Памяти Федора Ивановича Буслаева: Сб. - 1898

Памяти Ѳедора Ивановича Буслаева.
(t 31 іюля 1897 г.)
Есть имена общественныхъ, научныхъ или литературныхъ дея-
телей, при произнесеніи которыхъ испытывается чувство, вызывае-
мое въ насъ именами любимыхъ художниковъ, поэтовъ, компози-
торовъ и вообще служителей искусства. Звукъ этихъ именъ не-
вольно поднимаетъ насъ въ ту сферу духовной жизни, которая
заслоняетъ отъ насъ нашу повседневную жизнь съ ея вѣчной
борьбой мелкихъ интересовъ,
Средь лицемѣрныхъ нашихъ дѣлъ
И всякой пошлости и прозы.......
Къ такимъ именамъ принадлежитъ имя Буслаева. Чѣмъ то
возвышеннымъ, благороднымъ и вмѣстѣ глубоко-симпатичнымъ вѣ-
етъ отъ того образа, который возстаетъ въ нашемъ воображеніи,
когда мы вспоминаемъ почившаго ученаго. Я говорю не только о
насъ, бывшихъ ученикахъ Буслаева, хорошо знакомыхъ и съ
печатными его трудами, и съ нимъ самимъ. Я увѣренъ, что та-
кія же чувства испытываютъ многіе и многіе изъ читателей Бу-
слаева, лица не знавшія его ни какъ профессора, ни какъ чело-
вѣка. Чѣмъ же объяснить тайну этого впечатлѣнія? На этотъ
вопросъ, который я часто ставилъ себѣ, я нахожу лишь одинъ
отвѣтъ: мало найдется ученыхъ, которыхъ личность такъ полно
выразилась бы въ ихъ словѣ, какъ отразилась въ немъ симпатич-
ная личность Буслаева. Часто бываетъ, что, читая съ глубокимъ
интересомъ ученое изслѣдованіе крупнаго достоинства, мы увле-
каемся силою ума, логичностью выводовъ, остроуміемъ сопоста-
вленій и получаемъ импульсъ, который вызываетъ въ насъ чув-
ство бодрости и удовлетворения. Но при всемъ этомъ дѣйствуетъ

одна разсудочность,— только одна сторона нашего духовнаго „я%
и у насъ не является желанія узнать ближе, что за человѣкъ,
въ полномъ смыслѣ этого слова, — авторъ прочтеннаго изслѣдо-
ванія. Онъ далъ намъ образчикъ работы своего ума, мы цѣнимъ
его по достоинству, но все же ученый, какъ человѣкъ, для насъ
безразличенъ. Другихъ струнъ нашего „я“ онъ не затронулъ и
не хотѣлъ затрогивать. Но не къ такимъ научнымъ изслѣдованіям ь
принадлежать труды Буслаева, потому что и самъ онъ не при-
надлежалъ къ такимъ натурамъ, которыя способны открывать чи-
тателю только одну сторону своего духовнаго „я“. Онъ былъ
прежде всего ученый художникъ, высокій служитель не только на-
уки о поэзіи, но и поэзіи науки. Дѣйствительно, въ чемъ про-
является вліяніе статей Буслаева — этихъ филологическихъ изслѣ-
дованій въ области языка, старинной русской и народной литерату-
ры, русской церковной живописи? Въ ихъ ученомъ аппаратѣ? На
Буслаевъ не принадлежалъ къ тѣмъ изслѣдователямъ, которые по-
давляютъ ученостью. Онъ всегда скроменъ въ цитатахъ, не щего-
ляетъ эрудиціей и ограничивается лишь тѣмъ количествомъ фак-
товъ, которые необходимы для вывода. Въ новизнѣ и оригиналь-
ности мыслей? Но при движеніи науки новизна старѣетъ быстро, и
если многія научныя идеи Буслаева были новы въ нашей еще
небогатой наукѣ, то онѣ не были новы на Западѣ. На полную
оригинальность никогда и не претендовалъ Буслаевъ: въ области
языка и народной словесности онъ самъ называлъ себя учени-
комъ Якова Гримма, лишь приложившимъ его идеи къ разработка
русской научной почвы. Если мы будемъ оцѣнивать изслѣдованія
Буслаева съ точки зрѣнія современнаго научнаго уровня, то мно-
гая изъ нихъ окажутся устарѣвшими или въ общей мысли, или
въ частностяхъ. Съ этимъ фактомъ, утѣшительнымъ для про-
гресса науки, хотя и печальнымъ для ученаго самолюбія отдѣль
наго лица, долженъ помириться всякій ученый. Въ тѣ вѣка, когда
книги старѣли медленно (напр. въ періодѣ средневѣковья) и про-
грессивное движеніе науки шло медленно. Но въ нашъ вѣкъ много
ли найдется капитальныхъ ученыхъ изслѣдованій, которыя не
устарѣли бы уже въ ближайшія десятилѣтія? И все же боль-
шинство статей Буслаева (собранныхъ въ его Очеркахъ и Досугахъ)

будутъ прочтены съ глубокимъ интересомъ не только образованнымъ
читателемъ, но и ученымъ спеціалистомъ. Въ чемъ же заклю-
чается тайна ихъ интереса?
Буслаевъ въ своихъ работахъ не сухой, безстрастный изслѣ-
дователь истины. Въ каждомъ, самомъ спеціальномъ вопросѣ,
который онъ разрабатываетъ, вы чувствуете „душу живу“ автора.
Онъ не только старается убѣдить васъ фактами и доводами: онъ
старается внушить вамъ то же чувство любви и художественна™
наслажденія, которое испытываетъ самъ. И это достигается имъ
легко, безъ обычныхъ украшеній реторики, безъ витіеватыхъ или
изящныхъ фразъ, — достигается душевной теплотою, искренностью
и непосредственностью' натуры самого автора. Читатель испыты-
ваетъ такое чувство, какъ будто съ нимъ лично ведетъ откро-
венную бесѣду хорошій, умный и сердечный знакомый съ высоко-
гуманными воззрѣніями на человѣка, съ искренней любовью къ
природѣ и наукѣ, съ тонкоразвитымъ чувствомъ изящнаго. Что
можетъ быть отраднѣе такой бесѣды? Говорю но собственному
опыту: отдавая себѣ отчетъ во вліяніи чтенія статей Буслаева,
такое именно чувство испытывалъ я, и оно не подогрѣвалось сим-
патиями личнаго знакомства. Я читалъ „Очерки“ почти юношей,
раньше поступленія въ университетъ и знакомства съ Буслаевымъ,
какъ профессоромъ. И это чувство я провѣрялъ свидѣтельствомъ
другихъ читателей, которыхъ имена могъ бы назвать.
Но всмотримся ближе въ Буслаева какъ ученаго, постараемся
уяснить себѣ, подъ какими вліяніями развился въ этой художе-
ственной натурѣ ученый и въ этой натурѣ научнаго изслѣдова-
теля художникъ.
Взлелѣянный любовью матери, доходившей до полнаго само-
отверженія, Буслаевъ шестнадцатилѣтній юноша, съ плохою под-
готовкою провинціальной гимназіи, но съ неудержимымъ стремле-
ніемъ къ духовному совершенствованію, очутился въ стѣнахъ
Московского университета *). Мальчикъ провинціалъ привезъ въ
*) Ѳедоръ Ивановичъ Буслаевъ родился 13-го апрѣля 1818 года въ г. Ке-
ренскѣ, Пензенской губерніи. Лишившись на 5-мъ году своего возраста отца,
занимавшаго мѣсто секретаря въ Керенскомъ земскомъ судѣ, онъ провелъ
остальное время дѣтства въ Пензѣ, при матери. Десяти лѣтъ поступилъ въ.

Москву со скромнымъ запасомъ научныхъ свѣдѣній богатое на-
слѣдіе сердечныхъ воспоминаній о дорогой матери, о тихихъ ве-
черахъ, которые они проводили вмѣстѣ въ чтеніи и задушевныхъ
разговорахъ о прочтенномъ. Поэтическая натура матери находила
себѣ пищу въ сантиментальныхъ произведеніяхъ XVIII в. во
вкусѣ Ж. Ж. Руссо, Карамзина и князя Долгорукова, но уже
отдавала рѣшительное предпочтеніе новымъ вѣяніямъ романтизма
въ произведеніяхъ Жуковскаго *). Съ какою любовью останавли-
вается Буслаевъ, уже старикъ, въ своихъ „Воспоминаніяхъ“ на
перечнѣ книгъ, входившихъ въ его дѣтское чтеніе (въ родѣ „По-
теряннаго Рая“ Мильтона, „Четырехъ временъ года“ Томсона,
особенно альманаховъ „Полярной звѣзды“, въ которыхъ онъ на-
слаждался стихотвореніями Жуковскаго, Пушкина, баснями Кры-
лова и многимъ другимъ). Память объ этихъ книгахъ озаряется
для него не только первыми испытанными художественными впе-
чатлѣніями, но и воспоминаніемъ о матери. „Большую часть поэ-
тическихъ произведений, замѣчаетъ онъ, въ стихахъ и прозѣ мы
читали съ ней вмѣстѣ, поперемѣнно — то она, то я. Матушка
особенно любила слушать мое чтеніе, сидя рядомъ со мною за
рукодѣльемъ“ **). Съ именемъ матери связаны были у Буслаева
и первыя наслажденія музыкой и пѣніемъ. „У нея, по слогамъ
сына, былъ хорошій голосъ и музыкальный слухъ, и она любила
за рукодѣльемъ сопровождать работу пѣніемъ“ ***). Трогательно
читать, какъ старческая память сохранила Буслаеву еще многое
изъ репертуара романсовъ 20 годовъ, которые* пѣла его мать.
Крайне стѣсненная въ средствахъ, мать непремѣнно желаетъ,
чтобъ сынъ игралъ на какомъ-нибудь музыкальномъ инструмента
и избираетъ гитару, такъ какъ фортепіаны составляли тогда при-
надлежность зажиточныхъ дворянъ, а для недостаточной вдовы
эта роскошь была не по средствамъ. Наконецъ, матери же обя-
занъ и сынъ, и русская наука тѣмъ, что онъ сталъ филологомъ.
тамошнюю гимназію и черезъ пять лѣтъ кончилъ курсъ ученья. (Тогда въ
гимназіяхъ было только четыре класса).
*) См. автобіографическія статьи Буслаева «Мои воспоминанія». Вѣст.
Европы 1890 г. т. VI стр. 87.
**) Тамъ же стр. 37.
***) Тамъ же стр. 35.

Зная наклонности сына, его любовь къ литературѣ, мать рѣши-
тельно опротестовала выборъ другой спеціальности. „Моимъ по-
стояннымъ желаніемъ, пишетъ Буслаевъ, было сдѣлаться меди-
комъ, чтобы обезпечить матушкѣ независимое положеніе: но она,
находя меня рѣшительно неспособнымъ къ изученію анатоміи и
хирургіи, просила меня и всѣми силами содѣйствовала для посту-
пления въ филологическій факультетъ й притомъ Московскаго
университета“ *). Такимъ образомъ мать не приняла жертвъ
сына и сама принесла новую жертву, чтобы сдѣлать его филоло-
гомъ. Она озаботилась дать ему учителя греческаго языка, кото-
рый необходимъ былъ для поступленія на словесный факультетъ,
но въ то время еще не преподавался въ гимназіяхъ. Если мы
вспомнимъ практически взглядъ на выборъ специальности, еще и
теперь больше всего руководящей родителей, то должны высоко
оцѣнить эту мать, которая, живя въ стѣсненныхъ условіяхъ, въ
глухой провинціи, посылаетъ единственного сына не на хлѣбный
факультетъ, а на такой, который, по ея представленіямъ, могъ
ему дать скромную карьеру учителя. Бѣдной матери не суждено
было дождаться окончанія курса ея филолога. Но [она могла въ
теченіе двухъ лѣтъ радоваться успѣхамъ сына-студента, сообщав-
шего о своихъ занятіяхъ и планахъ. Судя по нѣкоторымъ пись-
мамъ матушки, помѣщеннымъ Буслаевымъ въ „Воспоминаніяхъ4*,
онъ подробно описывалъ ей свои занятія, знакомилъ ее со своею
жизнью въ казенныхъ номерахъ университета и заочно вводилъ
ее въ кружокъ своихъ товарищей. Дѣлясь съ нею всѣмъ, что его
интересовало, онъ обращался къ ней за совѣтами, предпринимая
ту или другую научную работу, хорошо зная, какъ живо'любве-
обильное сердце матери въ далекой Пензѣ откликается на его за-
просы. „Другъ мой, пишетъ она, ты просишь моего согласія,
учиться ли тебѣ на этотъ годъ еще двумъ языкамъ. Ты знаешь
мое правило: я не терплю того, чтобы браться за многое и ни въ
одномъ не усовершенствоваться. По-моему, лучше совѣтую тебѣ
заниматься тѣмъ, что преподаютъ по твоему отдѣленію, и въ томъ
усовершенствоваться. Но если ты имѣешь столько желанія и вре-
*) Тамъ же стр. 44.

мени, чтобы еще учиться двумъ языкамъ, то лучше англійскому
и итальянскому, нежели арабскому и персидскому. Я совѣтую
лучше первымъ двумъ, а впрочемъ, какъ ты хочешь...“ *) Со-
вѣтъ матери былъ исполненъ, потому что Буслаевъ оставилъ мысль
о восточныхъ языкахъ, но зато уже въ университетѣ изучилъ
итальянскій. Если справедливо давно сдѣланное наблюдете, что
многіе изъ замѣчательныхъ людей имѣли выдающихся по достоин-
ству матерей, то Буслаевъ еще разъ подтверждаетъ это наблю-
дете. Богатый и интересный матеріалъ для характеристики Бу-
слаева - студента даютъ его воспоминанія — этотъ непритязатель-
ный разсказъ о его товарищахъ и профессорахъ. Благодаря ли
свойству старческой памяти или особому психическому дарованію,
онъ умѣлъ возсоздать предъ читателемъ именно тѣ впечатлѣнія и
чувства, которыя переживалъ юношей, не примѣшивая къ оцѣнкѣ
товарищей и профессоровъ всего того позднѣйшаго, что отложи-
лось въ его душѣ, когда нѣкоторые профессора изъ его наставни-
ковъ стали его сослуживцами, a нѣкоторые университетскіе това-
рищи разошлись съ нимъ въ общественныхъ взглядахъ и нрав-
ственныхъ принципахъ. Нравственно чистый, серьезный юноша,
романтически влюбленный въ науку, добродушный, чуждый жи-
тейскихъ расчетовъ, привлекъ къ себѣ всеобщую симпатію въ
кружкѣ однокурсниковъ, изъ которыхъ нѣкоторые были гораздо
лучше его подготовлены и охотно помогали симпатичному това-
рищу. Буслаевъ съ благодарностью вспоминаетъ, что обязанъ сво-
ими успѣхами во французскомъ и латинскомъ языкахъ Класов-
скому, впослѣдствіи извѣстному педагогу и издателю классиковъ,
и что немалую пользу принесъ ему Коссовичъ, впослѣдствіи из-
вѣстный санскритологъ, объясняя плохо подготовленному пензен-
скому гимназисту затрудненія при чтеніи греческихъ авторовъ.
Впослѣдствіи, по выходѣ изъ университета, Коссовичъ руково-
дить Буслаева и въ изученіи санскрита. Неутомимый въ пріобрѣ-
теніи знаній Буслаевъ нашелъ среди товарищей даже преподава-
теля для еврейскаго языка. Это былъ младшій по курсу студентъ
Войцѣховскій, впослѣдствіи трагически погибшій (самоубійствомъ u
*) Тамъ же стр. 55.

„Бываютъ люди такого нѣжнаго сердца, — говорить Буслаевъ*),—
которымъ на роду написано любить преданно и неизмѣнно до той
крайней степени самоуничиженія и вѣрноподданности, какая до-
ступна только сердцу женщины. Войцѣховскій принадлежалъ именно
къ разряду такихъ людей“. Этимъ Буслаевъ объясняешь предан-
ную дружбу къ себѣ Войцѣховскаго. Но мы не ошибемся, если
предположимъ, что главная основа любви этихъ и другихъ това-
рищей къ юношѣ Буслаеву лежала въ его высокомъ идеализмѣ,
въ пылкомъ стремленіи къ наукѣ и въ душевной чистотѣ, кото-
рая невольно привлекала къ нему всѣ духовно - родственныя на-
туры во всѣ періоды его жизни.
Той же любовью и благодарностью дышатъ воспоминанія Бу-
слаева о профессорахъ. Конечно, не всѣ между ними были на
высотѣ европейской науки, не всѣ умѣли заинтересовать студен-
товъ или руководить ими. Были представители отживающаго типа
дидаскаловъ, закоснѣвшихъ въ рутинѣ. Были профессора средняго
разряда, какъ выражается Буслаевъ, предтечи наступавшаго об-
новленія, ожидавшагося отъ молодыхъ ученыхъ, готовившихся за
границей къ профессорской дѣятельности. Были и выдающіеся
ученые и талантливые преподаватели, умѣвшіе будить научный
интересъ въ студентахъ. Не трудно представить себѣ, что пен-
зенскій гимназистъ, съ его неудержимымъ рвеніемъ къ наукѣ, из-
влечетъ изъ лекцій все, что можетъ извлечь, восполняя недочеты
въ послѣднихъ упорнымъ домашнимъ трудомъ. Теоретикъ и пу-
ристъ Давыдовъ, чуждый историческаго взгляда на литературу,
убѣжденный, что русская словесность въ настоящемъ ея смыслѣ
начинается только со временъ Петра Великаго, видѣвшій въ языкѣ
Нестора и Слова о полку Игоревѣ безсмысленную порчу цер-
ковно-славянской грамматики и съ презрительнымъ снисхожденіемъ
относившійся къ народному языку былинъ и пѣсенъ, конечно, не
умѣлъ внушить ученикамъ научныхъ взглядовъ на родную сло-
весность, но Буслаевъ благодаренъ ему и за то,, что онъ. какъ
математикъ, умѣлъ цѣнить точность въ соразмѣрности между сло-
вомъ и мыслью и что, по его совѣту, онъ впервые познакомился
*) «Мои воспоминанія». В. Е. 1890. Т. V, стр. 677.

съ такимъ филологическимъ сочиненіемъ, которое впослѣдствіи
оказало рѣшительное вліяніе на его ученыя работы. Это было из-
слѣдованіе Вильгельма Гумбольдта о сродствѣ и различіи языковъ
индогерманскихъ.
Напрасно въ характеристик профессоровъ, наиболѣе повліяв-
шихъ на научныя симпатіи Буслаева,—Шевырева, Погодина, Крю-
кова—будемъ мы искать въ его „Воспоминаніяхъ“ какихъ-нибудь
замѣчаній объ ихъ общественномъ направленіи, убѣжденіяхъ и
внѣуниверситетской роли въ литературѣ и обществѣ. Въ своемъ
романтическомъ настроеніи, чуждавшемся запросовъ современности,
въ своемъ культѣ науки онъ видѣлъ въ этихъ личностяхъ, столь
характерныхъ по общественному направленію, [только служителей
науки, только хранителей ея священнаго огня, призванныхъ удѣ-
лять этотъ свѣтъ университетской молодежи. Тогдашнее отноше-
ніе Буслаева къ профессорамъ напоминаетъ мнѣ его признаніе.
какъ впослѣдствіи въ классической странѣ искусства, въ Италіи,
ея историческое прошлое, увѣковѣченное въ художественныхъ па-
мятникахъ, совершенно заслоняло предъ нимъ современныхъ жи-
телей съ ихъ политическими и соціальными интересами. „Сосре-
доточивъ всѣ свои интересы на изученіи археологіи и искусства
въ связи съ исторіею литературы, повсюду въ Италіи я ни на
что другое не обращалъ вниманія, какъ только на такіе предметы,
которые могли удовлетворять этимъ моимъ интересамъ. Гуляя по
улицамъ и площадямъ города, я видѣлъ зданія, дворцы и церкви,
портики, фасады и колоннады, а людей, которые мнѣ встрѣчались,
и не замѣчалъ; для моихъ взоровъ существовала только мѣстность,
а не обыватели, которые ее населяютъ. Улица съ жилыми домами
и заросшая высокою травою и кустарникомъ, пустырь съ разва-
линами античныхъ и средневѣковыхъ построекъ складывались для
моего воображенія въ одно цѣлое. Я весь поглощенъ былъ мону-
ментальностью Италіи и постольку же мало обращалъ вниманія
на ея жителей, какъ и на разнообразные красоты природы. Впро-
чемъ, и сами итальянцы имѣли для меня нѣкоторый интересъ, но
только по отношенію къ изучаемымъ мною памятникамъ искусства
и вообще старины. Мнѣ казалось, что жители этой страны и су-
ществуютъ .теперь для того только, чтобъ охранять завѣтныя со-

кровища великаго прошедшаго въ своихъ городахъ и услужлива
показывать и объяснять ихъ иностранцамъ. И тогда я слушалъ
ихъ внимательно и даже съ уваженіемъ относился къ нимъ, будь
то горожанинъ средняго сословія или простолюдинъ въ плисовой
курткѣ: я завидовалъ имъ и цѣнилъ ихъ, какъ соотечественник
ковъ и потомковъ тѣхъ великихъ людей, произведеніями которыхъ
я восхищался“ *). Съ такимъ же вниманіемъ и уваженіемъ слу-
шалъ студентъ [Буслаевъ наиболѣе выдававшихся въ его время
профессоровъ, но не замѣтно, чтобы кто-нибудь изъ нихъ вполнѣ
захватилъ его духовно, сосредоточивъ на своей наукѣ всецѣло
его симпатіи и повліялъ своею личностью на его общественное
направленіе. Не видать также, чтобы кто-нибудь изъ нихъ въ то
время приблизилъ къ себѣ способнаго студента и внушилъ ему
мысль, по окончаніи курса, посвятить себя наукѣ. Любопытно,
что только спустя пятилѣтіе, когда Буслаевъ, вернувшись изъ-за
границы съ широкой научной подготовкой, пріобрѣтенной неустан-
ной пятилѣтней работой, блестяще выдержалъ экзаменъ на ма-
гистра, Шевыревъ съ Крюковымъ заспорили о томъ, кому изъ
обоихъ магистрантъ больше обязанъ своимъ образованіемъ **) .Въ
этомъ спорѣ правда на сторонѣ Шевырева. Судя по „Воспомина-
ніямъ“, онъ значительно расширилъ лингвистическій и историко-
литературный горизонтъ студента Буслаева. Онъ впервые на чте-
ніи памятниковъ древне-русскаго и народнаго языка познакомила,
Буслаева съ исторіей языка и вызвалъ въ немъ симпатіи къ этому
предмету. „Лекціи Шевырева, — пишетъ Буслаевъ, — производили
на меня глубокое, неизгладимое впечатлѣніе, и каждая изъ нихъ
представлялась мнѣ какимъ-то просвѣтительнымъ откровеніемъ,
дававшимъ доступъ въ неисчерпаемыя сокровища разнообразныхъ
формъ и оборотовъ нашего великаго и могучаго языка. Я впервые
понялъ тогда всю его красоту и сознательно полюбилъ его“ ***),
Лекціи того же профессора по исторіи еврейской, индійской и
древне - греческой литературы были такими же откровеніями для
Буслаева, и при страстности, съ которой онъ увлекался историко-
·) «Мои воспоминанія». В. Е. 1891. T. III, стр. 214.
*·) «Мои воспоминанія». В. Е. 1891. T. V, стр. 625.
***) «Мои воспоминанія). В. Е. 1890. T. VI, стр. 542.

культурными идеями, заронили въ немъ мысль учиться еврейскому
и санскритскому языку. Чтеніе объ Иліадѣ и Одиссеѣ также оста-
лись не безъ вліянія на одну изъ научныхъ симпатій будущаго
ученаго. „Не помню, — пишетъ Буслаевъ, — ставилъ ли тогда Ше-
выревъ въ параллель съ гомерическими рапсодіями наши былины,
или послѣ, когда намъ читалъ исторію русской литературы, но
во всякомъ случаѣ эта мысль въ первый разъ пришла мнѣ въ
голову со словъ Степана Петровича“ *). Кромѣ исторіи всеобщей
литературы и теоріи поэзіи въ историческомъ развитіи, Шевырев ъ
впервые предпринялъ читать курсъ исторіи русской литературы—
предпріятіе смѣлое и трудное, такъ какъ для такого курса въ
то время матеріалъ былъ далеко не разработанъ. „Готовясь къ
лекціямъ, — замѣчаетъ Буслаевъ, — Шевыревъ самъ постепенно
разрабатывалъ источники русской старины и народности по руко-
писямъ, старопечатнымъ книгамъ, народнымъ пѣснямъ и преда-
ніямъ. Неослабный интересъ, возбуждаемый въ профессора безпре-
станными открытіями въ новой, еще вовсе неразработанной, области
науки, дѣйствовалъ на насъ обаятельною свѣжестью одушевленія.
По крайней мѣрѣ мнѣ чудилось, будто мы идемъ по только что
протореннымъ путямъ въ непроходимыхъ лѣсахъ и дебряхъ, по
слѣдамъ отважнаго проводника, который на каждомъ шагу откры-
ваешь намъ все новыя и новыя сокровища родной земли“. Если
къ этой „поэзіи русской науки“, захватывавшей воображеніе сту-
дента-энтузіаста, мы прибавимъ еще высшее произведете средне-
вековой поэзіи — Божественную комедію Данта, — о которой Бу-
слаевъ прочелъ обстоятельную монографію Шевырева, и вспомнимъ
какое мѣсто отводилъ Данту Буслаевъ въ своихъ литературныхъ
симпатіяхъ въ теченіе всей своей жизни, то уяснимъ себѣ, на-
сколько лекціи Шевырева отвѣчали научно - художественнымъ за-
просамъ Буслаева. Та же поэзія старины привлекала Буслаева
къ лекціямъ Погодина. „На первомъ курсѣ, — пишетъ Буслаевъ,—
онъ читалъ намъ изъ всеобщей исторіи о религіи, политикѣ, тор-
говлѣ, о нравахъ и обычаяхъ народовъ, по извѣстному сочиненію
Герена (Heeren). Именно тогда я живо почувствовалъ и оцѣнилъ
*) Тамъ же стр. 544.

великое значеніе народнаго быта, на разработку котораго въ пре-
дѣлахъ русской земли я посвятилъ большую часть моихъ ученыхъ
работъ“ *). Поэтическій сумракъ начала Руси — пресловутый во-
просъ о скандинавскомъ происхождении варяго-руссовъ — въ ч^ге-
ніяхъ Погодина по русской исторіи не могъ уже потому не при-
влечь къ себѣ вниманія Буслаева, что рѣшеніе этого вопроса за-
трогивало и его лингвистическія симпатіи. Этотъ вопросъ повелъ
его къ знакомству съ грамматикой Якова Гримма, событію на-
столько знаменательному въ научной жизни Буслаева, что стар-
ческая память крѣпко хранила всѣ обстоятельства его сопрово-
ждавшія. „Я обратился, —пишетъ Буслаевъ, — къ Михаилу Петро-
вичу съ просьбою указать мнѣ какое-нибудь руководство для
изученія древнихъ нѣмецкихъ нарѣчій. Онъ назвалъ мнѣ грамма-
тику Якова Гримма... Такимъ образомъ изъ устъ Погодина въ
первый разъ услышалъ я имя великаго германскаго ученаго, ко-
торый своими многочисленными и разнообразными изслѣдованіями
потомъ оказывалъ на меня такую обаятельную силу, такъ вооду-
шевлялъ меня, что я сдѣлался однимъ изъ самыхъ ревностныхъ
и преданнѣйшихъ его послѣдователей **). Уже за это случайное
указаніе на автора, ставшаго впослѣдствіи „властителемъ его думъ“,
изъявляетъ Буслаевъ 'благодарность своему профессору, конечно,
не читавшему нѣмецкой грамматики Гримма. Но Погодинъ при-
несъ, дѣйствительно, немалую пользу Буслаеву тѣмъ, что на-
училъ его читать и разбирать русскія старинныя рукописи, от-
крывъ ему доступъ въ свое извѣстное „Древлехранилище“. Нако-
нецъ, ученый и изящный Крюковъ заинтересовалъ Буслаева лекціями
по римскимъ древностямъ и заставилъ его полюбить Тацита и
особенно Горація.
Чтобы составить себѣ понятіе о той научной подготовкѣ, ко-
торую вынесъ Буслаевъ изъ университета, слѣдуетъ отмѣтить
еще одно благопріятное для него обстоятельство. Трехгодичный
курсъ былъ измѣненъ въ четырехгодичный, при чемъ на послѣд-
немъ курсѣ студенты были раздѣлены по спеціальностямъ на три
*) Тамъ же, стр. 545.
·*) Тамъ же, стр. 545.

отдѣленія: классическое, историческое и славяно-русское. Послѣд-
ній годъ пребыванія Буслаева въ университетѣ былъ проведенъ
имъ, главнымъ образомъ, въ практическихъ занятіяхъ, представляю-
щихъ лучшую школу для самодѣятельности. Избравъ славяно-рус-
ское отдѣленіе, Буслаевъ, по предложенію Давыдова, изучалъ
специально такъ называемую „Общую грамматику“ французскаго
филолога Дю-Саси въ нѣмецкой передѣлкѣ Фатера. Эту книгу онъ
перевелъ всю сполна и добавилъ грамматическія подробности Дю-
Саси и Фатера русскими и церковнославянскими. Для Шевырева
Буслаевъ долженъ былъ составить сводъ грамматикъ: Смотрицкаго,
Ломоносова, академической, большихъ или полныхъ грамматикъ
Греча и Востокова и церковнославянской Добровскаго. Этими ра-
ботами четверокурсника-студента объясняется та солидная начи-
танность въ русской и славянской грамматической литератур Ь,
которую онъ обнаружилъ впослѣдствіи уже въ своихъ первыхъ
трудахъ по языку.
Оканчивая свои студенческія воспоминанія, требовательный къ
себѣ авторъ скромно замѣчаетъ: „Такимъ образомъ, благодаря
этимъ практическимъ занятіямъ, я достаточно былъ вооруженъ
свѣдѣніями, необходимыми по тому времени для всякаго доброка-
чественнаго учителя русскаго языка“ *). Позволимъ себѣ не со-
гласиться съ этой скромной личной оцѣнкой свѣдѣній, вынесен-
ныхъ Буслаевымъ изъ четырехлѣтнихъ упорныхъ занятій въ
университетѣ. Выдающаяся филологическая подготовка давала по
по тому времени Буслаеву полныя права для помысловъ объ уче-
ной карьерѣ; но мечталъ ли о ней скромный молодой ученый?
Едва ли. По крайней мѣрѣ въ своихъ „Воспоминаніяхъ“ онъ не
обронилъ ни одного намека на такія надежды. Едва соскочивъ со
студенческой скамьи, онъ, по матеріальному своему положенію,
принимаетъ мѣсто домашняго учителя у барона Боде и съ обыч-
ной добросовѣстностью весь погружается въ преподаваніе, прила-
гая къ практикѣ вынесенныя изъ университета теоретическія свѣ-
дѣнія. Въ этой высокообразованной, изящной семьѣ юноша-фило-
логъ, потерявшій со смертью матери родное, откликавшееся ему
*) Тамъ же, стр. 548.

сердце, — одинокій въ Москвѣ, находить все, что удовлетворяло
потребностямъ его ума и сердца. Его ученикъ (Михаилъ Льво-
вичъ) становится ему неизмѣннымъ другомъ, его ученицы сохра-
нили къ нему навсегда доброе чувство. Диктуя свои воспоминанія
о 38—39 годѣ, слѣпой старецъ Буслаевъ посвятилъ рядъ теплыхъ
страницъ изложенію своихъ отношеній къ этой, ставшей ему до-
рогою, семьѣ и подробной характеристик ея членовъ, которыхъ
житейская судьба его живо интересуетъ. Нравственное значеніе
^ля Буслаева этой семьи, въ которой онъ жилъ какъ родной,
оттѣняется тѣмъ, что одновременно съ этимъ онъ испытывалъ ду-
шевный гнетъ въ роли учителя русскаго языка въ младшихъ клас-
сахъ второй московской гимназіи. Сухой формализмъ въ препода-
ваніи, подавленіе всякой самостоятельности въ учителѣ, чиновниче-
ское отношеніе директора — вотъ что тяготило юнаго, романтически
настроеннаго студента, котораго директоръ сразу озадачилъ на-
чальническимъ внушеніемъ, что гимназія не университета, что онъ
долженъ забыть профессорскія лекціи и сосредоточить все вни-
маніе на предписанномъ учебникѣ, что въ классахъ требуется
слѣдить за успѣхами учениковъ, а не разглагольствовать и т. п. *).
Же трудно повѣрить Буслаеву, когда онъ говоритъ: „Съ осени
1838 и до весны 1839 года мое время протекало двумя рѣзко от-
деленными полосами: свѣтлою—въ Кремлѣ (у Боде) и темною —
на Разгуляѣ (въ гимназіи), но мѣсяца черезъ четыре мало-по-малу
принялась заволакивать меня полоса темная. Я почувствовалъ
изнурительное утомленіе, но не переставалъ надрывать себя, ви-
димо ослабѣвалъ, а Великимъ постомъ 1839 г. совсѣмъ захворалъ
и прекратилъ уроки въ гимназіи“ **). Очевидно, способная къ
самому упорному труду натура Буслаева не могла выработать изъ
себя педагогическую машину, согласную съ требованіями гимна-
зическаго начальства.
Къ счастью для Буслаева и для русской науки, темная полоса
на его горизонтѣ неожиданно разсѣялась уже въ маѣ того же
года. Судьба готовила ему такой счастливый шагъ въ жизни, ко^
*) «Мои восп.», В. Е. 1891, т. II, стр. Ш.
**) Тамъ же, стр. 490.

торый сдѣлалъ его тѣмъ, чѣмъ онъ впослѣдствіи сталъ для рус-
ской науки. Добрый геній, въ лицѣ попечителя графа С. Г. Стро-
ганова, предложил!, ему ѣхать на два года, въ качествѣ домашняго
учителя (его сыновей), за границу и притомъ „въ обѣтованную
землю для восторженныхъ душъ“ въ Италію, которая для бѣднаго
филолога существовала только въ романтическихъ мечтаніяхъ,
какъ страна классической культуры, какъ родина его любимаго
поэта Данта.
„Не удивляйтесь“, замѣчаетъ въ своихъ „Воспоминаніяхъ“ Бу-
слаевъ, „если скажу вамъ, что съ этого самаго вечера (перваго
проведеннаго на заграничной почвѣ въ Любекѣ) въ продолженіе
всего двухлѣтняго пребыванія моего за границею насталъ для меня
безпрерывный свѣтлый праздникъ, въ которомъ часы, дни, недѣли
и мѣсяцы, — представляются мнѣ теперь нескончаемой вереницею
все новыхъ и новыхъ какихъ-то радужныхъ впечатлѣній, нечаян-
ныхъ радостей, никогда прежде неиспытанныхъ наслажденій и за-
хватывающихъ духъ поразительныхъ интересовъ *). Это двухлѣтнее
пребываніе за границей, преимущественно въ Италіи, было самымъ
поэтическимъ періодомъ жизни Буслаева, его „Wanderjahre“, года
странствованія въ смыслѣ извѣстнаго романа Гёте, года самосто-
ятельная изученія „мастерства“, которые изъ способнаго ученика,
оставившаго мастерскую учителя, дѣлаютъ „мастера“, основательно
изучившаго свое дѣло. Лучшая и большая часть „Воспоминаній4,
Буслаева посвящена художественнымъ впечатлѣніямъ, испытаннымъ
имъ въ Италіи, сначала въ Неаполѣ, затѣмъ въ Римѣ. „Вѣчный
городъ“, этотъ необъятный художественный музей античнаго и
средневѣковаго искусства становится съ тѣхъ поръ „обѣтованной
страной“ Буслаева, какъ вторая родина, какъ городъ, подъ куль-
турнымъ обаяніемъ котораго окончательно развились художествен-
ные задатки, вложенные въ натуру московскаго студента. На этой
исторической почвѣ неопредѣленное романтическое стремленіе къ
прекрасному достигало ступени сознательнаго пониманія. Этимъ
обязанъ Буслаевъ просвѣщенному руководству графа Строганова,
отличнаго знатока искусства, прилежному изученію Отфрида Мюл-
*) «Мои восп.», В. Е. 1891, т. III, стр. 184.

лера, Куглера и Винкельманна, но всего болѣе упорнымъ личнымъ
занятіямъ и наблюденіямъ художественныхъ сокровищъ Италіи.
Въ Неаполѣ онъ весь погружается въ изученіе Museo Borbonico,
стараясь проникнуть во всѣ подробности античной жизни по ея
обстановка, и часто бродитъ по разрытымъ улицамъ Помпеи, пе-
реносясь мечтами въ давно минувшую жизнь. Съ подробной кар-
той окрестностей Неаполя онъ цѣлые дни проводить среди антич-
ныхъ развалинъ, стараясь ихъ осмыслить и возстановить въ во-
ображеніи. „Каждая изъ нихъ была для меня тогда знакомь вопроса,
й я старался, какъ умѣлъ, рѣшать себѣ эти вопросы, чтобы изъ
малыхъ останковъ возсоздавать въ своемъ воображеніи полную
картину античной жизни со всей обстановкою ея интересныхъ
подробностей“ *). Въ Неаполѣ же онъ вчитывается въ Данта н
на Искіи вмѣстѣ съ поэтомъ восходить по уступамъ великой го-
ры Чистилища къ ея вершинѣ съ „Земнымъ Раемъ“, который гре-
зится ему въ минуты мечтаній на маковкѣ Эпомея **). Увлечен-
ный любимой поэмой, этой богатой иллюстрацией средневѣковой
итальянской жизни и искусства, онъ посѣщаетъ увѣковѣченныя
Дантомъ мѣста въ Веронѣ, Падуѣ, Флоренціи и изучаетъ про-
изведенія его великаго современника и друга, живописца Джіотто,
который открылъ Буслаеву путь къ художественной оцѣнкѣ ран-
няго наивнаго стиля итальянскихъ мастеровъ XIV и XV столѣ-
тій ***). На развалинахъ древняго Рима любимымъ чтеніемъ Бу-
слаева были Титъ Ливій, Тацитъ и Горацій. Съ помощникомъ
библіотекаря Ватиканской библіотеки Франческо Мази онъ читаетъ
средневѣковыя хроники (Дино Компаньи и Виллани), или итальян-
скихъ поэтовъ XII и XIII в.; у лучшаго знатока Данта, аббата
Вентури, онъ продолжаетъ всестороннее изученіе другихъ сочине-
ній Данта; подъ руководствомъ аббата Марки, завѣдывавшаго Кир-
херіанскимъ музеемъ, онъ изучаетъ бронзовыя издѣлія раннихъ
племенъ, нѣкогда населявшихъ Италію, и впервые заинтересовы-
вается раннимъ христіанскимъ искусствомъ, которое впослѣдствіи
*) Мои восп.», В. Е. 1891, т. III, стр. 574.
**) Тамъ же, стр. 588.
***) Тамъ же, стр. 583.

стало однимъ изъ любимыхъ предметовъ его, занятій *). Сойдясь
близко съ знаменитымъ Іорданомъ, онъ полюбилъ гравюры, оцѣ-
нилъ художественное ихъ достоинство и важное значеніе въ исто-
ріи искусства **). Наконецъ, онъ спеціально изучаетъ исторію
Рима, чтобъ уразумѣть эту раскрытую книгу историческихъ су-
дебъ, этотъ городъ, слагавшійся мало-по-малу въ теченіе тысяче-
лѣтій, раскрывавшій взору ученика-художника всю исторію евро-
пейской цивилизаціи, которая осязательно, воочію предстала предъ
нимъ въ этихъ бурыхъ и посѣдѣлыхъ, обросшихъ травою и ку-
старникомъ развалинахъ древне-римскаго могущества и величія, въ
этихъ стародавнихъ храмахъ, относящихся къ раннимъ вѣкамъ
христіанской Церкви, во всѣхъ этихъ разнообразныхъ зданіяхъ и
сооруженіяхъ, которыя изъ вѣка въ вѣкъ строились и перестрои-
вались, представляя своеобразную смѣсь стилей и вкусовъ, въ
этихъ великолѣпныхъ дворцахъ и храмахъ, построенныхъ Микель-
Анджеломъ, Браммантомъ, даже самимъ Рафаэлемъ ***). Вотъ какъ
широко захватывалъ исторію античной и средневѣковой цивили-
заціи молодой филологъ, съ спеціальными симпатіями къ изученію
русскаго языка и литературы, развившимися въ стѣнахъ москов-
скаго университета. Вотъ какъ старался онъ не только расши-
рить свой научный горизонтъ, но и восполнить свое художествен-
ное образованіе. „Мнѣ было отрадно и лестно, пишетъ онъ, на-
правлять свои прогулки по слѣдамъ самого Винкельмана, будто
въ его сообществѣ, и воодушевлять себя его собственными впе-
чатлѣніями, переживать въ себѣ самомъ его ощущенія и мысли,
его увлеченія и восторги. Такіе затѣйливые опыты эстетическаго
образованія расширяли мои задачи и цѣли далеко за предѣлы од-
нихъ научныхъ интересовъ. Я не довольствовался только изуче-
ніемъ стиля, типическихъ подробностей и основной идеи художе-
ственнаго произведенія; оно,должно было меня воодушевлять^ улуч-
шать и облагораживать, воспитывая во мнѣ высокіе помыслы,
очищая мой нравъ отъ всего низкаго и пошлаго, отъ всего, что
*) «Мои восп.», В. Е. 1891, т. IV, стр. 205.
**) Тамъ же, стр. 211.
**) Тамъ же, стр. 214. '

оскорбляетъ человѣческое достоинство“ *). Въ этихъ словахъ вы-
лился весь Буслаевъ: они являются ключомъ для пониманія Бус-
лаева не только юноши, но мужа и старца. Такимъ, какимъ онъ
хотѣлъ себя воспитать созерцаніемъ и изученіемъ памятниковъ ве-
ликой культуры, литературы и искусства Италіи, оставался онъ
въ теченіе всей своей долголѣтней жизни. Вся дальнѣйшая его
дѣятельность въ ученомъ кабинета, на каѳедрѣ и въ обществен-
ной жизни представляется только естественнымъ проявленіемъ того
высокооблагораживающаго научно-художественнаго воспитанія ума
и сердца, которое онъ завершилъ въ Италіи.
Я не могу взять на себя всесторонней оцѣнки научныхъ тру-
довъ Буслаева въ различныхъ областяхъ, изъ которыхъ не всѣ
и доступны моей оцѣнкѣ. Вліяніе этихъ общеизвѣстныхъ трудовъ
знаменитаго ученаго въ области изученія русскаго языка, старины
й народности даетъ намъ право цѣлый періодъ въ движеніи этихъ
наукъ назвать періодомъ Буслаевскимъ. Я могу только напомнить
эти труды и попытаться охарактеризовать Буслаева, какъ уче-
наго, для чего я и счелъ нёобходимымъ остановиться подробнѣе
на періодѣ Lehrjahre и Wanderjahre, которые подготовили его вы-
ступленіе съ рядомъ многочисленныхъ, капитальныхъ трудовъ въ
области русской науки.
Въ обширной области исторіи духовной культуры Буслаевъ
отмежевалъ себѣ преимущественно ранній періодъ и эпоху до-
историческую. Русскій языкъ въ его доисторическомъ и исто-
рическомъ развитіи, народное творчество въ его раннихъ, часто
безыскусственныхъ формахъ—преданія, сказки, пѣсни и проч.,—
начало русскаго искусства въ его служеніи религіозному чувству —
вотъ что было любимымъ предметомъ его изслѣдованія. На За-
падѣ особенно привлекалъ его также отроческій періодъ европей-
ской культуры — средневѣковье съ его религіозными и рыцарскими
идеалами и особенно то, въ чемъ пробивалась національная струя въ
литературѣ и искусствѣ: нѣмецкій и скандинавскій эпосъ, испанскій
эпосъ о Сидѣ, пѣсня о Роландѣ, легенды, раннее итальянское и не-
мецкое искусство, Дантъ—вотъ любимыя темы Буслаева. По интересу
*) Мои восп. », В. Е. 1891, т. IV, стр. 219.

къ средневѣковой литературѣ и искусству Буслаевъ былъ роман-
тикъ, но романтикъ въ лучшемъ смыслѣ этого названія, никогда
не принадлежавшій къ тѣмъ, которые стремились воскресить въ
XIX в. средневѣковые общественные идеалы. Онъ изучалъ эти
зачатки поэзіи и искусства, пышно распустившіеся впослѣдствіи,
какъ историкъ, слѣдящій съ глубокимъ интересомъ за процессомъ
развитія. По вмѣстѣ съ тѣмъ онъ любовался ими какъ худож-
никъ, котораго живописныя развалины феодальнаго замка или
слѣды средневѣковой жизни въ нѣмецкомъ провинціальномъ го-
рода привлекаютъ болѣе, чѣмъ блестящія широкія улицы евро-
пейской столицы съ ихъ дворцами и казармами, построенными на
нашихъ глазахъ. Это сочетаніе археолога и художника, историка
культуры и тонкаго эстетика, которое мы видимъ въ Буслаевѣ,
постоянно наблюдается въ его работахъ, какой бы спеціальной
области онѣ ни касались. Въ наблюденіяхъ надъ языкомъ слово
для него не только сочетаніе звуковъ, изъ которыхъ каждый
имѣлъ свою исторію, и не только традиціонно передаваемый знакъ
понятія. Для него оно художественное старинное произведение, въ
которомъ онъ видитъ первоначальное представленіе, живой образъ?
иногда еще ярко выступающій въ языкѣ старины или современ-
наго простонародья. И Буслаевъ, какъ ученый филологъ, из-
слѣдуетъ слово, какъ художникъ, любуется имъ, какъ историкъ
культуры, выдвигаетъ передъ нами картину прожитыхъ періодовъ
жизни, нерѣдко еще не пережитыхъ низшей массой народа.
Слова, эти знаки понятій, которыя мы такъ щедро расходуемъ
съ утра до вечера, получаютъ для читателя Буслаева чрезвычай-
ный интересъ и цѣну. Современный языкъ представляется бога-
тымъ наслѣдіемъ прошедшихъ поколѣній, маститымъ зданіемъ,
сооружавшимся тысячелѣтіями. Какъ ученый путеводитель, Бу-
слаевъ вводитъ насъ въ этотъ дивный храмъ, объясняетъ планъ
его постройки, указываетъ детали той или другой эпохи и лю-
буется его красотами, какъ художникъ. Вооруженный историко-
сравнительнымъ методомъ, ученый мысленно возстановляетъ про-
цесъ сооруженія, указывая откуда произошелъ самый матеріалъ
для зданія, къ какимъ періодамъ прошедшаго принадлежатъ от-
дельные камни (т. е. слова) и какъ происходила ихъ обработка.

Многое уже устарѣло въ трудахъ Буслаева по исторіи русскаго
языка, что ярко свидѣтельствуетъ объ успѣхахъ въ этой области.
Но не устарѣла та культурно-историческая идея, которая всегда
красной нитью проходитъ въ его изслѣдованіяхъ. Наше время
при широкомъ развитіи каждаго отдѣла филологіи, — время болѣе
узкихъ спеціалистовъ. Одинъ главнымъ образомъ изучаетъ звуко-
вую сторону словъ, уясняя законы фонетики; другой — слѣдитъ
за исторіей слова по памятникамъ письменности, третій посвя-
щаетъ себя изученію какого-нибудь изъ народныхъ говоровъ,—
четвертый пытается угадать психологическіе законы, обусловли-
вающіе исторію значенія словъ (семасіологія), пятый собираетъ и
изучаетъ культурныя слова для историческихъ выводовъ (лингви-
стическая палеонтологія). Буслаевъ не могъ сосредоточиться исклю-
чительно ни на одномъ изъ спеціальныхъ интересовъ изученія
языка. Всѣ эти пути въ то время, когда онъ преимущественно
работалъ по языку, только что намѣчались, и онъ самъ болѣе
всѣхъ изъ русскихъ ученыхъ участвовалъ въ этой піонерской
работѣ.
Уже первый крупный печатный трудъ Буслаева, учителя 3-й
московской гимназіи, готовившагося въ это время къ магистер-
скому экзамену *) — О преподаваніи отечественнаго языка (2 ча-
сти. М. 1844 г.) обнаруживаетъ въ немъ ученаго, стоящаго на
высотѣ современной ему западной науки. Онъ вполнѣ усвоилъ
себѣ идею органическаго развитія языка, успѣхи, достигнутые
сравнительнымъ языкознаніемъ въ Германіи (труды Боппа, Потта)
и пріемы сравнительно-историческаго метода, нашедшіе себѣ бле-
стящее оправданіе въ трудахъ Якова Гримма по исторіи нѣмец-
каго языка. Послѣдній ученый, съ его высокимъ уваженіемъ къ
нѣмецкой національной старинѣ, съ его поэтическимъ увлеченіемъ
и пониманіемъ красоты языка, народныхъ старинныхъ преданій и
*) По возвращеніи изъ-за границы въ 1841 году, Буслаевъ продолжалъ
учительскую службу въ 3-й реальной гимназіи, сначала младшимъ, потомъ
старшимъ учителемъ русскаго языка и словесности. Съ 1842 года онъ былъ
прикомандированъ въ помощники профессорамъ русской словесности И. И.
Давыдову и С. П. Шевыреву для исправленія и разбора письменныхъ упраж-
неній студентовъ. См. Біограф. Словарь профессоровъ и преподавателей
И. М. У. 1855 ч. I, стр. 135.

вѣрованій, съ его искусствомъ угадывать и научно объяснять
слѣды отдаленныхъ эпохъ, сохранившіеся въ современныхъ діа-
лектахъ и народномъ быту, — былъ любимымъ учителемъ и руко-
водителемъ Буслаева, какъ онъ самъ заявляетъ въ предисловии
къ своему первому труду. „Изъ всѣхъ современныхъ ученыхъ
преимущественно слѣдую Якову Гримму, почитая его начала са-
мыми основательными и самыми плодотворными и для науки и
для жизни *)“. Дѣйствительно, въ этой работѣ молодой ученый
руководится не одними спеціально филологическими интересами.
Его задачи шире и жизненнѣе. „Историческая лингвистика, по
его словамъ, убѣдитъ всякаго въ настоятельной необходимости
изученія всей нашей древности для преуспѣянія настоящему и
будущему“**) Онъ увѣренъ, что основательное изученіе родного
языка раскрываетъ всѣ нравственныя силы учащагося, даетъ ему
истинно гуманическое образованіе, a вмѣстѣ и свое собственное
народное, заставляетъ вникать въ ничтожныя, повидимому, ме-
лочи, и открываетъ въ нихъ глубокую жизнь во всей неисчер-
паемой полнотѣ ея“ ***). Сознавая рутину, господствовавшую въ
его время въ преподаваніи языка и словесности въ нашей сред-
ней школѣ, Буслаевъ посвящаетъ 1-ю часть вопросамъ дидактики,
знакомя русскаго преподавателя со взглядами на преподаваніе
родного языка и пріемами, выработанными въ Германіи, вводитъ
читателя въ новый для него міръ научныхъ и педагогическихъ
интересовъ языкознанія и во 2-й части собираетъ обильный ма-
теріалъ для исторіи русскаго языка и стилистики. Молодой уче-
ный вполнѣ сознаетъ, что „исторія русскаго языка ожидаетъ та-
кихъ же необъятныхъ трудовъ, какіе положилъ Карамзинъ на
созданіе „Исторіи Государства Россійскаго“ ****) сознаетъ и не-
достаточность своихъ свѣдѣній. Но все же 2-я часть этого труда
Буслаева, для своего времени, была цѣлымъ откровеніемъ, въ
которомъ были поставлены и частью разработаны главные вопросы,
входящіе въ область * исторіи языка. Буслаевъ внесъ въ свою
*) «О препод. отеч. языка», 1-я часть, стр. У.
**) Тамъ же стр. IV.
***) Тамъ же.
****) Тамъ же ч. II, стр. 12 и 13.

книгу первые очерки многихъ работъ по отдѣльнымъ вопросамъ,
которые въ то время его занимали, и нѣкоторые отдѣлы ея —
напр., матеріалы для русской стилистики, исторіи народнаго языка,
архаизмовъ, стихій чужеземныхъ, провинціализмовъ — обнаружи-
вают въ авторѣ обширную начитанность въ произведеніяхъ старин-
ной и новой литературы, народной словесности и полное зна-
комство съ тогдашними успѣхами сравнительной грамматики. На-
помню, какъ сильно повліяла книга Буслаева на измѣненіе плана
и пріемовъ преподаванія русскаго языка въ среднеучебныхъ за-
веденіяхъ.
Несмотря на научное значеніе своей книги, на солидную
ученость, доказанную имъ во 2-й части, Буслаевъ, всегда тре-
бовательный къ себѣ, не счелъ возможнымъ, вопреки совѣтамъ,
представить свою работу какъ диссертацію на степень магистра.
„Къ какой стати, думалъ онъ, совать въ университетъ работу
учительскую, писанную для гимназіи въ пособіе преподавателям^
а не ученое изслѣдованіе, достойное вниманія профессоровъ“ *).
II вотъ, блистательно сдавъ магистерские экзаменъ, молодой уче-
ный представляетъ въ 1848 г. въ факультетъ такой трудъ, ко-
торый уже самъ считаетъ достойнымъ искомой степени. Это —
капитальное для своего времени изслѣдованіе О вліяніи христи-
анства на славянскій языкъ . Выборъ темы для диссертаціи
вполнѣ характеризуем широкій культурно-историческій горизонтъ
Буслаева. Онъ во всеоружіи тогдашнихъ научныхъ средствъ раз-
рабатываетъ такой вопросъ исторіи просвѣщенія, въ которомъ
филологъ является необходимымъ помощникомъ и руководителемъ
историка культуры, вопросъ, который вводитъ изслѣдователя въ
доисторическій періодъ народа, отразившійся въ. его языкѣ, рас-
крываетъ предъ нимъ путемъ лингвистическаго анализа древ-
нѣйшее языческое міровоззрѣніе, недосягаемое для другихъ средствъ
науки, и возстановляетъ предъ нимъ картину смѣны языческихъ
понятій христіанскими, насколько она выясняется въ фактахъ
древнѣйшей книжной рѣчи. Это — ученая реставрация цѣлаго
періода культуры народа, трудное возстановленіе по отдѣльнымъ
*) Мои воспоминанія», В. Е. 1891, т. У, стр. 633.

кусочкамъ старинной разбитой мозаики, предпринятое опытною
рукой ученаго археолога-художника. Черезъ полстолѣтіе, протек-
шее со времени написанія диссертаціи, конечно, не трудно ука-
зывать отдѣльныя ошибки въ этомъ лингвистическомъ возстано-
вленіи, особенно миѳологическаго періода; но о высокомъ достоин-
ствѣ книги свидѣтельствуетъ уже одно то, что главный положенія
диссертаціи и многія частности вошли давно въ оборотъ обще-
признанныхъ выводовъ нашей науки и не утратили своего научнаго
значенія. Таковы, напримѣръ, выводы Буслаева, что славянскій
языкъ задолго до свв. Кирилла и Меѳодія подвергся вліянію
христіанскихъ идей, что славянскій переводъ Евангелія отли-
чается чистотой выраженія христіанскихъ понятій, происшед-
шею вслѣдствіе отстраненія всѣхъ намековъ на прежній, дохри-
стіанскій бытъ, между тѣмъ какъ готскій переводъ Библіи (Уль-
филы) являетъ рѣзкій переходъ отъ выраженій миѳологическихъ
къ христіанскимъ; что славянскій переводъ относится къ той порѣ
жизни народной, когда въ языкѣ господствовали еще во всей силѣ
понятія о семейномъ бытѣ, между тѣмъ какъ въ языкѣ древне-
нѣмецкаго и готскаго переводовъ св. писанія замѣчается большее
развитіе государственныхъ понятій...
Въ то время, когда Буслаевъ работалъ надъ диссертаціей,
онъ уже съ 1847 г. читалъ лекціи русскаго языка въ Москов-
скомъ университетѣ, знакомя притомъ своихъ слушателей съ
общими положеніями и главными результатами сравнительна™
языкознанія. Упорная работа надъ печатными и рукописными па-
мятниками языка дала ему черезъ 10 лѣтъ возможность свести
систематически всѣ результаты его занятій по языку въ тотъ
обширный трудъ, котораго научное вліяніе чувствуется затѣмъ
не только во всѣхъ спеціальныхъ работахъ по исторіи русскаго
языка, появлявшихся до нашего времени, но и въ учебникахъ
русской грамматики. Всякому извѣстно, что съ года выхода
Опыта исторической грамматики русскаго языка (1858) имя
профессора Буслаева въ теченіе Ѵ4 столѣтія становится высшимъ
въ Россіи авторитетомъ во всѣхъ вопросахъ русской грамматики.
Въ мірѣ преподавателей русскаго языка всѣ возникающія сомнѣ-
нія обыкновенно разрѣшались ссылкой на Буслаева. Но столь

авторитетный профессоръ не былъ тѣмъ законодателемъ-грамма-
тикомъ, какимъ въ свое время представлялся Гречъ старому
поколѣнію преподавателей. Это былъ добросовѣстный историкъ,
старавшійся освѣтить факты современнаго литературнаго и устнаго
языка и областныхъ говоровъ прилежнымъ изученіемъ прошлыхъ
періодовъ языка и постоянно трудившійся надъ улучшеніемъ и
пополненіемъ своего „Опыта“, принявшаго только въ послѣдую-
щихъ, значительно переработанныхъ, изданіяхъ, заглавіе „Исто-
рической грамматики“. Уже въ 1-мъ изданіи одинъ перечень
источниковъ, изъ которыхъ взятъ матеріалъ для грамматики,
занимаетъ 4 страницы. При усиленномъ изданіи и изученіи памят-
никовъ русской письменности въ теченіе 60 и 70 годовъ матеріалъ
возрастаетъ съ каждымъ изданіемъ грамматики, а работы дру-
гихъ ученыхъ по языку вызываютъ къ пересмотру и передѣлкѣ
грандіознаго сооруженія. Пусть оно устарѣло во многомъ — осо-
бенно въ отдѣлѣ фонетики и морфологіи, — но по множеству
тщательно собраннаго и классифицированнаго матеріала, особенно
въ области историческаго синтаксиса, оно и до сихъ поръ не
утратило значенія важнаго пособія и основы для дальнѣйшихъ
построекъ. Для всѣхъ современныхъ изслѣдователей русскаго
языка грамматика Буслаева служила крѣпкими подмостками, по
которымъ они взобрались выше архитектора-учителя, и уже это
одно даетъ ей неоспоримое право считаться книгою, которой по-
явленіе составило эпоху въ русской филологической наукѣ.
Въ сороковыхъ и пятидесятыхъ годахъ, какъ и раньше, ко-
гда Шевыревъ читалъ Буслаеву-студенту курсъ исторіи старин-
ной русской литературы, историкъ ея былъ еще поставленъ въ
такія условія, при которыхъ Карамзинъ работалъ надъ своимъ
историческимъ трудомъ. Надо было собирать и изучать памятники
древней письменности, составлять коллекціи рукописей и издавать
ихъ съ критическими примѣчаніями. И Буслаеву-профессору, одно-
временно съ изслѣдованіями по языку и словесности русской и
иностранной — (такъ какъ для послѣдней до университетскаго
устава 63 года не была еще отведена самостоятельная каѳедра) —
приходилось заниматься этой издательской и описательной рабо-
той. Такъ, въ 1855 г., въ юбилейномъ изданіи Московскаго Уни-

верситета онъ помѣстилъ обширный трудъ: Палеографически
матеріалы для исторіи письменъ славянскихъ, въ которомъ пред-
ставилъ рядъ словарныхъ и грамматическихъ извлеченій изъ цѣн-
ныхъ рукописей, большею частью русской редакціи, и альбомъ
превосходно исполненныхъ снимковъ, отличное пособіе для изуче-
нія палеографіи, исторіи орнамента и миніатюръ. Множество не-
изданныхъ раньше памятниковъ вошло и въ его извѣстную Исто-
рическую хрестоматію церковно-славянскаго и древне-русскаго язы-
ковъ (М. 1861), съ многочисленными примѣчаніями историко-ли-
тературными и лингвистическимии, что дѣлаетъ эту обширную и
давно вышедшую изъ продажи книгу до сихъ поръ незамѣнимымъ
пособіемъ для изученія образцовъ языка.
Уже этотъ рядъ капитальныхъ работъ по русскому языку,
появившихся отъ 44-го по 61-й годъ, могъ бы считаться цѣн-
нымъ научнымъ наслѣдіемъ цѣлой жизни русскаго ученаго. Но
по производительности и неутомимости въ работѣ съ Буслаевымъ
изъ русскихъ современныхъ ему ученыхъ могъ соперничать развѣ
только Соловьевъ. Что же касается обширности горизонта его
изслѣдованій, то здѣсь онъ не имѣетъ соперниковъ. Цѣнитель
Буслаева, какъ историка языка, съ невольнымъ удивленіемъ за-
мѣчаетъ, что въ этомъ періодѣ своихъ занятій по языку Буслаевъ
не принадлежитъ ему всецѣло, что онъ смотритъ гораздо дальше
однихъ интересовъ языковѣдѣнія, что его широкій культурно-исто-
рический взглядъ обнимаетъ одновременно область русской книж-
ной литературы, народной поэзіи русской и средневѣковой евро-
пейской, миѳологіи и христіанскаго искусства. Съ 1847 года,
когда Буслаевъ занялъ каѳедру, по 1860-й годъ у него накопи-
лось по всей этой обширной области столько напечатанныхъ мо-
нографий, что онъ могъ собрать ихъ въ двухъ томахъ, обнимаю-
щихъ болѣе 1000 страницъ и издать подъ заглавіемъ: Истори-
ческіе очерки русской народной словесности и искусства (Спб.
1861 г.). Въ этихъ мастерскихъ работахъ еще полнѣе, чѣмъ въ
изслѣдованіяхъ языка, могъ высказаться Буслаевъ какъ ученый
изслѣдователь, прилагавшій къ русскому матеріалу современный
ему методъ, господствовавшій въ европейской наукѣ, какъ ху-
дожникъ съ тонкимъ пониманіемъ искусства и какъ русскій обще-

ственный дѣятель съ опредѣленнымъ взглядомъ на тѣ противопо-
ложныя общественныя направленія, которыя отражались въ наукѣ,
литературѣ и жизни. Какъ ученый съ широкимъ образованіемъ,
изучившій основательно и на мѣстѣ европейскую науку, культуру
и жизнь, Буслаевъ не могъ раздѣлять ни узкихъ народническихъ
взглядовъ московскихъ славянофиловъ, ни ихъ презрительна™
отношенія къ западной культурѣ и возвеличенія родной старины,
ни ихъ антинаучныхъ пріемовъ въ ея истолкованіи. „Любить род-
ную старину и народность“, писалъ онъ*) —„не значитъ все ви-
дѣть въ радужномъ свѣтѣ идиллическихъ мечтаній, и наоборотъ—
останавливаться на темныхъ сторонахъ древне-русской жизни и
въ подробности изучать ихъ, столь же безпристрастно, какъ и
свѣтлое и прекрасное, завѣщанное намъ стариной — вовсе не зна-
читъ быть чужду народныхъ симпатій, не любить своего русскаго“.
„Но несмотря на мою любовь къ Италіи, признается онъ въ „Воспо-
минаніяхъ“, и на благоговѣніе къ ученымъ трудамъ Якова Гримма,
назвать себя западникомъ я рѣшительно не могъ, по крайней
мѣрѣ въ томъ смыслѣ, какъ это прозвище прилагается къ Чаа-
даеву и къ Бѣлинскому... Я не стану позорить Византію, потому
что знаю высокое ея призваніе въ средневѣковой исторіи просвѣ-
щенія не только въ Россіи, но и въ остальной Европѣ, потому
что восхищаюсь великими произведеніями византійскаго художе-
ства... я не презиралъ, вмѣстѣ съ Бѣлинскимъ, „дѣла минувшихъ
дней, преданья старины глубокой,“... напротивъ того, я посвя-
щалъ себя на прилежное изученіе именно русскихъ преданій и ихъ
глубокой старины“ **).
Высокое научное для своего времени и образовательное зна-
чение „Очерковъ“ Буслаева общеизвѣстно. Думаю, что изъ всѣхъ
трудовъ знаменитаго ученаго его очерки читались всего болѣе,
и своимъ необыкновенно богатымъ содержаніемъ, интересомъ куль-
турно - историческихъ взглядовъ, поэтическимъ возстановленіемъ
русской старины и преданія, высокимъ уваженіемъ и симпатіей
къ народности и изящнымъ, нерѣдко художественнымъ изложеніемъ
*) Очерки, II, 102.
**) «Мои Восп.», В. Е. 1891, т. V, стр. 653.

