Макаренко А. С. Педагогические сочинения в 8 т.: Т. 7. — 1986

По поводу замечаний С. А. Колдунова
Согласен выбросить главу 121, так как положения, высказанные в ней,
нужно аргументировать более обстоятельно и не в художественном произ-
ведении.
С остальными предложениями не согласен.
Глава 11 «Сражение на Ракитном озере»2 имеет целью показать, что в
среде еще совершенно блатных и, конечно, диких колонистов уже начи-
нает зарождаться представление об отдельном их коллективе. Это первые
элементы коллективного единства. В главе я хотел показать и свое отноше-
ние к этому началу. Как видно из текста, я настолько дорожил этим, что
сознательно поддерживал тон колонистов, вместе с ними защищая уже
родившееся представление о чести колонистов, хотя внешняя форма этого
представления еще и «дика».
Точно так же возражаю и против изъятия главы 163.
Написать просто, как предлагается: «кстати, Осадчий скоро вернулся»,—
значит просто отказаться от разрешения конфликта Осадчего. Ведь он
ушел из колонии в гордом протесте против предъявленных к нему требо-
ваний. Почему он в таком случае вернулся? И почему его приняли обрат-
но? Вся суть в том, что протест Осадчего существовал до тех пор, пока ему
пришлось попасть в столкновение селянской молодежи и колонистов. Он
стал на сторону последних и поэтому после драки пришел в колонию и сво-
бодно говорил со мной. Это он сделать мог только потому, что «по-своему»
имел основания считать, что его колонийское достоинство восстановлено.
Уважая эту сторону дела, я не вспоминал ничего из только что бывшего
конфликта.
Выбросить эту главу — значит упростить и ошаблонить картину ук-
репления коллективных связей.
Между прочим, в этой же главе и второй мотив, по-моему, интересный:
вырастание коллектива горьковцев облегчалось тем обстоятельством, что в
окружающей среде крестьянской много было явлений антигосударствен-
ных, в данном случае обрезы4.
Внешняя дикость проявлений первого коллективизма не должна никого
смущать.
Эпизод с балеринами5 нисколько не имеет в виду изобразить издеватель-
ство над кем-либо. По тексту видно, что такого издевательства и не было.
Просто столкнулись две группы людей, между которыми нет ничего обще-

го: балерины презирают беспризорных, колонисты отстегивая такую или
иную запряжку или считая спицы, делают какое-то свое дело. Только и
всего. Конфликт проистекает из разности многих элементов.
К сведению: в альманахе «Год XVII» купюры сделаны мною лично,
так как альманах не хотел больше 9 печатных листов. Потом против со-
кращения протестовал Алексей Максимович, который писал мне, что ни-
чего сокращать не нужно было6.
А. Макаренко
Письмо Т. А. Миллер
Киев, 10 июля 1936 г.
Уважаемая Татьяна Александровна!
Сегодня я получил Ваше письмо, отправленное через Гослитиздат, и
спешу ответить. Я очень благодарен Вам за искренний и открытый отзыв
о некоторых местах и тенденциях «ПП»1, — поверьте, это для меня дороже
самой квалифицированной критики. В ознаменование моей благодарности
отвечаю Вам так же искренно и так же подробно. Только дакайте по пунктам.
1. Ваше общее отношение к книге. Вам хотелось ругаться, и все-таки
Вы читали и перечитывали книгу. Что же, это меня больше всего радует,
это доказывает, что в книге написана правда, а правда вызывает отношение
всегда противоречивое. Жизнь не состоит из одних идеальных вещей, и в
этом ее прелесть. Такова была и есть и моя жизнь, и, вероятно, Ваша. Жизнь
всегда есть цепь коллизий, следовательно, всегда приходится отступать от
идеального поступка, приходится жертвовать какой-то одной истиной для
того, чтобы другая истина жила. Разве Вы не замечали этого жизненного
закона? Если хотите, это закон диалектики. Именно потому Вы мою кни-
гу читали с увлечением, что я не прикрыл и не прикрасил моих тра-
гедий.
Пощечина Задорову2. Вы не совсем ясно говорите об этом. Я, напри-
мер, не понимаю, в каком смысле Вы поднимаете вопрос о моей трусости,
• недостаточной смелости» в моем характере. Может быть, Вы упрекаете
меня в том, что я прямо не сказал: «Надо бить морды?» Но ведь так ни-
когда не думал. Вы правы: формула Наполеона, конечно, может быть от-
несена не только к Мише Овчаренко, но и к случаю с Задоровым. Почему
эта формула так смутила Вас? Конечно, пощечина Задорову не была ошиб-
кой. Скажу грубее: без этого мордобоя не было бы колонии Горького и не
было бы никакой поэмы. Но пусть это не смущает Вас: я ведь признаю, что
в такой пощечине есть преступление. Это я говорю совершенно серьезно —
преступление. Бить морды нельзя, хотя бы и в некоторых случаях это было
и полезно. Какое Вы можете сделать заключение? Самое правильное: моя
поэма началась с преступления. Начало колонии Горького — это целый клу-
бок преступлений: и моих, и ребячьих.
Если так морально разбираться в моей жизни, то, разумеется, я заслужи-
ваю всяческого осуждения, согласен с Вами. Но так не нужно разбирать-
ся. Прочтите «Эпилог», и Вы сразу увидите, в чем дело. В «Эпилоге» я вспо-

минаю мой первый горьковский день, как «день позора и немощи». Я совер-
шил преступление, потому что я был немощен и была немощна моя педаго-
гическая техника. Я не мог справиться с пятью ребятами, а теперь в Дзер-
жинке3 1100 ребят и мордобой невозможен. Какая еще смелость от меня
требуется? Удар Миши Овчаренко — дело совсем другого порядка. Во-пер-
вых, он был сделан в самозащите против финки, во-вторых, он не имел та-
кого определяющего значения. Он важен как характеристика положения,
и только.
2. Педагогический коллектив. Трудно ответить на этот вопрос. Вы читали
первую часть в альманахе или в отдельном издании?4 В альманахе пропу-
щена глава «Подвижники соцвоса», читали Вы ее?
Впрочем, попытаюсь оправдываться. Во-первых, я был очень ограничен
листажом, Горький требовал, чтобы больше 10 листов на часть не было.
Во-вторых, Вы представить себе не можете, сколько материала осталось
неиспользованного. Я старался показать детский коллектив, моей целью
было возбудить у людей симпатии к этим детям, но я вовсе не собирался пи-
сать методику воспитательной работы. Сам я выдвинулся нечаянно, трудно
обойтись без себя, если пишешь от первого лица. И поэтому я считаю, что
прибавлять ничего не нужно, получится нецельно и дидактично.
3. ...Самая дешевая пища — педагогика. Совершенно согласен — это
очень глупо, но я в этом не виноват: у меня написано «кормиться педаго-
гами», так напечатано и в альманахе, а в Гослитиздате — опечатка.
4. За библиотекаря извиняюсь. Конечно, я хотел только сказать, что
профессор перестал разрешать вопросы воспитания.
5. Излишнее озлобление против Брегель и Зои5. Может быть, это и прав-
да, я и сам это чувствовал и предлагал А. М. выбросить две главы, но он
написал мне: «Соцвосовцев выбрасывать не нужно. Вы их изобразили пра-
вильно».
6. Могила колонии. Как же Вы не поняли, в чем дело, неужели я так не
ясно написал?
Колония Горького должна была развалиться не потому, что я ушел, а
потому, что в ней были заведены новые порядки. Вы же прекрасно понимае-
те, что выметали не только меня, а решительно все, что было в колонии сде-
лано: организацию, стиль, традиции, людей, выметали «макаренковщи-
ну». Какой же смысл было оставлять ядро — это могло привести к бунту:
мое ядро без боя не уступило бы позиций, а бой заведомо неравный. И я не
оглянулся не потому, что мне не было больно, а потому что оглядываться
было нельзя: надо было скорее забыть, чтобы дальше работать. Нет, обви-
нять меня в развале колонии можно только при большом пристрастии.
Я сделал все, чтобы моему преемнику было легче работать. Моя фигура и
фигуры моих друзей могли только мешать. Впрочем, Вы не правы и по
существу — в самой колонии все осталось для того, чтобы она могла рабо-
тать, остался прекрасный коллектив и остались воспитатели — их, правда,
потом разогнали6.
Вообще, в этом вопросе Вы напутали.
Лапоть откликнулся — он работает в Полтаве, другие молчат.
Я работаю в Киеве, в НКВД Украины, у меня сейчас 14 трудовых ко-
лоний, в том числе и колония имени Горького. Я сам принял ее от Наркомпро-

са в прошлом году. От старой колонии остались только трубные сигналы.
Сейчас она сильно поправилась.
Еще раз благодарю Вас за хорошее письмо. Пожалуйста, напишите о
себе, какой Вы человек, как Вам работается. Буду очень вам благодарен.
Киев,
Рейтарская, 37,
ОТК НКВД
Привет А. Макаренко
Болшевцы
...Мы так привыкли к изумительному стилю нашей жизни, что уже часто
не замечаем ее изумительности. Только с трудом отвлекаясь от наших го-
ризонтов, только бросив взгляды далеко на Запад, мы вдруг широко откры-
ваем глаза: где это возможно, когда вообще это было возможно в истории,
чтобы государственные деятели разговаривали с ворами о будущих заво-
дах, гаражах, кооперативах?
Вся эта книга «Болшевцы» — рассказ о таких изумительных вещах, ко-
торые для нас почти перестали быть изумительными, так как мы привык-
ли к ним, такими они сделались для нас необходимо нашими.
На страницах книги мы встречаем героев шалмана — воровского при-
тона. Их много — этих воров. Их лица мелькают одно за другим, лица лю-
дей, пришедших к нам из чужого мира, мира звериной борьбы человека с
человеком, взаимного грабежа и взаимной жестокости. Из них соткана под-
кладка европейской цивилизации, они — ее необходимый элемент.
Новый мир они встретили враждебно, уперлись в привычных реф-
лексах, закрепились в блатных законах, в блатной морали. В книге пре-
красно показано это судорожное сопротивление шалмана новым движениям
нашей жизни. В каждой главе, в каждой личной истории вы видите цепкие
лапы «цивилизации». Вот Мологин, знаменитый «специалист» по кассам,
перед отправлением в коммуну:
«Темный постылый мир таких же, как он, изуродованных жизнью лю-
дей, ненавистный и родной, как собаке ее логово, мир шалмана, проститу-
ток, азарта, крови, издыхающий, но недобитый мир, который мог теперь
покинуть Мологин, властно вставал перед ним. Он хватал его, тянул его
назад, он приказывал, диктовал ему. И Мологин не смел ослушаться.
— Только я никогда не буду легавить!1 Не заставите! — крикнул он
взвинченно.
Погребинский2 пожал плечами».
Перед Погребинским не один Мологин «кричал взвинченно», и поэтому
он имел право пожимать плечами. Леля Счастливая на том же допросе о
блатной морали дошла до истерики, уже будучи в коммуне. Коммуна каза-
лась ей самым поганым местом, «которое для честного вора хуже смерти».
Притоны, тюрьмы, улица, зверская, пьяная, грязная жизнь — все это
и для воров отвратительно, но социальное их кредо сильнее ужаса, отвраще-
ния — они воры, в этом их привычный мир.
С трудом, спотыкаясь, сопротивляясь, с взвинченным криком, с бутыл-
кой водки в руках, с подозрительным недоверием целыми сотнями побрели

воры в коммуну, все-таки побрели. Их встретили кордоны, стражи, заборы,
запирающиеся ворота. Может быть, их решили соблазнить невиданным
комфортом, дорогой пищей, одеждой, светлыми залами, уютом? Может
быть, для их перевоспитания был подготовлен целый строй гениальных ма-
стеров-педагогов?
Нет.
До смешного немногочисленны те силы, которые были выставлены про-
тив идущего воровского мира. Погребинский, Мелихов, Богословский, по-
том Островский, Смелянский, Николаев — и десяти имен нельзя насчитать.
И многие из этих людей — чекисты, по горло занятые на своей трудной
работе. И нет никаких дворцов, и нет ворот и стражи, вообще ничего нет,
кроме одного:
большевистского отношения к человеку.
В этой книге пролетарский гуманизм показан во всем блеске своей ло-
гики и строгой, крепко скрытой эмоции...
В книге на многих искренних страницах рассказано о том, как прикос-
новение этого пролетарского гуманизма заставляет по частям сваливаться
воровскую личину, как освобождается из-под нее человек. Это освобожде-
ние не приходит сразу, человек по ступенькам поднимается к свободе, и каж-
дая из этих ступенек замечательна.
Накатников решил уйти из коммуны. К счастью, у Погребинского не
нашлось десятки, которая необходима была Накатникову для восстановле-
ния «воли». Прожив у Погребинского два дня, Накатников все-таки возвра-
тился в коммуну. Это возвращение должно известной тяжестью лечь на его
самолюбие, но при входе в коммуну Накатников увидел станки, лежащие
под открытым небом, и это обстоятельство больше всего его взволновало.
Этот человек, только на одном волоске удержавшийся в коммуне, — уже
хозяин, пусть и на шаткой ступеньке, но уже поднялся над шалманом.
Богословский поручил Беспалову вести беседы с ребятами о приеме
девушек именно потому, что ожидал от Беспалова малосознательного от-
ношения к девушкам, — здесь ступенька насильственно ставится на пути
Беспалова, насильственно по закону пролетарского гуманизма, возвышаю-
щему человека в форме требования, предъявленного к его человечности.
Наладка своего станка «Депель» — это уже более высокая ступень, на
которой возвышается Леха Гуляев.
Экзамен при поступлении Накатникова в вуз и профессор, расплакавший-
ся после нескольких слов Накатникова о коммуне, — это уже очень боль-
шая выгода коммунарской культуры, которая действительно трогает.
В книге много волнующих, трогательных страниц, она дает много
радости читателю и вызывает благодарную улыбку на каждой ступеньке
человеческого восхождения болшевцев. И радует она чаще всего суро-
востью своих положений, спокойной, неслезливой ухваткой чекистов, верой
их в могущество трудового коллектива и здоровых напряжений борьбы.
А из-за этой радости, из-за рядов новых людей, сделанных из несчастных
обитателей шалманов, вырастает перед нами и новое педагогическое ма-
стерство, большевистская философия воспитания, которая достаточно силь-
на и достаточно убедительна, чтобы применить ее не только по отношению*
к ворам. К сожалению, по причинам абсолютно странным, десятилетний
педагогический опыт чекистов, блестящий опыт мирового значения, до

последнего дня игнорируется педагогической литературой. Я не знаю ни
одной книги, посвященной анализу выводов из этого опыта.
Книга «Болшевцы» дает много материала для специально педагогиче-
ских разработок, хотя в ней и не присутствует какая бы то ни было теоре-
тическая полемика. Она рисует педагогическое действие в лицах и дви-
жении.
В заключение считаю необходимым коротко остановиться на некоторых
художественных дефектах книги. Она подает историю болшевской комму-
ны почти исключительно в форме личных историй. Целый коллектив бол-
шевцев виден в книге слабее, чем отдельные лица. Почти не показана хо-
зяйственная деятельность этого коллектива, а она стоит того, чтобы о ней
знал советский читатель. Книга говорит об отдельных станках, о видах
продукции, о новых стройках, но нет итоговой картины этой деятельности,
не видно ее большого размаха. Точно так же в книге игнорируется пейзаж,
поэтому читатель с большим трудом представляет себе этот замечательный
город, нет его зрительной ощущаемости.
Очень слабо сравнительно с коммунарами сделаны фигуры руководите-
лей коммуны. Мелихова и Богословского почти невозможно отличить од-
ного от другого. Авторы вкладывают в их уста отдельные реплики, сентен-
ции, слова сомнения, но все это подается в явно резонерском плане, живых
движений немного, и они не характерны. Обе эти фигуры получились не-
сколько пассивными и бесстрастными, это не соответствует их действитель-
ному значению в истории болшевской коммуны. Несколько живее изобра-
жен Погребинский, но и в его изображении преобладают высказывания
над показом. В книге, например, несколько раз упоминается, что коммуна-
ры бывали на квартире у Погребинского, но ни один из авторов не решился
художественно изобразить такое исключительно интересное явление. Един-
ственная глава, в которой автор (К. Горбунов) попытался оживить фигуру
Погребинского в прямом движении, — «У котла» — неудачна по слабости
и нелогичности материала. * Погребинскому захотелось посмотреть, чем бес-
призорников прельщает воля». В самой главе, однако, нет ответа на этот
вопрос, у котла ничего особенного автор не нашел и ограничился рассказы-
ванием сказок. Можно прямо сказать: создатель болшевской коммуны
т. Погребинский в книге не показан во весь рост.
Несмотря на все эти дефекты, необходимо признать: сделана очень
хорошая, очень важная и полезная книга. Сделана любовно, талантливо.
За границей книга должна произвести еще большее впечатление, чем у нас,
в ней замечательно уверенно звучит наша философия человека, в ней хо-
рошо показаны корни пролетарского гуманизма.
О личности и обществе
Хочется найти какие-то особенно выразительные слова, чтобы правильно
оценить наши замечательно яркие дни. Трудно это сделать. Может быть,
для этого нужно было бы выключить какие-то грандиозные рубильники,
чтобы потухли и забылись все злобы наших дней, чтобы можно было стать
на широких мировых площадях... слушать новые человеческие гимны.

Но жизнь несется вперед вместе с нами, и в музыке и грохоте ее движения
мы слышим слова Конституции. Будущие люди позавидуют нам, в этом
соединении жизни и революции они увидят все величие, всю красоту и
мощь нашего замечательного времени.
А я завидую будущим людям, я завидую даже тому школьнику, кото-
рый в каком-нибудь 2436 году будет читать первые страницы учебника
истории.
Я завидую этому школьнику потому, что его детские глаза лучше моих
увидят настоящее величие наших дней: для этого школьника десятки
поколений ученых, сотни светлых умов освобожденного человечества рас-
кроют и назовут самые глубокие правды, таящиеся в простых словах Ос-
новного Закона СССР.
Ведь удивительно: вот уже 6 месяцев, как проект Конституции нам из-
вестен, мы знаем его на память, мы много пережили и передумали, изучая
его, а в ноябре, после доклада товарища Сталина наша Конституция как
будто заново встала перед нами, и мы увидели многое, чего не видели
раньше.
Мы смотрим на Кремль и видим не только Основной Закон нашего го-
сударства, не только названные и подытоженные наши победы, но и сияние
новой человеческой философии, тем более ослепительное, что в нем горят не
огни человеческой мечты, не призывы к счастью, а строгие чертежи реаль-
ности, простые и убедительные линии, непривычно для философии назы-
ваемые фактами.
Да, мы сейчас больше думаем о счастье, чем когда бы то ни было в ис-
тории. Эта тема реально придвинулась к нам, она стала нашей деловой те-
мой — тема о счастье всех людей, тема о человеке, личности, обществе.
Мы должны быть философами. На наших глазах самые скромные люди,
самые трезвые прозаики, самые практические деятели расправляют крылья
высокой синтетической мысли, улетающей в перспективу веков. Широкие
народные массы Союза переживают сейчас не только чувства благодарно-
сти и радости победы, но и большую философскую взволнованность. Истори-
ческий документ, написанный, как говорил товарищ Сталин, «почти в
протокольном стиле», будто раскрыл перед нами широкие врата истины, еще
недавно заваленные грудами исторических заблуждений и тяжестью веко-
вых неудач в борьбе за освобождение человека. И поэтому тема о счастье
стала близкой и родной темой. А сколько десятков веков люди искали
счастья, сколько мудрецов положили головы на путях к нему, какие страш-
ные жертвы принесло ему человечество?!
Теперь, при свете Конституции, вдруг стало ясно видно, что такое
счастье. Оказывается, это вовсе не трансцендентная категория. Оно легко
поддается почти математической формулировке... Оно разрешается в про-
стом сочетании двух величин — личность и общество.
Трудно описать ту безобразную кучу заблуждений, глупости, вранья,
мошенничества и сумасбродства, которая до наших дней прикрывалась
истрепанной занавеской с надписью: Проблема общества и лич-
ности.
Каких трюков, каких фокусов, каких затей не показывали нам из-за
этой занавески? И любовь к ближнему, и любовь к дальнему, и сверхчело-
века, и «человека-зверя», и «не противься злому», и «скашивай на нет»,

и даже «спасайся кто может»1.
Веками мы глазели на это представление, а многие из нас даже верова-
ли. Великаны человечества — Толстой, Достоевский, Гоголь, Верхарн —
расшибали себе лбы возле этого балагана.
А ведь существовала только занавеска, в сущности, был только балаган,
в котором скрывался вековой обман идеологов эксплуататорского общест-
ва. Слова Конституции, как прожектором, осветили это место, и мы увиде-
ли бутафорию. Так понятно стало: проблема личности может быть разреше-
на, если в каждом человеке видеть личность. Если личность проектируется
только в некоторых людях по какому-либо специальному выбору, нет проб-
лемы личности... Какая проблема личности может быть у канниба-
лов? Можно ли в таком случае сказать: одна личность съела другую лич-
ность? Проблема личности в условиях взаимного поедания звучит весьма
трагикомично. А разве лучше с проблемой общества? Те общественные
представления, которые такими обычными и будничными стали у нас, прос-
то не подходят, не вяжутся в условиях мира каннибальского. Попробуйте в
любом советском окружении сказать неожиданно: коллектив заводов Круп-
па. Даже не искушенный в социологии советский гражданин услышит нечто
дикое в сопоставлении слов «коллектив» и «Крупп». Мы уже хорошо знаем,
что такое коллектив. Это, конечно, не «собрание индивидов, одинаково реа-
гирующих на те или иные раздражители»2, как учили некоторые чудаки,
близко стоявшие к недавно скончавшейся педологии. Коллектив — это сво-
бодная группа трудящихся, объединенных единой целью, единым действием,
организованная, снабженная органами управления, дисциплины и ответст-
венности. Коллектив — это социальный организм в здоровом человеческом
обществе. Такой организм невозможно представить в мещанине буржуазно-
го мира. Тем более невозможно представить себе «общество» в нашем
понимании этого термина. Кое-как мы еще справляемся с такими пред-
ставлениями, о которых слышим из-за границы: «двор», «свет», «аристокра-
тия», «высшие круги», «средние круги», «низшие круги», «простонародье»,
«чернь». К какому из этих подразделений можно присоединить термин «об-
щество»? В каких комических ансамблях, в каких шутках можно смешать
все эти элементы и назвать эту взрывчатую смесь обществом? И тем более:
в порядке какого легкомысленного чудачества можно мечтать о счастье для
такого «общества» в целом?
А ведь все-таки мечтают люди и на Западе. Мечтают о счастье, говорят
о нем и обещают его приготовить в ближайшее время. Даже Генри Форд од-
нажды занялся этим делом, у него это вышло не очень глупо. В одной из
своих книг он сказал приблизительно так: при помощи законодательства
нельзя принести человечеству счастье; его принесет конструктивное твор-
чество...
Разумеется, мистер Форд швырнул камень в наш огород. Нашу револю-
цию он назвал законодательством, безнадежной попыткой принести счастье
людям. Счастье принесет, мол, сам Форд, «замечательный» конструктор на
своих собственных «замечательных» заводах. В первую очередь счастье по-
лучат, конечно, не рабочие заводов Форда, а покупатели его автомобилей.
Автомобиль — это счастье.
Из творчества мистера Форда, однако, ничего путного не вышло. Во

время кризиса тысячи личностей разъезжали на прекрасных машинах по
прекрасным дорогам и выпрашивали милостыню у других личностей. Ав-
томобиль, даже самый лучший, не принес никому счастья, кроме самого
Форда и немногих ему подобных.
Несмотря на эту печальную неудачу, необходимо признать, что мистер
Форд был недалек от истины. * Конструктивное творчество» принесло счастье
людям. Но это творчество называется революцией и строительством социа-
лизма.
В каждой строчке нашей Конституции мы видим работу гениального
конструктора, и объектом этого творчества было общество без кавычек.
При помощи одного законодательства его невозможно было создать. Мож-
но издать закон, запрещающий безработицу, но только невиданный размах
гения может создать в стране такие условия, при которых десятки миллио-
нов трудящихся обязательно получат работу, а безработица будет навеки
уничтожена. Право на отдых не может быть создано законом, если конструк-
тивно не созданы сотни и тысячи здравниц.
Конституция — единственный в мировой истории документ, имеющий
характер исторического паспорта величайшего создания — нового челове-
ческого общества.
И только с появлением этого общества стало возможно говорить о ре-
шении проблемы «общество и личность». Эта проблема решена не в горячей
проповеди, не в призывах, не в порядке постановки принципов, а исключи-
тельно в процессе грандиозной революционной творческой работы, создав-
шей конструкцию, продуманную до мелочей и сделанную с точностью до
мельчайших величин.
И это общество — настолько новое, настолько принципиально новое
явление, что совершенно невозможно никакое сравнение его с буржуазным
миром. Детали этого явления недоступны и непонятны для западных мудре-
цов, ибо этих деталей никогда не было в их жалком опыте.
К примеру возьмем вопрос о единой и единственной у нас Коммунисти-
ческой партии. Для нас это так убедительно и просто: только единая партия
большевиков, передовой отряд рабочего класса и всех трудящихся, способ-
на к наиболее яркому, эффективному и экономному социалистическому
творчеству. Она гениально задумана, гениально организована, счастливо
соответствует всей структуре общества.
Западным мудрецам трудно понять такие вещи. Человек, ездивший в
своей жизни только на возу, с таким же трудом поймет, как это автомобиль
обходится без квача и мазницы. Та сложная смесь лжи, интриги и взаимно-
го поедания, которой смазываются колеса буржуазной демократической
телеги, чтобы не слышно было раздирающего скрипа, и которая ирони-
чески называется свободой, в нашем обществе не нужна и не может иметь
места.
Наше воодушевленное доверие к партии, наш экономический строй
создают невиданную еще свободу личности, но это не та свобода, о которой
болтают на Западе. Есть «свобода» и свобода. Есть свобода кочевника в сте-
пи, свобода умирающего в пустыне, свобода пьяного хулигана в заброшен-
ной деревне и есть свобода гражданина совершенного общества, точно знаю-
щего свои пути и пути встречные.
Мы, естественно, предпочитаем последний тип свободы. Ибо коллизия

«личность и общество» у нас разрешается не только в свободе, но и в дисцип-
лине.
Как раз дисциплина отличает общество от анархии, как раз дисциплина
определяет свободу. «Кто не работает, тот не ест». Эта простая и короткая
строчка отражает строгую и крепкую систему социалистической общест-
венной дисциплины, без которой не может быть общества и не может быть
свободы личности.
Проблему «общество и личность» буржуазные идеологи связывают с
амплитудой колебания личного поступка. Старые законы этого колебания
были уже потому порочны, что они были нереальны. Величина колебания
в буржуазных конституциях устанавливается для личности, мыслимой
идеально, вырванной из общества, абстрагированной. Для такой личности
ничто не мешало установить очень широкую амплитуду колебания в обла-
сти поступка: свобода «употреблять и злоупотреблять», свобода трудиться
или лежать на боку, свобода пировать или умереть с голоду, свобода жить в
лачуге или во дворце. Ничего не жалко, все можно разрешить личности —
действительно широчайшие «просторы». Но все это для абстрактной лич-
ности. Настоящая, живая, реальная личность, живущая под ярмом бур-
жуазного общества, в подавляющем большинстве случаев имела очень ма-
ленькую и жалкую амплитуду поступка: от страха голодной смерти, с од-
ной стороны, до бессильного гнева — с другой.
В нашем обществе обозначены пределы, дальше которых не может раз-
махнуться личность, какой бы гомерической жадностью она ни обладала.
Недра, поля, леса в личную собственность? Нельзя! Они принадлежат все-
му народу... Ничего не делать? Нельзя! «Кто не работает, тот не ест»... Для
эксплуататора, для какого-нибудь такого «сверхчеловека» действительно
скучно, податься некуда! Зато для реального, живого гражданина нашей
страны, для трудящегося амплитуда колебаний поступка очень велика:
от радостного, сознательного, творческого труда в полном единстве с тру-
дом других людей, с одной стороны, до полнокровного, жизненного счастья,
не отравленного никакой обособленностью, никакими муками совести,—
с другой.
Личность и общество в Советском Союзе потому счастливы, что их отно-
шения сконструированы с гениальным разумом, с высочайшей честностью,
с великолепной точностью. И хотя в нашей Конституции нигде не стоит
слово «любовь», но за всю историю людей в ней впервые реально поставлено
слово «Человек».
Письмо С. М. Соловьеву
Киев, 9 декабря 1936 г.
Дорогой Сергей Михайлович!
Командировки и болезни помешали мне серьезно заняться Вашей рабо-
той. Только сегодня я основательно прочитал ее и подумал над ней.
Работа в общем интересная, хорошая, умная. Совершенно необходимо ее
напечатать. Но есть и серьезные недостатки. Устранить их не так трудно, но
при одном условии: работу нужно сделать заново.

Эти недостатки:
1. Композиция отдельных глав не продумана, случайна, части их часто
не связаны ни логически, ни стилистически.
2. Все сочинение лишено стержневой идеи. Что Вы хотите доказать?
Как в общем Вы оцениваете Америку?
3. Мало пейзажа и общих видов (кроме Вашингтона).
4. Чувствуется, что Вы могли бы рассказать больше, подробнее.
5. Самое главное: много изъянов в языке. Язык нужно свирепо пра-
вить. У Вас есть способности к художественному письму, но мало еще
техники и опыта. Есть выражения просто неграмотные:
«...Инженеров в Америке непруженые реки...»
«...Большинство инженеров экономически зависимы...»
«Будучи химиком, мне пришлось столкнуться...»
«Нью-Йорк единственен».
Конечно, все.это результаты спешки или недосмотра, и это легко вы-
править.
Был бы очень рад с Вами встретиться и почитать рукопись вместе.
Во всяком случае ее нужно увеличить, прибавить больше подробностей.
В общем получится очень хорошая книга.
Привет А. Макаренко
Америка деловая
по традиции и необходимости — непонятно, какая необходимость?
Смотрели на... перспективы — (!)
Задирая голову до хруста в позвоночнике — и не точно и не красиво!
На проходившую американскую толпу... — не выразительно, получается
впечатление, будто толпа проходила в одном направлении.
Небоскребы были необычайно и ни с чем несравненно хороши — так
нельзя говорить.
Женщины... густо румяны — нехорошо.
Радость творческого труда
Конституция закрепляет двадцатилетний опыт освобожденного советского
народа и в первых своих статьях утверждает новое отношение человека к
ТРУДУ- В обществе, основанном на эксплуатации, труд реально мотивирует-
ся как тяжелая необходимость, как реализация библейского приговора:
«В поте лица будешь добывать хлеб свой». Этому закону подчиняется не
только труд простой, но и труд высококвалифицированный, в том числе и
труд интеллигенции. Только очень немногие лица, стоящие в оппозиции к
буржуазному строю, могут иногда дать простор своему творческому почину.
Как правило, творческая инициатива может принадлежать исключительно
буржуазии, и настоящая логика этой инициативы, этого творчества скры-
вается от трудящихся масс самым хитроумным и тщательным образом,
хотя далеко не всегда успешно. Последние события во Франции показывают,
что эта «творческая логика» хорошо известна трудящимся и вызывает у

них открытое отвращение, символически выражаемое во всеобщей заба-
стовке, т. е. в демонстративном отказе от труда.
В нашей стране труд является и правом, и обязанностью гражданина.
Об этом коротко говорят статьи нашей Конституции, но в ее коротких форму-
лировках отражаются чрезвычайно многообразные и счастливые особенно-
сти политического и морального самочувствия советского гражданина. Пра-
во на труд в нашем обществе — это не только право на заработок, это, прежде
всего, право на творчество, право на участие в социалистическом строитель-
стве, в решении государственных задач. Стахановское движение, захватив-
шее миллионы трудящихся, есть не только движение за новые нормы и за
новую технику, это вместе с тем есть движение и за новые творческие пози-
ции человечества. В стахановском движении право на труд перерастает из
экономической категории в категорию моральную и эстетическую. Трудно
даже перечислить те изменения, которые на наших глазах внесены в чело-
веческую психику и которые к сегодняшнему дню так далеко продвинули
развитие наших человеческих характеров, в особенности по сравнению с
буржуазным миром. В своем труде советский гражданин живет в сфере
постоянного ощущения не только всей нашей страны, но и всего мира, он
уже не может замкнуться в узких границах своего рабочего места, своего
цеха, даже своего завода. Его труд стал творческим трудом и в рабочем, и в
производственном, и в политическом, и в моральном отношениях. Расши-
ряясь до очень широких политических синтезов, этот труд сделался основ-
ным началом его политического роста — одно из самых замечательных яв-
лений нашей эпохи, породившее новые границы между старым и новым
представлениями о труде и о различии между трудом умственным и физи-
ческим. Работа советского гражданина, на каких бы участках она ни проис-
ходила, — это очень сложный комплекс и физических, и интеллектуальных
переживаний, а в последнем своем итоге — это переживание полноценности
жизни, это ощущение человеческого достоинства и человеческой защищен-
ности, ощущение единства трудящихся и могущества социалистического
государства. Этот комплекс перерастает обычное понятие долга — он вплот-
ную подходит к цели жизни — радости существования.
Но труд у нас не только право, но и обязанность. В порядке того же со-
циального возрождения наше понимание обязанности неизмеримо шире
обычного понимания обязанности в буржуазном обществе. В нашей стране
трудовая обязанность перестала быть негативной стороной жизни. Наша обя-
занность — это уже не холодная категория связанности человека. У нас
это, прежде всего, программа роста и развития личности, крепко связанная
с радостными перспективами жизни. Поэтому переживание обязанности у
советского гражданина есть переживание активное, не ограниченное рам-
ками договора, а вытекающее из самых глубоких потенций растущей,
идущей вперед личности. Именно поэтому мы не только обязаны пассивно
выполнять зарегистрированные в трудовом договоре функции, но обязаны
и самостоятельно, творчески смело определять их.
В какой мере сказанное относится ко всем трудящимся, в такой же стро-
гой мере оно относится и к работникам искусств. И для работника искусства
право на труд открывает широчайшие просторы роста и радости, оно пре-
доставляет нам замечательные творческие возможности. И обязанности на-
ши богаты такими же счастливыми требованиями. Наш долг заключается

не только в добросовестности выполнения. Мы обязаны быть такими же ини-
циативными и смелыми, как стахановцы, так же упорно и героически со-
здавать новые слова, краски и звуки, отражая то многообразное новое, чем
так богата наша жизнь и наша борьба. В меру той же свободной и радост-
ной обязанности мы должны не бояться риска. В каждом новом утвержде-
нии, в каждой новой детали чувства и мысли всегда есть риск ошибиться,
риск увлечения и неточного ракурса. Если мы в самом своем существе, в са-
мой сущности нашего политического самочувствия преданы интересам со-
циалистического общества, если наши помышления и дела искренне и чисто
идут за Коммунистической партией, направляются марксистско-ленинской
мыслью... мы не можем ошибиться трагически, в нашей ошибке будет и га-
рантия ее исправления. И поэтому в нашей стране можно не бояться риска
в новом начинании, в смелой пробе и в творческом воображении. А кроме
того, в нашей художественной работе есть еще и риск уже совершенно бла-
городного наполнения: мы должны участвовать в борьбе с пережитками
пошлости, регресса, с припадками глупости, подхалимства и шкурничест-
ва, угодливости и формального благочестия. Очень может быть, что в от-
дельных случаях этой борьбы нам придется переживать и временные по-
ражения, и так называемые неприятности. Но только борьба и может дать
нам настоящую радость творчества, ибо в этом случае мы всегда будем на-
ходиться в фарватере великого строительства нового человеческого мира,
всегда нами будет руководить Коммунистическая партия, всегда мы будем
членами единого фронта человеческого освобождения.
Право автора
Хочется сказать несколько слов по вопросу об авторском праве.
Проф. В. Сементовский в сущности вопроса увидел только тему справед-
ливости, но упустил из виду тему практической целесообраз-
ности. Конечно, было бы справедливо и удобно оплачивать авторский труд
единовременно, в тот момент, когда он поступает в распоряжение изда-
тельств. Возражение т. В. Финка против этого касается второстепенного
обстоятельства: многие писатели тоже получают зарплату в том или ином уч-
реждении как постоянные сотрудники. Наконец, едва ли полезно для пи-
сателя уединяться в своей писательской профессии.
Мне кажется, что писателям можно рекомендовать не отрываться от
обыкновенной жизни, обязательно участвовать в ее буднях, переживать их
удачи и неудачи и отвечать на них.
Меня смущает другая деталь в проекте проф. В. Сементовского.
«Вакханалия переизданий» происходит от того, что вопрос о ценности
произведения решается небольшим числом лиц в кабинете издательства.
При таком способе всегда возможны ошибки, кумовство, переоценка и не-
дооценка. Но как раз такой способ проф. В. Сементовский предлагает сде-
лать единственным и окончательным приговором над произведе-
нием.
Художественное произведение не техническое изобретение. Оно не так
легко поддается оценке, его качество не может быть измерено математи-
чески. Доверить это измерение небольшой группе лиц будет нецелесообраз-

но. Суд над художественным произведением может быть вынесен только
обществом, всей массой читателей, печатью.
«Вакханалия переизданий» именно потому и происходит, что общест-
венная оценка произведения не принимается в расчет никакими издательст-
вами, которые не имели привычки прислушиваться к читательскому мне-
нию и к читательскому требованию.
Проф. В. Сементовский предлагает совершенно исключить голосо-
вание читателя. Пьеса, покоящаяся на полке, и пьеса, волнующая миллио-
ны зрителей, будут приблизительно одинаково оплачены. Плохой роман,
которого никто не читает, может быть так же высоко оплачен, как и высо-
кохудожественное произведение. Эта уравниловка может повести к тому,
что авторский труд потеряет стремление к высокому качеству.
Мне кажется, что вопрос об авторском праве совершенно ясен.
«Правда» поставила вопрос об авторских гонорарах не в форме протеста
против высокого заработка писателя, а в форме требования качест-
ва. Если качество — главное, о чем нужно беспокоиться, то желательны
следующие коррективы в издательской практике:
1. Переиздание той или иной вещи должно сопровождаться записанной
мотивировкой с указанием общественных и критических отзывов о книгах,
показаний книжной торговли и библиотек.
2. Авторский гонорар при первом издании книги должен быть низок,
равняясь по среднему заработку интеллигентного труженика, при переизда-
нии он должен повышаться, отмечая более высокое качество произведения и
стимулируя дальнейшую работу наиболее талантливых авторов.
Писатели — активные деятели
советской демократии
С глубокой и живой радостью хочется светло и открыто приветствовать
новое решение Пленума ЦК ВКП(б).
С особенной яркой гордостью хочется всем сказать, еще раз сказать, еще
раз повторить: я — гражданин Советского Союза.
В этом утверждении, таком как будто обычном и привычном, с каждым
новым днем нашей жизни находишь новое, радостное содержание.
Мне хочется в каком-то коротком движении мысли, и воли, и чувства об-
ратиться к нашему будущему, страшно хочется войти в него скорее, ув-
лечь за собой других, хочется работать, творить, жадно хочется реализовать
небывало прекрасные наши возможности.
Ощущение моей связи с партией, ощущение моего гражданского и че-
ловеческого, политического и нравственного единства с ней давно затуше-
вало и нивелировало звучание слова «беспартийный». И поэтому решения,
подобные решению последнего пленума, принимаешь как решения моей
партии, моего коллектива, моей страны. И я глубоко горжусь тем, что в его
подготовке есть и моя доля, есть участие и моей работы, и моей страсти, и мо-
ей мысли.
В такие дни, как сегодня, в особенности ревниво стремишься пере-
смотреть обстановку своего ближайшего дела, стремишься проверить, не
плетемся ли мы позади других. Союз советских писателей, к сожалению,

не может похвалиться хорошим местом в ряду советских боевых органи-
заций.
Крайне необходимо, срочно необходимо что-то изменить в стиле нашей
работы. Последнее решение пленума должно стать крепким основанием
для каких-то принципиальных сдвигов.
Мы совершаем в нашей чудесной социалистической стране великого
значения дело — мы, писатели, а между тем в нашем союзе, призванном
объединить и направить художественное творчество целых поколений, так
мало еще отразились достижения советской демократии, так много еще наш
союз походит на «департамент» литературы и масса писательская так сла-
бо втянута в его работу.
В этом виноваты, конечно, прежде всего сами писатели, но я думаю, что
руководство союза обязано помочь нам «осознать» свою вину, расшевелить-
ся, ближе стать друг к другу, лучше и острее почувствовать нашу коллек-
тивную ответственность перед страной, горячее и энергичнее, искреннее и
откровеннее сказать о наших ошибках, о нашей неповоротливости, уеди-
ненности, иногда излишней гордости, иногда малодушии.
Мы должны стать настоящими, активными деятелями советской демо-
кратии, и прежде всего, в нашем собственном, таком большом, исключи-
тельно важном деле.
В практике такой демократии страшно нужно и важно, чтобы партий-
ные организации союза ближе стали к беспартийным массам писателей,
чтобы марксистско-ленинская философия, так необходимая в нашей рабо-
те, через партийные ряды наших товарищей сделалась предметом особенно-
го нашего внимания, нашей работы над собой.
При этом я убежден, что в среде писателей — не членов партии — найдет-
ся очень много активных и энергичных людей, способных принять полезное
участие в руководящих органах нашего союза, и их участие еще больше
сблизило бы наши ряды, обеспечило бы развитие у нас настоящей демокра-
тии.
Больше коллективности
Товарищи, я в московской организации человек новый и деталей москов-
ской писательской жизни не знаю1. Вообще в писательской среде я новый
человек и пришел к вам, если так можно выразиться, из «потустороннего»
мира — из мира беспризорных.
(С места. Откуда?)
Кто читал мою книгу — тому это ясно. Моя фамилия Макаренко. (Про-
должительные аплодисменты.)
Так вот, товарищи, ваш писательский коллектив мною принимается как
явление для меня совершенно новое. И, простите меня, по тем впечатлениям,
которые есть у меня за эти 4 дня, по сравнению с коллективом беспризор-
ных у вас есть очень много минусов. (Смех, аплодисменты.)
Для меня это представляет большой интерес, так как я хочу остаток
своей жизни посвятить писательской работе.
Что меня поражает? По привычке читательской, по привычке учитель-
ской — а учителя всегда были большими поклонниками литературы и всег-

да были немного влюблены в писателей, — когда я получил такое высокое
звание писателя и членский билет, я не смог с себя стряхнуть мое читатель-
ское и учительское благоговение перед писателями и не мог поверить, что я
писатель. Я и теперь себя чувствую больше читателем, чем писателем.
Я, естественно, стремился к этой организации, мне так хотелось побы-
вать, посмотреть, повидать, послушать этих великих людей, действитель-
ных корифеев (я это слово произношу без кавычек).
Позволю себе говорить не об отдельных недостатках, а о чем-то таком,
что для меня является главным.
Это главное звучит в ваших словах на каждом шагу.
Смотрите, сколько раз здесь употреблено слово «помощь». Все требуют
помощи. Как-то странно подумать даже: Союз советских писателей вели-
чайшей социалистической страны — можно сказать, первая не только в ми-
ре, но в мировой истории писательская организация — говорит почему-то
о помощи.
Все хотят, чтобы союз помогал отдельным членам. Разве это социали-
стическая постановка вопроса? Надо говорить не о помощи писателям — об
организации работы писателя2. Наша работа должна быть успешной не по-
тому, что Союз писателей помогает, а потому, что союз прекрасно органи-
зован.
А наш коллектив? Едва ли даже он может быть назван коллективом.
Нет, пожалуй, сейчас в Советском Союзе таких принципиальных едино-
личников, как мы. Мы, прежде всего, единоличники. Эта наша единолич-
ность уже начинает перерастать в одиночество. Но есть перерастание и дру-
гое, более опасное. Как во всякой сфере единоличного хозяйства, так и у нас
возникают такие явления, которых нужно страшно бояться. На единолич-
ном хозяйстве росли кулацкие настроения.
Вчера в выступлении т. Прута3 я почувствовал вот этот самый, простите
меня, кулацкий запах. Мне показалось, что у нас не драматургическая сек-
ция, а драматургический хутор. (Смех, аплодисменты.)
Вчера здесь были возгласы отдельных товарищей о каких-то миллио-
нах, о каких-то сотнях тысяч. Вообще, надо сказать, запах очень нехоро-
ший. Единоличное хозяйство наше не потому опасно, что отражается на
нашем производстве, а потому опасно, что отражается, прежде всего, на нас
самих, на нашей нравственной личности. Разве нравственно-политическая
личность в Советском Союзе может вырасти в одиночной работе? Это даже
не кустарная работа. Вчера кто-то говорил, что можно работать и в совет-
ской комнате. Товарищи, не всякая комната на территории Советского
Союза обязательно советская. Кто знает, какая получится комната, если че-
ловек живет только своей особой, только своей славой, только своим лич-
ным устремлением. Тов. Мстиславский4 предупредил меня и сказал о коллек-
тиве. Я ему очень благодарен. Я боялся остаться у вас в одиночестве: так
мало говорят у вас о коллективе.
Нравственное и политическое одичание может наступить незаметно.
Уже сейчас о нашем коллективе можно писать сатирические романы. Мы
можем даже не заметить, а все общество будет иметь о нас неприятное впе-
чатление, такое неприятное впечатление, что нам будет стыдно.
Согласитесь, что инженер человеческих душ — это большая нагрузка,
это задача воспитания. Что значит быть инженером душ? Это значит воспи-

тывать людей. Наша общая государственная социалистическая задача:
воспитывать коллективиста, воспитывать человека новой эпохи. Как мы
можем это сделать, если мы сами неколлективисты, если мы сами одиночки?
Если мы не сумеем вовремя заметить эту печальную и, может быть, роковую
для нас неприятность, то тогда заметит народ, заметит партия и обратит на
это самое серьезное внимание.
В тех наших надеждах, которые здесь высказываются, я не чувствую га-
рантии, что мы от этого скоро избавимся. У нас идиллические разговоры.
Сегодня кто-то рисовал т. Ставского5 в таких красках, которые нельзя на-
звать иначе, как идиллическими. Этот товарищ мечтает, что не только
можно будет ходить к т. Ставскому, но секретарь т. Ставского сам будет
звонить — не нужно ли вам поговорить с т. Ставским? А разве это не идил-
лия? Т. Ставскому надо только приклеить крылышки, сделать длинные
ресницы, дать розу в руку. Разве можно рассчитывать на это?
Я не знаю, почему здесь ругают т. Ставского. У меня такое впечатление,
что это единственный человек, не убежавший из нашего правления, — мо-
жет быть, впечатление неправильное.
Я думаю, что нам нужно рассчитывать не на т. Ставского как на лицо.
Нам нужно рассчитывать на какой-то новый принцип нашей организации,
и я настаиваю на том, что этот принцип должен быть коллективным прин-
ципом, о чем говорил т. Мстиславский.
Я не позволю себе рекомендовать вам какие-то определенные формы,
которые казались бы мне нужными.
Но разрешите мне помечтать в вашем присутствии, потому что очень
часто с мечты начинается организация.
Я мечтаю сегодня, мечтал вчера, позавчера (смех) вот о чем.
Я бы хотел быть членом какой-то постоянной писательской бригады, не
группки, и не группочки, и не артели, а специальной зарегистрированной
у вас писательской бригады, бригады им. Горького. Я мечтаю о том, чтобы
в этой бригаде было 10—15—20 человек. Кто? Прежде всего те, кто захотел
бы подчинить свой интерес, свою славу, свою известность бригаде. Пускай
бригада имеет славу, я свою славу уступаю.
Я бы хотел, чтобы все мои произведения и произведения моих товари-
щей по бригаде так бы и печатались: «Бригада имени Горького», и потом
маленькими буквами: «Макаренко». Пусть бригада выступает перед сою-
зом, пусть она отвечает за работу каждого члена.
На что я надеюсь? Я надеюсь, что в работе такой бригады, не случайной
группки или группочки, не при случайном сочетании людей, а в настоящей
писательской бригаде мы сможем не только помогать друг другу в поряд-
ке какой-то благотворительной помощи, а мы сможем работать организован-
но: просматривать темы, просматривать наши возможности, мы сможем
помогать друг другу своевременной и правильной критикой. Мы сможем
помогать друг другу и в том, в чем теперь особенно затрудняемся, — пойти
поговорить в Союз писателей. Мы сможем иметь какое-то общественное ли-
цо, мы сможем иметь и более совершенное качество, чем имеем сейчас,
работая в одиночку, а самое главное — мы избавимся наконец от нашей оди-
нокой гордости и от нашей одинокой тоски (аплодисменты), потому что
то чванство, та спесь, о которых здесь говорилось, — это особая форма оди-
ночества. Это не спесь коллективиста — это спесь человека, который в сво-

ей уединенной комнате не знает, что ему о себе думать.
Второе, что я считаю необходимым, — это не хвастать творческим харак-
тером нашей работы. Теперь не только мы творим, теперь каждый стахано-
вец — творец, каждая стахановская бригада — творческая бригада.
А раз так, нам нужно скромно и законно посмотреть на наше произ-
водство, прямо нужно говорить — наше литературное производство. Наше
руководство должно организовать это производство. Уже в ваших речах
я слышал эти производственные нотки. Ведь что такое вопрос о том, кто бра-
кует произведение — редактор или Союз писателей? Ведь это вопрос о тех-
ническом контроле, и не больше. Так и нужно нам ставить вопрос. Нам ну-
жен хороший производственно-технический контроль: брак — долой, услов-
ный брак — переделывать, хорошую продукцию — печатать.
У нас нет учета. Мы рассчитываем на то, что все наши нужды, все на-
ши достоинства и недостатки отражаются в душе т. Ставского. Но может
ли все отразиться в одной душе? Конечно нет. Нам нужен настоящий, спе-
циальный, прекрасно организованный учет нашей работы, наших недо-
статков, наших тем, наших ошибок. Это, конечно, не бухгалтерский учет.
На таком учете должны работать хорошие писательские кадры. Такой на-
стоящий учет, такой совершенный учет по последнему слову техники дол-
жен быть в президиуме правления, чтобы т. Ставский, т. Фадеев или кто-
нибудь другой мог в любой момент иметь точную фотографию на данный
момент каждого писателя, не только его произведений, но и всей его лич-
ности6.
Третье, что я считаю необходимым: нам нужен центр7. Очень возмож-
но, что полезно иметь самостоятельное московское отделение, но это будет
полезно только в том случае, если у нас будут не фанерные коридоры, а на-
стоящий центр писательской общественности. К сожалению, Дом советских
писателей не является у нас таким центром. Туда ходят больше дети, чем
писатели, и там больше служебных кабинетов, чем таких мест, в кото-
рых имелось бы основание сойтись и поговорить. Организовать этот центр,
организовать его так, чтобы писательские личности и писательские брига-
ды, которые, надеюсь, у нас будут созданы — если не в формальном по-
рядке, то в самотечном порядке, — могли там находить ту атмосферу, в ко-
торой можно работать. Без такого настоящего материального центра, орга-
низованного так, как я сказал, у нас никакого особенного коллективизма
быть не может. (Аплодисменты.)
Героическая борьба
Хорошую книгу написал Аркадий Первенцев о борьбе, о победах, о стра-
даниях красного казачества Кубани, о том, с каким величавым и вместе
с тем простым героизмом отдали казаки свои жизни за дело Ленина — Ста-
лина, за дело нового человечества. Будут читать эту книгу граждане Совет-
ского Союза, будет читать ее молодежь, и комсомольцы, и пионеры, мно-
гих она научит горячей страсти борьбы; а ведь борьба у каждого из нас впе-
реди, борьба с жестоким врагом, вооруженным предсмертной яростью.
Такие книги, как раз такие, воспитывают людей, они умеют показать
самую глубокую красоту человека в борьбе за освобождение, они умеют
привлечь человеческую личность к этой красоте подвига, сделать подвиг

полным нового содержания. У Первенцева подвиг — не личная эстети-
ческая поза, здесь он совершенно необходимое и совершенно естественное
движение, вызванное крепкой связанностью масс, удивительным чувством
единства коллектива.
Специалисты-критики найдут в книге Первенцева много недостатков,
обязательно упрекнут его в подражании Гоголю, в перекличке со многими
местами «Тараса Бульбы». Но ведь влияние Гоголя вовсе не такое уж пло-
хое явление, и читатель только поблагодарит Первенцева за восстановле-
ние страстной гоголевской эпической приподнятости.
Гоголевский тон очень часто открыто прорывается у Первенцева:
«Впереди сотни гарцевал Николай Батышев, рядом с ним, перегнувшись,
играя клинком, нагнетая руку для страшного удара, скакал Наливайко.
Может, чуял Наливайко, что на этой земле сегодня последний раз прозве-
нят подковы его вороного коня..., но скакал опальный казак Наливайко,
заморозив на красивом лице какую-то страдальческую и одновременно
зловещую улыбку».
А вот концовка рассказа о конфликте комбрига Кочубея со штабом, ког-
да довелось его казакам вытаскивать батька через окно штабного вагона:
«— Да не пошкарябали мы тебя, батько, як тащили с первого классу?
Кажись, стекло хрустнуло.
— Нет, хлопцы, не пошкарябали, только тащили вы меня за плечи, а те
за ноги, и хрустнула у меня нога, а не стекло. Надо испытать, — может,
ошибся я с перепугу. Давай гопака...
Плясал Кочубей, приговаривая:
— Не, ничего. Мабудь, стекло хрустнуло. Не, ничего».
Или еще:
«А тут, полюбуйтесь! Даже сам Пелипенко, считай уже почти полков-
ник, выволок седло из клуни, кинул на Апостола, и черт его знает, когда он
успел подтянуть подпруги. Может, на скаку? Так бывает, но только при
очень уж большой спешке, как, к примеру, под Воровсколесской, против
Покровского, когда сам командующий 9-й колонной носился по боевому
полю в одних исподних штанах и ночной рубашке».
В самом подборе имен, в отдельных сюжетных ходах Первенцев помнит
о Гоголе. Необходимо признать, что очень часто читатель чувствует не-
достаток стилистической техники, часто звуковое движение фразы слиш-
ком царапает слух и нарушает впечатление величавой эпической торжест-
венности. Бывает и так, что, запутавшись в синтаксической прелести рас-
сказа, автор теряет точность мысли, и читатель в некотором недоумении
принужден даже возвратиться назад и перечитать прочитанное.
Но этот, надеемся, временный у автора недостаток искупается большим
запасом действительного знания боевой жизни, умелой подачей самых
разнообразных подробностей: читатель видит не только массы бойцов,
но и пейзаж, и оружие, и тачанки, и всякие бытовые аксессуары, множе-
ство вещей, которые, однако, и остаются только вещами, не снижая и не за-
крывая настоящую большую сущность событий. В описании этих вещей
автор очень экономен и умеет расположить их просто и убедительно:
«У треногих пулеметов острели башлыки. Пелипенко увидел, как от
пулеметов отлетали черные гильзы, моментально заметаемые снегом».-
«Кочубей последним оставлял штаб — горницу куркульского дома.

По пути приказал Левшакову захватить попавшуюся ему на глаза большую
сковороду. На ней застыл белый жир и кусочки недоеденной колбасы.
Адъютант пучком соломы смахнул жир, оглядевшись, сорвал с печки
пеструю занавеску и завернул в нее сковороду...
— Все одно же бросите сковородку, — сетовала хозяйка.
— Вернем, ей-бо, вернем, — уверял Левшаков. — Ожидай днями об-
ратно. Какая же у меня будет кухня без сковородки!»
Но за сеткой вещей и подробностей все время в романе видишь массы лю-
дей. Между другими, не заслоняя их, высится монументальная фигура са-
мого Кочубея.
Этот «простой кубанский казак поразил его буйным размахом неукро-
тимого атамана вольницы, безыскуственностью поступков, каким-то неуга-
симым огнем его беспокойной и целомудренной души, верующей в великое
дело вождя партии — Ленина».
В Кочубее есть нечто не только от Тараса Бульбы, есть кое-что и от Чапа-
ева, но в то же время он по-своему колоритен и по-новому убедителен. То об-
стоятельство, что в Кочубее много партизанского, что он не разбирается во
многих деталях политики и даже военного дела, что ему трудно читать
обычную военную карту, — все это не снижает его облик. Главное в Кочу-
бее — это искренняя сила души, поднявшейся против отвратительного ста-
рого мира. Таковы и все его казаки, и в особенности его ближайшие помощ-
ники: Батышев, Михайлов, Левшаков, Наливайко. В романе они мало от-
личаются друг от друга, но это не вызывает у читателя ощущения однооб-
разности. Это потому, что то общее, что дается в романе, что присуще им
всем, — оно неотрывно прекрасно.
За исключением немногих мест, роман написан хорошим языком, но в
своей конструкции несет большое количество неувязок и неудобных мест.
Последнее, вероятно, проистекает из неопытности автора.
Попадаются довольно часто грубые конструктивные ошибки. Живому
бойцу Айса уделено всего несколько строчек, но его похороны описывают-
ся на нескольких страницах, и это сделано, вероятно, только потому, что
автор не мог победить искушения описать сложный ритуал черкесского от-
певания. Освобождение взятых в плен разведчиков Пелипенко и Володи
происходит с совершенно излишним эффектом неожиданности. Увлек-
шись здесь чисто фабульным достижением, автор не соразмерил величину
этой неожиданности с величиной убедительности. Этот эпизод так и остает-
ся не разъясненным, автор так и не показал читателю, почему это вдруг
сам Кочубей с целой сотней оказался чуть не в центре неприятельского рас-
положения. И в других местах можно заметить наклонность автора к не-
которому гиперболизму, несколько сходному с гиперболой Гоголя, но,
к сожалению, не обладающему столь же гипнотизирующей силой. Чита-
тель верит, что Старцев, полевой комиссар, мог пронести на плечах ране-
ного товарища пятнадцать верст по пустыне, но никогда не поверит, что тот
же Старцев нарочно возвращается, чтобы взять на плечи и перенести в Аст-
рахань труп умершего.
В романе много уделено внимания попытке освобождения из тюрьмы
матери Балаханова, но сама попытка почти не изображена. Такое не-
умелое распределение действия в романе встречается, довольно часто.
Вдруг откуда-то вынырнул Щербина, лицо во всех отношениях третьесте-

пенное, но ему начинает уделять автор целые страницы и даже сообщает,
что лошадь его называется Кукла. Подробно изображается, как Щербина
удирает от разгневанных казаков, приговоривших его к смерти за измену:
«Поверху двигались всадники. Щербина ясно видел их четкие силуэты.
Кукла раздула ноздри, приготовясь заржать. Он схватил ее морду обеими
руками, целовал:
— Кукла, Куклочка, молчи, молчи, Кукла.
Таманцы исчезли. По сухой терноватой балке продирался Щербина,
ведя в поводу качающуюся, обессиленную лошадь».
Прочитав этот абзац, читатель обязательно предположит, что Щерби-
на, с таким трудом спасшийся от казаков, еще не вышел из действия, что он
автору еще нужен и нужны его переживания. В противном случае зачем же
было так подробно его изображать.
Оказывается, нет. Буквально в следующей же строчке автор просто го-
ворит: скоро Щербина был опознан и зарублен, как предатель, бойцами
XI армии.
Все эти недостатки очень легко исправить, и это обязательно нужно
сделать в отдельном издании книги. Тем более нужно сделать, что Первен-
цев написал очень волнующую и нужную книгу. Она в особенности хороша
для юношества. Люди здесь показаны во весь рост, показана и идея, вдох-
новляющая этих людей. Недаром Первенцев заканчивает роман волнующим
образом Володьки-знаменосца:
«Плывут знамена в горячем степном воздухе, колышутся. Вот подул
от Каспия ветер, слышится команда товарища Хмеликова: «Рысью!» Раз-
матывает Володька штандарт во всю ширину алых полотнищ, разметанная
полощется грива, и кажется — ныряет в увалах и лощинах порывистая
лодка под бархатным парусом.
Мальчишка же Володька, и все детское ему свойственно. А потому,
оглянувшись, точно думая, что и это стыдно перед усатым товарищем,
украдкой целует краешек дорогого полотнища партизанский сын, мчит-
ся вперед, смеется, и солнце играет золотыми махрами».
Художественная литература о воспитании детей
Товарищи, я вас должен предупредить, что в сегодняшнем моем сообще-
нии не могу быть совершенно беспристрастным. Видите ли, тема нашей бе-
седы «Художественная литература о воспитании беспризорных и безнад-
зорных» для меня очень близка, так как в разработке этой темы я сам
участвовал не только литературно, но и педагогически, будучи рядовым
работником жизненного фронта. В связи с этой работой у меня сложились
определенные взгляды, если хотите, определенные доктрины по вопросу,
как должно быть организовано коммунистическое воспитание.
В решение этой задачи комплекс моих мнений, опыта, педагогических
убеждений сложился так крепко, что из-за какой бы то ни было деликатно-
сти или даже товарищеской уступчивости я не могу поступиться ни одной
буквой. Поэтому я в таком для меня близком вопросе, в вопросе Моей жиз-
ни, могу быть только сугубо пристрастным. За это я заранее прошу у вас
прощения.

