Пешковский А. М. Школьная и научная грамматика. — 1918

А. М. Пешковский.
ШКОЛЬНАЯ и НАУЧНАЯ
ГРАММАТИКА.
Опыт применения научно-грамматических
принципов к школьной практике.
Издание 2-е, исправленное и дополненное, с приложением доклада:
„Роль выразительного чтения в обучении знакам препинания“, читан-
ного на Первом Всероссийском Съезде преподавателей русского языка
средней школы в Москве.
Цена 3 р. 50 к.
Литературно-Издательский Отдел
Народного Комиссариата по Просвещению
МОСКВА. — 1918.

Право издания книги А, М. Пеш конского „Школь-
ная и научная грамматика“ приобретено ъ собственность
Литературно-Издательского Отдела Народного Комиссариата
по Просвещению сроком на 5 лет, по 15 декабря 1923 года.
Никем из книгопродавцев указанная на книге цена не
может быть повышена под страхом ответственности перед
законом страны.
Заведующій Литер.-Издат. Отделом
П. И. Лебедев-Полянский.
15/XII 1918 г.
Типографія Вильде.«преемн. К. К. Гаусманъ, Брестскій пер., д. № 2.

ВВЕДЕНИЕ.
Очень многие слова русского языка имеют ту особенность,
что выделяют в своих звуках и в своем значении в созна-
нии говорящего две различные стороны: основную, или ве-
щественную, и добавочную, или формальную. Первая сторо-
на сознается как главный элемент слова, как его остов или
ядро, нуждающееся лишь в> известной обработке или обо-
лочке, чтобы стать словом. Вторая сознается как эта самая
оболочка, как нечто видоизменяющее и дополняющее основ-
ную сторону. Так, например, в слове „рыба“ мы можем раз-
личить, с одной стороны, звуки р, ы и б („рыб“), как эле-
менты, связанные с главным значением слова, с самым поня-
тием холоднокровного позвоночного животного с плавниками
и двухкамерным сердцем, а с другой стороны, звука, как эле-
мент, связанный со значением именительно-винительного паде-
жа единственного числа женского рода. В слове „иглы“—с
одной стороны, звуки и, г и л („игл“), дающие значение швей-
ного орудия, ас другой стороны—звук ы и то, что ударение
на первомъ слоге\ что вместе дает значение именительно--
винительного падежа множественного числа (срвн. „иглы“ со
значением род. ед.). В слове „десны“—с одной стороны зву-
ки д, с, н и изменчивый гласный элемент после д („десн“—
„дёсн“) со значением мягкого вместилища зубного корня,“а
с другой стороны: 1) звук ы, 2) ударение на первом слоге»
3) ё после д, что все вместе создает значение именительно--
винительного падежа множ. числа (срвн. „десна“, .„десны“,
„десне“ и т. д. в единственном и „дёсны11, „дёсен“, „дёснам“
и т. д.і BQ множественном). И так в каждом таком слове. Но
наряду с такими словами в русском языке есть немало слов,

не разлагающихся на такие два ряда элементов. Таковы, напр.,
слова: „без“, „вчера“, „нет“, „конечно“, „какаду“ и т. д. Осо-
бенность слов 1-го рода называется их формой, а сами сло-
ва называются словами, имеющими форму, или, короче, фор-
менными словами. Слова же второго рода называются, по
сравнению с ними, бесформенными словами. В форменном
слове все, что относится к основному, вещественному значе-
нию, называется основной принадлежностью или, короче,
основой слова, а все, что добавляет и видоизменяет эту ос-
новную принадлежность, —формальной принадлежностью сло-
ва. В формальную принадлежность входят таким образом:
\у отдельные формальные части (как „а“ в слове „рыба“,
или „ы“ в словах „иглы“ и „дёсны“); 2) изменение некото-
рых звуков основы, или так называемое чередование звуков
(напр., чередование е—ё в „десна—дёсны“); 3) место ударе-
ния, а в других языках и некоторые другие признаки. Важ-
нейшим из этих признаков для русского языка являются от-
дельные формальные части, называющиеся еще иначе аф-
фиксами.
Нетрудно видеть, что слово может иметь форму только
благодаря тому, что в языке есть слова, однородные с ним,7
при чем одни слова однородны с ним по своим основным при-
надлежностям (напр., со словом „рыба“ однородны слова
„рыбы“, „рыбу“, „рыбный“, „рыбак“, „рыбешка“ и т. д.), а
другие по своим формальным принадлежностям (напр., со
словом „рыба“ слова „вода“, „нога“, „голова“, „рука“ и т. д.,
со словом „иглы“ слова „икры“, „пилы", „струны“, „спины
ит. д.). Именно благодаря такому двойному сравнению, про-
изводимому нами полусознательно в процессе речи, и про-
исходит разложение таких слов в сознании на два ряда эле-
ментов. Напротив, бесформенные слова стоят изолированно
в языке, их не с чем сравнивать, откуда и происходит их
бесформенность.
С большинством форменных слов дело обстоит, впрочем,
еще сложнее. Они ассоциируются не с 2-мя рядами однород-
ных слов, а с гораздо большим числом рядов. Так, слово
„девица“ ассоциируется не только с „девица“, „девицы“, „де-
вице“ и т. д. и с „рыба“, „вода“ и „игла“ и т. д., но еще

и с двумя другими рядами: 1) дева, девственный, девка, дев-
чонка, девонька и т. д. 2) молодица, старица, юница, от-
роковица и т. д. Вследствие этого в нем, кроме основы
„девиц“ и аффикса „а“, выделяется еще более краткая
обнова, „дев“ и аффикс „иц“, так что всего получается две
основы (из которых одна как бы заключена в другую) и два
аффикса. А для слова „размашистый“ мы имеем уже шесть
рядов однородных слов (предоставляем читателю подобрать
их) и соответственно этому три основы и три аффикса (раз-
маш-ист-ый). Основы такого типа, как „Девиц“ или „разма-
шист“, „размаш“, т.-е. распадающиеся в свою очередь на
основу и аффикс, принято называть производными основами,
а основы типа: „дев“ или „маш“, не распадающиеся уже ни
на что, непроизводными основами, или корнями. Аффиксы,
стоящие перед такой непроизводной основой, называются пре-
фиксами; аффиксы, стоящие внутри такой основы (таким аф-
фиксом, напр., можно -считать в русском языке вставку о и
ев формах род. множ. „игол“, „окон“, „дёсен“, „вёсен“, „вё-
сел“ и т. д.),—инфиксами; аффиксы, стоящие после такой ос-
новы,—суффиксами. Суффиксы, образующие окончание па-
дежа в склонении и лица в спряжении, называются нередко
флексиями.
По значению всё формальные принадлежности делятся на
два основных, резко различных разряда. Одни обозначают
только различия в отношениях слов и представлений друг
к другу и не изменяют ничуть самих представлений (срвн.
„награда брата“ и „награда брату“, „увлеченье брата“ и
„увлеченье братом“, значения слов остаются совершенно од-
ни и те же, а отношения между ними меняются), другие,
напротив, не меняют отношений между словами, во зато ме-
няют самые значения слов („награда брата“, „награды брать-
ев41, „дом брата“ и „домик братца“, „увлечение братом“ и
„развлечение братишкой“). Формальные принадлежности 1-го
рода называются синтаксическими, а 2-го рода—несинтакси-
ческими. Называют их еще также словоизменительными и
словообразовательными, основываясь на том, что первые со-
здают только различные изменения одного и того же слова

и не помещаются в словарях *), (напр., формы „брат“, „бра-
та“, „брату“, „братом“, „о брате“ все вместе образуют одно
и то же слово, и первая из них служит в словарях предста-
вительницей всех остальных), вторые же создают отдельные
слова, помещающиеся в словарях (брат, братец, братишка
и т. д.). Но названия эти менее точны, и во всяком случае
различение 2-го рода не совсем совпадает с различением 1-го.
Форма числа существительного, напр., является несинтакси-
ческой формой, так как не изменяет отношений между сло-
вами и изменяет их значения (срвн. выше 1-й пример), а в
то же время она в словарях не помещается и отдельного сло-
ва не образует. То же относится и к форме степени сравне-
ния прилагательных и наречий и к некоторым другим.
Синтаксическими формами русского языка, как показыва-
ет анализ значения их, являются: падеж существительного,
падеж, число, род и краткая (сказуемостная) форма при-
лагательного, лицо, число, род, время и наклонение глагола.
На границе между синтаксическими и несинтаксическими
формами стоят те из несинтаксических форм, в которых из-
менение значения слова в то же время меняет и отношения его
к другим словам. Таковы прежде всего формы частей речи
(„белый“, „белизна“, „бело“, „белеет“, „белеть“ разнятся
прежде всего по оттенкам самого значения, но в то же вре-
мя и отношения, в которые они способны вступать с други-
ми словами, совершенно различны), формы степени сравне-
ния („белее“ требует родительного падежа, а „бело“ не тре-
бует), формы залога („читает“ кого, а „читается“ кем) и вида
(„спать“ не требует винительного падежа, а „проспать“ тре-
бует) в глаголах. В тесной связи с синтаксическими стоят
*) В данном случае самое отсутствие формальной принадлежности
вызывает в сознании определенное формальное значение (именительн.
пад. ед. ч.), потому что другие основы, аналогичные во всех осталь-
ных падежных формах с данной (дом, сад, сын и т. д.), тоже не име-
ют никакой формальной принадлежности и притом в тех же синта-
ксических положениях. Это одинаковое отсутствие аффикса играет
в языке ту же роль, что одинаковое присутствие его во всех других
Случаях. Это так называемые отрицательные формальные принадлеж-
ности.

также такие несинтаксические формы, которые влияют на син-
таксические формы других слов. Так, число и род существи-
тельных, будучи сами по себе несинтаксическими, влияют
на число и род прилагательных и глаголов (согласование) и
jeM получают известное отношение к синтаксическим фор-
мам.
Все остальные формы русского языка (как, напр., формы
уменьшительности, увеличительности, ласкательное™ и т. д.)
являются уже совершенно не синтаксическими.
Как по отношению к формам вообще все слова делятся
на форменные и бесформенные, так и по отношению к важ-
нейшим формам, именно синтаксическим, все форменные
слова делятся на слова с синтаксическими формами и слова
без синтаксических форм. Каждый из этих разрядов мы
рассматриваем порознь.
Слова с синтаксическими; формами представлены в рус-
ском языке двумя основными разрядами: словами склоняемы-
ми и словами спрягаемыми. Для первых характерна синта-
ксическая форма падежа, и самое изменение их по падежам
называется склонением, для вторых—синтаксические формы
лица, числа, рода, времени и наклонения, и самое изменение
их по этим формам называется спряжением. Первые назы-
ваются еще иначе именами, вторые —глаголами. Имена распа-
даются в свою очередь на две категории. В одних синтакси-
ческой формой являются только падеж, число же и род хотя
и есть, но не имеют синтаксического значения (форма „бра-
тья“, напр., может вступать во все те же отношения к дру-
гим словам, что и форма „брат“, форма „ученица“ не раз-
нится в этом отношении от формы „ученик“, форма „она“—
от формы „он“ и „оно“). Это—имена существительные.
В других именах синтаксическими формами служат падеж,
число и род, все вместе определяющие отношение данного
слова к другому слову, которое всегда должно быть как раз
существительным („белый“ и „белые“, „белый“, „белая“ и „бе-
лое“ могут относиться только к существительному и притом
только к одному определенному существительному данного
контекста, к которому отсылают формы падежа, числа и рода
этих слов, точно так же и „мой“, „мои“, „мой“, „моя“, „мое“,

„второй“, „вторые“, „второй“, „вторая“, „второе“). Это —
имена прилагательные.
По своим несинтаксическим формам существительные,
прилагательные и глаголы тоже резко различаются между
собой. Очень большое число существительных имеют свои
специальные формы существительности (напр., суффикс
„изн“; „белизна“ от „белый“, „желтизна„ от „желтый“, суф-
фикс— „от“: „доброта“ от „добрый“, суффикс—„ость“: „глу-
пость“ от „глупый“ и мнч др.), огромное большинство при-
лагательных имеет специальные формы прилагательности
(„умный“, „славный“ от „ум“ и „слава“, „конский“ и „жен-
ский“ от „конь“ и „жена“, „шумливый“, „крикливый“ от
„шум“ и „крик“ и т. д.), часть прилагательных, именно так
называемые прилагательные причастия, не имея этих форм,
имеют зато специальные причастные формы (читающий, чи-
тавший, читаемый, читанный), наконец, все глаголы имеют
свои специальные несинтаксические формы залога (читает—
читается) и вида (читал—прочитал), а огромное большинство
глаголов, сверх того, и специальные формы пглагольностии
(„глупею“, „зеленею“ от „глуп“, „зелен“, „тоскую“, „врачую“
от „тоска“, „врач“ и т. д.). В некоторых словах сталки-
ваются, правда, несинтаксические формы нескольких разрядов
(напр., в слове „шумливость“ форма прилагательное™ „лив“
и форма существительности „ост(ь)“, в слове „писание“ фор-
ма глагольности „а“, форма причастности „н“ и форма су-
ществительности „и“ в слове прояснившийся глагольные
формы вида и залога: „про“ и „ся“ и формы причастия „вш“,
в слове „грабительствую“ 2 формы существительности „тель“
и „ств“ и две формы глагольности „и“ и „у“ и т. д.), и это
отражается соответственно на формальном значении таких
слов. Однако нетрудно заметить, что не все эти формы со-
знаются в таких случаях одинаково интенсивно и что побе-
ждает именно та форма, которая согласуется с разрядом,
устанавливаемым для данного слова его синтаксическими
формами (обыкновенно последний суффикс, находящийся пе-
ред флексией),так что, например, в слове „шумливость“ высту-
пает на первый план в сознании суффикс существительности
„ост(ь)“,в слове „грабительствую“—суффикс глагольности „у“

и т. д., в случаях же полного противоречия между несин-
таксическими и синтаксическими формами (что мы имеем в
причастиях, где все синтаксические формы обозначают при-
лагательность, а все несинтаксические либо близки к гла-
гольности, либо прямо обозначают глагольность) получается
специальное комбинативное значение всего разряда (см. ниже).
Слова без синтаксических форм представлены в русском
языке 3-мя разрядами: 1) слова, связанные по своему проис-
хождению и по своим несинтаксическим формам с прилага-
тельными и отчасти с существительными и имеющие свою
специальную несинтаксическую форму наречия (в несколь-
ких разновидностях: светло, умно, крайне, внешне, угрожаю-
ще, адски, дьявольски, вплотную, врассыпную, докрасна, до-
бела, дважды, трижды и др.); часть из них характеризуется
еще несинтаксической формой степени сравнения (светлее,
светлейте, наисветлее); 2) слова, связанные по своим несин-
таксическим формам с глаголами и имеющие, сверх того, спе-
циальную несинтаксическую форму деепричастия (читая, чи-
тав, читавши); 3) слова, связанные по своим несинтаксиче-
ским формам с глаголами и имеющие, сверх того, специаль-
ную несинтаксическую форму инфинитива (читать, нести,
течь).
Из сделанного обзора видно, что среди найденных нами
разрядов есть такие, к которым отдельные слова относятся
не только по той сумме форм, которая подводит слова под
тот или иной разряд (т.-е., напр., синтаксические падеж, число
й род—для прилагательного, лицо, число, время и накло-
нение—для глаголов и т. д.), но и по той специальной формеу
которая характерна для каждого из разрядов (суффиксы при-
лагательных, глаголов и т. д.). Такие разряды являются, оче-
видно, уже не только разрядами, а и особыми формами язы-
ка, притом формами основными, как бы суммирующими в
своем значении значения всех тех форм, которые создают
данный разряд. Это формы так называемых частей речи.
Выше мы установили семь таких форм-разрядов: глагол,
прилагательное-причастие, существительное, наречие, дее-
причастие, инфинитив. Теперь мы должны перейти к зна-
чениям их.

Мы уже видели, что каждое форменное слово разбивается
по звукам и по значению на две стороны, — вещественную и
формальную. Таким образом, в каждом таком слове заключено,
с точки зрения грамматической, не одно значение, а два. В
огромном же большинстве таких слов значений еще больше,
так как слова эти имеют большей частью, как мы видели,
по нескольку форм („дев-иц-а“, „раз-маш-ист-ый“), а каждая
форма имеет свое значение. Следовательно, говоря о значении
какой-нибудь части речи, мы должны будем выделить из
всего слова только одну формальную принадлежность и на
её значении сосредоточиться, а от значения корня и от зна-
чения других формальных принадлежностей совершенно от-
влечься. Предупреждение это нами делается в виду того, что
корень по значению может, как это мы сейчас увидим, про-
тиворечить формальным принадлежностям слова, а формаль-
ные принадлежности могут, в свою очередь, противоречить
друг другу.
Возьмем слово „белизна“. Что обозначает здесь суффикс
существительное™ „изн“? Как видоизменяет он значение кор-
ня? Корень обозначает в данном случае цвет („бел“), т.-е.
нечто существующее не само по себе, а в предметах. Дру-
гими словами, корень означает здесь известный признак пред-
метов и отсылает нашу мысль непременно к соответству-
ющим предметам (снег, известь и т. д.). Однако, все слово
такого впечатления не производит, а, напротив, сосредоточи-
вает нашу мысль на этом признаке, как на чем-то отдельно
существующем. Если мы вникнем в тот образ, который ри-
суется нам при слове „белизна“, то заметим, что белый цвет
в момент думания этого слова занимает центр нашего вни-
мания, что он даже как будто заполняет собой все поле
внимания и изгоняет из него все отдельные белые предметы.
Другими словами, он сам рисуется нам в этот момент как
своего рода предмет. Все это превращение признака в Свою
противоположность, в предмет, происходит, очевидно, благо-
даря суффиксу „изн“ (срвн. слово „бела“, где такого пре-
вращения нет), и в этом и состоит значение формы суще-
ствительного. В таких словах, как „желток“, „белок“, „синяк“,
„бурак“, „толстуха“, „старуха“, „старик“, „рыжик“, „черника“,

„чернец“ и т. д., значение эта выявляется еще резче: корни
здесь все время обозначают признаки, а сами слова уже на-
стоящие, очень разнообразные предметы. Вникнем еще в
слова: „хождение“, „ходьба“, „походка“. Корень обозначает
здесь действие, т.-е. опять что-то такое, что отдельно от
действующих предметов не существует. А суффикс опять со-
средоточивает нашу мысль на этом действии, как на чем-то
отдельно существующем, как на предмете*).
Теперь возьмем слово „зверский“ и „звереет“. Здесь мы
видим совершенно противоположное. Корень здесь обозна-
чает предмет („зверь“), а суффиксы в обоих словах превра-
щают его в признак, потому что уже не сосредоточивают
мысли на этом предмете, а, наоборот, отсылают ее сразу к
какому-то другому предмету, характеризуемому с помощью
данного. И в „зверский“ и в „звереет“ мы думаем уже не о
звере, а о ком-то другом, имеющем или получающем при-
знаки зверя. В этом и состоит общее значение прилагатель-
ного и глагола. Сопоставляя же „зверский“ и „звереет“ ме-
жду собой, мы видим, что в глаголе этот оттенок осложнен
еще оттенком процесса перехода, действия. „Звереет“ обозна-
чает не обладание признаками зверя, а получение их, при
чем получение не извне, не помимо самого предмета, а бла-
годаря процессу, происходящему в самом предмете. Точно
так же в „грустит“ по сравнению с „грустный“, „печалится“ по
сравнению с „печальный“ рисуется опять-таки какая-то вну-
тренняя работа, какое-то действие. Подобным же образом
„светит“ по сравнению со „светлый“ показывает, что предмет
не только обладает качеством света, но и сам производит
*) В таких словах, как „ход“, „бель“, „ширь“, „глубь“ и т. д., тот
же оттенок предметности сознается и без всякого суффикса суще-
ствительности. Это объясняется влиянием системы форм языка, т.-е.
тем, что слова эти принадлежат по своим синтаксическим формам
(один падеж) к тому же разряду, что и слова „ходьба“, „ширина“ и
т. д. То же относится и к прилагательным, не имеющим суффикса
части речи, как „белый“, „серый“ и т. д. Одна возможность образовать
от них три синтаксических формы („белый“, „белая“, „белое“) отделяет
их от таких существительных, как „портной“, „прохожий“, и дает им
оттенок прилагательности.

свет, „дымит“ = производит дым, „пылит“ = производит
пыль, „пенит“ = производит пену, „мылит“ ™производит
мыло и т. д. Значит,. глагол по сравнению с прилагатель-
ными выражает признак, производимый самим предметом,
частью при помощи внешней деятельности (напр., „пылит“,
„дымит“, „глупит“), частью при помощи внутреннего про-
цесса („грустит“, „звереет“).
Наоборот, прилагательное, обозначающее, собственно го-
воря, просто,только признак, без всякого добавочного оттенка,
по сравнению с глаголом приобретает оттенок спокойствия,
недвижимости, постоянства: ленивый и ленится, насмешливый
и насмехается, подвижный и двигается, ломкий и ломается,
звонкий и звенит, скользкий и скользит; прилагательные во
всех этих парах обозначают либо характер человека, либо
природу предмета, т.-е. нечто постоянное, от его воли не.
зависящее.
Итак, значение этих трех важнейших форм частей речи
можно определить так: форма существительного обозначает
предмет, форма прилагательного — признак, заложенный в
природе предмета, форма глагола — признак, производимый
деятельностью предмета.
Остальные части речи по значению все связаны так или
иначе с этими основными тремя значениями. Так, наречие,
стоя в тесной связи с прилагательными, означает признак и
отличается от прилагательного только тем, что отсылает нас
не прямо к предмету, обладающему этим признаком, а к
чему-то такому, что высказано о предмете f „лениво дви-
гается“, „косо смотрит0, „дьявольски хитер0), т.-е. опять--
таки к признаку этого предмета (выраженному, конечно,
всегда прилагательным и глаголом). Таким образом, наречие
обозначает как бы признак во 2-ой степени или признак при-
знака. Деепричастие тоже обозначает всегда какое-либо по-
бочное действие, служащее признаком главного („зверея“ от-
сылает нашу мысль к какому-то другому действию, совер-
шенному предметом во время процесса озверения), и в этом
его значение совпадает со значением наречия. Но в то же
время здесь есть явный оттенок процесса, действия, совер-
шенно отсутствующий в наречии. Таким образом, дееприча-

стие заключает в себе комбинацию значения наречия и гла-
гола, с перевесом, повидимому, глагольного оттенка (имеем
в виду случай свободного употребления деепричастия, как:
„не учась, в попы не ставят“, где деепричастие относится не
только к главному действию, но и к другому предмету, как
его самостоятельное действие). Подобным же образом в зна-
чении причастия комбинируется значение глагола и прила-
гательного, с перевесом на этот раз оттенка прилагатель-
ности (срвн. постоянный переход причастий в прилагательные
и крайне редкий переход деепричастий в наречия). Наконец,
в инфинитиве мы сталкиваемся со своеобразным значением
действия, отвлеченного от действующего предмета (в „звереть“
нет ни малейшего намека на предмет, производящий данный
признак), но в то же время и не изображенного самостоя-
тельно, как предмет (срвн. „озверение“). Атак как все части
речи, да и все формы вообще, воспринимаются и сознаются
в языке прежде всего сравнительно, то такое отсутствие
предметности бросает инфинитив в объятия глагола и при-
дает ему все то же значение признака, производимого дея-
тельностью предмета. Получается, таким образом, живая гла-
гольная деятельность, оторванная от своего живого деятеля.
На примере форм частей речи мы видим, что значение
Некоторых форм удается анализировать на отдельных словах,
вырывая их из связи и не прибегая к связному тексту. Если
бы мы захотели анализировать значения числа и рода су-
ществительного, залога и вида глагола или, напр., такие
формы, как „беловатый“, „беленький“, „белехонький“, то мы
пришли бы к тому же результату: связная речь не понадо-
билась бы. Но это все потому, что это—формы несинтакси-
ческие.к При малейшей попытке анализировать значение син-
таксических форм, которые как раз должны в дальнейшем
наиболее занять нас, мы убедились бы, что на отдельных
словах это невозможно сделать. Такие формы, как „столу“,
„столом“ и т. д., вырванные из связи по значению, совер-
шенно неопределимы, что и понятно, если мы вспомним, что
они сами по себе не придают никакого оттенка основе, а выра-
жают только различные отношения её к другим основам.
Таким образом, теперь нам необходимо будет перейти от

отдельных слов к сочетаниям слов, или, короне, к слово-
сочетаниям.
Под словосочетанием мы будем понимать ряд таких слов
(2-х, 3-х или более, это безразлично), которые соединены в
речи и в мысли. Таким образом, напр., слово, стоящее перед
точкой, с начальным словом следующей фразы не составит
словосочетания в данной речи, сочетание «горы полные“ в
тексте: „когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы пол-
ные воды свои44 не составит словосочетания, и т. д. Наоборот,
такое сочетание слов, как „хорошей погоды“, „на столе“,
„желая взяться за труд“, „взяться за“, „взяться за труд“,
„желая взяться“ и т. д., при всей своей отрывочности явля-
ются возможными словосочетаниями, поскольку они могут
быть взяты из живой речи. Из приведенных примеров видно,
что словосочетания могут быть законченные и незаконченные
и что одно словосочетание может являться частью другого
В словосочетании, как и в отдельном слове, мы можем
тоже различать две стороны — вещественную и формальную.
Формальная сторона словосочетания выражается прежде всего
в строении его, т.-е. в той комбинации форм отдельных
слов, которая отличает грамматически данное словосочетание
от других. Словосочетание, напр., „хорошей погоды“ может
быть определено со стороны строения своего, как „прила-
гательное в род. пад. ед. ч.ч жен. рода, + существительное
в род. пад. ед. ч. жен. рода“, словосочетание „желая при-
нести пользу“, как „деепричастие + инфинитив + существи-
тельное в винительном падеже“, словосочетание „дом отца“,
как „существительное в именительно-вин. падеже + суще-
ствительное в род. пад.“ и т.д. Подобные формулы не явля-
ются только продуктом ученого анализа, а живут, как опре-
деленные шаблоны или трафареты нашей речи (конечно, не
в такой формулировке) в сознании всякого говорящего, хотя
бы и безграмотного. На это указывают наблюдения над тем,
как выучиваются строить свои словосочетания дети, как
строят новые фразы люди, обучающиеся иностранным язы-
кам (если только они учатся по естественной методе, а не
составляют фразу из отдельных слов чисто-грамматическим
путем), наконец, и главным образом, на это указывают на-

блюдения над изменением самих словосочетаний в жизни
языка. Из этих наблюдений можно видеть, что словосочетания
тоже ассоциируются между , собой, как отдельные речевые
единицы, и ассоциируются прежде всего именно по тому при-
знаку, который мы назвали „строением“ словосочетания. Сло-
восочетание, напр., „хорошей погоды“ ассоциируется, как
целое, со словосочетаниями: „чистой воды“, „прошлой весны“,
„ближней деревни“ и т. д.; словосочетание „желая принести
пользу“—со словосочетанием „умея переплетать книги“, „ри-
скуя потерять время“, „предполагая найти подводу“ и т. д.
А если так, то отношения между словосочетаниями внешне
аналогичны отношениям между отдельными словами, и то,
в чем сходен целый ряд словосочетаний между собой, можно
назвать формальной принадлежностью всего словосочетания.
Вот в каком смысле мы и сказали, что в словосочетаниях
тоже можно различать вещественную и формальную стороны.
Само собой разумеется, что формальная принадлежность
словосочетания будет явлением уже 2-ой степени, будет, так
сказать, формальной принадлежностью 2-го этажа, т.-е., что
она будет состоять из отдельных формальных принадлеж-
ностей слов, как и все словосочетание состоит из отдель-
ных слов. Однако, она не будет и простой суммой, этих фор-
мальных принадлежностей. Прежде всего читатель, вероятно,
уж£ заметил, что несинтаксические формы в нее не войдут:
словосочетания „дом брата“ и „домик братца“, „желая при-
нести пользу“ и „желая приносить пользу“ или „желая при-
носить неприятности“ построены совершенно одинаково.. Та-
ким образом, все несинтаксические формальные принадлеж-
ности (поскольку они не стоят в связи с синтаксическими,
см. стр. 7 и сл.) отойдут вместе с корнями к вещественной сто-
роне словосочетания. Далее комбинация данных синтакси-
ческих формальных принадлежностей явится именно комби-
нацией, а не суммой, потому что здесь замешано в дело
внутреннее единство, без которого ведь и самое сочетание
слов не является словосочетанием (см. выше). Наконец, кроме
отдельных синтаксических формальных принадлежностей, в
формальную сторону словосочетания войдут еще и некото-
рые другие признаки, которых в отдельных словах совер-

шенно нет и которые рождаются, как формальные признаки,
только вместе с самим словосочетанием. Сюда относятся:
1) Бесформенные слова, как части словосочетания. До сих
пор бесформенные слова совершенно ускользали от нашего
внимания, так как в них, с точки зрения форм отдельных
слов, наблюдать и изучать нечего. Не то в словосочетании»
Огромное большинство бесформенных слов принадлежит к
так называемым частичным словам, т.-е. словам, не имею-
щим самостоятельного значения, а получающим смысл только
при настоящих, полных словах, подобно тому как аффиксы
получают значение только при основах (срвн. „а“ в слове
„рыба“). Таковы, например, слова: „без“, „и“, „в“, „на“,
„хотя“, „даже“ и т., д. (предлоги, союзы и некоторые другие
разряды). Для современного сознания это—своего рода ото-
рвавшиеся аффиксы, получившие свободное хождение по языку,
хотя надо заметить, исторически дело обстоит как раз наобо-
рот: сами аффиксы везде и всегда образовывались из таких
слов, прильнув к другим словам, сделавшимся от этого осно-
вами; Частичные слова по значению тоже могут быть раз-
биты, как и формальные принадлежности, на те же 2 разря-
да: синтаксические или частичные слова и несинтаксические.
Предлоги, напр., обозначают только отношения между пред-
ставлениями („дом у отца“, „дом без отца“ „дом для отца“ ве-
щественно не различаются), союзы—только отношения между
мыслями („он ушел, и я остался“, „он ушел, а я остался“,—веще-
ственное содержание то же) и т. д. Это синтаксические частич-
ные слова. А, напр., слово „самый“ в сочетании „самый умный“,
„самый красивый“ и т. д. служит для выражения того же
оттенка, который заключен в аффиксе „-ейш-“ („умнейший“,
„красивейший“), слово „бывало“ в сочетании „говорит бы-
вало“, „скажет бывало“, „зайдет бывало“—для того же от-
тенка, который заключен в аффиксе „-ив-“ и в изменении
коренного „о“ в „а“ („говаривал“, „захаживал“), т.-е. для вы-
ражения степени сравнения в прилагательном и вида в гла-
голе. Значит, это—несинтаксические частичные слова (на этих
двух примерах видим, что частичные слова, правда, сравни-
тельно редко, могут быть и форменными, при чем сочетание та-
кого частичного слова с полным называется составной формой).

