредѣлительнаго («бѣлая бу-
мага»). Если-бъ мы неразличали частей рѣчи, то тѣмъ самымъ; мы-бы
ненаходили разницы между отношеніями подлежащаго и сказуемаго
опредѣляемаго и опредѣленія, дополняемаго и дополненія, то-есть, пред-
ложеніе для насъ-бы несуществовало. Очевидно, дитя и первобытный
человѣкъ немогутъ имѣть въ своемъ языкѣ предложенія уже потому,
что незнаютъ ни падежей, ни лицъ глагола, что говорятъ только от-
дѣльными словами. Но эти слова, сказалъ Беккеръ,—глаголы, сказуемыя,
существенная часть предложенія. Это невѣрно: «цаца!» «ляля!» «папа!»
названія не дѣйствій, а предметовъ, узнаваемыхъ ребенкомъ; въ этихъ

словахъ можетъ слышаться требованіе, и въ такомъ случаѣ они скорѣе
могли-бы быть переведены нашими дополнительными.
«Если представить себѣ», говоритъ Гумбольтъ, «созданіе языка
постепеннымъ (а это естественнѣе всего), то нужно будетъ принятъ, что
это созданіе, подобно всякому рожденію (Entstehung) въ природѣ, про-
исходитъ по началу развитія извнутри1)». Чувство, проявлявшееся въ
звукѣ, заключаетъ въ себѣ все въ зародышѣ, но не все въ то-же время
видно въ звукѣ2). Разумѣется, если знаемъ, что содержаніе мысли,
обозначаемой языкомъ, идетъ отъ большого числа отдѣльныхъ чувствен-
ныхъ воспріятіи и образовъ, а звуки языка — отъ многихъ рефлексіи
чувства, то нестанемъ думать, что языкъ вылупился изъ одного корня,
какъ, по индійскому миѳу, вселенная изъ яйца, но согласимся, что ка-
ждое первобытное слово представляло только возможность позднѣйшаго
развитія извѣстнаго рода значеній и грамматическихъ категорій. Удер-
живая разницу между организмомъ, имѣющимъ самостоятельное суще-
ствованіе, и словомъ, которое живетъ только въ устахъ человѣка, мо-
жемъ воспользоваться сравненіемъ первобытнаго слова съ зародышемъ:
какъ зерно растенія неесть ни листъ, ни цвѣтъ, ни плодъ, ни все это
взятое вмѣстѣ, такъ слово въ началѣ лишено еще всякихъ формальныхъ
опредѣленій и неесть ни существительное, ни прилагательное, ни глаголъ.
«Дѣятельности», говоритъ Штейнталь, «лежащія въ основаніи су-
ществительныхъ, не глаголы, а прилагательныя, названія признаковъ.
Признакъ есть аттрибутъ, посредствомъ коего инстинктивное самосозна-
ніе понимаетъ (erfasst) чувственный образъ, какъ единицу, и предста-
вляетъ себѣ этотъ образъ. Какъ умъ нашъ непостигаетъ предмета въ
его сущности, такъ и языкъ неимѣетъ собственныхъ, первоначальныхъ су-
ществительныхъ, и какъ сочетаніе признаковъ принимается нами за самый
предметъ,такъ и въ языкѣ есть только названіе признаковъ». Дѣйствительно,
предметы называются въ языкѣ каждый по одной изъ примѣтъ, взятой изъ
совокупности остальныхъ: р ѣ к а — текущая (кор. рик, скр. рич, течь,
или, что кажется вѣроятнѣе, ри, то-же, что въ малорусск. ринуть и
нѣм. rinnen); берегъ — охраняющій, берегущій (серб, бриjег, холмъ,
слѣдоват., почти то-же, что нѣмецкое Berg, которое, по Гримму, — отъ
значенія, сохранившагося въ bergen, скрывать, охранять, наше бе-
речь), или, согласно съ постояннымъ эпитетомъ — крутой, обрывистый
(ср.греч.φραγ-νυμι, б = греч. φ); небо — покрывающее, туча — изли-
вающая, трава—пожираемая, служащая кормомъ и т. д. Само-собою бро-
сается въ глаза, что всѣ эти признаки предполагаютъ названіе дѣя-
тельности: нужно было имѣть слово тру (-ти) для дѣятельности пожи-
ранья, чтобы имъ обозначить траву, какъ снѣдь. Но и въ основаніи
х) «So muss man ihr (der Sprache) ein Evolutionssystem unterlegen».
2) Ueb. die Versch., 174.

названія дѣятельностей лежатъ тоже признаки. «Дѣятельность разсма-
тривается совершенно какъ субстанція; не сама она по-себѣ. а впеча-
тлѣніе, производимое' ею на душу, отражается въ звукѣ. И дѣятельность
имѣетъ много признаковъ, изъ коихъ одинъ замѣщаетъ всѣ остальные и
получаетъ потомъ значеніе самой дѣятельности. Такимъ-образомъ, пер-
выя слова — названія признаковъ, и, стало-быть, если захотимъ употре-
битъ грамматическій терминъ, — нарѣчія» *). Но мы этого нехотимъ,
и, какъ Штейнталю оченъ хорошо изВѣстно, неимѣемъ права. Предста-
вленіе есть точно одинъ изъ многихъ признаковъ, сложившихся въ одно
цѣлое; но слово въ началѣ развитія мысли неимѣетъ еще для мысли
значенія качества и можетъ быть только указаніемъ на чувственный
образъ, въ которомъ нѣтъ ни дѣйствія, ни качества, ни предмета, взя-
тыхъ отдѣльно, но все это въ нераздѣльномъ единствѣ. Нельзя, напр.,
видѣть движенія, покоя, бѣлизны самихъ-по-себѣ, потому-что они пред-
ставляются только въ предметахъ: въ птицѣ, которая летитъ или си-
дитъ, въ бѣломъ камнѣ и проч.; точно такъ нельзя видѣть и предмета
безъ извѣстныхъ признаковъ. Образованіе глагола, имени и пр. есть
уже такое разложеніе и видоизмѣненіе чувственнаго образа, которое
предполагаетъ другія, болѣе простыя явленія, слѣдующія за созданіемъ
слова. Такъ, напр., части рѣчи возможны только въ предложеніи,. въ
сочетаніи словъ, котораго непредполагаемъ въ началѣ языка; существо-
ваніе прилагательнаго и глагола возможно только послѣ того, какъ со-
знаніе отдѣлитъ отъ болѣе-менѣе случайныхъ аттрибутовъ то неизмѣнное'
зерно вещи, ту сущность, субстанцію, то нѣчто, которое человѣкъ
думаетъ видѣть за .сочетаніемъ признаковъ и которое недается этимъ
сочетаніемъ. Мы оставимъ въ сторонѣ вопросъ объ образованіи грам-
матическихъ категорій, входящій въ область исторіи отдѣльныхъ язы-
ковъ2), и ограничимся немногими замѣчаніями о свойствахъ слова, ко-
торыя предполагаются всякимъ языкомъ и должны служить дополненіемъ
къ сказанному выше о словѣ, какъ средствѣ сознанія единства образа.
Уже въ прошломъ столѣтіи замѣчено было, что слово имѣетъ бли-
жайшее отношеніе къ обобщенію чувственныхъ воспріятіи, и что въ
безсловесности животныхъ слѣдуетъ искать объясненія, почему имъ не-
доступны ни общія .идеи (во французскомъ, самомъ общемъ смыслѣ
этого слова), ни зависимая отъ нихъ усовершимость человѣка. Впро-
чемъ, и тогда и теперь весьма многими значеніе языка для развитія
мысли понимается оченъ неудовлетворительно, напр., такимъ образомъ:
«языкъ служитъ пособіемъ при отвлеченіе, потому-что онъ обозначаетъ
только отвлеченнее и долженъ обозначать только это; въ противномъ
!) Steinth., Gramm., Log. u. Psych., 325, 328. Ср. 361.
2) Указанія на основныя различія грамматики языковъ можно найти въ сочине-
ніи Штейнталя, Charakteristik der hauptsächlichsten Typen des Sprachbaues. Berl. 1860.

случаѣ онъ былъ-бы безполезенъ, такъ-какъ число словъ было-бы не
меньше числа воспріятіи». Слово принимается здѣсь, какъ знакъ гото-
вой мысли, а не какъ ея органъ, не какъ средство добывать ее изъ
рудниковъ своей души и придавать ей высшую цѣну. Безъ отвѣта
остаются также вопросы: составляетъ-ли отвлеченное исключительную
принадлежность человѣка, и если нѣтъ, -to какой особенный смыслъ
придаетъ слово человѣческому отвлеченію?
Образованіе въ душѣ воспріятіи, преобладающихъ надъ другими, и
связанное съ этимъ безсознательное объединеніе чувственнаго образа,
всегда предполагаетъ устраненіе изъ сознанія значительнаго числа впе-
чатлѣній, которыя мы назвали фономъ чувственнаго образа, и естъ
первообразъ позднѣйшаго процесса отвлеченія или абстракціи. Нетрудно
найти доказательства, что чувственный образъ, на которомъ мы сосре-
доточились, который мы выдѣлили изъ всего прочаго, заключаетъ въ
себѣ далеко не всѣ черты, переданныя намъ чувствами, точно такъ,,
какъ портретъ отсутствующаго лица, написанный по одному воспоми-
нанію, изображаетъ далеко не всѣ особенности лица, дѣйствовавшія
нѣкогда на глазъ и бывшія въ сознаніи живописца. Безсознательное
сліяніе нѣсколькихъ образовъ, полученныхъ въ разное время, въ одинъ
было-бы совершенно невозможно, если-бы эти образы, всегда сложные,
удерживались душою въ одинаковой полнотѣ, а не постоянно разлага-
лись посредствомъ отпаденія отдѣльныхъ частей, несвязанныхъ для
насъ извѣстными отношеніями. Это сліяніе, встрѣчающее тѣмъ меньше
препятствій, чѣмъ меньше особенностей образовъ удержалось въ па-
мяти, есть уже обобщеніе. Совокупность мыслимаго мною во время и
послѣ такого сліянія, даже безъ моего вѣдома, относится уже не къ
одному предмету, а къ нѣсколькимъ, и тѣмъ самымъ превращается ѵ въ
болѣе-менѣе неопредѣленную схему предметовъ. Подобныя схемы необ-
ходимо предположить въ животномъ, многія дѣйствія коего немогутъ
быть объяснены одними физіологическими побужденіями. Собака лаетъ
на нищаго и недаетъ на человѣка, одѣтаго, какъ ея господинъ, напр.,
въ студенческое платье^ необнаруживаётъ-ли она этимъ, что въ ней
составилось двѣ схемы людей, различно одѣтыхъ,— схемы, незаключаю-
щія* въ себѣ частныхъ отличій, и что новыя впечатлѣнія, относясь то
къ одной, то къ другой изъ этихъ схемъ, лишаются на время своихъ
особенностей, которыя, однако, по всей вѣроятности, остаются въ душѣ?
Если животное узнаетъ привычную пищу, избѣгаетъ знакомой опасности,
если оно вообще способно не только руководиться указаніями инстинкта,
но и пользоваться своею опытностью, въ чемъ неможетъ быть сомнѣнія;
то это дается ему только способностію обобщать чувственныя данныя.
Минуя слово «обобщеніе», съ которымъ многіе не безъ основанія со-
единяютъ мысль объ исключительно человѣческой дѣятельности души

мы можемъ выразитъ это и такимъ образомъ: то, что мы обозначаемъ'
отрицательно отсутствіемъ способности цѣликомъ и безъ измѣненій удер-
живать сложившіяся въ душѣ сочетанія воспріятіи, есть положительное
свойство души, необходимое въ экономіи и человѣческой и животной жизни.
Умственная жизнь человѣка, до появленія въ немъ самосознанія,
намъ такъ-же темна, как и душевная жизнь животнаго, и потому мы
всегда принуждены будемъ ограничиться только догадками о несомнѣнно
существующихъ родовыхъ различіяхъ между первоначальными обнару-
женіями этой жизни въ человѣкѣ и въ животномъ. Но несомнѣнно, что
въ то время, какъ животное нейдетъ далѣе смутныхъ очерковъ чув-
ственнаго образа, для человѣка эти очерки служатъ только основаніемъ,
исходною точкою дальнѣйшаго творчества, въ безчисленныхъ произве-
деніяхъ коего, напр., въ понятіяхъ бога, судьбы, случая, закона и пр.,
только научный анализъ можетъ открытъ слѣды чувственныхъ воспрія-
тіи. Понятно, что въ человѣкѣ есть сила, заставляющая его особеннымъ,
ему только свойственнымъ, образомъ видоизмѣнять впечатлѣнія при-
роды; легко также принятъ, что точка, на которой становится замѣтною
человѣчность этой силы, на которой обобщеніе получаетъ неживотный
характеръ, есть появленіе языка; но что-же именно прибавляетъ слово
къ чувственной схемѣ? Что-бы оно ни прибавляло, это нѣчто должно
быть существеннымъ условіемъ позднѣйшаго совершенствованія мысли,
иначе самъ языкъ будетъ ненуженъ.
Выше мы назвали слово средствомъ сознанія единства чувственнаго
образа; здѣсь мы прибавимъ только, что слово есть въ то-же время и
средство сознанія общности образа. Здѣсь, какъ и въ другихъ случаяхъ,
сознанію того, что уже существуетъ, можемъ приписавъ могущество пе-
ресоздавать это существующее, но не создавать его, не творить изъ ни-
чего. Человѣкъ неизобрѣлъ-бы движенія, если-бъ оно небыло безъ его
вѣдома дано ему природой, непостроилъ-бы жилья, если-бъ ненашелъ
его готовымъ, подъ сѣнью дерева или въ пещерѣ, несложилъ-бы пѣсни;
поэмы, если-бъ каждое его слово небыло, какъ увидимъ ниже, поэтиче-
скимъ произведеніемъ; точно такъ слово недало-бы общности, если-бъ
ея небыло до слова. Тѣмъ-неменѣе есть огромное разстояніе между не-
произвольнымъ движеніемъ и балетомъ, лѣсомъ и колоннадою храма,
словомъ и эпопеею, равно какъ и между общностью образа до слова и
отвлеченностью мысли, достигаемою посредствомъ языка.
Намъ кажется вѣрнымъ, что если неговорящее дитя узнаетъ свою
мать и радостно тянется къ ней, то оно имѣетъ ужё, такъ сказать,
отвлеченный ея образъ, т. е. такой,. который, хотя и относится къ
одному предмету, но незаключаетъ въ себѣ несходныхъ чертъ, данныхъ
въ разновременныхъ воспріятіяхъ этого предмета (напр., мать могла
быть въ разное время въ разныхъ платьяхъ, могла стоятъ, ходитъ, си-

дѣть, когда смотрѣлъ на нее ребенокъ). Присоединимъ къ этому слово.
Дитя разныя воспріятія матери называетъ однимъ и тѣмъ-же словомъ
мама; воспріятія одной и той-же собаки, но въ разныхъ положеніяхъ,
и разныхъ собакъ, различныхъ по шерсти, величинѣ, формамъ, вызы-
ваютъ въ немъ одно и то-qce слово, положимъ, цюця1).
Новыя апперципируемыя воспріятія будутъ перемѣнчивыми субъ-
ектами, коихъ предикатъ остается на столько неизмѣннымъ, что по-
стоянно выражается однимъ и тѣмъ-же словомъ. Ребенокъ- рано или
поздно замѣтитъ, что среди волненія входящихъ въ его сознаніе вос-
пріятій, изъ коихъ каждая группа или лишена извѣстныхъ стихій, на-
ходящихся въ другой, или имѣетъ въ себѣ такія, какихъ незаключаетъ
ВЪ себѣ другая, остается неподвижнымъ только звукъ и соединенное съ
нимъ представленіе, и что, между-тѣмъ, слово относится одинаково ко
всѣмъ однороднымъ воспріятіямъ. Такимъ образомъ полагается начало
созданію категоріи субстанцій, вещи самой-по-себѣ, и дѣлается шагъ
къ познанію истины. Дѣйствительное знаніе для человѣка есть только
знаніе сущности; разнообразные признаки α, δ, с, d, замѣчаемые въ
предметѣ, несоставляютъ самаго предмета А, ни взятые порознь (по-
тому-что, очевидно, цвѣтъ шерсти собаки и пр. неесть еще собака), ни
въ своей совокупности, во-первыхъ, потому, что эта совокупность есть
сумма, множественность, а предметъ есть для насъ всегда единство; во-
вторыхъ, потому, что А, какъ предметъ, должно для насъ заключать
въ себѣ не только сумму извѣстныхъ намъ признаковъ a+b+c, но и
возможность неизвѣстныхъ x+y..., должно быть чѣмъ-то отличнымъ отъ
своихъ признаковъ, и между тѣмъ объединяющимъ ихъ и условливаю-
щимъ ихъ существованіе. Въ словѣ, какъ представленіи единства, и
общности образа, какъ замѣнѣ случайныхъ и измѣнчивыхъ сочетаній,,
составляющихъ образъ, постояннымъ представленіемъ (которое, при-
помнимъ, въ первобытномъ словѣ неесть ни дѣйствіе, ни качество), че-
ловѣкъ впервые приходитъ къ сознанію бытія темнаго зерна предмета,
къ знанію предмета2).
х) Предполагаемъ, что это слова первобытныя, ономато-поэтическія и лишенныя
еще всякихъ грамматическихъ опредѣленій; но это собственно фикція, потому-что,
напр., слово цюця носитъ на себѣ слѣды многихъ внутреннихъ и внѣшнихъ измѣне-
ній. Оно, во-первыхъ, существительное, подобно всѣмъ остальнымъ въ нашихъ языкахъ
имѣющее чисто формальное окончаніе; во-вторыхъ, имѣетъ удвоеніе, котораго нельзя
предполагать въ корнѣ (кор., вѣроятно, к.у. Ср. гр. κό-ων*), лит. šuo, лат. ca-nis
отлично по гласной) и по звукамъ гармонируетъ съ малорусскимъ напр., относи-
тельно позднимъ.
*) Этимологически <цюця> и греч. κύων не связаны. Редк.
2) «Какъ безъ языка», говоритъ Гумбольтъ, «невозможно понятіе, такъ безъ него
небыло-бы души и предмета, потому-что и всякій внѣшній предметъ только посред-
ствомъ понятія получаетъ для нея полную существенность». Ueb. die Versch., 59. Мы
прибавимъ, что понятіе развиваетъ только то, что дано уже до него.

При этомъ слѣдуетъ помнитъ, что, конечно, такое значеніе неестъ
истина, но указываетъ да существованіе истины гдѣ-то вдали, и что
вообще человѣка характеризуетъ не знаніе истины, а стремленіе, лю-
бовь къ ней, убѣжденіе въ ея бытіи.
Апперципируя въ словѣ воспріятіе, вновь появившееся въ созна-
ніи, и произнося только одно слово, имѣющее значеніе предиката, че-
ловѣкъ уничтожаетъ первоначальное безразличіе членовъ апперцепціи,
особеннымъ образомъ оттѣняетъ важнѣйшій изъ этихъ членовъ, именно
предикатъ, делая его вторично предметомъ своей мысли.
Чтобы видѣть, чего недостаетъ такому неполному господству языка,
въ чемъ несовершенство мысли, которая высказывается только отры-
вистымъ словомъ, довольно сравнитъ такое единичное живое слово съ
сочетаніемъ словъ. «Цюця!» значитъ: вновь входящій въ мое созна-
ніе образъ есть для меня та сущность, которую я такимъ-то образомъ >
(посредствомъ такой-то внутренней формы) представляю въ словѣ'
цюця; предметъ самъ-по-себѣ еще неотдѣленъ здѣсь отъ своихъ
свойствъ и дѣйствій, потому-что эти послѣднія заключаются и.въ но-
вомъ воспріятіи и въ апперципирующемъ его образѣ. Но тутъ уже въ
сложномъ реченіи первобытнаго языка, соотвѣтствующемъ нашему «со-
бака лаетъ»; здѣсь не только въ словѣ сознана сущность собаки, но и
явственно выдѣленъ одинъ изъ признаковъ, темною массою облегаю-
щихъ эту сущность. Если отдѣльное слово въ рѣчи есть представленіе,
то сочетаніе двухъ словъ можно-бы, слѣдуя Штейнталю, назвать пред-
ставленіемъ представленія *); если одинокое представленіе было пер-
вымъ актомъ разложенія чувственнаго образа, то фраза изъ двухъ
словъ будетъ вторымъ, построеннымъ уже на первомъ. Это можно ви-
дѣть изъ того, что аттрибутъ, сознанный посредствомъ слова, въ свою
очередь, получаетъ субстанціональность и можетъ стать средоточіемъ
круга аттрибутовъ, такъ-что, напр., только тогда, когда съ словомъ, объ-
единяющимъ весь кругъ признаковъ образа собаки, соединится другое
слово, обозначающее только одинъ изъ этихъ признаковъ (собака ла-
етъ), только тогда и въ самомъ признакѣ лая могутъ открыться
свои признаки. Но какимъ образомъ слово изъ предиката становится.
субъектомъ, изъ обозначенія всей совокупности признаковъ посред-
ствомъ одного — обозначеніемъ одного только признака? На это нена-
ходимъ у Штейнталя удовлетворительнаго отвѣта. Онъ говоритъ только,
что наступаетъ пора, когда слово, бывшее до того предикатомъ, «ста-
новится субъектомъ измѣнчивыхъ признаковъ, которые получаютъ силу
предикатовъ. Только тогда слово (какъ субъектъ) получаетъ значеніе
субстанцій предмета, и предметъ отдѣляется отъ своихъ дѣятельностей
і) Gr., L. u. Ps., 328-9.

