Макаренко А. С. Педагогические сочинения в 8 т.: Т. 5. — 1985

Макаренко А. С. Педагогические сочинения : в 8 т. / редкол. М. И. Кондаков (гл. ред.) [и др.]; Акад. пед. наук СССР. — М. : Педагогика, 1983-1986
Т. 5: ["Книга для родителей" и подготовителные материалы к ней] / сост.: Л. Ю. Гордин, А. А. Фролов. — 1985. — 331, [2] с., [4 ] л. ил. : портр. — Указ. в конце кн.
Ссылка: http://elib.gnpbu.ru/text/makarenko_pedagogicheskie-sochineniya_5_1985/

Обложка

А. С. МАКАРЕНКО

Педагогические сочинения

Том 5

1

А. С. МАКАРЕНКО

Педагогические сочинения

2

АКАДЕМИЯ ПЕДАГОГИЧЕСКИХ НАУК СССР

А. С. МАКАРЕНКО

Педагогические сочинения
в восьми томах

Редакционная коллегия:

М. И. Кондаков (главный редактор), В. М. Коротов, С. В. Михалков, В. С. Хелемендик

3

А. С. МАКАРЕНКО

Педагогические сочинения

Том 5

Москва

«Педагогика»

1985

4

ББК 74.03(2)

М 15

Печатается по решению Президиума Академии педагогических наук СССР

Рецензенты:

кандидат педагогических наук Ф. А. Фрадкин, доктор Эдгар Гюнтер (ГДР)

Составители тома и авторы комментариев: Л. Ю. Гордин, А. А. Фролов

Макаренко А. С.

М 15

Педагогические сочинения: В 8-ми т. Т. 5 / Сост.: Л. Ю. Гордин, А. А. Фролов.—М.: Педагогика, 1985. — 336 с., ил.

Пер. 1 р. 50 к.

В пятый том настоящего издания входит известная работа А. С. Макаренко «Книга для родителей» и подготовительный материал к ней, которые раскрывают вопросы идейно-нравственного и трудового воспитания в семье. В приложении к тому включены также фрагменты из совместной работы А. С. Макаренко и Г. С. Макаренко «Детская беспризорность и борьба с ней».

Для специалистов в области педагогики, работников народного образования.

4302000000—007

М —————— подписное

005(01)—85

ББК 74.03(2)

37 (09)

© Издательство «Педагогика», 1985 г.

5

От составителей

«Книга для родителей» была задумана А. С. Макаренко как художественно-педагогическое произведение.

Обращение А. С. Макаренко к вопросам семьи и семейного воспитания неразрывно связано с осмыслением им новых общественно-педагогических процессов, происходящих в советском обществе. А. С. Макаренко в этой книге обратил внимание на особенности советской семьи как ячейки общества, в основе которой лежит утверждение социалистического образа жизни.

Новая культура советской семьи формировалась в борьбе с пережитками прошлого. В 1936 г. Н. К. Крупская писала: «С каждым днем все более укрепляются новые формы семьи, основанные на глубоком взаимном доверии, чувстве любви, на идейной близости, на естественном влечении».

«Книга для родителей» продолжает и развивает традицию педагогического романа-трактата («Эмиль» Ж.-Ж. Руссо, «Как Гертруда учит своих детей» И. Г. Песталоцци, «Исповедь матери» Е. И. Конради), в котором научно-педагогические положения, неотделимые от философских обобщений и нравственно-этической проблематики, убедительно пропагандируются средствами художественной публицистики. Эта традиция приобретает в творчестве А. С. Макаренко новаторские черты благодаря сделанным им широким социально-педагогическим обобщениям.

Подготовительные материалы к «Книге для родителей», вошедшие в том, позволяют увидеть многообразие вопросов семейного воспитания, намеченных А. С. Макаренко для рассмотрения. «Детали» семейного воспитания, данные в подготовительных материалах, важны для понимания педагогического значения содержания «Книги для родителей».

Данный том дает возможность читателю сравнить взгляды А. С. Макаренко на проблему семейного воспитания, сложившиеся в последний период его творчества, с отдельными высказываниями педагога по этим вопросам, относящимися к концу 20-х гг. (см. например, т. 1 настоящего издания, с. 81—82 и др.).

Утверждение в «Книге для родителей» огромной роли советской семьи в духовно-нравственном становлении личности явилось отражением тех поистине революционных изменений, которые произошли в сфере семейно-бытовых отношений в годы первых пятилеток. А. С. Макаренко закономерно приходит к тому пониманию единства общественного и семейного

6

воспитания, которое и в наши дни является одним из важнейших положений социалистической педагогики.

В томе публикуются материалы, подготовленные совместно с женой и соратником педагога-писателя — Г. С. Макаренко. Эти материалы были частично использованы ими при подготовке «Книги для родителей».

В приложении к тому дан фрагмент из книги Г. С. Макаренко «Беспризорность и борьба с ней», в котором затрагиваются также вопросы семьи и семейного воспитания. Как показывает текстологический анализ составителей тома и биографические данные, отдельные главы этой работы (в том числе и публикуемый отрывок) написаны ею с участием А. С. Макаренко.

В конце тома даны комментарии, подготовленные составителями. В фотоиллюстрации включены снимки некоторых воспитанников А. С. Макаренко и их семей.

В сверке материалов тома с прижизненными изданиями «Книги для родителей» и архивными источниками приняли участие С. С. Невская и И. В. Филин. Ими же составлены указатели имен и персонажей.

7

«Книга для родителей» написана мною
в сотрудничестве с моей женою
Галиной Стахиевной Макаренко.
А. Макаренко
КНИГА
ДЛЯ РОДИТЕЛЕЙ

8

Глава первая
Может быть, книга эта — дерзость?
Воспитывая детей, нынешние родители воспитывают будущую историю
нашей страны и, значит, и историю мира. Могу ли я на свои плечи под-
нять величественную тяжесть такой необъятной темы? Имею ли я право,
посмею ли я разрешить или развязать хотя бы главные ее вопросы?
К счастью, такая дерзость от меня не требуется. Наша революция
имеет свои великие книги, но еще больше у нее великих дел. Книги и дела
революции — это уже созданная педагогика нового человека. В каждой
мысли, в каждом движении, в каждом дыхании нашей жизни звучит
слава нового гражданина мира. Разве можно не услышать этого звучания,
разве можно не знать, как мы должны воспитывать наших детей?
Но и в нашей жизни есть будни, и в будни родятся сложные наборы
мелочей. В мелочах жизни теряется иногда человек. Наши родители, бы-
вает, в этих мелочах ищут истину, забывая, что у них под руками великая
философия революции.
Помочь родителям оглянуться, задуматься, открыть глаза — скромная
задача этой книги.
Наша молодежь — это ни с чем не сравнимое мировое явление, вели-
чия и значительности которого мы, пожалуй, и постигнуть не способны.
Кто ее родил, кто научил, воспитал, поставил к делу революции? Откуда
взялись эти десятки миллионов мастеров, инженеров, летчиков, комбай-
неров, командиров, ученых? Неужели это мы, старики, создали эту мо-
лодежь? Но когда же? Почему мы этого не заметили? Не мы ли сами руга-
ли наши школы и вузы, походя ругали, скучая, привычно; не мы ли
считали наши наркомпросы достойными только ворчания? И семья
как будто трещала по всем суставам, и любовь как будто не зефиром ды-
шала у нас, а больше сквозняком прохватывала. И ведь некогда было:
строились, боролись, снова строились, да и сейчас строимся, с лесов не
слезаем.
А смотрите: в непривычно сказочных просторах краматорских цехов,
на бесконечных площадях сталинградского тракторного, в сталинских,
макеевских, горловских шахтах, и в первый, и во второй, и в третий день
творения, на самолетах, на танках, в подводных лодках, в лабораториях,

9

над микроскопами, над пустынями Арктики, у всех возможных штурва-
лов, кранов, у входов и выходов — везде десятки миллионов новых, моло-
дых и страшно интересных людей.
Они скромны. Они нередко мало изысканны в беседе, у них иногда
топорное остроумие, они не способны понять прелесть Пастернака —
это верно.
Но они хозяева жизни, они спокойны и уверенны, они, не оглядываясь,
без истерики и позы, без бахвальства и без нытья, в темпах, совершенно
непредвиденных,— они делают наше дело. А покажите им какое-нибудь
такое видение, о которых и мы уже начинаем забывать, ну вот, например:
«Машиностроительный завод Н. А. Пастухова и С-я»,—
и вы увидите, какое тонкое остроумие будет обнаружено ими в каждом их
движении!
На фоне этого исторического чуда такими дикими кажутся семейные
«катастрофы», в которых гибнут отцовские чувства и счастье матерей, в ко-
торых ломаются и взрываются характеры будущих людей СССР.
Никаких детских катастроф, никаких неудач, никаких процентов
брака, даже выраженных сотыми единицы, у нас быть не должно! И все-
таки в некоторых семьях бывает неблагополучно. Редко это катастрофа,
иногда это открытый конфликт, еще чаще это конфликт тайный: роди-
тели не только не видят его, но не видят и никаких предвестников.
Я получил письмо, написанное матерью:
«Мы имеем одного лишь сына, но лучше бы его не было... Это такое
страшное, непередаваемое горе, сделавшее нас раньше времени стариками.
Не только тяжело, а и дико смотреть на молодого человека, падающего
все глубже и глубже, в то время когда он мог бы быть в числе лучших
людей. Ведь сейчас молодость — это счастье, радость!
Он каждый день убивает нас, убивает настойчиво и упорно всем своим
поведением, каждым своим поступком».
Вид у отца малопривлекательный: лицо широкое, небритое, однощекое.
Отец этот неряшлив: на рукаве какие-то перья, куриные, что ли, одно
перо прицепилось к его пальцу, палец жестикулирует над моей черниль-
ницей, и перо с ним.
— Я работник... понимаете, я работаю... вот... и я его учу... Вы спросите
его, что он скажет? Ну, что ты скажешь: я тебя учил или нет?
На стуле у стены мальчик лет тринадцати, красивый, черноглазый,
серьезный. Он, не отрываясь, смотрит на отца прямо ему в глаза. В лице
мальчика я не могу прочитать никаких чувств, никаких выражений, кро-
ме спокойно-пристального, холодного внимания.
Отец размахивает кулаком, наливая кровью перекошенное лицо.
— Единственный, а? Ограбил, оставил вот... в чем стою!..
Кулак его метнулся к стене. Мальчик моргнул глазами и снова холодно-
серьезно рассматривал отца.
Отец устало опускается на стул, барабанит пальцами, оглядывается;
все это в полном замешательстве. Быстро и мелко дрожит у него верхний
мускул щеки и ломается в старом шраме.
Он опускает большую голову и разводит руками:
— Возьмите куда-нибудь... что ж... Не вышло. Возьмите...

10

Он произносит это подавленным, просительным голосом, но вдруг снова
возбуждается, снова вздымает кулак.
— Ну, как это можно, как? Я партизан. Меня вот... сабля шкуровская...
голову мою... разрубила! Для них, для тебя!
Он поворачивается к сыну и опускает руки в карманы. И говорит с тем
глубочайшим пафосом муки, который бывает только в последнем слове
человеческом:
— Миша! Как же это можно?! Единственный сын!
Мишины глаза по-прежнему холодны, но губы вдруг тронулись с места,
какая-то мгновенная мысль пробежала по ним и скрылась,— ничего
нельзя разобрать.
Я вижу: это враги, враги надолго,— может быть, на всю жизнь. На
каких-то пустяках сшиблись эти характеры, в каких-то темных углах
души разыгрались инстинкты, расходились темпераменты. Нечаянный
взрыв — обычный финал неосторожного обращения с характером — этот
отец, конечно, взял палку. А сын поднял против отца свободную, гордую
голову — недаром ведь отец рубился со шкуровцами! Так было вначале.
Сейчас он извивается в беспамятстве, а сын?
Я гляжу на Мишу сурово и тихо говорю:
— Поедешь в коммуну Дзержинского! Сегодня!
Мальчик выпрямился на стуле. В его глазах заиграли целые костры
радости, осветили всю комнату, и в комнате стало светлее. Миша ничего
не сказал, но откинулся на спинку стула и направил родившуюся улыбку
прямо на шкуровский шрам, на замученные очи батька. И только теперь
я прочитал в его улыбке неприкрытую, решительную ненависть.
Отец печально опустил голову.
Миша ушел с инспектором, а отец спросил у меня, как у оракула:
— Почему я потерял сына?
Я не ответил. Тогда отец еще спросил:
— Там ему хорошо будет?
Книги, книги, книги до потолка. Дорогие имена на великолепных ко-
решках. Огромный письменный стол. На столе тоже книги, монументаль-
ный саркофаг чернильницы, сфинксы, медведи, подсвечники.
В этом кабинете жизнь кипит, книги не только стоят на полках, а и
шелестят в руках, газеты не только валяются между диванными подуш-
ками, а и распластываются перед глазами; здесь события обсуждаются,
живут — в интонациях, украшенных тонким знанием. А между событиями,
растворенные в табачном дыме, ходят по кабинету лысины и прически,
бритые подбородки, американские усики и янтарные мундштуки, и в рам-
ках роговых оправ смотрят глаза, увлажненные росой остроумия.
В просторной столовой чай подается не богатый, не старомодный само-
варный чай, не ради насыщения, а чай утонченный, почти символический,
украшенный фарфором, кружевными салфетками и строгим орнаментом
аскетического печенья. Чуточку томная, немножко наивная, изысканно-
рыженькая хозяйка балованными маникюрными пальчиками дирижирует
чаем. К чаю прилетают веселым роем имена артистов и балерин, игриво-
проказливые новеллы, легкокрылые жизненные эпизодики. Ну, а если
к чаю подадут закуску и улыбающийся хозяин два-три тура сделает с

11

графинчиком, тогда после чая снова переходят в кабинет, снова закурят,
придавят на диване газетные листы, подомнут боками подушечки и, отки-
дывая головы, захохочут над последним анекдотом.
Разве это плохо? Кто его знает, но среди этих людей всегда вертится и
заглядывает в глаза двенадцатилетний Володя, мальчик худенький и
бледный, но энергичный. Когда очередной анекдот почему-либо запазды-
вает выходом, папа подает Володю, подает в самой миниатюрной порции.
В театральной технике это называется «антракт».
Папа привлекает Володю к своим коленям, щекочет в Володином за-
тылке и говорит:
— Володька, ты почему не спишь?
Володя отвечает:
— А ты почему не спишь?
Гости в восторге. Володя опускает глаза на папино колено и улыбается
смущенно — гостям так больше нравится.
Папа потрепывает Володю по какому-либо подходящему месту и спра-
шивает:
— Ты уже прочитал «Гамлета»?
Володя кивает головой.
— Понравилось?
Володя и в этот момент не теряется, но смущение сейчас не у места:
— А, не очень понравилось! Если он влюблен в... эту... в Офелию, так
почему они не женятся? Они волынят, а ты читай!
Новый взрыв хохота у гостей. Из угла дивана какой-нибудь уютный
бас прибавляет необходимую порцию перца:
— Он, подлец, алиментов платить не хочет!
Теперь и Володя хохочет, смеется и папа, но очередной анекдот уже
вышел на сцену:
— А вы знаете, что сказал один поп, когда ему предложили платить
алименты?
«Антракт окончен». Володя вообще редко подается в таком программном
порядке — папа понимает, что Володя приятен только в малых дозах.
Володе такая дозировка не нравится. Он вертится в толпе, переходит от
гостя к гостю, назойливо прислоняется даже к незнакомым людям и на-
пряженно ловит момент, когда можно спартизанить: и себя показать, и
гостей развеселить, и родителей возвеличить.
За чаем Володя вдруг вплетает в новеллу свой звонкий голос:
— Это его любовница, правда?
Мать воздевает руки и восклицает:
— Вы слышите, что он говорит? Володя, что ты говоришь?!
Но на лице у мамы вместе с некоторой нарочитой оторопелостью напи-
саны и нечаянные восхищение и гордость: эту мальчишескую развяз-
ность она принимает за проявление таланта. В общем списке изящных
пустяков талант Володи тоже уместен: японские чашки, ножики для лимо-
на, салфеточки и ...сын замечательный.
В мелком и глупом тщеславии родители не способны присмотреться к
физиономии сына и прочитать на ней первые буквы будущих своих семей-
ных неприятностей. У Володи очень сложное выражение глаз. Он старает-
ся сделать их невинными, детскими глазами — это по специальному за-

12

казу, для родителей, но в этих же глазах поблескивают искорки наглости
и привычной фальши — это для себя.
Какой из него может выйти гражданин?
Дорогие родители!
Вы иногда забываете о том, что в вашей семье растет человек, что этот
человек на вашей ответственности.
Пусть вас не утешает, что это не больше, как моральная ответственность.
Может настать момент, вы опустите голову и будете разводить руками
в недоумении, и будете лепетать, может быть, для усыпления все той же
моральной ответственности:
— Володя был такой замечательный мальчик! Просто все восторга-
лись.
Неужели вы так никогда и не поймете, кто виноват?
Впрочем, катастрофы может и не быть.
Наступает момент, когда родители ощущают первое, тихонькое огор-
чение. Потом второе. А потом они заметят среди уютных ветвей семейного
дерева сочные ядовитые плоды. Расстроенные родители некоторое время
покорно вкушают их, печально шепчутся в спальне, но на людях сохра-
няют достоинство, как будто в их производстве нет никакого прорыва.
Ничего трагического нет, плоды созрели, их внешний вид достаточно
приятен.
Родители поступают так, как поступают все бракоделы: плоды сда-
ются обществу как готовая продукция...
Когда в вашей семье появляется первая «детская» неурядица, когда
глазами вашего ребенка глянет на вас еще маленькая и слабенькая, но
уже враждебная зверушка, почему вы не оглядываетесь назад, почему
вы не приступаете к ревизии вашего собственного поведения, почему вы
малодушно не спрашиваете себя: был ли я в своей семейной жизни боль-
шевиком?
Нет, вы обязательно ищете оправданий...
Человек в очках, с рыженькой бородкой, человек румяный и жизне-
радостный, вдруг завертел ложечкой в стакане, отставил стакан в сторону
и схватил папиросу:
— Вы, педагоги, все упрекаете: методы, методы! Никто не спорит,
методы, но разрешите же, друзья, основной конфликт!
— Какой конфликт?
— Ага! Какой конфликт? Вы даже не знаете? Нет, вы его разрешите!
— Ну, хорошо, давайте разрешу, чего вы волнуетесь?
Он вкусно затянулся, пухлыми губками выстрелил колечко дыма и...
улыбнулся устало:
— Ничего вы не разрешите. Конфликт из серии неразрешимых. Если вы
скажете, тем пожертвовать или этим пожертвовать, какое же тут разре-
шение? Отписка! А если ни тем, ни этим нельзя пожертвовать?
— Все же интересно, какой такой конфликт?
Мой собеседник повернулся ко мне боком. Поглядывая на меня сквозь
дым папиросы, перекидывая ее в пальцах, оттеняя папиросой мельчайшие
нюансы своей печали, он сказал:

13

— С одной стороны, общественная нагрузка, общественный долг, с дру-
гой стороны, долг перед своим ребенком, перед семьей. Общество требует
от меня целого рабочего дня: утро, день, вечер — все отдано и распреде-
лено. А ребенок? Это же математика: подарить время ребенку — значит
сесть дома, отойти от жизни, собственно говоря, сделаться мещанином.
Надо же поговорить с ребенком, надо же многое ему разъяснить, надо же
воспитывать его, черт возьми!
Он высокомерно потушил в пепельнице недокуренную нервную па-
пиросу.
Я спросил осторожно:
— У вас мальчик?
— Да, в шестом классе — тринадцать лет. Хороший парень и учится,
но он уже босяк. Мать для него прислуга. Груб. Я же его не вижу. И пред-
ставьте, пришел к нему товарищ, сидят они в соседней комнате, и вдруг
слышу: мой Костик ругается. Вы понимаете, не как-нибудь там, а просто
кроет матом.
— Вы испугались?
— Позвольте, как это «испугался»? В тринадцать лет он уже все знает,
никаких тайн. Я думаю, и анекдоты разные знает, всякую гадость!
— Конечно, знает.
— Вот видите! А где был я? Где был я, отец?
— Вам досадно, что другие люди научили вашего сына ругательным
словам и грязным анекдотам, а вы не приняли в этом участия?
— Вы шутите!— закричал мой собеседник.— А шутка не разрешает
конфликта!
Он нервно заплатил за чай и убежал.
А я вовсе не шутил. Я просто спрашивал его, а он что-то лепетал в ответ.
Он пьет чай в клубе и болтает со мной — это тоже общественная нагрузка.
А дай ему время, что он будет делать? Он будет бороться с неприличными
анекдотами? Как? Сколько ему было лет, когда он сам начал ругаться?
Какая у него программа? Что у него есть, кроме «основного конфлик-
та»? И куда он убежал? Может быть, воспитывать своего сына, а может
быть, в другое место, где можно еще поговорить об «основном конфлик-
те»?
«Основной конфликт»— отсутствие времени — наиболее распростра-
ненная отговорка родителей-неудачников. Защищенные от ответственности
«основным конфликтом», они рисуют в своем воображении целительные
разговоры с детьми. Картина благостная: родитель говорит, а ребенок
слушает. Говорить речи и поучения собственным детям — задача невероят-
но трудная. Чтобы такая речь произвела полезное воспитательное действие,
требуется счастливое стечение многих обстоятельств. Надо, прежде всего,
чтобы вами выбрана была интересная тема, затем необходимо, чтобы ваша
речь отличалась изобразительностью, сопровождалась хорошей мимикой;
кроме того, нужно, чтобы ребенок отличался терпением.
С другой стороны, представьте себе, что ваша речь понравилась ребенку.
На первый взгляд может показаться, что это хорошо, но на практике иной
родитель в таком случае взбеленится. Что это за педагогическая речь, ко-
торая имеет целью детскую радость? Хорошо известно, что для радости
есть много других путей; «педагогические» речи, напротив, имеют целью

14

огорчить слушателя, допечь его, довести до слез, до нравственного изне-
можения.
Дорогие родители!
Не подумайте, пожалуйста, что всякая беседа с ребенком не имеет
смысла. Мы предостерегаем вас только от чрезмерных надежд на разго-
воры.
Как раз те родители, которые плохо воспитывают своих детей, и вообще
те люди, которые отличаются полным отсутствием педагогического так-
та,— все они слишком преувеличивают значение педагогических бесед.
Воспитательную работу они рисуют себе так: воспитатель помещается
в некоторой субъективной точке. На расстоянии трех метров находится
точка объективная, в которой укрепляется ребенок. Воспитатель действует
голосовыми связками, ребенок воспринимает слуховым аппаратом со-
ответствующие волны. Волны через барабанную перепонку проникают в
душу ребенка и в ней укладываются в виде особой педагогической соли.
Иногда эта позиция прямого противостояния субъекта и объекта не-
сколько разнообразится, но расстояние в три метра остается прежним.
Ребенок как будто на привязи, кружит вокруг воспитателя и все время
подвергается либо действию голосовых связок, либо другим видам непо-
средственного влияния. Иногда ребенок срывается с привязи и через неко-
торое время обнаруживается в самой ужасной клоаке жизни. В таком
случае воспитатель, отец или мать, протестует дрожащим голосом:
— Отбился от рук! Целый день на улице! Мальчишки! Вы знаете, какие
у нас во дворе мальчишки? А кто знает, что они там делают? Там и бес-
призорные бывают, наверное...
И голос, и глаза оратора просят: поймайте моего сына, освободите
его от уличных мальчиков, посадите его снова на педагогическую веревку,
позвольте мне продолжать воспитание.
Для такого воспитания, конечно, требуется свободное время, и, конечно,
это будет время загубленное. Система бонн и гувернеров, постоянных над-
смотрщиков и зуделыциков давно провалилась, не создав в истории ни одной
яркой личности. Лучшие, живые дети всегда вырывались из этой системы.
Советский человек не может быть воспитан непосредственным влиянием
одной личности, какими бы качествами эта личность ни обладала. Воспита-
ние есть процесс социальный в самом широком смысле. Воспитывает все:
люди, вещи, явления, но прежде всего и больше всего — люди. Из них на
первом месте — родители и педагоги. Со всем сложнейшим миром окру-
жающей действительности ребенок входит в бесконечное число отноше-
ний, каждое из которых неизменно развивается, переплетается с другими
отношениями, усложняется физическим и нравственным ростом самого
ребенка.
Весь этот «хаос» не поддается как будто никакому учету, тем не менее
он создает в каждый данный момент определенные изменения в личности
ребенка. Направить это развитие и руководить им — задача воспитателя.
Бессмысленна и безнадежна попытка некоторых родителей извлечь
ребенка из-под влияния жизни и подменить социальное воспитание инди-
видуальной домашней дрессировкой. Все равно это окончится неудачей:
либо ребенок вырвется из домашнего застенка, либо вы воспитаете
урода.

15

— Выходит так, что за воспитание ребенка отвечает жизнь? А семья
при чем?
— Нет, за воспитание ребенка отвечает семья, или, если хотите, роди-
тели. Но педагогика семейного коллектива не может лепить ребенка из
ничего. Материалом для будущего человека не может быть ограниченный
набор семейных впечатлений или педагогических поучений отцов. Мате-
риалом будет советская жизнь во всех ее многообразных проявлениях.
В старое время в зажиточных семьях называли детей «ангельскими
душами». В наше время было сказано, что дети—«цветы жизни». Это
хорошо. Но скоропалительные в суждениях, сентиментальные люди не
дали себе труда задуматься над этими прекрасными словами. Если ска-
зано «цветы», значит, нужно цветами любоваться, ахать, носиться, нюхать,
вздыхать. Нужно, пожалуй, самим цветам внушить, что они составляют
неприкосновенный, «роскошный» букет.
В этом узкоэстетическом и бессмысленном восторге уже заложено его
посрамление. «Цветы жизни» надлежит представлять себе не в виде «рос-
кошного» букета в китайской вазе на вашем столе. Сколько бы вы ни во-
сторгались такими цветами, сколько бы ни ахали, эти цветы уже умирают,
они уже обречены и они бесплодны. Завтра вы прикажете их просто вы-
бросить. В лучшем случае, если вы неисправимо сентиментальны, вы засу-
шите их в толстой книге, и после этого ваша радость станет еще более
сомнительной: сколько угодно предавайтесь воспоминаниям, сколько угод-
но смотрите на них, перед вами будет только сено, простое сено!
Нет, наши дети вовсе не такие цветы. Наши дети цветут на живом
стволе нашей жизни, это не букет, это прекрасный яблоневый сад. И этот
сад — наш, здесь право собственности звучит, честное слово, очарователь-
но! Трудно, конечно, не любоваться таким садом, трудно ему не радоваться,
но еще труднее не работать в таком саду. Будьте добры, займитесь этим
делом: вскапывайте, поливайте, снимайте гусеницу, обрезайте сухие ве-
точки. Вспомните слова гениального садовника, товарища Сталина:
«Людей нужно заботливо и внимательно выращи-
вать, как садовник выращивает облюбованное пло-
довое дерево».
Обратите внимание: плодовое. Не только аромат, не только «гаммы
красок»— плоды, вот что должно вас интересовать в особенной степени.
И поэтому не набрасывайтесь на цветы с одними вздохами и поцелуями,
возьмите в руки лопату, ножницы, лейку, достаньте лестницу. А когда
в вашем саду появится гусеница, возьмите парижскую зелень. Не бойтесь,
побрызгайте немножко, пусть даже цветам будет чуточку неприятно.
Между прочим, у хорошего садовника гусеница никогда не появится.
Да, давайте будем садовниками. Это блестящее сравнение позволит нам
кое-что выяснить в трудном вопросе, кто воспитывает ребенка — родители
или жизнь?
Кто выращивает садовое дерево?
Из земли и воздуха оно берет атомы своего тела, солнце дает ему драго-
ценную силу горения, ветры и бури воспитывают в нем стойкость в борьбе,
соседние братья-деревья спасают его от гибельного одиночества. И в дере-
ве и вокруг него всегда протекают сложнейшие химические процессы.
Что может изменить садовник в этой кропотливой работе жизни?

16

Не должен ли он бессильно и покорно ожидать, пока созреют плоды,
чтобы кощунственной и наглой рукой похитителя сорвать их и сожрать?
Так именно и делают дикари где-нибудь в трущобах Огненной Земли.
И так делают многие родители.
Но так не делает настоящий садовник.
Человек давно научился осторожно и нежно прикасаться к природе.
Он не творит природу и не уничтожает ее, он только вносит в нее свой мате-
матически-могучий корректив; его прикосновение, в сущности, не что иное,
как еле заметная перестановка сил. Там подпорка, там разрыхленная
земля, там терпеливый зоркий отбор.
Наше воспитание — такой же корректив. И поэтому только и возмож-
но воспитание1. Разумно и точно провести ребенка по богатым дорогам
жизни, среди ее цветов и сквозь вихри ее бурь, может каждый человек,
если он действительно захочет это сделать.
Ничто меня так не возмущает, как панический и отвратительный
вопль:
— Уличные мальчики!!
— Вы понимаете, все было хорошо, а потом Сережа подружился с раз-
ными мальчиками на нашем дворе...
Эти «разные мальчики» разлагают Сережу. Сережа шляется неизвест-
но где. Сережа из шкафа взял отрез на брюки и продал. Сережа пришел
под утро, и от него пахло водкой. Сережа оскорбил мать.
Только самый безнадежный простак может поверить, что все это сде-
лали «разные мальчики», «уличные мальчики». Сережа — вовсе не но-
вая марка. Это обычный, достаточно надоевший стандарт, и выделывается
он отнюдь не уличными мальчиками и не «мальчиками на нашем дворе»,
а ленивыми и бессовестными родителями, выделывается вовсе не молние-
носно, а настойчиво и терпеливо, начиная с того времени, когда Сереже
было полтора года. Выделывается при помощи очень многих безобраз-
нейших приспособлений: бездумной лени, привольного фантазирования и
самодурства, а самое главное — при помощи непростительной безответствен-
ности и ничтожного состояния чувства долга.
Сережа и есть в первую очередь «уличный мальчик», но таковым он
сделался только в семейном производстве. На вашем дворе, может быть,
он действительно встретит таких же, как он, неудачников, они вместе
составят обычную стайку ребят, одинаково деморализованных и одинаково
«уличных». Но на том же дворе вы найдете десятки детей, для которых
семейный коллектив и семейный корректив создали какие-то установки,
какие-то традиции, помогающие им осилить влияние уличных мальчиков,
не чуждаясь их и не отгораживаясь от жизни семейными стенами.
В успехе семейного воспитания решающим является активное, постоян-
ное, вполне сознательное выполнение родителями их гражданского долга
перед советским обществом. Там, где этот долг реально переживается
родителями, где он составляет основу ежедневного их самочувствия, там он
необходимо направляет и воспитательную работу семьи, и там невозможны
никакие провалы и никакие катастрофы.
Но есть, к сожалению, категория родителей, довольно многочисленная,
у которых этот закон не действует. Эти люди как будто хорошие гражда-

17

не, но они страдают либо непоследовательностью мысли, либо слабостью
ориентировки, либо малым объемом внимания. И только поэтому чувство
долга не включается у них в сферу семейных отношений и, стало быть,
в сферу воспитания детей. И только поэтому их постигают более или менее
тяжкие неудачи, и только поэтому они сдают обществу сомнительную чело-
веческую продукцию.
Другие поступают честнее. Они говорят искренним голосом:
— Надо уметь воспитывать. Я, может быть, действительно не так де-
лаю. Надо знать, как воспитывать.
В самом деле: все хотят хорошо воспитывать своих детей, но секрет
не всем известен. Кто-то им обладает, кто-то пользуется, а вы во тьме
ходите, вам никто не открыл тайны.
В таком случае взоры всех обращаются к педагогическим техникумам
и вузам.
Товарищи родители!
Между нами: среди нашей педагогической братии процент семейных
бракоделов нисколько не меньше, чем у вас. И наоборот, прекрасные дети
вырастают часто у таких родителей, которые не видели ни парадного,
ни черного входа в педагогическую науку.
А педагогическая наука очень мало занимается вопросами семейного
воспитания. Поэтому даже самые ученые педагоги хотя и хорошо знают,
что от чего происходит, но в воспитании собственных детей стараются боль-
ше полагаться на здравый смысл и житейскую мудрость. Пожалуй,
они чаще других грешат наивной верой в педагогический «секрет».
Я знал одного такого профессора педагогики. Он к своему единственно-
му сыну всегда подходил с книгами в руках и с глубокими психологиче-
скими анализами. Как и многие педагоги, он верил, что в природе должен
существовать этакий педагогический трюк, после которого все должны
пребывать в полном и благостном удовлетворении: и воспитатель, и ребе-
нок, и принципы,— тишь и гладь, и божья благодать2! Сын за обедом
нагрубил матери. Профессор недолго думал и решил воодушевленно:
— Ты, Федя, оскорбил мать, следовательно, ты не дорожишь семей-
ным нашим очагом, ты недостоин находиться за нашим столом. Пожа-
луйста, с завтрашнего дня я даю тебе ежедневно пять рублей — обедай
где хочешь.
Профессор был доволен. По его мнению, он реагировал на грубость
сына блестяще. Федя тоже остался доволен. Но трюковой план не был до-
веден до конца: тишь и гладь получились, но божья благодать выпала.
Профессор ожидал, что через три-четыре дня Федя бросится к нему на
шею и скажет:
— Отец! Я был неправ, не лишай меня семейного очага!
Но случилось не так, вернее, не совсем так. Феде очень понравилось
посещение ресторанов и кафе. Его смущала только незначительность
ассигнованной суммы. Он внес в дело некоторые поправки: порылся в се-
мейном очаге и проявил инициативу. Утром в шкафу не оказалось профес-
сорских брюк, а вечером сын пришел домой пьяный. Растроганным голосом
он изъяснялся в любви к папе и к маме, но о возвращении к семейному
столу вопроса не подымал. Профессор снял с себя ремешок и размахивал
им перед лицом сына в течение нескольких минут.

18

Через месяц профессор поднял белый флаг и просил принять сына в
трудовую колонию. По его словам, Федю испортили разные товарищи:
— Вы знаете, какие бывают дети?
Некоторые родители, узнав об этой истории, обязательно спросят:
— Хорошо! Ну, а все-таки, как же нужно поступать, если сын за обедом
нагрубил матери?
Товарищи! Этак, пожалуй, вы меня спросите: как нужно поступить,
если утерян кошелек с деньгами? Подумайте хорошенько, и вы сразу найде-
те ответ: купите себе новый кошелек, заработайте новые деньги и положи-
те их в кошелек.
Если сын оскорбляет мать, никакой фокус не поможет. Это значит, что
вы очень плохо воспитывали вашего сына, давно воспитывали плохо, долго.
Всю воспитательную работу нужно начинать сначала, нужно многое в
вашей семье пересмотреть, о многом подумать и прежде всего самого себя
положить под микроскоп. А как поступить немедленно после грубости,
нельзя решить вообще — это случай сугубо индивидуальный. Надо знать,
что вы за человек и как вы вели себя в семье. Может быть, вы сами были гру-
бы с вашей женой в присутствии сына. Впрочем, если вы оскорбляли вашу
жену, когда сына не было дома,— тоже достойно внимания.
Нет, фокусы в семейном воспитании должны быть решительно отбро-
шены. Рост и воспитание детей — это большое, серьезное и страшно ответ-
ственное дело, и это дело, конечно, трудное. Отделаться здесь легким
трюком нельзя. Если вы родили ребенка — это значит: на много лет
вперед вы отдали ему все напряжение вашей мысли, все ваше внимание и
всю вашу волю. Вы должны быть не только отцом и шефом ваших детей,
вы должны быть еще и организатором вашей собственной жизни, ибо
вне вашей деятельности как гражданина, вне вашего самочувствия как
личности не может существовать и воспитатель.
Глава вторая
Но что появится нового? Это определится, когда
вырастет новое поколение: поколение мужчин, кото-
рым никогда в жизни не приходилось покупать
женщину за деньги или за другие социальные пре-
имущества, и поколение женщин, которым никогда
не приходилось отдаваться мужчине из-за каких-либо
других побуждений, кроме подлинной любви, или
отказаться отдаться любимому мужчине из боязни
экономических последствий.
Ф. Энгельс3
Когда-то в молодости пригласили меня на каникулах готовить к пере-
экзаменовке не совсем удачного сынка в одной княжеской семье, прово-
дившей лето в своем имении недалеко от нашего губернского города.
Я соблазнился хорошим заработком и возможностью познакомиться с кня-
жеским бытом. На пустынной жаркой станции меня ожидал просторный,

19

длинный и блестящий экипаж — коляска. Пара вороных рысаков и спина
кучера тоже поразили мое воображение; я почувствовал даже некоторое
благоговение перед царством знати, о котором раньше читал только
в книгах.
Потертый мой чемоданчик неприлично прыгал на дне коляски, а на
душе распространилось уныние: какого дьявола понесло меня в княжеский
мир? У них свои законы, коляски, молчаливые кучера, от которых тоже
несет аристократическими предками, такими же предками несет и от ло-
шадей...
Я прожил в имении два месяца, и уныние, зародившееся в дороге, не
покидало меня до последнего дня. Только на обратном пути, в той же ко-
ляске, тот же потертый чемоданчик прыгал уже весело, и не смущало
меня ничто: ни коляска, ни кучер, ни весь необъятно богатый, недосягаемо
высокий, блестящий княжеский мир.
Мир этот мне не нравился. Сам князь, свиты его величества генерал-
майор, «работал» где-то при дворе и в имение не приехал ни разу. Здесь
проводили лето высокая, худая, носатая княгиня, двое дочерей-подрост-
ков, таких же носатых, и такой же носатый двенадцатилетний кадет, мой,
так сказать, воспитанник. Кроме этих лиц, ежедневно в столовой бывало
человек, до двадцати; я так хорошо и не узнал, кто они такие. Часть этого
народа проживала в имении, другие приезжали на два-три дня в гости.
Это были соседи, между ними попадались особы титулованные; до этого
я и представить себе не мог, что в нашей губернии так много гнездится
разной дряни.
Вся эта компания сплошь до одного человека поразила меня своим ду-
ховным ничтожеством. До сих пор в своей жизни я никогда не встречал
такого собрания бесполезных людей. Может быть, поэтому я был не в со-
стоянии заметить у них какие-либо достоинства.
Глядя на них, я не мог не вспоминать моего отца. Он ежедневно, в те-
чение десятков лет, подымался в пять часов утра, по гудку. Через пятна-
дцать минут он уже шагает вдоль серых заборов песчаной нашей улицы,
и в руках у него всегда красный узелок с завтраком. В шесть часов вечера
он приходит с завода пыльный и серьезный и прежде всего выкладывает
на табуретку в кухне аккуратно сложенный красный платочек, в котором
так давно он носит свой завтрак. Разве могли когда-либо задуматься все
эти князья и графы, свиты его величества генерал-майоры, их гости и
приживалы над тем, сколько стоит простой ситцевый красный платок, как
нужно его беречь, как бережно нужно его стряхивать после завтрака и скла-
дывать вчетверо, а потом еще пополам!?
Сейчас я вспоминаю княжескую семью как чудовищную карикатуру:
скорее, это было преступное сообщество, компания бездельников, объеди-
нившихся вокруг главаря. Я с отвращением наблюдал все детали княже-
ской жизни: и глупую, пустую, никому не нужную чопорность, и обе-
денное и ужинное обилие, и хрусталь, и бесконечные ряды вилок и ножей
у приборов, и оскорбительные для человека фигуры лакеев.
Я и теперь не понимаю, сколько времени можно жить такой бездеятель-
ной, пресыщенной жизнью и не обратиться в тупое животное? Ну, год, два,
ну, пять лет, но не века же?
Но они жили века. Они целыми днями болтали о чьих-то успехах, о

20

каких-то интригах, о женитьбах и смертях, о наградах и ошибочных на-
деждах, о вкусах и странностях таких же бездельников, как они, о покупках
и продажах имений.
Мой воспитанник был умственно отсталый мальчик. Кажется, такими
же умственно отсталыми были и его сестры, и мамаша-княгиня. Но не
только большое умственное развитие, но и простая арифметика не были
для них существенно необходимы. Богатство, титул, принадлежащая им
клеточка в придворном мире, давно разработанные, давно омертвевшие
бытовые, моральные, эстетические каноны, несложная семейная дресси-
ровка — все это вполне определяло путь будущего князя.
И несмотря на это, истинную сущность их жизни составляло стяжание,
неумолчная, постоянная забота о накоплении, самая примитивная, самая
некрасивая, отталкивающая жадность, с небольшим успехом прикрывае-
мая этикетом и чопорностью. Им было мало того, что они имели! Где-то
строилась железная дорога, где-то составлялась компания фарфоровых
заводов, кто-то удачно обернулся с акциями — все их занимало, тревожи-
ло, дразнило, всюду их привлекали и пугали возможности и опасности,
они страдали от нерешительности и не могли отказаться от этих страданий.
И удивительное дело: эта семья даже отказывала себе кое в чем! Княгиня
долго и печально толковала о том, что в Париж надо послать письмо с от-
казом от платьев, потому что деньги нужны князю «для дела», мой же
воспитанник так же печально вспоминал, что в прошлом году хотели
купить яхту и не купили.
Возвращаясь в свою рабочую семью, я был глубоко убежден, что побы-
вал в мире антиподов, настолько для меня чуждых и отвратительных, что
с рабочим миром невозможно никакое сравнение. Мой мир был неизмеримо
богаче и ярче. Здесь были действительные создатели человеческой культу-
ры: рабочие, учителя, врачи, инженеры, студенты. Здесь были личности,
убеждения, стремления, споры, здесь была борьба. Приятели моего отца,
такие же, как он, старые «мастеровые», были умнее, острее и человечнее
аристократов. Кум моей семьи, маляр Худяков, пришел в воскресенье к
батьку, сел против меня, ехидно скривил щербатый рот и сказал:
— А ты спросил, захочу я их компании? А к чертовой матери! Ты
мне дармоеда медом обмажь, деньгами обсыпь, а я с ним рюмки водки не
выпью. Я вот приду к Семену Григорьевичу, посидим, посчитаем, туда-
сюда; без князей можно жить, а без нас, маляров? Черта пухлого! Какая
будет жизнь без маляров? Некрашеная жизнь!
Потом, когда я чуточку поумнел и осмотрелся в жизни, и в особенности
после Октября, я понял, что в старое время в семье князей и в семьях наших
приятелей было нечто и общее.
Я хорошо помню, как выдавал кум Худяков свою дочку замуж. Дочка
была у него хорошая, румяная, и страшно хотелось ей пройти жизнь рядом
с молодым слесарем Нестеренко. А старый Худяков сказал ей:
— Кто такой Нестеренко? Слесаришко, на тройниках сидит. Какой у
него будет заработок? Седым будет — полтора рубля в день! Брось!
Дочка плакала, а старый Худяков говорил:

21

— Что ты мне голову слезами морочишь? Единственная дочка, а меня,
старика, унижаешь! Какой Нестеренко жених?
Дочка еще поплакала, а все-таки вышла за помощника машиниста
Сверчкова.
Худяков говорил моему батьку во время воскресного визита:
— Дурная голова! Нестеренко, и все! У него ус вьется — тоже причина!
Сверчков сейчас помощником на пассажирских, через год-два ему паровоз
дадут, хоть бы и маневровый, скажем, а все ж таки машинист. Даром я рабо-
тал? Пятьсот рублей приданого валяются или как?
А в нашем свете машинисты не с каждым маляром водили компанию.
Когда мне было лет семь, я на машинистов глядел как на самую высокую
аристократию. Кум Худяков был маляр очень высокой квалификации —
каретник, но женитьба Сверчкова на его дочери все же была для жениха
явным мезальянсом.
Мой отец не одобрил кума и по этому случаю вообще осудил его поли-
тику по отношению к высшим классам.
— Слушай, Василь,— говорил он ему,— не нравится мне, знаешь, что
ты все с панами водишься...
— Да где я там водюсь?— смущенно говорил кум и отворачивал
жидкую козлиную бороденку от гостеприимной селедки к кустам жасмина
за открытым окном.
— Как водишься? Сам ты в прошлое воскресенье с кем рыбу ловил?
С этим... с толстобрюхим... с дорожным мастером! А жена твоя где днюет
и ночует? У Новака? А?
Худяков пробовал сыграть на оскорблении:
— У Новака? Моя жена? Днюет и ночует? Ты, Семен Григорьевич,
это брось! Жил без панов и проживу без панов. А рыбу ловить, так это
охота! Рыбу я могу ловить и с генералом!
Отец хитро кивает на оскорбленного кума:
— Хэ! С генералом! У генерала лодки нет, а у дорожного мастера лодка!
И сало в кошелке!
Отец мой правильно укорял кума Худякова, потому что кум действи-
тельно с панами водился. В особенности было непростительно, если его
жена и в самом деле заглядывала к Новаку. Дорожный мастер был просто
зажиточный человек, а обер-кондуктор Новак был представителем настоя-
щего панства, с которым даже машинисты не равнялись.
В нашем поселке никого не было равного Новаку, разве начальник
станции. Но начальник станции брал не столько богатством, сколько холе-
ным лицом, блестящим мундиром и таинственной роскошью казенной
квартиры, о числе комнат которой мы, разумеется, не имели никакого
понятия.
Новак же был богат. На большом его дворе, отгороженном от остального
мира высокими заборами, проходила тоже таинственная для нас жизнь
новаковской семьи. Бесформенным кирпичным животом выпирал из этого
двора двухэтажный дом. В нижнем его этаже была «торговля бакалей-
ных товаров», тоже принадлежавшая семье Новака. С этой торговлей мы
чуточку были знакомы, потому что с раннего детства, по поручению роди-
телей, покупали здесь керосин, подсолнечное масло и махорку для батька.

22

А из остального богатства доступны были нашим взорам только тюлевые
занавески на окнах. В слове «тюлевые» заключались для меня абсолютно
недоступные нормы роскоши.
Обер-кондуктор Новак, худой человек, с холодной, серой, со всех сторон
строго обрезанной бородкой, два раза в неделю проезжал мимо наших
ворот на рессорной бричке, и рядом с его блестящими сапогами всегда
стоял такой же блестящий коричневый саквояж, в который, по общему
мнению, обер-кондуктор складывал деньги, полученные от «зайцев».
Пока я был мал, «зайцы» эти тоже представлялись мне таинственными
существами, гномами, приносящими счастье.
У Новака были хорошие, аккуратные дети, которыми наши родители
кололи нам глаза. Они наряжались в ослепительные гимназические мун-
диры, потом на их плечах появились вензеля. По нашим улицам они
проходили гордые, недоступные, окруженные отпрысками таких же бога-
тых фамилий: поповичами, сыновьями главного бухгалтера, пристава,
смотрителя зданий и дорожного мастера.
Несмотря на полную недоступность и таинственность этого панства,
именно через него спускались в наши рабочие семьи идеалы и нормы бы-
та, а следовательно, и воспитания, спускались из тех высоких сфер, к ко-
торым я случайно прикоснулся во время каникул. От княжеских чертогов
до хаты маляра Худякова построена была непрерывная лестница, по ко-
торой сходили к нам семейные стили — законы капиталистического обще-
ства. Конечно, была не только количественная, но и качественная пропасть
между теми и другими — пропасть классовая. Пролетариат жил по другим
законам морали и этики, в основе своей глубоко человеческим. Но если
носатым княжнам приуготовлены были в наследство титул, имения, брил-
лианты и мечты о собственной яхте, то и дочь скромного ремесленника
Дуня Худякова кое-что получала в наследство: «гардероб», швейную
машину, кровать с никелированными шариками и мечты о граммофоне.
Старая семья, в том числе семья ремесленника или мелкого чиновника,
по вышеуказанным законам, также была организацией накопления. Ко-
нечно, и накопление было разное, и результаты различные. Новак зараба-
тывал на «зайцах», дорожный мастер на бесконтрольных расчетах с рабо-
чими, а маляр Худяков на пятнадцатичасовом рабочем дне. После завода
он красил полы у богачей или золотил чугунных христосов для намогиль-
ных памятников. Накопления были необходимы и для учебы детей, и
для приданого дочерям, и для «покойной старости», и для придания солид-
ности фамильной фирме. Благодаря семейному накоплению пробивались
отдельные удачники в тот социальный слой, где не только не грозила нищета,
но где были надежды выйти в «настоящие люди».
Одним из важнейших путей в этом направлении была удачная женить-
ба. Как и в семьях князей, так и у нас браки редко совершались по любви.
У нас, конечно, не было той домостроевской или замоскворецкой закваски,
когда молодые женились, не видя друг друга, по самодурному решению
отцов. Наши молодые более или менее свободно встречались, знакомились,
«гуляли», но зверский закон борьбы за существование действовал почти
механически. Материальные соображения при женитьбе были часто ре-
шающими. Приданое за дочкой в двести — триста рублей, с одной стороны,

23

было страховкой будущего благополучия, с другой — привлекало солид-
ных женихов. Только самые бедные девушки, выходя замуж, имели воз-
можность руководствоваться такими незначительными аргументами, как
красивые глаза, приятный голос, добрая душа и пр. А если девушка была
чуть-чуть побогаче, для нее уже трудно было определить, «на кого вин
моргае»:
Чи на тіі воли,
Чи на ті корови,
Чи на мое біле личко,
Чи на чорні брови.
И очень слабым утешением в таком случае были дальнейшие слова
песни:
Воли та корови
Усі поздихають,
Біле личко, чорні брови
Повік не злиняють.
Женихи как раз прекрасно знали, что в сравнении с волами и коровами
«біле личко, чорні брови» являются предметами, ужасно скоро портящи-
мися.
Хозяином в семье был отец. Он управлял материальной борьбой семьи,
он руководил ее трудной жизненной интригой, он организовывал накопле-
ние, он учитывал копейки, он определял судьбы детей.
Отец! Это центральная фигура истории! Хозяин, начальник, педагог,
судья и иногда палач, это он вел семью со ступеньки на ступеньку, это он,
собственник, накопитель и деспот, не знавший накаких конституций,
кроме божеских, обладал страшной властью, усиленной любовью.
Но у него есть и другое лицо. Это он пронес на своих плечах страшную
ответственность за детей, за их нищету, болезни и смерть, за их тягостную
жизнь и тягостное вымирание. Эту ответственность десятки веков перекла-
дывали на него хозяева жизни, грабители и насильники, дворяне и рыцари,
финансисты, полководцы и заводчики, и он десятками веков нес ее непо-
сильное бремя, усиленное тою же любовью, и стенал, страдал, и проклинал
небо, такое же невинное, как и он, но отказаться от ответственности не
мог.
И от этого его власть становилась еще священнее и еще деспотичнее.
А хозяева жизни были довольны, что всегда к их услугам эта одиозная
фигура ответчика за их преступления, фигура отца, отягченная властью и
долгом.
Советская семья не может быть отцовской монархией, так как исчезла
старая экономическая семейная динамика. Наши браки не совершаются
по материальным соображениям, и наши дети ничего материально суще-
ственного не наследуют в семейных границах.
Наша семья — это уже не уединенная группа отцовских владений.
Члены нашей семьи от отца до вчера родившегося ребенка — члены социа-
листического общества. Каждый из них несет на себе честь и достоинство
этого высокого звания.

24

И самое главное: для каждого члена семьи определен и обеспечен в
великолепном ассортименте, в государственном масштабе выбор путей и
возможностей, и победоносное шествие вперед каждого человека теперь
зависит больше от него самого, чем от семейной мобилизации.
Но наша семья не есть случайное соединение членов общества. Семья —
это естественный коллектив, и, как все естественное, здоровое, нормальное,
она должна только расцвести в социалистическом обществе, освободив-
шись от тех самых проклятий, от которых освобождается и все человече-
ство и отдельная личность.
Семья становится единственной первичной ячейкой общества, тем
местом, где реализуется прелесть человеческой жизни, куда приходят
отдыхать победные силы человека, где растут и живут дети — главная
радость жизни.
Наши родители тоже не безвластны, но эта власть — только отраже-
ние общественной власти. Долг нашего отца перед детьми — это особая
форма его долга перед обществом. Наше общество как будто говорит ро-
дителям :
— Вы по доброй, любовной воле соединились, наслаждаетесь вашими
детьми и дальше собираетесь радоваться на них. Это дело ваше личное и
вашего личного счастья. Но в этом самом счастливом процессе у вас роди-
лись новые люди. Настанет момент, когда эти люди перестанут служить
только для вашей радости, а выступят как самостоятельные члены обще-
ства. Для общества совсем не безразлично, что это будут за люди. Переда-
вая вам некоторую толику общественной власти, Советское государство
требует от вас правильного воспитания будущего гражданина. Оно в особен-
ности рассчитывает на некоторое обстоятельство, естественно возникающее
из вашего союза,— на родительскую любовь.
Если вы желаете родить гражданина и обойтись без родительской люб-
ви, то, будьте добры, предупредите общество о том, что вы желаете сделать
такую гадость. Люди, воспитанные без родительской любви,— часто иска-
леченные люди. И так как такая любовь есть у общества к каждому своему
члену, как бы он ни был мал, то ваша ответственность за детей всегда
может принять реальные формы.
Родительская власть в советском обществе есть власть, основанная не
только на общественном полномочии, но и на всей силе общественной мо-
рали, требующей от родителей, по крайней мере, чтобы они не были нрав-
ственными уродами.
Вот именно с такой властью и с такой любовью входят родители в се-
мейный коллектив как особые ее компоненты, отличные от других компо-
нентов — детей.
Наша семья, как и прежняя, составляет хозяйственную единицу. Но
советское семейное хозяйство есть обязательно сумма трудовых заработ-
ков. Даже если они очень велики, даже если они превышают нормальные
потребности семьи, даже если они накопляются, это накопление имеет
совершенно иной характер, чем накопление в семье капиталистического
общества.
Обер-кондуктор Новак, когда мобилизованные им силы природы и
техники: «зайцы», знакомства, двухэтажные дома и торговля — достигли
желательных размеров, оставил обер-кондукторское поприще и купил не-

25

далеко от нашего города имение, в котором было пятьдесят десятин. Новак
купил имение у общипанного панка Пчелинцева, который после этого
пошел работать в той самой службе движения, из которой только что выбыл
новый помещик Новак. Потеря Новака в нашей среде была, таким обра-
зом, достойно компенсирована, пожалуй, даже с излишком, ибо мы попол-
нили свои ряды персоной чистых кровей.
Все поэтому были довольны. Недоволен был только сын Новака, сухой
и скрипучий студент Коммерческого института. Он говорил:
— Фатер наш на авантюры пустился! Мало ему было хорошей жизни,
захотелось с мужиками возиться.
Но так судит «ветреная младость». Старый Новак судил иначе:
— Этому балбесу что? Он нацепил золотые полеты и думает: устроил-
ся! А кончит институт, что будет делать? Служить? Я уже наслужился,
довольно каждому прыщу кланяться. А вот он получит от меня тысячи
две десятин да крахмальный завод, он тогда разберет, что это получше
твоих полетов. Конечно, придется нам пострадать временем — большие
деньги требуются. А ему только одно в голову лезет: на парных извозчиках
кататься.
Хозяйство нашей семьи строится в совершенно новых условиях обще-
ственной экономики и, следовательно, в новых условиях общественной
морали. В наших семейных перспективах нет беспросветной нужды, но зато
нет крахмальных заводов и благоприобретенных имений. Поэтому проблема
семейной экономической политики в Советском государстве выражается
в совершенно новых формах. Прежде всего важно, что теперь за семейное
благосостояние не может отвечать только отец. Семья, коллектив призваны
отвечать за это благосостояние.
Можно представить себе семью и у нас, в которой потребности удовлетво-
ряются с некоторым напряжением, иногда даже большим. Нам приходи-
лось видеть такие семьи, пример некоторых из них может быть для многих
весьма поучительным. В следующей главе мы специально остановимся
на одной замечательной семье, жизненная борьба которой, несмотря на
очень трудные условия, все же оставалась борьбой советского коллектива
за лучшую жизнь, ни на минуту не принимая окрасок нищей беспросвет-
ности.
Инстинкты накопления, направлявшие старую жизнь, у нас основа-
тельно выключены. Трудно даже представить себе, чтобы у кого-нибудь
из наших граждан, хотя бы в тайных подвалах души, зашевелилась ста-
рая гадина:
— Эх, жаль, нельзя магазинчик завести!
Инстинкт накопления в старом обществе был постоянно действующим
регулятором потребления. Накопительская жадность достигала иногда
таких степеней, что уже сама себя отрицала. Загребистые руки делались
такими длинными, что теряли способность обслуживать собственную
глотку, а были годны только для грабежа.
В нашей стране только сумасшедший может отказывать себе на том
основании, что он решил сбить капитальчик и пустить его в оборот.
Это очень важное политическое, экономическое и моральное обстоя-
тельство. В нашем этическом каталоге навсегда вычеркнута организован-
ная жадность, составляющая мотивационную основу всего капиталисти-

26

ческого общества. От потребительской жадности, которая логически до-
пустима и у нас, она отличается очень сложной картиной психологических
и перспективных деталей, ибо заключает в себе и стремление к власти, и
честолюбие, и гонор, и любовь к раболепству, и ту сложнейшую цепь
зависимостей, которая необходимо приходит вместе с широкой властью
над множеством людей и множеством предметов.
Эта организованная жадность вычеркнута впервые в истории мира
Октябрьской революцией, и это коротко отмечено в статье шестой Кон-
ституции:
• Земля, ее недра, воды, леса, заводы, фабрики, шахты, рудники, желез-
нодорожный, водный и воздушный транспорт, банки, средства связи,
организованные государством крупные сельскохозяйственные предприятия
(совхозы, машинно-тракторные станции и т. п.), а также коммунальные
предприятия и основной жилищный фонд в городах и промышленных
пунктах являются государственной собственностью, то есть всенародным
достоянием».
Эта статья, несмотря на всю ее простую скромность, является основа-
нием новой морали человечества.
Но в нашей Конституции есть десятая статья, в которой сказано:
«Право личной собственности граждан на их трудовые доходы и сбере-
жения, на жилой дом и подсобное домашнее хозяйство, на предметы до-
машнего хозяйства и обихода, на предметы личного потребления и удобства,
равно как право наследования личной собственности граждан, охраняется
законом».
В этой статье закреплены права граждан на предметы потребления.
Это те права, которые составляют настоящий объект великой борьбы чело-
вечества и которые всегда нарушались эксплуатацией человека чело-
веком.
У нас эти права не ограничены законом. Они ограничиваются факти-
ческим состоянием нашего народного богатства, а так как оно растет с каж-
дым днем, то, следовательно, с каждым днем расширяются и потребитель-
ские возможности отдельного человека. Наше государство ставит перед
собой открытую и ясную цель всеобщего богатства, таким образом, и перед
каждой семьей у нас широкая цепь возможностей материальных.
Советский семейный коллектив на основании статьи десятой Конститу-
ции является полным хозяином своего семейного имущества, которое
имеет исключительно трудовое происхождение. Эта хозяйственная арена
семейного коллектива становится в значительной мере и ареной педагоги-
ческой.
Наше общество открыто и сознательно идет к коммунистическому
обществу.
У нас моральные требования к человеку должны быть выше среднего
уровня человеческого поступка. Мораль требует общего равнения на пове-
дение самое совершенное. Наша мораль уже в настоящее время должна
быть моралью коммунистической. Наш моральный кодекс должен идти
впереди и нашего хозяйственного уклада и нашего права, отраженного в
Конституции, он должен видеть впереди еще более высокие формы обще-
ства. В борьбе за коммунизм мы уже сейчас должны воспитывать в себе
качества члена коммунистического общества4. Только в этом случае мы

27

сохраним ту моральную высоту, которая сейчас так сильно отличает наше
общество от всякого другого.
Великий закон коммунизма «от каждого по способности, каждому по
потребности» для многих еще представляется практически неуловимым,
многие еще не способны представить такой высокий принцип распреде-
ления, предполагающий еще невиданные формы честности, справедли-
вости, точности, разума, доверия, чистоты человеческой нравственной лич-
ности.
Глубочайший смысл воспитательной работы, и в особенности работы
семейного коллектива, заключается в отборе и воспитании человеческих
потребностей, в приведении их к той нравственной высоте, которая возмож-
на только в бесклассовом обществе и которая только и может побуждать
человека к борьбе за дальнейшее совершенствование.
Нравственно оправданная потребность — это есть потребность коллек-
тивиста, т. е. человека, связанного со своим коллективом единой целью
движения, единством борьбы, живым и несомненным ощущением своего
долга перед обществом.
Потребность у нас есть родная сестра долга, обязанности, способностей,
это проявление интересов не потребителя общественных благ, а деятеля
социалистического общества, создателя этих благ.
Пришел ко мне пацан. Лет ему, вероятно, двенадцать, а может, и
меньше. Уселся против меня в кресле, потирает ручонкой бортик стола,
собирается говорить и волнуется. Голова у него круглая, стриженая, щёч-
ки пухленькие, а большие глаза укрыты такой обыкновенной, стандартной
слезой. Я вижу белоснежно-чистый воротничок нижней сорочки.
Пацан этот — актер, я таких много видел. На его физиономии хорошо
сделано горе, сделано из взятых напрокат, вероятно, в кино, стариковских
мимических материалов: брови сдвинуты, нежные мускулы лба сложены
в слабосильную складку. Я посмотрел на него внимательно и предложил:
— Ну, что же? Говори, что тебе нужно. Как зовут?
Пацан шикарно вздохнул, еще раз потянул ладошкой по столу, нарочно
отвернул в сторону лицо и нарочно замогильным голосом сказал:
— Коля. А что говорить? Жить нечем. И кушать нечего.
— Отца нет?
Коля прибавил слезы в глазах и молча повертел головой.
— А мать?
Он заложил сложенные руки между колен, наклонился немного впе-
ред, поднял глаза к окну и великолепно сыграл:
— Ах, мать! Нечего и говорить! Чего вы хотите, если она служит...
на вешалке... в клубе!
Пацан так расстроился, что уже не меняет позы, все смотрит в окно.
В глазах перекатывается все та же слеза.
— Та-ак,— сказал я.— Так что тебе нужно?
Он взглядывает на меня и пожимает плечами:
— Что-нибудь нужно сделать. В колонию отправьте.
— В колонию? Нет, ты не подходишь. В колонии тебе будет трудно.
Он подпирает голову горестной рукой и задумчиво говорит:
— Как же я буду жить? Что я буду кушать?

28

— Как это? Ты же .у матери?
— Разве можно жить на пять рублей? И одеться же нужно?
Я решил, что пора перейти в наступление:
— Ты другое скажи: почему ты школу бросил?
Я ожидал, что Коля не выдержит моей стремительной атаки, заплачет и
растеряется. Ничего подобного. Коля повернул ко мне лицо и деловито
удивился:
— Какая может быть школа, если мне кушать нечего?
— Разве ты сегодня не завтракал?
Коля встал с кресла и обнажил шпагу. Он, наконец, понял, что и горест-
ная поза, и неистощимая слеза в глазах не производят на меня должного
впечатления. Против таких скептиков, как я, нужно действовать реши-
тельно. Коля выпрямился и сказал:
— Чего вы меня допрашиваете? Вы не хотите мне помочь, я пойду в
другое место. И нечего про завтрак. Завтракал, завтракал!
— Ах, вот ты какой!— сказал я.— Ты боевой!
— Конечно, боевой,— шепнул Коля, но глаза опустил.
— Ты — нахал,— сказал я медленно,— ты — настоящий нахал!
Коля оживился. В его голосе прорвались, наконец, хорошие мальчише-
ские нотки. И слезы вдруг как не бывало.
— Вы не верите? Вы не верите? Да? Ну, прямо скажите, что не верите!
— А что же ты думаешь: и скажу. Не верю, и все ты наврал. И есть
нечего, и надевать нечего! Совсем умираешь, бедный! С голоду!
— Ну, и не верьте,— небрежно сказал Коля, направляясь к выходу.
— Нет, постой,— остановил я его.— Ты тут сидел, врал, сколько вре-
мени пропало! Теперь поедем!
— Куда поедем?— испугался Коля.
— К тебе поедем, к матери.
— Вот! Смотри ты! Никуда я не поеду! Чего я поеду?
— Как чего? Домой поедешь.
— Мне совсем не нужно домой. Мало ли чего вам захочется.
Я рассердился на пацана:
— Довольно болтать! Говори адрес! Молчишь? Хорошо: садись и ожи-
дай!
Коля не сказал адреса, но уселся в кресле и затих. Через пять минут он
залез в машину и покорно сказал, куда ехать.
Через просторный двор нового рабочего клуба он прошел впереди меня,
подавленный и расстроенный, но это уже было детское горе, и поэтому
в нем активное участие принимали и нос, и щеки, и рукава черной курточки,
и другие приспособления для налаживания нервов.
В небольшой чистенькой комнате, в которой были и занавески, и цветы,
и украинский пестрый коврик у белой кровати, Коля с места в карьер сел
на стул, положил голову на кровать и заревел, что-то приговаривал невнят-
ное и на кого-то обижался, но кепку крепко держал в руке. Мать, молодая,
тоже большеглазая и тоже с пухленькими щечками, взяла кепку из его
руки и повесила на гвоздик, потом улыбнулась мне:
— Чего он там наделал такого? Вы его привели?
Коля на секунду прекратил рыдания для того, чтобы предупредить
возможные с моей стороны каверзы:

29

— Никто меня не приводил! Я сам его привел! Пристал и пристал: едем
и едем! Ну, и говорите, пожалуйста...
Он опять ринулся в мягкую постель, но плакал теперь как-то одной сто-
роной, а другой слушал, о чем мы говорили с матерью.
Мать не волновалась:
— Не знаю, что мне с ним делать: Он не был такой, а как пожил у бра:
та — брат у меня директор совхоза в Черниговской области, так с ним и
сделалось. И вы не думайте: он сам не знает, что ему нужно. А научился:
ходит и ходит! Научился просить разное... и школу бросил, а ведь в четвер-
том классе*. Учился бы, а он по начальникам ходит, беспокоит. А спросите
его, чего ему не хватает? И одет, и обут, и постель хорошая, и кушанье у
нас, не скажу, какие разносолы, а никогда голодным не был. У нас можно
из клубной столовой брать, да и дома когда на примусе. А конечно, у ди-
ректора лучше: деревня все-таки и совхоз и в то же время — хозяйство.
Коля перестал плакать, но лежал головой на кровати, а под стулом
водил ногой, видно, о чем-то своем думал, переживал возражения на
скромные сентенции матери.
Мать удивила меня своим замечательным оптимизмом. Из ее рассказа
было ясно, что жить ей с сыном трудно, но у нее все хорошо и всем она
довольна.
— Раньше хуже было: девяносто рублей, подумайте! А сейчас сто
двадцать, и утро у меня свободное, я то тем, то сем заработаю. И учусь.
Через три месяца перехожу в библиотеку, буду получать сто восемьдесят.
Она улыбалась с уверенным покоем в глазах. В ней не было даже ма-
ленького напряжения, чего-либо такого, что говорило бы о лихорадочной
приподнятости, о неполной уверенности в себе. Это была оптимистка до са-
мых далеких глубин души. На фоне ее светлого характера очень диким
показался мне бестолковый и неискренний бунт ее сына. Но и в этом бунте
мать ничего особенного не находила:
— Пусть побесится! Это ему полезно будет! Я ему так и сказала: не
нравится у меня, ищи лучшего. Школу хочешь бросить — бросай, пожалуй-
ста. Только смотри, вот здесь, в комнате, я никаких разговоров не хочу
слушать. Ищи других, которые с тобой, с дураком, разговаривать захотят.
Это его у дяди испортили. Там кино каждый день бесплатное! А я где
возьму кино? Сядь, книжку почитай! Ничего, перебесится! Теперь в коло-
нию ему захотелось. Приятели там у него, как же!
Коля уже сидел спокойно на стуле и внимательным теплым взглядом
следил за оживленно-улыбчивой мимикой матери. Она заметила его внима-
ние и с притворно-ласковой укоризной кивнула:
— Ишь, сидит, барчук! У матери ему плохо! Ничего не скажу, ищи
лучше, попрошайничай там...
Коля откинул голову на спинку стула и повел в сторону лукавым глазом.
— И зачем ты, мама, такое говоришь? Я не попрошайничаю вовсе, а при
Советской власти я могу требовать.
— Чего?— спросила мать, улыбаясь.
— Что мне нужно,— еще лукавее ответил он.
Не будем судить, кто виноват в этом конфликте. Суд — трудное дело,
когда неизвестны все данные. Мне и сын и мать одинаково понравились.
Я большой поклонник оптимизма и очень люблю пацанов, которые настоль-

30

ко доверяют Советской власти, что уже и себя не помнят, и не хотят дове-
рять даже родной матери. Такие пацаны много делают глупостей и много
огорчений причиняют нам, старикам, но они всегда прелестны! Они
приветливо улыбаются матери, а нам, бюрократам, показывают полную
пригоршню потребностей и вякают:
— Отправьте меня в колонию.
— Отправьте меня в летную школу, я хочу быть летчиком!
— Честное слово, я буду работать и учиться!
И все-таки... Все-таки нехорошо вышло и у Коли, и у его матери. Как-
то так получилось, что потребности сына вырастали по особой кривой,
ничего общего не имеющей ни с материнской борьбой, ни с ее успехами и
надеждами. Кто в этом виноват? Конечно, не дядя-директор. Пребывание
у дяди только толкнуло вперед бесформенный клубок плохо воспитанных
претензий Коли.
И летная школа, и колония, и даже кино и хорошая пища — пре-
красные вещи. Естественно, к ним может стремиться каждый па-
цан.
Но совершенно понятно, что мы не имеем права считать потребностью
каждую группу свободно возникающих желаний. Это значило бы создать
простор для каких угодно индивидуальных припадков, и в таком просторе
возможна только индивидуальная борьба со всеми последствиями, печаль-
но из не<э вытекающими. Главное из этих последствий — уродование лич-
ностей и гибель их надежд. Это старая история мира, ибо капризы потреб-
ностей — это капризы насильников.
Поведение Коли на первый взгляд может показаться поведением совет-
ского мальчика, настолько захваченного движением истории, что бег
семейной колесницы для него уже скучен. Общий колорит этого случая
настолько симпатичен, что невольно хочется оказать Коле помощь и удо-
влетворить его неясные желания. Многие так и делают. Я много видел
таких облагодетельствованных мальчиков. Из этих мальчиков редко
получается какой-нибудь толк. Такие, как Коля, прежде всего насиль-
ники, пусть в самой малой дозе. Они подавляют своими требованиями
сначала отца или мать, потом приступают с ножом к горлу к представи-
телям государственного учреждения и здесь настойчиво ведут свою линию,
подкрепляя ее всем, что попадется под руку: жалобой, слезой, игрой и
нахальством.
И за советской физиономией Коли и за его детским притворством скры-
вается нравственная пустота, отсутствие какого бы то ни было коллектив-
ного опыта, который в двенадцать лет должен быть у любого ребенка.
Такая пустота образуется всегда, если с раннего детства в семье нет
единства жизни, быта, стремлений, нет упражнений в коллективных реак-
циях. В таких случаях у ребенка потребность набухает в уединенной игре
воображения без всякой связи с потребностями других людей. Только в
коллективном опыте может вырасти потребность нравственно ценная. Ко-
нечно, в двенадцать лет она никогда не будет оформлена в виде яркого
желания, потому что корни ее покоятся не в водянистой игре чистой фанта-
зии, а в сложнейшей почве еще неясного коллективного опыта, в сплетении
многих образов близких и менее близких людей, в ощущении человече-
ской помощи и человеческой нужды, в чувствах зависимости, связанности,
ответственности и многих других.

31

Вот почему так важен для первого детства правильно организованный
семейный коллектив. У Коли этого коллектива не было, было только
соседство с матерью. И каким бы хорошим человеком ни была мать, про-
стое соседство с нею ничего не могло дать положительного. Скорее, наобо-
рот: ничего нет опаснее пассивного соседства хорошего человека, ибо
это — наилучшая среда для развития эгоизма. В таком случае как раз и
разводят руками многие хорошие люди и вопрошают:
— В кого он уродился?
Алеше четырнадцать лет. Он покраснел, надулся:
— Как, вы достали мягкий? Я не поеду в мягком!
Мать смотрит на него со строгим удивлением:
— Почему ты не поедешь в мягком?
— А почему в прошлом году было в международном? А почему те-
перь в мягком?
— В прошлом году было больше денег...
— Какие там деньги?— говорит Алеша презрительно.— Деньги? Я знаю,
в чем тут дело. Просто потому, что это я еду. Меня можно в чем угодно во-
зить!
Мать говорит холодно:
— Думай, как хочешь. Если не нравится в мягком, можно и совсем
не ехать.
— Вот видишь? Вот видишь?— обрадовался Алеша.— Могу и совсем
не ехать! Все рады будете! Конечно! И даже билет можно продать.
Деньги все-таки!
Мать пожимает плечами и уходит. Она должна еще подумать, что
дальше делать с такими проклятыми вопросами.
Но Надя, старшая сестра Алеши, не так спокойна и ничего не откла-
дывает. Надя помнит тревогу гражданской войны, теплушки эвакуацион-
ных маршрутов, случайные квартиры прифронтовых городов, помнит сти-
снутые зубы и горячую страсть борьбы, терпкую неуверенность в завтраш-
нем дне и воодушевленную веру в победу.
Надя с насмешкой смотрит на брата, и Алеша читает в ее прикушенной
губе еще и осуждение. Он знает, что через минуту сестра обрушится на него
со страшной силой девичьего невыносимого презрения. Алеша встает со
стула и даже напевает песенку — так он спокоен. Но все напрасно; песенку
обрывает короткая оглушительная «очередь»:
— Нет, ты мне объясни, молокосос, когда ты успел привыкнуть к меж-
дународным?
Алеша оглядывается и находит мальчишеский увертливый ответ:
— Разве я говорил, что я привык? Я просто интересуюсь. Каждому
интересно, понимаешь...
— А жестким вагоном ты не интересуешься?
— Жестким тоже интересуюсь, но только... это потом... в следующий
раз... И потом... какое, собственно говоря, твое дело?
— Мое, — говорит сестра серьезно, — мое дело. Во-первых, ты не имеешь
права ехать на курорт. Никакого права! Ты здоровый мальчишка и ничем
не заслужил, ничем, понимаешь, абсолютно! С какой стати разводить таких?
С какой стати, говори?

32

Алеша начинает скептически:
— Вон куда поехала! По-твоему, так я и обедать не имею права, тоже
не заслужил...
Но он понимает, что стратегическое отступление необходимо. Что будет
к вечеру, даже предположить невозможно. Надька способна на всякую
гадость, и перспектива курорта может отодвинуться в далекие эпохи, назы-
ваемые «взрослыми». Чем кончится сегодняшняя кампания? Хорошо,
если только местным пионерским лагерем! Через пятнадцать минут Алеша
шутя подымает руки:
— Сдаюсь! Готов ехать в товарном вагоне! Пожалуйста!
Потребность Алеши в международном вагоне не родилась в игре вообра-
жения, она выросла в опыте, и тем не менее все понимают, что эта потреб-
ность в той или иной мере безнравственна. Понимает это и мать, но она
не в силах изменить положение.
Не всякий опыт в нашей стране есть опыт нравственный. Наша семья
не является замкнутым коллективом, как семья буржуазная. Она состав-
ляет органическую часть советского общества, и всякая ее попытка построить
свой опыт независимо от нравственных требований общества обязательно
приводит к диспропорции, которая звучит как тревожный сигнал опасности.
Диспропорция в семье Алеши заключается в том, что потребности отца
или матери механически становятся потребностями детей. У отца они вы-
текают из большого ответственного и напряженного труда, из его трудового
значения в Советском государстве. А у Алеши они не оправданы никаким
коллективным трудовым опытом, а даны в отцовской щедрости; эти по-
требности у него — отцовская подачка. Принципиально такая семья есть
самая старая, старая отцовская монархия, нечто подобное просвещенному
абсолютизму.
У нас приходится, в виде исключения, наблюдать такие семьи. У них сло-
весная советская идеология мирно уживается с опытом старого типа.
Дети в такой семье регулярно упражняются в неоправданном удовлетворе-
нии. Трагическое будущее таких детей очевидно. Впереди у них тяжелая
дилемма: либо пройти стадию естественного роста потребностей сначала
в состоянии взрослого, либо подарить обществу такой большой и такой
квалифицированный труд, чтобы заслужить санкцию общества на боль-
шие и сложные потребности. Последнее возможно только в исключитель-
ных случаях.
Мне приходилось по этому поводу говорить с отдельными товарищами.
Некоторые из них рассуждают панически:
— Что же делать? Если я с семьей еду на курорт, как, по-вашему, я дол-
жен ехать в одном вагоне, а семья в другом?
Такая паника удостоверяет только одно: нежелание видеть сущность
вопроса, отказ от активной мысли, создающей новое. Международный вагон
не дороже судьбы детей, но дело не в вагоне. Никакие фокусы не поправят
положения, если в семье нет настоящего тона, постоянного правильного
опыта.
Проехать с отцом в каком угодно вагоне в отдельном случае нисколько
не вредно, если очевидно, что это только приятный случай, вытекающий
не из права детей на излишний комфорт, а из их желания быть вместе с
отцом. В советском семейном коллективе много найдется других случаев,

33

когда потребности детей не будут связаны с заслугами отца, тогда и у Алеши
будет действовать другая логика.
Все это вовсе не значит, что в такой семье к детям нужно применять
какую-то особенную дрессировку. Вопрос решается в стиле всей семьи.
И если сам отец как гражданин имеет право на дополнительный комфорт,
то как член семейного коллектива он тоже должен себя ограничивать. Какие-
то нормы скромности обязательны и для него, тем более что в биографиях
наших великих людей скромность всегда присутствует:
«Поднимаемся по лестнице. На окнах белые полотняные занавески. Это
три окна квартиры Сталина. В крохотной передней бросается в глаза
длинная солдатская шинель, над ней висит фуражка. Три комнаты и сто-
ловая. Обставлены просто, как в приличной, но скромной гостинице. Столо-
вая имеет овальную форму; сюда подается обед — из кремлевской кухни
или домашний, приготовленный кухаркой. В капиталистической стране
ни такой квартирой, ни таким меню не удовлетворился бы средний слу-
жащий. Тут же играет маленький мальчик. Старший сын Яша спит в столо-
вой,— ему стелят на диване; младший в крохотной комнатке, вроде ни-
ши».
(Анри Барбюс)
Нравственная глубина и единство семейного коллективного опыта —
совершенно необходимое условие советского воспитания. Это относится
одинаково и к семьям с достатком и к семьям с недостатком.
В нашей стране только тот человек будет полноценным, потребности
и желания которого есть потребности и желания коллективиста. Наша
семья представляет собой благодарный институт для воспитания такого
коллективизма.
Глава третья
Степан Денисович Веткин познакомился со мной в начале лета 1926 го-
да. Я и сейчас вспоминаю появление его с некоторым смущением: оно было
похоже на вторжение неприятельской армии, произведенное неожиданно —
без объявления войны.
А между тем ничего военного на деле как будто и не было. Степан
Денисович мирно и застенчиво вошел в мой служебный кабинетик, очень
вежливо поклонился, держа кепку впереди себя в обеих руках, и сказал:
— Если вы очень заняты, простите за беспокойство — у меня к вам ми-
нимальная просьба.
Даже при слове «минимальная» Степан Денисович не улыбнулся, был
сдержанно серьезен и скорее озабочен, чем угрюм. »
Он уселся на стуле против меня, и я мог лучше рассмотреть его лицо.
У него хорошие усы, прикрывающие рот, под этими усами он часто как-то
особенно мило вытягивал губы, как будто что-то обсасывал, на самом деле
у него во рту ничего не было, — это движение выражало тоже озабочен-
ность. Рыжая борода Степана Денисовича была немного сбита вправо,

34

вероятно, оттого, что он часто теребил ее правой рукой.
Степан Денисович сказал:
— Да... Видите ли, какое дело! Я, собственно говоря, учитель, здесь
недалеко, в Мотовиловке...
— Очень приятно.- Коллега, значит...
Но Степан Денисович не поддержал моего оживления. Он захватил рукой
большой участок рыжей своей бороды и суховато объяснил, глядя чуть в
сторону:
— Приятно — нельзя сказать. Я, конечно, люблю это дело, но прямо
скажу — не выходит. То есть методически выходит, а организационно не
выходит.
— В чем же дело?
— Да... не то, что организационно, а можно сказать, в бытовом отно-
шении. Я у вас прошу сейчас работу... кузнеца.
Я удивился молча. Он мельком взглянул на меня и продолжал еще
более сухо, с особенной симпатичной солидностью, вызывающей большое
доверие к его словам:
— Я — хороший кузнец. Настоящий кузнец. Мой отец тоже был кузнец.
В ремесленном училище. Я потому и вышел в учителя. Ну, вот. А у вас
тут все-таки заводик, и кузнец хороший нужен. И притом учитель.
— Хорошо, — согласился я. — Вам нужна квартира?
— Да как вам сказать? Комната, конечно, или две комнаты. Семья у меня
значительная... Очень значительная.
Степан Денисович засосал губами и задвигался на стуле.
— Учительское дело хорошее, но такую семью невозможно содержать.
И кроме того — деревня. Куда они пойдут, детишки?
— Сколько у вас детей?
Он посмотрел на меня и улыбнулся первый раз. В этой улыбке я увидел,
наконец, настоящего Степана Денисовича. Его озабоченное лицо ничего
общего не имело с улыбкой: зубы в ней были веселые, белые, блестящие.
С прибавлением улыбки Степан Денисович казался искреннее и добрее.
— Это для меня самый трудный вопрос: отвечать прямо — стыдно,
а часто все-таки приходится, понимаете, отвечать.
Его улыбка еще раз мелькнула и растаяла за усами, а на ее месте снова
вытянутые озабоченные губы, и снова он отвернулся от меня:
— Тринадцать. Тринадцать детей!
— Тринадцать?! — завопил я в крайнем изумлении. — Да что вы гово-
рите?!
Степан Денисович ничего не ответил, только еще беспокойнее завозился
на стуле. И мне стало страшно жаль этого симпатичного человека, я ощутил
крайнюю необходимость ему помочь, но в то же время почувствовал и
озлобление. Такое озлобление всегда бывает, если на ваших глазах кто-ни-
будь поступает явно неосмотрительно. Все эти мои чувства разрешились
в неожиданном для меня самого восклицании:
— Черт знает что! Да как же... да как же вас угораздило?
Он выслушал мой неприличный возглас с прежним выражением усталос-
ти и заботы, улыбаясь только краем уса:
— В семье может быть от одного до восемнадцати детей. Я читал:
до восемнадцати бывало. Ну... на мою долю выпало тринадцать.

