Макаренко А. С. Педагогические сочинения в 8 т.: Т. 6. — 1985

ФЛАГИ НА БАШНЯХ

Часть первая
1. Человека сразу видно
Началась эта история на исходе первой пятилетки.
От зимы остались корки льда, прикрытые от солнца всяким хламом:
соломенным прахом, налетами грязи и навоза. Поношенный булыжник
привокзальной площади греется под солнцем, а между булыжником про-
сыхает земля, и за колесами уже подымаются волны новенькой пыли.
Посреди площади — запущенный палисадник. Летом в палисаднике рас-
пускаются на кустах листья и бывает похоже на природу, сейчас же здесь
просто грязно, голые ветки дрожат, как будто на земле не весна, а осень.
От площади в городок ведет мостовая. Городок — маленький, случайно
попавший в географию. Многие люди о нем и совсем не знали бы, если бы
им не приходилось делать пересадку на узловой станции, носящей имя
города.
На площади стоит несколько ларьков, сооруженных еще в начале
нэпа. В сторонке — почта, на ее дверях — желтая яркая вывеска. Возле
почты скучают две провинциальные клячи, запряженные в перекосившие-
ся экипажи — линейки. Движение на площади небольшое — больше про-
ходят железнодорожники с фонарями, кругами веревки, фанерными чемо-
данчиками. Рядок будущих пассажиров — крестьян сидит на земле у сте-
ны вокзала, греется на припеке.
В сторонке от них расположился в одиночестве Ваня Гальченко, маль-
чик лет двенадцати. Он грустит у своей подставки для чистки сапог и щу-
рится на солнце. Подставка у него легонькая, кое-как сбитая из обрезков,
видно, что Ваня мастерил ее собственноручно. И припасу у него немного.
У Вани чистое бледное лицо и костюм еще исправный, но и в лице и в
костюме уже зародился тот беспорядок, который потом будет отталкивать
добрых людей на улице и неудержимо привлекать на сцене или на страни-
цах книги. Этот процесс байронизации Вани только-только что начался —
сейчас Ваня принадлежит еще к тем людям, которых не так давно назы-
вали просто «хорошими мальчиками».
Из-за палисадника, описывая быструю, энергичную кривую, картинно

заложив руки в карманы пиджака, щеголяя дымящейся в углу рта папи-
росой, вышел здешний молодой человек и прямо направился к Ване. Он
поддернул новенькую штанину, поместил ногу на подставке и спросил, не
разжимая зубов:
— Желтая есть?
Ваня испугался, поднял глаза, ухватился за щетки, но тут же увял и
растерянно-грустно ответил:
— Желтая? Нету желтой.
Молодой человек обиженно снял ногу с подставки, снова заложил руки
в карманы, презрительно пожевал папиросу.
— Нету? А чего ты здесь сидишь?
Ваня развел щетками:
— Так черная есть...
Молодой человек гневно толкнул носком ботинка подставку и произнес
скрипящим голосом:
— Только голову морочите! Черная есть! Ты имеешь право чистить?
Ваня наклонился к подставке и начал быстро складывать свое имуще-
ство, а глаза поднял на молодого человека. Он собрался было произнести
слова оправдания, но в этот момент увидел за спиной молодого человека
новое лицо. Это юноша лет шестнадцати, худой и длинный. У него насмеш-
ливо-ехидный большой рот и веселые глаза. Костюм старенький, но все-
таки костюм, только рубашки под пиджаком нет, и поэтому пиджак за-
стегнут на все пуговицы и воротник поднят. На голове клетчатая светлая
кепка.
— Синьор, уступите очередь, я согласен на черную...
Молодой человек не обратил внимания на появление нового лица и про-
должал с надоедливой внимательностью:
— Тоже чистилыццк! А документ у тебя есть?
Ваня опустил щетки и уже не может оторваться от гневного взгляда
молодого человека. Раньше Ваня где-то слышал, какое значение имеет
документ в жизни человека, но никогда серьезно не готовился к такому
неприятному вопросу1.
— Ну?— грубо спросил молодой человек.
В этот печальный момент на Ваниной подставке опять появилась нога.
На ней очень древний ботинок светло-грязного цвета, давно не пробовав-
ший гуталина. Вследствие довольно невежливого толчка молодой человек
отшатнулся в сторону, но толчок сопровождался очень вежливыми сло-
вами:
— Синьор, посудите* никакой документ не может заменить желтой
мази.
Молодой человек не заметил ни толчка, ни вежливого обращения. Он
швырнул папиросу на мостовую и, порываясь ближе к Ване, оскалил
зубы:
— Пусть документ покажет!
Обладатель светло-грязного ботинка гневно обернулся к нему и закри-
чал на всю площадь:
— Милорд! Не раздражайте меня! Может быть, вы не знаете, что я —
Игорь Черногорский?
Наверное, молодой человек действительно не знал об этом. Он быстро

попятился в сторону и уже издали с некоторым страхом посмотрел на
Игоря Черногорского. Тот улыбнулся ему очаровательно:
— До свиданья... До свиданья, я вам говорю! Почему вы не отвечаете?
Вопрос был поставлен ребром. Поэтому молодой человек охотно про-
шептал «до свиданья» и быстро зашагал прочь. Возле палисадника он за-
держался, что-то пробурчал, но Игорь Черногорский в этот момент интере-
совался только чисткой своих ботинок. Его нога снова поместилась на
подставке. Ваня весело прищурил один глаз, спросил:
— Черной?
— Будьте добры. Не возражаю. Черная даже приятнее.
Ваня одной из щеток начал набирать мазь. Героическое столкновение
Игоря Черногорского с молодым человеком нравится Ване, но он спра-
шивает:
— Только... Десять копеек. У вас есть десять копеек?
Игорь Черногорский растянул в улыбку свои ехидные губы:
— Товарищ, вы всем задаете такой глупый вопрос?
— А есть десять копеек?
Игорь Черногорский ответил спокойно:
— Десяти копеек нет.
Ваня с тревогой приостановил работу:
— А... сколько у тебя есть?
— Денег у меня нет... Понимаешь, нет?
— Без денег нельзя.
Рот у Игоря удлинился до ушей, и в глазах изобразился любознатель-
ный вопрос:
— Почему нельзя? Можно.
— Без денег?
— Ну, конечно, без денег. Ты попробуй. Очень хорошо получится.
Ваня взвизгнул радостно, потом прикусил нижнюю губу. В его глазах
загорелось настоящее задорное вдохновение.
— Почистить без денег?
— Да. Ты попробуй. Интересно, как получится без денег.
— А что ж? Возьму и попробую...
— Я по глазам вижу, какой ты человек.
— Сейчас попробую. Хорошо получится.
Ваня бросает на клиента быстрый иронический взгляд. Потом он энер-
гично принимается за работу.
— Ты беспризорный?— спросил Игорь.
— Нет, я еще не был.
— Так будешь. А в школу ходишь?
— Я ходил... А потом они уехали.
— Кто? Родители?
— Нет, не родители, а... так. Они поженились. Раньше были родители,
а потом...
Ване не хочется рассказывать. Он еще не научился с пользой реализовы-
вать в жизни собственные несчастья. Он внимательно заглядывает на по-
трепанные задники ботинок Игоря.
— Коробку эту сам делал?
— А что? Плохо?

— Замечательная коробка. А где ты живешь?
— Нигде. В город хочу ехать... Так денег нет... сорок копеек есть.
Ваня Гальченко рассказывает все это спокойно2.
Работа кончена. Ваня поднял глаза и спросил с гордостью и юмором:
— Хорошо получилось?
Игорь потрепал Ваню по русой взлохмаченной голове:
— А ты пацан веселый. Спасибо. Человека, понимаешь, сразу вид-
но3. Поедем вместе в город?
— Так денег нет... Сорок копеек.
— Чудак. Разве я тебе говорю: купим что-нибудь? Я говорю: поедем.
— А деньги?
— Так ведь ездят не на деньгах, а на поезде. Так?
— Так,— кивнул Ваня размышляя.
— Значит, нам нужны не деньги, а поезд.
— А билет?
— Билет — это формальность. Ты посиди здесь, я сейчас приду.
Игорь Черногорский достал из кармана пиджака какую-то бумажку,
внимательно ее рассмотрел, потом подставил бумажку под лучи солнца и
сказал весело:
— Все правильно.
Он показал на здание почты:
— В том маленьком симпатичном домике есть, кажется, лишние день-
ги. Ты меня подожди.
Он проверил пуговицы пиджака, поправил кепку и Направился не
спеша к почте. Ваня проводил его внимательным, чуть-чуть удивленным
взглядом.
2. Три пирожка с мясом
В кустах станционного палисадника стоит шаткая скамья. Вокруг скамьи
бумажки, окурки, семечки. Сюда пришли откуда-то все тот же здешний
молодой человек и Ванда Стадницкая. Может быть, они пришли из горо-
да, может быть, с поезда, а скорее всего они вышли вот из-за этих самых
тощих кустов палисадника. У Ванды калоши на босу ногу, старая юбчонка
в клетку и черный жакет, кое-где полинявший и показывающий желтую
крашенину. Ванда очень хорошенькая девушка, но заметно, что в ее жизни
были уже тяжелые неудачи. Белокурые ее волосы, видно, давно не при-
чесывались и не мылись; собственно говоря, их нельзя уже назвать бело-
курыми.
Ванда тяжело опустилась на скамью и сказала сонным, угрюмым голо-
сом:
— Иди к черту! Надоел.
Молодой человек дрогнул коленом, поправил воротник, кашлянул:
— Дело ваше. Если надоел, могу уйти.
Молодой человек достал из кармана кошелек, долго в нем искал, об-
лизнул губы, положил три монеты на скамейку около Ванды и ушел.
Держась рукой за спинку скамьи, склонив голову на руку, Ванда не то
мечтательным, не то безнадежным взглядом глядела на далекие белые

облака. Потом, удобней улегшись щекой на сукно рукава, она, не мигая,
засмотрелась на переплеты голых кустов палисадника. В таком положе-
нии сидела она очень долго, пока рядом с ней не уселся Гришка Рыжи-
ков. Это угрюмый, некрасивый парень. На щеке — заживающая болячка.
Фуражки нет, но рыжие волосы причесаны. Новые суконные брюки и зано-
шенная, полуистлевшая рубаха. Вытянув ноги в тапочках и как бы любуясь
ими, он спросил:
— Нет пошамать?
Не меняя позы, Ванда сказала медленно:
— Отстань.
Рыжиков ничего не сказал, но, видимо, и не обиделся. Они сидели и
молчали еще несколько минут, до тех пор пока у Рыжикова не устали ноги.
Он резко повернулся на скамейке. Двугривенный и два пятака свалились на
землю. Не спеша Рыжиков поднял их и разложил на ладони.
— Твои?
Несколько раз подбросил деньги на руке. Сказал задумчиво:
— Три пирожка с мясом.
Продолжая подбрасывать монеты на ладони, он побрел к вокзалу.
3. Добрая бабушка
Игорь Черногорский вошел в помещение почты и огляделся. Комната была
маленькая, перегороженная деревянной решеткой. В решетке два окна.
У одного — длинная очередь, у другого, где надпись: «Заказная коррес-
понденция. Прием и выдача денежных переводов»,— ожидают всего трое
посетителей.
Игорь стал позади сгорбленной, пухлой старушонки и пригляделся к
«барышне» за окном. Но это вовсе и не барышня, — сухая и бледная жен-
щина, и лет ей не меньше сорока. Игорь ощупал в кармане свою бумажку
и подумал, что барышня, к сожалению, мало симпатична. Соображения о
бумажке и «барышне» так его заняли, что он не заметил, как его предшест-
венница в очереди молниеносно закончила свое дело и исчезла.
— Вам что?
Несимпатичная женщина за окном строго смотрела на Игоря.
— Здесь должен быть перевод... до востребования... Игорю Черня-
вину...
Она забегала сухими пальцами по краям целого отряда переводов,
сложенных в ящике. Выхватила один из них, поднесла к глазам:
— Это — вы?
— Это — я.
— Это вы — Чернявин?
У Игоря в груди пробежал легкий, приятный холодок:
— Собственно говоря, это я.
Женщина посмотрела на Игоря сердито:
— Как вы странно говорите —«собственно говоря!» Вы Чернявин или
нет?
— Ну, конечно, я. Какие же могут быть сомнения?
— Покажите ваш документ.

Игорь отвернулся и полез в карман. Мельком взглянул на двери. Двери
открыты настежь, за ними свежее небо и прекрасный жизненный простор.
Игорь протянул женщине документ. Она прочитала все от первого до по-
следнего слова, глянула на обратную сторону, глянула на Игоря:
— Здесь написано, что вы командируетесь в областной отдел связи. А по-
чему вы у нас получаете деньги?
— А я... так сказать, проездом.
— «Так сказать»... Сколько нее вам лет?
— Восемнадцать...
— Да не выдумывайте!
Игорь улыбнулся смущенно:
— Что же я могу поделать, если я такой... моложавый...
— Я спрошу у заведующего...
Она направилась к узенькой двери в углу. За спиной Игоря о чем-то
зашептались в очереди. Открытая дверь потянула его к себе неудержимо.
Оглянулся: в очереди — больше женщины... пожилой рабочий доволь-
но сонного вида. Игорь поставил локоть на полку и принял рассеянно-ску-
чающий вид.
— Чернявин? Вы где живете?
Не снимая с полки локтя, Игорь неохотно повернул лицо. Заведующий
небрит и тоже несимпатичен.
— Что?
— Вы где проживаете? В каком городе?
— В Старосельске.
— А почему сюда адресованы деньги?
— Это не ваше дело,— произнес Игорь со скукой.
— Как это не мое дело?
— Абсолютно не ваше.
— Я в таком случае денег не выдам.
Заведующий произнес эти слова решительным голосом, но бумажка
дрожит у него в руке, а глаза неуверенно присматриваются к Игорю. То-
же — физиономист!
Игорь Чернявин высокомерно улыбнулся:
— В таком случае позвольте мне жалобную книгу.
Заведующий всеми пальцами потер небритую щеку:
— Жалобную? А что вы будете записывать?
— Я запишу, что вместо денег вы предлагаете мне глупые вопросы...
— Молодой человек! — закричал заведующий.
Но закричал и Игорь:
— Глупые вопросы! Почему сюда выслали деньги? Это не ваше дело,
почему] Может быть, они высланы на мои похороны. А может быть, на
мою свадьбу! Я должен вам объяснять почему? Давайте или деньги, или
жалобную книгу!
В очереди засмеялись. Игорь оглянулся: очередь была на его стороне.
Одна из женщин сказала с горечью:
— Вот они всегда такие. Чего куражиться над бедным мальчиком. Ро-
дители, может, выслали.
Заведующий стоял, думал над бумажкой.
— Отпускай там скорей, чего нас держишь? — закричали в очереди.

— Хорошо,— произнес заведующий с угрозой,— я деньги выдам. Но
я запрошу Старосельск.
— Будьте добры, синьор, запросите.
— Выдайте им,— распорядился заведующий.
И вот Игорь Чернявин стоит на крыльце. В одной руке у него деньги,
в другой — старосельский документ. Игорь вытянул губы: «Родители, мо-
жет, прислали...»
На душе у Игоря радостно. Над площадью бродят праздничные обла-
ка, станционный палисадник дышит полной грудью и собирается наря-
диться в зелень. У стены вокзала сидят крестьяне и с удовольствием ждут
поезда. Подальше над своей подставкой сидит Ваня Гальченко и смотрит
в сторону Игоря. Игорь отделил белую кредитку и положил в наружный
карман пиджака. Остальные деньги аккуратно задвинул подальше,—
есть такой карман у самого голого тела. Он направился к Ване:
— Приветствую тебя, труженик!
Достал из наружного кармана белый кредитный билет, встряхнул им
в воздухе, торжественно сказал:
— Вот тебе, мальчик, за то, что помог мне в тяжелую минуту.
Ваня испуганно вскочил с большого серого камня, на котором сидел.
Его глаза удивленно заострились. Он осторожно взял бумажку. Игорь,
улыбаясь, наблюдал: на деньги Ваня сначала смотрел серьезно, потом
серьезно-недоверчиво, потом поднял на Игоря лукаво-понимающие глаза:
— А теперь какая минута?
— Теперь такая минута, что ты можешь купить себе гуталина — жел-
того, красного, зеленого и оранжевого.
Ваня радостно взвизгнул:
— А для чего зеленого?
— Ну представь себе такой случай: подходит к тебе крокодил.
Ваня пришел в восторг:
— Крокодил? И говорит: пожалуйста, у вас есть зеленая?
— Ну да. А ты отвечаешь: «А как же...»
— А почему так: то не было денег, а то сколько денег!
Ваня смотрел на Игоря серьезно, но в его внимательных серых гла-
зах плясали настороженные веселые точечки.
Игорь ответил несколько в нос:
— Чудак. Всегда так бывает: нет денег, а потом есть. И у тебя так:
сначала не было, а теперь — десять рублей.
— Получку получил?
— Нет, это бабушка узнала, что я в тяжелом положении, и прислала
мне сто рублей.
— Сто рублей?
Игорь громко смеется. Смеется и Ваня. Но чрезвычайно дельный во-
прос приходит ему в голову:
— У бабушки не может быть ста рублей. Бабушка ведь не работает.
Это, наверно, дедушка?
— Пускай дедушка. Только знаешь что? Давай о родственниках после
поговорим. А сейчас купим шамовки и подумаем,. как нам добраться до
города Лондона.
Ваня не стал расспрашивать и удивляться. Он деловым движением,

напрягая губы, сложил десятку и спрятал в карман. Потом расставил
ноги в коротких штанишках и в исправных ботинках, пошевелил паль-
цами и бросил на свое производство взгляд сверху. Быстро присел, сложил
в ящик щетки и коробки, прихлопнул крышку, взялся за ремень.
4. Оригинальные приключения Рыжикова
Пирожки были. сочные и вкусные, но одним движением челюстей они
превращались в нежный невесомый комок, который проглатывался почти
без ощущения,— только аппетит просыпался по-настоящему.
На угрюмом лице Рыжикова это отразилось усиленным блеском глаз
и острой внимательностью ко всему окружающему.
У кассы стояла очередь. Окно кассира было еще закрыто, но перед
окном собралось уже человек двадцать.
Это была опасная провинциальная очередь тех лет — все скромные,
трезвые, бедные люди. Самым выдающимся лицом в очереди был невы-
сокого роста человек в зимней бекеше, воротник и карманы которой были
обшиты серым барашком. Но за ним стояла обозленного вида худая жен-
щина из тех, которые дрожат за свое место в очереди, как будто в этом
месте уж такое большое счастье. За нею тоже женщины, И все простого
звания. Деньги они зарыли под юбки или за пазухи, да и какие у Них день-
ги? У черненькой аккуратной девчонки деньги зажаты в кулаке, креп-
ко держит.
Эта станция и эта очередь плохо приспособлены для удачной опера-
ции. Люди здесь осторожные, деньги у них небольшие, и за деньги они
держатся обеими руками. И лица у них скучные: билетов здесь на всех
хватает, никто не волнуется и не может забыть о своих деньгах.
Рыжиков вспоминает вокзал большого города. Правда, там есть не-
удобства: милиционеры, стрелки и другие строгости. Каким-то чудом, не-
взирая на деловую походку Гришки и его пассажирскую физиономию,
они умеют узнавать самые сокровенные мысли и даже документов не
спрашивают, а говорят просто:
— Ну, молодой человек, пойдем со мной!
Зато какой там пассажир — в большом городе! Какие там волнения,
какие чувства, сколько там настоящей жизни! Целый день человек бро-
дит между кассовыми окошками, торчит перед справочным бюро, рас-
спрашивает носильщиков, пассажиров. Целые ночи просиживает на вокза-
ле. Кто попроще, раскладывается на полу и спит так крепко, что не только
деньги, душу можно вытащить незаметно. Кто покультурнее, те, конечно,
не спят, те бродят, мечтают... Билеты там покупаются дорогие, далекие, в
карманах покоятся бумажники, черные, коричневые, пухлые.
Кто может быть счастливее человека, только что получившего билет
в вокзальной кассе? Он стоял в очереди, он ссорился с ее нарушителями,
он трепетал, ожидая, что не хватит билетов, он жадно прислушивался к
невероятным разговорам и слухам. И вот он, радостный, еще не веря сво-
ему счастью, бредет в толпе по вокзальному залу и читает билет дрожащи-
ми глазами, он забыл обо всем: о жене, о начальнике, о своем чемодане,
о своем бумажнике, который так берег в очереди...

Рыжиков вдруг оживился. За последней женщиной стал в очередь во-
лосатый мужчина в стареньком пиджаке. Сапоги у него хорошие — вы-
тяжки, на шее шарф зеленого цвета, а брючный карман приятно рисует-
ся точным, хорошего размера прямоугольником.
Рыжиков не спеша направился к очереди и стал за пиджаком. Внима-
тельно присматриваясь к какой-то рекламе, он повернулся к пиджаку
боком, и в следующий момент его два пальца ощутили бугристый угол
бумажника. Гришка потянул вверх, бумажник неслышно пошел, еще мгно-
вение и... шершавая лапа жадно ухватила руку Рыжикова, и против его
глаз очутилось испуганно-перекошенное лицо:
— Ах ты, сволочь какая! Ну, что ты скажешь?
Рыжиков рванулся в сторону — неудачно. Он закричал общеприня-
тым обиженно-угрожающим голосом:
— Чего ты пристал? Смотри!
— Где я эту руку поймал?
— Чего ты хватаешь?
— Нет, стой, голубчик!
Неожиданным, резким движением Гришка выдернул руку и бросился
к двери на перрон. Через платформу и ближайшие пути он перемахнул,
почти не касаясь земли, и нырнул под товарный состав. Под другой. При-
сел, оглянулся. На перроне топталось несколько человек. Плеч и голов он
не видел, но сразу узнал вытяжки, а рядом с ними полы серой шинели и
блестящие узкие сапоги. Услышал тот же взволнованный голос:
— Ах ты, какой бандюга!
Шинельный подол пошел волнами, и начищенные сапоги двинулись
вперед, спрыгнули с перрона. Рыжиков, мелькая тапочками, побежал
вдоль товарных составов к стрелкам. На душе у него было тяжело, но зато
аппетит прошел.
5. Завтрак в саду
В руках у Игоря две французские булки, колбаса и банка варенья. Еще
на вокзале он сказал Ване:
— Здесь все пропитано железнодорожными бактериями. Давай лучше
позавтракаем в саду. Там есть такая миленькая скамеечка.
Но, войдя в палисадник, они увидели на миленькой скамеечке Ванду
Стадницкую. Она сидела, положив голову на руку, вытянутую по спинке
скамейки. Игорь воскликнул:
— О! Это купе занято!
Он на носках обошел мечтательную фигуру Ванды, сначала подозри-
тельно покосился на калоши, надетые на босу ногу, но когда очутился
против ее открытых серых глаз, обратился к ней серьезно, без улыбки:
— Мадемуазель, вы разрешите позавтракать в вашем присутствии?
Его учтиво склоненная фигура, застегнутый до воротника пиджак и
ярко начищенные ботинки произвели на Ванду приятное впечатление.
Грустная, она все же разрешила себе привычно-кокетливую ужимку и
даже чуть-чуть улыбнулась:
— Пожалуйста!

Игорь со сдержанным оживлением сказал:
— Мерси.
Ванда удивленно оглядела мальчиков и подвинулась на край скамей-
ки. Облака перестали ее занимать, она занялась более прозаическим пей-
зажем привокзальной площади. Игорь быстро разложил на скамейке за-
куску, уселся на другом конце. Ваня прогремел ящиком, поставил его на
землю, уселся за скамейкой, как за столом, сводя плечи в предвкушении
завтрака. Игорь разрезал колбасу и спросил:
-г- Ваня! А как мы будем варенье есть? Пальцами?
Ваня завертел головой, оглядел палисадник:
— А мы... такие... ложечки сделаем... из дерева. Ножиком.
— У вас нет ложечки, миледи? — обратился Игорь к Ванде.
Он произнес это чрезвычайно вежливо, таким тоном, каким пользу-
ются только самые изысканные путешественники, обращаясь друг к дру-
гу в купе международного вагона. У Ванды блеснули глаза от удовольст-
вия, но, во-первых, очевидно было для самого неиспытанного глаза, что у
нее нет никаких вещей,— она имела вид пассажира без багажа, во-вто-
рых, от колбасы исходил чарующий запах. Ванда проглотила слюну и
ответила с жеманной обидой:
— Ну что вы? Какие у меня ложечки?
— Серебряные,— приветливо пояснил Игорь.
Ванда ничего не ответила, снова протянула руку по спинке скамейки,
обратилась к облакам. Но в ее глазах уже нет прежней грустной мечта-
тельности.
Ваня держит в руке половину французской булки, он решительным
рывком головы откусывает от нее большие куски, а колбасу берет с бу-
мажки осторожно двумя грязными пальцами. Проделывая все это, он то
и дело поглядывает на Ванду. Он не замечает ни ее босых грязных ног,
ни безобразной копны волос. Он видит только ее нежную розовую щеку,
наружный уголок глаза, выгнутые темные ресницы.
Ваня отломил горбушку, положил на нее два ломтика колбасы, про-
тянул Ванде. Ванда не заметила этого, и Ваня вопросительно посмотрел
на Игоря. Игорь ест с увлечением, работает руками, зубами, ножиком. Но
быстро между делом, он кивает Ване в знак одобрения и свободной рукой
треплет его по плечу. Ваня, немного поколебавшись, легонько прикоснул-
ся к колену соседки. Она повернула к нему голову, хотела улыбнуться
кокетливо, но не вышло — улыбнулась просто, благодарно и не спеша на-
чала есть, отщипывая булку мелкими кусочками. Все это произошло в
полном молчании. Покончив с нарезанной колбасой и принимаясь снова
резать, Игорь спросил деловито, не глядя на Ванду:
— Вы куда едете, синьорита?
Ванда отвернулась к вокзалу, перестала жевать и сказала скучливо:
— Я не знаю.
— Поедем с нами,— предложил Ваня весело, поворачиваясь к Ванде
на своем ящике.— Тебя как зовут?
— Ванда.
— О! Вот это да! Ванда!
— Это польское имя.
— Поедем! Там у него дедушка и бабушка,— Ваня иронически свер-

кал глазами и следил за Игорем, принимающим его иронию с дружеским
добродушием.
Но Ванда почему-то ничего не ответила на буйную радость Вани. Она
положила на скамью недоеденный кусок булки, сказала почти растерян-
но, опираясь руками на край скамьи:
— Я не знаю... куда поехать...
Игорь пристально глянул на нее и занялся банкой с вареньем. Ожив-
ление Вани вдруг исчезло. Он с недоумением присмотрелся к Ванде, гля-
нул на Игоря, как будто в выражении его лица искал ответа. Игорь замы-
чал какую-то песенку, поставил банку на скамью и сказал строго:
— Ты, Ванда, поедешь с нами, а там видно будет.
Вот теперь Ваня все понял. Но Ванда посмотрела на Игоря испуганно:
— Я не знаю...
— Ты не знаешь, а я знаю. Сейчас придет поезд,— сядем в купе, все
обсудим.
Ваня воззрился на Игоря: какое купе? Ванда покорно замолчала.
В этот момент из-за кустов выглянул Рыжиков. Оглядел компанию,
выдвинулся вперед,' остановился, тупо засмотрелся на еду. Ванда мет-
нула в Рыжикова ненавидящий взгляд. Игорь засмеялся:
— У тебя неприятности, Рыжиков?
Рыжиков ничего не ответил.
— Ешь,— предложил Игорь,— я всегда говорил: воровское дело самое
невыгодное. Тебя сегодня били? Я видел, как ты засыпался.
— Убежал,— прохрипел Рыжиков и принялся за еду.
— И то счастье! Это ужасно глупо. У каждого человека две руки, и
каждый старается схватить тебя руками,— Игорь брезгливо вздрогнул,—
это глупо! Надо так делать, как я.
— Бабушка, да? — спросил Ваня.
— Бабушка — почта. Присылает тебе записочку: дорогой Игорь, будь-
те добры, придите, пожалуйста, и, ради бога, возьмите сто рублей. А если
не придешь — вторая записочка: какое безобразие, почему вы не берете
сто рублей? Пожалуйста, возьмите.
Рыжиков отвернулся обиженно:
— Записочку... Конечно, когда ты грамотный.
— А если ты неграмотный — иди работать. А то — в карман! Что
может быть глупее?4 — Игорь запустил кусок булки в банку с вареньем: —
Работать — это тоже неплохо. Многие одобряют.
6. В купе
Через степь бежит длинный товарный поезд. На одной из платформ сто-
ит накрытый брезентом трактор. На краю брезента, спускающегося с
трактора, спит Ванда, свернувшись калачиком. Игорь Чернявин сидит
около ее ног, обнял руками свои колени и рассеянным взглядом посмат-
ривает по сторонам. Рыжиков, расставив ноги в тапочках, стоит против
него. Ваня спустил ноги с платформы и любуется степью, широкой доро-
гой, ползущей рядом, курганами на горизонте, первой весенней зеленью.
Выехали вчера вечером, долго укладывались спать, было холодно.

Потом залезли под брезент, копошились там и ежились, наконец заснули.
Под брезентом еще и тем хорошо, что на остановках ничьи любопытные
взгляды не беспокоили пассажиров и никто не мешал спать. Игорь Чер-
нявин, засыпая, сказал:
— Это самое лучшее купе, никакой давки и тесноты, свежий воздух
и никто не говорит глупостей: предъявите ваши билеты!
Утром проснулись рано и вылезли из-под брезента в хорошем настрое-
нии. Только на больших станциях снова пользовались его гостеприим-
ством, но уже не в качестве спального места, а исключительно для того,
чтобы не волновать поездной прислуги. А потом Ванде захотелось поспать
на солнышке.
Рыжиков молчал, молчал, наконец спросил:
— Зачем Ванду потащил в город?
— А тебе какое дело? — Игорь прищурил на Рыжикова глаза, может
быть, потому, что из-за Рыжикова над крышей соседнего вагона поднима-
лось чистое, словно умытое, солнце.
— Значит, есть дело.
— В городе что-нибудь найдем. Работу или что...
— Ты не хочешь работать, а ей нужно?
Рыжиков сказал это в упор, он лез в ссору.
— А ей нужно,— спокойно сказал Игорь, отвернулся от Рыжикова
и покровительственно посмотрел на Ванду.
— Люди все работают,— с края платформы отозвался Ваня.
Рыжиков закричал на Ваню:
— Ты, пацан, замри, пока в рожу не схватил!
Игорь произнес в нос:
— Месье, в рожу можете только с моего письменного разрешения.
Рыжиков медленно навел на Игоря через плечо угрюмо-угрожающие
глаза:
— С твоего разрешения?
— И притом письменного... Подайте мне заявление...
— Какое заявление?
— О том, что вы желаете заехать ему в рожу.
Рыжиков оживился, направился к Ване:
— Интересно! Интересно, как выйдет без разрешения.
Ваня испуганно стрельнул взглядом, быстро на руках вскочил, бро-
сился к Игорю. Рыжиков протянул руку, чтобы поймать Ваню, но как-то
так случилось, что Игорь стал между ними. Рыжиков не успел даже бро-
сить на Игоря презрительный взгляд, не успел протянуть руку для защи-
ты. Стремительный кулак Игоря Чернявина направился как будто в лицо
Рыжикова, но с ног его повалил неожиданный удар в живот. Рыжиков
свалился прямо на спящую Ванду. Ванда проснулась, вскрикнула в ис-
пуге:
— Ой! Что такое? Чего ты?
Игорь спокойно улыбнулся:
— Не беспокойтесь! Рыжиков спать хочет. Уступите спальное место.
Ванда брезгливо обернулась к Рыжикову, но сейчас же и улыбнулась:
вид скривившегося Рыжикова, очевидно, ей понравился.
— Ты его побил? За что?

Рыжиков приподнялся на локте, выпятил толстые губы. Рыжие космы
в беспорядке спадали на лоб, почти закрывая наглые зеленые глаза.
— Ты чего скалишься? Он за тебя заступаться не будет.
Ванда покачала головой:
— А может, и будет!
— Ты...— Рыжиков вскочил на ноги, сжал кулаки.
Игорь улыбнулся, положил руку на плечо Вани, сказал в сторону, по-
чти нехотя, скучно:
— Имейте в виду, сэр, в этом купе вы пальцем никого не тронете.
Рыжиков засунул руки в карманы, ухмыльнулся:
— Ты, наверное, не знаешь, кто она такая?
Игорь посмотрел на Рыжикова удивленно:
— А что такое?
— Ты, может, думаешь, она барышня? Сказать, какая ты есть?
— Пошел ты к черту! Жаба! Ну и говори! Все вы — сволочи!
Рыжиков обрадовался:
— Ха! Она же проститутка! Понимаешь, какое дельце?
Ванда медленно пошла к краю платформы, подняла воротник жакета,
втянула в воротник встрепанную голову. Игорь двинулся к Рыжикову,
но Рыжиков захохотал и, ловко перепрыгнув на другую сторону плат-
формы, спрятался за трактором.
Ваня еле успевал следить за происходящим.
Игорь подошел к Ванде. Глядя в пол платформы, спросил:
— Верно?
Ванда быстро повернулась, ответила с прежней ненавистью:
— Ну и что ж, верно! А твое какое дело? Может, поухаживать хо-
чешь?
Игорь покраснел, скривил рот, отвел глаза от жадного взгляда Вани
Гальченко.
— Да... нет! А только... сколько ж тебе лет?
Ванда кокетливо повела головой, чуть-чуть, через плечо, задела взгля-
дом Игоря:
— Ну и что ж? Пятнадцать.
Игорь почесал медленно затылок, грустно улыбнулся и сказал:
— Хорошо... Больше ничего, синьора, вы свободны.
Она тронулась с места, неслышно, медленно прошла к брезенту, зябко
втягивая голову в воротник, опустилась на брезент и тихонько улеглась,
отвернувшись к трактору.
Игорь, насвистывая, загляделся на степь. Далеко впереди встали из-за
пологих холмов белые верхи зданий. Над ними нависло солнце.
Промелькнула внизу босоногая команда девушек, ноги у них были
еще белые, не загоревшие. Одна из девушек что-то крикнула Игорю, дру-
гие засмеялись. Игорь проводил их скучным взглядом, отвернулся. Ваня
взглянул на Ванду, осторожно прислушался к Рыжикову за трактором,
стал рядом с Игорем, поднялся на носки, спросил шепотом:
— Она плачет?
Игорь ответил сурово, не глядя на Ваню:
— Неважно!
Платформу сильно качнуло на стрелках.

— Приехали,— сказал Игорь.
Через многочисленные стрелки, мимо мелькающих просветов товар-
ных составов поезд забирал вправо, быстро проходя пассажирскую стан-
цию. Над крышами стоявших вагонов проплыли надстройка вокзала и
длинные выпуклые кровли перронов. Поезд выскочил на узкую насыпь,
которая правильной кривой огибала неожиданно широкий луг у самого
края города. За лугом соломенные крыши белых хат. Но снова стрелки дер-
нули поезд, и он более осторожно начал втягиваться в широкую сеть то-
варных путей. Хат уже не было, на горе стояли и смотрели на поезд крас-
ные, серые, розовые дома города.
Ванда зашевелилась на брезенте, села, отвернула лицо к городу. Поезд
вошел в узкую длинную перспективу других товарных поездов, очень
медленно продвигался между ними.
Игорь задумался, глядя на проплывающую замасленную поверхность
станционного полотна.
Сзади него что-то глухо стукнуло. Игорь быстро обернулся. На их
платформе стоял, выпрямляясь после трудного прыжка и внимательно
разглядывая их, стрелок железнодорожной охраны. Ванда неслышной
тенью слетела с платформы.
— Это ты — Игорь Чернявин?
— Я.
— Ага! Тут у нас телеграмма... Ты получил сто рублей по подложному
переводу?
Игорь влепился в стрелка восхищенным взглядом:
— Ой, и народ же быстрый! Получил, представьте! Я отказывался,
понимаете...
Стрелок ухмыльнулся, кивнул:
— Идем.
Игорь почесал нос:
— Ах ты, черт! Жалко, Ванька, с тобой расставаться. Хороший ты че-
ловек! И Ванда... Вы понимаете, товарищ стрелок, некогда мне.
-Ваня растерялся:
— А... куда ты?
— Я? Именем закона... арестован.
— За что?
— За бабушку.
— Идем, идем,— повторил стрелок и тронул Игоря за плечо.
Игорь взялся за борт платформы, готовясь спрыгнуть. Оглянулся на
Ваню:
— А ты, Ванюшка, иди в колонию. Здесь, говорят, приличная. Имени
Первого мая.
Он спрыгнул. За ним спрыгнул стрелок. Опершись руками о колени,
Ваня смотрел им вслед. Он еще не мог вместить в себя это горе.
Из-за трактора вышел Рыжиков. Он улыбнулся злорадно.
— Будьте добры! Присылают записочку: дорогой Игорь, пожалуйста,
возьмите сто рублей! Чистая работа! А Ванда где?
Ваня ответил испуганно:
— Не знаю.

7. На своей улице
— Куда ты пойдешь? — спросил Рыжиков, когда они подошли к останов-
ке трамвая возле товарной станции.
Улица здесь была булыжная, покрытая угольной пылью. Из-под ко-
пыт и колес поднималось видимо-невидимо воробьев. У трамвайной оста-
новки стояла очередь. У многих людей ботинки требовали чистки. Ваня
не успел ответить: к нему подошел человек в форменной тужурке. Он доб-
родушно кивнул к забору:
— Почистишь, что ли?
— Вам черной?
— Черной, а какой же. А то к начальству нужно, а ботинки...
Ваня осмотрелся, сесть было не на чем. Подальше он увидел старое
деревянное крыльцо.
Человек, собирающийся к начальству, молча кивнул. Ваня побежал
вперед, чтобы все приготовить. Когда клиент подошел, Ваня уже набирал
мазь на одну из щеток...
— Э, нет. Ты раньше пыль убери.
Ваня приступил к работе. Рыжиков уселся повыше на том же крыль-
це и молча рассматривал улицу.
— Сколько тебе?
— Десять копеек.
— А сдача у тебя есть? С пятнадцати?
Ваня полез в карман. У него оказалось только четыре гривенника.
— Не рассчитаемся так. Ну, бог с тобой, бери лишний пятак,— ска-
зал клиент.
Не успел клиент отойти, подошла девушка, попросила почистить туф-
ли, потом — красноармеец. Красноармеец спросил:
— Сколько будет стоить, если вот сапоги?
Перед красноармейцем Ваня оробел. Он еще ни разу не чистил сапоги
красноармейцам и не знал, сколько это стоит. Ваня поперхнулся.
— Де... десять копеек.
— Вот еще дурак,— прошептал Рыжиков, но красноармеец обрадовал-
ся, поставил ногу на подставку:
— Дешево берешь, малыш, дешево. У нас везде за сапоги двадцать
копеек.
Ваня забыл спросить «вам черной?» Работал он сильно, действовал
глазами, бровями и даже языком. Быстро чистить двумя щетками он еще
не умел, одна щетка вырвалась у него из рук и далеко отлетела. Рыжиков
громко захохотал, но щетки не поднял. Ваня сам, кряхтя, поднялся и по-
бежал за щеткой.
Красноармеец дал Ване гривенник и сказал:
— Молодец. Дешево почистил, и блестит хорошо.
Он ушел, поглядывая на сапоги. У Вани заболели руки и спина. Опер-
шись на локти, Ваня молча рассматривал улицу.
Дома на улице все были одинаковые, кирпичные, запыленные, двух-
этажные. Между ними короткие заборы, а в заборах ворота. Почти у всех
ворот стояли скамейки, на скамейках сидели люди и грызли семечки.

Ваня вспомнил, что завтра воскресенье. По кирпичным тротуарам про-
ходили люди по двое, по трое и разговаривали негромко.
Сзади открылась дверь, и скрипучий, неприятный голос спросил:
— А вам чего здесь нужно? Беспризорные?
Ваня вскочил и оглянулся. Лениво поднялся и Рыжиков. В открытых
дверях стоял человек высокий, худой, с седыми усами:
— Беспризорные?
— Нет, не беспризорные.
— Чистильщик? Ага? А резиновые набойки у тебя есть?
В ящике у Вани было только две щетки и две банки черной мази. Ва-
ня развел руками:
— Резиновых набоек нет!
— Хо! Чистильщик! Какой ты чистильщик! Ну, допустим! А этот
чего?
Рыжиков недовольно отвернулся.
— Чего ты здесь? Ночи ожидаешь?
Рыжиков прохрипел еще более недовольно:
— Да никакой ночи... Вот... знакомого встретил.
— А... знакомого!
Старик запер дверь на ключ, спустился по ступенькам. Ткнул узлова-
тым пальцем:
— Ты — марш отсюда. Вижу, какой знакомый.
— Да я сейчас пойду. Что, и на улице нельзя остановиться? Ты, что
ли, такие порядки выдумал? — Рыжиков чувствовал свою юридическую
правоту, поэтому обижался все больше и больше.
Старик усмехнулся:
— Плохие здесь порядки, иди туда, где хорошие порядки. Я вот толь-
ко в лавочку. Пока вернусь, чтоб тебя тут не было.
Он отправился по улице. Рыжиков проводил его обиженными глаза-
ми и, снова усаживаясь на крыльце, прогудел почти со слезами:
— Придирается! «Ночи ожидаешь»!
К ним подошел молодой человек и радостным голосом воскликнул:
— Какой прогресс! На нашей улице чистильщик! Да какой симпа-
тичный! Здравствуй!
— Вам черной? — спросил Ваня.
— Черной! Ты всегда здесь будешь чистить?
Набирая мазь, Ваня серьезно повел плечами и сказал с небольшим за-
труднением:
— Всегда.
Этот клиент не спросил, сколько нужно платить, а без всяких разгово-
ров протянул Ване пятнадцать копеек.
— Так сдачи нет.
— Ничего, ничего, я всегда буду платить тебе пятнадцать копеек. Мне
только надо побыстрее.
Ваня опустил деньги в карман и снова начал рассматривать улицу.
Приближался вечер, от этого на улице стало как будто чище. Ваню очень
интересовал трамвай. Он много слышал об этой штуке, но никогда ее не
видел, и теперь ему хотелось залезть в вагон и куда-нибудь поехать. На-
строение у него было хорошее. В душе разгоралась маленькая гордость:

все проходят и видят, что на крыльце сидит Ваня и может почистить бо-
тинки.
Рыжиков сказал:
— Ваня, знаешь что? Ты мне дай пятнадцать копеек, ладно? А я тебе
завтра отдам.
— А где возьмешь?
— Это я уже знаю, где возьму. Надо пойти пошамать.
Ваня вдруг почувствовал голод. Еще утром они съели на платформе
остатки вчерашнего ужина.
— Пятьдесят копеек? А у меня есть сколько? У меня есть девяносто
копеек. А, я и забыл про те деньги!
— Какие «те»?
— Игорь дал... бабушкины.
Ваня развернул бумажку, посмотрел на нее грустно и спрятал обратно.
— Так дай пятьдесят копеек. Видал, сколько у тебя денег!
— Те нельзя,— сказал Ваня и дал ему сорок пять копеек, поделив по-
полам имевшуюся наличность.
Рыжиков взял деньги:
— А ночевать... я приду.
Ваня с тоской вспомнил: нужно еще ночевать. Почему-то мысль об
этой необходимости до сих пор ему не приходила в голову. Он даже расте-
рялся:
— А где ночевать?
— Найдем. Здесь на вокзале не позволяют.
Рыжиков деловой походкой направился вдоль по улице. Ваня снова
опустился на ступеньки и загрустил. Солнце зашло за дома. Мимо Вани
проходили люди, и никто не смотрел на него. На противоположном тро-
туаре шумела стайка детей, голос балованной девочки сказал громко:
— А вон сидит маленький чистильщик.
Еще одна девочка загляделась на Ваню, но потом кто-то ее дернул,
она засмеялась и побежала к калитке. Голос взрослой женщины сказал:
— Варя, твой суп простынет. Я тебе второй раз говорю.
И балованная девочка запела:
— Первый, первый, первый!
Ваня подпер голову кулаком и посмотрел в другую сторону улицы.
По ней возвращался усатый хозяин.
— Сидишь? — сказал он.— А тот где?
— Ушел,— ответил Ваня.
— Да и тебе пора домой, никто больше чистить не будет. Только ты
мне завтра резиновые набойки принеси.
Ваня спросил:
— А далеко отсюда лавочка?
— А тебе зачем? Покупать что будешь? Папиросы, наверное?
— Нет, не папиросы. А где она?
— Да вот тут за углом сразу.
Ваня сложил щетки и коробки, поднял ящик и отправился в лавочку5.

8. Ночь
Заночевали в соломе, и оказалось, что это вовсе не далеко. Нужно по той
же улице пройти два квартала, перейти через переезд, потом еще немного
пройти, а там уже начиналось поле. Может быть, и не настоящее поле, по-
тому что впереди было еще несколько огоньков, но здесь, за последним до-
мом, было просторно, шуршала под ногами трава, а чуть в стороне стояла
эта самая солома. Вероятно, она стояла на пригорке, потому что отсюда
хорошо был виден горящий огнями город. Совсем близко, на переезде,
один фонарь горел очень ярко и сильно бил в глаза.
Ваня неохотно шел ночевать. Когда позади осталась последняя хата,
он пожалел, что не поискал ночлега в городе. Но Рыжиков брел уверен-
но, заложив руки в карманы, посвистывая.
— Вот здесь,— сказал он.— Нагребем соломы, тепло будет. И к городу
близко.
Ваня опустил ящик на землю, и не захотелось ему ложиться спать.
Он начал рассматривать город. Было очень приятно смотреть на него. Впе-
реди огни рассыпались по широкой площади, и было их очень много.
Они казались то насыпанными в беспорядке, то обнаруживались в их
толпе определенные линии. Выходило так, как будто они играют. Подаль-
ше начинался ряд больших домов, и во всех домах окна горели разными
цветами: желтыми, зелеными, ярко-красными.
— Отчего это? — спросил Ваня.— То такие, а то такие... окна?
— Чего это? — спросил Рыжиков, наклонившись к соломе на
земле.
— Окна отчего такие? Разные?
— А это у кого какая лампа. Колпаки такие, абажуры. Это женщины
любят: то красный абажур, то зеленый.
— Это богатые?
— И богатые и бедные. Это из бумаги можно сделать. Бывает, абажур
такой висит, а больше ничего и нет. И взять нечего. Только голову морочат...
— Украсть? — спросил Ваня.
— У нас не говорят * украсть», а говорят «взять»6.
— Я завтра пойду к этому... к Первому мая.
— И там можно кое-что взять. Если умно.
— А зачем?
— Ну и глупый ты! Совсем глупый! Как это «зачем»?
— Пойти туда жить, а потом взять?
— А как же?
— А потом в тюрьму?
— Это пускай поймают!
— А Игоря поймали.
— Потому что дурак. На почту лазит. Да ему все равно ничего не будет:
несовершеннолетний.
Рыжиков гребнул солому из стога еще раз...
— У нас на станции сторож такой... так он умер, а тот, Мишкой его
зовут, так он тоже в колонии Первого мая. И он писал письмо.
— Первое мая, — Рыжиков разгреб солому, помял ее ногами, растя-
нулся. — Ложись лучше!

Ваня замолчал и стал укладываться.
На небе горели звезды. Соломенные пряди под ними казались чер-
ными, большими конструкциями.
* • *
Проснулся Ваня рано, но день уже наступил. Солнце вставало за сто-
гом, Ваня лежал в тени, ему стало холодно. Он вскочил, подымая за
собой солому, приставшую к нему, и посмотрел на город. Город сейчас
был другой. Кое-где горели ненужные уже фонари, и ярко светился тот
самый фонарь возле переезда.
Город был сейчас интереснее и сложнее, но уже не был таким краси-
вым. Впрочем, это не имело особенного значения. Все-таки там было много
домов и крыш, а дальше стояло высокое белое здание с колоннами. Вот
где настоящий город, и нужно пойти туда посмотреть. Заработать денег
и пойти... нет, поехать в трамвае. И, наверное, в городе есть кинотеатр.
А сегодня надо идти на «свою» улицу. Ваня вспомнил вчерашнего молодо-
го человека, который так обрадовался, что завелся чистильщик на
этой улице. Наверное, там сейчас много народу хочет почистить ботин-
ки. Хорошо, что есть лишняя коробка черной мази. Ване захотелось
хорошенько рассмотреть эту коробку. Он наклонился к ящику, но ящика
не было. Ногой Ваня откинул солому. Оглянулся. Только сейчас он
заметил, что и Рыжикова тоже нет. Ваня обошел стог, вернулся на прежнее
место, скучно посмотрел на город, еще раз оглянулся, прислонился к стогу,
задумался. Вдруг вспомнил, полез в карман, пошарил в нем, вывернул:
и десять рублей исчезли.
Ваня сделал несколько шагов в сторону дороги. Но остановился. Соб-
ственно говоря, в город идти было нечего.
9. Козлы
Цель*й месяц прошел после этих происшествий.
Рано утром милиционер, человек молодой, подтянутый и добросовест-
ный, разбудил Игоря в приемнике и сказал ему:
— Трогаем, товарищ! Ты потом выспишься, в колонии, а мне до
девяти нужно назад вернуться7.
Игорь быстро натянул на плечи свой пиджак, под которым уже имелась
рубаха. Хотя это была короткая и бязевая рубаха, но Игорь умел ее
желтоватый воротник кокетливо разбрасывать над воротником пиджака.
Дворники сухими метлами подметали улицы, но пыль еще неохотно
взлетала над тротуарами. Утро стояло над городом ясное, прозрачное,
здоровое. Игорю было приятно в такое утро идти «в новую жизнь».
Игорь не очень интересовался новой жизнью. Это у Полины Николаевны,
в Комиссии по делам несовершеннолетних, за каждым словом: новая
жизнь, новая жизнь! Игорь любил вообще жизнь, а какая там она, новая
или старая, он не привык разбирать. Он никогда не задумывался ни над
завтрашним днем, ни над вчерашним. Но сегодняшний день всегда привле-
кал его внимание, как еще не раскрытая страница, и ему нравилось не
спеша перевертывать ее и любопытным глазом присматриваться к новым

рассказам8. Сегодня это тем более было приятно, что в течение всего минув-
шего месяца ему пришлось переворачивать очень однообразные страницы,
и он начал даже привыкать к этому однообразию.
В Комиссии по делам несовершеннолетних он и раньше бывал, и в этот
раз не встретил там ничего существенно нового. Давно ему известная
Полина Николаевна, женщина маленькая, остроносая, казавшаяся очень
умной и доброй, с грустной вежливостью расспрашивала его о родителях,
об учебе и вообще о том, как он дошел до такой жизни. Расспрашивая,
она уже не заглядывала, как в прошлом году, в большой лист с загла-
вием: «Порядок опроса», но задавала все те же вопросы, что и в прошлом
году. Игорь отвечал ей тоже вежливо. Он понимал, что Полина Николаев-
на честно обслуживает таких, как он, получает за это небольшое жа-
лованье, что ей будет приятно, хотя изредка, поговорить с приличным
человеком. Игорь Чернявин любил доставлять людям радость, поэтому
и с Полиной Николаевной он разговаривал в джентльменском тоне, тем
более что это было вовсе не трудно. Полина Николаевна постукивала
тупым концом карандаша по столу и спрашивала:
— Ваш отец профессор?
— Да.
— В Ленинграде?
— Да.
— Почему вы не хотите к нему возвратиться?
— Мне не нравится его характер. Он — грубый, черствый, он изменяет
моей маме, я с ним жить не могу.
— Вы с ним часто ссорились, крупно говорили?
— Нет. Я с ним не желаю разговаривать.
— Вы могли бы мать пожалеть, Игорь.
— Мне очень жаль, но мать не хочет от него уйти.
— Вы, Игорь, такой культурный мальчик, до каких же пор вы будете
заниматься всеми этими... приключениями?
— Полина Николаевна! Иначе не выходит. Уже два раза меня силой
возвращают к отцу. Я все равно жить у него не буду.
— А если мы вас не отправим к отцу?
— Я надеюсь, что это будет очень хорошо.
— Вы бросите ваши фокусы?
— Я надеюсь.
— Почему вы надеетесь?
— А вот вы со мной поговорили.
Полина Николаевна посмотрела на него с благодарностью:
— Поможет ли вам это... мои разговоры?
— Я думаю, что ваши разговоры хорошо помогут.
— Что мне с вами делать, Игорь? Неужели только с вами одним и
говорить? И другие ведь есть!
Полина Николаевна показывала карандашиком на дверь, за которой,
в узком коридоре, другие мальчики ожидали своей очереди. На бледном
остреньком личике Полины Николаевны, в беленьком, узком кружевном
воротничке, даже в ловком, юрком карандашике, которым она действо-
вала, — во всем чувствовалось искреннее сожаление, что не может она
взять Игоря за руку и повести по трудной дороге жизни. И Игорь понимал

и сочувствовал: ей нужно заняться и другими сбившимися с пути объек-
тами. Вероятно, это сочувствие довольно сильно выражалось на лице
Игоря, потому что Полина Николаевна страдательно опустила глаза,
и ее карандашик застучал по столу несколько нервно.
К ним подошел человек в белом халате. У него была беспорядочная
шевелюра, начинавшаяся чрезвычайно низко, почти от самых бровей.
Глазные яблоки этого человека были очень велики, они были покрыты
мелкими красными жилками и почти целиком выкатывались наружу.
Казалось, что этот человек в чистом белом халате везет что-то очень
тяжелое и везти ему трудно. Полина Николаевна сказала устало:
— Вы, Чернявин, идите в кабинет9. Товарищ должен произвести
некоторые исследования относительно ваших трудовых предрасположе-
ний...
Игорь Чернявин раньше уже подвергался подобным исследованиям,
только тогда в белом халате был какой-то другой человек. Игорь покорно
поднялся со стула, и ближайший отрезок жизненного пути (он так и не
разобрал, нового или еще старого) он прошел за человеком в халате.
Идти было недалеко. В небольшой комнате, обставленной белой краше-
ной мебелью, Игоря усадили на стул, а человек в халате сказал другому
человеку в халате:
— Лабиринт Партеуса!
По спине у Игоря пробежали неприятные холодные иголочки, он
притих за белым столом и начал думать о том, что действительно надо
начать более спокойную жизнь. Но когда перед его глазами на столе
расположился широкий картон с какими-то клетками и ходами,
Игорь оживился.
Лупоглазый оперся руками на стол и сказал сухим, немного дрожа-
щим голосом:
— Вы находитесь в центре этого лабиринта, понимаете? Вам нужно
из него выйти. Вот вам карандаш, покажите, как вы будете выходить.
Игорь еще раз оглянулся на этих людей, но в общем не протестовал.
Он взял карандаш и с улыбкой наклонился над лабиринтом. Повел
карандаш к выходу, но скоро очутился в тупике и остановился. За боль-
шим окном что-то начало сильно хлопать. Игорь посмотрел и увидел
девушку на балконе. Она тонкой палочкой колотила по развешанному
на веревке ковру. Игорь снова подумал, что нужно все-таки... черт его
знает. В этот момент лупоглазый вытащил картон у него из-под руки,
а на место его положил другой. Это был тоже лабиринт. В одном его
углу был изображен козел, вкушающий какие-то запрещенные плоды,
а в другом углу — девушка с прутиком в руке. Было у нее что-то общее
с той девушкой, которая работала на балконе Игорь улыбнулся, гля-
нул на балкон, потом сообразил: пока девушка доберется до козла, пройдет
очень много времени и козел успеет полакомиться как следует. Игорь
поднял лицо к человеку в халате:
— Неудобное устройство!
— Что неудобное?
— Да вот... Зачем такие дворы? Козлу тут раздолье!
— Если вы будете оглядываться, вы ничего не сделаете.
Игорь сосредоточился над картоном. У козла, был очень добродушны"

вид. Игорю не захотелось его прогонять.
— А знаете что? Пускай себе пасется!
— Как это так? — вскрикнул лупоглазый.
— Я думаю, что вреда будет немного. Какие-то кустики.
— Представьте себе, что там малинник.
— Не думаю. Вы напрасно беспокоитесь.
— Почему вы так разговариваете? — человек в халате с силой дернул
картон.
— С флейтой будем исследовать? — спросил другой.
Старший ответил сухо:
— Нет.
Он пошел к умывальнику, а потом долго вытирал каждый палец
отдельно.
Потом он вышел в дверь и уже из коридора пригласил:
— Идемте.
У столика Полины Николаевны он устало опустился на стул:
— Как? — спросила Полина Николаевна.
— Слабо. Очень слабо. Результаты нулевые. Рассеян, безынициативен,
воображение отсутствует.
— Что вы говорите? У него инициативу нужно уменьшить вдвое,
а вы говорите: безынициативен! Прочтите.
Она протянула довольно толстую папку. Человек в халате поднес
ее к самым глазам и стал быстро вертеть головой вправо и влево, бегая
по строчкам.
— Это ничего не значит, Полина Николаевна. Мы не знаем, инициатива
это или подражание. Такие штуки, — он потряс папкой в руках, — вообще
ничего не доказывают.
— А я вам говорю, что вы ошибаетесь. Я вас очень прошу посмотреть
еще раз. Вы увидите, что вы ошибаетесь.
Лупоглазый поднялся со стула обиженный и двинулся к дверям
своей комнаты.
— Хорошо!
— Что же вы сидите? — сказала Полина Николаевна Игорю.
Игорь посмотрел вслед белому халату и, когда закрылась за ним
дверь, спросил доверительно:
— А для чего это, Полина Николаевна?
Она подняла на него глаза:
— Значит, нужно.
— Я не понимаю, для чего.
— Это исследование ваших способностей.
— А для чего им мои способности?
— Идите, Игорь, не спорьте.
Игорь снова вошел в комнату, молча стал у стены. Пока люди в халатах
перебирали какие-то папки, ящики, карты, у него в душе скопилась густая
обида. Кто-то сильной рукой подчеркнул в ней одиночество, чреду
последних скудных дней, брошенного на товарных путях симпатичного
Ваню, отошедшие в вечность светлые дни детства, и мать, и старые обиды:
вздорный, неверный, сумасбродный отец и другие люди, жестокие
и холодные.