и свойствъ. Тогда и воспріятія (die Wahrnehmungen) этихъ измѣнчи-
выхъ свойствъ и дѣятельностей возбуждаютъ интересъ дѣтской души и
рефлектируются въ звукахъ» 1). Онъ говоритъ вслѣдъ за тѣмъ, что
первобытный человѣкъ создаетъ такіе звуки; но это невозможно:по
«го собственной теоріи, какъ мы ее понимаемъ, слово можетъ быть
первоначально только полнымъ безразличіемъ дѣятельности и качества
оъ одной и предмета съ другой стороны, но никакъ не обозначеніемъ
качества или дѣйствія самихъ-по-себѣ; неможетъ быть прямого пере-
хода отъ такой простой апперцепціи, какъ, напр., (это, т. е. новое
воспріятіе есть) «мама!» къ такой, гдѣ «мама» есть уже субъектъ пре-
диката, означающаго отвлеченное дѣйствіе или качество. Намъ, стоя-
щимъ на степени развитія своего языка, весьма трудно, говоря о да-
лекомъ прошедшемъ, отдѣлаться отъ того, что внесено въ нашу мысль
этимъ языкомъ. Если даже изъ сказуемаго «идетъ» отдѣлимъ всѣ фор-
мальныя опредѣленія, дѣлающія изъ него третье лицо глагола настоя-
щаго времени, и оставимъ одно только коренное и, то и тогда намъ
будетъ казаться, что это и необнаруживаетъ особеннаго сродства ни
оъ, однимъ кругомъ воспріятіи и безразлично указываетъ на свойство
или дѣйствіе, которое можетъ одинаково встрѣтиться во всякомъ изъ
нихъ, что поэтому уже при самомъ своемъ рожденіи оно было результа-
томъ сліянія воспріятіи движенія, взятыхъ изъ разныхъ чувственныхъ
образовъ. Это ;гакъ кажется потому, что къ самому началу языка мы
относимъ ту всестороннюю связь языка между его корнями, которая на
дѣлѣ можетъ быть только слѣдствіемъ продолжительныхъ усилій мысли.
Можно, однако, если неошибаемся, сдѣлать нѣкоторыя поправки въ
этомъ взглядѣ и указать приблизительно на то значеніе, какое имѣло
первоначальное соединеніе двухъ словъ.
Обыкновенно отличаютъ сужденія аналитическія отъ синтетиче-
скихъ. Въ первыхъ предикатъ есть только явственное повтореніе мо-
мента, скрытаго въ субъёктѣ, такъ-что все'сужденіе представляется,
разложеніемъ одной мысленной единицы, напр., «вода бѣжитъ», «золото
-желто», т. е. вода+теченье, золото+желтизна даны уже въ неразрѣ-
шенномъ сужденіи, чувственномъ образѣ воды, золота; во вторыхъ пре-
дикатъ по отношенію къ субъекту есть нѣчто новое, немыслимое непо-
средственно въ этомъ послѣднемъ, но связанное съ нимъ посредствую-
щимъ рядомъ мыслей, напр., «сумма угловъ въ треугольникѣ равна
двумъ прямымъ» или «часы положи на людей» (гдѣ между соединяе-
мыми членами часы + сходство съ людьми есть среднее, напр., и часы
м люди лѣтомъ ходятъ медленнѣе, чѣмъ зимою). Недумая изглаживать
разницу между этими сужденіями, можно замѣтить, что даже въ строго-
1) Gr., L. u. Ps., 327.

синтетическихъ сужденіяхъ, въ. коихъ соединеніе членовъ естъ слѣд-
ствіе умозаключенія, можно видѣть разложеніе одного круга мыслей,
потому-что должна-же въ самомъ субъектѣ заключаться причина, по-
чему онъ требуетъ именно такого предиката, и, наоборотъ, предикатъ
долженъ указывать на необходимостію соединенія съ тѣмъ, а не дру-
гимъ субъектомъ. Если. прибавимъ къ этому, что синтетическое сужде-
ніе, какъ предполагающее болѣе усилій ума, должно появиться позже,
что должно было быть время исключительнаго господства аналитиче-
скихъ сужденій ивъ непосредственно чувственнаго воспріятія; то согла-
симся, что вообще «предложенія и сужденія не сложены изъ двухъ
представленій или понятій, но чувственный образъ, слѣдовательно един-
ство, есть первое, а сужденіе есть уже разложеніе этого единства»1).
Однако, съ точки языка нужно прибавить, что такое разложеніе чув-
ственнаго образа можетъ осуществиться только посредствомъ соединенія
его съ другою подобною единицею, такъ-что въ сужденіи, насколько она
выражено сочетаніемъ не менѣе двухъ словъ, можно видѣть не только
разложеніе единицы, но и появленіе единства изъ двойственности. От-
ношеніе этого къ вопросу о первоначальномъ значеніи предложенія, по-
яснимъ немногими примѣрами. Предположимъ, что олово вода естъ
привычное сказуемое для входящихъ въ сознаніе и требующихъ аппер-
цепціи чувственныхъ воспріятіи воды,— сказуемое, которое неозначаетъ
еще исключительно предмета, но представляетъ сознанію весь чувствен-
ный образъ воды посредствомъ признака течь (ср. лат. ud - ns, мо-
крый, влажный, греч. ΰδ-ωρ и русск. собственное имя рѣки Уды). По-
слѣдовательно будетъ принятъ, что и наши слова свѣтить, свѣт-
лый, очищенныя отъ формальныхъ частицъ и возведенныя къ пер-
вобытной формѣ, означали опредѣленный образъ, какъ безразличную
совокупность субстанцій и аттрибутовъ, посредствомъ признака свѣ-
тить. Въ первообразѣ предложенія «вод (а) свѣт (ла)» составныя ча-
сти еще не теряютъ свойствъ, принадлежавшихъ имъ, когда онѣ упо-
треблялись только порознь. Если въ новомъ .воспріятіи воды главъ по-
раженъ ея прозрачностью или отраженіемъ въ ней солнечнаго свѣта,
то это воспріятіе сначала все-же апперципируется словомъ вода (при
чемъ произойдетъ сужденіе, соотвѣтствующее нашему: (это) вода!), но
вслѣдъ за тѣмъ вызоветъ въ сознаніе совершенно другой образъ и вто-
рично апперципируется связаннымъ съ этимъ послѣднимъ словомъ
свѣт (ла). Обозначивши новое воспріятіе черезъ х, первое входя-
щее въ сознаніе слово черезъ α, второе черезъ δ, можемъ выразитъ
весъ процессъ такимъ образомъ: χ = а = b; но χ невыражается сло-
вомъ и несознается, а потому для сознанія остается только а=b~
1) Steinth., Gr., L. und Ps., 330, Cp. Waitz, Lehrb. der Ps., 533—4.

Смыслъ предложенія будетъ: представляемое мною въ словѣ вода
дѣйствуетъ на меня такъ или есть для меня то, что представляемое
мною въ словѣ свѣт (ла). Точно такъ слово зеленый въ ста-
рину не только имѣло менѣе опредѣленное значеніе, чѣмъ то, какое мы
придаемъ ему теперь, не только означало свѣтлый цвѣтъ вообще, но
и, безъ сомнѣнія, явственно обнаруживало связь съ- опредѣленныйъ
чувственнымъ образомъ свѣтлаго предмета, хотя нельзя сказать, оъ ка-
кимъ именно. Чувственный образъ звука, цвѣта есть самъ-въ-себѣ
противорѣчіе, потому-что мы видимъ не одинъ цвѣтъ, а цвѣтной пред-
метъ, и даже звукъ, котораго дѣйствительный источникъ можетъ отъ
насъ скрываться, мы пріурочиваемъ къ тому предмету, со стороны ко-
его онъ слышенъ. Названія нѣкоторыхъ цвѣтовъ еще и теперь яв-
ственно указываютъ на чувственные образы, изъ коихъ они выдѣлены:
какъ голубой есть цвѣтъ голубя, соловой — соловья, пол.
niebieski—цвѣтъ неба, такъ и зеленый сначала мыслилось
не отдѣльно, какъ качество, а въ чувственномъ образѣ, который обни-
малъ предметъ, дѣйствіе и качество и обозначался, положимъ, словомъ
гар или гр (ср. малор. гряный, зеленый и обычный переходъ г
въ з, р въ л). Когда слово это соединилось со словомъ трава (вну-
тренняя форма коего, видная въ корнѣ тру - (ти), ѣсть, жрать, от-
куда о-тру-та и о-трав-а), то тѣмъ самымъ созналось и отношеніе
двухъ до того раздѣльныхъ чувственныхъ образовъ, и предложеніе:
«трава зелена» значило: «то, что я представляю с н ѣ д ь ю, значить для
меня то, что я представляю свѣтлымъ»1). Мы неможемъ себѣ пред-
ставить первоначальнаго предложенія иначе, какъ въ видѣ явственнаго
для говорящаго сравненія двухъ самостоятельно сложившихся чув-
ственныхъ образовъ, и по этому поводу напомнимъ сдѣланное выше
опредѣленіе слова вообще, какъ средства апперцепціи или, что то-же,
средства сравненія. Въ языкѣ нѣтъ собственныхъ выраженій, и чѣмъ бо-
лѣе точному анализу подвергнемъ мы слово, тѣмъ болѣе сходства обна-
ружитъ оно съ символическими выраженіями позднѣйшей народной по-
эзіи, съ тою, конечно, разницею, что послѣднія въ общей массѣ будутъ
гораздо сложнѣе и отвлеченнѣе первобытныхъ искомыхъ реченій.
Согласившись видѣть сравненія въ первобытныхъ предложеніяхъ,
вмѣстѣ съ тѣмъ мы должны будемъ принятъ ихъ несовершенство и не-
достаточномъ для цѣлой мысли. Какъ-бы ни было прекрасно сравненіе,
но оно заставляетъ насъ думать о многомъ, что вовсе не составляетъ
необходимой принадлежности мыслимаго субъекта, оно Насъ развлекаетъ
или, лучше сказать, само есть отсутствіе той сосредоточенности, безъ
1) Словянск. (русск.) зеленый, как и зелье, от к. зел.—, тоже-
ственнаго' с литовск. zel — , что въ глаг. zeltі «расти зеленея». Редк.

которой нѣтъ строгаго мышленія. Положимъ, что сравненіе старыхъ
супруговъ съ двумя пнями безъ отпрысковъ (срб. «Као два одсjечена
пања») говоритъ намъ о сиротствѣ, бездѣтности; но этотъ предикатъ
непосредственно присоединяется къ субъекту и заставляетъ насъ пе-
рейти отъ человѣка къ дереву, жизнь котораго въ сущности совершенно
отлична отъ человѣческой, присоединяетъ къ мысли о бездѣтной ста-
рости человѣка много такого, что, съ нашей точки, недолжно^бы за-
ключаться въ этой мысли. То-же слѣдуетъ сказать о первоначальномъ
значеніи, предложеній: «вода свѣтла», «трава зелена»: они еще слишкомъ
напоминали случайную ассоціацію воспріятіи, хотя уже небыли ею въ
дѣйствительности. Отвѣтъ на возникающій отсюда вопросъ о средствахъ,
какими мысль достигаетъ той степени отвлеченности, которая даетъ
намъ возможность принимать сравненія за собственныя выраженія и
непосредственно, недумая о постороннемъ, находитъ въ субъектѣ из-
вѣстные признаки, — отвѣтъ на это найдется, если сообразимъ слѣдую-
щее. Сказуемое въ предложеніи: «трава зелена», разсматриваемое
отдѣльно отъ подлежащаго, есть для насъ не цвѣтъ извѣстнаго пред-
мета, а зеленый цвѣтъ вообще, потому-что мы забыли и внутреннюю
форму этого слова и тотъ опредѣленный кругъ признаковъ (образъ),
который доводился ею до сознанія; точно-такъ и подлежащіе трава
даетъ намъ возможность безъ всякихъ фигуръ присоединитъ къ нему
извѣстное сказуемое, потому-что для насъ, это слово обозначаетъ не
«служащее въ пищу», а траву вообще, какъ субстанцію, готовую при-
нятъ всякій аттрибутъ. Такое забвеніе внутренней формы можетъ
быть удовлетворительно выведено изъ многократнаго повторенія про-
цесса соединенія словъ въ двучленныя единицы. Чѣмъ съ большимъ
количествомъ различныхъ подлежащихъ соединялось сказуемое зеленый,
тѣмъ болѣе терялись въ массѣ другихъ признаки образа, первона-
чально съ нимъ связаннаго. Способность забвенія и здѣсь, какъ при
объединеніи чувственнаго образа до появленія слова, является сред-
ствомъ оттѣнить и выдвинуть впередъ извѣстныя черты воспріятіи. Но
оставляемое такимъ образомъ въ тѣни не пропадаетъ даромъ, потому-
что, съ другой стороны, чѣмъ больше различныхъ сказуемыхъ переби-
вало при словѣ трава, тѣмъ на большее количество сужденій раз-
ложился до того нераздѣльный образъ травы. Субстанція травы, очи-
щаясь отъ всего посторонняго, вмѣстѣ съ тѣмъ обогащается аттрибутами.
Всякое сужденіе есть актъ апперцепціи, толкованія, познанія, такъ-
что совокупность сужденій, на которыя разложился чувственный образъ,
можемъ назвать аналитическимъ познаніемъ образа. Такая совокупность
есть понятіе.
Потому-же, почему разложеніе чувственнаго образа невозможно безъ
олова, необходимо принятъ и необходимость слова для понятія. Мы еще

разъ приведемъ относящіеся сюда мѣсто Гумбольта, гдѣ теперь легко
будетъ замѣтить важную черту, дополняющую только-что сказанное о
понятіи. «Интеллектуальная дѣятельность, вполнѣ духовная и внутренняя,
проходящая нѣкоторымъ образомъ безслѣдно, въ звукѣ рѣчи становится
чѣмъ-то внѣшнимъ и ощутимымъ для слуха... Она* (эта дѣятельность) и
сама-по-себѣ (независимо отъ принимаемаго здѣсь Гумбольтомъ тожде-
ства съ языкомъ) заключаетъ въ себѣ необходимость соединенія со
звукомъ: безъ этого мысль неможетъ достигнуть ясности,
представленіе (т. е., по принятой нами терминологіи, чувственный
образъ) неможетъ стать понятіемъ»1). Здѣсь признается
тождественность ясности мысли и понятія, и это вѣрно, потому-
что образъ, какъ безъименный конгломератъ отдѣльныхъ актовъ души,
несуществуетъ для самосознанія и уясняется только по мѣрѣ того,
какъ мы раздробляемъ его, превращая посредствомъ слова въ сужденіях,
совокупность коихъ составляетъ понятіе. Значеніе слова при этомъ
условливается его чувственностью. Въ ряду сужденій, развивающихся
изъ образа, послѣдующія возможны только тогда, когда предшествующія
объективированы въ словѣ. Такъ, шахматному игроку нужно видѣть пе-
редъ собою доску съ расположенными на ней фигурами, чтобы дѣлать
ходы, сообразные съ положеніемъ игры; какъ для него сначала смутный
и шаткій планъ уясняется по мѣрѣ своего осуществленія, такъ для
мыслящаго — мысль по мѣрѣ того, какъ выступаетъ ея пластическая
сторона въ словѣ д, вмѣстѣ, какъ разматывается ея клубокъ. Можно
играть, и неглядя на доску, при чемъ непосредственное чувственное
воспріятіе доски и шашекъ замѣняется воспоминаніемъ; явленіе это
только потому принадлежитъ къ довольно рѣдкимъ, что такое крайне-
спеціализированное мышленіе, какъ шахматная игра, лишь для немно-
гихъ есть дѣло жизни. Подобнымъ образомъ можно думать безъ словъ,
ограничиваясь только болѣе-менѣе явственными указаніями на нихъ или
же прямо на самое содержаніе мыслимаго, и такое мышленіе встрѣ-
чается гораздо чаще (напр., въ наукахъ, отчасти замѣняющихъ слова
формулами), именно вслѣдствіе своей большей важности и связи со
многими сторонами человѣческой жизни. Неслѣдуетъ, однако, забывать,'
что умѣнье думать по-человѣчески, но безъ словъ, дается только сло-
вомъ, и что глухонѣмой безъ говорящихъ или выученныхъ говорящими
учителями вѣкъ оставался-бы почти животнымъ.
г) Ueb. die Versch., 51. gen, die Vorstellung nicht zum Begriff werden». — Здесь Потебня подчеркивает
в скобках, что Vorstellung — представление — он, по принятой им терминологии, на-
зывает чувственным образом, а не представлением, так как трудно было
перевести иначе. Редк.

Съ ясностію мысли, характеризующею понятіе, связано другое его
свойство, именно то, что только понятіе (а вмѣстѣ съ тѣмъ и слово,
какъ необходимое его условіе) вноситъ идею законности, необходимости,
порядка въ тотъ міръ, которымъ человѣкъ окружаетъ себя и который
ему суждено принималъ за дѣйствительный. Если уже, говоря о чело-
вѣческой чувственности, мы видѣли въ ней стремленіе, объективно
оцѣнивая воспріятія, искать въ нихъ самихъ внутренній законности,
строитъ изъ нихъ систему, въ которой отношенія членовъ столь-же
необходимы, какъ и члены сами-по-себѣ; то это было только признані-
емъ невозможности иначе отличитъ эту чувственность отъ чувственности
животныхъ. На дѣлѣ упомянутое стремленіе становится замѣтнымъ
только въ словѣ и развивается въ понятіи. До-сихъ-поръ форму вліянія
предшествующихъ мыслей на послѣдующія мы одинаково могли назы-
вать сужденіемъ, апперцепціею, связывала-ли эта послѣдняя образы или
представленія и понятія; но, принимая бытіе познанія, исключительно
свойственнаго человѣку, мы тѣмъ самымъ отличали извѣстный родъ
апперцепціи отъ простого отнесенія новаго воспріятія къ сложившійся
прежде схемѣ. Здѣсь только яснѣе скажемъ, что собственно человѣче-
ская апперцепція, сужденіе представленія и понятія, отличается отъ
животной тѣмъ, что рождаетъ мысль о необходимости ^соединенія своихъ
членовъ. Эта необходимость податлива: предъ лицомъ всякаго новаго
сочетанія, уничтожающаго прежнія, эти послѣднія являются заблужде-
ніемъ; но и то, что признано нами за ошибку, въ свое время имѣло
характеръ необходимости, да и самое понятіе о заблужденіи возможно
только въ душѣ, которой доступна его противоположность. Когда Фи-
липпъ сказалъ Наѳанаилу: «мы нашли того, о комъ писалъ Моисѣй въ
законѣ и пророки, Іисуса, сына Іосифова, изъ Назарета», и когда На-
ѳанаилъ отвѣчалъ ему: «можетъ-ли что путное быть ивъ Назарета»г
онъ, какъ самъ потомъ увидѣлъ, ошибался; но оченъ неполное понятіе
о человѣкѣ, родомъ изъ Назарета, было для него готовою нормою,
съ которою необходимо должно было сообразоваться все, что будетъ
отнесено къ ней впослѣдствіи. Такіе примѣры на каждомъ шагу въ
жизни. Неостанавливаясь на такихъ однородныхъ съ упомянутымъ
случаяхъ, какъ употребленіе руководящихъ нашимъ мнѣніемъ понятій
кацапа, хохла, цыгана, жида, Собакевича, Манилова, мы замѣтимъ, что
и тамъ, гдѣ нѣтъ клички, нѣтъ ни явственной похвалы, ни порицанія,
общее служитъ, однако, закономъ частному. Если извѣстная по-
словица: «курица не птица, прапорщикъ не офицеръ» предполагаетъ
знаніе, какова должна быть настоящая птица, настоящій офицеръ,,
то опредѣляющее понятіе или слово въ простомъ утвержденіи «это-
птица» или «птица!» должно тоже содержатъ въ себѣ законъ объясня-
емаго, хотя въ выраженіи «птица», въ которомъ одинъ членъ аппер-

цепціи — еще чувственное воспріятіе, неполучившее обдѣлки, необхо-
димой для дальнѣйшихъ успѣховъ мысли, этотъ законъ —еще только
въ зародышѣ. Такимъ законодательныхъ схемамъ подчиняетъ человѣкъ
и всѣ свой дѣйствія. Произволъ, собственно говоря, возможенъ только
на дѣлѣ, а не въ мысли, не на словахъ, которыми человѣкъ объясняетъ
свой побужденія. Самодуръ, въ расплохъ принуждённый къ отвѣту, на
чемъ онъ основываетъ свою дурь, скажетъ: «я такъ хочу», отвергая
всякую мѣру своихъ дѣйствій, сошлется, однако, на свое Λ, какъ на
законъ. Но онъ самъ недоволенъ своимъ отвѣтомъ и сдѣлалъ его только
потому, что ненашелъ другого. Кажется труднымъ представить себѣ
«sie volo», сказанное не въ шутку, но безъ гнѣва. Въ недалекомъ отъ
него, но болѣе спокойномъ: «такой ужъ у меня норовъ», слышится из-
виненіе и болѣе явственное сознаніе необходимости, съ какою изъ
извѣстныхъ нравственныхъ качествъ вытекаютъ тѣ, а не другія дѣй-
ствія. Чаще произволъ ищетъ оправданія внѣ себя, въ мысли, что «на
томъ свѣтъ стоитъ» и т. п.,при чемъ ясно выступаетъ сознаніе за-
кона отдѣльныхъ явленій. Какъ сами себя осуждаемъ за «sie volo»,
такъ вчужѣ то, для чего неможемъ пріискать закона, что «ни ракъ, ни
рыба», тѣмъ самымъ становится для насъ достойнымъ порицанія.
Изъ сказаннаго можно видѣть, что мы непредполагаемъ въ соотвѣт-
ствующихъ человѣческихъ формахъ душевной дѣятельности животныхъ.
Если собака обнаруживаетъ радость при стукѣ тарелокъ, или если
отогнанная гуртовщикомъ скотина реветъ, невстрѣчая знакомыхъ пред-
метовъ; если птица съ крикомъ кружится надъ разореннымъ гнѣздомъ,
то въ первомъ случаѣ произошло нѣчто въ родѣ положительнаго сужде-
нія (новое воспріятіе есть сумма.прежнихъ, т. е. сливается съ ними),
въ двухъ другихъ — нѣчто въ родѣ сужденія отрицательнаго (новое
неесть прежнее, т. е. несливается со входящимъ въ сознаніе прежнимъ).
Но нигдѣ нѣтъ внутренняго единства между членами сочетанія, потому-
что нигдѣ одинъ членъ неявляется закономъ, который-бы управлялъ
Другимъ. Внутреннее единство, противоположное механичности сочета-
нія, тождественно для насъ съ сознаніемъ необходимости или случай-
ности. Это единство сводится на отношеніе между предметомъ и его
признакомъ, субстанціею и аттрибутомъ или акциденціею. Въ живот-
номъ мы потому-же отрицаемъ сознаніе необходимости, почему не-
приписываемъ й ему вообще способности критически относиться къ ме-
ханическому теченію своихъ воспріятіи, почему непредполагаемъ въ
немъ разложенія чувственныхъ данныхъ на предметы и признаки *).
Слово неесть, какъ и. слѣдуетъ изъ предыдущаго, внѣшняя при-
бавка къ готовой уже въ человѣческой душѣ идеѣ необходимости. Оно
*) Ср. Lotze, Mikrokosm, I, 253—6; II, 231—2 277—8, 280—3.