Литература о воспитании у нас в Союзе не так еще велика, художе-
ственная литература в особенности, и, прежде всего, мы должны отметить
в ней одно удивительное явление.
У нас написано несколько книг о воспитании трудных детей, о воспи-
тании правонарушителей. Вы знаете хорошо нашу литературу; вспом-
ните более или менее замечательные явления в литературе о детях — это
почти исключительно книги о работе с правонарушителями. Художест-
венных книг вообще о воспитании, даже о воспитании тех же беспризор-
ных, но не правонарушителей, а так называемых нормальных детей, вы,
пожалуй, вспомните очень мало.
Почему у нас такое исключительное внимание к так называемым пра-
вонарушителям? Можно было бы подумать, что общество и писатели осо-
бенно заинтересовались именно воспитанием правонарушителей. Однако
этого на самом деле нет. Мы одинаково интересуемся и воспитанием пра-
вонарушителей, и воспитанием нормального детства. Все эти вопросы для
нас чрезвычайно важны, чрезвычайно сложны и даже дороги.
Почему же художественная литература особенно сконцентрирована
только на теме о правонарушителях? Это произошло по причинам не педа-
гогическим, не связанным с педагогической методикой. Это произошло по-
тому, что как раз в этом пункте наиболее ярко сказалось основное отличие
нашего общества от общества буржуазного, дореволюционного. Именно
в отношении к несовершеннолетнему человеку, который может считаться
врагом общества, в отношении к ребенку, который может стать бандитом,
который нарушает право, совершает преступления, ворует, даже убива-
ет, — в отношении к такому ребенку наше общество стоит на диаметраль-
но противоположной позиции, чем общество буржуазное или наше дорево-
люционное. Здесь сказывается наша основная позиция по отношению вооб-
ще к человеку.
Мы знаем, какие основания имеются для преступности в буржуазном
мире. Таких оснований у нас в Советском Союзе нет. Поэтому если человек
совершает преступление, то для нас совершенно ясно, что это зло можно
вырвать, победить, ибо этого зла в самом обществе не может быть. Отсюда
и проистекает совершенно исключительное ярко выраженное наше отно-
шение к правонарушителю только как к объекту воспитания, как к челове-
ку, который должен быть переделан, а не как к преступнику, требующему
изоляции. Вот поэтому-то у нас и наблюдается в жизни очень много различ-
ных методов воспитания. Одним из таких методов была литература, посвя-
щенная правонарушителям.
Но были попытки и не столь положительные. Человеческое отношение
к преступнику, уважение личности человека даже в преступнике, уверен-
ность, что из каждого человека можно выработать члена общества, иног-
да у некоторых людей приобретает характер любования преступником.
Это в особенности заметно в так называемой халтурной литературе, или
халтурной кинематографии, или в театре, где иногда беспризорный или
преступник перестает быть объектом культуры, где [автор], ищущий в нем
те черты, которые можно назвать человеческими, перестает их искать,
а преступник становится объектом любопытства и некоторого любования.
Почему? Потому что он ищет либо отражения в этом романтичности вку-
са, либо сентиментальности, отражающей его вкус, чего как раз в фигуре

правонарушителя или беспризорника нет. В некоторых наших книгах ав-
тор интересуется не серьезным вопросом о характере человека, а только
тем, насколько любопытна, насколько необычайна, остроумна эта малень-
кая фигура преступника.
Я посвятил работе с малолетними преступниками 17 лет и знаю, что это
не только тяжелый труд, но и труд, который меньше всего может быть свя-
зан с удовлетворением каких-то моих вкусов к приключениям или к сенти-
ментам или вкуса к романтизму. Но я, так же как и все другие работни-
ки в этой области, знаю, что ничего особенно эстетического, на чем можно
было бы остановиться, у беспризорных и у преступников нет.
Каждый правонарушитель представляет собой явление отрицательное,
со всеми деталями, присущими отрицательному явлению. И наблюдать
беспризорного настоящему, живому человеку, культурному человеку ни-
какого удовольствия доставить не может. Следовательно, с точки зрения
эстетики, фигура беспризорника должна быть решительно отброшена. Она
может представлять интерес только с точки зрения педагогической:
как из беспризорного, из нарушителя воспитать настоящего нового че-
ловека.
Прежде всего посмотрим, как этот вопрос разрешается в педагогике,
иначе мы не сможем проверить нашу художественную литературу; не бу-
дем здесь вдаваться в особенно большие глубины педагогики, скажем
только несколько слов.
Волей нашей партии уничтожена педология1. Педология представля-
ла особое направление, так называемое теоретическое, и педологическая
мысль являлась враждебным направлением по отношению не только к
нашим нуждам, но и к нашей чести, и к нашей преданной работе.
Что утверждала педология, и не только педология, а вообще педологи-
ческое направление? Педологическое направление было не только в самой
педологии, оно затягивало очень много умов, которые воображали, что ни-
какого отношения к педологии не имели. Педология затягивает даже сей-
час много умов, когда формально педология не существует.
Основное, что характеризует педологию, — это определенная система
логики. Система такая: надо изучать ребенка. Изучая его, мы что-то най-
дем, а из того, что мы найдем, сделаем выводы. Какие выводы? Выводы
о том, что с этим ребенком нужно делать.
Вот основная логика педологического направления.
Здесь метод работы с ребенком, метод воспитания должен быть выве-
ден из изучения ребенка, при этом не всего детства в целом, а всего детства
в целом и каждого отдельного ребенка и отдельного типа ребенка. Таким
образом, сделан был вывод, что поскольку это изучение должно привести
нас к разным картинам [личности], то и метод воспитания должен быть
разный. Один ребенок оказался одним, его нужно так воспитывать, изучи-
ли другого — он оказался другим, его нужно воспитывать иначе, третьего —
тоже иначе, и так, сколько детей — столько методов.
Педологи нашли очень.много групп детей и умственно отсталых, и со-
циально запущенных, и трудных детей, и правонарушителей и т. д.
Отсюда очень недалеко до чисто фашистской теории, утверждающей,
что между расами существуют умственные различия, что отдельным ра-
сам предопределены и отдельные судьбы. Естественно, что раз отдельные

исторические судьбы, то и метод воспитания у немцев должен быть один,
у славян — другой, у негров — третий.
Эта теория близка к теории Ломброзо2, который утверждал, что люди
рождаются с преступными наклонностями. Педология в конце концов толь-
ко и могла прийти к такому заключению, что в самой человеческой натуре,
в самом ребенке, в биологической картине его личности и характера заклю-
чаются такие различия, такие особенности, которые должны привести и к
особым, отдельным методам для его воспитания.
Повторяю, педологическая логика затягивает не только тех людей, ко-
торые себя формально называли педологами, но и очень много людей, счи-
тающих совершенно честно, что они не педологи. Вывести педагогический
метод из рефлексологии, из психологии, из экспериментальной психоло-
гии, вывести данный метод из обстоятельств данной личности — это и есть
педологическое направление.
Необходима другая логика, которая метод педагогики выводит из на-
ших ц;елей.
Мы знаем, каким должен быть наш гражданин, мы должны прекрасно
знать, что такое новый человек, какими чертами этот человек должен от-
личаться, какой у него должен быть характер, система убеждений, об-
разование, работоспособность, трудоспособность, мы должны знать все,
чем должен отличаться, гордиться новый, наш, социалистический, ком-
мунистический человек.
Раз мы это знаем, раз мы честные педагоги, мы должны стремиться
всех людей, всех детей воспитывать в наибольшем приближении к этому
нашему коммунистическому идеалу. Вот откуда должна исходить наша
практическая педагогика. Она должна исходить из наших политических
нужд и при этом диалектически критически. Она должна исходить из
нужд не только настоящего, а из нужд нашего социалистического строи-
тельства, из нужд коммунистического общества.
Предположим, раньше говорили, что нужно воспитывать гармониче-
скую личность3. Это тоже была какая-то цель, но цель вне времени и про-
странства, цель вообще идеального человека, а мы должны воспитывать
гражданина Советского Союза. В нашу великую эпоху мы должны вос-
питывать наиболее полноценного гражданина, достойного этой эпохи.
Вот из этой нашей священнейшей цели, наиболее простой и практиче-
ской цели, мы должны выводить метод воспитания. А знание психологии,
знание детской души, знание каждого отдельного человека только помо-
жет нам приложить наш метод наиболее удобно в одном случае, несколько
отлично — в другом.
Кто из вас читал «Педагогическую поэму», тот знает, что в 3-й части
изображен мой последний бой с представителями педологической теории4.
Я в книге тогда не называл их педологами, но речь идет как раз о педо-
логах. Они мне говорили в этом последнем сражении:
«Товарищ Макаренко хочет педагогический процесс построить на идее
долга. Правда, он прибавляет слово «пролетарский», но это не может, то-
варищи, скрыть от нас истинную сущность идеи. Мы советуем товарищу
Макаренко внимательно проследить исторический генезис идеи долга.
Это идея буржуазных отношений, идея сугубо меркантильного порядка.
Советская педагогика стремится воспитать в личности свободное прояв-

ление творческих сил и наклонностей, инициативу, но ни в коем случае
не буржуазную категорию долга».
Что такое свобода проявления? Это и есть настоящая педология. Когда
человека изучили, узнали и записали, что у него воля — А, эмоция — Б,
инстинкт — В, то потом, что дальше делать с этими величинами, никто
не знает. Потому что нет цели, и естественно нам умыть руки: ага,
А, Б, В есть, пускай себя свободно проявляют, куда покатятся, там и
будут. (Смех в зале.)
Совершенно естественно, что педология была построена на воспитании
при отсутствии политических целей. Но на деле это была враждебная нам
политика. Педологи рассуждали о нас, советских воспитателях, так:
вы теперь являетесь сторонниками пассивного наблюдения за ребенком
и бездеятельного присутствия при его жизни и развитии, а ребенок пускай
себе свободно развивает свои творческие силы.
Нет, мы не являемся сторонниками такого пассивного наблюдения.
Мы — сторонники активной большевистской педагогики, педагогики, со-
здающей личность, создающей тип нового человека.
Я уверен в совершенно беспредельном могуществе воспитательного воз-
действия. Я уверен, что если человек плохо воспитан, то в этом исключи-
тельно виноваты воспитатели. Бели ребенок хорош, то этим он тоже обязан
воспитанию, своему детству. Никаких компромиссов, никаких середин
быть не может, и никакая педагогика не может быть столь мощной, как
наша советская педагогика, потому что у нас нет никаких обстоятельств,
препятствующих развитию человека.
Тем более печально, если люди, которым доверено было воспитание
детей, не только не захотели воспользоваться этим великим могуществом
нашей педагогики, но ограничились простым наблюдением, простым из-
учением ребенка, разделением всех детей на разряды, на отдельные био-
логические группы и т. д.
Но тогда спрашивается: откуда же взялись правонарушители? Мы
говорим, что всех можно воспитать, что нужно исходить не из качеств
данной личности, а только из целей нашей педагогики. А что же такое в
таком случае правонарушитель, разве это не отдельная группа, не от-
дельный сорт людей?
Тут, товарищи, я говорю только от себя лично, только я отвечаю за свои
слова — да, товарищи, не отдельный. Вот если бы мне сейчас поручили
самых настоящих ангелов с крылышками, херувимов и серафимов, я бы
и их воспитывал так же, а не иначе, потому что в этом заключается су-
щество нашего, социалистического отношения к человеку.
Человек плох только потому, что он находился в плохой социальной
структуре, в плохих условиях. Я был свидетелем многочисленных случаев,
когда тяжелейшие мальчики, которых выгоняли из всех школ, считали
дезорганизаторами, поставленные в условия нормального педагогического
общества, буквально на другой день становились хорошими, очень талант-
ливыми, способными идти быстро вперед. Таких случаев масса.
То, что не правы педологи, настойчиво требовавшие особых методов,
практически иллюстрирует лучше всего, к сожалению, малоизвестный еще
и малоизучаемый нашими педагогами опыт колоний НКВД.
Я только что вернулся с Украины, где участвовал последние 2 года в

организации новых трудовых колоний, тоже из правонарушителей. Мы,
например, не соблазнились данным нам правом иметь карцер. Во всех
наших 15 украинских колониях нет карцеров, а ведь нам присылают
ребят, осужденных судом, их привозят под конвоем. В украинских коло-
ниях нет не только карцеров, нет стен, нет ворот, нет калитки.
Что это значит? Это значит, что практика трудовых колоний НКВД
не только платонически, а и на самом деле стоит за широкую демократию,
за широкое демократическое, настоящее воспитание детей, без карцеров,
без стражи, без забора и ворот.
Вот здесь, товарищи, вы видите подтверждение этой основной нашей
мысли, что воспитание правонарушителей не является по существу какой-
то особой задачей, отличающейся от воспитания всех остальных ребят.
Где-то в моей книге сказано, что самые лучшие мальчики в условиях
плохо организованного коллектива очень быстро становятся дикими зве-
рушками5. Это так и есть. Соберите самых лучших детей, поставьте около
них плохих педагогов, и через месяц они разнесут и колонию, и детдом,!
и школу, и этих педагогов.
Таким образом, существует не проблема воспитания правонарушите-
лей, а проблема воспитания вообще. В практике наших колоний очень
много найдено таких методов, таких организационных принципов, таких
даже художественных находок, которые применяются нашей общей пе-
дагогикой.
Я сделаю поправку: очень часто для воспитания правонарушителей
люди мудрили, хитрили, придумывали разные фокусы. Почему? Только
потому, что мало еще опыта, мало людей, знающих, как нужно вести себя
с детьми, а не только с правонарушителями.
Вот общие положения, в свете которых мы должны рассмотреть нашу
литературу о правонарушителях. Во-первых, посмотрим, как писатель
расценивает самый материал, беспризорника или правонарушителя, как
он его себе представляет, что это за материал. Во-вторых, мы рассмотрим
вопрос такой: что писатель думает относительно метода, как писатель
изображает метод организации детства и творческое лицо педагога? На-
конец, третий вопрос: как автор мыслит, как рисует результаты воспи-
тания, что получается или что должно получиться в результате воспи-
тания нарушителя?
Начнем с классической книжки Сейфуллиной «Правонарушители»6.
Это небольшой рассказ, тем не менее он сыграл очень важную роль, гораз-
до более важную, чем «Педагогическая поэма». Почему? Потому что в
этом рассказе впервые, и довольно неожиданно и смело, были высказаны
истины о правонарушителях, составляющие аксиому.
Что это за истины? Читая этот рассказ, вы во всем тексте, от первой до
последней строчки, чувствуете, как звучит глубокая искренняя вера в че-
ловека, вера в то, что не может быть прирожденной преступности, вера
в лучшие человеческие качества, уверенность, которая теперь уже для
нас составляет несомненную истину.
Эта вера в человека блестяще звучит у Горького, это то, что можно на-
звать оптимистической перспективой в подходе к человеку. Вот эта вера
звучит в произведении Сейфуллиной гораздо сильнее, несравненно силь-
нее, чем во всех остальных книгах, посвященных правонарушителям.

Основные фигуры в рассказе Сейфуллиной — мальчик, который совер-
шил разные правонарушения, и вторая фигура — педагог.
Следовательно, отвечая на вопрос, как автор подходит к материалу,
как он расценивает педагогическую среду, мы должны сказать, что Сей-
фуллина стоит на наших позициях, она стоит на позициях глубокой веры
и надежды в человека, на позициях оптимистического воспитания, на
позициях, противоположных педологии.
Как же Сейфуллина рисует метод? Вот здесь уже не по своей, конечно,
вине Сейфуллина говорит слабо. Метод она видит в совершенно неулови-
мых влияниях природы и труда. В то время, когда писалась книга, это
звучало достаточно убедительно. Для нас это никак не звучит, потому что
труд «вообще» не является воспитательным средством. Воспитательным
средством является такой труд, который организован определенным об-
разом, с определенной целью, который является частью всего воспитатель-
ного процесса.
Что же касается природы, то мы вообще можем сказать, что природа
прекрасная вещь, что хорошая погода — лучше плохой, солнечный день —
лучше дождливого, но что природа сама по себе есть какое-то особое, мощ-
ное средство, которое облагораживает или отвлекает человека от преступ-
ности, мы сказать не можем...
Вот этот пантеизм Сейфуллиной или Мартынова, конечно, не созвучен
нашим советским педагогическим воззрениям.
Еще менее созвучна та картина личного творчества, которое приписы-
вается Мартынову-педагогу. Между тем Сейфуллина хотела нарисовать
фигуру педагога-мастера.
Что это за фигура? Первый раз Мартынов появляется на сцене, когда
он приходит в отдел Наробраза, Гришка увидел его впервые...
«А в комнату бритый, долгоносый, с губами тонкими вошел. На голове,
острой кверху, кепка приплюснута была на самые глаза. Ступал твердо.
Точно каждым шагом землю вдавливал. И башмаки, чисто лапы звери-
ные, вытоптались. Как вошел, на стул плюхнулся. И стул тоже в пол вдав-
ливался».
Вы видите чрезвычайно неуклюжего, несобранного и какого-то чудако-
ватого человека. Дальше это подтверждается:
«Глазки узкие щурил и тонкие губы кривил. Над всем смеялся. Как
говорил, руки все тер ладонями одна о другую, ежился, ноги до колен
руками разглаживал. Весь трепыхался. Смирно ни минуты не сидел. Каж-
дый сустав у него точно ходу просил».
У мальчика Гришки совершенно справедливое впечатление. «...Обезья-
ну этакую в зверинце видим, похожа...» (Читает.) Дальше вы его увидите
на каждом шагу кривляющегося, который имел в своем распоряжении
единственное средство — вот это желание заинтересовать, рассмешить,
удивить, но удивить только кривлянием, только дерганьем, трепыханьем, —
словом, чем-то неестественным.
Ну что ж, может быть, в исключительных случаях такое педагогиче-
ское поведение и полезно. В некоторых случаях, очень редко, можно реко-
мендовать педагогу и некоторые «фокусы». Например, в прошлом году
мой воспитанник Калабалин7, ныне начальник Винницкой трудовой коло-
нии НКВД, проделал такой фокус.

Группа беспризорных, присланных к нему из Винницы, не захотела
оставаться в колонии, потому что там старые дома, бараки и т. д. Калаба-
лина в то время в колонии не было, и ребята, не долго думая, двинулись
по шоссе к городу. Воспитатели растерялись, не знают, как их вернуть.
Ездили за ними на машине, а они не хотят возвращаться, да и только. Тут
как раз в колонию вернулся Калабалин. Он немедленно сел на коня и по-
скакал вдогонку. Поравнявшись с беспризорными, спрыгивая с коня, он
поскользнулся, упал и разыграл такую сцену:
«Ой, я поломався, мабуть я не встану, несіть мепі в колонію».
Беспризорные видят, большой человек в беспомощном состоянии. Ре-
бята небольшие, взвалили его на плечи и несут в колонию, с километр.
Понесут, понесут — поменяются, кто несет, кто коня ведет — всем нашлась
работа. Из простого сочувствия принесли в колонию, а сами в таком вос-
торге, что спасли человека. Опустили на землю, а он встал на ноги и го-
ворит:
«Вот спасибо, хлопцы, не хотелось идти пешком далеко».
Э(тим «фокусом» он расположил всех к себе, они сразу в него влюбились.
Такие отдельные фокусы разыгрывать можно, мы их в редчайших
случаях рекомендуем. Это полезное дело. Мне самому приходилось сплошь
и рядом разыгрывать такие «фокусы»; но одно дело разыграть специаль-
но, и притом необходимо талантливо задумать и разыграть, а другое — по-
стоянно кривляться. Такой педагог может занять ребят на час, на два, на
день, а потом они не будут верить ему, перестанут любить его. Такому пе-
дагогу верить нельзя, а так как ни в чем другом творчество Мартынова
не проявляется, а только в кривляний, то, пожалуй, мы должны признать,
что Сейфуллина изобразила это творчество неправильно, не так, как нам
нужно. Во всяком случае, нашим педагогам рекомендовать именно такой
способ поведения ни в коем случае нельзя.
Есть целая школа воспитанных мною педагогов, я им рекомендовал
держать себя всегда с достоинством, искренне, весело, бодро, серьезно, но
с большим торможением мускулов лица, с таким торможением, которое
должно быть у каждого воспитателя.
Мы не можем обвинять Сейфуллину в том, что она исчерпала этим
мастерство Мартынова, да, собственно говоря, в таком коротком рассказе
она и не могла подать это творчество как следует. Но она говорит, что
Гришка полюбил Мартынова.
О методе мы говорили. Нечего и говорить — этот рассказ Сейфулли-
ной, при его весьма симпатичной установке, пахнет несколько педологиче-
ским анархизмом. Это особенно проявляется под конец, когда говорится
о том, что родители не нужны, родители — это барахло, природа — мать
и т. д. Весь этот педологический анархизм ни к чему не нужен и никакого
метода не показывает.
Несмотря на то что рассказ Сейфуллиной удовлетворить нас не может,
в свое время он сыграл огромную роль, произвел огромное впечатление.
Но, к сожалению, она сильно повлияла на очень многих читателей, но
меньше всего повлияла на работников Наробраза.
Следующая книга, которая составила эпоху художественной литера-
туры о правонарушителях, — это «Республика Шкид».

Тогда книга представлялась откровением. Когда я ее читал, то думал:
• Вот здорово работают люди, куда мне до этой работы». А когда читаешь
ее, и в особенности когда готовишься перед таким серьезным собранием
докладывать, то удивляешься, как можно было 10 лет назад считать книгу
педагогически ценной. Она имеет огромную ценность как художествен-
ная литература, и то, что в ней изображено, конечно, верно, но как педаго-
гический труд эта книга неудачна, причем даже причины самой неудачи
можно вскрыть по книге.
Что в этой книге изображается! Школа им. Достоевского в Ленинграде
для правонарушителей. Это только школа, причем двери в этом доме всегда
на замке. В доме есть заведующий Виктор Николаевич Соркин, Викниксор,
как его зовут, и человек 100—120 нарушителей, которые ничего не делают,
кроме своих занятий в школе. Они учатся, и это основной метод школы.
Что же можно ожидать от этой книги?
Давайте разберем книгу со стороны материала и со стороны резуль-
татов.
У Сейфуллиной никаких результатов нет, неизвестно, чем кончилась
затея Мартынова, известно только, что Гриша полюбил Мартынова и стал
хорошим человеком.
А тут что за материал? Правонарушители. Какие же это правонаруши-
тели? На с. 34 и 35 описана картинка, как ребята залезли в кладовку
и покрали табак. Обычный случай в детдоме. Эти странные правонару-
шители украли табак, разделили между собой и запрятали. А потом табак
нашел Викниксор, позвал ребят в кабинет, стукнул кулаком по столу, они
испугались страшно и сказали, что взяли.
Эти правонарушители вначале совершенно как ручные дети. Надо знать
в самом деле, какие правонарушения могут совершать ребята, если они
разойдутся по-настоящему. Здесь материал показан довольно легкий вна-
чале, а потом, на протяжении 300 страниц, ничего, собственно, не изобра-
жается, кроме различных проказ ребят, самых разнообразных. Причем
проказы по своей моральной сущности становятся все хуже и хуже.
Можно вам перечислить главные преступления этих шкидовцев. Какие
преступления? Прежде всего, развлечение убийством крыс. Крысы бега-
ют по комнате, их убивают ногами. Дикая сцена, несимпатично харак-
теризующая ребят.
Затем один из воспитанников — Слоенов, настоящий кулак, умеет так
устраиваться в этом детском коллективе, что весь хлеб, почти вся пища
переходит в его собственность и он держит в руках даже старшие классы.
Все это терпят, и никто не может ничего против него сделать. Полное бес-
силие этих мальчиков против одного. Это говорит об отсутствии воспита-
тельной работы, о полном отсутствии влияния педагога.
Затем идет так называемая буза, избиение педагогов. Имейте в виду,
что в особенности в Ленинграде это было очень модно. Я знаю много дет-
домов ленинградских, в то время почти каждый месяц происходили из-
биения. В один прекрасный день воспитанники хватались за палки, за
кочерги, гнали педагога по всему зданию и били. Это была дополнитель-
ная педагогическая нагрузка. (В зале смех.)
И здесь это описано, бьют всех педагогов. Но педагоги терпят, кое-кто
удирает.

Описана кража картошки. Потом игра «Улигания», это значит «хули-
гания». Вся игра заключалась в том, что были организации, был почему-
то совнарком и даже наркомбузы, и все это держало в руках школу. Били
окна, бросали камни.
Так до конца книги идут очень занимательные приключения. А в кон-
це книги такая строчка, что такая шкида хоть кого изменит, такая все-
сильная шкида, что всех изменит, но в книге никакого изменения нет и
даже авторы книги выходят из школы не потому, что они закончили вос-
питание и приобрели какие-то черты характера, приобрели знания, ква-
лификацию, а потому что они ставили спектакль, пропало два одеяла и
им надо эти одеяла возвращать. Они уходят в жизнь, совершая воровское
преступление. Следовательно, материал — это как будто нормальные люди,
но настолько распустившиеся, что ничем другим, кроме весьма сомнитель-
ных игр и развлечений, не занимаются.
Метод и творчество.
Метод — запертые двери, карцер и школьная работа. Когда Викниксор
вдруг пришел к выводу, что необходимо трудовое воспитание, то он этот
вывод оформил так: нужно их послать в какой-нибудь трудовой инсти-
тут, находящийся за стенами школы. У него у самого никакого трудового
воспитания нет, только школа. Лично у самого Викниксора никакого мас-
терства нет. Вообще эта фигура почти комическая, он строг, заводит ле-
топись и отмечает положительные и отрицательные поступки и, в зави-
симости от количества их, назначает наказание. Авторитетом, даже ува-
жением Викниксор не пользуется.
Каковы же результаты такого воспитания? Такой педагогический про-
цесс, какой здесь изображен, может привести к чему угодно. На с. 134 мы
уже видим результаты такого воспитания.
Изображается пожар. Целая толпа взрослых ребят увидела дым. Что
эти ребята делают?
«Началась паника. Кто-то из малышей заплакал трусливо...» (Читает.)
Ни один из воспитанников не бросился туда, а бросилась женщина. «Ми-
нут через 5 в дверь постучали...» (Читает.) Женщина спасает забытого
на пожаре мальчика. Чем кончилось дело? «Всех ребят перевели в дво-
рецкую». А что за пожар, кто тушил пожар — неизвестно.
Такое воспитание нам не нужно. Я не могу себе представить, чтобы в
моем детском коллективе во время пожара я бросился кого-нибудь спасать.
Я должен сидеть в центре и спокойно разговаривать по телефону. Все
сделают ребята — и спасут, и потушат, и придут доложить, что все кон-
чено. Иначе в советском детском коллективе быть не может.
Эта стадная картина, наблюдение за тем, как девушка спасает, говорит
о том, что такое воспитание неудачно.
Я вам напомню чрезвычайно тяжелый случай, бывший недавно под
Калининым, в селе Давыдове-: убийство учительницы одним учеником.
В том, что ученик выстрелил в учительницу, нет ничего хитрого. Такие
случаи личного болезненного припадка, случаи личного разложения под
влиянием дурного окружения возможны. Это индивидуальный припадок,
единичный случай, который меня не пугает. Но меня страшно поражает,
я не могу понять, как это могло случиться, что 24 мальчика VII класса в
панике убежали, увидев ружье в руках своего сверстника. Я не представ-

ляю себе таких мальчиков. Не могу понять, как их воспитывали и чего от
них можно ожидать в дальнейшем. Этот случай напоминает картинку из
«Республики Шкид», а картинка показывает, что воспитание там было
поставлено плохо.
Из своей практики и из практики многочисленных моих товарищей
в разных колониях я прекрасно знаю, что при пожаре, при несчастном
случае, угрожающем коллективу или отдельному члену коллектива, тем
более учителю — руководителю коллектива, на помощь бросаются все
ребята, весь коллектив без размышления о том, что можно погибнуть, что
будет неприятно. Только такой коллектив может быть назван настоящим,
нашим, советским коллективом.
Вот эта картина пожара для меня является совершенно ясно показы-
вающей отрицательный способ воспитания в практике «Республики Шкид».
Несмотря на то что книга написана очень художественно, очень ярко
рисуются все события в «Республике Шкид», само воспитание, которое
было там организовано, находилось еще на низкой ступени развития,
настолько низкой, что может явиться только отрицательным примером
для наших педагогов и отрицательным толчком для наших школьни-
ков.
Есть еще одна книга, которую вы, вероятно, мало читали, это «Утро»
Микитенко. Написан только 1-й том, книга не окончена. Тут уже сказалось
полное отсутствие эрудиции педагогической у автора. Чтобы долго не го-
ворить, я вам прочту два места. Одно место из моей книги, не в качестве
хорошего отрывка, а в качестве чисто технического, профессионального
подхода. «Все время, сидя, морщил...» (Читает.) 4
Это один разговор, и другой разговор, который рисует Микитенко. Гри-
бич, руководитель, разговаривает с приезжим педагогом. Она говорит, что
не может больше работать, и подает заявление. «Грибич написал сбоку —
категорически против...» (Читает.) Педологический кабинет, да еще в ужас-
ном состоянии. (Смех.) Вот вам оружие.
Я как раз эту коммуну знаю и могу с уверенностью сказать, что такого
разговора не было, ни хорошего, ни плохого. И никто такого оружия не
искал. А просто политически неприлично, как это так? Педагогическое
учреждение НКВД — и вдруг без педологического кабинета, надо завести.
Что же изобразил Микитенко? Ничего, кроме материала, но сырье по-
дано шикарно. То есть тут не бандиты, тут архибандиты, то, что у нас бес-
призорные называют «бандюки», это в превосходной степени бандит.
Это, оказывается, упорный народ. Им дали хорошие спальни, они спаль-
ни испачкали, кровати поломали, одеяла порвали, простыни изодрали
на маленькие клочки. Для чего такие бандиты! Они ушли гулять в лес и
пока там гуляли, им положили все новое. Они вернулись и в знак протеста
легли спать на полу. Вот какие бандиты!
Этого мало. На другой день они то же самое сделали в столовой: поби-
ли посуду, котлеты не ели, а бросали в потолок, и эти котлеты прилипали
к потолку. На другой день они разгромили мастерскую, притом сознатель-
но. И один какой-то «кукла» говорит: «Испортит нас коммуна, смотрите,
уже...» (Читает.) (В зале смех.)
Понимаете, с такими бандитами действительно ничего не сделаешь.
А их преступления? Это какие-то джеки-потрошители, а не просто бес-
призорники. Миленько, на двух страницах рассказывается, как девушку,

выдавшую одного из героев, они решили убить. Такая миленькая картин-
ка! «Сказал я об этом ребятам...» (Читает.)
Мало вам? Можно больше. Оказывается, не убилась насмерть, пришлось
помирать еще раз. «Приехала она после выздоровления в Запорожье...»
(Читает.) Вот какие страшные бандиты!
И все, что здесь написано об этих людях, показывает главным образом,
какие это прекрасные бандиты, какие замечательные преступники, какие
оригинальные характеры! Вот до какого падения дошли люди! А во 2-м томе
мы напишем, каких мы героев из них сделаем.
На самом деле материал не такой. Я имею наибольший стаж работы
в Союзе с правонарушителями, через мои руки прошло несколько тысяч,
и даю вам честное слово, я ни одного такого убийцы не видел. Может быть
убийство в драке, бывает убийство среди батрачков, бывало убийство в го-
рячке, но у Микитенко нарушители такие блатные, таким идиотским блат-
ным языком разговаривают, какого не встретишь на самом деле. В моей
практике среди детей, прошедших через мои руки, не было таких убийств.
Мало того, товарищи, как это ни странно, в моей практике не было ни
одного сифилитика, а сколько было рассказов о том, что половина из них
сифилитики...
Вот это стремление нарисовать общество правонарушителей мрачны-
ми красками является самой отвратительной и дешевой формой безответно-
го романтизма, не имеющего под собой никакого основания. Т. Микитен-
ко бросил писать книгу, потому что действительно: что можно сделать из
таких бандитов? А я прилучан хорошо знаю. Бывает, что человек шел по
улице и подрался, бывает, что и финку для фасона носит, удостаивает из-
вестного внимания того, что плохо лежит. Но чтобы разорять свою соб-
ственную спальню — этого, я думаю, не бывает. Один, может быть, и захотел
бы это сделать, но масса всегда настолько благоразумна, что ей хочется спать
на хороших постелях, а уж тем более никогда не дойдет до того, чтобы кот-
леты бросать в потолок. Это уж совершенно невероятный поступок, котле-
ту обязательно слопают. (В зале смех.) "
На этом разрешите сделать перерыв с тем, чтобы потом остановиться
на моей книге, которая, к сожалению, является самой большой из всех,
какие написаны о беспризорных.
* * *
Я вас, вероятно, утомил подачей сухого педагогического материала,
но что поделаешь, я должен остановиться на своем произведении.
Не могу из ложной скромности кокетничать перед вами, но считаю,
что в моей книге педагогическая проблема отражена наиболее полно, чем
в других книгах. Это, конечно, понятно, потому что я сам работал в этой
области, состарился на педагогическом поприще и, совершенно естествен-
но, могу подойти к вопросу педагогически более тщательно, чем другие
авторы. Но у них есть то преимущество, что они раньше писали и в их кни-
гах тема пролетарского гуманизма зазвучала раньше, чем у меня.
Книга Сейфуллиной на меня произвела в свое время большое впечат-
ление и заставила остановиться на многих вопросах. Точно так же очень
талантливо написанная книга «Республика Шкид» понравилась мне своим

бодрым тоном, а в работе с беспризорными очень трудно сохранить бодрость
тона, без поддержки же таких книг, может быть, даже невозможно.
Что вам сказать о моей книге "Педагогическая поэма»? Если вы ее чи-
тали, то я мог бы ограничиться сказанным, считая, что я свое дело сделал,
а вы, прочтя книгу, то же сделали свое. Что я могу еще прибавить? Да как
будто и ничего. В моей книге есть много недостатков, которые вы тоже, ве-
роятно, знаете.
Главнейший недостаток — это мелькание лиц, много лиц, некоторые на-
чаты и не докончены, воспитательный персонал описан совсем слабо. Поче-
му? По случайной причине, но я вам скажу по секрету.
Я никогда не был удовлетворен работой воспитателей. Когда книга пи-
салась, я уже работал без воспитателей. Они постепенно растерялись, а по-
следний персонал в коммуне им. Дзержинского я снял в один день. Этот
момент был для меня наиболее трагическим, так как я боялся, что прова-
лился в пропасть без поддержки взрослых людей. Но спасибо комсомоль-
цам-дзержинцам, они в течение 8 лет не только не гробили дело, но подня-
ли его на большую высоту. И даже когда в 1931 г. коммуна на одну неделю
увеличила свой состав со 150 до 350 человек, комсомольская организация
и совет командиров настояли передо мной, чтобы и в этом тяжелом случае
не было приглашено ни одного воспитателя.
Для меня эта тема чрезвычайно неприятна, потому что я не могу ут-
верждать, что в детском учреждении не должно быть воспитателей. Я не
могу встать на такую позицию, на которой стоят некоторые авторы и прак-
тические работники коммун и колоний, утверждающие, что ребята будут
сами себя воспитывать, что воспитатели не нужны.
Это, конечно, неправильно. В детском коллективе должны быть автори-
тетные, культурные, работоспособные, хорошие взрослые люди, только
тогда может повыситься культура детского коллектива. Откуда может
привиться культура детскому обществу, если ей неоткуда взяться, если
нет взрослого общества?
Воспитание в том и заключается, что наиболее взрослое поколение пе-
редает свой опыт, свою страсть, свои убеждения младшему поколению.
Именно в этом и заключается активная роль педагогов, представителем
которых являюсь и я.
Но в коммуне им. Дзержинского было кем заменить воспитателей. Там
была школа-десятилетка8, было много инженеров, сильная партийная орга-
низация на заводе, словом, общество взрослых достаточно сильное, чтобы
оказать влияние на ребят.
Вот именно поэтому я в своей книге отвел такую маленькую роль воспи-
тательному персоналу.
Другой недостаток моей книги заключается в том, что пришлось гово-
рить о постоянной грызне с Наркомпросом. Вас, вероятно, это тоже раздра-
жало. (Голоса: *Правильно!»)
Критики уже отмечали эту сторону как несимпатичную. Но я должен
сказать, что не мог обойтись без этого, потому что для меня это была кни-
га моей борьбы, и, когда я писал, я меньше всего ощущал себя писателем,
я был все-таки педагогом.
Почему же книга вышла в виде поэмы? Только потому, что иначе я пи-
сать не умею, как умел, так и написал. Но и в художественной форме отка-

заться от борьбы, от высказывания своих принципов я не мог. Возможно,
что широкого читателя отдельные рассуждения о разных педагогических
тонкостях могут утомлять, может быть, в художественном произведении
этого не следовало делать. Это недостаток, который отмечают многие чи-
татели.
Есть недостатки конструктивного характера. Многие меня обвиняли
в том, что я не описал пребывание Горького в колонии. Я просто не решал-
ся со своим маленьким талантом описывать такую фигуру, как Горький,
не хватило у меня смелости.
Намеревался я в своей книге сказать много, но сказано как будто мень-
ше, чем хотелось. Что же я хотел сказать?
Во-первых, что даже те люди, которые считаются отбросами в капита-
листическом обществе, у нас в Советском Союзе, складываются в велико-
лепные коллективы. Эти коллективы должны поражать своей красотой,
потому что это новые, свободные трудовые человеческие коллективы.
Это — первое.
Во-вторых, хотелось показать этого так называемого правонарушителя
в том освещении, в каком я его сам видел, показать его как человека, преж-
де всего как хорошего человека, милого, простого. Я хотел вызвать симпа-
тию к нему у общества, хотел, чтобы общество так же ему верило, как
верил я.
Третье, чего я хотел добиться своей книгой: я хотел поставить ребром
вопрос о стиле, о тоне советского воспитания. Я хотел настаивать на пра-
вильности формулы, которая существует у коммунаров-дзержинцев. Они
утверждают, что человека нужно не лепить, а ковать, ковать — это значит
хорошенько разогреть, а потом бить молотом. Не в прямом смысле, не по го-
лове молотком, а создать такую цепь упражнений, цепь трудностей, кото-
рые надо преодолевать и благодаря которым выходит хороший человек.
Я многого добился главным образом благодаря работе чекистов, кото-
рые находились со мной, благодаря тому простору для педагогического
творчества, который давали чекисты, а в колонии Горького — благодаря
завоеванной мною самостоятельности.
Наробразовцы меня немного боялись: сумасшедший человек — он что
угодно может придумать! Они боялись и не трогали. На такой свободе мно-
гое удавалось сделать. Во всяком случае когда у меня в коммуне случил-
ся пожар, то я не должен был вытаскивать кого-нибудь из огня. Однажды
ночью в литейной, запертой на замок, вспыхнул пожар. Страсть коммуна-
ров была так велика, что Алеша Землянский прыгнул в литейную через
трубу, чтобы затушить этот пожар. Такое воспитание для меня в послед-
ние годы не составляло никакого труда, и не нужно было никаких особых
изобретений.
Мальчишеский коллектив, поставленный в здоровые педагогические
условия, может развиваться до совершенно непредвиденных высот. Это я
говорю с полной ответственностью и легкостью, потому что в этом не моя
заслуга, а заслуга Октябрьской революции.
Могущество воспитательного приема у нас, в Советском Союзе, неизме-
римо, мы даже представить еще не можем, каким всесильным оно может
быть, развиваясь дальше. Многие [педагогические] проблемы в моей прак-
тике разрешались даже для меня, человека, думающего в этой области,

увлеченного этой работой, совершенно неожиданно.
Возьмите такой важный вопрос, как вопрос наказания, над которым
теперь многие педагоги ломают головы, и не только педагоги, но и семьи.
У нас еще, вероятно, от Карамзина осталось русское интеллигентское
прекраснодушие: как же так наказывать, ребенок — и вдруг наказывать!
И у меня было такое отвращение к наказанию. Я начал свою работу с позор-
ного дела, с преступления, настоящего преступления, которое карается
3 годами тюрьмы. Я начал работу с уголовного преступления, с наказания
незаконного, вопиющего по своему отвратительному виду, оскорбительного
и для того, кто наказывает, и для того, кого наказывают. Начал не потому,
что в этом был убежден, а потому, что не мог затормозить свои страсти,
свои стремления. С этого начинается «Педагогическая поэма».
За 17 лет работы в детском коллективе, в конце концов это был один
коллектив — колония им. Горького, которая целиком перебежала в комму-
ну Дзержинского после моего перехода, — это один коллектив, с одними
привычками, с одними фантазиями, — я изменил свой взгляд на наказа-
ние. К концу пребывания моего в коммуне им. Дзержинского наказание
приняло совершенно иные формы. Вот здесь присутствуют дзержинцы, они
чувствуют это на себе.
Воровство — то преступление, которое повергает в панику даже энер-
гичного педагога. Что делать, когда мальчик украл? Когда в коллективе
дзержинцев такой мальчик украл в первый раз, его вызывают на середину
комнаты, где проводится общее собрание, и говорят, что он последний че-
ловек, что его надо выгнать, что с ним нечего считаться, но фактически
его никогда не наказывают. Его хотят «убить», «казнить», но все прекрас-
но понимают, что никаких результатов этим не добьются, что наказание за
воровство не приносит никаких результатов.
Чем ограничивались? Ограничивались тем, что говорили: ты украл,
ты еще украдешь, раза два украдешь, а потом не будешь.
Он отвечал:
— Больше не буду.
— Что ж его наказывать, — говорят ему, — он ничего не понимает и
украдет еще раз.
— Честное слово, нет.
— Нет, ты обязательно украдешь еще два раза.
И представьте себе, он обязательно крал еще раз, и ребята тогда ему
говорили:
— Мы же тебе говорили, вот ты и украл, и еще раз украдешь.
И действительно, у человека складывалось глубочайшее убеждение,
что он еще раз украдет, именно раз, а больше не сможет. Такое отношение к
правонарушению детей может быть только в советском обществе, в со-
ветском воспитательном коллективе, уверенном в своих силах и в силах
каждого человека.
Но зато если коммунар, проживший в коммуне 3—4 года, командир, по
сигналу на сбор командиров приходит с опозданием на 2 минуты, то тут
уже никто не будет думать — наказывать или нет, обязательно накажут.
Это не воровство, это хуже воровства. Опоздал на 2 минуты — это 2 наря-
да, это 2 часа работы — мыть уборную или еще что-нибудь другое. И тут
никто не скажет, что вы делаете с мальчиком, пожалейте. Если бы наказа-

ли за воровство, то обязательно ребята сказали бы: что вы делаете с маль-
чиком, он же ничего не понимает, он же «сырой»!
Вы понимаете, вопрос о наказании решается по-новому, потому что
по-новому ставится вопрос об ответственности. Тут ты «сырой», у тебя нет
социального опыта, нет человеческого опыта, поэтому ты за себя отвечаешь
в очень небольшой дозе, а здесь ты коммунар, тебя 27 командиров ждали
2 минуты, ты сознательно нарушил интересы коллектива, которые коллек-
тив поручил тебе охранять, — ты должен быть наказан.
В этом наказании есть новая логика, и в наказании у дзержинцев вдруг
стало звучать следующее. Не имеет никакого значения, что именно, какая
нагрузка дается в наказание, а имеет значение символ, что такой-то че-
ловек наказан, что он находится под арестом на 10 минут в кабинете заве-
дующего.
А что это за арест? Приходит наказанный в мой кабинет, берет книгу,
садится на мягкий диван и спрашивает: «Антон Семенович, вы не знаете,
завтра будет что-нибудь вечером в клубе или нет?» Потом 10 минут прошло,
отбыл арест.
Какое это наказание? Однако попробуй наложить арест неправильно.
Поднимутся протесты — не виноват. Символ осуждения коллективом со-
ставляет очень существенный момент. В самом наказании можно найти эле-
менты особой чести.
У дзержинцев это понятие о чести в лучшем его значении сделалось в
последние годы важнейшим моментом воспитания.
Например, человек, проживший в коммуне больше 4 месяцев, завоевав-
ший доверие коллектива, получает звание коммунара, а до этого он назы-
вается воспитанником. Среди его привилегий есть такая: ему обязаны ве-
рить на слово. Если коммунар сказал: я там был, то никто не имеет права
проверить, был он или не был. Эта привилегия может проистекать из убеж-
денности в честности всего коллектива.
Если дежурный командир или просто дежурный мальчик, дежурный
член сан ком а, а туда выбираются «чистюльки», и у санкома диктаторская
власть, если кто-нибудь из них в частном разговоре сказал мне: вот, Антон
Семенович, в такой-то спальне сегодня грязновато, то можно возразить:
нет, у нас чисто. Но если вечером в официальном рапорте дежурный под-
нимет руку и скажет, что в 15-й спальне грязно, то проверять нельзя, здесь
уже он ошибиться не может.
Уверенность, что в известном положении человек не может сказать не-
правду, делает то, что никто неправды не говорит.
Это и есть советская педагогика, основанная, с одной стороны, на безгра-
ничном доверии к человеку, а с другой стороны, на бесконечном к нему
требовании. Соединение огромного доверия с огромным требованием и есть
стиль нашего воспитания. На этом построена вся общественная жизнь Со-
ветского Союза. Это дает колоссальные результаты.
В коммуне им. Дзержинского и в колонии им. Горького в последние го-
ды этот стиль являлся характерной чертой. Он не был моим изобретением,
это естественная находка коллектива, и только потому, что коллектив этот
не «коллектив» батраков, не «коллектив» заводов Форда, это советский кол-
лектив, коллектив людей, живущих в свободном государстве, и только тут
возможен такой стиль работы.

Этот стиль я и хотел как-нибудь передать в «Педагогической поэме»,
чтобы заразить им не только педагогов, но и молодежь и вообще читателей.
К сожалению, я не решался еще описать опыт коммуны им. Дзержин-
ского, тоже восьмилетний опыт, а нужно было бы. Почему? Потому что там
уже можно формулировать и аксиомы, и теоремы советского воспитания,
формулировать точно и открыто доказывать. Надеюсь, что со временем это
удастся сделать, тем более теперь, потому что это не только моя работа, а
работа многих людей, и в особенности чекистов Украины.
Вот что я хотел сказать о своей книге, больше прибавить что-нибудь сей-
час, пожалуй, не могу.
Но если вы не устали, товарищи, то я остановлюсь еще на одном общем
вопросе. Я имею в виду вопрос, который я ставил в самом начале, — о том,
что наша советская педагогика должна отправляться от политических це-
лей, а в нашем представлении это значит от того, каким должен быть новый
человек.
«Педагогическая поэма» открывается разговором с завгубнаробра-
зом, где сразу ставится вопрос о новом человеке, о том, что все надо делать
по-новому.
А что же такое новый человек? Мало сказать — новый, надо его знать в
подробностях, и вот это в моей книге, вероятно, показано слабо. А между
тем я прекрасно знаю, что надо делать, я это делаю на живых людях, я
это вижу в моем представлении, а в книге показать не сумел. Это потому, что
я увлекся главной целью — показать прекрасный коллектив. В будущей
книге я должен показать образец воспитания, образец, к которому мы
должны стремиться как к нашей педагогической политической цели.
Три дня назад я получил письмо от бывшего своего воспитанника, ко-
торое меня очень растрогало, несмотря на то что я обычно растрагиваюсь
с трудом9. Он пишет, что за один свой подвиг, сущность которого он в пись-
ме рассказать не может, но который заключался в том, что он не дрогнул
перед смертью, за этот подвиг он получил орден. Он мне об этом сообщает
и благодарит. Говорит просто: «Спасибо вам за то, что научили нас не
бояться смерти».
Тут для меня проглянуло лицо нового человека в простом выражении.
Научить не бояться смерти — до такой проблемы не может подняться бур-
жуазное общество. Там может быть случай, что человек не боится смерти,
а когда человек благодарит за то, что его научили, — это тема советская.
При старом режиме такое качество рассматривалось как данное человеку
от рождения. Вот я родился храбрым, это мне присуще. А этот юноша ут-
верждает, что его этому научили.
Может быть, он от природы храбрый человек, но уверенность в том, что
это достоинство, которому его научили, благодарность за это — все это ка-
чество нашего нового, социалистического общества. Когда он пишет: вы
меня научили, то он не меня лично благодарит, а Советскую власть, коллек-
тив дзержинцев, которые ему это свойство дали.
Я убежден, что если в будущем кто-нибудь даст в литературе образ иде-
ального человека, то и работа всех нас, педагогов, будет значительно об-
легчена.
Я, товарищи, считаю, что о моей книге говорить довольно, тут есть вопро-
сы, на которые нужно ответить.

Ответы на вопросы
Товарищей интересует судьба моих героев.
Я в книге об этом написал. Мне трудно отвечать на этот вопрос, потому
что героев очень много, сколько же времени я займу для того, чтобы их пе-
речислить? О Карабанове я вам говорил. Ужикова10 я оставил в колонии
им. Горького, и куда он девался, я сказать не могу. С Лаптем произошла
печальная история, о ней я расскажу.
По-моему, и в книге видно, что это очень некрасивый человек. И вот он
женился на писаной красавице, в чем и состояла причина его трагедии.
Она ему, конечно, изменила, а он, конечно, устроил из этого личную траге-
дию, бросил институт, не кончил высшего учебного заведения и пошел ра-
ботать в какой-то жилкооп. Были постоянные драмы с женой. Мы узнали
три года назад, что он пьет и страдает. У меня был устроен «консилиум»:
приехал ко мне Карабанов, приехал Вершнев, и мы в общем заседании ре-
шили, что делать с Лаптем. Вершнев поехал к нему в Полтаву и сказал:
• По распоряжению Антона Семеновича отправляйся к Карабанову рабо-
тать, он тебя возьмет». Тот подчинился, поехал к Карабанову и работает
завхозом. В прошлом году я был там и видел, что пить он перестал.
Работает хорошо, но меня неприятно поразила в нем живая еще память об
этой женщине. Я не мог себе представить, чтобы в одной женщине заключа-
лось столько отравляющих веществ. А это была настоящая отрава на всю
жизнь, и, конечно, помочь тут уговорами нельзя. Карабанов — большой
мастер на такие разговоры, он доказывал, что у него две руки, и такие же
две ноги, а также два уха, но ничего не помогло. И я боюсь, что еще пройдет
несколько лет, пока эта женщина из Лаптя выветрится. А Жаль, потому
что это был огневой талант, это был огневой юмор, человек необычайной
коллективности. Очень жаль, что случайная встреча повлияла на него так.
Но это произошло именно благодаря его страсти, искренности чувства, пре-
данности какой-то безоглядной. Это его и скрутило.
Братченко работает ветеринарным врачом в кавалерийском полку в
Новочеркасске. Он не изменяет лошадям.
В Нескольких записках у меня спрашивают мнение о фильме «Путевка
в жизнь».
«Путевка в жизнь» — страшная вещь. В этом году моя книга была пере-
ведена на английский язык, издавало ее одно буржуазное издательство в
Лондоне. Оно мне поставило условием, что издаст книгу только под назва-
нием «Путевка в жизнь». Они сказали: «Иначе мы не можем, потому что,
если будет заглавие «Путевка в жизнь» — у нас книгу раскупят, а если дру-
гое название, то кто ее знает. И как я ни вертелся, так ее и издали11.
Я получил несколько отзывов английских газет, и все они почти напи-
саны так: кто видел «Путевку в жизнь» и перечувствовал то глубокое
переживание, которое она вызывает, тот должен прочесть «Педагогиче-
скую поэму» — она дополняет «Путевку в жизнь».
Так избавиться от «Путевки в жизнь» я и не мог, а между тем ничего
общего между «Путевкой в жизнь» и «Педагогической поэмой» нет, объеди-
няют советские принципы отношения к человеку, а методы воспитания в
этих произведениях разные. Я не могу признать уместным разрешать такой
важнейший вопрос, как вопрос воспитания, при помощи двух-трех фокусов
с ложкой и т. п.

Но ведь это все-таки кинофильм, и в свое время он имел огромное зна-
чение. Да в кинофильме и нельзя было показать педагогической проблемы,
а тот же пролетарский гуманизм, та же вера в человека, та же страсть, какая
есть у всех нас, там показаны.
Конечно, когда «Путевку в жизнь» смотрели коммунары-дзержинцы,
они только улыбались, потому что приятно поют песенку беспризорные,
приятно вспомнить, что и сами певали ее, но когда лучший герой вдруг ста-
новится кондуктором, то у коммунаров разочарование: стоило ли из-за это-
го картину пускать, вот если бы летчиком! И это верно!
В картине много и неудачного, и смерть Мустафы не нужна никому, ни в
чем она не убеждает, и воровская «малина», и игрушечный поезд — все это
окрашивает картину в искусственный цвет, но основной тон все-таки взят
правильно.
Сейчас я пишу сценарий. Хочется взять для картины совсем новую тему.
Я считаю, что довольно показывать героику пройденного уже нами в педа-
гогике пути. Не Мартыновых надо показывать — романтизм борьбы чело-
века с беспризорностью кончен. Есть уже прекрасные готовые коллективы,
где по неделям не приходится делать ни одного замечания. Надо показы-
вать готовый советский коллектив, где это «сырье» переваривается незамет-
но для глаза12.
Я расскажу вам об одном из пополнений коммуны им. Ф. Э. Дзержин-
ского. Нам сказали: надо взять сегодня 30 человек с поездов. Раз надо,—
следовательно, выполняй.
На вокзал командируется 5 человек: командир Алеша Землянский —
Робеспьер, в коммуне его называли Робеспьером за то, что он за каждый
проступок требовал выгнать из коммуны. Или выгнать, или никакого нака-
зания. Едем: Робеспьер, я и еще 2—3 коммунара. На вокзале знакомимся
с дежурным и говорим: «Дайте нам комнату, мы сегодня собираем попол-
нение в коммуну».
«Пожалуйста, вот вам комната».
Подходит один поезд, другой, третий, четвертый. Поездов много. Эта
тройка заглядывает под вагоны, залезает на крыши и приглашает следо-
вать за собой. Кого за ногу вытащили, кому просто сказали. Действуют без
лишних нежностей. Вводят всех в комнату. У дверей комнаты становится
часовой. Собирается 30 человек. Страшно возмущены:
— Кто вы такие, какое ваше дело, что вам надо?
В комнате всего 3 человека против этих 30. Преимущество то, что трое
организованны, а 30 — нет. После этого начинается митинг. Митинг самый
простой:
— Товарищи, вы тут шатаетесь, по поездам ездите, а у нас рабочих рук
не хватает. Куда это годится? Нам рабочие руки нужны. Будьте добры, по-
могите нам работать.
— А что там такое?
— Завод строим, не хватает рабочих рук.
— Посмотрим...
— Да чего смотреть, решайте сейчас, у нас оркестр, кино, спектакли.
Начинают интересоваться, тогда им говорят:
— Вот вам Алеша, он остается вашим командиром, вот деньги на ужин,
без разрешения Алеши никуда не уходить, часового снимаем. Если коман-

дир разрешит выйти на 5 минут, выйдешь и через 5 минут не вернешься, луч-
ше совсем не приходи. А мы завтра придем за вами.
Завтра приезжает грузовик и привозит ботинки. Просто неприлично идти
по улице без ботинок. Все остальное привезти нельзя, надо их обмыть,
остричь и т. д. Они надевают ботинки. Одежда их обычно не застегнута, без
пуговиц, кое-как держится на плечах. Тут Алеша строит их в комнате по
6 человек в ряд, 5 рядов, командует — равняйся, держите интервал.
— В ногу умеете ходить?
— Пойдем.
Из комнаты Алеша их не пускает. Настроение ироническое: что такое,
ботинки привезли, какие-то 5 рядов по шести, какой-то командир!
А в этот момент к вокзалу подходит коммуна — 500 человек в парадной
форме. Это значит — белый воротник, золотая тюбетейка, галифе, словом,
полный парад. Строй у них очаровательный, свободный, физкультурный,
повзводно, оркестр в 60 человек, серебряные трубы и знамена.
Подошли, выстроились в одну линию, заняли всю вокзальную площадь,
расчистили интервал для нового взвода.
— Алеша, выводи!
Вы представляете себе, пол-Харькова на этом вокзале, никто не понимает,
в чем дело, почему парад, все серьезны, никто не улыбается.
Выходит Алеша со своим собственным взводом. Команда: «Смирно!
Равнение налево!» Салют. Что такое? Коммунары салютуют.своим новым
членам.
Взвод проходит по всему фронту, все держат руку в салюте, поворачи-
вают головы, оркестр гремит в честь нового пополнения...
У публики нервный шок, слезы, а для беспризорных — это все равно
что хорошая «педагогическая оглобля» по голове. Такая встреча! После
этого справа по шести марш, через весь город. Оркестр, знаменщики, осо-
бый взвод, все в белых воротниках, мальчики, потом девочки, а в середине —
этот новый взвод. Идут серьезно, видят, что дело серьезное.
Без всяких преувеличений — на тротуарах рыдают женщины. Так и на-
до, надо потрясти.
Приходят в коммуну, баня, парикмахер — на это час. Через час это об-
щий взвод, они уже входят в общую семью. Попробуйте любого беспризор-
ного остричь, помыть, одеть в парадную форму с вензелем, начищенные бо-
тинки, галифе — и он войдет в общий строй.
И последний акт — это сжигание остатков прошлого13. Одежду поливают
керосином и поджигают. Приходит дворник, все это выметает, а я говорю:
«Вот этот пепел — это все, что осталось от вашей прежней жизни». Прекрас-
ное зрелище, без всякой помпы, а уже с шутками, со смехом.
А вечером, посмотрите на них, какие они нежные, осторожные, вежли-
вые, как боятся кого-нибудь зацепить, с каким они удивлением глазеют на
всех коммунаров, и на меня, и на девочек, и на педагогов, — словом, на
все.
У этих 30 все будет в порядке. Один какой-нибудь выскочит, что-нибудь
проявится, какая-нибудь привычка, его выведут на общее собрание, и обя-
зательно Робеспьер скажет:
— Выгнать!
Он еще раз переболеет душой, и этим кончится. Что он может сделать?