35

— Как это «выпало»?
— Ну, а как же? Раз бывает до восемнадцати, значит, где-нибудь
и тринадцать окажется. Вот на меня и выпало.
Я быстро договорился со Степаном Денисовичем. Хороший кузнец нам,
действительно, был нужен. Степан Денисович рассчитывал, что кузнецом
он заработает больше, чем учителем, наша организация могла пойти на-
встречу его расчетам.
С квартирой было хуже. Насилу-насилу я мог выкроить для него одну
комнату, да и для этого пришлось произвести целую серию переселений
и перетасовок. Правда, наши рабочие так заинтересовались столь выдаю-
щейся семьей, что никто и не думал протестовать. По этому поводу кладов-
щик Пилипенко сказал:
— А я считаю, что это свинство. Уступить, само собой, нужно, а все-
таки человек должен соображение иметь и расчет иметь! Живи, живи, да ог-
лядывайся. Скажем, у тебя трое, четверо, смотришь, пятеро стало! Ну, огля-
нись же, такой-сякой, посчитай: пятеро, значит, сообрази — следующий
шестой будет. А то, как дурень с печи, —* никакого расчета!
Но товарищ Чуб, старый инструментальщик, у которого было именно
шестеро детей, объяснил, что простая арифметика в этом вопросе ничего
еще не решает:
— Такое сказал: считай! Думаешь, я не считал? Ого! А что поделаешь:
бедность. Бедность, вот кто дела такие делает! У богатого две кровати,
богатый себе спит и все. А у бедного одна кровать. Сколько ни считай,
а она свое возьмет, и не заметишь как...
— Просчитаешься, — сказал кладовщик.
— Просчет происходит, а как же! — засмеялся и Чуб, который, впрочем,
всегда любил веселый разговор.
Круглый и толстый бухгалтер Пыжов слушал их разговор покрови-
тельственно, а потом внес и свою лепту в дело объяснения подобных фено-
менальных явлений:
— Просчет в таком случае вполне возможен. Главное здесь в дополни-
тельном коэффициенте. Если у тебя один ребенок, а второй, так сказать,
в проекте, то ожидается прибавление ста процентов. Расчетливый человек и
задумается: сто процентов — сильный коэффициент. Ну, а если у тебя
пятеро, так шестой, что же, всего двадцать процентов — пустяковый коэф-
фициент, человек и махнет рукой: была не была, рискую на двадцать
процентов!
Слушатели хохотали. Чуба в особенности увлекала причудливая игра
коэффициентов, и он потребовал немедленного приложения этой теории
к собственному случаю:
— Ох ты, черт! Это значит, если у меня — седьмого подготовить, какой
же выйдет... этот...
— Седьмого? — Пыжов только глянул на небо и определил точно:
— В данном положении будет коэффициент шестнадцать и шесть десятых
процента.
— Пустяк! — в восторге захрипел Чуб. — Конечно, тут и думать нечего!
— Так и дошел человек до тринадцати? — заливался кладовщик.
— Так и дошел, — подтвердил бухгалтер Пыжов, — тринадцатый —
это восемь и три десятых процента.

36

— Ну, это даже внимания не стоит, — Чуб просто задыхался от послед-
них открытий в этой области.
Так весело и встретили все Степана Денисовича, когда он приехал вто-
рой раз посмотреть на квартиру. Степан Денисович не обижался ни на кого,
он понимал, что математика обязывает.
Квартиру осмотрели компанией. Комната была средняя, метров на пят-
надцать квадратных. Помещалась она в одной из хат, доставшихся нашему
заводу еще от старого режима. Степан Денисович все пожевывал и посасы-
вал, осматривая комнату, и как будто про себя грустно вспоминал:
— Там все-таки у меня две комнаты... Ну, ничего, как-нибудь...
Что я мог сделать? В растерянности я задал Степану Денисовичу глупый
вопрос:
— У вас... много мебели?
Веткин с еле заметным укором на меня глянул:
— Мебель? Да разве мне до мебели? И ставить некуда.
Он вдруг очаровательно улыбнулся, как бы поддерживая меня в моем
смущении:
— Вообще для предметов неодушевленных свободных мест нет.
Чуб лукаво почесал небритый подбородок и прищурил глаз:
— При таких объективных условиях товарищу не мебели нужны, а
стеллажи, вот как у меня в инструментальной. Стеллажи, если начальник
не против, можно будет сделать.
Он прикинул глазом высоту комнаты:
— Три яруса. Четвертый, дополнительный на полу.
— Нельзя здесь поместить тринадцать, — сказал опечаленный кладов-
щик Пилипенко, — какая же здесь кубатура останется для дыхания воз-
духом? Никакой кубатуры, да и вас же двое.
Веткин поглядывал то на одного консультанта, то на другого, но у него
не было растерянного вида. Вероятно, все затронутые обстоятельства у него
были давно учтены и сверстаны в общий план операции. Он подтвердил
свое прежнее решение:
— Так я десятого перевезу семейство. Нельзя ли конячку какую-нибудь,
потому что все-таки барахлишко и малыши пешком не дойдут от вокзала.
— Конячку? Пожалуйста! Даже две!
— Вот это спасибо. Две, конечно, лучше, потому... семья все-таки...
переезжает.
Десятого мая, в воскресенье, совершился въезд семейства Веткиных
на территорию нашего завода. Завод был расположен недалеко от города,
и к нему была проложена специальная дорога, вымощенная булыжником.
Рано утром две заводские «конячки» протащили к городу некоторое по-
добие экипажей, отчасти похожих на линейки, отчасти на площадки. К полу-
дню по дороге началось движение публики, чего раньше никогда не бывало.
Семейные пары делали вид, будто совершают воскресную прогулку,
дышат свежим воздухом и наслаждаются окрестными ландшафтами.
В два часа дня показалась процессия — никакое другое слово к опи-
сываемому явлению не подходит. Сидящий на первой подводе трехлетний
мальчик держал в руке небольшой игрушечный флаг, и это еще больше
придавало всему шествию характер торжественный.
Впереди шли две подводы. На них преобладало «барахлишко»,

37

только на первой сидел знаменосец, а на второй двое детей поменьше.
«Барахлишко» состояло из вещей малого размера, за исключением шкафика,
установленного на первой подводе в самом ее центре, что придавало шкафи-
ку некоторую нарочитую торжественность. Это был кухонный шкафик —
одно из самых счастливых изобретений человечества, шкафик, но в то же
время и стол. Такие вещи издают всегда замечательный запах: от них
пахнет теплом, свежеиспеченным хлебом и детским счастьем. Кроме шкафи-
ка выделялись большой самовар, две связки книг и узел с подушками.
Все остальное было обыкновенной семейной мелочью: ухваты, веники,
ведро, чугунки и т. д.
Рядом со второй подводой шла девушка лет семнадцати, в стареньком,
потемневшем ситцевом платьице, босиком и с непокрытой головой. Видно
было, что она всегда так ходила: несмотря на то, что лето только нача-
лось, волосы ее успели сильно выгореть, лицо было покрыто густым крас-
новатым загаром, а на щеках даже шелушилось. И все же оно производило
очень приятное впечатление: серьезное, хорошей формы рот. Голубые глаза
ясно и спокойно поблескивали под прямыми умными бровками.
За подводами два мальчика, приблизительно одного роста и возраста,
несли выварку1, чем-то наполненную и прикрытую полосатым куском ма-
терии. Этим было лет по тринадцать. За ними шествовала центральная
группа детворы от пяти до двенадцати лет, мальчики и девчонки. Двое,
самые молодые, — девочки, щекастые и пузатенькие, — шли впереди,
взявшись за руки, часто перебирали босыми ножками по чистым теплым
булыжникам мостовой и имели вид очень озабоченный: подводы хоть и
медленно двигались по шоссе, но этим пешеходам трудно было управиться
и с такой скоростью.
Остальные, большие мальчики, заняты были делом: каждый что-нибудь
тащил на руках или на плечах, кто зеркало, кто связку рамок, самый стар-
ший нес граммофонную трубу.
Вся эта компания произвела на меня неожиданно приятное впечатле-
ние: головы всех были острижены под машинку, загоревшие мордочки каза-
лись чистыми, даже босые ножки были припорошены только сегодняшней
пылью. Поясов ни у кого не было, но воротники ситцевых рубашек были
аккуратно застегнуты, не было нигде ничего изодранного, только у того, что
нес трубу, блестела на колене заплата. Особенно же мне понравилось то,
что ни у одного члена процессии не было несимпатичного или отталкиваю-
щего выражения: никаких болячек, никакой золотухи, никаких признаков
умственной отсталости. Они спокойно поглядывали на нас, не смущались,
но и не глазели безразлично, иногда о чем-то между собой переговарива-
лись, не понижая голоса, но и не бравируя своей свободой.
Я расслышал несколько слов такого разговора:
— ...тут сухое место. А это лоза.
— Из нее корзинки можно делать.
— Батько обязательно сделает!
Сам батько, творец и руководитель всей этой армии, шел сзади и бережно
нес в руках граммофонный ящик. Рядом с ним, спустив с черной головы
желтый, яркий платок, выступала важно, улыбаясь нам влажными боль-
1 Выварка — бак для кипячения белья.

38

шими глазами красивая, румяная женщина. Проходя мимо нас, Степан
Денисович расцвел своей замечательной улыбкой и приподнял кепку:
— Приехали! Что хотите делайте, а приехали! Ваши, смотри, рты
разинули! А это моя жена, честь имею: Анна Семеновна!
Анна Семеновна церемонно наклонила голову и протянула руку, потом
черными глазами стрельнула вокруг и сказала солидным низким контраль-
то:
— Вот ему нужно: рты разинули! Привыкнут. Были бы люди хорошие,
не злые.
В этот момент среди встречающих произошло движение. Жена инстру-
ментальщика Чуба, широкая и важная дама, до сих пор смотревшая на
шествие с поджатыми губами, воздела руки и воскликнула:
— Ой, лышенько! Ой, боже ж ты мой! Такие крошки и пешком идут!
С вокзала пешком, легко сказать!
Она бросилась к одной из крошек и подхватила ее на руки. Девочка
из-за ее плеча выставила такую же, как и раньше, озабоченную мор-
дочку и так же таращила на мир голубые глазенки. Немедленно и другая
крошка вознеслась на чьи-то плечи. Встречающие смешались с процес-
сией. К Веткиным подошел бухгалтер Пыжов и сказал, протягивая руку:
— С приездом! И самое главное, не робейте! Это, понимаете, правильно:
кадры!
Пользуясь летним временем, Степан Денисович решил основную часть
своей армии поместить на свежем воздухе. Для этого он устроил возле своей
хаты нечто вроде веранды. Для такого дела нашлось в разных концах нашего
двора много бросового материала: обрезки, куски реек, ящики. Восполь-
зовавшись моим разрешением, Степан Денисович назначил для доставки
этого материала резервные силы армии, в то время когда основные силы
занялись самой постройкой.
Еще семья Веткиных не прибыла к нам, а меня заинтересовал важный
педагогический вопрос: имеется ли в этой семье какая-либо организацион-
ная структура, или семья представляет из себя, так сказать, аморфную
массу? Я прямо спросил об этом Степана Денисовича, когда он зашел ко мне
по делу.
Веткин не удивился моему вопросу и одобрительно улыбнулся:
— Вы правы, это очень важный вопрос, структура, как вы говорите.
Конечно, есть структура, хоть и трудный вопрос. Тут могут прийти в го-
лову разные неправильные принципы...
— Например?
— Да вот я вам объясню. Можно, допустим, по возрасту, тогда для
дела хорошо будет, а для воспитания неправильно, малыши и одичать
могут. В этом вопросе нужно по-разному. Для хозяйства у меня будет
главная бригада — четверка: Ванька, Витька, Семен и опять же Ва-
нюшка. Старшему Ваньке пятнадцать лет, Ванюшке десять, но он тоже
шустрый, может то — другое делать.
— Как это у вас два Вани вышло?
— Вышло так в беспорядке. Старший Ванька правильный, я люблю
это имя, а то теперь в моду вошли Игори да Олеги. Ну, а второй родился в
шестнадцатом году — война, то, се. Я как учитель освобождался, да черт их
разберет, потащили и меня к воинскому начальнику и продержали две

39

недели. А жинка в это время с прибавлением. Хлопоты, нужда, волнение,
а кумовья попались неотесанные, деревня! Батюшка; видно, спешил куда,
заглянул в святцы, какого святого? Ивана-мученика. Ну, и бултых
в воду с этим мучеником, так и осталось. Да ничего страшного, может, потом
будут путаться, а сейчас ничего: то — Ванька, а то — Ванюша, они так уже
и знают. Ванька белый, а Ванюшка черный, в мать.
— Так это у вас хозяйственная бригада?
— Ого! Хозяйственная. И в школу ходят, и дома, если что сделать,
всегда компанией. Работники будут. И к тому же мальчишки. Вот вам и
структура. Потом есть еще бригада, хэ, хэ! Васька — восемь лет, осенью
в школу, подходит к старшим, а пока гуляет. А кроме него, Люба — семь
годков, а Кольке — шесть. В хозяйстве с них какой толк, а все-таки
приучаются: принести что, отнести, в кооператив сбегать. Читать умеют
и счет в пределах двух десятков — удовлетворительно.
— Это они сейчас материал стаскивают?
—г Они. Васька, Люба и Колька, это их дело. Ну, а под ними, конечно,
мелочь: Марусе только пять, а другие меньше: Вера и Гришка. А Катя и
Петька самые малые — близнецы, в позапрошлом году только появились.
— Старше всех дочка?
— Оксана, как же! Оксана вне конкуренции. Во-первых, невеста,
во-вторых, она все умеет, и матери, пожалуй, не уступит в хозяйстве. Это
особая статья, и тут подумать нужно. Из Оксаны хороший человек выйдет,
и учиться хочет — в рабфаке. Вот посмотрю осенью.
Первая бригада Ваньки старшего неустанно работала по постройке ве-
ранды. Сам Степан Денисович мало ей помогал, так как приступил уже к ра-
боте в нашей кузнице, и только после четырех часов его взлохмаченная
голова торчала над готовым каркасом веранды, занятая больше всего
вопросом о конструкции крыши. Но даже и в эти вечерние часы распоряди-
тельная власть принадлежала Ваньке. Однажды при мне он сказал отцу:
— Ты туда не лазь. Утром мы сами сделаем. А ты лучше гвоздей до-
стань. Этих гвоздей мало.
В распоряжении бригады были только те гвозди, которые Ванюшка
младший вытаскивал из старых досок. Он целые дни просиживал за этим
делом, в его распоряжении были для этого клещи и особый молоток с раз-
двоенным узким концом. Ванюшкина продукция «лимитировала» по-
стройку, и Ванька старший отдал приказание резерву, доставляющему
материал:
— Вы не бросайте где попало. Если с гвоздиком, несите к Ванюшке,
а если без гвоздика, давайте мне.
Начальник резерва, восьмилетний Васька, человек лобастый, коре-
настый и серьезный, не пошел, однако, на усложнение работы по доставке
материала, а мобилизовал представительницу «мелочи», пятилетнюю Ма-
русю — существо необыкновенно радостное и краснощекое. Маруся с любо-
пытством рассматривала каждую дощечку, придиралась к каждому подо-
зрительному пятнышку и, надувая и без того полные щечки, откладывала
дощечку в ту или иную сторону. Во время работы она нежно приговаривала:
— С гвоздиком... Без гвоздика... С гвоздиком... Три гвоздика... А эта...
без гвоздика... А эта с гвоздиком...

40

Только изредка она с испугом всматривалась в какой-нибудь подозри-
тельный обрывок проволоки, прилепившийся к дощечке, и озабоченно топала
к Ваньке или к Витьке с трагическим вопросом:
— Это тоже гвоздик? Или это другое?.. Это ровалка? Какая ровалка?
Это не нужно с гвоздиком?
Молодые Веткины поражали окружающих удивительным спокойствием
своих характеров. В этом переполненном семействе почти не слышно было
плача. Даже самые младшие Веткины, близнецы Катя и Петька, никогда не
задавали таких оглушительных концертов, какие случались, например,
в семействе Чуба. У Чуба дети были веселые, боевые, очень подвижные
и предприимчивые. Они много играли, были организаторами всей детворы
нашего двора, много проказничали и веселились, их голоса слышались то в
том, то в другом конце. Очень часто эти голоса приобретали подчеркнуто
минорный характер, а иногда приобретали форму рева, настойчивого,
упорного, вредного, с причитаниями и обидами, с неожиданными повыше-
ниями до «крика под ножом убийцы». Чубы-родители деятельно боролись
с подобными излишествами, сами кричали, ругались и даже проклинали
свое потомство, а в случаях с наибольшей экспрессией размахивались за-
трещинами и подзатыльниками и другими видами непосредственного воз-
действия. Такое оформление часто сообщало семье Чубов характер
классической трагедии, вроде * Ричарда III», в которой, как известно, детей
убивают пачками. На деле, конечно, ничего трагического не было.
Молодые чубенки, накричавшись до хрипа и получив все, что им пола-
галось по обычаям педагогики, вытирали слезы и немедленно забывали
все обиды и неприятности, в том числе и собственные домогательства, по-
служившие ближайшим поводом к конфликту, и отправлялись с веселыми
выражениями лиц продолжать свою счастливую детскую жизнь
в другом конце двора. Старые Чубы тоже не предавались никакой грусти.
Напротив, сознание исполненного родительского долга повышало их жизне-
деятельность, необходимую для выполнения стоящих перед ними семейных
задач.
Ничего подобного не было у Веткиных. Даже Катя и Петька в самых
пессимистических случаях ограничивались коротким хныканьем, имеющим
главным образом символическое значение. Более старшие элементы веткин-
ского потомства даже и не хныкали никогда. Конфликты этой семьи не вы-
носились на общественную арену, а может, конфликтов и вовсе не было.
Наше заводское общество рано обратило внимание на эту особенность
Веткиных; все старались как-нибудь объяснить ее. Никто при этом не упоми-
нал о педагогических талантах родителей.
Чуб говорил:
— Характеры такие. Это от природы. И тут ничего хорошего нет, если
вообще посмотреть. Человек должен все уметь. Какой же это человек будет,
если ему все равно, хоть блин, хоть г...о? Человек, если что — кричать
должен, сердце у него должно быть. И плакать в детском положении сле-
дует по закону: живой человек, а не кукла. У своего батька я первый скан-
далист был, и попадало, правда, то аршином, а то и кулаком. А теперь живу
без скандалов, хотя, если кто налезет, пожалуйста, я тоже покричать могу,
а как же иначе?
Бухгалтер Пыжов был другого мнения:

41

— Не в том дело, товарищ Чуб, не в характере дело, а в экономиче-
ской базе. Когда у тебя один или два, увидят что — дай! На! Дай этого!
На! Дай того! Ну, надоест, нельзя! Начинается крик, конечно, потому что
раньше давали, а теперь не дают. А у Веткина — тринадцать, крути не
верти, а все равно постоянный недостаток и дефицит. Тут никому в голову
не придет кричать: дай! Как это «дай»? Откуда дать? Я и то удивляюсь, как
это Степан Денисович управляется без счетовода? Тут, что ни попадет в
общий котел, подумай да подумай, по скольку граммов приходится на пер-
сону, да ведь не просто раздели, а по дифференциальному методу, старшему
одно, а младшему другое. Вот почему и характеры спокойные: каждый сидит
и ожидает своего пайка, криком все равно не поможешь.
— Ну, это вы по-ученому придумали, товарищ Пыжов, а только не
так, — возразил Чуб. — У меня тоже шестеро. По какому хочешь методу,
все равно мало приходится на одного. А, однако, орет, понимаешь, хоть
ты ему кол на голове теши: дай и все! И такой результат: кто больше кри-
чит, так тому больше и дается. А не выкричит, так силой отнимет у другого.
У меня Володька такой — напористый!
Веткин выслушал эти философские новеллы со сдержанной улыбкой
превосходства и ответил так:
— Бели человек напористый, это еще вопрос, нужно или не нужно.
Один напористый нарвется на другого напористого и за ножи хватаются
или просто в драку! Надо, чтобы компания была хорошая, тогда все и сде-
лается, а то «напористый»! А что дети плачут и кричат, так это просто от
нервов. Вы думаете, у вас только нервы? У них тоже. На вид он хороший
мальчишка, и веселый, и все, а на самом деле у него нервы испорчены, как
у барыни-сударыни. Он и кричит. Если ему нервы не портить с первого
года, чего он будет кричать?
— У моих нервы? — поразился Чуб. — Ого!
— Чего там «ого»? — сказал Веткин и развел усы, прикрывая рукой
улыбку. — У тебя у самого нервы бракованные.
Снабдить пищей свою семью Веткину было трудно. Правда, мы отвели
для его нужд значительный участок огорода, и на нем скоро заработали
Анна Семеновна и Оксана. Помогли Веткину и еще кое-чем: лошадь, плуг,
семена и особенно важная вещь — картофель. Но пока что огород требовал
только труда и расходов.
Степан Денисович не жаловался, но и не скрывал своего положения:
— Я не падаю духом. Сейчас главное — хлеб. Для начала, если будет
хлеб, хорошо. Но все-таки: самое минимальное — полпуда хлеба, это
значит, по пятьсот граммов на едока, в сущности, даже маловато. Каждый
день полпуда!
Мы все понимали, что от Веткиных требовалась змеиная мудрость. Сам
Веткин эту мудрость реализовал на работе. Он был и в самом деле хороший
кузнец: в этом деле ему здорово помогала учительская культура. Заработок
его поэтому был гораздо выше среднего заработка нашего рабочего.
Но я был очень удивлен, когда на мое предложение о вечерней сверх-
урочной работе Веткин ответил:
— Если нужно для завода, я не откажусь — это другое дело. Ну, а если
это вы как бы в поддержку мне, так такого не нужно делать, потому что с та-
ким принципом можно сильно напутать.

42

Он смущенно улыбнулся и потом уже не смог спрятать улыбку, хотя
и старался изо всех сил запихнуть ее за густую занавеску усов, — это зна-
чит, он чувствовал какую-то неловкость.
— Человек должен работать семь часов, а если больше, значит, непра-
вильная амортизация. Я этого не понимаю: народил детей и умри. Это
вот, забыл уже, насекомое такое или бабочка, так она живет один день.
Положила яички и до свидания: больше ей делать нечего. Может, для
бабочки и правильно, потому что ей и в самом деле нечего делать, а у челове-
ка много дела. Я вот хочу видеть, как Советская власть пойдет и как перего-
ним этих... Фордов разных и Эдисонов. И японцы, и Днепрострой, мало ли
чего? Семь часов кузнечной работы — это для меня не легко.
— Но вы только что сказали, — отозвался я, — что если нужно для
завода...
— Это другое дело. Для завода нужно — и все. А для детей моих не нуж-
но. Надо, чтобы отец у них как человек был, а не то, как я наблюдал, не чело-
век, а просто лошадь: взгляд тупой, спина забитая, нервы ни к черту, а души,
как кот наплакал. К чему такой отец, спрашивается? Для хлеба только.
Да лучше такому отцу сразу в могилу, а детей и государство прокормит —
хлеба не пожалеет. Я таких отцов видел: тянет через силу, ничего не сообра-
жает — свалился, издох, дети — сироты; а если и не сироты, так идиоты,
потому что в семье должна быть радость, а не то что одно горе. А еще и хва-
лятся люди: я, говорит, все отдал для детей! Ну, и дурак, ты отдал все,
а дети получили шиш. У меня хоть и небогатая пища, зато в семье есть
компания, я здоровый, мать веселая, душа есть у каждого.
Признаюсь, что в то время такие рассуждения Степана Денисовича
не то что не понравились мне, а упали как-то не на благоприятную почву.
Логически с ним трудно было не согласиться, но трудно было представить
себе ту границу, которая могла бы точно отделить подобную филосо-
фию от эгоизма или простой лени. Я привык считать, что чувство долга
только тогда будет действенным и нравственно высоким, когда оно не на-
ходится в очень близком родстве с арифметикой или аптекой.
Мне захотелось ближе посмотреть, как вся эта теория выглядит в прак-
тической линии Степана Денисовича. Но зайти к Веткиным у меня все не
выбиралось времени, тем более что положение их постепенно улучша-
лось. В другой половине хаты Веткина жили две девушки-обмотчицы.
Они по собственному почину уступили свою комнату Веткиным, а сами
перебрались к подруге в другую хату. Степан Денисович деятельно занялся
реорганизацией своего обиталища.
Как-то я и инструментальщик Чуб уже в августе месяце пробирались
в город. Шли по узкой кривой тропинке в молодых дубовых зарослях.
Чуб по своему обыкновению говорил о людях:
— Веткин сына на экзамен отправил — Ваньку старшего. А будет жить
у дяди в городе. И сейчас там. Дай мне такого дядю, так я тебе не только
тринадцать — тридцать детей наготовлю. Людям везет по-разному:
у одного — голова, у другого — борода красивая, у третьего — дядя!
— Что там за дядя такой?
— Ого! Не дядя, а масло! Председатель ГРК5, легко сказать! Четыре
комнаты, рояль, диваны, ну, мануфактуры разной, продовольствия, как
у царя!

43

— Крадет, что ли?
— Чего крадет? Покупает, хэ! В своих магазинах всегда можно купить.
Бели бы, допустим, у меня свои магазины были, разве я не покупал бы?
Нэп называется! Бывает и Нэп, а бывает и ХЭП, ХАП! При «хапе» и для
племянников хватит. А вы спросите Степана Денисовича, почему он к дяде
пристроился? Ну, и отдал бы Ваньку в наш фабзавуч. Так нет, к дяде
нужно, потому что там Нэп этот самый!
В этот момент из-за дубовых зарослей по той же кривой дорожке вышли
Степан Денисович и Ванька. Ванька брел сзади, щелкал прутиком по встреч-
ным стволам молодых деревьев и имел то сложное выражение, которое
бывает только у мальчиков, когда они из уважения и любви к старшим
покоряются их решениям, но в глубине души крепко стоят на какой-то
своей принципиальной позиции, и это ясно видно по еле заметной, но все же
настойчивой и иронической улыбке и в легком налете такого же ирониче-
ского лака на грустных глазах.
— Выдержал? — крикнул Чуб еще издали.
Степан Денисович даже не улыбнулся, сердито глянул назад на сына и,
направляясь мимо нас, буркнул холодно:
— Выдержал.
Но потом вдруг остановился и сказал, глядя в землю:
— Вы слышали о дворянской гордости? Пожалуйста, вот вам дворянская
гордость!
Несколько театральным жестом Веткин показал на Ваньку. Сей предста-
витель дворянства в одной руке держал ботинки, а в другой прутик, которым
царапал землю у своих босых ног, рассматривая исцарапанное место преж-
ним сложным взглядом, состоящим из двух лучиков: один грустный и рас-
строенный, а другой лукавый и вредный. Последний лучик, может быть,
как раз и отражал идею, безусловно, дворянскую.
Степан Денисович старался пронзить Ваньку сердитым взглядом, но
не пронзил: Ванька оказался твердым, как самшит. Тогда Степан Де-
нисович обратился к нам с жалобой на сына:
— Яблоки! Яблоки он признает, если натаскает из совхозного сада.
А если они на столе у человека, так он их не признает!
Такое возмутительное отношение к яблокам, конечно, не могло быть
изображено никакими словами. Степан Денисович снова воззрился на Вань-
ку.
Ванька совершил головой неразборчивое движение, состоящее из пома-
тывания в нескольких направлениях, и сказал:
— Разве только яблоки? Не в яблоках дело, а вообще... я там жить не
буду.
Степан Денисович снова обернулся к нам, чтобы подчеркнуть разврат-
ный характер Ванькиных слов, но Ванька продолжал:
— На что мне ихние яблоки? И конфеты? И этот... балык!
Ванька вдруг пыхнул смехом и отвернул покрасневшее лицо, прошептав
несколько смущенно:
— Балык...
Воспоминание об этом деликатесе смешило Ваньку недолго, к тому же
это был горький смех сарказма. Ванька повернул этот сарказм к нам его
серьезной стороной и сказал с настоящим осуждающим выражением:

44

— У нас дома ничего такого нет, и я не хочу! Не хочу — и все!
Кажется, в этих словах заключалось окончательное утверждение
Ваньки, потому что, сказав их, Ванька выпрямился, крепко хлопнул прути-
ком по ноге, как будто это не был прутик, а стек, и глянул на батька. В этот
момент в выражении Ванькиной фигуры было действительно что-то аристо-
кратическое.
Степан Денисович под правым усом что-то такое сделал, как буд-
то начал улыбаться, но бросил эту затею и сказал пренебрежи-
тельно :
Гордец какой! Подумаешь!
Он круто повернулся и зашагал по направлению к заводу. Ванька
быстро сверкнул взглядом по нашим лицам, будто хотел поймать их на
месте преступления, и спокойно тронулся за батьком.
Чуб задержал теплый взгляд на уходящем мальчике, кашлянул и полез
в карман за махоркой. Он долго расправлял пальцами измятый листик папи-
росной бумаги, долго насыпал и распределял на нем табак и все посмат-
ривал задумчиво в сторону скрывшегося уже Ваньки. Только заклеив
смоченную языком цигарку и взяв ее в рот, он зашарил в глубоком кармане
грязного пиджака и сказал хрипло:
— Да-да, мальчишка... А как вы скажете, правильно или неправиль-
но?
— Я думаю, что правильно.
— Правильно?
Чуб стал искать спички в другом кармане, потом в штанах, потом
где-то за подкладкой и улыбнулся:
— На свете все легко решается. Вот вы сразу сказали: правильно.
А может, и неправильно. Спички вот, и то все бока расцарапаешь, пока
найдешь, а тут тебе жизнь, жизненная правда! Как же так, правильно?
Вам хорошо говорить, а у Веткина тринадцать. Имеет право этот босяк
задаваться? Яблоки, балык, смотри ты! А если у батька и картошки не
хватает?
— Постойте, Чуб, вы только сейчас осуждали Веткина...
— Осуждал, а как же! А что ж тут хорошего? Дядя тот сукин сын, а Вет-
кин к нему мостится.
— Ну?
— Так это другое дело. Это к старику придирка, а мальчишке какое
дело? Мальчишка должен понимать, что отцу трудно, отец и думает, как
лучше. Нашел-таки спички, смотри, куда залезли! Теперь детвора ста-
ла такая — все сама, и делает сама, и понимает сама, а ты за нее отве-
чай!
Ванька настоял на своем и поступил в наш фабзавуч6. Городской
дядя, таким образом, был оставлен в потенциальном состоянии.
Описанный случай меня заинтересовал в нескольких разрезах. Хотелось
увидеть поближе всю мотивационную натуру Ваньки, нужно было выяснить
и другое, как такие натуры делаются? Для нашего брата, педагога, второй
вопрос представляет настолько важное значение, что мне нестыдно было
поучиться кое-чему у такой кустарной педагогической организации, как
семья Веткиных. При этом мне не могло прийти в голову, что Ванькина

45

натура дана от природы, что она не является результатом хорошей воспита-
тельной работы.
Среди так называемой широкой публики у нас широко распространено
знание того, что теория Ломброзо7 ошибочна, что хорошее воспитание из
любого сырого материала может выковать интересный и здоровый харак-
тер.
Это правильное и симпатичное, убеждение, но, к сожалению, у нас оно
не всегда приводит к практическим результатам. Это происходит потому,
что значительная часть наших педагогов исповедует пренебрежение к
Ломброзо только в теоретических разговорах, в докладах и речах, на диспу-
тах и конференциях. В этих случаях они решительно высказываются против
Ломброзо, но на деле, в будничной практической сфере, эти противники
Ломброзо не умеют точно и целесообразно работать над созданием характера
и всегда имеют склонность в трудных случаях потихоньку смыться и оста-
вить природное сырье в первоначальном виде.
Эта линия положила начало многим завирательным писаниям и теориям.
Отсюда «стала есть» и педология8, отсюда, в порядке хитроумного непро-
тивления, пошла и теория «свободного воспитания», а еще естественнее —
пошли отсюда же обыкновенные житейские умывания рук, воздевание тех
же конечностей, отмахивание теми же конечностями, сопровождаемые
обычными словечками:
— Ужасный мальчик!
— Безнадежный тип!
— Мы бессильны!
— Неисправим!
— Мы на него махнули рукой!
— Нужен специальный режим!
Уничтожение педологии, всенародный провал «свободного воспитания»9
произошли на наших глазах. Но неудачникам-педагогам стало от этого еще
труднее, ибо теперь ничем теоретическим нельзя прикрыть их практиче-
скую немощь, а если говорить без обиняков и реверансов — их непобедимую
лень.
Ломброзо можно смешать с грязью только единственным способом —
большой практической работой над воспитанием характера. А эта работа
вовсе на такая легкая, она требует напряжения, терпения и настойчивости.
Многие же наши деятели чистосердечно думают, что достаточно чуточку
поплясать над поверженным Ломброзо и изречь несколько анафем и долг их
выполнен.
Вся эта «практическая» печаль состоит, впрочем, не из одной лени.
В большинстве случаев здесь присутствует настоящее, искреннее и тайное
убеждение, что на самом деле если человек зародился бандитом, то банди-
том и издохнет, что горбатого могила исправит, что яблочко от яблони
недалеко падает.
Я исповедую бесконечную, бесшабашную и безоглядную уверенность в
неограниченном могуществе воспитательной работы, в особенности в обще-
ственных условиях Советского Союза. Я не знаю ни одного случая, когда бы
полноценный характер возник без здоровой воспитательной обстановки или,
наоборот, когда характер исковерканный получился бы, несмотря на пра-
вильную воспитательную работу. И поэтому я не усомнился в том, что благо-

46

родство Ванькиной натуры должно привести меня к естественному его
источнику — к глубокой и разумной семейной педагогике.
А с Ванькой старшим я поговорил при первом удобном случае,
который произошел в том же лесу, только в самой его глубине, подальше
от извилистых дорожек в город. В выходной день я просто бродил в этом
месте, соблазненный возможностью побыть одному и подумать над разными
жизненными вопросами. Ванька собирал грибы. Еще раньше Степан Дени-
сович говорил мне:
— Грибы — это хорошо придумано. Когда у человека денег нету, можно
пойти и насобирать грибов. Хорошая приправа и даром! Ягода — в том же
духе. Еще крапива, молодая только.
Ванька ходил по лесу с большой кошелкой и собирал именно грибы —
маслята. Из кошелки они уже выглядывали влажной аппетитной верхуш-
кой, и Ванька из подола рубахи соорудил нечто вроде мешка и складывал
туда последние экземпляры. Он поздоровался со мной и сказал:
— Батько грибы страшно любит. И жареные и соленые. Только здесь
белых грибов нет, а он больше всего белые любит.
Я сел на пень и закурил. Ванька расположился против меня на травке и
поставил кошелку к дереву. Я спросил у него прямо:
— Ваня, меня интересует один вопрос. Ты отказался жить у дяди из
гордости... Отец твой правильно сказал, так же?
— Не из гордости, — ответил Ваня и ясно на меня глянул голубыми
спокойными глазами. — Чего из гордости? Просто не хочу, на что мне этот
дядя?
— Но ведь у дяди лучше? И семье твоей облегчение.
Я это сказал и сразу же почувствовал угрызения совести, даже виновато
улыбнулся, но синева Ванькиных глаз была по-прежнему спокойна:
— Батьку это правда, что трудно, а только... чего ж нам расходиться?
Тогда еще труднее будет.
Вероятно, мое лицо в этот момент приобрело какое-то особенно глупое
выражение, потому что Ванька весело расхохотался, даже его босые ноги
насмешливо подпрыгнули на травке:
— Вы думаете что? Вы думаете, батько для чего меня к дяде отправил?
Думаете, чтобы нас меньше осталось? Н-нет! Батько у нас такой хитрый...
прямо, как тот... как муха! Это он хотел, чтобы мне лучше было! Видите,
какой он!
— И тебе было бы легче, и ему было бы легче, — настаивал я на
своем.
— Н-нет, — продолжал Ваня по-прежнему весело. — Разве ему один че-
ловек — что? Ему ничего. А теперь я в ФЗУ двадцать восемь рублей за-
робляю, видите? Это он для меня хотел.
— А ты отказался от лучшего?
— Да чего там лучшего? — сказал Ваня уже серьезно. — Это разве
хорошо, батька бросать? Хорошо, да? А там ничего лучшего, а все хуже.
Только там едят, ну, и все. А у нас дома лучше. Как сядут, во! Весело!
И батько у нас веселый, и мать! У нас, конечно, нет балыка. А вы думаете,
балык вкусный?
— Вкусный.
— Ой, какой там вкусный! Гадость! А картошка с грибами, вы думаете,

47

как? Целый чугун! А батько еще и приговаривает что-нибудь. И пацаны
у нас хорошие, и девчата. Чего я там не видел?
Так я ничего и не выяснил в этом разговоре. Ваня не признавал никакой
гордости, а уверял меня, что дома лучше. Когда мы прощались, он сказал
мне ласково и в то же время как-то особенно задорно:
— А вы приходите сегодня к нам ужинать. Картошку с грибами. Вы
думаете, не хватит? Ого! Вы приходите.
— А что же, и приду!
— Честное слово, приходите! В семь часов. Хорошо?
В семь часов я отправился к Веткиным. На веранде сидел у стола Степан
Денисович и читал газету. У летней кухни, построенной в сторонке, хозяй-
ничали Анна Семеновна и Оксана. Оксана глянула на меня, не отрывая
рук от сковородки, и ласково улыбнулась, сказав что-то матери. Анна
Семеновна оглянулась, подхватила фартук, завертела им вокруг пальцев и
пошла мне навстречу:
— Вот как хорошо, что пришли! Ванька говорил, что придете. Степан,
ну, принимай же гостя, довольно тебе политикой заниматься.
Степан Денисович снял очки и положил их на газету. Потом ухватил
бороду и засосал губами, но это была озабоченность гостеприимная и
чуточку ироническая. В дверях хаты стоял Ванька старший, ухватился
обеими руками за притолоку и улыбнулся. Под одной его рукой прошмыгнул
в хату Васька, а из-под другой руки, опершись на колени ручонками, выгля-
дывала румяная Маруся и щурила на меня глазенки.
Через пять минут мы расположились за большим столом на лавках.
На столе не было скатерти, но стол блестел чистотой натурального дерева.
Залезая за стол, я не мог удержаться и любовно провел рукой по его приятной
белизне. Степан Денисович заметил это движение и сказал:
— Вам нравится? Я тоже люблю некрашеный стол. Это настоящее дело,
природное, тут никого нельзя надуть. А скатерть, бывает и так, нарочно по-
купают серенькую, чтобы не видно было, если припачкается. А здесь чистота
без всяких разговоров.
Дома Степан Денисович был новый, более уверенный и веселый, лицо
у него вольнее играло мускулами, и он почти не сосал свой таинственный
леденец. Возле печи, занавешенной белой занавеской, стояли Ванька стар-
ший, Витька, Семен и Ванюшка — вся первая бригада — и, улыбаясь, слу-
шали отца.
В комнату шумно влетела семилетняя Люба — самая смуглая из Ветки-
ных, у нее лицо почти оливкового оттенка. В отличие от прочих ее шея укра-
шена ожерельем из красных ягод растения, называемого в наших местах
глодом. Люба вскрикнула:
— Ой, опоздала, опоздала! Ванюшка, давай!
Кареглазый, суровый Ванюшка присел у нижней полки шкафика и раз-
меренно начал подавать Любе сначала корзинку с нарезанным хлебом, по-
том глубокие тарелки, потом несколько ножей, две солонки и алюминиевые
чайные ложки. Сестра отвечала неприступному спокойствию Ванюшки са-
мым горячим движением вокруг стола, отчего по комнате прошел какой-
то особенно милый и теплый ветерок.
Пока Люба и Ванюшка накрывали на стол, Ванька старший и Витька
вытащили из-под спального помоста два маленьких «козлика» и уложили

48

на них широкую доску, такую же чистую, как и стол. Рядом с помостом, та-
ким образом, протянулся длинный походный столик, и на нем немедленно
стали тарелки, принесенные бурным вихрем оливковой Любы. Не успел
я оглянуться, как за этим столиком собралась компания: Маруся, Вера,
Гриша, Катя и Петька — вся семейная «мелочь» в полном составе. Каждый
из них приволок с собой и мебель. Маруся выкатила из-под помоста круглый
чурбачок. Близнецы Катя и Петька, кажется, пришли из другой комнаты.
Они вошли серьезные и даже озабоченные, и оба прижимали к седалищным
местам крошечные сосновые табуреточки. Эти явились в совершенно обору-
дованном состоянии. Так, не отрывая от собственных тел табуреточек, они
и протискались за импровизированный стол и, как только уселись, затихли
в серьезном ожидании.
Четырехлетняя Вера, напротив, отличалась веселым характером. Она бы-
ла очень похожа на Марусю, такая же краснощекая и живая, только у Мару-
си уже отросли косы, а Вера стрижена под машинку, она, как только уселась
за стол, ухватила алюминиевую ложку и о чем-то загримасничала, ни к кому,
впрочем, не обращаясь, просто в яркое, летнее, солнечное окно, а ложкой за-
стучала по столу. Ванюшка от шкафика оглянулся на нее и сердито нахму-
рил брови, намекая на ложку. Вера загримасничала на Ванюшку, лукаво за-
играла щечками и высоко замахнулась ложкой, угрожая с треском опустить
ее на тарелку. У нее готов был сорваться закатистый громкий смех, но
Ванька старший поймал ее ручонку вместе с ложкой. Вера подняла на него
прекрасные большие глаза и улыбнулась нежно и трогательно. Ванька,
не выпуская ее руки, что-то зашептал ей, наклонившись, и Вера слушала
его внимательно, скосив глазки, и шептала тем срывающимся на звон шепо-
том, который бывает только у четырехлетних:
— Ага... ага... не буду... не буду...
Я залюбовался этой игрой и пропустил самый торжественный момент:
и на нашем столе и на примостке " мелочи» появились чугунки с картофелем
у нас побольше, у «мелочи» поменьше, а Анна Семеновна уже была не в
темном кухонном фартуке, а в свежем, ярком, розовом. Оксана и Семен при-
несли две глубокие миски с жареными грибами и поставили их на стол.
Семья спокойно рассаживалась. К моему удивлению, Ванька старший уселся
не за нашим столом, а за примостком, с узкого конца, рядом с Марусей.
Он весело нахмурил лицо и приподнял крышку над чугунком. Из чугунка
повалил густой, ароматный пар. Маруся надула щечки, заглянула в чугу-
нок, радостно обожглась горячим его дыханием и неожиданно громко за-
пела и захлопала в ладошки, оглядывая всю свою компанию:
— Картошка в одежке! Картошка в одежке!
Наш стол сочувственно оглянулся на малышей, но они на нас не обра-
тили внимания. Вера тоже захлопала и тоже запела, хотя она картошки
еще и не видала. Катя и Петька по-прежнему сидели серьезные и недоступ-
ные никаким соблазнам мира, на чугунок даже не посмотрели.
Степан Денисович сказал:
— У Веры будет контральто. Слышите, она вторит? Только чуточку
диезит10, чуточку диезит.
Ванька старший уже накладывал картофель в тарелку Веры и сказал
ей с шутливой угрозой:
— Верка, ты чего диезишь?

49

Вера прекратила пение и потерялась между картошкой на тарелке и
вопросом брата:
— А?
— Диезишь чего?
Вера переспросила:
— Едишь? — но в этот момент картошка уже производила на нее
более сильное впечатление, и она забыла о брате.
Анна Семеновна положила на тарелку мне, мужу и себе и передала
бразды правления Оксане. Все занялись раздеванием картошки. Но Ванька
старший вдруг вскочил из-за примостка и вскрикнул панически:
— Селедку ж забыли!
Все громко засмеялись. Только Степан Денисович укорительно глянул
в сторону Ваньки:
— Ах, чудак! Так и ужин мог без селедки пройти.
Ванька выбежал из хаты и возвратился, запыхавшись, держа в обеих
руках глубокие тарелки, наполненные нарезанной селедкой, перемешанной
с луком.
— Селедка — это его инициатива, — сказал Степан Денисович, — ах, ты
чудак, чуть не забыл!
Я тоже улыбнулся забывчивости Ваньки. И вообще мне хотелось
улыбаться в этой приятной компании. Мне и раньше случалось бывать в
гостях, и не помню случая, чтобы меня принимали вот такой единодушной
семьей. Обыкновенно детей удаляли в какие-то семейные закоулки, и пир-
шество происходило только между взрослыми. Занимали меня и многие
другие детали ужина. Мне очень понравилось, например, что ребята
умели в каждый момент объединить и интерес ко мне как к гостю, и инте-
рес к еде, и память о каких-то своих обязанностях, и в то же время не за-
бывали и о собственных мелких делишках. Они радостно блестели глазами
и деятельно ориентировались в происходящем за столом, но в интервалах
умели вспомнить о таинственных для меня «потусторонних» темах, потому
что я ловил ухом такие отрывки:
— Где? На речке?
Или:
— Не «Динамо», а «Металлист»...
Или:
— Володька брешет, он не видел...
Володька упоминался, конечно, чубовский. Существовали какие-то сосед-
ние области, на территории которых этот Володька «брехал».
Все эти обстоятельства и занимали меня, и радовали, но одновременно
с этими переживаниями я почувствовал самый неприкрашенный, нахальный
аппетит: страшно захотелось вдруг картошки с грибами. А здесь еще была
и селедка. Она не была уложена в парадной шеренге на узенькой специаль-
ной тарелочке, и кружочки лука не обрамляли ее нежным почетным эскор-
том, вообще в ней не было ничего манерного. Здесь она красовалась в буй-
ном изобилии до самых краев глубокой тарелки с красным ободком. И белые
сегменты лука были перемешаны с ней в дружном единении, облитом
подсолнечным маслом.
За ужином шел разговор о новой и старой жизни:
— Мы с жинкой и раньше ничего не боялись, — говорил Степан Дени-

50

сович, — а на самом деле много было таких предметов, что нужно было
бояться: во-первых, нужда, во-вторых, урядник, в-третьих, скучная была
жизнь. Скучная жизнь для меня самое противное.
— Вы теперь больше веселитесь? — спросил я.
— Смотря как веселиться, — улыбнулся Степан Денисович, загля-
дывая в чугунок с картошкой. — Вот Оксана поступила на рабфак.
Как ни считай, а через восемь лет будет, это легко сказать, инженер-строи-
тель! Моему батьку за шестьдесят лет жизни приснилось, если так
посчитать, до двадцати тысяч снов. Ну, и что ему там снилось, всякая ерун-
да и фантазия. А я гарантирую, не могло ему такое присниться, чтобы
его дочка — инженер-строитель! Не могло, даже, допустим, в пьяном
виде.
— А тебе снилось? — спросила, стрельнув глазами, Анна Семеновна.
— А что же ты думаешь? Даже вот вчера приснилось, будто Оксана при-
ехала и дает мне подарок, шубу, я во сне и не разобрал, какой это мех. Я и го-
ворю ей: для чего мне такая шуба, мне в кузнице в такой шубе неудобно.
А она отвечает: это не для кузницы, а поедем на стройку, я, говорит, радио-
станцию на Северной Земле строю. И сама она будто в такой громадной
шубе, как боярин какой!
Оксана рядом со мной нахмурила умные аккуратные бровки и покрасне-
ла не столько от сообщения отца, сколько от всеобщего внимания — всем
приятно было посмотреть на будущего строителя радиостанции на Северной
Земле. Васька сказал Оксане:
— Оксана! И я с батьком к тебе поеду. Ты мне валенки привези.
За столом засмеялись, и посыпались такие же деловые предложения.
Ванька старший спросил, не скрывая улыбки:
— А я тебе не снился, батько? Это очень для меня важно!
— И ты снился! — Степан Денисович с шутливой уверенностью мотнул
бородой над тарелкой. — Как же, снился, да только нехороший сон. Пошел
будто бы ты в гости к дяде, а тут бегут ко мне люди и кричат: скорее, ско-
рее, у Ваньки вашего живот заболел, яблоко у дяди скушал! Яблоком отра-
вился!
Все закатились смехом, а Витька даже закричал через весь стол:
— И балыком! И балыком каким-то ихним!
Теперь все смотрели счастливыми веселыми глазами на Ваньку, а он
стоял у своего примостка и, не смущаясь, тоже смеялся, глядя на отца.
И спросил громко-весело:
— Ну, и что же? Умер... от отравления?
— Нет, — ответил Веткин. — Не умер. Сбежались люди, карета скорой
помощи приехала. Отходили!
Когда картошка со всем своим штабом была съедена, сам Степан Дени-
сович внес большущий начищенный самовар, и мы приступили к чаепитию.
Оно было оборудовано просто и оригинально. На больших блюдах из тонкой
лозы принесены были два коржа, диаметром каждый не меньше полуметра.
Я и раньше встречал такие коржи, и всегда они потрясали меня своим
великолепием. Очень возможно, что они задевали нежные национальные
струны моей украинской души. Это были знаменитые «коржи з салом»,
о которых сказано в народной мудрости: «Навчить біда з салом коржи
істи».

51

Сало вкрапляется в тело коржа редкими кубиками, и вокруг них обра-
зуется самое приятное, влажное и солоноватое гнездышко, наткнуться на ко-
торое и раскусить составляет истинную сущность гастрономического насла-
ждения. Верхняя поверхность коржа представляет необозримую равнину,
кое-где белого, кое-где розового цвета, а на равнине там и сям разбросаны
нежные холмики, сделанные из сухой тонкой корочки. Корж «з салом»
нельзя почему-то резать ножом, а нужно разламывать, и его горячие слоис-
тые изломы составляют тоже одну из неповторимых его особенностей.
Семья Веткиных встретила коржи возгласами восхищения. За столом
«мелочи» устроена была настоящая овация, даже близнецы Катя и Петька
оставили свое стоическое равнодушие и разразились звонкими капельками
неуверенного, неопытного смеха.
За нашим столом Семен и Витька, очевидно не предупрежденные о по-
явлении коржа, удивленно на него воззрились и, как будто сговорившись,
закричали вместе:
— У-ю-юй! Ко-орж!
Сам Степан Денисович приветствовал корж сиянием рыжего лица и по-
тирал руки:
— Это и я скажу: достижение! Культура здесь, будем прямо говорить,
кулацкая, но съесть его не только можно, но и полезно.
С этого ужина началось мое близкое знакомство с семьей Веткиных.
И до самых последних дней я оставался другом этой семьи, хотя, признаюсь,
в моей дружбе было немало и утилитарных элементов: многому можно по-
учиться у Веткиных, а самое главное, над многим задуматься.
Семейная педагогика Степана Денисовича, может быть, во многих местах
не отличается техническим совершенством, но она трогает самые чувстви-
тельные струны советской педагогической мысли: в ней хорошего напол-
нения коллективный тон, много великолепного творческого оптимизма
и есть то чуткое прислушивание к деталям и пустякам, без которого настоя-
щая воспитательная работа совершенно невозможна. Такое прислушива-
ние — дело очень трудное, оно требует не только внимания, но постоянной
осторожно-терпеливой мысли. Пустяки звучат неуловимо, пустяков этих
много, и их звучания перепутываются в сложнейший узел мелких шорохов,
шелестов, шумов, еле слышных писков и звонов. Во всей этой дребедени
нужно не только разобраться, но и проектировать из нее важные будущие
события, выходящие далеко за пределы семьи.
Да, самодельными способами сбивал Степан Денисович свою семью
в коллектив, но сбивал упорно и терпеливо. У него, конечно, были и недо-
статки, и ошибки. Его детвора, может быть, слишком была упорядочена,
спокойна, даже «мелочь» отдавала какой-то солидностью. В нашем детском
дворовом обществе дети Веткина выступали всегда как представители мира,
они были веселы, оживленны, активны и изобретательны, но решительно
избегали ссор и конфликтов.
Один раз на волейбольной площадке Володька Чуб, скуластый огневой
пацан лет четырнадцати, отказался смениться с места подавальщика.
Его партия не протестовала, так как Володька действительно хорошо
подавал. У противной партии капитаном ходил Семен Веткин.
Игра была домашняя, без судьи. Семен задержал мяч в руках и сказал:

52

— Это неправильно.
Вололька закричал:
— Не ваше дело, поставьте и себе постоянного!
Всякий другой мальчик непременно в таком случае устроил бы скандал
или бросил игру, ибо никакая Фемида не умеет так точно разбираться в во-
просах справедливости, как пацаны. Но Семен, улыбаясь, пустил мяч
в игру:
— Пускай! Это они от слабости! Надо же им как-нибудь выиграть.
Володькина партия все-таки проиграла. Тогда раздраженный, горячий
Володька приступил к Семену с требованием сатисфакции11:
— Бери свои слова обратно! Какая у нас слабость!
Володька держал руки в карманах, выдвинул вперед одно плечо — вер-
ный признак агрессии. И Семен, так же, спокойно улыбаясь, дал Володьке
полное удовлетворение:
— Беру свои слова обратно! У вас очень сильная команда. Прямо такая!
Для иллюстрации Семен даже руку поднял к небесам. Володька, гордый
моральной победой, сказал:
— То-то ж! Давай еще одну сыграем! Вот посмотришь!
И Семен согласился и на этот раз проиграл, и все-таки ушел с площадки
с такой же спокойной улыбкой. Только на прощание сказал Володьке:
— Только я тебе не советую. У нас товарищеский матч, это другое дело.
А в серьезной игре судья все равно тебя с поля выведет!
Но Володька сейчас торжествовал победу и принял Семеново заявление
без запарки:
— Ну, и пусть, а все-таки мы выиграли!
В этом случае, как и во многих других случаях, выступала наружу
довольно запутанная борьба педагогических принципов. Отчасти мне даже
нравился горячий, «несправедливый» напор Володьки и его страсть к по-
беде, а приправленная юмором уступчивость Семена могла казаться сомни-
тельной. Об этом я прямо сказал Степану Денисовичу и был очень удивлен,
услышав от него определенный, точный ответ, доказывающий, что и эта
проблема не только занимала его, но и была разрешена до конца.
— Я считаю, что это правильно, — сказал Степан Денисович, — Семен
у меня умный, очень правильно поступил.
— Да как же правильно? Володька нахальничал и добился своего.
В борьбе так нельзя!
— Ничего он не добился. Лишний мяч чепуха. И само собой, у Володьки
слабость, а у Семена сила. И большая сила, вы не думайте. Смотря в чем борь-
ба. Тут не одна борьба, а две борьбы. Одна за мяч, а другая поважнее —
за людское согласие. Вот вы сами рассказали: не подрались, не поссори-
лись, даже лишнюю игру сыграли. Это очень хорошо.
— А я сомневаюсь, Степан Денисович, все-таки такая уступчивость...
— Смотря когда, — задумчиво сказал Веткин, — я считаю, теперь нуж-
но отвыкать от разной грызни. Раньше люди, действительно, как звери,
жили. Вцепился другому в горло — живешь, выпустил — в тебя вцепятся.
Для нас это не годится. Должны быть товарищи. Если товарищ нахальни-
чает, сказать нужно, организация есть для этого. Судьи не было, плохая
организация, ну, что же? Из-за этого нечего за горло хватать.

53

— А если Семену придется с настоящим врагом встретиться?
— Это другое дело. То так и будет: настоящий враг. Будьте уверены,
Семен, если придется, а я так полагаю, что должно прийтись, будьте спо-
койны: и в горло вцепится, и тот... не выпустит!
Я подумал над словами Степана Денисовича, вспомнил лицо Семена,
и для меня стало ясно, что в одном Степан Денисович прав: настоящего врага
Семен, действительно, не выпустит.
С тех пор прошло много лет. Коллектив Веткиных на моих глазах жил,
развивался и богател. Никогда не исчезала у них крепкая связь друг с дру-
гом, и никогда не было в этой семье ни растерянных выражений, ни выраже-
ний нужды, хотя нужда всегда стучалась в их ворота. Но и нужда посте-
пенно уменьшалась. Вырастали дети и начинали помогать отцу. Сначала
они приносили в семейный котел свои рабфаковские, фабзайцевские12 сти-
пендии, а потом стали приносить и заработки. Оксана вышла действительно
в инженеры-строители, вышли хорошими советскими людьми и другие
Веткины.
Веткиных у нас на заводе любили и гордились ими. Степан Денисович
имел глубоко общественную натуру, умел отозваться на каждое дело и на
каждый вопрос и везде вносил свою мысль и спокойную улыбающуюся веру.
Наша партийная организация с настоящим торжеством приняла его в свои
ряды в 1930 г.
Педагогический стиль семьи Веткиных до последних дней оставался
предметом моего внимания и изучения, но учились у них и другие. В значи-
тельной мере под влиянием Веткиных совершенствовалась и семья Чуба.
И сама по себе это была неплохая семья. У Чубов было больше беспорядка,
случайности, самотека, многое не доводилось до конца. Но у них было много
хорошей советской страсти и какого-то художественного творчества. Сам
Чуб в своей семье меньше всего выступал как отец-самодержец. Это был хо-
роший и горячий гражданский характер, поэтому в его семье на каждом ша-
гу возникал жизнерадостный и боевой коллектив.
Чубы несколько завидовали количественному великолепию Веткиных.
Когда у Чубов родился седьмой ребенок — сын, сам Чуб бурлил и радо-
вался и устроил пир на весь мир, во время которого в присутствии гостей
и потомства говорил такие речи:
— Седьмой сын — это особая статья. Я тоже был седьмым у батька.
А бабы мне говорили: седьмой сын — счастливый сын. Если седьмой сын
возьмет яйцо-сносок, бывают такие — сноски, да... возьмет и положит под
мышку да проносит сорок дней и сорок ночей, обязательно чертик вылупится,
маленький такой — для собственного хозяйства. Что ему ни скажи — сде-
лает. Сколько я этих яиц перепортил, батько даже бил меня за это, а не вы-
сидел чертика: до вечера проносишь, а вечером или выпустишь, или разда-
вишь. Это дело трудное — своего черта высидеть.
Бухгалтер Пыжов сказал:
— Сколько тысяч лет с этими чертями возились, говорят, к каждому че-
ловеку был приставлен, а если так посмотреть, на жизненном балансе это
слабо отражалось, и производительность у этих чертей была, собственно
говоря, заниженная.
Степан Денисович разгладил усы и улыбнулся:

54

— У тебя, Чуб, и теперь еще чертики водятся. Если поискать где-нибудь
под кроватью, — наверное, сидит.
— Не, — засмеялся Чуб, — нету. При Советской власти без надобности.
Ну! Выпьем! Догнать и перегнать Веткина!
Мы весело чокнулись, потому что это был не такой плохой тост.
Глава четвертая
Деньги! Изо всех изобретений человечества это изобретение ближе всех
стояло к дьяволу. Ни в чем другом не было такого простора для приложения
подлости и обмана, и поэтому ни в какой другой области не было такой
благодатной почвы для произрастания ханжества.
Казалось бы, в советской действительности для ханжества нет места.
Однако его бактерии то там, то сям попадаются, мы не имеем права забывать
об этом, как нельзя забывать о возбудителях гриппа, малярии, тифа и других
подобных гадостях.
Какова формула ханжества? Эгоизм, плюс цинизм, плюс водянистая
среда идеалистической глупости, плюс нищенская эстетика показного смире-
ния. Ни один из этих элементов не может содержаться в советской жизни.
Другое дело там, где и бог и черт вмешиваются в человеческую жизнь и
претендуют на руководство. У ханжи в одном кармане деньги, в другом —
молитвенник, ханжа служит и богу и черту, обманывает и того и другого.
В старом мире каждый накопитель не мог не быть ханжой в большей
или меньшей степени. Для этого вовсе не нужно было на каждом шагу
играть Тартюфа, в последнем счете и для ханжества были найдены при-
личные формы, очищенные от примитивной позы и комической простоты.
Самые матерые эксплуататоры научились пожимать рабочие руки, умели
поговорить с пролетарием о разных делах, похлопать по плечу и пошутить,
а навыки благотворительности и меценатства сопровождать солидно-
уверенной скромностью и еле заметным покраснением ланит. Получалась
в высшей степени милая и привлекательная картина. Не только не спешили
славословить господа бога, но даже делали вид, что о господе боге и речи быть
не может, вообще не нужно ни благодарности на земле, ни благодарности
на небесах. Это была замечательно мудрая политика. Какой-нибудь Тар-
тюф из кожи лез вон, чтобы понравиться господу, его подхалимство
было активное, напористое, неудержимое, но именно поэтому от такого
Тартюфа за десять километров несло запахом черта, который, между
прочим, даже и не прятался, а тут же рядом помещался в старом кресле,
курил махорку и, скучая, ожидал своего выхода.
Это была грубейшая форма ханжества, нечто напоминающее по технике
паровоз Стефенсона. У современных западных ханжей все обставлено с
завидной обстоятельностью: никакого господа, никаких святых, но зато
и чертом не пахнет и вообще ничем не пахнет, кроме духов. Любителям
этой темы рекомендуем познакомиться с классическим образчиком ханже-
ства — с сочинением Андре Жида «Путешествие в Конго».
Но вся эта чистота — только эстетическая техника, не больше. Как
только редеет толпа, как только папаша с мамашей останутся в интимном
семейном кругу, как только встанут перед ними вопросы воспитания детей,

55

так немедленно появляются на сцену и оба приятеля: и аккуратный, чисто
выбритый, благостный и сияющий бог, и неряшливый, с гнилыми зубами,
нахально ухмыляющийся дьявол. Первый приносит «идеалы», у второго
в кармане звенят деньги.—вещь не менее приятная, чем «идеалы».
Здесь, в семье, где не нужно было никакой «общественной» тактики,
где властвовали всемогущие зоологические инстинкты и беспокойство, где
на глазах копошились живые, неоспоримые потомки, здесь именно неспра-
ведливый, кровожадный и бессовестный строй, отвратительное лицо которого
нельзя было прикрыть никаким гримом, выступал почти с хулиганской
бесцеремонностью. И его моральные противоречия, его практический деловой
цинизм казались оскорбительными для детской ясной сущности.
И поэтому именно здесь, в буржуазной семье, настойчиво старались
загнать дьявола в какой-нибудь дальний угол, вместе с его деньгами и
другими бесовскими выдумками. Только поэтому в буржуазном обществе
старались в тайне хранить финансовые источники семейного богатства,
в этом обществе родились потуги отделить детство от денег, именно здесь
делались глупые и безнадежные попытки воспитания «высоконравственной
личности» эксплуататора. В этих попытках проекты идеалистического
альтруизма, какой-то мифической «доброты» и нестяжания были, в сущно-
сти, школой того же утонченного ханжества.
Николай Николаевич Бабич — человек как будто веселый. Он очень
часто прибавляет к деловой речи странные и ненужные словечки, которые
должны показать его оживление и бодрый характер: «дери его за ногу»
или «мать пресвятая богородица». Он любит по случаю вспомнить какой-
нибудь анекдот, рассказывает его очень громко и надоедливо. Лицо у него
круглое, но в этой округленности нет добродушия, нет мягкости очерта-
ний, его линии мало эластичны и застыли в постоянном мимическом
каркасе. Лоб большой, выпуклый, расчерченный правильной штриховкой
слишком одинаковых параллельных складок, которые если и приходят в
движение, то все вместе, как по команде.
В нашем учреждении Николай Николаевич работал в качестве началь-
ника канцелярии.
Мы с Николаем Николаевичем жили в одном доме, выстроенном на
краю города в те времена, когда у нас процветала мода на коттеджи. В на-
шем коттедже — четыре квартиры, все они принадлежат нашему учреж-
дению. В остальных квартирах жили Никита Константинович Лысенко —
главный инженер и Иван Прокофьевич Пыжов — главный бухгалтер:
оба старые мои сослуживцы, сохранившиеся в моей судьбе еще с тех времен,
когда мы познакомились с Веткиным.
В стенах этого коттеджа протекали наши семейные дела, которые всем
нам были взаимно известны. Здесь я окончательно уяснил для себя
денежную проблему в семейном коллективе. В области этой проблемы
особенно различались мои соседи.
Николай Николаевич Бабич с первых дней нашего знакомства поразил
меня добротной хмуростью своей семейной обстановки. В его квартире все
опиралось на толстые, малоподвижные ноги; и стол, и стулья, и даже
кровати — все было покрыто налетом серьезности и неприветливости.
И даже в те моменты, когда хозяин расцветал улыбкой, стены и вещи его

56

квартиры, казалось, еще более нахмуривали брови и относились с осужде-
нием к самому хозяину. Потому улыбки Николая Николаевича никогда
не вызывали оживления у собеседника, да и хозяин об этом не беспокоился.
Как только приходилось ему обратиться к сыну или к дочери, его
улыбка исчезала удивительно бесследно, как будто она никогда не суще-
ствовала, а вместо нее появлялось выражение особого сорта усталой, при-
вычной добродетели.
Дети его были почти погодки, было им от тринадцати до пятнадцати
лет. В их лицах начинала показываться такая же круглая и такая же
неподвижная твердоватость, как и у отца.
Мне не так часто приходилось заглядывать к Бабичу, но почти всегда
я бывал свидетелем такой беседы:
— Папа, дайте двадцать копеек.
— Зачем тебе?
— Тетрадку нужно купить.
— Какую тетрадку?
— По арифметике.
— Разве уже исписалась?
— Там... на один урок осталось...
— Я завтра куплю тебе две тетрадки.
Или такой беседы:'
— Папа, мы пойдем в кино с Надей.
— Ну, идите.
— Так деньги!
— Почем билеты?
— По восемьдесят пять копеек.
— Кажется, по восемьдесят.
— Нет, по восемьдесят пять.
Николай Николаевич подходит к шкафику, достает из кармана ключи,
отпирает замок ящика, что-то перебирает и перекладывает, запирает ящик
и кладет на стол ровно один рубль семьдесят копеек.
Сын пересчитывает деньги, зажимает их в кулаке, говорит «спасибо»
и уходит. Вся эта операция продолжается минуты три, и за это время лицо
мальчика успевает постепенно налиться кровью, которая к концу операции
захватывает даже кончики ушей. Я заметил, что количество крови находится
в обратной пропорции к величине испрашиваемой суммы и достигает макси-
мума, когда сын просит:
— Папа, дайте десять копеек.
— На трамвай?
— На трамвай.
Происходит то же священнодействие у ящика, и на стол выкладывается
два пятака. Сын, краснея, зажимает их в кулаке, говорит «спасибо»
и уходит.
Однажды сын попросил не десять копеек, а двадцать и объяснил, что
вторые десять копеек нужны на трамвай для Нади.
Николай Николаевич двинулся было к шкафику и опустил руку в кар-
ман за ключами, но вдруг остановился и обратился к сыну:
— Нехорошо, Толя, что ты за сестру просишь. Имеет же она язык?
У Толи прилив крови достиг предела раньше конца операции.

57

— Она уроки учит.
— Нет, Толя, это нехорошо. Нужны ей деньги, можно сказать. А то
выходит, ты какой-то кассир. К чему это? Может, тебе кошелек купить,
будешь деньги держать? Это никуда не годится. Другое дело: будешь зара-
батывать. Вот тебе десять копеек, а Надя и сама может сказать.
Через пять минут Надя стала на пороге комнаты, и уши у нее уже пламе-
нели до отказа. Она нё сразу выговорила ходатайство, а сначала соорудила
довольно неудачную улыбку. Николай Николаевич с укором посмотрел
на нее, и улыбка моментально трансформировалась в дополнительную
порцию смущения: у Нади даже и глаза покраснели.
— Папа, дайте на трамвай.
Николай Николаевич не задал никаких вопросов. Я ожидал, что он
вынет из кармана заранее заготовленные десять копеек и отдаст Наде.
Нет, он снова направился к шкафику, снова достал из кармана ключи и
так далее. Надя взяла на столе десять копеек, прошептала «спасибо»
и вышла.
Николай Николаевич проводил ее скучным добродетельным взглядом,
подождал, пока закроется дверь, и просиял:
— Толька уже разбаловался где-то, едят его мухи! Еще бы, товарищи
всё! Да и соседи. У Лысенко, знаете, какие порядки? Мать честная, пресвя-
тая богородица! У них дети до того развратились, спасите мою душу!
А у Пыжова так просто руками разведешь — все мудрит Иван Прокофье-
вым, дуй его в хвост и в гриву! Понимаете, детей невозможно воспитывать —
примерчики, примерчики, прямо хоть караул кричи! Но дочка у меня
скромница, видели? Куда тебе! Калина-малина, красная смородина! Эта
нет, это нетронутая душа! Конечно, вырастет, ничего не поделаешь, но
чистота душевная должна с детства закладываться. А то безобразие кругом:
на улице, везде ходят эти мальчишки, деньгами в карманах звенят. Родители
все, душа из них вон!
Главный инженер Никита Константинович Лысенко имел добродушное
лицо. Он был высок и суховат, но на лице его была организована диктатура
добродушия, которое настолько привыкло жить на этом лице, что даже
в моменты катастрофических прорывов на нашем заводе не покидало на-
сиженного места и только наблюдало за тем, как все остальные силы души
тушили опасный пожар.
У Никиты Константиновича порядки диаметрально противоположные
порядкам Бабича. Сначала я думал, что они были заведены персонально
самим добродушием Никиты Константиновича, без участия его воли и без
потуг на теоретическое творчество, но потом увидел свою ошибку. Правда,
добродушие тоже принимало какое-то участие, не столько, впрочем, актив-
ное, сколько пассивное, — в виде некоторого молчаливого одобрения, а
может быть, и умиления.
Но главным педагогическим творцом в семье Лысенко была мать, Евдо-
кия Ивановна, женщина начитанная и энергичная. Евдокию Ивановну
очень редко можно было увидеть без книжки в руках, вся ее жизнь была
принесена в жертву чтению, но это вовсе не была пустая и бесплодная
страсть. К сожалению, она читала все какие-то старые книги с пожелтевшей
бумагой, в шершавых и пятнистых переплетах; любимым ее автором был

58

Шеллер-Михайлов13. Если бы она читала новые книги, из нее, может быть,
и вышла бы хорошая советская женщина. А теперь это была просто мысля-
щая дама, довольно неряшливая, с целым ассортиментом идеалов, мате-
риалом для которых послужили исключительно различные виды
* добра ».
Нужно признать, что советский гражданин несколько отвык от этой
штуки, а наша молодежь, наверное, и вовсе о нем не слышала.
В дни нашей молодости нас призывали к добру батюшки, о добре
писали философы, Владимир Соловьев14 посвятил добру толстую книгу.
Несмотря на такое внимание к этой теме, добро не успело сделаться при-
вычным для людей, обыденным предметом и, собственно говоря, было
только помехой и хорошей работе, и хорошему настроению. Там, где
добро осеняло мир своими мягкими крыльями, потухади улыбки, умирала
энергия, останавливалась борьба, и у всех начинало сосать под ложечкой,
а лица принимали скучно-кислое выражение. В мире наступал беспоря-
док.
Такой же беспорядок был и в семье Лысенко. Евдокия Ивановна не
замечала его, ибо, по странному недоразумению, ни порядок, ни беспоря-
док не значились ни в номенклатуре добра, ни в номенклатуре зла.
Евдокия Ивановна строго следовала официальному списку добродете-
лей и интересовалась другими вопросами:
— Митя, лгать нехорошо! Ты должен всегда говорить правду. Человек,
который лжет, не имеет в своей душе ничего святого. Правда дороже всего
на свете, а ты рассказал Пыжовым, что у нас серебряный чайник, когда он
не серебряный, а никелированный.
Веснушчатый и безбровый, с большими розовыми ушами, Митя дует на
чай в блюдечке и не опешит реагировать на поучение матери. Только
опорожнив блюдечко, он говорит:
— Ты всегда прибавляешь, мама. В принципе я не говорил, что он се-
ребряный, а вовсе что он серебряного цвета. А Павлушка Пыжов говорит,
что не бывает серебряного цвета. А я сказал: а какой бывает? А он говорит:
вовсе никелированный цвет. Он ничего не понимает: никелированный
цвет! Это чайник никелированный, а цвет серебряный вовсе.
Мать, скучая, слушает Митю. В игре серебряных и никелированных
цветов она не находит никаких признаков моральной проблемы. Митя
вообще странный: где у него начало добра, где начало зла, невозможно
разобрать. Еще вчера вечером она говорила мужу:
— Теперь дети растут какие-то аморальные!
Сейчас она присматривается к детям. Старший, Константин, ученик
десятого класса, имеет очень приличный вид. Он в сером коротком пиджачке
и галстуке, аккуратен, молчалив и солиден. В семейных разговорах Констан-
тин никогда не принимает участия, у него имеются свои дела, свои взгляды,
но о них он не находит нужным сообщать другим.
Мите двенадцать лет. Из всех членов семьи Лысенко он кажется наиболее
беспринципным, может быть, потому, что очень болтлив и в болтовне
высказывает в самом деле аморальную свободу. Недавно Евдокия Ивановна
хотела побудить сына на доброе дело: навестить больного дядю, ее брата.
Но Митя сказал, улыбаясь:
— Мама, ты посуди, какой толк от этого? Дяде пятьдесят лет, и потом

59

у него рак. С такой болезнью и доктор ничего не сделает, а я не доктор. Он
все равно умрет, и не нужно вмешиваться.
Лена еще маленькая, только через год ей идти в школу. Она похожа
на отца в обилии ленивого равнодушия, щедро написанного на ее физио-
номии. Именно поэтому мать ожидает, что в будущем Лена будет более
активной представительницей идеи добра, чем мальчишки.
Лена оставила стакан и побрела по комнате. Мать проводила ее любов-
ным взглядом и обратилась к книжке.
Комната у Лысенко до отказа заставлена пыльными вещами, завалена
старыми газетами, книгами, засохшими цветами, ненужной, изломанной
и тоже пыльной мелочью: кувшинами и кувшинчиками, мраморными
и фарфоровыми собачками, обезьянами, пастушками, пепельницами и та-
релочками.
Лена остановилась у буфетного шкафа и, поднявшись на цыпочки,
заглянула в открытый ящик:
— А где подевались деньги? — пропела она, оборачивая к матери
чуть-чуть оживившееся лицо.
Митя с грохотом отбросил стул и ринулся к ящику. Он зашарил рукой
в сложном хламе его содержимого, нырнул туда другой рукой, сердито
оглядел Лену и тоже обернулся к матери:
— Ты уже все деньги потратила? Да? А если мне нужно на экскур-
сию?
У матери перед глазами томик Григоровича и судьба Антона-горемыки.
Она не сразу понимает, чего от нее хотят:
— На экскурсию? Ну, возьми, чего ты кричишь?
— Так нету! — орет Митя и показывает рукой на ящик.
— Митя, нехорошо так кричать...
— А если мне нужно на экскурсию?!
Евдокия Ивановна тупо смотрит на возбужденное лицо Мити и, наконец,
соображает:
— Нету? Не может быть! Неужели Аннушка истратила? А ты спроси
у Аннушки.
Митя бросается на кухню, Лена стоит у открытого ящика и о чем-то
мечтает. Мать перелистывает страницу «Антона-горемыки». Из кухни
вбегает Митя и панически вопит:
— Она говорит, оставалось тридцать рублей! А нету!
Евдокия Ивановна за столом, заваленным остатками завтрака, живет
еще в третьей четверти девятнадцатого века. Ей не хочется прерывать
приятную историю страданий и перескакивать на полвека вперед, ей не
хочется переключаться на вопрос о тридцати рублях. И ей повезло се-
годня. Серьезный, недоступный Константин говорит холодно:
— Чего ты крик поднял? Тридцать рублей я взял, мне нужно.
— И ничего не оставил. Это, по-твоему, правильно?! — протягивает
к нему горячее лицо Митя.
Константин ничего не отвечает. Он подходит к своему столику и на-
чинает заниматься своими делами. Как ни возмущен Митя, он не может
не любоваться уверенной грацией старшего брата. Митя знает, что у
Константина есть большой бумажник из коричневой кожи и в этом
бумажнике протекает таинственная для Мити интересная жизнь: в бу-

60

мажнике есть деньги и какие-то записки, и билеты в театр. Константин
никогда не говорит о солидных тайнах этого бумажника, но Мите слу-
чается наблюдать, как старший брат наводит в нем порядок.
Митя отрывается от этого соблазнительного образа и печально вспо-
минает:
— А если мне нужно на экскурсию?
Ему никто не отвечает. Лена у спинки кровати раскрыла мамину сум-
ку. На дне сумки лежат два рубля и мелочь. Лене немного нужно: в
детском саду ничего нельзя купить, но на углу улицы продают эскимо,
это стоит ровно пятьдесят копеек. Закусив нижнюю губу, Лена выбирает
мелочь. Финансовый кризис у нее разрешен до конца, теперь ей не о чем
говорить со взрослыми, и только что пролетевший скандал Лена уже не
вспоминает. На ее ладони лежат три двугривенных. Но вдруг и это бла-
гополучие летит в бездну. Нахальная рука Мити молниеносно цапнула
с руки Лены серебро. Лена подняла глаза, протянула к Мите пустую
ладошку и сказала спокойно-безмятежно:
— Там еще есть. Это на эскимо.
Митя заглянул в сумочку и швырнул на кровать мелочь. Лена, не то-
ропясь, собрала деньги с оранжевого одеяла и прошла мимо матери в
переднюю. Митя также не поделился с матерью своей удачей и даже не
закрыл сумочку. Все стало на место, и комната затихла в пыльном своем
беспорядке. На неубранном столе завтракают мухи. Константин ушел
последним, аккуратно щелкнув замком в своем ящике. Евдокия Ивановна,
не отрываясь от страницы, перешла на диван, заваленный подушками.
Поздно вечером Никита Константинович тоже посмотрел в буфетный
ящик, подумал над ним, оглянулся и сказал:
— Слушай, Дуся, денег уже нет?.. А до получки еще пять дней? Как
же?..
— Деньги дети взяли... им нужно было.
Никита Константинович еще подумал над ящиком, потом полез в бо-
ковой карман, вытащил потертый бумажник, заглянул в него и остановил-
ся перед читающей женой:
— Все-таки, Дуся, надо завести какой-нибудь... учет или еще что-ни-
будь... такое. Вот теперь пять дней... до получки.
Евдокия Ивановна подняла на мужа глаза, вооруженные старомод-
ным золотым пенсне:
— Я не понимаю... Какой учет?
— Ну... какой учет... все-таки деньги...
— Ах, Никита, ты говоришь «деньги» таким тоном, как будто это
главный принцип. Ну, не хватило денег. Из-за этого не нужно пересматри-
вать принципы.
Никита Константинович снимает пиджак и прикрывает дверь в комна-
ту, в которой спят дети. Жена с настороженным, готовым к бою взглядом
следит за ним, но Никита Константинович и не собирается спорить. Он
давно исповедует веру в принципы жены, и не принципы его сейчас
беспокоят. Его затрудняет задача, где достать денег до получки.
Евдокия Ивановна все же находит необходимым закрепить мораль-
ную сферу мужа:
— Не надо, чтобы дети приучались с этих лет к разным денежным

61

учетам. Довольно и того, что взрослые только и знают, что считают:
деньги, деньги, деньги! Наши дети должны воспитываться подальше от
таких принципов: деньги! И это хорошо, что наши дети не имеют жад-
ности к деньгам, они очень честные и берут, сколько им нужно. Какой
ужас, ты представляешь: в двенадцать лет считать и рассчитывать! Эта
меркантильность и так отравила цивилизацию, ты не находишь?
Никита Константинович мало интересуется судьбой цивилизации. Он
считает, что его долг заключается в хорошем руководстве советским заво-
дом. Что касается цивилизации, то Никита Константинович способен
равнодушно не заметить ее безвременной гибели вследствие отравления
меркантильностью. Но он очень любит своих детей, и в словах супруги
есть что-то утешительное и приятное. В самом деле, она права: для чего
детям меркантильность? Поэтому Никита Константинович благодушно
заснул в атмосфере добра, организованной словами Евдокии Ивановны.
Засыпая, он решил попросить завтра пятьдесят рублей взаймы у глав-
ного бухгалтера Пыжова.
Сон уже прикоснулся к Никите Константиновичу, когда в его соз-
нании в последний раз мелькнул жизнерадостный образ Пыжова и где-
то в сторонке, в последних остатках яви, блеснула мысль, что Пыжов
человек меркантильный и все у него в расчете: и деньги, и дети... и
самая жизнерадостность... улыбки тоже... прибыль и убыток улыбок...
Но это уже начинался сон.
Утром Никита Константинович ушел на работу, как всегда, без зав-
трака. А Евдокия Ивановна через час зашла в комнату детей и сказала:
— Костя, у тебя есть деньги?
Костя повернул к ней на подушке припухшее лицо и деловито спросил:
— Тебе много нужно?
— Да нет... рублей двадцать...
— А когда отдашь?
— В получку... через пять дней...
Костя, приподнявшись на локте, вытащил из брюк новенький бумаж-
ник из коричневой кожи и молча протянул матери две десятирублевки.
Мать взяла деньги и только на пороге вздохнула: ей показалось, что
у сына начинается нечто напоминающее меркантильность.
Иван Прокофьевич Пыжов отличался непомерной толщиной; по совести
говоря, таких толстяков я в своей жизни больше не встречал. Наверное,
у него было самое нездоровое ожирение, но Иван Прокофьевич никогда
на него не жаловался, вид имел цветущий, был подвижен и неутомим,
как юноша. Он редко смеялся, но на его мягкой физиономии столько
разложено было радости и хорошего сдержанного юмора, что ему и смеяться
было не нужно. Вместо смеха по лицу Ивана Прокофьевича то и дело
перебегали с места на место веселые живчики; они рассказывали собесед-
нику гораздо больше, чем язык Ивана Прокофьевича, хотя и язык у него
был довольно выразительный.
У Пыжова была сложная семья. Кроме него и жены, тонкой больше-
глазой женщины, она состояла из двух сыновей девяти и четырнадцати
лет, племянницы, хорошенькой девушки, высокой и полной, казавшейся
гораздо старше своих шестнадцати лет, и приемной дочери, десятилетней

62

Варюши, оставшейся Ивану Прокофьевичу в наследство от друга.
Была еще и бабушка, существо полуразрушенное, но обладающее
замечательно веселым нравом, хлопотунья и мастерица на прибаутки.
У Пыжовых всегда было весело. За двенадцать лет моего знакомства
с ними я не помню такого дня, чтобы у них не звучал смех, не искрились
шутки. Они все любили подшутить друг над другом, умели стремиться
к шутке активно, искать ее, и часто у них бывало такое выражение,
как будто каждый из них сидел в засаде и коварно поджидал, какая
еще неприятность случится с соседом, чтобы порадоваться вволю. Такой
обычай должен был бы привести ко всеобщей злостности и раздражению,
однако, этого у них и в помине не было. Напротив, такое «коварство»
как бы нарочно было придумано, чтобы в зародыше уничтожать разные
неприятности и жизненные горести. Может быть, поэтому в их семье никог-
да не было горя и слез, ссор и конфликтов, пониженного тона и упадоч-
ных настроений. В этом отношении они сильно напоминали семью Вет-
киных, но у тех было меньше открытой радости, смеха, веселой каверзы.
Пыжовы почти не болели. Я помню только один случай, когда сам Иван
Прокофьевич слег в гриппе. Мне сообщил об этом старший мальчик
Павлуша. Он влетел ко мне оживленный и сияющий, направил на меня
ироническую улыбку, а всевидящий глаз на группку деталей на столе.
— Отец у нас сегодня подкачал! Грипп! Доктора звали! Лежит и коньяк
пьет! А на работу он не может прийти и вам сказать... Видите? А говорил:
я никогда не болею. Это он просто задавался!
— Это доктор сказал, что у него грипп?
— Доктор. Грипп, это не опасно, правда? Подкачал. Вы не зайдете?
Иван Прокофьевич лежал на кровати, а на столике рядом стояла
бутылка коньяка и несколько рюмок. В дверях спальни, прислонившись
к дверной раме, стояли младший Севка и Варюша и бросали на отца
вредные взгляды. Видно было, что Иван Прокофьевич только что удачно
отразил какое-то нападение этой пары, потому что живчики на его лице
бегали с торжествующим видом, а губы были поджаты в довольной грима-
се.
Увидев меня, Севка подпрыгнул и громко засмеялся:
— Он говорит, что коньяк — это лекарство. А доктор пил, пил, а по-
том говорит: ну вас к черту, напоили! Разве такое бывает лекарство?
Варюша, покачивая половинку белой двери, сказала с самой въедли-
вой тихонькой иронией:
— Он говорил: кто первый заболеет — пустяковый человек! А теперь
взял и заболел...
Иван Прокофьевич презрительно прищурился на Варюшу:
— Бесстыдница! Кто заболел первый? Я?
— А кто?
— Пустяковый человек — это Варюша Пыжова...
Пыжов скорчил жалобную рожу и пропел из «Князя Игоря»:
Ох, мои батюшки,
Ох, мои матушки!
Варюша смотрела на него удивленно:
— Когда? Когда? А когда я так пела?