естъ вытекающее изъ глубины человѣческой природы средство создавать
эту идею, потому-что только посредствомъ него происходитъ и разло-
женіе мысли. Какъ въ словѣ впервые человѣкъ сознаетъ свою мысль,
такъ въ немъ-же прежде всего онъ видитъ ту законность, которую
потомъ переноситъ на міръ. Мысль, вскормленная словомъ, начинаетъ
относиться непосредственно къ самимъ понятіямъ, въ нихъ находитъ
искомое знаніе, на слово-же начинаетъ смотрѣть, какъ на посто-
ронній и произвольный знакъ, и предоставляетъ > спеціальной наукѣ
искать необходимости въ целомъ зданіи языка и въ каждомъ отдельномъ
его камнѣ.
Столь-же важную роль играетъ слово и относительно другого свой-
ства мысли, нераздѣльнаго съ предшествующимъ, именно относительно
стремленія всему назначать свое мѣсто въ системѣ. Какъ необходимость
достигаетъ своего развитія въ понятіи и наукѣ, исключающей из себя
все случайное, такъ и наклонность систематизировать удовлетворяется
наукою, въ которую невходитъ безсвязное. Путь наукѣ уготовляется
словомъ. «Нерѣдко», говоритъ Лоце, «кажется, будьто мы невполнѣ
знаемъ извѣстный предметъ, свойства коего мы изслѣдовали со всѣхъ
сторонъ, полный образъ коего мы уже оставили, если .незнаемъ его
имени. По-видимому, только звукъ слова мгновенно разсѣваетъ эту тьму,
хотя этотъ звукъ ничего неприбавляетъ къ содержанію, хотя далеко
не всегда слово объясняетъ предметъ указаніемъ его мѣста въ ряду
другихъ или въ объемѣ высшаго понятія» (сочетанія въ родѣ нашихъ:
трость — дерево, китъ — рыба, нѣм. Wallfisch, Renn-
thier— довольно рѣдки). «Ботанизирующей молодежи доставляетъ удо-
вольствіе узнавать латинскія названія растеній», или, чтобы взять болѣе
знакомый намъ примѣръ, мы заботливо узнаемъ у ямщика имя встрѣч-
ной деревушки, хотя что-же намъ даетъ, по-видимому, собственное имя?
«Намъ мало воспріятія предмета; чтобы имѣть право на бытіе, этотъ
предметъ долженъ быть частью расчлёненной системы, которая имѣетъ
значеніе сама-по-себѣ, независимо отъ нашего знанія. Если мы не въ
силахъ дѣйствительно опредѣлить мѣсто, занимаемое извѣстнымъ явле-
ніемъ въ цѣломъ природы, то довольствуемся однимъ именемъ. Имя
свидѣтельствуетъ намъ, что вниманіе многихъ другихъ покоилось уже
на встрѣченномъ нами предметѣ; оно ручается намъ за то, что общій
разумъ (Intelligenz), по-крайней-мѣрѣ, пытался уже й . этому предмету
назначить опредѣленное мѣсто въ единствѣ болѣе обширнаго цѣлаго.
Если имя и недаетъ ничего новаго, никакихъ частностей предмета, то
оно удовлетворяетъ человѣческому стремленію постигать объективное
значеніе вещей, оно представляетъ незнакомое намъ чѣмъ-то не безъ-
извѣстнымъ общему мышленію человѣчества, но давно уже постановлен-
нымъ ft а свое мѣсто. Потому-то произвольно данное нами имя неест

имя; недостаточно назвать вещь, какъ попало: она дѣйствительно должна
такъ называться, какъ мы ее зовемъ; имя должно быть свидѣтельствомъ,
что вещь принята въ міръ общепризнаннаго и познаннаго, и, какъ
прочное опредѣленіе вещи, должно ненарушимо противустоять личному
произволу» 1). Все выписанное здѣсь кажется вполнѣ справедливымъ и
напоминаетъ мысль Гумбольта: «Sprechen h'eisst sein besonderes Denken
an da§ allgemeine anknüpfen», говорить значитъ связывать свою личную
узкую мысль съ мышленіемъ своего племени, народа, человѣчества. Намъ
остается только прибавить, что только въ ту пору, когда человѣку стала
болѣе-менѣе доступна научная система понятій, слово на самомъ дѣлѣ
вноситъ въ мысль весьма мало: первоначально-же оно, дѣйствительно,
даетъ новое содержаніе, указывая на отношенія мыслимой единицы къ
ряду другихъ. Въ этомъ можно убѣдиться, напр., изъ всякаго разум-
наго, основаннаго на языкѣ, миѳологическаго изслѣдованія. Въ извѣстные
періоды живость внутренней формы даетъ мысли возможность проникать
въ прозрачную глубину языка; слово, обозначающее, положимъ, старостъ
человѣка, своимъ сродствомъ со словами для дерева указываетъ на
миѳъ о происхожденіи людей изъ деревьевъ, по-своему связываетъ чело-
вѣка и природу, вводитъ, слѣдовательно,мыслимое при словѣ старость
въ систему своеобразную, не соотвѣтствующую научной, но предпола-
гаемую ею.
Указанныя до-сихъ-поръ отношенія понятія къ слову сводятся къ
слѣдующему: слово есть средство образованія понятія, и притомъ не
внѣшнее, не такое, каковы изобрѣтенныя человѣкомъ средства писать,
рубить дрова и проч., а внушенное самою природою человѣка и неза-
мѣнимое; характеризующая понятіе ясность (раздѣльность признаковъ),
отношеніе субстанцій къ аттрибуту, необходимость въ ихъ соединеніи,
стремленіе понятія занять мѣсто въ системѣ: все это- первоначально до-
стигается въ словѣ и прообразуется имъ такъ, какъ рука прообразуетъ
всевозможныя машины. Съ этой стороны слово сходно съ понятіемъ, но
здѣсь-же видно и различіе того и другого.
Понятіе, разсматриваемое психологически, т. е. не съ одной только
стороны своего содержанія,, какъ въ логикѣ, но и со стороны формы
своего* появленія въ дѣйствительности, однимъ словомъ — какъ дѣятель-
ность есть извѣстное количество сужденій, слѣдовательно, не одинъ
актъ мысли, а цѣлый рядъ ихъ. Логическое понятіе, т. е. одновременная
совокупность признаковъ, отличенная отъ аггрегата признаковъ въ
образѣ, есть фикція, впрочемъ, совершенно необходимая для науки. Не-
смотря на свою длительность, психологическое понятіе имѣетъ внутрен-
нее единство. Въ нѣкоторомъ смыслѣ оно заимствуетъ это единство отъ
і) Lotze, Mikr., II, 238—9.

чувственнаго образа, потому-что, конечно, если-бы, напримѣръ, образъ
дерева неотдѣлился отъ всего посторонняго, которое воспринималось
вмѣстѣ съ нимъ, то и разложеніе его на сужденія съ общимъ субъ-
ектомъ было-бы невозможно; но какъ о единствѣ образа мы знаемъ
только' черезъ представленіе и слово, такъ и рядъ сужденій о предметѣ
связывается для насъ тѣмъ-же словомъ. Слово можетъ, слѣдовательно,
одинаково выражать и чувственный образъ и понятіе. Впрочемъ, чело-
вѣкъ, нѣкоторое время пользовавшійся словомъ, развѣ только въ очень
рѣдкихъ случаяхъ будетъ разумѣть подъ нимъ чувственный образъ,
обыкновенно-же думаетъ при немъ рядъ отношеній: легко представить
себѣ, что слово солнце можетъ возбуждать одно только воспоминаніе
о свѣтломъ солнечномъ кругѣ; но не только астронома, а и ребенка или
дикаря оно заставляетъ мыслитъ рядъ сравненій солнца съ другими
примѣтами*), т. е. понятіе, болѣе или менѣе совершенное, смотря по
развитію мыслящаго, напр., солнце — меньше (или же многимъ больше)
земли; оно колесо (или имѣетъ сферическую форму); оно благодѣтельное
или опасное для человѣка божество (или безжизненная матерія, вполнѣ
подчиненная механическимъ законамъ) и т. д. Мысль наша, по содер-
жанію, естъ или отравъ, или понятіе; третьяго средняго между тѣмъ и
другимъ нѣтъ; но на поясненій слова понятіемъ или образомъ мы оста-
навливаемся только тогда, когда особенно имъ заинтересованъ!, обыкно-
венно-же ограничиваемся однимъ только словомъ. Поэтому мысль со
стороны формы, въ какой она входитъ въ сознаніе, можетъ быть не
тол&ко- образомъ или понятіемъ, но и представленіемъ или словомъ.
Отсюда ясно отношеніе слова къ понятію. Слово, будучи средствомъ
развитія мысли; измѣненія образа въ понятіе, само несоставляетъ ея
содержанія. Бели помнится центральный признакъ образа, выражаемый
словомъ, то онъ, какъ мы уже сказали, имѣетъ значеніе не самъ-по-
себѣ, а какъ знакъ, символъ извѣстнаго содержанія; если вмѣстѣ съ
образованіемъ понятія теряется внутренняя форма, какъ въ большей
части нашихъ словъ, принимаемыхъ за коренныя, то слово становится
чистымъ указаніемъ на мысль, между его звукомъ и содержаніемъ не-
остается для сознанія говорящаго ничего средняго. Представлять зна-
читъ, слѣдовательно, думать сложными рядами мыслей, невводя почти
ничего изъ этихъ рядовъ въ сознаніе. Съ этой стороны значеніе слова
для душевной жизни можетъ быть сравнено съ важностью буквеннаго
обозначенія численныхъ величинъ въ математикѣ или со значеніемъ
различныхъ средствъ, замѣняющихъ непосредственно цѣнные предметы
(напр., денегъ, векселей) для торговли. Если сравнитъ созданіе мысли
1) Так во 2-м и 3-ем изданиях, но м. б. следует читать «предметами»?
Прим, редактора.

съ приготовленіемъ ткани1), то слово будетъ ткацкій челнокъ, разомъ
проводящій утокъ въ рядъ нитей основы и замѣняющій медленное
плетенье2). Поэтому несправедливо было-бы упрекать языкъ въ томъ,
что онъ замедляетъ теченіе нашей мысли. Нѣтъ сомнѣнія, что тѣ дѣй-
ствія нашей мысли, которыя въ мгновеніе своего совершенія ненужда-
ются въ непосредственномъ пособіи языка, происходятъ очень быстро.
Въ обстоятельствахъ, требующихъ немедленнаго соображенія и дѣйствія,
напр., при неожиданномъ вопросѣ, когда многое зависитъ отъ того,
каковъ будетъ нашъ отвѣтъ, человѣкъ до отвѣта въ одно почти недѣ-
лимое мгновеніе можетъ безъ словъ передумать весьма многое. Но языкъ
не отнимаетъ у человѣка этой способности, а, напротивъ, если недаетъ,
то, по-крайней-мѣрѣ, усиливаетъ ее. То, что называютъ житейскимъ,
научнымъ, литературнымъ тактомъ, очевидно, предполагаетъ мысль о
жизни, наукѣ, литературѣ, — мысль, которая немогла-бы существовать
безъ слова. Если-бы человѣку доступна была только безсловесная бы-
строта рѣшенія, и если-бы слово, какъ условіе совершенствованія,' было
нераздѣльно съ медленностью мысли, то все-же эту медленность слѣдо-
вало-бы предпочесть быстротѣ. Но слово, раздробляя одновременные
акты души на послѣдовательные ряды актовъ, въ то-же время служитъ
ОПОРОЮ ВрОЖДеННагО ЧеЛОВѣку Стремленія ОбнЯТЬ многое однимъ не-
раздѣльнымъ порывомъ мысли. Дробность, дискурсивность мышленія,
приписываемая языку, создала тотъ стройный міръ, за предѣлы коего
мы, разъ вступивши въ нихъ, уже невыходимъ; только, забывая это,
можно жаловаться, что именно языкъ мѣшаетъ намъ продолжать тво-
реніе. Крайняя бѣдность и ограниченность сознанія до слова неподле-
житъ сомнѣнію, и говорить о несовершенствахъ и вредѣ языка вообще
1) Zwar ist's mit der Gedanken-Fabrik,
Wie mit einem Weber-Meisterstük,
Wo ein Tritt tausend Fäden regt,
Die Schifflein herüber hinüber schiessen,
Die Fäden ungesehen fliessen,
Ein Schlag tausend Verbindungen schlägt.
Goethe (Faust).
I часть. Разговор Мефистофеля с учеником.
Ибо на фабрике мышленія,—
Что в ткацком, так сказать, станке:
В нем оченъ сложно управленье,
А сила—только в челноке.
Один удар — сто петель вьется,
И тысяча узлов плетется.
(Перевод Н. Голованова). Редк.
2) Steinthal, Zur Sprachphilosophie, Zeitschrift von Fichte und Ulrici, XXXII,
197—201.

было-бы умѣстно только въ такомъ случаѣ, если-бы мы могли принятъ
за достояніе человѣка недосягаемую цѣль его стремленій, божественное
совершенство мысли, примиряющее полную наглядность и непосред-
ственность чувственныхъ воспріятіи съ совершенною одновременностью
и отличностью мысли.
Слово можетъ быть орудіемъ, съ одной стороны, разложенія, съ
другой — сгущенія мысли единственно, потому, что оно есть пред-
ставленіе, т. е. не образъ, а образъ образа. Если образъ есть актъ со-
знанія, то представленіе есть познаніе этого сознанія. Такъ-какъ про-
стое сознаніе есть дѣятельность не посторонняя для насъ, а въ насъ
происходящая, обусловленная нашимъ существомъ, то сознаніе
или есть то, что мы называемъ самосознаніемъ, или полагаетъ
ему начало и ближайшимъ образомъ сходно съ нимъ. Слово раждается
въ человѣкѣ невольно и инстинктивно, а потому и результатъ его, са-
мосознаніе, должно образоваться инстинктивно. Здѣсь найдемъ противо-
рѣчіе, если аттрибутомъ самосознанія сдѣлаемъ свободу и намѣренность.
Если-бы въ то самое мгновеніе, какъ я думаю и чувствую, мысль
моя и чувство отражались въ самосознающемъ л, то, дѣйствительно,
упомянутое противорѣчіе имѣло-бы полную силу. На сторонѣ я, какъ
объекта, была-бы необходимость, съ какою представленія и чувства,
смѣняя другъ друга, безъ нашего вѣдома образуютъ тѣ или другія со-
четанія; на сторонѣ л, какъ субъекта, была-бы свобода, съ какою это
внутреннее око то обращается къ сценѣ душевной жизни, то отвраща-
ется отъ нея. Я сознающее и я сознаваемое неимѣли-бы ничего общаго;
л, какъ объектъ, намъ извѣстно, измѣнчиво, усовершимо; л, какъ субъ-
ектъ, неопредѣлимо, потому-что всякое его опредѣленіе есть содержаніе
мысли, предметъ самосознанія, нетождественный съ самосознающимъ я;
оно неизмѣнно и неусовершимо, по-крайней-мѣрѣ неусовершимо понят-
нымъ для насъ образомъ, потому-что предикатовъ его, въ коихъ должно
происходитъ измѣненіе, мы незнаемъ. Допустивши одновременность со-
знаваемаго и сознающаго, мы должны отказаться отъ объясненія, по-
чему самосознаніе пріобрѣтается только долгимъ путемъ развитія, а не
дается намъ вмѣстѣ съ сознаніемъ.
Но опытъ показываетъ, что настоящее наше состояніе неподлежитъ
нашему наблюденію, и что замѣченное нами за собою принадлежитъ
уже прошедшему. Дѣятельность моей мысли, становясь сама предметомъ
моего наблюденія, измѣняется извѣстнымъ образомъ, перестаетъ быть
собою; еще очевиднѣе, что сознаніе чувства, слѣдовательно, мысль, не-
есть это чувство. Отсюда можно заключитъ, что въ самосознаніи душа
не раздвояется на сознаваемое и чисто сознающее я, а пере-
ходитъ отъ одной мысли къ мысли объ этой мысли, т. е. къ. другой
мысли, точно такъ, какъ при сравненіи отъ сравниваемаго къ тому, съ

чѣмъ сравнивается. Затрудненія, встрѣчаемыя при объясненіи самосо-
знанія, понятаго такимъ образомъ, тѣ-же, что и при объясненіи про-
стого сравненія. Говоря, что сознаваемое въ процессѣ самосознанія есть
прошедшее, мы сближаемъ его отношеніе къ сознающему я съ тѣмъ
отношеніемъ, въ какомъ находится прочитанная нами первая половина
періода ко второй, которую мы читаемъ въ данную минуту, и которая,
дополняя первую, сливается съ нею въ одинъ актъ мысли. Если я го-
ворю: «Я думаю то-то», то это можетъ значить, что я прилаживаю та-
кую-то свою-мысль, въ свое мгновеніе поглощавшую всю мою умствен-
ную дѣятельность, къ непрерывному ряду чувственныхъ воспріятіи,
мыслей, чувствъ, стремленій, составляющему моё я\ это значитъ, что я
апперципирую упомянутую мысль своимъ я, изъ котораго въ эту ми-
нуту можетъ находиться въ сознаніи очень немногое. Апперципирующее
не есть здѣсь неизмѣнное чистое л, а, напротивъ, есть нѣчто очень
измѣнчивое, наростающее съ общимъ нашимъ развитіемъ; оно не то-
ждественно, но однородно съ апперципируемымъ, подлежащимъ самосо-
знанію; можно сказать, что при самосознаніи данное состояніе души не
отражается въ ней самой, а находится подъ наблюденіемъ другого его
состоянія, т. е. извѣстной, болѣе или менѣе опредѣленной мысли. Такъ,
напр., спрашивая себя, непроронилъ-ли я лишняго слова въ разговорѣ
съ такимъ-то, я стараюсь дать отчетъ не чистому л и не всему содер-
жанію своего эмпирическаго Λ, а только одной мысли объ томъ, что
слѣдовало мнѣ говорить съ этимъ лицомъ,— мысли, безъ сомнѣнія, свя-
занной со всѣмъ моимъ прошедшимъ. Такъ у психолога извѣстный на-
учныя вопросъ, цѣль, для которой онъ наблюдаетъ за собою, есть вмѣстѣ
и наблюдающая, господствующая въ то время въ его сознаніи частица
его л. Разсматривая самосознаніе съ такой точки, съ которой оно сходно
со всякою другою апперцепціею, можно его вывести изъ такихъ нена-
мѣренныхъ душевныхъ дѣйствій, какъ апперцепція въ словѣ, т. е.
представленіе.
Доказывая, что представленіе есть инстинктивное начало самосо-
знанія, неслѣдуетъ, однако, упускать изъ виду, что содержаніе самосо-
знанія, т. е. раздѣленіе всего, что есть и было въ сознаніи, на я и не
я, есть нѣчто постоянно развивающееся, и что, конечно, въ ребенкѣ,
только-что начинающемъ говорить, ненайдемъ того .отдѣленія себя отъ
міра, какое находитъ въ себѣ развитый человѣкъ. Если для ребенка
въ первое время его жизни все, приносимое его чувствами, все содер-
жаніе его души есть еще нерасчлененная масса, то, конечно, самосознанія
въ немъ быть неможетъ, но есть уже необходимое условіе самосознанія,
именно невыразимое чувство непосредственной близости вс£го находя-
щагося въ сознаніи къ сознающему субъекту. Нѣкоторое понятіе объ
этомъ чувствѣ взрослый человѣкъ можетъ получитъ, сравнивая живость