На столе стояла длинная коробка с отделениями. Старший предло-
жил:
— Садитесь.
Обо всем этом вспомнил Игорь Чернявин, шагая рядом с милиционером
по просторным, освещенным утром тротуарам. Нет, истекший месяц
был печальным месяцем. Это было скучное и глупое время. Полина Ни-
колаевна убеждала его начать новую жизнь, люди в халатах расклады-
вали перед ним разные картоны. Особенно стало скучно после того,
как Игорь примирился со своей участью и научился выходить из всех
лабиринтов, научился продевать веревку через дырочки флейты. Все эти
занятия он сначала сопровождал насмешкой над самим собой, над козла-
ми, над человеками в халатах, а потом он все упражнения проделывал
с угрюмой технической серьезностью. От скуки, сделав небольшое уси-
лие, он даже сумел понравиться людям в халатах и помогал им исследо-
вать других ребят. Только записывать и высчитывать он не научился.
Его наставники не посвящали никого в свои тайны и прятали их значение
за непонятными словами: «тесты», «корреляция»10.
Все-таки в кабинете было занятнее, чем в приемнике. Игорь не любил
беспризорную, шумную и ржавую толпу, дешевое ее остроумие и низкую
культуру. В кабинете же он говорил новичку с высокомерием жреца:
— Вот, синьор, пока щука не поймает эту жалкую рыбешку, вы
отсюда не выйдете!
— Видите: куда мяч закатился? Доставьте его к волейбольной сетке.
Перекинуть нельзя. Несите в руках. Через забор перелезть? Забудьте
эти ваши уличные привычки.
Он стоял за плечом новичка и холодным взглядом наблюдал неудач-
ные попытки исследуемого субъекта. Субъект разочарованно тянул:
— Если так играть, никогда не выиграешь.
— Вы, мистер, и не должны выиграть. Выигрываем в таком случае
только мы.
Досадно только было, что в сравнении с хозяевами кабинета он
выигрывал до смешного мало: бесплатный бутерброд во время завтрака.
По сравнению с таким заработком предприятие на почте было все же
выгоднее, хотя оно было и гораздо проще оборудовано, чем кабинет.
Сейчас Игорь с внутренним смущением вспоминал о своих легко-
мысленно-позорных действиях в кабинете, на которые его подвинуло
дикое невезение с деньгами бабушки. Но... страницы этого прошлого
были перевернуты. Сегодняшний день быстро бежал навстречу: сначала
промелькнули хорошо знакомые улицы центра, потом пошли и новые
места, узкая, грязная набережная, запруженная подводами базарная пло-
щадь, потом широкая, щедро накрытая небом Хорошиловка. Домики на
Хорошиловке маленькие, между ними цветут сады, мимо домиков бегает
трамвай, бегает хлопотливо, быстро, весело. Но вот и Хорошиловка кончи-
лась, мостовая пошла среди молодой зелени, а трамвай побежал по шпа-
лам, как будто это не трамвай, а поезд. И зеленые полосы, и шоссе, и трам-
вай — все направляются к дубовой рощице. К этой рощице пришли
милиционер и Игорь. В сторону ведет просека, в просеке тоже мостовая,
а через нее сетчатая с золотыми буквами вывеска:

Колония им. Первого мая
10. Первые впечатления
Просеку милиционер и Игорь прошли быстро. Милиционер был доволен,
что заканчивает свою командировку. И Игорь был доволен: впереди была
«новая жизнь».
Сквозь просеку видны были крыши, да и сама просека скоро вышла
в поле — настоящее пахучее поле с рожью, с цветами на межах. За полем
по всему горизонту пошел лес, а к лесу прислонилась колония. На одном
из зданий, на высоких флагштоках — два узких флага. Флаги какие-то
особенные, узкие и длинные, такие флаги видел Игорь когда-то давно на
изображениях сказочных дворцов.
Он спросил у милиционера:
— Они там живут?
Милиционер удивился:
— Само собою там, а где же им жить?
— Флаги у них какие... Скажите, пожалуйста!
— Да, флаги, это верно! Да у них все такое... чудное! А народ здесь
хороший, крепко живут!
Игорь повел плечами, засунул руки в карманы и все не мог отвести
взгляда от двух узких, гуляющих на ветре флагов. Флаги были на
флагштоках, а флагштоки стояли на двух башенках, венчающих зда-
ние.
— У них башни, как будто крепость!
— Такое просто здание, — ответил милиционер, — никакого срав-
нения с крепостью не может быть.
Игорь не стал спорить. А все-таки две башни напоминали крепость,
в этом заключалось и что-то приятное и что-то сомнительное, во всяком
случае, в расчеты Игоря не входило жить в крепости. Но когда подошли
ближе, Игорь и сам увидел, что никакой крепости нет, а стоит действи-
тельно просто здание, широкое, двухэтажное, серое; построено здание
красиво, блестят на его стенах искорки, выступающие вперед «фонари»
подымаются над крышей башнями, на башнях всё полощутся флаги.
Милиционер и Игорь шли по мостовой уже мимо здания, но оно отде-
лялось от них широкой полосой цветников. Игорь давно не видел такого
обилия цветов. Между цветами проходили яркие золотые дорожки,
на одной из них поближе к Игорю шли две девушки, настоящие девушки,
черт возьми, хорошенькие и нарядные. Одна из них, с вздернутым носи-
ком, с веселыми, живыми глазами, взглянула на Игоря и сказала
подруге — черноглазой и смуглой:
— Новенький! Посмотри какой, в пиджаке!
Игорь чуть-чуть покраснел и отвернулся. Собственно говоря, что ж
тут такого, в пиджаке!
На тротуаре мимо дверей гуляет народ: и постарше, и пацаны,
и девушки. У некоторых юношей начинает темнеть верхняя губа... Одеты
все разнообразно, но видно, костюмы для работы: кое-где пропитаны
маслом. Пацаны в трусиках, босиком. Девушки, как всегда, наряднее.

— Солидный народ, — как будто про себя сказал Игорь. Улыбнулся
милиционеру, но милиционер не заметил улыбки.
В открытых настежь дверях здания стоял пацан лет тринадцати,
лобастый и серьезный; среди этой спокойной, оживленной толпы он
выделялся странно официальной внешностью: ботинки, суконные полу-
галифе, гамаши, темно-синяя гимнастерка заправлена в штаны, талия
стянута узким черным поясом с пряжкой. На одном рукаве золотой вен-
зель, широкий белый воротник ослепительно чист, хотя чуточку примят.
В руках настоящая винтовка со штыком, пацан держит ее обеими руками
за конец дула.
Игорь засмотрелся на эту фигуру, но развлекали его и другие впечат-
ления. Два пацана стремглав вылетели из дверей и помчались по дорож-
ке. Тот, который бежал сзади, закричал:
— Васька! Васька! Постой! Ключи у меня!
Игорю удалось поймать и другие слова, но они касались событий
неясных, хотя, без сомнения, и драматических.
— А Алексей вызвал его и говорит: найди!
— О!
— Говорит: найди! А не найдешь — разберем на общем собрании!
— Ой-ой-ой!
Удивило Игоря еще одно обстоятельство. Идя сюда, он испытывал не-
приятное чувство ожидания: все на него набросятся, закидают вопро-
сами, взглядами, шутками, а тут еще и милиционер: подробность особен-
ная. А теперь было даже обидно: сколько народу, а у всех такой вид,
как будто никакого Игоря под стражей и не существует на свете. Но в то же
время нельзя было сомневаться: появление фигуры Игоря между цветни-
ков всеми отмечено, и все поставили своего рода нотабене на его фигуре,
и, кажется, нотабене ироническое. Игорь подумал: «Вредный народ!» —
но немедленно получил и более активные знаки внимания. По дорожке
мимо него проходил черноглазый мальчик в трусиках, посвистывал, погля-
дывал по сторонам — видно было, что шел по какому-то определенному,
нужному ему направлению, — на Игоря еще издали бросил легкий
взгляд, и снова куда-то отвлекся, и тем не менее, проходя мимо Игоря,
сказал:
— Дядя! А где ваш галстук?
Игорь не разобрал, что это обращаются именно к нему, и огляделся.
Но тут же он догадался, что по характеру костюма проблема галстука
могла возникнуть только с его, Игоря, появлением, ибо к костюмам
местных жителей добавления галстука, безусловно, не требовалось.
Но когда Игорь все это сообразил и бросился догонять взглядом чер-
ноглазого мальчика, то уже не мог отличить его среди других мальчи-
ков.
Как раз в этот момент из здания вышел, тоже босоногий и тоже в труси-
ках, пацан лет двенадцати, хорошенький, румяный, чуть-чуть важный.
Как-то особенно играючи и уверенно ступали его ноги, большие темные
глаза по-хозяйски оглядывали все. Он стал на краю единственной ступени,
поднял длинную, блестящую серебряным блеском трубу, быстро облизал
губы и, подняв раструб трубы, заиграл. Это был сигнал11, короткий, отры-
вистый, а в конце украшенный шутливо-разливчатым хвостиком. Пацан

проиграл его только один раз, опустил трубу, улыбающимися глазами
посмотрел на мальчиков поближе и вдруг, сорвавшись со ступеньки,
побежал. На углу здания остановился и снова проиграл тот же сигнал.
Игорь не утерпел, спросил первого попавшегося:
— Что это он играл?
— Кто играл? Бегунок? А это на работу...
Через полминуты из дверей только одиночки торопливо выбегали и
устремлялись следом за всеми. Остался пацан с винтовкой, и к нему обратил-
ся милиционер.
— Куда здесь? Вот привел...
Тот серьезно оглянулся на вопрос, но, видно, ничего не нашел подходя-
щего и сказал:
— Сейчас!
Бегунок со своей трубой не спеша возвращался к дверям.
— Володька, позови дежурного бригадира12.
Володька Бегунок сразу догадался, для чего нужен дежурный бригадир.
Повернув голову, он прищурился на Игоря и, проходя в двери, почти про-
пел:
— Е-есть... Позове-ем...
Он ушел в здание, пацан с винтовкой теперь составлял единственную
мишень для Игоря Чернявина. Игорь сказал улыбаясь:
— А если я пройду... вот, без спросу? Что же ты, будешь стрелять?
Часовой опустил глаза, но ответил басом:
— Стрелять не буду, а прикладом по башке получишь.
После этих слов он покраснел и недовольно отвернулся. Игорь рас-
смеялся, прицепился к часовому удивленным взглядом:
— Ух ты?!
Часовой посмотрел на Игоря исподлобья, вдруг улыбнулся, но что-то
почуял справа, в прохладном полумраке вестибюля, вытянулся, винтовка
моментально оказалась у его плеча. На ступеньку вышел юноша лет
шестнадцати. Он одет был в такой же костюм, как и часовой, только на
левом рукаве у него была красная повязка. Игорь догадался, что это
дежурный бригадир, да и часовой показал на Игоря:
— Воленко! Привели...
У Воленко тонкое лицо, очень интеллигентное и бледное. Особенно
строгое выражение имеет рот Воленко: у него подвижные губы, от кото-
рых, кажется, всегда можно ожидать слова осуждения.
Воленко подошел к милиционеру, мельком глянул на Игоря:
— У вас есть бумага?
Милиционер раскрыл книжку:
— Есть тут бумажонка. Вот здесь распишитесь.
Воленко расписался и возвратил книжку милиционеру:
— Все?
— Все как будто...
Игорь подал милиционеру руку, улыбнулся:
— Надеюсь, больше не увидимся?
Милиционер ответил с тонкой улыбкой:
— А кто его знает? — козырнул Воленко и отправился в обратный
путь.

Воленко, до сих пор наблюдавший процедуру прощания, сказал
Игорю:
— Пойдем13.
11. Беседы культурных людей
Игорь Чернявин вошел в вестибюль и попятился. Молнией блеснула у него
мысль, что случилось недоразумение: он сюда попал по ошибке. Растерян-
но оглянулся он на Воленко, потом снова глянул вперед. Перед ним был
марш широкой лестницы, покрытой бархатной малиновой дорожкой. В кон-
це марша — просторная площадка, дубовые двери, на них золотом на стекле
написано:
Театр
А рядом с дверями в театр огромное квадратное зеркало, оно отражает
следующий марш лестницы, и еще площадку, и еще зеркало, а самое глав-
ное, оно отражает бесконечную и щедрую ленту ярко-красных цветов,
уставленных по всему барьеру в особых, длинных ящиках.
— Вытри ноги, — сказал Воленко и показал на большую темную тряпку,
лежащую на кафельном полу.
Игорь посмотрел на свои ботинки. Никакой грязи на них не было:
— У меня чистые.
Подошел часовой с винтовкой.
— Они у тебя не чистые, а совсем грязные. Вытирай, когда тебе говорят.
Игорь пробормотал:
— Черт его знает...
Все-таки он зашаркал подошвами по темной тряпке, и только теперь по-
нял, что тряпка потому и кажется темной, что она влажная.
— Теперь здесь, — часовой показал на трехстороннюю щетку и внима-
тельно и строго нахмурил лицо, пока Игорь исполнял его приказание.
Воленко терпеливо ожидал, стоя на третьей, верхней, ступеньке, ведущей
в более высокую часть вестибюля. Игорю стало интересно:
— Синьоры, у вас все такие серьезные?
У Воленко чуть-чуть вздрогнул уголок строгого рта, он завертел вокруг
пальца шнурок с ключиком на конце.
Игорь, обчищая ботинки в щетках, разглядывал часового. У того из-
под тюбетейки выбегал на выпуклый лоб небольшой чубчик и закручивался
крутой спиралью.
— Сколько же тебе лет?
Часовой пошевелил губами, сдержал улыбку, еще строже глянул на ноги
Игоря :*
— Это не твое дело, вытирай себе!
Игорь иронически дернул плечом.
— Идем, идем, — сказал Воленко.
Он двинулся влево по коридору. Вправо коридора не было, а на такой
же дубовой двери таким же нарядным золотом было написано:

Столовая
Дверь эта открылась, из столовой выглянула девочка лет четырнадцати
в белом халате, спросила:
— Воленко, ты ведь еще не завтракал?
— Нет. Ты мне оставь, Лена. И вот... новенькому.
— А как же, — ответила девочка и спряталась за дверью.
С одной стороны коридора были большие окна, а с другой несколько
дверей и между ними в больших рамах не то стенгазеты, не то что-то
другое. В конце коридора тоже дверь, и на ней тоже надпись:
Тихий клуб
Но они вошли не в эту дверь. Последняя дверь слева:
Совет бригадиров
Воленко именно эту дверь и открыл и взглядом пригласил Игоря войти.
Игорь переступил порог. Солнечное сияние в двух огромных окнах ослепи-
ло его. Он прищурился, но сразу отметил особенности этой комнаты: в ней
у всех четырех стен проходил неширокий диван, мягкий, но узкий. В углах
комнаты он заворачивал по кривой. В правом углу на диване сидел Володя
Бегунок, на голом колене держал свою трубу, натирал ее суконным обрезком.
Бегунок быстро глянул на Игоря, но сказал в другой угол:
— Когда же мази купят? Говорили, говорили, аж надоело! Это бес-
хозяйственность, правда, Витя?
В другом углу дивана стоял маленький письменный столик, и за ним
сидел тот, кого Бегунок назвал Витей. Витя поднялся за своим столиком и
ответил:
— Сейчас денег мало.
— Сколько там нужно денег? Тридцать копеек. — Володя с большей си-
лой начал натирать свою трубу и на Игоря больше не посмотрел. Очевидно,
для Володи Бегунка Игорь представлял сейчас явление малозанимательное
и особенно в сравнении с вопросом о мази. Но тот, кого называли Витей,
заинтересовался Игорем, вышел из-за своего столика и подошел вплотную
к Игорю. Он был тоже в трусиках и в парусиновой рубашке. И у него труси-
ки были стянуты узким черным пояском. Но Витя был уже не малыш. Ему
было не меньше шестнадцати лет, это был человек серьезный и бывалый, —
опытный взгляд Игоря это сразу почувствовал.
У Вити быстрый, острый; сдержанно-насмешливый взгляд. Он взял из
рук Воленко большой пакет и бросил его на стол:
— Из комиссии?
— Из комиссии.
Игорь вежливо ему поклонился. Витя ответил таким же вежливым по-
клоном, но в этом поклоне просвечивало очень тонкое передразнивание.
Бегунок громко засмеялся, завалившись на диван и задирая босые ноги.
Игорь оглядел всех. Витя присел к столику, взял в руки конверт, прочитал
то, что было на нем написано:
— Игорь Чернявин? Много про тебя понаписывали...

Но в конверт не заглянул, снова подошел к Игорю. Последнему захоте-
лось как можно скорее отделаться от разных вопросов:
— Написано там много, а дело пустое. Маленькая неправильность при
получении денег.
Витя сказал ему в глаза, улыбаясь одними ресницами:
— Вот что, друг. Какая там у тебя неправильность, это никому не инте-
ресно14. Понимаешь, не интересно. А вот другой вопрос: будешь бежать
или останешься?
Бегунок поднял лицо, медленно улыбнулся. Игорь огляделся. Бежать
ему не хотелось, но нельзя было и сдаваться так легко. Он ответил:
— Там видно будет.
— Это верно, — сказал Витя весело. — Ну, идем к Алексею Степановичу.
Только теперь Игорь увидел, что в одном месте диван прерывался узкой
дверью, и на ней тоже надпись:
Заведующий колонией
Эту дверь Витя распахнул, и Игорь неожиданно для себя очутился в
кабинете. За ним прошли Витя и Воленко, а за ними и Бегунок, бросив свою
трубу на диван, прошмыгнул в кабинет; прошмыгнул ловко, во всяком слу-
чае. Игорь увидел его уже возле письменного стола. Володя поставил локти
на стол, на ладошках пристроил голову, глядел на заведующего.
Заведующий сидел за письменным столом и перелистывал книгу. В этом
человеке не было ничего особенного: подстриженные усы, стеклышки пен-
сне, под машинку стриженная голова. Он поднял на Игоря глаза, и глаза
у него были обыкновенные: серые, чуть-чуть холодные.
— Вот, Алексей Степанович, новичок, — Витя показал рукой на Игоря.
Игорь вежливо поклонился, и Володя Бегунок не смог удержать улыб-
ки, да уж так и оставил улыбку надолго. По всему было видно: Алексей
Степанович заметил улыбку Володи и знал ее причину, но сделал такой
вид, как будто он ничего не заметил.
— Как тебя зовут?
— Игорь Чернявин.
— Ты учился в школе?
ч — Да. Окончил семь классов.
— Почему так мало?
Алексей Степанович с недовольным видом откинулся к спинке кресла.
Его глаза холодно, осуждающе смотрели на Игоря. Но Игорь всегда был
убежден, что его образование превышает среднюю необходимость в жизни,
и поэтому ему показалось сейчас, что заведующий шутит. Игорь оживленно
удивился и даже руками дернул вперед:
— Мало? Семь классов — это мало?
— А ты разве не знаешь? Есть восьмые группы, девятые, десятые.
— Конечно, есть, так это не для всех.
Алексей Степанович не обратил внимания на ответ Игоря. Он начал
перелистывать книгу, помолчал, потом протянул скучновато:
— Та-ак... Днепрострой, что это такое?
— Как?

— Днепрострой... ты знаешь, что такое Днепрострой?
— Днепрострой? Это... это станция.
— Какая станция?
— Станция... мост и... там станция.
Бегунок восторженно пискнул в ладошки, которыми прикрыл рот...
— Виноват... там, кажется, нет моста.
Игорь видел, с каким трудом Бегунок прикрывает ладонями губы,
чтобы не засмеяться. На лице Воленко не было улыбки, но еле заметно вздра-
гивала нижняя губа.
Алексей Степанович кивнул головой над книгой:
— Стыдно! Просто стыдно! Культурный человек! Окончил семь клас-
сов — говорит такие глупости. Надо себя больше уважать, товарищ Черня-
вин.
— Я забыл, товарищ заведующий...
— Что забыл?
— Забыл... вот... Днепрострой.
— Днепрострой — такая вещь, о которой нельзя забывать. Понимаешь,
нельзя! А кроме того... ты сказал... старшие классы не для всех. Это тоже... не
блещет остроумием.
— Я в том смысле сказал...
— Смысла мало. Такое количество смысла меня не устраивает. Мало
смысла, понимаешь?
Алексей Степанович глянул Игорю в глаза, и Игорь увидел, что у заве-
дующего нет ничего холодного, ничего скучноватого: у него было живое,
требовательное лицо. Игорь ответил:
— Да, понимаю, товарищ заведующий.
— Ага! Это уже лучше. Это гораздо умнее сказано. Теперь еще один
вопрос: ты хороший товарищ?
Глаза Алексея Степановича смотрели сейчас иронически, как будто в его
вопросе был нескрываемый подвох. И поэтому Игорь переспросил:
— Хороший ли я товарищ?
— Да. Хороший товарищ или... так себе?
Этот вопрос, в сущности, был для Игоря легким вопросом, он ответил
уверенно и охотно:
— Да, я могу сказать: товарищ я неплохой.
Алексей Степанович улыбнулся вдруг просто и дружески, и в его улыб-
ке было что-то такое задорное, почти мальчишеское,, только у детей так
свободно, беззастенчиво открываются губы, у них не остается никаких уз-
ких щелей и углов.
— Молодец! Нет, знаешь, ты далеко не глупый человек, это очень прият-
но. Ну... хорошо. Ты познакомишься с нами ближе. Витя, у нас где место?
— Есть место в восьмой бригаде.
— Хорошо. Будешь в восьмой бригаде. Бригадир Нестеренко — человек
основательный. Ты немного зубоскал, правда?
Игорь чуть-чуть покраснел.
— Немножко.
— Это ничего, а то в восьмой бригаде много серьезных. Отдохни,
а там и за дело. Бежать не будешь?
Почему-то Игорю не захотелось сказать «там будет видно», но он помнил

свой ответ и посмотрел на Витю. Свободно, просто и уверенно Витя ответил за
Игоря, чуть-чуть улыбаясь одними глазами:
— Нет, Алексей Степанович, он бежать не собирается.
— Добре. Значит... Воленко, действуй.
Воленко вытянулся.
— Есть!
12. Полное недоверие
Все вышли из кабинета, кроме Володи Бегунка. Володя снял локти со сто-
ла:
— Алексей Степанович!
— Ну?
— До зарезу нужно тридцать копеек на мазь.
— Тридцать копеек? Хорошо, я скажу завхозу.
Все в Володе оставалось в положении «смирно», только шея вытянулась
ив глазах появилось обиженно-убедительное, страстное выражение.
— Да он не купит! Честное слово, он не купит... Он будет говорить...
— Ладно. Вот тебе тридцать копеек на мазь, а это двадцать на трамвай.
— Сейчас можно?
— Можно... до четырех часов.
Очень радостно, громко, с молниеносным салютом Бегунок сказал:
— Есть, Алексей Степанович!
Он выскочил из комнаты, потом приоткрыл дверь, просунул голову.
— Спасибо!
По коридору мимо часового Володя пролетел с предельной скоростью,
но и пришлось с такой же скоростью возвратиться, чтобы спросить у
часового:
— Куда дежурный пошел? Воленко?
Часовой, опираясь на свою винтовку, нахмурил брови:
— Воленко? А он туда пошел, с этим чудаком... туда.
Часовой показал направление.
Володя побежал догонять. По плиточному тротуару он повернул за угол и
выбежал на широкий двор, обставленный хозяйственными постройками.
В самом центре двора он увидел Воленко и Чернявина, направляющихся
к кладовой. Володя, запыхавшись, обогнул их и пошатнулся, останавливаясь
перед дежурным:
— Товарищ дежурный бригадир! Товарищ Захаров разрешил в город
до четырех.
Воленко удивился:
— В этом костюме?
— Нет, не в этом. Я только говорю. А я надену парадный. Я сейчас
надену.
Воленко отправился дальше:
— Ты переоденься и приди показаться.
У Бегунка на этот раз даже руки вышли из положения •смирно».
— Так, Воленко! Я же не какой-нибудь новенький. Другие дежурные
всегда отпускают и то... доверяют. Я хорошо оденусь.

— Я посмотрю.
Володя несколько увял, опустил плечи, неохотно и сумрачно сказал
«есть» и уступил дорогу15.
Через пятнадцать минут, когда Воленко вел Игоря в баню, Володя стал
перед дежурным:
— Товарищ дежурный бригадир! Я могу идти?
Воленко уже занес ногу на ступеньку, но оглянулся, внимательно осмот-
рел Володю, тронул его пояс, бросил взгляд на ботинки, поправил белый
воротник. Румяное личико Бегунка над белым воротником сияло совер-
шенно неизъяснимой красотой. Большие карие глаза ходили по следам
взглядов дежурного и постепенно меняли выражение, переходя от смущен-
ного опасения к победоносной гордости. Тюбетейки Воленко не тронул, но
сказал возмущенно:
— Я не понимаю, что это за мода! Почему у тебя всегда тюбетейка на-
бекрень?
Рука Володи быстро поправила тюбетейку, и глаза потеряли некото-
рую часть гордости.
— Зеркало у вас есть? Надо в зеркало смотреть, когда уходишь. День-
ги на трамвай имеются?
— Деньги есть.
— Покажи.
— Да есть! Вот еще, Воленко, какое у тебя недоверие!
— Показывай!
Маленькая ладонь Володи расправилась у пояса, и над ней склонились
две головы в золотых тюбетейках.
— Это тридцать копеек на мазь, а это двадцать копеек на трамвай.
— Только смотри, все равно узнаю: нужно покупать билет, а без билета
нечего лататься*. А то я знаю: все экономию загоняете!
— Да когда же я, Воленко, загонял экономию? У тебя всегда... такое
недоверие.
— Знаю вас... Можешь идти!
— Есть!
На этот раз «есть» было сказано без всякой обиды.
13. «Исплотация»
Город был большой, и самая лучшая улица в городе — улица Ленина. На
этой улице, на горке, стоит белое здание с колоннами, в здании помещается
театр. На улице много прекрасных витрин, но Ваня Гальченко бредет между
людьми и витринами грустный. Чулки у него исчезли, голова заросла
грязной, слежавшейся порослью, ботинки порыжели.
Ваня пережил плохой месяц. Тогда, у стога соломы, ограбленный и оби-
женный, он недолго плакал, но долго думал и не придумал ничего. Про-
должал думать и потом, когда, перебравшись через переезд, прошел по
* Лататься (прост., страдательное к «латать») употребляется для обозначения поспеш-
ного бегства.

«своей» улице; со стесненным сердцем посмотрел на крыльцо, на котором
вчера чистил ботинки16.
Так начались его трудные дни.
Где находится колония им. Первого мая, Ваня никак не мог выяснить.
Па улицах он спрашивал встречных, но большинство отвечало незнанием,
а были и такие, которые отмахивались и молча проходили дальше. К ми-
лиционерам Ваня подходить боялся. Боялся он и беспризорных и старался
куда-нибудь скрыться, когда видел их приближающуюся стайку. Вообще
Ваня плохо привыкал к сложности и многолюдству большого города.
На той станции, откуда он приехал, все было проще и понятнее. Он спросил
у молодой женщины, катящей перед собой детскую коляску:
— Где колония Первого мая? Никто не знает.
— Колония Первого мая? — женщина остановила коляску. — Я слыша-
ла. Только это далеко. Это за городом, мальчик.
— За городом? А где?
— Я не знаю. Ты спроси в наробразе.
Режущее, незнакомое слово так испугало Ваню, что он даже вздохнул.
Стало вдруг очевидно, что в городе жизнь гораздо более запутана, чем ему
казалось.
— А что это?
— Это учреждение, понимаешь, дом такой. Там тебе и скажут...
— Дом...
— Это на главной улице. Не забудешь? Наробраз.
— Наробраз.
— Ты на главной улице спроси. Тебе каждый покажет.
— Там написано?
— Наверное, написано.
Ваня обрадовался. Но пришлось истратить целый день на это дело.
Несколько раз он прошел главную улицу. В последний раз шел медленно,
останавливался перед каждым входом, от первого до последнего слова
прочитывал все вывески, но такого слова «наробраз» так и не встретил. На-
конец догадался спросить. Пожилой человек в шляпе показал палкой на ог-
ромный дом с просторной перед ним площадкой и сказал:
— Наробраз? А это в окрисполкоме. Это там...
Этот дом давно заметил Ваня и даже прочитал все вывески при входе.
Там такой вывески «наробраз» тоже не было. Все же он поверил пожилому
человеку и направился к этому дому.
Ваня еще раз просмотрел все вывески при входе в большое здание, про-
смотрел рассеянно, потому что хорошо знал, что наробраза там не было.
Потом вспомнил, что с другой стороны подъезда на асфальтированной
площадке выступает крылечко и над ним есть какая-то вывеска. Он нашел
этот вход. Действительно, здесь была вывеска, и на ней написано:
Окружной отдел народного образования
Опять не то. Но в этом месте Ваня увидел нечто, не имеющее никакого
отношения к наробразу, но, безусловно, важное. На асфальтированной
площадке сидело целых четыре чистильщика — все мальчики. Тут же стоя-
ли люди, ожидающие свободной подставки. Одна подробность Ваню сильно

заинтересовала: стояла пятая подставка для чистки обуви, на ней лежали
две щетки. Ваня заметил, как на это соблазнительное оборудование погля-
дывали люди, читавшие афиши, но ничего сделать не могли: работник,
вероятно, отлучился надолго. Ваня подошел сбоку к самой подставке и на-
чал наблюдать работу мальчиков. Ближайший к нему, скуластый, веснуш-
чатый пацан лет пятнадцати, работал быстро, весело, щетки у него в руках
ходили незаметно для глаза. Начищая задник, он наклонялся вперед и вбок,
поглядывая на Ваню. Когда клиент снял ногу с подставки и полез в карман
за кошельком, пацан дробно застучал колодками щеток по ящику и загля-
делся на Ваню. Глаза у него были ловкие, напористые, уверенные. Ваня
смутился и двинулся уходить. Пацан крикнул:
— Ты чего здесь заглядываешь?
— Это я?
— «Это я»! Чего торчишь? Может, чистить умеешь?
— Умею.
— Врешь.
— Умею.
— А ну покажи!.. Пожалуйте, гражданин! Вот к нему! Пожалуйте,
пожалуйте!
— Да, может, он не умеет?
— Я отвечаю. Если будет плохо, перечищу. Как тебя зовут?
— Ваня.
— Ванька? Садись.
Пацан энергично перемахнул к свободной подставке, открыл ящик, до-
стал одну коробку, другую, открывал, закрывал их. В ящике находилось
большое богатство: мази всех цветов, даже бесцветная, две бархотки, банка
с разведенным мелом. Он выбросил малую щетку, банку с черной мазью,
хлопнул рукой по подставке, сказал:
— Начинай! Видишь, сколько народу!
Ваня уселся на скамеечке, расставил ноги, с удовольствием принялся за
работу. На подставке стоял хороший, новый ботинок, и над ним нависла
штанина, тоже новая, дорогого сукна. Ваня начал сметать пыль с ботинка,
но энергичный пацан крикнул на него недовольным голосом:
— Умеешь! Штаны подкати!
Ваня оглянулся растерянно, но скоро догадался, в чем дело. Аккурат-
но, не спеша, подкатил штанину, получилось хорошо. Ваня продолжал
работу. Скуластый хозяин был занят своим клиентом, но все время посмат-
ривал на работу Вани, а когда клиент ушел, сделал одно замечание.
— Зачем мази много кладешь? Он не понимает, говорит: «Чисти», —
а на самом деле мази не нужно. Туда, сюда — и готово. А ты намазал!
К Ване подошел новый клиент, потом еще один. Ваня работал охотно,
с радостью, но руки и спина у него заболели почему-то очень скоро, и он был
доволен, когда наступила передышка.
— Деньги давай! — сказал скуластый, не глядя на Ваню. — Ох ты, черт,
спать хочется. У тебя есть документ?
У Вани было тридцать копеек. Ему не жалко было этих денег, но почему-
то раньше ему не приходило в голову, что их придется отдавать, поэтому
он немного удивился требованию и переспросил:
— Тебе деньги отдать?

— А как же? Ха! А кому ж отдавать?
Он взял тридцать копеек и небрежно бросил в свой ящик. А из ящика достал
три копейки.
— На. Буду платить тебе по копейке с гривенника. Хочешь?
— Как это: по копейке?
— По копейке, хочешь? За каждого.
— Мне?
— Ну да, за работу. Нужно платить или не нужно? А документ у тебя
есть?
— Какой документ? ,
— Без документа? Видал, тебе и по копейке много. А если спросят: какое
право имеешь чистить, тогда что будет?
— А я скажу, что нету документа.
— Он скажет! Подумаешь! А он возьмет ящик, и ты пойдешь... знаешь?
Юрка, посмотри за ним, а я пошамать...
Их сосед в общем ряду — Юрка — кивнул головой, ответил нехотя:
— Посмотрю.
— И посчитай, сколько он наработает.
— Считать мне некогда, сам считай.
— И не надо. Все равно, если спрячешь, найду. Все равно найду, по-
нимаешь? — Он стоял перед Ваней и теперь, во весь рост, казался выше и ос-
новательнее. На нем были хорошие брюки навыпуск и новые ботинки. Ване
стало не по себе перед его настойчивой угрозой, Ваня отвернул лицо в сторону:
— Ничего я прятать не буду.
Скуластый отправился по улице. Юрка повернул к Ване лицо, сказал
недружелюбно:
— По копейке взялся! Ходит тут всякая шпана!
Ваня ничего не ответил. Юрка еще раза два посмотрел на него, задумался,
плюнул с осуждением через свой ящик, сказал своему соседу слева:
— Нашел дурака. По копейке!
Подошел клиент. Юрка застучал щетками:
— Пожалуйте, гражданин! Почистим шевровые!
Но гражданину, видно, не понравилась развязность Юрки, тем более что бо-
тинки у него были, вовсе не шевровые. Он поставил ногу к Ване.
— Да он и чистить не умеет, он приблудный! Жалеть будете!
Ваня ощущал неприятную робость перед Юркой. Он нахмурил брови, меха-
нически, без увлечения закончил работу, положил гривенник в ящик. Юрка
с презрением наблюдал за ним.
Последний в ряду слева, большой, неповоротливый, скучный, бросил:
— Спирька меня целое лето.эксплуатировал, сволочь! Целое лето, так и
то по три копейки платил.
— По пять нужно, — сказал Юрка.
Большими стаями пошли клиенты, разговоры прекратились. Ваня не успе-
вал разогнуть спину, одна нога за другой менялись на подставке, гривен-
ники прибавлялись в ящике. Но сейчас Ваня не испытывал прежней трудо-
вой радости, лица клиентов его не интересовали, и он с клиентами не раз-
говаривал. Наконец он так устал, что щетки еле двигались у него в руках,
чаще стали вырываться. Возвратился Спирька с папиросой в зубах, увидел
группу ожидающих, закричал весело:

— Вот пришел мастер первой категории! Пожалуйте!
Еще с полчаса все пятеро разгружали очередь. У Вани вспотел лоб и стало
болеть в груди. Когда последний клиент бросил ему гривенник, Ваня
даже не поднял монету, она так и осталась лежать на асфальте. Потом
Спирька сказал:
— Давай выручку!
Не считая, Ваня передал ему серебро.
— Ого! Рубль шестьдесят! Здорово! А больше нет?
— Нет.
— А ну, выверни карманы.
Ваня вывернул.
— Значит, тебе шестнадцать копеек. На. Видишь, и заработал.
Юрка, положив руки на колени, обратил глаза к Спирьке. Глаза выражали
негодование. Негодование выражали и другие пацаны, но только послед-
ний в ряду, неповоротливый и скучный, сказал:
— Паскуда ты, Спирька.
Спирька воинственно обернулся:
— Что ты сказал? Что ты сказал?
Последний ничего не ответил, но Юрка подтвердил с улыбкой:
— Не слыхал? Правильно сказал! Это называется, знаешь как?
— А как? А как?
— Это называется исплотация! Исплотация! Что ж ты ему по копейке!
Так же только буржуи делают, исплотаторы.
Спирька гневно завертелся на асфальте, покалывал взглядами Ваню, но с
наибольшим возмущением обращался к последнему в ряду:
— А по сколько ему давать? Он и чистить не умеет. А гуталину сколько
изводит? Видал? А если тебе, Гармидер, жалко, так и плати ему сам. Пожа-
луйста, плати хоть по десять копеек.
Гармидер по-прежнему скучно смотрел в сторону и ничего не сказал. Спор
поддерживал Юрка.
— Гармидер не исплотатор, у него и ящика лишнего нету.
— Ага! У него нету! И у тебя нету! Так вам хорошо говорить! А я гуталин
должен покупать? А щетки стоят? А бархат стоит? А за ящик ты не платил
четыре рубля, не платил? Так тебе легко!
Юрка далеко плюнул прямым, как стрела, броском. %
— Мне легко, у меня свой ящик. И ты себе чисть. А второй ящик — это
исплотация значит.
— Заладил, как сорока: исплотация, исплотация! Какой пионер, поду-
маешь! Его никто не держит, пускай себе идет куда хочет. И документа
у него нет. Он поймается, а мой ящик и весь припас пропали!
Юрка еще раз далеко плюнул, поднялся, потянулся, зевнул.
— Как себе хочешь, А только мы не позволим. Плати ему по пять копеек
с гривенника.
Спирька заверещал на всю улицу:
— По пять копеек?
— По пять копеек!
— По пять копеек без документа?
— Ну... если ящиком рискуешь, плати по три копейки. Гармидеру платил
по три и ему по три.

Спирька вдруг неожиданно сдался, перестал кричать, захохотал, хлопнул
Юрку по плечу.
— Да я и плачу ж по три. Чего ты взъерепенился?
— И плати по три.
— А по сколько ж? Это я пошутил, что по копейке. Думал, посмотрю, как
он работает, а может, он убежит. Очень мне нужно: исплотация! Пускай
себе чистит. Это я на смех, а вы тут целый митинг завели!
Спирька долго посмеивался, поглядывал острыми глазами на всех. Гарми-
дер не обращал на него внимания и скучно глядел в сторону. Юрка снова
уселся за свой ящик, улыбался понимающе, наконец сказал:
— Да чего ты представляешься? Что, мы не знаем? У тебя этот ящик целый
месяц даром стоит. А тут нашелся пацан, другой бы обрадовался, если ум-
ный, а ты жадничаешь: по копейке.
— Вот чудаки! Жадничаю! Пошутил я, это верно. Пожалуйста: по всей
справедливости расчет. Начистил ты на три гривенника, потом еще на пят-
надцать гривенников.
— На шестнадцать, — поправил Юрка.
— Ну да, на шестнадцать. Значит, на девятнадцать разом. Вот тебе еще по
две копейки с гривенника — тридцать восемь копеек. Целую кучу денег
заработал.
Ваня в течение всей этой истории сидел неподвижно на скамейке и слу-
шал. Его захватила неожиданная глубина проблемы, поднятой чистильщи-
ками. Еще так недавно Ваня учился в школе, в четвертой группе. В школе го-
ворили об Октябрьской революции, о поражении буржуев, о гражданской
войне. Все это, казалось Ване, давно прошло, и вдруг он сам сделался
предметом эксплуатации. Спирька в его глазах вдруг перестал быть чис-
тильщиком, соседство с ним стало неприятным. Но когда Спирька высыпал
на его руку тридцать восемь копеек, Ваня с радостью увидел и другую сторо-
ну проблемы: теперь у него было пятьдесят семь копеек, да еще до вечера ос-
тавалось много времени... Сегодня он поужинает не иначе, как замечатель-
ной влажной, вкусной колбасой с мягкой булкой. Ваня с большим удоволь-
ствием набросился на новый ботинок, очутившийся на подставке, и легко
принял дополнительное требование Спирьки:
— Только ты и ящик домой отнесешь. Я тебе носить не буду.
14. Непонятное
Три недели работал Ваня у Спирьки, зарабатывал по рублю в день, а то
и больше. На пищу ему хватало. Но работать приходилось много, к вечеру
Ваня очень уставал, а еще нужно было и ящик относить и утром приходить
к Спирьке за ящиком. К счастью, Спирька жил недалеко от товарной стан-
ции, следовательно, и от той соломы, где Ваня ночевал.
За это время Ваня ближе, чем с другими, сдружился с Юркой. Юрка
был человек опытный и много понимал в жизни. Несмотря на то что он был
круглый сирота, он спал не на улице, как другие, а нанимал угол у какой-то
«тетки». Он очень одобрительно отнесся к намерению Вани идти в колонию
им. Первого мая, но тут же и разочаровал его:
— Там хорошая колония, только тебя не примут.

— Почему не примут?
— Думаешь, так легко принимают? Тут в городе пацанов ой-ой-ой сколь-
ко хотят, а попробуй. Я тоже ходил.
— В колонию ходил?
— Ходил. Еще в прошлом году. Меня как пришпилит декохт*, а ящика
у меня не было. Я и пошел. А теперь мне наплевать на них. Еще и лучше,
потому — у них все-таки строго: чуть что — «есть», «есть». И пацаны там
есть знакомые, а только наплевать!
Юрка и действительно плюнул артистическим своим способом:
— Проживу и без них.
— Значит, они не берут?
— Они не имеют права, а нужно в комиссию идти.
— В какую комиссию?
— Комонес называется.
— А где она?
— Комонес? А вот тут за углом сейчас. Только туда не пустят.
— В колонию?
— Нет, в комонес. Я ходил, так туда не пустили.
Все-таки Ваня улучил минутку и побежал в комонес. Это было, дей-
ствительно, за углом. Окончился его визит очень быстро. Ваня успел про-
никнуть только в коридор, и уже через минуту он снова стоял на крыльце,
а на него глядела из полуоткрытой двери лысая голова сторожа. Разго-
вор между ними начался еще в коридоре и за самое короткое время успел
дойти до большого накала. Быстро обернувшись к двери, Ваня дернул пле-
чом и крикнул со слезами:
— Не имеете права!
Сторож никакого мнения по вопросу о праве не высказал, он выражался
директивно:
— Иди, иди!
— Я хочу в колонию Первого мая!
— Мало ты чего хочешь! Здесь таких не берут.
— А каких?
— Правонарушителей берут, понимаешь?
— Каких нарушителей?
— Повыше тебя сортом. А не то, что всякий сброд: захочется ему в ко-
лонию, скажите, пожалуйста.
— А если мне жить негде?
— Это что: жить негде? Это пустяки. Это спон принимает.
— Спон? Какой спон?
— Так говорится: спон. И иди себе!
Сторож захлопнул дверь. Ваня задумался: «Спон!»
К месту работы Ваня возвращался расстроенный. Юрка еще издали
увидел его и крикнул:
— А что я говорил?
Ваня присел на скамейку, взялся за щетки. Клиент уже поставил ногу.
Юрка заканчивал щегольской командирский сапог и все-таки отозвался
на события:
* Сидеть на декохте (жарг.) — голодать.

— Он думал, там ему сейчас: пожалуйте, товарищ Гальченко, сади-
тесь.
Ваня ничего не сказал, а когда кончил работу, спросил:
— А он говорит, в спон какой-то идти?
— Кто говорит?
— Да там такой лысый: в спон.
— Стой, стой! Спон? О! Знаю! Это в наробразе, знаю спон. Только
там... — Юрка завертел головой, и Ваня понял, что Юрка выразил предельное
пренебрежение к спону.
— Чего?
— Да там... ну... туда лучше не ходи. Буза!
Спирька к подобным разговорам относился с самым холодным презре-
нием. Он принимал и отпускал клиентов, курил, посвистывал, с кем-то
перемаргивался, как будто никакого спона не существовало.
— Спон этот здесь. — Юрка кивнул на входную дверь, возле которой
они сидели. — Только они здесь не берут, а говорят: иди в приемник. Буза!
Ваня на следующий день отправился в спон. Он вошел в ту самую дверь,
на которую показывал Юрка, поднялся по узкой и темной лестнице и попал
в такой же темный коридор. Здесь было много дверей, они открывались и
закрывались, какие-то люди входили и выходили, за фанерными створка-
ми дверей гудели голоса, стучали машинки. В коридоре на деревянных дива-
нах сидели потертые, с нечищенными ботинками клиенты и скучали.
Ваня прошел весь коридор, прочитал все надписи и вернулся. У одного из
сидящих спросил:
— Спон, понимаете...
— Ну?
— Какой это спон?
— Спон самый обыкновенный. Сюда иди.
Он показал пальцем на дверь. На двери Ваня прочитал:
Социально-правовая охрана несовершеннолетних
Прочитал еще раз. Ничего не понял. Обернулся.
— Это спон?
— Еще не верит, малыш. Прочитай первые буквы.
Ваня прочитал и обрадовался, теперь он все понял, действительно, это
был спон. Ваня открыл дверь и вошел. В небольшой комнате сидели четыре
женщины и один мужчина. Все они что-то писали. Ваня осмотрел всех и
обратился к маленькой женщине с черными большими глазами.
— Здравствуйте.
Женщина посмотрела на Ваню, но продолжала держать перо в руке:
— Тебе чего, мальчик?
— Мне... спон.
— Ну да, спон, так что тебе нужно?
— Отправьте меня в колонию Первого мая.
Женщина заинтересовалась Ваней, положила ручку, ее глаза улыб-
нулись:
— Это ты сам придумал?
— Сам.

— Не может быть. Тебя кто-то научил.
— Никто не учил. Там, говорят, прилично.
Женщина с черными глазами переглянулась с другой женщиной, обе
они улыбались, не открывая губ.
— Еще бы! Ты — беспризорный?
— Нет, еще не был.
— Так чего же ты пришел? Мы берем только беспризорных.
— Я не хочу быть беспризорным.
— Видно, ты очень неглупый мальчик.
Ваня повел головой к плечу:
— А чего ж я буду глупый?
— Это и видно. — Они опять поглядели друг на друга.
— Ну хорошо. Не мешай... — сказала одна из них.
— Я не мешаю.
— В колонию Первого мая мы не отправляем. Это комонес.
— Комонес?
— Да, комонес. Туда правонарушителей отправляют.
— Я был в комонесе. Так там выгоняют! Такой... лысый.
— У них есть кому выгонять, а у нас некому, так ты и стоишь. Я тебе
сказала: не мешай!
За столом в углу поднялся молодой мужчина и сказал недовольно:
— Мария Викентьевна, сами виноваты: зачем эти разговоры? Сами
вступаете с ними в прения, а потом не выгонишь. Работать абсолютно не-
возможно.
Он вышел из-за стола, подошел к Ване, ласково, осторожно взял его за
плечи, повернул лицом к двери:
— Иди!
В коридоре Ваня еще раз прочитал надпись:
Социально-правовая охрана несовершеннолетних
Потом прочитал первые буквы. Выходило, действительно, спон. Но теперь
это уже было не так понятно, как четверть часа тому назад.
Через три недели произошла новая катастрофа. К чистильщикам подо-
шел молодой человек с портфелем и потребовал документы. В катастрофе
виноват был сам Спирька. Нужно было посадить Ваню в середине шеренги
чистильщиков — в таком случае, как потом объясняли опытные люди,
Ваня успел бы смыться. Ваня же сидел крайним, и человек с портфелем
прежде всего потребовал документы у него.
В ответ на это Ваня только похолодел. Человек с портфелем помолчал над
ним и распорядился:
— Собирай свое добро.
Ваня беспомощно обратился к Спирьке, но Спирька вел себя самым
странным образом: он любовался улицей, любовался всласть, его глаза
смеялись от удовольствия.
— Бери ящик, чего ты оглядываешься?
— Так это не мой ящик.
— Не твой? А чей?
— Это его, Спирьки.

— Ага, Спирьки? Это ты — Спирька?
— Я! А какое мне дело?
Спирька очень честно и обиженно пожал плечом.
— Чей это ящик, ребята?
Сначала молчали, а Гармидер все-таки сказал:
— Ваньку нечего подводить. Спирькин ящик. И' припас тоже его.
— Да идите вы к черту! Чего пристали, смотри! Я тебе продал ящик?
Продал? Чего же ты молчишь?
— Когда ж это ты мне его продавал? '
Юрка сказал примирительно:
— Засыпался, Спирька, нечего.
Человек с портфелем все понял, и судьба всей системы стала очевидной
и для Спирьки. Человек с портфелем произнес после этого только одно
слово:
— Идем!
Спирька выругался головокружительно, размахнулся и ударил Ваню по
уху. Гармидер бросился на помощь, но Спирька успел ногой очень сильно
ударить по своему ящику. Коробки с гуталином и деньги покатились по ас-
фальту, а Спирька, заложив руки в карманы, спокойно отправился по
улице. Человек с портфелем глазами искал подкрепления, но оно пришло
не скоро. Юрка шепнул растерявшемуся Ване:
— Дергай!
И Ваня «дернул». Через десять минут на глухой, заросшей вербами
улице он остановился. Ему казалось, что за ним погоня. Он присмотрел-
ся к уличной дали: там никого не было, а поближе только белая собака пере-
бегала улицу. Собака посмотрела в сторону Вани несколько подозритель-
но, но, когда Ваня тронулся с места, она поджала хвост и побежала скорее.
Денег у Вани было двадцать две копейки, сегодняшняя выручка вся оста-
лась в ящике.
Снова начались дни одиночества и голода. Двадцать две копейки помог-
ли поддерживать жизнь в течение двух дней. Потом стало совсем плохо, а тут
еще и небо выступило против Вани. С утра светило солнце, к двум часам
собирались черные говорливые тучи, к вечеру проходила над городом гро-
за: ливень несколько раз с силой обрушивался на город, громовые удары
били без разбору, а к ночи начинался тихий дождик и продолжался до
утренней зари. Этот порядок установился на целую неделю. Ваня в своей
соломенной постели промок в первую же ночь, он думал, что на второй
день не будет дождя, и снова промок. На третью ночь он уже побоялся
идти ночевать в солому, долго ходил по городу, пережидая дождь в
подъездах и воротах домов. Так он добрался до вокзала.
На вокзале стояла тишина. В зале для ожидания только что прошла
уборка. Влажный чистенький кафель с опилками, кое-где к нему пристав-
шими, блестел под ярким электричеством, на больших диванах дремали
редкие пассажиры. Двое красноармейцев закусывали. Они доставали еду
из холщового мешка, стоящего между ними, и еда была вкусная: розовую
французскую булку они разломили пополам, разлом этой булки был осле-
пительно пушистый. Шесть яиц лежало на диване, один из красноармей-
цев подставил широкое колено, чтобы они не скатились на пол. Другой
на газетном листе потрошил и резал селедку. Кусочки селедки красноар-

мейцы осторожно брали двумя пальцами и ели. Ваня сделал к ним не-
сколько шагов, красноармейцы посмотрели на него, один из них ухмыль-
нулся:
— Выходит, ты голодный?
— Денег... нету.
— Денег нету? Это плохо. Беспризорный, выходит?
— Нет... я еще...
— Ну что ж. Садись с нами, вот сюда.
Ваня сел против них на другом диване. Рядом с ним легла приятная пор-
ция: половина французской булки, два кусочка селедки и одно яйцо.
Красноармейцы все это разложили перед ним молча, в своем мешке они
оба хозяйничали дружно, но обходились тоже без слов, только изредка гмы-
кали. Стрелок железнодорожной охраны подошел к ним, показал пальцем.
— Этот с вами едет... пассажир?
Красноармеец постарше и посмуглей ответил:
— Пока... видишь, с нами едет.
Стрелок недоверчиво скосил глазом на Ванину закуску:
— Чего-то он мало соответствует.
— Ничего, подходящий. Будет соответствовать.
Стрелок отошел. Красноармейцы даже не переглянулись, продолжали
закусывать. До самого конца ужина они не сказали Ване ни слова. Только
когда холщовый мешок был завязан и газета с крошками и требухой броше-
на в сорный ящик, молодой протянул:
— Поужинали, значит.
15. Серебряный гривенник
Ваня здесь, на вокзале, и заснул, сидя на диване. Стрелок не беспокоил его
до утра, потому что на противоположном диване сидели красноармейцы.
Но утром, когда стрелок все-таки разбудил Ваню, красноармейцев уже
не было. Стрелок молча смотрел на Ваню, а Ваня молча догадался, что
нужно уходить.
Он побрел к главной улице, ему хотелось посмотреть, что теперь происхо-
дит на асфальте возле наробраза, а кроме того, он решил еще раз зайти
в спон и поговорить там о колонии Первого мая.
Походка у Вани деловая, но настроение у него плохое: мужчина в споне,
который сидит за самым дальним столом, бросает на жизнь довольно
мрачную тень. Из магазина вышел мальчик в золотой тюбетейке — Володя
Бегунок. И на тюбетейку эту, и на вензель на рукаве, и на живые темные
глаза Ваня так загляделся, что даже приостановился у деревянной клетки,
ограждающей молодое дерево.
Володя Бегунок держал в руке коробку мази для чистки сигнальной
трубы. Стоя при выходе из магазина, он внимательно рассматривал этикет-
ку на коробке. Потом спрятал мазь в карман, но, вынимая руку из карма-
на, выронил гривенник, который назначен был на обратный трамвай.
Гривенник покатился под ноги Вани Гальченко. Ваня быстро наклонился,
поднял монету. Бегунок выжидательно посмотрел на Ваню. Ваня протянул
ему гривенник. Володя взял и несколько смущенно объяснил:
— Это у меня на трамвай. А то пешком... шагать. Шесть километров.

