Потебня А. А. О некоторых символах в славянской народной поэзии. О связи некоторых представлений в языке. О купальских огнях и сродных с ними представлениях. О доле и сродных с нею существах. — 1914

Потебня, Александр Афанасьевич.
О некоторых символах в славянской народной поэзии. О связи некоторых представлений в языке. О купальских огнях и сродных с ними представлениях. О доле и сродных с нею существах [Текст] / А. А. Потебня. - 2-е изд. - Харьков : Изд. М. В. Потебня, 1914. - 243 с.

Ссылка: http://elib.gnpbu.ru/text/potebnya_o-nekotoryh-simvolah-narodnoy-poezii_1914/

Ал. Аф. Потебня.
I.
О НѢКОТОРЫХЪ СИМВОЛАХЪ
ВЪ СЛАВЯНСКОЙ НАРОДНОЙ ПОЭЗІИ.
II.
О связи нѣкоторыхъ представленій въ языкѣ.
III.
О купальскихъ огняхъ и сродныхъ съ ними представленіяхъ.
IV.
О долѣ и сродныхъ съ нею существахъ.
ВТОРОЕ ИЗДАНІЕ.
Учебнымъ Комитетомъ М. Н. П. одобрена къ пріобрѣтенію въ фундамен-
тальныя библіотеки среднихъ учебныхъ заведеній.
ХАРЬКОВЪ.
Изданіе M. В. Потебня.
1914.

Ал. Аф. Потебня.

О НѢКОТОРЫХЪ СИМВОЛАХЪ
ВЪ СЛАВЯНСКОЙ НАРОДНОЙ ПОЭЗІИ.

II.

О связи нѣкоторыхъ представленій въ языкѣ.

III.

О купальскихъ огняхъ и сродныхъ съ ними представленіяхъ.

IV.

О долѣ и сродныхъ съ нею существахъ.

ВТОРОЕ ИЗДАНІЕ.

Учебнымъ Комитетомъ M. H. П. одобрена къ пріобрѣтенію въ фундаментальныя библіотеки среднихъ учебныхъ заведеній.

ХАРЬКОВЪ.

Изданіе М. В. Потебня.

1914.

Слово выражаетъ не все содержаніе понятія, а
одинъ изъ признаковъ, именно тотъ, который представ-
ляется народному воззрѣнію важнѣйшимъ. Принявъ за
данное извѣстное число корней, равное числу основ-
ныхъ представленій въ извѣстной семьѣ языковъ, мы
можемъ предположить, что ходъ лексическаго развитія
состоитъ приблизительно въ слѣдующемъ. Новыя по-
нятія, входя въ мысль и языкъ народа, обозначались
звуками, уже прежде имѣвшими смыслъ, и основаніемъ
при этомъ служило единство основныхъ признаковъ въ
новыхъ и прежде извѣстныхъ понятіяхъ. Такъ-какъ въ
природѣ нѣтъ полнаго сходства, то извѣстный признакъ
въ каждомъ новомъ словѣ получалъ особенные оттѣнки,
независимые отъ вносимыхъ суффиксомъ, и звукъ,
сживаясь съ новымъ понятіемъ, тоже измѣнялъ перво-
начальное значеніе. Новыя слова роднились уже со
словами не первичнаго, a поздѣйшаго образованія, и въ
свою очередь удалялись отъ перваго значенія признака.
Такъ вмѣстѣ съ лексическимъ ростомъ языка затем-
нялось первоначальное впечатлѣе, выраженное словомъ,
подобно тому, какъ теряли и теряютъ смыслъ грамма-
тическія формы, по мѣрѣ удаленія отъ времени пол-
наго своего развитія. Но жизнь языка состоитъ не
въ одной только утратѣ изобразительности и грамма-
тической стройности: языкъ въ настоящемъ своемъ
видѣ есть столько-же произведеніе разрушающей, сколько
и возсозидающей силы. Соотвѣтственно замѣнѣ обвет-
шавшихъ звуковъ и формъ новыми, собственный смыслъ

слова поддерживается въ памяти народной сопоставле-
ніемъ этого слова съ другимъ, имѣющимъ сходное съ
нимъ основное значеніе. Отсюда постоянные эпитеты
и другія тавтологическія выраженія, наприм. бѣлый
свѣтъ, ясный — красный, косу чесать, думать — гадать.
Та-же потребность возстановлять забываемое собствен-
ное значеніе словъ была одною изъ причинъ образова-
нія символовъ. Близость основныхъ признаковъ, кото-
рая видна въ постоянныхъ тождесловныхъ выраже-
ніяхъ, была и между названіями символа и обозначае-
маго предмета. Калина стала символомъ дѣвицы потому
же, почему дѣвица названа красною; по единству ос-
новнаго представленія огня — свѣта въ словахъ: дѣвица,
красный, калина. На основаніи связи символовъ съ дру-
гими эпическими выраженіями, можно бы называть сим-
волами и тѣ предметы и дѣйствія, которые, изображая
другіе предметы и дѣйствія, нисколько при этомъ не
одухотворяются. Зная, напримѣръ, что гніеніе обозна-
чается въ языкѣ огнемъ, можно бы огонь назвать сим-
воломъ гніенія.
По мѣрѣ, какъ забывается упомянутое соотвѣт-
ствіе между значеніемъ корней словъ объясняемыхъ и
объясняющихъ, ослабляется и связь дежду ними: по-
стоянные эпитеты и пр. переходятъ къ словамъ, которыя
означаютъ то же понятіе, но по другому признаку. Такъ,
въ выраженіи „черныя грязи“ прилагательное не имѣетъ
ничего общаго съ корнемъ грѧз — грѫз, по которому
было бы приличнѣе назвать грязи топучими, что и
встрѣчаемъ въ произведеніяхъ народной поэзіи; „чер-
ный“ перешло, вѣроятно, къ сл. „грязь“ отъ другаго
слова, напр. отъ сл. калъ, выражающаго впечатлѣніе
чернаго цвѣта.
Въ тѣхъ способахъ выражать символъ, какіе за-
стаемъ въ народной поэзіи, видно тоже стремленіе къ
потерѣ изобразительности слова и связи поэзіи съ язы-
комъ. Простыя формы смѣняются сложными, но не за-
мѣняются ими вполнѣ. Главныхъ отношеній символа
къ опредѣленному три: сравненіе, противоположеніе и

отношеніе причинное, a) Сравненіе выражается въ на-
родной поэзіи или такъ, что символъ вполнѣ соотвѣт-
ствуетъ своему предмету, или такъ, что между тѣмъ и
другимъ полагается нѣкоторое различіе. Въ полномъ
сравненіи символъ является то приложеніемъ (конь—
соколъ), то обстоятельствомъ въ творит, пад. (зегзицею
кычеть), то развитымъ предложеніемъ. Въ послѣднемъ
случаѣ сравниваемое можетъ подразумѣваться, или—
быть развито до такой степени, какъ и символъ. При-
мѣромъ перваго можетъ служить пѣсня Краледворской
ркп. „Ach ty rože, krasna rože! Čemu si rano rozkwetla,
rozkwetawši pomrzla, pomrzawši uswedla, uswědewši
opadla?“ и вслѣдъ за тѣмъ слова дѣвицы,(которая сравни-
вается съ розою; примѣромъ второго—двустишіе: „Гру-
шице моя! чомъ ти не зеленая? Милая моя! чомъ ти
не веселая?“ въ которомъ каждому слову первой по-
ловины соотвѣтствуетъ слово второй. Символъ, какъ
приложеніе, сливается съ обозначаемымъ въ одно цѣ-
лое, а творительный падежъ напоминаетъ превращенія:
то п другое можетъ быть отнесено къ тому времени,
когда человѣкъ не отдѣлялъ себя отъ внѣшней при-
роды. Сравнительно позже появился параллелизмъ вы-
раженія: онъ указываетъ на затемнѣніе смысла симво-
ловъ, потому что если эти полѣдніе понятны, то и объяс-
нять ихъ не-зачѣмъ. Еще болѣе позднимъ кажется вы-
раженіе символа въ видѣ полнаго или сокращеннаго
придаточнаго предложенія съ сравнительнымъ союзомъ
(напр. въ Кр. ркп. jako zora, jako luna): присутствіе
союза доказываетъ, что между сравниваемыми предме-
тами ставится большое различіе, и напоминаетъ пріемы
искусственнаго языка.
Формъ отрицательнаго сравненія тоже нѣсколько.
Въ Сербскихъ пѣсняхъ довольно часто употребляется
такой оборотъ: предпосылается символъ въ видѣ поло-
женія или вопроса, и вслѣдъ затѣмъ отрицается, а на
мѣсто его ставится обозначаемый предметъ, напр,
Надви се облак изнад дјевојак'; То не био облак изнад
дјевојак, Beh добар јунак тражи дјевојак', (Срп. пјес I. 2);

Шта се сјаји кроз гору зелену? Да л'је сунце, да л'је
јасан месец? Hnťje сунце, ни ти јасан месец, Већ зет
шури на војводство доће (ib. 13.). Сербскія, а особенно
Великорусскія пѣсни опускаютъ сравненіе положитель-
ное и начинаютъ съ отрицанія: „не...аа. Везъ сомнѣ-
нія такое сравненіе съ отрицаніемъ предполагаетъ по-
ложительное, а потому новѣе послѣдняго.
b) Противоположеніе символа предмету не чуждо
Влкр. пѣснямъ, но, если не ошибаюсь, чаще встрѣчается
въ Малорусскихъ. Обыкновенная форма такая-же, какъ
и въ развитомъ положительномъ сравненіи, и отноше-
ніе сопоставленныхъ предложеній, при отсутствіи союза,
можетъ легко быть принято за сравнительное, какъ
напр. въ слѣдующихъ мѣстахъ: „Надъ горою високою
голуби літають: я роскоши не зазнала, а літа минають“.
(Нар. Южнор. п., изд. Метл. 59); „Ой гиля, гиля, сизі
голубоньки на високе літання: Та уже важко, мое
серденько, та зъ тобою горювання“ (ib. 102); „Ой з за
гори из-за кручи орли вилітаютъ: Не зазнаю я роско-
ши,—вже й літа минаютъ“ (ib. 106). Высокое летанье
птицъ имѣетъ смыслъ ничѣмъ не стѣсняемой свободы;
Чеш. bujeti, Пол. bujać, Русс, ширять, парить,
значатъ не только высоко, но и привольно летать. Та-
кому ширянью противополагается горе, стѣсненное по-
ложеніе человѣка, отсутствіе роскоши, т. е. раздолья,
свободы, что, разумѣется, предполагаетъ сравненіе
счастливаго человѣка съ высоко летящею птицею. И
этотъ пріемъ позже сравненія. Кромѣ сложности фор-
мы, можно думать такъ и потому, что въ противоло-
женіи таится мысль о равнодушіи природы къ страда-
ніямъ человѣка, о разладѣ послѣдняго съ действитель-
ностью, мысль естественная въ устахъ современнаго
намъ поэта, но слишкомъ печальная для первобытной
эпической поэзіи.
с) Причинное отношеніе тоже раждается изъ срав-
ненія. Такъ, во многихъ народныхъ медицинскихъ сред-
ствахъ можно распознать символы выздоровленія, или
болѣзни: пораженное сибирскою язвою мѣсто очерчи-

ваютъ выпавшимъ изъ сухой сосны сучкомъ, чтобы
уроки, призоры и пр. посыхали, какъ сучья и коренья
у сухой сосны (Этн. оч. Ю. С. Гул. 53); рожу лѣ-
чатъ высѣканьемъ огня и прикладываньемъ краснаго
сукна на больное мѣсто, потому что рожа сближается
въ языкѣ съ огнемъ и краснымъ цвѣтомъ. Вообще
символизмъ доживаетъ свой вѣкъ въ подобныхъ слож-
ныхъ формахъ; онъ долго живетъ въ примѣтахъ, сим-
патическихъ лѣченьяхъ и другихъ предразсудахъ, по-
слѣ того, какъ исчезнетъ въ высшихъ формахъ народ-
ной поэзіи.
Такъ-какъ символизмъ есть остатокъ незапамятной
старины, то встрѣтитъ его можно преимущественно
тамъ, гдѣ медленнѣе происходитъ отдѣленіе мысли отъ
языка, куда медленнѣе проникаетъ новое. Какъ ни
стары иныя былины, пѣсни юнацкія, все-же онѣ, съ
немногими исключеніями, всѣмъ своимъ содержаніемъ
относятся ко временамъ историческимъ. Жизнь, въ нихъ
изображенная, есть жизнь столкновенія и борьбы наро-
довъ, жизнь прогресса, быстро приводящая въ забвеніе
старину и возсоздающая ее въ новыхъ формахъ. Во-
обще мысль мужчины шире, подвижнѣе, измѣнчивѣе,
въ силу новыхъ, входящихъ въ нее, стихій, чѣмъ мысль
женщины, заключенной въ кругу медленно измѣняю-
щагося домашняго быта, болѣе близкой къ природѣ и
неподвижному разнообразію ея явленій. Женщина—
преимущественно хранительница обрядовъ и повѣрьевъ
давно застывшаго и уже непонятнаго язычества. От-
того связь съ языкомъ и символизмъ, характеризую-
щіе женскія пѣсни, встрѣчаются въ мужскихъ въ го-
раздо меньшей степени. Символизмъ находится въ об-
ратномъ отношеніи къ силѣ постороннихъ вліяній, а
потому онъ необходимѣе и яснѣе у Русскихъ и Сербовъ,
чѣмъ въ пѣсняхъ Чеховъ, Лужичанъ, Хорутанъ, Поля-
ковъ. Эстетическое достоинство произведеній народной
поэзіи падаетъ вмѣстѣ съ символизмомъ и отъ тѣхъ-же
причинъ: между прочимъ—отъ уменьшенія числа людей,
для коихъ языкъ и произведенія народной словесности

главныя средства развитія. Правда, превосходныя
Сербскія историческія пѣсни и нѣкоторыя Млр. думы
доказываютъ, что и при отсутствіи символовъ возмож-
ны высокія народныя произведенія, если между клас-
сами народа нѣтъ рѣзкаго различія и если вся масса
народа достигнетъ извѣстной степени воодушевленія;
но воодушевленіе проходитъ, масса народа разъеди-
няется, и снова начинается процессъ паденія народной
словесности.
Въ настоящее время многія Малороссійскія пѣсни,
еще прекрасныя по частностямъ, не представляютъ ни-
какого внутренняго единства. Онѣ, очевидно, механи-
чески сшиты изъ отдѣльныхъ двустишіи и четверости-
шій, которыя встрѣчаются въ другихъ пѣсняхъ, поются
и сами по себѣ. Однѣ изъ этихъ короткихъ пѣсенекъ
—параллельныя выраженія съ правильно-употреблен-
нымъ символомъ; въ другихъ символъ поставленъ слу-
чайно, по привычкѣ; въ третьихъ опущенъ символъ
или его объясненіе, которое теперь было бы вовсе не
лишнимъ. Пол. краковьяки, кажется, были прежде па-
раллельными выраженіями, какъ Малорусскія „улич-
ныя“ и „коломыйки", но теперь представляютъ гораздо
большую степень разложенія, чѣмъ эти послѣднія. Нѣ-
которые изъ нихъ—наборъ словъ, утратившій всякій
смыслъ: „Kamień na kamieniu, na kamieniu kamień, A
na tém kamieniu jeszcze jeden kamień“.
Приводя въ порядокъ немногіе собранные мною ма-
теріалы, я старался не упускать изъ виду символики
съ языкомъ, и располагалъ символы по единству основ-
наго представленія, заключеннаго въ ихъ названіяхъ.
Въ частныхъ случахъ я могъ ошибаться, но вѣрно то,
что только сь точки зрѣнія языка можно привести сим-
волы въ порядокъ, согласный съ воззрѣніями народа,
а не съ произволомъ пишущаго.

Огонь. Свѣтъ. Еслибъ мы не знали, что божества
огня и свѣта занимали важное мѣсто въ языческихъ
вѣрованіяхъ Славянъ, то могли бы убѣдиться въ этомъ
изъ обилія словъ, имѣющихъ въ основаніи представле-
нія огня и свѣта.
Какъ душа и жизнь, такъ и частныя проявленія
жизни: голодъ, жажда, желаніе, любовь, печаль, ра-
дость, гнѣвъ представлялись народу и изображались
въ языкѣ огнемъ. Слова, первоначально примѣняемыя
къ нѣсколькимъ понятіямъ, напр. и къ желанію, и къ
печали, съ теченіемъ времени становятся опредѣлен-
нѣе, начинаютъ обозначать одно извѣстное понятіе. Дис-
симилирующая сила языка дѣйствуетъ при этомъ по пра-
виламъ часто совершенно для насъ непонятнымъ. При-
мѣромъ этого, какъ кажется, произвольнаго разграни-
ченія тождественныхъ по основному признаку словъ
могутъ служить названія пищи и питья, голода и жа-
жды. Что пища и питье роднятся между собою въ
языкѣ, видно изъ слѣдующаго: сл. пища происходитъ
отъ пи—ти съ суффиксомъ, ставшимъ согласною корня.
Отъ предполагаемой формы питити—Млр. питимий,
кормящій: Млр. „питимая матінка“ можно буквально
перевести: „кормилица матушка“. Суф.—имый имѣетъ
здѣсь дѣйствительное значеніе, какъ въ родимый. Отъ
со ути, лить, происходятъ: сытый, накормленный, от-
личаемое обыкновенно отъ пьяный и сопоставляемое
съ симъ послѣднимъ, и сыта (медовая), слово, озна-
чающее собственно жидкость и по такимъ-же неизвѣ-
стнымъ причинамъ отнесенное къ меду, какъ слова
квасъ (ср. киснуть, мокнуть, Серб, киша, дождь) и
пиво къ своимъ понятіямъ. Въ одной Лужицкой пѣснѣ,
наоборотъ, вода названа съѣстною: Pósćel jeho po wodu,
po tu wodu jadomnu (Haupt. I. 145). Сродство голо-
да и жажды видно въ нѣсколькихъ словахъ. Ст.-Слв.
жлъдьнъ, тождественное по корню съ ĮPycc. голо-
денъ, въ Срб. жудан получаетъ значеніе жаждущаго.
Смага, близкое къ смажить, жарить, значитъ въ
Смол, губер. жажда, a въ Псков.—позывъ на пищу.

Пол. pragnąc, pragnienie, жажда, Стар. Русс, пра-
жу, жажду (Азбук, въ Ск. Р. Н.), образовалось отъ
значенія Пол. prazyć, Млр. прягти (гдѣ я указыва-
етъ, можетъ быть, на старинное д), жарить. Самое
жажда (кор. жѧд) можетъ быть сродно съ кор. жег.
То-же подтверждаютъ выраженія: „ѣсть хочется, а пить
—какъ душу выжгло* (Бусл. Поел, въ Арх. Кал. кн.
II. ч. 2); „Ты бѣ жаждущимъ утробъ охлажденіе
(Илар. о Зак. благ.); „гладомъ таатиа (Варл. и Іосафъ
приб. къ Лит. Ист. Стар. пов. и пр. Пып.). Таять,
кромѣ обыкновеннаго значенія, имѣетъ и теперь еще
на Сѣверѣ другое, горѣть; совершенно такъ, какъ
топить: „затаяли свѣцу воску ярово (Пам. и обр.
414); отсюда Млр. потала (въ выраженіи „звірю на
поталу“)—пожраніе, жертва. Какъ жрать, ѣсть—од-
ного корня съ горѣть, такъ Пол. pozywać, ѣсть, по
связи жизни съ огнемъ, можетъ въ основаніи имѣть
представленіе огня, который, по пословицѣ, хуже вора,
потому что „воръ воруетъ, хоть стѣны оставитъ, a по-
жаръ все пожираетъ“ (Бусл. Поел.). Нѣкоторыя сло-
ва, означающія желаніе, прямо примыкаютъ къ поня-
тію голода и жажды, a черезъ нихъ къ горящему вну-
три человѣка огню. Таковы Ст.-Слв. жѧдати, Пол.
zadać, pragnąć, желать. Другія—не имѣютъ видимой
связи съ голодомъ и жаждою, но относятся къ огню.
Желать сродно съ жалить, жалѣть и горѣть,
о чемъ память сохранилась въ пословицѣ: „Ярко же-
лаютъ, да руки поджимаютъ“ (Бусл. Поел.). Млр. и
Влр. бажать, сильно желать, имѣетъ при себѣ Млр.
багатья, горячіе угли, жаръ. Даже горѣть могло
принимать значеніе желать, какъ можно заключить изъ
слѣдующаго. Въ Млр. дѣвичьей игрѣ „въ горю-дуба“
(или „въ горю пня„, Псков, огарыши, горѣлки), дѣ-
вушка, ставшая горѣть, говоритъ: „горю, горю дубъ
(или пень)“. Одна изъ двухъ, ставшихъ противъ нея,
спрашиваютъ: „чого-жъ ти горишь?—„Красноі пан-
ни!“—„Якоі“—„Тебе молодоі“ и пр., за тѣмъ тѣ двѣ
бѣгутъ, a горѣвшая ловитъ (Дни и мѣс. Укр. посел.,

Максимовича, Русс. Бес. 1856 г. III.). Родительный п.
при горѣть показываетъ, этотъ глаголъ значитъ здѣсь
не ловить—бѣгать, какъ можно думать по связи огня
и быстроты, a скорѣе желать, любить. Любовь есть же-
ланіе, почему Псков, жаланный—любезный, желан-
ный—любезный, милый (Орл. Туль.), ласковый, до-
брый (Моск. Олон.); Твер. жадный, милый; во мно-
гихъ Сѣв. губ. бажоный, миленькій. Костр., Олон.
Тамб. бажатъ-ка—крестный отецъ, крестная мать, мо-
жетъ быть потому, что излюблены, выбраны, въ про-
тивоположность роднымъ. Связь любви съ огнемъ вы-
водится и изъ сближенія красоты съ огнемъ, о чемъ
—ниже. Въ названіяхъ печали я не замѣтилъ доказа-
тельства связи этого чувства съ жаждою—голодомъ;
связь съ огнемъ—ясна. Печаль отъ печь, слово* не-
употребительное въ Млр., въ замѣнъ чего Млр. журба
имѣетъ постоянный эп. пекуча. Журба, слово близ-
кое по формѣ къ Чеш. zuřiti, свирѣпѣть, одного корня
съ горѣти—жрѣти: у есть усиленіе глухаго звука (ср.
муравей—мъравій). Жаль—горе тоже однородны съ
горѣть, равно какъ обл. на-зола, грусть, близкое къ
зола, (ср. пепелъ—удвоенная форма отъ плати, но и
безъ предл. по—все-таки- продуктъ горѣнія), золъ,
имѣющему другую форму горшій. Скорбь имѣетъ при
себѣ заскорбнуть, засохнуть, скорблый, сухой. Су-
хота (Моск. и Млр.), забота, печаль отъ сухъ, откуда
довольно рѣдкій Млр. гл. сушувать, горевать (Этн.
Сбор. I. 357), и обыкновенное Млр. сушить—вялить
(о горѣ). Какъ въ языкѣ, такъ и въ народной поэзіи
понятія желанія, любви, печали сродны между собою
потому что выражаются въ однихъ и тѣхъ-же обра-
захъ внутренняго и внѣшняго огня. Какъ сл. уто-
лить, напр. голодъ, жажду, имѣетъ въ основаніи по-
нятіе огня (тлѣть, объ огнѣ), хотя выражаетъ его ути-
шеніе, усмиреніе; такъ питье и ѣда, усмиряющія
жажду и голодъ, служатъ символами упомянутыхъ
сродныхъ съ огнемъ чувствъ.

а) Питье. Пить воду значитъ желать, стремиться,
какъ можно догадываться изъ слѣдующаго: „Край
тихого броду пье сивий кінь воду; Просилася мила
та до свого роду“ (Метл. 244). Конь пьетъ отъ жажды,
какъ просьба—слѣдствіе желанія; „край броду“, потому
что бродъ—средство сообщенія раздѣленныхъ рѣкою.
Болѣе примѣровъ можемъ представить для питья въ
значеніи любви. Вода—дѣвица, женщина (см. ниже);
хотѣть пить—жаждать любви: „Жедно момче гором
јездијаше, Жедно воде, a жељно ћевојке“ (Срп. пјес.
416). „Що утята—лебедята летять до криниці. Приле-
тіли до криниці, не пили водици; Та йшовъ козакъ
до дівчини, зайшовъ до вдовиці“ (Метл. 53), т. е. какъ
утки—лебеди прилетѣли къ водѣ, да не пили ее,
такъ козакъ разлюбилъ дѣвицу, потому что шелъ къ
ней, да не зашелъ. Менѣе выдержано сближеніе въ
слѣдующемъ: „Чи се тая криниченька, що голубка
пила? Чи се тая дівчинонька, що мене любила?“
(Метл. Ср. 63, 72). Замѣчательно слѣдующее мѣсто, гдѣ
питье—блудъ: „Вопросъ: сыне, пей воду отъ своихъ
источникъ и отъ студенецъ, да не прольются своя
воды. Толкъ: не сотвори блуда съ чюжею женою, да
твоя жена съ чюжими не соблудитъ“ (Приб. къ рѣчи
Пр. Бусл. „О нар. поэз. въ др. Р. Литт.“. Актъ Моск.
Унив. за 1859). Сербское љубити, цѣловать, тоже сбли-
жается съ питьемъ; напр. въ пѣсенькѣ помочанамъ
(моби, т. е. мольбѣ, прошенымъ): „На крај, на крај, моја
силна мобо, На крају je вода и девојка, Вода ладна, а
девојка млада: Воду пијте, девојку љубите“ (Срп.
пјесм. I. 169); Ja се напих жубер—воде, Намирисах
жуте дуње, A наљубих младе моме“ (ib. 362). Какъ
любоваться, смотрѣть съ наслажденіемъ, относится къ
любить, такъ Млр. дивиться, въ смыслѣ любоваться
—къ символу любви питью: „Добри—вечіръ, удівонько!
дай води напиться! Хорошую дочку маешь, хочъ дай
подивиться!“—Стоить вода на відничку, такъ ти и
напийся; Сидить дочка въ віконечка, такъ ти й по-
дивися!“ Символъ извѣстнаго явленія можетъ, какъ

сказано выше, быть средствомъ произвести это явленіе,
или его причиною. Пить воду значитъ и любить, и
быть любимымъ; напиться воды представляется сред-
ствомъ внушить къ себѣ любовь: Чи я, мати, не хорішъ,
чи я, парень, не дорісъ? Чому мене, моя мати, дівчата
не люблять?—Піди, синку, до криниці, напийся водиці:
Будуть тебе дівки любить ище й молодиці“.
Пить вино—тоже любить: Лепо ме je сетовала
мајка, Да не пијем црвенога вина, Да не носимъ зе-
ленога венца, Да не љубим тућина јунака“ (Срп.
пјес. I. 335, 334); „Ил'ћу пити кондир вина? Ил'ћу
љубиш младу мому (ib. 331). Вода сближается со вдо-
вою, а вино съ дѣвицей, потому что послѣдняя весела,
а первая печальна (ib. 228). Поить—женить: Не hy брата
женит' удовицом, Нит' hy брата појити водицом...
Beh hy брата женити дјевојкомъ, И појити вином
руменијем: Од вина јелице руменије, У дјевојке срце
веселије“ (ib. 229). Отсюда питье—свадебный пиръ, т. е.
пиръ по преимуществу: Срб. пир—свадьба, пир ник—
свадебный гость, пироватисе—жениться и выходить
за-мужъ, пиров а ти—пировать именно на свадьбѣ, а
потомъ—вообще; у Лужичанъ Сербскому пир соотвѣт-
ствуетъ kwas, свадьба, собственно питье, (ср. Срб.
киша, дождь: понятія питья и изливанья совмѣщаются
въ однихъ и тѣхъ-же корняхъ); въ разныхъ Влр. губер-
ніяхъ пропить дѣвку значитъ просватать, a въ Бѣло-
руссіи запойны—сговоръ. '
Женидьба служитъ символомъ битвы и смерти, по-
тому что и то, и другое, и третье—судъ Божій, a мо-
жетъ быть и по другимъ причинамъ. Въ частности
пиръ—символъ битвы, потому что, какъ кажется, не
только свадебный и надгробный, но и всякій болѣе—
менѣе общественный пиръ сопровождался боями (кулач-
ными?): областное (Волог. Яросл. Тульск.) ошибокъ,
пиръ вообще и тризна; послѣднее видно изъ пословицы:
„по дѣдѣ ошибокъ, а по бабкѣ щипокъ“ (Бусл. Поел.
Арх. Калач, кн. П. Отд. 2). Варить пиво и пить зна-
читъ биться. Въ думѣ на Желтоводскую битву Хмель-

ницкій говоритъ козакамъ: „Гей друзі молодці братья
козаки Запорозці! Добре знайте, барзо гадайте, Изъ Ля-
хами пиво варити замирайте. Лядьский солодъ козаць-
ка вода, Лядьскі дрова, козацьки труда“ (Сб. Укр. пѣс.
Макс. 67). Въ 1-й Новгородской лѣтописи читаемъ слѣ-
дующій разсказъ о переговорахъ Ярослава съ предан-
нымъ ему мужемъ изъ Святополчей дружины: „И бяше
Ярославу мужъ въ пріязнь у Святополка. и посла къ
нему Ярославъ нощью отрокъ свои, рекъ къ нему: „онь
си! что ты тому велиши творити? Меду мало варено,
а дружины много“. И рече ему мужь тъ: „рчи тако
Ярославу, д'аче меду мало, а дружины много, да къ
вечеру вдати“. И разумѣ Ярославъ, яко въ нощь ве-
лить сѣцися“ (П. С. Лѣт. Ш. L). Нѣтъ основанія пони-
мать это мѣсто въ буквальномъ смыслѣ, потому что
рѣшимость Новгородцевъ перевезтись на тотъ берегъ
Днѣпра было дѣломъ случайнаго обстоятельства, а не
слѣдствіемъ недостатка въ припасахъ; сравнивая же съ
предшествующимъ мѣстомъ, мы видимъ, что „меду
мало варено“ значитъ: не было битвы (а стычки
могли быть), а дать медъ дружинѣ прямо объяснено
черезъ „сѣчися“. Пиръ—битва, a пьянъ значитъ мертвъ,
какъ видно изъ извѣстнаго мѣста въ Сл. о Пол. Иг.
и изъ народныхъ пѣсень: „Ту кроваваго вина не доста;
ту пиръ (свадебный) докончаша храбріи Русичи: сваты
попоиша, а сами полегоша за землю Русскую“. Раз-
бойники отвѣчаютъ вдовѣ убитаго ими, которая узнаетъ
у нихъ коней своего мужа: „Ой ми собі сіи коні ми
ихъ покупили, Та на гнилій колоді гроші полічили,
Зъ холодноі криниченьки могоричъ запили, Підъ гни-
лою колодою спати положили“ (Ср. Ž. Pauli, II. 5). Въ
пѣснѣ о Лемеривнѣ: „Ой одчиняй, моя матинко, во-
рота! Я везу тобі невісточку пьяненьку... Ой упилась,
моя матинко, од ножа, А заснула, моя матинко, крий
коня“ (Метл. 285—6). Изъ сближенія пира съ битвою
можно объяснять частое сближеніе словъ пить и
бить: „Нельзя, нельзя воду пити, нельзя почерпнути;
Нельзя, нельзя жену бити, нельзя поучити“ (Гул.

Оч. Ю. Спб. 95); „Не оуду я води пити, вода луго-
вая; Не буду я жінки бити, жінка молодая*4 (Метл.);
„W potoczku za laskiem siwe konie piją; Niechodź tam,
Janeczku, bo cie, tam zabija,“ (Zejszner. Piesni Ludu
Podhalan. 149); А cije to studýnka, Co z né kone pijo?
Nechoď tam, syneôku, Attě tam ne zabijo (Mor. nar.
pisne. 262). Впрочемъ можно относить это къ связи
питья воды и печали, о чемъ—ниже. Вообще сродство
пира, битвы и близкихъ къ нимъ понятій очень давне;
оно выразилось въ различныхъ значеніяхъ теперь уже
мало понятнаго слова тризна, надгробный пиръ.
Слово это кажется, значитъ собственно то-же, что
пи-ръ, и происходитъ отъ корня, означающаго лить
пить, судя по близости его съ трѣзвыи, Срб. три-
зан, трије зан. Послѣднее по аналогіи съ тощъ (см.
ниже) должно значить пустой, порожній, тотъ, изъ
котораго вылито. Какъ пиръ—веселье *), что видно
изъ Пол. wesele, Млр. весільля свадьба, такъ Словац.
truznitisia—веселиться (Ср. тих, тѣх и кор. туш.).
Какъ Пол. biesiada, пиръ, Русс, бесѣда, разговоръ,—
отъ сидѣнья вмѣстѣ; такъ Чеш. truzniti—tryzniti,
говорить,—оть питья (и сидѣнья) вмѣстѣ, безъ чего
нѣту пира. Значенье Чеш. tryznowati, насміхаться,
можетъ быть выведено изъ веселья и разговора и все
таки относится къ питью: „Так мени добре помежъ
ворогами, Якъ тій криниченці помежъ дорогами: Хто
йде або йіде—водиці напьеться! Зъ мене молодоі
хто схоче, сміеться“ (Метл. 26). Въ Азбуковникѣ (Ск.
Р. H. т. П), тризна—подвигъ; у Памвы Берынды
„тризникъ, шырмѣръ, або тотъ, що на игриску естъ;
тризнище, мѣстце, гдѣ бываютъ поединки... або куг-
лярства* и пр. Чеш. tryzniti, бить, мучить: все со-
гласно съ связью понятій пить и бить.
*) Ср. связь питья вина и веселья въ извѣстномъ: „Руси
есть—веселіе пити“, коего значеніе объясняется Чеш. „Pili, až
se hory zelenaly“ (Nar. Pohad. Od. J. K. z Radostova. Sv. VI.
59), т. е. такъ весело пировали, что, сочувствуя имъ, горы
покрывались зеленью. Связь зелени и веселья см. ниже.

Питье воды въ смыслѣ печали противополагается
питью веселящихъ напитковъ: „Пийте, люде, горілочку,
а я буду пити воду; Тяжко жити на чужині a безъ
мого роду (Зап. о Юж. Руси. П. 238—9). Оно есть слѣд-
ствіе представляемой жаждою печали, что ясно изъ
слѣдующихъ двухъ примѣровъ: „A tom dole на doline
Čierny hawron wodu pije, Pije, pije w welkom žiali,
Že ma milú w cuzom kraji (Pisn. sw Lidu. Slow, w
Uhř. 1823 г. 72); въ Сербской пѣснѣ юнакъ приказы-
ваетъ привязать коня за копье на своемъ гробѣ, дать
ему овса, но не дать воды, чтобы тужилъ за своимъ
господиномъ: „Зоби му дајите, Пити му не дајте, Нек
ме жали доро (Серп, пјес І. 394). „Ой піду я до кирниці
пити воду з дненьця; Ой безъ ножа, без талірки
не край мого серця“ (Метл. 12). „Ой на морі та на
камені Пило воду та два соколи, Напившися, гово-
рили: Летімъ, братця, на заручини! Тамъ Маруся за-
ручаеться, Отъ батенька одлучаеться, До свекорка
прилучаеться“ (Метл. 127), т. е. невѣста разлучается
съ отцемъ, слѣдовательно горюетъ. Питье воды—слезы,
какъ слѣдствіе печали: „Ku potoku wartko ide.; Czarny
gawron wo d e, pij e, Pije, pij e, pobrakuje; Moja miła popła-
kuje“ (Zejszn. P. L. Podh. 171); карканье ворона толь-
ко усиливаетъ значеніе другаго символа, потому что
оно, какъ извѣстно, предвѣщаетъ, слѣдовательно из-
ображаетъ печаль. „Leciały gołębie w stawie w o de,
piły; Bodaj cię, chłopczyno, moje łzy zabiły (ib. 64).
Слезы убиваютъ, потому что тяжелы: „A Jwasiowy
sliozy marne ne propały: Na kamiń spadały, kamiń
rozbywały (Ž. Р. П. 20); „Z welikeho žalu sluzenky
kapaju, Na tvrđem kameni jamky vybíjajú (Mor. naŕ.
P. 254, 255) x).
1) Тяжелы онѣ потому, что трудъ роднится съ горемъ
и болѣзнью. Понятія тяжести, работы, болѣзни и горя совмѣ-
щаются въ словѣ трудъ (если примемъ однородность сл. трудъ
и трѫдъ): трудъ—беремя, откуда Срб. трудна жена—беремен-
ная; областное трудный, больной (въ пѣсняхъ тождесловное
выраженіе „труденъ—боленъ“); Ст. Русс, трудный—печаль-

b) Ѣда. Если признаемъ отношеніе питья—любви
къ огню, то можемъ туда-же отнести и принимаемую
въ такомъ смыслѣ ѣду, потому и здѣсь питье и ѣда
сопоставляются: „Pila bych, jedla bych, chleba se
mně nechce, Než teho syneöka, co je v Novén Městě“
(Mor. Nár. P. 214). Отсюда видно, что хлѣбъ—муж-
чина; но и женскія и мужескія названія хлѣба—символы
женщины: „Теперь нарядили, якъ сами схотіли: Зъ
книша паляницю, з дівки молодицю (Метл. 210),
какъ поютъ, надѣвая на молодую „намитку“. Мысль,
что всякому предопредѣлено, кого любить, выражается
поэтому такъ: „суженое ѣство да ряженому ѣсти“. На-
оборотъ, Дунай на ласки Афросиньи Королевишны, ко-
торую сваталъ за князя Владиміра и считалъ для себя
неприкосновенною, отвѣчаетъ: „А и ряженой кусъ да
не суженому“ (Др. Р. ст. 34, 35). То же значеніе имѣетъ
ный: „Начяти трудныхъ повѣстій о пълку Игоревѣ*. Какъ
Болт, мѫка—трудъ, Срб. мука—дѣло, замучитисе—потру-
диться (напр. прійти), а Волг, печѣлѭ, отъ заботы (и труда)
переходитъ къ барышу и пріобрѣтенію: „спечѣлилъ много
иманье“ (Безс. Болг. п. Времен. 0. И. и Др. кн. 21. 88); такъ
страдать, въ смыслѣ болѣзни и муки, имѣетъ при себѣ обл
страда, рабочая пора и тяжелая работа, Ст. Русс, страдати,
работать, трудиться, у Памвы Бер. страданіе—подвигъ. От-
сюда тяжелая работа—символъ всего прискорбнаго, непріятнаго;
„Ой як мені важко сей комінь катити, То такъ мини важко
за Иваномъ жити“ (Метл. 115, 81, 259). „Лучче-ж мині, моя
мати, кругу гору роскопати, A ніжъ мині нелюбого соколонь-
комъ називати“ (ib. 259, 260, 161); „A lepiej to lepiej góry
lasy kopaé, Niźli się Jasieńku, w twojem sercu kochać. Góry-
lasy skopię, jestem sobie wolna, Wtobie się zakochaé— nigdym
niez spokojna“ (Piesni L. Krakow. 3). Печаль сама посебѣ—
тяжела: „Da su moje tuge, Kak su tuge druge! Ali moje tuge
Jesu jako (сильно, очень) težke: Kad bi samo male Na kamen
spadale, Kamen bi razbile Na makovo sime“ (Kolo Ш. 1843,
стр. 46); „Ты не гнись-ко половочка, не ложись переводника:
Что не я тяжела иду, тяжело горе кручина(Терещ. Б. Р. Н. П. 248).

пастись. Въ свадебной Сербской пѣснѣ поется: „Бре
не дај, не дај, девојко! Іелен ти у двор ушета, Босиљак
бел ти попасе.—Нека га, друге, нека га: За њега сам
га сејала“ (Срп. Пјес. І. 12). Трава, отъ трути, ѣсть,
символъ дѣвицы—женщины; ѣсть траву—любить: „По-
підъ мостомъ трава з ростомъ, що й кінь напасеться;
Не бачила миленького, не зрадила серця. Хоть бачи-
ла—не бачила, не навтішалася: Я-жъ на тебе, мій ми-
ленькій, не сподивалася“ (Метл. 52). Между первыми
двумя стихами противуположеніе: любовь не встрѣчаетъ
препятствій со стороны дѣвицы, а между тѣмъ она не
видалась съ милымъ, не утѣшила своего сердца.
Горечь. Постоянный эпитетъ горя—горькое. Слово
горькій согласно со своимъ происхожденіемъ, значило
въ-старину огненный (напр. горкыи зъмии), горячій,
какъ и современное Чеш. horký, и получило значеніе
горькаго, ѣдкаго вкуса, потому что огонь жретъ. Мы
въ правѣ принимать эпитетъ горя не только въ смыслѣ
горючаго, но и горькаго. Желчь, слово однородное
съ зеленый, золото и горѣть, названное, можетъ
быть, по цвѣту, имѣетъ, по Вацераду (slich), кромѣ
fei, iracundia, еще значеніе virus, ядъ, которое могло
образоваться только черезъ понятіе жрать, есть, по-
добно тому, какъ отрава, отрута—отъ тру-ти, ядъ—
отъ значенія ѣсть. Дѣйствіе яду изображается такъ:
„Канула капля коню на гриву, у коня грива загорѣ-
лася“ (Сказ. Р. Н. I кн. 3. 202). Съ этимъ согласно,
что отъ трути — тру-тъ, Срб. труд, губка, собст-
венно пожираемое огнемъ, и что я дно значитъ, по
Азбуковнику, жженіе. Срб. j ад, горе, выражаетъ
вмѣстѣ пожирающее дѣйствіе огня и печаль. Отъ та-
кого представленія, съѣсться-погибнуть (отъ печали):
„Ужъ какъ сьѣлся я, добрый молодецъ, погубился“
(Пам. и обр. нар, яз. и слов. 171). Въ силу своего
эпитета, горе имѣетъ символомъ нѣкоторыя горькія
растенія. Полынь, отъ одного корня съ пламя, пал-
ить, полѣно, пепелъ, своимъ названіемъ подтвержда-
етъ связь горечи и огня. Она выростаетъ изъ посѣян-

наго горя: „Я разсѣю мое горе по всему по чисту по-
лю. Уродися, мое горе, ты травою полыньею. Какова
трава полынь горька, таково-то мое горе сладко“ (Ск.
Р. Н. II, ч. 3. 149); „Ja босильак сејем, мени нелен
ниче (Срп. пјес. I. 439). Ѣсть полынь—символъ тяже-
лаго непріятнаго дѣла: „Лучче-ж мени, сестро, гіркий
полинь істи, A ніжъ мені, сестро, сиротину изъ ума
звести“ (Метл. 81, ср. 259. 261). Такое же значеніе
имѣетъ въ Сербскихъ пѣсняхъ чемерика, чемерица,
чемерка, (откуда синонимическіе глаголы въ Серб, ја-
диковати-чемериковати), a въ Русскихъ—„горькая оси-
на“. На дѣвичникѣ невѣста, прощаясь съ матерью,
причитаетъ, что если на мѣстѣ прощанья выростетъ
яблоня, то житье ей за-мужемъ будетъ хорошее, если
береза—среднее, а если осина, то житье будетъ по-
слѣднее (Терещ. Ск. Р. Н. II. 200). Но сходству чув-
ственныхъ впечатлѣній горькаго и соленаго, соль—
тоже печаль, такъ что насолить—надѣлать бѣды,
„солоно“ пришлось—тяжело, горько, а просыпать соль
—знакъ, что горе будетъ. Оттого слеза, какъ признакъ
и слѣдствіе горя, горька, горюча, солона: „Горевая
слеза горька и солона“. Самое рыдать, въ смыслѣ
плакать, предполагаетъ значеніе: плакать горько или
отъ горя: рыдать—усиленная форма того корня, что
въ Ст.-сл. ръдѣти, краснѣть (и горѣть?), а потому
сближается съ огнемъ и свѣтомъ. Арх. спорыдать, о
солнцѣ: показываться, появляться, соотвѣтствуетъ те-
перешнему значенію сл. рдѣть, a слѣдующее выраже-
ніе подтверждаетъ предполагаемое нами: „берестечко
(береста) такъ и зарыдало“, т. е. вспыхнуло (Аѳан. H.
Р. ск. Ш. 69). Пенз. хмылить, плакать, хныкать, а
хмыль (Пенз.), хмыль (Моск.)—полымя, хмылать (Москт)
жарко горѣть, полыхать.
Сладость. Сладкій вкусъ и по символическому зна-
ченію противоположенъ горькому. Согласно съ Бѣлор.
пословицею: „что красна, то харашо, што солодка, то
смачна“, Лужиц, slodžié—быть вкуснымъ: „Wjacy jich
je, a Ųef>e slodži“ (Haupt, a Smol. П. 203), т. е. чѣмъ

больше народу за столомъ, тѣмъ вкуснѣе ѣстся, „въ
гуртіи и каша исться“. Сладкое—любовь, счастье, по
тому что противополагается горю. Въ Галиціи солод-
кий—милый; въ тамошнихъ пѣсняхъ довольно часто:
„Oj łubko ma solodeńka“. Въ Влр. свадебной пѣснѣ
сваха говоритъ: .Какъ чужая-то сторонушка сахаромъ
изнасѣяна, сытою поливана“... На это ей отвѣчаетъ мать
невѣсты: „Ужъ какъ чужая-то сторонушка горемъ вся
изнасѣяна, Она печалью поливана, печалью огороже-
на“. (Ск. Р. Н. II. ч. 3. 149).
Одного корня въ рдѣть и рудой, рыжій—слово
ржавчина, Пол. rdza, Сер. рћа. Безъ сомнѣнія оно
выражаетъ представленія свѣта и красноватаго цвѣта,
но не выражаетъ ли и огня? Ржавчина—печаль, и
можно думать, что она пожираетъ желѣзо, какъ пе-
чаль человѣка: „Кто бы, кто бы изъ острой сабли ржа-
вецъ вытеръ? Кто бы, кто-бы изъ добра коня норовъ
вывелъ? Кто бы, кто бы у добра молодца печаль вы-
знал ъ?“ (Пам. и обр. народ, яз. и сл. 176). Отсюда б.
м. Срб. рћав, несчастный, больной, дурной, бѣдный;
проклятія: pha те убила“, „nacja те pha не убила“ мо-
гутъ относиться и къ горю и къ болѣзни. Такое-же
значеніе имѣетъ и болотная ржавчина: „Что не ржав-
чинка на болотичкѣ зараждалась, Не кручинушка добра
молодца издоляла: Издоляла-то молодца худа слава;
Съ худой славы добрый молодецъ погибаетъ“ (Пам. и
обр. 169.).
Таянье. Сообразно съ указанною выше связью сл.
таять и топить съ огнемъ, таянье снѣгу (a вѣроят-
но и воску) имѣетъ тѣ-же значенія, какія голодъ и
жажда. Въ выраженіяхъ, относящихся собственно къ
любви, можно видѣть и желаніе: „А ти узми ону груду
снежану, Па je метни у недарца до срца: Како копни
она груда снежана, 'Нако копни срце моје за тобом“
(Срп. пјес. І. 403. ср. 402); „Упавъ сніжокъ на облі-
жокъ, та взявся водою; Пішовъ бы я до иншоі—за-
знався зъ тобою“ (Метл. 50), т. е. какъ необходимо
таетъ снѣгъ, подмытый водою (если только „взяться

водою“ не значитъ просто таять), такъ я не могу не
любить тебя. На-оборотъ: снѣгъ не таетъ—сердце не
любитъ, не пристаетъ къ другому: „Упавъ сніжокъ
на обліжокъ, та вже не ростане; Пішовъ бы я до
иншоі, сердце не пристане* (Метл. 50), или: „Ой
до стидкого та до бридкого серденько не пристане"
{Метл. 67). Такимъ-же образомъ, какъ и любовь, вы-
ражена печаль: дѣвица въ разлукѣ съ милымъ гово-
ритъ: „Ой візьму я снігу въ руку, снігъ у руці тане;
Тяжко — важко на серденьку, як вечоръ настане“
Кованье. Бели ковать значить не только бить мо-
лотомъ, но и раскалять или, какъ говорилось изстари,
„варить“ (варъ—жаръ) желѣзо и вообще металлъ, то
понятно слѣдующее выраженіе, въ которомъ дѣвица
сравниваетъ себя съ золотомъ, а любовника, жениха—
съ кузнецомъ: „Злату he се кујунција паћи, И мени
he мој сућеник доћи“ (Cpu. njec. I. 376). Не одного
ли происхожденія Пол. kochać, Чеш. kochati съ Срб.
кухати—кувати варить? Близость ихъ по корню до-
вольно вѣроятна. Раскаленное желѣзо сближается съ
печальнымъ сердцемъ: „То moje serdeczko takie roz-
żalone, Jako to żelazko w ogniu rozpalone * (Zejszn. P.
L. Podh. 103).
Огонь. „Любовь, говоритъ пословица, не пожаръ, а
загорится не потушишь“; но изъ подобныхъ неполныхъ
сравненій можно всегда почти заключить о существо-
ваніи полныхъ, т. е. въ настоящемъ случаѣ, что лю-
бовь есть пожаръ. Въ Млр. пѣснѣ тоже: „Ти не по-
жаръ, ти не пожаръ, а я не билина: Не зводь мене
изъ розума, бо я сиротина“ (Макс. Дни и мѣс. Укр.
пос. въ Рус. Бес. 1856. III). Обыкновенно въ Млр.
пѣсняхъ сближеніе словъ „жарко* и „жалко“: „По
тімъ боці огонь горить, по сімъ боці жарко; Якъ поі-
дешъ зъ Украіны, комусь буде жалко“ (Метл. 39).
Жаль, печаль, риѳмуется съ жаръ, горячіе уголья:
„Загрібай, мати, жаръ, жаръ, Чи не буде дочки жаль,
жаль (ib 227); „Не курила, не топила, на припечку

жаръ, жаръ, A якъ вийду изъ Ивниці, комусь буде
жаль, жаль (ib. 16). Подъ любимыми рифмами
кроется, какъ здѣсь, такъ и въ другихъ случаяхъ,
символъ. („Не курила—не топила“—тавтологическое
выраженіе, п. ч. курить—собств. жечь). Въ Влр.
пѣсняхъ приводятся въ соотвѣтствіе сл. жарко (объ
огнѣ) и горько (о плачѣ): „Ужъ какъ жарко во те-
ремѣ свѣчи горятъ, горятъ свѣчи воску яраго; Ужъ
какъ горько плачетъ свѣтъ—Аннушка, унимаетъ ее
родный батюшка“ (Сказ. Р. H. I. 3. 143); „Ня гарька
гариць калинка, Ня пылка пылиць малинка; Ня
жалка плачиць Кацюша, Ня жаль ёй, ня жаль ма-
тушки“ (Этн. Сб. П. 186). Изъ этихъ примѣровъ видно,
что „свѣча горитъ“ значитъ: болитъ страдаетъ;
слѣдов. понятно Срб. выраженіе употреблямое о свѣчѣ,
которая горѣла „на крсно име“: „ућеши, обесели
свијећу“ вм. угаси. Влр. выраженіе „закратить свѣчу“
(Новг.) „засмирить свѣчу“ (Костр. Сиб.), вм. потушить
свѣчу передъ образомъ, указываютъ только на уваже-
ніе къ святому огню. И пожаръ—печаль: „Kołomyju
zapałyły, Kołomyja hory t; Takoj mene za myleńkom ho-
łowońka dołyt. Wyhoriła Kołomyja, łyszyły sia ilmy; Oj
łubko ma sołodeńka! tož za tobow žyl (жаль) my“ (Žeg.
Paul. П. 193).
Дымъ. Подобное-же значеніе имѣютъ дымъ и пыль,
сближаемые между собою и представляемые произведе-
ніемъ огня. Пол. kurz, Млр. курява, пыль, отъ ку-
рить, т. е. горѣть; Пыль, Млр. пилъ, относятся къ
пла-иѫти, пылать; пра-хъ, отъ пра-ти, бить (Miki.
Radices), но не иначе, какъ при посредствѣ понятія
огня, тѣмъ болѣе, что самое пра-ти можетъ только
древнѣйшею формою сл. пла-иѫти и прямо отъ битья
переходить къ горѣнью. Какъ бы ни было, о срод-
ствѣ сл. прахъ съ огнемъ говорятъ: Чеш. prasiwec,
огненный змій, prašiwy, Пол. parszywy, Русс,
паршивый. Парши (Пол. parchy), какъ и нѣкоторыя
другія сыпи, имѣютъ отношеніе къ огню. До сихъ поръ
извѣстнаго рода прыщъ на губахъ представляется на-

казаніемъ за оскорбленіе святости огня, и дитяти
говорятъ: „не плюй на огонь, а то огникъ выско-
читъ“. Замѣчательное соотвѣтствіе съ переходомъ зна-
ченія въ сл. порохъ и парши представляетъ Пол.
swąd, swędzieć, угаръ, вонять гарью, и зудъ, зу-
дить *). Оба значенія выводятся изъ понятія огня: Пол.
wędzić коптить, откуда наше ветчина; Ст.-сл. с-вѫ (д)
иѫти, сохнуть, Русс, вянуть. Сл. коп-тить, коп-
оть слѣдуетъ сравнить съ Ср. копњети, таять. Какъ
пыль вообще, такъ и туманъ представлялся дымомъ отъ
огня, и на этомъ основаніи и то, и другое—символъ
печали. „Зеленая дібрівонько! чомъ не горишъ, та все
курисься? Молодая дівчинонько! чого плачешь, та
все журишся? Колы-бъ же я підпалена, то горіла-бъ
не курилася; Ой коли-бъ же дівка посватана, не пла-
кала-бъ, не журилася“. Изъ этого мѣста видно также,
что поджечь дуброву—посватать дѣвицу, потому, что
сватовство предполагается слѣдствіемъ любви. Изъ од-
ной веснянки можно догадываться, что такое сравне-
ніе поведено дальше и что гасить дуброву значитъ от-
казывается отъ замужества: „Галечка... Цебромъ воду
носила, дібровоньку гасила“. (Метл. 297). Такая стро-
гость должна восхалиться въ весенней пѣснѣ, потому
что весна пора вражды между дѣвицами и мужчинами.
Пыль. Такимъ-же образомъ пыль дороги—печаль.
„Не жаль мені доріженьки, що куриться курно, А
жаль мені дівчиноньки, що журиться дурно; Не жаль
мені доріженьки, що пиломъ припала, А жаль мені
дівчиноньки, що з личенька спала“ (Метл. 22), т. е.
что похудала отъ печали. Выше мы видѣли предпола-
*) Еще сближеніе чесанья и огня: Зудъ, зудить, че-
саться имѣютъ при себѣ зудить, пить(Арх.), бить (Онеж.). По-
слѣднее не отъ огня и питья, а по аналогіи съ чесать, кото-
рое значитъ и бить. (Ср. Ст.-сл. жѫдати, жаждать). Можно
бы и свер-бѣть сравнить со свирати, свистѣть. Какъ ни
странно сопоставленіе подобныхъ значеній, но слова для звука
могутъ имѣть въ основаніи понятіе свѣта и огня.

гаемое значеніе понятія гасить, если пожаръ представ-
ляется любовью—сватовствомъ; но если огонь—по-
жаръ—печаль, то тушить его должно значить утѣ-
шать, что и встрѣчаемъ въ примѣненіи къ дорогѣ:
„Приливайте доріженьку щобъ пиломъ не пала;
Розважайте матусеньку, щобъ зъ лиця не спала.
Приливали доріженьку, таки пиломъ пала; Розва-
жали матусеньку, таки зъ лиця спала“ (ibid.). При-
мѣчаніе. Въ Млр. есть обычай, выпроводивши кого
нибудь изъ “близкихъ, пить за его счастье въ дорогѣ,
что называется „гладить дорогу“. Это выраженіе не
имѣетъ связи съ поливаньемъ дороги и можетъ быть
объяснено иначе. У всѣхъ Славянъ распространено сбли-
женіе пути со смертью. Такъ въ Сербскомъ причитаньи
говорятъ, обращаясь къ мертвому главѣ семейства: „Ге
(гдѣ, куда) си, бане, у путно“ (Срп. nj ее. 93. Ковч. 103
и др.); „Путуј ти, оче игумане, а не брини се за ма-
настир“, говорилъ одинъ монахъ игумену, когда тотъ,
умирая, высказывалъ заботу о томъ, что будетъ безъ
него съ монастыремъ. Въ русскомъ причитаньи ждутъ
покойнаго „съ пути съ дороженьки“ (Этн. Сбор 1164.).
Отсюда областное удорожить, побоями довести до
тяжкой болѣзни, убить. Но мертвому тяжело на томъ
свѣтѣ, если на этомъ долго за нимъ убиваются: каждая
слеза, канувшая на мертваго, жжетъ его огнемъ (слеза
горюча). По Сербскому повѣрью, кукушка—это сестра,
превращенная въ птицу за долгую печаль по братѣ, ко-
торый отъ печали этой страдалъ. По сербской посло-
вицѣ: „Жали ме жива, а немој мртва“, п. ч. „Тешко
ономъ, кога жале“ (Ср. Зап. о Ю. Р. П. 43: Grimm,
Märchen изд. 1857. II, 120). Въ Лужицкой пѣснѣ дѣ-
вица, за неутѣшный плачъ по смерти милаго, обращена
въ дерево (Haupt. I. 90). Отсюда у Чеховъ и Поляковъ
примѣта; что состраданіе присутствующихъ при битьѣ
скотины и птицы длить ея предсмертныя мученія. Связь
между умершими и отправившимися въ путь, съ одной
стороны, и живыми, оставшимися дома, съ другой, не
прерывается, и чувства послѣднихъ отзываются въ тѣхъ.

Отсюда „гладить дорогу“ можетъ значить веселить се-
бя, и тѣмъ облегчать разлуку тому, кто уѣхалъ. Шу-
точное въ настоящее время приглашеніе пить: „пийте,
щобъ дома не журились“ можетъ быть основано на
вѣрованіи въ сродство душъ. Если вышесказанное вѣр-
но, то оно доказываетъ, что значеніе Словац. truzni-
tisia, веселиться, могло образоваться и отъ значенія
надгробнаго пира, потому что онъ не былъ печаленъ.
Огонь. Гнѣвъ есть огонь; и отъ него сердце разго-
рается „пуще огня“ или, что на то-же выходитъ, „безъ
огня“: „Какъ чужіе-то отецъ'съ матерью Безжалостны
уродилися: Безъ огня у нихъ сердце разгорается, Безъ
смолы у нихъ гнѣвъ раскипается“ (Сказ. Рус. Нар. I,
кн. 3, 112.). Срб. огњевит можетъ равняться нашему
вспыльчивъ: „у тебе кажу Мајку пресрдиту, браћу
огњевиту (Срп. пјес. I. 411. Ср. Срб. чемерикаст,
злой). Вообще въ словахъ для гнѣва и сродныхъ съ
нимъ понятій господствуетъ представленіе огня. Ѣдкій,
бранчивый, Арх. Новг. Тв. ѣдуга=Тв. ядуга, Вят.
Перм, изъѣдуга, тотъ кто всѣмъ противорѣчитъ, не-
уступчивый, сварливый, охотникъ спорить, браниться,
задорный человѣкъ, могли получить свое значеніе и
безъ посредства огня, какъ зубастый, Древ. Русс, зубо-
ѣжа, ссора, Арх. зазуба, неуступчивый, бранчивый
(„зубъ за зубъ“ и Серб, выраж. онъ има зуб на .њега“),
Срб. зубатисе=Сибир. зубатить, ссориться, бра-
ниться, Срб. гложити=Новг., Олон. глодать—ся,
сориться, браниться. Несомнѣнно слѣдующее: Стар.-Чеш.
skravada, ссора, вражда, одного образованія съ Чеш.
skrawad, сковорода, а это несомнѣнно отъ скврѣти,
скваръ, жаръ; Чеш. hašteřitise, ссориться имѣетъ
при себѣ haštra, съ трескомъ горящая лучина; Чеш.
zuřiti, близкое по формѣ къ журить, значитъ сви-
рѣпѣть, и такъ относится къ жрѣти, какъ рудый къ
ръдѣти; ярость относится къ огню, потому что род-
ственныя ему слова имѣютъ значеніе свѣта и яркихъ
цвѣтовъ. Сл. гнѣвъ можетъ быть сближено въ Ст.-сл.
гнѣ-тити, Пол. niecić, Чеш. niti ti, зажигать, от-

куда загнетка и загнивка, мѣсто въ печи, куда сгре-
баются уголья, и со словами гнить, гной*). Хорутан-
ское jeza, гнѣвъ, jezitise, сердиться, Яросл. яжжить,
вздорить [относительно послѣдняго Ср.
въ визгѣ, визжать, и одно ж. въ Тамб. южать] и Ст.-сл.
іѫза, болѣзнь, Русс, язва болѣзнь и рана—одного
происхожденія. Ихъ корень выражаетъ огонь, потому,
что понятія раны и болѣзни то-же съ нимъ связы-
ваются, какъ видно между прочимъ изъ Срб, загасить
раны, т. е. залѣчить: „Набра вила по Мирочу биља и
загаси ране на јунаку (Ср. пјес. II. 218) и Русс, „по-
тухать“ о болѣзняхъ: „Какъ вечерняя и утренняя заря
станетъ потухать, такъ и у моего друга милаго всѣмъ
бы недугамъ потухать“ (Ск. Р. Н. I, ч. 2. 18); „Ма-
тушка заря вечерняя Дарья, утренняя Марія, полуноч-
ная Макарида! Какъ вы тихо потухаете—побле-
каете, денныя и ночныя, такъ бы болѣзни и скорби въ
рабѣ Божіемъ NN потухли и поблекли денныя, ночныя
и полуночныя“ (Осокина Зап. о Малм. у Совр. 1856, XI).
Злой, дурной въ нравственномъ отношеніи и гнѣвли-
вый, какъ и Хорут. zal, gorsi, красивый,—къ корню
горѣть (ср. обл. Влр. злой, старательный, переимчивый
(Калуж.), способный, ловкій (Пек.), Остроумный (Ворон.).
Символы злости: змѣя, оса, крапива—жалятъ, т. е.
жгутъ. Объ отношеніи змѣи къ огню свидѣтельству-
ютъ многія повѣрья и выраженія, какъ то, что змѣя
„по травѣ ползетъ—мураву сушитъ“. Крапива жигу-
ча, жижка* Въ Бѣлоруссіи, когда новобрачная сядетъ
между мужемъ и старшею большанкою: поется: „Ця-
перъ я сѣла мижъ шипшинничку (шиповникъ), Мижъ
крапивки: Жижка крапивка пожигаць будзець, Сухи
шипшинникъ сушиць будзя“ (Пант. 1853, N 5, Бѣло-
*) Гніеніе тоже представляется огнемъ: тлѣть значитъ
гнить и горѣть медленно, безъ пламени; отъ трути, которое
роднится съ огнемъ черезъ понятіе жрать—Новг. травиться,
портиться: „мясо стравилось“—испортилось; Пол. mierzwa,
навозъ, близко къ мразъ, мерзкій a морозъ—огонь. (См. ниже).

руссія и пр. Шпилев.). Въ Влр. пѣснѣ невѣста разска-
зываетъ свой сонъ: „Подъ горою высокою Лѣса ростуть
темные И шипица колючая, Да и крапива-то жгучая,
Да и осака рѣзучая... Шипица колючая—Богоданны
милы братцы, крапива-то жгучая—Богоданныя сестри-
цы“ и пр. (Терещ. Б. Русс. Нар. II, 246—7). „Бого-
данные“—родственники съ мужней стороны, которые
невѣстѣ представляются всегда въ темныхъ краскахъ
(по пѣснямъ). Крапива сближается съ шиповникомъ и
терновникомъ (какъ въ Срб. „трње боде, а коприве
жаре“), потому что сл. колоть и жалить сходятся
въ основному представленіи огня: Срб. пецнути—пе-
чити, колоть, однородно съ печь и примѣняется къ
ужаленію змѣи: „пецнула (печила) га ryja“. Крапива,
Ст.сл. копривиье, Срб. коприва, Чеш. kopřiwa,
Пол. pokrzywa, можетъ быть сравнена съ у-кропъ,
кипятокъ. Чуть-ли Русская форма этого слова не пер-
воначальная, a остальныя не перестановленныя. Во вся-
комъ случаѣ, мы должны искать огня въ названіи кра-
пивы, кромѣ сказаннаго выше, еще потому, что кучи
крапивы могутъ замѣнять купальскіе костры.
Заговоры, вывѣтрившіяся языческій молитвы, со-
провождаются иногда (а прежде, вѣроятно, всегда) обря-
дами, согласными съ ихъ содержаніемъ, т. е. символи-
чески изображающими дѣйствіе призываемой силы. Изъ
вышесказаннаго слѣдуетъ, что заговоры, коими насы-
лаются или удаляются отъ извѣстнаго лица—любовь,
печаль, болѣзнь, должны между прочимъ упоминать
объ огнѣ и сопровождаться изображающими его обря-
дами. Дѣйствительно, въ заговорахъ на любовь, или
присушкахъ, коихъ самое названіе указываетъ на
отношеніе къ огню, всегда почти призывается палящая
сила. Тоже видно изъ дошедшихъ до насъ извѣстій объ
обрядахъ. Марина Игнатьевна, приворачивая Добрыню,
разжигаетъ взятые изъ подъ ногъ его слѣды въ печи
и приговариваетъ: „Сколь жарко дрова разгораются Со-
тѣмя слѣды молодецкими, Разгорѣлось бы сердце мо-
лодецкое Какъ у молода Добрыни Никитича“ (Др. Р.

ст. 49). Подобныя чары бываютъ на все оставленное
человѣкомъ или тайно взятое у него, напр. на рубашку,,
на волосы. Можно также силою слова назвать извѣст-
ный предметъ именемъ человѣка, такъ, что на послѣд-
няго будутъ дѣйствовать тѣ чары, которыя непосред-
ственно обращены на предметъ: Стоянъ, приворачивая
къ себѣ сестру Иванову, „књигу пише, уватру je баца“
„Не гор, књиго не гори јазијо, Behe памет сестре Ива-
нове“. (Срп. пјес. I. 469). Въ Млр. пѣснѣ дѣвица, узна-
вши объ измѣнѣ милаго, накопала кореньевъ и стала
чаровать: „Stała koriń wary ty, Wziawsia myłyj žur у ty
(т. е. тосковать за нею); Jszcze koriu ne wjcypiw, A wže
mułyj pryłetiw“ (Žeg. Р. II. 37—8. Срп. пјес. I. 350).
Не знаю, произносятъ ли гдѣ въ Славянскихъ земляхъ
заговоры надъ восковою фигуркой человѣка, но извѣстно,
что кукла замѣняется свѣчею. Въ Влр. тотъ, кто хо-
четъ сохранить.любовь женщины, находитъ змѣю, ро-
гулькою придавливаетъ къ землѣ ея голову и продѣ-
ваетъ иглу съ ниткою сквозь глаза, говоря при этомъ:
„Змѣя, змѣя! какъ тебѣ жалко своихъ глазъ, такъ
бы NN любила меня и жалѣла“ (Ср. тавтол. мило-
вать—жаловать); потомъ изъ сала этой змѣи ^дѣлаетъ
свѣчку и зажигаетъ ее, какъ скоро замѣтитъ охлажде-
ніе въ любви (Ск. Р. H. П. ч. 2. 40). То-же средства
служитъ и для того, чтобы наслать на врага несчастье
и смерть: между Русскимъ населеніемъ Подлясья ве-
дется обычай ставить свѣчу Матери Божьей, чтобы
врагъ истаялъ, какъ эта свѣча. (Bibl. Warsz. 1858. L
Klechdy z Podi. p. Miłkowsk). Заимствованія здѣсь нѣтъ^
потому что всѣ эти и другіе подобные обычаи могутъ
быть объяснены изъ языка.
Морозъ. Морозъ, явленіе противоположное жару,
сближается однако въ языкѣ съ огнемъ: на морозѣ
„корець до рукъ прикипае“, „до морозку ніжки при-
кипаютъ“ (Метл. 237); морозъ палитъ (Ž. Р. II. 26).
а потому въ Влр. пѣсняхъ онъ палящетой. При Ст.-
сл. пражити, frigere,—Пол. pražyé, Млр. прягти,
Срб. пржити, жарить, сушить. Оттого морозъ, по-

добно огню,—символъ любви: Влр. зазноба, любовь,
любовница, зазнобчивый, влюбчивый. Впрочемъ въ
Млр. зазнобка—обида, оскорбленіе (м. б. печаль?):
(сыновья) „Не велику зазнобку очинили, Матку ста-
реньку зъ двора вигонилии (Зап. о Ю. Р. I. 20), а
равно въ Срб. омраза, омразити, омрзнути, не на-
висть, сдѣлать и стать ненавистнымъ (ср. мерзокъ), въ
Русс, отстуда и остуда, нелюбовь, ненависть, и въ
постылый скорѣе можно предположить противопостав-
леніе мороза—холода огню и теплотѣ. Въ этомъ убѣж-
даетъ то, что ненавистный для молодой свекоръ—„мо-
розъ лютый“ протувополагается теплому снѣгу— отцу:
„Лебедь наша бѣлая, Лебедушка молоденькая! Боишься
ли ты мороза? Я мороза боюся, Я за бѣлый снѣгъ схо-
ронюся. Ты Машенька душа... Боишься ли ты свекора?
Я свекора-то боюся, Я за батюшку схоронюся“, (Ск. Р.
Н. I. ч. 3. 150. Ср. Этн. Сб. I. 149. Ск. Р. Н. 1. ч. 214.
Вообще холодный—нелюбящій: „Ziłeńko zwiane, a szcze
kraszczeje bude: Matinka umre, druhoi ne bude. Choť
wona bude ta wše studeneńka, Ne pry stane wona do
moho serdeńka“ (Ž. Р. II. 144). Ср. выше: снѣгъ не
таетъ. Мысль о противоположности холода и тепла, не-
любви и любви выражена въ названіи растенія мать
и ма чиха. Верхняя, обращенная къ свѣту сторона кру-
гловатаго листка этого растенія—гладка, зелена и хо-
лодна: это постылая мачиха; исподняя сторона листка
—бѣла (откуда Млр. підбілъ) мягка, будто покрыта гу-
стой паутиной, и тепла: это родная и милая мать.
Вѣроятно какъ противоположность огня—веселья, мо-
розъ и холодъ—печаль, забота: „Ахъ кабы на цвѣты
да не морозы, И зимой бы цвѣты расцвѣтали; Ахъ
кабы на меня да не кручина, Ни о чемъ бы я не
тужила“ (Ск. Р. Н. I. ч. 3, 212). То-же значеніе имѣютъ
иней и снѣгъ, какъ признаки зими. Въ Витеб. губ.,
когда повязываютъ голову молодой на другой день
послѣ свадьбы, поютъ: „Въ нядзелю марозъ былъ, Въ
панядзѣлокъ иній палъ... На Кацюшину головку“ и
вслѣдъ за тѣмъ символъ печали: „Растапися баинка>

Разгарися каменка; Растужись Кацюша Па сваей
старонки, И па роднай мамки, И па сваей касы русай“.
(Этн. Сб. II. 186); „Okolo Buchlova Velika inovať (иней);
Staralse (заботился) syneček, kde bude nocowat?“ (Mor.
Nar. Р. 462); „Снијег паде о ћурћеву дану (слѣдова-
тельно, когда тепло), Не може га тица прелетјети,
Дјевојка га боса прегазила; За њом братац папучице
носи: „Je л' ти, cejo, по ногама зима“? Ни je мени по
ногама зима, Beh je мени по мом срцу зима; Ал ми
није на снијега зима, Beh je мени съ моје мајке
зима, Koja ме je за недрага дала“ (Срп. njec. I. 220).
Слѣдовательно зима (холодъ, какъ въ Ст.-Сл.—горе,
а жестокая мать—снѣгъ, какъ выше свекоръ—морозъ.
Снѣгъ—холодъ, потому что онъ выпалъ весною. И
такъ, повсюду противоположеніе теплу—любви, веселью.
Зная, что слово зима предполагаетъ другую, древ-
нѣйшую форму#хима, мы не затруднимся отнести къ
одному корню съ зима Сибир. химостить, ворожить,
кудесить, собств. портить чарами при помощи враждеб-
ныхъ теплу и свѣту силъ (зима—морана).—Другое по-
добное слово находимъ въ Мрл. химородить, химо-
родою химородить, вообще колдовать, химород-
никъ, знахарь, колдунъ. Вторая половина Мрл. слова
объясняется Чешскимъ roditi, Срб. рацити, Пол. radzić
(temu nieporadze,—не пособлю), дѣлать. Соображаясь
съ приведенными значениями холода, можемъ предполо-
жить въ сл. химородить значенія: уничтожать лю-
бовь, изводить печаль, можетъ быть болѣзнь, смерть.
Свѣтъ. Нѣтъ ничего обыкновеннѣе въ народныхъ
пѣсняхъ, какъ сравненіе людей и извѣстныхъ душев-
ныхъ состояній съ солнцемъ, мѣсяцемъ, звѣздою: но
взглядъ на свѣтила, какъ на антропоморфическая бо-
жества, затемнился такъ давно, что ни одно изъ нихъ
не служитъ символомъ одного пола. Солнце по формѣ
солонь и по остаткамъ вѣрованія, что оно жена мѣ-
сяца („Koby mi milý muoj Dneska wečer prišol, jako-
by se mesiac So slniečKom zyšol“. Pisně sw. L. Slow,
w. Uhř. 1822 г. 55), должно бы служить символомъ

женщины; по какъ Владиміръ Влр. въ былинахъ—крас-
но солнышко, такъ царь вообще въ пѣсняхъ Сербскихъ—
„огрејано сунце“. Зоря (звѣзда)—дѣвица, а между
тѣмъ она часто бываетъ символомъ мужчины: „Що зі-
рочка у хмарочці якъ бродить, такъ бродить; Що
Василько до Галочки якъ ходить, такъ ходить“ (Метл.
303); „Світеться, світеться зірочка въ небі; Дивиться,
дивиться козакъ у двері (ib. 467). Наоборотъ, мѣсяцъ—
мужчина, князь: въ Пол. мѣсяцъ—xie,zyc, т. е. кня-
жичъ; въ Млр. заговорѣ онъ названъ Володимеромъ,
все равно въ буквальномъ ли значеніи слова, или по-
отношенію къ князю: „Місяцю Володимере! ти въ небі,
дубъ у полі, камінь у морі“ (Русская Бесѣда, 1856. HL
Дни и мѣс. и пр.); между тѣмъ мѣсяцъ нерѣдко бы-
ваетъ символомъ женщины. Особенно ярко выступаетъ
такое смѣшеніе пола свѣтилъ въ пѣсняхъ, гдѣ одно
и то-же лицо сравнивается въ одно время съ солн-
цемъ и мѣсяцемъ, или съ мѣсяцемъ и звѣздою: „хоро-
ша пані... По двору ходить, якъ місяць сходить, По
сіньцяхъ ходить, якъ зоря сходить“ (Метл. 333; ср.
Срп. пјес. I. В. 56 и др.). Гораздо лучше сохранилось
значеніе свѣта вообще и свѣта свѣтилъ: красота, лю-
бовь, веселье. Сл. хорошъ не безъ основанія считаютъ
притяжательнымъ отъ хръсъ, солнце. Красный кра-
сивый тоже сродны съ солнечнымъ свѣтомъ въ сл.
кресъ, солоноворотъ, кресникъ, купало, солнечный
праздникъ, въ Ярослав, красить, свѣтить: „Поглядзи-
тко ты въ востошную сторонушкю, Не краситъ ли
краснојо солнышкё“ (Этн. сборн.), и съ земнымъ ог-
немъ въ сл. кресать, рубить огонь. „Красное солнце“—
прежде всего свѣтлое, потомъ—прекрасное. Сближеніе
красоты съ кресаньемъ подтверждается сравненіемъ ея
съ искрою: Млр. „гарный якъ искра“, Чеш-Мор. mam
frajeřením jako jiskra“; „Woděnka studena, voda bys-
trá, Mojá frąjerenka jako jiskra“; „Ta vodinka bystra...
Vzala mne milého jako jiskra“ (Mor. Nar. р. 244). Поня-
тія грѣть—горѣть и свѣтить въ основаніи тождествен-
ны: Срб. гријати, Млр. гріять (Метл. 240—241) со-

единяютъ въ себѣ значенія свѣтить и грѣть—горѣть:
то же можемъ предполагать не только въ Млр. гарный,
красивый, но и въ Хорут. zal, gorši, красивый. Со-
гласно съ этимъ, свѣтила въ сл. пѣсняхъ служатъ
символомъ красоты. Постоянный эпитетъ зори (ясная)
соотвѣтствуетъ постоянному эпитету дѣвицы (красная),
и дѣйствіе красоты на другихъ изображается свѣтомъ:
{Оришечка) „Убіралася то-жъ и наряжалася, До церкви
пішла, якъ зоря зійшла, У церковъ війшла, тай за-
сіяла* (Метл. 331). Въ одной Галицкой пѣсенькѣ
мысль о происхожденіи красоты, отъ звѣзды выражена
такъ: оттого сегодня дѣвица хороша, что около нея
вчера упала и разсыпалась звѣзда, а она подобрала
осколки и, какъ цвѣтами, убрала ими волоса: „А
wžež ja sia ne dywuju, czomu Marcia krasna: Koło neji
wczora rano wpata zora jasna; Jak łetiła zora z neba, taj roz-
sypała sia, Marcia zoru pozbyrała i zatykałasia“ (Ž. Р. II. 171).
Какъ изображеніе красоты можно принимать и слѣ-
дующее, необъясненное въ Сербской пѣснѣ выраженіе:
„Анћа... Сунцем главу повезала, Месецом се опасала,
А звездами накитила“ (Срп. пјес. I. 342), хотя подоб-
ныя выраженія имѣютъ обыкновенно смыслъ защиты,
предохраненія отъ дѣйствія враждебныхъ темныхъ
силъ. Въ южн. Сиб. дружка, обходя свадебный поѣздъ
съ зажженною свѣчею, для предохраненія его отъ не-
добрыхъ знахарей и волхитовъ, наговариваетъ про
себя между прочимъ слѣдующее: „Оболокусь я обла-
ками, подпояшусь я красною зарею, огорожусь свѣт-
лымъ мѣсяцемъ, обтычусь я частыми звѣздами, освѣ-
чусь я краснымъ солнышкомъ“ (Гул. Этн. Оч. Юж.
Сиб. 42. Ср. Ск. Р. Н. I, ч. 2, 20, 27). Въ Малороссіи,
когда мать жениха выводитъ его изъ избы съ тѣмъ,
чтобы онъ ѣхалъ къ невѣстѣ, поютъ: „Мати Юрася
родила, Місяцемъ обгородила, Сонечкомъ підперезала,
До милоі выряжала* (Метл. 180 *).
*) Свѣтъ сближается въ языкѣ со звукомъ: Пол. łuna,
варево, a въ Млр. луна получаетъ значеніе отзвука, эха;

Лице человѣческое представляется свѣтлымъ, т. е.
прекраснымъ, какъ солнце: „Сину лице (изъ-подъ по-
крывала), као жарко (т. е. яркое) супце*; „отъ лица
ево молодецкова, Какъ бы отъ солнушка отъ Краснова,
Лучи стоятъ, лучи великіе“ (Др. Р. ст. 191). Такой
взглядъ выраженъ въ языкѣ словами рода—руда,
видъ, образъ, отъ ръдѣти, краснѣть (становиться свѣт-
лымъ), откуда и рудой, рыжій; тоже въ словахъ
быть можетъ родственныхъ съ ръд (г—д)\ рожа, лице
и (Олонец.) лишай (Ср. Новг. марежи, лишаи, и во-
обще связь накожной болѣзни и огня), Олон. ружь,
лице и масть въ картахъ (понятія свѣта). Впрочемъ
рожа и пр. относится вѣроятно къ румянцу лица и
только посредствомъ него—къ свѣту и солнцу.
Вторая ступень въ развитіи понятія свѣта—переходъ
отъ красоты къ любви: свѣтлый, ясный, красный, какъ
эпитеты свѣтилъ, соотвѣтствуютъ эпитетамъ лицъ: ми-
лый, ласковый, иногда отсутствующимъ, но подразумѣ-
ваемымъ: „Ты гори, моя свѣча, Противъ солнечна луча!
Русс, брезжетъ (свѣтъ), Пол. brzask, мерцаніе звѣзды, свѣтъ
восходящаго солнца, Чеш. břesk, сумерки, zabřezdeni, zabe-
řezditi se, разсвѣтъ, свѣтать, имѣютъ при себѣ Чеш.breckny,
břeskot, о громкомъ звукѣ, напр. звукѣ барабана (udeřili zvyky
bubnów breskných); Срб. јасан—эп. голоса, звука литавръ
(јасни таламбаси), въ Болг. между прочимъ—ржанія коня. Въ
Словацкой пѣснѣ звукъ свирѣли изображается блескомъ поля:
Ja som se nazdala, że se pole błyska: Ono to muoj milý Na
pištale piska“. (P. Sw. L. Slow. w. Uhř. 1823. 37). Звукъ га-
снетъ, какъ свѣтъ: „Нек угасе свирке и попјевке“. Такъ-какъ
цвѣтъ и по народнымъ представленіямъ—отъ свѣта, то звукъ
можетъ обозначаться словомъ, присвоеннымъ цвѣту; обыкно-
венный эпитетъ колокольчика—малина, т. е. громкій и звуч-
ный, какъ красна малина. На этомъ основаніи можно нахо-
дить соотвѣтствіе между названіями красоты отъ свѣта и Чеш.
šumný Пол. szumny, красивый, хорошій, напр. szumna dziewc-
zyna, нар. szumno—напряженность дѣйствія вообще: „Owo ja
Mazm sumno bogaty“ (Woje. II. 306), т. е. очень.