Огромное большинство частичных слов как раз синтаксичны
по значению, и понятно, что в словосочетании они играют ту
же роль, что и синтаксические аффиксы; словосочетания, напр.,
„ручка чемодана“ и „ручка от чемодана“ синтаксически раз-
нятся между собой, и строение первого мы определим, как
„существительное + существ.“ (подробности опускаем), а 2-го,
как „существительное -\- предлог + существительное“. А
таким образом, бесформенное слово „от“ и попадет в фор-
мальную принадлежность 2-го словосочетания. Более редкий
случай представляет участие бесформенных слов в строении
словосочетаний в качестве заместителей форменных слов.
Сюда относятся такие случаи, как: „далече грянуло ура“,
„без пальто“ и т. д. Строение первого словосочетания опре-
делится, как „наречие + глагол в среднем роде единствен-
ного чис. бесформенное слово в роли существительного
в именительном пад. ед. ч. ср. р.“, второго,—как „предлог 4~
бесформенное слово в роли существительного в родит. пад.и.
И хотя бесформенные слова участвуют в данном случае в
строении словосочетания уже не сами по себе, а только как
заместители форменных, однако косвенно, через посредство
. их, они все же являются частями данного словосочетания,
как камень, положенный „для весу“ в машину на место уте-
рянной части её.
2) Порядок слов. Этот/ признак в отдельном слове, ко-
нечно, невозможен, в словосочетании же приобретает очень
большое значение, и притом не только внешнее, но и вну-
треннее, так как всякое изменение порядка слов влечет за
собой изменение оттенка всего словосочетания (сравн.: „Чу-
ден Днепр при тихой погоде“, „Днепр чуден при тихой по-
годе“, „При тихой погоде чуден Днепр“ и т. д.). В некото-
рых случаях он даже, может, подобно частичным словам,
выполнять функцию аффиксов и других формальных принад-
лежностей (напр., в сочет. „мать любит дочь" и „дочь лю-
бит мать“, произнесенных с одинаковой интонацией и оди-
наковыми ударениями, порядок слов обозначает падеж).
3) Ритм и интонация словосочетания. Этот признак вхо-
дил у нас уже и в формальную принадлежность отдельного
слова в виде места ударения слова (а ударение всегда свя-

за но с ритмом и с мелодией речи). В словосочетании он
играет несравненно важнейшую роль и для некоторых раз-
рядов словосочетаний (см. ниже о сложном предложении)
является единственным формальным признаком.
Итак, вещественную сторону словосочетания образуют
все корни слов, входящих в него, и все несинтаксические
формальные принадлежности его; формальную сторону сло-
восочетания образуют: комбинация всех синтаксических при-
надлежностей его, бесформенные слова, как части его, по-
рядок всех его членов и ритм и интонация.
Выяснив основные и в то же время труднейшие понятия
грамматики, понятия формы слова и формы словосочетания,
мы можем теперь и точно-определить содержание этой на-
уки: грамматика есть наука о формальных при-
надлежностях слов и словосочетаний. Та часть
е§, в которой изучаются формальные принадлежности слов,
называется морфологией, а та часть, в которой изуча-
ются формальные принадлежности словосочетаний,— синта-
ксисом. Сама же она является лишь частью другой, более
обширной науки—Языковедения, на ряду со следующи-
ми частями: семасиологией, или наукой о веществен-
ных принадлежностях слов, фонетикой, или наукою о
звуковом составе языка независимо от значений слов и сло-
восочетаний, и лексикологией, или наукой о словах,
как речевых единицах, независимо от их распадения на ве-
щественную и формальную принадлежности. Фонетика в от-
деле о чередованиях звуков, распознаваемых только в опре-
деленных грамматических рядах (чередование в одном и том
же корне,1 в одном и том же префиксе, суффиксе), тесно
переплетается с грамматикой, почему й входит обычно, как
1-я часть, во все грамматики. С другой стороны, семасиоло-
гия тоже тесно подходит« к грамматике в 2-х отделах: 1) в
отделе об управлении слов, которое часто зависит от веще-
ственного значения (напр., непереходность „лежу“ и переход-
ность „люблю“), 2) в отделе о классификации слов, потому
что в некоторых языках некоторые семасиологические
разряды (напр., слова-местоимения, как: „я“, „кто“, „какой“,
„такой“, „кака, „так“, отчасти и численные слова, как „два“,

„дважды“) отличаются, в связи со своей семасиологической
природой, и некоторыми грамматическими особенностями.
В русском языке сравнительно с другими языками эти осо-
бенности очень малы, проявляются главным образом в син-
таксисе и во всяком случае не оправдывают внедрения
семасиологической классификации слов в грамматическую.
Теперь вернемся .к нашей главной задаче: к описанию
основных форм словосочетаний русского языка. Главнейшей
формой словосочетания, лежащей в основе всех остальных,
является в нем так назыв. „нераспространенное предложение“,
т.-e. „именительный падеж имени+согласуемый с ним глагол“
(„птица летит“, „умирающий застонал“). Из примеров видно,
что на месте именной части возможно и существительное и
прилагательное, но первое употребляется гораздо чаще, чем
второе, и по значению, как мы сейчас увидим, является здесь
основной формой, а второе—лишь её заместителем. Согласо-
вание происходит в тех синтаксических формах глагола, ко-
торыеч способны к грамматическому уподоблению имени, т.-е.
в формах лица и числа, а в прошедшем времени-т-р о да
и числа. Именительный падеж имени, как часть такого
словосочетания, называется подлежащим; глагол,как часть
такого словосочетания, называется сказуемым. По значе-
ние глагол в этом словосочетании ничем не отличается от гла-
гола, как отдельного слова, т,-е. обозначает признак, произ-
водимый деятельностью предмета. Имя же, с которым он согла-
суется, обозначает при помощи этого согласования тот са-
мый предмет, который своей деятельностью производит
свой признак. Таким образом значение всего словосочетания
может быть определено так: „такой-то предмет про-
изводит такой-то свой признак“.
Второй основной формой словосочетания является так
наз. „распространенное предложение“, т.-е., как показывает
самое название, та же первая форма, но грамматически рас-
ширенная и усложненная. Усложнение заключается в том,
что как именная, так и глагольная часть словосочетания
могут дополняться другими, приведенными с ними в связь)
синтаксическими формами, а именно:
1) Косвенными падежами имен, или так назыв. дополне-

паями („дом отца стоит на горе9, „разговор с больным вы-
звал припадоки). Как видно из примеров, на месте имени и
Tyt могут быть и существительные и прилагательные, но
опять-таки прилагательные сознаются только как замести-
тели существительных. По значению форма косвенного па-
дежа существительного совершенно не поддается определению.
Значения отдельных падежей настолько разнообразны, что
значение, всех их вместе взятых можно определить только
в масштабе всякой синтаксической формы, т.-е. как отно-
шение данного предмета к другому предмету или признаку.
К этому и сводится общее значение всех дополнений. Отно-
шение это может быть выражено или косвенным падежом
имени самим по себе, или, как показывают те же примеры, с
отдельным частичным словом (предлогом). В последнем слу-
чае получается так наз. составное дополнение („на горе“,
„с больным“). Само отношение носит грамматическое назва-
ние управления (слово „дом“ управляет словом „отца“, слово
„разговор“ управляет словами „с больным“ и т.д.) В упра-
влении можно различать случаи тесной связи управляющего
слова с управляемым именем, когда само вещественное зна-
чение управляющего слова или его определенные формаль-
ные особенности связаны с определенным падежом или опре-
деленным предлогом и падежом управляемого („вызвал при-
падок“, „выстоит час“, ;настоит на поездке“), и случаи бо-
лее свободного соединения („стоит на горе“, слово „стоит“
согласуется, по своему вещественному значению, с употре-
блением пространственного предлога с падежом, но не тре-
бует непременно предлога „на“: „стоит под горой“, „у горы“
и т. д., и возможно и совсем без предлога: „стол стоит“).
Эта свобода может доходить и до того, что теряется всякая
связь с каким-либо отдельным членом словосочетания, и до-
полнение относится ко всему словосочетанию („так он вам и
станет ездить каждый день на дачу“). Отношение 1-го
рода можно назвать управлением в собственном смысле, от-
ношение 2-го рода называется обычно примыканием, хотя
это название не совсем точно и его бы лучше оставить для
обстоятельства (см. ниже), а здесь ввести какой-нибудь но-
вый термин. Между собственно управлением и примыканием

дополнения существует, разумеется, бесчисленное количество
переходных ступеней. В зависимости от того, управляется
дополнение именем или глаголом (или примыкает к тому или
другому), различают приименные и Приглагольные дополне-
ния. Глаголы по отношение к дополнениям делятся на пере-
ходные и непереходные. Первые управляют своим допол-
нением (при чем в зависимости от управляемых падежа и
предлога получаются разные разряды переходности), ко вто-
рым оно примыкает. Дополнения могут управляться не толь-
ко подлежащим и сказуемым, но и другими дополнениями
и всеми другими членами распространенного предложения,
ниже перечисленными.
і 2) Именами, согласуемыми с другими именами, или так
наз. определениями („настала хорошая погода“, „отвечал
ученик Иванов“). Как видно из примеров, на месте имени и
здесь возможно и существительное и прилагательное, но
здесь отношение по значению как раз обратное тому, какое
было при подлежащем и дополнении: основной формой со-
знается прилагательное, а его заместителем существительное.
Притом заместительство это не столь полно, как при под-
лежащем и дополнении, ибо прилагательное располагает для%
согласования 3-мя і формами: падежом, числом и родом, а
существительное—только одной; падежом, да и то нормально
выполняющим, собственно, в языке другую функцию (упра-
вление). Поэтому в то время, как значение определения со-
впадает вообще со значением прилагательного (признак, зало-
женный в природе предмета), так как обусловливается все-
цело формами согласования в падеже, числе и роде, значение
такого определения, которое выражено существительным
(так наз. приложения), резко разнится от него: существитель-
ное и тут продолжает означать предмет („ученик Иванов“),
теряющий лишь известную долю своей самостоятельности и
относимый к другому предмету в качестве его признака.
Поэтому же такое определение может иметь при себе в свою
очередь другое определение („лучший ученик Иванов“), что
при обычном определении невозможно. Определения могут
относиться ко всем именам распространенного предложения»
т. е. и к подлежащему, и ко всем дополнениям.

3) Наречиями и деепричастиями или так назыв. обстоя-
тельствами („он хорошо пишет“, „он ел стоя“). Отношение
этого члена к другим, выражаемое, за отсутствием синтакси-
ческих форм, только порядком слов и интонацией, может
быть определено только как примыкание, а значение всеце-
ло определяется синтаксической стороной значений наречия
и деепричастия, как частей речи (признак признака). Соот-
ветственно этому, обстоятельство может примыкать ко вся-
кому члену распространенного предложения, обозначающему
признак, т.-е. и к сказуемому, и ко всем определениям, и к
другим обстоятельствам. В смысле наречий очень распро-
странено употребление бесформенных слов, как „домой“,
„здесь“, „там“, „вчера“ и т. д., которые в этом случае яв-
ляются заместителями форменных (см. выше). В виду их
многочисленности и частости употребления в такой роли, их
можно называть „неграмматическими наречиями“.
4) Инфинитивами, или второстепенными сказуемыми, ко-
торые так же, как обстоятельства, свободно примыкают к
другим членам распространенного предложения (притом к
любому члену) и также совпадают по значению с инфинити-
вами, как частью речи.
Все перечисленные добавочные члены распространенного
предложения называются второстепенными членами, а основ-
ные, одинаково присутствующие и в распространенном и в
нераспространенном предложениях,—главными членами.
Объединяя все члены распространенного предложения,
как главные, так и второстепенные, мы можем определить
эту форму словосочетания как [именительный падеж име-
ни+управляемые им имена+согласуемые с ним имена+име-
на 2-й, 3-й и т. д. степеней, стоящих в одной из этих свя-
зей с именами предшествующей степени+примыкающие на-
речий, деепричастия и инфинитивы] + [согласуемый с ним
глагол-f управляемые им имена-+-имена 2-й, 3-й и т. д. сте-
пеней, управляемые или согласующиеся с именами предше-
ствующей степени + примыкающие наречия, деепричастия и
инфинитивы]; или в более краткой формулировке: [Подлежа-
щее+дополнения, определения, обстоятельства и второсте-

пенные сказуемые] 4- [сказуемое+дополнения, определения,
обстоятельства и второстепенные сказуемые].
По значению эта форма словосочетания тоже будет, разу-
меется, лишь развитием предыдущей формы и будет обозна-
чать, „что такой-то главный предмет, стоящий, прямо или
косвенно, в известных отношениях к таким-то другим пред-
метам, признакам и признакам признаков, производит такой-
то свой главный признак, стоящий в свою очередь, прямо или
косвенно, в известных отношениях к предметам, признакам
и признакам признаков“. Заметим тут же, что значение это,
как и значение нёраспространенного предложения (см. выше),
как и всякое грамматическое значение, может стоять в полном
противоречии с вещественной стороной словосочетания. Так
в словосочетаниях „дом строится плотником“, „вор наказы-
вается властями“ вещественная сторона говорит, что главный
предмет ничего не производит, а, напротив, подвергается воз-
действию других предметов. Грамматическая же сторона гово-
рит, что он производит признак „строения“ или „наказания“
посредством других предметов.
На месте сказуемого и в распространенных, и в нерас-
пространенных предложениях может быть особое псказуе-
мостное словосочетание“, состоящее из частичного глагола,
теряющего в той или иной степени свое вещественное зна-
чение, и какого-либо второстепенного члена, вступающего с
этим глаголом в особо тесную связь и порывающего иногда
даже свои связи с другими членами, к которым он грамма-
тически относится. Такой глагол называется глаголом-связкой,
а второстепенный член является в этих случаях:
1) сказуемостным определением: а) „он был добр“, „дом
был каменный“, „он сделался болен“, б) „он был добряк“,
„он оказался добряк“ (сказуемое приложение);
2) сказуемостным дополнением: „он был добряком“, „он
оказывается добряком“, „он был высокого роста“;
,3) сказуемостным обстоятельством: „он был добрее“,
„он оказался наготове“.
Среди сказуемых второстепенных членов особое положе-
ние /занимает определение, выраженное прилагательным с
кратким окончанием („был добр“). Так как такое прилага-

тельное в качестве обычного определения в современном
литературном языке не употребляется, то самая краткость
окончания его стала в нем признаком сказуемости, и таким
образом сказуемостный член этого типа может быть выде-
лен, в противовес всем остальным, как морфологически ска-
зуемостный член.
Вследствие отсутствия в русском языке форм настоящего
времени от глагола „был“—„буду“ (служащего как раз чаще
всего глаголом-связкой), сказуемостное словосочетание ли-
шается часто своего 1-го члена („он добряк“, „он наготове“).
Однако по связи со всеми остальными сказуемостными груп-
пами такой второстепенный член здесь может считаться ска-
зуемостным при отрицательной связке.
Кроме сказуемостных членов в распространенных слово-
сочетаниях может быть выделен еще один разряд членов и
групп членов. Это—так назыв. обособленные члены и группы.
Отличаясь весьма мало от обычных членов и групп ро сво-
ему формальному строению (во что мы здесь не можем вда-
ваться ), они в то же время резко разнятся от них по ритму
и интонации, с какими произносятся. Именно ритм и инто-
нация этих групп (одиночные члены в таком положении редки)
уподобляются ритму и интонации целых предложений, когда
они служат частями другой более сложной формы словосо-
четания (так назыв. „сложного предложения“, см. ниже): „гу-
ляя по берегу ручья, я заметил“, „я виделся с человеком,
слывшим за умника“1, сравн. по интонации и ритму: „когда
я гулял по берегу ручья, я заметил...“, „я виделся с чело-
веком, который слыл за умника“. Эти-то ритмически-мелоди-
ческие признаки и обособляют эти группы из всего состава
распространенного предложения.
Кроме предлогов, в распространенном предложении встре-
чается ещё один важный разряд частичных слов — союзы,
служащие для выражения одинакового отношения двух чле-
нов к одному и тому же третьему („беру стол и стул“,
„свободный от забот и тревог“). Сами члены, объединенные
таким образом в своих отношениях к третьему, называются
однородными (хотя морфологически они могут быть и неод-
нородны), а все словосочетание, заключающее такие члены,—

слитным предложением. Однородные члены произносятся
всегда с особыми, характерными только для них, ритмом и
интонацией, ив очень многих случаях одни эти ритмическо-
мелодические признаки, без союза, создают значение одно-
родности (сравн. „не видно было берегов, плотины...“, где
уже одно чтение запятой исключает конструкцию: „берегов
плотины“). Такие члены можно наравне с членами, соединен-
ными союзом, тоже называть однородными, а само предло-
жение слитным.
После союзов и предлогов, являющихся, таким образом,
в рассматриваемой форме словосочетания по функциям своим
связками дополнений и связками однородных членов, должны
быть упомянуты в качестве особых разрядов частичных слов:
1) глаголы-связки (см. выше),
2) отрицательные частичные слова: („не“, „ни“),
3) вопросительные частичные слова: („ли“, „разве“, „уже-
ли“, „неужели“, „неужто“)/
4) повелительные частичные слова („пусть“, „ка“).
5) усилительные частичные слова, служащие для выделе-
ния какого-либо члена из среды других (напр., „то“ в соче-
таниях „ты-то это знаешь“, „это-то ты знаешь“, „знать-то ты
это знаешь“).
Всё они вместе с предлогами и союзами являются слу-
жебными членами предложения в отличие от ранее рассмо-
тренных полных или знаменательных членов.
Только что описанные формы словосочетаний имеют не
только все перечисленные структурные признаки, но и опре-
деленные ритмически-мелодические признаки, позволяющие
ясно отличать независимо от грамматического анализа закон-
ченное такое словосочетание от незаконченного .(сравн. ритм
и интонацию первых двух слов в словосочетании: „я отпра-
вился домой“ и в словосочетании: „я отправился“; для боль-
шей яркости сравнения рекомендуем в 1-м примере „захлоп-
нуть рот“ на границе второго и третьего слова, второй при-
мер произносить обычно—спокойно). Признаки эти еще мало
изучены, но на практике явно уловлены в знаках препина-
ния, ставящихся в конце этих словосочетаний. В общем можно
сказать, что грамматической цельности и сложности всегда

соответствует в. них ритмическая цельность и сложность,
так что, обрывая какое-нибудь распространенное предложе-
ние на всех его членах по порядку, мы всегда будем нахо-
дить в каждом месте разрыва иную, ноту и иную силу вы-
дыхания, соответственно общему ритмическо - мелодическому
строению его. Однако вся эта ритмическо-мелодическая фи-
гура (имеющая, конечно, много разновидностей) может на-
кладываться и на любую часть распространенного и нерас-
пространенного предложения (сравн. ритм и интонацию в
словосочетании „вчера вечером“, сказанного в ответ на вопрос:
„когда приехал?“ или восклицание Чацкого: „карету мне, ка-
рету!“), т.-е. на любое незаконченное словосочетание*). Объ-
ясняется это тем, что представления и группы представлений,
данные в предыдущем опыте говорящих, в обстановке речи
и в предыдущей речи (а иногда и ожидающиеся в последу-
ющей), могут не облекаться в словесную форму и таким
образом, с точки зрения речевого процесса, опускаться („под-
разумеваться“ по школьной терминологии)., В этих случаях
оставшиеся члены берут на себя ритмическо - мелодические
функции всего словосочетания, почему словосочетание и ока-
зывается по ритму и мелодии законченным. Такие словосо-
четания, являющиеся грамматическими частями рассмотрен-
ных выше типов, но по ритму и интонации аналогичные це-
лому виду их, называются неполными предложениями. Клас-
сификации неполных предложений мы не можем дать в этом
беглом очерке. Заметим только, что наиболее частый случай
неполноты, это.—отсутствие подлежащего: „пришел, увидел,
победил“, „любит—не любит“ и т. д. **)
*) Равно как и наоборот: словосочетание, грамматически закончен-
ное, может быть по ритму и интонации незаконченным, срав. выше
слова „я приехал“ в словосочетании „я приехал домой“.
**) В распространенном предложении при отсутствии одного из
его членов получается уже не словосочетание, а одиночное слово. Но
такие слова, не являющиеся частями словосочетаний и в то же вре-
мя по тем или иным признакам (в данном случае ритмическо-мелоди-
ческим) аналогичные целым словосочетаниям, мы можем называть
условно „словосочетаниями“, что делает возможным необходимое по
сути дела включение их в сферу синтаксического изучения. /

На границе между полными и неполными предложениями
стоят в нашем языке словосочетания, в которых сказуемое
имеет форму 1-го или 2-го лица единств, или множеств, чи-
сла („иду в аптеку“, „здравствуйте“), а подлежащих: „я“,
„тыа, „мы“ и „вы“ нет. Опущение подлежащего в них наи-
менее ощутимо, потому что других слов, кроме одного из
этой четверки, здесь быть не может, а при таких условиях
отсутствие слов не дает ощущения неизвестности (срав. от-
сутствие, подлежащего в 3-м лице, где кроме „он? может
быть любое существительное и в связи с этим неполнота
явно ощущается). Особенно это относится к повелительному
Наклонению, где ощущение подлежащего обычно.
От неполных предложений без подлежащего надо отли-
чать особую форму словосочетания, внешне с ними сходную,
но внутренне совершенно отличную. Как и они, она пред-
ставляет из себя вторую половину рассмотренных выше
форм (т.-е. сказуемое, одно или с дополнениями, определе-
ниями, обстоятельствами и второстепенными сказуемыми, от
него зависящими). Но в то время, как неполное бесподле-
жащное предложение сохраняет в своем глаголе полностью
значение форм согласования в лице и числе, а в прошед-
шем времени в роде и числе, так что, напр., в словосочета-
ниях: „пришел, увидел, победил“ или „любит—не любит“ мы
ясно относим глагол к чему-то опущенному, хотя бы и не
представляли себе этого опущенного в словесной форме, в
словосочетаниях типа „светает“, „мне взгрустнулось“ значе-
ние форм согласования в глаголе затушевано дефективностью
самого глагола (отсутствие форм „светаю“, „светаешь“,
„взгрустнулся“, „взгрустнулась“), что й создает особую фор-
му словосочетания, которую можно определить, как „не"
согласуемый ни с чем глагол-|-управляемые им имена> и т. д.
и т. д.“ Форма эта во всех остальных признаках и особен-
ностях, описанных выше (наличность сказуемостных и обо-
собленных членов, служебных членов, законченности ритмами
интонации и т. д.), вполне параллельна предыдущей форме,
так что по этому одному признаку (согласованность или не-
согласованность глагола) все глагольные словосочетания мо-
гут быть резко разделены на две основные категории. Сло-

восочетания с согласованным глаголом носят название лич-
ных предложений, словосочетания с несогласованным глаго-
ломъ—безличных предложений. Безличные предложения тоже
имеют свою классификацию, которую мы здесь принуждены
опустить.
На границе между личными и безличными предложениям»
стоят:
1) Бесподлежащные словосочетания с глаголом в 3-ем
лице множ. числа (а в прошедшем времени просто множ.
числа): „говорят", „от кого чают, того и величают“ и т. д.
Формы согласования в глаголе здесь сознаются, лицо и чи-
сло не затемнены, а в то же время опущение подлежащего
здесь выходит за пределы простой замены словесных пред-
ставлений бессловесными (сравн. „говорят“, сказанное с ука-
занием жестом на тех, кто говорит). Такие словосочетания
можно назвать неопределенно-личными предложениями.
2) Бесподлежащные словосочетания с глаголом во 2-м лице
единственного числа („тише едешь, дальше будешь“). Форма
2-го лица здесь тоже вполне ясна, но она здесь приобретает
особый обобщительный оттенок значения. Соответственно это-
му такие словосочетания можно4 назвать обобщенно-личными,
предложениями.
До сих пор мы намеренно употребляли термины „нерас-
пространенное предложение“, „распространенное предложе-
ние“, „неполное предложение“, „подлежащее“, „сказуемое“
в чисто условном смысле, обозначая ими определенные фор-
мы словосочетаний и слов и не касаясь их логико-психологи-
ческого содержания. Термин „предложение“ был для нас
только частью того или иного слитного речения. Однако
всякому известно, что происхождение этого термина—логико-
психологическое, и именно с определения этого термина,
как „мысли, выраженной словами“, и начинается традицион-
ный синтаксис. Таким образом, в терминах этих высказался
тот взгляд, что описанным выше формам словосочетаний
всегда соответствуют в процессе речи N отдельные логико-
психологические суждения (мысли). Точно также и термины
„подлежащее“ и „сказуемое“ хотя и возникли первоначаль-
но в грамматике, но уже издревле были перенесены в логику

как первый и второй члены суждения, а затем и в грамма-
тике всегда принимались как словесные выразители этих
двух членов. Теперь мы должны рассмотреть, в какой мере
все эти традиционные утверждения являются истинными.
Само собой разумеется, что нас будет занимать при этом не
самое происхождение этих терминов, а более широкий и бо-
лее важный для нас вопрос о соответствии или несоответ-
ствии вышеописанных основных форм словосочетаний основ-
ным формам внеязыкового мышления. В качестве основной
формы последнего мы будем принимать так называемое пси-
хологическое суждение, т.-е. соединение двух, представлений
посредством особо тесной и отдельным волевым актом уста-
навливаемой нами связи в одно психологическое целое. Первый
по времени член такой пары представлений мы будем назы-
вать психологическим подлежащим, а 2-второй—психологиче-
ским сказуемым. Задача наша будет определить, в каком отно-
шении к этой общей форме мышления стоят те специальные
формы языкового мышления, которые выше были конста-
тированы.
Наблюдения над обще психологической стороной речи и
над её соотношением с чисто языковыми фактами прежде все-
го показывают, что каждое наше психологическое суждение
мы отмечаем в речи особым ударением, более сильным, чем
то ударение, которое существует в каждом слове. Это то,
что раньше называлось „логическим ударением“ и что, имея
в виду обычные, не выверенные нормами логики мышление
и речь, правильнее будет называть „психологическим ударе-
нием“. Совершенно невозможно высказать что-либо, не сде-
лав такого ударения хотя бы на одном из высказанных слов»
Речь без таких ударений уподобилась бы звукам говориль-
ной машины и для живого и мыслящего существа! невозмож-
на. Если все высказываемое состоит из одного слова („хо-
рошо“, „здравствуйте“, „да“, „нет“), то это слово произно-
сится обычно с той самой силой ударения, с какой произно-
сится выделенное психологическим уда рением слово, когда
их несколько. С другой стороны, каждый сам на себе мо-
жет заметить, что, употребляя в речи на небольшом протя-
жении несколько ударений (напр., „да вы ее на сухо вытрите

да смотрите хорошенько, а то может заржаветь. Да не там,
не там, внутри надо. Экой какой несообразительный!“), он
испытывает при каждом ударении особое ощущение усилия,
и не только чисто-речевого, т.-е. старания произнести эти
слова сильнее и громче, но и какого-то вне-языкового усилия,
лежащего в основе языкового, какого-то как бы психологи-
ческого центра речи, момента наибольшей заинтересованно-
сти, наиболее активного отношения к мыслимому и говори-
мому. Это переживание и есть отдельный волевой акт, кото-
рый, как мы говорили, характерен для каждого отдельного
психологического суждения, и таким образом непосредствен-
ное самонаблюдение доказывает, что сколько психологических
ударений в речи, столько скрывается за ней психологических
суждений.
Анализируя далее, мы можем заметить, что психологиче-
ское ударение мы делаем всегда на слове, выражающем вто-
рой член суждения, психологическое сказуемое. В само/и деле,
первый член, т.-е. то представление, из которого мы исходим,
возбужден обычно у нас в уме уже обстановкой речи или пре-
дыдущей речью и есть уже нечто пережитое; в качестве тако-
вого он и не привлекает к себе внимания. Напротив, второй
член всегда есть нечто новое (имеем в виду эмоциональную но-
визну, конечно, а не непременно незнакомое представление),
нечто искомое, и в присоединении искомого к данному и со-
стоит описываемый душевный процесс. Если я, напр., спра-
шиваю своего слугу: „А ты ходил к Ивановым за провизией?",
то ясно, что представления о слуге („ты“), об Ивановых, о
провизии уже даны для данного суждения предыдущим опы-
том обоих говорящих и могут лишь служить отправным
пунктом суждения. Центром же его является возможность или
невозможность соединения с этими представлениями пред-
ставления о хождении слуги, которое и .будет психологиче-
ским искомым суждения, т.-е. его 2-м членом (в частности,
в данном случае не переходящим окончательно из искомого
в найденное, так как суждение вопросительное и соединение
представлений происходит предположительно). Соответствен-
но этому, слово „ходил“ и получает психологическое ударение,
а все остальные слова произносятся без него. Если же у меня

со слугой было условлено, что он должен сходить за про-
визией (т.-е. представления о слуге, о хождении и о провизии
будут данными), но не было вырешено, к кому именно [он
пойдет, то я спрошу: „А ты ходил к Ивановымъ за провизией?“
и слово „Ивановым“ выразит новую часть суждения, психол.
сказуемое, а все остальные слова—психол. подлежащее. На-
конец, если я знаю, что слуга ходил к Ивановым, но не знаю
точно, зачем, то я спрошу: „А ты Ходил к Ивановым за про-
визией?“ и слово „провизией“ выразит психол. сказуемое, а
все остальные — психолог, подлежащее. Нужно еще заме-
тить, что если психол. подлежащее достаточно ясно и живо
возбуждено в уме говорящего и слушающего обстановкой
или предыдущими опытом и речью, если говорящий не счи-
тает нужным указывать на него словами или напоминать о
нем слушающему, то оно совсем не выражается в речи, оста-
ваясь в области внеязыковых представлений. Так, в преды-
дущем примере слуга на мой вопрос, конечно, ответит: „хо-
дил“ или: |„к Ивановым“, или: „за провизией“, и не станет
повторять остальных слов вопроса. Если двое ясно услышат
выстрел, то или скажут: „стреляют“ *), или скажут: „это из
ружья“, или: „пушка!“, или: „это солдаты.учатся“ **), но почти
*) В этом случае Психол. подлежащим будет представление о вы-
стреле, а психолог, сказуемым самое слово, называющее это предста-
вление. Это—особый тип психологически-назывных? суждений. Многие
наши суждения, связанные с речью, состоят только в этом процессе
называния представлений, т.-е. перевода их из внеязыковой сферы в
языковую.
**) Здесь мы имеем случай выражения психол. сказуемого не-
сколькими словами (ведь психолог, подлежащим и здесь остается пред-
ставление выстрела, а психол. сказуемым оказывается объяснение его).
Это бывает тогда, когда психол. сказуемым является представление
сложное, расчленяющееся на несколько представление, из которых
каждое выражается.отдельным словом (в данном случае представление
о солдатском учении; сравн/ то же явление, как вполне обычное для
психолог, подлежащего). В этом случае ударение оказывается не на
всей группе слов, выражающих психол. сказуемое, а на каком-нибудь
одном слове, выражающем наиболее интенсивно сознаваемую часть
сложного представления („это солдаты учатся“). Только, в исключи-
тельных случаях два члена такого сложного представления могут по-

никогда не скажут: „это стреляют из ружья“, „это пушеч-
ный выстрел“, „этот выстрел объясняется тем, что солдаты
учатся“, и т. д. Фразы 2-го типа отдают самоучителем фран-
цузского или немецкого языка, фразы 1-го типа выхвачены
из жизни. Таким образом, в живой речи слова, служащие для
выражения психол. подлежащего, в большинстве случаев опу-
скаются (или, вернее, не зарождаются в процессе речи), чем
и объясняется образование неполных предложений (см. выше)
и их обилие в разговорном языке.
Теперь посмотрим, как относятся найденные нами сейчас
психологические величины, лежащие в основе речи, к опи-
санным ранее грамматическим величинам. Читатель, вероятно,
уже заметил, что на первый взгляд соотношения никакого.
Ударение может быть на любом члене предложения, следо-
вательно, психол. сказуемое может выражаться любым чле-
ном и психол. подлежащее любым; ударений может быть не-
сколько в одном предложении (сравн. пример выше; правда,
там предложение получается все-таки слитное, т.-е. с извест-
ными грамматическими особенностями, но вот примеры на
обычные предложения с несколькими ударениями: „да куда
же вы его девали?“. „А философ—без огурцов“. „Ты с басом,
Мишенька, садись против альта, я, прима, сяду против
вторы“, и т.д.), следовательно, одно предложение может вы-
разить несколько психологических суждений; наоборот, одно
суждение можно выразить несколькими предложениями (напр.:
„А ты ходил к Ивановым за провизией, как я тебе раньше
приказывал?“, сказанное с одним сильным ударением во всей
фразе), психол. подлежащее может быть совсем не выражено,
наконец, и психологическое сказуемое и психол. подлежащее
могут быть выражены и не отдельными словами, а целыми
группами слов, при чем слова, принадлежащие к той и дру-
гой группе, могут быть переплетены друг с другом в полном
лучать одинаковое (вернее, почти одинаковое) ударение (напр.: „пред-
ставьте себе, Иванов решил задачу!“, сказанное про ученика, не мог-
шего решить до сих пор ни одной задачи), а три, кажется, никогда;
при попытке сказать с 3-мя ударениями ту же фразу получаем уже
2 ритмических центра, т.-е. психол. сказуемых: „Иванов решил задачу“.