заронили во многихъ читателяхъ интересъ къ изученію тѣхъ во-
просовъ, среди которыхъ вращается научная пытливость автора.
Основная тема всѣхъ очерковъ необъятно широка: это — духов-
ная жизнь русскаго народа въ ея разнообразныхъ проявленіяхъ.
Всякій, интересующійся этой темой, той или другой ея стороною,
найдетъ въ трудахъ Буслаева то, что наиболѣе привлекаетъ его
лично въ духовномъ быту народа. Миѳическія преданія о чело-
вѣкѣ и народѣ, сродство русской языческой старины съ славян-
ской и германской, объясняемое научной теоріей индоевропейскаго
наслѣдія, эпическая поэзія и ей значеніе, русскій народный
эпосъ, древнѣйшія эпическія преданія славянскихъ племенъ, отра-
жение русской старины въ пословицахъ, областныя видоизмѣненія
русской народности, черты поэзіи въ такихъ раньше не подозрѣ-
ваемыхъ источникахъ, каковы житія святыхъ, лѣчебники, треб-
ники, заговоры, художественная и научная оцѣнка Слова о П. И.
и нѣкоторыхъ памятниковъ древне-русской письменности, научный
интересъ нашего традиціоннаго церковнаго искусства и его связь
съ русской жизнью и литературой, византійская и древне-русская
символика по рукописямъ, литература русскихъ иконописныхъ
подлинниковъ, изображенія страшнаго суда и ихъ интересъ для
исторіи ранняго итальянскаго искусства — вотъ образчики тѣхъ
разнообразныхъ сторонъ, съ которыхъ захватывалъ Буслаевъ
проявленіе русской народности. Многое въ монографіяхъ Буслаева
(особенно въ 1-й части) устарѣло вмѣстѣ съ .теоріей Гримма,
когда ея увлеченіе исконной самобытностью народныхъ вѣрованій
и сказаній, вынесенныхъ, по смыслу теоріи, индоевропейскими
народами изъ прародины, было подорвано дальнѣйшими изслѣдо-
ваніями фольклора на болѣе широкой этнографической почвѣ;
многое, что Буслаевъ въ то время считалъ исконнымъ достояніемъ
въ народномъ преданіи, впослѣдствіи объяснилось какъ культур-
ный заносъ, согласно съ позднѣйшей, болѣе осторожной и исто-
рически основаннной теоріей взаимнаго общенія между народами
въ устныхъ и письменныхъ преданіяхъ. Но высокая цѣна „Очер-
ковъ“ для своего времени уже опредѣляется тѣмъ, что большин-
ство ихъ основано на первой разработкѣ сырого рукописна™ ма-
теріала, котораго значеніе тутъ же впервые выступаетъ въ из-

слѣдованіи ученаго. Почти каждая монографія была открытіемъ
новаго и важнаго памятника въ рукописной старинѣ, которую до-
ставляли Буслаеву московскія собранія рукописей (Румянц. му-
зея, гр. Уварова, гр. Строганова, Синодальной библіотеки, Тро-
ицкой лавры и свое собственное).
Конечно, не трудно позднѣйшей наукѣ указывать ошибки въ
ученыхъ трудахъ, вышедшихъ болѣе 35-лѣтъ тому назадъ, при-
томъ ошибки очевидный и для самого автора уже въ слѣдующее
десятилѣтіе. Для насъ интереснѣе отмѣтить, какъ ярко уже въ
болѣе раннихъ работахъ замѣтно въ Буслаевѣ его художествен-
ное чутье, пріобрѣтенное изученіемъ искусства въ Италіи. Онъ,
какъ художникъ, видитъ тѣсную связь между литературой и
искусствомъ извѣстной эпохи: онъ разсматриваетъ, напр., такой
памятникъ письменности, какова „Бесѣда трехъ святителей“, не
только съ цѣлью уяснить въ немъ миѳическія преданія въ связи
съ духовными стихами, загадками и сказками: онъ старается
объяснить вообще художественный стиль литературнаго памятника
и указываетъ на его соотвѣтствіе стилю романскому*), который
въ украшеніяхъ на капителяхъ, порталахъ и во всѣхъ подробно-
стяхъ скульптурныхъ, представляетъ грубѣйшую смѣсь языче-
скаго съ христіанскимъ, смѣсь вѣрованій и воззрѣній тузем-
ныхъ съ заимствованными“. Въ этой и другихъ вылазкахъ исто-
рика литературы въ область искусства уже чувствуется Буслаевъ
послѣдняго періода его ученой дороги, когда, оставивъ разработку
исторіи языка своимъ ученикамъ, и пройдя по пути изученія на-
родности въ устной поэзіи и письменной литературѣ къ изслѣдо-
ванію этой народности въ искусствѣ, онъ съ обычнымъ увлече-
ніемъ и упорствомъ трудолюбія всецѣло погружается въ изученіе
древне-русской иконописи, миніатюры и орнамента. Повернувъ на
этотъ еще мало проторенный путь съ 1868 года, Буслаевъ лишь
изрѣдка отходитъ отъ него въ сторону, и то по внѣшнимъ побу-
жденіямъ. Такъ, онъ откликается на приглашеніе Академіи наукъ
двумя обширными разборами представленныхъ на соисканіе Ува-
ровскихъ наградъ трудовъ по русскому эпосу (Стасова и О. Мил-
*) Очерки, II, 21.

лера); такъ, уступая настояніямъ Академіи, онъ соглашается на
изданіе собранія своихъ статей 60-хъ годовъ по народной поэзіи
{Народная поэзія. Историческіе Очерки. Спб. 1887), но въ томъ
видѣ, какъ онѣ впервые появились въ печати, сознавая, что ка-
питальная перестройка, которой онѣ требуютъ, уже ему не πα
силамъ и отклонила бы его отъ работы по искусству, которая
владѣла всѣми его научными помыслами.
Я недостаточно свѣдущъ, чтобы взять на себя научную оцѣнку
трудовъ по древне-русскому искусству, наполнившихъ послѣднюю
треть жизни Буслаева. Я могу только отмѣтить его отношеніе къ
дѣлу и, какъ читатель, указать на главныя идеи, которыя онъ
высказываетъ въ этой мало знакомой мнѣ области.
Пятидесятилѣтній, извѣстный ученый, чувствующій уже пер-
вые признаки наступающей старости, съ неостывшимъ пыломъ къ
пріобрѣтенію новыхъ знаній, предпринимаетъ поѣздки за границу,
чтобъ въ Германіи и Италіи возобновить и пополнить свое худо-
жественное образованіе, чтобы усвоить себѣ тотъ уровень евро-
пейской науки, котораго она достигла въ изученіи древне-хри-
стіанскаго искусства. Онъ посѣщаетъ музеи и частныя собранія
памятниковъ ранняго періода искусства, ищетъ знакомства съ
европейскими спеціалистами, слушаетъ, какъ прилежный ученикъ,
ихъ объясненія (напр., іезуита Кайэ въ Парижѣ), изучаетъ въ
библіотекахъ рѣдкія и художественный старинныя рукописи съ
миніатюрами. Въ Россіи высокій научный авторитетъ даетъ ему
возможность пользоваться у себя на дому всѣми лучшими лице-
выми рукописями изъ разныхъ собраній. Благодаря такой широ-
кой постановкѣ изученія, труды этого періода Буслаева обнару-
живают громадную эрудицію, опытность знатока, величайшую
точность въ работѣ и крайнюю осмотрительность въ выводахъ. Въ
нихъ всюду видно осторожное сужденіе зрѣлаго историка, взвѣ-
шивающаго каждое слово и обставляющаго каждый выводъ все-
сторонне продуманными доказательствами. Такъ, въ обширной мо-
нографіи Общія понятія о русской иконописи (напеч. въ Сбор-
ник на 1866 г., издав. Обществомъ Древне-русскаго искусства),
Буслаевъ вводитъ нашу иконопись въ общую систему исторіи
христіанскаго искусства, въ которой она получитъ себѣ ясное

опредѣленіе, дастъ сжатый, но яркій историческій очеркъ искус-
ства на Руси сравнительно съ искусствомъ на Западѣ, уясняетъ
методъ изученія русской иконописи и источники иконописнаго
преданія, и съ научнымъ чутьемъ, изощреннымъ обширнымъ изу-
ченіемъ искусства Востока и Запада, намѣчаетъ задачи, предстоя-
щая изслѣдователю древне-русской иконописи. Едва ли я ошибусь,
высказавъ свое личное впечатлѣніе, что монографія Буслаева
представляетъ до сихъ поръ лучшее введеніе въ эту область на-
учнаго изученія.
Переходя въ другихъ работахъ отъ изученія литературнаго
содержанія рукописей къ орнаментаціи ихъ, онъ проводитъ часто
мысль о тѣсной связи русскаго орнамента съ письменностью, и
вообще со всѣмъ развитіемъ нашей литературы и иконографіи. Въ
своей обширной статьѣ Русское искусство въ оцѣнкѣ француз-
скаго ученаго, написанной по поводу книги Віолле-Ле-Дюка и по-
лемики, ею вызванной*), Буслаевъ даетъ неожиданно читателю
цѣлый очеркъ развитія русскаго орнамента, слѣдуя за нимъ шагъ
за шагомъ по многочисленымъ рукописямъ — плодъ многолѣтнихъ
наблюденій, высокооцѣненный на Западѣ (статья немедленно была
переведена въ „Arhiv für Slavische Philologie“). Здѣсь же онъ еще
разъ уясняетъ значеніе нашего подлинника, въ его многоразлич-
ныхъ редакціяхъ, и указываетъ его почетное мѣсто въ исторіи
религіозныхъ и художественныхъ идей средневѣковаго искусства,
а также значеніе нашей иконографіи, приносящей драгоцѣнные
вклады въ археологію и исторію иконографіи народовъ западныхъ.
Историко-сравнительный методъ, прилагавшийся Буслаевымъ въ
работахъ по языку и словесности, здѣсь, въ области искусства,
открываетъ новыя перспективы въ исторіи художественныхъ вліяній,
въ уясненіи, напримѣръ, тѣхъ стилей орнаментаціи рукописей, ко-
торые Буслаевъ называетъ: болгаро-сербскимъ, фряжскимъ и воз-
рожденнымъ византійскимъ. Я не могу здѣсь перечислить всѣхъ
многочисленныхъ статей и этюдовъ по искусству, разсѣянныхъ
въ сборникахъ Общества древнерусскаго искусства и въ сборникѣ
*) Критическое обозрѣніе 1879 г., №№ 5 и 2.

Мои досуги (M. 1886, 2 части) *). Упомяну только два главные
спеціальные труда: Образцы письма и украшеній изъ псалтыри
съ возслѣдованіемъ по рукописи XV вѣка Троицкой Сергіевой Ла-
вры, съ обширнымъ введеніемъ, содержащимъ ученый комментарий
къ орнаментамъ, и послѣдній монументальный, прямо богатырскій
трудъ: Русскій лицевой апокалипсисъ, — сводъ изображеніи изъ
лицевыхъ апокалипсисовъ по рукописямъ съ XVII по XIX (М.
1884, стр. XIV+835), снабженный альбомомъ снимковъ на 285
таблицахъ. Въ этомъ колоссальномъ изслѣдованіи о происхожде-
ніи и историческомъ развитіи нашего Лицевого Апокалипсиса,
основанномъ на изученіи и подробномъ описаніи 19 рукописей
XVL — XVII в. и нѣсколькихъ позднѣйшихъ, авторъ блестящимъ
образомъ прилагаетъ историко-сравнительный методъ, который
уясняетъ сходство нашихъ миніатюръ XVI в. съ западными X —
XII вв., обнаруживаетъ у насъ замѣчательную живучесть иконо-
графическаго преданія и такимъ образомъ еще разъ подтвержда-
ем важность нашихъ миніатюръ для исторіи раннихъ западныхъ,
которыхъ византійская, утратившаяся основа сохранена русской
традиціей.—Напомню, что за этотъ и другіе труды но древне-
русскому искусству Московски! университетъ почтилъ маститаго
ученаго поднесеніемъ ему почетнаго званія доктора исторіи ис-
кусства.
Разсказывая въ „Воспоминаніяхъ“ о своемъ поворотѣ къ исто-
ріи искусства, Буслаевъ объясняетъ разнообразіе предметовъ
своего изслѣдованія до конца 60-хъ годовъ тѣмъ, что онъ при-
надлежалъ еще къ поколѣнію прежнихъ профессоров ь-энциклопе-
дистовъ, хотя все же не разбрасывался такъ далеко и широко въ
своихъ ученыхъ и литературныхъ замыслахъ, какъ Давыдовъ,
Шевыревъ, Погодинъ, и не вдавался въ публицистику*). Это
совершенно справедливо. Буслаевъ въ своихъ многосторонних!»
изысканіяхъ, какъ ученый и профессоръ, долженъ былъ удовле-
творять потребностямъ своего времени. А наша наука въ сороко-
выхъ годахъ, въ ея стремленіи къ всестороннему историческому
*) Напримѣръ: Римскія письма, Бамбергъ, Шартрскій соборъ, Христіан-
скій музей при берлинскомъ университетѣ и друг.
*) «Мои Восп.», В. Е. 1892, т. II, стр. 171.

освѣщенію русской народности, въ ея поискахъ новыхъ путей и
матеріаловъ для рѣшенія этой' необъятной задачи, при немного-
численности наличныхъ ученыхъ силъ, еще не могла позволить
себѣ роскошь — имѣть спеціалистовъ для отдельной разработки
всѣхъ частей этой задачи. Работниковъ было мало, и принципъ
раздѣленія труда не могъ быть проводимъ такъ, какъ онъ можетъ
съ пользой для успѣховъ науки проводиться въ наше время.
II другіе ученые Буслаевскаго поколѣнія въ своемъ научномъ
кругозорѣ были шире ученыхъ спеціалистовъ, выступившихъ въ
70 и 80 годахъ. Но эта многосторонность Буслаева, соотвѣтство-
вавшая и потребностямъ его времени, и его богато одаренной
натурѣ, и широтѣ полученной имъ научной подготовки, все же
не объясняетъ намъ, почему въ обширномъ кругѣ его научныхъ
симпатій въ послѣдній періодъ его жизни выдвинулась исторія
искусства и окончательно заслонила всѣ другіе интересы — рус-
ски! языкъ, книжную старину, народную поэзію и средневѣковую
литературу Запада. Какъ же объясняетъ этотъ поворотъ самъ
Буслаевъ? Отдавая себѣ отчетъ въ своей ученой дѣятельности,
онъ сознается, что ученики, пошедшіе вслѣдъ за нимъ, опередили
его въ изученіи языка, русской и европейской литературы. „Учре-
жденіе въ нашихъ университетахъ особой каѳедры общей литера-
туры“, замѣчаетъ онъ*), ,.давало спеціалистамъ широкій просторъ
для изученія этого предмета и открывало новые пути для сравни-
тельнаго метода“... Въ области изученія народной поэтической
старины и преданія „Гриммовская школа съ ея ученіемъ о само-
бытности народныхъ основъ миѳологіи, обычаевъ и сказаній, ко-
торое я проводилъ въ своихъ изслѣдованіяхъ, должна была усту-
пить мѣсто теоріи взаимнаго международная общенія въ устныхъ
и письменныхъ преданіяхъ“ **). Съ другой стороны, расширеніе
сравнительнаго изученія средневѣковой литературы возстановило
интересъ и къ той области, къ которой также обращался Бусла-
евъ въ своихъ историко-литературныхъ разысканіяхъ. „Византій-
щина“, — говоритъ онъ,— „такъ долго остававшаяся въ загонѣ,
была наконецъ оцѣнена по достоинству и получила узаконенныя
*) Тамъ же, стр. 171.
**) Народная поэзія. Предисловіе, стр. III.

права гражданства въ изслѣдованіяхъ ранняго періода въ средне-
вѣковой исторіи европейской цивилизаціи. Задаваться этимъ но-
вымъ для меня дѣломъ не хватало уже моихъ силъ. Я предоста-
вилъ его молодому поколѣнію ученыхъ, между которыми любо-
вался на своихъ учениковъ. Мнѣ стало очевидно, что я начинаю
старѣть, что пѣсенка моя спѣта“ *). Но мы не будемъ, вмѣстѣ
съ Буслаевымъ, объяснять его поворотъ къ работамъ но исторіи
искусства единственно этимъ вылившимся у него сознаніемъ своей
отсталости въ прежнихъ областяхъ его занятій. Не скрытое често-
любіе ученаго, не желаніе пріобрѣсть славу протореніемъ новыхъ
путей, такъ какъ на прежнихъ его опередили ученики, влечетъ
его въ область искусства. Позволю себѣ иначе мотивировать его
рѣшеніе. Пробѣгая мысленнымъ взоромъ свою трудовую жизнь,
сознавая обширный вкладъ, сдѣланный имъ въ русскую науку въ
области исторіи языка и литературы н чувствуя приближение ста-
рости, ученый долженъ былъ ощущать потребность въ отдыхѣ.
По каковъ можетъ быть отдыхъ для вѣчно-пытливой мысли уче-
наго, для котораго жизнь внѣ научной сферы невозможна. Думаю,
что только въ одномъ: въ возможности выбрать среди своего на-
учнаго кругозора область наиболѣе излюбленную, всего болѣе
отвѣчающую запросамъ ума и сердца, изслѣдованіе которой со-
провождалось бы наибольшимъ духовнымъ наслажденіемъ. Зная,
какъ сильно влекла къ себѣ Буслаева — еще юношу — исторія ис-
кусства, какимъ „праздникомъ сердца“ было для него его пребы-
ваніе въ Италіи, въ его юношескіе годы, съ какимъ высокимъ
благоговѣніемъ къ искусству вырабатывалъ онъ въ себѣ цѣнителя
и знатока, какъ ярко затѣмъ сказывается во всѣхъ его прежнихъ
работахъ — но языку, народной поэзіи, средневѣковой литературѣ
и искусству — ученый художникъ, наконецъ, читая полныя юно-
шескаго одушевленія искусствомъ его „Римскія письма“ (1875 г.)г
мы поймемъ, что старѣющій ученый, рѣшивъ сосредоточить свою
научную пытливость на искусствѣ, лишь возвратился къ симпаті-
ямъ молодости, поймемъ, почему Римъ, связанный съ поэтическимъ
періодомъ его Wanderjahren, привелъ его къ Византіи.
.*) «Мои Восп.^ В. Е. 1892, т. II, стр. 172.

Не одни ученые кабинетные труды Буслаева въ разныхъ об-
ластяхъ вносили движеніе въ русскую науку. Имя Буслаева поль-
зовалось всероссійской извѣстностью, какъ профессора Московскаго
университета, какъ опытнаго преподавателя, подготовившаго много
поколѣній учениковъ, которые въ университетскихъ аудиторіяхъ
и въ классахъ среднеучебныхъ заведеній знакомили въ свою оче-
редь своихъ учениковъ съ научными взглядами учителя. Въ на-
шей печати можно указать нѣсколько воспоминаній учениковъ о
Буслаевѣ, какъ о профессорѣ. Всѣ они представятъ интересный
матеріалъ для его будущаго біографа. Но въ настоящее время я
устраняю весь этотъ матеріалъ и мои личныя воспоминанія, так/ь
какъ я убѣжденъ, что самая точная характеристика Буслаева,
какъ профессора, сдѣлана имъ самимъ. Въ 1870 г. (21-го марта)
Буслаевъ въ публичномъ засѣданіи Общества Любителей Россий-
ской словесности читалъ свои воспоминанія о своемъ учителѣ
Μ. П. Погодинѣ и характеризовалъ его университетское препо-
давание. Если въ слѣдующихъ строкахъ названной статьи мы мы-
сленно имя Погодина замѣнимъ именемъ Буслаева, то получимъ
самую вѣрную характеристику Буслаева-профессора, подъ которой
могъ бы подписаться всякій изъ бывшихъ учениковъ его:
„Михаилъ Петровичъ предлагалъ намъ съ каѳедры то, что въ
данную минуту составляло предметъ его ученыхъ интересовъ, надъ
чѣмъ онъ работалъ въ своемъ кабинетѣ. Потому въ общемъ курсѣ
онъ всегда отступалъ отъ главной нити изложенія и вдавался въ
спеціальности, иногда отрывочно, внѣ всякой системы — сообщалъ
намъ свои наблюденія и открытія. Лекція была для него только
продолженіемъ его кабинетной работы, однимъ изъ моментовъ его
собственной ученой жизни: на каѳедрѣ онъ вводилъ насъ въ са-
мый процессъ ученаго труда, который въ ту минуту поглощалъ
собою всѣ его умственные интересы; онъ увлекался этими свѣжими
интересами собственной работы и тѣмъ самымъ увлекалъ и своихъ
слушателей, — не словами, а самымъ дѣломъ, своею личностью
внушалъ воодушевленіе и любовь къ наукѣ“ *).
Здѣсь всякій бывшій слушатель Буслаева найдетъ знакомыя
*) Мои досуги», ч. ІІ-я, стр. 249.

черты своего профессора. Буслаевъ не былъ блестящимъ лекто-
ромъ,.никогда не разсчитывалъ набольшую аудиторію, не искалъ
популярности. Вводя своихъ слушателей „въ самый процессъ уче-
наго труда, который въ ту минуту поглощалъ всѣ его умствен-
ные интересы“, онъ, какъ увлеченный своими изслѣдованіями
ученый, предполагалъ въ своихъ слушателяхъ такой же интересъ
къ каждому занимавшему его вопросу, иногда очень специальному,
который испытывалъ самъ. Конечно, даже среди студентовъ-фи-
лологовъ не всѣ увлекались старинной русской письменностью или
вопросами по исторіи русскаго языка. Не всѣ были въ состояніи
оцѣнить. значеніе открытій, которыя впервые оглашались съ уни-
верситетской каѳедры, ни новаго научнаго освѣщенія уже ранѣе
извѣстныхъ памятниковъ. Но на многія болѣе глубокія натуры
увлеченіе профессора действовало обаятельно и зароняло въ нихъ
желаніе проникнуть дальше въ самую лабораторію, въ которой
подъ руками опытнаго ученаго творился процессъ ученой работы.
Вотъ что говоритъ о лекціяхъ Буслаева его знаменитый ученикъ,
академикъ А. Н. Веселовскій: „Онъ читалъ оригинально, по-сво-
ему, съ некоторыми скачками, связь которыхъ не легко давалась
новичку: заключеніе являлось нерѣдко неожиданнымъ; чтобъ усво-
ить его, лекцію приходилось передумать; увлекали его вѣянія Грим-
мовъ, откровенія народной поэзіи, главное: работа, творившаяся
почти на глазахъ, орудовавшая мелочами, извлекавшая неожидан-
ныя откровенія изъ разныхъ цвѣтниковъ, пчелъ и т. п. старья*).
Понятно, что при такомъ характере преподаванія Буслаевъ могъ
разсчитывать только на „избранныхъ“, въ чемъ онъ и самъ со-
знается въ своихъ „Воспоминаніяхъ“: „На расположеніе равно-
душной толпы я никогда не разсчитывалъ и вполнѣ довольство-
вался сочувствіемъ немногихъ избранныхъ, настоящихъ моихъ
учениковъ, которые любовно и преданно цѣнили мои труды и
изслѣдованія въ непочатыхъ еще тогда сокровищахъ русской ста-
рины и народности**).
Зато эти „избранные44 навсегда сохранятъ благодарное воспо-
наніе о Буслаевѣ, какъ о руководителе. Никогда никому не отка-
*) А. Пыпина—Исторія русской этнографіи, т. II. Дополненія, стр. 424.
**) «Мои воспоминания > В. Е. 1892, г. I, стр. 572.

зывалъ онъ въ совѣтѣ или указаніи. Онъ щедро снабжалъ ихъ
книгами своей личной библіотеки, давалъ списывать у себя на
дому свои лекціи и рукописи, занимался частнымъ образомъ по
вечерамъ съ некоторыми болѣе ревностными изъ своихъ слушате-
лей. Такъ, въ 1866 году, начавъ лекціи о Дантѣ тому курсу, къ
которому я принадлежалъ, онъ предложилъ всѣмъ желающимъ изъ
насъ заниматься у него на дому итальянскимъ языкомъ, и эти
домашнія занятія подъ его руководствомъ продолжались всю зиму.
Другой такой же домашній курсъ Буслаева извѣстенъ мнѣ изъ его
.,Воспоминаній“. Когда въ началѣ 60-хъ годовъ, вслѣдствіе сту-
денческихъ безпорядковъ Московскій университетъ былъ временно
закрытъ, Буслаевъ устроилъ у себя домашнія лекціи. „Я кликнулъ
кличъ,—пишетъ онъ,—и студентовъ набралось на цѣлую аудито-
рію. Будто ни въ чемъ не бывало, я продолжалъ имъ читать лек-
ціи, внезапно прерванный „дрезденскимъ погромомъ“, и не пере-
ставалъ до тѣхъ поръ, пока не открылся, съ разрѣшенія прави-
тельства, нашъ университетъ*).
Занятія со студентами и курсы, прочитанные Буслаевымъ въ
Московскомъ университетѣ, были чрезвычайно разнообразны. При-
командированный въ 1842 году въ помощники профессорамъ рус-
ской словесности И. И. Давыдову и С. П. Шевыреву, Буслаевъ
прочитывалъ и оцѣнивалъ сочиненія и другія письменныя работы
студентовъ перваго курса словеснаго, юридическаго и математиче-
скаго отдѣленій. Затѣмъ, съ января 1847 года онъ, въ качествѣ
сторонняго преподавателя, сталъ читать лекціи русской словесно-
сти сначала студентамъ 1-го курса физико-математическаго фа-
культета, а потомъ и студентамъ 2-го и 3-го курсовъ историко-
филологическаго, занимаясь съ первыми преимущественно практи-
ческими упражненіями въ русскомъ языкѣ и слогѣ, а со вторыми—
сравнительно - историческимъ изученіемъ русскаго языка **). Въ
лекціяхъ сравнительной грамматики, входившихъ въ названный
курсъ, Буслаевъ, по его словамъ, ограничивался только общими
положеніями и главнѣйшими результатами въ той мѣрѣ, сколько
*) Мои воспоминанія », В. Е. 1882, т. II, стр. 161.
·*) См. Біографическій словарь профессоровъ и преподавателей И. М. У.
ч. I. 1855, стр. 135.

было нужно, чтобъ опредѣлить отличительныя черты группы сла-
вянскихъ нарѣчій и указать имъ надлежащее мѣсто въ средѣ дру-
гихъ индоевропейскихъ языковъ. Исторію русскаго языка онъ
велъ въ связи съ церковнославянскимъ и особенно останавливался
на изучены со студентами языка Остромирова Евангелія**). Даль-
нѣйшіе курсы Буслаева, въ 50 и 60-хъ годахъ, стоятъ въ тѣсной
связи съ его кабинетными занятіями средневѣковой и народной сло-
весностью какъ русской, такъ и западноевропейской. „Исторія рус-
ской и вообще средневѣковой литературы“, — говоритъ онъ, — „такой
обширный и всеобъемлющій предметъ, что я не иначе могъ распо-
рядиться имъ въ своихъ университетскихъ лекціяхъ, какъ раз-
дробляя его на спеціальные курсы, которые ежегодно мѣнялъ по
мѣрѣ того, какъ вдавался все дальше и глубже вт^ новыя изслѣ-
дованія по русской старинѣ и народности. Потому, чтобы не рас-
терять безслѣдно съ большимъ трудомъ собираемые мною факты,
я не ограничивался въ приготовленіи къ лекціи голосовыми про-
граммами, а писалъ въ мельчайшихъ подробностяхъ все, что буду
излагать своимъ слушателямъ“ **). О содержаніи н характера из-
ложенія этихъ лекцій-изслѣдованій можно судить по многимъ изъ
нихъ, вошедшимъ въ видѣ монографій въ „Историческіе очерки
русской народной словесности и искусства“. Но еще болѣе пол-
ное понятіе о разнообразіи и содержательности курсовъ Буслаева
даетъ просмотръ нѣсколькихъ серій его лекцій, переданныхъ имъ
въ оригинальныхъ рукописяхъ Румянцовскому публичному му-
зеямъ въ 80-хъ годахъ. Здѣсь мы находимъ лекціи по сравни-
тельно-исторической грамматикѣ, по сравнительному изученію на-
родной словесности (эпосъ скандинавскій, англосаксонскій и гот-
скій), по русской средневѣковой литературѣ въ ея развитіи по
областямъ, по русскому богатырскому эпосу, по средневѣковой
литературѣ Западной Европы до XIV вѣка, по старинной русской
повествовательной литературѣ и проч. Особеннаго вниманія заслу-
живаетъ обширный трехгодичный курсъ по итальянской литера-
турѣ, прочитанный Буслаевымъ въ срединѣ 60-хъ годовъ. Подъ
вліяніемъ своего пребыванія въ Италіи въ 64 году и шестисот-
*) «Мои воспоминанія», В. Е. 1891, т. VI, стр. 141.
**) Мои воспоминанія , В. Е. 1892, т. I, стр. 574.

лѣтняго юбилея дня рожденія Данта, отпразднованнаго всей Ита-
ліей, какъ великое національное празднество, въ 1865 году, Бу-
слаевъ по возвращеніи изъ-за границы предпринялъ читать сту-
дентамъ филологическаго факультета спеціальный курсъ о вели-
комъ европейскомъ поэтѣ въ теченіе трехъ лѣтъ.
„Я началъ,— говоритъ онъ,— съ общаго обозрѣнія церковнаго.
политическая, общественная и семейнаго быта среднихъ вѣковъ
въ связи съ литературой и наукой, а окончилъ подробнымъ из-
ложеніемъ и разборомъ „Божественней комедіи“, на которую упо-
требилъ цѣлый годъ“ *). Этимъ трехгодичнымъ курсомъ, посвя-
щеннымъ всестороннему разъясненію геніальнаго произведения
XIII в., къ появленію котораго вся предшествующая литература
Италіи служила пріуготовленіемъ, знаменитый русскій ученый от-
далъ дань высокая уваженія великому поэту, который оказалъ на
него такое сильное просвѣтительное вліяніе въ тѣ ранніе годы,
когда Буслаевъ-юноша, на родинѣ Данта, весь проникнутый впе-
чатлениями классической и4 средневѣковой культуры и жизни, го-
товился къ своему будущему славному научному поприщу.
Вполнѣ сознаю, что въ моей характеристика недостаточно
ярко очерченъ Буслаевъ, какъ профессоръ. Я увѣренъ, что къ
появившимся уже въ печати воспоминаніямъ учениковъ о Буслаевѣ
присоединится не мало другихъ, который и съ этой стороны освѣ-
тятъ его значеніе. Такія воспоминанія сохранилъ и я, какъ одинъ
изъ многихъ; но не нахожу возможнымъ теперь же дополнить ими
мою характеристику. Въ предложенномъ очеркѣ я хотѣлъ, глав-
нымъ образомъ, припомнить пройденный Буслаевымъ научный путь
и уяснить себѣ то цѣльное впечатлѣніе, какое производитъ Бу-
слаевъ-ученый. Исторія науки уже при жизни Буслаева признала
и оцѣнила его высокія заслуги: въ научной постановкѣ вопроса
объ изученіи русской народности, въ области языка, вѣрованій,
поэзіи, старинной письменности и искусства; въ развитіи симпатій
въ нашемъ обществѣ къ изученію народной струи въ литературѣ;
въ научномъ возбужденіи къ такимъ изслѣдованіямъ многихъ уче-
никовъ, получившихъ на его лекціяхъ первый импульсъ къ своимъ
*) <Мои воспоминанія», В. Е., 1892, т. II, стр. 166. См. рукоп. М. П. Рум.
М., № 2739.

будущимъ спеціальнымъ разысканіямъ. Дальнѣйшая разработка
ucrnopiu русской науки еще подробнѣе впослѣдствіи выяснить всѣ
эти заслуги покойнаго ученаго. Но, думаю, что историки русской
науки и движенія общественной мысли найдутъ объясненіе основ-
ного характера научныхъ трудовъ Буслаева и тайны его обшир-
наго вліянія на нѣсколько поколѣній его учениковъ въ той мысли,
которую я старался уяснить въ этомъ очеркѣ. Русская наука н
общество такъ много обязаны Буслаеву потому, что природа сча-
стливо сочетала въ этомъ изящномъ духовномъ организмѣ пытли-
вый умъ изслѣдователя, тонкое пониманіе красоты, свойственное
художнику, душу высокаго идеалиста и отзывчивое сердце добраго
человѣка.
Всев. Миллеръ.

Памяти Буслаева. *)
Мы собрались сегодня, чтобы помянуть добрымъ словомъ од-
ного изъ самыхъ выдающихся дѣятелей русской науки и русскаго
просвѣщенія — Ѳедора Ивановича Буслаева. Покойный былъ учи-
телемъ въ лучшемъ смыслѣ слова, не только на каѳедрѣ профес-
сора и преподавателя, но и во всей своей ученой и литературной
деятельности. Онъ былъ однимъ изъ тѣхъ избранныхъ, которые
умѣютъ вдохнуть свои идеи ученикамъ и возбудить въ нихъ го-
рячую любовь къ дѣлу. Вліяніе Ѳедора Ивановича на постановку
русскаго языка и словесности въ Россіи поистинѣ велико: всѣ
преподающіе языкъ и словесность, прямо или косвенно, сознательно
или безсознательно, дѣйствуютъ подъ этимъ вліяніемъ, и задача
заключается лишь въ томъ, чтобы выяснить его направленіе и
размѣры. Этой задачѣ и будутъ посвящены предполагаемые ре-
фераты. Ихъ будетъ много, они касаются очень разнообразныхъ
предметовъ, и, все-таки, многое останется неосвѣщеннымъ и недо-
сказаннымъ. Чтобы дать дѣятельности Ѳедора Ивановича исчер-
пывающую характеристику, пришлось-бы устроить цѣлый рядъ
засѣданій. Уже въ самомъ этомъ фактѣ выражается одинъ изъ
замѣчательнѣйшихъ признаковъ этой деятельности — необыкновен-
ная ея многосторонность.
На одномъ изъ тѣхъ „воскресеній“, въ которыя у Ѳедора
Ивановича собирались и студенческая молодежь, и извѣстные уче-
ные, мнѣ пришлось слышать, какъ Ѳедоръ Ивановичъ съ во-
сторгомъ говорилъ о Яковѣ Гриммѣ. Онъ выражалъ удивленіе
его громадной работѣ, захватившей и языкъ, и миѳологію, и на-
родную поэзію, и юридическія древности. Самъ Ѳедоръ Ивановичъ
*) Вступительная рѣчь председателя Учебнаго Отдѣла проф. П. Г. Вино-
градова, произнесенная въ публичномъ засѣданіи Отдѣла 10 декабря 1897 года.

былъ своего рода Яковомъ Гриммомъ для Россіи. Однимъ изъ
условій, объясняющихъ его поразительную многосторонность и пло-
довитость, была, мнѣ кажется, художественная цѣльность его души
и таланта. Умъ его работалъ не въ отвлеченныхъ схемахъ, а въ
живомъ синтезѣ; интересы его не укладывались подъ строго раз-
граниченными рубриками, а охватывали предметъ со всѣхъ его
сторонъ.
Хотя каждый изъ рефератовъ нынѣшняго засѣданія будетъ
касаться лишь одной части работы Ѳедора Ивановича, но всѣ они
вмѣстѣ, надо надѣяться, посодѣйствуютъ возстановленію передъ
нами незабвеннаго образа этого оригинального, чуткаго мысли-
теля.
П. Виноградовъ.

Педагогическіе завѣты Ѳ. И. Буслаева *).
Ѳедоръ Ивановичъ однажды сказалъ: „Если бы я не избралъ
себѣ педагогическаго поприща и въ 1838 году не поступилъ учи-
телемъ русскаго языка во 2-ю московскую гимназію, то въ 1888 г.
члены 2-го Отдѣленія Императорской Академіи Наукъ не привѣт-
ствовали бы меня, какъ одного изъ достойныхъ своихъ товарищей“.
Въ виду такой тѣсной связи педагогическихъ заслугъ Ѳ. И.
съ его ученою славою, нашъ долгъ въ этомъ собраніи почтить
память его, прежде всего какъ педагога.
Возстановимъ предъ собой его образъ, какъ онъ начертался
въ его дѣятельности, и выяснимъ себѣ, какіе завѣты оставилъ
намъ незабвенный нашъ учитель.
Во 2-й гимназіи Ѳ. И. оставался не долго. Въ томъ же учеб-
номъ году въ апрѣлѣ онъ получилъ заграничный отпускъ и, въ
качествѣ домашняго учителя при дѣтяхъ гр. Строганова, отпра-
вился съ ними въ путешествіе по Западной Европѣ. Это двух-
лѣтнее путешествіе имѣло громадное значеніе для начинающаго
дѣятеля. Тамъ, въ странѣ науки и свободы, онъ усвоилъ себѣ
идеалы, которымъ потомъ оставался неизмѣнно вѣренъ до конца
своихъ дней. Дѣйствительно, такія впечатлѣнія, какъ отъ Дрез-
денской галлереи, отъ памятниковъ вѣчнаго Рима и отъ всѣхъ
богатствъ разнообразной литературы Запада, и ученой и педаго-
гической, не могли не захватить могучей волной чуткую, восприим-
чивую душу, и Ѳ. И. возвратился домой съ запасомъ новыхъ
силъ, готовый ратовать за свои свѣтлые идеалы.
Возвратившись въ 1841 году, онъ опять занялъ мѣсто учи-
теля, но “только не во 2-й, а въ 3-й гимназіи. Онъ опредѣленъ
былъ старшимъ учителемъ словесности по реальному отдѣленіюг
каковое тогда было при 3-й гимназіи, съ возложеніемъ на него и
*) Прочитано въ засѣданіи Учебнаго Отдѣла 10 декабря 1897 года.

обязанностей младшаго преподавателя въ 3-хъ низшихъ классахъ.
Здѣсь Ѳ. И. работалъ пять лѣтъ до 1846 г. Нужно припомнить,
что тогда была наша школа, чтобы понять и положеніе Ѳ. И. въ
этой школѣ и его значеніе для нея. На всемъ ея строѣ лежала
печать безпросвѣтной рутины: задаванье отъ-сихъ-до-сихъ по
учебнику, субботнія расправы за неисполненіе уроковъ, совер-
шенное невниманіе къ потребностямъ дѣтскаго развитія, затхлыя
схоластическія' руководства — вотъ довольно всѣмъ извѣстныя
черты тогдашней педагогики. Строго преслѣдовалось все новое:
по русскому языку приняты были въ большинствѣ учебники Греча
и хрестоматія Пенинскаго, новыя руководства не допускались.
Такъ въ 1843 году распоряженіемъ попечителя округа воспре-
щено было употребленіе въ гимназіяхъ извѣстной теперь всѣмъ
Русской хрестоматіи Галахова, только что вышедшей тогда въ
свѣтъ. Чтобы какъ-нибудь дать ходъ новой книгѣ, авторы часто
въ предисловіи предусмотрительно упоминали, что книга назна-
чается быть лишь дополненіемъ къ Гречу: такъ боялись задѣть
интересы этого откупщика русской грамматики.
Не легко было свѣжему человѣку чувствовать себя въ такой
удушливой атмосферѣ: нужно было много энергіи, чтобы не зара-
зиться ея тлетворнымъ дыханіемъ. И Ѳ. И. остался не тронуть
ею. Его первые уроки дѣтямъ дышать любовью нѣжной матери,
а на дальнѣйшихъ ступеняхъ онъ ведете своихъ питомцевъ въ
свѣтлый міръ истинной науки. Такое впечатлѣніе и теперь про-
изводите составленная имъ тогда книга: „О преподаваніи отече-
ственнаго языка“; а для тогдашней школы это былъ, прямо свет-
лый лучъ, упавшій въ юдоль мрака и дѣтскихъ слезъ. Съ пер-
выхъ строкъ этой книги Ѳ. II. постоянно внушаетъ на первомъ
планѣ всегда имѣть личность учащагося: развитіе этой личности
и составляете важнѣйшую цѣль обученія; предмете обученія
только средство къ духовному развитію ученика. Не грамматика
въ ея схоластической системѣ должна быть предметомъ изученія
для дѣтей; прежде чѣмъ приступить къ грамматическимъ объяс-
неніямъ, нужно ввести дѣтей въ пониманіе самаго языка. На
разговорѣ, на чтеніи дѣти должны привыкнуть всматриваться и
въ строй рѣчи и въ измѣненія словъ. Только на высшей ступени

обученія грамматика можетъ быть предложена въ системѣ. Глав-
ное занятіе съ дѣтьми — объяснительное чтеніе. Путемъ постоян-
ная чтенія и разбора ученики потомъ знакомятся и съ литера-
турой. Вникать въ мысль писателя и изучать способы выраженія
мысли — вотъ важнѣйшая задача на урокахъ словесности въ выс-
шихъ классахъ. Книга Буслаева „О преподавании“ во второй
части даетъ цѣлый рядъ указаній, на какія явленія языка учи-
тель можетъ обратить вниманіе учениковъ, и какъ отъ этихъ
явленій онъ можетъ вести ихъ къ уразумѣнію и древнихъ вѣро-
ваній и стариннаго быта — если читается древній памятникъ, и
къ знакомству съ личностью и убѣжденіями писателя — въ про-
изведеніяхъ современной литературы. Не только для того времени,
но и для насъ — это высокіе идеалы.
Но книга у насъ всегда относилась къ числу такъ называе-
мыхъ средствъ, медленно дѣйствующихъ, и не Буслаеву было, съ
его пылкой, живой душой успокоиться на изданіи книги. Рутина
могла затянуть и книгу и его самого. Такъ, сочиненіе „О препо-
даваніи отечественнаго языка“ напечатано въ 1844 году, а еще
въ 1846 году, въ той же гимназіи, гдѣ служилъ Ѳ. И., на педа-
гогическомъ совѣтѣ директоръ гимназіи заявляетъ, что „изученіе
словесности на реальномъ курсѣ, основанное преимущественно на
историческомъ развитіи русскаго языка по нашимъ лѣтописямъ и
поэтическимъ памятникамъ, напримѣръ, „Слову о полку Игоревѣ“,
представляется не соотвѣтствующимъ будущему назначенію уче-
никовъ реальнаго курса, и что учениковъ слѣдовало бы занимать
скорѣе дѣловыми упражненіями“. Разумѣлись коммерческія письма,
просьбы, квитанціи, объявленія. А между тѣмъ уже въ своей
книгѣ Ѳ. И. по достоинству оцѣнилъ этотъ родъ упражненій.
Если даже въ своей гимназіи преподаватель - новаторъ встрѣ-
чалъ такое противодѣйствіе, то какъ онъ могъ ожидать успѣха
тамъ, гдѣ онъ не могъ подать и голоса, гдѣ раздавался только
голосъ Греча и К°. II вотъ Ѳ. II. выноситъ бой на болѣе широ-
кое поле. Въ „Москвитянинѣ“ и „Отечественныхъ Запискахъ“
сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ мы находимъ рядъ статей,
посвященныхъ вопросамъ преподаванія; онѣ имѣютъ характеръ
полемическій и наиболѣе видныя изъ нихъ направлены противъ

Греча („Москвитянинъ“ 1845 г.,№ 2-й; „Отечественный Записки“
1856 г., № 12-й).
Я не буду долго останавливаться на этихъ статьяхъ; Бусла-
евъ уличаетъ въ нихъ Греча въ такихъ несообразностяхъ, въ
такихъ противорѣчіяхъ, которыя теперь непростительны были
бы школьнику и которыя возможны были только въ то время,
когда на науку о языкѣ смотрѣли, какъ смотрѣлъ Гречъ, какъ
на „забаву педантства и слабомыслія“ (выраженіе Греча). И О. И.
не щадитъ красокъ и ироніи. Ограничусь однимъ примѣромъ изъ
разбора „Учебной книги русской словесности“. Гречъ до 1844 г.
далъ нѣсколько изданій этой книги и въ каждомъ изданіи подно-
влялъ ее; но какъ? Приводились новые образцы изъ современной
литературы, a опредѣленія оставались прежнія. И вотъ что вы-
ходило (привожу слова Буслаева). Баллада изображаетъ характеры
и происшествія рыцарскихъ временъ; таково опредѣленіе Греча.
Въ примѣръ приведена баллада: „Ивиковы журавли“. Ивикъ,
греческій поэтъ, оказывается рыцаремъ. Или еще: „романтическая
поэма есть піитическое повѣствованіе о чудесныхъ происшестві-
яхъ временъ рыцарства“. Для иллюстраціи этого опредѣленія
Гречъ приводитъ „Кавказскаго плѣнника“ и „Цыганъ“ Пушкина,
„Наталью Долгорукую“ Козлова, „Пери“ Жуковскаго. Выходитъ,
какъ замѣчаетъ Ѳ. И., что все это рыцари: и горцы для Греча
рыцари, и цыганы рыцари, воздушная Пери и несчастная Наталья
Долгорукая — все рыцари. „Какъ Донъ Кихотъ, — прибавляетъ
Ѳ. П.,— и трактирщиковъ, и цырюльниковъ, и мельницы прини-
малъ за рыцарей, такъ и Гречу вездѣ мерещатся рыцари“.
Голосъ Буслаева былъ услышанъ. Въ 60-хъ годахъ возни-
каетъ цѣлая школа педагоговъ, которые, идя по пути, указан-
ному Буслаевымъ, разработали въ деталяхъ намѣченные имъ во-
просы: и объяснительное чтеніе, и методу грамматическая- обу-
чения, и веденіе письменныхъ упражненій, и чтеніе собственно
литературное. Ушинскій, Водовозовъ, Острогорскій, Стоюнинъ
и другіе — все это дѣятели на томъ же поприщѣ. Изъ-за тѣсныхъ
рядовъ этихъ дѣятелей иногда не видать иниціатора, а самъ
Ѳ. П., по свойственной ему скромности, никогда не заявлялъ о
своихъ заслугахъ; но теперь, когда наступилъ для него судъ

исторіи, мы обязаны указать должное мѣсто его имени и при-
знать его основателемъ современнаго направленія педагогики.
Когда выступили на поле дѣятельности молодые борцы, Ѳ. И.
пересталъ принимать участіе въ журнальной полемикѣ по вопро-
самъ преподаванія. Съ шестидесятыхъ годовъ онъ занятъ почти
всецѣло разработкою вопросовъ чистой науки, но въ рѣшитель-
ныхъ случаяхъ всегда до послѣднихъ лѣтъ его слово, его при-
говоръ склонялъ чашку вѣсовъ въ ту или другую сторону.
Послѣ книги „О преподаваніи отечественнаго языка“ Ѳ. И. еще
три раза выступалъ, какъ составитель программы преподаванія
русскаго языка и словесности. Въ первый разъ въ 1852 году,
вмѣстѣ съ А. Галаховымъ, онъ составилъ „Конспекта русскаго
языка и словесности для руководства въ военно-учебныхъ заве-
деніяхъ“.
Здѣсь тѣ же начала, какъ и въ первой книгѣ, но матеріалъ
тщательно распредѣленъ по возрастамъ, указаны статьи и сти-
хотворенія для класснаго чтенія, опредѣлены виды разбора, на-
чиная съ вещественнаго и до историко-литературнаго. Метода
преподаванія та же — практическая. „Мы узнаемъ языкъ“, гово-
рить Ѳ. И., „не потому, что намъ уже извѣстны правила грам-
матики, а наоборотъ, правила грамматики легко узнаемъ потому,
что намъ извѣстенъ языкъ“. Вездѣ сначала факты, примѣры,
потомъ анализъ и потомъ уже правило, Вездѣ широкая поста-
новка преподаваемаго предмета, довѣріе къ силамъ учащихся,
довѣріе къ преподавателю. Такимъ же характеромъ отличается
„Программа русскаго языка и словесности для желающихъ посту-
пить въ студенты Московскаго университета“, составленная Бу-
слаевымъ въ 1863 году. Здѣсь видное мѣсто въ кругѣ занятій
гимназистовъ отведено произведеніямъ и иностранной словесности:
въ программу введены Гомеръ, Шекспиръ, Шиллеръ и проч. и
указанъ методъ чтенія ихъ произведеній. Наконецъ, въ 1886 г.,
по просьбѣ московскаго дворянства, Ѳ. И. составилъ „Общій
планъ и программы обученія языкамъ и литературѣ“, предназна-
чавшіеся для предположеннаго въ то время Московскаго дворян-
скаго института дѣвицъ. Но эта программа еще ждетъ для себя
исполнителей.

Сличая эти три программы, мы находимъ замечательное един-
ство и цѣльность педагогическая міросозерцанія Буслаева. Онъ
и въ послѣднемъ трудѣ, такъ же какъ въ первой книгѣ, постоянно
внушаетъ,что книга, т. е. учебникъ, не должна заслонять собою
живое преподаваніе, и только въ такомъ случаѣ дѣти полюбятъ
и книгу. О литературѣ онъ говоритъ, что она „имѣетъ благо-
творное дѣйствіе въ педагогическомъ отношеніи, развивая умъ
и облагораживая сердце и воображеніе, но — только въ подроб-
номъ знакомстве съ лучшими изъ ея произведеній, чѣмъ соб-
ственно должна и ограничиваться вся задача преподаванія это-
го предмета въ среднихъ учебныхъ заведеніяхъ“.
Главный предметъ, на которомъ должно сосредоточиваться все
вниманіе на русскихъ урокахъ въ средней школѣ, это — языкъ
во всѣхъ его разнообразныхъ явленіяхъ. Чрезъ всѣ труды Бу-
слаева яркою чертою проходить стремленіе перелить въ питом-
цевъ своихъ ту „любовь и удивленіе къ могучему языку русска-
го народа“, которыми онъ самъ былъ преисполненъ. И позна-
комить съ языкомъ онъ хотѣлъ бы не въ отвлеченныхъ положе-
ніяхъ грамматики, а во всей непосредственности его явленій, во
всемъ разнообразіи его сокровищъ. Это, такъ сказать, основная
идея и всѣхъ программъ Буслаева.
Разница между его программами — лишь въ выборѣ литера-
турная матеріала для ознакомленія съ языкомъ, и въ послѣдней
программѣ указываются для чтенія уже и гр. Л. Толстой, и гр.
А. Толстой, и Гончаровъ, и Тургеневъ, и Достоевскій. Но это не
противорѣчіе себѣ: Ѳ. И. только чутокъ былъ къ движенію науки
и литературы, никогда не былъ старовѣромъ и прекраснымъ но-
вымъ до старости восторгался, какъ пылкій юноша.
Проработавъ четверть вѣка для установленія методы и про-
граммъ преподаванія, О. И. завершилъ свою педагогическую де-
ятельность изданіемъ двухъ руководствъ: въ 1869 году вышелъ
его „Учебникъ русской грамматики“, въ 1870 г. вышла „Русская
христоматія“, содержащая памятники древнерусской литературы
и народной словесности. Обѣ эти книги имѣютъ одинаково важ-
ное значеніе и составляютъ эпоху въ обученіи русскому языку.
Уже послѣ изданія „Исторической грамматики“ Буслаева въ

1858 г. стало очевидно, что прежнее ученіе языку несостоятельно,
выдвинуты были на первый планъ такія явленія, которыхъ пре-
жде не замѣчали, выяснены законы, устранившіе массу подробностей
и мелочей, загромождавшихъ прежніе учебники. Законъ ассими-
ляціи, законъ подъема или усиленія, законъ смягченія, яркая кар-
тина словообразованія — все это были такія несомнѣнныя пріобрѣ-
тенія для науки о языкѣ, что прежніе авторы начали поспѣшно
передѣлывать свои учебники. Такъ, Стоюнинъ, первоначально по-
ложивши! въ основаніе своей грамматики въ 1855 г. философскую
грамматику Давыдова, въ 1867 г. далъ своей книгѣ значительно
измѣненный видъ, именно, какъ заявляетъ въ предисловіи, подъ
вліяніемъ „Исторической грамматики“ Буслаева. Явились и новые
труды, прямо основанные на трудѣ Буслаева: упомяну одинъ —
грамматику Поливанова того же 1867 года, какъ наиболѣе удач-
ное изложеніе для школъ Буслаевской этимологіи. Ожидалось, что
самъ основатель новаго ученія отзовется на потребность школы.
II вотъ въ 1869 г. явился его учебникъ. По внѣшнему вицу кни-
га не бьетъ на эффектъ: нѣтъ здѣсь кричащихъ заглавій, вычур-
ныхъ словъ, и система за небольшими исключеніями оставлена
прежняя. Но не въ системѣ дѣло, не въ ней сила преподаванія:
учебникъ не долженъ, по выраженію Ѳ. П., заслонять собой жи-
вое дѣло преподавателя; его назначеніе главнымъ образомъ быть
справочной книгой для ученика. Общепринятая система особенно
удобна въ этомъ отношеніи: она — то же, что алфавитъ для сло-
варя. Достоинство книги въ томъ, что она яснымъ, простымъ язы-
комъ, на основаніи массы конкретныхъ явленій, излагаетъ добытые
наукой результаты. Значеніе ея то, что ею упрочена была на-
учная постановка преподаванія грамматики въ гимназіяхъ. Мы те-
перь можемъ не замѣчать ея богатствъ развѣ потому, что хорошо
овладѣли ими, какъ не замѣчаемъ воздуха, которымъ дышимъ.
Открытія Буслаева сдѣлались теперь общимъ достояніемъ.
Еще одно слово объ этомъ учебникѣ. Наука неудержимо идетъ
впередъ: съ каждымъ шагомъ открываются новыя явленія, устана-
вливаются новыя точки зрѣнія. Неугомонно-пытливая натура, Ѳ. И.
до послѣднихъ дней не переставалъ слѣдить за наукой, и даль-
нейшая судьба учебника — живой свидѣтель его чуткости къ біе-

нію пульса науки. Съ каждымъ изданіемъ въ него вносилось что-
либо новое, а въ 1888 году, подъ вліяніемъ послѣднихъ изслѣдо-
ваній о языкѣ, Ѳ. И. совершенно заново его передѣлалъ. Систе-
ма опять осталась прежняя, и тотъ, кто проходитъ съ учениками
грамматику въ порядкѣ системы, легко можетъ просмотрѣть за-
слугу Буслаева. Совсѣмъ иное — при практическомъ преподаваніи,
которое одно только и признавалъ Ѳ. И. При практическомъ пре-
подаваніи предметъ для класснаго объясненія указывается не по-
рядкомъ системы: вопросъ ставится всегда по поводу какого-либо
явленія, поразившаго вниманіе учениковъ при чтеніи. Прежде чѣмъ
выяснить законъ, нужно провесть предъ глазами учениковъ рядъ
параллельныхъ явленій, которыя уже сами приведутъ къ пони-
манію закона. II вотъ именно здѣсь сказывается новизна послѣд-
няго изданія: ряды явленій, по-просту примѣровъ, взяты въ
немъ совсѣмъ иные, чѣмъ въ прежнихъ изданіяхъ. Всѣ они взя-
ты изъ послѣднихъ изслѣдованій по языку.
Въ одномъ письмѣ по поводу послѣдняго изданія своей грам-
матики Ѳ. И. высказалъ, что въ немъ онъ далъ „совсѣмъ но-
вый учебникъ“, „тряхнувъ юною рьяностью въ своей маститой
старости“. Это заявленіе вполнѣ понятно, если стать на указан-
ную точку зрѣнія.
Русская христоматія Буслаева, представляя прекрасный под-
боръ памятниковъ древне-русской литературы и народной сло-
весности, поражаетъ вмѣстѣ съ тѣмъ замѣчательнымъ богатствомъ
данныхъ, разсѣянныхъ въ примѣчаніяхъ. Служа иллюстраціей къ
памятникамъ, приведенные въ нихъ факты вводятъ насъ въ по-
ниманіе древней жизни, древнихъ вѣрованій, понятій, вкусовъ и
обычаевъ. II все чтеніе, всѣ тексты древнихъ памятниковъ прино-
ровлены къ потребностямъ средней школы. Ѳедору Ивановичу
пришлось здѣсь взять на себя поистинѣ гигантскій трудъ, трудъ
возможный только для ученаго съ такимъ незыблемымъ авторите-
томъ, какъ Буслаевъ, и какъ онъ же, съ такимъ самоотвержен-
нымъ терпѣніемъ для блага учащейся молодежи.
Упрочивъ своей грамматикой научную постановку ея въ шко-
лѣ, Ѳ. И. своей христоматіей упрочилъ въ школѣ научное изу-
чение древне-русской литературы и народной словесности. „Не-

осязаемая наука — русская словесность получила, благодаря ему,
(по выраженію одного критика) доступный чувствамъ формы“.
Завѣты намъ Буслаева ясны: любить науку, любить дѣтей.
Любя науку,— неослабно слѣдить за ея движеніемъ; любя дѣтей,—
вести и ихъ въ храмъ науки, но лишь заботливой рукою любя-
щаго отца. Любя науку, неослабно хранить въ себѣ ея священ-
ный огонь и работать для нея до послѣднихъ силъ; неусыпно
слѣдить за ея могучимъ ростомъ и отъ себя вносить посильную
лепту въ общую сокровищницу знаній. Дорожить русскимъ язы-
комъ, пытливо всматриваться въ его разнообразный явленія, что-
бы потомъ уразумѣть и таинственные его законы. Но для избран-
ной области знанія не забывать другихъ его сферъ, не забывать
жизни, а направлять и спеціальныя занятія къ уясненію ея строя
въ прошедшемъ и въ настоящемъ. Любя дѣтей, помнить о ихъ
еще неокрѣпшихъ силахъ; помнить, что мы должны вести ихъ въ
храмъ пауки, но путями, доступными имъ, должны предлагать
имъ только истину, но въ живой, понятной имъ непосредственно-
сти конкретныхъ явленій. Не дѣти для науки, а наука для дѣтей.
Такъ поступалъ самъ Буслаевъ; такъ завѣщалъ поступать и
дамъ.
Петръ Виноградовъ.