Вы видите, как незаметно для глаза вся эта страшная трагедия, начав-
шаяся мордобоем, сейчас разрешается почти без всякого усилия14.
Тут спрашивают: есть ли колонии для детей безнадзорных, у которых
есть родители, но они заняты работой?
Такие колонии разрешены уже постановлением ЦК партии от 1935 г.,
но я ни одной не знаю. Сам мечтаю как о лучшем конце моей жизни заведо-
вать такой колонией.
Дело в том, что безнадзорные родительские дети гораздо труднее. Вот
в последние месяцы мне поручили организовать новую колонию под Кие-
вом, привезли ко мне исключительно таких семейных детей15. Мое положе-
ние было очень тяжелым; когда ко мне привозили 15—20 человек беспризор-
ных, было гораздо проще. А тут привозили из тюрьмы 15 человек, конвой
подавал истрепанную бумажку и говорил:
— Расписывайтесь.
Я расписывался и ужасался, потому что конвой снимал штыки с вин-
товок и уезжал, а эти 15 вновь прибывших пацанов и я оставались друг
против друга. Беспризорные у меня в руках, им больше некуда ехать, а этот
говорит:
— Я не хочу тут жить, тут плохо кормят, у папы лучше, у папы можно
украсть 2 рубля на кино, а тут взять негде.
И, кроме того, они избалованы, это почти всегда единственные сыновья.
Я надеюсь, что когда-нибудь будет издан такой декрет: у кого родился сын,
а через 3 года не родился второй — штраф.
Мне задают такой вопрос: сколько нужно; по-вашему, времени, чтобы
раз и навсегда уже из беспризорного воспитать настоящего человека?
Тут решает начальная стадия. Если вы берете мальчика 8 лет, то нельзя
быть уверенным, что он совсем воспитан, пока ему не будет 18 лет. Самый
лучший мальчик, вытолкнутый в жизнь очень рано, может свихнуться.
Для того чтобы ответить, необходимо прежде всего знать лета, затем колос-
сальное значение имеет образование. Если бывший беспризорный окончил
полную среднюю школу, это хорошая гарантия от рецидивов. У малограмот-
ных иногда рецидивы бывают.
Где я теперь работаю и как реагировали на «Педагогическую поэму»
мои воспитанники, увидя свои портреты?
Я болен, у меня переутомлены нервы, и мне врачи предложили годок не
работать. Поэтому я сижу в Москве, ничего не делаю и пишу книгу.
Герои «Педагогической поэмы» никак не реагировали. У них такой кри-
терий: если написана правда, значит, хорошо. Так как написана правда, то
они решили, что это хорошая книга — и всё. Причем каждый из них глубо-
ко убежден, что если бы он сел писать, то написал бы такую же книгу. Сле-
довательно, особого преклонения у них предо мной на этот счет не было.
Это хорошо.
Тут спрашивают относительно книги Шишкова «Странники». О воспи-
тании там мало говорится, а что касается беспризорных, то эта часть там
изображена неверно.
Тут написано: «Дзержинцы считают, что летчики важнее кондукторов,
верно ли это?»
Во-первых, не только дзержинцы так думают; а во-вторых, не в важности
дело. Дело в том, что у летчиков есть столько притягательных сторон, сколь-

ко у кондукторов никогда не будет. Во-первых, металл, машина, бензин; во-
вторых, высота, воздух; в-третьих, опасность; в-четвертых, красивая фор-
ма; в-пятых, общий букет советских летчиков — «сталинских соколов».
Это даже и взрослого человека может увлечь. Советский летчик Арктики,
сколько славных имен, сколько героев-орденоносцев, что же вы хотите, что-
бы мальчика это не привлекало? Кондуктор может прекрасно работать, но
все-таки неплохо, если мальчик помечтает в юности о том, что он станет лет-
чиком, может быть, на самом деле он будет прекрасным кондуктором.
В чем заключалась борьба с детской беспризорностью в дореволюцион-
ное время?
До революции у безнадзорного была одна дорога — в «мальчики».
Я вышел из той социальной среды, в которой большинство моих товарищей
уходили в «мальчики» — кто к сапожнику-кустарю, кто к жестянщику, ма-
ляру и т. п. Почему уходили они в «мальчики», а не на улицу? Потому что
иная позиция была мальчика в то время и в семье, и вне семьи. Теперь маль-
чик свободен, он чувствует себя гражданином, он настолько доверяет всей
нашей жизни, что прется куда попало. Он действительно нигде не пропадет.
Я очень хорошо знаю теперешних мальчиков, которые не уживаются в
детских домах. Что они делают? Обычно передвигаются: Одесса, Винница,
Полтава, Киев, Харьков, опять Одесса и т. д. Они бродят, воруют и смотрят,
где лучше. В этих поисках у них очень много возможностей.
До последнего постановления партии о ликвидации беспризорности16 бес-
призорники плохо относились к милиционерам. За последние 2 года это
отношение резко изменилось. Если мальчик удрал из детдома, он прямо
заявляет милиционеру, что он ушел. Какой расчет? Может быть, в другом
детдоме будет лучше. Не понравилось в Киеве, поехал в Харьков, может
быть, там лучше? Эта типичная беспризорность, теперь ликвидированная,
была страшна не столько числом, сколько движением. Один и тот же бес-
призорный очень быстро оборачивался по разным городам, а фактически
это было немногочисленное войско.
Когда мы принялись за выполнение постановления партии о ликвида-
ции беспризорности, мы боялись: сколько их, тысячи, десятки тысяч? А ког-
да мы их взяли в руки, когда мы их пересчитали, переписали, карточки на
каждого завели, то их оказалось немного: у нас в Киеве была картотека с
портретами всего этого общества, и мы прекрасно их знаем. Скажем, Павел
был сначала в Днепропетровске, потом в Одессе, потом в Харькове и т. д. Мы
знаем каждого, кто проходит через наши руки, и делаем все возможное,
чтобы он осел, нашел для себя место. Как только ему понравится — помеще-
ние ли, управляющий, товарищи, — так он и осядет. Осядет такой Павел,
живет-живет месяц, а ему и говорят: ты инструктора оскорбил, мы тебя в
другую колонию переведем. И вот, если он упадет на колени и начнет кри-
чать, что больше не будет, конечно: значит, наш.
До революции у таких мальчиков никаких перспектив не было, они ра-
ботали с утра до вечера, бегали за водкой и знали, что податься им некуда.
А теперешний беспризорник — куда хочешь: в инженеры — пожалуйста,
в летчики — пожалуйста.
Вот и здесь сейчас сидит один бывший коммунар, он теперь будет летчи-
ком. Когда он пришел в коммуну, я думал, что с таким характером, как у
него, то ли выйдет, то ли нет. А теперь он поступает в летную школу. И это

очень хорошо, что он туда идет, потому что он мастерски делает «мертвые
петли» и в буквальном смысле, и в переносном. В свое время он тоже долго
искал по свету и наконец осел в коммуне.
Какую я получил награду за свою работу?
Во-первых, я получал жалованье, а во-вторых, золотые часы с надписью
от коллегии НКВД17.
Женаты ли вы?
Вопрос такой, от которого краснеть не приходится. Представьте себе, в
колонии Горького мне ребята жениться не позволяли. Как только увидят с
какой-нибудь женщиной рядом, так и надулись: что же вы, Антон Семено-
вич, мы, конечно, для вас ничего. Поэтому до 40 лет мне было просто неког-
да жениться, а сейчас — женат, и гораздо более счастливо, чем Лапоть18.
Какие наказания я считаю возможным применять в массовой школе?
Я не имею права отвечать на такой вопрос, потому что я скажу вам
что-нибудь, а вы потом своему начальству бухнете, и меня обвинят, что я ра-
тую за наказания.
Бели бы школа была у меня в руках, то я бы никаких мер наказания
не применял, кроме двух: выговор и увольнение из школы19. Надо толь-
ко сделать так, чтобы не директор увольнял, а коллектив, тогда другое
дело.
Поэтому говорить о наказании я не могу, не говоря вообще о детском
коллективе. Увольнять должен коллектив. А уж если провинившийся
просит простить — простите, больше не буду, то отмена решения исключить
производит большое впечатление. Никаких других наказаний я себе пред-
ставить в массовой школе не могу.
Дает ли положительные результаты отправка беспризорных в колхозы?
Дает, но если это сельские дети, а не городские, а во-вторых, если в кол-
хозах им уделяют хотя бы маленькое внимание: дают хорошую квартиру,
хорошую бригаду, купают своевременно, одевают и т. д. В таких случаях
дает большие результаты. Если же в колхозы посылают городских детей,
и тем более там, где колхозники относятся враждебно или небрежно, ни-
каких результатов нет.
Каково ваше мнение о книге «Болшевцы»?
Я не имел в виду говорить о ней, потому что там не дети и совершенно
другие задачи воспитания.
Много ли в коммуне девочек и как складывались их отношения с маль-
чиками?
Вопрос действительно серьезный. Примерно в 1930 г. в коммуне пошла
страшная мода на любовь. Об этом и в газете писали, и карикатуры рисова-
ли, и вызывали на общие собрания. Сначала все были поражены такому
развитию любви. Страшно против этого были настроены малыши. Если
они увидят какого-нибудь взрослого в саду вдвоем, тем более [в] один
вечер парочку, да [в] другой вечер, то обязательно поднимут на общем
собрании вопрос: а пусть-ка скажет Иванов общему собранию, какие у него
секреты с Верой. Иванов выходит и говорит:
— Какие секреты, геометрию ей объяснял.
— Геометрию? А почему же в темном углу?
Сначала покраснеет человек, а потом доводят его до того, что никакого
спасения. Сначала говорили: пусть скажет Кирилл, почему он все время

с Варей. И Кирилл молчал. А потом вышел, покраснел, а в это время какой-
то тоненький голосок пропищал:
— Да он влюблен.
Тогда поручили Антону Семеновичу выяснить, влюблен или нет. Я вы-
яснил и доложил:
— Влюблен. (В зале смех.)
Решили женить. Выдали гардероб, шкаф, машину, квартиру, это стоило
страшных денег, и женили их.
А потом — раз все так кончилось, всякая другая любовь пошла быстро
и энергично. Я очень испугался. Думаю: чем это кончится, молодежи
в 18 лет жениться рано, что это за женитьба, а потом — откуда я наберу
денег? Тем не менее я пошел на самое отчаянное средство, и, представьте себе,
оно помогло. Как только увижу парочку — женитесь. Вот вам квартира,
машина — и кончено.
Представьте себе, это произвело страшное впечатление. Парень думает:
неужели уже жениться, да что ж это такое, куда мы идем, погибаем!
Ведь в каждой семье сразу появились отрицательные черты: нужно жить
на свой заработок, на свой бюджет, а не на коммунарский, надо рассчиты-
вать деньги, а потом в 19 лет уже пеленки — небольшое счастье. И вы
знаете, как рукой сняло! Только увидишь парочку: ты что, жениться хо-
чешь? Начинает отговариваться: да нет, мы случайно встретились. И по-
следние 3 года почти не было браков. Публика увидела, что женитьба —
очень серьезное и имеющее всякие последствия дело, в том числе и отри-
цательные последствия. Стали относиться к браку серьезнее.
А так, чтобы разврата какого-нибудь, в коммуне никогда не было. Просто
вот не было. Может быть, и был, но я об этом не знаю.
Не следует ли из хулиганов создавать отдельные группы и вести
с ними работу?
Я бы хулиганов не выделял, это очень опасная вещь. Если у вас есть
очень сильный педагог, то он может заняться с этой группой, но самое
лучшее воздействие — это воздействие коллектива.
Здесь спрашивают, какова судьба Веры и Наташи20?
Вера вышла замуж, и в ее жизни произошла интересная история. В один
прекрасный день она заявила совету командиров коммуны [им.] Дзержин-
ского, что ее ударил муж. Совет командиров постановил развести. Решили:
его выгнать с должности, которую он занимал тогда в коммуне, сына чис-
лить в коллективе, с уплатой ему из фонда совета командиров пенсии в
размере 100 рублей в месяц до достижения 8 лет, а после 8 лет считать чле-
ном коммуны.
Этот муж принужден был уйти, поехал он в Сочи, а в Сочи работали
шоферами два старших воспитанника колонии им. Горького. Они узнали
эту историю и сказали ему:
— Ты из Сочи уезжай. Мы тебе здесь не позволим оставаться. Как
ты мог ударить Веру и приехать сюда, какое нахальство!
Он ездил так, ездил и приехал в коммуну, и к Вере, на коленях —
прости.
Женщина добрая, а возможно, тут и любовь, и сын, она в совет коман-
диров:
— Я его прощаю.

— Что ты нам голову морочишь, он тебя ударил, и его прощать?
Пускай уезжает.
Он пришел сам в совет командиров, буквально земно поклонился и го-
ворит:
— Никогда в жизни не трону.
Простили, восстановили на работе, стипендию ребенку отменили, семья
сладилась. Пока живут благополучно и работают.
От Наташи вчера получил письмо, кончает Одесский медицинский ин-
ститут и просит меня помочь ей. Пишет, что ее оставляют в Одесской
области, а она хочет на Дальний Восток, как бы это устроить? Я, может
быть, ей помогу.
Тут спрашивают насчет пионерорганизации.
В этом отношении у нас всегда было сложно. Ребята 12—13 лет, а ин-
тересы уже другие. В 13 лет он токарь 4-го разряда, и, конечно, возра-
жение: какой же я пионер, если я токарь 4-го разряда? А был такой малыш
Лапотенко Гриша, он управлял группой фрезерных станков и всегда гово-
рил: какой же я пионер, я хочу быть комсомольцем! Вот он и ждет своего
времени. Из коммуны [им.] Дзержинского обязательно выходят комсомоль-
цы. Но пионеры есть, и последнее время они наладили свою работу. Что
касается моего опыта в массовой школе, то я считаю единственным спосо-
бом передачи этого опыта только свою собственную работу в массовой
школе. Или моих учеников. Методику я не пишу, а коротко не расскажешь.
Спрашивают о Калине Ивановиче21.
Представьте себе, мне сказали, что он умер. Я поверил, а в прошлом
году получил вдруг от него письмо, где написано: «Я прочел твою книгу,
и так как ты обо мне пишешь очень хорошо, то похлопочи, чтобы мне дали
персональную пенсию». Я хлопотал, но эти хлопоты не увенчались успехом,
хотя ему и прибавили 75 рублей.
Товарищеская лаборатория
О доме советского писателя
Никто в нашем союзе не представляет себе улучшения писательской работы
без участия Дома советского писателя. Об этом достаточно убедительно гово-
рили на общемосковском собрании писателей, об этом сказано и в передо-
вой «Литературной газеты» от 20 апреля.
В настоящее время наш ДСП, по крайней мере в Москве, организован
по типу рабочих клубов, представляя собой центр так называемой куль-
турно-массовой работы и развлечений.
Сами писатели культурно-массовой работой в клубе не интересуются ни
в качестве субъектов, ни в качестве объектов, уступая эту честь членам
своих семейств и знакомым. Довольны ли последние зрелищами и концер-
тами, происходящими в клубе, — вопрос малоисследованный. Можно,
впрочем, предположить, что и они недовольны, ибо ДСП не обладает ни сце-
ной, ни хорошим залом. Таким образом, и качество культурно-массовой
работы в ДСП можно поставить под знак сомнения.

Вопрос о культурном обслуживании членов семьи писателей — вопрос
особый. Несмотря на всю его важность, решение его целиком можно пере-
дать Литературному фонду — пусть там над ним задумаются.
Если же говорить о ДСП с точки зрения интересов чисто писательской
организации, то, прежде всего, необходимо решительно заявить, что ника-
кой параллели между клубом писателей и обычным рабочим клубом быть
не может. Каждый рабочий клуб рассчитан именно на свободное время
работника, на его внепроизводственное бытие. Наш клуб должен быть,
прежде всего, нашим производственным центром.
Я уверен, что большинство писателей именно в таком «производствен-
ном» разрезе мечтают о новой работе ДСП, но в то же время как раз
со стороны этого большинства слышатся и скептические голоса. Говорят,
что индивидуальный характер писательской работы нельзя ни игнориро-
вать, ни тем более ликвидировать.
» В буржуазном обществе великие таланты не выдвигаются единодуш-
ным усилием общества, а пробиваются сквозь толщу классовых перегоро-
док, сквозь будничную беспросветность эксплуатации, сквозь клоаку кон-
куренции и рекламы, сквозь непроходимые болота мещанской косности и
всеобщей, хотя бы и прилизанной, деморализации.
Совершенно не удивительно, что их появление, их звучание кажется
историческим феноменом, счастливой случайностью, редким драгоцен-
ным даром природы.
Традиционная уединенность писателя должна быть решительно разобла-
чена, с ней мы должны бороться как с самым худшим пережитком старого
мира, как с самым грозным признаком творческой нашей немощи.
И действительно счастливый писатель, до конца сохранивший чистоту
и свежесть личности и таланта, до последнего дня богатевший знанием
и культурой, Алексей Максимович Горький разве не был великим коллекти-
вистом, разве не помогал направо и налево — всем: молодым и начинаю-
щим, уставшим, остановившимся и зазнавшимся — всему писательскому
коллективу?
Прозаическая параллель нашей творческой работы с «производством»
некоторых даже оскорбляет: так приятно верить в свою личную исключи-
тельность и в исключительность таланта.
Я уверен, что через самый небольшой ряд лет усилиями нашей совет-
ской науки, нашей действительности, наших педагогических исканий
будет доказано, что талант только в небольшой мере принадлежит биоло-
гии, что в самом основном своем блеске он всегда обязан благотворным
влияниям общества, работы, культуры и знания. В этой цепочке основа-
ний, в каждом ее звене всегда присутствует свободный человеческий коллек-
тив, всегда чувствуется дружеский локоть, великое творческое движение
масс1.
Для вопросов тематики нам уже нужна лаборатория, нужна скрупу-
лезная разработка, аналитика тем, диалектика писательского подхода к
жизни, нужна — это самое главное — основательно, широко усвоенная
марксистская философия2.
Еще больше нам нужно лабораторных проработок в вопросах писатель-
ской техники. Если говорить по совести, техника наша находится на очень
низком уровне. Даже у самых маститых наших товарищей на каждом

шагу можно натолкнуться на совершенно дикие недоработанности, пробе-
лы, грубые мазки, манерность, неиспользование материала.
Вопрос о технике — это не простой вопрос о форме. Самое содержание
нашей жизни сделалось таким многообразным, таким сложным, что приемы
старой техники, которые годились для семейного романа или психологи-
ческой драмы, нас удовлетворить уже не могут.
Мы иногда устраиваем так называемые диспуты, на которых дело орга-
низуется по очень смешной схеме. Ставится на кон автор, а мы все — кто
как умеет, но обязательно по очереди, в порядке записи, — каждый по-
своему к нему приближаемся и «реагируем» либо при помощи кадила,
либо при помощи дубины.
Автор с такого диспута уходит с единственным результатом — с растре-
панными нервами, а все остальные ничего иного с собой не уносят, кроме
тех же кадил и дубин.
Никакого технического прогресса от таких диспутов произойти не мо-
жет. И в данном случае решающей является наша привычка все решать
в общем и целом, наша непривычка к лабораторному анализу, который
только и может привести к новым техническим и творческим находкам.
И поэтому мы все малограмотны во многих вопросах той работы, которая
составляет нашу специальность. Мы мало знаем и мало говорим о компо-
зиции произведения, о первом и втором плане, о различном освещении
деталей, о натюрморте, о диалоге, об отношении содержания и формы, о
стиле, о значении пейзажа, портрета и так далее и так далее.
По вопросам техники нам тоже настоятельно нужна хорошо организо-
ванная товарищеская лаборатория.
Такой большой, серьезно поставленной, активно работающей лаборато-
рией и должен сделаться наш писательский клуб.
План этой лабораторной организации не может быть выработан в ма-
лой статье.
Этот план сам по .себе составляет большую и важную задачу, он сам
требует коллективной мысли и творчества. Но я уверен в следующем.
Первое. Реализация этого плана не должна рассчитывать на один энту-
зиазм писательского актива. Как во всякой серьезной работе, здесь должны
присутствовать и «презренные» материальные ценности. Работа такой ла-
боратории не может быть сделана по дешевке, не может быть рассчитана
только на добрые души и намерения3.
Второе. В настоящее время трудно себе представить, в какие формы и с
какой шириной захвата выльется наш клуб. Но лиха беда — начало.
Если мы найдем принципиальные установки для товарищеской коллектив-
ной работы по всем вопросам нашего дела, если эти установки будут пра-
вильны, они с первых дней будут являться и толчками для дальнейших
находок и дальнейшего усовершенствования.

В эти дни
В такие дни, как сейчас, пересматривается человеческая история.
Великаны нашей страны там, в пустынном центре Арктики, про-
должают ревизию привычных установок человечества и сообщают миру
новые идеи.
Нельзя представить ничего более скромного, чем пришедшие к нам радио-
граммы О. Ю. Шмидта:
«Рады сообщить, что смогли выполнить задание товарища Сталина
и создать на полюсе прочную базу для науки и авиации. Наши мысли
с нашей великой Родиной».
Здесь слово «полюс» мелькает между прочим, как будто это не закол-
дованная в студеных просторах недоступная цель вековых человеческих
стремлений, а маленький городок где-нибудь на Волге.
Здесь говорится как будто только о «текущих делах»: получено задание
и выполнено, создана не историческая победа, блещущая уверенным со-
ветским героизмом, а только «прочная база», как будто к неизмеримому
числу наших «прочных баз» прибавилась только единица.
Но за этой скромностью весь мир видит величие Советского Союза,
на фоне которого совершенно в новом свете выступает фигура человека.
В событиях, происходящих на Северном полюсе, наиболее поражает но-
вое нравственное звучание человека.
Нельзя сейчас не вспомнить капитана Скотта, погибшего с товарищами
на обратном пути с Южного полюса в марте 1912 г. Нельзя не преклонять-
ся перед его мужественным подвигом, нельзя не восхищаться этой большой
человеческой личностью.
Но, когда перечитываешь предсмертные записки и письма капитана
Скотта, поражает одиночество, тоска, трагизм, фатально сопровождавшие
героизм подобных людей.
Так становится ясно, что нравственная атмосфера капиталистического
общества — созданные веками традиции разобщения, конкуренции, нажи-
вы, спортивного ажиотажа — уже не могла вместить одинокий героизм
личности. Между этим героизмом и так называемым обществом всегда
стоит «некто в цилиндре», и его присутствие отравляет человеческий под-
виг прежде всего в самой центральной идее, в идее цели.
Здесь драма происходила не только в характере организации.
Экспедиция Скотта была прекрасно организована по тогдашнему вре-
мени, и все же величие его усилий заранее было опорочено ничтожным
нравственным содержанием цели.
Поэтому так незаслуженно легко подвиг Скотта и его товарищей в их
собственных глазах потерял всякую цену, когда они нашли на Южном
полюсе флаг Амундсена:
«Подошедши ближе, увидели, что это был черный флаг, привязанный
к полозу саней, тут же близко остатки лагеря: следы саней и лыж, кото-
рые шли туда и обратно, выразительные следы собачьих лап, — многих
собак. Вся история как на ладони: норвежцы нас опередили и первые
достигли полюса. Страшное разочарование, и мне больно за моих товари-
щей!.. Конец нашим мечтам, печальное будет возвращение!..
Мы поставили наш бедный, обманутый английский флаг.

И вот мы повернули спиной к цели наших честолюбивых стремлений,
и перед нами 800 миль пешего хождения с грузом. Прощайте, золотые
мечты!»
Конечно, страшно жаль капитана Скотта, хочется сочувствовать его
неудаче, но у советского человека этого сочувствия уже не может быть.
Мы уже привыкли к новым масштабам измерения удач и неудач.
Не только не сочувствуешь неудаче Скотта, но не радуешься и удаче
Амундсена.
Скорее, становится одинаково жаль и Скотта и Амундсена, и победи-
теля и побежденного, потому что на первый план в наших впечатлениях
выступает их героическое одиночество, эта страшная неуютность в положе-
нии человека в капиталистическом обществе.
Последние строки дневника Скотта и в особенности его письма еще
более усиливают это впечатление неуютности и одиночества. Последняя
строка дневника Скотта:
«Бога ради, не оставьте наших близких».
В письмах капитана Скотта, написанных над телами раньше его
умерших товарищей, читаем:
В письме к Д. М. Барри:
«Умирая, прошу вас, дорогой мой друг, быть добрым к моей жене и к
ребенку. Подайте мальчику помощь в жизни, если государство не захочет
этого сделать...»
В письме к вице-адмиралу Эджертону:
«Пожалуйста, позаботьтесь, чтобы мою вдову обеспечили, насколько это
будет зависеть от морского ведомства».
В письме к Д. Д. Кинсей-Крайстчерч:
«Мысли мои о моей жене и сыне. Сделаете ли вы для них, что сможете,
если страна не сделает?
Если бы я знал, что жена и мальчик обеспечены, то не очень жалел бы,
оставляя этот свет...»
В этих строчках важно не то, обеспечили или не обеспечили близких
капитана Скотта.
Важно, что в момент предсмертной тоски он должен рядом с уже умерши-
ми друзьями сидеть и писать просительные письма. У него нет ощущения
единства с своим народом, нет уверенности в том, что он делает общее
дело, за которое отвечает не только он, его жена и мальчик, но и все обще-
ство.
В этом именно моменте так ясен нравственный порок капиталистиче-
ского общества. Сам Скотт в своем собственном подвиге не видит большего,
чем пример «джентльменства», — жалкое утешение для героя, оказавше-
гося в момент своей трагической кончины в положении настойчивого про-
сителя... и только.
И таким же одиноким остался бы капитан Скотт, если бы удалось ему
возвратиться к жене, и таким же одиноким был он в каждый момент своего
путешествия. Это фатально!
Почему так героически притягательны, так счастливы и так жизнера-
достны наши герои? Почему в этой группе людей на Северном полюсе
живут и строят «прочную базу» все люди нашей страны и мысли наши с
ними, как и мысли их с нами?

Почему в самой организации этого исторического похода, в каждом воз-
душном корабле, в каждом пищевом концентрате, в каждой подробности
распоряжения и плана так много общественной и государственной заботы?
И почему, наконец, на Северном полюсе собрались не случайные «джен-
тльмены» героического почина, а крепкий коллектив, связанный со всей
страной многолетним напряженным опытом борьбы?
Ответы на все эти вопросы лежат в новой нравственности нового обще-
ства.
Потому что исчезли все проклятия капиталистической разобщенности,
поедания человека человеком, потому что впервые в мире развевается над
нами единый флаг человечества, потому что под этим флагом собрались но-
вые, полной грудью вздохнувшие люди, люди нового подвига и новой чело-
веческой этики.
Наша этика уже не несет в себе припадочной истерики, выпячивания
личности, в ней нет надрыва неуюта и одиночества.
Происшествие в «Звезде»
Известно, что критики нередко грешат невоздержанностью в похвалах:
едва допишет писатель первую свою вещь, вокруг нее уже клубятся туман-
ные облака критического ладана. Только через год обнаруживается исти-
на: вещь чрезвычайно слабая! Книга стоит на полках всеми своими пере-
изданиями.
Нечто подобное происходит с романом Ф. Олесова «Возвращение», напе-
чатанным в журнале, «Звезда» в невиданном еще парадном антураже.
Роман появился в сопровождении двух статей его «покровителей» — Б. Лав-
ренева и А. Амстердама — случай, заслуживающий особого внимания.
Из статей А. Амстердама и Б. Лавренева видно, о чем мечтали критики,
что хотели они найти в романе: правдивость, типический образ человека,
отражение силы советского строя. Видно, куда критики ехали. А теперь по-
смотрим, куда приехали.
И с автором романа и с его редакторами-покровителями, к сожалению,
произошло то же, что произошло с беспризорником Валеткой из романа
« Возвращение ».
Валетка выезжает из Ленинграда севастопольским поездом, забравшись
«в ящик под вагоном прямого сообщения». Однако читатель скоро начи-
нает недоумевать: в каком же направлении поехал Валетка?
«За Ростовом-на-Дону, в канавах... переливалась вода». Ясно, Валетка
едет на Кавказ. Поезд едет дальше.
«...Суровая русская речь смешалась с гортанными выкриками грузин;
здесь можно было услышать напевные голоса казачек и однотонную песню
армянина».
И вдруг...
«На утро четвертого дня Валетка приехал к веселому морю, в теплый
солнечный Севастополь».
Ехали на Кавказ, а приехали в Крым. Может быть, Крым и не хуже Кав-
каза, но все же приключение это — необычное.

А при дальнейшем чтении обнаруживается, что вообще вся «поездка»
задумана не туда, куда хотелось бы отправиться редакторам романа. Чита-
тели жаждут «возвращения», но и на него в романе нет надежды. А. Амстер-
дам в своей хвалебной статье заверяет, что роман «отражает силу совет-
ского строя». Это прекрасная цель путешествия, но в романе, в сущности, нет
советского строя. Если говорить обыкновенной прозой, то необходимо
признать «Возвращение» вещью совершенно аполитичной. Приключения
Балетки проходят в стороне от советской действительности. Валетка жи-
вет в блатном мире, решительно обособленном от советского строя. Пред-
ставители последнего, если верить Олесову, встречают Валетку довольно
бестактно. На просьбу Балетки сделать из него моряка ему отвечают:
«Мы тебя заставим пока картошку на кухне чистить...»
Как раз эта угроза и побуждает Валетку отказаться от помощи!
Среди немногих советских людей, выведенных в романе, есть некий
корабельный доктор. Автор рассказывает, будто бы этот добрый доктор ни
с того ни с сего, решительно без всякой цели пригласил двенадцатилет-
него Валетку к себе в каюту и оказал ему такую «помощь»:
— Вот тебе сигара! Гаванна. В Алжире покупал...
Валетка сел в кресло и закурил.
Доктор угостил его каким-то необыкновенным заграничным вином...»
И все. Больше доктор в романе не встречается. Не правда ли, странный
советский доктор?
Мальчика встречают и другие «советские люди»:
«Валетка протянул руку.
Вахтенный прижег ему ладонь папиросой...»
«Они долго издевались над Валеткой. Они посылали его на берег в ларек.
Они просили его купить полбутылки гальюна, да покрепче, и килограмм
свежего камбуза. Они задавали ему всякие каверзные вопросы, а Валетка
стоял перед ними серьезный, бледный и смотрел им в глаза доверчиво и
печально».
Неужели это советская картина? Советские люди издеваются над голод-
ным мальчиком, а голодный мальчик смотрит им в глаза доверчиво и
печально?
Нет, с «советским строем» в романе неблагополучно. Эта цель «путеше-
ствия» явно не достигнута. Мы приехали вместе с Валеткой не в наш Севасто-
поль, а в Севастополь времен Александра III.
Но, может быть, правильны другие наблюдения редакторов? Может
быть, в романе действительно показаны «человек и его судьба»?
Пожалуй, в советской литературе нет другой вещи с таким сильным
привкусом блатной экзотики. На нескольких страницах описывается встре-
ча Балетки с «теткой Музой». Муза, оказавшаяся садисткой, заинтересо-
валась одиннадцатилетним мужчиной и привела его к себе в комнату. Автор
со вкусом приготовляет читателя к исключительным событиям и задерги-
вает занавес только после таких слов:
«Женщина с какой-то особой медлительностью подошла к зеркалу и
начала раздеваться».
Центральный эпизод романа — воровская «хаза» Арефия и Калистры —
изображен в исключительно экзотических красках. Это целая организация,
обладающая традициями, прекрасным оборудованием, военной муштров-

кой и дисциплиной, даже своей философией. От этой «хазы» несет пинкер-
тоновщиной и беспросветной выдумкой.
Характеров в романе нет. Сам Валетка представляет собой набор трудно
объяснимых противоречий. Даже возраст Балетки уловить невозможно.
Судя по развитию событий, в конце романа ему не должно быть больше
двенадцати лет. Но на 120-й странице Валетку любит женщина, у которой
он проводит пять суток. Автор вдобавок сообщает, что Валетка, возвращаясь
домой, «шагал спокойно, ощущая в себе незнакомую раньше силу». А в фи-
нале Валетка поступает как ребенок: идет наниматься штурманом на паро-
ход, хотя не имеет никакого понятия о том, что такое штурман. В этой дет-
ской неопытности и заключаются все мотивы «возвращения».
Литературная слабость и недоработанность романа бросаются в глаза.
Роман переполнен немотивированными положениями. Почти на каждой
странице у читателя возникают вопросы: почему для Валетки слово
«мама» непривычно? Для чего изображается костер на улице? Почему на
трех страницах подробно описан пьяный грузчик? Зачем вспоминается
Христос, ходящий по водам? Откуда у Валетки кулацкие мечты о преле-
стях деревенской жизни, если он никогда не был в деревне?
Автор «Возвращения» Ф. Олесов — начинающий писатель, сам когда-то
бывший беспризорный. Он заслуживает помощи и внимания; он несомнен-
но литературно способный человек. Но в редакции «Звезды» не сумели по-
мочь начинающему писателю.
Критические статьи Б. Лавренева и А. Амстердама показывают, что
над романом слишком много «поработали». Б. Лавренев рассказывает о
своем разговоре с автором, когда тот принес ему рукопись:
«Два года тому назад, когда Олесов впервые принес мне рукопись
своего романа, это был пухлый том, в котором наряду с хорошими кусками
была масса воды, ненужных повторений, растянутости, зоологического
натурализма в изображении «ужасов» беспризорничества и прочих дефек-
тов, свойственных неопытной писательской руке.
Получив крепкий ледяной душ, Олесов не растерялся, не обиделся»...
Хорошо, что Олесов не растерялся, но... он, несомненно, простудился
от «ледяного душа»: в романе на каждом шагу слышен нехороший ли-
тературный кашель. Редакционные доктора выпустили на сцену просту-
женного, хрипящего, кашляющего автора и радуются на весь мир:
— Смотрите, какой у него замечательный голос!
Детство и литература
Воспитание нового гражданина происходит у нас везде. Трудно назвать такое
место, такой общественный процесс, такое общественное явление, где не про-
исходило бы становление нового человека. Коллективизация нашего села
есть, может быть, самый яркий в истории случай активного и целеустремлен-
ного перевоспитания масс, одно из самых глубоких и смелых по замыслу
педагогических явлений человечества.
Перед нами раскрываются широкие политические перспективы, далеко,
впрочем, не мирные и далеко не безоблачные. Впереди у нас не только побе-

ды, но и борьба. Для этих побед и для этой борьбы воспитываются люди,
они сейчас растут в нашей семье и в нашей школе.
Как же отражает советская литература важнейшие явления в области
воспитания будущего гражданина?
В этой статье мы не будем касаться литературы, предназначенной для
детского возраста. У нее свои способы освещения жизни. Точно так же мы
оставляем в стороне работы советских писателей, касающиеся дореволю-
ционного времени. Нас здесь интересует художественная литература, изобра-
жающая советские дни.
Можно назвать очень немного произведений художественной литерату-
ры, посвященных вопросам воспитания советских детей, но все эти книги
говорят о детях-«правонарушителях». Правда, и в этой узкой теме можно
всколыхнуть вопросы общего воспитания. Но этого не случилось. В нашей
литературе о правонарушителях больше романтики беспризорности, чем
педагогики.
Отношение нашего общества к преступнику и беспризорнику ярко отли-
чается от отношения буржуазного общества. Уже одно это — большая и осо-
бая тема. Между тем у некоторых авторов описание жизни беспризорников
принимает форму любования ими. Здесь — большой простор для дурного
вкуса, для дешевого и бездеятельного романтизма, для дешевой сентимен-
тальности. Некоторые наши авторы интересуются не вопросом о формирова-
нии характера человека, а только тем, насколько необычайна, остроумна и
привлекательна анархическая поза беспризорного.
Разумеется, преступник — явление отрицательное. Никакого удоволь-
ствия фигура беспризорника живому и культурному человеку доставить не
может. Она может представлять интерес только с точки зрения педагогиче-
ской.
Но как раз педагогический момент в нашей литературе отражен очень
неудачно. Первой ласточкой этой литературы были «Правонарушители»
Сейфуллиной. Педагогическое действие представлено здесь педагогом-чуда-
ком Мартыновым, о котором даже беспризорник Гришка отзывается с
осуждением: «Обезьяну эдакую беспокойную в зверинце видал...» Этот Мар-
тынов, на каждом шагу дергающийся и кривляющийся, проповедующий
своеобразный пантеизм1 и отрицание семьи, мог, конечно, поразить на неко-
торое время десяток-другой ошеломленных жизнью беспризорных, но серьез-
ного воспитательного дела поручить ему нельзя, а тем более нельзя видеть
в нем какой-либо «прообраз» социалистической педагогики.
В таком же жалком состоянии представлена воспитательная работа и в
«Республике Шкид» Белых и Пантелеева. Собственно говоря, эта книга
есть добросовестно нарисованная картина педагогической неудачи. Книга
наполнена от начала до конца описаниями весьма несимпатичных приклю-
чений «шкиды», от мелкого воровства до избиения педагогов, которые в
книге иначе и не называются, как «халдеи». Воспитательный метод руко-
водителя «шкиды» Викниксора и его помощников совершенно ясен. Это
карцер, запертые двери, подозрительные дневники, очень похожие на кон-
дуит. Здесь сказывается полное бессилие педагогического «мастерства» пе-
ред небольшой группой сравнительно «легких» и способных ребят. До самой
последней страницы проходят перед читателем якобы занятные трюки
одичавших воспитанников.

В «Утре» Микитенко есть попытки остановиться на некоторых воспита-
тельных принципах, но слишком много внимания автор уделяет блатно-
му великолепию беспризорного мира. Герои Микитенко доходят до такого
парада, что отказываются даже спать на чистых постелях и есть хорошо
приготовленный обед. Здесь любование беспризорной «красотой» доходит у
автора до степени восторга. Педагогические деятели «Утра» не имеют лица.
Главный из них, Грипич, с некоторой гордостью утверждает, что даже
«ужасный» педологический кабинет (ужасный — значит очень бедный) в
его руках — важное оружие. Это вовсе не значит, что Микитенко высту-
пает как сторонник педологии. Сия знаменитая наука интересует его так же
мало, как и Грипича, но, поскольку роман был задуман на тему педагогиче-
скую, вполне прилично было упомянуть и о педологии.
Из указанных «правонарушительских» книг невозможно ни представить
себе картину советского воспитания, ни тем более прикоснуться к спорным
вопросам нашей педагогики. Педагогически эти книги так же нейтральны,
как и бесполезны.
Что же имеется в нашей литературе о школе и семье как факторах воспи-
тания?
Почти ничего.
Особняком стоит «Дневник Кости Рябцева» Н. Огнева. Можно спорить
о верности нарисованной здесь картины нашей школы в первые годы нэпа,
но нельзя отказать этой книге в живом и здоровом остроумии, в удачно
схваченном колорите юношеского общества. В книге педагогика еще беспо-
мощна, школа еще слабо организована и часто вызывает ироническую улыб-
ку.
Дети в произведениях наших писателей, как правило, отсутствуют.
Герои наших романов и повестей принципиально бездетны, наше совет-
ское общество имеет чрезвычайно взрослый вид.
Между тем дети составляют самую красивую, самую звучную и радост-
ную часть этого общества. Изображая советскую жизнь в искусственно
созданной тишине бездетности, не рискуем ли мы получить сильно искажен-
ную картину? Взрослые без детского окружения не будут ли просто «нена-
стоящими» взрослыми?
Детские фигурки только изредка мелькают на страницах наших книг,
но роль этим фигуркам назначена чисто служебная. В самом лучшем
случае ребенок выступает как украшающая подробность, его значение не
превышает значения других предметов авторского натюрморта: платья,
мебели.
В книге Юрия Германа «Наши знакомые» есть такой симпатичный маль-
чик Федя, сынок главной героини Антонины. Он необходим как усложнение
и без того сложной жизни героини, он придает некоторым страницам харак-
тер непритязательной и милой лирики, но присутствие его не несет с собой
никаких проблем, ни воспитательных, ни человеческих. Федя — это эстетиче-
ский орнамент. Недаром автор заставляет его выражаться интересным и
симпатичным слогом. В самые трудные минуты жизни матери Федя больше
всего интересуется игрушкой-зайцем, и этот заяц играет в романе роль,
пожалуй, не менее значительную, чем сам Федя. Круг приключений Анто-
нины кончен, кончен и роман — ни автор, ни читатель не интересуются, что
будет дальше с Федей.

Такую же служебную роль играет и Зямка в «Дороге на океан» Леонова.
Как и Федя, Зямка просто «хороший» ребенок, специально приготовлен-
ный автором для духовного отдыха умирающего Курилова. И этот ребе-
нок, как и все прочие литературные ребенки, говорит специальным укра-
шающим языком: «Она бюлье вешает на чурдаке»; но Леонов не доволь-
ствуется такой сравнительно пассивной формой детского действия. В пред-
смертной тревоге Курилова такие разговоры были бы слишком пресны.
Поэтому Зямке поручается гораздо более ответственный диалог. Зямка
прямо спрашивает Курилова:
*— Ты шмерть боишься?»
И в конце романа Зямка утешает Курилова:
«— Может, еще выждоровеешь...»
На этом роль Зямки кончена.
Некоторые авторы пользуются детскими фигурками для своих эгоисти-
ческих целей, пожалуй, даже чересчур безжалостно. В рассказе Василия
Гроссмана «В городе Бердичеве» изображается только что родившая мать,
комиссар батальона Вавилова. Красные оставляют город, в него с минуты на
минуту должны вступить поляки. Мать примиряется с тем, что ей придется
остаться, пока красные снова возьмут город. Но вступают не поляки, а крас-
ные курсанты. Их боевая песня на улицах города решает судьбу новорож-
денного.
«...Видели, как по улице вслед курсантам бежала женщина в папахе и
шинели, на ходу закладывая обойму в большой тусклый маузер».
А «проснувшийся Алеша плакал и бил ножками, стараясь развернуть
пеленки».
Мать оставила только что рожденного ребенка в случайной еврейской
семье. В рассказе не изображается никаких переживаний матери по такому
случаю, может быть, потому, что ребенка этого родил не комиссар батальона
Вавилова, а сам автор Василий Гроссман.
Гораздо лучше поступил тот же автор в рассказе «Муж и жена». Рассказ
изображает семейную драму, измены и прочее. Автор вполне правильно
решил, что раз есть семья, должны быть и дети. Но чтобы не возиться с ними
на страницах книги, он остроумно вписал в первые же абзацы рассказа:
«Верочку Ариша увезла с утра к дедушке».
В дальнейшем о Верочке не вспоминают ни автор, ни ее родители.
Эта Верочка Гроссмана может служить моделью бедных советских де-
тей. Авторы отправляют их к дедушке, чтобы они не мешали взрослым жить,
совершать подвиги, иногда совершать и гадости.
Можно еще вспомнить несколько детских фигурок в нашей литературе, но
искать в ней воспитательные проблемы или хотя бы детские характеры бы-
ло бы совершенно бесполезно. Даже в вещах, специально посвященных дет-
ской личности, дети выступают обязательно в искусственной роли. Такова
«Таня» Сейфуллиной, двенадцатилетняя девочка, существо ходульное, резо-
нерствующее, воспринимающее мир «по-взрослому».
Нет, дети, роль которых не идет дальше сюжетного орнамента, — это не
наши дети. И детские «словечки», книжное детское остроумие, сделанное
специально для того, чтобы щекотать чей-нибудь испорченный вкус, нам не
нужны. А любовь к таким словечкам у авторов иногда доходит до разме-

ров, абсолютно неприличных. В рассказе Сейфуллиной «Молодость» умирает
девушка.
«...Мать спросила:
— Что дать тебе, доченька, что?
Нина взглянула на мать совершенно сознательно й ответила строго:
— Откуда я знаю? Я умираю в первый раз».
Ведь правда же трудно не улыбнуться этому остроумию не то умира-
ющей девушки, не то здравствующего автора.
Все эти дети — случайные фигуры в нашей литературе. Мы не верим
в этих однообразно хороших детей потому, что не видим их жизни и их
индивидуальности. И совершенно уже мы не видим в наших книгах со-
ветской школы, советских воспитательных проблем и тех трудных педагоги-
ческих положений, которые на деле так часто занимают и нашу семью, и
наше общество. Еще меньше мы видим, как в детстве воспитывались дей-
ствующие в романах герои.
Ни в какой мере мы пока еще не можем выдержать сравнение с нашими
классиками, которые так много уделяли внимания детству своих героев.
Вспомним картины детства Обломова, Евгения Онегина, Наташи Ростовой,
детей из «Пошехонской старины», из романов Тургенева, «Детство» и «Отро-
чество» Л. Толстого, «Детство» М. Горького и др.
Это печально в особенности потому, что детская жизнь — органическая
часть всей нашей жизни. Мы не имеем права забывать о детстве, ибо это
значит игнорировать требование художественной правды.
Наша художественная литература должна уделить детям большее твор-
ческое внимание. В ее изображении советские люди не должны выступать
как бы обреченно-бездетными. Дети — это живая сила общества. Без них
оно представляется бескровным и холодным. Изображая наше общество
без детей, советская литература обедняет его, дает картину, лишенную
богатства красок и подлинной жизненности.
»
Вредная повесть
У меня есть знакомый мальчуган, который умеет замечательно мило спра-
шивать:
— Зя что?
В этой форме объединяются у него все виды пытливости. «Зя что» обо-
значает и «почему», и «отчего», и «для чего», и «с какой стати».
Вот и мне хочется спросить редакцию «Литературного современника»
и Наталью Гирей: «Зя что?»
Повесть Натальи Гирей «Шестьдесят восьмая параллель», напечатанная
в четвертой и пятой книгах журнала, вызывает у меня тяжелое недоумение
и лишний раз возвращает к старому, давно надоевшему вопросу: до каких
пор мы будем печатать что попало, до каких степеней может доходить у нас
редакторская небрежность, литературная и художественная всеядность?
Только при очень большой безответственности можно печатать в жур-
нале любую вещь, если она написана достаточно грамотно и если фор-
мально она касается темы более или менее актуальной. Как будто редак-
торы не обязаны задумываться над вопросом: как подается тема, какие

мысли и чувства вызывает ее разработка у читателя, насколько художест-
венно и интересно она сделана, наконец, для чего кн га написана?!
Дело происходит на строительстве нового города на севере, у залежей апа-
титов. Но ни новый город, ни строительство, ни апатиты не интересуют
автора, отношение к ним по меньшей мере бесстрастное, если не хуже.
Картины строительства нет, а его детали, разрозненные и беспорядочные,
участвуют постольку, поскольку затрагивают кулацких героев повести.
Картина стройки вызывает у читателя, пожалуй, даже неприятный
осадок:
«...Два больших серо-зеленых трансформатора. Около трансформаторов,
в низких сквозных ящиках, как черепахи в зарослях, притаились черные,
все в округлых линиях, моторы. Толстые провода клубками сытых ужей
свернулись на солнце».
Для меня, как читателя, это неприятно. Для чего вызываются у меня
эти образы черепахи и ужей, вообще образы гадов, если я хочу видеть
моторы и провода? Почему автор не рисует передо мной ту радостную
картину, которую я и без него чувствую в самой теме: моторы на шестьдесят
восьмой параллели? Почему ужи?
Почему сама природа смотрит на меня из повести с явно недруже-
любной миной:
«Над посиневшим вздувшимся льдом не слышалось ни птичьего
гама, не хлопанья птичьих крыльев. Хибинская весна удивляла Оксану
своей беззвучностью».
« Кругом серо-розовые валуны, щуплые, изуродованные ветром ели с вет-
вями, растущими в одну сторону. Каменистая земля. Поодаль лысые тус-
клые горы».
«Тлела зеленоватая, как недозрелая морошка, земля».
«Болезненный рыжий пух на горах».
«Рощи уродливой карликовой березы».
«Внизу медленно мертвело озеро».
Вот только такие пейзажи настойчиво «залезают в душу» читателя.
А читатель не хочет верить, будто этот край уж так несимпатичен. Ведь
в природе можно видеть разное: один видит замерзающее озеро, а другой —
«мертвеющее», один чувствует весну, а другой — только ее беззвучность.
Пожалуй, и к московской городской весне можно придраться: нет хлопанья
птичьих крыльев!
На строительстве нового города используются раскулаченные и уголов-
ные преступники. На фоне этой толпы автор хочет показать врага и дать
картину «перековки». Враг в книге показан, я сказал бы, в избыточном
количестве. В образах куркульского «паныча» Шовковшитного, молодого
инженера-электрика Гордиенко, немца Ганса Лютиха враг преподносится
читателю в лошадиной дозе.
Что это за враг, насколько он опасен, к чему он стремится?
Действий врага автор почти не показывает; главная роль, которая угото-
вана врагу, — это произнесение речей. На протяжении полутораста стра-
ниц читателю преподносятся петлюровские и фашистские речи, кулацкие
стенания, страдания, мечты, бандитские сарказмы и гримасы бандитской
любви. В этом и заключается все содержание книги, это и остается в памяти,

и именно от этого становится тошно и не хочется дочитывать книгу до
конца.
Фигура Шовковшитного создана, кажется, специально для произнесе-
ния речей и словечек. В конце повести он «перековывается», но это происхо-
дит так неубедительно и так неожиданно, что о его перековке не стоило бы
и говорить. На с. 76 Шовковшитный находится на верхней точке своего
петлюровского «взлета», а на с. 93 он уже «перековался» и изменяет своему
«вдохновителю» Гордиенко, которому только недавно, семнадцать страниц
назад, давал горячую и преданную клятву.
Если поверить автору и признать «перековку» Шовковшитного действи-
тельно происшедшей, то все-таки останется тайной, куда же девался на-
стоящий Шовковшитный, этот озлобленный, наглый, разложившийся и мо-
рально отвратительный человек. Чудо его «перековки» тем более неверо-
ятно, что в повести, собственно говоря, никто и не занимался его пере-
ковкой.
Шовковшитный в повести развернуто показан до «перековки». Сначала
изображается его неудачная юность, смерть его отца, его жажда мести и
самая месть: покушение на убийство председателя сельсовета, а потом
ссылка в «несимпатичную» хибинскую природу. Здесь Шовковшитный
становится организатором всякого сопротивления труду и представите-
лем петлюровского цинизма.
Веньке Салых, одному из самых «порядочных» кулацких сынов, добив-
шемуся бригадирства на стройке и мечтающему о хорошей комнате и
женитьбе, принадлежит авторство довольно сомнительной символической
линии, проведенной через повесть.
«Горностай — царский зверь. Раньше царям на шубы шел, теперь на
экспорт бьют. Очень дорогой зверь, поймать его трудно, а в клетку засадить
прямо невозможно. Я пробовал. Не берет еду, только глядит жалобно так
и злобно».
Таким «царским горностаем», не выносящим неволи, и выступает в по-
вести Шовковшитный. Венька Салых всегда называет его «горностаюш-
кой», подчеркивая длящееся и очевидно значительное сравнение. А ближе
к концу повести тот же Венька раскрывает идею сравнения до конца.
У него для этого есть газетная заметка:
«Впервые в истории звероводства в Восточносибирском питомнике
самка царского горностая родила в неволе... Мы стоим перед разрешением
проблемы научного планирования пушного хозяйства... Состояние зверей
является лучшим опровержением оппортунистических теорий о невозмож-
ности культивирования царского горностая в питомнике».
Поневоле напрашивается мысль, что вся идея книги и заключается в
этом расширенном сравнении. Для Шовковшитного новое общество есть
не больше, как принудительный питомник.
Шовковшитный уверен, что Советской власти не удастся его
переделать, но повесть показывает, что он ошибся. Его все-таки переделали,
не истратив на это большой энергии.
Кто, какими путями?
Пути перековки мало показаны в повести. Здесь есть только один
настоящий большевик, да и настоящий ли он, кто его знает? Кажется,
взгляды отсекра Геничева на процесс перековки не многим отличаются

от взглядов Веньки и Шовковшитного. Первое слово, которое слышит от
него Шовковшитный, такое:
*— Об камень споткнешься, голову проломить себе можешь».
Геничев единолично руководит стройкой. На одной из страниц книги по-
падается директор, но автор так мало им интересуется, что даже не называет
ни его имени, ни фамилии. И поселенцы говорят о Геничеве так:
*— Никитка, он ничего — хозяйственный паренек!»
И это правильно: ответственный секретарь парткома, единственный
представитель Советской власти и партии на стройке, Геничев есть не
больше, чем хозяйственный паренек. Описывается он по старинному штам-
пованному способу описания таких пареньков. Его соприкосновение с
действительностью редко выходит за границы таких проявлений:
«— В три смены работать станем.
— Ладно, обмозгуем. Поговорю с профоргом.
— Надо подумать, как к нему подойти».
Не удивительно, что на всем протяжении повести мы не встречаем ни
политической страсти, ни человеческой теплоты, ни яркого, зовущего слова.
И поэтому вся стройка читателю не кажется большевистской, не представ-
ляется большим и значительным делом.
И вот этому самому Шовковшитному, переполнившему книгу безобраз-
ными фашистскими и петлюровскими речами, автор позволяет любоваться
лицом Кирова, видеть в нем «не только изображение вождя, но и карточку
любимого старшего товарища». Между тем читатель расстается с Шовков-
шитным с неприятным чувством настороженности, он слишком хорошо за-
помнил его ненависть, слишком хорошо видит его хищную фигуру.
"Другой «горностай», Гордиенко, изображен не менее злобным и реши-
тельным врагом. Но Гордиенко не «перековывается». Автор неожиданно
приканчивает его. Гордиенко погибает в перестрелке после неожиданного
молниеносного вредительства. И от этого образа остаются почти одни раз-
говоры и призывы.
То, что написано на 150 страницах этой повести, оставляет у читателя
впечатление тяжелое.
Книга сделана настолько неудачно, с таким нарушением законов перс-
пективы, с таким преобладанием вражеских тонов и вражеских слов,
с таким завуалированным советским горизонтом, с такими подозритель-
ными сравнениями и с такой холодностью, что при всем моем желании
быть снисходительным к молодому автору я не могу быть снисходитель-
ным.
Сила советского гуманизма
Величественные пространства СССР окружены мраком фашистской зло-
бы и первыми вспышками войны.
Новое истребление человечества среди бела дня открыто готовится
вокруг нас.
Невиданное в истории мира совершилось: после многих десятилетий
классовой борьбы, в конце кровавых путей раздробления, эксплуатации
и войны вырос на равнинах некогда нищей и отсталой России сияющий

великий социализм. Он создан героической борьбой замечательного поко-
ления людей, гением их руководителей Ленина и Сталина.
С каждым новым днем он все выше и выше вздымает к небу дворцы
нового человеческого счастья, он поражает мир величавым спокойствием
нового человеческого достоинства, новой культуры, нового искусства.
Советская литература — художественное отражение мысли этого нового
человечества.
Жизнь Советского Союза, каждое его деяние есть дело всего человечества,
это дело в самых своих корнях насыщено глубочайшей уверенностью в
своей правоте, это дело освобождения, дело гуманизма.
И одна из величайших и прекрасных особенностей советской литерату-
ры — постоянное, неиссякаемое звучание гуманизма, пленительная красо-
та лучших человеческих стремлений, о которых на протяжении всей исто-
рии мечтали самые совершенные люди.
В 1916 г., в самое мрачное время мировой бойни, Маяковский сказал:1
И он,
свободный,
ору о ком я,
человек —
придет он,
верьте мне,
верьте!
И он пришел — человек!
Гуманизм нашей литературы, развернувшийся перед всем миром в эпоху
последних катастрофических схваток, когда-нибудь будет признан одним
из самых поразительных явлений революции. В чем сила, в чем уверен-
ность нашей великой гуманистической проповеди?
Мы окружены буйным безумием агонизирующего империализма. Где-то
там, в чащах дымящих труб Рура, на нищих полях Италии, в тесноте
японских ограбленных городов, последние капиталисты истории жаждут
войны. Они протягивают жадные руки во все стороны: к железу, к углю,
к машинам, к нефти, к хлебу.
В смертельном отчаянии конца каждый фашистский лагерь бредит
о завоевании мира. И Гитлер, и Муссолини, и японские генералишки — по-
рождение этого общего бреда.
Против этой мировой шайки сумасшедших мы подняли и высоко дер-
жим наши гуманистические знамена.
В этом лишний раз сказывается наше историческое здоровье — здоровье
побеждающего молодого социализма.
Присмотримся только к одной нашей литературной теме, к той теме,
в которой особенно разительно нарисована пропасть между нами и ими.
В советской литературе на страницах очень многих романов, повестей
и рассказов проходит тема строительства и индустриализации. Заводские
цехи — вот те самые громады, те самые машины, краны, экскаваторы,
которые на Западе встают в воображении писателя как символы подавления
и истощения человечества, как представители жадного, бесчувственного
и беспринципного Молоха, — у нас возносятся, как храмы, овеянные ра-
достной симпатией нового человека. Там от них рождается захватниче-
ская жадность, располагающаяся вширь энергия эксплуататоров, у нас

от них родится только энергия побед над природой, возносящаяся вверх
энергия общечеловеческого богатства. Там между машинами бродит закован-
ный в нормы квалифицированный раб, у нас над. ними стоит свободный
хозяин — человек. И так естественно: там машины и богатство родят войну,
у нас от них исходит мысль о едином счастливом человечестве — социали-
стический гуманизм.
Гуманизм нашей литературы не заключен в скобки формальных поже-
ланий, он не литературная поза, он заключен в самих наших темах, в самом
тоне писателя, в его социалистическом самочувствии. Социалистический
реализм может с полным правом быть назван гуманистическим реализмом,
ибо наш реализм построен на оптимистической убежденности, на мажоре
всей нашей жизни и на предвидении освобождения человечества.
И поэтому наш гуманизм читается в каждой нашей строчке и дополни-
тельно между всеми строчками. О чем бы ни рассказывала наша литера-
тура, о «дне втором» нашего строительства, о будущей войне «на Востоке»,
об одноэтажной Америке, о жизни замечательных пионеров, о перевоспита-
нии беспризорных, о любви, о ревности, о завоевании Северного полюса и о
детстве Пушкина, с каждой страницы смотрит на читателя лицо свобод-
ного человечества, будущее лицо мира. И это лицо и его уверенная радость
могущественнее и убедительнее оскаленных зубов фашизма! Знамя гуманиз-
ма — это знамя не благостной мечты, это знамя непобедимой силы.
И поэтому в нашем гуманизме совершенно не присутствует мысль о при-
мирении, он не пахнет бездеятельным, словесным пацифизмом.
И если вспыхнет война, наш гражданин и гражданин мира под знаме-
нем гуманизма спокойно свернет шею любой фашистской гадине, под
каким бы национальным флагом она ни бросилась на СССР. И эта победа
будет самой гуманистической победой в истории. Она будет той победой,
о которой мечтал Гейне:2
В драке со скотами буду
Драться я за человека,
За исконное святое
Человеческое право!
Закономерная неудача
«Закономерность» Н. Вирты берешь в руки с большим интересом. Вызывают
его и предыдущая удача автора, и тема нового романа.
Действительно, тема чрезвычайно важная: пути врагов, их зарождение,
приемы действий врага и закономерность его гибели. Тема важная, чрез-
вычайно важная. Художественное произведение, написанное на такую тему,
должно обогащать наши познания, воспитывать нашу бдительность, заос-
трять нашу ненависть.
Н. Вирта с этой темой не справился. Он подошел к ней без достаточных
знаний, без уважения к теме, без уважения к читателю. Необходимой
серьезности не нашлось и у его редакторов.
На протяжении 30 печатных листов изображается захолустье, а на его
фоне — история группы детей из контрреволюционного стана. История эта
переплетается с работой троцкистских групп, диверсантов, кулаков.