беспорядке (см. пример выше). Спрашивается: на чем же осно-
вано утверждение, что предложение есть выражение сужде-
ния и что грамматические члены его суть выразители психоло-
гических членов?
Прежде чем ответить на этот вопрос, обратим внимание
на следующие факты:
1) Чем далее мы будем отходить от аффективной стороны
речи и от индивидуальных условий ее, тем больше мы будем
подходить к совпадению числа психологических суждений с чи-
слом предложений. В научном языке, напр., по нашим наблюде-
ниямг число предложений и границы их всегда в точности
соответствуют числу и границам возможных психологических
суждений, так что даже и каждое придаточное предложение,
которых там особенно много, всегда предполагает отдельное
психологическое суждение (только слитные предложения и
тут всегда соответствуют стольким психологическим сужде-
ниям, сколько в них однородных членов, но это уже закон
самих слитных предложений). Таким образом, в наиболее
объективной сфере языка предложение действительно оказы-
вается выразителем отдельного психологического суждения.
2) Не каждый член предложения одинаково легко выде-
лить голосом, т.-е. сделать выразителем психол..сказуемого.
Возьмем, напр., предложение: „мой дядя самых честных пра-
вил“. Если бы мы хотели выделить голосом не „правил“,
а „мой“, достаточно ли было бы нам той силы ударения, ко-
торую мы применяем в этой фразе обычно? Конечно, нет;
пришлось бы ударить гораздо сильнее. Сам по себе этот слу-
чай совсем не невозможен (напр., если бы двое спорили о своих
дядях, чей дядя честных правил), но ясно, что с данной фор-
мой словосочетания он плохо ладит. По всей вероятности,
тогда было бы сказано: „честные-то правила у моего дяди,
а не у твоего“, или: „это мой дядя самых честных правил“
и т. д., при чем нетрудно заметить, что даже и при соответ-
ствующем изменении фразы определение все-таки продолжает
требовать большего ударения, чем дополнение. Однако, это
касается только приглагольного дополнения. Ударение на при-
именном дополнении, стоящем при подлежащем, тоже кажется
необычным и тоже требует особой силы („дом отца красив“

звучит странно; сравн. еще по силе ударения: „не стая воронов сле-
талась..., удалых шайка собиралась“, или: „когда же юности
мятежной пришла Евгению пора“). Далее заметим следующее:
если мы делаем ударение на грамматическом подлежащем,
то мы ставим его после грамматического сказуемого („за-
лаяла собака“, „пришел почтальон“, „сверкнула молния“) или
принуждены бываем опять-таки сильнее ударить на нем („со-
бака залаяла“, „почтальон пришел“, „молния сверкнула“). Зна-
чит, между членами суждения и членами предложения все--
таки оказывается какая-то связь, только более сложная, чем
это обычно предполагается. Обычность ударения на пригла-
гольном дополнении можно понимать, как результат того,
что сказуемое со всеми зависящими от него членами все--
таки чаще всего выражает психологич. сказуемое, при чем
ударение попадает только на одно слово, выражающее одну
часть этого сложного (см. выше примечание). Перестановку
подлежащего и сказуемого в тех случаях, когда на подле-
жащем ударение, можно понимать, как стремление говоря-
щего хотя бы порядком слов, соответствующим порядку пред-
ставлений, компенсировать тот разлад, который получился
между психологической стороной речи и грамматической. На-
конец, усиление ударения на подлежащем, когда оно вы-
ражает психол. сказуемое и стоит на первом месте (иногда
еще и выделение с помощью усилительных частиц: „это поч-
тальон пришел!“), можно понимать, как результат наиболь-
шего расхождения грамматики и психологии. Правда, и на
сказуемом в этом случае пришлось бы необычно сильное уда-
рение, может быть, даже более сильное, чем на подлежащем
(„пришел почтальон“, „залаяла собака“ и т. д.), но нужно
заметить, что такой случай уже совершенно исключителен,
потому что в случае соответствия грамматических членов пси-
хологическим нормальным порядком представляется только
прямой, а не обратный („собака залаяла“, „почтальон при-
шел“), а самое обращение порядка слов и есть обычно след-
ствие несоответствия грамматических членов психологическим.
Таким образом, анализ сравнительной силы психологических
ударений при разных синтаксических условиях (вопрос, к
сожалению, несмотря на свою огромную важность, пока еще

почти не изученный в науке) позволяет нам уловить все-таки
какую-то тенденцию грамматических членов равняться по пси-
хологическим,—тенденцию, правда, крайне глухую и глубоко
запрятанную, рядом видоизменяющих дело факторов, созда-
ющих чрезвычайно сложную сеть психо-грамматических отно-
шений, которую здесь по условиям места мы могли лишь
Слегка затронуть»
3) Вникая в грамматическое значение подлежащего и ска-
зуемого, мы найдем, что значение сказуемого соответствует
самой сущности психологического суждения в его отличии
от простой ассоциации двух представлений, т.-е. соответ-
ствует внутренней связи, которая устанавливается между ними
в суждении. Дело в том, что из всех синтаксических форм
только одни формы сказуемости (т.-е. синтаксические формы
глагола и в русском языке еще форма краткости в прила-
гательном) выражают отношение новое для мысли, отноше-
ние, открываемое в самом процессе мысли, тогда как, напр.,
формы падежа существительного или падежа, числа и рода
прилагательного выражают отношения, уже открытые мыслью
ранее (сравн. „дом отца“, „красивый дом" и „дом строится“;
первые словосочетания явно не закончены, и только при по-
мощи особенно сильного ударения на одном из их членов и
особых условий обстановки речи могут выразить цельное
психологическое суждение, 3-е словосочетание не нуждается
в добавлениях и сказанное каким угодно тоном и в каких
угодно условиях выражает цельное психологическое сужде-
ние). Это стоит в связи с той активностью значения формаль-
ной стороны глагола, которую мы ранее проследили. Именно
в этом „произведении“ предметом своего собственного признака
и выражается в языке самая сущность процесса мысли, сущность
связи между психол. сказуемым и психол, подлежащим. А
если так, то ясно, что вещественная сторона всякого глагола
+ все слова и формы, от него зависящие, должны выражать
само психолог, сказуемое, а все, что не зависит от глагола,
т.-е. подлежащее со всеми его членами, должно выразить пси-
хол. подлежащее. Если, переходя к конкретному случаю, в
словосочетании „мой отец думает выехать за границу“ „аф-
фикс“, „ет“ выражает связь между психол. сказуемым и психо-

лог. подлежащим, то ясно, что то, что он ближайшим образом
Присоединяет, т.-е. основа „дума“ и все от неё зависящее
(„выехать за границу“) и выразит психолог, сказуемое, а все
остальное („мой отец“)—психолог, подлежащее. Этому как
нельзя больше соответствует тот факт, что чаще всего уда-
рение бывает на одном из приглагольных членов: на при-
глагольном дополнении, на обстоятельстве v на приглаголь-
ном второстепенном сказуемом (последнее даже во всех тех
случаях, когда при глаголе есть второстепенное сказуемое).
Этому как нельзя больше соответствует и то, что глагол
так склонен превращаться в связку или терять хотя бы
часть вещественного значения (при второстепенном сказуемом),,.
Естественно, что при распадении психол. сказуемого на не-
сколько представлений, то представление, которое привле-
чет наибольшее внимание, выразится отдельным словом, а
не основой только. Таким образом грамматический анализ
тоже указывает на основное соответствие предложения пси-
хологическому суждению, а главных членов предложения (или
соответствующих словосочетаний в случае распространен-
ности)—членам суждений.
Собирая все три наблюдения в одно целое и противопоста-
вляя их констатированной ранее хаотичности ударений в
живой речи, мы можем сделать следующий вывод: прямого
соответствия между предложением и психологическим су-
ждением и между членами того и другого в языке нет, но в нем
замечаются две противоположные тенденции: одна—провести
это соответствие, другая—нарушить, запутать, видоизменить
его. И нам остается только определить причины происхо-
ждения каждой из этих тенденций, чтобы выяснить оконча-
тельно отношение предложений, к психологическим суждениям.
Первая тенденция коренится в самом происхождении гла-
гольного предложения. Нет сомнения, что описанное выше
значение глагольной формы есть исконное значение ее, создава-
вшееся в эпоху создания глагола (речь идет, конечно, о про-
блематическом, первичном периоде, языка человеческого без
отношения к отдельным языкам и о первичном глаголе), не-
сравненно живее, чем сейчас, стоявшее тогда в центре созна-
ния, что и выразилось в процессе создания этой формы. В

ту эпоху, надо полагать, форма эта всегда выражала соотно-
шение между психол. сказуемым и психол. подлежащим, а
соответственно и члены предложения всегда соответствовали
членам суждения. И поскольку значение этой формы в нас
живо, постольку оно и должно создавать тенденцию языка
и теперь провести это соответствие.
Вторая тенденция объясняется подсознательностью всякой
языковой формы, способностью ее облекать любое психиче-
ское содержание, а не только то, для выражения которого
она создана. Не надо забывать, что со стороны формальной
(а несколько менее и со всех других сторон) речь есть про-
цесс привычный, автоматический, как ходьба, игра на рояле,
плавание и т. д. В центре внимания всегда стоит то, что мы
говорим, а не то, как мы говорим. Отдельные формы слов и
словосочетаний, нами употребляемые, так же мало замечаются
нами, как отдельные движения ног, составляющие столь
сложный и так подробно изучаемый в физиологии процесс
ходьбы. Ясно, конечно, что чем древнее форма, чем исконнее,
чем употребительнее, чем посновнееи она, так сказать, для
языка, тем привычнее она становится, тем глубже она спу-
скается в область подсознательного и тем легче она обле-
кает собой всякое психологическое содержание. В этом отно-
шении для форм нераспространенного и распространенного
предложения соперников нет. Ведь это—самые основные и самые
общие формы словосочетаний языка, по отношению к кото-
рым все остальные являются лишь разновидностями и част-
ностями. Потому-то здесь и наблюдается наибольшее рас-
хождение между психологией и грамматикой.
Покончив с вопросом о взаимоотношениях предложения
и психологического суждения (одним из труднейших, надо
заметить, общих вопросов грамматики), нам остается только
сказать несколько слов о более сложной, чем предложение;
форме словосочетания, чтобы закончить наш очерк. Мы имеем
в виду так наз. сложное предложение. Хотя в языке есть спе-
циальные частичное слова, служащие для соединения пред-
ложений,—союзы (отчасти те же, что в слитном предложении,
отчасти другие, как:%потому что“, „хотя“ и т. д.),—однако
ритмическо-мелодические признаки побеждают в данном слу-

чае чисто-синтаксические, и предложения, внешне соединен-
ные союзом, внутренно часто оказываются принадлежащими
к двум разным сложным словосочетаниям (на письме это обо-
значается нередко точкой и точкой с запятой перед „и“, „а“ и
др.). Поэтому понятие сложного предложения приходится
основывать не на союзах, а, главным образом, на ритме и
мелодии речи и определять так:
Сложное предложение есть сочетание предложений, со-
единенных союзами, союзными словами или союзными син-
таксическими паузами и не разъединенных разделительными
синтаксическими паузами.
Под союзными словами мы понимаем такие слова, которые
хотя и служат для соединения предложений, но в тоже вре-
мя не являются частичными, а суть полные, самостоятель-
ные члены предложения, лишь попутно взявшие на себя со-
юзную функцию. Таково, напр., слово „который“, являющееся
всегда подлежащим или дополнением того предложения, в
котором оно находится; таковы слова „потом“, „затем“, явля-
ющиеся обстоятельствами ив то же время отчасти связы-
вающие данное предложение с предыдущим, и т. д.
Под союзной синтаксической паузой мы понимаем один
из двух типов ритмическо-мелодических границ: 1) повыше-
ние голоса с последующей паузой или без нее: „а дойдешь
до угла,—повернешь налево“; 2) однотонная интонация пере-
числения, т.-е. та же, что и в .слитных предложениях, но уже
в применении к целым предложениям, а не к однородным
членам с паузой или без нее („дойдешь до угла, повернешь
налево, войдешь в калитку первого дома, там к тебе вый-
дет человек...“—все это, сказанное тоном перечисления).
Под разделительной синтаксической паузой мы понимаем
понижение голоса с обязательной паузой после него (на
письме точка или точка с запятой).
Связь, устанавливаемая между предложениями, союзами
и союзными словами, может быть двоякого, рода: на началах
равноправия обоих соединяемых предложений и на началах
преобладания в синтаксическом сознании одного предложе-
ния над другим. Союзы и союзные слова, устанавливающие
связь первого рода, называются сочинительными, а союзы и

союзные слова, устанавливающие связь второго рада, — под-
чинительными. Из союзов все та, которые употребляются в
слитном предложении, суть в то же время сочинительные, а
ede остальные—подчинительные.
. В ритме и интонации тоже можно различить подчинитель-
ные и сочинительные формы (напр., из двух указанных выше
типов союзной паузы 1-й по значению подчинительный, а
2-й—сочинительный). Но употребление их не согласуется с
употреблением союзов (как и вообще ритм и интонация
сложного предложения не зависят от союзов; см. выше).
В подчинении можно различать особый вид его, осуще-
ствляемый вопросительными союзными словами, утрачиваю-
щими в той или иной мере свое вопросительное значение и
получающими в той же мере союзное значение („куда конь
с копытом, туда и рак с клешней“; „я встретился с челове-
ком; который считался погибшим“; „я не знаю, куда он
делся“). Это—так наз. относительное подчинение. В зависи-
мости от степени сохранения в союзном слове вопроситель-
ного смысла можно различать косвенно-вопросительную и
собственно-относительную разновидность его, а в зависимости
от формы, части речи союзного слова—именную и наречную
разновидность.
В тех случаях, когда предложения, соединенные союзами
или союзными словами, разъединены разделительной синта-
ксической паузой, связь, устанавливаемая союзом или союз-
ным словом, должна, конечно, изучаться, независимо от того,
что сами предложения относятся к двум отдельным формам
словосочетаний. Связь эта так и называется „сочинением
после разделительной паузы“ и „подчинением после разде-
лительной паузы“.
Все, что мы до сих пор говорили о формах словосочетаний,
относилось либо к предложениям, либо к сочетаниям пред-
ложений между собой. Поэтому, если бы мы здесь постави-
ли окончательную точку, то у читателя явилось бы пред-
ставление, что учение о предложении исчерпывает собой
содержание синтаксиса. И действительно, учение это игра-
ет в синтаксисе такую роль, что многие ученые прямо ото-
жествляют его с синтаксисом. Однако, чтобы быть точными,

мы должны в заключение заметить, что в языке есть слова
и словосочетания, не являющиеся ни предложениями, ни
частями предложений. Таковы прежде всего звательные
формы существительных (так назыв. звательный падеж), одни
или с зависящими от них членами. В русском языке этих
форм нет, но они всецело заменяются определенной ритми-
ческо-мелодической фигурой, соединенной с формой имени-
тельного падежа. Словам и словосочетаниям этим соответ-
ствуют в психологической подпочве речи не целые психоло-
гические суждения, а только Отдельные представления (про-
стые или сложные), не вступающие ни в какую связь с теми
суждениями, в словесное выражение которых вставлены дан-
ные звательные формы. Далее сюда относятся так наз.
вводные слова и словосочетания, являющиеся бывшими пред-
ложениями, утратившими вследствие частого вводного упо-
требления свое былое психологическое значение. Наконец, сю-
да относятся слова, для которых вообще нет соответствую-
щих представлений (и, следовательно, возможности участво-
вать в психологическом суждении), так как они обозначают
исключительно чувства (междометия). Все это—слова и сло-
восочетания, стоящие вне предложений. И хотя соотношения
членов внутри звательных и вводных групп ничем не отлича-
ются от соотношений, найденных нами внутри предложений,
однако сама наличность слов-форм, никогда не являющихся
частями предложений и в то же время могущих быть частя-
ми словосочетаний, не позволяет отожествить учение о
предложении с синтаксисом.

I.
Противоречия между школьной и научной
грамматикой.
Читатель нашего введения,% сохранивший какие-либо
школьные воспоминания из области грамматики, конечно,
обратит внимание на значительную разницу между тем,
что изложено в этой книге, и тем, что он усваивал когда-то
на школьной скамье. Й он заметит, конечно, что разница
это совсем не та, какую он находил или мог бы найти,
переходя от школьного учебника какой-либо другой на-
уки к академическому курсу её. Там, во всех других
областях, он Мог бы найти при переходе от низшей сту-
пени изучения к высшей иной способ изложения, иные
термины, более точные определения, большее углубление
в предмет, большее осмысление и обобщение фактов при
помощи теорий и гипотез, наконец, большее знакомство
с методами и историей науки. Но основные представления
его, взятые из школы, от всего этого не изменились бы:
признак делимости на 3 остался бы верен, хотя бы и ока-
залось, что это лишь частный случай признака делимости
на всякое число; земля осталась бы в его представлении
шаром, хотя бы и выяснилось, что шар этот на !/ИІ своего
радиуса сплющен у полюсов, и т. д. Не то в грамматике.
Здесь научное знакомство с предметом потрясает основы
школьного, здесь изучающему приходится не продолжать
и углублять изучение, а переучиваться. И эточпото-
му, что школьная грамматика не только упрощает фак-
ты, как всякая школьная переделка науки, но и иска-

жает их, не только умалчивает о том, что недоступно
школьному возрасту, но и дает ложные сведения о том,
что могло бы быть доступно ему. Коротко говоря, школь-
ная разновидность грамматики не только школьна, но
и ненаучна. Не предполагая в нижеследующем дать
исчерпывающую критику школьных учебников и не нахо-
дя даже вообще детальную работу этого рода необходи-
мой, мы, тем не менее, считаем небесполезным выяснить
здесь: 1) в чем состоит ненаучность школьной
грамматики, т.-е. какие именно особенности ее, какие
приемы изучения, какие отправные пункты создают про-
пасть между ней и научным пониманием предмета, и 2)
как создалась эта ненаучность, чем объяснить
этот беспримерный разлад между наукой и школьной фор-
мой ее. Ответом на первый вопрос может служить сле-
дующее:
1) В школьной грамматике отсутствует истори-
ческая точка зрения на язык. Мы уже знаем, что
язык непрерывно изменяется и что поэтому изучать его
можно только исторически. И хотя возможны и чисто
описательные труды для той или иной эпохи, и школьная
грамматика для младших классов, по понятным причинам,
как раз и должна ограничиваться описанием современно-
го состояния языка, однако историческая точка зрения
необходима и для всякого научного описания языка, так
как при отсутствии ее самое описание делается неточным,
сбивчивым, ненаучным. Поясним это примерами. В школь-
ных грамматиках говорится, что г, к, х смягчаются
в ж, ч, ш (но>а—ножка, рука—ручка, муха—мушка). Что
значит это „смягчаются“? Значит ли это, что г, к, х фак-
тически когда-то смягчились в русском языке, или что
они сейчас, ежеминутно, в процессе речи смягчаются
/что могло бы быть понято, конечно, только фигурально)?
Школьная грамматика на этот вопрос не отвечает, пото-
му что не различает вообще звукового прошлого и насто-
ящего в языке. А отсюда возникает и неверная передача
самого факта, потому что, если говорить о прошлом, то
надо сказать, что г, к, х смягчились, т.-е, перешли в

мягкие ж, ч, ш, что .процесс этот произошел в таком-то
языке (в данном случае не в русском, а еще в пра-сла-
вянском), в такую-то эпоху его (определяемую, конечно,
для доисторического времени не по годам, а соотноситель-
но с другими происходившими в языке звуковыми-измене-
ниями), путем таких-то и таких-то переходных стадий, в
положении перед такими-то и такими-то звуками, оказы-
вавшими такое-то и такое-то влияние на данные звуки;
если же говорить о настоящем, то ни о каком „смягчении“
не может быть и речи, потому что: 1) ж и ш успели уже
с тех пор отвердеть и сейчас не менее тверды, чем их
предки г и х, 2) те соседние звуки, которые оказывали
здесь когда-то смягчающее влияние, частью исчезли со-
всем из языка, частью исчезли из данных слов, частью
перестали оказывать это влияние, так что сейчас при од-
них и тех же фонетических условиях возможны и г, к, х и
ж, ч, ш (срвн.: „избегать“ и „избежать“, „прилегать“ и
„прилежать“, „истекать“ и „источать“, „влеку“ и „влачу“,
„лги“ и „лжи“, „греху“ и „грешу“); очевидно, сейчас здесь
не только ничто не „смягчается“, но ничто и не намекает
на происшедшее когда-то смягчение, и, с точки зрения
современного сознания, можно говорить только о чере-
довании г, к, х—ж, ч, ш в таких-то корнях и в таких-
то грамматических рядах. Так же неопределенно говорит
школьная грамматика и о всяких других звуковых пере-
ходах. Д и т, напр., „переходят“, по ее словам, в с перед т
(веду—вести, мету—мести). Значит ли это, что д и т здесь
когда-то перешли в с, или что сейчас, перед взорами
наблюдателя, они сменяют друг друга и тем создают впе-
чатление перехода? Если первое, то это неверно, потому
что с появилось здесь не прямо из д и т, а как резуль-
тат нескольких последовательных и очень сложных звуко-
вых переходов, на которых мы здесь не можем останавли-
ваться; если второе, то необходимо, чтобы условный смысл
слова „переходит“ был ясен из контекста- или оговорен
раз навсегда заранее, что, конечно, невозможно, если сам
автор не различает прошлого и настоящего в языке, если
историческая точка зрения ему чужда. Возьмём пример

из другой области,—из синтаксиса. Во всех школьных
грамматиках приводятся уравнения в роде: „не видно бы-
ло камышей“-}-„не видно было плотиныа+„не видно было
берегов“=„не видно было ни камышей, ни плотины, ни
берегов“, и на этом основании утверждается, что» здесь 3
предложения „сливаются“ в одно. Где и когда опять-таки
происходит этот процесс? В языке в какую-либо его эпоху,
или в уме говорящего, или на бумаге, или в представле-
нии автора? Неизвестно. Возьмем еще так наз. „сокра-
щенные придаточные предложения“. Термин невольно
наводит на мысль о каком-то языковом процессе, о том,
что где-то что-то когда-то „сократилось“ или, по крайней
мере, „сокращается“. Между тем исторически это прямо
неверно, так как те группы второстепенных членов, кото-
рые здесь имеются в виду, я те придаточные предложения,
к которым они приравниваются, ничем не связаны по про-
исхождению и развивались совершенно независимо друг
от друга. Неверно это даже и с точки зрения современ-
ного синтаксического сознания, так как нельзя сказать,
чтобы и сейчас в процессе речи эти краткие сочетания
сознавались заместителями полных, т.-е. чтобы они были
синтаксически параллельны друг другу, подобно тому, как,
напр., творительный сказуемостный параллелен именитель-
ному сказуемостному. Нет, сближение тут только сти-
листическое, и „сокращенное“ здесь = сокращенное
учеником или учителем при таких-то стилистических упраж-
нениях, при такой-то переделке текста. Но ясно, что, пе-
ределывая какой-либо текст, мы можем любое пространное
выражение „сократить“ на тысячу ладов, и ни с жизнью
языка, и ни с историей его это ничего общего не имеет.
Впрочем, нужно оговориться, что есть область, где и школь-
ные грамматики признают прошлое за языком: это—область
этимологии в научном смысле этого слова (то, что назы-
вается в школе „составом слов“). Но тут другая беда: из-
за прошлого они не видят настоящего, да и прошлое-то
рисуется им не исторически, а скорее как-то мифологи-
чески: в каждом слове отыскивается какая-то первопри-
чина, какой-то основной первозданный зародыш слова,

именуемый „корнем“, а все, что окружает этот зародыш,
разбивается более или менее произвольно на приставки,
суффиксы, флексии. Понятно, что в результате не только
история состава отдельных слов искажается (да и как
могла бы она быть прослежена без связи, со звуковым
прошлым языка?), но и описание современного морфоло-
гического состава языка делается неверным: суффиксы
индо-европейского пра-языка и других пра-языков почти
все приписываются современному русскому языку, а на-
стоящие русские, современные суффиксы совсем не упо-
минаются (примеры см. гл. III, а также „Русск. синта-
ксис“, стр. 19—22).
2) В школьной грамматике отсутствует и чисто опи-
сательная точка зрения, т.-е. стремление правдиво и
объективно передать современное состояние языка (хотя
бы только книжного или даже только языка тех или дру-
гих авторов). Если в школьных грамматиках и говорится,
что такая-то форма или такой-то оборот „употребляется“,
а такой-то „не употребляется“, то тут, в сущности, пси-
хологический центр тяжести лежит для автора не в са-
мом факте употребления, а в том, можно употреблять
или нельзя, следует или не следует. Дело в том,
что школьная грамматика преследует исключительно прак-
тические цели: научить „правильно читать, писать и
говорить“. Так как прет этом она обращается к читателю,
уже владеющему языком (поскольку речь идет об устном
и родном языке), то понятно, что целью ее становится
научить литературному наречию данного языка, оту-
чить школьника от особенностей детской, областной и
разговорно-литературной речи, провести в его языковом
сознании резкую разграничительную черту между лите-
ратурным и нелитературным, „правильным“ и „неправиль-
ным“. Но так как литературное наречие не есть нечто,
данное наблюдателю извне, как все другие наречия и го-
воры языка, а есть нечто, культивируемое исторически,
создаваемое в значительной мере усилиями отдельных авто-
ров и отчасти самих грамматистов, то понятно, что
полной объективности здесь по самому существу дела

быть не может. При решении вопроса, что литературно
и что нелитературно, личным вкусам грамматиста откры-
вается широкая дорога. Этим объясняются многие тради-
ционные искажения в области синтаксиса (напр.> исклю-
чение из описания, или даже объявление „неправильными“
таких употребительнейших в классической литературе
оборотов, как сказуемостное сочетание с полной формой
прилагательного, винительный при,отрицании, именитель-
ный самостоятельный), а отчасти и морфологии (напр.,
умолчание о таких деепричастиях, как: „прийдя“, „увидя“,
„услыша“ и т. д., едва ли не более частых, чем: „пришед-
шиа, „увидев44 и т. д.). Нужно, впрочем, оговориться, что
сама по себе практическая точка зрения, конечно, не обу-
словливает еще искажения науки. Ведь, напр., в коммер-
ческой арифметике или счетоводстве арифметические исти-
ны остаются те же, в зоотехнике или садоводстве техни-
ческие описания животных и растений не противоречат
зоологическим и ботаническим описаниям их. Точно так
же и при описании русского литературного наречия, по
крайней мере в настоящий момент, когда оно уже вполне
сложилось и может служить материалом?для исследовате-
ля, вполне возможно было бы отделить то, что сообщает-
ся как наблюдение, от того, что сообщается как поже-
лание или предписание. Наконец,“ даже отказавшись со-
вершенно от наблюдений над языком и избравши исклю-
чительно практический путь правил и предписаний, по-
черпнутый откуда-нибудь из вторых рук или из личных
вкусов, можно было бы избежать прямых противоречий
фактам языка, избирая более точные выражения, говоря
напр., „не следует употреблять“ вместо „неупотребля-
ется“ и т. д. Но для всего этого надо опять-таки, чтобы
автор сам различал научную и практическую точки зре-
ния, т.-е. чтобы он имел представление о языке, как са-
модовлеющем предмете наблюдения и изуче-
ния. А именно этого-то и нет у школьных грамматистов.
Практика не вредна, когда она прямо или косвенно, хотя
бы через многие передаточные инстанции, опираемся на
теорию. Там же, где царит одна практика и где она пре-