Буслаевъ, какъ основатель исторіи всеобщей литературы *).
Русское образованное общество, какъ вамъ извѣстно, господа,
уже болѣе столѣтія знакомо со всѣмъ, что есть лучшаго въ лите-
ратурѣ всемірной. Уже въ царствованіе Екатерины на русскій
языкъ переводились не только современные знаменитые романы,
поэмы, трагедіи и комедіи (и переводились иногда по нѣскольку
разъ), но и такъ называемый классическія произведенія всѣхъ
временъ и народовъ выходили въ пересказахъ и переводах!» и
иногда очень недурныхъ.
Въ пятилѣтнее правленіе Павла нашимъ прадѣдамъ было не
не до классиковъ, не до литературы; но съ восшествіемъ на пре-
столъ Александра переводческая дѣятельность у насъ опять уси-
ливается до такой степени, что усердный читатель 20-хъ годовъ,
не зная ни одного иностранная языка, могъ хорошо ознакомиться
и съ Гомеромъ, и съ Виргиліемъ, и съ Сервантесомъ, и съ Ри-
чардсономъ, и съ Шекспиромъ, и съ Гете, и съ Шиллеромъ и
даже съ Магабгаратой и Калидасой. Поэтому иныхъ, можетъ-быть,
удивило заглавіе моего реферата: какъ могъ недавно скончавшійся
профессоръ Буслаевъ основать то, что въ годы его дѣтства уже
было хорошо знакомо всѣмъ, кто претендовалъ на титулъ чело-
века образованная? какъ можетъ Буслаевъ назваться основате-
лемъ исторіи всеобщей литературы въ Россіи, когда его учитель н
потомъ старшій товарищъ Шевыревъ читалъ такіе интересные
публичные курсы, печаталъ такія дѣльныя статьи и о Дантѣ, и о
еврейской поэзіи, и о Тассо, и о Шиллерѣ, когда даже средне-
вековая литература была не безызвѣстна современникамъ Бус-
лаева— студента, благодаря переводу, блестящихъ для того вре-
мени, лекцій парижскаго профессора Вильмена?? А высокополезная
деятельность нашего геніальнаго критика Бѣлинскаго развѣ не
*) Прочитано въ засѣданіи Учебнаго Отдѣла Общества распространенія
техническихъ знаній 10 декабря 1897 года.

внѣдрила въ сознаніе читателей „Отеч. Зап.“ — а кто тогда не
читалъ ихъ? — понятія о классицизмѣ истинномъ и ложномъ, о
средневѣковомъ и новомъ романтизмѣ, о сентиментализма и новѣй-
шемъ реализмѣ, и не сдѣлала для всѣхъ и каждаго своими знаме-
нитыхъ дѣятелей всеобщей литературы?
Но Бѣлинскій, какъ критикъ и публицистъ,4служилъ интере-
самъ большой публики, образовывалъ, просвѣщалъ массу и не
могъ поэтому основать ученой школы. A различіе во взглядахъ и
пріемахъ Шевырева и Буслаева всего лучше можетъ оправдать
заглавіе моего реферата.
Шевыревъ былъ европейски образованный человѣкъ, западную
литературу, въ смыслѣ такъ называемой изящной словесности, зналъ
прекрасно и могъ и о Дантѣ, и о Тассо, и даже о Шекспирѣ
прочесть блестящую публичную лекцію, съ широкими обобщеніями
и массой красивыхъ словъ и фразъ. Я не слыхалъ его лекцій,
но судя по напечатанному, онѣ, мнѣ кажется, должны были про-
изводить впечатлѣніе блестящей, хорошо обдуманной рѣчи оратора,
который прочелъ много „умныхъ“ книгъ и статей и, выбравъ изъ
нихъ самыя показныя и ходкія мысли и интересные факты, свя-
залъ все это бойкими обобщеніями и отлилъ въ изящную, немного
расплывчатую форму. Онъ могъ дать мѣткія характеристики зна-
менитыхъ поэтовъ и ихъ произведеній, могъ, какъ способный
ученикъ романтиковъ, показать отношеніе поэта къ его эпохѣ и
освѣтить его произведете извнутри. Но кому теперь неизвѣстно,
что такіе критическіе этюды о великихъ писателяхъ, хотя бы и
очень талантливые, такъ же мало могутъ замѣнить исторію лите-
ратуры, какъ Плутархъ — строго-научную исторію древняго міра?
Шевыревъ могъ читать объ итальянской литературѣ, какъ
образованный итальянецъ, объ англійской — какъ англичанинъ и
т. д.; а когда онъ переходилъ къ своей спеціальности, къ древне-
русской литературѣ, онъ какъ будто вдругъ перерождался и,
подобно нѣкоторымъ изъ своихъ учителей — нѣмецкихъ романти-
ковъ, впадалъ въ благочестивый, смиренномудренный тонъ вѣковъ
давнопрошедшихъ, съ усиленнымъ соблюденіемъ такъ называемаго
мѣстнаго колорита, такъ что его Дантъ, Петрарка и Тассо
ровно ничего не давали его Нестору или Сильвестру.

Буслаевъ, какъ лучшій ученикъ Шевырева, началъ съ того
же, на чемъ остановился его учитель: во время своего перваго
путешествія за границу въ 1840 г. онъ изучаетъ Данта, Тассо,
Аріосто ради эстетическаго развитія (какъ изучалъ и памятники
древняго искусства по Винкельману, Мюллеру и Куглеру) и ради
нихъ самихъ, повидимому, еще не предусматривая той тѣсной
связи, какая окажется между этими, если смѣю такъ выразиться,
царственными особами духовной жизни человѣчества и жалкой
безыменной массой древне-русскихъ книжниковъ или бродячихъ
пѣвцовъ-скомороховъ. Но затѣмъ очень скоро понятія Буслаева о
духовной жизни человѣчества, такъ сказать, демократизируются:
тамъ же въ Италіи, рядомъ съ памятниками древности и храмомъ
Петра въ Римѣ, онъ изучаетъ древне-христіанское катакомбное
искусство; а по возвращеніи онъ главнымъ образомъ работаетъ
надъ исторіей языка, который является и продуктомъ и показа-
телемъ умственной жизни именно темной безыменной массы.
Это здоровое и прогрессивное, демократическое направленіе
выражается очень ярко въ первой книгѣ Буслаева о преподаваніи
отечественнаго языка не только въ томъ, что авторъ лучшимъ,
наиболѣе цѣннымъ матеріаломъ считаетъ языкъ подлаго, по тер-
минологии XVIII в., народа: пословицы, пѣсни, поговорки, но еще
характернѣе въ томъ, что онъ первый, сколько знаю, указываетъ,
какъ Карамзинъ, царь русской стилистики, извращалъ, лишалъ
человѣческаго смысла красивыя и мѣткія, при всей своей наив-
ности, выраженія начальной лѣтописи.
Въ своей первой книгѣ и статьяхъ, помѣщенныхъ въ „Москви-
тянинѣ“, Буслаевъ является почти исключительно языковѣдомъ;
таковымъ же онъ остается и въ своей магистерской диссертаціи:
„О вліяніи христіанства на славянскій языкъ“; но здѣсь онъ уже
проводитъ съ строгой научностью, прежде имъ только намѣченную,
плодотворную мысль объ изученіи языка не ради его самого, а
для уясненія религіозныхъ и нравственныхъ воззрѣній народа въ
доисторическую эпоху. Въ этой книгѣ онъ добываетъ рядъ новыхъ
цѣнныхъ фактовъ для миѳологіи и поэзіи славянъ, пользуясь мето-
домъ сравнительнымъ, сопоставляя эти факты съ тѣмъ, что было
уже добыто западными учеными для пониманія быта миѳологіи и

поэтическихъ воззрѣній народовъ германскихъ, главнымъ образомъ
на основаніи Ульфилова перевода св. Писанія.
Такимъ образомъ молодой магистрантъ въ этомъ своемъ лингви-
стическомъ по заглавію и матеріалу изслѣдованіи оказывается
первымъ и по времени и по достоинству работникомъ въ области
сравнительной исторіи духовной жизни главнѣйшихъ европейскихъ
племенъ, въ важный моментъ ихъ перехода отъ язычества къ
христіанству. А кто не знаетъ въ настоящее время, что исторія
литературы тогда только перестаетъ быть сборомъ фактовъ и
становится наукой, когда съ помощію сравнительнаго метода вы-
водите законы, обязательные для всѣхъ временъ и народовъ?
На диспутѣ Буслаева, который состоялся 3 іюня 1848 г. (не-
смотря на неудобное время года публики было очень много: въ
40-хъ годахъ интеллигенция Москвы составляла небольшую, но
компактную массу, для которой диссертація по русской словесности,
хотя бы и молодого ученаго представляла огромный интересъ)
произошелъ очень характерный эпизодъ, иллюстрирующій сказан-
ное мною. Въ числѣ оппонентовъ выступилъ товарищъ Буслаева
но университету Катковъ и сталъ нападать на диссертацію, такъ
сказать, за ея двоевѣріе: онъ требовалъ, чтобы авторъ опредѣлилъ,
кто именно хозяинъ въ его книгѣ: лингвистъ или историкъ? Я
здѣсь хозяинъ, отвѣтилъ Буслаевъ, и тѣмъ вызвалъ сочувственный
смѣхъ понимавшей его публики *). Иными, словами: узкую спеціа-
лизацію, излишнюю схематичность, къ которой тогда пріучались
на философіи Гегеля даже наиболѣе сильные умы, пора сдать въ
архивъ: новая живая наука, исходящая не изъ отвлеченныхъ
категорій, а изъ фактовъ народной жизни, все объединяете.
Дѣло въ томъ, что Буслаевъ къ исторіи литературы перешелъ
не отъ эстетики, какъ его учителя и многіе товарищи, a менѣе
въ то время модной, но болѣе твердой и здоровой области точнаго
наблюденія надъ жизнью языка.
Начавъ такъ удачно свое ученое поприще, Буслаевъ, какъ
извѣстно всякому, кто хотя бы перелистывалъ его „Очерки“, про-
должалъ его еще удачнѣе. Въ виду общеизвестности его глав-
*) См. Барсуковъ, Жизнь и труды Погодина, X, стр. 125 и слѣд.

ныхъ работъ и великихъ результатовъ, ими добытыхъ, я позволяю
себѣ перейти непосредственно къ личнымъ воспоминаніямъ о нашемъ
дорогомъ учителѣ, воспоминаніямъ, какъ вы увидите, очень отда-
леннымъ, но никогда не забываемымъ.
Когда мы въ 1861 г. поступали въ университетъ, исторіи все-
общей литературы еще не полагалось и въ расписаны стояло
только: древне-русская литература — проф. Буслаевъ п новая
русская литература — адъюнктъ Тихонравовъ. Но подобно тому,
какъ Н. С. Тихонравовъ подъ заглавіемъ новой русской литературы
большую часть года читалъ намъ исторію псевдо-классицизма во
Франціи, и Буслаевъ довольно скоро перешелъ отъ былинъ, кото-
рымъ посвятилъ онъ этотъ годъ, къ Эддѣ, Беовульфу и старо-
германскому эпосу съ тѣмъ, чтобы въ слѣдующемъ году, когда
мы перешли на 2-ой курсъ, читать намъ о Chansons de geste и о
Сидѣ. Это не былъ переходъ отъ одного отдѣла къ другому или
отъ одной главы къ другой, а совершенно естественное и, такъ
сказать, органическое сліяніе однороднаго матеріала, научное изслѣ-
дованіе котораго и возможно только совмѣстно. При всей нашей
юности и неподготовленности мы ясно поняли, что нельзя, какъ
слѣдуетъ, знать свое, не имѣя понятія о чужомъ однородномъ, и
когда по уставу 1863 г. въ числѣ обязательныхъ предметовъ фи-
лологическая факультета явилась исторія-всеобщей литературы,
мы не только были глубоко убѣждены въ ея необходимости, но и
были подготовлены къ болѣе или менѣе самостоятельнымъ рабо-
тамъ въ этой области.
Каѳедры этого предмета въ обѣихъ столицахъ были скоро
заняты непосредственными и ближайшими учениками Буслаева:
Александромъ Н. Веселовскимъ и Николаемъ Ильичемъ Стороженкой.
Этотъ частный и, на глаза иныхъ, некрупный фактъ — введе-
ніе новаго учебнаго предмета въ курсъ университетская препо-
даванія, но моему убѣжденію, служитъ показателемъ важнаго
историческая момента въ развиты нашего общества.
Русская филологическая въ обширномъ смыслѣ наука вошла
такимъ образомъ органически въ науку европейскую, такъ какъ
естественно было ожидать, что молодые русскіе ученые, обязан-
ные самой специальностью своей сказать свое слово о литературѣ

Запада, скажутъ нѣчто новое и вѣское, именно въ смыслѣ выяс-
ненія общихъ законовъ, такъ какъ въ ихъ распоряженіи, кромѣ
материала западнаго, будетъ находиться и свой особый, западнымъ
ученымъ почти недоступный матеріалъ (такъ и вышло въ дей-
ствительности: Веселовскій еще совсѣмъ молодымъ человѣкомъ
пріобрѣлъ себѣ почетную извѣстность на западѣ изданіемъ и
объясненіемъ итальянскихъ текстовъ, II. И. Стороженко — свои-
ми работами по исторіи англійской драмы).
При этомъ тотъ путь, которымъ велъ своихъ учениковъ Бу-
слаевъ, въ продолженіе всей жизни, во всѣхъ областяхъ своихъ
плодотворныхъ занятій, отдававшій предпочтете массовому, народ-
ному передъ личнымъ, исключительнымъ, аристократическимъ,
обусловилъ то обстоятельство, что и ученики его, продолжая на-
чатое имъ дѣло, проявляли особый интересъ къ изученію умствен-
ной жизни массы народа.
Съ другой стороны закрѣпленіе и узаконеніе исторіи всеобщей
литературы въ русскихъ университетахъ указываетъ на тотъ по-
воротный пунктъ въ нашемъ самосознаніи, съ котораго крайнее
славяно- или, точнѣе, руссофильство и крайнее западничество
оказались явно и въ одинаковой степени несостоятельными, когда
и узко-патріотическое самовосхваленіе и огульное самооплеваніе
стали одинаково нелѣпыми. Тогда вмѣсто племенного и частнаго
выдвинулось на первый планъ всеобщее, всечеловѣческое, удаляю-
щее самую мысль о племенной или религіозной исключительности
и огульномъ осужденіи, которыя съ ранней молодости внушали
такую глубокую антипатію нашему незабвенному учителю. Нужно
ли говорить теперь, насколько эта антипатія была разумна и
законна?
По, отвращаясь отъ всего узко-національнаго, признавая толь-
ко одну науку, одну истину — общечеловѣческую, Буслаевъ училъ
насъ и словомъ и примѣромъ своимъ прилагать тѣ пріемы, тѣ
параллели, тѣ орудія, которыми снабжала насъ высокоразвитая
западноевропейская наука, прежде всего къ матеріалу родному,
русскому, какъ потому, что онъ свѣжѣе и намъ доступнѣе, такъ
и потому, что разработка его нашъ прямой и первый долгъ. Много
разъ и подолгу бывая за границей и трудясь тамъ и въ 60 лѣтъ.

съ такой энергіей, съ какой не всякій студентъ готовится къ
выпускному экзамену, Буслаевъ всегда набиралъ тамъ матеріалъ
для работы надъ исторіей духовной жизни русскаго народа. Надъ
такой чисто русской по задачѣ работой потерялъ онъ и свое
драгоцѣнное зрѣніе и все здоровье.
Вотъ какими прекрасными словами характеризовалъ это ра-
зумное и высокогуманное равновѣсіе Буслаева между роднымъ и
общечеловѣческимъ адресъ Московскаго университета, поднесен-
ный Буслаеву 8 лѣтъ назадъ, вскорѣ послѣ его 50-лѣтняго юбилея.
.,Вѣрные своему основному, сравнительно-историческому методу
изслѣдованія, вы, Ѳедоръ Ивановичъ, чувствовали въ то же вре-
мя необходимость расширить университетское преподаваніе сло-
весности введеніемъ въ его кругъ курсовъ по исторіи европей-
ской литературы и приняли на себя чтеніе лекцій о Скандинав-
ской Эддѣ, о Дантѣ, бывшихъ предметомъ вашего глубокаго спе-
ціальнаго изученія. II когда уставъ, дарованный русскимъ уни-
верситетамъ императоромъ Александромъ И, создалъ въ нихъ
двѣ новыя каѳедры: исторіи всеообщей литературы и исторіи
искусствъ — эти новыя каѳедры въ нѣсколькихъ университетахъ
быстро нашли себѣ достойныхъ представителей въ спеціалистахъ,
подготовленныхъ вашими лекціями и приватными занятіями съ
ними.
Многолѣтнее преподаваніе ваше въ Московскомъ университе-
та, вводившее слушателей въ уразумѣніе началъ, на коихъ зи-
ждется народность, освѣщавшее историческія судьбы русскою
языка, миѳологіи, поэзіи, искусства, проникнуто было глубокимъ
сочувствіемъ къ началамъ европейскаго просвѣщенія и воспиты-
вало въ студентахъ уваженіе и любовь къ своей народности, ши-
рокую гуманность и сознательную преданность принципамъ обще-
человѣческаго просвѣщенія.“
Успокоился въ могилѣ благой сѣятель истины; но нива, имъ
.засѣянная, не оскудѣетѣ работниками.
А. Кирпичниковъ.

Значеніе трудовъ академика Ѳ. И. Буслаева въ исторіи
науки о русскомъ языкѣ.
«Языкъ и жизнь — неразлучный по-
нятія, и изученіе языка всегда есть его
возрожденіе ».
(Вильгельмъ Гумбольдтъ).
Исторія русскаго просвѣщенія весьма богата примѣрами мно-
госодержательной дѣятельности, направленной къ достиженію выс-
шихъ цѣлей. Протекающая дѣйствительная жизнь постоянно вы-
двигаетъ во всѣ эпохи нашей исторіи дѣятелей, съ высокимъ
подъемомъ. духа, съ горячимъ влеченіемъ сердца ко благу, истинѣ
и правдѣ. Если изящная словесность со временъ Кантемира ри-
суетъ окружающее преимущественно съ отрицательной стороны,
то это явленіе можно объяснить тѣмъ же стремленіемъ къ осу-
ществление высшей добродѣтели.
Ѳедоръ Ивановичъ Буслаевъ принадлежишь къ достопамятнымъ
людямъ русской земли. (Род. 13 апрѣля 1818 г. f 31 іюля 1897 г.).
Онъ ученою деятельностью расширилъ кругозоръ нашего міросо-
зерцанія и способствовалъ къ облегченно задачъ дальнѣйшаго
развитія, но труды его по отечественному языку имѣютъ преиму-
щественное значеніе, по важности самого предмета. Познаніе род-
ного слова составляетъ первую и самую существенную необходи-
мость нашей духовной и практической жизни. Со времени появле-
нія его сочиненій по изслѣдованію родной рѣчи настаетъ новый
періодъ въ исторіи науки о русскомъ языкѣ.
„Языкъ, говоритъ Як. Гриммъ, есть самое величайшее, благо-
роднейшее и неотъемлемое наше достояніе. Поэзія, музыка и
другія искусства бываютъ удѣломъ людей только одаренныхъ,

языкъ же есть собственность каждаго изъ насъ“. Языкъ и жизнь
народа составляютъ выраженія, означающія одно и то же поня-
тие. Когда появляется общая рѣчь у одной группы людей, съ того
момента начинается существованіе отдѣльнаго племени или народа
и продолжается на пространствѣ тысячелѣтій до тѣхъ поръ, пока
живетъ языкъ. У народовъ, одаренныхъ талантами, памятники ли-
тературы, какъ духовной дѣятельности, дѣлаются достояніемъ
всего человѣчества и послѣ окончанія историческая бытія данной
народности. Такимъ образомъ языкъ, дѣлаясь мертвымъ, остается
хранителемъ духовная богатства, какъ наслѣдственнаго достоянія
послѣдующихъ народовъ, чуждыхъ по вѣрѣ и народности, но род-
ственныхъ по духовной жизни. Языкъ, какъ даръ Божій, служить
единственнымъ условіемъ отношеній между людьми. Народы и по-
колѣнія объединяются посредствомъ слова и бываютъ способны
къ проявленію тѣхъ качествъ, которыя составляютъ въ человѣкѣ
образъ и подобіе Божіе. Все возвышенное въ человѣчествѣ нахо-
дится въ тѣсной зависимости отъ способности къ словесному
общенію людей. Языкъ, какъ замѣчено выше, составляя внутрен-
нее душевное состояніе, вылившееся въ звукѣ, хранить въ себѣ
духовное богатство изъ прошлаго самыхъ отдаленныхъ временъ и
служить связующимъ звеномъ между предшествующими и гряду-
щими поколѣніями. Дѣятели настоящая, благодаря дару слова,
являются посредниками между прошедшимъ и будущимъ, и каждая
новая эпоха черезъ лучшихъ своихъ представителей, болѣе даро-
витыхъ, вносить нѣчто новое въ развитіе народовъ и человѣчества.
„Съ. каждаго великая лица извѣстной эпохи, говорить В. Гум-
больдтъ, можно начать всемірно-историческое развитіе объяснені-
емъ того, на какой почвѣ явилось это лицо и какъ обработана
эта почва трудами вѣковъ предыдущихъ. Но какимъ образомъ въ
этой подготовленной, напередъ опредѣленной дѣятельности яви-
лось то, что составляетъ особенность дѣйствующаго лица, это
можно только указывать, и больше чувствовать, нежели изложить,
но никакъ нельзя вывести и объяснить изъ предыдущая. Таковъ
и вообще характеръ человѣческой дѣятельности: первое начало
ея исключительно внутри человѣка; таковы именно: чувство, же-
ланіе, мысль, намѣреніе, слово и дѣяніе“. (О различіи организ-

мовъ челов. яз., стр. 5). Эти двѣ стихіи развитія, на которыя
указалъ германскій мыслитель, именно: самобытное проявленіе
духа, не такъ легко поддающееся изслѣдованію, и факты внѣшней
деятельности, составляющіе предметъ историческаго объяснения
причинъ и слѣдствій, заключаютъ. всю жизнь даннаго лица. При
обозрѣніи трудовъ Ѳедора Ивановича я коснусь внѣшняго про-
явления его жизни небольшого періода времени, всего около двад-
цати лѣтъ (сороковые и пятидесятые годы), но самаго плодотвор-
наго по своимъ послѣдствіямъ и самаго существенно-важнаго въ
исторіи нашего просвѣщенія.
Въ настоящемъ случаѣ замѣчательна та особенность языка,
что въ немъ, какъ и въ поэзіи, отражается все лучшее и возвы-
шенное въ человѣчествѣ, потому что тутъ молено подмѣтить са-
мыя сокровенныя помыслы и трогательный чувства, изучать то,
чѣмъ отличенъ человѣкъ отъ другихъ существъ творенія, и здѣсь-
то постоянно замѣчается присутствіе самобытнаго проявленія тѣхъ
внутреннихъ душевныхъ силъ, о которыхъ упомянуто выше, и
которыя больше чувствуются, чѣмъ изучаются. Кто хоть немного
углубится въ эту область познаній, тотъ не можетъ остаться
равнодушнымъ къ тому народу, языкъ котораго изучаетъ. Наблю-
дая высокія проявленія духа, изслѣдователь невольно изумляется
постоянному выраженію лучшихъ стремленій: любви къ истинѣ и
людямъ, вѣры въ торжество блага и правды. Не случайно Ѳедоръ
Ивановичъ, во всѣхъ сочиненіяхъ котораго проглядываютъ эти
качества, посвятилъ лучшую пору своей жизни научному изуче-
нію языка: возвышенные помыслы и стремленія его богато ода-
ренной души находили родственные отголоски и въ красивомъ
выраженіи, и въ отдѣльномъ сказаніи, и, наконецъ, въ изуми-
тельно-художественномъ строеніи языка, какъ цѣлаго организма,
по тогдашнему выраженію.
Я не имѣю возможности разсматривать свойства языка, но
долженъ сказать, что человѣческое слово принадлежитъ къ очень
сложнымъ явленіямъ; поэтому изученіе его требуетъ особенной
подготовки. Изслѣдованіе языка, какъ проявленія духовной жизни,
заставляешь обратить вниманіе на науки философскія, особенно
логику и психологію, уясняющія душевныя явленія; изученіе зву-

ковой стороны, членораздѣльности формъ и всего строя рѣчи,
приходить въ соприкосновеніе съ естествознаніемъ; наконецъ>
содержаніе языка, проза и поэзія, предлагаетъ знакомство съ
другими отраслями знаній, a строеніе языка, напоминая художе-
ственное произведете, роднитъ его съ искусствомъ. Кромѣ свѣ-
дѣній какъ бы общихъ, которыя относятся ко всѣмъ отдѣламъ
языкознанія, занятіе отечественнымъ языкомъ требуетъ познаній
спеціальныхъ по лингвистикѣ. Русскій языкъ, по своему проис-
хожденію, находится въ родствѣ съ индоевропейскими языками и
славянскими нарѣчіями; слѣдовательно, наука о нашемъ отече-
ственномъ словѣ тѣсно примыкаетъ къ общему языковѣдѣнію.
Будущій авторъ исторической грамматики русскаго языка, обла-
дая талантами и пламеннымъ желаніемъ знаній, приступая къ
трудамъ по отечественному слову, посредствомъ энергіи и трудо-
любія пріобрѣлъ уже при самомъ началѣ своей дѣятельности об-
ширныя и обстоятельный познанія, особенно но языкознанію.
Будучи студентомъ, Ѳ. И. основательно приготовлялся къ само-
стоятельнымъ занятіямъ по русскому языку.
Въ своей автобіографіи, художественно изложенной, подъ за-
главіемъ: „Мои воспоминанія“, вышедшей во время составленія
настоящаго реферата (1897 г.), онъ подробно излагаетъ весь ходъ
своего образованія. Собственный его слова лучше всего дадутъ
понятіе объ университетскомъ ученіи. „Я избралъ себѣ отдѣленіе
славяно-русское“. Давыдовъ даль мнѣ для изученія, такъ называ-
емую, „Общую грамматику“ извѣстнаго французскаго филолога
Дю-Саси въ нѣмецкой передѣлкѣ Фатера, съ дополнениями изъ
нѣмецкаго языка. Эту книгу я перевелъ всю сполна и добавилъ
грамматическія подробности Дю-Саси и Фатера русскими и цер-
ковно-славянскими. Мой переводъ былъ одобренъ факультетомъ
для напечатанія, но остался въ рукописи“. „А для Шевырева
я составилъ систематически! сводъ грамматикъ: Смотрицкаго, Ло-
моносова, академической, большихъ, или полныхъ грамматикъ
Греча и Востокова и церковно-славянской Добровскаго“ (стр. 131).
Это было изученіе стараго, но молодой студентъ познакомился
также еще на университетской скамьѣ съ ученіемъ основателей
новой науки о языкѣ. „Оканчиваю свои воспоминанія объ Иванѣ

Ивановичѣ Давыдовѣ, говоритъ онъ, изъявленіемъ ему моей сер-
дечной благодарности. По его указанію и совѣту, я впервые по-
знакомился съ такимъ филологическимъ сочиненіемъ, которое впо-
слѣдствіи оказало рѣшающее вліяніе на мои ученыя работы. Это
было изслѣдованіе Вильгельма Гумбольдта о сродствѣ и различіи
языковъ индогерманскихъ (т. е. индоевропейскихъ)“. Другой про-
фессоръ М. П. Погодинъ, на просьбу Ѳ. И. указать ему какое-
нибудь руководство для изученія среднихъ нѣмецкихъ нарѣчій, по
вопросу о скандинавскомъ происхожденіи варяго-руссовъ, назвалъ
грамматику Якова Гримма и этимъ намѣтилъ, самъ того не по-
дозревая, дальнѣйшую деятельность молодого студента. „Такимъ
образомъ, говоритъ Ѳедоръ Ивановичъ, изъ устъ Погодина въ
первый разъ услышалъ я имя великаго германскаго ученаго, ко-
торый своими многочисленными и разнообразными изслѣдованіями
потомъ оказывалъ на меня такую обаятельную силу, такъ вооду-
шевлялъ меня, что я сдѣлался однимъ изъ самыхъ ревностныхъ
и преданнѣйшихъ его последователей“ (стр. 128). „Погодину же
я обязанъ великою благодарностью и за то, что онъ первый на-
училъ меня читать и разбирать наши старинный рукописи, во мно-
жестве собранный въ его, такъ называемомъ, древлехранилищѣ,
которое помѣщалось въ собственномъ его домѣ, на Дѣвичьемъ
полѣ“ (128 стр.).
Погодинъ поручилъ Ѳ. И. Буслаеву снять копію съ древней
псалтыри XI в., такъ называемой Евгеніевской, по имени митропо-
лита Евгенія, которому прежде она принадлежала, для знаменитаго
чешскаго ученаго Шафарика. Одновременно съ этимъ Михаилъ
Петровичъ знакомилъ своего ученика на образцахъ по оригина-
ламъ съ разными почерками стариннаго письма: съ уставнымъ,
полууставнымъ и съ скорописью, мудреные завитки которой училъ
разбирать по складамъ.
Но съ особеннымъ воодушевленіемъ вспоминаетъ Ѳедоръ Ива-
новичъ о своемъ профессорѣ Степанѣ Петровичѣ Шевыревѣ, кото-
рый первый сталъ читать въ Московскомъ университетѣ исторію рус-
ской литературы, до него Давыдовъ излагалъ теорію словесности.
Кромѣ того, Шевыревъ знакомилъ слушателей „съ элементами книж-
ной рѣчи въ языкѣ церковно-славянскомъ и русскомъ, отличая

народныя или простонародныя формы отъ принятыхъ въ разговор h
образованная общества“. При этомъ читались отрывки изъ лѣто-
писей, писателей — XII вѣка, изъ древне-русскихъ стихотвореній,
изъ Исторіи Карамзина, и также изъ произведеній Ломоносова, Дер-
жавина, Жуковскаго и особенно Пушкина. „Эти лекціи Шевырева,
говорить Ѳ. П., производили на меня глубокое неизгладимое впечат-
лѣніе, и каждая изъ нихъ представлялась мнѣ какимъ-то просвѣти-
тельнымъ откровеніемъ, дававшимъ доступъ въ неисчерпаемыя со-
кровища разнообразныхъ формъ и оборотовъ нашего могучаго и
великаго языка. Я впервые почуялъ тогда всю его красоту и созна-
тельно полюбилъ его“ (стр. 125). При усвоеніи знаній Ѳ. И. особенно
замѣчательна любопытная и чрезвычайно поучительная черта, сви-
детельствующая о необыкновенно живой любознательности нашего
первая историка русскаго языка, любознательности, которая про-
является не только по отношенію къ языку, но и во все продол-
женіе его научной деятельности, пока силы позволяли ему тру-
диться. Онъ пользуется всякимъ случаемъ, всякою встрѣчею съ
людьми знающими для пріобрѣтенія знаній, и это стремленіе учиться
у кого только можно значительно расширяешь богатство его свѣ-
дѣній. Находясь въ университетскомъ общежитіи, онъ пользуется
случаемъ, чтобы получить такія познанія, которыхъ не моглоJ
дать университетское преподаваніе. Студентъ Войцѣховскій обу-
чаетъ его еврейскому языку; Коссовичъ, тоже товарищъ его по
общежитію, знакомить съ санскритомъ, a Классовскій даетъ ему
уроки польская языка. Впослѣдствіи, готовясь къ магистерскому
экзамену, Ѳедоръ Ивановичъ получаетъ знанія по болгарскому и
сербскому языку у нѣкоего болгарина Бусилина, который бралъ
у него уроки русскаго языка. Но самымъ главнымъ „руководи-
телемъ и наставникомъ“ Ѳ. П. Буслаева, но его собственному
благодарному признанно, былъ графъ Сергѣй Григорьевичъ Стро-
гановъ.
При воспоминаніи о Ѳ. И. Буслаевѣ невозможно не отнестись
съ глубокою благодарностью къ памяти графа С. Г. Строганова,
этого высокообразованная дѣятеля въ исторіи просвѣщенія Россіи.
Въ теченіе долгая времени съ 1839 г. но день своей кончины
въ 1882 году графъ оставался неизмѣнно благорасположеннымъ

къ Ѳедору Ивановичу, который въ свою очередь платилъ ему
тѣмъ же. Эти отношенія, начавшись съ учительства въ домѣ этого
вельможи, переходятъ потомъ въ самую искреннюю и теплую при-
вязанность. Сначала графъ Строгановъ оказываешь свое покрови-
тельство и вниманіе къ дарованіямъ молодого ученаго, а потомъ
принимаетъ самое живое участіе въ его дальнейшей карьерѣ и
въ ученыхъ трудахъ. По его настоянію Ѳедоръ Ивановичъ зани-
мается педагогикой и пишетъ сочиненіе—„О преподаваніи отечествен-
наго языка“; „Историческая грамматика русскаго языка“ явилась
также слѣдствіемъ постоянныхъ заботь графа о русскомъ про-
свѣщеніи вообще, а въ частности вслѣдствіе неизмѣнной распо-
ложенности къ ея автору. Начальникъ главнаго штаба военно-
учебныхъ заведеній Ив. Як. Растовцевъ, желая поднять уровень
познаній въ военныхъ школахъ, обратился за совѣтомъ къ гр. Стро-
ганову, который и познакомилъ его съ Буслаевымъ. „На мою
долю, говорится въ воспоминаніяхъ, пришлось изготовить два руко-
водства: обширную грамматику, о которой я сейчасъ говорилъ,
и большую христоматію, въ два столбца“... (стр. 327). Благодаря
гр. Строганову Ѳедоръ Ивановичъ получилъ возможность провести
за границей два года, почти вскорѣ послѣ окончанія университета
при самой лучшей обстановка; онъ пользовался его обширной
библиотекой, советами и руководствомъ опытнаго человѣка; послѣ,
по настоянію гр. Строганова, Ѳ. И. началъ готовиться къ уче-
ному поприщу, держалъ магистерски! экзаменъ и наконецъ всту-
пилъ на каѳедру Московскаго университета. Графъ С. Гр.
Строгановъ въ жизни Ѳ. И. Буслаева является тѣмъ добрымъ
геніемъ, который лелѣетъ и бережетъ эту жизнь для русской
науки и русскаго искусства. Конецъ „Воспоминаній“ посвященъ
дорогой памяти этого незабвеннаго мужа. Вспоминая, что въ
1884 г. Общество любителей древней письменности издало въ
свѣтъ на иждивеніе гр. С. Д. Шереметева изслѣдованіе „О рус-
скомъ лицевомъ Апокалипсисѣ“ съ альбомомъ рисунковъ, авторъ
„Воспоминаній“ заключаетъ свою книгу слѣдующими словами:
„Этотъ многолѣтній трудъ посвятилъ я памяти графа Сергѣя Гри-
горьевича, съ слѣдующимъ объясненіемъ, помѣщеннымъ въ преди-
словіи: „Посвящая это археологическое изслѣдованіе незабвенной

для меня памяти графа Сергѣя Григорьевича Строганова, я желалъ
выразить, сколько могъ, благоговѣйную признательность за все,
чѣмъ я обязанъ руководствованію и совѣтамъ этого въ высокой
степени просвѣщеннаго государственнаго человѣка, не только въ
моей учебной, ученой и литературной дѣятельности, но и вообще
въ воспитаніи и образованіи умственныхъ и нравственныхъ убѣ-
жденій, а вмѣстѣ съ тѣмъ и любви къ искусству и археологіи“.
Этимъ я закончу мои воспоминания“.
Въ настоящее время, при быстрыхъ и широкихъ успѣхахъ въ
развитіи наукъ, изученіе языка раздѣляется между многими спе-
ціалистами. Мы говоримъ о русскихъ и заграничныхъ ученыхъ.
Одни посвящаютъ себя занятіямъ по теоріи языкознанія; другіе,
гораздо въ большемъ числѣ, изучаютъ фактическія явленія язы-
ковъ, или, лучше, изслѣдуютъ разные отдѣлы такъ называемой
сравнительной грамматики, въ области индоевропейскихъ языковъ,
или въ сферѣ отдѣльной народности, какъ-то: звуки, составъ
словъ, измѣненіе ихъ, или формы, и синтаксисъ. По каждому изъ
этихъ отдѣловъ трудятся особые спеціалисты. Кромѣ того, каждый
языкъ, каждое нарѣчіе, имѣетъ своихъ изслѣдователей: такъ, по-
являются труды по народнымъ говорамъ, по древне-славянскому
языку и др.; издаются матеріалы съ болѣе или менѣе обширными
комментаріями; необъятная область языкознанія все болѣе и болѣе
расширяется. Не такъ было при началѣ дѣятельности Ѳ. И. Бу-
слаева. Тогда въ Германіи, въ 30-хъ годахъ, наука о языкѣ только
что получила окончательное основаніе, и всѣ отдѣлы языкознанія
не такъ ясно отдѣлялись одинъ отъ другого. Первый изслѣдова-
тель русскаго языка долженъ былъ совмѣщать въ своихъ занятіяхъ
всѣ отрасли нынѣшняго языкознанія. Эта новая особенность трудовъ
Ѳедора Ивановича является отличительною чертою его дѣятельности.
Вспоминая о первомъ своемъ замѣчательномъ трудѣ „О преподаваніи
отечественнаго языка“, онъ говоритъ: „Вмѣстѣ съ капитальнымъ
изслѣдованіемъ Вильгельма Гумбольдта о сходствѣ и различіи ин-
догерманскихъ языковъ, я изучилъ тогда сравнительную грамма-
тику Боппа и умѣлъ уже довольно бойко читать санскритскую
грамоту, которой обучилъ меня университетскій товарищъ мой,
Каэтанъ Андреевичъ Коссовичъ, — въ Москвѣ только онъ одинъ

и зналъ этотъ языкъ, до возвращенія извѣстнаго санскритолога
Петрова изъ-за границы. Но особенно увлекся я сочинениями.Якова
Гримма, и съ пылкой восторженностью молодыхъ силъ читалъ и
зачитывался его историческою грамматикою нѣмецкихъ нарѣчій,
его нѣмецкою миѳологіею, его нѣмецкими юридическими древно-
стями. Этотъ великій ученый былъ мнѣ вполнѣ по душѣ. Для
своихъ неясныхъ, смутныхъ помысловъ, для исканія ощупью и
для загадочныхъ ожиданій я нашелъ въ его произведеніяхъ насто-
ящее откровеніе. Меня никогда не удовлетворяла безжизненная
буква: я чуялъ въ ней музыкальный звукъ, который отдавался въ
сердцѣ, живописалъ воображенію и вразумлялъ своею точною, опре-
деленною мыслью въ .ея обособленной конкретной формѣ“ (281).
Въ заключеніе общей характеристики изученія языкознанія
Буслаевымъ мы должны указать на ту черту, что онъ смотрѣлъ
на языкъ, какъ на художественное цѣлое. Вильгельмъ Гумбольдтъ
въ вышеозначенномъ сочиненіи высказываетъ мысль, что „худо-
жественная красота языка принадлежать ему не въ видѣ внѣш-
няго и случайнаго украшенія, но составляетъ необходимое слѣд-
ствіе всего существа его, вѣрный признакъ его внутренняго и
внѣшняго совершенства, потому что внутренняя деятельность духа
въ языкѣ только тогда поднимается на самую смѣлую высоту,
когда на нее проливаетъ свой свѣтъ чувство изящнаго“ (О раз-
личи! организмовъ человѣч. яз., перев. Билярскаго, стр. 101).
Ѳедоръ Ивановичъ въ „Воспоминаніяхъ“ такъ говорить о художе-
ственной сторонѣ языка: „я, наконецъ, открылъ себѣ жизненную
потайную связь между двумя такими противоположными областями
моихъ научныхъ интересовъ, какъ исторія искусства съ класси-
ческими древностями и грамматика русскаго языка“. „Языкъ въ
теперешнемъ его составѣ представлялся мнѣ результатомъ много-
вековой переработки, которая старое мѣняла на новый ладъ, пер-
воначальное и правильное искажала и вмѣстѣ съ тѣмъ въ свое-
земное вносила новыя формы изъ иностранныхъ языковъ. Такимъ
образомъ, весь составь русскаго языка представлялся лишь гро-
маднымъ зданіемъ, которое слагалось, передѣлывалось и заверша-
лось разными перестройками въ теченіе тысячелѣтій, въ родѣ, на-
примѣръ, римскаго собора Маріи Великой (Maria Maggiore), въ

которомъ раннія части восходить къ пятому вѣку, a позднѣйшія
относятся къ нашему времени. Гуляя по берегамъ Байская за-
лива, я любилъ реставрировать въ своемъ воображеніи развалины
античныхъ храмовъ и другихъ зданій; теперь съ такимъ же лю-
бопытствомъ я реставрировалъ себѣ переиначенныя формы рус-
скаго языка. Современная книжная рѣчь была главнымъ предме-
томъ моихъ наблюденій. Въ ней видѣлъ я итогъ историческаго
развитія русскаго народа, a вмѣстѣ съ тѣмъ и центральный
пунктъ, окруженный необозримой массою областныхъ говоровъ.
Карамзинъ и Пушкинъ были мнѣ авторитетными руководителями
въ моихъ грамматическихъ соображеніяхъ. Первый щедрою рукою
бралъ въ свою прозу мѣткія слова и выраженія изъ старинныхъ
документовъ, а второй украшалъ свой стихъ народными формами
изъ сказокъ, былинъ и пѣсенъ“ (стр. 282—3).
Солидная научная подготовка является весьма важнымъ усло-
віемъ успѣха изысканій, потому что только при ней возможенъ
правильный выборъ метода изслѣдованія. При знакомстве съ на-
укой Запада Ѳедоръ Ивановичъ усвоилъ историческій методъ Якова
Гримма, который до настоящая времени признается единственно
правильнымъ и возможнымъ. Въ языкознаніи исторія не можетъ
излагаться безъ сравненія одного родственнаго языка съ другимъ;
поэтому этотъ методъ точнѣе называется сравнительно-историче-
скимъ.
Благодаря особеннымъ свойствамъ деятельности, Ѳ. И. Бусла-
евъ положилъ основаніе науки о русскомъ языкѣ въ нашемъ оте-
чествѣ и стремился сдѣлать эту существенную для насъ отрасль
познанія достояніемъ всего образованнаго общества, а не замкну-
тая круга спеціалистовъ. Для разъясненія этого положенія необ-
ходимо войти въ нѣкоторыя подробности, а это заставляетъ меня
указать на ту последовательность въ моей рѣчи, какая, по-моему,
наиболѣе пригодна въ настоящемъ случаѣ. Сперва укажу на со-
стоите познаній но наукѣ о языкѣ на Западѣ и среди сла-
вянъ, потомъ перейду къ русскому языку и, наконецъ, сдѣлаю
обозрѣніе важнѣйшихъ трудовъ Ѳедора Ивановича Буслаева по
исторіи русскаго языка. Такой порядокъ изложенія мнѣ кажется
наиболѣе удобнымъ, потому что такимъ путемъ возможно, быть-

можетъ, подойти къ рѣшенію важнѣйшаго вопроса о томъ, какую
целесообразность, въ высшемъ смыслѣ этого слова, имѣла въ этомъ
мірѣ многосодержательная жизнь выдающагося нашего ученаго,
образъ котораго носится передъ нами въ настоящую минуту.
Научная дѣятельность Ѳ. И. Буслаева не ограничивается рус-
скимъ языкомъ; она тѣсно примыкаешь къ состоянію научныхъ
познаній въ то время въ Германіи, гдѣ наука о языкѣ, какъ уви-
димъ ниже, какъ бы окончательно была установлена въ 80-е годы
текущаго столѣтія. Ѳедоръ Ивановичъ переносишь эту молодую
тогда науку къ намъ въ Россію и вводитъ русскій языкъ въ сферу
общечеловѣческаго познанія. Когда въ 1846 г. проф. Давыдовъ
перешелъ на службу въ С.-Петербургъ, Буслаеву было поручено,
между прочимъ, преподавание въ Московскомъ университете срав-
нительной грамматики и теоріи церковно-славянскаго и русскаго
языковъ. Такимъ образомъ, онъ первый въ Россіи занялъ каѳедру
сравнительная языкознанія и можетъ, поэтому, быть признанъ
основателемъ этой науки въ нашемъ отечествѣ. „Въ лекціяхъ
сравнительной грамматики по Боппу и Вильгельму Гумбольдту,—
вспоминаешь Ѳедоръ Ивановичъ, — я ограничивался только общими
положеніями и главнѣйшими результатами въ той мѣрѣ, сколько
было мнѣ нужно, чтобы опредѣлить отличительный, черты группы
славянскихъ нарѣчій и указать имъ надлежащее мѣсто въ средѣ
другихъ индоевропейскихъ языковъ“. Но заслуги нашего знаме-
нитаго ученаго будутъ яснѣе понятны, когда припомнимъ состоя-
ніе науки на Западѣ. При этомъ условіи труды его по отечествен-
ному языкознанію получаютъ надлежащее освѣщеніе, и значеніе
его въ исторіи нашего просвѣщенія дѣлается болѣе понятнымъ
и очевиднымъ.
Наука о языкѣ, какъ познаніе свойствъ и законовъ человѣ-
ческаго слова путемъ сравнительно-историческимъ, возникла въ
Германіи въ началѣ XIX столѣтія, подъ вліяніемъ философіи гер-
манскаго идеализма, на почвѣ изученія санскрита.
Уже при началѣ этой новой отрасли знанія появляются два
отдѣла науки о языкѣ: 1) фактическое изученіе и 2) теорія, которая
составляетъ весьма занимательный и довольно обширный отдѣлъ
науки. Она, какъ всякое теоретическое знаніе, основывается на

фактическомъ изученіи языковъ и способствуете выработкѣ ме-
тодовъ изысканій и уясненію единичныхъ явленій, подводя ихъ
къ общимъ научнымъ выводамъ. Исторія науки о языкѣ лучше
всего можете подтвердить положеніе прикладной логики, что при
познаніи истины одинаково важны оба пути человѣческаго разу-
мѣнія: дедуктивный и индуктивный; оба они одинаково необходимы
во всѣхъ сферахъ познанія, когда дорожимъ истиной и боимся ея
искаженія.
Англичане, утвердившись въ Индіи, начали изучать санскрит-
скій языкъ сперва съ цѣлями практическими, потомъ и научными.
Въ началѣ XIX столѣтія это изученіе перешло въ Германію, гдѣ
въ это время господствовалъ особенный подъемъ германскаго духа,
выразившійся въ наукѣ, литературѣ и въ искусства. Фридрихъ
Шлегель (1772—1829 г.), занимаясь санскритомъ, напечаталъ въ
1808. году разсужденіе „О языкѣ и мудрости индусовъ“, которое
было началомъ научнаго изученія языка древней Индіи и въ то
же время было, по выраженію его брата Августа Шлегеля (1767—
1845 г.), знаменитаго санскритолога, „блестящей увертюрой“ къ
тому обширному знанію, которое получило названіе сравнительной
грамматики индоевропейскихъ языковъ, терминъ, впервые употреб-
ленный Фридрихомъ Шлегелемъ. Въ разсужденіи высказана мысль
о генеалогическомъ развитіи языковъ, о родствѣ санскрита съ
древними языками и персидскимъ, о внутреннемъ строеніи языка
и о разъясненіи его посредствомъ сравнительной грамматики и
историческаго изслѣдованія. Фридрихъ Шлегель указываете осно-
ваніе для раздѣленія и характеристики языковъ по двумъ при-
знаками но измѣненію звука въ корнѣ и по способу присоединенія
одного корня къ другому. „Это разсужденіе было первымъ кам-
немъ, положеннымъ при основаніи зданія“. Старшій брате Августе
Шлегель, профессоръ университета въ Боннѣ, былъ еще болѣе
извѣстенъ тѣмъ, что основалъ школу санскритологовъ, и эта
отрасль познанія расцвѣла пышнымъ цвѣтомъ въ Германіи, но
между учеными, которые изучали и изслѣдовали санскрите, вы_
дающееся мѣсто занялъ знаменитый Францъ Боппъ (1791 — 1867),
основатель сравнительнаго языкознанія. Въ 1816 году, онъ издалъ
сочиненіе, сдѣлавшее эпоху въ наукѣ, „О системѣ спряженія въ

санскритскомъ языкѣ въ сравненіи съ языками греческимъ, латин-
скимъ, персидскимъ и германскимъ. Съ приложеніемъ точнаго пе-
ревода метромъ эпизодовъ изъ Рамайяны и Магабгараты и нѣкото-
рыхъ отрывковъ изъ Ведъ“. Это сочиненіе замѣчательно тѣмъ,
что въ немъ въ первый разъ былъ примѣненъ тотъ методъ изслѣ-
дованія, по которому отыскивается происхожденіе грамматическихъ
формъ, именно посредствомъ сравнительныхъ и историческихъ
сопоставленій; во-вторыхъ, это сочиненіе имѣло цѣлью разъяснить
происхожденіе формъ въ языкахъ, родственныхъ санскриту; нако-
нецъ, было установлено то положеніе, по которому индоевропейскіе
языки отличаются отъ другихъ тѣмъ, что здѣсь формы образуются
развитіемъ окончаній, тогда какъ другіе измѣняютъ звуки внутри
корня, или же пользуются приставками. Но мы обратимся къ са-
мому важному труду Фр. Боппа. Его „Сравнительная грамматика
санскрита, зенда, греческаго, латинскаго, литовскаго, готскаго и
нѣмецкаго языковъ“ начала выходить съ 1833 г. и окончилась
въ 1852 г. Авторъ трудился почти двадцать лѣтъ надъ составле-
ніемъ капитальнейшаго своего произведенія, постоянно его совер-
шенствуя, но мѣрѣ успѣховъ языкознанія. Такъ, въ 1835 г. при
изданіи второй части онъ включилъ старославянскій въ число из-
слѣдуемыхъ языковъ, a впослѣдствіи прибавилъ армянскій языкъ.
Второе изданіе, вполнѣ обработанное, появилось въ 1857—1861 гг.
подъ слѣдующимъ заглавіемъ: „Сравнительная грамматика санск-
ритскаго, зендскаго, армянскаго, греческаго, латинскаго, литовскаго,
древнеславянскаго, готскаго и нѣмецкаго языковъ“. Эта первая
по времени сравнительная грамматика есть то величественное зда-
ніе, „первый камень“ для котораго положилъ Фр. Шлегель. По-
явленіе новой науки въ стройной системѣ и съ правильнымъ мето-
домъ принадлежитъ къ геніальнымъ открытіямъ XIX вѣка. Имя
Φρ. Боппа, какъ основателя языкознанія, никогда не забудется
въ исторіи развитія человѣчества. Въ своемъ произведеніи авторъ
имѣлъ въ виду описать строеніе языковъ, изслѣдовать ихъ звуко-
вые законы и дать объясненіе происхожденію формъ, который въ
устахъ индоевропейскихъ народовъ имѣютъ особенное устройство,
отличное отъ построенія словъ въ другихъ, нефлективныхъ язы-
кахъ. Вслѣдствіе такихъ цѣлей въ грамматикѣ различаются три

отдѣла: 1) обозрѣніе звуковъ, 2) словообразованіе и 3) изложение
окончаній. Такое раздѣленіе науки остается до настоящая вре-
мени, и только въ 1893 г. прибавленъ четвертый отдѣлъ — сравни-
тельный синтаксисъ, составленный профессоромъ Дельбрюкомъ. Я
не имѣю надобности излагать подробно содержаніе капитальная
труда Фр. Боппа и многочисленныхъ открытій въ сравнительномъ
языкознаніи, которыя находятся въ этомъ сочиненіи. Но для насъ
любопытно знать, въ какомъ отношеніи находятся труды основа-
теля историческая языкознанія въ Россіи къ произведеніямъ
германскаго ученая.
Открытія, сдѣланныя Боппомъ въ его сравнительной грамма-
тике, вошли какъ основный положенія въ „Историческую грамма-
тику русскаго языка“ Ѳ. И. Буслаева. Такъ, напримѣръ, дѣленіе
корней на глагольные и мѣстоименные, указанное Боппомъ въ
санскритѣ, вошло въ историческую грамматику, какъ основополо-
женіе. Мысль Боппа о томъ, что составныя части слова, суффиксы
и флексіи, имѣли когда-то самостоятельное значеніе и что падеж-
ныя окончанія выражаются посредствомъ мѣстоименныхъ корней,
проведена и подтверждена примѣрами въ „Исторической грамма-
тика русскаго языка“. Образованіе словъ изложено въ „Истори-
ческой грамматикѣ“ по тѣмъ же основаніямъ, какія находятся въ
сравнительной грамматикѣ Боппа. Ближайшее разсмотрѣніе тру-
довъ основателя сравнительной грамматики и его последователя
Августа Потта убѣждаетъ въ томъ, что Ѳ. И. Буслаевъ соста-
влялъ свою грамматику подъ вліяніемъ Φρ. Боппа. Впрочемъ, чте-
ніе нѣмецкой грамматики Як. Гримма оставило замѣтные слѣды
и въ этомъ трудѣ нашего знаменитая ученая. Иъ „Историче-
ской грамматикѣ русскаго языка“ обращается постоянное вниманіе
на древнерусски! языкъ и народные говоры. Особенно замѣтно
вліяніе Як. Гримма при изложеніи синтаксиса, но въ общемъ немец-
кая грамматика Як. Гримма и „Историческая грамматика русскаго
языка“ принадлежать къ разнымъ произведеніямъ, по причинамъ,
о которыхъ будетъ сказано ниже.
Основатель историческая языкознанія Яковъ Гриммъ (1785—
1863 гг.) принадлежит!» къ самымъ замѣчательнымъ ученымъ Гер-
маніи. Онъ проявилъ свою дѣятельность въ столь многоразличныхъ,

значительныхъ и многочисленныхъ сочиненіяхъ, что невольно при-
ходимъ въ изумленіе, когда знакомимся съ его произведеніями.
Як. Гриммъ, юристъ по образованію, направилъ свои геніальныя
способности на изученіе нѣмецкаго права, миѳологіи, эпоса, на
народную и письменную словесность, и особенное вниманіе и энер-
гію обратилъ на изслѣдованіе родного языка. Его научные труды
запечатлѣны творчествомъ и поэтическимъ колоритомъ. Вообще
деятельность этого геніальнаго ученаго представляетъ необыкно-
венное явленіе не только нѣмецкой, но и всеобщей научной и по-
этической литературы XIX вѣка. Изъ сочиненій по изслѣдованію
языка особенно замѣчательны: нѣмецкая грамматика, словарь нѣ-
мецкаго языка и исторія нѣмецкаго языка.
Нѣмецкая грамматика (1819—1837 гг.), самое замѣчательное
произведете по языкознанію, выходила въ теченіе 18 лѣтъ и
служить образцомъ историческаго изученія языка. Все сочине-
ніе раздѣляется на четыре отдѣла: 1) ученіе о звукѣ, 2) измѣне-
ніе по склоненіямъ и спряженіямъ, 3) словообразованіе и 4) син-
таксисъ. Въ „Исторической грамматикѣ русскаго языка“ вся на-
ука раздѣлена на этимологію и синтаксисъ. Какъ у Боппа, такъ
и въ нашей грамматикѣ ученіе о звукахъ изложено кратко и не-
достаточно, тогда какъ Як. Гриммъ посвятилъ этому важнейшему
отдѣлу грамматики большой томъ. Въ ученіи о звукахъ нѣмецкой
рѣчи онъ сдѣлалъ важнѣйшія открытія, каковы, напримѣръ, за-
коны перебоя звуковъ, особенно свойственные нѣмецкимъ нарѣ-
чіямъ. Вторая особенность нѣмецкой грамматики выражается въ
томъ, что въ ней сдѣлано обозрѣніе всѣхъ нѣмецкихъ нарѣчій,
путемъ историческим!», черезъ сравненіе сначала между собою, а
потомъ съ другими индо-европейскими языками. Правда, и въ рус-
ской грамматикѣ встречаются постоянные примѣры изъ народныхъ
нарѣчій, но они имѣютъ характер!» сравнительный и не связаны
исторически. Методъ изслѣдованій въ нѣмецкой грамматикѣ впол-
не историческій, и сравненіе имѣетъ второстепенное значеніе, тогда
какъ въ русской грамматикѣ преобладает!» сравнительной пріемъ,
историческому же методу предоставлено второе мѣсто. Такимъ
образомъ „Историческая грамматика русскаго языка“ больше на-
поминает!» основателя сравнительной грамматики, чѣмъ историче-

скую школу, но этимъ не отрицается то обаяніе, которое имѣлъ
знаменитый представитель историческая языкознанія на Ѳ. И. Бу-
слаева; напротивъ, въ его трудахъ по отечественному слову вездѣ
замѣтно вліяніе Гриммовской школы, особенно въ сочиненіи „О
преподаваніи отечественная языка“ (во 2-й части), въ магистерской
диссертаціи и въ исторической христоматіи. Вообще Як. Гриммъ
стоитъ какъ бы особнякомъ среди современниковъ; онъ но своимъ
произведеніямъ приближается къ нынѣшнему времени, особенно
по методу изслѣдованія, который, какъ уже сказано, въ настоя-
щее время признается единственно-правильнымъ въ наукѣ о языкѣ.
Примѣненіе историческая метода составляете его первую заслугу.
Вторая особенность Як. Гримма, какъ изслѣдователя языка, имею-
щая также всеобщее значеніе, выражается въ томъ, что онъ
обратилъ вниманіе на изученіе языка одного племени. Посредством!»
блестящихъ результатовъ, онъ показалъ всю важность и интересъ
научнаго анализа одного какого-нибудь языка, или же нарѣчій
одного племени, при томъ народной рѣчи. Не случайно было то
явленіе въ исторіи науки, что послѣ 1819 года сначала въ Гер-
маніи, а потомъ въ другихъ странахъ Европы пробуждается
интересъ къ занятіямъ языками отдѣльныхъ народовъ, чему,
впрочемъ, также способствовало общеее развитіе самосознанія.
Як. Гриммъ первый обратилъ вниманіе на изученіе народныхъ
говоровъ, и эта существенно важная сторона его дѣятельности
переходите и къ намъ въ Россію, отражаясь особенно въ трудахъ
одного изъ его лучшихъ послѣдователей. Ѳедора Ивановича Бу-
слаева.
Одна изъ важныхъ научныхъ заслугъ Як. Гримма выразилась
въ.томъ, что онъ обратилъ особенное вниманіе на изслѣдованіе
звуковъ, изученіе которыхъ составляете самую существенную сто-
рону языкознанія, потому что посредствомъ едва замѣтныхъ зву-
ковыхъ измѣненій, съ теченіемъ времени и языкъ изменяется:
звуковыя перемѣны влекутъ за собою потерю формъ, исчезнове-
ніе которыхъ въ свою очередь имѣетъ вліяніе на переустройство
всего Синтаксиса. Фр. Боппъ, какъ уже сказано, въ своей сравни-
тельной грамматикѣ посвятилъ этому отдѣлу науки сравнительно
мало страницъ. Это восполнилъ его ближайшій послѣдователь и

современникъ Августъ Фридрихъ Поттъ (1802—1887 гг.), трудами
котораго также пользовался Ѳедоръ Ивановичъ Буслаевъ.
Поттъ, выдающійся ученый и ближайшій послѣдователь Боппа,
своими трудами, дополняетъ то, что основатель сравнительной
грамматики изложилъ недостаточно подробно. По выраженію про-
фессора Дельбрюка, онъ „создалъ научное ученіе о звукѣ“ (Введе-
те въ языкознаніе, стр. 34, изд. 1893 г.).
Подъ вліяніемъ сочиненій основателей науки о языкѣ Як.
Гримма, Фр. Боппа и Вильгельма Гумбольдта, о которомъ будетъ
сказано ниже, фактическое изученіе языковъ быстро и всесто-
ронне развивается въ Германіи. Изслѣдуются языки отдѣльныхъ
племенъ и народовъ и отдѣлы науки. Недоставало законченной
картины индоевропейскаго общаго праязыка. Въ настоящемъ слу-
чае нѣтъ надобности останавливаться на дальнѣйшихъ успѣхахъ
молодой науки, но для болѣе нагляднаго представленія о разви-
тии языкознанія необходимо упомянуть еще о двухъ замѣчатель-
нѣйшихъ произведеніяхъ, какъ ученыхъ руководствахъ, о книгахъ
Шлейхера, Бругманна и Дельбрюка, самыхъ выдающихся пред-
ставителей послѣдующаго развитія сравнительной грамматики.
Августъ Шлейхеръ (1821 — 1868 гг.) наиболѣе всего извѣстенъ
„Compendium'омъ сравнительной грамматики индогерманскихъ язы-
ковъ“ (1-е изд. 1861 г.). Compendium Шлейхера, по замѣчанію
проф. Дельбрюка, заканчиваетъ тотъ періодъ въ исторіи науки о
языкѣ, который начинается грудами Боппа. Основатель сравни-
тельной грамматики обращалъ преимущественное вниманіе на то,
что было общаго у всѣхъ индогерманскихъ языковъ, съ цѣлью
возстановить первоначальный формы; Шлейхеръ поставилъ зада-
чей указать на то общее начало, которое потомъ развивается въ
отдѣльныхъ языкахъ. Являясь послѣдователемъ того направленія,
которое разсматривало языкъ какъ явленіе природы, Шлейхеръ
въ своей сравнительной грамматикѣ изслѣдуетъ индоевропейскіе
языки, какъ естествоиспытатель. Все развитіе языковъ ему пред-
ставляется въ видѣ дерева, главный стволъ котораго составляете
индогерманскій первоначальный языкъ, а отъ него разрастаются
вѣтви: 1) славяно-нѣмецкая, которая раздѣляется на двѣ вѣтви,
нѣмецкую и славянскую, въ свою очередь давшую отростки: ела-