Как все это изображается?
Дело происходит в городе Верхнереченске, в наше, советское время.
Город находится недалеко от Тамбова.
«Губернский город Верхнереченск, если верить летописцу, был заложен
на берегу реки Кны в семнадцатом столетии и в течение многих лет слу-
жил сторожевым пограничным пунктом великого княжества Московско-
го».
Город, заложенный в семнадцатом столетии в бассейне Волги, не мог
быть пограничным пунктом, да еще великого княжества Московского,
а летописцы в это время вообще не выступают свидетелями.
Каков город, таковы и герои.
«Евгений Игнатьевич Ховань был большой фигурой при последнем
Романове».
Через двенадцать строчек:
«Евгений Игнатьевич был неудачник. С карьерой ему не повезло, он до-
служился лишь до полковничьих эполет, хотя был умнее многих генера-
лов».
В особенности глубокомысленно здесь звучат слова насчет ума генералов.
И таков стиль всей книги. Авторский произвол, безмятежная неряшли-
вость, пренебрежение к читателю. И все это без злого умысла, нечаянно,
как будто и автор и редактор заигрались, как дети. Иногда эта игра вызы-
вает снисходительную улыбку, иногда раздражение, но серьезно относиться
к ней невозможно. И все-таки: игра происходит на большой литературной
советской дороге. Место для игры совершенно не подходящее, и поэтому
на каждом шагу происходят несчастные случаи.
Вот Алексей Силыч — председатель ревкома, «небольшой, жилистый
и пожилой уже человек». Он «несколько раз допрашивал Льва от отце.
Лев упорно стоял на своем: он не знает, где скрывается Никита Петрович».
Председатель ревкома, да еще пожилой, казалось бы, достаточно солид-
ный персонаж, но и его привлекли «играться». И он играет. На четырех
страницах Алексей Силыч буквально исповедуется перед тем самым недорос-
лем, которого он еще недавно допрашивал. Исповедуется в довольно «ду-
шевных» тонах.
«Смеяться разучился, ей-богу. И природу начал очень остро чувствовать.
Сидел вот тут и мечтал о всяких, знаете, странных вещах. Например, хотел
забраться на небо и посмотреть оттуда на людей. Веселое, должно быть,
зрелище. Старею, вот мечты появились».
Этот стареющий, и мечтающий, и болтающий предревкома в романе
вообще не нужен. Просто пришла автору блажь: пусть такой предревкома
играет с нами.
Когда обнаруживается, что в окрестностях скрывается бандит-антоновец
Сторожев, предревкома не принимает никаких мер, что-то бормочет, ему
и в голову не приходит, что бандита мог спрятать тот самый Лев, которого
он несколько раз допрашивал.
И после этого Алексей Силыч исчезает из романа. А в конце романа
снова появляется, уже в роли начальника ГПУ в Верхнереченске. Но этот
новый Алексей Силыч никакого отношения не имеет к старому, это совер-
шенно другой человек, с другим характером.
Есть группа героев, которые из игры не выходят. Это дети: Виктор

Ховень, Андрей Компанеец, его сестра Лена, Женя Камнева, Джонни
и Коля Зарьев. С ними игра затевается серьезная и по всем правилам лите-
ратуры. Описываются родители, няни, дети, условия воспитания. В этом
описании автор не жалеет ни слов, ни бумаги, ни читателя. Неудачника
царедворца мы уже видели, А вот Сергей Петрович Компанеец.
• Он думал об одном: как бы оторвать Украину от Москвы и завести
в ней европейские порядки. Когда товарищи резонно указывали ему, что
украинский народ и сам может быть хозяином на своих полях и что не в от-
делении дело, Сергей Петрович лишь ругался, так как никаких твердых
убеждений не имел».
Чем не портрет? И «думал только об одном», и «убеждений не имел».
И все это ни к чему. Не имеет это значения ни для самого Компанейца, ни для
его детей. Просто к слову пришлось. Через десять строчек сказано, что
• мечты о вызволении Украины он тотчас забыл», но и этому не верьте:
на следующей странице он снова мечтает.
Таких страничек, случайно подвернувшихся под руку, ненужных харак-
теристик, лишних диалогов в романе очень много.
Но главные герои все-таки иногда появляются на поверхности. Читатель
встречает их во втором классе гимназии. Но уже через несколько страниц
они выступают как персонажи более взрослые. Читателю трудно разо-
браться в их личных характерах, так как автор любит поворачивать их
по первому капризу, как придет в голову.
К примеру, Джонни:
«Казалось, не было в гимназии мальчишки острее и изворотливее».
«С теми, кто его третировал, он расправлялся безжалостно. Он знал десять
способов, любой из которых мог извести каждого...»
Все это напечатано черным по белому, но этому не нужно верить. В любой
момент автор захочет и переделает и даже сам этого не заметит: через
несколько страниц Андрей отнимает у Джонни пистолет ...и ничего не проис-
ходит.
«Джонни хотел было зареветь, но в разговор вмешалась Лена.
— Отдай, — сказала она Джонни, — он уже намок...»
И это пройдет бесследно, Джонни будет выступать с новыми чертами.
Главной сюжетной линией автор хочет сделать длительную игру, органи-
зуемую Опанасом. Опанас — неряшливый во всех отношениях человек,
автор относится к нему также неряшливо. На протяжении всего романа все
герои относятся к Опанасу презрительно, но это не мешает ему быть руково-
дителем этой группы молодежи. Почему? Неизвестно почему. Никаких
данных для этого у него нет.
На нескольких страницах в романе проносится восстание, руководимое
«неудачным царедворцем» Хованем, — отголосок антоновщины.
Опанас водил по городу бандитов и указывал им квартиры коммуни-
стов. Все об этом знают. Но дело оканчивается таким детским диалогом:
«— Опанаса выпустили, — сказал между прочим Джонни.
— Откуда? — изумился Виктор.
— Из тюрьмы. Кто-то донес, что он указывал бандитам дома коммуни-
стов. Ох, и похудел же он!
— И вообще стал другим, — прибавила Лена».

Читатель, не верьте этому. Опанас и не похудел, и не стал другим. Все это
нарочно. Литературная игра.
Она продолжается:
«По-видимому, она (Лена) догадалась, что Виктор переживает внутрен-
нюю борьбу между чувствами к ней и к Жене Камневой.
Николай Опанас, зная обо всем этом, решил предложить ребятам новое
занятие».
В таких невинных словах начинается новая игра в «круг вольных лю-
дей». Автор делает вид, что это игра опасная, с политическим привкусом. Но
игра нигде не описывается: автору некогда. Следует новый авторский кап-
риз: вся группа ребят увлекается драмкружком, все оказываются талантли-
выми актерами, и Советская власть отдает в их распоряжение городской
театр. Быстро, дешево, увлекательно! Кто там еще играет в театре, автору не-
интересно, да и читатель уже приучен к тому, что судьба играет челове-
ком.
Но вот выдвигаются новые силы, во всю разворачиваются «подвиги»
главного героя романа — Льва Кагардэ. Эта фигура — соединение всех поро-
ков: мститель, развратник, бандит и вор. Как сформировался этот гнусный
человек — в романе не показано, хотя Н. Вирта описывает множество эпизо-
дов детства и юности Льва. А когда Лев начинает свою контрреволюционную
работу, совсем уже законспирирован внутренний мир его. За Кагардэ стоит
кто-то таинственный, не разберешь — кто. Лев пропадает несколько лет за
границей, не разберешь — где. К нему приезжает роковой «одноглазый».
Замогильными голосами они разговаривают. А разговор такой:
*— Вы сообщили, будто бы есть какие-то шансы в деревне?
— Так точно! Мне кажется, в партии начинается борьба вокруг дере-
венских дел. Вероятно, будет принята очень суровая линия: кулаки мешают
Советам. Советы стараются убрать кулаков.
— Не перестреляют же они их?
— У них новый термин — коллективизация».
Не правда ли, любопытные враги, которые из-за границы прут через
весь Союз, чтобы в Верхнереченске прослушать элементарную беседу о
том, что Советы стараются убрать кулаков и что есть такой термин «коллек-
тивизация»...
Показываются в романе и троцкисты. Их представляет главным образом
начальник угрозыска Богданов. И Богданов и остальные троцкисты в рома-
не очень глупы, комичны и болтливы. Богданов настолько глуп и нерасторо-
пен, что, будучи начальником угрозыска, не может найти даже помещения
для подпольного собрания троцкистов и доверчиво принимает совет Льва
собраться в театре. Аргументы Льва, правда, очень убедительны: от трех
до шести в театре никого не бывает. И «доверчивые», «наивные» — по пред-
ставлению автора — троцкисты устраивают подпольное собрание в театре,
на виду у актеров и всего города. Эти доверчиво-глупенькие троцкисты
показаны, впрочем, и с другой стороны — как бандиты, но сделано это весьма
наивно.
Мы прекрасно знаем, до каких бандитских и шпионских преступлений
докатились троцкисты. Но ведь роман описывает событие 1927 —1928 гг.
Писатель должен показать здесь закономерность эволюции троцкизма, про-
следить те черты, которые уже тогда предопределяли эту эволюцию. По

Вирта выходит, что между троцкистами 1927 —1928 гг. и современным
троцкизмом нет никакой разницы. Облик современных троцкистов он меха-
нически переносит в обстановку 1927 —1928 гг. Вирта не показывает
превращения антиленинского политического течения в беспринципную и
безыдейную банду разбойников с большой дороги, наемников германской и
японской фашистских разведок. Таким образом, читатель не получает пред-
ставления о троцкистской контрреволюции.
Неправильность показа сказывается и в деталях. Художественное произ-
ведение не имеет права оперировать заезженными средними понятиями,
это право принадлежит только лубку. А вот, например, детали того же
подпольного собрания троцкистов.
«— Не велено пускать, — сказал один из патрульных, здоровенный
детина, похожий на грузчика».
«Около телефона сидел тип, столь же подозрительный, как и охраняв-
шие вход в театр. Щека этого человека была подвязана грязной белой тряп-
кой.
Джонни подошел к телефону. Тип загородил аппарат.
— В чем дело? — спросил его Джонни.
— Позвонишь завтра, — ответил тип и сплюнул.
— У меня дома больные.
— Не сдохнут, — ответил тип и, взяв Джонни за шиворот, выставил его
из канцелярии».
«Патрульные засучили рукава. Сергей Иванович посмотрел на их кулаки,
в кулаках были зажаты свинчатки».
Что это такое? Подпольное собрание троцкистов в 1927 г.? Кто же не
узнает в этих подозрительных типах обыкновенных членов «Союза рус-
ского народа» — черносотенцев? Н. Вирта срисовал их с карикатур 1906 г.:
и свинчатки и даже щека подвязана, да еще грязной тряпкой.
Потом эти «дурачки» собираются в лесу, но группа подростков разгоняет
их несколькими криками. Несмотря на это, «доверчивый» Богданов устраи-
вает тайную типографию в помещении, предоставленном Л. Кагардэ. Впро-
чем, деятельность типографии оканчивается в опереточном жанре: печатает-
ся объявление «мобилизация» — завтра представление в цирке!
На базаре — паника. Автор хохочет: такой веселый этот враг и диверсант
Лев Кагардэ!
Конец романа наполнен громом событий. Здесь уже автор разыгрался
вовсю. Ограбление кассира, покушение на убийство секретаря губкома,
авария на электростанции, пожар поезда. Все это устраивается всемогу-
щим Львом; впрочем, устраивается без особого напряжения.
Чтобы ограбить кассира, Лев Кагардэ пускает в дело только что приве-
зенного из деревни мальчика. Кассира ограбили — и мальчик снова как
мальчик, милый ребенок. Совсем удалить его со страниц романа тоже нельзя:
он еще пригодится для покушения на убийство секретаря губкома. Такие
тринадцатилетние мальчики для этого дела самый подходящий элемент,
особенно если дождаться, когда мальчик заболеет и будет в бреду. Как это
не похоже на подлинные дела троцкистских террористов!
Конечно, все происки Льва Кагардэ оканчиваются пустяками. Как
только начали гореть вагоны, Сергей Иванович, секретарь губкома, крик-
нул:

— Немедленно вызвать пожарную команду!
И это — все. Настоящей борьбы партии с троцкистскими прохвостами
в книге нет. Все устраивается само собой. И опять множество несообраз-
ностей. Начальник ГПУ знает, каким поездом уедет из города Лев, а вот о
диверсии на электростанции и о предполагаемом поджоге поезда ничего не
знает.
В конце романа, описывающем события 1928—1929 гг., Лев Кагардэ
показан как полностью разбитый и уничтоженный враг. Все его резервы
исчерпаны, все «кадры» уничтожены. Похоже ли это на реальную действи-
тельность?
Всего не перескажешь. Пути верхнереченской жизни очень запутаны.
Нет там только одного: нет закономерности и нет простого чувства меры.
На некоторых страницах, в особенности в картинах деревни, ясно виден
энергичный талант молодого писателя; тем более незакономерно с его сторо-
ны и со стороны его редакторов так небрежно и легкомысленно относить-
ся к этому таланту.
На этот раз хочется только небрежностью объяснить весь этот несчастный
случай/Объективно же мы должны понимать: иной молодой читатель про-
пустит все неувязки и несуразности текста, а вот эта бесконечная картина
пустой игры в контрреволюцию, перемешанной с любовными приключе-
ниями, может и запомниться.
Еще опаснее та комически-пинкертоновская возня, которую автор хочет
представить как работу троцкистов. Мы уже хорошо знаем, что такое троцки-
сты, с кем они связаны и на что они способны. В интересах повышения
нашей бдительности недопустимо подменять это знание легкомысленной
и безответственной выдумкой, изображающей врага народа как глупого
и бестолкового чудака.
Легкомысленное отношение к важнейшим и ответственнейшим темам на-
шей жизни и борьбы, попытка подменить серьезную работу скороспелым
лубком — вот что определило неудачу романа Вирты.
Рассказы о простой жизни
Владимир Козин рассказывает о жизни предельной простоты. В ее тече-
нии как будто так мало разнообразия, что автору приходится на каждом
шагу возвращаться к одним и тем же предметам, к одним и тем же мизансце-
нам, к одному и тому же ряду картин: пустыня, овцы, собаки, солнце,
ишак, луна, снова овцы, снова луна и собаки. В таком простом мире живут
и работают люди: директор овцеводческого совхоза Метелин, зоотехник
Кулагин, старики пастухи и пастухи молодые, студенты-практиканты Ореш-
кин и Наташа.
В их жизни происходят события, сущность которых вовсе не так проста:
трагическая смерть сына Метелина, раздавленного трактором, «трещинка»
в личном счастье Наташи, полный героизма закат столетнего бродяги-
пастуха Белудж-Хана, бежавшего из Ирана и только перед смертью нашед-
шего для себя и своего сына приют в Стране Советов.
Но и об этих событиях Козин рассказывает ю такой суровой, лаконичной
простотой, что и самый их трагизм как-то уместно размещается среди

аксессуаров пустыни, среди песчаных долин, жаркого солнца, овечьих
стад и стерегущих стада собак.
Повесть Козина заканчиваешь с некоторым даже удивлением: что-то
случилось, что-то такое важное сказал автор, что-то близкое.
В сдержанной, благородной манере автора много таланта. Я в особенно-
сти хочу подчеркнуть это утверждение. И этот талант не имеет вида сырой
глыбы.
Козин умеет заставить читателя не только переселиться в будни пустыни,
но и полюбить все, что там происходит.
Это умение у Козина свое, особенное, которое нельзя передать в простом
пересказе, которое все заключено в сильные и строгие рамки его писатель-
ской индивидуальности. Его текст местами так прекрасно сделан, что у
меня возникает большое желание цитировать большие отрывки, но и такой
показ не достиг бы цели, потому что у Козина существует очень сильная
сюжетная струя под текстом, в некоторых местах эта особенность его ком-
позиции настолько тонко выражается, что основная тема как бы прячется
от глаз читателя, и требуется большой эстетический навык, чтобы ее уви-
деть.
Так изображен, например, образ Наташи. Ему посвящено всего шесть
страниц.
Автор почти не касается душевного самочувствия Наташи. Читатель
должен увидеть его в ее словах, поступках. Они изображаются на том же
фоне жизни в песках, где все так просто и так понятно. Вот Наташа перевя-
зывает руку подпаску Кадыру, которого поранил плененный волк. Наташа
горячо отзывается на несчастье Кадыра, шутит, улыбается. Автор умеет в
замечательном ритме деталей показать девушку в обстановке пастуше-
ского быта пустыни:
«Одиннадцать щенят побежали вслед...»
«Голос возник в темноте, удивленный и звонкий. Одиннадцать щенят
торопливо слизывали с песка разбрызганную кровь».
«Три толстых щенка перелезли через порог землянки и, испугавшись,
выкатились обратно».
«...Наташа улыбнулась* Кадыру. «Не целуйся с волками!» — Она при-
села на песок и набрала в колени щенят».
Эти щенята как будто нарочно приглашены, чтобы самым милым обра-
зом подчеркнуть и умиротворить жизнь. И Наташа среди них, в несложных
проявлениях этой жизни, кажется счастливой, радостной и прелестной
в своей радости. Автор только мимоходом, в отдельной, как будто случай-
ной строчке приоткрывает какую-то истину, может быть, даже и не важ-
ную. Вот Наташа заигралась с ишаком и вспоминает Орешкина, своего
мужа.
«Как они похожи, — прошептала Наташа...»
Читатель о чем-то начинает догадываться, но автор, как ни в чем не быва-
ло, рассказывает дальше:
«Ишак круто повернулся и повлек Наташу за собой. Это ему понравилось.
Он стал крутиться. Наташа, не выпуская платка, летала, откинувшись,
* Кстати, в журнале «Красная новь» напечатано: «Наташа улыбнулся» — одна из опе-
чаток, столь нередких в журнале «Красная новь».

вокруг упрямца. С ноги ее слетела туфля. Она смеялась и кричала.
На крик прибежали одиннадцать щенят...»
Прибежали эти самые щенята, и читатель снова спокоен. Все благополуч-
но у хорошей, симпатичной, живой Наташи. Она начинает хлопотать, чтобы
достать воды для подсосных овец. Это очень сложно. Никто не хочет ей
помочь, она сама пытается достать воду из глубокого колодца, роняет тяже-
лое кожаное ведро и, смущена и деятельна, спускается на дно колодца,
задыхается, ее вытаскивают в обмороке. Попытки других достать это
ведро также оканчиваются неудачей. Только прискакавший на белом
коне красивый и удачливый Сафдар-Али достал ведро.
«Сафдар-Али выпрыгнул из колодца. Наташа обняла его и поцеловала.
Пастухи засмеялись».
И этот случайный поцелуй проходит мимо читателя почти как шутка.
Только постепенно автор показывает ничтожество Орешкина и дает основа-
ние читателю о чем-то догадываться. Но Наташа рассказывает пастухам
сказку о рыбаке и рыбке, и читатель снова любуется Наташей и не хочет
думать о каких бы то ни было ее душевных ранах.
Рассказ Наташи о рыбаке и рыбке и отзывы слушателей сделаны Кози-
ным в таком ярком плане, что читателю и в голову не приходит, что в это
самое время Наташа страдает от неудовлетворенности своей личной жизнью,
от тоски жизни рядом с ленивым, пустым Орешкиным. Только когда этот
Орешкин говорит Наташе:
• Иди, стели постель, давно пора тебе спать. Все бродишь, блох наби-
раешься», —
читатель начинает ощущать подземную сюжетную линию и понимает,
почему Наташа обращается к ишаку с такими словами:
• Счастье бывает и с трещинкой».
Гораздо проще и доступнее рассказана история Белудж-Хана. Столетний
пастух, только к концу жизни прибившийся к советскому берегу, нашед-
ший здесь смысл жизни, покой и долг перед людьми, — тема незаурядной
трудности, и Козин рассказывает о старике без усилий, просто и мудро, тем
же лаконичным языком большой и скромной человеческой любви.
В повести Козина есть и небольшие срывы, может быть, только потому
заметные, что они происходят на слишком хорошем фоне, автор сам застав-
ляет читателя быть к нему очень требовательным. К таким срывам я отно-
шу несколько фарсовую завязку истории с Кулагиным. Муж возвращается
из поездки по степи, жена ожидает его с любовью, но он немедленно должен
уезжать. Несколько часов, оставшихся в распоряжении супругов, запол-
няются досадными посетителями. Подбор этих посетителей, их разговоры
и шутки автором сделаны небрежно.
Еще раз повторяю: все это бросается в глаза только на фоне литератур-
ной удачи автора.
Я не сомневаюсь, что в манере рассказа и мироощущения Владимира
Козина заложены чрезвычайно большие возможности. Его * Рассказы о про-
сторе» вызывают чувство настоящей литературной радости.
Но совершенно необходимо, чтобы автор перешел к темам более сложным
и социально широким. В * Рассказах о просторе» больше хорошего зрения
и хорошего слуха, чем мысли и анализа. Поэтому собаки, ишаки, ягнята
часто выступают в таком же стильном антураже, как и человек, и автор

встречает их с такой же большой симпатией. В описании пастушеской
жизни это не вызывает особенной диспропорции, но хочется пожелать Кози-
ну, чтобы он не ограничивался только пастушеской жизнью.
Нельзя скрыть того, что в том виде, как эта жизнь описана у Козина,
это все-таки примитивная жизнь, и даже Метелин и зоотехник Кулагин не
избежали признаков примитивности. Надо, чтобы свой свежий талант Козин
проверил на темах более сложных.
О темах для писателей
В нашей литературной среде меня больше всего удивляет растерянность
некоторых писателей; они ждут тем, они сидят без тем, они без тем страдают.
А в то же время тем так много, что я мог бы декламировать их список без
передышки в течение нескольких часов. Их так много, что об отдельной теме
нельзя даже и говорить. Можно говорить только о целых узлах тем, о темати-
ческих кустах и группах1.
Лично мне самой значительной и требующей срочной разработки пред-
ставляется та группа тем, которая касается самочувствия гражданина
нашего, социалистического отечества. В особенности сейчас, когда не забыто
еще дореволюционное время, эти темы должны быть разработаны, мы
должны использовать метод сравнения. Ведь следующее поколение будет
иметь такую возможность в более ограниченных рамерах.
Это самочувствие нового гражданина, вот это ощущение новой эпохи,
нового общества, новой свободы, нового человечества, новых психологи-
ческих ходов представлений, — в конечном счете есть тот советский пат-
риотизм, который делает наш Союз таким уверенно сильным и уверенно
счастливым.
Но это самочувствие в то же время не так просто и примитивно, чтобы
о нем можно было говорить поверхностно, в форме простой констатации его
существования. Эта группа тем требует глубокой и очень тонкой разработки,
которая должна проникнуть до самых интимных и таинственных глубин
человеческой психики. Это важно еще и потому, что в новом человеке мы не
встретим ничего стандартного, остановившегося, мы должны изображать
его «на походе», — в процессе самого бурного, невиданного в мире разви-
тия.
Художественная разработка этого тематического узла должна отразить в
литературе тот мировой сдвиг в сущности человеческой жизни, который
выражен в сталинской Конституции.
Радость нашей жизни
На просторной площади 1-го Государственного подшипникового завода
сегодня похоже на праздник. И небо над заводом как будто праздничное,
ясное, веселое, украшенное нарядными облаками. А на самом деле сегодня
на заводе рабочий день, меняются смены, бегают грузовики, приходят и
уходят переполненные трамваи.

Еще так недавно здесь не было никакого завода — голое поле и мелкие
огороды. Сейчас к самому горизонту уходят заводские корпуса, асфальтные
ленты дорог и тротуаров, цветники. Здесь сегодня оживленное, говорливое,
радостное движение. Вечерняя смена вступает на работу, а между сменами
собирается митинг.
В каждом слове оратора живут энергия и оптимизм счастливого, творя-
щего советского народа. Речи звучат молодо. Они насыщены силой и уверен-
ностью в силе. Некоторые из ораторов вспоминают старое, недоброе время,
они знают цену этому старому.
Товарищ Кашин из механическо-ремонтного цеха говорит: «В магази-
нах было всякое изобилие, а я ходил униженный и оскорбленный, я ходил
без работы». И многие вспоминают в этот момент прошлое. В этих воспоми-
наниях сейчас больше гордости, чем грусти. Мы сейчас достаточно сильны
для того, чтобы нас могли испугать призраки прошлого. И когда я сообщаю
собранию, что число клубов за двадцать лет возросло в несколько сот
раз, собрание хохочет так весело, как будто я рассказал им действительно
смешную историю.
Много величественной силы в этом нашем уверенном тоне, в этом могучем
ощущении нашей победы. Это чувствуется в каждом слове, сказанном на
митинге, в каждом взгляде людей.
И совершенно очевидно, что о врагах никто ни на минуту не забывает, что
врагов встретит та же спокойная, уверенная сила.
И шарикоподшипниковцы с той же уверенной силой немедленно после
митинга подтверждают свои слова делом. На самом митинге по предложе-
нию кузнечного цеха объявлена третья, стахановская декада.
Стоит зайти в кузнечный цех, чтобы понять всю величественную серьез-
ность этого решения: сегодня кузнечный цех дает рекордный выпуск ко-
лец, перекрывающий все предыдущие стахановские рекорды, — 180 тыс.
Главный инженер отмечает уже более быстрый ритм работы, более дробные
шумы, более четкие движения. Все идет спокойно, никто не торопится, не
волнуется. Начальник цеха подходит к нам и... улыбается, улыбка у него
добродушная и уверенная: он не сомневается в успехе.
Здесь, в кузнечном цехе, не меньше, чем на митинге, чувствуется велико-
лепный стиль могущества, того самого могущества, которое звучит в каждом
слове нашей Конституции, в каждой детали выборного закона. Это стиль
нашей жизни.
В самом же кузнечном цехе штамповщик Т. Кирсанов в честь призыва
своего в Красную Армию устроил такой цеховой праздник: в один день он
отковал 5040 колец при норме 2500. Отковал и ушел в армию. В Красной
Армии он сегодня представляет те же чувства уверенности и силы, которые
он проявил на заводе. Таких Кирсановых десятки миллионов и в наших це-
хах, и в наших полках.
Новая жизнь
Тесно, бочком уселись на партах юноши и девушки, тесно стало в про-
ходах, у стен и окон. Это ученики старших классов московской 67-й
средней школы.

Директор школы открывает митинг. Его речь слушают со внимани-
ем. Он сравнивает старые и новые дни.
На первой парте сидят трое, все они поддерживают головы кула-
ками, только по-разному: один подпер голову кулаком возле уха, дру-
гой — у щеки, третий — у подбородка. И все трое смотрят на дирек-
тора с простым ученическим вниманием, на лбах у них чуть-чуть обо-
значились складки — требуется довольно значительное напряжение фан-
тазии, чтобы представить себе старую жизнь.
Выходит на трибуну ученик X класса Богданов — один из 24 изби-
рателей, учеников 67-й школы. Верхняя губа у Богданова уже потеря-
ла детскую нежность, на ней осторожно оттушеваны усики. Богданов
улыбается и начинает:
— Я, конечно, не застал старой жизни, но моя тетя видела все и
рассказывала...
Эта самая старая жизнь, которой совершенно не испытали наши
школьники, о которой они узнают из разговоров с тетей, на самом де-
ле грозила этой молодежи тяжелым и глубоким несчастьем, если бы не
совершилась Великая Октябрьская социалистическая революция. Сколь-
ко из этих юношей и девушек, тесно сидящих на партах, закончило бы
свое образование в «мальчиках» у сапожников и портных, сколько из
них и до конца жизни не узнало бы, что такое средняя школа!
Выборы в Верховный Совет — это наше настоящее и будущее, по-
этому и учителя молодеют, когда говорят о выборах.
Предложение заведующего учебной частью прийти к дням выборов
только с хорошими и отличными оценками заставляет некоторых сму-
щенно оглянуться:
— Это... довольно трудное дело!
— Подумать нужно...
Но именно потому, что это дело трудное, собрание находит, что до-
стойно будет отметить таким делом избирательную кампанию. В глазах
загораются задорные огоньки, собрание аплодирует своему решению.
И чтобы показать, что это не только радостная демонстрация чувств,
а деловое и солидное обязательство, тут же постановили: 13 декаб-
ря проверить выполнение.
«Чапаев» Д. Фурманова
Со времени выхода в свет «Чапаева» прошло почти полтора десятка
лет. За это время мы несказанно разбогатели новыми ощущениями на-
шего советского могущества. При свете нашего сегодняшнего знания, в
ощущении силы наших сегодняшних мускулов, в дисциплине и радос-
ти двадцатилетнего советского народа мы имеем возможность видеть
в книге Фурманова больше и дальше, чем видели мы в 1923 году, чем
видел сам Фурманов. Но эта книга дает нам не только материал для
сравнения.
«Чапаев» производит, прежде всего, впечатление добросовестности.
Это документальный отчет комиссара дивизии. Отчет снабжен датами,
точными именами людей и селений, копиями документов и писем. Текст

Фурманова на каждой странице несет в себе деловые сентенции, при-
мечания автора, поправки, оговорки, формулировки. Ни фантазия, ни
художественное преувеличение у Фурманова невозможны. Казалось бы,
современный читатель и должен принять эту книгу с таким же добро-
совестным, узкопознавательным интересом, кое на чем поставить знак
внимания, а вообще порадоваться тому, насколько далеко ушли мы от
времен гражданской войны, насколько мы выросли, поумнели, разбога-
тели. Такое впечатление может произвести книга, написанная с холод-
ной добросовестностью.
Но против воли автора при чтении «Чапаева» мы раньше всего дру-
гого воспринимаем у него нечто большее, чем добросовестность. Это «не-
что» главным образом и захватывает читателя, волнует его, оставляет
глубочайший след в его душе, заставляет отложить в сторону сравне-
ния, заставляет находить в Чапаеве и его бойцах грандиозное могущество,
личность неизмеримой высоты, которой страстно хочется следовать, у
которой нужно честно и скромно учиться. У читателя представление о
нашей технике, о нашем политическом и научном знании, о высокой яс-
ности нашего народного духа не исчезает, не отстраняется рассказом Фур-
манова, не служит только данным для сравнения, а остается как непре-
менный, необходимый, мажорный фон, на котором только ярче рисует-
ся прекрасная, родная для нас чапаевская сила. Это основная схема то-
го большого художественного впечатления, которое производит «Чапаев»
Дм. Фурманова.
Но сам Фурманов этого не знает. Он рассматривает Чапаева на слиш-
ком близком расстоянии и меньше всего задается целью произвести имен-
но такое впечатление. Его добросовестный рассказ до краев наполнен
осторожностью, щепетильным анализом, слишком понимающей трез-
востью, слишком большим участием интеллекта. От первой до послед-
ней страницы открыто звучит авторское напряжение, преследующее од-
ну цель: удержаться на линии реальности, не проявить чувства вос-
хищения, избежать путей к легенде.
В сущности, эта авторская напряженность составляет основную сти-
левую линию.
На с. 51—52 автор описывает разговор в пути. Гриша — воз-
чик, доставляющий Федора Клычкова (Фурманова) и Андреева к фрон-
ту, — впервые в книге упоминает имя Чапаева. Гриша — участник ча-
паевских походов, оставивший отряд по причине ранения.
*— Из себя-то как? — жадно выпытывал Федор, и видно было по
взволнованному лицу, как его забрал разговор, как он боится проро-
нить каждое слово.
— Да ведь што же сказать? Од нем словом — герой! — как бы про
себя рассуждал Гриша. — Сидишь, положим, на возу, а ребята сдаль-
ка завидят: «Чапаев идет, Чапаев идет...» Так уж на дню его, кажись,
десять раз видишь, а все охота посмотреть: такой, брат, человек! И по-
ползешь это с возу-то, глядишь, словно будто на чудо какое. А он усы,
идет, сюда да туда расправляет: любил усы-то, все расчесывался.
— Сидишь? — говорит.
— Сижу, мол, товарищ Чапаев.
— Ну, сиди, — и пройдет. Больше и слов от него никаких не надо,

а сказал — и будто радость тебе делается новая. Вот што значит н а-
стоящий он человек!
— Ну, и герой... Действительно герой? — щупал Федор.
— Так кто про это говорит, — значительно мотнул головою Гри-
ша. — Он у нас ищо как спешил, к примеру, на Ивашенковский завод?
Уж как же ему и охота была рабочих спасти: на удалось, не подо-
спел ко времю.
— Не успел? — вздрогнул Андреев.
— Не успел, — повторил со вздохом Гриша. — И не успел-то ма-
лость самую. А што уж крови за это рабочей там было — н-ну!..»
Гриша с первого слова называет Чапаева героем, настаивает на этом
высоком определении и старается доказать его правильность. Но какие
у него доказательства? Он сказал: «Сидишь?» У него была «охота
рабочих спасти». И даже то обстоятельство, что Чапаев «не успел», в
глазах Гриши ничего не изменяет. И в дальнейшей беседе Гриша не упо-
минает ни о каких подвигах Чапаева, а с наибольшей экспрессией рас-
сказывает о случае, когда Чапаев за беспорядочную стрельбу на посту
• двинул» Гришу прикладом в бок.
Фурманов приводит эту беседу с определенной целью. Это пролог
к развертыванию образа Чапаева. В прологе Чапаев выступает как «ге-
рой» без достаточных оснований. Даже Гришкина вера в героизм Ча-
паева очень далека от мистического преклонения и легенды. Гриша —
человек здравомыслящий и реальный, он даже не прочь дипломатически
сыграть на героической исключительности Чапава:
— «...Да как двинет прикладом в бок! Молчу, чего ему сказать? Спо-
хватился, да поздно, а надо бы по-иному мне: как норовил это за вин-
товку, а мне бы отдернуть: не подходи, мол, застрелю — на кара-
уле нельзя винтовку щупать. Он бы туда-сюда, а не давать, да штык
ему еще в живот нацелить: любил все бы простил разом...
— Любил? — прищурился любопытный Федор.
— И как любил: чем его крепче огорошишь, тем ласковее».
Но Гриша все-таки убежден, что Чапаев — герой. Фурманов ста-
рается быть последовательнее: он не предъявляет доказательств ге-
роизма и в согласии с этим утверждает, что Чапаев даже и не герой.
У Фурманова читатель не увидит Чапаева, летящего с занесенной шаш-
кой на черные колонны врагов, не увидит воодушевленного отвагой ли-
ца. Только один раз на все 300 страниц книги Фурманов изображает
Чапаева в бою — это Сломихинский бой.
«Позади цепей носился Чапаев, кратко, быстро и властно отдавал
приказания, ловил ответы».
Но и в описаниях этого боя вы не столько видите боевого вождя,
сколько хорошего военного распорядителя. Еще в одном месте, в кар-
тине Пилюгинского боя, Фурманов глухо упоминает:
«Здесь я встретился с Чапаевым — он объезжал части. В той ата-
ке, что была перед овином, он участвовал лично и оттуда же вошел в
село».
И это все, а между тем Пилюгинскому бою было посвящено восемь
страниц, только Чапаева в них нет.
Непосредственное участие Чапаева в бою под Уфой изображается

так:
«Находясь при переправе, Чапаев каждые десять минут сносился
телефоном то с Сизовым, то с командирами полков. Связь организова-
на была на славу... Он нити движения ежеминутно держал в своих
руках, и короткие советы его по телефону, распоряжения его, что посы-
лал с гонцами, — все это показывало, как он отчетливо представлял се-
бе обстановку в каждый отдельный момент».
В этом описании Чапаев выступает меньше всего как легендарный
герой. Это добросовестный, внимательный, способный командир, не
больше.
Здесь приведены только те строки, в которых описывается непосред-
ственное участие Чапаева в бою, конечно, в качестве командира. Но дру-
гих строчек, сверх приведенных, в книге нет. Эта явная сдержанность
в изображении Чапаева-героя в то же время ни в какой мере не похо-
жа на намерение умалить военные успехи Чапаева. Фурманов добро-
совестно отмечает эти успехи:
«Чапаевская дивизия шла быстро вперед, так быстро, что другие
части, отставая по важным и неважным причинам, своею медлитель-
ностью разрушали общий, единый план комбинированного наступле-
ния».
«Чапаевская дивизия не знала поражений, и в этом немалая заслуга
самого Чапаева».
Не скрывая от читателя действительных военных успехов Чапаева,
Фурманов избегает показывать его на боевом поле. Посвятив Чапаеву
большую книгу, подробно описывая его характер, привычки, мысли,
встречи и столкновения с людьми, выступления и речи, словечки и
странности, Фурманов всегда делается лаконичным или молчаливым,
когда дело касается участия Чапаева в сражении. Иногда эта тенден-
ция решительно противоречит теме. Самое неудачное, композиционно
скомканное место книги относится к самому важному стратегическо-
му моменту на колчаковском фронте — моменту перелома под Бузулу-
ком.
Фурманов начинает в свойственной ему напряженно-краткой форме:
«Колчак двигался широчайшим фронтом на Пермь, на Казань, на
Самару, — по этим трем направлениям шло до полутораста тысяч бе-
лой армии. Силы были почти равные — мы выставили армию, чуть
меньшую колчаковской. Через Пермь и Вятку метил Колчак соединить-
ся с интервентами, через Самару — с Деникиным; в этом замкнутом
роковом кольце он и торопился похоронить Советскую Россию».
Но вслед за этими строчками автор спешит разрешить напряжение.
Он ни одной минуты не задерживает читателя в состоянии беспокойства.
Он немедленно говорит:
«Первые ощутительные удары он получил на путях к Самаре: здесь
вырвана была у него инициатива, здесь были частью расколочены его
дивизии и корпуса, здесь положено было начало деморализации среди
его войск. Ни офицерские батальоны, ни дрессировка солдат, ни тех-
ника — ничто после первых полученных ударов не могло приостано-
вить стихийного отката его войск до Уфы, за Уфу, в Сибирь до окон-
чательной гибели. В боях под Белебеем участвовали полки каппелевско-

го корпуса — цвет и надежда белой армии; они были биты красными
войсками, как и другие белые полки. Красная волна катилась неудер-
жимо, встречаемая торжественно измученным и разоренным населением».
Решающий момент на Восточном фронте Фурманов «проходит»
скороговоркой, не уделив ему ни одного живого, художественного штри-
ха. Читателя поражает эта экономность автора, читатель возвращает-
ся к прочитанным страницам и соображает: может быть, так и нуж-
но? Может быть, дивизия Чапаева была в стороне от главного участка
борьбы? Может быть, на этом участке добывали победу другие части?
Читатель, уже сроднившийся с Чапаевым и его бойцами, жадно ищет
ответов на эти вопросы, но автор не спешит отвечать. Только что в та-
ких коротких словах описав переломный момент на фронте, отметив и
такой финальный момент, как гибель колчаковцев в Сибири, автор вдруг
возвращается к исходной точке, к дням величайшего напряжения, под-
робно изображает суматошную энергию военных поездов и останавли-
вается снова на вершине военного перевала:
«Стоит готовая к бою, налитая энергией, переполненная решимостью
Красная Армия... Ощетинилась штыками полков, бригад, дивизий...
Ждет сигнала... По этому сигналу — грудь на грудь — кинется на Кол-
чака весь фронт и в роковом единоборстве будет пытать свою мощь...
28 апреля... незабываемый день, когда решалось начало серьезного
дела: Красная Армия пошла в поход на Колчака».
И снова читатель в нетерпении ждет, чем разрешится это страшное
напряжение, он хочет увидеть в художественных образах, что случи-
лось в этот день, 28 апреля, какую боевую страду пережила в этот день
чапаевская дивизия. В том, что ей была поручена самая ответственная
часть фронта, читатель уже не сомневается, на предыдущей странице
перед ним промелькнула короткая, но ясная строчка, указывающая, что
бригады Чапаева сосредоточились под Бузулуком. Вторично постав-
ленный автором на самом остром участке борьбы, читатель вправе ожи-
дать ответов. Но их не будет. «Красная Армия пошла в поход на Кол-
чака». На этом текст обрывается, и начинается глава с довольно не-
ожиданным и странным заглавием: «Перед боями».
Так читатель и не узнает, какое участие приняла чапаевская диви-
зия в переломных боях, какая роль в них принадлежала самому Чапа-
еву. Потом, через несколько страниц, Фурманов опишет Пилюгинский
бой, удельное значение которого в общем развитии операций Фурманов
нигде не определяет.
Эта «батальная» сдержанность автора находится в полном соответ-
ствии с его прямыми высказываниями о значении Чапаева. По всей
книге разбросаны такие скептические строчки:
«Когда подумаешь, обладал ли он, Чапаев, какими-либо особенными
«сверхчеловеческими» качествами, которые дали ему неувядаемую сла-
ву «героя», — видишь, что качества у него были самые обыкновенные,
самые «человеческие».
«Чапаевскую славу родили не столько его героические дела, сколь-
ко сами окружающие его люди».
«Часто этих качеств было у него не больше, а даже меньше, чем
у других, но так уж умел обставить он свои поступки и так ему помо-

гали это делать свои, близкие люди, что в результате от поступков его
неизменно излучался аромат богатырства и чудесности*.
«Где героичность Чапаева, где его подвиги, существуют ли
они вообще, существуют ли сами герои?»
«Чапаев был хорошим и чутким организатором того времени, в тех
обстоятельствах и для той среды, с которою имел он дело, которая его
и породила, которая его и вознесла! Во время хотя бы несколько иное
и с иными людьми не знали бы героя народного, Василия Ивановича
Чапаева! Его славу, как пух, разносили по степям и за степями те сот-
ни и тысячи бойцов, которые тоже слышали от других, верили это-
му услышанному, восторгались им, разукрашивали и дополняли от се-
бя и своим вымыслом, несли дальше. А спросите их, этих глашатаев
чапаевской славы, — и большинство не знает никаких дел его, не знает
его самого, ни одного не знает достоверного факта...
Так-то складываются легенды о героях. Так сложились легенды и
о Чапаеве».
Дм. Фурманов, таким образом, выступает в своей книге как откры-
тый противник легенды. С исключительной придирчивой трезвостью
он рисует образ Чапаева. Так скупо изображая его в обстановке боя,
Фурманов не скупится на описание многочисленных его недостатков.
Вспыльчивость, вздорная подозрительность, хвастливость, самодурство,
вопиющая слабость политического развития, даже то, что Чапаев крес-
тится, — все это гораздо обильнее, и подробнее изображается автором,
чем боевые дела комдива. Фурманов приводит очень много бесед Клыч-
кова с Чапаевым. Последний почти всегда уступает его логике, его зна-
нию и ясной воле. Некоторые критики именно в этих беседах увидели
главное содержание книги и объявили, что в «Чапаеве» Фурманова нуж-
но видеть картину благотворного влияния партии на вышедшего из кре-
стьянской среды самородка. По мнению этих критиков, тема «Чапаева»
есть тема, так сказать, педагогическая. Партия при этом, в глазах кри-
тиков, представлена в книге в единственной фигуре Клычкова.
Действительно, в книге нет ни одного лица, разделяющего с Клычко-
вым его воспитательную работу. Политические работники, окружающие
Чапаева, не могут участвовать в его воспитании по разнообразным при-
чинам. Все они находятся под тем же его могучим обаянием, под ка-
ким находится и вся масса его бойцов. Их имена проходят в книге
без яркого следа. Сам Фурманов не преувеличивает роли отдельных
политработников.
В книге, например, выступает весьма характерная фигура комисса-
ра бригады Бурова, который блестяще руководит ответственной раз-
ведкой перед боем, но на вопрос Клычкова о политической работе в бри-
гаде дает такой ответ:
«— Да што, — махнул комиссар, — скажу вам откровенно, това-
рищ Клычков, ничего не делаю, ей-богу, ничего. Ругайте — не ругайте,
а некогда. Што бы делать? Или вот за реку ехать, или программу учить?..
За реку нужней.
— Верно, — сказал Федор. — Да я и не о том... Что обстановка
нам диктует — кто скажет против того? Ну, а бывают же моменты,
когда можно?

— Никогда! — отрубил уверенно Буров, скручивая на пальце ци-
гарку».
Клычков действительно остается единственным воспитателем Чапае-
ва, но отсюда еще очень далеко до утверждения, что темой книги Фур-
манова является эта воспитательная работа Клычкова. В книге нет
художественных оснований для такого утверждения. От начала до кон-
ца книги Чапаев остается одинаково характерной и колоритной фигу-
рой. При всем желании очень трудно установить настолько заметное и
принципиальное изменение в его характере, которое позволяло бы гово-
рить о каком-либо переломе, о чем-то настолько важном, что оно мог-
ло бы служить основной темой книги. В какой области критики видят
этот яркий результат воспитательной работы Клычкова? В чисто воен-
ной сфере Чапаев непогрешим от начала до конца, здесь, конечно, и не
требуется никакого вмешательства. В области классового самочувствия,
отношения к врагу, боевой страсти Чапаев и в самом начале стоит на
той же высоте, на которой и умирает. А что касается недостатков его
характера, вспыльчивости, подозрительности и властного своеволия, то
и здесь Клычков не может похвалиться особенными успехами в «пере-
воспитании». Если в начале книги мы встречаем обычные для Чапаева
словечки о «центрах» и «штабах», то и в самом ее конце описывается из-
вестный случай, когда Чапаев потребовал от ветеринарного врача и
комиссара, чтобы они экзаменовали знакомого коновала и выдали ему
удостоверение в том, что он может быть «ветеринарным доктором», и
кричал при этом:
*— Знаем, — говорит, — мы вас, сукиных детей, — ни одному му-
жику на доктора выйти не даете».
Заключая этот эпизод (повторяем: в конце книги), Фурманов сно-
ва говорит:
«Подобных курьезов у Чапаева было сколько угодно. Рассказыва-
ли, что в 1918 г. он плеткой колотил одно довольно «высокопоставлен-
ное» лицо, другому отвечал «матом» по телеграфу, третьему наклады-
вал на распоряжении или ходатайстве такую «резолюцию», что толь-
ко уши вянут, как прочитаешь. Самобытная фигура! Многого он еще не
понимал, многого не переваривал, но уже ко многому разумному и
светлому тянулся сознательно, не только инстинктивно. Через два-три
года в нем кой-что отпало бы окончательно из того, что уже начинало
отпадать...»
В этих строках Фурманов серьезно и в окончательной форме утвер-
ждает сравнительную неизменяемость натуры Чапаева, медленный его
рост — медленный по сравнению с мечтой указанных выше критиков.
Фурманов в поведении Чапаева не видит большой разницы между 1918
и 1919 годами, он не отмечает никаких разительных результатов воспи-
тывающего влияния Клычкова. Только через два-три года он допускает
некоторые возможности, но и то в очень сдержанных выражениях:
«кой-что отпало, бы». Во всем приведенном отрывке обращают на себя
внимание слова: «ко многому разумному и светлому тянулся созна-
тельно». Может быть, это тяготение было создано Клычковым или в
некоторой мере удовлетворено?
Нет. В первой же беседе с Клычковым Чапаев говорит ему, не

побуждаемый к тому никаким «влиянием» только что прибывшего ко-
миссара:
*— Скажу вам, товарищ Клычков, што почти неграмотный я вовсе.
Только четыре года, как я писать-то научился, а мне ведь тридцать
пять годов! Всю жизнь, можно сказать, в темноте ходил. Ну, да што
уж — другой раз поговорим...»
Эту свою темноту Чапаев ощущал очень остро. И конечно, никакое
воспитание не могло бы начаться без ликвидации этой темноты. Клыч-
ков это понимает прекрасно:
«...Они перешли к самому больному для Чапаева вопросу: о его
необразованности. И договорились, что Федор будет с ним заниматься,
насколько позволят время и обстоятельства... Наивные люди: они
хотели заниматься алгеброй в пороховом дыму! Не пришлось заняться,
конечно, ни одного дня, а мысль, разговоры об этом много раз при-
ходили и после; бывало, едут на позицию вдвоем, заговорят-заговорят
и наткнутся на эту тему.
— А мы заниматься хотели, — скажет Федор.
— Мало ли што мы хотели, да не все наши хотенья выполнять-то мож-
но... — скажет Чапаев с горечью, с сожалением».
Эта горечь боевого комдива, в момент разгрома колчаковских полков
думающего о своей неграмотности, безнадежно мечтающего о знании, —
это трагический мотив в книге. Он вызывает у читателя чувство большой
и печальной симпатии к Чапаеву, но не вызывает ничего похожего на
высокомерное пренебрежение к его темноте. Чапаев проходит перед чи-
тателем всего на протяжении нескольких месяцев, проходит в огне
трудной и остервенелой борьбы как один из лучших вождей в этой борьбе,
он идет от победы к победе, от победы к смерти. Нужно быть до самой
возмутительной степени филистером, чтобы увидеть в этом Чапаеве объ-
ект педагогической работы и торжествовать: а все-таки Клычков его пере-
воспитал! Какой он раньше был темный, а какой потом стал!
Мы видели, что сам Фурманов не сбивается на этот пошлейший тон
педагогического бахвальства, он не преувеличивает значения своих воспи-
тательных успехов. Истинная сущность отношений между Клычковым и
Чапаевым прекрасно изображена в следующих строчках, рисующих
момент непосредственно после отозвания Федора Клычкова из дивизии:
«Напрасно Чапаев посылал слезные телеграммы, просил командующе-
го, чтобы не забирали от него Федора, — ничто не помогало, вопрос был
предрешен заранее. Чапаев хорошо сознавал, что за друга лишался он с
уходом Клычкова, который так его понимал, так любил, так защищал
постоянно от чужих нападок, относился разумно и спокойно к вспышкам
чапаевским и брани — часто по адресу «верхов», «проклятых штабов»,
«чрезвычайки», прощал ему и брань по адресу комиссаров, всякого «по-
литического начальства», не кляузничал об этом в Ревсовет, не обижался
сам, а понимал, что эти вспышки вспышками и останутся».
Здесь нет ни одного слова о каком-то особенном, «учительском» влия-
нии Клычкова на Чапаева. Их отношения были отношениями глубокой, де-
ловой и человеческой дружбы двух людей, горячо, до последней капли
крови, преданных революции, идущих рядом во главе славной дивизии на
разгром Колчака. Значение Клычкова не столько «учительское», сколько

деловое. Во многих случаях Клычков выступает в качестве тормоза для
неумеренно горячей натуры Чапаева, но это выступление необходимо было
не для воспитания Чапаева, а, прежде всего, для успеха дела, а кроме то-
го, для сбережения в деле самого Чапаева, для защиты его от возможных
последствий его собственной горячности. Именно в этом и заключается
истинно политическая, комиссарская заслуга Клычкова.
С большой человеческой силой, с настоящим большевистским упорством
он сумел понять, оценить и полюбить Чапаева во всей его цельности и
силе, помочь ему и охранить его, наилучшим образом поддержать в труд-
ной борьбе, стоять рядом с ним как друг и этим украсить его жизнь.
И вся эта работа Клычкова имела только одну цель — победу над Кол-
чаком. Попытка заменить эту политическую работу какой-то мнимой рабо-
той преподавания политграмоты Чапаеву есть попытка никчемная. В книге
нет заметного движения Чапаева от некоторой точки несовершенства к точ-
ке совершенства, нет темы «становления» Чапаева, а попытка утвердить
такую тему очень близка к желанию обесценить произведение Фурмано-
ва, к желанию лишить фигуру Чапаева той замечательной глубины и цель-
ности, которою она обладает в книге.
Если можно говорить о теме развития у Фурманова, то это скорее
будет развитие отношений самого Клычкова к Чапаеву. Крайние пункты
этого развития могут быть представлены в следующих двух отрывках,
взятых из начала и из конца книги.
Вот что Клычков говорит вначале, после первого знакомства с Ча-
паевым:
«Чапаев — герой, — рассуждал Федор с собою. — Он олицетворяет
собою все неудержимое, стихийное, гневное и протестующее, что за долгое
время накопилось в крестьянской среде. Но стихия... Черт ее знает, куда
она может обернуться! Бывали у нас случаи (разве мало их было?), что
такой же вот славный командир, вроде Чапаева, а вдруг и укокошит своего
комиссара!.. А то, глядишь, и вовсе уйдет к белым со своим «стихийным»
отрядом...»
А вот что Клычков говорит в конце:
«Было и у Федора время, когда он готов был ставить Чапаева на одну
полку с Григорьевым и «батькой Махно», а потом разуверился, понял свою
ошибку, понял, что мнение это скроил слишком поспешно, в раздражении,
бессознательно... Чапаев никогда не мог изменить Советской власти, но пове-
дение его, горячечная брань по щекотливым- вопросам — все это человека,
мало знавшего, могло навести на сомнения».
Различие в отношениях Федора к Чапаеву за время их знакомства
огромное, и сам Федор, как видим, не ставит это ни в какую зависимость
от своей воспитательной работы.
Вся книга Фурманова есть не история воспитательного успеха Клыч-
кова, а история раскрытия образа Чапаева в представлениях, сомнениях,
мыслях и делах комиссара.
В этом раскрытии Клычков сознательно тормозит себя, сознательно
избегает увлечения, придирчиво относится к каждому действию Чапае-
ва, изо всех сил старается, чтобы не получилось «героя», чтобы не было
«легенды». В этом раскрытии, как мы только что видели, Клычков прошел
большой путь, но не далеко зашел, крепко удержался на своем здравом

скепсисе. У него нет-нет да и сорвется с языка обвинение Чапаева в пар-
тизанщине, настойчивое подчеркивание того, что Чапаева выдвинула
крестьянская масса. Клычков подчеркивает, что Чапаев «обладал качест-
вами этой массы, особенно ею ценимыми и чтимыми — личным мужест-
вом, удалью, отвагой и решимостью».
Фурманов крепко старается держаться сетки откровенного социоло-
гизирования, он на каждом шагу противопоставляет «чапаевцам»,
крестьянской массе рабочий отряд иваново-вознесенских ткачей, он хочет
уверить читателя, что иваново-вознесенцы не могли бы поднять Чапаева
на такую высоту.
• Сегодня на заре по холодному туманному полю пусть ведет он цепи
и колонны на приступ, в атаку, в бой, а вечером под гармошку пусть
отчеканивает с ними вместе «камаринского»... Знать, по тем временам
и вправду нужен, необходим был именно такой командир, рожденный
крестьянской этой массой, органически воплотивший все ее особенности...
Уж и тогда не нужен был бы такой вот Чапаев, положим, полку ивано-
во-вознесенских ткачей: там его примитивные речи не имели бы никако-
го успеха, там выше удали молодецкой ставилась спокойная сознатель-
ность, там на беседу и собрание шли охотнее, чем на «камаринского»,
там разговаривали с Чапаевым, как с равным, без восхищенного взора,
без расплывшегося от счастья лица».
Едва ли можно признать удачным, справедливым и уместным этот яв-
ный социологизм. Будто уж так невосприимчивы иваново-вознесенские
ткачи к «камаринскому», будто уж так предпочитают они собрания, в
самом ли деле не способны они на восхищение?
Фурманов старается не признавать героизма. Изображая отдельные
подвиги личности или массы, он избегает слов пафоса и восхищения. Самые
героические моменты борьбы он старательно сопровождает бытовыми под-
робностями, прозаической улыбкой, трезвым рассуждением, рисунком
психологической изнанки поступка. Он не только решительно отстраняет
тему личного геройства, но и вообще тему подвига. По его мнению, движе-
ние масс есть движение настолько законное и необходимое, что для лич-
ности остается только один исход: раствориться в движении до предела,
почти до исчезновения.
«Вот они лежат, истомленные походами бойцы. А завтра, чуть забрезжит
свет, пойдут они в бой и цепями и колоннами, колоннами и цепями, то
залегая, то вскакивая вперебежку, то вновь и вновь западая ничком в
зверковые ямки, нарытые в спешку крошечным заступом или просто от-
царапанные мерзлыми пальцами рук... И многих не станет, навеки не
станет: они, безмолвные и недвижные, останутся лежать на пустынном
поле... Каждый из них, оставшихся в поле на расклев воронью, — такой
маленький и одинокий, так незаметно пришедший на фронт и так бесследно
ушедший из боевых рядов, — каждый из них отдал все, что имел, и без
остатка и молча, без барабанного боя, никем не узнанный, никем не про-
славленный, — выпал он неприметно, словно крошечный винтик из огне-
дышащего стального чудовища...»
Такое «винтикообразование» происходит у Фурманова исключительно
вследствие искусственно созданной им концепции, утверждающей реаль-
ность движения масс и не видящей за этой реальностью живой личности,

личного подвига, его значения и красоты. Очень возможно, что в этой
концепции сказывается влияние Л. Толстого. Во всяком случае, Фурманов
старается нигде не изменять этой концепции. Отказывая даже Чапаеву
в звании героя, он не ищет этого героя и в массе. Ни среди командиров,
ни среди рядовых бойцов он никого не видит и не показывает нам в
героическом подвиге. У читателя не остается в памяти ни одного имени,
которое выделялось бы по своему боевому значению, по своей отваге. Прав-
да, в одном месте он описывает действительно выдающийся по смелости
рейд командира бригады в место расположения дивизионного штаба
белых.
В этом отрицании личного подвига, личного героизма Фурманов не
делает исключения и для любимого им отряда иваново-вознесенских
ткачей, который был одной из лучших частей в чапаевской дивизии и
который, может быть, поэтому обезличен автором в наиболее сильной сте-
пени — там не называется автором ни одного имени, есть только «вин-
тики ».
Вероятно, в создании такой «безличной» линии немалую роль сыгра-
ла и скромность самого Фурманова, охотно показавшего в книге свой
страх в первом бою, но замолчавшего свой орден Красного Знамени.
Эта скромность, эта убежденная слитность с общим движением, эта уве-
ренность в том, что все одинаковы, все герои, заставляет Фурманова с
особенной симпатией подробно описывать протест лиц, награжденных
за боевые заслуги. Осуждая Чапаева за уравниловские представления о
социальной революции, Фурманов не меньше Чапаева горит уравни-
ловским пафосом. Отсюда исходит и его нигилизм по отношению к герою
и его страх перед легендой.
И несмотря на все это, именно книга Фурманова «Чапаев» является
самым драгоценным памятником героизму гражданской войны, героизму
масс и героизму отдельных бойцов. И как раз эта книга открывает путь
для легенды, ибо оставляет у читателя чувство любви, восхищения, прекло-
нения перед славным подвигом людей великой борьбы. И среди них встает
в действительном ореоле героизма, человеческой широкой личности, горя-
чей, самозабвенной, глубокой и в то же время скромной страсти командир
и боевой вождь Василий Иванович Чапаев. Уже сейчас, всего через восем-
надцать лет после смерти, Чапаев легендарен. Это не легенда высокого
вранья, это не игра привольного воображения поэтов и рассказчиков, это
не дань инстинктивной любви к чудесному. Легенда о Чапаеве — это
память о реальных, но действительно титанических делах людей девят-
надцатого и соседних с ним годов. Для измерения этих дел не годятся
обычные масштабы и обычный бытовой реализм, как не годятся они и для
измерения многих событий наших дней. Здесь нужен реализм большо-
го исторического синтеза, социалистический реализм в его самых высо-
ких формах. Фурманов оказался в русле этого социалистического реализ-
ма, и поэтому основанием для чапаевской легенды являются не россказни
болтунов, которых так боялся Фурманов, а повесть самого Фурманова,
«трезвого аналитика», «противника героев и легенды».
Хочет того Фурманов или не хочет, а как раз в его книге мы видим
Чапаева впереди полков, видим в воодушевленном, горячем движении:
да, верхом на коне, да, с занесенной чудесной чапаевской саблей. Фурма-