Ужъ не быть тебѣ, свѣча, Противъ солнечна луча!
Ужъ не быть тебѣ, свекру, противъ батюшки роднаго“
(Ск. Р. H. I, ч. 3. 154). Яснѣе мѣсто Млр. пѣсни:
„Postawlu ja swiczeńku Naprotiw misiaczeńka: Су budu
ja tak jasnaja, Jak misiaczeńko jasnyj? Postawlu ja
swekrońka Naprotyw bateńka: Czy bude tak milyj, Jak
batenko ridnyj“ (Ž Р. I. 72). Если третій стихъ
примемъ за испорченный и прочтемъ: „су bude (swi-
czenka) tak jasnaja“, то увидимъ, что свѣтъ мѣсяца,
какъ выше свѣтъ солнца,—любовь. При переходахъ
отъ свѣтила къ человѣку символы выпускаются, и свѣт-
лый, какъ эп. человѣка, получаетъ значеніе милый:
„И вы, гости наши, посидите у насъ, И вы, свѣтлы
наши, побесѣдуйте у насъ* (Ск. Р. Н. I. 3. . 135);
„Свѣтъ вы мои сѣни новыя.... Свѣтъ ты моя чара
золотая... Свѣтъ ты мой ^соловей во саду“ (ib. 142).
Владиміръ слыветъ ласковымъ и краснымъ сол-
нышкомъ: оба названія равносильны, потому что солн-
це въ заговорѣ Ярославны названо свѣтлымъ п пре-
свѣтлымъ въ смыслѣ ласковаго, благосклоннаго: „Свѣт-
лое и пресвѣтлое солнце! всѣмъ тепло и красно еси:
чему, господине, простре горячюю лучю на ладѣ вой“.
Слова ласка, ласковый, Чеш. laska, любовь (въ
Крал. ркп. las k a tis e синонимъ mil о w a t is e), благо-
склонность, ст. Пол. łaska любовь, потомъ милость,
роднятся тоже со свѣтомъ: при Русс, ласкать стоитъ
Пол. głaskać, гладить, а д переходитъ въ с (walęsaćsie,
Млр. валасаться, Влр. валандаться, шляться), слѣдо-
вательно ласкать можно сблизить съ гладить, кото-
рое, имѣя въ основаніи понятіе свѣта (Miki. Rad.),
имѣетъ и значеніе любви. Слово гладкое—любовное
„Ни хлѣба мягкаго, ни слова гладкаго“ (Арх. Калач.
I. 1850. Доп къ сборн. Снег. 61); въ причитаньи за
мертвымъ: „Распецатай кё сваѣ уста сахарные, Взмолви
ке съ нами ты слово глацкёјо“ (вар. сладёjо. Этн.
Сб, I, 160). Что до значенія красоты въ этомъ словѣ,
то оно образовалось не отъ свѣта, a отъ полноты тѣла:

Пол. „gładka dziewucha“—хорошая, красивая; Ср. поел,
„тѣмъ козакъ гладокъ, что поѣлъ, да и на бокъ“.
Какъ въ языкѣ слова веселье, радость роднятся
съ свѣтомъ и любовью (Ср. красоваться, жить въ до-
вольствѣ (Арх.) и играть, гулять (Влад.), Влад, кра-
ситься, играть, гулять); такъ въ поэзіи народной
СЁѢТЪ свѣтилъ есть символъ веселья: „Что ясенъ ли
свѣтелъ мѣсяцъ? Что веселъ ли мой милый другъ?“
(Ск. Р. H. L 3. 138); „Свѣтилъ мѣсяцъ изъ-за обла-
ковъ. Какъ-же ему не свѣтлу быть? Богъ даровалъ ему
красный день! Веселъ сидитъ Иванъ-господинъ... Какъ
же ему не веселу быть! Богъ даровалъ ему суженую“
(ib. 109. О солнечномъ свѣтѣ ib. 196); „Слала зоря до
місяца: Місяченьку, мій братику! Не зіходь же ти на-
передъ мене, Та зійдемо обое разомъ, Освітымо небо
и землю; Слала Маруся до Юрочка: Мій Юрасеньку,
мій друже вірный! Не сідай же ты напередъ мене. Та
сядемо й-обое разомъ, Та звеселимо отця й неньку“
(Метл. 184, 81). Отсюда свѣтъ-смѣхъ, какъ признакъ
веселья: обычное выраженіе Срб. пѣсень при описаніи
красоты дѣвицы: „Кад се смије, кан да сунце грије“
или „ка'да бисер сије“ (Срп. Пјес. III. 516), a бисеръ
(Бусл., о вліян. Христіан.) можетъ относиться къ
свѣту. Приведенное выше слово x мылить, родствен-
ное въ сл. хмыль, полымя, кромѣ значенія плакать,
имѣетъ и другое: улыбаться, усмѣхаться, ухмы-
ляться, потому что отъ огня близокъ переходъ къ
свѣту, и наоборотъ.
Бѣлый. Памва Берында объясняетъ слово блескъ
черезъ барва, краска, цвѣтъ. Дѣйствительно многія
названія цвѣтовъ имѣютъ прямое отношеніе къ свѣту
и цвѣта принимаютъ тѣ-же символическія значенія,
какъ и свѣтъ: а) Бѣлый не всегда служило исключи-
тельно тому понятію, которое мы подъ нимъ разумѣемъ;
у Зизанія сл. багряница толкуется словомъ бѣль;
кажется, что и извѣстный звѣрокъ названъ бѣлкою не
потому, что въ сѣверныхъ сторонахъ цвѣтъ его при-
ближается къ бѣлому, а потому, что цвѣта красный—

рыжій и бѣлый тождественны по основному представле-
нію. Въ Срб. пѣсняхъ%растенія называются бѣлыми—по
зеленому цвѣту листьевъ: „бела лозаа „бел босильак“.
День имѣетъ два эпитета: красный и бѣлый; и оба
могли быть первоначально равны между собою. Какъ
бѣлый, такъ и первообразъ слова яркій, ярый, отъ
свѣта и огня (Ярило, солнечный праздникъ) переходитъ
къ бѣлому цвѣту (ярый воскъ), желанію и любви (ярость,
Млр. яровитый, страстный). Подобнымъ образомъ ко-
рень куп въ разныхъ своихъ видоизмѣненіяхъ перехо-
дитъ отъ огня (кипѣть и купало) къ бѣлому цвѣту
(кипень, купава, бѣлый цвѣтокъ) и красотѣ въ Влр.
купавъ („На бесѣдѣ-то (скамейкѣ) сидитъ купавъ мо-
лодецъ“. Др. Р. ст. 3) Млр. хупавъ („наша паня ху-
пава“, Метл. 323), Ср. Бол. хубав. Хотя значеніе кра-
соты могло образоваться здѣсь и безъ посредства бѣ-
лаго цвѣта, прямо отъ свѣта—огня, но тѣмъ не менѣе
бѣлизна—символъ красоты, и на этомъ основаніи ле-
бедь—символъ женщины и преимущественно дѣвицы,
„терять дѣвью красоту“—отставать отъ бѣлыхъ лебедей
(дѣвицъ) и приставать къ сѣрымъ гусямъ, т. е. за-
мужнимъ женщинамъ. Такое-же значеніе бѣлаго цвѣта
выходитъ изъ того, что онъ символъ любви: мыть
бѣло значитъ любить: „Oj utonuw Wasyłeńko, ino
chustka spłyła. Chodyť płacze, naříkaje jeho czornobrywa:
Oi nežal my toji chustki, szom ju biło prała, Tilki my
žal Wasyłeńka, szom ho wirne kochala* (Ž. Р. П. 23).
Въ сыскномъ дѣлѣ о ворожеяхъ (XVII вѣк. см. Альм.
Комета) сохранился заговоръ, произносившійся при со-
жиганіи воротовъ рубашечныхъ: „какова бѣла ру-
башка на тѣлѣ, таковъ бы мужъ до жены былъ“, или
„столь бы мужъ былъ свѣтелъ“. Отсюда видно, что
бѣлъ=милъ.
Зеленый. Также хорошо помнитъ свое родство со
свѣтомъ и огнемъ сл. зеленъ, въ рѣдкой Млр. формѣ
гряный: „на гряній неділі, на гряній неділі Русалки
сиділы, сорочокъ просили“ (Метл. 309). Какъ лоза, бо-
сильакъ имѣютъ въ Срб. пѣсняхъ эпитетъ бѣлыхъ,

такъ, наоборотъ, сѣрый конь — „конь зеленко“. Зелены:
рѣка, озеро (зелена бојана“, зелено језеро“. Срп. пјес.
II. 98. 105), мечъ („мач зелен“, ib. 138. 449) и соколъ,
ясный и сивый въ Русскихъ пѣсняхъ („к њему доће
сив — зелен соколе“, ib 383). И такъ, по родству со свѣ-
томъ (золото и горѣть) зеленый цвѣтъ долженъ бы
имѣть тѣ-же значенія, что и свѣтъ; но значитъ только
молодость, красоту и веселье. Зеленъ, какъ эп. расте-
нія, соотвѣтствуетъ слову молодъ, эпитету человѣка:
„Не хилися, явороньку, ще ти зелененькій; Не жу-
рися, козаченьку, ще ти молоденькій“. Потомъ и
безъ отношенія къ растенію молодъ — зеленъ, какъ
въ извѣстной поговоркѣ „молодо — зелено“ и другихъ
выраженіяхъ (Ск. Р. H. I ч. 3. 130. 177). Зеленъ — хо-
рошъ, красивъ: „Тимъ трава зелена, що близько
вода; Тимъ дівка хороша, що ще молода“ (Метл. 117);
„Паде Myjo“ (неожиданно пораженный пулею) у зелену
траву, Јунакъ њему из горе говори: „Хоћеш, Мујо,
лијепу ћевојку? Ето тебе лијепе ћевојке, A ћевојке
зелене травице“ (Срп. пјес. I. 486. 365). Зеленый — ве-
селый: „Усадих лозу сред винограда, Наведохъ воду ca
три хладенца, Да ми je лоза вазда зелена, Наша
невјеста вазда весела“ (Срп. пјес. I. 86. Метл. 251).
Весна, свѣтлая, блестящая (Mikl. Rad.), называется ве-
селою, потому что и это послѣднее слово, происходя
отъ того-же корня, выражаетъ то-же основное пред-
ставленіе; но она-же зовется и зеленою, и въ слѣдую-
щемъ мѣстѣ: „Ой веселая весна да звеселила усі
гірочки, Да не такъ гірочки, як долиночки“ (Метл.
303), „звеселила“ можетъ быть значитъ: покрыла
зеленью.
Красный. По отношенію же къ свѣту весна зовется
красною. Эпитетъ такъ сжился со словомъ, что клюква,
иначе называемая, по цвѣту ягодъ, журавикой, жаро-
вою (Ср. жаръ, журить), въ Пск. губерніи зовется
веснянками. Какъ символъ отношенія дѣвства — кра-
соты къ свѣту — красная лента, красная фата („Какъ
моя то дѣвья красота Что на кустикѣ на ракитовомъ;

Привилась дѣвья красота/Ко кусточку алой лен-
точкой (Гул. Оч. Ю. С. 627); такъ символъ отношенія
весны къ свѣту—упоминаемая въ веснянкѣ красная
хоругвь: „Ой вийдите, дівочки, На новее літечко, Та
винесіть короговъ Червоную як огонь“. Припѣвъ, пов-
торяемый послѣ каждаго стиха этой пѣсеньки: „Ой
дівки! весна красна, не йдіть за міжъ“, показываютъ,
что весна, дѣвичья пора, по преимуществу,—не время
для замужества. Воообще нѣкоторыя веснянки (Ср. 3,
4, 5 1-го т. Жег. Паули и извѣстную во всѣхъ концахъ
Россіи пѣсню о сѣяньи проса напоминаютъ ту сказоч-
ную вражду мужчинъ и женщинъ, о которой говоритъ
Козьма Пражскій.
Калина. По указаннымъ выше причинамъ, и кали-
на—символъ дѣвства, красоты и любви: эпитеты сл. ка-
лина—ясная, красная, жаркая, червоная, такъ рѣши-
тельно относятъ это слово къ понятію огня, что нѣтъ
возможности сомнѣваться въ томъ, что оно одного
происхожденія съ калить, раскалять. Калина красная
—дѣвица молодая: „Czerwonaja kałynojko, nad wodoju
stoisz; Mołodaja diwczynońko, ezo-ž ty sia mia boisz?
Oj koby ja ne czerwona, jab tu né stojała; Oj kob'ja ne
mołodaja, jab sia tia ne bała“ (Ž. Р. П. из, Метл. 94).
Калина красная—дѣвица прекрасная: „Ой ясна красна
у лузі калина, А красній-ясній Маруся у матки“ (Метл.
124, 331); „Коло млина—калина. Тамъ дівчина ходила,
цвітъ-калину ламала, До личенька рівняла: „Коли-бъ же
я такая, Якъ калина жаркая“. Калина спѣетъ отъ
солнца и вѣтру, съ которымъ связывается понятіе
огня; дѣвица* становится на кресу. Дѣвица посылаетъ
отца за калиной, но онъ возвращается ни съ чѣмъ и
говоритъ ей: „Да стоить, донечко, калина во долина
Сильная зелена: И вітеръ не віе, сонце не гріе, Ка-
лина не зріе“, т. е. отцу кажется, что еще рано выда-
вать дочь за-мужъ, потому что ходить по калину, и
брать, ломать ее значитъ выдавать замужъ и брать за
себя. Тогда идетъ женихъ и находитъ, что калина
спѣла: „Та Юрасикъ пійшовъ, калину найшовъ Силь-

ную червону: И вітеръ віе, и сонце гріе, И калина
зріе“ (Метл. 134—5). Незрѣлость калины—вообще ка-
кое бы ни было препятствіе въ любви: „Из-за гори
вітеръ віе, калина не спіе; Козакъ дівку вірно любить,
заняти не сміе\ Вѣтеръ вѣетъ, слѣдовательно калина
должна бы зрѣть; козакъ любитъ дѣвку, но онъ слиш-
комъ робокъ. Но калина—символъ дѣвственной любви.
Это видно изъ упоминаемыхъ въ свадебной пѣснѣ по-
хоронъ калины. Вечеромъ въ тотъ день, какъ вѣн-
чали молодыхъ, когда порвуть „вильце“, символъ дѣ-
вицы, и надѣнутъ на молодую „намитку“, замужнія
женщины поютъ: „Передъ порогомъ могила, A въ тій
могилі калина, Спустили гілечки до-долу: Часъ вамъ
дівочки до дому“ (Метл. 214). Послѣдній стихъ обра-
щенъ къ дружкамъ, дѣвицамъ, которыя, прослушавъ эту
пѣсню, уходятъ. Не знаю примѣровъ для калины—ве-
селья, но такое значеніе должно быть, потому что когда
калина вянетъ, чернѣетъ, то это символъ не только по-
тери дѣвства (Метл. 324), но и печали, смерти: „Чер-
вона калина! чого почорніла? Чи вітру боішься, чи до-
щу бажаешъ? Я й вітру боюся, и дощу бажаю; Кого
вірно люблю, за тимъ и умираю“ (Метл. 93). Вѣтеръ
здѣсь—печаль, п. ч. и онъ сушить, вялить. Съ тече-
ніемъ времени символическій смыслъ калины затем-
нился, и она отъ дѣвицы и дѣвственной любви перешла
къ значенію женщины вообще и всякой любви.
То-же, хотя можетъ быть не столь полно развитое
значеніе, имѣютъ рожа и червецъ у Малороссіянъ, ря-
бина и малина у Великороссіянъ. Такъ-какъ красный
цвѣтъ сближается съ желтымъ, что видно между про-
чимъ изъ Млр. жаркый, красный, Сиб. жаркой, оран-
жевый и изъ Чеш.-Мор. červený, какъ эпитета русой
косы и желтой птицы („vrkůček červený“, červena šu
nečka“ - желна. Mor. Nar. р. 370,453); то и пшеница, жи-
то—символъ дѣвицы. Эпитеты пшеницы (Русс, ярая,
т. е. бѣлая, Срб. белица, пшеница, Хорут. rumena
pšenica, т. е. свѣтлая, золотистая, румяная) сводятся
къ понятію свѣта.

Золото. По собственному значенію и золото отно-
сится къ свѣту. Оно одного происхожденія съ зеле-
ный и носитъ постоянный эпитетъ краснаго, а по-
тому есть символъ красоты: „дівка, краща злота“, „у
мене врода краща одъ золота* (Метл. 74, 37).. Оно
можетъ относиться къ красотѣ и любви, судя по слѣ-
дующему мѣсту: „Подъ горою, горой высокою Что
кипитъ колодезь съ краснымъ золотомъ, Красны дѣ-
вицы расчерпываютъ, Коя чарой, коя ковшикомъ, Одна
Машенька цѣлымъ кубцомъ. Кому кубецъ отдать съ
краснымъ золотомъ? Отдать батюшкѣ—назадъ не взять,
Отдать матушкѣ—ничего не видать, Какъ отдамъ ку-
бецъ Ксенофонтушкѣ, Ксенофонту да Кириловичу“.
(Гул. оч. Ю. С. 20.). Колодезь съ краснымъ золотомъ
можетъ означать „дѣвью красоту“.
Черный. Черный цвѣтъ сближается съ одной стороны
съ огнемъ, съ другой—съ названіями другихъ цвѣтовъ,
слѣдовательно со свѣтомъ. Отъ корня словъ маръ,
жаръ солнечный, марить, о солнцѣ: жарить, марный,
жаркій, происходятъ и маряный, розовый, багровый
(„вечеръ маряный“, когда небо покрыто розовыми обла-
ками, „заря маряна“—ясная, красная“ Ю. Сиб.), и ма-
рать, собственно чернить, Млр. марніть—чернѣть,
какъ въ тавтологическомъ выраженіи: зчорніть—
змарніть. Тотъ-же корень съ суфф. к образуетъ Срб.
мрк, черный, а переходя къ понятію краснаго, жел-
таго цвѣта—сл. морковь. Другое усиленіе корня {у
изъ ъ, какъ муравей изъ мъравій) производитъ: (Пол.
Чеш. murzyn, murin, арапъ *), Новг. муравый,
зеленый, мурава, трава, Псков, муръ, по преимуще-
ству зелены, весенній мѣсяцъ Май. Какъ при маря-
ный—Срб. мура, грязь (блато с водом угожено), такъ
при ръдѣти, Обл. Русс, рыдать, пылать, не только
рудый, рыжій, руда, кровь, по красному цвѣту, но
*) Чеш. Muriena, смерть, зима, по отношенію чернаго
цвѣта къ смерти, морить, Пол. z—mora, Млр. мара, Чеш. můra,
Срб. мора, привидѣніе, мучащее людей во снѣ—одного корня.

и руда, сажа (Тв.), все замаранное и грязное (Арх.),
руда, грязь на тѣлѣ или бѣльѣ (Смол.), Самое прилаг.
рудъ можетъ принимать значеніе чернаго цвѣта, какъ
въ выраженіи Сербской пѣсни: „Руд му перчин био
врат прекрио, као да je црн вране пануо* (Ср. пјес.
I. 459). Вообще, что черно, что грязно: одного проис-
хожденія съ пекло, собств. смола (Ср. смола и сму-
рый)—Псков, опекать (п— ся), Общ. Русс, запач-
кать, замарать; при Пол. kalać, Чеш. kalėti, ма-
марь—калъ, грязь, по эпитету черный—родственное
съ калить, калина. До сихъ поръ совершенно ясно
чувствуется связь съ огнемъ въ словахъ, означающихъ
загаръ на лицѣ: за-горѣть, Пол. opalięsię; при Пол.
smahły (изъ MP.?). Русс, смуглый,—смажить, жарить
и Волог, смага, сажа; при Срб. смећ, Чеш. smědy,
смуглый, черноволосый, — Чеш. smed—-smad (муж),
жажда. Какъ галка, по постоянному эп. „черная“, от-
куда Влад, галки, пиковая масть въ картахъ, и по
Срб. гало—вранъ, черная ворона, можетъ быть
сравнено съ горѣть; такъ черный воронъ—съ врѣти,
варъ. Пол. ślepowron, грайворонъ, грачъ, названъ
по связи тьмы, чернаго цвѣта и слѣпоты: темный—
слѣпой.
Подобно тому, какъ морозъ, сближаясь съ огнемъ
противополагается ему по нѣкоторымъ символическимъ
значеніямъ, черный цвѣтъ, происходя отъ огня, имѣетъ
значенія безобразія, ненависти, печали, смерти, проти-
воположныя переноснымъ значеніямъ свѣта. Какъ мерз-
кій относится къ мразъ, такъ скверный къ скврѣти,
Срб. ружан, скверный, Русс, рожа, лице въ презри-
тельномъ смыслѣ, къ ружа, рожа, роза, Тобол, м ар-од а,
безобразное лице, къ марить. Слову стыдъ и Серб,
выраженію: „паде му мраз на образ % пристыдил ся, сму-
тился, соотвѣтствуютъ Срб: „црн ти образ“, пусть бу-
детъ тебѣ стыдно; „у циганке црн образ (нѣтъ стыда)
али пуна торба“ (Срп. Поел. 215, 345).
Черная туча. Туча, туманъ называются по черному
цвѣту: Чеш. mrak, туча, Арх. Сиб. морокъ, облако, ту-

манъ: Млр. хмара (пост. эп. „чорна“), туча, Влр.
хмара, густой туманъ, Смол, хмора, хморь, туманное
время, когда идетъ мелкій дождь, Пол. chmura Влр.,
хмуриться имѣютъ при себѣ смурый, / темный,
пасмурный и хмылать, пылать. О символическомъ
значеніи тучи—тумана можно судить по Вят. хмурно,
худо и по Млр. сумный, печальный, которое значитъ
собственно: темный, п. ч. имѣетъ при себѣ Новг. хум-
ячиться, становиться пасмурнымъ, и есть вѣроятно
лишенное суфф. р—усиленіе того-же корня, отъ кото-
раго хмура—хмара (Ср. бъдѣти, будити). Вражда и
врагъ представляются тучею, заслоняющею свѣтъ: „За
тучами громовими сонечко не сходить; За вражими во-
рогами мій милий не ходить“ (Метл. 51); „Любилися—
кохалися, як голубки в парі, А тепера розійшлися, як
чорніі хмари“, т. е. какъ враги (Метл. 63). Отсюда туча
—клевета, какъ послѣдствіе вражды: „Надъ моею хати-
ною чорненькая хмара, а на мене молодую поговоръ
та слава (ib.). Слава въ Млр. нарѣчіи чаще прини-
мается въ дурномъ, чѣмъ въ хорошемъ смыслѣ: „Не
бійсь славы, не бійсь поговору“ (Ср. Метл. 15. 32. 34.
53). Чувство имѣетъ много оттѣнковъ, a символъ
остается одинъ: такъ въ слѣдующемъ мѣстѣ тучею на-
звана мать только за то, что не пускаетъ дочери на
свиданіе: „Рада-бъ зірка зійти, чорна хмара наступае.
Рада-б дівка вийти, такъ матуся не пускае“ (М. 82).
Лице—солнце, а потому мрачный видъ человѣка пред-
ставляется покрытымъ тучею, какъ въ Русс, пасмур-
ный, нахмуриться и Срб. „намргодно се, као да he
му киша из чела ударити“. Первая половина Срб. слова
родственна съ мра-къ, а вторая встрѣчается въ сл. по-
года. Печальный человѣкъ—свѣтило, закрытое тума-
номъ:* „Туманно красное солнышко, туманно, Что крас-
наго солнышка не видно; Кручинна красная дѣвица, пе-
чальна, Никто ея кручинушки не знаетъ“ (Ск. Р. Н. I,
ч. 3, 208, 147, 148). Море—синее, т. е. свѣтлое (си-нь
одного корня съ сіять) покрывается туманомъ; сердце
(вообще человѣкъ), коего нормальное состояніе есть ве-

селье, помрачается печалью: ^Поверхъ моря, поверхъ
синяго... Налеглись туманы со морянами, Не видно
ни лодочки, ни молодчика; Надъ душею красной дѣ-
вицею... Поселилась не мала бѣда, Помрачило ретиво
сердце, Облегло тоской со кручиною“ (ibid. 139, 148).
„Туманы со морянами“ или маренами—тавтологич. вы-
раженіе, коего послѣднее слово соотвѣтствуетъ слову
морокъ (туманъ) по значенію и по происхожденію. Въ
Млр. пѣсняхъ туманъ ложится на поле, коего значеніе
довольно неопредѣленно: „Туманъ поле покрывав, Мати
сына проганяе“; „Ой імла, імла (мьгла) по полю лягла;
Молодая Маруся къ столу прилягла“ т. е. склонила
голову отъ печали, потому что въ эту минуту вошелъ
въ хату женихъ, чтобы ѣхать къ вѣнцу. Туманъ съ
темнотою соединяетъ понятіе покрыванья; потому зна-
ченіе обмана въ слѣдующемъ мѣстѣ: „Туманъ яромъ,
туманъ яромъ, туманъ ще-й горою; Та не по цравді,
молодий козаче, говоритъ зо мною“ (Метл. 88), осно-
вано и на Рус. морочить, обманывать, и на Пол. łudzić,
обманывать obłuda, ob-łudny, двуличный (Ср. Чеш.
pokrytny съ тѣмъ-же значеніемъ) и Волог, окутать, обма-
нуть, окута=окула, обманщикъ, хвастунъ, которыя въ
основаніи имѣютъ представленіе покрыванья: Стар,
луда, извѣстное платье, лудить посуду, Млр. по-
луда, по кровеніе (ограбленный говоритъ грабителю:
„возьми всю землю на подзвинъ,на полуду своихъ
очей, якъ лопнетъ“, ļ. е. чтобъ было чѣмъ заплатить
m звонъ, чтобъ была у тебя пара монетъ, которыя кла-
дутъ на полураскрытая глаза мертваго). Къ значенію по-
крыванья относится также Срб. луд, глупъ, Чеш. lud,
прикидывающійся дуракомъ, хитрецъ обманщикъ.
Темная ночь. Ночь значитъ горе потому-же, что
темна. Въ Рус. пѣсняхъ не нахожу примѣровъ, но они
должны быть, п. ч. ночь встрѣчается, какъ символъ
гнѣва: „Тугаринъ почорнѣлъ какъ осенняя ночь“ (Др.
Рус. Ст. 85). Вотъ примѣры изъ Сербскихъ: „Тавна
ноћи, тавна ти си! Невјестице, бледа ти си!—Како
не hy бледа бити? Boj но ми je пијаницо“ (Cpu. Пјес. I.

490); „Тавна ноћи, пуна ти си мрака! Срце моје јопг
пуније j ада. Јад јадујем, ником не казујем: Мајке не
мам, да joj јаде кажем, Ни сестрице да joj се потужим“
(ib. 225). Здѣсь съ темнотою ночи соединена мысль объ
уединеніи, какъ въ пословицѣ: „Тавној ноћи нема свје-
дока“. Вообще Срб. таван, црн, въ примѣненіи къ.
человѣку,—печаленъ: „Да ми се je помамити сестри
црној“, т. е. печальной по смерти брата (Ковчеж. 115,.
102, 104); въ причитаньи за мертвымъ: „Аох)Іокица,
жалостна, ти мајка! И љубовца у j ад останула! Koja
he ти тамњет у тамнину Пријед, брате, реда и б(в)
ремена“ (ibid). 105). Темнѣть—здѣсь значить старѣться,.
п. ч. старость и забота—печаль сближаются между со-
бою и противополагаются свѣту и молодости.
Слабый свѣтъ и мракъ. Жизнь представлялась
огнемъ, что видно изъ повѣрья о блуждающихъ огонь-
кахъ; но обл. (Арх.) жить—бодрствовать, живой, не
спящій: оттого не только жизнь, но и бдѣніе—огонь,,
который тушится сномъ и смертью. Въ двустишіи:
„Свічечка горить, батенько не спить, Не вийду, не
вийду; Свічечка згасне, батенько засне, той вийду“
(Зап. о Ю. Р. II. 245), слова: горить—не спить, згасне
—засне выражаютъ дѣйствія не только современныя,
но и находящіяся во внутренней связи между собою.
Отсюда болѣзнь и полусонное состояніе равно выра-
жаются слабымъ мерцаніемъ свѣта. Русс, насупиться,
Pol. (na, za,) sępićsię, posępny, дахмуриться, мрачный
(о лицѣ) имѣютъ въ основаніи представленіе темноты,
какъ видно изъ Чеш. supāti—iti и пр. жмурить глаза,
и сродны съ съпати. (По всей вѣроятности Пол. sęp,
Чеш. sup, родъ хищной птицы, коршунъ, отъ зн.
sępić и проч. а не наоборотъ) Срб. куњати, по знач.
дремать (въ презрительномъ смыслѣ) равное Млр. ку-
нять и сродное въ Влр. (Костр.) междометіемъ хны,,
означающимъ сонъ, имѣетъ и другое значеніе: болѣть
(kränkeln). Срб. дрмити, родственное съ дремать, пере-
ходитъ отъ знач. сна и мрака къ печали и болѣзни; соб-
ственное его значеніе—„Као на мргоћен куњати; „дрми

врнјеме—биће кише*; дрми зуб (щемитъ)—xohe да
ночне бољети", дрмљење—печальное расположеніе
духа. Тв. замжать— вздремать; когда въ изнурительной
болѣзни человѣкъ находится въ перемежающемся со-
стояніи то сна, то бодрствованія, то о немъ говорятъ:
„Онъ только мжитъ“. Мжить близко къ мигать, ко-
торое отъ быстраго движенія переходитъ къ свѣту; этому
соотвѣтствуютъ Бѣлорусскія пословицы: „не гариць,
a цьмѣець*, т. е. живетъ въ крайней бѣдности: „одна
махнытка не гариць, a цьмѣець“, одна головня горитъ
темно (Пам. и обр. 57, 61). Первое выраженіе отно-
сится къ бѣдности, а второе и къ печали; пот. что
жизнь, яркій огонь, есть богатство (Ср. Чеш. sizn
žizň), ubertas, habundantia (Вацер.), Пол. Žyznyr
плодотворный, Обл. животы, имѣніе, и веселье, по-
чему забава—отъ усиленной формы гл. быть, равно-
значащего съ жить въ выраженіи „жить—быть“.
Огонь гаснетъ—жизнь кончается (Олон. затухнуть, о
боровѣ: околѣть, но первоначально должно быть, уме-
реть вообще), мракъ есть смерть, и оттого черный во-
ронъ—символъ не только печали, но и смерти. На
этомъ основана Млр. дѣвичья игра „въ ворона“. Играю-
щій дѣвки становятся „ключем* (какъ журавли въ по-
летѣ), т. е. становятся одна за другую и одна дер-
жится за спину другой. Передняя называется „Матка“.
„Воронъ“ сидитъ и роетъ палочкою землю. Матка. „Во-
роне, вороне, що ти копаешь?—Пічку. На що? Окро-
пи гріть. На що? Твоімъ дітямъ очи заливать. За що?
Щоб не... на мою капусточку“. При этомъ воронъ пря-
четъ палочку, которою копалъ землю, за себя. М. „Во-
роне, вороне, що за тобою?—Помело та лопата. А за
мною красна пані, та не вловишъ. Обернуся, окрут-
нуся, чи всі моі диты“. При этомъ матка кружится, за
нею кружатся дѣти, a воронъ отрываетъ ихъ по одно-
му и кричитъ: Kpa! Kpa! йісти хочу?—А поки наиівся?“.
Воронъ показываетъ, что по косточки. Воронъ продол-
жаетъ отрывать дѣтей и сажаетъ ихъ въ кучку, пока
не останется за маткою одна „Красна пани*. Тогда мат-

ка спрашиваетъ: „а поки найівсь?“. Воронъ показываетъ
по горло. „Вороне, вороне, що за тобою?—Чортъ з бо-
родою!—А за мною красна пані, талне візьмешь“! Тог-
да воронъ отрываетъ и послѣднюю, сажаетъ ее къ дру-
гимъ и велитъ всѣмъ сжать руки. Матка приходитъ
узнавать своихъ дѣтей: „Помогай-бі тобі, вороне! Чи не
бачивъ ти моихъ дітей?“ „Не бачивъ“. Но дѣти отзывают-
ся, мать идетъ на голосъ и, обращаясь къ каждому, спра-
шиваетъ: „Що то? (указываетъ на небо)—Небо.—А то?
(указ. на землю)—Земля.—A въ земли?—Бубонецъ.—
A въ бубонці?— Кабанецъ.—A въ кабанці?—Панъ та
пані.—Що роблять?—Пьють та гуляють, та хороше по-
хожають (вар. та хороші мислі мають).—Йшовъ чо-
ловікъ?—Йшовъ.—Нісъ мішокъ?—Нісъ.—Засмійся“! Дѣ-
ти стараются не смѣяться, а кто засмѣялся, тотъ ма-
теринъ. Если матка не отнимаетъ дѣтей или если эти
не признаютъ ее своею матерью, то она становится во-
рономъ. Воя игра дышетъ отжившею стариною. Во-
ронъ, какъ сказано, напоминаетъ смерть и, можетъ быть,
выступаетъ какъ враждебное свѣту начало: „Красна
пани“ или веселка-радуга. Воронъ—смерть заставляетъ
дѣтей сжать руки такъ именно, какъ складывали вста-
рину мертвымъ въ Малороссіи. Матка, говоря приве-
денныя странныя рѣчи для того, чтобъ разсмѣшить дѣ-
тей, вмѣстѣ съ тѣмъ разжимаетъ имъ руки и тѣмъ ста-
рается возвратить ихъ къ жизни. Смѣхъ несовмѣстимъ
съ мрачною смертью, п. ч. смѣхъ—свѣтъ. Кто засмѣет-
ся, тотъ не останется у ворона. Но имѣетъ ли миѳиче-
ское значеніе Матка и каково отношеніе „красной панеи“
(если она точно радуга) къ остальнымъ дѣтямъ?
Быстрота. Выше показано, что отъ огня и свѣта
исходитъ красота и любовь; отъ того-же огня и свѣта
идутъ сила, ловкость, умъ, но только черезъ представ-
леніе быстроты. Огонь, свѣтъ и быстрота—сродныя
въ языкѣ представленія. Отъ паръ, жаръ (паръ ко-
стей не ломитъ), парить—Пол. sz parki, Млр. шпар-
кый, быстрый, (парить, высоко летать, по Микл.
отъ прати); отъ ярый (объ огнѣ)—Арх. яро, шибко,

быстро; отъ яровать— кипѣть, Тамб. яроватый, ско-
рый, поспѣшный на дѣло; одного происхожденія съ
грѣть, горѣть—Срб. журитисе торопиться; отъ
кыпѣти, по совершенно вѣрной догадкѣ Миклошича,
Пол. kwapić się, торопиться, спѣшить; одного проис-
хожденія съ пылать—Ряз. пылять, бѣгать, Костр.
пылко, быстро; одного корня съ врѣти, варъ—Ст.—
сл. варити, praecedere, соотвѣтствующее обл. в ар о вый,
быстрый и общ. Влр. про-вор-ный, сложенному съ
предлогомъ про, предъ (Ср. Срб. про-леће, Млр. прове-
сна). Эпитеты слуги въ Срб. пѣсняхъ сводятся къ одному
значенію—быстрый: „Он бербере хитре добавно“ (Срп.
пјес. П. 337); Он намаче жест.оке (быстрыхъ) бербере...
Па намаче жестоке терзије“ (ib. 571); „И он шиње огње-
на чауша (ib. 190. 191). Послѣднему выраженію впол-
нѣ соотвѣтствуетъ Млр,:.„послали по его пошту таку
огненну, що й птиця не злетить“ (3. о Ю. Р. І.. 175);
И у насъ, встарину, эпитетъ слуги—проворный, судя
по тому, что служить—проворничать: „Три годы До-
брынюшка стольничалъ, А три года Никитичъ провор-
ничалъ; Онъ стольничалъ, чашничалъ девять лѣтъ“
(Др. Р. ст. 46). Варіянтъ „приворотничалъ“ не идетъ
сюда, п. ч. служба Добрыни была не у воротъ. Сл.
варъ предполагаетъ форму у p, которую дѣйствитель-
но встрѣчаемъ въ производныхъ словахъ и со значе-
ніемъ быстроты: „Аі prud prazan urno (быстро) pses
zdi tecie“ (Kr. Rkp. Čest. a Wl); Хорут. urn, быс-
трый („še perpeliejo mi mlad'ga konja, ki je urn“,
„mati urno perspešili)“ выводятъ изъ Италіянскаго, но
если было заимствованіе, то не для значенія быстроты.
Сродство быстроты и свѣта видно тоже въ нѣсколь-
кихъ словахъ: Луж. jesno, тождественное съ ясный,
значитъ быстро: Wienašk tón doloj jej popaźo. Wona
tak jesno jen spopadnu“, т. е. схватила быстро (Haupt.
II. 134): лучше, Ст.-Сл. лоуче, однородное съ лучь,
въ значеніи свѣта, если не съ л укать, бросать, оста-
лось теперь при одномъ отвлеченномъ значеніи, но имѣ-
ло прежде и значеніе быстроты. Въ старинной былинѣ

•оно сопоставляется съ п рыж e я, т. е. прытче: когда
Дунай вспоролъ убитой женѣ груди, то „Выскочилъ изъ
.утробы удалъ молодецъ, Онъ самъ говоритъ таково сло-
во: „Гой ты еси государь мой батюшка! Какъ бы далъ
ты мнѣ сроку на три часа, А и я бы на свѣтѣ былъ
попрыжея И получшея въ семьсемерицъ тебя“ (Др.
Р; ст. 45); Ср.: Ужъ одинъ ли соколъ лучше всѣхъ,
Лучше всѣхъ, быстрѣе всѣхъ“ (Ск. Р. H. П. 3. 138).
Зрѣніе—свѣтъ, почему слова, присвоенный зрѣнію
замѣняются присвоенными свѣту и наоборотъ: „Ясенъ
соколонько... На чорнее море сяе, далеко поглядае“
(Зап. о Ю. Р. І. 28), „Zira (свѣтитъ) iasne slunečko“
(Кг. Rkp. Čest. a Wl.). Зрѣніе раздѣляетъ со свѣтомъ
-свойство послѣдняго, быстроту, такъ что дурной взглядъ
глазъ сравнивается со стрѣлою. Можно думать, что сло-
во око сродно съ очень, а это получило значеніе на-
пряженности черезъ понятіе быстроты. Дымъ тоже
быстръ, какъ видно изъ загадки: „мать толста, дочь
красна, — сынъ хитеръ, подъ небеса ушолъ“, гдѣ
мать—печь, дочь—огонь, сынъ—дымъ, а его опредѣ-
лительное сохранило старинное, живущее еще у За-
дунайскихъ Славянъ значеніе быстроты. На этомъ ос-
нованіи сближается дымъ со зрѣніемъ, а такъ-какъ зрѣ-
ніе родственно съ удивленіемъ (По тім боці огонь го-
рить, по сімъ боці видно; Як пойидешъ з Украiны,
комусь буде дивно“ Метл. 39), то и дымъ съ удивле-
ніемъ: „Не курила—не топила, по сінечкахъ димно,
A якъ вийду изъ Ивниці, комусь буде дивно“ (ib. 16).
Можно бы думать, что это позднѣйшая игра словъ, не
имѣющая отношенія ко взгляду на природу; но то-же
встрѣчаемъ у Влр. и Сербовъ. Влр. (Псков.) дымничать,
разсматривать состояніе жениха или невѣсты, относит-
ся къ зрѣнію; выраженіе: „выстроилъ такой (большой,
славный) домъ, что дымно смотрѣть“ (Соврем. 1856.
Кн. 12. Зап. о Малмыж. уѣздѣ)—къ удивленію—ды-
му. Караджичъ приводитъ и объясняетъ слѣдующую по-
словицу: „Akoje димњак (труба) накриво, управо дим из-
лази“ казала некаква разрока (косая) ћевојка, кад су

просци гледајући je, рекли изъ мећу себе: „лијепа ку-
ha, али днмњак стой накриво“ (Ср. поел. 3). „Кућа,
какъ и Млр. світлиця —символъ дѣвицы: „Чого світ-
лонька та новесенька, Чого стоишь темнесенька?
Чого, Маруся молодесенька, Чого сидишь смутне-
сенька“? (Метл. 220). Сваты кривую трубу приравни-
ваютъ къ косымъ глазамъ. Дѣвица отвѣчаетъ, что хо-
тя труба и крива, но дымъ прямо выходитъ; слѣдова-
тельно дымъ—прямые лучи зрѣнія.
Какъ въ значеніи печали, такъ и по отношенію къ
•быстротѣ прахъ, пыль принимаются за дымъ, про-
дуктъ горѣнія. Эпитеты пороха ружейнаго въ Серб-
скихъ пѣсняхъ: брз и равное ему въ этомъ случаѣ
пуст, быстрый (Намаза je воском и катраном И сум-
пором и брзијем прахомъ“ Срп. пјес. III. 43, 60; „Ни-т'
•се види небо, ни земљица од пустога праха пушча-
нога“, ib. 200; Ср. пуще) могли первоначально отно-
ситься къ пыли. Если бы и не такъ, то все-же отъ
прахъ происходитъ Ст.-сл. напрасьно, statím, Срб.
напрасан—praeceps; отъ предполагаемыхъ формъ то-
го-же корня: пръх=пръск— Рус. прыснуть—брыз-
нуть, Пол. pierzchnąć, Чеш. prehnanti, побѣжать
быстро, Чеш. preh, бѣгство. Отсюда п рыску чіи, какъ
эпитетъ звѣря,—быстро бѣгущій: „Не видали птицы
перелетныя, Не видали они звѣря прыскучева“ (Др.
Р. Ст. 74). Какъ Пол. pierzchliwy (эпит. звѣря и че-
ловѣка) отъ быстроты бѣга перешло къ трусости, такъ
отъ быстроты же перешла къ теперешнему значенію
другая форма корня пръх—Ст.-Сл. платити, пугать
Срб. платити, Пол. płoszyć, Русс, полохать, полох-
нуть, между тѣмъ какъ Срб. плах, плаховит оста-
лись при быстротѣ, Чеш. plachý (ср. Срб. пршљив,
Пол. o-pryskliwy) отъ быстроты образовало значеніе
вспыльчивости, гнѣва, а Пол. plochy—легкомыслія. Русс,
плохъ могло получить дурное значеніе отъ понятія
трусости.
Такое представленіе быстроты огнемъ и свѣтомъ
выразилось въ повѣрьяхъ объ огнедыщащихъ коняхъ.

Срб. пѣсни называютъ коня огневитымъ и без* отно-
шенія къ миѳическимъ конямъ: „бедевају, што ждри-
јеби ждрале, што ждријеби конье огньевите“ (Срп.
пјес. II. 647), а Кашебская поговорка прямо приравни-
ваете быстроту ногъ къ огню: „то nogi jak žor“. Сюда-
же ОТНОСЯТСЯ эпитеты сокола: Млр. сивый и ясный и
Влр. ясный, Срб. сив и сив—зелен. Зеленъ выра-
жаетъ понятіе свѣта и огня черезъ сродство съ золота
и горѣть; Си-въ тождественно, по корню, съ си-нь,
такъ что вмѣсто постояннаго въ Млр. пѣсняхъ эпитета
кукушки сива въ Срб. встрѣчается „кукавица сиња“,
слѣдовательно и сивъ, и зеленъ могутъ быть све-
дены къ ясный, которое въ Луж. jesno имѣетъ зна-
ченіе быстроты. Эпитеты (а можетъ быть и самое сло-
во) выражаютъ то, что самыя названія орла и оленя
(Miki. Rad.). Предположеніе что хортъ, борзая собака,,
имѣетъ отношеніе къ солнечному божеству крътъ,
слѣдовательно къ свѣту, кажется столь же вѣроятнымъ^
какъ сближеніе слова хорошъ съ хорсомъ *).
Быстрота переходитъ къ силѣ, хотя иногда труд-
но сказать навѣрное,* образовалось ли послѣднее зна-
ченіе черезъ посредство быстроты, или прямо отъ огня.
Какъ Русс, сильно отъ силы перешло къ напряжен-
ности дѣйствія вообще, такъ на-оборотъ—нѣкоторыя
нарѣчія получаютъ это значеніе отъ быстроты. Такъ
упомянутыя выше Луж. jesno, Русс, очень, Волог,
пылко, очень, Арх. парко, сильно; такъ и неимѣю-
щія отношенія къ огню: Луж. khietro (хытро), напр.
khietro hłodny, Пол. bardzo очень. Борзо значило
прежде—быстро, какъ и теперь въ названіи коня и со-
баки борзыми: „а мыло сколь борзо (скоро) смоется“...
(XVII в.). Пуще могло образоваться отъ быстроты
брошеннаго. Другія подобныя нарѣчія и прилагатель-
*) Русс, огарь, Срб. огар, Пол. ogar Пол. wyžel,
Рус. выжлокъ названы не отъ быстроты—огня, но, какъ по-
казываютъ предлоги, отъ цвѣта шерсти, мѣстами какъ-бы вы-
паленной,' выжженной.

ныя отъ быстроты: Срб. врло, очень одного корня
съ врѣти, варити, варовый, имѣющее при себѣ
прилагательное връо=добар, а добар, какъ эп.
коня—ретивый, быстрый, что видно изъ Пензен.
доброта, ретивость; Волг, хубавъ, родственное съ
кыпѣти и Пол. kwapićsię, не только прекрасный,
но и многій, большой, а величина родственна съ силою
(Ср. Пол. dūžy и Млр. подужать кого, быть сильнѣе,
побороть); отъ силы: Ст.-Сл. зѣло (Ср. зеленъ, золъ,
зрѣть, горѣть), Тамб., Перм, з ѣ ль но, очень, много, Ст.-
Сл. зѣльнъ, сильный; отъ быстроты и силы: ярый,
сильный, Арх. яро, сильно, Луж. jara, очень, напр.
jara hlodny; жесток въ Срб. между прочимъ быстрый,
въ Рус. сильный, напр. „как жестоко лукъ натянешь,
так и струна порвется“ (Бусл. поел. 104). Тѣло и ха-
ралугъ названы въ Сл. о Плку Иг. жестокими очевидно
въ смыслѣ крѣпкихъ, твердыхъ, и это наводитъ на
мысль, что значеніе силы въ жестокій образовалось
не изъ быстроты, a изъ твердости. Твердость отъ ог-
ня—въ сл. жестокій, твердый, шероховатый, кото-
рое можно сравнить съ скорблый (Ю. Сиб.) и чер-
ствый. Скорблый роднится съ огнемъ черезъ скорб-
ну Tb, сохнуть, (которое, впрочемъ, можетъ не имѣть въ
основаніи понятія огня), a съ шереховатостью—черезъ
скребу, скрести; отношеніе сл. черствый, сухой,
къ огню—вѣроятно, но къ шереховатости—несомненно:
Тул. короста кочковатое, неровное мѣсто, и ко-
роста— сыпь (Ср. чесать и чесотка) суть Русскія уси-
ленія формъ кръст=чрьст. На-оборотъ, отъ силы уда-
ра къ быстротѣ: шибко, скоро, хлёстко — хлёско,
быстро.
Быстрота—умъ. Сила ума въ хорошемъ и дурномъ
смыслѣ сближается съ быстротою. Памва Берында при-
водитъ для сл. реть между прочимъ значеніе: вытѣч-
ка конская, имѣющее связь съ Рус. ретивый (т. е.
быстрый) конь. Изъ рьт — рът черезъ перестановку и
замѣну глухаго звука чистымъ, какъ въ аржаной, ар-
тачиться, образовалось областное артъ, толкъ, смѣт-

ливость, разсудительность*). Влр. досужій, смѣтливый,
разсудительный, относится къ корню САГ, откуда Ст.-
Сл. сѫгиѫти, достигнуть, и значитъ собственно: дости-
гающей. Стремиться, направляться быстро, обл. стрём-
ный и стремый, скорый, проворный, заставляютъ ду-
мать, что областное (Влад.) достремиться догадаться,
достремливый, догадливый, смышленный, значитъ
собственно добѣгающій, Перм, угонка, смѣтливость,
догадка—умѣнье добѣгать, точно такъ, какъ дошлой,
смышленный, догадливый (Арх., Волог., Перм., Симб.,),
хитрый, лукавый (Ирк., Камч.),—доходящій. Относитель-
но Чеш. dowtipiti, угадать, důwtip, Пол. dowcip,
остроуміе, Млр. дотепный, смышленый, толковый, могу
сказать только, что они выражаютъ быстрое движеніе,
не опредѣляя, будетъ ли это бѣгъ, или бросанье: ря-
домъ съ Ст.-Сл. и Влр. тепсти, Млр. типать (и пр.
конопли), Чеш. tepati, бить, стоитъ об. (Влад.) тепсти,
тянуть съ усиліемъ, идти вяло, Чеш. tě piti, нести,
тащить, которыя могли значить просто идти, даже
быстро, какъ старинное лѣзти, приуроченное теперь къ
одному медленному движенію. Подобнымъ образомъ:
Срб. турити, бросать, толкать и нѣкоторые другія, Пек.
турять, быстро бѣжать,Влр.,Млр. турить, вытурить,
гнать, вы—Тамб., Ряз. ту разить, гоняться съ гамомъ,
напр. за волкомъ, Вол., Пек., Вят. туровить, торопить,
понуждать, Костр. туриться, спѣшить, Новг. туро-
вий, скорый, откуда Вят. потуровѣть, допечься (о
хлѣбѣ) т. е. поспѣть; но во многихъ Сѣв. губ. турать,
заботиться, думать. Знач. и связь съ быстротою Млр-
скаго потурать но совсѣмъ ясны; сравн. выраженіе:
„лучче бъ мати тобіи не потурала (не оказывала снис-
хожденія), та віддала за кого сама знае“. Съ понятіемъ
бросать вяжутся не только понятія быстроты, какъ въ
упомянутомъ выше пуст (Ср. пускать стрѣлу—бро-
*) Говорять, что Млр. ручый, соб. быстрый, какъ Пол.
rączy, значить также: сильный, мудрый, храбрый. (Ужин. ридн.
поля). Это—можетъ быть.

сать), но и попаданья въ цѣль: слово мѣткое—попа-
дающее, какъ камень или стрѣла;Бр. даметъ, догадка
(не вь даметъ=Влр. не въ домокъ). Отсюда лукавый,
хитрый, отъ лукать, бросать, можетъ значить добра-
сывающій до цѣли, а Млр. недолуга („перша мени
туга—сама недолуга“, Метл. 26), Пол. niedołęga, отъ
лѫг, лѫк (Ср. крътань—гортань)—недобрасывающій,
слабый въ физическомъ (Чеш. nedoluha, болѣзнь) и
нравственномъ, умственномъ отношеніи. Дурное значе-
ніе сл. лукавый, какъ и сл. дошлой, a можетъ быть
и слова воръ—неисконно. Воръ, Ст.-Рус. измѣнникъ,
можетъ быть только случайно сходно съ Лат. и Греч,
и можетъ относиться къ одному корню съ врѣти, ва-
ровый, Срб. (пре) варити, обмануть. Связь сл. хитрый
съ быстротою видна ясно: Срб. хит ар, быстрый, Хорут.
hiteti, спѣшить; но значеніе спѣшить сводится къ дру-
гому: схватить, поймать (Ст.-Сл. хытити), такъ что
хитрый можетъ значить собственно то-же, что Рус.
ловкій: тотъ, который ловитъ (удачно, скоро), a затѣмъ
— умный. Хорошее значеніе сл. хитрый затеряно въ
современномъ Ррс. яз., но сохранилось въ произвол
номъ Млр. хыстъ, умѣнье, ловкость, охота, т. е. перво-
начально ловля. Въ Срб. пѣсняхъ хит ар, какъ слово
соединяющее значеніе ума и ловкости,—эпитетъ молод-
цп, жениха: Једанъ да je хитар ђувеглија, A двојица
да су два ђевера (Срп. пјес. П. 227); „...водимо мила
сина мога, Сина мога хитра ђувеглију“ (ib. 545). Луж.
chytry, какъ Чеш, ruči, значитъ даже красивый, такъ
что въ „хитар ђувеглија“ можно подразумѣвать и это
значеніе. Такимъ-же образомъ отъ упомянутаго Рус.
хыст съ суф. р—облает. Влр. шустрый, бойкій, расто-
ропный, острый, шустеръ, молодецъ. Въ усиленной
формѣ корня хыт, хват—то-же соединеніе понятій: Чеш.
chwatąti=HoB. Тв. хвататься, торопиться, Срб. до-
фатити=дохитити, достигнуть, и Рус. Пол. хватъ,
молодецъ. Такимъ же образомъ отъ Волог, хапать,
хватать (и собирать) Олон. хапистый, молодцоватый.
Млр. хыжий, Полт. chyžy, быстрый, въ Блр. разумный,

по крайней мѣрѣ въ пословицѣ: „А у Несвижи людъ
хижи: салому таукуць, блины пекуць; сѣна смажуць,
блины мажуць“ (Пам. и Обр. 174). Вообще понятіе ума
до того сжилось въ представленіи народа съ быстротою,
что въ одной Сербской пѣснѣ кошута, лань, носящая
обыкновенно эпитетъ быстрой (брза), названа мудрою:
„Тако му се cpeha удесила, Те од лова ништа не улови:
Ни јелена, ни кошуте мудре, Ни од кака ситнога зве-
риња“ (Срб. пјес. П. 155. Ср. ib. 481). Весь рядъ при-
веденныхъ выше словъ переноситъ насъ въ тѣ отда-
ленныя времена, когда мѣткость стрѣлы, быстрота въ
преслѣдованіи дичи, ловкость въ собственномъ значеніи
этого слова (Новг. Арх. ловкой, искусный въ ловле-
ніи) были главными достоинствами мужчины, ручатель-
ствомъ за умъ, потому что дѣятельность ума была пре-
имущественно направлена на охоту. Къ тѣмъ-то време-
намъ относятся символы молодца: соколъ ясный, конь
борзый, ретивый, олень быстрый. Основаніе та-
кихъ сближеній нами указано: какъ соколъ, конь, олень
быстры, такъ и молодецъ быстръ, т. е. ловокъ и ра-
зуменъ. Въ пословицѣ: „Олень быстръ бываетъ, да
отъ смерти не убѣгаетъ“ (Этн. Сб. П. 69), быстръ
приравнивается къ подразумѣваемому мудръ, такъ что
объясненіемъ пословицы этой можетъ служить припѣв-
ка Баяна: „Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду
суда Божіа не минути“. „Птицю* показываетъ, что и
быстрота птицы сравнивалась съ умомъ. Въ двустишіи
Галицкой пѣсни: „Olen lisny bihun bystry, ludy ne bojit-
sia; Na szužyni chotia m udry zawsze win chronytsia“
(Z. Р. П. р. 141) мы допускаемъ поправку: „a ludy bojit-
sia“, такъ что выйдетъ: Олень, хоть и быстръ, а боит-
ся людей; на чужой сторонѣ и разумный человѣкъ—
робокъ.
Найтди. По связи символическаго выраженія поня-
тій узнать, развѣдать, съ охотничьею жизнью ска-
жемъ о нихъ здѣсь. Символъ семейства, гнѣздо имѣетъ
еще другое общерусское названіе: кубло, родственное съ
понятіемъ круглаго сосуда (Влр. кубло, Пол. Kubeł>

ушатъ, бадья). Воспитать значитъ виростить въ гнѣз-
дѣ, что выражается Луж. skubi ас, воспитать. Блр. ку-
бло значитъ родъ круглаго шкафа для бѣлья и посуды;
въ кубло складываютъ приданное невѣсты. Такъ-какъ
постель составляетъ важную часть приданнаго, то Млр.
кубло принимается въ смыслѣ постели. Если по-
стель невѣсты бѣдна, то свахи поютъ: „Да чого-ж ты
Марусе без кубла? Да чы ти кудельки не скубла?“
(Метл. 213). Въ Тверской губерніи кубло имѣетъ бо-
лѣе общее значеніе хозяйства, a въ Луж. нарѣчіи—
имѣнія, богатства. При такихъ переходахъ сохраняется
связь съ болѣе близкимъ къ первоначальному пред-
ставленіемъ гнѣзда, такъ что найти гнѣздо птицы зна-
читъ не только вообще разузнать, развѣдать, но и
узнать, богатъ ли человѣкъ, или бѣденъ. Общее зна-
ченіе видно въ слѣдующемъ мѣстѣ: „Знайшла-ж бо я
кубелечко, де вутка несеться; Ой чую я черезъ людей,
вражий синь сміеться“ (Метл. 107); частное—въ слѣ-
дующемъ: „Навідала кубелечко, де вутка несеться;
Провідала що я бідний, тепера сміеться“ (Метл. 88).
Примѣч. Сравненіе мужчины съ уткою—очевидно
позднее, какъ и всякое несоотвѣтствіе между родами
сравниваемыхъ словъ. Утка—женщина: она моетъ свои
сорочки—перья, а мытье—дѣло женское. Она загады-
вается такъ: „Тарасова дочка тарасомъ трясла, сімсотъ
сорочокъ до води несла“ (Загадки, Семент.).
Какъ найдти гнѣздо, такъ и вытропить звѣря, зна-
читъ узнать, развѣдать; а оставить слѣдъ (въ собств.
см.)—показать себя, какъ въ Срб. пословицѣ: „Не пада
снијег, да помори звијет, него да свака звијерка свой
траг покаже (Срб. послов.), т. е. не на то бѣда, чтобъ
погубить свѣтъ, а на то, чтобъ всякій человѣкъ пока-
залъ себя въ несчастьи. Куница—дѣвица, откуда ста-
ринная подать съ невѣсты звалась куничнымъ *). Отсюда
*) Память объ этой подати сохранилась въ Западной Мало-
россіи. Тамъ, послѣ свадьбы, дружка несетъ къ помѣщику
коровай, накрытый платкомъ или ручникомъ съ завязанныхъ

обыкновенная формула, въ которой сваты описываютъ
свое сватовство, состоитъ въ томъ, что они, охотники,
напали на слѣдъ куницы, a слѣдъ привелъ ихъ къ
этому дому: Вчора з вечора та порошенька впала, А о
швночи куночка походила, A къ білому світу старости
на слідъ нагодилися“ (Метл. 123, 232). То-же въ Влр.
свадебныхъ пѣсняхъ. Поѣзжане, войдя въ дворъ отца
невѣсты, поютъ:- „Ужъ какъ выпалъ снѣжокъ, Чуть ви-
денъ слѣдокъ, А мы по слѣдочку“. Потомъ, ѣдучи въ
церковь: „Пала припала молодая пороша, На той на
порошѣ слѣдинька лежала, По той по слѣдинькѣ кунья
пробѣжала, За тою куньею охотнички ѣздятъ... Коней
утомили, кунью изловили“ (Терещ. Б. Р. Н. П. 201,
203). Отсюда видно, что поймать и при томъ не только
звѣря, но и рыбу (Ск. Р. Н. I. 3. 109)—сосватать.
Связь охоты и сватанья выразилась и въ языкѣ:—
Блр. сачиць, искать, слѣдить, напр. звѣря; Срб. сок,
человѣкъ, отыскивающій и, въ случаѣ нужды, выдаю-
щій вора или другаго преступника, откуда Чеш.
sok, доносчикъ, клеветникъ, врагѣ; но въ Срб. сочи ти
есть еще одно значеніе, согласное съ сравненіемъ сва-
товъ съ ловцами: сватать; соченье—сватанье.
Вода холодная. Вода. Одинъ изъ эпитетовъ воды—
здоровая. Поздравляя молодую, говорятъ между про-
чимъ: „будь здорова якъ вода“ (Метл. 208). Тоже, ког-
да бьютъ другъ друга свяченою вербою: „будь высокъ,
як верба, a здоровъ як вода“.' Вспрыскиванье и обмы-
ванье играетъ важную роль въ народной медицинѣ. Ку-
къ него золотымъ или 15-ю грошами, a братъ молодой несетъ
пѣтуха. При этомъ поютъ: „My idemo z kuniću I z jaro j u
pszenicu (то и другое сравнивается между собою) Od swoho
hospodara Do Pana didita... Podjakųjmo Bohu i panu I xiedzowi
swojemu, žo nas zwinczał; A pan nemnožko wzial; Licerskuju
kopu za Hanusyny kosu... A pan nemnožko wzial Za mene molo-
duju: Czerwonca czerwonoho Od Łukaszka molodoho (Wójc. IL
145—146), „Licerskaja kopa“—та, которая принадлежитъ
рыцарю, пану.

панье, умыванье сообщаетъ красоту: „Hde's, děvečko,
hděs byla, Hdě si krasy nabyla? V sludni jsem se umy-
la, Tam sem krasy nabyla“ (Mor. nár. pisně. 421),
Такое значеніе можетъ имѣть между прочимъ купанье
на-канунѣ Ивана Крестителя. Отсюда купаться — охо-
рашиваться, одѣваться („На морѣ галка купалася,
Há бережку отряхалася, Во сыромъ бору обсушалась;
Марьюшка въ теремѣ убиралася“. Этн. Сб. I. 223.
Ск. Р. H. I 3 161), ухаживать, любить: „Чы се тая
криниченька, що голубъ купався? Чи се тая дівчи-
нонька, що я женихався?“ (Метл:. 69). На Юрьевъ
день, когда въ Сербіи купаются съ такою-же цѣлью,
какъ въ другихъ мѣстахъ на купала, въ Бокѣ Котор-
ской три взрослыя дѣвицы идутъ на воду. Одна изъ
нихъ несетъ въ рукѣ проса, другая за пазухою вѣтку
грабины (грабову гранчицу). Одна изъ этихъ спраши-
ваетъ третью: «Куда идеш?“, а та отвѣчаетъ: „Идем на
воду, да воде и мене, и тебе, и ту, што гледа про
тебе“. Тогда отвѣчавшая спрашиваетъ дѣвицу съ про-
сомъ, что она несетъ, и получаетъ отвѣтъ: „просо, да
просе“ и пр., такъ отвѣчаетъ и дѣвица съ вѣткой: „граб,
да грабе и проч. Эта, вѣроятно позднѣйшая, игра словъ
сохранила смыслъ хожденія къ водѣ, которое могло быть
нѣкогда религіознымъ обрядомъ и очевидно имѣло цѣлью
выпросить жениховъ. Умыванье студеной ключевой во-
дой, упоминаемое въ началѣ многихъ Влр. заговоровъ,
есть, по видимому, такое-же предохранительное для про-
износящаго заговоръ средство, какъ и упоминаемое въ
нихъ-же огораживанье себя свѣтилами. Вообше вода об-
мываетъ все: хытки и прытки, уроки и призоры, скор-
би и болѣзни (Ср. Гул. Оч. Ю. С. 26), кромѣ чернаго
лица, злаго языка, стыда и грѣха, какъ говорятъ
Сербскія пословицы: „Вода свашта опере до пагана
језика“ или „...до црна образа“; Вода све перс освем
гријеха“ (Срп. поел. 37). По этому женщина, выдан-
ная за-мужъ за немилаго, противопоставляетъ свое не-
утѣшное горе всеисцѣляющей силѣ холодной воды: „Те-
че вода холодная з-підъ кореня дуба: Нема мені

одрадоньки отъ мого нелюба. Нема мені одрадоньки
ні 'д отця ни 'д неньки; Сушять мене, вьялять мене
моі вороженьки“ (Метл. 253). Доказательствомъ, что
если не исключительно, то между прочимъ холодъ
воды имѣетъ связь съ ея цѣлебною и сообщающею кра-
соту силой, можетъ служить сближеніе холода съ мо-
лодостью: „На крају je вода и девојка, Вода ладна, а
девојка млада. (Ср. пјес. I. 169); „Не кажи, коню, що
я утопывсь, А скажи, коню, що я оженивсь... холод-
на вода—да то молода“, т. е. невѣста, что впрочемъ
не мѣшаетъ видѣть здѣсь сближеніе именно молодости
и холода. Въ языкѣ связь холода и воды выразилась
словами кладѫзь, колодязь, Срб. кладенац —хла-
денац и равносильнымъ ему Пол. studnia, Чеш. stud-
ne, Ст.-Сл. студеньць, Срб. студенац. Въ Срб. сту-
дена ц, хладенац находимъ только одно значеніе ис-
точника, откуда воду берутъ, что совершенно согласно
съ словопроизводствомъ. Изъ этого прямое заключеніе,
что понятіе, соединяемое нами съ словами колодязь,
studnia—позднѣйшаго образованія и что первоначаль-
но слова эти означали некопанный и необдѣланный
ключъ, или, по крайней мѣрѣ, ключъ безъ отношенія
къ его происхожденію. Того-же нельзя сказать о словѣ
криница. Правда, что это слово наравнѣ съ Чеш. stud-
ile, служитъ символомъ дѣвицы (по связи холода и мо-
лодости) и что съ нимъ соединяется въ Млр. пѣсняхъ
понятіе некопаннаго и необрубленнаго источника; но
это должно быть отнесено къ сравнительно позднему
времени, потому что Млр. криница, кирниця имѣетъ
отношеніе къ словамъ, означающимъ сосудъ: Ст.-Сл.
окринъ, Чеш. okřin, лохань, Влр. кринка—крынка,
горшокъ, обвитый берестою (Вят.), подойникъ или со-
судъ для молока, a вмѣстѣ съ этими—къ корню кръ,
имѣющему значеніе бить, рубить, рѣзать въ словахъ
кур—носъ, кар—нать, Чеш. krniti *). Копать крыни-
*) Ср. сказочный пріемъ: копыто богатырскаго коня вы-
биваетъ ключъ изъ-подъ земли. Ср. Grimm, March. П T,
(1857 г.).

цу—любить, сватать дѣвушку: „Въ огороді криничень-
ка некопаная; а ще-жъ моя дівчинонька несватаная. Въ
огороди криниченька викопаная; А вже-жъ моя дівчи-
нонька висватаная“. Что копать не исключительно сва-
тать, а вообще любить, видно изъ слѣдующихъ сти-
ховъ, гдѣ, по связи любви съ воспитаньемъ въ Млр.
кохать, выкохать, копанье—почти родительская лю-
бовь: „Викопавъ я криниченьку, викопавъ я дві; Вико-
хавъ я дівчиноньку людямъ не собі* (Метл. 457). То-
же значеніе имѣетъ „рубить криницу“ (Ср. „муровать
криницю*. Ž. Р.), а потому невѣстѣ (слѣдовательно со-
сватанной) поютъ „на посадѣ“ въ субботу: „Ой за
сіньми, сіньми, Въ зеленому зіллі, Рублена крини-
ченька и проч. (Народныя Южно-русскія пѣсни, изд.
Метл. 142). Не смотря на то, что криница можетъ быть
и не рубленная, кажется болѣе согласнымъ со словомъ
крыница и съ символическимъ значеніемъ понятія ру-
бить сближеніе криницы съ замужнею женщиною:
„Лучче було колодяземъ (въ смыслѣ Срб. студенацъ,
ключъ), a ніжъ теперь криницею; Лучше було дівчи-
ною, a ніжъ теперъ молодицею“ (Зап. о Ю. Р. И. 328).
Вода въ крыницѣ сравнивается съ дѣвствомъ; убыль
воды—потеря дѣвства: „Oj naj u tyj krynyczeńci woda
probuwąje; Naj szcze moja odynycia szcze z rik pohulaje
<Ž. Р.); Užež taja kernyczeńka murawou zarosła“ (слѣдо-
вательно высохла) Uže-ž taja diwszynońka dawno zamuž
poszła* (Ž. Р. її. 181). За мужъ пошла, слѣдовательно
разлюбила того, кого любила прежде, и въ этомъ отно-
шеніи можетъ быть сближена убыль воды и отсутствіе
любви въ слѣдующихъ стихахъ: „Со je po studýnce,
Dyž w ni wody néni? Jako po panence Dyž w ní lásky
není“ (Mor. Nar. Р. 214). Какъ выше: калина чернѣетъ—
дѣвица выходитъ замужъ,—или горюетъ и умираетъ;
такъ и здѣсь убыль воды не только бракъ, но и смерть:
„Pod horu studenka, Vody z ní ubývá; Ponáhlej, šohajku,
Frajerka umierá* (ib. 306). Замѣчательно, что и противо-
положное явленіе, разливъ колодезя, служитъ симво-
ломъ смерти. „U Piščeku, v sini (па дворѣ) studénka

vylévá; Necloď tam, synečku, Jozefka umírá“ (ib. 306).
Одна изъ обязанностей дочери и вообще молодой жен-
щины въ семействѣ—ходить за водою. Колодязь или
ключъ—мѣсто свиданія, чѣмъ объясняется слѣдующее
двустишіе: „У городі криниченька, ключикъ и відро;
А вже-ясъ моій дівчиноньки давно не видно“, т. е. естъ
ключъ, которымъ достаютъ воду, есть ведро: только
прійти и набрать, а между тѣмъ не приходитъ. Если
съ Несторовыхъ умычекъ и до нашихъ временъ (въ
Сербіи) похищенія дѣвицъ совершались преимуществен-
но у воды, гдѣ можно было застать дѣвицу одну, или
съ подругами, которыя не могутъ или не хотятъ помѣ-
шать умычкѣ, то тѣмъ безопаснѣе было тамъ свиданье.
Отсюда, быть можетъ, наносить воды—полюбить: „Ой
пий, мати, тую воду, що я наносила; Люби, мати, того
зятя, що я полюбила“ (Метл. 136). Оттого такъ опасно
дѣвицѣ ходить до броду по воду: „Якъ ходила до бро-
ду по воду, Та згубила віночокъ у воду“ или: „Не
йди, не йди до броду по воду, Та не слухай голубонь-
ківъ, де рано гудуть: Вони твое дівованьня въ поле
занесуть! Вони тебе молодую та израдять, Одъ батень-
ка до свекорка переманять, Изъ дівчини въ молодицю
та нарядять“ (Метл. 136).
Быстрая вода. Теченье воды соединяется въ язы-
кѣ съ понятіемъ быстроты, какъ видно и изъ самаго
сл. течь, имѣющаго при себѣ въ Чеш. Пол. слова со
значеніемъ быстраго бѣга: „uciekać, u tí k a ti; при
рѣять, быстро летать и ри-нуть (ся), бросить, встрѣ-
чаемъ Млр. ринуть, течь, пуринать, пурнуть, т. е.
поринать, нырять, выринать, выплывать на верхъ.
Слово рѣка сюда не относится, если, какъ думаетъ
Миклошичъ, к въ немъ принадлежитъ къ корню.
Струя, Пол. stru-mień, ручей, Чеш. strumen, источ-
никъ, близки къ стре-миться, стре-мглавъ, Срб.
стр-мо и къ Млр. стромить о вонзенномъ: торчать.
Стромить находитъ себѣ соотвѣтствіе въ торчать, ко-
торое прямо относится къ Срб. трк, бѣгъ, трчати,
бѣжать. Ручей относится къ Пол. rączy, Чеш. ručí,.