63

— А когда у тебя живот болел?
Пыжов схватился за живот и закачал головой. Варюша громко за-
смеялась и в отчаянии бросилась на диван. Пыжов улыбнулся, довольный
победой, взял в руки бутылку и обратился ко мне с просьбой:
— Уберите куда-нибудь этого несчастного мальчишку. Он привык
касторкой лечиться и меня подбивает.
Сева даже ахнул от неожиданности удара и открыл рот, не находя
ничего для ответа. Пыжов растянул рот в улыбке:
— Ага!
Потом предложил:
— Выпьете рюмочку?
Я удивился:
— Вы больны? Или шутите? Почему пить?
— Ну, а как же! Вы подумайте: восемь лет не болел. До того приятно,
как будто годовой отчет сдал. И коньяк можно пить, и книги читать,
лежишь, все тебе подносят, люди приходят. Праздник! Хотите рюмочку?
Откуда-то вползла бабушка и захлопотала вокруг больного, приговари-
вая:
— Где это такое видать, летом болеть? Летом и нищий со светом, а
зимою и царь с потьмою. Придумали гриппы какие-то. Почему у нас
таких болезней не было? Осенью, бывало, — простуда, лихорадка, прострел.
Правда, и те болезни водкой лечили, мой отец других лекарств и не видел.
И в середину нальет и снаружи натрет, больной не больной, а видно, что
хмельной.
Сева и Варюша теперь сидели рядышком на диване и любовно-ирони-
чески следили за веселой бабушкой. Из кухни пришла красавица Феня—
племянница, заложила руки назад, покачала русой головой и улыбнулась
ясными серыми глазами:
— Разве это лекарство и здоровым помогает?
В наших руках ей молча ответили рюмки с золотым напитком. Иван
Прокофьевич склонил голову набок:
— Феничка, умница моя, скажи еще что-нибудь такое же остроумное!
Феня покраснела, попыталась сохранить улыбку, но ничего не вышло,
пришлось ей убежать в кухню. Зрители на диване что-то закричали и за-
махали руками.
Закончив такие выражения торжества, Сева сказал мне оживленно:
— Сегодня он всех бьет, потому больной. А когда здоровый, нет,
тогда ему никто не спустит!
Сева, показывая зубы, затормозил улыбку в самом ее разгоне и воз-
зрился на отца, интересуясь произведенным впечатлением.
Отец сощурил глаза и зачесал шею пятерней:
— Ишь? Ну, что ты ему скажешь? Это он, называется, больному спус-
кает. Конечно, больной, а то поймал бы его за ногу....
В этой веселой семье тем не менее была самая строгая дисциплина.
Пыжовы обладали редким искусством сделать дисциплину приятной и
жизнерадостной штукой, нимало не уменьшая ее суровой обязательности.
В живых лицах ребят я всегда читал и внимательную готовность к дей-
ствию, и чуткую ориентировку по сторонам, без чего дисциплина вообще
невозможна.

64

В особенности привлекала меня финансовая организация пыжовской
семьи. Она имела вид законченной системы, давно проверенной на опыте
и украшенной старыми привычными традициями.
Иван Прокофьевич отклонял от себя честь автора этой системы. Он
говорил:
— Ничего я не придумывал! Семья — это дело и хозяйство, разумеется.
Деньги поступают и расходуются, это не я придумал. А раз деньги —
должен быть порядок. Деньги тратить в беспорядке можно, только если
ты их украл. А раз есть дебет и кредит, значит, есть и порядок. Чего
тут придумывать? А кроме того, такое обстоятельство: дети. А когда же
их учить? Теперь самое и учить.
Больше всего удивляло меня то обстоятельство, что Иван Прокофьевич
не завел у себя никакой бухгалтерии. Он ничего не записывал и детей к
этому не приучал. По его словам, в семье это лишнее:
— Запись нужна для контроля. А нас семь человек, сами себе и кон-
троль. А приучи к записи, бюрократами и вырастут, тоже опасность. Вы
знаете, из нашего брата, бухгалтера, больше всего бюрократов выходит.
Работа такая, ну ее!
Веселый глаз Ивана Прокофьевича умел видеть все подробности фи-
нансовых операций членов семьи, не прибегая к бухгалтерским записям.
Иван Прокофьевич выдавал карманные деньги накануне выходного
дня в довольно торжественной обстановке. В этот день после обеда из-
за стола не расходились. Феня убирала посуду и сама присаживалась
рядом с Иваном Прокофьевичем. Иван Прокофьевич раскладывал на
столе бумажник и спрашивал:
— Ну, Севка, хватило тебе на неделю?
У Севки в руках измазанный кошелек, сделанный из бумаги. В ко-
шельке множество отделений, и в развернутом виде он похож на ряд
ковшей в землечерпалке. Севка встряхивает эти ковши над столом, из
них падают двугривенный и пятак.
— Вот, еще и осталось, — говорит Севка, — двадцать пять копеек.
Варюша свой кошелек, такой же сложный и хитрый, держит в метал-
лической коробочке из-под монпансье, кошелек у нее чистенький, не-
запятнанный. На его подозрительную полноту иронически косится Севка:
— Варюшка опять деньги посолила.
— Опять посолила? — расширяет глаза Иван Прокофьевич. — Ужас!
Чем это может кончиться? Сколько у тебя денег?
— Денег? — Варюша серьезно рассматривает внутренность кошелька.—
Вот это рубль и это рубль... и это... тоже рубль.
Она безгрешным, ясным взглядом смотрит на Ивана Прокофьевича
и раскладывает рядом с кошельком несколько монет и два новеньких
рубля. 4
— Ой-ой-ой, — подымается на стуле Севка.
Старшие наблюдают отчетную кампанию с дружеской симпатией, своих
кошельков не достают и денег не показывают.
— Это Варюша собирает на курорт, — улыбается Павлуша.
— И не на курорт, а на другое, на другое! На посуду и на столик, и
на лампу для куклы.
— Пожалуйста, пожалуйста, — говорит Иван Прокофьевич.

65

Меня всегда удивляло, что Иван Прокофьевич никогда не расспраши-
вает ребят о произведенных расходах и о расходах предстоящих. Потом
я понял, что расспрашивать и не нужно, потому что никаких секретов в
семье не было.
Иван Прокофьевич вынимает из бумажника серебряную мелочь и
передает малышам:
— Вот тебе рубль и тебе рубль. Потеряется, не отвечаю. Проверяйте
деньги, не отходя от кассы.
Севка и Варюша аккуратно проверяют деньги. Варюша два раза пере-
двигала гривенники с места на место, лукаво блеснула глазами на Ивана
Прокофьевич а и засмеялась:
— Ишь ты какой, давай еще один!
— Да не может быть. Там десять.
— Смотри: один, два, три...
Иван Прокофьевич загребает деньги к себе и напористо-быстро считает:
— Один, два, три, четыре, пять, семь, восемь, девять, десять. Что же
ты, а?
Смущенная Варюша повыше взбирается на стул и снова начинает
одним пальчиком передвигать гривенники. Но Севка громко хохочет:
— Ха! А как он считал? Он неправильно считал. Пять, а потом сразу
семь, а нужно шесть.
Иван Прокофьевич говорит серьезно:
— Ну, положим, ты проверь.
Сбив головы в кучу, все начинают снова считать гривенники. Оказы-
вается, что их действительно десять. Иван Прокофьевич хохочет, от-
кидывая массивное тело. Только Феня прикрыла рот и блестит глазами на
дядю: она видела, как он метнул из-под бумажника дополнительный
гривенник.
Малыши начинают раскладывать мелочь в свои сложные деньгохрани-
лища.
Наступает очередь старших. Павлуша получает три рубля в шести-
дневку, Феня — пять рублей. Выдавая им деньги, Иван Прокофьевич спра-
шивает:
— Вам хватает?
Старшие кивают: хватает.
— Пусть хватает. До первого января ставки изменению не подлежат. Вот
если нам прибавят жалованья, тогда посмотрим, правда?
На прибавку надеются не только Иван Прокофьевич, но и Феня с
Павлушей. Павлуша учится в ФЗУ. Феня — в техникуме. Свои стипен-
дии они отдают целиком в семейную кассу; это непреложный закон, в
правильности которого ни у кого нет сомнений. После получки Иван Про-
кофьевич иногда говорит в семейном совете:
— Приход: мое жалованье — 475, Павлушкино — 40, Фени — 65,
итого 580. Теперь так: матери на хозяйство 270, ваши карманные 50,
так? Во: 320, остается 260. Дальше?
Бабушка в сторонке хрипит:
— Я знаю, чего им хочется: навязло в зубах радио, радио, четырех -
ламповое какое-то. И в прошлом месяце все толковали про это радио.
Говорят, двести рублей. Купить и купить!

66

— Купить, — смеется Павлуша, — радио — это тебе культура или
как?
— Какая это культура? Кричит, хрипит, свистит, а деньги плати. Если
культура не дура, купи себе ботинки и ходи, как картинка. А какие у
Фени туфли?
— Я подожду, — говорит Феня, — давайте купим радио.
— И на ботинки хватит, — отзывается Иван Прокофьевич.
— Верно, — орет Севка, — радио и ботинки, видишь, бабушка. И ходи,
как картинка.
Такие бюджетные совещания бывают у Пыжовых редко. Подобные
проблемы затрагиваются у них по мере возникновения и решаются почти
незаметно для глаза. Иван Прокофьевич признает такой способ наилуч-
шим:
— Тот скажет, другой прискажет, смотришь, у кого-нибудь и правильно!
А народ все понимающий — бухгалтерские дети.
У Пыжовых было то хорошо, что они не стеснялись высказывать даже
самые далекие желания и мечты, о немедленном удовлетворении которых
нельзя было и думать. Четырехламповый приемник появился раньше
всего в такой мечте. В такой же проекции возникли и санки для Севы, и
другие предметы. О вещах более прозаических не нужно было и мечтать.
Однажды Феня, возвратившись из техникума, просто сказала Павлуше:
— Уже последние чулки. Штопала, штопала, больше нельзя. Надо по-
купать, понимаешь?
И вечером так же просто обратилась к Ивану Прокофьевич у:
— Давай на чулки.
— До получки не дотянешь?
— Не дотяну.
— На.
Чулки не входили в сметы карманных денег. Они назначались на
мыло, порошок и другие санитарные детали, на кино, конфеты, мороженое
и на перья, тетрадки, карандаши.
Меня всегда радовала эта веселая семья и ее строгий денежный поря-
док. Здесь деньги не пахли ни благостным богом, ни коварным дьяволом.
Это было то обычное удобство жизни, которое не требует никаких мо-
ральных напряжений. Пыжовы смотрели на деньги как на будничную
и полезную деталь. Именно поэтому деньги у них не валялись по ящикам
и не прятались с накопительской судорогой. Они хранились у Ивана Про-
кофьевича с простой и убедительной серьезностью, как всякая нужная вещь.
Глава пятая
В сказках и былинах, в чудесных балладах и поэмах часто повествуется
о счастливых королях и королевах, которым бог послал единственного
сына или единственную дочь. Эти принцы или принцессы, царевичи или
царевны всегда приносят с собой очарование красоты и счастья. Даже
самые опасные приключения, не свободные от интервенции нечистой силы,
предсказанные заранее какой-нибудь своенравной волшебницей, в этих
повествованиях происходят только для того, чтобы подчеркнуть фаталь-

67

ную удачу избранного существа. Даже смерть, — казалось бы, фигура непо-
бедимой мрачности и предельного постоянства, — даже она остается в дура-
ках при встрече с таким принцем: находятся и добрые волшебники, и ус-
лужливые поставщики живой и мертвой воды, и не менее добрые и ус-
лужливые составители оперных и балетных либретто.
Для читателя и зрителя в этих счастливых героях есть какая-то опти-
мистическая прелесть. В чем эта прелесть? Она не заключается ни в дея-
тельности, ни в уме, ни в таланте, ни даже в хитрости. Она предопределена
в самой теме: принц — единственный сын короля. Для этой темы не тре-
буется другой логики, кроме логики удачи и молодости. Принцу положено
от века и величие власти, и богатство, и пышность почета, и блеск красоты,
и людская любовь. Ему сопутствует и неоспоримая надежность будущего,
и право на счастье, право, не ограниченное соперниками и препятствиями.
Лучезарная тема принца вовсе не так бестелесна, как может показаться
с первого взгляда, и вовсе не так далека от нашей жизни. Такие принцы не
только игра воображения. Многие зрители и читатели, папаши и мамаши,
держат у себя дома, в скромной семье, таких же принцев и принцесс,
таких же счастливых, единственных претендентов на удачу и так же верят,
что для этой удачи они специально рождены.
Советская семья должна быть только коллективом. Теряя признаки
коллектива, семья теряет большую часть своего значения, как организа-
ция воспитания и счастья. Потеря признаков коллектива происходит раз-
личными способами. Одним из самых распространенных является так на-
зываемая система единственного ребенка.
Даже в самых лучших, самых счастливых случаях, даже в руках талант-
ливых и внимательных родителей воспитание единственного ребенка пред-
ставляет исключительно трудную задачу.
Петр Александрович Кетов работает в одном из центральных учрежде-
ний Наркомзема. Судьба назначила ему счастливую долю, и это вовсе не
сделано из милости. Петр Александрович сильный человек, он и самой
судьбе мог бы назначить долю, если бы судьба попалась ему в руки.
У Петра Александровича хороший ум — большой мастер анализа,
но Петр Александрович никогда не тонет и не захлебывается в его продук-
тах. Перед ним всегда стоит будущее. Вглядываясь в его великолепные
перспективы, он в то же время всегда умеет радоваться, смеяться и мечтать,
как мальчик, умеет сохранять свежий вид, спокойный поворот умного глаза
и вдумчиво-убедительную речь. Он видит людей, ощущает дыхание каждой
встречной жизни. Между людьми он проходит с таким же точным анализом,
иным уступает дорогу, других приветливо провожает, рядом с третьими
разделяет строгий колонный марш, четвертых деловито берет за горло
и требует объяснений.
В его доме привлекают крепкий порядок дисциплинированного комфорта,
несколько рядов целой жизнью прочитанных книг, чистый потертый ковер
на полу и бюст Бетховена на пианино.
И свою семейную жизнь Петр Александрович устроил разумно и ра-
достно. В дни молодости он умным любовным взглядом измерил прелесть
встречных красавиц, прикоснулся к ним своим точным, веселым анализом
и выбрал Нину Васильевну, девушку с серыми глазами и спокойной,

68

чуть-чуть насмешливой душой. Он сознательно дал волю чувствам и влюбил-
ся основательно и надолго, украсив любовь дружбой, тонким и рыцарским
превосходством мужчины. Нина Васильевна с той же милой насмешли-
востью признала это превосходство и доверчиво полюбила мужественную
силу Петра Александровича и его бодрую мудрость.
Когда родился Виктор, Петр Александрович сказал жене:
— Спасибо. Это еще сырье, но мы воспитаем из него большого гражда-
нина.
Нина Васильевна улыбнулась, счастливо и ласково возразила:
— Милый, раз это твой сын, значит, он будет и хорошим человеком.
Но Петр Александрович не был склонен преувеличивать доблести своих
предков и гарантии крови, он свято верил в могущество воспитания. Он
был убежден, что вообще люди воспитываются небрежно и кое-как, что люди
не умеют заниматься делом воспитания по-настоящему: глубоко, последова-
тельно, настойчиво. Впереди он видел большое родительское творчество.
Виктору было два года, когда Нина Васильевна, ласкаясь, спросила:
— Ну, вот, теперь твой гражданин уже ходит и разговаривает. Ты до-
волен сыном?
Петр Александрович не отказал себе в удовольствии лишний раз полю-
боваться Витей. Мальчик был большой, румяный, веселый. И Петр Алек-
сандрович ответил:
— Я доволен сыном. Ты его прекрасно выкормила. Можно считать,
что первый период нашей работы закончен. А теперь мы за тебя возьмемся!
Он привлек Витю к себе, поставил между колен и еще раз пригрозил с от-
цовской лаской:
— Возьмемся! Правда?
— Плавда, — сказал Витя, — а как ты измесся?
От Вити исходили запахи счастья и неги, безоблачной жизни и уверен-
ности в ней. У этого будущего гражданина все было так здорово и чисто,
такой мирный, ясный взгляд, такой обещающий отцовский лоб и материн-
ская легкая усмешка в серых глазах, что родители могли и гордиться,
и ожидать прекрасного будущего.
Нина Васильевна с каждым днем наблюдала, как на ее глазах вырастает
большой материнский успех: все более красивым, ласковым и обаятельным
становится сын, быстро и изящно развивается его речь, с уверенной детской
грацией он ходит и бегает, с неописуемой привлекательностью он умеет шу-
тить, смеяться, спрашивать. В этом мальчике так много настоящей живучей
прелести, что даже будущий гражданин отходил несколько в сторо-
ну.
Сегодняшний день Нины Васильевны был так прекрасен, что о завтраш-
нем дне не хотелось думать. Хотелось просто жить рядом с этой созданной
ею жизнью, любоваться ею и гордиться своей высокой материнской удачей.
Она встречала многих чужих детей, внимательно присматривалась к ним,
и приятно было для нее ощущение редкой человеческой свободы: она никому
не завидовала.
И вдруг ей страшно захотелось создать еще одну такую же прекрасную
детскую жизнь. Она представила себе рядом с Витей девочку, белокурую
и сероглазую, с умным лбом и смеющимся взглядом, девочку, которую мож-
но назвать... Лидой. У нее поразительное сходство с Витей и в то же время

69

что-то свое, еще небывалое, единственное в мире, что так трудно представить,
потому что его никогда еще не было, оно только может быть создано мате-
ринским счастьем Нины Васильевны.
— Петрусь! Я хочу девочку.
— Как девочку? — удивился Петр Александрович.
— Я хочу иметь дочь.
— Тебе хочется пережить материнство?
— Нет, я хочу, чтобы она жила. Девочка, понимаешь? Будущая девочка.
— Позволь, Нина, откуда ты знаешь, что будет обязательно девочка.
А вдруг сын?
Нина Васильевна задумалась на один короткий миг. Второй сын? Не-
сомненно, что это не менее прекрасно, чем дочь. И наконец... дочь может
быть третьей. Какая очаровательная компания.
Она затормошила мужа в приливе радости и стыдливого женского вол-
нения:
— Послушай, Петрусь, какой ты бюрократ, ужас! Сын, такой, как Вик-
тор, понимаешь? И в то же время не такой, свой, ты пойми, дорогой, осо-
бенный! А дочь и потом можно! Какая будет семья! Ты представляешь, какая
семья!
Петр Александрович поцеловал руку жены и улыбнулся с тем самым
превосходством, которое допущено было с самого начала.
— Нина, это вопрос серьезный, давай поговорим.
— Ну, давай, давай поговорим.
Нина Васильевна была уверена, что картина красивой семьи, такая ясная
в ее воображении, будет и для него соблазнительна, он оставит свое холод-
ное превосходство. Но когда она заговорила, то почувствовала, что вместо
живого великолепия жизни получаются ряды обыкновенных слов, восклица-
ния, беспомощная мимика пальцев, получается бледная дамская болтов-
ня. Муж смотрел на нее любовно-снисходительно, и она умолкала почти со
стоном.
— Нина, нельзя же давать свободу такому первоначальному инстинкту!
— Какому инстинкту? Я тебе говорю о людях, о будущих людях...
— Тебе так кажется, а говорит инстинкт...
— Петр!
— Подожди, голубка, подожди! В этом нет ничего постыдного, Это
прекрасный инстинкт, я понимаю тебя, я сам переживаю то же. Красивая
семья, о которой ты говоришь, могла бы и меня увлечь, но есть цель еще
более благородная, более прекрасная. Вот послушай.
Она покорно положила голову на его плечо, а он поглаживал ее руку
и говорил, вглядываясь в стеклянную стенку книжного шкафа, как будто
за ее призрачным блеском действительно видел благородные дали.
Он говорил о том, что в большой семье можно воспитать только среднюю
личность; так и воспитываются массы обыкновенных людей, так редки
поэтому великие человеческие характеры, счастливое исключение из серой
толпы. Он убежден, что средний тип человека может быть гораздо выше.
Воспитать большого человека можно только тогда, если подарить ему всю
любовь, весь разум, все способности отца и матери. Нужно отбросить обыч-
ное стадное представление о семье: семья — толпа детей, беспорядочная за-
бота о них, забота о первичных потребностях, накормить, одеть, кое-как

70

выучить. Нет, нужна глубокая работа над сыном, филигранная, тонкая
работа воспитания. Нельзя делить это творчество между многими детьми.
Надо отвечать за качество. А качество возможно только в концентрации
творчества.
— Ты представь себе, Нина, мы дадим только одного человека, но это
не будет стандарт, это будем умница, украшение жизни...
Закрыв глаза, Нина Васильевна слушала мужа, ощущала легкое дви-
жение его плеча, когда он подымал руку, видела кончик мягкого, нежного
уса, и картина красивой детской компании закрывалась туманом, а на
месте ее возникал рисунок блестящего юноши, мужественного, прекрасного,
утонченно воспитанного, большого деятеля и большого человека в будущем.
Этот образ возникал как-то бестелесно и бескровно, как образ далекой
сказки, как рисунок на экране. Вчерашние ее мечты были живее и любовнее,
но эта нарисованная сказка, и голос мужа, и его повороты мысли, до сих
пор еще непривычно сильные и смелые, и вековая привычка женщины
верить этой мужской силе — все это было так согласно между собою
и так цельно, что Нина Васильевна не захотела сопротивляться. С крепко
спрятанной грустью она простилась с своей материнской мечтой и сказала:
— Хорошо, милый, хорошо. Ты дальше видишь. Пусть будет по-твоему.
Но... значит... у нас никогда не будет больше детей?
— Нина! Не должно быть. Никогда.
С этого дня началось что-то новое в жизни Нины Васильевны. Все кру-
гом стало серьезнее, сама жизнь сделалась умнее и ответственнее, как
будто только теперь окончательно умерли куклы и навсегда ушла ее де-
вичья безмятежность. Как ни странно, но, отказавшись от материнского
творчества, она только теперь почувствовала всю величину материнской
страды.
И Виктор теперь иначе радовал ее. И раньше он был бесценной величи-
ной в ее душе, и она даже подумать не могла об его исчезновении, но раньше
от его живой прелести родилась вся прелесть жизни, как будто от него
исходили особенные животворящие и красивые лучи. Теперь был только
он, по-прежнему дорогой и прекрасный, но, кроме него, как будто ничего
уж нет, нет ни мечты, ни жизни. От этого Виктор становился еще дороже
и привлекательнее, но рядом с любовью поселилась и захватывала душу
тревога. Сначала Нина Васильевна даже не отдавала себе отчета в том, что
это за тревога, насколько она разумна и нужна. Она просто невольно при-
сматривалась к личику сына, она находила в нем то подозрительную
бледность, то вялость мускулов, то мутность глаза. Она ревниво следила
за его настроением, за аппетитом, в каждом пустяке ей начинали чудиться
предвестники беды.
Это сначала было остро. Потом прошло. Виктор вырастал и развивался,
и ее страх стал другим. Он не просыпался вдруг, не холодил сердце, не за-
темнял сознания, он обратился в страх деловой, будничный, обыкновенный,
необходимо-привычный.
Петр Александрович не замечал ничего особенного в жизни жены.
Исчезла ее милая насмешливость, спокойные мягкие линии лица перешли
в строгий красивый каркас, серые глаза потеряли блеск и влажность и стали
более чистыми и прозрачными. Он задумался над этим и нашел объяснение:
жизнь протекает, и уходит молодость, а с нею уходят красота и нежность

71

линий. Но все прекрасно, впереди новые богатства жизни, кто знает,
может быть, более совершенные, чем богатства молодости. Он заметил
рождение новой тревоги жены, но решил, что и это — благо, может быть,
в тревоге и заключается истинное счастье матери.
Сам он не чувствовал никакого страха. Он сурово разделил свою лич-
ность между работой и сыном; и в том и в другом отделе было много на-
стоящего человеческого напряжения. Виктор с каждым днем обнаруживал
все более блестящие возможности. Петр Александрович как будто откры-
вал новую страну, полную природных даров и неожиданной красоты.
Он показывал всю эту роскошь жене, и она соглашалась с ним. Он гово-
рил ей:
— Смотри, как много мы делаем в этом человеке.
И жена улыбалась ему, и в ее прозрачных строгих глазах он видел
улыбку радости, тем более прекрасную, что в этих глазах ее не всегда
можно было увидеть.
Виктор быстро уходил вперед. В пять лет он правильно говорил по-рус-
ски и по-немецки, в десять начал знакомство с классиками, в двенадцать
читал Шиллера в подлиннике и увлекался им. Петр Александрович шел
рядом с сыном и сам поражался его быстрому шагу. Сын ослеплял его
неутомимым сверканием умственной силы, бездонной глубиной талантов
и свободой, с которой он усваивал самые трудные и самые тонкие изгибы
мысли и сочетания слов.
Чем больше развивался Виктор, тем определеннее становился его харак-
тер. Его глаза рано потеряли блеск первичной человеческой непосредствен-
ности, в них все чаще можно было читать разумное и сдержанное внима-
ние и оценку. Петр Александрович с радостью увидел в этом следы своего
славного анализа. Виктор никогда не капризничал, был ласков и удобен
в общежитии, но в движениях рта появлялась у него понимающая усмешка
«про себя», что-то похожее на улыбку матери в молодости, но более
холодное и обособленное.
Понимающая улыбка относилась не только ко всему окружающему,
она имела отношение и к родителям. Их старательная самоотвержен-
ная работа, их родительская радость и торжество были оценены Виктором
по достоинству. Он хорошо понимал, что родители готовят ему исключи-
тельный путь, и чувствовал себя в силах быть исключительным. Он видел
и понимал материнский страх за себя, видел всю бедную неоснователь-
ность этого страха и улыбался той же понимающей улыбкой. Окруженный
любовью, заботой и верой родителей, которые никто не разделял с ним,
Виктор не мог ошибиться: он был центром семьи, ее единственным прин-
ципом, ее религией. С той же силой рано проснувшегося анализа, с уже
воспитанной логикой взрослого он признал законность событий: родители
вращаются вокруг него как безвольные спутники. Это стало удобной
привычкой и приятной эстетикой. Родителям это доставляло удовольствие,
сын со сдержанной деликатностью готов был им не противоречить.
В школе он учился отлично и на глазах у всех перерастал школу.
Товарищи были слабее его не только в способностях, но и в жизненной
позе. Это были обыкновенные дети, болтливые, легко возбудимые, находя-
щие радость в примитиве игры, в искусственной и пустой борьбе на
площадке. Виктор свободно проходил свой школьный путь, не тратил

72

энергию на мелкие столкновения, не разбрасывался в случайных симпа-
тиях.
Жизнь семьи Кетовых протекала счастливо. Нина Васильевна при-
знала правоту мужа: у них вырастал замечательный сын. Она не жалела
о своих прошлых мечтах. Та глубокая нежность, которая когда-то рисо-
вала в воображении большую, веселую семью, теперь переключилась на
заботу о Викторе. За этой заботой мать не видела зародившейся холодной
сдержанности сына, которая казалась ей признаком силы. Она не заметила
и того, что в их семье поселилась рациональная упорядоченность чувств,
избыток словесных выражений. И она и муж не могли заметить, что начался
обратный процесс: сын начал формировать личность родителей. Он делал
это бессознательно, без теорий и цели, руководствуясь текущими днев-
ными желаниями.
По почину учителей Виктор «перепрыгнул» через девятый класс и побе-
доносно пошел к вузу. Родители затаили дыхание и преклонились перед
звоном победы. С этого времени мать начала служить сыну, как рабыня.
Перегруппировка сил в семье Кетовых совершалась теперь с невиданной
быстротой, а филигранная работа по воспитанию сына закончилась сама
собой, без торжественных актов. Отец еще позволял себе иногда поговорить
с сыном о разных проблемах, но ему уже не хватало прежнего уверенного
превосходства, а самое главное, перед ним не было объекта, который нуж-
дался бы в воспитании.
Виктор механически выбыл из комсомола. Петр Александрович узнал
это в случайном разговоре и позволил себе удивиться:
— Ты выбыл из комсомола? Я не понимаю, Виктор-
Виктор смотрел мимо отца, и на его чуть-чуть припухлом лице не изме-
нилась улыбка, которую он носил теперь всегда, как униформу, улыбка,
выражающая вежливое оживление и безразличие к окружающему.
— Не выбыл, а механически выбыл, — негромко сказал он, — самая
законная операция.
— Но, значит, ты теперь не в комсомоле?
— Ты, отец, сделал удивительно правильное заключение. Если вы-
был, — значит, не в комсомоле.
— Но почему?
— Знаешь что, папа? Я понимаю, что ты можешь прийти в отчаяние
от этого важного события. Для вашего поколения все это имело значение...
— А для вашего?
— У нас своя дорога.
Виктор с той же улыбкой о чем-то задумался и, кажется, забыл об
отце. Петр Александрович кашлянул и начал перелистывать лежавшую
перед ним служебную папку. Перелистывая, он прислушивался к себе
и не обнаружил в себе ни паники, ни крайнего удивления. Мелькнула
служебная мысль о сыне его заместителя, который никогда не вступал
в комсомол, потом такая же служебная справка о диалектике. Каждое
новое поколение, действительно, отличается от предшествующего. Очень
возможно, что комсомол не удовлетворяет Виктора, особенно если при-
нять во внимание, что в последнее время определились совершенно исключи-
тельные способности его в математике.
Семнадцати лет Виктор по особому ходатайству был принят на математи-

73

ческий факультет и скоро начал поражать профессоров блеском своего да-
рования, эрудицией и мощным устремлением в самую глубь математиче-
ской науки. Почти незаметно для себя Петр Александрович уступил
ему свой кабинет, обращенный теперь в алтарь, где пребывало высшее
существо Виктор Кетов — будущий светоч математики, представитель
нового поколения, которое, без сомнения, с курьерской быстротой погонит
вперед историю человечества. В тайных размышлениях Петр Алексан-
дрович предвидел, что дела и марши этого поколения будут действитель-
но потрясающими, недаром он и его сверстники расчистили для него
дорогу, а в особенности он сам мудрым решением о концентрации качества
определил путь такого гения, как Виктор. В душе Петра Александровича
проснулась новая отцовская гордость, но внешнее его поведение в это
время не лишено было признаков зависимости. Слово * Виктор» он начал
произносить с оттенком почти мистического уважения. Теперь, возвра-
щаясь с работы, он не бросает вокруг задорных взглядов, не шутит и не улы-
бается, а молча кивает головой жене и вполголоса спрашивает, посматри-
вая на закрытую белую дверь комнаты сына:
— Виктор дома?
— Занимается, — тихо отвечает Нина Васильевна.
Петр Александрович где-то научился приподымать свое тело на
носки. Балансируя руками, он тихонько подходит к двери и осторожно
приоткрывает ее.
— К тебе можно? — спрашивает он, просовывая в комнату одну го-
лову.
От сына он выходит торжественно-просветленный и приглушенно го-
ворит:
— Хорошо идет Виктор, замечательно идет. Его уже наметили оста-
вить для подготовки к профессорскому званию.
Нина Васильевна покорно улыбается:
— Как это интересно! Но знаешь, что меня беспокоит? У него какая-
то нездоровая полнота. Он много работает, я боюсь за его сердце.
Петр Александрович испуганно смотрит на жену:
— Ты думаешь — порок?
— Я не знаю, я просто боюсь...
И вот родились новые переживания и новый страх. В течение несколь-
ких дней они вглядываются в лицо сына, и в их душах восхищение и предан-
ность перемешиваются с тревогой. Потом приходят новые восторги и новые
опасения, заполняют жизнь, как волны прибоя заливают берег, за ними
не видно мелких событий жизни. Не видно, что сын давно перестал быть
ласковым, что теперь не бывает у него приветливых слов, что у него два
новых костюма в то время, когда у отца один поношенный, что мать го-
товит для него ванну и убирает за ним, и никогда сын не говорит ей
«спасибо». Не видно и надвигающейся старости родителей и действитель-
но тревожных признаков тяжелой болезни.
Виктор не пошел на похороны товарища-однокурсника, читал дома
книгу. Петр Александрович обратил на это удивленное внимание:
— Ты не был на похоронах?
— Не был, — ответил Виктор, не бросая книги.
Петр Александрович внимательно присмотрелся к сыну, даже встрях-

74

нул головой — настолько беспокойно и холодно стало у него на душе. Но и
это впечатление пролетело бесследно и скоро забылось, как забывается не-
настный день среди благодатных дней лета.
Не услышали родители и громкого звучания нового мотива: как ни
блестяще учился Виктор, он не отказывал себе в удовольствиях, часто
отлучался из дому, иногда от него попахивало вином и чужими духами,
а в его несмываемой улыбке бродили воспоминания, но никогда ни одним
словом он не посвятил отца и мать в эту новую свою жизнь.
К переходу сына на четвертый курс у Петра Александровича обнару-
жилась язва желудка. Он побледнел, похудел, осунулся. Врачи требовали
хирургического вмешательства и уверяли, что оно принесет полное выз-
доровление, а Нина Васильевна теряла сознание при одной мысли о том,
что мужу могут вырезать кусок желудка и перешить с места на место
какую-то кишку. Виктор по-прежнему жил особой жизнью и сидел у
себя в комнате или был вне дома.
Вопрос об операции никак не мог разрешиться. Старый приятель Петра
Александровича, известный врач-хирург, сидел у кресла больного и злился.
Нина Васильевна не могла опомниться от свалившегося несчастья.
Виктор вошел к ним расфранченный, пахнущий духами. Не меняя
своей улыбки, не усиливая и не снижая выражения, Виктор пожал руку
врачу и сказал:
— А вы все у одра больного? Что нового?
Петр Александрович смотрел на сына с восхищением:
— Да вот думаем насчет операции. Он все уговаривает.
Глядя на отца с прежней улыбкой, Виктор перебил его:
— Да, папа, не найдется ли у тебя пять рублей? У меня билет на
«Спящую красавицу»... На всякий случай. А я обанкротился...
— Хорошо, — ответил Петр Александрович. — У тебя есть, Нина? Он
убеждает скорее делать, а Нина все боится. А я сам и не знаю как...
— Чего же там бояться? Нашлось? — сказал Виктор, принимая от
матери пятерку. — А то без денег в театре... как-то...
— Ты с кем идешь? — спросил Петр Александрович, забыв о своей
язве.
— Да кое-кто есть, — уклончиво ответил сын, тоже забыв о язве. —
Я возьму ключ, мама, может быть, задержусь.
Он внимательно склонился перед хирургом в прощальном улыбчивом
поклоне и вышел.
А у родителей было такое выражение, как будто ничего особенного не
произошло.
Через несколько дней у Петра Александровича случился тяжелый
приступ болезни. Приятель-хирург застал его в постели и поднял скандал:
— Вы кто? Вы культурные люди или вы дикари?
Он засучил рукава, смотрел, слушал, кряхтел и ругался. Нина Василь-
евна сбегала в аптеку, заказала лекарство, возвратившись, краснела и
бледнела от страха и все спрашивала:
— Ну, что?
Она все время посматривала на часы и с нетерпением ожидала вось-
ми — в восемь лекарство будет готово. То и дело выскакивала в кухню
и приносила оттуда лед.

75

Из своей комнаты вышел Виктор и направился к выходу. Мать налетела
на него по дороге из кухни и дрожащим, уставшим голосом заговорила:
— Витя, может, ты зайдешь в аптеку? Лекарство уже готово и... упла-
чено. Обязательно нужно... сказал...
Повернув на подушке взлохмаченную голову, Петр Александрович
смотрел на сына и улыбался через силу. Вид взрослого, талантливого
сына приятен даже при язве желудка. Виктор смотрел на мать и тоже
улыбался:
— Нет, я не могу. Меня ждут-. Я ключ возьму с собой.
Хирург вскочил с места и бросился к ним. Неизвестно, что он хо-
тел делать, но у него побледнело лицо. Впрочем, сказал он горячо и
просто:
— Да зачем же ему беспокоиться? Неужели я не могу принести ле-
карство? Это же такой пустяк!
Он выхватил квитанцию из рук Нины Васильевны. У дверей поджидал
его Виктор:
— Вам, наверное, в другую сторону? — сказал он. — А я к центру.
— Конечно, в другую, — ответил хирург, сбегая с лестницы.
Когда он возвратился с лекарством, Петр Александрович по-прежнему
лежал, повернув на подушке взлохмаченную голову, и смотрел сухим острым
взглядом на дверь комнаты Виктора. Он забыл поблагодарить приятеля
за услугу и вообще помалкивал весь вечер. И только, когда приятель про-
щался, сказал решительно:
— Делайте операцию... Все равно.
Нина Васильевна опустилась на кресло: в ее жизни так трудно стало
разбирать, где кончается радость и начинается горе. Между горем и радостью
появился неожиданный и непривычный знак равенства.
Впрочем, операция прошла благополучно.
Я рассказал одну из печальных историй с участием единственного
сына-царевича. Таких историй бывает много. Пусть не посетуют на меня
родители единственных детей, я вовсе не хочу их запугивать, я только
рассказываю то, чему был свидетелем в жизни.
Бывают и счастливые случаи в таких семьях. Бывает сверхнормальная
чуткость родителей, позволяющая им и найти правильный тон и органи-
зовать товарищеское окружение сына, в известной мере заменяющее братьев
и сестер. Особенно часто приходилось мне наблюдать у нас прекрасные
характеры единственных детей при одинокой матери или овдовевшем
отце. В этом случае тяжелая потеря или несомненная страда одиночества
с большой силой мобилизуют и любовь и заботу детей и тормозят разви-
тие эгоизма. Но эти случаи родятся в обстановке горя, они сами по себе
болезненны и ни в какой мере не снимают проблемы единственного ребенка.
Концентрация родительской любви на одном ребенке — страшное заблужде-
ние.
Миллионы примеров — именно миллионы — можно привести, утвер-
ждающих огромные успехи детей из большой семьи. И наоборот, успехи
единственных детей страшно эфемерная вещь. Лично мне если и приходи-
лось встречаться с самым разнузданным эгоизмом, разрушающим не толь-
ко родительское счастье, но и успехи детей, то это были почти исключитель-
но единственные сыновья и дочери.

76

В буржуазной семье единственный ребенок не представляет такой об-
щественной опасности, как у нас, ибо там самый характер общества не про-
тиворечит качествам, воспитанным в единственном отпрыске. Холодная
жесткость характера, прикрытая формальной вежливостью, слабые эмоции
симпатии, привычка единоличного эгоизма, прямолинейный карьеризм и
моральная увертливость и безразличие ко всему человечеству — все это
естественно в буржуазном обществе и патологично и вредно в обществе
советском.
В советской семье единственный ребенок становится недопустимым
центром человеческой ячейки. Родители, если бы даже хотели, не могут
избавиться от вредного центростремительного угодничества. В подобных
случаях только противоестественная слабость родительской «любви»
может несколько уменьшить опасность. Но если эта любовь имеет только
нормальные размеры, дело уже опасно: в этом самом единственном ребен-
ке заключаются все перспективы родительского счастья, потерять его—
значит потерять все.
В многодетной семье смерть ребенка составляет глубокое горе, но это
никогда не катастрофа, ибо оставшиеся дети требуют по-прежнему и заботы,
и любви, они как бы страхуют семейный коллектив от гибели. И конечно,
нет ничего более горестного, чем отец и мать, оставшиеся круглыми сирота-
ми в пустых комнатах, на каждом шагу напоминающих об умершем ребен-
ке. Его единственность поэтому неизбежно приводит к концентрации
беспокойства, слепой любви, страха, паники.
И в то же время в такой семье нет ничего, что могло бы в том же
естественном порядке этому противополагаться. Нет братьев и сестер—
ни старших, ни младших, — нет, следовательно, ни опыта заботы, ни опыта
игры, любви и помощи, ни подражания, ни уважения, нет, наконец, опыта
распределения, общей радости и общего напряжения — просто ничего нет,
даже обыкновенного соседства.
В очень редких случаях товарищеский школьный коллектив успевает
восстановить естественные тормоза для развития индивидуализма. Для
школьного коллектива это очень трудная задача, так как семейные тради-
ции продолжают действовать в прежнем направлении. Для закрытого
детского учреждения типа коммуны имени Дзержинского это больше по
силам, и обыкновенно коммуна очень легко справлялась с задачей. Но
разумеется, лучше всего находить такие тормоза в самой семье.
Опасный путь воспитания единственного ребенка в советской семье
в последнем счете сводится к потере семьей качеств коллектива. В системе
«единственного ребенка» потеря качества коллектива носит определенный
механический характер: в семье просто недостаточно физических элемен-
тов коллектива, отец, мать и сын и количественно, и по разнообразию типа
способны составить настолько легкую постройку, что она разрушается при
первом явлении диспропорции, и такой диспропорцией всегда становит-
ся центральное положение ребенка.
Семейный коллектив может подвергаться другим ударам подобного же
«механического» типа. Смерть одного из родителей может быть указана
как самый возможный пример такого «механического» удара. В подавля-
ющем большинстве случаев даже такой страшный удар не приводит к
катастрофе и распылению коллектива; обычно оставшиеся члены семьи

77

способны поддержать ее целость. Вообще удары, которые мы условно
называем механическими, не являются самыми разрушительными.
Гораздо тяжелее семейный коллектив переносит разрушительные влия-
ния, связанные с длительными процессами разложения. Эти явления так
же условно можно назвать химическими. Я уже указывал, что «механи-
ческий» тип «единственного ребенка» только потому должен приводить
к неудаче, что он необходимо вызывает «химическую» реакцию в виде
гипертрофии родительской любви. «Химические» реакции в семье являют-
ся наиболее страшными. Можно назвать несколько форм такой ре-
акции, но я хочу остановиться особо на одной, самой тяжелейшей и вред-
ной.
Русские и иностранные писатели глубоко заглянули в самые мрачные
пропасти человеческой психологии. Художественная литература, как из-
вестно, лучше разработала тему преступной личности или вообще лич-
ности неполноценной, чем тему нормального, обыкновенного или положи-
тельного нравственного явления. Психология убийцы, вора, предателя,
мошенника, мелкого пакостника и негодяя известна нам во многих ли-
тературных вариантах. Самые омерзительные задворки человеческой души
не представляют теперь для нас ничего таинственного. Все то, что естествен-
но отгнивало в старом обществе, привлекало внимание таких прозорлив-
цев, как Достоевский, Мопассан, Салтыков, Золя, не говоря уже о Шек-
спире.
Нужно отдать справедливость великим художникам слова: они никогда
не были жестокими по отношению к своим падшим героям, всегда эти
авторы выступали как представители исторического гуманизма, составляю-
щего безусловно одно из достижений и украшений человечества. Из всех
видов преступления, кажется, одно предательство не нашло для себя
никакого снисхождения в литературе, если не считать «Иуда Искариот»
Леонида Андреева, да и эта защита была чрезмерно слабой и натянутой.
Во всех остальных случаях в темной душе преступника или пакостника
всегда находился тот светлый уголок, оазис, благодаря которому самый
последний человек оставался все же человеком.
Очень часто этим уголком была любовь к детям, своим или чужим.
Дети — одна из органических частей гуманитарной идеи, в детстве как
будто проходит граница, ниже которой не может пасть человек. Престу-
пление против детей стоит уже ниже этой границы человечности, а любовь
к детям — это некоторое оправдание для самого мизерного существа.
Детский пряник в кармане раздавленного на улице Мармеладова («Пре-
ступление и наказание» Достоевского) воспринимается нами как ходатай-
ство об амнистии.
Но есть основания и для претензии к художественной литературе. Есть
преступление, которое она не затронула своей разработкой, и как раз
такое, в котором обижены дети.
Я не могу вспомнить сейчас ни одного произведения, где была бы
изображена психология отца или матери, отказавшихся от родительских
обязанностей по отношению к малым детям, бросивших детей на произвол
судьбы в нужде и смятении. Есть, правда, старый Карамазов 15, но его
дети все-таки обеспечены. Встречаются в литературе брошенные незакон-

78

ные дети, но в таком случае даже самые гуманные писатели больше видели
проблему социальную, чем родительскую. Собственно говоря, они правиль-
но отражали историю. Барин, бросивший крестьянскую девушку с ребен-
ком, вовсе и не считал себя отцом, для него не только эта девушка и этот
ребенок, но и миллионы всех остальных крестьян были тем «быдлом»,
по отношению к которому он не был связан никакой моралью. Он не пере-
живал отцовской или супружеской коллизии просто потому, что «низ-
ший класс» помещался за границами каких бы то ни было коллизий.
Агитация Л. Н. Толстого за перенесение и на «низший класс» господской
«нравственности» была бесполезна, ибо классовое общество органически не
способно было на такое «просветление».
Отец, бросивший своих детей, иногда даже без средств к существованию,
мог бы рассматриваться нами тоже как механическое явление, и это поз-
волило бы нам более оптимистически смотреть на положение семьи, по-
несшей такой большой ущерб. Бросил и бросил, ничего не поделаешь,
в семье исчезла фигура отца, вопрос ясен: семейный коллектив должен
существовать без отца, стараясь как можно лучше мобилизовать силы
для дальнейшей борьбы. В таком случае семейная драма объективно
ничем не отличалась бы от семейного сиротства вследствие отцовской
смерти.
В подавляющем большинстве случаев положение брошенных детей
сложнее и опаснее, чем положение сирот.
Еще так недавно жизнь Евгении Алексеевны была хорошей жизнью.
Еще живо и безмятежно вспоминалась любовь, прошумевшая в юности.
От нее остался покойный след в виде большого жизненного дела —
семьи, от нее родилось крепкое ощущение, что жизнь проходит честно,
мудро и красиво, так, как нужно. Пусть прошла весна, пусть с такой же
серьезной закономерностью проходит тихое, теплое лето. А впереди еще мно-
го тепла, много солнца и радости. В семье рядом с Евгенией Алексеевной
стоял муж, Жуков, человек, не так давно обменявшийся с нею словами
любви. От любви сохранились нежность, милое чувство товарищеской
благодарности и дружеская простота. У Жукова длинное лицо и седловатый
нос. Жизнь на каждом шагу предлагает выбор более коротких лиц и
более красивых носов, но с ними не связаны ни воспоминания любви, ни
пройденные пути счастья, ни будущие радости, и Евгения Алексеевна
не соблазнялась выбором. Жуков — хороший, заботливый муж, любящий
отец и джентльмен.
Жизнь эта рушилась неожиданно и нагло. Однажды вечером Жуков
не возвратился с работы, а наутро Евгения Алексеевна получила корот-
кую записку:
«Женя! Не хочу дальше тебя обманывать. Ты поймешь — хочу быть
честным до конца. Я люблю Анну Николаевну и теперь живу с нею.
На детей буду присылать ежемесячно двести рублей. Прости. Спасибо за
все. Н.»
Прочитав записку, Евгения Алексеевна поняла только, что случилось
что-то страшное, но, в чем оно заключалось, она никак не могла сообра-
зить. Она прочитала второй раз, третий. Каждая прочитанная строчка

79

постепенно открывала свою тайну, и каждая тайна так мало была похожа
на написанную строчку.
Евгения Алексеевна беспомощно оглянулась, сдавила пальцами виски
и снова набросилась на записку, как будто в ней не все еще было прочита-
но. Глаза ее поймали действительно что-то новое: «хочу быть честным до
конца». Тень неясной надежды промелькнула мгновенно, и снова с тем
же ужасом она ощутила катастрофу.
И сразу же с обидной бесцеремонностью набежали и засуетились
вокруг непрошенные мелкие мысли: двести рублей, дорогая квартира,
лица знакомых, книги, мужские костюмы. Евгения Алексеевна встряхнула
головой, сдвинула брови и вдруг увидела самое страшное, самое на
стоящее безобразие: брошенная жена! Как, неужели брошенная жена?! К
дети?! Она в ужасе оглянулась: вещи стояли на месте, в спальне чем-то
шелестела пятилетняя Оля, в соседней квартире что-то глухо стукнуло.
У Евгении Алексеевны вдруг возникло невыносимое ощущение: как будто ее,
Игоря, Ольгу кто-то небрежно завернул в старую газету и выбросил в
сорный ящик.
Несколько дней прошли как будто во сне. Минутами явь приходила
трезвая, серьезная, рассудительная, тогда Евгения Алексеевна усаживалась
в кресло у письменного стола, подпирала голову кулачками, поставлен-
ными один на другой, и думала. Сначала мысли складывались в по-
рядке: и обида, и горе, и трудности впереди, и какие-то остатки люб-
ви к Жукову старательно и послушно размещались перед ней, как
будто и они хотели, чтобы она внимательно их рассмотрела и все разре-
шила.
Но один из кулачков нечаянно разжимается, и вот уже рука прикры-
вает глаза, и из глаз выбегают слезы, и нет уже никакого порядка в
мыслях, а есть только судороги страдания и невыносимое ощущение
брошенности.
Рядом жили, играли, смеялись дети. Евгения Алексеевна испуганно
оглядывалась на них, быстро приводила себя в порядок, улыбалась и
говорила что-нибудь имеющее смысл. Только выражение страха в глазах
Она не могла скрыть от них, и дети начинали уже смотреть на нее с уди-
влением. В первый же день она с остановившимся сердцем вспомнила,
что детям нужно объяснить отсутствие отца, и сказала первое, что пришло
в голову:
— Отец уехал и скоро не приедет. У него командировка. Далеко, очень
далеко!
Но для пятилетней Оли и «скоро» и «далеко» были словами мало-
убедительными. Она выбегает к двери на каждый звонок и возвращается
к матери грустная:
— А когда он приедет?
В этом страшном сне Евгения Алексеевна не заметила, как теплой,
мягкой лапой прикоснулась к ней новая привычка: она перестала по ут-
рам просыпаться в ужасе, она начала думать о чем-то практическом,
наметила, какие вещи нужно продать в первую очередь, реже стала пла-
кать.
Через восемь дней Жуков прислал незнакомую женщину с запиской
без обращения:

80

«Прошу выдать подательнице сего мое белье и костюмы, а также
бритвенный прибор и альбомы, подаренные сотрудниками, и еще зимнее
пальто и связки писем, которые лежат в среднем ящике стола — в глубине.
Н.».
Евгения Алексеевна сняла с распорок три костюма и на широком
диване разложила несколько газетных листов, чтобы завернуть. Потом
вспомнила, что нужно еще белье, прибор и письма, и задумалась. Рядом
стоял десятилетний Игорь и внимательно наблюдал за матерью. Увидев
ее замешательство, он воспрянул духом и сказал звонко:
— Завернуть, да? Мама, завернуть?
— Ах, господи, — простонала Евгения Алексеевна, села на диван и чуть
не заплакала, но заметила молчаливую фигуру пришедшей женщины
и раздражительно сказала:
— Ну, как же вы так пришли... с пустыми руками! Как я должна
все это запаковать?
Женщина понятливо и сочувственно посмотрела на разложенные на
диване газеты и улыбнулась:
— А они мне сказали: там что-нибудь найдут, корзинку или чемо-
дан...
Игорь подпрыгнул и закричал:
— Корзинка? Мама, есть же корзинка! Вот та корзинка... она стоит,
знаешь где? Там стоит, за шкафом! За шкафом! Принести?
— Какая корзинка? — растерянно спросила Евгения Алексеевна.
— Она стоит за шкафом! За тем шкафом... в передней! При-
нести?
Евгения Алексеевна глянула в глаза Игоря. В них была написана толь-
ко бодрая готовность принести корзинку. Покоряясь ей, Евгения Алексеевна
улыбнулась:
— Куда там тебе принести! Ты сам меньше корзинки! Дорогой ты
мой птенчик!
Евгения Алексеевна привлекла сына к себе и поцеловала в голову.
Вырываясь из объятий, Игорь был переполнен все той же корзинкой.
— Она легкая! — кричал он. — Мама! Она совсем легкая! Ты себе
представить не можешь!
На шум пришла из спальни Оля и остановилась в дверях с мишкой
в руках. Игорь бросился в переднюю, и там что-то затрещало и заскрипе-
ло.
— Ах ты господи, — сказала Евгения Алексеевна и попросила жен-
щину: — Помогите, будьте добры, принести эту корзинку.
Общими усилиями корзинка была принесена и поставлена посреди
комнаты. Евгения Алексеевна занялась укладыванием костюмов. Она по-
думала, что будет очень неблагородно уложить костюмы как-нибудь; она
внимательно расправляла складки и лацканы пиджаков, брючные карма-
ны, галстуки. Игорь и Оля с деловым интересом смотрели на эту опера-
цию и шевелили губами, если мать затруднялась в укладывании. Потом
Евгения Алексеевна уложила в корзину белье. Игорь сказал:
— Навалила, навалила рубашки, а костюмы изомнутся.
Евгения Алексеевна сообразила:
— Да, это верно...

81

Но вдруг обиделась:
— Да ну их! Пускай разгладят! Какое мне дело?
Игорь поднял на нее удивленные глаза. Она со злостью швырнула
в корзинку три пачки писем и предметы бритвенного прибора. Из крас-
ного футляра высыпались на белье ножики в синеньких конвертиках.
— Ой, рассыпала! — крикнул недовольно Игорь и начал собирать
ножики.
— Не лезь, пожалуйста, куда тебе не нужно! — закричала на него
Евгения Алексеевна, отдернула руку Игоря и с силой захлопнула кор-
зинку. — Несите! — сказала она женщине.
— Записки не будет? — спросила женщина, склонив голову набок.
— Какие там записки?! Какие записки! Идите!
Женщина деликатно поджала губы, подняла корзинку на плечо и выш-
ла, осторожно поворачивая корзинку в дверях, чтобы не зацепить.
Евгения Алексеевна тупо посмотрела ей вслед, села на* диван и, скло-
нившись на его валик, заплакала. Дети смотрели на нее с удивлением.
Игорь морщил носик и пальцем расширял дырочку в сукне письменного
стола, которое когда-то давно Жуков прожег папиросой. Оля прислонилась
к двери и посматривала сурово, исподлобья, бросив мишку на пол. Когда
мать успокоилась, Оля подошла к матери и сердито спросила:
— А пачему она понесла корзинку? Пачему она понесла? Какая это
тетя?
Оля так же сурово перетерпела молчание матери и снова загудела:
— Там папкины куртки и рубашки... пачему она понесла?
Евгения Алексеевна прислушалась к ее гуденью и вдруг вспомнила, что
дети еще ничего не знают.
Отправка костюмов даже для Оли была делом подозрительным. Что
касается Игоря, то, вероятно, он все знает, ему могли рассказать во
дворе. Исчезновение Жукова произвело на всех законное впечатление.
Евгения Алексеевна присмотрелась к Игорю. В его позе, в этом затя-
нувшемся внимании к дырочке что-то такое было загадочное. Игорь глянул
на мать и опять опустил глаза к дырочке. Мать отстранила Олю, терпеливо
ожидающую ответа, потянула к себе руку Игоря. Он покорно стал про-
тив ее колен.
— Ты знаешь что-нибудь? — спросила с тревогой Евгения Алексеевна.
Игорь взмахнул ресницами и улыбнулся:
— Ха! Я и не понимаю даже, как ты говоришь! Чего я знаю?
— Знаешь об отце?
Игорь стал серьезным.
— Об отце?
Он завертел головой, глядя в окно. Оля дернула мать за рукав и преж-
ним сердитым гудением оттенила молчаливую уклончивость Игоря:
— На что ему куртки понесли? Скажи, мама!
Евгения Алексеевна решительно поднялась с дивана и прошлась по
комнате.
Она снова глянула на них. Они теперь смотрели друг на друга, и
Оля уже игриво щурилась на брата, не ожидая в своей жизни ничего
неприятного и не зная, что они брошены отцом. Евгения Алексеевна
вдруг вспомнила Анну Николаевну, свою соперницу, ее привлекатель-

82

ную молодую полноту в оболочке черного шелка, ее стриженую голову
и чуточку наглый взгляд серых глаз. Она представила себе высокого Жукова
рядом с этой красавицей: что же в нем есть, кроме вожделения?
— Когда приедет папа? — спросил неожиданно Игорь тем же про-
стым, доверчивым голосом, каким он спрашивал и вчера.
И он и Оля смотрели на мать. Евгения Алексеевна решилась:
— Он больше не приедет...
Игорь побледнел и замигал глазами. Оля послушала тишину, видно,
чего-то не поняла и спросила:
— А когда он вернется? Мама?
Евгения Алексеевна теперь уже строго и холодно произнесла:
— Он никогда не вернется! Никогда! У вас нет отца. Совсем нет, по-
нимаете?
— Он, значит, умер? — сказал Игорь, направив на мать белое не-
подвижное лицо.
Оля взглянула на брата и повторила, как эхо:
— ...умер?
Евгения Алексеевна привлекла детей к себе и заговорила с ними
самым нежным, ласковым голосом, отчего в ее глазах сразу забили при-
бои слез, и в голосе нежность перемешивалась с горем.
— Отец бросил нас, понимаете? Бросил. Он не хочет жить с нами.
Он теперь живет с другой тетей, а мы будем жить без него. Будем жить
втроем: я, Игорь и Оля, а больше никого.
— Он женился, значит? — спросил Игорь в мрачной задумчи-
вости.
— Женился.
— А ты тоже женишься? — Игорь смотрел на мать холодным взгля-
дом маленького человека, который честно старается понять непонят-
ные капризы взрослых.
— Я не оставлю вас, родненькие мои, — зарыдала Евгения Алексеев-
на.— Вы ничего не бойтесь. Все будет хорошо.
Она взяла себя в руки:
— Идите играйте. Оля, вон твой медведь лежит...
Оля молча пошатывалась, отталкиваясь от колен матери, щипа-
ла рукой верхнюю губу. Оттолкнувшись последний раз, она побрела
в спальню. В дверях она присела возле мишки, подняла его за одну
ногу и небрежно потащила в свой угол в спальне. Бросив мишку в
кучу игрушек, Оля уселась на маленьком раскрашенном стуле и за-
думалась. Она понимала, что у матери горе, что матери хочется пла-
кать, и поэтому нельзя снова подойти к ней и задать вопрос, который
все-таки нужно разрешить во что бы то ни стало:
— А когда он приедет?
В первые дни было больше всего обиды.
Обидно было думать, что и ее жизнь, жизнь молодой, красивой и
культурной женщины, и жизнь ее детей, таких милых, спокойных и
способных, жизнь всей семьи, ее значение и радость можно так легко,
в короткой записке, объявить пустяком, не заслуживающим ни забо-
ты, ни раздумья, ни жалости. Почему? Потому что Жукову нравится
разнообразие женщин?

83

Но скоро из-за обиды протянула свои лапы нужда. Впрочем, и в пер-
вых ее хватках Евгения Алексеевна больше чувствовала оскорбление,
чем недостаток.
Все двенадцать лет семейной истории были прожиты под знаком
полной хозяйственной власти Евгении Алексеевны. Хотя Евгения Алек-
сеевна и не знала всех денежных получений мужа, но он отдавал в ее
распоряжение достаточную сумму. Евгения Алексеевна всегда была
убеждена, что она и дети имеют право на эти деньги, что семья для
Жукова не только развлечение, но и долг. Теперь оказалось другое:
эти деньги он уплачивал ей, Евгении Алексеевне, за ее любовь, за общую
спальню. Как только она надоела, он ушел в другую спальню, а пра-
во Евгении Алексеевны и детей было объявлено пустым звуком, оно
было только приложением к любовному счету. Теперь долг и обязан-
ность лежат на одной матери, нужно оплачивать этот долг ее жизнью,
молодостью, счастьем.
Теперь особенно оскорбительной казалась подачка в двести руб-
лей. В ночных бессонных раздумьях Евгения Алексеевна краснела
на подушке, когда вспоминала короткую строчку: «На детей буду при-
сылать ежемесячно двести рублей». Он самостоятельно назначил це-
ну своим детям. Только двести рублей! Не бесконечные годы заботы,
волнений, страха, не тревожное чувство ответственности, не любовь,
не живое сердце, не жизнь, а только пачка кредиток в конверте!
Евгения Алексеевна каждую ночь вспоминала, с каким потухшим
стыдом она в первый раз приняла эти деньги от посыльного, как ак-
куратно исполнила его просьбу расписаться на конверте, как после
его ухода она побежала в магазины, с какой бессовестной радостью
вечером угостила детей пирожным. Она смотрела на них и смеялась,
а гордость, человеческое и женское достоинство спрятались где-то да-
леко, у них хватило силы только на одно: они не позволили ей самой
есть пирожное.
Но только первый удар нужды вызывает оскорбление, а когда
она бьет настойчиво и регулярно, когда она каждое утро подымает от
сна злую и бессильную заботу, когда по целым неделям в сумочке пе-
рекатываются позеленевшие две копейки, тогда и достоинство и гор-
дость теряются в сутолоке дневного отчаяния. И тогда конверт с пачкой
кредиток приближается по считанным дням, как по лестнице, и рука
дрожит от радости, выводя на конверте позорную строчку: «Двести руб-
лей получила Е. Жукова».
С каждым днем жуковские двести рублей становились все более обы-
денным и привычным событием. Услужливая новая совесть подсказывала
и рассудительное оправдание: с какой стати, в самом деле, Жуков будет
наслаждаться безмятежным счастьем, пусть хоть в этих деньгах из месяца
в месяц приходит к нему беспокойство, пусть платит, пусть отрывает
у своей красавицы!
Представление о Жукове сделалось неразборчивым, да, пожалуй,
и времени не было, чтобы разобраться в нем. Симпатия к нему давно
исчезла, как мужчина и муж он никогда теперь не вставал в воображении.
В том, что Жуков негодяй, ограниченный и жадный самец, человек без
чувства и чести, — в этом сомнений не было, но и такое осуждение пере-

84

живалось Евгенией Алексеевной без страсти и желания действовать.
Иногда даже она думала, что в этом человеке нет ничего привлекатель-
ного, о чем стоило бы жалеть, что, может быть, к лучшему жизнь оборва-
ла путь рядом с этим негодяем!
А когда Евгения Алексеевна получила должность секретаря в значи-
тельном тресте и пришло к ней новое дело и зарплата, образ Жукова
уплыл куда-то в несомненное прошлое, покрылся дымкой пережитого
горя, — она перестала о нем думать. Двести рублей, и те теперь мало
с ним связывались: это обыкновенные деньги, законный и обжитый ее
приход.
Проходили еще недели и месяцы. Они потеряли своеобразие горя, они
стали похожими друг на друга, обыкновенными, и на их однообразном
фоне все живее просыпалась собственная женская душа, подымала голову
молодость.
Евгении Алексеевне всего тридцать три года. Этот «классический»
возраст обладает многими трудностями. Уже нет первой молодой свеже-
сти. Глаза ее хороши, на фотографическом снимке они кажутся «волшеб-
ными», но в натуральном виде им все-таки тридцать три года. Нижнее
веко еще умеет кокетливо приподыматься, придавая глазу вызывающий
и обещающий задор, но вместе с ним приподымается и предательская
штриховка морщинок, и задор получается несмелый и отдающий техни-
кой. В этом возрасте красивое платье, какой-нибудь освежающий воротни-
чок, тонкая наивная прошва, еле уловимое шуршание шелка увеличивают
оптимизм жизни.
И Евгения Алексеевна возвратилась к этому женскому миру, к заботе
о себе, к зеркалу. Она все же и молода, и хороша, и блестят еще глаза,
и многое обещает улыбка.
Евгения Алексеевна держит в руках записку, третью по счету:
«Е. А. Платить каждый месяц двести рублей для меня очень трудно.
Сейчас наступают каникулы. Я предлагаю Вам отправить Игоря и Ольгу
на лето к моему отцу в Умань. Они проживут там до сентября, отдохнут
и поправятся. Отец и мать будут очень рады, я уже с ними списался. Если
Вы согласны, сообщите запиской, я все устрою и потом Вам напишу. Н.».
Прочитав записку, Евгения Алексеевна брезгливо бросила ее на стол
и хотела сказать посланному, что ответа не будет. Но тут же вспомнила
что-то важное. Оно мелькнуло в уме не вполне разборчиво, но похоже было
на подтверждение, что детям в Умани будет действительно хорошо. Но
уже через несколько мгновений «оно» сбросило с себя детское прикрытие
и властно потребовало внимания. Евгения Алексеевна задержалась перед
дверью, боком глянула на себя в зеркало и улыбнулась нарочно, чтобы
посмотреть, как выходит. В прозрачном тумане зеркала ей ответила яркой
улыбкой тонкая дама с большими черными глазами. Евгения Алексеевна
вышла к посланному и попросила его передать, что она подумает и ответ
даст завтра.
Она усаживалась на диван, ходила по комнате, смотрела на детей и ду-
мала. Дети, действительно, лишены радости и развлечений. Побывать на
новом месте, на лоне природы, пожить в саду, отдохнуть от волнений и
драм —• это очень остроумно придумано. Жуков поступил внимательно,
предложив им такую поездку.

85

В последнее время Евгения Алексеевна мало думала о детях. Игорь
ходил в школу. Во дворе у него были товарищи, с которыми он часто ссо-
рился, но ведь это обычно. Он никогда не вспоминал об отце. Подарки
Жукова, книги и игрушки, были в порядке сложены на нижней полке
шкафа, но Игорь к ним не прикасался. С матерью он был ласков и прост,
но старался избегать душевных разговоров, любил поболтать о разных
пустяках, о дворовых происшествиях, о школьных событиях. В то же
время по всему было видно, что он за матерью следит, присматривается к ее
настроению, прислушивается к разговорам по телефону и всегда интере-
суется, с кем она говорила. Когда мать возвращалась поздно, он обижал-
ся, встречал ее с припухшим и покрасневшим лицом, но если она спраши-
вала, что с ним, он отмахивался рукой и говорил с плохо сделанным удивле-
нием:
— А что со мной? Ничего со мной!
Оля росла молчальницей. Она добродушно играла, бродила по комна-
там с какими-то своими заботами, уходила в детский сад и возвращалась
оттуда такая же спокойная, не склонная к беседам и улыбкам.
Евгения Алексеевна не могла жаловаться на детей, но какая-то тайная
жизнь просвечивала в их поведении; этой тайной жизни мать не зна-
ла. Но она решила, что и так ясно: перемена обстановки для них будет по-
лезна.
Но Евгения Алексеевна думала не только о детях. Невольно ее мысль
сворачивала в сторону и с тихой обидой вспоминала, что в последние
шесть месяцев у нее не было никакой жизни. Служба, столовая, дети,
примус, починка, штопка и... больше ничего. Телефон в ее квартире звонил
все реже и реже, трудно вспомнить, когда он звонил в последний раз. За зиму
она ни разу не была в театре. Была на одной вечеринке, на которую отпра-
вилась поздно, уложив детей спать и попросив соседку «прислуши-
ваться».
На вечеринке за нею ухаживал веселый круглолицый блондин, гость
из Саратова, директор какого-то издательства. Он заставил ее выпить две
рюмки вина, после чего говорил уже не 6 недостатке бумаги, а о том, что
со временем советское общество обязательно «нацепит на красивых жен-
щин все драгоценности Урала, в противном случае их все равно девать
будет некуда».
Евгения Алексеевна не была жеманной святошей и любила пошутить
за ужином. Она ответила гостю:
— Это глупости! Нам не нужны бриллианты! Бриллианты — это
спесь для богатых, а наши женщины и без них хороши. Разве вы так не
думаете?
Гость тонко улыбнулся:
— Н-нет, почему же. Вообще это неправильно, надеяться, что брил-
лианты могут украсить безобразие. Как угодно нарядите урода, он станет
еще уродливее. На теле красивой женщины сами драгоценности становят-
ся богаче и прелестнее и ее красоту делают прямо... прямо царственной.
Вам, к примеру, очень бы пошли топазы.
Евгения Алексеевна рассмеялась:
— Ах, действительно, мне только топазов не хватает!
Саратовский гость, любуясь, смотрел на нее через края рюмки.

86

— Впрочем, все это к слову, правда же. Вы и так хороши!
— Ну-ну!
— Да нет... я это... по-стариковски, правдиво... Если не нравится,
расскажите в таком случае, как вы живете?
Евгения Алексеевна рассказывала ему о Москве, о театре, о модах и о лю-
дях, ей было весело и занятно, но вдруг она вспомнила, что уже двенадца-
тый час на исходе. Дома одни спят дети. Она заспешила домой, не ожидая
конца вечеринки. Хозяева возмущались, блондин обижался, но никто не
пошел проводить ее, и она одна пробежала по поздним улицам, стремясь
к брошенным детям и убегая от обидной неловкости своего панического
ухода.
Вот и этот блондин! Так и прошла бесследно эта встреча, а сколько их
еще пройдет незамеченных?
Встал перед нею горький вопрос: неужели кончена, неужели кончена
жизнь? Неужели впереди только починка, уборка и... старость?
Наутро Евгения Алексеевна послала Жукову по почте записку с согла-
сием на отправку детей к дедушке. За обедом она сказала о своем решении
детям. Оля выслушала ее сообщение безучастно, поглядывая на своих
кукол, а Игорь задал несколько деловых вопросов:
— А чем поедем? Поездом?
— Там можно рыбу ловить?
— Пароходы там есть?
— Аэропланы там летают?
Евгения Алексеевна уверенно ответила только на первый вопрос.
Игорь удивленно посмотрел на мать и спросил:
— А что там есть?
— Там есть дедушка и бабушка.
Оля хмуро отозвалась, посматривая на кукол:
— А пачему там дедушка? И бабушка?
Евгения Алексеевна сказала, что дедушка и бабушка очень хорошие
люди и там живут. Объяснение не удовлетворило Олю — она не дослушала
его и отправилась к своим куклам.
После обеда Игорь подошел к матери, приник к ее плечу и спросил
тихо:
— Знаешь что? Этот дедушка тот? Папин? С усами?
— Да.
— Знаешь что? Я не хочу ехать к дедушке.
— Почему?
— Потому что он пахнет. Знаешь... так пахнет!
Игорь рукой потрепал в воздухе.
— Глупости, — сказала Евгения Алексеевна. — Ничего он не пахнет.
Все ты выдумываешь...
— Нет, он пахнет, — упрямо повторил Игорь. Он ушел в спальню и
оттуда сказал громко, с настойчивой слезой:
— Знаешь что? Я не поеду к дедушке.
Евгения Алексеевна вспомнила своего свекра — он приезжал прошлым
летом в гости к сыну. У него действительно были седые усы с пышными
старомодными подусниками. Ему уже было за шестьдесят, но он бодрился,
держался прямо, водку глушил стаканами и все вспоминал старое время,

87

когда он работал сидельцем в винной лавке. От дедушки распространялся
оригинальный, острый и неприятный запах, присущий неряшливым и
давно не мытым старикам, но Евгению Алексеевну больше всего отталки-
вало его неудержимое стремление острить, сопровождая остроты особого
значения кряканьем и смешком. Его звали Кузьмой Петровичем, и,
вставая из-за стола, он всегда говорил:
Спасибо богу та й вам, казал Кузьма и Демьян.
Проговорив это, он продолжительно щурился и закатывался беззвуч-
ным смехом.
Евгения Алексеевна подумала, что у этого дедушки детям будет
«так себе». Да, с чего они живут? Пенсия? Хата своя. Сад, как будто.
Может, сын высылает? А не все ли равно? Пусть об этом думает Жуков.
Что-то тревожное и нерадостное родилось в душе Евгении Алексеевны;
подозрительным был и Жуков с его жалобой на затруднительность уплаты
двухсот рублей; но в душе продолжали жить и неясные надежды на какие-
то перемены, на новые улыбки жизни.
Через несколько дней Жуков прислал записку, в которой подробно
описывал, когда и в каком порядке должны дети выехать к дедушке.
Он давал до Умани провожатого; этот самый провожатый и принес записку.
Это был юноша лет двадцати, чистенький, хорошенький и улыбающийся.
У Евгении Алексеевны стало почему-то легче на сердце; оставалось
только неприятное впечатление от такого места письма:
«Дорогу провожатого (туда и обратно) я оплачу, а тебя прошу дать
рублей шестьдесят на билеты для детей, учитывая, что за Олю нужно
четверть билета, — у меня сейчас положение очень тяжелое».
Но Евгения Алексеевна на все махнула рукой. Все больше и больше
волновала ее мысль о том, что наконец-то она останется одна на два-три
месяца, совершенно одна, в пустой квартире. Она будет спать, читать,
гулять, ходить в парк и в гости. Сверх всего этого должно быть еще что-то,
могущее решительно изменить ее жизнь и ее будущее, — об этом она
боялась даже мечтать, но именно поэтому на душе становилось просторно
и радостно. \
Дети не омрачали эту радость. Игорь как будто забыл о своем недавнем
протесте. Перспектива путешествия и новых мест увлекала их. Они весело
познакомились с провожатым.
Оля расспрашивала его:
— Поезд, так это с окнами? И все видно? Поле? Какое поле?
Провожатый в предложенных вопросах не видел ничего существен-
ного и отвечал пустой улыбкой, но Игорь придавал им большое значение
и с увлечением рассказывал Оле:
— Там такие окна... не такие, как в комнате, а так задвигаются, вниз
задвигаются. Когда смотришь, так ветер, и все бежит и бежит.
— А поле какое?
— Это все земля и земля, и все растет. Трава, и деревья, и эти, как их,
хаты. И коровы ходят и еще овцы. Целые такие кучи!
В этих вопросах Игорь обладал большими познаниями, так как в своей
жизни несколько раз путешествовал. Эти разговоры отвлекали его от
запахов дедушки. Но когда пришел день отъезда, Игорь с утра расхны-
кался, сидел в углу и повторял:

88

— Так и знай, все равно, возьму и уеду. Вот увидишь, возьму и уеду.
И с какой стати! И почему ты не едешь? Какой отпуск? А тебе все равно
будет скучно без нас. Так и знай.
Оля просидела целый день на своем раскрашенном стуле и все о чем-то
думала. Когда пришло время собираться на вокзал, она заплакала громко,
по-настоящему, дрыгала ногами, отталкивая новые туфли, и все протягивала
руки к матери. Только этот жест, сохранившийся у нее с раннего детства,
обозначал что-то определенное, потому что слов нельзя было разобрать в
ее плаче.
Провожатый был уже здесь и весело старался уговорить Олю:
— Такая хорошая девочка и кричит? Разве так можно?
Оля махала на него мокрой рукой и еще громче завопила:
— Да... мамм, — и больше ничего не разберешь.
С большим трудом, вспоминая вагонные окна, коров и поле за окнами,
рассказывая о волшебных садах дедушки и о чудесной реке, по которой
ходят белые пароходы и рыбаки проносятся на раздутых парусах, удалось
Евгении Алексеевне успокоить детей. Потом до самого отхода поезда она
вспоминала жуткий ход, сделанный ею в отчаянии:
— Едем, детки, на вокзал, едем. Вы не грустите, все будет прекрасно.
А на вокзале папку увидите, папка будет вас провожать...
Услышав это, Оля радостно взвизгнула, и на мокром ее личике разли-
лось выражение смеющегося счастья. Игорь как-то недоверчиво морщил
носик, но сказал весело:
— Вот это да! Посмотрим, какой теперь папка! Может, он теперь не
такой?
На улице их ожидала служебная легковая машина Жукова. За рулем
сидел все тот же шофер, всегда небритый и строгий Никифор Иванович.
Игорь пришел в полное восхищение:
— Мама! Смотри: Никифор Иванович!
Никифор Иванович повернулся на своем месте, небывало сиял и пожимал
всем руки. Он спросил:
— Как поживаешь, Игорь?
— А вы теперь не сердитый, Никифор Иванович! А я поживаю... —
Игорь вдруг покраснел и поспешил по другому вопросу: — Сколько
теперь тысяч? Двадцать семь! Вот это нацокало...
На вокзале в буфете их ожидал Жуков. Он искусственно и церемонно
поклонился Евгении Алексеевне и немедленно был отвлечен протянутыми
ручонками Оли. Он поцеловал ее и усадил к себе на колени. Оля в замеша-
тельстве ничего не могла сказать, только молча смеялась и поглаживала
ладошками лацканы светло-серого пиджака отца. Наконец, она сказала
нежно, склонив набок головку:
— Это новая куртка? Это пинжак? Да? Новый? А где ты теперь жи-
вешь?
Жуков улыбнулся с таким выражением, какое всегда бывает у взрослых,
когда их приводит в восторг остроумие малышей. Игорь неловко стоял
против отца, смотрел на него, опустив голову, и притопывал одной ногой.
Жуков протянул ему руку и спросил так же, как спрашивал Никифор
Иванович:
— Ну, как поживаешь, Игорь?

89

Игорь не успел ответить, он как-то странно поперхнулся, проглотил
слюну, залился краской и отвернул лицо в противоположную сторону.
Неизвестно откуда в глаз вошла слеза. Игорь так и стоял, отвернувшись
от отца, сквозь слезу видел искрящиеся предметы, белые скатерти на
столах, большие цветы и золотой шар на буфетной стойке.
— Мама! Смотри: Никифор Иванович!
Жуков нахохлился, осторожно приподнял Олю и поставил ее на пол.
Ее ручонка в последний раз скользнула по серому лацкану нового пиджака
и упала. Куда-то упала и ее улыбка, от нее остались на лице только отдель-
ные разорванные кусочки.
Жуков достал бумажник и передал провожатому его билет.
— Смотрите, не потеряйте, он — обратный. И письмо. На вокзале вас
встретят, а если не встретят, там недалеко.
— Ну, до свиданья, малыши, — сказал он, весело обращаясь к де-
тям, — вы все по курортам, а меня ждут дела. Ох, эти дела, правда,
Игорь?
Возвратившись с вокзала, Евгения Алексеевна почувствовала, что она
находится во власти беспорядка. Беспорядок был и в комнате — обычный
разгром, сопровождающий отъезд, беспорядок был и в душе. Жуков обещал
возвратить на вокзал машину, чтобы отвезти ее домой. Она лишние полчаса
просидела на вокзале, ожидая машину, и не дождалась, стала в очередь к
автобусу. А впрочем, черт с ним, с этим Жуковым. Кажется, провожатому
он дал бесплатный билет.
Евгения Алексеевна занялась уборкой, потом согрела ванну и искупа-
лась. По мере того, как вокруг нее все принимало обычный вид, и на душе
становилось удобнее. Непривычное одиночество в квартире, тишина, чистота
воспринимались почти как праздник. Она как будто впервые заметила све-
жесть воздуха в открытом окне, тиканье часов и уютную мягкость коврика
на полу.
Евгения Алексеевна сделала прическу, вытащила со дна ящика давно
забытый шелковый халатик, долго вертелась перед зеркалом, рассматри-
вая интимную прелесть кружев и голубых лент на белье, стройные ноги
и выдержанную линию бедер. Сказала задорно-громко:
— Дурак.этот Жуков! Ты, Евгения, еще красивая женщина!
Она еще раз повернулась перед зеркалом, потом живо и энергично
подскочила к книжному шкафу и выбрала томик Генри. Взобравшись с
ногами на диван, она прочитала один рассказ, крепко потянулась, улеглась
и принялась мечтать.
Но пришел завтрашний день, потом еще один, потом третий, и стало
ясно, что мечты ее кружили в одиночестве, и жизнь не хотела мечтать с нею,
а трезво катилась в прежнем направлении. На службе были те же бумажки,
вызывные звонки управляющего, очередь посетителей и мелкие, буднич-
ные новости. Через учреждение, как и раньше, ритмически перекатывались
волны дела. Деловые люди, как и раньше, вертели соответствующие коле-
сики, а в четыре часа гремели ящиками столов и с посеревшими лицами
спешили домой. Что там у них за дома и куда они спешат? Какие у них,
подумаешь, притягательные жены! Они спешили обедать, просто им хо-
телось есть. Во всяком случае, Евгения Алексеевна шла домой одна —
всем было с ней не по дороге. Дома, как и раньше, она разводила примус

90

и кое-что себе готовила. Шум примуса казался теперь невыносимо оглу-
шительным и однообразным. Таким же однообразно-скучным был и
обед.
На работе вокруг нее вертелось до трех десятков мужчин. Они вовсе не
были плохие и почти все были чуточку влюблены в своего секретаря. Но все
это был семейный народ, было бы в высшей степени гадко отнимать их у жен
и детей...
Но и без близкого мужчины было неуютно, особенно после того, как
воображение взбудоражилось неожиданной и непривычной свободой.
Евгения Алексеевна уже несколько раз поймала себя на рискованно-
игривом тоне в разговоре с некоторыми окружающими. В этой игре она
сама неприятно ощущала почти деловую сухость и холодное намерение.
В ее поведении не было необходимой простоты и свободы. Как будто она
водила на цепочке соскучившуюся женщину и рассчитывала — куда бы ее
пристроить?
Вечером Евгения Алексеевна лежала и думала. Господи, нельзя же так!
Что это такое? Надо влюбиться, что ли! Как влюбиться? В восемнадцать
лет любовь стоит впереди как неизбежная и близкая доля, ее не нужно
искать и организовывать. Впереди стоят и любовь, и семья, и дети, впереди
стоит жизнь. А теперь, в тридцать три года, любовь нужно сделать, нужно
торопиться, нужно не опоздать. И впереди стоит не жизнь, а какой-то
ремонт старой жизни; в каком винегрете эта старая жизнь должна быть
смешана с новой?
Постепенно падала уверенность духа у Евгении Алексеевны. Прошло
всего две недели, а неразборчивость и неприглядность будущего успели
стать во весь рост, и снова за ним замаячила корявая фигура старости.
Заглядывая в зеркало, Евгения Алексеевна уже не радовалась наряду
кружев и бантиков, а искала и находила новые морщинки.
И в это время как раз ангел любви пролетел над нею, и на Евгению
Алексеевну упала розовая тень его сияющих крыльев.
Случилось это, как всегда случается, нечаянно. Из Саратова прибыл
в командировку тот самый блондин, который любил драгоценные камни.
Он приехал шумный и насмешливый, ходил по служебным кабинетам,
требовал, ругался и дерзил. Евгения Алексеевна с удовольствием наблюдала
за этой веселой энергией и так же энергично старалась отбивать его нападе-
ние. Он кривил лицо в жалобной мине и, повышая голос до писка, гово-
рил:
— Красавица! И вы обратились в бюрократа! Кошмар! Скоро нельзя
будет найти ни одного свежего человека.
— Но нельзя же иначе, Дмитрий Дмитриевич, правила есть. Как это
вы так напишете «просто»?
— А вот так и напишу. Дайте бумажку.
Он схватил первый попавшийся обрывок бумаги и широкими движе-
ниями карандаша набросал несколько строк. Евгения Алексеевна прочи-
тала и пришла в радостный ужас: там было написано: «В Управление
треста. Дайте три тонны бумаги. Васильев».
— Не годится? — презрительно спросил Дмитрий Дмитриевич. —
Скажите, почему не годится? Почему?
— Да кто же так пишет? «Дайте»! Что вы, ребенок?