ощущеній, какими наполняютъ его текущія мгновенія жизни, съ тѣмъ
большимъ или меньшимъ спокойствіемъ, съ какимъ онъ съ высоты на-
стоящаго смотритъ на свое прошедшее, котораго онъ уже нечувствуетъ
своимъ, или — съ равнодушнымъ отношеніемъ человѣка ко внѣшнимъ
предметамъ, несоставляющимъ его личности. На первыхъ порахъ для
ребенка еще все — свое, еще все — его л, хотя именно потому, что онъ
незнаетъ еще внутренняго и внѣшняго, можно сказать и наоборотъ, что
для него вовсе нѣтъ своего я. По мѣрѣ того, какъ извѣстныя сочета-
нія воспріятіи отдѣляются отъ этого темнаго грунта, слагаясь въ образы
предметовъ, образуется и самое я,—составъ этого я зависитъ отъ того,
на сколько оно выдѣлило изъ себя и объективировало не я, или, на-
оборотъ, отъ того, насколько само выдѣлилось изъ своего міра: все
равно, скажемъ-ли мы такъ- или иначе, потому-что исходное состояніе
сознанія есть полное безразличіе я и не я. Ходъ объективированія
предметовъ можетъ быть иначе названъ процессомъ образованія взгляда
на міръ; онъ не выдумка досужихъ головъ; равныя его степени, замѣт-
ныя въ недѣлимомъ, повторяетъ въ колоссальныхъ размѣрахъ исторія
человѣчества. Очевидно, напр., что когда міръ существовалъ для чело-
вѣчества только какъ рядъ живыхъ, болѣе или менѣе человѣкообраз-
ныхъ существъ, когда въ глазахъ человѣка свѣтила ходили по небу не
въ силу управляющихъ или механическихъ законовъ, а руководясь сво-
ими соображеніями; очевидно, что тогда человѣкъ менѣе выдѣлялъ себя
изъ міра, что міръ его былъ болѣе субъективенъ, что тѣмъ самымъ и
составъ его я былъ другой, чѣмъ теперь. Можно оставаться при успо-
коительной мысли, что наше собственное міросозерцаніе есть вѣрный
снимокъ съ дѣйствительнаго міра, но нельзя-же намъ невидѣть, что
именно въ сознаніи заключались причины, почему человѣку періода ми-
ѳовъ міръ представлялся такимъ, а не другимъ. Нужно-ли прибавлять,
что считать созданье миѳовъ За ошибку, болѣзнь человѣчества, значитъ
думать, что человѣкъ можетъ разомъ начать со строго-научной мысли,
значитъ полагать, что мотылекъ заблуждается, являясь сначала червя-
комъ, а не мотылькомъ?
Показать на дѣлѣ участіе слова въ образованіи послѣдовательнаго
ряда системъ, обнимающихъ отношенія личности къ природѣ, есть основ-
ная задача исторіи языка; въ общихъ чертахъ мы вѣрно поймемъ зна-
ченіе этого участія, если приняли основное положеніе* что языкъ есть
средство не выражать уже готовую мысль, а создавать ее, что онъ не
отраженіе сложившагося міросозерцанія, а слагающая его дѣятельность.
Чтобъ уловить свои душевныя движенія, чтобы осмыслить свои внѣш-
нія воспріятія, человѣкъ долженъ каждое изъ нихъ объективировать въ
словѣ и слово это привести въ связь съ другими словами, Для пони-
манія своей и» внѣшней природы вовсе небезразлично, какъ предста-

вляется намъ эта природа, посредствомъ какихъ именно сравненій стали
ощутительны для ума отдѣльныя ея стихіи, насколько истинны для насъ
сами эти сравненія, однимъ словомъ — небезразличны для мысли: пер-
воначальное свойство и степень забвенія внутренней формы слова.
Наука ивъ своемъ теперешнемъ видѣ немогла-бы существовать, если-бы,
напр., оставившія ясный слѣдъ въ языкѣ сравненія душевныхъ движе-
ній съ огнемъ, водою,, воздухомъ, всего человѣка съ растеніемъ и т. д.
неполучили для насъ смысла только риторическихъ украшеній или не-
забылись совсѣмъ; но тѣмъ-неменѣе она развилась изъ миѳовъ, обра-
зованныхъ посредствомъ слова. Самый миѳъ сходенъ съ наукою въ томъ,
что и онъ произведенъ стремленіемъ къ объективному познанію міра.
Чувственный образъ, исходная форма мысли, вмѣстѣ и субъекти-
венъ, потому-что есть результатъ намъ исключительно принадлежащей
дѣятельности и въ каждой душѣ слагается иначе, и объективенъ, по-
тому-что появляется при такихъ, а не другихъ внѣшнихъ возбужде-
ніяхъ и проицируется душою. Отдѣлять эту послѣднюю сторону отъ той,
которая недается человѣку внѣшними вліяніями и, слѣдовательно, при-
надлежатъ ему самому; можно только посредствомъ слова. Рѣчь нераз-
дѣльна съ пониманіемъ, и говорящій, чувствуя, что слово принадлежитъ
ему, въ то-же время предполагаетъ, что слово и представленіе несо-
ставляютъ исключительной, личной его принадлежности, потому-что по-
нятное говорящему принадлежитъ, слѣдовательно, и этому послѣднему.
Быть-можетъ, мы невпадаемъ въ противорѣчіе со сказаннымъ выше
о высокомъ значеніи слова для развитія мысли, если позволимъ себѣ
сравнитъ его съ игрою, забавою. Сравненіе «n'est pas raison», но оно.
какъ говорятъ, можетъ навести на мысль. Забавы нельзя устранить изъ
жизни взрослаго и серіознаго человѣка, но взрослый долженъ судить о
ея важности не только по тому, какое значеніе она имѣетъ для него
теперь, а и по тому, что значила она для него прежде, въ дѣтствѣ.
Ребенокъ еще недвоитъ своей дѣятельности на трудъ и забаву, еще
незнаетъ другого труда, кромѣ игры; игра — приготовленіе къ работѣ,
игра для него исчерпываетъ лучшую часть его жизни, ц потому онъ
высоко ее цѣнитъ. Точно такъ мы неможемъ отдѣлаться отъ языка.
хотя во многомъ стоимъ выше его (во многомъ — ниже, насколько от-
дѣльное лицо ниже всего своего народа); о важности его должны судить
не только по тому, какъ мы на него смотримъ, но и по тому, какъ
смотрѣли на него предшествующіе вѣка. Невдаваясь въ серіозныя изслѣ-
дованія, мы здѣсь только намекнемъ на отчасти извѣстные факты, ха-
рактеризующіе этотъ взглядъ темныхъ вѣковъ.
Теперь и въ простомъ народѣ замѣтно нѣкоторое равнодушіе къ
тому, какое именно изъ многихъ подобныхъ словъ употребитъ въ дан-

номъ случаѣ. Судя по нѣкоторымъ пословицамъ (напр., «не умеръ Да-
нило, болячка вдавила»), народу кажется смѣшнымъ невидѣть тождества
мысли за различіемъ словъ1). На такой степени развитія, какъ та, на
которую указываютъ подобныя пословицы, находимся мы. За словомъ,
которое намъ служитъ только указаніемъ на предметъ, мы думаемъ
видѣть самый предметъ, независимый отъ нашего взгляда2). Не то
предполагаемъ во времена далекія отъ нашего и даже во многихъ слу-
чаяхъ въ современномъ простомъ народѣ, употребляющемъ упомянутыя
пословицы. Между роднымъ словомъ и мыслью о предметѣ была такая
тѣсная связь, что, наоборотъ, измѣненіе слова казалось, непремѣнно
измѣненіемъ предмета. Въ примѣръ этого Ляцарусъ приводитъ анекдотъ
про нѣмца, который къ странностямъ французовъ причислялъ то, что
хлѣбъ они называютъ «du pain». Вѣдь мы-же, отвѣтилъ ему другой;.
говоримъ «Brod». — Да, сказалъ тотъ, но оно Brod и есть. Слѣдуетъ
замѣтить, что для этого нѣмца была уже, безъ сомнѣнія, потеряна
внутренняя форма слова Brod3), оно ничего ему не объясняло, а
между тѣмъ казалось единственно законнымъ названіемъ хлѣба4). Это
даетъ намъ право предположитъ, что въ то время, когда слово было
*) Ср. польск. Посл. Кар. 2 > Hnje украо, већ узео, да нико не види, ib. 219; Не боjим се, но
ме je страх (говорится въ шутку, когда кто скажетъ, что небоится), ib. 194. «Узео
наше огњило па му надьео име оцило», когда, кто, взявши чужое, переиначитъ
его немного, чтобъ неузнали, ib. 330 и пр.
2) Поэтому мы имѣемъ возможность сосредоточить мысль на словѣ, взятомъ от-
дѣльно отъ своего содержанія, что довольно затруднительно для ребенка. Выписываемъ
относящееся сюда мѣсто изъ предисловія къ одному малоизвѣстному букварю: «Можетъ
случиться, что ученикъ не будетъ отдѣлять слова отъ предмета, напр., если спроситъ
его, какой звукъ (т. е. какая гласная) въ словѣ столъ, можетъ случиться, что онъ
будетъ смотрѣть на столъ и ненаходитъ тамъ никакого звука. Въ такомъ* случаѣ
нужно довести его до того, чтобы онъ могъ представлять себѣ слово, какъ ' нѣчто
отдѣльное отъ предмета. Этого можно достигнуть объясненіемъ неизвѣстныхъ ему
словъ>. Завадскій.
3) По Гримму, brot родственно с англ. breotan и предполагаемым дрв.
н. Ъ riot an, brechen, ломать, так, что bröt — то, что ломают или кусают,
дробят зубами.
(Сравн. словенск. kruch, стар. сл. оукроухъ. Прим, редактора).
4) Можно, кажется, найти довольно подобныхъ словянскихъ анекдотовъ и по-
словицъ. сНе познаjем ja нашега бунгура» (кукурузной или пшеничной каши),
казао некакав херцеговац, кад je чуо, дье турци бунгур зову пилавом , као
што га по босни турци, особито сиромашнjи, заиста и зову и употребљjу—као
пиринач (т. е. вмѣсто пилаву изъ риса). Посл. 208. Херцеговинецъ (надъ которымъ
сербъ подсмѣивается, какъ великороссіянинъ надъ хохломъ) неузналъ знакомой каши,
потому-что ее назвали непривычнымъ для него именемъ. Ср. также: «Кад би трговац
свагда добивао (если-бы всегда получилъ барышъ), не. би се звао трговац, него
добивалац>, ib. 115, сЛовац, да свагда улови, не би се звао ловац, него носац».
Рjечн. Обыкновенныя названія купца, охотника кажутся единственно законными.

не пустымъ звукомъ, а еще свѣжимъ результатомъ апперцепціи, объ-
ясненія воспріятіи, наполнявшаго человѣка такимъ-же радостнымъ чув-
ствомъ творчества, какое испытываетъ ученый, въ головѣ коего блес-
нула мысль, освѣщающая цѣлый рядъ до того темныхъ явленій и
неотдѣлимая отъ нихъ въ первыя минуты, что въ то время гораздо
живѣе чувствовалась законность слова и его связь съ самимъ предме-
томъ. И въ самомъ дѣлѣ, въ языкѣ и поэзіи есть положительныя сви-
дѣтельства, что, по вѣрованіямъ всѣхъ индоевропейскихъ народовъ,
слово есть мысль, слово — истина и правда, мудрость, поэзія. Вмѣстѣ
съ. мудростью и поэзіею слово относилось къ божественному началу.
Есть миѳы, обожествляющіе самое слово. Неговоря о божественномъ
словѣ (λόγος) евреевъ-еллинистовъ, скажемъ только, что какъ у гер-
манцевъ — Одинъ въ видѣ орла похищаетъ у великановъ божественный
медъ, такъ у индусовъ то-же самое дѣлаетъ извѣстный стихотворный
размѣръ, превращенный въ птицу. Слово есть самая вещь, и это до-
казывается не столько филологическою связью словъ, обозначающихъ
слово и вещь, сколько распространеннымъ на всѣ слова вѣрова-
ніемъ, что они обозначаютъ сущность явленій. Слово, какъ сущность
вещи, въ молитвѣ и занятіи получаетъ власть надъ природою. « Verba..,
Quae mare turbatum, quae concita flumina sistant» (Ovid., Met., VII, 1.50.
Cp. ib. 204 и мн. др.), — эти слова имѣютъ такую силу не только въ
заговорѣ, но и въ поэзіи («То старина, то и дѣянье, какъ-бы синему
морю на утишенье». Др. Р. Ст.), потому-что и поэзія есть знаніе. Сила
слова непредставлялась слѣдствіемъ ни нравственной силы говорящаго
(это предполагало-бы отдѣленіе слова отъ мысли, а отдѣленія этого не-
было), ни сопровождающихъ его обрядовъ. Самостоятельность слова
видна уже въ томъ, что какъ-бы ни могущественны были порывы мо-
лящагося, онъ долженъ знать, какое именно слово слѣдуетъ ему упо-
требитъ, чтобы произвести желаемое.' Таинственная связь слова фсъ
сущностью предмета неограничивается одними священными словами
заговоровъ: она остается при словахъ и въ обыкновенной рѣчи. Не
только неслѣдуетъ призывать, зла («Не зови зло, jep само може доћи»,
Срп. Посл. 199), но и съ самымъ невиннымъ намѣреніемъ, въ .самомъ
спокойномъ разговорѣ неслѣдуетъ поминать извѣстныхъ существъ или,
по-крайней-мѣрѣ, если рѣчь безъ нихъ никакъ необойдется, нужно за-
мѣнять обычныя и законныя ихъ имена другими, произвольными и
неимѣющими той силы1). Сказавши неумышленно одно изъ подобныхъ
словъ, малорусскій поселянинъ до-сихъ-поръ еще заботливо оговари-
вается: «неприміряючи», «не перед ніччю згадуючи» (чтобъ непривидѣ-
*) Много подтверждающихъ это нѣмецкихъ примѣровъ можно найти въ миѳо-
логіи и словарѣ Гримма; словянскихъ тоже есть очень много.

лось и неприснилось); сербъ говоритъ: «не буди примиjењено», когда
въ разговорѣ сравнитъ счастливаго съ несчастнымъ, живого съ мерт-
вымъ и пр. (Ср. Посл. 195), и трудно опредѣлить, гдѣ здѣсь кончается
обыкновенная вѣжливость и начинается серіозное опасеніе за жизнь и
счастье собесѣдника. Если невзначай языкъ выговорить не то слово,
какого требуетъ мысль, то исполняется не мысль говорящаго, а слово.
Напр., сербская вѣштица, когда хочетъ летѣть, мажетъ себѣ подъ мыш-
ками извѣстною мазью (какъ и наша вѣдьма), и говоритъ «ни. о три.
ни о грм (дубъ и кустарникъ тоже, какъ кажется колючій), вей на
пометно гумно!» Разсказываютъ, что одна женщина, намазавшись этою
мазью, невзначай, вмѣсто «ни о трн и пр.», сказала «и о трн» и, по-
летѣвши, поразрывалась о кусты.
X. Поэзія. Проза. Сгущеніе мысли.
Символизмъ языка, по-видимому, можетъ быть названъ его поэтич-
ностью; наоборотъ, забвеніе внутренней формы кажется намъ прозаич-
ностью слова. Если это сравненіе вѣрно, то вопросъ объ. измѣненіи
внутренней формы слова оказывается тождественнымъ съ вопросомъ
объ отношеніи языка къ поэзіи и прозѣ, т. е. къ литературной формѣ
вообще. Поэзія есть одно изъ искусствъ, аг потому связь ея со словомъ
должна указывать на общія стороны языка и искусства. Чтобы найти
эти стороны, начнемъ съ отождествленія моментовъ слова и произве-
денія искусства. Можетъ-быть, само-по-себѣ это сходство моментовъ
не говоритъ еще ничего, но оно, по - крайней - мѣрѣ, Облегчаетъ даль-
нѣйшіе выводы.
Въ словѣ мы различаемъ: внѣшнюю форму, т. е. членораз-
дѣльный звукъ, содержаніе1), объективируемое посредствомъ звука,
и внутреннюю форму2), или ближайшее зтимологическое значеніе
«лова, тотъ способъ, какимъ выражается содержаніе. При нѣкоторомъ
вниманіи нѣтъ возможности смѣшать содержаніе съ внутреннею формою.
Напр., различное содержаніе, мыслимое при словахъ жалованье,
annuum, pensio, gage, представляетъ много общаго и можетъ
быть подведено подъ одно понятіе' — платы; но нѣтъ сходства въ томъ,
какъ изображается это содержаніе въ упомянутыхъ условіяхъ: annnum—
то, что отпускается на годъ, pensio — то, что отвѣшивается, gage
(по Дицу — слово германскаго происхожденія) первоначально— залогъ,
ручательство, вознагражденіе и проч:, вообще результатъ взаимныхъ
обязательствъ, тогда-какъ жалованье — дѣйствіе любви (ср. сино-
А) Т. е. значение слова — всегда субъективное в говорящем и слушающем. Редк.
2) Единственное объективное в слове, в процессе речи, почему ниже (на с. 153)
внутренняя форма и названа единственным объективным содержанием в слове. Редк.

нимич. слова миловать— жаловать, изъ коихъ послѣднее и
теперь еще мѣстами значитъ любить), подарокъ, но никакъ не за-
конное вознагражденіе, не «legitimum vadium»,- не слѣдствіе договора
двухъ лицъ.
Внутренняя форма каждаго изъ этихъ словъ иначе направляетъ
мысль; почти то-же выйдетъ, если скажемъ, что одно и то-же новое
воспріятіе, смотря по сочетаніямъ, въ какія оно войдетъ съ накопив-
шимся въ душѣ запасомъ, вызоветъ то или другое представленіе
въ словѣ.
Внѣшняя форма нераздѣльна съ внутреннею, мѣняется вмѣстѣ съ
нею, безъ нея перестаетъ быть сама-собою, но тѣмъ-неменѣе совер-
шенно отъ нея отлична; особенно легко почувствовать это отличіе въ
словахъ разнаго происхожденія, получившихъ съ теченіемъ времени
одинаковый выговоръ: для малороссіянина слова мыло и мило
различаются внутреннею формою, а не внѣшнею.»
Тѣ-же стихіи и въ произведеніи искусства, и нетрудно будетъ
найти ихъ, если будемъ разсуждать такимъ образомъ: «это — мра-
морная статуя (внѣшняя форма) женщины съ мечомъ и вѣсами
(внутренняя форма) х), представляющая правосудіе (содержаніе)». Ока-
жется, что въ произведеніи искусствъ образъ относится къ содержанію,
какъ въ словѣ представленіе къ чувственному , образу или понятію.
Вмѣсто «содержаніе» художественнаго произведенія можемъ употребитъ
болѣе обыкновенное выраженіе, именно «идея». Идея и содержаніе
въ настоящемъ случаѣ для насъ тождественны, потому-что, напр., ка-
чество и отношенія фигуръ, изображенныхъ на картинѣ. событія и ха-
рактеры романа и т. п. мы относимъ не къ содержанію, а къ образу,
представленію содержанія, а подъ содержаніемъ картины, романа разу-
мѣемъ рядъ мыслей, вызываемыхъ образами въ зрителѣ и читателѣ
или служившихъ почвою образа въ самомъ художникѣ во время акта
созданія 2). Разница между образомъ и содержаніемъ ясна. Мысль о
необходимости смерти и о томъ, «что думка за моремъ, а смерть за
плечами», одинаково приходитъ въ голову по поводу каждой изъ сценъ
пляски смерти3); при большой измѣнчивости образовъ содержаніе
*) Steinth., Der Urspr. der Spr., 130.
2) Въ этомъ ряду можно различить мысли: ближайшія по времени БЪ воспрія-
тію образа (когда, напр., читатель говоритъ:' <Донъ-Кихотъ есть насмѣшка надъ ры-
царскими романами») и болѣе далекія отъ него, и вмѣстѣ съ тѣмъ болѣе важныя для
насъ (когда читатель говоритъ: въ «Донъ-Кихотѣ смѣхотворство есть только средство
изобразить всегдашнія и благородныя свойства человѣческой природы; авторъ любитъ
своего смѣшного героя, и хоть сыплетъ на него удары со всѣхъ сторонъ, но ставитъ
безконечно выше всѣхъ окружающихъ его лицъ»). Такое различіе въ настоящемъ слу-
чаѣ для насъ ненужно.
3) См. Буслаевъ, Очерки.