быстрый, употребляемому какъ эпитетъ коня, какъ.
Срб. брзица, быстро текущая по камнямъ вода—къ
борзъ. Пол. prąd, быстрина въ рѣкѣ, объясняется Ст.-
Слав. прѫдьнь, Пол. prędki, Млр. прудкий. Примѣч.
Что же до Русс, прудъ, прудить, то они могли пер-
воначально относиться не къ водѣ. Какъ Ст.-Сл. бръ-
зѣя, наносная коса,—отъ бръзъ, и пол. wyspa—отъ
сыпать въ значеніи лить, такъ Ст.-Сл. прѫдъ, валъ,
Срб. пруд, песчаная коса въ рѣкѣ, могутъ значить:
нанесенное, намытое водою. Слѣдовательно и Русс,
прудъ—прежде валъ (собствен, намывной), потомъ
застановленная насыпью вода. Но отъ рыть образуется
слово ровъ, имѣющее значеніе не только канавы, но
и вала (Zčín mi tak wysoký rov, S nehoš by uzřel ves
Chynowy Русс, гать насыпь, переходящее въ Луж. hat
къ значенію пруда, въ Срб. гат имѣетъ значеніе водо-
отводнаго канала у мельничной плотины *); Млр. гребля
Пол. grobla, плотина, одного происхожденія съ гробъ
(здѣсь беремъ одно только значеніе ямы): слѣдователь-
но, если предположимъ въ корнѣ пр&д знач. рыть,
рвать, то прудъ можетъ значить первоначально и вы-
рытое, яму, ровъ. Оба значенія могутъ легко ужиться
вмѣстѣ, какъ видно изъ приведенныхъ сл. ровъ и
гробъ, яма и насыпь. Въ символическомъ отношеніи,
судя по одному извѣстному мнѣ примѣру, запрудить
воду, т. е. лишить ее свободнаго теченія, значитъ на-
сильно выдать замужъ: „Охъ не спиняйте у ставу
води, нехай вода рине; Охъ не дайте мене за пьяни-
ченьку, да нехай вінъ изгине!“ (Метл. 67). Оттого дѣ-
вица, выдаваемая за постылаго, противополагаетъ свою
*) Относительно гать, ровъ, плотина, прудъ, замѣтимъ,
что оно одного корня съ Серб, rahe, Пол. gacie, штаны, под-
штанники, Ст.-Сл. гащи, tibialia, а у Памвы Бер. сапоги,
Оренб. гачки, тонкія волокна, сдираемыя изъ-подъ коры со-
сенъ, Тоб. гачи подвязки. Такъ-какъ ткань роднится съ пон.
драть, то это несомнѣнное доказ., что въ гать—основное
значеніе рыть, копать, a можетъ быть вымывать (о водѣ).

неволю свободному теченію воды: "Ой вийду я за во-
рітечка: да рине вода, рине; не силуйте мене за не-
люба, да нехай вінъ згине“ (ib. 243).
Вода и вѣтеръ. Какъ вода быстра, такъ—и вѣтеръ
(эпитетъ вѣтра: буйный значитъ тоже быстрый); поэто-
му вѣтеръ, по свойствамъ, вытекающимъ изъ быстроты,
сближается съ водою. Понятіе быстроты лежитъ въ
основѣ нѣкоторыхъ названій вѣтра: Олон. торопъ, по-
рывистый вѣтеръ, и торопливость (Новг. Пенз.), сл.,
въ которомъ быстрота возводится къ другимъ предше-
ствующимъ понятіямъ: рвать, бить; Арх. тор о къ, ви-
хорь, внезапно набѣжавшій шквалъ, съ коимъ сродны
понятія быстроты (Срб. трчати), рванья (см. ниже) и
торчанья. Связь понятій бѣжать и торчать, кромѣ гла-
головъ: торчать и Срб. трчати, Млр. стромить и
стремиться, воткнуть и течь, въ знач. идти, Млр.
утікать, видна въ обрядѣ, сопровождающемъ заклина-
ніе вихря. У Галицкихъ Русиновъ разсказываютъ, что
знахарь, желающій сдѣлать кому-либо зло, произнося
заговоръ, втыкаетъ ножъ по рукоятку въ порогъ пер-
выхъ дверей хаты (изъ избы въ сѣни или изъ сѣней
на дворъ?), или подъ порогъ этихъ дверей, и зачаро-
ванное лице, схваченное вихремъ, до тѣхъ поръ носится
по воздуху, пока заклинатель вздумаетъ медленно вы-
тянуть воткнутый имъ ножъ (Woje. Klechdy I, 81; П,
149). Всякое оружіе—быстро: о стрѣлѣ это извѣстно,
по ср. bistra коріе (Kr. Rkp. Jaroši), что выражается
однимъ словомъ сулица; zbrań bistra (ib. Zaboj etc.);
поэтому содержаніе упомянутаго заговора можетъ со-
стоять въ сравненіи быстроты втыкаемаго ножа и вѣтру.
Вѣтеръ приноситъ человѣка: „Ой повій, вітроньку,
съ гори на долину; Ой принеси, Боже, здалека роди-
ну! И вітеръ не віе, гилля не колише, Тилько брать
до сестри да листоньки пише“ (Метл. 245); [„Боже“
относится къ вѣтру, чему еще одинъ примѣръ приве-
демъ ниже. Солнце тоже называется Богомъ: „И къ со-
нечку промовляе: поможъ, Боже, чоловику“ (Метл.
67)]; „Повій витре холодненькій зъ глибокого яру;

Прибудь милий чорнобривий зъ далекого краю“ (ib.
84); „Вѣтерокъ куда повѣетъ, Туда миленькій поѣдетъ“
(Гул. Оч. Ю. С. III); я Съ Оки вѣтры понавѣяли, Не-
званные гости на дворъ въѣхали“ (Ск. Р. H. I. ч. 3.
142); „Не было вѣтру, да повянуло, Не было гостей
да наѣхало“ (ib. 163); то-же съ отрицательнымъ срав-
неніемъ: „Безъ вѣтра, безъ вихоря Вереюшка пошат-
нулася, Воротички отворилися, И бояре на дворъ въѣ-
хали (ib. 152); „Profukaj, vetríčku, Dolů dolinečku,
Přifukaj milého z dobrú novinečkú! Vetřiček nefuká,
Novinky nenese* (Mor. nar. Р. 324. Ср. также Grim-
m's March. П. 207). Примѣты, предвѣщающія неждан-
наго гостя (погаснетъ огонь, потухнетъ нечаянно свѣча,
дрова въ печи развалятся, головня упадетъ на шестокъ,
уголь вылетитъ изъ топящейся печки) быть можетъ
относятся собственно къ вѣтру, приносящему гостей.
Для подобнаго же значенія воды приведемъ только
одинъ примѣръ. Обыкновенный вопросъ вѣдьмъ, обра-
щенный къ призваннымъ ими силою чародѣйскихъ
травъ и заклинаній, таковъ: „Oj szczoź tia... prynesło?
Oj zcy zcoven, су wesło“? (Ž. Р. П. 37—38). Въ другихъ
мнѣ извѣстныхъ случаяхъ вода можетъ имѣть и дру-
гое символическое значеніе (Ср. Ск. Р. H. I. 3.163,169).
Вѣтеръ и уноситъ человѣка, откуда Млр. выраже-
ніе: „кудись повіявсь*, вѣтеръ куда-то понесъ, т. е.
пошелъ человѣкъ и пропалъ безъ слѣда, какъ вѣтеръ
въ полѣ. Вода то-же: „Як батька покинешъ, самъ мар-
не загинешъ, Річенькою быстренькою за Дунай (то
есть Богъ знаетъ, куда) заплинешь*, т. е. погибнешь.
Сербское проклятіе: „вода га однијела* значитъ: про-
пади онъ безъ слѣда. О томъ, чего ужъ нѣтъ, гово-
рится, что оно унесено водою: „Не давъ мені Господь
пари, Та давъ мені таку (несчастную) долю, Та-й та
пішла за водою. Иди доле, за водою, А я піду за то-
бою“ (Метл. 57).
Вѣтеръ переноситъ вѣсть: „Ахъ вы вѣтры, вѣтры
буйные, Вы буйные вѣтры осенніе! Потяните вы во
ту сторону, Во ту сторону во восточную, Отнесите вы

къ другу вѣсточку, Что не радостную вѣсть, печаль-
ную • (Ск. Р. Н. I. 3. 204. Терещ. Б. Р. Н. И. 259). Онъ
несетъ и всякое слово, спасительное или вредное че-
ловеку: „Повій, вітроньку, по зеленій траві, Избери,
Боже, всі любощи моі, Понеси, Боже, до милого мого“
(Метл. 31). Въ другой подобной пѣснѣ (ibid.) гово-
рится, что милый точно вспомнилъ прежнюю любовь,
приказалъ сѣдлать коня и приѣхалъ. Отсюда Арх.
продухъ, слухъ, молва, напр. „Отысканъ ли воръ?“—
„Есть продухъ“. Впрочемъ это слово можетъ быть объ-
яснено и нѣсколько иначе, именно—какъ запахъ (а не
слово) наносимый вѣтромъ: какъ воня, вонь, нюхать
имѣетъ въ основаніи понятіе дуть, такъ за-пахъ—
напахиваемое, наносимое вѣтромъ, Пол. wie-trzyć,
Чеш. wetřiti—чутьемъ находить (о собакахъ напр.) *).
Къ указанному выше свойству вѣтра могутъ быть отне-
сены слова: Костр. Перм, вспахнуться, вздумать,
вспомнить, Костр. Тамб. встрѣнуться, спохватиться,
при коемъ Олон. встрѣта, противный вѣтеръ. Въ за-
говорѣ отъ уроковъ упоминается: „вѣтроносное язво“
(Этн. Оч. Ю. С. Гул. 51), и всякая болѣзнь отъ не-
извѣстной причины прикидывается „съ вѣтру\ Мы
знаемъ, что необходимо слѣдуетъ ожидать нагляднаго
представленія этого несомаго вѣтромъ слова и болѣзни.
То и другое находимъ въ слѣдующемъ: 1) Какъ сглазъ
представляется стрѣлою, по связи зрѣнія, свѣта и стрѣ-
лы („ПІто hy, јунак? устре ли местрела, Душо Јецо,
изъ твог белог лица. Очи твоје, то су стреле моје“.
Срп. пјес. I. 351); такъ и сильное слово, урокъ, ко-
нечно, по связи стрѣлы съ вѣтромъ. Въ Сербской
пѣснѣ на похвалы дочери мать отвѣчаетъ: „Девет сам
ихъ такијех имала, Осам их je удомила мајка, Ни једне
их није походила, Jep су, j ад не, рода урокљива:
На путу ихъ устријели стрјела“ (ibid. III. 516).
Здѣсь можетъ говориться именно о порчѣ словомъ, а
*) Срб. вјетрити переносится уже и къ зрѣнію: „Очима
вјетриги—као уплашен гледати“.

же вообще. Далѣе въ этой пѣснѣ нигдѣ не встрѣчаемъ
намека, чтобы умирающая невѣста была сглажена
кѣмъ-нибудь изъ присутствующихъ, a болѣзнь пости-
гаетъ мгновенно, слѣдовательно наслана издалека.
2) Моръ есть вѣтеръ, что видно въ словахъ повѣт-
ріе, Пол. powietrze. Изъ разсказа, извѣстнаго въ
Польшѣ, Литвѣ и Западной Руси, объ томъ, какъ мо-
ровая женщина (Ср. олицетвор. холеры) всовываетъ
руку въ двери или окно избы и, махая краснымъ плат-
комъ, посылаетъ смерть на людей, можно заключить,
что махань e есть одно изъ средствъ вызывать вѣ-
теръ. Предполагая существованіе этого обряда, мы
объясняемъ имъ слѣдующія выраженія: „Да Ильли
просядь абъ дожджъ, а на Ильли и баба хвартукомъ
нагониць“ (Пам. и Обр. 178); „Иде дівка дорогою,
чохлами махае (т. е. машетъ рукавами и этимъ на-
сылаетъ любовь), А за нею козаченько важенько зди-
хае“ (Метл. 42); „Ой перестань, дівчинонько, чохлами
махать, Ой хай же я перестану важенько здихать.—
Ой поти я махатиму, поки подеру. Ой поти я здиха-
тиму, поки тебѣ в'зьму“; какъ туча отводится возбуж-
деніемъ противнаго вѣтру, такъ и сравниваемая съ ту-
чей дурная слава: „Надъ моіими воротами чорненькая
хмара, А на мене молодую поговіръ та слава. А я тую
чорну хмару перомъ розмахаю, A къ славі не при-
слухаюсь, та-й гадки не маю“ (Метл. 87).
На приведенныхъ выше значеніяхъ вѣтра, унося-
щаго человѣка, основывается упоминаемое въ одной
нѣмецкой сказкѣ гаданье: Царь обѣщаетъ сдѣлать сво-
имъ наслѣдникомъ того изъ своихъ сыновей, который
лучше другихъ исполнитъ его порученіе; для этого каж-
дый изъ царевичей отправляется въ ту сторону, куда
летитъ пущенное царемъ на вѣтеръ перо (Gr. March.
JSß 68). Подобнымъ образомъ въ общей чуть-ли не все-
му Индо европейскому племени сказкѣ о царевнѣ ля-
гушкѣ, каждый изъ братьевъ-царевичей пускаетъ стрѣ-
лу и женится на той, которая принесетъ эту стрѣлу,
или ищетъ жены тамъ, гдѣ упала стрѣла.

Слюна. Если вода уноситъ хитки и притки, уроки
и проч., то и наноситъ ихъ. Встрѣчается въ пѣсняхъ
списыванье своего горя или заговора на бумагу или дре-
весный листъ и пусканье этого на воду, съ тѣмъ, чтобъ
она нанесла крѣпкое слово на кого нужно: „Ой я тую
та тугу — журбу на листи спишу, А списавши, та на
листоньки въ тихий Дунай пущу. Та пливи, туго, та
пливи, журбо, по кругамъ берегамъ; Роздай, Боже, та
тугу —журбу по моімъ воротамъ“. Вмѣсто христіан-
скаго Бога могло упоминаться въ подобныхъ обраще-
ніяхъ имя языческаго. Сходныя съ этимъ чары надъ
бумагою (записью), бросаемою на вѣтеръ и на воду, встрѣ-
чаются и въ Сербскихъ пѣсняхъ (I. 469, 474); но за-
мѣна живаго чародѣйскаго слова письмомъ конечно позд-
няя*), а прежде такое слово, посылаемое по водѣ, пред-
ставлялось, быть можетъ, въ другомъ образѣ, такъ же
сродномъ съ водою, какъ стрѣла съ вѣтромъ. Слово
вообще сближается со слюною: „слюны не подымешь,
а слова не вернешь“ (Пам. и Обр. 68). Сербская по-
словица: л не ваља пљувати па лизати“ значитъ не слѣ-
дуетъ брать назадъ своего слова. Заклинатель вмѣсто
записи даетъ чорту свою слюну, т. е. слово: „и вмѣ-
сто рукописи кровной отдаю тебѣ я слюну“ (Ск. Рус.
Н. I. 2. 34. Ср. Бусл. Эп. Поэз. 18). Такъ-какъ слово
и слухъ сродны и въ языкѣ, а слово есть мысль (ср.
думать съ Болг. говорить, гадать, въ Пол. то-же)
и слышать (Камч.) — разумѣть; то ясно, почему въ
прекрасной, отзывающейся глубокою стариною, Срб.
сказкѣ „Немушти језик“ посредствомъ слюны, символа
слова, передается человѣку даръ понимать таинствен-
ный языкъ природы. Змѣенышъ, говорится въ этой
*) Чуть-ли не позднѣйшее изъ названій колдуна—Млр.
характерникъ, Пол. charakternik (см. Pamie, tn Paska), чело-
вѣкъ, котораго никакое оружіе, кромѣ посвященной серебря-
ной пули и потертой святою ладонкой сабли, не беретъ, зна-
читъ вѣроятно: имѣющій письменный амулетъ. Ср. Рјечник
амајлија—запис... напр., од пушке и проч.

сказкѣ, сынъ змѣинаго царя, спасенный пастухомъ отъ
огня, проситъ, чтобы пастухъ этотъ отнесъ его къ отцу.
Когда вошли они во владѣнія змѣя-царя, змѣенышъ
говоритъ пастуху: „какъ будемъ во дворѣ у моего отца,
онъ станетъ давать тебѣ, чего только захочешь: золо-
та, серебра, камней дорогихъ, но ты не бери ничего и
проси только „немушти језик“. Пастухъ послушалъ
совѣта, и царь долго отнѣкивался, но наконецъ ска-
залъ—„раскрой ротъ“. Пастухъ раскрылъ ротъ, a змѣи-
ный царь плюнулъ ему туда и сказалъ: „теперь ты
мнѣ плюнь въ уста“; пастухъ плюнулъ, а царь опять
ему. И такъ трижды плюнули одинъ другому въ уста,
послѣ чего царь сказалъ: „теперь ты знаешь немуш-
ти језик, но если дорога тебѣ жизнь, не сказывай про
это никому, а если скажешь,—мигомъ умрешь“. Воз-
вращаясь къ стаду, пастухъ слышалъ и разумѣлъ все,
что говорятъ птицы и травы, и все, что есть на свѣтѣ
(Срп. Прип. 14 — 15). Слово есть человѣкъ: „Да нема
цвіту найсінішого над ту ожиноньку“; Да нема слова
найвірнішого над ту дружиноньку“ (Метл. 246), т. е.
нѣтъ человѣка вѣрнѣе, милѣе мужа. Оттого сказоч-
ный герой, убѣгая, оставляетъ вмѣсто себя на окнѣ
свою слюну, чтобы она отвѣчала, когда будутъ спраши-
вать изъ-за запертыхъ дверей. Какъ плевать отно-
сится къ корню плю — плу, откуда плу-ти, плыть
и Млр. плютка, ненастье, слякоть; такъ слюна — къ
с л у, предполагающему форму сру, отъ коихъ Срб. сло-
та, Влр. (Кал., Кур.) слота, снѣгъ съ дождемъ, мок-
рый снѣгъ, Пол. słota, ненастье, струя и островъ.
Съ теченьемъ соединяется быстрота, и слово, само по
себѣ быстрое, сближаясь съ слюною, можетъ сравни-
ваться съ текучею водою вообще. Отсюда, такъ-какъ
слово переходитъ къ значенію колдовства (ср. Срб.
бајати. врачати), а хитки (Оренб.) — слюны, текущія
у младенцевъ; то хитки въ выраженіи „хитки и прит-
ки“ можетъ значить порчу, нанесенную водою въ видѣ
слюны, если только не значитъ просто схваченное
(хыт = хват). Хитки, слюны, было бы объяснено, если

бы можно предположить родство корней хыт и су=ху
(сути — лить). Такъ какъ слово переходитъ и ко лжи
(и брани), напр. въ словахъ врать, брехать, можетъ
быть въ лъгати, то Вологодск. слотить, врать, близ-
кое къ слота, слякоть, могло прежде значить: гово-
рить. Слово — рѣка: „Во той во церкви пробилъ бы-
стрый ключъ. Растворились двери, рѣка потекла...
Этотъ быстрый ключъ — благодать съ неба, Раство-
рились двери — дана намъ вѣра, Рѣка, протекла—
рѣчи Божіи, Рѣчи Божіи, суды грозные (Сухомл. о
Соч. Кирилла Typ. 56 — 57). Значеніе, придаваемое въ
этихъ стихахъ ключу и дверямъ, — не народное, но
игра словъ народна. Рѣчь представлялась плавно
(отъ плыть), подобно водѣ, текущею изъ устъ; отчего-
бы этому слову не быть одного корня съ рѣка? Быть
можетъ слу-хъ и слово одного происхожденія со
слу —слю, откуда слюна, слю-тіе (Вост. Сиб.), дожд-
ливое, благопріятное для урожая лѣто. Постоянное вы-
раженіе Срб. и Млр. Пѣсень: „тихо говорити“ (ср. Срп.
пјесм. I. 12. 63 и многіе другіе); „стиха промовляти“
(Метл. см. Думы) можетъ относиться не къ слабости
звука, a къ плавному теченію рѣчи. Ср. ниже пред-
положеніе о значеніи сл. тихій, какъ эпитета Дуная
и Дона.
Гаданью вѣтромъ соотвѣтствуетъ гаданье водою. У
Русск. и Поляковъ водится на святкахъ дѣлать изъ
орѣшечной скорлупы кораблики, вставлять въ нихъ
зажженныя свѣчки и пускать въ миску съ водою: куда
поплыветъ чей корабликъ, тамъ гадающему и „судьбу
найти“. Это напоминаетъ гаданье Норманновъ, которые
опускали съ корабля въ море чурбаны съ изображе-
ніемъ головы Тора или другаго бога и плыли туда, куда
поплыветъ чурбанъ (Gr. March. III. 113 —114). Извѣст-
но также кажется общеславянское пусканье вѣнковъ
на воду. Пустившая вѣнокъ заключаетъ, по извѣстнымъ
его движеніямъ, о свой будущей судьбѣ. Вѣнокъ —са-
ма дѣвица, и, слѣдовательно, въ основаніи этого га-
данья лежитъ мысль, что вода уноситъ человѣка.

Утопить. Утопить, утонуть значитъ вообще запро-
пастить, погубить, погибнуть: переходъ мыслей очень
естественный и очень обыкновенный въ Млр. пѣсняхъ:
чумакъ говоритъ воламъ: „Бодай-же ви, сірі воли, у
Кримъ по сіль не сходили, Що ви мого головоньку та
на віки утопили, Утопили головоньку у чужую сто-
рононьку“; „Ні на кого жалкувати, якъ на тебе, рід-
на мати, Що молодимъ не женила, въ вічню службу
затопила“; „Ждала, ждала козака дівчина, Сама за-
міжъ пішла. Дівчинонько — голубонько, що ти нароби-
ла, Що ти мене молодого та на віки втопила“. „Чи
я въ тебе, моя мати, усе плаття поносила, Що ти ме-
не, моя мати, та на віки затопила“, т. е. выдавши за-
мужъ (Метл. 263, 274, 276). Въ тѣсной связи съ этимъ
находится совершенно народное выраженіе Сл. о Пъл.
Иг. „кають Князя Игоря, иже погрузи жиръ (счастье,
веселье) на днѣ Каялы рѣки Половецкія“.
Разливъ затопляетъ землю, откуда половодье
горе: „Уже лужечки—бережечки вода поняла, Мо-
лодую Марусю журба обняла“ (Метл. 135); „Розливай-
теся береги; Не втішайтеся вороги* (ibid. 233), т. е.
не радуйтесь, не смотря на мою печаль. Въ Словѣ о П.
Иг. „тоска разліяся по Русской земли;.печаль жир-
но тече средь земли Русской". е. разлилась, какъ
полая вода. Сюда-же относится сравненіе человѣка,
погруженнаго въ печаль, съ островомъ: „островъ въ мо-
рѣ, а сердце въ горѣ“. Разливъ—недруги, какъ При-
носящіе печаль: „Не полая вода на широкій дворъ къ
моему батюшкѣ взлелѣяла*), Взлелѣяли мои недруги;
Хотятъ они разлучить меня Съ отцомъ съ матерью, Съ ро-
домъ съ племенемъ (Ск. Р. H. I. 3. 163). Изъ выше-
сказаннаго объясняется выраженіе кобзаря Архипа Ни-
коненка: «про все мени байдуже, а кобзи якъ-би на
неділю не було, такъ я и гори топлю (Зап. о Ю.
Р. І. 13). Берегъ значить собственно гора, что видно
между прочимъ изъ эпитета „крутой“ и изъ Срб. бри-
*) Лелѣять— течь.

jer, вмѣстѣ и холмъ, и берегъ; слѣдовательно „гори:
топлю“—затопляю берега. Онъ сравниваетъ свою пе-
чаль съ состояніемъ разлившейся рѣки. Дѣйствительно
горе рѣки, сочувствующей страданіямъ и смерти чело-
вѣка, выражается разливомъ: „Сама-жъ я не знаю, до
мій милий дівся: А чи его звірі зыли, а чи вінъ уто-
пився? Як-би звірі зыли, то-й луги-бъ шуміли, А як би
утопився, то-бъ Дунай розлився“ (Метл. 103).
Когда весною рѣки возвращаются въ берега, то уби-
ваетъ и печали на свѣтѣ, потому что весна есть свѣтъ
и радость. Потому мы видимъ символическое выраженіе
веселья въ слѣдующемъ двустишіи, которое поется въ
началѣ весны (на провесни): „Зринулася водиця зъ Ду-
наю, Зъ Дунаю тихого, бережку крутого* (Метл. 294).
Народная поэзія не знаетъ картинъ природы ради ихъ
самихъ. Напротивъ, время разлива такъ печально, что,
согласно съ вѣрованіемъ во вліяніе дня, часа и состоя-
ніе погоды на участь родившагося, рожденный въ раз-
ливъ будетъ несчастенъ: „Калину съ малиною вода по-
няла; На ту пору Матушка меня родила, Не собравшись
съ разумомъ за мужъ отдала, На чужедальнюю на сто-
ронушку“ (Ск. Рус. Нар. I. 3. 206). Очень понятно слѣ-
дующее изображеніе печали: „Не радъ явіръ хилитися,
вода корні мие; Не радъ козакъ журитися; такъ сер-
денько ние“. Такое-же значеніе имѣютъ опустившій-
ся въ воду вѣтви дерева въ Влр. пѣснѣ: „Не стой, ря-
бина, по-край берегу, Не мочи вѣтвей во быстру рѣ-
ку; Не летай, соловей, одинъ во саду.,. Не сиди, Ан-
дріянъ, одинъ за столомъ“ (Этн. О. Ю. С. 28). Пе-
чаль здѣсь уравнивается съ одиночествомъ. Что такое
значеніе зависитъ не только отъ наклоненнаго положе-
нія дерева, но и отъ воды,—видно изъ сближенія словъ
оквасити (замочить) и омразити въ слѣдующихъ
стихахъ Сербской пѣсни: „бијела свило, не окваси ее!
Лијепа Маре, не омрази се“ (Срп. цјес. I. 37.), а равно
изъ сравненія горя женщины съ моченьемъ конопли.
Не по любви вышедшая за-мужъ говоритъ: „Оддала
мене моя матінка, оддала заручила, Якъ зеленую ко-
ноплиночку въ озері намочила“ (Ластивка).

Разливъ, затопляя берега, препятствуетъ свида-
нію: „Радъ-же бъ я, милая моя, та до тебе прилинути:
Заливае Дунай бережечки, та нікуди обминути. Ой
прелину, прелину я Дунайську річку, (т. е. ріку);
Люблю тебе, серденько, не покину до віку“ (Метл. 61).
Изъ приведеннаго видно также, что разливъ переходитъ
къ значенію препятствія вообще, какъ въ извѣстной
пѣснѣ—рѣка: „Тече річка невеличка: зхочу—пере-
скочу; Віддай мене, моя мати, за кого я зхочу“. Пере-
скочить рѣчку, слѣдовательно, значить преодолѣть
препятствіе. Тоже и брести: „А у броду нема льоду,
нема переходу; Ой коли-ж ти мене любишь, бреди че-
резъ воду“ (Метл. 83). Мѣста какъ: „засвічу я свічку,
перебреду річку“ (Метл. 26, 39, 40,113, 294), изъ коихъ
видно, что зажженная свѣчка—необходимая принадлеж-
ность перехода чрезъ рѣку, можно прямо отнести къ
языческому обряду ставить свѣчи водѣ, извѣстному и
Германцамъ. Въ упомянутыхъ случаяхъ это—смиряю-
щая стихію жертва, подобная куску хлѣба съ солью
или монетѣ, опускаемымъ пловцами въ рѣку. Наоборотъ,
потокъ, котораго не перебрести, есть непобѣдимое пре-
пятствіе: „Szeroki jareczek (весенній ручей), niemožna
przetynąć; Przyjdzie mi, chlopczyno, dla ciebie zaginąć“
(Zejszn. 75). Можетъ быть и такое значеніе разлива
есть одна изъ причинъ сближенія его съ печалью.
Слеза, Ст.-Сл. сль-за, тождественно съ хорутанск.
sra-ga, капля; одного корня: плакать и полоскать,
мыть, Костр. мы-ни, слезы, мы нить, плакать и мыть:
слѣдовательно слеза—капля и вообще вода. Послѣднее
находимъ въ частомъ въ Влр. пѣсняхъ: „плачетъ какъ
рѣка льется“; первое—въ сближеніи слезъ, росы и
дождя, а) Роса раздѣляетъ со слезами свойство послѣд-
нихъ: горечь и ѣдкость. Въ извѣстныхъ случаяхъ она
выжигаетъ пятна на растеніяхъ. Отсюда пословица:
„поки сонце зійде, роса очи виість“. Не находя при-
мѣровъ сближенія росы со слезами, мы выводимъ та-
кое значеніе росы изъ того, что она символъ несчастья:
„Що якъ моя пригодонька, якъ літняя роса: Якъ со-

нечко зійде, a вітеръ повіе,—роса опаде; Оттакъ моя
пригодонька на-вікъ пропаде" (Метл. 43), Солнце, осу-
шающее росу,—утѣшеніе; подобное же значеніе можетъ
имѣть то, что соловей, весенняя, утренняя и веселая
птица*), отряхиваетъ росу. Замужняя женщина, удален-
ная отъ родныхъ, окруженная домашними заботами h
печалями, говоритъ соловью: „Не щебечи рано на зорі,
Да не обтруси раннёі роси: Нехай обтрусить моя ма-
тюнка, До мене йдучи, одвідуючи, Ой якъ я живу,
якъ я горюю44 (Метл. 246). Она не хочетъ утѣшенья
отъ соловья, и ждетъ его только отъ матери, b) Дождь
служитъ символомъ слезъ—печали, какъ одна изъ при-
чинъ разлитія рѣкъ: „Говорила куна изъ куною, сидя-
чи надъ водою44.—„А чи—жъ добре тоби, моя куночко,
сидячи надъ водою*4.—Поти добре, поки дожчівъ немае:
Дожчі пійдуть, бережечки зальють и мене сженуть.
Говорила сестра изъ сестрою, сидячи за скамною: „Да чи
добре тоби, моя сестро, сидячи за скамною? Поти
мині добре, поки бояръ немае, А бояре прийдуть, медъ
вино попьють И мене зъ собою возьмуть“ (Метл. 221).
Какъ отъ дождей—разливъ, такъ отъ бояръ разлука
съ родительскимъ домомъ,—печаль. Извѣстная примѣта,
что если отъ дождя вздымаются на водѣ пузыри, то
нужно ждать продолжительнаго ненастья, объясняетъ
слѣдующее мѣсто: „Ой на горі дощикъ, а бульбашки
скачуть, А за мною молодою вси родичі плачуть. Ой
*) Связь соловья съ весною—въ выраженіи: „мале со-
ловья сади розвивае" (Метл. 361); связь съ разсвѣтомъ—въ
слѣдующемъ „безъ милого соловейка и світъ не світае" (ib.
5—6. Тамъ-же связь разсвѣта съ весельемъ „гуляннямъ44);
щебетанье соловья и веселье: „Нема въ саду соловейка, нема й
щебетання; Нема мого миленького, не буде й гуляння. Ой
якъ въ саду соловейко,—щебече раненько; Якъ мій милий
биля мене, гулять веселенько44; „Нехай тобі зозуленька,
мені соловейко, Нехай тобі тамъ легенько, мені веселенько“
(Метл. 38—39). Соловей является утѣшителемъ перепелки,
слишкомъ рано оставившей „вырій“ (Метл. 211—212).

на горі дощикъ, а бульбашки дмуться, А за мною мо-
лодою всі родичі бьються. Ой бийся-же ти, мій ро-
доньку, бийся побивайся, Та ти-жъ мене з сёго краю
та-й не сподівайся“. Разлука, значить, безъ надежды
на свиданіе.
Свѣтлая вода. Быстрота воды роднится, съ одной
стороны, съ быстрымъ движеніемъ вообще, съ другой—
со свѣтомъ. Чеш. pramen значитъ ручей и лучъ, Пол.
promień, струя (krew sie, leje promieniami; promień
włosów) и лучъ. Какъ съ понятіемъ ручья, такъ и
струи соединяется мысль о быстротѣ, а по связи по-
слѣдней съ свѣтомъ, и струя названа золотой: „понеси
ты, матушка быстра рѣка, своей быстриной, золотой
струей“ и пр. (Сиб. нагов. въ Арх. Калач. II. ч. 2.).
Быстрый не только въ Срб., но и въ Рус. и Луж. Н.
значитъ свѣтлый: „Gledajucy tych bytšych gwiezdow...
kótoraž gwiezda nejbytšej świeci“ (Haupt. II. 39).
Та-же связь воды со свѣтомъ въ словѣ лелѣять. Оно
значитъ: а) лить, потому что лелѣяти—удвоенная фор-
ма лѣяти, лити: „Разлилась, разлелѣялась по
лугамъ вода вешняя: Унесло—улелѣило чадо милое
отъ матери“ (Сказ. Рус. Нар. I. 3, 142); b) блестѣть:
„Онъ по лугу ѣдетъ—-лугъ зеленѣетъ, вода то лелѣетъ“
(ibid. 117); „вода лилѣе, да въ ротъ не лѣзе“; с)
можетъ быть по связи свѣта и гладкости—ласкать,
нѣжить. Можно думать, что названіе Лабы (См. Бусл.
о Вліян. Хр. на Сл. яз.) и эпитеты рѣкъ, взятые отъ
свѣта, именно: „Ot Ľubice běle“ (Судъ Люб.), Чеш.
bilý (u bystrý) Dunaj, Болг. бѣлъ Дунавъ означаютъ
вмѣстѣ и быстроту*). Сродство воды со свѣтомъ видно
и въ символическихъ значеніяхъ ея. Красота и дѣв-
ство—свѣтъ, и оттого вода символъ дѣвицы. Веселье—
*) Очень странно, зная, что очень многія вовсе не бы-
стрыя, по крайней мѣрѣ теперь, рѣчки носятъ эпитетъ быст-
рыхъ, при названіяхъ большихъ рѣкъ, какъ Донъ и Дунай,
встрѣчать ѳп. повидимому противоположные быстротѣ. Особен-
но ярко выступаетъ такая несообразность въ одной Болгар.

свѣтъ, откуда блескъ воды—симв. смѣха: „Idzie woda,
idzie, zdaleka sie, sieje; Idzie mój Janiczek, zdaleka
sie, śmieje44 (Zejszn. Pieśni L. Podh.). Какъ темнота во-
обще, такъ и мутность воды—печаль. Самыя слова:
Чеш. mutny, Рус. мутный (Святъславъ мутенъ сонъ
видѣ), обл. (Сиб.) мутно, Пол. smutny —smętny,
Млр. смутный—невеселый получили значеніе пе-
чали на основаніи упомянутаго сближенія довольно
обыкновеннаго въ Славянскихъ пѣсняхъ: „Чому въ ставу
вода руда? мабуть хвиля сбила; Чомъ дівчина неве-
села? мабуть мати била44 (Метл. 113); „Чого ти, мила,
такая, якъ водиченька мутная44 (ib. 264); „Tečie woda,
tečie mutna, Přecože si, moja mila, taka smutná44 (Pisně
sw. L. Slow. w Uhř. 94); „Ticha voda, ticha, zakalilasi
sa; Moje potešení, oddaliło sy sa44 (Mor. nar. р. 263),
т. е. опечалила и меня и себя? Потому прозрачность
и спокойствіе водъ рѣки противополагается печали:
„Ты рѣка-ль моя, рѣчинька. Ты рѣка-ль моя быстрая!
Течетъ рѣчка не колыхнется, Со желтымъ пескомъ не
взмутится. Ты дитя-ль мое, дитятко! Что сидишь ты,
не улыбнешься, Говоришь, не усмѣхнешься“ (Ск. Р. Н.
I. 3, 178. Гул. Оч. Ю. С. 21). Рѣка, мутясь, выра-
жаетъ свое сочувствіе человѣку: „Одна была родима
сестрица, И та пошла на Дунай рѣку за водицу. Во
Дунай-ли рѣкѣ она потонула?..—Кабы она въ Дунай
рѣкѣ потонула, Дунай рѣка со пескомъ возмутилась44
(Ск. Р. Н. I. 3. 205); „Какъ бывало ты (Донъ) все
быстеръ бѣжишь, Ты быстеръ бѣжишь, все чи-
пѣснѣ, въ которой о тихомъ, бѣломъ Дунаѣ говорится, что
онъ несъ деревья и камни: (Дунавъ мѫтенд протекалъ, Дръвіе
и камни влѣчѣше“, и нѣсколько ниже: „че с& фрълилъ
Иванчё. Въ тиха—бѣла Дунава44 (Безе. Болт, пѣсни въ 21
кн. Времен. 60). Не имѣло ли тихъ другаго значенія? Оно
могло первоначально равняться по значенію и по происхож-
денію сл. тух.-тушить; это же послѣднее можетъ быть сведено
къ понятію лить, такъ что „тихій44 Дунай можетъ значить:
льющійся, текущій.

стехонекъ: А теперь ты, кормилецъ, все мутенъ те-
чешь, Посмутился ты Донъ съверху до низу. Рѣчь
возговоритъ славный тихій Донъ: „Ужъ какъ-то мнѣ
все мутну не быть? Распустилъ я своихъ ясныхъ со-
коловъ, Ясныхъ соколовъ, Донскихъ козаковъ...“ (ib.
240). Подобнымъ образомъ Влетава мутится не отъ
бури, a отъ ссоры двухъ родныхъ братьевъ: Aj Wle-
tawo, če mútiši wodu?.. Како bych jáz wody ne mu-
tila, Kegdy se wadita rodna bratry...“ Слово мутить
выражаетъ собственно извѣстнаго рода движеніе, судя
по тому, что оно можетъ значить: помавать головой:
„položil jsi ny w podobieństwie wlastem: zamucenie
hlawy w ludech“. Потому въ слѣдующемъ мѣстѣ, гдѣ
мутить воду, соотвѣтственно связи тьмы—тучи и вра-
жды, клеветы, значитъ ссорить, вмѣсто мутить по-
ставлено колотить, болтать: „Два голуби воду пили
(любили другъ друга), а два колотили (ссорили);
Бодай же тимъ тяжко—важко, що насъ розлучили“
(Метл. 63). Польское kłócić, соотвѣтствующее Рус.
мутить въ выраженіи „zakłócić pokój“, переходитъ
къ понятію ссоры въ kłócić,-się kłótnia. Мутить,
въ смыслѣ безпокойства, волненія, тоже приравнивает-
ся къ водѣ: „Муциць у вадзѣ, якъ паскаль у сялѣ“
(Пам. и Обр. H. яз. и Сл. 184.).
Лить. Нерѣдко слова съ основнымъ значеніемъ
литья, теченья, не измѣняя формы, переходятъ отъ
вливанья къ изливанью, или наоборотъ. При старин-
номъ дойти, кормить грудью, которое есть причинная
форма корня, означающаго пить (Шлейхеръ), нахо-
димъ новое доить, извлекать молоко. Не оспаривая,
что первое дѣйствительно получило свое значеніе отъ
питья, можемъ предположить, что за питьемъ есть дру-
гое, болѣе древнее значеніе—лить. Это видно изъ того,
что груди, испускающія молоко, представляются плю-
ющими, а плевать сродно съ плыть, литься. Титьки
коровы и подойникъ загадываются такъ: „чотири пан-
ночки въ одну дучку (ямку) плюють“ (Заг. Семент.).
Сюда же относится Сербская загадка, гдѣ въ произ-

вольно составленномъ словѣ можно распознать корень
ли: „ли-тере, ли-тере (дојке) низ каменье (прей)
висјеле, нит се пекле, ни вариле,сав свијет одраниле“.
При сосать, вливать жидкость, встрѣчаемъ названіе
грудей, изливающихъ ее: Млр. цыцька, Влр. тить-
ка, сосокъ, Пол. сусек, Кашеб. сес. Относительна
сродства с и ц можно сравнить однородное съ со-
сать Млр. Влр. сцять, сцать, Пол. szczać, ис-
пускать мочу. Отъ пить и нѣсколько измѣненнаго
корня глагола соу-ти образуются нѣкоторыя. названія
подовыхъ органовъ, которыя представляются изливаю-
щими. Какъ ни близки и естественны подобные пере-
ходы, но въ дальнѣйшемъ своемъ развитіи они произ-
водятъ довольно странное на первый взглядъ явленіе,
именно то, что отъ одного корня образуются названія
для понятій другъ другу противоположныхъ: тучности
и изобилія съ одной стороны—и сухости, пустоты, съ
другой. Отъ су-ти, лить, идутъ: Влад, сытая вода
въ. рѣкѣ—полная, стоящая въ-уровень съ берегами, на
не переходящая ихъ; сытѣть, о водѣ: прибывать, по-
полняться; сытый, напр. человѣкъ, налитой, a такъ
какъ питье сродно съ ѣдою, то напитанный, неголод-
ный Арх. сытой, напр. конь, тучный, толстый, про-
тивоположный тонкому; Пол. suty напр. suto-złoty, su-'
ta omasta, и въ усиленной формѣ sowity, изобильный.
Но тотъ-же корень образуетъ Ст.-Сл. соу-и, напрас-
ный, т. е. порожній (ср. Пол. napróžno), тотъ, изъ
котораго вытекла влага. При Пол. sączyć, испускать
жидкость, находимъ не только Млр. сякать, вися-
каться, высморкаться (ср. сыпать, лить, и сопли),
но и Ст.-Сл. сѫчити, сушить, сѫкнѫти, сохнуть,
изсякать. Отъ лити— лой, сало, собствен, налитое,
результатъ питья—кормленья, a отъ подобнаго и тож-
дественная по значенію (предполагаемаго) корня лу—
лы, откуда области. (Арх., Вят., Орен., Перм., Олон.)
лыва, лужа и весенній разливъ воды,—Каз. лутошки,
ноги, лытки, мягкая и толстая часть ноги, лытка,
окорокъ ветчины (Костр., Яр.), бедро (Ирк.), нога (Каз.).

Быть можетъ одного корня съ плю-ти, плу-ти, плы~
ти (откуда Млр. плютка, ненастье, Чеш. płuta, по-
токи дождя, płuśt, дождь),—и прилаг. полонъ, Ст.-
Сл. плъ-нъ, налитой, плоть, мужеское сѣмя, плоть.
Ст.-Сл. плъ-ть, жирное мясо и тѣло вообще, по л отъ
напр. сала; оттуда-же, можетъ быть Пол. płytki, Чеш.
płytky, Срб. плитак, мелкій (о водѣ), Чеш. płyt-
wati, не только плыть и течь, но и расточать (ср-
самое рас-точ-ать). Ст.-Сл. ты-ти, Пол. tyć, о-tyły
Чеш. tyti, Срб. тити, толстѣть, становиться жирнымъ,
(Срб. причинное то в ит и, распасать, дѣлать жирнымъ) г
съ суфф. к образуютъ тукъ, жиръ, a съ суф. x—Пол^
tusza, плотность, и Русс, туша, мясо убитой скоти-
ны, взятое цѣликомъ. Если предположимъ здѣсь основ-
ное понятіе литья, то тушить, гасить, будетъ значитъ
заливать огонь, Пол. tuszyć, надѣяться, otucha, на-
дежда, бодрость—заливанье огня, представляемаго го-
ремъ, а тъщь, тощь (суф. ск)—вылившій изъ себя,
и потому пустой (ср. о желудкѣ: на тощакъ, Пол.
natszczo, Срб. наташте, наште, стар. Срб. на чт&
срьдце, Млр. нащесерце), Ст.-Сл. тѣщити пѣны (см..
Radie. Miki.)—соб. изливать пѣны. Предположеніе,,
какъ кажется, вѣроятное, тѣмъ болѣе, что отъ тоу~
ти, ты-ти—и Ст. Сл. тоу-нѥ, даромъ, т. е. напрасно.
Такъ какъ величина сродна съ тучностью, что можно
видѣть въ сл. плотный и въ Срб. дебео, дебелый и:
жирный; то Пол. dužy, большой, Русс, дюжій, прежде
этого, и прежде другихъ значеній (напр. здоровый,
какъ въ Млр. тавтолог. выраженіи „дужъ—здоровъ“ IŁ
словѣ не-дугъ) могло относиться къ жиру. Въ этомъ
удостовѣряетъ его близость къ Срб. дуга, Чеш. duha
Русс, радуга, въ которыхъ можно предполагать зна-
ченіе литья на слѣдующемъ основаніи. Пол. te,cza—
радуга, тождественно со ст. тѫча, туча, изъ чего слѣ-
дуетъ, что основное значеніе въ нихъ одно, именно,,
по повѣрьямъ Славянскимъ—литье, вбираніе воды. У
Словаковъ есть поговорка: ріје, ако duha (Пам. и
Обр. 156); у Млр.: „Веселка, красна пані (радуга, по-

связи ея со свѣтомъ) воду з криниці бере“; у Бѣло-
руссовъ, Поляковъ — тоже. Въ Новгородск. словарѣ
XV в. (Ск. Рус. Нар.) слово с мерчь объяснено такъ:
„піявица, облакъ, дождевенъ, иже воду отъ морѣ
възимаетъ, яко въ губу, и паки проливаетъ на
земля“; у Зизанія: „сморщъ, ободокъ, который съ
неба спустившися, воду съ мора смокчетъ“. Слово
смерчь, заключающее въ самомъ себѣ понятія и из-
ливанья, судя по сл. сморкаться, могло имѣть болѣе
общее значеніе облака дождеваго (Ср. »идутъ сморци
мьглами“ въ Сл. о Пълку Иг.), и слѣдовательно вполнѣ
равняться слову туча (см. связь этого послѣдняго съ
литьемъ въ Rad. Miki.). Изъ сказаннаго о связи литья
и жиру слѣдуетъ, что дождь можетъ приравниваться
къ пищѣ, сообщающей полноту тѣлу, и къ оплодотво-
ряющему человѣка и животныхъ сѣмени. Не даромъ
плодородіе земли постоянно приводится въ соотношеніе
съ плодородіемъ человѣка и животныхъ: „Од руке му
ништа не родило, Руйно вино, ни шеница бела; Не
имао польског берићета, Ни у дому од срца порода“
{Срп. пјесм. II, 301); въ Млр. колядкахъ и щедров-
кахъ, коихъ различіе относится къ позднимъ, христіан-
скимъ временамъ*), вмѣстѣ съ плодородіемъ жены хозяи-
на (Метл. 322), красотою, доброю славою и скорымъ за-
мужствомъ дочери, удалью сына, славится и плодо-
родіе скота хозяйскаго (Метл. 341), сада (340), полей
(при посыпаньи говорятъ: „Роди, Боже, жито и пр.).
Что славять, того и желаютъ. Упомянутое сродство
подтверждается еще слѣдующимъ:
Обливанье. Въ Курской губерніи, a вѣроятно и въ
другихъ мѣстахъ Россіи, независимо отъ обливанья на
Свѣтлое Воскресенье, есть обычай во время засухи обли-
вать другъ друга у колодца и тѣмъ вызывать дождь.
*) Первоначальное ихъ тождество видно и въ томъ, что
„Щедрий вечіръ“, припѣвъ Млр. щедровокъ, у Карпатскихъ
горцевъ и вообще у Галицкихъ Русиновъ относится и къ ко-
лядкамъ, а у Поляковъ и тѣ, и другія пѣсни—Kolędy.

Очевидно, что обливанье въ этомъ случаѣ есть обрядъ
символически выражающій дѣйствіе дождя. У Сер-
бовъ, въ засуху, одна дѣвушка, раздѣвшись до-нага,
обвивается травами и цвѣтами, такъ что тѣла нигдѣ
не видно. Эта „Додола44, въ сопровожденіи другихъ дѣ-
вицъ, которыя поютъ вызывающія дождь пѣсни, идетъ
по селу и останавливается передъ каждою избою.
Каждая хозяйка выноситъ полное ведро воды и выли-
ваетъ его на Додолу. Между прочимъ ея спутницы
поютъ: „Ми идемо преко села, А облаци преко неба,
А ми брже, облак брже, Облаци нас претекоше, Жито»
вино поросише“ (Срп. пјесм. I. 113). Онѣ перегоняются
съ облакомъ: оно-ль скорѣе ороситъ землю, или До-
дола будетъ облита у извѣстной избы. Тогда-же поютъ:
„Ми идемо преко села, Oj Додо-ле, мој Божо-ле! А обла-
ци преко неба, Из облака прстен паде, Ујагми га коло-
боћа" (ib). Облак въ Срб. пѣсняхъ—женихъ: „Надви
не облак из-над дјевојак; То не би облак из над дје-
војак, Beh добар јунак тражи діевојак'а (Срп. пјесм.
I. 2). Это поютъ, когда просятъ дѣвушку („на просид-
би), а когда женихъ собирается ѣхать за нею: „Облак
се вије по ведром небу И лепи Ран к о по белом двору44
(ibid). Впрочемъ облак и вообще юнакъ: „У госпоће
мајке лепу ћерку кажу; Неда je видити сунцу на ме-
сецу, Ни мутном облаку, ни младом јунаку44 (ib.
356). Перстень—символъ брака, и До дола, молящая
дождя и обрученная съ облакомъ, есть земля. Оплодо-
твореніе стыдливо обозначено перстнемъ. Земля пред-
ставляется напоенною, что видно изъ Срб. и Млр.
„щан, као земља", опише се као земља црна“ (Срп.
njec. III. 40), „пьяный, якъ земля". Ея обыкновенный
эпит. „сыра“ можетъ быть связанъ съ жиромъ и бо-
гатствомъ (невѣстѣ желаютъ: „будь богата, як земля44
Метл. 127, 208, 228), на слѣдующемъ основаніи: Сы-
рой и Ст.-Сл. соуровъ имѣютъ одно значеніе: не су-
хой; Симб. суровица—первый погонь смолы и водя-
нистый отстой въ смолѣ (ср. облает, сырецъ, суро-
вика, деготь); p въ сырой есть суфф., приставленный

•къ корню су, лить. Жиръ переходитъ: a) къ значенію
довольства, счастья, какъ въ Арх. Волог, жира, Волог.
Олон. жирова, хорошее житье, довольство, Оренб. жи-
риться, проводить время въ праздности (болѣзнь и
трудъ сродны въ языкѣ, слѣдовательно съ отсутствіемъ
труда связано понятіе благоденствія), Камч. жиро-
вать, есть вдоволь и жить въ довольствѣ; b) къ зна-
ченію веселья, откуда встрѣчаемое во многихъ губер-
ніяхъ жировать, играть, возиться, щекотаться, Пенз.
жировня, игра съ хохотомъ, щекотня, толкотня; с) къ
значенію бѣшенства, что видно изъ пословицы: „съ
жиру собаки бѣсятся“. Значеніе веселья и бѣшенства,
гнѣва встрѣчаемъ въ суровый, суровой, рѣзвый,
^шаловливый (разн. Сиб. губ.), и о лошади: бѣшеный,
съ норовомъ (Том.), суровиться, шалить, рѣзвиться,
дѣлать что-либо безразсудно (разн. Сѣв. и Сиб. губ.) и
сердиться, гнѣваться, хмуриться (Арх.), суровиться,
рѣзвиться (Волог.), горячиться (Влад.). Относительно
<связи шалости и бѣшенства ср. Срб. бијес въ выраже-
ніи „отишао у хајдуке од бијеса (отъ нечего дѣлать,
изъ шалости) или од невоље?“ и Рус. шальной, Пол.
szalony, бѣшеный. Если припомнимъ связь Славян-
скаго корня сур съ жидкостью, то можемъ заключить,
что суровъ, заключаетъ въ себѣ не понятіе свѣта
масло, то и понятіе жира. Слѣдовательно „сыра земля“
значитъ тучная, жирная, обильная; но земля—мать
(мать сыра земля), а потому сыра можетъ значить:
оплодотворенная дождемъ, какъ женщина сѣменемъ.
Возвращаясь къ Додолѣ, нельзя не замѣтить, что пред-
положенное нами ея тождество съ землею можетъ не
безъ основаній быть заподозрѣно; но сходство съ
землею безъ сомнѣнія есть.
Обсыпанье. Въ Далмаціи мѣсто Додолы, дѣвицы,
занимаетъ молодой и неженатый парень, котораго зо-
вутъ прпац; товарищей его называютъ прпоруше (мн.
ч.). Трудно сказать навѣрное, какъ древня эта замѣна
женщинъ мужчинами, и связана ли она съ перемѣною

представленій о посылающемъ дождь божествѣ. Самый
обрядъ не отличается ничѣмъ существеннымъ отъ при-
веденнаго выше: также одѣваютъ „коловоћу“ зеленью,
обливають его и поютъ о плодородіи женъ и полей:
„Прпоруше ходиле, Терем бога молиле, Да нам даде
кишицу, Да нам роди година, И шеница бјелица, И
винова лозица, И невјеста ћетића До првога божића“.
Женскій родъ слова прпоруша говоритъ въ пользу
большей древности Додолы. Дѣвицы могли быть устра-
нены вліяніемъ христіанства. Самое слово прпоруша,
не смотря на свою близость къ Ново-греческому
πυρπρουνα, можетъ быть объяснено средствами Славян-
скаго языка. Какъ литье переходитъ къ сыпанью и са-
мое сыпать употребляется въ значеніи лить (въ Млр.
Срб.), такъ прахъ въ Чеш. prch, prš-дождь pršeti—
дождить, Рус. прыскать и брызгать, относится къ
литью же. Общее между пылью и дождемъ—ихъ мел-
кость, что видно изъ Млр. дрибен дощ, Чеш. drobný
dešť, sitno pršeti, Срб. ситна киша. Но въ словахъ
прах и prch x есть суффиксъ; слѣдовательно Срб.
прпор=прпа, зола смѣшанная съ водою и просто пе-
сокъ, могутъ намъ представляться такими же удвое-
ніями корня пра—пръ, какъ Чеш. plapolati и Ст.-Сл.
гла-гол-ати—корней пла, гла (ср. пла-мя, гла-съ).
Соотвѣтствующее, по формѣ, слову при о р—прпо-
руша, можетъ значить обливаемая, обсыпаемая.
Дѣйствительно, сыпанье, по символич. значенію,
вполнѣ соотвѣтствуетъ обливанью. Когда наканунѣ
свадьбы мать невѣсты обсыпаетъ будущаго своего зятя
зерномъ, передъ тѣмъ, какъ онъ войдетъ въ избу, то
дружки поютъ: „Ой сипъ, матінко, овесець, Щобъ нашъ
овесець рясенъ бувъ, Щобъ наш Юрасько красенъ бувъ;
Ой сипъ, матінко, пшеничку, Шобъ наша пшеничка
рясна була, Шобъ наша Маруся красна була“ (Метл.
192). Оставляя въ сторонѣ соотвѣтствіе между рясенъ
и красенъ и между овсомъ и женихомъ, пшеницею и
невѣстою, мы обратимъ вниманіе только на то, что об-
сыпанье имѣетъ здѣсь двойное назначеніе: чтобы хлѣбъ

родился колосистый и чтобъ сохранялась красота (и здо-
ровье) молодыхъ. Та-же двойственность значенія соеди-
нена съ посыпаньемъ на Новый годъ, какъ это видно
изъ Рождественскихъ и Новогоднихъ пѣсень. Каша,
по основному понятію, которое сохранилось въ назва-
ніи мелкихъ дѣтей кашею и въ выраженіяхъ, какъ
Чеш. „na kaši rozbiti“, значитъ растертое на-мелко
зерно (см. ниже: касать—драть, рвать, a дѣлать
крупу—драть, рвать, какъ видно изъ словъ: крупо-
дерня, крупорушня). Черезъ понятіе мелкости, она
роднится съ сыпаньемъ, a чрезъ это—съ изобилі-
емъ и плодородіемъ. Въ Сербіи варятъ кашу (варица)
изъ разнаго зерна наканунѣ Варвары Великомученицы
(подъ 4 декабря), и смотря потому, какою корой она
покроется, предполагаютъ, что она сулитъ на слѣдую-
щій годъ урожай, богатство или смерть. Въ Бокѣ этою
варицей посыпаютъ воду, говоря: „Добро јутро, лад-
на водо! ми тебе варице, а ти нама водице и јарице,
јањице и мушке главице и сваке срећице“. Воротив-
шись отъ воды, посыпаютъ варицею по избѣ, говоря:
„оволико људи, волова, бродова, коња, улишта, пила,
коша, де се плоди плодъ и род*. Потомъ посыпаютъ
ею ульи, отгоняя отъ пчелъ урокъ (Спр. Рјечн., подъ
„варица“). Кутья наканунѣ Рождества, обычай не толь-
ко общеславянскій, но и Германскій (Grim. March. ІИ,
183—4), есть остатокъ жертвы, имѣвшей отношеніе
къ плодородія) женъ и полей; Курское названіе вто-
раго дня Рождества—бабьи каши очень подходитъ къ
извѣстіямъ о томъ, что „бабы каши варятъ Рожани-
цамъ“ и вообще о „трапезахъ котѣйныхъ“ Роду и Ро-
женицамъ (Срезн. Роженицы у Слав, и пр. Арх. Калач,
кн. II, пол. I). Прибавимъ, что такія трапезы, вѣро-
ятно, ставились не только Роду, но и отцу. Теперь въ
Малороссіи, замужняя дочь, когда родится у нея дитя,
посылаетъ своему отцу „узваръ“ (3. о Ю. Р. II, 24);
на богатый вечеръ дѣти носятъ крестному отцу вечерю,
въ которую непремѣнно входитъ кутя и узваръ. Замѣ-
тимъ также, что есть Слав, сказки, очень близкія къ

Нѣмецк., о чудесномъ горшкѣ, который варитъ каши
столько, сколько нужно, и который, если не остановить
его, зальетъ кашею домъ, улицу, село;—къ' подобной
же Индійской о горшкѣ, куда положить зерно рису,
и будетъ ѣды въ волю (Grim. March. II, 90). Срод-
ство пон. множества съ сыпаньемъ—литьемъ вырази-
лось между прочимъ въ двухъ сл.: бурунъ (Арх. и др.),
множество чего нибудь, отъ бурить, лить, откуда буря,
собств. дождь проливной, и Срб. буре, ведро; кишѣть
напр. о муравьяхъ, которые, какъ увидимъ, сродны съ
богатствомъ, тождественное по происхожденію кис-
нуть, мокнуть, и Срб. киша, дождь.
Туча можетъ имѣть не только благотворное, но и
пагубное дѣйствіе на землю, хотя непохожее на то,
какое оказываютъ облака—корабли Германцевъ, заби-
рающее въ себя жатву съ полей. Мнѣ неизвѣстны ни-
какіе слѣды сближенія облаковъ съ кораблями; а что
до вреднаго значенія облаковъ, то есть Лужицкое по-
вѣрье, что если дождь идетъ, когда молодые ѣдутъ къ
вѣнцу, то невѣстѣ прійдется много плакать замужемъ,
а если тогда, когда ѣдутъ изъ церкви, то молодая бу-
детъ жить въ счастьи и довольствѣ (Haupt. II, 258).
Въ этомъ повѣрьи, дождь, какъ начало оплодотворяю-
щее, противополагается дождю же, принимаемому въ
смыслѣ слезъ, горя.
Разливанье, разсыпанье. Сюда-же относится, пови-
димому, разливанье воды и разсыпанье въ собствен-
номъ смыслѣ, какъ символы потери, разлуки, печали:
„Ой пий, мати, тую воду, що я наносила; Люби, мати,
того зятя, що я полюбила.—Ой не буду води пити,
буду розливати; Нелюбого зятя маю, буду розлу-
чати“. (Метл. 72); „Не розливай, мати, води, бо
важко носити; Не розлучай мене зъ милимъ: не тобі
зъ нимъ жити“ (ibid. 73). Такое-же значеніе имѣетъ
разсыпанье: „Було въ мене три орішки, та всі роско-
тились; Було в мене три женихи, та всі поженились“,
слѣдовательно оставили ее; „Стрішки (?)—орішки ко-
тяться (=разсыпаются); Чого-сь наші бояре ему-

тяться“ (ibid. 191); „Oj bryznuły zstriszkie—woriszke
po stoli, Oj zajrzały woroni konyke na podwirn; Oj ne
dąj mene, mij bateńku, wid sebe; Szczem ne schodyła
rutiancho winoczka w tebe“ (Z. P. I, 119). „Брызну-
ли“, разсыпались, соотвѣтствуетъ предстоящей для но-
вобрачной разлукѣ съ отеческимъ домомъ. Жемчугъ—
символъ слезъ; потому „сыпахуть ми... великый жем-
чюгъ на лоно“ (Сл. о Пъл. Иг.) слѣдуетъ, кажется, по-
нимать въ смыслѣ разсыпанья, какъ въ слѣдующемъ:
„Ты разсыпся, крупенъ жемчугъ, По атласу, по
бархату, Что по той парчѣ на золотѣ! Какъ распла-
чется свѣтъ Прасковья душа“ и пр. (Ск. Рус. Нар. I,
3, 198). Въ Сербскомъ причитаньи за мертвымъ тотъ
же мотивъ, только выраженный весьма темно, соеди-
няется съ другимъ, именно—собираньемъ разсыпанна-
го: „Просуо се бисеръ по грохоту, Ма се саже Јокичина
мајка (мать умершаго), Јадна мајка и тамна љубовца,
Да покупе бисер по грохоту; Из грохота удари ихъ
зміја, која им je очи извадила“ (Ковч. 105). Вообще
собиранье разсыпаннаго—трудное дѣло и символъ горя.
Такое значеніе горя имѣютъ и овцы, когда онѣ не
„роятся“ и не собираются въ стадо (совокупность со-
гнанныхъ въ кучу животныхъ; ср. о-тара и Срб. hep-
ати), а равно и собиранье ихъ: „Роспустивъ вівчарь
вивці та по крутій гірці; Мені-ж буде тяжко-важко,
якъ ти пійдешь відсиль. Ой розпустивъ вівці, тай
не позбираю; Мені-ж буде тяжко-важко, Якъ тебе
згадаю* (Метл. 108). Сказочный пріемъ, по которому
собиранье разсыпаннаго маку, бисеру, какъ дѣло труд-
ное для человѣка, поручается птицѣ, встрѣчается въ
слѣдующей пѣснѣ: 9Ой ходила дівчинонька по городу,
Та сіяла дрібній макъ изъ приполу. „Ой якъ мині сей
дрібній макъ позбірати? Ой якъ мени та свекорка нази-
вати? Позбіраю дрібенъ мачокъ сивимъ голубцемъ; На-
зову я та свекорка ріднимъ панотцемъ“ (Метл. 160).
Какъ трудно собирать посѣянный макъ, такъ трудно
назвать свекра роднымъ отцемъ.
Наконецъ, разливанье и разсыпанье (ср. на-прас-но)

символы всего тратимаго попусту, нестоющаго, что
видно въ значеніи слюны. Слюна расточается, разсы-
пается, какъ деньги, которыя такъ-же ничтожны, какъ
<она ѣ такъ-же катятся, потому что круглы: „Твої гро-
ші якъ та слина, А я дівка, як калина; Твої гроші
розкотятся, ти не діждешъ посміяться“. Брату невѣсты,
когда онъ продаетъ сестру, поютъ: „Uczysiatarhowaty,
Jak sestru spredawaty! Hrosz-słyna, sestra—myła Bra-
ty kowi swojomu“ (Wójc. II, 124). Ср. Соу-и, тоу-нѥ и
на-прас-ffo.
Облако. Возвращаемся къ облаку, о которомъ мы
упоминали прежде; какъ о замѣнившемъ другое, не-
извѣстное намъ слово мужескаго рода, имѣющее связь
съ литьемъ и дождемъ. Облако (Срб. об лак и Пол,
obłok—муж. рода), по собственному значенію, сбли-
жается съ тканью, что видно между прочимъ изъ вы-
раженій, какъ: „Бојна копља, као чарна гора, Све-
барјаци, као и облаци* (Срп. пјес. П, 313). Но
облако—пары, дымъ, а потому тонкая ткань сравни-
вается съ дымомъ: „рубочокъ, якъ димъ тонесенькій“.
Ткань—символъ покрыванья; оттого въ Польшѣ, когда
покрываютъ молодую („podczas oczepin“; Пол. oczepiny,
cepíny, Крак. Маз., одного корня съ чепецъ и Млр.
очипок), поютъ: „Przykryło, sie, niebo obłokami,
Przykryła sie, Marysia rąbkami (Wójc. II, 77). Зна-
ченіе самого покрыванья можно видѣть изъ слѣдующей
пѣсни, которую поютъ въ то время, какъ двѣ свахи
надѣваютъ на новобрачную „намитку“: „Яжъ тебе,
сестрице, напинаю, Щастьемъ здоровьемъ наді-
ляю: Будь здорова, якъ вода, А богата, якъ земля,
А пригожа, якъ рожа“ (Метл. 208). Покровенье, слѣ-
довательно, символически изображаетъ здоровье, богат-
ство и красоту. Та-же связь покровенія, изобилія и
красоты выражается, если не ошибаюсь, въ слѣдую-
щемъ. Сравнивая слова: ряса (вѣроятно одежда вообще,
какъ порты), Пол. rzęsa ресница, Млр. ряска и
Лол. rząsa, мелкое растеніе, покрывающее стоячую
воду мы находимъ въ нихъ, если не основное, то про-

изводное значеніе покровенія. Кашебская поговорка:
„gęsti, jak rząsa„ съ ряскою соединяетъ понятіе густо-
ты, отъ коего могло произойти значеніе изобилія въ
Млр. рясный, напр.. „вишень рясно“, т. е. дерева
покрыто вишнями, и въ Пол. rzęsisty, напр. „Mój war-
koczyKU złocisty! Urósł žes mi rzęsisty*. Въ Чеш. řasa,
складка платья, и въ řasno, бахрома, предполагающемъ
Ст. Сл. рѫсьно, откуда рѫснь, обшитый бахромою,
въ Чеш. řasitý, řasný, řasnaty, богатый складками,
видна мысль о связи платья и украшенія. Въ Чеш.
řasna, украшеніе изъ драгоцѣнныхъ камней, въ Млр.
выраженіяхъ „зрясыть (украсить) коровай, ельце“, у
Памвы Бер. въ переводѣ Слав, въ лѣпоту черезъ
въ рясноту,—видно болѣе далекое отъ первоначаль-
наго значенія понятіе красоты. Особенно ясно со-
единеніе въ Млр. рясный значеній: покровенья, бо-
гатства и красоты въ словахъ, влагаемыхъ думою
въ уста Хмельницкаго: „Якъ дасть Богъ, що прійде
весна красна, Буде вся наша голота рясна“ (Зап. о
Ю. Р. І, 54). Здѣсь именно голь противополагается
богатству вообще и покровенію въ особенности. Связью
красоты и любви объясняется, почему Млр. ряска
(водяное растеніе)—символъ любви, а отбиванье ряски
отъ берега—утрата любви, расположенія: „Ой одби-
вае од берега шука-рыба ряску; Утеряла дівчинонь-
ка у козака ласку. А я жъ тую дрібну ряску зберу у
запаску; A в-вечері козакові підійду підъ ласку“
(Метл. 8).
Листья. Дерево покрывается листьями, какъ чело-
вѣкъ платьемъ: „Oj dubrowo, ta dubrowońko! ty do-
broho pana mejesz, Szczo sia w odnym roku Troma
barwy pryodiwąjesz: Odna barwa zeieneńka — wsemu
świtu mylenka; Druha barwa zouteńka—wsemu świtu
sumneńka Tretia barwa biłeńka—wsemu świtu studė-
neńka“ (Z. P. I, 44). Пол. barwa, не только цвѣтъ,
но и ливрея (такого цвѣта, какъ поле герба) и платье
вообще, такъ что Памва Бер. Ст.-Сл. риза объясняетъ
словомъ барва. Всему свѣту мила зеленая одежда ду-

бровы, по связи съ весною, свѣтомъ и весельемъ. Зе-
леное платье дѣвицы имѣетъ отношеніе къ близкому
ея выходу замужъ: „О mój Jasieńku kleinocie! Chodziłam
przy tobie w złocie“—Oj teraz będziesz w zieleni:
Pojdziesz-ci zamąž w jesieni, (Wójc. П. 316. Cp.
Метл, 333). По этому покровеніе, какъ символъ брака,
изображается и облакомъ, и зеленью листьевъ: „Przy-
kryło sie, niebo obłokami, Przykryła sie, Marysia rąbkami.
Okrył się jawor zielonym listeńkiem, Młoda Marysia
bieluchnym czepeńkiem“ (Wójc, П. 77). Сближеніе
дѣвицы съ яворомъ—позднее, и въ Млр. пѣсняхъ сим-
волическое значеніе явора всегда соотвѣтствуетъ грам-
матическому роду этого слова, какъ и въ слѣдующихъ
стихахъ Моравской пѣсни: „Siroky list na javore,
Hezky synek pole oře, Oře, oře, a i seje, Hezke devća
sobě vede“ (Mor. Nar. Р. 430). Дерево развивается—
NN женится, хотя странно, что покровеніе, если только
оно лежитъ здѣсь въ основаніи, относится къ самому
молодому: „Не розвивайсь, сухій дубе; Завтра морозъ
буде: Не женися, молодый козаче: завтра походъ
буде!—Я морозу не боюся: таки розівьюся; Я походу
не боюся: таки й оженюся *) За тѣмъ, по обычному
переходу отъ любви и брака къ битвѣ и смерти, раз-
виваться—биться: „Ой на горі явіронько зелено роз-
вився; Козаченько з товарищемъ за дівчину бився“.
На-оборотъ, опаданье листьевъ сравнивается съ раз-
лукою: отношеніе къ развиванью то-же, что разливанья
къ литью: „Ой піду я у садочокъ, ажъ листъ опадае;
Порадь мене, подруженько: женихъ покидае!—Ой
ти руто, ой ти мьято, ой ти зелененька! Не журися,
дівчинонько, ще ти молоденька. Ой хочъ же вінъ опа-
дае, та ще зелененькій; Сей покине,—другій буде, ко-
*) Морозъ сближается съ войною, потому что война на-
водитъ печаль, коей символъ морозъ. Такъ и въ Лужиц, пѣснѣ:
„Runym tym polu je wulka zyma, Wo rjane hol у je wulka
wôjna. Nech je ta zyma tak wulka, haé'ce Pšecy so weselje kho-
ličcy dže. Nech je ta wôjaa tak wulka, haé'ce, Swojej so lubki
niď newostąju“ (Haup. I, N 157).