нов избегает батального стандарта, но он забывает о том, что и стандарт
перестает быть стандартом, когда наполняется богатым содержанием, ис-
кренним и глубоким человеческим движением. Эту самую чудесную ча-
паевскую саблю читатель восстанавливает из таких, к примеру, неба-
тальных картин:
«В штаб бригады приехал Фрунзе, ознакомился быстро с обстановкой,
расспросил об успешных последних боях Сизова — и тут же, в избушке,
набросал благодарственный приказ.
Это еще выше подняло победный дух бойцов, а сам Сизов, подбодрен-
ный похвалою, поклялся новыми успехами, новыми победами.
— Ну, коли так, — сказал Чапаев, — клятву зря не давай. Видишь эти
горы? — И он из окна указал Сизову куда-то неопределенно вперед, не
называя ни места, ни речек, ни селений. — Бери их, и вот тебе честное
мое слово: подарю свою серебряную шашку!
— Идет! — засмеялся радостный Сизов».
А через несколько страниц уже сам Сизов рассказывает:
*— На вот, бери, — говорит, — завоевал ты ее у меня.
Снял серебряную шашку, перекинул ко мне на плечо, стоит и молчит.
А мне его, голого, даже жалко стало, — черную достал свою: на, мол, и
меня помни! Ведь когда уж наобещает — слово сдержит, ты сам его
знаешь...»
Чапаевская шашка, серебряная или черная, не простой аксессуар воен-
ного быта; она не только для Сизова высокая награда, она и для нас доро-
гая реликвия чапаевских подвигов и побед. И то, что Чапаев отдает ее
боевому товарищу, а после этого «стоит и молчит», «голый», нам рас-
сказывает о Чапаеве больше, чем любая батальная сцена, рассказывает
в каких-то особенных новых словах.
Чапаев может хвастать, может гордиться своей славой, может буянить
и капризничать. Он действительно не «идеальный» герой, он живой и
страстный человек, с ярким характером и с яркими недостатками. Чапаева
можно анализировать, можно «разделить» на части: поступки, идеи, сло-
ва, странности, — можно показать на то или иное и сказать: «Вот видите:
и это плохо, и это нехорошо, и это опасно, и это партизанщина». Но ни-
когда этот анализ не уничтожит цельного, неделимого Чапаева, который
ни в какой мере не является простой суммой качеств, сводимых в ариф-
метическом порядке в какой-то итог не то со знаком плюс, не то со знаком
минус. Чапаевский неделимый синтез — это воля борца, это неудержимая,
всепополняющая, всеобъясняющая человеческая страсть к победе.
Приходится употребить это далеко не точное слово: «страсть». С ним
зачастую связываются представления о чем-то стихийном и хаотическом, о
чем-то безумном. Страсть Чапаева — страсть другого рода. Это полная
мобилизация всех духовных сил человека в одном стремлении, но моби-
лизация целесообразная, светлая, ответственная в самой своей глубине.
Фурманов замечательно изобразил эту мобилизацию, но его смутило од-
но: она происходит на фоне слабой образованности Чапаева, его «темно-
ты». Всем было бы приятнее, если бы духовная сила Чапаева была соеди-
нена с большим политическим и общим знанием, отсюда и вышло жела-
ние истолковать произведение Фурманова как картину дополнительного
воспитания Чапаева, проведенного комиссаром Клычковым. Мы видели, что

это истолкование не имеет достаточных оснований в тексте, но оно не
имеет и смысла. Перевоспитывать Чапаева в момент полного творческого
героического напряжения его сил — какая это была бы нелепость! И Фурма-
нов понимает это лучше всех: несмотря на весь свой трезвый скептицизм,
несмотря на социологическую схему своих толкований, он бережно охра-
няет Чапаева, любовно-настойчиво поправляет его, спасает Чапаева для
дела, которому и сам служит беззаветно-героически. Вот это, именно это
делает Клычков от имени партии, и насколько это выше, насколько это
труднее, насколько это «партийнее», чем какое-то действительно невыно-
симое перевоспитание.
Здесь уместно, наконец, поставить ребром вопрос, который давно на-
прашивается: на самом деле, какое воспитание или перевоспитание не-
обходимо Чапаеву в таком срочном порядке, что его нельзя отложить, не-
смотря на боевую обстановку? Какие такие грехи или греховные наклон-
ности Чапаева смутили критиков, не дают им покоя, вплотную ставят
перед ними проблему его «перековки»? Разве читателю не бросается в глаза,
что Чапаев во всей своей величине и цельности поднят большевистской рево-
люцией, воспитан, ошеломлен, восхищен, захвачен большевистской борьбой,
отдался ей до конца? Разве он не настоящий большевик в каждом своем
поступке, разве не отражено в каждом дне его жизни великое дело партии
и разве не за это дело он положил свою голову? Да, Чапаев малограмо-
тен, он говорит «стратех», а Чичикова называет Чичкиным — ну так
что? А какое образование было у Буденного? Разве это новость, что Великая
социалистическая революция сделана людьми, у которых она не потребо-
вала предъявления дипломов о высшем образовании? И наконец, разве
Чапаев не рвался страстно к знанию, не скорбел о своей темноте, разве
«темнота» ему органически свойственна?
И все-таки интересно: что это за грехи у Чапаева? Как раз Фурма-
нов охотнее составляет список всех его грехов, чем список подвигов. Вот
этот список, кажется, без существенных пропусков:
С. 88: Чапаев — партизан.
С. 92 и др.: Чапаев — противник «центров» и «штабов».
С. 93: Чапаев отрицает пользу поенной академии.
С. 116: Чапаев произносит демагогические речи.
С. 125: Чапаев доверчив и вспыльчив.
С. 124: «Слава... кружила ему голову хмелем честолюбия».
С. 147: Чапаев воображает себя стратегом.
С. 161: Чапаев пляшет «камаринского».
С. 277: Чапаев приказал обратить «мужичка» в «ветеринарного док-
тора ».
Начнем с первого. Утверждение Фурманова, что Чапаев имеет постоян-
ную склонность к партизанским действиям, связано с настойчивым изо-
бражением Чапаева как крестьянского «героя». Художественно ни того,
ни другого Фурманов не доказывает. В книге нет ни одной строчки, кото-
рая рисовала бы партизанскую недисциплинированность Чапаева. Он
выполняет все приказы, он ведет свое наступление по точной диспозиции
Фрунзе. Собственно, о партизанских действиях Чапаева можно бы и не го-
ворить: ведь Чапаеву был поручен самый ответственный участок фрон-
та — центр наступления. Под его начальством три бригады — девять

полков, организованных в строгом боевом порядке. Эти полки не имеют
с Чапаевым никакого общего партизанского прошлого. За шесть месяцев,
охваченных рассказом Фурманова, сам Чапаев дважды перебрасывается
на новые участки фронта и беспрекословно подчиняется этим переброскам.
Вообще читатель не видит ни одного случая партизанского своеволия Ча-
паева. С другой стороны, и в пределах своей дивизии Чапаев не допускает
никакого своеволия. Фурманов подробно описывает случай, когда тот же
Сизов, получивший от Чапаева его шашку, был чуть не застрелен Ча-
паевым только за то, что вопреки приказу преследовал разбитого против-
ника, когда это дело было поручено другой части. Вообще, все действия
Чапаева как командира отличаются большой четкостью, продуманностью,
организованностью. Доказывая, что Чапаев есть «герой» крестьянской
массы, Фурманов не идет дальше такой формулы:
«Обладал качествами этой массы, особенно ею ценимыми и чтимы-
ми, — личным мужеством, удалью, отвагой и решимостью».
Нужно, конечно, отметить, что эти качества отнюдь не являются при-
надлежащими только крестьянству. Вероятно, Фурманов приписывает
их крестьянской массе в каких-нибудь избыточных, вредных количествах.
Но как раз Чапаев не отличается такой безумной удалью. В книге нет
ни одного эпизода, когда Чапаев сам бросился или послал бы других
куда-нибудь очертя голову только для того, чтобы проявить свою удаль.
Как раз наоборот, он отличается большой осмотрительностью и не скры-
вает этого от этой самой «крестьянской массы», вовсе не стремясь заслу-
жить у нее славу удальца:
*— А я не генерал, — продолжал Чапаев, облизнувшись и щипнув
себя за ус, — я с вами сам и навсегда впереди, а если грозит опасность,
так первому она попадет мне самому... Первая-то пуля мне летит... А
душа ведь жизни просит, умирать-то кому же охота?.. Я поэтому и выберу
место, чтобы все вы были целы да самому не погибнуть напрасно...»
«...Я на рожон никогда тебе не полезу, хоть ты кто хочешь будь».
А вот случай, когда всему дивизионному командованию пришлось под
выстрелами пробираться к полку:
«Чапаев перебегал последним. Федор, чтобы наблюдать, спрятался
и следил, как тот сначала рванулся и побежал, но вдруг повернулся об-
ратно и юркнул снова за стог. Потом переждал и уже не пытался пере-
бегать прямо к деревне, а взял в обратную сторону, окружным путем,
и к штабу явился последним.
Федор любопытствовал:
— Что это ты, Василий Иванович, сдрейфил как будто? За овином-то,
словно трус, мотался?
— Пулю шальную не люблю, — серьезно ответил Чапаев. — Не-
навижу... Глупой смерти не хочу!.. В бою — давай, там можно... а тут... —
И он сплюнул энергично и зло».
Таким образом, и это «качество», будто бы роднившее Чапаева с кре-
стьянской массой, отпадает. Каких-либо иных «крестьянских» качеств
Фурманов и сам не выставляет. Необходимо признать, что настойчивое
отнесение Чапаева обязательно к крестьянству выглядит у Фурманова
чрезвычайно натянуто. При этом Чапаев в его изображении не несет в
себе никаких крестьянских черт и никакого отношения не имеет к так

называемой стихийности. Это, прежде всего, — командир Красной Армии,
боевой комдив, за которым идут с равным успехом и рабочие и крестьян-
ские полки. Он один из тех талантливых полководцев, которых выдвинула
революция и которые вели за собой полки революции по директивам
партии, но не по стихийному слепому размаху. Конечно, и Чапаев растет
в революции, но ведь растет и сам Фурманов и растут все остальные бой-
цы. Борьба с Колчаком — это не только славные дни напряжений и
побед, но это и дни грандиозного роста масс, творящих революцию, дни
роста каждой отдельной личности. Причины этого роста лежат во всей
гениальнейшей работе партии, возглавляемой Лениным и его сподвижни-
ками.
Конечно, в этом процессе роста и Фурманов делал свое большевист-
ское дело, но это его влияние нельзя обособлять и выпячивать как особое
«индивидуальное» дело.
Второй грех Чапаева — недоверие к штабам. На нем не нужно много
останавливаться, хотя как раз на нем Фурманов останавливается много.
Чапаев не воевал для славы, или для награды, или для переживания
удали сильного движения. У него только одна цель — победа над врагом,
победа революции. Только имея в виду эту цель, он не бросает свои полки
«на рожон», из того же побуждения он не вполне доверяет штабам. Мы мо-
жем сказать только одно: Чапаев прав был в своей осторожности. Мы
знаем, что в штабах было немало друзей и ставленников Троцкого, было
много и притаившихся белогвардейцев. У самого Чапаева перед решитель-
ными боями с Колчаком сбежал к белым командир бригады. Поэтому
и недоверие Чапаева имело основания:
«Недоверие к центру было у него органическое, ненависть к офицерству
была смертельная, и редко-редко где был приткнут по дивизии один-
другой захудалый офицерик из «низших чинов». Впрочем, были и та-
кие из офицеров (очень мало), которые зарекомендовали себя непосред-
ственно в боях. Он их помнил, ценил, но... всегда остерегался».
И конечно, только с удовлетворением мы читаем:
«Эта линия — выдвигать повсюду своих — была у него центральная.
Поэтому и весь аппарат у него был такой гибкий и послушный: везде
стояли и командовали только преданные, свои, больше того — высоко
чтившие его командиры».
А если мы одновременно с этим вспомним, что Чапаев глубоко почитал
т. Фрунзе и до конца ему верил, то вопрос об этом грехе чапаевском мож-
но снять с обсуждения, тем более что и сам Фурманов, так осудивший
Чапаева за недоверие к штабам, очень часто слова «высокопоставленный»
и «лицо» берет в кавычки.
Вот что Чапаев отрицал пользу военной академии, это плохо, но это
можно простить победителю Колчака. Были в нем силы, которые на время
гражданской войны прекрасно заменили высшее военное образование.
И разумеется, не прав Фурманов, когда с такой уверенной иронией отри-
цает право Чапаева называться стратегом и ухмыляется по поводу того,
что Чапаев выговаривает «стратех».
Выполняя самую ответственную задачу на фронте против сильнейше-
го и лучше вооруженного противника, в массе своей военного специалиста,
руководимого высокообразованными военными, разве Чапаев мог не быть

стратегом? А выполнить эту задачу без единого поражения — разве это
не значит заслужить право на славу военного специалиста? В чем прояв-
лялся военный талант Чапаева? Книга Фурманова дает на это самые
исчерпывающие ответы:
«...Чапаев стал вымеривать по чертежу. Сначала мерил только по черте-
жу, а потом карту достал из кармана — по ней стал выклевывать. То и
дело справлялся о расстояниях, о трудностях пути, о воде, об обозах, об
утренней полутьме, о степных буранах.
Окружавшие молчали. Только изредка комбриг вставит в речь ему
словечко или на вопрос ответит. Перед взором Чапаева по тонким линиям
карты развертывались снежные долины, сожженные поселки, идущие
в сумраке цепями и колоннами войска, ползущие обозы, в ушах гудел-
свистел холодный утренник-ветер, перед глазами мелькали бугры, колод-
цы, замерзшие синие речонки, поломанные серые мостики, чахлые кустар-
ники. Чапаев шел в наступление!»
Это в начале книги, а вот в конце:
«Все, решительно все прикидывал и выверял Чапаев, делал сразу три-
четыре предположения и каждое обосновывал суммою наличных, сопутст-
вующих и предшествующих ему фактов и обстоятельств... Из ряда пред-
положительных оборотов дела выбирался самый вероятный, и на нем
сосредоточивалось внимание, а про остальные советовал только не забывать
и помнить, когда, что и как надо делать».
Как это свидетельство Фурманова противоречит тем словам, которые
он сказал Чапаеву в лицо:
«— Ты хороший вояка, смелый боец, партизан отличный, но ведь
и только!»
Читателя не может увлечь эта ненужная, недружеская попытка умень-
шить веру Чапаева в свои силы. И читатель поэтому всегда на стороне
Чапаева, когда слышит его ответ:
«— Я армию возьму и с армией справлюсь».
И читатель верит, что Чапаев справится, и читатель рад, что Чапаев верит
в свои силы, верит в свою дивизию, верит в победу. Без этой веры не может
быть силы, невозможна и самая победа.
Мы коснулись главных «недостатков» Чапаева, и теперь еще труднее
видеть, что должен был «перековывать» Клычков? Несуществующую парти-
занщину, уверенность в своих силах или еще что?
А ведь даже в этих недостатках видна все та же цельная и прекрасная
сила Чапаева, его глубокая и светлая человечность, его неутомимая, мужест-
венная страсть к победе, его широкая, щедрая личность. Чапаев не только
шашку отдал за победу. Он отдал всего себя: покой, семью, детей, учебу,
жизнь. Но он отдал это все не для красоты подвига, не для славы, не для
нравственного совершенства. Он отдал все для победы революции, для прак-
тической грандиозной цели партии. И отдавал это не в виде подарка людям,
отдавал и для себя, для своей жизни, ибо он Всегда хотел жить.
Этот Чапаев волнующим, властным образом проходит через книгу
Фурманова. На него сыплются обвинения, перечисляются его недостатки,
с ним на каждом шагу спорят, его убеждают, исправляют, воспитывают,
но он идет вперед, все тот же искренний, горячий, спокойный и неутомимый,
доверчивый и подозревающий, мягкий и жестокий, но всегда видящий перед

собой врага и победу, всегда знающий, что за ним идет дивизия таких же,
как он, героев. Он идет вперед через Сломихинский бой, через Бугуруслан,
Белебей, Чишму, Уфу, Уральск, Лбищенск, через много других боев, через
предательство, тиф, через недоверие и интриги людей, через собственную
«темноту» и собственные «недостатки». И он идет все к той же цели — к
победе. И он такой не потому, что его перевоспитал комиссар Клычков,
а потому, что он рожден и воспламенен революцией, потому, что за ним,
впереди него, справа от него и слева идет революция, идет под знаменем
Ленина поднявшийся трудовой народ.
И рядом с ним идет его поэт, комиссар и друг — Фурманов, такой же
героический боец революции. Он видит всю величину и все величие Чапаева,
всю мощь его дивизии, всю мощь революции, выраженную в людях, в лич-
ностях, он с большой художественной силой показывает их нам, но по
скромности своей и по непривычке к реальным ценностям революции
он сам себя сдерживает и как будто говорит нам: это все было так, но вы не
увлекайтесь. В Фурманове — больше логики, в Чапаеве — больше страсти
и веры. Чапаев так хорош в следующем диалоге, в котором чувствуется и
Фурманов:
« —Теперь Уфа не уйдет, — говорил Чапаев, — как бы только правая
сторона не подкузьмила!
Он имел в виду дивизии, работавшие с правого фланга.
— Почему ты так уверен? — спрашивали его.
— А потому, что зацепиться ему, Колчаку, не за што — так и покатится
в Сибирь.
— Да мы же вот зацепились под Самарой, — возражали Чапаеву. —
А уж как бежали!
— Зацепились... ну так што?.. — соглашался он и не знал, как это
понять. Мялся, подыскивал, но объяснить так и не смог. Ответил: — Ничего,
што мы зацепились... а он все-таки не зацепится... Уфу возьмем».
Говоря о «Чапаеве», нельзя не сказать несколько слов о кинофильме
«Чапаев» братьев Васильевых. Как раз в этом замечательном произ-
ведении дан настоящий Чапаев настоящего Фурманова, не отвлеченного
схемой и скромностью. Авторы фильма смело восстановили Чапаева на
коне, не испугались его занесенной шашки, потому что она занесена на
врагов. В фильме Чапаев тоже не лишен «недостатков», но они не снижают
его героический образ, а только оживляют его. И что особенно важно, Чапа-
ев показан в более полной параллели с противником. Как раз у Фурманова
врага почти не видно. В фильме белогвардейцы тоже не лишены героизма,
не лишены и культуры, но они бедны духом, бедны верой, бедны как раз
в той области, в которой так богат Чапаев. И поэтому в фильме так ясна
гармония между высотой и героизмом личности и народным движением,
поднявшим личность. Как раз этой гармонии не увидел Фурманов, хотя и
изобразил ее в собственной книге.
Значение и книги, и фильма трудно переоценить. Никакая другая
эпоха не оставила такого яркого художественного памятника, созданного
участником и очевидцем. И предельная скромность и осторожность
Фурманова только доказывают близость его к событиям, только вызывают
неизмеримое доверие к автору.

И под защитой его осторожности мы не боимся признать легенду и с бла-
годарной любовью всегда видим перед собой образ народного героя —
Чапаева.
Счастье
Великая Октябрьская революция — это небывалые в истории сдвиги
в жизни отдельных людей, в жизни нашей страны, в жизни всего мира.
Невозможно перечислить те изменения, которые она принесла 6 историю
человечества.
Но, как это ни странно, мы очень мало знаем о законах тех изменений,
которые являются последней целью революции, итогом всех ее побед и до-
стижений, мы мало говорим о человеческом счастье. Часто, правда, мы
вспоминаем о нашем счастье, вспоминаем с волнением и благодарностью,
но мы еще не привыкли говорить о нем с такой же точностью и определен-
ностью, как о других победах революции.
Такое отношение к счастью нами исторически унаследовано. Испокон
веков люди привыкли вести учет только бедственным явлениям жизни.
Свои горести, болезни, падение, нищету, оскорбления и унижения, катастро-
фы и отчаяние люди давно научились подробно анализировать, до самых
тонких деталей называть и определять. Это они умели делать и в жизни,
умели делать и в литературе. Художественная литература прошлого, соб-
ственно говоря, и есть бухгалтерия человеческого горя. В то же время мы
не можем назвать ни одной книги, в которой с такой же придирчивой добро-
совестностью, так же пристально, с таким же знанием дела разбиралось
и показывалось человеческое счастье.
Некоторые писатели изредка упоминают о счастье, но всегда это самый
простой и общедоступный его сорт — произведение матери природы —
любовь. Для такого счастья теоретически достаточно иметь в наличии взаим-
ную склонность двух существ. Ничего сверх этого как будто не требуется.
Писатели имели склонность к изображению такого счастья, но они...
не имели красок для этого. В этом деле ни один писатель не ушел дальше
самого среднего успеха. Любовное счастье, его настоящее живое и длитель-
ное функционирование, счастье в собственном смысле, а не только надежды
на счастье писатели изображали одинаково скучно и однообразно.
Писатели знали о своей беспомощности в изображении даже простого
любовного счастья, но они не хотели и не могли демонстрировать такую
беспомощность перед читателем. Поэтому самую лучезарную любовную
радость они предпочитали смять новым набором бедствия, горя и препят-
ствий, в изображении которых они всегда были мастерами. Самая патети-
ческая история любви «Ромео и Джульетта» есть в то же время и самая бед-
ственная история.
Нужно, впрочем, сказать, что читатели за это никогда не обижались,
так как читатели тоже всегда предпочитали описание страданий. Одним
словом, издавна человек всегда был специалистом именно по несчастью,
по горестному событию и всегда любил такие произведения, где счастьем
даже и не пахло. Самые милые для нас, самые близкие сердцу произведе-
ния художественной литературы стараются обходить счастье десятой
дорогой или удовлетворяются констатацией пушкинского типа:

А счастье было так возможно,
Так близко1.
У Лермонтова, у Достоевского, у Гоголя, у Тургенева, у Гончарова, у
Чехова так мало счастья и в строчках и между строчками. Очень редко
оно приближается на пушкинскую дистанцию, но немедленно его легкий
и волшебный образ уносится какой-нибудь жизненной бурей.
Почему это так? Почему вся прошлая художественная литература так
не умеет, так не любит изображать счастье, т. е. то состояние человека,
к которому он всегда естественно стремится и из-за которого, собственно
говоря, живет?
Почему в номенклатуре художественных форм мы имеет драму и траге-
дию, т. е. форму страдания, а не имеем ничего для темы радости? Если
мы хотим повеселиться и порадоваться, то смотрим фарс или комедию,
т. е. любуемся поступками людей, которых, пожалуй, даже и не уважаем.
Почему на самых последних задворках, среди разной мелочи, давно
захирела идиллия2.
Некоторые литераторы даже полагают, что счастье по самой природе
еврей не может быть предметом художественного изображения, ибо по-
следнее невозможно будто без игры коллизий и противоречий.
Этот вопрос подлежит, разумеется, серьезному и глубокому теоре-
тическому исследованию. Но уже и сейчас можно высказать некоторые
предчувствия, и единственным основанием для таких предчувствий яв-
ляется новый образ счастья, выдвинутый Октябрьской революцией.
В этом образе мы видим новые черты и новые законы человеческой ра-
дости, видим их впервые в истории. Именно эти новые черты позволяют
нам произвести подлинную ревизию старых представлений о счастье
и понять, почему так уклончиво относилась художественная литература
к этой теме.
Представим себе, что у Онегина и Татьяны счастье было не только
возможно, но и действительно наступило. Не только для нас, но и для
Пушкина было очевидно, что это счастье, как бы оно ни было велико
в субъективных ощущениях героев, недостойно быть объектом художест-
венного изображения. Человеческий образ и Онегин и Татьяна могут сохра-
нить в достойном для искусства значении только до тех пор, пока они стра-
дают, пока они не успокоились на полном удовлетворении. Что ожидало
эту пару в лучшем случае? Бездеятельный, обособленный мир неоправ-
данного потребления, в сущности, безнравственное, паразитическое житие.
Передовая литература, даже дворянская, все же не находила в себе
дерзости рисовать картины счастья, основанного на эксплуатации и горе
других людей. Такое счастье, даже несомненно приятное для его обладате-
лей, в самом себе несло художественное осуждение, ибо всегда противоре-
чило требованиям самого примитивного гуманизма. Как кинематографи-
ческий фильм не выносит бутафорских костюмов, так подлинно художе-
ственная литература не выносит морали капиталистического и вообще
классового общества.
Именно поэтому литература не могла изображать счастье, основанное
на богатстве. Но она не могла изображать и счастье в бедности, ибо подоб-
ная идиллия не могла, конечно, обойтись без участия ханжества. Ис-

кусство, всякое настоящее искусство, никогда не могло открыто оправдать
человеческое неравенство.
Классовая жизнь — это жизнь неравной борьбы, это история насилия
и сопротивления насилию. В этой схеме человеческому счастью остается
такое узкое и сомнительное место, что говорить о нем в художественном
образе — значит говорить о вещах, не имеющих общественного значения.
Старое счастье находилось в полном обособлении от общественной
жизни, оно было предметом узколичного «потребления», в известной мере
спрятанного, секретного, долженствующего вызывать зависть тех, кого че-
ловеческое неравенство поставило на одну даже ступеньку ниже. В жесто-
ком эксплуататорском обществе жизнь личности колебалась от циничной
жизни насильника до такой же циничной и безобразной жизни подавлен-
ного человека, и поэтому счастье всегда содержало в себе некоторый эле-
мент того же цинизма.
Только Октябрьская революция впервые в истории мира дала возмож-
ность родиться настоящему, принципиально чистому, нестыдному счастью.
И прошло только 20 лет со дня Октября, а на наших глазах с каждым
днем ярче и искренне это счастье реализуется в нашей стране. До чего
смешно теперь говорить только о любовном счастье, о том самом единствен-
ном, принудительном суррогате его, о котором кое-как пытались говорить
старые художники.
Наше счастье — это очень сложный, богатейший комплекс самочувствия
советского гражданина. В этом комплексе любовная радость именно потому,
что она не обособлена, не уединена в своем первобытно-природном значе-
нии, дышит полнее, горит настоящим горячим костром, а не теплится где-то
в семейной лачуге в качестве одного из наркотиков, умеряющих страдания
человека.
Но наше советское счастье гораздо шире. Оно так велико, что наше молодое
искусство еще не умеет его изображать, хотя оно, несомненно, должно соста-
вить самую достойную тему для художника.
Ведь наше счастье уже в том, что мы не видим разжиревших пауков
на наших улицах, не видим их чванства и жестокости, роскошных двор-
цов, экипажей и нарядов эксплуататоров, толпы прихлебателей, приказчи-
ков и лакеев, всей этой отвратительной толпы паразитов второго сорта,
не видим ограбленных, искалеченных злобой масс, не знаем беспросвет-
ных, безымянных биографий. Но счастье еще и в том, что и завтра мы не
увидим их, счастье в просторах обеззараженных наших перспектив.
Это самое исключительное счастье, но мы уже привыкли к нему. Вот
эта наша замечательная двадцатилетняя привычка — это то самое
здоровье, которого человек обычно не замечает.
Но мы богаче даже этого замечательного богатства. Двадцать лет Октября
принесли нам не только свободу, но и плоды свободы.
Мы научились быть счастливыми в том высочайшем смысле, когда
счастьем можно гордиться. Мы научились быть счастливыми в работе,
в творчестве, в победе, в борьбе. Мы познакомились с радостью человече-
ского единения без поправок и исключений, вызванных соседством бога-
ча. Мы научились быть счастливыми в знании, потому что знание перестало
быть привилегией грабителей. Мы научились быть счастливыми в отдыхе,
потому что мы не видим рядом с собой праздности, захватившей монополию

отдыха. Мы научились быть счастливыми в ощущении нашей страны,
потому что теперь эта страна наша, а не нашего хозяина. Мы знаем теперь,
какая красота и радость заключается в дисциплине, потому что наша дисцип-
лина — это закон свободного движения, а не закон своеволия поработителей.
В каждом нашем ощущении присутствует мысль о человеке и о челове-
честве, и наше счастье поэтому не только явление общественное, но и
историческое. И только поэтому оно освобождено от признаков тягостной
случайности и эфемерности, оно никакого отношения не имеет к судьбе,
этой старой своднице былых людских предназначений.
Но наше счастье — это вовсе не подарок «провидения» советскому
гражданину. Оно завоевано в жестокой борьбе, и оно принадлежит только
нам — искренним и прямым членам бесклассового общества. И поэтому
оно приходит не к каждому, кому захочется поселиться на нашей террито-
рии. Тому, кто умеет плавать только в мутной воде эксплуатации, счастья
у нас не положено. Больше того, ему положены у нас по меньшей мере
неприятности.
Законы нашего советского счастья требуют пристального и глубокого изу-
чения, но мы не беспокоимся по этому поводу, ибо, в отличие от всякого
другого мира, наш закон общий, закон государственный есть, собственно
говоря, закон о счастье.
Остается нашей художественной литературе найти приемы и краски
для изображения нашей жизни. Она это уже начала делать.
Полнота советской жизни
рождает красочные новеллы
Свой первый рассказ я написал в 1915 г1. Тогда я был школьным учителем,
сюжет рассказа не имел никакого отношения к моей работе. Писать меня
побудило желание освободиться от профессии учителя, стать писателем и за-
воевать славу. Рассказ, однако, получился слабый, как мне об этом довольно
откровенно написал Алексей Максимович Горький, которому я послал руко-
пись. Правда, Горький в своем письме советовал мне попробовать свои силы
еще раз, но другой попытки я не сделал и вернулся к преподаванию.
После первой мировой войны й войны гражданской осталось много
детей-сирот без средств к существованию. Я стал работать в колонии им. Мак-
сима Горького под Полтавой. Хотя колония предназначалась для малолет-
них правонарушителей, в ней воспитывались мальчики и девочки в возрасте
от 12 до 18 лет. Все это были характеры по меньшей мере оригинальные.
Тут были не только воришки; некоторые из этих молодых людей обвиня-
лись в изнасиловании, проституции, подделке документов, в бродяжниче-
стве — в общем темная, невежественная компания, проникнутая духом
анархизма в его самых примитивных формах.
В колонии Горького я работал восемь лет, в течение которых мне уда-
лось создать интересное и весьма полезное учреждение. В 1928 г. в моей
колонии было 400 колонистов; она располагала мастерскими, свинофер-
мой и молочным хозяйством. Наша колония представляла собой свобод-
ное объединение людей — здесь никого не заставляли жить насильно.
Более того, одним из моих основных педагогических принципов было унич-

тожение всяких стен и заборов. Наш участок был открыт со всех сторон,
и покинуть колонию не составляло никакой трудности.
Это был хорошо дисциплинированный одухотворенный коллектив,
связанный тесными узами дружбы. Воспитанники выполняли свои обязан-
ности охотно, так как они были убеждены, что это необходимо не только
для их собственного блага, но и для блага всей страны. Они учились в школе
до девятнадцати- или двадцатилетнего возраста, после чего уходили из ко-
лонии, чтобы работать на каком-нибудь заводе или продолжать свое
образование. Мы старались, как только могли, сделать их жизнь в коло-
нии заполненной и прекрасной. Они имели свой театр, свой оркестр, в коло-
нии всегда было изобилие цветов, молодежь была красиво одета. Они стали
наиболее передовыми людьми во всей округе и оказывали очень благотвор-
ное влияние на окружающее население, которое уважало их за общитель-
ность, изобретательность, за веселый нрав и вежливое обращение.
Педагогический принцип
Моим основным правилом в этой работе было: »Как можно больше уваже-
ния к человеку и как можно больше требования к нему». Я требовал от моих
воспитанников энергии, целеустремленности, общественной активности,
уважения к коллективу и интересам коллектива. Вполне понятно, что с такой
точки зрения грань между уважением и требовательностью фактически
стирается. Самый тот факт, что вы много требуете от человека, показывает,
что вы его уважаете, а уважение само по себе заставляет быть требователь-
ным.
Невозможно в короткой статье дать подробное описание метода совет-
ского воспитания в общем и моего метода в частности. Я не ограничивал
свой метод какой-нибудь короткой формулой, которая была бы примени-
ма в любом случае. Необходимо было выработать очень детализированную
и далеко идущую систему правил и законов и, что особенно важно, устано-
вить традиции. Создание традиций в воспитании требует времени, так как
традиции приобретаются путем длительного опыта и практики в результате
напряженной и усердной работы.
Иногда случается, что дедуктивная логика подсказывает метод, который
в дальнейшем на практике обнаруживает себя малополезным или даже
вредным. Между тем этот метод уже мог вызвать к жизни традицию, которую
нельзя уничтожить просто приказом, а она должна быть вытеснена новой
традицией, более сильной и более полезной. Такая работа требует большого
терпения и глубокой мысли.
Наша колония почти с самого начала своего существования состояла
в переписке с Максимом Горьким. Его заботили наши трудности, он радо-
вался нашим успехам. В 1928 г. Алексей Максимович провел с нами три
дня. Мы с ним подробно обсудили логику нашей новой педагогической
работы.
Алексей Максимович предложил мне написать книгу о колонии и о но-
вых людях, которых она воспитала. Во время разговора об этой книге ни он,
ни я не упомянули о рассказе, который я написал в 1915 г. Ни одному
из нас и в голову не пришло, что мне надо отказаться от педагогической
работы и стать писателем. Нас, прежде всего, интересовали новые люди,

новые методы воспитания и новые принципы отношения людей в нашем
обществе.
Я начал книгу в 1928 г.2 Она была быстро написана, и первая ее часть
сразу же опубликована. Советский читатель встретил книгу с большим
интересом, и я получил много писем от читателей, которые благодарили
меня за книгу. Отзывы критики на книгу были положительные. Нечего и
говорить, что гонорар за книгу значительно превышал получаемое мною
в колонии жалованье (литературный труд оплачивается выше педагоги-
ческого). Однако я не отказывался от моей педагогической работы. Если я
впоследствии, через девять лет, оставил преподавательскую деятельность,
то был вынужден к этому лишь плохим состоянием здоровья. Впослед-
ствии я написал другую книгу, под названием «Книга для родителей», по-
священную вопросам воспитания в советской семье.
* • *
Ни «Педагогическая поэма», ни «Книга для родителей» не написаны в
форме сухих учебников. Я полагал, что художественная форма будет
более привлекательной для читателя и окажет более сильное и более длитель-
ное влияние.
Выбирая повествовательную форму, я, возможно, следовал своим склон-
ностям. Хотя моя первая попытка была неудачной, вероятно, мои литератур-
ные способности оставались скрытыми до тех пор, пока я не попробовал
описать собственную работу и столь близкий мне мир.
Есть и другие советские писатели, которые вошли, в литературу таким же
образом — через большой жизненный опыт, накопленный в результате
работы по своей специальности. Ближайшим, последним по времени при-
мером является горный инженер Юрий Крымов, написавший «Танкер
«Дербент». В этой повести автор описывает работу небольшой группы лю-
дей на нефтеналивном судне в Каспийском море. Может показаться, что
нет ничего интересного, любопытного, а тем более исключительного в жизни
команды танкера, обреченного на монотонность плавания между двумя пор-
тами в таком скучном море, как Каспийское.
Никаких «художественных прикрас»
Если бы в нашей старой литературе автор захотел осветить такую тему, то
он должен был бы сочинить сюжет или какую-нибудь интригующую ситуа-
цию, известную как «художественный домысел». Ничего подобного нет в
книге Крымова. Изображение жизни танкера он не пытался украсить при-
ключениями, «сильными» характерами, драматическими положениями.
Тем не менее книга поистине захватывающая.
Это не только потому, что Крымов — одаренный писатель, но и потому,
что он знает своих героев, работал с ними и прошел весь тот путь, который
он описывает в своей книге. И наконец, есть еще одна причина успеха
таких книг, как «Танкер «Дербент», «Педагогическая поэма», и других книг
такого же рода. Она состоит в том, что советский читатель способен оценить
и понять такие книги. Нет человека в нашей стране, кто бы не работал, для
кого труд был бы лишь источником существования, не являлся бы, прежде
всего, основой его политического и нравственного сознания.

Работая коллективно, советский человек служит своей Родине и социализ-
му. От советского рабочего и работницы общество ждет не только простого
выполнения своих прямых обязанностей. Оно ждет полного обнаружения
его личности и творческих особенностей. Вот почему в советском обществе
личность проявляется так полно и глубоко, что дает богатый материал для
художественного изображения.
Советская жизнь вдохновляет
Нашим писателям не приходится возбуждать интерес читателя при помощи
искусственных интриг или экзотики. Сама наша повседневная жизнь и рабо-
та заключают в себе так много волнующих событий и, главное, дают так
много свободы для выявления личности, что художественное отражение
даже обыденного опыта самого малого коллектива советских людей достав-
ляет читателю величайшую моральную и интеллектуальную радость. Но
для этого писатель должен обладать настоящим и исчерпывающим знанием
жизни, которую он описывает. Тут нельзя ограничиться наблюдением или
поверхностным знанием предмета. Необходимо самому испытать все радости
и трудности работы, необходимо самому быть членом коллектива, интересы
которого являются собственными интересами автора.
Богатство советской жизни приходит на помощь такому писателю. Пер-
спективы советского гражданина исключительно широки, его интересует
все, что происходит как в его стране, так и во всем остальном мире, он обла-
дает исключительно широким умственным горизонтом, он располагает бога-
той литературой, печатью, театром и кино, он постоянно занят обществен-
ной работой. Поэтому, какую бы малую работу он ни выполнял, он спосо-
бен делать самые широкие обобщения, а это существенный для писателя
фактор.
Так у нас на глазах возникает новый тип писателя. И нет сомнения, что в
ближайшем будущем этот тип писателя станет преобладающим. Корен-
ное различие между умственным и физическим трудом, которое суще-
ствует в буржуазном мире, у нас изживается. Противоположность между
различными функциями в обществе тоже исчезает. В нашей стране писатель
не может претендовать на большее уважение, нежели любой инженер,
школьный учитель, сталевар, шахтер или механик, ч
Опубликовав свою прекрасную книгу, Крымов не оставил работу на
нефтяных промыслах. Он пишет вторую книгу, точно так же близкую к
правде жизни, такую же глубокую и интересную, как первая книга.
Многие рабочие в Советском Союзе напишут не одну книгу о людях и
коллективах, в которых советский человек проявляет свою индивидуаль-
ность.
Отзыв о повести A. М. Волкова
«Первый воздухоплаватель»
Возвращаю историческую повесть А. М. Волкова «Первый воздухоплава-
тель», присланную мне для отзыва.

Как видно из заявления т. Волкова, повесть была им представлена в Дет-
издат, в общем там одобрена, но автору все-таки было отказано во включе-
нии ее в план издания 1938 г.
Мое мнение о повести следующее.
Она обладает несомненными достоинствами, а именно:
В повести прекрасно передан колорит елизаветинского времени, но дей-
ствующие лица не обеднены, не нагорожено никаких лишних ужасов, люди
живут и работают с той необходимой долей энергии и оптимизма, без кото-
рых, конечно, невозможна человеческая жизнь. Тема повести, отраженная
в самом заглавии, передана на интересной фабульной сетке, что совершен-
но необходимо в исторической книге для юношества. Сюжет построен на
хорошей политической канве, без преувеличений и голого социологизирова-
ния, поэтому в повести техническая тема не глядит обособленной от жизни.
Фабульная интрига проведена в очень жизнерадостных, напряженных
линиях, в повести много и юмора. Язык не испорчен никаким стремлением к
натурализму. Все лица очень живы, в особенности фигура Елизаветы Пет-
ровны, Шувалова, коменданта Шлиссельбурга, старшего тюремщика, сы-
щиков и других.
К недостаткам повести отношу:
1. Экспозиция растянута и слабо связана с основной темой.
2. В истории не было такого случая, когда бы узник вылетел из Шлис-
сельбурга на воздушном шаре, поэтому необходимо переменить место дей-
ствия, Шлиссельбург для этого слишком историческое место.
3. Фигура коменданта для Шлиссельбурга слишком комична, в таком
месте, разумеется, правительство держало более солидных людей, более
способных быть настоящими тюремщиками.
4. Действующие лица бледно показаны в зрительном отношении, не
описаны лица, другие индивидуальные отличия.
5. Одна из главных фигур — Гаркутный — не выдержана в основном
тоне: вначале это разбойник и протестант, потом простой солдат, слишком
ручной и покорный.
6. Почти совершенно нет пейзажа.
7. Конец повести требует более ясного определения. Если продолжения
не будет, надо указать, куда делся вылетевший из крепости узник. Если будет
продолжение, нужно об этом сказать.
Все эти недостатки легко устранимы. Из беседы с автором я выяснил, что
он сам легко это может сделать и нуждается в самой небольшой помощи ре-
дактора.
Мое мнение, что повесть должна быть отнесена к числу хороших пове-
стей для юношества и даже для среднего возраста. Она и не пытается дать
большой художественный анализ середины XVIII в., но небольшую тему
о начале воздухоплавания она разрешает на правильном историческом
фоне, разрешает очень живо, в сравнительно остром сюжетном движении.
После некоторых исправлений, которые автор легко сделает, она обратится,
безусловно, в одну из лучших книг для юношества. Думаю, что издание
книги нельзя откладывать: историческая литература для юношества у нас
не так богата.
А. Макаренко

О счастье
(заметка)
Прочитал эти две вещи1 и вспомнил Ваше «Счастье». Какая огромная дистан-
ция. Тут и намеков на личное счастье нет. Ибо такого счастья сейчас нет в
природе. И его не может быть, пока есть хоть один «несчастненький» (рус-
ское простонародное выражение), пока в человеческом обществе господ-
ствует злоба и ненависть, пока (человек человеку — волк). Но нельзя отни-
мать у человека мечту о счастье, когда в жизни установятся «мир и лю-
бовь». Нельзя современное существование (личное) называть счастьем.
Это — кощунство.
«Счастье» — проложить верный путь к светлой жизни всего челове-
чества.
Это — счастье! Но счастье коллективное, а не личное. А на долю лич-
ности и сейчас выпадают большей частью несчастья... Впрочем, мгновения-
ми и личное счастье сверкнет среди несчастий.
Чкалов, Громов испытали счастье. Леваневский2 — жертва несчастья.
«Мальчик из Уржума»
«Мальчик из Уржума» — так называется книга А. Голубевой, изданная
Детиздатом пятидесятитысячным тиражом. Эта простая и безыскусствен-
ная повесть о детстве и юношестве Сергея Мироновича Кирова будет прочтена
с глубоким интересом и волнением советскими детьми среднего и старшего
возраста. От автора следовало бы ждать более ярких характеристик и
красок, более подробного раскрытия многих интереснейших страниц из
детства и юности пламенного трибуна революции Мироныча. Так, напри-
мер, не лучше ли было бы значительно короче изложить скучные речи,
произнесенные на заседании педагогического совета Уржумского город-
ского училища, и как можно больше и полнее рассказать о взаимоотноше-
ниях Сережи Кострикова и его товарищей по школе, любовно восстанавливая
и по-писательски дополняя забытые и утерянные эпизоды первых лет жизни
мальчика из Уржума?
Правда, чрезвычайная чуткость автора ко всему, что касается биогра-
фии Сергея Мироновича Кирова и описания его окружения — всех этих
благотворителей, учителей, начальницы приюта, попа — отца Константи-
на, оправдывает задачу честного и неприкрашенного рассказа о детских
годах мальчика из Уржума. Читатель видит перед собой нищету и не-
приглядность жизни маленького Сережи, сироты, оставшегося вместе с
двумя сестренками на попечении бабушки, получающей 3 рубля солдатской
пенсии в месяц. Сережа живет, не стонет и не жалуется — смеется, шутит и
играет, как всякий в этом возрасте.
Отказ Сережи переселиться в приют — это пока еще детская обида, а не
протест. Но в то же время здесь первый выход мальчика из Уржума на
борьбу против несправедливостей жизни.
Сережа в приюте переживает то, что являлось уделом миллионов его
маленьких сверстников, сирот и детей бедняков, трудящихся. И первые его
радости в этой обстановке неприбранной нищеты — это свидетельства энер-
гии и сил, которые живут в сироте из Уржума.

В Уржуме живут ссыльные, таинственная коммуна бедных, но необыч-
ных людей. И хотя мальчик тянется к ним, пока еще не осознавая причин
такой тяги, они заложены уже в нем, эти причины, его первыми жизнен-
ными впечатлениями, горем, нищетой.
Сереже «повезло». Благотворители милостиво отправляют его учиться в
низшее Казанское техническое училище, обставляя эту милость похабной
расчетливостью, без которой в прошлом была невозможна никакая подач-
ка. И Сережа ютится на кухне, у него нет ни гроша для покупки самой деше-
вой книжки, самой простенькой готовальни. Но он уже вступает в борьбу
за знания, за право человеческого существования.
Он сталкивается с невероятно тяжелыми условиями работы на мылова-
ренном заводе, видит слабые попытки протестов студенчества. В этой борь-
бе мальчик из Уржума ощущает присутствие врагов, но не политическим
знанием, а классовым чутьем. И, когда во время каникул в Уржуме ссыль-
ные дают Сереже Кострикову почитать «Искру», одна ночь открывает перед
ним истину, рождая будущего большевика-революционера.
Шестнадцатилетний мальчик лишен к этому времени даже благотвори-
тельной помощи. Он спит на полу в жалкой комнатенке товарищей, но без
колебаний и сомнений начинает революционную работу.
Лучшие страницы в книге посвящены организации Сережей первой под-
польной типографии и распространению прокламаций вокруг Уржума. Он
участвует в студенческом бунте, подвергается увольнению из училища и
восстанавливается в нем после бурного протеста товарищей.
В этих первых революционных событиях жизни Сережи уже виден
будущий непреклонный вождь трудящихся. Сережа проявляет энергию,
талант и страсть выдающегося борца. С поражающей смелостью он произ-
водит первую свою революционную операцию, оставаясь спокойным, забо-
тясь, думая и веря в успех дела. Передача печатного станка из школьной
мастерской в студенческую революционную организацию — это уже дело
большой человеческой решимости и доблести. И его совершает Сережа в та-
кой момент, когда другой человек мог бы упасть духом, в момент своего
увольнения из школы. Грани между личной жизнью и жизнью револю-
ционера стерты.
В этой теме уже веет на читателя глубокой и спокойной страстью
большевика. Уже видны начала большого служения делу человечества,
начала героической и светлой жизни. И это чувствует читатель.
Судьба
...В мировой борьбе за человеческое счастье до наших дней считалась не-
разрешимой тема личности и коллектива. Нужно признать, что она не
могла быть разрешена, пока самое понятие коллектива для мыслителей
до Маркса было недоступно.
Вместо коллектива в самой формулировке темы фигурировало так
называемое общество, т. е. неопределенное отражение весьма определен-
ной классовой лестницы. Попытка разрешить вопрос о личности и обще-
стве являлась, в сущности, попыткой изменить бедственное положение
этой самой личности, сохраняя классовую структуру общества.

В то же время давно не вызывала сомнений аксиома: человеческое
счастье может быть реализовано только в живой, отдельной человече-
ской жизни. Жизнь личности всегда оставалась единственным местом,
где счастье можно было увидеть, где уместно было его искать. Стремление
к счастью всегда было естественным и полнокровным стремлением, и даже
самые дикие самодуры и насильники не решались открыто говорить о
человеческом счастье сколько-нибудь пренебрежительно. Тем более искрен-
ние и горячие слова о счастье всегда были написаны на революционных
знаменах, особенно тогда, когда за этими знаменами шли трудящиеся
массы.
Несмотря на длящийся веками опыт народного страдания, люди всегда
верили, что счастье есть законная норма человеческой жизни, что оно может
быть и должно быть обеспечено и гарантировано в самом устройстве об-
щества. И поэтому людям всегда казалось, что грядущая победа революции
есть завоевание всеобщего счастья. Французская революция проходила под
лозунгом «прав человека и гражданина», и многим тогда казалось, что
хорошее право — прекрасный путь для общественного счастья. И в
Манифесте Емельяна Пугачева 1774 г. было написано:
«...По истреблению которых противников и злодеев дворян всякой
может восчувствовать тишину, спокойную жизнь, коя до века продолжать-
ся будет».
«Тишина и спокойная жизнь» — это программа-минимум того народ-
ного счастья, о котором так долго мечтали трудящиеся массы старой Рос-
сии и которого так долго они не могли дождаться.
Так проходили века и тысячелетия. Кровопролитные войны сменялись
миром, революции сменялись «покоем», плохие законы — хорошими зако-
нами, дурные правители — правителями мудрыми, а народное счастье,
гарантированное идеей солидарного человеческого общества, все оставалось
мечтой, настолько далекой, что вслух о ней могли говорить только люди,
заведомо непрактичные. Счастье как функция человеческого общества
исчезло очень давно из обычной логики, и это исчезновение не могли компен-
сировать даже самые передовые лозунги.
Истинной хозяйкой счастья, понимаемого уже как атрибут отдельной
личности без всякого намека на какое бы то ни было общественное устрой-
ство, была судьба.
Институт судьбы, как известно, очень древний институт, созданный еще
в те времена, когда воля богов считалась главной двигательной силой,
когда в сравнении с ней законы общественные имели явно второстепенное
значение. В этой глубокой древности компетенция судьбы была чрезвычай-
но обширна, даже боги подчинялись ее роковым указаниям. Действия
судьбы в то время были действиями фатума, безраздельно тяготевшими над
смертными и над бессмертными, фатума слепого, безразличного к вопросам
счастья или несчастья, не имеющего ни цели, ни смысла. Таким дошел
до нас портрет древней судьбы, прародительницы всех других, более позд-
них исторических судеб.
Потом на глазах истории эта физиономия судьбы сильно изменилась, но
память о древнем портрете до сих пор живет в народе. В этой памяти удары
или ласки судьбы представляются случайными и слепыми ее подарками.
Но эта память живет только в фольклоре, среди столь же древних оскол-

ков «языческих» культов и пантеистических рудиментов. Передовая челове-
ческая мысль успешнее разобралась в истинном портрете настоящей, а не
мифической судьбы.
В самые мрачные годы николаевской России у М. Ю. Лермонтова сложи-
лись такие стихи:
За каждый светлый день иль сладкое мгновенье
Слезами и тоской заплатишь ты судьбе1.
Эта судьба уже не безразлична к вопросам человеческой радости. Она
не слепо разбрасывает наслаждения и горе, и для нее, собственно говоря,
счастье принципиально неприемлемо. Она прямо враждебна человеку. Рев-
ниво завистливыми глазами она следит за человеческим светлым днем и
неуклонно, со злобной последовательностью требует от него страшной рас-
платы. От былой безразличности фатума у лермонтовской судьбы не осталось
и следа. Его судьба обладает зорким взглядом и кровожадной неразборчи-
востью: она требует расплаты за каждый светлый день. Николаевская
судьба уничтожила эти светлые дни, не разбираясь почти в их индивидуаль-
ной ценности. Она рукой и самого Николая I, и его жандармов, и помещи-
ков громила всю Россию, все ее живые силы — подряд, огулом; естествен-
но, под ее удары должен был попадать и попадал «каждый светлый день»,
каждая крупица человеческой жизни. Никакого равенства счастья и несча-
стья, равенства так на так не было в николаевском обществе; выигрыш
всегда был на стороне несчастья, горя и разорения. Жизнь самого М. Ю. Лер-
монтова — короткая юношеская история оскорбления, гонения и горечи —
оборвалась на 26-м году. Жизнь бурно-радостного, светлого, мажорного и
могучего А. С. Пушкина была отравлена этой судьбой от первого сознатель-
ного движения до последнего страдания. Жизнь Тараса Шевченко, жизнь
всего культурного первого русского соцветия, так же как и жизнь десятков
миллионов крепостных, — все это одинаково мрачная картина тогдашней
судьбы, совершенно несклонной подражать слепо справедливому балансу
счастья и несчастья.
Но судьба продолжала жить дальше, она сохранила в себе от николаев-
ского времени много предначертаний. Судьба Анны Карениной — это и
есть тот же мучительный процесс расплаты за «каждый светлый день иль
сладкое мгновенье». Но судьба эпохи Анны Карениной кое-чем и отличает-
ся от лермонтовского портрета. И здесь бухгалтерский баланс выведен с
сальдо в пользу горя и отчаяния, но, в отличие от М. Ю. Лермонтова,
Л. Н. Толстой рекомендует и средство сопротивления жестокой судьбе.
В дни Лермонтова вопрос о счастье просто не ставился. Мы знаем для
этого времени единственную идиллию — «Старосветские помещики». Это
картина счастья, но какое это счастье — жалкое, пустое, нищенское. Только
судьба — Плюшкин, только жадная, отупевшая и действительно отврати-
тельная жизнь могла раздавать своим любимцам подобные подарки —
уродцы человеческой радости.
У Л. Н. Толстого более справедливая бухгалтерия. Посредственная
добродетель, отличная от искренней светлой страсти, создает одинокое и в
сущности эгоистическое осмотрительное балансирование — вот путь,
наиболее выгодный перед лицом судьбы. Та же идея в виде, пожалуй еще
более выраженном, — в «Отце Сергии». Не страсть, не активная жизнен-

ная борьба, а прозябание в мелких, терпеливых сопротивлениях, в буд-
ничном, ежедневном пресмыкательстве перед нуждой — вот премудрая
покорность, способная уберечь человека на тонкой грани между большим
счастьем и большим несчастьем.
Л. Н. Толстой ощущал переходное время от тупой и кровожадной судьбы
дворянской России к такой же беспощадной, но технически более европей-
ской судьбе эпохи буржуазного расцвета, уже не громящей жизнь подряд
и огулом, а вооруженной некоторой системой учета, бухгалтерским аппа-
ратом и картотекой. Если М. Ю. Лермонтов не видел никакой защиты против
судьбы, если даже Пушкин утверждал, что «от судеб защиты нет», то
Л. Н. Толстой в полном согласии со стилем новой эпохи видит эту защиту в
расчетливо-коротком шаге отдельного человека, в той самой аккуратной
политике, которая, с одной стороны, требовала от человека добра, а с другой
стороны, советовала: не противься злому злом. В сущности, это была поли-
тика примирения с судьбой, полного отказа не только от сопротивления, но
даже от протеста.
Политика эта не увенчалась успехом. Конец XIX в. в русской литературе
начался ужасом Достоевского и окончился ужасом Андреева. У Достоев-
ского ужас перед человеческой судьбой выразился в картинах самого гибель-
ного развала, гниения человеческой личности, развала безысходного, крово-
точащего, отчаянного. Это гибель той самой личности, которая так долго,
так покорно подставляла голову исторической судьбе и, наконец, устала
надеяться и хотеть. Достоевский пытается разрешить это гниение в процес-
се страдания, но и страдание его безнадежно, в нем совершенно уже не
видно лица общественного человека. Андреевский ужас больше похож на
бунт, у него больше крика, визга, вопля, он не хватается голыми руками за
страдание и не покоряется судьбе — андреевский человек погибает с руганью
на устах, но он так же бессилен и так же немощен, как и человек Достоев-
ского.
Буржуазная Россия привела с собой судьбу, производящую самое оттал-
кивающее впечатление. И все же эта судьба кое-кому и мирволила. Были у
нее и счастливые люди, были люди больших размахов и капиталов, удачи
и счастья, только это счастье признали недостаточным восхвалять наши
великие писатели. Это было то самое безнравственное счастье, которое ни-
когда не было признано человеческим гуманизмом. И против этого счастья,
против этих любимцев судьбы и против самой судьбы выступил в литерату-
ре с горячим и оптимистическим словом, с уничтожающим прогнозом
Максим Горький, но это уже было одно из слов грядущей пролетарской
революции, слово о свободной от судьбы человеческой личности.
Судьба хорошо погуляла на тысячелетних пространствах истории. Она
уничтожила тупой рукой сотни миллионов и миллиардов светлых челове-
ческих дней, она уничтожила бесследно жизнь и счастье целых народов,
она обратила целые нации в гнезда вымирающего человечества, она и
сейчас дебоширит под фашистскими знаменами на Западе и на Востоке.
Судьба — страшный символ случайности, необеспеченности жизни челове-
ка, зависимости от его стихии, насилия и грабительства сильных.
В нашем советском языке самое слово «судьба» перестало существовать.
Это слово нельзя встретить ни в советской книге, ни в советской газете,
ни в советском разговоре. Впервые в истории человечества рядом с кон-

ституцией не живет и не вмешивается в человеческие дела автономная и
всемогущая судьба.
Великая Октябрьская революция обкорнала судьбу, лишила ее возмож-
ности и благодетельствовать, и гадить..
В первой статье Конституции положены для судьбы первые могуще-
ственные пределы.
Союз Советских Социалистических Республик «есть социалистическое
государство рабочих и крестьян».
Судьба привыкла по собственному вкусу избирать любимцев. Она не
привыкла избирать их из среды трудящихся, в лучшем случае она дарила
им такую сомнительную удачу, как работа в течение 12 часов в сутки, как
обеспеченный на неделю кусок потом облитого хлеба. Судьба при всей ее
традиционной слепости нюхом всегда чувствовала, где находятся претен-
денты на счастье, тем более что и самые претенденты не сидели сложа ру-
ки и всеми правдами и неправдами, а более неправдами, помогали судьбе в
выполнении ее предначертаний. Судьба привыкла сама избирать своих из-
бранников. И вдруг мы предложили ей такой принудительный ассорти-
мент: рабочие и крестьяне.
Мы хорошо знаем, как коварная судьба при помощи угодливых и быст-
роумных своих прихлебателей пыталась нас перехитрить. Разве «враста-
ние кулака в социализм» не было попыткой организовать для госпожи судь-
бы подходящий контингент охотников на счастье за счет трудящихся —
привычный для нее высокий класс счастливцев? Из этой попытки ничего не
вышло. Перед судьбой остались только рабочие и крестьяне. Можно себе
представить, что судьба способна заняться и этими классами, почему бы
ей в самом деле не облагодетельствовать какого-нибудь рабочего; принци-
пиально это как будто не противоречит самой идее судьбы.
Оказывается, дело не в принципиальном, а в историческом опыте.
Судьба, несмотря на все свое могущество, тоже страдает привычками, и са-
мым привычным способом споспешествования человеку были для нее по-
дачки.
Подарить человеку богатство — по-нашему выражаясь, орудия произ-
водства — самый легкий способ облагодетельствования, но... в статье 4
нашей Конституции недвусмысленно сказано: «...отмена частной собствен-
ности на орудия и средства производства и уничтожение эксплуатации че-
ловека человеком».
Таким образом, споспешествовать совершенно невозможно. Есть, ко-
нечно, и для судьбы маленький выход: сделать человека, этого же рабоче-
го, стахановцем. Но, во-первых, это может произойти и без вмешательст-
ва судьбы, во-вторых, судьба просто охоты не имеет на подобные операции.
Остается, следовательно, единственный путь вмешательства в челове-
ческую жизнь — старый, испытанный способ — гадить.
За длинную свою многовековую жизнь судьба хорошо специализирова-
лась на всяких пакостях человеку: безработица, нищета, беспросветный
труд, старость, болезни. Так нетрудно было повергнуть человека и его
семью в тревогу наступающего голода, в оскорбительную процедуру выпра-
шивания работы и благотворительного супа. И поэтому так непривычно
звучит для судьбы статья 118 нашей Конституции: «Граждане СССР имеют
право на труд, то есть право на получение гарантированной работы с опла-

той их труда в соответствии с его количеством и качеством».
Слово «гарантированной» впервые в истории появилось в Конституции
человеческого общества, и одно это слово способно уничтожить судьбу.
«Труд в СССР является обязанностью и делом чести каждого способ-
ного к труду гражданина по принципу: «Кто не работает, тот не ест».
Труд и удовлетворение потребностей сделались равноправными логиче-
скими и экономическими категориями, и для самодурства судьбы не
осталось никакого простора. Отдельный гражданин может, разумеется,
воспылать отвращением к труду, пусть попробует судьба принести такому
гражданину советское счастье. Подход нашей Конституции к вопросам уда-
чи или неудачи для судьбы непонятен и непривычен.
Мы, конечно, не можем еще утверждать, что судьба совершенно оста-
вила в покое нашего человека. Она еще пытается реять над нашей терри-
торией и высматривать для себя добычу. Но доступными для нее оста-
лись некоторые мелочи и только в двух областях.
Первая область — это любовная сфера. Здесь она имеет некоторую
возможность, пользуясь неопытностью влюбленных, подталкивать их на
разные роковые ошибки, а потом утешаться, наблюдая их разочарование
и семейные сцены. Но даже и в этой области больших трагических ката-
строф ей не удастся организовать. Советский человек свободен у нас не
только в политическом смысле. Он свободен и в своей бодрости, в своей ве-
ре в жизнь, в своем мужестве перед отдельными неудачами, он умеет с
достоинством переживать свои ошибки и исправлять их. И поэтому судь-
бе не приходится видеть ни обезумевших ревнивцев, ни опозоренных де-
вушек, ни закабаленных женских жизней.
Вторая область, где еще судьба может вмешаться в человеческую
жизнь, — это уличное движение. Не так давно эта область безраздельно
принадлежала ей. Могущественное развитие наших автомобильных заво-
дов как будто даже благоприятствовало ее домогательствам. Под ее тле-
творным покровительством оставались некоторые кадры ротозеев и угоре-
лых кошек. В последнее время и здесь положение улучшилось. Значитель-
ная часть ротозеев, побывав в институте Склифосовского, перековались,
а наши РУДы, подобно другим советским работникам, стараются как мож-
но лучше выполнять свой долг. К последним дням жизнь судьбы настоль-
ко измельчала, что красный или зеленый свет и для нее кажется автори-
тетным.
Впервые в истории человечества мы способны игнорировать самое по-
нятие судьбы. Впервые счастье сделалось будничным достоянием широ-
ких масс, а удача перестала быть незаслуженной случайностью. В нашем
советском счастье вдруг стала явно ощущаться и его причина — усилие,
героическая борьба, настойчивость и вдохновение. И мы не только знаем
имена наших героев, но знаем и тот трудовой путь напряжений, который
привел их к героизму. Мы не имеем оснований ни благодарить судьбу, ни
поносить ее. Мы не хотим «за каждый светлый день иль сладкое мгно-
венье» расплачиваться с судьбой в какой бы то ни было валюте. О слезах
и покое в качестве платежного средства, само собой, не может быть и речи,
но мы не склонны расплачиваться даже мелкой никелевой монетой. Мы
хорошо знаем, от чего зависят наши светлые дни, мы умеем их представ-
лять вперед, мы действительные хозяева нашей жизни. И теперь, когда

мы выбираем наших лучших людей в верховные органы нашей респуб-
лики, ни для нас, избирателей, ни для наших избранников нет ни малей-
ших оснований для реверансов перед судьбой. Территория нашей страны
настолько освобождена от власти судьбы, что даже наши враги, пытав-
шиеся отравить нашу жизнь посевами фашистских предательств и шпи-
онских происков, закончили свою карьеру без заметного вмешательства
судьбы. Их гибель была так же закономерна и так же неизбежна, как зако-
номерны и неизбежны наши победы на всех участках революционного
фронта. И впервые в наступающих генеральных битвах с фашизмом по-
следний тоже пусть не рассчитывает на счастливую судьбу. Везде, где раз-
дается шаг социализма, судьба механически выключается как деятель.
Социализм есть первое в истории освобождение человечества от случай-
ностей. И только в социалистическом обществе личная жизнь человека,
ее счастливое течение гарантируется единством человеческого коллекти-
ва и справедливой, бесклассовой конституцией2.
Выборное право трудящихся
1
Лет 35 назад — перед японской войной — самое слово «выборы», кажет-
ся, отсутствовало в лексиконе среднего трудящегося человека в России.
Очень редко оно встречалось в книгах, если книги говорили о других странах,
но другие страны были так далеки, что даже зависти не вызывали.
Мой отец был рабочий, и поэтому я учился на медные деньги. Хотя слово
«выборы» и было мне известно, но я очень редко мог употреблять его в
разговоре — по какому случаю, в самом деле, оно могло прозвучать в
моей речи?
Мне, как и другим представителям моего класса, случалось, конечно,
слышать, что есть такие выборные высокопоставленные лица — губернский
и уездные предводители дворянства. Никогда в жизни я не видел такого
предводителя, ни живого, ни мертвого. Мои жизненные пути и жизненные
пути предводителей почему-то не пересекались. Это происходило, может
быть, потому, что наши жизненные пути были расположены в различных
плоскостях: пути мои и таких людей, как я, были проложены где-то по земле,
и гораздо выше, очень высоко, недосягаемо для глаза, проходили пути дво-
рянские. Вот я сейчас вспоминаю и никак не могу вспомнить, кто из моих
знакомых был дворянином. Правда, в 1914 г. в г. Полтаве меня, по особой
протекции, рекомендовали в репетиторы в семью полтавского губернатора
Богговута. Я почти обрадовался, если вообще можно говорить о радости
в таком случае. Но это репетиторство обещало мне хороший заработок,
а кроме того, мне хотелось посмотреть на потомка одного из героев двенадца-
того года — генерала Богговута, убитого под Тарутином, которого и
Л. Н. Толстой помянул добрым словом. Мои расчеты не оправдались. Я зани-
мался с племянником губернатора несколько месяцев, но, кроме этого пле-
мянника, чрезвычайно несимпатичного и глупого мальчика, я никого
из губернаторской семьи не видел. Встречал я лакеев, каких-то прижива-
лов да нечто вроде гувернера — все такая же наемная рабочая сила, как и
я. Они допускали меня в губернаторский дом через черный ход, они торго-

вались со мной о цене и не позволяли мне ничего лишнего сорвать с имени-
того работодателя, они же раз в месяц вручали мне конверт, в котором
вовсе не были написаны благодарственные слова за мою помощью губер-
наторской семье, а только помещались обусловленные 15 рублей. Мои
пути и пути дворянской семьи Богговутов находились в настолько различных
плоскостях, что Богговуты даже не могли выслушать мое мнение о спо-
собностях и прилежании члена их семьи — моего ученика, а нужно пола-
гать, что мое мнение сколько-нибудь их все-таки должно было интересо-
вать1.
Если в этом во всех отношениях замечательном случае наши пути
не пересекались, то какое же отношение могли иметь ко мне и к таким, как я,
какие-то выборы предводителей. Как выбирались предводители дворян-
ства, губернские и уездные, для чего выбирались, каким способом, явным
или тайным, какие там страсти кипели во время выборов, ни я не знал, ни
все мое общество. Не только не знали, но и не пытались знать. Ведь даже это,
такое далекое от нас, абсолютно недоступное, чванливое и богатое дворян-
ское общество, обитавшее на таких высотах, куда даже наши взгляды не
достигали, само было обществом рабским, пресмыкающимся, обществом,
о котором так хорошо в свое время было сказано Лермонтовым:
Перед опасностью позорно-малодушны
И перед властию — презренные рабы2.
А многие из нас лучше знали Лермонтова, чем живое дворянство перед
японской войной. Не видев дворянства в глаза, мы знали о его человеческом
и общественном ничтожестве, знали о ничтожных страстях каких-то там
дворянских выборов и были всегда готовы исполнить пророчество того же
Лермонтова:
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом... —
хотя и никак, пожалуй, не предвидели, что мы сами так скоро окажемся
этими «потомками».
Но между нами и дворянством лежало еще несколько сфер, обладающих
также какими-то выборными правами. Эти сферы мы уже могли наблюдать
невооруженным глазом, но только в общей картине их, в настоящие тайны
их деятельности и их прав мы тоже проникнуть не могли. Это были те
«круги населения», которые выбирали городское и земское «самоуправ-
ление». Такие выборы тоже происходили более или менее секретно от тру-
дящегося населения. Может быть, у них происходила предвыборная борьба,
может быть, у них выставляемы были плохие или хорошие кандидаты,
произносились речи, кипели страсти? Кто его знает. Мы даже не знали
имен тех людей, кто участвовал в выборах. Кажется, их было так немного,
что они все могли поместиться в одном зале, представляя большой город с на-
селением около 100 тыс., и, насколько я помню, голосование у них произво-
дилось шарами, что возможно только в небольшом, «своем» обществе.
О всех процедурах их избирательной кампании мы не могли узнать даже
из газет: печатались только имена избранных членов городской или зем-
ской управы, но и в этих именах для нас не заключалось никакой сенсации.
Почему-то так выходило, что городские головы и члены управ десятиле-
тиями занимали свои посты.