Ваня улыбнулся из вежливости. Собственно говоря, у Вани есть свои
дела гораздо более трудные.
— Шесть километров?
— Там... — Володя показал куда-то, — колония Первого мая.
Ваня, ошеломленный, дернулся к Володе.
— Первого мая?
— Ну да.
— Ты из Первого мая? Ага? — Ваня, не сдерживая радости, засмеялся.
Володя улыбнулся, гордый своим высоким званием.
— Колонист. Видишь, — и форма первомайская.
Володя поднял локоть. На рукаве на бархатном ромбике было вышито:
золотым цветом цифра «1», а серебром, через цифру, слово «Мая».
— А мне как раз...
— Ты — беспризорный?
— Нет, я еще не был беспризорный. Я все хочу... И ничего... Никто не
отправляет.
Ваня говорил серьезно. Они стояли на середине тротуара, их толкали
проходящие. Володя первый заметил это неудобство, нахмурил брови,
взял Ваню за руку, потащил в сторону.
— Я тебе так скажу... Там у нас совет бригадиров, так он строгий. Там
такие черти, бригадиры! Они скажут: а место где? А еще скажут: почему?
А ты пойди в комиссию, называется комонес.
— Был я в комонесе. И в споне был. Везде я был.
— Она не хочет?
— Кто «она»?
— Там женщина такая. Не хочет?
— Она не хочет, а он тоже толкается. Говорит, это для первого сорта —
право... нарушителей. А ты правонарушитель?
Володя носком ботинка застучал по выступу цоколя, опустил глаза,
улыбнулся:
— Они там такое придумали: правонарушители, а только это буза,
понимаешь? Это все равно. И наши так говорят: это неправильно.
Володя на секунду задумался, скучно повел взглядом по улице. Очень
возможно, что поднятый вопрос был выше его сил. Брови у Володи остава-
лись еще нахмуренными. Наконец он решительно шевельнул губами, гнев-
но вздернул голову:
— Знаешь, что? Черт с ними! Ты приходи. В субботу. Мы попросим,
я моему бригадиру скажу. У меня ох и хороший бригадир Алеша Зырян-
ский! Ты найдешь колонию? Через Хорошиловку нужно.
— Найду.
— А ты эти десять копеек... купи булку.
Ваня взял гривенник.
— А на трамвай? Пешком?
— Вот еще: пешком! С какой стати! Поеду, только я так... бесплатно
поеду.
— Без билета?
— Конечно, это нельзя, ну так что ж! Только я с пересадкой: в одном
трамвае, потом в другом трамвае, а кондуктор и не увидит.
Ваня улыбнулся.

Володя строго салютнул.
Они разошлись. Ваня считал, сколько дней осталось до субботы, а Воло-
дя Бегунок вспомнил дежурного бригадира Воленко и ясно видел, что в ко-
лонию нужно идти пешком.
16. Акула Нью-Йорка
Игорь Чернявин рано закончил все процедуры: побывал у врача, в бане, в
парикмахерской. В швейной мастерской с него сняли мерку. Воленко
объяснил:
— Это для парадного костюма.
В кладовой в присутствии Воленко старик кладовщик выдал Игорю
«школьный» костюм, спецовку, ботинки, трусики, тюбетейку и пояс. В бане
Игорь переоделся, кое-что осталось у него в руках. Воленко привел его в
«тихий» клуб и сказал:
— Здесь побудь до пяти часов. В спальню я тебя не могу допустить,
потому что нет дома восьмой бригады — все заняты. А в обед им некогда с
тобой возиться.
Игорь не был утомлен процедурами, его ничто не раздражало, а сухова-
тая сдержанность дежурного бригадира даже немного импонировала ему.
И, может быть, поэтому распоряжение Воленко его неприятно удивило:
— Я должен здесь сидеть? И не могу выйти?
— Почему? Ты можешь выйти. Только на второй этаж и в другие зда-
ния тебя еще не пустят, потому что ты еще не принят бригадой. Ты новень-
кий, тебя никто не знает.
— Но я уже в колонистском костюме!
— Это ничего не значит. Ты здесь посиди до обеда. А после обеда пойдем
в школу, там тебя проэкзаменуют.
Воленко ушел. Игорь сложил спецовку на диване и решил познакомить-
ся с «тихим» клубом.
«Тихий» клуб представлял собой большой, красиво расписанный зал.
У его стен проходил такой же бесконечный диван, как и в комнате совета
бригадиров. В одном месте, в узком конце зала, диван прерывался, здесь
находился небольшой помост, устланный ковриком. На помосте на мрамор-
ном пьедестале стоял бюст Сталина, и вся стена в этом месте была украшена
портретами и картинами из жизни Сталина. В других частях зала тоже
были портреты и картины. Игорь долго ходил и рассматривал их. Ему понра-
вилось, что все в зале было сделано красиво и основательно: все портреты
и картины были в дубовых рамах, под стеклом. Пол в «тихом» клубе был
паркетный, вероятно только сегодня его натерли. Кое-где возле дивана
стояли дубовые восьмигранные столики, а вокруг них полумягкие стулья.
На одной из продольных стен Игорь увидел длинный ряд небольших
портретов. Были здесь изображены и пожилые, и молодые люди, и пацаны.
Игорь легко узнал среди лиц, изображенных на портретах, лицо Воленко,
все остальные были незнакомы.
Рассматривая все это, Игорь дошел до большого зеркала. В бане он пере-
оделся в костюм, который Воленко называл школьным, но Игорь еще не
видел себя в зеркале в этом костюме. Сейчас на него смотрел румяный
молодой человек, узкий черный ремень туго стягивал поясок суконных

брюк навыпуск, темно-синяя плотной материи блуза была заправлена в
брюки, ее воротник не имел пуговиц и широко раскидывался, открывая шею.
Все это Игорю понравилось. Жаль только, что нижняя сорочка без ворот-
ника и ничего беленького нельзя выпустить. Жаль еще, что его остригли под
машинку: голова Игоря была немного торчком и остриженная казалась
чуть-чуть глуповатой. Но Игорь видел, что многие колонисты носили
прическу, прическа была и у Воленко, значит, это здесь можно.
Игорь любил свое лицо. Больше всего ему нравились в нем постоянная
склонность к ехидной улыбке и чистый блеск небольших, немного
прищуренных глаз. Но сейчас что-то изменилось в его лице, хотя оно оста-
валось таким же приятным. Может быть, оно стало серьезнее, может быть,
удивленнее? Игорь разобрать хорошо не мог. А все-таки в нем было что-то
новое.
Игорь уселся на диван и задумался. Очевидно, придется ему жить в
этой колонии им. Первого мая! Сколько времени? Год, два, три? Уходить
отсюда еще не хотелось. Он провел два года «на свободе». Деньги достава-
лись легко, попадались хорошие знакомые, но как-то так получалось, что
радости от всего этого было мало. Кино, конфеты, колбаса давно перестали
его удовлетворять. Больше всего надоела бездомность. Ночевки на вокзалах,
в соломе, в ночлежках, в притонах были одинаково отвратительны. Самые
лучшие костюмы, которые он покупал при удаче, очень быстро обращались
в паскудную рвань.
Получалось несолидно. В такой же рвани щеголяло большинство, как
он, «свободных» людей. Это некрасиво, это ни в какой мере не напоминало
той элегантной, блещущей остроумием и удачей жизни, которая так притя-
гательна в американских кинофильмах. Игоря раньше привлекал этот
бесшабашный задор, блеск таланта и смелости, благородная борьба с сыщи-
ками, такими же джентльменами, такими же элегантными и смелыми. Черт
его знает, в жизни получалось совсем не так. Игорь мог проделывать захва-
тывающие дух операции, но никакие сыщики против него не выступали.
Обыкновенный стрелок в полном вооружении или милиционер в своей
шинели один вытаскивал с вокзала или из ночлежки целую кучу таких
акул Нью-Йорка. А потом нужно было разговаривать с Полиной Нико-
лаевной и ловить какого-то безобразного и, в сущности, невинного козла.
Эта жизнь не обнаружила в себе ни одной привлекательной черты. Не
было никаких преследований на автомобиле, завещаний, таинственных пи-
сем, трюков, блондинок с револьвером, направленным на человека в маске.
Ничего не было, кроме американской мечты. Игорю сейчас не хотелось
возвращаться в этот мир приключений.
А что здесь, в колонии? Как пойдет жизнь? Ему выдали спецовку, обя-
зательно заставят работать. Он ничего не имеет против честных трудовых
рук. Но сам он никогда ничего не делал, и работать ему не хотелось. А здесь,
вероятно, гордятся: вот мы работаем! Надо все-таки разбираться: одному
нравится, другому не нравится. Игорю не нравилось. Впрочем, можно будет
попробовать. Черт его знает, может быть, из него и выйдет какой-нибудь то-
карь. С другой стороны, его заставят и в школу ходить. Заведующий этот,
Захаров, конечно, дока. Игорь не возражал против образования, особенно
против высшего образования. Но ему и раньше не нравилось учиться,
не нравилась добродетельная скука учителей, их мелочная придирчивость.

Не нравилась и беспорядочно-шумная, желторотая толпа школьников.
Игорь думал долго, но не пришел ни к каким решениям. Впереди все
оставалось открытым. Самым открытым был вопрос о матери. К этому во-
просу Игорь давно не возвращался, так слабо его тянуло пробираться к это-
му страшному вопросу сквозь дебри расстояний и противоречий. Вопрос о
матери — это вопрос какого-то, черт его знает, отдаленного будущего, но,
пожалуй, мать была бы рада, если бы он приехал к ней в гости в парадной
форме колониста и на пороге отдал сдержанный строгий салют. Это у них
шикарно. Но взгляд его упал на спецовку, мирно лежащую на диване; спе-
цовка пахнула очень сложным и скучноватым будущим.
Какие бывали блестящие, захватывающие дни, полные опасности и ост-
роты! Бывали. А сегодня что? Он сидит в этой красивой клетке, и его сте-
режет с винтовкой в руках какой-то сопливый Петька Кравчук. Хорошень-
кая акула Нью-Йорка! Эту акулу сегодня будут просто потрошить школьны-
ми перочинными ножиками.
Игорь сумрачно встретил дежурного бригадира Воленко, который при-
шел звать его обедать.
17. Приятный разговор
После обеда Игорь Чернявин был в школе. Его принял старик учитель.
Или он здесь назывался как-нибудь иначе?
Учительская была красивая, большая и тоже с огромными окнами.
Но здесь были приспущены тяжелые гардины и на полу лежали ковры.
Старик учитель выбрал для разговора затененный угол, где стояли большой
диван, два кресла и маленький столик.
Учитель Игорю понравился. Пиджак его застегнут на все пуговицы,
очень чистый воротник рубахи, щеки гладко выбриты и седые усы привычно-
умело, несколько даже кокетливо подкручены. Он напоминал Игорю про-
фессора из американской картины. Больше всего понравился вежливый
склад речи учителя. Он сказал:
— Вы Игорь Чернявин? Я вас жду. Садитесь, прошу вас.
Он тронул рукой спинку кресла, а когда Игорь сел, он расположился
рядом с ним на диване и, немного склоняясь вперед, сказал:
— Меня зовут Николай Иванович. Надо с вами выяснить. Алексей
Степанович- говорил мне, что вы окончили семь групп, но это было, вероят-
но, давно: некоторые жизненные обстоятельства, так сказать, мешали
вам.
Он остановил взгляд на Игоре с молчаливым вопросом. Игорь сидел пря-
мо в кресле, сложа руки на коленях, внимательно слушал.
— Да, я два года не занимался.
— Скажите, пожалуйста, товарищ Чернявин, вы хорошо учились?
— Иногда хорошо, иногда плохо.
— Я думаю, это зависело от разных посторонних причин, способности
вам не мешали?
— Да, у меня были способности...
— Разрешите, я вам предложу кое-что написать. Очень важно узнать,
как у вас с грамотностью. Пожалуйста. Вот вам бумага, чернила и перо.

Что бы вам такое предложить? Ну вот, если вы не возражаете? Напишите
коротко, очень коротко — вы ведь из Ленинграда? — напишите, что вам
больше всего нравится в Ленинграде — улицы, мосты, может быть, парки.
Это вы можете?
— Да, попробую.
— Пожалуйста, а я займусь своим делом.
Николай Иванович улыбнулся, чуть-чуть кивнул головой и присел за
большим столом посреди комнаты. Игорю понравилась тема. Действитель-
но, Ленинград было чем вспомнить. Игорь часто думал о родном городе и
грустил. В Ленинграде живет мать... Да и вообще Ленинград — шикарный
город, больше всего соответствующий его вкусам.
Через полчаса Игорь вручил Николаю Ивановичу исписанный лист.
Николай Иванович достал большие черные очки и, вытянув губы, стал
читать работу Игоря. Прочитал один раз, улыбнулся, прочитал второй
раз.
— Очень хорошо. Очень грамотно и интересно. Одна ошибка, и то не-
значительная: колонна пишется через два эн.
— Разве?
— Да, через два, но этого в седьмом классе вы могли и не знать. А вот
с математикой как?
Игорь покраснел. Ничего не ответил. Так же вежливо Николай Иванович
попросил Игоря разделить дробь на дробь. Целую минуту Игорь рассмат-
ривал написанное выражение, но карандаша в руки не взял.
Николай Иванович от своего стола посмотрел на Игоря через плечо.
— Что же вы? Забыли?
— Забыл. Представьте себе, совершенно забыл.
Игорь поднялся с кресла. Он мог тоже показать пример вежливости.
— Я не буду больше затруднять вас, Николай Иванович. Писать я могу,
а все остальное забыл, алгебру забыл, биологию, всякую политику. Я ду-
маю, что... мне уже поздно учиться.
Николай Иванович зашарил по карманам, нашел очки на столе, надел
их и сквозь очки посмотрел удивленно на Игоря:
— Как вы странно говорите, товарищ Чернявин! Как это можно так
говорить? Какая там особенная премудрость! Забыли, это вполне естествен-
но. Будем вспоминать. Да садитесь, чего вы вскочили.
Он снова усадил Игоря в кресло, придвинул стул, сел прямо против него
и, поглаживая свои колени, поглядывая вкось на яркие окна, заговорил:
— Я вам предложу такую программу. Учебный год кончается. Сейчас
нет смысла зачислять вас в школу. Мы сделаем просто: запишем вас на
следующий год прямо в восьмой класс. Только летом нужно будет позани-
маться. Я вам очень советую. У вас хорошие способности, нужно учиться.
Вы согласны со мной?
— Я мог бы согласиться с вами. И даже... я вам благодарен, понимаете?
Но, может быть, я не останусь здесь до осени. Может быть, мне в колонии
не понравится.
— То есть... вы уйдете из колонии?
— Да.
Николай Иванович посмотрел на него поверх очков:
— Куда же вы уйдете?

— Там будет видно куда.
— У нас никогда не было случая, чтобы уходили. Отсюда может уйти
только очень глупый, совершенно запущенный субъект. Я уверен, что вы не
уйдете, товарищ Чернявин.
Этот старик, на румяных щеках которого уютными завитками шевели-
лись седые усы, был просто прелесть. Он говорил с живым огоньком в гла-
зах, иногда делал паузу, чтобы найти более точное выражение, и в это
время его глаза быстро бросались в сторону. Он не просто болтал, он заду-
мывался, соображал, но все это выходило у него без натуги и очень симпа-
тично. Главным образом он говорил о значении образования, о том, какие
пути лежат перед молодым человеком в Союзе, какое достоинство заклю-
чается в том, чтобы идти по этим путям, как растет личность человека в
учебной работе. Он думал сейчас об Игоре Чернявине, и ни о ком другом.
Он уважал Игоря Чернявина и с особым удовольствием высказывал это
уважение. И именно поэтому Игорь не захотел покончить с ним разговор
как-нибудь формально, хотелось и самому с такой же искренностью и чест-
ным вниманием отнестись к собеседнику. И Игорь сказал:
— Николай Иванович! Я не привык работать. Я никогда не работал.
Николай Иванович спокойно улыбнулся:
— Да, это может быть. Вы еще так мало жили, и привычек у вас
мало.
— А если не привыкну?
Николай Иванович скрестил на животе пальцы и добродушно рассмеял-
ся:
— Почему же? Это такая приятная привычка.
— Приятная?
— А как же? Очень приятная. Я вот работаю сорок лет, и, знаете, мне
до сих пор нравится.
— Ну да, так вы учитель!
— О, пожалуйста! Если вы хотите быть учителем, это очень хорошо.
Но многие думают, что труд учителя самый неприятный. Это, конечно,
чепуха. Всякий труд очень приятная вещь. Вот вы увидите.
— Попробую, — сказал Игорь и снова поднялся.
— Попробуйте. Вам здесь помогут. У нас хорошие ребята.
— Спасибо, Николай Иванович.
— Все-таки, когда вы можете начать подготовку?
— С первого июня?
— Хорошо. Давайте с первого июня. Я вас запишу.
Игорь поклонился Николаю Ивановичу. Николай Иванович радушно,
внимательно ему ответил. Володи Бегунка здесь не было, и некому было
скалить зубы по поводу обычной вежливости двух воспитанных людей.
Игорь шел по двору и беспомощно оглядывался. Ему захотелось, до за-
резу захотелось встретить что-нибудь такое, что его возмутило бы, вызвало
бы злобу, протест, или хотя бы такое, над чем подмывало бы пошутить.
Нельзя же в самом деле: с утра, с самого утра он был предоставлен самому
себе, а против него стояла непонятная, уверенная и вежливая сила. В пять
часов он будет принят бригадой. Неужели и бригада с таким же спокойст-
вием будет его обрабатывать?

18. Разговор, не для всех приятный
В пять часов в «тихий» клуб пришел. Воленко в сопровождении высокого
массивного юноши с лицом чрезвычайно добродушным, какие бывают
только у очень мягких, покладистых людей.
Воленко сказал:
— Товарищ Чернявин! Это твой бригадир Нестеренко.
Только теперь Воленко позволил себе некоторую шутливость тона и дви-
жения. Он немного иронически повел рукой и взглядом:
— Сдаю его в полном порядке: остриженный, чистый и вполне обору-
дованный. Спецовка вот лежит. Парадный костюм заказан. Пожалуйста!
Видимо, Воленко надоело уже возиться с Чернявиным, и он с облегче-
нием передавал новичка бригадиру. Бригадир, понимая это, с такой же
сдержанной игрой склонился перед дежурным:
— Очень благодарен, товарищ дежурный. Вы понимаете, следующий раз
и я вам приготовлю.
Воленко отдал салют и удалился.
В этой церемонии, торжественной и чуть-чуть шутливой, Игорь почув-
ствовал большую теплоту. Не вызывало сомнений, что Воленко и Нестеренко
были очень дружны между собой, а сейчас в шутливых, чуть-чуть церемон-
ных поклонах они что-то играючи подчеркивали. Нестеренко в этой игре
вовсе не казался уже таким добродушным. У него был симпатичный голос,
мягкого баритонного оттенка, но слышно было, что этим голосом он умеет
владеть. В его обращении был небольшой привкус замедленного, украин-
ского юмора. Но ту же выправку, какая была у Воленко, Игорь заметил и у
Нестеренко.
Впрочем, как только ушел Воленко, Нестеренко оставил всякую игру.
— Ты назначен в восьмую бригаду. Бригада сейчас в сборе. Пойдем.
Он направился к двери. Игорь остановил его:
— Товарищ бригадир!
— Что такое?
Игорь взял в руки свою спецовку, так же, как и во дворе, беспомощно
оглянулся на окна, не вытерпел, растянул в улыбку свой ехидный рот:
— Товарищ бригадир, вы учитесь?
— В школе?
— Да, в школе учитесь?
— Во-первых, учусь в десятом классе. А во-вторых, не называй меня
на вы, товарищем бригадиром. Это у нас не нужно. Меня зовут Васей.
— Разве? А я слышал, как обращаются к Воленко: товарищ дежурный
бригадир!
— Это другое дело. Дежурный бригадир — у нас большая власть.
Он ведет день. Если он в повязке, с ним без салюта нельзя разговаривать.
— А зачем это нужно?
— Видишь ли?.. Вот с тобой сегодня сколько он повозился? Ты заметил?
Сколько у него дела! Если каждый будет с ним рассусоливать, так он ничего
не успеет. А кроме того... какие же могут быть споры с дежурным?
— Ас тобой можно спорить?
Нестеренко пожал плечами:
— Со мной, конечно, можно. Только у нас это не в моде.

— К тебе не нужно с салютом?
— Иногда нужно. Потом узнаешь. Идем, бригада ждет.
Они прошли мимо часового (стоял уже другой) и поднялись по лестнице
между цветов. На втором этаже проходил такой же светлый коридор, только
здесь на полу был не кафель, а паркет, он так же блестел, как и в «тихом»
клубе. Они остановились у двери, на табличке которой было написано:
8-я бригада
Нестеренко взялся за ручку двери, но раньше, чем открыть ее, он объяс-
нил :
— У нас две спальни по восемь человек. Вторая спальня рядом.
Спальня была большая. В ней стояло восемь кроватей, добротных, краси-
вых, окрашенных розовато-желтой краской. На кроватях лежали одеяла
вишневого цвета. Все постели находились в идеальном порядке. На крова-
тях никто не сидел, никто даже не стоял рядом. Больше десятка мальчиков
собралось вокруг большого стола. У стены Игорь заметил диван, очень
длинный и тоже, видимо, имеющий претензию быть бесконечным, —
очевидно, такие диваны в колонии любили.
При входе Игоря и Нестеренко все повернули к ним головы. Нестеренко
остановился у дверей и сказал несколько торжественным голосом, в ко-
тором Игорь все же услышал оттенок сдержанной шутливости:
— Принимайте нового товарища. Рекомендую: Игорь Чернявин.
Все задвигали стульями, но не встали, а еще плотнее уселись за столом,
заботливо оставляя рядом два места для вошедших. Нестеренко сел на один
стул, хлопнул рукой по другому, приглашая Игоря:
— Садись.
Все вдруг притихли и с интересом ожидали, что будет дальше. Глаза у
Нестеренко вспыхивали иронически:
— У нас такой обычай: когда приходит новенький, вся бригада соби-
рается и бригадир знакомит. Так у нас в колонии пошло издавна, годков
пять тому будет. И в это время бригадир должен всю правду сказать о това-
рищах, как он думает, брехать нельзя. Когда и ты, Чернявин, будешь брига-
диром, тоже так будешь делать. Так вот видишь, они на меня и смотрят, пото-
му знают: пощады не будет.
Все это Нестеренко говорил не спеша, добродушно, чуть-чуть окая и рас-
тягивая слова.
— Да начинай уже, Василь, довольно мучить!
Это сказал самый младший в бригаде, беленький мальчик4 лет четырна-
дцати, с тем аккуратным, чистеньким и умным лицом, какие часто бывают
у природных отличников по учебе.
— Рогову невтерпеж, знает, что ругать буду.
— Ругай, только, пожалуйста, скорее.
— И еще у нас обычай, никто не должен спорить и обижаться. Какое бы
слово ни сказал бригадир — каюк! А новенький, вот, скажем, ты, Чернявин,
не должен воображать, а должен учиться, как правду говорить и как прав-
ду слушать нужно. Понимаешь?
Игорь Чернявин даже рот приоткрыл, и его лицо потеряло последнее
выражение остроумной ехидности17.

Нестеренко начал. Он показал на взрослого юношу, которому было не
меньше восемнадцати лет. У него был низкий лоб и жесткие волосы, не
признающие никакого пробора. Лицо расплывчатое, губошлепистое, а в то
же время и энергичное в движении, боевое.
— Это Миша Гонтарь, слесарь по ремонту, хороший слесарь, только в
школе учиться не хочет. Дошел до пятого класса, а теперь выдумал, что
он уже ученый. Сдурел, приходится силой заставлять. Товарищ он хоро-
ший, прямо скажу, хоть бы и все были такие товарищи, а только неряха —
никакого спасения. Ты у него с этой стороны ничему не научишься добро-
му. Куда ни повернется, или поломает что-нибудь, или набросает, пойдет и
забудет. Ему каждый день бриться нужно, а он три дня не брился. А живет
в детской колонии... Через него наша бригада по чистоте никак не может
на хорошее место выйти, а бригада хорошая. Он как наденет спецовку с утра,
да еще в цехе задержится, известно — слесарь по ремонту, так и в столовую
в спецовке прется, а там, конечно, ДЧСК скандал устраивает, и все на брига-
ду. Видишь? Если Миша дежурит по бригаде, так мы к нему буксир назнача-
ем, как к маленькому. Еще у него недостаток: строя не любит, в ногу ходить
не умеет, да и костюм парадный на нем сидит, как на сундуке. Это нам, всей
бригаде, конечно, очень грустно, потому что, собственно говоря, пустяк, а он
никак не справится. А слесарь он хороший и товарищ тоже. Добрый и ра-
ботать любит, самые пустяки остались, чтобы человеком стать. Он хочет
шофером стать, а каждый шофер образованный человек должен быть. А те-
перь еще у него новая напасть: влюбился. Как же ему можно влюбляться,
когда прическу ему всей бригадой делаем — сделать не можем.
Нестеренко все это проговорил сочно, основательно, поглядывая на то-
варищей, а товарищи смотрели на Мишу. Очевидно было, что в характеристи-
ке Миши все с бригадиром согласны, пожалуй, согласен и сам Миша. Он
даже не протестовал против информации о влюбленности.
— Теперь дальше: Петр Акулин.
Петр Акулин не улыбнулся. Как сидел боком, так и остался, сидеть.
У него было худое простецкое лицо, покрытое густым деревенским румян-
цем. Казалось, что лицо это не способно к улыбке.
— Акулин у нас лучший токарь в колонии и в восьмом классе лучше
всех учится. И аккуратист, и дисциплину знает, и комсомолец первый сорт.
Будет летчиком по прошествии времени. Само собой, будет. Только корзину
у нас каждый имеет, и у него есть корзина. И никто никогда не запирает,
такого обычая нет в колонии. Акулин же три дня назад замок повесил, —
некрасиво. Либо ты воров боишься, либо тайну какую собираешься завести,
кто тебя знает, а только замки в колонии заводить не следует. Другое дело
на заводе, государственное имущество должно быть заперто для порядка,
а в бригаде товарищи живут, к чему здесь замок?
Акулин не обернулся к Нестеренко, одну руку положил на спинку со-
седнего стула, сказал невыразительно, тихо:
— Я не от товарищей замок...
— Знаем. Думаешь, у нас место свободное, новенького пришлют, а он
к тебе в корзинку полезет. Конечно, полезет, если замок висит. А зачем
так думать: как новенький, так и вор. Мало ли чего там у каждого было —
в старой жизни! Чернявин тоже новенький, видишь, сидит с нами, так и по
нему ж видно: он к товарищу в корзинку не полезет.

Акулин убрал руку со спинки стула, прохрипел:
— Сниму.
В бригаде, притаившейся в ожидании, как будто все вздохнули. На самом
деле не вздохнули, а просто пошевелились.
— Дальше: Александр Остапчин — помощник бригадира восьмой брига-
ды трудовой колонии им. Первого мая.
Уже по тому, как торжественно произнес бригадир название долж-
ности Остапчина, можно было заключить, что Остапчина в бригаде любят
и относятся к нему немножко насмешливо. И сам Александр Остапчин,
услышав свою фамилию, мигнул, повернулся к бригадиру, положил голо-
ву на кулаки, поставленные один на другой'. У Остапчина большие карие,
красивые глаза, чуть-чуть подернутые веселой, маслянистой влагой.
— Совсем человек как человек — и токарь неплохой, и в десятом клас-
се, и помбригадира, и прочее. Настоящий человек, а только одна беда:
трепач. Ох, и трепаться же любит, прямо хлебом не корми, а дай поговорить.
И хоть бы дело говорил, а то язык говорит, а он за языком бегает, остано-
вить не может и на правильную линию пустить тоже не может. И по сторо-
нам не смотрит: свой, чужой, совсем посторонний — ему все равно; он
говорит и непременно загнет куда-нибудь. Всей бригадой удержать не
можем. Мечтает: прокурором буду. Так разве можно, чтобы прокурор
за собой не смотрел? Прокурор если что скажет, так все к делу, да перед
этим два раза подумает. А нашему Александру всегда нянька нужна, чтоб
его за полы хватала.
Остапчин не смутился, не обиделся, его глаза по-прежнему смотрели
на Нестеренко, улыбались дружески, но в какой-то еле заметной степени
и нахально. Он как будто был даже доволен, что у него есть такой интересный
недостаток, и тоном полудетского каприза возразил:
— А что я такое когда говорил?
— А помнишь, приехала к нам женщина из Наркомпроса. А ты ей та-
кого натрепал, что она чуть не плакала.
— Правду говорил.
— Правду? Правду говорить тоже к месту нужно. Она приехала
познакомиться с нашей жизнью, может, и поучиться хотела, значит, у нее
где-то там натерло, а ты речь... прямо с горы: ничего вы, наркомпросовцы,
не понимаете, все путаете, даром хлеб едите. Она потом спрашивает, кто
это такой? А я ей, конечно, ответил: не обращайте внимания, так себе,
новенький, еще не отесался.
Колонисты расхохотались. Остапчин смущенно отвернулся, но глаза его
даже в этот момент не потеряли своей влажной улыбки.
— Санчо Зорин, во! Он — сам видишь, какой!
И действительно, Санчо был виден, как бывает виден насквозь ясный
апрельский день. Услышав свое имя, он немедленно взобрался с ногами на
стул. А бригадир сказал ему с добродушной строгостью:
— Чего ты с ногами на стул залез? Чернявин, он назначается твоим
шефом, давно тебя ждет. Будет твоим шефом, пока ты получишь звание
колониста. Будет тебя всему учить и на общем собрании докладывать
на звание колониста. Человек он горячий, а только не всегда справедли-
вый бывает. Если ему вожжа попадет под хвост, так никакого удержу нет.
Ты на это не обращай внимания.

Игорь кивнул и засмотрелся на Зорина. А Зорин уже кивал ему, и
моргал, и всем лицом рассказывал о чем-то. Лицо у него было острое,
живое, быстрое. В течение одной секунды он успевал отозваться на все впе-
чатления, всем ответить и у всех спросить. И сейчас каким-то чудом он
успел показать бригадиру, что он благодарен ему за правду и постарается
поменьше горячиться, что он видит любовь к себе всей бригады и отвечает ей
такой же любовью, что он поможет Чернявину сделаться хорошим коло-
нистом и что Чернявин не должен робеть. Это лицо больше рассказывало
о Зорине, чем мог о нем рассказать бригадир.
Нестеренко перешел к другим, их было еще шесть человек, все юноши
шестнадцати — восемнадцати лет. Нестеренко всех их признал хорошими
мастерами, прекрасными товарищами и колонистами, но в каждом от-
метил и недостатки, отметил в упор, улыбаясь сдержанно, выбирая и округ-
ляя слова, но в то же время не скрывая и досады, требовательной и въедли-
вой. Лиственному Сергею он приписал слишком большую любовь к чте-
нию, послужившую причиной того, что Лиственный ходит «как сумасшед-
ший». Широкоскулому, белобрысому, нескладному Харитону Савченко —
вялость характера. Борису Яновскому, кучерявому брюнету, — на-
клонность к запирательству и брехне. Всеволоду Середину — пижонство,
Данилу Горовому — неуязвимость характера и излишнее хладнокро-
вие.
Все слушали бригадира молча, никто ничего не возражал, но когда он
кончил, все загалдели, засмеялись, напомнили друг другу самые вредные
детали характеристик и напали даже на Нестеренко с разными допол-
нительными вопросами. Но Нестеренко не долго их слушал:
— Чего крик подняли? Дайте же кончить. Познакомьтесь вот с Черняви-
ным, забыли, что ли?
Александр Остапчин закричал:
— Ты про нас можешь рассказывать, а про себя ничего не сказал?
Когда я буду бригадиром, я про тебя расскажу.
— Вот я и подожду, когда ты будешь бригадиром, тогда и про меня
скажешь, хотя я так полагаю, что ничего умного не скажешь. Принимайте
Чернявина!
— Да уж приняли! Чернявин, руку! — Остапчин размахнулся своей
рукой. — Санчо, довольно тебе там, бери человека в работу Смотри, какой
хороший материал для комсомольца.
Все посмотрели на Игоря, и этим моментом Игорь воспользовался:
— Синьоры! Вы понимаете, я очень благодарен вам, что приняли меня
к себе. Только вы понимаете... про вас вот товарищ бригадир все рассказал,
а про себя я сам должен рассказать, правда?
Кое-кто улыбнулся. Акулин посмотрел подозрительно, Гонтарь с осуж-
дением, Нестеренко сказал:
— У нас нет такой моды, чтобы новенький о себе рассказывал. Да те-
бе и нечего рассказывать. Какой ты человек, мы и сами увидим. А кроме то-
го, не нужно говорить «синьоры». Понял?
— Понял, товарищ бригадир, виноват, товарищ Нестеренко.
— Иди сюда, Чернявин, — Санчо Зорин ожидал его в углу комнаты. —
Вот твоя кровать, вот твоя тумбочка, все хозяйство. Мыло и зубной поро-
шок получишь у помощника бригадира Остапчина. Два дня будешь отды-

хать18, а потом за дело. Вечером я тебе что-нибудь расскажу. Ты в каком
классе будешь?
— В восьмом.
— Здорово. И я в восьмом. А вообще — ты свободный гражданин! Куда
хочешь!
Санчо широким жестом показал на окно. За окном было поле, а на самом
горизонте виднелись постройки города.
19. Он еще сырой
Вечером Игорь Чернявин заснул не скоро. Постель была свежая, прохлад-
ная, чистая, такая постель была у него только тогда, когда он жил еще
дома; заснуть в такой постели показалось ему высшим блаженством. В эту
минуту ему хотелось выразить кому-то благодарность и за эту постель, и за
чистое белье, и за новый симпатичный костюм, и за узкий черный пояс. Ко-
го только благодарить? Алексея Степановича? Воленко? Восьмую бригаду?
А может быть, просто Советскую власть? Но о Советской власти Игорь
Чернявин имел самое сложное представление. От школы остались чисто
словесные образы, от Ленинграда — неясное, забытое ощущение детства,
зато в «вольной» жизни Советская власть вспоминалась — власть стро-
гая, требовательная и настойчивая: милиционеры, стрелки, воспитатели
в приемниках, люди в белых халатах. Изо всей Советской власти наиболее
покладистым и безобидным существом была Полина Николаевна, но он
вспоминал ее остренькое и умненькое лицо с острой неприязнью. А здесь, в
колонии, он ощущал Советскую власть очень сложно, в непонятном, густом
экстракте; трудно даже было разобрать, где она находилась. Конечно, Алек-
сей Степанович, конечно, Николай Иванович. Но Санчо только что расска-
зывал: все эти дома наново построены на чистом поле. Все сделано на-
ново: и цветники, и зеркала, и паркет. Санчо говорил: ничего старого, все
Советская власть сделала. И по словам того же Санчо выходило, что Со-
ветская власть — это не только Алексей Степанович и учителя, но еще и они,
все колонисты. Санчо так и говорил: мы сделали, мы купили, мы решили,
мы постановили. Выходит так, что и сам Санчо Зорин тоже Советская власть.
И Володя Бегунок!
Да... Хитро придумано: восьмая бригада даже корзинок запирать не
хочет — фасон! А, черт возьми, действительно хитрый фасон, ни за что в чу-
жую корзинку после этого не полезешь. Рыжикова бы сюда, интересно
посмотреть, как он эти корзинки обчистит? Разумеется, Рыжиков — дрянь,
это и говорить нечего. А все-таки здесь они здорово спелись. Сидит Алексей
Степанович в кабинете, и не видно его, а кругом начальство; даже этот
лобастый Петька тычет нахальными глазенками в щетку и требует — выти-
рай! Всякие у них обычаи, фасоны, и все это только для того, чтобы свобод-
ному человеку, Игорю Чернявину, заморочить голову.
Игорь согласен, что и кровать на сетке, и свежая простыня, и пододеяль-
ник — хорошие вещи, но Игорь понимает и другое: такими хорошими веща-
ми покупается покорность, особенно если человек попадается жадный на
все эти удовольствия. И папаша, вероятно, на это рассчитывал, однако у па-
паши не вышло. Что же? Можно поспать и в хорошей постели, пускай,

но посмотрим, чем это кончится. Вот, например, работать. Николай Ивано-
вич говорит: приятная штука. А если неприятная? Ему хорошо в чистом
костюме поучать там... в классе. А если они заставят доски строгать, по-
корно благодарю, синьоры! Допустим, не захочу. Выгонят? Интересно.
Какой позор для трудовой колонии Первого мая! Одного человека — Игоря
Чернявина, не какого-нибудь там бандита, а скромного интеллигента и
джентльмена не смогли заставить работать. Не справились! Интересно, как
они будут выгонять? Игорь Чернявин представил себе расстроенные фи-
зиономии восьмой бригады. Ох, как им будет досадно! Сколько они здесь
нахитрили, вежливость какая, простыни какие, «обычаи», а купить не ку-
пили. Игорь Чернявин может прожить и без их досок. Он вспомнил не-
которые свои самые остроумные комбинации. Сколько в них было вдохно-
вения, привлекательных, забавных, неожиданных поворотов! Никакие све-
жие постели с ними сравняться не могут, потому что в этих поворотах —
свобода.
Все-таки Игорь счастливо потянулся, вкусно свернулся калачиком и
заснул, так и не разрешив противоречия приятных вещей и неприятных,
хотя и гордые, мыслей.
Когда утром он открыл глаза, было уже светло. Перед этим ему сни-
лись надоедливая трубная музыка и пожар. На пожаре было много огня,
шума и треска, Игорь в какой-то толпе куда-то спешил, а в уши 0ил настой-
чивый, звонкий голос:
— Слышишь? Слышишь?
Игорь открыл глаза. Перед ним стоял беленький, чистенький Рогов
и звенел:
— Слышишь, Чернявин, вставай!
Рогов увидел открытые глаза Игоря и повторил уже спокойнее:
— Вставай, сейчас уборку начнем.
Другие колонисты восьмой бригады чуть-чуть суматошились, входили и
выходили с полотенцами, убирали постели, взбивали подушки. Рогов мо-
тался по спальне с белой тряпкой в руках, вытирал пыль. Он прыгал от
стульев к подоконникам, заглядывал в тумбочки, подскакивал к верхней
перекладине дверей, продевал руку за батареи отопления, возился у портре-
тов, потом застыл у какой-то кроватной ножки. Игорь закрыл глаза; хо-
роший, счастливый, теплый сон снова к нему возвратился...
— А чего этот спит?
Игорь узнал голос Нестеренко и глаз не открыл.
— Ты будил его, Рогов?
— Да, будил. Он же проснулся!
Игорю стало интересно, что эти представители Советской власти будут
делать, если он не встанет? Вот просто не встанет, да и куда ему спешить?
Даже по здешним «обычаям» он два дня не должен работать. Он снова
услышал над собой голос Нестеренко:
— Чернявин!
Помолчал и опять:
— Чернявин!
Сильная рука легла на его плечо, плечо заходило взад и вперед. Игорь
открыл глаза:
— А что?

— Давно сигнал был.
— Какой сигнал?
— Сигнал «вставать»! Тебе вчера Санчо объяснял?
Игорь повернулся на спину, улегся поуютнее, показал бригадиру свою
широкую ехидную улыбку:
— Объяснял, да я не все разобрал!
— Так вот я тебе говорю: был сигнал «вставать»!
— Это несущественно, товарищ!
Нестеренко вытаращил на него большие свои серые глаза, полные удив-
ления. Рогов натирал пол и подскочил к ним на босой ноге. Наконец, Несте-
ренко нашел слова, нашел с таким замедлением, что у Игоря даже смех
начал срываться.
— Что ты там мелешь? Смотри: несущественно! Сейчас поверка будет!
Игорь повернулся на бок и руку подложил под щеку:
— Это тоже малосущественно.
В спальню влетел Санчо Зорин и закричал:
— Товарищ бригадир! Уборка нижнего коридора сдана мною на ять!
Но бригадир находился в таком недоумении, что не услышал рапорта;
он сказал Игорю грубоватым голосом:
— А это будет существенно, если я тебя поясом потяну?
Игорь ответил спокойно:
— Это будет существенно, но незаконно.
— Ах ты, панское зелье!
Одеяло и пододеяльник куда-то полетели с Игоря. Ничем не прикрытый,
он почувствовал себя в смешном положении и хотел уже вставать, но
снаружи долетели звуки нового сигнала. Рогов соскочил со своей щетки и
вскрикнул:
— Ой, лышенько! Уже поверка!
Он бросился к ботинкам. Все колонисты завертелись перед зеркалом,
поправляя прически, сегодня они были как один одеты в школьные костю-
мы. Игорь знал, что вся бригада до обеда работает в школе. Приведя
себя в порядок, все спешили занять место на свободном участке спаль-
ни — выстраивались в просторный ряд. Нестеренко беспомощно огля-
нулся, Санчо подбежал к нему:
— Да закрой ты его, ну его к черту! Сегодня Клава дежурит!
— Клава? Ну, что ты скажешь!
Нестеренко набросил одеяло на Игоря. Сообщение о Клаве и Чернявина
привело в ужас. Оказаться перед девушкой в одном белье! Поэтому он
охотно подхватил одеяло и закутался с головой, но оставил щель, чтобы
видеть.
Нестеренко быстро обошел спальню, потрогал пальцем подоконник, за-
глянул под кровать, спросил:
— Санчо, не знаешь, Алексей будет на поверке?
— Алексей спозаранку в город уехал.
Из коридора влетел Рогов, шепнул: «Поверка идет!», стал на свое место
в ряду. Открылась дверь, Нестеренко громко скомандовал:
— Бригада, смирно! Салют!
Игорь увидел, как ряд колонистов вытянулся, повернул головы к дверям,
поднял правые руки. Нестеренко стоял отдельно против двери. Сияя золо-

том тюбетеек, вензелями на рукавах, белизной широких воротников, во-
шли невысокая девочка лет пятнадцати-шестнадцати и мальчик гораздо
моложе ее. За ними голоногий Володя Бегунок с трубой, в парусовке, на-
правил любопытные, загоревшиеся глаза на необычную фигуру в постели.
У дежурного бригадира Клавы Кашириной очень хорошенькое, неж-
ное, немного полное лицо, темно-русые кудри из-под тюбетейки и ясные,
хоть и небольшие, серые глаза. Она, очень серьезная, строго стояла перед
высоким Нестеренко и смотрела на него вверх из-под чистенькой, розо-
вой руки.
Нестеренко сделал шаг вперед:
— Товарищ дежурный бригадир! В восьмой бригаде трудовой колонии
им. Первого мая все благополучно. Не поднялся к поверке Чернявин!
Клава бросила быстрый, по-женски лукавый взгляд на лежащего Иго-
ря и сказала замечательно красивым, высокого серебряного тона голо-
сом:
— Здравствуйте, товарищи!
Шеренга дружно ответила ей:
— Здравствуй!
И после этого шеренга разрушилась. Заговорили, засмеялись. Централь-
ной фигурой сделался вдруг мальчик в повязке с красным крестом —
ДЧСК — дежурный член санитарной комиссии. Сегодня в роли ДЧСК —
Семен Касаткин. Ему со всех сторон говорят:
— И здесь смотрите.
— Пожалуйста!
— Будьте покойны!
Но Касаткин не улыбается. У него придирчивый взгляд, и он рыщет по
всей спальне, заглядывает в корзины, щупает батареи. В руке у него чис-
тый носовой платок, он пользуется им в качестве контрольного приспособ-
ления. Но всякий раз, когда он подносит платок к глазам, пыли на платке
не обнаруживается, и восьмая бригада торжествующе «агакает». За пальца-
ми ДЧСК и за его платком особенно напряженными глазами следит сего-
дняшни дежурный по бригаде Олег Рогов. От волнения его аккуратная при-
ческа растрепалась, и ДЧСК издевательски спрашивает:
— А почему ты сегодня не причесывался?
Рогов с некоторым страхом поглядывает на Клаву и отвечает:
— Да понимаешь, беспокойства столько!
Потерявший надежду «поймать» бригаду, Касаткин задирает голову к
лампочке:
— А лампочка, кажется, в мухах!
Ему отвечают хором:
— Да это разве мухи? Это точки такие! Каждое дежурство спрашивает.
Стекло такое!
А Игорь Чернявин в это время крепко спит. Черт его знает, дежурство
хорошенькой Клавы им абсолютно не было предусмотрено. По движению
голосов Игорь чувствует, что Клава уже стоит у его постели. И если секундой
раньше Игорь еще дышал, как дышит каждый крепко спящий человек,
то сейчас и дышать перестал. Серебряный голос Клавы спрашивает:
— Может, он заболел? Касаткин, проверишь потом.
Касаткин отвечает негромко:

— Есть проверить!
Но Нестеренко не может забыть «это несущественно».
— Кто заболел? Чернявин? Ты послушала бы, как он перед поверкой
разговаривал. А потом взял и заснул сразу.
Клава тронула плечо Игоря:
— Чернявин! Чернявин, как тебе не стыдно?
Но Игорь не дышит и в самой далекой глубине души проклинает свой
вздорный характер. Он невольно, сквозь досаду, представляет себе, как это
было бы красиво, если бы он сегодня, хоть и новенький, самым точным об-
разом отсалютовал этой девушке и вместе со всеми крикнул бы ей: «Здрав-
ствуй!» Очень возможно, что она обратила бы внимание на его оригиналь-
ное лицо и ехидную улыбку. Неужели она еще будет его тормошить? С облег-
чением он слышит голос своего шефа Санчо Зорина:
— Да брось его, Клава! Пускай лежит. Он еще совсем сырой!
Игорь слышит, как легкие шаги удаляются от его постели. Он приоткры-
вает глаз, видит движение к двери и снова закрывает глаз, потому что
встречает карий, веселый и все понимающий взгляд Володьки Бегунка.
20. Несправедливость
Через час Игорь Чернявин весело вошел в столовую. Только остриженная
под машинку голова несколько смущала Игоря, костюм у него самый новый,
пояс самый изящный, лицо у него самое интеллигентное и интересное.
Заканчивала завтрак первая смена, которая должна отправиться в школу.
Игорь знал, что Нестеренко на него зол, ожидаются неприятные разговоры,
но, с другой стороны, его продолжала увлекать роль остроумного про-
тестанта. С уверенной грацией Игорь проходил через просторную, светлую,
украшенную цветами столовую. Скатерти сияют такой белизной, точно
их сегодня переменили, или это утреннее солнце так радостно светит?
Из столовой многие уже выходили. Игорь не заметил насмешливых взгля-
дов, направленных на него. Он знал свое место за столом и свое исключи-
тельное право на него. За этим столом, кроме Игоря, сидят Нестеренко,
Гонтарь и Санчо Зорин. Действительно, Нестеренко и Санчо на своих мес-
тах, уже поели и разговаривают. За другими столами только одиночки
заканчивают завтрак, а в конце столовой, возле Клавы Кашириной, вер-
тится Володя Бегунок — самый верный признак того, что сейчас будет
сигнал на работу. Но Игорь еще не работает, поэтому он весело подходит
к столу и говорит свободно:
— А вот и мое местечко!
К удивлению Игоря, Нестеренко ничего укорительного на это не ска-
зал, напротив, спросил по-своему добродушно:
— Выспался?
— Oх, и хорошо выспался! Меня будили, кажется?
— Кажется, будили.
— Я что-то там такое говорил?
— Что-то говорил.
Санчо отвернулся к окну. Откуда-то взялся возле окна Миша Гонтарь
и сердито посматривает на Игоря. Нестеренко увидел подходившую к ним
Клаву и вежливо приподнимается навстречу:

— Спасибо, Клава, за завтрак. Хорошо накормила.
Это Игорю нравится. Санчо ему вчера рассказывал, что существует пра-
вило — за пищу благодарить дежурного бригадира.
— Не стоит, — говорит Клава.
Она смотрит на ручные часы и кивает Володьке, следующему за нею,
как тень:
— Через минуту можешь давать.
Володька проделал трубой движение, отдаленно напоминающее • са-
лют. Нестеренко говорил ему тихо:
— Вот я скажу Алешке, как ты отвечаешь. Он тебе завинтит гайку.
Володька серьезнеет, краснеет и спешит к выходу, кстати, у него и дело
есть.
Нестеренко недовольно обращается к Клаве:
— Ты, Клава, распускаешь пацана. Он мне так не ответил бы!
Клава улыбается. У нее прекрасные зубы, и она еще краше в улыбке:
— Да я и не заметила. И не привыкла. Второй раз дежурю. А это кто?
Ты — Чернявин?
Чернявин вежливо поклонился.
— Почему ты прикидываешься в спальне? Такой большой, а прики-
дывается, как ребенок.
Краска заливает лицо Игоря. Он хотел бы видеть в Клаве только хо-
рошенькую девушку — и не в состоянии. Черт его знает, как получается,
но никак он не может забыть о том, что она дежурный бригадир. Неужели
шелковая повязка на руке производит такое сильное впечатление? Игорь
что-то лепечет, начинает сбиваться:
— Бывает... товарищ...
— Как это так «бывает»? А чего ты в столовую пришел?
— С вашего разрешения... кушать.
— Кушать! Разве тебе не объяснили? Опоздать можно не больше, как на
пять минут. Раздача кончена двадцать минут тому назад. Столовая гото-
вится для второй смены. Тебе объяснили?
— Мне говорил товарищ Зорин, но я выпустил из виду.
— Выпустил из виду?
Не дождавшись его ответа, Клава тронулась к выходу.
Это возмутило Игоря. Она говорить с ним не хочет! Неужели они здесь
воображают, что ему неизвестны советские законы?
Игорь сделал шаг вперед и очутился перед Клавой:
— Позвольте, выходит так, что вы меня лишаете завтрака?
— Вот какой ты чудак! Ты сам себя оставил без завтрака. Почему ты не
пришел?
— Значит, я без завтрака?
Нестеренко сказал мечтательно, глядя в сторону:
— Это малосущественно.
Игорь взялся за спинку стула, произнес медленно, веско, так, как он раз-
говаривал с начальником почты:
— Оставление без пищи все-таки запрещено. Мне это хорошо известно.
Зорин пришел в восторг. Быстрой рукой он дернул по своей и без того
всклокоченной шевелюре и сказал звонко:
— Верно, товарищ! Ты на Клаву пожалуйся.

— Обязательно! Имейте в виду, товарищ дежурный бригадир, я буду жа-
ловаться. Кому у вас нужно жаловаться?
В таком же тоне, с прибавкой небольшой дозы невинности, Зорин от-
ветил :
— Общему собранию.
Нестеренко и даже Клава громко рассмеялись. Только Зорин был серь-
езнее:
— А ничего! Что ж тут такого? Он имеет право...
Но и Зорин не выдержал и захохотал уже в полную силу.
На дворе заиграли сигнал. Клава быстро направилась к выходу.
Игорь посмотрел ей вслед, бросил гневный взгляд на Зорина, но и сам
не выдержал: улыбнулся.
21. Руслан
После «завтрака» Игорь в очень скучном настроении отправился осматри-
вать колонию. Голод его не беспокоил. Во время своей свободной жизни он
привык вкушать пищу независимо ни от каких расписаний и даже незави-
симо от аппетита, а исключительно по обстоятельствам. Его больше заде-
вало насилие, произведенное над ним этой смазливой девчонкой, которая
не только не проявила интереса к его оригинальной наружности, но еще
вздумала поучать его.
Выйдя из здания, Игорь даже с некоторым удовольствием нашел и фор-
мулу осуждения: они здесь гордятся своими порядками, салютами и вен-
зелями; воображают себя Советской властью, а на самом деле — обыкновен-
ные бюрократы. На своем веку Игорь насмотрелся таких бюрократов.
«Скажите, пожалуйста, почему деньги присланы как раз на эту станцию?»
Опоздать к завтраку можно только на пять минут, а если опоздаешь на шесть
минут, сиди голодный. И они собираются воспитывать Игоря Чернявина!
Кто знает, захочет ли еще Игорь Чернявин, чтобы из него тоже бюрократа
сделали. И все бюрократы говорят: можешь жаловаться.
Так размышлял Игорь Чернявин, проходя по дорожке цветника. Цветы
его мало радовали. Собственно говоря, можно было выйти из цветника и
отправиться по дороге в город. К сожалению, у него не было никаких пла-
нов, никакого начатого дела, а во-вторых, можно уйти и завтра.
Игорь прошел цветники и свернул вправо. Здесь начинался лес. На его
опушке — новое каменное здание. Оно было пристроено к глагольному
концу того дома, из которого Игорь вышел, и соединялось с ним висячим
закрытым мостиком. Санчо рассказывал ему об этом здании. В нем будут
новые спальни, только спальни. А в старых спальнях будет школа, а в те-
перешней школе еще что-то такое будет. Игорь уже забыл. Вообще, строи-
тельство. Санчо, захлебываясь от восторга, называл какие-то цифры: двести
тысяч, триста тысяч. Санчо в то же время и возмущался: кто-то где-то
ассигнует деньги на новые спальни и на прием новых ребят, а на производ-
ство никто не хочет давать ни копейки, колонисты сами об этом долж-
ны подумать. Ребят можно набрать, а работать где? Надо развивать произ-
водство. Слово «производство» Санчо произнес с уважением, восторженно
вспоминал Соломона Давидовича Блюма, но тут же и посмеивался над

ним. Вообще, у них только снаружи все это прибрано, а что на самом деле,
кто их разберет. Вчера перед сном вся бригада потешалась, вспоминая
какой-то стадион. И Нестеренко сказал:
— В такой колонии такой стадион! Что это такое?
Игорь прошел мимо нового здания. Оно было уже закончено, блестели
стекла в оконных переплетах.
Дальше был' разработан парк, проведены широкие дорожки, посыпан-
ные песком, стояли чугунные скамьи. Санчо и об этом парке рассказывал
с энтузиазмом. Подумаешь, большое дело: дорожки и гимнастический
городок. Посмотрели бы они, какие гимнастические городки в Ленинграде.
А то: собственными руками! И еще пруд какой-то! Довольно запутанная
сеть дорожек куда-то заметно спускалась. Ага! Вот и пруд! По берегу пруда
тоже идет дорожка и тоже стоят скамейки. Пруд небольшой, над ним на-
висли деревья, кое-где на берегу сделаны деревянные ступени.
Игорь присел на скамью, а потом подумал: почему бы ему не искупать-
ся. Он разделся и полез в воду. Вода была прохладная, ласковая и пахла чем-
то особенным, духов они напустили в пруд, что ли? Нет, это пахнет мята,
все берега заросли мятой. Игорь выплыл на середину; попробовал достать
дно, не достал, внизу вода была ледяная. Перевертываясь в воде, Игорь
заметил движение у скамьи, где он оставил одежду. Он подпрыгнул, посмот-
рел, подплыл ближе. На берегу стоял, заложив руки в карманы спецовки,
и смотрел на него коренастый парень, стриженный тоже под машинку, на-
верное, новенький. Он крикнул:
— Холодная вода?
— Хорошая.
— Полезу.
Через минуту он с разгона бултыхнулся в воду, и скоро его стриженая
голова очутилась рядом с Игорем:
— Ты что, колонист? — спросил он.
— Да, в этом роде.
— Новый, что ли? Что-то я тебя не видел.
— Со вчерашнего дня.
— Ага!
— А ты?
— А я две недели.
— Тоже новый?
— Тоже.
— Ну и что?
— Удирать буду.
— Да ну?
— Честное слово. Ну их к чертям!
Он перевернулся в воде, выставил зад, подрыгал ногами:
— Холодная! Я — одеваться!
Они подплыли к берегу. Натягивая штаны, Игорь спросил:
— А тебе есть куда удирать?
— Да у меня папан в городе. Только он — сволочь. Я к нему не пойду.
Я у него облигаций на пятьсот рублей стырил, так он такой хай поднял, в
милицию потащил. А сам ответственный работник, как же — Заготзерно
какое-то. Меня сюда и спровадили.