закъ молоденький“. Тоже въ Болг. пѣснѣ; „Янка прѣзъ
горѫ минува, Прѣзъ горѫ прѣзъ крушёвенѫ, Съсъ кру-
шевъ листецъ свирѣше. Листецъ свири—говори: „Го-
ро-ле, горо зелена, Џ ти, водо-ле студѥна! Чернѣй,.
горо, чернѣй, джянамъ, Двама да чернѣй ми: Ти за зе-
ленъ листецъ, черно горо, И азъ запърво либе“ (Безе.
Болг. пѣсни. Врем. кн. 22. 82), т. е. чернѣй, печаль-
ся вдвойнѣ (двама), и за себя, потому что ронишь зе-
леный листъ, и за меня, потому что я потеряла перва-
го милаго.
Рой. Въ значеніи роя пчелъ находимъ то-же соеди-
неніе понятій густоты, изобилія, красоты, покрыванья,
какъ и въ ряска, рясить. Съ роемъ сравнивается мно-
голюдство и вообще многочисленность чего бы ни бы-
ло. Такъ, въ заговорѣ XVII в. на счастье въ торговлѣ,
говорилось: „Какъ пчелы ярыя роятся да слетаются,
такъ бы къ тѣмъ торговымъ людямъ купцы сходи-
лись*. Это наговаривали на медъ и тѣмъ медомъ ве-
лѣли умываться (Альм. Комета. Забѣл. Сыскн. дѣла и
пр.), подобно тому, какъ въ Польшѣ въ XVI ст. кропили
кабакъ или лавку отваромъ муравейника, который—то-
же символъ многолюдства, чтобы завлекались въ нихъ
и роились покупщики. Лужицкая пословица относитъ
сл. роиться къ имѣнію, богатству: „komuž žony mrěja,
a konje steja, temu so kubło roji“ (Пам. и обр. 287).
Рой—символъ молодого и поѣзжанъ. Въ Бѣлорус-
сіи, когда женихъ собирается съ боярами въ домъ от-
ца невѣсты, поютъ: Собрався раёчакъ, Да уцёмны
куточакъ, Хочець палецѣць на щирые бары, На жов-
тые цвѣты, На салодкіе мяды; Сабрався NN (женихъ)
зъ сваей дружиной, Хочець йонъ паѣхаць, Тесцень-
ку зваеваць, NN (невѣсту) къ сабѣ взяць“ (Пант. 1853.
№ 5. Бѣлоруссія и пр. Шпилев.). Въ Млр., когда за-
водятъ жениха за столъ и сажаютъ рядомъ съ невѣ-
стою, поютъ: „Ой вився рій, вився, Та хотівъ политіти
На Юрасеву (имя жениха) сосну, А Юрасева сосна тон-
кая та високая, Тонка та кудрявая, На пчоли прида-
лая“ (Метл. 195). Можно думать, что рой здѣсь—сим-

волъ самого жениха, или по крайней мѣрѣ покрыванья
невѣсты, что видно изъ слѣдующаго обычая. Когда на-
дѣнутъ „очипок“ на молодую и прежнія ея подруги
начнутъ пѣть: „Ой погано, Марусю, погано! Скинь че-
пець підъ столець“ и пр.; то княгиня быстро срываетъ
съ себя чепецъ и бросаетъ его подъ столъ, что повто-
ряется до трехъ разъ. Но покрыванье молодой сравни-
вается съ роемъ, садящимся на дерево, а потому кня-
гиня, показывая презрѣнье къ головному убору замуж-
нихъ женщинъ, тѣмъ самымъ не хочетъ, чтобы садил-
ся рой: потому то, если отецъ или мать ея имѣютъ
пчелъ, то просятъ, чтобъ не скидала чепца, не то—
не будутъ садиться рои (Метл. 209.). Что до значенія
красоты; то оно нѣсколько сомнительно. Оно основы-
вается на соотвѣтствіи съ рясить и на сближеніи словъ
роить и строить, при чемъ послѣднее принимается въ
смыслѣ: готовиться. Готовиться и украшаться—поня-
тія родственныя, какъ видно изъ Рус. рядиться, одѣ-
ваться, и нарядить отправить, снарядить—пригото-
вить, напр. въ дорогу;—изъ обл. скрутиться, окру-
тить, покрутить, убрать невѣсту, Волог, скрута,
головной уборъ невѣсты послѣ вѣнчанья и приданое
ея, покрута (уборъ)—синонимъ покрасы, и Тамб. скру-
чаться и др.—снаряжаться готовиться; Пол. stroić
się, наряжаться, Млр. Зап. строиться — готовиться,
какъ и въ слѣдующемъ: „Jak sia pczołońki, r oj ať,
Tak sia bojare stroj ať, Jak pczoły na leszczynońku,
Tak bojare na czuzynońku (Žeg. Р. I. 70. 86. 129).
Вить и вязать. Приступая къ замѣчаніямъ о симво-
лическомъ значеніи нити и ткани, предварительно раз-
смотримъ въ нѣсколькихъ словахъ тѣ представленія,
которыя соединяются съ нитью и тканью. Нѣкоторыя
слова, означающія нить, заключаютъ въ себѣ понятіе
витья, свиванья и переходятъ къ значенію ткани. Отъ
одного корня съ сучить, сукать, крутить, — Хор.
sukanc, нить, общеславянское сукно, Пол. suknia,
Чеш. sukne, платье, Пол. suka, треугольная, обыкновен-
но красная пелеринка Краковской свитки, Русс. Пол.,

Бол. сук-мана, въ которомъ вторая половина означаетъ
шерсть. Отъ вить—свита, въ Млр.—только верхняя
одежда, въ Хорут. (switice, rahe)—только нижняя, въ
Срб.—извѣстное украшеніе одежды (clavns carnlens ant
rnber), a въ Хорват, и старинномъ Сербскомъ—одежда
вообще; послѣднее значеніе безъ сомнѣнія древнѣе,
чѣмъ всѣ частныя, подобно тому, какъ старинное порты,
платье, древнѣе теперешняго портки, Пол. portki. Ни
въ сл. сукно, ни въ с;вита нѣтъ ничего, что-бы приуро-
чивало ихъ къ одной только ткани; они могли бы озна-
чать и нить и, вѣроятно, означали. При с-ви-та нахо-
димъ с-ви-ла, которое въ Срб.—шелкъ, въ Хорут.—
проволока, слѣдовательно въ старину—нить. Свила
можетъ относиться къ ткани, какъ обл. Влр. скрута,
головный уборъ невѣсты, могло бы—къ нити. Самое
нить, имѣющее теперь одно значеніе, переходило и къ
ткани, судя по Арх. разнититься, раздѣться если толь-
ко слово это не значитъ собственно раздѣться до нитки.
Такое тождество нити съ тканью объясняется очень
естественнымъ сближеніемъ витья съ плетеньемъ и ткань-
емъ, которое, принимаемое въ собственномъ смыслѣ,
позже плетенья. Плетенье предполагаетъ гибкость ма-
теріала, почему однимъ корнемъ, переходящимъ къ пле-
тенью, означались разнородные гибкіе предметы: при
вить стоятъ: Вят. витвина, стебли корнеплодныхъ
растеній, вица, вичка, прутъ, розга (во мн. губ.)
вѣтвь, потомъ чрезъ понятіе плетенья — вѣнъ (ср.
Арх. Костр. витень, плеть) и Орл. повѣть, лѣтнее
жилье, построенное изъ плетня; одного корня съ
нить — Арх. нетина, то-же что витвина, a можетъ
быть и Пол. nać, то-же. Отъ корня си — сило, конскій
волосъ, изъ котораго скручиваютъ поводокъ удочки
(Перм.). Ст.-Сл. ситнѥ, Пол. sitowie, ситникъ, бо-
лотное растеніе, a черезъ вязанье и плетенье-сило-
силокъ, си-то, рѣшето, и сѣть, которое Павма Бер.
объясняетъ черезъ сило. Какъ Срб. влас—извѣстная
порода льна, что не чуждо и Русс, языку и предпола-
гается областнымъ (Влад. Костр.) волоха, рубаха,

такъ, наоборотъ, ленъ можетъ, значить шерсть, какъ
видно изъ Хорут. lini tise, Срб. лињатисе, терять
шерсть, волоса *). Какъ жила переходитъ къ значенію
веревки, откуда Срб. жилити, вязать извѣстнымъ обра-
зомъ, такъ наоборотъ отъ свила, нить, — Яросл. сви-
леватый, жилистый, a отъ значенія нити, веревки,
предполагаемаго въ словѣ ленъ, въ Камч. это слово
переходитъ къ значенію жилъ, идущихъ по обѣ сто-
роны шейныхъ позвонковъ. Усиленный корень сл. ленъ,
Ст.-Сл. льнъ, образуетъ съ суф. с (ср. часъ, гласъ)
слова: лѣса, плетенный шнурокъ уды, Серб, љеса,
Кур. лѣска, плетенка изъ прутьевъ, Млр. лиса, пле-
тень. Вязанье переходитъ къ значенію не только свя-
занной, скрученной или вяжущей веревки, но и узла.
Одного корня съ вязать — Влр. вясло, Млр. пере-
вьясло, скрученная изъ соломы веревка, которою вя-
жутъ снопы, Твр. вязло, сумка съ извѣстнымъ сна-
добьемъ, навязываемая на шею передовой коровы, для
предохраненія стада отъ звѣрей (слѣдовательно науза),
и узелъ, собств. вяжущее г-ужъ (ср. г-усеница),
петля у хомута, которою прикрѣпляется дуга къ ог-
лоблѣ, въ областныхъ говорахъ (Арх., Новг.)—петля,
замѣняющая уключину! Узда—слово несложное изъ
възъ и дѣти, какъ полагалъ Миклошичъ, а простое,
со звуками зд, ставшими на мѣсто кореннаго ду какъ
въ гнѣздо; оно близко къ Пол. wędzidło, Чеш.
ndidlo, удило, и къ слову węda, уда, которое можетъ
относиться собственно не ко крючку, a къ лѣсѣ. Бли-
зость корня АД къ ВАЗ показываетъ, что узда — ве
ревка или узелъ, петля. Пол. powróz, Млр. поворо-
зокъ, Срб. повразити и другія того-же корня, съ
основнымъ понятіемъ вязанья переходятъ къ плетенью
въ Русс, верзти, откуда Арх. в ер з ни, лапти, и къ
узлу въ Серб, в p ж, узелъ на деревѣ, сукъ. Перм,
ничей, ничейка, į петля у мережи, по всей вѣроят-
*) Русс, линять, кромѣ этого, значитъ и терять цвѣтъ,
по связи линянья животныхъ и перемѣны цвѣта ихъ шерсти.

ности одного корня съ нить. Такимъ-же образомъ путо«
значило прежде веревку, какъ видно изъ Яросл. о пу-
ти на, нити, привязываемый къ верхнимъ угламъ и се-
редині* бумажнаго змѣя. Нити эти зовутся еще путлями,
а путля, по формѣ, соотвѣтствуетъ слову петля, гдѣ
e изъ A. Языкъ распространяетъ завязыванье и на за-
мыканье, сохраняя тѣмъ память о старинной простотѣ
быта. Одного корня со Ст.-Сл. врѣти, заключать,
замыкать,—слова, означающія веревку, плетенье, ткань;
вервь, Камч. поворъ, родъ веревки, обора, веревка
вообще (Костр.) и шнурокъ, которымъ привязывается
лапоть къ ногѣ, свора, равное по основному значенію
своему уменьшительному шворка; Пол. wór, Русс,
ворохъ могли произойти отъ понятія заключать, но
Ст.-Сл. врѣтище, власяница, ст.-Чеш. vrece, cilicium,
vestimentnm ex pilis caprarum (Вацер.) — скорѣе отъ
плетенья. Замокъ, замыкать предполагаетъ значеніе
завязывать, сохраненное въ смычь (свора), Серб, за-
мицати, закинуть веревку, напр. на шею волу, Срб.
замка, живая петля, въ Чеш. smečka, лента, петля,
узелъ, по первому значенію, соотвѣтствующемъ Поль-
скому ws-tęga, Чеш. s-tužka и пр. при Чеш. s-tužiti
стягивать. Изъ всего сказаннаго можно заключать, что
гибкость, витье, плетенье, вязанье и замыканье должны
имѣть сходныя символическія значенія.
Тонкое дерево. Малое представлялось народу моло-
дымъ и красивымъ *); тонкость, извѣстный видъ мало-
*) Какъ мелкій отъ одного корня съ молоть, a назва-
нія крошки, малости имѣютъ при себѣ глаголы со значеніемъ
измельчать, напр. Срб. трина—тереть, Олон. сурушка—ру-
шать, напр. крупу, кроха-крушить, крошить, нарѣч. троха,
трохе, трохы— трошить, ломать на мелкія части и расточать;
такъ и слова малъ, милъ, будучи видоизмѣнѳніями того корня,
что въ млѣти, имѣли вѣроятно одно общее значеніе разбитаго,
размолотаго, мягкаго, потомъ малаго. Отъ этихъ значеній сл.
милъ перешло къ красотѣ, любви и состраданію, горю. Мо-
лить, собств. растирать, потомъ умягчать, умилостивлять, от-

сти, а потому и она переходитъ къ значенію красоты,
что выразилось въ обычныхъ выраженіяхъ Болгарскихъ
пѣсень, гдѣ тонкій значитъ прямо прекрасный: „тънка
пушка, сабна“; красота женщины обозначается ея
стройностью: „тънка снага“ (совокупность всѣхъ чле-
новъ, Пол. postać): „либе... на снагѫ тенко-високо“.
(Безе. Болг. п. Врем. кн. 22. стр. 51, 71 и др.); по-
этому причина, по коей стебель, вѣтка, дерево служатъ
символами дѣвицы—ихъ тонкость и гибкость, прини-
маемый въ смыслѣ красоты. Въ Млр. пѣснѣ тополь,
въ которую обращена невѣстка злою свекровью —
„Тонка та висока, та листамъ широка; Безъ віт-
роньку мае (качается), безъ сонечка сяе“ (Метл. 286).
Сербская красавица—„танка je како и шибљнка, а
висока, како оморика“ т. е. сосна (Срп. ąjec III. 267).
Ель, любимый въ Серб, пѣсняхъ образъ красоты,
обыкновенно—„танковрха“, „танка-поносита“ или „ви-
та јела\ Согласно съ послѣднимъ эпитетомъ, прини-
маемомъ въ смыслѣ гибкости, самое сл. ель сбли-
жается съ витьемъ, такъ что Млр. свадебное деревцо,
символъ невѣсты, вільце, имѣетъ и другую форму:
ельце. При хвоя. Пол. choina, есть глаголъ chwiać
się, шататься (въ Азбуковникѣ хвѣюся, волнуюся,
влаюся). Въ Тамб. губ. хвоя, вершины или вѣтви
срубленныхъ деревъ всякаго рода; слово „срубленныхъ“
не имѣетъ основанія въ собствен, значеніи хвои, но
значеніе вершины объясняется тѣмъ, что верхъ—самая
носится къ тому-же корню (Безе. Врем. 22. 111—112). На
этомъ основаніи риѳмуются въ Млр. пѣснѣ слова млинъ,
мельница, мелющая, милъ, и сближаются понятія—молоть и
Вызывать умоляя: „Закотилось сонечко за новенькій млинъ
Цілуються, милуються а хто кому милъ“ (Метл. 317), „Ой
млинъ меле, Ой млинъ меле не колесомъ, листомъ (?); Вик-
ликае козакъ дівку не голосомъ, свистомъ: Вийди, вийди,
дівчинонько, моя не чужая! Війди, війди, дивчинонько, потіхо
ти моя“ (ibid. 116.). По связи просить и спрашивать, сбли-
жаются молоть и пытать (ср. Ž. Р. 11. 199.).

гибкая часть дерева, почему и сравнивается съ дѣви-
цей—дочерью: „Стой, яблонка, вѣкъ безъ верха;
Живи, моя матушка, вѣкъ безъ меня“ (Ск. Рус. Нар. I.
3, 149); „Стой, рябина, безъ верху: Живи, батюшка,
безѣ дочери“ (Гул. Оч. Ю. С. 6, 43). Серб, лоза
имѣетъ такой-же эпитетъ, какъ и ель: вита лоза,
что выражается однимъ словомъ павит, павитина,
дикая виноградная лоза: по этому и лоза, виноградная
ли, какъ въ Серб, пѣсняхъ, или верболозъ, какъ въ
Малорусскихъ, есть символъ женщины.
Нить. Вѣтвь роднится съ нитью общимъ той и дру-
гой свойствомъ гибкости: Срб. жица, облает, жичка,
нитка, и Рязан. жичика, хлыстъ, прутъ, розга, жи-
чить, бить, сѣчь, Тамб. ж икать, стегать кнутомъ или
прутомъ; Новг. c-трощать, ссучивать, Пенс, выстра-
стить, ссучить, сродно съ трость (ср. Серб, „танак
као трет“) и Чеш. treštati, наказывать, т. е., вѣ-
роятно, первоначально—бить. Потому гибкость слѣ-
дуетъ считать причиною сближенія нити, ткани и жен-
щины, дѣвицы: „Што се оно у планини сјаше? Je ли
свила мећу свиларима? Али злато мећу златарима?
Али свита мећу терзијама? Али маре Mehy ћеверима?“
и дальше (Срп. nļec. I. 37); „Бијела свила по мору
плила. Бијела свило, не поквасисе! Лијепа маре, не
омрази се“ (ibid.). Можно думать, что въ слѣдующей
Петровочной пѣснѣ бѣлая пряжа—символъ самой дѣ-
вицы, которая ее бѣлитъ. Пряжа раздѣляетъ участь
самой дѣвицы: она тонка и бѣла, если та выйдетъ за
милаго и будетъ любима; толста и не бѣла въ против-
номъ случаѣ: „Ой горе, горе, сухій дубе! Паше по-
лобня черезъ води, Ой черезъ води на слободи, Де
Катерина біль білила, Зъ тонкою більлю говорила: „Ой
беле жъ моя тонка біла! Якъ я тебе убілила! Ой якъ
я піду за милого, Тоя тебе, беле, въ шовку потчу, То
я тебе, беле, въ будень зношу*. Затѣмъ повторяются
первые четыре стиха и слѣдуетъ: „Зъ Товстою більлю
говорила: „Беле-жъ моя товста не біла! Ой якъ я
піду за нелюба, то я тебе, беле, въ чернітъ потчу,

То я тебе, беле, въ свято зношу“. Чернитъ—черная
шерстяная пряжа и плахта изъ нея. Подобный же мо-
тивъ составляетъ содержаніе Сербской пѣсни, но тамъ
неудобно сближеніе, потому что дѣвица не бѣлитъ пря-
жу, не прядетъ нити, a плететъ гайтанъ (сущ. муж.
р.), шнурокъ, и думаетъ, кому онъ достанется (Срп.
пјесм. I. 291.).' Отсюда понятно, отчего вѣдьмы под-
катываются подъ ноги прохожихъ именно клубкомъ
нитокъ, a изъ разсказа, приводимаго Караджичемъ
какъ бѣлый конь, бывшій марою (Срб. мора, Чеш.
můra. Млр. мара, привидѣніе вообще, Пол. zmora),
въ видѣ клока бѣлой шерсти, давилъ спящаго человѣ-
ка, можно догадываться, что и женщины-моры превра-
щались въ клокъ шерсти или льна.
Какъ вообще мысль переходитъ отъ красоты къ
любви, такъ и свиванье, символъ этой послѣдней. Какъ
пара любовниковъ представляется свившеюся виноград-
ною лозою (Срп. rgecM. I. 401, 402), такъ и растенія,
выросшія на гробѣ любовниковъ, вьются одно около
другаго: „Више драгог зелен бор израсте, А виш'
драге румена ружица, Па се вије ружа око бора,
Kao свила око ките смиља“ (Срп. пјес. I. 240). Въ
другомъ мѣстѣ прибавлено, что ихъ обвиваетъ че-
мерица—горе: Из Омера зелен бор никао, Из Мериме
зелена борика; Борика се око бора вила, Кано свила
око ките смиља, Чемерика око обадвога“ (ibid. 259).
Такъ и невѣста, по отношенію къ жениху, сравнивается
съ нитью, которая навивается на валекъ (die Spnle):
„Одви се Маре од рода, Каконо чела од poja; Приви
се Петру делији, Каконо свила къ јумаку“ (ibid. 34).
Паутина—тоже нить *), и потому имѣетъ въ Млр. пѣ-
снѣ то-же значеніе, какъ свила въ Сербскихъ: „Ой 61-
*) Въ Пермской губерніи тенето, паутина. Паукъ пря-
детъ, снуетъ, и на этомъ послѣднемъ основаніи самое названіе
его можно сблизить съ областнымъ паутъ и паутъ, оводъ,
слѣпень (ср. m въ паутина); летанье насѣкомыхъ и птицъ
сравнивается съ витьемъ и снованьемъ, что доказывается сл.

лая паутина по тину повилась; Марусечка зъ Ивашеч-
комъ понялась, понялась. Яки руки, таки ноги, така й
голова: Изійшлися, обнялися, люба й размова“ (Петро-
вочная). Въ слѣдующихъ стихахъ къ свиванью—люб-
ви прибавляется новое значеніе привыки, которая впро-
чемъ, по поговоркѣ „стерпится—слюбится“, представ-
ляется любовью (Арх. с вы к а—привязанность къ че-
му): „Не свивайся, не свивайся, трава со былинкой; Не
лестися, не лестися голубь со голубкой, Не свыкай-
ся, не свыкайся молодецъ съ дѣвицей“ (Ск. Рус. Нар. I.
3. 137); „Какъ не бѣлая березанька со липой свива-
лась, Какъ въ пятнадцать лѣтъ дѣвица съ молодцемъ
свыкалась“ (Гул. Оч. Ю, С. 107). Такъ какъ ленъ—
волосъ, кудри сближаются въ языкѣ съ куделью, и вы-
раженіе „прядь кудрей“ вполнѣ народно, потому что
Твр. прядка—волокно льна, Арх. прядено — коно-
пля для пряжи, и такъ-какъ витье соединяется съ
понятіемъ кудрей, откуда Серб, в и ти ц а, локонъ; то
и волоса имѣютъ то-же значеніе, какъ нить и былин-
ка: „Прилегайте кудри черныя Къ моему лицу бѣ-
лому, Къ моему лицу румяному; Привыкай, душа Ма-
шенька, Прывыкай, свѣтъ—Ефимовна, Къ моему уму—
мотыль, отъ мотать, сновать, и тѣмъ что ласточка названа
въ Влр. н Млр. загадкѣ: „шило-мотовило“. Въ Сербской за-
гадкѣ ласточка: „спријед шило, страта вило (хвостъ, ср.
хвостъ—хвостать и хлестать, что предполагаетъ гибкость) оздол
хартија, озгор мантіја“; но пчела: „мотовило-вило по гори
се вило, кући долазило, соли не лизало“. Нельзя ли па въ
сл. паукъ считать предлогомъ, а—ÄK, на основаніи m въ пау-
тина, считать родственнымъ съ ѫда и понятіемъ вязанья, или
на основаніи сродства с съ к (десять и Sex«)—съ ÄC—wąs, кото-
рое отъ шерсти и волосъ (Енисейск, усъ, шерсть, Чеш. wausy,
борода, усеница—гусеница, волосатый червь) переходитъ къ
кожѣ (усниѥ, Чеш. usni, usnął. Ср. Камч. укенчина, пло-
хая оленья кожа безъ шерсти) и ткани (Костр. уело, часть
тканья, Млр. усы, извѣстн. украшенія верхняго платья, какъ
Срб. свита)?

разуму, Ко нраву молодецкому, Ко обычаю княженец-
кому“ (Ск. Рус. Нар. I. 3. 108).
Отъ любви и брака мысль переходитъ къ другому
„суду Божію-, битвѣ и смерти: „Ой у городі у Отобу-
рі Да дві квітки вьеться: Що підъ городомъ Отобу-
ромъ Тамъ Овраменко бьеться. Ой у городі у Отобу-
рі да дві квітки звито; A підъ городомъ, підъ Ото-
буромъ Тамъ Овраменка убито“ (Млр. и Черв. Думы
52). Хмѣль, какъ вьющееся растеніе,—очень обыкно-
венный символъ любви, и, какъ показываетъ грамма-
тический родъ слова и крѣпость хмѣлю,—симв. жениха,
а не невѣсты. Въ Мазовецкой свадебной пѣснѣ поется:
.„Żebyś ty, chmielu, na tycki nie loz, Nierobił byś ty z
panienek niewiost*. Тоже въ Моравской: „0 chmelu,
chmelu, chmelu zeleny, Bez tebe žádného vesele neni.
Dyby's ty, chmelu, po plotach ne lez, Nenadělal bysi z
parenek něvest; A že ty, chmelu, po plotach lęzeš, Ne
jednej panence věneček vezmes“ (Mor. nar. р. 300).
Виться по тыну или „по тичині“—любить, какъ вид-
но изъ приведеннаго выше мѣста о паутинѣ; за тѣмъ—
биться: „Ой чи це той хміль, що по тину вьется, Чи
це той Нечай козакъ, що зъ Ляшками бьется? Годі
тобі, хмелю, та по тину виться! Годі тобі, Нечай ко-
закъ, изъ Ляшками биться“ (Метл. 405).
Отъ витья—любви ведетъ свое начало завиванье
кудрей, какъ символъ домашняго счастья и счастья
вообще. Въ сговорной Влр. пѣснѣ женихъ чешетъ куд-
ри и приговариваетъ: „Зививайтесь кудри! Ужъ какъ
завтра васъ, кудри... Не самъ буду завивати; Завивати
станетъ красна дѣвица“. Мать его, услышавши это,
говоритъ: „Какова еще рука у дѣвицы?... Либо завьют-
ся кудри, Либо не завьются черныя. Коли будетъ со-
вѣтъ да любовь, Кудри сами станутъ завиваться; Коли
будетъ кось да перекось, Не развивши станутъ разви-
ваться... Завиваются... кудри Отъ веселья, отъ ра-
дости;... Развиваются ли черные Отъ печали отъ
горести, Отъ тоски отъ кручинушки (Ск. Рус. Нар. 1. 3.
107. 8). Въ пословицѣ: „вейся усокъ, завивайся усокъ:

будетъ мяса кусокъ“ вейся можно сблизить съ радуй-
ся. Въ Серб. пѣсняхъ золотая нить принимается за сим-
волъ счастья: „Одвила се златна жица од ведра не-
ба, Савила се првјенцу око клобука; То не била злат-
на жица од ведра неба, Beћ то била добра cpeћa
од мила Бога“. Послѣдній стихъ замѣняется другимъ
„Beћ то била снаха наша од добра рода“, или „Beћ то
била лепа Ружа од добра рода“ (Срп. njес. I. 38, 54,
57, 58,), изъ коихъ можно заключить, что подъ золо-
тою нитью понимается невѣста, дарованная Богомъ, и
приносящая счастье. Но этого объясненія нельзя рас-
пространить на слѣдующій припѣвъ при заздравной ча-
шѣ на свадьбѣ: „Пустиласе златна жица из рожанства
луга, Савила се старом свату око клобука“. Караджичъ
замѣчаетъ, что „изъ рожанства луга“, по словамъ тѣхъ
людей, между которыми это поется, — изъ той рощи,
гдѣ родился Христосъ, и значитъ „из мира“, чтобъ
свадьба мирно прошла. Подъ измѣненіями, отъ вліянія
Христіанства, можно распознать въ этомъ объясненіи до-
вольно явственныя языческія вѣрованія. Мы видѣли,
что витье, a слѣдовательно и нить, относятся къ двумъ
важнымъ моментамъ человѣческой жизни: браку и смер-
ти, и сверхъ того имѣютъ значеніе счастья. Нить от-
носится и къ несчастью: при Бѣлорусской пословицѣ
о постоянной удачѣ („кали ведзецса (нитка), и на щеп-
ку прядзецся“) стоитъ другая, о постоянной неудачѣ:
„бѣда на бѣдзѣ — якъ на нитцѣ идзе“ (Пам. и обр.
48. 176). Такое-же двойное значеніе имѣетъ паутина,
потому что есть примѣта: если паукъ опустится на че-
ловѣка до полдня, то это знакъ счастья, если послѣ —
несчастья (ср. Лужиц. примѣту о дождѣ). И такъ,
нить — судьба вообще. Изъ сближенія этого съ мѣстами
Серб. пѣсень о нити изъ неба или изъ рощи, коей на-
званіе напоминаетъ Рожаницъ, можно заключить, что
нити эти ведутся миѳическими существами, завѣдываю-
щими судьбою людей. Точно, Сербская сказка представ-
ляетъ „добру срећу“ прекрасною дѣвицей, прядущею
золотую нить, а что несчастье прядетъ, видно изъ по-

<словицы: „несрећа танко преде“, т. е. легко можетъ
приключиться (можетъ быть къ нити судьбы относит-
ся и „гдѣ тонко, тамъ рвется*). Предполагая, что „Сре-
ћа“ и „Несрећа“ и Рожаницы вообще относятся къ Ви-
дамъ, можно думать, что понятіе витья соединялось съ
словомъ Вила не только въ позднѣйшую, но и въ древ-
нѣйшую эпоху, и что Ви-ла значитъ собственно не
только вяжущая наузы, но и прядущая, именно—нить
судьбы (Бусл. въ Арх. Калач, ч. I). Впрочемъ, вить-
ся, Ср. вијатися, значатъ и летать.
Путо, узда. Такъ-какъ конь и волъ довольно обык-
новенные символы человѣка въ разныхъ положеніяхъ
(Срп. поел. 283, 257, 140. Срп. пјес. 428 И MH. др.),
а витье сродно съ вязаньемъ; то пута, налыгачи (ремни,
привязываемые къ рогамъ воловъ), узда—символы лю-
бовныхъ связей: Ой на волики та налигачі, а на ко-
ники пута, Коли-бъ-же не ти, сердце дівчино, то не
бувъ би я тута“ (Метл. 56), т. е. какъ воловъ—на-
лигачи а коней—пута, такъ меня удерживаетъ здѣсь
любовь къ тебѣ. Опустить повода—потерять, оставить
любимую прежде: „Jedzie Iasieńko, jedzie nadobny przez
zieloną dąbrowę kozpuscił cugle, rozpuścił złote koni-
kowi na glowę:„Nie tak ći mi žal tych złotych cugu,
com je rozpuścił; Bardziej сіе, mnie žal, dziewczyno, com
ciebie opuścił“ (Wójc. I. 159. Cp. Morav. Narod. Pis. 245,
съ важною впрочемъ перемѣною: „perecka“ вм. „cugle“).
Путо отъ любви переходитъ къ значенію брака: если
дѣвица или холостой найдутъ нечаянно путо, то это
признакъ скораго выхода замужъ или женидьбы (Пенз.
губ.); свахи ходятъ сватать съ путомъ, какъ символомъ
своего дѣла или залогомъ удачи. Отсюда, a можетъ
быть непосредственно отъ сближенія понятій ловить,
путать лошадь и любить, сватать дѣвушку, опутать
значитъ въ Оренб., Новг. сватать. Соотвѣтственно этому,
какъ Ворон, свозжаться, связаться, познакомиться,
свести дружбу, такъ и запрягать—жениться, вѣн-
чаться: „Zaprzęgaj, Jašienku, cisawe koniezki“.—Jakže
ci zaprzęgać, kiedy sie, motają? Wielki žal dziewczynie,

ki e d jej slub dają“ (Wójc. 1. 169). Метанье лошадей
сравнивается здѣсь съ сопротивленіемъ невѣсты, a въ
слѣдующемъ—со сплетнями на невѣсту, которыя мѣ-
шаютъ свадьбѣ: „Zapřahal, mily Janičku, ty brane (w>
konicky“.—Kerak jich Zapřahat', Dy se mi motajn?
Tebe, prošwarna dzěvncho, Inde omnvąjn“ (Mor. Nar.
Т. 415). Отъ любви—обычный переходъ къ счастью
вообще, что видно изъ слѣдующаго мѣста: „Ой воли
моі та половиі, Чомъ ви не орете? Ой літа-жъ мої та
молодій, Чому ви марно йдете? Ой коли-б же ми та
запряжені, Ми бъ орали, не стояли; Ой колибъ же ми
роскоши мали, Ми бъ марно не пропали“ (Ластивка).
Можно думать, что, подъ вліяніемъ мысли о связи за-
пряганья съ бракомъ, сл. супругъ отъ знач. пары во-
ловъ (или лошадей) перешло къ значенію мужа и жены
взятыхъ вмѣстѣ, потомъ — каждаго изъ нихъ (ср.
тягло—пара воловъ, потомъ мужъ и жена). На то же
указываетъ, теперь не имѣющее нагляднаго значенія,
Пенз. вязаться, ухаживать, сватать, напр. „молодецъ
вяжется на дѣвицу“. Извѣстно, что и родство, выте-
кающее изъ брака представляется въ собственномъ
смыслѣ связывающимъ людей, что видно изъ Ст.-Сл.
ѫжика, Пол. powinowactwo, Чеш. powinowactwie
родство, a можетъ быть и изъ нетій, племянникъ.
Впрочемъ, нельзя сказать покамѣсть, какъ именно пред-
ставлялись витье и вязанье, принимаемый за символъ
родства. Можно думать, что изъ отношеній семейныхъ
развилось и понятье объ обязательствѣ вообще, хотя
доказать это разборомъ значенія словъ трудно. Выше-
упомянутое Чеш. слово, при значеніи родства, имѣетъ и
другое—powinowaty, обязанный. Но какъ въ близ-
кихъ къ витью, веревкѣ, тканью—одеждѣ: Арх. по-
крутить, договорить работниковъ на промыслъ изъ
части, покрутъ, наемка людей для морскихъ промы-
словъ, потомъ—часть улова; такъ и въ обыкновенномъ
обязать, обязанность, не видно ничего, кромѣ то-
го, что они относятся къ вязанью.
Вязанье. Выше упомянуто сближеніе словъ с вы-

каться и свиваться; прибавимъ еще Моск. замыч-
ка, привычка, указывающее на близость витья, вя-
занья и замыканья. Трудно понимать это свыканье
мужа и жены, невѣсты и жениха рядомъ взаимныхъ
уступокъ. Въ самой пѣснѣ говорится, что невѣста
привыкаетъ ко нраву молодецкому, ко обычаю
княженецкому, т. е. приноравливается. На это указы-
ваетъ и сближеніе словъ покорный, поклонный и по-
винный: при тавтологическомъ выраженіи „покорный—
поклонный“, „покориться поклониться“ могутъ быть
поставлены равныя себѣ: „поклонная голова“ и „по-
винная голова“. Поклонъ—просьба, „прійти съ покори-
щемъ“—съ просьбою; оттого въ Влр. свадебной пѣснѣ
прививанье нити къ стѣнѣ (ср. „паутина по тину по-
вилась“) приравнивается къ просьбѣ о прощеніи и со-
провождающему ее поклону: „Шелкова ниточка къ
стѣнкѣ льнетъ, Марьюшка батюшкѣ челомъ . бьетъ:
„Прости, батюшка, багаслави на Божій судъ пойтить“
(Вѣст. Георг. Об. 1855. IV.) Витье же—любовь, при-
вычка. Этимъ мы не хотимъ сказать, что, при образо-
ваніи словъ повиновеніе, вина, выражающихъ, по
словопроизводству, отношеніе предмета связаннаго къ
свободному, подчиненнаго къ властвующему, имѣлось
въ виду только отношеніе жены къ мужу или млад-
шихъ членовъ семьи къ старшимъ: было много пред-
метовъ полнѣе и очевиднѣе подчиненныхъ власти чело-
вѣка. Какъ бы ни было, власть и подчиненіе, съ одной
стороны, и любовь, a черезъ нее и подарокъ, съ дру-
гой, выражались вязаньемъ.
Не говоря уже о томъ, что витье, какъ мы видѣли
выше, символъ поклона, a поклонъ символъ подарка,
откуда Срб. поклон, поклонити, подарокъ, подарить,
укажемъ на связь вязанья—любви съ вязаньемъ—по-
даркомъ въ старинномъ Германскомъ обычаѣ дарить лю-
бовницамъ брелоки, которые навязывались на руку пли
надѣвались на шею (Grimm, Ueber Schenk und Geb. Abh.
der Ak. zu Berl. 1848). Соотвѣтствіе Русскихъ гривенъ
Нѣмецкимъ helseta, w ör geta заставляетъ думать, что

Чеш. vázat, въ смыслѣ дарить, не заимствовано отъ Нѣм-
цевъ: „Oba kmotři powidali, comu (своему крестнику) budu
wazať jeden a druhý. Sw. Petr powídal: „Co já mu mám
vázať? ja mu budu vázať, aby se mu na zemi dobře ve-
dlo, čeho-by si přál, aby měr. A Pan Bůh zase, že mu
bude vazať aby se mu po smrti dobře vedlo1; (Pohad.
a pow. národ, Morav. Sebr. Kulda. I. 178). Сущность
обрученья у Славянъ состояла, по видимому, въ размѣ-
нѣ подарковъ между женихомъ и невѣстою. На родъ
этихъ подарковъ указываютъ слова: обручить, Млр.
заручить и обручъ, Пол. obrączka, перстень. Срб.
заручити дјевојку до сихъ поръ сохранило нагляд-
ное значеніе: подарить перстнемъ, надѣть перстень на
руку невѣсты. Этому соотвѣтствуетъ Моск. выраженіе:
платки давать, въ слѣдъ за сговоромъ, въ увѣреніе,
что родители невѣсты не отопрутся отъ своего слова,
посылать жениху платокъ, a роднѣ его подарки, и Ма-
лорусское: „вже-й хустки побрали“, уже сговорены.
Нѣм. форма eingebinde при angebmde, подарокъ—
находитъ объясненіе и въ [Млр. (можетъ быть обще-
славянскомъ) обычаѣ подъ весну завязывать дѣтямъ мо-
нету въ рубашку, чтобъ были при нихъ деньги въ то
время, какъ въ первый разъ услышатъ кукованье зо-
зули. Если не ошибаюсь, есть мѣста, гдѣ вмѣсто того,
чтобъ класть серебряную монету въ башмакъ невѣсты,
завязываютъ эту монету въ подолъ невѣстиной рубашки.
Слѣды витого золота Германцевъ есть и у насъ.
По пѣснѣ, перстень, символъ жениха, вьется: „Межъ
ними (отцемъ и матерью, лежащими въ постели) вьется
не златъ перстень; Павелушко—златъ перстень, Златъ
перстенекъ да Ивановичъ“ (Сел. свад. обр* въ Малм. у.
Совр. 1857. I).
Если витье, вязанье, въ смыслѣ любви, выражаетъ
взаимныя отношенія лицъ, тонъ словахъ, повинный-
покорный можно видѣть переходъ вязанья къ выра-
женію отношеній лица дѣйствующаго къ страдатель-
ному, или—къ вещи. Кромѣ любви, запряганье, узда;,
возжи, налыгачи, ярмо имѣютъ значеніе нужды—не-

воли: „Ой на волики—во лові дики, на коніченьки—
узды; Коли-бъ не ти, сердце дівчино, не знавъ би я
нужди. Ой на голики—та налигачи, на коніченьки
віжки; Коли бъ не ти, сердце дівчино, не ходивъ би я
пипки“ (Ластивка. 352), т\ е. былъ бы богатъ, не
зналъ бы горя, которое постоянно ходитъ рядомъ съ
ну&дою (ср. „Ой не знавъ козакъ ні горя, ні нуж-
ди“). Близко къ этому слово бороздить, сдержи-
вать на удилахъ (Дон.), которое значитъ также: мѣ-
шать, препятствовать (Костр.). Отсюда же многія слова
для бѣды и горя, съ основнымъ значеніемъ вязать,
крутить: Чеш. swizel, веревка, а также трудъ, бѣд-
ность; отъ крутить—кручина и Волог, сукрутина,
круто свитая нитка, а также печаль, тоска, особенно
отъ недостатковъ; отъ тѫг = тѫг — Рус. Срб. Чеш.
туга, tuha, коего значеніе видно въ тавтологическомъ
Срб. выраженіи: „туго и неволю“; при кръп—кроп,
рядомъ съ Новг. крёпать и Общерус. кропать, шить,
вязать кое-какъ, Серб, крпити, ставить заплаты, ла-
тать, Пол. kurpie, лапти (основное предст. вязанья),
Чеш. krpe (ед. ч. ср. р.; мн: krpata), kropě, krůpě
(ж. ед.), Срб. крпље (мн. ж.), родъ лыжъ или обуви
для хожденія по снѣгу, рядомъ съ усиленною фор^
мою того-же корня въ Новг. крѣпальница, руко-
дѣльница, находимъ и Новг. Костр. кропота, забота;
отъ клячъ, обрубокъ, Млр. цурка, цурупалокъ, т. е.
палочка, которою скручиваютъ обвязанную вокругъ че-
го веревку,—Волог, склячить, связать, сжать, коего
переносное значеніе (притѣснить) соотвѣтствуетъ тако-
му же значенію слова скрутить. Сердце сжимается
отъ горя, и горе представляется въ Нѣмецкихъ сказ-
кахъ желѣзнымъ обручемъ, который давитъ грудь че-
ловѣка печальнаго и разрывается, когда сердце растетъ
отъ счастья (Grimm. March. I. 1—5; П. з —6). Ивъ
сказаннаго ясно, почему считается дурною примѣтою,
если на ниткѣ у шьющаго сами собою вяжутся узлы.
Въ одной Моравской сказкѣ разбойникъ, который шьетъ
себѣ сорочку, не зная, что вертепъ, гдѣ онъ сидитъ,

уже окруженъ людьми, говоритъ другимъ: „ale, bratři
mili, mně se zdá, že nas jakési neštěstí očekává! Mně
se na niti samé slučky (smečka, suk, uzel) dělají“ (Poh.
a p. N. Mor. Kuldy. 538).
Бели вязанье въ этихъ словахъ можно объяснить
изъ положенія связаннаго человѣка, то изъ связи вя-
занья и силы можно заключить, что сильный представ-
лялся имѣющимъ возможность вязать. Сл. сила несо-
мнѣнно одного корня съ силокъ и си-то; Пол. tęgi,
равное по звукамъ Рус. тугой, но употребляемое въ
смыслѣ человѣческой силы и удальства, родственно съ
тянуть, стягъ, wstęga; Волог, варега, нить, веревка,
Арх. варежка, сила, мочь: „бѣжать во всю варежку“;
Ряз. гасъ, силачъ, имѣетъ связь съ Новг., Вят., Спб.
гасникъ, гашникъ, шнурокъ; отъ крутить—ст. Чеш.
krutosť, сила, krutý, ukrutný, Пол. okrutny, жесто-
кій (ср. впроч. Срб. крут, толстый, и Русс, крутой,
густой); крѣпкій близко по формѣ къ словамъ, озна-
чающимъ вязанье, плетенье, шитье. Чеш. křepký—
не только сильный, но и быстрый, подобно тому, какъ
Арх., Нов., Твер. крутой, скорый, ловкій, крутило,
скорый, торопливый, ярый. Къ представленію силы
витьемъ относится сходное съ библейскимъ Серб, вы-
раженіе: „опасао се снагомъ“, пришелъ въ силу; опоя-
сыванье есть витье и вязанье, какъ видно изъ загадки
о плетнѣ: „три брата за пани-брата однимъ кушакомъ
подпоясаны“ и о вѣникѣ, который „подпоясанъ коро-
тенько“ (Ск. Р. Н. 1, 2. 101, 92). Основываясь на томъ,
что и власть, какъ произведеніе силы, символически
изображается вязаньемъ, думаемъ, что для объясненія
отношеній словъ могу и владѣю къ понятію рости,
заключенному въ ихъ корняхъ (Miki. Rad. Скр. vřdh
и mah, рости), слѣдуетъ принять посредствующія по-
нятія долготы и вязанья. По крайней мѣрѣ участіе по-
нятія долготы очень вѣроятно: Ст.-Сл. оудолѣти,
осилить, побѣдить, Пол. zdołać, быть въ силахъ сдѣ-
лать что, podołać, справиться съ кѣмъ, относятся къ
длить (объ отношеніи долготы къ понят, рвать см.

ниже). Сильный укрощаетъ слабѣйшаго, т. е., быть
можетъ, связывая, лишаетъ свободы; тождество сл.
кроткій и короткій доказывается обл. укорачивать
вм. укрощать: „Не я тебя (рой пчелъ) сажаю, сажаютъ
тебя бѣлыя звѣзды, рогоносый мѣсяцъ, красное сол-
нышко, сажаютъ тебя и укорачиваютъ“ (Ск. Р. Н- I,
1, 21). Плѣнъ-полонъ—не только добыча вообще, какъ
можно судить по Пол. plon, Чеш. plen, spolia, exuviae,
но и добыча связанная, какъ видно изъ Ст.-Сл. плѣ-
ница, цѣпь, Влр. пленка, плёнки (мн.), силокъ.
Спрашивается: исключительно ли отъ гривенъ и
т. п. подарковъ пошла связь подарка вообще съ вязань-
емъ? Чеш. vázané (род.-ећо), т. е. вязанное, и болѣе от-
влеченное по формѣ Пол. wiązanie, подарокъ, могутъ
относиться и къ той вещи, которую навязываютъ, и
къ самому принимающему подарки, котораго при этомъ
связываютъ. По Нѣмецкому, Польскому и Чешскому
обычаю, именинника вяжутъ (и даже тѣ, которые ему
ничего не дарили); связанный долженъ выкупиться, и,
слѣдовательно, является какъ-бы должникомъ вяжу-
щихъ, ихъ собственностью, вещью, надъ которою власть
выражена вязаньемъ. По видимому въ этомъ обычаѣ
остались слѣды перехода понятій отъ дара къ мѣнѣ, а
за-тѣмъ къ торговлѣ. Такой переходъ отмѣченъ и въ
языкѣ. Памва Берында переводитъ сл. куплѣ (им. мн.)
черезъ измѣны, т. е. мѣны, а мзды—черезъ гос-
тинцѣ, т. е. подарки. Въ Пол. zyczyć, Чеш. žičiti,
einem gewogen sein, gewähren, wünschen, можно
предположить, съ одной стороны, вязанье, основы-
ваясь на близости этихъ словъ къ Срб. жица, обл.
Влр. жичка, нить, Ряз. жичика, жичинка, хлыстъ,
прутъ, розга, Тамб. жикать, Срб. жицнути, сте-
гать,-нуть, съ другой—значеніе дарить, потому что
желаніе сопровождаетъ подарокъ. Въ Чеж., Пол. poži-
dili, pożyczyć, Млр. позичить слово это переходитъ
къ значенію: брать и давать въ долгъ, въ чемъ можно
видѣть смѣшеніе дара и займа. Пол. winien, долженъ,
напр. деньги—отъ вить, и самое сл. долгъ одного

происхожденія съ долгій, которое получаетъ значеніе
веревки въ Чеш. dlanžec, родъ ремня (ср. также
dluhák, змѣя);но и противоположное этимъ Твер. ши-
ромъ, даромъ, имѣетъ въ основаніи понятіе долготы
(Miki. Rad.).
До сихъ поръ въ Славянскихъ земляхъ покупщикъ
не иначе, какъ съ извѣстными церемоніями, напр. не
голою рукою, a черезъ полу принимаетъ отъ продавца
веревку или оброть, на коей приведена скотина. Пере-
дача веревки здѣсь необходима, потому что выражаетъ
передачу власти надъ проданнымъ товаромъ. Такое зна-
ченіе упомянутаго обряда можетъ быть выведено изъ
одной очень замѣчательной сказки, извѣстной всѣмъ по-
чти Славянскимъ племенамъ и Нѣмцамъ (Grimm. March.
I. M 68; Wójc. Klechdy, стр. 28; Knlda, Pohad. а
pow. nár, Morav. í, 481; Срп. припов. 45; Малорус-
ская сказка въ Малор. лит. сборн. Мордовц.).
Главныя черты этой сказки слѣдующія: Сынъ одно-
го бѣдняка попадаетъ въ ученье къ человѣку, который
оказывается колдуномъ, или чортомъ. Когда оканчивает»
ся срокъ ученья, то мастеръ не хочетъ отпускать свое-
го ученика, но этотъ, выучившись уже всѣмъ премуд-
ростямъ, успѣваетъ перехитрить мастера, и возвращает-
ся къ отцу. Дома, чтобъ добыть денегъ, сынъ обора-
чивается сначала соколомъ, потомъ хортомъ, наконецъ
конемъ (но Млр. ск.), и отецъ дорого продаетъ его.
Первые два раза отецъ, согласно съ наставленіемъ сы-
на, не передаетъ покупщикамъ цѣпочки съ сокола и
веревки съ борзой, но (по Срб. ок.) бросаетъ то и дру-
гое на землю, въ слѣдствіе чего товаръ не переходитъ
во власть покупателя, и ускользаетъ отъ него. За тре-
тьимъ разомъ покупщикомъ является самъ мастеръ,
добивается того, что отецъ, польстившись на барыши,
передаетъ ему коня и съ уздою, и овладѣваетъ конемъ.
Конецъ сказки сюда не относится.
Итакъ, символъ продажи скота, лошадей и т. под.—
вязанье; но скотъ, какъ уже замѣчено МНОГИМИ, полу-
чаетъ значеніе богатства вообще. Этому, кромѣ извѣст*

наго сопоставленія Слав, скотъ съ Нѣм. schätz, мож-
но найдти еще нѣсколько примѣровъ: Срб. стока, ста-
да и товары, ст.-Рус. и Млр. товар, волъ и собир.
волы (отъ ту, ты-ти, посредствомъ двойнаго усиленія;
должно быть, скотъ вообще), Срб. товар, оселъ и
вьюкъ, Рус, Пол., Чеш.—mērces; наоборотъ, Срб. бла-
го отъ богатства переходитъ къ скоту: ситно благо
козы и овцы, крупно благо—волы и коровы. От-
сюда ясно, какъ вязанье могло стать символомъ тор-
говли вообще. Такое значеніе вязанья замѣчается, кро-
мѣ Ст.-Сл. вѣнити, покупать, продавать, сроднаго съ
вѣнъ и вити, еще въ нѣсколькихъ словахъ. Какъ въ
сл. покрутъ уже отъ значенія наемки образовалось
значеніе доли, участка, пая въ добычѣ, т. е. цѣны
труда одной изъ договаривающихся сторонъ; такъ и
знач. pretium въ сл. цѣна предполагаетъ зн. договора
и торговли, на что указываютъ Срб. нар. цјене, ср.
ст. цјење, дешево, цјеноћа, дешевизна, и особенно
Срб. цјенвкатисе, торговаться. Сродныя съ этими: Ca-
рат. цѣны, пасмы въ ниткахъ, въ талькѣ, Тамб. цѣн-
ка дорожка въ плетеньи лаптей, a можетъ и Ст.-Сл.
цѣста, Чеш. cesta, дорога (если s относится здѣсь
къ суфф.) *). возводить сл. цѣна къ значенію вязанья.
Сл. дорогой, принимаемое въ теперешнемъ смыслѣ,
тоже предполагаетъ другое, болѣе древнее переносное
значеніе, а что до собственнаго, то оно можетъ быть
выведено изъ Арх. дорога, веревка, Нижег. дорогъ,
дорокъ, шелкъ, т. е. собственно нить (какъ Серб,
свила), изъ Чеш. drh, узелъ и, наконецъ, изъ доро-
га, via. Торгъ можетъ быть сближено съ Чеш., Серб,
трак, родъ веревки, ленты, Пол. troki, Рус. торо-
ка, a можетъ быть и въ Срб. траг, слѣдъ, потому
что слѣдъ лежитъ въ основаніи дороги и сближается
съ нею въ языкѣ. Сопоставленіе словъ: плата и платъ-
портъ не будетъ слишкомъ смѣлымъ, потому ЧТО и
*) Дорога представляется веревкою, длинною тканью,
чему доказательства представимъ ниже.

портъ имѣетъ при себѣ Срб. пртина, слѣдъ на снѣ-
гу, a въ основаніи—понятіе долготы (долгота и ши-
рота тождественны въ языкѣ) и, можетъ быть, вязанья.
Если предположимъ сходство посла и слуги въ
томъ, что какъ тотъ, такъ и другой—человѣкъ связан-
ный, повинующійся; то объяснится переносный смыслъ
слова поручить (собственно повязать руки, судя по
Ирк. поручья, запястья, браслеты), а также и значеніе
слѣдующихъ сближеній вязанья, порученія и посоль-
ства: „My červený pantličky, na čiž já vás važu? Mám
synečka daleko, po kem ja mu zkažu“ (Mor. nár p. 289);
„Červene pantličky, na co ja vas važu; Můj miły
daleko, po kym ja mu zkažu“ (id, 416); „Jatelinko
drobná, co's tak odrobněla? Ne možu tá našat z rana
do večera. Už sem ta nažala, do čeho ťa svašu? Švar-
ný šohajičku, po kom na ťa zkážu? A zkážu já, zkážu
po malém poslíčku...“ (ib. 288); „Ой за яромъ брала
дівка лёнъ*), Та забулась повьязати;Ой недалеко мій
милий од мене, та нікимъ наказати. Ой повьяжу лёнъ
хоть синёю ожиною; Ой накажу свойму милому хоть
чужою чужиною. Ой синяя ожинонька вона лёну не
повьяже; Ой чужая чужинонька вона правдоньки не
скаже“ (Метл. 60).
*) Выраженія „брала лёнъ“ и „недалеко мій милий“ по-
ставлены рядомъ, какъ соотвѣтствующія одно другому, хотя
этого и незамѣтно въ приведенныхъ стихахъ. Брать ленъ
нужно непремѣнно съ милымъ, откуда бранье льна—близость
любовниковъ другъ къ другу и самая любовь: „На гарѣ лёнъ
Бѣлый кужель; Не съ кимъ стаци Лёнъ ирваци. Свекаръ ка-
жець: „Я съ табою, Съ малодою“!—Тожъ не рванѣ,—Гара-
ванъ“. Точно также со свекровью, деверемъ, золовкою: не
рванье льну, a гореванье. Наконецъ „Милый кажець: „Я съ
табою Зъ маладою!“ Тожъ на рванѣ—Милаванѣ“ (Пам. н
Обр. 237. Ср. Костом. Объ ист. зн. Рус. Н. Поэз. 42). По
этому въ слѣдующемъ двустишіи бранье льну противопола-
гается разлукѣ: „Ой за яромъ брала я лёнъ, всю долину зхо-
дила; Нема того, тай не буде, кого я вірно любила“ (Метл. 61).

Ключъ и замокъ. Ключъ, слово родственное съ Астр,
за-клевать, закрѣпить веревку (т. е. завязать),—та-
кой-же символъ власти, какъ и веревка. Это особен-
но ясно въ упомянутой выше Срб. сказкѣ ђаво и нье-
гов шегрта, гдѣ ключи отъ сундука съ краснымъ то-
варомъ играютъ при продажѣ ту-же роль, что узда при
продажѣ лошади. Въ Витебской губерніи когда поѣз-
жане молодаго подъѣзжаютъ къ дому невѣсты, то начи-
наются переговоры между ними и дружкою невѣсты.
«Этотъ послѣдній. на вопросъ, дома ли молодая, отвѣ-
чаетъ такъ: „Наша княгиня молодая хадзила гуляць
па лясамъ, па лугамъ, па синю морю-астравамъ, и
чаво да гуляла? Златы ключи пацеряла. Таперь пошла
ключовъ сачиць (искать). Такъ вотъ, пріяцили, вамъ
приходзиться время прастаяць (т. е. передъ воротами)“.
На это дружка жениха возражаетъ! „Эта, пріяциль,
твая сказка нашимъ дзяламъ ни па вяз к а (не помѣха).
Нашъ князь маладой, ни гулялъ, съѣздилъ въ городъ,
шолку накуплялъ, съ шолку сяцей на вязалъ и въ си-
ня моря пакидалъ; тамъ бялу щуку ёнъ паймалъ, щу-
ки серца разрязалъ, златы ключи вынималъ. Ключи
княгинины въ насъ“. Дружка молодой отвѣчаетъ:
„Ну такъ и княгиня будзя въ васъ“ (Этн. Сб. II,
175). Ключи, знакъ власти дѣвицы надъ своимъ хозяй-
ствомъ, приняты за символъ ея самой: у кого ея клю-
чи, у того и она. Въ Влр. свадебной пѣснѣ невѣста за-
бываетъ въ домѣ родительскомъ ключи, a вмѣстѣ съ
ними—„волю батюшкину, нѣгу матушкину... свою
русу косу“ (Ск. Р. Н. I, 8, 192). Въ Нѣмецкой сказ-
кѣ царевичъ, нашедши прежнюю свою невѣсту, при-
казываетъ сказать второй: „кто нашелъ старый ключъ,
тому новаго не нужно“ (Grimm. March. I, JSß 67). По-
добнымъ образомъ въ Чеш. сказкѣ царевна находитъ
прежняго своего жениха, и на свадебномъ пиру сооб-
щаетъ это гостямъ въ видѣ загадки: „былъ у меня зо-
лотой ключъ къ золотому замку; этотъ ключъ я поте-
ряла и дала вмѣсто него сдѣлать серебряный; но ког-
да мнѣ его уже сдѣлали, нашла я потерянный золотой

ключъ. Скажите, который изъ нихъ мнѣ оставить при
себѣ?“ (Kulda, Poh. a pov. nár. Mór. I, 421; Grimm»
Mftfch. №№ 97, 167). Ключъ—символъ власти надъ
сердцемъ:' „Ujel milé do Jevíčka, Wzal mně klíoe vod
srdyčka... Ujel za Slezský hranice, Vzal mně vod srdyč-
ka klíče“; „Falešný šohaju, Jako falešný klíč, Ne odem-
kneš ty mně meho srdečka víc“ (Mor nár. p. 221).
Ключемъ представляется власть надъ разсвѣтомъ и днемъ:
n Dyby ch měla klíče o toho svítaní, Ne dala bych sví-
tat zétra do snídaní“ (ibid. 293. Písn. sv. L. Slov. v
Uhř. 1823. 51); „Ja dybych měl klíče, ty ode dua bí-
lého, Ne dal bych ja svitati až do rokn celého* (Mor.
nár. p. 293). Ключи эти принадлежатъ зорѣ, какъ видно
изъ слѣдующей прекрасной пѣсни: Ой у степу край
дороги Тамъ дівчина жито жала, Къ сирій землі при-
падала: „Зёмле-жъ моя, мать сирая! Приняла-жъ Ти
отця й неньку, Прийми й мене молоденьку, Щобъ я
по людяхъ не ходила, Щобъ я людямъ не годила!
Прийде празникъ—неділенька, Въ мене сорочка не бі-
ленька; Ой тимъ вона не біленька: Въ мене-жъ нень-
ка нерідненька. Коли-бъ знала я відала (т. е. еслибъ
могла, умѣла), То-бъ я въ зорі ключі взяла, И
нічиньки доточила, Изъ ненькою говорила“, пото-
му что ночь—время свиданія съ мертвыми. Въ загадкѣ:
„заря—заряница, красная дѣвица къ церкви ходила,
ключи обронила, мѣсяцъ увидѣлъ, солнце скрало* (Ск.
Р. Н. I, 2, 100) ключами зори названа роса. Причинъ,
кромѣ одновременности развѣта и паденія росы, не вид-
но; но то, что солнце скрадываетъ ключи, значитъ, ЧТО
оно беретъ власть надъ свѣтомъ и днемъ.
Ключъ раздѣляетъ свое символическое значеніе съ
замкомъ. Заключенныя выраженія заговоровъ, какъ
напр. „замыкаю я васъ (слова) тридевятью замками,
запираю я васъ тридевятью ключами“ или „всѣ эти
слова до слова заключаю замкомъ крѣпкимъ и ключъ
въ воду* (Гул. Оч. Южн. С. 47—50) относятся къ силѣ
слова, что очевидно изъ слѣдующаго: „Какъ у замковъ
смычи крѣпки, такъ мои словеса мѣтки* (Ск. Рус. Нар.

I, 2, 23). Какъ ключъ и замокъ замыкаютъ, такъ языкъ,
губы и дубы заканчиваютъ молебную рѣчь, такъ что
нѣтъ ей ни недоговору, недомолвки, ни перего-
вору лишняго и ненужнаго: „тѣмъ моимъ словамъ гу-
бы за зубы—замокъ, языкъ мой—ключъ“ (Гул. 17. 51).
Самое слово называется замкомъ, т. е. крѣпкимъ,
какъ замокъ: „слово—замокъ, ключъ—языкъ (Ск. Рус.
Нар. 1. 2, 24).
Пустая вздорная рѣчь сближается съ плетеньемъ:
клев-ета, отъ корня клю, имѣющаго между прочимъ
значеніе вязать (ср. ключъ и Астр, заклевать, за-
крѣпить веревку), въ Чеш. имѣетъ и смыслъ болтовни,
напр. не слѣдуетъ вѣрить примѣтамъ, потому что это—
„same babské klewety“, подобно тому, какъ выдумки,
новыя сказки, въ противоположность стариннымъ, на-
зываются въ Арх. губ. плетеницами; плести, Пол.
pleść, говорить вяло, нелѣпо, ложно (отн. перваго
ср. „говоритъ, какъ лапти плететъ“), откуда спетня,
Пол. plotka, Чеш. pletka, затяжная петля и сплет-
ня; Серб, петљати, застегивать, завязывать, латать,
дурно шить, бѣдно жить и говорить вздоръ, откуда
петљанацъ, петљарица, лгунъ,—ья, сплетникъ,—
ица; путать — врать, Ворон., Тамб. путляться гово-
рить вздоръ, Моск. путлякать, дурно вязать или шить;
верзти, плесть, нести дичь, Смол, кавирзать, горо-
дить, путать, дурно писать *); „ко-клюшки плесть^,
говорить аллегорически, притчами, иди говорить съ на-
мѣреніемъ обмануть; Волог., Ряз. „бредки городить“
имѣетъ при себѣ сл. бредина, ива, и, вѣроятно, по
связи гибкости и плетенья, бредень, бредникъ, не-
водъ; самое городить, врать, вѣроятно тоже отъ пле-
тенья, по связи огорожи и плетня. Хотя во всѣхъ при-
*) Ка—предл.=ко, къ; ср. Чеш. ka—dlub, сосудъ, вы-
долбленный изъ одного куска дерева, потомъ вообще сосудъ,
откуда Под. ka-dlub, туловище, какъ Сл. туловище отъ
тулъ, колчанъ (сосудъ?); Оренб. Сар. ка-домить, ходить безъ
дѣла изъ дому въ домъ; Смол, ка-спорка, подпорка ш проч.

веденныхъ словахъ вязанье, какъ символъ рѣчи, имѣетъ
дурной смыслъ; но, зная, что вязать зн. колдовать (см
ниже) и что чародѣйское слово переходитъ обыкновен-
но ко лжи, можно предположить, что и такое слово
имѣетъ символомъ вязанье—крѣпость.
Замокъ и узелъ, какъ символы силы слова, полу-
чаютъ значеніе запрещенья, уничтоженія порчи. Замы-
каются силы, враждебныя заговаривающему: „А кто
бы на меня и на нея подумалъ и замыслилъ (недоб-
рое), у того человѣка ничего бы не послѣдовало, а за-
перло бы ключами и замками и восковыми печатями за-
печатало“ (Гул. Оч. Ю. С. 50). Есть и обрядъ, соотвѣт-
ствующій этому заговору. Для предохраненія лошадей
отъ звѣря, берутъ висячій замокъ, замыкая и отмы-
кая его трижды обходятъ стадо, при чемъ наговари-
ваютъ: „Замыкаю я (имя) симъ булатнымъ замкомъ
сѣрымъ волкамъ уста отъ моего табуна“. За третьимъ
разомъ, замкнувъ замокъ, кладутъ его въ воротахъ, въ
которыя выгоняютъ лошадей въ поле (Гул. ibid.). Та-
кой-же смыслъ запрещенія имѣетъ и то, что знахарь,
вырѣзавъ по-немногу шерсти со скота разныхъ мастей,
завязываетъ ее въ узелъ, трижды обносить этотъ узелъ
около стада и опускаетъ его въ воду до осени (Гул.
ibid. 55—6). Еще яснѣе видно значеніе узловъ въ за-
говорѣ отъ оружія: „Завяжу я рабъ NN по пяти уз-
ловъ ВСЯКОМУ СТрѢлЬЦу НеМИрНОМу—НевѢрНОМу На ПИ'
щаляхъ, лукахъ и всякомъ ратномъ оружіи. Вы узлы...
замкните всѣ пищали, опутайте всѣ луки, повяжите всѣ
ратныя оружія“ (Ск. Рус. Нар. I, 2, 27). Симпатическое
средство отъ бородавокъ—завязать на ниткѣ по узлу
надъ каждою бородавкою и бросить нитку эту въ сы-
рое мѣсто: когда узлы сгніютъ, тогда пропадутъ боро-
давки. Въ Сербіи враги незамѣтно завязываютъ узлы
на платьѣ молодой или молодого, чтобы у нихъ не бы-
ло дѣтей. Сюда-же относится закручиванье колосьевъ
на нивѣ на погибель хлѣба, скота и людей (задомъ, за-
крутка, завитокъ), до сихъ поръ наводящее ужасъ на
цѣлыя сёла. Отсюда завязать знач. вообще уничто-

жить. Ср. завязать дѣвство, завязать свѣтъ: „Co's mně,
milý, dokazal, Že's mně stav panensky Brzo zavázal, A
zavázal, savazal, A udělal smečku. Vodpusť ti to Pan
Bůh, Hezké synečku“ (Mor. náx. p. 474); „Взяли-жъ мене
извінчали И світъ Божій завьязали“ и мн. др.
У Подляской Руси разсказываютъ, что вѣдьма, чтобъ
оборотить весь свадебный поѣздъ въ волковъ, скрутила
свой поясъ и положила подъ порогъ той избы, гдѣ
была свадьба. Кромѣ того, она крутила липовыя лыка,
варила ихъ и отваромъ этимъ подливала людей (Wójc.
Klechdy I, 154). Отваръ лыкъ значитъ то-же, что и
самыя лыка, какъ настой муравейника—такой-же сим-
волъ многолюдства, какъ и муравейникъ; но трудно
сказать, выражаетъ ли здѣсь крученье только силу сло-
ва, или же имѣетъ какое частное значеніе. Вообще чары
такъ часто сопровождаются вязаньемъ (ср. завязыванье
болѣзней въ тряпку, запиранье мары (Пол. zmora) въ
бутылку. Klechdy II, 158), что въ Млр. колдунъ назыв.
каверзникъ, т. е. вяжущій, что соотвѣтствуетъ Твр.
паузникъ, собственно дѣлающій паузы.
Рвать. Въ нѣкоторыхъ словахъ для шерсти или
льна, нити и ткани можно распознавать основное пред-
ставленіе рвать. Форма ръвати предполагаетъ корень
p у, который находимъ въ руно, шерсть, кожа и (въ
разн. Влр. губ.) будничное изорванное платье, т. е.
платье вообще; съ другимъ суфф.—то-же значеніе: Срб.
ру-хо, нить: „Јела танко рухо преде“ (Срп. пјес. Ш,
147), Срб. и Чеш.—платье; въ Русс, въ старину зна-
чило вѣроятно шерсть *), осталось же въ сл. рухлядь
при значеніи мѣха и платья. Отъ драть—Чеш. paz-
der, Пол. paździor, клокъ пакли и пр., Перм, падера
густой, падающій хлопьями снѣгъ, a съ л. вм. р. и съ
съ суф. я-длака (у Вацер. мн. ч. tlaki), шерсть;
Русс. Пол. дра-тва, нить сапожная, Серб, дретва,
*) Ср. ирха т. е. ръха съ ъ вм. ?: Вят. опушка на
шубахъ, оторочка, Нижегород. ветхая кожа, Млр. Под. Чеш.
родъ мягко выдѣланной кожи, замша.

шнурокъ; Чеш. Луж. đrasta и Луж. drastwa, платье.
При сл. хлопокъ находимъ Пол, szarpać, рвать, дер-
гать и Влад. Костр. харпай, Тул- x арап ай, шерстяной
кафтанъ, халатъ. Какъ Русс, кудри, Пол. kędziory,
Чеш. kadeře и др. переходитъ въ сл. кудлы къ зна-
ченію длинной, мохнатой шерсти животныхъ, a въ
кѫдель, кудель, Kądziel, Серб, кунадра—къ значенію
пакли; такъ и кор. мъх, имѣющій значеніе шерсти въ
сл. мохнатъ и въ Млр. вовки сірохманьці (съ пере-
становкою зв. x. См. Зап. о Ю. Р. I, 38), сук-мана
(Ср. баять и бахарь, маять и махать)—къ волосамъ въ
приводимомъ Памвою Бер. сл. мох-ры, пукли. На по-
нятіе рвать указываетъ здѣсь Влр. махры, отрепья,
клочья одежи, откуда макъ махровый, такой, коего
лепестки будто порваны. Какъ слову холстъ соотвѣт-
ствуетъ сл. шерсть, такъ при платъ—портъ, обл. Влр.
портно, полотно, находимъ старинное портъ, ленъ (Азб.
въ Ск. Рус. Нар.), откуда Срб. пртен, Хорут. perten,
льняной. Предполагая сродство между Пол. płatać,
Русс, пластать и пра-ти—пороть, мы находимъ
основное представленіе рвать въ приведенныхъ словахъ
и въ сходныхъ съ ними: ст. Русс, прѣ, паруса и
удвоенномъ пра-поръ, знамя, Пол. nróporzec, зна-
чокъ на копьѣ. Отъ знач. рвать (пороть) идетъ и Русс,
портить.
Переходъ отъ шерсти (въ основ, предст. рвать) къ
нити посредствуется тѣмъ, что и прясть знач. рвать,
что видно въ выраженіяхъ „мыкать мычку“ *), Млр.
скубти куделю“, откуда Смол, скубить, прясть, и въ
самомъ прясть, которое блико къ прядать, прыгать и
Млр. прудкий, Пол. prędki быстрый. Связь рванья и
быстроты видно въ словахъ: Хорут. dir, dirjati рысь,
*) Ср. смыкать. Пряденье льну загадывается такъ: „пять
овечекъ стогъ подъѣдаютъ, пять овечекъ прочь отбѣгаютъ“
(Ск. Р. H. I, 2, 95), откуда видно, какъ сложилась очень
древняя сказка о матери, обороченное въ корову, которая пряла
за свою дочь.

«бѣжать рысью, Болг. подиря въ слѣдъ, дирѫ, слѣжу,
преслѣдую, Русс, удирать; Пол. umykać, убѣгать, Рус.
мчать; въ Пол. ruch, движеніе, при коемъ Пол. Луж.
rychły, Чеш. rychlý быстрый, поспѣшный; въ Пол.
rzucić, бросить, (рю-ру), п. ч. и бросанье сродно съ
быстротою, какъ въ прати, быстро бѣжать (Азбуков.),
и прати, метать, откуда праща, Пол. proca; въ Влр.
торопить и торопъ, порывистый вѣтеръ, при коихъ
•Ст.-Сл. трапъ, яма, т. е. вырытое, и тропа (см.
ниже. Ср. также Волог, трупать, бить, ударять, и
Арх. Новг. тропать, стучать ногами, тяжело ходить).
Для объясненія перехода понятія шерсти (рвать)
къ ткани нужно предположить родство понятій рвать и
плести—ткань. Въ тавтологическомъ выраженіи косу
чесать, въ коемъ первое слово по формѣ относит
ся ко второму какъ ход къ шед, находимй основ-
ное значеніе рвать. Какъ при сл. гребень, которое
должно имѣть основное представленіе близкое къ
тому, которое выражено словомъ чесать, находимъ
гл. грести, изгребье, грубыя волокна, отдѣляе-
мыя при чесаньи льна (откуда изгребный холстъ,
Пол. zgrzebne płótno, грубый холстъ) и Срб. угра-
бити=Пол. porwać; такъ, при чесать (волоса) есть
Чеш. česati, рвать, напр. плоды съ дерева, вѣтви.
Послѣднее значеніе встрѣчаемъ въ Млр. від-чах-нуть
гдѣ x изъ с, въ чесвенія, по Азб., рождія, лозі e
древесъ, хврастіе, и въ Срб. кош-ље, обрубленный
вѣтви дерева. Срб. драча, чешља, чешљуга, тер-
новникъ, a можетъ быть и встрѣчаемое въ нашихъ ста-
ринныхъ словаряхъ драчіе, хоина, напоминаютъ фор-
мулу: „Мене змиють дрібні дощі, А розчешуть густі
терни“. Рвать переходить къ понятію рѣзать (ср. Влр.
рушать, напр. жаркое, хлѣбъ) и бить (ср. драть и
ударить), a понятія бить и рубить—сходны, такъ что
вм. рубить и высѣкать огонь, говорятъ кресать. От-
сюда понятно, почему Срб. кресати—не только об-
рубливать вѣтви, но и чесать волоса: „Трећи јунак црне
брке веже (усы плететъ), А четврти сједу браду креше

(чешетъ)“ (Пјес. НІ, 317). Подобнымъ образомъ и че-
сать, кромѣ обыкновеннаго значенія, можетъ имѣть и
другое: рѣзать, ^рубить, такъ-что коса, capilli, и коса,
falx,—слова одного корня, относящіяся другъ къ другу,
какъ страдательный предметъ къ орудію: коса, кос-ма
чех-л а (по Азб. шерсть)—собственно то, что рвутъ,
рѣжутъ*). Но въ томъ-же корнѣ есть и представленіе
плетенья. Положимъ, что его нѣтъ въ словахъ: чехолъ,
Чеш. čechel, простыня и родъ платья, Каз. чехли къ,
волосникъ, наголовникъ, носимый женщинами подъ плат-
комъ, въ Срб. коша, кошуља (=Русс. Пол. Чеш.),
рубаха: Кост. Влад, кошуля—овчинная шуба, по-
крытая бѣлымъ толстымъ холстомъ, и значеніе шубы
(основн, понят, рвать) можетъ быть въ этомъ словѣ
древнѣе значенія рубахи; но трудно допустить, что
рванье не переходитъ къ плетенью въ с. кошъ, кор-
зина, и во всѣхъ отъ него образованныхъ, изъ коихъ
замѣтимъ Твр. кошолки, плечи. Какое наглядное зна-
ченіе имѣло плетенье въ этомъ послѣднемъ словѣ—
нельзя сказать навѣрное; но плетенье находимъ и въ
двухъ синонимахъ сл. кошолки: плечи родственно съ
плету, а спина, вѣроятно изъ съ и пѫти. Такое-же
отношеніе, какъ кошъ къ касать, имѣютъ Каз. тор-
*) Доказательствомъ, что коса и чесать есть зна-
ченіе рвать, можетъ служить и то, что родственныя съ ними
слова имѣютъ значенія: быстро бѣжать и дотрогиваться. а)
Какъ отъ чесати съ суфф. p—češrati (Вацер. carminare),
такъ оттуда-же, но съ у въ e—Млр. чухрати, быстро
бѣжать (Ср. чухатись, почесываться); самое чесать—бѣ-
жать: „Козакові велика потуга: Поламалась дощечка у плу-
га. „А чи мені дощечку тесати, Чи до дівки на всю нічъ
чесати“. Согласно съ этимъ Срб. кас, касати—рысь, бѣжать
рысью, б) Какъ Костр. рыть и Пол. ru-szać, трогать,—
одного корня съ рвать, а Русс, трогать — съ тръгати,
Пол. targać, дергать, рвать; такъ и Ст.-Сл. касатисѫ, ка-
саться, соотвѣтствуетъ значенію рвать въ другихъ словахъ то-
го-же корня.

пище, соломенная рогожа, торпище, пологъ для пе-
ревозки зерноваго хлѣба (Дон.), веретье (Тамб.), и
проч. *)
Въ Серб, пѣсняхъ выраженіе „кроити рухо“ упо-
требляются даже тамъ, гдъ бы мы сказали пошить
платье. Отсюда портной — въ Пол. Чеш. krawiec,
kra we с, krejčí; соотвѣтственно этому Чеш. rnb,
платье (ср. сродныя съ нимъ слова въ другихъ нарѣч.) —
отъ рубить, риза—близко къ рѣзать.
Платье. Изъ сказаннаго слѣдуетъ, что и въ осно-
ваніи нѣкоторыхъ изъ символическихъ значеній платья
и ткани должно лежать понятіе рвать, рѣзать. Рубаха
и вообще ткань бываютъ символами дѣвицы, женщи-
ны: „Рубашечка полотняна, Анфисычка молодая, Ру-
башечка подарена, Анфисычка сговорена“ (Сказа-
нія Русскаго Народа, 1, 3, 115). Слова—подарена и
сговорена соотвѣтствуютъ другъ другу, потому что
сговору предшествуютъ подарки жениху и другимъ,
состоящіе изъ рубашекъ, рушниковъ, платковъ, при-
готовленныхъ обыкновенно самою невѣстою. Дары эти
называются въ Великороссійской пѣснѣ полотняными,
a въ Сербскихъ—бѣлыми: „Красна дѣвица дары мыла
Тонки полотняные, Дорогіе все тафтяные“ (Ск. Рус. Нар.
1, 3, 129); „Слажи, мајко, моје беле даре* (Срп. пјес.
1, 22. Ср. 29, Пам. и Обр. 240). Любить женщину
*) Выше, на основаніи Ст.-Сл. плѣница, цѣпь, сдѣлано
предположеніе, что плѣнъ—полонъ—собств. связанное. Взяв-
ши въ разсчетъ Чеш. pleniti и равное ему по значенію плѣти
—полоть, скорѣе можно бы перевести плѣнъ черезъ Пол.
łup. Въ сл. плѣница будетъ то же основное значеніе рвать
(отсюда-же Пол. płoń: plonia=Млр. о-полонка, прорубь,
дира во льду, какъ дира отъ драть), Быть можетъ сл. рѣ-мы,
—ень e можно приурочить къ встрѣчаемому у Вер. и Зиз.
„рѣю волоку, шарпаю, пхаю“. Ср. сродныя съ этимъ рѣю:
Перм. Арх. ремокъ, рамокъ, лоскутъ, оторванный отъ одежи,
Оренб. ремохъ, Вят. ремоха,—ива, ушка, родъ тряпки.