В г. Кременчуге, где я провес большую часть жизни, с тех пор как я на-
чал себя помнить, был городской голова Изюмов. Я видел его сравнитель-
но молодым человеком, потом пожилым, потом стариком, потом помо-
лодевшим при помощи черно-синего гребешка — а он все ходил городским
головой, и все в городе прекрасно знали, что Изюмов и есть «от природы»
городской голова и что никто другой не может им быть. Очевидно, неболь-
шая часть заключалась в том, чтобы раз в 3 года положить белый или чер-
ный шар направо или налево. Направо мог стоять Изюмов, налево — ка-
кой-нибудь другой купец, похожий на Изюмова, а может быть, и никто
не стоял, ибо зачем стоять, если есть Изюмов, который «мирно» сидит
себе на месте городского головы вот уже столько лет, никого не трогает,
чинит мостовые, собирает налоги, назначает учителей в полдюжины на-
чальных школ, а вообще человек честный и приличный.
Такая штука называлась городским самоуправлением или земским само-
управлением — штука, собственно говоря, бедная, настолько бедная, что,
пожалуй, и не стоило бы лишать нас права голосовать за Изюмова. Однако,
как это ни странно, это самоуправление вызывало заметное умиление у мно-
гих интеллигентных душ, и даже самое слово «земство» некоторые произ-
носили с дрожанием голоса. Тогда не уставали перечислять и описывать
в книге разные земские подвиги, между которыми называлась даже построй-
ка дорог, хотя все хорошо знали, что как раз дороги в нашей стране блиста-
тельно отсутствовали и дорогой называлась такая часть земной поверх-
ности, которая наименее приспособлена для езды. С таким же умилением
говорили и о городском самоуправлении, несмотря на то что все наши
города, за исключением, может быть, одного Петербурга, жили бедно,
грязно, переполнены были клопами и собаками и только в очень незначи-
тельной степени напоминали европейские города.
Городское и земское самоуправление, сопровождающие их выборы и
карьеры отдельных лиц, реализуемые в отдельных выборах, были той
жалкой «демократической» подкладкой самодержавия, которую мы —
пролетариат — даже не ощущали. Наша жизнь помещалась за границами
даже такой общественности, а ведь наша жизнь — это была жизнь всего
русского народа. К нам эта общественность изредка прикасалась самым
«теплым» своим боком, боком благотворительности. У столпов обществен-
ности, у эти самых городских голов и членов, у их жен и дочерей иногда
начинало зудеть под какой-нибудь идеалистической ложечкой; тогда,
смотришь, на одной из второстепенных улиц воздвигается народный дом —
один на губернию, который только потому назывался народным, что не сов-
сем удобно было называть его «простонародным». В другой раз, в таком же
порядке, рука «дающая и неоскудевающая» начинает строить приют для
сирот, — очевидно, для сирот наших, пролетарских, но на открытии приюта
пьют, и закусывают, и ухаживают за дамами, и вообще кокетничают
и добрыми сердцами и неоскудевающими руками отнюдь не пролетарии,
а все та же «общественность». В третьем месте строится дешевая столовая,
в четвертом — вечер для бедных студентов гремит музыкой и щеголяет
прогрессивным духом.
Только теперь, с высот социалистического общества, видно, сколько
и во всей этой общественности, и в ее благотворительности было
настоящего похабного цинизма, настоящей духовной человеческой ни-

щеты, сколько оскорбления для действительного создателя жизни и куль-
туры — для трудящегося человека. Но и тогда трудно было кого-нибудь
обмануть из «простого» народа: народ прекрасно понимал, что ему поло-
жено судьбою работать по 10—12 ч в сутки, жить в лачугах, в темном не-
вежестве, продавать труд своих детей, периодически переживать голод и
всегда дрожать перед призраком безработицы. Это была определенная,
освященная богом, веками и батюшками доля; то обстоятельство, что где-то
кого-то выбирают господа, в сущности, мало кого занимало.
2
После 1905 года, наполненного нашей борьбой и нашим гневом, на сцене «об-
щественности» были поставлены новые декорации. В них уже просвечивали
европейские краски. Правда, самое слово «конституция» считалось кра-
мольным словом, но все было сделано почти как в Европе: происходили
выборы, боролись партии, произносились речи, принимались запросы, об-
суждались законы, разгорались страсти и аппетиты. Российская история
вступила в новую эпоху. Прежде было в моде щеголять открытым циниз-
мом самодержавия, азиатской откровенностью насилия. Теперь должны
были войти в обиход утонченные европейские формы. Законными и буднич-
ными сделались слова «прогрессивный», «демократический», «свобода»,
даже слово «народ» начало выговариваться без прежнего неизменного
обертона «простонародный». Высшая политическая техника позволила
даже кадетам произносить такие речи, что у полицейских дух захватыва-
ло. Государственная дума казалась приличным учреждением, но восторга-
лись этим обстоятельством очень немногие, восторгались те, которые об-
ладали «европейским» вкусом, воспитанные на английских и французских
образцах. Настоящим хозяевам жизни этот стиль не очень нравился. Ро-
мановская фамилия, романовский двор, аристократия, дворянство не могли
так скоро отвыкнуть от привычной простоты отношений, от непосредствен-
ности и искренности кнута, от неприкрытого, откровенного грабительства.
Эпоха Государственной думы не выработала ни щепетильной элегант-
ности лорда, ни утонченного остроумия либерала, ни важности барона,
ни мудрой добродетельности фермера. Европейские запахи парламента-
ризма казались запахами неприятными, конечно, по неопытности. Нико-
лай II даже в 1913 г. писал министру внутренних дел Маклакову о своем
желании распустить Государственную думу, чтобы вернуться к «прежне-
му, спокойному течению законодательной деятельности, и притом в рус-
ском духе».
Этот самый якобы русский дух, не дававший покоя Николаю II, в сущно-
сти, был настоящим средневековым азиатским духом, духом шахов и пади-
шахов, беев, пашей и беков. И он так сильно, этот дух, заполнял полити-
ческую атмосферу, что европейские конституционные мечты остались гла-
сом вопиющего с трибуны. Буржуазное избирательное право, самый тон-
кий, лакированный и полированный инструмент классовой власти буржуа-
зии, Николаю II и его башибузукам казалось чересчур нежным и непри-
вычно хрупким инструментом сравнительно с испытанными средствами:
нагайкой и виселицей.
Но «прежнее, спокойное течение законодательной деятельности» не
так легко было восстановить, ибо хорошо помнился 1905 год, помнилось

гневное выступление пролетариата и крестьянства, вспоминался малодуш-
ный манифест 17 октября, вспоминались и московское восстание, и великая
забастовка, и пожары помещичьих усадеб.
Рабочий класс и стоящая во главе его партия большевиков знали,
что и от самого наиевропейского избирательного закона нельзя ожидать
коренного улучшения жизни трудящихся, но нужно ожидать улучшения
условий борьбы. Поэтому возвращение к откровенному разгулу самодержа-
вия не могло удаться вполне, но удалось частично. Если на выборах в пер-
вую и во вторую Государственную думу еще можно было слышать кое-какие
европейские запахи, то уже к 1907 г. они были основательно испорчены
привычными актами «деятельности в русском духе»: виселицы Столыпина,
погромы, резиновые палки в руках членов «Союза русского народа», от-
правка на каторгу всех социал-демократов второй Государственной думы —
вот те самобытные спокойные орнаменты, которые с воодушевлением при-
бавил Николай II к формуле четыреххвостки. А закон 3 июня 1907 г. и са-
мому избирательному закону придал характер прямодушно азиатской бес-
церемонной откровенности.
По этому закону только крупные землевладельцы получили право не-
посредственно посылать в губернское избирательное собрание своих выбор-
щиков, да первая (богатая) курия в городах получила приличное предста-
вительство. Все остальные граждане должны были пройти через несколько
сит разных собраний, уездных и губернских, чтобы добиться одного-двух
мест в губернском избирательном собрании. Закон был сделан цинично-гру-
бо, даже без заботы о ловкости рук; по наглости это было нечто неповто-
римое.
По такому закону рабочие и крестьяне располагали всего 9% голосов
в губернском избирательном собрании, т. е. фактически не могли послать
ни одного депутата. Это было явное, открытое издевательство дворянско-
буржуазного блока над интересами и жизнью трудящихся. Даже те
немногие представители рабочего класса, которым удалось прорваться
в Государственную думу, скоро были выданы этим милым учреждением
в руки полиции.
В это время окончательно исчезли самые слабые запахи европейского
парламентаризма, даже родичевы притихли; политическими фигурами
России сделались пуришкевичи и Марковы, родзянки и гучковы3, да
и то последние были предметом ненависти Романовых, ослепление и идио-
тизм которых достигли действительно пределов патологических: царица
Александра Федоровна более всего ненавидела Гучкова: «своя своих не
познаша».
Вся эта «выборная» политика не только была направлена против трудя-
щихся, но и сопровождалась откровенной ненавистью правящих классов,
злопыхательством правительственных, правых и октябристских, газет.
Дворянство и буржуазия хотели править русским народом, хотели до
последней нитки грабить его, хотели держать его в нищете и темноте, но
не способны были сделать хотя бы приличное лицо перед народом,
хотя бы минимальную заботу проявить о нем. Рабочий и крестьянин,
подавая свой голос, окружены были бандитскими, грабительскими мордами,
протянутыми жадными руками эксплуататоров. Никакой Европы — русские
господа никак не могли отвыкнуть от крепостных привычек.

И, не считаясь уже ни с какими европейскими этикетами, не считаясь
даже с мошеннически составленным третьеиюньским парламентом, цар-
ское правительство продолжало свое темное и дикое дело. Если в 1905 г. в
тюрьмах находилось 86 тыс. человек, то в 1912 г. их было 182 тыс. На ка-
торге в 1905 г. было 6 тыс., а в 1913 г. — 32 тыс. Можно сказать, так росло
участие трудящихся в «общественной» деятельности.
В таком же отношении к успеху парламентаризма стояло и благосостоя-
ние рабочего класса. Из года в год все более расходились кривые: зара-
ботная плата понижалась, цена на хлеб повышалась. По отношению к
1900 г. та и другая кривые расходились в разные стороны на величину
до 40%. Наконец, 1912 год «подарил» русской истории ленский расстрел.
В деревне Столыпин приступил к разорению крестьянства. Закон
9 ноября должен был привести к полному и решительному разделению
его на кулачество и на деревенский пролетариат — необходимое условие
расцвета промышленного и земельного капитала.
3
Это утонченное европейское приличие, этот демократический костюм хищ-
нического империализма в особенности привлекал меньшевиков и эсеров.
Недаром после свержения самодержавия они затеяли такой нежный флирт
с Антантой. Великая Октябрьская социалистическая революция спасла
советский народ от этого утонченного, наиболее ханжеского, наиболее раз-
вращенного вида эксплуатации.
Стоит почитать историю любой европейской демократии, чтобы увидеть
всю безнадежную глубину того мошенничества, которое называется на За-
паде до сих пор всеобщим и равным избирательным правом. Не нужно
при этом перечислять все отдельные уловки и исключения, которые делают
это право и не всеобщим и не равным. Политическая жизнь, парламентская
борьба партий так построены на Западе, что невозможным становится
никакое революционное законодательство, никакие кардинальные социаль-
ные реформы...
И поэтому до сих пор самые демократические в буржуазных госу-
дарствах выборы не могут прекратить тот сложный и хитрый полити-
ческий пасьянс, который называется парламентской борьбой. В своей
классовой власти, в руководстве классовым государством буржуазия вы-
работала необычайно сложные и тонкие приемы борьбы. Среди этих
приемов главное место занимает одурачивание избирателей программами
и обещаниями, ажитация, доходящая до авантюризма, хитрые системы
блоков и компромиссов, игра на ближайших, сегодняшних интересах, раз-
жигание сегодняшней злобы дня, подачки, подкупы, наконец, сенсаци-
онные взрывы и повороты.
Великая Октябрьская социалистическая революция избавила нашу стра-
ну от утонченной системы мошенничества и обмана трудящихся, избавила
от разлагающей политики примирения и компромисса, избавила от трусли-
вого следования поговорке: «Не обещай мне журавля в небе, дай синицу в
руки».
Русское царское правительство и против синицы возражало решитель-
но в самых воинственных выражениях: «Патронов не жалеть!»
И поэтому при царе в руках трудящихся действительно ничего не было,

но зато эти рабочие руки в нужный момент оказались свободными для того,
чтобы взять винтовки.
4
И вот сейчас мы, советский народ, советские народы, держим в руках
действительно избирательное право, действительно всеобщее,
действительно равное, тайное и прямое. Наше выборное право
есть действительно всеобщее, всесоюзное волеизъявление трудящихся.
Советский избирательный закон, советская избирательная кампания
совершенно не сравнимы с чем-нибудь подобным в другом обществе и
в какое угодно время. Нет никакой плоскости, лежащей выше трудящихся,
нет никаких сфер, обладающих непонятной для меня психикой, неизвест-
ными мне планами и тактикой. Вокруг меня на всем пространстве СССР
трудящиеся, путь каждого из них ясен, ясны его способности, его заслуги,
его стремления. Я вижу их всех привычным глазом товарища, в привыч-
ном разрезе нашей двадцатилетней солидарности. Никто не встанет против
меня в чужом для меня фраке или мундире, никто не будет лгать, никто
не покажет мне углышек авантюры, уверяя меня, что это реформа. Нельзя об-
мануть гражданина СССР, прошедшего не только двадцатилетний опыт
свободы от эксплуататоров, но и двадцатилетний опыт невиданного в мире
строительства, невиданного в истории народного творчества. В этом гран-
диозном опыте молодого советского народа больше гарантии его прав, чем
в любом писаном законе. Наше избирательное право — это прежде всего
наша фактическая сила, коллективный результат наших народных побед.
Как бы ни говорили о нашем избирательном законе, как бы ни стара-
лись представить его как собрание правил, мы не способны отрешиться от
нашей советской истории. Любого кандидата, который встретится на на-
шем избирательном пути, мы обязательно спросим: а какое участие он
принял в социалистическом строительстве, какую энергию он отдал
советскому народу, как он проявил свою личность в исторической нашей
борьбе? И, когда мы получим ответы на эти вопросы, для нас будет совер-
шенно ясно, достоин ли этот человек быть избранным в Верховный Совет
СССР. Мы не зададим, может быть, ни одного вопроса, касающегося буду-
щего.
Это, разумеется, звучит очень странно для западного уха, но наше
будущее — это та категория, в которой мы меньше всего сомневаемся.
У всего советского народа есть одна программа, один план будущего,
одна единодушная готовность продолжать строительство социализма в на-
шей стране...
В этом совершенно исключительном явлении программного единства
заключаются все гарантии и всеобщности и равенства нашего избиратель-
ного права. Эти качества нашего закона и нашего права естественно выте-
кают из фактических отношений в Стране Советов. Выборное право тру-
дящихся — это форма участия трудящихся в руководстве своей страной.
Прасковья Никитична Пичугина
По Пролетарскому округу Москвы в Верховный Совет СССР выставлена
кандидатура Прасковьи Никитичны Пичугиной...

Жизненный путь Прасковьи Никитичны Пичугиной, увенчанной сей-
час доверием десятков тысяч избирателей Пролетарского столичного окру-
га, — путь, чрезвычайно показательный для нашего времени, но это
путь не исключительный. Заслуги Прасковьи Никитичны очень трудно
отделить от заслуг, успехов и побед всей нашей революции. Ее челове-
ческий рост, рост гражданина и работника, то расстояние, которое она
прошла от захолустного и бедственного, беспросветного прозябания до на-
полненной борьбой и общественной деятельностью, широкой советской жиз-
ни, до положения знатного человека нашей страны, есть тот самый светлый
человеческий путь, возможность которого завоевана Октябрьской револю-
цией. Этот путь ни в какой степени не напоминает «карьеры» — обычного
пути удачливого человека в буржуазном обществе. Мы очень хорошо знаем,
что «карьера» — это значит посильное участие в эксплуатации трудящих-
ся, это участие в безнравственном и отвратительном процессе распределе-
ния награбленного. И поэтому «карьера» так необходимо должна быть
обставлена приемами приспособленчества, лакейства, угодничества, с одной
стороны, и приемами жесткой хватки, беспринципного цинизма, неразбор-
чивого накопления — с другой. Путь карьериста — это извилистый и хит-
рый путь пресмыкания и хищничества.
Путь советского знатного человека — это путь творческого труда, путь
напряженной борьбы, путь, проходящий через великие пятилетки социализ-
ма, путь, указанный и направленный великой мыслью великих наших вож-
дей.
Прасковья Никитична Пичугина начала этот путь не так давно. Ей
пришлось в жизни испытать на себе все проклятия прошлого, пришлось
пережить ужас безысходной нищеты, одиночества, отчаяния, пришлось
стать на самом крайнем темном пределе русской женской доли. В ее
жизни действовали не только проклятия векового дворянского насилия,
но и проклятия одиозной запущенности русского крестьянина, его тем-
ноты и озлобленной одинокой черствости. Маркс и Энгельс писали в «Не-
мецкой идеологии»:
«...Свергающий класс только в революции может избавиться от
всей старой мерзости и стать способным создать новое общество»1.
Эта мерзость старого общества тяжелым, невыносимым игом лежала на
трудящихся, она делала их жизнь чередой бессильных и беспомощных
страданий, когда уже гнев и отчаяние не способны бороться с настоящим
врагом, а пышут в любом направлении, куда попало, не узнавая своих
и чужих, не зная, кого нужно сокрушить, и сокрушая все, что попадается
под руку, в том числе и свою собственную радость и радость своих родных
и близких людей.
Вырваться человек не мог в одиночку. Только великое освобождение,
принесенное Октябрем, позволило трудящимся СССР сбросить с себя
этот груз прошлого, но и это не могло быть сделано сразу. Когда уже полки
Красной Армии выгнали последние остатки эксплуататоров за море, когда
уже на свободе расправил мускулы и душу трудящийся человек бывшей
царской России, и тогда еще на нем самом, на всей его психике, на его
хозяйстве, на его привычках много оставалось старого. Только великие
победы социалистических пятилеток, только уничтожение кулачества как
класса, только грандиозное строительство колхозов, только эти победы

очистили наш воздух, нашу землю, наших людей от вековых налетов про-
шлого.
Жизнь Прасковьи Никитичны Пичугиной — это жизнь, наполненная
длинной и трудной борьбой с прошлыми проклятиями, это жизнь, действи-
тельно вырванная Октябрем из состояния подавленности и безнадежности.
Ее жизнь может служить примером десятков миллионов жизней нашего
крестьянства; ее путь — это путь от старой крестьянской доли до свобод-
ного творческого бытия в бесклассовом обществе. Ее кандидатура в Вер-
ховный Совет — это действительная реализация свободы трудящихся, это
яркий исторический акт справедливости, той самой высшей справедли-
вости, которая называется социализмом. И то обстоятельство, что таких,
как она, в Верховном Совете будет много, сотни людей, является лучшей
гарантией наших будущих побед и успехов, ибо такие люди каждым своим
жизненным шагом делали революцию, они должны делать и наши будущие
дни.
Но Прасковья Никитична Пичугина представляет в наших глазах не
только освобожденную крестьянскую долю. Эта крестьянка в прошлом идет
в Верховный Совет на гребне доверия рабочих лучших наших столичных
заводов, идет именно потому, что самое активное, творческое и горячее
участие она приняла в их работе. Своими руками, рядом с тысячами тру-
дящихся СССР, она построила один из великолепнейших заводов мира —
первый шарикоподшипниковый своими руками, своей рабочей и челове-
ческой заботой она вместе с другими тысячами лучших людей наладила
работу этого завода, добилась невиданных и неожиданных рекордов его
производительности; она одна из тех, которые шли впереди победных
маршей нашей социалистической индустриализации; одна их тех,
мастерские руки которых создали и продолжают создавать нашу велико-
лепную тяжелую промышленность, основу нашего богатства и нашего
военного могущества. Пичугина — эта «крестьянка» одной из захолуст-
ных деревень России — в то же время есть и представительница стаха-
новской мысли и воли рабочего класса нашей страны, носительница
всей энергии и настойчивости советских трудящихся масс.
И поэтому ее жизнь может служить примером лучших биографий дея-
телей нашей революции и лучшим укором для тех, кто в течение веков
угнетал трудящихся, кто и теперь самыми подлыми и низкими путями
пытается восстановить старый строй классового ограбления. Укор этот
заключается не только в пережитых страданиях человека, но и в том светлом
его освобождении, которое было невозможно до Октября, которое в мил-
лионах подобных же биографий было подавлено и уничтожено в самом
корне.
Прасковья Никитична Пичугина родилась в 1903 г. в бывшей Рязан-
ской губернии, в Спасском уезде, в селе Половском. Село это было старым
местом человеческого страдания. Как указывает само его название, оно
подвергалось набегам половцев, которые, как известно, были не меньшими
мастерами на рабство, чем наши российские дворяне.
Отец Прасковьи Никитичны был типичным бедняком крестьянином.
Крестьянствовать ему, собственно говоря, было не на чем, не с чем было и вы-
делиться из небольшой семьи своего отца, дедушки Паши. У дедушки
под началом была семья, построенная чрезвычайно неосмотрительно: де-

тей было 12 человек, а земли было... одни слезы, да одна корова да лошад-
ка.
В 1904 г. Никита Маку шин призван был «защищать русскую землю от
японцев», а Паша с матерью-солдаткой остались в семье деда. К общему
удивлению, отец возвратился с японской войны целым и невредимым,
но никто не поблагодарил его за то, что в угоду интересам Николая II
и Безобразовых2 он носил в Маньчжурию свою крестьянскую жизнь. В По-
ловском делать ему было нечего. В 1907 г. он махнул рукой на крестьян-
ское хозяйство и уехал с женой и единственной дочерью в Петербург, где
и нанялся дворником к одному богатому домовладельцу.
Паша Пичугина в Петербурге и начала свою трудовую жизнь, помогая
матери прислуживать в богатом доме. Труд отца-дворника, матери-при-
слуги и дочери, тоже прислуги, все-таки был трудом недостаточным для
того, чтобы обеспечить сносную жизнь. Паша хорошо запомнила, как часто
в это время мать ее плакала, минутами отдыхая от целодневных трудов.
Отец начал уже подумывать о возвращении в Половское, но в это время
пришло письмо от дедушки, в котором он сообщал:
«Дорогой сын Никита. Я тебе все отдал, жену ты взял с собою, больше
твоего здесь ничего не осталось. Если приедешь, жить будешь в овчарне...»
Родители Паши и обижались на ртарика, и соглашались с его решением;
они хорошо знали, что и в самом деле деду нечего было дать сыну. Отец
очень скорбел, но никаких выходов из положения не было.
Петербургский хозяин Макушиных был очень крутой, скупой и жесткий
человек. Он сам выбился из низов каким-то темным путем и, может быть,
потому не мог сочувствовать трудящейся семье, отданной судьбой в его
распоряжение. Паша даже через двор боялась перейти, так как хозяин и это
запрещал, видя в каждом человеке, проходящем по двору, нарушение
его собственнических прав.
В 1914 г. отец Паши снова был призван на фронт, призван был защи-
щать то самое отечество, которое с таким пренебрежением относилось
к его трудовой жизни. Он уехал осенью, а мать и Паша остались в самом
тяжелом положении. Хозяин, потеряв дворника, считал себя свободным
от каких бы то ни было обязательств по отношению к его семье и потребо-
вал, чтобы она очистила квартиру.
В ту пору многие болтуны и шарлатаны немало денег заработали на
выражении «народных» чувств, описывая их со слезами и высокими фра-
зами. Мать Паши, в полном отчаянии не зная, куда деваться, не зная,
кого винить в своих несчастьях, подумала-подумала — и все же нашла
виновника: она выколола глаз на портрете Николая II, висевшем в дворниц-
кой. Только полная ее неграмотность и явная безопасность для царского са-
модержавия спасли ее от слишком больших неприятностей: полиция пред-
ложила ей немедленно оставить царскую столицу и отправиться в дерев-
ню. С большим трудом достав денег на дорогу, Паша с матерью отправи-
лись в то самое Половское, где с таким трудом одиннадцать Пашиных дя-
дей и тетей боролись за существование под руководством дедушки, обладая
для этой борьбы все той же одной коровой и одной лошадью. Паше в это
время было 11 лет. К этому возрасту она уже испробовала всю тяжесть
жизни у богатых людей в прислугах, всю «сладость» подневольного су-
ществования людей последнего сорта, над которыми мог куражиться

даже темный проходимец, мог куражиться, несмотря на то что Никита
Макушин вторично в своей жизни отправился умирать за интересы таких же
проходимцев и самодуров.
В Половском мать Паши не решилась обратиться за помощью к деду
Макушину, а поселилась в семье своей матери — Ларьковой. В Половском
Ларьковы не были самой бедной семьей; своего хлеба они, правда, не имели,
но покупали хлеб у еще более бедных людей — кусочки у нищих. В ста-
рой деревне даже нищие были богаче некоторых обыкновенных трудящих-
ся — совершенно непонятная гримаса экономики.
Село Половское было вообще очень бедным селом; вся земля кругом
принадлежала помещикам князьям Кропоткиным. Их усадьба стояла в са-
мом селе; Паша слабо помнит, а больше вспоминает по рассказам старших,
как горела княжеская усадьба в 1905 г. Эта революционная иллюминация,
однако, ничему не научила князей. Дом их, стоявший в самом селе, и в даль-
нейшем стоял особой, враждебной крепостью дворянского чванства. Паша
помнит, что даже проходить мимо господского дома было опасно: таких
злых собак держали господа для защиты себя от окружающего населе-
ния. Господский лес, окружавший деревню, был так же недоступен для
крестьян и охранялся вооруженными черкесами. Один из Пашиных дядей,
Андрей Макушин, насмерть был зарублен черкесом за то, что без разрешения
зашел в лес.
Рядом с паучьим гнездом князей Кропоткиных стояла церковь казан-
ской божьей матери. Ограбленное, ошеломленное нуждой и горем насе-
ление Половского последние гроши относило в эту церковь в надежде полу-
чить там хотя бы кажущееся утешение. Как и все другие жители Полов-
ского, Паша тоже надеяться могла только на бога, и она ходила в эту цер-
ковь и молилась... о чем? Ни бог, ни люди не обещали ей никакой радости.
Она росла девочкой боязливой, застенчивой, у которой была надежда только
на далекого бога да на свой труд, в лучшем случае способный спасти ее от
голодной смерти.
Жизнь ее и матери у стариков Ларьковых была тяжелой, нищей жизнью.
Пока надеялись на возвращение отца, можно было хоть помечтать о луч-
шей будущей жизни, но скоро и от отца перестали приходить письма: он
пропал без вести на войне — так официально сообщалось о многих героях
империалистической бойни. Кое-какой заработок Паша нашла на ремонте
полотна у проходящей близко железной дороги. Для четырнадцатилет-
ней девушки это был очень тяжелый, непосильный труд — подсыпка пути,
подбивка шпал, но ей платили 80 коп. в день, и это помогало жить не
только ей, но и ее матери и дедушке с бабушкой.
Революция пришла неожиданно. Теперь уже кропоткинский княжеский
дом сгорел основательно, и помещики исчезли из села Половского. А тут нео-
жиданно в 1918 г. возвратился из плена отец, Никита Макушин. Он
поступил работать штатным ремонтным рабочим на железной дороге.
В это время Паша вышла замуж за своего односельчанина, Сергея Ивановича
Пичугина. Что-то начало проясняться в ее жизни, но случилась ката-
строфа, типичная российская катастрофа, естественное следствие бедности
и соломенной, примитивной культуры: сгорело полсела, и в огне погибли
отец и мать Паши.
Паша осталась сиротой наедине с мужем, молодым человеком, тоже

потерявшим в пожаре свою избу. Началась жизнь в семье свекра, бед-
ственная жизнь снохи, от оскорбительной тяжести которой даже Октябрь-
ская революция не так скоро могла освободить русскую деревенскую жен-
щину.
Муж Паши, Сергей Иванович Пичугин, пошел в Красную Армию, а
Паша осталась в полном распоряжении свекра. Это было самое тяжелое
время в ее жизни. Революция почти не коснулась быта и нравов села
Половского. Для того чтобы перестроить их, понадобилось решительное
вмешательство революции и в саму экономику русской деревни.
Свекор в семье Пичугиных был царь, бог, деспот; его власть была не-
ограниченна и усилена нищетой и озлоблением. Семья свекра была еще
беднее, чем семья старого Макушина: у него даже лошади не было, своего
хлеба еле-еле хватало до рождества, а потом приходилось перебиваться
мелкими заработками да своеобразным деревенским кредитом: у богатого
мужика можно было одолжить до урожая пуд хлеба, за этот пуд отрабо-
тать один день на жнивье, но работа эта была только уплатой процентов:
пуд хлеба все равно нужно было отдавать — кредит страшно дорогой,
приблизительно около 200% годовых.
Сноха в семье свекра — это, прежде всего, и во-вторых и в-третьих, рабо-
чая сила. Женщина в селе Половском вообще не пользовалась уважением:
тот же свекор Пичугин категорически запрещал своей жене держать его
белье в одном месте с женским бельем: такое соседство могло осквернить
какую-то его особенную мужскую сущность. В семье не было обуви,
а единственные валенки позволялось надевать только мужчинам, женщина
не могла к ним прикасаться; считали, что валенки — предмет дорогой,
а женщина и так может работать. Женщина и работала за всех. В некото-
рых областях даже свекла, которая готовилась для коровы, считалась
дорогой пищей для женщины, она могла получать ее только украд-
кой.
К счастью Паши, свекровь оказалась хорошим, добрым человеком,
одинаково страдающим вместе с нею и в этом страдании увидевшим на-
чало солидарности. Поддержка свекрови несколько скрасила страдную
жизнь Паши, нисколько, конечно, не обратив ее в жизнь человеческую.
Только возвращение с фронта мужа в 1924 г. несколько скрасило жизнь
Паши, но на очень короткое время. Мужу в селе нечего было делать, и он
уехал в Москву, где и пережил все неприятности безработицы и квартир-
ного кризиса. Село в это время попало в руки кулачья, главным из которых
был Горичов. Горичов сделался и вдохновителем борьбы за старый быт,
так настойчиво проводимый людьми, подобными свекру.
Паша снова в одиночку продолжала жизненную борьбу, но в это время
уже успел сказаться приток свежего воздуха революции. В 1925 г. Паша
была избрана женделегаткой в своем селе. Она еще очень боялась быть ак-
тивной, боялась даже войти в помещение сельсовета, так как, по старым
правилам, женщине зазорно было заниматься мужскими делами. Свекор
весьма неодобрительно отнесся к ее общественной деятельности, упрекал
ее всегда в безнравственном поведении, не пускал ее ночевать в хату, и даже
помощь милиционера, вызванного из района, мало помогла делу: мили-
ционер у свекра не имел никакого авторитета. Несмотря на это, деятель-
ность Паши в селе развивалась. Она пользовалась большим авторитетом

среди женского населения села, так как знала грамоту — ей выучилась
еще в Петербурге, отличалась спокойным характером, не принимала учас-
тия в деревенских сплетнях. Никаких других особых талантов Паша тогда
не проявляла — она сама отличалась робостью, жизнь еще не научила
ее быть смелой.
С горячей благодарностью вспоминала Паша ту поддержку, которую
оказал ей единственный коммунист в селе, товарищ Андрей, начальник
железнодорожного разъезда. Он помог ей преодолеть привычную женскую
робость. Под его влиянием стал сбиваться в селе женский актив, стал по-
дымать голос за первые идеи коллективизации. Сначала это имело очень
невинный вид: дело шло об очистке меж от сорняков, о протравлении
посевного зерна, его сортировке. Все это встречало сопротивление убежден-
ных единоличников, но находило и поддержку наиболее передовой части
села. Авторитет Паши все возрастал. В 1926 г. она была избрана членом
сельсовета и осталась на этом посту до 1929 г.
В 1926 г. умер от паралича свекор, и жизнь Паши и ее друга, свекрови,
хоть и продолжала оставаться бедной, все же была избавлена от самодур-
ства старика. В это именно время Паша и другие женщины поняли, что
улучшение женской доли, улучшение жизни крестьян может прийти толь-
ко через мероприятия Советской власти. Совет по-настоящему сделался
живой частью сельской жизни и центром ее передовых элементов.
Скоро Паша была избрана на первый делегатский съезд. Он проходил
в г. Спасске. Паша и в это время еще не вполне избавилась от своей робости:
она еще стеснялась находиться в большом обществе мужчин, стеснялась
сесть за общий стол, протянуть руку к куску колбасы на тарелке, но все
равно: вопрос о направлении ее жизни был решен окончательно. Она
сделалась активным борцом за новую деревню; недаром про нее говорили
земляки:
— Паша... она все знает.
В 1929 г. муж Паши Пичугиной основательно устроился на работе в
Москве, на заводе «Парострой», получив комнату. Распрощавшись с селом,
в котором она так много перестрадала и в котором все же нашла новую
женскую долю, Паша отправилась к мужу, в столицу. Здесь они посели-
лись на Шаболовке, в доме № 72.
Паша мечтала о производственной работе, но в первое время ей не уда-
валось получить работу. Свою молодую советскую энергию она перенесла
сначала на работу по дому в качестве председателя топливной тройки.
Муж ее был членом партии с 1928 г., и Паша давно мечтала о вступлении
в партию. Сейчас ей казалось, что наступило время для этого. Помог ей
устроиться на работу литейщик старого завода подшипников Семенов,
земляк по селу Половскому. Он сказал ей:
— Вот новый завод будет строиться. Иди работать на стройку. Из тебя
человек выйдет.
Паша с замиранием сердца вышла на новый, рабочий путь. Трамвай
№ 51 довез ее до Сукина болота, через городские свалки, через заросли
репейника. Паша выбралась на заводскую площадку. В отделе кадров ей
предложили работу чернорабочей, на 45 рублей в месяц. Она с радостью
взялась за эту работу, главным образом по подноске строительных мате-
риалов. Ее энергия и строительский энтузиазм обратили внимание руко-

водителей стройки, и скоро она была командирована на подготовку для
работы на будущем заводе на второй шарикоподшипниковый завод, в сбор-
ный цех. Здесь ей надлежало пройти четырехмесячный курс сборки.
В первое время и здесь ее старались использовать как подсобную силу;
со стороны мастеров и рабочих она не всегда встречала сознательное от-
ношение: то пошлют ее на склад, то на упаковку, и только через два
месяца поставили ее учиться сборке шарикоподшипников. Попала она
под руководство глухонемого товарища Тимоши, который сначала писал
ей записочки с поручением принести ту или иную деталь. Но когда она
стала помогать ему в самой сборке, он сразу понял, что Паша обладает
большими способностями, и его заработок сильно увеличился благодаря
ее помощи. Решилось дело все-таки правильно: ее поставили на само-
стоятельную сборку.
Скоро Паша возвратилась на стройку, и, так как завод был еще не готов,
ей пришлось снова стать на черную работу. Расстанавливали станки, и
так приятно было убирать ящики, в которых они приходили на место
своего постоянного жительства. Работу по очистке своего цеха Паша про-
изводила уже бригадиром целой бригады в 11 человек. В это время ей
пришлось столкнуться и с первыми в ее жизни на заводе вылазками клас-
сового врага. Были мастера на строительстве, которые нечеловечески от-
носились к рабочим, которые издевались над ними и старались нагрузить
такой непосильной работой, чтобы люди бросали ее и уходили со стройки.
Паша смело подняла против них голос. Партийная организация своевре-
менно помогла, и Паша одержала полную победу.
Наконец, завод был открыт, и 19 марта 1932 г. Прасковья Никитична
Пичугина собрала первый шарикоподшипник. Это была большая поли-
тическая и моральная победа всех организаторов завода и победа Паши
Пичугиной. Тогда собирали одну тысячу подшипников в месяц, и это ка-
залось большой и решительной победой.
Дальнейшая жизнь Прасковьи Никитичны Пичугиной неотделима
от жизни и развития завода... Весь путь от первой тысячи подшипников
до сегодняшней производительности завода в 4,5 млн. подшипников в
месяц — это путь Прасковьи Никитичны. В том же, 1932 году она вступи-
ла в Коммунистическую партию, а с 1933 г. она уже мастер сборного цеха,
самый популярный человек на заводе и признанный всем заводским об-
ществом авторитет. Не осталось и следа былой деревенской робости. В на-
стоящее время для всякого молодого рабочего на заводе, в особенности
для каждой женщины, Прасковья Никитична служит примером настоя-
щего, смелого борца за дело советского строительства, за повышение про-
изводительности труда, за качество. И она воспитала много новых людей:
из ее рук вышли настоящие мастера и теперешние руководители цехов и
бригад: и Филатова, и Ефимова, и Смирнова, и Григорьева — все народ
приезжий, переживший, может быть, такую же неприглядную и страшную
женскую долю в старом селе.
Прасковья Никитична с 1934 г. состоит членом Моссовета, а в этом году
избрана председателем районного Совета Таганского района.
Прасковье Никитичне только 34 года. Она полна сил и энергии, той
самой энергии, которая с такой внешней робостью провела ее по славному
пути — от забитой и голодной снохи в нищей крестьянской семье до самых

ответственных и важных постов в советской столице, до высокого доверия
трудящихся, выраженного в выдвижении ее кандидатуры в Верховный
Совет СССР.
«Петр Первый» А. Н. Толстого
1
«Петр Первый» А. Н. Толстого по своему художественному блеску, по пи-
сательскому мастерству, по яркости и выразительности языка принадле-
жит к самому первому ряду нашей литературы. Можно без конца приво-
дить отрывки из этого романа, близкие к шедеврам или даже прямые ше-
девры. Уже первые страницы, где крестьянские дети Санька, Яшка, Гав-
рилка и Артамошка «вдруг все захотели пить и вскочили в темные сени
вслед за облаком пара и дыма из прокисшей избы», сразу забирают чита-
теля могучей силой рассказа, и до самого конца романа читатель не устает
им наслаждаться. По захватывающему мастерству повествования «Петр
Первый» не имеет себе соперников, исключая, может быть, только «Тихий
Дон» Шолохова.
Традиции нашей литературы и вкусы советского читателя не призна-
ют ценным художественное произведение, если его внешний блеск не со-
провождается таким же блеском и такой же высотой содержания. То об-
стоятельство, что «Петр Первый» является одной из самых любимых книг
нашего читателя, что миллионные тиражи этой книги до сих пор не в со-
стоянии удовлетворить читательский спрос на нее, есть лучшее доказа-
тельство не только ее литературной высоты, но и ее общественного зна-
чения.
Захватывающая увлекательность текста необходимо должна объяс-
няться не только внешним совершенством, но важным для читателя строем
авторской мысли, значительностью человеческих образов, близостью и
родственностью изображенного в книге человеческого общества.
На все эти вопросы нужно ответить отрицательно, если отвечать на каж-
дый отдельно. Историческая тема сама по себе не может определить увле-
кательность художественного произведения. Мы знаем много исторических
романов, в которых добросовестно и художественно честно автор изобра-
жает историю, но которые все-таки читаются с трудом. К таким рома-
нам нужно, прежде всего, отнести «Гулящие люди» покойного Чапы-
гина.
Тема, избранная А. Н. Толстым, необычайно ответственна и трудна.
Прежде всего она трудна потому, что касается эпохи переходной, эпохи
переворота. Волею или неволею «Петр Первый» захватывает очень много,
очень широко. По широте тематического захвата эта книга может быть
поставлена только в одном ряду с «Войной и миром» Л. Н. Толстого и при
этом впереди «Войны и мира». «Война и мир» изображает общество, на-
ходящееся в состоянии внутреннего покоя, локализации, в положении уста-
новившейся дворянской статики. Это общество приводится в движение
внешним толчком войны, и движение, возбужденное этим толчком, есть
движение общее, движение внешнего отталкивания. Внутри самого об-

щества не происходит никаких особенных пертурбаций и изменений.
Л. Н. Толстого интересуют только процессы психологические, нравствен-
ные, он, так сказать, художественным глазом исследует те скрепы, кото-
рыми общество связано, изучает, что это за скрепы, из чего они состоят,
насколько они надежны в момент сильного военного толчка.
Л. Н. Толстой приходит к утешительным и оптимистическим выводам,
и его оптимизм так же локализован в выводах, в превыспренних форму-
лах народного здоровья. Толстовский оптимизм вытекает как следствие
большой и тонкой анатомической работы, довольно придирчивой и даже
злобно придирчивой, но для этой работы Л. Н. Толстому не нужны особенно
широкие захваты общественных групп, для него достаточны концентри-
рованные представления о русском обществе, а концентрация эта произ-
водится силою принципов и убеждений самого Л. Н. Толстого. Обществен-
ный организм России, подвергающийся анатомическому исследованию
писателя, есть организм, специально выделенный для этой цели. В
сущности, это высший круг общества, аристократия и верхнее дво-
рянство, народные образы в романе немногочисленны и не играют первой
роли.
В «Петре Первом» А. Н. Толстого тематический захват уж потому шире,
что роман изображает Россию в момент напряженного внутреннего дви-
жения, в эпоху огромных сдвигов внутри самого общества. Тема старого
и нового, тема контрастного разнообразия и борьбы всегда шире по захва-
ту, и в этой теме уже нельзя выделить, как это сделано в «Войне и мире»,
определенный слой персонажей и поручить ему. говорить от имени общест-
ва в целом. Единое представление о целом русском обществе в таком случае
становится почти невозможным: общество явно раскалывается на борю-
щиеся группы, и каждая из них должна быть показана в начальные, по-
следующие и конечные моменты борьбы. А. Н. Толстой должен был захва-
тить в своем анализе решительно все, начиная от крестьянской избы и
кончая царским дворцом, начиная от бояр, которые решают государствен-
ные дела, «брады уставя», и кончая стремительным, творческим буйством
нового, петровского правления.
При такой громадной широте захвата исторического романа становит-
ся весьма важным вопрос о сюжете, о том каркасе личных движений и
судеб, который только и может сделать повествование именно романом.
Но как раз в смысле фабулы, в картине личных человеческих историй
книга А. Н. Толстого не может похвалиться особенными достижениями,
да, пожалуй, не выражает и особенных претензий...
С задачей этого широчайшего тематического охвата А. Н. Толстой спра-
вился с великолепным блеском. Трудно вспомнить другую книгу, в которой
автор предложил бы читателю такую разнообразную, широкую и всегда
красочную картину эпохи, в которой бы так безыскусственно автор вла-
дел глазом и вниманием читателя, так легко бесчисленное число раз пере-
носил его в пространстве, не только не утомляя и не раздражая этим
разнообразием, но, напротив, очаровывая новизной картин и острой ха-
рактерной прелестью все-таки единого ритма показа. Москва во всем ее
беспорядочном разнообразии, царские палаты, боярский дом, площади и
улицы, кабаки и стрелецкие избы, подмосковные села и дворцы, немецкая
слобода, потешные крепости, лавра и дороги к ней, дворянские усадьбы,

застенки — все это только незначительная часть грандиозной террито-
рии, захваченной художественным глазом А. Н. Толстого. С таким же
удачным победным вниманием автор видит и показывает читателю все
необозримое пространство России: южные степи, Дон и Волгу, Воронеж,
северные леса и Северную Двину, дороги в Польшу и дороги в Швецию.
Наконец, его глаз проникает далеко на запад — в Швецию, Голландию,
Германию, Польшу. Территориальный захват книги совершенно рекорд-
ный, с ним не может сравниться никакая другая книга, особенно
если принять во внимание сравнительно небольшой объем «Петра Пер-
вого».
И этот территориальный захват нигде не переходит в простой список
мест, нигде не приобретает характер калейдоскопичности. Каждая сцена,
каждая передвижка автора и читателя совершается с прекрасной убеди-
тельной естественностью, с полным и живым ощущением сочности и реаль-
ности обстановки. Все вместе эти ощущения складываются в одно синте-
тическое переживание; когда дочитываешь последнюю страницу, остается
чрезвычайно ясный, близкий и родственный образ целой страны, ее про-
сторов, ее неба. История у А. Н. Толстого не спрятана в тайниках челове-
ческого жилища, она проходит именно под небом, и поэтому люди, участ-
ники этой истории, в нашем воображении неразрывно связываются с
пространством, они представляются нам деятелями целой страны.
Территориальное разнообразие у А. Н. Толстого не подавляет и не
скрывает человека. Человек на каждой странице остается его главным,
в сущности, единственным героем. И этот человек, с одной стороны, так
же разнообразен, богат возможностями и чувствами, с другой — так же за-
конно объединяется с другим человеком в напряженном участии в борьбе,
в страсти и искренности, в общем движении. Богатство и естественность
человеческих путей и «переплетов», сложность и размах человеческого
движения у А. Н. Толстого страшно велики, запутанны и в то же время
убедительны и логичны, принимаются читателем с первого слова автора,
делаются знакомыми и понятными с первого взгляда, брошенного на че-
ловека. Поэтому А. Н. Толстой может разрешить себе такую роскошь, ка-
кую никогда не разрешит себе другой писатель: он не боится случайных
персонажей, он не боится вспоминать о них вторично через десятки стра-
ниц; все равно, один раз показанные, они живут в воображении читателя,
занимают в нем свое собственное место, не смешиваются ни с кем другим
и в то же время не создают толпы, беспорядка и неразберихи, каждый
несет отчетливую и простую художественную идею, а все вместе они пред-
ставляют историю.
Очень часто страницы романа почти ничего не прибавляют к научно-
исторической хронике, повторяя повествования того или другого истори-
ка. Так проходят картины стрелецких бунтов после смерти Федора Алек-
сеевича, походов В. В. Голицына, троицкого сидения Петра, азовского по-
хода, движения четырех стрелецких полков на Москву и их столкновения
с войском Шеина, дипломатического путешествия Украинцева в Констан-
тинополь на корабле «Крепость» и др. Еще чаще автор расцвечивает бо-
гатыми красками известную историческую схему событий, не прибавляя к
ней никакой сюжетной нагрузки. К этому разделу нужно отнести боль-
шинство народных сцен, описания свадьбы Петра, описание его потешных

дел и его путешествий в Голландию и в Архангельск, описание боярской
думы, казни Кульмана, работ в Воронеже, смерти и похорон Лефорта,
батальные подробности Нарвы и первых побед фельдмаршала Шереметева.
Во всех этих случаях перед нами проходит история России, рассказан-
ная прекрасным рассказчиком, но история, лишенная того специфиче-
ского авторского вмешательства, которое историю должно обратить в
роман. Для сравнения еще раз позволяю себе возвратиться к «Войне и
миру». В этом произведении роман присутствует везде, отодвигая исто-
рию на второй фабульный план. Бородинское сражение, например, про-
ходит перед читателем в мыслях, переживаниях, впечатлениях одного
из главных героев романа; Л. Н. Толстой не побоялся для этого глубоко
штатскую фигуру Пьера притащить на самые опасные места боя. В «Войне
и мире» партизанская война, кавалерийская атака, бегство из Москвы,
деревня, оставленная помещиками, — это прежде всего то, что видят и в
чем живо участвуют герои романа. Даже там, где на сцене выступают дей-
ствительно исторические лица, Наполеон, Александр или Кутузов, рядом
с ними обязательно присутствует или один из героев, или сам автор, а ис-
торические лица честно служат им, подчеркивая те или иные предчув-
ствия, мысли или переживания героев. Здесь роман — действительный рас-
порядитель событиями, и притом распорядитель тенденциозный.
У А. Н. Толстого в книге «Петр Первый» роман отодвинут на второй
план, а на первом плане проходит история, проходит в ярких картинах,
восстановленных могучим воображением писателя, в живых движени-
ях участников, в красках, словах, шумах, но все же это история, а не
роман.
Можно, пожалуй, утверждать, что сам автор не хотел этого. На глазах
читателя роман часто делает попытки вмешаться в историю, но попытки
эти оканчиваются неудачей. Сюжетные линии возникают то в том, то в
другом месте, зачинаются личные человеческие струи, но их течение не-
продолжительно, иногда обрывается и исчезает, часто прерывается надолго,
а потом возникает вновь без существенной связи с прошлым, возникает
скорее как иллюстрация, чем в развитии сюжета. Чувствуется, что герои
не подчиняются писателю, уклоняются от сюжетной работы, и писатель
начинает расправляться с ними при помощи открытого насилия, застав-
ляя их принять более активное участие в исторических событиях, а не
прятаться где-то на далеких страницах. Только в порядке такого насилия
автор принуждает купца Ивана Артемьевича Бровкина, сломя голову и
пугая народ, пролететь через Москву на своей тележке, ворваться в Казан-
ский собор во время обедни, расталкивать бояр и сообщить боярину Ф. Ю. Ро-
модановскому, князю-кесарю:
*— Четырьмя полки стрельцы на Москву идут. От Иерусалима днях
в двух пути... Идут медленно с обозами... Уж прости, государь, потрево-
жил тебя ради такой вести».
(Иван Артемьевич Бровкин — один из самых безработных героев ро-
мана, но это все же недостаточное основание для того, чтобы поручать ему
роль вестника о передвижении стрелецких полков.)
Такое авторское поручение ничего не прибавляет ни к купеческой био-
графии Бровкина, ни к его психологии, ни к картине самих событий, свя-
занных с маршем четырех взбунтовавшихся стрелецких полков. В кар-

тину событий оно даже вносит некоторое искажение. Полки стрельцов
взбунтовались на фронте у г. Торопца — в этом месте происходили доволь-
но выразительные разговоры их с другим Ромодановским, киевским вое-
водой Михаилом Григорьевичем, — а 6 июня 1698 г. они двинулись к Мос-
кве, к которой и подошли 17 июня. Такое движение с фронта к столице
четырех взбунтовавшихся полков, разумеется, не могло произойти не за-
меченным ни для киевского воеводы, ни для московской полиции Ф. Ю. Ро-
модановского. Сам А. Н. Толстой, повторяя свидетельство историка С. М. Со-
ловьева1, говорит, что в Москве началось «великое смятение, бояре и ве-
ликое купечество бегут». И поэтому понуждение купца Бровкина высту-
пить в роли вестника сюжетно слабо оправдано.
И в других местах автор использует своих героев для случайных ис-
торических поручений, для выполнения роли исторических статистов,
ничего не прибавляя ни к их характеристике, ни к их биографии...
Роман начинается рассказом о приключениях дворян Василия Волкова
и Михаила Тыртова и мальчиков Алексашки и Алешки Бровкина. До три-
дцатых — сороковых страниц читатель имеет право думать, что этим
именно лицам и поручается важная сюжетная нагрузка, что они назна-
чены быть тем зеркалом, в котором будет отражаться народная жизнь
петровской эпохи. Но с тридцатых страниц эти герои начинают отставать
от романа. Алешка буквально теряется на улице, отстав от своего това-
рища по беспризорной жизни — Алексашки Меншикова. Алексашка по-
том обнаруживается в немецкой слободе, и ему, конечно, предстоит впе-
реди большая, историческая деятельность. Но Алешка, один из самых
видных кандидатов в герои, утерян надолго. На с. 108 он вдруг обнаружи-
вается в поле зрения читателя, но в образе довольно неожиданном и даже
невероятном, ничем не связанном с образом раннего Алешки — крестьян-
ского мальчика, которого нужда и побои загнали в беспризорную жизнь:
«Однажды он (Алексашка) привел к Петру степенного юношу, одетого в
чистую рубашку, новые лапти, холщовые портяночки.
— Мин херц... прикажи показать ему барабанную ловкость. Алеша,
бери барабан...
Не спеша положил Алешка Бровкин шапку, принял со стола барабан,
посмотрел на потолок скучным взором и ударил, раскатился горохом —
выбил сбор, зорю, походный марш, «бегом, коли, руби, ура» и чесанул
плясовую — ух ты! Стоял, как истукан, одни кисти рук да палочки лета-
ли — даже не видно.
Петр кинулся к нему, схватил за уши, удивясь, глядел в глаза, несколь-
ко раз поцеловал:
— В первую роту барабанщиком!..»
Откуда у Алешки степенный вид, чистая одежда, а самое главное, от-
куда высшая барабанная квалификация, где провел Алеша свою юность,
читатель не узнает никогда. И здесь по отношению к Алеше автор проявил
неразборчивость средств, только бы поддержать как-нибудь его линию
в романе. В дальнейшем Алеша опускается до положения среднего героя
для поручений и иногда встречается на страницах романа в том или дру-
гом деле. Но в нем нет уже ничего характерного, ни крестьянского, ни
бровкинского, ни барабанного.
Михаила Тыртов кончает также невыразительно.