91

— А как? А как нужно писать? Как? — действительно с детской
настойчивостью спрашивал Дмитрий Дмитриевич. — Надо написать:
настоящим ходатайствую об отпуске... на основании... и в виду... а также
принимая во внимание. Так?
Евгения Алексеевна улыбалась с выражением превосходства и на
минуту даже забывала, что она женщина.
— Дмитрий Дмитриевич, ну как же так «дайте»? Надо же основание —
для чего, почему?
— Звери! Изверги! Кровопийцы! — запищал Васильев, стоя посреди
комнаты и размахивая кулаком. — Третий раз приезжаю! Четыре тонны
бумаги исписали, доказывали, объясняли! Все вам известно, все вы хорошо
знаете, на память знаете! Н-нет! Довольно!
Он схватил свою дикую бумажку и ринулся в кабинет управляющего
Антона Петровича Вощенко. Через пять минут он вышел оттуда с преуве-
личенным горем на полном лице и сказал:
— Не дал. Говорит: пришлите плановика, проверим. Такие люди на-
зываются в романах убийцами.
Евгения Алексеевна смеялась, а он присел в углу и как будто заскучал,
но скоро подошел к столу и положил перед ней листик из записной
книжки. На нем было написано:
В тресте даже для столицы
Есть хорошенькие лица,
Но ужасно портит тон
Этот Вощенко Антон!!
Евгении Алексеевне стало весело, как давно не было, а он стоял перед
ней и улыбался. Потом, осмотревшись, поставил локти на вороха папок
и зашептал:
— Знаете что? Плюнем на все эти бюрократические порядки...
— Ну, и что? — спросила она с тайной тревогой.
— А поедем обедать в парк. Там чудесно: есть зеленые деревья, пять-
десят квадратных метров неба и даже — я вчера видел, вы себе представить
не можете, — воробей! Такой, знаете, энергичный и, по-видимому, здоровый
воробышек. Наверное, наш — саратовский!
За обедом Васильев шутил, шутил, а потом задал вопрос:
— Скажите мне, красавица, вы, значит, есть не что иное, как брошенная
жена?
Евгения Алексеевна покраснела, но он перехватил ее обиду, как
жонглер:
— Да вы не обижайтесь, дело, видите ли, в том, что я, — он ткнул
пальцем в свою грудь, — я есть брошенный муж.
Евгения Алексеевна поневоле улыбнулась, он и улыбку эту поднял
на руки:
— Мы с вами друзья по несчастью. И ведь незаслуженно, правда?
И вы красивая, и я красивый, какого им хрена нужно, не понимаю.. До
чего плохой народ, привередливый, убиться можно!
Потом они бродили по парку, ели мороженое в каком-то кафе и под
вечер попали на футбольный матч. Смотрели, болели, Дмитрий Дмитриевич
вякал:

92

— До чего это полезная штука: футбол! В особенности для умственного
развития! Ну, что ж? Я вижу, что они только и будут делать, что гонять
этот мяч... Не поискать ли других острых ощущений? Например, кино?
А через минуту он решительно предложил:
— Нет, отставить кино! В кино жарко, и поэтому мне страшно захо-
телось чаю. Пойдемте к вам чай пить.
Так началась эта любовь. Евгения Алексеевна не противилась любви,
потому что любовь хорошая вещь, а у Васильева все выходило весело
и просто, как будто иначе и быть не могло.
Но через три дня Васильев уезжал. На прощание он взял ее за плечи
и сказал:
— Вы прекрасны, Евгения Алексеевна, вы замечательны, но я не буду
на вас жениться...
— О, нет...
— Я боюсь жениться. У вас двое детей, семья, а я и без детей муж,
по всей вероятности, неважный: Мне страшно, просто страшно. Это, знаете,
очень тяжело, когда тебя жена бросает. Это удивительно неприятно! Брр!
И с тех пор я боюсь. Перепуган. Хочется побыть одному, это далеко
не так опасно. Но если вам нужен будет помощник для... какого-нибудь
там дела, морду кому-нибудь набить или в этом роде» — я в вашем
распоряжении.
Он уехал, а Евгения Алексеевна, отдохнув от неожиданного любовного
шквала, грустно почувствовала, что ее жизнь вплотную подошла к без-
надежности.
Проходили дни. В душе крепко поместился и занял много места образ
Дмитрия Дмитриевича. Нет, это, не была случайная греховная шутка.
Образ Васильева был милым и притягательным образом, и поэтому
так щемило сердце, ибо оно понимало, что Дмитрий Дмитриевич испу-
гался двух детей и сложностей новой семьи. Хотелось нежно сказать
ему:
— Милый, не нужно бояться моих детей, они добрые, прекрасные
существа, они щедро заплатят за отцовскую ласку.
Дети теперь вспоминались с нестерпимой нежностью. В будущем только
они стояли рядом с нею, а капризная прелесть Дмитрия Дмитриевича
могла годиться только для игры воображения. Что он такое? Случайный
расписной пряник, мгновенный луч зимнего солнца? Дети... И вот это
будущее. И только!
От Игоря было получено одно письмо. В аккуратных ученических
строчках его было беспокойство. Игорь писал:
«Мама, мы здесь живем у дедушки и у бабушки. Мы сильно скучаем.
Дома жить лучше. Дедушка нам все рассказывает, а бабушка мало рас-
сказывает. Речки здесь никакой нету и пароходов нету. Яблок тоже нету,
только есть вишни. На деревья нельзя лазить, а бабушка нам дает вишни,
а другие вишни продает на базаре. Я тоже ходил на базар, только вишней
не продавал, а смотрел на людей, какие люди. Вчера приехал папа и уехал.
Целую тебя тысячу раз.
Любимый твой сын Игорь Жуков».

93

Евгения Алексеевна задумалась над письмом. Только одна строчка
говорила прямо: «Дома жить лучше». Бабушка, по всей вероятности, не
очень ласкова с детьми. Вишен для них жалеет. И зачем приезжал папа?
Что ему нужно?
Беспокойство Евгении Алексеевны не успело разгореться как следует —
пришло второе письмо:
«Милая наша мамочка, нельзя больше терпеть. Забери нас отсюда.
Яблок еще нету, а вишней нам дают мало, все жадничают. Мамочка,
забери скорей, приезжай, потому что терпения больше нету.
Любимый твой сын Игорь Жуков».
Евгения Алексеевна в первый момент растерялась. Что нужно делать?
Сказать Жукову. Ехать самой? Послать кого-нибудь? Кого послать? Ага,
того самого провожатого.
Она бросилась к телефону. После разрыва она первый раз услышала
голос мужа в телефонной трубке. Голос был домашний, знакомый. Он
теперь казался самодовольным и сытым. Разговор был такой:
— Чепуха! Я был там в командировке. Прекрасно все.
— Но дети не хотят жить.
— Мало ли чего? Чего могут хотеть дети!
— Я не хочу спорить. Вы можете послать того самого молодого
человека?
— Нет, не могу.
— Что?
— Не могу я никого посылать. И не хочу.
— Вы не хотите?
— Не хочу.
— Хорошо, я сама поеду. Но вы должны помочь деньгами.
— Благодарю вас, не хочется участвовать в ваших истериках, капри-
зах. И предупреждаю: до сентября я все равно денег вам присылать
не буду.
Евгения Алексеевна хотела еще что-то сказать, но трубка упала.
Никогда еще ни один человек в жизни не вызывал у нее такой не-
нависти. Отправка детей в Умань была для Жукова только выгодным
предприятием. Как мог этот жалкий человек обмануть ее? Зачем она
малодушно поддалась его предложению? Неужели? Ну, конечно, и она
поступила, как жадная тварь, которой мешали дети. Дмитрий Дмитриевич?
Ну, что ж? И он боится этих несчастных детей. Всем они мешают, у всех
стоят на дороге, все хотят столкнуть их куда-нибудь, запрятать.
В полном развернутом гневе действовала Евгения Алексеевна в эти
дни. Выхлопотала себе трехдневный отпуск. Продала две бархатные
гардины и старые золотые часы, послала телеграмму Игорю. И самое
главное: налитыми гневом глазами глянула на телефонную трубку на
столе и сказала:
— Вы не будете платить? Посмотрим!
На другое утро она подала заявление в суд. Слово «алименты» мелькало
в коридорах суда.
Вечером она выехала в Умань. В ее душе теснились большие чувства:

94

взволнованная и грустная любовь к детям, обиженная нежность к Дмитрию
Дмитриевичу и нестерпимая ненависть к Жукову.
У стариков Жуковых она была от поезда до поезда. Там она нашла
такую раскаленную атмосферу вражды и такую тайную войну, что за-
держиваться нельзя было ни на один час, тем более что ее приезд очень
усилил детскую сторону. После первых ошеломляющих объятий и слез
дети оставили мать и бросились на врага.
У Оли личико сделалось злым и нахмуренным, и на нем было написано
только одно: беспощадность. Она входила в комнаты с большой палкой
и старалась колотить этой палкой по всему решительно: по столам и
стульям, по подоконникам, она только стекло почему-то не била. Старики
старались отнять у нее палку и спрятать. Потеряв оружие, Оля замахива-
лась ручонкой на деда, закусывала губу и шла искать другую палку,
не теряя на лице выражения беспощадности. Дедушка следил за ней
настороженным глазом разведчика и говорил:
— Плохих воспитали детей, сударыня! Разве это ребенок? Это моровое
поветрие!
Игорь смотрит на дедушку с искренним презрением:
— Это вы моровое поветрие! Вы имеете право бить нас ремешками?
Имеете право?
—г Не лазьте по деревьям!
— Жаднюги! — с отвращением продолжает Игорь. — Сквалыги!
Скупердяи! Он — Кощей, а она — баба-яга!
— Игорь! Что ты говоришь! — останавливает сына мать.
— Ого! Он еще и не так говорил. Скажи, как ты говорил?
— Как я говорил? Отцу они такого наговорили! — Игорь пере-
дразнил: — У нас ваши птенчики, как у Христа за пазухой. У Христа!
Он сам, как Христос, ха. По десять вишен на обед! За пазухой! А что он
про тебя говорил? Говорил: ваша мать за отцом поплакала, поплакала!
В переполненном твердом вагоне, кое-как разместив вещи и детей,
Евгения Алексеевна оглянулась с отчаянием, как будто только что вы-
скочила из горящего дома. У Оли и в вагоне оставалось на лице выражение
беспощадности, и она не интересовалась ни окнами, ни коровами. Игорь
без конца вспоминал отдельные случаи и словечки. Евгения Алексеевна
смотрела на детей, и ей хотелось плакать не то от любви, не то от горя.
Снова у Евгении Алексеевны потекли дни, наполненные активностью
сердца, заботами и одиночеством. Одиночество пришло новое, независи-
мое от людей и дел. Оно таилось в глубине души, питалось гневом и
любовью. Но гнев отодвинул любовь в самый далекий угол. Без рассужде-
ний и доказательств пришла уверенность, что Жуков преступник, человек
опасный для общества и людей, самое низкое существо в природе. Досадить
ему, оскорбить, убить, мучить могло сделаться мечтой ее жизни.
И поэтому с таким жестким злорадством она выслушала его голос
в телефонной трубке после постановления суда, присудившего Жукову
уплату алиментов по двести пятьдесят рублей в месяц:
— Я чего угодно мог ожидать от вас, но такой гадости не ожидал...
— Угу!
— Что? Вы обыкновенная жадная баба, для которой благородство
непонятная вещь.

95

— Как вы сказали? Благородство?
— Да, благородство. Я оставил вам полную квартиру добра, библио-
теку, картины, вещи...
— Это вы из трусости оставили, из подлости, потому что вы — чер-
вяк...
— А теперь вы позорите мое имя, мою семью...
Силы изменили Евгении Алексеевне. Она из всей силы взяла трубку
обеими руками, как будто это было горло Жукова, потрясла трубкой и
хрипло закричала в нее:
— Мелкая тварь, разве у тебя может быть семья?
Она произносила бранные слова, и они ее не удовлетворяли, а других,
более оскорбительных, она не находила. Для нее самой становилась
невыносимой эта одинокая ненависть. Нужно было о ней кому-то рас-
сказывать, усиливая краски, вызывать у людей такую же ненависть,
добиться того, чтобы люди называли Жукова мерзавцем, червяком.
Хотелось, чтобы люди презирали Жукова и выражали это презрение
с такой же силой, как она. Но ей некого было привлечь в соучастники
своей злобы, и она удивленно раздумывала: почему люди не видят всей
низости Жукова, почему разговаривают с ним, работают, шутят, подают
ему руку.
Но люди не видели отвратительной сущности Жукова и не поступали
с ним так, как хотелось Евгении Алексеевне. Только дети видели всю
глубину ее горя и раздражения, и с детьми она давно перестала стесняться.
Очень часто вспоминала при них о муже, выражала презрительные мысли,
произносила оскорбительные слова. С особым торжеством она сообщила
им о постановлении суда:
— Ваш милый папенька воображает, что мне нужна его милостыня —
двести рублей! Он забыл, что живет в Советском государстве. Будет платить
по суду, а не заплатит, в тюрьме насидится!
Дети выслушивали такие слова молча. Оля при этом хмурилась и сер-
дито задумывалась. Игорь посматривал иронически.
В характере детей после поездки к дедушке произошли изменения.
Евгения Алексеевна видела их, но у нее не находилось свободной души,
чтобы задуматься над этим. Она останавливала внимание на том или
ином детском проявлении, но в ту же минуту на нее стремительно набегали
новые заботы и приступы гнева.
У Игоря изменилось даже выражение лица. Раньше на нем всегда
была разлита простая и доверчивая ясность, украшенная спокойной и
умной бодростью карих глаз. Теперь на этом лице все чаще и чаще стало
появляться выражение хитроватой подозрительности и осуждающей на-
смешки. Он научился посматривать вкось, прищурив глаза, его губы умели
теперь неуловимо змеиться, как будто они надолго заряжены были пре-
зрением.
У соседей была вечеринка, — конечно, обычное семейное веселье,
какое может быть у каждого. Вечером из их квартиры доносятся звуки
патефона и шарканье ног по полу — танцуют. Игорь лежит уже в постели.
Он налаживает свою высокомерную и всепонимающую гримасу и гово-
рит:
— Накрали советских денег, а теперь танцуют!

96

Мать удивлена:
— Откуда ты знаешь, что они накрали?
— Конечно, накрали, — с пренебрежительной уверенностью говорит
Игорь, — а что им стоит накрасть? Короткое, знаешь, где служит? Он
магазином заведует. Взял и накрал.
— Как тебе не стыдно, Игорь, сочинять такие сплетни? Как тебе не
стыдно?
— Им не стыдно красть, а чего мне будет стыдно? — так же уверенно
говорит Игорь и смотрит на мать с таким выражением, как будто знает,
что и она что-то «накрала», ему только не хочется говорить.
Глубокой осенью у Евгении Алексеевны остановилась приехавшая
в Москву на несколько дней сестра Надежда Алексеевна Соколова. Она
была гораздо старше Евгении и массивнее ее. От нее отдавало тем приятным
и убедительным покоем, какой бывает у счастливых, многодетных матерей.
Евгения Алексеевна обрадовалась ей и с жаром посвятила во все подробности
своей затянувшейся катастрофы. Разговаривали они больше в спальне
наедине, но иногда за обедом Евгения Алексеевна не могла удержаться.
Отвечая на ее сетования, Надежда как-то сказала:
— Да ты брось нудьгой заниматься! Чего ты ноешь? Выходи замуж
второй раз! На них смотришь? На Игоря? Да Игорю мужчина нужнее,
чем тебе. Что он у тебя растет в бабской компании? Не кривись, Игорь,' —
смотри, какой деспотический сын! Он хочет, чтобы мать только и знала,
что за ним ходить. Выходи. Ихний брат к чужим детям лучше относится,
чем мы. Они шире...
Игорь ничего не сказал на это, только пристально рассматривал тет-
ку немигающими глазами. Но когда Надежда уехала, Игорь не пожа-
лел ее:
— Ездят тут разные... Жила у нас пять дней, все даром, конечно,
для нее выгода. На чужой счет... еще бы!
— Игорь, меня начинают раздражать твои разговоры!
— Конечно, тебя раздражают! Она тебе наговорила, наговорила, про
мужчин разных! Выходи замуж, выходи замуж, так ты и рада!
— Игорь, перестань!
Евгения Алексеевна крикнула это громко и раздраженно, но Игорь
не испугался и не смутился. По его губам пробежала эта самая змейка,
а глаза смотрели понимающие и недобрые.
О характере Игоря доходили плохие слухи и из школы. Потом
Евгению Алексеевну пригласил директор.
— Скажите, откуда у вашего мальчика такие настроения? Я не допускаю
мысли, что это ваше влияние.
— А что такое?
— Да нехорошо, очень нехорошо. Об учителях он не говорит иначе,
как с осуждением. Учительнице сказал в глаза: вы такая вредная, потому
что жалованье за это получаете! И вообще в классе он составляет ядро...
ну... сопротивления.
Директор при Евгении Алексеевне вызвал Игоря и сказал ему:
— Игорь, вот при матери дай обещание, что ты одумаешься.
Игорь быстро глянул на мать и нагло скривил рот. Переступил с ноги
на ногу и отвернулся со скучающим видом.

97

т-ь Ну, что же ты молчишь?
Игорь посмотрел вниз и снова отвернулся.
— Ничего не скажешь?
Игорь поперхнулся смехом — так неожиданно смех набежал на него,
но в первый же момент остановил смех и сказал рассеянно:
— Ничего не скажу.
Директор еще несколько секунд смотрел на Игоря и отпустил его:
— Ну, иди.
Мать возвратилась домой испуганная. Перед этой мальчишеской злобно-
стью она стояла в полной беспомощности. В ее душе давно все было
разбросано в беспорядке, как в неубранной спальне. А у Игоря начинала
проглядывать цельная личность, и эту цельность ни понять, ни даже
представить Евгения Алексеевна не умела.
Жизнь ее все больше и больше тонула в раздражающих мелочах. На
службе произошло несколько конфликтов, виновата в них была главным
образом ее нервность. Алименты от Жукова поступали неаккуратно, нужно
было писать на него жалобы. Жуков уже не звонил ей, но о его жизни
и делах доходили отзвуки. У новой жены его родился ребенок, и Жуков
поэтому возбудил дело об уменьшении суммы алиментов.
Весной он на улице встретил Игоря, усадил в машину, катал по Ленин-
градскому шоссе, а на прощание подарил свой ножик, состоящий из
одиннадцати предметов. Игорь возвратился с прогулки в восторженном
состоянии, размахивал руками и все рассказывал о новых местах, папиных
шутках и папиной машине. Ножик он привязал на шнурок к карману
брюк, целый день раскрывал и закрывал его, а вечером достал где-то
прутик, долго обстругивал его, насорил во всех комнатах и, наконец,
обрезал палец, но никому не сказал об этом и полчаса обмывал палец
в умывальнике. Евгения Алексеевна увидела кровь, вскрикнула:
— Ах ты, господи, Игорь, что ты делаешь? Брось свой гадкий нож!
Игорь обернулся к ней озлобленный:
— Ты имеешь право говорить «гадкий нож»? Ты имеешь право?
Ты мне его не подарила! А теперь «гадкий нож»! Потому что папка
подарил! Так тебе жалко?
Евгения Алексеевна плакала в одиночку, потому что и дома не от
кого было ожидать сочувствия. Оля не воевала с матерью и не дерзила
ей, но она перестала повиноваться матери, и это выходило у нее заме-
чательно, без оглядки и страха. Целыми днями она пропадала то во дворе,
то у соседей,-возвращалась домой измазанная, никогда ни о чем не рас-
сказывала и не отзывалась на домашние события. Иногда она останавли-
валась против матери, закусив нижнюю губу, смотрела на нее сурово
и непонятно и так же бессмысленно поворачивалась и уходила. Запрещений
матери она никогда не дослушивала до конца — над ней не было никакой
власти. Даже в те минуты, когда мать меняла Оле белье или платье,
Оля смотрела в сторону и думала о своем.
Наступали тяжелые дни, полные отчаяния и растерянности. Не такое
уже и давнее время счастья перестало даже мелькать в воспоминаниях,
да и что хорошего могла принести память, если в памяти нельзя было
обойтись без Жукова.
Весной Евгения Алексеевна начала подумывать о смерти. Она еще не

98

вполне ясно представляла, что может произойти, но смерть перестала
быть страшной.
От Дмитрия Дмитриевича изредка приходили письма, нежные и
уклончивые в одно время. В апреле он приехал снова в командировку,
задержал ее руку в своей, и взгляд его не то просил о прощении, не то
говорил о любви. Из треста они вышли вместе. Она ускорила шаг, как
будто надеялась, что он не догонит ее. Он взял ее за локоть и сказал
суровым, серьезным голосом:
— Евгения Алексеевна, нельзя же так.
— А как можно? — она остановилась на улице и посмотрела в его
глаза. Он ответил ей глубоким взглядом серых глаз, но ничего не сказал.
Поднял шляпу и свернул в переулок.
В мае произошли события.
В одной из соседних квартир муж сильно избил жену... Муж был
журналист, пользовался известностью, считался знатоком в каких-то
специальных вопросах. Все верили, что Горохов талантливый и хороший
человек. Избитая жена переночевала одну ночь у Коротковых. И Коротковы,
и Жуковы, и другие знали, что Горохов с женой обращается плохо, а она
не способна даже подумать о протесте. Все привыкли считать, что это
касается Гороховых, это их семейный стиль, рассказывали о них анекдоты,
смеялись, но при встрече с Гороховым не высказывали сомнений в том,
что он хороший и талантливый человек.
Узнав о новом скандале, Евгения Алексеевна долго ходила из комнаты
в комнату, молча любовалась узором на скатерти, потом нашла в столовой
забытую на столе бутылочку с уксусом и долго рассматривала белые
фигурные буквы на темно-синем фоне этикетки. Края этикетки были
желтые, и было там написано много разных слов; она увлеклась одним:
«мособлпищепромсоюз». В ее глазах сверкнула даже улыбка иронии;
не так легко было перевести это слово на обыкновенный язык: московский
областной пищепромышленный союз. А может быть, и не так, пищепро-
мышленный как-то нехорошо. Ее глаза остановились на скромной виньетке,
удивились ее простоте.
Осторожно поставив бутылочку на стол, она вышла на лестницу,
спустилась вниз и позвонила к Коротковым. Там выслушала жалкий
бабий равнодушный лепет избитой жены, глядела на нее сухими
воспаленными глазами и ушла, не чувствуя ни своего тела, ни своей
души.
Поднимаясь по лестнице, она неожиданно для себя толкнула дверь
Горохова. Ее никто не встретил. В первой комнате сидела девочка лет
четырех, прямо на голом грязном полу, и перебирала табачные коробки.
Во второй комнате за письменным столом она увидела самого Горохова.
Это был маленький человечек с узким носиком. Он. удивленно под-
нял голову к Евгении Алексеевне и по привычке приветливо улыбнул-
ся, но заметил что-то странное в ее горящих глазах и привстал. Ев-
гения Алексеевна прислонилась плечом к двери и сказала, не помня
себя:
— Знаешь что? Знаешь что, мерзавец? Я сейчас напишу в газету.
Он смотрел на нее зло и растерянно, потом положил ручку на стол
и отодвинул кресло одной рукой.

99

Она быстро подалась к нему и крикнула:
— Все напишу, вот увидишь, скотина!
Ей показалось, что он хочет ее ударить. Она бросилась вон из комнаты,
но. страха у нее не было, ее переполняли гнев и жажда мести. Влетев
в свою комнату, она сразу же открыла ящик письменного стола и достала
бумагу. Игорь сидел на ковре и раскладывал палочки, проверяя их длину.
Увидев мать, Игорь бросил работу и подошел к ней:
— Мама, ты получила деньги?
— Какие деньги? — спросила она.
— От отца. Папины деньги получила?
Евгения Алексеевна бросила удивленный взгляд на сына. У него
вздрагивала губа. Но Евгения Алексеевна думала все-таки о Горохове.
— Получила, а тебе что нужно?
— Мне нужно купить «конструктор». Это игра. Мне нужно. Стоит
тридцать рублей.
— Хорошо... А при чем папины деньги? Деньги все одинаковы.
— Нет, не одинаковы. То твои деньги, а то мои!
Мать пораженная смотрела на сына. Все слова куда-то провалились.
— Ты чего на меня смотришь? — сгримасничал Игорь. — Деньги
эти папа для нас дает. Они наши, а мне нужно купить «конструктор»...
И давай!
Лицо у Игоря было ужасно: это было соединение наглости, глупости
и бесстыдства. Евгения Алексеевна побледнела, отвалилась на спинку
стула, но увидела приготовленный листик бумаги и... все поняла. В самой
глубине души стало тихо. Не делая ни одного лишнего движения, ничего
не выражая на белом лице, она из стола достала пачку десяток и положила
на стекло. Потом сказала Игорю, вкладывая в каждое слово тот грохот,
который только что прокатился в душе:
— Щенок! Вот деньги, видишь? Говори, видишь?
— Вижу, — сказал тихо испуганный Игорь, не трогаясь с места, как
будто его ноги приклеились к полу.
— Смотри!
Евгения Алексеевна на том же заготовленном листке бумаги написала
несколько строк.
— Слушай, что я написала:
«Гражданину Жукову.
Возвращаю поступившие от вас деньги. Больше присылать не трудитесь.
Лучше голодать, чем принимать помощь от такого, как вы. Е.».
Не отрываясь взглядом от лица сына, она запечатала деньги и записку
в конверт. У Игоря было прежнее испуганное выражение, но в глазах
уже заиграли искорки вдохновенного интереса.
— Этот пакет ты отнесешь этому гражданину, который бросил тебя,
а теперь подкупил тебя старым ножиком. Отнесёшь к нему на службу.
Понял?
Игорь кивнул головой.
— Отнесешь и отдашь швейцару. Никаких разговоров с от... с Жу-
ковым.

100

Игорь снова кивнул головой. Он уже разрумянивался на глазах и следил
за матерью, как за творящимся чудом.
Евгения Алексеевна вспомнила, что-то еще нужно сделать...
— Ага! Там рядом редакция газеты... Впрочем, это я отправлю по
почте.
— А зачем газета? Тоже о... этом... Жу...
— О Горохове. Напишу о Горохове!
— Ой, мамочка! И ногами бил, и линейкой! Ты напишешь?
Она с недоверием присматривалась к Игорю. Мать не хотела верить
его сочувствию. Но Игорь серьезно и горячо смотрел ей в глаза.
— Ну, иди, — сказала она сдержанно.
Он выбежал из комнаты, не надевая кепки. Евгения Алексеевна подошла
к окну и видела, как он быстро перебегал улицу, в его руке белел конверт,
в котором она возвращала жизни свое унижение. Она открыла окно. На
небе происходило оживленное движение: от горизонта шли грозовые тучи.
Главные их силы мрачно чернели, а впереди клубились веселые белые
разведчики; далеко еще ворчал гром, от него в комнату входила прохлада.
Евгения Алексеевна глубоко вздохнула и села писать письмо в газету.
Гнева в ней уже не было, но была холодная, уверенная жесткость.
Игорь возвратился через полчаса. Он вошел подтянутый и бодрый,
стал в дверях и сказал звонко:
— Все сделал, мама! .
Мать с непривычной, новой радостью взяла его за плечи. Он отвел
было глаза, но сейчас же глянул ей в лицо чистым карим лучом и сказал:
— Знаешь что? Я и ножик отдал.
Письмо Евгении Алексеевны в газету имело большой резонанс, ее
личность вдруг стала в центре общественного внимания. К ней приезжали
познакомиться и поговорить. Целый день звонил телефон. Она не вполне
ясно ощущала все происходящее, было только понятно, что случилось
что-то важное и определяющее. Она в особенности убедилась в этом, когда
поговорила с Жуковым.
— Слушайте, как я должен принять вашу записку?
Евгения Алексеевна улыбнулась в трубку:
— Примите это как пощечину.
Жуков крякнул в телефон, но она прекратила разговор.
Ей захотелось жить и быть среди людей. И люди теперь окружили
ее вниманием. Игорь ходил за матерью, как паж, и осматривался вокруг
с гордостью. Никто с ними не говорил об отце, все интересовались
Евгенией Алексеевной как автором письма о Горохове. Игорь сказал ей:
— Они все про Горохова, а про нас с тобой ничего и не знают. Правда?
Мать ответила:
— Правда, Игорь. Только ты еще помоги мне. Займись, пожалуйста,
Ольгой, она совсем распустилась.
Игорь немедленно занялся. Он через окно вызвал Ольгу со двора
и сказал ей:
— Слушайте, уважаемый товарищ Ольга! Довольно вам дурака валять!
Ольга направилась к двери. Игорь стал в дверях. Она глянула на
Игоря:

101

— А как?
— Надо слушаться маму.
— А если я не хочу?
— Ну... видишь... теперь я над тобой начальник. Ты понимаешь?
Ольга кивнула головой и спросила:
— Ты начальник?
— Пойдем к маме...
— А если я не хочу?
— Это не пройдет, — улыбнулся Игорь.
— Не пройдет? — посмотрела на него лукаво.
— Нет.
С тем же безразличным выражением, с каким раньше Оля выходила
от матери, сейчас она двинулась в обратном направлении. Игорь чувствовал,
что над ней еще много работы.
У матери произошел разговор, имеющий директивный характер. Оля
слушала невнимательно, но рядом с матерью стоял гордый Игорь,
молчаливая фигура которого изображала законность.
Дела вообще пошли интересно. Неожиданно вечером в их квартиру
ввалился белокурый полный человек.
— Евгения Алексеевна! Вы такой шум подняли с этим Гороховым...
Все только и говорят о вас. Я вот не утерпел, приехал.
— Ах, милый Дмитрий Дмитриевич, как это вы хорошо сделали, —
обрадовалась и похорошела Евгения Алексеевна. — Знакомьтесь, мои
дети.
— Угу, — серьезно осклабился Дмитрий Дмитриевич. — Это, значит,
Игорь? Симпатичное лицо. А это Оля. У нее тоже лицо симпатичное.
А я к вам с серьезным разговором: дело, видите ли, в том, что я хочу
жениться на Евгении Алексеевне.
Блондин умолк, стоял посреди комнаты и вопросительно посматривал
на ребят.
— Дмитрий Дмитриевич, — смущенно сказала Евгения Алексеевна, —
надо бы со мной раньше поговорить...
— С вами мы всегда согласуем, а вот они, — сказал Дмитрий Дмит-
риевич.
— Господи, вы нахал!
— Нахал! — протяжно рассмеялась Ольга.
— Ну, так как, Игорь?
Игорь спросил:
— А какой вы?
— Я? Вот так вопрос! Я — человек верный, веселый. Мать вашу очень
люблю. И вы мне нравитесь. Только на детей я стрррогий, — заурчал
он басом.
— Ой, — запищала радостно Оля.
— Видите, она уже кричит, а ты еще держишься. Это потому, что
ты мужчина. Ну, так как, Игорь, я тебе нравлюсь?
Игорь без улыбки ответил:
— Нравитесь. Только... вы нас бросать не будете?
— Вы меня не бросайте, голубчики! — прижал руку к груди Дмитрий
Дмитриевич. — Вы меня не бросайте, круглого сироту!

102

Оля громко засмеялась:
— Сироту!
— Товарищи! Что это такое, в самом деле! Надо же меня спросить, —
взмолилась Евгения Алексеевна. — А вдруг я не захочу.
Игорь возмутился:
— Мама! Ну, какая ты странная! Он же все рассказал. Нельзя же
так относиться к человеку!
— Верно, — подтвердил Дмитрий Дмитриевич. — Отношение к человеку
должно быть чуткое!
— Вот видишь? Мамочка, выходи за него, все равно вы давно сгово-
рились. И по глазам видно. Ой, и хитрые!
Дмитрий Дмитриевич пришел в крайний восторг:
— Это же... гениальные дети! А я, дурень, боялся!
История Евгении Алексеевны, конечно, не самая горестная. Встречаются
и такие отцы, которые умеют не только бросить детей, но и ограбить их,
перетащив на новое место отдельные соломинки семейного гнезда.
Говорят, есть такие отцы, которые, оставив семью, умеют сохранить
действительно благородные отношения с детьми, даже принимают участие
в их воспитании, даже воспитывают из них правильных людей. Я верю,
что это возможно, что это по силам человеку, но я таких не видел. Зато
я встречал людей, которые умеют не поддаваться впечатлениям первых
семейных недоразумений, способны пренебречь притягательной прелестью
новой любви и сохранить в чистоте договор с женой, не придираясь
к отдельным ее недостаткам, обнаруженным с таким запозданием. В этом
случае и долг перед детьми выполняется более совершенно, и таких
людей можно считать образцами.
Но много еще есть «благородных» и неблагородных донжуанов, которые
с безобразной слабостью рыскают по семейным очагам, разбрасывая
повсюду стайки полусирот, которые, с одной стороны, всегда готовы
изображать ревнителей свободы человеческой любви, с другой — готовы
показать свое внимание к брошенным детям, с третьей стороны, просто
ничего не стоят как люди и не заслуживают никакой милости.
Обиженные и оскорбленные матери и дети при всякой возможности
должны обращать «химическую» фигуру такого алиментщика в «меха-
нический» и простой нуль. Не нужно позволять этим людям кокетничать
с брошенными ими детьми.
И во всяком случае необходимо рекомендовать особую деликатность
в вопросе об алиментах, чтобы эти деньги не вносили в семью никакого
разложения.
Целость и единство семейного коллектива — необходимое условие хо-
рошего воспитания. Оно разрушается не только алиментщиками и «един-
ственными принцами», но и ссорами родителей, и деспотической жесто-
костью отца, и легкомысленной слабостью матери.
Кто хочет действительно правильно воспитать своих детей, тот должен
беречь это единство. Оно необходимо не только для детей, но и для роди-
телей.
Как же быть, если остался только один ребенок и другого почему-
либо вы родить не можете?

103

Очень просто: возьмите в вашу семью чужого ребенка, возьмите из
детского дома или сироту, потерявшего родителей. Полюбите его, как
собственного, забудьте о том, что не вы его родили, и, самое главное, не
воображайте, что вы его облагодетельствовали. Это он пришел на помощь
вашей «косой» семье, избавив ее от опасного крена. Сделайте это
обязательно, как бы ни затруднительно было ваше материальное
положение.
Глава шестая
Перед нами целый круг вопросов: это вопросы об авторитете, дисциплине
и свободе в семейном коллективе.
В старое время вопросы эти разрешались при помощи пятой заповеди:
«Чти отца твоего и матерь твою, и благо ти будет, и долголетен будеши
на земли».
Заповедь правильно отражала отношения в семье. Почитание родителей
действительно сопровождалось получением положительных благ, —
разумеется, если родители сами обладали такими благами. А если не
обладали, то в запасе оставалось царствие небесное. В царствии небесном
блага были эфемернее, но зато лучше по качеству. На всякий же случай
пятая заповедь допускала получение благ иного порядка — благ со знаком
минус. На уроках закона божия батюшки особенно подчеркивали этот
вариант, который звучал приблизительно так: «Чти отца твоего и матерь
твою, а если не будешь чтить, за последствия не отвечаем».
Последствия приходили в виде ремешка, палки и других отрицательных
величин. Батюшки приводили исторические примеры, из которых было
видно, что в случае непочтения к родителям или к старшим господь бог
не склонен к мягкотелости. Хам16 за непочтение к отцу поплатился очень
серьезно за счет всех своих потомков, а группа детей, посмеявшихся над
пророком Елисеем, была растерзана волчицей. Рассказывая о таком ярком
проявлении господней справедливости, батюшки заканчивали;
— Видите, дети, как наказывает господь тех детей, которые непочти-
тельно ведут себя по отношению к родителям или старшим.
Мы, дети, видели. Божеский террор нас не очень смущал: господь бог,
конечно, был способен на все, но, что волчица приняла такое активное
участие в расправе, нам как-то не верилось. Вообще, поскольку пророки
Елисеи и другие важные лица встречались с нами редко, мы не могли
бояться небесного возмездия. Но и на земле было достаточно охотников
с нами расправляться. И для нас пятая заповедь, освященная богом и его
угодниками, была все-таки фактом. Так, из господней заповеди вытекал
родительский авторитет.
В современной і семье иначе. Нет пятой заповеди, никаких благ никто
не обещает ни со знаком плюс, ни со знаком минус. А если отец в порядке
пережитка и возьмется за ремешок, то это будет все-таки простой ремешок,
с ним не связана никакая благодать, а объекты порки ничего не слышали
ни о непочтительном Хаме, ни о волчице, уполномоченной господом.
Что такое авторитет? По этому вопросу многие путают, но вообще
склонны думать, что авторитет дается от природы. А так как в семье

104

авторитет каждому нужен, то значительная часть родителей вместо
настоящего * природного» авторитета пользуется суррогатами собственного
изготовления. Эти суррогаты часто можно видеть в наших семьях. Общее
их свойство в том, что они изготовляются специально для педагогических
целей. Считается, что авторитет нужен для детей, и, в зависимости от
различных точек зрения на детей, изготовляются и различные виды
суррогатов.
В педагогической относительности и заключается главная ошибка
таких родителей. Авторитет, сделанный специально для детей, суще-
ствовать не может. Такой авторитет будет всегда суррогатом и всегда
бесполезным.
Авторитет должен заключаться в самих родителях, независимо от их
отношения к детям, но авторитет вовсе не специальный талант. Его корни
находятся всегда в одном месте: в поведении родителей, включая сюда
все отделы поведения, иначе говоря, всю отцовскую и материнскую жизнь —
работу, мысль, привычки, чувства, стремления.
Невозможно дать транспарант такого поведения в коротком виде, но
все дело сводится к требованию: родители сами должны жить полной,
сознательной, нравственной жизнью гражданина Советской страны. А это
значит, что и по отношению к детям они должны быть на какой-то
высоте, но высоте естественной, человеческой, а не созданной искусственно
для детского потребления.
Поэтому все вопросы авторитета, свободы и дисциплины в семейном
коллективе не могут разрешаться ни в каких искусственно придуманных
приемах, способах и методах. Воспитательный процесс есть процесс
постоянно длящийся, и отдельные детали его разрешаются в общем
тоне семьи, а общий тон нельзя придумать и искусственно поддерживать.
Общий тон, дорогие родители, создается вашей собственной жизнью и
вашим собственным поведением. Самые правильные, разумные, продуман-
ные педагогические методы не принесут никакой пользы, если общий тон
вашей жизни плох. И наоборот, только правильный общий тон подскажет
вам и правильные методы обращения с ребенком, и прежде всего пра-
вильные формы дисциплины,1 труда, свободы, игры и... авторитета.
Отец приходит с работы в пять часов. Он — электромонтер на заводе.
Пока он стаскивает тяжелые, пыльные и масленые сапоги, четырехлетний
Вася уже сидит на корточках перед отцовской кроватью, кряхтит по-
стариковски и пялит в темную площадку пола озабоченные серые
глазенки. Под кроватью почему-то ничего нет. Вася беспокойно летит на
кухню, быстро топает в столовой вокруг большого стола и цепляется
ножками за разостланную в комнате дорожку. Через. полминуты он
спокойной деловой побежкой возвращается к отцу, размахивает парой
ботинок и гримасничает на отца милыми чистыми щечками. Отец говорит:
— Спасибо, сынок, а дорожку все-таки поправь.
Еще один рейс такой же деловой побежки, и порядок в комнате вос-
становлен.
— Вот это ты правильно, — говорит отец и направляется в кухню
умываться. »
Сын с трудом тащит за ним тяжелые сапоги и с напряжением погля-

105

дывает на встречную дорожку. Но ничего, это препятствие миновали
благополучно. Вася ускоряет бег, догоняет отца и спрашивает:
— А трубу принес? Для паровоза трубу принес?
— А как же! — говорит отец. — После обеда начнем.
Васе повезло в жизни: родился он в послеоктябрьское время, отец
попался ему красивый, — во всяком случае, Васе он очень нравится:
глаза у него такие же, как и у Васи — серые, спокойные, немножко насмеш-
ливые, а рот серьезный и усы приятные: хорошо провести по ним одним
пальцем, тогда каждый раз неожиданно обнаруживается, что они шелко-
вистые и мягкие, а чуть отведешь палец, они прыгают, как пружинки,
и снова кажутся сердитыми и колючими. Мать у Васи тоже красивая,
красивее, чем другие матери. У нее теплые и нежные щеки и губы. Иногда
она как будто хочет что-то Васе сказать, посмотрит на Васю, и губы ее
чуть-чуть шевельнутся. И не разберешь, улыбнулась мать или не улыбну-
лась. В такие минуты жизнь кажется Васе в особенности прекрасной!
Есть еще в семье Назаровых Наташа, но ей только пять месяцев.
Надевать утром ботинки — самое трудное дело. Продеть шнурок в
дырочку Вася умеет давно, но когда шнурок прошел уже все дырочки,
Вася видит, что получилось неладно. Вася переделывает, и, смотришь —
получилось правильно. Тогда Вася с симпатией посматривает на башмак
и говорит матери:
— Завязазай!
Если дело сделано верно, мать завязывает, а если неверно, она говорит:
— Не так. Что же ты?
Вася бросает удивленный взгляд на башмак и вдруг видит, что
действительно не так. Он сжимает губы, смотрит на башмак сердито и
снова принимается за работу. Спорить с матерью Васе не приходит в голову,
он не знает, как это делается.
— Теней, так? Завязазай!
Мать становится на колени и завязывает, а Вася хитро посматривает
на другой башмак и видит ту первую дырочку, в которую он сейчас наладит
конец шнурка.
Умываться Вася умеет, умеет и зубы чистить, но и эти работы требуют
массу энергии и пристального внимания; Сначала Вася измазывается
мылом и зубным порошком до самого затылка, потом начинает создавать
лодочку из маленьких неловких рук. Лодочку ему удается сделать, удается
набрать в нее воды, но, пока он поднесет лодочку к лицу, ладони выпрям-
ляются раньше времени, и вода выливается на грудь и живот. Вася не
смывает мыло и зубной порошок, а размазывает их мокрыми ладонями.
После каждого такого приема Вася некоторое время рассматривает руки
и потом снова начинает строить лодочку. Он старается натереть мокрыми
ладонями все подозрительные места.
Мать подходит, без лишних слов овладевает ручонками Васи, ласково,
но сильно наклоняет его голову над чашкой умывальника и бесцеремонно
действует на всей территории Васиной мордочки. Руки у матери теплые,
мягкие, пахучие, они сильно радуют Васю,.все же продолжает его беспо-
коить неосвоенная техника умывания. Из этого положения есть много
оригинальных выходов: можно и покапризничать — по-мужски запро-
тестовать: «Я сам!» Можно и молчанием обойти инцидент, но лучше всего

106

засмеяться и, высвободившись из рук матери, весело поблескивать на нее
мокрыми глазами. В семье Назаровых последний способ самый употреби-
тельный, потому что люди они веселые. Ведь капризы тоже не от бога
приходят, а добываются житейским опытом.
Пересмеявшись, Вася начинает мыть зубную щетку. Это самая приятная
работа: просто поливаешь щетку водой, теребишь ее щетину, а она сама
становится чистая.
На сером сукне в углу столовой расположилось игрушечное царство
Васи. Пока Вася надевает башмаки, умывается, завтракает, в игрушечном
царстве царит тишина и порядок. Паровозы, пароходы и автомобили
стоят у стены, и все смотрят в одну сторону. Пробегая мимо них по
делам, Вася на секунду задерживается и проверяет дисциплину в игру-
шечном царстве. За ночь ничего не случилось, никто не убежал, не обидел
соседа, не насорил. Это потому, что на сторожевом посту всю ночь простоял
деревянный раскрашенный Ванька-Встанька. У Встаньки широкощекое,
лупоглазое лицо и вечная улыбка. Встанька давно назначен охранять
игрушечное царство и выполняет эту работу честно. Вася как-то спросил
у отца:
— Он не может спать?
А отец ответил:
— Как же ему спать, когда он сторож? Бели он честный сторож,
должен сторожить, а не спать. А то он заснет, а у него автомобиль выведут.
Вася тогда с опаской посмотрел на автомобиль и с благодарностью
на сторожа и с тех пор регулярно ставит его на посту, когда сам уходит
спать.
В настоящее время Вася не столько боится за автомобиль, сколько
за дорогой набор очень важных вещей, сложенных в деревянной коробке.
Все эти вещи назначены для постройки главного дома в игрушечном
царстве. Здесь есть много деревянных кубиков и брусочков, «серебряная»
бумага для покрытия крыши, несколько пластинок целлулоида для окон,
маленький красивый болтик с гаечкой, назначение которого еще не
установлено. Кроме того, проволока разная, шайбы, крючочки, трубки
и несколько штук оконных переплетов, вырезанных из картона с помощью
матери.
Сегодня у Васи план: перевезти строительные материалы к месту
постройки — в противоположный угол комнаты. Еще с вечера он был
обеспокоен недостатком транспорта. Нельзя ли использовать пароход?
Отец этот вопрос проконсультировал:
— Речка нужна для парохода. Ты же видел летом?
Вася что-то такое помнит; действительно, пароходы плавают по речке.
У него мелькнула идея провести речку в комнате, но Вася только вздохнул:
мама ни за что не позволит. Недавно она весьма отрицательно отнеслась
к проекту устроить для парохода пристань. Сама же дала Васе жестяную
коробку, а когда он налил в нее воды, осудила:
— Твоя пристань протекает. Смотри, грязь какую завел!
Теперь коробка наполнена песком и предназначается для пар-
ка. Саженцы уже на месте — целую ветку сосны принес для этого
отец.

107

Вася спешит завтракать: работы, заботы столько, что некогда чашку
кофе выпить, и лицо Васи все поворачивается к игрушечному царству.
Мать спрашивает:
— Будешь дом строить сегодня?
— Нет! Буду ездить! Возить буду! Туда!
Вася показывает на строительную площадку и прибавляет:
— Только не запачкаю, ты не бойся!
Собственно говоря, не столько боится мать, сколько сам Вася: строи-
тельство очень грязное дело.
— Ну, если напачкаешь — уберешь, — говорит мать.
Такой неожиданный поворот в условиях строительства переполняет
Васю энергией. Он забывает о завтраке и начинает сползать со стула.
— Вася, чего это ты? Допивай кофе, нельзя оставлять в чашке!
Это верно, что нельзя. Вася быстрыми глотками приканчивает чашку.
Мать следит за ним и улыбается:
— Не успеешь, что ли? Куда тебе спешить?
— Надо спешить, — шепчет Вася.
Он уже в игрушечном царстве. Прежде всего он снимает с поста
Ваньку-Встаньку. Давно мать сказала ему:
— Твой сторож день и ночь на ногах. Куда это годится? Он тоже
отдыхать должен. Ты ведь каждую ночь спишь?
Действительно, как это Вася выпустил из виду охрану труда? Но это
упущение было давно. Сейчас Вася запихивает Встаньку в старый картон-
ный домик и придавливает его голову каким-то строительным материалом.
Встанька топорщится и вырывается из рук, но мало ли чего, первое
дело — дисциплина! А в выходной день, когда отец дома, Встанька целые
сутки дрыхнет в домике, а на посту стоит фарфоровый человечек в розовой
тирольке. Этот парень, хоть и мамин подарок, а работник плохой, все
с ног валится. Недаром отец сказал о нем:
— В шляпе который, лодырь, видно!
Вася поэтому его не любит и старается обойтись без его работы.
Первой общественной нагрузкой Васи были отцовские сапоги и ботинки.
Родители дают Васе и другие поручения: принести спички, поставить стул
на место, поправить скатерть, поднять бумажку, но это все случайные
кампании, а сапоги и ботинки — это постоянная работа, долг, о котором
нельзя забыть.
Один только раз, когда в игрушечном царстве произошла катастрофа —
отвалилась труба от паровоза, — Вася встретил отца с аварийным паро-
возом в руках и был настолько расстроен, что забыл об отцовских бо-
тинках. Отец рассмотрел паровоз, покачал головой, причмокнул и до
конца понял Васино горе.
— Капитальный ремонт, — сказал он.
Эти слова еще больше потрясли Васю. Он прошел за отцом в спальню
и там грустно всматривался в паровоз, боком улегшийся на кровати. Но
вдруг его поразила непривычная тишина в спальне, и в тот же момент он
услышал насмешливый голос отца:
— Паровоз, выходит, без трубы, а я без ботинок.
Вася глянул на его ноги, залился краской и мгновенно забыл о паровозе.
Он бросился на кухню, и скоро положение было восстановлено. Отец,

108

улыбаясь как-то особенно, посматривал на Васю. Вася потащил в кухню
его сапоги и вспомнил о паровозе только тогда, когда отец сказал:
— Я тебе другую трубу принесу, крепкую!
Когда Васе исполнилось шесть лет, отец подарил ему большую коробку,
наполненную кубиками, брусками, кирпичиками, балками и другими
материалами для постройки. Из этого можно было строить настоящие
дворцы. В коробке была и тетрадка с рисунками дворцов, которые нужно
было строить. Из уважения к отцу и его заботе Вася уделил коробке
большое внимание. Он добросовестно рассматривал каждый рисунок
и терпеливо, вытягивая губы, разыскивал нужные детали, чтобы сложить
здание по данному проекту. Отец что-то заметил и спросил:
— Тебе не нравится?
Васе не хотелось сказать, что ему не нравится работа, но и сказать
противное правде он не умел. Он молча хмурился над постройкой.
Отец сказал:
— Ты не хмурься, а говори: не нравится?
Вася посмотрел на отца, потом на постройку и ответил:
— Много домов. Этот дом построить, а потом поломать, а потом
другой построить, а потом поломать, а того уже нету... Так все строишь
и строишь... аж голова болит...
Отец рассмеялся.
— Га! Ты правильно говоришь! Действительно, строишь, строишь,
а ничего нет. Это не строительство, а вредительство.
Вася перестал строить и оживленно глянул на отца:
— Вредительство? Это — какое?
— А вот такое, как у тебя, — вредное. Есть такие сволочи...
— Сволочи? — повторил Вася.
— Да, сволочи, — сказал отец настойчиво, — нарочно так строят,
а потом хоть поджечь, хоть поломать, никуда не годится.
— А потом можно другое построить, — обратился Вася к рисункам. —
И такое можно, и такое можно...
Вася разобрал постройку и решил начать новую, более сложную,
чтобы хоть немного порадовать отца.
Отец молча наблюдал за его работой.
— Выходит хорошо. Только что ж? Все это у тебя на честном слове
держится: его толкни, а оно рассыплется...
Вася засмеялся, размахнулся и ударил рукой по постройке.
Вместо затейливого дворца на полу валялись аккуратные его части.
— Взял и развалил?
— А его все равно разваливать нужно, потому что другой можно еще...
— Вот видишь, ничего и нет.
— И нет, — сказал Вася, разводя руками.
— Это не годится.
— Угу, — подтвердил Вася, отчужденно и безжалостно глядя на
разбросанные детали.
— Вот подожди, — улыбнулся отец и направился к своему ящику.
Он возвратился с целым богатством в руках. В деревянной коробке лежали
гвозди, гвоздики, шурупы, болтики, отрезки проволоки, стальные и медные
пластинки и прочая мелочь, сопровождающая в жизни каждого порядочного

109

металлиста. Отдельно в руках отец держал какие-то прутики, подскаки-
вающие при движении, как на качелях.
— Эти твои дома мы оставим, — сказал отец, — а давай построим
что-нибудь крепкое. Только не знаю — что.
— Надо построить мост. Только речки нету.
— Нету речки, так нужно сделать.
.— А разве так бывает?
— До сих пор не было, а теперь бывает. Вон большевики взяли да
и провели Волгу в самую Москву.
— Какую Волгу?
— Речку Волгу. Где текла? Вон где! А они взяли да и провели по
чистому месту.
— И что? — спросил Вася, не отрываясь взглядом от отца.ч
— Потекла, как миленькая, — ответил тот, выкладывая на пол при-
несенное добро.
— Давай и мы проведем... Волгу...
— Да и я вот думаю.
— А потом мост построим.
Но Вася вдруг вспомнил когда-то раньше возникший вопрос о речке
и увял. Он сидел на корточках перед отцовским ящиком и чувствовал,
что у него не хватит сил бороться с препятствиями.
— Нельзя, папа, речку строить, мама не позволит.
Отец внимательно поднял брови и тоже опустился на корточки:
— Мама? Да-а, вопрос серьезный.
Вася посмотрел на лицо отца с надеждой: а вдруг отец найдет средство
против мамы. Но отец глядел на сына с неуверенным выражением; Вася
уточнил положение:
— Она скажет: по наливаете.
— Скажет. В том-то и дело, что обязательно скажет. И в самом же
деле поналиваем!
Вася улыбнулся отцовской наивности:
— Ну, а как же ты хотел? И речку провести, и чтобы сухо было?
— Так ты пойми, речка, она как течет? В одном месте течет, а кругом
сухо, берега должны быть. А потом сообрази, если речку прямо по полу
провести, она вся в нижний этаж пройдет. Люди живут, а на них вода
сверху — откуда такая беда? А это мы с тобой речку проводим.
— А в Москве не лилась вода?
— Почему в Москве?
— А когда эту... Волгу проводили?
— Ну, брат, там это сделали по-настоящему, там берега сделали.
— Из чего?
— Там придумали. Из камня сделали. Из бетона.
— Папа, слушай! Вот слушай! Мы тоже давай сделаем... берега!
Так родился проект великого строительства у Васи Назарова. Проект
оказался сложным и требовал большой предварительной работы. Ближай-
шим последствием его рождения была полная ликвидация строительства
временных дворцов. Отец и Вася так и решили, что дворцов они больше
строить не будут, ввиду полной их непрактичности. Содержимое коробки
решили употребить на мост. Возник вопрос, как использовать тетрадку

110

с рисунками. Для Васи она потеряла интерес, отец тоже отозвался о ней
с пренебрежением:
— Да какой же с нее толк? Выбросить жалко, а ты подари ее какому-
нибудь малышу.
— А на что ему?
— Да на что... посмотрит...
Вася скептически встретил это предложение, но на следующее утро,
выходя во двор, он захватил с собою и тетрадку.
Это не был городской двор, обставленный кирпичными стенами. Он
представлял из себя широкую площадь, щедро накрытую небом. С одной
стороны площади стоял длинный двухэтажный дом, выходящий во двор
целой полудюжиной высоких деревянных крылец. Со всех остальных
сторон протянулся невысокий деревянный забор, за которым пошла
к горизонту холмистая песчаная местность, называемая в наших местах
«кучугурами», привольная и малоисследованная земля, привлекавшая
мальчиков своим простором и тайнами. Только за домом и стоящими
рядом с ним добротными воротами начинался первый переулок города.
В доме живут рабочие и служащие вагонного завода, народ солидный
и многосемейный. Детей во дворе видимо-невидимо. Вася только недавно
начал близко знакомиться с дворовым обществом. Может быть, и прошлым
летом были завязаны кое-какие отношения, но в памяти от них осталось
очень мало, а зимой Вася почти не бывал во дворе, так как болел корью.
В настоящее время Вася был знаком почти исключительно с маль-
чиками. Были во дворе и девчонки, но они держались по отношению
к Васе сдержанно, потому что были старше его на пять-шесть лет —
в том возрасте, когда появляется у них гордая походка и привычка
напевать на ходу с недоступным видом. А малышки двух-трех лет, само
собой, для Васи не могли составить компанию.
Тетрадь с проектами дворцов сразу же вызвала интерес в обществе.
Васин ровесник Митя Кандыбин увидел тетрадь и закричал:
— Где ты взял альбом? Где ты взял?
— Это мое, — ответил Вася.
— Где ты взял?
— Я нигде не взял. Это папа купил.
— Это он для тебя купил?
Митя не нравился Васе, потому что он был слишком энергичен, юркий
и нахальный. Его светлые маленькие глазенки без устали бегали и тыка-
лись во все стороны, и это смущало Васю.
— Это он для тебя купил? Для тебя?
Вася заложил руки с тетрадкой за спину.
— Для меня.
— А ну, покажи! А ну, покажи!
Васе не хотелось показывать. Не жаль было тетрадки, но было желание
сопротивляться сильному Митиному напору. А Митя уж и на месте стоять
не мог от волнения и начал заходить сбоку.
— Тебе жалко показать?
Митя недалек был от того, чтобы броситься отнимать тетрадку, хотя
был слабее и мельче Васи, но на его крик в этот момент подошел Левик.
Левик принадлежал к старшему поколению и был в первом классе

111

34-й школы. Он весело воззрился на агрессивного Митю и крикнул еще
издали:
— Крику много, а драки нет! Бей его!
— А чего он! Скупердяга! Показать жалко!
Митя с презрением повернул к Васе голое плечо, перекрытое полотня-
ной тесемкой детских помочей.
— А ну, покажи! — Левик с веселой властностью протянул руку,
и Вася вручил ему тетрадку.
— Слушай! — обрадовался Левик. — Ты знаешь что? Ой! А у меня
такая потерялась. Все есть, а альбомчик потерялся. Вот здорово! Давай
меняться! Давай!
Вася в своей жизни никогда еще не менялся и сейчас не знал, как
ответить Левику. Во всяком случае, было очевидно, что начинается какая-то
интересная история. Вася с любопытством смотрел на веселого Левика.
Левик быстро перелистывал тетрадь:
— Здорово! Пойдем к нам...
— А зачем? — спросил Вася.
— Вот чудак: зачем? Надо же посмотреть, на что меняться.
— И я пойду, — хмуро сказал Митя, еще не вполне покинувший
свою вызывающую позу.
— Пойдем, пойдем... Ты будешь как свидетель, понимаешь? Меняться
всегда нужно, чтобы был свидетель...
Они направились к Левиному крыльцу., Уже взбираясь на высокое
крыльцо, Левик оглянулся:
— Только вы на сестру, на Ляльку, не обращайте внимания!
Он толкнул широкую серую дверь. В сенях их придушил запах погреба
и борща. Когда Левик закрыл за ними дверь, Вася даже испугался: темнота
в соединении с запахами была неприятна. Но открылась вторая дверь:
мальчики увидели кухню. Видно было мало: в кухне стоял дым, а в дыму
перед самыми глазами стеной висели какие-то полотнища: белые, розовые,
голубые, — наверное, простыни и одеяла. Два из этих полотнищ раздвину-
лись, и из-за них выглянуло румяное скуластое лицо с красивыми глазами.
— Левка, ты опять навел своих мальчишек? Варька, ты хоть обижайся,
хоть не обижайся, а я их бить буду.
Из-за развешанных полотнищ слабый женский голос ответил:
— Ляля, ну чего ты злишься, чего они тебе сделают?
Ляля пристально и злостно смотрела на мальчиков и, не меняя выраже-
ния лица, говорила быстро-быстро:
— Чего сделают? Они везде лазают, у них ноги грязные, у них головы
грязные, из них песок сыплется...
Она ткнула пальцем в лохматую голову Мити и поднесла палец к
глазам:
— О! Тебе голову воробьи засидели, ты! А этот откуда? Смотри,
глазищи какие!
Девочке было лет пятнадцать, но она производила громовое впечатление,
и Вася попятился назад. Но Левик уже закрыл дверь в сени и смело
сказал товарищам:
— Не обращайте внимания! Идем!
Мальчики пролезли под развешанными вещами и вошли в комнату.

112

Комната была небольшая, набитая вещами, книгами, гардинами, цветами.
Оставался маленький проход, в котором один за другим и остановились
вошедшие. Левик толкнул в грудь каждого из своих гостей:
— Вы сидите на диване, а то тут и не пройдешь.
Вася и Митя повалились на диван. У Назаровых не было такого дивана.
На нем было приятно сидеть, но теснота и загруженность комнаты пугали
Васю. Здесь было много странных вещей, комната казалась очень богатой
и непонятной: пианино, много портретов в овальных рамках, желтые
подсвечники, книги, ноты, вертящийся табурет. На этом табурете перед
ними вертелся Левик и говорил:
— Если хочешь, дам тебе четыре колечка от ключей, а если хочешь -—
ласточкино гнездо. Потом... кошелек, смотри, какой кошелек!
Левик вскочил с вертящегося табурета и выдвинул ящик маленького
письменного стола. Он поставил ящик на колени. В первую очередь
предстал перед Васей маленький кошелек зеленого цвета, он закрывался
одной пуговичкой. Левик несколько раз хлопнул пуговичкой, возбуждая
интерес Васи. Но в этот момент Вася увидел нечто более интересное, чем
кошелек, — во всю длину ящика вкось протянулась узкая, в три пальца,
металлическая коробка черного цвета.
— О! — вскрикнул Вася и показал на коробку пальцем.
— Коробка? — спросил Левик и перестал хлопать пуговичкой кошель-
ка. — Да... только... ну, еще и лучше.
Митя вскочил с дивана и наклонился над ящиком.
— Это мне нужно, — кивнул Вася на коробку. Он поднял на Левика
большие глаза, честные, убедительно спокойные серые глаза. А Левик
смотрел на Васю бывалыми, карими хитроватыми гляделками:
— Значит, ты мне альбом, а я тебе коробку, так? При свидетеле, так?
Вася серьезно кивнул головой, глядя на Левика. Левик вытащил
коробку из ящика и повертел в руках:
— Твоя коробка!
Вася обрадовался удаче. Он держал коробку в руках и заглядывал
на ее дно. Дно было крепко вделано, не сквозили в нем щели, и, значит,
в нижнем этаже воды не будет. Это будет длинная, настоящая речка!
А берега он обложит песком, вот на столько обложит, и сделает на берегах
лес. Речка течет в лесу. А потом мост.
— Показать тебе ласточкино гнездо? У меня есть ласточкино гнездо, —
предложил хозяин. — Вот я тебе покажу.
Он ушел в третью комнату. Вася бережно положил коробку на диван
и стал в дверях. В комнате стояло несколько кроватей, аквариум и деревян-
ные полки с разными вещами. Левик достал с полки ласточкино гнездо.
— Это не нашей ласточки, это японской. Видишь, как сделано?
Вася осторожно принял в ладошки темный легкий шарик с трубкой.
— Хочешь вместо коробки ласточкино гнездо?
— А для чего оно?
— Ну, как «для чего»? Это для коллекции, чудак!
— А что это «коллекция»?
— Ну, коллекция! Еще такое достанешь. Или другое. И будет кол-
лекция.
— А у тебя есть коллекция?

113

— Мало чего у меня есть. И у тебя будет. А то простая коробка!
Но Вася завертел головой:
— Мне коробка нужная, а это не нужное.
Вася любовно вспомнил о коробке и обратился к дивану. Но на диване
коробки не было. Он оглянулся в комнате, посмотрел на крышку пианино,
на стопку книг. Коробки не было,
— А где она? — обратился он к Левину.
— Кто? Ласточка? — спросил Левик из другой комнаты.
; — Нет, коробка где?
— Да я ж тебе дал. Я ж тебе в руки дал!
Вася растерянно посмотрел на диван.
— Она тут лежала.
Левик тоже посмотрел на диван, тоже оглянулся по комнате, выдвинул
ящик.
— Стой! А Митька? Это он украл.
— Как украл?
— Ну, как украл? Спер коробку и смылся.
— Ушел?
— Смылся! Да что ты, не понимаешь? Нету ж Митьки!
Вася грустно сел на диван, потом встал. Коробку было очень жаль.
— Спер? — машинально переспросил он Левина.
— Мы с тобой честно поменялись, — напрягая лицо, заговорил Левик. —
Честно. Я тебе в руки отдал, при свидетеле.
— При каком свидетеле?
— Да при Митьке ж! Ой, и свидетель! Потеха! Вот так свидетель!
Левик громко рассмеялся:
— Смотри, какой свидетель! А ты что же? Ты теперь с пустыми руками.
Мы честно!
В дверях стояла скуластая Ляля, удивленно смотрела чуть-чуть раско-
сыми темными глазами на веселого брата и вдруг бросилась в комнату.
Вася испуганно встал с дивана.
— Ты зачем мой кошелек брал?
Левик перестал хохотать и двинулся к дверям, обходя Васю.
— А я его брал?
— А чего он на столе лежит? Чего?
— И пускай лежит! Какое мне дело!
Ляля быстро дернула ящик, уставилась в'него острым взглядом и
закричала:
— Отдай! Сейчас же отдай! Свинья!
Левик уже стоял в дверях, готовый удирать дальше. Ляля бросилась
к нему и налетела на растерявшегося, подавленного шквалом событий
Васю. Она толкнула его на диван, и он сильно опрокинулся, мелькнув
ножками, а она с разгону ударилась в дверь, которую перед самым ее
носом сильно захлопнул Левик. Слышно было, как хлопнула вторая дверь
и третья, наружная. Двери еще стучали, пока Ляля металась между ними,
догоняя брата. Наконец, она с такой же стремительностью ворвалась в
комнату, еще раз дернула ящик, с шумом порылась в нем и громко заплака-
ла, склонившись на стол. Вася продолжал смотреть на нее с удивлением
и испугом. Он начал догадываться, что рыдания Ляли относятся к коробке,

114

только что исчезнувшей на его глазах. Вася хотел уже что-то сказать,
но Ляля, не прекращая плакать, попятилась и бросила свое узкое тело
на диван, рядом с ним. Плечи ее вздрагивали у Васиных ног. Вася еще
больше расширил глаза, оперся ручонками на диван и склонился над
рыдающей девочкой.
— Ты чего плачешь? — спросил он звонко, —г Ты, может, за коробкой
плачешь?
Ляля вдруг перестала рыдать, подняла голову и вонзилась в Васю
злыми красивыми глазами. Вася тоже смотрел на нее, видел капельки
слез на желобках ресниц.
— Ты за коробкой плачешь? — повторил он вопрос, догадливо кивнув
головой.
— За коробкой? Ага-а! — крикнула Ляля. — Говори, где?
— Кто, коробка? — спросил Вася, несколько удивленный ненавидящими
нотками Ляли.
Ляля толкнула его рукой в плечо и еще громче закричала:
— Говори! Говори, где? Чего ты молчишь?! Куда ты ее дел? Куда
дел пенал? s
— Пенал?
Вася чего-то не понял. Мелькнула мысль, что дело касается чего-то
другого, не коробки. Но он честно хотел помочь этой расстроенной девочке
с красивыми, чуть косо разрезанными глазами:
— Как ты говоришь? Пенал?
— Ну, пускай коробка! Коробка! Куда вы ее дели?
Вася оживленно показал на ящик:
— Она там лежала?
— Да не морочь мне головы! Говори, куда вы ее дели?
Вася вздохнул и начал трудный рассказ:
— Левик говорит: дай твою тетрадку, а я тебе дам кошелек. И еще
говорил: ласточкино гнездо, только потом, а раньше дал коробку. Чернень-
кую. И дно... дно там крепкое. А я сказал: хорошо. А он говорит: при
свидетелях, в руки... И дал мне в руки. А я...
— Ах, так это ты взял? Ты!
Вася не успел ответить. Он вдруг увидел, как вздрогнули темно-коричне-
вые глаза Ляли, и в тот же момент его голова мягко стукнулась о спинку
дивана, а на щеке остро вспыхнуло незнакомое и неприятное ощущение.
Вася с трудом сообразил, что Ляля его ударила. В своей жизни Вася никогда
не испытывал побоев и не знал, что это оскорбительно. И все же в глазах
Васи заволновались слезы. Он вскочил с дивана и взялся рукой за щеку.
— Отдавай сейчас же! — крикнула Ляля, подымаясь против него.
Теперь уже Вася понимал, что она может ударить второй раз, и не
хотел этого, но по-настоящему его занимало другое: как это она не сообра-
жает, что коробки нет. Он спешил растолковать ей, в каком положении
находится дело в этот момент.
— Ну? Где она?
— Так ее нету! Понимаешь, нету!
— Как «нету*?
— Митя ее взял.
— Взял?

115

— Ну да! Он... тот... спер... спер коробку. — Вася был рад, что вспомнил
это слово, возможно, что так она скорее поймет.
— Это тот белобрысый? Ты ему отдал? Говори.
Ляля двинулась к нему. Вася оглянулся. Только между пианино и
столом оставался узкий закоулок, но он не успел туда отступить. Ляля
сильно толкнула его к окну, по дороге больно ударила по голове, и ее
рука снова взлетела в воздух. Но неожиданно и для нее и для Васи его
кулачок описал дугу сверху вниз и стукнулся по ее острому розовому
і подбородку. Вслед за ним вступил в дело и второй кулачок, за ним снова
первый. Наморщив лицо и показывая зубки, Вася молотил перед собою
по чему попало, а больше промахиваясь. Ляля несколько отступила,
скорее от неожиданности, чем от ударов, но и в лице ее и в позе не было
ничего хорошего. Бой должен был еще продолжаться, но в дверях комнаты
появилась худая, длиннолицая женщина в очках.
— Лялька, что здесь происходит? Чей это мальчик? ,
— А кто его знает, чей он, — оглянулась Ляля. — Это Левка привел.
Они мой пенал украли! Смотри, какой стоит!
Коричневые глаза Ляли вдруг улыбнулись чуть-чуть, но теперь Васю
больше интересовала ориентация женщины. Наверно, это мать Ляли —
они сейчас будут бить его вдвоем.
— Вы здесь подрались, что ли? Лялька!
— Пускай отдает коробку! Я ему еще дам! Чего ты смотришь?
Ляля подошла ближе. Вася продвинулся ближе к столу. Глаза у Ляли
стали добрее, да и слова женщины его успокаивали, но недавний опыт
еще не забылся.
— Лялька, перестань его запугивать! Какой хороший мальчик!
Ляля закричала:
— Брось, Варька, не вмешивайся! Хороший мальчик. У тебя все хорошие,
добрая душа! Давай коробку, ты!
Но в этот момент подошло еще подкрепление: в тех же дверях стал
невысокий мужчина и дергал узкую черную бороденку.
— Гришка! — сказала уже веселее девочка. — Смотри, она его защи-
щает! Этот забрался в дом, куда-то девал мою коробку, а Варька его
защищает!
— Ну, Варька всегда защищает, — улыбнулся мужчина. — А чей
это мальчик?
— Чей ты? Как тебя зовут? — спросила с улыбкой Ляля.
Вася ясно оглядел всех. Сказал серьезно-приветливо:
— Меня зовут Вася Назаров.
— Ах, Назаров! — вскрикнула девочка.
Она уже совсем ласково подошла к нему.
— Вася Назаров? Ну, хорошо. Так вот теперь по-хорошему обещай
мне найти коробку. Понимаешь?
Вася понял мало: что значит «по-хорошему» — непонятно. Что значит
«найти» — тоже непонятно.
— Бе взял Митя, — сказал он уверенно.
— Я не могу больше, — прервала женщина, которую звали Варькой, —
она побила его.
—/ Лялька, — сказал мужчина с укором.

116

— Ой! Гришка! Этот тон действует мне на нервы! — она повернулась
с недовольным лицом. — А ты тоже, добрая душа!
Девочка вздёрнула носиком в сторону Варьки и быстро вышла из
комнаты.
— Иди, Вася, и ни о какой коробке не думай, — сказала Варька, —
иди!
Вася посмотрел Варьке в лицо, и оно ему понравилось. Он прошел ми-
мо ухмыляющегося Гришки и вышел на крыльцо.
Возле крыльца стоял Левик и смеялся:
— Ну, что? Попало тебе?
Вася улыбнулся смущенно. Он еще не совсем пришел в себя после страш-
ных событий и не думал о них. В сущности, его интересовали только отдель-
ные места. Коробка не выходила у него из головы: такая хорошая была бы
река! Он уже с крыльца оглядывал двор и искал глазами Митю. Кроме то-
го, нужно было как-нибудь узнать, что это за люди Варька и Гришка. И еще
один вопрос: где папа и мама Левина?
Он спустился с крыльца:
— Левик, а где твой папа?
— Папа? А разве ты не видел?
— Нет, не видел.
— А он пришел. С бородой...
— С бородой? Так это Гришка.
— Ну, Гришка, папа — все равно.
— Нет, папа — это... еще говорят: отец. А то Гришка.
— Ты думаешь, если папа, так уж и имени у него нет? Твоего папу как
зовут?
— Моего? Ага, это, как мама говорит? Мама говорит «Федя».
— Ну, у тебя отец Федя, а у нас Гриша..
— Гриша? Так это твоя мама так говорит, да?
— Ой, и глупый же ты! Мама! И мама, и все. Гришка, а мама — Варька.
Вася так ничего и не понял, но расспрашивать уже не хотелось. Да и Ле-
вик побежал вверх, а Вася вспомнил, что нужно возвращаться домой.
Взобравшись на свое крыльцо и открыв дверь, он столкнулся с матерью.
Она внимательно на него посмотрела и не пошла за водой, как собиралась,
а возвратилась в квартиру.
— Ну, рассказывай. Чего ты сегодня не такой какой-то?
Не спеша и не волнуясь, Вася рассказал о своих приключениях. Только
в одном месте ему не хватило слов, и он больше показывал и изображал в
мимике:
— Она как посмотрит! Как посмотрит!
— Ну?
— А потом как ударит... Вот сюда.
— Ну, и что?
— Ха! И сюда... Потом... я пошел, а она опять. Я тоже как ударю! А по-
том Варька пришла.
— Какая еще Варька?
— Кто ее знает какая. В очках. И Гришка. Это у них так называется, как
ты папу называешь Федя, так и они: Гришка и Варька. А Варька сказала:
хороший мальчик, иди.

117

— Дела у тебя, Васенька, серьезные.
— Серьезные дела, — подтвердил Вася, мотнул головой перед матерью
и улыбнулся.
Отец сказал:
— Так! Видишь, как Волгу строить! Что же ты дальше будешь делать?
Вася сидел на своем коврике возле игрушек и думал. Он понимал, что
отец хитрит, не хочет помогать ему в его сложнейшей жизни. Но отец был для
Васи образцом знания и мудрости, и Вася хотел знать его мнение:
— А почему ты не говоришь? Я еще маленький!
— Ты маленький, однако, ты не спрашивал меня, когда пошел меняться?
Не спрашивал.
— Левик говорит: давай меняться. Я посмотрел, а там коробка.
— Дальше смотри: поменялся ты, а где твоя коробка? Где?
Вася засмеялся иронически над самим собою и развел руками.
— Коробки нету... Митя... спер.
— Что это за слово «спер»? По-русски говорят: украл.
— А это по-какому?
— А черт его знает, по-какому! Это так воры говорят.
— И Левик тоже так говорит.
— А ты на Левика не смотри. А сестра у него в художественном тех-
никуме учится, так у нее эта коробка для кисточек. Видишь, какая история?
А сестра тебя отколошматила, и правильно...
— Это виноват Левик и Митя.
— Нет, друг, виноват один мальчик: Вася Назаров.
— Ха! — засмеялся Вася. — Папа, ты неправильно говоришь, я вовсе
не виноватый.
— Вася поверил Левику, человеку незнакомому, новому, чужому. Вася
ничего не думал, развесил уши, коробку взял, да и второй раз уши раз-
весил и рот открыл, как ворона на крыше. А тут еще Митя Кандыбин
подвернулся. И коробки нету, и Васю побили. Кто виноват, спрашива-
ется?
По мере того, как отец говорил, Вася краснел все больше и больше и все
больше понимал, что виноват он. В этом его больше всего убеждали даже не
слова, а тот тон, которым они произносились. Вася ощущал, что отец им
действительно недоволен, а значит, виноват действительно Вася. Кроме то-
го, и слова кое-что значили. В семье Назаровых часто употреблялось выра-
жение «развесить уши». Еще недавно отец рассказывал, как на заводе
инструктор группы токарных, отец Мити Кандыбина, «развесил уши» и
как по этой причине «запороли» сто тридцать деталей! Вася сейчас слово
в слово вспомнил этот отцовский рассказ.
Он отвернулся, еще больше покраснел, потом несмело глянул на отца и
улыбнулся слабо, грустно и смущенно. Отец сидел на стуле, поставил локти
на колени и смеялся, глядя на Васю. Сейчас он показался Васе особенно
родным и милым — так мягко шевелились его нежные усы и так ласково
смотрели глаза.
Вася так ничего и не сказал. Он вдруг вспомнил, что маленькие гвоздики,
подаренные отцом для постройки моста, некуда сложить. Они лежат просто
на сукне неприятной бесформенной кучкой. Опершись на локоть, Вася
рассмотрел хорошо эту кучку и сказал:

118

— А гвоздики некуда девать... Мама обещала коробочку... и забыла...
потом...
— Идем, дам тебе коробочку, —. сказала мать.
Вася побежал за матерью, а когда возвратился, отец уже сидел в спальне,
читал газету и громко смеялся:
— Маруся, иди посмотри, какой Муссолини перевязанный, бедный! Это
после Гвадалахары его перевязали...
Вася уже не раз слышал это странное, длинное слово «Муссолини» и
понимал только, что это что-то плохое и отцу не нравится. Но тут он вспом-
нил Митю Кандыбина. И нужно эту коробочку у него взять.
После завтрака Вася поспешил во двор. Был выходной день. Отец с ма-
терью собрались за покупками в город, Вася любил ходить с ними, но сегод-
ня не пошел. Они взяли, с собой на руки Наташу, а Васе отец сказал:
— У тебя здесь дела?
Вася ничего не ответил, так как в словах отца услышал намек, — значит,
он все и так знает. Кроме того, на душе у Васи было нехорошо — у него
не было точного плана действий. Вышли из квартиры все вместе. У ворот
отец отдал Васе ключ от квартиры.
— Ты погуляй. И ключ не потеряй, и не меняйся ни с кем.
Вася выслушал это распоряжение серьезно, даже.не покраснел, потому
что ключ в самом деле вещь серьезная и меняться им нельзя.
Возвратившись во двор, Вася увидел много мальчиков. Затевалась серь-
езная война на «кучугурах». Об этой войне давно уже были разговоры, она
висела в воздухе. Кажется, сегодня должна разразиться военная гроза.
Вася несколько раз бывал на «кучугурах» с отцом, но всех тайн этой
чудесной местности еще не знал.
«Кучугуры» представляли обширную незастроенную и не тронутую че-
ловеком территорию, которая тянулась, начиная от последних домов горо-
да, куда-то далеко, километра на три, а вправо и влево даже больше. Вся
эта местность состояла из многих песчаных холмов, довольно высоких,
имеющих иногда форму настоящих горных цепей. Кое-где они заросли ло-
зой, иногда расползалась по ним сухая приземистая травка. В центре «кучу-
гур» помещалась настоящая гора, которую ребята называли «Мухиной
горой», потому что на этой горе человек казался таким маленьким, как муха.
Мухина гора только издали казалась монументальным целым, на деле же в
ней было несколько вершин, крутых склонов, подернутых песчаной рябью.
Под ними располагались пропасти и ущелья, заросшие кустарником. Во-
круг Мухиной горы, сколько видит глаз, до самой деревни Корчаги, чуть
заметной на ярко-зеленом фоне, разбросаны были горы поменьше, снабжен-
ные такими же пропастями и ущельями..
Вася видел, как некоторые мальчики бесстрашно скатывались по кру-
тым склонам на самое дно пропасти. Они быстро вертелись, за ними вздыма-
лись вихри, а после них на гладкой поверхности ската оставался рыхлый,
далеко видный след. Вероятно, это было большое наслаждение прока-
титься по такому склону, а потом победоносно стоять на дне ущелья и
посматривать на вершину склона, постепенно высыпая песок из одежды,
носа и ушей. В присутствии отца Вася стеснялся предпринять такое низвер-
жение в бездну, но втайне мечтал о нем.

119

Впрочем, сейчас «кучугуры» уже не могли быть использованы для по-
добных мирных развлечений. Их территория была отравлена семенами
войны. Вася до сих пор не принимал участия в коллективных выступле-
ниях местных молодых сил, но он уже подходил к «призывному возра-
сту», и военные дела его занимали. Среди мальчишеской общественности
уже в течение нескольких дней происходили горячие дебаты по поводу
напряженного положения на «кучугурах». Война должна была начаться не
сегодня-завтра. Признанным главнокомандующим во дворе был Сережа
Скальковский, ученик пятого класса, сын приемщика вагонов. Старик Скаль-
ковский крепко держал свою большую семью, но человек он был веселый,
разговорчивый и насмешливый. Он имел орден Красного Знамени, много
помнил о партизанских временах, но никогда не хвастал своими партизан-
скими успехами, а напротив, любил поговорить о военной технике и орга-
низации. Поэтому и Сережа Скальковский был противником беспорядоч-
ной военной возни на «кучугурах» и требовал порядка.
Враг помещался в большом трехэтажном доме, подошедшем к «кучу-
гурам» в полукилометре от двора Васи. Мальчики этого дома давно освоили
«кучугуры» с своей стороны, и их поиски шли также в направлении к Мухи-
ной горе. В ущелье этой горы и произошли первые столкновения. Сначала
это были одиночные стычки, потом групповые. В одной из недавних
стычек целый отряд под командой самого Сережи Скальковского был низ-
вергнут противником в одну из пропастей, а победители с торжественными
песнями пошли домой по гребням гор. Но вчера к вечеру Сереже удалось
смыть позор: перед самым заходом солнца он захватил в «восточном секто-
ре» группу противника. Произошло сражение, противник отступил, но
главный смысл победы заключался в том, что у одного из пленников была
отобрана незаконченная карта всей территории «кучугур» — явное дока-
зательство захватнических намерений противника. Вася оказался во дворе
как раз в тот момент, когда Сережа Скальковский говорил:
— Видите, они уже карту составляют. А мы только ходим без всякого
толку. И смотрите, они нарисовали наш дом и надпись сделали: «Центр
расположения синих».
— Ого! — крикнул кто-то звонко. — Мы, по-ихнему, синие?
— Синие!
— А они красные?
— Выходит, так.
— И на карте так написали, — крикнул другой голос.
— А кто им дал право?
— Подумаешь, красные!
— А теперь карта у нас, можно переписать!
Все были очень возмущены, заглядывали в карту и фыркали. Вася тоже
протеснился к карте и хотя читать еще не умел, но ясно увидел, что их двору
нанесена обида, и у него не было никаких сомнений, что красными могут
называться только Сережины воины.
Вася серьезно слушал, посматривал то на то, то на другое лицо и вдруг
увидел по другую сторону толпы настойчивые, быстрые глазки Мити
Кандыбина. В душе Васи военный пожар сразу потух и возникла проблема
коробки. Он обошел толпу и взял Митю за локоть. Митя оглянулся и быстро
отодвинулся в сторону.