здѣсь относительно (но только относительно) неподвижно. Наоборотъ,
одно и то-же художественное произведеніе, одинъ и хотъ-же образъ
различно дѣйствуетъ на разныхъ людей, и на одно лицо въ разное
время, точно такъ, какъ одно и то-же слово каждымъ понимается
иначе; здѣсь относительная неподвижность образа при измѣнчивости
содержанія.
Труднѣе нѣсколько несмѣшать внутренней формы съ внѣшнею,
если сообразимъ, что эта послѣдняя.въ статуѣ не есть грубая глыба
мрамора, но мраморъ, обтесанный извѣстнымъ образомъ, въ картинѣ—-
не полотно и краски, а опредѣленная цвѣтная поверхность, слѣдова-
тельно, сама картина. Здѣсь выручаетъ насъ сравненіе со словомъ.
Внѣшняя форма слова тоже не есть звукъ, какъ матеріалъ, но звукъ
уже сформированный мыслью, между-тѣмъ самъ-по-себѣ этотъ звукъ не-
есть еще символъ содержанія. Въ поздніе періоды языка появляется
много словъ, въ которыхъ содержаніе непосредственно примыкаетъ къ
звуку; сравнивши упомянутое состояніе словъ съ такимъ, когда яв-
ственно различаются въ нихъ три момента, можемъ замѣтить, что въ
первомъ случаѣ словамъ недостаетъ образности, и что только въ по-
слѣднемъ возможно такое ихъ пониманіе, которое представляетъ соот-
вѣтствіе съ пониманіемъ художественнаго произведенія и эстетическимъ
наслажденіемъ. Положимъ, кто-нибудь знаетъ, что литов. baltas
значитъ добрый (можетъ-быть, ласковый, милый); ему даны въ этомъ
словѣ оченъ опредѣленные звуки и неменѣе опредѣленное содержаніе,
но эстетическое пониманіе этого слова ему недано, потому-что онъ не-
видитъ, почему именно эти сочетанія звуковъ, а не сотня другихъ,
должны означать доброту и пр., и почему, наоборотъ, такое содержаніе
должно требовать такихъ именно звуковъ. Если затеряна для сознанія
связь между звукомъ и значеніемъ, то звукъ перестаетъ быть внѣш-
нею формою въ эстетическомъ значеніи этого слова; кто чувствуетъ
красоту статуй, для того ея содержаніе (напр., мысль о верховномъ бо-
жествѣ, о громовержцѣ) находится въ совершенно-необходимомъ отно-
шеніи къ совокупности замѣчаемыхъ въ ней изгибовъ мраморной по-
верхности. Для возстановленія въ сознаніи красоты слова baltas
нужно знаніе, что извѣстное намъ его содержаніе условлено другимъ,
именно значеніемъ бѣлизны: baltas значитъ добрый и пр. потому,
что, оно значитъ бѣлый, точно такъ, какъ русское бѣлый, свѣтлый
значитъ, между прочимъ, милый, именно вслѣдствіе своихъ значеній
albus, lucidus. Только теперь, при существованіи для насъ симво-
лизма слова (при сознаніи внутренней формы), его звуки становятся
внѣшнею формою, необходимо требуемою содержаніемъ. Дѣло нисколько
неизмѣняется оттого, что мы незнаемъ причины соединенія звуковъ
baltas, бѣлый, со значеніемъ albus: мы спрашивали вовсе не объ

этомъ, а объ отношеніи значенія милый къ звуку; ограниченныя
требованія удовлетворяются знаніемъ 'ограниченныхъ, а не безуслов-
ныхъ причинъ.
Чтобы, воспользовавшись сказаннымъ о словѣ, различить внутрен-
нюю и внѣшнюю форму въ художественномъ произведеніи, нужно найти
такой случай, гдѣ-бы потерянная эстетичность впечатлѣнія могла быть
возстановлена только сознаніемъ внутренней формы. Небудемъ гово-
рить о картинахъ и статуяхъ, какъ о предметахъ мало намъ извѣст-
ныхъ, и остановимся на обычныхъ въ народной пѣснѣ сравненіяхъ,
изъ коихъ каждое можетъ считаться отдѣльнымъ поэтическимъ цѣ-
лымъ х).
Чего недостаетъ намъ для пониманія такого, напр., сравненія?
Czystas wandenelis tek'
Czystame upuielej1,
О іг werna meiluie,
Wernoje szirdatej1 (Ness. ст. 93, Λ· 115).
(Чистая вода течетъ въ чистой рѣчкѣ, а вѣрная любовь въ вѣр-
номъ сердцѣ) 2).
*) Они такъ-же цѣльны, какъ, напр., четверостишіе Гейне:
Mein Herz gleicht ganz dem Meere,
Hat Sturm und Ebb'; und Fluth,
Und manche schöne Perle
In seiner Tiefe ruht.
(Buch der Lieder. Die Heimkehr, 8. «Du schönes Fischermädchen»).
Моя душа, как море,
Прибой-отбой бурлит.
ЖеМЧуЖИН МНОГО дивных
На глубине лежит.
(Перев. П. Риттера). Редк.
2) Ср. «Eiksz szenay, mergyte,
Eiksz szenay, jaunoji,
Kalbesi^a kalbuzat§,
Dumosiwa dumuzatg,
Kur srove giliausia,
Kur meile meiüausia» (Ness. CT. 3, № 5).
(Поди сюда, дѣвица, поди сюда, молодая, будемъ думать-гадать, гдѣ глубже рѣка,
гдѣ крѣпче (милѣе) любовь). Сравненіе употреблено и въ вышеприведенныхъ стихахъ
слишкомъ самостоятельно, для того, чтобъ можно было видѣть здѣсь заимствованіе
откуда-бы ни было. Въ моравской пѣснѣ мы встрѣтили такой-же мотивъ.
«0 lasko, lasko, bud' mezi nami,
Jako ta vodicka mezi bfehami.
Voda uplyne, brehy podryje,
Tebe si, dzevu§ko, synek nevezme».
(Moravske narodni pisne. Frantisek Susil, 300).

Намъ недостаетъ того-же, что требовалось для пониманія слова
bait as, 'добрый, именно законности отношенія между внѣшнею фор-
мою, или, лучше сказать, между тѣмъ, что должно стать внѣшнею фор-
мою, и значеніемъ. Форма и содержаніе — понятія относительныя: В,
которое было содержаніемъ по отношенію къ своей формѣ А, можетъ
быть формою по отношенію къ новому содержанію, которое мы назо-
вемъ С; уголъ обращенный вершиною влѣво, есть извѣстное содер-
жаніе, имѣющее свою форму, свое начертаніе (напр., уголъ можетъ
быть острый, тупой, прямой); но это содержаніе, въ свою очередь, есть
форма, въ которой математика выражаетъ одно изъ своихъ понятій.
Точно такимъ образомъ значеніе слова имѣетъ свою звуковую форму,
но это значеніе, предполагающее звукъ, само становится формою но-
ваго значенія. Формою , поэтическаго произведенія будетъ не звукъ,
первоначальная внѣшняя форма, а слово, единство звука и значенія.
Въ приведенномъ сравненіи то, къ чему стремится и на чемъ остана-
вливается умствённая дѣятельность, есть мысль о любви, которой
исполнено сердце. Если отвлечемъ, для большей простоты, это содер-
жаніе отъ его словеснаго выраженія, то увидимъ, что оно существуетъ
для насъ въ формѣ, составляющей содержаніе перваго двустишія.
Образъ текучей свѣтлой воды (на сколько онъ выраженъ въ словахъ)
неможетъ быть, однако, внѣшнею формою мысли о любви; отношеніе
воды къ любви такое-же внѣшнее и произвольное, какъ отношеніе
звука baltas къ значенію добрый. Законная связь между водою и
любовью установится только тогда, когда дана будетъ возможность,
недѣлая скачка, перейти отъ одной изъ этихъ мыслей къ другой, когда,
напр., въ сознаніи будетъ находиться связь свѣта, какъ одного изъ
эпитетовъ воды, съ любовью. Это третье звено, связующее два первыя,
есть именно внутренняя форма, иначе — символическое значеніе выра-
женнаго первымъ двустишіемъ образа воды. Итакъ, для того, чтобы
сравненіе воды съ любовью имѣло для насъ эстетическое значеніе,
нужно, чтобы образъ, который прежде всего дается сознанію, заклю-
чалъ въ себѣ указаніе на выражаемую имъ мысль. Онъ можетъ и не-
имѣть этого символическаго значенія, и между-тѣмъ воспринимается
весьма опредѣленно; слѣдовательно, внѣшняя форма, принимаемая не
въ смыслѣ грубаго матеріала (полотно, краски, мраморъ), а въ смы-
слѣ матеріала, подчиненнаго мыслью (совокупность очертаній статуй),
есть нѣчто совершенно отличное отъ внутренней формы.
Беремъ еще одинъ примѣръ. Въ Малороссіи весною дѣвки поютъ:
«Кроковеє колесо
Вище тину стояло,
Много дива видало.

Чи бачило, колесо,
Куди милий поїхав?
— За ним трава зелена
І діброва весела. —
«Кроковеє колесо
Вище тину стояло,
Много дива видало.
Чи бачило, колесо,
Куди нелюб поїхав?
— За ним трава полягла
І діброва загула!
Можно себѣ представить, что эту пѣсню кто-нибудь пойметъ въ
буквальномъ смыслѣ, то-есть, непойметъ ея вовсе. Всѣ черты того, что
изображено здѣсь, все то, что становится впослѣдствіи внѣшнею фор-
мою, будетъ схвачено душою, а между-тѣмъ въ результатѣ выйдетъ
нелѣпость: шафранное колесо, которое смотритъ изъ-надъ тыну? Но
пусть эта безсмыслица получитъ» внутреннюю" форму, и отъ пѣсни по-
вѣетъ на насъ весною природы и дѣвичьей жизни. Это желтое колеса—-
солнце; солнце смотритъ сверху и видитъ много дива. Оно разсказы-
ваетъ пѣвицѣ, что куда проѣхалъ ея милый, тамъ позеленѣла трава и
повеселѣла дуброва и проч. ч
Кажется, изъ сказаннаго ясно, что и въ поэтическомъ, слѣдова-
тельно, вообще художественномъ, произведеніи есть тѣ-же самыя стихіи,
что и въ словѣ: содержаніе (или идея), соотвѣтствующее чувствен-
ному образу или развитому изъ него понятію; внутренняя форма,
образъ, который указываетъ на' это содержаніе, соотвѣтствующій
представленію (которое тоже имѣетъ значеніе только какъ символъ,
намекъ на извѣстную совокупность чувственныхъ воспріятіи, или на
понятіе), и, наконецъ, внѣшняя форма, въ которой объективиру-
ется художественный образъ. Разница между внѣшнею формою слова
(звукомъ) и поэтическаго произведенія та, что въ послѣднемъ, какъ
проявленій болѣе сложной душевной дѣятельности, внѣшняя форма
болѣе проникнута мыслью. Впрочемъ, и членораздѣльный звукъ, форма
слова, проникнутъ мыслью; Гумбольтъ, какъ мы видѣли выше, можетъ
понять его только какъ «работу духа».
Языкъ во всемъ своемъ объемѣ и каждое отдѣльное слово соот-
вѣтствуетъ искусству, притомъ не только по своимъ стихіямъ, но и по
способу ихъ соединенія.
«Созданіе языка», говоритъ Гумбольтъ, «начиная съ первой его
стихіи, есть синтетическая дѣятельность въ строгомъ смыслѣ этого
слова, именно въ томъ смыслѣ, по которому синтезъ создаетъ нѣчто

такое, что незаключено въ слагаемыхъ частяхъ, взятыхъ порознь»'1).
Звукъ, какъ междометіе, какъ рефлексія чувства, и чувственный об-
разъ, или схема, были уже до слова; но самое слово недается механи-
ческимъ соединеніемъ этихъ стихій. Внутренняя форма въ самую минуту
своего рожденія измѣняетъ и звукъ и чувственный образъ. Измѣненіе
звука состоитъ (неговоря о позднѣйшихъ, болѣе сложныхъ звуковыхъ
явленіяхъ) въ устраненіи того страстнаго оттѣнка, нарушающаго чле-
нораздѣльность, какой свойственъ междометію. Изъ перемѣнъ, какимъ
подвергается мысль при созданіи слова, укажемъ здѣсь только на ту>
что мысль въ словѣ перестаетъ быть собственностью самого говорящаго
и получаетъ возможность жизни самостоятельной по отношенію къ
своему создателю. Имѣя въ виду эту самостоятельность, именно—не-
уничтожающую возможности взаимнаго пониманія способность слова
всяким пониматься по-своему, мы поймемъ важность слѣдующихъ словъ
Гумбольта: «На языкъ нельзя смотрѣть какъ на нѣчто (ein Stoff) гото-
вое, обозримое въ цѣломъ и исподволь сообщимое; онъ вѣчно: создается,
притомъ такъ, что законы этого созданія опредѣлены, но объемъ и
нѣкоторымъ образомъ даже родъ произведенія остаются неопредѣлен-
ными»2). «Языкъ состоитъ не только изъ стихій, получившихъ уже
форму, но вмѣстѣ съ тѣмъ и главнымъ образомъ изъ методъ продолжать
работу духа въ такомъ направленіи и въ такой формѣ, какія опредѣ-
лены языкомъ. Разъ и прочно сформированныя стихіи составляютъ
нѣкоторымъ образомъ мертвую массу, но эта масса носитъ въ себѣ
живой зародышъ безконечной опредѣлимости»8). Сказанное здѣсь обо
всемъ языкѣ мы примѣняемъ къ отдѣльному слову. Внутренняя форма
слова, произнесеннаго говорящимъ, даетъ направленіе мысли слушаю-
щаго, но она только возбуждаетъ этого послѣдняго, даетъ только спо-
собъ развитія въ немъ значеній, неназначая предѣловъ его пониманію
слова. Слово одинаково принадлежитъ и говорящему и слушающему, а
потому значеніе его состоитъ не въ томъ, что оно имѣетъ опредѣлен-
ный смыслъ для говорящаго, а въ томъ, что оно способно имѣть смыслъ
вообще. Только въ силу того, что содержаніе слова способно рости,
слово можетъ быть средствомъ понимать другого.
Искусство то-же творчество, въ томъ самомъ смыслѣ, въ какомъ и
слово. Художественное произведеніе, очевидно, непринадлежитъ природѣ:
оно присоздано къ ней человѣкомъ. Факторы, напр., статуй,—это, съ
одной стороны, безплотная мысль ваятеля, смутная для него самого и
недоступная никому другому, съ другой — кусокъ мрамора, неимѣющій
ничего общаго съ этого мыслью; но статуя не есть ни мысль, ни мра-
1) Ueb. die Versch., 104 (изд. 1836—102).
з) іъ., 56-7 (изд. 1836—55).
3) Ib., 62 (изд. 1836—61).

моръ, а нѣчто отличное отъ своихъ производителей, заключающее-въ себѣ
больше, чѣмъ они. Синтезъ, творчество оченъ отличны отъ ариѳмети-
ческаго дѣйствія: если агенты художественнаго произведенія, суще-
ствующіе до него самого, обозначимъ черезъ 2 и 2, то оно само небу-
детъ равняться четыремъ. Замыселъ художника и грубый матеріалъ
неисчерпываютъ художественнаго произведенія, соотвѣтственно тому,
какъ чувственный образъ и звукъ неисчерпываютъ слова. Въ общихъ
случаяхъ и та и другая стихіи существенно измѣняются отъ присоеди-
ненія къ нимъ третьей, т. е. внутренней формы. .Сомнѣніе можетъ быть
развѣ относительно содержанія: можно думать, что не только художникъ
долженъ былъ имѣть въ душѣ извѣстное содержаніе, прежде-чѣмъ
изобразилъ его въ мраморѣ, словѣ или на полотнѣ, но что содержаніе
это было такое-же и до и послѣ созданія. Но это несправедливо уже
по тому одному, что мысль, объективированная художникомъ, дѣйствуетъ
на него, какъ нѣчто близкое ему, но вмѣстѣ и постороннее. Прекло-
няетъ-ли художникъ колѣна предъ своимъ созданіемъ или подвергаетъ
его заслуженному или незаслуженному осужденію все равно, онъ отно-
сится къ нему, какъ цѣнитель, признаетъ его самостоятельное бытіе.
Искусство есть языкъ художника, и какъ посредствомъ слова нельзя
передать другому своей мысли, а можно только пробудить въ немъ его
собственную, такъ нельзя ее сообщитъ и въ произведеніи искусства;
поэтому содержаніе этого послѣдняго (когда оно окончено) развивается
уже не въ художникѣ, а въ понимающихъ. Слушающій можетъ гораздо
лучше говорящаго понимать, что скрыто за словомъ, и читатель можетъ
лучше самого поэта постигать идею его произведенія. Сущность, сила
такого произведенія не въ том>, что разумѣлъ подъ немъ авторъ, а
въ томъ, какъ оно дѣйствуетъ на читателя или зрителя, слѣдовательно,
въ неисчерпаемомъ возможномъ его содержаніи. Это содержаніе, про-
ицируемое нами, т. е. влагаемое въ самое произведеніе, дѣйствительно,
условлено его внутреннею формою, но могло вовсе невходить въ раз-
счеты художника, который творитъ, удовлетворяя временнымъ, нерѣдко
весьма узкимъ потребностямъ своей личной жизни. Заслуга художника
не въ томъ minimum содержанія, какое думалось ему при созданіи, а
в извѣстной гибкости образа, въ силѣ внутренней формы возбуждать
самое разнообразное содержаніе. Скромная загадка: «одно каже: «свитай
Боже», друге каже: «не дай Боже», трете каже: «мені все одно» (окно,
двери и сволокъ) можетъ вызвать мысль объ отношеніи разныхъ слоевъ на-
рода къ разсвѣту политической, нравственной, научной идеи, и такое толко-
ваніе будетъ ложно только въ томъ случаѣ, когда мы выдадимъ его за
объективное значеніе загадки, а не за наше личное состояніе, возбужден-
ное загадкою. Въ незамысловатомъ разсказѣ, какъ бѣднякъ хотѣлъ было
набрать воды изъ Савы, чтобъ развести глотокъ молока, который былъ у

него въ чашкѣ, какъ волна безъ слѣда унесла изъ сосуда его молодо, и
какъ онъ сказалъ: «Саво, Саво! себе не забрели, а мене зацрни» (т. е.
опечалила)1),—въ этомъ разсказѣ можетъ кому-нибудь почудиться не-
умолимое, стихійно-разрушительное дѣйствіе потока міровыхъ событій
на счастье отдѣльныхъ лицъ, вопль, который вырывается изъ груди
невозвратными и, съ личной точки, незаслуженными потерями. Легко
ошибиться, навязавъ народу то или другое пониманіе, но очевидно, что
подобные разсказы живутъ по цѣлымъ столѣтіямъ не ради своего бук-
вального смысла, а ради того, который въ нихъ можетъ быть вложенъ,
Этимъ объясняется, почему созданія темныхъ людей и вѣковъ могутъ
сохранятъ4 свое художественное значеніе во времена высокаго развитія,
и( вмѣстѣ, почемуь несмотря на мнимую вѣчность искусства, настаетъ
пора, когда съ увеличеніемъ затрудненій при пониманіи, съ забвеніемъ
внутренней формы, произведенія искусства теряютъ свою цѣну.
Возможность того обобщенія и углубленія идеи, которое можно назвать
самостоятельною жизнью произведенія, не только не есть отрицаніе не-
раздѣльности идеи и образа, но, напротивъ, условливается ею. Дидакти-
ческія произведенія, при всей нерѣдко имъ свойственной глубинѣ пер-
воначальнаго замысла, осуждены на раннее забвеніе именно вслѣдствіе
иногда трудно уловимыхъ недостатковъ синтеза, недостатковъ зародыша
безконечной (новой) опредѣлимости разъ сформированнаго матеріала.
Быть-можетъ, излишне будетъ прибавлять, что отдѣльное слово
только до тѣхъ поръ можетъ быть сравниваемо съ отдѣльнымъ произве-
деніемъ искусства, пока измѣненія внутренней формы слова при пони-
маніи его разными лицами ускользаютъ отъ сознанія; рядъ измѣненій
внутренней формы есть уже рядъ словъ одного происхожденія и соот-
вѣтствуетъ ряду произведеній искусства, связанныхъ между собою такъ,
какъ эпическія сказанія разныхъ временъ, представляющія развитіе
одного типа.
На слово нельзя смотрѣть какъ на выраженіе готовой мысли. Такой
взглядъ, какъ мы старались показать, ведетъ ко многимъ противорѣ-
чіямъ и заблужденіямъ относительно значенія языка въ душевной эко-
номіи. Напротивъ, слово есть выраженіе мысли лишь на столько, на
сколько служитъ средствомъ къ ея созданію; внутренняя форма, един-
ственное объективное содержаніе слова, имѣетъ значеніе только потому,
,что видоизмѣняетъ и совершенствуетъ тѣ аггрегаты воспріятіи, какіе
застаетъ въ душѣ. Если, какъ и слѣдуетъ, примемъ, что внутренняя форма,
или представленіе, такъ относится къ чувственному образу, какъ вну-
тренняя форма, художественнаго произведенія (образъ, идеалъ) къ мысли,
которая въ ней объективировалась, то должны будемъ отказаться отъ
1) В. Ст. Караџић, Ср. Посл., 273 (у Бечу, 1849).