вянскій и литовскій и 2) аріо-греко-италокельтская, давшая вѣтви,
представляющія всѣ остальные индоевропейскіе языки. Боппъ имѣлъ
въ виду главную цѣль объяснить происхожденіе формъ и остано-
вился на сравненіи; Шлейхеръ идетъ дальше: онъ изъ сравненій
и сопоставленій дѣлаетъ общіе выводы и заключенія о звукахъ
и формахъ „индогерманскаго общаго праязыка“ (Ursprache). Та-
кимъ образомъ, этотъ первоначальный праязыкъ, къ открытію ко-
торого направлялись стремления ученыхъ той эпохи, былъ возста-
новленъ въ своихъ звукахъ и формахъ. Въ этомъ смыслѣ трудъ
Шлейхера является выраженіемъ и завершеніемъ перваго періода
науки о языкѣ, выраженіемъ своей эпохи.
Ученіе о звукахъ и ихъ законахъ занимаешь главное мѣсто
въ его книгѣ (340 стр. изъ 856), и вся она представляешь рядъ
параграфовъ „собранія законовъ“, по выраженію Дельбрюка. На
основаніи возможности возстановить первоначальный индогерман-
скій языкъ Фикъ составилъ „Сравнительный словарь индогерман-
скихъ языковъ“ (1-е изд. 1868 г., 3-е изд. 1874), въ которомъ
представлены словари языковъ отчасти того дерева, которое ука-
зано Шлейхеромъ. Тутъ слѣдуютъ словари индогерманскаго пер-
воначальнаго языка, арійскаго, общаго европейская, общаго
греко-италійскаго, и т. д. Въ этихъ трудахъ многое уже не удо-
влетворяет!» требованіямъ послѣдующихъ ученыхъ, многое уста-
рѣло и кажется невѣрнымъ, но это были смѣлыя открытія,
облегчающія пути къ дальнейшему исканію истины.
Третья но времени сравнительная грамматика, заключающая
результаты языкознанія послѣдняго времени, принадлежитъ проф.
Карлу Бругманну и проф. Бертольду Дельбрюку: Grundriss der ver-
leichenden Grammatik der indogermanischen Sprachen. (1886—1897
въ 7 томахъ). Проф. Дельбрюкъ первый издалъ сравнительный син-
таксисъ индоевропейскихъ языковъ, и это составляетъ одну изъ
особенностей этого ученаго руководства. Второе отличіе состоишь
въ томъ, что авторы слѣдуютъ методу изслѣдованія преимуще-
ственно историческому и поэтому отличаютъ хронологическое со-
отношеніе языковъ. Въ-третьихъ, этотъ замечательный трудъ
нашего времени тѣмъ отличается, что составители, какъ вообще
современное направленіе неограмматиковъ, отказываются пока рѣ-

шать вопросы объ одномъ общемъ первоначальномъ праязыкѣ, о
чемъ еще скажемъ ниже. Наконецъ, сравнительная грамматика
Бругманна и Дельбрюка вообще представляетъ результаты науч-
ныхъ изслѣдованій новѣйшаго періода науки о языкѣ. Въ со-
чиненіи указана и богатая литература произведеній по сравни-
тельному языкознанію, какъ источники при составлены. Первая
часть этой грамматики, ученіе о звукахъ, вышла въ текущемъ
1897 году вторымъ изданіемъ въ совершенно переработанномъ ви-
дѣ, такъ какъ въ теченіе десяти лѣтъ языкознаніе сдѣлало
вновь быстрые успѣхи. Поэтому неудивительно, что труды Боппа
въ настоящее время составляютъ уже предметъ исторіи науки.
Нѣтъ ничего страннаго и въ томъ, что сочиненія Ѳ. И. Буслаева
также принадлежатъ уже исторіи, съ точки зрѣній современнаго
языкознанія; но разница состоитъ въ томъ, что послѣ сравнитель-
ной грамматики Боппа появились въ Германіи уже два капиталь-
нѣйшихъ произведения, какъ обширный руководства, сообразно
съ измѣняющимися направленіями; у насъ же послѣ „Исторической
грамматики русскаго языка“ Ѳ. II. Буслаева не было ничего по-
добная, и до настоящаго времени эта грамматика является про-
изведеніемъ единственнымъ въ своемъ родѣ.
Общее ученіе о языкѣ, теорія,—столь обширно, что составля-
ешь уже отдѣльную отрасль знанія, не получившаго еще особаго
имени, какъ отдѣлъ науки. Впрочемъ, слѣдуетъ замѣтить, что
именно теорія языкознанія чаще всего называется „наукой о языкѣ“,
тогда какъ фактическое изложеніе извѣстно подъ общимъ именемъ
сравнительной грамматики. Теорія языкознанія составляетъ тотъ
отдѣлъ науки, въ которомъ определяется языкъ, какъ явленіе
дѣйствительности, указываются его свойства и законы развитія,
отношеніе духовной стороны человѣка къ языку и обратно, вліяніе
языка на развитіе отдѣльныхъ лицъ, народовъ и всего человече-
ства. Исторія науки о языкѣ, въ смыслѣ теоріи, можетъ наглядно
свидетельствовать о томъ, что развитіе фактическая знанія на-
ходится въ тѣсной связности съ исторіею философскихъ міровоз-
зрѣній. Теоретическіе взгляды на языкъ начинаются со времени
появленія греческой философіи, какъ это подробно изложено въ
книгѣ Штейнталя (Исторія науки о языкѣ у грековъ и римлянъ

1890 г. 2-е изд.), и продолжаются до настоящая времени. По-
этому исторія науки о языкѣ, какъ теорія, разделяется на три
періода: древній, средній и новый. Въ послѣдній третій періодъ,
начинающійся съ конца восемнадцатая столѣтія, возникаетъ подъ
вліяніемъ философіи германскихъ мыслителей новая наука о языкѣ,
какъ явленіи дѣйствительности, подлежащей изслѣдованію. Кантъ
(1724—1784), Фихте (1762—1814), Шеллингъ (1775—1854) и.
Гегель (1770—1831 г.), составляютъ ту группу философовъ, ко-
торая такъ благотворно воздействовала на развитіе германская
самосознанія, на подъемъ духа въ наукѣ, литературѣ и искусстве.
Они не занимались языками, но предметомъ ихъ изслѣдованій былъ
духовный міръ, который находитъ свое выраженіе въ словѣ.
Вильгельмъ ф. Гумбольдтъ (1767 — 1835 г.) по всей справед-
ливости признается основателемъ науки о языкѣ, главнымъ обра-
зомъ ея теоріи. Вильгельмъ Гумбольдтъ, по выраженію Штейн-
таля, его последователя и представителя психологическая на-
правления, имѣетъ „такое же значеніе въ языкознаніи, какое
Эвклидъ въ математике или Ньютонъ въ физикѣ“ (О происхожд.
яз., стр. 372, изд. 3-е, 1877 г.). Только немногимъ людямъ, го-
ворить Бенфей, назначено судьбою посвятить себя научнымъ за-
нятіямъ единственно къ гармоническому образованію собствен-
ная духа,—цѣли, которая для всякая должна быть самою высо-
кою. Карлъ Вильгельмъ ф. Гумбольдтъ былъ однимъ изъ этихъ
немногихъ. Научные труды по языкознанію продолжаются у него
всю жизнь отъ начала самостоятельнаго мышленія до самой смерти.
Въ перепискѣ съ Шиллеромъ опредѣлилось уже то направле-
ніе, которое преслѣдуется въ его послѣднемъ произведеніи (Исто-
рія науки о яз., стр. 517—8, изд. 1809 г.). Тутъ высказы-
вается то, что языкъ самъ по себѣ есть „органическое цѣлое“
и что онъ находится, въ тѣсной зависимости отъ индивидуаль-
ности тѣхъ, которые говорятъ“ (Бенфей ист., стр. 518). Виль-
гельмъ ф. Гумбольдтъ, говорится далѣе, духовное развитіе кото-
рая совпадаетъ около середины двухъ направленій, прежняя,
прошлая столѣтія и другого, текущая, отображаетъ въ своихъ
произведеніяхъ, нерѣдко безсознательно, борьбу обоихъ, одина-
ково совпадающихъ; направленіе прошлая столѣтія было фило-

софское, въ частности кантовское, преимущественно субъективное
апріорное; здѣсь, въ XIX столѣтіи, оно историческое объектив-
ное (стр. 521). Его труды въ области классической и санскрит-
ской филологіи, а также по эстетикѣ, исторіи и государствен-
нымъ наукамъ свидѣтельствуютъ о глубокомъ, философски и ши-
роко образованномъ мыслителѣ, но его произведенія но наукѣ о
языкѣ, по рѣшенію основныхъ вопросовъ языкознанія, составляютъ
главную заслугу его научной дѣятельности. (Benfey, Geschichte d.
Sprachwissenschaft, 1869, 517—512.)
Изъ произведеній В. Гумбольдта, разъясняющихъ общіе во-
просы языкознанія, самое важное, безспорно, „Введете въ науку
о языкѣ“, служащее въ свою очередь обширнымъ вступленіемъ
къ изслѣдованію языка племени Кави на островѣ Явѣ. Это
сочиненіе появилось уже послѣ смерти автора, издано въ 1836 г.
его братомъ А. Гумбольдтомъ и существуетъ въ русскомъ
переводѣ Билярскаго подъ слѣдующимъ заглавіемъ: „О раз-
личіи организмовъ человѣческаго языка и о вліяніи этого раз-
личія на умственное развитіе человѣческаго рода“ (1859 г.). Ве-
лики! мыслитель передъ кончиной какъ бы завѣщалъ въ этомъ
сочиненіи потомству свои мысли, плодъ многосторонняя изученія
различныхъ языковъ индоевропейскихъ и другихъ народовъ, По-
ложения теоріи В. Гумбольдта явствуютъ изъ слѣдующихъ мѣстъ
его чрезвычайно содержательной книги. „Раздѣленіе рода человѣ-
ческаго на племена и народы и происхождение языковъ и на-
рѣчій — эти два явленія, тѣсно связанный между собою, — зависятъ
еще отъ высшаго явленія — отъ возрожденія духовной силы чело-
вѣчества въ новыхъ и часто высшихъ вицахъ“ (стр. 2). „Языкъ
не есть только предметъ къ передачѣ мыслей, какъ нѣчто мер-
твое, онъ есть „органъ внутренняя бытія, даже само внутреннее
бытіе, постепенно сознаваемое человѣкомъ и переходящее во внѣш-
ность“ (стр. 4). „Языкъ, какъ онъ есть въ дѣйствительности,
представляется непрерывно текущимъ и преходящимъ съ каждою
минутой. Письменность дѣлаетъ его, повидимому, неподвижнымъ, но,
передавая его неполно, сберегая въ видѣ муміи, она всегда предпо-
лагаетъ воспроизведете его живымъ голосомъ. Самъ же по себѣ
языкъ есть дѣятельность (ενέργεια), а не оконченное дѣло (έργον)“.

„Языкъ это безпрестанное повторение дѣйствія духа на члено-
раздѣльный звукъ для претворенія его въ выраженіе мысли“ (стр.
40). Теорія В. Гумбольдта имѣетъ ту особенность, что въ ней
сопоставляются духъ и языкъ, какъ два дѣятеля, тѣсно связан-
ные между собою, и это роднить ее *съ философіей Канта и Гегеля.
Понятіе о духѣ обнимаетъ здѣсь всю духовную сторону челове-
чества, народа и личности. Такое же значеніе придается и языку.
„Особенность народнаго духа и строеніе языка такъ слиты между
собою, что какъ скоро дано одно, другое можно бы изъ него вы-
вести. Ибо умственная жизнь и языкъ производятъ формы, оди-
наково годныя и одинаково благопріятныя для обоихъ. Языкъ
«есть какъ бы внѣшнее явленіе народнаго духа; языкъ народа есть
его духъ, а его духъ есть языкъ; тожества обоихъ нельзя доволь-
но выразить“ (стр. 36). „Рѣчь и пѣснь лились свободно, и языкъ
образовался по мѣрѣ вдохновенія, свободы и мощи дружно дѣйствую-
щихъ силъ“. „Въ ряду живыхъ существъ человѣкъ есть поющая
тварь, но съ тѣмъ отличіемъ, что съ звуками онъ соединяетъ мысль“
(стр. 57). „Хотя языкъ тѣсно связанъ съ умственнымъ бытіемъ
человѣка, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ живетъ самостоятельною жизнью,
какъ бы внѣ человѣка и господствуем надъ нимъ своею силою“.
„Собственная жизнь языка простирается по всѣмъ фибрамъ его и
проникаетъ всѣ стихіи звука“ (стр. 184). Такъ какъ развитіе
языка есть вмѣстѣ съ тѣмъ и развитіе духа, то совокупно съ
этимъ развивается поэзія и проза, и въ исторіи языка заключается
исторія всей духовной жизни народа. Книга В. Гумбольдта, какъ
и вообще его творенія, запечатлѣна такою геніальностью, что до
настоящая времени нѣкоторыя его положенія не затронуты въ
наукѣ, хотя имѣютъ полное значеніе и глубокій смыслъ, каков г,,
напримѣръ, вопросъ о вліяніи языка на развитіе людей, какъ от-
дѣльныхъ лицъ. такъ и цѣлыхъ народовъ.
Наша цѣль состоитъ не въ томъ, чтобы изложить теорію В.
Гумбольдта, а въ томъ, чтобы показать общій характеръ того
направленія, къ которому наиболее приближаются взгляды на
языкъ Ѳедора Ивановича Буслаева. Такъ, на первой странице
„Исторической грамматики русскаго языка“ читаемъ: „Изъ исто-
ріи всякаго языка убѣждаемся, что первоначальная форма, въ

которой выразился даръ слова, есть уже цѣлое предложение
Объ этомъ В. Гумбольдтъ говоритъ слѣдующее: „Если можно
позволить себѣ смѣлость спускаться мыслью въ глубину древности,
къ первому зачатію языка, то человѣкъ, конечно, съ каждымъ
звукомъ, исторгающимся изъ его груди, соединялъ полный смыслъ,
стало-быть оконченное предложеніе. (О различ. организ., стр. 160).
Мысли о языкѣ, какъ организмѣ, о двухъ періодахъ его разви-
тая, этимологическомъ и синтаксическомъ, и о языкѣ какъ худо-
жественномъ цѣломъ, принадлежать В. Гумбольдту и высказаны
также въ „Исторической грамматикѣ“ русскаго языка.
Изъ сказанная видно, что первый историкъ русскаго языка'
принадлежалъ къ школѣ основателей науки о языкѣ, Вильгельма
Гумбольдта, Боппа и Як. Гримма.
Основатель историческая языкознанія Як. Гриммъ изложилъ
свои воззрѣнія на человѣческое слово въ разсужденіи „О проис-
хожденіи языка“ (1851 г.). Эта академическая рѣчь знаменитая
ученаго тѣмъ замечательна, что авторъ наглядно и поэтично ука-
зываете тѣ черты, какими языкъ отличается отъ всѣхъ другихъ
явленій природы. „Дѣленіе природы, говорите онъ, на одушевлен-
ную и неодушевленную, не совпадаетъ съ раздѣленіемъ ея по
звукамъ, потому что и неодушевленные предметы имѣютъ свои
звуки: только земля и камни, а изъ животныхъ рыбы, остаются
нѣмыми. Каждое животное имѣетъ свой звукъ, которымъ его на-
дѣлила природа и которому не учатся: этотъ голосъ неизмѣнный,
единообразный и постоянный. Собака и теперь лаетъ такъ, какъ
она лаяла въ началѣ творенія. Жаворонокъ и теперь щебечете
такъ, какъ онъ щебеталъ тысячу лѣтъ назадъ. Голосъ челове-
чески! постоянно изменяется, различествуете между племенами и
можете быть изучаемъ. Если возьмемъ ребенка отъ французской
пли русской матери и отдадимъ его нѣмецкой, то онъ будете го-
ворить по-нѣмецки. Факте этотъ показываете, что языкъ не есть
прирожденная способность. Равнымъ образомъ языкъ, которымъ
говорятъ въ теченіе 500 или 1000 лѣтъ, становится другимъ,
т. е. измѣняется. Языкъ, поэтому, зависите отъ мѣста и времени,
и это составляете особенность человѣческой рѣчи, а равно и то,
что въ разнообразіяхъ и вт» перемѣнахъ языка лежитъ одинъ

общій источникъ, который свойственъ данному народу. При отличіи
языка отъ другихъ звуковъ природы существуетъ и сходство.
Оно выражается въ томъ, что звукъ происходить вообще отъ
движенія воздуха, въ какомъ бы предметѣ оно ни проявлялось.
Животныя одарены голосовыми средствами, коими они производятъ
колебанія воздуха, но эти колебанія постоянный и однообразный,
тогда какъ люди могутъ производить ихъ до безконечнаго разно-
образія. Эта способность называется членораздѣльностью, артику-
ляціей. Изъ основныхъ звуковъ а, і, и, происходить о, е и другіе
гласные и двоегласные, со всѣми ихъ оттѣнками. Кромѣ того,
существуютъ еще полугласные и согласные, и все это разнообра-
зіе звуковъ прирождено человѣку. Поэтому, физіологъ долженъ
изслѣдовать самый инструмента, филологъ же игру этого инстру-
мента“. „Языкъ есть такое человѣческое достояніе, которое имѣетъ
свободу въ происхожденіи и развитіи. Языкъ есть наша исторія,
наше общее наследство. Въ тѣснѣйшей зависимости между спо-
собностью думать и говорить лежитъ основа и происхожденіе на-
шего языка. Творецъ вложилъ душу, т. е. силу мышленія; Онъ
же даровалъ намъ и средство рѣчи, т. е. способность слова, какъ
драгоценный даръ. Мысль и языкъ составляютъ нашу особен-
ность, изъ которой видна наша свобода, потому что мы можемъ
чувствовать, что угодно, и выражать, что чувствуемъ; безъ этого
люди были бы похожи на животныхъ. По дошедшимъ къ намъ
памятникамъ и письменнымъ свидѣтельствамъ мы заключаемъ о
двухъ эпохахъ въ развитіи языка; но этимъ двумъ ступенямъ
предшествовало до-историческое состояніе языка, слѣды котораго
до насъ не дошли. Въ до-историческомъ языкѣ не было флексій,
а было господство односложныхъ корней, а черезъ соединеніе
корня знаменательнаго (глагольнаго) съ мѣстоименіями образова-
лись формы, развившіяся потомъ во флексіи. Древнѣйшій языкъ
былъ мелодиченъ, но многорѣчивъ и мало содержателенъ, сред-
ній — полонъ выразительной поэтической силы, и новый языкъ
стремится замѣнить ослабленіе красоты гармоніей цѣлаго и до-
стигаетъ этого различными средствами“. „Правда, говорить исто-
рикъ нѣмецкаго языка, таинственно и дивно происхождение языка,
но оно отовсюду окружено еще другими дивами и тайнами. Едва

ли меньшая тайна заключается въ происхожденіи саги, которая,
сверкая и показываясь въ одинаковой несоразмѣрности и въ из-
мѣненіи у всѣхъ народовъ земного шара, должна была развиться
и далеко распространиться посредствомъ долгаго сообщества лю-
дей. Загадка языка скрывается не столько въ его собственном!»
существѣ, сколько, напротивъ, въ нашихъ слабыхъ познаніяхъ
о первомъ времени его появленія. когда онъ былъ еще въ ко-
лыбели. Это время характеризуется безыскусственною простотою
умственная развитія, какъ особенностью первобытныхъ людей“.
„На этотъ пунктъ направлены всѣ мои мысли, говорить зна-
менитый ученый, въ этомъ я отличаюсь отъ своихъ предше-
ственниковъ“. (Jacob Grimm, Kleinere Schrift. т. I, 1864 г.,
256—277.)
Такъ думалъ и писалъ основатель историческая языкознанія.
Спустя ровно десять лѣтъ, одновременно съ Compendium'oMi»
Шлейхера появились „Чтенія по наукѣ о языкѣ“ (1861 г.) Макса
Мюллера, въ двухъ томахъ, сочиненіе, въ которомъ языкъ раз-
сматривается какъ явленіе природы. Чтенія Макса Мюллера на-
писаны необыкновенно живымъ и увлекательнымъ языкомъ и пред-
назначены для большой публики. Въ первомъ чтеніи доказывается,
что наука о языкѣ принадлежишь къ естествознанію, во второмъ
разсматривается ростъ языка въ своей противоположности къ исто-
ріи языка, далѣе идутъ чтенія о развитіи науки вообще и языко-
знаніи въ особенности и т> п. Эти лекціи могутъ пробудить инте-
ресъ къ языкознанію, но онѣ, выражая извѣстное направленіе, не
имѣютъ никакого научная значенія.
Въ томъ же 1851 году, когда Як. Гриммъ написалъ свою рѣчь
о происхожденіи языка, Генрихъ Штейнталь, потомъ берлинскій
профессоръ, написалъ книгу „Происхожденіе языка въ связи съ
послѣдними вопросами всякая знанія“, выдержавшую нѣсколько
изданій (3-е 1877 г.). Это было начало такъ называемая пси-
хологическая направленія въ языкознаніи. Штейнталь вмѣстѣ
съ берлинскимъ профессоромъ психологіи Лазарусомъ сталъ из-
давать съ 1860 г. журналъ народной психологіи и науки о языкѣ,
въ которомъ положено основаніе науки психологіи народной жизни,
какъ цѣлаго, науки, которая больше извѣстна въ настоящее время

подъ именемъ этнографіи. На основаніи мысли Гербарта, что
психологія остается одностороннею, пока она разсматриваетъ чело-
века какъ отдѣльно стоящее существо, издатели ставили для себя
цѣлью изслѣдовать законы и развитіе духовной жизни цѣлаго
народа; но эта жизнь слагается изъ разнообразныхъ элементовъ,
между которыми первое мѣсто принадлежитъ языку, -потому что
языкъ есть не только духовный органъ воспріятія, не только со-
держитъ міровоззрѣніе народа, но и отображеніе самой міросозерцаю-
щей дѣятельности. Съ развитіемъ языка тѣсно связана миѳо-
логія, а въ сказаніяхъ и въ культѣ кроются первыя начала поэзіи
π прочихъ искусствъ. Штейнталь помѣстилъ въ журналѣ рядъ
статей, посвященныхъ духовной деятельности, выражающейся въ
языкѣ, и уясняющихъ свойства языка съ психологической точки
зрѣнія. Положеніе, что языкъ есть выраженіе душевной жизни,
или, по В. Гумбольдту, выраженіе всей духовной жизни нашего
бытія, а не одного только абстрактная мышленія, особенно по-
дробно изслѣдовано въ книгѣ подъ заглавіемъ: „Очеркъ науки о
языкѣ“ (Ч. I, 1871 г.). Сочиненіе состоитъ изъ обширная вве-
денія, гдѣ изложено отношеніе языкознанія къ другимъ наукамъ,
и двухъ частей: въ первой изложена теорія познанія, которая
здѣсь, на основаніи ученія Гербарта, названа психологической
механикой; вторая часть посвящена психологическому развитію
человѣка, a следовательно и языка; тутъ разсматриваются спо-
собности души, содѣйствующія развитію языка. Развитіе языка, по
мнѣнію автора, находится въ тѣсной зависимости отъ психологи-
ческихъ и физіологическихъ процессовъ. Но этой теоріи выходить,
что психологическое начало въ языкѣ является какъ бы созидаю-
щимъ и составляетъ его внутреннюю сторону, тогда какъ звуко-
вая сторона, или физіологическая, служитъ какъ бы оболочкой
или средствомъ къ передаче внутренняя содержанія. Эта двой-
ственность въ проявленіяхъ языка сближаетъ психологическую
теорію со взглядами В. Гумбольдта: какъ тамъ являются духъ и
языкъ, такъ здѣсь душа и языкъ. Разница заключается въ томъ,
что проф. Штейнталь подробнѣе и нагляднѣе изъясняетъ какъ
вліяніе душевныхъ движеній, такъ и тѣснѣе связываетъ проявле-
ніе звуковой стороны языка съ его содержаніемъ. То, что В. Гум-

больдтъ ставить какъ общее положеніе, его послѣдователь разви-
ваетъ въ подробностяхъ и ближе къ дѣйствительности.
Психологическое направленіе оказало важную услугу наукѣ
и школьному преподаванію тѣмъ, что окончательно уничтожило
логическую теорію Беккера, который на основаніи положенія
Гегеля, что мысль есть „реализованное бытіе“, составилъ книгу
„Организмъ языка“, гдѣ логическія категоріи абстрактная мыш-
ленія приспособлены къ языку. Эта книга имѣла вліяніе на со-
ставленіе грамматикъ для школъ. Грамматики, составленныя на
основаніи теоріи Беккера, извѣстны подъ общимъ именемъ логи-
ческихъ. У насъ въ русской литературѣ логическая грамматика
появилась въ 1852 году подъ заглавіемъ „Опытъ общесравнитель-
ной -грамматики русскаго языка, издан. Вторымъ Отдѣленіемъ
Императорской Академіи Наукъ“, подъ редакціей академика Ив.
Давыдова. Эта книга, какъ увидимъ ниже, имѣла важное значеніе
при составлены „Исторической грамматики русскаго языка“.
Послѣднее направленіе въ языкознаніи извѣстно подъ именемъ
неограмматическаго. Оно, какъ всякое научное направленіе, раз-
вивается вначалѣ незамѣтно, со времени семидесятыхъ годовъ,
и продолжается въ настоящее время. Съ наступленіемъ этого
новаго періода въ исторіи языкознанія наука о языкѣ, по вы-
ражение проф. Дельбрюка, „перешла изъ философская въ исто-
рически! періодъ“.
Этимъ выраженіемъ опредѣляется первая и главная отличи-
тельная черта новѣйшихъ изысканій по языку. Такъ какъ методъ
изслѣдованія преимущественно историческій, то хронологія, или
опредѣленіе времени извѣстныхъ явленій въ языкѣ, получаетъ
первенствующее значеніе. Такой же смыслъ имѣетъ и болѣе точ-
ное опредѣленіе мѣстности, особенно первобытнаго языка, взгляды
на который у неограмматиковъ болѣе приближаются къ дѣйстви-
тельности. Языкъ каждая племени имѣетъ свой праязыкъ. Такъ,
у славянскихъ народовъ былъ сперва общій славянскій языкъ,
эпоха распаденія которая и является важнымъ моментомъ для
изслѣдователя славянскихъ нарѣчій. Такимъ же образомъ необхо-
димо возстановить общій прарусскій языкъ и т. д. Что касается
общая первобытнаго индоевропейская языка, то уже въ третьей

тысячѣ лѣтъ до Р. Хр. этотъ языкъ имѣлъ такое развитіе, что
его нарѣчія находились въ такомъ же отношеніи, какъ въ настоящее
время нѣмецкій языкъ къ датскому или совершенно такъ, какъ
литовскій къ русскому. (Бругманнъ, Сравн. грам., т. I. 2-е изд., 2).
Діалектическія различія имѣютъ значеніе во всѣ эпохи языка,
слѣдовательно, и въ первоначальномъ общемъ индоевропейскомъ
языкѣ они имѣли мѣсто. По этому взгляду прежнія выраженія въ
наукѣ, какъ „общій языкъ“, праязыкъ и т. п., получаютъ другой
смыслъ и значеніе. Подъ вліяніемъ такихъ взглядовъ и подъ влія-
ніемъ психологической теоріи открытъ былъ новый законъ, из-
вѣстный подъ именемъ аналогіи, проф. Лескинымъ въ 1876 г.
Всякій языкъ въ эпоху своего отдѣленія отъ другого имѣетъ
уже готовыя формы, и дальнѣйшія новообразованія происходятъ
по аналогіи, или по сходству, на основаніи законовъ ассоціаціи
представленій, по образцу существовавшихъ раньше формъ. При
ближайшемъ разсмотрѣніи оказывается, что законъ аналогіи имѣетъ
важное значеніе, потому что имъ объясняется многое, представляв-
шее прежде исключенія въ языкѣ. По мнѣнію неограмматиковъ,
законы языка не должны имѣть исключеній, a ударенія и вообще
акцентуація имѣютъ важное вліяніе на звуковыя измѣненія, ко-
торыя съ теченіемъ времени происходятъ въ языкѣ. Наконецъ, въ
послѣднее время обращается особенное вниманіе на ученіе о звукѣ,
какъ самое важное и главное въ языкѣ, потому что посредствомъ
звуковыхъ измѣненій возможно возстановлять и объяснять форму
въ языкѣ. Представителями этого послѣдняго неограмматическаго
направленія признаются современные лингвисты, занимающіе по-
четное положеніе въ наукѣ: Лескинъ, Бругманнъ и Дельбрюкъ.
Остгофъ, Пауль и многіе другіе. Между прочимъ, Пауль, исходя
изъ психологическихъ принциповъ, думаетъ, что наблюдете надъ
явленіями языка отдѣльныхъ индивидуумовъ будетъ самымъ пло-
дотворнымъ. Успѣхи науки о языкѣ и направленіе ея по частнымъ
вопросамъ изложено въ небольшой книгѣ Дельбрюка: Einleitunu“
in das Sprachstudium, 3-е изд. 1893 г., потомъ въ введеніи въ
сравнит, синтаксисъ, его же, и въ сочиненіяхъ современная нѣ-
мецкаго лингвиста Пауля. Эти ученые являются главными пред-
ставителями современная направленія теоріи науки о языкѣ.

Перехожу къ славянамъ.
Національное возрожденіе, начавшееся у чеховъ въ концѣ
XVIII вѣка, вызвало интересъ къ изученію языка и старины у
славянскихъ народовъ. Ученый аббатъ Іосифъ Добровскій (1753—
1829 г.) одинъ изъ первыхъ начинаетъ это изученіе, но особен-
ное значеніе имѣла въ наукѣ его грамматика церковно-славянскаго
языка, написанная на латинскомъ языкѣ, подъ заглавіемъ Institu-
tiones linguae-Slavicae dialecti veteris (1822). Латинскій языкъ co-
чиненія далъ возможность Боппу и другимъ нѣмецкимъ ученымъ
пользоваться славянскимъ языкомъ, при сравнительномъ языко-
знаніи. Добровскій этимъ трудомъ положилъ начало научной раз-
работке церковно-славянскаго нарѣчія. Ѳ. И. Буслаевъ пользо-
вался сочиненіемъ Добровскаго, когда писалъ свою книгу: „О пре-
подаваніи отечественнаго языка“, особенно его словопроизвод-
ствомъ. Добровскаго называютъ патріархомъ славянской науки.
„Онъ первый, говорить А. Н. Пыпинъ въ „Обзорѣ исторіи славян-
ской литературы“, научнымъ образомъ установилъ формы языка,
своими историческими и филологическими изслѣдованіями въ пер-
вый разъ бросилъ яркій свѣтъ на славянскую старину, и въ пер-
вый разъ указалъ на тѣсную родственную связь славянскихъ пле-
менъ и нарѣчій и возможность національнаго изученія“. Во главѣ
слѣдующаго за Добровскимъ поколѣнія стоятъ знаменитѣйшіе
основатели славянской науки по исторіи, литературѣ, филологіи
и этнографіи. Словакъ Павелъ Іосифъ Шафарикъ (1795—1861 г.),
кромѣ многихъ другихъ произведеній но литературѣ, языку и
этнографіи, написалъ классическое сочиненіе „Славянскія древ-
ности“, которое и до настоящаго времени не потеряло своего
значенія, какъ исторія первобытныхъ славянъ. Палацкій просла-
вился своею исторіею чешскаго народа, а Юнгманнъ чешскимъ
словаремъ (въ 5 томахъ). Не упоминаю о другихъ трудахъ въ
свое время извѣстныхъ славистовъ, каковы: Копитаръ, Ганка и
многіе другіе.
Въ предисловіи къ „Опыту исторической грамматики русскаго
языка“ (1858 г.) Ѳедоръ Ивановичъ Буслаевъ указываетъ тѣ со-
чиненія, которыя необходимы для желающихъ ближе познакомиться
съ предметомъ. Это указаніе лучше всего свидѣтельствуетъ объ

источникахъ, какими могъ пользоваться историкъ русскаго языка
но славянскимъ нарѣчіямъ. По отдѣльнымъ языкамъ упоминаются
слѣдующія сочиненія: Копитара „Грамматика славянскаго языка“
(1808 г.), Добровскаго „Lehrgebaude der Bohmischen Sprache“ (1819),
Вука Карджича„Сербская грамматика“ (1824), Шафарика „Serbische
Lesekorner“, или историко-критическое освѣщеніе сербскаго нарѣчія
(1833), „Грамматика древнечешскаго языка“, напечатанная въ исто-
рической христоматіи Добровскаго подъ названіемъ „Wybor z lite-
rature Ceske“ (1845), изданной Шафарикомъ же, и другія его статьи
но языку, помѣщенныя въ собраніи древнѣйшихъ памятниковъ
чешскаго языка (1840 г.), изданныхъ Шафарикомъ же и Палац-
кимъ, и въ журналѣ чешскаго музеума (1846—48 гг.), основан-
наго въ 1818 году; далѣе указана „Грамматика польскаго языка“
Смита (1845 г.), Безсонова „Грамматика ново-болгарскаго языка“
(1855 г.) и магистерская диссертація Новикова: „О важнѣйшихъ
особенностяхъ лужицкихъ нарѣчій“ (1849 г.). Лучшіе словари
упоминаются слѣдующіе: Линде — словарь польскаго языка (1807—
1814 г. въ 6 частяхъ), Юнгмана— словарь чешско-нѣмецкій (1835 —
1839 г., въ 5 частяхъ) и Вука Караджича — сербскій словарь
(1852 г. 2-е изд.).
Церковно-славянскій языкъ занимаетъ въ „Исторической грам-
матика русскаго языка“ первое мѣсто; но источники изученія его
составляли, въ большинствѣ, собранія или описанія рукописей, а
не ученая разработка этого языка. Привожу то, что напечатано
въ „Предисловіи“: Добровскаго Institutiones linguae slavicae dialecti
veteris (1822), переведено на русскій языкъ Погодинымъ и Ше-
выревымъ (1833—34 гг.), К. Калайдовича „Іоаннъ экзархъ Бол-
гарскій“ (1824), Востокова Остромирово Евангеліе (1843) вмѣстѣ
съ грамматикой и словаремъ, Копитара Glogolita Clozianus (1837).
Шафарика „Памятники глаголитской письменности“ (1853 г.), Бо-
дянскаго „О времени происхожденія славянскихъ письменъ“ (1855),
Кеппена „Собраніе славянскихъ памятниковъ (1827 г.) съ грамма-
тикой и словаремъ“ и Билярскаго „Судьбы церковнаго языка“ въ
двухъ выпускахъ (1847—48 гг.). Сюда относятся и грамматики
новаго направленія ученыхъ: Миклошича „Ученіе о звукахъ и о
формахъ древнеславянскаго языка“ (1850 г. двѣ книги) и Шлей-

хера „Грамматика церковно-славянскаго языка“ (Formenlelire der
kirchenslawischen Sprache 1852 г.). „Описаніе русскихъ и сло-
венскихъ рукописей Румянцевскаго музеума“ Востокова (1842 г.)
и „Описаніе славянскихъ рукописей Московской Синодальной би-
бліотеки“ (Отдѣлъ первый) Горскаго и Невоструева (1855 г.)
указаны какъ лучшія. „Словарь древнеславянскаго языка“ Микло-
шича (1850 г.) и „Корни древнеславянскаго языка“ его же (1845 г.)
остаются до настоящая времени, особенно первый, лучшими по
древнему славянскому языку.
Славянскій языкъ и его нарѣчія въ общемъ видѣ въ то время
можно было изучать только по сочиненіямъ Шафарика; поэтому
Буслаевъ указываешь преимущественно его труды: Славянскія
древности (1837 г., русскій переводъ Бодянскаго 1848 г.), Сла-
вянское народописаніе (1842 г., русскій текстъ того же перевод-
чика 1843 г.) и лингвистическія статьи въ журналѣ (Casopis)
чешская музеума, каковы: „Объ образован]и словъ посредствомъ
удвоенія корня“ (1846 г.), „Объ измѣненіи гортанныхъ согласныхъ“
(1847 г.) и другія. Въ числѣ источниковъ упомянута и „Сравни-
тельная грамматика славянскихъ языковъ“ Миклошича, первый
томъ которой появился въ 1852 году. Самымъ виднымъ представи-
телемъ науки общаго славяновѣдѣнія послѣ эпохи Добровскаго яв-
ляется Шафарикъ, но основателемъ славянскаго языковѣдѣнія
былъ знаменитый ученый слѣдующей эпохи Францъ Миклошичъ
(1813 — 1891 гг.). Ученикъ извѣстнаго слависта начала возрожде-
нія славянскихъ литературъ Копитара, Миклошичъ направилъ
свою деятельность преимущественно на изученіе языка всѣхъ сла-
вянскихъ нарѣчій. Прежде всего онъ обратилъ вниманіе на из-
слѣдованіе церковно-славянскаго языка, и результатомъ этихъ
занятій были указанные выше словари и грамматики этого нарѣчія
древняя періода. Въ 1886 г. къ словарнымъ работами прибавился
еще „Этимологическій словарь славянскихъ языковъ“, составленный
но новѣйшимъ даннымъ языкознанія, единственное сочиненіе въ
этомъ родѣ работъ. Трудно перечислить всѣ труды Миклошича по
славянскимъ нарѣчіямъ и вообще по языкознанію, но самый капи-
тальный изъ нихъ, классическое ученое сочиненіе, называется
„Сравнительная грамматика славянскихъ нарѣчій“, выходившая въ

теченіе 20 слишкомъ лѣтъ (1852—1874 г.). Это сочиненіе появи-
лось въ четырехъ томахъ, по четыремъ отдѣламъ науки: ученіе о
звукѣ, ученіе объ образованіи корней, словоизмѣненія и синта-
ксисъ. При осторожности автора въ выводахъ его „Сравнительная
грамматика славянскихъ языковъ“ предлагаетъ преимущественно
собраніе богатаго материала, сгруппированнаго по извѣстнымъ
категоріямъ и подлежащаго сравненію въ области родственныхъ
нарѣчій; въ сочиненіи изучающему представленъ богатый просторъ
самому дѣлать выводы изъ сопоставленныхъ фактовъ. Сравнитель-
ный синтаксист» былъ вообще первымъ опытомъ этого рода ра-
ботъ въ языкознаніи. Обозрѣніе трудовъ Миклошича могло бы
составить цѣлую книгу: такъ они многочисленны.
Миклошичу суждено было еще при жизни видѣть результаты
своей дѣятельности. Пятидесятилѣтній юбилей его ученаго поприща
былъ отпразднованъ въ 1883 году, когда славянская наука полу-
чила уже всестороннее развитіе и направленіе въ трудахъ его не-
посредственныхъ учениковъ, или же съ помощью его сочиненій.
Проф. Ягичъ при разборѣ синтаксиса Миклошича справедливо срав-
нилъ значеніе этого ученаго для славянъ съ дѣятельностью Як.
Гримма въ области нѣмецкаго языка.
Въ исторіи грамматики церковно-славянскаго языка можно от-
мѣтить три направленія. Работы Миклошича напоминаютъ труды
Боппа, также осторожнаго въ выводахъ и заключеніяхъ и пред-
лагающаго больше факты, чѣмъ обобщенія. Сочиненія Миклошича
скорѣе описательнаго характера, тогда какъ грамматика церковно-
славянскаго языка Шлейхера, „Ученіе о формахъ церковно-славян-
скаго языка“ (1852 г.), принадлежитъ къ такимъ трудамъ, гдѣ прове-
дены общія положения, подтвержденный фактами. „Die Formcnlehre
der kirchen slawischen Spraclie“ объективнее и научнѣе. чѣмъ его
„Compendium сравнительной грамматики индогерманскихъ языковъ“.
появившійся, какъ уже сказано, въ-1861 году. „Ученіе о формахъ ц.
славянскаго языка“ тѣснѣе примыкаетъ къ трудамъ Як. Гримма, не-
жели его Compendium“, гдѣ проведена теорія объ организмѣ индогер-
манскихъ (индоевропейскихъ) языковъ. Исторически сравнительный
пріемъ автора придаетъ грамматикѣ церковно-славянскаго языка не-
обыкновенно живой научный интересъ и облегчаетъ изученіе пред-

мота. Славянскій языкъ сравнивается съ другими индоевропейскими
родственными языками: съ санскритомъ, зендомъ, литовскимъ, гот-
скимъ и другими; такимъ путемъ славянская вѣтвь языковъ какъ бы
выдѣляется изъ общей группы. Наконецъ, направление неограм-
матическое выразилось въ „Грамматикѣ старо-славянскаго языка“
А. Лескина (русскій переводъ А. А. Шахматова и В. Η. Щепкина,
1890 г. со 2-го изданія этой книги „Handbuch der altbulgarischeii
(altkirhenslawischeri Sprache“, 1886 г., первое изданіе вышло въ
1871 году). Говоря о направленіяхъ въ наукѣ славянская языко-
знанія, я долженъ сказать, что въ настоящее время среди уче-
ныхъ спеціалистовъ по разнымъ славянскимъ нарѣчіямъ первое и
выдающееся положеніе занимаетъ извѣстный славистъ профессоръ
и академикъ И. В. Ягичъ. Съ 1875 года этотъ неутомимый дѣя-
тель издаетъ „Архивъ славянской филологіи“, журналъ, въ ко-
торомъ заключается исторія науки о славянахъ всѣхъ народно-
стей. И. В. Ягичъ сумѣлъ привлечь къ участію въ своемъ изда-
ніи всѣхъ лучшихъ славистовъ. Все, что выходило на славянскихъ
нарѣчіяхъ въ теченіе двадцати-двухъ лѣтъ, даже и незамѣчатель-
ное, находило на страницахъ этого журнала свою оцѣнку. Кри-
тическія обозрѣнія ведетъ большею частью самъ редакторъ, и
рѣдкая книга не приноситъ съ собою какого-нибудь болѣе или
менѣе обширнаго изслѣдованія этого талантливая ученаго. И. В.
Ягичъ извѣстенъ также какъ изслѣдователь и издатель обширныхъ
памятниковъ древне-славянскаго языка, какъ, напримѣръ, „Маріин-
ское четвероевангеліе“ съ обстоятельнымъ изслѣдованіемъ и слова-
ремъ (1883 г.) и другія важныя изданія и ученыя работы. Имя
академика И. В. Ягича извѣстно ивъ исторіи русскаго языка. Состоя
въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ профессоромъ С.-Петербургская
университета, проф. Ягичъ спеціально изучалъ русскій языкъ, α
чемъ онъ самъ свидѣтельствуетъ въ предисловіи къ книгѣ: „Кри-
тическія замѣтки по исторіи русскаго языка (1889 г.)“. „Глубоко
запали.мнѣ въ душу, говорить онъ, тѣ незабвенные годы, когда
я предъ многочисленною аудиторіею русской молодежи читалъ
лекціи о русскомъ языкѣ, старомъ и новомъ, какъ въ универ-
ситет, такъ на высшихъ женскихъ курсахъ; съ тронутымъ серд-
цемъ вспоминаю также отношенія ея ко мнѣ, всегда полныя вни-

манія и довѣрія“. „Критическія замѣчанія“, посвященныя бывшим ь
ученикамъ и ученицамъ, написаны по поводу порученія Второго
Отдѣленія Императорской Академіи Наукъ, членомъ котораго со-
стоитъ авторъ, написать разборъ труда профессора А. И. Собо-
левскаго „Лекціи по исторіи русскаго языка“ (1888), представлен-
наго въ Академію на соисканіе преміи графа Д. А. Толстого.
„Критическія замѣтки“ сами по себѣ представляютъ замечатель-
ное сочиненіе по исторіи русскаго языка. И. В. Ягичъ во введе-
ны дѣлаетъ общій очеркъ трудовъ но исторіи русскаго языка, а
въ слѣдующихъ XXII главахъ своего сочиненія излагаетъ по поводу
„лекцій“ проф. Соболевскаго свои „особые взгляды“ на исторіи
русскаго языка, или лучше, пишетъ свое изслѣдованіе по исторію
русскаго языка. Такимъ образомъ съ именемъ академика и про-
фессора И. В. Ягича наука о славянскихъ нарѣчіяхъ связывается
съ исторіею науки о русскомъ языкѣ, къ которому мы теперь
переходимъ.
Въ Россіи со времени появленія первой русской грамматики
Ломоносова (1755 г.) до изданія „Опыта исторической грамматики
русскаго языка“ Ѳ. Буслаева (1858 г.) существовали практическія
грамматики, направленныя къ изученію языка образцовыхъ писа-
телей, дабы извлечь изъ ихъ сочиненій правила и предложить для
руководства, подобно тому, какъ это свойственно грамматикамъ
классическихъ и вообще иностранныхъ языковъ. Послѣ Ломоно-
сова была извѣстна грамматика Россійской Академіи Наукъ (1802,
1809 и 1819), дававшая направленіе школьнымъ грамматикамъ.
Въ двадцатыхъ и тридцатыхъ годахъ явились грамматики Н. И.
Греча (1827 г.) и Α. X. Востокова (1831 г.). Обѣ книги долгое
время пользовались заслуженною известностью, какъ руководства,
особенно учебникъ Востокова. Наканунѣ появленія грамматики
Ѳ. И. Буслаева академикъ Давыдовъ издалъ отъ имени Второго
Отдѣленія Императорской Академіи Наукъ свой „Опытъ обще-
сравнительной грамматики русскаго языка“ (1852 г.), о которомъ
сказано выше. Въ научномъ смыслѣ разработки русскаго языка
не было. Писатели занимались разборомъ слога нашихъ поэтовъ
и ученыхъ со времени Тредьяковскаго, Ломоносова и Сумарокова.
Въ то же время на развитіе русскаго общества въ первой поло-

винѣ XIX вѣка оказывала замѣтное вліяніе германская философія,
особенно въ 20-е и 30-е годы теорія Шеллинга, выставлявшаго
жизнь, какъ господствующее начало въ природѣ, и смотрѣвшаго
на языкъ какъ на явленіе органически развивающееся по законамъ
природы. Гегель, по философіи котораго выходило, что въ языкѣ
выражается безконечное развитіе духа, замѣнилъ Шеллинга въ
40-хъ годахъ. Лучшіе русскіе ученые и писатели черезъ знаком-
ство съ западной философіей узнавали, что въ Германіи еще въ
началѣ столѣтія началась живая работа надъ изученіемъ человѣ-
ческаго слова, что открывалась новая область для исканія такихъ
истинъ, который относятся къ уясненію самыхъ существенных!»
сторонъ бытія народовъ и отдѣльной личности; Въ 1820 году по-
явилось небольшое сочиненіе Востокова „Разсужденіе о славян-
ском!» языкѣ, служащее введеніемъ въ грамматику сего языка'*,
напечатанное въ XIX книгѣ „Трудовъ Общества любителей россий-
ской словесности“. Это небольшое, но богатое содержаніемъ, раз-
сужденіе было первымъ трудомъ по исторіи русскаго языка. Въ
немъ въ первый разъ въ русской литературѣ была высказана
мысль объ изученіи языка историческимъ методомъ, который и
былъ примѣненъ въ этомъ же сочиненіи. Авторъ указываетъ на
особенности древняго славянскаго и древне-русскаго языка, на
отличія этихъ языковъ отъ русскаго книжнаго и проводить мысль
объ историческомъ изученіи славянскихъ нарѣчій. Онъ первый
указалъ на три періода въ исторіи развитія церковно-славян-
скаго языка (I—IX—XIV вв., H — XV и XVI столѣтія, III -
съ XVII вѣка). Это разсужденіе богато также открытіями въ
области русскаго языка.
Десятилѣтіе сороковыхъ годовъ истекающаго столѣтія весьма
знаменательно въ исторіи нашего просвѣщенія* Въ это время про-
изошло основаніе русской науки, извѣстной подъ именемъ исторіи
русскаго языка. Эта эпоха ознаменована также началомъ науки
сравнительнаго языкознанія въ нашемъ отечествѣ. Эта заслуга пе-
редъ отечествомъ принадлежитъ, главнымъ образомъ, Ѳедору Ива-
новичу Буслаеву. Онъ беретъ результаты, достигнутые въ 30-хъ
годахъ, основателями новой науки на Западѣ, переносить ихъ на
родную почву и создаетъ новое зданіе науки о русскомъ языкѣ.

„Мечтательное расположено духа такъ называемыхъ людей соро-
ковыхъ годовъ, говоритъ онъ въ своихъ воспоминаніяхъ, не могло“
довольствоваться только ученою разработкою фактовъ далекой
старины; они любили возсоздавать ее всю сполна въ своемъ во-
ображеніи и вновь переживать отжившее, какъ Вальтеръ Скоттъ
въ своихъ историческихъ романахъ, какъ Викторъ Гюго въ „Notre
Dame de Paris“ или какъ нашъ Пушкинъ въ „Борисѣ Годуновѣ“;
такимъ же мечтательнымъ переживаніемъ профессоръ Московскаго
университета Грановскій увлекалъ своихъ слушателей на лекціяхъ
всеобщей исторіи“. (Мои воспом., стр. 253). Въ другомъ мѣстѣ
„Воспоминаній“, говоря о своемъ эстетическомъ образованіи въ
Римѣ, Ѳедоръ Ивановичъ даетъ новую черту въ характеристике
людей его времени. „Я не довольствовался только изученіемъ стиля,
типическихъ подробностей и основной идеи художественная про-
изведенія: оно должно было меня воодушевлять, улучшать и обла-
гораживать, воспитывая во мнѣ высокіе помыслы, очищая мой
нравъ отъ всего низкаго и пошлаго, отъ всего, что оскорбляетъ
человѣческое достоинство“ (стр. 266).
Какъ всегда бываетъ, въ эту эпоху дѣйствуютъ два поко-
ленья, прежнее старое, и молодое, только что вступавшее въ
жизнь. Въ 1840 г. напечатана книга Н. Греча: „Чтенія о рус-
скомъ языкѣ“. Не имѣя научныхъ достоинствъ, эти чтенія рас-
пространяли въ обществѣ понятія о языкѣ, какъ о явленіи, достой-
номъ изученія всякаго мыслящаго человѣка. Въ слѣдующемъ году
появляются въ свѣтъ болѣе научныя „Филологическія наблюденія
надъ составомъ русскаго языка“ протоіерея Павскаго (1841),
удостоенныя Академіей Наукъ Демидовской преміи. „Всѣ языки,
по мнѣнію автора, суть только потоки изъ одного и того же источ-
ника. Что изсякло въ одномъ потокѣ, то могло уцѣлѣть въ дру-
гомъ. Уцѣлѣвшее въ другихъ языкахъ я и выставляю иногда,
чтобы объяснить значенія своихъ словъ и новыхъ формъ, въ какихъ
является нынѣшній нашъ языкъ, и чтобы возвести свой языкъ къ
его началу“ (1-е разсужд., стр. V). Патріархъ русской науки о
языкѣ Α. X. Востоковъ (1781 — 1864 г.) напечаталъ въ 1842 г.
классическое сочиненіе „Описаніе русскихъ и словенскихъ руко-
писей Румянцовскаго музея“. Это обширное и богатое фактами

сочиненіе можно назвать первою исторіей русскаго книжнаго языка.
Здѣсь описаны 373 рукописи древней русской письменности до
XVII вѣка включительно. При описаніи въ „выпискахъ, сдѣлан-
ныхъ изъ рукописей, соблюдены въ точности всѣ старинныя формы
языка, особенности правописанія, словосокращенія и титлы, и даже
ошибки безграмотныхъ писцовъ“ (Предисл.,стр. XI). „Главное здѣсь
точность. Палеографъ долженъ передавать описываемую имъ ста-
рину въ подлинномъ ея видѣ, безъ всякихъ прикрасъ и подно-
вленій“. Этого правила постоянно держался знаменитый авторъ
„Описанія“ во всѣхъ работахъ по изданію и описанію старинныхъ
памятниковъ. Благодаря этому возможно пользоваться его отрыв-
ками изъ описаній и памятниками рукописей. Въ томъ же 1842 г.
появился „Корнесловъ русскаго языка“ Ѳ. Шимкевича, удостоен-
ный Демидовской преміи, начатый еще въ 1828 г. съ цѣлью „оты-
скать первоначальную основу русскаго языка и опредѣлить коли-
чество сохранившаяся въ немъ собственная славянская запаса“.
Объемъ и особенности русскаго языка, по его звуковымъ явле-
ніямъ среди славянскихъ нарѣчій, опредѣляются въ книгѣ профес-
сора Максимовича „Начатки русской филологіи“ (1848 г.). Всѣ упо-
мянутые ученые Востоковъ, Павскій, Шимкевичъ и Максимовичу
дѣятели прежняя времени; они, на склонѣ дней своихъ, пере-
дают молодому поколѣнію труды, какъ результаты долголѣтней
работы и какъ преддверіе науки о русскомъ языкѣ. Люди новая
поколѣнія сороковыхъ годовъ, Ѳ. И. Буслаевъ, M. H. Катковъ,
И. И. Срезневскій, К. С. Аксаковъ, слависты: Бодянскій, Биляр-
скій, Новиковъ и другіе, начинаютъ свою деятельность блестя-
щимъ образомъ и составляютъ знаменитую плеяду ученыхъ, среди
которыхъ Ѳ. И. Буслаевъ занимаетъ первое и выдающееся поло-
жение въ наукѣ о языкѣ, съ горячею любовію къ изысканію истины,
съ обширною эрудиціею и трудолюбіемъ, наконецъ, съ отмѣнными
талантами и съ возвышеннымъ настроеніемъ чувствъ и стремленій.
Каждый изъ указанныхъ ученыхъ написалъ одно или нѣсколько
сочиненій по языку, но Ѳ. И. Буслаевъ цѣлымъ рядомъ обшир-
ныхъ сочиненій обозрѣваетъ русскій языкъ во всемъ его объемѣ.
Прежде, чѣмъ перейти къ обозрѣнію отдѣльныхъ трудовъ
Буслаева, укажу на тѣ сочиненія, которыя принадлежали его

современникам^ какъ бы помогавшимъ ему воздѣлывать ниву
отечественнаго слова. Среди современниковъ Ѳедора Ивановича,
безспорно, первое мѣсто занимаетъ знаменитый русскій публи-
цисте Михаилъ Никифоровичъ Катковъ (1818—1887 г.). Возвра-
тившись въ 1843 г. изъ-за границы, онъ „намѣревался вступить
на открывавшееся ему поприще гражданской службы; но здѣсь
встрѣча съ бывшимъ тогда попечителемъ Московская учебнаго
округа, графомъ С. Г. Строгановымъ, измѣнила его предполо-
женія. Онъ прибылъ въ Москву и въ 1845 г. защищалъ пуб-
лично диссертацію, напечатанную подъ заглавіемъ: „Объ элемен-
тахъ и формахъ славяно-русскаго языка“ (Біографическій словарь
профессоровъ Москов. универ., стр. 382). Это разсужденіе при-
надлежитъ къ замѣчательнымъ и выдающимся въ нашей ученой
литературѣ по историко-сравнительному методу изслѣдованія, по
самостоятельности выводовъ и по богатству мыслей, какъ но
исторіи нашего языка, такъ и по сравнительной грамматикѣ. Оно
до настоящаго времени остается единственнымъ оригинальнымъ
научнымъ сочиненіемъ на русскомъ языкѣ по лингвистикѣ. Книга
раздѣляется на двѣ части: I) объ элементахъ, т. е. о звукахъ,
и И) о формахъ. Ученіе о звукахъ занимаетъ почти половину
сочиненія (116 страницъ изъ 252). То и другое изложено исто-
рически посредствомъ сравненія славянскихъ словъ съ выраженіями
другихъ индоевропейскихъ языковъ. Видно, что талантливый ав-
торъ, какъ и Ѳ. И. Буслаевъ, основательно изучилъ санскритъ
и произведенія ученыхъ по сравнительному и славянскому языко-
знанию. Ученые выводы выражены въ 19 положеніяхъ, который
приложены къ книгѣ. Развитіе гласныхъ звуковъ (вокализмъ) въ
извѣстную прошлую эпоху языка, произношеніе ъ и ь въ ту же
эпоху, зависимость ударенія отъ количества слога,—всѣ эти и
имъ подробный свойства языка продолжаютъ занимать послѣдую-
щихъ ученыхъ и не теряютъ своего интереса до настоящаго
времени. Знаменитый авторъ, одаренный замѣчательною способ-
ностью къ научному анализу и критикѣ, переходитъ отъ вопро-
совъ спеціальныхъ къ болѣе широкимъ и общимъ: къ теоріи о
происхожденіи и развитіи языка, указываете на отличіе въ языкѣ
явленій физіологическихъ отъ историческихъ, что до послѣдняго

времени смѣшивалось учеными, оспариваетъ мнѣніе Гримма о про-
исхожденіи долгихъ звуковъ изъ краткихъ и оканчиваетъ свою
книгу полнымъ глубокаго смысла изреченіемъ: „историческое
изученіе языка не должно чуждаться философіи языка: напротивъ,
глубже вникая въ свое дѣло, оно должно глубже чувствовать ея
потребность и наоборотъ“.
Диссертація К. С. Аксакова „Ломоносовъ въ исторіи русской
литературы и русскаго языка“ (1846 г.) принадлежитъ къ про-
тивоположному направленно. Это сочиненіе больше относится къ
философіи и къ литературнымъ трудамъ, чѣмъ къ языку. Въ
1849 г. на актѣ С.-Петербургскаго университета была прочитана
рѣчь Измаила Ивановича Срезневскаго „Мысли объ исторіи рус-
скаго языка“. Это сочиненіе было тогда же напечатано и второе
изданіе появилось въ 1887 году, въ дополненномъ видѣ, послѣ
кончины автора. Это сочиненіе написано очень живо и увлека-
тельно. „Книжка И. И. Срезневскаго, — говорить академикъ И. В.
Ягичъ въ своихъ „Критическихъ замѣчаніяхъ по исторіи русскаго
языка“, — и до сихъ поръ (1889 г.) не потеряла своей прелести“.
Но это не исторія русскаго языка, а „Мысли“ объ его исторіи.
Въ этомъ сочиненіи прежде всего идетъ рѣчь о важности „народной
русской науки“, изслѣдованіе же языка составляетъ ея необходи-
мую часть и должно имѣть историческое направленіе. Авторъ отли-
чаетъ, подобно Як. Гримму, три эпохи въ развитіи языка: время
до-историческое, когда рѣчь состояла изъ небольшого количества
корней, и эпоху историческую, раздѣляющуюся на два періода:
періодъ формъ и превращеній. Далѣе слѣдуютъ главные вопросы
въ исторіи языка: о развитіи языка до отдѣленія народа отъ дру-
гихъ племенъ, и послѣ отдѣленія; отсюда — первый вопросъ — о
древнемъ первобытномъ языкѣ русскомъ, а второй — объ измѣне-
ніяхъ со времени самостоятельности народа до настоящаго вре-
мени; при этомъ необходимо отдѣлить исторію народнаго языка
отъ книжнаго: тотъ и другой языки имѣютъ свою исторію. Такъ,
исторія русскаго народнаго языка должна отличать отдѣленія на-
рѣчій и общій ходъ ихъ измѣненій сравнительно съ другими сла-
вянскими нарѣчіями; исторія языка книжнаго имѣетъ въ виду
періодъ отдѣленія его отъ языка народа и, обратно, сближе-

ніе его съ народнымъ. Книга оканчивается обзоромъ соотношение
исторіи языка и исторіи литературы и заключеніемъ о богатствѣ
матеріала по исторіи русскаго языка. „Мысли объ исторіи рус-
скаго языка“ служили, по словамъ издателей, постояннымъ осно-
ваніемъ при чтеніи лекцій покойнаго профессора по исторіи рус-
скаго языка. Вѣроятно, этимъ объясняется довольно замѣтное
вліяніе „Мыслей“ И. И. Срезневскаго на другое замечательное
сочиненіе по исторіи русскаго языка, напечатанное въ 1852 году
„О языкѣ сѣверныхъ русскихъ лѣтописей“ И. А. Лавровскаго.
Заглавіе этого разсужденія не соотвѣтствуетъ содержанію, потому
что изслѣдованіе языка новгородскихъ лѣтописей занимаетъ мень-
шую часть разсужденія, а большая его часть посвящена краткому
обозрѣнію исторіи звуковъ, формъ и синтаксиса „древняго и ста-
риннаго“ русскаго языка. Тѣсная связь „Мыслей“ съ разсужде-
ніемъ замѣтна во всемъ изложеніи. То, что въ „Мысляхъ“ выра-
жено какъ желательное, нашло практическое выраженіе въ диссер-
таціи П. А. Лавровскаго при изслѣдованіи памятниковъ, и это
послѣднее сочиненіе является первою краткою исторіею нашего
книжнаго языка древней словесности; поэтому эта небольшая кни-
га имѣетъ особый интересъ и значеніе.
Развитіе „Мыслей“ И. И. Срезневскаго въ разсужденіи „О
языкѣ сѣверныхъ новгородскихъ лѣтописей“ подтверждается сло-
вами самого автора послѣдняго сочиненія. „Такъ, безъ всякой
предварительно составленной мысли, говоритъ П. А. Лавровскій,
держась только однихъ источниковъ, мы пришли, на основаніи
ихъ разбора, къ тому же заключенію, которое два уже года тому
назадъ было высказано въ одномъ изъ достойнѣйшихъ сочиненій
по русской филологіи“ (стр. 116). Къ дѣятелямъ сороковыхъ го-
довъ принадлежишь В. И. Даль (1801 — 1872 г.), который въ то
время, уже извѣстный писатель, собиралъ матеріалъ для своего
„Толковаго словаря живого великорусская языка“. Въ книгѣ ака-
демика И. В. Ягича „Критическія замѣтки по исторіи русскаго язы-
ка“ находится, какъ уже замѣчено, краткій обзоръ сочиненій по
исторіи русскаго языка и развитіе науки въ послѣдующее время.
Упоминаніемъ объ интересной и многосодержательной книгѣ И. В.
Ягича, содержащей, какъ уже сказано, также' краткую исторію

нашего языка, заканчиваю этотъ отдѣлъ моего обозрѣнія и пере-
хожу къ сочиненіямъ по языку Ѳедора Ивановича Буслаева.
Ѳедоръ Ивановичъ Буслаевъ изслѣдуетъ исторію отечествен-
наго слова отъ временъ первобытныхъ и оканчиваетъ обозрѣні-
емъ языка позднѣйшихъ писателей. Въ то же время онъ прини-
маетъ во вниманіе все обширное пространство русскаго языка:
сюда входятъ языкъ церковно-славянскій, какъ элементъ книжна-
го языка, древнерусскіе и современные говору, при чемъ указы-
ваются сопоставленія изъ славянскихъ нарѣчій и языковъ индо-
европейскихъ. Необходимо помнить, что Ѳедоръ Ивановичъ про-
читывалъ массу рукописей и дѣлалъ изъ нихъ выписки болѣе
характерныхъ отрывковъ, которые составляли фактическую сторону
его сочиненій. Такимъ образомъ Ѳедоръ Ивановичъ Буслаевъ являет-
ся первымъ историкомъ русскаго языка. Ему принадлежитъ честь
основанія науки о русскомъ языкѣ во всемъ ея объемѣ, а совер-
шенство языка какого-либо народа есть первое условіе его могу-
щества и славы. Обозрѣніе, даже самое краткое, трудовъ Ѳ. И.
Буслаева но наукѣ о русскомъ языкѣ будетъ наглядно свидетель-
ствовать о томъ важномъ значеніи, какое имѣла его дѣятель-
ность въ исторіи нашего просвѣщенія.
Въ первомъ ученомъ сочиненіи „О преподавании отечественнаго
языка“ (1844 г.), во второй части, уже вполнѣ обнаруживаются
тѣ особенности, какими отличаются изслѣдованія Ѳедора Ивано-
вича Буслаева по языку: талантливость, живость и доступность
изложенія, богатство эрудиціи и практическія цѣли. Нашъ пер-
вый историкъ русскаго языка имѣлъ въ виду не только познаніе
истины, но и распространеніе ея среди возможная круга читателей.
Кромѣ фактовъ, обиліе коихъ находится во всѣхъ сочиненіяхъ,
авторъ стремится познакомить русское образованное общество съ
теоріями науки о языкѣ. „Въ языкѣ выражается вся жизнь народа;
слѣдовательно, разложить на стихіи языкъ такъ же трудно, какъ и
характеръ народа. Рѣчь, теперь нами употребляемая, есть плодъ
тысячелѣтняго историческая движенія и множества переворотовъ.
Определить ее не иначе можно, какъ путемъ генетическимъ; от-
сюда необходимость историческая изслѣдованія“ („О препод.“,
2-е изд., стр. 306). „Самымъ нижнимъ во глубинѣ лежащимъ

слоемъ языка надобно признать первобытный, роднящій насъ съ
языками индоевропейскими и миѳологическій, языческій“. Эти мысли
высказываютъ, какъ мы видѣли, Вильгельмъ Гумбольдтъ и Як.
Гриммъ. „Съ основаніемъ Руси вторгаются къ намъ варваризмы,
а съ принятіемъ христіанства является смѣсь нарѣчія церковно-
славянскаго съ народнымъ (стр. 308). Такимъ образомъ въ раз-
сужденіе „О преподаваніи отечественнаго языка“ входитъ обозрѣ-
ніе языка народнаго, архаизмовъ, варваризмовъ и провинціализмовъ
(309). Слово определяется согласно съ В. Гумбольдтомъ: „Словомъ
мы выражаемъ не предметы, a впечатлѣніе, произведенное онымъ на
нашу душу. Такъ, слонъ называется двузубымъ, дважды пьющимъ
снабженнымъ рукою“ (Примѣръ изъ В. Гумбольдта)- 7Такъ какъ
впечатлѣніе предполагаете нѣчто движущееся, дѣятельное, то
большая часть словъ происходите отъ глагольныхъ корней. Зна-
ченіе словъ физическое древнѣе нравственнаго. Со временемъ жи-
вое значеніе слова теряется: впечатлѣніе забывается и остается
одно только отвлеченное понятіе; потому возстановить первобыт-
ный смыслъ слова значите возобновить въ душѣ своей творчество
первоначальная языка. О происхожденіи языка авторъ согласенъ
съ теоріею В. Гумбольдта. „Та же творческая сила, которая не-
престанно дѣйствуетъ въ природѣ вещественной, создала и языкъ
устами цѣлаго народа; ибо гласъ народа,—гласъ Божій“.
Сообразно съ такими взглядами разсматривается происхожденіе
и исторія словъ, выражающихъ понятія о рѣчи, о происхожденіи
закона и письменности, a далѣе идете обозрѣніе словъ, означаю-
щихъ понятія: міръ, пространство, время, душа, жизнь, познава-
тельный способности, чувства, искусство, наука, правда, вѣра,
блаженство, судьба. Изъ происхожденія и исторіи этихъ понятій
объясняется древнѣйшее міровоззрѣніе первобытныхъ людей того
періода, въ которомъ слѣдуетъ искать начала миѳовъ, обычаевъ,
нравовъ и права. Въ этихъ взглядахъ отражается теорія Як. Грим-
ма, о чемъ сказано раньше. При этомъ народный языкъ получаетъ
особое значеніе, и далѣе разсматриваются свойства народной рѣчи,
которая проникнута органическою жизнью: тавтологія, описаніе,
эллипсисъ, эпитеты, періоды, сравненія и народная фразеологія.
Еще важнѣе обозрѣніе исторіи народнаго языка, гдѣ авторъ пока-

зываетъ тѣсную связь пашой народной поэзіи съ древнѣйшими
памятниками русской литературы, и прочихъ славянскихъ пле-
менъ, а также съ произведеніями новѣйшихъ писателей нашихъ.
Здѣсь разсмотрѣны исторически формы описательныя, тавтоло-
гія, исторія постоянныхъ эпитетовъ, отрицательныхъ сравненій
и олицетвореній; указано на изученіе народной рѣчи нашими
писателями, начиная съ Ломоносова и кончая Пушкинымъ. Къ
блестящимъ страницамъ сочиненія относится историческое обозрѣ-
ніе архаизмовъ (буда, варъ, ведро, говядо и др.), гдѣ описыва-
ются слова, означающія бытъ воинскій, юридическій, лѣтопись,
старина, бытъ религіозный, отечество, честь, наконецъ, бытъ
семейный и общественный. Обозрѣніе архаизмовъ даетъ поводъ
автору подробно изобразить языческій взглядъ на природу, язы-
ческую символику, миѳологію, поэзію и игры, а также христіан-
скій взглядъ на природу, христіанскую символику, краснорѣчіе,
взгляды на зодчество, ваяніе и живопись, и описать старинное
предложеніе, пословицу, періодъ и рѣчь. Въ заключеніи указано
отношеніе нашихъ поэтовъ къ древнерусской рѣчи. Статья „Сти-
хіи чужеземныя“ заключаетъ исторію варваризмовъ. Сочиненіе
заканчивается обозрѣніемъ исторіи провинціализмовъ.
Изъ краткаго обозрѣнія содержанія книги видно, что въ ней
изложена исторія русскаго слога, тогда какъ мы и до сихъ поръ
довольствуемся въ нашихъ школьныхъ учебникахъ опредѣленіями
и примѣрами. Это сочиненіе опередило время больше, чѣмъ на по-
ловину столѣтія. Главное значеніе этого труда выражается въ томъ,
что въ немъ предложенъ опытъ историческаго изложенія явленій
языка и примѣненъ въ первый разъ историческій методъ изслѣдо-
ванія Як. Гримма. Вторая часть книги есть первое по времени сочи-
неніе по исторіи русскаго языка. Другая важная сторона состоитъ
въ томъ, что въ книгѣ указано на то значеніе, какое имѣетъ въ
наукѣ изслѣдованіе народнаго языка и сдѣланъ опытъ научнаго его
изученія. Вообще въ этомъ сочиненіи сказывается будущій авторъ
исторической грамматики, очерковъ русской народной словесности
и искусства и лицеваго Апокалипсиса. „О преподаваніи отечествен-
на го языка“ можно назвать блестящимъ вступленіемъ къ послѣ-
дующимъ трудамъ нашего историка русскаго языка.