— Ты уже работаешь?
— А как же, приспособили. Социализм, говорят, строим. Ну и стройте!
— А почему ты сейчас гуляешь?
— Да какой там социализм! Материалу нету! Меня на шипорезный по-
ставили. Станок, правда, мировой, так материалов нету. Да ну их...
— Как твоя фамилия?
— Фамилия у меня еще ничего: Горохов. А вот имя... Куда их головы
торчали? Руслан!
Игорь рассмеялся. Горохов тоже осклабился. У него было очень простое,
прыщеватое, носатое лицо, и нос был гораздо красивее всего остального.
Когда он смеялся, зубы показывались разной величины и направления и
даже разного цвета.
— Руслан! Я пока не читал «Руслана и Людмилу», так еще ничего, тер-
пел, а как прочитал!.. Ты читал?
— Читал.
— С моей мордой! Руслан! Так это им, понимаешь, можно, а как ассиг-
наций паршивых на пятьсот рублей, так в милицию побежали!
— Я тоже, наверное, уйду, — сказал Игорь.
— У тебя тоже родители?
— Мои далеко — в Ленинграде.
— К ним пойдешь?
— Нет, к ним не пойду.
— А куда?
— А ты куда?
Они сели на скамью, глянули друг на друга, улыбнулись неохотно.
Руслан задумался:
— Черт их знает... может, они и правильно...
— Кто?
— Да... эти... тут. А только нельзя так: все это ходи по правилам. По
правилам и по правилам. И тащат тебя в разные стороны. И вякают, и вя-
кают: в стрелковый кружок, в драматический кружок, в изокружок! «Учить-
ся необходимо!» А я хотел в оркестр, так у них тут тоже правила.
— А ты говорил: удирать будешь.
— И убегу, а что ж ты думаешь? Терпеть буду? Хотел в оркестр —
«подожди», в оркестр принимают только колонистов.
— Так ты же колонист?
— Черта с два! Тебе разве не рассказывали? Черта с два!
— Что-то я слышал... звание колониста...
— Звание колониста. Ты не колонист, а воспитанник. Ого! Тебе, может,
и пошьют парадный костюм, так без этого... на рукаве... без знака. И наказы-
вать тебя можно как угодно: и наряды, и без отпуска, и без карманных де-
нег. Алексей что захочет, то и сделает. И из бригады в бригаду, и на чер-
ную работу погонит... И в оркестр нельзя.
— Черт знает что, — протянул Игорь удивленно. — И долго это так?
— Самое меньшее четыре месяца. А потом, как бригада захочет. Брига-
да должна представить на общее собрание, а на собрании, как по боль-
шинству решат. А на собрании известно кто — комсомольцы. Там где-то
по секрету поговорят, а ты и не знаешь.
— А почему же в оркестр только колонисты?

— А кто их знает, почему? Да еще знаешь какое правило: в оркестр мож-
но, допустим, колонисту, а из оркестра черта с два!19.
— Нельзя?
— Боже сохрани! Так уж до смерти и оставайся музыкантом. Понима-
ешь ты, порядки? Допустим, мне надоело — нет, играй! Все равно убегу.
Руслан отвернул обиженное лицо к глубине парка, задумался: задумал-
ся и Игорь. Слышно было, как за парком шумело машинное отделение.
Какие-то еще звуки долетели оттуда: не то детские крики, не то лай собак.
Потом звонко ударило один раз, другой и пошло ритмично звенеть даль-
ше. Руслан вытянул шею, встревожился.
— Ты в какой бригаде? — спросил Игорь.
Руслан не расслышал:
— А?
— В какой ты бригаде? В первой? У Воленко?
— У Воленко. Кажется, лес привезли. Говорили, привезут.
— Воленко хороший бригадир?
— Они тут все одинаковые. Побегу. Это лес привезли.
Руслан прыгнул через кустики на соседнюю дорожку. Игорь посмотрел
ему вслед: синяя куртка Руслана далеко уже мелькала между деревьями.
22. Стадион имени Блюма
Игорь тоже направился на «производственный двор», как говорили в ко-
лонии. Санчо уже рассказывал ему, что в колонии есть несколько мастерских.
Недавно приехал новый заведующий производством, так уже не будут
мастерские, а будут цехи: механический, литейный, машинный, сборочный
и швейный. Игорь никогда не видел никакого производства и не интересо-
вался этим делом, поэтому он ничего не понял во всех этих названиях, до-
гадывался только, что в швейном что-то шьют. Но теперь выходило так, что
и ему придется работать в каком-нибудь цехе. Он решил посмотреть, что
это за «производственный двор».
Через парк, идя по тому же направлению, куда побежал Руслан, Игорь,
действительно, вышел на новый двор, видно, недавно расчищенный из-
под леса: кое-где стояли еще пни, а в других местах, в огромных ямах,
валялись выкорчеванные могучие корневища. Двор был громадный и весь
забросан, трудно было разобрать чем. Здесь было много бревен, досок,
балок — все это в беспорядке, вперекос, перемешано с углем, железом раз-
ного сорта, с опилками, стружками, пустыми бочками из-под извести. Во-
круг двора стояло несколько приземистых деревянных строений, похожих
на сараи, но через крыши их выходили трубы, а из труб валил дым самых
разнообразных оттенков и густоты, следовательно, это были не сараи. В од-
ном из строений, более солидном, что-то делали с деревом, и дереву
было, видимо, неприятно: оттуда неслись стоны и вопли самых разнооб-
разных оттенков: тихие, гулкие, низкие звуки — звуки привычного и без-
надежного протеста; звуки нервные, визгливые, раздражительные; наконец,
время от времени вырывался настоящий вопль, отчаянный, душераз-
дирающий, Невыносимый. Возле этого здания стояло несколько длинных
подвод, рабочие сбрасывали с них доски.

Выйдя из парка, Игорь остановился, выбирая, как легче пройти, и рядом
с собой увидел группу людей: Алексей Степанович без шапки, в сапогах
и в военной рубашке хаки, Витя, Клава Каширина и еще двое. Один из
них полный, с брюшком, с круглой головой, выбритой начисто, а может
быть, просто лысый. Игорь догадался: это и был знаменитый заведующий
производством — Соломон Давидович Блюм. Он торжественно показывал
рукой на широкое, приземистое, барачного типа здание, выстроенное
недавно, и тем не менее производящее отталкивающее впечатление. Труд-
но было установить, из чего оно сделано: из обрезков, щепок, старой фане-
ры, глины? Покрыто оно тоже весьма странной смесью из самых различных
материалов: железа, фанеры, толя, а в одном месте красовалось даже не-
сколько рядов черепицы. Это было очень длинное здание, и именно поэтому
бросалась в глаза его несуразность: здание довольно круто спускалось в сто-
рону пруда, и его наклонная, скошенная конструкция дико противоречи-
ла всякому привычному представлению о строении.
Как будто пораженный этим внезапным величием, Захаров стоял на
опушке парка, шевелил руками в карманах галифе и смеялся:
— Да-а! Я приблизительно предчувствовал нечто подобное, но... все-
таки...
Витя хохотал, наклоняясь к земле:
— Вот молодец, Соломон Давидович! За неделю построил!
Клава улыбнулась сдержанно. Виктор сказал:
— Это и называется: стадион имени Блюма.
Соломон Давидович выпятил полную стариковскую губу:
— Что вы такое говорите, имени Блюма? Это плохой сборочный цех?
Плохой? Да?
Захаров увидел Игоря:
— Чернявин, иди сюда.
Игорь вытянулся, красиво — это было несомненно — поднял руку и успел
заметить любопытствующий взгляд Клавы Кашириной:
— Здравствуйте, товарищ заведующий!
— Здравствуй. Иди сюда. Ты ведь человек ленинградский, всякие двор-
цы видел. Как тебе нравится сборочный цех?
— Вот этот сарай?
— Это стадион, — повторил Виктор.
Соломон Давидович произнес спокойно:
— Пускай себе сарай, пускай себе стадион, зато в нем можно работать.
Игорь спросил:
— А он не завалится?
Блюм возмутился так серьезно, как будто он давно знал Игоря и обязан
был считаться с его мнением:
— Вы слышите, что он говорит: завалится! Волончук, он завалится
или не завалится?
Скучный, нескладный, состоящий из каких-то мускульных узлов инст-
руктор Волончук — правая рука Соломона Давидовича — ответил невоз-
мутимо, определяя судьбу стадиона с завидной беспристрастностью:
— С течением времени должен завалиться, но нельзя сказать, чтобы
скоро.
— Через год завалится?

— Через год? — Волончук внимательным взглядом присмотрелся к ста-
диону. — Нет, через год он не завалится. Другое дело, если, скажем, дожди
большие пойдут.
Блюм закричал на него:
— Кто вас про дожди спрашивает. Когда был Ной и пошли большие
дожди, так все на свете завалилось. Когда человек строится, так он не мо-
жет ориентироваться на всемирный потоп, а ориентируется на нормаль-
ную погоду.
Волончук спокойно выслушал гневную речь Соломона Давидовича,
даже глазом не моргнул лишний раз, и уступил:
— Если хорошая погода, так ничего... выдержит.
Алексей Степанович поправил пенсне, каким-то особенным взглядом,
преисполненным векового терпения, глянул на двор и тронулся вперед.
— Хорошо, посмотрим, что там внутри.
Блюм обрадовался:
— Конечно, внутри! Нам внутри работать, а вовсе не наблюдать разную
красоту. Красота тоже деньги стоит, дорогие товарищи. Если у тебя нет
денег, так ты бреешься один раз в неделю. И ничего.
Через скрипящие воротца, кое-как сбитые из обрезков, они вошли в зда-
ние сборочного цеха. В цехе еще ничего не было, бросался в глаза деревян-
ный пол, отдаленно напоминающий паркет: он был составлен из много-
численных концов досок разной длины и ширины и даже разной толщины.
Витя первый выразил свое восхищение внутренним устройством здания,
но очень сдержанно:
— Если деталь какая упадет, так ее и не поймаешь, так покатится!
Все рассмеялись, кроме Блюма:
— А почему она будет катиться? Это теперь здесь, конечно, ничего нет.
А когда будут люди, верстаки и доски, так куда она будет катиться?
Волончук серьезно оглядел все и ответил:
— Так чтобы катиться, не должна. Зацепится.
Виктор серьезно подтвердил:
— Беру свои слова обратно, если зацепится, тогда другое дело.
И теперь Блюм разгневался окончательно; короткими руками он не-
сколько раз хлопнул себя по бедрам, на отекшем лице появилось выраже-
ние боевой готовности...
— Вам нужно делать мебель, или вам нужен какой-нибудь бильярд?
Чтобы ничто никуда не катилось, пока его не ударишь палкой? Что это
за такие разговоры? Мы делаем серьезное дело, или мы игрушками игра-
емся? Вам нужны каменные цехи? А деньги у вас есть? А что у вас есть?
Может, у вас кирпич есть? Или железо? Или фонды? Ваши сборщики ра-
ботают под небесами, а я вам построил крышу, так вам еще не нравится,
вам подавай архитекторский фасад и какие-нибудь пропилеи20. Вы сюда
пришли, приемочная комиссия, и фыркаете губами, и говорите: стадион!
А что вы мне дали? Смету, проект, чертежи, деньги? Вы дали хоть одного
инженера? Что вы мне дали, товарищ секретарь совета бригадиров Виктор
Торский?
Секретарь совета бригадиров Витя Торский ничего не ответил. Алексей
Степанович дружески взял Блюма за локоть:
— Не сердитесь, Соломон Давидович, мы на лучшее и не рассчитывали.

Увидите, в будущем году мы построим настоящий завод, а это здание с бла-
годарностью спалим: подложим соломки и...
— Мне очень нравится: они спалят! Здесь будет замечательный
склад.
— Ну хорошо.
— Пожалуйста! Теперь есть где работать. А что бы вы делали, если бы
не было этого самого стадиона имени Блюма, товарищ Торский?
— А я всегда говорил: нужно строить не спальни, а завод.
— Так видите, вы только говорили, а я построил.
— Я говорил: строить завод, а вы построили стадион.
— Товарищ Торский! Живая собака в тысячу раз лучше английского
льва!
Алексей Степанович, смеясь, любовно прижал локоть Соломона Дави-
довича и направился к выходу. Игорь Чернявин подождал, пока все выйдут.
Оглянулся на пустой стадион. Кого-то ему стало жаль. При выходе он оста-
новился, и было ясно: жаль стало Соломона Давидовича.
23. Довольно интересная мысль
Вечером Нестеренко сказал Игорю:
— Завтра ты пойдешь на работу в сборочный цех.
— Я никогда не работал в сборочном цехе.
— А завтра будешь работать. Это значит на стадионе, а пока во дворе.
— А что я там буду делать?
— Мастер тебе покажет.
— А может, я не собираюсь быть сборщиком?
— Я тоже не собираюсь быть литейщиком, а работаю в литейном.
— Это дело твое, а я иначе думаю.
— Ты думаешь? А ты научился думать? Слышишь, Санчо? Он так
думает, что он не будет сборщиком, а поэтому он не хочет работать. Ты его
шеф, должен ему объяснить, если он не понимает.
Санчо с радостью согласился объяснить Игорю, хлопнул рукой по си-
денью дивана рядом с собой.
— А что же? Садись, я тебе все растолкую.
Игорь сел, кисло улыбнулся, приготовился выслушать поучение. Вспом-
нил жалкий стадион, жалкую бедность Соломона Давидовича, стало скуч-
но и непонятно, для чего все это нужно?
— Чего ты такой печальный, Чернявин, это очень плохо. А я знаю
почему. Ты думаешь так: какие-то колонисты, где они взялись на мою го-
лову? А я вон какой герой, Чернявин, скажите пожалуйста! Поживу у
них четыре дня и пойду на все четыре стороны. Правда, ты так дума-
ешь?
Игорь промолчал.
— А на самом деле, может, ты у нас проживешь четыре года.
— А если проживу, так что?
— Как это «что»? Если ты умный человек... Представь себе: четыре го-
да живешь! Так сегодня ты в сборочном не хочешь, а завтра в литейном
не хочешь. А потом ты скажешь, не хочу быть токарем, а хочу быть докто-

ром, давайте мне, пожалуйста, больницу, я буду лечить людей, ха! Так мы
с тобой четыре года будем возиться! Ты, значит, как будто не в себе —
психуешь, а мы с тобой все возимся и возимся?
Нарисованная Зориным картина заинтересовала Игоря, но заинтересо-
вала прежде всего глубоким противоречием той ясной логической линии,
которая принадлежала ему, Игорю Чернявину, и которую он мог изложить
в самых простых словах. Санчо сидел рядом с ним, глаза его, как всегда,
были горячи, но все-таки этот самый Санчо Зорин соображает довольно
тупо.
— Ты неправильно говоришь, товарищ Зорин.
— Хорошо. Неправильно. А как правильно?
— Ты говоришь: Чернявин хочет быть доктором? А скажи, пожалуйста,
почему это плохо? А разве мало людей хочет быть докторами? А вы здесь,
дорогие товарищи, придумали: как себе хочешь, а иди в ваш сборочный
цех. А я должен сказать: «Есть, в сборочный цех!» А вот я не хочу.
— Так кто тебе мешает, Чернявин? Разве мы тебя заставляем? Мы тебя не
заставляем. Смотри, пожалуйста, — Зорин показал на окно, — заборов
у нас нет, стражи нет, — никто тебя не держит и не уговаривает — иди
себе!
— Мне некуда идти...
— Как некуда? Ого! Ты же говоришь, не хочу быть сборщиком, а хочу
быть доктором.
— Куда же я пойду?
— Да в доктора и иди. Учиться там или как... Добивайся, пожалуйста.
— А у вас, значит, нельзя?
— А у нас тоже можно, только по-нашему.
— Сначала в сборочный цех?
— А что же ты думаешь? А если в сборочный? Думаешь, плохо?
— Я не думаю, что это плохо, а ты мне ничего не объяснил. С какой
стати?
— Ас такой стати: для нас это нужно. Ты у нас живешь два дня? Живешь.
Шамаешь? Одели тебя, кровать тебе дали? А ты еще сегодня в столовой
кричал: не имеет права! А почему? Откуда все это берется, какое тебе
дело? Я — Чернявин, все мне подавайте. Я хочу быть доктором. А может, ты
врешь? Откуда мы знаем? А мы тоже можем сказать: иди себе, Чернявин —
доктор Чернявин, к чертовой бабушке!
— Не скажете.
— Не скажем? Ого? Ты еще нас не знаешь! Ты думаешь: уйду. А на са-
мом деле мы тебя раньше прогоним. Для чего ты нам сдался? Мы тебя ни о
чем не спросили, кто ты такой, откуда, а может, ты дернешь. Мы тебя при-
няли как товарища, одели, накормили и спать уложили. Так ты один, а нас
колония. Ты против нас куражишься: хочу быть доктором, ты нам ни на
копейку не доверяешь. Тебе нужно все доказать сразу, а почему ты вперед
поверить не можешь, нам поверить?
— Кому поверить? — задумчиво спросил Игорь, чувствуя, что Санчо да-
леко не так туп, как ему показалось сначала.
— Как «кому»? Нам всем.
— Поверить?
— Ага, поверить. Видишь, ребята живут, и работают, и учатся, что-то

делают. Подумал бы: значит, у них какой-то смысл есть. А то ничего не ви-
дишь, кроме себя: я доктор. А какой ты доктор, если так спросить? Мы
знаем, что мы — трудовая колония, это же видно, а откуда видно, что ты
доктор?
Они сидели на диване в полутемной спальне, на дворе зажигались фо-
нари, ребята куда-то разошлись. В коридоре слышались редкие шаги.
Потом кто-то крикнул:
— Се-евка!
И стало очень тихо. Игорь, конечно, не был убежден словами Санчо,
но спорить с ним уже не хотелось, и возникло простое, легкое желание:
почему в самом деле не попробовать? Этому народу можно, пожалуй,
оказать некоторое доверие. И он сказал Санчо Зорину:
— Да это я к примеру. Ты не думай, что я такой бюрократ. А ты где
работаешь?
— В сборочном цехе.
— Интересно там?
— Нет, не интересно.
— Вот видишь?
— А тебе только интересное подавай? Может, с музыкой? А если неин-
тересное что делать, так ты не можешь?
— Неинтересное делать?
Игорь присмотрелся к Зорину. У Санчо задорно горели глаза.
— Неинтересное делать? Это, сэр, довольно интересная мысль.
24. Девушка в парке
Сигнал «вставать» Игорь услышал без посторонней помощи. Было прият-
но — быстро и свободно вскочить с постели, но когда он начал заправлять
кровать, оказалось, что это совершенно непосильная для него задача. Он
посматривал на другие кровати и все делал так, как делали и остальные,
но выходило гораздо хуже: поверхность постели получалась бугристая,
складка шла косо, одеяло не помещалось по длине кровати, а его излишек
никуда толком не укладывался. Санчо посмотрел и разрушил его работу:
— Смотри!
Санчо работал ловко, из его техники Игорь уловил главное назидание:
складка на одеяле потому получалась прямая, что с самого начала Санчо
укладывал одеяло сложенным вдвое, потом отворачивал половину, складка
сама выходила прямой, как стрела. Это Игорю понравилось.
— Спасибо.
— Не стоит.
У Игоря было прекрасное утреннее настроение. Вместе со всеми он са-
лютом встретил приход дежурства. Сегодня дежурил бригадир четвертой
бригады — знаменитый в колонии Алеша Зырянский, именуемый чаще
«Робеспьером»21. И сегодня дежурные по бригадам мотались, «как соле-
ные зайцы», а за десять минут до поверки сам Нестеренко взял тряпку и
бросился протирать стекло на портрете Ворошилова и дежурному по брига-
де Харитону Савченко сказал с укором:
— Ты забыл, кто сегодня дежурит по колонии?

Харитон с озабоченной быстротой заглядывал в тумбочки и под матра-
цы. Когда уже строились на поверку, Нестеренко спросил:
— А ногти? Ногти у всех стрижены?
Кто-то глянул на ногти и закричал:
— Да черт его знает, где ножницы наши?
Нестеренко рассердился:
— Если искать ножницы, когда сигнал на поверку играют, так, конечно,
никогда не найдешь. Чернявин, у тебя как?
— Да ничего, как будто...
— Как будто не считается. Гонтарь, давай ножницы. Да куда же ты
режешь? Ну что ты наделал? Эх, Мишка!
Но уже входила в спальню поверка, и Нестеренко подал команду.
Зырянский был невысокого роста, лет шестнадцати. Он хорошо сложен,
строен. Обращали на себя внимание его пристальные, умные, но в то же
время и веселые серые глаза. Брови у Зырянского короткие, прямые, ближе
к переносице они заметнее.
Еще приветствуя бригаду, Зырянский увидел все, хотя как будто ничего
не старался увидеть. Принимая рапорт, он весело смотрел Нестеренко в
глаза. Он не рыскал по спальне, ничего не искал, но, уходя, сказал своему
компаньону по дежурству, скромной и тихой девочке — ДЧСК:
— Отметишь в рапорте: в спальне восьмой бригады грязь.
— Да какая же грязь, Алеша?
— А это что? Натерли пол, а потом набросали ногтей? Это не грязь,
по-твоему?
Нестеренко ничего не ответил. В дверях Алеша сказал:
— Нельзя заниматься туалетом только для дежурного бригадира, это,
Василь, ты хорошо знаешь. Да и новенькому вашему не остригли когтей.
Салютует, а лапы, как у волка.
Нестеренко был очень расстроен после поверки и все повторял:
— Ах ты, черт! Вот нечистая сила! А все ты, Мишка. Человек влюблен-
ный, а ногти какие. И как же это можно: на паркет. Хорошо, если Захаров
так пропустит рапорт. А если передаст на общее собрание?
Миша Гонтарь ничего не сказал на это. Сидя на корточках, он подбирал
с полу собственные ногти.
— Я тогда прямо и скажу на собрании: это наш влюбленный Михаил
Гонтарь. Честное слово, так и скажу. А еще раз случится такое неряшест-
во, попрошу Алексея посадить тебя часа на три. И Оксане все расскажу,
чтоб знала.
Гонтарь так ничего и не ответил бригадиру. Достаточно того, что ему и
перед своими было неловко. Нестеренко оставил его и тем же уставшим,
недовольным голосом обратился к Игорю:
— Ты идешь в сборный цех или еще будешь ногами дрыгать?
Игорь был рад, что мог утешить бригадира хотя бы в этом вопросе:
— Иду.
На производство Игорь должен был выйти после обеда, во вторую сме-
ну. Это было хорошо: все-таки оттягивалась процедура первого рабочего
опыта. После завтрака Игорь решил погулять в парке и искупаться. Но как
только он вступил в парк, на первой же дорожке встретил «чудеснейшее
видение» — девушку.

Уже и раньше, в своей «свободной жизни», Игорь стремился понравить-
ся девчатам и принимал для этого разные меры: заводил прическу, укра-
шал костюм, произносил остроумные слова. Но никогда еще не было, что-
бы девушка ему самому очень понравилась. Он по-джентльменски привык
отдавать должное привлекательности и красоте и считал себя в некотором ро-
де знатоком в этой области, но всегда забывал о красавицах, как только
они уходили из его поля зрения. И поэтому каждую новую девушку он при-
вык встречать свободным любопытством донжуана.
Так он встретил и девушку в парке и прежде всего должен был признать,
что она «чудесна». Это слово Игорь очень ценил, гордился его выразитель-
ностью и от самого себя скрывал, что унаследовал его от отца, который
всегда говорил:
— Чудесный человек!
— Чудесная женщина!
— Чудесная мысль!
Девушка, проходившая по дорожке парка, была «чудесна». Это в особен-
ности бросалось в глаза оттого, что одета она была очень бедно и некрасиво.
Не было никаких сомнений в том, что она не колонистка — колонистки всег-
да чистюльки. У нее было чуть-чуть смуглое лицо, очень редкого розовато-
темного румянца, расходящегося по лицу без каких бы то ни было ослаб-
лений или усилений, удивительно чистого и ровного. Ничто у нее в лице
не блестело, ничто не было испорчено царапиной или прыщиком, редко у
кого бывает такое чистое лицо. Из-под тонких черных бровей внимательно
и немного смущенно смотрели большие карие глаза, белки которых каза-
лись золотисто-синими. Зачесанные к косе темные волосы, отливающие за-
метным каштановым блеском, непокорно рассыпались к вискам. Словом,
девушка была действительно чудесна.
Игорь остановился и спросил удивленно:
— Леди! Где вы достали такие красивые глаза?
Девушка остановилась, отодвинулась к краю дорожки, поднесла руку
к лицу:
— Какие глаза?
— У вас замечательные глаза!
Этими самыми глазами девушка сердито на него взглянула, потом на-
клонила покрасневшее лицо, метнулась с дорожки в сторону, на травку.
— Миледи, уверяю вас, я не кусаюсь.
Она остановилась, посмотрела на него исподлобья, строго.
— А вам какое дело? Идите своей дорогой.
— Да у меня никакой своей дороги нет. Скажите ваше имя.
Девушка переступила босыми ногами и улыбнулась:
— Вы из колонии, да?
— Из колонии.
— Смешной какой!
Она произнесла это с искренним оживлением насмешки, еще раз боком
на него посмотрела и быстро пошла в сторону, прямо по траве, не оглянув-
шись на него ни разу.

25. Проножки
Мастер Штевель, широкий, плотный, румяный, внимательно глянул на
Игоря круглыми глазами:
— Никогда не работал?
— Нет.
— Значит, начинаешь?
— Начинаю.
— Дома... хоть пол подметал?
— Нет, не подметал.
— Незначительный у тебя стаж. Ну что же... начнем. Я тебе дам для
начала проножки зачищать. Работа легкая.
— Какие это проножки?
Мастер ткнул ногой в готовый стул:
— А вот она — проножка, видишь? Поставили, как была, нечищенную,
с заусенцами, вид она имеет отрицательный. А теперь ты будешь зачищать,
лучше выйдет стул. А то все чистили, а на проножки так смотрели: что там,
проножка, и так сойдет.
Мастер был словоохотливый, но деловой: пока говорил, руки его дейст-
вовали, а на подмостке перед Игорем появились куча проножек, рашпиль
и лист шлиферной бумаги. Заканчивая речь, Штевель прошелся рашпилем
по одной проножке, потом зашаркал по ней бумагой, полюбовался пронож-
кой, погладил ее рукой:
— Видишь, какая стала! И в руки приятно взять. Действуй!
Пока все это говорилось и делалось, Игорю занятно было и слушать и
смотреть на мастера, на проножку и на всякие принадлежности. Когда ма-
стер, похлопав его по плечу, отошел, Игорь тоже взял в руки проножку и
провел по ней рашпилем. В первый же момент обнаружилось все неудобст-
во этой работы: проножка сама собой вывернулась из руки, а рашпиль
прошелся твердым огневым боком по пальцам. На двух пальцах заверну-
лась кожица и выступили капельки крови. Рядом чей-то знакомый голос
сказал весело:
— Хорошее начало, товарищ сборщик.
Игорь оглянулся. Голос недаром казался знакомым — свой, из восьмой
бригады, только из второй спальни, Середин, тот самый, которого Несте-
ренко упрекнул в пижонстве. У него чистое лицо и голова немного откинута
назад. В руках несколько тонких пластинок для спинки стула, и Середин
любовно отделывает их при помощи линейки со вставленными листками
шлифера. Не успел Игорь рассмотреть их, как они полетели в кучу готовых
пластинок, а рука Середина захватила уже новую порцию.
— Возьми там, в шкафчике, йод, — улыбаясь кивнул Середин. — Это
ничего, все так начинают.
Игорь полез в шкафчик, нашел бинты и большую бутылку с йодом. Он
смазал царапины и обратился к Середину:
— Завяжи.
— Да что ты! Зачем это? Бинт зачем? Ты еще скажешь, доктора вызвать.
— Так она течет. Кровь.
— Вся не вытечет. Намазал йодом? Ну и хорошо. И не течет вовсе, просто
капелька.

Игорь не стал спорить и положил бинт обратно в шкафчик. Но пальцы
все-таки болели, и он боялся взять в руку новую проножку. Все-таки взял,
подержал, примерился рашпилем. Потом со злостью швырнул все это на
примосток и, отвернувшись от верстака, начал рассматривать цех.
Никакого цеха, собственно говоря, и не было. К стене машинного отде-
ления, вздрагивающей от гула станков, снаружи кое-как был прилеплен
дырявый фанерный навесик. Он составлял формальное основание сборочного
цеха; под навесиком помещалось не больше четырех ребят, а всего в цехе ра-
ботало человек двадцать. Все остальные располагались просто под открытым
небом, которое, в самой незначительной степени, заменялось по краям пло-
щадки красными кронами высоких осокорей. На площадке густо стояли
примостки различной высоты и величины, сделанные кое-как из нестрога-
ных обрезков. Некоторые мальчики работали просто на земле. На площад-
ку эту из машинного отделения высокий чернорабочий то и дело выносил
порции отдельных деталей. Деревообделочная мастерская колонии произво-
дила исключительно театральную, дубовую мебель. Детали, подаваемые
из машинного отделения, были: планки спинок, сидений, ножки, царги, про-
ножки. Собирали театральные стулья по три штуки вместе, но раньше,
чем собрать такой комплект, составляли отдельные узлы: козелки, си-
денья и т. д. Сборкой узлов и целых комплектов занимались более квали-
фицированные мальчики, между ними и Санчо Зорин. Они работали весе-
ло, стучали деревянными молотками, возле них постепенно нарастали стоп-
ки собранных узлов, а возле Зорина располагались на земле уже готовые,
стоящие на ногах трехместные конструкции, еще без сиденья. Большинство
же ребят занимались операциями, подобными той, которая была поручена
Игорю, в руках у них ходили рашпили, зудели, посвистывали, дребезжали.
Игорь до тех пор рассматривал цех, пока Середин не спросил у него:
— Что же ты не работаешь? Не нравится?
Игорь молча повернулся к примостку, взял в руки рашпиль. В руке он
ощущался очень неприятно: тяжелый, шершавый, осыпанный опилка-
ми — и все старался перевиснуть куда-то вниз. Игорь положил его и взял
в руки проножку. Эта была симпатичнее. Игорь внимательно рассмотрел
ее. Глаз увидел те неправильности, неровности, острые углы, которые нуж-
но было снять, увидел и неряшливый край, вышедший из-под шипорезно-
го станка. Вторая рука снова протянулась к рашпилю, но в это время при-
летела пчела. Собственно говоря, ей абсолютно нечего было делать здесь, в
сборном цехе. Игорь следил за ней и думал, что она должна понять бесцель-
ность своего визита и улететь. Пчела, однако, не улетала, а все сновала и
сновала над примостком, тыкалась, подрагивая телом, в свежие изломы ду-
бовых торцов, а потом вдруг набросилась на раненую руку Игоря, ее соблаз-
нила засыхающая капелька крови. Похолодев, Игорь взмахнул проножкой
и обрадовался, увидев, что пчела улетела. Он перевел дух и оглянулся, и
сейчас только заметил, что ему жарко, что солнце припекает голову, что
шея у него вспотела. Вдруг на эту самую потную, горячую шею что-то село,
мохнатое, тяжелое. Игорь взмахнул свободной рукой — огромная, зелено-
ватая муха нахально взвизгнула у его головы. Игорь поднял глаза и уви-
дел, что их две — мухи, они нахально не скрывали от Игоря своих злобных
физиономий. Игорь тоже обозлился и произнес неожиданно, чуть ли не со
слезами:

— Черт его знает! Мухи какие-то!
И Санчо, и Середин, и другие засмеялись. Середин смеялся добродушно,
закидывая голову, а Санчо — громко, на всю площадку:
— Игорь! Они ничего! Они не кусаются!
Из молодых кто-то сказал:
— А может, они думают, что это лошадь.
Игорь швырнул проножку на стол:
— К черту!
— Не хочешь? — спросил Середин.
— Не хочу.
Санчо оставил работу, подошел к нему.
— Чернявин, в чем дело?
Игорь надвинулся на Санчо разгневанным лицом.
— К черту! — кричал он. — С какой стати! Какие-то проножки! Рашпи-
ли! Для чего это мне? Цех, называется,— мухи, как собаки!
Краем глаза он видел, как Середин, не прекращая работы, неодобритель-
но мотнул головой, другие обернули к ним удивленные, но серьезные лица.
Санчо сказал:
— А что же? Просить тебя не будем. Иди, выйти можно здесь.
— И пойду.
Не глядя ни на кого, Игорь переступил через кучу деталей. Санчо что-то
сказал ему вслед, но Игорь не расслышал. Не услышал потому, что увидел
перед собой неожиданное видение: та самая девушка, которую он сегодня
встретил в парке, присела у корзинки, в которой лежали обрезки, но лицо
подняла к нему, и на лице этом была задорная и откровенная насмешка.
26. Герой дня
День пошел вперед, жаркий, неслаженный и... одинокий. В столовой за ужи-
ном хохотали по-запорожски, а Гонтарь, который ничего и не видел, со вку-
сом рассказывал:
— Говорят — мухи, как собаки.
У соседнего стола звонкий пацаний голос деловито произнес:
— Безобразие! Мух надо на цепь посадить!
И за тем столом тоже хохотали.
Игорь сидел, отвернувшись к окну, злой. Нестеренко спросил:
— Значит, не будешь работать?
— Нет.
— А жить в колонии будешь?
— Меня прислали сюда, я не просил.
— Здорово! — Зорин сделался серьезным. Хохот везде прекратился.
Игорь заметил несколько лиц, смотрящих на него с интересом, а может быть,
даже и с уважением. Игорь почувствовал гордость, встал за столом и сказал
Зорину громко, так, чтобы и другие слышали:
— Видите ли, не чувствую у себя призвания чистить ваши проножки.
И вышел из столовой.
Он был даже рад. На его лице восстановилась обычная уверенность в
себе, склонность к ехидной улыбке, глаза сами собой стали сильней прищу-

риваться. Перед сигналом «спать» он гулял в парке, посмотрел волейбол.
Среди других, наблюдавших игру, приметил группу девочек и между ни-
ми, рядом с Клавой Кашириной, полное, тронутое веснушками, но очень ми-
лое лицо. Девушка посмотрела на него, улыбнулась, о чем-то зашептала под-
руге. У нее были ярко-рыжие кудри. Игорь придвинулся ближе, и она
спросила:
— Твоя фамилия Чернявин? Ты играешь в волейбол?
— Играю.
— А мух не боишься?
Девочки засмеялись, одна Клава смотрела на Игоря осуждающим взгля-
дом, презрительно сжала красивые губы. Но Игорь не обиделся.
— Мухи мешают только в вашем сборочном цехе. Мешают этой важной
работе. Тут нужно проножку чистить, а она без всякого дела.
— А ты сколько проножек зачистил?
Девочки притихли, но было видно: притихли только для того, чтобы
услышать его ответ и смеяться над ним еще больше, еще веселее. Игорь не
хотел потешать их:
— Я отказался от этой глупой работы. И без меня найдутся охотники
чистить разные проножки, сороконожки.
— А ты что будешь делать?
Рыжая девочка спрашивала со спокойной улыбкой, приятным грудным
голосом, очень теплым и без насмешки. И никто больше не хохотал. Игорь
был доволен успехом: он умел вызвать к себе уважение. И на вопрос по-
старался ответить с достоинством:
— Я еще посмотрю: роль для меня найдется.
Впечатление было такое, какого он хотел. Девочки посмотрели на него
с уважением, но Клава неожиданно сказала, отворачиваясь:
— Роль для тебя уже нашлась: шута горохового.
И тут все девочки громко захохотали, даже глаза их увлажнились от
смеха. Игорю пришлось заинтересоваться волейбольной партией и отойти
от них. Но в общем этот разговор его не особенно смутил. Конечно, Клава
Каширина у них бригадир, конечно, она может позволить себе назвать
Игоря шутом гороховым, а они будут смеяться. Но вот другая, рыжая, эта
не очень смеялась. Кто она такая? Пробегающего Рогова Игорь спросил:
— Кто эт рыжая?
— Рыжая? А это Лида. Лида Таликова, бригадир одиннадцатой.
Ого, тоже бригадир, а не очень смеялась.
В спальне, когда все собрались, Игоря приятно поразило, что никто не
вспоминал о его уходе из цеха, все держали себя так, как будто в бригаде
ничего не случилось, каждый занимался своим делом, читали, писали. Сан-
чо и Миша Гонтарь играли на диване в шахматы. Нестеренко разложил
на полу газеты и разбирал на них какой-то странный прибор, весь состоящий
из пружин и колес. Игорь ходил один по комнате и стеснялся спросить,
что это за прибор. На дворе заиграли короткий сигнал, Нестеренко удив-
ленно поднял голову:
— Да неужели на рапорты? Ох, и время ж бежит! Саша, пойди сдай
рапорт, а то у меня.руки.
Он расставил черные пальцы. Александр Остапчин, помощник бригади-
ра, повертелся перед зеркалом, посмотрел на всех красивыми глазами:

— И хитрый же у вас бригадир! Это, значит, с Алексеем разговаривать
насчет Мишиных ногтей?
Все улыбнулись. Нестеренко ответил хмуро:
— Ну и поговоришь, чего там. Скажешь, этот франт не успел. Да ведь
ты любишь поговорить, для тебя будет... вроде прокурорская практика. А ес-
ли Гонтарю попадет, тоже не жалко.
Он бросил убийственный взгляд на Гонтаря. Гонтарь крякнул и с доса-
дой хлопнул себя по затылку.
Остапчин еще раз глянул в зеркало и выбежал из спальни. Игорь спро-
сил-:
— Товарищ Нестеренко, что это такое?
Нестеренко поднял голову, нехотя повел глазом на Игоря и махнул рукой,
что, безусловно, могло обозначать только одно: отвяжись!
Игорь подошел к шахматистам. Рука Гонтаря еще лежала на затылке.
Он не обратил внимания на Игоря, а, подвигая фигуру, тихо спросил:
— Как ты думаешь, Санчо, меня сейчас вызовут к Алексею?
— Тебя?
— Да, по рапорту Зырянского.
Санчо взялся за голову коня:
— По рапорту? Думаю, нет. Алексей по таким пустякам не вызывает.
— А вдруг?
— Нет. А Сашке что-нибудь скажет. А кого позовет, так, может, этого
лодыря.
Санчо кивнул на Игоря. Гонтарь снял руку с затылка, отодвинул Игоря
подальше.
— Отойди, свет заслоняешь.
Но Игоря заинтересовало последнее слово Зорина:
— Меня позовет? Пожалуйста! Я уже испугался, синьоры!
Игорь победоносно посмотрел на всех, но никто не обратил на него
внимания.
Через пять минут в спальню ворвался Остапчин, переполненный
вами, багрово-красный и явно смущенный.
— Под арест на один час! — закричал он, вытаращивая на всех глаза.
Гонтарь показал на себя пальцем:
— Меня?
— Меня, — ответил с тем же жестом Остапчин.
— Тебя? — все вскочили с мест, глаза у всех сделались задорно-круг-
лыми. Даже Харитон Савченко совершил какое-то быстрое движение.
— Тебя? Ой!! — Нестеренко повалился спиной на пол, дрыгая в возду-
хе ногами, хохотал громовым хохотом. Гонтарь снова отправил руку на за-
тылок и улыбался смущенно. Санчо обрадовался больше всех, прыгал, воз-
девая руки, ухватил Остапчина за руки:
— За ногти?
— Да за ногти же! Робеспьер, дрянь такая, мало того, что рапорт сдал,
да еще с подробностями. После рапортов я говорю: * Алексей Степанович,
Гонтаря нужно подтянуть», а он мне отвечает: *Я у вас не нанимался всех
подтягивать, другое дело Чернявин, вчера пришел, а Гонтарь пять лет у вас
живет». Я ему и скажи: «Зырянский придирается». Тут мне и попало, наси-
лу вырвался. Во-первых, говорит, споры во время рапорта не допускаются,

а во-вторых, и в рапорте восьмой бригады, который ты сдавал, сказано:
отмечается неряшливость колониста Михаила Гонтаря. За неумение дер-
жать себя во время рапортов и за неряшливость в бригаде — один час
ареста.
Все слушали молча, широко открыв глаза. Игорь забыл о собственных де-
лах и в увлечении сказал:
— А ты ему объяснил же?
Все на Игоря посмотрели, как на докучный посторонний предмет, но
Остапчин ответил:
— Конечно, объяснил: «Есть, один час ареста».
Нестеренко снова ударился в хохот:
— Вот здорово! Хорошо, что я тебя послал.
— Я больше никогда не пойду...
Нестеренко ответил ему весело, с дружеской угрозой:
— Попробуй не пойти. Да ты и не за меня сел, а за себя. Любишь тре-
паться и на рапортах трепанулся. Как это можно такое говорить: дежур-
ный придирается! Подумать только! Я удивляюсь, что ты дешево отделался,
видно, сегодня Алексей добрый.
Игорю вдруг стало обидно и не по себе. Черт их разберет, что у них делает-
ся: совершенно было ясно, что Остапчин получил один час ареста незаслу-
женно, а настоящий виновный, Миша Гонтарь, остался безнаказанным. На-
конец, было обидно и другое: почему-то все, даже Алексей Степанович, ин-
тересуются таким пустяком, как остриженные ногти Гонтаря, и никто не об-
ращает внимания на открытый, демонстративный отказ от работы Игоря
Чернявина?
Когда укладывались спать, зашел в спальню Алеша Зырянский, уже без
повязки, и его почему-то встретили радостными возгласами, обступили, а
сам Зырянский в изнеможении упал на диван:
— Сашка влопался! Я уверен: Алексей сейчас сидит в кабинете и смеет-
ся: Александр Остапчин пришел отдать рапорт! А между прочим, рапорт
он сдает красиво, прямо лучше всех.
И Зырянский ничего не сказал об Игоре, даже не вспомнил, что он есть
в спальне и что он сегодня демонстративно отказался от работы в сборочном
цехе.
27. Тебе отдуваться
Утром Игорь встал вовремя и долго возился с постелью. Может быть, он и
еще поспал бы, но вчера забыл спросить, кто сегодня дежурит, ему не хоте-
лось опять оказаться в постели перед «дамой». Оказалось, что он сделал хо-
рошо, потому что поверку принимал сам Захаров, а вместе с ним вошла де-
журным бригадиром Лида Таликова. Захаров был весел, в белой косоворот-
ке. Так же как и дежурные бригадиры, он поднял руку и сказал:
— Здравствуйте, товарищи!
Игорю показалось, что ему ответили дружнее и любовнее, чем отвечали
дежурным, а в то же время чувствовалось, что Захарова и побаивались
здорово. Он осмотрел спальню без придирок, ни в какие тайники не загля-
дывал, все это проделывал юркий и маленький ДЧСК. Алексей Степанович

все-таки попросил Гонтаря показать ногти, в этот момент Остапчин весело
покраснел, но Захаров ничего не заметил. Мимо Игоря он прошел бесчувст-
венно. Нестеренко спросил:
— Алексей Степанович, какая сегодня картина, не знаете?
— Говорят, «Броненосец Потемкин». Поехали за картиной, Лида?
— Поехали.
Уходя, Алексей Степанович глянул на лампочку под потолком, и все
закричали обиженными голосами:
— Да это точечки такие! Стекло такое! Сколько говорили, никто не пере-
меняет!
Захаров остановился в дверях:
— Чего вы кричите?
— А вы посмотрели на лампочку.
— Мало ли куда я посмотрю, так вы кричать будете?
— Мы уж' знаем, как вы смотрите!
Игорь отправился завтракать. По дороге никто с ним не заговорил, а за
столом Санчо и Гонтарь о чем-то громко вспоминали. Нестеренко ел молча
и осматривал столовую.
В столовой в одну смену сидело" сто человек. Все они сидели за неболь-
шими столами, покрытыми белыми скатертями, и, по правде сказать, все
они Игорю нравились. Хотя он и жил в колонии только четвертый день,
но уже многих знал, знал ДЧСК, очень похожих друг на друга, аккурат-
ных, въедливых и строгих мальчиков и девочек в возрасте четырнадцати-
пятнадцати лет. Примелькались и другие лица. В каждом лице Игорь бес-
сознательно отличал два характера, две линии. Что-то в каждом было
свое, мальчишеское, назвать это Игорь не умел, но это были несомненная
энергия, агрессивность, проказливость, боевой нрав и самостоятельный,
плутовской, расторопный взгляд, от которого трудно укрыться — все бо-
лее или менее знакомые типы лиц и привычек, которые Игорь и раньше
наблюдал и которые ему нравились. С другой стороны, у всего этого народа,
живущего в колонии, ясно были заметны и другие черты характера. Игорь
отмечал их тоже бессознательно, и даже самому себе не говорил утвердитель-
но, что черты эти — именно от колонии, но это были те черты, которые он
нигде не наблюдал, которые вызывали у него симпатию и возбуждали же-
лание сопротивляться.
Не было никаких сомнений, что вся эта публика, заседающая в столо-
вой, составляет одну семью, очень дружную, сбитую — и гордую своей
собранностью. Особенно нравилось Игорю, что за четыре дня ему не при-
шлось наблюдать не только драк или ссор, но даже сколько-нибудь замет-
ной размолвки, озлобленного или вздорного тона. Сначала Игорь объяснял
это тем, что все боялись Захарова или бригадиров. Может быть, и боялись,
но почему-то этой боязни не было видно. Правда, дежурные бригадиры и
бригадиры в спальнях давали распоряжения, не оглядываясь, не сомневаясь
в исполнении, тоном настоящих начальников, видно было, что они привык-
ли это делать, как будто годами командовали в колонии. Но Санчо расска-
зывал Игорю, что большинство бригадиров все новые, что только Нестеренко
и Зырянский занимают свои посты более полугода. Кроме того, Игорь заме-
тил, что не только бригадиры, но и все остальные, обладающие какой-то
крупинкой власти только на один день, распоряжаются этой властью с

уверенностью, без осторожной оглядки, а колонисты принимают эту власть
как вполне естественное и необходимое явление22. Так держались и ДЧСК,
и дежурные по столовой и по бригадам, и часовые у парадного входа.
Часовыми обыкновенно стояли малыши, те самые малыши, которые с
визгом гоняли по парку, кувыркались в пруду, перекидывались на аппара-
тах в физкультурном городке. У них были разные лица и разные походки,
разные голоса и повадки, были между ними и «вредные» пацаны, зубоскалы
и насмешники, выдумщики и фантазеры, у многих бродили в голове вся-
кие ветры. Но как только такой пацан брал в руки винтовку, он сразу ста-
новился похожим на Петьку Кравчука, встретившего Игоря в день его
прибытия. Как Петька, они становились серьезны, подтянуты, старались
говорить басом и были ослепительны и официальны. Обязанности были не-
сложные: не впускать в здание посторонних и следить, чтобы все вытирали
ноги. Никаких пропусков ни для взрослых, ни для колонистов в колонии
не было, часовые просто на глаз хорошо знали, кого можно пропустить, а ко-
го нельзя. А что касается вытирания ног, то в этом вопросе они все были
одинаково беспристрастны и неумолимы. Игорь сам видел вчера, как такой
малыш остановил Виктора Торского, пролетевшего со двора с предельной
спешностью:
— Витя, ноги!
— Да спешу очень, Шурка!
Но Шурка отвернулся и даже не повторил приказания. И Виктор Торский,
глава всей этой республики, только с секунду подумал и с половины лест-
ницы возвратился к тряпке вытирать ноги, а Шурка еще и следил, как он
вытирает.
Здесь, в колонии, была единая, крепко склеенная компания, а чем она
склеена, разобрать было трудно. Иногда у Игоря возникало странное впе-
чатление, как будто все они — и те, кто постарше, и пацаны, и девочки —
где-то, по секрету, очень тайно договорились о правилах игры и сейчас иг-
рают честно, соблюдая эти правила и гордясь ими, гордясь тем больше, чем
правила эти труднее. Иногда Игорю казалось, что и эти правила, и вся
эта игра придуманы нарочно, чтобы посмеяться, пошутить над Игорем,
посмотреть, как он будет играть, не зная правил. И досадно было, что вся
игра проходила с таким видом, как будто никакой игры нет, как будто так
и полагается и иначе быть не может, как будто везде нужно встречать де-
журного бригадира салютом, везде нужно называть заброшенный кусок
двора сборочным цехом и чистить в нем бесчисленное количество проножек.
И поэтому, при всей своей симпатии к этому веселому и гордому об-
ществу, Игорь не хотел сдаваться. Он допускал, что легко дело не пройдет,
что все эти добродушно-бодрые пацаны и девчата только вид такой делают,
как будто никакого Игоря не существует, как будто присутствие в столовой
одного лодыря и дармоеда среди такой массы трудящихся никого не раздра-
жает. Игорь понимал, что должен наступить момент, когда они все на него
набросятся и захотят заставить работать. Очень интересно, как они это сде-
лают. Силой — не имеют права. Голодом? Тоже не имеют права. Оставят
жить в колонии и позволят не работать? Едва ли. Выгонят? Им, конечно,
не хочется выгонять. Посмотрим.
Игорь завтракал и любовался колонистами. Они тоже завтракали, все
в школьных костюмах, свежие, чистые, разговаривали друг с другом, не-

громко смеялись, иногда гримасничали. Поглядывали на сегодняшнего
симпатичного дежурного бригадира Лиду Таликову, проходившую между
столами.
Вот она остановилась у соседнего стола. Смуглый мальчик поднял на
нее глаза. Она спросила у него:
— Филька, ты зачем книги притащил в столовую?
Он встал за столом, ответил:
— Так, очень нужно, я хотел правило повторить.
— Тебе лень после завтрака подняться в спальню за книгами?
Филька ничего не ответил, отвернулся, и выражение у него было такое:
говорить она будет недолго, потерплю. .
— Что это за манера отворачиваться?
Филька обиделся:
— Никакая вовсе манера, а что ж я буду говорить?
— Чтобы этого больше не было. Нельзя учебники носить в столовую.
И отворачиваться нечего.
Филька облегченно вздохнул, поднял руку:
— Есть, книг не носить.
Когда Лида удалилась, все четыре стриженые головы сблизились, по-
шептали, потом одна оглянулась на Лиду, снова пошептали. Лида подошла
к Игорю, они обернулись тоже к Игорю.
— Чернявин, ты сегодня выходишь на работу?
Игорь открыл рот. Гонтарь сказал строго:
— Встань.
Игорь поднялся.
— Не выхожу.
— У нас не хватает рабочих рук, ты об этом знаешь?
— Я не собираюсь быть столяром.
Лида пояснила ему ласково:
— А если на нас нападут враги, ты скажешь, я не собираюсь быть воен-
ным?
— Враги, это другое дело.
И тот самый Филька, который только что отвечал перед дежурной, ска-
зал своему столу, но сказал очень громко, на всю столовую:
— Это другое дело! Он тогда под кровать залезет.
Лида строго посмотрела на Фильку. Он улыбнулся ей проказливо и ра-
достно, как сестре. \
— Значит, не выйдешь?
— Нет.
Лида что-то записала в блокнот и отошла.
После обеда Игорь читал книгу: нашел в тумбочке Санчо «Партизаны».
В спальню вошел Бегунок, вытянулся у дверей.
— Товарищ Чернявин! ССК передал: в пять часов вечера совет брига-
диров. Чтобы ты пришел. Отдуваться тебе.
— Хорошо.
— Придешь или приводить надо?
Володя спросил серьезно, даже губами что-то проделывал от серьезности
при слове «приводить».
— Приду.