извѣстнаго опредѣленія идеала, какъ «изображенія идеи въ недѣлимомъ»1).
Неотказываясь принимать это опредѣленіе въ смыслѣ воплощенія го-
товой идеи въ образѣ, мы должны-бы были принять и слѣдствія: во-
первыхъ, такъ-какъ умственное стремленіе человѣка удовлетворяется
не образомъ самимъ-по-себѣ, а идеею, т. е. совокупностью мыслей, про-
буждаемыхъ образомъ и относимыхъ къ нему, какъ источнику; то ху-
дожникъ, въ которомъ была-бы уже готовая идея, не имѣлъ-бы лично
для себя никакой нужды выражать ее въ образѣ; во-вторыхъ,
если-бы эта идея, по неизвѣстнымъ побужденіямъ, была вложена въ
образъ, то ея сообщеніе понимающему могло-бы быть только передачею
въ собственномъ смыслѣ этого слова, что противорѣчитъ здравому
взгляду на пониманіе, какъ на созданіе извѣстнаго содержанія въ себѣ--
самомъ по поводу внѣшнихъ возбужденій. Чтобы несдѣлать искусства
явленіемъ не необходимымъ или вовсе лишнимъ въ человѣческой жизни,
слѣдуетъ допустить, что и оно, подобно слову, есть не столько выраже-
ніе сколько средство созданія мысли; что цѣль его, какъ и слова, —
произвести извѣстное субъективное настроеніе какъ въ самомъ произво-
дителѣ, такъ въ понимающемъ; что и оно неесть έ'ργόν, а ενέργεια, нѣчто
постоянно создающееся. Этимъ опредѣляются частныя черты сходства
искусства и языка.
Значеніе слова, или, точнѣе говоря, внутренней формы, пред-
ставленія, для мысли сводится къ тому, что а) оно объединяетъ чув-
ственный образъ и b) условливаетъ его сознаніе. То-же въ своемъ кругу
производитъ идеалъ въ искусствѣ.
а) Искусство имѣетъ своимъ предметомъ природу въ обширнѣйшемъ
смыслѣ этого слова, но оно есть не непосредственное отраженіе при-
роды въ душѣ, а извѣстное видоизмѣненіе этого отраженія. Между про-
изведеніемъ искусства и природою стоитъ мысль человѣка; только подъ
этимъ условіемъ искусство можетъ быть творчествомъ. Гумбольтъ, при-
нявъ за исходную точку искусства дѣйствительность (но не въ
общежитейскомъ смыслѣ, по которому дѣйствительность есть уже ре-
зультатъ апперцепціи, а въ смыслѣ совокупности непосредственныхъ
воспріятій, лишенныхъ еще всякой обработки), имѣетъ полное право
сказать, что «царство фантазіи (подъ которою здѣсь можемъ разумѣть
вообще творческую способность души) рѣшительно противоположно цар-
ству дѣйствительности, и столь-же противоположенъ характеръ явленій,
принадлежащихъ къ обѣимъ этимъ областямъ. Съ понятіемъ дѣйстви-
тельности» — какъ его раскрываетъ психологическій анализъ — «нераз-
рывно связано то, что каждое явленіе стоитъ отдѣльно, само-для-себя,
и что ни одно независитъ отъ другого, какъ основаніе или слѣдствіе.
1) W. Humb., Gesamm. W. IV. Hermann u. Dorothea, 33.

Мало того, что мы непосредственно не воспринимаемъ такой зависимости,
а доходимъ до нея только путемъ умозаключеніе понятіе дѣйствитель-
ности дѣлаетъ излишнимъ самое стараніе отыскивать эту зависимость:
Явленіе передъ нами: этого довольно для того, чтобы устранить всякое
сомнѣніе въ его дѣйствительности; зачѣмъ еще явленію оправданіе по-
средствомъ его причины или дѣйствія?» тѣмъ болѣе, что самыя катего-
ріи причины и дѣйствія недаются непосредственнымъ воспріятіемъ.
«Напротивъ, въ области возможнаго все существуетъ лишь на
столько, на сколько зависитъ отъ другого; поэтому все, что мыслимо
только подъ условіемъ всесторонней внутренней связи, —идеально
въ самомъ строгомъ и простомъ смыслѣ этого слова. Въ этомъ отношеніи
идеальное прямо противоположно дѣйствительному, реальному. Такимъ
образомъ, должно быть идеализировано все, что рука искусства перено-
ситъ въ чистую область воображенія»J).
. Очевидно, что такая идеальность свойственна не только искусству
и воображенію, но и разумной дѣятельности вообще. «Перенести въ
страну идей всю природу, т. е. сравнять по объему содержаніе своего
опыта съ міромъ: соединитъ эту огромную массу отрывочныхъ явленій въ
нераздѣльное единство и организованную цѣлость... такова конечная
цѣль умственныхъ усилій человѣка». «Участіе искусства въ этой работѣ
показываетъ, что оно принадлежитъ не къ тѣмъ механическимъ, подчи-
неннымъ занятіямъ, посредствомъ коихъ мы только приготовляемся къ
своему настоящему назначенію, а къ тѣмъ высочайшимъ, посредствомъ
коихъ мы его непосредственно исполняемъ»2).
Къ этому первому и самому обширному опредѣленію идеальнаго,
какъ того, что неесть дѣйствительность, присоединяется другое, по ко-
торому искусство облагораживаетъ и украшаетъ природу, и идеалъ
имѣетъ значеніе того, что превосходитъ дѣйствительность.-Художникъ,
возсоздавая предметъ въ своемъ воображеніи, «уничтожаетъ всякую
черту, основанную только на случайности, каждую дѣлаетъ зависимою
только отъ другой, а все —только отъ него самого... Если ему удается,
то подъ конецъ у него выходятъ однѣ характеристическія формы, одни
образы очищенной и неискаженной измѣнчивыми обстоятельствами при-
роды. Каждый изъ этихъ образовъ носитъ на себѣ отпечатокъ своей
особенности, и эта особенность заключена только въ формѣ, восприни-
мается только наглядно (kann nie anders, als durch Anschauen gefasst
werden) и невыразима понятіемъ» 8).
Впрочемъ, выраженіе, что поэтъ возвышаетъ природу, слѣдуетъ
употреблять очень осмотрительно, потому-что, собственно говоря, худо-
1) Humb., Herrn, u. Doroth., 20.
2) Ib., 21.
3) Ib., 22.

жественное произведеніе и созданіе природы принадлежатъ не къ одной
и той-же области и несоизмѣримы однимъ и тѣмъ-же масштабомъ,
точно таіъ, какъ чувственный образъ и представленіе его въ словѣ
непринадлежатъ къ одному continuum формъ душевной жизни. «Нельзя
сказалъ, что изображенные живописцемъ плоды прекраснѣе естествен-
ныхъ. Вообще, природа прекрасна лишь на столько, на сколько фанта-
зія представляетъ ее прекрасною. Нельзя сказать, что контуры въ при-
родѣ менѣе совершенны, что цвѣта менѣе живы: разница только въ
томъ, что дѣйствительность дѣйствуетъ на чувства, а искусство на фан-
тазію, что первая даетъ суровыя (harte) и рѣзкія очертанія, а второе—
хотя опредѣленныя, но вмѣстѣ и безконечныя* г).
Здѣсь упомянутъ! два свойства искусства: а) особенность его дѣй-
ствія на человѣка сравнительно съ дѣйствіемъ природы (даже въ обык-
новенномъ смыслѣ этого слова) и б) совмѣстное существованіе въ
каждомъ художественномъ произведеніи противоположныхъ качествъ,
именно опредѣленности и безконечности очертаній. Первое видно уже
ивъ того, очень обыкновеннаго, явленія, что многія явленія природы и
человѣческой жизни, невозбуждающія интереса "въ дѣйствительности,
сильно дѣйствуютъ на насъ, будучи, по-видимому, совершенно вѣрно
изображены въ искусствѣ. По пословицѣ: «и сунце пролази кроз каљава
MjecTa, већ се не окаља», искусство можетъ изображать самую роскош-
ную и соблазнительную красоту, или самыя возмутительныя и безобраз-
ныя явленія, и оставаться дѣвственнымъ и прекраснымъ. Причина этому
заключается въ томъ, что художественное творчество, оставайсь вполнѣ
вѣрнымъ природѣ, разлагаетъ ея явленія, такъ-что, во-первыхъ, каждое
искусство беретъ на свою долю только одну извѣстную сторону предме-
товъ, напр., ваяніе только пластическую красоту формъ, устраняя разно-
образныя дѣйствія цвѣтовъ, живопись только свѣтъ, тѣни и цвѣта и т. д.;
во-вторыхъ, каждое отдѣльное произведеніе опускаетъ многія не необ-
ходимыя черты предмета, данныя въ дѣйствительности и доступныя
средствамъ искусства, подобно тому, какъ слово обозначаетъ образъ,
положимъ, золота только посредствомъ одного его признака, именно
желтаго цвѣта, предоставляя личному пониманію дополнять этотъ образъ
другими признаками, напр., звукомъ, тяжестью и проч.
Что до противорѣчія между единичностью образа и безконечностью
его очертаній, то эта.безконечность есть только замѣтная и въ языкѣ
невозможно опредѣлить, сколько и какое содержаніе разовьется въ
понимающемъ по поводу воспринимаемаго, вполнѣ опредѣленнаго, пред-
ставленія. Какъ слово въ началѣ естъ знакъ очень ограниченнаго, кон-
кретнаго чувственнаго образа, который, однако, въ силу представленія,
1) Ib., 23-4.

тутъ-же получаетъ возможность обобщенія, такъ художественный образъ,
относясь въ минуту созданія къ очень тѣсному кругу чувственныхъ
образовъ, тутъ-же становится типомъ, идеаломъ.
Въ сферѣ языка посредствомъ представленія, объединяющаго чув-
ственную схему и отдѣляющаго предметъ отъ всего остального, т, е.
сообщающаго ему идеальность, установляется внутренняя связь вос-
пріятіи, отличная отъ механическаго ихъ сцѣпленія. Начавши съ оче-
виднаго положенія, что отдѣльное слово, какъ предложеніе, еще не-
вноситъ гармоніи во всю совокупность нашихъ воспріятіи, потому-что
выдѣляетъ изъ нихъ только одну незначительную часть, мы должны
будемъ прибавить, что это слово полагаетъ начало водворенію этой
гармоніи, потому-что готово стать подлежащимъ или сказуемымъ другихъ
вновь возникающихъ словъ. Слово, объединившее изВѣстную группу
воспріятіи, въ свою очередь, стремится ко внутреннему соединенію со
словомъ ближайшей группы, и такое стремленіе условлено самимъ объ-
единеннымъ въ словѣ образомъ: составленное изъ двухъ словъ предло-
женіе, связывающее между собою два образа, есть, однако, обозначеніе
сужденія, которое признается разложеніемъ одного чувственнаго образа.
Первый шагъ на пути, по которому ведетъ человѣка языкъ, воз-
буждаетъ стремленіе обойти весь кругъ сродныхъ явленій.
Этому соотвѣтствуетъ такъ называемая Гумбольтомъ цѣльность
(Totalität) искусства. «Прекрасное назначеніе поэта—посредствомъ все-
сторонняго ограниченія своего матеріала произвести неограниченное и
безконечное дѣйствіе, посредствомъ индивидуальнаго образа удовле-
творитъ требованіямъ идеи, съ одной точки зрѣнія открытъ цѣлый
міръ явленій» 1). «Дѣло вовсе не въ томъ, чтобы показать все»
(утверждать это было-бы то-же, что сказать, будьто въ одномъ словѣ
можемъ исчерпать все возможное содержаніе нашей мысли), «что само-
по-себѣ невозможно, или даже многое, что устранило-бы многіе виды
искусства, а въ томъ, чтобы привести въ такое настроеніе,* при кото-
ромъ мы готовы все обнять взоромъ (Die Stimmung alles zu sehen)».
Сила не въ числѣ предметовъ, принятыхъ поэтомъ въ свой планъ,
ни въ ихъ отношеніи къ высшимъ интересамъ человѣчества: то и
другое, хотя можетъ усилить дѣйствіе произведенія, безразлично для
его художественнаго достоинства». «Пусть только поэтъ заставитъ насъ
сосредоточиться въ одномъ пунктѣ, забыть себя ради извѣстнаго пред-
мета (sich in einem Gegenstand ausser sich selbst hinzustellen — objectiv
zu sein), — и вотъ, каковъ-бы ни былъ этотъ предметъ, передъ нами —
міръ. Тогда все наше существо обнаружитъ творческую дѣятельность,
и все, что оно ни произведетъ въ этомъ настроеніи, должно соотвѣт-
1) Herrn, u. Doroth., 16.

ствовать ему самому и имѣть то-же единство и цѣльность. Но
именно эти два понятія мы соединяемъ въ словѣ міръ».
«Здѣсь повторяется то-же, что мы видѣли при достиженіи идеаль-
ности. Пусть поэтъ, согласно съ первымъ и простѣйшимъ требованіемъ
своего искусства, перенесетъ насъ за предѣлы дѣйствительности, и мы
очутимся въ области, гдѣ каждая точка есть центръ цѣлаго, и, слѣдо-
вательно, цѣлое безпредѣльно и безконечно... Духъ, на который ху-
дожникъ подѣйствовалъ такимъ образомъ, всегда склоненъ, съ
какого-бы предмета ни началъ, обходить весь кругъ, сродныхъ съ этимъ
предметомъ явленій и собирать ихъ въ одинъ цѣлый міръ»1). То
всеобъемлющее, что поэтъ сообщаетъ фантазіи, заключается
именно въ томъ, что она нигдѣ не ступаетъ такъ тяжело, чтобъ уко-
рениться на одномъ мѣстѣ, но скользитъ все далѣе и далѣе и вмѣстѣ
господствуетъ надъ пройденнымъ ею кругомъ; въ томъ, что ея л насла-
жденіе граничитъ со страданіемъ, и наоборотъ; что она видитъ пред-
метъ не въ цвѣтѣ дѣйствительности, а въ томъ блѣскѣ, какимъ одѣло
его ея таинственное обаяніе» *).
Какъ въ языкѣ причина, почему . отдѣльное слово стремится къ
соединенію съ другими, заключается не только въ томъ, что. это слово
разлагаетъ (идеализируетъ) свой чувственный образъ, но и въ томъ,
что этотъ образъ самъ-по-себѣ способенъ къ разложенію и, слѣдова-
тельно, къ связи съ другими; такъ и условіе художественной цѣльности—
не только въ свойствахъ идеализирующей дѣятельности, но и въ ея
предметахъ, взятыхъ объективно. «Всѣ различныя состоянія человѣка
и всѣ силы природы (слѣдовательно, все возможное содержаніе ис-
кусства) такъ сродны между собою, такъ взаимно поддерживаютъ и
условливаютъ другъ друга, что врядъ-ли возможно живо изобразить
одно изъ нихъ, непринимая вмѣстѣ съ этимъ въ свой планъ и цѣлаго
круга»8). «Способъ постановки одной фигуры въ поэтическомъ произ-
веденіи заставляетъ фантазію не только присоединить къ ней многія
другія, но и именно столько, сколько нужно для того, чтобы вмѣстѣ
съ первою образовать замкнутый кругъ»4). Такимъ образомъ, сложное
художественное произведеніе есть такое-же развитіе одного главнаго
образа, какъ сложное предложеніе — одного чувственнаго образа.
б) Объ отношеніи искусства къ сознанію того, что уже есть въ
сознаніи, т. е. къ самосознанію, замѣтимъ слѣдующее.
Выше мы привели вполнѣ убѣдительное, на нашъ взглядъ, мнѣніе,
по которому звукъ, сырой матеріалъ слова, естъ одно изъ средствъ
1) Herrn, u. Doroth., 31.
2) Ibid., 32.
3) Ibid., 28 —9.
4) Ibid., 33 — 4.

успокоенія организма, устраненія полученныхъ имъ извнѣ потрясеній;
То-же совершаетъ въ своей сферѣ и психическая сторона слова. «Че-
ловѣку», говоритъ Гумбольтъ, «врождено стремленіе высказывать только-
что услышанное»1), освобождать себя отъ волненія, производимаго
силою, дѣйствующею на его душу, въ словѣ передавай эту силу другимъ
и, нерѣдко, незаботясь о томъ, будетъ-ли она воспринята разумнымъ
существомъ или нѣтъ. Это стремленіе, особенно въ первобытномъ
человѣкѣ и ребенкѣ, можетъ граничить съ физіологической необходи-
мостью. Какъ ребенку и женщинѣ нужно бываетъ выплакаться, чтобъ
облегчитъ свое горе, такъ необходимо высказаться и отъ полноты ду-
шевной. Мысль эта съ давнихъ поръ стала уже достояніемъ народной
поэзіи. Въ одной сербской сказкѣ говорится, что у царя Трояна были
козьи уши.. Стыдясь этого, онъ убивалъ всѣхъ, кто его брилъ. Одного
мальчика-бородобрѣя царь помиловалъ подъ условіемъ соблюденія
тайны, но этотъ, мучимый невозможностью высказаться, сталъ чахнуть
й вянуть, пока ненадоумили его повѣрить свою тайну землѣ. Мальчикъ
вышелъ въ поле, вырылъ въ землѣ яму, засунулъ въ нее голову
и трижды сказалъ: «У царя Трояна козьи уши». Тогда ему стало
легче на сердцѣ *), Есть пословица: «островъ въ морѣ, что сердце въ
горѣ», гдѣ сердце и горе сравниваются съ моремъ, обтекающимъ
островъ. Если удержимъ это сравненіе, то заключительныя стихи
былины:
«То сторона, то и дѣянье...
Синему морю на утишенье»,
кромѣ своего буквальнаго значенія, получатъ еще другое, болѣе глубокое
и вѣрное — власти поэзіи надъ сердцемъ. Гумбольтъ, сказавши, что въ
художественной цѣльности, въ искусствѣ потрясти всего человѣка по
поводу ограниченнаго числа данныхъ явленій3), еще никто непре-
взошелъ древнихъ, продолжаетъ: «Отсюда то успокоеніе, которое испы-
тываетъ чисто настроенная душа при чтеніи древнихъ; оттого-то
древніе даже состоянія страстнаго волненія и подавляющаго отчаянія
1) Ueb. die Versch., 54.
2) Срп. Приповjет., № 39.
3) Всякій гимнъ Пиндара, всякій большой хоръ трагиковъ, всякая ода Горація
проходитъ, но только съ безконечно-измѣнчивымъ разнообразіемъ, одинъ и тотъ-же
кругъ. Вездѣ поэтъ изображаетъ возвышенность боговъ, могущество судьбы, зависи-
мость человѣка, но вмѣстѣ съ тѣмъ и величіе его духа и мужество, которое даетъ ему
возможность бороться съ судьбою и стать выше ея... Не только во всемъ твореніи
Гомера, но въ каждой отдѣльной пѣснѣ, въ каждомъ мѣстѣ—передъ нами открыто и
ясно лежитъ вся жизнь. Душа разомъ, легко и вѣрно рѣшаетъ, что -мы есть и чѣмъ
мы можемъ быть, какъ страдаемъ и наслаждаемся, въ чемъ правы и въ чемъ оши-
баемся» (Herrn, u. Dor., 28—9).

низводитъ къ душевному покою или возвышаютъ до мужества. Это
вдыхающее силу спокойствіе необходимо является, когда человѣкъ
вполнѣ обозрѣлъ свой отношенія къ міру и судьбѣ. Лишь тогда,
когда онъ останавливается тамъ, гдѣ или внѣшняя сила, или его соб-
ственная страсть грозитъ нарушитъ его равновѣсіе, лишь тогда проис-
ходитъ раздраженіе и отчаяніе (verzweifelnder Missmuth). Такъ выгодно,
однако, мѣсто, указанное ему въ ряду предметовъ, что гармонія и спо-
койствіе немедленно возстановляются, какъ скоро онъ завершилъ кругъ
явленій, представляемыхъ ему фантазіею въ серьезныя минуты раз-
счета съ судьбою (in diesen Augenblicken einer ernsten Rührung)» x\
Успокоительное дѣйствіе искусства условливается именно тѣмъ,
что оно идеально, что оно, связывая между собою явленія, очищая и
упрощая мысль, даетъ ея обзоръ, ея сознаніе прежде всего самому,
художнику, подобно тому, какъ успокоительная сила слова есть слѣдствіе
представленія образа. Представленіе и идеалъ, разлагая волнующее
человѣка чувство, уничтожаютъ власть послѣдняго. отодвигаютъ его къ
прошедшему. Необъективированное состояніе души покоряетъ себѣ со-
знаніе, объективированное въ словѣ или произведеніи искусства — по-
коряется ему, ложится въ основаніе дальнѣйшей душевной жизни.
Отсюда какъ слово, такъ и художественное произведеніе заканчиваетъ
періоды развитія художника, служитъ поворотною точкою его душевной
жизни. Признанія поэтовъ, изъ коихъ одинъ стихами отдѣлался отъ
могучаго образа, много лѣтъ возмущавшаго его умъ2), другой переда-
валъ своимъ героямъ свой дурныя качества, служатъ блистательными
доказательствами того, что и искусство есть органъ самосознанія.
Находя, что художественное произведеніе есть синтезъ трехъ мо-
ментовъ (внѣшней формы, внутренней формы и содержанія), результатъ
безсознательнаго творчества, средство развитія мысли и самосознанія,
т. е. видя въ немъ тѣ-же признаки, что и въ словѣ, и, наоборотъ, от-
крывая въ словѣ идеальность и цѣльность, свойственныя искусству, мы
заключаемъ, что и слово есть искусство, именно поэзія.
Очевидно, что не одна и та-же внутренняя потребность вынуждаетъ
появленіе пластическихъ искусствъ и музыки съ одной — и слова съ поэ-
зіею, съ другой сторони: искусства выражаютъ разныя стороны душев-
ной жизни, и потому незамѣнимы одно другимъ. «Можно-бы было», го-
1) Herrn, (і. Dor., 29.
2) ... Этотъ дикій бредъ
Преслѣдовалъ мой разумъ много лѣтъ,
Но я, разставшись съ прочими мечтами,
И отъ него отдѣлался — стихами.
Лермонтовъ (Сказка для дѣтей).