Второе сочиненіе „О вліяніи христіанства на славянскій языкъ“
(1848 г.) также принадлежитъ къ замѣчательнымъ произведеніямъ
нашей ученой литературы по отечественному языку. Вопросъ о пер-
вобытномъ языкѣ, занимавшій тогда ученыхъ, искавшихъ въ пер-
воначальной эпохѣ рѣшенія многихъ проблемъ исторіи человечества,
интересовалъ и молодого русскаго преподавателя отечественная
слова. Въ „Воспоминаніяхъ“ Ѳедоръ Ивановичъ такъ говоритъ объ
этомъ трудѣ: „Меня особенно интересовалъ тогда вопросъ о перво-
бытныхъ и свѣжихъ формахъ языка“. „Для этой цѣли мнѣ нужны
были не сухія безсодержательныя окончанія склоненій и спряженій,
а самыя слова, какъ выраженія впечатлѣній, понятій и всего міро-
созерцанія народа, въ неразрывной связи съ его религіею и съ
условіями быта семейнаго и гражданская. Такимъ образомъ я
раздѣлилъ свой курсъ исторіи языка на два періода: на языче-
скій съ миѳологіею и на христіанскій. Извлечете изъ этихъ лекцій
я напечаталъ въ 1848 году въ видѣ магистерской диссертаціи:
„О вліяніи христіанства на славянскій языкъ. По Остромирову
евангелію“. (308 стр.). Въ этомъ отрывкѣ изъ воспоминаній инте-
ресно указаніе на то, что Ѳ. И. Буслаевъ былъ первымъ профес-
соромъ, читавшимъ исторію русскаго языка; но обратимся къ сочи-
ненію. Миѳологическій періодъ языка начинается со времени отдѣле-
нія славянскаго племени отъ другихъ народовъ и продолжается
до IV вѣка по Р. Хр., когда былъ сдѣланъ епископомъ Ульфилою
переводъ Св. Писанія для готовъ, которые находились въ по-
стоянныхъ сношеніяхъ съ славянами. Теоретическіе взгляды на
языкъ остаются тѣ же, какіе выражены въ книгѣ „О препода-
ваніи“, но съ большею ясностью замѣтна теорія о происхожденіи ми-
ѳовъ школы Як. Гримма. „Языкъ въ древнѣйшемъ періодѣ своего
образования уже и потому является неразлучнымъ спутникомъ
народной эпической поэзіи, что вмѣстѣ 'съ нею является сокро-
вищницей вѣрованій и преданій, имъ запечатлѣнныхъ въ памяти
парода“ (стр. 10). „Слово, какъ звукъ, выражающій движенія
потрясенной души, тронутой впечатлѣніемъ внѣшнимъ въ сопри-
косновеніи съ действительностью, означаетъ предметъ по тѣмъ
свойствамъ, какія ярче бросаются въ глаза и затрогиваютъ во-
ображеніе“. „Впослѣдствіи изъ первоначальнаго впечатлѣнія и

постояннаго эпитета развивается цѣлое повѣріе. Для исторіи языка
весьма важно обратить вниманіе на такой переходъ слова отъ
значенія чисто нагляднаго къ миѳологическому, глубоко кореня-
щемуся въ нравахъ и обычаяхъ народа“ (стр 11). „Въ названіяхъ
эпическихъ эпитетъ достигаетъ высшаго значенія“. „Есть какая-
то особая движущая сила въ языкѣ, соотвѣтствующая силѣ суе-
вѣрія, посредствомъ которой слово древнѣйшее, имѣющее смыслъ
обыкновенный, переходя отъ поколѣнія къ поколѣнію по разнымъ
странамъ и народамъ, теряетъ свое обыкновенное простое значе-
ніе и принимаетъ миѳологическое, соединяясь съ повѣріемъ“ (63).
Самая миѳологія есть не иное что, какъ народное сознаніе при-
роды и духа, выразившееся въ опредѣленныхъ образахъ: потому-
то она такъ глубоко входитъ въ образованіе языка, какъ перво-
начальная проявленія сознанія народная“ (стр. 66).
На основаніи такихъ воззрѣній авторъ по стариннымъ эпите-
тамъ, выражающимъ сіяніе, блескъ, возстановляетъ картину вѣро-
ваній миѳологическаго періода. Поклоненіе свѣту, огню и водѣ,
вызываетъ вѣру въ вилъ, русалокъ и весталокъ, отъ которыхъ
повѣріе переходитъ къ обоготворенію и олицетворенію рѣкъ и
источниковъ. Эпитетъ бѣлый даетъ поводъ автору разсмотрѣть
древнѣйшія представленія о божествѣ свѣта Сварогѣ и Сварожичѣ.
Первобытный человѣкъ возводилъ существенныя и важнѣйшія
явленія жизни нравственной до предметовъ поклоненія, увлекаясь
врожденнымъ сознаніемъ Существа Безконечнаго. Самая жизнь и
смерть, какъ предметы величайшей важности для человѣка, стояли
въ ближайшей связи съ миѳологіей. Поэтому авторъ останавли-
вается на представленіяхъ у первобытныхъ людей о жизни и
смерти, о душѣ, объ очищающемъ дѣйствіи огня и воды, о сбли-
женіи души съ вѣтромъ, о вѣрѣ въ переселеніе душъ, и заклю-
чаетъ миѳическій періодъ обозрѣніемъ космогоническихъ преданій
о сотвореніи міра, на основаніи Голубиной книги и другихъ ска-
заній. Послѣ миѳологическаго, изобразительная, періода настаетъ
періодъ отвлеченія, или христіанскій. „Живость начальная впе-
чатлѣнія уступаетъ величію влагаемой въ слово идеи, и христіан-
ство сглаживаетъ съ языка его изобразительность, воспитанную
язычествомъ, какъ ниспровергаетъ мраморныя, изображенія види-

мыхъ божествъ“ (89). Существеннымъ вопросомъ, по мнѣнію
автора, въ исторіи языка во время перевода Св. Писанія является
тотъ, чтобы показать, „какъ языкъ отъ первоначальныхъ своихъ'
воззрѣній, глубоко проникнувшихъ и въ жизнь и въ вѣрованія, и
въ преданія народныя, мало-по-малу переходитъ къ ясному выра-
женію христіанскихъ понятій“ (90). „Нѣтъ сомнѣнія, что славян-
скій языкъ уже задолго до Кирилла и Меѳодія служилъ органомъ
христіанскихъ понятій“ (91). Этому способствовали два обстоя-
тельства: во-первыхъ, постоянный сношенія славянъ съ народами,
принявшими раньше христіанство и преимущественно съ готтами,
для которыхъ переведена была Библія епископомъ Ульфилою въ
IV вѣкѣ, имѣли слѣдствіемъ принятіе въ славянскій языкъ мно-
гихъ словъ, выражающихъ христіанскія понятія. Во-вторыхъ, по-
степенное распространеніе христіанства между славянами еще до
перевода Св. Писанія способствовало къ очищенію языка и къ
принятію христіанскихъ истинъ. „Особенно любопытны для исто-
ріи такія формы, которыя, будучи образованы средствами одного
языка, получаютъ право гражданства въ другомъ Таковы въ
славянскихъ нарѣчіяхъ слова, коимъ въ готтскомъ языкѣ соотвѣт-
ствуютъ образующіяся съ приставкою „ga“ (нѣм. ge): гораздъ,
готовъ, гонзнути, говѣть и др. Славянское доба у готтовъ
стало употребляться съ приставкою ga (га): gaclob ist—подобаетъ.
Слова, означающія могилу и гробъ, соотвѣтствуютъ готтскимъ,
каковы: гробъ (и въ значеніи ямы, логовища), хлѣвъ (въ томъ же
значеніи), и др. Черезъ сравненіе готтскаго перевода( Св. Пи-
санія съ славянскимъ дѣлается яснымъ, что переводъ еп. Уль-
филы изобилуетъ выраженіями, напоминающими языческую жизнь.
Преимущества славянская перевода Св. Писанія въ отношеніи
чистоты идей при сличеніи съ переводомъ еп. Ульфилы, явствуетъ
изъ тѣхъ иностранныхъ словъ, которыя вошли въ славянскій до
принятія христианства, каковы: крестъ, алтарь, церковь. Съ этими
словами вошли въ языкъ, раньше принятія христіанства, и слѣдую-
щія слова: оцетъ, срачица (лат. area) и другія, наконецъ, самыя
названія греческій и латинскій языки относятся къ той же эпохѣ.
Подъ вліяніемъ постепенно распространявшагося христіанства
многія туземныя слова получаютъ отвлеченное значеніе, удобное

къ принятію христіанскихъ понятій, таковы слова: молитва, по-
клоненіе, Богъ, Спаситель, Св. Таинство, праздники, святость, и
мн. другія. Наконецъ, слова: букварь, мытарь и мзда вошли въ
славянскій языкъ черезъ переводъ еп. Ульфилы. Обозрѣвъ пе-
ріодъ готскаго вліянія, авторъ переходитъ къ исторіи понятій
семейныхъ въ языкѣ и ставитъ общее положеніе: „Языкъ нашъ
свидѣтельствуетъ, что славяне преимущественно передъ индоевро-
пейскими народами въ большей чистотѣ сохранили древнѣйшія
названія семейныхъ отношеній и членовъ семейства“. Для теоріи
словъ, означающихъ эти отношенія, нѣмецкіе переводы Св. Писанія
предлагаютъ немаловажный источникъ. Слѣдуетъ изложеніе исто-
ріи словъ: женихъ, обрученіе, бракъ, невѣста, и другія. Послѣ
этого излагается исторія языка въ періодъ развитія обществен-
ныхъ отношеній изъ семейныхъ. Сюда относится исторія такихъ
названій, какъ пращуръ, родъ, родоначальникъ, человѣкъ, князь,
владыка, власть, старѣйшина, витязь, вѣщій и другія. Въ главѣ
о расширеніи домашняго круга воззрѣній въ языкѣ авторъ раз-
сматриваетъ героическую эпоху, непосредственно предшествую-
щую образованію государства и принятію письменности. Въ этой
главѣ разсказана исторія словъ, означающихъ названія велика-
новъ (обры, исполинъ), людей чуждыхъ (щуждь), страны міра;
глава оканчивается исторіею словъ: другъ, полкъ, дружина и т.
подобныхъ. Въ заключеніи книги разсмотрѣны грецизмы и лати-
низмы, появившіеся вслѣдствіе перевода Св. Писанія Кирилломъ
и Меѳодіемъ, каковы: кринъ, ехидна, сикеръ и др., и латинизмы:
кустодія, легіонъ и другія.
Позволяю себѣ выписать тѣ положенія, которыя приложены къ
книгѣ и характеризуютъ все сочиненіе.
1) Исторія языка стоитъ въ тѣснѣйшей связи съ преданіями
и вѣрованіями народа.
2) Въ періодъ своего образованія языкъ носитъ на себѣ слѣды
миѳологіи народной.
3) Древнѣйшія эпическія формы ведутъ свое происхожденіе отъ
образованія самого языка.
4) Родство языковъ индоевропейской отрасли сопровождается
согласіемъ преданій и повѣрій, сохранившихся въ этихъ языкахъ.

5) Миѳологическія преданія славянъ должны быть изучаемы
въ связи съ преданіями другихъ средневѣковыхъ народовъ, и
преимущественно съ преданіями нѣмецкихъ племенъ.
6) Готтскій переводъ Библіи предлагаетъ значительные факты
для исторіи славянскаго языка въ IV вѣкѣ.
7) Славянскій языкъ задолго до Кирилла и Меѳодія подвергся
вліянію христіанскихъ идей.
8) Славянскій переводъ Евангелія отличается чистотою выра-
женія христіанскихъ понятий, происшедшаго вслѣдствіе отстране-
нія всѣхъ намековъ на прежній, до-христіанскій бытъ.
9) Готтскій переводъ Библіи, напротивъ того, являетъ рѣзкій
переходъ отъ выраженій миѳологическихъ къ христіанскимъ, и
составляешь любопытный фактъ въ исторіи языка, сохраняя въ
себѣ преданія языческія для выраженія христіанскихъ идей.
10) Но родству преданій славянскихъ съ нѣмецкими, не только
готтскій переводъ Библіи, но и другіе нѣмецкіе переводы Евангелія,
VIII и IX в., предлагаютъ намъ многіе общіе у славянъ съ нем-
цами древнѣйшіе обычаи и вѣрованія,. ясно сохранившіеся въ нѣ-
мецкихъ переводахъ Св. Писанія, но не вошедшіе въ славянскій.
11) Переводъ Св. Писанія на славянскій языкъ относится къ
той порѣ жизни народной, когда въ языкѣ господствовали еще во
всей силѣ понятія о семейныхъ отношеніяхъ.
12) Напротивъ того, въ языкѣ не только др. нѣм. переводовъ
Св. Писанія, но даже и готтскаго, замѣчается большее развитіе
государственныхъ понятій.
13) Въ исторіи славянскаго языка видимъ естественный пере-
ходъ отъ понятій семейныхъ, во всей первобытной чистотѣ въ
немъ сохранившихся, къ понятіямъ быта гражданская.
14) Столкновеніе съ чуждыми народами и переводъ Св. Писанія
извлекли славянъ изъ ограниченныхъ, домашнихъ отношеній, от-
разившись въ языкѣ сознаніемъ чужеземная и общечеловѣческаго.
15) Отвлеченность славянскаго языка въ переводѣ Св. Писа-
нія, какъ слѣдствіе яснаго разумѣнія христіанскихъ идей, очи-
щенная отъ преданій до-христіанскихъ, усилилась грецизмами,
которыхъ, сравнительно съ славянскимъ текстомъ, находимъ го-
раздо меньше въ готтскомъ.

16) По языку перевода Св. Писанія можно себѣ составить не-
которое понятіе о характерѣ переводчиковъ и того народа, въ
которомъ произошелъ переводъ Св. Писанія.
Таково въ общихъ чертахъ содержаніе книги „О вліяніи хри-
стианства на славянскій языкъ“, заключающей исторію языка до-
историческаго времени. Она изобилуетъ фактическими сопоставле-
ніями звуковъ, суффиксовъ и приставокъ, при объяснены исторіи
словъ первобытнаго языка. Возстановить звуковую картину языка,
формы и сочетанія ихъ, · представляется задачею очень трудною
и для нашего времени, которое, несмотря на успѣхи языкознанія,
осторожно относится къ возстановленію формъ первобытныхъ
языковъ, а въ то время было совершенно невозможно. Тѣмъ не
менѣе самая мысль начинать исторію нашего слова съ эпохи
доисторической имѣетъ свое оправданіе, и осуществленіе ея въ
изслѣдованіи дало блестящіе результаты, особенно по тому
времени.
Послѣдующіе труды излагаютъ исторію русскаго языка со
времени появленія письменности. Сюда относятся палеографиче-
ские снимки съ славяно-русскихъ рукописей, историческая грам-
матика и историческая христоматія. Всѣ эти работы составляютъ
въ общемъ одно цѣлое: исторію нашего книжнаго языка.
„Палеографическіе и филологическіе материалы для исторіи
письменъ славянскихъ“, помещенные въ сборникѣ къ столѣтнему
юбилею Московскаго университета: „Матеріалы для исторіи пись-
менъ восточныхъ, греческихъ, римскихъ и славянскихъ“ (1855 г.),
составляютъ какъ бы переходъ къ исторіи книжнаго русскаго языка
и служатъ превосходнымъ пособіемъ къ первоначальному изученію
палеографіи и языка рукописей. Точные снимки съ подлинныхъ
рукописей и азбуки, расположенные по вѣкамъ (до XVI в.), даютъ
наглядное представленіе о характерѣ древняго письма, Въ текстѣ
сдѣлано описаніе XI рукописей по вѣкамъ и даются свѣдѣнія по
палеографіи и по исторіи языка. Описаніе языка слѣдуетъ въ та-
комъ порядкѣ: звуки гласные и согласные, склоненія, синтакси-
ческія замѣчанія и нѣкоторыя особенности. Списокъ словъ со-
ставляетъ небольшой словарь древняго русскаго языка. „Къ па-
леографическимъ матеріаламъ“ тѣсно примыкаетъ „Историческая

христоматія“, потому что она также принадлежитъ къ необходи-
мымъ пособіямъ при занятіяхъ исторіею русскаго языка.
„Историческая христоматія ц. славянскаго и русскаго языковъ“
(1861 г.) имѣетъ двоякое назначеніе: во-первыхъ, она можетъ
служить руководствомъ къ изученію этихъ языковъ, во-вторыхъ,
предлагаетъ образцы древняго періода нашей словесности. Рас-
положение матеріала слѣдуетъ въ хронологическомъ порядкѣ ру-
кописей, а не сочиненій, какъ это сдѣлано въ „Исторической хри-
стоматіи ц. славянскаго и русск. языка“, А. Галахова (1848 г.).
Въ приложеніи помѣщены образцы народной словесности XVIII-го
вѣка. Всѣ отрывки снабжены примѣчаніями, „указывающими на важ-
нейшее въ историческомъ изученіи языка и литературы“. „Та-
кимъ образомъ, говорить авторъ, совокупность всѣхъ примѣча-
ній, расположенных!» въ хронологическомъ порядкѣ памятниковъ,
составляетъ какъ бы исторію языка и письменности въ практи-
ческомъ изложеніи“. „Историческая христоматія“ составляетъ до
настоящаго времени единственное пособіе этого рода: другой бо-
лѣе новой христоматіи, которая была бы составлена на основаніи
новыхъ данныхъ по наукѣ о языкѣ, мы пока не имѣемъ.
„Историческая грамматика русскаго языка“, появившаяся въ
первомъ изданіи (1858 г.) подъ именемъ „Опыта исторической
грамматики“, безспорно, принадлежитъ къ самымъ важнымъ сочине-
ніямъ, какъ по своему научному содержанію, такъ особенно по
громадному вліянію на практику русской рѣчи. Это сочиненіе до
настоящаго времени не оцѣнено научной критикой; между тѣмъ
оно имѣетъ несомнѣнныя научныя достоинства. Теоретическіе
взгляды автора на языкъ и его исторію остаются и въ этомъ
трудѣ тѣми же, какіе онъ излагаетъ въ прежнихъ сочиненіяхъ.
Они, какъ мы видѣли, слѣдуютъ теоріи Вильгельма Гумбольдта и
Як. Гримма. Хотя въ этомъ сочиненіи методъ изслѣдованія больше
напоминаетъ Боппа, чѣмъ Як. Гримма, т. е. не вполнѣ историче-
скій, тѣмъ не менѣе общія основанія труда удовлетворяли тогдашнія
научныя требованія. О сходствѣ грамматики съ трудомъ Фр. Боппа
уже сказано, но здѣсь слѣдуетъ прибавить, что въ „Историче-
ской грамматикѣ“ подробно изложены части слова какъ церковно-
славянскаго, такъ и русскаго языка. Правда, „Историческая грам-

матика“ въ научномъ отношеніи принадлежитъ къ своему времени,
но многое въ ней по этимологіи и особенно синтаксисъ не поте-
ряло своего значенія до настоящей поры. Не слѣдуетъ забы-
вать и того, что въ этомъ сочиненіи предлагается обильный ма-
теріалъ по всѣмъ элементамъ русскаго книжнаго языка. Въ на-
учной сторонѣ этого труда заключается все его значеніе, потому
что, благодаря этому, у насъ была установлена теорія правопи-
санія. Благодаря научной постановка и рѣшенію вопросовъ языка,
учебная грамматика получила другое болѣе правильное направленіе.
Повторяю, научная критическая оцѣнка „Исторической грамма-
тики“ можетъ составить прекрасную тему для отдѣльнаго, при
томъ болѣе спеціальнаго, сочиненія; но обратимся къ практиче-
ской сторонѣ этого сочиненія.
Въ предисловіи къ первому изданію, разъясняя пользу исто-
рической грамматики, авторъ говорить, что онъ составилъ свою
книгу на основаніи теорій современныхъ лингвистовъ. „Въ сочи-
неніяхъ Вильгельма Гумбольдта, Як.“ Гримма, Дица и другихъ
лучшихъ лингвистовъ нашего времени читатели найдутъ оправда-
ніе тому, въ чемъ авторъ отступилъ отъ прежнихъ Аделунгов-
скихъ руководствъ. Впрочемъ, составляя свой „Опытъ“, онъ имѣлъ
осторожность — постоянно свѣрять его съ этими практическими
учебниками, для того, чтобы непрестанно имѣть въ виду практи-
ческую цѣль въ изученіи родного языка“ (стр. XXXI). Это указа-
ние самого автора составляетъ самое вѣрное основаніе для оцѣнки
и характеристики его замѣчательнаго труда. Покойный профес-
соръ Александръ Аѳанасьевичъ Потебня (1835—1891 г.),.авторъ
единственная научнаго сочиненія по русскому синтаксису: „Изъ
записокъ по русской грамматикѣ“ (1874 г.), полемизируя съ Ѳ. И.
Буслаевымъ, относительно его синтаксическихъ опредѣленій, назвалъ
„Историческую грамматику“ „во многихъ отношеніяхъ типичною“.
Такое опредѣленіе вѣрно въ томъ смыслѣ, что въ этой грамма-
тика отражаются всѣ направленія языкознанія того времени. Съ
научной стороны она примыкаетъ къ теоріямъ основателей языко-
знанія; въ цѣляхъ практическихъ въ нее внесены взгляды п рас-
предѣленіе матеріала грамматикъ логической и практической. Если
сравнимъ „Историческую грамматику“ съ „Опытомъ общесравни-

тельной грамматики“ академика Давыдова, послѣдователя логи-
ческая направленія, то окажется, что обѣ грамматики сход-
ствуютъ въ нѣкоторыхъ пунктахъ, даже въ однихъ и тѣхъ же
выраженіяхъ. Давыдовъ дѣлитъ грамматику на этимологію и син-
таксисъ; „Историческая грамматика“ имѣетъ такое же подраздѣ-
леніе. Обѣ грамматики начинаются введеніемъ, за которымъ слѣ-
дуетъ, и въ той и другой, часть первая, начинающаяся загла-
віемъ: „Звуки и соотвѣтствующія имъ буквы“ (одно и то же выра-
женіе). Кромѣ расположенія матеріала и нѣкоторыхъ опредѣленій,
глава изъ общей логики о представленіяхъ, понятіяхъ и сужде-
ніяхъ, несомненно, написана, какъ уступка логической грамма-
тике. Практическія цѣли дать правила правописанія въ обширномъ
смыслѣ заставили Ѳедора Ивановича имѣть въ виду грамматику
Востокова. Не даромъ Востоковъ, глубокій знатокъ исторіи рус-
скаго языка, писалъ грамматики по старымъ образцамъ, а „Опытъ
исторической грамматики“ былъ вызванъ практическими обстоя-
тельствами, о которыхъ Ѳедоръ Ивановичъ разсказываетъ въ
своихъ „Воспоминаніяхъ“: „коснувшись моей пространной грамма-
тики, этого тяжеловѣснаго труда, переполненнаго необъятною
массою мелкихъ и крупныхъ примѣровъ изъ древнихъ рукописей,
изъ народныхъ пѣсенъ, причитаній, заговоровъ, пословицъ, пого-
ворокъ, изъ старинныхъ книгъ XVII и XVIII столѣтій и изъ но-
вѣйшихъ писателей до Пушкина — на первомъ планѣ моего раз-
сказа я долженъ назвать вамъ того же моего руководителя и
наставника, графа Сергѣя Григорьевича Строганова“ (326). По
рекомендации графа, какъ уже выше замѣчено, начальникъ глав-
ная штаба военно-учебныхъ заведеній II. Я. Ростовцевъ пору-
чилъ Ѳ. И. Буслаеву составить пространную грамматику, въ цѣ-
ляхъ лучшая преподаванія этого предмета. Ѳедоръ Ивановичъ
вспоминаетъ о диспутѣ, когда грамматика была уже готова и
отправлена въ главный штабъ. „Диспутъ происходилъ въ главномъ
штабѣ военно-учебныхъ заведеній за длиннымъ столомъ подъ пред-
сѣдательствомъ Ростовцева; по правую его руку.сидѣлъ я, а по
лѣвую Востоковъ; отъ насъ направо, на концѣ стола, находился
Гречъ со своими единомышленниками и приверженцами“. Диспутъ
кончился тѣмъ, что Гречъ наконецъ „вспылилъ, вышелъ изъ себя

и наговорилъ мнѣ разныхъ дерзостей. Послѣ него никто уже не
возражалъ. Тогда наступила очередь Востокова: онъ вполнѣ одо-
брилъ мою грамматику“ („Мои восп.“, стр. 329). Такими обстоя-
тельствами сопровождалось появленіе „Исторической грамматики“.
Изъ исторіи подробностей появленія „Исторической грамматики“
очевидно, что она должна была имѣть характеръ прикладного
знанія, а не научнаго. Заслуга составителя выражается въ томъ,
что онъ сумѣлъ съ успѣхомъ согласовать практическія потребно-
сти съ научною стороною предмета. Въ этомъ отношеніи его та-
лантъ, энергія и трудолюбіе изумительны. „Историческая грамма-
тика русскаго языка“ съ одной стороны принадлежите къ эпохѣ,
когда языкознаніе находилось въ первомъ4 періодѣ своего раз-
витія, съ другой, — она удовлетворяла потребности русскаго обра-
зованная общества того времени, когда наука о языкѣ толь-
ко что возникла въ Россіи. Если бы Ѳедоръ Ивановичъ имѣлъ
въ виду только однѣ научныя цѣли при составлены своей заме-
чательной книги, то, навѣрное, она была бы достояніемъ книж-
ныхъ складовъ и не соответствовала бы уровню познаній боль-
шинства тогдашнихъ педагоговъ. То обстоятельство, что „Исто-
рическая грамматика“ отличается двойственнымъ характеромъ,
научнымъ и практическимъ, свидетельствуете о глубокомъ пони-
маніи авторомъ интересовъ родного просвѣщенія. Авторъ, какъ
опытный и талантливый учитель, умѣлъ спеціальное научное зна-
ніе сдѣлать доступнымъ и понятнымъ всякому образованному че-
ловеку. Его грамматика, будучи научнымъ трудомъ, проводила
въ сознаніе общества теорію и фактическія данныя новой науки
о языке и послужила основаніемъ этой науки въ нашемъ отече-
стве; въ то же время она делала грамотнымъ русскаго чело-
века. Преподаваніе отечественнаго языка получило новое научное
направленіе, и появились учебныя руководства, который более
удовлетворяли требованіямъ науки и здраваго смысла. Если со-
образимъ все это, то невольно приходимъ къ заключенію, что
„Историческая грамматика русскаго языка Ѳ. И. Буслаева“ сделала
эпоху въ исторіи нашего развитія и поэтому принадлежите къ
классическимъ сочиненіямъ учено-педагогической русской литера-
туры. На Западе языкознаніе, какъ мы видели, пережило уже

нѣсколько направленій; появились три классическихъ сочиненія по
сравнительной грамматикѣ со времени основанія новой науки; но
у насъ существуетъ пока единственная „Историческая грамматика“:
мы не имѣемъ другого руководства, которое соответствовало бы
болѣе позднему времени.
Итакъ, труды Ѳ. И. Буслаева остаются первыми и единствен-
ными въ нашей литературѣ: историческая стилистика, исторія
языка первобытнаго времени, историческая грамматика и христо-
матія положены въ основаніе науки о русскомъ языкѣ и соста-
вляютъ ея первый періодъ. Каждое изъ указанныхъ сочиненій
вносить что-нибудь новое и весьма важное въ нашу науку, a всѣ
они вмѣстѣ составляютъ одно цѣлое, которое можно назвать
исторіею русскаго языка съ самыхъ древнѣйшихъ временъ до
эпохи нашихъ классическихъ писателей включительно. Въ этомъ
смыслѣ Ѳедоръ Ивановичъ Буслаевъ долженъ быть названъ пер-
вымъ историкомъ русскаго языка и основателемъ этой науки въ
Россіи. Такое названіе уже свидѣтельствуетъ о томъ важномъ
значеніи, какое имѣетъ его научная деятельность въ исторіи на-
шей науки и просвѣщенія.
Я не касаюсь статей, напечатанныхъ въ разныхъ журналахъ,
начиная съ 1842 г., и учебныхъ книгъ, потому что, полагаю, ука-
занная достаточно для моихъ цѣлей, но позволяю себѣ сдѣлать
общее заключеніе.
Труды Ѳедора Ивановича Буслаева по языку имѣютъ двоякое
значеніе: научное и общее. При развитіи языкознанія, весьма есте-
ственно, что въ его сочиненіяхъ нѣкоторые отдѣлы и частности,
соответствуя эпохѣ начала новой науки, въ настоящее время ка-
жутся устарѣлыми, каково, напримѣръ, ученіе о звукахъ, но
многое, особенно синтаксисъ, не теряетъ до сихъ поръ научнаго
интереса. Теорія языкознанія также пережила нѣсколько напра-
вленій, a историческій методъ изслѣдованія, распредѣленіе исторіи
языка на періоды и обильное богатство собранныхъ фактовъ на-
всегда останутся научнымъ достояніемъ. Начиная новый научный
періодъ и основывая науку о русскомъ языкѣ, Ѳедоръ Ивановичъ
Буслаевъ, какъ лучшій и талантливый представитель своего поко-
лѣнія, вноситъ въ наше духовное развитіе то новое, что навсегда

дѣлается достояніемъ русскаго народа. Самая его деятельность,
какъ выраженіе высокихъ помысловъ и чистоты нравственныхъ
стремленій, исполненныхъ глубокаго смысла, въ свою очередь на-
всегда останется глубоко поучительнымъ примѣромъ для подра-
стающихъ юныхъ дѣятелей.
Научная разработка языка способствуешь развитію его жизнен-
ныхъ силъ, уясненію насущныхъ запросовъ каждаго и возвышаетъ
наше значеніе среди другихъ народовъ. Такимъ образомъ спеці-
альныя работы получаютъ общій смыслъ и характеръ. Не пришло
еще то время, когда исторія русскаго языка, какъ основа всякаго
познанія, будешь преподаваться во всѣхъ университетахъ. Намъ
пока приходится учиться преимущественно по книгамъ Ѳ. И. Бу-
слаева, а учебныя руководства составлять по его грамматикѣ.
Если при этомъ вспомнимъ, что онъ установилъ научныя основы
правописанія, то, очевидно, мы должны признать его нашимъ об-
щимъ учителемъ русскаго языка и отнестись съ глубокою благо-
дарностью къ его памяти, дорогой поэтому для всякаго русскаго
человѣка. Благотворное вліяніе трудовъ перваго историка нашего
языка простирается гораздо шире и глубже, чѣмъ оно можешь
казаться съ перваго взгляда. Онъ распространить правильные
взгляды на языкъ и его свойства, преподаваніе получило болѣе
научное и целесообразное направленіе, и русскому человѣку дана
возможность быть грамотнымъ на своемъ родномъ языкѣ.
Бее это споспѣшествуетъ развитію самопознанія, перваго усло-
вія просвѣщенія, но значеніе этой деятельности вполнѣ выяснится
съ теченіемъ времени, потому что результаты ученой разработки
языка не такъ скоро замѣтны, какъ тѣ перемѣны, какія вноситъ
въ живую рѣчь талантливый поэтъ или писатель. Впрочемъ Ѳе-
доръ Ивановичъ Буслаевъ принадлежишь также къ даровитымъ
писателямъ, что особенно явствуетъ изъ болѣе позднихъ его про-
изведены, какъ „Мои досуги“ (1886 г.) и „Мои воспоминанія“
(1890—92 г.). Послѣднее сочиненіе, вышедшее на-Дняхъ (1897 г.)
отдельной книгой, составляетъ замѣчательное произведете изящ-
ной словесности. Русская литература обогатилась прекраснымъ
образцомъ автобіографіи, вполнѣ законченной и художественно на-
писанной; свѣтлая и привлекательная личность автора обрисовы-

вается живо и наглядно и представляетъ поучительный примѣръ
чистаго глубоко-нравственнаго дѣятеля, съ возвышенными помы-
слами и стремленіями, направленными къ безкорыстному служенію
истинѣ и благу просвѣщенія своего отечества. Чѣмъ дальше бу-
детъ уходить въ глубь прошлаго свѣтлый образъ Ѳедора Ивано-
вича Буслаева, тѣмъ будетъ яснѣе и замѣтнѣе значеніе его тру-
довъ Послѣ насъ придутъ на смѣну другія поколѣнія. Они, при
дальнѣйшемъ развитіи науки, обстоятельнѣе сдѣлаютъ оцѣнку
заслугъ перваго историка русскаго языка и болѣе достойнымъ
образомъ будутъ почитать память этого замѣчательнаго ученаго,
который такъ многознаменательно и благотворно потрудился для
счастія и славы нашего отечественнаго просвѣщенія.
К. Войнаховскій.

Отношеніе Ѳ. И. Буслаева къ искусству *).
Много лѣтъ назадъ мы, студенты, въ одно изъ воскресеній,
стояли въ кабинетѣ дорогого, нынѣ чествуемая профессора. lia
столѣ лежала старая рукопись, открытая на миніатюрѣ, изобра-
жающей изгнанныхъ изъ рая первыхъ человѣковъ. Несоразмѣрность
частей тѣла, неискусныя линіи его обрисовки, полная неумѣлость
работы — заставляли насъ со снисходительной улыбкой смотрѣть
на это наивное произведете. А между тѣмъ Ѳедоръ Ивановичъ
говорилъ намъ о высокомъ значеніи этой миніатюры, о ея важ-
ности въ исторіи искусства; онъ смотрѣлъ на нее съ любовію,
даже съ уваженіемъ. Мы, легкомысленные юноши, долго не могли
понять его толкованій и со свойственнымъ юности задоромъ ви-
дѣли въ профессора чудака-любителя уродливой старины. Но
вотъ онъ показалъ намъ другую, болѣе позднюю рукопись съ
миніатюрой того же сюжета, болѣе красиво сдѣланной, гдѣ люди,
какъ намъ казалось, были болѣе похожи на людей,—эта кар-
тинка намъ понравилась. Однако Ѳ. И. не одобрялъ ея. Онъ по-
ложилъ обѣ миніатюры рядомъ и сталъ ихъ сравнивать по частямъ.
Что же оказалось? Мы убѣдились, что въ первой, которою мы
пренебрегали, было гораздо болѣе выраженія изображаемая мо-
мента, нежели во второй, гдѣ люди болѣе походили на куколъ,
какъ выразился Ѳ. И. Впервые услыхали мы объ идеѣ въ искус-
ства, о воодушевлены художника, объ его искренности, и пере-
стали презирать все ненарядное, неумѣлое, наивное, а стали во
всемъ доискиваться прежде всего проявленій высокихъ стремленій
человѣческаго духа, какъ искалъ этого нашъ наставникъ.
„Разныя случайности, все равно — крупныя или мелкія, на
которыя наталкивается человѣкъ въ ранней молодости, иногда
могутъ оказать рѣшающее дѣйствіе на всю его жизнь, направляя
*) Прочитано въ засѣданіи Учебнаго Отдѣла Общества распространенія
техническихъ знаній 10 декабря 1897 года.

его интересы, наклонности и даже пристрастія въ ту или другую
сторону. Такъ было и со мной“, — говорить О. И. въ своихъ
„Воспоминаніяхъ“. Что же съ нимъ было? Случайно ѣдетъ онъ съ
графомъ С. Г. Строгановымъ въ Италію. Вступая въ жизнь, Θ. II.
первые шаги дѣлаетъ въ странѣ красоты и искусства, среди ху-
дожественныхъ произведеній, подъ книжнымъ руководствомъ Вин-
кельмана и Отфрида Мюллера и подъ живымъ руководствомъ не-
сомнѣннаго знатока искусства гр. С. Г. Строганова. Слѣдите день
за днемъ пребываніе О. И. въ Италіи, и вы увидите его не иначе
какъ съ Винкельманомъ, Отфр. Мюллеромъ въ рукахъ или съ
Дантомъ, Вергиліемъ, Гомеромъ и т. п. Онъ весь поглощенъ кра-
сотами архитектуры, скульптуры, живописи и поэзіи. Онъ живетъ
особою жизнію, отрѣшаясь отъ мелочей обыденности, погружен-
ный въ мечты о прошедшемъ, о будущемъ, мечты, всегда нераз-
лучныя съ идеаломъ прекрасная. Вотъ что онъ говоритъ о себѣ
при осмотрѣ римскихъ художественныхъ произведеній: „Я не до-
вольствовался только изученіемъ стиля, типическихъ подробностей
и основной идеи; но художественное произведете должно было
меня воодушевлять, улучшать и облагораживать, воспитывая во
мнѣ высокіе помыслы, очищая мой нравъ отъ всего низкаго,
пошлаго, отъ всего, что оскорбляетъ человѣческое достоинство...
Я любилъ отдыхать въ Сикстинской капеллѣ и Ватиканскихъ
Стансахъ вовсе не съ тѣмъ, чтобы изучать Микель-Анджело и
Рафаэля, которыхъ я и безъ того уже зналъ во всѣхъ подробно-
стяхъ, а для того, чтобы войти въ интимный, симпатическія
отношенія съ обоими художниками, чтобы проникнуться насквозь
ихъ геніальными помыслами, заглянуть въ самое святилище ихъ
вдохновенія, когда они творили эти восхитительные образы“.
Такъ поступалъ Ѳ. II. „въ видахъ самовоспитанія и самосовер-
шенствованія“. И эта работа надъ самимъ собою дала блестящіе
результаты. Θ. И. такъ проникся любовію къ искусству, такъ
отдался ему всей душой, сроднился съ нимъ, что оно положило
отпечатокъ на его вкусы, характеръ, его отношеніе ко всему,
что онъ дѣлалъ, ко всему окружающему. Возьмите длинный пе-
речень напечатанныхъ трудовъ его, и вы увидите, что большин-
ство ихъ касается искусства. Большія собранія его сочиненій>

какъ „Историческіе очерки“, „Мои досуги“, „Народная поэзія“ (въ
акад. изд.)? статьи въ Сборникѣ Общ. Люб. древне-русск. искус-
ства за 1866 г. посвящены почти цѣликомъ обозрѣнію и изученію
грандіозныхъ и мельчайшихъ, наивныхъ и геніальныхъ, древнихъ
и новѣйшихъ проявленій человѣческой фантазіи. Даже болѣе того.
Въ ученыхъ занятіяхъ языкомъ Ѳ. И. никогда не упускалъ ху-
дожественной стороны его: она-то и увлекала его, и кажется,
ради ея-то онъ и могъ войти въ область науки о языкѣ, будучи
наклоненъ интересоваться почти исключительно только художе-
ственнымъ, всѣмъ, воплощающимъ идею, всѣмъ, гдѣ человѣкъ
проявляетъ свою человѣчность въ высшихъ стремленіяхъ духа.
Откроемъ его диссертацію 1848 года „О вліяніи христіанства на
славянскій языкъ“; онъ говорить тамъ: „Слово, какъ все истинно
прекрасное въ природѣ, чуждо изысканности и плѣняетъ другихъ,
въ своей простотѣ, не разумѣя само, какъ оно прекрасно... Языкъ
является сокровищницею вѣрованій и преданій, имъ запечатлѣн-
ныхъ“. Вотъ потому-то, что слово „прекрасно“, что языкъ „со-
кровищница“ поэзіи, — и обратился Ѳ. И. къ ихъ изученію. Языкъ
явился предъ нимъ отраслью того же, дорогого ему искусства, и
много поработалъ онъ надъ этой отраслью.
Человѣкъ отличается отъ животнаго тѣмъ, что обладаетъ твор-
ческой способностью, которая дѣлаетъ его стремленія безконеч-
ными, а потому и совершенствуетъ его. Потребности животнаго
разъ навсегда ограничены, потребности человѣка безпредѣльны.
Въ нихъ-то и проявляется наша человѣчность въ чувствѣ высо-
каго, въ религіи и искусствѣ. Таковы взгляды Ѳ. П., выраженные
имъ въ статьѣ: „Догадки и мечтанія о первобытномъ человѣчествѣ“,
написанной противъ дарвиниста Каспари. Эта человѣчность, эта
сила, воплощающая идею, и интересовала Ѳ. И. на всѣхъ ступе-
няхъ своего развитія отъ младенчества до зрѣлости. Не только
геніальныя проявленія этой силы въ произведеніяхъ великихъ
мастеровъ, но и первый лепетъ ея въ устахъ первобытнаго че-
ловѣка были ему дороги. Съ какимъ уваженіемъ относится онъ
къ катакомбнымъ рыбамъ, колесамъ, добрымъ пастырямъ, и
именно потому, что подъ этими символами скрывается высокая
идея — христіанская. Христосъ, изображенный безъ бороды, Хри-

стосъ, въ царственномъ одѣяніи, распятый на крестѣ, первона-
чальный крестъ безъ Распятая, — вся эта христианская древность
привлекаете Ѳ. II. потому, что носите въ себѣ идеи вѣчности и
славы. Въ этихъ молодыхъ произведеніяхъ искусства привлекаете
его свѣжесть, искренность, а главное, высота и сила духа. Съ
этой же точки зрѣнія относится Ѳ. И. къ искусству византий-
скому и древнерусскому. Главная ихъ особенность — сначала
наивное, а потомъ преднамеренное уклоненіе отъ природы, веду-
щее иногда даже къ безобразію, но полное самая безгранична го
идеализма и безъ всякой примѣси натурализма, — всегда тѣсно
связана съ высокими идеями вѣры и нравственности. И не отвра-
тило такое искусство нашего изслѣдователя своею неуклюжестью,
угловатостью и условностью, а наоборотъ, онъ посвятилъ ему
большую половину трудовъ своихъ, между тѣмъ какъ онъ не
могъ безъ негодованія говорить о нѣкоторыхъ картинахъ нашего
времени, написанныхъ современными знаменитостями. „Наша древ-
няя иконопись, говоритъ Ѳ. И. въ статьѣ о древнерусское
иконописи, какъ и византійская, стремясь къ высокой цѣли изо-
браженія Божества по образу и подобію, не имѣла необходимых!»
средствъ для достиженія этой цѣли: пи правильная рисунка, ни
перспективы, ни колорита. Поставляя себѣ правиломъ изображеніе
Божества въ человѣческомъ воплощеніи, она не знала человѣка и
не догадывалась о необходимости изучать его формы. Это искус-
ство какъ бы боялось дѣйствительности, не находя нужнымъ
брать у нея уроки въ правильномъ начертаніи рукъ или ногъ и
въ правильной постановкѣ фигуры. Но въ самомъ своемъ коснѣніи
оно искупило чистоту церковная стиля... Произведенія нашей
иконописи, представляя наивную смѣсь величія и красоты съ
безвкусіемъ и безобразіемъ, служатъ явнымъ признакомъ моло-
дого, свѣжаго и неиспорченная роскошью искусства, когда оно,
еще слабое по техникѣ, отважно стремится къ достиженію высо-
кихъ цѣлей и является выраженіемъ неистощимая богатства
идей въ области вѣрованія... Всѣ эти неуклюжія фигуры, при
очевидныхъ ошибкахъ противъ природы, отличаются благородным!»
характеромъ, который могъ имъ сообщить художникъ только
подъ тѣмъ условіемъ, что самъ былъ глубоко проникнутъ созна-

ніемъ святости изображаемыхъ имъ лицъ“. Въ другой статьѣ
своей, при разборѣ сочиненія Віоле-ле-Дюка о русскомъ искусствѣ,
Θ. II. указываетъ особое значеніе древнерусской иконописи, ко-
торая стоитъ въ непосредственной зависимости отъ священнаго
писанія, или какъ его иллюстрація, или какъ толкованіе. Ми-
ніатюра иллюстрируешь, а икона замѣняетъ собою текстъ; отсюда
цѣлыя молитвы въ видѣ иконъ, каковы „Отче нашъ“, „Вѣрую“,
„Единородный Сыне“ и др. И назначеніе иконографіи — быть
грамотой для безграмотныхъ, первоначально общее всему христиан-
ству, у насъ господствуешь до сихъ поръ. Поэтому наша иконо-
пись стремится не къ вѣрности природѣ, а къ прямому соотвѣт-
ствію словамъ священнаго писанія; отсюда ея косность, ея сим-
волическое значеніе и охраненіе ея отъ новшествъ, какъ и словъ
евангелія. Однимъ словомъ, икона и миніатюра, изображал свя-
щенные предметы, сами были святынями и требовали благоговѣй-
наго къ себѣ отношенія. Художникъ не смѣлъ брать для святыни
образцы изъ грѣшной действительности; всѣ предметы изъ окру-
жающая его грѣховнаго міра не годились для перенесенія на
священное полотно или доску. Поэтому немыслимы были натур-
щики, a тѣмъ болѣе натурщицы. Ни лики святыхъ, ни ихъ обста-
новка, утварь, ни горы, ни деревья, не должны на иконѣ быть
такими, какъ на землѣ: ибо все это не земное, не здѣшнее, а
святое. Съ полной вѣрой въ эту святость приступалъ къ своему
дѣлу живописецъ, и эта чистота вѣры, эта искренность, это бла-
гоговѣніе и привлекаютъ знатоковъ, какимъ былъ Ѳ. И.
Съ точки зрѣнія такого истинная благочестія, высоко ставитъ
О. И. западное искусство первыхъ лѣтъ предшественниковъ Ра-
фаэля, у которыхъ идеализмъ господствуетъ во всей силѣ, и гдѣ
главная задача — придать священнымъ лицамъ святое выраженіе.
Западные художники уже считались съ дѣйствительностію. Ихъ
изображенія уже приближаются къ природѣ, носятъ слѣды ея
изученія, но она приносится въ жертву идеалу, къ которому
стремится художникъ. Лица ихъ святыхъ не портреты натурщи-
ковъ, но и не символы византійскіе. Съ этой точки зрѣнія искрен-
ности художника и его стремленія дать идеальное изображеніе,
оцѣниваетъ Ѳ. И. и великихъ мастеровъ Возрожденія. Гдѣ больше

стремленія къ святости въ изображены святого лика, тамъ больше
идеализма, тамъ икона ближе къ цѣли передать неземное. По-
этому Ѳ. И. находитъ, что рафаэлевскія Мадонны перваго пе-
ріода болѣе соотвѣтствуютъ цѣли иконы, нежели знаменитыя
Сикстинская и délia sedia; послѣднія ближе щ> дѣйствительности
земной. Въ Сикстинской Христосъ представляетъ не столько Бо-
жество, сколько Богочеловѣка; а въ délia sedia въ Мадоннѣ видна
болѣе женщина, чѣмъ Богородица.
Въ вопросѣ о вліяніи вѣроисповѣданія на живопись, В. И.
отдаетъ предпочтеніе нашему православію съ той же точки зрѣ-
нія — стремленія къ неземному. „Было бы вопіющею несправед-
ливое™ (говоритъ онъ) противъ условій изящнаго вкуса не со-
гласиться съ тѣми, которые видятъ въ нашей иконописи суще-
ственный недостатокъ — суровость аскетизма. Но слѣдуетъ упо-
мянуть, что католическая изнѣженность, несмотря на привлека-
тельный формы, настолько же далека отъ своей цѣли въ искусствѣ
церковномъ, если не дальше, чѣмъ восточная суровость. Эта
изнѣженность способствовала профанаціи церковнаго стиля, и за-
падные художники уже съ XV вѣка писали Богородицу съ сво-
ихъ женъ, знакомыхъ и даже любовницъ. Католическая фантазія
не умѣла удержаться въ строгихъ границахъ уваженія къ свя-
тыне, и даже въ готическихъ соборахъ XIII вѣка, рядомъ съ
ангелами и святыми, помещаются скандалезный сцены, какъ лю-
бовница Александра Македонская ѣдетъ верхомъ на Аристотелѣ,
или какъ Вергилія спускаютъ со стѣны въ корзинѣ. „Но наши
предки съ благоговѣйною боязнію относились къ религіознымъ
сюжетамъ, считая отступленіе отъ установленныхъ границъ такою
же ересью, какъ и измѣненіе текста священнаго писанія“. „По-
стоянныя же примѣси къ религіознымъ сюжетамъ изъ миѳологіи,
изъ народныхъ преданій, анекдотовъ или сценъ современной жизни
низвели католическую икону на степень картины, гдѣ сюжетъ
религиозный берется для изображенія чего-либо другого. Такъ
Веронезъ любилъ писать подъ видомъ брака въ Канѣ венеціан-
скіе пиры съ полной венеціанской обстановкой, съ арапами и
собачками; а Рубенсъ, подъ предлогомъ Святого Семейства, писалъ
свою семью, гдѣ жена его была Богородицей, самъ онъ Іосифомъ,

а двое толстыхъ бѣлокурыхъ ребятъ въ соломенной люлькѣ долж-
ны были изображать Христа и Предтечу. Однимъ словомъ, ре-
лигіозная живопись на Западѣ была искусствомъ временнымъ и
обратилась въ XVI вѣкѣ изъ церковной въ портретную, жанровую,
ландшафтную и историческую. А искусство наше, удержанное
коснѣніемъ, зато въ чистотѣ сохранило религіозный стиль и оста-
лось искусствомъ церковнымъ“. Искусство протестантское назы-
ваетъ Ѳ. И. иконоборческимъ, а потому изгнавшимъ изъ своей
среды живопись религіозную.
Не мало потрудился Ѳ. И. для разъясненія положенія со-
временнаго нашего искусства. Одно время въ вопросѣ объ искус-
ствѣ явилась путаница и непониманіе ходячихъ терминовъ. Смѣ-
шивали натурализмъ, реализмъ и матеріализмъ, противополагая
ихъ идеализму. Ѳ. И. разъяснилъ эти термины, указавъ въ ма-
теріализмѣ отсутствіе духовной стороны съ исключительнымъ изо-
браженіемъ чувственнаго и противопоставивъ его идеализму, какъ
преимущественно изображающему духовную сторону. И тотъ и
другой могутъ быть натуральны и не натуральны: если голова
похожа на голову, то произведение натурально, и обратно. Ре-
ализмъ, будучи возсозданіемъ действительности (не только совре-
менности), по закону логической необходимости, также противо-
положенъ идеализму, который стремится не къ действительному,
а къ возможному. Но реальное не есть только чувственное, и
было бы оскорбительно, говорить Ѳ. И., „осудить художниковъ
реальной школы на воспроизведеніе чувственности, животности
и всякаго скотства“. Реальное изображаетъ равномѣрно и духовное
и тѣлесное; идеальное предпочитаетъ духовное, иногда совершенно
игнорируя тѣлесную дѣйствительность, или преднамѣренно не до-
пуская ея, какъ оскорбительной для высокой идеи. Такъ въ древ-
ности не рѣшались изображать Христа обнаженнымъ ни въ рас-
пятии, ни въ воскресеніи.
До византійскаго искусство ограничивалось символами, какъ
высшимъ проявленіемъ отвлеченнаго идеализма. Іона во чревѣ
китовѣ изображалъ воскресеніе Христа; юноша въ стадѣ — того
же Христа Спасителя. Первые шаги въ реализмѣ сдѣланы визан-
тийцами, впрочемъ, далѣе первыхъ шаговъ не пошедшими и за-

вѣщавшими свое достояніе русской иконописи. Сильно сказался
реализмъ въ школѣ фламандской, въ изображены святыхъ съ
современныхъ натурщиковъ; но фламандская религиозная живопись
далека отъ матеріализма, ибо согрѣта искреннимъ чувствомъ ху-
дожника. Матеріализмъ начинается тамъ, гдѣ кончается изобра-
женіе духовнаго; какъ, напримѣръ, въ олеографіяхъ аббатовъ,
смакующихъ вино и испугавшихся червяка. Равнымъ образомъ
идеализмъ кончается тамъ, гдѣ нѣтъ искренняго воодушевленія
со стороны художника, нѣтъ вѣры въ изображенную идею, гдѣ
является ханжество, сантиментальность, рутина. Такъ идеализмъ
перешелъ въ ложный идеализмъ XVI и XVII столѣтій, когда ху-
дожники, утративъ религіозное воодушевленіе, писали свои кар-
тины изъ свящ. писанія, руководствуясь образцами классической
миѳологіи. Выходило не искусство, а игра въ искусство, такъ
называемое искусство для искусства только.
По мнѣнію Ѳ. И., важнѣйшимъ условіемъ истиннаго искусства
должна быть правда жизни и искренность художника. Искусство
не должно быть праздною игрою, а должно соответствовать по-
требностямъ времени, оно должно изображать только то, что
можетъ быть всѣмъ доступно, интересно, назидательно. Вели,
кія произведенія потому до сихъ поръ не теряютъ своего значенія,
что служатъ идеямъ вѣчнаго, а потому для всѣхъ, во всякое время
доступны и важны. Современное искусство имѣетъ передъ пред-
шествовавшимъ то преимущество, что получило отъ него въ на-
слѣдство много выработанная, готовая. Мы видѣли, сколько
нужно было прожить искусству, чтобы дойти до натуральности и
реальности. Современный художникъ долженъ внимательно отне-
стись къ этому наследству и изучить всю его исторію, если хо-
четъ понять искусство и сдѣлать шагъ впередъ. Требованія Ѳ. И.
отъ художника весьма высоки: всесторонняя образованность, зна-
комство съ философскими ученіями, съ исторіей культуры, циви-
лизацій, основательное изученіе исторіи искусства, полное знаніе
современная духа времени, окружающей жизни и ея требованій,
а главное искренность и высокое воодушевленіе — вотъ что тре-
буется отъ современная художника, если онъ хочетъ быть на
высотѣ своего призванія.