значитъ рвать платье: „Удовице лице обљубљено,
Дјевојачко јако заљубљење; Удовице рухо подерано,
Дјевојачко јако за дерање (Срп. пјес. 1, 227). За-
тѣмъ ткань—и женихъ, любовникъ, и рвать ткань—жить
съ нимъ, что видно изъ слѣдующихъ стиховъ, въ ко-
ихъ противоположеніе любовника добру (имѣнью) и
платью предполагаетъ сравненіе: „Најстарија говорила:
„Ja би благо највољила“. A средње je говорила: „Ja би руо
највољила“Најмлађа je говорила: „Ja би драга највољила:
„Ти ћеш. благо потрошити, „Ти ћеш руо подерати, „Ja
hy с драгим живовати“ (ibid 328). На основаніи сродства
сл. пороть, рвать и прать, мыть, послѣднее ста-
вится вмѣсто перваго, какъ символъ любви: „Oj ne žal
my toji chustki szczom ju biło prała Tilki my žal
Wasyleńka, zsom ho wirno kochała“ Ž. Р. П. 23).
Впрочемъ сближеніе можетъ здѣсь быть основано на
томъ, что бѣлъ значитъ милъ, Ср. „Vy p erce, macičko,
košnlenku; Juž mi odmluvaju mu milenku. Juž
je košúlenka vyškrobena; Moja majmilejši od-
mluvena“, т. е. выходитъ за другаго, слѣдовательно
любитъ его? (Mor. Nar. Р. 312). Какъ ни мало этихъ
примѣровъ, но они имѣютъ полную силу, находя
подтвержденіе въ символическомъ значеніи дороги и
земли.
Дорога. Не тронутое ногою человѣка пространство
представляется цѣлымъ, откуда Влр. идти цѣлкомъ,
цѣликомъ — идти безъ проложенной дороги, Срб.
цијелац—снѣгъ, на коемъ не видно слѣда, Вят. цѣ-
локъ, сугробъ. Такъ-какъ снѣгъ — бѣлый платокъ
(Grim. March. 1, 109), новая скатерть: „У насъ на
молоду скатерть бѣла, весь міръ заслала“ (первый снѣгъ.
Ск. Рус. Нар. П, 7, 106); то можно сблизить съ цѣлъ
Польское całun, саванъ, Чеш. čalaun, коверъ.
Человѣкъ рветъ на ходу землю, a жукъ, легкій
на ходу, „идетъ—земли не деретъ“ (Сказ. Рус. Нар.
1, 2, 94); слѣдовательно цѣликъ—не изорванная но-
гою земля. Согласно съ этимъ, названія слѣда, колеи,

тропы, дороги имѣютъ основное представленіе рвать *):
Вят. ко с ма, колея на дорогѣ, собственно то, что рвет-
ся, рѣжется, по связи съ подобнозвучнымъ словомъ для
шерсти и съ коса, falx; Серб, пртина, слѣдъ на снѣ-
гу, пртити, прокладывать такой слѣдъ, Чеш. prť,
Словац. pyrť, у Подгалянъ perć, лѣсная (и горная)
тропинка, относятся къ портъ и портить; Срб. траг,
слѣдъ (ср. Чешек, trh, прорѣзанная, проведенная чер-
та), откуда тражити, искать, т. е. идти слѣдомъ,—къ
тръгати **); тропа, стезя, слѣдъ, какъ напр. въ тро-
пить, Серб. трап, („кола на широки, узани или на ду-
гачки трап“, возъ съ широкимъ длиннымъ, узкимъ хо-
домъ, при чемъ разстояніе колесъ обозначено слѣдомъ
ихъ) имѣютъ при себѣ гл. тропать, топать, стучать
ногами (Арх.), тяжело ходить (Новг.), т. е. рыть, бить
землю: ср. Новг. тропнуть, ударить объ землю, Ст. Сл.
и Срб. трапъ, яма; дорога, по звукамъ, можетъ такъ
*) Тождество слѣда и дороги видно въ Сарат. „шляхомъ
дошелъ“, слѣдомъ, въ Чеш. drahowati, Русс, (вы) тропить
Пол. tropie9 слѣдить, слѣдомъ идти.
**) Отсюда Срб. с-тражньи, задній; такъ какъ „ходить
за кѣмъ“ значитъ повиноваться, служить, то Хорут. s tre či—
служить кому; отъ понятія ходить за кѣмъ образовалось Об-
щеславянское значеніе словъ с-теречь, с-торожа. Кажется,
Млр. стражнѥ перо значитъ крайнее, самое большое перо,
напр. въ гусиномъ крылѣ. Что до лѣтописнаго „ходить“ (за
кѣмъ) и связаннаго съ нимъ вести, жена водимая, то оно
сохранилось въ Млр. веснянкѣ: „Якъ задумався молодъ же-
ниться, ходивъ же молодъ по всіхъ городахъ, Та найшовъ мо-
лодъ собі дівчину. „Оце-жъ буде моя сванечка, „А оце—буде
моя світилка, Оце-жъ буде дружко мій, „А це буде
моя дівчіна, ,А ти, дівчино, ходи за мною: „Будешь ти
мині повікъ слугою“. Послѣ каждаго стиха—припѣвъ: „Э—
эхъ, я молодець тихий, Перебуриць я молодиць“. Перебу-
риць, по объясненію пѣвицы, перебирающій, а молодиць
можетъ быть не род. мн. ч., а имен, молодець, потому что въ
Балкахъ э близко по выговору къ ы.

ОТНОСИТЬСЯ къ трагъ, какъ дергать къ тръгати,
дряхлый къ трюхлый, дрязги къ трески. Какъ
при дорога, via, есть Арх. дорога, веревка, Нижег.
дорогъ, дорокъ, шелкъ, Ст.-Сл. подрагъ, fimbria,
а при трагъ и Срб. траканац (слѣдъ и „шаран исјечен у
каише“; послѣднее зн., конечно, отъ значенія полосы“)—
Срб. трак, лента, повязка, Русс, торока, торочокъ,
шнурокъ для обшивки одежды (Волог. Оренб.), т. е. ото-
рочка, Твр.—лента въ косѣ; такъ при Ст. Сл. цѣста,
Чеш. cesta можетъ стоять Сарат. цѣны, пасмы. Дорога
рвется (ср. Чеш. chlp cesty, Пол. kawał drogi, ку-
сокъ дороги), длинна, какъ веревка, и вяжетъ, какъ
веревка: по загадкѣ ее „къ избѣ не приставишь“ (Ск.
Р. H. I, 2, 62); по другой, она могла бы до неба
достать: „Лягла Гася, простяглася, a якъ встане, до
неба достане“; она говоритъ о себѣ: „Кабы руки да
ноги, я-бы вора связала, Кабы ротъ да глаза, я-бы
все разсказала“ (Ск. Рус. Нар. I, 2, 100). Постоянный
эпитетъ дороги, широкая, имѣетъ въ основаніи зна-
ченіе длины, память о чемъ сохранилась въ языкѣ: ст.
Пол. szyrz зн. даль, разстояніе: „bila wyelka szirz
myedzi gimi“ (Maciejów. Dod. do^ Pism. Polsk.) и тав-
тологическая выраженія въ слѣдующихъ стихахъ: „Sze-
roko daleko mojej matki “pole; Ale szerzej-dalej
pocieszenie moje“ (Zejszn. P. L. Podh. 103). Дорога—
ткань: въ святочномъ гаданьи, кому вынется пла-
токъ, тому ѣхать въ дорогу (Терещ. Б. Р. H. VII
176); въ загадкѣ дорога — „ширинка — всему свѣ-
ту не скатать• (Этн. Сб. I, 170); то-же говорятъ
выраженія: ^полотно дороги“; „пожелать скатертью
дороги“, т. е. гладкой дороги и счастливаго пути.
Какъ и ткань, дорога—женщина: „Лягла Гася', т. е.
Анна; ср. „Широкая у л идя очеретомъ перетикана;
Чорнявая дівчина всіхъ козаківъ перекликала“. Хо-
дить вообще любить: „Ej Hucnł sia lekko wbnje, lekko
mn chody ty; Łubka moja sołodeńka, muszu tia lu-
by ty“ (Stare gaw. i óbr. Wöjcik. II, 152). Отсюда хо-
дить по дорогѣ, какъ и рвать ткань, значитъ любить

женщину: „Což je ta cestička auzka, kterau jsem chodí
wáwal; Což je ta panna hezaučka, kterau jsem milo-
wa w ala (Staročeské pow. etc. sehr. Sun. lork. I, 15);
„Ишовъ, ишовъ дарогою, да и въ ямку впавъ; Лю-
бивъ,любивъ харошую, да-й плюгавку взявъ“ (Пам,
и обр. 47).
Пахать. Дорога представляется частью поля. Это
довольно вѣроятно, хотя бы и не было вѣрно, что
шляхъ, Пол. szlak, дорога, Чеш. šlek, šlak, колея—
изъ съ и ляха—лѣха, поле, и что слѣдъ—изъ съ
и лАда. Поле тоже цѣло, если оно не тронуто
плугомъ (ср. цѣлина Срб. цјелида = ледина, непа-
ханное поле), потому что и пахать, какъ идти, зна-
читъ рвать, какъ видно изъ Пензен. дрань, вспашка
сохою цѣлины *). Изъ такого очень естественнаго взгляда
можетъ быть объяснена, почему названія бороны, какъ
и назв. гребня, имѣютъ въ основаніи понятіе рвать.
Серб, дрљача, борона, не требуетъ объясненій; Срб.
влача, борона и Русс, волочить имѣютъ при себѣ
Срб. влачити, не только орать, но и чесать ленъ,
паклю, откуда влакно, ленъ;—Сл. брана—борона
сродно съ брать и усиленною формою послѣдняго—
*) Чеш. pachati, дѣлать (ср. Пам. Бер. въздѣланіе,
оуробленье, запаханье; въздѣлаю, оуроблюю, запахую), полу-
чило это значеніе отъ зн. орать. Рус. пахать вмѣстѣ съ этимъ
послѣднимъ имѣетъ еще значенія: махать, вѣять и мести. На
этомъ основаніи метенье сближается съ орьбою, какъ видно
изъ загадки о поду печномъ: „у насъ въ дому сѣро воле рас-
пахано, разглажено не сохой, не бороной, а козлиной бородой“
(Ск. Рус. Нар. II, 107), т. е. помеломъ, которое загадывается
такъ: „въ углу за полицей сидитъ старъ съ бородой“ (ibid.).
Отсюда метенье, какъ и оранье,—любовь, бракъ: „Не метена
уличка, не метена; Ще старша дружечка не ведена. Тре-
ба уличку промести, Треба дружечку провести“ (Метл. 211).
Издатель замѣчаетъ, что это относится къ обычаю провожать
дружку до ея дому; но не имѣетъ ли здѣсь вести, кромѣ соб-
ственнаго значенія, еще другаго: брать жену?

бороть, которыя въ обоихъ видахъ выказываютъ зна-
ченіе хватать, рвать: ср. тавт. выраж. „хватцы-борцы“
и Млр. „брать лёнъ“=Блр. „лёнъ ирвать“, Серб, „жита
брати“, т. е. жать. Что до Чеш. brana=Пол. brama,
ворота, Ст.-Рус. борона („стоиши на борони“), забо-
боло, Серб, брана, плотина, то они получили свои
значенія черезъ посредство пон. плести, городить за-
боръ. При Пек. боро-зда, борона, находимъ обще-
слав. зн. этого слова: suleus, т. е. вырытое сохой, плу-
гомъ, а равно и реченія, указывающія на отношеніе
этихъ словъ къ понятію рвать: бра-дъвь, Срб. брадва,
сѣкира, и ткацкое бердо=Срб. брдо. Слѣдовательно,
борона сходится въ основномъ значеніи съ тканью, а
потому и сближается съ нею, изображаясь въ загад-
кахъ плахтою и рядномъ: „плахта—тарахта все поле
збігае“; „диряве рядно все поле вкрило, Бога проси-
ло, щобъ ся зазеленіло“.
Орать, какъ рвать ткань, значитъ любить, женить-
ся „Oraw že ja oranyciu na jaru pszenyciu; Perewiw ja
divczyunku ta na mołodyciu“ (Ž. Р. II. 192); „Śykna
rola podworana, naša hyščer pusta; Sykne žowča
hoženione, naša hyšter f ryj na“, т. е. не выдана
(Haupt. II, 102); Nie siej takiej roli klóra źle zorana; Nie
kochaj sie, w takiej, klóra rozkochana (Wójc. II, 200).
Даже ходить по вспаханному полю значитъ потерять
дѣвство: „Chodziła dziewczyna po zoranej roli, Zgubiła
wianeczek swój rozmarynowy“ (Wójc. II. 215). Въ слѣ-
дующемъ забытъ уже полъ земли, и пахать землю
значитъ любезничать съ мужчиной: самое паханье за-
мѣнено признаками его, волами и раломъ: „Na Kra-
kowskiej roli stoja, woły z radłem; Nie żal by pogadać,
byledy z kim ładnym“ (ibid. 200). Во всѣхъ этихъ мѣ-
стахъ орать при роля—слово не лишнее только въ
такомъ случаѣ, если роля—пахатное, а не вспахан-
ное поле. Въ послѣднемъ смыслѣ Млр. рілля—жена,
мать дѣтей: „Та лучча рілля ранняя, а нижъ тая піз-
няя;... Та лучча жінка першая, a ніжъ тая другая“.
Копать—то-же, что рыть и орать: „Ne ořu, ne kopu

samo mi se rodí; Mám taku galanku, sama za mnu cho-
di“ (Mor. nár. p, 295); ср.: „Будо-бъ не копати зе-
леного гаю; На що жъ було брати зъ далекого краю?
Було-бъ не копати зеленоі вишні; На що-жъ було бра-
ти, коли не підъ мисли? Було-бъ не копати зеленого
дуба; На що-жъ було брати, коли я не люба? Було-бъ
не копати билоі берези; Ой ти-жъ мене сватавъ не
пьяний, тверезий. Гора—женщина: „Сунце зађе ме-
ђу две планине, Момак леже међу две девојке“ (Срп.
пјес. I, 215). Осюда: „Адна rapa высокая, а другая
низка; Адна дзѣука далёкая, а другая близка. Буду
тую гару капаць, которая низка; Буду тую дзѣуку
любиць, каторая близка“ (Пам. и Обр. 238)., Не со-
отвѣтствуетъ ли въ слѣдующихъ ст. колоться (о го-
рѣ) — любви, такъ-какъ лупаться — признаться въ
любви: „Ой ти горо кремінная, чомъ ти не лупаешься?
Скажи, скажи, серце дівко, правду, въ кимъ ти ко-
хаешься? Ой що-бъ же я за гора була, щобъ я лупа-
лася! Ой хиба-бъ же я розуму не мала, що-бъ я при-
зналася“ (Метл. 37). Не сближается ли также оранье
земли конскими копытами и копьями, сѣянье костьми и
поливанье кровью (ср. Сл. о Пъл. Иг., Ск. Р. Н. I, 3,
241 и друг.) съ любовью и бракомъ?
Равнина. Нѣкоторыя названія пространства, частью
сближаемыя съ тканью, частью такія, въ коихъ это
сближеніе не можетъ быть нами доказано, имѣютъ въ
основаніи понятіе рвать. Слова руб-ежъ, край, краи-
на, Украина, Срб. стар, краище, первоначально озна-
чавшій только границу, потомъ перешедшія на всю
страну и даже міръ („ввесь світъ—украіну кругомъ
облітала“), собственнымъ своимъ значеніемъ указываютъ
на дѣленіе страны. Это послѣднее сравнивается съ
раздираньемъ платья: „Колись-то, якъ ще Польща
пановала, бо теперь Польщи тилько рукавъ: увесь
світъ-свита, а Польщі тілько рукавъ*... (3. о Южн.
Р. I, 5); „Тогді ще Московськоі землі бувъ тілько
одинъ рукавъ, та-й годі“ (ibid. 115). Какъ Срб. дра-
га, долина, сродно съ дорога и понятіемъ рвать, такъ

и долъ, долина, сближаются съ драть, такъ что до-
лина—собственно вырытое (водою)? Ровный, рав-
нина очевидно относятся къ к. p у—рвать; подобнымъ
образомъ поле (и полъ, sexus, пола, платья)—къ
плѣти, въ см. рвать, и прати, пороть. Сближеніе по-
ля съ долиною здѣсь и въ обыкновенномъ пѣсенномъ
выраженіи: „поле раздольице широкое", можно пони-
мать такъ: если долгота и ширина тождественны въ
языкѣ, a долгій имѣетъ въ основаніи понятіе рвать;
то и ширина сближалась съ разрываньемъ, а по широ-
тѣ названо поле.
Въ самомъ началѣ привели мы примѣры связи
ширянья птицъ и свободы; ширина поля—тоже сим-
волъ свободы и сродныхъ съ нею понятій: раздолье,
собственно широкое пространство, потомъ свобода, на-
слажденіе (если съ нимъ связана мысль о свободѣ);
роскошь—тоже, потому что противополагается неволѣ
(„Nie užyje roskoszeńki u męža žona, Tylko biedy
i niewoli“) и сближается по значенію съ рвать,ѵрѣзать,
такъ, что предполагаетъ значеніе широты; сл. простран-
ство, просторъ, близкія къ стереть, стрѣти, пере-
ходятъ къ свободѣ, что чувствуется въ сл. просторъ
и въ слѣдующемъ выраженіи: „и уже не гордится (то
есть не страдаетъ подъ бременемъ: гордость—бремя,
тяжесть) въ законѣ человѣчество, но въ благодати про-
странно (свободно, безъ труда) ходитъ“ (Илар.). Отсю-
да поле—воля: „Коли-жъ я у полі, тогді я на волі“.
Равнина—свобода дѣйствій: Якъ сюди, такъ туди, такъ
всюди рівно; Якъ мені, такъ тобі кохатися вільно“
(Метл. 114), и веселье: „Долина, долинушка, раздолье
широкое. Приволье широкое, приволье веселое“ (Терещ.
Бытъ Р. Н. И. 305).
Горы. Горы стѣсняютъ свободу движенія, затруд-
няютъ путь, такъ что трудный путь лежитъ непремѣн-
но черезъ рѣки и горы (Срп. пјес. I. 226. Метл. 217 и
др.), оттого ' горы противополагаются равнинѣ, какъ
символъ неволи, горя. Невѣста противополагаетъ гори-
стое мѣсто, гдѣ она выросла, своей дѣвичьей волѣ, а

равнины, среди коихъ прійдется жить у свекра,—стѣс-
неніямъ, которыя тамъ ея ожидаютъ: „Що у мого ба-
тенька да усюди гори, да гуляти до-волі, А у све-
корка да усюди рівно, та гуляти невільно“ (Метл.
147—8). Отсюда жить на горѣ—тужить: „Ой ти жи-
вешъ та на горі, А я підъ горою: Чи ти тужишъ такъ
за мною, Якъ я за тобою“, т. е. ты живешь въ кру-
тыхъ обстоятельствахъ, а я въ довольствѣ; но тоскуешь
ли ты такъ за мною въ своемъ горѣ, какъ я за тобою?
Измѣна наводитъ горе, а потому въ слѣдующихъ сти-
хахъ пшеница (дѣвица) посѣяна на горѣ: „Ой яромъ,
яромъ пшениченька, по-підъ низомъ овесъ; Ой не по
правді, мій миленький, ти зо мною живешъ“ (Метл. 67);
„Ой посію на горі пшеницю, підъ горою овесъ; Ой чо-
му не по правді, молодий козаче, ти зо мною живешъ?
(ibid. 68). Въ Влр. пѣснѣ снится чужая сторона, кото-
рая „безъ вѣтру сушитъ, безъ морозу знобите (Ск.
Р. Н. ч. III. 204, 208 и 248. Метл. 258) и тяжелая ра-
бота въ видѣ высокой горы: „Ужъ я видѣла, подру-
женьки, гору высокую.,. Эта гора то высокая—чужа-
дальняя сторона“ (Тер. Б. Р. Н. II. 247); Видѣлись мнѣ,
горькой, Темные лѣса, круты горы: Темные лѣса—чу-
жа семья, Круты-тѣ горы—тяжелая работушка“ (ibid.
302). По Лужицкой пословицѣ, „Kóždy ma swoje hory“,
т. е. свое горе (Hanpt. II. 194). Отсюда видно, что сбли-
женіе горы и горя основано, какъ большая часть по-
добныхъ сближеній, не на пустой игрѣ словами, а на
извѣстномъ взглядѣ на природу.

О
СВЯЗИ НѢКОТОРЫХЪ ПРЕДСТАВЛЕНІЙ *)
ВЪ ЯЗЫКѢ..
(ПО ПОВОДУ СЛѢДУЮЩЕЙ ПѢСНИ:
Зеленая явіриночка,
Чомъ ти мала невеличечка?
Чи ти росту не великого?
Чи коріння не глибокого?
Чи ти листу не широкого?
— Я й росту високого,
Я й коріння глибокого,
Я й листу широкого.
Молодая Марусечко,
Чомъ ти мала невеличечка?
Чи ти роду не великого?
Чи ти батька не богатого?
Чи ти матки не розумної?
— Я й роду великого,
Я й батька багатого,
Я й матки разумноі
(Метл. 156—7).
Эта пѣсня—величанье невѣсты. Чтобы найти случай по-
хвалить родъ, отца и мать невѣсты, у нея спрашиваютъ: отъ
чего она мала ростомъ: отъ того-ли, что она [не „великого
роду“, т. е. что у нея въ роду нѣтъ рослыхъ? отъ того-ли, что
ея отецъ не богатъ и мать не умна? Предполагается, что бо-
гатство отца и умъ матери нужны для того, чтобы вскормить
и выростить дочь.
Мы обратимъ вниманіе на сближенія росту дерева и
роду, корня и отца, широкого листа и ума матери, нахо-
дился соотвѣтствіе въ языкѣ).
*) Представленіемъ называется тотъ признакъ, посред-
ствомъ коего слово выражаетъ содержаніе мысли. Такъ напр.
все мыслимое при Скр. имени родоначальника людей Ману
обозначено въ этомъ словѣ однимъ признакомъ,—способностью

I. Родъ и ростъ и т. п.
Чи ти росту не великого?..
Чи ти роду не великого?..
Слово родъ, въ смыслѣ совокупности родичей,
предполагаетъ значеніе произращенія (дѣятельности,
Великор. обл.) и плода (результата). Въ Серб, оно
есть между прочимъ синонимъ слова плодъ. И само
по себѣ, независимо отъ явственнаго сближенія съ
ростомъ дерева, оно заключаетъ въ себѣ сравненіе
рода, какъ явленія человѣческой жизни, съ про-
мысли; Ману есть мыслящій (кор. ман тотъ самый—что и въ
слав.Ману, память). Въ Скр.названіяхъ человѣка:мануджа
(рожденный отъ Ману, потомокъ Ману=слав. мужъ) мануш а
(суфф. eja обозначаетъ зависимость), манава (отечественное
отъ Ману=Русск. на инъ, овинъ) а равно и въ Нѣм. Mensch,
признаки человѣка (арійскаго племени), сколько бы ихъ ни
было, обозначены однимъ, именно происхожденіемъ отъ миѳи-
ческаго родоначальника Ману. Такимъ образомъ языкъ уста-
новилъ связь трехъ представленій: мысли, Ману и человѣка
вообще. Быть можетъ, вліяніе перваго изъ этихъ представле-
ній слѣдуетъ видѣть въ томъ, что Великор. глаголъ произве-
денный отъ мужъ, именно мужевать, значитъ обдумывать,
соображать, разсуждать:
И мужевалъ тутъ старой (Илья M.) разговаривалъ:
„Куда мнѣ ише старому да съ золотой казной“—(Пам. и
обр. 353).
Вѣроятно впрочемъ и то, что такое значеніе слова муже-
вать родилось безъ вліянія корня ман, что слово это значитъ
собств. быть мужемъ, дѣлать то, что прилично взрослому, т. е.
разсуждать. Соотвѣтственно этому Вр. старовать (собст. быть
старымъ) зн. бесѣдовать, говорить.
Какъ бы то ни было, изъ этихъ примѣровъ видно, а) что
собственное значеніе слова не есть полное содержаніе мысли,
связанной со словомъ, а только одинъ признакъ, символически
обозначающей эту мысль, что слово есть представленіе мысли;
б) что измѣненіе значеній одного и того же слова и образова-
ніе отъ извѣстнаго слова новыхъ словъ установляетъ прежде
всего связь представленій, a потомъ—всего того, что мыслится
подъ представленіями. Въ этомъ установленіи связи обнару-
живается вліяніе языка на мысль. Принятое въ языкъ соче-
таніе представленій становится исходною точкою для мысли
всѣхъ говорящихъ этимъ языкомъ. Однимъ словомъ Манава

израстеніемъ дерева и вообще растенія. Скр. гла-
голъ ардћ, ближайшій по формѣ къ слову родъ (и
ростъ, гдѣ с изъ д) имѣетъ въ Скр. только перенос-
ныя значенія удачи, благополучія и т. п.; но гл. вардћ
(врдћ), отъ котораго произошелъ первый посредствомъ
дана исторія происхожденія племени. Поколѣнія, слѣдующія за
создателями этого слова, могутъ расширить и углубить взглядъ,
выраженный этимъ словомъ (напр. приписать происхожденіе
отъ Ману и не-Арійцу), могутъ и устранить этотъ взглядъ
новымъ, но миновать его не могутъ, пока, произнося, понима-
ютъ смыслъ слова Манава. Подобнымъ образомъ слова муже-
вать, старовать даютъ не только связь представленій мужъ,
старъ съ дѣятельностью мысли, но до извѣстной степени опре-
дѣляютъ и самое содержаніе ими обозначаемое. Съ точки зрѣ-
нія этихъ словъ такъ должно быть, чтобъ старый разсуждалъ;
эта точка зрѣнія ведетъ къ противоположеній) старости и
скудости мысли.
Извѣстное сочетаніе представленій, принятое въ языкъ
въ словѣ одного корня, по нѣскольку разъ повторяется въ
словахъ другихъ корней; послѣдующія;образованія подчиняются
аналогіи съ предшествующими. Такъ, напр. въ нѣсколькихъ
словахъ различнаго происхожденія замѣтенъ одинъ и тотъ же
переходъ отъ быстраго движенія къ хитрости и уму. Повторе-
ніе одинаковаго способа сочетаній образуетъ привычку мысли.
Поэзія и миѳологія развиваютъ сочетанія представленій, какія
находятъ въ языкѣ. Въ текстѣ представленъ примѣръ парал-
лелизма рядовъ представленій въ языкѣ съ одной стороны и
въ постоянныхъ пѣсенныхъ выраженіяхъ съ другой. Въ отдѣль-
ныхъ случаяхъ невсегда ясно, развитое ли сравненіе родилось
изъ одного слова, или наоборотъ, слово создано подъ вліяніемъ
развитаго поэтическаго образа. Но причинная связь между
тѣмъ и другимъ въ періодъ безличнаго творчества не подле-
житъ сомнѣнію; вѣрно также, что слово, какъ простѣйшая фор-
ма поэтическаго сравненія, первоначально предшествуетъ это-
му послѣднему.
Извѣстный способъ сочетанія представленій не есть обще-
обязательная форма человѣческой мысли. Языки различны по
направленію рядовъ представленій.—Сгибъ народнаго ума, на
сколько онъ зависитъ отъ языка, можетъ быть открытъ только
путемъ мелочныхъ этимологическихъ изслѣдованій, которыя
дадутъ матеріалъ для общихъ выводовъ. Покамѣстъ для ха-
рактеристики языковъ законами перехода представленій сдѣ-
лано весьма мало.

опущенія начальнаго в, сохранилъ не только произ-
водный значенія (цвѣсти, быть счастливымъ), но и
первообразное „рости“.
„Великій родъ“ могъ бы быть сравненъ съ ро-
стомъ древеснымъ не только въ томъ мелкомъ значе-
ніи, которое мы видѣли въ приведенной пѣснѣ („рос-
лые родичи“), но и въ другомъ: великій родъ—хоро-
шій, старинный, древность коего ручается за достоин-
ства его членовъ *).
*) Вели человѣка хотятъ почтить, то называютъ его ви-
чемъ, по отчеству. По имени—называютъ, по отчеству вели-
чаютъ: „какъ васъ назвать по имячку и возвеличить по изот-
чинѣ“ (Обл. Слов. Олон.);
Тебѣ пѣсню поемъ, тебѣ честь воздаемъ,
Что по имени тебя называемъ,
По изотчеству величаемъ (Гул. Оч. ю. е.).
Въ Мр. пѣсняхъ неопредѣленное почетное названіе почтен-
наго молодого человѣка или дѣвицы есть отецький сынъ, бать-
кова дочка:
„перевозила царівъ та панівъ,
Та отецькихъ сынівъ (Метл. 333);
по смыслу колядки, величающей дѣвицу, честь быть батьковою
дочкою не уступаетъ чести быть царевною:
...До церкви пійшла, якъ зоря зійшла,
У церковъ війшла та й засіяла.
Тамъ пани стояли та іі питали:
„Чи ти царівна, чи королівна?“
— Я не царівна, ни королівна,
Батькова дочка, славная панна (ib. 331).
„Отецький сынъ*—вообще хорошій человѣкъ: „якъ лу-
читця отецький сынъ, отдасть мене мати“. Подобнымъ обр. и
въ Bp. наоборотъ „неотецкій сынъ“—не столько ругательство
въ родѣ серб. Kypeufi, копиле, и подобныхъ русскихъ, сколько
невѣжа, человѣкъ безъ воспитанія:
Ты невѣжа, ты невѣжа, не отецкій сынъ,
Для чего ты невѣжа, эдакъ дѣлаешь? (Пам. и обр. 52).
На глубокодревнемъ убѣжденіи, что хорошія свойства
передаются по наслѣдству, сохраняющемъ силу въ извѣстныхъ
слояхъ и до нашихъ дней (Ср. Попки Черном. Коз. о выборѣ
въ пластуны), основанъ и почетный смыслъ Серб, названій че-
ловѣка хорошаго гнѣзда: кућић. (изъ хорошей кущи, хаты),
оджаковић. (отъ хорошаго очага), кољеновић., племић. (хоро-
шаго колѣна, племени).

На основаніи нѣкоторыхъ словъ можно думать,
^что наблюденіе надъ измѣненіями человѣка отъ вре-
мени сдѣлано было не непосредственно надъ человѣ-
комъ. Сначала замѣчены были и обозначены словомъ
измѣненія дерева, растенія, и эти измѣненія послу-
жили образомъ и объясненіемъ возраста человѣческаго.
На безсловесный вопросъ, что такое возрастъ, возму-
жалость, старость и т. п. человѣкъ отвѣтилъ себѣ: это
то же, что фазы роста дерева; онъ отвѣтилъ такъ, на-
звавши старость человѣка и т. п. словами, обозначав-
шими прежде только явленія растительной жизни. Такт»
связаны были въ мысли два различныя явленія. Это
одинъ изъ множества примѣровъ того, какъ языкъ, во
времена скуднаго развитія, одинъ, свойственными себѣ
средствами, ведетъ мысль по тому же пути обобщенія
и отвлеченія, по которому потомъ идетъ наука. Ука-
зать извѣстную степень тождества развитія человѣка и
растенія, можетъ быть, для своего времени также важ-
но, какъ для нашего—научно доказать сходство двухъ
повидимому несходныхъ явленій.
Слѣдуютъ подтвержденія сказаннаго.
Признакъ взрослаго дерева тотъ, что оно стоитъ
перпендикулярно (Bp. обл. стамо, стамово, т. е. стой-
мя), прямо, прочно, что оно высоко. Отсюда строевой,
высокій лѣсъ называется стоячимъ: „выше лѣсу стоя-
чаго“. Связь дерева и отвѣснаго направленія видна въ
серб, дубити, стајати управо, стоять прямо (отъ дубъ
въ смыслѣ дерева вообще) душе=Х\съ. въ дыбки, на
заднихъ ногахъ, прямо дыбомъ, на дыбахъ. Связь от-
вѣсности, высоты и дерева находимъ въ словахъ: Мр.
стромить (и др. Слав.) торчать, Bp. обл. стромко, вы-
соко, литер, стремглавъ, сторчь головою, стремнина^
Серб, стрмо, крутизна, Чеш. strom, дерево (какъ стоя-
щее отвѣсно). Стоячій (высокій) лѣсъ служитъ обра-
зомъ человѣческой старости въ Нѣм. alt (по Боппу,
отъ к. ардћ, рости, откуда и Лат. altns, высокій), -кото-
рое не только само по себѣ указываетъ на сравненіе
старости съ высокимъ (выросшимъ, рослымъ) дере-

вомъ, но и явственно сравнивается съ wald: оборотень
(Bp. обмѣнъ, обмѣнышъ) говоритъ о себѣ: „ich bin so
alt, wie der Westerwald“ (Gr. Myth. 437 и др.). Такое
или подобное сближеніе старости и (стоячаго) дерева
видимъ и въ нѣкоторыхъ другихъ словахъ:
а) Съ Скр. cmhaeupa, старый (кор. стһа, стоять), ср.
Скр. происходящій оттуда же стһавара, стоящій, не-
подвижный, стћира, то-же, стһула (отъ видоизмѣнен-
наго корня cтһа), большой, толстый, грубый. Съ по-
слѣднимъ ср. Слав, стволъ дерева, растенія, доказы-
вающее присутствіе въ Слав. яз. такого же видоизмѣ-
ненія гл. стһа въ стһу, какъ и въ Скр. Сближая Серб.
дебло, стволъ древесный, съ дебео, дебелый, толстый,
жирный, увеличимъ вѣроятность того, что въ словѣ
стволъ можетъ быть то-же значеніе толстоты, проч-
ности, производное отъ значенія „стоять“ (прочно), ка-
кое есть въ Скр. стһула.
б) Сл. Ста-ръ (собств. стоящій) и одинаковое съ
нимъ по значенію и корню Серб, ста-ман, могли-бы
значить не только „старый *, какъ значатъ дѣйстви-
тельно, но и „крѣпкій, прочный“, какъ Серб, ста-мен,
прочный, вѣрный, Скр. стһира и Скр- стһа-ман, сила
(сред, р.; въ Слав, должно бы быть, если-бъ было, въ
видѣ ста-мя, какъ Скр. на-ман есть въ видѣ и-мя).
в) Каково бы ни было собственное значеніе сл.
дрѣво, нельзя, не смотря на разницу въ правописаніи,
не признать его сродства съ древьнь, древлю. Съ
дръво сближаемъ Польск. trwać, Чеш. trvati, durare, и
Мр. тривати, ждать (вѣроятно изъ Польск.); переходы
звучныхъ въ однозвучные весьма обыкновенны. При
этомъ Серб, форма трајати durare, представляется
вторичною, съ j изъ в, какъ въ Серб, лавеж, лай.
г) Быть можетъ, какъ trvati относится къ дръво, какъ
Серб, боравити (если это слово, извѣстное только въ
Серб, не есть иностранное)—къ боръ, въ смыслѣ де
рева вообще. Боравити—vitam agere („какъ боравиш?
he боравиш?*); санак боравити— спать; потомъ, т. к.

жить=быть, а забыть потерять изъ памяти, то забора-
вити—забыть.
д) Сл. гол-ѣмъ (Ст. сл. Серб. Болг.), великій, Костр.
галяма, галямо, много, очень много, можно сравнить
съ Русс, голомя, стволъ [дерева, подобно тому, какъ
мы сблизили сл. стволъ съ Скр. стһула. Въ обл. Bp. на-
рѣчіи голомя, давно, высота ствола становится мѣ-
рою времени: „давно ли ушелъ такой-то?—ужъ голомя“.
Голѣмъ и голомя ср. съ JlHT.gal-u,galěti, мочь, быть въ
состояніи, быть здоровымъ, сильнымъ. Въ этомъ по-
слѣднемъ можемъ предположить основное значеніе „ро-
сти“, опираясь на аналогію съ могу (mögen, mégas,
mag-nus, Скр. маһ-ат и пр.), при коемъ стоитъ скр.
манһ, маһ, рости.
е) Мы видѣли близость представленій старости и
крѣпости, прочности, объясняемую тѣмъ, что образомъ
старости было стоячее, прочное дерево. Связь (стоянья)
прочности и дерева можемъ предположить и въ словѣ
съдравъ, даже если сблизимъ его не съ кор. дру, íir-
mum esse (такого корня не находимъ въ Петерб. сло-
варѣ; при томъ этому производству мѣшаетъ полно-
гласіе слова здоровъ), a съ Скр. дару въ значеніи
дерева, въ которомъ, въ силу вліянія другихъ словъ,
могло появиться этимологически не заключенное въ
немъ значеніе крѣпости. Что до предлога въ словѣ
съ-дравъ, то въ Скр. прилагательное, образованное изъ
предлога ca (=сл. съ) и названія предмета, значитъ:
находящійся вмѣстѣ съ этимъ предметомъ (сапут-
ра, вмѣстѣ съ сыномъ), снабженный имъ (сапуш-
па, съ цвѣтами, цвѣтущій), сходный съ нимъ (са-
рупа, имѣющій одинаковый видъ, сходный). Это послѣд-
нее значеніе можетъ имѣть предлогъ съ и въ словѣ
съдравъ, которое въ такомъ случаѣ будетъ значить:
сходный съ деревомъ (по прочности). Другіе примѣры
такого значенія предлога съ въ славянскомъ съврьстъ
(имѣющій одинаковую версту, т. е. возрастъ), сверст-
никъ; съобразьнъ (имѣющій одинаковый образъ), сход-
ный, и пр. При нашемъ объясненіи Малорусское зна-

ченіе слова здоровый (большой, дюжій) будетъ предше-
ствовать значенію „sanus, incolnmis“.
ж) Представленіе старости, древности, протяженія
времени въ образѣ высоты дерева есть частный случай
обыкновеннаго пріема мысли измѣрять время простран-
ствомъ. Другіе примѣры этого пріема:
aa) Высота полета птицы есть образъ дальняго
времени:
Ой високо соколові до неба літати;
Ой далеко козакові до осени ждати.
Хоть високо—не високо, треба долітати;
Хоть далеко—не далеко, треба дожидати,
(Метл. 7).
бб) Скр. дура, далекій (о пространствѣ) имѣетъ
неправильную сравн. и превосход. степень дав-ијанс,
давишта, съ коими справедливо сравниваютъ (Гильф.
Микуц.) Славянское давьнъ (далекій—о времени, при
чемъ степень отдаленія можетъ быть очень невелика,—
часъ или нѣсколько; ср. Вр. обл. дави, давя (давѣ?)
давеча). Интересно, что Онеж. давненько, сохранило
значеніе такое же, какъ упомянутыя Скр. слова и близ-
кое къ нему: далеко (о пространствѣ), высоко.
Сшибалъ молодца со бѣлыхъ грудей,
Давненько сшибалъ да выше лѣсу темнаго.
(Пам. и Обр. 358).
вв) Вѣкъ человѣческій представляется простран-
ством^ полемъ, моремъ; перейти, переплыть зн. пере-
жить, перебыть: „кручиною іюля не изъѣздишь“ (вѣку
не проживешь); „вѣкъ прожить не поле перейти“;
„однимъ волокомъ вѣка не проживешь“ (волокъ—водо-
раздѣлъ, лѣсъ на немъ и вообще лѣсъ, дорога лѣсомъ,
разстояніе между смѣнами лошадей, станція; приве-
денная пословица зн.—въ одинъ перегонъ, въ одну
упряжку вѣку не проживешь);
Переступлю я сінечки и покутню лаву;
Пережила поговора, переживу й славу (М. 87);
„Жизнь изжить, что море переплыть“;

Ой я въ морі купалася
И я въ біду попалася;
Я-жъ море перебреду
И я біду перебуду (Лаврен. Пісн. 5).
Возможно, что Лит. metas, время, годъ, значитъ
собств. нѣчто измѣренное ходьбою, движеніемъ; ко-
рень—Скр. ми, ма, идти. Слав, вѣкъ сравниваютъ съ
Скр. ё ка, одинъ (Гильф.); но вѣрнѣе, кажется, при-
нять к за суффиксъ и сблизить съ Скр. в aj-ас (кор.
вај, ви, идти), вѣкъ, юность, птица (идущая, летящая):
вѣкъ, молодость летитъ какъ птица
Видно пролитѣу мой дивій вѣкъ
Еснымъ младымъ соколомъ
Мимо моей буйной головы,
Крылышкомъ не задёржиу онъ
(Этн. Сб. V, Вельск, свад. обр. 34).
Съ одной стороны старость граничитъ съ возму-
жалостью, здоровьемъ, силою; съ другой—она перехо-
дить къ значенію заботы, печали, болѣзни, для коихъ,
какъ и для первыхъ, языкъ находитъ образы въ жизни
дерева.
a) Согласно съ пословицею „старость не радость“,
въ Серб. Чеш. Луж. старость—забота, печаль (здра-
вица: „да Бог окрене старост на радост“); стараться
значитъ прежде заботиться, „печаловаться“, a потомъ
уже—усиливаться что сдѣлать.
b) Дряхлый въ разныхъ своихъ измѣненіяхъ
имѣетъ значенія—болѣзни дерева, человѣческой ста-
рости, болѣзни, печали: ср. трюхлый, о деревѣ: гни-
лой; дряхлый старикъ—дряблый; Стар. сл. дрѧхлъ,
дрѧселъ9 печальный, озабоченный; Чеш. truchły, truch-
livý, печальный; Серб. труо, трюхлый, но трухла же-
на=трудна, беременная и въ этомъ смыслѣ больная
(труд—болѣзнь); Новг. трухавый, хилый, хворый. Вѣ-
роятно, основная форма этихъ словъ начинается съ
отзвучной; ср. Лит. tręsz-tu, tręsz-au, tręsz-ti трюхнуть,
гнить. Можно думать о корнѣ трас, дрожать, который
въ славянскихъ нарѣчіяхъ является съ носовымъ зву-

комъ (трѧсти, трусить), и безъ него (страхъ; если
предположить не встрѣчаемую форму сътрахъ, то это
слово будетъ цѣликомъ равняться Скр-му саінтраса,
страхъ). Въ такомъ случаѣ трюхлый (о деревѣ) зна-
чило бы собственно: дрожащій, колеблющійся, противо-
положный старому въ смыслѣ крѣпко стоящаго.
с) Сродные корни хил, хыр, со значеніемъ кло
нить (хилити), качать, колебать, бросать (Новг. захи-
рить, закинуть; швырять; представленія колебанья и
бросанья сродны и въ другихъ случаяхъ) отъ значенія
клониться, качаться переходятъ къ значенію слабости
и болѣзни: хилый, слабый, больной; Обл. Bp. хиль,бо-
лѣзнь, хильмень, хилый человѣкъ; хилкій, о погодѣ:
вѣтренный, но Арх. Новг. хилкой, слабый, нѣжный
(собств. склоняющейся отъ вѣтру); хвилкій хвилый,
слабаго сложенія, больной; хирый, тоже, хирѣть, бо-
лѣть; хворый, тоже, Чеш. chvoravý, choravý, худой,
churavěti, худѣть. Въ Лит. и Скр. упомянутымъ кор-
нямъ соотвѣтствуютъ уже формы съ конечнымъ р, л:
Лит. swer-du, swerdě-ti, swyru, swir-ti, swyroju, swyroti,
хилиться, качаться (напр. очеретъ отъ вѣтру), swerti,
вѣсить; Скр. һвал, дрожать, колебаться, качаться *);
однако, если сравнить слова хылити, хъгрити съ
тождественнымъ по всѣмъ значеніямъ хгътати (коле-
бать, Срб. бросать; ср. хватать), то нужно будетъ при-
знать какъ л, p въ первыхъ, такъ и w во второмъ, за
суффиксы.
Поясненіемъ собственнаго значенія словъ хилый,
хворый служитъ то, что въ пѣсняхъ дерево или бы-
лина, склоняемая вѣтромъ—любимый образъ печали **),
*) Если сюдаже относится Скр. һвар, быть кривымъ, изви-
ваться, и если, какъ обыкновенно думаютъ, это һвар. изъ
дһвар, то нужно будетъ допустить, что x въ хилить и въ
һвал есть остатокъ придыхательнаго зубнаго, что кажется
очень сомнительнымъ.
**) Ср. Не хилися, явороньку, ще ти зелененький;
Не журися, казаченьку, ще ти молоденький.
Не радъ явіръ хилитися; вода корінь мие;
Не радъ козакъ журитися, такъ серденько ние.—

съ чѣмъ сравни Bp. маяться, качаться, потомъ—горе-
вать. Другой образъ горя—болѣзни, тоже взятый изъ
жизни дерева, тотъ, на который указываетъ пословица
„не гули коре, не чини горе6 (Срп. Поел. 197): печаль-
ному и больному человѣку такъ, какъ дереву, съ ко-
тораго дерутъ кору. Сравни Серб, бортати болѣть, съ
Чеш. bortiti, колоть; борть—собств. дупло, щель въ
деревѣ, одного происхожденія съ брать, рвать, стало
быть— нѣчто выдранное. Не совсѣмъ ясно основное
значеніе Bp. обл. древить, бранить, досаждать („ты
Въ чистімъ полі стояла береза,
A верхъ похилився; казакъ зажурився.—
Изъ-за гори вітеръ віе, березоньку хилить.
Не хилися, березонько, ще ти зелененька,
Не журися дівчинонько, ще ти молоденька
(Метл. 20).
Замѣтимъ противопоставленіе хиленья-журбы и моло-
дости-зелени, согласное съ вышеупомянутымъ сближеніемъ
старости и печали.
Самый видъ дерева, склоняемаго вѣтромъ, наводитъ пе-
чаль:
Та вилітала галка зъ зеленаго гайка...
Сіла на дубочку...
„Та не хилися дубе, бо життя не буде,
„Та не хилися сосно, бо й такъ мені тошно“.
,Та не хилися гілко, бо й такъ мені гірко,
Та не хилися низько: нема роду близько
(Метл. 245, 250, 251).
Сначала человѣкъ стремится увидѣть состояніе своей
души въ окружающихъ его явленіяхъ природы, и ходъ этого
сознанія себя во внѣшнемъ мірѣ даетъ ему наслажденіе твор-
чества. Потомъ, когда цѣль достигнута, природа построена по
образу человѣка, когда всякій ея лучъ и звукъ напоминаетъ
извѣстное явленіе внутренней жизни, можетъ случиться, что
человѣкъ радъ бы отдѣлаться отъ этихъ напоминаніи, потому
что и безъ нихъ сознаетъ въ себѣ тягостное чувство. Отъ вся-
каго намека ему становится больнѣе, а между тѣмъ привычная
мысль по прежнему толкуетъ природу, такъ что кажется будто
природа, на зло человѣку, подновляетъ его горе. Къ такому
состоянію духа относится вышеприведенная пѣсня. Ср. еще
слѣдующее: кому не весело, тому тяжело слышать шумъ де-
ревьевъ, если съ этимъ шумомъ онъ привыкъ связывать мысль
о печали:

ужъ мнѣ не говори да и сердца моего не древи“, какъ
бы не раздирай, не мучь), Поль, drwić, издѣваться^
Чеш. drviti, бить, толкать, глупо говорить. Вовсе не
видимъ сродства словъ: Bp. хлибкій, о деревѣ: хруп-
кій; о человѣкѣ—чувствительный напр. къ морозу».
хлибить, быть нездоровымъ. Врядъ ли можно думать
о связи ихъ со слабъ, Лит. silp-ti, быть слабымъ, уста-
лымъ, silp-nas, слабъ.
яОй не шуми луже ти зеленой гаю,
„Не завдавай серцю жалю,
,Бо я въ чужімъ краю*.
Склонившіяся вѣтви предвѣщаютъ печаль, смерть:
Ой за лугами,—за берегами схилилися віти,
Засідають вражі Ляхи Перебійніса вбити.
(Метл. 401).
Ср. .древо не бологомъ (не къ добру) листвіе срони“
(Сл. о. П.).
Мр. Билина потому именно служитъ обычнымъ образомъ
сиротства, одиночества, горя, что поддается всякому дуновенію
вѣтра:
Ой у полі билина, ii витеръ колише;
Горе-жъ мені на чужині, ажъ мій духъ не дише.
(Метл. 78. ср, ib. 136, 262).
Гибкія лози, и потому служащія символомъ печали, на этомъ
же основаніи знаменательно риѳмуются со слези:
Ой виіхавъ молодий козакъ за густиі лози,
Ой узяли молоду дівчину дрібненькіі слези.
(Метл. 110),
Ой поросла Запорожжя густими лозами;
Облилися запорожці дрібними слезами.—
Ви густії лози та одхилітеся;
Ви дрібниі слези та одкотітеся.—
Вивезли дочку за густиі лози,
Облили матку друбненькиі слези,
(Костом. у Морд. 275),
Отношеніе между разсматриваемымъ нами символомъ и
обозначаемымъ можетъ представляться однимъ изъ проявленій
сочувствія природы человѣку. Такъ въ Сл. о П. „уныша цвѣты
жалобою и древо съ тугою къ земли преклонилось*.
Сила горя изображается тѣмъ, что оно во внѣшней при-
родѣ производитъ свой символъ:
(Замужняя дочь) „Обернувшись зозулею та въ годъ прилетіла^
Якъ сіла-жъ я въ батька въ саді,

II.
Чи кориння не глибокого?
Чи ти батька не богатого?
а) Пень—Корень-отецъ. По Лужицкой половицѣ
»kajkiž koreň, тајкі wukoreň (Smol. П. 193), каковъ ко-
рень, таковъ отпрыскъ, каковы родители, таковы дѣти.
Серб, „безъ стара пања сиротно огњиште“ (Поел. 12),
плохо семьѣ безъ отца, безъ старшаго въ родѣ. Этой
пословицѣ соотвѣтствуетъ другая: „тешко кући без
чоека, a огњишту безъ хреба“ (ib. 315), при чемъ ясно,
Ой якъ же я закувала, ввесь садъ поламала,
Ой якъ же я затужила, ввесь садъ заглушила.
(Метл. 257)г
Перекинуламся въ сиву зозуленьку,
Въ калиновімъ гаю сіла.
Якъ взяла ковати, жалібненько співати,
Ажъ ся взяли къ землі ліси калинові
Одъ голосу роздягати (Кост. у Морд. 227).
(Зозуля) Ой якъ летила—лугъ поламала,
А где спочивала, кирниця стала. (Метл. 258 іл 255,256).
Она силою своего кованья-плача не только гнетъ, но и
ломаетъ садъ. Ломишься такой же знакъ печали, какъ и
гнуться. Ср.
Що галочка воду несе коромиселъ гнется,
А Василець въ віконечко якъ береза льетця (вьетця).
...Гнися, гнися, коромиселъ, не переломися:
Василечку, сердце мое, не плачь не журися.
(Метл. 303).
Нѣчто подобное и въ Bp. пѣснѣ:
.Перейди, сударушка, на мою сторонушку*.
—Я бы рада перешла, переходу не нашла,
Переходъ нашла—рѣчка глубока,
Рѣчка глубока, жердочка тонка,
Тонка, тонка гнется, боюсь-переломится;
Знать-то мой милой съ иной водится. (Отеч. Зап.
1860. IV. Григ. Р. Н. П. 456).
Качанье дерева, какъ символъ печали, сколько мнѣ из-
вѣстно, рѣже встрѣчается въ друг. Слав, пѣсняхъ, чѣмъ въ
Мр.; ср. Бр.
Ня бѣлая бярезушка шатаится,
Ни шалковыя лисцья асыпаются,

что огнище, очагъ—образъ рода, семейства, хозяйства.
Хреб, корень, ср. съ Обл. Вр. хряпа, большіе верхніе
листы капусты, хряпка, кочерыжка (Орл. Тул.) и ста-
руха (Смол.). „Као два одсјечена пања“ каже се за
стара чоека и жену, који ћеце не мају (ib. 131). „Оста
један, као пань у лазину“ (272), о человѣкѣ у кото-
раго весь родъ вымеръ. Лаз, лазина—мјесто гдіе je
много шуме исјечено. „Нијесам ja тиква без коријена“
{него имам рода) (ib. 217).
Зеленая дубривонько!
Чого въ тебе пеньку много,
Зеленого да ні годного,
Порастоньки ні од одного?
Молодая Марусенька!
Чому въ тебе батьківъ *) много,
Що рідного да ні годного,
Порадоньки ні од одного? (М. 155).
Въ варіантъ вм. пеньку стоитъ борівъ въ томъ же
значеніи:
Зеленая та дібрівонько!
Чого въ тебе та борівъ много,
Зеленаго та ні одного,
Пароста ні одъ одного?
Молодая та дівчинонько!
Чого въ тебе та батьківъ много,
А рідного ні одного? (М. 154).
Собирательное значеніе Рус. боръ, красный, хвой-
Тутъ шатаится гарюшка маладзешинька,
Асыпаются гарячіе слёзы (Эти. Сб. II. 158).
и Лужицк. Stój ta lipa we tom dole,
Wóna se rjedňe zeleni.
Wóna se chwějo tam a how,
Zož (когда, если) ten wietśik na nju stój.
Luby ten ježo na wójnu,
Łubka taśiezce zdychujo (Smoler. Haupt. II 27).
Зеленая липа въ долинѣ качается отъ вѣтру, и это образъ
милой, тяжко вздыхающей по миломъ, который ѣдетъ на войну.
*) т. е. родичей заступающихъ у сироты мѣсто отца.

ный лѣсъ, предполагаетъ единичное значеніе хвойнаго
дерева и дерева вообще. Такъ Серб, бор (=Нѣм. föhre)
сосна, ель (какъ и Чеш. bor) и всякое дерево, почему
въ пѣснѣ и яворъ называется боромъ:
О јаворе-зеленъ боре,
Диван ти си род родио (Кар. Пјес. I. 449).
Такъ и Стар. сл. собирательное борине предпо-
лагаетъ единичное, и сл. борина, лучина (Азбуков.)—
значитъ не часть лѣса, а часть одного сосноваго или
еловаго дерева. Въ приведенной пѣснѣ боръ, какъ
нѣчто находящееся въ дубровѣ, имѣетъ конечно еди-
ничное значеніе, но какое именно—не можемъ сказать.
Боръ въ смыслѣ корня, пня намъ не встрѣчалось ни-
гдѣ. Въ другихъ Мр. пѣсняхъ лѣсъ, какъ собиратель-
ное, именно лугъ, лѣсъ на низкомъ мѣстѣ, есть сим-
волъ отца:
Темного лугу калина;
Доброго *) батька дитина (M. 234) **)
Щебечіть соловейки,
Та задайте тугу темному лугу
И моему панотченьку (М. 142).
Запорожцы, подъ вліяніемъ пѣсенныхъ сравненій,
звали батькомъ лугъ растущій по берегамъ Днѣпра:
„Січъ мати, a великій лугъ батько“. ***)
б) „Коріння глибокаго, батька богатаго^. Отъ Скр.
*) Темний—добрий. Чѣмъ темнѣе и гуще лѣсъ, въ кото-
ромъ ростетъ калина, тѣмъ скорѣе она убережется.
**) Жить на извѣстномъ мѣстѣ-рости: „ђе који ниче ту
и обиче“; ђе ко никне, ту и обикне* (Поел. 57, 87); ђе се ко не
сије, нека ne ниче (ib. 76).
***) Другое значеніе луга—другъ, милый:
„Ой пійду я пійду не берегомъ лугомъ
Чи не зостринуся зъ несуженимъ другомъ*.
Здоровъ, здоровъ луже, не сужений друже!
Здорова дівчино, любилися дуже (M. 94).
Не берегом—лугом. Ср. „Уже лужечки—бережечки
вода поняла (M. 131, 701, 402).
Лугъ растетъ на берегу, и связанныя на этомъ основаніи
представленія луга и берега не разрываются, хотя бы въ пред-
метахъ и не было этой связи.

врдһ вардһ, (оттуда Греч, riza корень (изъ brizą), Лат.
rad-ix (отъ ардһ) и Нѣм. wurzel, Гот. waurts (Боппъ),
прич. прош. страд, врддһа знач. adultus, auctus, dives,
senex. Въ предѣлахъ сравненія человѣка съ корнемъ:
чѣмъ старше, глубже, прочнѣе корень, тѣмъ старше
и богаче человѣкъ. Ср. „сидѣть на корю“ владѣть дѣ-
довскимъ имуществомъ.
Сл. корь, род. кря зн. корень, родина, наслѣдст-
венное имущество, деревня, выселокъ. Съ корь въ зна-
ченіи деревни (или и одной избы?) ср. сл. корчма,
Поль, karczma Чеш. krčma, Срб. крчма, вездѣ съ од-
нимъ значеніемъ: шинокъ, постоялый дворъ. Слово
это очевидно отъ корчъ, корень, пень, стволъ. Если
взять во вниманіе то, что первобытное состояніе госте-
пріимства въ Сербіи, о которомъ говоритъ Караджичъ, еще
не такъ давно могло быть повсемѣстнымъ, что корчемъ въ
нашемъ смыслѣ не было, но каждый большой домъ былъ
для путника корчмою; то можно думать, что сл. корчма
предполагаетъ значеніе: осѣдлость богатаго человѣка,
сидящаго „на корю“.
в) Изъ двухъ пословицъ, приведенныхъ подъ а),
видно, что какъ корень—отецъ, такъ отпрыскъ, па-
ростъ—дитя. Отъ значенія дитяти, потомка легокъ пере-
ходъ къ назначенію молодаго человѣка или дѣвицы
вообще. Ср. Серб, ђетић, мужчина вообще, молодецъ
(held): „намјери се ђетић на ђатића; въ Чешск-Мор.
пѣсняхъ syn, synecek—очень употребительно въ смыслѣ
молодецъ, милый, такъ что сыночкомъ называетъ дѣ-
вица своего любовника (Mor. Nar. P. Sušil. 89, 113 и
пр.); слово парень, сынъ (Перм.), молодой человѣкъ,
можно сблизить съ Скр. при (нар), принати радо-
вать (родств. съ при, къ коему относится слово прія-
тель), такъ что парень будетъ значить—сынъ какъ
утѣшающій родителей, аналогично съ Скр. нанданау
нандака (отъ нанд, быть довольнымъ, радоваться), сынъ
(—на, дочь), какъ тотъ, отъ котораго ожидаютъ утѣше-
нія, радующій родителей, семью (кула-нандана). Сбли-

женіе вѣтки и дитяти въ пѣсняхъ очень обыкновенно.
Въ Мр. риѳмуются слова и віти и діти *):
Въ языкѣ это сближеніе находимъ въ слѣд.: Луж.
hole, góUe, дитя, hole, парень, holca, дѣвица, Чеш. hole
—lete, дитя, holek, holka, мальчикъ дѣвочка,—ср. съ
Чеш. hole (голя), hol, вѣтвь, палка, голія, Мр. гілля,
гілка; Чеш. holomek, парень, ср. съ голомя. Наоборотъ,
пасынокъ—меньшее изъ двухъ сросшихся деревьевъ
(Арх.), отростокъ напр. табку (Мр.), Серб, младица—
молодая (жена), младица—паростъ, вѣтка.
III. Листъ древесный и слово.
Звуки внѣшней природы весьма часто служатъ
въ народной поэзіи образами членораздѣльной рѣчи.
*) Розхилітця, калинові віти;
Прийми, мила, хоть малиі діти (М. 266).
Схилилися калинові віти;
Розплакались маленькії діти (М. 271).
Висипъ, милий, високу могилу,
Та посади червону калину,
Уродются великіі віти
Забавляти маленькії диті (ib.)
Ой у полі да калинонька, похилилися витки;
Не одинъ чумакъ покидае жінку и маленькії диткі (ib. 459).
Верхъ дерева—дѣвица, дочь:
Стой яблонка вѣкъ безъ верха;
Живи, мой батюшка, вѣкъ безъ меня
(Сах. ск. Р. н. Ш, 149).
Кругомъ солнце обошло,
Рядомъ бояре ѣхали,
Вершину у рябинушки сломили,
Конямъ подъ ноги бросили:
„Топчите, кони, вершинушку;
Стой рябина безъ верху;
Живи батюшка (матушка) безъ дочери*
(Гуляевъ Оч. Ю. С. 6. 43).
Срб. Одби се грана од јергована (бузокъ)
И љепа Смиља од своје мајке,
Од своје мајке и од свег рода (Кар. Пјес. I, 33),
Какъ вѣтка отрывается отъ куста такъ дѣвица отъ рода.
Кстати замѣтить связь куста и пня: Русск. корь, кря, по фор-
мѣ=Польскому Kierz, krza, кустъ rzak; можетъ быть поэтому
„сыръ кряковистый дубъ“ значитъ вѣтвистый?

Такъ напр. человѣческая рѣчь представляется шумомъ
дерева:
А не въ бору сосна зашуміла
Не зелена діброва зъ буйнимъ вітромъ говорила,
А та вдова старенька въ домівці зъ маленькими
дітками говорила (Метл. 347);
Что не дубъ стоитъ, зміуланъ сидитъ; что не вѣ-
теръ шумитъ, зміуланъ говоритъ (Гуляевъ, Оч. Юж.
Сиб. I, 57). Въ Литовской пѣснѣ, на оборотъ, въ шумѣ
дуба слышится человѣческій говоръ:
Tas aužolelis, tas szimtszakelis
Su vėjužiu kalbėjo (Nesselm. Lith. Volkslied. 81)
(Этотъ дубъ, этотъ стовѣтвистый съ вѣтромъ говорилъ) *).
Какъ дерево шумитъ листвою, такъ человѣкъ го-
воритъ словами. Отсюда слово представляется листомъ
древеснымъ. Такъ въ Литов. пѣсняхъ:
О asz ne turiu tėvo nej moczutés.
Nej jokiôs giminėles,
Auga girelėj* žalias aužolelis
Taj mano ne tėvelis.
Lemů ne tėvas, szakos ne rankeles,
Lapelei ne žodelei (Ness. L. V. 60).
(У меня нѣтъ ни отца, ни матери, и никакой родни.
Ростетъ въ лѣсу зеленый дубъ, то мнѣ не отецъ. Стволъ
не отецъ, вѣтви —не руки, листья не слова). Напом-
нимъ, что противоположеніе листьевъ словамъ пред-
*) Этимъ сближеніемъ рѣчи и шума объясняется, по види-
мому, сравненіе рѣчи и комнатнаго сора въ поговоркѣ: изъ
избы сору не выносить, т. е. не выносить того, что въ избѣ
говорится. Teŕtium comparationis рѣчи и сора есть то, что какъ
рѣчь, такъ и соръ есть шумъ: Обл. Bp. шумъ, шумка зн.
с меть е. Въ Бѣлоруссіи свекоръ даетъ невѣсткѣ такое ирони-
ческое и двусмысленное наставленіе: ты дачушка, паша избу
(подметая), шумки за окно не выкидывай (и не выноси сору, и
не сплетничай); я, дождавшись Св. Пятра, сбяру талаку и самъ
шумку вывязу“. (Этн. сб. II. 187). Основаніемъ сравненія шума
и сора можетъ быть сравненіе сора и шумящей пѣны: Поль.
Szumowiny пѣна, которую при кипяченіи снимаютъ какъ
лишнюю, Чеш. šum, пѣна Нѣм. Schaum.

полагаетъ ихъ сравненіе, и что вообще всякое отрица-
тельное сравненіе основано на положительномъ. Непо-
средственное появленіе отрицательнаго сравненія психо-
логически невозможно.
Stov ant kalnelio žalia lepele,
Ten mano nactvynele,
Szitos lepelės zali lapelei
Bus mano prégalvelis.
Už manės linko lépôs szakeles,
Ne moczutes rankeles.
Už manės krito lépós lapelei
Ne maczutes žodelei (Ness. ib. 166—7).
Стоитъ на горѣ зеленая липа, тамъ мой ночлегъ;
зеленые листья этой липы будутъ мнѣ взголовьемъ;
ко мнѣ склонялись вѣтви липы, но не материны руки;
на меня падали листья липы, но не материны слова).
Ar pavirsi, aužoleli,
I mano tėveli?
0 szios žalios szakuželes
I baltas rankeles?
Jr szė žali lapuželei
I meilus žodelius?..
Ne pavirto aužolelis
I mano teveli etc. (Ness. ib. 64).
(Оборотится ли зеленый дубъ моимъ батюшкою, а
эти зеленыя вѣтви—бѣлыми руками, а эти зеленыя
листья—ласковыми словами? Не оборотился дубъ, т. е.
не стать дубу моимъ батюшкою, ни и т. д.).
Это сравненіе листа и слова предполагается, какъ
увидимъ, и славянскими пѣснями. Здѣсь приведемъ
только Серб, пословицу: од речена до створена, ка' од
листа до корена“ (Кар. Срп. поел. 347), т. е. отъ слова
такъ далеко до дѣла, какъ отъ листа до корня. При-
чины сопоставленія корня съ дѣломъ не ясны.
Листъ, ставши символомъ слова, получаетъ и нѣ-
которыя изъ дальнѣшихъ значеній, какія имѣетъ слово.
Такимъ образомъ происходятъ сравненія листа и ра-
зума, листа и лжи, которыя будутъ непонятныя, если

упустимъ изъ виду, что среднее между листомъ и ра-
зумомъ, листомъ и неправдою есть слово, которое слу-
житъ признакомъ мысли и можетъ стать ложью.
Листъ и разумъ. Какъ весною распускаются листья
на деревѣ, такъ въ человѣкѣ развивается мысль:
Не стій, вербино, розкидайся;
Не сиди, Марусю, розмишляйся,
Чимъ свою свекруху називать будетъ? (Метл. 160).
Чѣмъ шире, тѣмъ шумнѣе листъ; чѣмъ рѣчи-
стѣе, тѣмъ разумнѣе человѣкъ. Отсюда сравненіе
широты листа съ умомъ:
Молодая явіриночка,
... Чи ти листу ни широкого.
Молодая Марусечко,
... Чи ти матки не разумное (Метл. 157).
У городі бузина, на ій листу нема;
Ти поганий, ти мерзений, въ тебе хисту нема
(Лаврен. Пісн. 9).
За тѣмъ широта листа, какъ символъ разума,
противополагается неразумью:
Ой ти дубе кучерявий,
Широкий листъ на тобі;
Ти козаче молоденький,
Дурний разумъ у тобі.
Листъ и ложь.
Pusk, pusk, vėjeli, pusk sziaurineli,
Pusk, nů mano mergytes
Dang nevěrnu žodeliu.
Kék ant ruteliu žaliu lapeliu,
Ték ant mano mergytes
Daug nevěrnu žodeliu.
Krint nu ruteliu žali lapelei
Krint nů mano mergytes
Daug nevernú žodeliu (Ness. L. V. 253,
ib. 260).

(Вѣй, вѣй, вѣтеръ, вѣй сѣверный, свѣй съ моей
милой *) много невѣрныхъ словъ (т. е. напраслины).
Сколько на рутѣ зеленыхъ листьевъ, столько на моей
милой невѣрныхъ словъ. Падаютъ съ руты зеленые
листья, падаютъ съ моей милой невѣрныя слова).
Ték ant rutu ne darže lapeliu,
Kék ant manés nevernú žodeliu
Krint nu rutfl darželij' lapelei,
Kris ir mano graudžos aszarelęs (Ness. ib 187).
(„Не столько на рутѣ въ саду листьевъ, сколько
на мнѣ невѣрныхъ словъ. Падаютъ съ руты въ саду
листья, будутъ падать и мои горькія слезы“, т. е.
польются слезы отъ людской молвы).
Въ слѣдующемъ Мр. мѣстѣ густота вѣтвей сравни-
вается съ прекраснымъ, но ложнымъ словомъ:
Ой ти, дубе кучерявий, голля твое рясне;
Ти казаче молоденький, слова твої красні,
Слова твоі прекрасніі, превражая думка (Мет. 107).
Здѣсь можно видѣть и противопоставленіе листа,
какъ слова въ его лучшемъ смыслѣ. Самый эпитетъ
слова „nevérnas żodis“ предполагаетъ и имѣетъ при
себѣ постоянный эпитетъ vérnas żodis, Мр. вірне слово **).
На этомъ основаніи въ Серб, пѣснѣ опаданье листьевъ
есть измѣна; какъ скоро опадаютъ листья съ вѣтки,
*) „Nů mano mergy'es“ собственно соотвѣтствуетъ „Мр-му
•зъ моеі дівчиноньки**. Мы не заботимся о полной точности
перевода; во многихъ случаяхъ она и не достижима. Такъ на-
примѣръ всѣ существительныя въ приведенныхъ стихахъ
нужно бы перевести уменьшительными; для sziaurinelis, умень-
шительнаго отъ сѣверный вѣтеръ, нужно бы выдумать новое
слово, потому что Вр. сѣверикъ, сѣверный вѣтеръ, не есть
уменьшительное.
**) Напр. Та ні до кого мені промовити
Та вірненького словця (Метл. 243)«
Та нема цвіту найсинішого надъ ту ожиноньку;
Та нема слова найвірнішого, надъ ту дружиноньку (ib),
т. е. нѣтъ человѣка вѣрнѣе мужа. Подобнымъ образомъ въ
Поль, и Серб, слов wiara вјера само по себѣ значитъ человѣка
вѣрнаго, на котораго можно положиться.

которою ударятъ по землѣ, такъ скоро юнакъ измѣняетъ
своему слову:
Друге моје, не ходиле луде!
Не држите вјере у јунаку;
Мушка глава и шушѣата грана:
Удри граном по зеленој трави,
Лист опадне, а грана остане;
Онака je вјера у јунака (Кар. Срп. пјес. 1,388).
Замѣтимъ связь шума листьевъ и рѣчи въ Серб,
эпитетѣ вѣтки. Шушѣата грана—собственно шумя-
щая, потомъ—покрытая листьями вѣтка; ср. Скр. свас
дышать, вздыхать, стонать, и Чеш. suseti (sausen)
šuškati, Серб, шушкати, шушкетати, о листьяхъ: ше-
лестѣть; о человѣкѣ: шептать, тихо говорить. Вмѣсто
шушѣата говорится и шумѣата грана. При этомъ
выраженіи, кромѣ слова шумъ, стоятъ еще: Серб, шума,
лѣсъ, потому что шумитъ, п. ч. „шумъ ходить по
діброві“; Чеш. ošuměti, собственно лишиться листьевъ,
a потомъ (такъ какъ листъ на деревѣ тоже, что волосъ
на человѣкѣ) олысѣть; Bp. шумиха, осока, которая
какъ извѣстно, шумитъ особымъ, металлическимъ шу-
момъ. Въ Русскомъ какъ и въ Сербскомъ чувствуется
близость корней cyc и шум вѣроятно родственныхъ:
сусальное золото, иначе называется шумихою.
Шумъ дерева и брань, угроза.
Сочетаніе этихъ представленій очень понятно, даже
независимо отъ сказаннаго выше о связи листа и слова;
но примѣровъ нашлось только два:
Ой яворе зелененький, не шуми-жъ на мене,
А ты милий, чорнобривий, не сварись на мене.
(Ужинокъ рідн. поля, 100).
Въ Bp. пословицѣ „береза не угроза, гдѣ она стоитъ,
тамъ и шумитъ“ потому только и возможно отрицаніе сход-
ства между шумомъ березы и угрозою, что это сходство
нѣкогда признавалось. Даже это отрицаніе, только мни-
мое: береза въ самомъ дѣлѣ грозитъ своимъ шумомъ, но ея
угроза не страшна, потому что береза съ мѣста не двинется.

Переходимъ къ ряду представленій, который
имѣетъ въ основаніи другія чувственныя воспріятія,
но въ своемъ развитіи сходится съ вышеприведеннымъ
рядомъ (листъ, слово и проч.).
Перо, листъ, слово. Слово перо въ нѣсколькихъ
нарѣчіяхъ соединяетъ въ себѣ значеніе пера и листа.
Такъ Поль, pióro, pierze—u cebuli; Bp. хлѣбъ на третьемъ
перѣу т. е. колѣнцѣ; Серб. Хорут.—перо, листъ, Серб.
nepje, листья капусты, лука, травы, лепестки розы.
Караджичъ, по поводу стиха „просу се бисер по перја“
(т.. е. по травѣ), замѣчаетъ, что въ горномъ приморьи
всякій листъ зовется перомъ (Срп. Пјес. I, 42). Боппъ
относитъ слово перо къ корню пат падать, летѣть
(откуда Слав. пъта=пътица)> вѣроятно предполагая
основную форму птеро и затѣмъ выпаденіе m для
устраненія чуждаго Ст. славянскому сочетанія nm.
Миклошичъ сближаетъ перо съ прати, перѫ. летѣть,
что ни съ какой стороны не встрѣчаетъ препятствій.
По обоимъ производствамъ перо зн. собственно нѣчто
быстродвижущееся, летящее. Переходъ къ значенію
листа можетъ быть основанъ на сходствѣ движенія
пера-крыла летящей птицы и падающаго или колебле-
мого вѣтромъ листа *). Тоже основаніе сравненія листа
и пера находимъ въ Лит. и Скр. Лит. laksztas, листъ,
особенно капустный, листъ бумаги, ср. съ Лит. lék-ti,
летѣть, lakstyti порхать. Если вмѣстѣ съ Миклошичемъ
сблизить Лит. laksztas и Слав, листъ, то нужно, что
онъ и дѣлаетъ, признать первоначальное тождество
Лит. lék-ti и Слав, лет-ѣти. Отъ упомянутаго выше кор.
пат происходятъ: Скр. пата-тра-м крыло (ср. Греч,
pieron Др. Нѣм. iedara. Боппъ) и патра-и (изъ пат-
трам)> крыло и листъ (Греч, petalon, Боппъ). Скр. парни-м,
вѣтка, листъ, по Бенфею—отъ того-же кор. пат} изъ
птарна-м, Лит. sparnas, крыло, ср. съ Лит. spurzdu,
*) Это не единственное принятое въ языкѣ основаніе
сравненія: въ Скр. чһада-м (отъ кор. чһад покрывать), листъ
и крыло; общее между тѣмъ и другимъ то, что какъ листъ по-
крываетъ дерево, такъ перо-крыло—птицу.

spursti, su spursti, о полетѣ вспугнутыхъ птицъ: вспорх-
нут]), и съ Скр. cnhap, cnhyp, спһал, двигаться, дро-
жать, сверкать*
Представленіе слова и славы (дурной) перомъ
встрѣчаемъ только въ пѣсняхъ:
Parlėk zyvaité pavasarelij',
Parnesz meilės žodelius;
Ték néť žyvaitės raibü plnnksneliu,
Kék man meilės žodeliu (Ness. L, V. 242).
(Прилетѣла птичка *) весною, принесла любовный
слова; не столько у птички рябыхъ перьевъ, сколько у
меня любовныхъ словъ).
Jszausz vasarėle, parbėgs gegužėle,
Parnesz meilės žodelius nů jaunojo bernelio **).
Kék ant gegužėlės raibu pluksnuželiu,
Tek ant mudviú, berneli, daug nevernú žodeliu
(Ness. ib, 89).
(Разсвѣтетъ весна, прилетитъ кукушка, принесетъ
любовныя слова отъ молодца. Сколько на кукушкѣ ря-
быхъ перьевъ, столько на насъ двоихъ, молодецъ» не-
вѣрныхъ словъ, т. е. славы—поговору).
Въ первомъ четверостишіи эпитетъ перьевъ (ря-
быя) соотвѣтствуетъ добрымъ свойствамъ слова (милыя
любовныя слова), во второмъ онъ имѣетъ значеніе про-
тивоположное (raiba plunsna=nevérnas žodis). Первое
значеніе непонятно. Можетъ быть оно предполагается
Мр. двустишіемъ:
На курочці пірьячко рябое;
Любімося, серденько, обое.
Связь между первымъ и вторымъ стихомъ будетъ
возстановлена, если допустимъ, что сравненіе рябыхъ
перьевъ и любви основано на сравненіи перьевъ и
словъ. Въ противномъ случаѣ это будетъ умышленная
*) По Нессельм. трясогузка, motaciUa, Bachstelze, па
Шлейхеру какая-то птичка Wippenzagel.
**) Jaunas bernelis соотвѣтствуетъ Мр-му молодий хло-
пець, молодий казакъ.