120

— Митя, ты вчера взял ту... коробку?
— Взял. Ну, так что? И взял! А что ты мне сделаешь?
Хотя Митя и держался вызывающе, однако отодвигался дальше и, види-
мо, готов был убежать. Такое поведение страшно удивило Васю. Он сделал
шаг вперед и сказал уверенно:
— Так ты отдай!
— Ох, какой ты скорый, — презрительно скривился Митя. — Отдай!
Какой ты скорый!
— Значит, ты не хочешь отдавать? Украл и не хочешь отдавать? Да?
Вася произнес это возбужденно-громко, с маленьким гневом.
В ответ Митя скорчил вредную и отвратительную гримасу. Что
произошло дальше, никто не мог рассказать, даже и сам Вася. Во всяком
случае, военный совет принужден был прекратить обсуждение стратегиче-
ских вопросов. Его участники расступились и с увлечением смотрели на
любопытное зрелище: Митя лежал на земле лицом вниз, а на нем верхом
сидел Вася и спрашивал:
— Отдашь? Ну, скажи, отдашь?
Митя на этот вопрос не давал никакого ответа, а старался выбраться на
свободу. Лицо Мити было испачкано в песке, оно быстро показывалось то
с той, то с Другой стороны, и на соответствующую сторону старался загля-
нуть Вася и спрашивал:
— Ну, скажи, отдашь?
Участники военного совета хохотали. Особенно было смешно то, что в
лице Васи не было ничего ни злобного, ни воинственного, ни возбужден-
ного. В его больших глазах выражалась только заинтересованность —
отдаст Митя или не отдаст? Этот вопрос он задавал без какой бы то ни
было угрозы, обыкновенный деловой вопрос. В то же время Вася изред-
ка придавливал своего противника к земле и чуточку прижимал его го-
лову.
Вася, наконец, заметил всеобщее внимание и хохот и поднял голову.
Сережа Скальковский взял Васю за плечи и осторожно поставил на ноги.
Вася улыбнулся и сказал Сереже:
— Я его давил, давил, а он молчит.
— За что ты его давил?
— Он взял мою коробку.
— Какую коробку?
— Такая большая... железная...
Митя стоял рядом и вытирал рукой лицо, отчего оно, впрочем, не дела-
лось чище.
Сережа спросил:
— Почему ты не отдаешь ему коробку?
Митя дернул носом, посмотрел в сторону и сказал нудным, неприветли-
вым басом:
— Я отдал бы, так отец у меня взял.
— А коробка его?
Митя так же бесстрастно кивнул головой.
Красивый, с прической, сильный белокурый Сережа задумался:
— Ну, что же! Пускай отец отдает. Ведь не его коробка? Он отнял у тебя?
— Он не отнял. Он вчера то... украл.

121

Мальчики засмеялись. Засмеялся и Левик. Вася увидел Левика и крик-
нул:
— Вон Левик все знает.
Левик отвернулся, напуская серьезность:
— Ничего я не знаю. Какое мне дело, что он у тебя украл!
Сережа строго, как настоящий главнокомандующий, крикнул на Митю:
— Ты украл? Говори!
— Взял. Чего там украл?!
— Хорошо, — сказал Сережа. — Мы сейчас кончим, а вы оба тут подо-
ждите. Тебя как зовут?
— Вася.
— Так ты, Вася, за ним смотри. Он под арестом. Арестован!
Вася вкось посмотрел на Митю и улыбнулся. Ему очень понравилось
распоряжение Сережи, хотя он и не понимал, что ему, собственно говоря,
нравится. Васю увлекала уверенная сила Сережи и сила мальчишеской
организации, стоявшая за ним.
Вася искоса поглядывал на Митю, но последний и не думал удирать, —
может быть, потому, что не сомневался в цепких руках часового, а может
быть, ему тоже понравилось быть арестованным самим главнокомандую-
щим. Оба противника поэтому в полном порядке стояли и переглядывались
и так увлеклись этим делом, что даже не слышали разговоров в военном сове-
щании.
В совещании участвовало около десятка мальчиков, насчитывая таких
допризывников, как Вася и Митя, которые не могли надеяться на ответ-
ственные посты, но инстинктивно чувствовали, что в наступающих боях ни-
кто не помешает им проявить свою энергию. Условия войны их поэтому
мало интересовали. Но судьба их оказалась счастливее, чем они предпола-
гали. Из центра совещания вдруг раздался голос Сережи Скальковского.
— Нет, главные силы не будем трогать. У нас есть такие разведчики, что
ого! Вот этот пацан, который сегодня победитель, ага, Вася! Смотрите,
боевой! Он и будет начальником разведки.
— Нет, начальником нужно большого, — сказал кто-то.
— Ну, хорошо, а он будет помощником. Чем плохой?
Все смотрели на Васю и улыбались. Вася быстро сообразил, какая карье-
ра перед ним открывается, так как отец не раз рассказывал ему о развед-
ках. Он покраснел от внутренней гордости, но ни одним движением не выдал
своего волнения, напротив, он еще пристальней стал посматривать на Митю.
Митя презрительно вытянул губы и сказал тихо:
— Тоже, разведчик!
Это было сказано из зависти, но в этот момент Сережа, выйдя из круга,
осмотрелся и начал за рукава и за плечи стаскивать разведчиков в одну
кучу к Васе. Их оказалось восемь человек, и первым сюда попал, конечно,
Митя. Они были все довольны, хотя и держались без уверенности, свой-
ственной разведчикам.
Сережа произнес речь:
— Вот вы, значит, разведчики, поняли? Только смотрите, чтобы была
дисциплина, а не как кому хочется. Вашим начальником будет Костя Варе-
ник, а помощником вот этот Вася. Поняли?
Разведчики закивали головами и обратились лицами к Косте. Костя

122

Вареник был тонкий мальчик лет тринадцати. У него был веселый большой
рот и насмешливые глаза. Он заложил руки в карманы, осмотрел свою
команду и поднял кулак:
— Разведка должна показать... во! Только кто будет изменником или
струсит... расстрел!
Разведчики напружили глаза и поперхнулись от удовольствия.
— Идем организовываться! — приказал Костя.
— А арестованный? — спросил Вася.
— Ага, сейчас! Товарищ главком! Арестованного отпустить?
— Что вы! — возмутился Сережа. — Сейчас поведем!
Сережа вышел вперед и хотел куда-то вести их, но в этот момент отво-
рилась тяжелая калитка ворот и пропустила трех мальчиков лет 11—13.
Один из них нес на палочке белую тряпицу.
— Ой! Парламентеры! — закричал Сережа в крайнем волнении.
— Они сдаются! — крикнул кто-то сзади.
— Смирно! Никаких разговоров! — свирепо приказал главно-
командующий.
Все испуганно примолкли и ждали, что будет дальше. Главком и другие
покрылись холодным потом, увидев, до чего организован противник: у одно-
го белый флаг, у другого пионерская труба, у третьего на старой кепке золо-
тистое перо из петушиного хвоста — это какой-то начальник. Не успели
ребята перевести дух после первого потрясения, как противник показал себя
еще с более блестящей стороны: парламентеры выравнялись в одну линию,
трубач поднял трубу и что-то заиграл. Даже у Сережи захватило дух от
зависти, но он раньше других пришел в себя, выступил вперед, отсалютовал
рукой и сказал:
— Я главнокомандующий Сергей Скальковский. Мы не знали, что вы
придете, и поэтому не приготовили почетного караула. Просим нас извинить.
У мальчиков отлегло от сердца, и они еще раз увидели, что их главно-
командующий понимает дело.
Начальник парламентеров тоже выступил вперед и произнес следующую
речь:
— Мы не успели вам сказать, потому что мало времени. Красное ко-
мандование объявляет войну синим, только нужно составить правила, и
чтобы вы отдали наш план, а вы отняли его не по правилам, войны еще не
было. Нужно составить правила, когда воевать и какие знамена у красных
и у синих.
Кто-то из толпы обиженно крикнул:
— Мы не синие! Смотри ты, придумали, синие!
— Цыть! — распорядился главнокомандующий, но и сам прибавил. —
Давайте составим правила, только это вы напрасно говорите, что вы —
красные. Так нельзя: вы сами... как захотели...
— Мы первые, — сказал парламентер.
— Нет, мы первые, — снова крикнули из рядов.
Сережа сообразил, что война может начаться до составления правил, и
поспешил внести успокоение:
— Постойте, чего кричите, давайте сядем и поговорим.
Парламентеры согласились, и все расселись на куче бревен у забора.
Вася сказал арестованному:

123

Пойдем туда.
Арестованный согласился и побежал к забору. Вася еле успел догнать
его. Они расположились вместе с другими разведчиками на песке.
После получасового спора было достигнуто полное соглашение между
сторонами. Решено было войну проводить от десяти часов утра до гудка
на заводе в четыре часа. В другое время территория «кучугур» считается
нейтральной, можно гулять, делать что угодно и никого нельзя брать в
плен. Победителем будет тот, чей флаг три дня простоит на Мухиной горе.
Флаги у обеих сторон красные, только у Сережиной армии светлее, а у
противников темнее. И те и другие называются красными, только одна
сторона будет называться северной, а другая — южной. В плен можно уво-
дить, если кормить, а если не кормить, так отпускать пленников в четыре
часа на все четыре стороны, потому что войска вообще мало, и если брать
пленных, так и совсем не останется. Захваченный северными план отдать
южным.
Парламентеры удалились с прежней церемонией. Они шли по улице,
размахивая белым флагом и играя на трубе. Северные только в этот момент
поняли, что война началась, что противник очень организован и силен, нуж-
но принимать немедленные меры. Сережа отправил несколько мальчиков по
квартирам производить мобилизацию — уговаривать домоседов и тихонь
записываться в северную армию.
— У нас на территории армии тридцать три хороших пацана, да раз-
ведчиков сколько, а они сидят возле маминых юбок!
Вася услышал эти слова и с тоской подумал о неразрешимых противоре-
чиях жизни, потому что его мать все-таки лучше всех, а вот Сережа говорит...
Конечно, у других мам и юбки не такие...
Через пять минут к мальчикам подошла одна из матерей, и Вася обратил
внимание на ее юбку. Нет, это была неплохая юбка, легкая и блестящая,
вообще эта мать пахнула духами и была добрая... Она пришла вместе с сы-
ном, семилетним Олегом Куриловским. Даже Васе привелось слышать о
семье Куриловских кое-какие рассказы.
Семен Павлович Куриловский работал на заводе начальником планово-
го отдела. На территории северной армии не было никого, кто мог по
значительности равняться с Семеном Павловичем Куриловским. Этот
основной факт, впрочем, больше всего беспокоил самого Куриловского,
а отец Васи говорил о нем так:
— Начальник планового отдела! Конечно, важная птица! Но все-таки
на свете есть и поважнее!
Как раз в последнем Куриловский, кажется, сомневался. В его важно-
сти было что-то такое, чего не могли понять другие люди. Но так было на
заводе. А в семье Куриловских все понимали и не представляли себе жиз-
ни, не растворенной в величии Семена Павловича. Помещались источники
этого величия в плановой работе или в педагогических убеждениях Семена
Павловича, сказать трудно. Но некоторым товарищам, которых удостоил
беседой Семен Павлович, удалось слышать такие слова:
— Отец должен иметь авторитет! Отец должен стоять выше! Отец —
это все! Без авторитета какое может быть воспитание?
Семен Павлович, действительно, стоял «выше». Дома у него отдельный
кабинет, в который может заходить только жена. Все свободное время

124

Семен Петрович проводит в кабинете. Из домашних никто не знает, что он
там делает, да и не может знать, не может даже знать о своем незнании,
потому что есть вещи более обыкновенные, чем кабинет, но и их име-
на произносятся с трепетом: папина кровать, папин шкаф, папины
штаны.
Возвращаясь со службы, папа не проходит по комнатам, а шествует, неся
в руках коричневый двойной портфель, чтобы поместить его в кабинетном
алтаре. Обедает папа один, хмурый и загазеченный, а дети это время переси-
живают в каком-нибудь дальнем семейном переулке. Хотя у Семена Пав-
ловича и нет собственной «прикрепленной» машины, но часто его «под-
брасывает» заводской газик. Газик с усилием ныряет в волнах песчаной
улицы, его шум далеко разносится в окрестностях, нервничают собаки
во всех прилежащих дворах, отовсюду выбегают на улицу дети. Вся природа
смотрит на газик пораженными глазами, смотрит на сердитого шофера,
на Семена Павловича Куриловского, похожего на графа С. Ю. Витте18.
Конечно, газик составляет одну из самых существенных частей отцовского
авторитета: это в особенности хорошо знают Куриловский Олег — семи лет,
Куриловская Елена — пяти лет и Куриловский Всеволод — трех лет.
Семен Павлович редко спускается со своей вершины для педагогического
действия, но в семье все совершается от его имени или от имени его буду-
щего недовольства. Именно недовольства, а не гнева, потому что и недоволь-
ство папино — вещь ужасная, папин же гнев просто невозможно пред-
ставить. Мама часто говорит:
— Папа будет недоволен.
— Папа узнает.
— Придется рассказать папе.
Папа редко входит в непосредственное соприкосновение с подчиненными.
Иногда он разделяет трапезу за общим столом, иногда бросает величествен-
ную шутку, на которую все обязаны отвечать восторженными улыбками.
Иногда он ущипнет Куриловскую Елену за подбородок и скажет:
— Ну?!
Но большей частью папа передает свои впечатления и директивы через
маму после доклада. Тогда мама говорит:
— Папа согласен.
— Папа не согласен.
— Папа узнал и очень сердится.
Сейчас жена Семена Павловича вышла во двор вместе с Олегом, чтобы
выяснить, что это за северяне и может ли Олег принять участие в их дей-
ствиях, вообще выяснить идеологию северян и их практику для доклада
папе.
Олег Куриловский — сытый мальчик с двойным подбородком. Он стоит
рядом с матерью и с большим интересом слушает объяснения Сережи.
— У нас война с южными, они живут в том доме... Надо поставить
флаг на Мухиной горе.
Сережа кивнул на Мухину гору, светло-желтая вершина которой видна
над забором.
— Как это война? — спросила Куриловская, оглядывая толпу маль-
чиков, обступившую ее. — Ваши родители знают об этом?
Сережа улыбнулся.

125

— Да что ж тут знать? Мы в секрете не держим. А только, мало каких
игр есть? Разве про всякую спрашивать?
— Ну да, «про всякую». Это у вас не просто игра, а война.
— Война. Только это игра! Как всякая игра!
— А если вы раните кого-нибудь?
— Да чем же мы раним? Что у нас, ножи или револьверы?
— А вон сабли!
— Так это деревянные сабли!
— Все-таки, если ударить!
Сережа перестал отвечать. Ему был неприятен этот разговор, срываю-
щий кровавые одежды с войны между северными и южными. Он уже со
злостью смотрел на Олега Куриловского и не прочь был причинить ему на
самом деле какие-нибудь неприятности. Но Куриловская хотела до конца
выяснить, что это за война.
— Но все-таки: как вы будете воевать?
Сережа рассердился. Он не мог допустить дальнейшего развенчивания
военного дела:
— Если вы за Олега боитесь, так и не нужно. Потому, что мы и не ручаем-
ся: может, в сражении его кто-нибудь и треснет. А он побежит вам жало-
ваться! Все ж таки война! У нас вон какие, и то не боятся! Ты не боишься? —
спросил он у Васи, положив руку на его плечо.
— Не боюсь, — улыбнулся Вася.
— Ну, вот видите? — сказала Куриловская с тревогой, снова огля-
дывая всех мальчиков, как будто в надежде узнать, кто треснет Олега
Куриловского и насколько это будет опасно.
— Ты не бойся, Олег! — сказал сзади добродушно-иронический го-
лос. — У нас и Красный Крест есть. Если тебе руку или голову оторвет бом-
бой, сейчас же перевязку сделают. Для этого девчата имеются.
Мальчики громко рассмеялись. Оживился, улыбнулся, порозовел
Олег. И для него перевязка на месте оторванной руки или... головы каза-
лась сейчас привлекательной.
— Господи! — прошептала мать и направилась к дому. Олег побрел за
ней. Мальчики смотрели им вслед, прищурив глаза и показывая белые зу-
бы.
— Да! — вспомнил Сережа. — А где твой арестованный?
— Я здесь.
— Идем!
Митя наклонил голову.
— Только он все равно не отдаст!
— Посмотрим!
— О! Ты еще не знаешь моего отца!
— Интересно! — сказал Сережа и покачал красивой белокурой приче-
санной головой.
Расположение квартиры Кандыбина было такое, как и у Назаровых,
они жили в нижнем этаже, но Вася не мог найти ничего общего между
своим жилищем и этим. Пол, видно, не подметался несколько дней. Стены
были покрыты пятнами. На непокрытом столе трудно сказать чего больше:
объедков или мух. Стулья, табуретки в беспорядке: разбросаны везде.

126

Во второй комнате неубранные постели и желтоватые, грязные подушки.
На буфете навалены грязные тарелки и стаканы. Даже ящики комода
почему-то были выдвинуты и так оставлены. Вошедший первым Сережа
сразу попал в какую-то лужу и чуть не упал.
— Осторожнее, молодой человек, стыдно падать на ровном месте, —
сказал краснолицый бритый человек.
Отец Мити сидел возле стола и держал между ногами подошвой кверху
сапог. На углу стола, рядом с ним, стояла та самая черная железная короб-
ка. Только теперь она была разделена диктовыми перегородками, и в от-
дельных помещениях насыпаны были деревянные сапожные гвозди.
— Чем могу служить? — спросил Кандыбин, достав изо рта новый гвоз-
дик и вкладывая его в дырочку, просверленную в подошве. Вася увидел
между губами Кандыбина еще несколько гвоздиков и понял, почему он так
странно говорит. Сережа легонько толкнул Васю и спросил шепотом: —
эта?
Вася поднял глаза и так же конспиративно кивнул головой.
— Что же вы пришли в чужую хату и шепчетесь? — с трудом прогну-
савил Кандыбин.
— Они за коробкой пришли, — прогудел Митя и спрятался за спину
товарищей.
Кандыбин ударил молотком по сапогу, вытащил изо рта последний
гвоздь и только теперь получил возможность говорить полным голосом.
— А! За коробкой? За коробкой нечего ко мне приходить. Это пускай
к тебе приходят.
Выпрямившись на стуле, Кандыбин сердито смотрел на мальчиков, а в
руке держал молоток, как будто для удара. Красное лицо Кандыбина было
еще молодо, но брови были белые-белые, как у старика. Из-под этих бровей
смотрели жесткие, холодные глаза.
— Митя признался, что коробку он взял, вроде как бы... ну, украл. А у не-
го вы взяли. А это Васи Назарова коробка.
Сережа стоял у стола и спокойно смотрел на вытянутую фигуру Кан-
дыбина.
Отец перевел глаза на сына:
— Ага! Украл?
Митя выступил из-за спины Сережи и заговорил громко, напористо, с
маленьким взвизгиванием:
— Да не украл! Украл, украл! Она там лежала, при всех, все видели!
Я и взял. А что они говорят, так брешут, брешут и все!
Вася оглянулся пораженный. Он никогда в жизни еще не слышал та-
кой откровенной лжи, высказанной таким искренним и страдальческим го-
лосом.
Кандыбин снова перевел взгляд на Сережу:
— Так не годится, товарищи! Пришли и давай: украл, украл! За такие
слова можно и отвечать, знаете!
В волнении Кандыбин начал рыться пальцами в железной коробке,
сначала в одном отделении, потом в другом. Сережа не сдавался:
— Ну, хорошо, пускай и не украл. Но только коробка эта Васи... а не
ваша. Значит, вы отдадите ему?
— Кому, ему? Нет, не отдам. Пришли бы по-хорошему, может, и отдал

127

бы. А теперь не отдам. Украл, украл! Взяли и из человека вора сделали!
Идите!
Сережа попробовал еще один ход:
— Пускай! Это я говорил, а Вася ничего не говорил. Так что... нужно ему
отдать...
Кандыбин еще сильнее вытянул свое тело над сапогом:
— Ну! Молодой ты еще меня учить! И по какому праву ты сюда при-
шел? Влез в мою хату и разговариваешь тут? Что у тебя отец партизан?
Ну, так это еще вопрос. Вижу: одна компания! Идите! Марш отсюда!
Мальчики двинулись к дверям.
— А ты, Митька, куда? — крикнул отец. — Нет, ты оставайся!
Сережа снова чуть не упал на пороге. Из кухни смотрела на них равно-
душными глазами худая старая женщина. Вышли во двор.
— Вот, понимаешь, жлоб! — раздраженно сказал Сережа. — Не-ет!
Мы эту коробку у него выдерем!
Вася не успел ответить, ибо в этот момент колеса истории завертелись,
как сумасшедшие. К Сереже стремительно бежали несколько мальчиков.
Они что-то кричали, перебивая друг друга и размахивая руками. Один из
них, наконец, перекричал товарищей:
— Сережа! Да смотри ж! Они уж флаг...
Сережа глянул и побледнел. На вершине Мухиной горы развевался
темно-красный флаг, казавшийся отсюда черным. Сережа опустился на сту-
пени крыльца, он не мог найти слов. В душе у Васи что-то трепыхнулось —
извечное мальчишеское отвращение к противнику.
Мальчики сбегались к ставке главнокомандующего, и каждый из них
сообщал все то же известие, и каждый требовал немедленного наступления
и расправы с наглым врагом. Они кричали неистовыми дискантами, с ши-
роко открытыми глазами, грязными руками показывали своему вождю
нестерпимо позорный вид Мухиной горы.
— Чего мы сидим? Чего мы сидим, а они задаются? Сейчас идем!
— В наступление! В наступление!
Сабли и кинжалы начали кружиться в воздухе.
Но главнокомандующий северной славной армией знал свое дело. Он
влез на вторую ступеньку крыльца и поднял руку, показывая, что хочет
говорить. Все смолкло.
— Чего вы кричите? Горлопанят, никакой дисциплины! Куда мы пойдем,
когда у нас еще и знамени нету! Пойдем с голыми руками, да? И разведка
не сделана! Кричат, кричат! Знамя я сам сделаю, мама обещала! Назначаю
атаку Мухиной горы завтра в двенадцать часов. Только держать в секрете.
А где начальник разведки?
Все северяне бросились искать начальника разведки:
— Костя!
— Костя-а!
— Вареник!
Догадались побежать на квартиру. Возвратившись, доложили:
— Его мать говорит: он обедает и не лезьте!
— Так помощник есть!
— Ах, да, — вспомнил Сережа, — Назаров!

128

Вася Назаров стоял здесь перед главнокомандующим, готовый выпол-
нить свой долг. Только далеко где-то зудела беспокойная мысль: как отне-
сутся к его деятельности разведчика родители?
— Разведке завтра выступить в одиннадцать часов. Узнать, где против-
ник, и доложить!
Вася кивал головой и оглядывался на своих разведчиков. Все они были
здесь, только Митю Кандыбина задержали семейные дела.
Но в этот момент послышался и голос Мити. Он раздавался из его квар-
тиры и отличался выразительностью и силой звука:
— Ой, папа, ой, папочка! О-ой! Ой, не буду! Ой, не буду, последний раз!
Другой голос гремел более самостоятельным тоном:
— Красть? Коробка тебе нужна? Позорррить... у... рыжая твоя
морда!
Северяне замерли, многие побледнели, в том числе и Вася. Один из бой-
цов северной армии, тут рядом, в двух шагах, подвергался мучениям, а они
принуждены были молча слушать.
Митя еще раз отчаянно заорал, и вдруг открылась дверь, и он, как ядро,
вылетел из квартиры, заряженной гневом его родителя, и попал прямо в
расположение северян. Руки его были судорожно прижаты к тем местам,
через которые по старой традиции входит в пацана все доброе. Очутившись
среди своих, Митя молниеносно повернулся лицом к месту пыток. Отец его
выглянул в дверь и, потрясая поясом, заявил:
— Будешь помнить, сукин сын.
Митя молча выслушал это предсказание, а когда отец скрылся, он упал на
ступеньку у самых ног главнокомандующего и горько заплакал. Северная
армия молча смотрела на его страдания. Когда он перестал плакать,
Сережа сказал:
— Ты не горюй! Это что! Это личная неприятность! А ты глянь, что на
Мухиной горе делается!
Митя вскочил и воззрился своими активными, а в настоящую минуту
заплаканными глазами на вершину Мухиной горы:
— Флаг? Это ихний?
— А чей же! Пока тебя били, они заняли Мухину гору. А за что это тебя?
— За коробку.
— Ты признался?
— Не, а он говорит: позоришь.
Вася тронул Митю за штанину.
— Митя, завтра на разведку в одиннадцать часов... идти... Ты пойдешь?
Митя с готовностью кивнул и произнес еще с некоторым оттенком стра-
дания:
— Хорошо.
Отец сказал Васе:
— Это хорошо, что ты начальник разведки. А вот что ты побил Митю —
это плохо. И отец его побил. Бедный хлопчик!
— Я его не бил, папа, я его только повалил. И давил. Я ему говорю отдай,
а он молчит.
— Это пускай и так, а только из-за такого пустяка не стоит: коробка!
Ты этого Митю приведи к нам и помирись.

129

— А как? — спросил Вася по обыкновению.
— Да так и скажи: Митя, пойдем к нам\ Да ведь он тоже разведчик?
— Угу... А как же коробка?
— Кандыбин не отдает? И сына побил, и коробку присвоил! Странный
человек! И токарь хороший, и сапожник, и уже инструктор, зарабатывает
здорово, а человек несознательный. Грязно у них?
Вася наморщил лицо:
— Грязно-грязно! И на полу и везде! А как же коробка?
— Что-нибудь другое придумаем.
Мать слушала их и сказала:
— Только ты, разведчик, смотри там, глаз не выколи.
— Ты другое скажи, — прибавил отец, — в плен не попадись, вот что.
На другой день Вася проснулся рано, еще отец не успел на работу уйти,
и спросил:
— Сколько уже часов?
Отец ответил:
— Что тебе часы, если на Мухиной горе чужое знамя стоит. Хороший
разведчик давно на горе был бы. А ты спишь!
Сказал и ушел на завод, — значит, семь часов. Его слова внесли в душу
Васи новую проблему. В самом деле почему нельзя сейчас отправиться на
разведку? Вася быстро оделся, ботинок теперь надевать не нужно, а корот-
кие штанишки натягиваются моментально. Вася бросился к умывальнику.
Здесь его действия отличались такой вихревой стремительностью, что
мать обратила внимание.
— Э, нет! Война или что, а ты умывайся как следует. А щетка почему
сухая? Ты что это?
— Мамочка, я потом.
— Что это за разговоры! Ты мне никогда таких разговоров не заводи!
И куда ты торопишься? Еще и завтрак не готов.
— Мамочка, я только посмотрю.
— Да на что смотреть? Ну, посмотри в окно.
Действительно, в окно было все видно. На Мухиной горе по-прежнему
реял флаг, казавшийся черным, а во дворе не было ни одного бойца север-
ной армии.
Вася понял, что и в жизни разведчика есть закономерность, и покорно
приступил к завтраку. О существе работы разведчика он еще не думал,
знал только, что это дело ответственное и опасное. Воображение слабо рисо-
вало некоторые возможные осложнения. Вася попадает в плен. Враги
допрашивают Васю о расположении северной армии, а Вася молчит или от-
вечает: «Сколько ни мучьте, ни за что не скажу!» О таких подвигах партизан,
попавших в плен, иногда рассказывал и Сережа Скальковский, и читал
отец в книгах. Но Вася не только мечтатель. Он еще и реалист. Поэтому
за завтраком ему приходят иронические мысли, и он спрашивает у матери:
— А если они будут спрашивать, где наши, так они и так знают, потому
что сами вчера в наш двор пришли. И с трубой, и с флагом.
Мать ответила:
— Раз они знают, так и спрашивать не будут об этом, а о чем-нибудь
другом спросят.
— А как они спросят?

130

— Они спросят, сколько у вас войска, сколько разведчиков, сколько
пушек.
— Ха! У нас пушек ни одной нету. Только есть сабли. А про сабли тоже
будут спрашивать?
— Наверное, будут. Только ведь ты не попадешься в плен?
— Тогда надо бежать! А то попадешься, и тогда будут спрашивать.
А как они будут мучить?
— Да смотря, какие враги! Ведь эти самые южные не фашисты?
— Нет, они не фашисты. Они вчера приходили к нам: такие самые, как
мы, все такое самое. И флаг у них тоже красный, и они называются крас-
ные, только южные.
— Ну, значит, не фашисты, тогда они мучить не должны.
— У них нету этого... My...
— Муссолини?
— Угу... У них нету.
Таким образом, первая разведка была сделана Васей еще дома.
Когда Вася вышел во двор, там уже было некоторое военное движение.
На крыльце у Сережи Скальковского стояло ярко-красное знамя, и вокруг
него торчали бойцы и разведчики, пораженные его торжественностью. Сам
Сережа, Левик, Костя и еще несколько старших обсуждали план атаки.
Тут же во дворе вертелся Олег Куриловский и прислушивался к разговорам
с завистью. Сережа спросил у него:
— Ну что, тебе разрешили?
Олег опустил глаза.
— Не разрешили. Отец сказал: можно смотреть, но в драку не лезть!
— А ты к нам в разведчики.
Олег посмотрел на окна своей квартиры и отрицательно завертел головой.
Костя Вареник начал собирать своих разведчиков. Митя Кандыбин сидел
на бревнах рядом с Васей и был настроен грустно. Вася вспомнил совет
отца помириться с ним и теперь внимательно рассматривал его лицо. Ми-
тины светлые глазки по привычке бросались то в ту, то в другую сторону,
но личико у него было бледное и грязное, а рыжеватые волосенки склеились
в отдельные плотные пучки и торчали на голове, как бурьян.
Вася сказал:
— Митя, давай мириться.
Митя ничего не выразил на лице, но ответил:
— Давай!
— И будем вместе.
— И играть вместе, и воевать. А ты ко мне придешь?
— Куда это?
— Ко мне домой.
Митя смотрел куда-то вперед и так же бесстрастно ответил:
— Приду.
— А тебя папа сильно побил? Вчера?
— Нет, — сказал Митя и скорчил свою обычную презрительную грима-
су. — Он махает своим поясом, а я тоже знаю: надо и сюда, и туда, а он
хлопает, хлопает, а только даром.
Митя чуточку оживился и даже начал поглядывать на собеседника.
— А мама тебя не бьет?

131

— А ей чего бить? Какое ей дело?
Прибежал Костя, пересчитал разведчиков, присел возле них на корточ-
ки и зашептал:
— Слушай, хлопцы! Видите Мухину гору? Там, на горе, наверное, они
все сидят, южные. Сережка поведет наших кругом, кругом поведет, в тыл,
значит, по ущельям, чтобы они не видели. Они не будут видеть, а Сережа на
них нападет сзади. Поняли?
Разведчики подтвердили, что этот стратегический план они понимают.
— А мы пойдем прямо на них.
— А они нас увидят, — сказал кто-то.
— И пускай видят. Они подумают, что тут все наши, а назад не будут
смотреть.
Митя скептически отнесся к таким надеждам:
— Думаете, они такие глупые? Они сразу узнают.
— А вы не лезьте по чистому месту, а все за кустиками, за кустиками.
Они и будут думать, что это большие. Поняли?
Костя разбил свою команду на две части. Он сам поведет свою колонну
левыми дорожками, а Васе приказал вести своих правыми. Если южане бу-
дут наступать, в бой не идти, а прятаться.
В колонне Васи было пять пацанов, считая и его самого: Митя Кандыбин,
Андрюша Горелов, Петя Власенко и Володя Перцовский. Все эти пацаны
отличались самостоятельностью мнений и крикливыми голосами. Они сразу
взбунтовались, когда Вася дал приказ:
— Станьте теперь так... в рядок.
Они кричали:
— Это не нужно. Это разведчики. Надо пригибаться. Надо на животе,
на животе! Он сам ничего не понимает!
Но Вася был неумолим:
— На животе не надо. Это если в разведку, тогда на животе, а мы
будем наступать.
Вася смутно ощущал недостаток военных знаний, но крикливые
разведчики вызывали у него сопротивление. Он уже начал хватать развед-
чиков за рукава и силой вталкивать в боевой порядок. Кто-то крикнул:
— Он не имеет права толкаться!
Помощь пришла с неожиданной стороны. Митя Кандыбин первым стал в
строй и заворчал:
— Довольно кричать. Вася — начальник. Раз он сказал, чего там?
Вася в полном порядке повел свою колонну на поле битвы. Впереди
колонны он гордо прошел мимо главных сил, собравшихся возле знамени.
Сережа Скальковский, пропуская мимо себя колонну, одобрил ее марш.
— Вот это верно! Молодец, Вася! Вы ж там смотрите!
Тогда Вася обернулся к колонне и сказал уже с полной уверенностью
командира:
— А я что говорил?
Но разведчики и сами были довольны одобрением главнокомандую-
щего.
Колонна Васи расположилась за кустиками на возвышенности, в не-
посредственной близости к Мухиной горе. Слева, на соседней возвышен-
ности, лежали на песке разведчики Кости Вареника, а справа внизу мелька-

132

ло между кустами ярко-красное знамя. Это главные силы под предводитель-
ством самого главнокомандующего совершали обходное движение.
Мухина гора была видна хорошо, но главная ее вершина была частью
скрыта большим песчаным наметом, поэтому виднелась только верхушка
флага. На намете чернела одинокая фигура.
— Это ихний часовой, — сказал Володя Перцовский.
— Эх, если бы бинокль достать! — страстно замечтал Андрюша.
Вася почувствовал, как сжалось от сожаления сердце. Как это он не
догадался выпросить у отца бинокль! Ужас, сколько потеряно великоле-
пия, блеска, авторитета, военного удобства!
Но уже и без бинокля было видно, как многочисленное войско южан выд-
винулось из-за вершины. Внутри у Васи трепыхнулось что-то штатское при
виде такой тучи врагов. Костина колонна поднялась за своими кустами и за-
кричала, подымая руки, тогда и Вася задрал руки вверх и завопил что-то
воинственное. Южная армия смотрела на них без слов. Разведчики тоже
смолкли. В таком молчании прошло несколько минут. Но вдруг из вражеской
армии отделились три человека и стали быстро взбираться на верхушку
намета. Подскочив к одинокой фигуре, три южанина закричали «ура»,
схватили эту фигуру и потащили к своим. Фигура закричала жалобно и
заплакала. Разведчики Васи с открытыми от ужаса глазами наблюдали
эту странную драму во враждебном стане: никто не мог понять, что такое
происходит. Андрюша несмело высказал догадку:
— Это они своего изменника захватили.
Но Митя Кандыбин, у которого были глаза острее других, сказал весело:
— Ой-ой-ой! Они Олега поволокли! Олега Куриловского!!!
— Он наш? Он наш? — спросило несколько голосов.
— Какой там наш! Он ничей! Ему отец не позволил.
— А чего ж они?
— А почем они знают?
Трое тащили Олега к южной армии. Он упирался и кричал на всю терри-
торию войны, но к разведчикам доносились и звуки смеха, принадлежа-
щие, конечно, южанам. Видно было, как Олега окружили со всех сторон.
— Ха, — сказал Митя, — он пришел посмотреть, а его взяли в плен.
Колонна Кости в это время вышла из-за кустов и стала спускаться вниз,
подвигаясь к Мухиной горе. Вася заволновался:
— Идем, идем!
Они тоже начали спускаться с своего холма и забирать вправо к новым
кустикам впереди. Открылся весь подъем на Мухину гору, стал виден во
весь рост неприятельский флаг. По каким-то странным причинам враг не
только не пошел навстречу разведчикам, а всей своей массой начал отсту-
пать к своему знамени. Вот и подошва Мухиной горы. Осталось только
взобраться по крутому и длинному склону и вступить в бой. Но южная
армия закричала «ура» и куда-то побежала. Затем она провалилась, как
будто ее и не было, уже и криков не слышно. Возле знамени остался только
кто-то один, — наверное, часовой, да сидел ближе к разведчикам на
песке Олег и, вероятно, плакал с перепугу.
От Кости прибежал Колька Шматов и запищал:
— Я связист, я связист! Сказал Костя, идем прямо, флаг ихний возьмем,
флаг возьмем!

133

Митя крикнул:
— От здорово! — и первый начал взбираться на Мухину гору.
Вася глубоко вздохнул и полез вверх по крутому склону.
Склон был измят и истоптан, — наверное, ногами южан. Шагать в этом
песчаном месиве было очень трудно. Босые ноги Васи проваливались в
песок до самых колен, а от следов Мити ветерок подымал и сыпал в глаза
острые вредные песчинки. Вообще это была очень тяжелая атака. Вася
запыхался, но когда поднял глаза и глянул вперед, до неприятельского зна-
мени оставалось так же далеко. Вася заметил, что оставленный у знаме-
ни часовой волновался, как-то странно прыгал и панически орал, обернув-
шись назад.
Костя Вареник, идущий сбоку, крикнул:
— Скорее, скорее!
Вася замесил ножками энергичнее, раза два споткнулся и упал, но все
же скоро поравнялся с Митей. Митя был слабее Васи, он падал на каждом
шагу и скорее полз на четвереньках, чем шел. Остальные разведчики сопели
сзади, и кто-то все время толкался в Васину пятку.
Вася снова поднял глаза и увидел, что находится совсем близко от цели
и впереди всех. Южанин, с лицом до странности незнакомым и действитель-
но вражеским, был почти перед носом. Это был маленький пацан, лет ше-
сти, но мельче Васи. Он со страхом впился всей своей остренькой мордочкой
в Васины глаза и вдруг ухватился ручонками за древко знамени и начал
вытаскивать его из песка. Но знамя у южан было большое. Его огромное
темно-красное полотнище трепыхало над головой Васи. Вася прибавил энер-
гии, кстати, и бежать стало легче: крутой подъем кончился, началась поло-
гая вершина. Южанин, наконец, выдернул древко и бросился удирать к
противоположному склону. Вася что-то крикнул и побежал за ним. Он почти
не заметил, как больно стукнула по голове верхушка знамени, которое
южанин не в силах был держать в руках, не заметил Олега Куриловского,
промелькнувшего рядом. Вася перемахнул вершину и с разгону покатился
вниз. Он не испугался и ясно чувствовал, как рядом с ним катится южанин,
а через секунду понял, что враг от него отстает. Вася уперся ножками, за-
держался, поднял глаза, и в тот же момент южанин со знаменем скатился
прямо ему на голову. Вася мелькнул ножками, быстро вывернулся в сторо-
ну, и враг поехал мимо: знамя тащилось за ним. Вася животом бросился на
древко. Оно немного протянулось по его голому животу, левая рука зары-
лась в полотнище. Вася почувствовал радость победы и глянул вверх. Один
Митя тормозил свое падение рядом с ним. Костя и другие разведчики стоя-
ли на вершине и что-то ему кричали и показывали вниз. Вася посмотрел
вниз, и стриженые его волосы зашевелились от ужаса. Прямо на него снизу
взбирались чужие мальчики. Впереди быстро работал ногами тот самый
начальник с петушиным пером, который приходил вчера парламентером.
За ним карабкались другие, и у одного в руках было ярко-красное знамя
северной армии.
Вася ничего не понял, но услышал грохот катастрофы. Глазами, расши-
ренными от страха, он видел, как прямо в руки врагов скатился Митя Кан-
дыбин. Вася дернулся, чтобы бежать вверх, но чья-то сильная рука ухватила
его за ногу, и звонкий, победоносный голос закричал:
— Врешь, попался! Ах ты, мышонок! Стой!

134

Разгром северной армии был полный. Стоя на вершине Мухиной горы,
окруженный врагами, Вася слышал шум победы южан и понял все. Рядом
с ним щекастый, румяный мальчик с очень приятным, хотя вражеским
лицом болтал больше всех:
— Вот здорово! Ой, как они покатились! А тот! А тот! Ихний главно-
командующий!
— Спасибо этому, а то они нас хотели перехитрить! — сказал началь-
ник с пером и кивнул на Олега Куриловского.
— Он все рассказал им, — шепнул Васе Митя Кандыбин.
Враги с увлечением рассказывали друг другу о тайнах своей победы.
Вася понял, что они от Олега узнали план Сережи и поэтому-оставили без
прикрытия знамя, а сами пошли навстречу главным силам северян. Они
встретили Сережу на краю, крутого подъема. Целые груды песка они
сбросили на головы наступающим, низвергли их в пропасть и захватили в
плен Левика Головина вместе со знаменем. Левик сидел недалеко под кусти-
ком и вытаскивал занозу из руки.
— Эй, пленники! — крикнул начальник с пером. — Вы здесь будете
сидеть.
Он показал место рядом с Левиком. Там на песке валялось опозоренное
знамя северян. Кроме Левика, пленников было трое: Вася, Митя и Олег
Куриловский. Они сели на песке и молчали. Левик вытащил занозу, про-
шелся раза два мимо пленников и бросился в соседнюю пропасть. Он с
ужасной быстротой вертелся на ее крутом скате. Потом он стал внизу, снял
с головы желтую тюбетейку и приветственно размахивал ею:
— До свиданья! Я иду обедать!
За ним никто не побежал. Все это происходило на глазах Васи, но каза-
лось, что это снится. Вася не мог забыть горе поражения, а впереди он ожи-
дал неведомой расправы жестокого врага. После бегства Левика кто-то из
южан предложил:
— Надо их связать, а то они все поубегают!
Другой ответил:
— Верно, давайте, свяжем им ноги.
— И руки, и руки!
— Нет, руки не надо.
— А они поразвязываются руками!
В этот момент сидящий рядом с Митей Олег Куриловский взлетел в
воздух и пронзительно закричал:
— Ой-ой-ой-ой! Чего ты щипаешься!?
Южане расхохотались, но их начальник напал на Митю.
— Ты не имеешь права щипаться! Ты сам пленный!
Митя не удостоил его взглядом.
Тогда начальник рассердился:
— Связать им руки и ноги!
— И этому? — показали на Олега.
— Этому не нужно.
Южане бросились к пленникам, но сейчас же выяснилось, что связывать
нечем. Только у одного южанина был поясок, но он отказался выдать его в
распоряжение командования, ссылаясь на то, что «мамка заругает».
Вася с напряжением смотрел на чужие, страшные лица врагов, и в нем

135

все больше и больше разгоралась ненависть к Олегу, истинному виновнику
поражения северян и его, Васиных, страданий. Один из южан достал где-
то узкую грязненькую тряпицу и крикнул Васе:
— Давай ноги!
Но на вершине горы кто-то закричал:
— Сюда! Сюда! Они идут! Защищайся!
Южан как ветром снесло. Все они побежали отражать атаку северян. На
вершине остались одни пленники. Битва шла рядом, на противополож-
ном склоне слышны были крики «ура», слова команды, смех. Митя пополз
к вершине, но его мало интересовал ход сражения. Поравнявшись с Оле-
гом, он дернул его за ногу. Олег отчаянно закричал и покатился вместе с
Митей к кустам. Вася за конец рубахи перехватил Олега и немедленно уселся
на нем верхом. Он радостно смеялся, сидя на предателе.
— Давай его бить, — предложил Митя.
Вася не успел ответить. Более взрослый и жирный Олег вывернулся из-
под Васи и побежал в сторону. У кустов он снова был опрокинут. Митя
схватил его... Олег снова огласил «кучугуры» самым диким воплем.
Вася сказал:
— Ты не щипайся, а давай поведем его к Сереже.
Олег плакал громко и грозил:
— Вот я все расскажу папе.
За это Митя еще раз ущипнул его, после чего Олег растянул рот до самых
ушей. Вася смеялся:
— Давай его тащить! Давай! Ты пойдешь сам? — спросил он Олега.
— Никуда я не пойду, и чего вы ко мне пристали!
— Давай!
Вдвоем они столкнули Олега с той самой кручи, по которой удрал Левик.
С визгом Олег барахтался в песке. Его преследователи сползли рядом, зары-
ваясь ногами. Они почти достигли дна пропасти, когда наверху раздались
победные крики южан. Олег так орал, что сохранить побег в секрете было
невозможно. Их легко поймали.
Пришлось снова двум отважным разведчикам взбираться по сыпуче-
му песку в гору. Олег карабкался, не переставая плакать. Митя по дороге
ухитрился ущипнуть его в последний раз. Начальник с пером сказал:
— Это вредные пацаны! Они этого плаксу целый день будут молотить.
— Да и верно, — кто-то поддержал начальника. — Когда нам с ними во-
зиться? Северные опять в атаку пойдут, а они подерутся опять.
— Хорошо, — сказал начальник, — мы вас отпускаем, только дайте
честное слово, что вы пойдете домой, а не в ваше войско.
— А завтра? — спросил Вася.
— А завтра, пожалуйста!
Вася глянул на Митю:
— Идем?
Митя молча кивнул, поглядывая на Олега.
Олег отказался:
— Я не пойду с ними. Они будут щипаться. Я никуда не пойду.
Вася стоял против Олега, стройный, красивый и веселый, и в его
ясных больших глазах открыто для всех было сказано, что действительно
Олег по дороге домой ничего хорошего ожидать не может.

136

Начальник сердился:
Так куда тебя девать? Смотри, такой большой!
— Не вами буду, — прохныкал Олег, поглядывая на разведчиков.
— Да черт с ним, пускай остается, от него никакого вреда!
— Ну, а вы идите, — сказал начальник.
Разведчики улыбнулись и двинулись домой. Они не успели спуститься
с Мухиной горы, как в армии южан опять забили тревогу. Вася дернул
спутника за рукав. Они остановились и оглянулись. Ясно: южане побежали
драться. Вася шепнул:
— Пойдем за кустиками.
Они быстро полезли обратно. Спотыкались, падали, тяжело дышали. За
последним кустом ярко горело на солнце брошенное знамя северян. Митя
потянул за древко, и красное полотнище сползло к ним.
— Теперь бежим, — шепнул Митя.
— А я то возьму.
— Чего это?
— Ихнее возьму.
— Да ну! А то кто стоит?
— Да то Олег!
Митя обрадовался. Он улыбался нежно, и его лицо сделалось красивым.
Он обнял Васю за плечи и зашептал любовно:
— Васятка, знаешь что? Знаешь что? Наше здесь полежит. Ты бери их-
нее, а я его столкну. Хорошо?
Вася молча кивнул, и они быстро понеслись в атаку. Олег оглушитель-
но завизжал и покатился в пропасть с предельной скоростью. Вырывая
знамя из песка, Вася успел посмотреть вниз: ни своих, ни чужих он не уви-
дел, битва отошла далеко.
Разведчики начали отступление. Они спустились вниз, но там стало
труднее. Знамена были очень тяжелые. Догадались свернуть полотнище
вокруг палок и легко потащили их между кустами. Они долго шли, не
оглядываясь, а когда оглянулись, увидели на вершине Мухиной горы
страшное смятение. Южане бегали по всей горе и заглядывали в каждый
закоулок.
— Бежим, бежим, — шептал Митя.
Они побежали быстрее. Снова оглянулись — на горе никого. Митя за-
тревожился:
— Они все побежали за нами. Все побежали. Теперь, если поймают,
отлупят.
— А как?
— Знаешь? Давай туда своротим, там густо-густо! Там ляжем и будем
лежать. Хорошо?
Они побежали влево. Действительно, скоро они попали в такие густые
заросли, что с трудом пробирались в них. На небольшой прогалине оста-
новились, задвинули древки в кусты, а сами рядом зарылись в песок и
притихли. Теперь они ничего не могли видеть, только прислушивались.
На заводе раскатисто-победно пропел гудок — четыре часа. Нескоро до-
неслись к ним голоса преследователей, сначала неясные, далекие. По
мере того как они приближались, стало возможным слышать и слова:
— Они здесь! Они здесь, — уверял один голос пискливо.

137

— А может, они уже дома, — ответил другой, более солидный.
— Нет, если б домой пошли, видно бы было. Там все видно!
— Ну, давай искать!
. — Они сюда, они сюда полезли! Вот следы ихние!
— Да, да.
— Вот, вот они палку тащили.
На полянку выскочили четыре босые ноги. Разведчики и дышать пере-
стали. Босые ноги ходили по линии кустов и осматривали каждый кустик.
Митя шепнул в самое ухо Васи:
— Наши идут.
— Где?
— Честное слово, наши!
Вася послушал. Действительно, совсем рядом проходил галдеж десятка
голосов, и не могло быть сомнении, что это «наши». Митя, вскочил на ноги
и заорал раздирающим уши надсадным криком:
— Сережка-а-а!
Двое южан остолбенели сначала, потом обрадовались, бросились к Мите.
Но Митя уже не боялся их. Он отбивался кулачками и напористо сверкал
глазами:
— И не приставай! И не приставай! Сережка-а-а!!!
Вася выпрыгнул на полянку и спокойно смотрел на врагов. Один из
них, дочерна загоревший мальчик с яркими губами, улыбнулся:
— Чего ты кричишь? Все равно в плену. Где знамена? Говори, где? —
повернулся он к Васе.
Вася развел руками:
— Нету! Понимаешь, нету!
В это время затрещали кусты, зашумели голоса, и враги бросились в дру-
гую сторону.
Митя еще раз заорал:
— Сережка-а-а!
— Что тут делается? — спросил Сережа, выходя на полянку. За ним
выглядывала вся северная армия.
— Вот, смотрите! — сказал Вася, развертывая вражеское знамя.
— И наше! И наше!
— Какой подвиг! — воскликнул Сережа. — Какой героический подвиг!
Ура!
Все закричали «ура». Все расспрашивали героев. Все трепали их по
плечам. Сережа поднял Васю на руки, щекотал его и спрашивал:
— Ну, как тебя благодарить? Как тебя наградить?
— И Митя! И Митя! — смеялся Вася, дрыгая ногами.
Ах, какой это был славный, героический, победный день! Как было
торжественно на Мухиной горе, куда свободно прошла северная армия и
где Сережа сказал:
— Товарищи! Сегодняшний день кончился нашей победой! Мы три раза
ходили в атаку, но три раза враг, вооруженный до зубов, отражал наше на-
ступление. Наши потери страшные. Мы уже думали, что разбиты наголову.
С поникшими сердцами мы начали отступление, и вот мы узнали, что доб-
лестные наши разведчики Вася Назаров и Митя Кандыбин на западном
фронте одержали блестящую победу!..

138

Кончил Сережа так:
— Так пусть же эти герои своими руками водрузят наше знамя на вер-
шине Мухиной горы! Нате!
Вася и Митя взяли яркое алое знамя и крепко вдвинули его древко в
податливый песок. Северяне оглашали воздух кликами победы. Недалеко
бродили расстроенные южане. Некоторые из них подошли ближе и ска-
зали:
— Неправильно! Мы имеем право снять!
— Извините! — ответил им Сережа. — Знамя ваше захвачено до четырех
часов?
— Ну... до четырех...
— А теперь сколько!? Умойтесь...
Какой это был прекрасный день, звенящий славой и героизмом.
— Нет, пойдем к нам, — решительно сказал Вася.
Митя смутился. Куда девалась его постоянная агрессия!
— Я не хочу, — прошептал он.
— Да пойдем! И обедать будем у нас. А ты скажи маме, что ты пой-
дешь к нам.
— Да чего я буду говорить...
— А ты так и скажи!
— Ты думаешь, что я боюсь мамы? Мама ничего и не скажет. А так...
— А ты что говорил... еще утром... там ты что говорил?
Митя, наконец, сдался. Когда же они подошли к крыльцу, он остано-
вился:
— Знаешь что? Ты подожди, а я пойду и сейчас же приду.
Не ожидая ответа, он побежал в свою квартиру. Через две минуты
он выскочил обратно, держа в руках знаменитую железную коробку. В ней
уже не было ни гнезд, ни диктовых перегородок.
— На твою коробку!
Он сиял розовой радостью, но глаза отводил в сторону.
Вася опешил:
— Митя! Тебя отец побьет!
— Ой! Побьет? Ты думаешь, так он меня легко поймает?
Вася двинулся вверх. Он решил, что этот проклятый вопрос с короб-
кой сможет разрешить единственный человек на свете: мудрый и добрый,
всезнающий его отец Федор Назаров.
Мать Васи встретила мальчиков с удивлением:
— А, ты с гостем? Это Митя? Вот хорошо! Но, ужас! Ни кого вы похо-
жи? Да где вы были? Вы сажу чистили?
— Мы воевали, — сказал Вася.
— Страх какой! Федя, иди на них посмотри!
Отец пришел и закатился смехом:
— Васька! Немедленно мыться!
— Там война, папа! Ты знаешь, мы знамя захватили! С Митей!
— И говорить с тобой не хочу! Военные должны раньше умываться,
а потом разговаривать.
Он прикрыл дверь в столовую, высунул оттуда голову и сказал с де-
ланной суровостью:

139

— И в столовую не пущу. Маруся, бросай их прямо в воду! И этого высти-
рай, Кандыбина, ишь, какой черный! А это та самая коробка? Угу... пони-
маю! Нет, нет, я с такими шмаровозами не хочу разговаривать!
Митя стоял на месте, перепуганный больше, чем в самой отчаянной
битве. С остановившимися в испуге острыми глазами он начал отступление
к дверям, но мать Васи взяла его за плечи:
— Не бойся, Митя, не бойся, мы будем мыться простой водой!
Скоро мать вышла из кухни и сказала мужу:
— Может, ты острижешь Митю? Его волосы невозможно отмыть...
— А его родители не будут обижаться за вмешательство?
— Да ну их, пускай обижаются! Бить мальчика они умеют, у него...
все эти места... в синяках.
— Ну, что же, вмешаемся, — сказал весело Назаров и достал из шкафа
машинку.
Еще через четверть часа оба разведчика, чистые, розовые и краси-
вые, сидели за столом и... есть не могли, столько было чего рассказы-
вать.
Назаров поражался, делал большие глаза, радовался и скорбел, вскри-
кивал и смеялся — переживал все случайности военной удачи.
Только что пообедали, прибежал Сережа.
— Где наши герои? Выходите сейчас же, парламентеры придут...
— Парламентеры? — Назаров серьезно оправил рубаху. — А мне мож-
но посмотреть?
Северная армия выстроилась в полном составе для встречи парламен-
теров. Трубача, правда, своего не было, но зато на вершине Мухиной горы
стояло северное знамя!
Но раньше, чем пришли парламентеры, пришла мать Олега и обрати-
лась к северянам:
— Где Олег? Он с вами был?
Сережа уклонился от ответа:
— Вы же не разрешили ему играть.
— Да, но отец позволил ему посмотреть...
—г У нас его не было...
— Вы его видели, мальчики?
— Он там торчал, — ответил Левик. — Его в плен взяли.
— Кто взял в плен?
— Да эти... южные...
— Где это? Где он сейчас?
— Он изменник, — сказал Митя. — Он им все рассказал, а теперь бо-
ится сюда приходить. И пусть лучше не приходит!
Куриловская с тревогой всматривалась в лицо Мити.
Митя сейчас сиял чистым золотым яблоком головы, и его глазенки,
острые и напористые, теперь не казались наглыми, а только живыми и
остроумными. Назаров с интересом ожидал дальнейших событий, он
предчувствовал, что они будут развиваться бешеным темпом. Из своей
квартиры, пользуясь хорошим вечером, вышел и Кандыбин. Он недобрым
глазом посматривал на нового, остриженного Митю, но почему-то не спе-
шил демонстрировать свои родительские права.
Куриловская в тревоге оглядывалась, подавленная равнодушием окру-

140

жающих к судьбе Олега. Она встретила любопытный взгляд Назарова и по-
спешила к нему.
— Товарищ Назаров, скажите, что мне делать? Нет моего Олега. Я прямо
сама не своя. Семен Павлович еще ничего не знает.
— Его в плен взяли, — улыбнулся Назаров.
— Ужас какой! В плен! Куда-то потащили мальчика, что-то с ним дела-
ют! Он и не играл совсем.
— Вот то и плохо, что не играл. Это напрасно вы ему не позволили.
— Семен Павлович против. Он говорит: такая дикая игра!
— Игра не дикая, а вы сами поставили его в дикое положение. Разве
так можно?
— Товарищ Назаров, мало ли мальчишки чего придумают? Нельзя
же слепо идти за ними!
— Зачем же слепо? Можно с открытыми глазами. А только у них своя
жизнь..»
В это время калитка впустила торжественную тройку парламенте-
ров, а четвертым вошел и Олег Куриловский, измазанный, заплаканный
и скучный. Мать ахнула и бросилась к нему. Она повела его домой, он
шел рядом и хныкал, показывал пальцем на мальчиков.
Мальчикам было не до Олега. Южная армия выставила ни на что не
похожие требования: возвратить знамя и признать, что северяне потер-
пели поражение. Парламентеры утверждали, что Вася и Митя были отпу-
щены потому, что дали честное слово больше сегодня не воевать, им пове-
рили, а они честное слово не сдержали.
— Какие там честные слова, — возмутился Сережа, — война — и все!
— Как? Вы против честного слова? Да? — человек с пером искренне
негодовал.
— А может, они нарочно дали честное слово? Они, может, нарочно, чтобы
вас обмануть!
— Честное слово?! Ого, какие вы! Честное слово если дал, так уже тот...
уже нужно держать...
— А вот если, например, к фашистам попался? К фашистам! Они ска-
жут: дай честное слово! Так что? Так, по-твоему, и носиться с твоим честным
словом?
— О! Куда они повели! — начальник рукой протянул по направле-
нию к небу. — К фашистам! А мы как? У нас какой договор? У нас такой
договор: и мы красные, и вы красные, и никаких фашистов. Придумали —
фашисты!
Сережа был смущен последним доводом и обернулся к своим:
— Вы давали честное слово?
Митя насмешливо прищурился на человека с пером:
— Мы давали честное слово?
— А то не давали?
— А то давали?
— Давали!
— Нет, не давали!
— А я вам не говорил: дайте честное слово?!
— А как ты говорил?
— А как я говорил?

141

— А ты помнишь, как ты говорил?
— Помню.
— Нет, ты не помнишь.
— Я не помню?
— А ну, скажи, как?
— Я скажу. А по-твоему, как?
— Нет, как ты говорил, если ты помнишь?..
— Не беспокойся, я помню, а вот, как по-твоему?
— Ага? Как по-моему? Ты сказал: дайте честное слово, что не пойдете
к своему войску. Вася, так же он говорил?
— А разве не все равно?
Но карта врагов была бита. Северяне засмеялись и закричали:
— А они пришли! Честное слово! Тоже хитрые!
Кандыбин, на что уж серьезный человек, и тот расхохотался:
— Чертовы пацаны! Обставили! А кто моего так обстрогал?
Назаров не ответил. Кандыбин придвинулся ближе к мальчикам — их
игра начинала его развлекать. Он долго смеялся, когда услышал контрпред-
ложение северян. Смеялся он непосредственно и сильно, как ребенок, на-
клоняясь и даже приседая.
Северяне предложили: пускай их знамя три дня стоит на Мухиной горе,
а потом они отдадут, и тогда начинать новую войну. А если не хотят, значит,
«Мухина гора — наша».
Парламентеры смехом ответили на это предложение:
— Пхи! Что мы, не сможем себе новое знамя сделать? Сможем, хоть
десять! Вот увидите завтра, чье знамя будет стоять на Мухиной горе!
— Увидим!
— Увидим!
Прощальная церемония была сделана наскоро, кое-как; парламентеры
уходили злые, а северяне кричали им вдогонку, уже не придерживаясь
никаких правил военного этикета:
— Хоть десять знамен пошейте, все у нас будут!
— Ну, завтра держись! — сказал Сережа своим. — Завтра нам трудно
придется!
Но им пришлось трудно не завтра, а сейчас.
Из своей квартиры по высокой деревянной лестнице спускался сам
начальник планового отдела Семен Павлович Куриловский, спускался
массивный, гневный, страшный. За ним, спотыкаясь, прыгал со ступень-
ки на ступеньку измочаленный жизнью Олег Куриловский.
Семен Павлович поднял руку и сказал высоким властным тенором,
который, впрочем, очень мало подходил к его фигуре под графа Витте:
— Мальчишки! Эй, мальчишки! Подождите! Подождите, я вам говорю!
— Что там такое? Чего он кричит? А кто это?
— Ой и злой же! Это Олега...
Семен Павлович еще на нижней ступеньке крыльца закричал:
— Издеваться! Насильничать! Самовольничать! Я вам покажу насиль-
ничать!
Он подбежал к мальчикам:
— Кто здесь Назаров? Назаров кто?
Все притихли.

142

— Я спрашиваю, кто Назаров?
Вася испуганно оглянулся на отца, но отец сделал такой вид, будто все
происходящее его не интересует. Вася покраснел, удивленно поднял лицо
и сказал звонко и немного протяжно:
— Назаров? Так это я — Назаров!
— Ага, это ты! — закричал Куриловский. — Так это ты истязал моего
сына?! А другой? Кандыбин? Где Кандыбин?
Митя напружинил глазенки и повернулся плечом к гневному графу
Витте:
— А чего вы кричите? Ну, я Кандыбин!
Куриловский подскочил к Мите и дернул его за плечо так сильно, что
Митя описал вокруг него некоторую орбиту и попал прямо в руки к Се-
реже. Сережа быстро передвинул его на новое место сзади себя и подставил
Куриловскому свое улыбающееся умное лицо.
— Где он? Чего вы прячете? Вы вместе издевались?
Куриловский так комично заглядывал за спину Сережи, и Митя так
остроумно прятался за этой спиной, что все мальчики громко расхохота-
лись. Куриловский налился кровью, оглянулся и понял, что нужно скорее
уходить, чтобы не сделаться объектом настоящего посмешища. В следую-
щий момент он, вероятно, убежал бы в свой кабинет и там дал бы полную
волю гневу, если бы в это время к нему не подошел отец Мити:
— Вам, собственно, для чего понадобился мой сын? — спросил он, за-
ложив руки за спину, а голову откинул назад, так что на первом плане
оказался его острый кадык, обтянутый красной кожей.
— Что? Что вам угодно?
— Да не угодно, а я спрашиваю, для чего вам понадобился мой сын?
Может, вы его побить хотите? Я вот — Кандыбин!
— А, это ваш сын?
— Ох, он и стукнет его сейчас! — громко сказал Митя.
Новый взрыв хохота.
Назаров быстро подошел к двум родителям, стоявшим друг перед дру-
гом в позициях петушиной дуэли. Вася сейчас не узнал своего отца. Назаров
сказал негромко, но голосом таким сердитым, какого Вася еще никогда у отца
не слышал:
— Это что за комедия? Немедленно прекратите! Идем ко мне или к вам и
поговорим!
Кандыбин не переменил позы, но Куриловский быстро сообразил, что
это лучший выход из положения.
— Хорошо, с деланной резкостью согласился он. Идем ко
мне.
Он направился к своему крыльцу. Кандыбин двинул плечами.
— А пошли вы к...
— Иди! — сказал Назаров. — Иди, лучше будет!
— Тьфу, барыня б вас любила! — Кандыбин двинулся за Куриловским.
Назаров поднялся на крыльцо последним. Он слышал, как в притихшей
толпе мальчиков кто-то крикнул:
— Здорово! Вася, это твой папан? Это я понимаю!
В своем кабинете Семен Павлович, конечно, не мог кричать и гневаться:
из-за какого-то мальчишки не стоило нарушать единство стиля. Любез-

143

ным жестом он показал на кресла, сам уселся за письменным столом и
улыбнулся:
— Эти мальчишки хоть кого расстроят.
Но улыбка хозяина не вызвала оживления у гостей. Назаров смотрел
на него, нахмурив брови:
— Вас расстроили? Вы соображаете что-нибудь?
— Как, я соображаю?
— Орете на ребят, хватаете, дергаете. Что это? Кто вы такой?
— Я могу защищать своего сына?
Назаров поднялся и презрительно махнул рукой:
— От кого защищать? Что вы, его за ручку будете водить? Всю жизнь?
— А как по-вашему?
— Почему вы не позволили ему играть?
Теперь и Куриловский поднял свое тело над столом:
— Товарищ Назаров, мой сын — это мое дело. Не позволил, все. Мой
авторитет еще высоко стоит.
Назаров двинулся к дверям. На выходе он обернулся:
— Только смотрите: из вашего сына вырастет трус и двурушник.
— Сильно сказано.
— Как умею.
Во время этой не вполне выдержанной беседы Кандыбин молча сидел,
вытянувшись на стуле. У него не было охоты разбираться в тонкостях
педагогики, но и позволить Куриловскому толкать своего сына он тоже не
мог. В то же время ему очень понравились слова Куриловского об автори-
тете. Он даже успел сказать:
— Автеритет — это правильно!
Но отставать от Назарова он принципиально не мог. А внизу на крыль-
це Назаров сказал ему:
— Слушай, Степан Петрович. Я тебя очень уважаю, и человек ты поря-
дочный, и мастер хороший, а только, если ты своего Митьку хоть раз уда-
ришь, — лучше выезжай из города: я тебя в тюрьму упеку. Поверь моему
слову большевистскому.
— Да ну тебя, чего ты пугаешь?
— Степан Петрович, посажу.
— Тьфу, морока на мою голову! Чего ты прицепился? Как там я его бью?
— Он у меня купался сегодня. Весь в синяках.
— Да ну?
— А мальчик он у тебя славный. Забьешь, испортишь.
— Для автеритета бывает нужно.
— Автеритет, автеритет! Это дурак сказал, а ты повторяешь, а еще ста-
хановец!
— Вот пристал! Федор Иванович, чего ты прицепился? Черт его знает,
как с ними нужно!
— Пойдем ко мне, посидим. Есть по рюмке, и вареников жена наварила...
— Разве по такому случаю подходяще?
— Подходяще.
Проблему авторитета в семье Головиных подменило развлечение, орга-
низованное вокруг одной навязчивой идеи. Родители и дети долж-
ны быть друзьями.

144

Это неплохо, если это серьезно. Отец и сын могут быть друзьями, долж-
ны быть друзьями. Но отец все же остается отцом, а сын остается сыном,
т. е. мальчиком, которого нужно воспитывать и которого воспитывает имен-
но отец, приобретающий, благодаря этому, некоторые признаки, допол-
нительные к его положению друга. А если дочь й мать не только друзья,
но и подруги, а отец и сын не только друзья, а закадычные друзья, почти
собутыльники, то дополнительные признаки, признаки педагогические, мо-
гут незаметно исчезнуть. Так они исчезли в семье Головиных. У них трудно
разобрать, кто кого воспитывает, во всяком случае, сентенции педагоги-
ческого характера чаще высказываются детьми, ибо родители играют все
же честнее, помня золотое правило: играть, так играть!
Но игра давно потеряла свою первоначальную прелесть. Раньше было
так мило и занимательно:
— Папка — бяка! Мамка — бяка!
Сколько было радости и смеха в семье, когда Ляля первый раз назвала
отца Гришкой! Это был расцвет благотворной идеи, это был блеск педаго-
гического изобретения: родители и дети — друзья! Сам Головин — учи-
тель. Кто лучше него способен познать вкус такой дружбы! И он познал.
Он говорил:
— Новое в мире всегда просто, как яблоко Ньютона! Поставить связь
поколений на основе дружбы, как это просто, как это прекрасно!
Времена этой радости, к сожалению, миновали. Теперь Головины за-
хлебываются в дружбе, она их душит, но выхода не видно: попробуйте
друга привести к повиновению!
Пятнадцатилетняя Ляля говорит отцу:
— Гришка, ты опять вчера глупости молол за ужином у Николае-
вых!
— Да какие же глупости?
— Как «какие»? Понес, понес свою философию: «Есенин — это красота
умирания!» Стыдно было слушать. Это старо. Это для малых ребят. И что
ты понимаешь в Есенине? Вам, шкрабам19, мало ваших Некрасовых да Го-
голей, так вы за Есенина беретесь...
Головин не знает: восторгаться ли прямотой и простотой отношений или
корчиться от их явной вульгарности? Восторгаться все-таки спокойнее.
Иногда он даже размышляет над этим вопросом, но он уже отвык размыш-
лять над вопросом другим: кого он воспитывает? Игра в друзей продолжа-
ется и по инерции и потому, что больше делать и нечего.
В прошлом году Ляля бросила школу и поступила в художественный
техникум. Никаких художественных способностей у нее нет, ее увлекает
только шик в самом слове «художник». И Гришка и Варька хорошо это
знают. Они пытались даже поговорить с Лялей, но Ляля отклонила их
вмешательство:
— Гришка! Я в твои дела не лезу, и ты в мои не лезь! И что вы понимаете
в искусстве?
А что получается из Левика? Кто его знает! Во всяком случае, и друг из
него получился «так себе».
Жизнь Гришки и Варьки сделалась грустной и бессильной. Гришка ста-
рается приукрасить ее остротами, а Варька и этого не умеет делать. Теперь
они никогда не говорят о величии педагогической дружбы и с тайной за-

145

вистью посматривают на чужих детей, вкусивших дружбу с родителями не
в такой лошадиной дозе.
С такой же завистью встречают они и Васю Назарова.
Вот и сейчас вошел он в комнату с железной коробкой под мышкой. Голо-
вин оторвался от тетрадей и посмотрел на Васю. Приятно было смотреть
на стройного мальчика с приветливо-спокойным серым взглядом.
— Тебе что, мальчик?
— Я принес коробку. Это коробка Лялина. А где Ляля?
— Как же, как же, помню. Ты — Вася Назаров?
— Ага... А вы тот... А вас как зовут?
— Меня... меня зовут Григорий Константинович!
— Григорий Константинович? И еще вас зовут... тот... Гри...ша. Да?
— М-да. Ну, хорошо, садись. Расскажи, как ты живешь?
— У нас теперь война. Там... на Мухиной горе.
— Война? А что это за гора?
— А смотрите: в окошко все видно! И флаг! То наш флаг!
Головин глянул в окно: действительно, гора, а на горе флаг.
— Давно это?
— О! Уже два дня!
— Кто же там воюет?
— А все мальчики. И ваш Левик тоже. Он вчера был в плену.
— Вот как? Даже в плену? Левик!
Из другой комнаты вышла Ляля.
— Левина с утра нет. И не обедал.
— Завоевался, значит? Так! Вот он тебе коробку принес.
— Ах, Вася, принес коробку! Вот умница!
Ляля обняла Васю и посадила рядом с собой.
— А мне эта коробка страшно нужна! Какая ты прелесть! Почему ты
такая прелесть? А ты помнишь, как я тебя отлупила? Помнишь?
— Ты меня не сильно отлупила. И даже не больно. А ты всех бьешь?
И Левина?
— Смотри, Гришка, какой он хороший. Ты смотри!
— Ну, что же, смотрю.
— Вот если бы у вас с Варькой был такой сын.
— Лялька!
— Вы только и умеете: «Лялька!» Если бы у меня такой брат, а то босяк
какой-то. Он мой зелененький кошелек сегодня утром продал.
— Ну, что ты, Ляля!
— Продал. Какому-то мальчику, за пятьдесят копеек. А за пятьдесят
копеек купил себе вороненка, теперь мучит его под крыльцом. Это вы так
воспитали!
— Лялька!
— Ну, посмотри, Вася! Он ничего другого не умеет говорить. Повто-
ряет, как попугай!
— Лялька!!
Вася громко засмеялся и уставился на Гришку действительно как на
заморскую птицу.
Но Головин не оскорбился, не вышел из комнаты и не хлопнул дверью.
Он даже улыбнулся покорно:

146

— Я не только Левика, а и тебя променяю на этого Васю!
— Гришка! О Левине ты можешь говорить, а обо мне, прошу, в последний
раз!
Гришка пожал плечами. Что ему оставалось делать?
И на Васином дворе и на «ку ч угу pax» жизнь продолжалась. С перемен-
ным счастьем прошла война между северными и южными. Было много
побед, поражений, подвигов. Были и измены. Изменил северянам Левик:
он нашел себе новых друзей на стороне противника, а может быть, и не
друзей, а что-нибудь другое. Когда он через три дня захотел вернуться в ряды
северной армии, Сережа Скальковский назначил над ним военный суд.
Левик покорно пошел на суд, но ничего не вышло: суд не захотел простить
его измену и отказал в восстановлении его чести. Левик не обиделся и не
рассердился, а бросился в новое увлечение. Где-то на краю «кучугур» начал
он копать пещеру, рассказывал о ней очень много, описывал, какой в пеще-
ре стол и какие полки, но потом об этой пещере все забыли, и даже сам
Левик.
Война не успела привести к разгрому одного из противников. Когда воен-
ные действия были перенесены на крайний юг, там враждующие стороны
наткнулись на симпатичное озеро в зеленых берегах, а за озером увидели
вишневые сады, стоги соломы, колодезные журавли и хаты — деревню
Корчаги. По почину южан решили срочно прекратить войну и организовать
экспедицию для изучения вновь открытой страны. Экспедиция получила
большой размах после того, как отец Васи решил принять в ней участие.
Вася несколько дней подряд ходил по двору и громко смеялся от радости.
Экспедиция продолжалась от четырех часов утра до позднего вечера.
Важнейшим ее достижением было открытие в деревне Корчаги сильней-
шей организации, при виде которой Сережа Скальковский воскликнул:
— Вот с кем воевать! Это я понимаю!
У корчагинцев было свое футбольное поле с настоящими воротами.
Экспедиция буквально обомлела, увидев такую высокую ступень цивили-
зации. Корчагинские мальчики предложили товарищеский матч, но экспе-
диция только покраснела в ответ на любезное приглашение.
Жизнь уходила вперед. Уходил вперед и Вася. В его игрушечном царст-
ве еще стояли автомобили и паровозы, еще жил постаревший и ободран-
ный Ванька-Встанька, в полном порядке были сложены материалы для
постройки моста и мелкие гвозди в красивой коробке — но это все прошлое.
Вася иногда останавливается перед игрушечным царством и задумы-
вается о его судьбе, но с ним уже не связывается никакая горячая мечта.
Тянет на двор к мальчикам, где идут войны, где строят качели, где живут
новые слова: «правый инсайд» и «хавбек», где уже начали мечтать о зим-
нем катании с гор.
Однажды над игрушечным царством сошлись отец и сын, и отец сказал:
— Видно по всему, Вася, будешь строить мост, когда вырастешь, — на-
стоящий мост через настоящую реку.
Вася подумал и сказал серьезно в ответ:
— Это лучше, а только надо учить много... как строить. А теперь как?
— А теперь будем строить санки. Скоро снег выпадет.

147

— И мне санки, и Мите санки.
— Само собой. Это одно дело. А теперь другое дело: за лето ты чуточку
распустился.
— А как?
— На этажерке убираешь редко. Газеты не сложены, цветы не по-
литы. А ты уже большой, надо тебе прибавить нагрузку. Будешь утром под-
метать комнаты.
— Только ты купи веник хороший, — сказал Вася, — такой, как у Кан-,
дыбина.
— Это не веник, а щетка, — поправил отец.
Семья Кандыбиных в это время переживала эпоху возрождения, и сим-
волом эпохи сделалась щетка, которую Кандыбин купил на другой день
после вареников и рюмки водки. Тогда в беседе с Назаровым он больше то-
порщился бы, но как это сделаешь, если на столе графинчик, а в широкой
миске сметана, если хозяйка ласково накладывает тебе на тарелку варени-
ков и говорит:
— Какой у вас милый этот Митя! Мы так рады, что Вася с ним подру-
жился..
И поэтому Кандыбин честно старался быть послушным гостем, и ему
нравилось то, что говорил Назаров. А Назаров говорил прямо:
— Ты меня не перебивай! Я культурнее тебя и больше видел, у кого
же тебе и научиться, как не у меня? И с сыном нужно по-другому, и по
хозяйству иначе. 'Ты человек умный, стахановец, ты должен нашу больше-
вистскую честь держать. А это что такое: бить такого славного хлопца?
Это же, понимаешь, неприлично, как без штанов на улицу выйти. Да ты
ешь вареники, смотри, какие мировые! Жаль, что жинки твоей нету...
Ну, другим разом.
Кандыбин ел вареники, краснел, поддакивал. А на прощание сказал
Назарову:
— Спасибо тебе, Федор Иванович, что поговорил со мной. А в выходной
день приходи, посмотри мою жизнь, моя Поля в отношении вареников
тоже достижение.
Повесть о Васе кончена. Она не имела в виду предложить какую-нибудь
мораль. Хотелось в ней без лукавства изобразить самый маленький кусочек
жизни, один из тех обыденных отрывков, которые сотнями проходят перед
нашими глазами и которые не многим из нас кажутся достойными вни-
мания. Нам посчастливилось побыть с Васей в самый ответственный и ре-
шающий момент его жизни, когда мальчик из теплого семейного гнезда
выходит на широкую дорогу, когда он впервые попадает в коллектив,
значит, когда он становится гражданином.
Этого перехода нельзя избежать. Он так же естественно необходим и так
же важен, как окончание школы, первый выход на работу, женитьба. Все
родители это знают, и в то же время очень многие из них в этот ответственный
момент оставляют своего ребенка без помощи, и оставляют как раз те, кто
наиболее ослеплен либо родительской властью, либо родительской игрой.
Ребенок — это живой человек. Это вовсе не орнамент нашей жизни, это
отдельная полнокровная и богатая жизнь. По силе эмоций, по тревожности
и глубине впечатлений, по чистоте и красоте волевых напряжений детская

148

жизнь несравненно богаче жизни взрослых. Но ее колебания поэтому не
только великолепны, но и опасны. И радости и драмы этой жизни сильнее
потрясают личность и скорее способны создавать и мажорные характеры
деятелей коллектива, и характеры злобных, подозрительных и одиноких
людей.
Если вы эту насыщенную, яркую и нежную жизнь видите и знаете, если
вы размышляете над ней, если вы в ней участвуете, только тогда стано-
вится действенным и полезным ваш родительский авторитет, та сила,
которую вы накопили раньше, в собственной, личной и общественной
жизни.
Но если ваш авторитет, как чучело, раскрашенное и неподвижное,
только рядом стоит с этой детской жизнью, если детское лицо, детская ми-
мика, улыбка, раздумье и слезы проходят бесследно мимо вас, если в от-
цовском лице не видно лица гражданина — грош цена вашему авторитету,
каким бы гневом или ремешком он ни был вооружен.
Бели вы бьете вашего ребенка, для него это во всяком случае траге-
дия: или трагедия боли и обиды, или трагедия привычного безразличия и
жестокого детского терпения.
Но трагедия эта — для ребенка. А вы сами — взрослый, сильный чело-
век, личность и гражданин, существо с мозгами и мускулами, вы, нанося-
щий удары по нежному, слабому растущему телу ребенка, что вы такое?
Прежде всего вы невыносимо комичны, и, если бы не жаль было вашего
ребенка, можно до слез хохотать, наблюдая ваше педагогическое варварст-
во. В самом лучшем случае, в самом лучшем, вы похожи на обезьяну,
воспитывающую своих детенышей.
Вы думаете, что это нужно для дисциплины?
У таких родителей никогда не бывает дисциплины. Дети просто боят-
ся родителей и стараются жить подальше от их авторитета и от их
власти.
И часто рядом с родительским деспотизмом ухитряется жить и дебоши-
рить детский деспотизм, не менее дикий и разрушительный. Здесь вырас-
тает детский каприз, этот подлинный бич семейного коллектива.
Большей частью каприз родится как естественный протест против ро-
дительской деспотии, которая всегда выражается во всяком злоупотребле-
нии властью, во всякой неумеренности: неумеренности любви, строгости,
ласки, кормления, раздражения, слепоты и мудрости. А потом каприз уже
не протест, а постоянная, привычная форма общения между родителями
и детьми.
В условиях обоюдного деспотизма погибают последние остатки дисцип-
лины и здорового воспитательного процесса. Действительно важные явле-
ния роста, интересные и значительные движения детской личности провали-
ваются, как в трясине, в капризной и бестолковой возне, в самодурном про-
цессе высиживания снобов и эгоистов.
. В правильном семейном коллективе, где родительский авторитет не
подменяется никаким суррогатом, не чувствуется надобности в безнравст-
венных и некрасивых приемах дисциплинирования. И в такой семье всегда
есть полный порядок и необходимое подчинение и послушание.
Не самодурство, не гнев, не крик, не мольба, не упрашивание, а спо-

149

койное, серьезное и деловое распоряжение — вот что должно внешним обра-
зом выражать технику семейной дисциплины. Ни у вас, ни у детей не долж-
но возникать сомнения в том, что вы имеете право на такое распоряжение,
как один из старших, уполномоченных членов коллектива. Каждый роди-
тель должен научиться отдавать распоряжение, должен уметь не уклонять-
ся от него, не прятаться от него ни за спиной родительской лени, ни из по-
буждений семейного пацифизма. И тогда распоряжение сделается обычной,
принятой и традиционной формой, и тогда вы научитесь придавать ему
самые неуловимые оттенки тона, начиная от тона директивы и переходя
к тонам совета, указаниям, иронии, сарказма, просьбы и намека. А если вы
еще научитесь различать действительные и фиктивные потребности детей,
то вы и сами не заметите, как ваше родительское распоряжение сделается
самой милой и приятной формой дружбы между вами и ребенком.
Глава седьмая
Тратят и силы к тому ж влюбленные в тяжких стра-
даньях,
И протекает их жизнь по капризу и воле другого;
Все достояние их в вавилонские ткани уходит,
Долг в небреженьи лежит, и расшатано доброе имя.
На умащенных ногах сикионская обувь сверкает,
Блещут в оправе златой изумруды с зеленым отливом,
Треплется платье у них голубое, подобное волнам,
И постоянно оно пропитано потом Венеры.
Все состоянье отцов, нажитое честно, на ленты
Или на митры идет и заморские ценные ткани.
...Итак, заранее лучше держаться
Настороже, как уж я указал, и не быть обольщенным,
Ибо избегнуть тенет любовных и в сеть не попасться
Легче гораздо, чем, там очутившись, обратно на волю
Выйти, порвавши узлы, сплетенные крепко Венерой.
Тит Лукреций Кар. «О природе вещей»
(I век до н. э.)
Познакомился я с Любой Гореловой случайно: она зашла ко мне по ко-
роткому делу. Пока я писал нужную записку, она тихонько сидела в крес-
ле и изредка вздыхала про себя, сложив руки на коленях и поглядывая куда-
то с далеким прицелом. Ей было лет девятнадцать и принадлежала она к тем
девушкам-аккуратисткам, которые даже в самом тяжелом горе не забыва-
ют вовремя разгладить кофточку.
— Чего вы так грустно вздыхаете? — спросил я. — У вас неприят-
ности?
Люба неловко вздернула чистенько причесанной головкой, вздохнула
пианиссимо и страдальчески улыбнулась:
— Нет... ничего особенного. Были неприятности, но уже прошли.
В своей жизни я достаточно повозился с девичьими неприятностями
и привык о них разговаривать. Поэтому я спросил дальше:
— Прошли, а вы вздыхаете?
Люба повела плечами, будто в ознобе, и посмотрела на меня. В ее карих
честных глазах вспыхнуло оживление:

150

— Хотите, я вам расскажу?
— Ну, рассказывайте.
— Только это длинное!
— Ничего...
— Муж меня бросил...
Я с удивлением на нее глянул: кажется, ее длинный рассказ был окон-
чен, а подробности можно было увидеть в ее личике: маленький розовый
рот дрожит в улыбке, а в глазах тонкая сверкающая слеза.
— Бросил?
— Угу, — сказала она еле слышно и по-детски кивнула головой.
— Он был хороший? Ваш муж?
— Да... очень! Очень хороший!
— И вы его любили?
— Конечно. А как же? Я и теперь люблю!
— И страдаете?
'— Вы знаете... ужасно страдаю!
— Значит, ваши неприятности не совсем прошли?
Люба посмотрела на меня задорно-подозрительно, но мой искренний вид
ее успокоил:
— Прошли... Все прошло. Что же делать?
Она так наивно и беспомощно улыбнулась, что и для меня стало инте-
ресно: что ей делать?
— В самом деле: что вам делать? Придется забыть вашего мужа и начи-
нать все сначала. Выйдете снова замуж...
Люба надула губки и изобразила презрение.
— За кого выходить? Все такие...
— Позвольте, но ваш муж тоже хорош. Вот же бросил вас. Собственно
говоря, его и любить не стоит.
— Как не стоит? Вы же его не знаете!
— Почему он бросил вас?
— Другую полюбил.
Люба произнесла это спокойно и даже с некоторым удовольствием.
— Скажите, Люба, ваши родители живы?
— А как же! И папа, и мама! Они меня ругают, ругают: зачем выходила
замуж?
— Они правильно вас ругают.
— Нет, неправильно. А чего правильно?
— Да как же: вы еще ребенок, а уже успели и замуж выйти и раз-
вестись.
— Ну... чего там! А им что такое?
— Вы не с ними живете?
— У меня своя комната. Муж меня бросил и пошел жить к своей... а
комната теперь моя. И я получаю двести рублей... И совсем я не ребенок!
Какой же я ребенок?
Люба смотрела на меня с сердитым удивлением, и я видел, что в своей
жизненное игре она совершенно серьезна.
Вторая наша встреча произошла в такой же обстановке. Люба сидела
в том же самом кресле. Теперь ей было двадцать лет.