тендует на самостоятельное существование, научно
го знания быть не может.
3) При объяснении явлений языка школьная грамма-
тика, в связи с общим своим взглядом на язык, как на
нечто намеренно, t общего согласия устанавливаемое и
охраняемое, руководится устарелой телеологической
точкой зрения, т.-е. объясняет не причинную связь
факсов, а целесобразность их, отвечает не на во-
прос „почемув, а на вопрос „зачем“. Сюда относится объ-
яснение звуковых фактов тем, что они существуют „для
благозвучия“, объяснение форм и оборотов речи тем, что
они существуют,, для выражения“ или для „различения“ того-
то и того-то.; и т. д. Так как дело идет как раз об языке, явле-
нии органическом и потому действительно внутренно-
целесообразном, то во многих случаях такого рода объ-
яснение вскрывает отчасти (но всегда только отчасти, как
и в биологии) и причинны явления: Но в некоторых слу-
чаях объяснение оказывается совершенно фантастическим.
3 сочет., напр., „в нем“,» „с /ним“, „в них“, „с ними“ н
„вставляется“, по словам школьных грамматик, „для бла-
гозвучия“. Историческое же изучение языка показывает,
что н принадлежит здесь самим предлогам, пра-сла-
вянская форма которых была в известной категории слу-
чаев вън и сън, так что н здесь никогда не „вставлялось“,
а напротив в более новое время стало иногда выбрасы-
ваться (срвн. в говорах: „в ём“, „с ими“ и т. д.). Так же
неверно и утверждение школьных грамматик, что в сочёт.:
„во сне“, „ко мне“, „со мной“ о „вставлено“ в предлогах
„в“, „к", „с“ „для благозвучия“, и все другие утвержде-
ния этого рода.
4) Все классификации школьной грамматики (и это её
главный недостаток) логически неправильны, так
как нарушают известное логическое правило об „основа-
нии деления“, по которому всякое деление производится
по одному какому-либо признаку. В самом деле,
никто не станет делить людей на умных, глупых и блон-
динов или музыку на вокальную, инструментальную и
веселую, потому что всякому ясно, что тут смешиваются

признаки деления. Если жизнь и создает иногда такие
классификации (напр., в книжных каталогах отделы науч-
ный, беллетристический и детский, в газетных сообщени-
ях исчисление поступающих в университет дворян, кре-
стьян, мещан и евреев), то в науке во всяком случае
им не место. И в области естествознания, напр., какой
бы прикладной характер ни носила книга, не может встре-
титься деление тел на твердые, жидкие и углеродистые
или что-нибудь подобное. Школьная же грамматика сплошь
заполнена именно такими классификациями. В частности,
в ней смешиваются:
а) Грамматические признаки с семасиологи-
ческими. Наилучшим Примером являются 9 частей речи
школьной грамматики. Если делить слова по граммати-
ческим признакам, то такие слова, как: „второй“, „такой“
и „золотой“, или „свеча“ и „тысяча“ никак не могут быть
отделены друг от друга, потому что они грамматически
тождественны. Если же делить слова по семасиологиче-
ским признакам (т.-е. по вещественным значениям), то та-
кие слова, как: „какой“, „такой“, „иной“ никак не могут
быть отделены от „как“, „так“, „иначе“; такие, как: „три“,
„третий“, „пять“, „пятый“ от „трижды“,-„тройной“, „утраи-
вать“, „тройка“, „пяток“; такие, как: „борьба“,.„ходьба“,
„разговор“ от „борюсь“, „хожу“, „разговариваю“, и т. д.
Всё дело в том, что, как человек может быть одновремен-
но и умным, и блондином, так и слово может быть одно-
временно и прилагательным, и местоимением („такой“); и
глаголом, и числительныя („утраиваю“); и прилагатель-
ным, и предметным словом („каменный“); и существитель-
ным; и качественным словом („белизна“), и т. д. Школь-
ная же грамматика, а тем более практика требуют;, что-
бы каждое слово непременно было отнесено к одному
какому-нибудь разряду, при чем в одних словах выдви-
гаются на первый план грамматические признаки (напр.,
в глаголах), а в других—вещественные (напр., в местоиме-
ниях). То же смешение проводится нередко и внутри
этих 9 разрядов. Так, разница между „личными“ и „при-
тяжательными“ местоимениями — только грамматическая

(ведь, по вещественным значениям „мой“, „твой“, „наш“,
„ваш“ тоще, конечно, личные слова), а между „притяжа-
тельными“ и „указательными“ —только семасиологическая.
И вообще семасиология широкой струей вводится в грам-
матику, потому что самое разделение слов на веществен-
ную и формальные части не признается. Поэтому опреде-
ления всем разрядам даются чисто семасиологические: гла-
гол есть просто .слово, обозначающее действие или со-
стояние“, прилагательное—„слово, обозначающее признак“»
ит. д. А так как при таких определениях „борьба“ и „спячка“
подойдут под глаголы, а „белизна“—под прилагательное,
то в существительном приходится ввести чисто-семасиоло-
гические разряды „умственных“ и „чувственных“ предме-
тов (термины ужасны, потому что, если понимать эти ка-
тегории как поправку к семасиологическому определению
существительного, то такие предметы, как: „запах“, „тепло“;
„холод“, „боль“, „пощечина“ приходится объявлять умствен-
ными, а такие, как: „Бог“, „душа“г-чувственными). Точно
так же в прилагательном устанавливаются, в сущности, се-
масиологические (хотя и связанные с некоторыми граммати-
ческими отличиями) разряды качественных и относитель-
ных прилагательных, в наречии—уже совершенно никако-
го отношения к формам данных слов не имеющие (да к
тому же и семасиологически не безупречные) разряды
места, времени, цели, причины, образа, количества ит.уд.
Правда, некоторые семасиологические разряды необходи-
мы для орфографии (напр., деление существительных на
собственные и нарицательные). Но они, собственно, и не
мешали бы, если бы не признавались соотносительными с
другими грамматическими разрядами, т.-е. если бы при
всяком делении было ясно, по какому признаку оно про-
изводится.
Ь) Грамматические признаки смешиваются с ло-
гико-психологическими. На этом смешении осно-
ван весь школьный синтаксис. Родительный па-
деж существительного смешивается с согласуемым прила-
гательным (дом о т ц а —о т ц о в с к и й=определение), кос-
венный падеж существительного с неграмм, наречием (был

в деревне=где=обстоятельство), инфинитив с косвен-
ным падежом существительного (хочу есть==еды==дополне-
ние) или с глаголом (не бывать тебе=ты не будешь=
сказуемое); наконец, в некоторых случаях, все части речи
и чуть ли не все формы между собой (был добрый, до-
бряк, добряком, добрее, не без доброты и т.д.=
составное сказуемое). Точно так же целые группы форм
по их логико-психологическому значению приравниваются
К одной какой-нибудь форме („пять человек“—подлежа-
щее или дополнение), целые предложения—к отдель-
ным членам предложения („который гуляет“=„гуляю-
щий“, „когда пришел“=„прийдя“). Можно сказать, что от
грамматики не остается в школьном синтаксисе камня на
камне, потому что вся она последовательно подменена здесь
логикой и психологией. Огромное значение получает при
этом совершенно ненаучный метод вопросов, на кото-
ром мы остановимся подробнее в следующей главе.
с) Морфологические признаки—съ синтакси-
ческими. Сюда относятся те же 9 частей речи, в кото-
рых форменные слова смешиваются с бесформенными, мор-
фологические разряды с синтаксическими (напр., такие
части речи, как союз или междометие,совершенно не отли-
чимые друг от друга морфологически и совершенно не
соотносительные синтаксически ни друг с другом, ни, тем
более, с разрядами полных слов). Сюда же относятся и
залоги школьной грамматики, где, впрочем, смешиваются
уже три точки зрения: морфологическая, синтаксическая
и семасиологическая.
Нужно еще заметить, что вследствие неправильности
и недостаточности всех этих делений (а также и вслед-
ствие невозможности вообще резких разграничений во
всем, что так или иначе связано с живой природой) мно-
жество слов и сочетаний остается за бортом школьной
грамматики, не подходя ни под один из её разрядов. А
так как школьная практика требует все же размещения
этих слов по разрядам, то создались особые свалочные
места, куда сбрасывается всё, что не удается никуда при-
строить. Таким свалочным местом является для морфоло-

гии „наречие“, куда относятся и такие слова, как: „вче-
ра“, „прямо54, „так“, „столько“ (хотя „сколько“ считается
местоимением), и такие, как: „конечно“, „может быть“, „да“,
„нет“, и такие, как: „не“ и „ни“, и такие, как: „разве“,
„неужели“; для синтаксиса таким свалочным местом слу-
жит „приложение“, куда попадает все, что не вяжется
грамматически с предыдущим й тем не менее так или ина-
че „приложено“ к нему.
5) Во многих случаях ложность школьно-грамматиче-
ских сведений объясняется и не методологическими про-
махами, а только отсталостью, традиционным повто-
рением того, что в науке уже признано неверным. Сюда
относится, напр., почти вся классификация звуков,
сплошь противоречащая данным современной физиологии
звуков речи. Из „этимологии“ (в школьном смысле) сюда
относится традиционное определение местоимения, как
слова, употребляющегося „вместо имени“, определение со-
вершенно внешнее, условное (потому что и имена, ведь,
могут употребляться одно вместо другого) и не примени-
мое к некоторым школьным же местоимениям (напр., к та-
ким, как: „весь“, „самый“), почему школьнику и необходимо
для отличения местоимений от не-местоимений заучить пред-
варительно какой-нибудь список местоимений наизусть
(работа совершенно схоластическая). Сюда же можно отне-
сти и традиционную отсталость от языка, причисле-
ние к современным совершенно вымерших уже слов и оборо-
тов (спряжение глагола „есмь“, такие наречия, как: „негде“,,
„инде“, такие обороты, как: „быть убиту“, „быть найде-
ну“, и т. д.).
Быть может, у некоторых читателей возникнет предпо-
ложение, что все эти недочеты и искажения неразрывно
связаны с той практической ролью, которая отводится и,
может быть, должна отводиться в школе грамматике, что
научную грамматику нельзя было бы приспособить к нуж-
дам орфографии и стилистики. Но против такого предпо-
ложения мы восстали бы самым решительным образам.
Ни в одной области практика не требует искажения тео-
рии. Почему грамматика была бы исключением? Напротив,

любое орфографическое правило гораздо проще и точнее
может быть формулировано на почве научной граммати-
ки, чем школьной. Что проще, напр., говорить об особен-
ностях в окончаниях таких-то и таких-то „личных место-
имений“ или „неправильных существительных“, „притяжа-
тельных, указательных, определительных и т. д. местоиме-
ний“ или „неправильных прилагательных44, говорить о за-
пятых при „сокращенных определительных предложениях“
„сокращенных обстоятельственных предложениях“, „слиш-
ком распространенных членах предложения с предлогом“
(иначе: „распространенных обстоятельствах“), „приложе-
ниях“, „несогласуемых приложениях“ (иначе: „вторых об-
стоятельствах, поясняющих первое“)—или просто о запя-
тых при всяком второстепенном члене или группе чле-
нов, произносимых с такой-то и такой-то интонацией
которая должна быть, конечно, < изучена практически на
уроках выразительного чтения)? Есть даже такие случаи,
где только научная грамматика могла бы обслуживать
орфографию и где школьная грамматика практически
бессильна именно вследствие своей ненаучности. Почему,
напр., мы пишем: „возня“, „басня“, „кости“, „мысль“ и
т. д., а не „возьня“, „басьня“, „косьти“, „мысьль“ и т. д.?
Не вдаваясь в этимологию слов, можно было бы создать
здесь простое (хотя и изобилующее, как водится, исклю-
чениями) правило: „перед мягким согласным ь не пишется“.
Но такого правила школьная грамматика выставить не
может, так как твердых и мягких согласных она не при-
знает (хотя ъ и ь считаются „знаками твердости и мяг-
кости41), а признает только твердые и мягкие гласные
(которые на самом деле не могут быть ни тверды, ни мягки).
Точно также и всевозможные стилистические упражне-
ния и переделки нисколько не требуют грамматиче-
ского приравнения одних выражений другим. Они,
напротив, только выиграют от сосредоточения внимания
ученика на грамматических различиях заменяющих друг
друга выражений, ибо даже с чисто стилистической точки
зрения важен не только факт замены, но и те оттенки,
которые при этом достигаются. Мы также не хотим, что-

бы читатель подумал, что мы отрицаем полезность все-
возможных семасиологических и логических упражнений
для детей или считаем совершенно невозможным подкре-
плять их в той или иной мере соответствующими теорети-
ческими сведениями. Может быть, все это даже доступнее,
полезнее и нужнее, чем грамматические упражнения и
сведения. Мы только не усматриваем, почему изо всего
этого должна изготовляться та хаотическая смесь, кото-
рая в школе называется „грамматикой“.
Теперь перейдем к ответу на второй наш вопрос—о
причинах ненаучности школьной грамматики. Намек на
этот ответ дан нами уже в предисловии к „Русск. син-
таксису“, где указано, что языковедение—наука очень моло-
дая. И действительно, в истории языковедения, Как, впро-
чем, и в истории всякой науки, резко различаются до-
научный и собственно-научный периоды развития. Донауч-
ный тянется на протяжении тысячелетий, от доисториче-
ских времен (ибо первые знания о языке возникают вме-
сте с письменностью) до начала XIX столетия; соб-
ственно - научный возникает только около этого времени.
В 1816 году вышел труд Боппа: „О системе спряжения в
санскрите в сравнении с таковою в греческом, латинском,
персидском и немецком языках“, в котором впервые был
последовательно применен сравнительный метод из-
учения грамматического состава языков (Указания на не-
обходимость такого метода и попытки применение его
были и раньше) и впервые было неопровержимо дока-
зано взаимное родство указанных в заглавии языков; а
в 1819 г. вышел 1-ый том немецкой грамматики Якова Грим-
ма, где также последовательно проведен был истори-
ческий метод изучения/ языка. Оба эти метода были
согласованы и слиты последующим развитием науки в
один сравнительно-исторический метод, кото-
рый и является душой современного языкознания. Около
этого же времени (в 1836 г.) вышло знаменитое рассу-
ждение Вильгельма Гумбольдта: „О различии в строении
человеческих языков и о его влиянии на духовное раз-
витие человечества“, пытавшееся подвести психологи-

ческий фундамент под языковую деятельность человека“
подчеркивавшее различия в мышлении народов, завися-
щие от различий в языках их и тем освобождавшее язы-
коведение из-под ферулы логики. Последовавшие затем
успехи психологии дали возможность продолжателям это-
го направления Штейнталю и Лацарусу и его заверши-
телю Паулю подвести внутреннюю сторону языковой дея-
тельности под обще-психологические законы, а в то же
время сравнительно-исторический метод открыл во внеш-
ней стороне её специальные фонетические законы; так и
создалось изучение законов развития языков челове-
ческих, т. е. научное языковедение. Всё, что делалось в
области изучения языков до этого времени, не могло дать
хотя бы какое-нибудь понимание языковых явлений вслед-
ствие отсутствия специального, соответствующего самой
природе предмета метода изучения, а также и вследствие
того, что отправным пунктом служила наука, которая
сама должна отправляться от языка (логика). А так как
практически грамматическое изучение языков все-таки
было необходимо (письменность, толкование устарелых по
языку священных] и литературных текстов, реторика,
стилистика), то мало-по-малу слагались донаучные схемы,
классификации, термины, образовавшие определенный
школьно-грамматический канон. Этот-то канон, сложив-
шийся в основе своей уже в конце александрийского пе-
риода греческой истории, и сохраняется в настоящее вре-
мя, как пережиток, в европейской школе.
В частности, для синтаксиса, как для отдела о фор-
мах языковой мысли по преимуществу, упомянутая вы-
ше односторонняя „логическая разработка предмета была
наиболее естественна и-—наиболее пагубна. В этом отно-
шении мы наблюдаем интересный регресс в истории
языковых знаний. Древние греки понимали под синта-
ксисом то же, что понимает сейчас научное языковедение:
учение о сочетаниях, о конструкциях. У „отца“ синта-
ксиса Аполлония Дискола (И в. по P. X.) мы не находим
еще учения о членах предложения, & только учение о
согласовании и управлении (последнее, впрочем, несколь-

ко в ином смысле, чем у нас). Из наших традиционных
членов предложения одно только сказуемое было наме-
чено в древности (Аристотель, стоики). Всё остальное в
этой области начало разрабатываться только в средние
века схоластиками, и разработка получилась, понятно,
соответственно общему духу эпохи, отвлеченно-логическая.
На язык смотрели, как на воплощение идеальных,
логических форм,мышления. Всё своеобразное,
характерное для д а н н о г о языка или для данной эпохи,
т. е. всё собственно-языковое, рассматривалось, как слу-
чайное, добавочное уклонение или искажение предпола-
гаемого основного идеального типа языка, стоявшего в
центре изучения. На этой почве возникла в конце концов
особая наука — „всеобщая грамматика“, имевшая
предметом изучения, с современной точки зрения, чистую
фикцию—единый общечеловеческий .разумный“ язык, как
выражение единой общечеловеческой логики. В этой-то
„всеобщей грамматике“, преподававшейся во второй< по-
ловине Х\ПІІ века и в первой половине XIX в европей-
ских университетах и покончившей свое существование
только с развитием современных реально-научных воз-
зрений на язык (см. выше), и были установлены оконча-
тельно наши традиционные члены предложения в их ло-
гическом толковании, традиционные термины для , них,
традиционные методы вопросов и приравнения одних вы-
ражений к другим, словом, всё то, что затем перешло в
школу и называется там доныне „синтаксисом“.
II.
Школьный разбор и научная грамматика.
Какова бы ни была грамматическая теория, центр тя-
жести в занятиях с младшими классами падает, конечно,
не на неё, а на грамматические упражнения и среди
них в первую голову на так-назыв. „разбор“. В-ниже-
следующем мы сочли небесполезным дать примерные образ-

цы полного грамматического разбора, согласованного с
теоретическими положениями нашими, сопроводив их не-
обходимыми пояснениями. В качестве материала избираем
начало „Бежина Луга“:
Был прекрасный июльский день, один из тех дней, кото-
рые случаются только (тогда, когда погода установилась надол-
го. С самого раннего утра небо ясно; утренняя заря не пылает
пожаром; она разливается кротким румянцем. Солнце—не огни-
стое, не раскаленное, как во время знойной засухи, не тускло?
багровое, как перед бурей, но светлое и приветно-лучезарное,
мирно всплывает под узкой и длинной тучкой, свежо просия-
ет и погрузится в лиловый её туман. Верхний, тонкий край рас-
тянутого облачка засверкает змейками; блеск их подобен бле-
ску кованого серебра... Но вот, опять хлынули играющие лучи,—
и весело, и величаво, словно взлетая, поднимается могучее
светило.
А. Морфологический разбор.
I. Разбор по частям речи и всем непосред-
ственно связанным с ними формам.
„Бы-л“ *) — глагол, прошедш. вр., изъявит, накл.,
мужеск. род, единств, число, невозвратн. зал.**); „прекра-
сн-ый— имя прилагательное, имен, пад., единств, число,
мужеск. род, полное окончание***); „июльск-ий“—тот же
разбор; „ден-ь“—имя существительное, именительно-вини-
тельн. пад., единств, ч., мужеск. р., мужеско - среднее
склонение****); „один“—имя прилаг., имен. пад., ей. ч.,муж.
*) Расчленение ведется, ради орфографии, по буквам, а не по
звукам.
**) Формы вида мы относим к следующей рубрике как потому,
что они встречаются и у других частей речи (отглагольных суще-
ствительных и прилагательных), так и потому, что необходимая для
данной рубрики точная классификация их еще не разработана.
***) Полноту или краткость окончания мы указываем только при
тех прилагательных и тех падежах, где в языке существует двоякое
окончание. Разумеется, второе окончание должно быть тут же ука-
зано, и отличия того и другого отмечены.
****) Так как школьные грамматисты никак не могут выработать
однообразной нумерации склонений, то мы, во избежание обычной

р.; „из“ — бесформенн. слово; „т-ех“ — имя прилаг., род. пад.,
множ. ч., всех родов, неправильн. оконч.; „дн-ей“ — имя
существит., род. п., множ. ч.; „случа-ют-ся“ глагол,
настоящ. вр., изъяв. накл., 3-е лицо, множ. ч., 1-е спряж.
возвратн. зал. (при отсутствующем невозвратном); „толь-
ко“, „тогда“, „когда“ — бесформм. слова; „погод-а“ — имя
существ., именит. пад., ед. ч., женск. р., женск. склон.;
„установи-л-а-сь“ — глагол, прошед. вр., изъяв. накл.,
женск. р., ед. ч., возвратн. зал.; „надолго“, „с“ — бесформ.
слова; „сам-ого“ — имя прилаг., род. пад., ед. ч., мужеск.
р.; „ранн-его“ — тот же разбор; „утр-а“ — имя существ.,
род. пад., ед. ч., средн. р., мужеск.-средн. склон. (сравнить
с „утр-а“); „неб-о“ — имя существит., именительно-вин. пад.,
ед. ч. (отметить различие в основе между единств. и множ.),
средн. р., мужеско-средн. скл.; „ясн-о“ — форма, общая
для имени прилагательного в средн. р. ед. ч. с кратк.
оконч. и для наречия в полож. степен.; „он-а“ — имя сущ.,
имен. п. (отметить различие в основе между им. и осталь-
ными пад.), ед. ч., женск. р.;... „кротк-им“ — имя прил.
форма, общая для творит. пад. ед. ч. муж. и ср. р. и дат.
пад., мн. ч. всех родов; „раскал-енн-ое“ — причастие, имени-
тельно-вин. пад., ед. ч., средн. р., полное оконч., прошедш.
врем., страд. зал.;... „знойн-ой“ — имя прил., родительно--
дательно-творительно-предложный пад., ед. ч., женск. р.;
„засух-и“ — имя сущ., форма, общая для род. п. ед. ч.,
женск. р., женск. склон. и для именительно-вин.
путаницы, вводим, по примеру проф. Р. Ф. Брандта, особые терми-
ны для каждого из склонений: „мужеско-среднее склонение“ (стол,
конь, обычай, слово, поле), „женское склонение“ (вода, пуля), „жен-
ское еревое склонение“ (кость“) и „среднее неправильное склонение“
(время). Так как во множественном числе все эти склонения частью
совпадают (в дат., твор. и предл. пп.), частью перемешиваются (в имен.
и род. пп.), то для множественного числа мы разделения на склоне-
ния не признаем. Не признаем мы и рода во множ. числе (см. Р.
Ф. Брандт, „Лекции по ист. русск. яз.“ М. 1913. Стр. 80) за исклю-
чением окончания род. пад. „-ов“, „-ев“, которое для литературного
наречия следует признать исключительно мужеским. Формы числа и
рода существительных помещаем в этой рубрике в виду их звуковой
слитности с формами падежа.

над., множ. ч.; . . . „мирн-о“ —см. „ясно“; . .. „свеж-о“ — см.
„ясно“; . . . „про-сия-е-т“ —глагол/будущ. вр. (срвн. „сия-
ет“), изъяв, накл., 3-ье л., ед. ч., 1-е спряж., невозвратн.
зал.; „погруз-и-т-ся“—глагол, будущ. вр. (сравн. „погру-
ж-а-ет-ся“), изъяв, накл., 3-ье л., ед. ч., 2-е спряж , воз-
врати, зал.; . . . „её“—имя сущ., род. пад., ед. ч., женск.
р., неправильн. оконч.; „туман“ —имя сущ., именит.-вин.
пад., ед. ч., мужеск. р., муж.-ср. склон.; „растяну-т-ого“—
причастие, род. пад., ед. ч., мужеск. р., прош. вр., страд,
зал.; ... „подобен"—имя прил., мужеск. р., ед. ч., кратк.
оконч.; .. . „игра-ющ-ие“ — причастие, имен. - вин. пад.,
множ. ч., мужеск. р., настоящ. вр., действ, зал.*); ...
„взлета-я“—деепричастие, настоящ. вр., действ, зал.**).
Применяя при этом разборе установленные в „Русск.
синтаксисе“ грамматические категории, мы старались вме-
сте с тем избегнуть двух недостатков обычного школьного
разбора этого вида: 1) внесения синтаксического элемента,
2) оторванности значений форм от звуковой стороны их.
Что касается первого, то нам кажется несомненным, что
раз морфологический разбор признается нужным рядом
с синтаксическим, то, очевидно, он привлекается к делу
именно ради отличий его от синтаксического, т. е. имен-
но, как морфологический, и цель его, в таком слу-
чае, — сосредоточить внимание ученика на отдельных фор-
мах, познакомить его (или проверить знакомство) с мор-
фологическим составом языка. Заставлять его произво-
дить при этом мысленно и синтаксический разбор по
членам предложения (без чего нельзя отличить винитель-
ный пад. от именительного и родительного, наречие от
краткой формы прилагательного в средн. р. и т, ц)—
значит отвлекаться от этой цели. Конечно, в качестве
*) Для причастий мы принимаемъ три залога: „делающий“—
„делающийся*—„делаемый“. Называя второй возвратным, а 3-й—стра-
дательным, нам пришлось бы назвать первый — „невозвратно-нестра-
дательным“, во избежание чего мы и назвали его просто „действи-
тельным“, оговаривая более широкий смысл нашего термина по сра-
внению со школьным.
**) То же.

контроля быстроты грамматических навыков, иной раз
может оказаться полезным внезапное внесение синтакси-
ческих вопросов в морфологический разбор (и обратно).
Но, как система, как постоянный прием, такое
смешение ничем не оправдывается. Что касается второго
пункта, то нам опять-таки представляется непонятным,
зачем определение значений всех этих форм обносить
к одному роду упражнений, а нахождение звуков, име-
ющих эти значения,—к другому виду (расчленение слов по
составу). Мы, напротив, считаем, что именно в устано-
влении связи между значениями и звуками (в нашей схе-
ме, по условиям места, лишь слегка намеченной) и долж-
на состоять работа ученика. Поэтому не только соответ-
ствующие формальные части, но и чередования зву-
ков и ударения, имеющие формальное значение, долж-
ны тут быть найдены. Если ученик говорит, что „реки“—
род. пад. ед. ч., но не знает при этом, почему это род.
ед., а не имен, множ., т.е. не сопоставляет этой формы с
„реки“, если он говорит, что „подобен“ — мужеский род,
но не улавливает значения для этой- формы вставного е,
т.-е. не сопоставляет её с „подобна“ и „подобно“, если он
находит в формах: „пек“, „рос44, „лез“, „пас“ и т. д. про-
шедшее время, но не замечает отсутствия суффикса про-
шедшего времени, если он находит в глаголе так-наз.
„будущее простое“ (как „погрузится“, „просияет“), т.-е.
в сущности, форму с флексией настоящего времени и со
значением будущего, й не понимает, почему она имеет
значение будущего, какой суффикс, какая приставка или
какое чередование создают это значение (а в этом отно-
шении чуть не каждый глагол индивидуален), — то он не
решил данной морфологической задачи. Если он и опре-
делил форму верно, то, очевидно, только благодаря мы-
сленно проделываемому им тут же (или предшествова-
вшему) синтаксическому разбору или, что еще хуже, бла-
годаря вещественной стороне текста (напр , время глаго-
ла, если при нем имеется „завтра“ или „вчера“, число
существительного, если при нем имеется „многие“ или
„несколько“, и т. д.). Подсознательная сторона отдельной

формы так и осталась для него подсознательной. Цель
грамматического упражнения не достигнута. Другое дело,
нужен ли морфологический разбор по частям речи в шко-
ле, доступен ли он ей, а если нужен и доступен,, то в
какой именно форме, в какой мере, в какой стадии об-
учения, с каким распределением труда между учителем и
учеником, с каким выбором слов и т. д., и т. д. Всего
этого мы здесь не можем касаться. Мы только указыва-
ем, что если он признается нужным и доступным, to
принципы его должны быть вышеуказанные. Только в
этом случае он будет представлять известную умствен-
ную работу и давать знакомство с языком. В настоящее
Же время разбор этот, как это знает всякий учитель,
труден только постольку, поскольку в него вносится син-
таксис (винительный падеж), сам же по себе предста-
вляет типичнейший „бег на месте“.
П. Разбор остальных форм слов.
„Июль-ск-ий" —суффикс, показывающий отношение к
предмету или признаку, выраженным в основе; „у-станов-
и-лась“: приставка „у" со значением приведения действия
к определенному результату (срвн.:.„улечься“. „усесться“1,
„упросить“, „уговорить“ и т. д.), суффикс „и“ образует гла-
гольные основы 2-го спряжения (значение,утрачено); „ран-
н-его“ — суффикс, показывающий отношение к предмету
или признаку, выраженному в основе; „утр-енн-яя“—то же;
„пыл-а-ет“ — суффикс глагольных основ 1-го спряжения
(значение утрачено); „раз-лив-а-ется“—приставка „раз“ со
значением направления движения ф разные стороны, суф-
фикс „аа см. выше; „румян-ц-ем“—суффикс со значением
предмета, обладающего данным качеством (срвн.: „черво-
нец“, „багрянец“, „сырец“, „холодец“ и т., д.); „огн-ист-ое“—
суффикс со значением внешнего сходства с предметом
или признаком, выраженными в основе (срвн.: „золотистый11,
„серебристый“, „маслянистый“, „водянистый“, „мглистый“,
„бархатистый“ и т. д.>; „рас-каленное“—приставка со зна-
чением полного развития действия (срвн.: „разыграться“,

„раскраснеться“, „рассвирепеть“, „раскричаться“ и т. д.);
„зной-н-ой“—см. выше; „тускло-багровое“—суффикс, слу-
жащий для основосложения; „приветн-о-лучезарное“—то
же; „мир-н-о“ —см. выше; „вс-плыв-а-ет“—приставка „вс“
(другие виды: „вз“, „воз“, „вое“, привести примеры) со
значением направления движения снизу вверх, суффиксу
„а“ см. выше; ... „туч-к-ой“—уменьшительный суффикс;
„про-сияет“—приставка со значением законченности дей-
ствия; ... „тон-к-ий“—суффикс, показывающий отношение
к предмету или признаку, выраженным в основе; ... „рас-
тяну того “—см. выше „разливается“; . . . „за-сверкает“—
приставка со значением начала действия; ... „вз-летая“—
см. выше „всплывает“.
Как в предыдущем упражнении мы стремились при-
крепить формальные значения к звукам, так здесь стре-
мимся осмыслить звуки значениями, потому что здесь
школьный разбор грешит как раз противоположным не-
достатком. И если разбор по частям речи, оторванный
от звуковой стороны, превращается в механическое пере-
жевывание одного и того же или в фантазирование, то
расчленение слов по Составу, оторванное от внутренней
стороны, является просто звуковой забавой, игрой. Чтобы
быть убежденным, что данная формальная часть действи-
тельно существует в данном слове, ученик непременно
должен представлять себе её значение, потому что иначе
она и не выделится для него как формальная часть, а
только как своего рода внутренняя рифма, как случай-
ное созвучие. Другой вопрос, должно ли и может ли быть
формулировано это значение, или достаточно, чтобы уче-
ник понимал его. Но, во всяком случае, тот ряд слов,
который заключает в себе ту же формальную часть с
другими основами, тогда как в науке уже для индо-
европейского пра-языка признается в настоящее
время наличность двухсложных непроизводных основ, и
который непременно должен быть привлечен к делу при
отыскании всякой формальной части, должен быть вну-
тренно-целостным рядом, должен заключать в себе слова
не только с той же формальной частью, но и с тем же