Многіе подъ правдою жизни разумѣли только изображеніе тем-
ныхъ сторонъ ея. Ѳ. И. разъясняешь этотъ вопросъ. Художникъ,
руководимый неуклоннымъ нравственнымъ принципомъ, стремящійся
къ чистому идеалу, что важнѣе всего, воленъ выбирать, что ему
угодно и высокое и низкое, и прекрасное и безобразное, но подъ
однимъ непремѣннымъ условіемъ: облагораживать публику, вно-
сить въ душу успокоеніе, уравновешивать заботы и тревоги дѣй-
ствительности чистыми радостями художественная впечатлѣнія.
Поэтому въ искусствѣ нѣтъ мѣста грязному, отвратительному и
омерзительному для нравственная человѣка. И художникъ, бу-
дучи самъ чисто нравственнымъ, никогда не дозволитъ себѣ изо-
браженія сценъ грязныхъ, исключительно чувственныхъ. Матеріа-
лизму нѣтъ мѣста въ искусствѣ.
Въ выборѣ сюжета художникъ прежде всего долженъ руко-
водствоваться его долговечностью. Сюжетъ не долженъ быть скоро
преходящимъ, забываемымъ, но прочнымъ, годнымъ для будущая.
Изъ современности должно выбирать только такое характерное
для нея, что составляешь не временное, исключительное явленіе, а
относится къ существенному въ человѣческой жизни. Сюжетъ
долженъ быть такимъ, чтобы и впослѣдствіи не требовалъ коммен-
таріевъ, но былъ бы всегда всякому понятенъ, чтобы всегда можно
было извлечь изъ него что-либо для думы и самосовершенствова-
ния, какъ изъ Мадоннъ Рафаэля или картинокъ Теньера.
Однимъ изъ важнѣйшихъ условій истинно-художественна го
произведенія ставишь О. И. искренность художника, который дол-
женъ изображать только то, что онъ прочувствовалъ, чѣмъ увле-
кается, во что вѣруетъ. Только искренне-религіозный художникъ
можетъ создать художественное произведете религіознаго содер-
жанія. Невѣрующій не долженъ браться за церковную живопись,
какъ не любящій природы не долженъ писать ландшафтовъ.
Наше время Ѳ. И. считаетъ неустановившимся, временемъ
броженія, лишеннымъ цѣльности жизни. Огромное разнообразіе
направлений создаешь исключительность въ искусствѣ. Современный
художникъ проводитъ въ своемъ произведеніи или свое личное
направленіе, или направленіе извѣстной партіи. Первое—неизбѣжно.
Но проповѣдь доктрины въ искусствѣ понижаетъ его цѣну, ибо

доктринерское или тенденціозное произведете уже не можетъ быть
доступно всякому, а составляетъ принадлежность только извѣ-
стнаго кружка и извѣстнаго момента времени. Впрочемъ, въ та-
комъ разнообразіи направлены нашего времени видитъ Ѳ. И. и
хорошую сторону — во всесторонности разработки, въ изображе-
на жизни во всѣхъ ея проявленіяхъ, что можетъ наконецъ вести
къ объединенію всего въ одно цѣлое въ рукахъ истиннаго генія,
который внесетъ въ искусство не чье-либо, а свое личное, инди-
видуальное, но все-объединяющее направленіе.
Главнѣйшій недостатокъ нашего времени, но мнѣнію Ѳ. И.,
это отсутствіе объединяющихъ жизнь идеаловъ. Какая цѣльность
жизни видна въ искусствахъ классическомъ, византійскомъ или
романскомъ! 11 архитектура, и скульптура, и живопись, и орна-
ментъ, и миніатюра — все подчинялось одному теченію, во всемъ
господствовалъ одинъ стиль, во всемъ виденъ былъ одинъ духъ.
А теперь у насъ, говоритъ Ѳ. П., живопись заботится объ осно-
ваніи школы реалистической, между тѣмъ какъ архитектура стро-
итъ церкви въ стилѣ византійскомъ, а дома въ стилѣ древнерус-
скомъ съ примѣсью пошиба крестьянской избы, если хотятъ выйти
изъ однообразной рутины казармъ или вокзала. За неимѣніемъ
своихъ идеаловъ, наши художники пользуются заимствованіями;
за недостаткомъ своихъ идей, берутъ ихъ у Шекспира, у Данта,
Гете, Рафаэля и др. Поэтому наше время можетъ быть по пре-
имуществу окрещено именемъ эклектическая, несамостоятельная.
Такой эклектизмъ кончится тогда, когда явятся новые идеалы,
которые захватятъ жизнь сверху донизу во всѣхъ ея проявлені-
яхъ; ибо искусство не есть что-либо отдѣльное отъ жизни, но
часть самой жизни и стоитъ въ тѣсной связи съ другими частями
ея: съ наукой, литературой, моралью, философіей и политикой.
Между тѣмъ у насъ каждая изъ этихъ областей жизни идетъ сво-
имъ независимымъ путемъ, не будучи связана съ другими обла-
стями, а иногда и противореча имъ, идетъ не такъ, какъ въ
средніе вѣка на Западѣ или у насъ въ древней Руси, когда все
объединялось единымъ идеаломъ религіознымъ. Идеалы объединяли
цѣлую націю или несколько націй; поэтому всякое произведете
искусства было достояніемъ всенароднымъ и проявленіемъ всена-

роднаго духа, какъ наши былины, какъ готика, или картины ма-
стеровъ Возрожденія, статуи Праксителя и Фидія, или наша суз-
дальская живопись.
Что же остается современному художнику? „Если искусство на-
шего времени разучилось внушать чистыя молитвы, говорить
Ѳ. IL, пусть Вдохновляется оно, чѣмъ можетъ, только бы вдох-
новлялось, было бы искренне и правдиво и питало бы въ че-
ловѣкѣ чистыя радости, чтобы смягчать его душу и раскры-
вать въ ней благородныя чувства и помыслы для бодрой дѣятель-
ности. Довольно и того, если оно, правдиво изображая добро и
зло, будетъ способствовать нравственному совершенству, внушая
уваженіе къ человѣческимъ достоинствамъ и снисхожденіе къ сла-
бостямъ и недостаткамъ, если оно, по существу своему стремясь
къ прекрасному, будетъ воспитывать къ нему любовь въ чело-
вѣкѣ, а изображая прекрасное въ человѣческомъ образѣ, будетъ
вмѣстѣ съ тѣмъ воспитывать и любовь къ ближнему“.
Ѳедоръ Ивановичъ, написавшій эти знаменательныя слова,
самъ былъ проникнуть этимъ чувствомъ прекраснаго, самъ сто-
ялъ на той нравственной высотѣ, которой требуетъ отъ худож-
ника, и на эту высоту поставило его искусство. Всю жизнь изу-
чая искусство отъ перваго его лепета до высочайшаго апогея,
Ѳ. II. не только понималъ, цѣнилъ, но и зналъ его. Отсюда его
необычайно широкій кругозоръ въ этой области. То, что публикѣ
казалось вѣскимъ, первокласснымъ, часто не удовлетворяло наше-
го наставника, ибо онъ видалъ и зналъ, какъ подобныя произве-
денія раждались и какъ умирали, и давалъ настоящую оцѣнку
произведенію. Онъ смотрѣлъ не съ точки зрѣнія современности
или національности, но съ особой, ему присущей, міровой, все-
объемлющей. Онъ не объективно отнесся къ искусству, но впиталъ
его въ себя, пережилъ, изучая всѣ его моменты, съ самаго его
рожденія, и судилъ, какъ патріархъ, взорами вѣковъ смотрящій
на преходящую суету современности. Отъ этого-то онъ и требо-
бовалъ не малаго: чтобы истинно-художественное произведете
было вѣчнымъ носителемъ общечеловѣческихъ идеаловъ, имѣло
бы міровое значеніе. Поэтому и не удовлетворяли его картины,
въ которыхъ проглядывала злоба дня. Кончится эта злоба, —а съ

нею и жизнь картины, никому тогда не нужной, никому непонят-
ной. Многовѣковая жизнь искусства указала Ѳ-у И-у на красоту,
на идею, на реальность, какъ на необходимый его свойства. По-
этому всякое уклоненіе въ сторону матеріализма, мелочь мысли,
отсутствіе красоты заставляли его налагать свое мощное veto на
признаніе произведения художественными
Этотъ взглядъ, воспитанный искусствомъ, перенесъ Ѳ. И. и
на жизнь. Все мелкое, грязное, неодухотворенное было противно
его эстетической натурѣ, равно какъ все узкое, партійное, скоро-
преходящее не могло увлечь его. Искренній цѣнитель всего истин-
но прекраснаго, вѣчнаго, онъ былъ всегда приверженцемъ добра
и красоты. Тѣ, кто имѣлъ счастіе знать Ѳ. IL, никогда не забу-
дутъ этого великаго человѣка, жившаго здѣсь не временною, но
уже вѣчною жизнью, этого носителя мірового идеала, человѣка,
глубоко любившаго все человѣческое, служившая одной правдѣ
жизни, этого воплощенія тѣхъ высокихъ качествъ, которыхъ онъ
требовалъ отъ истинная художника. A тѣ, кто имѣлъ счастіе
узнать его ближе, тѣ всегда будутъ помнить его отзывчивость на
все доброе, его неподражаемую привѣтливость и ласку, его теплое
любящее слово, его всегдашнюю готовность помочь, ободрить, его
сердечное отношеніе къ несчастіямъ, его удивительную снисходи-
тельность къ человѣческимъ слабостямъ. Ѳедоръ Ивановичъ лю-
билъ людей, и невозможно было не любить его.
Л. Бѣльскій.

Значеніе трудовъ Ѳ. И. Буслаева по народной словесности *).
I.
„Ровно четверть столѣтія тому назадъ, — такъ писалъ А. А.
Котляревскій въ 1861 году, — открылись первые университетскіе
курсы исторіи русской литературы. Въ незаманчивомъ видѣ вышла
эта новая наука: безъ исторіи позади, безъ прочнаго метода
впереди, лишенная самыхъ необходимыхъ источниковъ и пособій...
Трудная работа предстояла ученымъ: добывать матеріалъ и вмѣстѣ
строить изъ него зданіе... По неопредѣленности метода и скудости
содержанія въ исторію литературы вносилось все, о чемъ можно
было встрѣтить хотя малѣйшее упоминаніе въ нашей письменности:
событія политическія, церковный, юридическія учрежденія, анекдоты
и даже извѣстія медицинскія — все это, направленное къ цѣлямъ
душеспасительнымъ, возводилось къ одному высшему началу, ко-
торымъ и умирялась нескладица такого свалочнаго магазина разно-
родныхъ вещей. Источникомъ ученаго вдохновенія бывали при
этомъ чувства патріотическія: обыкновенно обращались къ священ-
нымъ стѣнамъ Кремля и ихъ обаяніемъ восполняли недостатокъ
содержанія и бѣдность мысли“.
При своемъ перечисленіи разнородныхъ вещей, входившихъ въ
магазинъ исторіи русской литературы тридцатыхъ годовъ нашего
вѣка, талантливый авторъ не называетъ одной вещи, которой,
действительно, не было въ этомъ магазинѣ, это — народной слове-
сности.
Вопросъ о народной словесности былъ приблизительно въ томъ
же положеніи въ періодъ, когда Котляревскій писалъ приведенный
строки, въ какомъ была исторія литературы двадцать пять лѣтъ
назадъ. Народная словесность становилась только на очередь науч-
*) Прочитано въ засѣданіи Учебнаго Отдѣла Общества распространенія
техническихъ знаній 10 декабря 1897 года.

наго вопроса, и первымъ русскимъ ученымъ, поставившимъ этотъ
вопросъ въ центрѣ своей научной и общественной деятельности
и сдѣлавшимъ его наиболѣе жизненнымъ и дорогимъ для себя, по
личнымъ симпатіямъ и убѣжденіямъ, былъ Ѳедоръ Ивановичъ Бу-
слаевъ .
Если народная словесность, какъ научное понятіе, еще почти
не существовала въ русскомъ обществе въ періодъ сороковыхъ
годовъ, въ концѣ которыхъ начинается научная деятельность
Буслаева, то народъ, въ качестве самобытнаго, стихійнаго на-
чала, и народность, какъ всестороннее выраженіе народнаго духа,
давно уже были предметами самаго разнообразнаго толкованія и
самыхъ ожесточенныхъ споровъ. Это былъ споръ, теперь уже
взвѣшенный судьбою, споръ западниковъ и славянофиловъ, въ
которомъ народъ игралъ не столько роль объекта изученія, сколько
источника для построенія самыхъ противоположныхъ аргумен-
товъ. Хотя непризнанная, существовала и народная словесность,
въ видѣ появившихся уже въ значительномъ числѣ сборниковъ пѣ-
сенъ, сказокъ, преданій, суевѣрій и т. д. Былъ, стало-быть, ма-
теріалъ, были и строители, но зданія, возводимы)! ими, рушились
отъ одного прикосновенія критики; именно о нихъ можно сказать,
что они возводились на пескѣ.
Представленія объ историческомъ складѣ древняго эпоса были
въ высшей степени туманны и сбивчивы; смыслъ его фантасти-
ческихъ созданій понимался каждымъ собирателемъ и истолкова-
телемъ по-своему; особенности народно-поэтической формы давали
поводъ къ самымъ наивнымъ, нерѣдко курьезнымъ заключеніямъ.
Одинъ изъ замѣтныхъ въ то время этнографовъ, Сахарове, счи-
таетъ, напримѣръ, возможнымъ поддѣлывать и подправлять на-
родныя эпическія пѣсни, такъ какъ онѣ, взятыя вмѣстѣ, по
убѣжденію ихъ остроумнаго комментатора, должны были составлять
несколько цѣлыхъ „народныхъ поэмъ“, и только произвольныя измѣ-
ненія редакторовъ (замѣтимъ —не существовавшихъ рукописей) „ихъ
разрознили по-своему“. К. Аксаковъ видѣлъ въ пирахъ и богаты-
ряхъ Владимира слишкомъ много историческихъ чертъ и находилъ,
что въ былинахъ наиболѣе отразились два элемента: христіанство
и семейное начало. Вопросъ рѣшался, по его мнѣнію, очень просто.

„Христіанство есть главная основа всего Владимирова міра. На
этой-то христианской основѣ является богатырская сила и удаль
молодого, могучаго народа“... „Вмѣстѣ и согласно съ началами
христіанской вѣры выдается начало семейное, основа всего добраго
на землѣ“. Шевыревъ находилъ, что по всему эпосу проходитъ
одна великая черта, принадлежащая тому народу, который олице-
творяюсь богатыри: самоотверженіе, — и въ былинахъ подыски-
валъ оправдательные примѣры. Въ противоположность славяно-
филамъ, западники были убѣждены, что идеалъ русскаго бога-
тыря — грубая физическая сила, торжествующая надъ всѣми
препятствіями — даже надъ здравымъ смысломъ. Извѣстенъ тотъ
фактъ, что просматривавшій въ Академіи наукъ рукописный сбор-
никъ пословицъ Даля, человѣкъ „ученый по званію“, находилъ
непозволительнымъ сближеніе подъ рядъ пословицъ и поговорокъ:
„у него руки долги“ (власти много) и „у него руки длинны“ (онъ
воръ). Историки литературы, какъ Н. Полевой и Милюковъ, схо-
дились на томъ мнѣніи, что, если и есть народная, поэзія, то
она груба, невѣжественна и ужъ конечно не способна вызвать
высокій художественный интересъ.
При такомъ уровнѣ понятій выступилъ О. И. Буслаевъ со
своими трудами но народной словесности. Не касаясь деталей, мы
опредѣлимъ основные взгляды его на народное творчество, въ его
соотношеніи съ понятіемъ о народности вообще, и укажемъ ихъ
научное и общественное значеніе. Мы говоримъ общественное,
потому что, по справедливому замѣчанію А. Н. Пыпина, его на-
учныя занятія въ этой области были въ то же время и дѣломъ
его служенія обществу и даже, прибавимъ мы, народу.
Въ самомъ дѣлѣ, національный мотивъ красной нитью про-
ходитъ по трудамъ Ѳ. П., и безыскусственная словесность наша
имѣетъ въ его глазахъ высокое значеніе прежде всего потому,
что въ ней съ наибольшею широтою и полнотой выразилась на-
родность, во всемъ разнообразіи ея физическихъ ц духовныхъ
особенностей, ея быта, вѣрованій, умственныхъ и нравственныхъ
началъ. Народность обусловливается не столько настоящим'ь.
сколько прошлымъ; настоящее есть только послѣдняя страница
великаго прошлаго, и само оно можетъ быть понятно только тогда,

когда будетъ опредѣленъ историческій путь, пройденный народомъ,
какъ одной изъ составныхъ частей всего человѣчества. Это много-
вѣковое прошлое русскаго народа отъ незапамятной старины, отъ
той эпохи, когда всѣ индоевропейскіе народы были еще однимъ
общеарійскимъ племенемъ, которое жило въ Азіи, молилось однимъ
богамъ и говорило однимъ языкомъ, сохранилось до нашихъ дней
въ подробностяхъ быта, въ обрядѣ, но больше всего въ остат-
кахъ миѳологіи, въ языкѣ, пословицахъ, сказкахъ и пѣсняхъ. Нужно
только сумѣть разобраться въ этомъ преданіи, найти возможность
объяснить и раскрыть сокровенный смыслъ того, что въ раздроб-
ленномъ и измѣненномъ до неузнаваемости видѣ живете въ на-
родномъ обиходѣ, и сѣдая старина, пока еще темными намеками
говорящая о себѣ, раскроется во всей патріархальной простотѣ
и привлекательности и обнаружите скрытые дотолѣ идеалы, ве-
дущіе народъ по его историческому пути.
Къ возсозданію этой древности, къ объяснению этого преданія,
въ которомъ заключены основныя начала народности, и были на-
правлены историко-филологическія изысканія Буслаева.
Первымъ трудомъ его въ этомъ направлении, положившимъ въ
то же время прочное и новое основаніе научной разработка на-
родной словесности, была его диссертація: „О вліяніи христіанства
на славянскій языкъ“, вышедшая въ 1848 году. По существу
изслѣдуемаго вопроса, это трудъ собственно формально-лингвисти-
чески, но въ немъ на первый планъ выдвинута археологически-
бытовая, культурная сторона, которая возсоздавала, по даннымъ
сравнительная языкознанія, бытовую картину такой отдаленной
эпохи, объ изслѣдованіи которой русская наука до Буслаева и
помышлять не могла. А главное — на этомъ трудѣ впервые ска-
залась европейская ученая школа, взгляды которой перенесъ Ѳ. IL
на русскую почву, и впервые была намѣчена основная точка,
опредѣлявшая его критическіе пріемы. Впервые же въ этомъ трудѣ
Ѳ. И. съ неоспоримой убѣдительностью доказалъ тѣснѣйшую связь
исторіи языка съ преданіями и вѣрованіями народа, уже тогда
высказалъ ту мысль, что начало эпической поэзіи восходите къ
періоду зарожденія самого языка, что сходство повѣрій и преданій
объясняется родствомъ индо-европейскихъ народовъ, и потому

миѳологическія преданія славянъ должны быть изучаемы не иначе,
какъ въ связи ихъ съ преданіями другихъ средневѣковыхъ пле-
менъ, особенно нѣмецкихъ.
Это было блестящее примѣненіе того метода, которымъ онъ
былъ обязанъ знаменитому нѣмецкому ученому Якову Гримму.
При несовершенствѣ научныхъ пріемовъ въ русской наукѣ того
времени, внесете въ изслѣдованіе точнаго и достовѣрнаго метода
имѣло едва ли не большее значеніе, чѣмъ самая сущность миѳо-
логической экзегезы, которая также была воспринята отъ геніаль-
наго нѣмца.
Я. Гримма Буслаевъ не даромъ избралъ своимъ руководителем!»
не только въ наукѣ, но и въ жизни. Они были очень близки другъ
къ другу и но сходству научныхъ воззрѣній, и по сочувствию къ
народу, какъ носителю поэтическаго преданія, и по склонности
къ идеализаціи старины. Теорія Я. Гримма была уже закончена,
имѣла уже своихъ критиковъ и послѣдователей, когда Ѳ. И. вы-
ступилъ на научное поприще, и знакомство съ ней произвело па
молодого тогда ученаго неотразимое впечатлѣніе. Прежде всего
своимъ настроеніемъ она пришлась ему по душѣ, a затѣѵ.ъ, прочно
обоснованная на фактахъ сравнительная языкознанія, она пора-
зила его глубиной и стройностью своей системы, и, такъ сказать,
органически срослась съ научно-поэтическимъ воззрѣніемъ Бу-
слаева, сдѣлалась, въ примѣненіи къ русской словесности, его
собственностью, въ той же мѣрѣ, въ какой романтики могли счи-
тать своими идеалы, переработанные въ душѣ, въ актѣ поэти-
ческаго творчества и нераздѣльно слившіеся со всею нравственной
физіономіей поэта.
Во имя „уразумѣнія основныхъ началъ нашей народности“,
уразумѣнія, которое, какъ выразился Буслаевъ въ своей универ-
ситетской рѣчи 12 января 1859 года, „есть едва ли не самый
существенный вопросъ и науки, и русской жизни“, —мастерски
набрасываетъ онъ широкую картину зарожденія національныхъ
основъ, которымъ суждено опредѣлить нравственное бытіе народа
и обусловить тотъ или иной порядокъ вещей и все будущее раз-
витіе жизни. Всѣ главнѣйшія основы національности въ языкѣ и
миѳологіи, состоящія въ тѣснѣйшей связи съ поэзіей, правомъ,

обычаями и нравами, изначала самой природой были заложены
въ нее въ самую раннюю, первобытную эпоху жизни народа, ко-
торая недоступна хронологіи. Онѣ глубоко вошли въ нравственное
бытіе народа, и потому, — „всѣ нравственныя идеи для народа
эпохи первобытной составляютъ его священное преданіе, великую
родную старину“, „святой завѣтъ предковъ къ потомкамъ“.
Къ слову, этому „естественному орудію преданія“, сходятся
всѣ тончайшія нити родной старины, о которой трудно сказать7
откуда ведетъ она свое начало. Еще труднѣе представить себѣ,
хотя бы приблизительно, исходный хронологически моментъ. Въ
темной доисторической глубинѣ исчезаетъ начало поэтическаго
творчества, въ тѣхъ, хочется сказать, предразсвѣтныхъ сумер-
кахъ, когда созидается самый языкъ, происхожденіе котораго
представляется Буслаеву самой рѣшительной и блистательной
попыткой человѣческаго творчества. Господствующей силой, кото-
рая даетъ толчокъ этому творчеству, по мнѣнію Буслаева, явля-
лась религія, и потому — на пути созиданія языка и поэзіи, охва-
тывавшей всѣ духовные интересы народа, стояли сопровождаемые
обрядами древнѣйшіе миѳы. Къ ^вѣрованію прежде всего, следо-
вательно, восходили творческіе процессы языка, зарожденіе ми-
ѳовъ народа и его поэзіи. A далѣе — продолжали дѣйствовать
различный духовный силы народа, и забвеніе старая играло ту
же роль въ образованіи формъ и сюжетовъ, какъ въ изобрѣте-
ніи новая — еще не подточенная опытомъ и анализомъ первобыт-
ная фантазія народа. Нерѣдко „собственное имя города или какого-
нибудь урочища приводило на память цѣлую сказку, сказка осно-
вывалась на преданіи, частью историческомъ, частью миѳическомъ;
миѳъ одѣвался въ поэтическую форму пѣсни“...
Если религія была исходнымъ факторомъ, какъ полагалъ Бу-
слаевъ, то совершенно естественно было предположить и то, что
народный эпосъ, миѳологическій по основѣ своей, первоначально
носилъ характеръ строго теогоническій. Лишь впослѣдствіи, когда,
чистый миѳъ сталъ осложняться сказаніями о подвигахъ выдаю-
щихся людей, теогоническій эпосъ постепенно смѣнился героиче-
скимъ и, наконецъ, вступилъ на поприще историческая разсказа.
Во время этихъ смѣнъ въ немъ происходить исконная, до не-

уяснимости сложная внутренняя переработка частей. Буслаевъ
старается въ общихъ чертахъ представить намъ этотъ процессъ.
При этомъ, говоритъ онъ, стройный, цѣльный кругъ народной
миѳологіи разрывается, дробится, и въ памяти народа остаются
только отрывочные намеки на утраченное цѣлое, въ видѣ обыч-
ныхъ „эпическихъ формъ“, темныхъ повѣрій, безсознательныхъ
обрядовъ. Поэма и сказка, отдѣльныя изреченія, краткіе заговоры,
пословицы, поговорки, клятвы, загадки, примѣты, вообще, суевѣ-
рія, хоть и не въ мѣрной рѣчи выражающіяся, — вотъ разрознен-
ные члены эпическаго преданія. Ни одинъ изъ этихъ разрознен-
ныхъ членовъ баснословная преданія не живетъ въ народѣ от-
дельно: всѣ они взаимно переходятъ другъ въ друга; загадка
переходитъ въ цѣлую поэму, и поэма сокращается въ загадку;
пословица рождается изъ сказанія и становится необходимой частью
поэмы, хотя и ходитъ въ устахъ народа отдѣльно; клятва и за-
говоръ развиваются въ цѣлое сказаніе и составляютъ обычный
пріемъ въ эпическомъ разсказѣ. Такъ объяснялъ Буслаевъ разно-
образіе и отчасти происхождение видовъ и формъ народнаго творче-
ства. Въ данномъ случаѣ не имѣетъ значен!?, насколько послѣ-
дующая наука поддержала его объясненіе, насколько оно научно
вообще; гораздо важнѣе то обстоятельство, что этимъ объясне-
ніемъ устанавливалась не сознававшаяся почти дотолѣ связь ме-
жду разнообразными видами поэтическихъ произведеній, откры-
вался цѣлый связный міръ преданій, сбереженный въ народѣ въ
теченіе цѣлаго ряда эпохъ и доходившій корнями своими до арій-
скаго праязыка. Народное „суевѣріе“, оказывалось, сохраняло
слѣды первобытной языческой религіи; первобытная космогонія
обнаруживалась въ заговорѣ, сказкѣ, былинѣ,— словомъ, все было
частью цѣлаго, и не было ничего произвольная и случайная въ
преданіи, какъ это могло казаться при поверхностномъ взглядѣ.
II.
Указанная выше постановка вопроса о происхождении и формахъ
эпическаго преданія, въ связи съ извѣстной намъ теперь по школь-
нымъ учебникамъ характеристикой русскаго богатырская эпоса >

съ дѣленіемъ богатырей на старшихъ, еще хранившихъ на себѣ
замѣтные слѣды первоначальной миѳологической основы, и млад-
шихъ, въ которыхъ эта основа уже заслонена позднѣйшими исто-
рическими и бытовыми чертами, была настоящимъ откровеніемъ
для русской науки пятидесятыхъ годовъ, откровеніемъ, которое
сразу покончило со всѣми прежними наивными представленіями
о народномъ творчествѣ и произвело коренной переворотъ въ на-
правленіи филологической научной мысли. Ученіе Буслаева ука-
зывало на близкую и необходимую зависимость между преданіемъ
и языкомъ, въ процессъ безпорядочнаго накопленія матеріала
вносило руководящую и объединяющую идею, впервые охватывало
эпосъ въ его цѣломъ и, въ разработкѣ деталей, раскрывало
неизвѣстные до тѣхъ поръ въ нашей наукѣ критическіе пріемы.
Стало невозможнымъ вмѣстѣ съ Сахаровымъ не только со-
мневаться въ томъ, имѣли ли на русскую семейную жизнь вліяніе
Дельфійскій и Додонскій оракулы и „прорицалище Аммона“, но и
повторять о т. и. суевѣріяхъ, что „русски! народъ никогда не
создавалъ думъ для тайныхъ сказаній“; что „онъ только пере-
несъ ихъ изъ всеобщаго міроваго чернокнижія въ свою семен-
ную жизнь.“ Невозможными стали и миѳологическія толкованія
въ духѣ бывшаго профессора Снегирева, по которымъ скандинав-
скіе Белъ и Торъ переходили въ славянскихъ Бѣлбога и Черно-
бога, а скандинавскій Оденъ преображался въ водяного. Въ иномъ
видѣ предстала и наша старина, которая того времени изобража-
лась крайне расплывчатыми и идиллическими чертами нашими на-
родолюбцами въ родѣ Терещенки, автора вышедшей въ Петербург!'»
въ 1848 г. книги: „Бытъ русскаго народа“, говорившаго о па-
триархальности древняго быта въ такихъ, напримѣръ, выраженіяхъ:
„Оставивъ людскія страсти, которыя мы относимъ къ понятіямъ
вѣка, намъ усладительно вспомнить, что предковъ жизнь, не свя-
занная условіями многосторонней образованности, излилась изъ
сердечныхъ ихъ ощущеній, истекла изъ природы ихъ отчизны, и
этимъ напоминается патріархальная простота, которая столь жива
въ ихъ дѣйствіяхъ, что какъ будто это было во всякомъ изъ
насъ“... Наивность и неясность подобныхъ представленій станови-
лась слишкомъ очевидной, и патріотическій экстазъ не могъ уже

прежнимъ успѣхомъ замѣнить недостатокъ знанія и критиче-
ская чутья.
Работы Буслаева по народной словесности сводились, главнымъ
образомъ, къ объясненію содержанія и формъ того эпическая
міросозерцанія, которое съ наибольшею полнотой выразилось въ
народно - поэтическомъ творчествѣ. Предстояла задача оцѣнить
это творчество со стороны идеи и формы, указать красоту и
образность народной рѣчи, которая все его содержаніе дѣлаетъ
достояніемъ всеобщимъ и вмѣстѣ съ тѣмъ придаетъ ему харак-
теръ художественной цѣльности и единства.
Но не одни эстетическіе мотивы руководили Буслаевымъ. Въ
общенародное™ эпическая преданія лежала другая черта, одина-
ково, дорогая его душѣ — это нравственность его, какъ колле-
ктивная созданія, надъ которымъ въ теченіе цѣлаго ряда вѣковъ
работалъ обще-народный инстинктъ добра и правды. Этотъ ин-
стинктъ отбрасывалъ все ложное, какъ неестественное, и потому
въ народной поэзіи не можетъ быть ничего безнравственная, „что
можетъ иногда оскорбить .въ поэзіи личной“. „Какъ бездарность,
такъ и всякое личное зло и всякій произволъ эпическая поэзія,
въ своемъ вѣковомъ теченіи, отъ себя отбрасывала, подобно тѣмъ
озерамъ, которыя будто бы не терпятъ на днѣ своемъ никакой
нечистоты и постоянно извергаютъ ее на берегъ“. Нравственному
элементу Буслаевъ положительно отдаетъ преимущество передъ
эстетическимъ. Нравственное чувство, замѣчаетъ онъ, такъ зна-
чительно воспитывается эпической поэзіей, что слушателя всегда
живѣе увлекали вопросы нравственные, нежели художественная
идея поэмы, и ссылается затѣмъ на свидѣтельство первыхъ зна-
токовъ эпической поэзіи — братьевъ Гриммовъ — въ томъ, что имъ
не случилось ни въ1 одной народной пѣснѣ найти ничего
ложная, никакого обмана. „Пѣсня, сказка, поэтическое пре-
даніе старины дороги народу не потому только, что заба-
вляютъ въ досужее время, даютъ пищу праздному воображе-
нію, ласкаютъ слухъ складными звуками, однимъ словомъ — не
потому, чтобы народъ не находилъ въ произведеніяхъ своей бе-
зыскусственной поэзіи удовлетворенія только однимъ эстетическимъ
стремленіямъ и позывамъ. Въ этихъ произведеніяхъ онъ чувству-

етъ какъ бы дополненіе всему нравственному существу своему;
потому что они срослись въ его сердцѣ со всѣми лучшими заду-
шевными его помыслами, мечтами и вѣрованіями; потому что въ
нихъ находить онъ уже готовое выраженіе тѣхъ сокровенныхъ
духовныхъ начал ъ, которыя ему самому становятся доступны и
ясны только въ этой внѣшней, уже установившейся, окрѣпшей
формѣ“.
Эти внѣшнія окрѣпшія формы, въ которыхъ слѣдуетъ распо-
знать „сокровенный духовныя начала“, создавались въ теченіе
тысячелѣтій, и вотъ почему, настаиваетъ Буслаевъ, ихъ слѣ-
дуетъ изучать исторически, строго различая то, что въ „свя-
щенномъ преданіи“ должно быть отнесено на долю „первобытной
старины“, и что есть „позднѣйшее подновленіе“. Только истори-
ческое обозрѣніе, тѣсными узами связывая современную намъ на-
родность съ нашею стариною, можетъ выставить народную поэзію
въ ея настоящемъ свѣтѣ, „какъ постоянное, ни отъ какихъ слу-
чайностей не зависящее выраженіе мышленія, впечатлѣній и чув-
ствованій народа“. Но съ другой стороны, изученіе не должно
ограничиваться только областью русской народной поэзіи: въ его
кругъ должна быть непремѣнно введена словесность славянскихъ
и европейскихъ народовъ. Сравнительный методъ важенъ не толь-
ко для уразумѣнія многихъ доселѣ необъяснимыхъ фактовъ сла-
вянской поэзіи народной, но даже и для изслѣдованія древней
русской письменности, несмотря на ея видимое отчужденіе отъ
интересовъ обще-европейскихъ. Этотъ методъ особенно важенъ
въ вопросѣ о дальнѣйшей судьбѣ миѳа, послѣ его зарожденія,
когда онъ входитъ въ историческую эпоху, сталкивается съ хри-
стіанствомъ и, теряя многое изъ своего исконнаго содержанія,
принимаетъ новыя черты, видоизмѣняется и дробится.
Съ одинаковымъ успѣхомъ примѣнялъ Ѳ. И. эти методы къ
изслѣдованію, какъ общихъ вопросовъ русской поэзіи, въ ея цѣ-
ломъ, въ различный эпохи ея историческаго существованія, такъ
и отдѣльныхъ ея видовъ. Обширные сборники пѣсенъ и духов-
ныхъ стиховъ, изданные Якушкинымъ, Рыбниковымъ, Кирѣевскимъ,
вызываютъ со стороны Буслаева обширныя статьи по русскому
богатырскому эпосу, и нашъ ученый даетъ ему такую полную и

всестороннюю характеристику, которая не имѣетъ ничего общага
съ риторическими разсужденіями Хомякова, К. Аксакова, Шевырева.
Наряду со статьями по русскому эпосу мы встрѣчаемъ у него,
примѣнительно къ народному творчеству, статьи, направлявшія
интересы слушателей и въ область всеобщей литературы. Таковы,
напримѣръ: „Древне-сѣверная жизнь“ (по поводу сочиненія К.
Вейнгольда Altnordisches Leben), „Пѣсни древней эдды о Зигурдѣ
и Муромская легенда“, „Сказаніе новой эдды о сооружены стѣнъ
Мидгарда и сербская пѣсня о построены Скарда“, „Пѣсня о Ро-
ла!^“, „Испанскій народный эпосъ о Сидѣ“ и пр. Въ другихъ
работахъ своихъ по народной словесности онъ останавливается
на преданіяхъ, пословицахъ, сказкахъ, сближаетъ ихъ съ чуже-
земными, отмѣчаетъ, что въ нихъ оргинальнаго и древняго, и по
нимъ старается возсоздать тѣ или другія черты эпическаго міро-
воззрѣнія или быта.
Но сближенія эти не вовлекали Буслаева на скользкій путь
созданія обширныхъ общихъ гипотезъ и теорій, которыя, подобно
Александрову мечу, однимъ взмахомъ разрубали бы многочислен-
ные Гордіевы узлы нашей народной поэзіи. Въ этомъ отношеніи
знаменательно то, что онъ говорить въ концѣ одного изъ класси-
ческихъ „Историческихъ очерковъ“ своихъ, именно — въ очеркѣ
„Эпическая поэзія“, по поводу значенія и объема изслѣдованной
темы. Думая объяснишь только начало эпической поэзіи въ связи
съ исторіей языка и жизни народной и въ общихъ чертахъ опре-
делить свойства эпическаго воодушевленія, Буслаевъ такъ оправ-
дывает!» свои экскурсы: „Мы сближали иногда Гомера и средне-
вековый поэмы чужихъ народовъ съ нашими пѣснями и сказками,
но единственно для того, чтобъ объяснить предметъ разсужденіяу
не позволяя себѣ никакихъ выводовъ касательно взаимнаго отноше-
ния этихъ разнородныхъ произведены “. Онъ понималъ несвоевре-
менность этихъ выводовъ и не допускалъ себя до увлеченія кажу-
щимся сходствомъ.
Въ пользованіи громаднымъ разнообразнымъ матеріаломъ &ъ«
полной силѣ проявляется замѣчательный даръ комбинаціи, кото-
рымъ Ѳ. И. такъ напоминалъ своего великаго учителя Гримма:
построения Буслаева всегда въ высшей степени остроумны, есте-

ственны и наглядны. Въ нихъ сказывается, въ одно и то же время,
и въ высшей степени ясный, спокойный умъ и тонкое поэтиче-
ское чутье. „Какъ античный фризъ, вмазанный въ лачугу новаго
издѣлія (сравниваете онъ), и какъ рядъ дорическихъ колоннъ.
забранный кирпичами и вдвинутый въ стѣну средневѣковаго дворца:
такъ и старинная эпическая форма, въ пѣсняхъ позднѣйшаго
содержания, не что иное, какъ отколокъ отъ давно разрушенная
поэтическаго зданія. И какъ греческій барельефъ миѳологическаго
содержанія въ католическомъ храмѣ не оскорбляете молящаяся,
которому и в'ь голову не приходитъ обратить на него вниманіе:
такъ и старинный прикрасы пѣсеннаго слога съ темными наме-
ками, буДто какіе условные музыкальные звуки, повторяются и
переходятъ изъ роду въ родъ безсознательно“. Въ другомъ мѣстѣ
Буслаевъ слѣдующимъ образомъ характеризуете роль внѣшней
природы въ эпическихъ произведеніяхъ. „Въ самородной эпиче-
ской поэзіи, говоритъ онъ, внѣшняя природа обращаете на себя
вниманіе только тогда, когда она служить необходимымъ ясному
представление дѣлъ и характера человѣка. Въ этомъ отношеніи
народная поэзія руководствуется тѣмъ же художественнымъ воз-
зрѣніемъ, которое заставляло перваго живописца въ мірѣ, Рафаэля,
весь интересъ картины сосредоточивать на человѣкѣ, и ландшаф-
томъ, какъ внѣшней обстановкой, только округлять все цѣлое,
въ группѣ сосредоточенное. Гомеръ никогда не засматривается
на природу столько, чтобы забыть о человѣкѣ“.
Особенно интересны у Буслаева сопоставленія съ произведе-
ніями и образами живописи, въ которой, какъ извѣстно, онъ
также былъ тонкимъ знатокомъ.
III.
Старина имѣла для Ѳ. И. Буслаева священное значеніе, осо-
бенно потому, что ею, какъ мы видѣли, определяется народность.
Всякій народъ, говоритъ онъ по поводу „древнѣйшихъ эпическихъ
преданій славянскихъ племенъ“, т. е. масса людей, соединенных!»
между собою какими-либо общими, нравственными и физическими

узами, опредѣляетъ свою національность всѣмъ тѣмъ, что въ те-
чете назапамятныхъ лѣтъ накопилось въ его духовной жизни,
въ его бытѣ, нравахъ и обычаяхъ. II будучи убѣжденъ, вопреки
ученію славянофиловъ, что чѣмъ развитѣе какая національность,
тѣмъ далѣе уклонилась она отъ общаго индо-европейскаго сродства
въ миѳологіи и языкѣ, и тѣмъ лучше выработала и то и другое
въ словесныхъ произведеніяхъ, Буслаевъ приходитъ къ выводу,
что „народность не только не противорѣчитъ общечеловѣческому
совершенствование, или прогрессу, но, возводя къ нему, соста-
вляетъ его необходимое явленіе“. Мы вполнѣ оцѣнимъ эти слова,
если вспомнимъ, что вопросъ о воспріимчивости народа къ про-
грессу былъ спорнымъ и жгучимъ вопросомъ современности, и что,
говоря такъ, Буслаевъ придавалъ своему мнѣнію 'значеніе науч-
наго авторитета. И вообще, живя лучшею частью своего вну-
тренняя „я“ въ построеніяхъ минувшаго, Ѳ. И. вовсе не сто-
ронился отъ текущей дѣйствительности и современной ему обще-
ственной мысли. Онъ никогда не спускался только съ высоты
научнаго изслѣдованія предмета во имя какихъ-либо предвзятыхъ
этическихъ воззрѣній, согласныхъ съ партійнымъ духомъ боров-
шихся общественныхъ теченій. Признавая, что лучшими сборни-
ками народныхъ пѣсенъ и стиховъ литература обязана славяно-
филамъ, Буслаевъ прибавлялъ: „Можно не соглашаться съ этой
партіей во мнѣніяхъ и убѣжденіяхъ, но относительно изданія па-
мятниковъ народной поэзіи надобно отдать ей полную справед-
ливость“. Въ то же время, широко образованный, проникнутый
лучшими вѣяніями европейской науки и искусства, онъ не былъ
западникомъ въ томъ крайнемъ смыслѣ, какъ понималось это
слово въ пятидесятыхъ и началѣ шестидесятыхъ годовъ. Глубоко
вѣря въ благотворное вліяніе многовѣковой западно-европейской
цивилизаціи на молодое русское просвѣщеніе, онъ не увлекался и
не интересовался соціальными теоріями современнаго ему народ-
ничества, шедшими съ Запада, но не находившими себѣ почвы въ
русской народной средѣ. Это положеніе, занятое Буслаевымъ
среди русскихъ ученыхъ, въ большинствѣ, не отличавшихся
объективностью и безпристрастіемъ своихъ научныхъ взглядовъ,
и по отношенію къ наукѣ, еще только намѣчавшейся и склады-

вавшейся, съ первыхъ же статей его но народной словесности
сразу гарантировало въ глазахъ ученыхъ и общества высокое
пониманіе научныхъ задачъ и полнѣйшую добросовестность и
неподкупность научныхъ убѣжденій. А. А. Котляревскій, хара-
ктеризуя, по поводу рѣчи Буслаева „О народной поэзіи въ древне-
русской литературѣ“, эти качества работъ его, говорилъ, что для
него была дорога только „истина“, кому бы ни принадлежала ея
выработка, хотя бы даже самимъ нѣмцамъ“.
Эти слова, напечатанныя и у Котляревскаго курсивомъ, не по-
кажутся намъ странными, если мы взглянемъ на нихъ опять-таки
исторически, съ точки зрѣнія конца пятидесятыхъ годовъ, когда
уже окончательно сложились убѣжденія славянофиловъ о тлетвор-
ности Запада и всего, что отъ него исходить, и когда мысль о
необходимости заимствованій казалась опасною даже офиціаль-
нымъ представителями» университетской науки.
Но сознаніе высоты научныхъ требованій и стремленій къ
истинѣ не было у Буслаева слѣдствіемъ дѣятельности только
одного ума, аналитическая по природѣ своей, строго последова-
тельная и трезвая. Соединяясь съ искренностью и убежден-
ностью, оно было дѣломъ всей его идеальной и цѣльной натуры,
въ которой горячее отзывчивое сердце и чуткое воображеніе,
осторожно направлявшаяся критическою мыслью, превращали холод-
ное научное изслѣдованіе въ процессъ художественная творчества,
и надо сознаться, въ вопросѣ о народной словесности это было
болѣе чѣмъ гдѣ-либо умѣстно, а главное своевременно.
Не трудно разгадать, въ чемъ лежалъ источникъ поэтическая
воодушевленія Ѳ. И.: его научный изысканія не были только
наукой для науки, но были направлены къ другой высшей, иде-
альной цѣли.
Идеаломъ Ѳ. И. Буслаева была народность, жизнерадостная
и свободная; въ основѣ ея духовной дѣятельности лежало пре-
даніе, глубокое, поэтическое, прекрасное и нравственное, но оста-
вавшееся неизвѣданнымъ и темнымъ. Его пытливая мысль впер-
вые проникла въ задушевный тайны русской старины и поэзіи,
а любящее отношеніе его ко всему, на чемъ лежала печать от-
даленной эпохи, непосредственная, наивная міросозерцанія, освѣ-

тила передъ нимъ наиболѣе привлекательныя черты народнаго
быта и духа и сообщила возвышенный тонъ его рѣчи.
Эта рѣчь, эпически-спокойная, мѣстами восторженная, сама
но себѣ чарующе дѣйствовала на читателя и невольно заставляла
вслушиваться и вникать въ то, что, независимо отъ научной
идеи, для писателя служило неизсякаемымъ источникомъ вдохно-
венья. Буслаевъ понималъ, что у науки есть свое искусство, и
онъ прибѣгалъ къ этому искусству всюду, гдѣ было возможно.
Касается ли Ѳ. И. вопроса объ извѣстныхъ шести стихотво-
реніяхъ, списанныхъ въ 1619 году для оксфордскаго баккалавра
Ричарда Джемса, онъ при объясненіи ихъ рисуетъ, на основаніи
народно-поэтическихъ памятниковъ, цѣлый рядъ картинъ изъ жизни
шестнадцатая и семнадцатая вѣковъ. Отмѣчая, что лѣтописи,
юридическіе акты и благочестивый назиданія даютъ немного мате-
ріала для полная возсозданія формъ и особенностей древняго быта,
онъ съ особенной любовью высказываетъ свою завѣтную мысль,
что „только поэзія имѣетъ средство изображать человѣка во всѣхъ
подробностях!» и случайныхъ обстановкахъ его быта; только искус-
ство умѣетъ соединить интересъ къ мелочамъ жизни съ высокими
стремленіями души“. II положительно живая душа чувствуется
въ каждой строчкѣ его изложенія, когда онъ говорить о грубости
древне-русскихъ нравовъ, порабощеніи личности, невѣжествѣ или
торжествѣ физической силы. Изобразивъ по „Слову о женахъ“
униженное, пригнетенное положеніе древне-русской женщины, Ѳ. И.
не можетъ не воскликнуть: „Удивительно, какъ мало во всемъ
этомъ человеколюбивая, христіанскаго снисхожденія къ человѣ-
ческой немощи и слабости!“ При чтеніи повѣсти „О горѣ зло-
счастіи“ и ея „жалкомъ“ представителѣ, Буслаева, какъ онъ самъ
признается, охватывало тяжелое чувство: приходилось изображать
темную и безотрадную жизнь... тѣмъ не менѣе, эта повѣсть ему
нравится. „Отъ'первая и до послѣдняго стиха его чувствуется,
несмотря на грубое его содержаніе, присутствіе чьей-то благо-
родной мысли, которая постоянно держитъ рѣшительный протестъ
противъ окружающей ея темной действительности, постоянно чув-
ствуется, хотя и не высказанный словами, строгій голосъ судьи,
который предаетъ жестокому суду всѣ загрубѣлые пороки: ста-

рины и подаетъ охранительную свою руку читателю, проводя era
по безотрадному поприщу древне-русскаго бражника“.
Справедливо усматривая прогрессивное движеніе въ развитіи
народности, Буслаевъ несомнѣнно вносилъ въ свои взгляды на
старину, какъ на воплощеніе эпическаго міросозерцанія, извѣстную
долю идеализаціи, той романтической дымки, которая придавала и
твореніямъ Гримма такой привлекательный колоритъ. Не все, въ са-
мом ь дѣлѣ, въ нашей, какъ и во всякой другой, народности пре-
красно, возвышенно и нравственно, и современный изслѣдователь
долженъ считаться со всѣмъ ея содержаніемъ, не подводя тѣ или дру-
гая явленія подъ личные художественные или этическіе вкусы. По
отношенію же къ Буслаеву эта идеализація имѣла громадное зна-
ченіе и въ эпоху до и вскорѣ послѣ реформы была положительно
необходима: пробуждая общій интересъ и сочувствіе къ народу и
къ его духовному міру, эта идеализація въ то же время вызывала
любовь къ изученію старины и этнографіи, и по путямъ, намѣ-
ченнымъ Ѳедоромъ Ивановичемъ, это изученіе пошло въ самыхъ
разнообразныхъ направленіяхъ.
Идеализація народной старины и быт<і не нарушала, однако,
перспективы въ представленіяхъ Буслаева о другихъ параллель-
ныхъ теченіяхъ художественной и научной мысли. Народное твор-
чество никогда не принимало у Ѳ. И. формы культа, не дѣлалось
своего рода idee fixe, которая заслоняла бы собою всѣ другіе
идеи и интересы. Если, съ одной стороны, Буслаевъ и нападалъ
на аристократизмъ, какъ на главнѣйшее свойство современной
ему эстетической критики, аристократизмъ, сказывавшійся въ томъ,
что критикъ останавливался только на свѣтилахъ первой вели-
чины, оставляя въ сторонѣ писателей второстепенныхъ и въ осо-
бенности народную словесность, то съ другой стороны, съ прису-
щей ему трезвостью взгляда, онъ же признавалъ, что „высшимъ
проявленіемъ творческаго генія человѣчество обязано не сово-
купнымъ силамъ поколѣнія въ созданіи народныхъ пѣсенъ, а
именно отдѣльнымъ геніальнымъ личностямъ, имена которыхъ, ко-
нечно, никогда не затмятся, сколь бы блистательно ни была по-
ставлена въ исторіи просвѣщенія самородная безыскусственная
поэзія“.

Взаимоотношеніе между поэзіей коллективная и личнаго твор-
чества было тѣмъ вопросомъ, на которомъ Буслаевъ столкнулся
съ Бѣлинскимъ. Цѣлью Буслаева было ввести обособленный до-
толѣ народно поэтическій міръ въ кругъ понятій, образующих!»
общественное самосознаніе, и доставить въ этомъ сознаніи пре-
краснымъ, возвышеннымъ, нравственнымъ всенароднымъ идеямъ,
какъ ихъ понималъ Буслаевъ, то высокое положеніе, какого они
заслуживали. Бѣлинскій не понималъ народной поэзіи и, по сво-
ему времени, не могъ стать на точку зрѣнія Θ. И. Для критика
„одно небольшое стихотвореніе истиннаго художника было не-
измѣримо выше всѣхъ произведеній народной поэзіи, вмѣстѣ взя-
тыхъ“. „Естественная поэзія“ представлялась ему дѣтскимъ ле-
петомъ въ сравненіи съ художественной, которая есть .,опредѣ-
ленное слово мужа“.
Но если не вполнѣ справедливъ былъ Бѣлинскій въ своихъ
отзывахъ о народной поэзіи, не вполнѣ справедливъ былъ и Ѳ. И.
въ своемъ осужденіи, съ исторической точки зрѣнія, философской
эстетики тридцатыхъ годовъ и въ частности эстетической критики
Бѣлинскаго. Дѣло не въ этомъ. Важно отмѣтить, что по отноше-
нію къ литературѣ Бѣлинскій сдѣлалъ то же, что Буслаевъ по
отношенію къ народной словесности: онъ впервые внесъ въ рус-
ское общество ясныя теоретическія понятія о поэзіи и ея худо-
жественныхъ достоинствахъ и впервые вызвалъ сознательное отно-
шеніе къ литературѣ, какъ къ выраженію общественныхъ взгля-
довъ и направленій. И научные взгляды Ѳ. II. потому такъ быстро
привились и были усвоены обществомъ, что имъ предшествовала
серьезная но тому времени теоретическая подготовка, полагав-
шая, въ статьяхъ знаменитаго критика, первыя основы созидав-
шагося тогда понятія исторіи литературы. Но съ другой стороны,
безъ трудовъ Буслаева, выдвигавшихъ огромное научное значеніе
и необходимость изученія памятниковъ народнаго творчества, это
понятіе, ограниченное только кругомъ произведеній, такъ назы-
ваемой, изящной словесности, было, безспорно, одностороннимъ :
оно исключало мысль о такой исторіи литературы, въ которой
поэтическое творчество не только является „во всемъ его на-
ціональномъ объемѣ, начиная съ его первыхъ проявленій въ древней

народной поэзіи“, но и должно быть объясняемо и изслѣдуемо въ
связи съ данными исторіи культуры и аналогичными явленіями
другихъ литературъ. Различными путями, одинъ дополняя дру-
гого, оба дѣятеля помогли выработкѣ этого понятія; оба содѣй-
ствовали измѣненію наивныхъ старыхъ представленій о литера-
турѣ, какъ о случайномъ подборѣ занимательныхъ и, въ лучшемъ
случаѣ, назидательныхъ сочиненій, и — каждый въ своей области —
одинъ стоилъ другого.
Но съ тѣхъ поръ, когда два замѣчательнѣйшіе дѣятели на-
шего вѣка одинъ за другимъ работали на нивѣ русскаго про-
свѣщенія, прошло не мало времени: новое и оригинальное успѣло
сдѣлаться общеизвѣстнымъ и обыкновеннымъ, и молодое — старымъ.
Научные взгляды Буслаева сдѣлались достояніемъ всего обра-
зованнаго общества и легли краеугольнымъ камнемъ въ основу
школьнаго преподаванія литературы. Русская наука гордится де-
сятками именъ послѣдователей и учениковъ Буслаева, которые
примѣнили его методъ и значительно расширили и углубили область
изслѣдованій, остановились на спеціальныхъ вопросахъ и подроб-
ностяхъ, которыхъ, по свойству своей работы, не касался ихъ
великій учитель. Важенъ былъ первый толчокъ, который и данъ
былъ Буслаевымъ, и если съ той поры нѣсколько измѣнилась въ
наукѣ точка зрѣнія на характеръ и объясненіе различныхъ сто-
ронъ народнаго творчества, если миѳологическая теорія сузилась
въ своемъ понятіи до положенія одного изъ основныхъ элементовъ,
дѣйствующихъ въ процессѣ образованія народной словесности, и
нѣкоторыя работы Буслаева имѣютъ, какъ самъ онъ, съ прису-
щей ему скромностью, заявилъ при переизданіи своихъ очерковъ,
лишь историческое значеніе, то историческое значеніе это дол-
жно быть понимаемо въ данномъ случаѣ какъ великая историче-
ская заслуга, которой не можетъ забыть ни русская наука, ни
исторія русскаго просвѣщенія вообще. Пусть пройдутъ года:
если даже послѣдующія поколѣнія ученыхъ, вооруженныхъ и
большимъ количествомъ опытовъ и все прогрессирующей силою
научнаго анализа, построятъ, допустимъ, на выводахъ Ѳ. И. со-
вершенно новое зданіе науки, и труды его всецѣло сведутъ къ
историческому значенію, — въ нихъ навсегда останется одна сто-

рона, независимая отъ разъѣдающаго вліянія критической мысли,—
ихъ поэтическое воодушевленіе, ихъ высокій, обаятельно - худо-
жественный идеализмъ. Съ первыхъ же страницъ онъ сообщится
всякому, кого приведетъ къ трудамъ Ѳ. И. интересъ къ родной
словесности и старинѣ, и передъ нимъ раскроется живая душа
того, чья горячая любовь къ наукѣ и стремленіе къ истинѣ ру-
ководились и просвѣтлялись глубокой вѣрой въ торжество лучшихъ
сторонъ народнаго духа и въ полную возможность въ будущемъ
общественнаго и народнаго блага.
Евг. Ляцкій.

В. И. Буслаевъ, какъ идеальный профессоръ 60-хъ
годовъ *).
Движеніе въ умственной жизни здороваго общества совершает-
ся всею массою его вѣчно и непрерывно; но давая себѣ отчетъ
въ его прошломъ и даже настоящемъ, мы непременно пріурочи-
ваемъ ступени его развитія къ нѣсколькимъ выдающимся лично-
стями
Старѣйшій университета въ Россіи, истинная aima mater всѣхъ
русскихъ университетовъ, былъ такъ счастливъ, что далъ цѣлый
рядъ такихъ дѣятелей, которые имѣютъ крупное значеніе не толь-
ко въ исторіи русской науки, пои въ исторіи русскаго прогресса.
Всѣмъ вамъ извѣстно, какое видное и почетное положеніе за-
нимаетъ въ ней профессоръ всеобщей исторіи Тимоѳей Николаевичъ
Грановскій. Это самая чистая личность въ интересную и плодови-
тую эпоху сороковыхъ годовъ, когда свѣтъ и тѣни русской жизни
такъ ясно, такъ рѣзко отдѣлялись другъ отъ друга. Тогда, какъ
вы знаете, росли и воспитывались будущіе дѣятели эпохи вели-
кихъ реформъ, воспитывались подъ непосредственнымъ вліяніемъ
одновременно появившихся талантливыхъ и высоконравственныхъ
людей, которые, несмотря на крайне тяжелыя условія, дѣйство-
вали такой плотной массой и съ такой энергіей, что примѣровъ
подобной не много насчитаешь и во всей исторіи человѣчества.
Люди 40-хъ годовъ дѣлились на партіи, полемизировали другъ
съ другомъ, „непримиримо“ расходились въ убѣжденіяхъ, но въ
самомъ существенномъ, въ томъ, что надо жить не для себя, а
для идеи, не для личнаго блага, а для блага общаго, что надо любить
*) Лекція, читанная въ Одессѣ 26 ноября 1897 г. въ пользу основанія Бу-
слаевскаго фонда.