— Ну смотри, в пять часов быть в совете.
Помолчали.
— Чего ж ты не отвечаешь?
Игорь глянул на его серьезную, требовательную мордочку, вскочил, ска-
зал со смехом:
— Есть, в пять часов быть в совете!
— То-то же! — строго сказал Володя и удалился.
28. После дождя
В четыре часа прошла гроза. По лесу била аккуратно, весело, как будто до-
говор выполняла, колонию обходила ударами, поливала крупным, густым,
сильным дождем. Пацаны в одних трусиках бегали под дождем и что-то
кричали друг другу. Потом гроза ушла на город, над колонией остались
домашние хозяйственные тучки и тихонько сеяли теплым дождиком. Паца-
ны побежали переодеваться. Более солидные люди, переждав ливень, бы-
стро на носках перебегали от здания к зданию. У парадного входа, с винтов-
кой, аккуратненькая, розовая Люба Ротштейн стоит над целой территорией
сухих мешков, разостланных на полу, и сегодня пристает к каждому без раз-
бора:
— Ноги!
— Богатов, ноги!
— Беленький, не забывай!
К пацанам, принявшим холодный душ, она относится с нескрываемым
осуждением:
— Все равно не пущу.
— Да я вытер ноги, Люба!
— Все равно с тебя течет.
— Так что же мне, высыхать?
— Высыхай.
— Так это долго.
Но Люба не отвечает и сердито поглядывает в сторону. Пацан кричит
кому-то в окно на втором этаже, тому, кого не видно и, может быть, даже
в комнате нет, кричит долго,
— Колька! Колька! Колька!
Наконец кто-то выглядывает:
— Чего тебе?
— Полотенце брось.
Через минуту натертый докрасна пацан улыбается подобревшей Любе
и пробегает в вестибюль.
В пять часов Володя проиграл «сбор бригадиров», посмотрел на дождик
и ушел в здание.
К парадному входу прибрел совершенно промокший, без шапки, в истоп-
танных ботинках, похудевший и побледневший Ваня Гальченко. Он оста-
новился против входа и осторожно посмотрел на великолепную Любу.
— Ты откуда, мальчик?
— Я? Я пришел сюда...
-^- Вижу, что ты пришел, а не приехал. А кого тебе нужно?

— Примут меня в колонию?
— Скорый ты какой. У тебя есть ордер?
— Какой ордер?
— Бумажка какая-нибудь есть?
— Бумажки нету.
— А как же? По чему тебя принимать?
Ваня развел руками и пристально посмотрел на Любу. Люба улыбнулась.
— Чего ты на дожде мокнешь? Стань сюда... Только тебя не примут.
Ваня вошел в вестибюль. Стал на мешках, засмотрелся на дождь.
Глянул на Любу, быстро рукавом вытер слезы.
В этот самый момент Игорь Чернявин стоял на середине в комнате со-
вета бригадиров и «отдувался». Народу в комнате было много. На беско-
нечном диване сидели не только бригадиры, сидели еще и другие колонисты,
всего человек сорок. Из восьмой бригады, кроме Нестеренко, были здесь
Зорин, Гонтарь, Остапчин. Рядом с Зориным сидел большеглазый, черново-
лосый Марк Грингауз, секретарь комсомольской ячейки, и печально улыбал-
ся, может быть, думал о чем-то своем, а может быть, об Игоре Чернявине —
разобрать было трудно. За столом ССК сидели Виктор Торский и Алексей
Степанович. В дверях стояли пацаны и впереди всех Володя Бегунок. Все
внимательно слушали Игоря, а Игорь говорил:
— Разве я не хочу работать? Я в сборочном цехе не хочу работать. Это,
понимаете, мне не подходит. Чистить проножки, какой же смысл?
Он замолчал, внимательно провел взглядом по лицам сидящих. На
лицах выражались нетерпение и досада, это Игорю понравилось. Он улыб-
нулся и посмотрел на заведующего. Лицо Захарова ничего не выражало.
Над большой пепельницей он осторожно и пристально маленьким ножи-
ком чинил карандаш.
— Дай слово,— сказал Гонтарь.
Виктор кивнул. Гонтарь встал, вытянул вперед правую, руку:
— Черт его знает! Сколько их таких еще будет? Я живу в колонии пя-
тый год, а их, таких барчуков, стояло в этой самой комнате человек, навер-
ное, тридцать.
— Больше, — поправил кто-то.
— И каждый торочит одно и то же. Аж надоело. Он не собирается быть
сборщиком. А что он умеет делать, спросите? Жрать и спать, больше ниче-
го. Придет сюда, его, конечно, вымоют, а он станет на середину и сейчас
же: я не буду сборщиком. А чем он будет? Угадайте, чем он будет. Дармоедом
будет, так и видно. Я понимаю, один такой пришел, другой, третий. А то
сколько! А мы .уговариваем и уговариваем. А я предлагаю: содрать с него
одежу, выдать его барахло, иди! Одного выставим, все будут знать.
Зырянский крикнул:
— Правильно!
Виктор остановил:
— Не перебивай. Возьмешь потом слово.
— Да никакого слова я не хочу. Стоит он того, чтобы еще слово брать?
Он не хочет быть столяром, а мы все столяры? Почему мы должны его кор-
мить, почему? Выставить, показать дорогу.
— Его нельзя выставить, пропадет, — спокойно сказал Нестеренко.
— И хорошо. И пускай пропадает.

В совете загудели сочувственно. Высокий, полудетский голос выделился:
— Прекратить разговоры и голосовать.
Игорь навел чуткое ухо, надеялся услышать что-либо более к себе рас-
положенное. Захаров все чинил свой карандаш. В голове Игоря промелькну-
ло: *А пожалуй, выгонят». И стало вдруг непривычно тревожно.
На парадном входе Люба спросила грустного Ваню Гальченко:
— Ты где живешь?
— Нигде.
— Как это «нигде»? Вообще ты живешь или умер?
— Вообще? Вообще живу, а так нет.
— А ночуешь где?
— Вообще, да?
— Что у тебя за глупый разговор? Где ты сегодня спал?
— Сегодня? Там... в одном доме... в сарае спал. А почему меня не
примут?
— У нас мест нет, а мы тебя не знаем.
Ваня снова загрустил и снова ему захотелось плакать.
29. Все, что хотите...
В совете бригадиров речь говорил Марк Грингауз. Он стоял не у своего места
на диване, а подошел к письменному столику, опирался на него рукой.
Захаров уже очинил карандаш и на листке бумаги что-то тщательно вы-
рисовывал. Марк говорил медленно, тихо, каждое слово у него имело зна-
чение:
— Сколько раз уже здесь говорилось, и Алексей Степанович тоже под-
черкивал, — как это так выгнать? Куда выгнать? На улицу? Разве мы имеем
право? Мы не имеем такого права!
Марк большими черными глазами посмотрел на Зырянского. Зырянский
ответил ему задорным взглядом, понимающим всю меру доброты оратора
и отрицающим ее.
— Да, Алеша, не имеем права. Есть советский закон, а закону мы обя-
заны подчиняться. А закон говорит: выгонять на улицу нельзя. А вы, то-
варищи бригадиры, всегда кричите: выгнать!
— А что же, — крикнул Гонтарь, — смотреть? Терпеть?
— Выгонять нельзя, — Грингауз нажал голосом и головой, — а, конеч-
но, мы не можем терпеть, потому что у нас социалистический сектор, а в со-
циалистическом секторе все должны работать. Игорь говорит: буду рабо-
тать в другом месте. Тоже допустить не можем: в социалистическом секторе
должна быть дисциплина. Обойди у нас всю колонию, хоть одного найдешь,
который сказал бы, хочу быть сборщиком? Все учатся, все понимают:
дорог у нас много и дороги прекрасные. Тот хочет быть летчиком, тот гео-
логом, тот военным, а сборщиком никто не собирается, и даже такой ква-
лификации вообще нет. Никаких капризов колония допустить не может,
а только и выгонять нельзя.
— В банку со спиртом... посадить!
Марк оглянулся на голос. Смотрел на него, покраснев до самого вихре-

вого своего чубчика, Петька Кравчук. Покраснел, а все-таки смотрел в гла-
за, очень был недоволен речью Грингауза.
Витя Торский прикрикнул на Петьку:
— Ты чего перебиваешь? Залез сюда, так сиди тихо.
Марк, продолжая смотреть все-таки на Петьку, пояснил:
— Выгонять нельзя, но и оставлять его я не предлагаю. Если он не хо-
чет подчиниться социалистической дисциплине, нужно его отправить.
Нестеренко добродушно смотрел мимо Марка:
— В какой же сектор ты его отправишь, Марк?
Громко засмеялись и бригадиры, и гости. Захаров поднял на Марка лю-
бовно-иронический взгляд.
Марк улыбнулся печально:
— Его нужно отправить куда-нибудь... в детский дом...
Петька Кравчук в этот момент испытал буйный прилив восторга.
Он высоко подскочил на диване, кого-то свалил в сторону и заорал очень
громко, причем обнаружилось, что у него вовсе нет никакого баса:
— Я приветствую, я приветствую! Отправить его в наш детский сад...
в этот детский сад, где пацаны... который для служащих!
Виктор Торский и сам хохотал вместе со всеми, но потом нахмурил
брови:
— Петька, выходи!
— Почему?
— Выходи!
Салют, который отдал Петька, больше был похож на жест возмущения:
— Есть!
Петька вышел. За ним Бегунок. Слышно было, как в коридоре они звон-
ко заговорили и засмеялись. Захаров что-то рисовал на своей бумажке,
глаза еле заметно щурились. Володя Бегунок выскочил на крыльцо и сразу
увидел Ваню Гальченко.
— Ты пришел?
Ваня обрадовался:
— Пришел, а как дальше-то?
— Стой! Я сейчас!
Он бросился в вестибюль и немедленно возвратился:
— Ты есть хочешь?
— Есть? Ты знаешь... лучше...
— Подожди, я сейчас.
Володя осторожно вдвинулся в комнату совета бригадиров. Игорь по-
прежнему стоял на середине, и видно было, что стоять ему уже стыдно, стыд-
но оглядываться на присутствующих, стыдно выслушивать предложения,
подобные Петькиному. И Виктору Торскому стало жаль Игоря.
— Ты присядь пока. Подвиньтесь там, ребята. Слово Воленко.
Бегунок поднял руку:
— Витя, разреши выйти дежурному бригадиру.
— Зачем?
— Очень нужно! Очень!
— Лида, выйди. В чем там дело?
Лида Таликова направилась к выходу, Володя выскочил раньше нее.
Воленко встал, был серьезен.

— У Зырянского всегда так: чуть что, выгнать. Если бы его слушаться,
так в колонии один бы Зырянский остался.
— Нет, почему? — сказал Зырянский. — Много есть хороших това-
рищей.
— Так что? Они сразу стали хорошими, что ли? Куда ты его выгонишь?
Или отправишь? Это наше несчастье. Присылают к нам белоручек, а мы обя-
заны с ними возиться. Кто у вас шефом у Чернявина?
— Зорин.
— Так вот пускай Зорин и отвечает.
Многие недовольно загудели. Санчо вскочил с места.
— Ты добрый, Воленко! Вот возьми его в первую бригаду и возись!
Воленко снисходительно глянул на Зорина:
— Не по-товарищески говоришь, Санчо. У вас и так в восьмой собра-
лись одни философы, а у меня посчитайте: Левитин, Ножик, Московченко,
этот самый Руслан. У меня четыре воспитанника, а вы сразу закричали —
выгнать.
Игорь теперь сидел между Нестеренко и бригадиром второй Поршневым.
Ему и теплее становилось от слов Воленко, и в то же время разыгрывалась
неприятная внутренняя досада — что это они его рассматривают, как бу-
кащку. Залезла к ним в огород букашка, и они смотрят на нее, будет из нее
толк или не будет. Вспоминают каких-то других букашек. Никто не хочет
обратить внимание, что перед ними сидит Игорь Чернявин, а не какой-
нибудь Ножик или Руслан, которые все-таки не решились отказаться от
работы.
У главного входа Лида Таликова смотрит на Ваню, сочувствует ему,
но у нее сегодня душа дежурного бригадира, и эта душа заставляет ее
говорить:
— Принять в колонию? А кто тебя знает? Может, ты все врешь.
Ваня из последних сил старался рассказать этой важной девушке что-то
особенное, но слова находились все одни и те же:
— Ничего нету... и денег нету... и ночевать негде. Я был в комонесе
и был в споне... там тоже... ничего нету. Нету — и все!
— А родители?
— Родители? — Ваня вдруг заплакал. Плачет он беззвучно и не мор-
щится при этом, просто из глаз льются слезы.
Володя дернул Лиду за рукав, сказал горячо:
— Лида! Ты понимаешь? Надо его принять!
Лида улыбнулась пылающим очам Бегунка:
— Ну!
— Честное слово! Ты подумай!
— Подожди здесь, — Лида быстро ушла в дом.
Бегунок поспешил за ней, но успел еще сказать:
— Ты не робей! Самое главное, не робей! Держи хвост трубой, пони-
маешь?
Ваня кивнул. Собственно говоря, это он понимал, но хвост у него уже
отказывался держаться трубой.
В совете бригадиров говорил Алексей Степанович. По-прежнему в ру-
ках у него остро очинённый карандаш. Говорил сурово, иногда подни-
мая взгляд на Игоря:

— Нельзя, Чернявин, в таких легких вопросах не разбираться. Ты при-
шел к нам, и мы тебе рады. Ты член нашей семьи. Ты не можешь теперь ду-
мать только о себе, ты должен думать и обо всех нас, обо всей колонии.
В одиночку человек жить не может. Ты должен любить свой коллектив,
познакомиться с ним, узнать его интересы, дорожить ими. Без этого не
может быть настоящего человека. Конечно, тебе не нужно сейчас чистить
проножки. Но это нужно для колонии, а значит, и для тебя нужно. Кроме
того, и для тебя это важное дело. Попробуй выполнить норму: зачистить
160 проножек за четыре часа. Это большой труд, он требует воли, терпе-
ния, настойчивости, он требует благородства души. К вечеру у тебя будут
болеть и руки и плечи, зато ты зачистил 160 проножек на 120 театральных
мест. Это важное советское дело. Раньше наш народ только в столицах
ходил в театр, а сейчас мы выпускаем в месяц тысячу мест, и все не хвата-
ет, а разве мы одни делаем? Какое мы важное дело делаем! Каждый месяц
по всему Союзу мы ставим тысячу мест. Мы отправляем наши кресла це-
лыми вагонами в Москву, в Одессу, в Астрахань, в Воронеж. Приходят
люди, садятся в эти кресла, смотрят пьесу или фильм, слушают лекцию,
учатся. А ты говоришь, тебе это не нужно. Нам же за эту работу еще и
деньги платят. За эти деньги через год или два мы построим новый завод,
тоже необходимый и для нас, и для всей страны. Тебя здесь противно
слушать: «Я не собираюсь быть сборщиком». С нашей помощью, как член
нашего коллектива, ты будешь тем, чем ты захочешь. А проножка — это
мелочь. Когда у людей нет мяса, они едят ржаной хлеб и должны быть бла-
годарны этому хлебу.
Игорь слушал внимательно. Ему нравилось, как говорил Захаров. Игорь
представлял себе всю страну, по которой разбросаны проножки, это ему
тоже нравилось. Игорь видел, как, затаив дыхание, слушали колонисты,
которым, очевидно, не часто приходилось слышать речи Захарова. И сей-
час было ясно видно, почему все колонисты составляют один коллектив,
почему слово Захарова для них дорого.
В дверях стояли Лида и Бегунок. Захаров кончил говорить, посмотрел
на кончик своего карандаша — и только теперь улыбнулся.
— Лида, чем ты так встревожена?
— Алексей Степанович! Мальчик там плачет, просится в колонию.
— Можно оставить переночевать, а в колонию некуда. Отправим
нибудь.
— Хороший такой мальчик.
Захаров еще раз улыбнулся волнению Лиды и крякнул:
— Эх! Ну... давай сюда его.
Лида вышла, Володя вылетел вихрем. Виктор Торский вкось повел
строгим всевидящим глазом:
— Говори, Чернявин, последнее слово. Только не говори глупостей.
Выходи на середину и говори.
Игорь вышел, приложил руку к груди:
— Товарищи!
Он глянул на лица. Ничего не понятно, просто ждут.
— Товарищи! Я не лентяй. Вы привыкли, вам легче. А тут рашпиль,
первый раз вижу, он падает, проножки...
Зорин подсказал дальше:

— Мухи!
Все засмеялись, но как-то нехотя.
— Не мухи, а какие-то звери летают...
Зорин закончил:
— И рычат.
Под общий смех, но уже не такой прохладный, открылась дверь, и Лида
пропустила вперед Ваню Гальченко. И все еще продолжая смеяться, взгля-
нул на него Игорь. Оглянулся и вдруг, вытаращив глаза, закричал горячо
и радостно:
— Да это же Ванюша! Друг!
— Игорь! — со стоном сказал Ваня и точно захлебнулся.
Игорь уже тормошил его:
— Где ты пропал?
Виктор загремел возмущенно:
— Чернявин, к порядку! Забыл, что ли?
Игорь повернул к нему лицо, все вспомнил и с разгона, протягивая руки,
обратился к совету:
— Ах, да! Милорды!
Он сказал это слово так горячо, с такой душевной тревогой, с такой
любовью, что все не выдержали, снова засмеялись, но глаза сейчас смотрели
на Игоря с живым и теплым интересом, и не было уже в них ни капельки
отчужденности.
— Товарищи! Все что хотите! Проножки? Хорошо! Алексей Степано-
вич] Делайте что хотите! Только примите этого пацана!
— А мухи?
— Черт с ними! Пожалуйста!
Виктор кивнул на старое место:
— Сядь пока, посиди.
30. Славная, непобедимая четвертая бригада
Виктор спросил:
— Тебе что нужно?
Ваня осмотрел всех, и ему все понравилось — такой знакомой была
длинная улыбка Игоря, так тепло ощущалось соседство Володи Бегунка
и девушки в красной повязке. Ваня не затруднился с ответом:
— Чего мне нужно? Я, знаете, что? Я буду здесь жить.
— Это еще посмотрим, будешь или нет.
Но Ваня был уверен в своем будущем:
— Буду. Уже целый месяц все сюда иду и иду.
— Ты беспризорный?
— Нет... я еще не был беспризорным.
— Как тебя зовут?
— Ваня Гальченко.
— Родители у тебя есть?
Ваня на этот вопрос не ответил, а только головой завертел, не отрываясь
от Виктора взглядом.
— Нету, значит, родителей?

— Они... они были, только взяли и уехали.
— Отец и мать? Уехали?
— Нет, не отец и мать.
— Разбери тебя. Рассказывай по порядку.
— По порядку? Отец и мать умерли, давно, еще была война, тогда
отец пошел на войну, а мать умерла...
— Значит, родители умерли?
— Одни умерли, а потом были другие. Там... дядя был такой, и он меня
взял, и я жил, а потом он женился, и они уехали.
— Бросили тебя?
— Нет, не бросили. А сказали: пойди на станцию, купи один фунт ба-
ранины. Я пошел и все ходил, а баранины нигде нету. А они взяли и
уехали.
— Ты пришел домой, а их нет?
— Нет. Ничего нет. И родителей нету, и вещей нету. Ничего нету. А там
жил хозяин такой, так он сказал: ищи ветра в поле.
— А потом?
— А потом я сделал ящик и ботинки чистил. И поехал в город.
— Та-ак, — протянул Виктор. — Как скажете, товарищи бригадиры?
Сказал Нестеренко:
— Пацан добрый, да и куда же ему деваться? Надо принять.
Кто-то несмело:
— Но у нас же мест нет?
Володя стоял у дверей:
— Вот я скажу, Торский!
— Говори.
— Мы с ним вместе будем. Вместе! На одной кровати.
Зырянский перед этим долго рассматривал Ваню, а теперь одобрительно
притянул его к себе:
— Правильно, Володька, давайте его в четвертую бригаду.
Игорь встал:
— А я прошу, если можно, в восьмую. Я тоже могу уступить пятьдесят
процентов жилплощади.
Володя обиженно закивал на Игоря головой:
— Смотри ты какой! Ты еще сам новенький! В восьмую! А твой бригадир
молчит! А ты за бригадира?
Виктор на Володьку прикрикнул:
— Володька, это что за разговоры!
Володя отошел к дверям, но на Игоря смотрел сердитым, темным гла-
зом, и полные губы его шевелились, продолжая что-то шептать, видно, по
адресу Игоря.
Из бригадиров коротко высказывалось несколько человек, каждый не
больше, как в десяти словах:
— Пока еще не разбаловался, нужно взять.
— Мальчишка правильный, видно. Берем.
— Это хорошо. Он еще не познакомился с разными там тетями, так из
него человек будет. А нам отгонять его от колонии, рука ни у кого не по-
вернется.
Клава Каширина недовольно сказала:

— И чего вы все одно и то же? Конечно, нужно принять, а только пус-
кай Алексей Степанович скажет, как там по правилам выходит.
Ее поддержали, обернулись к Захарову, но Володя Бегунок предупредил
слово заведующего:
— Вот постойте! Вот постойте! Вот я расскажу. Алексей Степанович,
помните, в прошлом году пришел такой пацан, да этот, как же, Синичка
Гришка, он у тебя в десятой бригаде, Илюша. А его тогда не хотели при-
нимать. Сказали: места нету и закона такого нету. И не приняли. А он
две недели в лесу жил. И опять пришел. И опять его не приняли. Сказали:
почему такое нахальство, его не принимают, а он в лесу живет. И взяли его
и повезли в город, в спон, еще ты возил, помнишь, Нестеренко?
— Возил, — Нестеренко улыбнулся и покраснел.
— Возил, а он от тебя из трамвая убежал. Помнишь, Нестеренко?
— Да отстань, помню.
— Убежал и начал опять в лесу жить. А потом вы, Алексей Степано-
вич, взяли и сказали: черт с ним, давайте его возьмем. И еще тогда все
смеялись.
И видно было, что тогда все смеялись, потому что и теперь по лицам
заходили улыбки. А только нашелся голос и против Володькиной сентен-
ции. Голос принадлежал бригадиру третьей, некрасивому, сумрачному
Брацану:
— Много у нас воли дали таким, как Володька. Он трубач, с дежурст-
вом шляется целый день, так теперь уже и речи стал говорить на совете
бригадиров. По-твоему, всех принимать? Ты знаешь, какая у нас колония?
— Знаю... Правонарушительская?
— Такая она и есть.
— И вовсе ничего подобного.
Виктор прекратил прения:
— Довольно вам!
Но Воленко считал, что вопрос поднят важный:
— Нет, Виктор, почему довольно? Брацану нужно ответить.
— Ты ответишь?
— Надо ответить. Брацан давно загибает.
— Чего загибаю?
— Говори, Воленко.
— И скажу. Ты, Брацан, так считаешь: правонарушитель — человек,
а все остальные — шпана. Я не знаю, кто ты такой, правонарушитель
или нет, и знать не хочу. Я знаю, что ты хороший товарищ и комсомолец.
Ты что? Гордишься, что под судом был? В твоей бригаде Голотовский не
был под судом, а я Голотовскому все равно не верю. И вы ему не верите:
скоро год, как в третьей бригаде, а до сих пор не колонист.
Воленко кончил речь, но, видно, Брацана не убедил. Брацан, по-преж-
нему сердитый, сидел на своем месте.
— Слово Алексею Степановичу.
Ты, Филипп, нехорошо сделал, напрасно этот вопрос зацепил. Пра-
вонарушители — это дети, которым прежде всего нужна помощь. Советская
власть так на них и смотрит. И правонарушителям этим гордиться не-
чем, разве можно гордиться несчастьем! И вот пришел мальчик. У него тоже
несчастье, и ему тоже нужно помочь.

— А почему нашу колонию приспособили?
— Потому что в колонии прекрасно работаете и прекрасно живете. Те-
перь в споне кричат: «Это наша колония!» — и в комонесе кричат: «Это
наша колония!» А если бы наша колония была плохая, так кричали бы дру-
гое: «Это ваша колония!» А на самом деле эта колония:..
Петька Кравчук, стоящий возле дверей, закричал:
— Наша!!
Покрывая общий смех, Виктор возмутился:
— Ну что ты скажешь! Он опять здесь! Вопрос выяснен. Голосую: кто
за то, чтобы принять Ваню Гальченко в четвертую бригаду?
Душа у Вани Гальченко замерла, когда поднялись руки. Только один
его глаз покосился на Брацана, и поразился: Брацан улыбался ему, и лицо
у него было красивое и вовсе не сумрачное.
— Единогласно. Алешка, бери его. Стойте, чего загалдели? С Черняви-
ным, значит, остается по-старому — сборочный цех. А кроме того, он слово
дал. Закрываю совет бригадиров.
Вечером в спальне четвертое бригады весело. Алеша Зырянский поставил
Ваню между коленями, расспрашивал, шутил, пугал. Потом все уселись
за стол и выслушали рассказ Алеши о том, какая славная, непобедимая, бое-
вая существует на свете четвертая бригада трудовой колонии им. Первого
мая и какие в ней замечательные пацаны! Этот самый Алеша Зырянский,
которого боялась вся колония, в дежурство которого все вставали на пол-
часа раньше, чтобы лучше приготовиться к поверке, сейчас сверкал глаза-
ми, с трудом сдерживал улыбку и откровенно рассыпал восторженные сло-
ва о четвертой бригаде.
— Не бригада, а просто пирожное! А пацаны у нас какие, Ванька! Ой,
и пацаны ж, не знаю даже, кто лучше, даром что у нас самые малые собра-
лись. На кого ни посмотри: вот тебе Тоська Таликов, ты на него только
глянь: вот будет бригадир, да у него уже и сейчас сестра бригадиром
одиннадцатой. А Бегунок! А Филька Шарий! А Кирюшка Новак! А Федька
и Колька Ивановы! И Семен Гайдовский, и Семен Гладун! И еще Петька
Кравчук!23
На Ваню смотрели разные лица: то смуглые, то румяные, то красивые,
то не очень красивые, то открыто доверчивые, то доверчивые с иронией,
то веселые, то забавно-серьезные, то нахмуренные просто, то нахмуренные
через силу, но все одинаково счастливые, гордые своей бригадой и брига-
диром, довольные, что живут они на советском свете с честью и умеют за эту
честь постоять. Потом Алеша сказал, что он будет перечислять недостатки.
Алеша заявил, что он скажет только по одному недостатку на каждого,
но зато этот недостаток очень важный. И сказал, что Володька важничает,
Петька Кравчук задается, он там где-то был дезорганизатором, Кирюшка
думает, что он самый красивый, Гайдовский думает... одним словом, не-
достатки у всех были одинаковые: все воображали, думали и задавались.
Алеша закончил:
— Никогда не нужно себя хвалить, потому что это очень глупо и для
четвертой бригады не подходит. Лучше я вас похвалю, когда придется
к слову. Дежурный по бригаде!
Володя выскочил из-за стола и вытянулся перед бригадиром:
— Есть, дежурный по бригаде!

— Барахло Ванюшино!
— Есть, Ванькино барахло!
Володи торжественно поднес:
— Получи, Гальченко! Вот трусики, голошейка, тюбетейка. А это мыло.
А это пояс. А это простыни, а это полотенце. А школьный костюм завтра.
Идем! Там душ горячий. А кто будет Ванькиным шефом?
— Ты и будешь шефом.
— Есть! Алеша, дай машинку, мы его сейчас... — Володя показал паль-
цами.
В дверь заглянул Игорь Чернявин.
— К вам в гости можно?
— Можно.
— Хоть ты меня и собирался выгнать, а я на тебя не обижаюсь.
— У нас нет такой моды — обижаться.
Ваня воззрился на Игоря:
— Выгнать? За что?
— Он большой барин. А может, наследство от кого получил.
Ваня захохотал:
— От бабушки? Да?
Игорь поднял Ваню на руках:
— Смотри, Ваня! А скажи, где твой ящик?
Он поставил его на пол.
— А тот украл... Рыжиков. И десять рублей.
— А Ванда?
— Не знаю.
Володя нетерпеливо дернул Ваню за рукав.
— Идем!
Мальчики побежали по коридору. Зырянский улыбнулся Игорю:
— Не обижайся, Игорь. Это называется: горячая обработка металлов.

Часть вторая
1. Не может быть!
Колония им. Первого мая заканчивала седьмой год своего существования,
но коллектив, собравшийся в ней, был гораздо старше. Его история нача-
лась довольно давно, на второй день после Октября, в другом месте, в совер-
шенно ином антураже, среди полей и хуторов старой полтавской степи24.
«Основателями» этого коллектива были люди ярких характеров и риско-
ванной удачи. Они принесли с собой «с воли» много беспорядочной стра-
сти и горячего фасона, все это было у них черномазое... собственно говоря,
негодное к употреблению, ибо было испорчено орнаментами культуры,
так сказать, капиталистической, с маленьким креном в уголовщину.
Небольшая группа педагогов, людей обыкновенных и добродушных,
по случайной раскладке заняла этот скромный участок революционного
фронта. Во главе группы был Захаров, человек тоже обыкновенный. Не-
обыкновенным и ошеломляющим в этом зачине было одно: Октябрьская
революция и новые горизонты мира. И поэтому Захарову и его друзьям
задача казалась ясной: воспитать нового человека! В первые же дни вы-
яснилось, что дело это очень трудное и длинное. Тысячи дней и ночей —
без передышки, без успокоения, без радости — пришлось пережить Заха-
рову, но и после этого до нового человека оставалось еще очень далеко.
К счастью, Захаров обладал талантом, довольно распространенным на во-
сточной равнине Европы,— талантом оптимизма, прекрасного порыва в
будущее. В сущности, это даже и не талант. Это особое, чисто интеллек-
туальное богатство русского человека, человека со здоровой башкой и зор-
ким глазом, умеющего различать ценности. До Октябрьской революции
этим богатством души и веры спекулировали хозяева жизни, обращая
веру в доверчивость, а оптимизм в беззаботность, расценивая эти ка-
чества как особые атрибуты замечательного «русского» прекраснодушия.
И народная вера в разум, в цену ценностей, в истину и правду, в общем,
была выведена за границы практической жизни, в область легенд, ска-
заний и анекдотов, приноровленных для развлечения. Оптимистической
силе русского народа потом приделали тульской работы ярлычок и напи-

сали на нем с самоуничижительным юмором: «Авось, небось и как-ни-
будь». И осталось для оптимизма прилично нищенское место, над ко-
торым можно было и посмеяться с европейским высокомерием, и попла-
кать с русской тоской.
В порядке не то высокомерия, не то тоски поставили на этом самом ме-
сте беломраморный дворянский памятник и написали на нем вдохновен-
ные слова поэта :
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде царь небесный
Исходил, благословляя.
Это и все, что осталось от великолепного русского оптимизма к началу
двадцатого века: наивность и умиление. Ибо только безгранично наивный
человек не мог понять, что светит в смиренной наготе. Люди более практи-
ческие ухмылялись в бороды: русский человек ограблен был весьма ус-
пешно, а по оптимизму своему даже и не обижался. И только в 1917 г.
неожиданно обнаружилось, что народный оптимизм есть нечто гораздо
более сильное и гораздо менее безобидное. Без всякого расчета на «авось»
и «как-нибудь», чрезвычайно основательно, с настоящей деловитостью,
русский народ выгнал старомодных эстетов «за Черное море», и очисти-
лось место для новой эстетики и для Нового оптимизма. Вероятно, в За-
падной Европе и до сих пор еще не могут понять, откуда у нас взялись
простота и уверенность действия? Советский человек показал себя не толь-
ко в пафосе загоревшихся глаз, не только в усилии волевого взрыва, но
и в терпеливых ежедневных напряжениях, в той черной, невидной работе,
когда будущее начинает просвечивать в самых неуловимых и тонких яв-
лениях, настолько нежных, что заметить их может только тот, кто стоит
у их источника, кто не отходит от них ни помышлением, ни физически.
После многих дней и ночей, после самых бедственных разочарований и сры-
вов, отчаяния и слабости наступает праздник: видны уже не мелочи и де-
тали, а целые постройки, пролеты великолепного здания, до сих пор жив-
шие только в оптимистической мечте. На таком празднике самое радост-
ное заключается в логическом торжестве: оказывается, что иначе и быть
не могло, что все предвидения рассчитаны были точно, основаны на зна-
нии, на ощущении действительных ценностей. И был вовсе не опти-
мизм, а реалистическая уверенность, а оптимизмом она называлась из за-
стенчивости.
И Захаров прошел такой тяжелый путь — путь оптимиста. Новое рож-
далось в густом экстракте старого: старых бедствий, голода, зависти, оз-
лобления — толкотни и тесноты человеческой и еще более опасных ве-
щей: старой воли, старых привычек и старых образцов счастья. Старого
обнаружилось очень много, и оно не хотело умирать мирно, оно топорщи-
лось, становилось на пути, наряжалось в новые одежды и новые слова,
лезло под руки и под ноги, говорило речи и сочиняло законы воспитания.

Старое умело даже писать статьи, в которых становилось на защиту
советской педагогики.
Было время, когда это старое в самых новых выражениях куражилось
и издевалось над работой Захарова и тут же требовало от него чудес и под-
вижничества. Старое ставило перед ним сказочно глупые загадки, фор-
мулируя их в научно-нежных словах, а когда он совсем не по-сказочному
изнемогал, старое показывало на него пальцами и кричало:
— Он потерпел неудачу!
Но пока происходили все эти недоразумения, протекали годы. Было
уже много нового, над чем хорошо следовало задуматься. Со всех сто-
рон, от всех событий в стране, от каждой печатной строки, от всего чудес-
ного советского роста, от каждого живого советского человека приходи-
ли в колонию идеи, требования, нормы и измерители.
Да, все пришлось иначе назвать и определить, новой мерой измерить.
Десятки и сотни мальчиков и девочек вовсе не были дикими звереныша-
ми, не были они и биологическими индивидами. Захаров теперь знал их
силы и поэтому мог без страха стоять перед ними с большим политиче-
ским требованием:
— Будьте настоящими людьми!
Они с молодым, благородным талантом принимали эти требования
и хорошо знали, что в этом требовании больше уважения и доверия к ним,
чем в любом «педагогическом подходе». Новая педагогика рождалась
не в мучительных судорогах кабинетного ума, а в живых движениях лю-
дей, в традициях и реакциях реального коллектива, в новых формах друж-
бы и дисциплины. Эта педагогика рождалась на всей территории Союза,
но не везде нашлись терпение и настойчивость, чтобы собрать ее первые
плоды.
Старое цепко держалось на земле, и Захаров то и дело сбрасывал с се-
бя отжившие предрассудки. Только недавно он сам освободился от самого
главного «педагогического порока»: убеждения, что дети есть только объект
воспитания. Нет, дети — это живые жизни, и жизни прекрасные, и по-
этому нужно относиться к ним, как к товарищам и гражданам, нужно ви-
деть и уважать их права и обязанности, право на радость и обязанность
ответственности. И тогда Захаров предъявил к ним последнее требование:
никаких срывов, ни одного дня разложения, ни одного момента расте-
рянности! Они с улыбками встречали его строгий взгляд: в их расчеты
тоже не входило разложение.
Наступили годы, когда Захарову уже не нужно было нервничать и
с тревогой просыпаться по утрам. Коллектив жил напряженной тру-
довой жизнью, но в его жилах пульсировала новая, социалистическая
кровь, имеющая способность убивать вредоносные бактерии старого в пер-
вые моменты их зарождения.
В колонии перестали бояться новеньких, и Захаров потушил в себе
последние остатки уважения к эволюционной постепенности. Однажды
летом он произвел опыт, в успехе которого не сомневался. В два дня он
принял в колонию пятьдесят новых ребят. Собрали их прямо на вокзале,
стащили с крыш вагонов, поймали между товарными составами. Сначала
они протестовали и «выражались», но специально выделенный «штаб»
из старых колонистов привел их в порядок и заставил спокойно ожидать

событий. Это были классические фигуры в клифтах*, все они казались
брюнетами, и пахло от них всеми запахами «социальной запущенности».
Ближайшее будущее представлялось им в тонах пессимистических, дело
было летом, а летом они привыкли путешествовать — единственное ка-
чество, которое сближало их с английскими лордами. То, что произошло
дальше, Захаров называл «методом взрыва», а колонисты определяли
проще: «Пой с нами, крошка!»
Колония встретила новеньких на вокзальной площади, окруженная
тысячами зрителей, встретила блестящим парадом, строгими линиями
развернутого строя, шелестом знамен и громом салюта «новым товари-
щам». Польщенные и застенчивые, придерживая руками беспомощные
полы клифтов, новенькие заняли назначенное для них место между треть-
им и четвертым взводами.
Колония прошла через город. На привычном фоне первомайцев но-
венькие и на себя и на других произвели сильное впечатление. На троту-
арах роняли слезы женщины и корреспонденты газет.
Дома, после бани и стрижки, одетые в форменное платье, румяные,
смущенные до глубин своей юной души и общим вниманием, и увлекатель-
ной придирчивостью дисциплины, новенькие подверглись еще одному
взрыву. На асфальтовой площадке, среди цветников, были сложены в боль-
шой куче их «костюмы для путешествий». Политое из бутылки кероси-
ном, «барахло» это горело буйным, дымным костром, а потом пришел
Миша Гонтарь с веником и ведром и начисто смел жирный мохнатый пе-
пел, подмаргивая хитро ближайшему новенькому:
— Вся твоя автобиография сгорела!
Старые колонисты хохотали над Мишиным неповоротливым остро-
умием, а новенькие оглядывались виновато: было уже неловко.
После этой огневой церемонии26 начались будни, в которых было все что
угодно, но почти не было пресловутой перековки: новенькие не затруд-
няли ни коллектив, ни Захарова.
Захаров понимал, что здоровая жизнь детского коллектива законно
и необходимо вытекает из всей советской действительности. Но другим
это не казалось таким же законным явлением. Захаров теперь мог утверж-
дать, что воспитание нового человека — дело счастливое и посильное
для педагогики. Кроме того, он утверждал, что «испорченный ребенок» —
фетиш педагогов-неудачников. Вообще он теперь многое мог утверждать,
и это больше всего раздражало любителей старого.
Старое — страшно живучая вещь. Старое пролезает во все щели нашей
жизни и очень часто настолько осторожно, умненько выглядывает из этих
щелей, что не всякий его заметит. Нет такого положения, к которому ста-
рое не сумело бы приспособиться. Казалось бы, что может быть священ-
нее детской радости и детского роста? И все это утверждают, и все испо-
ведуют, но...
Приезжает в колонию человек, ходит, смотрит, достает блокнот и еще
не успел вопрос поставить, а глаза его уже увлажняются в предчувствии
романтических переживаний.
— Ну... как?
* Клифт (жарг.) — пиджак, куртка.

— Что вам угодно?
— Как вы... вот... с ними... управляетесь?
— Ничего... управляемся.
— Э... э..: расскажите какой-нибудь случай... такой, знаете, потруднее.
Захаров с тоской ищет портсигар:
— Да зачем вам?
— Очень важно, очень важно Мы понимаем... перековка... конечно,
они теперь исправились, но... воображаю, как вам трудно!
— Перековка...
— Да, да! Пожалуйста, какой-нибудь яркий случай. И, если можно,
снимок... Как жаль, что у вас нет... до перековки.
Захаров роется в памяти. Что-то такое очень давно, действительно,
было... вроде перековки. Он смотрит на любопытного романтика и про се-
бя соображает: как легче отделаться — доказывать ли посетителю, что
никакой перековки не нужно, или просто соврать и рассказать какой-ни-
будь анекдот. Второе, собственно говоря, гораздо легче.
В подобных недоразумениях было для Захарова много трагического.
А еще трагичнее вышло, когда приехали к нему приятели из Наркомпроса.
Они видели людей, машины, цветы, рассмотрели цифры и сводки. Веж-
ливо щурились на предметы реальные и вежливо мычали над бумагой.
Захаров видел по их лицам, что они просто ничему не поверили.
— Это беспризорные?
— Нет, это колонисты.
Володя Бегунок на диване неслышно хихикнул.
— А... вот этот мальчик! Был беспризорный?
Володя встал, бросил на Захарова секретный, дружеский взгляд:
— Я колонист четвертой бригады.
— Но... раньше, раньше ты был беспризорным?
Почему-то Володе стало неудержимо смешно, он быстро посмеялся
в угол дивана. Отвечать все же нужно:
— Я... забыл.
— Как это забыл? Забыл, что ты был беспризорным?
— Угу...
— Не может быть!
— Честное слово!
Володя сказал это с искренней убедительностью, но им показалось,
что мальчик над ними издевается, и это было вполне возможно, если
принять во внимание, что здесь все в чем-то сговорились.
Приятели уехали расстроенные. Редко им приходилось встречать такой
единодушный заговор. А разве в таком случае можно установить, где
правда, а где очковтирательство. Во всяком случае, у Захарова чересчур
уж благополучно.
— Не может быть!
— И если даже так, где же борьба? Где же самая педагогика? И где,
наконец, беспризорные? Откуда он набрал этих детей?
У этих людей никогда не было оптимизма.

2. Ваня
Только один месяц прошел после совета бригадиров, памятного для Вани
на всю жизнь. Над колонией стоял июнь — жаркий, солнечный. Школь-
ный костюм Вани лежал в тумбочке. Бригадир четвертой никому не раз-
решал надевать школьных костюмов.
— Вам, пацанам, только и погулять теперь в трусиках, вроде как сол-
нечная ванна... — говорил он.
И Ваня и другие члены четвертой бригады ходили в трусиках и голо-
шейках, а в парадных случаях добавочно к трусикам наряжались в про-
сторную, блестяще отглаженную «парусовку», одежду полноценную, с ру-
кавами, воротником и карманом на груди. На ноги при этом надевались
голубые носки и «спортсменки», а на голову — золотая тюбетейка. В этом
костюме пацаны имели вид великолепный.
Ваня быстро входил в колонистскую жизнь, все ему нравилось в ней и
было ему по плечу. Он отказался от своего законного права погулять два
дня и на второй день после приема пошел работать в литейный цех ши-
шельником. Литейный цех помещался в старом каменном сарае. В од-
ном углу здесь стоял литейный барабан, в другом — работали шишель-
ники. Литейный цех отливал из меди масленки. Ване нравилось, что они
важно назывались «масленки Штауфера». Нравилось Ване и то, что ма-
сленки Штауфера были очень нужны для разных заводов — без них
ни один станок не мог работать: так, по крайней мере, утверждала вся
четвертая бригада. Ваня нарочно выбегал смотреть, как полная подво-
да, нагруженная небольшими ящиками, отправлялась на вокзал. В ящи-
ках лежали масленки, никелированные, совсем готовые, завернутые в бу-
магу.
Масленки были разных размеров, от двадцати до восьмидесяти милли-
метров в диаметре, таких же размеров делались и шишки. С первого же
дня Ваня стал входить в работу. Конечно, техника ему давалась не сразу.
Бывало, что шишка развалится у него в руках, когда, проткнув ее пес-
чаное тело тонкой проволокой, он укладывал шишки на фанерный лист,
чтобы отправить их в сушилку. Но уже через неделю он научился дере-
вянным молотком придавать шишке определенную плотность в форме,
научился сообщать песку необходимую влажность, осторожно вынимать
шишку из формы и протыкать проволокой и если еще не умел делать ста
шишек за четыре часа, то шестьдесят выходило у него свободно. Соло-
мон Давидович платил ребятам по копейке за каждую шишку: Филька,
Кирюшка и Петька говорили, что это очень мало27.
Но не одни шишки владели Ваниной душой. Каждый день приносил
что-либо новое. Перед каждым днем он останавливался, чуть-чуть зады-
хаясь от силы новых впечатлений, оглядывался на новых друзей и тре-
бовал от них разъяснений.
Например, оркестр. Все пацаны четвертой бригады преклонялись перед
оркестром, многое о нем рассказывали, умели напевать «Марш милитэр»
и марш из «Кармен», а «Смену караула» напевали на такие слова:
Папа римский вот-вот-вот
Собирается в поход.

Видно, шляпа — этот папа, —
Ожидаем третий год.
А после этого следовало тарараканье, очень сложное и красивое. Но в на-
стоящих тайнах оркестра разбирались немногие: Володя Бегунок, Петька
Кравчук и Филька Шарий, потому что Володя играл на второй трубе,
Петька на пиколке28, а Филька был самый высокий класс — первый кор-
нет. Ване тоже захотелось играть на чем-нибудь, но приходилось ожидать,
пока он получит звание колониста: воспитанников в оркестр не принима-
ли. А пока наступит этот счастливый момент, Ваня не пропускал ни од-
ной сыгровки. Услышав сигнал «сбор оркестра», он первым приходил
в тот класс, где оркестр обыкновенно собирался. В первые дни дежурные
по оркестру старались его «выставить», но потом к нему привыкли, так уже
и считали, что Ваня Гальченко — будущий музыкант. В оркестре Ване
все нравилось: и блестящий белый хор инструментов — с серебром, как
уверял Володя Бегунок, — целых тридцать штук, и восемь черных клар-
нетов, и хитрые завитки тромбонов, и пульты, и строгость полного, весе-
лого старика-дирижера Виктора Денисовича, его язвительные замечания.
— Ты был в цирке? — обращается Виктор Денисович к «эсному
басу»29, Данилу Горовому, после очередного недоразумения с си-бемоль.
— Был,— отвечает Горовой и краснеет.
— Был? Видел — морской лев на трубе играет?
Данило Горовой, массивный, с могучей шеей, славный кузнец коло-
нии, молча облизывает огромный мундштук своего баса. Виктор Денисо-
вич сердито смотрит на Горового; подняв лица от своих мундштуков,
смотрят на Горового и все сорок музыкантов. Виктор Денисович продол-
жает:
— Так это же морской лев! Морской лев, а как играет!
Горовой подымает недовольный взгляд на дирижера. Известно всей
колонии, что он не отличается остроумием, но не может он молчать сейчас,
не может оставить без возражения обидного намека на морского льва.
Морской лев — у него даже ног нету, а голова собачья. И Горовой с прене-
брежением отводит глаза от дирижера и говорит тихо:
— Как он там играет!
После этого радостно заливаются смехом и музыканты, и Виктор Де-
нисович, и Ваня Гальченко, и сам Данило Горовой. Чей-то голос прибав-
ляет к смеху одинокую реплику:
— Морской лев си-бемоль тоже не возьмет, Виктор Денисович!
Но Виктор Денисович уже серьезен. Он холодно смотрит через головы
оркестра, стучит тоненькой палочкой по пульту:
— Четвертый номер. Тромбоны, не кричите! Раз... два!
Ваня замирает рядом с малым барабаном, в его уши вливается пре-
красная сложная музыка. Но оркестр притягивает его не только музыкой.
В колонии говорили, что оркестр, существуя пять лет, ни разу не отдувал-
ся на общем собрании. Старшиной оркестра ходил Жан Гриф, высокий,
черноглазый юноша из девятой бригады. Ваня и смотреть на него остере-
гался, а не то то разговаривать... Если же смотрел, так только тогда, ког-
да Жан выделывал какое-нибудь соло на своем коротеньком корнете, и ни-
чего, кроме нот и палочки дирижера, не видел.

Но и оркестр не поглощал целиком душу Вани Гальченко. Замирила
его душа и на физкультурной площадке. С таким же почтением смотрел
он на Перлова, у которого голова всегда победоносно забинтована: о нем
гремит слава отчаянного форварда. Затаив дыхание, Ваня слушал расска-
зы о величественных матчах волейболистов. Славились и городошники.
Их капитан Круксов говорил:
— В нашей команде «письмо» выбивают с одного удара.
— Ну, это врешь, положим, «письмо» не выбьют.
— Выбиваем. Как «не выбьют»? А про «аэроплан» и говорить нечего.
У наших пацанов хоть и не сильный удар, а зато как повернет, каждым
концом зацепит.
А в коридоре главного здания висел еще и ребусник30. Ваня подолгу
останавливался перед ним, прочитывал сотни его потрясающих вопросов,
картин, загадок, чертежей, труднейших математических формул. Нарисо-
вано окно, в окно смотрит девочка, а внизу вопрос:
— Сколько этой девочке лет?
Потом еще вопрос: где можно построить такую избу, чтобы все ее че-
тыре стены смотрели на юг? И тут же нарисована симпатичная избушка,
а на ней флаг.
За спиной Вани стоит Семен Гайдовский; он человек серьезный:
— Это пятая серия, она теперь так висит — для красоты; уже решили
и уже премии получили. А когда будет осень, Петр Васильевич повесит
новую. Я в прошлую зиму четыре тысячи очков заработал на ребуснике.
/ Познакомился Ваня и с Петром Васильевичем, фамилия у которого
была странная: Маленький. А на самом деле он был страшно большой, са-
мый высокий человек в колонии и худой-худой. У него были и ноги ху-
дые, и шея худая, и нос худой, а все-таки это был веселый, неутомимый
человек. Самое же главное — он был какой-то «не такой», как говорили
пацаны. Они рассказывали о нем много смешных историй, но в то же вре-
мя стаями, обуреваемые сложнейшими планами, проектами и начина-
ниями, ходили за ним. Видно, у Маленького был приметливый глаз. Уже
на второй день он увидел Ваню, пробегавшего через двор, и закричал:
— Эй, пацан! Паца-ан!
Ваня задержался.
— А иди сюда!
— А чего?
У Маленького были такие длинные ноги, что он сделал только три шага
и очутился возле Вани:
— Новенький?
С высоты, с неба, смотрело на Ваню носатое, худое лицо. Под носом
что-то такое растет — не то усы, не то как будто нарочно; глаза ярко-го-
лубые, напористые.
— Новенький? Зовут как? Ваня Гальченко? Ты перемет умеешь делать?
— Перемет?
— Перемет — рыбу ловить? Не умеешь? А радиоприемник? Тоже не
умеешь? А может, ты стихи пишешь? А что же ты умеешь делать?
Ваня был смущен многими вопросами, но ему захотелось не ударить
лицом в грязь, и он сказал, подняв лицо и прищурив один глаз:
— А я сделал ящик.

— Какой ящик?
— Ботинки чистить...
— Сам делал?
— Сам.
— И чистил?
— Чистил.
— Щеткой намазывал?
— Ага, маленькой такой, а потом большой.
— А! Видишь? Значит, мы с тобой завернем.
— Кого?
— Не кого, а дело завернем. Гребной автомобиль! Ваня Гальченко?
Кажется, ты человек деловой.
И, больше не сказав ни слова, Маленький сделал в сторону несколько
шагов и исчез между двумя зданиями. Через цветник он, кажется, просто
перешагнул.
Это было интересно. Гребной автомобиль! Ваня расспросил всю чет-
вертую бригаду, но никто не знал, что такое гребной автомобиль. Слух
о том, что Петр Васильевич Маленький собирается с Ваней делать гребной
автомобиль, сильно взбудоражил четвертую бригаду. Оказалось, что у ко-
лонистов четвертой бригады были свои планы на Маленького: с теми в во-
скресенье он идет рыбу ловить в каком-то таинственном озере в десяти
километрах, с другими затевает сложную игру, с третьими отвоевал у со-
вета бригадиров комнату и в ней устраивает что-то.
— А кто он такой? — спросил Ваня.
— Петр Васильевич? А... он... он — никто.
— Почему никто?
— Он считается учитель, так это он учит по черчению в старших груп-
пах, а так он никто, просто себе...
Через неделю Ваня встретил Маленького в лесу. Он ходил между де-
ревьями, заглядывал на их вершины, но Ваню сразу узнал:
— Ага! Ваня! Гребной автомобиль — замечательная вещь. Мы с тобой
завтра сядем и поговорим.
Но завтра Петр Васильевич заболел, и говорили, что он заболел тубер-
кулезом. Известие об этом с большой печалью повторялось в четвертой бри-
гаде. И не столько таинственный гребной автомобиль, сколько сам Петр
Васильевич запомнился Ване: такой большой, быстрый и заниматель-
ный и так печально заболевший туберкулезом, тоже таинственной и, ка-
жется, смертельной болезнью...
Но, по совести говоря, больше всего нравилась Ване самая жизнь в чет-
вертой бригаде. Было здесь по-дружески тепло, интересны были все ре-
бята, и в такой строгости держал всех Алеша Зырянский. Каждый день
хотелось Ване поскорее закончить работу и вернуться в чистую, уютную
спальню, слушать, говорить, смеяться, жить31. Хотелось, чтобы Алеша
что-нибудь приказал, даже самое трудное, и чтоб салютнуть и сказать
ему:
— Есть!

3. Старые и новые счеты
Игорь Чернявин каждый день работал — зачищал проножки. Руки его
были покрыты ссадинами и царапинами, и рашпиль по-прежнему вызы-
вал отвращение. Игорь не скрывал своего отрицательного отношения к ра-
боте над проножками, но считал себя обязанным ее выполнять, потому что
дал слово в совете бригадиров. Однако он скрывал свой панический страх
перед пчелами и мухами и с осторожным вниманием поглядывал на них,
когда они прилетали к его верстаку. К счастью, через неделю после начала
работы Игоря сборочный цех был переведен в помещение стадиона. Как ни
плохо шла работа над проножками, Игорь к концу четырехчасового рабо-
чего дня сдавал Штевелю тридцать проножек, а за это количество пола-
галось в день заработка девяносто копеек. Штевель утверждал, что такой мо-
лодой человек, как Игорь, должен сдавать в день, по крайней мере, сотню
проножек.
Работа в цехе отнимала всего четыре часа после обеда. Все остальное вре-
мя проходило гораздо симпатичнее. Утром Игорь шел в школу, и там в од-
ном из классов Николай Иванович полчаса или час занимался с ним. Нико-
лай Иванович был по-прежнему всегда чисто одет, чрезвычайно вежлив
и прост. За это время Игорь познакомился и с другими учителями и учи-
тельницами и заметил, что все они отличаются такой же безукоризненной
вежливостью и так же чисто одеваются. Вообще учителя здесь были ка-
кие-то «не такие», да и от всей школы, помещавшейся в отдельном здании,
исходил приятный запах: в школе было солидно, чисто, приветливо и даже
несколько торжественно.
Понравилась Игорю и библиотека. Она помещалась рядом с «тихим»
клубом. Книг в ней было много, "книги все были переплетены, стояли в по-
рядке на полках до самого потолка, а у широких дверей с перекинутой по-
перек полочкой всегда собиралась очередь читателей. Библиотекой заве-
довала древняя старушка Евгения Федоровна, но копошились с книгами,
выдавали, принимали, записывали, чертили, рисовали и мазали рекомен-
дательные списки три колониста, и между ними главную роль играла
Шура Мятникова, тонкая, очень стройная девушка. У нее смуглое лицо и
большой рот.
— Прочитал? Или картинки посмотрел? — спрашивала она, и при этом
в лице ее была шутливая и серьезная очень живая игра-
Игорь всегда любил читать. Бродячая жизнь отвлекла его от книг,
и сейчас он с новой жадностью набросился на чтение. Проснувшись утром,
приятно было вспомнить, что в тумбочке лежит книга. Вечером Несте-
ренко не позволял долго читать и тушил свет в одиннадцать часов. Игорь
приспособился просыпаться раньше сигнала «вставать» и часок почитать
в постели. Именно с этого утреннего чтения начался день, который потом
до самого вечера был наполнен выдающимися происшествиями.
Еще с вечера Нестеренко сказал Игорю:
— Завтра ты дежуришь по бригаде.
Дежурный по бригаде должен был вставать в шестом часу, чтобы к по-
верке успел закончить уборку. Игорь проснулся рано, но вспомнив о «Та-
инственном острове», который лежал в его тумбочке, не вспомнил о дежур-

стве. Когда прозвенел сигнал и поднялась вся бригада, Нестеренко только
ахнул:
— Что же ты со мной делаешь?
Игорь бросился к тряпкам и щеткам, но было уже поздно. Поверка за-
стала спальню в беспорядке й Чернявина в разгаре работы. Не повезло
еще и в том отношении, что поверку принимал сам Захаров. Он строго на-
хмурился, холодно рассматривал спальню, холодно сказал: «Здравствуй-
те товарищи», небрежно выслушал рапорт и спросил:
— Кто дежурит?
Игорь улыбнулся смущенно:
— Я.
— Получи один наряд.
Игорь так же смущенно улыбнулся и услышал шипение Нестеренко:
— Да отвечай же, как следует! Что это такое?
Игорь обрадовался выходу из мучительного положения, вытянулся:
— Есть, один наряд, товарищ заведующий!
После поверки Нестеренко долго еще читал Игорю нотации, по-стару-
шечьи детально разбирал недостатки его характера и барского воспитания.
— Даже книга, даже книга, святая вещь, и та тебя с толку сбивает, а ес-
ли ж ты повстречаешься с какой сволочью, что тогда будет!
Но другие товарищи не сильно осуждали. Санчо Зорин даже одобрил:
— Это хорошо, Нестеренко, чего ты испугался? Боевое крещение! Ты
посуди: какой же из него будет человек, если он ни одного наряда не по-
лучит?
И Нестеренко не выдержал, улыбнулся:
— Это, конечно, верно, а только и бригаде неприятность.
В тот же день дежурил по бригаде Ваня Гальченко. У него дело прошло
гораздо благополучнее и даже со славой. Все еще спали, а Ваня стоял на
подоконнике и мыл стекла, тихонько насвистывая. За окном распускалось
утро, внизу, в цветнике, возились с поливкой, горели на солнце окна в зда-
нии школы. Володя Бегунок давно захватил свою трубу и пошел будить
дежурного бригадира Илюшу Руднева из десятой бригады. Скоро во дворе
он заиграл сигнал побудки.
Продолжая работать, Ваня лукаво посмотрел на спящих товарищей.
Отвечая сигналу, Филька о чем-то заговорил во сне. У окна зашуршали ша-
ги. Снизу, из сада, Володя спросил тихо:
— Спят?
Ваня кивнул.
Через минуту тихонько приоткрылась дверь, в щель продвинулся
раструб трубы. Сигнал раздался страшно громко. Алеша Зырянский мгно-
венно вскочил с постели, но Володи уже не было.
— Вот чертенок! Ну, я его поймаю! Ваня! Какой же ты молодец, даже
окна помыл.
Ваня, краснея, выслушивает похвалу бригадира и еще сильнее натирает
стекло. В двери снова просовывается серебряный раструб. Зырянский вспы-
хивает и крадется к дверям, но дверь распахивается. Володя налетает на
Алешу, вскакивает верхом на его живот, обнимает его руками, ногами и
трубой и орет:
— Ребята! Бей бригадира!