воритъ Ляцарусъ, «обозначить части статуй, или всю её, рядомъ указа-
ній (напр., высокій лобъ, кудрявая борода, длинные, вьющіеся волосы,
возвышенное выраженіе лица), но точнаго изображенія ея нельзя-бы
было достигнуть словами, а математическими формулами размѣровъ и
изгибовъ—развѣ только тогда, когда-бы мы, какъ олицетворенная ма-
тематика, могли составить безконечное множество такихъ формулъ и
сложитъ ихъ въ наглядный образъ» 1). Но цѣль такой невѣроятной ра-
боты, то есть, переложеніе статуй на другой языкъ, небыла-бы достиг-
нута, потому-что требуемое эстетическое впечатлѣніе можно получитъ
не отъ совокупности формулъ или словъ, а отъ результата ихъ сложе-
нія, т. е. отъ самой статуй. То-же слѣдуетъ сказать о зодчествѣ, живо-
писи и музыкѣ по. отношенію ихъ другъ къ другу и къ поэзіи, языку
и условливаемой ими наукѣ. Различныя направленія человѣческой мысли
не повторяютъ другъ друга, потому-что не извнѣ принесены и случайны,
а вытекаютъ изъ самой сущности человѣка.
Незамѣнимость одного искусства другими или словомъ не только не
противорѣчитъ, но даже требуетъ такой ихъ связи, по которой одна
искусство является условіемъ существованія другого. Недумая браться
за рѣшеніе важной и трудной народно-психологической задачи о значе-
ніи поэзіи въ исторіи прочихъ искусствъ, мы упомянемъ только о томъ,
что поэзія предшествуетъ всѣмъ остальнымъ уже по тому одному, что
первое слово есть поэзія. Сначала всѣ искусства служатъ, если не исклю-
чительно, то преимущественно религіи, которая развивается только въ
языкѣ и поэзіи. Прежде дается человѣку власть надъ членораздѣльностью
и словомъ, какъ матеріаломъ поэзіи, чѣмъ умѣнье справиться со своимъ
голосомъ, а тѣмъ болѣе, чѣмъ та степень техническаго развитія, кото-
рая предполагается пластическими искусствами. Отсюда, между прочимъ,
можно объяснитъ, почему гомерическія пѣсни многимъ древніе времени
процвѣтанія ваянія и зодчества въ Греціи, почему вообще совершеннѣй-
шія произведенія народной поэзіи относятСя къ такимъ временамъ, когда
люди не въ состояніи были-бы ни понять, ни произвести что-либо до-
стойное имени картины или статуй. Принявши, что народная поэзія,
какъ и языкъ, есть произведеніе безличнаго творчества, мы найдемъ и
другую причину упомянутаго явленія, именно, что зодчество, ваяніе и
живопись предполагаютъ уже обособленіе и выдѣленіе изъ массы лич-
ности художника, слѣдовательно, возможность значительной степени са-
мосознанія и познанія природы, коимъ начало полагается языкомъ.
Въ началѣ слово и поэзія сосредоточиваютъ въ себѣ всю эстетиче-
скую жизнь народа, заключаютъ въ себѣ зародыши остальныхъ искусствъ
въ томъ смыслѣ, что совокупность содержанія, доступнаго только этимъ
і) Das Leb. der Seele, II, 222.

послѣднимъ, первоначально составляетъ невыраженное и несознанное
дополненіе къ слову. До значительной степени это относится и къ му-
зыкѣ. Хотя періоды выдѣленія искусствъ изъ слова давно уже пройдены
и забыты высшими слоями человѣчества, и музыка давно уже стала са-
мостоятельнымъ искусствомъ, въ большинствѣ случаевъ вовсе нетребую-
щимъ и, по-видимому, непредполагающимъ слова; но въ остальныхъ
классахъ почти на нашихъ глазахъ совершается процессъ отдѣленія му-
зыки отъ поэзіи. Только въ болѣе близкія къ намъ времена пѣсня можетъ
пѣться ради напѣва, можетъ механически сшиваться изъ обрывковъ
почти безъ всякаго вниманія къ содержанію; это предполагаетъ, съ
одной стороны, паденіе народной поэзіи, зависящее отъ судебъ язы-
ка, съ другой — усложненіе музыкальныхъ мотивовъ, т. е. стремленіе
выдѣлить и сознать, объективируя въ искусствѣ, чувство, невыразимое
словомъ.
Сказанное Ляцарусомъ о нравственномъ развитіи вполнѣ примѣ-
няется и къ художественному: «Всѣ болѣе благородныя, тонкія и нѣж-
ныя отношенія нравственной жизни могутъ развиться только тогда,.
когда предшествующія ихъ степени достигли полной ясности сознанія.
Нравственная жизнь начинается съ чувствъ и внутреннихъ образовъ
(innere Anschauungen); эти чувства большею частью темный, неопредѣ-
ленный предметъ внутренняго воспріятія (der inneren Wahrnehmung),
но они могутъ достигнуть опредѣленности, образоваться въ представле-
нія, которыя обозначаются и упрочиваются словомъ. Лишь тогда, когда
прежнія чувства стали представленіями, возникаютъ изъ нихъ новыя,
болѣе нѣжныя; отрасли чувства должны стать вѣтвями представленій, и
изъ этихъ пускаются новые побѣги; языкъ упрочиваетъ и укрѣпляетъ
произведенное душою и тѣмъ даетъ ей возможность перейти къ новой
творческой дѣятельности. Такъ, происходящее облагороженіе человѣка
состоитъ, конечно, не въ томъ, что человѣкъ дѣлаетъ первоначальную
естественную жизнь своего чувства предметомъ холодной и отвлеченной
рефлексіи; оно возможно только подъ условіемъ возвышенія естествен-
наго міра чувства до степени духовной собственности души, до
ясныхъ представленій»1). Болѣзненное, разслабляющее дѣйствіе анализа
своихъ чувствъ происходитъ только отъ неполноты и несовершенства
анализа, самъ-по-себѣ, онъ—могущественное средство человѣческаго
развитія. «Такъ, и изъ эстетическихъ чувствъ развиваются представле-
нія, ведущія за собою новыя чувства» и новыя художественныя произ-
веденія, быть-можетъ, непоказывающія на себѣ предшествующаго имъ
разложенія мысли посредствомъ слова, подобно тому,г какъ растеніе, по-
видимому, неноситъ на себѣ слѣдовъ почвы, на которой выросло.
!) Das Leb. der Seele, II, 202. (Эта цитата в 3-м изд. 1885 г. не найдена. Редк:).

Такое-же отношеніе языка и поэзіи къ другимъ проявленіямъ соб-
ственно-умственной жизни, Изъ языка, первоначально тождественнаго
съ поэзіею, слѣдовательно, изъ поэзіи, возникаетъ позднѣйшее раздѣле-
ніе и противоположность поэзіи и прозы, которыя, говоря словами Гум-
больта, должны быть названы «явленіями языка». Разумѣется, это можно
утверждать только въ томъ смыслѣ, въ какомъ говорится о выдѣленіи
изъ поэзіи всѣхъ остальныхъ искусствъ. Какъ скульптура образуется не
изъ поэзіи и, хотя требуетъ извѣстной степени ея развитія, но есть но-
вый актъ творчества, такъ и проза — не изъ поэзіи, но изъ пригото-
вленій ею мысли1). Прозу принимаемъ здѣсь за науку, потому-что, хотя
эти понятія не всегда тождественны, но особенности прозаическаго на-
строенія мысли, требующія прозаической формы, въ наукѣ достигаютъ
полной опредѣленности и противоположности съ поэзіею.
«И та и другая идетъ отъ дѣйствительности (въ выше опредѣлен-
номъ смыслѣ) къ чему-то ей непринадлежащему»2). Дѣйствительность и
идея, законъ — моменты общіе и поэзіи и прозѣ; и въ той и въ дру-
гой мысль стремится внести связь и законченность въ разнообразіе чув-
ственныхъ данныхъ; но различіе свойственныхъ имъ средствъ и резуль-
татовъ требуетъ, чтобы β оба эти направленія мысли поддерживали и
дополняли другъ друга до тѣхъ поръ, пока человѣчество «стремится».
«Поэзія беретъ дѣйствительность въ чувственномъ проявленій (wie
sie äusserlich und innerlich empfunden wird), не заботясь о томъ, по-
чему (wodurch) она — дѣйствительность, и даже намѣренно устраняя
этотъ ея характеръ». Изъ преобразованія чувственныхъ воспріятіи, а
не изъ какихъ-либо другихъ источниковъ, она беретъ, положимъ, что «у
царя Трояна козьи уши», но устраняетъ отъ себя повѣрку этого образа
новыми воспріятіями, неспрашиваетъ, могъ-ли Троянъ имѣть козьи уши,
удовлетворяется тѣмъ смысломъ, какой имѣетъ этотъ образъ самъ-по-
себѣ. «Проза, напротивъ, доискивается въ дѣйствительности именно того,
чѣмъ она коренится въ бытіи, тѣхъ волоконъ, которыя связываютъ ее
съ этимъ послѣднимъ3). Въ свою очередь, она непризнаетъ за фактъ
того, что у Трояна козьи уши», прельщаясь тѣмъ, что этотъ образъ ве-
детъ къ сознанію необходимости и связи извѣстныхъ нравственныхъ
явленій, или же интересуется этимъ образомъ только какъ феноменомъ
душевной жизни поэта и проч.
Въ поэзіи связь образа и идеи не доказывается, а утверждается,
какъ непосредственное требованіе духа; въ наукѣ подчиненіе факта за-
кону должно быть доказано, и сила доказательствъ есть мѣра истины.
Доказательство есть всегда разложеніе первоначальныхъ данникъ, а по*
1) Ueb. die Versch., 234 (изд. 1836—229).
2) Ib., 230 (изд. 1836-225).
3) Ib., 230 (над. 1836-225-6).

тому только-что высказанную" мысль можно выразить и иначе, именно:
поэтическій образъ неразлагается во время своего эстетическаго дѣй-
ствія, тогда-какъ научный фактъ тѣмъ болѣе для насъ осмысленъ, чѣмъ
болѣе раздробленъ, т. е. чѣмъ болѣе развилось изъ него сужденій,
Отсюда, чѣмъ легче апперципируются поэтическіе образы и чѣмъ больше
происходящіе отсюда наслажденіе, тѣмъ совершеннѣе и законченнѣе
кажутся намъ эти образы, между-тѣмъ-какъ, напротивъ, чѣмъ лучше
понимаемъ научный фактъ, тѣмъ болѣе поражаемся неполнотою его
разработки. Есть много созданныхъ поэзіею образовъ, въ которыхъ
нельзя ничего ни прибавить, ни убавить; но нѣтъ и неможетъ быть со-
вершенныхъ научныхъ произведеній. Такая противоположность поэзіи
и науки уяснится, если сведемъ ее на отношеніе простѣйшихъ стихій
той и другой, представленія и понятія. Въ языкѣ поэзія непосредственно
примыкаетъ къ лишеннымъ всякой обработки чувственнымъ даннымъ;
представленіе, соотвѣтствующее идеалу въ искусствѣ, назначенное
объединять чувственный образъ, во время. апперцепціи слова до тѣхъ
поръ не теряетъ своей особности, пока изъ чувственнаго образа не-
создало понятія и несмѣшалось со множествомъ признаковъ этого по-
слѣдняго. Наука тоже относится къ дѣйствительности, но уже послѣ
того, какъ эта послѣдняя прошла чрезъ форму слова; наука невозможна
безъ понятія, которое предполагаетъ представленіе; она сравниваетъ
дѣйствительность съ понятіемъ и старается уравнять одно съ другимъ,
но такъ-какъ количество признаковъ въ каждомъ кругу воспріятіи
неисчерпаемо, то и понятіе никогда неможетъ стать замкнутымъ
цѣлымъ.
Наука раздробляетъ міръ, чтобы съизнова сложить его въ стройную
систему понятій; но эта цѣль удаляется по мѣрѣ приближенія къ ней,
система рушится отъ всякаго невошедшаго въ нее факта, а число фак-
товъ неможетъ быть исчерпано. Поэзія предупреждаетъ это недостижи-
мое аналитическое знаніе гармоніи міра; указывая на эту гармонію
конкретными своими образами, нетребующими безконечнаго множества
воспріятіи, и, замѣняя единство понятія единствомъ представленія, она
нѣкоторымъ образомъ вознаграждаетъ за несовершенство научной мысли
и удовлетворяетъ врожденной человѣку потребности видѣть вездѣ цѣль-
ное и совершенное. Назначеніе поэзіи — не только приготовлять науку,
но и временно устраивать и завершать невысоко отъ земли выведенное
ея зданіе. Въ этомъ заключается давно замѣченное сходство поэзіи и
философіи. Но философія доступна немногимъ; тяжеловѣсный ходъ ея
невнушаетъ довѣрія чувству недовольства одностороннею отрывочностью
жизни и слишкомъ медленно исцѣляетъ происходящій отсюда нрав-
ственныя страданія. Въ этихъ случаяхъ выручаетъ человѣка искусство,
особенно поэзія и первоначально тѣсно связанная съ нею религія.

Въ обширномъ и вмѣстѣ строгомъ смыслѣ, все достояніе мысли
субъективно, т. е., хотя и условлено внѣшнимъ міромъ, но естъ. произве-
деніе личнаго творчества; но въ этой всеобъемлющей субъективности
можно разграничить объективное и субъективное и отнести къ первому
науку, ко второму — искусство. Основанія заключаются въ слѣдующемъ:
въ искусствѣ общее достояніе всѣхъ есть только образъ, пониманіе коего
иначе происходитъ въ каждомъ, и можетъ состоять только въ неразло-
женномъ (дѣйствительномъ и вполнѣ личномъ) чувствѣ, какое возбу-
ждается образомъ; въ наукѣ-же нѣтъ образа, и чувство можетъ имѣть
мѣсто только какъ предметъ изслѣдованія; единственный строительный
матеріалъ науки есть понятіе, составленное изъ объектированныхъ уже
въ словѣ признаковъ образа. Если искусство есть процессъ объективи-
рованія первоначальныхъ данныхъ душевной жизни, то наука есть
процессъ объективированія искусства. Различіе степеней объективности
мысли тождественно съ. различіемъ степеней ея отвлеченности: самая
отвлеченная изъ наукъ, математика, есть вмѣстѣ самая несомнѣнная
въ своихъ положеніяхъ, наименѣе допускающая возможность личнаго
взгляда.
Многое заставляетъ предположитъ, что наша обыденная мысль, ко-
торая, по-видимому, только скользитъ по поверхности предметовъ и ли-
шена всякой глубины, что даже эта мысль есть очень сложное и отно-
сительно позднее явленіе, составляющее результатъ научнаго анализа,
предполагающее еще болѣе поверхностную мысль. Мы можемъ видѣть
это, сравнивши отвлеченность разговорнаго нашего языка съ поэтич-
ностью житейскаго, будничнаго языка простонародья, обративши вни-
маніе на недостижимую для насъ цѣльность міросозерцанія въ просто-
людинъ. Тогда, напр., какъ образованный человѣкъ со всѣхъ сторонъ
окруженъ неразрѣшимыми загадками и за безсвязною дробностью явле-
ній только предполагаетъ ихъ связь и гармонію, для народной
поэзіи—эта связь дѣйствительно, осязательно существуетъ, для нея нѣтъ
незаполненнымъ пробѣловъ знанія, нѣтъ тайнъ ни этой, ни загробной
жизни. Наука медленно, но неутомимо разрушаетъ эту узкую, но пре-
красную цѣльность; она расширяетъ предѣлы міра (потому-что господ-
ство поэзіи возможно только тогда, когда, напр., земля кончается для
насъ тамъ, гдѣ она сходится съ небомъ, когда почти совершенно не-
возможенъ вопросъ, нашемъ держится море, по которому плаваетъ китъ,
носящій землю, и т. п.), но вмѣстѣ уменьшаетъ значеніе извѣстнаго по
отношенію къ неизвѣстному, представляетъ первое только незначитель-
нымъ отрывкомъ послѣдняго. Впрочемъ, должны быть нормальныя отно-
шенія между противоположными свойствами поэтической и научной
дѣятельности, должно быть между ними извѣстное равновѣсіе, наруше-
ніе коего отзывается въ человѣкѣ страданіемъ. Какъ миѳы принимаютъ

въ себя научныя положенія, такъ наука не нагоняетъ ни поэзіи, ни вѣры
а существуетъ рядомъ съ ними, хотя ведетъ съ ними споры о границахъ.
Слово только потому есть органъ мысли и непремѣнное условіе
всего позднѣйшаго развитія пониманія міра и себя, что первоначально
есть символъ, идеалъ и имѣетъ всѣ свойства художественнаго произве-
денія. Но слово съ теченіемъ времени должно потерять эти свойства.
равно какъ и поэтическое* произведеніе, если ему дана столь продолжи-
тельная жизнь, какъ слову, кончаетъ тѣмъ, что перестаетъ быть собою.
То и другое измѣняется не отъ какихъ-либо постороннихъ причинъ, а
(по мѣрѣ достиженія своей ближайшей цѣли, по мѣрѣ /увеличенія въ го-
ворящемъ и слушающемъ массы мыслей, вызываемыхъ образомъ, слѣ-
довательно, такъ сказать, отъ своего собственнаго развитія лишается
своей конкретности и образности. Напр., пословица: «Для дятла клювъ
составляетъ зло, бѣду» (потому-что охотникъ найдетъ его щ стуку,
подстережетъ и убьетъ, Срп. Посл., 78) сначала для говорящаго могла
относиться къ одному случаю; но въ душѣ слушающаго она получила
болѣе обширное значеніе, т. е. заключенный въ ней. образъ вызвалъ
идею, былъ отнесенъ ко всѣмъ подобнымъ случаямъ съ дятломъ вообще
и съ человѣкомъ. Очевидно, что если-бы упомянутое выраженіе недо-
стигло такой цѣли, то оно нестало-бы пословицей. Но измѣненіе содер-
жанія влечетъ за собою перемѣну самого образа, какую предположимъ
въ другой подобной пословицѣ— «Свака тица од свог кљуна гине» *),
Здѣсь образъ, прежде вполнѣ опредѣленный, допускаетъ уже различныя
толкованія; по поводу его мы можемъ думать не только о дятлѣ, кото-
рый стукомъ клюва невольно открываетъ себя охотнику, но и о вся-
кой птицѣ, которую губитъ необходимомъ искать пищу и ѣсть. Потеря
символизма и вмѣстѣ эстетическаго дѣйствія этой пословицъ! можетъ
произойти для насъ или отъ убѣжденія, что не всегда мы сами виною
своего несчастья2), или отъ того, что такъ-какъ мы не птицеловы, и
имѣемъ другія, самыя разнообразныя занятія, то впечатлѣнія охот-
ничьей жизни, оттѣсненныя другими, непридутъ намъ въ голову по
первому вызову. Пословица лишится своего смысла потому, что мы
станемъ выше ея. Такъ и выраженіе: «какъ въ кремнѣ огонь неви-
денъ» можетъ превосходно опредѣлять извѣстныя нравственныя свой-
ства человѣка только подъ условіемъ нѣкоторой, хотя-бы и умышлен-
ной, узости пониманія природы камня и огня. Въ комъ мысль, что
1) Срп. н. посл., 276.
2) Слѣдовательно, отъ безсознательно, быть-можетъ, предложеннаго вопроса, по
какому праву одинъ, именно этотъ признакъ ( —представленіе, образъ) служитъ
представителемъ всѣхъ остальныхъ, отъ вопроса объ относительной важности · стихій
образуемаго понятія.