добро и ненавидѣть зло, они были настолько же согласны между
собою, насколько и въ основномъ представленіи о томъ, что такое
добро и зло. Не было между ними ни ко всему равнодушных!»
скептиковъ, ни защитниковъ непротивленія злу, ни сторонников!,
сопротивленія всякими, хотя бы и отвратительными средствами,
ни крѣпостниковъ, ни противниковъ грамотности, ни сторонни-
ковъ безпорядка и беззаконія. Все грубое, злобное, безчеловѣчное
и явно нелѣпое возбуждало во всѣхъ ихъ отвращеніе, и никакіе
софизмы, ни даже глубокая симпатія къ тому, кто впалъ въ ошиб-
ку, не могли въ ихъ глазахъ оправдать самой ошибки. Напомню
трагическую исторію „Переписки съ друзьями“ Гоголя, за которую
его осудили люди всѣхъ оттѣнковъ, поклонявшіеся его таланту.
Вотъ почему люди 40-хъ годовъ, несмотря на свои раздоры
и партіи, составляли одно крѣпкое цѣлое и, не имѣя никакой
политической силы, представляли огромную силу нравственную,
подготовлявшую великое дѣло возрожденія Россіи.
Но и на солнцѣ есть пятна. Когда наступила пора критиче-
ская отношенія къ людямъ 40-хъ годовъ, въ каждой группѣ, въ
каждомъ отдѣльномъ крупномъ дѣятелѣ, оцѣнивая ихъ съ раз-
ныхъ точекъ зрѣнія, стали находить темныя стороны. Пережив-
шихъ эпоху освобожденія, иногда не безъ основанія, осуждали
за измѣну ихъ прежнимъ идеаламъ, за старческое озлобленіе про-
тивъ тѣхъ, кто пошелъ дальше ихъ; одни обвиняли тѣхъ, кто
покинулъ тогда Россію, другіе тѣхъ, кто покорился злу, иныхъ
упрекали за крайнее западничество, другихъ за узкое славяно-
фильство и т. д.
Только одинъ Грановскій и какъ человѣкъ, и какъ дѣятель
остался безъ пятна и упрека, остался чистымъ воплощеніемъ
всего лучшая, что было передумано, прочувствовано и пережито
въ 40-хъ годахъ и, сколько знаю, никто даже въ пору самая
беззавѣтнаго отрицания и глумленія надъ недавнимъ прошлымъ,
не находилъ нелѣпымъ его направленія, безполезной его дѣятель-
ность; а когда противъ этого отрицанія наступила спасительная
реакція, образъ высокоталантливая проповѣдника истины и чело-
вечности засіялъ безпримѣрно яркимъ свѣтомъ. Вотъ отчего въ
Московскомъ университет!» до сихъ поръ всякая вступительная

лекція, хотя бы и плохо составленная и прочитанная, вызываетъ
громъ рукоплесканій, если лекторъ въ заключительныхъ словахъ
произноситъ имя Грановскаго.
Не мнѣ, съ дѣтства ученику учениковъ Грановскаго, привле-
ченному много лѣтъ назадъ его свѣтлымъ именемъ на историко-
филологическій факультетъ, уменьшать заслуги и значеніе незаб-
веннаго московскаго профессора. Но именно та доля историческа-
го смысла, которой мы обязаны прежде всего непосредственнымъ
ученикамъ Грановскаго, заставляетъ меня утверждать, что идеаль-
нымъ профессоромъ Грановскій былъ для своего времени, для
40-хъ годовъ, когда нужно было будить русское общество и пре-
жде всего русскую молодежь, приносившую изъ гимназій и семи-
нары кое-какія свѣдѣнія, но полное отсутствіе общихъ идей и
яснаго пониманія добра и зла. Юноша, воспитанный среди крѣ-
постной дворни, пріѣхавшій въ Москву съ крѣпостнымъ лакеемъ,
котораго онъ, слѣдуя родительскимъ повелѣніямъ, долженъ былъ
отправлять за провинности въ часть для тѣлеснаго внушенія: сынъ
офицера, ходившій для развлеченія смотрѣть на экзекуціи; сынъ
чиновника, съ дѣтства видавшій кулечки, которые просители но-
сили отцу его; сынъ священника или дьякона, съ котораго въ
бурсѣ чуть не ежедневно спускали по три шкуры; изрѣдка сыпь
вольноотпущенная, который только вчера избавился отъ помѣ-
щичьихъ розогъ, а сегодня подводилъ подъ нихъ своихъ одно-
сельчанъ,—вотъ изъ кого зачастую состояла аудиторія Гранов-
скаго. Что дѣлать съ нею? Ужели засадить ее за изученіе текс-
товъ Павла Дьякона и Витукинда? По привычкѣ къ повиновенію,
подъ страхомъ исключения за малоуспѣшность, его студенты, по-
жалуй, и одолѣли бы Витукиндовъ, но остались бы такими же
полузвѣрями, какими они пришли въ университета. Не лучше ли,
не полезнѣе ли было въ тысячу разъ привить имъ прежде всего
человѣческія чувства и мысли, дать имъ разумное, гуманное
міровоззрѣніе, воодушевить ихъ любовью къ добру и правдѣ и
энергіей къ огромной работѣ, которая предстояла имъ?
Это и сдѣлалъ Грановскій своими блестящими и задушевными
лекціями, на которыя собирался весь Московскій университетъ
его времени, и отзвуки которыхъ разносились по всей нашей

интеллигенция. Онъ не составилъ себѣ школы въ научномъ смы-
слѣ, но за то вся молодая Россія была его школой.
На своихъ знаменитыхъ публичныхъ лекціяхъ и вообще во всей
своей общественной дѣятельности Грановскій преслѣдовалъ другую
цѣль, столь же высокую, для достиженія которой только онъ одинъ
имѣлъ достаточно таланта, смѣлости и, главное, вѣры въ людей:
надо было, утѣшить и поддержать все, что было тогда лучшаго
въ Россіи, доказать, что не слѣдуетъ приходить въ безнадежное
отчаяніе и безсильно складывать руки, что у насъ не убита еще
живая мысль, что общество, среди котораго есть такіе руководи-
тели юношества, имѣетъ свѣтлую будущность...
И Грановскій исполнилъ свою великую задачу. Не даромъ ра-
ди его лекцій съѣзжались въ Москву изъ медвѣжьихъ угловъ за
300—400 верстъ; не даромъ, послѣ каждаго его курса за обѣ-
домъ въ честь лектора, горячо обнимались славянофилы съ запад-
никами.
Грановскій больше, чѣмъ кто нибудь, создалъ „святыя стѣны
Московская университета“, воспоминаніе о которыхъ будило луч-
шія человѣческія чувства и мечты въ людяхъ, повидимому, безвоз-
вратно затянутыхъ тиной тогдашней провинціальной жизни и
службы.
Работа его была великая, но не человѣчески трудная, и онъ
сошелъ въ могилу 42 лѣтъ отъ роду, чуть не наканунѣ возро-
жденія, имъ и его поколѣніемъ подготовленная. Ему нѣтъ па-
мятника, но скромная могила его и до сихъ поръ — мѣсто по-
клоненья.
Черезъ 5—6 лѣтъ послѣ смерти Грановская наступила „эпоха
великихъ реформъ“, и для проведенія и закрѣпленія ихъ потре-
бовались многія тысячи работниковъ. Тогда оказалось, что многіе
изъ нашихъ передовыхъ людей лучше умѣютъ говорить о дѣлѣ,
чѣмъ дѣлать его, что то общее развитіе, которое давали нашей
молодежи лучшіе люди 40-хъ годовъ, было достаточно для ини-
ціаторовъ, но не для исполнителей, что у послѣднихъ часто не
хватало ни умѣнья взяться за работу, ни выдержки даже при
самыхъ благопріятныхъ условіяхъ. Тургеневъ говоритъ, что рус-
ские молодые люди, посланные доучиваться за границу, сперва

поражали нѣмецкихъ профессоровъ своимъ развитіемъ и широ-
кими планами, а потомъ приводили ихъ еще въ большее изу-
мленіе своимъ феноменальнымъ бездѣльничаніемъ. Это было пе-
чально, но вполнѣ естественно; обвинять за это людей 40-хъ го-
довъ было бы такъ же несправедливо, какъ обвинять учителя за
то, что онъ прежде учитъ ребенка азбукѣ, а потомъ уже спе-
ціальнымъ наукамъ. Тѣмъ не менѣе очевидно, что для новыхъ
условій жизни надо было иначе подготовлять молодежь. Соотвѣт-
ственно этому въ Московскомъ университетѣ явились и профессора
другого типа, иначе работавшіе и иначе вліявшіе на студентовъ.
Одинъ изъ лучшихъ представителей этого типа, можетъ быть,
самый вліятельный въ исторіи русской науки, образовавши! не
одну школу, a цѣлый рядъ школъ, былъ недавно скончавшійся
Ѳ. И. Буслаевъ.
Буслаевъ всего на 5 лѣтъ моложе Грановскаго; Грановскій
род. въ 1813 г., Буслаевъ — въ 1818. Они были одно время това-
рищами и пріятелями; но расцвѣтъ ихъ деятельности—двѣ раз-
ный эпохи, рѣзко отдѣляющіяся въ нашемъ представленіи —
40-ые годы для одного, 60-ые для другого. Это обусловлено ни-
какъ не медленностью развитія Буслаева и не столько случайными
обстоятельствами жизни каждаго изъ нихъ, сколько различіемъ
тѣхъ задачъ, который имѣли совершить они.
Чтобы возбуждать аудиторію свѣтлыми идеями, не нужно глу-
бокой учености, а нужна прежде всего горячая вѣра и одушевле-
ніе, широкій умственный кругозоръ, божья искра и ораторскій
талантъ. Все это доступно юности. Грановскій и въ могилу со-
шелъ молодымъ профессоромъ. Чтобы проводить новое научное
міровоззрѣніе, чтобы научить студентовъ самостоятельно работать,
чтобы основать научную школу, надо самому пройти долгую и
серьезную школу; необходимы долгіе годы кабинетнаго труда,
глубокія знанія и большая опытность. Буслаевъ въ первыхъ сво-
ихъ работахъ былъ болѣе сухимъ и строгимъ и болѣе осторожнымъ
изслѣдователемъ, чѣмъ когда-нибудь впослѣдствіи, и въ первые годы
его профессорства, сколько знаю, его аудиторія посещалась толь-
ко обязательными слушателями.
Такое различіе направленій въ началѣ профессорской карьеры

Грановскаго и Буслаева въ значительной степени обусловливалось
различіемъ условій, среди которыхъ они развивались.
Грановскій, какъ извѣстно, получилъ блестящее, но поверх-
ностное домашнее воспитаніе, и прямо изъ дому въ ранней юно-
сти поступилъ на службу въ Петербурга; послѣ этого онъ сдѣ-
лаётся студентомъ юридическаго факультета и тогда же вступа-
етъ на литературное поприще. По окончаніи университета онъ
опять-таки служить и только черезъ два года начинаетъ гото-
виться къ занятію каѳедры.
Буслаевъ вышелъ изъ семьи недостаточной; окончивъ 15 лѣтъ
отъ роду гимназію въ Пензѣ, онъ годъ занимался древними язы-
ками, 16 лѣтъ выдержалъ экзаменъ въ Московскій университет!,
и былъ принятъ казеннокоштнымъ студентомъ на словесное отдѣ-
леніе философская факультета. 4 года онъ усердно работалъ
отчасти самостоятельно, отчасти подъ руководствомъ Шевырева,
Погодина и Давыдова. Онъ вынесъ изъ университета основательное
знаніе древнихъ языковъ (по-нѣмецки онъ хорошо зналъ и прежде),
незаурядную начитанность и нѣкоторую научную подготовку (ме-
жду прочимъ, онъ бѣгло разбиралъ рукописи, свободно читалъ по-
польски и даже началъ учиться по-еврейски), а главное, онъ вы-
несъ привычку и умѣнье заниматься; университетъ укрѣпилъ и
урегулировалъ неутомимую жажду знанія, которая лежала въ
самой его натурѣ.
Но окончаніи курса Буслаевъ живетъ уроками, но не перестаетъ
заниматься; черезъ годъ ему представляется случай ѣхать за
границу не на казенный счетъ для приготовленія къ каѳедрѣ,
какъ Грановскому, а въ качествѣ учителя при дѣтяхъ гр. Стро-
ганова. Тамъ онъ остается 2 года, главнымъ образомъ въ Неаполѣ
' и въ Римѣ, и усердно занимается археологіей, исторіей искусства
и итальянской литературой, занимается не только и не столько
по книгамъ, сколько по самымъ памятникамъ.
Юноша нашего практическая вѣка можетъ прійти въ недо-
умѣніе отъ такого направленія его занятій: ученикъ Шевырева и
Погодина, еще въ университета избравшій своею спеціальностью
родную старину и языкъ, цѣлые два года тратитъ на изученіе
Данта, скульптуры и живописи. На что это ему?

Конечно, не для магистерская экзамена и не для диссертаціи,
а для общая художественная и научная развитія. Буслаевъ,
какъ и всѣ лучшіе профессора того времени, никогда не былъ.
узкимъ спеціалистомъ; оттого онъ и создалъ не одну школу, а
рядъ школъ; но объ этомъ я еще буду говорить далѣе.
По возвращеніи изъ-за границы въ 1841 г., Буслаевъ посту-
паетъ учителемъ въ 8-ю московскую гимназію (гдѣ у него учился
будущій его товарищъ по каѳедрѣ Η. С. Тихонравовъ), усердно
работаетъ для уроковъ, а въ то же время выступаетъ (сперва
очень скромно — рецензіями) на литературное поприща, въ тоже
время занимается санскритомъ, изучаетъ сравнительную грамма-
матику Боппа, грамматику нѣмецкихъ нарѣчій Якова Гримма и
его же миѳологію и „Правовыя Древности“.
А въ тоже время онъ пишетъ свою книгу: „О преподаваніи
отечественная языка“ и готовится къ магистерскому экзамену,
который и выдерживаетъ блистательно въ 1843 году!*)
Какимъ образомъ хватало одного человѣка и человѣка, еще
столь юная, и никогда не отличавшаяся несокрушимымъ здо-
ровьемъ, просто понять невозможно. Узнавъ лично Буслаева уже
20 лѣтъ спустя, когда онъ работалъ много, но, такъ сказать, раз-
мѣренно, когда онъ очень берегъ себя и насъ всячески убѣждалъ
беречь и глаза и голову, не работать сверхъ силъ, не сидѣть
ночи напролетъ,— я спросилъ его:
— А вы сами, Ѳ. П., въ началѣ 40 годовъ, когда вы и уроки
въ гимназіи давали, и у Строгановыхъ учили, и книгу писали, и
къ экзамену готовились, ужели вы успѣвали все это дѣлать днемъ
и вечеромъ?
— Сколько помню, я почти никогда не сидѣлъ цѣлыя ночи на-
пролетъ, а только старался днемъ не терять времени; даже во
время перемѣны въ гимназіи, бывало, норовишь просмотрѣть что-
нибудь. Мнѣ много помогла 4-хъ-лѣтняя жизнь въ студенческихъ
казенныхъ нумерахъ, гдѣ мы волей-неволей привыкли заниматься
*) Замѣтьте, что въ то время въ магистерскій экзаменъ входила и фило-
софія, къ которой Буслаевъ не чувствовалъ расположения, а санскритъ и
Гриммъ къ экзамену не требовались, такъ какъ сами экзаминаторы были плохо
съ ними знакомы.

въ самыхъ невозможныхъ условіяхъ: среди шумныхъ разговоровъ,
пѣнія, музыки. Конечно, во время приготовленія къ магистерскому
экзамену трудновато было; но я молодъ былъ; тогда все съ рукъ
сходило; вѣроятно, потомъ отзовется. Да еще, замѣтьте, я въ
это время въ гостяхъ успѣвалъ бывать.
Черезъ Погодина и Шевырева Буслаевъ въ это время позна-
комился и сблизился съ Хомяковымъ, Константиномъ Аксаковымъ,
Кирѣевскимъ и пр., которые уже тогда начали ВЫДЕЛЯТЬСЯ въ
особую литературно-политическую группу; его соединяла съ ними
любовь къ народной поэзіи и занятіе родной стариной и язы-
комъ; но ихъ богословско-философскія доктрины, ихъ политические
взгляды оставались ему совершенно чужды, впрочемъ, не вызывая
съ его стороны противодѣйствія и споровъ прежде всего потому,
что онъ и тогда, какъ и послѣ, нисколько не интересовался по-
литикой.
Въ 1844 г. вышла его книга: „О преподаваніи отечественная
языка“ въ двухъ частяхъ; изъ нихъ первая, соотвѣтственно за-
главію, посвящена изложенію дидактическихъ пріемовъ, а вторая —
собственнымъ изслѣдованіямъ и замѣткамъ по исторіи русская
языка. Эта вторая часть была настолько научна и самостоятельна,
что ему предлагали представить ее въ факультета въ качествѣ
магистерской диссертаціи. Подъ скромнымъ заглавіемъ „Матеріа-
ловъ для русской стилистики“ молодой авторъ изложилъ въ ней
рядъ цѣнныхъ наблюденій и сопоставленій изъ исторіи языка съ
(фактами изъ русскихъ древностей. Онъ пользовался методомъ и
отчасти матеріаломъ изъ трудовъ Якова Гримма, Боппа и др., но
примѣнилъ этотъ методъ къ даннымъ, которыя Гримму оставались
неизвѣстными, черезъ что и отечественный матеріалъ получалъ
блестящее освѣщеніе, да и самый методъ пріобрѣталъ большую
устойчивость и вѣсъ. Слѣды языческой старины въ языкахъ сла-
вянскихъ до тѣхъ поръ указывались неувѣренно, безсистемно и
какъ бы въ видѣ курьезовъ, ничего не доказывающихъ; Буслаевъ
ясно до наглядности отдѣлилъ слой доисторическій отъ христиан-
ская и указалъ твердую основу для уясненія русской народности,
которая до тѣхъ поръ была только темой для лирическихъ. во-
сторговъ или безпочвенныхъ упражненій въ діалектикѣ. Съ юно-

шеской смѣлостью напалъ онъ на чрезвычайно распространенное
въ то время убѣжденіе, что церковнославянскій языкъ есть языкъ
нашихъ предковъ, и доказалъ все анти-историческое легкомыслие
его сторонниковъ. Въ первый разъ, сколько знаю, въ книгѣ Бу-
слаева русское общество встрѣтилось съ спокойнымъ, объектив-
нымъ, чисто научнымъ отношеніемъ къ Шишкову и къ Карамзин-
ской реформѣ, которая только съ тѣхъ поръ перешла въ область
исторіи. Вообще, сравнивая первую книгу Буслаева съ другими
современными работами подобнаго рода, нельзя не замѣтить, что
русская филологія съ нимъ вступаетъ въ новую и плодотворнѣй-
шую стадію развитія: до тѣхъ поръ были тяжеловѣсные почтен-
ные труды, усердно подбиравшіе матеріалъ, но имѣвшіе въ виду
только посвященныхъ спеціалистовъ, а что предназначалось для
большой публики, то было лишено всякой научной солидности и
имѣло видъ и значеніе чуть не ученическихъ разсужденій. Съ Бу-
слаевымъ русская наука какъ бы переходить изъ монашеской
келліи съ одной стороны и изъ гимназіи съ другой — въ свѣтлую
аудиторію европейская университета.
Но требовательный къ себѣ авторъ былъ не вполнѣ доволенъ
научной частно своей книги и отказался представить ее, какъ
диссертацію.
Что касается до 1-й ея части, дидактической, она имѣла успѣхъ
посредственный, такъ какъ появленіе ея было совсѣмъ несвое-
временно: молодой горячій педагогъ, съ широкимъ филологическим!»
образованіемъ, слишкомъ далеко обогналъ современную ему рус-
скую школу. Онъ доказывалъ, что родному языку нельзя обучать,
какъ чужому, что нельзя подчинять ученія искусственной, рутин-
ной системѣ, высказывался противъ теоріи словесности *), громилъ
Карамзина, приводя многочисленные примѣры того, какъ онъ
уродовалъ красивый лѣтописныя выраженія **), доказывалъ, что
заучивать наизусть дѣти могутъ только классически-прекрасный
произведенія ***), изгонялъ изъ младшихъ классовъ теоретическую
грамматику, какъ сборникъ полицейскихъ предписаній, требовалъ
*) По 2-му изд. стр. 86 и далѣе.
··) Стр. 258—9.
**·> Ibid. стр. 40.

для высшихъ классовъ грамматики сравнительно-исторической,
считалъ звуковой методъ обученія грамотѣ прочно у насъ уста-
новившимся, и все это въ 1844 г., обращаясь къ учителямъ, ко-
торые задавали ногтемъ отселѣва доселѣва, которые заставляли
учить поздравительный стихотворенія къ именинамъ начальника,
задавали въ видѣ сочиненія благодарственный письма благодѣте-
лямъ, къ педагогамъ, которые не учили, не воспитывали, а испол-
няли установленный служебный обязанности и за то получали
присвоенное имъ по штату содержаніе. Конечно для 99 изо ста
такихъ школьныхъ дѣятелей проповѣдь Буслаева была гласомъ
вопіющаго въ пустынѣ.
Тѣмъ не менѣе къ книгѣ его критика отнеслась довольно вни-
мательно: было не мало похвальныхъ отзывовъ, а баронъ Брам-
беусъ, т. е. Сенковскій, въ „Библіотекѣ для чтенія“, разнесъ ее,
какъ говорится, въ пухъ, не щадя прозрачныхъ намековъ на
отношеніе Буслаева къ гр. Строганову: скептикъ Сенковскій въ
увлеченіи народной поэзіей и первобытной древностью видѣлъ про-
явленіе самаго разнузданнаго и вреднаго романтизма; къ тому же
онъ велъ непрестанную войну со всѣми московскими литераторами,
которые съ своей стороны, не безъ основанія, считали его вмѣстѣ
съ Булгаринымъ и Гречемъ губителями русской словесности. Это
первое огненное крещеніе отъ руки популярная и не бездарная
(но безпринципнаго) критика принесло большую пользу не только
самому Буслаеву, но черезъ него и многочисленнымъ ученикамъ
его: закаленный съ 26 лѣтъ къ печатной брани, онъ былъ равно-
душенъ къ ней и впослѣдствіи никогда не отвѣчалъ на критики и
насъ пріучалъ относиться къ непріятностямъ этого рода стоически.
— Что-нибудь одно, — говорилъ онъ бывало, когда кто-ни-
будь изъ насъ приходилъ въ отчаяніе или кипятился по поводу
полученія печатная реприманда, — или вашъ жестокій критикъ
правъ по существу или не правъ. Въ первомъ случаѣ отруги-
ваться несправедливо, а надо слѣдующую работу исполнить, какъ
можно лучше; во второмъ же—безполезно и унизительно. Не хо-
рошо, если совсѣмъ ничего не говорить о вашихъ трудахъ; а
если одни хвалятъ, другіе бранятъ, вы имѣете, стало-быть, успѣхъ
несомнѣнный. Журнальная критика имѣетъ чутье и обращаетъ вни-

маніе на то, что того заслуживаетъ; но требовать отъ нея безпри-
страстія при существованіи партій было бы слишкомъ наивно.
Въ 1846 г., за переходомъ въ Петербургъ Давыдова, въ Мо-
скве, на каѳедрѣ русской словесности, которая тогда читалась и
юриСтамъ и математикамъ, остался одинъ Шевыревъ. Тогда въ
товарищи къ нему былъ приглашенъ Буслаевъ.
Вступая 29 лѣтъ отъ роду на каѳедру старѣйшаго изъ рус-
скихъ университетовъ, Ѳ. И. Буслаевъ, кромѣ глубокихъ свѣдѣ-
ній по своему предмету, принесъ съ собою рѣдкое по широтѣ,
даже въ то энциклопедическое, сравнительно съ нашимъ, [время,
общее образованіе, основательное знаніе обоихъ древнихъ и 3-хъ
новыхъ языковъ, близкое и непосредственное знакомство съ глав-
ными славянскими нарѣчіями, серьезную подготовку но сравни-
тельному языковѣдѣнію и по той области филологіи, которая со
времени его великаго учителя Гримма извѣстна подъ именемъ
германистики; а главное, онъ принесъ съ собою неутомимую
жажду знанія, энергію въ работѣ, строгій научный методъ, умѣнье
распределять свое время и живой интересъ къ разнообразнымъ
проявленіямъ человѣческаго духа въ произведеніяхъ словесности
и искусства. Если мы къ этому прибавимъ мягкій и любящій ха-
рактеръ, педагогическую опытность, блестящій даръ изложенія и
въ ранней юности пріобрѣтенное вниманіе къ правильности и кра-
соте литературной формы, легко понять, какой превосходный
профессоръ долженъ былъ изъ него выйти.
Съ первыхъ же лѣтъ своего пребыванія на каѳедрѣ Ѳ. И. не
только пользовался уваженіемъ и любовью своихъ слушателей, но
и началъ образовывать свою школу, которой потомъ предстояло
охватить всѣ русскіе центры просвѣщенія. Буслаевъ со всѣми
студентами обращался чисто по-товарищески; но съ тѣми, въ
комъ замѣчалъ способность и охоту работать серьезно, входилъ
въ самыя близкія, дружескія сношенія. Если случалось, что сту-
дентъ, по скромности, не шелъ къ нему, самъ Буслаевъ его ра-
зыскивалъ, приводилъ къ себе, снабжалъ его книгами, читалъ
съ нимъ памятники, горячо ходатайствовалъ за него передъ на-
чальствомъ, направлялъ его работы и скоро превращалъ робкаго,
неловкаго юношу въ серьезнаго работника науки.

Вліяніе Буслаева на его учениковъ было въ высшей степени
благотворно въ томъ отношеніи, что отчасти по характеру имъ
усвоеннаго и усовершенствованна™ сравнительнаго метода, отчасти
по особенности своего широкаго и пытливаго ума, онъ не только
самъ не довольствовался чужими фактами и выводами, какъ бы
ни были авторитетны ихъ авторы, а вносилъ въ каждый вопросъ
новый матеріалъ и самостоятельное освѣщеніе, но пріучалъ и
студентовъ не пѣть съ чужого голоса, а добывать свое, не ссы-
латься на verba magistri, а обращаться непосредственно къ ис-
точникам^ къ сырому матеріалу и проверять на немъ всѣ поло-
женія, даже и считающіяся твердо установленными. Дѣло не въ
томъ, что предшествующій наблюдатель смотрѣлъ недостаточно
внимательно (хотя это и случается довольно часто) и даже не въ
томъ, что онъ, исходя изъ извѣстной тенденціи, взялъ изъ па-
мятника только то, что ему нужно для ея подкрѣпленія (это слу-
чается еще чаще и этимъ сильно погрѣшалъ учитель Буслаева,
теперь его старшій товарищъ С. II. Шевыревъ), но въ томъ, что,
за исключеніемъ рѣдкихъ случаевъ, никто не можетъ ручаться,
что онъ и его предшественники извлекли изъ памятника все, что
слѣдуетъ: мысль человѣческая вѣчно ширится, и всякое новое
поколѣніе видитъ яснѣе и больше предыдущего.
Такимъ строго критическимъ отношеніемъ къ памятникамъ
языка и словесности Буслаевъ выгодно отличался отъ своихъ
учителей и старшихъ товарищей, и лучшіе изъ его студентовъ,
разумеется, охотно шли за нимъ.
Другая оригинальная его черта, рѣзко проявлявшаяся уже и
въ тѣ юные годы,— его отношеніе къ борьбѣ литературно-поли-
тическихъ партій, волновавшей тогда всю просвѣщенную Россію
и Московски! университета. Живой, отзывчивый и увлекающійся,
занимаясь вопросами, тѣсно связанными съ основами славяно-
фильскаго ученія, находясь въ дружескихъ отношеніяхъ съ По-
годинымъ, Кирѣевскимъ и др., Буслаевъ никоимъ образомъ не
желалъ стать въ ряды славянофиловъ и усвоить ихъ политиче-
скую программу. Съ другой стороны, поддерживая добрыя това-
рищескія отношенія съ западниками, онъ столь же мало былъ
расположенъ отнестись враждебно къ допетровской Руси и къ

тѣмъ остаткамъ старины, которые еще были живы въ русскомъ
народѣ. Такъ и остался онъ внѣ партій.
Извѣстно, что во время горячей борьбы люди, держащіеся зо-
лотой середины, обыкновенно проигрываютъ, такъ какъ возбужда-
ютъ одинаковое нерасположеніе обѣихъ сторонъ, и приравниваются
къ тѣмъ несчастнымъ и презрѣннымъ, которые, но словамъ Данта,
„Visser senza infamia е senza lodo“ (inf. Ill, 36).
Но этого не могло случиться съ Буслаевымъ, такъ какъ онъ
уклонялся отъ борьбы не изъ робости, не изъ нерѣшительности
или равнодушія, а по убѣжденію, въ силу своего строго науч-
наго, объективная, а въ то же время широко гуманная міро-
воззрѣнія, не позволявшая ему закрывать глаза на слабыя сто-
роны обѣихъ программъ и съ другой стороны заставлявшая его
видѣть въ той и другой партіи искреннее желаніе блага русскому
молодому обществу, для которая онъ, Буслаевъ, усматривала
прежде всего спасеніе въ широкомъ просвѣщеніи, въ серьезной и
свободной наукѣ.
Приблизительно черезъ годъ послѣ вступленія на каѳедру Бу-
слаевъ представилъ въ факультетъ магистерскую диссертацію, подъ
заглавіемъ: „О вліяніи христіанства на славянскій языкъ", кото-
рая съ строгой научностью развила и дополнила плодотворную
идею автора о языкѣ, какъ важнѣйшемъ источникѣ для изученія
религіозныхъ и нравственныхъ воззрѣній народа и его доистори-
ческая быта, и дала рядъ цѣнныхъ новыхъ фактовъ для исторіи
славянская языка, миѳологіи и поэзіи. Способъ добыванія и си-
стематизація этихъ фактовъ показали въ авторѣ вполнѣ европей-
ская ученаго, который не уронилъ бы себя и на каѳедрѣ любого
изъ нѣмецкихъ университетовъ.
Диспутъ состоялся 3 іюня 1848 г. Несмотря на неудобное
время, публики была масса, и диспутъ былъ оживленный и бле-
стящій; возражали Буслаеву Шевыревъ, Бодянскій, Катковъ, Леон-
тьевъ и Хомяковъ. Характерны были пренія Буслаева съ Катко-
вымъ и Хомяковымъ *): систематикъ Катковъ нападалъ на смѣ-
*) См. Барсуковъ, Жизнь и труды Погодина, т. X, стр. 125 и слѣд.

шеніе наукъ, на то, что изъ книги Буслаева не видно, кто въ ней
хозяинъ: лингвистъ или историкъ? .„Я здѣсь хозяинъ“,— отвѣтилъ
Буслаевъ и тѣмъ вызвалъ сочувственный смѣхъ понимавшей дѣло
публики. Человѣкъ съ огромными знаніями, но тенденціозно на-
строенный, Хомяковъ заинтересовался санскритскими корнями книги
и ихъ сближеніемъ съ славянскими, но очевидно, „признавалъ
санскритъ мѣстнымъ нарѣчіемъ языка русскаго“. Пренія съ Ше-
выревымъ, при всемъ глубокомъ уваженіи, которое магистрантъ
выказывалъ ему, выяснили, насколько ученикъ ушелъ впередъ,
сравнительно съ учителемъ. Вскорѣ послѣ диспута Буслаевъ былъ
сдѣланъ адъюнктъ-профессоромъ, черезъ что пріобрѣлъ прочное, —а
при его скромныхъ требованіяхъ отъ жизни — квартира въ 4 ком-
наты ему съ молодой женой казалась почти роскошью, только на
книги и на рукописи тратилъ онъ деньги, не жалѣя,— и вполнѣ
обезпеченное положеніе. Съ этихъ поръ онъ читаетъ въ универ-
ситета каждый годъ новые и вполнѣ самостоятельные курсы, зна-
чительную часть которыхъ онъ потомъ отдѣлываетъ и помѣщаетъ
въ лучшихъ литературныхъ журналахъ; а въ то же время ведетъ
съ студентами практическія занятія по исторіи языка, палеографіи
и древней литературѣ. Онъ работаетъ усердно, не теряя ни одного
дня ни зимою, ни лѣтомъ, и постоянно расширяетъ кругъ своихъ
занятій, но при этомъ не покидаетъ и областей, имъ первоначально
излюбленныхъ. Школа его растетъ; извѣстность его увеличивается
годъ отъ году, и уже къ концу 50-хъ годовъ онъ считается не
только первымъ знатокомъ по русскому языку, древней литера-
тура, но и по народной словесности, къ изслѣдованію которой онъ
привлекаетъ памятники поэзіи всѣхъ индоевропейскихъ племенъ.
Длинный перечень его трудовъ, изъ которыхъ главнѣйшіе: „Исто-
рическая грамматика“, „Историческая христоматія“ и два огром-
ныхъ тома „Историческихъ очерковъ“ —до сихъ поръ настольный
книги не только для всякаго магистранта или ученаго, но и для
хорошаго учителя словесности, вы навѣрно читали въ его некро-
логахъ и найдете во всякомъ энциклопедическомъ словарѣ рус-
скомъ и иностранномъ.
Чтобы не задерживать васъ до ночи, я прямо перехожу отъ
конца 40-хъ годовъ къ началу 60-хъ, къ моимъ студенческим!»

воспоминаніямъ, которыми я надѣюсь въ значительной степени
оправдать заглавіе моей лекціи.
36 лѣтъ тому назадъ, 1 сентября 1861 г., я совсѣмъ еще
зеленымъ, 16-ти лѣтнимъ юношей вступилъ въ первый разъ въ
стѣны Московская университета, съ очень плохой подготовкой по
всѣмъ филологическимъ предметамъ, съ полнымъ неумѣніемъ
взяться за науку, но съ горячимъ желаніемъ проникнуть въ тай-
ники ея. Изъ расписанія у зналъ я, что первые два часа будетъ
читать намъ въ Большой Словесной (въ Московскомъ универси-
тет аудиторіи не имѣютъ нумеровъ, но прозванія) профессоръ
Буслаевъ. Имя Буслаева мнѣ было извѣстно: во-первыхъ, оно
встрѣчалось мнѣ въ „Отечественныхъ Запискахъ“, впрочемъ, подъ
статьями, мало мнѣ доступными; во-вторыхъ, когда мы переходили
изъ 6-го класса въ 7-й, на экзаменѣ громко заспорили наши два
словесника о томъ, можно ли написать: „Французы, вступающіе
въ Москву, были встрѣчены“ или надо сказать: „Французы, всту-
павшіе въ Москву"...
— Ну, спросимъ у Буслаева,— предложилъ одинъ.
— Извольте, съ удовольствіемъ: я знакомъ съ нимъ. Какъ
онъ скажетъ, такъ тому и быть! — отвѣтилъ другой.
Можете себѣ представить, какимъ божествомъ представился
намъ Буслаевъ, суду котораго безпрекословно подчинялся нашъ
любимый учитель, дѣйствительно, человѣкъ очень знающій!
Отыскавъ Большую Словесную, я нашелъ въ ней толпу, чело-
вѣкъ въ 200, если не больше: по дѣйствовавшему тогда уставу
„русскую словесность“ должны были слушать, кромѣ филологовъ,
и юристы и математики, еще не отдѣленные въ то время отъ
естественниковъ. Кромѣ того, слава имени Буслаева, незадолго
передъ тѣмъ возвратившаяся изъ Петербурга, гдѣ онъ давалъ
уроки Наслѣднику Цесаревичу, и только что выпустившая въ
свѣтъ свои „Очерки“, привлекла на его лекцію много доброволь-
цевъ со старшихъ курсовъ. Я ожидалъ увидѣть на каѳедрѣ ма-
ститая старца, по крайней мѣрѣ лѣтъ на 20 старше нашего сло-
весника, и былъ пріятно пораженъ, увидавъ красивая, симпатич-
ная человѣка среднихъ лѣтъ, съ умнымъ и добрымъ лицомъ,

живого и изящнаго во всѣхъ своихъ движеніяхъ; уже по одной
наружности онъ показался мнѣ идеаломъ профессора.
Онъ окинулъ аудиторію смѣлымъ „соколинымъ“ взглядомъ и
началъ... Его лекція, почти дословно написанная, но превосходно
читаемая, по живости и какой-то спокойной, увѣренной красотѣ
своей формы, вполнѣ соотвѣтствовала его наружности; содержаніе
ея, увы! плохо далось мнѣ на первый разъ: несмотря на 3—4
тома Бѣлинскаго, мной прочтенные, несмотря на десятки сочине-
ній, мной написанныя, я былъ еще слишкомъ мало развитъ для
настоящей науки, а Буслаевъ, какъ я потомъ присмотрѣлся, не
спускался до студентовъ, но поднималъ ихъ до себя. Кромѣ того,
меня смущала новость моего положенія (на университетской лекціи
и у кого же? у Буслаева!), а главное — я залюбовался лекторомъ
и его чудной дикціей. На второй часъ я понималъ нѣсколько бо-
лѣе. Не помню, послѣ этой ли лекціи или черезъ недѣлю, черезъ
двѣ, я услышалъ при выходѣ изъ аудиторіи, какъ Буслаевъ гово-
рилъ осаждавшимъ его вопросами студентамъ:
— Въ пятницу, въ пятницу ко мнѣ, кому угодно, милости
просимъ, съ 6 часовъ.
Навелъ я у старшихъ студентовъ справки; оказалось, что
знаменитый профессоръ доступенъ до-нельзя, хотя, конечно, не
всегда, а въ опредѣленное время.
Въ одну изъ пятницъ отправился и я, набравшись смѣлости.
Маленькая передняя была завалена студенческими и статскими
пальто (въ тотъ годъ форму „донашивали“); въ первой комнатѣ
за круглымъ столомъ сидѣло · человѣкъ двѣнадцать студентовъ за
работой; большинство списывало лекціи и поправляло свои записки;
нѣкоторые работали по книгамъ и старымъ рукописямъ. Всякаго
вновь приходящаго хозяинъ опрашивалъ о факультетѣ и цѣли
прихода. Если это былъ юристъ или математикъ, пришедшій за
лекціями или справкой, онъ устраивалъ его сейчасъ же за общимъ
столомъ; если это былъ филологъ, имѣющій намѣреніе заниматься
серьезно, но незнающій, за что взяться ему, хозяинъ уводилъ его
предварительно въ кабинетъ, подробно разспрашивалъ его о под-
готовкѣ, о намѣченной цѣли, давалъ ему совѣты, снабжалъ его
кницами, знакомилъ его съ своей богатой библіотекой.

Пятница была пріемнымъ днемъ Буслаева не для однихъ сту-
дентовъ, и посѣтителей у него бывала масса: приходили канди-
даты, учителя, магистранты, литераторы, какъ признанные, такъ
и непризнанные; трудно понять даже, какъ всѣ они умѣщались
въ небольшой квартирѣ Ѳедора Ивановича. Пока еще не всѣ сту-
денты были устроены за работой, Ѳедоръ Ивановичъ проводилъ
остальныхъ гостей въ гостиную (она же и зала) и предоставлялъ
имъ занимать другъ друга, самъ же оставался съ нами; часовъ
съ 8, когда наплывъ студентовъ прекращался, Ѳедоръ Ивановичъ
уходилъ и самъ въ гостиную, но часто возвращался къ намъ,
давалъ совѣты, указанія. Папиросы домашняго приготовленія и
чай все время не сходили со стола. Часамъ къ 10 студенты,
списывавшіе лекціи, обыкновенно расходились; студенты, особенно
заинтересованные бесѣдой съ хозяиномъ и уже нѣсколько освоив-
шіеся въ домѣ, переходили въ гостиную. Въ началѣ 11-го часа
на томъ же кругломъ. столѣ, гдѣ прежде работали студенты, ста-
вилась скромная закуска, къ которой, за недостаткомъ мѣста, всѣ
приступали стоя.
Скоро наши набѣги на квартиру Буслаева уже не ограничи-
вались однѣми пятницами: въ виду невозможности оканчивать намъ
наши работы въ 2—3 часа въ недѣлю, a вѣрнѣе въ виду того,
что мы не успѣвали наговориться съ хозяиномъ, которого отвле-
кали другіе гости, онъ самъ предложилъ намъ приходить по втор-
никамъ вечеромъ, предупредивъ насъ, что его круглый столъ и
библіотека къ нашимъ услугамъ, а самъ онъ будетъ занятъ при-
готовленіемъ лекціи на среду. Такъ это и было; но въ 10-мъ часу
Ѳедоръ Ивановичъ оканчивалъ работу и выходилъ къ намъ по-
смотрѣть, что мы сдѣлали, и поболтать полчасика. Эти полчасика
нерѣдко растягивались часовъ до 11, и здѣсь-то рѣчь профес-
сора, окруженнаго исключительно его духовными дѣтьми и воз-
буждаемаго ихъ юношески горячими запросами и задорными воз-
раженіями, лилась особенно свободно и вдохновенно.
И этимъ дѣло не ограничилось: не помню, въ этомъ году или
въ слѣдующемъ, Буслаевъ предложилъ намъ слушать у него на
дому, по воскресеньямъ утромъ, курсъ исторіи русскаго языка по
памятниками Мы приходили часовъ въ 10-ть; онъ раздавалъ намъ

рукописи и книги для подготовительной работы, а въ 12-ть часовъ
начиналась его лекція въ формѣ бесѣды. Здѣсь опять-таки былъ
случай поговорить съ Ѳ. И.; только эти воскресные разговоры
носили исключительно дѣловой, ученый характеръ.
Понятно, что при такихъ частыхъ сношеніяхъ съ нами, Бу-
слаевъ зналъ насъ прекрасно и легко могъ отличать изъ насъ
тѣхъ, кто выказывалъ охоту и нѣкоторыя способности къ наукѣ.
Добръ и ласковъ онъ былъ ко всѣмъ студентамъ, но за такихъ
онъ стоялъ горой во всѣхъ перипетіяхъ нашей студенческой
жизни: пускалъ въ ходъ всѣ свои связи, если студентъ попадалъ
въ какую-нибудь „исторію“, разумѣется, не безнравственнаго ха-
рактера, и нерѣдко спасалъ всю будущность молодого человѣка
(между прочими, и я на себѣ испыталъ это).
„Въ семьѣ не безъ урода“, и въ такой обширной семьѣ, какъ
студенческая, не могли не встрѣчаться аномаліи. Буслаевъ по
добротѣ своей никого не отталкивалъ, никому никогда не сказалъ
ни одного рѣзкаго слова; только въ обращеніи его съ такимъ
студентомъ или чуждымъ университету посѣтителемъ пятницъ,
поведеніе котораго было подозрительно — времена были бурныя, —
опытный глазъ могъ подмѣтить холодность, выражавшуюся въ
преувеличенной учтивости и несвойственной Буслаеву сдержан-
ности. Самъ объектъ холодности, повидимому, не чувствовалъ ея,
но какъ-то такъ непремѣнно случалось, что послѣ нѣсколькихъ
посѣщеній онъ самъ собою исчезалъ съ горизонта. Буслаевъ вовсе
не старался о томъ, чтобы всѣхъ болѣе даровитыхъ студентовъ
привлечь непремѣнно къ занятію одной изъ своихъ спеціальностей;
также охотно помогалъ онъ совѣтами и книгами и историкамъ, и
славистамъ, и классикамъ, и почти ни одинъ изъ нихъ не мино-
валъ его благотворная вліянія.
Никогда Буслаевъ не замыкался передъ нами въ свое профес-
сорское достоинство: все, что волновало студентовъ, было близко
и его сердцу, хотя, конечно, на многое онъ смотрѣлъ иными гла-
зами, чѣмъ мы. Во время большой студенческой „исторіи“, кото-
рая произошла какъ разъ, когда мы были на 1-мъ курсѣ, многіе
профессора избѣгали всякихъ сношеній съ „бунтовщиками“; Бу-
слаевъ не только не прервалъ своихъ пятницъ и вторниковъ, но

велъ съ нами болѣе продолжительныя бесѣды, ч,ѣмъ когда бы то
ни было, и въ самый разгаръ „исторіи“, когда лекціи совсѣмъ
прекратились, онъ явился въ Большую Словесную и со слезами
въ голосѣ сказалъ намъ рѣчь, въ которой, сколько помню, вся-
чески щадя наше самолюбіе, называя насъ истинною надеждою
Россіи (не по расчету, не изъ лести, а по искреннему убѣжденію),
доказывалъ намъ, что отдаваясь университетской политикѣ, мы
уклоняемся отъ нашего прямого дѣла — науки, и говорилъ о томъ,
какъ это огорчаетъ его и всѣхъ тѣхъ, кто, дѣйствительно, лю-
битъ насъ.
Мы проводили его аплодисментами, но въ сущности, на этотъ
разъ остались недовольны имъ... Мы лучше поняли его позднѣе,
когда прошелъ пылъ увлеченія, и когда мы втянулись въ работу;
но вполнѣ разъяснилъ намъ Буслаева одинъ изъ первыхъ учени-
ковъ его по времени и безспорно первый по таланту и по уче-
нымъ заслугамъ, въ то время уже товарищъ его по каѳедрѣ и
также близко стоявшій къ студентамъ — Николай Саввичъ Тихо-
нравовъ.
Вотъ какъ это произошло.
Въ концѣ 1863 г. Буслаевъ уѣзжалъ въ командировку за
границу; мы, филологи старшихъ курсовъ, столько разъ пользо-
вавшіеся гостепріимствомъ Буслаева, въ количествѣ 20—30 чело-
вѣкъ возымѣли мысль дать нашему любимому профессору обѣдъ;
сообразивъ свои грошевыя средства, мы послали къ Буслаеву де-
путацію. Ѳ. И., хотя и сильно занятый сборами къ отъѣзду, при-
нялъ нашъ обѣдъ, не раздумывая ни минуты и ни о чемъ не
разспрашивая. Уже передъ самымъ обѣдомъ мы догадались, что
было бы хорошо пригласить на этотъ обѣдъ и Тихонравова. Также
не раздумывая, пріѣхалъ и Η. С, ничего до тѣхъ поръ о нашемъ
предпріятіи не слыхавшій, и произнесъ за обѣдомъ рѣчь. Я не могу
воспроизвести ея прекрасной формы, но ясно помню ея основную
мысль: Ѳедора Ивановича, — говорилъ онъ, — мы всѣ должны цѣ-
нить, любить и уважать ,не только какъ знаменитаго ученаго,
автора Исторической грамматики, Очерковъ и т. д. и т. д., не
только какъ прекрасная лектора и профессора-руководителя, но
и какъ вѣчнаго студента въ лучшемъ и истинномъ значеніи этого

слова. Вотъ и теперь: ему уже 45 лѣтъ; онъ уже столько сдѣ-
лалъ и такъ высоко поставленъ; могъ бы онъ успокоиться на
лаврахъ. Нѣтъ, онъ ѣдетъ за границу и ѣдетъ не для того, чтобы
отдыхать и наслаждаться жизнію, а для того, чтобы снова сѣсть
на студенческую скамью и снова учиться, а потомъ по возвра-
щеніи учить насъ и опять-таки работать. И такъ будетъ всегда,
пока есть свѣтъ въ глазахъ его.
Послѣ дующее доказало, какъ хорошо зналъ Тихонравовъ сво-
его учителя.
Высшимъ благодѣяніемъ судьбы моей считаю я тѣ обстоятельства,
которыя поставили меня въ очень близкія отношенія къ Буслаеву
Спрошу извиненія, что при изложеніи ихъ я принужденъ говорить
и объ объектѣ его рѣдкой доброты, т. е. о самомъ себѣ). Уже
съ 6-го класса гимназіи я вмѣстѣ съ матерью жилъ, главнымъ
образомъ, уроками; когда я былъ въ послѣднемъ классѣ, ихъ
было у меня болѣе чѣмъ достаточно; то же продолжалось и во
всю вакацію передъ первымъ курсомъ, но въ августѣ уроки пре-
кратились, а новыхъ не было: гимназическіе учителя и начальство,
до тѣхъ поръ рекомендовавшее меня, естественно, меня забыли. Въ
срединѣ сентября я рѣшился, какъ ни казалось это неловко мнѣ,
ничѣмъ еще себя не зарекомендовавшему, обратиться съ стерео-
типной просьбой къ Буслаеву,— не будетъ ли уроковъ и другихъ
занятій. Буслаевъ очень любезно обѣщалъ похлопотать и запи-
салъ мой адресъ. Черезъ двѣ-три недѣли я, возвратившись изъ
университета, нашелъ у себя записочку его руки, съ приглаше-
ніемъ зайти къ нему для переговоровъ по дѣлу. Оказалось, что
онъ самъ во время прогулки занесъ ее ко мнѣ. Я, конечно, не
замедлилъ отправиться и получилъ отъ него рекомендательное
письмо и адресъ одного довольно богатаго семейства, гдѣ пона-
добился репетиторъ къ 2-мъ мальчикамъ, на очень выгодныхъ для
студента условіяхъ. Мнѣ удалось оправдать рекомендацію Буслае-
ва; этотъ урокъ сохранялся у меня всѣ четыре года, а черезъ
него я получилъ и цѣлый рядъ другихъ, такъ что черезъ два
года могъ уже считать себя довольно опытнымъ домашнимъ учи-
телемъ, преимущественно по латинскому языку. Буслаевъ, ко-
нечно, зналъ о моихъ педагогическихъ успѣхахъ, и когда я былъ

уже на 3-мъ курсѣ, сдѣлалъ мнѣ предложеніе, пріятнѣе котораго
я, безъ сомнѣнія, не получалъ во всю мою жизнь — давать уроки
латинскаго языка его единственному сыну, очень симпатичному
мальчику лѣтъ 13-ти. Я, конечно, съ величайшей радостью взялся
бы давать эти уроки даромъ, чтобы имѣть возможность лишній
разъ поговорить съ Буслаевымъ, но объ этомъ нечего было и
думать: очень категорически Буслаевъ назначилъ мнѣ вознагра-
жденіе, которое я получалъ только на самыхъ выгодныхъ урокахъ.
Такимъ образомъ, я вошелъ въ постоянный близкія отношенія со
своимъ любимымъ профессоромъ и могъ, сколько угодно, пользо-
ваться его совѣтами и его библіотекой. Къ сожалѣнію, я былъ
слишкомъ молодь и плохо подготовленъ, чтобы извлечь изъ этой
счастливой случайности надлежащую пользу: пристрастившись къ
западно-европейской, преимущественно средневѣковой поэзіи, я
только ею одною и занимался; но громадными палеографическими
свѣдѣніями Буслаева я совсѣмъ не сумѣлъ воспользоваться, точно
такъ же, какъ и его горячія внушенія заняться исторіей средне-
вѣковаго искусства пропали для меня (и для всѣхъ моихъ това-
рищей, кромѣ Кондакова) совершенно даромъ. И какъ я потомъ
жалѣлъ объ этомъ! Однакоже, близкое общеніе съ такимъ вы-
дающимся ученымъ и профессоромъ не могло не оказать на меня
сильнаго и благотворнаго вліянія и, что важнѣе всего, ввело меня,
такъ сказать, въ лабораторію его высокополезныхъ работъ. Эта
лабораторія была доступна мнѣ круглый годъ, такъ какъ уроки
сыну Буслаева не прерывались и на лѣтніе мѣсяцы.
Буслаевъ много лѣтъ подъ рядъ жилъ на дачѣ въ Кунцевѣ, б л изъ
Москвы, въ небольшомъ, но довольно удобномъ домикѣ священ-
ника, съ террасой и садикомъ. Лѣто Буслаевъ, естественно, счи-
талъ временемъ отдыха, когда онъ долженъ былъ набраться силъ
для зимнихъ работъ. Вотъ какъ отдыхалъ онъ. Вставалъ онъ въ
8-мъ часу, пилъ свой кофе и гулялъ съ сигарой по садику да
9. часовъ. Потомъ садился за работу, цѣлью которой обыкно-
венно было подготовлено курса на зиму. Онъ намѣчалъ его за-
долго впередъ, и къ лѣту всѣ нужный ему книги были уже имъ
выписаны и даже переплетены болѣе или менѣе изящно, смо-
тря по своему значенію. Буслаевъ очень не любилъ работать

по чужимъ книгамъ и прибѣгалъ къ университетской библіотекѣ,
по возможности, рѣже; въ этомъ случаѣ онъ писалъ подробный
конспектъ съ большими выписками, изъ иностранной книги—прямо
въ прекрасномъ русскомъ переводѣ. Если же, что бывало гораздо
чаще, онъ имѣлъ дѣло съ своей книгой, онъ писалъ на отдѣль-
номъ листочкѣ конспектъ очень коротенькій (съ обозначеніемъ
страницъ, гдѣ что найти) и, кромѣ того, на поляхъ книги отчер-
кивалъ мягкимъ карандашемъ, ставилъ NB и вопросительные знаки
и дѣлалъ коротенькія замѣтки иногда съ цитатами. Вся эта под-
готовительная работа носила явный, даже и для неопытнаго глаза,
отпечатокъ огромной опытности и солидности, особенно удивитель-
ный въ такомъ подвижномъ и впечатлительномъ человѣкѣ, какимъ
былъ и въ то время Буслаевъ. Живой, какъ ртуть, онъ точно
преображался, когда садился за работу: всякая минута шла на
существенное дѣло; все дѣлалось медленно, но вѣрно, и никогда
не передѣлывалось вторично. Положимъ, онъ собирается въ бу-
дущемъ году читать о средневѣковомъ эпосѣ и въ томъ числѣ
посвятить нѣсколько лекцій испанской поэмѣ о Сидѣ. Для этого
онъ беретъ на лѣто одно (зато лучшее) изданіе поэмы (въ то время
Дамасъ Гинара) и прежде всего внимательно изучаетъ текстъ,
подыскивая къ нему параллели изъ былинъ и западныхъ націо-
нальныхъ поэмъ. Затѣмъ онъ читаетъ одно, много два пособія
(опять-таки лучшія), но читаетъ ихъ такъ, что каждый интерес-
ный фактъ, каждая здравая мысль изъ нихъ становились его не-
отъемлемою собственностью. Вотъ и все; это стоило много вре-
мени, дало какъ будто немного, а въ результатѣ 5—6 прекра-
сныхъ лекцій о Сидѣ и небольшое, но цѣнное изслѣдованіе, до
сихъ поръ остающееся единственнымъ; кромѣ того, сама древняя
поэма навсегда осталась въ памяти Буслаева, какъ цѣнный мате-
ріалъ для сравненія.
Такъ работалъ Буслаевъ до 2-хъ часовъ, затѣмъ шелъ гулять
въ паркъ, въ 3 обѣдалъ, а въ 5-мъ опять принимался за работу,
но болѣе уже легкую: за чтеніе непремѣнно уже своихъ книгъ,
не нуждающихся въ конспекта. Послѣ чаю, часовъ въ семь онъ
шелъ гулять съ женою и съ гостями, если таковые случались, а
отъ 8—10 опять читалъ, но что-нибудь уже совсѣмъ- легкое и

преимущественно по-русски. Такъ какъ лѣто для Буслаева счи-
талось временемъ отдыха, то онъ охранялъ отъ посѣтителей
только предобѣденные часы, а въ остальной день очень охотно
принималъ гостей и „болтался“, какъ называлъ онъ; самъ же,
какъ и зимою, ходилъ въ гости почти исключительно въ воскре-
сенье утромъ, да и то въ случаяхъ крайней необходимости; чаще
же всего онъ освобождалъ себя отъ приглашены московскихъ
баръ и негоціантовъ и даже визитовъ къ нимъ откровеннымъ
объясненіемъ:
— Вы меня извините, но мы,'профессора, должны очень много
работать; сидимъ дома и отвыкаемъ отъ посѣщенія общества. Я
очень радъ, если ко мнѣ приходитъ хорошій человѣкъ посидѣть
и потолковать; но самъ я ужасно неподвиженъ; собраться куда-
нибудь въ гости для меня цѣлая исторія: я и въ этотъ день не
буду въ состояніи заниматься, да и на другой день буду какъ
разбитый. Вы ужъ меня освободите, пожалуйста.
И, говоря это, онъ такъ ласково и такъ просительно смо-
трѣлъ въ глаза гостю, что самые щепетильные люди посѣщали
его десятки разъ, не ожидая его визита. Въ результатѣ такого
лѣтняго отдыха за три лѣтніе мѣсяца получалось изученіе
15—20 обширныхъ сочиненій и нѣсколькихъ памятниковъ.
Къ 1-му сентября Буслаевъ переѣзжалъ въ городъ, и тогда
начиналась работа серьезная, f.~ е. работа по семи — восьми ча-
совъ въ день, почти всегда съ перомъ въ рукахъ, не прерываемая
никакими случайностями. До крайности деликатный, терпѣливый
и гуманный, Буслаевъ въ одномъ этомъ пунктѣ былъ безжалостенъ
и къ себѣ и къ другимъ: времени приготовленія къ лекціямъ онъ
не отдавалъ никому и ни за что. Посѣтителей-гостей просто таки
не принимали и просили пожаловать въ пятницу. Пріятели (т. е.
немногіе товарищи и бывшіе его ученики) могли приходить къ ве-
чернему чаю и пользоваться обществомъ Буслаева на полчаса, на
часъ. Если же кто сидѣлъ долѣе, Буслаевъ безъ церемоніи пре-
доставлялъ его супругѣ и затворялся въ кабинетѣ. Если же кто-
нибудь желалъ видѣть Буслаева по важному и неотложному дѣлу,
Буслаевъ принималъ его, выслушивалъ и давалъ отвѣтъ, если та-
ковой былъ готовъ (въ противномъ случаѣ просилъ срокъ на

обдумыванье) и не гналъ, конечно, посѣтителя, но по откровен-
ности и живости своей натуры не могъ не показать, что время
для него слишкомъ дорого.
Только одни букинисты, приносившіе Буслаеву на продажу
рукописи, имѣли къ нему доступъ почти во всякое время.
— Тутъ, — говорилъ онъ, — минуту упускать нельзя: отка-
жешь ему, а онъ и продастъ старообрядцу такую драгоцѣнность,
что потомъ будешь отъ досады грызть ногти.
Приготовленіе лекціи требовало такой усиленной работы не
столько потому, что въ 60-хъ годахъ, какъ я говорилъ прежде,
Буслаевъ писалъ всю лекцію цѣликомъ, сколько потому, что
что каждый отдѣлъ его курса составлялъ совершенно закончен-
ную научную работу, въ которой весь важнѣйшій матеріалъ былъ
исчерпанъ до дна, всякая мысль была строго обдумана и провѣ-
рена. Оттого-то курсы его и имѣли такое огромное воспитательное
значеніе. Позднѣе, въ концѣ 70-хъ годовъ, судя по воспомина-
ніямъ, уже появившимся въ печати *), Буслаевъ не писалъ лекцій,
отчего форма ихъ была, безъ сомнѣнія, болѣе шероховата и бо-
лѣе жива; но содержаніе ихъ было такъ же оригинально и строго
научно, и стоили онѣ ему, я увѣренъ, немного меньше времени
и готовились также въ два пріема: лѣтомъ или на праздникахъ,
когда онъ набиралъ матеріалъ, и непосредственно передъ днемъ
лекціи, когда этотъ матеріалъ приводился въ стройный порядокъ.
Возвращаюсь къ личнымъ воспоминаніямъ. Η въ 60-хъ го-
дахъ, въ полномъ цвѣтѣ мужества, Буслаевъ очень заботился о
томъ, чтобы не переутомить себя и черезъ то не лишиться воз-
можности правильно вести свой курсъ (несмотря на неособенно
крѣпкое здоровье и осторожность едва ли онъ въ 4 года про-
пустилъ у насъ болѣе 4-хъ лекцій); во время самой горячей ра-
боты онъ распредѣлялъ свое время такъ, что каждый день и
пользовался воздухомъ, и отдыхалъ часа по полтора за легкимъ
чтеніемъ и, помимо своихъ пятницъ, разъ пять-шесть въ годъ
сходился съ самыми близкими людьми (преимущественно съ Тихо-
нравовымъ и извѣстнымъ библіографомъ Викторовымъ), чтобы про-
*) Я разумѣю прекрасно и тепло написанную статью А. А. Танкова въ
«Ист. Вѣстн. > 1897 г., сентябрь, стр. 837—852.