значением её. Если, напр., ученик в параллель к „за-
сверкает“ приведет: „засунет“, „заденет“, „заложит“, где
„за44 обозначает уже не начало действия, а известное на-
правление действия, или в параллель к „установилась“
приведет „удалилась“, „ушла“, „уехала“, где „у“ опять-
таки обозначает нечто совсем иное, то он будет скользить
по поверхности явления, будет играть в звуки, и знаком-
ства с языком это не даст. Отсюда вытекает и другой прин-
цип: упражнять ученика в разборе только таких
форм, которые ясно сознаются в современном
русском языке. Если, напр., в слове „могучий“ суф-
фикс „уч“, в связи, с некоторыми измерениями в значении
всего слова, уже не так ясно сознается, как в словах:
„ползучий“, „летучий“, „шипучий“, „колючий“, „линючий“
и т. д. (потому что „могучий44 ведь не простое „такой,
который может“, как „ползучий“=„такой, который пол-
зает“), то и требовать обнаружения этого суффикса от
ученика нельзя. Если слово „прекрасный“ не столько на-
поминает „красоту“, „красу“, „красивость“ и т.д., сколь-
ко „красный“ „красноту“ и т. д., то, очевидно, только
на ряду с „пребелый“, „пречерный“, „прежелтый“ и т. д.
оно и распадается на „пре-крас-н-ый“, в смысле же кра-
сивости неразложимо. Мы уже не говорим о лже-лингви-
стическом отыскании древнейшего корни, составляющем
сейчас центр школьных упражнений этого рода. „Корень“
должен быть для ученика только современной не-
производной основой (см. „Русск. синт.“ стр. 7}
и ничем более. Значение такой основы должно быть
наиболее ясно ученику, потому что иначе он не пой-
мет значения ни одной формальной части: ведь их о»
может схватить только как известные оттенки в зна-
чении корня. Между тем в настоящее время стремление
довести корень до наибольшей „древности“ (иногда пу-
тем совершенно фантастических этимологии) и краткости
(некоторые даже думают, что корни должны быть непре-
менно односложными, тогда как в науке уже для индо-
европейского пра-языка признается в настоящее вре-
мя наличность двухсложных непроизводных основ) приводит

к полной непонятности для ученика того звукового обруб-
ка,, который остается после отсечения всевозможных суф-
фиксов и приставок (выученныя заранее). Так, возвра-
щаясь к нашему тексту, можно с уверенностью сказать,
что в слове „случаются41 ученик, приученный видеть в
формах лишь внешность и отыскивать в каждом слове
что-то древнейшее, найдет корень „-луч-“ и приставку
„с-“, в слове „погода“ найдет корень „год-“ и приставку
„по-“, в слове „ясно“ — корень „яс-“ и суффикс „-н-“,
в слове „кроткий“ — корень „крот-“ и суффикс „-к-“,
и, т. д. Но что значат эти: „-луч-“, „-год-“, „яс-“,
„крот“, он, конечно, не будет знать, а, следовательно, не
будет понимать и того, какие изменения вносят в значе-
ния, этих корней формальные части: „с-“, „по-“, „-н-“, „-к-“.
И ничто не помешает ему сблизить, напр., „случаются“
не только с родственным „получают“, но и с „лучом“, и
с „лучше“, и с „разлукой“, и с „луком“-оружием а, может
быть, даже и с „луком“-растением. Если учитель как раз
знает этимологию слова, то он одернет ученика, но уче-
ник не будет знать, почему одна фантазия хуже другой
(ибо связь „случаются“—„получают“ для него тоже фан-
тастична), и раз навсегда усвоит себе взгляд на все эти
этимологии, как на нечто условное, произвольное. Разу-
меется, мы отнюдь не хотим этим сказать, что истори-
ческая сторона дела совершенно недоступна ученику
младших классов. Напротив, по личному опыту мы мо-
жем утверждать, что осторожное введение исторического
элемента и возможно, и целесообразно, в смысле оживле-
ния предмета, и, наконец, даже практически необходимо
в некоторых случаях (для орфографии). Но элемент этот
должен исходить исключительно от учителя и
должен преподноситься ученику в форме живой, на-
глядной и убедительной истории слова, а не в
виде догматического утверждения, что „здесь корень та-
кой-то“. Так, возвращаясь к нашему „случаются“, учи-
тель может указать на древне-церк.-славянское „лучити“
= случайно получать, находить, наталкиваться на что
(при чем должен привести это слово в связи, в цита-

тах, чтобы оно для ученика ожило), на древне-церк.-слав.
„лучаи" = нашему „случай“, на областные: „лучиться“)
„прилучиться“, „получай“ (смотря по местности, где на-
ходится школа, и во всяком случае в цитатах). В зави-
симости от большей или меньшей трудности слова, от
степени собственной подготовки, от того, на какие
языки и наречия можно в данной школе и в данном
классе ссылаться (а кое-какой исторический материал
дается во в с я к о й школе молитвами и евангелием),
учитель может вскрыть перёд учениками ближайшее или
более отдаленное прошлое слова. Но во всяком случае
ученику (а тем более учителю) должно быть ясно, что
это прошлое и что угадать его нельзя, а надо
изучить. Самостоятельные же упражнения учени-
ков могут и должны состоять только в самонаблюде-
нии, т.-е. в наблюдении того, что есть в их собственном
языке, а не в бессильных лже-научных попытках проник-
нуть путем догадки в историю слова. Что касается са-
мого термина „корень“, то он, конечно, сам по себе, без-
вреден и, надлежащим образом разъясненный, является
даже метким сравнением: как растение не происходит из
корня, а из семени, в котором есть уже в зачаточном
состоянии и корень, и стебель, и листья, так и слово
происходит из соответствующего слова индо-европейского
пра-языка (если только не образовано позднее) и заклю-
чало в себе в этом языке уже и корень, и приставки, и
суффиксы, и флексии; и как растение прикрепляется кор-
нем к земле, так слово своим корнем —к вещественному
миру наблюдения и опыта.
В. Синтаксический разбор.
Расчленяя весь отрывок на крупнейшие синтаксиче-
ские целые, т.-е. на сложные предложения и на соотно-
сительные с ними по ритму и интонации простые, ведем
разбор в порядке этих целых.
I. „Был прекрасный июльский день, один из тех дней,
которые случаются только тогда, когда погода установи-

лась надолго“—сложное предложение, состоит из трех
отдельных предложений, соединенных по способу подчине-
ния: 1) „был прекрасный июльский день, один из тех дней“,
2) „которые случаются только тогда“, 3) „когда погода
установилась надолго“. Первое—главное; второе - прида-
точное 1-ой степени, подчиненное посредством граммати-
чески относительного союзного слова „которые“; третье—
придаточное 2-ой степени, подчиненное посредством отно-
сительного союзного слова „когда“.
1) „Был прекрасный июльский день, один из тех дней“.
Знаменательные члены: „был“—сказуемое; „день“—подле-
жащее; „прекрасный“, „июльский“, „один“—определения
(последнее обособлено), согласованные со сл. „день“; „дней“
—дополнение в родительн. падеже, управляемое словом
«„один“ посредством связки „из“; „тех“—определение, со-
гласованное со сл. „дней“. Служебные члены: „из“—связ-
ка дополнения.
2) „Которые случаются только тогда“. Знаменательные
члены: „ случаются“—сказуемое; „ которые“—подлежащее
(согласовано в качестве союзного слова в числе и роде с
членом главного предложения „дней“); „тогда“—обстоя-
тельство, примыкающее к сл. „случаются“. Служебные
члены: „только“—усилительная частица к сл. „тогда“.
3) „Когда погода установилась надолго“. Знамен, чле-
ны: „установилась“—сказ.; „погода“—подлеж.; „надолго“—
обстоят., примыкающее к сл. „установилась“; „когда“—
обстоят., примыкающее к сл. „установилась“; служебных
членов нет. 4
II. „С самого раннего утра небо ясно“—отдельное не-
зависимое предложение. Знаменат. члены: „ясно“—грам-
матическое сказуемостное определение с отрицательной
связкой; „небо“—подлеж.; „утра“—дополн. в род. пад.,
примыкающее к сл. „ясно“ посредством связки „с“; „са-
мого“, „раннего“—определения, согласованные со сл. „утра“.
Служебные члены: „с“—связка дополнения.
III. „Утренняя заря не пылает пожаром: она разлива-
ется кротким румянцем“—сложное предложение, состоит
из двух отдельных предложений, соединенных только ин-

тонацией и ритмом: 1) „утренняя заря не пылает пожаром“
и 2) „она разливается кротким румянцем“. Первое пред-
лож.—обще-отрицательное.
1) Знамен, члены:4 „пылает“—сказ.; „заря“—подлеж.;
„утренняя“—определ.,согласов. со сл. „заря“; „пожаром“—
дополн. в творит, пад., прим. к сл. „пылает“. Служебн.
члены: „не“—отрицательная частица к сл. „пылает“.
2) Опускаем разбор в виду сходства с предыдущим.
IV. „Солнце—не огнистое, не раскаленное, как во вре-
мя Знойной засухи, не тускло-багровое, как перед бурей,
но светлое и приветно-лучезарное—мирно всплывает под
узкой и длинной тучкой, свежо просияет и погрузится в
лиловый её туман“—сложное предложение, состоит из
пяти отдельных предложений, соединенных частью по спо-
собу подчинения, частью по способу сочинения, частью
бессоюзно: 1) „солнце—не огнистое, не раскаленное,... не
тускло-багровое,... но светлое и приветно-лучезарное—
мирно всплывает под узкой и длинной тучкой“, 2) „как
во время знойной засухи“, 3) „как перед бурей“, 4)„ све-
жо просияет“, 5) „и погрузится в лиловый её туман“.
Первое—главное предложение; второе и третье—неполные
придаточные предложения 1-ой степени, подчиненные по-1
средством сравнительного союза „как“; четвертое—непол-
ное предложение, заимствующее подлежащее из первого
и соединенное с ним ритмом и интонацией; пятое—непол-
ное предложение, заимствующее подлежащее из первого
и сочиненное с предыдущим посредством соединительного
союза „иа. Первое по составу—слитное, частно-отрица-
тельное.
1) „Солнце—не огнистое, не раскаленное,... не тускло-
багровое, но светлое и приветно-лучезарное—мирно всплы-
вает под узкой и длинной тучкой“. Знамен, члены: „всплы-
вает“ — сказ.; „солнце“—подлеж.; „огнистое“, „раскален-
ное“, „тускло-багровое“, „светлое“, „приветно - лучезар-
ное“—определения, согласованные со сл. „солнце“ и все
вместе обособленные от него; „мирно“—обстоят., прим. к
сл. „всплывает“; „тучкой“—дополн. в творит, пад., прим.
К сл. „всплывает“ посредством связки „под“; „узкой\

„длинной“— определения, согласованн. со сл. „тучкой“.
Служебн. члены: „не“ (трижды) —отриц. частица при опре-
делениях: „огнистое“, „раскаленное“, „тускло-багровое“;
„но“—противительная связка однородных членов, соеди-
няет две внутренно-цельные группы определений; „и“
(дважды)—связка однородных членов, соединяет в обоих
случаях однородные определения.
2) „Как во время знойной засухи“. Знамен, члены:
„время“— дополн. в винит, пад., прим. посредством связ-
ки „во“ к заимствуемым из соседнего предложения опре-
делениям: „огнистое“ и „раскаленное“; „засухи“—дополн.
в род. пад., управл. сл. „время“; „знойной“ — определ.,
согл. со сл. „засухи“. Служебн. члены: „во“ — связка до-
полн.; „как“—связка предложений.
3) „Как перед бурей“, Знамен, члены: „бурей“—дополн.
в творит, пад., прим. посредством связки „перед“ к за-
имствуемому из соседн. предл. определению „тускло-багро-
вое“ (сравн. предыд. предлож.)- Служебн. члены: „перед“—
связка дополн; „как“—связка предлож.
4) „Свежо просияет“. Знамен, члены: „просияет“—сказ.;
„свежо“—обстоят, к нему. Служебн. членов нет.
5) „И погрузится в лиловый её туман“. Знамен, члены:
„погрузится“—сказ.; „туман“—дополн. в вин. пад., управл.
сл. „погрузится“ посредством связки „в“; „лиловый“—опре-
дел., согл. со сл. „туман“; „её“—дополн. в род. пад., управл.
сл. „туман“. Служебн. члены: „в“—связка дополн.; „и“—
связка предлож.
„Верхний тонкий край растянутого облачка засвер-
кает змейками“—отдельное независимое предложеніе *), по
составу слитное. Разбор по чл. предл. опускаем, так как
он не дал бы ничего нового.
•) Предполагаем чтение с соблюдением точки с запятой, т.-е. с
небольшим понижением голоса. Но вполне возможно (и даже больше
гармонирует с последующим) иное чтение, с большим повыше-
нием к концу предложения и со вставочным произношением
следующего предложения, как если бы оно было в скобках. В этом
случае V и VI составят, очевидно, чодно незаконченное сложное
предложение.

VI. „Блеск их подобен блеску кованого серебра“—от-
дельное независимое предложение. Разбор опускаем по
тем же соображениям.
VII. „Но вот, опять хлынули играющие лучи,—и весело,
и величаво, словно взлетая, поднимается могучее све-
тило“—сложное предложение, состоит из двух отдель-
ных предложений, соединенных по способу сочинения:
1) „но вот, опять хлынули играющие лучи“ и 2) „и весе-
ло, и величаво, словно взлетая, поднимается могучее све-
тило“. Первое сочинено, кроме того,-с предыдущим про-
тивительным союзом „но“, не сливаясь с ним в сложное.
Второе по составу—слитное.
1) „Но вот, опять хлынули играющие лучи“. Знамен,
члены: „хлынули“—сказ.; „лучи“—подлеж.; „играющие“—
определ., соглас. со сл. „лучи“; „опять“—обет., прим. к
сл. „хлынули“. Служебн. члены: „но“—связка предложений.
Слова, стоящие вне предложений: „вот“—вводное слово
(при другом чтении, без запятой, могло бы быть опреде-
лено и как усилительная частица к сл. „опять“).
2) „И весело, и величаво, словно взлетая, поднимается
могучее светило“. Знамен, члены: „поднимается“—сказ.,
„светило“—подлеж., „могучее“—определ., согл. со сл. „све-
тило“; „весело“, „величаво“, „взлетая“ — обстоятельства,
прим. к сл. „поднимается“ (последнее из них обособлено
и осложнено подчинительным союзом). Служебн. члены:
„и“ (первое)—связка предложений; „и“ (второе)—связка
однородных членов; „словно“—связка предложений, при-
соединяющая здесь не отдельное предложение, а обосо-
бленный член *).
Разбор этот мог бы быть дополнен еще только зна-
чением падежей дополнений и связок их, т.-е.,
напр., дополнение „из дней“ в 1-м предложении („один
*) К такому разбору побуждает нас параллелизм интонации „взле-
тая“ с интонацией „весело“ и „величаво“; но само собой разумеется,
что можно, отвергнув вообще категорию „обособленных членов с
подчинительными союзами“, видеть и здесь неполное придаточное
предложение, как выше в сочетаниях: „как во время знойной засухи“
и „как перед бурей“.

из тех дней“) могло бы быть разобрано, как „родитель-
ный разделительный“, дополнение „с утра“ („с самого ран-
него утра“),—как „родительный отделения+временная связ-
ка“, дополнение „пожаром“, как „творительный орудия“
или „уподобления“ (промежуточный случай), и т. д. (эти
значения мы выпустим потому, что соответствующие от-
делы в „Русском синтаксисе“ остались неразработанными.
В некоторых отдельных случаях такое усложнение разбо-
ра, может быть, и нужно (напр., для выяснения значения
возвратной формы глагола в „заря разливается румян-
цем“ и „вода разливается дворником“). Но в общем, мы
считаем, что на практике, в младших классах, наш раз-
бор должен быть не дополнен, а сокращен и упрощен,
и в этом направлении мы должны прибавить к нему не-
сколько замечаний. Прежде всего, наиболее практично
было бы выкинуть деление дополнений на управляемые и
примыкающие. По личному опыту мы можем засвидетель-
ствовать, что это наименее доступные ученику рубрики
и наименее пригодные для школы вследствие отсутствия
резких границ между ними. Поэтому термин „управление“
лучше всего было бы применять только в его широ-
ком (к тому же и более обычном) значении, понимая под
ним в сяк у ю зависимость всякого несогласованного
косвенного падежа. Все дополнения будут, таким обра-
зом, для ученика „управляемыми“. Далее, можно было бы
не различать отдельных категорий союзов, а определять
только сочинение, подчинение и бессоюзие.
Среди второстепенных членов можно было бы не разли-
чать сказуемостных, а в случае отделения грамматики
от пунктуации, и обособленных. Вообще нужно помнить,
что сокращение и тут, как и во всех других учеб-
ных предметах, само по себе еще не есть искажение. Нуж-
но только, чтобы, как везде, опускалось более частное, а
оставалось более общее. Если мы, напр., разберем „чи-
тающий“, как прилагательное, то это будет грамматически
верно, потому что оно действительно есть прежде“ всего
прилагательное, а затем уже причастие. Если мы в сочет.:
„она была странная“ разберем „странная“ просто, как

определение к слову „она“, это опять-таки будет верно,
потому что это действительно определение, отличающееся
только некоторыми синтаксическими особенностями. А вот
если мы „в городе“ или „здесь“ разберем, как „обстоя-
тельство места“, то это уже будет прямо неверно, потому
что в первом случае мы упрощаем навыворот, опуская
плавное (что это существительное в предложном падеже
со связкой) и отмечая второстепенное (оттенок места в
значении падежа), а во втором даже и не упрощаем, а
искусственно усложняем дело, отмечая оттенок, в языке
не выраженный. Точно так же и самую форму разбора
можно, разумеется, упрощать всевозможными способами,
не нанося ущерба его научности. В частности, чрезвы-
чайно важно избрать посильный для ученика способ опре-
делять зависимость между членами. Непосредственный
опыт показал нам, что для ученика далеко не одно и тоже:
переходить посредством вопросов от одного члена к дру-
гому, указывая самым порядком своего разбора зависи-
мость членов друг от друга, или формулировать эту за-
висимость самое по себе, как это сделано в нашем разбо-
ре. Сплошь и рядом ученик, ведя разбор при помощи во-
просов в должном порядке, потом не знает, что от чего
зависит. Дело в том, что формулировка зависимости тре-
бует более отчетливого мысленного расчленения речи
и сохранения в памяти отдельных слов, как рече-
вых единиц. Употребляя в нашей практике метод вопро-
сов с последующей формулировкой зависимости, мы ча-
стенько наталкивались на такой случай: ученик правиль-
но прикрепляет, куда нужно, вопрос и тут {же путает
зависимость, разбирая, напр., так: „погрузится в лило-
вый её туман“; „погрузится“ во что? (или куда, для нас
это было безразлично)—„в туман“ — дополнение в винит,
пад., управляется словом „погрузится“; „в туман“ чей?—
„её“—дополнение в родит, пад., управляется словом „по-
грузится“. Как ни странен для взрослого образован-
ного человека такой случай, для детской психологии он
нормален: ученик, поставивши вопрос, сейчас же за-
бывает, к какому он его слову приставлял, потому что

ему вообще трудно держать в памяти отдельные слова
мысленно расчленять речь. Интересно отметить, что в
тех случаях, когда ученик разбирал у нас только зави-
симость членов, нанося её тут же в виде схематического
рисунка и не определяв самых членов *), таких ошибок не
было. Ясно, что та умственная операция, которой мы тре-
бовали от него при полном разборе, ему не по силам: то
усилие мысли, которое он производил, определяя, какой
член перед ним, изгоняло из его памяти то слово, к ко-
торому он приставлял перед этим вопрос. И хотя из этого
вытекает, что определение зависимости при помощи одних
только вопросов представляет низшую ступень грамма-
тического истолкования фразы и навыка ученика, однако
на практике могут найтись условия, при которых именно
этой низшей ступенью и следует удовлетвориться. И мы
вообще отнюдь не хотим предрешать вопроса, где и когда
возможна та сложная форма упражнения, которую мы
привели выше, и даже возможна ли она где-либо и когда--
либо в школе.
Раз коснувшись метода вопросов при разборе, мы долж-
ны остановиться на этом пункте подробнее. Метод вопро-
сов, сыгравший очень печальную роль в истории теорети-
ческой разработки синтаксиса (см. выше), оказался не
менее роковым и в школе, где он, собственно, при умелом
применении мог бы быть небесполезен. К несчастью, из
учебного средства, из своего рода „наглядного пособия“
он превратился там именно в метод отыскания синтакси-
ческой истины. В результате самое понимание преподавае-
мого предмета и задач его исчезло не только у учеников,
*) Напр., для сочет.:
"погрузится в лиловый её туман".
погрузится
в туман
лиловый её

но и у учащих. В этом отношении вопросы принесли не-
исчислимый вред. В настоящее время на каждом шагу
можно встретить учителя (по крайней мере, народного)г
аргументирующего свой разбор вопросами, как чем-то
реальным, и глубоко убежденного, что подлежащее „есть
слово, отвечающее на вопрос „кто? что?“, сказуемое—„сло-
во, отвечающее...“ и т. д. С научной точки зрения, эта
равносильно утверждению, что сложение есть действие,
при помощи которого счетные шарики придвигаются друг
к другу, а вычитание—при котором они отодвигаются друг
от друга. Но в то время, как в арифметике невозможна
найти не только учителя, но, пожалуй, и ученика, стояще-
го на столь низкой ступени математического развития,
в грамматике все учителя, за ничтожными исключениями,
стоят именно на этой первобытной ступени грамматиче-
ского развития. Вот почему нам и представлялось необ-
ходимым, признавая за методом вопросов известное прак-
тическое значение, в то же время самым решительным об-
разом подчеркнуть здесь, что это—метод обучения, а не
изучения, что к самой науке о языке он имеет так же
мало отношения, как и счетные шарики к математике. В
частности, и в области обучения значение его, несомнен-
но, сильно преувеличивается. Так, при различении ча-
стей речи, т.-е. на самой ранней стадии обучения, когда
вспомогательные приемы наиболее нужны, он совершенна
неприменим. Если мы определим ребенку, напр., прилага-
тельное, как слово, отвечающее на вопрос „какой“, или
наречие, как слово, отвечающее на вопрос „как“, то он
в праве будет в сочетании: „день рождения“ счесть „ро-
ждения“ прилагательным (какой день?), а в сочетании:
„писал с ошибками“ счесть „с ошибками“ наречием (как
писал?). Ведь логическое соответствие ответа вопросу еще
не гарантирует грамматического соответствия. На один и
тот же вопрос можно всегда получить целый ряд грамма-
тически разнородных ответов (как писал?—с ошибками,
ошибаясь, небезошибочно, как ученик, Как писал бы уче-
ник, по-ученически и т. д.). Если же мы будем приучать
ребенка ставить особые грамматические вопросы,

т.-е., напр., в сочетании: „день рождения“ спрашивать:
„день чего?“ или в: „писал с ошибками“— „писал с чем?“,
то, не говоря уже о мертвенности подобных вопросов, мы,
очевидно, заставим его, прежде чем задать вопрос,,
решить, для какой части речи он задается,
т.-е. сделаем самый вопрос уже ненужным. Точно так же
и в тех случаях, когда разные части речи случайно совпа-
дают по окончаниям („урожай“ и „собирай“, „урожая“ и
„собирая“, „урожаю“ и „собираю“, „урожаем“ и „собира-
ем“) вопросы бессильны: для того, чтобы верно задать во-
прос, ребенок уже заранее должен схватить часть речи»
К тому же, к некоторым частям речи нельзя приспособить
никаких вопросов. Так, если действительные и возврат-
ные причастия и деепричастия еще и можно кое-как опре-
делить вопросами: „что делающий?“ и „что делая?“, то
как определить страдательные причастия и деепри-
частия? Ни „что делаемый“, ни „кем делаемый“ здесь не
подходят. Несколько лучше дело обстоит при более спе-
циальных различениях, именно при различении сходных
по окончанию падежей, Так, для существительных при по-
мощи вопросов можно выработать общую таблицу скло-
нений, т.-е. сгруппировать все формы в равнозначные ря-
ды, „стола—воды—кости—времени“, „столу—воде -кости—
времени“ и т. д. (предполагаем наиболее целесообразный
метод обучения, когда ученик сам составляет все таблицы
склонений и спряжений, извлекая их из текста). С их же
помощью можно и при разборе отличать сходные по зву-
кам, но разные по значениям падежные формы („шел к
воде“ и „был в воде“—„к чему?“ и „в чем?“). Но нужно
заметить, что и здесь с методом вопросов соперничает и
едва ли не побеждает его вполне доступный для школы
метод подстановки. В самом деле, не одинаково ли
ясны будут ученику падежи нашего примера и в том слу-
чае, если он, не прибегая к вопросам, подставит вместо
„воды“ „озеро“: „шел.к озеру“, „был в озере““11)? Разница
*) Противопоставляем здесь оба метода только в техническом смыс-
ле. По существу, метод вопросов, если он применяется строго граммати-

только в том, что метод подстановки: 1) естественнее, по-
тому что проводит в сознание ученика те самые ассоци-
ации, благодаря которым он бессознательно различает
сходные падежи в процессе речи, 2) интереснее для
ученика, потому, что может быть связан с отысканием
подходящих примеров для подстановки, т.-е. с словарной,
стилистической и смысловой стороной речи (бессмыслен-
ных подстановок, разумеется, лучше не допускать), 3) по-
лезнее для общего языкового развития ученика по тем
же причинам, 4) полезнее и для специального граммати-
ческого развития ученика, так как попутно напоминает
ему различные усвоенные ранее формы, тогда как во-
просы держат его внимание в течение 4-х лет обучения
всё на одних и тех,же формах слов „кто“ й „что“ (к тому
же нехарактерных, неправильных). Возможно, что некото-
рые будут настаивать на том, что вопросы легче, чем под-
становка. Но если это даже и так (а это ещё нужно до-
казать), то ведь легкость может быть решающим момен-
том лишь в методике таких предметов, которые не имеют
никакой самостоятельной ценности, которые играют
исключительно служебную роль (напр., в методике
чтения и письма). Если же признавать за грамматически-
ми занятиями хотя какое-нибудь общеобразовательное
значение помимо орфографического (а в таком значении,
хотя бы только попутном и случайном для целей препо-
давания, им, думается, никто не откажет), то мотив лег-
кости непременно должен быть сопоставлен со всеми дру-
гими особенностями метода. Несомненно, что вопросы от-
влекают от того, чему хотят научить, от форм,
и в этом их огромный минус. Минус этот сказывается да-
же и на той самой орфографии, ради которой вводятся
всякие анти-научные облегчения, в том числе и вопросы.
Нам приходилось наблюдать, как ученик, прошедший су-
чески (как в данном случае), есть не что иное, как частный случай
метода подстановки, при котором всегда подставляются одни и те
же слова; „кто“ и „что“.

ровую грамматическую школу старой орфографии, писал:
„шел к рекеа и мотивировал это начертание тем, что „на
вопрос „куда“ пишется е, а на вопрос „где“— ѣа. Очевидно,
если бы не было вопросов, такой путаницы не возникло бы.
Или,напр., очень распространенное в начале обучения орфо-
графическое смешение родительного и дательного в жен-
ском склонении („там стояла изба старухе“, „я подошел
к старухи“) в значительной мере поддерживается тем, что
родительный падеж тщательно укрывается от ученика во-
просом „чей“ (чья изба?) и потому гораздо медленнее усваи-
вается, чем это было бы без вопросов. Вообще, при мето-
де подстановки падежи усваивались бы крепче и созна-
тельнее (зазубривание окончаний, разумеется, недопусти-
мо), а без хорошего различения падежей невозможна (па
крайней мере, при грамматическом методе) и орфография.
Может быть, нам скажут еще, что вопросы помогают ре-
бенку просклонять слово. Но мы спросим: зачем склонять?
Если склонением ребенок подводит итог своим грамма-
тическим наблюдениям, то оно полезно, как всякий итог,
но, разумеется, вопросы ему тогда уже не нужны. Если
же оно дается с самого начала чисто-догматически, та
действительно, без вопросов тут;;не просклонять, но самое
склонение в этой случае бессмысленно и вредно. Интерес-
но проследить также роль вопросов в различении вини-
тельного падежа, этого главного камня преткновения
школьников. Большинство учителей уверено, что эта труд-
ность может быть осилена только с помощью традицион-
ного, совершенно мертвого и бессмысленного вопроса „ко-
го-что?“ Нам думается, что заслуги и этого вопроса силь-
но преувеличены. Прежде всего, сам вопрос этот, как
искусственный, в жизни не употребляющийся, требует
специальной муштровки, специального навыка ученика.
Значит, здесь то, чТо вводится для облегчения, само па
себе трудно. Затем, чрезвычайно важно, что очень многие
собственно-переходные глаголы (т.-е. глаголы, управляющие
винительным падежом без предлога) сочетаются в русском
языке и с родительным падежом („дал хлеб“ и „дал

хлеба“ „добыл ружья“ и „ружей“, „купил платки“ и
„платков“ и т. д., срвн. „Русск. синт.а, стр. 159). Поэтому
ученику при таких глаголах представляемся одинаково
возможным спросить и „кого-что“ и „кого-чего“. В сочет.,
напр., „купил лошадь“ ученик, не одолевший еще вини-
тельного падежа, сплошь и рядом спрашивает: „купил ко-
го-чего?“ (говорим на основании собственного опыта).
Значит, и здесь не вопрос помогает узнать падеж, а на-
оборот, надо знать падеж, чтобы задать вопрос (обычно
вопрос подсказывается на первых порах учителем). Во
множественном числе того же примера („купил лошадей“)
вопросы уже просто собьют с толку ученика (а может
быть, и учителя). Ему будет казаться, что надо непремен-
но спросить или „кого-что?“ или „кого-чего?“, на самом
же деле здесь как раз можно задать и тот, и другой вопрос,
смотря по тому, имеются ли в виду определенные лошади и
определенное число их, или неопределенное, в зависимости
от чего и падеж будет то винительный, то родительный.
Так же бессильны вопросы и во всех тех случаях, когда
глагол раньше сочетался с родительным, а теперь-пере-
шел или начинает переходить (иногда еще только в про-
сторечии) к винительному (ищу, прошу, требую, хочу,
желаю, жду, домогаюсь, добиваюсь, боюсь, избегаю и т. д.).
Чтобы ученик в сочет.: „боюсь отца“ задал вопрос „кого-
чего?“, а не „кого-что?“, надо, чтобы он уже заранее
знал, что „боюсь“ требует родительного падежа, что
убоюсь тетку“, „боюсь мать“ будет нелитературно. Опять-
таки, значит, вопрос запаздывает со своими услугами
и приходит тогда, когда он уже не нужен. И вообще,
слова „кто“ и „что“ в сущности не годятся для различе-
ния винительного падежа, потому что оба как раз не
имеют его („кто“ имеет только родительный, а „что“ толь-
•) Правда, один студент 4-го курса словесного отдел, историко-
филологич. факультета, окончивший потом с дипл. 1-ой степ., уверял
нас, что „хлеба“ здесь винительный падеж, потому что „даю кого-
что“, а не „кого-чего“. Но вряд ли этот факт может послужить на
пользу защитникам вопросов.