На с. 39 более удачливый и богатый его сверстник Степка Одоевский
оказывает Михаиле такую протекцию: «Боярыню одну надо ублаготво-
рить... Есть одна боярыня знатная... Сидит на коробах с казной, а бес ее
свербит... Понял, Мишка? Будешь ходить в повиновении — тогда твое
счастье... А заворуешься, велю кинуть в яму к медведям — и костей не
найдут».
Вероятно, Михаила Тыртов попал к этой боярыне и испытал счастье.
Какое отношение имеет это счастье к истории Петра Первого, остается
неизвестным. Сам Тыртов еще один раз показывается на страницах книги:
«Михаил Тыртов, осаживая жеребца, поправил шапку. Красив, наря-
ден, воротник ферязи — выше головы, губы крашены, глаза подведены
до висков. Кривая сабля звенит о персидское стремя...»
В таком великолепном оформлении Степка Одоевский посылает Тыр-
това агитировать в народе против Нарышкиных. На протяжении двух
страниц Тыртов пробирается сквозь толпу, и ему не удается сказать ни
одного слова агитации. По поводу этой неудачи Шакловитый говорит
Одоевскому:
«— Половчее к ним надо послать человека...»
На этом роль Михаилы Тыртова и заканчивается, по крайней мере, в
границах напечатанных двух частей романа. И в этом случае занятно
завязанная личная судьба дворянского сына, впавшего в отчаяние от ни-
щеты и разорения, обрывается почти необъяснимо.
Такая же судьба сопровождает и других деятелей романа, намеченных
как будто представлять личные судьбы. Более других развернута линия
Саньки, дочери Бровкина, благодаря вмешательству и покровительству
Петра прошедшей быстрый путь от крестьянской девушки до великолеп-
ной придворной дамы, красавицы и украшения двора Августа II и других.
Но даже Санька едва ли выходит за границы иллюстрации, сама по себе
не имеет значения и ни в какой интриге участия не принимает.
Очень слабо намечены в романе линии крестьянских и посадских про-
тестантов: Цыгана, Иуды, Овдокима, Жемова. Изредка они бродят между
страницами, произносят несколько протестующих слов, грозят и предска-
зывают. Наконец, на с. 271—274 показывается настоящее разбойничье
гнездо за Окой, организованное этими персонажами, читатель серьезно
рассчитывает посмотреть, что из этой затеи выйдет, но автор, очевидно,
решил, что с разбойничками возни может быть чересчур много, и разбой-
ничье гнездо ликвидируется, не успевши себя показать. Жемов потом
встречается в качестве честного кузнеца и участвует в великолепной сцене
работы над якорем, покрикивает на царя. Остальные влачат жалкое сю-
жетное существование. В лучшем случае, они состоят в некотором «герой-
ском» резерве, и автор изредка мобилизует то одного из них, то другого,
чтобы поместить в каком-нибудь наблюдательном пункте — оттуда рас-
сматривать события. Это, конечно, оживляет картину событий, сообщает
им беллетристический колорит, но, в сущности, представляет псевдосю-
жетный прием, ибо ничего не прибавляет к характеристике действующих
лиц, обращает их в служебные пассивные фигуры. Автор довольно часто
прибегает к такому приему. Того же Бровкина он помещает на улице,
чтобы наблюдать свадебный поезд шута Тургенева. Суть изображаемого
заключается в самом поезде, а Бровкин привлекается в качестве статиста

для удобства повествования, а может быть для того, чтобы читатель не
забыл о его существовании. Бывают в таком положении и другие герои.
Алексашка и Алешка наблюдают стрелецкий бунт у Красного крыльца.
Василий Волков рыщет на коне, разыскивая пропавшего молодого царя.
(Мог быть на его месте любой стольник.) Овдоким, Цыган и Иуда наблю-
дают казнь Кульмана. Алеша Бровкин набирает солдат на севере и на-
блюдает раскольничье самосожжение. Почти в порядке такого же наблю-
дения попадает Санька в усадьбу пана Малаховского и ко двору Августа II.
В такой же позиции стоит Алеша, встречая Петра на привале у реки. Луги.
Из сюжетных починов писателя почти не получается ничего. Работает
в качестве сюжета личная история самого Петра и его ближайших помощ-
ников — лиц исторических. В эту историю автор не вносит вымысла или
вносит очень мало. Можно представить себе усиление сюжетного интереса
в изображении психологии действующих лиц, в изображении тех проти-
воречий и колебаний, которые переживает каждый герой. Но и с этой сто-
роны роман «Петр Первый» беден элементами романа.
Автор не позволяет читателю проникнуть в глубину переживаний ге-
роев, он дает ему только возможность видеть и слышать. Читатель видит
очень много: дома, улицы, пейзажи, лица, мимику, корабли, экипажи,
пиры, попойки и оргии, движение войск, сражения. Все это он видит в за-
мечательной, хочется сказать больше, в восхитительной, великолепной
картинности; здесь мастерство А. Н. Толстого достигает чрезвычайно вы-
соких степеней. Даже в самых неважных, пустяковых случаях автор умеет
широко открыть читательские глаза и сделать их острыми. В приведен-
ных выше отрывках, касающихся самых незначительных мест романа,
мы наблюдаем такую же «зрительную щедрость» писателя, его свободный,
остроумный взгляд, его знание людей и жизни. Барабанщик «Алешка по-
смотрел на потолок скучным взором». Тыртов, «осаживая жеребца, по-
правил шапку». На каждой странице мы встретим такое же великолепное
мастерство видения, такие же экономно-выразительные, простые, убеди-
тельные и всегда неожиданно-талантливые краски. Вот я открываю на-
угад первые попавшиеся страницы и делаю это в полной уверенности,
что на каждой найду несколько подобных прелестных строк:
124. «Софья, вцепясь ногтями в подлокотники, перегнулась с трона, —
у самой дрожали щеки». «Он (Ромодановский)... мотнул жабрами, закру-
ченными усами, попятился, сел на лавку...»
222. «Воробьиха вошла истово, но бойко. Баба была чистая, в новых
лаптях, под холщовой юбкой носила для аромату пучок шалфею. Губы
мягкие, взор мышиный, лицо хоть старое, но румяное, и говорила — без
умолку...»
270. «В саду — черно и влажно. Сквозь раскрытую дверь — звезды.
Иногда падал в полосе света из комнаты сухой лист».
332. «Курфюрстина была худа, вся в морщинках, недостаток между
нижними зубами залеплен воском, кружева на вырезе лилового платья
прикрывали то, что не могло уже соблазнять».
Таких примеров можно привести столько, сколько абзацев в книге. Это
зрительное богатство, прежде всего, воспринимает читатель, он действи-
тельно видит людей такими, какими хочет их представить ему автор.
Затем он слышит их слова, смех, стоны. Наконец, вместе с ними он ощу-

щает многое при помощи осязания, обоняния, вкуса.
• Падал тихий снежок, небо было снежное, на высоком тыну сидели
галки, и здесь не так студено, как в сенях».
«Аннушкино платье шуршало, глаза ее просохли, как небо после дождя».
«Остро пахло весенней сыростью. Под большими звездами на чуть
сереющей реке шуршали льдины».
• Сунув руки в карманы, тихо посвистывая, Петр шел по берегу у самой
воды».
«Кенигсек сидел, подогнув ногу под стул, в левой руке — табакерка,
правая — свободна для изящных движений... Его парик, надушенный мус-
кусом, едва ли не был шире плеч».
Читатель не только видит, читатель слышит запахи, ощущает холод
сеней и вместе с ребятами рад, что на дворе теплее, чем в сенях. Но все
это он воспринимает только своими внешними чувствами. Переживания
героев, их размышления, надежды, их самые тайные духовные глубины
недоступны внешним чувствам, автор же очень скупо помогает читателю
проникнуть в психику героев. Можно буквально по пальцам перечислить
те места в романе, где А. Н. Толстой изменяет этой своей скупости, где
(приводим только из первой части) приоткрывается немного великолепная
завеса внешнего ощущения и читатель получает возможность заглянуть
в глубину:
40. Софья в тереме — ее мысли о женской доле, о ее любви к Голицыну.
112. Мысли царицы Натальи Кирилловны об опасностях, угрожающих
ее сыну Петру.
144. Переживания жены Петра Евдокии в одиночестве.
191. Размышления Василия Васильевича Голицына перед отправле-
нием в Троицу.
220. Размышления и чувства Петра во время заседания боярской думы.
Вот это и все на первую часть, и то очень скупо и неглубоко. Для таких
сравнительно бедных и понятных фигур, как Наталья Кирилловна или
жена Петра Евдокия, этого незначительного проникновения в глубину
психики, может быть, и достаточно. Но для лиц большого человеческого
роста, для таких людей, как Петр, Меншиков, Карл, Голицын, Ромоданов-
ский, Лефорт, для ответственных деятелей эпохи переворота требуется,
казалось бы, в художественном произведении совершенно ясная авторская
гипотеза характеров, развернутая либо в более детальном показе действия,
либо в более откровенном изображении духовной жизни героев. В особен-
ности это требование может быть отнесено к образу Петра.
Несмотря на то что Петру посвящено много страниц, что Петр в романе
много действует, говорит, решает, отзывается на события, читатель не ви-
дит за портретом этого оригинального царя совершенно понятного для него
человека. Вместе с автором читатель переходит от эпизода к эпизоду, лю-
буется Петром или возмущается, привыкает к его образу и даже готов
полюбить его, сочувствует ему или протестует. Наконец, он закрывает
книгу, и в памяти его остается все тот же исторический Петр, как стоял в
памяти и до романа А. Н. Толстого, может быть, более доступный зритель-
ному воображению, но, как и раньше, непонятный и противоречивый.
Два любых читателя могут о нем заспорить и не прийти к единодушному
мнению. В романе Петр проходит богатой, яркой и интересной личностью,

но личностью более царской, чем человеческой. В его движениях, действи-
ях и словах всегда виден правитель и деятель, но не всегда виден человек.
Так, история Петра развивается с самого начала. Разберем более по-
дробно несколько эпизодов.
На с. 90 рассказывается, как Петр снаряжает в Преображенском двор-
це потешное посольство бога Бахуса поздравлять именинника Лефорта
в немецкой слободе. В царскую карету, подарок царя Алексея своей мо-
лодой жене, впрягают четверых свиней, в карету запихивают Зотова.
Петр сам усаживается на козлы и погоняет свиней. Петр еще юноша и
такой маскарад устраивает впервые. На празднике у Лефорта, куда он
приезжает таким оригинальным образом, «в первый раз Петр сидел за
столом с женщинами. Лефорт поднес ему анисовой. В первый раз Петр
попробовал хмельного».
Читатель видит свиней, золоченую карету, Петра на козлах, Петра
за столом, впервые с женщинами и впервые пьющего вино. Но он не видит,
откуда это пришло. Почему Петру именно в такой форме захотелось по-
здравить Лефорта, что он испытывал на козлах, погоняя свиней, как он
сам представлял свое отношение к Лефорту, к Бахусу, к окружающим,
к зрителям. Роман на эти вопросы ответов не дает.
Другой эпизод. В танцзале англичанин Сидней с возмущением рас-
сказывает Петру о закопанной у Покровских ворот женщине, казненной
за убийство мужа. Рассказ взволновал Петра, и он спешит к Покровским
воротам. Женщина еще жива, ее голова торчит над землей, женщина еще
разговаривает, отвечает Петру на вопрос. Петр приказывает застрелить
ее. Читатель ничего не видит в Петре: ни сострадания, ни возмущения,
ни мысли; может быть, у Петра только и было, что некоторое смущение
перед иностранцем? Может быть, а может быть, и нет. Читатель должен
догадываться, а для догадок никаких оснований нет или очень много раз-
нообразных оснований. В таких случаях Петр выступает в очень скупом,
почти механическом реагировании на раздражение, а таких случаев очень
много. Поэтому и весь образ Петра отдает некоторой механичностью, это
впечатление усиливается и внешним характером его мимики, его резких
движений; внутренний же мир Петра остается скрытым или только ве-
роятным в двух-трех вариантах. После стрелецкого бунта Петр возвра-
щается в Москву в страшном гневе; пытки и казни, ярость, выходящая
из всяких берегов жестокость, даже изуверство, даже несправедливость —
все это как будто понятно. Но в то же самое время Петр способен ласково
принимать бояр и с добродушной иронией просить одолжить ему бороду
• на радостях». И для читателя остается весьма темным вопрос о внутрен-
нем состоянии Петра: какое место в его переживаниях на самом деле
занимал неудержимый гнев и сколько у Петра было сознательного реше-
ния, сколько было, может быть, страха, простого наслаждения силой и
властью, вот этого самого привычного самодержавного буйства?
Если так сложно непонятен Петр в гневе, то еще более остается непо-
нятным он в веселом буйстве, во время праздников, во время довольно
диких своих развлечений. В некоторых случаях читатель допускает, что
в его разгуле выражается какой-то протест против старины, но совершен-
но непонятно, какое участие в этом протесте могло занимать явное хули-
ганство, тоже пахнувшее стариной.

Таким противоречивым и загадочным дошел к нам Петр на страницах
истории, таким изображает его и А. Н. Толстой. У А. Н. Толстого к Петру
нескрываемая большая симпатия, даже любовь, тем более можно было
ожидать, что он предложит художественную гипотезу объяснения этой за-
гадочности, что в его романе «тайна» Петра в большей или меньшей мере
будет объяснена. Кажется, необходимо признать, что автор сам отказался
от такого объяснения. Петр как человек, как личность и после выхода
романа не стал для нас яснее и понятнее.
Таким образом, в романе нет не только внешней фабулы, отражающей
развитие отдельных личных биографий, но и фабулы психологической,
нет отражения духовного состояния людей, в том числе и духовного со-
стояния главного героя.
Так же чересчур объективно автор рисует и характеры других персо-
нажей. Меншиков виден со стороны внешних движений: он смел, изо-
бретателен, находчив, энергичен, свободен и в волевом, и в моральном
отношении. Но он ведь еще и умен. И вот спросите любого читателя, как
относится Меншиков к реформе Петра, заслуживает ли он его любовь,
предан ли он ему в той мере, в какой это представляется Петру, есть ли в
Меншикове кроме эгоизма и своекорыстия еще и настоящая человече-
скал творческая страсть? По данным романа на эти вопросы ответить
нельзя. И в отношении к сюжету психологическому А. Н. Толстой так же
не хочет отойти от истории, как и в отношении к сюжету внешнему. Он не
решается предложить определенное объяснение ни для одного характера
исторического лица, сам принимает их так, как они поданы в истории,
и читателю рекомендует это сделать.
2
Таким образом, «Петр Первый» является, прежде всего, историческим
повествованием, элементы романа в нем очень незначительны, невырази-
тельны. Эта историчность книги, ее особенная, открытая и прямая эпо-
хиальная установка, ее глубокий пространственный и социальный захват
явились бы совершенно достаточным основанием для отвода каких бы
то ни было попыток анализа книги с точки зрения требований к роману.
Только сам автор дает основания для такого анализа, в некоторых местах
изменяя своему историческому чистому заданию и вводя в книгу начала
личных историй.
Но как историческая книга «Петр Первый» должен быть признан со-
вершенно исключительной книгой по своему успеху. Работа А. Н. Толстого
не лишена некоторых ошибок, об этом скажем ниже. Но никому еще не
удавалось в строгом историческом, почти свободном от вымысла изложе-
нии дать читателю такую оживленную, такую красочную, полнокровную
и волнующую картину исторических событий. Да, в книге А. Н. Толстого
проходит, прежде всего, история, читатель не успевает обратиться в спут-
ника какой-либо отдельной личности, соучастника ее в личной ее судьбе,
он не покидает широкого исторического фронта, он ни на одну минуту не
забывает о целой России, но история проходит перед глазами читателя
в таком восстановленном, воскресшем движении, с такой естественной и
очаровательной экспрессией, в таком быстром и живом потоке, что чита-

тель ни на одну минуту не испытывает тоски по личной истории того или
иного героя. Необходимо отметить, что даже личная судьба самого Пет-
ра I не сделалась в романе главной сюжетной линией. Может быть, на-
зывая роман именем Петра, автор и хотел изобразить прежде всего этого
царя, может быть именно поэтому он уделил так много внимания его от-
ношению к Анне Монс. Но получилось не так. История оживлена А. Н. Тол-
стым настолько совершенно, что читатель не хочет выделять никого, в том
числе и Петра, из общего исторического движения. Петр в представлении
читателя остается только главной фигурой в исторических событиях,
именно потому интересной, что в этой фигуре отражается история. Петр
начинает ряд многих таких же важных и таких же исторических фигур.
Симпатии читателя к Петру возникают без связи с его личной судьбой,
с его любовью, они возникают потому, что Петр вместе с другими делает
великое историческое дело. И поэтому, может быть, хорошо, что автор
не углубляется в психологические тайны Петра.
Чем же все-таки объясняется исключительная увлекательность рома-
на Толстого, если эта увлекательность не обеспечена ни фабульной ори-
гинальностью и новизной, ни стройным и глубоким сюжетом психоло-
гических картин?
Может быть, эта увлекательность проистекает из высказываемых ав-
тором мыслей, положений, из той философии автора, которая новым све-
том освещает для читателя петровскую эпоху, стремления и борьбу дей-
ствующих лиц?
Да, роман «Петр Первый» отличается активным и даже страстным
тоном отношения автора к изображаемым событиям, и это придает роману
прелесть взволнованной искренности и полнокровности настроений. Прав-
да, А. Н. Толстой нигде не выступает от первого лица, нигде не навязывает
читателю свое мнение, роман ни в какой мере не перегружен сентенцией,
но сентенция все же имеется, она чувствуется и в самом тоне, и в расста-
новке действующих лиц, в их высказываниях, в системе исторических
сил. В романе писатель старается вести за собой читателя. Стараясь быть
более или менее объективным в описании отдельного действующего лица,
не усложняя это действующее лицо излишним грузом авторского вымысла
и создавая, таким образом, впечатление авторской беспристрастности,
А. Н. Толстой далеко не беспристрастен к композиции романа. Очень воз-
можно, что это есть самый правильный метод изображения исторических
событий, правильный способ высказывания современника по поводу ис-
торических эпох прошлого.
В художественном произведении, в отличие от строго научных исто-
рических монографий, мы допускаем активное авторское толкование, но,
разумеется, допускаем только до тех пор, пока нет противоречий между
этим толкованием и наукой, пока автор не искажает историю. По отноше-
нию к эпохам не вполне ясным, не до конца освещенным наукой, возмож-
ность такого толкования вообще шире и больше, и А. Н. Толстой пользует-
ся этой широтой в полной мере.
Но...
А. Н. Толстой — писатель советский, и это также обязывает. От него
мы требуем не только соответствия с наукой вообще, а соответствия с
наукой марксистской, требуем применения методов исторического мате-

риализма. Нашей критикой уже отмечено было, что в своем последнем
романе писатель сделал большие успехи в этом направлении, отказавшись
от предлагаемой им раньше темы трагической уединенности Петра I. В раз-
бираемом романе Петр изображен на фоне определенной национальной
классовой жизни, и его пути представлены как пути участника классовой
борьбы и выразителя определенных классовых стремлений. Это и сооб-
щает роману настоящий советский стиль, делает роман увлекательным
именно для советского читателя, уже привыкшего требовать от художе-
ственного произведения той истины, которая только и может прийти от
марксистской мысли.
Но, удовлетворяя этому требованию в общей установке и методе,
А. Н. Толстой далеко не выполняет его в смысле точности и строгости ху-
дожественных показов и выводов. Отказавшись от трагического освещения
фигуры Петра, от гипотезы его личной уединенности в эпохе, писатель
захотел показать его как выразителя определенных классовых стремле-
ний эпохи.
В показе этих классовых стремлений в книге не все удачно. Находясь,
очевидно, под влиянием концепции Покровского, автор на самую первую
линию выдвинул интересы торгового капитала, игнорируя интересы дво-
рянства. Купец Бровкин по явно нарочитому замыслу должен изображать
этот торговый капитал, рождающийся от петровской реформы. В романе
Бровкин вышел очень колоритной фигурой, но авторский замысел все же
выполнен не был. Правда, Бровкин говорит Петру после, нарвского пора-
жения:
«Связал нас бог одной веревочкой, Петр Алексеевич, куда ты, туда
и мы».
В романе не доказывается право Бровкина говорить такие слова. Пи-
сатель изо всех сил старается убедить читателя, что Бровкин большой и
способный купец, что он спасает Петра во многих обстоятельствах, что
он близок ему и заинтересован особенно в успехе его царского дела, — ста-
рается убедить, но показать Бровкина в его важном купеческом деле не
может.
В начале романа Бровкин на своем месте. Это забитый и истощавший
крестьянин.
«На бате, Иване Артемьиче, — так звала его мать, а люди и сам он себя
на людях — Ивашкой, по прозвищу Бровкиным, — высокий колпак на-
двинут на сердитые брови. Рыжая борода не чесана с самого Покрова...
Рукавицы торчали за пазухой сермяжного кафтана, подпоясанного низ-
ко лыком, лапти зло визжали по навозному снегу: у бати со сбруей не
ладилось... Гнилая была сбруя, одни узлы. С досады он кричал на воро-
ную лошаденку, такую же, как батя, коротконогую, с раздутым пузом».
Такой же он забитый и истощенный, когда привозит своему барину в
Преображенское столовый оброк. В этом человеке никаких особенных
купеческих способностей не проявляется, да, пожалуй, и никаких других
способностей, никакой энергии, никаких стремлений. Но в этот момент
он получает от сына в подарок три рубля, и с этого момента совершается
чудесное превращение Ивашки Бровкина в знаменитого купца, которому
царь верит больше всех и на которого больше всех надеется. Читатель
обязан верить, что купец Бровкин где-то совершает торговые подвиги,

доставляет царю фураж, полотно, сукно. Во время первого Азовского по-
хода, обнаружив полный развал в деле снабжения действующей армии,
Петр после расправы приказывает передать все дело снабжения именно
Бровкину. Семья Бровкина делается первой по богатству и «культуре»,
сам царь принимает участие в жизни этой семьи и заезжает к Бровкину
запросто.
Но, уверяя читателя, что Бровкин так далеко пошел, автор не решается
показать его в купеческом деле. В романе нет ни одной страницы, где бы
Бровкин был изображен как торговый деятель. Какими способами, при
помощи каких людей, приемов, захвата, клиентуры, как делает Бровкин
свое купеческое дело, в книге не видно. Точно так же не видно, какие осо-
бенные способности, личные качества, сметка, энергия выделили Бровкина
из среды, что именно определило его исключительный торговый успех,
поставило во главе московского купечества. Художник А. Н. Толстой не
может изменить своему острому глазу, и вот как он изображает Бровкина
на вершине его славы:
«Дом у Бровкиных был заведен по иноземному образцу... Все это завела
Александра. Она следила и за отцом: чтобы одевался прилично, брился
часто и менял парики. Иван Артемьич понимал, что нужно слушаться
дочери в этих делах. Но, по совести, жил скучновато. Надуваться спесью
теперь было почти и не перед кем — за руку здоровался с самим царем.
Иной раз хотелось посидеть на Варварке, в кабаке, с гостинодворцами,
послушать занозистые речи, самому почесать язык. Не пойдешь — невмест-
но. Скучать надо...
Вечером, когда Саньки дома не было, Иван Артемьич снимал парик
и кафтан гишпанского бархата, спускался в подклеть, на поварню — ужи-
нать с приказчиками, с мужиками. Хлебал щи, балагурил. Особенно лю-
бил, когда заезжали старинные односельчане, помнившие самого что ни
на есть последнего на деревне Ивашку Бровкина...
...Положив сколько надо поклонов перед лампадой, почесав бока и
живот, совал босые ноги в обрезки валенок, шел в холодный нужник. День
кончен. Ложась на перину, Иван Артемьич каждый раз глубоко вздыхал:
«День кончен». Осталось их не так много. А жалко — в самый раз теперь
жить да жить...»
Великолепные строчки, замечательная характеристика разбогатевшего
холопа, который дорвался до сытной жизни, для которого главное на-
слаждение в том, чтобы покрасоваться перед односельчанами, но которому
от сытости и от безделья скучно и некуда себя девать, который рад, что
не голодает, но которому больше ничего, кроме сытости, и не нужно:
«жить да жить».
Годится ли такая фигура для роли главы петровской буржуазии, для
роли талантливого и оборотистого деятеля, главной опоры петровской
реформы? Не годится, и художник А. Н. Толстой очень хорошо это видит.
Покровский утверждает, что годится, по секрету от теории Покровского,
писатель себе изменить не может, и мы видели, что самое энергическое
действие, которое автор поручает Бровкину, — это лететь стремглав через
Москву, чтобы рассказать Ромодановскому о передвижении стрелецких
полков.
Еще менее выразительны другие купцы в романе. Писатель не мог

найти в начале XVII в. достаточно выразительную и колоритную фигуру
купца. То обстоятельство, что Петр воевал из-за моря, что Петр строил
корабли, что Петр такое важное, определяющее значение придавал за-
граничной торговле, вовсе не означает, что его деятельность направлялась
интересами купечества в первую очередь. Большая заграничная торговля
того времени была почти целиком в руках казны и такою оставалась и
после Петра. Русское купечество XVII в. — это купечество внутренней
торговли, его интересы были действительно связаны с петровской рефор-
мой, но не они ее определяли и направляли. Петровский флот, за создание
которого он воевал и боролся, — это вовсе был не торговый флот, а флот
военный, необходимый для владения морем и сообщения с заграницей.
Но еще долго после Петра заграничная торговля совершалась при помощи
иностранного транспорта и иностранного купца.
В эпоху Петра торговые интересы были не столько интересами торго-
вого оборота, сколько интересами сельскохозяйственного сбыта. Россия
вывозила почти исключительно продукты сельского хозяйства, главным
образом животноводства, и в первую очередь в хороших условиях этого
сбыта был заинтересован тот класс, который владел продуктами сельского
хозяйства, — дворянство. Если бы А. Н. Толстой захотел продолжить ана-
лиз деятельности того же Бровкина, если бы он захотел показать его в
действии, он необходимо пришел бы к дворянской усадьбе, к дворянскому
хозяйству. Писатель утверждает, что Бровкин разбогател на поставках
фуража, льна, шерсти. Вот этот путь от производителя фуража, льна и
шерсти к его главному потребителю и мог обслуживаться кем-либо, от-
части напоминающим Бровкина, но это вовсе не путь к заграничной тор-
говле и это не путь к торговому «капитализму». Все эти продукты произ-
водились крестьянином и холопом, но принадлежали дворянину, у него
покупались, а продавались казне, главным образом для военных нужд
правительства, отчасти для перепродажи за границу. И сбыт этих про-
дуктов и самые военные нужды вполне и до конца были определены ин-
тересами того класса, который именно в эпоху Петра был классом пере-
довым и вступающим в пору своего расцвета и сил, но еще не победившим
окончательно.
Но как раз дворянство пользуется вниманием А. Н. Толстого меньше
всего. Это произошло не только из-за влияния Покровского, но и по причине
многих исторических традиций, от которых автор еще не вполне освобо-
дился. Он не освободился и от той старой официальной традиции, которая
утверждала, что Петр был представителем идеи государственности, и ко-
торая противополагала его сторонникам местных центробежных интере-
сов. Не свободен он и от такого старого утверждения, по которому Петр,
прежде всего, западник, а против него стояли приверженцы идеи нацио-
нального обособления.
Все эти заблуждения писатель легко отбросил бы, если бы обратил
внимание на тот класс, который наиболее был заинтересован в петровском
перевороте.
По другую сторону дворянства стояла аристократия, представительни-
ца тогдашней реакции, родового быта, феодального местного обособления,
патриархальной жизни. Сопротивление аристократии еще не было слом-
лено окончательно, она показывала зубы и после Петра, в особенности при

избрании на престол Анны Ивановны в 1730 г., но уже в годы, непосред-
ственно предшествовавшие Петру, аристократия испытала несколько
сильных ударов, между которыми уничтожение местничества было одним
из главных. Впрочем, главный процесс обессиливания аристократии со-
вершался не в процессе законодательства, а в процессах экономической
жизни. Именно XVII век отличается постепенным, но быстрым сокраще-
нием боярского землевладения, исчезновением старых феодальных лати-
фундий аристократии.
А. Н. Толстой проходит мимо этих процессов эпохи. В слишком сгущен-
ных красках он отмечает дворянское оскудение, преувеличивает боярское
богатство и его стремление к роскоши. Иногда он сам себе противоречит.
Он подробно и красочно описывает оскудение дворянина Волкова, послед-
нее отчаяние Михаилы Тыртова, но вот они едут в Москву на смотр.
«Михаила сидел насупившись. Их обгоняло, крича и хлеща по лоша-
дям, много дворян и детей боярских, в дедовских кольчугах и латах, в
новопошитых ферязях, в терликах, в турских кафтанах, — весь уезд съез-
жался на Лубянскую площадь, на смотр, на земельную верстку и пере-
верстку. Люди, все до одного, смеялись, глядя на Михайлова древнего
мерина: «Эй, ты — на воронье кладбище ведешь? Гляди, не дойдет»...
Перегоняя, жгли кнутами — мерин приседал... Гогот, хохот, свист... При-
ходилось принимать сраму...»
Таким образом, не все дворяне так оскудели, как Тыртов и Волков.
К сожалению, А. Н. Толстой ограничивает свои наблюдения исключитель-
но старой Московской областью. Для конца XVII в. было как раз харак-
терно распространение дворянского и монастырского землевладения на
восток и на юг России. Это было время построения многих новых городов
на Волге и на юге. К концу века население востока, Приволжья и Прикамья
составляло уже около 20% общего населения России, население юга 17'/2%
и население запада 21%.
Центральная Московская область сделалась объектом разгрузки. По
старой традиции А. Н. Толстой видит эту разгрузку только в побегах
крестьян на Дон, в разбойничьи шайки; существеннее было бы отметить
организованный отлив населения на восток и юг, совершаемый под дво-
рянским предводительством.
Но А. Н. Толстой вообще не интересуется дворянством. Он не замечает
того интересного факта, что только дворянство организованно не высту-
пало против Петра. Писатель не побывал в дворянской усадьбе, не пока-
зал ее читателю, ограничился только общим утверждением относительно
оскудевшего дворянина и запоротого крестьянина. Он также не осветил
отношение между дворянином и крестьянином, которое вовсе не было по-
хоже на отношение после Екатерины II, — крепостное право еще не сдела-
лось рабовладением, только развивалось в направлении к нему.
Не заметил А. Н. Толстой, что не только купечество, но и дворянство
было опорой петровской реформы. Только поэтому Меншиков начинает
свою карьеру в романе с беспризорничества, а между тем есть все основания
утверждать, что его биография ни в какой степени не начинается с деклас-
сированного бродяжничества. Скорее всего и вероятнее всего прав С. М. Со-
ловьев, который приводит данные, показывающие» что отец Александра
Меншикова был дворянином, что по обычаям того времени могло не ме-

шать ему занимать должность придворного конюха. Во всяком случае,
кажется, он был капралом Преображенского полка. Точно так же и тор-
говля пирожками (факт, достаточно установленный в биографии Менши-
кова) не обязательно обращает его в беспризорного, это характерно для
XX в., но не для XVII в.
А. Н. Толстой пропустил в своем анализе самый состав Преображен-
ского и Семеновского полков, он почти не изображает людей этих полков,
не описывает настроение солдат, их отношение к Петру. А между тем Пре-
ображенский и Семеновский полки были главными силами в петровских
руках, они давали от себя ростки во все другие новые полки Петра, они
доставляли для них командный состав, они не изменили ему ни разу и
ни разу нигде не отступили. Под Нарвой только эти два полка не удари-
лись в панику и отступили с оружием в руках и в полном порядке. Они
пользовались со стороны Петра всегда неизменной любовью; Преображен-
ский мундир был его любимым платьем, Преображенские майоры всегда
были самыми доверенными лицами, которым поручалось расследование
самых важных государственных преступлений. А Преображенский и Се-
меновский полки были полки дворянские по преимуществу. А. Н. Толстой
послушно следует за презрительным прозвищем, которое присвоено было
этим полкам их противниками, партией Софьи, — «Преображенские ко-
нюхи», а между тем это прозвище удостоверяет только силу сарказма,
которым партия Софьи несомненно обладала и которым в данном случае
она пользовалась, чтобы подчеркнуть свое боярское презрение к петров-
ским сподвижникам.
Не заметив дворянства как основной опоры Петра, А. Н. Толстой, есте-
ственно, не заметил и тех линий раздела, которые проходили между пар-
тией Нарышкиных и партией Милославских, возглавляемых Софьей.
И в данном вопросе он пошел за исторической традицией, которая только
одному Петру приписывала почин реформы, а его противников изобража-
ла как представителей застоя и реакции. Правда, он отмечает культурное
западничество В. В. Голицына, но подчеркивает его нереальный, мечта-
тельный характер. Софья же в его изображении выступает как тип старого
времени, преданная исключительно своей женской любви, в ослеплении
этой любовью способная и на кровь, и на жестокость. Увидев Василия
Васильевича во французском платье, она говорит: «Смешно вырядил-
ся... что же это на тебе — французское?. *Кабы не штаны, так совсем бабье
платье...»
По отношению к Петру она проявляет только злобу, боярскую спесь,
бабскую несправедливую клевету:
«Весело царица век прожила и с покойным батюшкой, и с Никоном-
патриархом не мало шуток было шучено... Мы-то знаем, теремные... Бра-
тец Петруша, государь наш, — прямо — притча, чудо какое-то, — и лицом
и повадкой, ну, — чистый Никон».
Все это исторически неверно. В этих словах клевета и на Петра и на
Софью. Таких слов она говорить не могла. Никон отправился в ссылку
в декабре 1666 г., а царь Алексей женился на Наталье Кирилловне в ян-
варе 1671 г., Петр же родился еще позже — 30 мая* 1672 г., через пять с
половиной лет после ссылки Никона. Если же принять во внимание, что
Никон удалился с патриаршества и разорвал с царем Алексеем в 1658 г.,

то расстояние между удалением Никона и инкриминируемым ему преступ-
лением увеличивается до 14 лет. Поэтому никаких шуток Наталья Ки-
рилловна Нарышкина шутить с патриархом не имела возможности.
На самом деле Софья была замечательной женщиной и замечательным
деятелем своего времени. Это был просвещенный человек, прогрессивно
мыслящий, сумевший разбить теремные камни и выйти на свободу, спо-
собный управлять государством и управлявший им по-своему неплохо.
Между прочим, Софье должна быть приписана честь уничтожения звер-
ского закона, по которому женщина, убившая мужа, закапывалась живьем
в землю, и Сидней и Петр уже не имели возможности говорить о такой
жестокости. Переворот 1689 г., передавший власть в руки Петра, вовсе
не был переворотом в пользу реформы и не выступал под таким лозунгом.
В то же время он едва ли был ответом на кровожадные планы Софьи и
Шакловитого: пристрастный розыск в Троице и тот не мог подтвердить
это до конца. Скорее можно предположить, что выступление Нарышкиных
было агрессивным выступлением, направленным к захвату власти и не
мотивированным никакими реформаторскими замыслами.
Софья и ее партия представляли тоже более или менее передовые слои
того же дворянства, но уже пробивавшиеся к положению аристократии
и усваивающие традиции и взгляды последней. Поэтому реформизм этой
верхушки был более спокойным, близким к позициям западного шля-
хетства, склонным именно у него заимствовать внешние формы быта и
просвещения.
Софья, может быть, в дальнейшем могла увидеть необходимость реши-
тельных сдвигов в техническом и военном вооружении дворянской дер-
жавы, как это увидел Петр.
Необходимо сказать, что несколько искривленный социологический
план романа не сильно отражается на его художественной ценности. Как
уже было показано, попытка писателя изобразить купечество как наибо-
лее близкий к Петру и наиболее заинтересованный в его победе слой об-
щества не удалась. Этот слой не приобрел в романе сильного голоса и
никого не может убедить в своей исторической значимости. В то же время
те же Преображенский и Семеновский полки, дворянский характер кото-
рых не подчеркнут как следует автором и которые возглавляли петров-
скую армию, армию, в сущности, дворянскую и служившую дворянским
интересам, — эти полки действуют в романе и реалистически усиливают
настоящую значимость Петра.
Социологические ошибки автора не успевают сделаться пороком рома-
на и не обедняют картинности и убедительности художественной силы
и художественных средств писателя.
3
Настоящая увлекательность, действительная прелесть и богатство книги
у А. Н. Толстого на протяжении всего романа остается не функцией его
социологической схемы, а следствием его острого взгляда, могучего вооб-
ражения и замечательного языка. Эти силы художника позволяют ему
легко преодолеть исторические традиции старой нашей науки, традиции
официального патриотизма, традиции трагического демонизма в фигу-

ре Петра. Бровкин не вышел показателем купеческого первенства, но он
остался одним из русских людей своего времени, и в составе петровского
окружения и он сказал свое нужное слово. В романе мы видим народ,
видим живых людей, не всегда послушных авторским планам, но за-
мечательно послушных по отношению к требованиям художественной
правды. Поэтому и из Жемова не вышло разбойника, но вышел суровый
кузнец, с честью принимающий участие в петровском деле.
Самое главное и самое прекрасное, что есть в книге, что в особенности
увлекает читателя, — это живое движение живых людей, это здоровое
и всегда жизнерадостное движение русского народа, окружающего Пет-
ра. Несмотря на то что в книге описывается много жестоких дел, много
дикого варварства, много народного страдания, роман переполнен опти-
мизмом, в нем в каждой строчке дышат богатые силы народа, который
еще сам своих сил не знает, но который верит в себя и верит в лучшую
жизнь. Этот оптимизм составляет настоящий стиль «Петра Первого».
Как на каждой странице можно найти великолепные зрительные, слухо-
вые и другие образы, так же на каждой странице мы найдем и такой
же великолепный авторский оптимизм. Уже на первых страницах он
приятно поражает читателя. Даже бровкинская коняка, «коротконогая, с
раздутым пузом», и та свои жалобы склонна выразить в такой форме:
«— Что ж, кормите впроголодь, уж попью вдоволь».
И выбежавшие на двор дети тоже не слишком падают духом:
«— Ничаво, на печке отогреемся».
А. Н. Толстой отказался от механического противопоставления клас-
совых групп, а прибегнул к единственно правильному способу расщеп-
ления каждого отдельного явления и продукты этого расщепления пред-
ложил читателю как более или менее полнокровную картину классового
общества.
Вот обедневший холоп Ивашка Бровкин приехал на помещичий двор.
В дворницкой избе он встречает сына Алешку, отданного боярину в веч-
ную кабалу.
«Мальчишка большеглазый, в мать. По вихрам видно — бьют его
здесь.
Покосился Иван на сына, жалко стало, ничего не сказал. Алешка
молча низко поклонился отцу.
Он поманил сына, спросил шепотом:
— Ужинали?
— Ужинали.
— Эх, со двора я хлебца не захватил. (Слукавил, ломоть хлеба был
у него за пазухой, в тряпице.) Ты уж расстарайся как-нибудь...
Алешка степенно кивнул: «Хорошо, батя». Иван стал разуваться и —
бойкой скороговоркой, будто он веселый, сытый:
— Это, что же, каждый день, ребята, у вас такое веселье? Ай, легко
живете, сладко пьете.
Один рослый холоп, бросив карты, обернулся:
— А ты кто тут — в рот глядеть!
Иван, не дожидаясь, когда смажут по уху, полез на полати».
Даже у этого Ивашки, последнего в общественном ряду, находится и
бодрость, и энергия, и человеческое достоинство, позволяющее ему не

просто стонать, а вести какую-то политику. Он все-таки за что-то борется
и, как умеет, сопротивляется.
Кузьма Жемов, преодолевая решительное сопротивление современ-
ников против... авиации, выражаемое в батогах, рассказывает:
«Троекуров... Говорю ему, — могу летать вроде журавля, — дайте
мне рублев 25, слюды выдайте, и я через 6 недель полечу... Не верит...
Говорю, — пошлите подьячего на мой двор, покажу малые крылья, только
на них перед государем летать неприлично. Туда-сюда, податься ему не-
куда — караул-то мой все слыхали... Ругал он меня, за волосы хватил,
велел евангелие целовать, что не обману. Выдал 18 рублев...»
И этот же самый Кузьма Жемов, пережив крушение своих летных
планов, разбойное одиночество в лесу, тюрьму и побои, попадает на катор-
гу в тульский завод, но даже в этом месте, даже в предвидении каторж-
ного рабочего дня в нем не сдается гордость мастера и человека:
«По дороге сторож сказал им вразумительно:
— То-то, ребята, с ним надо сторожко... Чуть упущение, проспал али
поленился, он без пощады.
— Не рот разевать пришли! — сказал Жемов. — Мы еще и немца ва-
шего поучим».
Даже в мрачные времена тупого боярского правления эта народная
энергия вовсе не склонна была переключаться в энергию терпения и стона.
«Мужик:
— ...Мужик — дурак, покуда сыт. А уж если вы так, из-под задницы
последнее тянуть... (взялся за бородку, поклонился). Мужик лапти пере-
обул и па-ашел, куда ему надо».
Вот эти самые крестьянские уходы — это не только форма протеста и
борьбы, но и форма активного жизненного мироощущения. Мужик идет
«куда ему надо», а не просто страдает.
Петр I этой бедной и истощенной людской жизни, не лишенной все же
своего достоинства, сделал принудительную прививку энергии. В этом деле
он столько же следовал своей натуре, сколько исторической необходи-
мости. И только потому, что в русском народе бурлили большие силы,
требующие выхода, только поэтому петровское дело увенчалось успехом.
А. Н. Толстой в высокохудожественной форме показал, что этот успех нуж-
но видеть не в готовом совершившемся счастье, которое, конечно, было
еще невозможно, а в подъеме народной энергии, в пробуждении народных
талантов, в зародившемся буйном движении разнообразных сил. Часто
эти движения не были даже согласованы друг с другом, часто они сталки-
вались и мешали друг другу, часто они вообще не знали, куда себя девать.
Да и сам возбудитель этого движения сплошь и рядом был беспорядо-
чен и противоречив, отражая в себе всю беспорядочность и сложность
происходящих народных сдвигов. В этом смысле Петр является фигурой
большого философского обобщения. Вокруг него, возбужденные им,
влюбленные в него или ему сопротивляющиеся, разворачиваются молодые
силы русского народа, и, несмотря на всю хаотичность событий, все они
чрезвычайно гармонично отражаются в личности Петра. Поэтому ни
в одном месте роман не производит впечатление дисгармонии или траги-
ческого разрыва частей. Меншиков, например, всегда стоит в фарватере
темы А. Н. Толстого и тогда, когда он со шпагой бросается на стены

Шлиссельбурга, и тогда, когда он передает Петру любовницу, и тогда,
когда берет взятки. С точки зрения обычной морали, он недостаточно
чистоплотен и высок. С точки зрения же нашего знания, окрашенного
и оживленного рассказом А. Н. Толстого, иначе и не может быть: сила
общественных сдвигов в молодом русском народе в то время была, конеч-
но, гораздо больше силы какой бы то ни было нравственной традиции.
Именно поэтому так правдиво и жизненно в романе Петр I не только требо-
вателен и жесток, но и великодушен.
И по этой же причине нельзя ценность героев романа А. Н. Толсто-
го измерять только нравственными мерками. Или можно сказать иначе:
великая нравственная сила заключается в самом факте человеческого
пробуждения, в той замечательной экспрессии, с которой старая Русь
расправила свои неожиданно могучие национальные крылья. Именно
поэтому мы любуемся каждым событием.
«Девки сразу стали смелы, дерзки, придирчивы. Подай им того и этого.
Вышивать не хотят» (Буйносовы).
• Петр все больше жил в Воронеже или скакал на перекладных от
южного моря к северному».
«Лапу! (Обернувшись к Петру, закричал Жемов диким голосом.) Что
ж ты! Давай!»
*— Петр Ликсеич, вы мне уж не мешайте для бога, — неласково
говорил Федосей, — плохо получится мое крепление — отрубите голову,
воля ваша, только не суйтесь под руку...
— Ладно, ладно, я помогу только...
— Идите помогайте вон Аладушкину, а то мы с вами только пору-
гаемся».
Русские люди у А. Н. Толстого не боятся жизни и не уклоняются от
борьбы, хотя и не всегда знают, на чьей стороне правда, и не всегда умеют
за правду постоять. Впереди у русского народа еще много десятилетий
борьбы и страданий, но и сил у него так много, что ни в какой порядок
он не может их привести.
Последние строчки второй книги такие:
«Федька Умойся Грязью, бросая волосы на воспаленный мокрый лоб,
бил и бил дубовой кувалдой в сваи».
Между этой терпеливой и еще мучительной энергией Федьки и страст-
ной, буйной, нетерпеливой силой Петра все-таки проведена в романе пря-
мая и, в сущности, жизнерадостная дорога. Автор не скрывает многих
темных сторон жизни русских людей, не скрывает он и темных сторон
Петра, но он прекрасно умеет глядеть на это прищуренным ироническим
взглядом, иногда даже и осуждающим, но всегда умным и жизнерадост-
ным. Даже Буйносов, для которого дела царские вообще недоступны, и тот,
обращенный в шута, оскорбленный как будто в лучших чувствах, и тот
находит для себя место, пусть даже и шутовское: он сам изобрел и изго-
товил мочальные усы и при помощи их выполняет свое маленькое, но
все же общественное дело, имеющее, очевидно, некоторое значение в том
хаосе рождения, в том беспорядке творчества, которые сопровождали пет-
ровскую эпоху.
На этом фоне просыпающегося в борьбе народа фигура Петра, чело-
века больших чувств, предельной искренности и высокого долга, стано-

вится фигурой почти символической, вырастает в фигуру большого фило-
софского обобщения. Он в особенности хорош и трогателен после нарвского
поражения, когда действительно от него требуется высота души и оптимизм
вождя. Но и на каждой странице романа Петр стоит как выразитель
самых мощных, самых живых сил русского народа, всегда готовый к
действию, к учебе, к борьбе.
Недостатки сюжета, психологической неполноты, исторической неточ-
ности — все это теряется в замечательно бодром и глубоко правдивом
действительно прекрасном пафосе художественного видения и синтеза.
Художественный оптимизм автора, украшенный ярким, красивым и
немного ироническим словом, огромная сила воображения, буйная страст-
ность в чередовании картин эпохи, стремительный бег мысли и полнокров-
ное мощное движение — вот что делает книгу А. Н. Толстого неотразимо
привлекательной. В ней реализм действительно является реализмом
социалистическим в самом высоком и полном значении этого слова, ибо
трудно себе представить описание исторических деятелей и событий,
которое было бы так наполнено понятными и близкими нам ощущения-
ми движения, веры, энергии и здоровья. Это редкая книга, которая в
одинаково сильной степени и русская, и советская.
Разговор с читателем
Приступая к «Книге для родителей», я всегда отдавал себе отчет в трудности этой задачи.
Собственно говоря, книга имела практическую цель: помочь советской семье в постановке и
решении воспитательных задач, но я хотел, чтобы это цель была достигнута художествен-
ными средствами. Я знал о небольших методических брошюрах для семьи и знал, что эти
брошюры до семьи почти не доходили, а если и доходили, то производили слабое и малодей-
ственное впечатление. Неудача их объясняется многими причинами, главным образом не-
глубоким политическим охватом вопросов воспитания и сухостью методических советов. Мне
казалось, что художественные образы должны гораздо сильнее воздействовать на широкого
читателя — отца и мать, должны гораздо более возбуждать активную мысль и гораздо силь-
нее привлекать внимание родителей к проблемам советского воспитания.
Но в то же время я очень боялся, что художественный образ, низведенный до значения
прямого примера, потеряет всякую художественность, сделается слишком дидактическим и
спорным. Боялся я и другого: методика семейного воспитания не только у нас, но и в буржуаз-
ных странах почти не разработана. Обыкновенно домашнее воспитание идет по пути сло-
жившихся в обществе традиций, поэтому, например, английская «средняя семья» гак
сильно отличается от семьи немецкой или французской. Наше общество — общество очень
молодое, при этом очень быстро движущееся вперед. Больших семейных традиций у нас
накопиться не могло. Впереди у нас стоят великие цели коммунизма, каждый сознательный
гражданин Советского Союза видит эти цели в своей практической жизни, в своей морали,
в своем отношении к людям старается по ним равняться. Накопление социалистических
традиций и традиций коммунистического поведения в области семьи у нас не приобрело
еще широкого опытного характера.
Я должен был поэтому не столько подытоживать семейный советский опыт, сколько
предсказывать, предвосхищать, основываясь на тех тенденциях, которые сейчас можно на-
блюдать в нашей семье.
Есть в нашем обществе очень много талантливых и активных родителей, которые дают
своим детям прекрасное советское воспитание. Такие родители являются пионерами советской
семейной педагогики, у каждого из них есть свои находки, до сих пор нигде не сведенные
в какой-нибудь общий опыт. Из уважения к этим находкам, из сознания большой важ-
ности нашего дела я не мог рассматривать многие вопросы семейной методики как вопросы,
мною решенные, не мог рекомендовать определенные приемы и методы. Это было тем более
невозможно, что каждая семья представляет явление особое,' индивидуальное, и воспита-

тельная работа в одной семье вовсе не должна быть точной копией такой же работы в
другой.
По этим причинам я должен был ограничиться указанием на общие тенденции нашего
педагогического развития, прямо вытекающие из особенностей нашего социалистического
общества. Я рассчитывал на единственный результат моей книги: возбуждение педагоги-
ческого и этического мышления в среде родителей, приближение проблем воспитания вплот-
ную к семье. Я об этом прямо сказал в конце книги и просил родителей помочь мне в про-
должении моей работы. Вышел только первый том «Книги для родителей», посвященный
исключительно вопросу о семейном коллективе как явлении целостном. Во втором и третьем
томах я рассчитывал приступить к рассмотрению некоторых деталей семейной педагогики,
пользуясь не только моим опытом, но и опытом читателей-родителей, которые отзовутся
на мою просьбу.
Я получил очень много писем от читателей и продолжаю получать их в большом коли-
честве. К сожалению, незначительный тираж книги — 10 тыс. — не позволил ей сделаться
предметом внимания широкого читателя. Письма, получаемые мною, принадлежат поэтому
главным образом читателю, который получает книгу в первую очередь, читателю-интел-
лигенту.
Приблизительно половина писем говорит не о самой книге, а о тех педагогических за-
труднениях, которые возникли в данной семье; об этих письмах я здесь говорить не буду.
Авторы остальных писем говорят о моей книге, одобряют или осуждают ее положе-
ния, указывают на недостатки, выдвигают те или иные проблемы семьи и воспитания.
Отзывы о книге чрезвычайно разнообразны. Автор, назвавший себя старым врачом, пишет:
«Книга для родителей», вернее «О родителях», производит глубокое впечатле-
ние. В ней затронуты вопросы, далеко не разрешенные, правильнее сказать, даже
не поставленные семьей. Художественное оформление оставляет глубокий след у чи-
тателя и заставляет прочувствовать и продумать наше отношение к детям».
Подобные положительные отзывы имеются во многих письмах. Но есть и отзывы прямо
противоположные. Товарищ Г. из Ленинграда в пространном письме доказывает, что моя
книга очень слаба и фальшива (о «Педагогической поэме» он чрезвычайно высокого мнения):
«История Веткиных не советская, а библейская история», «Рассказ о Евгении Алексеевне —
мещанская повесть, рассказ о так быстро исправившейся дочери библиотекарши неубедите-
лен». Товарищ Г. указывает и на причины моей неудачи. По его мнению, я задумал написать
книгу о том, как нужно воспитывать детей, а такая тема у нас вообще невозможна, так
как воспитывают у нас не родители, а все общество. Автор почему-то не заметил моей
основной установки, что «главный секрет» хорошего воспитания обусловлен прежде всего
чувством гражданского долга родителей и их политическим поведением.
Товарищ Г. пишет:
«Разве нужно быть педагогом, чтобы воспитывать? Педагоги к сожалению, очень отста-
лая каста».
В своих замечаниях (многие из них вызывают мою благодарность) товарищ Г. касается
очень важного вопроса, но решает его совершенно неправильно. Он рассматривает воспитание
как процесс стихийный, повторяя утверждения многих моих педагогических противников,
достаточно напутавших в организации нашей школы. По мнению этих людей, не нуж-
но никакой педагогической техники, а нужно положиться на прямое влияние широкой
жизни1. Отсюда родились многие завиральные идеи «свободного воспитания»2, самоорга-
низации и самодисциплины. Как педагог, я с товарищем Г., конечно, согласиться не могу.
Я убежден, что призыв партии и правительства «восстановить в правах педагогику и педагогов»3
имеет в виду не только образовательный процесс в школе, но и процесс воспитания. В этом
процессе также необходима правильная и целеустремленная организация влияния на ребен-
ка, направляемая большим педагогическим знанием. В семью организация влияния на ребен-
ка должна прийти через широкую педагогическую пропаганду, через пример лучшей семьи,
через повышение требований к семье.
Очень много отрицательных отзывов вызывает повесть о семье, брошенной мужем-
алиментщиком, повесть о Евгении Алексеевне. Авторы писем указывают, что я слишком
горячо набросился на отца и тем самым набросился на свободу брака. В одном письме
написано:
• Неужели вы добиваетесь, чтобы была восстановлена старая крепостная семья,
когда двое людей принуждены были страдать всю жизнь, не любя друг друга?»

Я, конечно, этого не добивался. Я только высказался в том смысле, что даже в стремлении
сохранить «свободу любви» нельзя забывать о своем долге перед страной и о судьбе ребен-
ка.
В первой книжке «Литературного обозрения» за 1938 год напечатано письмо супругов
Пфляумер4. О них многие знают в Москве, знают в связи с большим человеческим подвигом:
в своей жизни они дали воспитание пятерым детям, взятым из детских домов. Товарищи
Пфляумеры в общем положительно относятся к моей книге. Они берут, между прочим,
под защиту молниеносное исправление Тамары в рассказе о библиотекарше. Одобряют
они и идиллию о Веткиных, но ставят мне в упрек, что я не описал веткинских методов.
Кстати, в этом же меня упрекают и другие товарищи. Я с этим не совсем согласен. В книге
я вообще избегал описывать какие бы то ни было воспитательные методы отдельных лиц.
Я полагал, что гораздо полезнее дать более или менее яркий пример крепкой, хорошей
советской семьи, и если родители захотят следовать этому примеру, то они уже без особого
труда найдут и соответствующие методы. По моему мнению, гораздо полезнее подражать
результатам, чем копировать методы, которые в различных семьях могут сильно отличаться
друг от друга.
Наиболее серьезный упрек бросают товарищи Пфляумеры моему «менторскому» тону
в публицистических отступлениях. Очень возможно, что авторы письма и правы, хотя, разуме-
ется, менторский тон получился нечаянно. Я просто хотел выражаться как можно короче
и точнее, но, работая над следующими томами, я должен буду серьезно подумать над
стилем оформления публицистической части.
Наибольший интерес для меня как для автора представляют те письма, которые помо-
гают мне в работе над вторым и третьим томами.
В этом отношении я особенно должен отметить письмо товарища Д. из Горького. Этот
товарищ воспитал десять детей. К моей книге он относится положительно. Вместе с письмом
товарищ Д. прислал мне очень богатый и интересный материал: записки, дневники, свод-
ки, переписку с педагогами. В этих материалах отражается замечательная работа настоящего
большевика-отца (кстати, товарищ Д. — рабочий).
До сих пор ко мне обратилось восемь читателей, которые обогатили меня не только
своими короткими мнениями, но и присылкой подробных материалов о своей воспитательной
работе. Я надеюсь, что по мере продвижения книги число таких читателей будет увеличи-
ваться.
Особый интерес представляют письма молодежи, авторы которых хорошо относятся
к моей книге и просят дать ответы на отдельные вопросы, их волнующие. Между прочим, то-
варищ К. из Москвы, ученик X класса, пишет:
«Что надо делать самим детям, чтобы исправлять ошибки отцов, чтобы стать
достойными сынами родины? Ведь не секрет, что Вашу книгу читают наряду со взрос-
лыми и подростки, причем, я бы сказал: они воспринимают ее содержание очень
близко, иногда ближе, чем многие из родителей. Я один из таких».
Письма родителей и письма молодежи не только дали мне богатейший фактический
материал, но и обогатили мой педагогический опыт. Я глубоко признателен моим корреспон-
дентам за помощь и уверен, что благодаря им следующие тома моей работы будут совершеннее.
Второй том я рассчитываю посвятить вопросам воспитания активного, целеустремленного
большевистского характера формирующегося молодого советского человека. Это очень труд-
ный вопрос; я не могу назвать ни одной книги, где бы этот вопрос был разработан методически.
Я имею для руководства общие принципы философии марксизма и указания глубочайшего
смысла, указания товарищей Ленина и Сталина. Передо мной стоит ответственная задача
перевести эти указания на язык семейного быта и семейного поведения.
Третий том я посвящаю вопросам, которые мне хочется назвать вопросами потребления.
Жизнь есть не только подготовка к завтрашнему дню, но и непосредственная живая радость.
Сделать эту радость не противоречащей долгу, стремлению к лучшему — это значит решить
вопрос об этике большевистского поведения5.