безсмыслица, въ родѣ извѣстной: „Въ огороді бузина,
a въ Киеві дядько“ и пр. Второе значеніе эпитета ря-
бой находитъ объясненіе въ томъ, что рябой—перемѣн-
чивый, непостоянный, лживый, какъ лжива молва. Ср.
Поль, „łaska pańska na pstrém koniu jeździ*, т. е. пан-
ская милость непостоянна; Серб, „не bал>а шарами (va-
riegare, дѣлать сѣрымъ т. е. лгать), jep ћемо умрајети“
{Срп. Поел. 276); Серб, шарен—пестрый, двоеязычный.
Мы видѣли въ нѣсколькихъ словахъ связь пред-
ставленій пера и листа, и потому считаемъ вѣроят-
нымъ, что именно эта связь служитъ посредствующею
ступенью въ сравненіи слова съ перомъ: перо есть сим-
волъ листа, a листъ—символъ слова; потому и перо
становится символомъ слова. Понятно, какъ въ первомъ
ряду (шумъ, листъ, слово) листъ, представляемый шу-
мящимъ, говорящимъ, могъ стать образомъ слова;
труднѣе объяснить, какъ листъ, представляемый чѣмъ
то сходнымъ съ летящимъ перомъ, могъ получить
значеніе слова и сообщить это значеніе перу. Возможны
два объясненія: І) было въ языкѣ такое сочетаніе пред-
ставленій листа и пера, въ которомъ перо, а стало
быть посредственно, и листъ обозначались признакомъ,
какимъ обозначалось и слово, напр. шумомъ *); этотъ
предполагаемый рядъ (шумъ, перо, листъ, слово), въ
которомъ послѣдній членъ легко вытекалъ изъ пред-
шествующихъ, своимъ вліяніемъ пополнилъ трехчлен-
ный рядъ (полетъ, перо, листъ) еще четвертымъ чле-
номъ, именно словомъ. 2) Могло вовсе не быть предпо-
лагаемаго представленія пера чѣмъ-то шумящимъ. Пе-
реходъ отъ пера къ слову могъ произойти всилу не-
посредственнаго вліянія указаннаго выше ряда „шумъ,
листъ, слово“. Формула этого процесса слѣдующая:
дана привычка мысли переходить отъ ш къ л, отъ
л къ с; появляется рядъ n, л, въ которомъ второй
членъ тождественъ или сходенъ со вторымъ членомъ
1-го ряда, и мысль переходитъ. ОТЪ W, Л КЪ Су точно
*) Ср. Мр. .Орелъ летитъ—перо дзвенить“ (Мак.).

такъ какъ переходила отъ ш, л къ с. Не будь третьяго
члена въ 1-мъ ряду ш, л, с, не могъ бы появиться этотъ
членъ и во 2-мъ ряду п, л.
Хотя мы нашли переходъ отъ пера къ слову толь-
ко въ Лит. пѣсняхъ, но вѣроятно, что переходъ этотъ
принадлежитъ глубокой древности и былъ нѣкогда
болѣе распространенъ. Сочетаніе представленія пера и
листа играетъ важную роль въ одномъ индоевропей-
скомъ миѳѣ, въ который, если не ошибаемся, вплета-
ется и сочетаніе пера и слова. Миѳъ этотъ въ своей
индѣйской формѣ состоитъ въ томъ, что Индра въ
видѣ сокола похищаетъ въ пользу боговъ и людей на-
питокъ безсмертія (амртам), находящійся во власти од-
ного изъ враждебныхъ демоновъ Асуровъ, Сушны.
Индра есть громовое божество, быстрая и потому пред-
ставляемая птицею громовая стрѣла; амрта, иначе
Сома, божественный напитокъ, отъ котораго происхо-
дитъ и земной медъ у Слав, и Герм., есть живая вода,
животворный дождь, какъ бы извлекаемый грозою
изъ тучъ, скрывавшихъ его. При дальнѣйшемъ разви-
тіи миѳа Индра замѣняется олицетворенною силою люд-
ской молитвы, божествомъ Браћманаспати, и, что для
насъ важно, даже одною изъ внѣшнихъ формъ молит-
вы, особенно чтимымъ ведическимъ размѣромъ, Гајат-
pu. Замѣтимъ, что Мр. слово значитъ между прочимъ
куплетъ пѣсни, откуда недалеко до значенія размѣра.
Гајатри (собственно пѣсня), оборотившись соколомъ,
похищаетъ для боговъ и мудрецовъ Сому (олицетворе-
ніе живой воды). Сторожъ Сомы посылаетъ соколу въ
догонку стрѣлу и выбиваетъ у него перо изъ крыла.
Перо (парна) упавши на землю, становится листомъ, и
священнымъ деревомъ (парна), которое сохраняетъ чу-
десныя свойства Сомы, между прочимъ, какъ и небес-
ная влага, умножаетъ молоко коровъ. Мы находимъ
здѣсь, стало быть, только въ другомъ порядкѣ, сочета-
ніе пера, листа и слова.
Соколъ Индра (окрыленная громовая стрѣла) или
Агни (огонь) вмѣстѣ въ Сомою приноситъ на землю и

небесный огонь Онъ самъ есть этотъ огонь, и отъ не-
го ведетъ начало огонь земной. Его крыло или перо,
yiiafcöm на землю, сохраняетъ его свойствами потому
растенія, напоминаюшія видомъ листьевъ перо или
пурпурнымъ цвѣтомъ цвѣтовъ—огонь, представляются
земными воплощеніями небеснаго первообраза OTÍÍŔ.
Такое воплощеніе есть у Славянъ и Германцевъ между
прочимъ папороть. Нѣмецкое названіе этого растенія
Farn буква въ букву соотвѣтствуетъ Санскритскому
парна; Сл. папрать, папороть есть снабженное суф-
финсомъ ть удвоеніе того-же корня, къ которому отно-
сится слово перо. Сродствомъ этого растенія—пера съ
небеснымъ огнемъ объясняются всѣ его миѳическія
свойства *).
Слова корня pan, лап представляютъ тѣ-же зна-
ченія, изъ которыхъ слагаются вышепоказанные ряды,
именно: шума вообще и трепета крыльевъ, листа и рѣчи.
1) Шумъ. Пек. Тв. лапотать, Влад, лопотать,
о водяныхъ птицахъ: плывя бить крыльями по водѣ;
Серб, лепетање, трепетанье, agitatio alarmu, avis vel
piscis capti. Судя по тавтологическому выраженію въ
необъясненной Караджичемъ загадкѣ »лепирица лепе-
he (мотылекъ трепечетъ или „улепетываетъ“) кроз бијело
плјешће, петиња je ћерају, a петња чекају*, моты-
лекъ въ словахъ: Серб, лепер, лепир, Арх. ляпонька,
липикъ (и можетъ быть изъ ѣ? или непосредственное
ослабленіе кореннаго а), назватъ такъ отъ трепетанья,
лопота крыльевъ,
2) Листъ. Съ Литов. lapas, листъ вообще (какъ
нѣчто шумящее) сходны слова частью съ такимъ dte
обширнымъ значеніемъ, частью съ болѣе частнымъ:
лапуха, лопухъ, Поль, łopian. Чеш. lapaun, lopaun, lapauch,
lopanch: всѣ равныя по* значенію и происхожденію ла-
тинскому lappa; Чеш. lupen, лопухъ и листъ зелья,
листъ древесный вообще; Тв. Пек. лепилка, лепильникъ
репейникъ, лѣпушникъ, шишка чертополоха, репей-
*) Kuhn, Die Herabkunft des Feuers etc.

ника, лапушиться, о цвѣткѣ; распускаться (ср. Серб.
листами, о листьяхъ: распускаться); лепенекъ, листокъ
растенія, цвѣтка, лепестокъ, Пек. Тв. лапасть, листокъ,
лепестокъ, Олон. лепинька, вѣтка, Нов. лапнякъ, сосно-
вые сучья, Нижег. лопникъ вѣтка ельника, которымъ
кроютъ крыши. Вездѣ основная форма корня—лап.
Сюда же относятъ Нѣм. lanb. Другая, болѣе древняя
форма, именно paw, видна въ Ст. Сл.рѣпине, Чеш. řepik,
Поль, rzep, Bp. репейникъ, Мр. репьяхъ, чертополохъ;
Ст. сл. рѣпина, яворъ, можетъ значить собственно нѣчто
широколистое или вѣтвистое; ѣ здѣсь изъ а, какъ и
въ сродномъ рѣпа=Лит. гора (о въ Лит. всегда длинно),
Лат. тара. Греч, 'rapis (*).
(*) Какъ нѣм. Blatter пузырь на тѣлѣ, оспа, относится къ
Blatt, листъ, такъ къ словамъ корня лап въ значеніи листа—
Новг. Тв. лаптуха, дѣтская болѣзнь въ родѣ кори или оспы,
Яр. лопуха вѣроятно оспа и снѣгъ большими хлопьями (какъ
бы листьями?). Одно послѣднее значеніе въ Обл. ляпуха, мок-
рый снѣгъ.
Мы видѣли выше сравненіе широкаго листа съ умомъ
(т. е. словомъ). Кажется, значеніе широты не можетъ быть
первоначальнымъ въ словахъ корня лап. Оно могло легко раз-
виться изъ значенія листа: широкій листъ, какъ листъ лопуха,
называется листомъ по преимуществу (какъ въ словѣ лопухъ),
представляется какъ чѣмъ то особенно шумящимъ. Впрочемъ
возможно, что въ другихъ случаяхъ значеніе широты, распро-
страненія есть основное; Греч, phyllon, которое относятъ къ
Скр. пһулл, распускаться (о цвѣтахъ), можетъ значить собствен-
но „нѣчто распустившееся, расширившееся. Какъ бы ни было,
къ корню лап относимъ рядъ словъ со значеніями одежды,
пространства и др. предполагающими, по видимому, значеніе
широты, а) Одежда, ткань. Вр. обл. лопоть, одежда вообще.
Том.—только верхняя, Перм, имущество; лопотина вообще платье,
потомъ—самое дорогое, шолковый сарафанъ (Арх.), Сиб. лопать,
рабочая, ненарядная одёжа; Пек. Тв. лопоть одёжа въ лохмоть-
яхъ, лапикъ заплатка,лапить, латать, лепепь,лѣпень,лепешъ,
лепетъ, леспетъ, платокъ, б) Пространство. Арх. лапта, об-
ширная равнина, Ураль. лопатина, низменный долъ, куда сте-
каетъ снѣговая вода, Камч. лопатка, плоскій мысъ, выдавшій-
ся въ море, Ирк. лопатки, пещаная отмель, наносъ. в) Широ-
кое орудіе. Лопата, Серб, лопар, родъ круглой лопаты, Ряз.
лапта, Влад, лопта, кожа прикрѣпленная къ палкѣ для битья

3) Шумъ и слово Лепетать, Ворон, лапатать,
о дѣтяхъ: не ясно, не разборчиво говорить, Тв. лопать,
кричать, Кур. лапѣть, шумѣть, кричать разсердившись.
Тв. лопатить, говорить скоро, Пек. Тв. лапу шить,
бранить, наставлять, давать нотацію. Глубокая древ-
ность значенія „говорить“ видна изъ Лит. Лат. Скр.; Лит.
lepti, приказать, велѣть, предполагаетъ значеніе „гово-
рить“ которое точно встрѣчаемъ въ сложномъ at-si-lėpti,
•отвѣчать; Лат. loqui прямо значить говорить (q въ
этомъ словѣ сродно съ n, какъ и первое q въ quinqne);
Окр. лап, лапами, говорить и жаловаться, плакаться.
Отъ формы pan имѣемъ кромѣ роптать, Bp. обл. реп-
товать, Мр. репетовать, кричать, Новг. ропотъ, Волог.
ропотня, деревянный колоколъ. Значеніе „жаловаться“
въ словѣ роптать мы видѣли и въ Скр. лап. Скр. pan,
рапами—говорить и хвалить.
Мы не думаемъ, чтобы такія слова со значеніемъ
рѣчи, какъ Лит. lépti, предполагали значеніе листа,
чтобы въ нихъ рѣчь была обозначена именно шумомъ
листьевъ. Можетъ быть, только одно лопушить вмѣстѣ
съ формою лопух предполагаетъ и единственное извѣст-
ное намъ значеніе этой формы, именно значеніе листа.
Но важно уже то, что слова со значениями листа и
рѣчи, хотя не предполагаютъ себя взаимно, a вытекаютъ
изъ значенія шума, принадлежатъ къ одному и тому
же корню. Это могло быть причиною болѣе тѣснаго
сопоставленія листа и слова, какое мы видѣли выше
въ пѣсняхъ.
Другія представленія слова, отчасти сходныя съ
вышеприведенными,
a) Громъ и рѣчь.
Серб. Какву њему стару мајку кажу:
Кад говори, громови пуцају,
мухъ, Тулье. лопта=Щ\>. праникъ, лапта игра въ мячъ, Серб.
лопта, самый мячъ. Эти послѣд. значенія предполагаютъ пред-
шествующія, г) Плоскій хлѣбъ, Лепешка, Bp. лапуны, лепешки,
блины, Серб, лепина, лепиньа узкій и длинный хлѣбъ.

Кад погледа, мунье сијевају,
А кад оди, сва се земља тресе (Кар. Пјес. 552).
Громъ и похвальба сближаются уже бъ Скр.:
Nicht prahle ich, wie die wölke im herbste,
Auf deren ruf kein regen folgt;
Ich prahte, wie die wölke im sommer,
Die unter donner die erde fcetzt
(Kuruinge, Übers etz. v. Holzmann).
Ср. Серб. поел, „кад наівише грми, најмање кише
пада“ (Посл. 119.)
Громъ и ложь сравниваются въ слѣд: „Погоди
ђевојко, шта се може најдаље чути?“ ђевојка одговори:
честити царе, најдаље се може чути гром и лаж“
(Срп. Приповјет. 184).
Громъ и „слава поговіръ“ (выраженіе имѣющее въ
Мр. пѣсняхъ преимущественно дурной смыслъ
Метл. 15, 32, 34, 54 И 57):
Ой не шійде дрібенъ дощикъ безъ тучи безъ грому;
Ой не пійде дівка заміжъ та безъ поговору.
Настучитця—нагрючитця, дрібенъ дощикъ пійде;
Набрешутця вражі люде, дівка заміжъ пійде.
б) Звонъ и рѣчь:
Котилася, разбилася ципова тарілка;
A въ нашого пригіншого *) дзиндзіверъ, не дівка:
Ой якъ вона заговорить якъ у дзвони дзвонить,
Ой якъ вона засміется въ Полтаві слинетця.
Въ Серб, загадкахъ звонокъ (звоно) загадывается
такимъ образомъ: „гором йде—гору разговора, водомъ
йде — воду разговора* (Ліс 227), т. е. развеселяетъ,
развлекаетъ своею рѣчью; „клемберъ (вымышленное
названіе колокольчика) бије, клембер зја, клембер каже:
нексезна, тко сам ja“ (ib 228).
Свирѣль, какъ и струна—„говоритъ*, a рѣчь при-
знакъ ума; потому звонъ свирѣли—умъ:
*) Прич. npom. дѣйств.—пригнавшаго (на работу), хозя-
ина. Дзінзіверъ, довольно высокое и стройное садовое растеніе
съ лиловымъ цвѣткомъ.

Звонко деревцо свирѣльное,
Звончей его во лѣсу нѣтъ;
Умное дитятко Машенька,
Разумное дитятко Ефимовна,
Умнѣй ея во роду нѣтъ (Сах. Сказ. Р. П. 107).
Звонъ — пересуды, слава. О сплетникахъ говорятъ:
„нехай звонюць, покуль охоту згонюць“ (Пам. и обр.
нар. Поэз. 50). На Вр. свадьбѣ, когда женихъ даритъ
невѣсту, или наоборотъ, поютъ:
По городу звоны пошли,
По терему дары понесли,
т. е. дары такъ богаты, что объ нихъ будутъ говорить.
(Сах. Ск. Р. Нар. III, 155. Оч. Ю. Сиб. Гуляева, 13).
Серб. пословица „не ваља своје звоно на туђег овна
везати“ — не вальа своје име или своју славу другоме
давати; „свега села овце, а кнежево (попово) звонце“,
т. е. слава дѣлъ всей общины приписывается кнезу
или попу (Срп. посл. 195, 279). Въ Сл. о Полку: „зве-
нить слава въ Кыевѣ“; „тъй бо Олегъ мечемъ крамолу
коваше и стрѣлы по земли сѣяше. Ступаетъ въ златъ
стремень въ градѣ Тьмутороканѣ, то-же звонъ слыша
давный великый Ярославъ, (а) сынъ Всеволожь Влади-
міръ по вся утра уши закладаше въ Черниговѣ“, т. е.
не шумъ вообще, какъ полагаетъ г. Буслаевъ, a слухъ,
слава объ этомъ доходила даже до давно умершаго
Ярослава Владиміровича*). Слава подвиговъ обозна-
чается звономъ и въ Мр. пѣснѣ:
По тимъ боці лісъ рубають,
А на сей бікъ тріски летять;**).
Козаченьки въ Волощині
*) Конечно шумъ вообще и звонъ въ частности имѣютъ
одинаковое символическое значеніе: „что ми шумить, что ми
звенить давечя рано предъ зорями? Игорь плъкы заворочаетъ“.
Что значитъ: (Всеславъ) „отвори врата Нову-граду, расшибъ
славу Ярославу?“ Можетъ быть то, что Всеславъ колокола у
Св. Софьи снялъ? (Солов. II, 13).
**) Ср. загадку о почтѣ (т. е. о вѣстяхъ): „въ городахъ
дрова рубятъ, a въ деревню щепки летятъ“ (Сах. Ск. рус.
нар. 2, 97).

Госпадарити хотятъ.
По тімъ боці огонь горить
А на сей бікъ луна йде;
Панъ отаманъ що Серпяга
Въ Волощину січъ веде.
По тимъ біці дзвони дзвонять,
А на сей бікъ гомінъ йде;
Панъ отаманъ що Серпяга
Въ Волощину йде (Костом. у Мордов. 183).
Ср. еще: „Та не куй, Юрку, золотого ножика,
Та підкуй, Юрку, вороного коника;
Та будемо іхать боромъ зеленимъ,
Воромъ зеленимъ, мостомъ комьянимъ,
Боръ буде шуміти, а камень звеніти,
Та зачують люде, намъ слава буде“ (M. 181).
На сближеніи звона и рѣчи основана общая Сла-
вянскимъ, Германскимъ и Романскимъ племенамъ при-
мѣта, что если звенитъ въ ухѣ, то говорятъ объ насъ,
«ели въ правомъ—друзья, если въ лѣвомъ враги (Wolf,
Beitr. zur D. Myth. I, gebrauche u. abergl. N. 172—3).
Отсюда прямой переходъ къ причинной связи звона и
рѣчи, т. е. можно умышленно произвести звонъ въ ухѣ
отсутствующаго, заговоривши объ немъ. Слухи, сплетни
{какъ звонъ)—суть симпатическое средство сдѣлать
колоколъ звучнымъ: „такий то, кажуть, бувъ той За-
коринъ (разбойникъ)... Якъ уже перестали объ ёму
чутки ходить, кажуть було люде, що его й не було
ніколи, що то певно десь дзвінъ великий лили, и
пустили таку поголоску, щобъ голоснійшій бувъ“
<Хата, 191).
b) Лай и рѣчь. Какъ всякая тварь, такъ и собака
говорить языкомъ, который при извѣстныхъ условіяхъ
можетъ быть понятенъ человѣку. Отсюда сближеніе въ
языкѣ собачьяго лая и рѣчи въ дурномъ ея значеніи,
брани, лжи.
Поль, szczekać, лаять, Серб, штектати, лаять
отрывисто, предполагаютъ значеніе болѣе общее, судя
по тому, что въ Сл. о Полку Иг. щекотъ, пѣнье соловья.

Съ этимъ ср. Луж. ścokas, бранить, ругать (не śćokąj,.
moterka, на брани, мать, Haupt, Smol. Et, 25), Bp. обл.
щекатить, дерзко браниться, ссориться, щекатый=
Поль, vyszczekany, сварливый, бойкій на словахъ, что
согласно съ Серб. поел, „не би га надлајало деветеро-
паса“, не передаетъ его и девять собакъ (Срн. поел.
196). Съ кор. щек ср. Скр. сач, говорить, внятно гово-
рить. *).
Скр. рай рај-ати (или, вѣрнѣе pä, ра-јати, Ворр,
Vergi. Gr. I, 209) и Bp. лаять значатъ не только latrare,
но и бранить; въ Мр. и Поль.—только бранить; такъ и
Лат. latrare, convicia jacere.
Брехать, которое съ давнихъ поръ значило лаять
(„лисици брешуть“, Сл. о Пл.), въ Мр. зн. и врать, а
въ Чеш.: brechovati охуждать. Это брехать можетъ быть
сродно съ врать (собств. говорить) и съ Скр. бру, тоже.
Несомнѣнно относятся къ кор. бру Обл. Вр. бру-с-нуть
*) Звукъ ч предполагаетъ к; скр. с=между прочимъ Слав.
ск, сродному съ щ (сас=скакать) и самому щ: ср. щ/уръ въ пра-
щуръ и Скр. сура heros; Слав, щебетать и скр. сап, имѣв-
шее, по Боппу, нѣкогда значеніе говорить (Ср. саб—да,
звукъ), но сохранившее только зн. ругать, проклинать,,
клясться.
Къ этому кор. сап можно бы отнести слова соб-ака и
код-ель (Скр. с=Слав. с и к), которыя въ такомъ разѣ зна-
чили бы: ругающій или лающій (ср. названіе собаки въ Мр. за-
гадкѣ Семент. Nfc 269,270: лепетя, лепета, собств. говорящая).
Это производство, не встрѣчающее препятствій со стороны
звуковой, будетъ устранено, если докажется, что упомянутыя
слова сродны съ кобецъ, кобыла, въ коихъ трудно найти зна-
ченіе корня сап. Боппъ (Glos. Sanscr. и Vergi. Gr. I, 40,
2-е изд:) думаетъ, что собака—изъ сбака (невѣроятное соче-
таніе сб!, а это изъ предполагаемаго Скр. свака, сроднаго съ
действительнымъ скр. сван, собака. Онъ основываетъ форму
свака на сохраненномъ у Геродота мидійскомъ спака, собака.
На этомъ послѣднемъ и на Зенд. cna (Скр. именит, ед. ч.
С в ii), въ коихъ n изъ в, основана догадка, что и слав, б изъ
в, Но съ какой стати столь обычное въ Слав. яз. и удобное со-
четаніе св перейдетъ въ сб, котораго и выговорить нельзя,
если послѣ с нѣтъ остатка ъ, какъ напр. въ с-бавить?

врать, брусня, враль, брусить, говорить вздоръ и бре-
дить, бруспѣться, казаться во снѣ, сниться. Сонъ есть
ложь (Срб. „сан je лажа, а бог je истина“ Поль, „sen
mara pan bog wiara“) и, какъ ложь, сближается съ со-
бачьимъ лаемъ: Серб, „не вјеруј сну, колико ни псу“,
потому что сонъ вретъ какъ собака.
Какъ въ Обл. Bp. облай, кто лается, ругается, свар-
ливый человѣкъ, сравненъ съ собакою, такъ въ со-
бачьей кличкѣ обругай, лай названъ словомъ приуро-
ченнымъ къ человѣческой брани. Собака представляется
ругателемъ и въ извѣстной пословицѣ: „wolno psu i na
pana boga szczekać“, т. е. ругать и Бога; „што пас на
звјезде лаје, то Богъ не слуша“. Та же мысль въ Обл.
собачливий, склонный къ брани, наглый, дерзкій (но
другая=въ Чеш. psauti, psovali, Серб, псовати, Рус.
собачишь, бранить, т. е. называть собакою).
Сближеніе лая и лжи, которое мы видѣли въ словѣ
брехать, встрѣчается и во многихъ пословицахъ и т. п.
„врешь, какъ собака, какъ сукинъ сынъ“, „собака бре-
ше, вітеръ несе“, „pies szczeka, wiatr niesie“, „што пас
лаје вјетар носи“; ср. Срб. „тешко вуку за киме не
лају, и јунаку за кимъ не говоре“; „не вјеруј куме па-
сјим устима“ говорила кума куму, который на пригла-
шеніе ѣсть отвѣчалъ, что онъ сытъ; Поль, выраженіе
„odzczekać nieprawdę“, говорятъ, относится къ прежнему
обычаю заставлять уличенныхъ въ клеветѣ лѣзть подъ
столъ и лаять тамъ по-собачьи, въ знакъ того, что они
и прежде врали какъ собаки.

О КУПАЛЬСКИХЪ ОГНЯХЪ
И СРОДНЫХЪ СЪ НИМІ ПРЕДСТАВЛЕНІЯХЪ.
Значеніе, придаваемое народомъ купальскимъ ко-
страмъ, видно изъ слѣдующаго.
Около Пожеги въ Славоніи, кто выше скачетъ че-
резъ огонь, у того будетъ лучше урожай пшеницы и
всего прочаго, и ленъ будетъ выше (Ilič, Narodni
seavon. obić. Zagr. 1846. 164). Въ Бр. на канунѣ Ивана,
по заходѣ солнца, вбиваютъ колъ въ землю, обклады-
ваютъ его соломою и коноплями, а на самый верхъ
кладутъ пукъ соломы, называемый купало. Потомъ
зажигаютъ этотъ костеръ и бѣгаютъ вокругъ него,
бросая въ него березовыя сучья и приговаривая: „кобъ
мой ленъ такъ великій бывъ, якъ етая фарастина!“
(Терещ. V, 75—6). Такъ и въ Чехахъ скачутъ какъ
можно выше черезъ огонь, чтобъ родились конопли
(Hanuš. Kalendář bajesí. 187). По Дравѣ головни изъ
Ивановскаго костра и остатки факеловъ разносятъ й
бросаютъ по полямъ и огородамъ, чтобъ насѣкомыя не
портили капустной разсады и посѣвовъ (Ilič. 164). Изъ
этихъ и подобныхъ свидѣтельствъ видно, что купаль-
скіе огни имѣютъ отношеніе къ урожаю.
Въ разныхъ мѣстахъ по сей бокъ Днѣпра соблю-
дается слѣдующій обычай. Подъ Ивана дѣвки, сру-
бивши дерево чернокленъ, вбиваютъ его въ землю
на игрищѣ. Потомъ дѣлаютъ изъ соломы чучело (ляльку),
одѣваютъ его по женски въ юбку, корсетку и пр., на-
вѣшиваютъ на него свои кресты и намиста и сажаютъ
подъ деревомъ. Кукла эта, какъ мнѣ положительно из-

вѣстно, въ Харьк. г. называется мареною (Скр. мара-
нам (ср. р.) смерть), между тѣмъ, какъ по словамъ
Терещенка (Y, 79) и Маркевича (Обычаи и пр. 10) Ма-
реною называется чернокленъ, а кукла— Купало мъ. Не
сомнѣваясь въ вѣрности этихъ послѣднихъ извѣстій,
можно однако видѣть въ нихъ позднѣйшее искаженье
обряда. У Тер. на слѣдующей стр. (V, 80) говорится,
что чучело, называемое Купаломъ, одѣваютъ какъ жен-
щину, въ очипокъ-ленты, намисто. Изъ этого слѣдовало
бы, что Купало есть женщина, чему противорѣчатъ
нѣкоторыя извѣстія.
Въ Харьк. г. передъ вечеромъ дѣвчата подъ чер-
нокленомъ накрываютъ столъ, наготовятъ яичницъ и
млинцовъ, хлопцы принесутъ водки, ѣдятъ и пьютъ.
Потомъ дѣвчата поснимаютъ все свое съ Марены и
несутъ ее топить вмѣстѣ съ чернокленомъ *). Это
дѣлается передъ вечеромъ, а костры зажигаются по
заходѣ селнца. Въ другихъ мѣстахъ втыкаютъ въ
землю чернокленъ, обвѣшанный вѣнками и лентами,
ставятъ возлѣ него Купала (т. е. куклу) и невдалекѣ
*) При этомъ поютъ:
Якъ пішла Ганна до броду по воду,
Ганно моя, панно моя!
Ягодо моя червоная!
Та стала Ганна на всхитки кладки,
Ганно моя и пр:
Кладка схитнулась, Ганна втонула.
Ганнина мати громаду збирала,
Громаду збирала, усімъ заказала:
,Не беріте, люде, у броду води,
Що й у броду вода, то Ганнина врода,
Не ловіте, люде, у Дунаі риби,
Що въ Дунаі риба, то Ганнина тило,
Не косіте, люде, по лукахъ трави,
Що по лукахъ трава, то Ганнина коса.
Не ломліте, люде, по лугахъ калины,
По лугахъ калина, то Ганнина краса.
Отношеніе этой пѣсни къ топленью Марены совершенна
не ясно. Можно сказать только, что попытка найти въ Ганнѣ
царевну Анну, основанная на томъ, что въ другой купальской
пѣснѣ упоминается о Володимерѣ, не ведетъ ни къ чему.

разводятъ огонь (Марк. ib.). Въ третьихъ—чучело об-
кладываюсь кучей соломы съ крапивой и зажигаютъ.
Черезъ этотъ огонь скачутъ и поютъ:
Ходили дівочки коло Мареночки,
Коло мое водила Купала
Гратиме сонечко на Ивана.
«Та купався Иванъ, та въ воду упавъ,
Купала підъ Ивана! (Терещ. V, 80)
Въ Волч. у. Харьк. г., когда водятъ танокъ около
марены, сидящей подъ деревомъ, эту пѣсню такимъ
поютъ образомъ:
Ходили дівочки коло Мареночки,
Коло Володимеря Купала,
Играло сонечко на Ивана.. г)
Этой пѣсни нельзя понимать такъ, что танокъ ходитъ
около Марены и около Купала, п. ч. „коло Володимеря
и пр.“ есть припѣвъ, неимѣющій грамматической связи
съ первымъ стихомъ, точно такъ, какъ и бъ приведен-
ной въ выноскѣ пѣснѣ „Ишли дівочки“. Самый при-
пѣвъ можно понимать различно. Коло „Володимеря“
можетъ быть обозначеніемъ мѣстности, гдѣ совер-
шается обрядъ Купала; подобно этому въ другой ку-
пальской пѣснѣ припѣваютъ:
1) Тотъ же припѣвъ послѣ каждаго стиха въ слѣд. пѣснѣ:
Ишли дівочки въ лісъ по ягідочки
Коло Володимеря и пр.
Та припало дівкамъ та Дунай пливсти,
Та Дунай-море пливсти, річеньки брести,
Та всі дівочки въ плахтахъ шовківкахъ,
Дівка Оленка (имя присутствующей здѣсь сироты)
въ плахті чернітці.
Та всі дівочки Дунай перепливли,
Дунай перепливли, річки перебрели;
Дівка Оленка въ Дунаі втонула.
Якъ пришли слихи та до мачухи:
„Ой не жаль мені дівки Оленки,
„Ой та жаль мені плахти чернитки!
Потомъ повторяется тоже, но вм. 5 ст. „Дівка Явдошка (у кото-
рой есть родная мать) въ плахти шовкивці“, а вм. 3-хъ по-
слѣднихъ ст.

.... Въ чистімъ полі роса пала,
На улиці —Купала на Йвана!
Во-вторыхъ, такъ какъ въ Укр. основное Русское твер-
дое p можетъ неорганически смягчаться, то „Володи-
меря (т. е. Володимера) можетъ быть не притяжатель-
ным^ обозначающимъ мѣстность, a эпитетомъ Купала.
Купало можетъ быть названъ Володиміромъ, т. е. во-
лодѣющимъ міромъ, княземъ, подобно тому, какъ въ
заговорѣ, приводимомъ г. Максимовичемъ, мѣсяцъ
(князь, xiezyc) названъ Володимеромъ.
Очень не достаточны свѣдѣнія о Болгарскомъ об-
рядѣ, подобномъ выносу Марены: „на Енёвъ день“
дѣлаютъ куклу изъ разныхъ старыхъ платьевъ или
изъ соломы, дѣвушки и парни носятъ ее, какъ покой-
ника, a другіе идутъ за ними, что то говорятъ и
поютъ пѣсни (Каравеловъ, Пам. нар. быта Болгаръ
1,234). Можетъ быть эта кукла изображаетъ мужчину,
и въ такомъ случаѣ ср. похороны Ярилы (Терещ. V,
100 слѣД.) и смерть Кострубоньки—Костромы (Zeg. Pauli
I, 21—2, Основа 1861.11 кн. Свидницк. Великдень 51).
Какъ бы то ни было, но народъ связываетъ топ-
ленье или сожиганье Марены—Смерти и купальскіе
костры. Зажиганье костровъ и прыганье черезъ нихъ
имѣетъ цѣлью освобожденіе отъ враждебной силы бо-
Якъ прийшли слихи та до матінки:
,Ой не жаль мені плахти шовкивкі,
,Ой та жаль мені дочки Явдошки!“
Смыслъ пѣсни тотъ, что лучше родная мать, чѣмъ мачиха;
подобно этому, въ нѣсколькихъ другихъ купальскихъ пѣсняхъ:
лучше отецъ, мать чѣмъ свекоръ, свекровь и весь мужн. родъ.
Замѣтимъ выраженіе „Дунай—море“. Общеизвѣстно, что
сл. море имѣло нѣкогда болѣе широкое зн., чѣмъ теперь, но не-
знаю, было ли кѣмъ указано, что и у насъ сохранились слѣды
такого значенія: о ратныхъ Игоря Святославича и братьи:
.пошахуть (сказывали) Русь (т. е. Руси) съ 15 мужь утекши, а
Ковуемъ мнѣе, a прочій въ морѣ истопоша (Ип. Л. 132)“; но
моря тамъ не было, а были рѣчки. Въ этомъ, болѣе широкомъ,
смыслѣ слѣдуетъ, кажется, понимать сл. море и въ некото-
рыхъ мѣстахъ Сл. о П. И.

лѣзни, смерти и связанныхъ съ послѣднею миѳиче-
скихъ существъ. Въ Краинѣ малыхъ дѣтей, которыя
сами прыгать не могутъ, матери переносятъ черезъ
огонь, для здоровья. На границѣ между Штиріею и
Каринтіею утромъ 24 Іюня собираютъ золу купальскихъ
костровъ и ею лѣчатся отъ всякихъ болѣзней. Около
Пожеги говорятъ, что самые огни въ ночъ на 24 Іюня
прогоняютъ разныя болѣзни, особенно головную боль
и моровую язву. Во время заразы одна женщина за-
жгла костеръ и въ отчаяніи бросилась въ него. Ее
спасли и вмѣстѣ съ тѣмъ Куга, испугавшись горящаго
костра, ушла изъ села (Ulič 165—7). У Литовцевъ, Че-
ховъ (Hanuš kalend. 187) и Великоруссовъ (Терещ. V,
78) на Купала не только скачутъ черезъ огонь (или
^его замѣны: кучи крапивы, шиповнику); но и перего-
няютъ черезъ него скотъ. Это сближаетъ купальскіе
костры съ Нѣм. „Notfeuer“ во время падежа, (ürimm
myth. 570 слѣд.) и сожиганьемь коровьей смерти у
Bp. (Top. VI, 42), личности тождественной съ Мареною
или Марою, которую сожигаютъ или топятъ въ началѣ
весны (Тер. V, 8—9, 10) или на Купала.
У Хорватовъ и Сербовъ вештицы боятся остатковъ
купальскихъ огней, и потому чтобы преградить имъ
входъ въ село, люди втыкаютъ огарки Ивановскихъ
факеловъ въ плетни (Ніс 164). Въ Мр. на Купала рас-
кладываютъ по окнамъ, порогамъ и стойламъ крапиву
<замѣну огня) и папоротникъ, чтобъ вѣдьмы и вовку-
лаки не ходили по хатамъ и скотнымъ дворамъ
(Тер. У, 87).
Давно уже предполагаютъ, что Купальскіе и дру-
гіе имъ подобные огни имѣютъ силу давать урожай и
прогонять смерть не сами по себѣ, а потому, что изоб-
ражаютъ солнце. Излѣдованія Куна, почти цѣликомъ
примѣнимыя и къ Славянской миѳологіи, даютъ проч-
ныя основанія этому предположенію.
Для возстановленія древней формы миѳа, лежа-
щаго въ основаніи Купальскихъ обрядовъ и повѣрій
обратимъ вниманіе на слѣдующее.

Во-первыхъ всѣ солнечные праздники (по Русс,
повѣрью, Рождество, Богоявленіе, Благовѣщеніе, Свѣт-
лое Воскресеніе, Иваново Рожденіе, Даль, Поел. 1003)
ознаменованы игрою Солнца. У Болгаръ на Енёвъ
день солнце пляшетъ, кружится, вертитъ двумя саб-
лями, которыя держитъ въ рукахъ (Карав. 234), у Bp.
иа Ивановъ день солнце, проѣзжая по небу въ колес-
ницѣ, пляшетъ и разсылаетъ по небу искры, что впро-
чемъ можно замѣтить только при его восходѣ (Тер. Уг
75). Въ Силезіи солнце играетъ въ день Sobótek. Дѣ-
вушки пекутъ къ этому дню пирожки, называемые
Słonczęta, выходятъ съ ними на зарѣ въ поле и, поло-
живши ихъ на чистый бѣлый платокъ, пляшутъ во-
кругъ и приговариваютъ graj słońce, graj tutaj są twoje
słonczęta“. Потомъ, встрѣтя солнце и поклонившись ему,
дѣлятся пирожками, такъ чтобы подарить ими всѣхъ
близкихъ своихъ (Срезн. объ обож, солнца, 40. Ж. M.
H. Пр. 1846. т. 51. *)• Въ Тульск. г. на канунѣ Петрова
дня поселяне всѣхъ возрастовъ собираются на при-
горки, раскладываютъ огонь и въ ожиданіи солнца
проводятъ ночь въ играхъ и пѣсняхъ. При восходѣ
солнца всѣ начинаютъ испускать радостные крики.
Старики наблюдаютъ, какъ солнце играетъ по небу:
оно то покажется, то спрячется, то взойдетъ вверхъ, те
опустится внизъ, то заблещетъ разными цвѣтами, голу-
бымъ розовымъ и бѣлымъ, то засіяетъ ясно (Сахр. П,
7, 41—2). Едва появится солнце, его привѣтствуютъ
хоромъ:
Ой ладо, ладо! и пр. (Тер. VI, 48).
Одна Мр. купальская или петровочная пѣсня на-
чинается такъ: „Изъ за гори Сонечко Йде й грае“, на
Свѣтлое Воскресенье играетъ солнце, и это обнару-
живается черезъ сотрясеніе его лучей. Многіе, чтобъ
видѣть, какъ оно играетъ, взлѣзаютъ на самыя высокія
*) Другое значеніе придается особеннымъ движеніямъ
солнца на Ив. день у Сербовъ и Хорв.: „Приповиједају да je
Иванъ дан тако велики светац, да ня ньего сунце на небу три-
пут до страха стане* (Карадж*. Рјечн. Піс 167).

зданія (Тер. VI, 103). Точно такъ солнце играетъ, т. е
вертится, катается по небу, раскидываетъ лучи и соби-
раетъ ихъ вновь, и на Благовѣщенье (Тер. VI, 23). Во
всѣхъ этихъ описаніяхъ играть значитъ: 1) плясать,
кружиться, 2) ярко свѣтить, какъ и въ слѣд. Серб,
пѣснѣ, въ коей „играіући“ противополагается слову
похмоло (пасмурно):
Синоћ сунце играјући заће,
A јутроске пошмоло изаће.
Што по синоћ играјући заће,
Оно Јево мајци с војске доће,
А што јутрос пошмоло изаће,
Оно-б JOBO мајци разбольео (Kap. Пјес. I, 486).
Основное a, ja ослабляется въ и: Скр. агра-м, верхуш-
ка, конецъ, остріе=во всемъ кромѣ рода=Слав. игла;
Ст. сл. изокъ, кузнечикъ (потомъ—мѣсяцъ іюнь) ср.
съ скр. аджа-с, аджа, козелъ, коза, откуда уменьши-
тель. аджака, маленькая коза (кор. áдж-ати=agere
идти, гнать); мѣст. инъ по корню=Скр. анја; ст. Сл.
Серб, имела (омела)=Скр. а-мала т. е. безъ пятенъ,
<бѣлая (Ср. viscum albnm). Слав, истъ, истовъ, исти-
на (то что есть)—кор. ас; по аналогіи съ чеш. obydli,
жилье, и буда (кор. бһу, быть), къ тому же ист отъ
ас можно отнести и сл. ист-ъба, ист-ьба, которое Ми-
клошичь считаетъ заимствованнымъ съ нѣм. stupa,
sto ba (stube), a другіе, совершенно неправильно ссы-
лаясь на уменьш. истобка, истопка, производятъ отъ
топить; слав: ИМ-А, ЛИТ. іми, кор. јам; икра, лит.
ікраі, й (м. р. мн. ч.), тоже, jeknos, ü (ж. р. мн. ч.),
печень=Скр. јакрт (въ друг. фор. јакан)=jecur: Си-
вы й=Скр. cjäba, fuscus. Согласно съ этими примѣрами
€л. иг-ра предполагаетъ кор. jar, который находимъ въ
Скр. въ формѣ јацж (јаджати, пр. сов. и-јаджа съ и
изъ ja, какъ и въ нѣкоторыхъ др. формахъ) со значе-
ніемъ: приносить жертву, жертвою чтить боговъ. Отсю-
да легко могло образоваться значеніе пѣть (Bp. играть
пѣсню) и плясать (первоначально объ обрядныхъ пѣс-
няхъ и пляскахъ). Значеніе блистать могло появиться

только отъ примѣненія слова играть къ пляскѣ солнца.
Солнце пляшетъ, именно вертясь какъ жорновъ
или колесо: въ страстную пятницу восходящее солнце
»jako běhoun mlynářsky (svrchní kamen) kolem sebe
točí (Houška, pověry 332);
V poledne, s poledne slunečko kolem jde
(Suš. Mor. nár. pisn. 444);
Jož to slonyčko kolem de,
Jož se nám blíží poledně (ib. 557);
Сонце колесомъ у гору идзець (Тер. II, 470).
Какъ у другихъ Индоевропейскихъ племенъ, такъ и у
Славянъ солнце не только сравнивалось съ колесомъ,
но и дѣйствительно представлялось имъ. Ср. Скр. сур-
jacja чакрам, греч.^ήλίου χυχλος, сканд.fagrahvel (прекрасное,,
свѣтлое колесо), sunnu hvel (колесо солнца) съ Мр. на-
званіемъ солнца кроковымъ колесомъ (т. е. цвѣту
оранжеваго „жовтогарячаго“ цвѣтка крокоса, довольно
обыкновеннаго въ мр. садахъ, или цвѣту шафрана):
Кроковеє колесо
Вище тину стояло,
Много дива видало.
Чи бачило колесо,
Куди нелюбъ поіхавъ? и пр.
Отсюда понятно, почему въ разныхъ мѣстахъ Германіи
Ивановскіе костры, по предположенію изображающіе-
солнце, замѣняются сожиганьемъ колеса, обвитаго со-
ломою. Колесо это мѣстами втыкается на шестъ и такъ
сожигается, мѣстами зажженное скатывается съ горы
(такъ и у хорутанъ, Hanuš kalend. 186) или подбрасы-
вается вверхъ. По этому колесу, какъ по изображенію
солнца, гадаютъ объ урожаѣ: въ Лотарингіи, если заж-
женное колесо не потухло на серединѣ горы, и горя
скатилось въ рѣку, то это служитъ предвѣстіемъ хо-
рошаго сбора винограда (Grimm Myth. 586).
Во вторыхъ, въ Ладогѣ огонь для купальскаго
костра (живой огонь, лѣсной огонь, царь огонь, лѣ-
карственный) добывался или теперь добывается посред-
ствомъ тренія (Сах. ск. Р. н. II, 7, 39). Хотя извѣстія о

такомъ добываніи Ивановскаго огня довольно рѣдки
сравнительно съ такими же извѣстіями объ огняхъ во
время кора и падежа (Даля поел. 1055, Gr. Myth. см.
notíeuer), но можно считать несомнѣннымъ, что не
иначе добывались всѣ огни, имѣющіе отношеніе щ
солнцу. Самый способъ тренія опредѣляется Сербским^
названіемъ живаго огня: извити огонь, т. е., какъ
кажется, добытый посредствомъ витья, крученья, а на
простымъ треніемъ одного куска дерева о другой. Такъ
какъ солнце есть колесо, то Нѣмецкія свидѣтельства,
что живой огонь (notfeur) получали, вертя колесо
вокругъ оси (Gr. Myth. 571) не оставляютъ сомнѣнія
съ томъ, что этотъ огонь, подобно всѣмъ празднич-
нымъ, особенно купальному, изображалъ, какъ зажи-
гается небесное колесо, солнце. Этимъ объясняется про-
исхожденіе повѣрья о томъ, что солнце пляшетъ, т. е.
кружится подобно колесу или жернову.
Изъ вышеприведенныхъ извѣстій о томъ, что солн-
це вертится колесомъ именно при самомъ восходѣ,
можно заключить: во-первыхъ, что по первоначальному
представленію солнце вновь зажигалось каждое утро
и что только впослѣдствіи это воспламененіе и пляска
солнца были приурочены къ извѣстнымъ днямъ въ го-
ду; во вторыхъ, что солнце каждый день потухало при
закатѣ. Кромѣ этого есть основанія думать, что и у
Славянъ, какъ у Индійцевъ, солнце гасло и днемъ,
когда скрывалось за темною, бурною тучею; оно вновь
зажигалось огнемъ молніи. Купальскій костеръ, изо-
бражающій солнце, имѣетъ въ тоже время отношеніе
къ грозѣ. Какъ, по правилу similia similibus curantuę,
держатъ въ домѣ громовую стрѣлу (портовъ палецъ)
для предохраненія себя отъ громоваго удара (Houska,
pov. III, 182), какъ съ тою же цѣлью во время грозы
зажигаютъ громницу, страстную или Богоявленскую
свѣчу, изображающую огонь молніи (Шейков. Бытъ По-
долянъ II, 22. Поль, gromnica, чеш. hromnice свѣча,
освященная 2 февр. Hanns kalend.); такъ въ чехахъ во
время грозы жгутъ частицы купальскихъ вѣнковъ, го-

ловни и уголья изъ купальскаго костра выносятъ на
засѣянныя поля, на луга и въ сады и втыкаютъ подъ
крыши строеній, чтобъ громъ не повредилъ урожаю и
не ударилъ въ жилье (Sumlork II, 325). Какъ громни-
цею въ Мр. выжигаютъ въ чистый четвергъ кресты на
воротахъ и дверяхъ, чтобъ удалить дьявольскую силу,
враждебную людямъ и громовому божеству (Тер. VI,
99), такъ и остатками купальскихъ факеловъ и костровъ
прогоняютъ вѣштицъ вѣдьмъ, вовкулакъ. Объясненіемъ
такой связи костра (т. е. солнечнаго колеса) и грозы
служитъ слѣдующее. У Инд. Индра во время битвы съ
демономъ тучи (т. е. во время грозы) сталкиваетъ сол-
нечное колесо въ облачную гору. Хотя въ Ригведѣ
нѣтъ прямыхъ свидѣтельствъ того, что при этомъ сол-
нечное колесо гаснетъ, но это само собою разумѣется,
п. ч. гора, въ которой исчезаетъ солнце, содержитъ въ
себѣ воду. За тѣмъ Индра, убивши демона при помо-
щи Кутсы (другая форма самого Индры, т. е. громовой
стрѣлы), возвратилъ смертнымъ небесное свѣтило, т. е.
по всей вѣроятности зажигалъ его вновь. Это происхо-
дило такимъ образомъ. Индра или Кутса вертѣлъ ку-
сокъ (скр. прамантһа, тотъ кусокъ дерева, которымъ
вертятъ другой для полученія огня) въ ступицѣ сол-
нечнаго колеса. Сначала всѣ усилія напрасны: заго-
рается только прамантһа и взлетаетъ изъ ступицы (это
и есть перунъ); но наконецъ воспламеняется и само
колесо, и буря проходитъ. Явственный слѣдъ связи гро-
мовой стрѣлы (вѣрнѣе въ этомъ случаѣ—громоваго
ствола или клина) и солнечнаго колеса виденъ въ
томъ, что Агни, снаряжая Вишну (въ Ведахъ это .не-
сомненно солнечное божество) въ бой, даритъ ему
ваджранабһан чакранъ, т. е. колесо, въ ступицѣ
котораго—перунъ, колесо, отъ обращенія коего выле-
таетъ изъ ступицы громовая стрѣла (Kuhn Herabk.
65—6, 68).
И такъ изъ всего сказаннаго видно, что человѣкъ,
объясняя отдаленное близкимъ, неизвѣстное извѣст-
нымъ, считалъ солнце за горящее колесо, зажженное

такимъ же самымъ образомъ, какимъ зажигается оно
на землѣ. Такое объясненіе принадлежитъ относителъ
но позднему времени. Оно доказываетъ, что Арійцы до
раздѣленія на племена обладали запасомъ механичес-
кихъ свѣдѣній, достаточнымъ для того, чтобъ сдѣлать
колесо, что имъ былъ извѣстенъ возъ, хотя бы и самой
грубой формы, что стало быть были у нихъ и живот-
ныя, тянущія возъ. Все это, впрочемъ, извѣстно изъ
другихъ источниковъ. При томъ зажиганье небеснаго
колеса предполагаетъ уже человѣкообразное существо,
вертящее колесо или праманту въ колесѣ; но антропо-
морфизмъ есть, какъ извѣстно, явленіе позднѣйшее.
Какъ же объяснялся небесный огонь, тогда когда не
было извѣстно колесо и когда мысль еще не дозрѣла
до созданія человѣкообразныхъ божествъ?
Кунъ думаетъ, что первоначальный способъ добы-
ванія огня былъ указанъ самою природою. Предкамъ
Арійскихъ племенъ совершалось это откровеніе въ
дѣвственныхъ лѣсахъ. Человѣкъ видѣлъ, какъ вѣтеръ,
качая деревья, обвитыя ползучими и чужеядными ра-
стеніями, теръ твердый сукъ объ высохшую ліяну,
какъ отъ тренія рождался огонь, и сталъ рабски под-
ражать этому. Слѣды такого подражанія сохранялись
весьма долго. Между тѣмъ какъ въ позднѣйшее время,
напр. у Славянъ, для добыванія огня считались при-
годными два куска любаго мягкаго дерева, напр. липы
(Кар. Рјечн. живи огань, извити огань),—у Индійцевъ,
Грековъ и Римлянъ одинъ изъ этихъ кусковъ дѣ-
лался непремѣнно или преимущественно изъ ползу-
чаго или чужеяднаго растенія: у Индійцевъ, изъ асват-
тһа самигарбһа, т. е. изъ священной смоквоницы (ficus
religiosa), выросшей на сами (acacia suma); у Грековъ
—изъ ползучаго или чужеяднаго раст. áôpa^evt), что по
догадкѣ Куна значитъ: рождающая огонь (Зенд. атаръ,
огонь); у Римлянъ, по словамъ Плинія, „nihil edera
praestantius, quae teratur... probatur et vitis silvestris...
ederae modo arborem scandens. Климатическое различіе
странъ, заселенныхъ этими племенами, заставило упот-

реблять различныя растенія; но общее сходство при
этомъ сохранилось.
Самый способъ тренія могъ быть указанъ при-
родою. «У Инд. Грековъ и Герм, твердый кусокъ дерева
(греч. τρυπανον), подобно бураву, вертѣлся въ другомъ.
Судя по этому и при рожденіи лѣснаго огня, вѣроят-
но, былъ замѣченъ именно тотъ случай, когда сукъ
одного дерева попадалъ въ отверстіе другаго. Позднѣй-
шій способъ добыванія огня посредствомъ колеса со-
храняетъ то общее съ болѣе древнимъ, что какъ въ
первомъ ось вертится въ маточинѣ, или на оборотъ
колесо вращается вокругъ оси, такъ во второмъ буравъ
(тротсаѵоѵ) вертится въ нижнемъ, кускѣ дерева (éox«pa).
По вѣрованію восточныхъ и западныхъ азіятскихъ
арійцевъ и Германцевъ, на небѣ тоже есть дерево.
Первоначально это есть представленіе облаковъ, распо-
ложенныхъ подобно вѣтвямъ огромнаго дерева. Безъ
сомнѣнія у Славянъ было дерево, соотвѣтствующее
священному ясеню германцевъ (Сканд. Yggdrasil), ко-
его вѣтви превышали небо, коренья спускались къ жи-
лищамъ Гримтурсовъ, смерти (Hel) и людей. Для насъ
важны три черты германскаго миѳа: на вершинѣ свя-
щеннаго ясени сидитъ орелъ, роса падающая съ его
вѣтвей питаетъ пчелъ, змѣи подъѣдаютъ его коренья.
Послѣднюю черту ср. съ упоминаемымъ въ Слав, сказ-
кахъ деревомъ, которое перестаетъ приносить золотые,,
дающіе молодость плоды, п. ч. змѣй или червь гло-
жетъ его коренья; первыя двѣ находимъ въ слѣдую-
щихъ колядкахъ.
Хозяину: Стоітъ соснойка середъ дворойка,
Ей въ тій соснойці троякий хосенъ *):
Ей отъ кореня—жовти лишойки 2)
A въ середині—яри пчілойкі,
A підъ вершейкомъ сиви соколи.
Поносуются 8) жовти лишейки,
1) Польза, корысть. 2) Лисицы.
3) Гордятся. Ср. Серб, поносити се съ тѣмъ же значе-
ніемъ.

Же іхъ доходятъ панскі хортойки:
Поносуются яри пчілойки,
Же ихъ доходятъ буйни ручейки,
Поносуются сини соколи,
Же іхъ доходятъ дуйни вітрове,
Дуйни вітрове, дрібни дожджове.
(Голов. Пѣсни II, 3>
Хозяйкѣ. Ой тамъ за дворомъ, за чистоколомъ
Стоітъ мі стоітъ зеленый явіръ,
A въ тимъ яворі три користоньки:
Єдна мі користь въ верху гніздонько,
Въ верху гніздонько, сивъ соколонько;
Друга мі користь a въ середині,
A въ середині, въ борти пчолоньки;
Третя мі користь у коріненька
У коріненька чорниі бобри.
Сивъ соколонько—пану на славу,
Ярі пчолоньки—Богу на хвалу,
Чорниі бобри та на шубоньку
Та на шубоньку господиноньці
(ib. 51—2>
Здѣсь прославляется богатство и величіе хозяевъ изо-
браженное тѣмъ, что все, что есть на всемірномъ де-
ревѣ и у его кореньевъ, все служитъ имъ на пользу
и гордится этимъ. По скандинавскому сказанью, подъ
всемірнымъ деревомъ пасется коза и нѣсколько оленей;,
о лисицахъ и бобрахъ въ немъ не упоминается Въ
слѣдующей колядкѣ дерево, очевидно то самое, о ко-
торомъ говорятъ двѣ первыя, названо райскимъ:
Ой долівъ, долівъ, долівъ луженьки,
Идутъ долівъ ними бистрі річеньки.
Ой плине-жъ, плине райское древце,
Райское древце зъ трома вершечки:
Въ однімъ вершечку—сивъ соколонько,.
Въ другімъ вершечку—сива кунонька,
Въ третімъ вершечку сивъ ластовлята:
Ой не е-жъ TOTO сивъ соколонько,
Але е-жъ тото господаренько;

Ой не ѳ-жъ тото сива куконька,
Але е-жъ тото бо й газдиненька;
Ой не е-жъ тото сивъ ластовлята,
Але ѳ-жъ тото ѳі дитя (ib. 30—1).
Не ясно, почему это дерево представляется плывущимъ.
Замѣчательно, что и свадебное „деревце“ называется
раемъ; когда „обираютъ деревце“ (укр. вільце вьютъ),
поютъ:
Колесомъ, колесомъ въ гору солнце йде;
Въ нашій (род. п.) Мару ні рай ся въє
„Марусенько дівонько!
„Хтожъ тобі той рай давъ?
Давъ мені Бігъ и Батенько мій (ib. II, 102)
Предположивши, что первое значеніе слова рай есть
дерево, можно отнести это сл. къ скр. кор. ар, со зна-
ченіемъ возвышаться, стремиться вверхъ г). Значеніе
paradisns могло, конечно, войти въ языкъ вмѣстѣ съ
переводомъ св. писанія, но можетъ быть и до христіан-
ства сл. рай въ частности обозначало небесное дерево.
Во 2-й изъ приведенныхъ колядокъ небесное де-
рево названо яворомъ. Съ этимъ ср. Польскую колядку:
Na śród dworu jawor stoi,
Na jaworze złota rzęsa
Przylecieli rajskie ptaszęta
I odtrzesli złote rzęsy
а величимая дѣвица собрала это золото (Zeg. Pauli.
Р. L. р. 5). По слѣдующему повѣрью, яворъ оказывается
священнымъ деревомъ, имѣющимъ какое-то отношеніе
*) Хотя этотъ корень легко могъ принять форму и p,
однако, можетъ быть, другое, несомнѣнно языческое, названіе
рая, ирьи (,и сему ся подивуемы, како птицы небесныя изъ
ирья идуть“ Лавр. 101), Мр. вирій, род. вирья, относится, м. б.,
и не въ нему, а если и къ нему, то не непосредственно. Мож-
но напр. независимо отъ окончанія, сблизить это слово съ Скр.
ира, жидкость, питье, вода, при чемъ ирей значилъ бы: небес-
ная вода, потомъ небо вообще. Со стороны значенія такое
сближеніе не лишено вѣроятности между прочимъ потому, что
по Вр. пѣснямъ птичье царство (ирей)—на морѣ, т. е. на небѣ,
въ вирьѣ.

къ солнечному празднику, дню Петра и Павла: „на
Буковинѣ видали, что чортъ, одѣтый по Нѣмецки, ру-
билъ яворъ въ день Св. Петра и Павла, Каждый, кто
послѣ него рѣшался рубить то же дерево, непремѣнно
калѣчился и оставлялъ работу. Въ горахъ есть много
такъ намѣченныхъ яворовъ, и горцы боятся ихъ рубить,
особенно въ первые дни послѣ Петра и Павла (Siemieński,.
pod. і Leg. 114).
И такъ на небѣ тоже есть дерево. Отъ тренія era
вѣтвей и сучьевъ происходитъ небесный огонь. Молнія^
падающая на землю, есть зажженная вѣтка этого дерева.
Возможно, что такимъ же образомъ объяснялся и сол-
нечный огонь, но на это Кунъ не находитъ прямыхъ
указаній.
Когда небесныя явленія объяснены земными, та
можетъ начаться обратный первому процессъ, объясне-
нія земныхъ явленій, какъ болѣе слабыхъ, менѣе по-
ражающихъ человѣка—небесными, какъ болѣе сильны-
ми. Отъ того, что человѣку много разъ случалось са-
мому добывать огонь изъ дерева, появленіе огня не
потеряло своей таинственности. Огонь заключенъ въ
деревѣ до своего появленія *). Откуда же онъ взялся
тамъ? Отвѣтомъ на этотъ вопросъ служило вѣрованіе^
что извѣстныя растенія суть воплощенія небеснаго огня,,
который представлялся послѣднею причиною земнаго.
Мысль, не привычная къ напряженіямъ, устаетъ, до-
шедши до такого объясненія и не спрашиваетъ далѣе:
откуда взялся огонь въ самомъ небесномъ деревѣ?
Рядомъ съ вышеупомянутымъ объясненіемъ молніи
существуетъ и другое. Молнія падаетъ быстро. Изъ жи-
выхъ существъ человѣку извѣстно только одно, спо-
собное къ такой быстротѣ, именно птица, особенна
орелъ, соколъ. Поэтому молнія есть орелъ или соколъ.
Такое представленіе соединяется съ предыдущимъ: со»
колъ гнѣздится на небесномъ деревѣ, и когда оно
загорится, уноситъ горящую вѣтку на землю. Эти
*) Такъ и въ кремнѣ. По выраженію загадки—огонь спитъ,
въ камнѣ. (Даль, 1065).

представленія сплетаются съ третьимъ: гроза есть борь-
ба силы благотворной и враждебной. Когда соколъ
сноситъ на землю огонь **), то враждебное существо
^стрѣлою отбиваетъ у него коготь или вышибаетъ перо
изъ крыла. Человѣку извѣстны растенія, своимъ су-
ществованіемъ обязанныя птицѣ, т. е. выросшія изъ
^занесеннаго ею зерна. Частью тѣ же растенія, частью
другія формою листьевъ напоминаютъ перо или крыло,
цвѣтомъ сока или яркими красками цвѣтовъ—кровь
пущенную раненною птицею, шипами—коготь хищной
птицы. Все вмѣстѣ взятое заставляло думать, что извѣ-
стныя растенія произошли изъ небеснаго огня, объяв-
шаго вѣтку небеснаго дерева и изъ пера, крыла, крови,
когтя птицы, принесшей этотъ огонь на землю. Такъ, по
индійскому вѣрованію, дерево парна (собств. листъ и
крыло) родилось изъ сокольяго крыла или пера, упав-
шаго на землю и ставшаго листомъ. Цвѣты и сокъ
этого растенія красны, потому что красно мясо (Kuhn,
Herabkunft des Feuers etc 192). Такъ растенія, изъ коихъ
добывался огонь, Сами (acacia suma—дерево съ пери-
стыми листьями) и выросшее на немъ асваттһа (ficus
Teligiosa) произошли: первое, служащее какъ бы сосу-
домъ второму,—изъ сосуда, въ коемъ Гандһарвы при-
несли на землю небесный огонь, а второе—изъ самаго
этого огня (ib. 193). Болѣе подробныя подтвержденія
вышеизложенныхъ положеній можно найдти у Куна.
Я приведу только доказательства того, что явственные
<слѣды миѳовъ и связи извѣстныхъ растеній съ небес-
нымъ огнемъ остались и у Славянъ.
Омела, Поль, jemioła, Чеш. jmelí jmel, Серб, име-
ла, мела, viscum album (=Скр. а мала, безъ пятенъ,
чистый, свѣтлый). 4 На којој би се ліјесци нашла мела,
подъ ономъ ліјеском има ryja с драгим каменом на
*глави, или још Бог зна каково друго благо поред ње.
Тако прииовиједају: јер се мела ријетко налази на
**) И небесный напитокъ, о которомъ теперь говорить не
будемъ.

•лијесци*. (Kap. Рјечн. мела). Есть подобное нѣмецкое
повѣрье: подъ лѣщиною, на которой ростетъ омела
кладъ. Змѣю эту, полагаетъ Кунъ, можно сблизить со
змѣемъ,і лежащимъ подъ однимъ изъ корней всемір-
наго ясеня (Herabk. 228). Въ такомъ случаѣ орѣшникъ
«съ выросшею на «емъ омелою будетъ изображеніемъ
всемірнаго дерева, которое, слѣдуетъ думать, представ-
лялось обвитымъ чужеядными растеніями. Сверхъ того
кладъ подъ лѣщиною съ омелою указываетъ на то, что
оба растенія были воплощеніемъ небеснаго огня, громо-
вой стрѣлы. Кладъ, какъ извѣстно, есть огонь, потому
что горитъ пламенемъ бѣлымъ, краснымъ, желтымъ,
смотря по металлу. По польскому разсказу, каждая по-
пытка одной пани взять горсть золота изъ клада ведетъ
за собой пожаръ въ одномъ изъ ея селъ (Siemień. Pod.
^9). Кладъ есть именно небесный огонь. Какъ клады
появляются на поверхности земли только въ извѣ-
стные сроки, напримѣръ, разъ въ семь лѣтъ, такъ
и громовая стрѣла (strzała piorunowa, kulička hromo-
vá), убивши чорта, уходитъ въ землю и остается
тамъ три года (Русс.) или семь лѣтъ (Поль. Чеш.). Ее
можно найти только тогда, когда она выйдетъ на по-
верхность земли по истеченіи этого времени (Абевега
172, Houška III, 182; Gołębiowski; Lud Polski 151). Сама
по себѣ омела есть воплощеніе громовой стрѣлы, по
крайней мѣрѣ по Германскимъ повѣрьямъ. Въ Швей-
царіи омела называется donner-besen. Въ Швеціи
ее держатъ по домамъ, какъ предохранительное сред-
ство отъ всякихъ бѣдъ, особенно отъ пожара, какъ въ
Чехахъ—громовую стрѣлу. У разныхъ Германскихъ
племенъ и у древнихъ Римлянъ омелѣ приписывались
и приписываются цѣлебныя свойства, подобно тому какъ
у Славянъ—громовой стрѣлѣ, водѣ, которою она обмыта,
дождю выпавшему при громѣ или въ праздникъ громо-
ваго божества (на Ильинъ день) (Абев. 162: Houška Ш,
832; Сах. Ск. Р. Н. II, 7, 45; Терещ. V, 14). Что Герман-
цы приписывали омелѣ и разрушительную силу громо-

вой стрѣлы, видно изъ миѳа о смерти Бальдера отъ
вѣтки омелы (Kuhn, Herabk. 231 слѣд.).
Лѣщина (орѣшникъ. См. Kuhn Herabk. hasel и
Wünschelruthe). Чеш. повѣрье: въ первое воскресенье
по рожденіи мѣсяца (о novou neděli), до восхода солнца,
во имя 0. и С. и Св. Д.. съ трехъ разъ отрѣзать но-
вымъ ножемъ вѣтку лѣщины (bílé lišky), при чемъ
браться за нее рукою, обернутою бѣлымъ платкомъ.
Если такую вѣтку окрестить, давши ей имя перваго
изъ трехъ царей (волхвовъ), Каспара, то она служитъ
для копанія золота; другая, съ именемъ Бальтазара—
для серебра; третья съ именемъ Мелихара—для отыски-
ванья скрытыхъ водяныхъ источниковъ (Houška Pověry,
ib. II, 533). Волшебная вѣтка указываетъ на кладъ, на-
клоняясь въ ту сторону, гдѣ онъ лежитъ (Ilić 125. Иличъ
зналъ въ Пожегѣ искателя кладовъ, у коего были двѣ
такія вѣтки). Объясняется это слѣдующимъ. У Герман-
скихъ племенъ волшебная вѣтка (wünschelruthe) дѣлается
изъ растеній, въ коихъ воплотился небесный огонь: изъ
рябины, выросшей на другомъ деревѣ изъ занесеннаго
птицею зерна, омелы, терновника, орѣшника. Она не
только указываетъ на клады и исполняетъ всѣ желанія об-
ладателя, но, что особенно важно, подобно разрывъ-травѣ
(см. ниже), ломаетъ двери и запоры, разрываетъ скалы,
въ коихъ скрытъ кладъ. Послѣдній признакъ отожде-
ствляешь ее съ громовою стрѣлою. Изъ Индо-европей-
скаго представленія тучи—горою и скалою, a солнечнаго
свѣта золотомъ, возникло вѣрованіе, что вѣтка, какъ во-
площеніе и замѣна Перуна, разсѣкающаго тучу, ломаетъ
скалы и отрываетъ сокровища. Изъ другаго представле-
нія тучи колодцемъ или источникомъ произошло по-
вѣрье, что волшебная вѣтка, какъ Перунъ, освобож-
дающей заключенныя небесныя воды, показываетъ скры-
тые источники. По нѣмецкому повѣрью, орѣшникъ
(hasel) прогоняетъ змѣй, потому что туча, съ коею бо-
рется громовое божество, есть змѣй, a земныя мелкія
змѣи произошли отъ великаго небеснаго. Съ этимъ
сродно то, что у хорватовъ—въ середу, четвергъ и

пятницу на страстной недѣлѣ дѣти ходятъ къ вечернѣ
съ вѣтками лѣщины „Ируда тући“ или „коризму he-
рати“, т. е. прогонять постъ (Ilić 121). Баба коризма
(Quadragesima) есть существо тождественное съ маре-
ною и враждебное грому, подобно змѣю. Какъ всѣ за-
мѣны Перуна, вѣтка орѣшника (по Нѣм. пов.) предо-
храняетъ отъ громоваго удара. Въ млр. разсказѣ (Sie-
mień. Pod. и Leg. 118, Ср. Зап. о Ю. Р. II, 40) вѣтка лѣ-
щины является въ рукахъ знахаря символомъ его
власти надъ градомъ, градъ замѣнилъ здѣсь грозу
(Kuhn, Herabk. 215), на что указываетъ какъ то, что
лѣщина первоначально имѣетъ отношеніе къ небесному
огню, а не ко граду, такъ и то, что въ упомянутомъ
разсказѣ знахарь упрекаетъ всадника на сѣромъ конѣ
—представленіе грознаго божества, посылающаго градъ
—„почему ты не пришелъ ко мнѣ въ гости на Купала?“
Конечно, онъ не сталъ бы приглашать къ себѣ въ гости
града, но посѣщеніе людей огнемъ (Агни, Индра)—
черта очень обыкновенная.—Крещенье волшебной вѣтки
въ Чеш. повѣрьи свидѣтельствуетъ, что и у Славянъ,
какъ и у Германцевъ, божеству, воплощенному въ ней,
приписывалась человѣкообразная форма. Такъ въ Ве-
дахъ, тожественные съ волшебною вѣткой, по проис-
хожденію, куски дерева, изъ коихъ добывался огонь,
представляются мужемъ и женой, отъ совокупленія
коихъ рождается огонь.
Основанія сближенія лѣщины съ небеснымъ огнемъ
заключаются не только въ томъ, что на ней ростетъ
омела, но и въ ея плодахъ, орѣхахъ, напоминающихъ
громовой камень (Чеш. hromovou kuličku) и въ Слав,
Герм, повѣрьяхъ имѣющихъ явственное отношеніе къ
грому.
Дубъ считался воплощеніемъ Перуна и у Грек,
Рим. Герм, употреблялся для добыванія огня по тѣмъ
же причинамъ: и на немъ ростетъ омела; жолуди
напоминаютъ громовой камень и повѣрьями при-
водятся въ связь съ громомъ; сверхъ того могъ при-
ниматься въ соображеніе и красный цвѣтъ дубовой

коры (Kuhn Herabk. 47). Славянскихъ свидѣтельствъ
объ отношеніи дуба ко грому мало. По Сахарову, въ
Тул. губ. на Ильинъ день искали старыхъ дубовъ, при
которыхъ вытекали бы ключи. Съ такихъ дубовъ сди-
рали кору, вымачивали ее въ ключевой водѣ, потомъ
привѣшивали себѣ на ладонки, въ предохранение отъ
зубной боли (Сах. Ск. Р. H. II, 7, 45). Возможно, что
Серб. Грм, родъ дуба и кустарникъ, одного происхож-
денія съ громъ. Миклошичъ сближаетъ Ст. Сл. Гръмъ,
кустъ, съ Лит. krūmas, кустъ, кустарникъ, заросль; но
это послѣднее слово=поль. krzew, Чеш. krov (гдѣ в вм.
м, какъ въ червь=Лит. kirmis) которыхъ нельзя отдѣ-
лить отъ Поль, kierz, кустъ. Русс, корь, корень; между
тѣмъ согласные зв. слова громъ остаются неизмѣн-
ными и въ Лит. gromti, grumenti, гремѣть. Вѣроятно,
что Серб, грм и Лит. krūmas не имѣютъ ничего об-
щаго. По Вр. 'загадкѣ, всемірное дерево есть именно
дубъ, а на немъ солнце сидитъ птицею: „стоитъ дубъ
стародубъ, на томъ дубѣ стародубѣ сидитъ птица ве-
ретеница, никто ея не поймаетъ, ни царь, ни царица,
ни красна дѣвица“ (Даль, Поел. 1060).
Папороть (см. Kuhn, Herabk. farnkraut, farnsa-
men). Наиболѣе близко къ основной формѣ Слав, сло-
ва—Литов. papartis (м. р.), съ тѣмъ же значеніемъ; Сл.
папороть заключаетъ въ себѣ удвоеніе того-же корня,
отъ котораго перо, и значитъ собств. перо, крыло, судя
по Bp. обл. папоротокъ, птичье крыло. Тоже основное
значеніе въ Слов, peračena, папороть, Мадяр, (заим-
ствованное отъ Слав.) perje, id., Нѣм. fam, id. (=Скр.
парна, перо, крыло и назв. вышеупомянутаго дерева),
Греч, πτέρυς;, id. (по Куну, это старинная женская форма
при πτέρον,, крыло). „По очень распространенному по-
вѣрью, говоритъ Кунъ, въ горизонтальномъ разрѣзѣ
стебля одной изъ породъ папоротника (pteris aquilina,
adlerfarnkraut) видна фигура орла. Это и на самомъ
дѣлѣ не лишено нѣкотораго основанія. Видъ всего
этого растенія о двухъ большихъ перистыхъ листахъ
долженъ былъ напоминать птицу, тѣмъ болѣе, что

ростки этого раст., только что вышедшіе изъ земли,
покрыты пухомъ, подобно недавно вылупившимся птен-
цамъ“. Таковы реальныя основанія вѣрованія, что па-
пороть есть воплощеніе птицы, принесшей огонь, а
тѣмъ самымъ и самого небеснаго огня, вѣрованья, ко-
торымъ объясняются всѣ миѳическія свойства папороти.
Въ нѣкоторыхъ, такъ сказать, огненныхъ или гро-
мовыхъ растеніяхъ цвѣтокъ цвѣтомъ напоминалъ огонь;
того-же ожидали и отъ папороти. Человѣкъ не могъ
помириться съ мыслью, что это растеніе не цвѣтетъ,
подобно тому, какъ онъ, подъ вліяніемъ предвзятой
мысли, не вѣрилъ тому, что у змѣи нѣтъ ногъ. У
змѣи, думалъ онъ, есть ноги, но она ихъ прячетъ *):
.у папороти есть роскошный цвѣтокъ, но трудно его
^видѣть. Такъ слѣдуетъ понимать Мр. „папороть цвіте
-безъ усякого цвітуа и др. подобныя выраженія пѣсенъ
и загадокъ. Папороть цвѣтетъ въ полночь подъ Ива-
новъ день. Изъ широколистаго папоротника подымается
свѣтлая цвѣточная почка; она движется и прыгаетъ,
какъ по Нѣм. повѣрью жолтый цвѣтъ разрывъ-травы,
растущій между папоротникомъ и цвѣтущій въ ту-же
ночь (Kuhn, Herabk. 218). Иные слышатъ при этомъ
щебетанье, что объясняется родствомъ папороти съ
птицею. Въ полночь почка съ трескомъ разрывается и
распускается огненный цвѣтокъ; невыносимый блескъ
его освѣщаетъ все далеко вокругъ (Тер. V, 88—9). По
Войцицкому, цвѣтеніе папороти сопровождается зем-
*) Серб. „Kpjrje као ryja ноге". Приповиједа се, да ryja
има ноге, које само онда покаже, кадсе у продијену (forceps
ļiguens, расколотая на концѣ палка) припече к ватри; али ко
ихъ гоћ види, онай мора одмахъ умријети (Кар. Поел. 161).
Замѣчательно сходство начала Серб. ск. Немушти језик съ
слѣд. приключеніемъ Нала: онъ находитъ царя змѣй, по им.
Карко така-с (Ср. это имя, съ Скр. карката ракъ и замѣну
змѣя ракомъ въ сказкахъ. Мое соч. О миѳ. зн. нѣкот. обр.
1>07—9), окруженнаго огнемъ. Змѣй этотъ, вслѣдствіе проклятія
пустынника Нарады (Нарада—с), лишенъ употребленія ногъ и
принужденъ оставаться въ огнѣ, пока не выручитъ его Налъ.
Налъ выноситъ его изъ огня, и змѣй отслуживаетъ ему за это.