151

— Ну, как ваши семейные дела?
— Вы знаете, так хорошо, что я и сказать не умею!
— Вот как! Значит, нашелся человек лучше вашего... этого...
— И ничего подобного. Я вышла замуж за того самого. Второй раз
вышла!
— Как же это случилось?
— Случилось. Он пришел -ко мне и плакал. И сказал, что я лучше всех.
Но это же неправда? Я же не лучше всех?
— Ну... кому что нравится. А чем же вы такая... плохая?
— Вот видите! Значит, он меня любит. А папа и мама сказали, что я
делаю глупость. А он говорит: давай все забудем!
— И вы все забыли?
— Угу, — так же тихо и незаметно, как и раньше, сказала Люба и кив-
нула головой настоящим детским способом. А потом посмотрела на меня
с серьезным любопытством, как будто хотела проверить, разбираюсь
ли я в ее жизненной игре.
В третий раз я встретил Любу Горелову на улице. Она выскочила из-за
угла с какими-то большими книгами в руках и устремилась к трамваю,
но увидела меня и вскрикнула:
— Ах! Здравствуйте! Как хорошо, что я вас встретила!
Она была так же молода, так же чистенько причесана, и на ней была такая
же свежая, идеально отглаженная блузка. Но в ее карих глазах туманились
какие-то полутоны, нечто, похожее на жизненную усталость, а лицо стало
бледнее. Ей был двадцать один год.
Она пошла рядом со мной и повторила тихо:
— Как хорошо, что я вас встретила.
— Почему вы так рады? Я вам нужен для чего-нибудь?
— Ага. Мне больше некому рассказывать.
И вздохнула.
— У вас опять жизненные неприятности?
Она заговорила негромко, рассматривая дорогу:
— Были неприятности. Такие неприятности! Я плакала даже. Вы знаете,
она подала в суд. И теперь.суд присудил, и мы платим сто пятьдесят руб-
лей в месяц. Алименты. Это ничего. Муж получает пятьсот рублей, и я по-
лучаю двести пятьдесят. А только жалко. И так, знаете, стыдно! Честное
слово! Только это неправильно. Это вовсе не его ребенок, а она выставила
свидетелей...
— Слушайте, Люба, прогоните вы его.
— Кого?
— Да этого самого... мужа вашего.
— Ну, что вы! Он теперь в таком тяжелом положении. И квартиры у него
нет. И платить нужно, и все...
— Но ведь вы его не любите.
— Не люблю? Что вы говорите? Я его очень люблю. Вы же не знаете, он
такой хороший! И папа говорит: он — дрянь! А мама говорит: вы не записы-
вались, так и уходи!
— А вы разве не записывались?

152

— Нет, мы не записывались. Раньше как-то не записались, а теперь уже
нельзя записаться.
— Почему нельзя? Всегда можно.
— Можно. Только нужно развод брать и все такое.
— Мужу? С этой самой, которой алименты?
— Нет, он с той не записывался. С другой.
— С другой? Это что ж... старая жена?
— Нет, почему старая? Он недавно с нею записался.
Я даже остановился:
— Ну, я ничего не понимаю. Так, выходит, не с другой, а с третьей?
Люба старательно объяснила мне:
— Ну да, если меня считать, так это будет третья.
— Да когда же он успел? Что это такое?
— Он с той недолго жил, с которой алименты... Он недолго. А потом
он ходил, ходил и встретил эту. А у нее комната. Они стали жить. А она
говорит: не хочу так, а нужно записаться. Она думала — так будет лучше.
Так он и записался. А после, как записался, так они только десять дней
прожили...
— А потом?
— А потом он как увидел меня в метро... там... с одним товарищем, так
ему стало жалко, так стало жалко. Он пришел тогда и давай плакать.
— А может, он все наврал? И ни с кем он не записывался...
— Нет, он ничего не говорил. А она, эта самая, с которой записался,
так она приходила. И все рассказывала...
— И плакала?
— Угу, — негромко сказала Люба и кивнула по-детски. И внимательно
на меня посмотрела. Я разозлился и сказал на всю улицу:
— Гоните его в шею, гоните немедленно! Как вам не стыдно!
Люба прижала к себе свои большие книги и отвернулась. В ее глазах,
наверное, были слезы. И она сказала, сказала не мне, а другой стороне
улицы:
— Разве я могу прогнать? Я его люблю.
В четвертый раз встретил я Любу Горелову в кинотеатре. Она сидела
в фойе в углу широкого дивана и прижималась к молодому человеку, краси-
вому и кудрявому. Он над ее плечом что-то тихо говорил и смеялся. Она
слушала напряженно-внимательно и вглядывалась куда-то далеко счастли-
выми карими глазами. Она казалась такой же аккуратисткой, в ее глазах
я не заметил никаких полутонов. Теперь ей было двадцать два года.
Она увидела меня и обрадовалась. Вскочила с дивана, подбежала, уце-
пилась за мой рукав:
— Познакомьтесь, познакомьтесь с моим мужем!
Молодой человек улыбнулся и пожал мне руку. У него и в самом деле
было приятное лицо. Они усадили меня посредине. Люба действительно бы-
ла рада встрече, все теребила мой рукав и смеялась, как ребенок. Муж со
сдержанной мужской мимикой говорил:
— Вы не думайте, я о вас хорошо знаю. Люба говорила, что вы — ее
судьба. А сейчас увидела вас и сразу сказала: моя судьба.
Люба закричала на все фойе:

153

— А разве неправильно? Разве неправильно?
Публика на нее оглядывалась. Она спряталась за мое плечо и с шутли-
вой строгостью сказала мужу:
— Иди! Иди выпей воды! Ну, чего смотришь? Я хочу рассказать, какой
ты хороший! Иди, иди!
За моей спиной она подтолкнула его рукой. Он пожал плечами, улыб-
нулся мне смущенно и ушел к буфету. Люба затормошила оба мои рукава:
— Хороший, говорите, хороший?
— Люба, как я могу сказать, хороший он или плохой?
— Но вы же видите? Разве не видно?
— На вид-то он хороший, ну... если вспомнить все его дела... вы же сами
понимате...
Глаза Любы увеличились в несколько раз:
— Чудак! Да разве это тот? Ничего подобного! Это совсем другой! Это...
понимаете... это настоящий! Настоящий, слышите.
Я был поражен.
— Как «настоящий»? А тот? «Любимый»?
— Какой он там любимый! Это такой ужасный человек! Я такая счаст-
ливая! Бели бы вы знали, какая я счастливая!
— А этого вы любите? Или тоже... ошибаетесь?
Она молчала, вдруг потеряв свое оживление.
— Любите?
Я ожидал, что она кивнет головой по-детски и скажет: «Угу».
Но она сидела рядом, притихшая и нежная, гладила мой рукав, и ее
карие глаза смотрели очень близко — в глубину души.
Наконец, она сказала тихо:
— Я не знаю, как это сказать: люблю. Я не умею сказать... Это так
сильно!
Она посмотрела на меня, и это был взгляд женщины, которая полю-
била.
Научить любить, научить узнавать любовь, научить быть счастливым —
это значит научить уважать самого себя, научить человеческому досто-
инству. Никакие образовательные экскурсии в автономную область Венеры
не помогут этому делу. В человеческом обществе, а тем более в обществе
социалистическом, половое воспитание не может быть воспитанием физио-
логии. Половой акт не может быть уединен от всех достижений челове-
ческой культуры, от условий жизни социального человека, от гуманитар-
ного пути истории, от побед эстетики. Если мужчина или женщина не
ощущает себя членом общества, если у них нет чувства ответственности
за его жизнь, за его красоту и разум, как они могут полюбить? Откуда
у них возьмутся уважение к себе, уверенность в какой-то своей ценности,
превышающей ценность самца или самки?
Половое воспитание — это прежде всего воспитание культуры социаль-
ной личности. И если в буржуазном обществе такое воспитание на каждом
шагу встречает препятствие в классовом разделении общества, в нищете,
в насилии, в эксплуатации, то в нашем государстве для такого воспитания
проложены широкие дороги. В самой скромной советской семье, как
только она до конца поймет, какое важное и определяющее участие ей

154

предоставлено в государственной жизни, как только она научится ощу-
щать это свое единство с обществом не только в великих вопросах исто-
рии, но и в каждой подробности своего быта, тем самым разрешается про-
блема полового воспитания, ибо такая семья уже находится в фарватере
культурной революции;
Не так еще давно проблема полового воспитания занимала многих сво-
бодных людей в такой форме: как объяснить детям тайну деторождения?
Проблема выступала в либеральных одеждах, и либеральность эту видели
в том, что уже не сомневались: тайну деторождения детям нужно обя-
зательно объяснить. С высокомерием посмеивались над старыми возмути-
тельными подходцами, ненавидели аистов и презирали капусту. Были убеж-
дены в том, что от аистов и от капусты должны происходить разные бед-
ствия и что своевременное объяснение эти бедствия предупредит.
Самые отчаянные и либеральные требовали полного срывания «покро-
вов» и полной свободы в половых разговорах с детьми. На разные лады и
различными голосами толковали о том, какими ужасными, извилистыми
путями современные дети узнают тайну деторождения. Впечатлительным
людям в самом деле могло показаться, что положение ребенка перед
тайной деторождения подобно трагической коллизии какого-нибудь царя
Эдипа20. Оставалось только удивляться, почему эти несчастные дети не за-
нимаются массовым самоубийством.
В наше время нет такого стремления объяснить детям тайну деторож-
дения, но в некоторых семьях добросовестные родители и теперь страдают
над вопросом: как быть с этой тайной и что отвечать детям, если они спра-
шивают. Надо, впрочем, отметить, что в области этой панической проблемы,
такой важной и неотложной, было больше разговоров, чем практических
мероприятий. Я знаю только один случай, когда отец усадил своего пяти-
летнего сына наблюдать, как его мать разрешается от бремени. Как и вся-
кий другой случай идиотизма, этот случай заслуживает только внимания
психиатров. Гораздо чаще бывало, что честные родители в самом деле при-
ступали к различным «правдивым» процедурам объяснения. И вот в первые
же моменты этой полезной правдивости оказывалось, что положение их
почти безвыходное.
Во-первых, выступало наружу пронзительное противоречие между ро-
дительским либерализмом и родительским идеализмом. Вдруг, кто его
знает откуда, с полной очевидностью выяснялось, что половая проблема,
несмотря ни на какие объяснения, несмотря на их героическую правди-
вость, желает оставаться все-таки половой проблемой, а не проблемой
клюквенного киселя или абрикосового варенья. В силу этого она. никак не
могла обходиться без такой детализации, которая даже по самой либераль-
ной мерке была невыносима и требовала засекречивания. Истина в своем
стремлении к свету вылезала в таком виде, что и самые смелые родители
ощущали нечто, похожее на обморок. И это чаще всего случалось с теми
родителями, которые выдвигались из обыкновенных рядов, которые ближе
стояли к «идеалам», которые активно стремились к лучшему и совершен-
ному. В сущности говоря, им хотелось так «объяснить» половую пробле-
му, чтобы она сделалась как бы уже и не половой, а какой-то другой, более
чистой, более высокой.
Во-вторых, выяснилось, что при самом добросовестном старании, при

155

самой научной мимике все-таки родители рассказывали детям то самое,
что рассказали бы им и «ужасные мальчишки и девчонки», предупредить
которых и должно было родительское объяснение. Выяснилось, что тайна
деторождения не имеет двух вариантов.
В конце концов вспоминали, что с самого сотворения мира не было заре-
гистрировано ни одного случая, когда вступившие в брак молодые люди не
имели бы достаточного представления о тайне деторождения и, как извест-
но... все в том же самом единственном варианте, без каких-нибудь заметных
отклонений. Тайна деторождения, кажется, единственная область, где не
наблюдалось ни споров, ни ересей, ни темных мест.
Александр Волгин живет на четвертом этаже нового дома. Отец Алек-
сандра, Тимофей Петрович Волгин, работает в НКВД. На рукавах его гим-
настерки нашиты две серебряные звезды и две звездочки на малиновых пет-
лицах. В жизни Александра эти звезды имеют значение. Еще важнее ре-
вольвер. В кобуре отец носит браунинг номер второй. Александр хорошо
знает, что по сравнению с наганом браунинг более усовершенствованное
оружие, но он знает также, что в ящике отцовского стола спрятан любимый
револьвер отца, и этот «любимчик» — наган, боевой товарищ, о котором
он может рассказать много захватывающих историй из тех времен, когда
не было еще чистой, уютной квартиры в новом доме, когда не было и самого
Александра, ни Володьки Уварова, ни Кости Нечипоренко. В школе об
этом времени рассказывают очень коротко и все по книжкам, и расска-
зывают учителя, которые сами ничего не видели и ничего не понимают.
Вот, если бы они послушали, как двадцать человек чекистов, выезжая из
города по зимней накатанной дороге, наткнулись на целый отряд банди-
тов, как чекисты залегли за крайними плетнями города, как четыре часа
отстреливались сначала из винтовок, а потом из наганов, как по одному
патрону отложили для себя, — вот тогда они узнали бы, что такое наган, ко-
торый сейчас мирно отдыхает в ящике стола. А учительница рассказы-
вает, рассказывает, а если ей показать наган, так она, наверное, закри-
чит и убежит из класса.
Александр Волгин гордится своим отцом и гордится его оружием и его
звездочками. Александр знает, что в боевой жизни отца заключаются
особые права и законы, которые он, Александр Волгин, должен соблю-
дать. Другие обстоятельства, а именно: отцовский спокойный и глубокий
взгляд, молчаливые умные глаза и уравновешенная мужская сила —
все это Александр Волгин как-то пропускал в своей оценке, почти не заме-
чал, как не замечают люди здоровья. Александр был убежден, что он
любит отца за его боевую деятельность.
Теперь — мама. Мама не закричит и не убежит, если ей показать на-
ган. В городе Овруче она сама отстреливалась от бандитов, а отец в это
время сидел на партийном собрании. Там была и Надя, только Наде тогда
был один год, и она в этой истории ни при чем. Теперь Наде семнадцать
лет, Александр любит ее, но это другое дело. И мать. Мать, конечно, не
боевой деятель, хотя ей и пришлось пострелять в Овруче. Во-первых, она
работает в каком-то там Наробразе, во-вторых, нет у нее ни револьвера, ни
звездочек, ни звания старшего лейтенанта государственной безопасности,
а в-третьих, она очень красивая, добрая, нежная, и если бы даже у нее

156

был наган и какое угодно звание, кто его знает, на каком месте все это
поместилось бы в представлении Александра. Александр Волгин любит
свою мать не за какие-нибудь заслуги, а... любит, и все!
У Александра Волгина эти установки любви выяснились еще с поза-
прошлого года, т. е. с того времени, когда в его жизни завелись настоящие
друзья, не какие-нибудь слюнявые Коти, все достоинство которых заключа-
ется в карманных складах и новых костюмчиках, а настоящие товарищи,
обладающие жизненным опытом и самостоятельностью мнений. Может
быть, они тоже любят своих родителей, но не лезут с ними в глаза, да им
и некогда заниматься родителями. Жизнь ежедневно ставит такие вопросы,
что не только родителей, а и обедать забудешь, и для разрешения этих во-
просов требуется много силы и знаний: возьмем, например, матч между
«Динамо» и «Локомотивом», или дела авиационные, или снос дома на
соседней улице, или асфальтирование рядом проходящей трассы, или ра-
дио. В школе тоже столько дел и вопросов, столько запутанных отноше-
ний, столько интриг, столько событий, что даже Володька Уваров теряет
иногда голову и говорит:
— Очень мне нужно! Скажите, пожалуйста! Да ну их к чертям собачь-
им! Не хочу связываться.
А ведь Володька Уваров никогда не смеется. Володька Уваров на са-
мом деле похож на англичанина, это все хорошо знают. Он никогда не
смеется. Другие тоже пробовали, больше одного дня никто не выдерживал,
все равно на второй день зубы выскалит и ржет, как обезьяна. А Володька
только изредка поведет губой, так это разве смех? Это для того, чтобы пока-
зать презрение. Александр Волгин уважает суровую манеру Володьки,
но и не думает подражать ему. Славу Александра Волгина составляют
остроумие, увлекательный смех и постоянное въедливое вяканье. Все ре-
бята знают, что Александру Волгину лучше не попадаться на язык. Весь
пятый класс. И учителя знают. Да... и учителя. Что касается учителей, то
здесь, конечно, сложнее. Бывает часто, что с учителей и начинаются разные
неприятности.
Несколько дней назад учитель русского языка Иван Кириллович объявил,
что он переходит к Пушкину. Володька Уваров еще раньше учителя при-
нес в класс «Евгения Онегина» и демонстрировал несколько стихов. А те-
перь Иван Кириллович сказал, что класс основательно переходит к Пуш-
кину. Называется «основательно», а на самом деле самые интересные стихи
пропускает. Александр Волгин громко, хотя и вежливо, спросил:
— А как это понимать: «...она, пророчествуя взгляду неоцененную
награду...»?
У Александра Волгина тонкое лицо и подвижной рот. Он беззастенчи-
во показывал зубы Ивану Кирилловичу и ждал ответа. В классе все за-
сверкали глазами, потому что вопрос был поставлен действительно инте-
ресно. Все хорошо знали, что «она» значит ножка, женская ножка, у Пушки-
на об этом подробно написано, и мальчикам понравилось. Стихи эти пока-
зывали девочкам и с большим интересом наблюдали, какое они произвели
впечатление. Но с девочками эффект получился, можно сказать, отрица-
тельный. Валя Строгова взглянула на стихи, ничуточки не покраснела и
даже засмеялась. А то, что она сказала, даже вспомнить стыдно:
— Ой, желторотые! Они только сегодня увидели!

157

Другие девочки тоже засмеялись. Александр Волгин смутился и по-
смотрел на Володьку. На Володькином дородном лице не дрогнул ни один
мускул. Он сказал сквозь зубы:
— Когда мы увидели — это другой вопрос, а вот ты.объясни.
Это у Володьки получилось шикарно, и можно было ожидать, что фи-
нал всего разговора будет победоносный. Действительность оказалась го-
раздо печальнее.
Валя Строгова внимательно присмотрелась к Володьке. Сколько в этом
взгляде было превосходства и пренебрежения! А сказала она так:
— Володя, в этих стихах ничего нет непонятного. А ты еще маленький.
Подрастешь — поймешь.
Такие испытания не каждый может перенести спокойно. В них рушится
человеческая слава, исчезает влияние, взрывается авторитет, уничтожают-
ся пучки годами добытых связей. И поэтому все с остановившимся дыха-
нием ожидали, что скажет Володька. А Володька ничего не успел сказать,
потому что Валя Строгова встряхнула стриженой головой и гордо направи-
лась к выходу. К ее локтям прицепились Нина и Вера. Все Оки уходили
особой недоступной походкой, небрежно посматривали по сторонам и по-
правляли волосы одной рукой. Володька Уваров молча смотрел им вслед
и презрительно кривил полные губы. Все мальчики примолкли, только Костя
Нечипоренко произнес:
— Охота вам с ними связываться?
Костя Нечипоренко учился лучше всех и довольствовался этой славой,
он мог позволить себе роскошь особого мнения. Все остальные были со-
гласны, что Володька потерпел поражение, и от него требовались немедлен-
ные и решительные действия. Медлить было невозможно. Володька на
своей парте замкнулся в холодном английском молчании. Александр Вол-
гин зубоскалил по самым пустяшным поводам и на переменках не отдыхал
ни секунды. Пристал к худенькому, подслеповатому Мише Гвоздеву,
спрашивал:
— Почему у мужчин штаны, а у женщин юбки?
Миша понимал, что в такой невинной форме начинается какая-нибудь
вредная каверза, и старался молча отойти подальше. У него осторожные,
трусливые движения и испуганное выражение лица. Но Александр хватает
его за локти и громко, на весь класс повторяет:
— Почему штаны и юбки? Почему?
Миша бессильно двигает локтями, обижается и смотрит вниз.
Володька говорит сквозь зубы:
— Брось его, сейчас плакать будет.
Александр Волгин смеется:
— Нет, пускай скажет!
Миша в слабости склоняется на парту. Он и в самом деле может запла-
кать. Когда Александр выпускает его руки, он залезает в дальний угол и
молчит, отвернувшись к стене.
— Вот чудак! — смеется Александр. — Он уже такое подумал, бесстыд-
ник такой! А это совсем просто:
Чтобы Миша не влюбился,
На мужчине не женился. 4

158

Вот теперь Миша заплакал и капризно вздернул локтем в воздухе, хотя
его локоть никому и не нужен. Но Володька Уваров брезгливо морщится,
и он прав: никаким зубоскальством нельзя уничтожить неприятного
осадка после разговора с девочками. В классе было много людей, которые
и раньше с молчаливым неодобрением относились к Володьке Уварову и
его другу Александру Волгину. В особенности было тяжело видеть, с каким
независимым, холодным пренебрежением входили в класс и располагались
на своих местах девочки. Они делали вид, что задней парты не существует,
а если и существует, то на ней нет ничего интересного, что они сами все знают
и что в этом знании они выше и лучше каких-то там Волгиных и Уваровых.
Девочки склоняют друг к другу головы, перешептываются и смеются. И раз-
ве можно разобрать, над кем они смеются и почему они так много вообра-
жают?
Ситуация требовала срочных действий. Вопрос, обращенный к учителю,
должен был восстановить положение. Вот почему Александр Волгин с такой
торжественной улыбкой ожидал ответа Ивана Кирилловича. Даже самые
отъявленные тихони, зубряки и отличники примолкли: они отдавали долж-
ное этой интересной дуэли. Учитель был еще очень молод и едва ли сумеет
вывернуться из затруднительного положения.
Иван Кириллович и в самом деле растерялся, покраснел и забормотал:
— Это, собственно говоря, из другой области... ну... вообще... из обла-
сти... других отношений. Я не понимаю, почему вы задаете этот вопрос?
Александр Волгин употребил героические усилия, чтобы у него вы-
шло удовлетворительное ученическое лицо, и, кажется, оно получилось
ничего себе:
— Я задаю потому, что читаешь и ничего не понимаешь: «неоцененную
награду». А какую награду, и не разберешь.
Но учитель вдруг выбрался из трясины и, честное слово, выбрался здо-
рово:
— У нас сейчас идет разговор о другом. Чего мы будет отвлекаться?
А я на днях зайду к вам домой и объясню. И родители ваши послушают.
Александр Волгин побледнел и растерялся до полного вежливого из-
неможения:
— Пожалуйста.
Володька бросил на Александра убийственный взгляд и сказал, не вста-
вая с места:
— Если спрашивают в классе, так чего домой?
Но учитель сделал вид, что ничего не расслышал, и пошел дальше рас-
сказывать о капитанской дочке.
Александр Волгин хотел что-то еще сказать, но Костя Нечипоренко дер-
нул его за рубаху, силой усадил на место и посоветовал добродушно:
— Не хулигань! Влопаешься!
Честь задней парты была спасена, но какой дорогой ценой!
Об этом сейчас с тревогой вспоминает Александр Волгин. Прошло уже
три дня. Дома Александр нервно отзывался на каждый звонок, но учитель
все не приходил. Александр теперь особенно аккуратно готовит уроки,
в классе помалкивает, а на Володьку старается даже и не смотреть. Если
этот Иван Кириллович в самом деле придет ябедничать отцу, трудно даже
представить, чем это может кончиться. До сих пор у Александра не было

159

конфликтов с отцом по вопросам школы. Александр учился на «хорошо»,
скандалов никаких не было. Дома он старался о школе мало разговаривать,
считая, что это во всех отношениях удобнее. А вот теперь такая история!
По вечерам, укладываясь в постель, Александр раздумывал о случив-
шемся. Все было ясно. За то, что он задает в классе посторонние вопросы,
отец ничего не скажет, это пустяк, а вот за эту самую «неоцененную на-
граду», черт бы ее побрал, попадет. Александр в этом месте быстро пере-
вертывается с одного бока на другой, и перевертывается не потому, что по-
падет, а потому, что есть что-то еще более страшное. Пусть как угодно по-
падет, как угодно, совсем не в этом дело. Да и как там попадет? Бить бу-
дет, что ли? Бить не будет. Но как говорить с отцом обо всех этих вещах, на-
градах, ножках, — ужас! Стыдная, тяжелая, невозможная тема!
Володька Уваров спросил:
— Не приходил... Этот?
— Нет.
— А что ты будешь делать, когда он придет?
— А я не знаю.
— Ты скажи, что ты и на самом деле ничего не понял.
— Кому сказать?
— Да отцу, кому же? Не понял, и все! Черт их там поймет!
Александр завертел головой:
— Ну, думаешь, моего отца так легко обмануть? Он, брат, не таких,
как мы с тобой, видел.
— А я считаю... Ничего... Можно сказать... Я своему так бы и сказал.
— А он поверил бы?
— Поверил — не поверил! Скажите, пожалуйста! Нам по скольку лет?
Тринадцать. Ну так что? Мы и не обязаны ничего понимать. Не понима-
ем, и все!
— Не понимаем, а почему такое... выбрали... самое такое.
— Ну... выбрали... Пушкин как раз... подскочил...
Володька искренне хотел помочь другу. Но Александр почему-то стес-
нялся сказать Володьке правду. Правда заключалась в том, что Александр
не мог обманывать отца. Почему-то не мог, так же не мог, как не мог гово-
рить с ним о «таких вопросах».
Гроза пришла, откуда не ждали: Надька! Отец так и начал: Надя мне
рассказала...
Это было так ошеломительно, что даже острота самой темы как-то при-
тупилась. Отец говорил, Александр находился в странном состоянии, кровь
в его организме переливалась, как хотела и куда хотела, глаза хлопали
в бессмысленном беспорядке, а в голове торчком стало неожиданное и не-
простительное открытие: Надька! Александр был так придавлен этой
новостью, что не заметил даже, как его язык залепетал по собственной ини-
циативе:
— Да она ничего не знает...
Он взял себя в руки и остановил язык. Отец смотрел на него серьезно
и спокойно, а впрочем, Александр с трудом разбирал, как смотрит отец.
Он видел перед собой только отцовский рукав и две серебряные звездочки
на нем. Его глаза безвольно бродили по шитью звездочек, останавливались

160

на поворотах шитья, цеплялись за узелки. В уши проникали слова отца и
что-то проделывали с его головой, во всяком случае, там начинался какой-то
порядок. Перед ним стали кружиться ясные, разборчивые и почему-то при-
емлемые мысли, от них исходило что-то теплое, как и от отцовского рука-
ва. Александр разобрал, что это мысли отца и что в этих мыслях спасе-
ние. Надька вдруг провалилась в сознании. Защемило в гортани, стыдли-
вые волны крови перестали бросаться куда попало, а тепло и дружески со-
грели щеки, согрели душу. Александр поднял глаза и увидел лицо отца.
У отца напряженный мускулистый рот, он смотрел на Александра настой-
чивым, знающим взглядом.
Александр поднялся со стула и снова сел, но уже не мог оторваться от
отцовского лица и не мог остановить слез, — черт с ними, со слезами. Он
простонал:
— Папочка! Я теперь понял! Я буду, как ты сказал. И всю жизнь, как
ты сказал! Вот увидишь!
— Успокойся, — сказал тихо отец, — Сядь. Помни, что сказал: всю
жизнь. Имей в виду, я тебе верю, проверять не буду. И верю, что ты мужчи-
на, а не... пустая балаболка.
Отец быстро поднялся со стула, и перед глазами Александра прошли
два-три движения его ладного пояса и расстегнутая пустая кобура. Отец
ушел. Александр положил голову на руки и замер в полуобморочном,
счастливом отдыхе.
— Ну?
— Ну, и сказал.
— А ты что?
— А я? А я ничего...
— А ты, наверное, заплакал и сейчас же: папочка, папочка?
— Причем здесь «заплакал»?
— А что, не заплакал?
— Нет.
Володька смотрел на Александра с ленивым уверенным укором.
— Ты думаешь, отец, так он всегда говорит правильно? По-ихнему,
так мы всегда виноваты. А о себе, так они ничего не говорят, а только о нас.
Мой тоже, как заведет: ты должен знать, ты должен понимать...
Александр слушал Володьку с тяжелым чувством. Он не мог предать
отца, а Володька требовал предательства. Но и за Володькой стояла какая-
то несомненная честь, изменить которой тоже было невозможно. Нужен
был копромисс, и Александр не мог найти для него приличной формы. Кое
в чем должен уступить Володька. И почему ему не уступить? И так за-
рвались.
— А по-твоему, мой отец все говорил неправильно?
— Неправильно.
— А может быть, и правильно?
— Что ж там правильного?
— Другой, так он иначе сказал бы. Он сказал бы: как ты смеешь!
Стыдись, как тебе не стыдно! И все такое.
— Ну?
— Он же так не говорил?
— Ну?

161

— Тебе хорошо нукать, а если бы ты сам послушал.
— Ну, хорошо, послушал бы... Ну, все равно, говори. Только ты ду-
маешь, что всегда так говорят: «как тебе не стыдно» да «как тебе не
стыдно»? Они, брат, тоже умеют прикидываться.
— А чего прикидываться? Он разве прикидывался?
— Ну, конечно, а ты и обрадовался: секреты, секреты, у всех секреты!
— И не так совсем.
— А как?
— Совсем иначе.
— Ну, как?
— Он говорит, ты понимаешь: в жизни есть такое, тайное и секретное.
И говорит: все люди знают, и мужчины, и женщины, и ничего в этом нет
поганого, а только секретное. Люди знают. Мало ли чего? Знают, значит,
а в глаза с этим не лезут. Это, говорит, культура. А вы, говорит, молокосо-
сы, узнали, а у вас язык, как у коровы хвост. И еще сказал... такое...
— Ну?
— Он сказал: язык человеку нужен для дела, а вы языком мух отго-
няете.
— Так и сказал?
— Так и сказал.
— Это он умно сказал.
— А ты думаешь...
— А только это просто слово такое. А почему Пушкин написал?
— О! Он и про Пушкина говорил. Только я забыл, как он так говорил?
— Совсем забыл?
— Нет, не совсем, а только... тогда было понятно, а вот слова какие... ви-
дишь...
— Ну?
— Он говорит: Пушкин великий поэт.
— Подумаешь, новость!
— Да нет... постой, не в том дело, что великий, а в том, что нужно по-
нимать...
— Что же там непонятного?
— Ну да, только не в том дело. Он так и говорит... ага, вспомнил: совер-
шенно верно, совершенно верно, так и сказал: совершенно верно!
— Да брось ты, «совершенно верно»!
— А он так сказал: совершенно верно, в этих стихах сказано об этом
самом... вот об этом же... ну, понимаешь...
— Ну, понимаю, а дальше?
— А дальше так: Пушкин сказал стихами... и такими, прямо замеча-
тельными стихами, и потом... это... еще одно такое слово, ага: нежными
стихами! Нежными стихами. И говорит: это и есть красота!
— Красота?!
— Да, а вы, говорит, ничего не понимаете в красоте, а все хотите пе-
ределать на другое.
— И ничего подобного! А кто хотел переделать?
— Ну, так он так говорит: вам хочется переделать... на разговор, нет,
на язык пьяного хулигана. Вам, говорит, не нужно Пушкина, а вам нуж-
но надписи на заборах...

162

Володька стоял прямо, слушал внимательно и начинал кривить губу.
Но глаза опустил, как будто в раздумье.
— И все?
— И все. Он еще про тебя говорил.
— Про меня?
— Угу.
— Интересно.
— Сказать?
— А ты думаешь, для меня важно, как он говорил?
— Для тебя, конечно, не важно.
— Это ты уши распустил.
— Ничего я не распускал.
— Он тебя здорово обставил. А как он про меня сказал?
— Он сказал: твой Володька корчит из себя англичанина, а на самом
деле он дикарь.
— Это я?
— Угу.
— И сказал «корчит»?
— Угу.
— И дикарь?
— Угу. Он так сказал: дикарь.
— Здорово! А ты что?
— Я?
— А ты и рад, конечно?
— Ничего я не рад.
— Я, значит, дикарь, а ты будешь, скажите, пожалуйста, культурный
человек!
— Он еще сказал: передай своему Володьке, что в социалистическом
государстве таких дикарей все равно не будет.
Володька презрительно улыбнулся, первый раз за весь разговор:
— Здорово он тебя обставил! А ты всему и поверил. С тобой теперь опас-
но дружить. Ты теперь будешь «культурный человек». А твоя сестра все
будет рассказывать, ей девчонки, конечно, принесут, ничего в классе ска-
зать нельзя! А ты думаешь, она сама какая? Ты знаешь, какая она сама?
— Какая она сама? Что ты говоришь?
Александр и впрямь не мог понять, в чем дело, какая она сама? Надя
была вне подозрений. Александр, правда, еще не забыл первого ошеломля-
ющего впечатления после того, как выяснилось, что Надя его выдала, но
почему-то он не мог обижаться на сестру, он просто обижался на себя,
как это он выпустил из виду, что сестра все узнает. Теперь он смотрел на
Володьку, и было очевидно, что Володька что-то знает.
— Какая она сама?
— О! Ты ничего не знаешь? Она про тебя наговорила, а как сама?
— Скажи.
— Тебе этого нельзя сказать! Ты такой культурный человек!
— Ну, скажи.
Володька задирал голову в гордой холодности, но и какое-то растерян-
ное раздумье не сходило с его полного лица. И в его глазах на месте преж-
ней высокомерной лени теперь перебегала очередь мелких иголочек. Такие

163

иголочки бывают всегда, когда поврежденное самолюбие вступает в борь-
бу с извечным мальчишеским благородством и любовью к истине.
И сейчас самолюбие взяло верх. Володька сказал:
— Я тебе скажу, пожалуйста, только вот еще узнаю... одну вещь.
Так был достигнут компромисс. Вмешательство Нади не интересовало
друзей, потому что она была в десятом классе, но двурушничество сестры
терпеть было нельзя.
Надя Волгина училась в десятом классе той самой школы, где учились
и наши друзья. Ясны были пути разглашения пушкинской истории. У этих
девчонок гордость и разные повороты головы прекрасно совмещались со
сплетнями и перешептываниями, а теперь было известно, о чем они шепта-
лись. Они обрадовались такому случаю. Если вспомнить, что вопрос о пуш-
кинских стихах был предложен в самой культурной форме, и на самом де-
ле никто и не собирался переделывать эти стихи на язык хулиганов, и все
понимают, что эти стихи красивы, а не только они понимают, и если бы учи-
тель взял и объяснил как следует, если принять все это во внимание, то
на первый план сейчас же выступает коварство этих девчонок. Они дела-
ют такой вид, что они разговаривают о «Капитанской дочке», а учителя
им верят. А они рассказали Наде о пушкинских стихах. Вот они о чем раз-
говаривают.
И Валя Строгова только в пятом классе такая гордая. А домой она ходит
с восьмиклассником Гончаренко под тем предлогом, что они живут в од-
ном доме. И на каток вместе. И с катка вместе. Еще осенью Володька Ува-
ров послал ей записку:
«Вале Строговой.
Ты не думай, что мы ничего не понимаем. Мы все понимаем. Коля
Гончаренко, ах, какой красивый и умный! Только и задаваться нечего».
Видели, как Валя Строгова получила записку на уроке грамматики и
как прочитала ее под партой, как она потом злая сидела все уроки и пере-
менки. А на последнем уроке Володька получил ответ:
«Володе Уварову.
Дурак. Когда поумнеешь, сообщи».
Володька три дня не мог опомниться от этого оскорбления. Он послал
еще одну записку, но она возвратилась в самом позорном виде с надписью
наверху:
«Это писал Уваров, поэтому можно не читать».
А она и теперь все ходит с Гончаренко. А учителя думают, что раз де-
вочки, так ничего. И не только Валя. Пожалуйста. У всех секреты, у всех
какие-то тайные дела, а перед пятым классом гордость. И все нити этих
секретов уходят в верхнюю перспективу — в даль восьмых, девятых и де-
сятых классов. Тамошние юноши при помощи своей красоты и первых уси-
ков проникают всюду. А что делается у девочек этой высокой перспективы,
невозможно даже представить.
Володька Уваров был представителем крайнего скепсиса в этом вопро-
се. Он рассказывал о старших девушках самые невероятные истории и да-
же не заботился сильно о том, чтобы ему верили. Для него какие-нибудь
факты вообще не представляли интереса, важны были темы, тенденции и

164

подробности. Другие ничего не рассказывали, Володьке не верили, но рас-
сказы его слушали внимательно.
Девушки девятого и десятого классов! Легко сказать! Володька, и тот
пасовал. Разве могло ему прийти в голову написать кому-нибудь записку?
Как написать? О чем написать? Девушки старших классов были существа
малопонятные. На них даже смотреть было страшновато. Если она заметит
и глянет на тебя — что может ответить слабый пацан? Только самые от-
чаянные позволяли себе иногда, шныряя по коридору, задеть плечом бед-
ро или грудь старшей девушки, но это было жалкое развлечение. Все это
приходилось делать со страхом и с замиранием сердца, риск был огромный.
Если поймаешься, если она посмотрит на тебя, если скажет что-нибудь,
куда деваться на твердом неподатливом полу, который не проваливает-
ся по желанию. В прошлом году в классе был такой бесшабашный скаб-
резник Комаровский Илья — потом его выгнали. Ну, и что же? В маль-
чишеском кругу он о таких подробностях рассказывал, что парты замирали
и краснели, а слушатели больше оглядывались, чем слушали. И все-таки
и он: рассказывать рассказывал, а если нахулиганит, как встретится
взглядом... и умер. Молчит и старается улыбаться. А она ему только и ска-
зала:
— Нос утри. Есть у тебя платок?
И выгнали Комаровского вовсе не за это, а за прогулы и неуды. И ког-
да выгнали, никто не пожалел, даже приятно стало.
Александр Волгин в глубине души ничего не имел против старших де-
вушек, но это был страшный секрет, такой секрет, что настоящее содержа-
ние его даже никогда не приходило во сне, а если и снилось, то ничего нель-
зя было разобрать. А ведь он был еще в лучшем положении, ибо в самой
квартире на четвертом этаже между ним и родителями жила Надя — су-
щество непонятное, симпатичное и близкое. К Наде приходили подруги-
десятиклассницы, такие же, как и она, нежные девушки с убийственными
глазами, с мягкими подбородками и волнистыми, до абсурда чистыми во-
лосами, с теми особенностями фигуры, о которых и реально и в мечтах луч-
ше было и не думать. Александр иногда допускался в их общество, допу-
скался не совсем бескорыстно. В этом обществе он держался свободно, го-
ворил громко, острил, сломя голову летал за мороженым и за билетами
в кинотеатр. Но это все снаружи. А внутри у него слабо и глухо бормотало
сердце, и душа поворачивалась медленно и неуклюже. Смущала его осо-
бенная девичья уверенность, какая-то мудрая сила. Она находилась в пле-
нительном противоречии с их кажущейся слабостью и наивностью движе-
ний. Они не умели как следует бросить камень, но когда Клава Борисова
однажды взяла Александра за щеки мягкими, теплыми руками и сказала:
— А этот мальчик будет хорошеньким мужчиной, — на Александра
налетела шумная и непонятная волна, захлестнула, захватила дыхание и
понесла. А когда он вырвался из этой волны и открыл глаза, он увидел,
что девушки забыли о нем и о чем-то тихо разговаривают между собой.
Тогда он неясно почувствовал, что где-то здесь близко проходит линия че-
ловеческого счастья. Вечером в постели он вспоминал об этом спокойно,
а когда закрывал глаза, девушки казались ему высокими, белыми обла-
ками.
Он не умел думать о них, но в душе они всегда приходили с радостью.

165

И этому не мешали ни сарказмы Володьки, ни скабрезности Ильи Кома-
ровского.
И поэтому рассказам ребят о разных приключениях, в которых участ-
вовали будто бы девушки, он не хотел верить. Вот и теперь Володька на-
мекает на Надю. Какие у Володьки доказательства?
— А ты как хотел, чтобы они все перед твоими глазами делали?
— А все-таки, какие у тебя доказательства?
— А ты видел, когда твоя Надя домой идет? Видел?
— Так что?
— А сколько за ней «пижонов»?
— Как «сколько»?
— А ты не считал? И Васька Семенов, и Петька Вербицкий, и Олег
Осокин, и Таранов, и Кисель, и Филимонов. Видел?
— Так что?
— А ты думаешь, даром они за нею ходят? Такие они дураки, думаешь?
Ты присмотрись.
Александр присматривался и видел: действительно, ходят вместе, им ве-
село, они хохочут, а Надя идет между ними, склонив голову. Видел и Кла-
ву Борисову в таком же пышном окружении, но рядом с небольшой груст-
ной ревностью у него не просыпалось в душе никаких подозрений, хотя
«пижоны» и казались очень несимпатичными.
Пришла весна, дольше стало дежурить на небе солнце, зацвели каштаны
на улицах. У Александра прибавилось дела: и матчи, и лодка, и купание,
и разные испытания. Надя готовилась к испытаниям особенно напряжен-
но. В ее комнате каждый день собирались девушки. Вечером они выходили
из комнаты побледневшие и серьезные, и зубоскальство Александра не
производило на них никакого впечатления. Иногда приходили занимать-
ся и юноши, но все это производило такое солидное, десятиклассное впе-
чатление, что и у Володьки не повернулся бы язык говорить гадости.
И вот в это самое время, в разгар испытаний, что-то случилось. После
ужина, поздно вечером отец сказал:
— Где это Надя?
Мать глянула на стенные часы:
— Я и сама об этом думаю. Она ушла в четыре часа заниматься к по-
друге.
— Но уже второй час.
— Я давно тревожусь, — сказала мать.
Отец взял газету, но видно было, что читать ему не хочется. Он заме-
тил притаившегося за «Огоньком» сына:
— Александр! Почему ты не спишь?
— У меня завтра свободный день.
— Иди спать.
Александр спал здесь же, в столовой, на диване. Он быстро разделся
и лег, отвернувшись к спинке, но заснуть, само собой, не мог, лежал и
ожидал.
Надя пришла около двух часов. Александр слышал, как она нереши-
тельно позвонила, как осторожно проскользнула в дверь, и понял, что она
в чем-то виновата. Какой-то негромкий разговор произошел в передней, из
него донеслось несколько слов матери:

166

— Ты думаешь, что дело в объяснении?
Потом о чем-то недолго говорили в спальне. Там был и отец: о чем го-
ворили — осталось неизвестным. Александр долго не мог заснуть, его за-
хватила странная смесь из любопытства, тревоги и разочарования. Сон
уже прикоснулся к нему, когда в последний раз перед ним пронеслись ли-
ца Нади, Клавы и других девушек и рядом с ними копошились какие-то
отвратительные, невыносимые, но в то же время и любопытные мысли.
На другой день Александр внимательно всматривался в лицо Нади и
заметил некоторые подробности. Под глазами у Нади легли синие пятна.
Надя побледнела, была грустна и задумывалась. Александр смотрел на нее
с сожалением, но больше всего мучило его желание узнать, что именно
произошло вчера вечером.
Володьке он ничего не сказал. Он оставался по-прежнему его другом,
вместе судачили о школьных делах, затевали мелкие, незначительные про-
казы, ловили рыбу и осуждали девочек. Но о Наде все же говорить не хоте-
лось.
Дома Александр с терпеливой и настойчивой энергией тыкался носом
во все семейные щели, прикидывался спящим, притаивался на целые часы
в кабинете, прислушивался к разговорам отца и матери, следил за На-
дей, за ее тоном и настроением.
Ему повезло в выходной день. Отец с рассветом уехал на охоту и своим
отъездом взбудоражил весь дом. Проснулся и Александр, но тихонько ле-
жал с закрытыми глазами и ждал. Сквозь щели глаз он видел, как полураз-
детая Надя пробиралась в спальню «досыпать». Она всегда это делала по
старой привычке, когда отец рано уходил или оставался на службе на де-
журство.
Скоро в спальне начался разговор. Многое не дошло до Александра:
кое-что не дослышал, кое-чего не понял.
Мать говорила:
— Любовь надо проверять. Человеку кажется, что он полюбил, а на са-
мом деле это неправда. Масло не покупают без проверки, а наши чувства бе-
рем как попало, в охапку и носимся с ними. Это просто глупо.
— Это очень трудно проверять, — еле слышно прошептала Надя.
Потом молчание. Может, так тихо шептались, а может, мать ласково
поглаживала На дину растрепанную головку. А потом мать сказала:
— Глупенькая, это очень легко проверить. Хорошее, настоящее чувство
всегда узнаешь.
— Как хорошее масло, правда?
В голосе матери пронеслась улыбка:
— Даже легче.
Вероятно, Надя спрятала лицо в подушку или в колени матери, потому
что сказала очень глухо:
— Ох, мамочка, трудно!
Александр уж хотел с досадой повернуться на другой бок, но вспомнил,
что он крепко спит, поэтому только недовольно выпятил губы: все у них
какие-то нежности, а потом масло какое-то! Странные эти женщины., ну, и
говорили бы дело!
— Это верно, нужен маленький опыт...
И неслышно, как мать договорила. Вот мастера шептаться!

167

Надя заговорила быстрым возбужденным шепотом:
— Мамочка, тебе хорошо говорить: маленький опыт! А если ничего нет,
никакого самого маленького, а? Скажи, как это так: опыт любви, да? Ска-
жи, да? Опыт любви? Ой, я ничего не понимаю.
«Сейчас заплачет», — решил Александр и еле заметно вздохнул.
— Не опыт любви, что ты! Опыт любви — это звучит как-то даже не-
красиво. Опыт жизни.
— Какая же у меня жизнь?
— У тебя? Большая жизнь — семнадцать лет. Это большой опыт.
— Ну, скажи, ну, скажи! Да говори же, мама.
Мать, видимо, собиралась с мыслями.
— Ты не скажешь?
— Ты и сама знаешь, не прикидывайся.
— Я прикидываюсь?
— Ты знаешь, что такое женское достоинство, женская гордость. Муж-
чина легко смотрит на женщину, если у нее нет этой гордости. Ты знаешь,
как это легко сдержать себя, не броситься на первый огонек.
— А если хочется броситься?
Александр совсем начинал грустить, когда же, наконец, они будут го-
ворить о том самом вечере. И что такое случилось? Говорят, как в кни-
гах: броситься, огонек!
Мать сказала строго и гораздо громче, чем раньше:
— Ну, если уж очень слаба, бросайся, пожалуй. Слабый человек, он вез-
де проиграет и запутается. От слабости люди счастье пропивают.
— А почему раньше было строго? А теперь почему такая свобода: хо-
чешь — женишься, хочешь — разводишься? Почему при Советской власти
такая свобода?
Мать ответила так же строго:
— При Советской власти расчет идет на настоящих людей. Настоящий
человек сам знает, как поступить. А для слякоти всегда упаковка нуж-
на, чтобы не разлезалась во все стороны.
— По-твоему, я слякоть?
— А почему?
— А вот видишь: влюбилась... чуть не влюбилась...
Александр даже голову поднял с подушки, чтобы слушать обоими
ушами:
— Чуть или не чуть, я этого не боюсь. Ты у меня умница, и тормоза
у тебя есть. Я не за то на тебя обижаюсь.
— А за что?
— Я от тебя такого малодушия не ожидала. Я думала, у тебя больше
этой самой гордости, женского достоинства. А ты второй раз встретилась
с человеком и уже прогуляла с ним до часу ночи.
— Ох!
— Это же, конечно, слабо. Это некрасиво по отношению к себе.
Наступило молчание. Наверное, Надя лежала на подушке, и ей было
стыдно говорить. Потому что и Александру стало как-то не по себе.
Мать вышла из спальни и направилась в кухню умываться. Надя совсем
затихла.
Александр Волгин громко потянулся, кашлянул, зевнул, вообще пока-

168

зал, что он насилу проснулся от крепкого сна и встречает день, не подозре-
вая в нем ничего плохого. За завтраком он рассматривал лица матери и
сестры и наслаждался своим знанием. У Нади ничего особенного в лице не
было, представлялась она шикарно, даже шутила и улыбалась. Только
глаза у нее, конечно, покраснели, и волосы были не так хорошо причеса-
ны, как всегда, и вообще она не была такая красивая, как раньше. Мать раз-
ливала чай и смотрела в чашки с тонкой суховатой улыбкой, которая,
может быть, выражала печаль. Потом мать быстро взглянула на Алек-
сандра и действительно улыбнулась:
— Ты чего это гримасничаешь?
Александр спохватился и быстро привел в порядок свою физиономию,
которая действительно что-то такое выделывала, не согласовав своего по-
ведения с хозяином.
— Ничего я не гримасничаю.
Надя метнула в брата задорный, насмешливый взгляд, еле заметно два-
три раза качнула головой и... ничего не сказала. Это было довольно высо-
комерно сделано, и, пожалуй, годилось для вчерашнего дня, но сегодня
стояло в оскорбительном противоречии с осведомленностью Александра.
Он мог бы ее так срезать... Но тайна была дороже чести, и Александр огра-
ничился формальным отпором:
— Скажи, пожалуйста! И чего ты так смотришь?
Надя улыбнулась:
— У тебя такой вид, как будто ты географию сдал на «отлично».
В этих словах сверкнула насмешка, но она не успела как следует за-
деть Александра. Широким фронтом вдруг надвинулась на него геогра-
фия, заблестела реками и каналами, заходила в памяти городами и циф-
рами. Между ними прятался целый комплекс: и честь, и отец, и «удочка»
в третьей четверти, и соревнование с пятым «Б». Сегодня испытание. Алек-
сандр махнул рукой на сестру и бросился к учебнику.
Но, идя в школу, он все время вспоминал утренний разговор. Воспо-
минание проходило на общем приятном фоне: Александр Волгин знает
секрет, и никто об этом не догадывается. На этом фоне располагались раз-
ные рисунки, но Александр не умел еще видеть их все сразу. То один вы-
делялся, то другой, и каждый говорил только за себя. Был приятный ри-
сунок, говорящий, что сестра в чем-то виновата, но рядом другой то и де-
ло царапал его душу — неприятно было, что с сестрой что-то случилось.
И тут же было написано широким ярким мазком все их девичье царство,
по-прежнему привлекательное и похожее на высокие белые облака. И без
всяких облаков прыгали ехидные карикатуры: эти девушки только пред-
ставляются, и на самом деле, может быть, Володька и прав. Потом все это
терялось и забывалось, и вспоминались слова матери в утреннем разго-
воре, какие-то слова необычные и важные, о которых все больше и больше
хотелось думать, но о которых думать он не умел, а только вспоминал их
теплую, мудрую силу. Вспоминал слова о том, как мужчина легко смот-
рит на женщину. Что-то было в этих словах интересное, но что это такое,
он не мог разобрать, потому что впереди торчало большое и близкое слово
«мужчина». Мужчина — это он, Александр Волгин. После того разговора
с отцом это слово часто приходило. Это было что-то сильное, суровое, терпе-
ливое и очень секретное. Потом и этот рисунок стирался, выступали откро-

169

венные подпольные мысли о стыдном, скабрезные рассказы Ильи Комаров-
ского и настойчивый цинизм Володьки Уварова. Но и это исчезло, и опять
блестят на ярко-синем небе высокие белые облака и улыбаются чистые,
нежные девушки.
Все это бродило вокруг души Александра Волгина, толкалось в ее сте-
ны, по очереди о чем-то рассказывало, но в душе сидел только отцовский
подарок — мужчина, выразитель силы и благородства.
Александр рано пришел в школу. Испытания начнутся в одиннадцать
часов, а сейчас только четверть одиннадцатого. Возле карт уже работа-
ло несколько человек. В школьном скверике гулял Володыса Уваров и важ-
ничал, заложив руки за спину. Неужели он так хорошо подготовил гео-
графию? Володька задал несколько светских вопросов о самочувствии, о
Сандвичевых островах, о видах на «отлично», сам высказал пренебрежи-
тельное намерение сдать на «удочку» и вдруг спросил:
— Твоя сестра уже вышла замуж?
Александр вздрогнул всем своим организмом и влепился в Володьку ши-
роко открытыми глазами:
— Что?
— Хо! Она вышла замуж, а он не знает! Дела!
— Как ты говоришь? Вышла замуж? Как это?
— Вот теленок! Он не знает, как выходят замуж. Очень просто: раз,
раз, а через девять месяцев пацан.
Володька стоял, заложив руки за спину, крепко держа на шее краси-
вую круглую голову.
— Ты врешь!
Володька пожал плечами, как взрослый, и улыбнулся редкой своей
улыбкой:
— Сам увидишь.
И направился к зданию. Александр не пошел за ним, а сел на скамью и
начал думать. Думать было трудно, он ничего не придумал, но вспомнил,
что он должен быть мужчиной. К счастью, география прошла отлич-
но, и Александр радостный побежал домой. Но когда он увидел сестру,
радость мгновенно исчезла. Надя сидела в кабинете и что-то выписывала
в тетрадь. Александр постоял в дверях и неожиданно для себя двинулся
к ней. Она подняла голову.
— Ну, как география?
— География? География на «отлично». А вот ты мне скажи.
— Что тебе сказать?
Александр вздохнул громко и выпалил:
— Скажи, ты вышла замуж или нет?
— Что?
— Вот... ты мне скажи... ты вышла замуж или нет?
— Я вышла замуж? Что ты мелешь?
— Нет, ты скажи.
Надя внимательно присмотрелась к брату, встала и взяла его за плечи:
— Подожди. Что это значит? О чем ты спрашиваешь?
Александр поднял глаза и взглянул ей в лицо. Оно было гневное и чу-
жое. Она оттолкнула его и выбежала из комнаты. Слышно было, как в спаль-
не она заплакала. Александр Волгин стоял у письменного стола и думал.

170

Но думать было трудно. Он побрел в столовую. В дверях на него налете-
ла мать:
— Какие гадости ты наговорил Наде?
И вот снова Александр Волгин сидит против отца и снова близко может
рассматривать его серебряные звезды. Но сейчас Александр спокоен, он
может смотреть отцу прямо в глаза, и отец отвечает ему улыбкой:
— Ну?
— Я тебе обещал...
— Обещал.
— Я сказал, что буду мужчиной.
— Правильно.
— Ну, вот так и делал... все так делал.
— Только одно сделал неправильно.
— Не как мужчина?
— Да. У Нади не нужно было спрашивать.
— А у кого?
— У меня.
— У тебя?!
— Ну, рассказывай.
И Александр Волгин рассказал отцу все, даже подслушанный утрен-
ний разговор. А когда рассказал, прибавил:
— Я хочу знать, вышла она замуж или не вышла. Мне нужно знать.
Отец слушал внимательно, иногда утвердительно кивал головой и не
задал ни одного вопроса. Потом он прошелся по кабинету, взял на столе па-
пиросу, окружил себя облаком дыма и в дыму замахал спичкой, чтобы она
потухла. И в это время спросил, держа папироску в зубах:
— А для чего тебе это нужно знать?
— А чтобы Володька не говорил.
— Чего?
— Чтобы не говорил, что замуж вышла.
— Почему этого нельзя говорить?
— Потому что он врет.
— Врет? Ну, пускай врет.
— Как же? А он все будет врать.
— Да что ж тут обидного? Разве выйти замуж — это плохо?
— Он только говорит: замуж...
— Ну?
— А он говорит... такое... он гадости говорит.
— Ага... значит, ты разобрал.
— Разобрал.
Александр кивнул головой, самому себе подтверждая, что действитель-
но разобрал.
Отец подошел к нему вплотную, взял его за подбородок и посмотрел в гла-
за серьезно и сурово:
— Да. Ты мужчина. Ну... и дальше всегда разбирай. Все.
Александр на следующий день не подошел к Володьке и сел на другой
парте. На перемене Володька положил ему руку на плечо, но Александр
Волгин резко сбросил его руку с плеча:
— Отстань!

171

Володька покривил губы и сказал:
— Думаешь, нуждаюсь?
На этом вся история, собственно говоря, и кончается. Пути Володьки
Уварова и Александра Волгина разошлись надолго, может быть, навсег-
да. Но был такой день, всего через две недели, в последний день учебного
года, когда эти пути на короткую минуту снова скрестились.
В том же скверике в группе мальчиков Володька говорил:
— Клавка в десятом классе первая...
Мальчики с хмурой привычкой слушали Володьку.
Александр прошел сквозь их толпу и стал против рассказчика:
— Ты сейчас наврал! Нарочно наврал!
Володька лениво повел на него глазом:
— Ну, так что!
— Ты всегда врешь! И раньше все врал! И сегодня!
Мальчики в его тоне услышали что-то новое и по-новому бодрое. Они
подвинулись ближе. Володька поморщился:
— Некогда чепуху слушать...
Он двинулся в сторону, Александр не тронулся с места:
— Нет, ты не уходи!
>— О, почему?
— А я сейчас буду бить тебе морду!
Володька покраснел, но по-английски сжал губы и прогнусавил:
— Интересно, как ты будешь бить мне морду!
Александр Волгин размахнулся и ударил Володьку в ухо. Володька
немедленно ответил. Завязалась хорошая мальчишеская драка, в которой
всегда трудно разобрать, кто победитель. Пока подбежал кто-то из стар-
ших, у противников текла из носов кровь и отлетело несколько пуговиц.
Высокий десятиклассник спросил:
— Чего это они? Кто тут виноват?
Одинокий голос сказал примирительно:
— Да подрались, и все. Одинаково.
Мальчики недовольно загудели:
— Одинаково! Сказал! Этому давно нужно!
Добродушный голос Кости Нечипоренко спокойно разрезал общий гул:
— Неодинаково. Есть большая разница. Волгин этого гада за сплетни
бил, а он... конечно, отмахивался!
Мальчики громко рассмеялись.
Володька провел рукавом по носу, быстро всех оглянул и направился
к зданию. Все глядели ему вслед: в его походке не было ничего английского.
Никакие разговоры о «половом» вопросе с детьми не могут что-либо
прибавить к тем знаниям, которые и без того придут в свое время21.
Но они опошлят проблему любви, они лишат ее той сдержанности, без ко-
торой любовь называется развратом. Раскрытие тайны, даже самое мудрое,
усиливает физиологическую сторону любви, воспитывает не половое чув-
ство, а половое любопытство, делая его простым и доступным.
Культура любовного переживания невозможна без тормозов, органи-
зованных в детстве. Половое воспитание и должно заключаться в воспи-
тании того интимного уважения к вопросам пола, которое называется це-

172

ломудрием. Умение владеть своим чувством, воображением, возникающи-
ми желаниями — это важнейшее умение, общественное значение кото-
рого недостаточно оценено.
Многие люди, говоря о половом воспитании, представляют себе поло-
вую сферу, как нечто совершенно изолированное, отдельное, как что-то та-
кое, с чем можно вести дело с глазу на глаз. Другие, напротив, делают из
полового чувства какой-то универсальный фундамент для всего личного
и социального развития человека; человек в их представлении есть всег-
да и прежде всего самец или самка. Естественно, и они приходят к мысли,
что воспитание человека должно быть прежде всего воспитанием пола.
И те и другие, несмотря на свою противоположность, считают полезным и
необходимым прямое и целеустремленное половое воспитание.
Мой опыт говорит, что специальное, целеустремленное так называемое
половое воспитание может привести только к печальным результатам. Оно
будет «воспитывать» половое влечение в такой обстановке, как будто че-
ловек не пережил длинной культурной истории, как будто высокие формы
половой любви уже не достигнуты во времена Данте, Петрарки и Шекспи-
ра, как будто идея целомудренности не реализовалась людьми еще в Древ-
ней Греции.
Половое влечение не может быть социально правильно воспитано, ес-
ли мыслить его существующим обособленно от всего развития личности.
Но и в то же время нельзя половую сферу рассматривать как основу всей
человеческой психики и направлять на нее главное внимание воспитателя.
Культура половой жизни есть не начало, а завершение. Отдельно воспиты-
вая половое чувство, мы еще не воспитываем гражданина, воспитывая же
гражданина, мы тем самым воспитываем и половое чувство, но уже обла-
гороженное основным направлением нашего педагогического внимания.
И поэтому любовь не может быть выращена просто из недр простого
зоологического полового влечения. Силы «любовной» любви могут быть най-
дены только в опыте неполовой человеческой симпатии. Молодой человек
никогда не будет любить свою невесту и жену, если он не любил своих ро-
дителей, товарищей, друзей. И чем шире область этой неполовой любви, тем
благороднее будет и любовь половая.
Человек, который любит свою Родину, народ, свое дело, не станет раз-
вратником, его взгляд не увидит в женщине только самку. И совершенно
точным представляется обратное заключение: тот, кто способен относиться
к женщине с упрощенным и бесстыдным цинизмом, не заслуживает до-
верия как гражданин; его отношение к общему делу будет так же цинич-
но, ему нельзя верить до конца.
Половой инстинкт, инстинкт огромной действенной силы, оставленный
в первоначальном, «диком» состоянии или усиленный «диким» воспита-
нием, может сделаться только антиобщественным явлением. Но связанный
и облагороженный социальным опытом, опытом единства с людьми, дис-
циплины и торможения, он становится одним из оснований самой высокой
эстетики и самого красивого человеческого счастья.
Семья — важнейшая область, где человек проходит свой первый обще-
ственный путь! И если этот путь организован правильно, правильно пойдет
и половое воспитание. В семье, где родители деятельны, где их авторитет
естественно вытекает из их жизни и работы, где жизнь детей, их первые

173

общественные движения, их учеба, игра, настроения, радости, огорчения
вызывают постоянное внимание родителей, где есть дисциплина, распоря-
жения и контроль, в такой семье всегда правильно организуется и разви-
тие полового инстинкта у детей. В такой семье никогда не возникнет на-
добности в каких-либо надуманных и припадочных фокусах, не возник-
нет, во-первых, потому, что между родителями и детьми существует совер-
шенно необходимая черта деликатности и молчаливого доверия. На этой
черте взаимное понимание возможно без применения натуралистического
анализа и откровенных слов. И во-вторых, на той же черте значительным
и мудрым будет каждое слово, сказанное вовремя, экономное и серьезное
слово о мужественности и целомудрии, о красоте жизни и ее достоинстве,
то слово, которое поможет родиться будущей большой любви, творческой
силе жизни.
В такой атмосфере сдержанности и чистоты проходит половое воспита-
ние в каждой здоровой семье.
Будущая любовь наших детей будет тем прекраснее, чем мудрее и не-
многословнее мы будем о ней говорить с нашими детьми, но эта сдержан-
ность должна существовать рядом с постоянным и регулярным внимани-
ем нашим к поведению ребенка. Никакая философия, никакая словесная
мудрость не принесет пользы, если в семье нет правильного режима, нет
законных пределов для поступка.
Старый интеллигентский «российский» разгон умел объединять, каза-
лось бы, несовместимые вещи. С одной стороны, мыслящие интеллиген-
ты всегда умели высказывать самые радикальные и рациональные идеи,
часто выходящие даже за границы скромной реальности, и в то же время
всегда обнаруживали страстную любовь к неряшливости и к беспорядку.
Пожалуй, в этом беспорядке с особенным вкусом видели что-то высшее,
что-то привлекательное, что-то забирающее за живое, как будто в нем за-
ключались драгоценные признаки свободы. В разном хламе бытовой боге-
мы умели видеть некоторый высокий и эстетический смысл. В этой любви
было что-то от анархизма, от Достоевского, от христианства. А между тем
в этой беспорядочной бытовой «левизне» ничего нет, кроме исторической
нищеты и оголенности. Иные современники в глубине души еще и сейчас
презирают точность и упорядоченное движение, целесообразное и внима-
тельное к мелочам бытие.
Бытовая неряшливость не может быть в стиле советской жизни. Всеми
средствами, имеющимися в нашем распоряжении, мы должны вытравли-
вать этот задержавшийся богемный дух, который только по крайнему не-
доразумению считается некоторыми товарищами признаком поэтиче-
ского вкуса. В точности, собранности, в строгой и даже суровой последо-
вательности, в обстоятельности и обдуманности человеческого поступка
больше красоты и поэзии, чем в любом «поэтическом беспорядке».
Что у нас не совершенно исчезли эти «сверхчеловеческие» симпатии
к неряшливости быта, лучшим доказательством является стихотворение
Вадима Стрельченко, помещенное в пятом номере «Красной нови» за
1937 год.
Не в дому рожденному
В синем небе — тучи, солнце и луна...
Праздничны — акации. Улица — шумна.

174

Что таи? Вое столпились... Крик на мостовой.
Что там?
Только лошадь вижу за толпой...
Что там?
«Да роженица 1 Редкие дела:
Как везли в больницу, тут и родила».
Кто бежит в аптеку, кто жалеет мать...
Ну а мне б ребенка в лоб поцеловать:
Не в дому рожденный! Если уж пришлось, —
Полюби ты улицу до седых волос!
Взгляды незнакомые, нежные слова
Навсегда запомни, крошка-голова!
Не в дому рожденный!
Не жалей потом:
Ну, — рожден под солнцем, не под потолком!
Но пускай составят твой семейный круг
Сотни этих сильных
Братьев и подруг.
Что это такое? Поэзия? Шутка? Или серьезно?
Разрешение от бремени на улице, в толпе зевак, среди дикой заботы и
диких чувств, есть прежде всего большое несчастье и для матери и для ре-
бенка. По своей санитарной, медицинской, житейской непрезентабель-
ности такое событие может вызвать только возмущение. Это некрасиво, не-
чистоплотно, опасно для жизни и матери и ребенка. И причины таких яв-
лений не вызывают сомнений: все та же неряшливость, ротозейство, лень,
бездумье, неспособность рассчитать, подготовить, организовать — вот эта
проклятая манера угорелой кошки всегда спешить и везде опаздывать.
А поэт обрадовался: ему удалось налететь на такой идеально беспоря-
дочный случай. Безобразная, некрасивая история его вдохновила, у него
рождаются и эмоции и рифмы. Почему бы ему не вдохновиться таким ча-
стым и нормальным случаем, как рождение под потолком, в чистой комна-
те, в присутствии врача, в обстановке научно организованной заботы и по-
мощи? Почему? Нет, это пресно, это почти мещанство. А здесь такой кра-
сивый бедлам, такой вопиющий беспорядок: и солнце, и луна, и тучи, и ло-
шадь, и крик, и аптека! И «улица — шумна»! И он торжествует. Ему не
хочется выругать того возмутительного ротозея и лежебоку, мужа или
врача, который виноват в этом несчастном случае, ему, видите ли, захоте-
лось «ребенка в лоб поцеловать». В этом желании так много разболтанного
и нечистоплотного эгоизма, пьяного воодушевления и довольства жизнью,
которые, как известно, всегда носятся с непрошеными поцелуями. Очень
жаль, конечно, что этот «не в дому рожденный» не может ничего сказать.
Что он мог бы сказать поэту, приставшему к нему с поцелуями в самый
бедственный и трагический момент своей жизни?
— Гражданин! Отстаньте, пожалуйста, с вашими поцелуями, не то я
позову милиционера!
Этому ребенку просто некогда разговаривать с поэтом. Он должен кри-
чать и стонать и как-то выбираться из неприятностей, уготованных для
него слишком «поэтическими» взрослыми. И поэтому он ничего не может
ответить на восторги поэта и, к своему счастью, пропустит мимо ушей его
дикие пожелания и утверждения. В каком это смысле нужно «полюбить
улицу до седых волос»? Зачем нужно запомнить «взгляды незнакомых»

175

уличных зевак и «нежные слова»» не имеющие никакого смысла и значе-
ния и такие же дешевые, как поцелуи поэта?
В нашей жизни еще встречаются такая умилительная нетребователь-
ность, такие неразборчивость и нечистоплотность. У нас есть еще ин-
дивиды, которые действительно полюбили улицы «до седых волос»
и вытрезвляются на первом парадном крыльце, а то и просто на тро-
туаре.
В семье такая неряшливость быта, непривычка к точному времени, к
строгому режиму, к ориентировке и расчету очень много приносит вреда
и сильнее всего нарушает правильный половой опыт молодежи. О каком
можно говорить воспитании, если сын или дочь встают и ложатся, когда
вздумается или когда придется, если по вечерам они «гуляют» неизвест-
но где или ночуют «у подруги» или «у товарища», адрес которых и семей-
ная обстановка просто неизвестны. В этом случае налицо такая бытовая
неряшливость (а может быть, и не только бытовая, а и политическая),
что говорить о каком-либо воспитании просто невозможно — здесь все
случайно и бестолково, все безответственно.
С самого раннего возраста дети должны быть приучены к точному вре-
мени и к точным границам поведения. Ни при каких условиях семья не долж-
на допускать каких бы то ни было «ночевок» в чужой семье, за исключе-
нием случаев совершенно ясных и надежных. Больше того, все места, где ре-
бенок может задержаться на несколько часов даже днем, должны быть ро-
дителям хорошо известны. Бели это семья товарища, только родительская
лень может помешать отцу или матери с ней познакомиться ближе.
Точный режим детского дня — совершенно необходимое условие воспи-
тания; Если нет у вас такого режима и вы не собираетесь его установить,
для вас абсолютно лишняя работа чтение этой книги, как и всех других
книг о воспитании.
Привычка к точному часу — это привычка к точному требованию к се-
бе. Точный час оставления постели — это важнейшая тренировка для во-
ли, это спасение от изнеженности, от пустой игры воображения под одея-
лом. Точный приход к обеду — это уважение к матери, к семье, к другим
людям, это уважение к самому себе. А всякая точность — это нахождение
в кругу дисциплины и родительского авторитета, это, значит, и половое
воспитание.
Ив порядке той же бытовой культуры в каждой семье должно быть
предоставлено большое место врачу, его совету, его санитарному и про-
филактическому руководству. Девочки в некоторые периоды особенно тре-
буют этого внимания врача, которому всегда должна помогать и забота
матери. Врачебная линия, конечно, главным образом должна лежать на обя-
занности школы. Здесь уместна организация серьезных бесед по вопро-
сам пола, по ознакомлению мальчиков с вопросами гигиены, воздержа-
ния, а в старшем возрасте с опасностью венерических заболеваний.
Необходимо отметить, что правильное половое воспитание в границах
одной семьи было бы значительно облегчено, если бы и общество в целом
этому вопросу уделяло большое активное внимание. В самом обществе
должны все сильнее и требовательнее звучать настойчивые суждения об-
щественного мнения и моральный контроль над соблюдением нравствен-
ной нормы.

176

С этой точки зрения нужно в особенности коснуться такой «мелочи»,
как матерная ругань.
Очень культурные люди, ответственные работники, прекрасно владе-
ющие русским языком, находят иной раз в матерном слове какой-то герои-
ческий стиль и прибегают к нему по всякому поводу, ухитряясь сохранить
на физиономии выражение острого ума и высокой культурности. Трудно
понять, откуда идет эта глупая и дикая традиция.
В старое время матерное слово, может быть, служило своеобразным
коррективом к нищенскому словарю, к темному косноязычию. При помощи
матерной стандартной формулы можно было выразить любую примитив-
ную эмоцию, гнев, восторг, удивление, осуждение, ревность. Но большей
частью она даже не выражала никаких эмоций, а служила технической
связкой, заменяющей паузы, остановки, переходы — универсальное ввод-
ное предложение. В этой роли формула произносилась без какого бы то
ни было чувства, она показывала только уверенность говорящего, его
речевую развязность.
За двадцать лет наши люди научились говорить. Это бросается в глаза,
это можно видеть на любом собрании. Нищенское косноязычие ни в какой
мере не характерно для наших людей. Это произошло не только благодаря
широкому распространению грамотности, книги, газеты, но и главным
образом благодаря тому, что советскому человеку было о чем говорить,
существовали мысли и чувства, которые и нужно было выразить и можно
было выразить. Наши люди научились без матерного слова высказывать
мысли по любому вопросу. Раньше они не умели этого делать и пробавля-
лись общепринятым и взаимно заменяемым стандартом:
— Да ну их к...!
— Что же ты...!
— Здорово...!
— Я тебя...!-
Даже и связная речь, в сущности, была связана из таких же элементов:
— Подхожу... к нему, а он... говорит: пошел ты к... Ах ты, думаю...!
На... ты мне нужен...! Да я таких..., как ты..., видел... тысячи.
Матерное слово потеряло у нас свое «техническое» значение, но все же
сохраняется в языке, и можно даже утверждать, что оно получило большое
распространение и участвует в речи даже культурных людей. Теперь оно
выражает молодечество, «железную натуру», решительность, простоту и
презрение к изящному. Теперь это своего рода кокетство, цель которого
понравиться слушателю, показать ему свой мужественный размах и от-
сутствие предрассудков.
В особенности любят его употреблять некоторые начальники, разгова-
ривая с подчиненными. Получается такой непередаваемый прелести шик:
сидит ответственнейший, могущественный деятель за огромным письмен-
ным столом, окружен кабинетной тишиной, мягкостью, монументально-
стью, обставлен телефонами и диаграммами. Как ему разговаривать? Ес-
ли ему разговаривать точным языком, деловито, вежливо — что получится?
Могут сказать: бюрократ сидит. А вот если при всем своем могуществе и
блеске рассыпает он гремящее, или шутливое, или сквозь зубы матерное
слово, тогда подчиненные, с одной стороны, и трепещут больше, а с дру-
гой стороны, и уважают. Прибегут в свою комнату и восторгаются.

177

— Ох, и крыл же! Ох, и крыл...!
И получается не бюрократ, а свой парень, а отсюда уже близко и до
«нашего любимого начальника».
И женщины привлекаются к этим любовным утехам. При них, конеч-
но, не выражаются открыто, а больше символически.
— Жаль, что здесь Анна Ивановна, а то я иначе бы с вами говорил!
И Анна Ивановна улыбается с любовью, потому что и ей начальник
оказал доверие. Любимый начальник!
А так как каждый человек всегда над кем-нибудь начальствует, то каж-
дый и выражается в меру своих способностей и прерогатив. Если же он по-
следний в иерархическом ряду и ни над кем не начальствует, то он «кро-
ет» неодушевленные предметы, находящиеся в его распоряжении: затеряв-
шуюся папку, непокорный арифмометр, испорченное перо, завалившие-
ся ножницы. В особо благоприятной обстановке он «кроет» соседнего со-
трудника, соседнее отделение и, снижая голос на семьдесят пять про-
центов, «любимого» начальника.
Но не только начальники украшают свою речь такими истинно русски-
ми орнаментами. Очень многие люди, в особенности в возрасте 20—22 лет,
любят щегольнуть матерным словом. Казалось бы, что немного нужно
истратить интеллектуальной энергии, чтобы понять, что русский рево-
люционный размах нечто диаметрально противоположное русскому пьяно-
му размаху, и вот'не все понимают же! Не все. понимают такую простую,
абсолютно очевидную вещь, что матерное слово есть неприкрашенная, мел-
кая, бедная и дешевая гадость, признак самой дикой, самой первобыт-
ной культуры, циничное, наглое, хулиганское отрицание и нашего уваже-
ния к женщине, и нашего пути к глубокой и действительно человеческой
красоте.
Но если для женщин это свободно гуляющее похабное слово только ос-
корбительно, то для детей оно чрезвычайно вредно. С удивительным лег-
комыслием мы терпим это явление, терпим его существование рядом с на-
шей большой и активной педагогической мечтой.
Необходимо поднять решительную, настойчивую и постоянную борьбу
против площадного слова, если не из соображений эстетических, то из со-
ображений педагогических. Трудно подсчитать, а еще труднее изобразить
тот страшный вред, который приносит нашему детству, нашему обществу
это наследие Рюриковичей.
Для взрослого человека матерное слово — просто неудержимо оскор-
бительное, грубое слово. Произнося его или выслушивая, взрослый испы-
тывает только механическое потрясение. Матерное слово не вызывает у не-
го никаких половых представлений или переживаний. Но когда это слово
слышит или произносит мальчик, слово не приходит к нему как условный
ругательный термин, оно приносит с собой и присущее ему половое содер-
жание. Сущность этого несчастья не в том, что обнажается перед мальчи-
ком половая тайна, а в том, что она обнажается в самой безобразной, ци-
ничной и безнравственной форме... Частое произношение таких слов при-
учает его к усиленному вниманию к половой сфере, к однобокой игре во-
ображения, а это приводит к нездоровому интересу к женщине, к ограни-
ченной и слепой впечатляемости глаза, к мелкому, надоедливому садизму
словечек, анекдотов, каламбуров. Женщина приближается к нему не в пол-

178

ном наряде своей человеческой прелести и красоты, не в полном звучании
своей духовной и физической нежности, таинственности и силы, а только
как возможный объект насилия и пользования, только как оскорбленная
самка. И любовь такой юноша видит с заднего двора, с той стороны, где
человеческая история давно свалила свои первобытные физиологические
нормы. Этими отбросами культурной истории и питается первое, неясное
половое воображение мальчика.
Не нужно, конечно, преувеличивать печальные последствия этого яв-
ления. Детство, жизнь, семья, школа, общество, книга Дают мальчику и
юноше множество противоположных толчков и импульсов, вся наша жизнь,
деловое и товарищеское общение с девушкой и женщиной приносят новую
пищу для более высоких чувств, для более ценного воображения.
Но не нужно и преуменьшать.
Каждый мужчина, отказавшийся от матерного слова, побудивший к это*
му товарища, потребовавший сдержанности от каждого встречного разошед-
шегося «героя», принесет огромную пользу и нашим детям, и всему наше-
му обществу.
Глава восьмая
Вера Игнатьевна Коробова работает в библиотеке большого завода, выстро-
енного на краю города. Обыкновенно она возвращается домой к пяти часам
вечера. Сегодня она, ее помощницы и сочувствующие задержались позже Щ
готовились к диспуту. Диспут будет завтра. На диспут ожидают автора,
одного из крупных писателей. Читатели любят его книги, любит их и Вера
Игнатьевна. Сегодня она с радостью возилась над витриной. Любовно
и тщательно она расположила за бортиками реек всю критическую литера-
туру о писателе, красиво подставила к журнальным страницам строчки
рекомендательных надписей, а в центре витрины укрепила портрет писателя.
Портрет был хороший, редкий, писатель смотрел с добродушной домашней
грустью, и поэтому вся витрина казалась интимно близкой и какой-то род-
ной. Когда работа была кончена, Вера Игнатьевна долго не могла наладить
себя на дорогу домой, хотелось еще что-нибудь сделать и не хотелось ухо-
дить.
Вера Игнатьевна особенно любила свою библиотеку в эти вечерние часы.
Она любила с особенной заботливой нежностью принимать со столов и раз-
мещать на полках возвращенные читателями книги, приводить в порядок
карточки и наблюдать, чтобы старая Марфа Семеновна везде убрала пыль.
На ее глазах в библиотеке располагался уютный, отдыхающий порядок,
и тогда можно уходить домой, но еще лучше, вот как сегодня, остаться пора-
ботать в небольшой компании таких же любителей, как она сама.
В затененных проходах между полками только в некоторых местах ко-
решки книг освещены светом лампы над столом. В этих местах книги смотрят
с таким выражением, как будто они вышли погулять на освещенную ве-
чернюю улицу. Подальше, в полутени, книги мирно сумерничают, о чем-то
толкуют тихонько, довольные, что сегодня они не стоят в одиночестве»
В далеких черных углах крепко спят старики-журналы, которые и днем
любят подремывать, кстати, и читатели редко их беспокоят. Вера Игнатьевна

179

Хорошо знала свое книжное царство. В ее представлении каждая книга имеет
свою физиономию и свой особый характер. Характер составляется в доволь-
но сложном плане из внешнего вида книги, общего рисунка ее содержания,
во главным образом из типа отношений между книгой и читателем.
Вот, например, «Наши знакомые» Германа. Это толстенькая, моложа-
вая женщина с хорошеньким личиком, болтливая и остроумная, но какая-то
несерьезная, чудачка. Ее компанию составляют главным образом девчонки
семнадцати-восемнадцати лет. Несмотря на то что она гораздо старше их,
они с нею в приятельских и коротких отношениях, и, судя по лицам читате-
лей, эта толстушка рассказывает им что-то такое, чего в тексте даже и не про-
читаешь. Мужчины возвращают эту книгу с ироническим выражением,
как будто говорят: «М-да!»
«Как закалялась сталь» — это книга святая, ее нельзя небрежно бросить
на стол, при ней неловко сказать сердитое слово.
«Дорога на океан»22 — это серьезный хмурый товарищ, он никогда
не улыбается, с девчонками принципиально не кланяется, а водит компанию
Только с суховатыми, худыми мужчинами в роговых очках. «Энергия»23 —
•то молчальница, книга с меланхолическим характером, на читателя смо-
трит недружелюбно, и читатель ее боится, а если обращается к ней, то
исключительно вежливо и только по делу. «Разгром» — это старый извест-
ный доктор, у которого очередь записавшихся и который принимает чита-
телей с выражением добросовестной, хорошей трудовой усталости. Чита-
тель эту книгу возвращает со спокойной благодарностью, уверенный, что
книга ему помогла.
Даже в руках Веры Игнатьевны, когда она отмечает выдачу или возвра-
щение, книги держат себя по-разному. Одни покорно ожидают, пока их за-
пишут, другие рвутся из рук, побуждаемые горячими взглядами читателей,
Третьи упрямятся и хотят обратно на полку — это потому, что читатель
встречает их отчужденным и холодным взглядом.
В представлении Веры Игнатьевны книги жили особенной, интересной
И умной жизнью, которой Вера Игнатьевна даже немного завидовала, но ко-
торую все же любила.
Вере Игнатьевне тридцать восемь лет. В ее лице, в плечах, в белой шее
сохранилось еще очень много молодости, но Вера Игнатьевна об этом не зна-
ет, потому что о себе она никогда не думает. Она думает только о книгах
и о своей семье, и этих дум всегда так много, что они не помещаются в ее
сознании, толпятся в беспорядке и не умеют соблюдать очередь.
Как ни приятно остаться вечером в библиотеке, а думы тянут домой.
Вера Игнатьевна быстро собирает в сумочку разную мелочь и спешит к трам-
ваю. В тесном вагоне она долго стоит, придерживаясь за спинку дивана,
и в это время сдержанная, шепчущая жизнь книг постепенно замирает,
а на ее место приходят дела домашние.
Сегодня она возвращается домой поздно, значит, и вечер будет напря-
женный. Еще в трамвае в ее душе начинают хозяйничать заботы сегодняш-
него вечера, они распоряжаются ее временем с некоторым удовольствием.
Откуда берется это удовольствие — она не знает. Иногда ей кажется, что
это от любви. Очень возможно, что это так и есть. Когда встает перед ней
лицо Павлуши или Тамары, Вера Игнатьевна уже не видит ни пассажиров,

180

ни пробегающих улиц, не замечает толчков и остановок, не ощущает и соб-
ственного тела, а ремешок сумочки и трамвайный билет держатся между
пальцами как-то сами собой, по установившейся привычке. У Павлуши
хорошенькое чистое лицо, а глаза карие, но в белках столько синевы, что
весь Павлуша так и представляется золотисто-синеватым мальчиком.
И лицо, и глаза Павлуши — это такое пленительное видение, что Вера
Игнатьевна даже думать не может, а только видит, видит и больше ничего.
О Тамарочке она, напротив, может и думать. Тамара, правда, несомненная
красавица. Вера Игнатьевна таким же неотрывным взглядом всегда видит
в ней что-то исключительно прелестное, женственное, нежное. Этого так
много в ее длинных ресницах, в темных кудряшках на висках и на затылке,
в пристальном, глубоком и таинственном взгляде серьезных глаз, в неизъяс-
нимом очаровании движений. О Тамаре она часто думает.
Жизнь самой Веры Игнатьевны с назапамятных времен катилась по
одним и тем же рельсам. Этот прямой и гладкий рельсовый путь был проло-
жен по равнинам труда, ежедневных однообразных забот, однообразного
кружева мелочей, которые никогда не оставляли ее в течение дня, а так
и ходили вокруг нее все одними и теми же петельками, кружочками и кре-
стиками. Мимо Веры Игнатьевны с потрясающим грохотом пронеслась
революция, она чувствовала ее горячий ветер, она видела, как на этом
ветру стремительно подхватило и унесло старую жизнь, старых людей,
старые обычаи. Трудовой человек, она радовалась этому животворному
вихрю, но оторваться от кружева мелочей она не могла ни на одну минуту,
потому что это кружево было для кого-то необходимо. Вера Игнатьевна
никогда не думала, что это — долг, она просто не могла себе представить,
как это можно разорвать какую-нибудь петлю в кружеве, если от этого
благим матом может заорать Тамарочка, или Павлуша, или Иван Петро-
вич. Она и замуж вышла за Ивана Петровича, как будто вывязала очередной
узор кружева, а не выйти замуж было нельзя: Иван Петрович, по крайней
мере, мог бы захныкать.
Вера Игнатьевна на свою жизнь никогда не жаловалась, в последнем
счете все окончилось хорошо, и теперь можно с радостью смотреть на своих
детей и думать о них. А кроме того, ее жизнь украшается книгами. Впрочем,
Вера Игнатьевна никогда не занималась анализом своей жизни — было не-
когда. Что хорошего, что плохого в жизни — разобрать трудно. Но когда
ее мысль доходила до Тамары, она начинала работать неожиданно ориги-
нально. Не было сомнений в том, что жизнь Тамары должна пройти иначе.
Сейчас Тамара в архитектурном институте, что-то там зубрит, на ее столе
лежит начатый чертеж: какие-то «ордера»24 и капители25, какие-то львы
с очень сложными хвостами, похожими на букеты, и с птичьими клювами.
Конечно, судьба Тамары вовсе не в этих львах, а в чем-то другом. В чем —
не совсем было ясно, но это было то, что в книгах называется счастьем.
Счастье Вера Игнатьевна представляла себе как лучезарное шествие жен-
щины, как убийственно-гордый ее взгляд, как радость, от нее исходящую.
По всему было видно, что Тамара создана для такого счастья и сама в нем
не сомневается.
Вера Игнатьевна машинально протолкалась к выходу и быстро пробе-
жала короткое расстояние до своего дома. Тамара открыла ей. Вера Игнать-
евна бросила сумочку на подоконник в передней и заглянула в столовую.