ко именительный). При методе же подстановки любого
слова мы имеем возможность пользоваться здесь словами
типа: „вода“, „земля“, имеющими настоящий вини-
тельный падеж и, следовательно, гораздо прямее и
скорее ведущими к цели. Если бы практика показала,
что для ускорения обучения необходимо иметь под рукой
всегда одно и то же слово для подстановки (чего мы не
думаем), то и здесь можно было бы в конце концов так
же условно остановиться на каком-нибудь одном слове,
как условно остановились на „кто“ и „что“; конечно, эта
условность влекла бы за собой часто бессмыслицу, но ведь
,мирится же школа с бессмыслицей вопросов: „пишу кого,
что?“, „читаю кого, что?“, „говорю кого, что?“, а с
другой стороны: „спрашиваю кого, что?“, „огорчаю кого,
что?“, „сержу кого, что?“,и т. д. Разница только в том,
что при методе, предлагаемом нами, таких условных „под-
становочных“ слов было бы больше (для каждой сомни-
тельной формы свое слово), и поэтому они лучше приспо-
соблены были бы каждое к своей роли, чем универсаль-
ные „кто“ и „что“. При различении сходных падежей
прилагательных вопросы уже совершенно не нужны,
потому что все прилагательные склоняются одинаково, и
формы, сходные для „добрый“ (напр., „доброй“—и родит.,
и дат., и твор., и предложи, ед. ч. женск. р.) будут сход-
ны и для „какой“. Значение формы прилагательного ведь
всецело определяется формой того существительного, с
которым оно согласуется, и никакая подстановка, в том
числе и вопросительная, здесь ничего не дает. Если здесь
и применяются на первых порах с несомненной пользой
вопросы для орфографического различения падежей (доб-
рым“ и „о добром“—„каким?“ и „о каком?“, „добрую“ и
„доброю“—„какую“ и „какою?“), то слова эти полезны
здесь не как вопросы, а как слова с ударением на
конце, и вместо „какой“ можно с равным успехом под-
ставлять здесь и „такой“, и „любой“, и „большой“, и т. д.
Здесь мы имеем не метод вопросов, а метод подстановки
слова с ударяемым гласным на месте орфографически
сомнительного безударного гласного, метод весьма почтен-

ный и с вопросами ничего общего не имеющий. При раз-
личении форм спряжений вопросы и сейчас не при-
меняются“, как совершенно непригодные для этого. Общий
вывод в области различения совпадающих по звукам форм
получается, следовательно, для вопросов отрицательный.
Они более вредны, чем полезны, а в том, в чем они по-
лезны, подстановка полезнее их. И если мы из предосто-
рожности и не решаемся высказываться о народной школе,
которой практически не знаем, то относительно средней
школы мы горячо ратуем за полное изгнание во-
просов из морфологии. Не то в синтаксисе. Здесь
определение зависимости между членами как будто бы
действительно сильно облегчается и притом не иска-
жается вопросами. Самые вопросы при этом,, конечно,
не важны„— любой член предложения может отвечать на
любой вопрос,—-а важен только порядок вопросов, опре-
деляющий степень зависимости члена. Правда, и здесь
метод вопросов не единственный. И здесь он мог бы быть
заменен другим методом, который мы называем „методом
комбинаций“ и который заключается в следующем.
Разбирая, положив: „погрузится в лиловый её туман“,
ученик комбинирует: „погрузится в лиловый“, „погрузит-
ся в еёи и „погрузится в туман“ и выводит отсюда, что
„в туман“ относится к „погрузится“; комбинируя: „её ли-
ловый“, „ее погрузится“ и „ее туман“, узнает, что „ее“
относится к „туман“, и т. д. Метод этот опять-таки го-
раздо ближе к сути дела, чем метод вопросов. Но он на-
столько труднее, что сделать выбор между тем и дру-
гим мы tie решаемся. Возможно, что в разных случаях
разбора (не говоря уже о разных школах и классах) мож-
но применять то тот, то другой метод. В некоторых слу-
чаях, повидимому, без вопросов не обойтись. Так, в со-
чет.: „не выношу пустоты жизни“ комбинирование дает
два одинаково возможных сочетаниям(„не выношу пустоты“
и „не выношу жизни“), и ученика, не понимающего, ка-
кое сочетание для данного текста синтаксически цель-
но, мы все-таки в конце концов спросим: „да чего же
он не выносит: пустоты или жизни?“, т.-е. все-таки при-

бегнем к вопросу. Еще нужнее становятся вопросы при
определении зависимости между предложениями.
Здесь метод комбинаций уже совершенно неприменим,
потому что целые предложения Слишком громоздки, чтобы
ими при разборе жонглировать. Само собой разумеется,
что выбор вопросов и тут безразличен, а важна только
их последовательность. Кроме того, на высшей ступени
обучения не худо бы и тут хоть раз-другой проверить
вопросы комбинационным методом, чтобы показать уче-
нику языковую сторону дела и раскрыть перед ним услов-
ность вопросов.
III.
Знаки препинания и научная грамматика.
В нижеследующих таблицах мы обходим основные „ про-
клятые“ вопросы методики грамматики и правописания,
как-то: необходима ли грамматика при обучении пра-
вописанию (в частности, синтаксис при обучении пунк-
туации), или нет/ должна ли она преподаваться в связи
с правописанием, или как самостоятельный предмет, или
не должна преподаваться вовсе; если должна, то в сред-
ней школе или низшей, в младших классах или в стар-
ших и т. д. Мы хотим только, исходя из данного поло-
жения вещей, при котором грамматика признается на-
сущно необходимой при самом начальном обучении, как
„служанка правописания“, и предполагая, что основные
положения нашего „Русского синтаксиса“ могут в отдель-
ных случаях тем или иным путем, при помощи посред-
ствующих учебников или устных разъяснений учителя,
дойти до школьника, выяснить, как сложились бы
правила о знаках препинания на почве наших
грамматических принципов. К сожалению, общепризнан-
ной пунктуации у нас еще нет. Соответствующий отдел
в „Русском правописании“ Грота, единственного обще-

признанного орфографического авторитета нашего, так
неполон, так неточен и так расходится в иных случаях с
общеустановившеюся за последнее время практикой, что
исходить из него одного нет возможности. Современные
школьные грамматики, больше всего на свете стремящиеся
быть верными Гроту, в этом отделе по необходимости
изменяют и дополняют его каждая по-своему. Нижесле-
дующее основано частью на Гроте, частью на некоторых
наиболее распространенных школьных учебниках, частью
(минимально) на собственных наблюдениях и пожеланиях.
1. Знаки препинания в отдельном предложении.
1) Однородные члены слитного предложения отделяют-
ся друг от друга запятой; если они соединены союзом, то
запятая ставится перед ним*).
Исключ. — a) Перед неповторяющимися в дан-
ной группе однородных членов союзами и, да**), или за-
пятой не ставится; при повторяющихся только один раз
союзах и и ни запятая то ставится, то не ставится (упо-
требление колеблется).
b) Однородные члены, не соединенные сою-
зами и распространенные другими зависящими от них
членами настолько, что внутри однородных групп имеют-
ся свои ритмические раздельные пункты, а паузы меж-
ду отдельными группами приобретают в связи с этим ха-
рактер физиологически-необходимых моментов передышки,
— отделяются друг от друга точкой с запятой („за ним
душистая черемуха, целые ряды низеньких фруктовых де-
рев, потопленных багрянцем вишен и яхонтовым морем
слив, покрытых свинцовым матом; развесистый клен, в те-
*) Так как изложение рассчитано на специалистов-учителей, то
примеры приводятся лишь в необходимейших случаях.
**) „Да“ с противительным оттенком, по нашему определению, в
слитных предложениях не употребляется: в таких случаях, как: „мал
золотник, да дорог“ или „велика Федора, да дура“ мы видим 2 пред-
ложения (полное и неполное).

ни которого разостлан для отдыха ковер; перед домом про-
сторный двор с низенькою свежею травкою, с протоптанною
дорожкою от амбара до кухни и от кухни до барских по-
коев; длинношейный гусь, пьющий воду с молодыми и неж-
ными, как пух, гусятами; частокол, обвешанный связками
сушеных груш“... Гог.): Впрочем, в огромном большин-
стве случаев группы эти могут быть приняты и за от-
дельные неполные предложения4, и тогда случай этот по-
дойдет под исключ. 3 табл. И.
2) Обособленные члены и группы отделяются от дру-
гих членов того же предложения запятыми; если при та-
ком члене есть союз (из подчинительных—сравнительные
и пояснительные, из сочинительных—„или“, см. „Русск.
синт.“ стр, 420), то запятая ставится перед союзом.
Прим. 1. Обособленный член (или группа), стоя в са-
мом начале предложения, тотчас после союза,. соединяю-
щего все данное предложение с предыдущим? отделяется
от этого союза запятой, хотя обособляется в произноше-
нии вместе с союзом („о« подошел и, беря меня за
pi/fa сказал“... „я знаю, что, сделав это, вы раскаетесь“).
Прим. 2. Подлежащее от сказуемого или сказуемост-
ного сочетания, сказуемостный член от связки и упра-
вляемое дополнение от управляющего им слова ни ко г да
запятой не отделяются, как бы они ни произно-
сились .
3) Вводные слова и сочетания, независимо от их про-
изношения, ставятся почти всегда в запятых.
4) Обращение (с подчиненными ему членами), стоя в
середине предложения, ставится в запятых; стоя в начале
предложения, отделяется или запятой, или восклицатель-
ным знаком (с последующей малой буквой), в зависимости
от силы ударения на нем и длительности последующей
паузы; стоя в конце предложения, отделяется от предыду-
щего запятой; если слова, составляющие всю звательную
группу, разделены друг от друга другими членами предло-
жения, то каждая изолированная часть группы ставится
в запятых („отколе, умная, бредешь ты, головаЧ“ Крыл.).
5) Междометие, стоящее в середине предложения, от-

деляется от предыдущего запятой, а от последующего за-
пятой или восклицательным знаком (с последующей малой
буквой), в зависимости от силы ударения и длительности
последующей паузы („а ныне, ах, её зовут уж на бостон!“,
„да, чу! и ворон прокричал“... Крыл.); междометие, сто-
ящее в начале предложения,—запятой или восклицатель-
ным знаком, в зависимости от тех же причин.
Исключ.—Междометие, стоящее в начале предложения,
лишается иногда всякого ударения, всецело примыкая рит-
мически к последующему слову („о ты, чьей памятью кро-
вавой..“, „о страшное, невиданное горе!“ Пушк.; „ну то-
що-ж, говорит им слон: смотрите!..“ Крыл.), или, наоборот,
несет на себе главное ударение, притягивая к себе все-
цело ближайшее слово, делающееся от этого безударным
(„ах ты, бедность горемычная...“ Никит.; „эй вы, павы,
павы, павы! шевелись живей!“ Некр.); в обоих случаях за-
пятой лучше не ставить.
6) Встречающиеся внутри отдельного предложения па-
узы*), если они не совпадают с пунктами, отмечаемыми,
*) Употребляем здесь, как и везде, этот термин в строго физио-
логическо-акустическом смысле, понимая под ним полную приоста-
новку работы органов речи и полное прекращение звуковых коле-
баний, хотя бы на ничтожный промежуток времени. В просторечии,
в школьных учебниках и в декламационной литературе под паузами
нередко понимают те ритмические разделы, которые получаются
между двумя сильнейшими ударениями;и обусловливаются минималь-
ным выдыханием и Минимальной силой звуков. В сочет., напр., „я ра-
ботаю, а ты ничего не делаешь“, произносимом с усиленным противо-
поставлением и с усиленными ударениями на „я“ и на „ты“, многие
готовы были бы уловить паузы между „я“ и „работаю“, „ты“ и „ни-
чего“. На самом деле, точные наблюдения показывают, что течение
речи здесь ни на миг не прерывается.. Наблюдая над движениями
своих органов речи, читатель заметит, что, как бы он ни ударял на
„я“, как бы ни старался выделить его, кончик его языка непременно
заблаговременно приподымается еще до окончания звука я
(вернее а), чтобы в должное мгновение начать производить звук р,
так что голос переходит со звука а на р, как при пении legato, бее
малейшего перерыва (сравн.: „Яра хор мне нравится, а Стрельны нет“,
где произношение то же). Точно так же в словах: „а ты ничего не
делаешь“, как бы мы ни ударяли на „ты“, мы все-таки произносим

согласно предыдущему, запятой, можно разделить на сле-
дующие разряды: а) паузы отвлеченно-логические, про-
изводимые с целью расчленить мысль на понятия, поль-
зуясь разделением речи на слова (раздельное втолковы-
вание кому-либо чего-либо, лекция, проповедь); сюда же
можно отнести и паузы, искусственно производимые для
расчленения речи (напр., у актера, боящегося, что при
плавном произношении фраза выйдет слишком длинна и
книжна); b) паузы, связанные с данной языковой
формой мысли, как синтаксической, так и ритмиче-
ско-мелодической (опущение, слабая синтаксическая связь,
резкая и внезапная перемена тона, резкое последующее
ударение и т. д.), а отчасти и с эмоциальной стороной ее
(желание удивить, поразить последующим, сильнее запе-
чатлеть его); с) паузы чисто-эмоциональные, связанные с
испытываемыми человеком в момент речи чувствами, вол-
нением, стеснением и т. д.; d) паузы случайные, .возни-
кающие вследствие внезапного, непредвиденного перерыва
речи. Первого рода паузы ничем не отмечаются на письме,
второго рода—отмечаются чертой, о которой мы еще бу-
дем говорить ниже, третьего и четвертого рода многото-
чием („Братцы... отпустите меня... за что вы меня та-
щите... это вон он съ своим братом... мужик тот... седой-
то... обобрали купца... Григ.; последнее предложение эмо-
циональными паузами разбито на 4 части. Хорошие при-
меры на случайные паузы внутри предложения дает раз-
говор городничего, Анны Андреевны и Марьи Антоновны
слитно: „тыни" или „тыничи“ (чем сильнее читатель будет ударять,
тем яснее услышит это, если только не захочет искусственно пре-
рвать голос). Спрашивается, чем же объясняется впечатление пауз?
Тем, что здесь находятся слабейшие в выдыхательном и акустиче-
ском отношении места, которые сами по себе никакого отношения к
делению речи на слова не имеют и могут приходиться и по середине
слов (напр., между „ра“ и „ботаю“, между „ни“ и „чего“), но которые
мы, по нашей привычке расчленять мысленно речь на слова, всегда
локализуем на ближайших словесных границах. Так вот от таких-то
„пауз“, называющихся в физиологии звуков речи границами между
речевыми „тактами“, и надо отличать те настоящие паузы, о кото-
рых мы говорим здесь и в дальнейшем.

<: Осипом в „Ревизоре“, действ. 3-е, явл. 10-е, где дейст-
вующие лица все время перебивают друг друга, см. „Прак-
тический курс синтаксиса русского языка“ Д. Н. Овся-
нико-Куликовского и П. Н. Сакулина, стр. 261).
Примеч.—Рядом со всеми перечисленными знаками от-
деления существует внутри предложения и особый знак
слияния, не подходящий, собственно, под понятие „знака
препинания“. Это—черточка в таких случаяхъ как: „поэт-
художник“, „механик-самоучка“, „тянут-потянут“, „ходил-
ходил“, „раза два-три“, раз-другой“ и т. д. Во всех этих
случаях знак этот означает особую ритмическую
цельность соединяемых элементов.
II. Знаки препинания в сложном предложении.
Общее правило.. Отдельные предложения, составля-
ющие одно сложное предложение, отделяются друг от
друга запятой; если одно предложение попадает в сере-
дину другого, то оно с обеих сторон выделяется запятыми.
Исключения: I) Неполное бесподлежащное предложение,
заимствующее подлежащее из предыдущего предложения
или не нуждающееся в подлежащем вследствие формы лица
сказуемого (см. „Русск. синт.“, стр. 336) и соединенное с
предыдущим предложением неповторяющимся в дан-
ной группе предложений союзом и при соответству-
ющей союзу однотонной „перечисляющей“ интонации, не
отделяется от предыдущего никаким знаком пре-
пинания („он посмотрел на меня, подумал и сказал“,
„прийди и возьми!“; но если интонация в противоречии с
союзом резко подчинительная (повышение голоса
для выражения причинной, временной и т. д. связи), то
запятая, по общему правилу, ставится („не знаю скуки с
зевотой, и благодарю Бога“. Вяз.). Если заимствование про-
исходит из последующего предложения, то запятая
при тех же условиях может отсутствовать и перед или
(„глядишь и не знаешь, идет или не идет его величавая
ширина....“ Гог.).

2) Те же бесподлежащные предложения, если они не
соединены союзами, произносятся с перечисляющей инто-
нацией и при этом настолько распространены, что внутри
всех или некоторых из них имеются свои ритмические
раздельные пункты, а паузы между отдельными [предложе-
ниями приобретают в связи с этим характер физиологи-
чески необходимых моментов передышки,—отделяются друг
от друга точкой с запятой („осаждающие слабели духом и
телом, терпя ненастье, иногда голод; роптали; не смея ви-
нить короля, винили главного воеводу Замойского; говорили,
что он...“ Карамз.).
3) При тех же условиях и все другие неполные предло-
жения могут отделяться друг от друга точкой с запятой,
особенно если в последующем подводится им итог или в
Предыдущем имеется указание на ожидаемое перечисление
(„опаленные сосны, исторгнутые из утробы земной с глубо-
кими корнями; обожженные скалы; дым, восходящий густым,
черным облаком от сего огнища: всё это образует картину
столь дикую“... Батюшк.; „... вдруг так и запахнет дерев-
нею: низенькой комнаткой, озаренной свечкой в старинном
подсвечнике; ужином, уже стоящим на столе; майскою тем-
ною ночью, глядящею из сада, сквозь растворенное окно, на
стол, уставленный приборами; соловьем, который обдает сад,
дом и дальнюю реку своими раскатами; страхом и шорохом
ветвей..“ Гог.).
4) При тех же условиях и полные соподчиненные
придаточные предложения могут отделяться друг от
друга точкой с запятой („темные предания гласят, что не-
когда Горохино было село богатое и обширное; что все жи-
тели оного были зажиточны; что оброк собирали единожды
в год и отсылали неведомо кому на нескольких возах...“ Пушк.)
5) Полные независимые предложения, не соединенные
союзом и произносящиеся с той же перечисляющей инто-
нацией, тоже могут отделяться точкой,с запятой („уж небо
осенью дышало, уж реже солнышко блистало, короче ста-
новился день; лесов таинственная сень с печальным шумом
обнажалась; ложился на поля туман; гусей крикливых кара-
ван тянулся к югу...“ Пушк.). С внутренней стороны пред-

ложения эти являются обычно частями одной общей
картины (природы или душевной жизни, безразлично),
почему автор и сливает их в одно целое, хотя это слия-
ние и не так тесно, как при запятой. С внешней стороны,
они отличаются тем, что на границах их производятся
ясно различимые небольшие паузы, тогда как
при запятой между такими же предложениями пауз или
совсем нет, или они еле уловимы; интонация же их со-
вершенно та же, что и при запятой (рекомендуем вслу-
шаться в чтение примера). Особенно распространена эта
точка с запятой в тех случаях, когда в начале сложного
предложения имеется вступительное предложение,
предупреждающее, что далее последует цельная картина
(„начали собираться къ чаю: у кого лицо измято и глаза
заплыли слезами; тот належал себе красное пятно на щеке
и висках; третий говорит со сна не своим голосом...“ Гонч.;
о двоеточии см. след. пункт) и при повторении наречий
с разделительным оттенком значения („где на батарее сидит
куча матросов; где посредине площади, до половины потонув
в грязи, лежит разбитая пушка; гдѣ пехотный солдатик,
с ружьем переходящий через батареи и с трудом вытаски-
вающий ноги из липкой грязи...“ Л. Толст.). Так как цель-
ность картины здесь полная и несомненная, то точка с
запятой объясняется здесь, как и в предыдущих пунктах,
только распространенностью предложений и при-
сутствием внутри их своих, более мелких, разделитель-
ных моментов (срвн. запятую при тех же условиях: „по-
мощник столоначальника жил на большую ногу, на лест-
нице светил фонарь, квартира была во втором этаже...“
Гог.; „кто молча отворачивался за недосугом, кто равно-
душно отсылал его дальше...“ Григ.). В тех же случаях, где
цельность картины ничем в языке не отмечена (срвн. пер-
вый пример), распространенность уже не играет заметной
роли, а на первый план выдвигается внутреннее соот-
ношение между мыслями и выражающее их произношение.
Нужно еще заметить, что точка с запятой служит во мно-
гих случаях (даже гораздо чаще) и для отделения слож-
ных предложений друг от друга (см. табл. III). По-

этому точного правила об употреблении точки с запятой,
конечно, дать нельзя. Можно только сказать, становясь
на объективную почву, что знак этот служит в настоя-
щее время для двух ритмическо-мелодических типов гра-
ниц между предложениями: 1) ровный или восходящий тон
с последующей паузой (усиленная запятая) и 2) слегка
нисходящий тон с паузой или без нее - (неполная точка).
6) Существует в сложном предложении еще одна ха-
рактерная интонация, которую можно кратко определить,
как неспокойное понижение голоса. В то время,
іСак понижение вообще имеет в языке заключительное
значение (срвн. „Русск. синт.“, стр. 390), это понижение,
напротив, ясно говорит слушателю, что дальше что-то
ожидается, без чего речь будет неполной. Достигается
это тем, что понижение соединяется здесь с особой рит-
мической формой предложения, которая заключается
в следующем: 1) темп речи несколько ускоряется, 2) -все
ударения приобретают какой-то беспокойный, предупре-
ждающий характер (говоря научно, такты речи из трохаи-
ческих и дактилических делаются ямбическими и анапе-
стическими), 3) на понижаемом слове (которое может
стоять и не на границе предложений, а гораздо ранее)
делается резкое и сильное ударение, резкость
которого стоит в прямом отношении к степени пониже-
ния: чем ниже, тем резче, 4) после предложения обяза-
тельно выдерживается, каков бы ни был темп речи,
значительная пауза (пауза ожидания). Вот эта-то рит-
мически-мелодическая фигура и отмечается на письме
двоеточием. Мы здесь не имеем возможности, конеч-
но, вдаваться в подробности ритма и мелодии речи. Но
мы просим читателя проделать следующий опыт со всеми
приведенными ниже примерами: сначала, прикрыв рукой
двоеточие и все, что за ним в примере следует, читать
оставшееся предложение обычным повествовательным то-
ном, как если бы ожидалась точка и полный конец речи,
а /затем тут же читать все сочетание с двоеточием:
Всех мальчиков было пять: Федя, Павлуша, Илюша,
Костя н Ваня (Тург.).

Они сдержали слово: в глубокую полночь зажгли костры
свои (Карамз.).
Птиц не было слышно: они не поют в часы зноя (Тург;).
По-немецки он знал лучше- меня: ему пришлось толко-
вать смысл некоторых стихов (Тург.)
Помощник столоначальника жил на большую ногу: на
лестнице светил фонарь, квартира была во втором этаже
(Гог.).
„Имею честь представиться: попечитель богоугодных
заведений, надворный советник Земляника“ (Гог.).,
Зреет рожь—тебе заботушка:
Как бы градом не побилася...
Хлеб поспел—тебе кручинушка:
Убирать ты не управишься... (Никит.)
Думаем, что читатель, как бы плохо он ни читал, «уло-
вит при этом разницу между обоими понижениями и за-
метит, на сколько характерны оба они. Что касается
логических отношений между соединяемыми этим путем
мыслями, то они подробно описаны у Грота, куда мы и
отсылаем читателя. Может быть, они и могут иметь из-
вестное ориентирующее значение (особенно для начинаю-
щего), но в сущности они настолько разнообразны и раз-
нородны (напр., перечисление и причинность), что не
могут объяснить употребления во всех этих случаях од-
ного знака; декламационное же толкование и связанное с
ним психологическое (психология ожидания и пре-
дупреждения) вполне объясняют дело. Нужно еще доба-
вить, что произношение это употребительно только при
бессоюзии. Исключение составляют союзы: „как-то“ и
„именно“ (также союзное вводное слово „например“),
употребляющиеся перед перечислением, при чем именно
на них-то и падает главное понижение и ударение, поче-
му двоеточие и ставится после них, а перед ними запя-
тая („он принял все меры, как-то: послал телеграмму, вы-
ехал навстречу...““, „я видел там кое-кого из наших, а имен-
но: Петрова, Иванова...“).
Двоеточие ставится также перед прямой речью и

всеми разновидностями её, т.-е. дословно приводимыми
мыслями, цитатами, заглавиями, названиями
ит. д, По существу, двоеточие имеет здесь тот же смысл,
что и в предыдущем пункте (срвн. чтение двоеточия в
сочет.:. „швейцар поразил его словами: „не приказано при-
нимать!“ Гог.; псам думает: „Молчи, уж я тебя, воструху!“
Крыл., „вместо ответа она показала свое кольцо с надписью:
«Ничто кроме смерти“ Карамз.). Но так как этого рода двое-
точие в некоторых случаях не читается, а употребляет-
ся с чисто зрительными целями, то мы и выделяем его в
особый пункт. Таких случаев два: 1) когда неполное
предложение, дополняемое прямой речью („сказал“, „вос-
кликнул“ и т. д.), стоит не перед ней и не после неё, а
в середине ее („сторона мне знакомая“,—отвечал до-
рожный:—„слава Богу, исхожена вдоль и поперек...“ Пушк.);
здесь в настоящее время двоеточие и в практике и в
учебниках борется с запятой; различение того и другой
слегка намечено Гротом и довольно точно, обстоятельно
и целесообразно проведено в школьном учебнике С. Бороди-
на („Кратк. учебн.“,стр. 140—141, изд. 6-е), куда мы и от-
сылаем читателя (заметим только, что сложные логико-
синтаксические построения автора ясно дают следующий
простой ритмический результат: если неполное предложе-
ние произносится быстро и без паузы или с едва замет-
ной паузой на конце, то ставится запятая, а если оно
произносится медленнее и с ясной паузой на конце—двое-
точие); 2) перед названиями книг, журналов, литера-
турных и художественных произведений,- учреждений,
обществ, частных владений, пароходов и т. д., если они
образуют отдельное неполное предложенее или, прибли-
жаясь к школьному языку, неграмматическое при-
ложение („мы говорили о романе Мережковского: „Вос-
кресшие боги““; „я приехал на пароходе: „Великая княгиня
Ольга“). Впрочем, это .последнее двоеточие, если оно не
оправдывается произношением, все больше и больше вы-
ходит из употребления. С другой стороны, на каждом
шагу встречаются случаи, в которых двоеточие перед
прямой речью не нужно («...хотя эти деревца были не

выше тростянка, о них было сказано в газетах..., что
„город наш украсился, благодаря попечению граждан-
ского правителя, садом...“ и что при этом „было очень
умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали
в избытке благодарности...“ Гог.; „вот если вы не со-
гласитесь с этим последним тезисом и ответите: „Не так“
или „не всегда так“, то я, пожалуй, и ободрюсь духом...
Ибо не только чудак „не всегда“ частность и обособление,
а напротив...“ Дост.; „вышли в свет „Записей об уженьи
рыбы“ ... Акс.) и которые проще всего отличать от слу-
чаев с двоеточием на почве произношения. / На той же
почве следует в некоторых случаях отличать и самую
прямую речь от заместительных слов и сочетаний
(срвн. по произношению: „далече грянуло „ура“ и: „далече
грянуло: „ура!“, „авось“ да „живет“ до добра не доводят“
и: „...и не обскобливши, пустила на свет, сказавши: „жи-
вет!“ ГОГ.).
8) Внутри прямой речи, которая, даже когда она за-
нимает всю книгу, составляет вместе с начальным допол-
няемым ею неполным предложением своего рода „сложное
предложение“ (распадающееся, конечно,, на ряд других
сложных предложений), знаки препинания ставятся по
общим правилам.
9) После заключительных кавычек прямой речи с пред-
шествующим восклицательным знаком, вопросительным,
вопросительно-восклицательным (?!) и многоточием ни-
какого знака не ставится, хотя вышеуказанные
знаки относятся только к прямой речи, а не ко всему
предыдущему („в первую минуту разговора с ним не можешь
не сказать: „какой приятный и добрый человек!“ В следу-
ющую затем минуту...“ Гог., после „человек!“ сразу боль-
шая буква без знака).
10) Наоборот, если прямая речь требует после себя
точки, то перед заключительными кавычками знака со-
всем не ставится, а ставится один знак после кавычек,
именно тот, какого требует всё данное целое, или даже
не ставится никакого знака, если оно его не требует
(Швейцар поразил его словами: „не приказали принимать“.