огонь таится въ кремнѣ, с()всѣмъ вытѣснена болѣе правильными поня-
тіями, для того несуществуетъ красота сравненія.
Приведемъ примѣръ подобнаго явленія и въ отдѣльныхъ словахъ.
Въ старину распространено было вѣрованіе, что нравственныя свой-
ства человѣка зависятъ отъ преобладанія одной изъ стихій, изъ коихъ
онъ созданъ. Въ приводимой г. Костомаровымъ *) выпискѣ изъ одного
рукописнаго сборника читаемъ: «отъ земли тѣло: тотъ человѣкъ теменъ,
неговорливъ; отъ моря кровь въ человѣцѣ, и тотъ прохладенъ; отъ
огня — жаръ: тотъ человѣкъ сердитъ; отъ камени кость: тотъ
человѣкъ скупъ, немилостивъ» и пр. Съ насъ довольно бу-
детъ сказать нѣсколько словъ объ одной стихіи, камнѣ. Указанная
здѣсь связь представленій камня — кости2) и скупости вполнѣ народна,
потому-что подтверждаетъ языкомъ, представляющимъ довольно при-
мѣровъ перехода значенія отъ камня и кости къ скупости 3).
г) Очеркъ жизни Великор. Нар., Сов., 1860, X.
2) Кость и каменъ сближаются въ народной поэзіи, а, вѣроятно, и въ языкѣ.
Ср. Срб. Посл.: <Месо при кости и земља, при кршу». Срп. Посл., 179.
3) а) Каменъ и скупость: кремень, скупецъ;, закирпичѣть
скрѣпиться, поскупѣть. б) кость и скупость: маклакъ, маклыга, кость
и скупецъ;маклачить, торговаться, скряжничать, поживляться чужимъ добромъ.
Сюда, быть-можетъ, относятся ногтевый, скупой. Въ языкѣ сродны каменъ и ко-
рень: сл. кор-ень, ко-кора, кор-га, происходитъ отъ того-же корня к р,
который въ словѣ кре-мень; при серб, крш, каменъ, встрѣчаемъ русск.
карша, кирша*), сучковатый пень, колода или коряга, мѣшающая ходу судна; по
корню сродны колода (одного происхожденія съ колоть) ис-кала, каменъ,
а въ срб. стѣна, щель и Арх. щелье гранитный невысокій берегъ моря
изъ одного цѣльнаго камня. На этомъ основаніи роднятся в) корень и скупость:
корень, скряга, суровый и неуступчивый человѣкъ, кокора кержакъ, съ
тѣмъ-же значеніемъ. Сюда, вѣроятно, слѣдуетъ отнести слова скрыга, скупецъ» и
общеупотребительное скряга. Во всѣхъ приведенныхъ словахъ между значеніемъ
камня, кости или корня и скупости посредствуетъ значеніе твердости (ср. серб,
тврд, тврдац скупъ, скупецъ). Такимъ-образомъ, и глаг. жать, образующій
названія скупости, предполагаетъ значеніе жать крѣпко, выжимать до-тверда:
г) жмыхъ, твердый комъ сѣмени, изъ коего выжато масло, и скряга; жмо-
тикъ, жмойда, жморъ, жомъ, скупецъ; комыга, тоже (ср. сжатъ въ
комокъ), кулакъ, тоже (сжать кулакъ). Наконецъ, д) отъ значенія вязать
(крѣпко) — крѣ -пкой, жила, корпѣка, скупецъ (см. Областн. слов. и прибавл.).
*) Корень и кремень неродственны — корень восходит к группе: лит.
te ras «высокий старый, обветшалый пень; ствол дерева»., лит. kereti «пус-
кать корень», другая степень чередованія выступает в церк.-слов. да и русск. къръ
корень», чеш. кеr куст. Кремень имеет родичей в латыш. krems, krams
и сев.-лит. krams* (См. Trautmann, op. cit., I, 141). О других более отдаленных свя-
зях см. у Berneker'a, op. cit., I, 616; у Преображенского, op. cit., 380. Корга
восходящее к первоначальному *Kbrga, имеет в словянских языках родственников,
укр. корж, срб. крга — «виноградная лоза», кржљав, «захиревший » — Berneker
(op. α, I, 667) видит в нем вариант к группе *къгк, сохранившейся в русск. корчить
и подоб. (op. cit., 665).

Скупость сознавалась въ образѣ камня, кости, пня, предметовъ
туго связанныхъ, сжатаго вообще и чего-то твердаго. Такой взглядъ
на нравственное качество человѣка, а вмѣстѣ и такая память внутрен-
ней формы, возможны только до тѣхъ поръ, пока мы обращаемъ вни-
маніе на одну сторону скупости, именно на отношенія скупого къ дру-
гимъ, на его неподатливость, пока невидимъ, что эта неподатливость
можетъ вовсе небыть скупостью. Чѣмъ успѣшнее идетъ то обобщеніе и
углубленіе, къ которому мысль направлена словомъ, и чѣмъ болѣе со-
держанія накопляется въ словѣ, тѣмъ менѣе нужна первоначальная
точка отправленія мыслей (внутр. ф.), такъ-что если дойдемъ до поня-
тія о скупости, какъ о преувеличенномъ и ненормальномъ стремленіи
предпочитать возможность наслажденія благами жизни дѣйствительному
наслажденію, то необходимо наглядное значеніе такихъ словъ, какъ
маклакъ, жила, затеряется въ толпѣ другихъ признаковъ, болѣе
для насъ важныхъ и, на нашъ глазъ, болѣе согласныхъ съ дѣйствитель-
ностью. Такимъ-образомъ. развитіе понятія изъ чувственнаго образа и
потеря поэтичности слова — явленія, взаимно условленныя другъ дру-
гомъ; единственная причина общаго всѣмъ языкамъ стремленія слова
стать только знакомъ мысли, есть психологическая; иначе и быть немо-
жетъ, потому-что слово—не статуя, сдѣланная и потомъ подверженная
дѣйствію воздуха, дождя и пр., оно живетъ только тогда, когда его про-
износятъ; его матеріалъ, звукъ, вполнѣ проникнутъ мыслью, и всѣ звуко-
выя измѣненія, затемняющія для насъ значеніе слова, исходятъ изъ мысли.
Но какой-бы отвлеченности и глубины ни достигла наша4 мысль,
она неотдѣлается отъ необходимости возвращаться, какъ-бы для освѣ-
женія, къ своей исходной точкѣ, представленію. Языкъ не есть только
матеріалъ поэзіи, какъ мраморъ — ваянія, но сама поэзія, а между-тѣмъ
поэзія въ немъ невозможна, если забыто наглядное значеніе слова. По-
этому народная поэзія, при меньшей степени этого забвенія, возстано-
вляетъ чувственнаго, возбуждающую дѣятельность фантазіи сторону
словъ посредствомъ такъ называемыхъ эпическихъ выраженій, т. е. та-
кихъ постоянныхъ сочетаній словъ, въ которыхъ одно слово указыва-
етъ на внутреннюю форму другого. Въ нашей народной поэзіи есть
Заимствованиями из не индо-европейских языков, по всей вероятности, являются
карша, кирша, о чем свидетельствует и география этих слов (восток и север).
Сёрбск. крш «камень»—от корня *кrъсh— ср. сербск. кршити, «ломать>
русск. — крошить;.первоначальное значение, вероятно, — «обломок». Кокора стоитъ
в связи с группой *cecer — : чешск.— cecefiti <ерошить» (ср. Berneker, op. cit.,
I, 138, 540). — Кержак первоначально кличка раскольников;значение «скупецъ» пе-
реносное. Даль толкует наименование <кержак» как происшедшее от названий
города Керженца: Этимология скряга спорна. О существующих догадках см. у
Преображенского, II, 313. — Для корпѣка трудно допустить связь со значением
«вязать ср. корпеть «устойчиво трудиться». Редк.

еще довольно такихъ простѣйшихъ эпическихъ формулъ, которыя со-
стоятъ только изъ двухъ словъ. Упуская изъ виду различія этихъ фор-
мулъ, происходящія отъ синтаксическаго значенія ихъ членовъ («міръ
—народъ», «красна дѣвица», «косу чесать», «плакать-рыдать» и пр.),
замѣтимъ только, что цѣль этихъ выраженій — возстановленіе для со-
знанія внутренней формы — достигается въ нихъ въ разной мѣрѣ и
разными средствамъ Ближайшее сродство между наглядными значені-
ями обоихъ словъ — въ такихъ выраженіяхъ, какъ косу чесать,
гдѣ оба слова относятся къ одному корню. Отличіе отъ полной тавто-
логія (напр., «дѣло дѣлать») здѣсь только въ томъ, что звуковое срод-
ство нѣсколько затерлось. Такія постоянныя выраженія, какъ чорна
хмара, ясная зоря, червона калина, уже немогутъ быть
названы вполнѣ тавтологическими, потому-что хотя, напр., въ выраже-
ніи чорна хмара слово хмара само-по-себѣ означаетъ нѣчто
черное, но заключенное въ немъ представленіе чернаго цвѣта, безъ
сомнѣнія, не то, что въ словѣ черный. Этимологія найдетъ въ каж-
домъ языкѣ по нѣскольку далѣе неразложимыхъ корней съ однимъ и
тѣмъ-же, по-видимому, значеніемъ (напримѣръ, н, откуда иду, и ми,
откуда міръ, мѣра1), мѣна2), въ которыхъ, однако, по теоре-
тическимъ соображеніямъ и по различію производныхъ словъ необхо-
димо предположитъ первоначальное различіе. Еще дальше другъ отъ
друга внутреннія формы словъ въ выраженіяхъ, какъ дрібен дощ
гдѣ постоянный эпитетъ поясняетъ внутреннюю форму не своего опре-
дѣляемаго, а его синонима (ср. чеш. sitno prseti, гдѣ не только
эпитетъ значитъ мѣлко, но и опредѣляемое prseti, дождитъ (prS,
дождь) сродно съ прахъ, пылъ, и значитъ дождитъ мѣлко), гдѣ оба
слова связываются третьимъ, невысказаннымъ, нерѣдко уже совершенно
забытымъ въ то время, когда эпическое выраженіе еще живетъ, хотя
уже плохо понимается. Во многихъ изъ подобныхъ выраженій особенно
ясно видно, что народъ при созданіи ихъ руководился не свойствами
новыхъ воспріятіи, а именно безсознательнымъ стремленіемъ возобно-
вить забытую внутреннюю форму слова. Напр., постоянный эп. бе-
регъ— крутой; хотя множество наблюденій могло убѣдить, что бе-
регъ не всегда крутъ, что сплошь да рядомъ, если одинъ берегъ кру-
той, то другой — низкій, но эпитетъ остается, потому-что слово бе-
регъ имѣло у насъ въ старину, какъ теперь бриjег у сербовъ,
значеніе горы и находится въ несомнѣнномъ сродствѣ съ нѣм. Berg.
Наконецъ, эпитетъ можетъ пояснять не синонимъ своего опредѣляе-
маго, а слово, съ которымъ это опредѣляемое находится въ болѣе вну-
*) Мѣра отъ *те.
2) Ср. лит. inainas, в кот. аі<,оі в чередов. с еі. Прим. ред.

тренней связи, напр., горькія слезы, потому-что слезы отъ горя, a
горе — горько. Очевидно, что эти выраженія вовсе не то, что обыкно-
венное чисто синтаксическое измѣненіе прежняго сказуемаго въ опре-
дѣленіе: такому выраженію, какъ чорная собака, предполагаю-
щему предикативное отношеніе собака черна, конечно, соотвѣт-
ствуетъ выраженіе горькія слезы, предполагающія выраженія
слезы горьки; но это послѣднее есть постоянное эпическое выраже-
ніе, связанное не прямо единствомъ чувственнаго образа, какъ выра-
женіе собака черна, а посредственно, отразившеюся въ самомъ
языкѣ связью. И такія формулы могутъ, слѣдовательно,, служить важ-
нымъ указаніемъ для этимолога.
Вслѣдствіе постепеннаго усложненія отношеній между составными
частями эпическихъ формулъ, на дѣлѣ бываетъ трудно отличить эти по-
слѣднія- отъ неэпическихъ, съ коими они незамѣтно сливаются. Можно
только сказать, что, чѣмъ больше вглядываешься в народную пѣсню,
сказку, пословицу, тѣмъ болѣе находишь сочетаній, необходимо усло-
вленныхъ предшествующею жизнью внутренней формы словъ, тогда-какъ
въ произведеніи современнаго поэта такое чутье внутренней формы
является только какъ случайность (у Гоголя «лапы-листы», гдѣ опре-
дѣляющее одного происхожденія съ листъ. Ср. лит. läpas, листъ древес-
ный, съ нашими лепестокъ, лопухъ и др.), да и ненужно, судя
потому, что его отсутствіе никѣмъ незамѣчается. Разумѣется, мы гово-
римъ не объ отсутствіи пониманія языка вообще, а объ томъ, что новЫе
поэты не такъ проникнуты стариною языка, какъ простонародная поэзія.
Въ столь-же тѣсной связи съ языкомъ находятся и болѣе сложныя
постоянныя выраженія народной поэзіи; ихъ послѣдовательныя измѣне-
нія можно считать такимъ-же возстановленіемъ внутренней формы от-
дѣльныхъ словъ, какъ и вышеупомянутыя простѣйшія двучленныя соче-
танія. Напр., въ слѣдующей малорусской пѣснѣ:
«Зеленая явіриночко!
Чом ти мала-невеличка?
Чи ти росту не великого?
Чи коріння не глибокого?
Чи ти листу не широкого?
Молодая Марусечко!
Чом ти мала-невеличка?
Чи ти роду не великого?
Чи ти батька не багатого?
Чи ти матки не розумної?»
Сравненіе широта листа съ умомъ матери никоимъ образомъ неможетъ
быть выведено изъ непосредственнаго разложенія воспріятіи. Напротивъ,

это сравненіе, глубоко коренящееся въ языкѣ и составляющее (въ нѣ-
сколько другой формѣ) общее достояніе словяно-литовского племени (а
можетъ-быть, и другихъ индоевропейскихъ племенъ), возможно един-
ственно потому, что въ отдѣльныхъ словахъ существовало до него сбли-
женіе разума и слова, слова и шума, шума листьевъ и ихъ широты.
Считаемъ лишнимъ здѣсь доказывать это; если приведенный примѣръ и
негодится, то на его мѣсто можно пріискать сотни другихъ вполнѣ
убѣждающихъ, что современныя намъ самыя мѣлкія явленія народной
поэзіи построенъ! на основѣ, слагавшейся въ теченіе многихъ тысяче-
лѣтій. Замѣтимъ только, чтобы оправдать употребленное нами слово
возстановленіе, что возстановленіе внутренней формы есть не без-
различная для развитія починка стараго,, а созданіе новыхъ явленій,
свидѣтельствующее объ успѣхахъ мысли. Новый актъ творчества при-
бавляетъ къ своимъ историческимъ посылкамъ нѣчто такое, чего въ
нихъ незаключалось. Измѣняется не только содержаніе сравненія, но
и напряженность сравнивающей силы; обнимая въ единствѣ сознанія,
отношенія листа, шума, слова и разума, человѣкъ дѣлаетъ больше и
лучше, чѣмъ переходя только отъ шума къ листу. Мѣняются и формы,
переходя отъ одного члена сравненіе къ другому, и смыслъ этихъ измѣ-
неній вполнѣ подтверждаетъ положеніе, что и поэзія не естъ выраженіе
готоваго содержанія, а, подобно языку. могущественное средство разви-
тія мысли.
Немногія замѣчанія, которыя мы намѣрены сдѣлать объ этомъ, нач-
немъ со слѣдующаго: всѣ сравненія первобытной и, если такъ можно
выразиться объ искусствѣ, безъискусственной поэзіи построенъ! такимъ
образомъ, что символъ предшествуетъ обозначенному. Нельзя сказать»
чтобы такія обыкновенныя выраженія, какъ «у хаті в її, як у віночку;
хліб випечений, як сонце; сама сидиш, як квіточка» (Зап. о Ю. P.).
небыли основаны іга внутренней формѣ словъ; но выраженный въ нихъ
переходъ мысли отъ представленія главнаго предмета, который и самъ-
по-себѣ ясенъ, къ представленію другого предмета, прибавляющаго къ
первому только новую черту, естъ уже довольно сложное и позднее явле-
ніе. Если-бы сравниваемый предметъ первоначально могъ предшество-
вать своему символу, то слѣдовало-бы предположитъ, что слово можетъ
выражать предметъ самъ-по-себѣ, при чемъ и самое сравненіе оказа-
лось-бы лишнимъ, потому-что мысль и безъ него постигла-бы сущность
предмета. Но сравненіе необходимо: выше мы старались показать, что
нельзя представитъ себѣ перваго двучленнаго предложенія иначе, какъ
въ видѣ сравненія, что и одно слово въ живой рѣчи есть переходъ отъ
чувственнаго образа къ его представленію или символу, и потому должно
быть названо сравненіемъ. И въ словѣ и въ развитомъ сравненіи исход-
ная точка мысли есть воспріятіе явленія, непосреДственно дѣйСтвующаго

на чувства; но въ собственномъ сравненіи это явленіе апперципируется
или объясняется два раза: сначала — непосредственно, въ той половинѣ
сравненія, которая выражаетъ символъ, потомъ — посредственно, вмѣстѣ
съ этою — во второй половинѣ, содержаніе коей болѣе близко къ самому
мыслящему и менѣе доступно непосредственному воспріятію. Такъ въ
двустишіи:
«Ой зірочка зійшла, усе поле освітила,
А дівчина вийшла, козаченька звеселила»
поэтическое, образное пониманіе второго стиха возможно только подъ
условіемъ перехода мысли отъ зори къ дѣвицѣ, отъ свѣта къ веселью,
потому-что хотя слова зоря, дѣвица и сами-по-себѣ, каждое по-сво-
ему, указываютъ на свѣтъ, но это ихъ этимологическое значеніе дается
далеко не съ перваго разу. Ясно также, что упомянутый переходъ тре-
буется не объективными свойствами звѣзды, свѣта, дѣвицы, веселья, а
относительно субъективнымъ ихъ изображеніемъ въ языкѣ, отношеніями
представленій зори и дѣвицы, свѣта и красоты, свѣта и веселья, уста-
новленными только системою языка.
Извѣстно, что содержаніе народной поэзіи составляетъ не природа,
а человѣкъ, т. е. то, что есть самаго важнаго въ мірѣ для человѣка.
Если человѣкъ обстанавливается въ ней картинами природы въ такихъ,
напр., началахъ пѣсенъ, какъ слѣдующее:
«Летів крячок на той бочок,
Жалібненько крикнув:
Горе-ж мені на чужині,
Що я не привикнув», или:
«Під горою високою
Голуби літають;
Я розкоші не зазнаю,
А літа минають»,
то это дѣлается не изъ какихъ-либо артистическихъ соображеній, не по-
тому, почему живописецъ окружаетъ группу лицъ приличнымъ ландшаф-
томъ; какъ-бы ни былъ этотъ ландшафтъ тѣсно связанъ въ воображе-
ніи живописца съ лицами картины и какъ-бы онъ ни былъ необходимъ
для эстетическаго дѣйствія этой картины, но онъ можетъ быть оставленъ
въ чернѣ или только намѣченъ, тогда-какъ человѣческія фигуры уже
окончены, или наоборотъ. Въ поэзіи, на той ступени ея жизни, къ ка-
кой принадлежатъ примѣры, подобные приведеннымъ, необходимость
начинать съ природы существуетъ независимо отъ сознанія и намѣрё-
нія, и потому ненарушима; она, такъ-сказать, размахъ мысли, безъ ко-
тораго несуществовала-бы и самая мысль. Человѣкъ обращается внутрь

себя сначала только отъ внѣшнихъ предметовъ, познаетъ себя сначала
только внѣ себя; внутренняя жизнь всегда имѣетъ для человѣка непо-
средственную цѣну, но сознается и уясняется исподволь и посредственно.
Хотя общій тонъ пѣсни опредѣленъ еще до ея начала настроеніемъ
пѣвца, хотя въ этомъ настроеніи должны заключаться причины, почему
ивъ многихъ наличныхъ воспріятіи внѣшней природы мысль обращается
къ тѣмъ. а не другимъ, почему въ данномъ случаѣ пѣвецъ выразитъ
въ словѣ полетъ птицы, а не другой предметъ, вмѣстѣ съ этимъ обни-
маемый его взоромъ; но тѣмъ-неменѣе въ началахъ, въ родѣ упо-
мянутыхъ, слышится нѣчто произвольное. Кажется, будто природа
импонируетъ человѣку, который освобождается отъ ея давленія лишь
по мѣрѣ того, какъ посредствомъ языка слагаетъ внѣшнія явленія въ
систему и осмысливаетъ ихъ, связывая съ событіями своей душев-
ной жизни.
. Къ положительному сравненію, или, что на то-же выйдетъ, къ пред-
ставленію и значенію, какъ стихіямъ отдѣльнаго слова, примыкаютъ
примѣты. При нѣкоторомъ знакомствѣ съ языкомъ легко замѣтить, что
примѣта въ своемъ древнѣйшемъ видѣ есть развитіе отдѣльнаго слова,
видоизмѣненіе сравненія. Такъ, примѣта: «если звенитъ въ ухѣ, то го-
ворятъ объ насъ», образовалась только потому, что до нея было въ
языкѣ сравненіе звона со словомъ. Однако. примѣта заключаемъ въ себѣ
моменты, какихъ небыло въ сравненіи. Въ послѣднемъ символъ только
приводилъ на мысль значеніе, и связь между тѣмъ и другимъ представ-
лялась существующею только для мыслящаго субъекта и внѣшнею по
отношенію къ сравниваемымъ явленіямъ; въ примѣтѣ эта связь перено-
сится въ самыя явленія, оказывается существенною принадлежностью
ихъ самихъ: крикъ филина можетъ быть незамѣченъ тѣмъ, кому онъ
вѣщуетъ смерть, но тѣмъ-неменѣе этотъ человѣкъ долженъ умереть;
лента, видѣнная мною во снѣ, предвѣщаетъ мнѣ дорогу, хотя я самъ
и немогу объяснитъ себѣ этого сна. Притомъ примѣта предполагаетъ,1
что лежащіе въ ея основаніи члены сравненія тѣсно ^ассоціировались
между собою и расположились такъ, что въ дѣйствительности данъ только
первый, вызывающій своимъ присутствіемъ ожиданіе второго. Въ
сравненіи: «погасла свѣча, не стало такого-то» оба члена или на лицо,
или, если только въ мысли, то такъ, что нетребуютъ дополненія со
стороны новыхъ воспріятіи; но въ примѣтѣ: «его свѣча (горѣвшая пе-
редъ нимъ или въ его рукахъ въ извѣстномъ торжественномъ случаѣ)
погасла, онъ умретъ» второй членъ есть ожидаемое событіе. Почти то-
же будетъ, если вмѣсто неизвѣстнаго будущаго поставимъ неизвѣстное--
же, представляемое происходящимъ теперь или свершившимся. Во вся-
комъ случаѣ, примѣта по отношенію къ · сравненію есть пріобрѣтеніе
мысли, расширеніе ея горизонта.