летрясеніемъ, громовыми ударами, ослѣпительными мол-
ніями. Все это, равно какъ и трескъ, съ которымъ рас-
пускаются цвѣтокъ напорти, объясняется тождествомъ
папорти съ Перуномъ. Въ силу этого тождества папо-
роть предохраняетъ отъ громоваго удара, (Kuhn, Die
Herabk. 222), подобно тому, какъ по Чеш. пов. расте-
нія netřesk=hromotřes (безъ к на концѣ) (hauslaub) и
hromové koření (Houška П, 547). Наоборотъ, это тожде-
ство можетъ давать растенію силу наводить грозу. На
лугахъ есть такія растенія, что если скосить ихъ, та
неминуемо слѣдуетъ дождь и буря (Woje. Pieś. II, 217).
Нечистая сила въ разныхъ видахъ и разными
голосами старается испугать смѣльчака, добывающаго
цвѣтокъ папороти. Если онъ испугается, цвѣтокъ для него
потерянъ. Черти здѣсь замѣняютъ враговъ громоваго
божества, змѣевъ. Въ одной сказкѣ чортъ говоритъ: я
напустилъ семьдесятъ чертенятъ на царскую дочь. Они
сосутъ у нея груди. A вылѣчитъ ее тотъ, кто сорветъ
жаръ-цвѣтъ (=цвѣтъ папороти). Это такой цвѣтъ, что
когда цвѣтетъ, море колыхается и ночь бываетъ яснѣе
дня. Черти его боятся (Аѳ. ск. V, 55—6). Сосанье
грудей приписывается змѣямъ, а обладатель жаръ-
цвѣта, обыкновенннаго и у Герм, представленія громо-
вой стрѣлы, есть громовое божество. О свойствѣ папо-
роти прогонять земныхъ змѣй см. Kuhn, Herabk. 220.
На тоже свойство указываютъ два Русскія названія ра-
стеній: звѣробой. Имя это носятъ многія растенія,,
между прочимъ, изъ болѣе извѣстныхъ,—желтоголов-
никъ, Мр. горицвітъ (кажется caltha palustris), ко-
ровьякъ или царскій скипетръ, царская свѣча (verbas-
cum thapsus), и особенно Купальское раст. hypericum
perforatum, (Поль, swiętojahskie ziele, собираемое въ пол-
день на Ивана Купала, Нѣм. Johanniskraut). Оно напо-
минаетъ огонь не только желтыми цвѣтами (какъ и два
первыя раст.), но и темно-оранжевымъ цвѣтомъ сока
цвѣточныхъ лепестковъ, отъ которыхъ растеніе это по-
лучило названіе Чеш. krevníček (flores hyperici), Мр.
заяча крівця (почему заяча?). Звѣробой значить

бьющій волка, a волкъ (звѣрь по преимуществу) въ
миѳич. отношеніи есть синонимъ змѣя. Чертополохъ
(пугающій чертей) отнесенъ къ тому-же разряду расте-
ній вѣроятно за широкія листья (какъ Инд. парна) и
за красные цвѣты. Сила его такова, что человѣкъ спа-
сается отъ преслѣдованія чертей, ставши на мѣстѣ по-
росшемъ чертополохомъ и бросая въ чертей шишками
«того растенія. По другому повѣрью, вилочками приш-
пиливаютъ чертополохъ къ землѣ, говоря: если сгонишь
червей съ моей скотины, то отпущу тебя (Тер. V, 93).
Черви тоже враждебная сила, такъ какъ болѣзни во-
обще съ родни темнымъ силамъ, и такъ можно пред-
положить, что большинство купальскихъ растеній
имѣютъ одно и тоже миѳич. значеніе, то понятно, по-
чему зельямъ, собраннымъ на Купала, приписываются
цѣлебныя свойства.
Цвѣтъ папортника показываетъ своему обладателю,
какъ цвѣтутъ въ землѣ клады. Послѣ сказаннаго выше
о волшебной вѣткѣ это не потребуетъ объясненія. При-
бавлю еще чеш. пов.: кто достанетъ цвѣтокъ моче-
рака (květ byliny močeraka), которая цвѣтетъ синимъ
цвѣткомъ разъ въ семь лѣтъ (какъ громовая стрѣла и
кладъ выходитъ на поверхность земли черезъ семь
лѣтъ), тотъ можетъ превращать простые металлы въ
золото (Houška III, 331). Вѣроятно такова же чудесная
сила миѳической золотой метлицы (slátá metlice), кото-
рая выростаетъ разъ въ году, но неизвѣстно когда
именно, на многихъ горахъ напр. у Доможлицъ, у
Пльзяи, и вскорѣ потомъ исчезаетъ (Houška III, 328).
Цвѣту папортника приписываются свойства раз
рывъ-травы (Тер. V, 88). По нѣм. пов. эта послѣдняя
(springwurzel, Johannis wurzel) есть ни что иное, какъ
корень папортника (filix mas). Тождественность папорот-
ника и разрывъ травы видна между прочимъ изъ Bp.
повѣрья, что разрывъ-трава достается только тому, у
кого уже есть цвѣтъ папортника и корень плакуна
(Сах. Ск. Р. Н. і, 2, 43, 4). Разрывъ-трава разрываетъ
запоры, почему ее ищутъ воры и искатели кладовъ.

Коса, напавши на нее, ломается (Тер. V, 92), если ло-
шадь въ желѣзныхъ путахъ набредетъ на нее, то пута
отпадутъ (Абевега, разрывъ-), тоже говорятъ у Сербовъ
о травѣ расковникъ. Одинъ Земунскій купецъ надѣлъ
на бабу желѣзныя пута (вѣроятно предполагая, что она
знахарка) и пустилъ ее по полю: гдѣ отпадутъ пута,
тамъ расковникъ (Рјечн.). По повѣрью, очень распро-
страненному въ Западной Европѣ, у дятла, одной изъ
птицъ поджигающихъ дома, т. е. сносящихъ съ неба>
огонь, есть камень, имѣющій свойства разрывъ-травы,
(Kuhn, Herabk. 219). По Чеш. пов. Sojka (кедровка,,
сѣрокрасноватыя перья на тѣлѣ и голубыя на крыльяхъ),
увидѣвши человѣка кричитъ и ведетъ его къ своему
гнѣзду, гдѣ у нея есть камышекъ (sojci kamínek), при
помощи коего можно находить скрытые въ землѣ-
клады. Иначе: кто найдетъ гнѣздо сойки съ яйцами
или птенцами, тому слѣдуетъ молча обвязать это гнѣздо
новымъ бѣлымъ платкомъ, такъ чтобъ оба узла прихо-
дились противъ отверстія. Сойка прилетѣвши, выпуститъ
изо рта .свой камень, чтобъ развязать узлы (Sumlork I,
Ш—12). Слѣдовало бы ожидать, что камень (то естъ
громовой, приносимый птицею и тождественный по зна-
ченію съ разрывъ травою) своимъ прикосновеніемъ
разрываетъ узлы.
Названія разрывъ-травы: скакунъ и прыгунъ
(Абев. Сах.) объясняются нѣм. повѣрьемъ, что огнен-
ный цвѣтокъ разрывъ-травы, разцвѣтающій въ ночь на
Купала, не стоитъ на мѣстѣ, a прыгаетъ.
Другая трава, необходимая для обладанія разрывъ-
травою—плакунъ. Корень ея копають утреннею зарею
на Ивановъ день, безъ желѣза (тоже у Герм, объ
омелѣ и рябинѣ); онъ прогоняетъ нечистую силу, какъ
и папороть и т. п. По названію, происходящему отъ того»
что онъ плачетъ и воетъ (когда его вырываютъ изъ
земли, какъ мандрагора, (Gr. Myth. 1053 сл. Kuhn, He-
rabk. Mandragora) или и въ другое время?), плакунъ
тождественъ съ растеніемъ, называемымъ ревенька.
Оно ростетъ подлѣ воды и въ водѣ, вышиною отъ полу-

до трехъ четвертей аршина, цвѣтетъ красновато; сто-
нетъ и реветъ по ночамъ. Кто хочетъ хорошо плавать
и никогда не утонуть, тотъ держи при себѣ корень ре-
веньки (Тер. V, 91). Съ этимъ послѣднимъ ср. слѣдую-
щее: когда сломится коса, попавшая на разрывъ-траву,
то чтобъ узнать какая именно трава есть разрывъ, слѣ-
дуетъ бросить все скошенное за послѣднимъ взмахомъ
въ воду: какая трава всплыветъ, та и есть разрывъ-
трава (ib. 92—3). Миѳическія основанія этого могутъ
быть тѣ самыя, по которымъ вѣдьма не тонетъ.—По
Мр. пов. вехъ, болотная ядовитая трава (кажется cicu ta)
„якъ сонце пригріе, то й застогне“. Стонъ этихъ ра-
стеній есть конечно громъ, тѣмъ болѣе, что стонъ
мандрагоры убиваетъ человѣка. Гроза стонетъ: „Нощь
ст о ну щи ему грозою птичь убуди“ (Сл. о П.); Самый
корень слова стонать имѣетъ и значеніе грома: Скр.
Стан-ати стенать, Греч, στένω, стан-аја*ти гремѣть,
Лат. tonare; отсюда же tonitra и thunar. Относи-
тельно связи плакуна съ другими громовыми расте-
ніями ср. то замѣчательное обстоятельство, что луго-
вой звѣробой (hypericum arcyron) иначе называемыя
также плакуномъ.
Цвѣтъ (Сах. Терещ.), а у нѣмцевъ сѣмя папорт-
ника дѣлаетъ невидимкою, что Кунъ объясняетъ такимъ
образомъ: какъ въ шапкѣ невидимкѣ (nebelkappe) можно
явственно распознать облако скрывающее Бога и его
спутниковъ, такъ и растенію происходящему изъ облака
приписывается свойство этого послѣдняго (222). Къ ска-
занному выше о сходствѣ папороти и чертополоха въ
свойствѣ прогонять чертей здѣсь прибавимъ, что поро-
дамъ чертополоха приписываются и свойства шапки
невидимки: кто хочетъ воровать ночью, чтобы даже со-
баки не лаяли, тотъ долженъ носить съ собою л о пу-
шокъ (Тер. V, 93). Какъ выше разрывъ-травѣ соотвѣт-
ствовалъ sojčí kamínek, такъ здѣсь цвѣту дѣлающему
невидимкой—камень невидимка. Чижъ вьетъ гнѣздо
подъ водою. Кто хочетъ найти это гнѣздо, пусть
смотритъ въ воду: иначе его не увидитъ, потому что

въ немъ есть камень (čížkův kamínek), дѣлающій его
невидимымъ. И кто носитъ этотъ камень при себѣ,
тотъ становится невидимкой (Sumlork. I, 112).
Есть Хорв. повѣрье, встрѣчаемое и у Мр. и дру-
гихъ Славянъ, что у кого есть сѣмя папороти, тотъ
знаетъ все и разумѣетъ языкъ всякой твари (llić 167—
8). Объясненія можно искать въ томъ, что первоначаль-
ный обладатель папороти, т. е. Перуна, есть божество,
или въ связи представленій грома, рѣчи и мудрости.
Такъ какъ огонь молніи зажигается по вышеска-
занному, такимъ же образомъ, какъ и огонь солнца, то
a priori можно ожидать связи между громовыми расте-
ніями и солнцемъ. И дѣйствительно есть ясныя, хотя и
довольно скудныя указанія на эту связь. У Лужичанъ
папороть цвѣтетъ въ полдень на Купала (Hanuš, Ka-
lend. 183). У Хорутанъ папороть называется Sunčęc и
разцвѣтаетъ, когда солнце побѣдитъ чорнаго волка
(Срезнв. объ обож, солнца 45). По нѣмецкому повѣрью,
если въ солноворотъ въ самый полдень выстрѣлить въ
солнце, то канутъ три капли крови, и они то и есть
папоротное сѣмя (farnsamen. Kuhn, Herabk. 221).
Верба. Что верба принадлежитъ къ одному раз-
ряду съ папортью и т. п. видно изъ того, что у Хор.
зеленыя вѣтки (вербовыя), освященный въ вербное во-
скресенье, сохраняются въ домахъ, для предохраненія
отъ громоваго удара (Jlić 121), а у Чеховъ kočičky
(Мр. Бруньки) и вѣтки свяченой вербы бросаютъ въ
огонь во время грозы (Hanuš Kalen. 106). То же основ-
ное значеніе (Перуна) имѣетъ верба и въ слѣдующихъ
обрядахъ:
Въ Мр., кто проспитъ заутреню въ вербное воскре-
сенье, того бьютъ свяченою вербою приговаривая: Не я
бью, верба бьє, за тиждень Великдень, будь високъ, якъ
верба, a здоровъ, якъ вода, a богатъ, якъ земля.
Въ Бр. вмѣсто 3-хъ послѣднихъ стиховъ, говорятъ:
„хира (=болѣзнь) въ лѣсъ, здоровье въ косци* (Тер.
VI, 85). Нѣтъ никакого основанія желать всякаго добра
особенно тѣмъ, которые проспали заутреню; это позд-

нѣйшая прибавка, которая стала возможна только
тогда, когда на стеганье вербою стали смотрѣть, какъ
на наказаніе. Въ Чехахъ тотъ же обычай имѣлъ мѣсто
на 2-й и 3-й день свѣтлаго праздника, когда парни и
дѣвочки ходятъ по домамъ „s pomlázkou\ Pomlázka
есть вербовая вѣтка, или хлыстъ, сплетенный изъ нѣ-
сколькихъ вербовыхъ или ивовыхъ прутьевъ, винныхъ
лозъ (откуда vino vačka), мѣстами даже изъ ремней
или жилъ, и украшенный пестрыми лентами и т. п.
Помлазкою бьютъ другъ друга—на счастье, парни дѣ-
вицъ—въ знакъ любви; ходящіе по домамъ „s pomláz-
kou“—хозяевъ—чтобъ у нихъ велся скотъ. Хозяевамъ
при этомъ обѣщаютъ: budete mít со vyhánět ze dvora: z
maštale—hřibátka, a z chlívu—telátka, a z toho najmeň-
sího chlívka Jehňátka (Sumlork II, 12 вып. 33—43; Erb.
písně 61 сл.; Hanu, Kalend. 123). Въ Bp. день Св. Георгія
(23 Апр.) считается обычнымъ временемъ, когда въ
первый разъ выгоняють скотъ въ поле, именно свяче-
ною вербою, сохраненною отъ вербнаго воскресенья.
Иногда выгоняютъ скотъ и раньше, но въ этотъ день
служатъ молебны Св. Георгію (извѣстной замѣнѣ громо-
ваго божества) и просятъ его пасти скотъ и оберегать
его отъ звѣря (Тер. VI, 38. Діевъ, въ И. Об. И. и Др.
1846, кн. 2). Обычай выгонять на Юрья скотъ свяче-
ною вербою есть и въ Мр. Тамъ же мѣстами въ этотъ
день втыкаютъ въ хлѣвахъ вѣтки свяченой вербы и
-страстныя свѣчи, чтобъ отогнать нечистую силу и
вѣдьмъ, (Тер. VI 29, ЗО). Вс всей южной и западной
Руси угощаютъ въ этотъ день пастуховъ (ib). У Сер-
бовъ и Хорватовъ на Юрьевъ день многія хозяйки ста-
раются ударить метлою по вымени сначала сосѣднихъ
коровъ, потомъ своихъ, съ тѣмъ чтобъ молоко перешло
отъ первыхъ къ послѣднимъ. Хорошая хозяйка въ
этотъ день сама выгоняетъ своихъ коровъ за село,
чтобы сосѣдка не отобрала у нихъ молока (Ilić 127). У
Чеховъ пастушій праздникъ (Kravské hody, коровій
праздникъ) прежде справлялся повсемѣстно 1 мая, а те-
перь мѣстами перенесенъ на послѣ Троицы. Сравни-

ваютъ навозъ на гноищѣ и утыкаютъ его зелеными
вѣтками; рога и шеи коровъ украшаютъ зеленью. На
разсвѣтѣ кормятъ коровъ разными травами, въ числѣ
коихъ есть netřesk, окуриваютъ ихъ и выгоняютъ въ
стадо метлою (помеломъ), свяченою вербою или зеле-
ною вѣткою изъ тѣхъ, которыми было убрано гноище.
Уже около 9-ти часовъ дѣвки гонятъ коровъ домой,
при чемъ поютъ тѣ-же пѣсни и такъ же бьютъ вѣткою
встрѣчныхъ мужчинъ, особенно своихъ милыхъ, какъ.
и на свѣтлый праздникъ (о pomlázce velkonocní). По по-
лудни коровницы и дѣти, выгоняющія скотъ, устраи-
ваютъ угощеніе изъ припасовъ, собранныхъ отъ хозяекъ,
наканунѣ. На этомъ пиру коровницы играютъ главную
роль; на этотъ разъ онѣ выбираютъ себѣ танцоровъ, а
не на оборотъ (Sumlork II, 393). Исторія этихъ обрядовъ
состоитъ въ слѣдующемъ. Слово pomlázka (ср. Серб,
млаз, струя молока, выдаиваемая за разъ, отъ кор.
млъз, Скр. мардж со знач. доить) значитъ вѣроятно:-
то что дѣлаетъ коровъ молочными. Во всякомъ случаѣ
это слово показываетъ, что вѣткою били первоначально
коровъ. Первообразомъ этого служило вѣрованье, что
громовое божество (у Инд. Индра, называемый отъ этого
gôhan, доящій) своимъ оружіемъ доитъ небесныхъ ко-
ровъ, отъ чего на землѣ дождь. Дождь представлялся
и небеснымъ напиткомъ, а потому о помлазкѣ поютъ::
„proutek se otoči, korbel piva natoči“, съ чѣмъ сравни
слова изъ пѣсни „na smrtnou nedělí*: Svatý Petr hřímán
natoči nám vina. Весьма вѣроятно, что вслѣдъ за тѣмъ
вѣтка, какъ воплощеніе Перуна, стала средствомъ да-
вать „богатство“ землѣ, которая, какъ и туча, пред-
ставляется коровою (ср. Скр. го, ила). Отсюда мысль,
легко перешла къ плодородію женъ, чѣмъ объясняется
любовное значеніе стеганья вѣткою, и къ довольству,
счастію вообще. Индійскій обрядъ, соотвѣтствующій:
помлазкѣ и, косвенно, Мр. обычаю бить вербою, состоитъ
въ томъ, что жрецъ, чтобы получить молоко, годное
для жертвы, отлучаетъ отъ коровъ телятъ, выгоняя ихъ
на пашу вѣткою сами или парна (см. выше), срѣзан-

ною съ извѣстными обрядами. Тою-же вѣткою бьетъ»
онъ одну изъ коровъ, вмѣсто всѣхъ, говоря при этомъ,
между прочимъ: „умножайте долю“ (т. е. долю молока,
приносимаго Индрѣ). По традиціональному объясненію,
вѣтка эта есть само божество, такъ какъ она есть во-
площеніе того священнаго стихотворнаго размѣра
гајатри, который въ видѣ сокола снесъ на зелю боже-
ственный напитокъ. Въ Германіи и Швеціи, давая имя
коровамъ, бьютъ ихъ вѣткою рябины или другихъ,
огненныхъ растеній, что имѣетъ мѣсто тогда, когда на-
чинаютъ доить коровъ трижды въ день. Этотъ обрядъ,
въ Вестфаліи называется quiken, т. е. дѣлать (коровъ)
сильными, свѣжими, давать имъ новую жизнь (Kuhn
Herabk. 181).
2 Генв. 1866.

О ДОЛѢ И СРОДНЫХЪ СЪ НЕЮ
СУЩЕСТВАХЪ.
I. Названія доли.
Чѧсть, корень въ скр. чһид, чһинат-ти, scłndere;
глагольный характеръ, явственный въ Скр., сталъ въ
славянскомъ словѣ принадлежностью корня ЧАСТЬ зн-
собств. нѣчто отрѣзанное, часть, потомъ въ Ст. Сл.
Серб. Русс. - счастье, доля въ хорошемъ смыслѣ: „си-
день сидитъ, а часть его ростетъ“. Серб, чест-ит въ
силу суффикса, собств. имѣющій часть, потомъ
счастливый; тоже самое, въ силу предлога съ, зн.
съ-чѧстьнъ, имѣющій часть, счастливый, съчѧстнье-
состояніе имѣющаго часть и пр.; не*счастье-отсутствіе
части-счастья. У-часть значитъ почти то-же, что часть,,
какъ удѣлъ почти то, что дѣлъ; предл. у во многихъ
случаяхъ сообщаетъ корню только зн. окончанія дѣй-
ствія. Серб, злочест, злой, вѣроятно предполагаетъ
зн.: имѣющій злую долю (Серб, зла чест), несчастный.
Съ этимъ ср. слѣдующее: уже въ Скр. отъ Бһадж
(бһаг) въ зн. дѣлить-сущ. бһага, часть, потомъ счастье,
блаженство, божественное существо, прил. бһага-ват,
надѣленный счастьемъ, счастливый. Слав. Богъ (осн.
ф. бһагас) легко можетъ быть выведено изъ того-же
значенія корня б ha г, именно изъ зн. дѣлить, а не изъ
colere, venerare. Богъ можетъ собств. значить часть,
доля, счастье, a потомъ—божество. По крайней мѣрѣ
ясно, что производными отъ Богъ предполагается зн.
части, счастья, а не Бога: събожие, аналогично съ

•Сл. съчѧстиѥ, значитъ въ В. луж. zbożo-счастье, въ
другихъ слав. нар. имѣніе, богатство и, въ частности
то, что составляетъ главное богатство земледѣльца:
хлѣбъ; бог-атъ—надѣленный частью, имѣніемъ, богат-
ствомъ; у-богъ, не-богъ, съ равнозначащими префик-
сами, собств. не имѣющій части, счастья, потомъ—
бѣдный.
Доля, тоже что часть. Корень въ Скр. дал-ати,
полоться (ср. скр. др, дар и сл. драть), откуда Скр.
дала м, нѣчто оторванное, отколотое, кусокъ, часть.
Само по себѣ Сл. доля не указываетъ ни на добро,
ни на зло, изъ чего видна умѣстность эпитетовъ въ
Млр. добра, лиха, гірка доля; однако Млр. недоля,
безділля противополагаются долѣ въ зн. счастья.
Пай, часть, обл. пора; въ Млр. странный по обра-
зованію гл. пайдить, Поль, szczęścić, везти. Основное
^н. Сл. пай—темно; сближенію съ Лит. pjauti рѣзать
и т. д. мѣшаетъ коренное у лит. глагола.
Серб. Cpeha (Ст. сл. съ-рѧшта, отъ темы наст. вр.
гл. съ-рѣсти (кор. рѣт), сърѧшѧт), собств. тоже, что
встрѣча, которое подобно Серб, слову, отъ зн. occursus
переходитъ къ зн. счастья, почему и противополагается
худу въ поел.: быть было худу, да подкрасила встрѣча
(Даль Поел. 45). Счастье въ Сл. Cpeha представляется
зависимымъ отъ дѣйствительной встрѣчи, какъ на пр.
въ Серб, пѣсняхъ Кар. Пјес. I, 55, 116. и во многихъ
повѣрьяхъ. За тѣмъ cpeha и несрећа, какъ и доля
и т. п. становятся названіемъ миѳическихъ лицъ, пред-
ставляющихъ счастье и несчастье.
Серб, нам]ера, соб. то, на что человѣкъ намѣ-
ряется (ср. Серб, намјерити се, найти, набрести, нат-
кнуться на что), на что человѣкъ натыкается, потомъ
случай: „намјера га намјерила била на...*, случай его
нанесъ.
Случай, собств. соединеніе (въ смыслѣ столкно-
венія, встрѣчи), потомъ-Чеш. případek, Поль, przypadek,
и въ частности въ Влр.—Счастье (Чеш. nápadné, pri-
padne stésti). въ Млр.-случай, рожденіе, смерть.

Притка, притча, соб. приткновеніе, столкновеніе,
потомъ случай, несчастье. Приблизительно такимъ об-
разомъ представляется и та пора, когда день стыкается
съ ночью. Ср. Скр. Сандћја (отъ сандһи. м., соеди-
неніе, изъ сам=съ и дһа=дѣ), сумерки утренніе и
вечерніе, время между концомъ одного и началомъ
другаго мірового періода Q'yra), молитва или обрядъ,
совершаемый въ сумерки. Влр. суточь, нар., сопри-
касаясь, одинъ подлѣ другаго; су тычки: 1, передній
.уголъ, мѣсто подъ образами (гдѣ смыкаются бревна
или стѣны): 2. мѣсто въ избѣ, гдѣ у печи сомкнуты
два столба; 3, сумерки; сутки—передній уголъ, сѣни,
время отъ сумерекъ до сумерекъ; сутники, сумерки.
Я говорю здѣсь объ этомъ за тѣмъ, чтобъ объяс-
нить, почему въ Серб, пѣснѣ Сумерки названы време-
немъ, когда отдѣляется счастіе отъ несчастья:
Кад се дјели cpeha од несреће,
Тавна ноћца од бијела дана (т. е. на раз-
свѣтѣ),
Удбньска се отворише врата,
Те изиде једна чета мала (Кар. Пјес. III, 278).
Ночь есть печаль и несчастье, день—счастье и
^радость, потому сумерки—время, когда стыкаются
-счастье и несчастье.
Въ нѣсколькихъ словахъ счастье, несчастье, слу-
чай, представляются временемъ: время, счастье без-
временье, несчастье: „Будешь во времени, и насъ
помяни“; время краситъ, безвременье старитъ“; „не гре-
бень холить, а время“; „доля во времени живетъ, без-
долье въ безвремяньи“ (Даль). Вр. обл. безлѣтье, не-
удачное теченіе дѣлъ, бѣда, невзгода, что предпола-
гаетъ лѣто въ значеніи удачи и т. п. Серб, догодити
се, случиться, догаћај, случай, Чеш. prihoda,—iti se,
случай, событіе, случиться, Пол. przygoda приключе-
ніе. Влр. обл. пригода, случай (то, что при времени,
во времени; годъ-время) въ Млр. выраженіи „у пригоді

стати“ (быть въ помощь, б. на руку въ нуждѣ) полу-
чаетъ значеніе несчастнаго случая. Отъ того же корня—
названія погоды: Млр. година, время, пора, погода
вообще и въ частности хорошая, негода—непогодь и
пр. Въ связи съ этимъ—сравненія счастья и несчастья
съ погодою: „то и счастье, что иному ведро, а иному
ненастье“ (Даль, Поел. 26); Млр. хуртовина, вьюга,,
мятель, ненастье:
Одвідай мене безрідну та бездольну
Въ чужій стороні, при лихій хуртовині...
Поки у насъ пивали та ідали...
Тогді насъ куми й побратими добре знали,
А теперь пришибла мене лихая хуртовина.
Одцуралися куми й побратими (Метл. 356—7),,
Ой хвортуно—хуртовино!
Послужи намъ хоть ще трохи,
Служила въ чумацтві, та служила въ бур-
лацтві,
Послужи ще й у хазяйстві.
Подобное значеніе имѣетъ и Млр. завирюха, мя-
тель.
Рокъ. Значеніе fatum могло-образоваться изъ зн.
рѣшеніе (Пол. wyrok, Чеш. výrok), въ частности рѣ-
шеніе верховнаго существа. Однако нѣтъ основаній
предпочесть это объясненіе слѣдующему. Чеш. rok, до-
говоръ, то что опредѣлено, условлено договоромъ, ме-
жду прочимъ, срокъ, опредѣленное время, годъ; Поль.,
rok, судебный срокъ и годъ; Серб, рок—срокъ. Отсюда
можно вывести, что судьба въ Сл. рокъ представля-
ется не непосредственно чѣмъ-то сказаннымъ, рѣшен-
нымъ, какъ въ сл. fatum, a временемъ, срокомъ. Ср.
„безъ року смерти не будетъ, безъ року не умрешь“
(Даль Поел. 27, 47), т. е. безвременно, безъ сроку, хотя
съ другой стороны „ловитъ волкъ роковую овцу“ (ib.
27), т. е. обреченную Св. Юрьемъ.
Срб. „добре часе давати“, желать счастья; Млр.

злидні, мелкія миѳическія существа, представляющія
несчастье.
Указаній на зависимость доли отъ времени, осо-
бенно отъ времени рожденія, довольно: „подъ злой
часъ, подъ злую годину“ (Даль, Поел. 28); Мр. „ща-
слива, добра, лиха година“;
Марьечка... щасливоі годиночки родилася (Метл.
175);
Зійшовъ місяць изъ зорею
Тай обгородився (радужными кругами);
Щасливоі годиноньки
Козакъ уродився:
Ой куди вінъ подумає,
Той Богъ помагає (Метл. 329);
У Середу родилася: та то мое горе (но Четвергъ
кажется легкій день: „не теперъ, такъ въ Четвергъ“;
во многихъ мѣстахъ сватанье начинаютъ въ Четвергъ
или въ Субботу);
Породила мене мати у Свьяту неділю,
Дала мені гірку долю, нічого не вдію (Метл.
12, 365),
при чемъ неизвѣстно, потому ли должна была дать
гірку долю, что родила на Святой, или несмотря на
это? Изъ Влр. пѣсни видно, что хорошо родиться на
Святой:
Ты умѣлъ хорошъ родитися
И богато снарядитися!
Поносила тебя матушка
Во утробѣ девять мѣсяцевъ.
Тяжелымъ тяжелешенько,
Во десятый-то породила
Во Христовскую заутреню,
Какъ во первый большой благовѣстъ
(Гул. Оч. Ю. С. 30).

По словенскому повѣрью, если дитя родилось въ
новолуніе, то будетъ красиво, а если на ветху, то нѣтъ
(В. Němcová).
Въ Серб, чаратан (Итал. ciarlatano?), человѣкъ
родившійся „у марчаној свијећи“ (при мартовской
лунѣ), черезъ котораго до крещенья перешла кошка
или другое „поганое“ животное. Поэтому онъ стано-
вится несчастнымъ, не можетъ имѣть никакого ремесла,
ни постояннаго дѣла, но шляется весь вѣкъ, фокусами
забавляетъ людей и выманиваетъ у нихъ деньги, кото-
рыя ему однако не въ прокъ и уходятъ, какъ пришли
(Кар. Рјечн.). Родиться при восходѣ зари—хорошо:
Aj Nanynko má milá
lak jseš ty hezký děvče!
Musela se narodit
Spiš, než dennice vyšla.
Ja sem se narodila,
Dennice vycházela,
Už me moja maměnka
Na rukách kolíbala (Sušil. Mor. Nar. pisni 204).
Число подобныхъ свидѣтельствъ можно бы значи-
тельно умножить, но не предстоитъ особенной надоб-
ности. Зависимость участи отъ времени можетъ быть
легко примирена съ вѣрованіемъ въ долю, какъ живое
существо. Время рожденія виною, почему человѣку по-
сылается та или другая доля.
Лихо (въ Млр. Поль. Чеш.), несчастье, бѣда. Ко-
рень въ Скр. рич, ринакти, ринкте, речати, речајати,
разлучить, раздѣлять, оставлять. Относительно Слав.
?=Скр. ч ср. Скр. чи та долгій и широкъ. Въ Лито в.
likti, lekti, оставаться въ излишкѣ, оставлять, какъ и
въ Лат. lin quo, сохранилось основное k. Въ Литов. и
Слав, нечетное число представляется оставшимся,
излишнимъ: Лит. le kas, оставшійся, нечетный lyg' аг
lek', четъ или нечетъ; Ст. Сл. лихъ (оставшійся),
излишній, черезъ чуръ большой, лишенный (недо-

стающій); Серб, тако или лихо=Чешс. suda*) neb
lich=sudem čili lichou, sudo li či licho=Пол. cetno—
licho=Mp. чіт чи лишка. Поэтому можно бы думать,
что несчастье въ Сл. лихо представляется нечетнымъ,
несчастнымъ числомъ. Однако т. к. тотъ же корень въ
Лит. отъ зн. оставить переходитъ къ зн. рѣшить
(Лит. tai devo žadėta, teip likta, это было изречено, такъ
опредѣлено Богомъ, tai prilikta buro это было рѣшено
(судьбою), likimas, остатокъ, конецъ, судьба, смерть)
то лихо, въ смыслѣ несчастья, скорѣе значитъ рѣшен-
ное опредѣленное, тѣмъ болѣе, что и самое рѣшить
относится къ тому же корню.
Бѣда, въ ст. Сл—avá^xt), necessitas, въ Поль. Чеш.—
тоже что и въ Русс, въ Серб, тоже и сверхъ этого—
напраслина побједа, calumnia Корень бћид, бћинатти=
findere, откуда бћеда, м. раскалыванье, раздѣленіе,
раздоръ, различеніе, различіе, Какъ вывести изъ этого
значеніе нужды, необходимости? Кстати: что значитъ
побѣдный, какъ эпитетъ круга:
Князья бояра собиралися,
Собирались, низко кланялись,
Становились въ побѣдный кругъ,
Рѣчи слушали княженецкія (П. и Обр. I, 257).
Неужели тоже, то въ выраженіяхъ: „побѣдная
голова“ (бѣдная), „побѣдный голосъ (жалкій)?
Ну ж а, кромѣ общественныхъ значеній, есть также
названіе недоли, какъ миѳическаго лица. Корень, Скр.^
нуд ати, толкать, гнать, такъ что нужда есть гоненіе,
состояніе гонимаго, или то что гонитъ. Во всякомъ слу-
чаѣ значеніе необходимости раньше зн. нищеты въ
Поль, nędza. Основаній Слав, ринезма въ этомъ словѣ
въ Скр. невидно.
Горе, Млр. журба (основное зн.—огонь) Влр.
кручина, названія печали, переходятъ и къ значенію
недоли, какъ миѳ. существа.
Подъ большею частью разсмотрѣнныхъ названій
*) Чеш. 8 up, пара, четъ, ср. съ Скр. сандһа, соединеніе.

разумѣются или разумѣлись человѣкообразныя, рѣже
зооморфическая существа.
Доля приходитъ къ человѣку, встрѣчаетъ его: зла
несрећа Воину прискочи (Кар. Пјес. I, 536); зла Іемину
(дат. п.) Cpeha прискочила, Те Алила у Сватове зове
(ib. 614); сусрела вас добра cpeha и господин Бог (ib.
32); На муштулук, браћо наша, добро сте дошли! С
вама дошла свака cpeha и сам господ Бог (ib. 45);
Нашла га биједа на суву путу; Щастя мае рога, біда
мае ноги (Ном. Приказ. 36); То не бѣда, коли на дворъ
взошла, а то бѣда, коли со двора не идетъ (Даль Поел.
25); пошла бѣда, растворяй ворота. Дома ль хозяинъ?
Бѣда пришла (ib. 31); гдѣ бѣда ни была, a къ намъ
пришла (ib. 33); бѣда не одна ходитъ, бѣда съ побѣ-
душками (ib.); бѣда не по лѣсу ходитъ, а по людямъ
(ib. ЗО); Де ти, лихо, ходило? Тебе, пане, шукало; лихо
споткало, щастя споткало.
Недоля гоняется за человѣкомъ; отъ нея не уйти;
у Притчи на конѣ не уйти (Даль П. 27); отъ бѣды не
уйти; бойся, не бойся, a отъ части своей не уйдешь
(ib); Лиха не шукай: воно само тебе найде (Ном. Пр.
40. Ср. сказку, какъ человѣкъ, незнавшій лиха, пошелъ
его искать и нашелъ въ видѣ худой, высокой одноокой
старухи или одноокаго (слѣпаго) великана, Аѳ. ск. III
№ 14); Бывали люди у меня горя... До смерти со мною
боролися... Не могли у меня, горя, уѣхати (о Горѣ
Злоч.). Преслѣдованіе человѣка горемъ, которое то
'является въ человѣческомъ образѣ (лыкомъ подпояса-
лось, мочалами ноги изопутаны, Сах. ск. р. 4. I, 224),
то оборачивается щукой, волкомъ, и т. п., смотря по
тому, какъ ему удобнѣе гоняться за своею жертвою,
составляетъ содержаніе ряда Влр. пѣсенъ (Сах. 1. с;
Рыбн. I, № 83—6; Горе Злоч.). Отъ горя уйти или въ
монастырь (какъ въ п. о Горѣ Злоч. и у Рыбн. I, № 86),
или въ сыру землю. И туда
„За мной горе идетъ, и лопату несетъ,
И копаетъ и закапываетъ,

И ногами притаптываетъ,
И руками пришлепываетъ“.
Въ Млр. пѣсняхъ на ту-же тему соотвѣтствуетъ
гірка и нещасна доля, біда, которая ни продается, ни
въ морѣ не тонетъ, ни въ лѣсу не заблудится (Метл.
12, 365. Послѣднюю ср. съ Рыбн. I, № 84). Доля близка
къ человѣку, хоть онъ объ ней и не думаетъ: думы за
моремъ, a бѣда (смерть) за плечами (Даль. Поел. 40);
вечеронька на столі, а смерть за плечима.
Несчастье мучитъ, бьетъ человѣка: побила тебе ли-
хая година!; най го злидні побьютъ (Ном. Пр. 72); не
бий, бо й такъ злидні его побили (ib. 75). Счастье—не-
счастье нападаетъ на человѣка, беретъ его, схваты-
ваетъ, какъ болѣзнь или сонъ: „щастя якъ трясця:
кого схоче, на того й нападе (ib. 35); хорошо тому бѢ-
ситься, кого притка беретъ (Даль); żeby go licho ciężkie
porwało; niech cię bieda weźmie. Оно садится человѣку
на плечи, наваливается на него.
Да чомусь мині, мили братя,
Медъ—вино пьетця:
Гдесъ (должно быть) на мене молодого
Бідонька кладетця (Кост. въ Сб. Морд. 195).
Сюда же относится Серб, желанье: Срећице се на-
носили (Кар. Пјес. I, 140) и болѣе ясныя свидѣтель-
ства нѣсколькихъ сказокъ, на пр. Эрленв. № 21: нужда
сидитъ у человѣка на плечахъ и подпѣваетъ ему то-
ненькимъ голоскомъ; мужикъ схватываетъ ее, сажаетъ
въ кобылью голову и забиваетъ въ трясину. Такъ и
нѣм. Unglück, Unsälde сидитъ у человѣка на шеѣ (Gr.
Myth. 832—3). Въ видѣ змѣи недоля вьется около
сердца:
Чомусь мени, мила, горшка не пьетця,
Коло мого серденька якъ гадина вьетця.
— Ой то-жъ не гадина, то лиха година
Коло твого серденька собі гніздо звила
(Метл. 250);
Та чомусь, мені, братці, горілка не пьетця,
Край мого серденька гадинонька вьетця.

Извила гніздечко, де мое сердечко,
Извила кубельце, тамъ де мое серце,
А то не гадина, то лиха година.
Изсушила извьялила невірна дружина (ib. 251);
Серб, тако ми се туга на срце не савила (Кар. Посл. 305).
Человѣкъ страдаетъ, когда бѣда не спитъ; ему
становится легче, когда она засыпаетъ: біда не, спить,
а по людяхъ ходить (Ном. Пр. 43); коли спить лихо не
буди жъ его (ib. 40); nie budź licha, kiedy licho śpi;
drzymie? niech śpi licho; добре тому пить, кого доля
(т. е. лиха) спить (Ном. ib. 35). На оборотъ, хорошо,
когда счастье не спитъ: чомъ ему не пить, коли его
доля не спить (ib.). Такъ и Нѣм. Saeíde (fortuna) спитъ
или бодрствуетъ (Gr. Myth. 822).
Счастье, изрѣдка несчастье, несетъ человѣка, на-
носитъ его на что: Однесе ме Бог и Cpeha Іову на
дворе (говоритъ невѣста: Кар. Пјес. I, 34); сва добра
cpeha изнијела Игумана Светогорца Baca (ib. II, 443);
Намјера je старца нанијела, Наће старац сандук од
олова (ib. 64); намјера га намјерила била на зелено у
гори іезеро, czy cię licho przyniosło? Согласно съ этимъ
счастье представляется конемъ: удача—кляча: Садись и
скачи (Даль, Поел. 50). Ср. въ кобылью голову счастье
(? ib. 51). Слѣдующія отрицанія предполагаютъ поло-
жительное сравненіе: счастье не конь (кляча), хомута
не надѣнешь (или не взнуздаешь); счастья въ оглобли
не впряжешь (Даль 45).
Счастье работаетъ для человѣка: тобі твоя доля
робе (Ном. Прик. 34);
Ой я-бъ, мамо, не тужила, ябъ Бога молила,
Щобъ моему миленькому доленька служила
(Метл. 20).
Въ Серб. ск. (Кар. № 13) Cpeha одного пасетъ ему
стадо овецъ, тогда какъ cpeha другого спитъ. Въ Русс,
ск. (Аѳ. V, № 51) счастье счастливаго пашетъ за него,
а счастье несчастнаго лежитъ подъ кустомъ въ крас-
ной рубашкѣ и спитъ день и ночь. Какъ и въ Серб,
сказкѣ, несчастный подкравшись бьетъ свое счастье

палкой. Оно (мужчина) обѣщаетъ помогать ему въ тор-
говлѣ: я, дѣ, къ вашей (мужицкой) работѣ не привы-
ченъ, a купеческія дѣла знаю.
Счастье приноситъ человѣку, даритъ: Cpeha му до-
несе (Кар. Djec. I, 71); Богъ и срећа дала (ib. П, 51,
52). Въ сказкахъ горе показываетъ человѣку кладъ,
кручина даритъ утку, которая несетъ золотыя яйца
(Аѳ. ск. III, № 9; V, № 34; VIII, 53, 6). Съ этимъ ср.
Поль, darzy się, дарится т. е. везетъ; zdarzyć się,
случиться.
Этимъ объясняется, почему несчастье, какъ лич-
ное состояніе представляется слѣдствіемъ того, что
человѣка оставила его доля и стало быть перестала на
него работать:
Изъ за гори вітеръ віє,
Моя доля въ гості іде.
Де ти, доле, була,
Що мене забула?
Чи ти въ лісі заблудилась,
Чи ти въ полі опізнилась,
Чи въ беседі була,
Медъ горілку пила.
— Ой я въ лісі не блудилась,
И у полі не пізнилась,
Була на риночку,
Пила горілочку.
Горе заманиваетъ человѣка въ кабакъ и заста-
вляетъ его пропить все (Аѳ. ск. У, № 34); оно нашепты-
ваетъ ему сомнѣнье въ людяхъ (о горѣ злоч.) и утѣ-
шаетъ (Рыбн. I, 482). Нужѣ, которая живетъ у хозяевъ,
привольно, п. ч. хозяевамъ плохо (Аѳ. ск. VIII, 408).
Въ основаніи всѣхъ приведенныхъ представленій
доли лежитъ мысль, что доля есть существо отличное
отъ человѣка, которому она принадлежитъ, и что дѣй-
ствія доли, производящія извѣстныя явленія въ чело-
вѣческой жизни, не суть повторенія такихъ же дѣй-
ствій человѣка: счастливый вовсе не работаетъ, но за
него работаетъ его счастье; несчастный страдаетъ, но

его доля наслаждается. Рядомъ съ этимъ взглядомъ
находимъ другой, по которому между человѣкомъ и
его долею существуетъ родъ предуставленной гармо-
ніи. Человѣкъ самъ дѣйствуетъ, радуется, печалится,
и въ тоже время его доля дѣйствуетъ, радуется, печа-
лится. Доля является двойникомъ человѣка, полнымъ
его отраженіемъ, но тѣмъ не менѣе она есть вмѣстѣ и
причина человѣческихъ дѣйствій и состояній. Такъ
напримѣръ въ слѣд. Серб, пѣснѣ: (встрѣчая юнаковъ,
которые возвращаются съ удачнаго набѣга, дѣвицы
говорятъ):
„Боже мили! Чуда великога!
„he свезаше три добра јунака
„Три јунака тридесет Турака
л И без ране, и без мртве главе!*
„Проговари Сеньанин Тадија
„Не чуд'те се, Сеньанке ћевојке;
„То се срела cpeha и несрећа,
„Moja cpeha, ньихова несрећа,
„Moja cpeha несрећу свезала
(Kap. Пјес. Ili, 292).
Онъ самъ связалъ, но приписываетъ это тому, что
его счастье (живое существо) встрѣтилось съ счастьемъ
Турокъ и связало это послѣднее.
Я такъ же мало сомнѣваюсь въ томъ, что это гово-
рилось вполнѣ серіозно, безъ всякихъ фигуръ, какъ и
въ томъ, что въ лѣтописномъ разсказѣ о походѣ Моно-
маха на Половцовъ (Ип. л. подъ 1111 г.) подвиги моно-
махова полка не для красоты слога приписываются
ангеламъ: „Падаху Половци предъ полкомъ Володиме-
ровымъ, невидимо бьеми ангеломъ, яко се видяху мнози
человѣци, и главы летяху невидимо стинаемы на
землю... И въпросиша колодникъ, глаголюще: „како
васъ толика сила и многое множество не могосте ся
противити, но въскорѣ побѣгосте?“ Си же отвѣщеваху,
глаголюще: „како можемъ битися съ вами? а друзіи
ѣздяху верху васъ въ оружьи свѣтлѣ и страшни, иже
помогаху-вамъ“. Токмо се суть ангели, отъ бога посла-

ны помогать Хрестьяномъ“. Возможно однако, что за
этими ангелами скрываются языческій существа, подоб-
ныя доли или воинственнымъ виламъ.
Съ приведенною пѣснею ср. еще слѣдующее: (при-
пѣвка женщинѣ).
Пресличица на полицу пуна бисера
При ньу сједи Станковица вазда весела,
Срећа joj се веселила с Станком заједно
(Кар. Пјес, I, 165)
Замѣчательно, что здѣсь утверждается какъ фактъг
что Станковица весела, и высказывается желаніе, чтобъ
ея счастье и ея мужъ были веселы, тогда какъ можно
было бы ожидать, что ея собственное веселье будетъ по-
ставлено въ зависимость отъ веселья доли. Развѣ пони-
мать такимъ образомъ: с p eha, какъ и судьба, получаетъ
зн. суженого, суженой, мужа и жены (Кар. ib, 442, 444)г
„Cpeha ca Станком.“—м. б. въ томъ смыслѣ, что самъ
Станко есть cpeha своей жены, подобно тому какъ „ки-
та и сватови“ вм. „кићени сватови“; смыслъ припѣвки
былъ бы тотъ: она весела; пусть и ея мужъ, ея Cpeha,
будетъ веселъ... „Моя-то доля на мосту съ чашкой (ср.
эко счастье: на мосту съ чашкой, Даль П. 30); моя доля
та рубає дрова (Ном. Пр. 36); плаче твоя доля незна
чого (ib.) т. е. ты самъ; не я скачу, біда скаче (ib. 43);
нужда скачетъ и пр.;
Котилося зъ вітромъ листья відъ поля до поля.
„Скажи міні, ти листочку, яка моя доля?“
— Така твоя, якъ и моя: стоітъ подъ водою,
Втерає си чорні очи хустковъ шовковою
(Кост. въ Спб. Морд. 47);
Потопає моя доля край синего моря,
Ой хоть вона потопає, ха ще й виринає,
Вона свого отця, неньку усе споминає
(Метл. 461).
т. е. конечно самъ человѣкъ вспоминаетъ въ горѣ отца,
мать.
Бываютъ случаи сліянія такого взгляда на долю
съ другимъ, изложеннымъ выше. Такъ напр. если въ

сказкѣ горе, заставляя мужика пьянствовать, вмѣстѣ
съ нимъ само напивается до пьяна, спитъ, чувствуетъ
головную боль съ похмѣлья, опохмѣляется, потомъ по-
казываетъ мужику яму наполненную золотомъ; то въ
этомъ горѣ можетъ видѣть двойника, представленіе
душевныхъ процессовъ и дѣйствій самого человѣка. Но
такое объясненіе уже неприложимо къ тому, что му-
жикъ, заманивши горе въ яму, заваливаетъ его камнемъ
(Аѳ. ск. V, № 34). Положимъ, это похороненное горе
есть ничто иное, какъ прошедшее человѣка; но все же
это не двойникъ, въ которомъ повторяется настоящее.
Образы, подобные долѣ и горю, могутъ понижаться
двояко: или они кажутся олицетворениями, не имѣю-
щими объективнаго бытія, или существами, обладаю-
щими такимъ бытіемъ. Въ первомъ случаѣ оставимъ за
нами названіе олицетвореніи, во второмъ назовемъ ихъ
миѳическими лицами.
Существенный признакъ олицетворенія тотъ, что
оно всегда ниже серіозной мысли своего творца. Дру-
гими словами: та голова* которая создаетъ олицетворе-
ніе, способна при нѣсколько другихъ обстоятельствахъ
къ отвлеченному, научному мышленію о томъ же, что
выражено олицетвореніемъ, такъ живописецъ изобра-
жающій Венецію въ видѣ прекрасной женщины, очень
хорошо знаетъ, что Венеція не женщина и способенъ
толкомъ разсказать, что она такое. Правъ ли худож-
никъ, поступая такимъ образомъ на перекоръ своему
лучшему пониманію, или нѣтъ, это вопросъ другой.
Обыкновенно, a можетъ быть и всегда, онъ не правъ,
п. ч. олицетвореніе не даетъ ему средствъ ясно выра-
зить свою мысль и, безъ эмблеммъ, похожихъ на надписи
выходящія изо рта, само по себѣ непонятно стороннему
человѣку. Пусть женщина—Венеція и привлекаетъ зри-
теля своего красотою и искусствомъ живописца, но она
могла бы быть также хороша, если бъ изображала про-
сто женщину, а не Венецію. Олицетвореніе отбрасы-

вается, какъ негодная игрушка, мыслью направленною
на объясненіе явленій. Художникъ можетъ имѣть цѣну
не потому, что создастъ олицетворенія, а не смотря на
это. Дѣйствительная его заслуга можетъ состоять только
въ образномъ объясненіи сущаго, въ созданіи типовъ,
т. е. такихъ очищенныхъ отъ случайностей образцовъ
породы, по которымъ можно вѣрно судить о другихъ
недѣлимыхъ гой же породы.
На оборотъ, для мысли, создающей миѳическій
образъ, этотъ образъ служитъ безусловно лучшимъ,
единственно возможнымъ въ данное время отвѣтомъ на
важный вопросъ. Каждый актъ миѳическій и вообще
дѣйствительно-художественнаго творчества есть вмѣстѣ
актъ познанія. Самое выраженіе „творчество“ могло бы
не безъ пользы замѣниться другимъ, болѣе точнымъ,
или должно бы стать обозначеніемъ и научныхъ открытій.
Ученый, открывающій новое не творитъ, не выдумы-
ваетъ, a наблюдаетъ и сообщаетъ свои наблюденія какъ
можно точнѣе. Подобно этому и миѳическій образъ—не
выдумка, не сознательно-произвольная комбинація имѣв-
шихся въ головѣ данныхъ, а такое ихъ сочетаніе, кото-
рое казалось наиболѣе вѣрнымъ дѣйствительности. Миѳъ
можетъ быть усвоенъ народомъ только потому, что по-
полняетъ извѣстный пробѣлъ въ системѣ знаній. Гдѣ
есть научныя свѣдѣнія, тамъ нѣтъ мѣста миѳамъ. Осо-
бенность миѳическаго творчества сравнительно съ поэти-
ческимъ творчествомъ въ тѣсномъ смыслѣ состоитъ
въ томъ, что первое имѣетъ своимъ предметомъ и та-
кія явленія, которыя въ послѣдствіи становятся достоя-
ніемъ одной только научной мысли *).
Миѳическій образъ, доживши до болѣе сильнаго
развитія мысли, легко можетъ стать олицетвореніемъ;
наоборотъ, олицетвореніе, въ глазахъ человѣка, стоя-
щаго на миѳической точкѣ развитія, можетъ превра-
*) О нѣкоторыхъ отклоненіяхъ отъ такого взгляда у
г. Аѳанасьева и другихъ я предоставляю себѣ сказать при дру-
гомъ случаѣ.

титься въ миѳическій образъ. Тѣмъ не менѣе, разница
между тѣмъ и другимъ не исчезнетъ.
Г. Буслаевъ рѣшительно утверждаетъ, что „Горе
Злосчастіе есть только поэтическій образъ, а не миѳо-
логическое существо“, что Горе-Злочастіе есть такое
же олицетвореніе, какъ и изображеніе Венеціи въ видѣ
роскошной женщины (Оч. I, 638). Однако далѣе онъ го-
воритъ: „Отрицая миѳическое значеніе Горя-Злочастія,
я вовсе не хочу этимъ отвергать того предположенія,
что наши предки, слушая о немъ повѣсть, могли
представлять себѣ этого демона, какъ существо
осязательное. М. б. они вѣрили въ какого то злаго
духа, который принялъ на себя образъ и имя Горя-Зло-
частія. Но мало ли во что вѣрила простодушная ста-
рина? На основаніи ея суевѣрныхъ представленій слѣ-
довало бы всю апокрифическую литературу цѣликомъ
вставить въ Славянскую Миѳологію; между тѣмъ кри-
тика строго отличаетъ въ Апокрифахъ остатки народ-
ной миѳологіи отъ произвольныхъ фантазій людей гра-
мотныхъ... Горе-Злочастіе есть порожденіе именно...
позднѣйшей демонологіи... Не смотря на живое изобра-
женіе дѣйствій и рѣчей этого демона, фантазія уже
имѣетъ дѣло не съ конкретными образами народныхъ
миѳовъ, но съ отвлеченными понятіями; съ Горемъ и
Злочастіемъ, и олицетворяетъ эти понятія въ демони-
ческомъ существѣ, взятомъ на прокатъ изъ средневѣко-
вой демонологіи“ (ib. 639).
Мысль та, что хотя Горю и могло приписываться
действительное существованіе и хотя оно въ этомъ
смыслѣ, по принятой выше терминологіи и можетъ
назваться существомъ миѳическимъ; однако эта миѳич-
ность позднѣйшая, не народная; ей предшествуетъ пони-
маніе Горя какъ олицетворенія. Пониманіе кѣмъ? Тѣмъ
ли, въ чьей головѣ окончательно сложилась пѣсня о
Горѣ-Злочастіи? Современными ли пѣвцами Мр. пѣсенъ
о долѣ, съ которою самъ г. Буслаевъ сближаетъ Горе?
Если рѣчь о позднѣйшемъ пониманіи, то и спору быть
не можетъ. Въ глазахъ болѣе развитаго современнаго

простолюдина горе и доля могутъ быть похожи на
смерть въ гравюрѣ Дюрера (ib. 634). Но если спросимъ,
принимались ли доля и горе за олицетворенія отвле-
ченныхъ понятій тѣми, въ комъ впервые складывались
эти образы, то должны будемъ отвѣтить отрицательно.
Доля и сходное—происхожденія не книжнаго; образы
эти вполнѣ туземны; они обнаруживаютъ явственную
связь съ другими миѳическими. лицами, они очень
древни, такъ что носятъ на себѣ слѣды зооморфизма.
Міросозерцаніе, съ которымъ они согласны, многимъ
отличается отъ нашего хотя отчасти и теперь свой-
ственно простому народу.
До сихъ поръ народу мало доступно понятіе о
счастьи и несчастьи (и болѣзни), какъ о сплетеніяхъ
личныхъ ощущеній, разложимыхъ и* зависимыхъ отъ
причинъ, доступныхъ анализу и вполнѣ подлежащихъ
наукѣ. Гораздо понятнѣе такой взглядъ: какъ боль отъ
удара предполагаетъ бьющее существо и, большею
частью умыселъ (дитя бьетъ вещь, о которую ушиблось,
п. ч. считаетъ ее живою), такъ счастье и несчастье (и
болѣзнь, о чемъ ниже) происходятъ отъ дѣйствія жи-
ваго существа.
Какъ вообще явленіе тѣмъ труднѣе дается нашей
мысли, чѣмъ ближе оно къ намъ самимъ, такъ и под-
чиненіе мысли счастья и несчастья должно было
произойти относительно поздно. Сначала люди были
счастливы или нѣтъ, не давая себѣ въ этомъ никакого
отчета, т. е. даже никакъ не называя этихъ состояній.
Первымъ шагомъ къ научной мысли объ нихъ было
соединеніе стихій мысли о счастьи и несчастьи и въ
два комплекса. Безъ отдѣленія предмета отъ другихъ
не возможно никакое изслѣдованіе. Этотъ шагъ могъ
быть сдѣланъ только вмѣстѣ съ другимъ, т. е. съ на-
званіемъ такого комплекса словомъ, которое до того
значило нѣчто другое. Съ этимъ другимъ было срав-
нено счастье; и такимъ сравненіемъ было оно объяснено.
Потомъ явился вопросъ о причинѣ счастья и пр., и
отвѣтомъ на него послужило соединеніе въ мысли лич-

наго ощущенія счастья и миѳическаго существа, какъ
причины. Это существо было уже прежде готово, но
значеніе его теперь расширилось вмѣстѣ съ расшире-
ніемъ приписываемаго ему круга дѣйствій. Счастье,
какъ причина личнаго состоянія именно потому и пред-
ставлялось миѳическою личностью, что было еще не-
разложимо.
Положимъ, понятно, какъ можно видѣть причину
доли въ существѣ, которое не есть человѣкъ и не по-
хоже на человѣка; но какой смыслъ можетъ имѣть
объясненіе явленія, состоящее въ его раздѣленіи на два
явленія, равныя въ существенномъ и различныя только
въ томъ, что одно, сверхчеловѣческое, представляется
причиною другого, человѣческаго: человѣкъ плачетъ
или смѣется, п. ч. его доля дѣлаетъ тоже. Насъ, мо-
жетъ быть, не удовлетворяютъ такія объясненія, но
многія аналогіи убѣждаютъ, что они нѣкогда успокои-
вали пытливость мысли. То-же напр. въ извѣстномъ
мѣстѣ стиха о Голубиной книгѣ. Кто говоритъ, что
солнце красное отъ лица Божія, тотъ не иначе пред-
ставляетъ себѣ лице Божіе, какъ въ видѣ солнца, такъ
что въ сущности онъ говоритъ: солнце—отъ другого
болѣе небеснаго солнца.
Повидимому, въ непосредственной связи съ пред-
ставленіемъ доли (и болѣзни) живымъ лицомъ нахо-
дится взглядъ, что на свѣтѣ есть опредѣленное коли-
чество счастья и несчастья, болѣзни, добра и зла, и
нѣтъ избытка ни въ чемъ. Если одинъ заболѣваетъ, то
значитъ къ нему перешла болѣзнь, оставивши или умо-
ривши другого. Такъ и „щастя переходя живе“ (Ном.
Прик. 35), т. е. покидаетъ одного и переходитъ къ дру-
гому. Счастье одного не можетъ увеличиваться, если
въ то-же время не уменьшается счастье другого: док
се једноме не смркне, не може другоме да сване (Кар.
Поел. 66). Люди, какъ бы, лежатъ „суточь14, покотомъ,
такъ что пока одинъ не сожмется, другому протянуться
негдѣ: док се један не отегне, не може други да се
протегне (ib.); не би једному добро, док другому не буде

зло (ib. 193). Поэтому и Богъ не умножаетъ коли-
чествъ блага, а только различно его распредѣляетъ:
Господь милосердний ніколи не спить: у того щастя
одбирае, а тому дае (Зап. о Ю. Р. I, 148);
Ой Воже-жъ мій милосердний, ти-то всімъ кируешъ,
Въ єднихъ людей щастіе беретъ, a другимъ даруетъ
(Голов. Пѣсни I, 243);
Богъ не гуляетъ, ашдобро перемѣряетъ (Даль Поел. 4),
III. Высказанное выше мнѣніе о связи доли и т. п.
съ несомнѣнно-миѳическими лицами могу подтвердить
нѣсколькими доказательствами.
Доля и огонь. Въ Бѣлой Руси молодая, оставляя
отцовской домъ, уже сѣвши на возъ съ мужемъ, при-
читаетъ:
Таткава нивка, да не улекайся:
Радзила при мнѣ, радзи и бязъ мяне!
Добрая доля, да идзи за мной
Съ печ!и пламенемъ, зъ хаты каминомъ!
(Шпилевскій, Бѣлоруссія и пр. Пантеонъ 1853, май).
Она проситъ долю слѣдовать за собою на новое жилье,
проситъ идти изъ печи въ видѣ пламени, изъ избы въ
трубу.
Но печной огонь есть домовой, что видно изъ
довольно ясныхъ свидѣтельствъ, напр.
a) Въ Влр. при переходѣ на новоселье переносятъ
изъ старой печи жаріъ, и при этомъ просятъ дѣдушку
домового на новоселье (Сах. Ск. Р. Н. 7, 54—5). б) По
Млр. сказанью, разъ встрѣтились два огня и стали
другъ другу разсказывать про своихъ хозяекъ. „Моя
хозяйка, говоритъ одинъ, добрая: она мнѣ каждый разъ
постелетъ и укроетъ меня“ (а она имѣла обыкновеніе,
вытопивши въ печи, сгребать жаръ въ кучку и загре-
бать въ печь). „А моя, говоритъ другой, не такая: она
мнѣ не стелетъ, и не укрываетъ меня. Я ей когда-ни-
будь за это хату спалю“. Дурная хозяйка случайно
услышала эту угрозу и исправилась (Игн. зъ Никло-
вичь, Казки. Львовъ 1861, 68). По другому варіянту,
каждый день слѣдуетъ дѣлать огню подарокъ, т. е. на

ночь ставить въ печь горшечекъ съ водою. Одинъ огонь,
не получая такого подарка, говоритъ другому, что въ
эту ночь рѣшился сжечь избу. Другой, довольный
своею хозяйкою, отвѣчаетъ: „Тамъ у васъ на горищѣ
есть наше жлукто. Смотри, не спали!“ Дѣйствительно,
домъ сгорѣлъ, а чужое жлукто осталось цѣло (Sie-
mieński, Podania 117). Въ Германіи таковы же обязан-
ности хозяйки относительно домоваго (kobold): каждый
вечеръ она должна чисто вымести очагъ и поставить
на немъ котелъ съ чистой водой (Wolf, Beitr. II, 334).
Въ Влр. повѣрьи вода замѣняется кашею: 28 генв.,
чтобъ добрый домовой не превратился въ лихого, послѣ
ужина оставляютъ на загнеткѣ горшокъ каши, обло-
живши его жаромъ. Въ полночь домовой выходитъ изъ
подъ печи и ужинаетъ (Сах. ib. Дневникъ 8) *). Нѣ-
мецкій кобольдъ, по общему мнѣнію (Гриммъ, Вольфъ,
Кунъ) есть огонь очага, в) По Польск. разсказу, чортъ
Искрицкій (фамилія указываетъ на огонь) нанимается
къ пану экономомъ, невидимкою живетъ въ печи,
няньчить хозяйскихъ дѣтей и оказываетъ хозяевамъ
всевозможныя услуги (Siem. Pod. 146, изъ Войцицкаго).
Очевидно, христіанскій чортъ нисколько не заслоняетъ
здѣсь добродушнаго языческаго домового. Гриммъ, при-
водя этотъ разсказъ, указываетъ на его сходство съ
Нѣмецкимъ о кобольдѣ, вѣрномъ слугѣ.
Изъ сказаннаго, конечно, не слѣдуетъ, чтобы доля
вполнѣ совпадала съ домовымъ, но слѣдуетъ, что въ
образъ перваго изъ этихъ лицъ могли войти черты дру-
гого; дѣйствительно вошли или, по крайней мѣрѣ, раз-
вились изъ общаго для обоихъ лицъ основанія, слѣ-
дующія:
*) О поклоненіи печи см. Бусл. Оч. I, 100—1; накормленье
печи указываетъ слѣдующее: пије пећки на што зја, већ што
joj се да (Кар. Поел. 216. Печь зіяетъ, раскрываетъ зѣвъ; такъ
и другія отверстія, напр. печная труба Ilić 225), пещера (Kap.
Поел. 223) представляются зіяющими); Пічъ наша регоче, коро-
вая хоче, A припічокъ усміхаєтця коровая сподіваєтця
(Метл. 164).

Мѣсто Русскаго домового—за печью или подъ нею,,
нѣмецкаго кобольда—тоже у очага; но и горе, кручи-
на, нужа, біда тоже живутъ за печью (Рыбн. I 482; Аѳ.
Ск. V, № 53, VIII стр. 408; Игн. зъ Никловичъ Казки, 72).
Нѣмецкаго кобольда можно купить, продать, уто-
пить. Два семейства, живущія по сосѣдству, которымъ
домовые не даютъ покоя, оставляютъ свои жилья. Когда
уже все было вынесено, встрѣчаются двѣ служанки изъ
этихъ домовъ. У каждой въ рукахъ вѣникъ. „Куда это
ты?* спрашиваетъ одна. „Мы перебираемся“, отвѣчаетъ
ей множество тонкихъ голосковъ съ верхушекъ вѣни-
ковъ. Служанки догадались, кто отвѣчалъ, и затопили
вѣники въ пруду. Съ тѣхъ поръ на новыхъ жильяхъ
все было смирно, но въ пруду мерла рыба и по вече-
рамъ слышались изъ воды тонкіе голоски: „мы перебра-
лись* (Wolf. Beitr. H. 335). О продажѣ доли см. Метл.
13, 365:
Повезу гірку долю на торгъ продавати.
Люде знаютъ гірку долю, нейдуть куповати.
Въ сказкахъ мужикъ сажаетъ нужу въ кобылью
голову или въ пустой баклагъ и топитъ въ болотѣ
(Эрленв. Ск. № 20; Игн. зъ Никл. Каз. 70), привязы-
ваетъ злыдни къ жерновамъ и сталкиваетъ ихъ въ рѣку
(Аѳ. Ск. VIII, 406); въ пѣсняхъ:
Ой бодай ти, моя доле, на дні моря утонула...;
Ой піди, нещасна доле, въ морі утопися...;
Лиха доле, лиха доле пійди утопися,
А за мною молодою тай не волочися.
— Та хоть я си въ Дунай пійду и тамъ ся утоплю,
То якъ вийдешъ по водоньку,я ся тебе вхоплю.
(Коломыйки, Львовъ 1864, 47.);
Моя доля утонула, щастья ся не верне,
Охъ Боже-жъ мій милостивий, то житья мізерне
(ib.).
Гриммъ, приводя слѣдуюшіе разсказы о долѣ, на-
ходитъ въ нихъ сходство съ другими о домовыхъ въ
родѣ Искрицкаго. Бѣдный рыцарь увидѣлъ на деревѣ
чудовище, узналъ отъ него, что оно его несчастье

(Ungelücke), сманилъ съ дерева и забилъ въ дупло. Съ
тѣхъ поръ ему повезло. Какой-то завистникъ выпускаетъ
несчастье, думая, что оно воротится къ тому рыцарю,
но оно садится ему самому на шею. Другой разсказъ
—о Unsaelde (лиха доля), которая, какъ наше горе, си-
дитъ у человѣка на шеѣ, куда бы онъ ни пошелъ.
Домового считаютъ также душею предка между
прочимъ на слѣдующихъ основаніяхъ:
а) Дѣды, какъ извѣстно, названіе предковъ; но и
домовой называется въ Влр. дѣдущкою, въ Млр. дідь-
комъ (обыкн.—чортъ вообще). Сюда же подходитъ Чеш.
названіе домоваго хозяина (hospadářička) šetek, позд-
нѣе šotek, при которомъ стоятъ слова: šiet, šit, ста-
рецъ, šietnost, šitnost, старость лѣтъ съ 70, šid, šad,
stařec šedivý (Jireček. Čas. Mus. 1863, III). Hospodářiček
есть вмѣстѣ названіе насѣкомаго, которое въ стѣнахъ
домовъ цокаетъ, какъ часы, и тѣмъ предвѣщаетъ смерть
одного изъ домашнихъ; но извѣстно очень распростра-
ненное представленіе души насѣкомымъ.
б) Говоря о первоначальномъ тожествѣ Діониса и
Агни (какъ Діонисъ представляется между прочимъ
новорожденнымъ ребенкомъ въ колыбели, такъ и Агни,
который поэтому уже въ Ведахъ называется јавиштла,
младшій), Кунъ замѣчаетъ: и Нѣмецкіе кобольды, не-
сомнѣнно огненныя божества (хотя обыкновенно не во-
обще, a въ частности, божества очага), нерѣдко пред-
ставляются новорожденными мальчиками въ корытѣ
(Die Herabk. d. Feuers 246). Тамъ же показано, что ро-
жденіе Агни (огня) изъ дерева есть вмѣстѣ рожденіе
перваго человѣка, что Агни есть вмѣстѣ первый чело-
вѣкъ Ману. Это объясняетъ связь домашняго огня
(—Домового) съ душею предка. Вышеприведенное ср.
съ Млр. разсказомъ про ребенка, который оборотившись
дѣдомъ-карликомъ съ длинною породою, поѣдаетъ всю
страву, наготовленную на семью. Знахарка заставляетъ
его признаться, что онъ живетъ уже не одинъ вѣкъ, то
рыбою, то птицею, то муравьемъ, то наконецъ человѣ-
комъ (3. о Ю. Р. И, 34). Такія дѣти-старики обыкновенно

называются обмѣнами, обмѣнышами (Нѣм. wechsel-
bälge), т. е. дѣтьми разныхъ миѳическихъ существъ,
эльбовъ воздушныхъ и водяныхъ, у Славянъ—-водя-
ныхъ, лѣшихъ, оставленными въ замѣнъ похищенныхъ
человѣческихъ дѣтей; но первоначально душа всякаго
человѣка могла представляться человѣчкомъ, карли-
комъ, существомъ не отличнымъ отъ душъ, не облек-
шихся въ человѣческое тѣло и дѣйствующихъ какъ
силы стихійныя.
в) Домовой имѣетъ сходство и съ другимъ обра-
зомъ души (der. Alp). Мара давитъ человѣка во снѣ. У
Чеховъ, когда появятся на тѣлѣ черно-синія пятна,
какъ бы отъ ушиба, но безъ боли, говорятъ: umrlý na
mne sáhnul v noci (Houška, Půvěry II, 536). Подобно этому
домовой наваливается на спящихъ, такъ что ни однимъ
членомъ двинуться нельзя, хотя память и есть, щиплетъ
до сияя, но боли на томъ мѣстѣ не бываетъ (Абевега
190). Какъ Мара замучиваетъ лошадей и косматить имъ
гриву, такъ и домовой, если не полюбитъ лошади, вы-
дергиваетъ у ней гриву, подвиваетъ ее подъ ясли, отъ
чего по ночамъ подымается въ конюшнѣ стукъ; по
утрамъ находятъ такую лошадь въ поту и въ мылѣ (ib).
Если, такимъ образомъ, доля отчасти тождествен-
на съ домовымъ, а домовой есть душа, то и доля мо-
жетъ быть душею.
Доля и душа. Въ одномъ изъ многочисленныхъ
варіянтовъ сказки о счастьи и несчастьи или о бога-
томъ и бѣдномъ находимъ представленіе доли въ видѣ
мыши. Было два брата, богатый и бѣдный. Когда бо-
гатый отравлялъ пиръ (комашню (?)), бѣдный пришелъ
къ нему попросить куска хлѣба. Богатый отказалъ.
„Ступай, говоритъ, лучше стереги свой хлѣбъ, чтобъ
скотъ стоговъ не подъѣдалъ“. Тотъ пошелъ, сѣлъ подъ
своими двумя стожками и видитъ, что мышь все
таскаетъ колосья изъ его стоговъ да въ богачевы но-
ситъ. Поймалъ онъ эту мышь и давай ее сѣчь. „Такъ
мнѣ приказано, оправдывается мышь: я твоего брата
счастье“. У этой мыши бѣднякъ узнаетъ, что его соб-

ственное счастье не здѣсь, a ажъ въ десятомъ селѣ.
«Тамъ сгорѣла корчма; выпроси у пана это корчмище;
онъ тебѣ дастъ". Бѣднякъ такъ и сдѣлалъ, нашелъ на
корчмищѣ кладъ и разбогатѣлъ (Игн. зъ Никл. Каз.
71). Мышь есть также и образъ души. Она принадле-
житъ къ хозяйству Яги, служитъ у нея на посылкахъ^
приноситъ дѣтямъ зубы, причиняетъ людямъ смерть:
„живемъ, пока мышь головы не откусить“; „смерть,,
какъ мышь, голову отъѣстъ“ (Даль, П. 287)> Ср. О миѳ.
зн. нѣкот. обр. 90 слѣд.
По взгляду Германской миѳологіи, души до сво-
его рожденія находятся у богини Гольды (Сл. Яги) за
Облакомъ. Каждый разъ, когда душа сходитъ на землю,,
чтобъ принять на себя человѣческій образъ, за нею
слѣдуетъ одна, двѣ, три другія души, какъ ея духи
хранители. Въ Скандинавской миѳологіи, гдѣ это вѣро-
ваніе особенно развито, такой духъ называется f у Igi а
(weil er dem menschen folgt (Grimm), se adjungens),
hamingia (felicitas). Появленіе этихъ спутниковъ на
землѣ, одновременное съ рожденіемъ человѣка, естъ
нѣкоторымъ образомъ тоже рожденіе. Мѣстопребываніе
ихъ есть въ началѣ сорочка, которою иногда бываетъ,
обвита голова новорожденнаго (glückshaube), съ чѣмъ
очевидно связано Русск. повѣрье, что родиться въ со-
рочкѣ—счастье. По Исл. повѣрью, если сжечь или вы-
бросить эту сорочку, то новорожденный навсегда ли-
шится своего ангела хранителя. Духъ хртнитель часто
принимаетъ образъ животнаго, нравъ котораго наибо-
лѣе подходитъ къ характеру охраняемаго человѣка.
Такъ спутникъ храбраго—волкъ или медвѣдь, хитраго
—лиса и т. д. Съ этимъ, по мнѣнію нѣкоторыхъ, имѣютъ
связь изображенія животныхъ на щитахъ (гербы). Духъ
спутникъ обыкновенно слѣдуетъ» за человѣкомъ неви-
димкою; но иногда они видимы стороннимъ людямъ, а
самъ человѣкъ передъ своею смертью видитъ гибель
своего хранителя. Фильгья иногда имѣетъ видъ пре-
красной женщины и здѣсь соприкасается съ Валки-
ріею; иногда это совершенный двойникъ человѣка, съ

чѣмъ ср. сказанное выше о долѣ—двойникѣ (Mannhardt,
-Germ. Mythen р. 306. Simrock, Handb. d. Myth. 378).
Есть основанія думать, что такой взглядъ свойственъ
и Славянской миѳологіи, что доля до значительной
степени совпадаетъ съ Герм, духомъ хранителемъ, су-
ществомъ однороднымъ съ душами и эльбами. На по-
слѣднее указываетъ #Силезское повѣрье: „когда ребе-
нокъ смѣется сквозь сонъ, то это съ нимъ играетъ
das Jüdel“ (его ангелъ хранитель) но Jüdel есть Gü-
tel, иначе Gütchen, обыкновенное названіе эльбовъ,
изъ пруда коихъ (Gütchenteich) берутся души (Mannh.
ib. 308).
Доля рождается и погибаетъ.
Јунак ми коња јездаше,
Предрагу срећу искаше;
Виле ми њега вићеше,
Јунака сташе дозиват:
„Овамо свраћај, јуначе!
Твоја се cpeha родила,
Сунчаном ждраком повила,
Мјесецем сјајним гојила,
Звјездама сјајним росила (Kap. Пјес. I. 191).
Не ясно, хотятъ ли вилы сказать, что встрѣча
юнака только что родилась (изъ чего бы слѣдовало,
что по взгляду этой пѣсни встрѣча рождается не вмѣстѣ
<съ человѣкомъ), или же, что когда родилась его
встрѣча (а это могло произойти одновременно съ рож-
деніемъ юнака), то она повилась (спеленалась) солнеч-
нымъ лучемъ и т. д. Послѣднее могло случиться не
съ каждою долей, a съ особенно счастливою. Какъ бы
ни было, довольно, что встрѣча рождается.
Поел. „Яка біда уродилась, така и згине“ пони-
мается въ смыслѣ: каковъ въ колыбельку, таковъ и въ
могилку; но за этимъ значеніемъ видно другое собствен-
ное: Бѣда рождается и гибнетъ. Изъ словъ Млр. пѣсни:
Ой вернись, бидо! чого ти вчепилась?
— Не вернусь, дівчино! я зъ тобою вродилась
(Метл. 365. 6)

видно, что бѣда рождается именно съ человѣкомъ.
Можно, пожалуй, это рожденіе понимать только въ от-
влеченномъ смыслѣ, какъ появленіе вообще; подобнымъ
образомъ можно бы принять за правило, что въ посло-
вицахъ, какъ: „всякая бѣда по семи бѣдъ рожаетъ“,
„бѣда не одна ходитъ, бѣда съ побѣдушками“, образъ
никогда не понимался въ собственномъ смыслѣ. Однако
такое правило лишило бы возможности дѣлать какія
бы то ни было миѳологическія изслѣдованія, основы-
ваясь на данныхъ, дожившихъ въ народной памяти до
нашихъ дней, расширившихъ и углубившихъ свое зна-
ченіе, соотвѣтственно современному развитію народа.
Доля представлялась дѣйствительно-сушествующимъ
лицомъ, а потому и хожденіе ея принималось за дѣй-
ствительное событіе. Посл. „дитина спить, а доля іі
росте“ (Ном. 35), Сидень сидитъ, а часть его ростетъ“
(Даль 41), говорятъ, что доля ростетъ вмѣстѣ съ че-
ловѣкомъ.
„Словаки и Чехи вѣрятъ, что гдѣ въ домѣ ужъ
(had), тамъ и счастье, и кто убьетъ такого ужа, у того
пропадетъ весь скотъ и исчезнетъ все счастье изъ
дому. Въ одномъ мѣстѣ мать каждый день давала дѣ-
вочкѣ на завтракъ жидкую молочную кашу. Дѣвочка
обыкновенно выходила со своею мисочкою за порогъ,
и въ другомъ мѣстѣ не хотѣла ѣсть. Разъ отецъ замѣ-
тилъ, что изъ подъ порога выползаетъ бѣлый ужъ и
ѣстъ вмѣстѣ съ дѣвочкою, и слышалъ, какъ дитя ему
сказало: „ѣшь же и кашу, а не одно молоко“. На дру-
гой день отецъ подстерегъ и убилъ ужа; но вмѣстѣ съ
ужомъ умерла и дѣвочка. Это было въ Словенской
землѣ. О подобныхъ случаяхъ разсказываютъ и въ Че-
хахъ. Бываетъ, говорятъ, и такой ужъ, что обовьется
около ноги коровы и сосетъ ея молоко. Эта корова, не
смотря ни на какіе побои, не даетъ себя доить дома. Въ
одномъ мѣстѣ на р. Вагѣ у хозяина была корова, ко-
торую сосалъ ужъ. Хозяинъ объ этомъ не зналъ. Ду-
мая, что она съ норовомъ, онъ продалъ ее въ другое
село за Вагъ. Когда пришла пора кормить ужа, корова

убѣжала съ пастьбища, переплыла Вагъ, и стала ждать
ужа на прежнемъ мѣстѣ въ лѣсу. Новый хозяинъ, ко-
торый шелъ въ слѣдъ за нею, увидѣвши что къ ней
ползетъ бѣлый, толстый ужъ, убилъ его. Тутъ же
издохла и корова“ (Boż. Nemcove Sebr. Sp. VIII, 217).
Во второмъ изъ этихъ разсказовъ можно бы видѣть
локализацію небеснаго событія: ужъ—небесный змѣй,
изсушающій небесныя воды, представляемыя коровами,
хозяинъ—Индра, убивающій змѣя; но, сколько извѣстно,
со смертью змѣя не связывается смерть женъ или ко-
ровъ; напротивъ Индра освобождаетъ небесныя воды
изъ заточенія, а не уничтожаетъ ихъ. Поэтому смыслъ
второго разсказа тотъ же, что и перваго. Ужъ есть
духъ хранитель и дѣвочки, и коровы. Если и боги пред-
ставлялись животными, то тѣмъ скорѣе чѣловѣкъ могъ
быть поставленъ на одну доску съ животнымъ. По-
этому, не удивительно, что и у животнаго есть свой
ангелъ хранитель. Ужъ есть доля, которая рождается и
умираетъ вмѣстѣ съ земнымъ существомъ и съ жизнью
которой связана жизнь этого послѣдняго. У Гримма
(Myth. 1036)—разсказъ (изъ Павла Діякона) какъ изъ
устъ спящаго короля Гунтрама вышла змѣя, перешла
по мечу, нарочно положенному слугою, черезъ ручей
и скрылась въ горѣ, и какъ, вставши, Ту играмъ раз-
сказывалъ, что во снѣ онъ ходилъ по желѣзному мосту
въ гору наполненную золотомъ. Душа самого человѣка
и его духъ спутникъ представляются одинаково, п. ч.
это существа однородныя. Вѣроятно то же значеніе
имѣетъ и змѣя, лежащая на сердцѣ богатыря.
Кад je јунак Туру распорио,
У Турчина три срца јуначка:
Једно му се истом уморило,
А друго се истом раз играло,
Али треће још за бој не знаде;
На трећем je ryja троглавкиньа
(Vienac Kačic-Mioš. 17);
Маче Марко ноже из потаје,
Те распори Мусу кесецију...