болтать цѣлый вечеръ и отпраздновать веселымъ ужиномъ окон-
чаніе работы или особенно счастливое рукописное пріобрѣтеніе.
Въ 1865 г. мы окончили курсъ, и я, поощряемый Буслаевымъ,
изъявилъ твердое намѣреніе заняться исторіей всеобщей лите-
ратуры.
Очень характернымъ считаю я такой фактъ, имѣвшій мѣсто
именно лѣтомъ 1865 года. Я зналъ только два новыхъ языка,
французскій и нѣмецкій; теперь же мнѣ предстояла необходи-
мость немедленно расширить кругъ своего чтенія и заняться языками
или итальянскимъ или англійскимъ; но какимъ изъ нихъ? Я рѣ-
шился посовѣтоваться съ Буслаевымъ. Объ Италіи Ѳ. И. никогда
не уставалъ говорить съ нами въ свободное время; зналъ онъ по-
итальянски прекрасно, и на полкахъ его библіотеки мы видѣли
сотни, если не тысячи, итальянскихъ книгъ; a по-англійски онъ
не читалъ, никогда не высказывалъ объ этомъ сожалѣнія, да и
къ англичанамъ вообще относился съ нѣкоторой антипатіей. Обра-
щаясь къ Ѳ. И. за совѣтомъ, я былъ убѣжденъ, что онъ выска-
жется въ пользу итальянская.
Къ немалому моему удивленію, онъ, подумавъ немного, ска-
залъ мнѣ:
— Непремѣнно начинайте съ англійскаго: итальянскій очень
легокъ и отъ васъ не уйдетъ, да и я вамъ могу помочь. Англи-
чане же работаютъ прекрасно; а вамъ, спеціалисту по всеобщей
литературѣ, какъ же можно обойтись безъ чтенія Шекспира въ
подлинникѣ?
Вообще Буслаевъ былъ совершенно свободенъ отъ той сла-
бости, которой страдаютъ едва ли не поголовно даже лучшіе изъ
ученыхъ —отъ страсти оказывать нравственное давленіе на млад-
шихъ, вліять больше, нежели это необходимо. Какъ живой, увле-
кающійся человѣкъ, онъ не могъ не говорить съ нами о томъ,
что занимало его въ настоящую минуту; но какъ человѣкъ до
идеальности справедливый и терпимый, онъ вовсе не требовалъ,
чтобы его ученики увлекались тѣмъ же, чѣмъ онъ, и не приспо-
собляясь искусственно, что не могло бы не почувствоваться, съ
большимъ интересомъ слушалъ, когда юноша разсказывалъ ему
о своихъ занятіяхъ въ области, ему, Буслаеву, совсѣмъ чуждой;

мало того, онъ умѣлъ своими вопросами, конечно, тоже неприду-
манными, a вполнѣ естественными, навести собесѣдника на рядъ
оригинальныхъ соображеній, указать ему новые пути, расширить
его задачи.
Прочтя, по указанію Буслаева, съ конспектомъ три-четыре
большихъ курса и пять-шесть крупныхъ монографій, я по его
же рекомендаціи сталъ выбирать себѣ тему, чтобы поработать
самостоятельно. Къ сожалѣнію я, по свойственному молодости
самомнѣнію и по нежеланію трудиться надъ языкомъ памятника,
не выбралъ ничего изъ того, на что мнѣ указывалъ Буслаевъ, а
остановился на нѣмецкомъ возрожденіи и именно на такъ назы-
ваемыхъ „Письмахъ темныхъ людей“ и просидѣлъ надъ ними больше
года.
Ни однимъ звукомъ не упрекнулъ меня Буслаевъ за такой
странный выборъ, помогалъ мнѣ своими указаніями и книгами, и
когда я съ юношескимъ бахвальствомъ ораторствовалъ объ этихъ
„Письмахъ“ и о своихъ по поводу ихъ соображеніяхъ, не только
терпѣливо меня выслушивалъ и выспрашивалъ, но и, какъ бы
гордясь мною, представлялъ меня знакомымъ, говоря:
— Нашъ молодой кандидатъ, занимается эпохой возрожденія
въ Германіи, „Письмами темныхъ людей“; очень интересная бу-
детъ работа.
Не ручаюсь за то, чтобы въ этихъ похвалахъ не было кру-
пицы благодушной ироніи; но смѣло утверждаю, что въ нихъ не
было ни капли недовольства мной, хотя я его и заслуживала
Черезъ три-четыре года я готовъ былъ негодовать на Буслаева,
отчего онъ строгимъ приказомъ не остановилъ меня отъ мало-
производительной работы и не направилъ на болѣе необходимую.
Но позднѣе, когда и черезъ мои руки прошло не мало молодыхъ
людей, и я могъ отнестись объективно къ своему прошлому, я
убѣдился, что способъ дѣйствія Буслаева былъ и самый гуман-
ный и самый цѣлесообразный.
Дѣло въ томъ, что въ то время въ столицѣ каждый изъ насъ,
бѣдняковъ, какой бы страстью къ наукѣ ни пылалъ во время
студенчества, по окончаніи курса оказывался на геркулесовомъ
распутьѣ. Получивъ уроки въ гимназіи, a тѣмъ болѣе написавъ

двѣ-три педагогическихъ статейки, мы, въ виду всеобщаго внима-
нія и уваженія, которымъ пользовалась въ тѣ блаженныя времена
педагогія, становились сразу особами, у которыхъ и денегъ въ
изобиліи и почету сколько угодно. Пять-шесть лѣтъ болѣе или
менѣе усердной работы, при порядочныхъ отношеніяхъ съ на-
чальствомъ, и всякій изъ насъ могъ имѣть надежду, почти увѣ-
ренность быть на пути къ управленію цѣлымъ учебнымъ заведе-
ніемъ. А кто не призналъ бы интереса и важности такого дѣла?
Вотъ отчего изъ 10 молодыхъ кандидатовъ, имѣвшихъ самое
твердое намѣреніе работать надъ наукой, въ то время едва ли
одинъ осуществлялъ его. Буслаеву зналъ это и берегъ всѣми си-
лами тѣхъ изъ насъ, въ комъ замѣчалъ хоть нѣкоторую способ-
ность сопротивляться обстоятельствамъ. Онъ предчувствовалъ, что
этотъ культъ педагогіи недолго продержится въ нашемъ обществѣ,
и что служебная рутина скоро войдетъ въ свои прежнія права.
Если бъ Буслаевъ засадилъ меня за изученіе старонѣмецкихъ
текстовъ, болѣе чѣмъ вѣроятно, что я сбѣжалъ бы отъ него и
отъ науки въ цехъ присяжныхъ педагоговъ и, можетъ-быть, че-
резъ нѣсколько лѣтъ читалъ бы только учебники и циркуляры.
Добрый и умный учитель находилъ, что мнѣ лучше заниматься
хоть чѣмъ-нибудь, только бы не отставать отъ работы: потомъ,
молъ, самъ поумнѣетъ и возьмется за настоящее дѣло.
Нелегко было Буслаеву довести меня до магистерскаго экзамена:
цѣлые 4 года продолжались мои колебанія, и еслибъ не неизмѣнная
доброта, съ которой встрѣчалъ меня мой руководитель послѣ моихъ
продолжительныхъ исчезновеній, и не настойчивость, съ которой онъ
внѣдрялъ въ насъ свое въ высшей степени опредѣленное міровоз-
зрѣніе, неуклонно проводимое имъ въ его собственной жизни, мнѣ
никогда не бесѣдовать бы съ вами съ этой каѳедры. Я попытаюсь
хоть приблизительно формулировать основы этого міровоззрѣнія.
Все, что есть и даже все, что было дурного въ Россіи, имѣетъ
источникомъ нашу отсталость, наше невѣжество, обусловленное не
какими-либо недостатками нашего народа, а главнымъ образомъ тѣмъ,
что онъ слишкомъ поздно вышелъ на арену европейской исторіи.
Съ этимъ зломъ призваны бороться мы, университетскіе люди, и
должны бороться неустанно, всѣми силами. Главное орудіе въ

этой борьбѣ — наука. Энергичная работа надъ наукой у насъ
самое святое и великое дѣло, и въ то же время это самое полное
счастіе для того, кто отдается ему всецѣло, но, конечно, не до
изсушенія мозга и не до забвенія своихъ обязанностей по отно-
шение къ ближнимъ. Да гуманныя науки, по самой природѣ своей,
и не могутъ довести здороваго человѣка до такой односторонности,
такъ какъ вмѣстѣ съ любовью къ истинѣ онѣ развиваютъ и дѣя-
тельную любовь къ добру и способность наслаждаться прекраснымъ.
Основная задача этихъ наукъ — изученіе человѣка, не-отвлечен-
наго человѣка внѣ пространства и времени, какого никогда и на
свѣтѣ не было, a человѣка живого, со всѣми условіями его жизни
въ средѣ ему подобныхъ, иначе сказать, изученіе народностей.
Изученіе это всецѣло должно опираться на фактахъ, а не на до-
мыслахъ; но факты важны не сами по себѣ, а по тѣмъ выводамъ,
которые изъ нихъ извлекаются. Эти общіе выводы необходимо
должны воспитывать въ русскомъ обществѣ и уваженіе и энер-
гичную любовь къ народу, основанную не на безпочвенномъ и меч-
тательномъ прекраснодушіи, а на непосредственномъ знакомствѣ
съ прошлымъ и настоящимъ народа, съ его художественными и
нравственными идеалами. Тому, кто призванъ къ этому великому
дѣлу, уклоняться отъ него по лѣни, по страсти къ удовольствіямъ
или по увлеченію чѣмъ либо постороннимъ, и грѣшно и стыдно.
Во всемъ безъ исключенія Буслаевъ былъ вѣренъ этой про-
граммѣ, начиная отъ самаго существеннаго — безустанной, ничѣмъ,
никогда (кромѣ болѣзни) непрерываемой работы на пользу русской
науки и студентовъ, и до подробностей и частностей. Званіе про-
фессора онъ считалъ высшимъ, какое только есть на свѣтѣ, до-
стойнымъ всеобщаго уваженія, почти поклоненія всѣхъ истинно
культурныхъ людей, но въ то же время возлагающимъ на своего
носителя тяжелыя обязанности: профессоръ долженъ быть не только
трудолюбивымъ ученымъ, но и безупречнымъ человѣкомъ, живымъ
образцомъ во всемъ и для всѣхъ.
Профессоръ развратный или жадный къ деньгамъ былъ для
Буслаева такъ же непонятенъ, какъ и профессоръ-политикъ или
профессоръ-карьеристъ и чиновникъ. Самъ Буслаевъ не прини-
малъ на себя никакихъ административныхъ должностей ни по уни-

верситету ни внѣ его и удивлялся, какъ другіе могутъ стремиться
къ нимъ.
— Вѣрно, усталъ работать,— говорилъ онъ о такомъ товарищѣ.
— Да вѣдь и тамъ работа и очень тяжелая,—возражали ему.
— Положимъ такъ, да вѣдь это работа не профессорская.
Онъ отказывался понимать и увлеченіе борьбою университет-
скихъ партій и вообще внутренней политикой. — Не профессорское
это дѣло, — говорилъ онъ.
Оттого и товарищи, преклонявшіеся предъ его учеными и пре-
подавательскими заслугами и выбаллотировавшіе его на пятилѣтіе
одними бѣлыми шарами, невысоко вставил и его какъ совѣтскаго дѣя-
теля, а онъ, слыша объ этомъ, только радовался: „Да и въ самомъ
дѣлѣ, говорилъ онъ: какой я дѣлецъ? Я только профессоръ и
ученый!
Уклоняясь отъ партій и отъ администрации, Буслаевъ не отка-
зывался принимать на себя безплатныя должности, сопряженный
съ немалымъ трудомъ, но трудомъ, по характеру профессорскимъ.
Такъ, на моихъ глазахъ, не говоря уже о должности секретаря
Общества любителей древне-русскаго искусства, которое онъ и со-
здалъ и поддерживалъ неустанной работой, Буслаевъ много лѣтъ
состоялъ инспекторомъ по учебной части въ одномъ институтѣ
(для бѣдныхъ дѣвушекъ) и, какъ таковой, не только искалъ
туда учителей и направлялъ ихъ, но и самъ занимался съ стар-
шимъ классомъ по вечерамъ исторіей искусства и привозилъ ин-
ститутокъ къ себѣ по пятницамъ и, какъ человѣкъ живой и увле-
кающейся, одно время такъ много говорилъ и думалъ о своихъ
„дѣвицахъ“, что мы стали его ревновать къ нимъ.
Но и въ дѣлахъ, не имѣющихъ отношенія къ наукѣ, въ такъ
наз. добрыхъ дѣлахъ, Буслаевъ никогда не ограничивался формаль-
нымъ, внѣшнимъ благодѣяніемъ, и къ своему трудовому рублю
всегда прилагалъ и сердечное участіе и новый трудъ.
Я помню одинъ очень характерный случай еще отъ времени
моего студенчества. Былъ у насъ одинъ вольный слушатель Г., че-
ловѣкъ уже въ лѣтахъ и семейный. Онъ окончилъ курсъ въ се-
минаріи, занялся серьезно еврейскимъ языкомъ и состоялъ его
преподавателемъ гдѣ-то на югѣ. Кто-то изъ лицъ, заботившихся

объ интересахъ Московскаго университета, подсмотрѣлъ его тамъ,
рѣшилъ сдѣлать изъ него лектора еврейскаго языка и, выхлопо-
талъ для него императорскую стипендію въ 400 рублей съ тѣмъ,
чтобы онъ въ два года приготовился къ экзамену на кандидата.
Г. занимался усердно, но часто болѣлъ и въ такой короткій срокъ
приготовиться не успѣлъ, вслѣдствіе чего и оказался съ женой
и двумя дѣтьми безъ копейки денегъ, въ нетопленой и неоплачен-
ной квартирѣ. Кто-то изъ нашихъ семинаристовъ узналъ объ
этомъ и доложилъ курсу. Стали мы собирать деньги другъ съ
друга и набрали всего 15—20 рублей. Когда мы были заняты
горячимъ совѣщаніемъ, откуда добыть еще денегъ, входитъ ин-
спекторъ И. И. Красовскій и спрашиваетъ:
— О чемъ вы, гг. филологи, шумите?
— Да вотъ, Иванъ Ивановичъ, какое дѣло...— и мы разска-
зали ему о положеніи Г. и о жалкомъ результата нашего кол-
лекта.
— Позвольте и мнѣ, гг., участвовать, — предложилъ П. И. to
протянулъ бумажку въ 3 или 5 рублей.
Мы переглянулись и приняли съ благодарностью.
Принявъ въ число вкладчиковъ инспектора, мы сочли себя
даже не въ правѣ не обратиться къ нашимъ профессорами Мы
приступили къ дѣлу немедленно, и результатъ оказался блестя-
щій: ни одинъ изъ профессоровъ не отказался и не выказалъ не-
довольства. При этомъ случаѣ не могли не выразиться наклон-
ности и характеръ каждаго изъ нашихъ наставниковъ. Философъ
Юркевичъ, къ которому мы подошли немедленно послѣ лекцій,
долго не понималъ, чего мы отъ него хотимъ — до того уносился
онъ за облака во время своихъ чтеній; когда понялъ, то ужасно
обрадовался, что дѣло такъ просто, изъявилъ полную готовность
участвовать, но смутилъ насъ вопросомъ: сколько онъ долженъ дать?
Историкъ и нашъ деканъ С. М. Соловьевъ молча выслушалъ
нашихъ депутатовъ, строго посмотрѣлъ на нихъ, взялъ листъ,
унесъ въ профессорскую и черезъ полминуты вынесъ его съ за-
писью и вложеніемъ приличной суммы.
Тихонравовъ (тогда еще адъюнктъ) внимательно и съ участі-
емъ разспросилъ насъ, записалъ адресъ Г., обѣщалъ похлопотать

насчетъ работы для него, записалъ и вложилъ столько - же,
сколько и Соловьевъ.
Не безъ страху обратились мы къ П. М. Леонтьеву; онъ вни-
мательно насъ выслушалъ, подробно и даже какъ будто подозри-
тельно разспросилъ, сколько разъ и чѣмъ именно болѣлъ Г., от-
чего онъ не приготовился хоть къ половинѣ экзаменовъ (такъ
что мы стали себя чувствовать какъ бы виноватыми), подумалъ,
взялъ нашъ листъ и вернулъ его съ суммой вдвое большей, чѣмъ
дали Соловьевъ и Тихонравовъ и съ подписью: отъ неизвѣстнаго.
Легко было у насъ на душѣ, когда мы съ тѣмъ же листомъ
подошли къ Буслаеву: знали, что отказа или строгости не встрѣ-
тимъ. Но Буслаевъ превзошелъ всѣ наши ожиданія.
— Хорошо, господа, я, конечно, дамъ съ удовольствіемъ;
приличная сумма необходима, чтобы заплатить за квартиру, снаб-
дить Г—хъ дровами и платьемъ и пр.; но если болѣзнь Г. про-
длится, чѣмъ же потомъ-то онъ и семья жить будутъ? Не лучше
ли намъ назначить ежемѣсячный взносъ, пока Г. поправится и
дѣла его устроятся?
Мы чуть не бросились на шею доброму и догадливому нашему
профессору.
Эстетическому развитію Буслаевъ придавалъ очень важное
значеніе, и способность наслаждаться прекраснымъ развивалъ въ
себѣ и въ окружающихъ всѣми мѣрами. Въ немъ самомъ все
было просто, но красиво, начиная съ его манеръ *) и одежды.
Всякая фраза его, о чемъ бы ни писалъ онъ, была граціозна и
гармонична. Чутье къ красотѣ слова было у него развито до та-
кой степени, что иногда онъ приходилъ въ восхищеніе далее отъ
хорошаго выраженія невѣрной мысли: „Это вздоръ,. нелѣпость,
*) Проведя нѣсколько лѣтъ въ качествѣ учителя въ аристократическихъ
домахъ старой Москвы, и по своей эстетической натурѣ сочувствуя красотѣ
формы, Буслаевъ былъ очень требователенъ въ этомъ отношеніи къ себѣ и
благодушно, но настойчиво муштровалъ тѣхъ изъ насъ, кто выказывалъ нѣ-
которую наклонность къ этой внѣшней культурѣ. Но если между лучшими
его учениками или младшими товарищами по наукѣ оказывался человѣкъ съ
манерами ужасающими и неисправимыми, Буслаевъ быстро мирился съ этимъ
маленькимъ зломъ и кротко выговаривалъ тѣмъ, кто подсмѣивался надъ семи-
нарской неуклюжестью хорошаго человѣка и ученаго.

говорилъ онъ бывало: но смотрите, какъ хорошо сказано!" И
онъ по пяти разъ повторялъ мѣткую фразу.
Онъ совсѣмъ не былъ музыкантомъ, но сильно любилъ музыку:
цѣлыми годами его единственными выѣздами по вечерамъ были
выѣзды въ Большой театръ на абонементъ итальянской оперы,
если таковая была въ Москвѣ не въ очень жалкомъ видѣ. Но
онъ и здѣсь любилъ соединять свое удовольствіе съ пользой для
другихъ: онъ абонировался на ложу и почти всякій разъ пригла-
шалъ съ собою или кого-нибудь изъ учениковъ своихъ, кому
именно недоставало эстетическаго развитія, или ученаго отшель-
ника товарища, напримѣръ, санскритолога Петрова, который до
того отвыкъ отъ толпы, что самъ по себѣ ни за что не покинулъ
бы своей Плющихи.
Буслаева, такъ увлекавшагося древней иконописью, миніатю-
рами и вообще средневѣковымъ дорафаэлевскимъ искусствомъ,
иные готовы были считать чуть не варваромъ въ живописи возрож-
дения и новой. Но это основано на явномъ недоразумѣніи: все
истинно прекрасное въ области пластическихъ искусствъ, какъ и
все das ewig bleibende въ области поэзіи, было равно близко ху-
дожественной душѣ Буслаева. Недоразумѣніе же основано на
томъ, что, желая отвлечь своихъ учениковъ и публику отъ под-
ражательного и безплоднаго эстетическаго фразерства и, главное,
привлечь вниманіе къ областямъ заброшеннымъ и крайне нуждаю-
щимся въ исторической разработкѣ, онъ былъ иногда наклоненъ
къ тому, что не зрѣлые умы могли бы назвать парадоксомъ, и
что на самомъ дѣлѣ было только вполнѣ законнымъ протестомъ
со стороны европейски образованнаго университетскаго профес-
сора противъ нашей привычки къ огульному и некритическому
восхищенно.
Такъ напримѣръ, я помню, какъ Буслаевъ поразилъ насъ,
первокурсниковъ, въ одной изъ частныхъ бесѣдъ съ нами, стро-
гимъ осужденіемъ Пушкина за его свѣтское тщеславіе и въ осо-
бенности за его дуэль. Но довольно было взять въ руки книгу
Буслаева „О преподаваніи отечественнаго языка'4 и его „Истори-
ческую грамматику“, чтобы убѣдиться, какъ онъ хорошо зналъ
Пушкина и какъ высоко цѣнилъ его.

То же самое и относительно искусствъ. Буслаевъ истинный
основатель русской иконографіи и превосходный знатокъ средне-
вѣковаго искусства вообще; понятно, что въ своихъ ученыхъ
трудахъ онъ говоритъ главнымъ образомъ о немъ. Но свое тонкое
пониманіе античнаго искусства онъ выразилъ въ статьѣ: „Женскіе
типы въ изваяніяхъ греческихъ богинь“ (Пропилеи), а искусство
возрожденія и новѣйшее онъ изучалъ цѣлыми мѣсяцами во время
своихъ многочисленныхъ заграничныхъ путешествій.
Я никогда не забуду того ужаса, который выразился на лицѣ
Ѳ. П., когда онъ, пріѣхавъ лѣтомъ 1874 г. въ Парижъ, гдѣ я,
въ то время молодой доцентъ Харьковскаго университета, прожилъ
уже недѣли двѣ, на вопросъ, часто ли я бывалъ въ Луврѣ, по-
лучилъ въ отвѣтъ:
— Всего одинъ разъ, да и то почти мимоходомъ.
Увидавъ, какое дѣйствіе произвели мои слова, я поспѣшилъ
прибавить:
— Да вѣдь я васъ поджидалъ, чтобы осмотрѣть все подъ
вашимъ руководствомъ. — И дѣйствительно, потомъ я былъ въ
Луврѣ вмѣстѣ съ нимъ и его женою разъ пять; а самъ Буслаевъ,
во время этого своего сравнительно недолгаго пребыванія въ Па-
рижа, провелъ передъ картинами и другими памятниками искус-
ства въ общемъ, навѣрное, не менѣе ста часовъ.
Я позволю себѣ остановиться на этомъ одновременномъ житьѣ
съ Буслаевымъ въ Парижѣ, такъ какъ это былъ почти единствен-
ный случай, когда я видѣлъ своего знаменитаго учителя внѣ его
обычной обстановки и занятій, a извѣстно, что для уразумѣнія
характера человѣка это такъ же важно, какъ и знаніе обычныхъ
условій его жизни.
Я пріѣхалъ въ Парижъ (въ первый разъ въ жизни) въ сере-
дина мая, съ несколькими карточками нѣмецкихъ профессоровъ и
поспѣшилъ явиться къ знаменитому уже и въ то время знатоку
старо-француской литературы и языка — Гастону Парису и за-
писался на лекціи въ École des hautes études и въ École des
chartes, поступилъ членомъ въ Société de linguistique и, по воз-
можности, ежедневно посѣщалъ Національную библіотеку. О своемъ
адресѣ (я нанялъ себѣ въ Латинскомъ кварталѣ за 45 φρ. въ

мѣсяцъ комнатку въ четыре шага длиною, но съ полудюжиною
зеркалъ) и о началѣ своихъ занятій я успѣлъ написать Буслаеву
еще въ Москву и предлагалъ ему найти для него и его супруги
подобное же жилище, только большаго размѣра. Недѣли черезъ
три-четыре я нашелъ у себя карточку и записку Буслаева, извѣ-
щавшую, что они пріѣхали и ждутъ меня, по возможности, въ
тотъ же день. Конечно, я немедленно пустился въ путь и нашелъ
Буслаевыхъ въ недорогомъ, но приличномъ отелѣ въ Елисейскихъ
поляхъ. Свою комнату Ѳ. И. уже успѣлъ превратить въ рабочій
кабинетъ, разложивъ книги, пріобрѣтенныя имъ по дорогѣ черезъ
Германію. На мой упрекъ, почему Ѳ. И. не позволилъ мнѣ прі-
искать для нихъ жилище въ моей сторонѣ, онъ отвѣтилъ мнѣ
вполнѣ резонно:
— Вамъ слѣдовало поселиться въ Латинскомъ кварталѣ, такъ
какъ вы пріѣхали сюда работать и учиться; а я пріѣхалъ отдох-
нуть и кое-что посмотрѣть. Для меня очень важенъ хорошій воз-
духъ и здоровый столъ. До завтрака я буду сидѣть дома или въ
саду и просматривать кое-что (послѣдствія показали, что это кое-
что было чуть не цѣлыя сотни монографій по фолькъ-лору и
исторіи искусства); а между завтракомъ и обѣдомъ мы будемъ
вмѣстѣ и на лекціи, и въ библіотеку ходить.
Съ чисто-юношескимъ жаромъ Ѳ. И. разсказалъ мнѣ, съ ка-
кими милыми людьми познакомился онъ проѣздомъ черезъ Германію;
особенно былъ онъ въ восторгѣ отъ извѣстнаго историка литера-
туры и фолькъ-лориста Феликса Либрехта, труды котораго онъ
и прежде усиленно рекомендовал^ намъ, ученикамъ своимъ.
— Вы не можете себѣ представить, какой это симпатичный и
живой старикъ! Часы, которые я провелъ съ нимъ на берегу
Рейна, одни изъ лучшихъ часовъ въ моей жизни!
Я съ своей стороны разсказывалъ Ѳ. И. о своихъ парижскихъ
учителяхъ, Г. Парисѣ, M. Бреалѣ и др. и объ Société de linguistique.
Быстро воодушевившись, разумѣется, не вслѣдствіе искусства моихъ
разсказовъ, а по живости своей натуры, Ѳ. И. сталъ настойчиво
требовать, чтобъ я познакомилъ его и съ тѣмъ, и съ другимъ,
и съ третьимъ.
На другой день утромъ, послѣ лекціи въ Collège de France я

подошелъ къ Гастону Парису и заяви л ъ ему, что въ Парижъ
пріѣхалъ мой учитель, профессоръ Московская университета
Буслаевъ, который желалъ бы съ ними познакомиться и проситъ
позволенія побывать у него на лекціи въ École des hautes études
(доступъ въ это высокополезное учрежденіе закрыть постороннимъ).
— Знаменитый Буслаевъ, авторъ исторической грамматики,
лучшій знатокъ русской народной поэзіи и иконографіи! Ну,
конечно, я буду очень радъ его видѣть. Необходимо устроить ему
обѣдъ! Какая жалость, что онъ такъ поздно пріѣхалъ: сезонъ
кончается; уже многіе разъѣхались. Но что нибудь мы постараемся
сдѣлать. Итакъ, сегодня вы приведете его въ 4 часа въ Сорбонну?
— Если позволите.
— Непремѣнно, непремѣнно. Жду его и васъ.
Безъ 5 минутъ въ 4 мы были съ Буслаевымъ въ небольшой
залѣ Сорбонны; слушателей, или, вѣрнѣй, участниковъ семинарія,
у Гастона Париса было человѣкъ тридцать, въ томъ числѣ чуть
не половина преподавателей провинціальныхъ коллежей и иностран-
ныхъ университетовъ; мы всѣ уже знали другъ друга въ лицо, и
потому появленіе Буслаева вызвало маленькую сенсацію. Ко мнѣ
подошелъ одинъ южанинъ и тихонько спросилъ меня, кивая голо-
вой въ сторону Буслаева:
— Членъ Петербургской Академіи?
— Да, и вмѣстѣ съ тѣмъ профессоръ Московская универси-
тета— Буслаевъ.
— Слыхалъ. Какой еще молодой и красивый (Буслаеву тогда
было 56 лѣтъ).—Вошелъ Г. Парисъ и сразу усмотрѣлъ Буслаева;
я представилъ ихъ другъ другу. Г. Парисъ выразилъ свой вос-
торгъ, что видитъ передъ собой знаменитаго русскаго ученаго,
труды котораго ему, къ сожалѣнію, пока извѣстны больше по
наслышкѣ и въ извлеченіяхъ (онъ только начиналъ учиться по-
русски), но слава котораго и пр.
Признаюсь, я нѣсколько испугался, когда у слыхалъ, что Бу-
слаевъ отвѣчаетъ ему по-нѣмецки. Вѣдь это былъ только 1874 г.,
и память о франко-прусской войнѣ была еще чрезвычайно свѣжа
въ Парижѣ. Я былъ увѣренъ въ Г. Парисѣ, который самъ учился
въ Германіи, но его аудиторія?

Но наружность и манеры Буслаева были до того симпатичны,
что я не замѣтилъ ни одного косого взгляда.
Буслаевъ извинился, что онъ очень давно не говоритъ по-
французски, а теперь только что пріѣхалъ прямо изъ Германіи,
но черезъ два-три дня онъ надѣется опять привыкнуть къ языку
.,прекрасной Франціи“ и сказалъ нѣсколько вполнѣ заслуженныхъ
любезностей молодому филологу и его отцу, когда-то очень из-
вестному историку литературы и палеографу Полэну Парису.
Спросивъ позволенія у Буслаева, F. Парисъ началъ лекцію.
Бъ École des hautes études нѣтъ скамеекъ, а профессоръ и слуша-
тели сидятъ кругомъ овальнаго стола; только для профессора,
приблизительно посрединѣ, поставлены кресла. Буслаевъ и не-
замѣтилъ, какъ ловко Г. Парисъ посадилъ его на кресла, а самъ
помѣстился налѣво отъ него; потомъ въ немногихъ, но прекрас-
ныхъ словахъ объяснилъ аудиторы, какого гостя она имѣетъ
честь принимать въ своихъ стѣнахъ, и, наконецъ, обратившись
къ Буслаеву, сказалъ ему, чѣмъ будемъ мы заниматься сегодня.
Это было объясненіе Жуанвиля и критика его текста.
По окончаніи лекціи, Буслаевъ поблагодарилъ Г. Париса и
сдѣлалъ ему (все еще по-нѣмецки) нѣсколько вѣскихъ и тонкихъ
замѣчаній по поводу прочтеннаго отрывка, которыя Г. Парисъ
поспѣшилъ перевести оставшимся слушателямъ. По выходѣ съ
лекціи, Парисъ пригласилъ Буслаева (а кстати и меня) на другой
день обѣдать въ ресторанъ, чтобы потомъ вмѣстѣ отправиться въ
Société de linguistique на его послѣднее въ этомъ году засѣданіе.
Въ этотъ вечеръ Буслаевъ занялся французскимъ языкомъ
(почиталъ вслухъ и что-то разсказалъ себѣ) и на слѣдующій день
уже говорилъ по-французски, не всегда правильно, конечно, и не
совсѣмъ свободно, но мѣтко и живо, ;какъ и все, что онъ
дѣлалъ.
Обѣдъ въ маленькомъ кабинетѣ учено-литературнаго ресторан-
чика прошелъ, для меня по крайней мѣрѣ, чрезвычайно пріятно. По
врожденной гибкости и разносторонности своего ума Г. Парисъ
очень подходилъ къ Буслаеву; но и помимо возраста — Парису
было лѣтъ 30 съ небольшимъ — чувствовалось между ними харак-
терная разница: на сторонѣ француза была большая прирожден-

пая цивилизація и большая строгость аналитическая ума; на
сторонѣ русскаго — больше силы и творчества.
Въ небольшой залѣ амфитеатромъ, гдѣ собиралось лингвисти-
ческое общество, которая на этотъ разъ была совсѣмъ полна,
Буслаеву устроили внушительную овацію. Г. Парисъ, бывшій тогда
однимъ изъ вице-президентовъ, представилъ московская ученая
президенту — извѣстному лингвисту и миѳологу, Мишелю Бреалю
(Bréal), который сказалъ рѣчь о заслугахъ Буслаева и предло-
жилъ ему мѣсто рядомъ съ собою (отъ чего, впрочемъ, Ѳ. И. укло-
нился). Затѣмъ одинъ изъ вице-президентовъ предложилъ ради
дорогого гостя нарушить § устава, въ силу котораго члены пред-
лагаются въ одномъ засѣданіи, а выбираются въ слѣдующемъ, и
Буслаевъ былъ предложенъ и выбранъ par acclamation немедленно.
Наконецъ, ради него же, чтобы слышать его компетентное мнѣніе,
отложили назначенный на это засѣданіе рефератъ и вновь под-
вергли обсужденію вопросъ о подлинности болгарскихъ пѣсенъ
Верковича. Буслаевъ вполнѣ присоединился къ рѣшенію, уже по-
становленному на одномъ изъ предыдущихъ засѣданій, и привелъ
нѣсколько новыхъ очень вѣскихъ аргументовъ; собраніе едино-
гласно постановило благодарить новая сочлена.
Послѣ засѣданія Буслаевъ, утомленный проведеннымъ днемъ,
немедленно уѣхалъ домой, а я еще цѣлый часъ въ Café Voltaire
слушалъ нелицепріятныя похвалы уму, любезности, огромнымъ
знаніямъ и скромности Буслаева и комплименты по адресу Рос-
сіи, которая имѣетъ такихъ ученыхъ. A вѣдь до alliance franco-
russe оставалось еще чуть не 20 лѣтъ!
Къ сожалѣнію, я въ то время совсѣмъ не интересовался хри-
стіанской археологіей и исторіей искусства, которыми, съ свой-
ственною ему энергіею, тогда занимался Буслаевъ, и мы бывали
вмѣстѣ только воскресенья и праздники и изрѣдка часть утра въ
Луврѣ; остальное время Ѳ. И. проводилъ или дома за работой,
или въ осмотрахъ старыхъ церквей, или въ ученыхъ бесѣдахъ съ
Полемъ Дюраномъ и Шарлемъ Кайе. Но и въ праздничныхъ на-
шихъ бесѣдахъ и прогулкахъ по Парижу я учился у Буслаева
многому, а главное, видѣлъ воочію то, что дороже всѣхъ знаній
на свѣтѣ, и чему, увы, нельзя выучиться — жизнерадостное міро-

созерцаніе 56-тилѣтняго профессора, въ которомъ неустанная работа
надъ наукой, точно волшебствомъ какимъ, сохранила вѣчную юность.
Всякая черта народной жизни, всякое проявленіе французской
веселости, французскаго добродушія, все для него новое, неиспы-
танное (до кислаго норманскаго сидра включительно) возбуждало
въ немъ почти дѣтскую радость и увлеченіе; всякій остатокъ древ-
ности, и съ другой стороны, всякое проявленіе высокой культуры,
котораго въ то время не было у насъ, приводили его въ безгра-
ничное восхищеніе. Послушавъ его въ то время, со стороны можно
было подумать, что онъ, если къ тому представится возможность,
ни за что не вернется въ Россію и навсегда останется въ Па-
рижѣ. А между тѣмъ, его уже и въ то время тянуло въ Италію,
а черезъ годъ съ небольшимъ, еще съ большею радостью онъ переѣз-
жалъ русскую границу и мечталъ о своихъ будущихъ лекціяхъ.
Не могу не упомянуть о необыкновенной деликатности Бу-
слаева по отношенію къ иностранцамъ: мало того, что онъ съ
полною готовностью подчинялся всѣмъ безъ исключенія мѣстнымъ
обычаямъ, какъ бы ни были они для насъ стѣснительны, и со-
вершенно искренно хвалилъ ихъ; мало того, что онъ никогда не
хотѣлъ признать, что его обсчитали или обманули (что случалось
довольно часто), мало того, что онъ первый кланялся букинисту,
лавочнику, у котораго покупалъ папиросы, и продавщицѣ газетъ,
и разспрашивалъ о здоровьѣ гарсона и швейцара гостиницы, такъ
что далеко оставлялъ за флагомъ пресловутую французскую лю-
безность; онъ даже избѣгалъ по возможности пользоваться самымъ
естественнымъ своимъ правомъ — говорить по-русски при иностран-
цахъ, имѣвшихъ съ нимъ сношенія — „вѣдь имъ же обидно не
понимать насъ; за что же обижать людей?“ доказывалъ онъ.
Разъ, я помню, пришлось намъ въ саду его отеля завтракать на
одномъ концѣ стола, когда на другомъ расположилась семья ан-
гличанъ, довольно курьезнаго вида. Я заговорилъ объ нихъ и
при этомъ взглянулъ въ ихъ сторону.
— Пожалуйста, Ал. Ив., не смотрите туда: они поймутъ, что
объ нихъ говорятъ; да и не называйте ихъ англичанами: слово
слишкомъ похоже — а островитяне. Мы всегда съ Людмилой (имя
его супруги) такъ дѣлаемъ.

Я замѣтилъ, что англичане, очень любезные у себя дома, на
континентѣ едва ли заслуживаютъ такой деликатности.
— Богъ съ ними: пусть они будутъ грубы, если у нихъ такое
воспитаніе или характеръ; а мы не хотимъ имъ подражать. Надо
перенимать не дурное, а хорошее.
И дѣйствительно, этотъ человѣкъ, съ такимъ сильнымъ умомъ,
столь независимый, столь всѣми уважаемый, до глубокой старости
готовъ былъ перенимать — учиться, какъ онъ называлъ это — все,
что считалъ хорошимъ, разумнымъ, гуманнымъ и культурнымъ,
до самыхъ ничтожныхъ мелочей. Вотъ характерный примѣръ.
Когда послѣ обѣда гости благодарили Ѳ. И., онъ, какъ и
большинство людей его лѣтъ, пожимая гостю руку, говорилъ:
„Не за что“. Какъ-то случайно я разсказалъ ему, что одинъ
помѣщикъ, у котораго я еще студентомъ жилъ на урокѣ, въ
этомъ случаѣ своимъ гостямъ и домашнимъ говорилъ первый:
„Благодарю васъ“. Буслаеву это ужасно понравилось, и онъ, по
своему обычаю, заволновался.
— Да вѣдь это прелесть какъ хорошо! благодарю васъ! хозяинъ
благодаритъ гостя! Ну, конечно, такъ и надобно! не за провизію
же благодарить слѣдуетъ, а за общество, за честь. Какъ, какъ
онъ это дѣлалъ? Ну-ка встаньте, покажите мнѣ! Очень, очень
хорошо. Спасибо вамъ: вы научили меня.
И съ тѣхъ поръ Ѳ. И. такъ и дѣлалъ, и много разъ смущалъ
меня, разсказывая, будто я его этому научилъ.
Вообще болѣе деликатнаго и болѣе гуманнаго человѣка, мнѣ
кажется, и свѣтъ не производилъ.
Обыкновенно люди, въ такой степени охраняющіе чужое само-
любіе, и сами требуютъ къ себѣ вниманія и деликатности. Былъ
въ этомъ отношеніи отъ природы чувствителенъ и Буслаевъ. Но
безконечная его доброта и терпимость дѣлали его будто недоступ-
нымъ для оскорбленій, лишали его способности сердиться на людей.
Если кто-нибудь дѣлалъ ему непріятности по грубости своей на-
туры, по недостатку благовоспитанности, Буслаевъ за глаза благо-
душно смѣялся надъ нимъ и, по возможности, избѣгалъ близкихъ
съ нимъ сношеній. Если кто расходился съ нимъ во мнѣніяхъ и
при этомъ назойливо искалъ случая поспорить съ нимъ и по-

ссориться, Буслаевъ отъ спора не уклонялся, велъ его горячо и
убѣжденно, но когда противникъ раздражался и переходилъ на
личности, Буслаевъ пытался обезоружить его добротой своей,
взывалъ къ его чувству деликатности, а если это не помогало,
говорилъ ему:
— Ну, какъ хотите, такъ и думайте; а если хотите браниться,
я вамъ отвѣчать не буду: я не умѣю и учиться этому не желаю.—
11 онъ у ходи л ъ огорченный, но не надолго; черезъ нѣсколько дней
онъ забывалъ свою „ссору“ и разговаривалъ съ бывшимъ против-
никомъ, если тотъ быль человѣкъ того стоящій, попрежнему,
дружески; а въ противномъ случаѣ, или вовсе избѣгалъ его, или
обращался съ нимъ съ изысканною учтивостью, но съ оттѣнкомъ
нѣкоторой, замѣтной только глазу близкаго человѣка, гадли-
востью.
Ученики Буслаева даже изъ болѣе близкихъ и сотни разъ поль-
зовавшихся его гостепріимствомъ и книгами, вскорѣ по окончаніи
курса, въ большинствѣ случаевъ какъ будто забывали его и, даже
живя въ Москвѣ или пріѣзжая туда довольно часто, къ нему не
заглядывали. Это происходило отъ разныхъ причинъ, большею
частію не приносившихъ имъ особаго безчестья: адвокаты, разные
судебные и административные чины, помѣщики, директора гимназій
и пр. жили, естественно, настоящимъ, а не далекимъ прошлымъ,
и полагали (не совсѣмъ справедливо, какъ я сейчасъ скажу), что
Буслаеву ихъ настоящее будетъ нисколько не интересно; учителя
отчасти какъ бы совѣстились, что не исполнили тѣхъ надеждъ,
какія возлагалъ на нихъ профессоръ, отчасти не хотѣли, такъ
сказать, отбивать мѣсто у младшихъ поколѣній — и дѣйствительно,
трудно себѣ представить, что произошло бы въ его квартиркѣ,
если бъ всѣ проживающіе въ Москвѣ его бывшіе ученики собрались
къ нему одновременно; иные переставали ѣздить къ нему оттого,
что онъ, какъ говорится, знакомства не поддерживалъ: визитовъ
не отдавалъ и на обѣды или вечера не ѣздилъ. Поколѣнія смѣ-
нялись и не всякое изъ нихъ оставляло на пятницахъ, а потомъ
на воскресеньяхъ Буслаева, своего представителя; а между тѣмъ,
въ наукѣ, литературѣ, администрации имена сотенъ учениковъ
его блистали.

Буслаевъ ужасно радовался, если давнишній ученикъ вдругъ
напоминалъ ему о себѣ визитомъ или письмомъ, но никогда въ
продолженіе всѣхъ тридцати-пяти лѣтъ нашего знакомства я не
слыхалъ отъ Буслаева жалобы на то, что вотъ, молъ, такой-то,
всѣмъ ему обязанный, забылъ его: и не пишетъ, и самъ не заѣзжаетъ.
Да, онъ искренно былъ убѣжденъ, что ему никто ничѣмъ и не
обязанъ: онъ училъ, онъ давалъ свои книги — это былъ его долгъ,
и успѣхи студента доставляли ему удовольствіе; онъ находилъ
уроки и мѣста—„экіе пустяки какіе, да это всякій бы сдѣлалъ!
хорошій студентъ стоилъ и большая“; онъ рекомендовалъ на
каѳедры, велъ изъ-за иного своего ученика длиннѣйшую переписку
съ офиціальными лицами, такъ вѣдь это онъ дѣлалъ не для
близкаго человѣка, а для пользы науки. Короче: послушать его,
такъ онъ былъ обязанъ намъ всѣмъ, а не мы ему!
Не было предѣловъ его скромности по отношенію къ учени-
камъ его, которыхъ онъ не любилъ и учениками называть: „Какіе
же вы ученики? Да мы вмѣстѣ учимся, — говаривалъ онъ:—мы
соученики; вы только младшіе мои товарищи!“
Вообще, не было предѣловъ его благодушію по отношенію къ
людямъ. Я знаю только два случая (одинъ по разсказамъ: онъ
произошелъ до моего знакомства съ нимъ), когда Ѳ. И. про-
явилъ какъ будто что-то въ родѣ желчи, злопамятности: два лица,
ему очень близкія, въ разное время причинили ему очень серьез-
ныя непріятности, при чемъ онъ долженъ былъ сознаться, что
онъ жестоко обманулся въ нихъ. Въ обоихъ случаяхъ Буслаевъ
круто и рѣшительно, хоть и въ очень деликатныхъ формахъ, безъ
объяснены и сценъ, разошелся съ близкимъ человѣкомъ, хотя
тотъ и готовъ былъ выразить ему свое раскаяніе, и хотя въ томъ
и другомъ случаѣ являлись горячіе посредники.
— Нѣтъ, что вы мнѣ ни говорите, я не могу забыть про-
исшедшаго, не могу смотрѣть на человѣка прежними глазами; я
на него не сержусь, но у меня какъ будто что-то оторвалось отъ
сердца, и я не могу склеить этого.
Но черезъ нѣсколько лѣтъ и того и другого „обидчика“ я
снова встрѣчалъ у Буслаева, и Буслаевъ относился къ нимъ
хорошо, сердечно, хоть и не совсѣмъ попрежнему.

— Рана осталась,—говорилъ онъ мнѣ объ одномъ изъ нихъ,
но она затянулась и не болитъ, и я очень, очень радъ этому.
Поѣздка Буслаева въ Парижъ въ 1874 г., о которой я раз-
сказывалъ, -было началомъ его четвертаго заграничнаго путеше-
ствія; изъ Парижа Ѳ. И. проѣхалъ въ столь любимую имъ Италію,
которая приветствовала его большею статьею въ лучшемъ изъ
итальянскихъ журналовъ, „Rivista Europea“, гдѣ очень обстоятельно
были указаны его научныя заслуги. Тамъ онъ пробылъ болѣе
полугода, работалъ въ Ватиканѣ и музеяхъ, часто и подолгу бесѣ-
довалъ съ знаменитымъ де-Росси, величайшимъ христіанскимъ
археологомъ, и вообще трудился съ такой же юношеской энергіей
и разносторонностью, какъ и 33 года назадъ, во время перваго
своего путешествія. Осенью 1875 г. Буслаевъ вернулся въ Москву,
не только не утомленный, но какъ бы съ возобновленными силами,
и снова принялся за свои лекціи и работы, направлявшіяся те-
перь главнымъ образомъ въ сторону исторіи русскаго искусства.
Въ концѣ 70-хъ годовъ, имѣя уже болѣе 60 лѣтъ отъ роду,
Буслаевъ принялся за свою послѣднюю огромную работу о рус-
скомъ лицевомъ Апокалипсисѣ; для нея онъ совершилъ пятую
поѣздку за границу, и въ Бамбергѣ, Мюнхенѣ, Вѣнѣ просижи-
валъ въ рукописномъ отдѣленіи по пяти часовъ ежедневно, рабо-
тая съ такимъ напряженіемъ, съ какимъ не всякій студентъ
готовится къ экзамену. Ради той же работы, чтобы всецѣло от-
даться ей и чтобы, какъ онъ говорилъ, уступить мѣсто молодымъ
силамъ, онъ въ 1881 году покидаетъ столь дорогую ему каѳедру,
которой онъ вѣрой и правдой прослужилъ 35 лѣтъ; но связей съ
университетской молодежью онъ прерывать и не думалъ: попреж-
нему ходили къ нему и студенты, и кандидаты, и магистранты;
попрежнему они брали у него книги, и попрежнему Буслаевъ
руководилъ ихъ занятіями.
Изслѣдованіе объ Апокалипсисѣ стоило Буслаеву пяти лѣтъ
упорнаго, неустаннаго труда, и всякій, кто только перелистываетъ
его книгу, подивится тому, какъ онъ успѣлъ въ пять лѣтъ по-
кончить съ ней: 900 страницъ текста, въ которомъ каждая фраза
есть результатъ или тщательныхъ кропотливыхъ наблюденій и сли-
чений, или упорной работы мысли, текста, въ которомъ нѣтъ ни

одной праздной и непровѣренной строки, и атласъ in folio въ 308
таблицъ, въ которомъ каждая черточка срисовывалась художни-
комъ въ квартирѣ Буслаева, подъ непосредственнымъ его руко-
водствомъ и наблюденіемъ — это можетъ надорвать силы и моло-
дого, свѣжаго работника, а Буслаеву шелъ уже 7-й десятокъ, и
за плечами у него стояла цѣлая литература его ученыхъ работъ.
Буслаевъ не надорвался, не потерялъ свѣжести и ясности ума, но
потерялъ надъ Апокалипсисомъ зрѣніе! Можно себѣ представить,
какой это былъ ударъ ученому, посвящавшему въ послѣдніе годы
все свое время на исторію искусства и всѣ свои дѣловыя способ-
ности и деньги на пріобрѣтеніе гравюръ и ученыхъ иллюстриро-
ванныхъ изданій!
Буслаевъ утѣшалъ себя тѣ>іъ, что его работа объ Апокали-
псисѣ — лучшая его работа, къ которой онъ подготовлялся всей
жизнью, что въ прежнихъ своихъ статьяхъ и книгахъ онъ былъ
только піонеромъ, намѣчавшимъ темы, которыя за него потомъ
разрабатывали другіе, быстро его обгонявшіе, что вслѣдствіе но-
вости дѣла и его собственной подвижности, его изслѣдованія, по
сравненію съ работами учениковъ его, являются будто дилетант-
скими и потому такъ быстро старѣютъ; только въ Апокалипсисѣ
онъ самъ и нашелъ тему, и изобрѣлъ пути, и довелъ работу до
конца; только здѣсь является онъ настоящимъ мастеромъ, трудъ
котораго не устарѣетъ цѣлые десятки лѣтъ.
Говоря это, Буслаевъ былъ правъ только отчасти; его Апо-
калипсисъ, дѣйствительно, работа образцовая и высокополезная,
тѣмъ болѣе, что монографіей, специальной работой она оказывается
только по заглавію и отчасти по матеріалу; по существу же это
самая содержательная и основательная, какая только есть до сихъ
поръ, исторія древнерусскаго искусства сравнительно со средне-
вѣковымъ западнымъ, построенная главнымъ образомъ на одномъ,
но очень характерномъ и вліятельномъ памятникѣ.
Но Буслаевъ былъ не совсѣмъ правъ относительно своихъ
прежнихъ работъ: онъ являлся, дѣйствительно, піонеромъ и въ
исторіи русскаго языка, и въ изученіи древнерусской литературы,
и въ народной поэзіи, и въ миѳологіи, и въ исторіи древнерус-
скаго искусства и т. д., и т. д.; но никогда ни въ чемъ не былъ онъ

дилетантомъ (кромѣ развѣ итальянской политики, которую затро-
гиваетъ въ своихъ „Римскихъ письмахъ“ 1875 года), а сразу стано-
вился мастеромъ, благодаря творческой силѣ своего ума и пре-
красному и энергичному методу своихъ работъ.
Сколько мнѣ извѣстно, Буслаевъ никогда не занимался серь-
езно стихотворствомъ и не написалъ ни одной повѣсти; но, по-
мимо того поэтическаго дара, который проявлялся въ его краси-
вомъ и образномъ языкѣ, помимо сильно развитого эстетическаго
чувства, онъ, несомнѣнно, обладалъ въ высокой степени особен-
ностью ума, которая должна быть у всѣхъ великихъ поэтовъ и
которую Бок ль называетъ дедуктивной способностью, a нѣмецкіе
романтики называли геніемъ. Онъ не доходилъ до своихъ плодо-
творныхъ идей, до своихъ открытій черезъ посредство тщательнаго
наблюденія фактовъ, какъ это бываетъ съ огромнымъ большин-
ствомъ ученыхъ спеціалистовъ.
Нѣтъ! Новая смѣлая идея являлась у него сразу, едва онъ
заглянетъ своимъ орлинымъ взоромъ въ новую область, и тогда
онъ принимался провѣрять ее изученіемъ и подборомъ фактовъ.
Но смѣлыя идеи оказываются въ наукѣ очень часто пустоцвѣ-
томъ и въ нашихъ областяхъ даже приносятъ ей вредъ въ томъ
случаѣ, когда ученый изобрѣтатель начинаетъ насильственно под-
гонять къ нимъ факты. Съ Буслаевымъ этого не могло случиться
по двумъ причинамъ: во-1-хъ, онъ слишкомъ высоко чтилъ науку,
чтобы поставить свое самолюбіе изобрѣтателя выше истины, и от-
того онъ съ такой готовностью отказывался отъ своихъ тези-
совъ, если новыя открытія потрясали ихъ, и такъ охотно восхва-
лялъ заслуги своихъ учениковъ, будто бы далеко обогнавшихъ
его; а во-2-хъ, превосходная подготовка, которую онъ самъ же
для себя изобрѣлъ и продѣлалъ, мѣшала ему останавливаться на
идеяхъ, не имѣющихъ здоровой будущности, и заставляла его тща-
тельно провѣрять себя на фактахъ.
Мнѣ кажется, что способъ большинства работъ Буслаева можно
представить въ такой схемѣ:
Изучая одновременно лучшіе труды западныхъ ученыхъ, какъ
изслѣдованія, такъ и изданія памятниковъ, и сырой отечественный
матеріалъ, онъ вдругъ, какъ говорится, „по наитію“ (которое, ко-

нечно, обусловливалось предварительной работой), останавливалъ
свое вниманіе на извѣстномъ разрядѣ этого открытаго имъ мате-
ріала и, внимательно собравъ и очистивъ то, что было въ его рас-
поряжении, онъ освѣщалъ его идеей: охватывалъ его общее зна-
ченіе, сопоставлялъ его съ данными, добытыми наукой западной,
и опредѣлялъ его настоящее мѣсто среди факторовъ культуры
отечественной. Результатомъ являлась работа, новая по матеріалу
и по идеямъ, открывавшая обширные горизонты для будущаго и
изложенная на лекціяхъ или въ статьѣ настолько блестяще, съ
такими широкими обобщеніями и съ такими завлекательными за-
просами, что она не могла не возбудить вниманія молодыхъ ра-
ботниковъ. И вотъ кто-нибудь изъ „птенцовъ гнѣзда“ Буслаев-
скаго или честный труженикъ, воспитавшійся въ другой, не столь
смѣлой, но столь же основательной школѣ, убѣдившись, что самъ
Буслаевъ давно уже работаетъ совсѣмъ надъ другимъ, бралъ ту же
тему, пользуясь тѣми же пріемами и въ началѣ имѣя въ виду тѣ
же обобщенія, начиналъ подбирать и обслѣдовать новый матеріалъ,
котораго черезъ нѣсколько лѣтъ у него подъ руками оказывалось
въ десять, въ двадцать разъ больше, чѣмъ было у Буслаева,
вслѣдствіе чего и результаты у него часто получались прочнѣе,
а иногда и богаче Буслаевскихъ, въ особенности если къ тому
времени западная наука давала новыя параллели и соображения.
Въ этомъ случаѣ первый, кто привѣтствовалъ новый трудъ и ра-
довался тому, что онъ пополнялъ и исправлялъ работу Буслаева,
былъ самъ Буслаевъ.
Вотъ въ какомъ смыслѣ старѣли многія изъ работъ Буслаев-
скихъ; но онѣ и при нашихъ внукахъ не устарѣютъ настолько,
чтобы чтеніе ихъ не было въ высокой степени полезно и назида-
тельно для людей, интересующихся тѣми же или сродными вопро-
сами, такъ какъ въ нихъ, рядомъ съ соображениями, которыя раз-
работаны другими полнѣе и точнѣе, находится масса другихъ,
столь же живыхъ и интересныхъ, такъ какъ широта его научнаго
кругозора дѣлала его, при всей его творческой смѣлости, удивительно
тактичнымъ и осторожнымъ.
Въ Апокалипсисѣ онъ самъ и началъ, самъ и кончилъ ра-
боту, исчерпалъ свою тему на много, много десятковъ лѣтъ, и

осторожность и тщательность отдѣлки здѣсь доходятъ до совер-
шенства. Но здѣсь, на мой личный взглядъ, чувствуется какъ бы
нѣкоторое утомленіе творческой мысли, да и самая эта тщатель-
ность и законченность работы (помимо ея обширности) препят-
ствуютъ ей имѣть такое возбуждающее вліяніе на его учениковъ.
Тѣмъ не менѣе, изслѣдованіе Буслаева объ Апокалипсисѣ та-
кой важный и богатый результатами ученый трудъ, что имъ гор-
дится не только русская, но и европейская наука; не даромъ
отецъ Мартыновъ, старѣйшій и лучшій знатокъ исторіи хри-
стіанскаго искусства, назвалъ книгу Буслаева „магистральнымъ“
трудомъ.-
Усталый и полуослѣпшій Буслаевъ и по окончаніи Апокалипсиса
не дума.іъ отдыхать: съ помощью чужихъ глазъ онъ принимается
за собираніе своихъ статей и изслѣдованій и издаетъ ихъ въ 2-хъ
сборникахъ: „Мои досуги“ въ 1886 г. и „Народная поэзія“ въ 1887
г., а потомъ немедленно начинаетъ диктовать свои интересный и по-
учительный „Воспоминанія“ и въ то же приблизительно время соби-
рать матеріалъ для работы о языкѣ и стилѣ Тургенева, работы,
которой, къ истинному несчастно русской литературы, не суж-
дено было дойти и до первыхъ страницъ.
Въ маѣ 1888 года московскія и петербургскія газеты стали
справляться о началѣ службы Буслаева, очевидно, имѣя въ виду
устройство его 50-тилѣтняго юбилея; но О. И. рѣшительно и
всѣми мѣрами отклонялъ отъ себя эту честь, отчасти дорожа сво-
имъ здоровьемъ, а отчасти потому, что, по его мнѣнію, чествова-
ніе въ принятой формѣ (торжественный обѣдъ съ рѣчами) „не
соотвѣтствуетъ его представленію о чествованіи“.
Тѣмъ не менѣе, въ августѣ этого же года, послѣ обнародова-
нія Высочайшей грамоты на имя Буслаева, со всѣхъ концовъ
Россіи посыпались на него привѣтственныя телеграммы, адресы и
письма въ такомъ количествѣ, что ихъ отказывается даже пере-
числить спеціальное изданіе, посвященное этому случаю. Цѣлый
рядъ ученыхъ обществъ и два университета — Казанскій и Ново-
россійскій избрали его своимъ почетнымъ членомъ (Московскій,
Петербургскій и Кіевскій сдѣлали это много ранѣе). Почти во
всѣхъ повременныхъ изданіяхъ явились статьи учениковъ и по-

читателей Буслаева, посвященныя перечислению его трудовъ и ука-
занію его заслугъ. Такимъ образомъ, хотя юбилея не было, но
торжество приняло такіе размѣры и въ то же время отличалось
такой искренностью и задушевностью, что другого такого примѣра
единенія русскаго общества для выраженія почтенія къ ученому,
сколько знаю, не было; въ первый разъ это общество показало,
насколько оно цѣнитъ и чтить чистую науку, если она проникнута
живой и здоровой мыслью. Но Буслаевъ не ушелъ и отъ торже-
ственная обѣда; ему устроили таковой въ Петербурга, и на этомъ
обѣдѣ лучшіе представители русской науки, имена которыхъ и на
Западѣ пользуются заслуженною известностью, съ гордостью при-
знавали своимъ учителемъ Буслаева и свидетельствовали, сколь
многимъ они обязаны его руководству и примѣру.
Когда Буслаевъ возвратился въ Москву, его привѣтствовало
адресомъ Общество Любителей Российской Словесности, гдѣ, между
прочимъ, находятся слѣдующія глубоко вѣрныя мысли:
„Вы застали науку о народной старинѣ въ младенческомъ со-
стояніи, затемненную досужими выдумками и узко-патріотическимъ
самовосхваленіемъ, располагающею скудными данными. Вы внесли
въ нее свою энергію, увлеченіе, всестороннее знаніе,—и она пре-
образилась. Ученыя и, вмѣстѣ съ тѣмъ, художественно-написанныя
статьи, блестящія лекціи ваши — вызвали на свѣтъ плодотворное на-
правленіе науки. Десятки учениковъ и последователей примкнули
къ вамъ, собирая и научно объясняя памятники прошлая, и исто-
рикъ словесности отведетъ важное мѣсто „Буслаевской школѣ'4.
Затѣмъ послѣдовалъ опять цѣлый рядъ адресовъ, и въ томъ числѣ
отъ Московскаго университета (по случаю возведенія Буслаева въ
почетные доктора исторіи и теоріи искусствъ). Aima mater Бусла-
ева такъ опредѣляетъ значеніе его преподавательской дѣятельно-
сти во всемъ его объемѣ:
„Вы начали свое служеніе русскому слову коренной реформою
преподаванія отечественнаго языка... Научныя и педагогическія
начала, положенный въ основу этой реформы, быстро вытѣснили
схоластику и рутину, дотолѣ господствовавшая въ преподаваніи
этого первенствующаго въ народномъ образованіи предмета, и вамъ
дано было видѣть благіе плоды посѣянныхъ вами сѣмянъ. Занявши

въ Московском* университетѣ каѳедру русской словесности, вы
положили начало новой школѣ въ изученіи русскаго языка и рус-
ской народной словесности, и, благодаря внесенному и упрочен-
ному вами сравнительно-историческому методу изслѣдованія, изу-
ченіе русской старины и народности широко развилось на твер-
дыхъ научныхъ основаніяхъ. Вашимъ слушателямъ въ Москов-
скомъ университетѣ, въ теченіе цѣлаго ряда поколѣній, вы, кромѣ
строго-научнаго метода изслѣдованія, кромѣ богатства добытыхъ
вами научныхъ данныхъ, передавали и то горячее одушевление къ
изученію родной старины и народности, которымъ сами были глу-
боко проникнуты“.
Такъ вѣско и справедливо Московскій университетъ опредѣлилъ
примирительное міровоззрѣніе Буслаева, сложившееся среди борьбы
славянофиловъ и западниковъ и переданное имъ многимъ поколѣ-
ніямъ учениковъ его, а черезъ нихъ и всей Россіи.
Послѣднія три зимы я чаще видалъ Буслаева, нежели во всѣ
предыдущіе годы. Онъ уже совсѣмъ ослѣпъ, почти не выходилъ
изъ дому, и переутомленные вниманіе и память зачастую отказы-
вались служить ему. Развѣ не естественно было ожидать, что без-
сильный слѣпецъ будетъ негодовать на судьбу свою, лишившую
его раньше смертнаго часа всѣхъ радостей, будетъ пессимистически
смотрѣть на новый міръ, какъ будто его забывающій, будетъ тя-
готиться жизнью и только по привычкѣ и старческой слабости бу-
детъ бояться неизбѣжнаго конца? Буслаевъ не только не тяготился
жизнью, онъ наслаждался ею до послѣдняго часа.
Этотъ 79-лѣтній, едва передвигающій ноги старикъ былъ такъ
же жизнерадостенъ и такъ же молодъ душою, какъ и много лѣтъ
назадъ. Онъ такъ же наслаждалси поэзіей, былъ такъ же добръ, ла-
сковъ, отзывчивъ и гуманенъ; онъ такъ же любилъ молодежь и во-
обще людей, минутами такъ же весело смѣялся, минутами такъ же
восхищался и такъ же горячо негодовалъ. Правда, онъ не гово-
рилъ о смерти; но, какъ Гете, онъ не любилъ такихъ темъ и въ
былое время, именно въ силу своей жизнерадостности., Къ своему
прошлому онъ относился съ глубокой и трогательной благодар-
ностью. Не одинъ разъ говорилъ онъ мнѣ:
— Я очень много испыталъ счастья въ жизни, счастья всякаго

рода, отчасти и незаслуженна™. Мнѣ есть чѣмъ помянуть и мо-
лодость, и мужество, и даже старость!
Даже въ своемъ ужасномъ несчастіи — слѣпотѣ, онъ сумѣлъ
найти утѣшительную сторону:
— Было бы, — говоритъ онъ, — очень тяжело сразу умереть,
сразу всего лишиться. А у меня идетъ постепенно... Вотъ я ли-
шился возможности читать, видѣть картины, свои гравюры; поло-
вина прелести жизни пропала. Потомъ я оглохну, не буду въ со-
стояніи читать и чужими глазами! Такъ и умру нечувствительно,
понемножку. Не правда ли, вѣдь такъ лучше?
По тяжкой неволѣ отдаляясь отъ страстно любимой имъ науки,
онъ и до послѣдняго дня сохранялъ съ нею связь посредствомъ
учениковъ своихъ и своихъ „духовныхъ внуковъ“, какъ онъ на-
зывалъ ихъ учениковъ. Какъ ни утомляли его несвоевременныя
посѣщенія, онъ радовался отъ всей души, когда, по случаю ка-
кого-нибудь съѣзда, къ нему заглядывали многочисленные продол-
жатели его дѣла, и настойчиво звалъ каждаго побывать *у него въ
воскресенье, между 7-ю и 10-ю часами (въ послѣдніе годы его
пріемный вечеръ).
— У насъ рано собираются, — говорилъ онъ, — зато рано и
расходятся* вы успѣете и на другой вечерь попасть!
А въ воскресенье онъ каждаго непремѣнно подзоветъ и усадить
рядомъ съ собой для особаго разговора: разспроситъ о положеніи,
о работахъ сдѣланныхъ и задуманныхъ, отъ всей души похва-
литъ за первыя, воодушевитъ ко вторымъ, дастъ умный совѣтъ и
иногда важное библіографическое указаніе, разскажетъ, какъ онъ
самъ работалъ на сходныя темы...
Намъ, старымъ студентамъ Буслаева, эти разговоры a parte и
сладко, и больно напоминали о тѣхъ милыхъ допросахъ, которымъ
лѣтъ 35 назадъ подвергалъ онъ вновь приходящихъ къ нему сло-
весниковъ.
Приблизительно годъ тому назадъ, онъ, все еще горячо инте-
ресуясь христіанскимъ искусствомъ, потребовалъ, чтобы я пере-
сказалъ ему содержаніе одной довольно крупной нѣмецкой работы.
Работа была не изъ легкихъ, да и я, вѣроятно,'неискусно излагалъ
ее, такъ что черезъ полчаса Ѳ. И. утомился и прервалъ меня:

— Знаете что? Довольно на первый разъ, а черезъ нѣсколько
д,ней вы вкратцѣ изложите уже сказанное и пойдете дальше... А
теперь и вы, навѣрное, устали. Не правда ли, вѣдь такъ будетъ
гораздо лучше? Такъ вѣдь и я для васъ дѣлалъ, когда вамъ чи-
талъ лекціи.
Такъ догорала эта все еще полезная жизнь, представлявшая
младшимъ поколѣніямъ высокопоучительное зрѣлище, пока острый
недугъ не подрѣзалъ ея нити.
Если бы Буслаевъ скончался зимой, весной или осенью, его
похороны были бы трауромъ для всей интеллигентной Москвы. Но
онъ, такъ старательно избѣгавшій при жизни всякой помпы и по-
казности, и въ могилу сошелъ до крайности скромно и тихо. Зато
благодарная память о немъ будетъ и будетъ жить, пока суще-
ствуешь русская наука.
Я кончилъ, гг. Если я не убѣдилъ васъ, что Буслаевъ былъ
идеальнымъ профессоромъ для 60-хъ годовъ, какимъ Грановскій
былъ для 40-хъ, вы, смѣю надѣяться, согласитесь, что онъ былъ
очень, очень хорошимъ человѣкомъ и высокополезнымъ руководи-
телемъ учащейся молодежи, благимъ примѣромъ для учениковъ
своихъ, образцомъ, смѣло утверждаю, въ нѣкоторыхъ отношені-
яхъ не только достижимымъ, но и обязательнымъ. Если Гранов-
скій былъ великимъ общественнымъ дѣятелемъ благодаря широтѣ
и глубинѣ своего рѣдкаго ума, своему огромному ораторскому та-
ланту и прогрессивному міровоззрѣнію, если Буслаевъ сталъ зна-
менитымъ ученымъ благодаря своей огромной эрудиціи, широтѣ
научнаго кругозора, необыкновенной энергіи въ работѣ и рѣдкому
таланту изслѣдователя, то образцовыми профессорами прежде всего
они были потому, что они оба идеально-честно относились къ своимъ
профессорскимъ обязанностямъ, что при высокомъ пониманіи своей
миссіи и при обширныхъ знаніяхъ они были безусловно свободны
отъ нелѣпой гордости своимъ званіемъ и отъ педантизма, что при
твердости убѣжденій они отличались поразительной терпимостью
къ чужимъ мнѣніямъ, положительнымъ непониманіемъ племенной
или иной массовой ненависти, добротой и гуманностью, что на уни-
верситетскую молодежь смотрѣли они не только какъ на объектъ
своей дѣятельности, а какъ на семью свою, какъ на дорогихъ

товарищей, любовь которыхъ безчестно заискивать лестью и по-
творствомъ, но должно пріобрѣтать прямотою, сердечнымъ уча-
стіемъ, честнымъ трудомъ на ихъ пользу и готовностью жертво-
вать личными интересами ради общаго съ ними дѣла; что, по слову
евангельскому, они душу свою полагали за други своя.
Эти общія ихъ черты должны были, по мѣрѣ душевныхъ силъ
своихъ, воспринять ученики ихъ, обязанные имъ всѣмъ умствен-
нымъ и нравственнымъ бытіемъ и, по мѣрѣ своего вліянія, раз-
нести ихъ по всей Россіи.
Теперь уже можно сказать съ уверенностью, что ученики Гра-
новскаго, въ общемъ, честно исполнили нелегкіе завѣты учителя.
Скоро и наше поколѣніе выйдетъ на судъ исторіи.
А. Кирпичниковъ.
КОНЕЦЪ.