Гог,;. вот если вы не согласитесь с этим последним тези-
сом и ответите не так или пне всегда так“, то я пожа-
луй... Дост., в первом случае после кавычек точка, во
2-м случае никакого знака, в 3-м случае запятая, сама
же прямая речь во всех трех случаях одинаково требует
после себя своей отдельной точки, всюду выпускаемой),
Оба последние правила представляют яркий (хотя и не
замечаемый обычно) пример неграмматичности и не-
логичности знаков препинания и в то же время пол-
ного их соответствия произносительным намерениям пи-
шущего.
11) Два придаточные предложения, соподчиненные и в
то же время сочиненные союзом „и“ „(иногда, когда пламя
горело слабее и кружок света суживался, из надвинувшейся
тьмы внезапно выставлялась лошадиная голова...“ Тург.),
то разделяются, тоне разделяются запятой (употребление
колеблется). По нашему мнению, нет никакой надобности
создавать здесь исключение из общего правила об отде-
лении- отдельных предложений, составляющих одно слож-
ное предложение, запятыми.
12) При столкновении двух союзов, происходящем
от того, что одно предложение вставляется в другое тот-
час после его союза (ъзнаю, что, когда ты занят,
тебя нельзя беспокоить“ ; „я зашел к нему, и, так как по-
года была хороша, мы отправились гулять“), между со-
юзами, вопреки произношению, ставится запятая (срвн.
табл. 1, п. 2, примеч. 1).
13) Но если «второй, из союзов—д в о й н о й („если—то\
„если—так“, „так как—то“ и т. д.), то запятой не ставит-
ся („он смотрел редко, да метко, как говорят русские лю-
ди, и ec/tu замечал что дурное, то уж не спускал никому“
Акс).
14) При условиях, указанных в рубр. с-, п. 6, табл. 1,
между отдельными предложениями сложного предложения
возможно и многоточие.
15) Иногда вопросительная, восклицательная и повели-
тельная интонации, соответственно с логико- психологиче-
скими взаимоотношениями предложений, комбинируются,

в большей или меньшей степени, с сочинительной или
подчинительной интонациями. В первом случае ряд таких
предложений приобретает характер перечисления, вы-
ражаемого полным совпадением в ритме, тоне и тембре
всего ряда („зачем же здесь? и в этот час?“ Гриб.; „где
цвел? когда? какой весной? и долголь цвел? и сорван кем?“
Пушк.; „где мы? в какой благословенный уголок земли пе-
ренес нас сон Обломова?“ Гонч.; „благодарю покорно: я скоро
к ним вбежал! я помешал! я испугал!“ Грибоед.); во вто-
ром случае вопросительная интонация, сбиваясь на под-
чинительную, слегка понижается {„Готова записка!—ска-
зал Собакевич, оборотившись.—Готова? Пожалуйте ее сю-
да!“ „Готова“ произносится не чисто-вопросительно, а как
бы комбинируясь с условной интонацией, т.-е. отчасти
„если готова“), а восклицательная и повелительная при-
обретают чрезвычайно разнообразные и с трудом улови-
мые оттенки, указывающие на отношение к дальнейшему
(„послушайте-с! извольте-ка проснуться..„скорее в обмо-
рок!—теперь оно в порядке...“ Гриб.). Во всех этих слу-
чаях весь ряд таких предложений приходится признать
одним сложным предложением и, следовательно, внутри
сложного предложения оказываются вопросительный и
восклицательный знаки (большею частью с последующей
малой буквой).
III. Знаки препинания между крупнейшими синтаксически-
ми целыми (сложными предложениями и соотноситель-
ными с ними отдельными предложениями).
Примеч.—Предложениями, соотносительными со слож-
ными предложениями, мы называем такие отдельные пред-
ложения, которые отделены и от предыдущей, и от после-
дующей речи разделительными синтаксическими паузами
(см. „Русск. синтакс.“, стрр. 388—391).
1) Крупнейшие синтаксические целые отделяются друг
от друга точной или точкой с запятой; при этом точка
обозначает полное отделение автором одной мысли от

другой и соответственно с этим полное, постепен-
ное и заблаговременное заключительное понижение голо-
са; точка же с запятой обозначает неполное отделение
мыслей и соответственно с этим неполное и часто за-
поздалое понижение, проявляющееся иногда даже только
на последнем слоге предложения. Срвн., напр., чтение точ-
ки с запятой в следующих примерах: 1) „Пьер хотел сначала
сесть на другое место, чтобы не стеснять даму, хотел сам по-
днять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и не сто-
яли “на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы
неприлично...“ Л. Толст. 2) „Характера он был больше мол-
чаливого, чем разговорчивого; имел даже благородное/побу-
ждение к просвещению...“ Гог. 3) „Но в жизни все меняет-
ся быстро и живо; и в один день, с первым весенним солн-
цем и разлившимися потоками, отец, взявши сына, выехал
с ним на тележке...“ Гог.—В первом, примере понижение
хотя и может нарастать в течение всего последнего
предложения („которые вовсе и не стояли на дороге“), но
далеко не достигает той степени, как понижение после
точки. Во втором примере понижение уже не только сла-
бее, но и позже наступает (предположив точку, мы по-
низим на „молчаливого“, при точке же с запятой только
на „разговорчивого"). Наконец, в третьем примере пони-
жение может иной раз обнаружиться только на послед-
нем слоге („жи-“ может быть еще высоко, а „-во“ уже
низко, то же, впрочем, при ином чтении, и в первом при-
мере). Но во всяком случае во всех 3-х примерах то чте-
ние точки с запятой, которое указано в п. 5 табл. II, со-
вершенно невозможно (рекомендуем прочитать под ряд
оба ряда примеров и сравнить).
Примеч.—Нечто в роде знака препинания составляет
так наз. красная строка. Значение ее преимуществен-
но логическое: она разделяет крупнейшие логиче-
ские целые вне всякой связи с языковой формой их.
К тому же она в живой речи, как ритмичёско-мелодиче-
ский тип, и невозможна, так как всецело связана с ли-
тературной работой. В чтении она отличается от точки
обязательностью и особой продолжительностью паузы.

2) Вопросительные крупнейшие синтаксические целые,
т.-е. те сложные предложения, в которых главное предло-
жение—вопросительное, а также отдельные вопросительные
предложения, соотносительные с ними, отделяются от по-
следующей речи вопросительным знаком.
Примеч.—Если в сложном предложении вопроситель-
ным является придаточное предложение, то получается
так наз. „косвенный“ вопрос, никаким знаком не отмеча-
емый. Но в некоторых случаях, когда вопросительная ин-
тонация решительно преобладает над подчинительной,
Tj-e. когда „косвенность“ вопроса совершенно ничтожна
(см. „Русск. синт.а, стр. 424), возможен и здесь вопроси-
тельный знак („мы думою, скажи, проникнуты ль одной, и
видится ль тебе туманный образ брата, с улыбкой груст-
ною склоненный надъ тобой?и А. Толст.; „скажи мне, вет-
ка Палестины: где ты росла, где ты цвела?“ Лерм.). В пер-
вом примере оба вопросительных придаточных предложе-
ния так распространены и так логически-важны, а главное
(„скажи“) так коротко, так далеко от конца и носит, при
данном словорасположении, такой вставочный харак-
тер, что декламационная победа придаточных, а с н£й и
вопросительный знак неизбежны. Другого рода второй
пример: в нем возможно двоякое произношение, с во-
просом и без вопроса, и в связи с этим двоякая пункту-
ация, двоеточие <: вопросительным знаком в конце или
запятая без вопросительного знака. При этом вопроситель-
ное произношение неразрывно связано с произношением
предшествующего двоеточия, т.-е. с ритмическо-мелоди-
ческой фигурой табл. II, п. 6, так что здесь получается
особый сложный тип произношения и пунктуации (: + ?).
3) Восклицательные и повелительные крупнейшие син-
таксические целые (в том же смысле, как в предыд. п.)
отделяются от последующей речи восклицательным зна-
ком.
4) Комбинация вопросительного и восклицательного
произношения крупнейшего синтаксического целого изоб-
ражается комбинацией соответствующих знаков (?!).
5) Есть в языке еще одна характерная ритмическо-ме-

логическая форма крупнейшего синтаксического целого,
заключающаяся в соединении неполного и запоздалого
понижения голоса, как при разделительной точке с запя-
той, с обязательной и длительной паузой на кон-
це и особым тембром всего целого, зависящим от той
или иной эмоциональной окраски его. Форма эта
изображается многоточием („Как дымные очерки туч
на алом разливе заката, плывут и плывут предо мной да-
лекие тени былого... И вспомнил я детство мое,—мое оди-
нокое детство...“ Наде; второе многоточие тоже автор-
ское). Так как тут в дело замешивается тембр, то опи-
сать точно этот тип произношения крайне затруднитель-
но, но мы уверены, что читатель, попробовав “произнести
для опыта весь пример спокойно-повествовательно, сразу
схватит путем сравнения особый характер необходимого
здесь произношения. Психологически тип этот, как и
тип разделительной точки с запятой, объясняется непол-
ным отделением данной мысли, но не от последующей,
и не от предыдущей, а от внеязыковых пережива-
н и й данного момента. Отсюда и его эмоциональная окрас-
ка. Типом этим произносящий хочет намекнуть на что-
то недосказанное, показать, что сказанное, несмотря на
синтаксическую полноту его, есть лишь слабое, бледное,
частичное выражение переживаемого.
6) Комбинация этого произношения с вопроситель-
ным или восклицательным выражается комбинацией со-
ответствующих знаков (?.. и !..).
7) С этим многоточием не следует смешивать много-
точия после прерванных крупнейших синтаксических
целых (срвн. табл. I, п. 6), которое является, собственно,
внутренним знаком и оказывается на границе крупней-
ших синтаксических целых только из-за того, что данное
синтаксическое целое не закончено.
IV. Употребление скобок, кавычек и черты.
Примеч.—Так как употребление скобок и кавычек, а
к большинстве случаев и черты совершенно не связано с

дроблением речи на предложения и группы предложений,
то мы и выделяем эти знаки в особую рубрику, чтобы не
повторять tipo них одного итого же в каждой из преды-
дущих рубрик.
1) В скобках ставится все, носящее и внешне и
внутренно вставочный характер, будь то отдельный
член предложения, или даже отдельное крупнейшее син-
таксическое целое [пНу что, брат, каково делишки, Клим,
идут? (В ком нужда, уж того мы знаем, как зовут)и Крыл.}.
Характерными особенностями произношения являются •
здесь ускорение темпа речи и ослабление выды-
ханий и силы звука (более тихая речь), что и создает
впечатление чего-то добавочного, неважного для основной
речи, мимолетного. При этом тут важно именно соеди-
нение этих двух признаков: в отдельности быстрый
темп совсем не обозначает незаинтересованности гово-
рящего, а скорее, напротив, возбужденность его; тихое
произношение тоже способно передавать возбуждение
(трагический шопот). Но именно то, что мы здесь про-
износим известные слова и быстрее, и тише, чем все
окружающее, выражает ослабление интереса в данном
пункте. Что касается знаков перед скобками и после них,
то тут надо различать 2 случая: а) если в скобки попа-
дает какая-либо часть крупнейшего синтаксического це-
лого, то перед ними не ставится тот знак, который дол-
жен бы был стоять перед ними [„// с обществами та ж
судьба {сказать меж нами), что с деревянными домами“
Крыл.]; Ь) если в скобки попадает крупнейшее синта-
ксическое целое (более редкий случай), то перед ними и
после них ставятся те знаки, какие были бы и при от-
сутствии скобок (прим. см. выше).
2) В кавычках ставится все, что автор хочет вы-
делить, как чужую речь, хотя бы он и не приписывал
её определенному лицу или даже определенному народу,
или определенной эпохе, а предполагал только, что кто-
либо где-либо когда-либо мог бы так выразиться (напр.,
несмело вводимые новообразования). Другими словами, в
кавычки ставим мы все, что не решаемся категорически

признать своей речью, будь то отдельное слово или
предложение, или сочетание предложений. В произно-
шении такая речь, если она синтаксически сливается с
окружающей речью, отличается от нее или подражанием
тому лицу, которому приписывается (передразнивание),
или просто выделительными признаками: паузами по обе-
им сторонам, более сильными ударениями, более медлен-
ным темпом, иногда ироническим тембром и т. д.
3) Черта употребляется для обозначения обязатель-
ной фактической паузы в таком пункте, где по
всем предыдущим правилам или не должно бы быть ни-
какого знака („Кому нет места и причины, кого мы назы-
ваем—Бог“. Держ.; щуку бросили—в реку“. Крыл.) или
должна бы быть только запятая („В журналах новость он
найдет—все перероет, пересадит...“ Крыл. „Беленькая ручка
боязливо высовывает на балкон предметы нежных забот—
цветы“. Тург.; логико-психологическое объяснение подоб-
ных пауз см. у Грота, стр. 116, изд. 12-е). Так как запя-
тая сама по себе не обозначает паузы, то черта во вто-
ром случае выражает ритмическо - мелодическую запятую
плюс пауза, почему и ставится нередко рядом с запятой
(прим. см. там же, стр. 117). Под это толкование вполне
подходит, как частный случай, употребление черты по-
сле перечисления перед словом, подводящим ему
итог („И лес, и дальние деревни, и трава—все облеклось в
безразличный, какой-то зловещий цвет“. Гонч.)*), потому
что и здесь чёрта нужна только при паузе, при отсут-
ствии же паузы ставится запятая (яи радость, и печаль,
see было пополам“. Крыл.). Напротив, не подходит под него
чисто-зрительная, не читающая черта, употребляющаяся
в двух случаях: а) для обозначения отрицательной связки:
(„ты—раб, ты—трус, ты—армянин!“ Пушк., „бедность—
те порок“, „старость—не радость“); Ь) для отделения в чу-
жой речи слов одного лица от слов другого {я...,но ведать
*) Раньше здесь употреблялось преимущественно двоеточие (см.
„Русск. правопис.“, стр. 102, 104 и 117), но в настоящее время окон-
чательно утвердилась, в согласии с произношением, черта.

я желаю: вы сколько пользы принесли? — Да наши предки
Рим спасли!—Все так, да вы что сделали такое?—Мы ни-
чего!!“ Крыл.) или самой чужой речи от слов автора
(„ Поздравляю вас,—сказала она ему, указывая глазами на
ленту“. Л. Толст.). Черта первого рода, в связи с общим
приближением знаков препинания к произношению, все
более и более выводится из употребления. Черта второго
рода, представляя удобную замену кавычек и в то же
время не искажая произношения, так как оно всецело
определяется обязательным сопутствующим знаком,
напротив, все более и более входит в употребление.
Читатель, конечно, давно уже заметил, что наше рас-
смотрение знаков препинания устанавливает определенное
соотношение между пунктуацией и основными ритмическо-
мелодическими формами языка. И если принять во взима-
ние, что самоё понятие предложения берется в на-
ших правилах (как и во всяких “других) в его логико-
психологическом, а не в грамматическом смысле, потому
что под предложением понимается и любой обрубок фра-
зы, если он выражает отдельную мысль и произносится с
соответствующей интонацией и ритмом, если, далее, при-
нять во внимание, что понятие однородных членов, обо-
собленных членов, вопросительного, восклицательного и
повелительного предложений, сложного предложения, в
том объеме, в каком они нужны для пунктуации, могут
быть установлены только на ритмическо-мелодической
почве, что обращение отличается в русском языке от
подлежащего почти всегда только ритмом и мелодией,
что в сложном предложении границы между отдельными
предложениями нормально отмечаются, повышениями го-
лоса и ритмическими разделами (см. „Русск. синт.“, стр.
256),—если все это принять во внимание, то окажется, что
чисто-грамматических правил, требующих от уча-
щегося специальной грамматической подготовки, в наших
таблицах найдется только четыре (на общее число 39);
примеч. 1 и 2, п.-2 го табл. I, п. 3 табл. I и п. 12 табл. П.
Все остальные правила и исключения могли бы быть
свободно оторваны от синтаксиса и преподаны на почве

выразительного чтения и декламационных терминов. Спра-
шивается, как ж$ примирить этот результат с общеуста-
новленным мнением, что наши знаки препинания в осно-
ве своей—синтаксические, что они отражают синтакси-
ческую сторону речи? Признаемся, что мнение это кажется
нам в значительной степени пережитком смешения син-
таксиса с логикой и психологией. В самом деле, почему
такие знаки, как точка, точка с запятой, запятая, двое-
точие считаются синтаксическими? Потому что они вы-
ражают взаимоотношения между мыслями: Но между ка-
кими мыслями, языковыми или вне-языковыми? Там, где
те и другие совпадают, где мысли выражаются грамма-
тическими предложениями, и число предложений соот-
ветствует числу мыслей, как отдельных психологических
моментов, различить этого, конечно, невозможно-. Но там,
где такого совпадения нет, где мысли выражаются частя-
ми предложений или совершенно бесформенными элемен-
тами, где логико-психологическое и связанное с ним рит-
мическо-мелодическое дробление речи совершенно не соот-
ветствует синтаксическому, за чем следует там пунктуа-
ция: за синтаксисом или за психологией? Относительно
всех знаков, кроме запятой (о которой ниже), двух от-
ветов на этот вопрос быть не может. Ведь этим только и
можно объяснить общепризнанную субъективность
знаков препинания. Синтаксис есть по преимуществу
сфера общепринятого, объективного. Если бы знаки пре-
пинания были по существу синтаксическими, то поста-
вить точку-между именительным падежом имени и согла-
сованным «с ним глаголом было бы так же невозможно,
как не согласовать самого глагола. Однако точку мы
имеем право ставить где угодно (см. правило о точке
в Русск. правопис“), а не согласовать не можем. По
этой же причине нельзя считать знаков препинания и
чисто-логическими. Логика тоже общеобязательна. А вся-
кий знает, как пришлось бы перетасовать все точки,
точки с запятой и двоеточия любого автора, если бы под-
вергнуть их отвлеченно - логической критике. С другой
стороны, такие явления, как запятые при отдельных грам-

матически ничем не отличающихся второстепенных чле-
нах (обособление), как двоеточие после всякого пре-
дупредительного ударения, хотя бы ударяемым словом был
союз или предлог, наконец, такие начертания, как: пНо
конец наступил. Самый обыкновенный. Какого и следовало
ждать.“ (Ф. Солог.), где на месте точек можно было бы
поставить любой знак, а отчасти не ставить и совсем
знаков, прекрасно объясняются психологической сторо-
ной дела и только ею и могут быть объяснены. Конечный
наш вывод: знаки препинания выражают по
своей основной природе, а в огромном боль-
шинстве случаев и в современной практике,
взаимоотношения между вне - языковым и, и
притом по преимуществу до-языковыми, ин-
дивидуальными мыслями, и этим объясняется
их субъективная сторона, их зависимость от
пишущего; но в то же время, в виду опреде-
ленного отражения этих взаимоотношений в
ритме и интонации речи и в виду существо-
вания в языке соответствующих ритмическо-
мелодических типов произношения, они не-
избежно, хотя и бессознательно, прикрепля-
ются к этим типам, и в этом их объективная
сторона, их общеобязательное значение для
читающего.
К этому следует присоединить две существенных ого-
ворки:
1) Мы не отрицаем связи между знаками препинания
и синтаксической стороной речи, но у считаем эту связь
косвенной, а не прямой. Так, в табл. I п. 1, искл. b
и в табл. II пп. 2, 3 и 4 мы установили, что распростра-
ненность сочетания обусловливает точку с запятой, а
ведь распространенность есть синтаксический признак.
Но там же мы видели, что распространенность вызывает
в этих случаях физиологически необходимую паузу, ко-
торая и отмечается большим знаком препинания. Значит,
знак препинания здесь хотя и связан с синтаксической
стороной речи, но косвенно, через физиологию»-

Точно так же понятия обособленного члена, слитного пред-
ложения, вопросительного, восклицательного и повели-
тельного предложений сложного предложения мы, не-
смотря на их ритмическо - мелодическую сущность, ввели
в свое время в синтаксис и считаем синтаксическими;
следовательно, и знаки препинания, с ними связанные,
связаны с синтаксисом. Но дело все в том, что все
это явления пограничные между синтаксисом и пси-
хологией, что в синтаксисе все эти понятия приходится
расширять только в силу неразрывности связи между
психологической и синтаксической стороной явления,
что с чисто-синтаксической точки зрения обособленным
членом является только член с измененной кон-
струкцией (срвн. „Русск. синт.а, стр. 277), слит-
ным, предложением г-только предложение с союзами,
сложном предложением—только предложение с союзами
и союзными словами, вопросительным .предложе-
нием—только предложение с вопросительными ча-
стицами, и т. д. А так как знаки препинания именно с
этими - то собственно-синтаксическими призна-
ками как раз ни на ноту не связаны, то ясно, что связь
их с синтаксисом и здесь косвенная — через психо-
логию.
2) Мы не скрываем от себя и того, что в употреблении
одного знака препинания — запятой, современная прак-
тика приводит пунктуацию в прямую связь с синтак-
сисом. Но мы задаемся вопросом, нужна ли эта связь и
соответствует ли она основным задачам пунктуации. Это
зависит от того, как определять эти задачи. Мы опреде-
ляем их, как чисто-фонетические—передавать на письме
важнейшие (с логико-психологической точки зрения) рит-
мическо - мелодические оттенки речи. Отдавая в полной
мере должное идеографическому принципу в области
изображения слов, мы считаем его в области ритма и ме-
лодии по существу неприменимым, ненужным и вредным;
неприменимым, потому что самые идеи, которые могли
бы быть оторваны от своей звуковой формы и которые
действительно заключены в словах, здесь отсутствуют,

а изображению- подлежат лишь взаимоотношения между
идеями, вряд ли могущие по своей отвлеченности и пси-
хологической сложности систематически символизиро-
ваться обычной, житейской, не какой-нибудь философской
орфографией; ненужным—потому что серьезного „зритель-
ного“ значения в смысле сокращения попутных воспро-
изводительно-слуховых процессов при чтении граммати-
ческий знак препинания не может иметь, в чем легко убе-
диться на нашей искусственной запятой после союза, ко-
торый мы никогда не замечаем; вредным—потому что ис-
кусственно - грамматическая пунктуация не только ли-
шает письменную речь важных, основных средств выра-
жения (до некоторой степени это вообще для письменной
речи неизбежно), но и искажает ее,“ подставляя, так
сказать, под неё несуществующие ритмическо-мелодические
формы. В то время, как традиционная этимологическая
или лже-этимологическая орфография слова не мешает
(или почти не мешает) нам прочитать его естественно, в
том самом, приблизительно, звуковом виде/ какой имел
в виду современный нам автор, искусственный знак пре-
пинания всегда может быть произнесен, и тем самым
автору будет приписана такая деталь его речи, какой у
него не было. Правда, по отношению к отдаленным от
нас исторически авторам такую же роль играет и тради-
ционная орфография; она скрывает и искажает для нас
звуки их речи. Но тут важно то, что в звуках у нас по-
хищается только материальная сторона их творений,
в ритме же и интонации предложений—внутренняя,
духовная сторона. Особенно это прискорбно в области
изящной литературы. Нет сомнения, что ритм и мелодия
художественной речи суть неотъемлемые, органические
части общей её художественной формы и связанного с ней
содержания. С другой стороны, несомненно, что основные
ритмическо-мелодические контуры предложений намеча-
ются для читателя знаками препинания. И совершенно не-
понятно, почему нужно непременно в этой важной сто-
роне художественногочобщения автора с читателем посред-
ничество корректора, издателя и декламатора, почему по-

длинное авторское произношение должно похищаться у нас
навек традиционным грамматическим пониманием знаков
препинания? И вообще, если в языке есть действительно
твердые, обще-употребительные и легко различимые рит-
мическо-мелодические типы предложений и границ между
ними, могущие составить объективную основу для пункту-
ации (а к такому именно результату приводят не только
наши, наблюдения, но и специальные труды по теории де-
кламации, срвн. Озаровский „Музыка живого слова“, Спб.,
1914), то зачем искать эту основу там, где её так трудно
найти, в синтаксисе, как это до сих пор делалось? В част-
ности, возвращаясь к нашему единственному более
или менее синтаксическому знаку препинания, запятой,
мы считаем: 1) что запятая примеч. 1 п. 2 табл. I и па-
раллельная ей запятая п. 12 табл. II свободно могли бы
быть упразднены; 2) что запятыя п. 3 табл. I там, где
они не оправдываются чтением, должны быть упразд-
нены, так как они служат сейчас специально для затем-
нения смысла (в предлож., напр., „он сделает это, конечно,
с вашей помощью“, только обязательность двух запятых
не позволяет различить, к чему относится „конечно“, — к
предыдущему, к последующему или ко всему предложе-
нию); 3) что безусловная недопустимость запятой в слу-
чаях, указанных в примеч. 2 п. 2 табл. I, могла бы быть
обоснована на почве логического анализа фразы гораздо
лучше, чем на почве синтаксического*); 4) что во всех
случаях, кроме указанного в п. 1, теперешняя графиче-
ская расчлененность сложного предложения, достигаемая
механически-синтаксическим применением запятой и имею-
щая, быть может, действительно некоторое ориентирую-
щее значение для зрительной стороны процесса чтения,
*) Возможно, впрочем, что дальнейшее изучение ритмическо-мело-
дической стороны предложения сделает вообще это примечание не-
нужным, а с ним и данную оговорку. С другой стороны возможно и
введение в некоторые из этих случаев запятой или черты, напр., в
такие, как: „и пращ, и стрела, и лукавый кинжал — щадят победителя
годы“, тем более, что черта и сейчас допускается между логическим
подлежащим и сказуемым (при отрицательной связке).

сохранится в общих чертах и при чисто-декламационном
применении этой запятой, так как именно в сложном пред-
ложении психологическое и синтаксическое дробление речи
почти всегда совпадают, а границы между предложениями
мри нормально-выразительном произнесении почти
всегда отмечаются теми или иными ритмическо-мелодиче-
скими признаками.
Мы прекрасно понимаем, конечно, что все эти беглые
замечания содержат в себе зерно совершенно новой
теории знаков препинания и методов обучения им,
быть может, преждевременной при данном состоянии вопро-
са о ритме и мелодии предложения в лингвистической ли-
тературе и во всяком случае нуждающейся в более обстоя-
тельном и солидном обосновании. Но, рассчитывая впо-
следствии вернуться к этому вопросу, мы считали небес-
полезным уже теперь намекнуть на те неизмеримо-важные
практические и в частности педагогические перспективы,
которые, может быть, сулит нам научное изучение рит-
мическо-мелодической стороны речи. Ведь в настоящее
время как раз пересматриваются основы методики, грам-
матики и орфографии. И в области буквенно-орфографи-
ческой даже поднят вопрос, нужна ли подлинно грамма-
тика для орфографии. Наши наблюдения над языком при-
вели нас к более частному, но совершенно параллельному
и практически не менее важному вопросу: нужен ли
синтаксис для пунктуации? И какое бы решение
ни ожидало этот вопрос в будущем, самую постановку
его мы считаем чрезвычайно важной и своевременной.

Роль выразительного чтения в обучении зна-
кам препинания.
Современные знаки препинания принято считать пока-
зателями грамматического расчленения речи. В учебниках
декламации они называются „грамматическими“ знаками
препинания и тем. противопоставляются предполагаемым
реально-фонетическим знакам, которые вытекают из требо-
ваний теории Художественного чтения. „ Интерпункция,—
говорит Булич в энциклопедии Брокгауза в статье о зна-
ках препинания,—делает наглядным синтаксический строй
речи, выделяя отдельные предложения и члены предложе-
ний. Теоретические занятия синтаксисом и в частности
теми вспомогательными синтаксическими средствами язы-
ка, которые по самой природе своей неграмматичны и
могут входить в синтаксис лишь по связи его с психоло-
гией—я имею в виду ритм и интонацию предложе-
ния,—привели меня к диаметрально-противоположному
взгляду на современные значен препинания. Несмотря на
упорное стремление грамматистов в течение всей много-
вековой истории знаков препинания прикрепить их к
определенным грамматическим понятиям и правилам, они
и поныне отражают, по моему убеждению, в огромном
большинстве случаев, не грамматическое, а деклама-
ционно-психологическое расчленение речи. Так
как такой взгляд приводит меня к некоторым довольно
важным школьно-практическим выводам, я позволю себе
занятъ ваше внимание детальным, насколько позволит
отмеренное мне время, анализом существующих правил о

знаках препинания с этих двух противополагаемые мною
друг другу точек зрения: грамматической и декламацион-
но-психологической .
Но предварительно я должен сделать одну важную
оговорку. Слово „грамматический“ может употребляться в
двух смыслах—в широком и в узком. Ритм и интонация
предложения, будучи по природе своей явлениями не-
грамматическими, могут, тем не “менее, в определен-
ных случаях приобретать значения, аналогичные тем, ка-
кие создаются формами слов и их сочетаний, и становить-
ся, следовательно, побочными грамматическими, в частно-
сти синтаксическими, признаками. В качестве таковых
они входят составной частью в грамматику и в синтаксис.
Но в то же время признаки эти могут на каждом шагу
и противоречить собственно-грамматическим призна-
кам, ибо всегда и везде отражают в основе своей все-таки
не грамматическую, а только обще-психологическую стихию
речи. При таких условиях отделять эти факты от соб-
ственно-грамматических насущно необходимо даже и для
наиболее горячего сторонника введения их в грамматику.
В дальнейшем вы позволите мне для простоты употреблять
слово „грамматический“ лишь в его узком значении, т.-е.
в смысле „собственно-грамматический“.
Единственное правило Грота об употреблении точки
гласит: „Точка ставится, когда Пишущий считает нужным
означить полное отделение одного предложения от друго-
го“. В правиле этом мы находим на первый взгляд соеди-
нение психологического и грамматического моментов: воля
пищущего ограничивается тем, что отделяемое должно
быть предложением. Однако, если принять во внима-
ние, что термин „предложение“ понимается Гротом, ко-
нечно, с его психологической, а не грамматической сто-
роны, что под предложением здесь разумеется все, что
сознается самим пишущим, как выражение его отдельной
мысли, независимо от грамматического состава этого вы-
ражения, то ясно будет, что в конечном счете все сво-
дится к намерениям пишущего. Фактически мы находим
точку не только между грамматическими предложениями,

но и между неграмматическим и грамматическим („Ночь.
Успели мы всем насладиться“... Некрасов), между двумя
неграмматическими, наконец, что важнее всего, между та-
кими формами, которые, не будь между ними точки, непре-
менно читались и сознавались бы, как члены одного и
того же грамматического предложения („Сюда, батюшка
мой. Входи...“ Анфиса в „Трех сестрах“; „Милые, полков-
ник незнакомый. Уж пальто снял...“она же там же; „Сейчас
на Московской у Пыжикова купил для вас цветных каран-
дашей, И вот этот ножичек...“ Федотик там же; „Замуж вы-
хожу. За Медведенка..;“ Маша в „Чайке“; сравните те же
фразы без точки: „сюда, батюшка мой, входи“, „полковник
незнакомый уж пальто снял“, „купил для вас цветных ка-
рандашей и вот этот ножичек“, „замуж выхожу за Медведен-
ка“). И если мы не хотим впасть в порочный круг, объявив
„предложением“ все, что отделена точкой, то мы должны
будем признать, что дело тут не в границах между предло-
жениями, как определенными грамматическими величинами,
а в чем-то ином. Это иное отсутствует в правиле Грота,
отсутствует и во всех других его правилах пунктуации,
отсутствует и во всех вообще известных мне европейских
правилах, и, тем не менее,,оно есть единственная бессозна-
тельная опора наша при постановке подобных знаков;,
единственное объективное промежуточное звено ме-
жду намерениями пишущего и пониманием читающего.
Это иное есть ритм и интонация того, что отделено точ-
кой. Точка, несомненно, определенным образом читается,
и потому-то пишущий и может ставить ее везде, где хо-
чет вызнать соответствующее чтение. Я не могу входить
здесь в подробности той декламационной фигуры, которая
обозначается точкой. Могу только сказать, что в общем
ее можно охарактеризовать как спокойное, заключи-
тельное понижение голоса с последующей пау-
зой, что в этом общем виде она признана всеми декла-
маторами, что детально она еще не изучена, что в живом
разговорном языке, несомненно, имеется несколько раз-
новидностей ее, объединенных в сознании известными об-
щими ритмическо-мелодическими признаками и общим зна-

чением полного отделения одной мысли от другой. В дан-
ный момент мне важно установить только TQ, что всякую
точку можно независимо от грамматических условий про-
читать вслух и что таких точек, которых бы не следовало
читать, нет. А если так, то она «есть знак чисто декла-
мационный на психологической основе. Правда, в огром-
ном/большинстве случаев дакламационные границы этого
рода совпадают с грамматическими, напр., во всей науч-
ной литературе, во всех описаниях, рассуждениях, вообще
во всем, что не связано непосредственно с живой разго-
ворной речью. Но ведь для определения природы того или
иного знака важны не случаи совпадения грамматических
и психологических условий, как бы многочисленны они
ни были, а важны случаи расхождения этих условий.
Там, где психология и грамматика совпадают, значение
точки скрыто от нас самым фактом совпадения; там, где
они расходятся, оно выявляется: точка пренебрегает грам-
матикой и следует за психологией.
Из пяти правил Грота о двоеточии (перед объясне-
нием, перед перечислением, перед началом чужих слов,
перед второй частью чужих слов и после перечисления
перед словом „все“) также ни одно не может быть назва-
но грамматическим, так как сами по себе понятия объ-
яснения, перечисления и чужих слов, раз они не прикре-
плены к определенным формам слов и словосочетаний,—
неграмматичны. Фактически двоеточие употребляется не
только между неграмматическими предложениями, но и в
середине предложений, и притом еще б >лее прихотливо»
чем точка: оно возможно между подлежащим и сказуемым
(„к нам пришли: Иван, Федор, Петр и другие“), между со-
юзом и присоединяемыми им словами (после «как то“),
даже между предл том и зависящим от него падежом
(„слова делятся на: существительные, прилагательные, на-
речия и т. д.“). И в то же время оно тоже всегда опреде-
ленным образом читается. Чтобы убедиться в этом, до-
статочно перечитать хотя бы те же примеры Грота с ин-
тонацией точки, т.-е. без выражения объяснения, пере-
числения и т. д. и параллельно с интонацией, выявля-

ющей эти оттенки*). Опять-таки я не могу входить в де-
тальное описание этой декламационной фигуры, которую,
как мне кажется, мне удалось определить и зафиксиро-
вать в моих книгах, как „неспокойное по ритму, преду-
предительное понижение с последующей паузой“, и кото-
рая в деталях должна, конечно, изучаться далее. Мне
важно только отметить, что в языке существует такая
основная фигура для чтения двоеточия, объединяющая
все значения этого знака и легко воспроизводимая чело-
веком, желающим выразить в чтении то или иное зна-
чение. Из приводимых Гротом и другими грамматистами
случаев только три не могут быть так прочитаны: 1) двое-
точие после перечисления перед словом „все“, 2) двоеточие
с последующим перечислением частей картины, описатель-
ного характера („Я всунул голову в комнату, посмотрел:
темно, дымно и пусто“, „смотрю: комнатка чистенькая, в
углу лампада, на постели девица, лет двадцати, в бес-
памятстве“, оба примера из Тургенева), 3) двоеточие после
вставного „сказал“, „воскликнул“ и т. д. („А почему
ехать мне вправо?“ спросил ямщик с неудовольствием:
„где ты видишь дорогу?“ Пушк.) Д первых двух случаях
мы имеем иную фигуру, фигуру повышения с п следу-
ющей резкой и неожиданной паузой, свойственную, как
я надеюсь показать дальше, чтению черты, и надо заме-
тить, что в обоих этих случаях черта на практике как
раз и выясняет все более и более двоеточие, так что в
первом случае, перед „все“, двоеточие уже прямо может
«считаться устарелым, а во втором, по крайней мере, не-
обязательным. В третьем случае (после вставного „сказал“)
двоеточие, как известно, соперничает с запятой, и права
«х разграничиваются здесь разными грамматистами раз-
*) Желающему проследить детально изменения, вносимые в чтение
двоеточием, я рекомендую следующий прием: закрывать рукой по-
очередно то левую, предшествующую двоеточию, часть фразы, т#
правую, следующую за ним, и читать оставшееся обычным, спокойно-
повествовательным тоном, как будто бы закрытой части не существо-
вало; а затем сравнивать с таким чтением связное чтение обеих частей.