181

— Павлуша обедал?
— Обедал.
— Он куда-нибудь ушел?
— Не знаю. Кажется, на коньках.
И в том, что все обедали, и в том, что Павлуша катается на коньках,
можно было не сомневаться. Куски пищи были разбросаны по столу, и стоя-
ли тарелки с остатками обеда. В передней валяются на полу комочки земли,
какие-то веревочки, обрезки проволоки.
Вера Игнатьевна привычным жестом откинула со лба прямые волосы,
оглянулась и взяла в передней щетку. Тамара села в широком кресле, рас-
пустила волосы, мечтательно устремила в окно хорошенькие глазки.
— Мама, ну, как же с туфлями?
Выметая из-под ее кресла, мать негромко сказала:
— Тамарочка, может быть, обойдешься?
Тамара с грохотом отодвинула кресло, швырнула на стол гребень, глаза
ее вдруг перестали быть хорошенькими. Она протянула к матери розовые
ладони, ее шелковый халатик распахнулся, розовые бантики белья тоже
глянули на Веру Игнатьевну сердито.
— Мама! Как ты * говоришь! Даже зло берет! Платье коричневое,
а туфли розовые! Что это за туфли!
Тамара с возмущением дрыгнула ножкой, обутой в симпатичную ро-
зовую туфельку. В этот момент ее костюм не содержал никаких противоре-
чий: халатик тоже розовый, и чулки розовые.
Вера Игнатьевна задержала щетку и сочувственно посмотрела на ножку
Тамары.
— Ну, что же... купим. Вот будет получка!
Тамара взглядом следила за работой щетки. По всем законам физики
и геометрии ее взгляд должен был бы натолкнуться на истоптанные, покри-
вившиеся, потерявшие цвет туфли матери, но этого почему-то не случилось.
Тамара обвела комнату усталым от страдания взглядом.
— Надоело, — сказала она, — сколько уже получек прошло!
Тамара вздохнула и направилась в спальню. Вера Игнатьевна окончила
уборку столовой и ушла в кухню мыть посуду. Из кухонного шкафика она
достала старенький бязевый халат, надела на себя. Домработницы у Коро-
бовых нет. По договоренности жена дворника Василиса Ивановна приходит
в два часа и готовит обед для Тамары и Павлуши. Иван Петрович и Вера
Игнатьевна предпочитают обедать на работе — это удобнее, меньше уходит
времени.
Примус у Веры Игнатьевны замечательный, она не может им налюбо-
ваться. Стоит два-три раза качнуть насосиком, и он с веселой готовностью
без передышки шумит и гонит настойчивый деловой огонек. Вода в кастрю-
ле закипает в четверть часа. По своей привычке Вера Игнатьевна и к приму-
су относится с любовью и узнает в нем личный характер, очень симпатичный
и дружеский, а главное, такой... рабочий.
Умеет Вера Игнатьевна разбирать и выражение физиономий грязных
тарелок. Она готова даже улыбнуться, глядя на них, — такой у них прият-
ный и смешной вид. Они с молчаливым, доверчивым ожиданием наблюдают
за ее хлопотами, они с нетерпением ждут купания в горячей воде. На-
верное, у них кожа чешется от нетерпения.

182

Вера Игнатьевна любила жизнь окружающих вещей и наедине с ними
чувствовала себя хорошо. Она иногда даже разговаривала с ними. За работой
лицо Веры Игнатьевны оживлялось, в глазах перебегали с шутками и дура-
чились смешливые зайчики, полные губы по-домашнему иногда даже улыба-
лись. Но на глазах у людей, даже у близких, все это легкомысленное оживле-
ние исчезало: неловко было дурачиться перед людьми, неловко и несерьезно,
Вера Игнатьевна не привыкла.
Сегодня она за мойкой посуды только самую малость пошутила, а по-
том вспомнила о туфлях Тамарочки и уже до конца думала
о них.
Весь этот вопрос о туфлях был изучен ею основательно. Может быть,
было ошибкой покупать розовые туфли только потому, что халатик розовый,
и вообще нельзя же покупать туфли к халатику. Но так уже случилось, ниче-
го теперь не поделаешь. Потом была довольно длинная история с коричневым
платьем. Платье шелковое, действительно нежно-коричневое. Оно очень
идет к карим глазам и темным кудрям Тамары. Но все-таки вопрос о корич-
невых туфлях возник как-то непредвиденно, сначала казалось, что корич-
невое платье заканчивает кампанию. Еще третьего дня Вера Игнатьевна,
оставшись одна дома, произвела сравнение. Платье было нежно-коричневое,
а туфли розовые, не такие розовые, как розовая роза, а чуть-чуть темнее
и не такие яркие. На самое короткое мгновение у Веры Игнатьевны блеснула
мысль, что при таких туфлях коричневое платье носить можно. И сами
туфли в этот момент как будто кивнули утвердительно. Но это была только
минутка слабости, Вера Игнатьевна старалась не вспоминать о ней. Сейчас
она вспоминала только расстроенное личико Тамары, и от этого на душе
у нее становилось больно.
В наружную дверь постучали. Вера Игнатьевна встряхнула руками над
тазом и пошла открыть. Она была очень удивлена: в дверях стоял Андрей
Климович Стоянов.
Андрей Климович Стоянов любил библиотеку и книги, пожалуй, не мень-
ше Веры Игнатьевны. Но он был не библиотекарь, а фрезеровщик, и фрезе-
ровщик какой-то особенный, потому что другие фрезеровщики его фамилию
произносили не иначе, как в двойном виде:
— Сам-Стоянов.
— Даже-Стоянов.
— Только-Стоянов.
— Ну!-Стоянов.
— Вот-Стоянов.
Вера Игнатьевна в одушевленных предметах разбиралась вообще слабее,
чем в неодушевленных, поэтому не могла понять, что такое в Андрее Климо-
виче было специально фрезерное? Правда, до нее доносились из цехов
восторженные сообщения о том, что бригада Стоянова сделала 270—290 про-
центов, что в бригаде Стоянова придумали какой-то замечательный «кон-
дуктор», что бригада Стоянова завела целый цветник вокруг своих станков,
даже шутили, что бригада будет скоро переименована в * универсально-
фрезерную оранжерею имени Андрея Стоянова». И все же в представлении
Веры Игнатьевны Андрей Климович выступал исключительно как любитель
книги. Ей трудно было понять, как он мог справляться со своими фрезер-
ными, если на самом деле он так влюблен в книгу. Андрей Климович нарочно

183

устроился работать в вечерней смене, а на выборах в фабзавком сам напро-
сился:
— Приспособьте меня к библиотеке.
Книги Андрей Климович любил по-своему. Книги — это переплетенные
люди. Он иногда удивлялся, зачем в книгах описание природы, какого-ни-
будь дождя или леса. Он приходил в комнату к Вере Игнатьевне и говорил:
— Человека разобрать трудно, в человеке тайна есть; писатель раз-
берет, а наш брат прочитать должен, тогда видно. А дождь — так и есть
дождь. Если я на дождь посмотрю, так и разберу сразу — дождь. И какой
дождь — разберу, маленький или большой, вредный или не вредный. Лес
тоже. Писатель никогда того не напишет, что увидеть можно.
Зато люди, описанные в книгах, всегда вызывали у Андрея Климовича
напористое и длительное внимание. Он любил поговорить об этих людях,
умел заметить противоречия и всегда обижался, если писатель был неспра-
ведлив к людям.
— Достоевского не люблю. Говорят, хороший писатель, а я не люблю.
Такого про человека наговорит, стыдно читать. Ну, скажем, этот самый
Раскольников. Убил он старушенцию, за это суди и взгрей как следует.
А тут тебе на! — целый роман написал! И что же вы думаете! Читаю, читаю,
а мне уж его и жалко стало и зло берет: за что жалею, а все потому, что при-
стали к человеку, спасения нет.
И вот сейчас Андрей Климович стоит в дверях и улыбается. Улыбка у не-
го немного застенчивая, нежная и красивая, как будто это не сорокалетний
фрезеровщик улыбается, а молодая девушка. И в то же время в этой улыбке
есть много мужественного, знающего себе цену.
— Разрешите, Вера Игнатьевна, зайти, дело есть маленькое.
Андрей Климович и раньше заходил по книжным делам — живет он
на той же улице, но сейчас действительно чувствовалось, что зашел он по
какому-то особому делу.
— А вы все по хозяйству?
— Да какое там хозяйство! Посуда только. Проходите в комнату.
— Да нет, давайте здесь, на кухне, можно сказать, в цеху, и поговорим.
— Да почему?
— Вера Игнатьевна, дело у меня... такое, знаете, секретное!
Андрей Климович хитро улыбнулся и даже заглянул в комнату, но
никого там не увидел.
В кухне Андрей Климович сел на некрашенную тубаретку, иронически
посмотрел на горку вымытой, еще мокрой посуды и спросил:
— На посуде этой вы-то не обедали?
Вера Игнатьевна вытирала руки полотенцем.
— Нет, дети.
— Дети? Ага! Я к вам, можно сказать, от фабзавкома, тут нужно выяс-
нить одно дело.
— Это насчет завтрашнего диспута?
— Нет, это персонально касается вас. Решили у нас кое-кого премировать
по культурному фронту. Как бы к Новому году, но поскольку в библиотеке
вроде праздник, так вас решили в первую очередь. Деньгами премируют,
как водится, но тут я вмешался: деньгами, говорю, Веру Игнатьевну нельзя
премировать, ничего из такой премии не выйдет, одни переживания и все.

184

— Я не понимаю, — улыбнулась Вера Игнатьевна.
— Вот не понимаете, а вещь самая простая. Деньги штука скользкая:
сегодня они в одном кармане, а завтра они в другом, а послезавтра и следу
не осталось. Деньги для вас — это мало подходит, да у вас же и карманов
нету. Надо вещь какую-нибудь придумать!
— Какую же вещь?
— Давайте думать.
— Вещь? Ага, ну, хорошо. А только стоит ли меня премировать?
— Это уже по высшему соображению. Ваше дело сторона. Так какую
вещь?
— Туфли нужны, Андрей Климович. Я вам прямо скажу: очень
нужны!
Андрей Климович осторожно глянул на туфли Веры Игнатьевны, а она
еще осторожнее придвинулась к табуретке, на которой стояла посуда.
— Туфли эти... да-а! Туфли — хорошее дело, туфли можно.
— Только...
Вера Игнатьевна покраснела.
— Только коричневые... обязательно коричневые, Андрей Климович!
— Коричневые?
Андрей Климович с какой-то грустной улыбкой поглядел в сторону.
— Можно и коричневые, что ж... Только... туфли такое дело, туфли
без примерки нельзя. Отправимся с вами в магазин и примерим. Бывает,
подъем не подойдет, и фасон нужно присмотреть, а то дадут тебе такой фа-
сон, господи помилуй!
Вера Игнатьевна краснела и улыбалась, а он поднял голову и присмат-
ривался к ней одним глазом. Носок его ботинка задумчиво подымался
и опускался, постукивая по полу.
— Так что, пойдем завтра купим?
— Да зачем вам беспокоиться, Андрей Климович? Я никогда не приме-
риваю. Просто номер и все.
— Номер? Ну... какой же номер?
— Какой номер? Тридцать четвертый.
— Тридцать четвертый? Не тесный ли будет, Вера Игнатьевна?
Вера Игнатьевна вспомнила, что пора вытирать посуду, и отвернулась
к стене за полотенцем.
— Этот номер не пройдет, Вера Игнатьевна, — весело сказал Андрей
Климович.
Вера Игнатьевна подхватила первую тарелку, но и тарелка смотрела
на нее с широкой тарелочной улыбкой. Вера Игнатьевна сказала так, для
приличия:
— Какой номер не пройдет?
— Тридцать четвертый номер не пройдет!
Андрей Климович громко расхохотался, поднялся с табурета и плотно
прикрыл дверь. Стоя у двери, он поднял глаза к потолку и сказал, будто
декламируя:
— Барышне вашей здесь ничего не достанется... раз я взялся за это дело
по специальному заданию. Ни одной коричневой туфли не достанется.
Барышня и так будет хороша!
Вера Игнатьевна не умела сказать «какое ваше дело», да и вид Андрея

185

Климовича не располагал к такой грубости. Она растерянно промолчала.
Андрей Климович снова оседлал табуретку.
— Вы не сердитесь, хозяюшка, что я вмешиваюсь. А если нужно! Надо
что-нибудь с вами делать. Я, как от фабзавкома, имею государственное
право. И я так и сказал: премируем товарища Коробову, а девчонку вашу,
франтиху, пускай папка премирует!
— Почему вы так говорите? Какая она франтиха? Молодая девушка...
Вера Игнатьевна сердито посмотрела на гостя. Почему он, в самом деле,
говорит такие слова: девчонка, франтиха! Это о Тамаре, о ее красавице
с длинными ресницами и кудряшками на висках, о красивой женщине,
которой принадлежит будущее счастье. Вера Игнатьевна подозрительно
проверила: неужели Андрей Климович враг ее дочери? В своей жизни она
мало видела врагов. У Андрея Климовича были кудрявые усы, они симпа-
тично шевелились над его нежной улыбкой, и это, конечно, противоре-
чило его враждебным словам. Но все-таки пусть он скажет.
— Почему вы так относитесь к Тамаре?
Андрей Климович перестал улыбаться и озабоченно погладил себя по
затылку:
— Вера Игнатьевна, давайте я скажу вам правду. Давайте скажу.
— Ну, какую там еще правду? — Вере Игнатьевне вдруг захотелось
сказать: «Не надо говорить правду».
— Вот я вам скажу правду, — серьезно произнес Андрей Климович и
хлопнул рукой по колену, — только бросьте на минутку ваши эти тарелки,
послушайте!
Он принял из ее рук вытертую тарелку и осторожно положил на горку
чистых, даже рукой погладил сверху в знак полного порядка. Вера Иг-
натьевна опустилась на табуретку у окна.
— Правды не нужно бояться, Вера Игнатьевна, и не обижайтесь.
Дело — ваше, понятно, и дочка — ваша, это все так. Но только и вы у нас
работник дорогой. А мы видим. Вот, скажем, как вы одеваетесь. Присмот-
релись. Вот эта юбчонка, например...
Андрей Климович осторожно, двумя пальцами взял складочку ее юбки:
— ...Одна у вас. Видно же. И на службе она работает, и на диспуте, и по-
суду ей приходится. А юбочка свое отслужила, по всему видать. Это
счастье, что она черненькая, а то уж... куда уж ей работать! Туфельки...
и говорить нечего. От бедности, что ли? Так и муж — сколько, и вы —
сколько, и дочкина стипендия все-таки, а детей у вас двое. Так? Двое. А самое
кардинальное: барышня ваша щеголиха, куда тебе! Инженерши с ней не
сравняются. Придет в клуб — фу, фу, фу! То у ней синее, то у ней черное, то
еще какое. Да и не в этом дело, пускай себе ходит, мы и без того знаем,
народ говорит. И посуду с какой стати!
— Андрей Климович! Я мать — могу заботиться!
— Вот редкость какая — мать! Моя Елена Васильевна тоже мать, а
посмотрите, как мои девчурки мотаются. И им ничего, молодые — успеют
нагуляться. У моей Елены и руки не такие, а у вас все-таки, как говорится, —
интеллигентная работа. Стыдно, прямо скажу. Вам жить да жить, вы
еще молодец, и женщина красивая, а с какой стати, ну, с какой стати?
Вера Игнатьевна опустила глаза и по вековой женской привычке хотела
пощипать юбку на колене, но вспомнила, как охаял юбку только что Андрей

186

Климович, и еще вспомнила все места, где эта юбка заштопана и заплатана.
Вера Игнатьевна приняла руку с колена и начала потихоньку обижаться
на Андрея Климовича.
— Андрей Климович, каждый живет по-своему. Значит, мне так нра-
вится.
Но Андрей Климович сверкнул на нее сердитым взглядом, даже его куче-
рявые усы зашевелились сердито:
— А нам не нравится.
— Кому?
— Нам, народу, не нравится. Почему такое: наш уважаемый библио-
текарь, а одевается... недопустимо сказать. И мужу вашему не нравится.
— Мужу? А откуда вы знаете? Вы же его и не видели.
— Во-первых, видел, а во-вторых, раз он муж, все одинаковы, возьмет
да и то... народ знаете какой, за ним смотри да смотри.
Андрей Климович снисходительно улыбнулся и поднялся с табуретки.
— Одним словом, решили вас премировать отрезом на платье, шелк
такой есть, какой-то буржуазный, черт его знает, называется — не выго-
воришь, это моя жинка умеет выговаривать, мужеский язык на это не
способен. Но только и пошьем в нашем пошиве, это уж как хотите, чтобы
по вашей мерке было. И пенензы у меня!
Он хлопнул себя по карману. Вера Игнатьевна подняла на него глаза,
потом перевела их на недоконченные тарелки и тихо вздохнула. Что-то
такое было в его словах справедливое, но оно насильственно обрывало
какую-то нужную петельку в кружеве ее жизни, и это было страшновато.
И не могла она никак примириться с враждебностью Андрея Климовича
к Тамаре. В общем, все получалось какое-то странное. Но в то же время
Андрей Климович любил книги, и он член фабзавкома, и от него исходила
убедительная простая симпатия.
— Так как? — спросил бодро Андрей Климович, стоя у дверей.
Она собралась ответить, но в этот момент широко распахнулась дверь,
и перед ними встало очаровательное видение: Тамара в разлетевшемся
халатике, и чулки, и бантики, и туфли. Она презрительно пискнула и исчез-
ла, дверь снова закрыта. Андрей Климович провел рукой по усам от
носа в сторону:
— Да... Так как, Вера Игнатьевна?
— Ну, что же... если нужно... я вам очень благодарна.
Вечер этот был не совсем обычный, хотя события протекали сравнитель-
но нормально. Вера Игнатьевна покончила с посудой, убрала в кухне и на-
чала готовить ужин. А тут пришел и Павлуша, оживленный, румяный и на-
мокший. Он заглянул в кухню и сказал:
— Жрать хочется, ты знаешь, как крокодилу! А что на ужин? Каша с мо-
локом? А если я не хочу с молоком? Нет, я хочу так, а молоко тоже так.
— Где ты измок?
— Я не измок, а это мы снегом обсыпались.
— Как это так: обсыпались? И белье мокрое?
— Нет, белье только в одном месте мокрое, вот здесь.
Вера Игнатьевна спешно занялась переодеванием сына. Кроме этого
одного места, составляющего всю его спину, он промок и во многих других

187

местах, а чулки нужно было выжимать. Вера Игнатьевна хотела, чтобы
Павлуша залез под одеяло и согрелся, но этот план ему не понравился.
Пока мать развешивала в кухне его одежду, он вырядился в отцовские
ботинки и синий рабочий халатик Тамары. Прежде всякого другого дела
он показался в этом наряде сестре и был вознагражден свыше меры. Та-
мара крикнула: — Отдай!
И бросилась отнимать халатик. Павлуша побежал по комнатам, сна-
чала в столовую, потом в спальню. Перепрыгнув два раза через кровать
отца, он снова очутился в столовой. Здесь Тамара поймала бы его, но он
ловко подбрасывал на ее пути стулья и хохотал от удачи. Тамара кричала
«отдай», налетала на стулья, швыряла их в сторону. Грохот этой игры
испугал Веру Игнатьевну. Она выбежала из кухни. Преследуя брата,
Тамара не заметила матери и сильно толкнула ее к шкафу. Падая на шкаф,
Вера Игнатьевна больно ушибла руку, но не успела почувствовать боль,
так как была ошеломлена звоном разбиваемого стекла: это она сама столк-
нула с буфета кувшин с водой. В этот момент Павлуша уже хохотал в
руках Тамары и покорно стаскивал с себя синенький халатик. Тамара
вырвала халатик из рук брата и розовый ручкой шлепнула его по плечу.
— Если ты еще посмеешь взять мой халатик, я тебя изобью.
— Ох, изобьешь! Какая ты сильная!
— А ну, попробуй! Ну, попробуй!
Тамара увидела мать, склонившуюся над останками кувшина, и за-
кричала:
— Мама! Что это, в самом деле? Хватает, берет, таскает! Что это такое?
Как пошить что-нибудь, так у нас три года разговаривают, туфель до-
проситься не могу, а как рвать и хватать, так ничего не говори! С какой
стати такая жизнь... проклятая!
Последние слова Тамара выпалила с рыданием, с силой швырнула ха-
латик на стол и отвернулась к буфету, но больше не рыдала, а стояла и молча
смотрела на буфет. Обычно в такой позе она всегда казалась матери не-
счастной и обиженной и вызывала нестерпимую жалость. Но сейчас Вера
Игнатьевна не оглянулась на нее — так была занята кропотливой работой
собирания осколков кувшина. Тамара бросила вниз на мать быстрый вни-
мательный взгляд и снова отвернулась к резьбе буфета. Мать ничего не
сказала, молча понесла в кухню стекляшки. Тамара проводила ее при-
стальным, несколько удивленным взглядом, но, услышав ее шаги, снова
приняла прежнее положение. Вера Игнатьевна возвратилась из кухни с тряп-
кой и, присев к разлитой воде, сказала тихо, серьезно:
— Ты растоптала воду... подвинься.
Тамара переступила лужицу и отошла к своему столику, но и от столи-
ка еще наблюдала за матерью.
, События, собственно говоря, протекали нормально. Бывали и раньше
такие веселые игры, бывало, что и разбивалось что-нибудь стеклянное. В та-
ком же нормальном порядке мать поставила на стол ужин. Полураздетый
Павлуша набросился на кашу. Он долго одной рукой размешивал в каше
масло, а другой рукой держал на столе стакан с молоком — он очень лю-
бил молоко. Тамара каши никогда не ела, она любила мясо, и теперь ее ожи-
дали на сковороде две подогретые котлеты. Но Тамара замерла у своего
столика с чертежом и смотрела мимо матери и мимо ужина. Вера Иг-

188

натьевна глянула на дочь, н жалость царапнула ее материнское сердце.
— Тамара, садись кушай!
— Хорошо, — шепнула Тамара и тяжело повела плечами, как всегда
делают люди, разбитые жизнью.
Жизнь протекала нормально. В одиннадцать часов пришел Иван Пет-
рович. Давно было достигнуто соглашение о том, что Иван Петрович всегда
приходит с работы, и поэтому за последние годы не было случая, чтобы воз-
никал вопрос, откуда он пришел. Даже когда он возвращался в окружении
паров Госспирта, Вера Игнатьевна больше беспокоилась о его здоровье,
чем о нарушении служебной этики. Такое добросовестное соблюдение
соглашения происходило потому, что Иван Петрович отличался замечатель-
но ровным характером, справедливо вызывающим зависть многих домаш-
них хозяек. Знакомые часто говорили Вере Игнатьевне:
— Какой у вас хороший муж! Редко можно встретить мужа с таким
характером! Вам так повезло, Вера Игнатьевна!
Эти слова всегда производили на Веру Игнатьевну приятное впечат-
ление — обычно ей никто не завидовал в жизни, если не считать мелкого
случая, когда ей кто-то сказал:
— Какой у вас замечательный примус! Редко можно достать такой
примус!
Иван Петрович работал старшим экономистом, но в отличие от других
старших экономистов, как известно, людей желчных и склонных к конъюнк-
турным анализам и к частым переменам службы, Иван Петрович имел ха-
рактер спокойный, и к анализам склонности не имел, и сидел на одном
месте лет пятнадцать, а может быть, и больше. Правда, о своей работе он
никогда ничего жене не рассказывал, и то, что он где-то работает старшим
экономистом, у Веры Игнатьевны вставало как воспоминание молодости.
На Иване Петровиче хорошего покроя костюм, лицо у него полное, чистое
и маленькая прекрасно отбритая по краям бородка. О его костюмах Вера
Игнатьевна заботится только тогда, когда они пошиты, а как они шьются,
Вера Игнатьевна не знает, Иван Петрович заботится об этом без ее
консультации. Ежемесячно он дает Вере Игнатьевне триста рублей.
Как всегда, придя домой, Иван Петрович присаживается к столу, а Вера
Игнатьевна подает ему ужин. Пока она подаст, он подпирает бородку сло-
женными руками и покусывает суставы пальцев. Его глаза спокойно ходят
по комнате. Перед ним появляются тарелки, он чуть-чуть приосанивается
и закладывает за воротник угол салфетки. Без салфетки он никогда не ест,
и вообще человек он очень аккуратный. Разговаривать он может только
тогда, когда немного закусит.
И сегодня все проходило нормально. Иван Петрович съел котлеты
и придвинул к себе компот. И спросил:
— Ну, Тамара, как твоя архитектура?
У своего столика Тамара пожала вежливо плечом. Вера Игнатьевна
присела на стул у стены и сказала:
— Тамара очень обижается. Никак не купим ей коричневых туфель.
Иван Петрович отломил зубочистку от спичечной коробки и заходил ей
в зубах, подталкивая ее языком и вкусно обсасывая. С трудом повел глазом
на Тамару. Потом внимательно рассмотрел зубочистку и сказал:
— Туфли — серьезное дело. А что, не хватает денег?

189

— Для меня всегда не хватает, — грустно сказала Тамара.
Иван Петрович встал за столом, заложил руки в карманы брюк и о чем-
то задумался, глядя в пустую тарелку. Стоя в таком положении и думая, он
два-три раза поднял свое тело на носки и опустил, а потом начал насвисты-
вать песенку герцога. Можно было предположить, что он думает о туфлях.
Но вероятно, он ничего хорошего не придумал. Качнувшись последний
раз, он медленно пошел в спальню, и песенка герцога стала доноситься уже
оттуда. Тамара гневно повернулась на стуле и горячим взглядом ударила
в дверь спальни. Вера Игнатьевна начала убирать со стола.
Так нормально прошел и этот вечер, один из вечеров жизни Веры Иг-
натьевны. Но в нем было и свое отличие от других вечеров. С того момен-
та, когда ушел Андрей Климович, в душе Веры Игнатьевны происходило
неслышное движение.
И раньше за работой по хозяйству Вера Игнатьевна умела думать о раз-
ных интересных вещах. Обычно она вспоминала свою работу в библиотеке,
представляла вновь полученные книги, разговоры читателей, отдельные
свои советы и слова. Любила вспоминать удачные действия, остроумные
выходы, душевные слова. Когда какое-нибудь теплое или значительное
выражение проходило в ее памяти несколько раз подряд, она с внутренней
улыбкой рассматривала его, прислушивалась к нежнейшим оттенкам и ра-
довалась.
Сегодня, если бы не Андрей Климович, она думала бы о завтрашнем
диспуте, вспоминала бы витрину и портрет любимого писателя, думала бы
о его книгах в красивых, твердых, синевато-сизых переплетах. Книги его
отличались молодым насмешливым характером, о них вспоминать было
приятно.
Но сегодня обо всем этом не думалось. И готовя ужин, и подбирая осколки
разбитого кувшина, и снова вытирая тарелки, когда уже все отправились
спать, Вера Игнатьевна все думала о словах Андрея Климовича. Почему-
то на первый план выступала только одна тема: убийственный отзыв
Андрея Климовича о ее юбке. Было очень обидно узнать, что все ее труды
и старания, все надежды пропали даром. Сколько вечеров она истратила
на починку юбки, и всегда, заканчивая работу, она была уверена, что
цель победоносно достигнута, завтра она выйдет на работу в очень при-
личном виде, а временами ей украдкой казалось, что вид у нее не только
приличный, а даже элегантный. И выходит, что все это было наоборот.
«Народ говорит». Все видели и все посмеивались. А завтра? Завтра
диспут.
Покончив с посудой и уборкой, Вера Игнатьевна освободила стол, сняла
с себя юбку и разложила ее на столе. Юбка послушно расправила на столе
свои старые морщины. Вера Игнатьевна присмотрелась к ней, и неожи-
данно ее глаза заполнились слезой; ей так жаль стало эту старушку. Юбка
смотрела на нее с выражением печальной, уставшей дряхлости, видно было,
что ей так нужно отдохнуть, полежать где-нибудь в теплом уголке комода,
поспать вволю. Когда-то она была шелковой. Была очень хорошенькая,
нежная, игривая. Сейчас шелковистость ткани можно было увидеть, только
если очень пристально присмотреться, но эта шелковистость была седая.
И в этой легкой дрожащей седине везде прошли морщинки и рубцы старых
жизненных ран. Еще то, что было заштопано давно, кое-как держалось, но

190

последние рубцы представляли собой совершенно изможденные сеточки,
сквозь которые просвечивала белая крышка стола.
Вера Игнатьевна включила утюг. Она осторожно, стараясь несильно на-
давливать, провела несколько раз горячим утюгом. В том месте, где он
проходил, морщины разглаживались и прятались, и юбка смотрела со
старческой грустной ласковостью.
Отгладив юбку, Вера Игнатьевна подняла ее в руках и осмотрела. Нет,
теперь трудно было обмануться: и отглаженная, она не обещала никакой
элегантности, но Вера Игнатьевна бодро улыбнулась: ничего, вместе жили,
вместе и отвечать будем.
На душе у Веры Игнатьевны стало спокойнее и тише, а когда она села
приводить в порядок свои туфли, в тишине кухонной комнаты ей показа-
лось как-то по-особенному уютно и думалось уже не о юбке, не о завтрашнем
выступлении на диспуте, а о себе.
По странному свойству своего характера, сейчас Вера Игнатьевна не
чувствовала себя одинокой. Во-первых, на столе лежала отглаженная, успо-
коившаяся юбка, во-вторых, где-то далеко улыбались усы Андрея Климо-
вича. На него она не обижалась. Что же? Надо подумать над его словами.
Вера Игнатьевна толстой иглой и вощаной ниткой пришивала отпоров-
шуюся подошву и размышляла улыбаясь. Улыбалась она потому, что
чувствовала себя помолодевшей, и это было непривычно и немного смешно.
Она представляла себя в новом шелковом платье, и это выходило тоже...
странно и... тоже смешно. Сквозь туман своих домашних забот она видела,
что новое платье это неизбежно, но дело в том, что это не только платье,
а еще... дико и стыдно думать, в нем было что-то, похожее на молодость.
Вера Игнатьевна даже головой встряхнула от удивления. Она осторожно
подошла к тусклому зеркальцу над умывальником. Бе вдруг поразили дейст-
вительно молодые, улыбающиеся глаза и полные, что-то шепчущие, весе-
лые губы. Румянца в зеркальце не было видно, но Вера Игнатьевна чувство-
вала, как он теплой краской разливался на щеках. Она нечаянно вспомни-
ла об Иване Петровиче, отошла от зеркала, снова уселась на табурете, но
ее рука с толстой иглой не возобновила работы. Она ясно увидела: какая
же она жена? Для этого чисто одетого, чисто выбритого, уверенного муж-
чины разве она могла быть женой? Она давно уже не была ею, и не могла
быть. Иван Петрович не видел ее белья, ее чулок, он многого не видел.
Вера Игнатьевна спохватилась. Ее пальцы со спешным усилием зара-
ботали над туфлей. Наморщив лоб, Вера Игнатьевна торопилась окончить
работу и идти спать, чтобы ни о чем больше не думать.
Диспут прошел очень интересно. Читатели говорили искренне и взвол-
нованно, сходя с трибуны, пожимали руку писателю и благодарили. Вера
Игнатьевна ревнивым взглядом встречала каждого выступающего и прово-
жала, успокоенная и радостная. И молодые и старые умели не только гово-
рить, они умели и чувствовать, в этом было большое торжество, и Вера
Игнатьевна знала, что это торжество широкое, народное. И впереди себя
и за своей спиной она ощущала новую восхитительную страну, которая уме-
ет говорить и чувствовать.
Андрей Климович тоже взял слово и сказал коротко:
— Книги товарища я прочитал, прямо скажу, с опасностью для жиз-

191

ни: две ночи не спал. До чего там народ изображен хороший! Боевой на-
род, понимаете, молодой народ, веселый. Даже пускай там что угодно, а он
своему делу преданный народ! Ну что же? Ночью читаешь, а днем посмот-
ришь, и в самом деле такой народ! Верно показано. Да я и сам такой...
Публика громко рассмеялась. Андрей Климович сообразил, что слишком
увлекся, и смущенно разгладил усы от носа в сторону. А потом и поправил
дело:
— Культуры, конечно, нужно больше, это верно, и у вас это правильно
подмечено. Так для культуры и стараемся. Вот библиотека у нас какая,
клуб прямо мировой, писатели приезжают, ученые. И спасибо Советской
власти, таких товарищей ставит на работу, как Вера Игнатьевна Коробова.
В зале горячим взрывом взлетели аплодисменты. Вера Игнатьевна
оглянулась на писателя, но и писатель стоял уже за столом, улыбался,
смотрел на нее и хлопал. В зале многие встали, все смотрели на Веру Иг-
натьевну, шум аплодисментов подымался всё выше и выше. Вера Игнатьев-
на в полном испуге двинулась было к дверям, но писатель мягко перехва-
тил ее за талию и осторожно подвинул к столу. Она опустилась на стул
и неожиданно для себя положила голову на спинку стула и заплакала.
Все сразу стихло, но Андрей Климович с дурашливым отчаянием махнул
рукой, и все засмеялись добродушно и любовно. Вера Игнатьевна подняла
голову, быстро привела в порядок свои глаза и тоже рассмеялась. В зале
прошла волна говора. Андрей Климович взял в руки бумажку и прочитал,
что парторганизация, фабзавком и заводоуправление постановили за энер-
гичную и преданную работу премировать заведующую библиотекой Веру.
Игнатьевну Коробову отрезом крепдешина. Последнее слово Андрей Кли-
мович произнес не вполне уверенно и даже кивал головой в знак трудности,
но все равно это слово смешалось с новыми аплодисментами, Из портфеля
Андрей Климович вынул легкий сверток, перевязанный голубой ленточ-
кой, переложил его в левую руку, а правую протянул для пожатия. Вера
Игнатьевна хотела взять сверток, но заметила, что это будет неправильно.
Андрей Климович поймал ее руку и крепко пожал, люди в зале аплоди-
ровали и смеялись радостно. Вера Игнатьевна густо покраснела и глянула
на Андрея Климовича с искренним и сердитым укором. Но Андрей Климо-
вич высокомерно улыбался и терпеливо проделывал все необходимые це-
ремонии. Наконец, крепдешин, завернутый в белую бумагу и перевязан-
ный голубой ленточкой, улегся на столе перед ней. В этот момент она вспом-
нила о своей старенькой юбке и поспешила поджать ноги под стул, чтобы
туфли ее не были видны из зала.
Все это еще не так скоро окончилось. Взял слово писатель и сказал хо-
рошую речь. Благодарил фабзавком за то, что он воспользовался этим
диспутом и отметил работу такого замечательного человека, как Вера
Игнатьевна Коробова. В писательской среде многие знают Веру Игнатьев-
ну. Мало написать книгу, надо эту книгу организовать в глубоком общении
с читателем, и так делается великое дело политического, культурного и
нравственного просвещения. Вокруг таких людей, как Вера Игнатьевна,
растет и ширится новая, социалистическая культура. Сегодняшнее собра-
ние — это не меньшее достижение, чем постройка нового завода, чем повы-
шение урожайности, чем дорожное строительство. И таких собраний, та-
ких проявлений молодой и глубокой социалистической культуры много в

192

нашем Союзе. Мы все должны гордиться этим и гордиться такими людьми,
как Вера Игнатьевна. В то время, когда в фашистских государствах книги
сжигают на кострах, преследуют и изгоняют лучших представителей чело-
веческого гуманизма, в нашей стране к книге относятся с любовью и благо-
дарностью и чествуют таких творческих работников книги, как Вера Иг-
натьевна. От имени писательской общественности он благодарит ее за боль-
шую работу и желает ей силы и здоровья, чтобы она могла еще долго ра-
ботать над воспитанием советского читателя...
Вера Игнатьевна внимательно слушала речь писателя и с удивлением
видела, что она и в самом деле совершает великое дело, что ее любовь к
книге — это вовсе не секретное личное чувство, это действительно большое,
полезное и важное явление. Вплотную к ней придвинулось не замечаемое
ею до сих пор ее общественное значение. Она напряженно присматривалась
к этой идее и вдруг увидела ее всю целиком, увидела десятки тысяч книг,
прочитанных людьми, увидела и самих людей, еще так недавно наивных
и несмелых, теряющихся перед шеренгами корешков и линией имен и про-
сящих: «Дайте что-нибудь о разбойниках» или «Что-нибудь такое... о
жизни». Потом они стали просить про войну, про революцию, про Ленина.
А сейчас они ничего уже не просят, а записываются тридцать пятым или
пятьдесят пятым в очередь на определенную книгу и ругаются:
— Что это такое! В такой библиотеке только пять экземпляров! Что
это такое!?
Вера Игнатьевна удивлялась: да ведь все это она и раньше знала. Под
ее руководством работает восемь библиотекарей, и они все это знали и часто
в вечерние часы говорили о книге, о читателе, о методе. Знает она и работу
других библиотек, была на многих конференциях, читала критические и
библиографические статьи и журналы. Все знала, везде участвовала и
все-таки не чувствовала вот такой большой гордости, как сегодня, такого
торжества.
И как будто на ее вопрос отвечал писатель:
— Такие люди, как Вера Игнатьевна, страшно скромны, они никогда не
думают о себе, они думают о своей работе, они слишком поглощены ее се-
годняшним звучанием. Но мы с вами думаем о них, мы с горячей призна-
тельностью пожимаем им руки, и прекрасно сделала организация вашего
завода, что премировала Веру Игнатьевну дорогим платьем. И мы ей гово-
рим: нет, и о себе думайте, живите счастливо, одевайтесь красиво, вы за-
служили это, потому что и революция наша для того сделана, чтобы настоя-
щему труженику жилось хорошо.
Этот исключительный день до конца был исключительным. После собра-
ния в библиотеке был организован банкет для работников библиотеки и
актива читателей. На столах было вино, бутерброды, пирожное. Молодые
сотрудники усадили Веру Игнатьевну рядом с писателем, и до вечера они
вспоминали свои победы, затруднения, сомнения, говорили о своих общих
друзьях: читателях, книгах и писателях.
А когда расходились, Андрей Климович осторожно вынул у Веры
Игнатьевны из-под мышки перевязанный голубой ленточкой сверток и
сказал:
— Домой это вам не нужно нести. Мы здесь его в ящичек запрем, а
завтра, благословись, и в инпошив26.

193

Даже писатель расхохотался на эти слова. Вера Игнатьевна покорно
отдала сверток.
Придя домой, Вера Игнатьевна принялась за обычную работу. Павлуша
снова отправился кататься на коньках, и после него остались такие же
следы в передней. Тамара, видимо, с утра ходила непричесанная, на ее
столе лежал все тот же чертеж, в нем за сутки не произошло никаких из-
менений, если не считать одного львиного хвоста, который сейчас был на-
веден тушью. С матерью Тамара не разговаривала: так всегда начиналась
правильная осада после стремительного, но неудачного штурма.
Раньше в представлении Веры Игнатьевны эта стратегия выражала не
только обиду дочери, но и ее собственную вину, а сегодня почему-то никакой
своей вины Вера Игнатьевна не чувствовала. И сегодня очень тяжело было
видеть, как Тамара страдает, очень больно было смотреть на ее хорошень-
кое грустное личико, очень жаль было, что в этой молодой, милой жизни
исковерканным оказывается сегодняшний день, но было уже ясно, что ви-
новата в этом не Вера Игнатьевна. Мысль переходила к Ивану Петровичу.
Очень возможно, что виноват именно он. Вчерашняя песенка герцога все-
таки вспоминалась. Иван Петрович должен был бы хоть немного заинтере-
соваться туфлями Тамары. И... триста рублей в месяц — мало. Сколько он
получает жалованья? Раньше он получал, кажется, семьсот рублей, но это
было очень давно...
Думая об этих делах, Вера Игнатьевна все же находилась под впечатле-
нием сегодняшнего своего торжества, и поэтому думалось как-то лучше и
смелее. Она не могла уже забыть и волну любовного внимания людей и ши-
рокую картину большой ее работы, нарисованную писателем. И свой дом
показался ей сейчас бедным и опустошенным.
Но домашние дела никто не отстранил, они и сегодня протекали нор-
мально, в них была та же привычная техника и привычные пути заботы
и мысли, и привычные, десятилетиями воспитанные эмоции. И снова Вера
Игнатьевна подавала ужин Павлуше и Тамаре. Тамара с такой печалью
смотрела на котлету, ее вилка с такой трогательной слабостью подбирала
крошки пищи на тарелке, ее нежные губы с таким бессилием брали с вилки
эти крошки, что Вера Игнатьевна не могла быть спокойна. Начало саднить
в груди, и вдруг вспомнился сверток, перевязанный ленточкой. Простой и
жадный эгоизм стоял за этим свертком. В то время, когда эта красивая де-
вушка не может даже надеть свое любимое платье, Вера Игнатьевна в тайне
держит где-то свой дорогой крепдешин. А потом она сошьет платье и будет
щеголять в нем, как какая-нибудь актриса, а кто поможет этой девушке?
Уже в воображении Веры Игнатьевны возникла дверь комиссионного мага-
зина, вот она входит в магазин и предлагает... но... ей нечего предложить,
сверток остался у Андрея Климовича. Быстро-быстро шмыгнуло в уме,
что сверток можно взять, но так же быстро Андрей Климович улыбнулся
кудрявым усом, и комиссионный магазин исчез. И в груди стало саднить еще
больше, и до самого прихода Ивана Петровича Вере Игнатьевне было не
по себе.
Когда Иван Петрович приступил к ужину, Вера Игнатьевна, сидя на
стуле у стены, сказала:
— Сегодня у нас был диспут, а после диспута, представьте, меня пре-
мировали.

194

Тамара широко открыла глаза и забыла о своих страданиях. Иван
Петрович спросил:
— Премировали? Интересно! Много дали?
— Отрез на платье.
Иван Петрович поставил по сторонам тарелки кулаки, вооруженные
ножом и вилкой, и сказал, деловито и вкусно пережевывая мясо, постуки-
вая черенком ножа по столу:
— Старомодная премия!
Тамара подошла к столу, полулегла на него, приблизила к матери живой,
заинтересованный взгляд:
— Ты уже получила?
— Нет... он там... там, в инпошиве.
— Так она уже есть? Материя уже есть?
Вера Игнатьевна кивнула головой и застенчиво посмотрела на дочь.
— А какая материя?
— Крепдешин.
— Крепдешин? А какого цвета?
— Я не видела... не знаю.
Головка Тамары со всеми принадлежностями: хорошенькими глазка-
ми, розовыми губками, милым, остреньким, широким у основания носи-
ком — удобно расположилась на ладошках. Тамара внимательно рас-
сматривала мать, как будто соображала, что получится, если мать нарядить
в крепдешин. Бе глаза подольше остановились на колене матери, спустились
вниз, к туфлям, снова поднялись к плечам.
— Будешь шить? — спросила Тамара, не приостанавливая исследования.
Вера Игнатьевна еще больше застыдилась и сказала тихо, с трудом:
— Да... думаю... моя юбка старенькая уж...
Тамара скользнула по матери последним взглядом, выпрямилась, за-
ложила руки назад, посмотрела на лампочку.
— Интересно, какой цвет?
Иван Петрович придвинул к себе тарелку с сырниками и сказал:
— У нас давно не премируют вещами. Деньги во всех отношениях
удобнее.
Полным голосом новое платье заговорило только на другой день.
В обеденный перерыв в библиотеку пришел Андрей Климович и сказал:
— Ну, идем наряжаться.
Веселая черноглазая Маруся набросилась на него с высоты верхней сту-
пеньки лестнички:
— А вы чего пришли? Думаете, без вас не управимся?
— А я нарочно пришел. Идем с Верой Игнатьевной в инпошив.
Вера Игнатьевна выглянула из своей комнатки.
Андрей Климович показал головой на дверь.
— Да куда вы пойдете? Кто вас пустит? Это дамский инпошив. Без вас
обойдемся.
Маруся спрыгнула с лестнички.
— Вам нельзя туда.
— Маруся, вот я вам два слова по секрету скажу. Вот идем сюда.
Они отошли к окну. Там Андрей Климович шептал, а Маруся смеялась
и кричала:

195

— Ну да! А как же? Конечно! Да какой же это секрет?! Знаем без вас,
давно знаем! Будьте спокойны! Не-ет! Нет, все понимаем.
Они возвратились от окна довольные друг другом, и Маруся ска-
зала:
— Давайте сюда эту самую премию.
Андрей Климович отправился в самый дальний угол библиотеки. Его
вторая сообщница, такая же веселая, только беленькая, Наташа, развевая
полами халатика, бросилась за ним с криком:
— Под десятью замками! Сами не откроете!
Они возвратились оттуда с знаменитым свертком. Вера Игнатьевна за
своим столом работала, обложившись счетами. Наташа внимательным,
любовным движением отняла у нее перо и положила его на чернильницу,
отодвинула в сторону счета и с милой девичьей торжественностью положи-
ла перед Верой Игнатьевной перевязанный ленточкой сверток. Двумя паль-
чиками она потянула кончики узелка, и через секунду голубая ленточка
уже украшала ее плечи. И вот из конверта белой блестящей бумаги первым
лучом сверкнул радостный, праздничный шелк.
— Вишневый! — закричала Наташа и молитвенно сложила руки. —
Какая прелесть!
— Ну, что вы, вишневый! — смутилась Вера Игнатьевна. — Разве это
можно?
Но Наташины руки уже подхватили благородные волны материи и
набросили их на грудь и плечи Веры Игнатьевны. Она с судорожным про-
тестом уцепилась за Наташины пальцы и покраснела до самых корней во-
лос.
Маруся пищала:
— Какая красота! Как вам идет! Какая вы прелесть! У вас такой цвет
лица! Как это замечательно выбрано: вишневый крепдешин!
Девушки обступили Веру Игнатьевну и с искренним восторгом любо-
вались и глубокой темно-красной волной шелка, и смущением Веры Иг-
натьевны, и своей дружеской радостью. Маруся тормошила за плечи Андрея
Климовича:
— Это вы выбирали? Сами?
— Сам.
— Один?
— Один.
— И выбрали вишневый?
— Выбрал.
— Врете! Не может быть! Жену с собой водили.
— Зачем мне жена? Если я сам с малых лет, можно сказать, в этих шел-
ках... можно сказать... купался... и вообще вырос.
— В каких шелках? Где это вы так выросли?
— А вот в этих самых креп... креп... кремдюшинах! Как же!
Андрей Климович разгладил усы и серьезно приосанился.
Маруся смотрела на него недоверчиво:
— Вы такой были... аристократ?
— А как же! Моя мать, бывало, как развесит одежду сушить... после
стирки, прямо картина: шелка тебе кругом разные — вишневые, яблочные,
абрикосовые!

196

— А-а! — закричала Маруся.— Сушить! Разве шелковую материю сти-
рают?
— А разве не стирают?
— Не стирают!
— Ну в таком случае беру свои слова назад.
Девушки пищали и смеялись, снова прикидывали материю на плечи
Веры Игнатьевны, потом на свои плечи и даже на плечи Андрея Климовича.
Он держал прежнюю линию:
— Мне что? Я привычный!
В заводском инпошиве продолжались такие же торжества. Вокруг во-
проса о фасонах разыгралась такая борьба, что Андрей Климович повер-
тел головой, махнул рукой и ушел и только на крыльце сказал:
— Ну и народ же суматошный!
Вера Игнатьевна настаивала на самом простом фасоне:
— Это не годится для старухи.
У Наташи от таких слов захватило дыхание, и она снова тащила Веру
Игнатьевну к зеркалу:
— Ну, пускай, пускай гладко! А все-таки здесь нужно немного вы-
пустить.
Седой бывалый мастер кивал головой и подтверждал:
— Да, это будет лучше, это будет пышнее.
Вера Игнатьевна чувствовала себя так, как будто ее привели сюда играть
с малыми детьми. Даже в далекой своей молодости она не помнила такого
ажиотажа с шитьем платья, тем более сейчас ей казались неуместными все
эти страсти. Но девиц остановить было невозможно. Разогнавшись на фа-
сонах, они перешли к прическе и предлагали самые радикальные рефор-
мы в этой области. Потом пошли темы чулок, туфель, комбине. Наконец, Ве-
ра Игнатьевна прогнала их в библиотеку, воспользовавшись окончанием
обеденного перерыва.
Наедине с мастером она твердо остановилась на простом фасоне, а мастер
охотно подтвердил его наибольшую уместность. Сговорившись о сроке, она
ушла на работу. По дороге с некоторым удивлением заметила в себе серь-
езную решимость сшить и носить красивое платье. Вместе с этим решитель-
но возникал новый образ ее самой. Это была какая-то новая Вера Игнатьев-
на. В инпошиве в зеркале она увидела новую свою фигуру, украшенную
вишневым шелком, и новое лицо, им освещенное. Бе приятно поразило, что
в этом новом не было ничего кричащего, ничего легкомысленно-кокетливо-
го, ничего смешного. В темно-красных складках ее лицо действительно ка-
залось более красивым, молодым и счастливым, но в то же время в нем
было много достоинства и какой-то большой правды.
Подходя к дверям библиотеки, Вера Игнатьевна вспомнила речь писа-
теля. Она глянула вниз на свои туфли. Не могло быть сомнений в том, что
эта рвань может оскорблять не только ее, но и то дело, которому она служит.
Вера Игнатьевна возвращалась домой в состоянии непривычного покоя.
Как и раньше, стоя в трамвае, она с любовью представляла себе лица Пав-
луши и Тамары, так же, как и раньше, любовалась ими, но теперь о них
больше хотелось думать, и думалось без тревожной, мелочной заботы, они
выступали в ее воображении скорее как интересные люди, чем как опекае-
мые.

197

Дома она застала тот же неубранный стол. Она бросила на него при-
вычный взгляд, но привычное стремление немедленно приняться за уборку
не возникало в ней так неоспоримо, как раньше. Она села в кресло у стола
Тамары и почувствовала, как это приятно. Ей почти не приходилось отды-
хать в этом кресле. Она откинула голову на спинку и погрузилась в пассив-
ный легкий полусон, когда мысли не спят, но пробегают без дирижера сво-
бодной легкой толпой. Из спальни вышла Тамара.
— Ты и сегодня не была в институте? — спросила Вера Игнатьевна.
Тамара подвинулась к окну и сказала печально, глядя на улицу.
— Нет.
— Почему ты не ходишь в институт?
— Мне не в чем ходить в институт.
— Тамарочка, но что же делать?
— Ты знаешь, что надо делать.
— Ты все о туфлях?
— О туфлях.
Тамара повернулась к матери и заговорила быстро и громко.
— Ты хочешь, чтобы я ходила в розовых туфлях и в коричневом платье?
Ты хочешь, чтобы я смешила людей. Да? Ты этого хочешь? Так и говори
прямо.
— Тамарочка, но ведь у тебя есть и другие платья. И есть черные ту-
фельки. Они, конечно, старые, но целые. И неужели все ваши студенты так
строго наблюдают цвета?
— Черные? Черные туфли?
Тамара бросилась к серому шкафику и возвратилась оттуда с черной
туфелькой в руках. Она возмущенно протянула ее к лицу матери:
— В этом ходить? Это, по-твоему, обувь? А может, по-твоему, это не
заплата? А здесь, по-твоему, не зашито?
— Да ты посмотри, в каких я хожу! Тамарочка!
Вера Игнатьевна произнесла это несмело, с самым дружеским оттен-
ком доверия. Она хотела по возможности смягчить упрек. Но Тамара ника-
кого упрека не заметила, она обратила внимание только на нелогичность
сравнения:
— Ну, что ты говоришь, мама? Что же, я должна одеваться так, как
ты? Ты свое отжила, а я молодая, я хочу жить!
— Я была молодая, я гораздо больше тебя нуждалась. Я часто и спать
ложилась голодная.
— Ну! Пошла! Почем я знаю, что там у вас было и почему вы голода-
ли? То было при царизме, какое мне дело! А теперь совсем другое! И ро-
дители теперь должны для детей жить, это все знают, только у нас по-
чему-то не знают. А когда я буду старая, так я не буду жалеть для до-
чери!
Тамара стояла, опершись на стол, говорила по-прежнему быстро, раз-
махивала туфелькой, но не видала ни ее, ни матери. В ее глазах и в ее голо-
се начинали кипеть слезы. Она остановилась, чтобы передохнуть, и в это
время Вера Игнатьевна успела сказать:
— Неужели уж я такая старая, что все должна отдавать тебе, а сама хо-
дить в этих опорках?
— А я разве заставляю тебя ходить в опорках? Ходи, в чем хочешь, а

198

меня не выставляй на посмешище! Небось, как себе, так шьешь новое
платье! Шьешь. Себе так все можно, а мне так нельзя? Ты же шьешь себе
шелковое платье?
— Шью.
— Вот видишь? Я так и знала! Сама ты можешь наряжаться. Перед кем
тебе наряжаться? Перед кем? Перед отцом, да?
— Тамара! У тебя же есть платье!
— А ты не могла продать? Можно коричневое продать. А у тебя какого
цвета эта... премия? Какого?
— Вишневого.
— Ну, вот видишь: вишневого! А я сколько просила вишневое! Я сколь-
ко просила, а ты все забыла, все забыла.
Тамара уже не удерживала слез, ее лицо было, мокрое.
— Чего же ты хочешь?
— Хочу! А что ты думаешь? Родила, а теперь ходи как попало? А сама
ты наряжаешься, стыдно тебе молодиться на старости лет, стыдно!
Все это Тамара проговорила уже в истерике. Она еще раз крикнула
«стыдно!» и бросилась в спальню. Оттуда по всем комнатам разнеслись
ее рыдания, приглушенные подушкой. Вера Игнатьевна замерла в кресле.
На нее надвинулась черная туча тоски, может быть, ей действительно стало
стыдно. В двери постучали. Пошатываясь среди черной тучи, прислушива-
ясь к рыданиям Тамары, она направилась к двери.
Перед ней стоял Андрей Климович. Войдя в дверь, он повернул голову
на звуки рыданий, но немедленно улыбнулся:
— Я вот решил занести по дороге. Это талоны на бесплатный пошив.
Вера Игнатьевна сказала машинально:
— Заходите.
Андрей Климович на этот раз не выразил желания разговаривать в кух-
не, охотно прошел в столовую. Вера Игнатьевна поспешила к спальне, что-
бы закрыть дверь, но не успела. К двери подбежала Тамара, размахнулась
чем-то большим и темным и швырнула его к ногам матери. Легкие черные
волны развернулись в воздухе и улеглись на полу. Тамара только одно
мгновение наблюдала этот полет, потом метнулась в спальню, и к ногам
Веры Игнатьевны полетело коричневое. Тамара крикнула:
— Пожалуйста! Можешь носить! Наряжайся! Мне не нужно твоих наря-
дов.
Тамара увидела Андрея Климовича, но ей уже было все равно. В гневе
она хлопнула дверью и скрылась в спальне.
Вера Игнатьевна стояла над распростертыми нарядами и молчала.
Она даже не размышляла. Она не была оскорблена, ей не стыдно было гостя.
Человеческий гнев всегда замораживал ее.
Андрей Климович положил на стол какие-то бумажки, потом быстро
наклонился, поднял оба платья и поместил их на боковине кресла. Сде-
лал все это по-хозяйски и даже поправил завернувшийся рукав. Потом
он стал против Веры Игнатьевны в позе наблюдателя, заложил руки за
спину и сказал:
— Вы что это? Испугались этого г...?
Сказал громко, в явном расчете, что и в спальне услышат. В спальне дей-
ствительно стало так тихо, как будто там лег покойник.

199

Вера Игнатьевна вздрогнула от грубого слова, схватилась за спинку
стула и вдруг... улыбнулась:
— Андрей Климович? Что вы говорите?
Андрей Климович стоял в той же позе, смотрел на Веру Игнатьевну стро-
го, и губы его побледнели:
— Это я только говорю, Вера Игнатьевна, а разговоров тут мало. Мы
вас, это верно, уважаем, но и такого дела простить нельзя. Кого это вы здесь
высиживаете? Кого? Врагов разводите, Вера Игнатьевна?
— Каких врагов? Андрей Климович?!
— Да кому такие люди нужны, вы сообразите! Вы думаете, только вам
неприятности, семейное дело? Вот она пообедала, а посуда стоит, а она,
дрянь такая, вместо того, чтобы после себя убрать, чем занимается?
Барахлишко вам в лицо кидает? А вы его заработали своим честным тру-
дом! К вам у нее такое чувство, а к Советской власти какое? А она же и ком-
сомолка, наверное. Комсомолка?
— Комсомолка! Ну, так что?
Андрей Климович оглянулся. В дверях стояла Тамара, смотрела на
Андрея Климовича презрительно и покачивала головой.
— Комсомолка? А вот интересно, я посмотрел бы, как ты посуду
помоешь, тряпичная твоя душа!
Тамара на посуду не глянула. Она не могла оторвать от Андрея Климо-
вича ненавидящего взгляда.
— Ты обедала? — кивнул он на стол.
— Это не ваше дело, — сказала Тамара гордо. — А какое вы имее-
те право ругаться?
— Комсомолка! Ха! Я в восемнадцатом году комсомольцем был и та-
ких барынь, как ты, видел.
— Не ругайтесь, я вам говорю! Барынь! Может быть, я больше всего
работаю.
Тамара повернулась к гостю плечом. Какую-нибудь секунду они смотре-
ли друг на друга сердитыми глазами. Но Андрей Климович вдруг обмяк,
развел руками и сощурил ехидные глазки:
— Добром тебя прошу, сделай для меня, старого партизана, удоволь-
ствие: помой!
В лице Тамары зародилась улыбка и сразу же приняла презрительное
выражение. Она бросила мгновенный взгляд на притихшую мать, такой
же взгляд на платья, лежавшие в кресле.
— А? Давай вместе. Ты будешь мыть, а я примус налажу. Ты же все
равно не сумеешь.
Тамара быстро подошла к столу и начала собирать тарелки. Лицо у нее
было каменное. Даже глаза прикрыла, чуть-чуть вздрагивали красивые,
темные ресницы.
Андрей Климович даже рот приоткрыл:
— Вот молодец!
— Не ваше дело, — хрипло прошептала Тамара.
— Неужели помоешь?
Она сказала так же тихо, как будто про себя, проходя в спальню:
— Халат надену.
Она скрылась в спальне. Вера Игнатьевна смотрела на гостя во все

200

глаза и не узнавала. Куда девался Андрей Климович, любитель книги,
человек с кудрявыми усами и нежной улыбкой. Посреди комнаты стоял
коренастый, грубовато-занозистый и властный человек, стоял фрезеров-
щик Сам-Стоянов. Он по-медвежьи и в то же время хитро оглядывался на
спальню и крякал по-стариковски:
— Ах, ты чертово зелье! Не ругайтесь! Вот я тебя возьму в работу!
Он начал засучивать рукава. Тамара быстро вышла из спальни в спе-
цовке, глянула на Стоянова вызывающе:
— Вы думаете, только вы умеете все делать? Тоже: рабочий класс! Вооб-
ражаете! Вы сами не умеете мыть посуду, дома жена моет, а вы тоже
барином.
— Ну, не разговаривай, бери тарелки.
Вера Игнатьевна опомнилась и бросилась к столу:
— Зачем это? Товарищи!
Стоянов взял ее за руку и усадил в кресло. Вера Игнатьевна почувство-
вала особое почтение к его открытым волосатым рукам.
Тамара быстро и ловко собрала тарелки, миски, ножи, вилки и ложки.
Стоянов серьезно наблюдал за нею. Она ушла в кухню, и он зашагал
за нею, размахивая волосатыми руками и с такой экспрессией, как будто
они собирались не посуду мыть, а горы ворочать.
Вера Игнатьевна осталась в кресле. Бе пальцы ощутили на боковинке
прохладную ткань шелка, но она уже не могла думать ни о каких нарядах.
Перед ее глазами стоял Стоянов. Она завидовала ему. Это оттуда, из фрезер-
ного цеха, приносят люди железную хватку и простую мудрость. Там идет
настоящая работа, и там люди другие. Перед ней как будто открылся уго-
лок большого занавеса, и она увидела за ним горячую область настоящей
борьбы, по сравнению с которой ее библиотечная работа показалась ей
маленькой и несерьезной.
Вера Игнатьевна поднялась и не спеша побрела в кухню. Она останови-
лась в передней. В неширокую щель приоткрытой двери она увидела одно-
го Стоянова. Он сидел на табуретке, широко расставив ноги, разложив на
коленях волосатые руки, и со сдержанной хитроватой улыбкой наблюдал.
Сейчас его усы не кучерявятся над нежной улыбкой, а нависли торчком,
и вид у них такой, как будто они и не усы вовсе, а придирчиво-острое оружие.
Он говорил:
— На тебя вот за работой и посмотреть приятно. Совсем другая девка.
А платья швырять, на кого ты похожа? Ведьма, форменная ведьма! Дума-
ешь, красиво!
Тамара, молчала. Слышно было, как постукивали тарелки в тазу.
— Гоняешься за красотой, душа из тебя вон, а выходит у тебя некрасиво,
просто плюнуть жалко. Для чего это тебе такие моды-фасоны разные? И чер-
ное! И коричневое! И желтое! Да ты ж и так красива, и так на чью-нибудь
голову горе с тобой готовится!
— А может, и не горе. А может, кому-нибудь счастье!
Тамара сказала это без злости, доверчиво-весело, очевидно, разговор со
Стояновым не обижал ее.
— Какое от тебя счастье может быть, сообрази, — сказал Стоянов и по-
жал плечом, — какое счастье? Коли ты жадная, злая, глупая!
— Не ругайтесь, я вам говорю!

201

— И такая ты неблагодарная тварь, сказать стыдно! Мать у тебя...
Мать твою весь завод почитает. Работа у нее трудная... На что уже я рабочий
человек... Да как же ты моешь? А с обратной стороны кто будет мыть?
Пепка?
— Ах, — сказала Тамара.
— Ахать вот ты умеешь, а матери не видишь. Тысячи книг, каждую знай,
каждому расскажи, каждому по вкусу подбери и по надобности в то же
время, разве не каторга? А домой пришла — прислуга! Кому прислуживать?
Тебе? За что, скажи на милость, для чего? Чтобы ты такой ведьмой выросла
еще кому на голову? Да на твоем месте мать на руках носить нужно. Послед-
нее отдать, туда-сюда мотнуться, принести, отнести, ты ж молодая, собаки
б тебя ели. Вот приди ко мне, посмотри — не хуже тебя девки — с косами,
и образованные тоже, одна историком будет, другая доктором.
— А что ж, и приду.
— И приди, полезно. Душа у тебя хорошая, забаловали только. Разве
мои могут допустить, чтобы мать у них за прислугу ходила? Мать у них во!
Королева! А посуду все-таки ты не умеешь мыть. Что ж это... повозила, пово-
зила, а жир весь остался.
— Где остался?
— А это что? Придавить нужно.
Стоянов поднялся с табуретки, его стало не видно. Потом Тамара тихо
сказала:
— Спасибо.
— Вот, правильно, — произнес Стоянов, — надо говорить «спасибо».
Благодарность — вещь самая нужная.
Вера Игнатьевна на цыпочках удалилась в столовую. Она взяла с кресла
платья Тамары и спрятала их в шкаф. Потом смела крошки с обеденного
стола и начала подметать комнату.
Стало как-то неловко ощущать, что за спиной чужой человек воспиты-
вает ее дочь. Возникла потребность в объяснении, почему Тамара внима-
тельно слушает его, не дерзит, не обижается, почему воспитание протекает
так легко и удачно?
Тамара принесла из кухни посуду и начала размещать ее на полках в бу-
фете. Стоянов стал у дверей. Когда она закрыла дверцы шкафа, он протянул
руку:
— До свиданья, товарищ.
Тамара хлопнула по его руке своей розовой ручкой:
— Сейчас же просите прощения! За все слова просите прощения, сколько
слов наговорили: барыня, ведьма, тварь, дрянь и еще хуже. Разве так
можно обращаться с девушкой? А еще рабочий класс! Просите прощения!
Андрей Климович показал свою нежную улыбку:
— Извините, товарищ. Это в последний раз. Больше такого не будет. Это
я согласен: в рабочем классе должно быть вежливое обращение.
Тамара улыбнулась, вдруг схватила Стоянова за шею и чмокнула в
щеку. Потом бросилась к матери, проделала с нею ту же операцию и убежа-
ла в спальню.
Стоянов стоял у дверей и с деловым видом разглаживал усы:
— Хорошая у вас дочка, душевная! Но только и баловать нельзя.
После этого вечера настали в жизни Веры Игнатьевны по-новому на-

202

полненные дни. Тамара всю свою горячую энергию бросила в домашнюю
заботу. Вера Игнатьевна, возвращаясь домой, находила полный порядок.
Вечером она пыталась что-нибудь делать, но Тамара в своей спецовке
вихрем носилась по квартире, и за нею трудно было успеть. Она грубовато
выхватывала из рук матери разные деловые предметы, брала мать за
плечи и вежливо выталкивала в столовую или в спальню. Павлуша был
подвергнут настоящему террору, сначала протестовал, а потом и протесто-
вать перестал, старался скрыться на улицу к товарищам. Через несколько
дней Тамара объявила, что она будет делать генеральную уборку в квартире
и пусть мать в этот день задержится в библиотеке, а то она помешает.
Вера Игнатьевна ничего на это не сказала, но по дороге на работу задумалась.
Бе радовала перемена в дочери. Она почувствовала, кажется впервые
в жизни, все благо отдыхать, она даже поправилась и пополнела за эти
дни, но в то же время что-то продолжало ее беспокоить, в душе нарастала
тревога, которой раньше у нее никогда не было. То ей казалось, что нельзя
и даже преступно загружать девушку такой массой черной и неблагодарной
домашней возни. Руки у Тамары за эти дни подурнели. Мать обратила
внимание на то, что и в учебе Тамара прибавила работы. Чудесные львы
с букетными хвостами были кончены и исчезли со стола, вместо них
разлегся на половину обеденного стола огромный лист, на котором Тамара
возводила целые леса пунктиров, спиралей, кругов и который назывался
«коринфским» ордером. Обо всем этом соображала Вера Игнатьевна и
все-таки чувствовала, что это «не то»27. Роились мысли и в другом направ-
лении. Не подлежало уже сомнению, что возврата к прежнему быть не
может. Та Тамара, которая с простодушной жадностью потребляла жизнь
матери, которая швыряла ей в лицо шелковые тряпки, эта Тамара не
может быть восстановлена. Вера Игнатьевна теперь прекрасно понимала
величину той бездумной ошибки, которая совершалась в течение всей ее
жизни. Резкое слово Андрея Климовича, сказавшего, что она высиживает
врага, Вера Игнатьевна принимала как серьезное и справедливое обвине-
ние. И вот на это обвинение она ничем, собственно говоря, не ответила.
Ей по-прежнему становилось не по себе, когда она вспоминала, как без-
деятельно и пассивно она позволила постороннему человеку расправляться
с ее дочерью, а она сама в это время трусливо подслушивала в передней,
а потом на цыпочках убежала от них. А кто будет дальше воспитывать
ее дочь, кто будет воспитывать Павлушу, неужели и дальше придется
призывать на помощь Андрея Климовича?
Все это пристально разбирала Вера Игнатьевна, во всем находила
много нужного и правильного и все-таки чувствовала, что и это не главное,
«не то». Было еще что-то, чего она никак не могла поймать, и оно как раз
и вызывало неясную тревогу. То человеческое достоинство, которое она
увидела в себе на последнем диспуте, та новая Вера Игнатьевна, которая
родилась по дороге из инпошива, все еще не были удовлетворены.
С этой тревогой, с этой неудовлетворенностью Вера Игнатьевна и вошла
в библиотеку.
День в библиотеке начался плохо. Черноглазая Маруся с озабоченным
видом порхала по лестницам от полки к полке, растерянная, возвраща-
лась к растущей очереди читателей и без всякой пользы заглядывала
все в одну и ту же карточку.

203

Вера Игнатьевна подошла к ней:
— Что у вас случилось?
Маруся еще раз посмотрела на карточку, и Вера Игнатьевна догадалась,
в чем дело:
— Карточка дома, а книга где?
Маруся испуганно смотрела на Веру Игнатьевну.
— Идите, ищите, а я отпущу очередь.
Маруся с виноватым видом побрела к полкам. Для нее теперь еще
труднее стало сообразить, на какое «чужое» место она задвинула книгу.
Она уже не порхала по лестницам, а с тоской бродила по библиотеке
и боялась встретиться взглядом с Верой Игнатьевной.
Вера Игнатьевна быстро отпустила очередь и уже собиралась заняться
своим делом, когда услышала рядом тревожные звуки аварии. Перед
Варей Бунчук стоял молодой человек в очках, румяный и оживленный,
и громко удивлялся:
— Не понимаю, как это может быть? Я еще раз прошу, дайте мне
какую-нибудь книгу о Мопассане. Это же не какой-нибудь там начинающий
писатель, а Мопассан? А вы говорите «нету»!
— У нас нету...
Варя Бунчук — девушка в веснушках — лепечет свое «нету», а сама
со страхом косится на Веру Игнатьевну. Вера Игнатьевна ласково гово-
рит ей:
— Варя, сделайте здесь, а я займусь товарищем.
Веснушки Вари Бунчук исчезают в густой краске стыда. Переходя
на новое место, она неловко наталкивается на Веру Игнатьевну, от этого
у нее наливаются кровью шея и уши, она тихо шепчет: «Ах». Маруся на
краю стойки по секрету вручает читателю найденную, наконец, книгу
и переходит к другим читателям, но и с ними она разговаривает впол-
голоса.
Вера Игнатьевна помогает любителю Мопассана и уходит в свою
комнату. Через десять минут над ее столом склоняется Маруся и сто-
нет:
— Вера Игнатьевна, родненькая, ой-й-й!
— Нельзя, Маруся, быть такой невнимательной. Вы знаете, чем это
могло кончиться? Вы могли бы до вечера искать книгу.
— Вера Игнатьевна, не сердитесь, больше не будет.
Вера Игнатьевна улыбается в жадные, просящие улыбки глазки, и
Маруся убегает счастливая, полная готовности бесстрашно пойти на
какой угодно библиотечный подвиг.
Через полчаса в дверь заглядывает Варя Бунчук и скрывается. Через
несколько минут снова заглядывает и спрашивает тихо:
— Можно?
Это значит, что она виновата. Во всех остальных случаях она может
ворваться в комнату с сокрушительным грохотом.
Вера Игнатьевна понимает, что нужно Варе Бунчук. Она говорит
строго:
— Варя, надо читать справочную литературу. И уметь пользоваться.
А то какой глупый ответ «нету»!
Варя Бунчук грустно кивает в щель полуоткрытой двери.

204

— Я вам даю срок десять дней, до двадцатого. И проверю, как вы
разбираетесь в справочниках.
— Вера Игнатьевна, он меня испугал: очкастый такой, мордастый.
И все говорит и говорит...
— Что это за объяснение? Вы разве только истощенных можете
обслуживать?
Варя радостно спешит:
— Двадцатого увидите, Вера Игнатьевна!
Она закрывает дверь, и слышно, как весело застучали ее каблучки.
Симпатичные девчурки! Еще ни разу не приходилось Вере Игнатьевне
делать им выговоры более строгие, чем сегодня, никогда она не повышала
голоса, долго не помнила их преступлений. И все же они умеют самыми
нежными щупальцами узнавать ее недовольство и осуждение. И тогда
они мгновенно скисают, тихо носят свою вину между книгами и печально
воспринимают мир. Им дозарезу нужно, чтобы она сказала им несколько
строгих слов, может быть даже не имеющих практического значения.
И без того Маруся простить себе не может невнимательности в расстановке
книг, и так Варя Бунчук уже отложила справочники, чтобы сегодня
вечером заняться ими. Но нужно оказать им внимание и уважение к их
работе.
Почему все это так легко и просто здесь, в библиотеке, среди чужих
людей, почему так трудно дома, среди своих?
Вера Игнатьевна задумалась над вопросом, в чем разница между домом
и работой. Она с усилием старалась представить себе расположение чистых
принципов семьи и дела. Здесь — в библиотеке — есть долг, радость
труда, любовь к делу. И там — в семье — есть радость труда, любовь
и тоже долг. Тоже долг! Если дело оканчивается «высиживанием врага»,
то с долгом, очевидно, не все благополучно. В самом деле, почему долг
там, в семье, так труден, когда здесь, на работе, вопрос о долге прост,
так прост, что почти невозможно различить, где оканчивается долг и
начинается наслаждение работой, радость труда. Между долгом и радостью
здесь такая нежная гармония.
Радость! Какое странное, старомодное слово! У Пушкина с такой
наивной увлекательной красотой проходит это слово и рядом с ним обяза-
тельно идут «сладость» и «младость». Слово для влюбленных, счастливых
поэтов, слово для семейного гнездышка. Кто до революции мог приложить
это слово к делу, к работе, к службе? А сейчас Вера Игнатьевна именно
к этой сфере прикладывает его, не оглядываясь и не стыдясь, а в семейном
ее опыте ему отведено такое тесное место!
Как каталог, быстро перелистала свою жизнь Вера Игнатьевна и не
вспомнила ни одного яркого случая семейной радости. Да, была и есть
любовь, вот в чем сомнений не могло быть. За этой любовью можно,
оказывается, и прозевать выполнение долга, и прозевать радость.
Вера Игнатьевна встала из-за стола и несколько раз прошла по
комнате. Что это за чушь: любовь — причина, безрадостной жизни! Так
разве было?
Вера Игнатьевна остановилась против закрытой двери и приложила
руку ко лбу. Как было? Да, как было? Можно ли больше любить своих
детей, чем любила она. Но даже эту великую свою любовь она никогда

205

не выражала. Она стеснялась приласкать Павлушу, поцеловать Тамару.
Свою любовь она не могла себе представить иначе, как бесконечное и
безрадостное жертвоприношение, молчаливое и угрюмое. И оказывается,
в такой любви нет радости. Может быть, только для нее? Нет, совершенно
очевидно, нет радости и для детей. Правильно, все правильно: злость,
жадность, эгоизм, пустота души. «Высиживание врага»!
Это все от любви? От ее большой материнской любви?
От большой материнской любви.
От... слепой материнской любви!
Все вдруг стало ясно для Веры Игнатьевны. Стало понятно, почему
так мало радости в ее личной жизни, почему в такой опасности оказался
ее гражданский и материнский долг. Ее любовь к Марусе и к Варе Бунчук
оказалась более разумной и плодотворной любовью, чем любовь к дочери.
Здесь, в библиотеке, она умела за любовью видеть становление человека,
умела словом, взглядом, намеком, тоном, любовно и сурово, страшно
быстро и страшно экономно помочь ему, дома она умела только с паниче-
ской, бессмысленной и вредной услужливостью пресмыкаться перед
зоологическим, слепым инстинктом.
Вера Игнатьевна не могла больше ожидать ни одной минуты. Было
только два часа дня. Она вышла в раздаточную и сказала Марусе:
— Мне нужно домой. Вы без меня управитесь?
Девицы что-то загалдели в приподнятом стиле.
Она спешила домой, как будто дома случилось несчастье. Только
сойдя с трамвая, она испуганно заметила свою панику, а между тем надо
быть такой же спокойной и уверенной, как в библиотеке.
Вера Игнатьевна улыбнулась дочери и спросила:
— Павлуша пришел?
— Нет еще, — ответила Тамара и набросилась на мать. — А ты
чего пришла? Я же тебе говорила, чтобы ты совсем не приходила!
Вера Игнатьевна положила сумочку на подоконник в передней
и направилась в столовую. Тамара топнула ножкой и крикнула:
— Что это такое, мама? Я же сказала тебе не приходить! Иди себе
обратно, иди!
Вера Игнатьевна оглянулась. С нечеловеческим усилием она захотела
представить себе на месте лица Тамары лицо Вари Бунчук. На мгновение
как будто это удалось. Она спокойно взяла стул и сказала официально-
приветливо:
— Сядь.
— Мама!
— Садись!
Вера Игнатьевна села в кресло и еще раз показала взглядом на стул.
Тамара что-то простонала, недовольно повела плечами и села на краешек
стула, подчеркивая дикую неуместность каких бы то ни было заседаний.
Но в ее взгляде было и любопытство, не свободное от удивления. Вера
Игнатьевна сделала еще одно усилие, чтобы спроектировать на стуле
против себя одну из своих молодых сотрудниц. Возникло опасение, будет
ли послушным голос?
— Тамара, объясни толком, почему я должна уходить из дому?
— Как почему? Я буду делать генеральную уборку.

206

— Кто это решил?
Тамара в недоумении остановилась перед этим вопросом. Она начала
отвечать на него, но сказала только первое слово:
— Я...
Вера Игнатьевна улыбнулась ей в глаза так, как она улыбалась в
библиотеке, как улыбается старший товарищ в глаза горячей, неопытной
молодости.
И Тамара покорно ответила на ее улыбку, ответила любовным и
радостным, виноватым смущением:
— А как же, мамочка?
— Давай поговорим. Я чувствую, у нас с тобой начинается новая
жизнь. Пусть она будет разумной жизнью. Ты понимаешь?
— Понимаю, — прошептала Тамара.
— Если понимаешь, как же ты можешь командовать и приказывать
и выталкивать меня из дому? Что это: каприз, или неуместная шутка,
или самодурство? Вероятно, ты все-таки не понимаешь.
Тамара в изнеможении поднялась со стула, сделала два шага по
направлению к окну, оглянулась на мать:
— Неужели ты думаешь, что мне нужна была уборка?
— А что тебе было нужно?
— Я не знаю... что-то такое... хорошее...
— Но в твои расчеты не входило меня огорчать?
И после этого Тамару уже ничто не могло удержать. Она подошла
к матери, прижалась к ее плечу и отвернула лицо с выражением счастли-
вого и неожиданного удивления...
Платье готово было в срок. Вера Игнатьевна первый раз надела его
дома. Тамара помогала ей нарядиться, отходила в сторону, осматривала
сбоку и, наконец, рассердилась, упала на стул:
— Мамочка, нельзя же эти туфли!
Она вдруг вскочила и закричала на всю квартиру:
— Ай! Какая же я разиня!
Она стремглав бросилась к своему портфелю и, стоя возле него, пела
с таким воодушевлением, что ноги ее сами что-то вытанцовывали:
— Разиня, разиня! Какая разиня!
Наконец, она выхватила из портфеля пачку пятирублевок и понеслась
с ними в спальню.
— Моя стипендия! Тебе на туфли!
Павлуша смотрел на мать, вытаращив свои золотисто-синие глазенки,
и, вытянув губы, гудел:
— Ой, ой, ой! Мама! Платье!
— Тебе нравится, Павлуша?
— Ой же и нравится!
— Это меня премировали за хорошую работу.
— Ой, какая ты...
Целый вечер Павлуша почти с выражением испуга поглядывал на
мать и, когда она ловила его взгляд, широко и* светло улыбался. Наконец,
он сказал, перемешав слова с глубоким взволнованным дыханием:
— Мама, знаешь что? Ты такая красивая! Знаешь, какая? Ты всегда
чтоб была такая! Такая... красивая.