С постелей вскакивают Филька, Петька, оба Семена, и подымается
общая возня. Стоя на подоконнике, Ваня громко смеется. В дверь загля-
дывает невысокий, собранный, хорошенький мальчик — дежурный брига-
дир Руднев, улыбается и спрашивает:
— Встаете?
После завтрака Игорь увидел Ваню:
— Ванюша, как дела?
— О! Здорово, понимаешь! Сегодня будет благодарность в приказе!
— Да ну! За что?
— А за дежурство по бригаде.
— За дежурство? Ох ты, черт! И я получил.
— Благодарность?
— Нет, один наряд. Говорят, хорошего колониста не бывает без наряда.
— А кто это говорит?
— А это мой шеф говорит, Санчо Зорин.
— Это у тебя такой шеф? Вот у меня шеф, так шеф — Володька!32
Лето — школа не работает, и в парке народу много. Кто идет к пруду,
кто к гимнастическому городку, а кто на скамьях расположился поуют-
нее и читает книжку. Игорь с книжкой — причиной утреннего скандала —
направился в самый далекий и тенистый уголок. На запущенной дорожке
он третий раз в жизни встретил «чудесную» девушку с карими глазами.
Она очень спешила, идя ему навстречу, быстро перебирала загоревшими
ногами, волосы у нее были еще мокрые после купания. Девушка подняла
на Игоря глаза, такие, как и раньше, прекрасные, с золотисто-синим
блеском, но не смутилась, что-то вспомнила, задорно улыбнулась.
Игорь стал на ее дороге. Она отступила назад и руку подняла к лицу.
— Не бойтесь, мисс, не бойтесь. Скажите только ваше имя.
— А на что вам?
— Я хочу с вами познакомиться, а меня зовут Игорь.
— Ну так что?
— Ничего, конечно, особенного. Просто — Игорь.
Девушка попыталась обойти его сбоку. Юбчонка на ней была поношен-
ная.
— Скажите ваше имя, миледи, я же больше ни о чем не прошу.
Девушка остановилась, поднесла кулачок к губам:
— Вы... мух боитесь.
Игорь вдруг вспомнил, при каких бедственных обстоятельствах он встре-
тил эту девушку в последний раз, и покраснел. Она заметила его смущение,
опустила руку, двинулась вперед. Игорь уступил ей дорогу. Она быстро
оглянулась на него, сверкнула зубами:
— А меня зовут Оксана!
Игорь всплеснул руками:
— Боже мой, какое имя! Оксана!
Но девушка была уже далеко, только ноги ее светло и быстро мелька-
ли на запущенной дорожке.
— Чего ты? — окликнули Игоря сзади. Игорь оглянулся. Это был
Всеволод Середин. Сын старого инженера, он и в колонии старался не те-
рять «интеллигентности» — по-пижонски крепко сжимал склонные к улыб-
ке губы, как-то особенно высоко задирал голову.

— Ты не знаешь, что это за девчонка? Она ведь не колонистка!
Середин ответил с небольшим возмущением:
— Какая там колонистка! Прислуга!
— Не может быть?!
— Почему не может быть?
— Прислуга?
— Ну да, прислуга. Здесь за прудом дача... дом просто. Она там при-
слуга.
— А кто же там хозяин?
— Там не хозяин, а черт его знает... адвокат какой-то.
— А ты откуда знаешь?
— Ты спроси у Гонтаря. Он в эту девчонку влюблен.
— Влюблен? Да ну?
— Еще как влюблен. Он для нее и прическу сделал. Он тебе ребра по-
ломает.
Игорь тронул Середина за рукав:
— Сэр! Дело не в ребрах. Дело, понимаешь,., если он адвокат, так по-
чему она так одевается?
— Я не знаю. Гонтарь думает, что он ее для огорода держит. Свои ово-
щи, понимаешь, только не сам работает, а занимается эксплуатацией — Ок-
сана работает. Батрачка. А ей только пятнадцать лет. Сволочь!
Середин смотрел на Игоря умным, спокойным взглядом, и слово «сво-
лочь» особенно сочно звучало в его культурном выговоре.
Они направились к главному зданию. Игорю хотелось еще расспро-
сить Середина об Оксане. Дежурный бригадир Руднев стоял на крыльце
с блокнотом в руках. Увидев Игоря, он сказал:
— Чернявин! У тебя есть один наряд. Вот эту дорожку нужно подме-
сти и посыпать песком. Работы здесь на полчаса, а у тебя как раз один
наряд. Сдашь мне к обеду.
Игорь не забыл стать смирно:
— Есть, выполнить один наряд, сдать к обеду.
Но забыл спросить, чем нужно подметать и где взять песок. Руднев
ушел. Игорь осмотрелся. И Середина уже не было возле него.
Через полчаса Игорь работал на дорожке. В руках у него были три гиб-
ких прутика, и как он ни царапал ими дорожку, они не в силах были заце-
пить мелкий сор. Проходивший мимо Нестеренко остановился:
— Это наряд?
— Да.
Откуда-то взялся Ваня Гальченко. Нестеренко пренебрежительно надул
полные щеки:
— Так... кто же это... прутиком?
— А чем?
— Что ты за человек? Веник сделай!
Нестеренко еще с секунду молча смотрел на Игоря, неодобрительно по-
жал плечами, ушел. Игорь оглянулся на Ваню, покраснел, Ваня убежал.
Игорь задумался. Еще царапнул два раза. Собственно говоря, против
наряда он ничего не имел, но дайте же орудия производства! На дорожке
были мелкие веточки, два-три старых окурка, лепестки цветов. Вся эта ме-
лочь никак не хотела поддаваться прутику. Игорь еще раз беспомощно ог-

лянулся и увидел Ваню. Ваня бежал к нему вприпрыжку, и в руках у него
был великолепный веник.
— Ваня! Вот спасибо! Где ты такой веник достал?
— А нарвал. Сколько хочешь!
— Давай я буду сам.
— Ты подметай, а я пойду песку принесу.
Через двадцать минут Игорь и Ваня заканчивали работу, посыпая до-
рожку из одного ведра. Захаров вышел из-за угла здания:
— Гальченко, помогаешь?
— Это так... немножко... Он все
— Ты — хороший товарищ!
Ваня поднял голову, но Захаров уже ушел. У него была тонкая талия и
хорошие, блестящие сапоги.
— Новенького ведут, — сказал Игорь.
Ваня посмотрел вдаль по шоссе. Действительно, было видно, что один
из идущих — милиционер.
— Меня тоже с милиционером. А нехорошо с милиционером.
Ваня не ответил, деловым взглядом осмотрел работу.
— Надо здесь досыпать, а то получилась лысина.
— А куда мы песок денем? Остаток?
— Давай на этой дорожке приберем. Она маленькая.
Игорь не возразил. Они в десять минут убрали небольшую поперечную
дорожку. Игорь взял ведро и направился к главному входу, где как раз
дежурный бригадир Руднев расписывался в книге милиционера. Пока
друзья подошли к ним, милиционер уже козырнул и направился в город»
— Товарищ дежурный бригадир, наряд выполнил.
— Сейчас посмотрю, вот только этого сдам Торскому.
Игорь посмотрел на новенького и остолбенел: перед ним стоял Гришка
Рыжиков. Ваня Гальченко, глядя на Рыжикова, давно уже задохнулся
в удивлении и даже рот открыл. Рыжиков развязно улыбался, но заговорить
не решался. Заговорил Игорь:
— Этого гада в колонию? Я его сейчас с лица земли сотру!
Руднев протянул руку, чтобы остановить, но Игорь уже схватил Рыжи-
кова за воротник.
— Ограбить такого пацана!
— Да пусти, — захрипел Рыжиков, цепляясь своими грязными пальца-
ми за пальцы Игоря.
Игорь уже занес кулак другой руки над головой Рыжикова, но в этот
момент Руднев с силой схватил Игоря за пояс и повернул к себе:
— Товарищ Чернявин! К порядку!
Игорь не мог не оглянуться на этот окрик, а, оглянувшись, увидел сра-
зу и белый воротник, и золотисто-серебряный вензель, и яркий шелк по*
вязки. Он выпустил Рыжикова и стал «смирно». Руднев посмотрел на Ры-
жикова, как показалось Игорю, с гадливостью, но Игорю сказал сурово,
негромко и властно:
— В колонии нельзя сводить старые счеты, товарищ Чернявин!
И в тоне этого мальчика, в его сведенных насильно бровях, в ясном
взгляде, в том уважении, с которым было сказано слово «товарищ»,
Игорь почувствовал нечто совершенно непреодолимое. Он поднял руку:

— Есть, не сводить старые счеты, товарищ дежурный бригадир!
Руднев уже уводил Рыжикова в дом. Игорь никак не мог прийти в се-
бя, но о Рыжикове уже забыл: он только сейчас почувствовал, как это уди-
вительно, что он мог с такой готовностью подчиниться маленькому Руд-
неву...
Ваня вышел из оцепенения и трепыхнулся рядом с ним...
4. Дружба на всю жизнь
Ваня заметил Володю Бегунка на другом конце двора и побежал расска-
зать ему о своем несчастье. Прибытие Рыжикова как будто закрыло солн-
це, светившее над колонией. Мрачные тени легли теперь на все эти здания,
и на лес, и на пруд, и даже на четвертую бригаду. Рыжиков в колонии —
это было оскорбительно!
Володя нахмурил брови, напружинил глаза, расставив босые ноги, тер-
пеливо выслушал взволнованный Ванин рассказ:
— Так это тот самый, который тебя обокрал? Так чего ты сдрейфил?
— Так он же теперь в колонии! Он теперь все покрадет!
— Ха! — Володя показал на Ваню пальцем. — Испугался. Обкрадет!
Думаешь, так легко обокрасть? Пускай попробует! А ты думаешь, тут ма-
ло таких было? Ого! Сюда таких приводили, прямо страшно.
— А где они?
— Как где? Они здесь, только они теперь уже не такие, а совсем другие.
Они пошли в парк. Ни они, ни Игорь Чернявин не видели, как к глав-
ному зданию подкатил легковой автомобиль. Из него вышли две женщины
и с ними — Ванда Стадницкая. Дежурный бригадир Илюша Руднев, вы-
бежавший к ним навстречу, бросил быстрый взгляд на Ванду и увидел,
какая она красивая. Сейчас у Ванды волосы совсем белокурые, чистые,
они даже блестят, и на волосах — синий берет. И на ногах не хлюпающие
калоши, а чулки и черные туфли. И лицо у Ванды сейчас оживленное, она
оглядывается на своих спутниц. Официальный блеск дежурного брига-
дира Ванда встречает дружеской улыбкой.
К сожалению, в настоящий момент Руднев не может ответить ей такой
же улыбкой. Он поднимает руку и спрашивает с приветливой, но насто-
роженной вежливостью:
— Я дежурный бригадир колонии. Скажите, что вам нужно.
Полная, с ямочками на щеках, с пушистыми черными бровями, вид-
но, веселая и добрая женщина, так засмотрелась на хорошенького Рудне-
ва, что не сразу даже ответила. Засмеялась.
— Ага, это вы такой дежурный. А нам начальника нужно.
— Заведующего?
— Ну, пускай заведующего.
— По какому делу?
— Ну что ты скажешь — она обернулась к другой женщине, такой же
полной, но солидно, немного даже строго настроенной. — Значит, обяза-
тельно вам сказать?
— Да.
— Хорошо. Мы привезли к вам девушку... вот... Ванду Стадницкую.

А сами мы из партийного комитета завода им. Коминтерна. И письмо у нас
есть.
Руднев показал дорогу:
— Пожалуйте.
Часовой у дверей, тоненький белокурый Семен Касаткин, чуть замет-
ным движением глаз спросил Руднева и получил такой же еле ощутимый
ответ 33.
Руднев открыл дверь в комнату совета бригадиров, но отступил, про-
пуская выходящих. Ванда подняла глаза: вдруг побледнела, слабо вскрик-
нула, повалилась на окно:
— Ой!
Рыжиков, нахально улыбаясь, прошел мимо. Руднев сказал ему:
— Подожди здесь, я сейчас. Пожалуйте. Витя, это к Алексею Степа-
новичу.
Все обернулись к Ванде, предлагая ей пройти, но Ванда сказала, опустив
голову:
— Я никуда не пойду.
Рыжиков стоял на отлете, руки держал в карманах, смотрел с необъяс-
нимой насмешкой. Виктор опытным глазом оценил положение.
— Руднев, забирай его!
Руднев, ухватив за рукав, повернул Рыжикова лицом к выходу. Витя
пригласил:
— Заходите.
— Никуда я не пойду. — Ванда еще ниже опустила голову, а когда
Рыжиков скрылся в вестибюле, она с опозданием бросила ему вдогон-
ку ненавидящий взгляд, потом отвернулась к открытому окну и запла-
кала.
Женщины растерянно переглянулись. Витя мягко подтолкнул их в ком-
нату:
— Посидите здесь, а я с ней поговорю.
Женщины послушно вышли. Витя закрыл за ними дверь, потом осто-
рожно взял Ванду за плечи, заглянул в лицо:
— Ты этого рыжего испугалась? Ты его знаешь?
Ванда не ответила, но плакать перестала. Платка у нее не было, она раз-
мазывала слезы рукой.
— Чудачка ты! Таких хлюстов бояться — жить на свете нельзя.
Ванда сказала в угол оконной рамы:
— Я его не боюсь, а здесь все равно не останусь.
— Хорошо. Не оставайся. Машина ваша стоит. А только можно ведь
зайти в комнату?
— Куда зайти?
— Да вот к нам.
Ванда помолчала, вздохнула и молча направилась к двери. В комна-
те совета бригадиров она хотела задержаться, но Витя прямо провел ее
в кабинет к Захарову.
Алексей Степанович удивленно посмотрел на Ванду, Ванда отступила
назад, вскрикнула:
— Куда вы меня ведете?
— Поговорите там, Алексей Степанович, женщины... две...

Захаров быстро вышел, Ванда испуганно глянула ему вслед, упала на
широкий диван и на этот раз заплакала с разговорами:
— Куда вы меня привели? Все равно не останусь. Я не хочу здесь жить!
Она два раза бросалась к двери, но Витя молча стоял на дороге, она не
решилась его толкнуть. Потом она тихо плакала на диване. Витя видел
в окно, как ушел в город автомобиль, и только тогда сказал:
— Ты зря плачешь, теперь все будет хорошо.
Она притихла, начала вытирать слезы, но вошел Захаров, и она снова за-
рыдала. Потом вскочила с дивана, сдернула с себя берет, швырнула его
в угол и закричала:
— Советская власть! Где Советская власть?
Стоя за письменным столом, Захаров сказал:
— Я Советская власть.
И Ванда закричала, некрасиво вытягивая шею:
— Ты? Ты — Советская власть? Так возьми и зарежь меня! Возьми
нож и зарежь, я все равно жить больше не буду.
Захаров не спеша, основательно уселся за столом, разложил перед со-
бой принесенную бумажку, произнес так, как будто продолжал большой
разговор:
— Эх, Ванда, мастера мы пустые слова говорить! И у меня вот... такое
бывает... А покажи, какая у тебя беретка. Подними и дай сюда.
Ванда посмотрела на него тупо, села на диван, отвернулась.
Витя поднял берет, подал его Захарову.
— Хорошая беретка... Цвет хороший. А наши искали, искали и не на-
шли. Интересно, сколько она стоит?
— Четыре рубля, — сказала Ванда угрюмо.
— Четыре рубля? Недорого. Очень хорошенькая беретка.
Захаров, впрочем, не слишком увлекался беретом. Он говорил скучнова-
то, не скрывал, что берет его заинтересовал мимоходом. Потом кивнул,
Витя вышел. Ванда направила убитый взгляд куда-то в угол между столом
и стеной. Поглаживая на руке берет, Захаров подошел к ней, сел на диван.
Она отвернулась.
— Видишь, Ванда, умереть — это всегда можно, это в наших руках.
А только нужно быть вежливой. Чего же ты от меня отворачиваешься?
Я тебе зла никакого не сделал, ты меня не знаешь. А может быть, я очень
хороший человек. Другие говорят, что я хороший человек.
Ванда с трудом навела на него косящий глаз, угол рта презрительно
провалился:
— Сами себя хвалите...
— Да что же делать? Я и тебе советую. Иногда очень полезно самому
себя похвалить. Хотя я тебе должен сказать: меня и другие одобряют.
Ванда наконец улыбнулась попроще:
— Ну так что?
— Да что? Я тебе предлагаю дружбу.
— Не хочу я никаких друзей! Я уже навидалась друзей, ну их!
— Какие там у тебя друзья! Я уже знаю. Я тебе предлагаю серьезно:
большая дружба и на всю жизнь. На всю жизнь, ты понимаешь, что это
значит?
Ванда пристально на него посмотрела:

— Понимаю.
— Где твои родители?
— Они... уехали... в Польшу. Они — поляки.
— А ты?
— Я потерялась... на станции, еще малая была.
— Значит, у тебя нет родителей?
— Нет.
— Ну так вот... я тебе могу быть... вместо отца. И я тебя не потеряю,
будь покойна. Только имей в виду: я такой друг, что если нужно, так и вы-
ругаю. Человек я очень строгий. Такой строгий, иногда даже самому страш-
но. Ты не боишься? Смотреть я на тебя не буду, что ты красивая.
У Ванды вдруг покраснели глаза, она снова отвернулась, сказала очень
тихо:
— Красивая! Вы еще не знаете, какая.
— Голубчик мой, во-первых, я все знаю, а во-вторых, и знать нечего.
Чепуха там разная.
— Это вы нарочно так говорите, чтобы я осталась в колонии?
— А как же... Конечно, нарочно. Я не люблю говорить нечаянно, всегда
нарочно говорю. И верно: хочу, чтобы ты осталась в колонии. Очень хочу.
Прямо... ты себе представить не можешь.
Она подняла к нему внимательные, недоверчивые глаза, а он смотрел
на нее сверху, и было видно, что он и в самом деле хочет, чтобы она оста-
лась в колонии. Она показала рукой на диван рядом с собой.
— Вот садитесь, я вам что-то скажу.
Он молча сел.
— Знаете что?
— Возьми свою беретку.
— Знаете что?
— Ну?
— Я сама очень хотела в колонию. А меня тут... один знает... Он все
расскажет.
Захаров положил руку на ее простоволосую голову, чуть-чуть провел
рукой по волосам:
— Понимаю. Это, знаешь, пустяк. Пускай рассказывает.
Ванда со стоном вскрикнула:
— Нет!
Посмотрела на него с надеждой. Он улыбнулся, встряхнул головой:
— Ни за что не расскажет.
В кабинет ворвался Володя Бегунок, остолбенел перед ними, удивлен-
но смутился:
— Алексей Степанович, Руднев спрашивает, не нужно ему новенькую
девочку... тот... принимать?
— Не нужно, Клава примет. Пожалуйста: одна нога здесь, другая там,
позови Клаву.
— Есть!
Володя выбежал из кабинета, а Ванда прилегла на боковинке дивана
и беззвучно заплакала. Захаров ей не мешал, походил по комнате, посмот-
рел на картины, снова присел к ней, взял ее мокрую руку:
— Поплакала немножко. Это ничего, больше плакать не нужно. Как зо-

вут того колониста, который тебя знает?
— Рыжиков.
— Сегодняшний!
Влетел в комнату Володя, снова быстро и с любопытством взглянул
на Ванду, что не мешало ему очень деловито сообщить:
— Клава идет! Сейчас идет!
— Ну, Володя! Вот у нас новая колонистка! Видишь, какая грустная?
Ванда Стадницкая.
— Ванда Стадницкая? Вот здорово! Ванда Стадницкая?
— Чего ты?
— Да как же! А Ванька собирается в город идти... искать тебя. И я тоже.
— Ваня? Гальченко? Он здесь?
— А как же! Гальченко! Вот он рад будет! Я позову его, хорошо?
Захаров подтвердил:
— Немедленно позови. И Рыжикова.
— Ну-у! Тогда и Чернявина нужно...
— Ванда, ты и Чернявина знаешь?
Ванда горько заплакала:
— Не могу я...
— Глупости. Зови всех.
В дверях Володя столкнулся с Клавой Кашириной.
— Алексей Степанович, звали?
— Слушай, Клава. Это новенькая — Ванда Стадницкая. Бери ее в
бригаду и немедленно платье, баню, доктора, все и чтобы больше не пла-
кала. Довольно.
Клава склонилась к Ванде:
— Да чего же плакать? Идем, Ванда...
Не глядя на Захарова, пошатываясь, торопясь, Ванда вышла вместе
с Клавой.
Через десять минут в кабинете стояли Игорь, Ваня и Рыжиков. Торский
и Бегунок присутствовали с видом официальным. Захаров говорил:
— Понимаете, что было раньше, забыть. Никаких сплетен, разговоров
о Ванде. Вы это можете обещать?
Ваня ответил горячо, не понимая, впрочем, какие сплетни может сочи-
нить он, Ваня Гальченко:
— А как же!
Игорь приложил руку к груди:
— Я ручаюсь, Алексей Степанович.
— А ты, Рыжиков?
— На что она мне нужна? — сказал Рыжиков.
— Нужна или не нужна, а языком не болтать!
— Можно, — Рыжиков согласился с таинственной снисходительностью.
На него все посмотрели. Вернее сказать — его все рассмотрели. Рыжи-
ков недовольно пожал плечами.
Но в комнате совета бригадиров разговор на эту тему был продолжен.
Игорь Чернявин настойчиво стучал пальцем по груди Рыжикова:
— Слушай, Рыжиков! То, что Алексей говорит, — одно дело, а ты за-
пиши, другое запиши... в блокноте: слово сболтнешь, привяжу камень на
шею и утоплю в пруду!34

5. Литейная лихорадка
В спальнях, в столовой, в парке, в коридорах, в клубах — между колонис-
тами всегда шли разговоры о производстве. В большинстве случаев они но-
сили характер придирчивого осуждения. Все были согласны, что произ-
водство в колонии организовано плохо. На совете бригадиров и на общих
собраниях въедались в заведующего производством Соломона Давидо-
вича Блюма и задавали ему вопросы, от которых он потел и надувал губы:
— Почему дым в кузнице?
— Почему лежат без обработки поползушки, заказанные заводом
им. Коминтерна?
— Почему не работает полуревольверный?
— Почему не хватает резцов?
— Почему протекает нефтепровод в литейной?
— Почему перекосы в литье?
— Почему в механическом цехе полный базар? Барахла накидано,
а Шариков целый день сидит в бухгалтерии, не может никак пересчитать
несчастную тысячу масленок?
— Когда будут сделаны шестеренки на станок Садовничего, клинья
к суппорту35 Поршнева, шабровка36 переднего подшипника у Яновского,
капитальный ремонт у Редьки?
Колонисты требовали ремонта станков, ходили за ремонтными слеса-
рями, ловили во дворе Соломона Давидовича, жаловались Захарову, но
к станкам всегда относились с презрением:
— Мою соломорезку сколько ни ремонтируй, все равно ей дорога в две-
ри. Разве это токарный?
Соломон Давидович обещал все сделать в самом скором времени, но оста-
новить станок и начать его ремонт — на это не был способен Соломон Дави-
дович. Это было самоубийство — остановить станок, если он еще может
работать. Станок свистел, скрипел, срывался с хода, колонисты со злостью
заставляли его работать, и станок все-таки работал. Работали соломорез-
ки, работали суппорты без клиньев, работали изношенные подшипники.
«Механический» цех ящик за ящиком отправлял в склад готовые маслен-
ки, около сборочного цеха штабелями грузили на подводы театральные
кресла. Швейная мастерская выпускала исключительно трусики из сине-
го, коричневого и зеленого сатина, но выпускала их тысячами, и на каждой
паре трусиков зарабатывал завод три копейки. В колонии не было денег,
но на текущем счету колонии все прибавлялись и прибавлялись деньги.
Среди колонистов находились люди с инициативой, которые говорили
на собраниях:
— Соломон Давидович деньги посолил, а спецовок прибавить, так у не-
го не выпросишь.
Соломон Давидович возражал терпеливо:
— Вы думаете, если завелась там небольшая копейка, так ее обяза-
тельно нужно истратить? Так не делают хорошие хозяева. Я ни капель-
ки не боюсь за вас, дорогие товарищи: тратить деньги вы всегда успеете
научиться и можете всегда добиться очень высокой квалификации в этом
отношении. А если нужно беречь деньги, так это не так легко научиться.
Если ты не будешь терпеть, так ты потом будешь хуже терпеть. Я дал ело-

во Алексею Степановичу и вам, что мы соберем деньги на новый завод, так
при чем здесь спецовки? Потерпите сейчас без спецовок, потом вы себе ку-
пите бархатные курточки и розовые бантики. .
Колонисты и смеялись и сердились. Смеялся и Соломон Давидович.
Смотрели все на Захарова, но и он смотрел на всех и улыбался молча.
И трудно было понять, почему этот человек, такой напористый и стро-
гий, так много прощает Соломону Давидовичу, — правда, и колонисты
прощали ему немало.
Самым скандальным цехом был, конечно, литейный. Это был кирпич-
ный сарай с крышей довольно-таки дырявой. В сарае стоит литейный ба-
рабан. В круглое отверстие на его боку набрасывается «сырье», винтовоч-
ные патроны, оставшиеся от ружей старых систем, измятые, покрытые зе-
ленью и грязью. Не брезговал Соломон Давидович и всяким другим мед-
ным ломом. Из того же круглого отверстия выливается в ковши расплав-
ленная медь. К барабану приделана форсунка, а под крышей в углу — бак
с нефтью. Все это оборудование далеко не первой молодости — проды-
рявлено и проржавлено.
Система барабана, форсунки37 и бака, в сущности, очень проста и не за-
ключает в себе ничего таинственного, но мастер-литейщик Баньковский,
бывший кустарь и бывший владелец барабана, имеет вид очень таинствен-
ный: ему одному известны секреты системы.
В литейной кипит работа. У столика шишельников работают малыши.
Все они одеты в поношенные спецовки, очевидно, раньше принадлежав-
шие более взрослому населению колонии: брюки слишком велики, они це-
лыми гармониями укладываются на худых ногах пацанов, рукава слиш-
ком длинны.
На полу литейной расположены опоки38, возле которых копаются фор-
мовщики — колонисты постарше: Нестеренко, Синицын, Зырянский. У од-
ной из стен старая формовочная машина, на ней работает виднейший спе-
циалист по формовке, худой, серьезный Круксов из седьмой бригады.
Литейная полна дыму. Он все время пробивается из барабана, из ли-
тейной он может выходить только через дырки в крыше. Каждый день
между мастером Баньковским и колонистами происходят такие разго-
воры:
— Товарищ Баньковский! Нельзя же работать!
— Почему нельзя?
— Дым! Куда это годится? Это же вредный дым — медный!
— Ничего не вредный. Я на нем всю жизнь работаю.
Через щели в крыше, через окна и двери дым расходится по всей коло-
нии и в часы отливки желтоватым, сладким туманом гуляет между здани-
ями. Молодой доктор, сам бывший колонист, Колька Вершнев, лобастый
и кучерявый, бегает из кабинета в кабинет, стучит кулаками по столам,
потрясает томиком Брокгауза — Ефрона39 и угрожает, заикаясь:
— Я п-пойду к п-прокурору. Литейная л-лихорадка! Вы з-знаете, что
это т-такое? П-прочитайте!
Этого самого доктора Алексей Степанович давно знает. Он морщит лоб,
снимает и надевает пенсне:
— Призываю тебя, Николай, к порядку. Прокурор нам вентиляции не
сделает. Он закроет литейную.

— И п-пускай закрывает!
— А за какие деньги я тебе зубоврачебное кресло куплю? А синий
свет? Ты мне покою уже полгода не даешь. Синий свет! Ты обойдешься
без синего света?
— В каждой п-паршивой амбулатории есть с-синий свет!
— Значит, не обойдешься?
— Так что? Будем т-травить п-пацанов?
— Надо вентиляцию делать. Я нажимаю, и ты нажимай. Вот сегодня
комсомольское.
На комсомольском собрании Колька размахивает Брокгаузом — Ефро-
ном и вспоминает некоторые термины, усвоенные им отнюдь не в медицин-
ском институте:
— 3-занудливое п-производство т-такое!
И другие комсомольцы «парятся», вздымают кулаки. Марк Грингауз
направляет черные, печальные глаза на Соломона Давидовича:
— Разве можно допустить такой дым, когда вся страна реконструиру-
ется?
Соломон Давидович сидит в углу класса на стуле — за партой его те-
ло поместиться не может. Он презрительно вытягивает полные, непослуш-
ные губы:
— Какой там дым?
— Отвратительный! Какой! И вообще нежелательный! И для здоровья
неподходящий!
Это говорит Похожай, чудесно-темноглазый, всегда веселый и остроум-
ный.
Соломон Давидович устанавливает локоть на колено и протягивает
к собранию руку жестом, полным здравомыслия:
— Это же вам производство. Если вы хотите поправить здоровье,
так нужно ехать в какой-нибудь такой Крым или, скажем, в Ялту. А это
завод.
В собрании подымается общий галдеж.
— Чего вы кричите? Ну хорошо, поставим трубу.
— Надо поручить совету бригадиров взяться за вас как следует.
Теперь и Соломон Давидович рассердился. Опираясь на колени, он тя-
жело поднимается, шагает вперед, его лицо наливается кровью.
— Что это за такие разговоры, товарищи комсомольцы? Совет брига-
диров за меня возьмется! Они из меня денег натрусят или, может, венти-
ляцию? Я строил этот паршивый завод или, может, проектировал?
— У вас есть деньги.
— Это разве те деньги? Это совсем другие деньги.
— Вы «стадион» проектировали!
— Проектировал, так что? Вы работаете сейчас под крышей. Вы дума-
ете, это хорошо делают некоторые комсомольцы? Он смотрит на токарный
станок и говорит: соломорезка! Он не хочет делать масленки, а ему хочет-
ся делать какой-нибудь блюминг. Он без блюминга жить не может!
— Индустриализация, Соломон Давидович!
— Ах, так я не понимаю ничего в индустриализации! Вы еще будете
меня учить! Индустриализацию нужно еще заработать, к вашему сведению.
Вот этим вот местом! — Соломон Давидович с трудом достал рукой до сво-

ей толстой шеи. — А вы хотите, чтобы добрая старушка принесла вам ин-
дустриализацию и вентиляцию.
— А трубу все-таки поставьте!
— И поставлю.
— И поставьте!
Расстроенный и сердитый Соломон Давидович направляется в литей-
ный цех. Там его немедленно атакуют шишельники, и Петька Кравчук
кричит:
— Это что, спецовка? Да? Эту спецовку Нестеренко носил, а теперь я
ношу? Да? И здесь дырка, и здесь дырка!
Соломон Давидович брезгливо подымает ладони:
— Скажите, пожалуйста, дырочка там! Ну что ты мне тыкаешь свои
рукава? Длинные — это совсем не плохо. Короткие — это плохо. А длин-
ные — что такое? Возьми и подверни, вот так.
— Ой, и хитрый же вы, Соломон Давидович!
— Ничего я не хитрый! А ты лучше скажи, сколько ты шишек сделал?
— Вчера сто двадцать три.
— Вот видишь? По копейке — рубль двадцать три копейки.
— Это разве расценка — копейка! И набить нужно, и проволоку наре-
зать, и сушить.
— А ты хотел как? Чтобы я тебе платил копейку, а ты будешь в носу
ковырять?
Из дальнего угла раздается голос Нестеренко:
— Когда же вентиляция будет? Соломон Давидович?
— А ты думаешь, тебе нужна вентиляция, а мне не нужна вентиля-
ция? Волончук сделает.
— Волончук? Ну! Это будет вентиляция, воображаю!
— Ничего ты не можешь воображать. Он завтра сделает.
Вместе с Волончуком, молчаливым и угрюмым и, несмотря на это, ма-
стером на все руки, Соломон Давидович несколько раз обошел цех, дол-
го задирал глаза на дырявую крышу.
Волончук на крышу не смотрел:
— Трубу конечно, отчего не поставить. Только я не кровельщик.
— Товарищ Волончук. Вы не кровельщик, я не кровельщик. А трубу
нужно поставить.
Ваня Гальченко работал в литейном цехе, и ему все нравилось: и таин-
ственный барабан, и литейный дым, и борьба с этим дымом, и борьба с Соло-
моном Давидовичем, и сам Соломон Давидович. Не понравилось ему только,
что Рыжиков был назначен тоже в литейный цех — на подноску земли.
6. Петли
Ванда Стадницкая с трудом привыкала к пятой девичьей бригаде. Она как
будто не замечала ни нарядности и чистоты спальни, ни ласковой деликат-
ности новых товарищей, ни вечернего их щебетания, ни строгого порядка
в колонии. Молча она выслушивала инструктивные наставления Клавы
Кашириной, кивала головой и скорее отходила, чтобы по целым часам стоять
у окна и рассматривать все одну и ту же картину: убегающую дорожку пар-

ка, ряд березовых вершин и небо. В столовой она боком сидела на своем месте,
как будто собиралась каждую минуту вскочить и убежать, ела мало, почти
не поднимая взгляда от тарелки. И новое школьное платье, которое она
получила в первый же день: синяя шерстяная юбка в складку и две милень-
кие батистовые блузки — очень простой и изящный наряд, который ей шел
и делал ее юной, розовой и прекрасной, — и блестящие вымытые волосы —
ничто ее не развлекало и не интересовало.
В швейной мастерской, которая помещалась в одной из комнат в здании
школы, Ванде предложили было серьезную работу, но оказалось, что она
ничего не умеет делать. Тогда ей поручили метать петли. Эту работу обычно
выполняли самые маленькие, таких в бригаде было около полдюжины:
бойкие, веселые, тонконогие, у них по углам спальни водились куклы. Но и
петли Ванда метала очень плохо, медленно, лениво. Старшие молча наблю-
дали, неодобрительно поглядывали друг на друга, показывали, поправля-
ли. Ванда покорно выслушивала их замечания, на время уступала им рабо-
ту, скучно посматривала боком, как ловкая, юркая игла мелькает между ро-
зовыми опытными пальчиками.
Однажды Ванда пришла а мастерскую, когда уже давно стучали машин-
ки. Не отрываясь от работы, Клава спросила:
— Ванда, почему ты опоздала?
Ванда не ответила.
— А вчера ты ушла раньше времени. Почему?
Неожиданно Ванда заговорила:
— Ну что же, и скажу. Не буду работать: не хочу.
— Не будешь работать? А как же ты будешь жить?
— Ну и пусть. Проживу без ваших петель.
— Стыдно, Ванда. Надо учиться. Мы все с петель начинали.
Ванда бросила работу. В горле у нее стояли рыдания, она дико оглядела
комнату:
— Куда мне до вас! Петлями начинали! А я кончу петлей!
Она вышла из комнаты, хлопнула дверью.
Вечером она лежала, отвернувшись к стене, ужинать не пошла. Девочки
посматривали на ее белокурый, нежный затылок испуганными глазами.
Клава сводила брови и что-то шептала про себя.
Утром, когда Ванда одна гуляла по спальне, к ней пришел Захаров.
При виде его она покраснела и поправила юбку.
Он улыбнулся грустно, сел у стола:
— Что случилось, Ванда?
Ванда не ответила, продолжала смотреть в окно. Он помолчал.
— В столярной хочешь работать? Там интересно: дерево!
Она быстро повернулась к нему.
— Ой, какой же вы человек. Такое придумали: в столярной!
— Хорошо придумал. Ты вообрази: в столярной!
— Будут смеяться.
— Напротив. Первая девушка в нашей колонии пойдет в столярную.
Честь какая! А то девчата все считают: их дело тряпки. Неправильно счи-
тают.
Ванда задорно взметнула ресницы:
— А что же вы думаете? И пойду. В столярную? Пойду. Сейчас?

— Идем сейчас.
— Идем. — Он повернулся и, не оборачиваясь, пошел к двери, она впри-
прыжку побежала за ним и взяла его под руку:
— Это вы нарочно придумали?
— Нарочно.
— У вас все нарочно?
— Решительно все,— сказал он, смеясь.— Я тут еще одну вещь придумал.
— Скажите. Про меня?
— Про тебя.
— Скажите, Алексей Степанович!
Он наклонился к ее уху, прошептал таинственно:
— Потом скажу.
Ванда ответила ему таким же секретно-задушевным шепотом:
— Хорошо.
7. Коромысло
После работы Игорь решил погулять в окрестностях колонии. Взяв с собой
книгу, он прошел парк и вышел на плотину. Слева блестел пруд, а справа
между двумя скатами холмов в заросшем камышами овраге еле-еле пробива-
лась речушка. На вершине противоположного холма стояла дача, по белой
стене к черепичной крыше поднимались простодушные побеги «крученого
паныча», пестрели его синие, лиловые и розовые колокольчики. У самого до-
ма возвышался ряд тополей, за ними темнел приземистый садик. По эту
сторону домика деревьев не было, небольшая площадка огорожена была
плетнем, на площадке расположился огород. Огород был не такой, как у
крестьян: между грядами проложены были дорожки, и кое-где стояли де-
ревянные диванчики.
Игорь заглянул через плетень. На огороде никого не было, только у одного
из диванчиков лежала большая рыжая собака. Увидев Игоря, она подня-
лась, зарычала, потянулась и побежала к дому. Присмотревшись к огороду,
Игорь заметил, что ближайшие грядки были политы и у самого плетня,
накренившись на кочке, стояла пустая лейка. «Где же они воду берут?» —
подумал Игорь, и в этот же момент увидел калитку в плетне, привязанную
к нему старой проволокой. Проследив дальше, он увидел, что вниз к речке
спускается узенькая, хорошо протоптанная тропинка, а в конце тропинки,
у самых камышей, медленно поднимается с двумя ведрами на коромысле
Оксана. Ведра были большие, свежеокрашенные в зеленый цвет; по тому,
как слабо они раскачивались на коромысле, было видно, как они тяжелы.
Это было заметно и по тому, с какими осторожностью и напряжением дела-
ла Оксана маленькие шаги.
Игорь быстро сбежал и схватил дужку ближайшего к нему ведра. Оксана
пошатнулась от толчка, подняла к нему испуганные глаза:
— Ой!
— Я тебе помогу.
— Ой, не надо! Ой, не трогайте!
Игорь даже не знал, что у него в запасе имеется такая сила. Одной рукой

он шутя поднял вверх выгнутое плоское коромысло, подхватил его другой
рукой. Оксана еле успела выскочить из-под заходивших вокруг них ведер
и коромысла. Выскочила и рассердилась:
— Кто тебя просит? Чего ты пристал?
— Леди! Никто не имеет права...
Договорить было трудно: коромысло вертелось на его плече, как на шар-
нире. Игорь попробовал остановить его, но стряслась другая беда, тяжесть ру-
ки перевесила всю систему, одно ведро пошло к земле, другое нависло по-
чти над головой. Оксана уже смеялась:
— Ты не умеешь, без привычки трудно. Поставь на землю. Вот при-
цепился, что ты будешь делать! Поставь на землю.
Игорь уже сам догадался, что поставить ведро на землю надо. Оксана
заговорила с ним на «ты». Ему было весело.
— Дорогая Оксана! Это правильная мысль — поставить их на землю.
К черту это допотопное изобретение. Как оно называется?
— Да коромысло ж!
— Коромысло? Получите его в полное ваше распоряжение.
Он взял ведра в руки, потащил в горку. Нести было так тяжело, что он
не мог даже говорить. Оксана шла сзади и волновалась:
— И где ты взялся со своей помощью? Поставь ведра, тебе говорю.
Но когда Игорь поставил ведра у самого плетня, она глянула на него
из-под дрожащих ресниц и улыбнулась:
— Спасибо.
— Разве можно такое... носить? Это же черти, а не ведра. Это кровожад-
ная эксплуатация!
— А как же ты хочешь? Без воды сидеть? Огород пропадет без воды.
— Культурные люди в таких случаях водопровод устраивают, а не но-
сят на этих самых коромыслах.
— А у нас вся деревня на коромыслах носит. Тут совсем близко. И вода
добрая, ключевая.
Оксана уже хозяйничала на огороде. Она легко подняла ведро, отлила
воды в лейку и пошла по узкой меже между грядами картофеля. Игорь
любовался ее склоненной головкой, на которой рассыпались к вискам тем-
но-каштановые волосы. Она бросила на него взгляд искоса, но ничего не ска-
зала.
— Давай я тебе помогу.
— У нас другой лейки нету.
— А ты мне эту отдай.
— Ты не умеешь.
— Почему ты так стараешься? Ему барыши, ироду, а ты работаешь.
Твой хозяин — он эксплуататор.
— Все люди работают, — сказала Оксана.
— Твой хозяин работает?
— Работает.
— Он эксплуататор, твой хозяин. Он имеет право держать батрачку?
Имеет право?
— Я не батрачка. И он не хозяин вовсе, вы все врете. Он хороший чело-
век, ты такого еще и не видел. И не смей говорить, — проговорила Оксана
с обидой и сердито посмотрела на Игоря.

Она перевернула пустую лейку, на стебли растений упали последние
струйки.
— Картошка всем людям нужна. Ты любишь картошку?
На этот вопрос Игорь почему-то не ответил40.
— Ты ел когда-нибудь свою картошку?
Вопрос ударил Игоря с фронта, ас тылу ударил другой вопрос:
— Я не помешал? Может, я помешал, так сказать?
Оглянувшись, Игорь увидел Мишу Гонтаря. Миша был в парадном ко-
стюме, но этот костюм не украшал Мишу. Белый широкий воротник находил-
ся даже в некотором противоречии с его физиономией, в настоящую минуту
выражавшей подозрительность и недовольство.
Оксана ответила:
— Здравствуй, Михайло. Ничего, не помешал.
Игорь саркастически улыбнулся:
— Миша ревнует.
Оксана гневно удивилась. Разгневался и Гонтарь:
— Ты, Чернявин, зря языком!
У самой дачи молодой женский голос позвал:
— Оксана! Скорее беги сюда, скорее!
Оксана поставила поливалку на землю и убежала.
Колонисты помолчали, потом Гонтарь постучал носком ярко начищенно-
го ботинка в плетень и сказал со смущенным хрипом:
— А только ты сюда не ходи, Чернявин!
— Как это: «не ходи»?
— А так, не ходи. Нечего тебе здесь делать.
— А если я здесь найду для себя работу?
— Какую работу? Он найдет работу!
— А, например, картошку поливать.
— Я тебе говорю: не ходи!
Игорь склонился над плетнем:
— Сейчас подумаю: ходить или не ходить?
Миша вдруг закричал:
— Иди отсюда к черту! Найди себе другое место и думай!
Игорь отступил от плетня, с ехидной внимательностью посмотрел на Гон-
таря:
— Милорд! Как сильно вы влюбились!
Светло-серые, широко расставленные глаза Гонтаря засверкали. Он
замотал головой так, что его жесткие патлы рассыпались по лбу и по ушам.
— Это такие, как ты, влюбляются, барчуки!
Игорь демонически захохотал и побежал вниз, к пруду.
8. Каждому свое
В первой бригаде Рыжикова встретили сдержанно. Мало доверия внушала
его мясисто-подвижная физиономия, зеленоватые глаза. Дошел до первой
бригады и рассказ о том, как Игорь Чернявин, старый знакомый Рыжикова,
вместо приветствия сразу сгреб его и стал душить. Воленко был недоволен
назначением Рыжикова в его бригаду, ходил к Виктору Торскому спорить,

перечислял фамилии: Левитин, Руслан Горохов, Ножик, а теперь еще и Ры-
жиков. Но Виктор Торский ничуть не был поражен этим списком:
— Ты думаешь — у тебя одного? Пожалуйста, в восьмой: Гонтарь, Сере-
дин, Яновский, прибавился Чернявин. В десятой: Синичка, Смехотин, Боро-
да, а бригадир какой — ребенок, Илюша Руднев. А у тебя, подумаешь, Но-
жик! Ножик хороший мальчишка, только фантазер. Зато актив у тебя какой:
Колос, Радченко, Яблочкин, Бломберг. Пожалуйста, возьми себе Чернявина,
а Рыжикова отдай.
Воленко подумал-подумал и ушел молча.
Рыжикову он сказал на первом бригадном собрании, после того как сухо
и коротко познакомил его с бригадой:
— Слушай, Рыжиков. Я знаю, ты не привык к организованному трудо-
вому коллективу. Я тебе советую: привыкай скорее, другой дороги для тебя
все равно нет.
Рыжиков ничего не ответил. Он уже начинал разбираться в организо-
ванном трудовом коллективе. Назначенный к нему шефом кучерявый, курно-
сый, умный и уверенный Владимир Колос, ученик десятого класса и член
бюро комсомольской ячейки, не любил длинных разговоров и нежностей.
Он сказал Рыжикову:
— Я твой шеф, но ты не воображай, пожалуйста, что я тебя за ручку буду
водить. Ты не ребенок. Я тебя насквозь вижу и еще под тобой на полметра,
и все твои мысли знаю. В голове у тебя уборка еще не произведена как сле-
дует. Ты этим делом и займись. Колония живет... все видно, хитрого ни-
чего нет. Смотри и учись. А если не захочешь, значит, ты человек очень
плохой.
Рыжиков подумал, что Колос тоже насквозь виден, и поэтому ответил с
чувством.
— Ты будь покоен, я буду учиться.
— Посмотрим, — сказал Колос небрежно и ушел.
А на другой день Рыжиков подружился с Русланом Гороховым. Руслан
первый подошел к нему:
— В литейную назначили?
— В литейную.
— Землю таскаешь?
— Таскаю.
— Правильно. Остригли?
— Остригли.
— Все по правилам. Будешь жить?
Рыжиков обиженно отвернулся:
— С ума я сошел — тут жить!
Рыслан захохотал, показывая свои разнообразные зубы, и пригласил
Рыжикова погулять в лесу. После прогулки Рыжиков вдруг сделался весе-
лым парнем, со всеми заговаривал по делу и без дела, острил, вертелся возле
Воленко. Игорь был очень удивлен, когда Рыжиков остановил его посреди
цветника.
— Чернявин, а ты все на меня злишься?
Игорь посмотрел на него недружелюбно, но вспомнил дежурного брига-
дира Илюшу Руднева:
— Я на тебя не злюсь, а только ты паскудно поступил с Ваней.

— Да брось, Игорь, чего там «паскудно»! Ему все равно было в колонию
идти, а мне жить нужно было. Мало ли что?
— А здесь... останешься?
— Я вот с тобой хочу поговорить: жить или не жить? Ты как?
Поведение Рыжикова было непонятно. С одной стороны, задумчивая
серьезность и доверие к товарищу, советом которого он, видимо, дорожил.
С другой стороны, Рыжиков явно показывал, что человек он бывалый и себе
цену знает. Он поминутно сплевывал, поднимал брови, небрежно скользил
взглядом по цветникам, — этот взгляд говорил, что цветами его не купишь.
В этой игре было что-то приятное для Игоря, напоминающее прежнюю свобо-
ду «жизненных приключений». И он ответил Рыжикову, не поступаясь
своей славой человека бывалого.
— У меня свои планы, а только я воровать не буду.
Рыжиков еще раз одобрительно сплюнул.
— Каждому свое.
Они вошли в вестибюль. С винтовкой стоит маленькая, кругленькая
Лена Иванова, с веселым безбровым лицом. Она посторонилась, пропуская
входящих, нахмурилась, разглядывая действия Рыжикова. Рыжиков оста-
новился на мокрой тряпке, докуривал папиросу, часто затягиваясь. Лену
он не замечал.
— Здесь нельзя курить, — сказала громко Лена.
Рыжиков не спеша рассмотрел Лену, пустил ей в лицо струйку дыма.
Лена прикрикнула на него:
— Ты чего хулиганишь? Здесь нельзя курить, тебе говорю.
Рыжиков с неспешной развязностью повернулся к Игорю:
— Вот такие они все! Легавые!
Он сплюнул с досадой.
Лена вздрогнула так, что весь ее парадный костюм пришел в движение,
и сказала тоном приказа:
— Вытри!
— Что?
Лена показала пальцем:
— Вытри! Ты зачем плюнул? Вытри!
Рыжиков усмехнулся, повернулся к ней боком и вдруг провел рукой
по ее лицу снизу вверх:
— Закройся, юбка!
Лена крепко сжала губы и с неожиданной силой толкнула его своей
винтовкой. Рыжиков рассвирепел:
— Ах! Ты так?
Игорь схватил его за плечо, повернул круто:
— Эй!
— Ты тоже легавый?
— Не тронь девчонку!
— А чего она прямо в живот, сволочь!
Лена отбежала к лестнице, крикнула звонко:
— Как твоя фамилия? Говори, как твоя фамилия?
На площадке лестницы у зеркала показалась Клава Каширина — де-
журный бригадир. Лена приставила винтовку к плечу. Рыжиков тронул
Игоря локтем:

— Идем, начальство ползет.
Он сказал Лене, уходя на двор:
— Я тебе еще задеру юбку.
Они вышли из здания.
Спустившись вниз, Клава вопросительно посмотрела на Лену. Лена
одной рукой молча вытерла слезы, не оставляя положения «смирно».
9. Юридический случай
Они разговаривали в парке. Рыжиков, Руслан и Игорь.
— Ты это зря девчонку тронул, — говорил Руслан.
— А что? Всякая мразь — начальство?
— Тебя сегодня вызовут на общем собрании.
— Ну и что?
— Выведут на середину.
— Пускай попробуют.
— Выведут.
— Посмотрим.
По Рыжикову было видно, что он на середину, пожалуй, и не выйдет.
Игорю это нравилось.
— А это интересно: не выйдешь?
— Сдохну, а не выйду.
— Это здорово! Вот будет потеха!
Рыжиков до вечера ходил по колонии с видом независимым. Случай
в вестибюле уже не был секретом, на Рыжикова посматривали с неко-
торым интересом, но разобрать было трудно, что это за интерес.
Общее собрание открылось в восемь часов, после ужина. В тихом клубе
на бесконечном диване все колонисты не умещались, хотя и сидели тесно.
На коврике вокруг бюста Сталина и на ступеньках помоста гнездами
расположились малыши, на весь зал блестели их голые колени. Девочки
заняли один из углов тихого клуба, но отдельные их группки были и среди
мальчиков.
Малыши на помосте оставили небольшое место для ораторов. Пред-
седатель, Виктор Торский, сидит на самой верхней ступеньке, спиной опи-
раясь на мраморный пьедестал, малыши и председателя облепили, как
мухи. На краю помоста стоит Соломон Давидович и держит речь:
— Я очень хорошо понимаю, что трусики шить — не большая прият-
ность. Но зато трусики приятно надеть, особенно на курорте, а вы этого,
товарищи, не учитываете. А если вы здесь не захотите шить трусики,
и другие не захотят, и никто не захочет, — так кто же будет шить трусики?
И везде так. Вы спрашивали каменщиков, когда они строили для вас дом?
Вы ничего не спрашивали. А может, вы спрашивали кровельщиков или
плотников? А кто дам печет хлеб, так вы тоже не спрашивали, приятно
им или, может, неприятно. А вы сидите и считаете: вот мы, колония
Первого мая, так мы такие хорошие, лучше всех, мы не желаем шить
трусики и не желаем делать масленок и театральную мебель, а мы желаем
шить какие-нибудь фраки и делать швейные машины и какую-нибудь
там мебель рококо или Людовика Семнадцатого. За обедом вы едите мясо,

а это мясо ходило на четырех ногах, с хвостом и ело траву, и такие самые
мальчики и девочки за ним смотрят и вовсе не называются колонистами-
первомайцами, а называются просто пастухами. Так все довольны, а только
вы недовольны: у вас паркет, цветы, школа, музыка, кино, четыре таких
цеха, а вам все мало, вам подавай заграничное оборудование по последнему
слову техники, и вы будете делать паровозы и аэропланы, а может,
блюминги, которые вам не дают покоя. Пускай из вас кто встанет и скажет,
что я говорю неправильно. Я хотел бы посмотреть, как он это скажет.
Сохраняя на лице задорную, расплывшуюся чуть не до самого затылка
улыбку, Соломон Давидович сошел с помоста и уселся на диване, где
пацаны ревниво сохраняли для него место. Но, усевшись и сложив на
большом животе руки, он еще раз обвел взглядом собрание и увидел
улыбки колонистов, то недоверчивые, то смущенные, то задорно-убежден-
ные. И Соломон Давидович сказал Захарову, сидящему неподалеку от
него на том же диване:
— Что ты скажешь? Они все-таки по-своему думают.
Захаров загадочно улыбнулся и показал глазами на очередного оратора.
К помосту вышел Санчо Зорин и еще не начал говорить, а уже занес
кулак.
— Соломон Давидович! До чего хитрый! Каждый день девчата делают
тысячу трусиков, прибыли тридцать рублей в день. А в месяц девятьсот
рублей, а в год десять тысяч. Так это ничего. А как девчата захотели
кройке поучиться, так он сейчас и каменщиков вспомнил, и пастухов,
и паровозы. А мы что? Разве мы говорим? Мы очень благодарны камен-
щикам. А что касается пастухов, так при социалистическом хозяйстве
много пастухов не нужно, а будет стойловое кормление. А если вы хотите
знать, так я и сам был пастухом, что ж, тоже работа, только у кулака,
конечно. А теперь я столяр и хочу быть ученым и буду — вот увидите.
Так что? При Советской власти — каждый может! И паровозы может
строить, и блюминги. Теперь нет такого, что вот ты пастух, так и издохнешь
возле коров. Попас, попас немного, а потом и в вуз. Видите, как? И поэтому
я предлагаю: если девочки хотят — взять им инструктора, чтобы кройку
показывал. А может, им пригодится? А только меня удивляет, почему
это девчата все за свою швейную держатся. И очень одобряю, хвалю
прямо: новенькая к нам приехала, Ванда Стадницкая. Она в сборочном цехе.
Молодец, прямо молодец, она и комсомольцам покажет, как нужно рабо-
тать, даром что еще не умеет.
Ванда спряталась в гуще пятой бригады и лицо пристроила за чьим-то
плечом, чтобы общее собрание не увидело ее румянца.
С другой стороны зала Чернявин и Руслан на диване, а впереди них
на стуле веселым героем уселся Рыжиков; слушает — не слушает, а раз-
глядывает всех нахальными глазами, даром что никого еще не знает.
Чуть-чуть вкось на том же диване Миша Гонтарь.
Руслан сказал тихо:
— А про тебя, кажется, забыли, Рыжиков, — везет!
— Один черт!
Гонтарь повернул к ним голову, сказал поучительно:
— Ничего, голубчики, не забыли. Все знают.
— Наплевать, — сказал Рыжиков.