лично. Во всяком случае на практике двоеточие связано
здесь с тем же чтением, что и при запятой в этих слу-
чаях (чтение вводного типа, о чем скажу далее), разве
только с несколько большей паузой и несколько боль-
шим понижением к концу вставки, да и то не всегда. Та-
ким образом двоеточие в этом случае должно быть при-
знано в значительной мере зрительным знаком. О совер-
шенно „немом“ двоеточии перед названиями, когда эти
названия привычны и не выделяются голосом („мы верну-
лись на пароходе: „Святая княгиня Ольга“), я не считаю
нужным говорить, так как такое двоеточие уже совер-
шенно устарело.
Есть еще один способ чтения двоеточия, который я бы
назвал специфически - объяснительным,—способ го-
раздо более редкий и ранее ускользавший от моего вни-
мания. Примерами на него могут служить следующие со-
четания:
„Жаром от неё так и пышет, дышит тяжело: горячка“
(Тург.).
„А в гостиной уже самовар на столе, й ямайский тут
же стоит: в нашем деле без этого нельзя“ (Тург.).
„Подали мне чай, просят остаться ночевать... я согла-
сился: куда теперь ехать!“ (Тург.).
В отличие от предыдущего типа чтения здесь все осо-
бенности, связанные с выражением двоеточия, сконцен-
трированы во второй части, следующей за двоеточием.
Она произносится с особым характерным повышением
голоса, имеющим целью выразить ссылку на предыдущее,
объяснить его (на подробностях не останавливаюсь; само
же предыдущее то произносится обычным тоном, как если
бы дальше не было пояснения, то втягивается, так ска-
зать, в орбиту пояснения и уподобляется по тону
последующему, что кажется мне уместным (хотя и необя-
зательным) в следующих примерах:
„А вы знаете, этим неглижировать нельзя: практика
от этого страдает“. (Тург.).
„Умер человек, - не твоя вина: ты по правилам посту-
пал“ (Тург.).

„Сержусь-то я на самого себя: сам кругом виноват.“
(Пушк.)
В этих случаях связь между объясняемым и объясне-
нием выражается особым параллелизмом, особой объясни-
тельной однотонностью произнесения обеих частей,
которая невозможна ни при каком другом знаке.
Чтобы покончить с двоеточием, должен еще сказать,
что в отличие от точки у иных авторов часто встреча-
ются чисто - логические двоеточия на месте фонети-
ческой точки с запятой,—двоеточия, которых при всем
желании никак нельзя выразить чем-нибудь специфиче-
ским в чтении („Между тем распутица сделалась страш-
ная: все сообщения, так сказать, прекратились совершен-
но; даже лекарства с трудом из города доставлялись...и
„Но дураком Господь Бог тоже меня не уродил: я белое
черным не назову; я кое-что тоже смекаю“, оба примера
из Тургенева, в обоих двоеточие читается точь в точь
так же, как и соседняя точка с запятой). Двоеточия эти
можно одобрять или порицать в зависимости от общего
взгляда на знаки препинания и их задачи. С моей точки
зрения они, конечно, не нужны и вредны. Но и стано-
вясь на объективную почву наблюдений над прак-
тикой пунктуации, я могу, кажется, утверждать, что
подобные двоеточия нельзя признать в настоящий момент
общеобязательными: вряд ли кто-нибудь из вас был бы
настолько придирчив, чтобы подчеркнуть в вышеприве-
денных примерах точку с запятой, поставленную учени-
ком на месте тургеневского двоеточия.
Правила Грота и других грамматистов о точке с
запятой (у Грота как раз довольно сбивчивые) могут
быть сведены к двум рубрикам: 1) точка с запятой, как
заместительница точки, для выражения меньшего отделе-
ния мыслей друг от друга, чем при точке, и 2) точка с
запятой между однородными членами сложного предложе-
ния или между однородными придаточными, когда те и
другие пространны и имеют уже внутри себя запятыя. В
первом случае знак этот, конечно, настолько же неграм-
матичен, как и точка, которую он заменяет. Во втором

случае он в такой же мере связан одновременно и с де-
кламацией и с грамматикой, как и запятая, которую он
здесь замещает и о которой я буду говорить дальше. Во
всяком случае точка с запятой опять-таки всегда чи-
тается, при чем способов чтения, по моим наблюдениям,
два: 1) неполное по сравнению с точкой понижение го-
лоса с неполной же по сравнению с ней паузой или даже
совсем без паузы, напр.:
„ Некоторые из казаков хотели его поймать и предста-
вить, как возмутителя в комендантскую канцелярию; но
он скрылся вместе с Денисом Пьяновым“ (Пушк.).
„В черной бороде его показывалась проседь; живые боль-
шие глаза так и бегали“ (Пушк.)*).
Это то, что я называю „слабой точкой“; 2) повыше-
ние голоса, как при запятой, но с обязательной, в
отличие от запятой, и притом значительной по времени
паузой, напр.:
„Впереди огромная лиловая туча медленно подвигалась
из-за леса; надо мною и мне навстречу неслись длинные
и серые облака, ракиты тревожно шевелились и лепе-
тали“ (Тург.).
Это то, что я называю „усиленной запятой“ .(наиболее
уместно при перечислении частей картины, как в данном
случае; обратите внимание, что если отказаться от паузы,
то, сохраняя перечисляющий тон, получается обычное
чтение простой запятой). Во всяком случае „немых“ то-
чек с запятой представить себе, повидимому, невозможно.
„Многоточием,—говорит Грот в единственном своем
правиле о нем, —отмечается либо неоконченная мысль, либо
многозначительное размышление или сильное чувство“.
Психологическая подпочва знака выражена здесь весьма
*) Предполагаю этот способ чтения, как наиболее вероятный и
наиболее подходящий к этому тексту. Но возможно, особенно во вто-
ром примере, и чтение второго типа, как и вообще всякая точ-
ка с запятой может читаться, по моим наблюдениям, на два лада, вслед-
ствие смешения двух ритмическо-мелодических фигур, близких по
значению.

ясно, особенно если принять во внимание, что неокон-
ченность мысли отнюдь не влечет за собой грамматиче-
ской неоконченности выражающего их словосочетания.
Предложения, напр.: „Отведи г. офицера .. Как ваше имя
и отчество, мой батюшка? “(Пушк.) иди: „Как длинные очер-
ки туч на алом разливе заката, плывут и плывут предо мной
далекие тени былого... И вспомнил я детство мое, мое оди-
нокое детство...“ грамматически вполне закончены, а во вто-
ром примере даже весьма распространены. В соответствии
с этим многоточие всегда читается, при чем основных
способов чтения опять-таки, повидимому, два: 1) в случаях
действительного перерыва речи и логической недостачи тех
или иных слов (мой 1-й пример) просто имитируется тот
жизненный случай, который вызвал эту недостачу (ка-
шель, смущение, запамятование и „подыскивающий“ запа-
мятованное тон и т. д.), при чем перерыв речи выражается,
помимо этих специфических средств, еще и перерывом
самой интонации, обрывающейся на таких нотах, которые
сами по себе сознаются нами как средние, а не конеч-
ные (иногда с намеренной утрировкой этой „среднести“);
2) в случаях чисто-психологической неоконченности, ко-
гда все слова налицо, на сказанное представляется лишь
как слабое, неполное отражение переживаемого (мой
2-й пример), всей фразе сообщается особый „задумчивый“
тембр эмоционального характера (более слабого, конечно,
чем при восклицательном знаке). Ритм и мелодия этого
случая мне еще не вполне ясны, но они, конечно, не-
вольно воспроизведутся вместе с тембром всяким, кто
захочет отличить в чтении такое многоточие от точки.
О декламационном значении восклицательного и
вопросительного знаков говорить не приходится,
так как они и по Гроту служат „для . показания тона
речи“.
Скобки изображают собой особый вводный тип про-
изношения, настолько легко наблюдаемый и настолько
ясно описанный в декламационной литературе, что я не
считаю нужным его касаться. Грамматического значения
у них нет никакого, так как в скобках может быть и

любой отрезок предложения, и целое предложение, и со-
четание предложений.
Кавычки Для обозначения чужой речи обусловли-
вают, конечно, все те отличия, которые мы приписываем
чужой речи по сравнению со своей. И стремление раз-
граничить в представлении слушателя цитируемое от
авторского всегда так или иначе скажется в пропущен-
ном (детали опускаю). Но кавычки при названиях, если
эти названия привычны, могут быть чисто-зрительны-
ми (сравните: „говорили о „Евгении Онегине“ и: „гово-
рили о Евгении Онегине“, где кавычки помогают отли-
чить название романа от имени героя его, но не дают ни
малейшего различия в тоне (срвн. сказанное выше о двое-
точии в этих случаях.). Эти кавычки—чисто-логические.
Употребление черты никак не может считаться в на-
стоящее время урегулированным в теории нашей пунктуа-
ции. Поэтому я буду исходить в данном случае из прак-
тики и собственных наблюдений над ней. Случаи употре-
бления черты, по-моему, можно разделить на два рода: чи-
таемые и нечитаемые. Первые случаи грамматически со-
вершенно неопределимы, так как черта в них является
знаком только неожиданности и вескости того,
что следует за ней (или что включено в две черты), неза-
висимо от того, в каких именно формах выражено эта
неожиданное и веское. Под это психологическое толкова-
ние подходят и черты перед, прямой логической неожидан-
ностью—парадоксальным концом фразы, и черта при про-
тивоположениях, и черта при веских, не терпящих ввод-
ного чтения, вводных словах, и черта, резко прерывающая
перечисление перед словами „все“, и черта при многозна-
чительных и длинных или, наоборот, кратких, но плоха
прилаженных по стилю к предыдущему и потому неожи-
данных обособленных приложениях, и черта при всякого
рода опущениях, когда эти опущения подчеркнуты в со-
знании,—словом, все известные мне виды читаемой черты.
Чтение такой черты, если она стоит одна или с запятой,
сводится в основе своей, по-моему, к сильному повыше-
нию голоса перед чертой, необычно продолжительной

паузе на месте её и особо энергичному приступу (в
детали которого я не могу здесь входить) к тому, что
следует за ней („шагнул—и царство покорил“, обратите
внимание на резкость звука „и“ при усиленном выражении
голосом черты и сравните его с обычным „и“, положим, в
сочет. „и ночь, и любовь, и луна...“, не говоря уже о
том, что и самый звук пц“ возможен здесь только благо-
даря черте, без нее же получилось бы „ы“: „шагнулыцарство
покорил“). В случае, когда черта сопровождает другие
знаки (двоеточие, точку с запятой, требующие предше-
ствующего понижения), черта, понятно, лишь удлиняет
паузу и влияет на последующее, но не на предыдущее.
Черта 2-го рода, не читаемая, встречается при обычном,
неподчеркнутом произношением пропуске связки („Бед-
ность—не порок“ в обычном, не нарочито-резонерском
произношении) и при других, не обозначенных произно-
шением опущениях. В этом случае она резко грамматична,
но надо заметить, что такая черта не узаконена Гротом:
при опущении связки он узаконивает черту, только „ко-
гда без черты отношение между обеими частями предло-
жения не было бы ясно“, что сводится, [очевидно, к неко-
торой неожиданности сказуемого (к чему как нельзя более
подходят и всё три примера Грота: 1) „Между откупщи-
ков, с которыми теперь и графы и князья—друзья“
2) „Велико дело—миллион!“ и 3) ,А философ—без огурцов“),
а при других опущениях—„когда при ускоренной речи
опускаются слова, употребительные при спокойном
выражении мыслей“ (курсив мой). Из этой-то явно-психо-
логической (и потому неизбежно и декламационной) черты
Грота и была создана, по недоразумению, Грамматистами
грамматическая нечитаемая черта при всяком опущении.
Мне остался один знак, намеренно отодвинутый мной
к концу вследствие его принципиального отличия от всех
предыдущих знаков. Это роковая для ученика запятая.
Правила о запятой равняются обычно по объему всем
остальным правилам пунктуации, вместе взятым, и многие
из них несомненно оперируют уже с определенными грам-
матическими понятиями. В то же время запятая во мно-

гих случаях имеет и фонетическое значение. Таким обра-
зом, в употреблении запятой возможен уже прямой кон-
фликт между грамматикой и декламацией, и в конфликте
этом (надо заметить, не столь частом, как это принято
думать) грамматика почти всегда побеждает. В этом-то и
особенность этого знака.
Чтение запятой, там, где оно возможно, сводится, как
мне кажется, к 4-м типам: 1) подчинительное фразное
повышение голоса, отмеченное давно уже в деклама-
ционной, а частью и в лингвистической литературе. Осо-
бенно выразительно звучит оно при повествовательном
повторении после точки („Тут проходит Иван1 Иванович.
Приходит Иван Иванович, а все на него так и накину-
лись... “сравните интонацию слов „Иван Иванович“ в пер-
вом и во втором случае). Фигура такого повышения (при
котором пауза, вопреки ходячему представлению, может
и отсутствовать, так что суть дела именно в {повышении,
а не в паузе) очень распространена в языке (правда, в
разговорном языке в нескольких разновидностях), имеет
определенное психологическое значение (неоконченности,
теснейшей связи с последующим), и она-то, по всей веро-
ятности, и создала европейскую запятую между отдельными
предложениям, составляющими сложное *). 2)! Фигура п е-
р е ч и с л с н н а я, заключающаяся в том, что перечисляе-
мые элементы (все равно, отдельные члены предложений,
или целые предложения, или сочетания их) произносятся
однотонно, т.-е. ударяемые слоги тех слов, которые в
каждой из перечисляемых групп несут на себе логическое
ударение, нота в ноту совпадают друг с другом („В лесу
ночной порой и дикий зверь, и лютый человек, и леший
бродит...“). Это запятая однородных членов слитного пред-
ложения и однородных по союзу сочиненных или соподчи-
ненных предложений. 3) В в о д н о е чтение, обыкновенно не
*) Та же запятая употребляется и внутри предложения при так
называемых обособленных членах,—единственный случай, где в упо-
треблении запятой практика узаконила победу психологии над грам-
матикой.

настолько яркое, как при скобках (так сказать, „слабые скоб-
ки“), напр.: „Ну, а когда вы, с Божьей помощью, устрои-
тесь? или: „если вы, ваше превосходительство, сомневае-
тесь... tt (слова, взятые в запятых, несмотря на грамматиче-
скую разницу, читаются в обоих примерах одинаковым сла-
бовводным способом, разумеется, отнюдь не с паузами, а,
наоборот, особенно быстро и плавно). 4) Звательное
чтение, когда обращение стоит в начале речи („Ваня, по-
дай стул!“), весьма характерное и легко уловимое, по-
чему на описании не останавливаюсь (Тоже без паузы,
при паузе становится необходимым восклицательный знак).
На ряду с такими запятыми, связанными с определен-
ными способами чтения, я нахожу следующие типы нечи-
таемых, „немых“ запятых, частью грамматического, частью
лже-грамматического, исторического происхождения:
1) Запятая между союзом и включенным тотчас после
него придаточным предложением или обособленной груп-
пой („и, когда пришел, сказал...“, „и, придя, сказал...“,
в обоих случаях запятая после „и“), 2) запятая при при-
вычных вводных словах, как „ведь“, „право“, „конечно“ и
т. д., 3) запятая в слитном предложении [при повторен-
ном дважды союзе („ни он, ни я не знаем“), одинаково
факультативная, впрочем, и в письме, и в чтении, 4) одна
из запятых при неполном одночленном предложении с со-
юзом „как“ („О я, как брат, обняться с бурей был бы
рад“, „Жизнь, как могила, темна“, в 1-м примере не чи-
тается первая запятая, во 2-м — вторая), 5) нередко запя-
тая перед придаточным предложением, начинающимся с
„что“ и с „который“: „человек, который прийдет сюда,
покажет тебе дорогу...“, „видя, что [он болен, я ушел“ и
т. д.; было бы нехудожественно требовать от чтеца во что
бы то ни стало ударения и повышения на словах ;,чело-
века и „видя“, 6) в редких случаях в конце многочислен-
ных сложных предложений, если заключительное пониже-
ние, вследствие многочленности, началось ранее послед-
него члена („когда я пришел к нему и Мне сказали, что
его нет дома и не будет до самого вечера, так как он
уехал чв именье, я попросил бумаги, чтобы написать за-

писку“, запятая после „бумаги“ может не читаться во
избежание утомительного нагромождения однообразных
повышений), 7) в разговорной речи придаточное предло-
жение может и при любом союзе и в любом положении не
содержать своего особого психологического сказуемого и
потому не иметь ни отдельного ударения, ни повышения
(срвн., напр.: „А что надо сделать, чтобы достичь этого?“»
сказанное с сильным и единственным ударением на слове
„что“ и с последующим непрерывным понижением голоса
и ослаблением силы до самого конца). Запятая, как знак
грамматический, в таких случаях обязательна. Впрочем,
надо заметить, что в собственно-литературной [речи (для
которой ведь, собственно, и существует пунктуация) такие
случаи крайне редки. В авторском тексте они, вероятно,
совсем не встречаются, а только в прямой речи, где, мо-
жет быть, такие запятыя следовало бы объявить факуль-
тативными.
Но, быть может, еще важнее практически и еще много-
численнее случаи обратного характера, когда запятая
по требованию грамматики отсутствует там, где со-
ответствующие приемы чтения необходимы. Сюда относятся:
1) Повышение в середине предложения, в литератур-
ной речи преимущественно между подлежащим и сказуе-
мым (вернее между группой членов, относящихся к под-
лежащему, и группой сказуемого); в разговорном—между
любыми группами („Умение входить в положение других
было одной из лучших черт в характере царя“, Ключ.,
„К этой тесемочке пришивается крючок, а потом этим
крючков/ зацепляешь за петельку“... в первом примере за-
пятая слышится после „других“, во втором после „тесемоч-
ке“ и после „крючком“). Дело в том, что в нашем языке и
простые предложения наравне с сложными в огромном
большинстве случаев имеют двучленную, восхо-
дяще-нисходящую интонацию, что на письме отме-
чать строго возбраняется грамматикою (пресловутая за-
пятая учеников между подлежащим и сказуемым, почти
всегда фонетическая). 2) Повышение между двумя сказуе-
мыми, соединенными союзом „и“ при общем подлежащем

(„подходит он к ней и говорит,..“ „Я сел. на лошадь и
помчался“, перед союзом слышна запитая). 3) Однотонное
чтение последнего члена в перечислении („ни он; ни
я не знаем“, „в лесу, в поле, дома его преследовали воспо-
минания“, запятая слышна после „як и после „дома“. 4) Одно-
тонное чтение двух однородных членов, соединенных сою-
зом, особенно сколько-нибудь распространенных („мой ма-
ленький брат и его товарищ сидят в комнате“, запятая слы-
шна после „брат“).
Анализ мой кончен. Спрашивается: какие же практи-
ческие выводы могла бы дать подобная теория пунктуа-
ции, если бы она была принята? Мне кажется, следу-
ющие два:
1) Усвоение всех знаков препинания, кроме запя-
той, рай они не коренятся в синтаксических условиях
речи, не нуждается в поддержке синтаксиса и даже тор-
мазится в иных случаях этой противоестественной под-
держкой. Но зато тем более необходима для огромного
большинства этих знаков (исключение составляют, как
мы видели, (ели не считать устарелых приемов пунктуа-
ции, только двоеточие после вставного „сказал“ и кавыч-
ки при привычных названиях) поддержка со стороны вы-
разительного чтения. План обучения при этом получается
такой: ученик приучается при чтении вслух всегда со-
знательно читать эти знаки, т.-е. приводить в связь ту
или иную произносительную фигуру (которая дается ему,
конечно, бессознательно самой „выразительностью “чтения)
с тем или иным знаком (что он должен выражать, кроме
знаков, еще и массу других вещей, об этом едва ли нужно
упоминать). В случае подмены одного чтения другим ему
должно указываться, что он прочитал не такой-то знак,
который здесь напечатан, а такой-то (насколько позволи-
тельна сама подмена—оставляю в стороне). Этими и мно-
гими другими путями, которые может указать только прак-
тика, у ученика на уроках выразительного чтения обра-
эуется прочная ассоциация каждого знака с соответству-
ющей произносительной фигурой (или фигурами, если знак
их имеет несколько),—ассоциация, протекающая, конечно,

в обоих направлениях. Затем при расстановке знаков в
собственной работе ученик приучается мысленно чи-
тать вслух написанное, а еще лучше—мысленно слы-
шать себя во время самого писанья и соответ-
ственно ставить знаки. Такие знаки будут разнообразнее,
гибче, выразительнее, индивидуальнее, чем измышляемые
ныне на грамматической почве, и в то же время грамма-
тической ошибки в них по существу, с точки зрения моей
теории, быть не может.
2) Усвоение одного знака, запятой, требует коор-
динированной поддержки выразительного чтения и грам-
матики. При чтении вслух ученик замечает, какие запя-
тыя он читает, а какие нет и какие лишние . запятыя
в его чтении. В двух последних случаях он синтакси-
чески истолковывает, почему в тексте имеется „немая“
запятая, или почему такая-то произносимая запятая не
поставлена. Этим путем у него в одних случаях выра-
батывается опять-таки ассоциация между чтением и зна-
ком, а в других — сознательно-осторожное отношение к
фонетической постановке знака. Далеко не одно и то же
сказать ученику: „между подлежащим и сказуемым запятой
не ставится“ или сказать: „хотя ты здесь и слышишь и
произносишь запятую, не ставь её“. Вы, вероятно, уже
заметили, что то, что я называю „грамматическим отсут-
ствием запятой“, как раз и является наибольшим камнем
преткновения, для учеников. Чем одареннее в художе-
ственном, стилистическом и особенно музыкальном отноше-
нии ученик, и чем менее он силен в грамматике и логике,
тем чаще ставит он в таких случаях бессознательно-фо-
нетическую занятую. С другой стороны, напуганный тем,
что эта запятая оказывается ошибкой, он не ставит за-
пятой уже и в тех случаях, где ее велят ставить и фо-
нетика, и грамматика. Как и в буквенной области здесь
идут рука об руку и фонетическая ошибка и1 лже-грамма-
тическое мудрствование. И как сознательное усвоение бук-
венной орфографии невозможно без хотя бы минимальной
оглядки на звуки, так сознательное усвоение пунктуации
(а в этой области сознательность еще более нужна, так

как зрительная опора здесь сама по себе ничтожна) не-
возможно без оглядки на те произносительные фигуры,
которые, худо ли, хорошо ли, но вр всяком случае, обра-
тились в современной пунктуации.
Замечу еще, что такое сближение выразительного чте-
ния с пунктуацией послужит на пользу не одной только
пунктуации. Мысленно слышать то, что пишешь! Ведь это
значит написать красиво, живо, своеобразно, это значит
заинтересоваться тем, что пишешь, прочувствовать его!
Как часто учителю достаточно прочитать с кафедры не-
складное выражение ученика, чтобы автор ужаснулся
собственному выражению. Почему же он его написал?
Потому что не слышал, когда писал, потому что не
читал самого себя вслух. Чем больше ученик будет читать
себя вслух, тем лучше он будет вникать в стилистическую
природу языка, тем лучше он будет писать. Воссоединение
письменной верхушки языкового древа с его живыми устны-
ми корнями всегда животворит, а отсечение всегда мертвит.
Быть может, у некоторых из вас уже зародилось в уме
то возражение, которое мне нередко приходилось слышать
в частной беседе и которое настолько естественно, что
есть смысл его тут привести и, как я надеюсь, устранить.
Можно ли указать учителю, говорили мне, при современ-
ном состоянии этого вопроса в лингвистике и в теории
декламации, такое пособие, которое бы прямо и детально
учило, как читать тот или иной знак? А если такого по-
собия нет, то как же предлагать учителю учить тому, чего
он сам не знает? Мне кажется, что это возражение упу-
скает из виду основную интуитивную, подсознательную
сторону ритмическо-мелодических фигур языка. Человек
может не знать, в чем состоит та или иная фигура (а
фонетический состав каждой фигуры, надо заметить, не-
обычайно сложен и, даже исследованный, вряд ли когда-
нибудь сможет быть упрощен для школы), но может под-
метить её, сознательно ассоциировать с тем или иным
психологическим значением, сознательно воспроизводить,
помнить. Сошлюсь на восклицательный и вопросительный
знаки. Многие ли знают, в чем фонетическая сущность

восклицания и вопроса? Точно не знает этого еще даже
и наука. К тому же и разновидностей произношения здесь
еще больше, чем при других знаках (особенно в воскли-
цаниях). И, тем не менее, все мы держим в уме восклица-
тельный и вопросительный типы произношения и связы-
ваем их с психологической сущностью вопроса и воскли-
цания. Почему же не попытаться связать и те приемы,
которые каждый из нас бессознательно применяет при
чтении других знаков, с психологическим значением этих
знаков, хотя бы в том виде, как оно описано Гротом? Для
восклицательного и вопросительного знаков мы заставля-
ем ученика только восклицать и спрашивать, не заботясь
о том, что каждый будет восклицать и спрашивать по-
своему (основное однообразие приходит само собой).
Точно так же для других знаков можно побуждать уче-
ника отделять голосом одну .мысль от другой (точка),
несовсем отделять (точка с запятой), предупре-
ждать или пояснять (двоеточие), перечислять или
связывать (запятая) и т. д. Все это несколько труднее,
чем восклицать и спрашивать. Восклицательный и вопро-
сительный знаки психологически элементарны, почему и
были поняты прежде других знаков. Но не пора ли сде-
лать здесь уже следующий шаг?
В заключение должен отметить, что хотя вопроса о
реформе правописания, как выходящего за пределы моей
задачи, я не мог здесь касаться, однако я позволю себе
надеяться, что вопрос этот все-таки молчаливо затронут
всем предыдущим изложением. Для вас, вероятно, не прошли
незамеченными все случаи непоследовательности, искус-
ственности, непрактичности, а главное—незаконченности,
неясности и спутанности нашего пунктуационного
канона, лишь слегка, намеченного Гротом и с тех пор
никаким авторитетом не детализированного. И в насто-
ящее время, когда снова появляется надежда на осуще-
ствление наших долгих чаяний в вопросе о реформе ор-
фографии, я не могу не закончить своего доклада напо-
минанием v о насущной необходимости увенчать здание
реформы преобразованием правил пунктуации. Ведь пунк-

туация—далеко не мелочь. Не надо забывать,что лишь
через посредство ее языка тянутся к нам из-за могилы
голоса Пушкиных и Лермонтовых. И всякий, кто хотя бы
случайно сличал разные издания одного и того же поэта,
знает, как глухо, невнятно, порой даже непонятно звучат
для нас эти голоса! Научно-разработанная, строго после-
довательная, гибкая в своих средствах и точная в опре-
делениях, достаточно детализированная, не непременно
насквозь фонетическая, но во всяком случае всесторонне
приспособленная к нуждам литературы и школы, система
пунктуации была бы огромной культурной ценностью.