... Ал' у Муси три срца јуначка,
Троја ребра једна по другијем;
Једно му се срце уморило,
А друго се јако разиграло,
На трећему љута ryja спава;
Када се je ryja пробудила,
Мртав Муса по ледини скаче,
Joni je Марку ryja говорила:
„Моли Бога, кралевићу Марко,
he се нисам пробудила била,
Док je Муса у животу био:
Од тебе би триста јада било (Káp. Пјес. II, 409).
Если, какъ мы видѣли выше, туга, лиха година змѣею
вьется около сердца, то отчего же и духу хранителю
въ видѣ змѣи не лежать на сердцѣ? Смерть богатыря
произошла отъ того, что его доля спала, когда онъ
былъ въ опасности.
„Спутникомъ“ и нѣкоторымъ образомъ двойни-
комъ человѣка можетъ быть и дерево, о чемъ нахожу
у Нѣмцовой разсказъ, сильно прикрашенный, но вѣро-
ятно основанный на народномъ повѣрьи: у вдовы есть
красавица дочь, a передъ окномъ ея избы ростетъ вѣт-
вистая верба, заслоняющая свѣтъ. Жизнь дочери свя-
зана съ вербою. Во снѣ ей чудится, что эта верба—
прекрасная женщина, царица манитъ ее въ свое цар-
ство. (Этому миѳологическимъ основаніемъ, можетъ
служить отождествленіе души—спутника съ царицею
душъ). Дочь вдовы выходитъ замужъ. Мужа тревожатъ
ея сны. Ему кажется, что срубивши вербу, онъ уничто-
житъ и причину сновидѣній; но какъ только срубилъ
онъ вербу, умерла и его жена (Sebr. Sp. III, 363 слѣд.).
И жизнь собирательныхъ личностей можетъ быть свя-
зана съ жизнью дерева. Францисканецъ, братъ Петръ
Хытковичъ, живши въ Заключинскомъ монастырѣ, по-
садилъ въ саду небольшую сосну, сказавши при этомъ:
„пока будетъ жить это дерево, до тѣхъ поръ сохра-
нится въ монастырѣ и строгая жизнь по нашему
уставу; засыханье дерева будетъ знакомъ паденія устава.

И странное дѣло, замѣчаетъ разскащикъ, хотя этой
-соснѣ болѣе ста лѣтъ, но она неслишкомъ выросла, и
не сохнетъ, хотя въ томъ же саду уже не разъ посы-
хали отъ морозу всѣ деревья. Зовутъ ее сосною брата
Петра (Siem. Podania 74).
Въ соч. Попова (Путешествіе въ Черногоріи), Спб.
1847, .220.) нахожу слѣдующее интересное извѣстіе: „О
вѣдогоняхъ мнѣ удалось слышать два различныя ска-
занія. По одному изъ нихъ вѣдогони суть духи лю-
дей и животныхъ. Каждый желовѣкъ имѣетъ своего
вѣдогоня, и особенно люди родившіеся въ рубашкахъ.
Этотъ вѣдогоня, когда спитъ человѣкъ или животное,
выходитъ изъ него и бережетъ его имущество отъ во
ровъ и его самого отъ нападенія другихъ вѣдогоней и
всякаго колдовства. Часто эти вѣдогони дерутся между
-собою, и если кто изъ нихъ будетъ убитъ, то чело-
вѣкъ или животное умираетъ во снѣ. Если воинъ
умретъ передъ битвою, то говорятъ, что вѣдогонь его
дрался съ врагами и убитъ. Прибрежные жители гово-
рятъ, что вѣдогони прилетаютъ съ италіанскаго берега
и дерутся съ туземными. Другіе разсказывали мнѣ, что
вѣдогони суть не иное что, какъ домашніе духи, обе-
регающіе жилища и имущество каждаго отъ нападенія
воровъ и другихъ вѣдогоней. Когда вѣтеръ срываетъ
листья съ деревъ, и колеблясь они несутся по воздуху,
говорятъ: „дерутся вѣдогони“. Это извѣстіе важное во
многихъ отношеніяхъ. Во-первыхъ имъ вполнѣ подтвер-
ждается замѣчаніе, сдѣланное выше по поводу разсказа
объ ужѣ, сосущемъ корову. Животное имѣетъ своего
духа хранителя, какъ и человѣкъ. Съ точки, на кото-
рой стоитъ Славянская миѳологія, между человѣкомъ
и животнымъ существуетъ только внѣшнее различіе
образа, тѣла, которое скидается, какъ платье. Какъ одно-
родны духи хранители человѣка и животныхъ, такъ
однородны и душа человѣческая и животная. Этотъ
взглядъ, есть основаніе думать, до сей поры живетъ
и въ Русскомъ народѣ. Во-вторыхъ, изъ сродства душъ
-съ ихъ хранителями понятно, почему въ одномъ раз-

сказѣ вѣдогоня названъ духомъ самого человѣка и
животнаго, живущимъ въ немъ самомъ, a въ другомъ
—домашнимъ духомъ хранителемъ, т. е. домовымъ.
Оба свѣдѣнія достовѣрны и подкрѣпляютъ тождество
доли и домоваго, которое я старался доказать выше.
Въ-третьихъ, воинственность вѣдогоней ср. съ приве-
денною выше Серб, пѣснею и мѣстомъ изъ Ипат. Л.
(стр. 14). Причина, по которой Италіянскіе вѣдогони
дерутся съ Бокскими объяснена въ Слов. Караджича:
„Оваки духови (Једосоње, Вједосоње) по планини из-
вальузу дрвета те се ньима бију измећу себе, напр.
Бокеска с Неаполитанскима, па који надвладају, они
род од љетине привуку на своју земљу; они и
онако (и безъ этого, и безъ цѣли) ломе и горе и ва-
љају велико каменье“.
Каждая воюющая сторона хочетъ перетянуть пло-
дородие (т. е. вѣроятно прежде всего перегнать тучи)
на свою землю и тѣмъ принести пользу охраняемымъ
людямъ. Но этимъ не исчерпывается стихійная дѣя-
тельность духовъ хранителей: безплодныя или вред-
ныя для человѣка бури—тоже ихъ дѣло. Подобна
этому, душа не вошедшая въ человѣческое тѣло, на
служащая спутникомъ этой послѣдней, свѣтитъ на
небѣ звѣздою: по Хорутанскому повѣрью, „всякій че-
ловѣкъ, какъ только родится, получаетъ на небѣ свою
звѣзду, а на землѣ свою рожаницу, которая предска-
зываетъ его судьбу“ (Срезневскій). Эта звѣзда не есть
рожаница, но связана съ существованіемъ самого че-
ловѣка.
Доля и болѣзнь, смерть. Пословица „щастя
якъ трясця: на кого схоче, того й нападе“, совершенна
справедлива въ миѳическомъ смыслѣ. Если бы и не-
нашлось другихъ доказательствъ сродства доли съ ми-
ѳическими образами болѣзни и смерти, то такое срод-
ство могло бы быть выведено изъ того, что какъ духи
спутники, такъ и болѣзни, суть существа однородныя
съ человѣческою душою.
Какъ душа, такъ и болѣзнь, представляется су-

ществомъ матеріяльнымъ. Сказанное выше о томъ какъ
недоля нападаетъ на человѣка, еще въ большей мѣрѣ
примѣнимо къ болѣзни, которая нападаетъ на чело-
вѣка, находитъ на него, прикидывается къ нему, схва-
тываетъ, беретъ, трясетъ, мнетъ, жжетъ его и т. д.,
при чемъ всѣ эти выраженія слѣдуетъ понимать такъ,
какъ еслибъ они были употреблены о человѣкѣ, напа-
дающемъ на другого и пр. Ср. ненажиръ напавъ (Gr.
Myth. 1112; это болѣзнь, по Герм, пов., отъ живущей
въ желудкѣ ящерицы); напавъ нежидъ: нігде й хліба
кусокъ не влежить (Ном. 239, въ ироническомъ см. о
мнимо больномъ; странно, что въ Млр. нежитъ—на-
сморкъ; скорѣе это названіе многихъ опасныхъ болѣз-
ней, происходящихъ, какъ бы сказалъ нѣмецъ, von ei-
nem elbischen wesen; Арх. нежить, всякій духъ въ
видѣ домоваго, лѣшаго, русалки); нехай на тебе казъ
найде (ib. 49); жаръ мене ухопивъ; за живіть бере;
взявся пъяный за тинъ, якъ за попа трясця (ib. 230);
и трясця не бере безъ причины (ib. 137); а щобъ на
васъ чума насіла (ib. 73); мнеть, якъ гостець бабу (ib.
78); щобъ тебе родимець побивъ (узявъ) (ib. 73); взяло
поперекъ живота (Даль П. 422); подступило, подхва-
тило, подвалило подъ сердце (ib. 426) и т. п.
Лихорадка и вообще болѣзнь наполняетъ собою
извѣстное пространство; какъ выше было упомянуто,
она подобно долѣ, не можетъ быть разомъ во мно-
гихъ мѣстахъ и нападая на одного, оставляетъ дру-
гого. Если ей много дѣла, то она не вселяется въ че-
ловѣка и не живетъ въ немъ, или не держитъ его, а
„однимъ мечтательнымъ поцѣлуемъ причиняетъ тря-
савицу“ (Абев. 231), съ чѣмъ ср. Чеш. повѣрье, что
кто ѣстъ послѣ молитвы на сонъ гряд., тому во снѣ
смерть губы оближетъ (Houška II, 535). Когда у лихо-
радокъ много дѣла, то онѣ, перелетая отъ одного къ
другому, не такъ долго трясутъ и даютъ отдыхать бо-
лящимъ, a въ самые недосуги приходятъ черезъ день,
черезъ два и три (ib.). Другое объясненіе перемежекъ
въ лихорадкѣ даетъ Млр. выраженіе „трясця невси*

пуща“, изъ котораго видно, что бываютъ лихорадки,
которыя засыпаютъ, и даютъ въ это время отдыхать
«больнымъ. Подобнымъ образомъ и зараза въ Серб,
„она болеет прелази“ (заразительна) представляется
переходомъ болѣзни отъ одного къ другому.
На такомъ представленіи болѣзни основано мно-
жество заговоровъ и симпатическихъ средствъ (отъ
разныхъ болѣзней), разсчитанныхъ на то что болѣзнь
должна оставить человѣка, если она будетъ передана
или перейдетъ къ другому существу. Въ заговорахъ
болѣзнь, частью угрозами, частью просто силою слова
отсылается къ собакѣ, кошкѣ, птицѣ или (вроки, би-
шиха)— „на Чорне море, на мхи, на болота (очереты),
на гниле колоддя, де люде не ходять, де собаки не
брешуть, де чоловічий голосъ не заходить“. Многія
симпатическія средства состоятъ въ томъ, чтобъ вы-
несть болѣзнь, въ замкнутомъ ли сосудѣ, или платьѣ,
или какой вещи больного, и бросить подальше, или
передать дереву и пр.
По германскимъ повѣрьямъ, многія болѣзни про-
исходятъ отъ эльбовъ. Такъ ревматическія боли, пе-
реходящія съ мѣсто на мѣсто, называются „die fliegen-
den eibe, die gute kinderen, die gute holde“. Они пред-
ставляются мотыльками или червями, которые гложутъ
человѣка и производятъ этимъ опухоли въ суставахъ
рукъ и ногъ (Grimm. Myth. 1109). Такъ о красныхъ
пятнахъ на лицѣ у дѣтей говорятъ: „das jüdel hat das
kind verbrannt“ (ib. 1112). lüdel—названіе эльба, кото-
рый можетъ быть и духомъ хранителемъ. И царица
эльбовъ, Гольда, причиняетъ болѣзни. Какъ эльбъ и
мара связываютъ въ узлы и сбиваютъ въ космы волоса
людей, гривы и хвосты лошадей, отчего колтунъ на-
зывается alpzopf, drutenzopf и т. п.; такъ и Frau Holle
клочетъ и косматить пряжу и волоса, почему колтунъ
называется также Hollenzopf (ib. 433). Родъ эпилепти-
ческихъ припадковъ приписывали въ средніе вѣка
Діанѣ, имя которой обыкновенно скрываетъ Гольду или
Берхту.

По русск. заговорамъ, лихорадки *) это двѣнад-
цать дѣвъ, дщерей Иродовыхъ. Съ этимъ ср. то, что
и Гольда въ христіанскія времена стала Иродіадою
(Grimm. Myth. 263). По Чеш. пов. лихорадокъ 99. Такъ
какъ неизвѣстно, которая именно овладѣла человѣкомъ,
то всеобщимъ лѣкарствомъ отъ лихорадки служитъ то,
которое совмѣщаетъ въ себѣ свойства 99 и другихъ
лѣкарствъ, именно отваръ раст. jitrocel (plantago), у
котораго 99 корешковъ, по одному отъ каждой лихо-
радки. Было нѣкогда сто лихорадокъ, но люди одну
изъ нихъ спровадили со свѣта такимъ образомъ. Когда
лихорадка, чтобы забраться въ человѣка, опустилась
на куски хлѣба, накрошенные въ молоко, люди замѣ-
тивши ея присутствіе, собрали эти куски вмѣстѣ съ
лихорадкою въ пузырь, завязали и повѣсили на деревѣ.
Лихорадка стала трясти пузырь, какъ она дѣлала это
съ человѣкомъ, и трясла, пока не задохлась (Houška,
Nar, Pověry III, Č. Mus. Kr. Č. 1855, I). Тѣмъ, что ли-
хорадка садится на непотонувшій въ молокѣ кусокъ
хлѣба, она обнаруживаетъ свое сродство съ марок>
(Чеш. můra). Это сродство подтверждается Нѣм. назва-
ніемъ лихорадки der Ritt (отъ reiten), происшедшимъ
отъ мнѣнія, что лихорадка ѣздитъ верхомъ на чело-
вѣкѣ, какъ Мара и Альпъ (der Alp zoumet dich, der
mar rītet dich, Gr. Myth. 1107). Лихорадка попадаетъ
въ пузырь, какъ Мара въ пустую бутылку, смерть въ
*) Подъ лихорадкою разумѣются многія болѣзни. Сл. лихо-
радка, собств. дурно дѣлающая; по 2-й половинѣ ср. съ Скр.
радһноти, дѣлать, совершать, радити. Лихоманка, собств.
существо злодушное; по 1-й половинѣ ср. дурманъ (раст.)=
Скр. дур-манас pravarą mentėm habens. Чтобъ не накликать
и не разсердить лихорадки, называютъ ее, въ противополож-
ность ея настоящему имени, добруха, тетка, кума, кумаха,
комуха, комоха, камаха. Послѣднее есть вмѣстѣ назв.
червца (красильнаго насѣкомаго), съ чѣмъ ср. представленіе
эльбовъ насѣкомыми. Не основано ли на миѳич. связи червца
съ богинею, замѣненною въ христіанствѣ Богородицею, мнѣ-
ніе, что въ день Казанской камаха (червецъ) лежитъ въ одномъ
мѣстѣ клубкомъ или собирается подъ одинъ кустъ (Даль. П. 989).

Русск. ск. въ табачный рожокъ, какъ горе и нужа въ
яму, сундукъ или корчагу.
По иному еще повѣрью, лихорадокъ десять се-
стеръ; онѣ крылаты, что по общему правилу предпола-
гаетъ представленіе ихъ птицами и ихъ воздушное
происхожденіе (Абев. 230) **). Или: старшая лихорадка
съ одиннадцатью сестрами живетъ въ дремучемъ
лѣсу (лѣсъ=облако), въ непокрытой губѣ (губа =
усадьба, изба) Сах. Ск. Р. H. 4. П. Даль. 14).
Названіе старшей изъ лихорадокъ, Невѣя (изъ
Навія, навья?), роднить лихорадку со смертью.
Какъ лихорадка, такъ и чума, холера, представ-
ляются постоянно существами женскими. По Польск.
или Западно-Русскому повѣрью, повѣтріе есть моровая
дѣвица. Она всовываетъ въ дверь или окно руку и
машетъ краснымъ платкомъ, отчего вымираютъ всѣ
живущіе въ домѣ. Одинъ шляхтичъ посвященною саб-
лею отрубилъ у нея эту руку съ платкомъ (Siem. Pod.
127. Изъ Мицкевича). Чума—простоволосая женщина
вся въ бѣломъ (ib. 12&). Холеру еще въ 1848 г. въ
Кіевской г. представляли женщиной, какъ и лихорадку
и оспу (Rulikow. Op. N. Wasylk. 168). Изъ Серб, пѣсни
{Кар. Пјес. III, 42) видно, что и Серб. Морія есть моло-
дая женщина. Напротивъ, коровья смерть, которая
въ сущности не отличается отъ человѣческой, какъ и
духи хранители людей не отличаются отъ хранителей
животныхъ, представляется старухой или коровой (Те-
рещ. Б. Р. Н. VI, 42); въ томъ и другомъ она сходна съ ягою.
Отъ лихорадки—положить подъ изголовье боль-
ного лошадиную голову (Даль, Поел. 430). По правилу:
чѣмъ ушибся, тѣмъ и лѣчись, это значитъ, что лихо-
радка, какъ яга и мара, представлялась нѣкогда ко-
быльего головою и кобылою. Гриммъ (Myth. 809) нахо-
**) Тамъ же сказано, что онѣ содержатся въ земныхъ
челюстяхъ на цѣпяхъ, пока ихъ не спустятъ на людей. Я не
знаю, что дѣлать съ этимъ извѣстіемъ. Сравненіе съ чудови-
щами Германской миѳологіи, которыя освободятся отъ цѣпей
въ концѣ міра, сюда не идетъ.

дитъ вѣроятнымъ, что и символомъ смерти была между
прочимъ кобылья голова. Изъ собранныхъ имъ свѣдѣ-
ній приведу слѣдующія: Венды имѣли обычай для пре-
дохраненія скота отъ падежа, втыкать на шесты у хлѣ-
бовъ и загоновъ конскія и коровьи головы: конскія го-
ловы клали подъ кормъ въ ясли лошадей, на которыхъ
по ночамъ ѣздили Мары; въ Мекленбургѣ (въ нѣкогда
Славянскомъ селеніи?) кладутъ конскую голову подъ
подушку больного; въ Мейсенѣ и Тюрингіи бросали
конскую голову въ пламя Ивановскаго костра (Myth.
626—7, 585). Съ послѣднимъ ср. сожиганье или топленье
Марены-смерти на Ивана Купала.
Какъ бѣду или нужу, такъ и заразу, смерть, люди
носятъ на плечахъ или возятъ. По Русск. ск., солдату,
который не могъ ужиться на томъ свѣтѣ, приказано
-было воротиться на этотъ и носить смерть на плечахъ.
Хитростью (какъ заманиваютъ черта въ бутылку) за-
манилъ онъ ее въ табачный рожокъ и такъ десять
лѣтъ носилъ въ карманѣ. Въ эти десять лѣтъ никто
не умиралъ. „Срби кажу, да je куга (моръ) жива, као
жена (то особито доказују они, који су лежали од ње).
Многи кажу, да су je вићали гдје йде завјешена бије-
лом марамом; a гдје који приповиједају да су je и но-
сили, т. j они наће човјека у пољу, или срете гдје на
путу, a гдјеком доће и у кућу, на му каже: „ja сам
куга, већ хајде, да ме носиш тамо и тамо“. Онај je
уирти на кркаче драговољно (j ер већ њему и његовој
кући неће ништа учинити) и однесе je без и каке
муке (јер није тешка ни мало) куд му каже“ (Рјечн.
Куга). Есть подобное Хорватское повѣрье. Куга нѣ-
сколько разъ спрашиваетъ у человѣка, который ее не-
сетъ на плечахъ, тяжело ли ему. Тотъ отвѣчаетъ, что
нѣтъ, но съ каждымъ разомъ она становится тяжелѣе,
такъ что наконецъ онъ насилу передвигаетъ ноги. За-
мѣчая это, куга предлагаетъ ему отдохнуть. Когда от-
дохнулъ, она опять навалилась на него и опять стала
спрашивать. Человѣкъ не смѣлъ сказать, что ему тя-
жело, и съ каждымъ его отвѣтомъ куга становилась

все легче и легче, такъ что подъ конецъ ему казалось,,
будто вовсе никто не несетъ Valjavec, 243). Разъ Py-
синъ несъ на плечахъ заразу (powietrze). Куда махнетъ
она платкомъ, тамъ все вымираетъ. Дошедши до Прута,.
Русинъ задумалъ ее утопить (ср. топленье лихой доли)
и бросился съ нею въ воду. Самъ онъ утонулъ, но за-
раза выплыла (Wójc. Klechdy I, 51). Разъ человѣкъ
ѣхалъ изъ города порожнемъ. Подходитъ какая-то бѣ-
лая женщина, садится на возъ и говоритъ: „вези меня
къ себѣ\ Пріѣхали поздно вечеромъ. „Мнѣ, говоритъ
она, нечѣмъ тебѣ заплатить, но я за то покажу тебѣ
знаменье. Наступи мнѣ на ногу“. Тотъ наступилъ, и
увидѣлъ много крови, отрубленныя головы, мертвыхъ
людей. „Что ты видѣлъ, сказала бѣлая женщина, то
скоро сбудется. Поэтому бѣги изъ этого села съ семьею,
по крайней мѣрѣ за три дня хода“. Такъ онъ и сдѣ-
лалъ. Пришла въ то село куга, поморила людей, a мно-
гіе, другъ съ другомъ стали биться и рѣзаться, такъ
что было не мало крови и мертвыхъ головъ (VaŲav..
243—4). Подобнымъ образомъ ѣздитъ и коровья смерть.
Ѣхалъ мужикъ съ мельницы позднею порою. Плетется
старуха и проситъ: „подвези меня, дѣдушка!“—А кто
же ты, бабушка?—Лѣчейка, родимый, коровъ лѣчу.-*-
Гдѣ же ты лѣчила.—A вотъ лѣчила у Истоминой, да
тамъ всѣ переколѣли. Что дѣлать? Поздно привезли, и
я захватить не успѣла“. Мужикъ посадилъ ее на возъ
и поѣхалъ. Пріѣхавши къ розстанямъ (къ перекрестку),
онъ забылъ свою дорогу—а уже было темно. Онъ снялъ
шапку, сотворилъ молитву и перекрестился, глядь, а
бабы какъ не бывало. Оборотившись черною собакою,
она побѣжала въ село, и на завтра въ крайнемъ дворѣ
пало три коровы. Мужикъ привезъ коровью смерть
(Тер. Б. Р. н. VI, 42, Сах. Ск. Р. H. II, 7, 10—11). Въ
слѣдующемъ разсказѣ отъѣздъ смерти напоминаетъ
торжественные отъѣзды богинь (на пр. Grimm. Myth.
230). „Говорятъ, что повѣтріе въ видѣ женщины въ бѣ-
лой одеждѣ объѣзжало всѣ села. Прибывши къ какому
дому, эта женщина спрашивала: „что вы дѣлаете?“-

Если отвѣчали: „ничего не дѣлаемъ, только Бога хва-
лимъ“, она мрачно прибавляла: хвалите-жъ его во вѣки“,
и въ томъ домѣ не было заразы. Бели она прибывала
куда вечеромъ и если на ея вопросъ „спите?* отвѣ-
чали „спимъ*, то она говорила: „спитежъ навѣки“, и
весь домъ вымиралъ (изъ Мицкевича, Siemień. Pod.
127). Вѣроятно, насылаемая Богинею смерть представля-
лась наказаніемъ, хотя изъ приведеннаго и не видно,
чѣмъ провинились тѣ, которые отвѣчали: спимъ.
„Куге имају преко мора своју земљу, гдје само
оне живе, на их Бог пошље амо, кад људи зло раде
и много гријеше, и каже им, колико he људи помо-
рити“ (Кар. Рјечн. Куга). Море и рѣка во множествѣ
сказаній есть замѣна воздушнаго моря, небесной рѣки.
Слѣдовательно родина кугъ—небо. Чтобы достигнуть
земли, кугѣ приходится переплывать воздушное море,
на чемъ основаны сказанья, что и на землѣ она пере-
правляется черезъ рѣку. „Разъ куга пришла къ Савѣ.
Сава была тогда въ разливѣ, броду не было, и куга
просила перевезти ее на лодкѣ. Она не замѣтила, что
на днѣ лодки, подъ гунею лежала собака. На серединѣ
переправы собака проснулась, бросилась на кугу, стала
ее рвать и принудила броситься въ воду. Куга насилу
выбралась на тотъ берегъ, грозя, что она отомститъ за
свои раны, какъ только передохнуть собаки. „Слава
Богу, это будетъ не скоро, п. ч. съ каждымъ днемъ
становится больше собакъ“ (Valjav. 243). Соотвѣтственно
этому die Mär, der Alp переправляются черезъ рѣку въ
раковинѣ или въ челнокѣ (Mannh. Germ. Mythen 346 и
др.), Берхту и Эльбовъ переправляетъ перевозчикъ на
паромѣ, по Бретан. нов. заразу въ бродъ перевозятъ на
конѣ (Gr. Myth. 1136—7). Въ Серб, заговорѣ отъ мары:
„ушла ујајску љуску, утопила се у морску пучину“
(Кар. Рјечн. Мора), чему въ Млр. заговорѣ соотвѣт-
ствуетъ желаніе, чтобъ болѣзнь ушла „на Чорне море“.
Извѣстно, что и русалки плаваютъ въ личныхъ скорлу-
пахъ, и что существа доплывающія въ такихъ скорлу-

пахъ до блаженнымъ Рахмановъ передаютъ этимъ по-
слѣднимъ земныя вѣсти.
„Лихорадки боятся собачьихъ удавокъ“ (?)
(Абев. 231); по Серб. пов. многія куги гибнутъ отъ
злыхъ собакъ (Кар.Рјечн. Куга). Съ этимъ, кромѣ выше-
приведеннаго разск. изъ Вальявца, кромѣ страха, кото-
рый вѣдьмы питаютъ къ собакамъ-ярчукамъ и сказки
о ягѣ (0 миѳич. зн. нѣкот. обр. и пов. 119), ср. слѣдую-
щее: „Во время мора пѣтухи хрипнуть, собаки, хотя
издали чуютъ приближеніе чумы, которая любитъ ихъ
дразнить, не могутъ лаять на нее, и только ворчатъ.—
Паробокъ спалъ на высокомъ стогу сѣна, къ которому
была прислонена лѣстница. Вдругъ послышался шумъ,,
въ которомъ явственно можно было различить вор-
чанье и визгъ собакъ. Паробокъ поднялся и видитъ,,
что прямо къ нему несется высокая женщина вся въ
бѣломъ съ (распущенными) всклокоченными волосами,,
а за нею—собаки. На пути стоялъ ей высокій и длин-
ный плетень. Она перепрыгиваетъ черезъ него, вскаки-
ваетъ на лѣстницу, и находясь въ безопасности, драз-
нитъ собакъ, выставляя имъ ногу и приговаривая: на
гога, нога! на гога, нога! Паробокъ сразу узналъ въ
ней чуму, подкрался и повалилъ лѣстницу. Женщина
упала, и собаки ее схватили. Она погрозила отомстить
и исчезла. Паробокъ тотъ не умеръ, но всю жизнь онъ
выставлялъ ногу, повторяя: на гога, нога! (изъ Войц.
Siem. Pod. 125). Всѣ эти повѣрья можно объяснить та-
кимъ образомъ: собака одарена способностью видѣть то,,
чего человѣкъ не замѣчаетъ; она чуетъ злого человѣка,,
чуетъ привидѣніе; притомъ, она другъ хозяина: есте-
ственно было сдѣлать ее врагомъ существа, враждебнаго
людямъ. Можетъ быть такой взглядъ до нѣкоторой сте-
пени и участвовалъ въ созданіи приведенныхъ по-
вѣрьевъ; но трудно допустить, чтобы такимъ полура-
ціональнымъ образомъ можно было вполнѣ объяснить
миѳъ весьма распространенный и потому весьма древ-
ній. Тождество чумы смерти съ ягою, соотвѣтствующей
Гольдѣ и Берхтѣ, приводитъ къ другому объясненію.

Одно изъ представленій бури въ видѣ охоты (wilde
Jagd) состоитъ въ слѣдующемъ. Frau Gauden была
нѣкогда знатная госпожа. Она такъ страстно любила
охоту, что говаривала: „еслибъ мнѣ можно было по-
стоянно охотиться, то не хотѣла бы и въ рай“. У нея
было 24 дочери съ такими же желаніями. Разъ, когда
мать съ дочерьми скакала по полямъ и лѣсамъ, изъ
устъ ея вырвалось грѣшное слово: „охота лучше раю!“
Вдругъ платья ея дочерей превратились въ шерсть,
сами они стали собаками. Четыре изъ нихъ вмѣсто
лошадей стали тянуть колесницу матери, остальныя съ
лаемъ окружили ее. Весь поѣздъ поднялся къ обла-
камъ, и съ тѣхъ поръ тамъ, между небомъ и землей
вѣчно продолжается охота. Fran Gaude или Gôde изъ
Frau Wode, а это—изъ названія Водана Fro (госпо-
динъ) Woden. Тѣмъ не менѣе, Frau Gaude, какъ видно
изъ другихъ повѣрьевъ, есть самостоятельная личность,
отличная отъ Водана, тождественная съ Гольдою-Бер-
тою, представленіями тучи. Собаки и Герм, и Инд. ми-
ѳологіи—образы вѣтра. Такимъ образомъ въ основаніи
приведеннаго сказанія лежитъ образъ тучи, гонимой
вѣтрами. Душа по выходѣ изъ тѣла или до соедине-
нія съ нимъ есть вѣтеръ и стало быть собака. Гольда,—
туча, въ обители которой души находятъ пріютъ, пред-
ставляется матерью этихъ душъ. Поэтому собаки со-
провождающія Frau Gauden названы ея дочерьми.
Вѣтры разрываютъ гонимую ими тучу: отсюда легко
могло произойти повѣрье, что собаки Годы, будьто бы
въ гнѣвѣ на наказаніе, навлеченное на нихъ матерью,
стараются ее растерзать (Grimm. Myth. 877 слѣд.; Mannh.
Germ. Mythen во мн. мѣстахъ). Славянскія повѣрья, если
сближеніе наше вѣрно, удержали только вражду со-
бакъ къ лихорадкѣ, чумѣ пли вѣдьмѣ,—вражду, кото-
рой не нужно было объяснять, потому что предметы ея
казались человѣку враждебными, а потому должны
были казаться такими и собакѣ, спутнику человѣка.
Найдутся еще нѣкоторыя Слав, повѣрья, изобра-
жающія тоже, что Нѣм. wilde Jagd, wüthendes Heer,

именно гоньбу облаковъ и свистъ вѣтра—въ видѣ
поѣзда или полета миѳическихъ существъ. Таково на-
примѣръ слѣдующее млр., пересказываемое Войцицкимъ
вѣроятно не безъ прикрасъ. Русинъ, потерявши жену и
дѣтей во время чумы, чтобъ спастись отъ смерти, бѣ-
жалъ въ лѣсъ изъ опустѣвшей избы. Тамъ построилъ
онъ себѣ шалашъ изъ вѣтвей, развелъ огонь и заснулъ.
Послѣ полуночи онъ просыпается и слышитъ громкое
пѣніе, звуки бубновъ и сопѣлокъ. Звуки все ближе и
ближе, и вотъ онъ видитъ, широкою дорогою тянется
гоменъ (Млр. гомонъ, гоминъ, Укр. гомінъ), про-
цессія странныхъ привидѣній, окружавшихъ чорную,
высокую колесницу, на которой сидѣла чума. Съ каж-
дымъ шагомъ увеличивался этотъ страшный поѣздъ,
почти все встрѣчное становилось привидѣніемъ. Ко-
стеръ чуть тлѣлъ. Когда приблизился гоменъ, большая
дымящаяся головня встала на ноги, протянула руки,
засверкала жаромъ, какъ глазами, и запѣла вмѣстѣ въ
другими. Мужикъ въ страхѣ схватываетъ сѣкиру, чтобъ
ударить ближайшее привидѣніе, но сѣкира выскользнула
изъ его рукъ, оборотилась высокою чернокосою женщи-
ною и съ пѣньемъ повѣялась у него передъ главами.
Гоменъ шелъ дальше и Русинъ видѣлъ, какъ деревья
и кусты, совы, и филины вытягивались въ длину и при-
ставали къ поѣзду. Онъ упалъ безъ чувствъ, и когда
утромъ очнулся, пригрѣтый солнцемъ, то увидѣлъ, что
утварь его поломана и побита, одежда порвана, съѣстное
попорчено (Siem. Pod. 175). Очевидно, это—небесное со-
бытіе, перенесенное на землю; туча—смерть стала чумою;
завыванье вѣтра—пѣньемъ и звуками инструментовъ.
Весь разсказъ согласенъ съ названьемъ заразы повѣт-
ріемъ, тѣмъ что несется по вѣтру.
Съ выше приведеннымъ представленіемъ бури
битвою вѣдосоней сравни вѣрованье моряковъ (изъ Сѣв.
Влр. племени?), что когда воетъ вѣтеръ—воютъ и пла-
чутъ души утопленниковъ, въ тихую погоду пребываю-
щія на морскомъ днѣ. Чтобъ помирить это съ христіан-

ствомъ, говорятъ, что это души иновѣрцевъ (Морской
Сборникъ).
„Прийде, бувало, такій циганище або циганка въ
хату, то заразъ щось приповість, що або хата на
пере леті, або щось обійшло, то хтось урікъ, або не-
чисте місце, або щось, то зачне свое ворожінье та за-
мовлюванье“ (Вѣнокъ. Вѣдень 1847. ч. П, 262—8). Изъ
сравненья съ подобными Нѣмецкими повѣрьями, напр.
съ тѣмъ, что въ одномъ мѣстѣ das wüthende Heer
каждый разъ проходило сквозь три дома, въ которомъ
было по три двери въ одномъ направленіи, видно что
хата на перелеті—это такая, которая стоитъ на пути
вѣтра, представляемаго поѣздомъ миѳическихъ существъ.
По Серб, пословицѣ „бура гони, враг се жени“, по-
летъ бури есть женитьба существа, неопредѣленно на-
зываемаго врагомъ или чортомъ. Это объясняется много-
численными нѣмецкими сказаньями о погонѣ „des wil-
den Jägers“ (Воданъ, вѣтеръ) за нагими женщинами,
полногрудыми (какъ полногруда туча, дающая молоко
дождь), у которыхъ, какъ и у другихъ человѣческихъ
образовъ тучи, спина корытомъ.
Все отступленіе о болѣзни и смерти можетъ слу-
жить къ тому, чтобы сдѣлать вѣроятнымъ, что какъ
болѣзни, такъ и женскіе образы доли (какъ однород-
ные съ болѣзнями), имѣютъ связь съ богинею, которая
изъ образа тучи стала олицетвореніемъ смерти.
IV. Находилась ли личная человѣческая доля въ
зависимости отъ верховнаго божественнаго существа?
Вели да, то какого рода это верховное существо? Былъ
ли, у Индоевропейскихъ племенъ единый Богъ, пони-
маемый не какъ primus inter pares (каковъ Юпитеръ,
Зевсъ, Воданъ, вѣроятно—Перунъ), не какъ старшій въ
ряду стихійныхъ божествъ, подчиненный всѣмъ пре-
вратностямъ, какимъ подчинены прочіе Боги, a какъ
вѣчная и всеобъемлющая конечная причина? (Рѣчь
здѣсь не о стремленіи многобожія къ единобожию,
стремленіи, результатомъ котораго можетъ быть и точко
бываетъ понятіе о-конечной причинѣ, а о единобожіи,

какъ исходной точкѣ миѳологіи). Миѳологи, которые
склоняются къ утвердительному отвѣту на упомянутый
вопросъ, обыкновенно гадательно высказываютъ свои
личныя мнѣнія, подтверждая ихъ очень шаткими до-
казательствами. Такъ Гриммъ считаетъ возможнымъ
разложеніе основнаго единаго бога на трилогіи и доде-
калогіи боговъ, потому между прочимъ, что хочетъ
извинить и оправдать многобожіе, предположивши, что
въ груди язычника никогда вполнѣ не угасала вѣра въ
зависимость боговъ отъ одного верховнаго. Какъ хри-
стіанину, ему кажется, что монотеизмъ есть религіоз-
ная форма наиболѣе достойная божества, наиболѣе ра-
зумная и естественная (Myth. XLIV—V). Другіе хри-
стіане могутъ думать иначе. Такъ католикъ Зимрокъ
смотритъ на единобожіе германцевъ, какъ на гипотезу
(Handh. d. Deutschen Mytb. 2-е Ausg. 168—9). И въ са-
момъ дѣлѣ, почему же ревностному послѣдователю
откровенной религіи, убѣжденному въ безконечномъ ея
превосходствѣ предъ язычествомъ, не допустить, что
мысль человѣческая предоставленная самой себѣ, мо-
жетъ исходитъ только изъ чувственныхъ впечатлѣній,
частныхъ по самой своей природѣ, и что если въ основѣ
языческой трилогіи и лежитъ единое божество, то это
есть всегда божество, представляющее извѣстное явле-
ніе природы, божество чувственное и ограниченное,
весьма отличное отъ Бога еврейскаго или христіан-
скаго? Безполезно ссылаться въ подтвержденіе мысли
объ основномъ единобожіи на существованіе въ индо-
европейскихъ языкахъ названія бога вообще. Скр., Лит.,
Греч., Лат. названія бога имѣютъ въ основаніи корень
див, свѣтить, что ясно указываетъ на чувственное
происхожденіе мысли, связанной съ этими названіями.
Скр. дева, деви есть эпитетъ многихъ (первоначально,
конечно, только свѣтлыхъ) боговъ и богинь. О происхо-
жденіи слав, богъ было сказано выше. Оно первона-
чально вовсе не означало божества, a съ теченіемъ вре-
мени стало эпитетомъ многихъ боговъ (Дажьбогъ,
Стрибогъ).

Иные, какъ Мангартъ, толкуютъ о чувствѣ боже-
ственной единицы (gefahl einer göttlichen einheit) какъ
о древнѣйшемъ состояніи всякаго язычества. Подъ
этимъ чувствомъ разумѣютъ страхъ и благоговѣніе,
внушаемые яко бы всей природою. Но, во-первыхъ,
всякая миѳологія есть міросозерцаніе своего времени,
своего рода научная система, въ которую входитъ только
сознанное, только результатъ мысли. Можетъ быть рѣчь
ó свойственномъ извѣстной миѳологіи единомъ боже-
ствѣ, какъ о сознанной и выраженной словомъ при-
чинъ явленій, а не; какъ о чувствѣ. По чемъ знаетъ
изслѣдователь объ этомъ чувствѣ, если оно ничѣмъ не
выразилось, или выразилось косвенно, но созданіемъ
многихъ боговъ? Во-вторыхъ понятно въ первобытномъ
человѣкѣ чувство страха предъ извѣстнымъ, дѣйствую-
щимъ на органы чувствъ явленіемъ природы; но такое
или подобное чувство, внушаемое всей природою взя-
тою вмѣстѣ, предполагаетъ (если оно возможно), что
человѣкъ предварительно обнялъ мыслью космосъ.
Спрашивается, какая это вся природа первобытнаго
человѣка? Не однимъ уже замѣчено, какъ странно,
слѣдуя словамъ миссіонеровъ, думать, что дикарь, ко-
торый буквально не умѣетъ считать далѣе десяти, мо-
жетъ возвыситься до мысли о единой природѣ и вели-
комъ духѣ, какъ единой причинѣ ея явленій. Первый
камень, о который ушибся этотъ человѣкъ есть для
него конечная причина. Всякое положительное изслѣ-
дованіе, различающее сложныя миѳологическія явленія,
находитъ въ ихъ основаніи фетишизмъ, который прямо
противорѣчитъ предположенію о единобожіи, какъ на-
чалѣ миѳологіи.
Возвращаясь къ славянской миѳологіи, можемъ
спросить: быть можетъ славяне уже обособившись вы-
работали понятіе о единомъ верховномъ богѣ, отлич-
номъ отъ Перуна и прочихъ? Въ пользу утвердитель-
наго отвѣта можно привести различіе Бога и Перуна
въ договорахъ съ Греками: „елико ихъ (Руси) креще-
ніе прияло есть, да приимуть меть отъ Бога вьседер-

жителя, ....и елико ихъ есть не хрещено, да неимуть
помощи отъ Бога, ни отъ Перуна“. Однако, по весьма
вѣроятному мнѣнію Иречка, здѣсь рѣчь о Богѣ хри-
стіанскомъ. Иные изъ язычниковъ, участвовавшихъ въ
договорѣ, могли потомъ, принявши христіанство, пору-
шить этотъ договоръ, оправдываясь тѣмъ, что клялись
соблюдать его только Перуномъ, въ кого теперь не вѣ-
рятъ, а не богомъ христіанскимъ. Предвидя этотъ слу-
чай Греки заставляли клясться не только Перуномъ,
но и Богомъ. Объясненіе это подтверждается другимъ
мѣстомъ, въ которомъ подъ Богомъ можетъ разумѣться
только Богъ христіанскій; „аще ли кто отъ князь или
отъ людий русьскихъ, ли хрестіянъ или нехристіянъ
приступить се, да будетъ клятъ отъ Бога и отъ Пе-
руна“. Въ 3-мъ мѣстѣ изъ договора Святославова: „да
имѣемъ клятву отъ Бога, въ него же вѣруемъ, въ Пе-
руна, и въ Волоса скотія Бога“, Богъ можетъ быть эпи-
тетомъ Перуна.
Въ позднѣйшихъ источникахъ, которыми почти
исключительно приходится пользоваться при миѳологи-
ческихъ изслѣдованіяхъ, довольно часты сопоставленія
Бога и встрѣчи, доли, частью какъ миѳическаго суще-
ства, частью какъ состоянія:
Подими се, првнјенче, бријеме ти je,
Сусрела вас добра cpeha и Господин Бог
Ко ти шћео наудити, недаому Бог (Кар. Пјес.
I, 32);
Однесеме (невѣсту) Бог и cpeha Іову (жениху)
на дворе (ib. 84);
На мушхулук, браћо наша, добро сте дошла!
Свама дошла свака cpeha и сам Господ Бог
(ib. 45);
Ой йде Маруся на. посадъ,
Зостріча ii Господь самъ
Изъ долею щастливою,
Изъ доброю годиною (Метл. 144);
Ако би ти Бог и cpeha дала... (Кар. Пјес, I, 37,
199, 398; II, 52 и др.); што Бог даде и cpeha јуначка

(ih. II 598); што Бог да и cpeha од Бога (ib. III, 316):
... онога, кода Бог ми у cpehy дадне (ib. I, 426); Бог му
Даде и cpeha донесе (ib. II, 71); Бог им даде и од Бога
cpeha (П, 547); данас ми je (туркиню) Бог у среһи дадне
(ib. Ш, 244); Богъ дасть долю и въ чистімъ полі (Ном.
Прик. 25); лежень лежить, a Богъ для него долю дер-
житъ; лежухові Богъ долю дає (ib. 35); може Господь
милосерний не все лихо роздасть, іще останетця.
Иногда отрицается мысль, что доля дается по дѣ-
ломъ,—мысль, очевидно существовавшая до отрицанія:
„што я у Бога телятъ попралъ?“ (что на меня такая
напасть).
Людскі діти долю мають, я ei не мала,
Такъ якъ би я у Богойка камінёмъ метала
(Коломыйки, 47);
Ой гаю мій зелененкий, ой гаю мій, гаю!
Ни я перша, ни последна доленьки не маю.
Найвисшому деревоньку вершокъ усихає;
Найкрасшому дітятоньку богъ дилі недає (ib.);
Ой Боже мій милосерний, чи то твоя воля?
Чи, въ світі така друга, чи йно моя доля?
Не нарікай, доню, на Божую волю,
Тилько, доню, ти нарікай на лихую долю
(Голов, пѣсни I, 240).
Нѣкоторыя изъ приведенныхъ выраженій могутъ
быть соглашены съ христіанскимъ взглядомъ: „Бог у
cpehy дадне“, „Богъ дастъ долю“, т. е. Богъ пошлетъ
счастье, какъ состояніе или какъ обстоятельства, окру-
жающія человѣка. Но въ другихъ выраженіяхъ такое
соглашеніе невозможно. Христіанскій Богъ не долженъ
сопоставляться съ миѳическимъ существомъ, отъ кото-
раго тоже зависитъ судьба человѣка. Выраженія, какъ
„сусрела вас cpeha и Бог“, понимаю буквально, т. е.
cpeha (живое существо) и Богъ пусть встрѣтятъ васъ.
Богъ въ подобныхъ случаяхъ есть или христіанская
прибавка, которой и не старались примирить съ языче-
скимъ вѣрованіемъ, или—языческое божество, посылаю-
щее долю. На послѣднее указываетъ представленіе этого

бога обладателемъ скота, какъ бы скотьимъ богомъ. Вѣ-
роятно въ язычествѣ коренится и метанье камней въ
бога, о которомъ упоминаетъ Млр. пѣсня.
По Млр. пѣснямъ доля дается и матерью, по край-
ней мѣрѣ отчасти зависитъ отъ нея;
Уродила мене мати въ зеленій діброві,
Та не дала мені мати ні щастя ні долі,
Тільки дала станъ хороши, та чорныіи брови
(Метл. 108);
Десь (должно быть) ти мене, моя мати, въ бар-
вінку купала,
Купаючи примовляла (за—,проклинала), щобъ долі
не мала.
„Проклинала, доню, тогді твою долю:
На гору йшла, тебе несла, щей води набрала“,
Или: Въ церкву я ходила, богу молилася (и не смотря
на то)
Така тобі, моя доню, доля судилася (Метл. 274—5);
Сама не знаю, чомъ доленьки не маю:
Прокляла мене мати малою дитиною (Метл. 278).
Это не противорѣчитъ вѣрѣ въ зависимость личной доли
отъ бога, какъ молитва и чары, склоняющія волю бо-
говъ, не отрицаютъ ихъ власти надъ міромъ. Посло-
вица „доля луччая божая, ніжъ матчиная“ (Ном. 35),
отдавая преимущество одной долѣ предъ другою, пред-
полагаетъ, что обѣ существуютъ рядомъ.
Очень распространено вѣрованіе, что всѣ случаи
жизни, особенно бракъ и смерть заранѣе опредѣлены
рѣшеніемъ Суда. Женихъ и невѣста, какъ извѣстно,
называются сужеными другъ для друга: сужено-ряжено
не объѣдешь въ кузовѣ; сужена ряжена не обойдешь
и на конѣ не объѣдешь; суженое ряженому, ряженое
суженому (Даль, Поел. 27); тимъ я его полюбила, шо
судився мій (Метл. 136);
Хотяй же вінъ зарученый, якъ говорять люде,
А коли вінъ сужений, то вінъ моімъ буде
(Метл. 28);

Не разлучить ні батько, ні мати,
Ні чужая чужина,
Коли судилася дружина (ib. 53);
Люблю я дівчину, треба іі взяти:
Хочъ я бъ ii любивъ не любивъ,
Може-жъ мені ii Богъ судивъ (ib. 47);
„итти къ суду Божію“—подъ вѣнецъ. Смерть тоже судъ:
„ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда Божія
не минути* (Сл. о П.); „Бориса же Вячеславича слава
на судъ приведе“ (ib.); „до віку, до суду (до смерти,
на пр. не буду дѣлать того-то); нема смрти безъ сућена
дана; сућен данакнаће—смерть. Жеребей—Божій судъ
(Даль П. 50). Не всегда судитъ Богъ; иногда Святые:
Свята пречиста Христа вродила...
То розіслала поусіхъ святихъ,
По усіхъ святихъ, по монастирехъ
Служби служити, имья судити (т. е. судить,
какое дать имя. Голов, пѣсни II, 27): Роженицы су-
дятъ дитя (došle Rojenice sudit děteta, Valjav. 82 и
др.), т. е. присуждаютъ, какою ему смертью умереть и
т. п., откуда могло произойти названіе ихъ Судицами
(Чеш. Слов.); что же до Хорут. sojenica sujenica, то
въ образованіи этихъ словъ участвуетъ оконч. прич.
прош. стр., такъ что слова эти могутъ значить не
судящая, а сужденная, опредѣленная высшимъ суще-
ствомъ. Подъ словами судьба, судъ. Серб, судиште,
судња, сућење, сколько извѣстно никогда не разу-
мѣется миѳическое лицо; но оно разумѣется подъ Серб,
у суд, fatum. Послѣднее слово имѣетъ въ Мр. (у Бой-
ковъ) и у Чеховъ форму о судъ—со значеніемъ отвле-
ченнымъ: Judicium, fatum.
Серб, сказка „Усуд“ (Кар. Прип. 89) утвердительно
отвѣчаетъ на вопросъ, зависитъ ли личная доля отъ
верховнаго миѳическаго существа? „Срећа“ (дѣвица)
посылается Усудомъ. Замѣчательно, что Усудъ нахо-
дится подъ властію необходимости, съ которою его цар-
скій дворецъ періодически измѣняется въ бѣдную из-

бушку. Эта послѣдняя необходимость остается безо вся-
кихъ опредѣленій.
Сказку объ Усудѣ можно раздѣлить на три части:
1) Безчастный братъ идетъ навѣстить счастливаго.
Сначала находитъ онъ долю своего брата, прекрасную
дѣвушку, которая прядетъ золотую нить и пасетъ овецъ
своего господина. Потомъ, погостивши у брата и до-
бывши у него на дорогу постолы и денегъ, отправляется
искать своей доли. Видитъ въ лѣсу, подъ дубомъ спитъ
сѣдая матерая дѣвка. Отъ палочнаго удара она насилу
двинулась, чуть раскрыла глаза, заплывшіе раною, и
говоритъ: „Благодари Бога, что я спала, а то не добытъ
бы тебѣ и этихъ постоловъ“. Это его „cpeha“, по ея
словамъ, данная ему Усудомъ. Безчастный идетъ къ
Усуду спросить о причинѣ своей бѣдности.
2) На пути зажиточный хозяинъ поручаетъ ему
узнать у У суда, почему ему никакъ неудается накор-
мить до сыта своей челяди; другой—почему у него не
ведется скотъ; вода, которая переноситъ безчастнаго на
другой берегъ, проситъ вывѣдать, почему въ ней не
водится ничто живое. Пустынникъ показываетъ ему путъ
къ Усуду, и научаетъ дѣлать, не говоря ни слова, все,,
что будетъ дѣлать Усудъ.
3) Безчастный застаетъ Усуда въ царскихъ пала-
тахъ, окруженнаго толпою слугъ, Усудъ ужинаетъ,
ужинаетъ и онъ, Усудъ ложится спать, ложится и онъ.
О полночи слышится страшный гулъ и чей-то голосъ:
„О Усудъ, Усудъ, родилось сего дня столько-то душъ:
дай имъ что хочешь“. Усудъ всталъ, открылъ сундукъ
съ деньгами и сталь разсыпать по комнатѣ одни ду-
каты, говоря, какъ мнѣ сегодня, такъ имъ и до вѣка“»
Въ сдѣдующіе дни домъ Усуда все уменьшался и все
окружающее его измѣнялось къ худшему, Наконецъ
онъ съ гостемъ очутился въ бѣдной избушкѣ. Съ утра
взялъ онъ заступъ и сталъ копать землю; по его при-
мѣру, гость—тоже. Только вечеромъ Усудъ досталъ ку-
сокъ хлѣба, отломилъ половину и далъ гостю. Ночью
послышался голосъ, какъ и въ тѣ дни. Усудъ вмѣсто

отвѣта отворилъ сундукъ и сталъ разсыпать по полу
одни черепки, между коими изрѣдка попадалась мелкая
поденщицкая денежка. При этомъ, какъ и въ тѣ разы,
онъ говорилъ: „какъ мнѣ сегодня, такъ имъ до вѣка“.
Тутъ завершился кругъ: на утро хижина стала опять
царскимъ дворцемъ. Тогда Усудъ, узнавши что привело
гостя, сказалъ: „ты родился въ бѣдную ночь и вѣкъ
останешься бѣднякомъ, a братъ твой и его дочь Ми-
лица—въ счастливую. Ты возьми къ себѣ эту Милицу,
и обо всемъ, что ни добудешь, говори, что это не твое,
а ея“. На другіе вопросы Усудъ отвѣчалъ: хозяинъ не
насытить челяди, потому что не чтитъ старыхъ роди-
телей, бросаетъ имъ кости за печь, а не сажаетъ ихъ
въ переднемъ концѣ стола; другому не ведется скотъ,
п. ч. на „крсно име“ онъ рѣжетъ что похуже, а не что
получше; въ водѣ нѣтъ плоду, п. ч. еще никого не
утопила. „Но смотри, говоритъ, не сказывай ей этого,
пока не перенесетъ тебя на тотъ берегъ“.
Третьей части Сербской ск. соотвѣтствуетъ Мало-
русская (Аѳ. о Родѣ и Рожаницѣ, Арх. Калачова, П,
1—137): вмѣсто Усуда—старуха судьба (какъ по Мало-
русски?), которая живетъ поперемѣнно то какъ нищая,
то въ богатствѣ. Каждую ночь подъ окномъ ея слы-
шится голосъ: „столько-то родилось мальчиковъ, а
столько дѣвочекъ. Какая ихъ судьба“?—Та, что у меня
сегодня, отвѣчаетъ старуха. Сказка эта не разъясняетъ,
кто такой Усудъ, т. е. какое миѳическое лицо, какое
явленіе природы лежитъ въ основаніи этого образа. По
мнѣнію г. Аѳанасьева это разъясняется Чеш. ск. „Tři
zlaté vlasy <Ша Vševěda“ (Erben Čitanka 1):
l) Царь, заблудившись, заночевалъ у угольщика,
которому въ ту ночь жена родила сына. Къ новорож-
денному пришло три старухи-судички въ бѣломъ платьи,
со свѣчами въ рукахъ. Одна судила ему быть въ опас-
ности, другая—миновать бѣду, третья—жениться на ро-
дившейся сегодня дочери того царя, что лежитъ здѣсь
на сѣнѣ. Царь слышалъ это. Онъ выпросилъ у уголь-
щика сына и приказалъ его утопить. Ребенокъ спасенъ

H воспитанъ рыбакомъ. Черезъ много лѣтъ царь узнаетъ
въ воспитанникѣ рыбака того, кому суждено быть его
зятемъ. Онъ посылаетъ его къ царицѣ съ запискою:
„Этого молодца—немедля убить: онъ мнѣ врагъ“. На
пути Судичка подмѣняетъ записку другою: „Этого мо-
лодца—немедленно обвѣнчать съ нашею дочерью; онъ
мой суженый зять“. Воротившись домой, царь отправ-
ляетъ нелюбаго зятя на вѣрную погибель, за тремя зо-
лотыми волосами Дѣда Всевѣда.
2) На пути перевозчикъ проситъ узнать у Дѣда,.
когда будетъ конецъ его работѣ; царь—почему его
яблоня уже 20 лѣтъ не родитъ моложавыхъ яблокъ;
другой царь—почему уже 20 лѣтъ, какъ высохъ era
ключъ живой воды.
3) Въ золотомъ замкѣ Дѣда Всевѣда молодецъ за-
стаетъ только старую пряху, ту самую, которая прису-
дила ему быть царскимъ зятемъ и подмѣнила за-
писку. „Дѣдъ Всевѣдъ, говоритъ, она,—мой сынъ,
ясное солнце: утромъ онъ дитя, въ полдень—мужъ,
a вечеромъ—старый дѣдъ“. Она прячетъ молодца подъ
пустую бочку. Вечеромъ влетаетъ въ западное окно зо-
лотоволосый дѣдъ—солнце, ужинаетъ и ложится спать,
положивши голову на колѣни матери. Она три раза
будитъ его, выдергивая по волосу, и за каждымъ ра-
зомъ передаетъ ему по вопросу, въ видѣ своего сно-
видѣнія. „ Снилось мнѣ, что въ одномъ городѣ былъ
ключь живой воды, и вотъ 20 лѣтъ, какъ онъ высохъ,
какъ сдѣлать, чтобъ потекла вода?“—Легко, отвѣчаетъ
дѣдъ: на источникѣ сидитъ жаба и не даетъ водѣ течь;
убить жабу, вычистить колодезь и вода потечетъ. На
другіе вопросы отвѣтъ: подъ яблонею лежитъ гадъ;,
убить его, яблоню пересадить, и она станетъ рость; пе-
ревозчикъ пусть первому сѣдоку передастъ весло, а
самъ пусть выскочитъ на берегъ.
Конецъ сказки не представляетъ ничего замѣча-
тельнаго.
Г. Аѳанасьевъ заключаетъ такъ: Дѣдъ Всевѣдъ
есть солнце и соотвѣтствуетъ Усуду Сербской сказки;.

слѣдовательно Усудъ-судьба есть солнце. Въ подкрѣп-
леніе этому приводится еще нѣсколько соображеній:
Лучи солнечные и сверкающій въ тучахъ молніи упо-
доблялись золотымъ волосамъ, такъ какъ солнце назы-
вается золотокудрымъ, борода, Индры золотая, а Тора—
красная. Солнечные лучи представлялись также нитями.
„Такъ какъ съ одной стороны теченіе человѣческой
жизни уподоблялось тянущейся ниткѣ (нить жизни), а
съ другой признавалось, что участь людей зависитъ
отъ воли верховнаго существа, то понятно, что подъ
судьбою первоначально разумѣли солнце (Аѳ. Ск. VIII,
520, 522). Судица—мать солнца въ Чеш. ск. подходитъ
къ пословицѣ: „дожидайся солнцевой матери, Божія
суда“. „Славяне, говоритъ г. Аѳанасьевъ, называли
судьбу судомъ Божіемъ и матерью солнца, п. ч. ея
приговоромъ создалось и самое солнце, источникъ вся-
кой жизни“. (О Родѣ и Рожаницѣ 138).
О второстепенныхъ доказательствахъ можно бы по-
говорить, еслибъ главное было убѣдительно. Но есть
основанія думать, что чешская сказка есть сшивка:
рубцы знать. Многія очень древнія сказки составлены
изъ нѣсколькихъ самостоятельныхъ мотивовъ, но здѣсь,
по видимому, сшивка поздняя и неумѣлая. Двѣ черты
Чеш. сказки, именно тождество Судицы 1-й части съ
женщиною живущею у главнаго лица 3-ей части (у
Дѣда) и тождество этого главнаго лица съ солнцемъ,
стоятъ уединенно и не подтверждаются ни одною изъ
сказокъ этого семейства. Чеш. ск. заключаетъ въ себѣ
не только миѳы, но и ихъ толкованія, что внушаетъ къ
ней недовѣріе. Въ другихъ соотвѣтствующихъ Слав, и
Герм, сказкахъ мѣсто дѣда занимаетъ существо совер-
шенно другого рода, но, по нѣкоторымъ вар.,—съ нѣ-
сколькими золотыми волосами. Составитель сказки
легко, но ошибочно сообразилъ, что всякое золотово-
лосое существо есть солнце; кстати изъ другой сказки
онъ вспомнилъ, что солнце представляется ребенкомъ,
мужемъ и старикомъ, что у него есть мать-пряха; но
такъ какъ и Парка—пряха, но солнцеву мать безъ осо-

бенной натяжки можно было соединить въ одно лице
съ Судицею. Само собою, что почтенный издатель этой
сказки можетъ отвѣчать только за вѣрность передачи
того, что ему было сообщено, но никакъ не за древ-
ность и цѣльность самой сказки.
Варіянты: А. Марко богатый и Василій безсчаст-
ныя Аѳ. Ск. I, 61; Б. ib II, 121; B. ib 124; Г. Словен.
Tři pera z draka, škult a Dobš. slov. poh. 125.
1) Въ А. долю новорожденному даютъ два старика
нищіе. Одинъ изъ нихъ говоритъ другому: „тамъ-то
родился сынъ; какъ ему велимъ нарещи имя и какимъ
надѣлимъ счастіемъ?“—Имя нарещи ему Василій, про-
званіе—Безчастный, a богатствомъ наградимъ его Марка
богатаго, у котораго ночуемъ.—Въ Б. вмѣсто нищихъ
—Ангелъ небесный, въ В.—Господь Богъ въ видѣ ни-
щаго, въ Г. нѣтъ ничего соотвѣтствующаго первой части
сказки о дѣдѣ-Всевѣдѣ.
Марко напрасно старается извести своего наречен-
наго зятя и наслѣдника. Ребенкомъ бросаетъ его въ
снѣжный сугробъ, пускаетъ на воду въ засмоленномъ
боченкѣ. Узнавши его потомъ въ молодомъ монастыр-
скомъ служкѣ, онъ посылаетъ его къ себѣ домой съ
запиской, въ которой приказываетъ его убить. Одинъ
изъ стариковъ, давшихъ Василію долю, перемѣняетъ
записку. Наконецъ Марко посылаетъ зятя къ царю
змію, якобы получить съ него дань за 12 лѣтъ и
узнать у него о 12-ти Марковыхъ корабляхъ, которые
пропадаютъ уже три года. Въ В.—къ вѣщуну людоѣду,
справиться, какъ велико Марково богатство. Въ Г. бо-
гачъ посылаетъ юношу искать зла и добра, и въ доказа-
тельство что нашелъ, принести три пера съ хвоста змѣя.
2) Относительно задачъ, задаваемыхъ герою сказки
на пути къ змѣю, пока замѣчу только, что во всѣхъ
русскихъ вар. перевозчикъ проситъ узнать, когда ко-
нецъ его работѣ, a въ Г. босорка (вѣдьма), какъ бы ей
можно и въ бурю перевозить людей,—черта по види-
мому испорченная, равно какъ и то, что Янко не разъ,
а два раза переправляется черезъ море. Во всякомъ слу-

чаѣ, вода есть небо, и герой сказки идетъ къ существу
небесному, въ чемъ впрочемъ никто не сомнѣвался.
3) Благодаря прекрасной дѣвицѣ, похищенной
змѣемъ (А.), или женѣ людоѣда (В.), Василій полу-
чаетъ отвѣтъ на свои вопросы. Въ Г. одна изъ задачъ
Янка состоитъ въ томъ, чтобъ возвратить отцу царевну,
похищенную змѣемъ. Онъ находитъ ее за моремъ у
змѣя, котораго записыватель или разсказчикъ, достой-
ный благодарности за догадливость, въ текстѣ назы-
ваетъ богомъ *) вѣтровъ. Царевна вывѣдываетъ что
нужно у змѣя, вырываетъ три пера изъ его хвоста и
бѣжитъ съ Янкомъ.
Многочисленные Германскіе варіянты этой сказки
объясняются слѣдующимъ образомъ. Юноша, который
идетъ за море за тремя золотыми волосами или перьями
змѣя, великана или чорта, есть Торъ, на что между
прочимъ указываетъ и его названіе Торкиллемъ
(Thorkill) въ соотвѣтствующемъ разсказѣ Саксона грам-
матика. Змѣй и его замѣны—одно лицо съ Инд. Аги;
у Саксона онъ названъ Ugartilocus, т e. Utgardaloki;
именемъ Локи, того изъ Асовъ, который по всему бли-
зокъ къ ихъ врагамъ, Гигантамъ. Вторая и третья часть
сказки первоначально тождественны. Задачи получаемыя
и исполняемыя юношею тождественны съ самого важ-
ного, именно съ задачею убить спящаго змѣя и осво-
бодить похищенную имъ дѣвицу. Такъ жаба, которая
заткнула собою источникъ живой воды (чеш. ск.) есть
тотъ же змѣй Вритра, замыкающій дождевые источники
(Mannhardt, germ. Mythen 203—4; Gr. Myth. 223). Въ Слов,
вар. Г. двѣ огненныя скалы, которыя постоянно стал-
киваются между собою, далеко вокругъ разсыпая искры,
спрашиваютъ, когда онѣ перестанутъ биться? Это извѣст-
ный образъ тучь. Моментъ ихъ покоя или исчезнове-
нія изображаетъ тоже явленіе, что и пораженіе змѣя.
Однако сказка говоритъ, что скалы стонутъ, когда
убьютъ перваго прохожаго, что непонятно. Сухая груша
(вар. Г.) зазеденѣетъ и дастъ золотые плоды, когда
*) Сказочникъ изъ народа, сколько мнѣ извѣстно, не на-
зоветъ дѣйствующаго лица сказки богомъ. Тутъ слышна книга.

убьютъ червя, подтачивающаго ея корень. Но червь
есть тотъ же змѣй. Царевна больна (ib), ни жива, ни
мертва, п. ч. въ ея постели лежитъ ядовитый гадъ. Это
тоже небесная жена во власти змѣя.
Маннгартъ не понимаетъ одной черты, именно
перьевъ или волосъ змѣя. Какъ бы ни объяснялась эта
черта, но объясненіе ея не поведетъ къ отождествленія)
Вритры съ солнцемъ. Въ Слав, сказкахъ непонятна
личность перевозчика или перевозчицы.
И такъ, повторяю, вторая часть этой сказки долж-
на заключать въ себѣ мотивы, первоначально тожде-
ственные съ мотивами третьей. Это одинъ изъ многихъ
примѣровъ соединенія нѣсколькихъ представленій того
же событія, или (что менѣе точно) разложенія одного
и того-же событія на нѣсколько, различныхъ по формѣ.
Если во второй части говорится объ изсякшемъ источ-
никѣ, о деревѣ переставшемъ приносить плоды, о боль-
ной или похищенной дѣвицѣ, тамъ въ третьей части
слѣдуетъ ожидать рѣчи о змѣѣ или его замѣнѣ и объ
освобожденіи отъ него дѣвицы. На оборотъ, отъ змѣя
3-ей части можно заключать къ поименованнымъ выше
задачамъ 2-ой части. Связь эта сохранилась въ вар. Г.
и въ Нѣмецкихъ сказкахъ, но она нарушена въ ск. о
Дѣдѣ-Всевѣдѣ, въ которой двѣ послѣднія задачи 2-й
части противорѣчатъ появленію въ 3-ей Солнечнаго Бо-
жества вмѣсто змѣя. Въ А. и В. въ 3-ей части—рѣчь
о змѣѣ или людоѣдѣ; хотя связь этой части со 2-ю нѣ-
сколько затемнилась, однако двѣ задачи (именно узнать,
долго ли еще стоять дубу, который стоитъ уже триста
лѣтъ, и долго ли терпѣть мужичку, который, стоя
одной ногой на колышкѣ, мотается, куда вѣтеръ по-
вѣетъ) принадлежать къ одному кругу съ содержаніемъ
3-ей части. Василій толкнулъ дубъ ногою, ударилъ пал-
кою мужичка, и они разсыпались золотомъ, серебромъ
и камнями самоцвѣтными. Извѣстно, что добываніе со-
кровищъ (то есть солнечнаго свѣта, скрытаго за ту-
чами) посредствомъ удара есть дѣло Громоваго Божества.
Пока божественность героя сказки была ясна, не
нужно было объяснять, зачѣмъ, онъ, Громовое Боже-

ство, идетъ къ своему врагу змѣю. Но когда герой сталъ
обыкновеннымъ смертнымъ, то понадобились объясне-
нія, заключенныя въ 1-ой части разсматриваемой сказки.
Судьба (какъ бы она ни представлялась, въ видѣ ли су-
дицъ, бога въ образѣ нищаго или въ видѣ теченія
звѣзднаго объясняемаго звѣздочетами, какъ въ нар. ск.
Аѳ. ск. I, 122) назначила герою быть мужемъ дѣвицы
(лица, тождественнаго первоначально съ тою, которая
въ 3 ей части освобождена героемъ отъ змѣя) и на-
слѣдникомъ богатства существа представляемаго отцемъ
этой дѣвицы, но первоначально тождественнаго со
змѣемъ хранителемъ сокровищъ.
Положимъ, Усуда нельзя сравнивать съ дѣдомъ
Всевѣдомъ Чеш. сказки; но нельзя ли его сравнить со
змѣемъ сказки о Маркѣ Богатомъ и др. подобныхъ?
Конечно, для этого сравненія имѣется больше данныхъ,
Тѣмъ для перваго, но все таки слишкомъ мало. Первая
часть сказки объ Усудѣ есть варіянтъ самостоятельной
сказки о долѣ, или о богатомъ и бѣдномъ; 2-я и 3-я
ч. этой ск. только въ самыхъ общихъ чертахъ сходны
съ соотвѣтствующими частями сказки о Маркѣ. За-
дачи 2-ой части вовсе не указываютъ на основной миѳъ
о борьбѣ змѣя и грома; согласно съ этимъ и въ 3-ей
части появляется не змѣй или его замѣна, а Усудъ,
обставленный чертами, вовсе не указывающими на его
сходство со змѣемъ. Сказка эта, хотя можетъ быть срав-
нительно и нова, но замѣчательно цѣльна въ томъ смыслѣ,
что все въ ней имѣетъ прямое отношеніе къ судьбѣ.
Кто же такой Усудъ? Можетъ быть онъ есть солнце,
хотя это .и ничѣмъ не доказано. Можетъ онъ мѣсяцъ,
на что пожалуй указываетъ, периодичность съ которою
дворецъ Усуда измѣняется въ избушку, периодичность,
которую легче замѣтить въ мѣсяцѣ, чѣмъ въ солнцѣ.
У мѣсяца тоже есть дома (mondhäuser, mondsäle) или
по крайней мѣрѣ огороженные дворы („місяць ого-
родився*); онъ имѣетъ вліяніе на участь людей. A мо-
жетъ быть Усудъ—ни солнце, ни мѣсяцъ.
Ноябрь 1865 г.