— Ты не очень плюй. Вот попаришься на середине.
— А я выйду?
— Не выйдешь? А потом что будет?
— А что будет?
— Дорогой! Мне тебя загодя жалко. Лучше выйди!
— Испугал!
— Друг! Лучше испугайся сейчас.
Игорь даже рукой по колену хлопнул:
— Интересно! Ты не выходи, Рыжиков, покажи им.
Гонтарь печально улыбнулся:
— Эх, люди, люди! Я и сам таким был... дураком.
Проголосовали вопрос об инструкторе кройки, и Виктор Торский
спросил:
— Клава, что в рапортах?
Рыжиков, Игорь, Руслан вытянули шеи. Гонтарь прошептал с торже-
ством кудесника, предсказание которого начинает сбываться:
— Пожалуйте бриться!
Клава ответила:
— В рапортах все благополучно. Только в первой бригаде плохо: Ры-
жиков не подчинился дневальной Лене Ивановой и оскорбил ее.
Клава передала Торскому бумажку. Он молча пробежал ее, кивнул
головой:
— Угу... Рыжиков!
В зале стало тихо. Рыжиков ответил с бодрым, склонным к остроумию
оживлением:
— А что такое?
Все лица неслышно повернулись к Рыжикову. Торский показал глазами:
— Выходи на середину.
Рыжиков неловко, но достаточно бодро повозился на стуле:
— Никуда я не пойду.
Те же лица, только что смотревшие на него с благодушным интересом,
вдруг заострились, легкий шум пробежал в зале и затих. Торский удивленно
спросил:
— Как это не пойдешь?
Рыжиков в подавляющей оглушительной тишине отвалился назад
и руку развесил на спинке стула:
— Не пойду, и все!
В зале как будто взорвалось. Кричали в разных местах, пацаны на
помосте звенели дискантами, чего-то требовали. Рыжиков заставил себя
посмотреть туда — к нему были обращены горячие, гневные лица. Выры-
вались возгласы:
— Ха! Он не пойдет!
— Пойдешь, милый!
— Встань, чего ты развалился?
— Какой такой Рыжиков?
— Ух ты! Ирой какой!
Зырянский поднялся с места, сделал шаг вперед. Торский приказал
резко:
— Зырянский! На место!

Зырянский мгновенно опустился на диван, но все в нем по-прежнему
стремилось вперед. Общий крик загремел на несколько тонов выше:
— Смотреть на него!?
— Да я его сам!
— Ломается!
— Выходи!
Игорь не успевал оборачиваться... Рыжиков хотел что-то сказать, лицо
уже приготовил нахальное, нечаянно приподнялся. Гонтарь одной рукой
принял его стул, другой подтолкнул к середине.
Очутившись на свободном, блестящем пространстве, Рыжиков не сразу
понял то, что произошло. Но он чувствовал, что силы его исчезают. Недо-
вольно пожав одним плечом, он проворчал что-то, вероятно ругательство,
засунул руки в карманы, но, глянув перед собой, нечаянно увидел Зырян-
ского. Тот, сидя на диване, весь подался вперед и, встретившись взглядом
с Рыжиковым, гневно и угрожающе стукнул себя кулаком по колену.
В зале захохотали. Рыжиков вздрогнул, не понимая причины хохота,
и, совсем растерявшись, машинально подвинулся к чистой, холодной, как
пустыня, середине зала. Но руки у него оставались в карманах, ноги
в какой-то нелепой балетной позиции. Как будто подчиняясь дирижерской
палочке, прогремел общий весело-требовательный крик:
— Стань смирно!
У Рыжикова уже не было сил сопротивляться. Он приставил ногу,
выпрямился, но одна рука еще в кармане. И тогда в тишине раздался
негромкий, повелительно-нежный голос председателя:
— Вынь руку из кармана.
Рыжиков для приличия повел недовольным взглядом поверх голов
сидящих и руку из кармана вынул. Игорь не удержался:
— Синьоры! Он готов!
— Чернявин! К порядку!
Рыжиков, действительно, готов и поэтому старается не смотреть на
колонистов. У колонистов два выражения: у одних еще остывает гнев,
у других улыбка — выражение победы. Торский поставил деловой вопрос:
— Ты первой бригады?
Рыжиков прохрипел, по-прежнему глядя поверх голов:
— Первой.
— Дай объяснение, почему не подчинился дневальной и оскорбил ее.
— Никого я не оскорблял. Она сама меня двинула.
Быстрый, легкий смех пробежал в «тихом» клубе.
— Никого не оскорблял? Ты провел рукой по лицу.
— Ничего подобного. А кто видел?
Смех повторился, но уже более долгий. Улыбнулся и Торский. Смеялся,
поддерживая сложенными руками живот, Соломон Давидович; Захаров
поправил пенсне. Торский пояснил: ^
— Какой ты чудак! Нам не нужны свидетели.
Рыжиков сообразил, что колонисты уже устроили из него потеху. Но
он слишком хорошо знал жизнь и знал, какое важное значение имеют
свидетели:
— Вы мне не верите, а ей верите.
И как всегда в минуту юридической правоты, у него нашлось обиженное

выражение лица и небольшое дрожание в голосе. Было только странно,
что и этот ход, считавшийся у понимающих людей абсолютно неуязвимым,
был встречен уже не смехом, а хохотом, раздольным и жизнерадостным.
Рыжиков обозлился и закричал:
— Чего вы смеетесь? А я вам говорю: кто видел?
Очевидно, это было настолько завлекательно, что ребята и смеяться
не могли, боясь расплескать полную чашу наслаждения. Они увлеченно
смотрели на Рыжикова и ждали. Торский снова охотно пояснил:
— А если никто не видел? Можно оскорблять человека, если никто
не видит?
Это была очень странная мысль, с такими мыслями Рыжиков никогда
еще не встречался. Он помолчал, потом поднял глаза на председателя
и сказал убедительно и просто:
— Так она врет. Никто же не видел!
Игорь Чернявин поднялся на своем месте. Торский и другие вопроситель-
но на него посмотрели. Игорь сказал:
— Рыжиков несколько ошибается. Я, например, имел удовольствие
видеть, как он мазнул ее по лицу.
Рыжиков быстро оглянулся:
— Ты?
— Я.
— Ты видел?
— Видел!
Теперь смех получился недоброжелательный, осуждающий. Эстетиче-
ское наслаждение кончено: в последнем счете неприятно смотреть на че-
ловека, который обиженным голосом требовал свидетеля, а свидетель сидел
с ним рядом.
Зырянский протянул руку:
— Дай слово.
— Говори.
— Что тут разбирать? Откуда такой взялся? Рыжиков! Как ты смеешь
не подчиняться нашим законам? Как ты смеешь возить лапой по лицу
девочки? С какой стати? Говори, с какой стати?
Зырянский шагнул к Рыжикову. Рыжиков отвернулся.
— Выгнать. Немедленно выгнать! Открыть дверь и... иди! А он еще
свидетелей ищет. Мое предложение, взять и...
— Выгнать, — подсказал кто-то.
Зырянский улыбнулся на голос:
— Вы, конечно, не выгоните, у вас добрые души, а только напрасно.
Зырянский жестом пригласил говорить Воленко, своего постоянного
оппонента. Воленко не отказался.
— Рыжиков в моей бригаде. Человек, прямо скажу, тайный какой-то,
и все с Русланом вместе.
— А я причем? — крикнул Руслан.
— О тебе тоже когда-нибудь поговорим. А все-таки я думаю, что из
Рыжикова толк будет. Он не то, что какой-нибудь барчук. Конечно, прошлым
мы не интересуемся, а все-таки пусть он скажет, где его отец.
Торский спросил:
— Рыжиков, ответь... Можешь сказать?

— Могу. Купец был.
— Умер?
— Нет.
— А где он?
— Не знаю.
— Совсем не знаешь?
— Убежал куда-то.
Воленко продолжал:
— Выгонять не нужно. Наказать следует, а в колонии нужно оставить.
Посмотрим, может, из него еще советский человек выйдет.
Встал Захаров:
— Я думаю, что и наказывать не нужно. Человек еще малокультурный.
Рыжиков недовольно отозвался:
— Чего я там малокультурный?
— Малокультурный. Ты еще не понимаешь такого пустяка — плюешь.
За тобой же прибирать нужно: мыть. А ведь в этом вопросе совсем нетрудно
сообразить. Надо, чтобы первая бригада научила Рыжикова необходимой
культуре. Хватаешь девочку за лицо. Так делают только самые дикие
люди, а ведь ты совсем не такой дикий, учился, окончил три группы.
Предлагаю оставить без наказания, а Лене выразить сочувствие от имени
общего собрания.
Собрание закончилось быстро. Зырянский снял свое предложение.
Торский сказал Рыжикову:
— Можешь идти. Да смотри за собой.
Рыжиков тронулся с места.
— Подожди. Салют общему собранию.
Рыжиков улыбнулся снисходительно и поднял руку.
— Лена, общее собрание выражает тебе сочувствие и просит тебя забыть
об этом деле.
На лестнице, по дороге к спальням, Рыжиков приостановился и сверху
вниз глянул на Игоря:
— Ты что же, Чернявин, легавишь?
— А когда я легавил?
— Когда легавил? Ты видел? Свидетель! Какое тебе дело?
Игорь хлопнул себя по бокам:
— Ах ты, черт! Действительно. А то разве ты стоял на середине?
Я смотрю, стоит какой-то рыжий. Думал, кто другой. Значит, ты вышел
на середину?
Руслан раскатился смехом на всю лестницу. Рыжиков презрительно
смотрел на Игоря до тех пор, пока их не догнал снизу Владимир Колос.
Он хлопнул Рыжикова по плечу:
— Поздравляю. Это, брат, важно: первый раз на середине. Теперь
дело пойдет. А все-таки перед собранием стоять нужно смирно.
10. Поцелуй
Раз в неделю в большом театральном зале колонии, в котором стояло
четыреста дубовых кресел собственного завода, бывали киносеансы. На

кино приходили служащие с семьями, девушки и парни с Гостиловки,
знакомые из города. Киносеансы не требовали от колонистов добавочных
хлопот. С утра отправлялся в город на линейке колонист из девятой бригады
Петров 2-й, с младенческого возраста преданный киноидее, решивший и
всю остальную жизнь посвятить этому чуду XX в. Петров 2-й прожил
от рождения шестнадцать лет и был убежден, что за это время он постиг
всю мудрость жизни. Она оказалась очень простой и приятной: человек
должен быть киномехаником, даже если для этого нужно выдержать
экзамен. Но Петрова 2-го бюрократы, конечно, не допускали к экзамену
раньше восемнадцати лет, и поэтому Петров 2-й ненавидел бюрократов,
к которым он ездил раз в неделю, чтобы выписать и получить очередную
картину. Будучи вообще человеком добродушным, вежливым и даже
вяловатым, Петров 2-й, выписывая комплект жестяных круглых коробок,
ухитрялся наговорить столько неприятных вещей кинематографическим
бюрократам, что они постепенно дошли до остервенения. В один прекрасный
день они целой толпой в составе трех человек нагрянули в колонию и
констатировали, что картину «пускает» не настоящий киномеханик,
обладающий всеми правами, а тот самый шестнадцатилетний Петров 2-й,
который раз в неделю приходил к ним с пустым мешком и обвинял их
в бюрократизме. Петров 2-й и сейчас не полез в карман за словами, но
дело кончилось грустно: колония была оштрафована на пятьдесят рублей,
аппарат опечатан, написан очень длинный акт, содержащий множество
бюрократических требований. Общественное мнение колонии стояло,
разумеется, на стороне Петрова 2-го, так как для всех было ясно, что
шестнадцатилетний возраст не мешает человеку быть гением в той или
иной области.
Общественное мнение, однако, кое в чем обвиняло и самого Петрова 2-го.
Зырянский Алеша в своей речи на общем собрании выразил это так:
— Петрова 2-го следует тоже взгреть. Разве с бюрократами можно
бороться в одиночку? Нужно было привезти их на общее собрание и тут
поговорить.
Теперь, после поражения политики Петрова 2-го, главная беда состояла
в том, что под выходной день нечего было показать публике, а публика
уже привыкла приходить в колонию под выходной день. Выход из поло-
жения был найден, конечно, Петром Васильевичем Маленьким.
Петр Васильевич предложил поставить пьесу. Драмкружок в колонии
и зимой работал плохо, а летом и совсем рассыпался: ни у кого не было
охоты тратить летние вечера на репетиции. Да и зимой даже самые актив-
ные члены драмкружка в глубине души предпочитали кино. Но сейчас
кино было исключено из жизни бюрократическим актом и не могло воз-
родиться, пока вся кинобудка с ног до головы не оденется асбестом, пока
не появится в будке совершеннолетний киномеханик.
Петр Васильевич кликнул клич. Охотников нашлось не так много,
поэтому были привлечены к драматической затее и новички. Чернявин
должен был играть третьего партизана, нашлись роли и для Вани Галь-
ченко и Володи Бегунка. Репетиции прошли успешно и быстро, декорации
леса и барской усадьбы сделаны были в естественном стиле: лес — из
сосновых веток, а усадьба — из фанеры.
В день спектакля, когда уже костюмы были привезены и публика начала

собираться, Игорь заглянул в парк и на первой же скамье увидел одинокую
Оксану. Он очень ей обрадовался. Его настроение было повышено в пред-
чувствии сценического успеха. Оксана же сегодня была красивее всех
девушек мира: на ней была замечательно отглаженная розовая кофточка,
а в руках васильки.
— Оксана! Какая ты сегодня красивая!
Девушка испуганно отодвинулась от него, а когда Игорь сделал к ней
движение, она вскочила и попятилась от него по дорожке.
— А еще колонист! Разве так можно?
— Оксана! У тебя такие глаза!
Оксана поднесла руку к глазам, в руке были васильки.
— Уходи! Я тебе говорю, уходи от меня!
Но Игорь не ушел. Он сделал к ней широкий шаг и одним движением
обнял ее шею, руки и васильки. Он никогда потом не мог вспомнить,
поцеловал он ее или не поцеловал: она пронзительно вскрикнула, отстраняя
его, — цветы попали ему в глаз, и стало больно...
— Чернявин! — сказал кто-то гневно.
Он оглянулся: серые ясные глаза Клавы Кашириной смотрели на него,
ее нежное лицо покраснело пятнами.
— Ты можешь так обижать девушку?
Больше от смущения, чем от наглости, Игорь прошептал:
— Наоборот...
Клава в крайнем и безудержном гневе притопнула ногой:
— Вон отсюда! Ступай, сейчас же найди дежурного бригадира Воленко
и расскажи ему все. Понял?
Игорь ничего не понял и бросился по дорожке к зданиям. Но, как
быстро он ни покинул место происшествия, он успел услышать глухие
звуки рыданий. Оглянуться он побоялся.
11. Веселая собака
Игорь прибежал в театральную уборную не помня себя. Во-первых, стало
совершенно очевидно, что он, Игорь Чернявин, влюблен в Оксану, просто
втрескался, как идиот. Такого несчастья с ним еще не случалось, а сейчас
оно наступило... Все признаки налицо: только влюбленные могут так набра-
сываться с поцелуями. Во-вторых, он предвидел страшный вопрос на общем
собрании.
— Чернявин, дай объяснение...
Он бежал через парк и через двор, страдал и краснел, и все вспоминались
ему и брови, и глаза, и васильки, черт бы их побрал; рядом с ними вспо-
минался и Воленко. Ни за какие тысячи Игорь ничего ему не расскажет.
Общее собрание, Игорь стоит посредине, все заливаются хохотом... пацаны,
пацаны с голыми коленями!
Стремительно открыв дверь в театр, специальный вход для актеров,
Игорь налетел на Воленко. Воленко глянул на него строго — впрочем,
он всегда смотрел строго, — Игорь посторонился и вспотел.
— Где ты пропадаешь, Чернявин? Иди скорее.
В актерской уборной происходило столпотворение. Захаров, Маленький

и Виктор Торский гримировали актеров. Некоторые занимались примери-
ванием костюмов: партизаны, командиры, офицеры, женщины. Виктор
Торский, в рясе и в поповском парике, сказал Игорю:
— Чернявин, скорее одевайся. Третий партизан?
— Третий. Черт его знает, понимаете, никогда партизаном не был...
— Чепуха! Чего там уметь! Будешь партизан, и все. А у тебя и морда
подходящая, кто это тебя смазал?
Игорь давно уже чувствовал, что у него напухает правый глаз.
— Да... Зацепился...
— Бывает... за чужой кулак зацепишься. А выйдет, как будто в бою.
Веревкой, веревкой подвяжись. Онучи вот, а вот лапти.
Игорь уселся на скамью надевать лапти.
— Как их... никогда лаптей не носил...
Поручик — Зорин туго стягивает поверх старенькой хаковой гимна-
стерки парадный офицерский пояс:
— А, думаешь, я когда-нибудь погоны носил? А теперь приходится.
Игорь склонился над сложной своей обувью, задумался над двумя
длинными веревками, привязанными к лаптю. Первый партизан — Янов-
ский, невыносимо рыжебородый, но с бровями ярко-черными, задирает
ногу:
— Видишь, как? Видишь?
Собственно говоря, Игорь не видит, потому что в дверях уборной стоит
Клава Каширина и смотрит на Игоря. Игорь наморщил лоб и занялся
веревкой. Клава посмотрела на него и ушла.
Петр Васильевич Маленький, в длинном генеральском сюртуке с красным
воротником, показал на свободный стул:
— Садись, Чернявин. Кого играешь?
— Третий партизан.
— Третий? Угу. Мы тебя сделаем такого... вот эта бороденка. Совсем бед-
ный мужик, даже борода не растет. Намазывайся.
Игорь начал намазываться желтоватой смесью. Петр Васильевич натянул
на его стриженую голову взлохмаченный грязный парик, и на Игоря глянуло
из зеркала смешное большеротое лицо.
По этому странному лицу Петр Васильевич заходил карандашом.
— Витька, а где мой ордена? — спросил он у Торского.
— Сейчас Рогов принесет. Там еще звезды не высохли, а лента вон висит.
Он показал на голубую широкую ситцевую ленту, висящую на гвоздике.
Захаров тоже посмотрел на ленту:
— Лента лишняя. Это же гражданская война. И звезды... не нужно.
Виктор изумленно глянул на Захарова:
— Какой же генерал, если без звезды? И лента... насилу у девчат вы-
просил.
— Голубая лента, выходит, андреевская, такие ленты только важные са-
новники носили41.
Маленький снял с гвоздика ленту, перекинул через собственное плечо:
— Ничего, Алексей Степанович, публике понравится. Только вы, ребята,
когда хватать будете, полегче. А то с прошлой репетиции домой пришел...
просто избитый.
Яновский улыбнулся:

— Ну а как же с генералом? Цацкаться?
Хлопнула дверь, в уборную вбежали Ваня и Бегунок. Бегунок закричал:
— Хорошо? Алексей Степанович, хорошо?
И на нем и на Ване надеты вывороченные полушубки. Володя опустился
на четвереньки, натянул на голову собачью остромордую маску и залаял,
прыгая к сапогам Захарова и захлебываясь от злости. Ваня проделал то же,
уборная наполнилась собачьим лаем и хохотом зрителей. У Вани выходило
лучше, он умел выделывать особенные нетерпеливо-обиженные взвизгива-
ния, а потом снова заливался высоким испуганным тявканьем.
Виктор закричал: — Да хватит! Вот эти пацаны! Когда еще спектакль,
а они уже три дня бегают по колонии, на всех набрасываются.
Алексей Степанович улыбнулся:
— По шерсти если считать, больше похожи на медвежат. Но, я думаю,
сойдет. Раз генерал в андреевской ленте, собаки должны быть страшные.
И Володя и Ваня, довольные репетицией, на четырех ногах убежали
на сцену.
Через полчаса начался спектакль. Виктор усадил «собак» за кулисами
и сказал:
— Только вы так: полайте, а потом промежуток сделайте. Чтобы и дру-
гие могли слово сказать. Поняли?
— Есть! — ответили «собаки» и с угрожающим видом притаились в де-
брях помещичьего сада.
На сцене все готово. Генералы и вообще буржуазия сходятся в дом. Окно
открыто, дом освещен, за окном они усаживаются на совещание. Поп по-
местился прямо против окна, крикнул:
— Готово.
Занавес пошел вправо и влево. В зале кто-то не выдержал:
— Смотри: Витя Торский!
На него шикнули, стало тихо; против открытого окна, рядом с худющим
генералом, сидит не Витя Торский, а отец Евтихий, что немедленно и выясни-
лось из разговоров буржуазии и генералитета.
На сцену из-за деревьев пробираются партизаны. Между ними и Игорь
Чернявин. Партизаны крадутся к окну, а часть должна пробраться в дом.
Двое располагаются у самого окна, поднимают винтовки, готовясь выстре-
лить. И вот они выстрелили: наступила самая увлекательная минута.
За окном, в доме, выстрелы и свалка, крики, визги, женский плач. Из-за ку-
лис выскочили две собаки, очень похожие на медвежат, с злобным лаем на-
бросились на партизан. В зале все знали, что это Володька и Ванька, но борьба
на сцене так захватывала, всем так хотелось, чтобы партизаны победили,
что и собаки стали собаками и даже вызывали к себе враждебное чувство.
Игорь Чернявин, третий партизан, с головой всклокоченной и с жидкой
кущеватой бороденкой, возится с попом и кричит:
— Попался, пузатый черт!
Непривычная глубина зрительного зала, заполненная сотнями челове-
ческих глаз, мелькание золотых эполет, орденских звезд и голубой ленты,
огромный крест, сделанный из картона, захлебывающийся собачий лай
под ногами, шипение Вити Торского: «Не хватай за крест» — все это так
оглушило Игоря, что он вдруг забыл вторую свою реплику. Суфлер в будке
разрывался на части и что-то подавал свистящим, злым шепотом, но Игорь

так и не мог вспомнить эту фразу и кричал все одно и то же:
— Попался, пузатый черт!
Эта реплика вдруг перестала работать — попа повели в плен. Третий
партизан должен падать раненным от выстрела худенького поручика. Самый
выстрел давно прогремел за сценой, поручик давно тыкал пугачом в живот
Игоря, а Игорь растерялся и снова начал:
— Попался, пу...
Он вдруг услышал из зала взрыв смеха и подумал, что это смех по поводу
его возгласа. А может быть, имела значение и веревка на лапте. С самого
начала боя она начала развязываться, потом Игорь почувствовал, что на
нее наступают, наконец его нога выпрыгнула из лаптя. Игорь дрыгнул босой
ногой и тут только вспомнил, что ему давно полагается падать, тем более
что и Зорин зашипел на него:
— Да падай же, Чернявин!
Собаки продолжали бешено лаять, но с одной из собак тоже происходило
что-то странное: она добросовестно выполняла свои обязанности, бросалась
на упавшего третьего партизана и даже одной рукой дернула за его ла-
поть, но между собачьими звуками у нее стали проскакивать звуки настоя-
щего мальчишеского смеха. Видно было, что собака старается прекратить
это явление, но смех все более и более, все победоноснее вторгался в ее игру,
и наконец собака расхохоталась самым неудержимым звонким способом,
каким всегда смеются мальчики в веселые минуты. С таким хохотом собака
и убежала за кулисы, но собачью честь сохранила — убежала все-таки на
четырех ногах.
Игорь лежал раненый и никак не мог разобрать, что такое происходит.
Он слышал высокий, звонкий смех рядом с собой, слышал смех в зале, ему
казалось, что это смеются над ним, над его босой ногой и слишком поздним
падением.
Когда закрылся занавес, Игорь вскочил и выбежал за кулисы. За первым
же деревом он натолкнулся на Клаву и Захарова. Они стояли вдвоем и о чем-
то серьезно беседовали. Игорь похолодел и кинулся в сторону. Мысль о том,
что нужно бежать из колонии, молнией пронеслась у него, но в этот момент
налетел Витя Торский.
— Что же ты бросил, — сказал он, протягивая лапоть, — надевай ско-
рей!
Игорь вспомнил, что его актерский путь далеко не закончен, что пред-
стоит еще три акта сложных партизанских действий. Он поспешил в уборную
и там встретил общий радостный хохот. Ваня Гальченко, совершенно обес-
кураженный, сидел в углу, может быть, он даже плакал перед этим, его щеки
вымазаны были в саже. Рядом с ним Володя Бегунок катался по скамье и
не мог остановить смеха:
— Ты пойми, ты пойми, Ванька! Собака смеется человеческим голосом.
Вот это так собака!
Петр Васильевич Маленький сдирал с себя орденские знаки. Один он
успокаивал Ваню:
— Ничего, Гальченко, ты не грусти. Хорошая собака всегда умеет смеять-
ся, только, конечно, не так громко.

12. Таинственное происшествие
Володя Бегунок хохотал до тех пор, пока в уборную не пришел Захаров.
Он подошел к Ване, теплой, мягкой рукой поднял за подбородок его голову:
— Гальченко, ты плакал, что ли?
— Он смеялся, — сказал Володя, — это такая собака, она сначала сме-
ется, а потом плачет.
Ване было грустно. Он с таким счастливым азартом готовился к спектак-
лю, он так хорошо научился лаять — гораздо лучше Володьки, а теперь
он опозорен на всю жизнь, он не представляет себе, с какими глазами он
покажется в бригаде, в колонии. И все из-за этого Игоря, который выскочил
из своего лаптя и который ни за что не хотел падать. Санчо Зорин только что
ругал Игоря за это:
— Что это такое: я в тебя стреляю, а ты стоишь, как баран, и еще кри-
чишь. Надо же иметь соображение.
Петр Васильевич на это добродушно отозвался:
— Ты, Санчо, не придирайся. Соображение иметь — это очень трудная
штука.
— Ничего не трудная.
— Трудная. Ты сам сейчас не имеешь соображения: «стоишь, как баран»!
Почему ты думаешь, что если в барана стрелять, так он не будет падать?
Ты ошибаешься, баран у нас не считается самым упрямым животным.
Ты, наверное, хотел сказать: осел.
Под добродушным взглядом голубых глаз Петра Васильевича Зорин
смутился и машинально подтвердил:
— Ну да, как осел.
Все засмеялись тому, как остроумно Петр Васильевич «купил» Зорина.
А Петр Васильевич так же добродушно положил руку на его плечо:
— Дорогой мой, осел тоже свалится.
Санчо рассердился:
— Да ну вас...
Все эти разговоры и шутки уменьшили было Ванино горе, но сейчас под
ласковой рукой Алексея Степановича оно снова закипело, и снова Ванина
черная рука потянулась к щеке. Алексей Степанович сказал строго:
— Гальченко, это мне не нравится. За то, что ты хохотал в собачьей долж-
ности, на тебя никто не обижается. Бывают такие положения, когда никакая
собака не выдержит, даже самая злая. А вот за то, что ты слезы проливаешь,
я, честное слово, дам тебе два наряда. Володька, сейчас же ступайте мыться.
Молодец, Ваня! Ты замечательно играл собаку.
Сбросив с себя не только собачью одежду, но и человеческую, в одних
трусиках они побежали через парк. Никакого горя не оставалось в Ваниной
душе42. Володя бежал рядом с ним, вглядывался в темную дорожку и успе-
вал вспоминать:
— Ты не думай. Я в прошлом году наступил на свой аэроплан. Три неде-
ли делал, а потом наступил. И так было жалко, понимаешь. Я лег на подуш-
ку и давай реветь. А тут он в спальню. Ну, так что это с тобой! Это пустяк.
А на меня он как закричит! Как закричит: «К черту с такими колонистами!
Не колонист, а банка с водой! Два наряда!» Ой-ой-ой! И пошел, сердитый та-

кой. Да еще и дежурный бригадир Зырянский попался: «Вымоешь
вестибюль». Я мыл, мыл, а он пришел, Зырянский, и говорит: «Не помыл,
а напачкал; сначала мой, не принимаю работы». Так я три часа мыл. Вот как
было.
— А ты потом ревел? После этого хоть раз?
— После наряда?
— Ну да...
— Да что ты! А если он узнает, так что? Он тогда... ого... он тогда со света
прямо сживет и на общее собрание. Теперь рюмзить... если даже захотел, так
как же ты будешь без слез? Я вон заиграл в прошлом лете сигнал «вставать»
в четыре утра, так такое было... ой, ты себе представить не можешь. Разбу-
дил всех, а дежурство еще раньше. Чего мне такое показалось на часах, я и
сам не знаю. И все встали, и уборку сделали, а потом дежурный как по-
смотрел на часы... И то не плакал.
Володя вдруг остановился:
— Смотри!
Слева вспыхивал огонек, ярко освещал кирпичную стену, лица каких-то
людей. Потом потухал и снова вспыхивал.
— Кладовка, — шепнул Володя.
— Какая кладовка?
— Кладовка. Производственная кладовка. Пойдем.
Мальчики пригнулись и, ступая на пальцы, побежали к кладовке. Здесь
парк не был расчищен, было много кустов, их ноги тонули в мягкой, прохлад-
ной травке. У последних кустов они остановились: производственный двор
Соломона Давидовича был освещен одним фонарем, кирпичный сарай-кла-
довка стоял в тени стадиона. Снова огонек. Было ясно видно — кто-то за-
жигал спички.
Ваня прошептал в испуге:
— Рыжиков!
— Верно, Рыжиков. А другой кто? Стой, стой! Руслан! Это Руслан! Это
они добираются! Тише!
Слышно было, как Руслан сказал напряженным шепотом:
— Да брось свои спички! Увидят!
Голос Рыжикова ответил:
— Кто там увидит? Все в театре.
Они завозились возле замка, слабый металлический звук долетел оттуда.
Володя шепнул:
— Отмычка. Честное слово, они обкрадут и убегут.
С замком, видимо, что-то не ладилось. Рыжиков чертыхался и оглядывал-
ся. Володя сказал, наклонившись к самому уху Вани:
— Давай закричим.
— А как?
— Знаешь, как? Я буду кричать: держите Рыжикова. Потом ты... нет...
Давай вместе, только басом...
— А потом бежать.
— А потом... потом они нас все равно не поймают.
Ваня хотел даже громко засмеяться, так ему понравилось это предло-
жение:
— Ой, ой, Володя, Володя! Давай будем кричать, знаешь, как? Только

тихо, только тихо. Будем так говорить: Рыжиков, выходи на середину!
— Давай, давай, только разом.
Володя поднял палец. Они сказали басом, пугающим, игровым голосом:
— Рыжиков, выходи на середину.
Их слова замечательно явственно легли на всей площадке производст-
венного двора, мягко, отчетливо ударились в стены и отскочили от них в раз-
ные стороны. Там, у кладовки, очевидно, даже не разобрали, откуда они идут,
эти страшные слова. Рыжиков и Руслан бросились бежать как раз к тем ку-
стам, за которыми стояли мальчики. Володя и Ваня еле-еле успели отско-
чить в сторону.
Руслан глухо прошептал:
— Стой!
Рыжиков остановился, в его руках еще звенели отмычки. Руслан сказал
тем же дрожащим шепотом:
— Какая это сволочь кричала?
— Идем в театр, а то узнают.
— Все твои спички. Говорил, не нужно...
Они быстро направились к главному зданию.
Володя запрыгал:
— Здорово! Вот потеха!
— Теперь нужно сказать Алеше, — сказал Ваня.
— Не надо. Алешка сейчас же хай поднимет и на общее собрание. Сейчас
же скажет: выгнать.
— И пускай! И пускай!
— Да, чудак! Их все равно не выгонят. Они скажут, а какие доказатель-
ства? Мы гуляли. И все равно не выгонят. Давай лучше за ними смотреть.
Интересно! Они про нас не знают, а мы про них знаем.
13. Вам письмо43
На другой день утром Игорь Чернявин проснулся в плохом настроении.
Лежал и думал о том, что из колонии необходимо бежать, что нельзя с таким
делом стать на середине. Дежурила Клава Каширина. Одно ее появление
на поверке заставило Игоря лишний раз вспомнить вчерашний ужасный
вечер. Но Клава с веселой, девичьей строгостью сказала: «Здравствуйте,
товарищи», снисходительно пожурила Гонтаря за плохо вычищенные бо-
тинки, Гонтарь дружески-смущенно улыбнулся ей, улыбнулась и вся брига-
да, в том числе и Игорь Чернявин. Трудно было не улыбаться: на сверка-
ющем полу горели солнечные квадраты, дежурство в парадных костюмах
тоже сияло, голос у Клавы был, наверное, с серебром, как и корнеты оркест-
ра. И Игорь снова поверил в жизнь — не может Клава ябедничать, должна
она понимать, как человек может влюбиться. Игорь весело отправился
завтракать. Многие колонисты, даже из чужих бригад, встретили его при-
ветливо, вспоминали и неумирающего третьего партизана, и веселую собаку.
Нестеренко за столом тоже сиял добродушно-медлительной радостью: соб-
ственно говоря, вчерашний спектакль, о котором сегодня так много говорят,
был сделан силами восьмой бригады, даже новенький — Игорь Черня-
вин — и тот играл.

К столу быстро подошел Володя Бегунок, вытянулся, салютнул:
— Товарищ Чернявин!
Игорь оглянулся:
— А что?
— Вам письмо!
В руке Володиной у пояса вздрагивает аккуратный, основательный белый
конверт.
— Откуда письмо? Это, может, не мне?
— Вот написано: «Товарищу Игорю Чернявину».
— Местное, что ли?
Володя сдержанно улыбнулся:
— Местное.
— От кого?
— Там, наверное, тоже написано.
— Что такое?
Игорь вскрыл конверт. И его стол и соседние столы были заинтересованы.
Володя стоял по-прежнему в положении «смирно», но его глаза, щеки, губы,
даже голые колени улыбались.
Игорь прочитал скупые, короткие строчки на большом белом листе:
«Товарищ Чернявин.
Прошу тебя сегодня вечером, после сигнала «спать», прийти ко мне по-
говорить.
А. Захаров».
Игорь прочитал второй раз, третий, наконец покраснел, что-то холодное
пробежало сквозь сердце.
Санчо Зорин привстал, заглянул в письмо, положил руку на плечо Игоря:
— Ну, Чернявин, я к тебе в долю не иду.
У Игоря еще больше похолодело в груди. Нестеренко, не выпуская ста-
кана с чаем из одной руки, другую молча протянул к Игорю, взял письмо,
прочитал:
— Д-да. А за что это, не знаешь?
Володя перестал улыбаться:
— Все понятно?
Нестеренко на него глянул свирепо:
— Володька! Убирайся!
— Есть, убираться!
Убираясь, Володя все-таки бросил на Игоря и на всю восьмую бригаду
намекающе-кокетливый взгляд.
— За что, не знаешь? — повторил вопрос Нестеренко.
Игорь опустился на стул, с опаской глянул на Гонтаря:
— Да... наверное, девчонка эта...
— Ага! Девчонка? Послушаем!
Тихонько, чтобы не слышали другие столы, заикаясь, не находя слов,
краснея и бледнея, Игорь рассказал о вчерашнем несчастном случае в парке.
И закончил:
— И больше ничего не было.
Нестеренко недолго размышлял:
— Влетит. Алексей за такие дела... ой-ой-ой!
Гонтарь с самого начала рассказа смотрел на Игоря прищуренными, пре-

зрительными глазами, а сейчас наклонился ближе, чтобы не слышали другие
столы, и сказал Игорю в лицо:
— Видишь, какой ты гад! А ты этой девчонки, понимаешь, и мизинчика
не стоишь. Жалко, что тебя Алексей вызывает, а то я подержал бы тебя
в руках...
Нестеренко и Зорин ничего на это не сказали, наверное, были согласны с
тем, что Чернявин — гад. И с тем, что его стоит подержать в руках.
Игорь склонился к тарелке:
— Ну его к черту! Уйду.
Нестеренко откинулся на спинку стула, задумчиво закатал под пальцем
крошку хлеба:
— Нет, не уйдешь. Алексей знает: если бы ты мог уйти, он бы тебе
письма не написал, а затребовал бы с дежурным бригадиром.
Гонтарь сказал с прежним презрением:
— Да и кто тебе даст убежать? Думаешь, бригада? Ты об этом забудь.
После завтрака Игорь в тоске бродил по парку, по двору, наконец, по
коридору. Он рассчитывал, что Захаров будет проходить мимо и с ним по-
говорит. Но Захаров не выходил из кабинета, а к нему все проходили и про-
ходили люди: то Соломон Давидович, то бухгалтер, то Маленький, то ка-
кие-то из города, то Клава. Клава не замечала его.
По дорожкам цветника гуляет Ваня. Володя Бегунок сзади набежал
на него, обхватил руками. Повозились немного, и Володя зашептал:
— А ты знаешь? Чернявина в кабинет... Алексей... вечером в кабинет.
Ой, и попадет же. Он эту... Оксана там такая... поцеловал.
— Поцеловал?
— Три раза, в саду!
— Прямо так поцеловал? И все?
— А тебе мало? Это, знаешь, очень строго запрещается. Один раз поце-
ловать и то попадет. А по три раза!
— И что же ему будет?
— Я к нему в долю не иду!
В коридоре главного здания Игорь-таки дождался Захарова. Алексей
Степанович проходил не спеша, очевидно отдыхал. Он приветливо отве-
тил на салют Игоря:
— Здравствуй, Чернявин.
Но не остановился, ничем не показал, что он состоит некоторым образом
в переписке с Игорем.
— Алексей Степанович, я получил записку. Нельзя ли сейчас44.
— Нет, почему же... Я просил вечером...
— Для меня, видите ли... удобнее сейчас.
— А для меня удобнее вечером.
И снова Игорь бродит по парку, по двору, по «тихому» клубу. Бежать
ему не хочется. Бежать будет неблагородно: получить такое вежливое
письмо и бежать. Успокоительные мысли приходят в голову: что с ним
сделает Захаров? Под арест посадить не посадит, под арестом сидят только
колонисты. Наряды? Пожалуйста, хоть десять нарядов. Чепуха! Успокои-
тельные мысли приходили охотно и были убедительны, но почему-то не
успокаивали. До сигнала «спать» оставался еще обед,.потом работа в сбороч-
ном цехе, потом ужин, потом два часа свободных, потом рапорты брига-

диров, потом уже сигнал «спать». Это сигнал, спокойный, умиротворен-
но-красивый, сейчас предчувствовался, как нечто ужасное. И слова сигнала,
которые колонисты часто напевали, услышав трубу:
Спать пора, спать пора, ко-ло-нис-ты,
День закончен, день закончен трудовой...—
эти слова не подходили к тому, что ожидало Игоря после сигнала.
За обедом колонисты не говорили с Игорем, и он был рад этому: яснее
становилось положение, уже не было охоты оправдываться и защищаться.
Хотелось только, чтобы скорее все окончилось.
Но после работы в обсуждении положения приняла участие вся бригада.
Самое длинное слово сказал Рогов. Его слово в особенности звучало веско, по-
тому что к своим словам он ничего не прибавил мимического, в нем не было
ни злобы, ни презрения:
— Попадет тебе здорово. Это и правильно. Оксана — батрачка, надо это
понимать, а ты сидишь здесь на всем готовом, да еще и целоваться лезешь...
конечно, свинья!
Вечером, когда уже забылся ужин, когда возвратился Нестеренко с ра-
портов и Бегунок прогуливался во дворе со своей трубой, отношение к Иго-
рю стало душевнее й мягче. Наконец пропел сигнал.
Зорин подошел к Игорю:
— Ну, Чернявин, собирайся.
Нестеренко сказал медленно, похлопывая по столу ладонью:
— Я так надеюсь, что ты все обдумал как следует.
Игорь грустно молчал. Зорин взял его за пояс:
— Ты, дружок, духом не падай. Алексей — он такой человек, после не-
го, как после бани.
— Мы, Санчо, его проводим, ладно? — сказал Нестеренко.
Они спустились вниз. В вестибюле сидел Ваня Гальченко. Он улыбнул-
ся. Посмотрел, как они направились по коридору в кабинет, и побежал
за ними. В комнате совета бригадиров никого не было. Из кабинета откры-
лась дверь, вышли Блюм и Володя Бегунок.
Володя сказал:
— Иди сейчас, Чернявин.
Игорь двинулся к дверям:
— Он злой?
— О! Такой, честное слово, из носа огонь, из ушей дым идет!
Володя сделал страшное лицо, топнул на Игоря ногой. И Блюм и Зорин
рассмеялись, Ваня, напротив, готов был принять это сообщение с полной
серьезностью. Нестеренко поднял руку:
— Иди, сын мой. Давай я тебя благословлю.
Игорь открыл дверь.
Захаров сидел за столом. Увидев Игоря, кивнул на стул:
— Садись.
Игорь сел и перестал дышать. Захаров оставил бумаги, потер одной
рукой лоб:
— Я тебе должен что-нибудь говорить, или ты сам все понимаешь?
Игорь вскочил, положил руку на сердце, но ему стало стыдно этого
движения, бросил руку вниз:

— Алексей Степанович, все понимаю... Простите!
Захаров посмотрел Игорю в глаза, посмотрел внимательно, спокойно.
И сказал медленно, немного сурово:
— Все понимаешь? Это хорошо. Я так и думал, что ты человек с честью.
Значит, завтра ты сделаешь все, что нужно?
Игорь ответил тихо:
— Сделаю.
— Как же ты сделаешь?
— Как. Я... не знаю. Я буду говорить, просить, чтобы простила... Ок-
сана.
— Так... Ну, что же... правильно. До свидания. Можешь идти.
Игорь, легкий от радости, салютнул, быстро пошел к дверям, но у дверей
остановился:
— Вам потом... доложить, Алексей Степанович?
— Нет, зачем же... Я и так знаю, что ты это сделаешь. Зачем же до-
кладывать.
Игорь забросил руку на затылок и скинул ее вниз уже тогда, когда
очутился в комнате совета бригадиров. Все смотрели на него выжида-
тельно, а он как будто никого и не видел.
Ваня крикнул:
— Ну что? Ну что?
Нестеренко присмотрелся к Игорю:
— Перевернул?
Игорь тряхнул головой:
— Ну и человек! Ну его к черту!
Он остановился, удивленный, посреди комнаты:
— Понимаете, он мне ничего не говорил!
— А ты сам все говорил?
— А я сам все говорил.
— Хорошо, если ты умное говорил.
— Представьте, я говорил довольно умное.
Зорин сверкнул глазами:
— Это он правильно! Почему это так, товарищи? Я и сам замечал:
живешь так... обыкновенно, а попадешь в кабинет, как будто сразу поумне-
ешь. Стены, что ли, такие?45
— Наверное, стены, — согласился Нестеренко добродушно-лукаво.
14. Филька
Пришел август: прозрачные вечера и яблоки на третье по выходным дням.
Колонисты перебрались в новые спальни — в новых спальнях места
больше. В новой спальне кровать Вани стоит рядом с кроватью Фильки
Шария, нового Ваниного друга. Сдружились они на работе в литейном це-
хе, но характеры у них разные.
Филька Шарий очень боевой человек, знающий себе цену, уверенный,
что со временем он будет киноактером. В сущности, он был очень проказ-
лив. Он был убежден в том, что суть жизни состоит в приключениях, слож-
ных и смелых. Но Филька целых пять лет, с восьмилетнего возраста, жил

в колонии, был одним из немногих старожилов и шел одиннадцатым но-
мером по списку старых колонистов. Это обстоятельство, бывшее для
Фильки постоянным источником гордости, одновременно мешало Фильке
отдаваться своим естественным склонностям к проказам. Он не мог пред-
ставить себе, что он стоит «на середине» и отдувается перед какими-то но-
вичками, которые, в сущности, ничего и не видели в жизни: не видели и
пустого поля на месте нынешней колонии, не жили в деревянном бараке, не
работали на картошке и не присутствовали при организации оркестра, в ко-
тором Филька играет на первом корнете.
По всем этим причинам Филька проказить-то проказил, но очень хоро-
шо ощущал ту границу, где оканчивались проказы допустимые и начи-
нались, так сказать, «серединные». Филька боялся только «середины», За-
харова он не очень боялся. Любил поговорить с ним, всегда вступал в спор,
оправдывался до последнего изнеможения и сдавался только тогда, когда
Захаров говорил:
— Что же? Значит, ты со мной не согласен? Перенесем вопрос на об-
щее собрание.
Алексей Степанович насквозь видел Фильку, но и Филька насквозь
видит Алексея Степановича. Филька прекрасно понимает, что прав он,
Филька, а не Захаров, но Захаров — заведующий и может перенести во-
прос на общее собрание. Филька смотрит на Захарова исподлобья,
решительно отказывается отвечать на его улыбку и наконец говорит низким
альтом:
— Как что, так сейчас же общее собрание. Вы имеете право наказать,
и все.
Захаров, конечно, ломается:
— Ты старый колонист. Как я могу тебя наказывать, если ты считаешь
себя правым? Перенесем вопрос на собрание.
Тогда Филька отворачивается, размышляет. Но что может дать размыш-
ление, если общее собрание все равно должно стать на сторону Захарова?
И Филька сдается окончательно:
— Разве я говорю, что я прав?
— Да, мне показалось.
— Я совсем не говорю, что я прав. Я, конечно, виноват.
— Ты полчаса спорил.
— Никаких там полчаса... может, пять минут.
— Хорошо. Получи один час ареста за то, что обливал водой в кори-
доре, и один час ареста за то, что споришь, когда на самом деле считаешь
себя виноватым.
Филька хмурит брови46. Но сила солому ломит, и Филька, не поднимая
бровей, поднимает руку:
— Есть, час ареста и еще час ареста.
В этой сложной формуле Захаров улавливает осуждение своих дейст-
вий, но улыбается по-прежнему:
— Можешь идти.
Филька не спеша, разочарованно поворачивается и очень медленно
бредет к дверям. Захаров еще раз может видеть, что Филька не признает
его справедливости.
В выходной день или в свободный вечер Филька вручает свой узенький

черный пояс дежурному бригадиру и останавливается перед столом За-
харова:
— Под арест прибыл.
У Фильки брови нахмурены, губы чуть-чуть вздрагивают, но в глазах
улыбка. Захаров говорит:
— Пожалуйста.
Филька усаживается на диване и берет в руки очередной номер «Огонь-
ка». Он очень жалеет, что нет близко кинооператора и никто не снимет
замечательный кадр: «Филька под арестом». Но это сожаление чисто арти-
стическое, а на самом деле Филька очень любит старую колонистскую
традицию, по которой считается неприличным после того, как наложено
наказание и сказано в ответ «есть», заводить какие-нибудь споры или вы-
прашивать прощение. Захаров тоже почитает эту традицию и никогда не
предложит Фильке свободу на час раньше. Он не хочет, чтобы Фильку об-
виняли товарищи в том, что он «выпросился».
Таким образом, Филька и заведующий в момент выполнения приговора
находятся в единодушном настроении. Они могут в полном согласии про-
вести вместе два часа. Их мирным отношениям вполне соответствует пра-
вило, запрещающее арестованному разговаривать с кем-нибудь, кроме заве-
дующего. Они и разговаривают между собой о том, о сем — о литейном цехе,
о Соломоне Давидовиче, о новом здании, о бригадных делах, а также и о
международном положении. Сидя на диване, положив ногу на ногу, пере-
листывая журнал, Филька высказывает свои мнения по всем этим вопросам;
острых вопросов, касающихся его лично, он не подымает. А такие вопросы
есть, в них не всегда Филькино мнение сходится с мнением Захарова. На-
пример, драматический кружок. Откуда-то набираются актеры, разные Чер-
нявины и Зорины, которые играют партизан и поручиков, а Фильке иногда
предлагают роль пионера, а большею частью и ничего не предлагают, а
просто говорят: подрасти. Он должен подрастать, он, Филька Шарий, ко-
торый еще два года назад ездил в Москву без разрешения к директору
кинофабрики. Правда, директор тоже сказал «подрасти!». Кроме того, по
возвращении Фильке пришлось стоять на середине, и Алеша Зырянский
решительно возражал против его принятия в колонию. Но все-таки... все-
таки Филька действительно играет, а не просто ходит по сцене и вякает
за суфлером.
С Ваней Филька сдружился и потому, что учил Ваню шишельному делу,
и потому, что Ваня — новенький и признает Филькин авторитет — и
колонистский и артистический. Филька снисходительно простил ему выступ-
ление в роли собаки; для новенького... что ж... и эта роль хороша. Попробо-
вали бы предложить эту роль Фильке.
В литейном цехе продолжается борьба с дымом. Соломон Давидович,
как ни вертелся, довел-таки это дело до скандала. На совете бригадиров,
собравшемся экстренно в обед, Зырянский сказал:
— Постановить: раз нет вентиляции — пацанов в литейной с работы
снять. И больше ничего!
Соломон Давидович закричал:
— Как снять? Как снять? Что вы говорите? А кто будет делать шишки?
— Все равно снять. Пускай там Нестеренко, и Синицын, и Круксов
страдают, а пацанов снять.

И как ни убеждал, как ни обещал, как ни обижался Соломон Давидович,
а совет бригадиров постановил: малышей из литейного цеха снять немед-
ленно. Соломон Давидович прибежал в кабинет Захарова, терпеливо пере-
ждал, пока разойдутся посетители, и, оставшись наедине, спросил с уко-
ром:
— Как же вы так молчите? Вот они взяли и постановили. Ну, а теперь
что?
— Я и сейчас молчу, Соломон Давидович.
— Ну и что?
— Ну и ничего.
— Конечно, слово — серебро, а молчание — золото, но нельзя же мол-
чать, если какие-то мальчишки разрушают целое большое дело.
Вошел Витя Торский с листом бумаги:
— Приказ о снятии шишельников.
Захаров молча подписал. Витя подмигнул Соломону Давидовичу и вы-
шел Соломон Давидович закричал:
— Вы подписали?
— Подписал.
— Снятие шишельников?
Он не дождался ответа — выбежал. Быстро, задыхаясь, пробежал мимо
часового, по дорожке цветников, мимо «стадиона» и кузницы, хлопнул
окованной дверью механического цеха и вторгся в деревянную конторку
Волончука:
— Товарищ Волончук, где же труба?
— Какая труба?
— Как, какая? Вентиляция, черт бы ее побрал!
— Так железа же нет!
— Железа нет? Я должен принести вам железо?
— Я и сам принесу! Так его нету!
Соломон Давидович запрыгал перед Волончуком, разгневался:
— Нету? Нету? Идем! Идем, я покажу вам железо.
Волончук удивленно поднял скучные глаза.
— Идем! — кричал на него Соломон Давидович.
Соломон Давидович со скоростью ветра пролетел через двор. Волончук
делал за ним двухметровые шаги и не успевал. На углу машинного цеха
отвалился нижний конец водосточной трубы. Соломон Давидович на ходу
оборотился к Волончуку, показал пальцем:
— Это вам железо?
Пока медлительный Волончук посмотрел на железо, пока собрался по-
смотреть на Соломона Давидовича, тот был уже далеко. Волончук снова
начал делать шаги длиною в два метра.
У крыши старого сарая давно отвернуло бурей лист железа. И на этот
лист показал пальцем Соломон Давидович и закричал гневно:
— Это вам железо?
И на это железо так же медленно посмотрел Волончук и ничего не
возразил, потому что это действительно было железо.
Наконец Соломон Давидович подлетел к куче всякого хлама. На вер-
ху кучи лежала прогоревшая, проржавевшая, выброшенная печка-бур-
жуйка.