О «Книге для родителей»
Вступительное слово
Товарищи, я никогда не думал раньше, что мне придется писать. «Книгу
для родителей»1, так как детей собственных у меня нет2 и вопросами семей-
ного воспитания, мне казалось, я заниматься не буду.
Но по своей работе в трудовых колониях и в коммунах за последние
годы мне приходилось получать детей-правонарушителей, уже не бес-
призорных, а главным образом из семей. Как вы сами знаете, в настоящее
время у нас беспризорных нет, но дети, нуждающиеся в особом воспитании,
в колониях имеются, и в последние годы мне главным образом присыла-
ли таких детей.
Поэтому я подошел вплотную к тем явлениям, какие имеются в нашей
семье. Мне пришлось сталкиваться с такими случаями, когда в том, что ре-
бенок вступил на преступный путь, виновата семья, но в большинстве
случаев мне приходилось встречаться с другими вариантами, когда труд-
но было даже разобраться — виновата семья или нет, когда как будто и
семья хорошая, и люди в семье советские, и ребенок неплохой, настолько
неплохой, что у меня он становился хорошим на другой день после прибы-
тия. А вот он страдает и семья — их жизнь испорчена.
Таким образом, я поневоле должен был задуматься над вопросом о се-
мейной педагогике.
Последние два года мне пришлось исключительно уже работать по воп-
росам воспитания в семье и заняться исследованием путей помощи семье
в ее воспитательной работе. И вот у меня накопилось очень много впечат-
лений, наблюдений, опыта, мыслей, и я с большой, правда, робостью,
прямо скажу, приступил к этой книге.
Книга задумана в четырех частях. Пока вышла только первая часть.
Почему мне захотелось написать книгу в художественной форме? Ка-
залось бы, чего проще взять и написать — воспитывайте так, дать опреде-
ленные советы. В небольшой такой книжонке очень много можно сказать.
А если возьмешься писать художественное произведение, приходится да-
вать иллюстрации, много времени и бумаги тратить на описание детских
игр, всяких разговоров и т. д. Почему я это сделал? Умение воспитывать —
это все-таки искусство, такое же искусство, как хорошо играть на скрипке
или рояле, хорошо писать картины, быть хорошим фрезеровщиком или то-
карем. Нельзя научить человека быть хорошим художником, музыкан-
том, фрезеровщиком, если дать ему только книжку в руки, если он не будет
видеть красок, не возьмет инструмент, не станет за станок. Беда искусства
воспитания в том, что научить воспитывать можно только в практике на
примере.
Со мной работали десятки молодых педагогов, которые у меня учились.
Я убедился, что, как бы человек успешно ни кончил педагогический вуз,
как бы он ни был талантлив, а если не будет учиться на опыте, никогда не
будет хорошим педагогом. Я сам учился у более старых педагогов, и у ме-
ня многие учились.
Так и в семье учатся сыновья и дочери у родителей будущей работе вос-
питания, часто даже для себя незаметно, так что педагогическое искусство

может передаваться с помощью образца, примера, иллюстрации. Поэтому
я пришел к убеждению, что и «Книга для родителей» должна быть написа-
на в виде таких примеров, в виде художественного произведения.
Почему я боялся этой темы? Потому что ни в русской, ни в мировой ли-
тературе нет таких книг, так что не у кого поучиться, как такую книгу пи-
сать. А взять эту совершенно новую тему с уверенностью, что вот я с ней
справлюсь, у меня такой смелости не было. И все-таки я написал книгу,
думал — от нее хоть маленькая польза будет. Я постоянно встречаюсь
с родителями и получил около полутора тысяч писем, причем в этих пись-
мах родители очень мало занимаются критикой моей книги, хвалят или ру-
гают ее, а все пишут о своих детях — плохие у них дети или хорошие. И поче-
му такие. Задают разные вопросы; собственно, это не переписка советско-
го читателя и писателя, а переписка родителей с педагогом.
И вот, по всем этим письмам и моим многочисленным встречам с роди-
телями я вижу, насколько этот вопрос глубок и важен, и чувствую свою
обязанность не оставлять его. Плохо будет дальше написано или хорошо,
читатели скажут, может быть, я начну плохо, но лиха беда — начало, дру-
гой сделает потом лучше.
В первом томе я ничему не поучал, я хотел только коснуться вопроса
о структуре семьи. У нас в педагогике этого вопроса просто никто не затра-
гивал, а по тем многочисленным примерам, которые я наблюдал, в особен-
ности изучая детей, поступивших ко мне в коммуну, я вижу, что вопрос
о структуре семьи, о составе ее, о характере имеет кардинальное значение.
Я уже писал в своей книге и сейчас скажу, — через мои руки прошло
таких семейных детей, вероятно, человек 400—500, и это редко были дети
из многодетных семей, а в большинстве случаев — единственные дети.
Поэтому для меня уже нет сомнения, что единственный ребенок является
более трудным объектом воспитания. Конечно, есть случаи, когда и един-
ственный ребенок прекрасно воспитан, но если взять статистику, то такой
единственный ребенок в наших условиях — трудный объект для воспита-
ния. Я и решил коснуться этого вопроса.
В первом томе я еще ни о какой педагогике, собственно, не говорю и по-
этому решительно отвожу обвинения, почему о школе я не сказал, о чтении,
о культурном воспитании и т. д. Не сказал потому, что это у меня будет ска-
зано в других томах, не мог сказать все в первом томе. Здесь я хотел ска-
зать о структуре семьи.
Что я пытался сказать? Прежде всего я пытался сказать, что семья есть
коллектив, то есть такая группа людей, которая объединяется общими ин-
тересами, общей жизнью, общей радостью, а иногда и общим горем. Я хо-
тел доказать, что советская семья должна быть трудовым коллективом.
Во-вторых, я хотел коснуться нескольких тем, относящихся к структу-
ре этого коллектива.
Что меня в этой структуре заинтересовало? Прежде всего, величина
семьи. Я являюсь сторонником большой семьи. Изображая семью Ветки-
ных, исключительно сложную, я ничего не выдумывал, все это взято из
тех многочисленных примеров, которые я наблюдал. Семья Веткиных —
это действительные события семейной жизни одного из моих друзей, прав-

да, фамилия изменена, так как он не дал разрешения писать о его семье3.
Большая семья, переживающая борьбу и всякие лишения и неприят-
ности, все-таки очень хороша, в особенности если отец и мать здоровые,
трудящиеся люди, если никто не пьянствует, никто никому не изменяет,
нет всяких таких любовных происшествий, если все идет нормально, то
большая семья — это замечательное явление, и, сколько я таких семейств
не видел, люди из них выходят хорошие. В такой большой семье, где 12—
13—14 ребят, бывает шумно, ребята шалят, трудности, огорчения, а все-
таки дети вырастают хорошие, потому что и дружба есть, и радость — кол-
лектив есть.
Я и описал такую большую семью вовсе не с той целью, чтобы сказать:
вот как Веткин воспитал, учитесь у него, а только для того, чтобы кое-кого,
может быть, увлечь желанием иметь большую семью. Это была моя цель —
возбудить интерес к большой семье, а показывать, как нужно эту большую
семью воспитывать, я буду в других томах, а не в этом.
Точно так же я изобразил семью, где единственный ребенок, не для то-
го, чтобы показать, как неправильно его воспитывают, а для того, чтобы
осудить стремление иметь только одного ребенка. У нас это еще распростра-
нено: «родится один ребенок, и стоп!» Говорят — будет лучше одет, обут,
лучше будет питаться. А это неверно. Он одинок, у него нет настоящего об-
щества. Я показал, что происходит от этого. Это тоже вопрос структуры
семьи.
Вопрос о структуре семьи встает и в том случае, когда семья распадает-
ся. Наиболее болезненные явления — это, конечно, уход одного из супру-
гов из семьи в другую семью. Я прекрасно понимаю, что мы не можем воз-
вратиться к старой норме, когда родители должны были жить всегда вме-
сте, независимо от их отношений, как говорят украинцы: «Бачили очі,
що купували». На этом я не настаиваю. Но все-таки по отдельным приме-
рам очевидно, что уход из семьи иногда происходит легкомысленно. Если
бы люди посерьезнее, построже к себе относились, если бы у них было боль-
ше тормозов, может быть, не уходили бы. Посмотришь, и любовь возвра-
тилась бы. Любовь нужно тоже уметь организовать, это не то, что с неба па-
дает. Если талантливый организатор, то и любовь будет хорошая. Нельзя
любить без организационных усилий.
Это отдельный вопрос, о нем можно отдельно говорить, но вот, напри-
мер, мои коммунары так относились к «Ромео и Джульетте» Шекспира.
Они говорили: «Плохие'организаторы. Подумаешь, девушке каких-то по-
рошков дать — потом хоронить, что это за организаторы? Потом кого-то
послали с известием, не пустили в город. Плохие организаторы, вот и лю-
бовь плохая. А у нас такого Лоренцо так отдули бы на общем собрании,
чтобы он таких фокусов не устраивал»,
Коммунары были совершенно правы. У нас большая общественная от-
ветственность, и поэтому мы можем организовать наши чувства и нашу
любовь4.
Я получил писем сорок от мужей, платящих алименты, которые обру-
шились на меня со страшным гневом, как это я смел сказать, что алимент-
щик иногда враг по отношению к своему ребенку: «Что же вы хотите эту
свободу — сегодня люблю одну, а завтра другую — зачеркнуть?»
Это я не хотел сказать. Я хотел сказать, что там, где отец или мать ухо-

дят из семьи, там семья как коллектив разрушается и воспитание ребенка
затрудняется. Так что если вы чувствуете долг перед своим ребенком, то
перед тем, как уйти, вы серьезно подумайте. Я всего не сказал в книжке, но
вам по секрету скажу, что, если у вас есть двое ребят и вы разлюбили вашу
жену и полюбили другую, потушите ваше новое чувство. Плохо, трудно,
но вы обязаны потушить. Останьтесь отцом в вашей семье. Вы это обязаны
сделать, потому что в вашем ребенке растет будущий гражданин, и вы обя-
заны пожертвовать в известной мере своим любовным счастьем.
К структуре семьи я отнес вопрос и о родительском авторитете. Я вовсе
здесь не хотел говорить о том, как этот авторитет делать. Хотелось только
показать, что если у вас нет авторитета или авторитет ложный, придуман-
ный, фокусный, то у вас в семье идет все немного кувырком.
К структуре семьи относится отчасти половое воспитание.
Я не считаю, что должны быть особые методы полового воспитания. По-
ловое воспитание есть отдельная отрасль дисциплины и режима. С этой
точки зрения я и ввел главу о половом воспитании в этом томе.
К структуре семьи я отношу также неправильное расположение семей-
ных сил, когда мать превращает себя в прислугу своих детей — эта струк-
тура семьи неправильная. Можно было больше сказать по этому вопросу,
но я не хотел чересчур увеличить книгу. Можно было сказать, что если мать
превращает себя в прислугу, то дочь или сын живут как господа на основе
труда матери, а с другой стороны, мать теряет прелесть своей личной жизни,
полнокровной своей личной жизни и поэтому как потерявшая эту полно-
кровность жизни становится матерью уже неполноценной. Настоящей ма-
терью, воспитывающей, дающей пример, вызывающей любовь, восхище-
ние, желание подражать, будет только та мать, которая сама живет настоя-
щей полной человеческой, гражданской жизнью. Мать, которая ограничи-
вает свои обязанности простым прислуживанием детям, — это уже раба сво-
их детей, а не мать воспитывающая.
Я коснулся еще одного вопроса, относящегося к структуре семьи, —
вопроса о солидарности в семье и хотел показать, что эта солидарность иног-
да из-за пустяков начинает разрушаться. В новелле о семье Минаевых го-
ворится о том, что отец не съел пирога, сын этот пирог стащил. В этом мел-
ком факте — а жизнь складывается из мельчайщих явлений — уже тре-
щинка в семейной солидарности. У сына нет ощущения, что он и отец —
члены одного коллектива и нужно думать не только о себе, но и об отце.
Я хотел показать, что на такие трещинки в семейной солидарности нужно
обращать серьезнейшее внимание, потому что в последнем счете неудачи
в семейном воспитании объясняются забывчивым отношением к мелочам.
Думают люди — крупное хорошо сделаем, а если сын, как в этом при-
мере с пирогом, не подумал об отце, это мелочь, ее не замечают и много
теряют.
Повторяю, в этой первой книге я хотел только коснуться вопроса о струк-
туре семьи и о тех причинах, которые эту структуру в той или иной мере
нарушают, иногда катастрофически, например уход одного из родителей
в новую семью, а иногда и по мелочам.
Второй, третий и четвертый тома посвящаются- вопросам воспитания
воли и характера, воспитания чувства, устойчивых нервов, воспитания чув-
ства красоты, причем под этим я понимаю не только воспитание чувства

красоты неба, картины, одежды, а и красоту поступков, эстетику поступ-
ков. Поступки могут быть красивыми или некрасивыми.
Все это, вместе взятое, по моему мнению, составляет фундамент боль-
шого, настоящего, гражданского политического воспитания.
Еще раз скажу, трудно надеяться, что по книге можно научиться воспи-
тывать, но научиться мыслить, войти в сферу мыслей о воспитании, мне ка-
жется, можно. Я только на то и рассчитывал, что эта книга поможет чита-
телям самим, на примерах, задуматься над вопросами воспитания и прий-
ти к тем или другим решениям.
Вот все, что хотелось сказать во вступительном слове. Теперь я послу-
шаю вас и, если будут вопросы или замечания, в заключительном слове
отвечу.
Заключительное слово
Я очень благодарен всем за указания и говорю это не для комплимента,
а по существу. Дело в том, что это первое обсуждение моей книги на за-
воде. До сих пор мне приходилось разговаривать с педагогами главным
образом и со случайными читателями, перед которыми я выступал в Поли-
техническом музее.
Я очень рад, что моя книга вызвала справедливое отношение: не хва-
лебное, а деловое, что для меня наиболее важно.
Собственно говоря, я хотел написать книгу, рассматривая ее исключи-
тельно с точки зрения пользы, и поэтому не думал о ней как о художест-
венном произведении, которое принесло бы мне славу. Я прекрасно пони-
маю, что на такой теме писательской славы не заработаешь и, как ни на-
пишешь, все равно будут ругать. Чтобы приобрести популярность, для
этого есть много легких тем, где можно развернуть свои писательские склон-
ности. Эта тема острая, деловая, и я к ней так и подхожу.
Очень рад, что вы высказываете желание дальше продолжать работу
вместе, и даже призываю вас к этому. Давайте при вашем заводе начнем
постоянную работу по организации воспитания в семье. Будем хотя бы
каждую шестидневку собираться. Эта работа будет иметь большое значе-
ние и может помочь не только вам, а всему советскому обществу, прежде
всего московскому. Это вопрос чрезвычайно важный политически и жиз-
ненный. Неудачно воспитанный ребенок — это, прежде всего, сам человек
несчастный и несчастные родители. Это — горе, а правильное воспитание —
это организация счастья. Поэтому необходимо потратить на такое дело
какие угодно силы.
Начну с того, что отвечу на ваши вопросы.
Могут ли родители написать книгу под моей редакцией? Не знаю.
Книгу надо написать для широкого читателя. Проще всего было бы сказать:
конечно, можно, давайте напишем. Но нужно написать книгу так, чтобы
читатель читал с интересом, увлекся, а как написать, какой будет язык
книги, все будет зависеть от вашего таланта. Если найдутся люди, которые
способны написать хорошо, ярко, интересно, книга получится, но, чтобы
я стал писать вместо вас, не годится. Так что, если есть у вас литературный
кружок, если будет подходящий материал, я готов отдать силы на редакти-
рование и помощь и уверен, что Гослитиздат в печать такую книгу примет.
Насчет обсуждений моей рукописи. Дело в том, что хороший сценарий

и тот содержит 70—80 страниц, а в моем втором томе будет 300—400 стра-
ниц. Я готов отдельные выдержки у вас прочесть, но думаю, что всю кни-
гу читать невозможно.
Теперь следующий важный вопрос. Почему, в самом деле, я должен
писать в книге о том, что нехорошо ругаться, а вы на заводе здесь молчи-
те? Вы должны и обязаны поднять кампанию. Я уверен, что у вас на заво-
де найдется процентов девяносто таких людей, которые эту кампанию
поддержат.
Следующий вопрос о детской литературе. Завтра в два часа дня в редак-
ции «Литературной газеты» состоится совещание совместно с Детиздатом
о том, какой должна быть книга для детей, где я делаю доклад5. Прихо-
дите завтра, требуйте от имени завода, и ваш голос прозвучит лучше, чем
голос любого писателя, потому что вы будете говорить от имени многоты-
сячного коллектива вашего славного завода.
Теперь о других вопросах, затронутых вами. Я не стану оправдываться,
отрицать отдельные указанные здесь недостатки, особенно художественные.
Тут нельзя оправдываться. Я получаю сотни писем, и нет ни одного места
в моей книге, о котором бы все одинаково говорили: один говорит — это луч-
ше всего, другой — это. Здесь читатель пусть судит как хочет, а я буду го-
ворить по педагогическим вопросам.
Коснусь несколько тех тем, которые я разрабатываю во втором томе.
Его вы прочтете, когда Гослитиздат издаст, а он не очень быстро издает:
«Педагогическую поэму» полтора года издавал. А пока давайте будем го-
ворить о педагогике.
Здесь я прежде всего остановлюсь на вопросе, поднятом одним из ора-
торов, о том, что успех воспитания человека определяется в младшем воз-
расте до 5 лет. Каким будет человек, главным образом зависит от того, ка-
ким вы его сделаете к пятому году его жизни. Если вы до 5 лет не воспита-
ете как нужно, потом придется перевоспитывать. Казалось бы, какие могут
быть события в жизни ребенка до 5 лет. Родителям кажется, что все идет
очень хорошо. А в 10—11 лет все неожиданно изменяется к худшему и на-
чинает расцветать полным цветом. И родители ищут, кто испортил маль-
чика. Сами они его регулярно портили от первого до пятого года.
Этой теме я посвящаю половину своего второго тома. У меня не было
«собственных» детей, но «чужих» я в своей семье воспитал все-таки как
своих, так что известный опыт у меня есть, но не обязательно писать о сво-
ем опыте, я писал, как другие воспитывают — хорошо или плохо.
Нельзя думать, что до 5 лет должны быть какие-то особые принципы
воспитания, отличные от принципов воспитания в десятилетнем возра-
сте. Принципы те же самые.
Главный принцип, на котором я настаиваю, — найти середину — меру
воспитания активности и тормозов. Если вы эту технику хорошо усвоите,
вы всегда хорошо воспитаете вашего ребенка.
С первого года нужно так воспитывать, чтобы он мог быть активным,
стремиться к чему-то, чего-то требовать, добиваться, и в то же время так
нужно воспитывать, чтобы у него постепенно образовывались тормоза для
таких его желаний, которые уже являются вредными или уводящими его
дальше, чем это можно в его возрасте. Найти это чувство меры между актив-
ностью и тормозами — значит решить вопрос о воспитании. Это можно до-

казать примером из сегодняшних выступлений.
Вот говорили, что не нужно давать деньги детям, потому что они будут
развращаться и тратить как угодно и куда угодно. Да, конечно, в том слу-
чае, если вы дадите детям деньги и позволите тратить как угодно, сколько
угодно, вы воспитаете только активность, а тормозов не воспитаете. А вот
надо так давать детям деньги, чтобы они могли тратить куда хочу — юри-
дически, а на самом деле, чтобы на каждом шагу тормозили свое желание.
Только при таких условиях карманные деньги принесут свою пользу.
«Вот тебе рубль, трать куда хочешь», — и тут же рядом воспитывать такое
чувство, что, хотя можно купить мороженое, ребенок купит что-нибудь
другое, более полезное.
Это воспитание активности и тормозов должно начинаться с первого
года. Если ваш мальчик что-нибудь делает, а вы говорите на каждом шагу —
не бегай туда, там травка, не иди туда, там мальчики тебя побьют, вы воспи-
тываете только одни тормоза. В каждой детской шалости вы должны знать,
до каких пор шалость нужна, выражает активность и здоровое проявле-
ние энергии и где начинается плохая работа тормозов и силы тратятся
впустую. Каждый родитель, если захочет, научится видеть эту середину.
Если вы этого не увидите в своих детях, вы никогда их не воспитаете. Нуж-
но только начать искать это чувство меры, и опыт в течение месяца вас на-
учит находить. Вы всегда поймете границу, где активность должна быть
остановлена тормозами самого ребенка, воспитанными вами.
Сюда же относится вопрос, который вызвал сомнение у многих чита-
телей, в особенности у педагогов. Как это так, говорят, Тамара была плохая,
потом вдруг пришел фрезеровщик, и она стала хорошая. А я говорю, что
именно так и бывает. Если человек растет так, что ему удержу никакого нет,
его можно затормозить только таким образом. Я как раз являюсь сторонни-
ком такого быстрого торможения. Я на своем веку перековал много сот, да-
же до трех тысяч людей. Это можно делать взрывом, атакой в лоб, без
всяких обходов, без всяких хитростей, решительным категорическим пото-
ком требований...
Пока я был молодым педагогом, я старался каждого беспризорника об-
ходить, разговаривать, изучать, думать за него. Казалось, он поддается
влиянию, но он снова крал, убегал, и все время приходилось начинать сна-
чала. В дальнейшем я уже понимал, что нужен взрывной метод6. В Харь-
кове мы применяли этот метод к группе новичков в 30—50 человек.
Так и в индивидуальном порядке перевоспитания если были случаи
счастливого перелома личности, то путем взрыва.
Иногда бывало, что воспитанник совершил какой-нибудь проступок.
Я делал вид сначала, что ничего не замечаю, как будто все благополучно.
Я жду, пока соберется основательный материал, и тогда поднимаю шум на
всю коммуну. На общем собрании он выходит на середину, все требуют его
выгнать немедленно, перед ним стоит опасность, что его выгонят, а потом его
немного накажут, и он считает, что счастливо отделался.
Так и с Тамарой. Такие случаи я наблюдал и в семейной жизни. Если ре-
бенок разболтается, нужно как-то умеючи накопить материал и потом по-
требовать от него ответа так, чтобы мальчик или девочка понимали, что
вы в гневе, что вы решили прекратить это, и вы увидите, как ваш сын или
дочка станут на ноги. Многие в это не верят, но это так.

Но, конечно, такой способ — это самая крайняя мера, и вообще перевос-
питание в семье дело очень трудное. Я смог перевоспитывать 500 человек
в коллективе, а в семье перевоспитать ребенка очень трудно. Поэтому в
семье чрезвычайно важным является воспитание с первых лет жизни ре-
бенка.
Теперь второе положение, на котором я настаивал. Многие думают, что
воспитание состоит в цепи мудрых и хитрых приемов, а я решительно воз-
ражаю против этого. Если кто-нибудь долго пользуется такими приемами,
он часто воспитывает очень плохо.
Недавно на одном совещании пионервожатых мне показали альбомы.
Несколько звеньев пионерских отрядов соревнуются между собой в том,
кто составит лучший альбом об Испании. Все пионервожатые в восторге,
что они делают хорошее педагогическое дело. Я посмотрел на эту работу и
сказал: кого вы воспитываете? В Испании трагедия, смерть, геройство, а
вы заставляете ножницами вырезывать картинки «жертвы бомбардиров-
ки Мадрида» и устраиваете соревнование, кто лучше наклеит такую кар-
тинку. Вы воспитываете так хладнокровных циников, которые на этом ге-
роическом деле испанской борьбы хотят подработать себе в соревновании
с другой организацией.
Помню, как у меня возник вопрос о помощи китайским пионерам. Я ска-
зал своим коммунарам: хотите помочь, отдайте половину заработка. Они
согласились. Получают они 5 рублей в месяц, стали получать 2 рубля
50 копеек. Так они отдали сознательно свой труд в пользу пионеров без фа-
сона, без шика, не так, как было с этими вырезками для альбома. А ведь
организаторам соревнования казалось, что они делают замечательное пе-
дагогическое дело и что здесь есть педагогическая логика. Я видел девчо-
нок, которые дома говорят матери: почему у Лиды крепдешиновое платье,
а у меня нет? Почему вы идете на «Анну Каренину», а я нет, вы все виде-
ли, а я ничего не видела. Эта девочка, наверное, добродетельно вырезы-
вает картинки «жертвы бомбардировки Мадрида», а дома она просто хищ-
ник.
Эта самая «мудрая» педагогическая логика, утверждающая полезность
средства, потому что в основу его положены самые лучшие намерения, час-
то подводит.
Между прочим, если родители получают удовольствие, ходят в театры,
ходят в гости, шьют себе хорошее платье, то это хорошее воспитание для их
детей. Родители на глазах у детей должны жить полной радостной жизнью,
а родители, которые сами ходят обтрепанные, в стоптанных башмаках, отка-
зывают себе в том, чтобы пойти в театр, скучно добродетельно жертвуют
собой для детей, — это самые плохие воспитатели. Сколько я ни видал
хороших веселых семейств, где отец и мать любят пожить, не то, что раз-
вратничать или пьянствовать, а любят получить удовольствие, там всегда
бывают хорошие дети. У вас растет мальчик. Ему 3—4 года, 5—6 лет, он каж-
дый день видит перед собой счастливых, веселых, жизнерадостных отца,
мать, к которым люди приходят в гости, и, если тут же в присутствии ваше-
го пятилетнего вы поставите графин, не напивайтесь пьяным, но чтобы бы-
ло весело, никакого вреда от этого нет. Самочувствие родителей является,
с моей точки зрения, одним из основных методов воспитания.
Я в коммуне применял этот метод. Я был веселым или гневным, но не был

никогда сереньким, отдающим себя в жертву, хотя много отдал здоровья
и жизни коммунарам, из-за них не женился до сорока лет. Но никогда не
позволил себе сказать, что я собой для них жертвую. Если вы будете таки-
ми счастливыми, это очень хорошо. Я чувствовал себя счастливым, смеял-
ся, танцевал, играл на сцене, и это убеждало их, что я правильный человек
и мне нужно подражать. Если вы будете такими счастливыми, это очень
хорошо. Ведь метод подражания в воспитании имеет большое значение.
Как же ребенок будет вам подражать, если вы будете все время с кислой
физиономией, с таким видом, будто вы жертвуете вашей жизнью.
Если вы будете жить полной, радостной жизнью, в таком случае вы най-
дете правильные приемы, особенно если будете помнить, что вы должны
найти меру между активностью и тормозами. Если вы веселы, жизнерадост-
ны, не скучаете, не тужите, даже если трудно, то вы так же весело скажете —
нет, стоп, этого делать нельзя. Вы не позволите себе сесть и сказать:
— Детка, я тебе расскажу, как нужно жить, вот ты этого не делай.
А нужно прямо сказать:
— Этого больше не делай, баста.
— Почему?
— Вот потому, что я не позволяю.
Это будет сильнее действовать, весь авторитет вашей жизни будет под-
держивать ваши требования.
— Тут разрешается и другой вопрос, который задавали, — вопрос о же-
не и муже. Я сознательно стараюсь их не разделять, потому что если они
как-то расходятся между собой, то весь процесс воспитания становится под
удар. Если у вас жена отсталая, женились случайно на отсталой, то вы са-
ми виноваты, почему вам не выбрать было жену по себе, по своим запро-
сам. Вы уже отвечаете за воспитание детей, когда выбираете жену. Я от
своих коммунаров настойчиво требовал: влюбился, этот человек будет ма-
терью твоих детей, если будет хорошей матерью, влюбляйся дальше, а если
ты видишь, что она не способна воспитать детей, — тормози назад!
Допустим, вы уже выбрали себе жену отсталую. Прежде всего, что та-
кое отсталая? Вы читаете газеты быстро, а она медленнее. Научите ее гра-
моте. Но вопрос не в этом. Для воспитания детей не так важно, насколько
ваша жена развита по сравнению с вами. Надо, чтобы ваша жена, мать
ваших детей, была тоже довольна жизнью. Пусть она радуется своей
жизни. Если вы поднимаете жену до себя, то поднимайте так, чтобы
это ей доставляло удовольствие, а если вы будете рассуждать так, что
я высокий,' а ты поднимайся, никакой воспитательной работы не бу-
дет. Пускай она поднимается весело, пускай это будет для нее радостью,
а если вы не можете это сделать с радостью, то не поднимайте, но пускай
она живет полной человеческой жизнью. В таком случае тот, кто выше,
пускай найдет в себе мужество не очень гордиться своей высотой и не по-
казывать ее на каждом шагу. Пускай он всем своим поведением доставит
своей жене радость, и в этой радости она будет расти.
У меня есть новелла, которая называется «Секрет воспитания». Секрет
заключается в том, что муж всегда хотел дать жене счастье, и поэтому де-
ти у них были прекрасные. Везде, где муж хочет жене счастья, а жена му-
жу, там дети хорошие, — конечно, если дело идет о двух толковых людях.
Есть известный предел интеллекта у родителей, ниже которого опускать-

ся нельзя. Какой угодно счастливый дурак едва ли воспитает хорошего
ребенка. Известный интеллект — ум, рассудок, активность, внимание долж-
ны быть. И вот я снова вернусь к тому утверждению, которое некоторые
неправильно поняли, — насчет жены «второго сорта». Я не покажусь вам
отсталым человеком, если скажу, что мать, которая не работает на заводе
или в конторе, но воспитывает четырех детей дома, делает большое, хоро-
шее дело, и говорить о том, что она не занимается общественной деятель-
ностью, что она — «второй сорт», нельзя. Мать, воспитывающая 2—3 детей
дома, совершает большое государственное и общественное дело, и упрекать
ее в том, что она не работает на заводе, никто не имеет права, но нужно, что-
бы она жила общественной жизнью. Пусть она читает книги, работает в
домкоме. Вот идет кампания по выборам в Верховный Совет. Здесь обшир-
ное поле деятельности. Пусть найдет такой кружок, где она будет работать.
Не обязательно, чтобы она была на производстве, — и без этого она может
быть активной общественницей.
Я называю неполноценной матерью ту жену, которая дома обращается
в прислугу.
Тут мы переходим к вопросу о трудовом воспитании.
В моей теореме об активности и тормозах без трудового воспитания обой-
тись нельзя. Здесь затронули вопрос о мальчике, который говорил: ты мне
игрушек не покупаешь, ты плохая мать. Мальчик говорит правду, это пло-
хая мать, потому что у хорошей матери мальчик так говорить не будет. Не
надо стесняться сказать:
— Да, мы меньше зарабатываем, не можем купить. Вырастешь, помо-
жешь, или я стану больше зарабатывать, купим. Ты помоги, помой посуду,
а я книжку почитаю.
Надо, чтобы это было общее семейное дело, и тогда ребенок не скажет:
— Ты плохая мать.
Если вы знаете вашего мальчика и любите его, вы найдете слова, чтобы
объяснить ему:
— Мы с тобой живем вместе, у нас общие дела, общие радости, ты не ду-
май, что, если я тебе не купила лошадку, это только для тебя горе. Это на-
ше общее горе. Поэтому давай добиваться лучшей жизни, помоги мне, чтобы
я хотя бы нервы не трепала.
С двух лет ребенок должен быть членом коллектива, разделяя ответ-
ственность за счастье и несчастье.
Очень нетрудно с ребенком об этом поговорить, а не отталкивать, как здесь
говорили:
«Отстань, я читаю, а ты мне мешаешь».
Я согласен с одним из товарищей, который говорил, что как можно бли-
же должны быть родители к детям, но не допускаю бесконечной близости.
Должна быть близость, но должно быть и расстояние. Приблизиться совер-
шенно вплотную к ребенку, чтобы не было никакого расстояния, нельзя.
Чем-то в глазах ребенка вы должны быть выше. Он должен в вас видеть
что-то, что больше его, выше, отлично от него. Такое расстояние, некоторая
такая почтительность небольшая, неофициальная должна быть.
Именно поэтому я не допускаю слишком откровенных разговоров о по-
ловых вопросах. Вот я — твой отец, ты — мой сын, но об этом я с тобой стес-
няюсь говорить. Простое чувство стеснения в некоторых вопросах необхо-

димо. Без этого вы будете приятелем, собутыльником, но не отцом. Это рас-
стояние должно быть, и в некоторых случаях ребенок должен это понимать.
Если он не будет этого понимать, у вас не будет авторитета и ваши приказа-
ния не будут иметь никакой действенности.
Чувство расстояния необходимо воспитывать с первых дней. Это не раз-
рыв, не пропасть, а только промежуток. Если ребенок с 3 лет будет в вас ви-
деть какое-то высшее существо, авторитетное по отношению к нему, он будет
выслушивать каждое слово с радостью и с верой. Если он будет уверен в 3 го-
да, что между вами никакой принципиальной разницы нет, все ваши слова
он будет принимать с проверкой, а какая у них проверка, вы знаете. Он убеж-
ден, что он прав. Нужно, чтобы иногда правота приходила без доказательств,
потому что вы сказали. Тот ребенок, которому все доказывают, может вы-
расти циником. Во многих случаях ребенок должен принимать на веру
ваше отцовское утверждение, здесь у него вырабатывается то качество, по
которому мы верим нашим вождям. Не всегда мы проверяем все. Если нам
говорят, что Донбасс перевыполнил программу, мы верим этому, потому
что есть какой-то авторитет, которому мы безоговорочно верим, и это ува-
жение к авторитету нужно у ребенка воспитывать с самых малых лет.
Вот ответы на заданные мне вопросы.
Что касается ключа от квартиры, то, если хорошее, правильное воспита-
ние, я не знаю, почему нельзя дать детям ключа. В коммуне все ключи бы-
ли на руках у ребят, причем не обязательно у старших. (Голос: «У него вы-
тащить легко».) Воспитайте так, чтобы нельзя было вытащить. Очень не-
трудно воспитать чувство ответственности, без которой успеха воспитания
быть не может, и о ней как раз в педагогике нигде не говорится. Это способ-
ность ориентировки. В 5 лет у вашего ребенка должна быть эта способность,
он должен знать, о чем можно говорить, о чем нельзя. Он должен чувство-
вать, что за спиной делается.
А у многих детей в школе этой способности ориентировки совершен-
но нет. Они не видят — сзади свой или чужой сидит. Это ощущение своего
или чужого нужно воспитывать с 3—4 лет. Нужно воспитывать способ-
ность разбираться в окружающей обстановке и знать, что где происходит.
Если вы это воспитаете, тогда ключ можно дать.
И еще один вопрос, который я ставлю во втором томе, кстати сказать под-
нятый сегодня одним из наших читателей. Вопрос о том, как родители лю-
бят детей для себя. Вы, наверное, наблюдали такую картину: по улице идут
отец с матерью, ребенок разряженный, и по выражению глаз родителей
видно — ребенка вывели, чтобы похвастать. Для них это игрушка, которой
можно похвастать. Разве отец, который вызывает ребенка при гостях, чтобы
заставить его остроумно отвечать на вопросы, не из тщеславия делает это?
Особенно часто это у матери бывает: похвалиться своим ребенком, доста-
вить себе удовольствие. А на самом деле ребенок ничего не стоит, потому что
избалован.
Я недавно ехал в Минск, и в одном купе со мной ехала мать. Ей захо-
телось похвастать своим ребенком. Ему 2 года, он даже еще не говорит, а она
его тормошит, чтобы он смеялся, и кричит: «Почему ты не смеешься?»
Ребенок смотрит с удивлением: что это за глупая женщина? Но ей удает-
ся заставить его улыбнуться. Себялюбие матери здесь совершенно очевид-
но: для нее не ребенок важен, а важно, чтобы в купе поезда мне, совершен -

но случайному, не нужному ей человеку, показать способность ребенка
улыбнуться после ее мудрых приемов. Такая мамаша до 18 лет будет воспи-
тывать ребенка на показ. Он может выйти хулиганом, шкурником, а она
будет им гордиться. Такое воспитание ребенка для собственного тщесла-
вия — это не педагогика.
Мне остается ответить на записки.
Почему не показаны положительные женщины? Как не показаны?
Там, где положительная семья, там и положительная женщина. Вообще,
товарищи, вы меня простите, я люблю счастливые концы. Я чувствую, что
без этого читатель будет обижен, и я всегда даю счастливый конец. Пусть
он будет как-нибудь привязан, но все-таки счастливый, я знаю, что чита-
телю это приятно. (Голос: «Значит, несчастные родители не могут воспиты-
вать детей и у них не могут быть хорошие дети?») Да, но ведь от вас зависит
быть счастливой. (Голос: «Не всегда».) Всецело от вас. Я не представляю себе
такого случая, который мог бы сделать вас несчастной. У вас уже возраст
счастливый. Сколько вам лет? (Голос: «Тридцать восемь лет».) Замеча-
тельный возраст! А мне пятьдесят лет. Я охотно меняюсь с вами, со всеми
вашими несчастьями. То, что вам кажется несчастьем, — это просто нер-
вы, дамская болезнь.
Дальше, насчет единственного ребенка. Бывают случаи, когда один ре-
бенок вырастает хороший. Я не говорю, что обязательно нужно тринадцать.
Я хотел показать, что если тринадцать хорошо, то как же будет хорошо,
если только шесть. Все-таки шесть — легче.
Некоторые товарищи говорили, что в «Книге для родителей» не нужна
публицистика, а вот в этой записке женщина пишет, что нужна: иллюстра-
ция иллюстрацией, но скажите, как нужно делать? Она спрашивает: сто-
ит ли воспитывать чувство любви к отцу, оставившему семью? Я считаю, что
здесь не может быть никакого вопроса. Отец ушел из семьи, надо прекратить
о нем разговоры. Если мальчик спросит — плохой или хороший, — не знаю,
не интересуюсь. Другое дело, если отец помогает в полной мере, как-то друж-
ба сохраняется. Но если только издали следит, не помогая, не отвечая ни за
что, я бы таких отцов судил уголовным процессом, они страшный вред при-
носят своим детям. Во всяком случае, если появится новый отец и мальчик
будет называть его отцом, я считаю, что это единственный выход из поло-
жения. Почему дети должны отвечать за своих любвеобильных отцов?
Не отражаются ли квартирные условия на воспитании?
Конечно, отражаются, но не обязательно в дурную сторону. Там, где у ре-
бенка отдельная комната, иногда воспитание идет хуже.
Была книга задумана как художественное произведение или нет? Нет,
просто была задумана как книга для родителей.
Если отец арестован, нужно ли у ребенка вызывать чувство ненависти
к отцу?
Если ребенок маленький, он забудет, но, если он сознательный и полити-
чески грамотный, нужно, чтобы он считал этого отца врагом своим и своего
общества. Конечно, воспитывать специально чувство ненависти не нужно,
потому что это может расстроить ребенку нервы и измочалить его, но вызы-
вать чувство отдаленности, чувство, что это враг общества, нужно, иначе
быть не может, иначе ваш ребенок останется в таком разрыве: с одной сто-
роны — враг, с другой стороны — отец. Тут нельзя никаких компромиссов

допускать. Одна мать пишет: не такое большое дело, если отец оставил
семью. Я сама могу воспитать. Пожалуйста. Если появится второй отец, то-
же совсем не плохо.
Как быть с ребятами, которые предоставлены самим себе? Я видел
много таких случаев: мать и отец на работе — и все-таки ребенок растет хо-
рошо. Это потому, что с детства его воспитывали правильно. Я склоняюсь
к такому положению. Если до 6 лет ребенок воспитывается правильно и в нем
воспитаны определенные привычки активности и торможения, тогда уж
это не страшно, на такого ребенка никто не подействует дурно. В таких слу-
чаях обычно говорят: за ним не смотрим, а он хорошо развивается, навер-
ное, наследственность. На самом деле, не наследственность, а хорошее
воспитание7.
Последний вопрос: «Около половины жизни вы отдали воспитанию де-
тей. Профессия это или ваша большая любовь к человеку?» Вот человек ра-
ботает на токарном станке, работает бухгалтером, хорошо делает свою ра-
боту — это любовь к своему делу или профессия? Не может быть профес-
сии без любви. Но это не значит, что каждый родится бухгалтером или пе-
дагогом. Конечно, я сначала был плохим педагогом.
Между прочим, воспитание детей — это легкое дело, когда оно делает-
ся без трепки нервов, в порядке здоровой, спокойной, нормальной, разум-
ной и веселой жизни. Я как раз видел всегда, что там, где воспитание идет
без напряжения, там оно удается. Там, где идет с напряжением и всякими
припадками, там дело плохо.
Спасибо вам за внимание, надеюсь, что мы с вами продолжим нашу
работу.
Воспитательное значение
детской литературы
Каждая книга для детей прежде всего должна преследовать воспитатель-
ные цели. К сожалению, мы еще не имеем исследований о воспитательном
влиянии литературы, и в каждом отдельном случае нам приходится опи-
раться главным образом на наш опыт — педагогический и литературный.
В жизни очень трудно бывает определить, какие поступки детей являют-
ся следствием чтения. Мне приходилось очень часто наблюдать неожидан-
ный воспитательный результат чтения — совершенно не тот, на какой мож-
но было надеяться, судя по содержанию книги. Неопытному человеку
очень трудно предсказать, какое — положительное или отрицательное —
влияние она произведет на молодого читателя. Вообще, надо прямо сказать:
для такого заключения требуется очень тонкая педагогическая логика.
И конечно, такая логика должна быть и у тех людей, которые руководят из-
данием детских книг, и у тех, которые пишут для детей.
Нашей целью, целью советской детской литерату-
ры, должно быть воспитание цельной коммунисти-
ческой личности.
Художественная литература не должна развивать в ребенке только во-
ображение или ставить перед собой узкопознавательные задачи.

Точно так же нельзя выделять и какую-нибудь специальную политиче-
скую цель, потому что каждая наша книга должна быть книгой политиче-
ской. Но как раз в области политического воспитания у нас часто грешат
«толстой» логикой, не замечая всей ее неповоротливости и вредоносности.
Я знаю, что в пионерских звеньях у нас иногда занимаются соревнова-
нием в составлении альбомов, посвященных событиям в Испании. Руково-
дители при этом уверены, что делается дело очень полезное для политиче-
ского воспитания. Пионеры разыскивают во всех иллюстрированных жур-
налах картинки, вырезают их, наклеивают в альбомы, снабжают надпися-
ми и с гордостью посматривают на своих менее удачливых соперников.
Испанская борьба, ее напряжение, ее ужасы, мужество, героизм очень
близки нам, они непреложно утверждают для каждого советского гражда-
нина единство фронта трудящихся, и именно поэтому нужно со всей серь-
езностью подойти к интернациональному воспитанию ребенка. Поручая
составление альбомов детям, не воспитываем ли мы в них хладнокровных
наблюдателей, способных с ножницами в руках «препарировать» какое
угодно общественное явление.
Конечно, это вовсе не значит, что каждая книга или каждая строчка
должны ставить перед собою такую грандиозную цель, как воспитание цель-
ной личности, и достигать немедленно этой цели. Воспитательный про-
цесс — процесс очень длительный и сложный, одна литература вообще
не способна справиться с этой задачей. Но каждая книга должна видеть
перед собой эту цельную советскую личность как общую нашу цель, к кото-
рой следует стремиться.
«Рассеянный с улицы Бассейной» на первый взгляд просто веселое дет-
ское стихотворение, но в нем содержится синтетический образ молодого
советского читателя, который не просто зубоскалит, а смеется здоровым
смехом.
Мы находимся в исключительно благоприятных условиях, потому что
настоящая художественная литература всегда была литературой гумани-
стической, всегда отстаивала лучшие идеи человечества. Поэтому мы мо-
жем давать нашим детям и Марка Твена и Жюля Верна и других. На первый
взгляд, что особенно ценного заключается в «Томе Сойере»? И взрослые
плохие, и дети шалуны, а иногда даже хулиганы. Но в книге так много че-
ловечески цельного, проникнутого радостным и деятельным чувством бы-
тия, что она принципиально созвучна с нашей эпохой.
Только книги, преследующие цель создания и воспитания цельной че-
ловеческой личности, несомненно полезны для наших детей. И не всякая
книга, написанная на прекрасную тему, сама по себе прекрасна. Трудно
представить себе, например, книгу о товарище Кирове, если в ней не бу-
дут ярко изображены его характер, его воля в политической борьбе.
Этому основному требованию, которое нужно предъявить к каждой
детской книжке, больше всего противоречит очень распространенная у нас
добродетельная манера наших авторов. Часто писатели хотят быть «луч-
ше», чем это требуется для наших детей. Источниками этой добродетели
являются не советские идеи и не идеи гуманизма, а идеи христианской мо-
рали. Это скучная, серенькая, бездеятельная, прибранная христианская
добродетель, «доблесть» воздержания, «героизм» умеренности и непротив-
ленчества. Очень живучи эти силы, они еще находят себе место и на стра-

ницах нашей книги, и в работе некоторых педагогов.
В нашей книге должно быть очень много энергии, смеха, проказли-
вости — все это прекрасные детские черты, определяющие силу характера,
его мажорность, его устойчивость и коллективизм. Наша детская книга
должна быть ярко жизнерадостной.
Несколько слов о стиле нашей детской книги.
Критики любят вопить: «Детская книга должна быть высокохудожест-
венной книгой!» Подобные заявления кажутся настолько похвальными,
что никому в голову не приходит возражать.
В самом деле, как можно возражать против высокой художественности?
Но что вкладывается в эти слова? Честное слово, ничего. Никакого кон-
кретного значения такие заявления не имеют. Мы хорошо знаем, что все де-
ти раньше или позже начинают читать Толстого и Горького1. У одних это
происходит в 15 лет, у других в 13. В известном возрасте детям становится
доступной настоящая «взрослая» литература, высокохудожественная. Но до
тех пор детям нужна специальная детская литература.
В чем отличие ее стиля, ее письма? Этой литературе должна быть прису-
ща художественность в особом смысле. Простота рассказа, его строгая ло-
гическая последовательность, отсутствие каких бы то ни было словесных
изощрений — это еще не все. В детской литературе должны быть особая
яркость и полнокровность красок, совершенно явный реализм, точное раз-
деление светлого и темного. Здесь неуместен никакой импрессионизм, не
должно быть никаких эстетических оттенков. Та прямая борьба светлого
и темного, какая есть в сказке, должна быть и в каждой детской книжке,
в ней не нужны тонкая психологическая игра, слишком детальный анализ.
Еще менее уместны в ней пассивно созерцательная лирика, старческие,
грустные размышления над природой.
Общее различие стиля детской литературы по сравнению с литерату-
рой «взрослой», мне кажется, должно определяться некоторым, самым
незначительным (повторяю, самым незначительным!), приближением ее
к лубку. Такое приближение есть и у Купера, и у Жюля Верна, и у многих
других. В нашей литературе наблюдалось всегда сопротивление такой тен-
денции, и, прямо нужно сказать, это не принесло особенной пользы. В лубке
есть тоже своя необходимая эстетика, которую нельзя просто игнорировать.
Такое приближение к лубку требует от авторов и таланта, и изобретатель-
ности, и, самое главное, яркости чувства.
Письмо А. Ромицыну
Ялта, 8 июня 1938 г.
Дорогой товарищ Ромицын!
К величайшему моему душевному сожалению, я должен Вас огорчить:
сценарий на школьную тему, в настоящее время по крайней мере, я вы-
слать Вам не могу, хотя совершенно честно выполнил свои обязательства
и сценарий написал. Вероятно, Вы уже догадались, в чем дело: сценарий
меня не удовлетворяет, и я не хочу подвергать свою работу ничьим раз-
громным анализам, и не хочу вообще выступать с вещью по меньшей мере
посредственной. Причины те самые, которых я боялся, когда Вы предло-

жили мне договор: в школьной нашей действительности, несмотря на из-
вестное Вам утверждение украинского Наркомпроса, я не мог найти ниче-
го интересного, а лакировка содержания не моя специальность1. Поэтому
в моем сценарии получилось так: есть наводнение, есть дети, есть семья, но
школа надумана и без своего лица — работа в общем чрезвычайно средняя.
В этой «честной» неудаче едва ли можно найти основания для угрызе-
ний совести, и ничего у меня не угрызается, хотя положение и печальное.
Жаль не только Вас, жаль и своего потраченного напрасно времени. Мож-
но было бы прямо говорить о возвращении аванса, но я предлагаю Вам иной
выход.
По моему новому роману «Флаги на башнях», который сейчас печатает-
ся в журнале «Красная Новь», московским режиссером и сценаристом
М. А. Барской, с моей помощью, конечно, сделан сценарий, по моему мне-
нию очень хороший. Это настоящая советская идиллия на юношеском ма-
териале, поданная на темах борьбы за человека, борьбы с врагом, на теме
мобилизации готовности всего нашего общества. Сценарий уже готов и на-
ходится в стадии последней правки текста. По своей теме эта работа гораз-
до ближе стоит к темам сегодняшнего дня, а по качеству и свежести кра-
сок она гораздо лучше сделана, чем моя работа о школе.
Теперь о «но» ...«Но» заключается в том, что я не представляю себе,
чтобы «Флаги на башнях» [могли] быть поставлены не т. Барской, а другим
режиссером. Здесь вопрос не только в авторском праве т. Барской, но и в мо-
ем непременном желании работать вместе с нею — больше всего я боюсь
«развесистой клюквы», аут. Барской я нашел удивительное понимание
материала.
Вот теперь и решайте. Насколько мне известно, т. Барская еще не при-
креплена ГУКом к определенной студии. Сама она, кажется, предпочи-
тает Ленинград. Во всяком случае мое желание, чтобы фильм делать в Одес-
се, может иметь решающее значение и для т. Барской.
Прошу Вас сообщить Ваши соображения по всем этим вопросам.
В случае Вашего согласия и реальных согласований вопроса о поста-
новщике сценарий я Вам вышлю. В противном случае придется возвратить
аванс и договор ликвидировать.
Привет. А. Макаренко
Отвечайте в Москву:
Лаврушинский 17/19, кв. 14
Против шаблона
Статья т. О. Войтинской «Стандарт и жизнь» (Литературная газета, 1938,
№ 34) поднимает вопрос чрезвычайно важный, гораздо более важный, чем
может показаться с первого взгляда. Давление стандарта на часть нашей
литературы — одно из самых печальных явлений нашего «литературного»
сегодня.
Однако т. О. Войтинская очень ошибается, если думает, что стандарт
художественного образа вытекает из прямой воли писателя или из его

творческой никчемности. Поговорите с любым писателем, и вы увидите,
что сложная, напряженная, многообразная жизнь советского общества,
ее многокрасочность, здоровье, оптимизм, богатство и новизна перспектив
всем видимы, все живут в этой жизни, она просится на полотно и требует
изображения. И каждый писатель (разумеется, мы говорим о настоящем
писателе, обладающем талантом и синтетическим умом) хорошо знает,
что показать нашу жизнь в богатом блеске, пожалуй, даже легче, чем вы-
водить добродетельные и скучные типы.
Но писателям известно и другое. Попробуйте написать картину настоя-
щих живых движений наших людей, попробуйте выйти из стандарта.
На вас со всех сторон набросятся по какому-то недоразумению существу-
ющие в нашей жизни мертвые души, окололитературные мелкие жители,
присвоившие себе право судить о литературе. Ваши живые краски невыно-
симы для них, гибельны для их существования, принципиально, а еще бо-
лее практически неприемлемы. Чтобы разобраться в живых красках, нуж-
но знать и любить нашу жизнь, нужно уметь в ее сложных и тонких прояв-
лениях находить общие законы и животворные идеи советской эпохи.
Для того чтобы все это увидеть, узнать и определить, нужно иметь аналити-
ческий талант, богатый художественный вкус и положительное отношение
к новому. А если ничего этого нет?
Наша жизнь сплошь новая. Все в этой жизни: единство, строитель-
ство, борьба, победы — все по-новому богато, по-новому радостно и по-ново-
му трудно. Каждый день приносит нам самые новые и самые неожидан-
ные открытия в самой природе человека, в его красоте, в его радости, люб-
ви и даже в его слабости, страдании, ошибке.
Художественная литература потеряет смысл, если писатель не будет
открывать это новое, если он не способен показать наше общество в дви-
жении, если он не способен предчувствовать завтрашний день. Для этого
требуется не только острый глаз и выразительное слово. Для этого требует-
ся и смелость, и умение с товарищеской прямотой сказать новое слово.
И необходимо сказать правду: наша критика давно уже отбила у писа-
телей охоту к смелости и к активному проникновению в жизнь. Я не хочу
обвинять всю нашу критику в целом. У нас появляются иногда живые и
искренние критические статьи. Но гораздо чаще *в обычном порядке» в ро-
ли критиков у нас выступают люди, ничем не вооруженные, кроме шаб-
лонов, и шаблонов этих у них немного. На глазах у всех, при явном попу-
стительстве редакций, эти критики открыто предаются своему ужасному
делу. С безмятежной хладнокровностью они расправляются с любым ху-
дожественным произведением, расправляются коротко и безапелляционно.
Бывает, авторские образы не лезут ни в какие шаблоны, и критик насиль-
но впихивает их, в его руках все обращается в сплошной перекос, но кри-
тик не замечает этого. Он работает с завидной добросовестностью: выбира-
ет словечки и цитаты, передергивает, подшабривает и то, что противоре-
чит шаблону, пропускает и отбрасывает. Эта своеобразная композицион-
ная работа с внешней стороны чем-то напоминает критический анализ, а та-
кого отдаленного сходства достаточно, чтобы статья печаталась и вызыва-
ла подражание и зависть других таких же владельцев двух-трех шаб-
лонов.
Я сам недавно подвергся такой * критической» операции. В «Литера-

турном критике» т. Малахов поработал над моим романом «Честь»1. Кри-
тик с таким увлечением набросился на меня, что даже не заметил, что напе-
чатана только первая половина романа, — все равно! В его руках имеется
два шаблона для провинциального рабочего эпохи 1914 года: «рабочий
пораженец», «рабочий шовинист». Критик вертел, вертел моих героев, тис-
кал их в свои шаблоны, и сначала ему даже показалось, что они ни в какой
шаблон не лезут. Потом-таки втиснул и объявил, что они шовинисты. Все
это сделано с самым невинным выражением лица и даже сопровождено
подходящими поучениями.
Я не хочу защищать свой роман. Я допускаю, что «Честь» — слабая
вещь. Я готов принять с самой искренней покорностью от читателя и кри-
тика отрицательный отзыв, даже без доказательств, в самой простой фор-
ме: «Не нравится». Если одному не нравится, другому не нравится, треть-
ему, — что же, значит, роман плохой и нужно с этим считаться. Но если
критик пускается в доказательства, то это уже касается не одного меня,
а является установкой для всей литературы. В таком случае я хочу ува-
жать своего критика, я не люблю, когда он меня смешит, мне тяжело, ког-
да он размахивает перед моими глазами своими двумя шаблонами. Я за-
мечаю, как во мне зарождаются отвратительные наклонности: невольно
в своей работе я начинаю примериваться к тем двум шаблонам, которые
мне предъявлены, я начинаю работать на критика. В моем романе сказано,
что женщины, провожая мужей на немецкий фронт, «не кричали, а тихонь-
ко плакали». Критик совершенно серьезно вывел отсюда заключение, что
женщин этих нужно причислить к шовинистам.
Т. О. Войтинская протестует против стандарта. И я протестую. Проте-
стует и читатель. Но, дорогие товарищи, почему же в таком случае свобод-
но пишут и свободно печатаются владельцы немногочисленных стандар-
тов, которые среди бела дня открыто требуют от меня именно шаблона, ко-
торые делают погоду в литературе, которых я должен бояться и, при-
знаюсь... уже боюсь?
Надо иметь большое мужество, чтобы игнорировать подобные явления.
Но если даже у писателя найдется это мужество, то оно не всегда найдется
у редактора или издателя. Я еще готов, например, отстаивать «тихо плака-
ли», но редактор всегда может сказать на это:
— Стоит ли из-за такого пустяка переживать? Давайте зачеркнем
«тихо» и напишем «громко». Все-таки спокойнее!
И вот я уже сдался, я начинаю изучать шаблоны, часто даже бессозна-
тельно. Я делаю преступление, и вместе со мной делают преступление мно-
гие мои коллеги. И я вижу, как замолкают порой талантливые критики,
как они уступают дорогу мелким налетам схематиков, у которых так мало
вкуса и ума, но зато так много развязности, самоуверенности и странной,
ничем не объяснимой безответственности.
Т. О. Войтинская подняла важный вопрос, но он не может быть раз-
решен без ревизии той системы измерителей, которая зачастую у нас прак-
тикуется. На любом правильно организованном советском заводе реша-
ющую роль играют отделы контроля. Контрольное хозяйство заводов —
это богатейшее и сложнейшее дело. Это научно организованная систе-
ма точности, это не только шаблоны — это микрометры, допуски, знание
материала, инструментов, приспособлений.

Жизнь советского общества неизмеримо более сложна, чем работа само-
го прекрасного завода. В нашем Союзе более 170 млн. индивидуальностей,
совершенно отличных, неповторимых, каждая в своей мере исключитель-
ная. Эта сложнейшая картина усложнена тем важнейшим обстоятельством,
что все эти индивидуальности живут на свободе, что для них открыты ши-
рокие дороги, что они не задавлены эксплуатацией и нищетой.
Мы, писатели, обязаны показать эту богатую многокрасочность нашей
жизни. И мы хотим показать ее, но мы требуем, чтобы наша работа изме-
рялась и оценивалась с таким же уважением к советскому миру, какое
требуется и от нас, писателей. И нас и нашу жизнь оскорбляет примене-
ние кустарных критических шаблонов.
Идеологическим источником стандартизации наших литературных ге-
роев является упрощенное представление о нашем советском человеке и
вообще о нашем трудящемся. Между нами говоря, критики его упростили
до последней степени, его раздели донага, его снабдили стандартными доб-
родетелями, от которых за сто километров несет христианством. Его научи-
ли кротко умирать от чахотки, его научили произносить непогрешимо-
прописные речи, в которых, конечно, не бывает ни одного грамма риска.
Этого самого нашего героя освободили от всех конфликтов и радуются:
какое счастливое бесконфликтное существо! Наш герой давно отвык раз-
думывать, мучительно решать, страдать от неудобства. У нашего героя
нет лирики, юмора, сарказма. Это какое-то облегченное существо, у кото-
рого все решено, все известно и которому неизвестен только грех.
Разве наши люди таковы, разве так скучна и однообразна их жизнь?
И счастье нашего человека вовсе не заключается в свободном и безоб-
лачном существовании, наше счастье ни в какой мере не напоминает рай-
ского житья, полного святости и бездеятельности.
И прежде всего, наш, советский человек вовсе не бесконфликтен. На-
против, характерной особенностью нашей жизни является ее конфликтный
характер. Как раз свобода нашей жизни прежде всего приводит к обнаже-
нию конфликта, к возможности атаки на конфликт. Наша жизнь именно
потому прекрасна, что мы способны бороться, т. е. разрешать конфликты,
смело идти им навстречу, смело и терпеливо переживать страдания и не-
достатки, бороться за улучшение жизни, за совершенствование человека.
Только человечество, задавленное эксплуатацией, способно прийти к бес-
конфликтному прозябанию, к покорности судьбе и фатуму, к затушевыва-
нию противоречий жизни, к остановке.
Жизнь в Советской стране строится по диалектическому принципу
движения и совершенствования. Мы избавлены от проклятия безвыход-
ных социальных конфликтов, но как раз именно поэтому сделалась более
выразительной наша борьба с природой. Разве полет Громова и Чкалова,
разве подвиг папанинцев не представляют собой преодоление конфлик-
тов? Разве так проста и примитивна проблема советского героизма? Разве
это такое легкое и логически прямое действие? Советская отвага, совет-
ская смелость — это вовсе не бесшабашное, бездумное, самовлюбленное
действие. Это всегда служба советскому обществу, нашему революцион-
ному делу, нашему интернациональному имени. И поэтому всегда у нас
рядом со смелостью стоит осторожность, осмотрительность, не простое, а
страшно сложное, напряженное решение, волевое действие не безоблач-

ного, а конфликтного типа. Характер нашего героя отнюдь не бесконфликт-
ностью должен отличаться, а готовностью к конфликту, способностью
идти ему навстречу. Эта готовность проистекает из идеологической воору-
женности, из мужественной ориентировки, из общих эмоциональных и
интеллектуальных установок, но вовсе не проистекает из бытовой упро-
щенности или бесчувственности нашего человека.
И поэтому наша литература должна быть литературой конфликта и
его разрешения. Мы, писатели, должны искать цельность наших харак-
теров не в натуре, данной от бога, как это, допустим, делает Джек Лондон,
а в социальном самочувствии гражданина СССР, большевика, участника
великой нашей борьбы. И поэтому наша литература не должна бояться
конфликтных положений. Секрет и прелесть нашей жизни не в отсутствии
конфликта, а в нашей готовности и в умении его разрешать2.
Письмо А. Ромицыну
Москва, 1 июля 1938 г.
Уважаемый товарищ Ромицын!
Сценарий «Флаги на башнях» я Вам выслал, о чем и сообщил теле-
граммой. А что к нему прибавить? Я не вполне понимаю, что происходит
у Вас в кинематографии, не понимаю, почему ограничены темы, почему
так узко разумеется содержание интересов нашего общества. Если рас-
смотреть темы с точки зрения интересов обороны, что вполне правильно,
то при помощи какой логики можно исключить темы о воспитании? Неуже-
ли воспитание нашей молодежи не имеет никакого отношения к обороне?
Как видите, я многого не понимаю.
Сценарий, который я Вам послал, все-таки ближе стоит к современной
теме, чем тот «школьный», который мы намечали по договору. В самом
сценарии возможны какие угодно поправки и переделки, роман для этого
дает большой простор.
Что касается вопросов о режиссере, то спорить, очевидно, не приходится.
У т. Барской я нашел понимание темы и чувство той воспитательной кон-
цепции, которая представлена в сценарии. Мне казалось, что это может
обеспечить успех работе. Какие-то обстоятельства, находящиеся также в
сферах выше моего понимания, не позволяют вместе сделать работу. Ниче-
го не поделаешь, возможно, что у Вас есть более подходящий режиссер.
Во всяком случае, если «Флаги на башнях» будете снимать, мне при-
дется принять более близкое участие, чем это обыкновенно принято, так
как вся композиция деталей в сценарии не выдумана, а взята из жизни.
Очень прошу Вас сообщить, как пойдут дальше дела.
Привет. А. Макаренко
Лаврушинский, 17/19, кв. 14