И в сторону буржуйки ткнул пальцем Соломон Давидович и сказал сар-
кастически:
— Может, вы скажете, что это не железо?
Волончук поднял глаза на буржуйку да так и остался стоять. Разгневан-
ный Соломон Давидович давно скрылся в недрах стадиона, а Волончук все
стоял и смотрел. Потом он глянул в ту сторону, куда убежал начальник,
злобно плюнул и опять вперил взгляд в буржуйку. В таком положении и
застал его Виктор Торский, проходящий мимо, и спросил:
— Товарищ Волончук, чего вы здесь стоите?
Не оборачиваясь, Волончук мотнул головой и ухмыльнулся пессимис-
тически:
— Это, говорит, вам железо.
Витя Торский засмеялся и пошел дальше.
Соломон Давидович пролетел сборный цех, потом машинный цех,
потом швейный цех, потом другие цехи, везде отдавал нужные распоряже-
ния, спорил, огрызался, доказывал, но был весел, остроумен и напорист.
Такой же жизнерадостный, сделав полный круг, он влетел в комнату совета
бригадиров, потный и задыхающийся, упал на диван, положил руки на
живот и сказал Вите Торскому:
— Можете ваш приказ отменить. Что у нас за люди, объясните мне,
пожалуйста? Вдруг сегодня такие разговоры: для вентиляции нету железа.
Так я им сейчас показал столько железа, что его хватит на сто вентиля-
ций.
Витя Торский поднял одну бровь, но Соломон Давидович уже улетел.
К вечеру у него было хорошее настроение. Он деятельно занимался в своей
конторке: перебирал ордера, наряды, что-то подсчитывал. Вошел мастер ли-
тейного цеха Баньковский, стал у дверей. Соломон Давидович спросил
энергично:
— Сколько сегодня отливка?
— Четыреста масленок.
— Почему так мало?
— Завтра совсем не будет.
— Как это не будет?
— Шишельники сегодня ушли. Говорят — приказ. И завтра, сказали,
не придут.
— Какие шишельники? Вот эти самые — Гальченки разные, Маль-
ченки! Так они же пацаны. Что вы, не можете с ними поговорить?
— Да, с ними поговоришь. А на завтра ни одной шишки.
— А вы не можете сами сделать?
— Все сам да сам. Я и начальник цеха, и мастер, и литейщик... и ши-
шельник. Спасибо вам. И барабан мой.
— Барабану вы можете спокойно сказать: ауфвидерзейн.
— Как это так?
— А так: завтра оценю барабан как представляющий по качеству лом.
И заплачу вам пятнадцать процентов.
— Соломон Давидович!
— Отоприте литейную! Сейчас придут шишельники.
Соломон Давидович знал, куда нужно обращаться:, он отправился прямо
в четвертую бригаду. Там в спальне он нашел Фильку и сказал ему:

— Ты же понимаешь, это ваши деньги и ваше производство. Это не мое
производство. Может, ты воображаешь, что ты какой-нибудь там паршивый
шишельник? Так это неверно. Вы сегодня ушли, завтра не будет отливки,
и будут стоять литейщики, токари, никелировщики и упаковщики. И мы не
выпустим тысячу масленок, легко сказать: тысяча машин без масленок,
а мы теряем пятьсот рублей чистой прибыли. Разве ты не понимаешь?
— Я понимаю.
— Ну вот: ты — хороший мальчик. Возьми этого Петьку, Кирюшку,
Ваньку, Семена и так далее и приходите в литейную.
— Так... приказ.
— Что такое приказ?.. Сейчас же литья нет, дыма нет, никого нет. До
сигнала «спать» успеете сделать тысячу шишек.
— Все равно... приказ.
— Ах, какой ты...
И уговорил Соломон Давидович Фильку. Через полчаса открылась дверь
в пустую литейную и в нее вошли: Соломон Давидович, Филька, Ваня
Гальченко, Петька Кравчук и Кирюша Новак. Остальных Филька не на-
шел. В литейной Соломон Давидович тихо спросил:
— Вас никто не видел?
— Нет, никто, — так же шепотом ответил Филька.
Шишельники немедленно приступили к работе. Глухо застучали по
песку деревянные молотки, больше никаких звуков не было, никто не раз-
говаривал, не делился впечатлениями. Но через час дверь в литейную рас-
пахнулась и голоногий Володька вытянулся на пороге:
— Товарищи колонисты! Распоряжение заведующего колонией!
Блюм скривил лицо, замахал на Володю руками:
— Какие там еще распоряжения? Потом скажешь. Видишь, люди
работают!
Володя завертел головой:
— Эге. Это дело серьезное. Всем товарищам: Шарию, Гальченко,
Кравчуку и Новаку немедленно отправиться под арест в обычном порядке!
Филька замер на месте:
— Ох, ты черт! На сколько часов?
— Не на сколько часов, а до общего собрания.
Все четверо застыли. Кто-то выронил молоток. Филька косо посмотрел на
Соломона Давидовича:
— Я говорил!
Володя Бегунок, уступая дорогу, сказал серьезно:
— Пожалуйте, товарищи.
Четверо молча гуськом вышли. Бегунок на пороге прищурился на
Соломона Давидовича и тоже убежал. Соломон Давидович сказал:
— Какой испорченный мальчик!
15. Четыре тысячи оборотов
Это было дело серьезное: четверо обвиняемых стояли на середине без поя-
сов — они считались арестованными.

Перед этим они два тяжелых часа просидели в кабинете Захарова.
Дежурный бригадир Нестеренко входил и выходил, что-то негромко сооб-
щал Алексею Степановичу, на арестованных даже не глянул.
Обычно эти часы от ужина до рапортов — самые людные часы и в каби-
нете, и в комнате совета бригадиров. А сейчас, как сговорились: никто в каби-
нет не заходит, а если и заходит, то строго по делу. И сам Алексей сегодня
«не такой»: он что-то там записывает, перелистывает, считает, на входящих
еле-еле поднимает глаза и говорит сквозь зубы:
— Хорошо!
— Все! Можешь идти!
Арестованным за все это время он не сказал ни слова. Володе он сказал:
— Блюма! Срочно!
И Володя как-то особенно отвечает «есть» шепотом.
Блюм пришел подавленный, краснолицый, на арестованных не посмот-
рел, сел и сразу вытащил из кармана огромный платок — пот его одолевал.
Захаров заговорил с ним сухо:
— Товарищ Блюм. Литейную я закрываю на неделю. Заказ на десять
тысяч масленок литья из нашего сырья и по нашим моделям я уже передал
Кустпромсоюзу.
Соломон Давидович хрипло спросил:
— Боже мой! По какой же цене?
— Цена с нашей доставкой два рубля.
— Боже мой! Боже мой! — Соломон Давидович встал и подошел к
столу: — Какой же убыток! Нам обходится в шестьдесят копеек!
— Я дал распоряжение кладовщику сейчас начать отправку в город
моделей и сырья.
— Но вентиляцию можно поставить за два дня! А вы закрыли на
неделю!
— Я так и считаю: первые три дня вентиляцию будете ставить вы; я уве-
рен, что она будет сделана плохо, я ее не приму. После этого четыре дня
вентиляцию будет ставить инженер, которого я приглашу из города.
— В таком случае, Алексей Степанович, я ухожу.
— Куда уходите?
— Совсем ухожу.
— Я всегда этого боялся, но теперь перестал бояться.
Соломон Давидович перестал вытирать пот, и рука его с огромным плат-
ком застыла над лысиной. И вдруг он оскорбился, забегал по кабинету,
захрипел:
— Ага! Вы хотите сказать, что Блюм может убираться к черту и тогда
все будет хорошо? По вашему мнению, Блюм уже не может управлять таким
паршивым производством. А если у Блюма на текущем счету триста тысяч,
так это, по-вашему, не стоит ломаного гроша. Вы пригласите инженера, ко-
торый все спустит на разные вентялиции и фигели-мигели. Я не против
вентиляции, хотя сколько людей работали без вентиляции, пока ваш Колька
не придумал литейную лихорадку. Очень бы я хотел посмотреть, кого здесь
в колонии лихорадило, кроме этого Кольки-доктора. А теперь будем ставить
вентиляцию, а через год все равно эту литейную развалим.
Он еще говорил долго. Захаров слушал, склонив голову к бумагам, слу-
шал до тех пор, пока Соломон Давидович не уморился.

А после этого он сказал:
— Соломон Давидович, я знаю, вы преданы интересам колонии, и вы
хороший человек. А поэтому извольте принять мои распоряжения к испол-
нению. Все!
Соломон Давидович развел короткими руками:
— Это, конечно, все, но нельзя сказать, чтобы это было мало для такого
старика, как я.
— Это советская норма, — сказал Захаров и кивнул головой.
— Хорошенькая норма! — Блюм за неимением других свидетелей
обернулся к дивану.
На диване, вытянувшись, сидели четверо арестованных. Из них только
Филька взирал на Захарова с выражением пристального осуждения. Ос-
тальные тоже смотрели на Захарова, но смотрели просто потому, что были
загипнотизированы всем случившимся и с грустной покорностью ожидали
дальнейших событий. У Петьки спиральный чубик на лбу стоял сейчас
дыбом. У Кирюши Новака круглое глазастое лицо блестело в слезном
горе. Все они были в спецовках, в том костюме, в каком застала их ката-
строфа. Блюм ушел печальный. Уходя, сказал:
— Я надеюсь, я могу не быть на этом... общем собрании.
— Можете не быть.
В дверь заглянул Нестеренко:
— Даю на рапорта* Алексей Степанович!
— Давай!
Через полминуты за окнами прозвучал короткий, из трех звуков, сигнал.
Одиннадцать бригадиров и ДЧСК собрались еще через минуту. Все выстрои-
лись в шеренгу против стола Захарова. Филька потянул за рукав Ваню,
арестованные тоже встали. Один за другим подходили бригадиры к Захаро-
ву, говорили, салютуя:
— В первой бригаде все благополучно!
— Во второй бригаде все благополучно!
Но этого не мог сказать Алеша Зырянский. В шеренге он стоял расстроен-
ный и суровый, такой же подошел и к Захарову:
— В четвертой бригаде серьезное нарушение дисциплины: колонисты
Шарий, Кравчук и Новак и воспитанник Гальченко не подчинились приказу
по колонии и вечером вышли работать в литейный цех. Вашим распоряже-
нием передаются общему собранию.
Захаров выслушал его рапорт так же спокойно, как и рапорты других,
так же поднял руку, так же тихо сказал:
— Есть.
Рапорт Зырянского дословно повторил дежурный бригадир Нестеренко.
Приняв рапорты, Захаров сказал:
— Давайте собрание!
Володя Бегунок со своей трубой выбежал из кабинета. Бригадиры вышли
вслед за ним.
Сигнал на общее собрание всегда игрался три раза: у главного здания,
на производственном дворе и в парке. После трех раз Бегунок возвращался
снова к главному зданию й здесь играл уже не целый сигнал, а только его
последнюю фразу. Во время этой фразы Витя Торский обыкновенно открывал
собрание. Поэтому в колонии было принято на общее собрание собираться

бегом, чтобы не остаться за дверью в коридоре.
Большинство колонистов приходили в «тихий» клуб до сигнала.
Ваня Гальченко и его товарищи, сидя на диване в кабинете, горестно вслу-
шивались в привычное чередование звуков: слышали шум шагов в коридо-
ре, молчаливыми, грустными глазами проводили Алексея Степановича,
который тоже ушел на собрание.
Они не имели права сейчас войти в «тихий* клуб занять место среди
товарищей — их должен привести дежурный бригадир47.
Стало тихо. Очевидно, Витя открыл собрание. Петька вздохнул:
— Влопались!
Ему никто не ответил. Кирюша быстро вытащил платок, высморкался и
посмотрел на потолок.
Еще прошло пять минут. Из «тихого» клуба донесся взрыв смеха. Филь-
ка метнул взгляд в сторону «тихого» клуба: в этом смехе таилась какая-то
надежда. Только через десять минут в дверь заглянул Нестеренко:
— Прошу вас...
Филька взглянул на его лицо: ничего, вежливый, официальный камень.
Гуськом вошли в «тихий» клуб. Нестеренко повел их прямо на середину.
В общей тишине сказал кто-то один:
— Рабочий народ! В спецовках!
Смех пробежал быстрый, легкий. В нем не столько шума, сколько дыха-
ния. И снова стало тихо, и Филька понял, что придется плохо.
Витя Торский начал мучительно спокойно:
— Колонисты Шарий, Кравчук и Новак и воспитанник Гальченко,
дайте объяснение, почему вы не подчинились приказу и пошли работать
в цех. Только нечего рассказывать, как Соломон Давидович уговорил и как
вы уши развесили. Это мы знаем. А вот по главному вопросу: как вы посме-
ли не подчиниться приказу колонии? Приказ, как у нас полагается, вы
слушали стоя. Ты, Филя, старый колонист, одиннадцатый по списку, давай
объяснения первым.
Но раньше, чем Филя открыл рот, попросил слова Владимир Колос.
— Товарищи, я считаю, тут кое-что нужно выяснить. Невыполнение
приказа через час после объявления, да не в одиночку, а целой группой —
большое дело, и это все понимают. Самое меньшее, что им грозит, это ли-
шение звания колониста, перевод в воспитанники. А раньше за такие дела
мы из колонии выставляли. Так?
Большинство из собрания ответило:
— Так...
— А как же?
Колос продолжал:
— Только вопрос: кто должен отвечать? Здесь стоит воспитанник Ва-
ня Гальченко, который в колонии всего два месяца. Он отвечать не может.
Его нужно немедленно отпустить и не считать его вины никак. С ним было
три колониста, из них Филька самый старый. Но нужно еще вызвать на сере-
дину бригадира четвертой Алексея Зырянского, моего друга, между прочим.
Владимир Колос сел на место. Его речь произвела впечатление ошелом-
ляющее. Стало так тихо в зале, что слышно было, как дышат пацаны на
середине. Зарянский сидел у самой трибуны на ступеньках, низко опустив
голову.

Председатель не знал, как поступить с предложением Колоса. Он огля-
дел зал, бросил тревожный взгляд на Захарова и, очевидно, оттягивая вре-
мя, сказал:
— Насчет Вани Гальченко вопрос поставлен правильно. Его нужно не-
медленно отпустить. Есть возражения?
Никто не сказал ни слова: Ваня Гальченко сейчас никого не волновал:
что там — новенький малыш!
— Товарищ Нестеренко! Ваня Гальченко может уходить. Иди, Ваня!
Ваня понял, что с него обвинение снято, но странно было, что это его
не обрадовало. Уходя, он оглянулся на середину. Там оставались три его
товарища. Он вспомнил, что звание колониста получит только через два
месяца. Но пока он оглядывался, Лида Таликова потянула его за руку:
— Ваня, уходи, пока цел!
Она усадила его рядом с собой. Ваня помнил ее со знаменательного дня
своего приема, и он улыбнулся ей благодарно. Потом его глаза снова устре-
мились на середину: говорил Филька, говорил громко, обиженно:
— Неправильное предложение сделал Колос. Неправильно! Алеша
не может отвечать на середине. Алеша пускай отдувается в совете или с свое-
го места, а на середину ему нельзя выходить. Я сам за себя отвечаю, и Но-
вак, и Кравчук. А мы виноваты, только смотря как. Другое бы дело, пошли
для своего интереса. А мы пошли для колонии. Потому, на завтра не было
ни одной шишки. А приказ мы не разобрали, думали, это когда дым, а ве-
чером не было дыма, думали, что ж, можно пойти...
Фильку слушали серьезно, но ни одного звука одобрения никто не про-
изнес.
Он закончил речь, нахмурился, провел взглядом вокруг и вздохнул.
Не такой народ колонисты, чтобы их можно было запутать на слове.
И Филька в этом убедился немедленно. Брали слово и старшие, и помоложе,
и бригадиры, и просто колонисты. Филька вдруг услышал много такого,
о чем он думал только сам с собой по строгому секрету.
— Сейчас на общем собрании Филька ведет себя безобразно. Да, безо-
бразно, нечего на меня посматривать. Самое главное — врет, вы понимаете,
врет общему собранию: он живет в колонии пять лет, а тут не разобрал при-
каза. А почему тайно пошли работать? Почему об этом не сказали дежурно-
му бригадиру? Когда у нас такое было, чтоб малыши работали по вечерам?
— Филька — единоличник. Давно это знаем. А только он умеет: туда,
сюда, хвостом вильнет, смотришь, обошел всех. И Алексей Степанович к нему
имеет слабость: под арестом часто держит, а на общее собрание вот за два
года первый раз.
— На Фильку посмотреть внимательно: киноартист, как же! А собаку
играть — куда тебе, такая знаменитость будет собаку играть. Ему давай
большевика самого главного. А какой он большевик? Он приказа не понял.
И пускай Жан Гриф скажет, как он в оркестре. Пускай скажет.
И Жан Гриф говорил. Он, действительно, похож на француза, хотя в коло-
нии все знают, что раньше его звали Иван Грибов, только доказательств
никаких нет, — Жан Гриф, и все. Он смуглый, тонкий, изящный — буду-
щий дирижер.
— Филя дисциплину в оркестре не нарушает, но бывает так: что такое
наблюдается — не слышно первых корнетов? А это, видите ли, Филя обидел-

ся, не дали ему соло, а Фомину дали. Извольте догадаться. А он сидит, дер-
жит корнет и даже, представьте, щеки надувает. А бывают и такие эпизоды.
Приходим играть концерт в медицинском институте. Филя заявляет: у меня
болит в груди, вы понимаете, в груди; грудь у него такая больная сделалась,
играть не могу! А заменить его некем: у него одна фраза, помните, такая —
в «Веснянке» Лысенко48. Болит в груди. Доктора, что ли, звать? Хорошо, что
я догадался, пересадил его на другой стул. Спрашиваю: будешь играть?
Ничего, говорит, как-нибудь потерплю, — и даже лицо сделал такое жалоб-
ное. А на самом деле просто место ему не понравилось, не видно из публики,
какой он красивый.
Филя смотрел куда-то в глубь паркета, шевелил пальцами опущенных
рук, немного щурился: не ожидал он от Жана Грифа такой речи — очень
нужна ему, Филе, публика!
Поднялся Марк Грингауз — секретарь комсомольской ячейки:
— Я не думаю, что можно поставить Зырянского под люстрой. Зырян-
ский хороший бригадир и колонист. Если в бригаде бывают случаи, он может
раньше ответить перед советом бригадиров или перед комсомольской орга-
низацией, а нельзя бригадира по всякому случаю вытаскивать на середину.
Это Владимир загнул; и такого у нас никогда не бывало. Выходили и брига-
диры, но только за личную вину.
Витя спросил:
— По вопросу о Зырянском больше никто не скажет? Я голосую. —
Только две руки поднялось за выход Зырянского. Филя вздохнул громко —
самая большая опасность прошла.
А потом заговорил Захаров. Он встал на своем месте, положил руки на
спинку стула, на котором сидел Бегунок. В его словах была убедительная
теплота, даже когда он произносил суровые слова. Филя повернул к
нему лицо и смотрел, не отрываясь, до самого Конца его речи: сегодня был
не такой вечер, чтобы можно было не соглашаться со словами Захарова.
И некоторые места этой речи Филе, безусловно, понравились. Например,
такие:
— ...Колония Первого мая заканчивает седьмой год. Я горжусь нашей
колонией, и вы гордитесь. В нашем коллективе есть большая сила и большой
хороший разум. Впереди у нас радостно и светло. Сейчас у нас на текущем
счету триста тысяч рублей. Государство нам поможет, потому что мы за-
служили помощь: мы любим наше государство и честно делаем то, что на-
шей стране нужно, — учимся правильно, по-советски жить. Скоро мы на-
чнем строить новый завод.
...Я всегда горжусь тем, что мы с вами гордо пережили тяжелые времена,
когда у нас не хватало хлеба, когда у нас бывали вши, когда мы не умели
правильно жить. Пережили с честью потому, что верили друг другу, и пото-
му, что у нас была дисциплина... Среди нас есть люди, которые считают:
дисциплина — это очень хорошо, это приятная вещь. Но так только до тех
пор, пока все приятно и благополучно. Чушь! Не бывает такой дисциплины!
Приятное дело может делать всякий болван. Надо уметь делать неприятные
вещи, тяжелые, трудные. Сколько у вас таких найдется, настоящих людей?
Захаров остановился, требуя ответа. И кто-то не выдержал, ответил го-
рячо:
— Много таких найдется, Алексей Степанович!

Захаров не удержался в суровом напряжении, улыбнулся детской своей
улыбкой, посмотрел на голос:
— Ну, конечно, это правильно: у нас много таких найдется, а... вот, —
он обратился к середине, — вот стоят. Как о них сказать? Хорошие они люди
или плохие? Кирюша, Кравчук и Шарий. Здесь их чересчур сильно ругали,
даже называли единоличниками. Это не так. Филя не единоличник, спра-
ведливый человек, трудящийся, колонии нашей предан, а в чем беда? Беда в
том, что колонисты начали шутить с дисциплиной. Дисциплина, они думают,
это такая веселая игра: хочу играю, хочу не играю — выслушали приказ,
наплевали и пошли в цех. Скажите, пожалуйста, товарищи колонисты,
можно ли шутить с токарным станком?
Кто-то крикнул:
— Ого!
— Нельзя шутить! Нельзя вместо детали нос или руку подложить под
резец. Значит, нельзя. А пускай из машинного скажут: можно шутить с лен-
точной пилой или циркуляркой? Или с шипорезным, на котором работает
Руслан Горохов? Руслан, как по-твоему?
Прыщеватое лицо Руслана покраснело, он застеснялся, но был доволен
вопросом:
— Хорошие шутки: четыре тысячи оборотов шпинделя!
— Нельзя! А с дисциплиной, значит, можно? Ошибка! Дисциплина
у нас должна быть железная, серьезная... Согласны с этим?
Колонисты вдруг зааплодировали, улыбались, смотрели на Захарова
воодушевленными глазами — для них не было сомнений в том, какая у них
была дисциплина.
Захаров продолжал:
— Дисциплина нужна нашей стране потому, что у нас мировая герои-
ческая работа, потому, что мы окружены врагами, нам придется драться,
обязательно придется. Вы должны выйти из колонии закаленными людьми,
которые знают, как нужно дорожить своей дисциплиной... А Филь-
ка? Я очень хорошо отношусь к Фильке, хотя он все норовит со мной поспо-
рить. Ну, так это я, у меня все-таки нет четырех тысяч оборотов в ми-
нуту.
Снова кто-то сказал вполголоса:
— Ого!
Зал вдруг закатисто рассмеялся. Даже те, которые стояли на середине,
не-смогли удержаться от улыбки. Захаров поправил пенсне:
— Общее собрание — это серьезное дело. Шутить нельзя, товарищ Ша-
рий, и товарищ Кравчук, и товарищ Новак. Это вы должны хорошо запо-
мнить.
Виктор Торский приступил к голосованию:
— У нас есть только одно предложение: снять с них звание колониста.
Только на какое время? Я предлагаю на три месяца. Тебе последнее слово,
товарищ Шарий.
Филька сказал:
— Алексей Степанович правильно говорил: с дисциплиной так нельзя
обращаться. И я так больше никогда не буду, вот увидите. Как там ни будет:
хоть накажете, хоть не накажете — все равно. А мое такое мнение, что мож-
но и без наказания. Я не какой-нибудь новенький. Тут не в том дело, на

сколько месяцев значок снимете. А что ж? Я пять лет колонистом. Мое такое
мнение.
— А ты как думаешь, товарищ Новак?
— И мое такое мнение.
Петька Кравчук все собрание стоял, опустив глаза, вздрагивая ресница-
ми, изредка поглядывая на председателя и незаметно вздыхая. У него было
выражение разумной философской покорности: душой он целиком на сто-
роне собрания, но обстоятельства поставили его на середину, и он до конца
готов мужественно нести испытание. Петька сказал:
— Как постановите, так и будет.
— Значит, есть только одно предложение.
— Есть второе предложение.
— Пожалуйста.
Встал Илья Руднев, бригадир десятой, самый молодой бригадир в коло-
нии:
— Для такого старого колониста, как Филя, снять значок—очень
тяжелая вещь. Его проступок большой, но позорного он ничего не сделал.
Однако оставить без наказания нельзя. И для Фильки опасно, и для других
всех пацанов. Пацаны, они... так... любят, когда им гайку подкручивают.
Я и сам недавно был таким. И кроме того, это не пустяк — невыполнение
приказа. Я живу в колонии три года, и такого случая ни разу не было.
И виноваты не только Филька, а и Кирюшка, и Петро, чего там, не малень-
кие, по тринадцать лет, и все — колонисты. Всех нужно взгреть как следует.
Я предлагаю: выговор перед строем.
Руднев говорил немного краснея, он еще не привык к своему бригадир-
скому авторитету. Говорил тихо, очень культурно, смягчая улыбкой самые
решительные свои слова. Его речь была поддержана возгласами одобре-
ния.
Витя поставил на голосование первым такой вопрос: наказывать или
не наказывать? Единодушно все подняли руки за наказание. Второй во-
прос: наказывать одинаково или по-разному? Единогласно постановили:
одинаково. Потом голосовали за предложение о снятии звания колониста,
оно собрало только 65 голосов. И наконец, за предложение Руднева подняли
руки 122 человека, в том числе и Захаров.
Расходились с собрания серьезные, чуть-чуть взволнованные. Ваня Галь-
ченко догнал Петьку в коридоре, Петька был расстроен49.
В спальне четвертой бригады было печально, все сошлись, ожидали Зы-
рянского. Но он пришел, как всегда, веселый, бодрый, деловой:
— Подкачала наша бригада! Но... никакой паники! Наша бригада все-
таки хорошая. А это вам урок. Теперь держись!
А еще через час все перестали вспоминать о тягостных событиях вечера.
Были и другие новости — уже веселые. Ремонт кинобудки был закончен,
и завтра пойдет картина. Петров 2-й говорил, что будет «Потомок Чингис-
хана».
Эту картину давно ожидали, давно слышали о ней хорошие отзывы зна-
токов.
И действительно, на другой день Петров 2-й привез из города «Потомка
Чингис-хана». Правда, Петров 2-й уже теперь не киномеханик, а только
помощник киномеханика, но это даже к лучшему.

— Даже лучше, — говорил Петров 2-й, — я теперь под руководством
Мишки еще скорее экзамен выдержу.
Таким образом, как ни поворачивали разные бюрократы судьбу Петро-
ва 2-го, она все же благоволила не к ним, а к Петрову 2-му.
Четвертая бригада залезла в зал задолго до начала сеанса, еще и распо-
рядители в голубых повязках не стояли у дверей. Уселись все в один ряд,
и Зырянский кое-что вспомнил4 о Чингис-хане. Потом сошлась вся колония,
прошел между рядами Захаров с дежурным бригадиром и сказал:
— Начинайте, я буду в кабинете.
Свет потух, застрекотало сзади, в аппаратной заструился над головами
широкий туманный луч, на экране родились события. И все члены четвертой
бригады совершенно забыли о неприятных историях, о четырех тысячах
оборотов шпинделя. Они жили там, в далеких степях, они переживали
борьбу, которая там шла и которая им предстоит в жизни...
После перерыва пошла вторая часть, потом третья, самая захватыва-
ющая. И как раз в середине третьей части, в тишине и сумраке зала, раздался
голос дежурного бригадира Похожая:
— Четвертая бригада в полном составе с бригадиром срочно к заведу-
ющему в кабинет!
Зырянский шепнул:
— Спокойно! Быстренько!
Они прошмыгнули в проходе, на них оглянулись, кто-то спросил у По-
хожая:
— Что случилось?
— Ничего особенного! Смотрите дальше!
В кабинет они вбежали, как набегает теплая волна на берег. Захаров
взял в руки фуражку:
— Четвертая? Все здесь?
— Все!
— Горит стружка за сборным цехом. Я думаю — управимся без пожар-
ной. Ведра взять на кухне. Без паники и шума! Я тоже туда иду.
Зырянский поднял руку:
— Кравчук, бери вот этих четырех — и за ведрами, остальные — за
мной.
Они бегом выскочили из здания в прохладу вечера. Повернули за угол
и увидели зарево: на поверхности старой слежавшейся стружки расползался
приземистый, тихонький, коварный огонь. Было тихо. Четвертая бригада
с Захаровым во главе долго поливала огонь из ведер, копошилась в глубинах
стружки лопатами и вилами. Когда все было кончено, Захаров сказал:
— Спасибо, товарищи!
Все, радостные, побежали в зал. Шла последняя часть. Четвертая брига-
да шепотом рассказывала, как она потушила пожар, и ей все завидовали.
16. Отдых
Соломон Давидович стоически перенес остановку литейного цеха на три дня.
Правда, он немного похудел за эти дни. По колонии ходили даже слухи, что
Соломон Давидович болен, хотя этим слухам и не сильно верили. Но слу-
хи имели основание. Однажды Соломон Давидович, набегавшись по своим
цехам и накружившись вокруг молчаливого литейного цеха, забежал

в больничку к Кольке-доктору. Этот визит, конечно, доказывал, что Соломон
Давидович болен: хотя он как будто и не обладал способностью ненавидеть,
но его чувства в отношении к Кольке-доктору скорее всего напоминали не-
нависть, так как именно Колька-доктор придумал литейную лихорадку.
Из больнички Соломон Давидович вышел с душой умиротворенной, но
со здоровьем еще более расстроенным. Он говорил старшим колонистам
в комнате совета бригадиров:
— Николай Флорович сказал: сердце! И не волноваться — в противном
случае у вас будут чреватые последствия.
Несмотря на все это, через три дня на крыше литейного стояла высокая
труба, сделанная из нового железа. Колонисты посматривали на трубу с со-
мнением. Санчо Зорин говорил:
— Она все равно упадет. Будет первая буря, и она упадет.
Соломон Давидович презрительно выпячивал в сторону Зорина нижнюю
губу:
— Скажите, пожалуйста! Упадет! От бури упадет! Подумаешь, какой
Атлантический океан!
Но в этот же день Волончук укрепил трубу четырьмя длинными про-
волоками, и после этого колонисты ничего уже не говорили, а Соломон
Давидович нарочно пришел в комнату совета бригадиров посмеяться над
колонистами:
— Где же ваши штормы? Почему они замолчали? Теперь уже ваш ба-
рометр не предсказывает бурю?
Ванда Стадницкая, проходя по двору, тоже поглядывала на трубу и сла-
бо улыбалась: в пятой бригаде девочки умели пошутить, вспоминая Соломо-
на Давидовича и его вентиляцию. И в жизни Ванды вопрос о литейной
лихорадке уже приобрел некоторое значение: на общем собрании Ванда
чуть не плакала, увидев на середине Ваню Гальченко50.
Когда Ванда пришла первый раз на работу на стадион, мальчики встре-
тили ее очень приветливо, уступили ей лучший верстак у окна, наперебой
показывали, как нужно держать рашпиль, как убирать станок, выписывать
наряд, как обращаться с контролем.
Сначала Ванда зачищала верхние планки для спинок, а потом Штевель
обратил внимание на ее аккуратную работу и поручил ей более ответ-
ственное дело. В готовых комплектах перед самой полировкой обнаружи-
вались трещинки, занозинки, впадинки. Из клея и мелких дубовых опилок
Ванда составляла тугую смесь и деревянной тоненькой лопаточкой накла-
дывала ее на дефектные места, а потом протирала шлифером. После
полировки эти места совершенно сравнивались с остальной поверхно-
стью. Работа эта не давала никакой квалификации, но о ней Ванда никогда
и не думала. Было очень приятно сдавать приемщику совершенно готовый
к полировке комплект и знать, что это она сделала его таким.
К колонистам Ванда относилась ласково, сдержанно, была молчалива.
Она еще не успела хорошо рассмотреть, что такое колония, и не вполне
еще поверила, что колония вошла в ее жизнь. Ванда хорошо видела, что
колония совсем не похожа на то, что было у нее раньше, но что было раньше,
крепко помнилось и снилось каждую ночь. Иногда даже Ванде казалось,
что ночью идет настоящая жизнь, а с утра начинается какой-то сон. Это не
тревожило ее, раздумывать над этим было просто лень. Она любила утро

в колонии — дружное, быстрое, наполненное движением, шумом, звон-
кими сигналами, встревоженной торопливостью уборки, шуткой и сме-
хом. И Ванда в этом утреннем вихре любила что-нибудь делать, помочь
дежурному по бригаде, исполнить поручение бригадира. И еще больше
любила вдруг наступавшую в колонии тишину, всегда ошеломляющий и
неожиданный блеск дежурства и строгой бодростью украшенный привет:
— Здравствуйте, товарищи!
Любила Ванда и белоснежную чистоту столовой, и цветы на столах,
и цветы во дворе, и короткий перерыв под солнцем у крыльца, перед
самым сигналом на работу. А вечером любила тишину в спальне, парк,
короткий, захватывающий интерес общих собраний.
Но людей Ванда еще не научилась любить. Мальчики были деликатны,
внимательны, но Ванда подозрительно ожидала, что эта деликатность
вдруг с них спадет и все они окажутся теми самыми молодыми людьми,
которые преследовали ее на «воле». Да и сейчас в толпе этих мальчиков
нет-нет — и промелькнет лицо Рыжикова. Одним из самых опасных ка-
зался ей в первые дни Гонтарь, низколобый, с губами немного влажными.
Но, когда она узнала, что Гонтарь влюблен в Оксану, она сразу увидела,
что, напротив, у Гонтаря очень доброе и хорошее лицо.
И девчонки были подозрительны. Это были не просто девочки, а у каждой
было свое лицо, свои глазки, бровки, губки, и каждая казалась Ванде
чистюлькой, себе на уме, кокеткой по секрету, в каждой она чуяла женщи-
ну — и никому из них не доверяла. У девчонок в шкафах было кое-какое
добро: материя, белье, коробочки с катушками, ленточки, туфельки.
А у Ванды ничего не было, и на кровати лежала только одна подушка, в то
время когда у других девочек было почему-то по две-три подушки. Все
это вызывало и зависть, и подозрение, и очень хотелось найти у девчонок
побольше недостатков.
По своему характеру Ванда не имела склонности к ссорам, и поэтому
ее подозрительность выражалась только в молчаливости и в одиноких
улыбках. Но она могла и взорваться, и сама с тревогой ожидала какого-
нибудь взрыва и не хотела его.
Однажды Захаров спросил у Клавы:
— Как Ванда?
— Ванда? Она все отделяется... Послушная... так... но все думает од-
на.
— Подружилась с кем-нибудь?
— Ни с кем не подружилась. Очень медленно привыкает.
— Это хорошо, — сказал Захаров. — Быстрее и не нужно. Вы ей не ме-
шайте и не торопите. Пускай отдохнет.
— Я знаю.
— Умница.
И незаметно для себя Ванда действительно отдохнула. Реже стала
вспоминать бури своей жизни, а сниться ей начали то сборочный цех, то
общее собрание, а то вдруг взяла и приснилась Оксана.
Ванда иногда встречала Оксану в парке или в кино, но стеснялась
подойти к ней и познакомиться, да и Оксана держалась в сторонке, тоже,
вероятно, из застенчивости. Ванда знала, что Оксана — «батрачка», при-
слуга, что в нее влюблен Гонтарь и что Игорь Чернявин поцеловал ее в

парке, а потом ходил просить прощения. При встрече Ванда всматрива-
лась в лицо Оксаны. В этом лице, в смуглом румянце, в несмелых карих
глазах, в осторожном взгляде, который она успевала поймать, Ванда
умела видеть отражение настоящих человеческих страданий: Оксана
была батрачка.
17. Свежий воздух
Игорь Чернявин часто начал поглядывать на себя в зеркало. Он получил
уже парадный костюм, хотя еще и без вензеля. Обнаружилось, что у него
стройные ноги и тонкая талия. Ему казалось, что он смотрит на себя
в зеркало для того, чтобы посмеяться: какой благонравный колонист,
работает в сборочном цехе, зачищает проножки, поцеловал девушку — попа-
ло! Извинился, как полагается джентльмену. Через.неделю он, безусловно,
выдержит экзамен в восьмой класс, а еще через месяц должен получить
звание колониста. Похвальное поведение, — никогда не мог подумать.
И вот что странно: от этого было даже приятно.
С каждым днем начинал Игорь ощущать в себе какую-то новую силу.
Друзей у него еще не было, да, пожалуй, они не особенно были ему нужны.
Зато со всеми у него приятельские отношения, со всеми он может пошу-
тить, и все отвечают ему улыбками. Он уже приобрел славу знаменитого
читателя. Когда он приходит в библиотеку, Шура Мятникова встречает
его как почтенного заказчика, аппетитно поглядывает на полки, чертовски
красивым движением взлетает на лестницу и говорит оттуда:
— Я тебе предложу Шекспира. Как ты думаешь?
Она смотрит на него сверху лукаво и завлекающе. Очень уж ей хочется
улучшить библиотечный паспорт Шекспира, до сего времени сравнительно
бедный. И Игорь радуется, может быть, ему импонирует Шекспир, а может
быть, и оттого, что Шура Мятникова на верхней ступеньке лестнички
кажется ему сестрой — разве такая сестра плохой подарок судьбы?
Игорь уносит под мышкой огромный том Шекспира, на него по дороге
с уважением смотрят пацаны — им ни за что не дадут такую большую,
красивую книгу, — а Владимир Колос, повстречавшись с ним, говорит:
— Покажи! Шекспира читаешь? Хвалю. Молодец, Чернявин. Доволь-
но, понимаешь, тащиться шагом...
Владимир Колос — высокая марка, он создал колонию, и он будет
потом учиться в Московском авиационном институте. Игорь с настоящим
увлечением открывает в спальне Шекспира, и оказывается — совсем не-
плохо. Он читает «Отелло» и хохочет. Отелло страшно напоминает Гон-
таря.
— Михайло! Про тебя написано!
— Как это про меня?
— А вот тут описан один такой ревнивец.
— Рассказывай, описан!
— Точь-в-точь — ты!
- — Ты напрасно воображаешь, Чернявин, что я ревнивец. Ты ничего
не понимаешь. Тебе только целоваться нужно.
Гонтарь хитрый. Он уверен, что Игорю нужно только целоваться. А что

нужно самому Гонтарю — неизвестно. Однако в восьмой бригаде хорошо
знают, куда метит Миша Гонтарь: зимою он поступит на шоферские курсы,
получит где-нибудь машину и будет ездить. Захаров обещал устроить
для него квартиру, и тогда Миша женится на Оксане. Об этом адском плане
знала вся колония, даже пацаны четвертой бригады, но Гонтарь таинствен-
но улыбался — пускай себе болтают. Гонтарь делал такой вид, будто его
планы гораздо величественнее. Ребята с ним не спорили. Миша — хороший
человек. Планы Гонтаря были известны всей колонии, до некоторой степени
были известны, конечно, и самому Гонтарю... но планы Оксаны никому не
были известны и, кажется, не были известны и самому Гонтарю. У коло-
нистов были острые глаза, гораздо острее, чем у Миши. Оксана приходила
на киносеансы; днем она появлялась с корзинкой — за щепками. Перед
вечером, когда на пруду наступал «женский час», приходила купаться, —
достаточно для того, чтобы опытный глаз мог увидеть: собирается она быть
женой шофера Гонтаря или не собирается.
Все хорошо знали, что Оксана — батрачка, все знали, что ее эксплуати-
рует какой-то адвокат, которого ни разу в колонии не видели, все сочувство-
вали Оксане, но в то же время заметили и многое другое: особенную, спо-
койную бодрость Оксаны, молчаливое достоинство, неторопливую улыбку
и умный взгляд. От нее никогда не слышали ни одной жалобы. А самое
главное: никогда не видели ее вдвоем с Мишей на прогулке, имеющей, так
сказать, любовную окраску: ведь всегда видно, любовная эта прогулка
или так. Что-то такое было у этой девушки свое, никому еще не известное,
о чем Гонтарь не имел никакого представления.
В конце августа, в выходной день, под вечер, в спальне, по случайному
совпадению, Игорь и Гонтарь одновременно занялись туалетом. Миша
долго причесывал свои волосы. Игорь начистил ботинки. Миша поглядывал
подозрительно на сверкающие ботинки Игоря, на новую складку на брюках,
но молчал. Игорь же, как более разговорчивый, спросил:
— Куда это ты собираешься, любопытно знать?
— А ты за мной проследи, если такой любопытный.
— Прослежу.
Помолчали.
Потом Игорь снова:
— Парадную гимнастерку ты не имеешь права надевать.
— А может, я иду в город. Сейчас подойду к дежурному бригадиру,
так и так, имею отпуск.
— Ах, ты в город? Хорошо!
— А на парадную я только посмотрел, может, измялась.
— Как будто нет...
— Как будто нет.
Снова помолчали. Но Гонтарь хорошо разобрал, как старательно Игорь
расправил носовой платок в грудном кармане. Не утерпел и тоже спросил:
— А ты куда собираешься?
— Я? Так... пройтись. Люблю, понимаешь, свежий воздух.
— Скажите, пожалуйста, свежий воздух! В колонии везде свежий
воздух.
— Не скажите, милорд. Все-таки эта самая литейная... такой, знаешь,
отвратительный дым...

Игорь пренебрежительно махал рукой возле носа. Это аристократиче-
ское движение возмутило Гонтаря:
— Напрасно задаешься! Сегодня выходной день, и литейная не рабо-
тает.
— Сэр! У меня такое тонкое обоняние, что и вчерашний дым... не могу
выносить.
Таким образом, Гонтарь убедился, что Игорь настойчиво хочет как
можно дальше уйти от литейной. И убедившись, Гонтарь оставил шутливо-
подозрительный тон и сказал значительно:
— Знаешь что, Чернявин? Я все-таки тебе не советую!
— Ты, Миша, не волнуйся.
Из спальни вышли вместе. Вместе прошли парк и подошли к плотине.
Гонтарь спросил:
— Куда ты все-таки идешь?
— Я гуляю по колонии. Имею право?
— Имеешь.
Гонтарь был человек справедливый. Поэтому он молчал до тех пор, пока
они не перешли плотину. А когда перешли, Гонтарь уже ни о чем не спраши-
вал:
— Ты дальше не пойдешь!
— Почему?
— Потому. Ты куда направляешься?
— Гулять.
— По колонии?
— Нет, около колонии. Имею право?
— Имеешь, а только...
— Что?
— Чернявин! Я тебе морду набью!
— Какие могут быть разговоры о морде в такой прекрасный майский
вечер!
— Чернявин! Не трепись про майский вечер. Теперь нет никакого мая,
и ты думаешь, я ничего не понимаю. Дальше ты все равно не пойдешь.
— Миша, я знаю японский удар! Страшно действует!
— Японский. А русский, ты думаешь, хуже?
Миша Гонтарь решительно стал на дороге, и пальцы его правой руки,
действительно, стали складываться по-русски.
— Миша, неловко как-то без секундантов.
— На чертей мне твои секунданты! Я тебе говорю: не ходи!
— Ты — настоящий Отелло. Я все равно пойду. Но первый я не нанесу
удара. Я не имею никакой охоты стоять на середине да еще по такому де-
лу: самозащита от кровожадного Отелло.
Упоминание о середине взволновало Гонтаря. Он оглянулся и... увидел
Оксану в сопровождении довольно пожилого гражданина в широких до-
машних брючках и в длинной косоворотке. На голове у гражданина ничего
не было, даже и волос, лицо было бритое, сухое и довольно симпатичное.
Игорь и Гонтарь поняли, что это и есть эксплуататор, поэтому его лицо
сразу перестало казаться симпатичным. Оксана шла рядом с ним. На ее
ногах были сегодня белые тапочки, а в коде белая лента. Не могло быть
сомнений, что сегодня она прелестней, чем когда-либо. Колонисты пропусти-

ли их к плотине. Гонтарь сумрачно поднял руку для приветствия, отсалю-
товал и Игорь. Оксана опустила глаза. Лысый решил, что почести от-
носятся к нему, и тоже поднял руку, потом спросил:
— Товарищи колонисты! Скажите, Захаров у себя?
Гонтарь ответил с достоинством:
— Алексей Степанович всегда у себя.
Оксана прошла вперед на плотину. Мужчины двинулись вслед за ней.
Лысый гражданин сказал:
— Хорошо вы живете в колонии! Такая досада, что мне не пятнадцать
лет. Эх!
Он, действительно, с досадой махнул рукой.
Гонтарь недоверчиво повел на него хитрым глазом: здорово представ-
ляется эксплуататор.
До самых дверей главного здания они так и шли втроем за Оксаной
и разговаривали о колонии. Гонтарь держался как человек, которого
не проведешь, отвечал вежливо, с дипломатической улыбкой, но вообще
не увлекался, старался не выдать ни одного секрета и скрыл даже, сколько
масленок делают в день, — сказал:
— Это бухгалтерия знает.
А за спиной гражданина подмигнул Игорю.
Впрочем, Гонтарь охотно вызвал дежурного бригадира:
— Вот они — к заведующему.
Целых полчаса Игорь и Гонтарь мирно гуляли в пустом коридоре.
Гонтарь не выдержал:
— Интересно, чего это они пришли?
Володя Бегунок куда-то помчался стремглав и возвратился с Клавой
Кашириной. Потом лысый гражданин прошел мимо них и вежливо по-
клонился:
— До свиданья, товарищи.
Игорь и Гонтарь переглянулись, но никто не высказал никакого мне-
ния.
Наконец из кабинета вышли Клава и Оксана. Оксана шла впереди
и немного испуганно глянула на юношей. Но Клава сияла радостью. Она
с шутливой манерностью поклонилась и сказала своим замечательным се-
ребряным голосом:
— Познакомьтесь: новая колонистка Оксана Литовченко.
Они еще долго смотрели вслед девушкам, а потом глянули друг на
друга.
Игорь сказал:
— Милорд, могу я теперь пойти подышать свежим воздухом?
Но теперь и Гонтарь был в ударе:
— Чудак, я же тебе русским языком говорил, что по всей колонии
воздух хороший!
Они захохотали на весь коридор. Часовой посмотрел на них строго,
а они смеялись до самой спальни, и только в спальне Гонтарь заявил серь-
езно:
— Ты, конечно, понимаешь, Чернявин, что теперь всякие романы
кончены.
— Я-то понимаю, а вот понимаете ли вы?

Но Гонтарь посмотрел на него высокомерно:
— Дорогой товарищ! Я по списку колонистов четвертый!
18. Вот это — да!
В спальне пятой бригады сидит на стуле Оксана, до самой шеи закутанная
простыней. Вокруг нее ходит Ванда с ножницами, стоят девочки и улыбают-
ся. У Оксаны хорошие волнистые волосы с ясным каштановым отливом:
— Я тебе сделаю две косы. У тебя хорошие будут косы, ты знаешь,
какие замечательные будут косы! Вы ничего, девочки, не понимаете:
разве можно стричь такие косы? Надо только... подрезать, тогда будут
расти.
Глаза у Ванды горят отвагой. Она закусывает нижнюю губу и осто-
рожно подрезывает кончики распущенных волос. Оксана сидит тихонько,
только краснеет густо.
Ванда квалифицированным жестом парикмахера сдергивает с нее
простыню. Оксана несмело подымается со стула:
— Спасибо.
Ванда бросила простыню на пол, вдруг обняла Оксану, затормошила
ее.
— Ах ты, моя миленькая! Ты, моя родненькая! Ты, моя батрачечка!
Девочки взволнованно засмеялись, Оксана подняла на них карие глаза,
улыбнулась немного лукаво. Клава сказала:
— Довольно вам нежничать! Идем к Алексею.
Ванда спросила задорно:
— Чего к Алексею?
— Поговорить ему нужно.
— И я пойду.
— Идем.
Были часы «пик», когда у Торского и у Захарова народу собиралось
множество. Только у Торского можно сидеть сколько угодно на бесконечном
диване, сколько угодно говорить и как угодно смеяться, а в кабинете
Захарова можно все это проделывать вполголоса, чтобы не мешать ему
работать. Впрочем, бывали и здесь отступления от правила в ту или другую
сторону: то сам Захаров заговорится с ребятами, смеется и шутит, а то
вдруг скажет сурово:
— Прошу очистить территорию на пятьдесят процентов!
Он никогда не позволял себе просто выдворить гостей.
Девочки вошли в комнату совета бригадиров. Их встретило общее изум-
ление. Оксана в колонистском костюме! Какая новость! Только Володю
Бегунка никогда нельзя было изумить. Он открыл дверь кабинета и вытя-
нулся с жестом милиционера, регулирующего движение:
— Пожалуйте!
Захаров встал за столом, гости его тоже притихли, пораженные.
— Ну что же... хорошая колонистка. Ты училась в школе?
— Училась в седьмом классе.
— Хорошо училась?

— Хорошо.
Игорь Чернявин, сидящий на диване, сказал весело:
— Только ты, Оксана, посмелее будь. А то ты какая., деревенская.
Ванда оглянулась на него оскорбленно:
— Смотри ты, городской какой!
Захаров поправил пенсне:
— Хорошо училась? Если умножить двенадцать на двенадцать, сколько
будет, Чернявин?
— А?
— Двенадцать на двенадцать умножить, сколько?
Игорь поднял глаза и быстро сообразил:
— Сто четыре!
— Это по городскому счету или по деревенскому?
За Игорем следило много возбужденных глаз. Головы гостей склонились
друг к другу, уста их шептали не вполне уверенные предположения, но
Игорь еще раз посмотрел на потолок и отважно подтвердил:
— Сто четыре!
Захаров печально вздохнул:
— Видишь, Оксана, милая? Так и живем! Приедет к нам такой моло-
дой человек из города и гордится перед нами, говорит: сто четыре. А того и
не знает, что недавно один американский ученый сделал такое открытие:
двенадцать на двенадцать будет не сто четыре.
Девушки смотрели на Игоря с насмешкой, ребята заливались на дива-
не, но Игорь еще раз проверил и наконец догадался, что Захаров просто
«покупает» его. И в присутствии Оксаны Игорь захотел показать настой-
чивость души, которую нельзя так легко сбить разными «покупками».
Правда, Ваня Гальченко, сидящий рядом, толкал его в бок, и этот тол-
чок имел явный математический характер, но Игорь не хотел замечать
этого:
— Американцы тоже могут ошибаться, Алексей Степанович. Бывает
так, что русские сто очков вперед американцам дают.
— Оксана, видишь? Самый худший пример искажения национальной
гордости. Игорь дает американцам сто четыре очка.
Оксана не выдержала и рассмеялась. И тут обнаружилось, что она
вовсе не стесняется, что она умеет смеяться свободно, не закрываясь и не
жеманясь. Потом она обратилась к Игорю с простым вопросом:
— А как ты считаешь?
— Да как считаю: десять на десять сто, дважды два — четыре, сто
четыре.
Оксана изумленно посмотрела на Захарова. Захаров развел руками:
— Ничего не скажешь! Правильно! Сто да четыре будет сто четыре.
Признаем себя побежденными, правда, Оксана?
Захарова перебил общий возбужденный крик. Колонисты покинули
теплые места на диване, воздевали руки и кричали разными голосами:
— Да он неправильно сказал! Неправильно! Алексей Степанович! Тоже
считает! Кто же так считает, Чернявин? Сто четыре!
Старшие мудро ухмылялись. Захаров расхохотался:
— Что такое, Игорь? И русские против тебя? Хорошо! Это вы там на
свободе разберете. Клава, кто будет шефом у Оксаны?

— Я хотела назначить Марусю, но вот Ванда... А Ванда еще не коло-
нистка.
Ванда выступила вперед, стала рядом с Оксаной, сказала серьезно:
— Алексей Степанович! Я не колонистка! Только...51.
Захаров внимательно посмотрел в ее глаза. Гости притихли и вытянули
шеи.
— Так... Это очень важно! Значит, ты хочешь быть ее шефом?52
— Хочу.
Наступило общее молчание. Ванда оглянулась на всех, встряхнула го-
ловой:
— И пускай все знают: я ее защищаю.
Захаров встал, протянул Ванде руку:
— Спасибо, Ванда, хороший ты человек.
— И вы тоже!
Теперь только ребята дали волю своим чувствам. Они бросились к Ок-
сане, окружили ее, кто-то протянул звонко:
— Вот это — да!
Поздно вечером, когда уже все спали, Захаров прибрал на столе, взял
в руки фуражку и спросил у Вити Торского:
— Да, Витя, откуда ребята взяли, что Оксана батрачка9
— Все колонисты так говорят.
— Почему?
— Говорят — батрачка, у адвоката прислуга. Только такая прислуга,
на огороде. А разве нет?
— Оксана Литовченко — дочь рабочего-коммуниста. Он умер этой зи-
мой, а мать еще раньше умерла. Оксану и взял к себе товарищ Черный, не
адвокат вовсе, а профессор советского права; они вместе с отцом Оксаны
были на фронте.
— А почему она в огороде работала?
— А что же тут такого, работать в огороде? Она сама и огород завела,
значит, любит работать. Разве только батраки работают?
Торский хлопнул себя по бокам:
— Ну что ты скажешь! А у нас такого наговорили: эксплуататор.
— Наши могут... фантазеры!
— Надо на собрании разъяснить.
Захаров надел фуражку, улыбнулся:
— Нет, пока не надо. Никому не говори. Само разъяснится.
— Есть, никому не говорить!
Захаров вышел в коридор. В вестибюле горела дежурная лампочка.
Часовой поднялся со стула и стал «смирно».
— До свиданья, Юрий!
— До свиданья, Алексей Степанович!
Захаров направился по дорожке мимо литеры Б. Во всех окнах было
уже темно, только в одном склонилась голова девушки. Голос Ванды
сказал оттуда:
— Спокойной ночи, Алексей Степанович!
— Почему ты не спишь, Ванда?
— Не хочется.
— А что ты делаешь?

— А так... смотрю.
— Немедленно спать, слышишь!
— А если не хочется?
— Как это не хочется, если я тебе приказываю?
Ванда ответила, смеясь:
— Есть, немедленно спать!
Из-за ее плеча голова Клавы:
— С кем ты разговариваешь, Ванда? Алексей Степанович, вы скажите
ей, чтобы она не мечтала по ночам. Сидит и мечтает. С какой стати!
— Я не мечтаю вовсе. Я просто смотрю. А только я больше не буду,
Алексей Степанович.
— Клава, тащи ее в постель!
Девушки завозились, пискнули, скрылись. И это окно стало таким же,
как и все остальные.
19. Счастливый месяц август
Было сделано по секрету: вдруг Зырянский приказал четвертой бригаде
надеть после ужина парадные костюмы. Удивительно было, что никто в
бригаде не спросил, почему. О чем-то перешептывались и пересмеивались,
и Ваня по этой причине шепотом спросил у Фильки:
— А зачем? Скажи, зачем?
И Филька ему шепотом ответил:
— Одно дело будет... Стр-рашно интересно!
А когда проиграли сигнал на общее собрание, Алеша Зырянский по-
строил всех в одну шеренгу и гуськом повел в зал. В вестибюле их ожидал
Володя Бегунок со своей трубой и тоже занял место в шеренге впереди
всех, рядом с Зырянским. В «тихом» клубе их встретили улыбками, заапло-
дировали. И четвертая бригада не расселась на диване, а построилась
перед бюстом Сталина, лицом к собранию. Потом пришли вдвоем и весело
о чем-то между собою разговаривали, лукаво посмотрели на четвертую
бригаду Захаров и Витя Торский. Витя открыл собрание и сказал:
— Слово предоставляется бригадиру четвертой бригады товарищу Зы-
рянскому.
Зырянский встал впереди своей шеренги и громко скомандовал:
— Четвертая бригада, смирно!
И сказал такую речь:
— Товарищи колонисты, собрание колонистов четвертой бригады
в составе четырнадцати человек единогласно постановило просить
общее собрание дать нашему воспитаннику Ивану Гальченко звание ко-
лониста. Иван Гальченко — хороший товарищ, честный работник и веселый
человек. Подробно о нем скажет его шеф — колонист Владимир Бегунок.
Гальченко, пять шагов вперед!
Ваня, смущенный и краснеющий, встал рядом с бригадиром. Володя
тоже вышел вперед и очень сдержанно, официальным голосом рассказал
кое-что о Ване. Ваня живет в бригаде только три месяца, но за это время
можно все увидеть. Ваня ни с кем никогда не ссорится, никогда нигде не
опоздал, всякую работу делает хорошо, быстро и всегда веселый. Он ни
к кому не подлизывается, ни к бригадиру, ни к дежурному бригадиру,