207

Последнее слово вышло уже из самой глубины груди — не слово,
а чистая эмоция.
Вера Игнатьевна посмотрела на сына со сдержанно-строгой улыбкой:
— Это хорошо. Может быть, теперь ты не будешь пропадать целый
вечер на своих коньках?
Павлуша ответил:
— Конечно, не буду.
Последний акт драмы произошел поздно вечером. Придя с работы,
Иван Петрович увидел за столом красивую молодую женщину в вишневом
шелковом наряде. В передней он даже сделал движение, чтобы поправить
галстук, и только в этот момент узнал жену. Он снисходительно улыбнулся
и пошел к ней, потирая руки:
— О! Совсем другое дело!
Вера Игнатьевна новым, свободным жестом, которого раньше она не
наблюдала, отбросила прядь волос и сказала приветливо:
— Я рада, что тебе нравится.
И сегодня Иван Петрович не покусывал суставы пальцев, и не раз-
глядывал стены размышляющим взглядом, и не насвистывал песенку
герцога. Он шутил, острил и даже играл глазами. И только тогда его
удивление несколько упало, когда Вера Игнатьевна сказала спокойно:
— Да, Иван, я все забываю тебя спросить: сколько ты получаешь
жалованья?
Наши матери — граждане социалистической страны: их жизнь должна
быть такой же полноценной и такой же радостной, как и жизнь отцов
и детей. Нам не нужны люди, воспитанные на молчаливом подвиге
матерей, обкормленные их бесконечным жертвоприношением... Дети,
воспитанные на жертве матери, могли жить только в обществе эксплуа-
тации.
И мы должны протестовать против самоущербления некоторых матерей,
которое кое-где творится у нас. За неимением других самодуров и порабо-
тителей эти матери сами их изготовляют из... собственных детей. Такой
анахронический стиль в той или иной степени у нас распространен,
и особенно в семьях интеллигентных. «Все для детей» понимается
здесь в порядке совершенно недопустимого формализма: все, что по-
пало, — это значит и ценность материнской жизни, и материнская
слепота. Все это для детей! Работа и жизнь наших матерей не слепой
любовью должна направляться, а большим, устремленным вперед чувством
советского гражданина. И такие матери дадут нам прекрасных, счастливых
людей и сами будут счастливы до конца.
Глава девятая
Над широкой судоходной рекой стоит город. К реке он подошел своим
деловым тылом: лесопильными заводами, складами, бесконечными рядами
бочек, измазанных в смоле, и грохотом грузовых подвод коваными
колесами по пыльной, исковерканной мостовой. А уже за этим деловым
миром начинается город, приукрашенный по силам разными культурными

208

принадлежностями: гранитными тумбами по краям тротуаров, рядами
акаций и воркующим перестуком красных, желтых и коричневых колес
извозчичьих пролеток.
Река катится мимо города веселой, полнокровной ширью и все спешит
и смотрит вперед, потому что впереди, чуть ниже города, поджидает ее
строгий, аккуратный, под линейку вычерченный железнодорожный мост.
Мост поставил в воду одиннадцать ног, обутых в гранитные калоши, и они
смотрят все носами вперед, навстречу катящейся реке. И река спешит
к ним с естественным хозяйским беспокойством. Не отрывая глаза от
моста, она торопится к месту происшествия, подбрасывая к городским
берегам все лишнее, чтобы не мешало: баржи, плоты, буксиры и лодки.
У самого моста, на другом берегу, расположился посад28. Посад мало
интересуется рекой. Он приткнулся к ней только одним домиком, а сам
побежал рядом с железнодорожной насыпью куда-то в сторону, к более
мирным и покойным пейзажам: к вишневым садам, к рядам тополей
и ветряков на горизонте. До горизонта от реки недалеко: простым глазом
видно, как за посадом подымается в горку товарный поезд и обволакивается
белым дымом.
Говорят, что когда-то по этой реке плавали скифы, и запорожцы,
и татары. Может быть. Несколько лет назад приплыли по ней на старом
катере, вооруженном смешной пушечкой, деникинцы. Их встретили
хмурым молчанием, потому что еще раньше где-то на севере казаки грозили
обходом, и защитники отступили по железной дороге. Белогвардейцы
полгода владели городом, мостом и посадом, а потом бросили катер вместе
с пушечкой возле моста, а сами сели в товарные вагоны и быстро поехали
к югу. Через два часа после этого пролетел по мосту паровоз, впереди
себя толкая платформу: на платформе трехдюймовка и десятка два
веселых людей, одетых в серые шинели. Паровоз с платформой осторожно
перебрался через посадскую станцию, а потом задымил и погнался за
деникинцами. На другой день он возвратился во главе целого поезда,
мирно подружившись с другим паровозом. В вагонах сидели белогвардейцы,
только теперь они были скучнее, щеки у них были в щетине. На станции
соскочил с платформы отец Сергея и Тимки Минаевых — заводской
столяр, пулеметчик и большевик.
С тех пор прошло пять лет, может быть, немножко больше. Василий
Иванович Минаев начинает уже забывать, как режет плечо ремешок
винтовки, но зато хорошо помнит, как гнали белогвардейцев от самого
Орла. Об этом он часто по вечерам рассказывает сыновьям. Старший сын
Сергей слушает его серьезно и внимательно, второй — Тимка во время
рассказа не сидит на месте, ерзает на стуле, все ему хочется спросить:
а что это такое «за Курском», а какая сабля у Ворошилова? И по ночам,
после рассказов отца, снились его сыновьям разные сны. Сергею снились
пожары городов и пехотные цепи, прокуренные в боях суровые товарищи
отца, не вернувшиеся с войны, и ненавистные враги, рыщущие в посаде
с обысками. А Тимке снился Буденный, с большими усами, на коне и
с поднятой саблей, стреляющие огромные пушки и неприступные крепости
с высокими зубчатыми стенами, такие, как нарисованы в старой «Ниве».
Сережа уже второй год учится в фабзавуче на заводе, а Тимка второй

209

год — в трудовой школе. Сережа помнит то время, когда отец ушел
с Красной гвардией, а Тимка познакомился с отцом только после Деникина.
Он не помнит даже, как вызывали мать в контрразведку на допрос, как
она три ночи не ночевала дома, как на четвертый день пришла худая
и желтая, в полчаса связала в узелок разную мелочь и унесла узелок
и Тимку к деду Петру Поликарповичу на хутор. Много еще не помнит
Тимка, а то, что рассказывают ему старшие, кажется далекой-далекой
историей, интересной, но вовсе не страшной.
Над рекою и над посадом расцветало солнце.
Весна пришла занятная, говорливая, хлопотливая. Тимкины голубые
глаза не много помнили весен, и потому на весну они смотрели с жадным
любопытством, а энергии в душе, в ногах, в руках, на языке набиралось
столько, что Тимка еле-еле управлялся за день истратить ее как следует.
И даже поздно вечером, когда нагулявшееся за день тело начинает засыпать,
язык еще не может успокоиться, что-то лепечет, и ноги во сне куда-то
спешат, и пальцы во сне шевелятся.
Сегодня Тимка с утра в работе, жизнь и обстоятельства складываются
очень сложно, он не успевает откликнуться на все запросы жизни, не
успевает со всеми поспорить. Домой пришел под вечер, а Сергей стоит
в дверях кухни и разговаривает с матерью:
— А разве контрразведка была в гончаровском доме?
И сразу Тимка насторожился:
— Контрразведка?
Сергей пошел в столовую заниматься, а Тимка сел против него и начал:
— А боялись все этой контрразведки. Правда, боялись?
Сергей сказал:
— Что ты за дурень такой? Это разве шутка, контрразведка? Ты
думаешь, это тебе шутка?
Тимка только на мгновение задумывается и отвечает с мечтательной
находчивостью:
— А если взять и бросить бомбу! Вот такую бомбу, как папка говорил?
Взять и бросить! Ах!!
Сережа улыбается:
— Какой ты герой в комнате. А вот если бы тебе на самом деле при-
шлось?
— А ты думаешь что?
— Тебе кажется, так это легко? Размахнулся и бросил?
— А как же?
— А они, думаешь, сидят себе и смотрят?
— Ну, и пускай!
— А они стреляют.
— Пускай они еще попадут раньше.
Тимка с презрением выпячивает губы, но в глубине души воображение
рисует непредвиденные раньше подробности: на него смотрят злые лица
буржуев и целятся из огромных ружей. Тимка отводит глаза в сторону:
он ничего не боится, но в его расчеты вовсе не входит, чтобы буржуи
палили в него. Затея с бомбой основательно испорчена, и Тимкины живые
глаза бродят в поисках более доброкачественных переживаний. Их взгляд
задерживается на мгновение на портрете Буденного, но сейчас Буденный

210

не хочет садиться на коня и смотрит на Тимку даже чуть-чуть насмешливо.
Тимкины глаза косятся вправо. Там блестит стекло буфета, сквозь него
Тимка видит два пирога на тарелке. Пироги лежат и молчат, но вид у них
тоже немного иронический. Тимка переводит взгляд на Сережу. Сережа
рассматривает чертеж в книжке, которая называется в непостижимо
высоком стиле: геометрия. У Сережи сильно отросли светло-русые прямые
волосы, он зачесывает их назад, но они еще не умеют держаться в прическе,
а острятся над Сережиным лбом многочисленными своими кончиками.
Тимка рассматривает прическу брата и видит в ней такое же высокое,
превосходство, как и в геометрии. Сережа очень умный. Только по-
этому сегодня за обедом его голос оказался решающим в вопросе о пи-
рогах.
Тимка быстро вспоминает все, что было после этого. Началось с пи-
рогов, а вот теперь опять пироги.
Сначала пирогов было много. Мать поставила их на стол целую
большую тарелку и сказала:
— Пироги сегодня удались. Ешьте, пока горячие.
Отец отложил в сторону газету и улыбнулся:
— Вид у них квалифицированный! Тимка, ты, конечно, уже пробовал?
Тимка немножко покраснел и ответил отцу боевой улыбкой. Придя
из школы, он действительно забежал в кухню и схватил с листа один
пирог. Мать хоть и махнула на него рукой, но посмотрела ласково:
— Не дождешься обеда?
Но все равно, пирог этот промелькнул в Тимкиной жизни без особенной
радости: во рту осталось только ощущение ожога. Пирог такой был горячий,
что его и в руках нельзя было держать, и есть было чересчур горячо,
в общем, положение было настолько безвыходное, что Тимка проглотил
пирог без наслаждения, исключительно для того, чтобы он больше не
обжигал пальцев.
Отец разрезал первый пирог вдоль на две части, и тогда в белой
пушистой рамке свежего теста показалась влажная темная мясная на-
чинка. Отец одобрительно улыбнулся и стал намазывать каждую половинку
маслом. Делал он все это не спеша, да еще и рассказывал:
— Это не наша вода идет. Наши снега давно уже в море. Это идет
верхняя вода, северная. Там снегу много, говорят, большая волна идет.
Сегодня на один метр прибавилось.
Отец рассказывал, смотрел на мать строгими, светло-голубыми глазами
и ножом показывал на север, а половинки пирога все лежали и лежали
перед ним, и масло на них начинало уже просыхать.
Тимка не мог понять отцовского сложного вкуса. Может быть, и
приятно съесть такую половинку, но чем можно оправдать такую не-
осмотрительную неторопливость? Тимка вовсе не нервничал, брал пироги
с тарелки осторожным, неловким движением, и рот у Тимки совсем ма-
ленький, но пирог — существо слабое. Он так быстро и охотно проскаль-
зывает в глотку, что не успеешь его начать, а в руке остается только
маленький твердый носик, еще мгновение, и он исчезает в зубах, а в руках
уже новый пирог. Тимка не успел опомниться, как на тарелке осталось
только два пирога, и Тимка почувствовал, что в жизни не все разумно
устроено. Он глянул на брата: тот жевал и слушал отца. Тимкина рука

211

начала было подыматься к тарелке, но Сережа взял его за локоть и накло-
нился к Тимкиному уху:
— Брось. Отцу оставь! Мало тебе?
Тимка облизнул губы и подумал, что Сережка напрасно вмешивается:
отец все равно больше не хочет.
А после обеда было пропасть событий. Отец ушел на работу, а Тимка
до самых сумерек хлопотал во дворе и на улице. Во дворе было мокро.
Возле сарая образовалась огромная лужа, наверное, очень глубокая,
побродить в ней было заманчиво, но мешали ботинки. Но корабль, сделан-
ный из газеты, никуда не хотел плыть и скучно стоял на месте, пришварто-
вавшись к случайному стеблю прошлогоднего бурьяна.
На улице были другие неудобства: неясность границ и сфер влияния.
От железнодорожной насыпи, как раз возле Тимкиного двора, проносился
мощный поток. Он прорыл в песке глубокий и сложный фарватер. Тонкая
лысая кромочка льда на дороге свешивалась над потоком острыми фигур-
ными берегами, в некоторых местах под этой кромочкой вода убегала
в таинственный и уютный полумрак. Бумажный кораблик, пущенный
сверху по течению, кивал и нырял на штопорных волнах потока и с
разгону влетал под эту кромочку, скрываясь из глаз. Что происходило
с ним в таинственной темной пещере, нельзя было видеть, но было приятно
стоять над потоком и ожидать, когда кораблик снова выскочит на откры-
тую воду. А потом нужно пройти по берегу потока до следующей пещеры,
и там такое же удовольствие.
Все это было очень веселое дело, но у Тимкиного двора находились
самые интересные плесы, заводи, пещеры и водопады, и сюда собирались
ребята со всей улицы. Каждый приносил свой корабль, каждый пускал
его, где хотел, каждый тыкал палкой в воду, каждый старался пропихнуть
свое судно на самое интересное место. Тимка долго с негодованием смотрел
на всю эту возню и наконец закричал:
— А чего вы сюда пришли? Мы к вам не ходим! Что, это ваша река?
У вас там бежит, там и пускайте!
Но и здесь, как и в других случаях международной жизни, дело редко
решается в пользу права и справедливости. Сын портного Григорьева,
рыжий, веснушчатый, красноухий Митрошка, стоит на другом берегу потока
и оттуда обливает Тимку воинственным презрением:
— Чего ты задаешься? Чего ты задаешься? Думаешь, как твой отец
большевик, так ты и задаешься? Ты речку купил, ты купил, да?
Тимка ничего не ответил рыжему Митрошке, а поднял свою палку,
назначенную для навигационных целей, и треснул по Митрошкиному
кораблю, остановившемуся на мели. Грязная вода брызнула в стороны,
а Митрошкин корабль, сделанный из серой оберточной бумаги, распластал-
ся в воде намокшей темной тряпкой. Совершив этот акт международной
справедливости, Тимка молниеносно удрал во двор. Вслед за ним в доски
ворот загремел кусок кирпича. В потоке остался и Тимкин корабль, но
это была случайная и неудачная конструкция из газеты.
Минут двадцать Тимка в одиночестве ходил по двору, прыгал на корочке
льда под стенкой сарая до тех пор, пока корочка не раскрошилась на
мелкие кусочки. Потом вышел во двор хозяйский сын Кирик.
Минаевы нанимали квартиру у Кирикова отца, плотника Бычкова.

212

Бычков был странный человек. Он работал на постройках хат, и характер
у него был неровный, злой. Пока он тешет дерево на земле, с ним еще
можно иметь дело, можно и поговорить, как с человеком. Он слушает
собеседника с суровым молчанием, хэкает своим топором и только изредка
ухмыляется саркастически, а потом скажет:
— Тэк. Наладится, говоришь? Ну, ну, нехай налаживается.
Но как только залезет на крышу и начнет с помощником устанавливать
стропила или сидит на коньке и прилаживает поперечную обшивку, так
уже от него ничего хорошего ожидать нельзя. Стоит ли внизу собеседник
или никого нет, Бычков все равно ворчит и ворчит, язвит и цепляется:
— Правило сделали: восемь часов! Сидит и газету читает, а спроси
его, так он трудящийся, большевик! Отработал восемь часов, и он тебе
большевик! А я сколько работаю?
Бычков опускает топор и смотрит вниз с насупленным, взлохмаченным,
злым вниманием:
— Сколько часов я работаю? Васька! Сколько часов я работаю?
Бычков поворачивает голову к помощнику Ваське и следит за ним
не столько глазами, сколько мохнатыми бровями, мохнатым, заросшим
ртом. Васька возится со стропильной ногой и даже не смотрит на хозяина.
Бычков повторяет про себя в глубоком раздумье:
— Сколько я работаю? Может, восемь часов? Не... Бычков работает
двенадцать часов, двенадцать! А кто такой Бычков, трудящийся или не
трудящийся? Вопрос. А может, он буржуй? Ишь, до чего народ паскудный!
А он тебе бригадир! Во: бригадир!
Бычков вытаращивает глаза, надувает щеки, руками впереди себя
показывает важность. Потом плюет в кулак, перекладывает топор из рук
в руки и продолжает работу. Минут десять работает сосредоточенно и мол-
чит, но вдруг снова опускает топор и снова вперяется вниз хитровато-угрю-
мым лицом:
— Порядки! Если человек старается, горбом и потом живет, — это
мало им! Как же, то — пролетарий, а то придумали — кустарь! Я —
кустарь, а? Видели? Дожил. Дожил Бычков! Старый дурак, дожил! Кто
такой кустарь? Васька! Кто такой кустарь?
Васька по-прежнему молчит. Бычков несколько секунд рассматривает
Ваську и шевелит усами. И отвечает себе:
— Кустарь, я понимаю. Мелочь! Кружево — правильно. Корзинки:
фить-фить, туда-сюда, зацепил, прицепил, нацепил, ручку сплел, вот тебе
и корзинка! Два дня потел, два дня кряхтел, десять верст до базара,
а цена полтинник пара. Во! А это тебе корзинка? Это тебе корзинка?
Он показывает на переплет стропил и вертит головой:
— Кустарь! А, чтоб вас раки ели, когда утопнете! Мельниченку кто
строил? Бычков. Сероштану? — Бычков. Резникову? — Бычков. Осипу
Павловичу глаголем29, кто? — Бычков. Наливайченку, Василию Евдоки-
мовичу... А где теперь Василий Евдокимович? Васька! Где Василий
Евдокимович?
На этот вопрос Васька почему-то отвечает:
— Да брось ты... Василий Евдокимович! Первая сволочь была,
живоглот... вспомнил тоже!
Бычков тупо смотрит на Ваську и чешет бороду возле уха:

213

— Не в смысле живоглота, а кто строил? И все стараются пообиднее,
чтобы до сердца дошло: кустарь!
С Минаевым Бычков не водил компании, в комнаты старался не заходить,
а по делу присылал жену. Но при встрече с Минаевым держался вежливо
и говорил спокойно, высказывая вполне расположенную лояльность:
— Я не какой-нибудь лавочник, я и сам рабочий человек.
Кирик Бычков учился в одном классе с Тимкой. А старший сынок
Бычкова — Ленька — в том самом фабзавуче, где и Сергей, только шел
на один год впереди. В свое время Леньку не хотели принимать в фабзавуч,
но он поднял такой скандал, кричал и жаловался, несколько раз ходил
в город, что своего-таки добился.
Тимка своим товарищем был доволен. Кирик имел спокойный характер,
хорошенькое личико и всегда радостную, улыбчивую мину. И сегодня,
выйдя во двор, он добродушно выслушал горячий рассказ Тимки
о конфликте на «речке» и сказал:
— Их не нужно пускать. А знаешь что? Давай мы вечером перекопаем
и сюда переведём эту... речку.
— Как переведем?
— А так: прокопаем и переведем. Под воротами, прямо сюда. А это
будет море.
Мальчики подошли к морю возле сарая. Мысль была очень дельная.
Тимка несколько раз через щель в заборе заглянул на улицу, посмотрел
за сараем — выходило все очень просто и удобно. Он только спросил:
— А если они не уйдут?
Кирик пожал плечами.
— Нет, они уйдут. Они спать пойдут.
Потом друзья вышли за ворота и осторожно остановились у калитки.
На ручье занималось навигацией человек десять. Измокший и грязный
Митрошка, у которого даже лицо было забрызгано грязью, до сих пор
возился с газетным кораблем Тимки. По самым скромным требованиям,
этот корабль давно отслужил свое, давно промок и насилу удерживал
признаки корабля и мореходные качества. Но Митрошка, кряхтя, все
водил его по бурному и опасному потоку. Он был так занят этим жалким
делом, что даже не обратил внимания на Тимку. Другие мальчики с
таким же увлечением управляли своими суднами, некоторые из них были
прекрасной конструкции. Лучше всех был сделан корабль у Пети Губенко —
сына заводского охранника. Материалом для него послужил толстый
кусок коры. В Петином корабле были скамейки, мачта и парус, а неудобство
только одно: корабль имел слишком большую длину и, становясь поперек
реки, обращался в мост. Кроме того, благодаря мачте он не мог заходить
в речные пещеры.
Тимка с Кириком подошли к реке. Митрошка предусмотрительно
взял свою газетную посудину и перенес навигацию дальше, вниз по тече-
нию. Петя Губенко побежал поближе к насыпи и там пустил свой корабль.
Легкая темная лодочка, трепыхая лоскутком паруса, быстро понеслась
по ручью. Она свободно скользила на вертлявых, спиральных струях,
без усилий отталкивалась от берегов и весело ныряла носиком на водо-
падиках. Петя бежал рядом и зорко следил за рейсом. Возле самых ног
Тимки счастливый кораблик зацепился за стебелек старой травки и оста-

214

нови лея, задрожав всем телом. Тимка присел к ручью и взял кораблик
в руки. Он ожидал, что Петя обидится и закричит, и уже готов был ответить
презрительной гримасой, но Петя спокойно смотрел с другого берега и не
подавал признаков беспокойства. В благодарность за это Тимка, сказал:
— Легкий какой!
— Это из коры, — сказал Петя.
— Ты ножиком вырезал?
— Ножиком.
— А где ты взял ножик?
— У меня свой ножик.
— А ну, покажи.
Петя доверчиво достал из кармана ножик и протянул Тимке. В ножике
одно лезвие было сломано, а другое почернело и сточилось. Но все же,
какое завидное счастье иметь такой ножик!
— А кто тебе дал ножик?
— Это матрос подарил.
Тимка напружинил глазенки:
— Какой матрос?
— Еще прошлым летом: мы с отцом ездили рыбу ловить, а там матрос
был, так он и подарил.
— Он настоящий матрос? А где он сейчас?
Петя затруднился сразу ответить на оба вопроса. Он зашатал головой
в старом картузе без козырька. Личико у Пети бледное, остренькое, худень-
кое, но у него очень стройная фигура и такая же стройность в лице:
хороший светлый лоб и красиво вычерченные черные брови. Петя улыб-
нулся:
— Он на реке, матрос, на пароходах. А сейчас он в городе.
— А за что он тебе подарил?
— Он ни за что не подарил, а мы вместе ловили рыбу. Я ему и батьку
червяков накопал, а он мне перемет сделал. А потом он и сказал: возьми
себе ножик, у меня другой есть.
Тимка иногда слышал рассказы о таких чудесных вещах: вдруг в
жизни откуда-то берется матрос и дарит ножик. Тимка не очень верил
таким рассказам. Если им верить, так выходит, что достать ножик ничего
не стоит. И почему такое счастье сразу привалило этому Пете? И матрос
и ножик!
— Твой отец сторож? Да? — прищурился Тимка.
Петя серьезно опустил глаза и сейчас же поднял:
— Сторож. Он завод охраняет.
— А мой отец бригадир.
Петя молчал.
— И мой отец — коммунист.
Петя протянул руку:
— Ну, давай!
— Нет, постой, — сказал Тимка, рассматривая ножик. — Твой отец
не коммунист? Нет?
Петя спокойно рассматривал физиономию Тимки.
— Он не коммунист, только это все равно: мой отец завод охраняет.
— Как он там охраняет, подумаешь!

215

— Он охраняет. Он с ружьем охраняет.
Тимка снова вытаращил глазенки:
— О! С ружьем! А ты видел?
— Видел.
— Ружье?
— Ружье. Винтовка.
— А чего он домой ходит без винтовки?
— Не полагается. Винтовка казенная.
— И он стреляет? А в кого он стреляет?
— В кого? В бандитов стреляет.
— А теперь нет бандитов. А ты мне сделай такую лодку.
Петя улыбнулся доверчиво и оживленно:
— Ты возьми эту, а я себе сделаю.
— Да ну?
— Ты возьми. Я не жалею, ты не думай, что я жалею.
Тимке захотелось сделать что-нибудь приятное для Пети.
— А я тебе дам, знаешь что? Я тебе дам крючок для удочки.
— У меня есть крючок.
— А то будет два крючка. И будем вместе ходить за рыбой, хорошо?
Эх, если б еще лодку!
— У моего отца есть лодка.
— Что? Есть лодка? — закричал Тимка в полном изумлении.
— Есть.
— Настоящая лодка? Настоящая? А где он взял?
— Он сам сделал.
Тимка перемахнул через ручей. Положительно, у этого Пети чудесное
царство.
Он еще долго разговаривал с Петей и все больше и больше поражался.
Петин отец, бородатый, строгий человек с военной выправкой, который
каждый день проходил мимо их ворот в черной шинели, теперь пред-
ставлялся Тимке настоящим волшебником. Смущала Тимку только
неуловимая нотка грусти, которая то и дело слышалась на поверхности
Петиных слов. Она вызывала у Тимки чувство симпатии, желание подру-
житься. Тимка сам никакого значения не придавал своим чувствам и был
уверен, что самое главное в этом знакомстве — это настоящая лодка
у Петиного отца, лодка, на которой можно будет плавать по реке и ловить
рыбу.
Тимка дошел с товарищем до насыпи. Там в старой хате жил отец
Пети.
Наступили сумерки, когда Тимка возвращался домой. Возле ворот
никого уже не было, только Кирик с лопатой копошился над ручьем.
Он обернулся на шаги Тимки:
— Что же ты? Взял и ушел!
— А разве что?
— А речку проводить?
Тимка вспомнил о проекте, и на душе у него стало неприятно. Но
Кирик с радостным оживлением продолжал:
— Совсем не трудно. Смотри,' вот сюда выкопать и сюда выкопать.

216

А потом земли насыпать, и она потечет прямо во двор. Вот тогда вся
река у нас будет.
Тимка держал в руках Петин подарок — лодку, сделанную из коры.
Он вспомнил нотки Петиной грусти, и ему не захотелось отводить речку
с улицы. Он сказал:
— А ребята будут ругаться.
— Пускай сколько угодно ругаются, какое наше дело? Зато у нас
и речка будет и море. Мы еще и гавань сделаем! Гавань, понимаешь?
И пристань. Ночью пароходы будут стоять в гавани.
— Только, чтобы Петя Губенко у нас играл. Хорошо?
Кирик задрал нос:
— Петька? А что ему у нас нужно?
— А он мне лодку дал. Вот какая лодка.
Кирик долго вертел лодку в руках:
— Это он сам сделал?
— Сам.
— Пускай и мне сделает.
Тимка ничего не сказал на это. Внутри у него что-то скрипело и царапало.
Страшно интересно было иметь собственную гавань, но и Петю обидеть
было невозможно.
— А когда будем копать?
— А давай, когда темно станет. Хорошо?
— Хорошо.
Много событий пробежало между обедом и тем моментом, когда снова
в Тимкиной жизни встретились пироги.
Тимка не спеша прошелся мимо буфета, присмотрелся к Сереже.
Сергей все зубрил геометрию. Тимка постоял возле буфета, потом вспомнил,
что лодку, сделанную из коры, нужно отремонтировать — привязать
парус. Он уселся против Сергея и занялся ремонтом. Мать принесла
горящую лампу. Тимка закончил работу, поставил лодку на подоконник
и долго любовался ею. В стекле окна отражалась вся комната и отражался
буфет. Тимка с любопытством присмотрелся к этому отражению: буфет
хорошо был виден, но о пирогах можно было только догадываться. Тимка
быстро оглянулся: нет, пироги лежат по-прежнему.
Сергей закрыл книжку и пошел в кухню. Тимка вспомнил, что нужно
идти работать по проведению новой реки, и вздохнул. Потом подошел
к буфету, поднялся на цыпочки и открыл дверцу. Пальцы прикоснулись
к лакированной поверхности одного пирога. Тимка расширил захват
пальцев, сгреб оба пирога, прижал их к груди и тихонько закрыл буфет.
Он неслышно прошел мимо кухни, а на первой ступеньке лестницы закусил
первый пирог. Лестница была маленькая, всего ступеней десять, но пока
Тимка дошел до нижней ступеньки, от пирогов осталось только несколько
крошек, разбросанных на груди. Последний глоток Тимка сделал с поспеш-
ным усилием, потому что в открытую наружную дверь уже виднелся
Кирик с лопатой. Тимкина глотка еще сжималась в последних рабочих
усилиях, а лицо уже изобразило деловой интерес:
— И я возьму лопату, правда?
— Ты знаешь что? — сказал Тимка после того, как вооружился лопа-

217

той. — Давай мы сначала сделаем канавку, а потом — раз, раз и проведем.
— А как же иначе, — ответил Кирик, — а то она по всему двору
побежит.
Наступила темнота, но еще днем на небе стоял месяц, а сейчас он
светил прямо на площадку двора. Тимка работал сосредоточенно и за
работой все думал о том, как сказать Пете Губенко, чтобы он сделал лодку
для Кирика.
— Кирик, а если Петя не захочет сделать лодку?
— И пускай, — сказал Кирик. — Я и сам сделаю. Подумаешь, какой
лодочник. Я такую лодку сделаю, ты такой еще и не видел.
— А чем ты сделаешь?
— Да у отца целый ящик инструмента, чем хочешь, тем и сделаю.
Хочешь — стамеской, хочешь — рашпилем, хочешь — ножом.
— Рашпилем! Как же ты рашпилем лодку сделаешь?
Тимка задумался о рашпиле, а из-за рашпиля снова выдвинулся
вопрос о Пете Губенко. С настоящей лодкой связывается счастливая область
лета и летней мечты. Лодка — это и рыба, и ночевки на островах, и костры,
и уха, и, наконец, матросы, раздающие ножики и умеющие делать переметы.
Все эти блага, кроме матроса, конечно, были знакомы Тимке с прошлого
лета. Но прошлым летом приходилось выступать в самых незначительных
ролях, потому что лодку доставал отец у электромонтера Бленича, а за
рыбой ездили и отец, и Бленич, и Сережка, и Ленька Бычков, и еще товарищ
Сережки Абрам Ройтенберг. Вот сколько ездило. И каждый о себе вообра-
жает, а Тимке оставались такие пустяки, как собирание валежника для
костра и одна малюсенькая удочка без поплавка, на которую ночью все
равно ничего не поймаешь.
Канавка уже перерезала двор и вплотную подошла к подворотне.
Мальчики с лопатами вышли на улицу и приступили к самой ответственной
части работы. Поток сейчас шумел в одиночестве, и было даже жалко, что
даром пробегает такая масса воды. Кирик сказал:
— Вот здорово будет! Они завтра прилезут, а речка вся у нас! И, кроме
того, гавань.
Но в этот момент из неразборчивого лунного пространства к самым
воротам выдвинулась высокая фигура отца. Минаев переступил через
поток и остановился:
— Тимка! А это кто? Кирик? Что вы здесь в темноте делаете?
— А мы копаем, — весело ответил Тимка.
Он был доволен, что можно похвастаться перед отцом таким замеча-
тельным начинанием.
— Копаете? Для чего?
— Ты посмотри: мы на дворе уже кончили. А теперь здесь прокопаем,
и она прямо сюда побежит. Речка.
— Вот как! Здорово! Люди из дворов воду отводят, а вы, наоборот,
во двор. Чего это вам пришло в голову?
Тимка закричал обиженным голосом:
— Так они все сюда приходят. Приходят... и тут... с кораблями все.
— Кто это?
— Да все! Со всей улицы. Им досадно, что тут хорошо бежит и водо-
падом падает. Так они и лезут.

218

— Понятно. А вы все-таки молодцы! Значит, только вы будете пускать
корабли?
Хотя Тимка и услышал что-то каверзное в тоне отца, но не имел времени
разобраться в нем, а кроме того, его увлекла действительно верная до-
гадка, что пускать корабли будут только они с Кириком. И поэтому
Тимка ответил воодушевленно:
— Ну да! Они придут, а речка к нам потекла.
— Замечательно! Кто же это так остроумно придумал? Неужели ты?
— Это мы с Кириком.
Кирик стоял с лопатой в руках и с некоторым смущением выслушивал
восторженные восклицания Минаева. Он спокойно даже пропустил мимо
ушей довольно наглое со стороны Тимки нарушение авторского права,
ибо на самом деле придумал только он один — Кирик.
Минаев расставил ноги над потоком и сверху вниз смотрел на мальчиков.
Можно было подумать, что он любуется.
— Да. Жаль вот, что всю улицу нельзя к вам во двор перевести.
Тимка с тревогой прислушался к этому явно гиперболическому сожа-
лению и промолчал. Кирик зато громко рассмеялся:
— А на что нам улица?
— Будете ходить по улице, а другие чтоб не ходили. Хорошо,
правда?
Тимка понял, что лучше дальше в прениях не участвовать. Но и прения
приняли такой характер, что участие в них Тимки представлялось из-
лишним.
— Паршивцы такие! Видишь, что придумали? Идем домой!
Тимка пошел впереди отца. Он не заметил, как он перешагнул только
что сделанное русло, и не заметил, как очутился в комнате, как снял
пальто.
Сергей до сих пор сидел над книгой, но Тимка уже не мог интересоваться
никакими высокими науками. Он сел на табуретке, направил неподвижный
взгляд в угол и, вообще, приготовился к неприятностям.
Отец вышел из кухни с полотенцем в руках и сказал громко:
— Хороший у меня сын! Такому сыну только при буржуях жить.
Лужа на улице, так и то ему досадно, почему лужа на улице, а не у него
в кармане? А? Все на лужу смотрят, мимо лужи ходят! Куда такое
годится? Нельзя! Один Тимка может, другим нельзя! Вот до чего жадность
доводит подлецов!
Тимка тупо смотрел в угол, и душа его сгибалась под тяжестью
обвинений. Отец стоял посреди комнаты прямой и крепкий, как башня,
все вытирал и вытирал руки, говорил рокочущим басом; его светло-голу-
бые глаза только изредка поглядывали на Тимку, а больше смотрели
на полотенце. Так же смотрели и подбородок, и смятые в крупные складки
бритые щеки. И Тимку поражали не столько его слова, сколько выраженная
в позе и в голосе сила. Тимка чувствовал, что перед этой силой он,
Тимка, — ничтожество, и больше ничего он чувствовать не мог. Не мог
он и думать, но для злости оставалось место, и Тимка злился на Сергея
и на мать. Сергей смотрел на Тимку с улыбкой и раза два громко рас-
смеялся, а мать стояла рядом с отцом и делала такой вид, как будто она
грустно улыбается. Они просто рады, что Тимка попал в такое трудное

219

положение, что он обратился в такое жалкое ничтожество. Тимка ухитрился
даже посмотреть на Сергея уничтожающим взглядом.
Отец ушел на кухню, а Сергей хохотал:
— Да неужели, Тимка, ты хотел лужу себе заграбастать?
Тимка остервенело дернул плечом в знак протеста против Сережкиного
вмешательства, бросил еще один взгляд угрозы и презрения, но вообще
позы не переменил и продолжал смотреть в угол. Он терпеть не мог
унизительных положений и в таких случаях старался компенсировать
убытки при помощи неподвижной хмурости. Сейчас Тимка начинал уже
ощущать небольшое удовольствие, проистекающее от выдержанности
стиля, но вдруг на него свалилось новое испытание, гораздо более тяжелое.
Когда мать успела оста вить позу грустного наблюдателя, Тимка не заметил.
В его уши неожиданно проникли невыносимо дикие слова, ни с чем не
сравнимый по силе удар:
— Да ему не только на лужу завидно. Он и на пироги позавидовал,
что для отца оставили. А может, это и не он?
В Тимкиных мозгах произошло паническое движение. С открытым
ртом Тимка оглянулся на тарелку, на которой когда-то лежало два пирога.
Неведомая сила подхватила Тимку, перебросила в другую комнату, за-
вернула в черный неразборчивый туман и швырнула на кровать. Тимкины
ноги в мокрых ботинках свесились с кровати, а во всей остальной части
Тимки загудело горе, облитое рыданиями. Сквозь туман и беспорядок
пробился к нему раскатистый смех Сережки, но Тимка уже чувствовал,
что все кончено, все разрушено, ничего нельзя прибавить к его отчаянию.
Через полминуты мать села рядом с ним на кровать, отчего рыдания
разлились еще шире и захватили даже ноги, ноги задрыгали на краю
кровати:
Мать положила руку на Тимкино плечо и сказала:
—- Успокойся, дружок, чего ты так убиваешься. Из-за каких-то пирогов,
бог с ними.
После этих слов рыдания как будто вырвались из теснины и покатились
дальше широкой рекой. Они катились так под ласковой рукой матери
до тех пор, пока отец не сказал из другой комнаты:
— Пироги съел? Какие пироги? Которые мне оставили?
Тут Тимка перестал рыдать, но вовсе не потому, что горе стало меньше,
а потому, что отец говорил негромко, притом же из другой комнаты,
его слова и так трудно было расслышать. Что-то тихо ответил Сережа,
а отец продолжал:
— Ах, да, действительно, я только один пирог съел за обедом! А Тимка
съел? Да может, не он? И ничего не оставил? Не может быть! Ну?! Он
не такой! Он же всегда говорил, что меня очень любит. Недоразумение.
Никогда не поверю. Это мыши съели. Вот здесь лежали? Это мыши, конечно.
Тимка понимал, что на него никто не сердится, но понимал также,
что про мышей говорится нарочно, чтобы ему досадить. И все-таки в его
представлении и в самом деле явились две мыши. Они нахально влезли
в тарелку, задрожали у них хвостики. А потом каждая мышь закусила
полпирога. Это зрелище только одну секунду занимало экран. Сейчас же
вспомнилась другая картина: пироги слопал Тимка на лестнице, и при
этом без всякого удовольствия. Тимка еще раз тяжело всхлипнул. Он

220

понимал, что с кровати подыматься еще рано, положение все-таки здорово
испорчено. Мать поглаживала его по затылку:
— Нехорошо это, Тимочка, сделал. Пирогов сколько угодно можно
налепить, пирогов не жалко, а только нельзя так хватать, нужно и об отце
подумать. Правду я, сынок, говорю?
Тимка молчал. В глубине его восьмилетней души маршем прошло
несколько соображений, все они имели характер оправдания. Во-первых,
он думал, что отец пирогов не хочет, во-вторых, пирогов было только
два, в-третьих, может быть, Сережка за обедом больше съел пирогов, чем
Тимка. Мать продолжала:
— И потом: как же это так, без спросу? Чтобы никто не видел! Так
не годится, сынок.
Тимка не видел лица матери, но хорошо знал, какое оно в эту минуту:
оно круглое, нежное, мягкое, серые глаза щурятся, а на полных губах
улыбка и на верхней губе маленькая родинка с двумя волосками.
Тимка поплыл в бездумном приятном покое, таком приятном, что
вдруг захотелось во всем согласиться с матерью. И как раз в это время
мать с силой повернула его голову и заглянула в лицо. Она действительно
улыбалась, и от ее улыбки исходила сила, теплая и широкая, которая
не унижала Тимку и не обращала в ничтожество.
Тимка блестящим взглядом, хорошо промытым слезной бурей, глянул
на мать.
— Ну, что скажешь?
— Я не буду так делать, мамочка, честное слово, не буду.
— Вот и умница. Вставай, будем ужинать.
Она потрепала его по уху и ушла. Но вставать было нельзя: в другой
комнате стучал сапогами отец. Если встать, он сейчас же начнет про мышей.
Тимка поэтому лежал боком и смотрел на шкаф. Но сапоги отца послы-
шались ближе, и он стал на пороге комнаты. Почему-то отцы устроены так,
что как только их увидишь, так все останавливается в душе и ждет, что бу-
дет дальше. Отец подошел ближе к кровати, взял стул, поставил его против
глаз Тимки и сел. Хорошо бы скорее закрыть глаза, но и глаза остановились,
не закрываются. Отец улыбается, как-то по-особенному у него выходит: и ве-
село и в то же время зло. И в злые складки складываются у него жесткие,
выбритые, румяные щеки. Отец приблизил к Тимке знакомое, сильное,
умное лицо:
— Ты, Тимофей, не слушай мать. Если еще где придется, лужа какая
или пирог, не обращай внимания: хватай скорее, а то прозеваешь, другой
ухватит, правда?
Тимка понял хитрый ход отца, и оттого, что понял, отец стал доступнее и
проще. Тимкина душа встрепенулась, звякнула веселыми шестеренками и
опять пошла, как, бывает, вдруг пойдут остановившиеся часы, как только
их возьмет в руки хороший мастер. Тимка искренне улыбнулся голубыми,
еще сырыми глазами и ответил отцу шепотом:
— Нет, неправда...
— Эге, да ты умница. Я думал, ты ничего не понимаешь! Значит, чего же?
Выходит так, что можно идти чай пить?
Тимка сказал уже более свободно, хотя в голосе еще и царапали какие-
то камешки, принесенные слезами:

221

— А ты не обижаешься? За пироги?
— Сначала обижался, а теперь перестал.
— Мама еще напечет.
— Вот и я так подумал.
— А ты не обижайся.
— Замнем, — сказал отец.
— Замнем, — засмеялся Тимка, схватился с кровати и ринулся к от-
цовским коленям. Отец хлопнул его по мягким частям и сказал:
— Вот по этим самым местам раньше ремешком гладили в подобных
случаях. Но я думаю, что это лишнее.
Тимка глянул вверх на отцовский подбородок и ответил так, как часто
говорил отец:
— Абсолютно лишнее!
— Ну, идем ужинать.
В столовой Сережа уже не сидел за книгой, а встретил Тимку намекаю-
щим ироническим взглядом. Но Тимка был так доволен жизнью, что не
стал протестовать. А как только сели за стол, отец сказал такие слова, кото-
рые круто изменили мир и окончательно повернули его к Тимке жизне-
радостной и интересной стороной:
— Тимка с Кириком хотели провести во двор какую-то лужицу, а тут де-
ла такие, что к нам и вся река может пожаловать.
— Что ты говоришь?
— Самые плохие сведения! Вчера прибавился метр, а сегодня метр и
двадцать сотых. Наводнение, кажется, будет настоящее.
— А что делать? — спросила мать.
— Уже делается. Сегодня ночью начинают укреплять дамбу.
Убегая от реки, посад не спасался от ее шалостей. В самую высокую воду
первый домик, стоявший на самом берегу возле моста, не заливался водой,
здесь река всегда подпирала один и тот же берег, подбежавший к ней узким
отрогом от холмов на горизонте. По этому отрогу давно когда-то и начал
строиться посад. Но потом, в течение трех столетий его истории, домишки
посада разбросались по склонам отрога и спустились к плавням. Плавни
расходились широко вверх по реке. С этой стороны каждую весну и подходи-
ло к посаду половодье. На краю плавней стояли домики, которые плавали
каждый год, при самой низкой воде. Они и строились с расчетом на эту
неприятность, все стояли на тонких высоких ножках, а жители входили в
эти домики по крутым высоким лестничкам. Обитатели этой полосы издав-
на славились буйными характерами и скромными потребностями, исклю-
чая потребность в казенном вине, которую нельзя, во всяком случае,
назвать скромной: они поглощали водку в неумеренном количестве,
хотя и с умеренной закуской, вызывая удивление более положительных
людей:
— И откуда они берут деньги, эти шелудиевцы?
Шелудиевка, как называлась эта мокрая полоса, действительно пользова-
лась весьма ограниченными денежными поступлениями. Народ здесь обитал
малоквалифицированный, иногда он перебивался черной работой на лесных
складах, на разгрузке барж, а больше бродил по берегу с двумя-тремя
удочками или шнырял по реке на древних душегубках...

222

С расширением завода положение шелудиевцев улучшилось, но и старый
быт еще процветал над плавнями.
Железнодорожная насыпь, проходящая от моста, разрезала посад на
две части: «Раек» и «Занасыпь». Между Шелудиевкой и насыпью разброса-
ны многочисленные домики, принадлежащие самому хозяйственному насе-
лению посада. Здесь живут возчики, воловики, лавочники, портные, ого-
родники. Домики, принадлежащие им, воздвигнуты по старым чертежам,
одобренным жизнью еще при царе Алексее Михайловиче30. Стены их сдела-
ны из глины и кизяка на легком деревянном каркасе, снабжены заваленка-
ми и ставнями, но в уровень с веком крыты не соломой, а железом. Вместо
древнего глиняного пола, доливки, у них настоящие крашеные полы. Но по
той же старинной моде домики окружены вишневыми садами, подсолну-
хами и стеблями кукурузы, огорожены довольно высокими заборами, а
на улицу смотрят добротные ворота, крытыми двускатной узенькой желез-
ной крышей. В общем, здесь цветущее царство, и названо оно «Райком»
с некоторой претензией. В последнее время домики здесь стали строиться
пошире, на две-три квартиры. Во многих домиках жили не только хозяе-
ва, но и квартиранты — рабочие и служащие завода сельскохозяйствен-
ных орудий...
Основное заводское общество размещалось по другую сторону железно-
дорожной насыпи. Там стояло много кирпичных, двухэтажных и трехэтаж-
ных домов, были мостовые и даже тротуары, там был и театр. Но и здесь
между основательными сооружениями были разбросаны такие же райские
дворики, принадлежащие посадским старожилам.
Высокое железнодорожное полотно, разделявшее посад на две части,
разделяло и их весенние судьбы: «Занасыпь» никогда не страдала от воды.
Только в двух местах, где сквозь насыпь под чугунными мостиками про-
бивались улицы, вода могла проникнуть к заводу, но в этих местах нетрудно
было преградить ей путь.
«Раек» не имел таких преимуществ. Во время высокого половодья он
обращался в Венецию, и с учетом этого подобия многие домики здесь стояли
на сваях. Правда, лет двадцать тому назад, при городском голове Кандыбе,
имевшем собственный дом на «Райке«, была построена земляная дамба.
Она великодушно прошла между «Райком» и Шелудиевкой, не лишая
шелудиевцев привычных для них весенних ванн. Но после Кандыбы дамба
эта ни разу не ремонтировалась, выполняя свои обязанности постольку
поскольку...
На следующий день было воскресенье. Как только Тимка позавтракал,
он немедленно направился к дамбе. Все люди спешили туда, навигация на
уличном потоке была прекращена, лучшие корабли валялись где попало.
Пока Тимка дошел до дамбы, рядом с ним уже шагала целая компания: и
Митрошка Григорьев, и Кирик, и Петя Губенко, и многие другие. Петя се-
годня был веселый. Он подошел к Тимке и спросил:
— Ты туда?
— Туда.
— И я туда.
— А чего ты сегодня не такой?
— Не какой?
— А ты вчера был такой: все думал и думал.

223

— Да так, — сказал Петя. — С сестрой подрался. — Петя смущенно
улыбнулся. — С Наташей. Из-за тетрадки.
— Какая Наташа?
— А сестра Наташа. Она в девятом классе.
— А-а! Я знаю. Губенко Наташа?
Тимка хорошо знал Губенко Наташу. Она была председателем школьно-
го комитета и часто заходила в их класс, чтобы поругать ребят за грязь или
растоптанный мел.
Пользуясь воскресным днем, на дамбе собралось много народу. С неба
смотрело приятное апрельское солнце. Дамба была твердая, слежавшаяся,
еще не отошедшая от морозов. Впереди, перед дамбой, плавала Шелудиевка;
ее обитатели оживленно шныряли между домишками на своих душегубках
или карабкались взад и вперед по высоким крутым крылечкам; вода
поднялась до высоты полов.
Она не подошла еще и к дамбе и вообще стояла неподвижная, мирная и
грязная, подняв на себя весь накопившийся за год прах шелудиевских
улиц: навоз, солому, тряпки и бумажки. На свободной полоске у дамбы были
уже навалены кучи досок и бревен, с трудом поворачивались длинные подво-
ды — «разводки», суетились плотники. Дамба имела длину больше кило-
метра, и везде шла работа, плотники с молотками и лопатами укрепляли
столбы и приколачивали к ним кривые шершавые доски. С другой стороны
дамбы ползали в рыхлой земле «колымажки», опрокидывая к насыпи све-
жие кучки земли.
По самой дамбе бродили жители и заводские рабочие. Бычков стоял в
новом пиджаке и говорил портному Григорьеву, маленькому тщедушному че-
ловечку, у которого вместо усов еще в молодости выросли по три волоска
возле углов губ да так и остались на всю жизнь:
— Смотри, сколько народу нагнали! Да впустую все. Впустую, —
решительно буркнул Бычков. — Кто сказал, что будет вода? Кто сказал?
Вода бывает как раз через десять лет. Была в семнадцатом, значит, в два-
дцать седьмом будет. А это так. Во!.. Смотрите, какие мы заботливые. Где
вода, а мы тут и с досками, и с колымажками. Вон погляди: ходит, ходит
хозяин! Чем не хозяин? А на самом деле Спирька это Самохин. Вчера коче-
гаром был, а сегодня он большевик. И все понимает, и какое наводнение, и
какую дамбу нужно. С книжечкой ходит.
Тимка и Петя обошли всю дамбу, два раза спускались к самой воде,
бросили палку и смотрели, куда она поплывет. Палка долго стояла непод-
вижно, а потом еле заметно стала подвигаться вдоль берега.
— А где ваша лодка стоит? — спросил Тимка.
— А там на реке. Там дядя мой на мосту служит.
У этого Петьки вся жизнь наполнена завидными вещами. Вчера матрос,
а сегодня дядя на самом мосту.
— А чем он служит?
— А он называется начальник моста.
Петя произнес это без бахвальства, но все равно, острая зависть коль-
нула в тимкином сердце.
— Может, ты еще скажешь, что он большевик?
— Он так и есть — партийный. Так и есть — коммунист.
— Врешь!

224

Петя улыбнулся:
— А чего я буду врать?
— Ты думаешь, куда ни посмотри, так все тебе коммунисты?
— Чудак ты какой, так он же и есть коммунист.
— А чего вы лодку сюда не пригоните?
— Куда? На дамбу?
— Вот сюда. Здесь и поставить. Шикарно было бы!
— Сюда нельзя поставить. Пройдут еще три дня или четыре дня, и тогда
вода через дамбу пойдет.
— Как? Прямо на «Раек»?
— Прямо на эти дома.
— От здорово! А откуда ты знаешь?
— А отец говорил.
— А он почем знает?
— Он все знает. Он говорит: несчастье будет, если не удержат. А то так
и зальет. Все зальет.
Петя показал на «Раек» и глянул на Тимку серьезными черными
глазами.
Тимка глянул по направлению его руки, и в его воображении встали все
эти хаты, сады, дворики, плавающие в воде. В Тимкиных глазах загоре-
лось восхищение.
— Вот красиво! Тогда будем здесь на лодке плавать, правда?
Петя нахмурил брови:
— На лодке можно плавать. Только будет жалко.
— Чего тебе жалко?
— А людей?
Тимка засмеялся:
— О! Людей! Вон же там залито, а люди все целые. И катаются на лод-
ках. А чего жалко? И туда на лодке, и сюда на лодке! А там под мостом аж
на самый завод.
— В завод? В завод ни за что не пустят!
— А я попрошу. Я скажу: только на минутку, посмотрю и назад.
— Воду туда не пустят. Кто тебе пустит воду? Чтобы завод остано-
вился?
Тимка спешно задумался. Остановиться завод не может — это Тимка
хорошо понимал, потому что завод в его глазах был наиболее могучим и
внушительным явлением. С завода каждый день приходил отец и приносил
с собой какой-то особенный, сложный и радостный запах настоящей,
большой жизни. И Тимка недолго думал, уступил.
— А чего он остановится? Только под мостами перегородить и все.
В этот воскресный день жизнь протекала не только нормально, но даже
весело. На дамбе было оживление, гуляли девушки и молодые люди. Коле-
са на подводах приятно и мирно постукивали втулками. Спиридон Само-
хин похаживал по дамбе, посматривал на Шелудиевку и солидно и аккурат-
но записывал в блокнот число привезенных досок и колымажек земли. Дело-
вые люди подходили к нему так же спокойно, они разговаривали, неторопли-
во поворачивались лицами то в сторону Шелудиевки, то в сторону «Райка».
Даже шелудиевцы, обыкновенно народ задорный, подъезжали на своих ду-

225

шегубках к берегу и высказывали желания, не имеющие никакого отноше-
ния к угрозе наводнения:
— Эй, желтенькая, иди прокачу на быстрой лодочке! А, да это Катя!
Катя, чего вам на дамбе ножки трудить? Садитесь.
— Опрокинешь.
— Да какой мне расчет опрокидывать? Старый моряк, что вы!
И некоторые девушки, кокетливо подобрав юбки, спускались с насыпи
и осторожно, с приличным случаю волнением ступали носком на шаткую
душегубку, а потом оглашали криком все плавни и валились в галантные
объятия лодочника. С дамбы смотрели на них другие девушки и юноши
и кричали:
— Катя, не верь ему, он обманщик, у него лодка с дырками!
— Ночевать будешь на крыше!
...А когда наступил вечер, на дамбе разложили костры, новая смена
рабочих так же мирно постукивала топорами и втулками подвод, а возле
костров собрались разные люди и негромко разговаривали, вспоминали
прошлые годы. В их рассказах прорывался изредка смех, и не было ни
одного трагического случая.
К вечеру и мальчикам прибавилось заботы и впечатлений. Вообще, за этот
день они набегались, насмотрелись, наговорились, наспорились на целый
год. А многие и наголодались. Когда стемнело, пришли матери и разыски-
вали своих слишком впечатлительных сыновей. Некоторые ласково, с тихим,
душевным разговором повели детей обедать или ужинать, а кто и толч-
ком направил бродягу домой, пользуясь для этого естественным удобством
мягкого склона дамбы.
А были и такие, что и вовсе не нашли искомого, ходили и спрашивали
встречных:
— Не видели Кольки? Ну, что ты скажешь, до чего противный маль-
чишка!
А Колька в это время, близко познакомившись с хозяином колымажки,
сидит на узкой жердине и чмокает на коняку, перебирая в руках веревоч-
ные вожжи.
Уйти домой было трудно, события пробегали слишком поспешной чере-
дой; не успеешь открыть глаза на одно, как налетает другое. Не успела
перевернуться душегубка с полупьяным парнем, не успел парень выжать
из себя грязную воду, как что-то закричали справа, и нужно лететь туда,
кое-как рассматривая дорогу возбужденными глазами. А там привезли
мешки, а в другом месте распряглась лошадь, а с левой стороны подъехал
грузовик, а с правой заиграла гармошка, а в середке запылали фары лаки-
рованной машины — прибыл предисполкома. И снова, и снова должны ра-
ботать уставшие ноги, и снова устремляются вперед жадные глаза, и снова
человек должен пыхтеть, преодолевая многочисленные расстояния. А когда
пришел вечер, к разнообразным, быстро проносящимся случаям прибави-
лись еще и результаты дня. Главное: вода подошла к самой дамбе. Гряз-
ный Митрошка уже бродил в воде и кричал стоящим наверху:
— Уже две доски закрыла! Две доски закрыла!
Верхние слушали, свесившись головами вниз, и млели от зависти к
Митрошке, которому судьба послала такое редкое счастье — покладистых
родителей, позволивших Митрошке целый день прогулять без ботинок.

226

Но уже на другой день утром картина изменилась: Митрошка уже не мог
бродить под дамбой. В Шелудиевке вода подбиралась к полам, и шелудиев-
цы не катались на душегубках, а перетаскивали пожитки на чердаки. Как и
вчера, приезжал председатель исполкома, повертел головой, забот у него
было много: вокруг самого города дамба протянулась на десять километ-
ров.
Прошел еще день и еще один. Вода прибывала на глазах по полтора метра
в сутки. У шелудиевских домишек скрылись окна. Поверхность воды уже
не стояла грязной домашней лужицей, исчез куда-то разный мелкий сор.
Заметнее стало течение, кое-где появились водовороты, а набегающий вете-
рок уже подымал обычную рябенькую волну. У самой дамбы вода начинала
бить потихоньку частыми мелкими всплесками. Доски были дошиты до
самых верхушек вкопанных столбов, досыпана была земля. По высоте дам-
бы еще оставалось не покрыто водой несколько метров, но скептики косо
посматривали на тонкую стенку дамбы: для того чтобы удержать напор
реки, нужно было расширить стенку, по крайней мере, вдвое. 24 апреля
уровень воды достиг высоты семнадцатого года. Вечером в этот день завод
приостановил работу и объявил мобилизацию всех рабочих для борьбы с
наводнением. Закрылись школы. На станционные пути были поданы товар-
ные вагоны для потерпевших.
Двадцать пятого числа Минаевы встали чуть свет. Еще вечером отец
сказал:
— Вагон хоть и получили, а перебираться пока подождем. Сергей, собе-
ри наши лопаты, совки — все, что есть. А ты не шныряй под ногами, сиди
дома, нечего тебе по дамбе лазить.
Но глаза Тимки ответили отцу таким страданием, что отец засмеялся и
махнул рукой:
— Только там нечего наблюдателем ходить, возьмешь ведро, будешь
мешки насыпать.
Тимка немного обиделся на отца за «наблюдателя». Выходило так, как
будто он не помогал делать носилки.
Дамба была разделена на три участка. Самый левый поручался заводу,
средний — «жителям», а правый, самый опасный, подходящий к главному
руслу реки, — полку Красной Армии. Красноармейцы работали уже вче-
ра. Тимка с ребятами бегали туда, но на дамбу пробраться не удалось, кру-
гом стояли часовые с винтовками и не хотели даже разговаривать с гостя-
ми. Мальчики долго сидели на заборе и смотрели издали на работу красно-
армейцев. Работа полка производила впечатление очень важного и сурового
действия. Тимка почувствовал это и в фигурах командиров, перетянутых
ремнями, и в быстрых экономных движениях военных, и в озабоченном
движении грузовиков, и в двух флажках, поставленных на дамбе: один
синий, другой зеленый. И отец сказал вечером:
— С правой стороны, хоть и трудно, но там удержат. Легко сказать:
полк Красной Армии! Куда там эта река годится!
Услышав эти слова, Тимка даже рот открыл, так это было прекрасно и
сильно. Оттого, что против реки выступил полк Красной Армии, вся река
представилась Тимке совсем в другом виде. Ему уже не хотелось кататься
на лодке, а нужно было так же спокойно и сурово стать против нее, как
стали красноармейцы. Духовные глаза Тимки видели теперь реку во всей

227

ее вредной силе, видели страшную мощь ее движения и напора, видели
размах берегов, скрывающихся в тумане горизонтов. Тимка захотел тоже
бороться с ней и поэтому начал ненавидеть Бычкова.
Вчера, когда он с отцом и Сергеем делал в сарае носилки, подошел Быч-
ков, долго стоял и смотрел на их работу, а потом по своему обыкновению
уставился в землю заросшим лицом и сказал:
— Чего это, Василь Иванович, силы тратишь? Слышал я, тебя началь-
ником над рекой назначили. Зачем тебе носилки?
— Не начальником, а помощником начальника участка. А носилки все
равно нужны.
— Хэ! Носилками реку остановят! Что на носилки положишь?
— Мешок с землей, — ответил Минаев.
— Поздно мешки класть. Надо было зимой дамбу делать. А теперь,
конечно, за что попало, за то и хватаешься. И солдат мало пригнали, красно-
армейцев. Что же там, полк!
Минаев собрался что-то ответить, но в это время в дверях сарая показался
Ленька Бычков и направил на своего отца широкое, скуластое лицо:
— Хоть ты и отец, а сказал чепуху.
— Во! Новый пророк явился! Откуда ты взялся, господи прости?
— А я здесь и был. «Пригнали!» Старый ты человек, а такое говоришь.
Они к тебе на помощь пришли, а по-твоему — пригнали!
— Один черт, «на помощь»! Ну, вот их и пригнали, значит, на помощь.
Приказали, они и поехали. Что же тут говорить? Солдат — все понятно!
А ты еще сопляк отцу замечание делать.
Бычков хмуро и сонно смотрел на сына. Ленька постоял-постоял в дверях,
ничего не сказал, хлопнул дверью и ушел со двора. Бычков повернул голо-
ву, глядя ему вслед, и долго так стоял и смотрел на калитку, за которой
скрылся Ленька. На Минаевых смотрело* только его ухо, такое же мохна-
тое, как и весь Бычков. Минаев прищурился на это ухо и сказал, как будто
сыновьям:
— Ходит и болтает. И время даром тратит, и язык. Для чего носилки?
Бычков вдруг обернулся и закивал бородой:
— Тебе моего языка жалко?
— Жалко.
— Моего языка?
— Твоего языка.
Ребята захохотали.
Бычков повел глазом по сараю и молча было отошел, но обернулся:
— Тебе моей жизни не жалко.
Минаев закусил губу и оглушительно забил тяжелым молотком по длин-
ному гвоздю. В два удара вогнал гвоздь в дерево и еще оглушительнее
треснул по его шляпке, только лязг пошел по двору. И под этот лязг сказал
Бычкову:
— Иди ты болтать в церковь!
Бычков ушел.
Все это вспоминал Тимка по дороге к дамбе. Разговоры эти, сложные,
новые, горячие, как-то особенно его волновали. Он поворачивал душу во
все стороны и везде встречал большую человеческую тревогу и многого в
ней не разбирал.

228

В его руке слабо постукивало ведро, такие же звуки то там, то сям на
улице. В темном еще тумане рассвета по улице белели носилки, поднятые на
плечи людей. За улицей над крышами домов и над вениками голых еще
деревьев еле заметно начинало розоветь небо. И там, где оно розовело, и в
той стороне, где была река и дамба, затаилась чужая, какая-то гнусная ти-
шина, а люди спешили к ней навстречу. Впереди головы людей и поднятые
над ними лопаты быстро уходили в остатки ночной темени. Где-то очень
далеко лаяли собаки, голос каждой был слышен, он придавал наступаю-
щему дню недобрый и несимпатичный вид. Тимка подбежал к отцу и
тронул его за рукав. Отец сказал негромко, продолжая шагать:
— Ничего, Тимофей, шагай бодрей!
На заводском участке дамбы смены менялись в шесть часов утром и вече-
ром. Двадцать шестого, как только склонилось солнце, Минаев сказал
Тимке:
— Пришли ваши сменщики?
— Уже пришли, а я еще немножко.
— Иди со мной. Посмотрим участок.
Тимка отдал ведро Володьке Сороке и побежал за отцом. Они пошли по
дамбе. Сегодня день прошел удачно. Ветерок дул на реку, было тепло, рабо-
талось весело, сделано было много. Минаев посматривал на Шелудиевку,
от которой над водой остались только крыши. Еще утром спасательные лодки
сняли с чердаков людей и отвезли в вагоны. Вчера в вагон перебрались и
Минаевы. Солнце садилось за Шелудиевкой, и от этого ее крыши казались
черными.
Река стояла в уровень с дамбой, как в стакане, налитом до краев.
Внизу и на склоне дамбы копошились люди, а на верху, хорошо утрам-
бованном и утоптанном, виднелись только отдельные фигуры.
У подошвы дамбы спорили. Ленька Бычков кричал:
— Во-первых, я не житель, а фабзавучник, — значит, рабочий.
Ему отвечал гнусавый, спокойный, чуточку презрительный голос:
— А говоришь, как житель.
— Да что ты, житель, житель. Жители тоже дни и ночи на дамбе.
— Им так и полагается. Такая у них организация.
— Чего ж ты, как житель, как житель...
— А рассуждаешь ты, как житель. Я тебе говорю: иди домой, твоя
смена кончилась.
— А я не хочу. Имею я право или не имею?
Минаев бегом спустился с дамбы. Тимка стоял наверху и слушал, замирая
от сложности и серьезности обстановки.
— В чем тут дело? — спросил Минаев.
Против скуластого сердитого Леньки стоял молодой токарь Голубев,
распорядитель работ в этом отрезке. На вопрос Минаева никто не ответил.
Видно, что и Голубев сомневался в своей правоте. Минаев оглянулся: среди
носилок, лопат и мешков стояли люди и с любопытством прислушивались
к спору.
— Чего вы спорите? Работать бросили...
— Да как же не спорить? — почти со слезами сказал Ленька. — Гонит
меня домой. Прямо в шею, пристал и пристал.

229

— Такой приказ, Ленька.
Ленька отвернул лицо:
— Приказ! Приказ для порядка. А если я хочу еще поработать?
— У него хата в «Райке», он и волнуется, — сказал откуда-то сбоку
негромкий ехидный голос. Ленька злобно обернулся и ощетинился всей
своей фигурой:
— Пусть она провалится, моя хата! Забери ее себе, дурак!
— И верно, что дурак, — сказал другой голос, басистый и тоже ехид-
ный. — Ленька не из-за хаты работает.
— Ленька, успокойся и иди домой, — спокойно проговорил Минаев.
Ленька размахнулся лопатой и со злостью всадил ее в землю.
— Не пойду! Не имеете права! Если я хочу работать!
— А дисциплины у тебя нет. За такие разговоры я мог бы тебя и совсем
прогнать с дамбы, да вот молодой ты...
— Да почему?
— Нельзя. Сейчас твое геройство не нужно. Таких героев тут много...
А ты чего-то задаешься, как будто ты лучше всех!
— Это всегда нужно...
— Нет, не всегда. Сейчас вы все тут герои, готовы работать без отдыха,
а вдруг завтра, послезавтра действительно потребуется, а вас нет, вы сва-
лились, и ни к черту. Что тогда будет?
— Не свалюсь, — Ленька упорно держался за лопату.
— Марш домой, тебе говорю! — вдруг заорал на него Минаев. Тимка
на верху дамбы испугался, его ноги дернулись и быстро переступили. Лень-
ка отпрыгнул в сторону и бросил лопату. Потом хмуро двинулся к посаду,
но остановился и пробурчал:
— Так бы и говорили с самого начала, а то житель, житель!
Кругом захохотали. Минаев, улыбаясь, взобрался по крутому откосу
наверх и оттуда показал Леньке кулак. Тогда Ленька положил руку на заты-
лок, потом взмахнул ею и побрел домой. К Минаеву быстро подошел в
шинели, перетянутой поясом, Губенко. Его черная борода была всклокочена
и выдавала волнение.
— Василий Иванович, я отказываюсь с ними возиться. Я не могу. Я ни-
когда не работал в сумасшедшем доме.
— Не ходят?
— Во-первых, не ходят, во-вторых, плохо работают. Они всех подведут.
Он промолчал и прибавил:
— Сволочи!
— Ну, идем. А как дамба?
— Да пока ничего, держит. Но только... слабая, очень слабая.
Губенко был такого же роста, как и Минаев. Тимке пришлось следо-
вать за ними бегом.
На «жительском» участке народу было заметно меньше, но Губенко,
кажется, ошибся. Народ находился в большом движении. Здесь было мно-
го женщин. Они о чем-то тараторили, переругивались и все перебегали,
устремляясь к одному месту.
— Чего вы все в куче? — спросил Губенко.
Молодая широкая фигура женщины выпрямилась.
— Мокреет.

230

Минаев широко шагнул вперед. На крутом склоне дамбы полоса около
метра в длину сочилась тонкими струйками, сбегающими вниз. Тимка
смотрел на струйки из-под руки отца и ничего не видел в них страшно-
го. Но отец, видно, взволновался:
— Ай-ай-ай! Очень плохо. Да что ж вы мешками залепливаете! Ну,
еще два мешка положите, а третий все равно сползет. На чем он будет
держаться? Да где ваш народ?
Женщины молчали.
— Бычков где?
— Бычков и вчера не был, — ответил Губенко.
— Бычков хату строит Ракитянскому, — сказала одна из женщин.
— Хату? За насыпью?
— Да нет, в «Райке».
— Тьфу, черт бы вас побрал, идиоты! — рассердился Минаев. —
А Захарченко, а Волончук? А этот... Григорьев?
— Волончук приходил, так мокрый совсем. Говорит, с горя выпил.
А Захарченко вчера был, а сегодня в город чего-то пошел.
— Так... Ну, хорошо, начинайте снизу...
— Снимите меня отсюда, не могу я за них отвечать... — начал Губенко.
— Чего тебе за них отвечать? Ты кончай эту дыру, а я побегу насчет
помощи. Тимка, ступай домой, я попозже приду.
Утром, когда пришла смена, никто уже не думал идти домой отдыхать.
Тимка прибежал с Петей и не узнал дамбы. Над ней дебоширило ненастье,
скрывая от глаз и Шелудиевку, и реку. Мелкий дождик то затихал, то набра-
сывался сверху холодными злыми порывами. С реки налетел сильный ветер
и рассыпался мокрыми, липкими волнами. По реке ходили валы и пенились
гребешками. Почти без передышки у края дамбы всплескивались языки
воды, разливались по насыпи и сбегали вниз тонкой, пенисто-ажурной
тканью. Люди скользили по откосам, падали, скатывались к подошве.
Тимка, Петя, Володя и другие мальчики не успевали наполнять землей
пустые мешки. Земля сделалась жидкой и непослушной. Она прилипала к
ведру, к рукам и не хотела высыпаться в мешок. Голубев сказал, чтобы бра-
ли землю в сараях соседних дворов, но только что мальчики побежали
туда, на неоседланной широкой лошади прискакал мокрый и грязный
Минаев и приказал:
— Голубев, бери всех комсомольцев и марш в центр. Там насилу дер-
жат!
Молодежь бросилась к центру. Тимка в нерешительности оглянулся.
Отец посмотрел на него невидящим взглядом и поскакал дальше. Тимка
схватил свое ведро и побежал за комсомольцами. Впереди, разбрасывая
ботинками жидкую грязь, бежал Петя. Минаев галопом обогнал их.
Когда Тимка подбежал к центру, комсомольцы все были там. Женщины
оторопело отступили. Между людьми топтался Григорьев и стонал. Перед
носом Тимки Ленька Бычков с тяжелым мешком обрушился на странно
булькающую пучину грязи у самой подошвы и закричал:
— Мешки!!! Скорей мешки!!
Тимка отпрянул в сторону перед волной людей с мешками и упал на
первый горбик более сухой земли. Несколько человек упали рядом с ним,
другие прыгнули к ним с пустыми мешками. Кто-то вырвал ведро из рук

231

Тимки, и он заработал голыми руками. Справа от него очутился Петя,
быстро мелькал совком и зашептал:
— Сейчас... сейчас... конец будет сейчас...
Тимка поднял голову. Далеко вверх расползался склон дамбы, по нему
бегали, ползали, скатывались комсомольцы и с силой втискивали в земляное
месиво тяжелые мешки с землей. К Тимке стремглав скатился Ленька с
черным от грязи лицом и, задыхаясь, прохрипел:
— Давайте, хлопцы, давайте!
— Ой!! — закричал кто-то впереди, на крик метнулись. Тимка с ужасом
увидел, как на склоне задышала, приподымаясь, целая группа мешков.
Вдруг между ними вырвался и подпрыгнул вверх черный блестящий купол и
растаял в широком потоке. Несколько мешков тяжело полезли вниз, а на их
месте кривой струей забила неожиданно чистая вода. Ленька прыгнул туда
с мешком и вдруг провалился по пояс. Над головой Тимки раздался резкий
голос отца:
— Все наверх! Долой отсюда! Разбегайся по дамбе!
Тимка только на миг оглянулся на отца. Он мелькнул в его глазах дро-
жащим пятном и исчез в общем вихре тревоги. По Тимкиным коленям
ударила холодная волна воды, потом она- ударила в грудь и повалила
навзничь. Падая, Тимка ухватился за плечо Пети, но и Петя падал...
Перед самым лицом Тимки возникла нога лошади, и чей-то голос сказал
спокойно:
— Хватай того!
Кажется, это был голос отца. Тимка кувырком понесся вверх. Он опом-
нился только тогда, когда почувствовал на щеке странную мокрую щетку.
Он открыл глаза и увидел страшно близко лицо Губенко. Тимка рукой
отстранил от глаз его бороду и сказал:
— Я... ничего... Я встану. А где Петя?
— Подожди вставать, — сказал Губенко.
Он тяжело взбирался на насыпь. На насыпи сидел на коне отец и дер-
жал на руках Петю.
Тимка оглянулся: по дамбе бежали люди. Внизу уже везде была вода.
В месте прорыва она шла горбатым ревущим потоком и остервенело била в
стену ближайшего домика. Домик кренился под ее ударом, его крыша при-
поднялась одним краем и вдруг рухнула.
— Конец, — сказал отец. — Мы с тобой, кажется, сыновьями поменялись.
Губенко поставил Тимку на дамбу.
— Разберемся.
Лодка плыла по улице «Райка». В лодке сидели отец, Губенко, Петя.
Тимка не узнавал своей улицы — только верхние части стен виднелись над
водой и как шалаши стояли на них крыши. На одной крыше сидел Бычков и
кричал лодке:
— А-а! Катаетесь!? Вам кататься? А я? Дом отняли и сына отняли?
Он ударил кулаком в грудь:
— Сына отняли!
— Выпил? — спокойно спросил Минаев.
Бычков выкатил глаза:
— Выпил. А что же ты думаешь? Уже и выпить нельзя; Ах, вы... утопий-
цы! Утопийцы! Сына отняли!

232

Губенко рассмеялся:
— Да кому такой отец нужен? Барахло! И правильно Ленька сделал.
На что ему такой отец?
— Не нужен, значит? Не нужен?
Лодка была уже далеко, а Бычков все еще шумел.
Тимка шепотом рассказывал Пете, что Ленька отказался от отца и живет
теперь в общежитии фабзавучников. Расширяя глаза, Тимка сказал:
— Говорит: я рабочий, а это не мой отец. Он, говорит, — шкурник. Ты
понимаешь?
Петя кивнул головой:
— Он правильно сказал.
И Тимка кивнул головой:
— А как же, конечно, правильно: такая беда, а он хату строит, думает —
вот заработаю! Все себе хватает и хватает. Правда?
Какой-нибудь двухлетний Жора смотрит с презрением на чашку молока,
замахивается на нее ручонкой и отворачивается. Жора сыт, у него нет жела-
ния пить молоко. Этот будущий человек не испытывает никаких прорывов
в области питания. Но, вероятно, есть другие области, где его потребности
недостаточно удовлетворены. Может быть, у него есть потребность в симпа-
тии к другим людям или, по крайней мере, к другим существам. А если у
Жоры еще нет такой потребности, то, может быть, ее нужно создать?
Мать смотрит на Жору любовным взглядом, но эти вопросы почему-то
не интересуют мать. Они не интересуют и любую наседку, любую мать в
зоологическом царстве.
Там, где жизнь направляется инстинктом, там у матери единственная
цель — накормить детеныша. И зоологические матери выполняют эту за-
дачу с благородной простотой: они запихивают в раскрытые пасти, клювы,
рты те продукты, которые им удается добыть и притащить в гнездо,
запихивают до тех пор, пока удовлетворенные птенцы не закроют ротовые
отверстия. После этого зоологические матери могут и отдохнуть и заняться
собственными, личными потребностями.
Природа-мать весьма осмотрительно снабдила зоологических матерей
очень мудрыми условиями. Во-первых, разные воробьихи и. ласточки,
чтобы накормить своих деток, должны совершить несколько десятков, а
может быть, и несколько сотен рейсов в воздухе в течение одного рабочего
дня. Пустяковая букашка, содержащая в своем теле какую-нибудь сотую
долю калории, требует отдельного рейса, часто при этом неудачного. Во-
вторых, зоологические матери не обладают членораздельной речью. Это до-
стижение присуще только человеку. Выходит как будто, что человеческие
матери поставлены в гораздо лучшие условия. Но эти выгодные условия
сплошь и рядом становятся причиной гибельного воспитания человеческих
детей...
Над человеком шефствуют законы человеческого общества, а не только
законы природы. Законы социальной жизни обладают гораздо большей
точностью, гораздо большим удобством, большей логикой, чем законы при-
роды. Но они предъявляют к человеку гораздо более суровые требования
дисциплины, чем мать-природа, и за пренебрежение этой дисциплиной
наказывают очень строго.

233

Очень часто можно наблюдать: человеческая мать обнаруживает склон-
ность подчиняться только законам природы, но в то же время не отказывает-
ся от благ человеческой культуры. Как можно назвать такое поведение?
Только двурушничеством. И за это преступление матери против высокой
человеческой сущности дети несут тяжелое возмездие: они вырастают
неполноценными членами человеческого общества.
Нашей матери не нужно тратить столько энергии, чтобы накормить своих
детей. Человеческая техника изобрела рынки, магазины, большую организо-
ванную заготовку продуктов питания. И поэтому пагубно-излишней стано-
вится страсть как можно больше напихать пищи в ротовые отверстия детей.
И тем более опасно как попало употреблять для этой цели такое сложное
приспособление, как членораздельная речь.
Жора смотрит с презрением на чашку молока. Жора сыт. Но мать
говорит Жоре:
— Кошка хочет съесть молоко. Кошка смотрит на молоко. Нет! Кошке
не дадим! Жора скушает молоко! Пошла вон, кошка!
Слова матери похожи на правду. Кошка действительно смотрит, кошка
на самом деле не прочь позавтракать. Жора смотрит на кошку подозритель-
но. И природа-мать торжествует: Жора не может допустить, чтобы молоко
ела кошка.
С таких пустяков начинается эгоист.
Я не аскет, но нужна диалектика чувств,
Ф. Дзержинский
Может быть, все провалы воспитания можно свести к одной формуле:
«воспитание жадности». Постоянное, неугомонное, тревожное, подозритель-
ное стремление потребить способно выражаться в самых разнообразных
формах, очень часто вовсе не отвратительных по внешнему виду. С самых
первых месяцев жизни развивается это стремление. Если бы ничего, кроме
этого стремления, не было, социальная жизнь, человеческая культура были
бы невозможны. Но рядом с этим стремлением развивается и растет знание
жизни, и прежде всего знание о пределах жадности.
В буржуазном обществе жадность регулируется конкуренцией. Там раз-
мах желаний одного человека ограничивается размахом желаний друго-
го. Это похоже на колебание миллионов маятников, расположенных в бес-
порядке в тесном пространстве. Они ходят в разных направлениях и плос-
костях, цепляются друг за друга, толкают, царапают и скрежещут. В этом
мире выгодно, накопив себе инерцию металлической массы, размахнуться
сильнее, сбить и уничтожить движение соседей. Но и в этом мире важно
знать силу соседских сопротивлений, чтобы самому не расшибиться в
неосторожном движении. Мораль буржуазного мира — это мораль жадно-
сти, приспособленной к жадности.
В самом человеческом желании нет жадности. Бели человек пришел из
дымного города в сосновый лес и дышит в нем счастливой полной грудью,
никто никогда не будет обвинять его в том, что он слишком жадно потреб-
ляет кислород. Жадность начинается там, где потребность одного человека
сталкивается с потребностью другого, где радость или удовлетворение нуж-
но отнять у соседа силой, хитростью или воровством.

234

В нашу программу не входят ни отказ от желаний, ни голодное одиноче-
ство, ни нищенские реверансы перед жадностью соседей.
Мы живем на вершине величайшего перевала истории, в наши дни на-
чинается новый строй человеческих отношений, новая нравственность и но-
вое право, основанием для которых является победившая идея человеческой
солидарности. Маятники наших желаний получили возможность большого
размаха. Перед каждым человеком теперь открывается широкая дорога для
его стремлений, для его счастья и благополучия. Но он трагически попадает
в невыносимое положение, если на этом свободном, просторном пути вздума-
ет по старой привычке действовать локтями, ибо даже пионерам теперь
хорошо известно, что локоть дан человеку для того, чтобы чувствовать со-
седа, а не для того, чтобы прокладывать себе дорогу. Агрессивное тыкание
локтями в наше время есть действие не столько даже безнравственное, сколь-
ко глупое.
В социалистическом обществе, построенном на разумной идее солидар-
ности, нравственный поступок есть в то же время и самый умный. Это очень
существенное обстоятельство, которое должно быть хорошо известно каждо-
му родителю и воспитателю.
Представьте себе толпу голодных людей, затерявшихся в какой-
нибудь пустыне. Представьте себе, что у этих людей нет организации, нет
чувства солидарности. Эти люди каждый за свой страх, каждый в меру
своих сил ищут пищу. И вот Они нашли ее и бросились к ней в общей, свире-
пой свалке, уничтожая друг друга, уничтожая и пищу. И если в этой толпе
найдется один, который не полезет в драку, который обречет себя на голод-
ную смерть, но никого не схватит за горло, все остальные, конечно, обратят
на него внимание. Они воззрятся на его умирание глазами, расширенными
от удивления. Одни из этих зрителей назовут его подвижником, высоко-
нравственным героем, другие назовут дураком. Между этими двумя сужде-
ниями не будет никакого противоречия.
Теперь представьте себе другой случай: в таком же положении очутился
организованный отряд людей. Они объединены сознательной уверен-
ностью в полезной общности своих интересов, дисциплиной, доверием к
своим, вождям. Такой отряд к найденным запасам пищи направится
строгим маршем и остановится перед запасами на расстоянии нескольких
метров по суровому командному слову только одного человека. И если в этом
отряде найдется один человек, у которого заглохнет чувство солидарности,
который завопит, зарычит, оскалит зубы и бросится вперед, чтобы одному
поглотить найденные запасы, его тихонько возьмут за шиворот и скажут:
— Ты и негодяй, ты и дурак.
Но кто же в этом отряде будет образцом нравственной высоты?
Все остальные.
В старом мире моральная высота была уделом редких подвижников,
число которых измерялось единицами, а поэтому снисходительное отноше-
ние к нравственному совершенству давно сделалось нормой общественной
морали. Собственно говоря, было две нормы. Одна парадная, для нравствен-
ной проповеди и для специалистов-подвижников, другая для обыкновенной
жизни и для «умных» людей. По первой норме полагалось отдать бедному
последнюю рубашку, раздать имение, подставлять правую и левую щеки.
По второй норме этого ничего не полагалось, да и вообще ничего не полага-

235

лось святого. Здесь измерителем нравственности была не нравственная вы-
сота, а обыкновенный житейский грех. Так уже и считали: все люди грешат,
и ничего с этим не поделаешь. Грешить в меру — это и было нормой. Для
приличия полагалось один раз в год подвести черту всем грехам за истекший
период, кое-как попоститься, несколько часов послушать гнусавое пение
дьячков, на минуту притаиться под замасленной епитрахилью батюшки... и
списать «на убыток» все прегрешения. Обыденная нравственность не выхо-
дила за границу среднего греха, не настолько тяжелого, чтобы быть уголов-
щиной, не настолько и слабого, чтобы заслужить обвинение в простоте,
которая, как известно, «хуже воровства».
В социалистическом обществе нравственное требование предъявляется
всем людям и всеми людьми должно выполняться. У нас нет парадных
норм святости, и наши нравственные движения выражаются в поведении
масс.
Да, у нас есть Герои Советского Союза, но, посылая их на подвиг, наше
правительство не устраивало им особого экзамена. Оно выбирало их из
общей массы граждан. Завтра оно пошлет на подвиг миллионы людей и не
будет сомневаться в том, что эти миллионы обнаружат такую же нравствен-
ную высоту. В уважений и любви к нашим героям меньше всего морального
удивления. Мы любим их потому, что солидарны с ними — в их подвиге
видим обязательный для нас практический образец и для нашего поведения.
Наша нравственность вырастает из фактической солидарности трудя-
щихся.
Коммунистическая мораль только потому, что она построена на идее
солидарности, не может быть моралью воздержания. Требуя от личности
ликвидации жадности, уважения к интересам и жизни товарища, ком-
мунистическая мораль требует солидарного поведения и во всех остальных
случаях, и в особенности требует солидарности в борьбе. Расширяясь до
философских обобщений, идея солидарности захватывает все области жиз-
ни: жизнь есть борьба за каждый завтрашний день, борьба с природой,
с темнотой, с невежеством, с зоологическим атавизмом, с пережитками
варварства; жизнь — это борьба за освоение неисчерпаемых сил земли и
неба.
Успехи этой борьбы будут прямо пропорциональны величине человече-
ской солидарности.
Только двадцать лет прожили мы в этой новой нравственной атмосфе-
ре, а сколько уже мы пережили великих сдвигов в самочувствии людей.
Мы еще не можем сказать, что мы уже окончательно усвоили диалектику
коммунистической морали. В значительной мере в нашей педагогической
деятельности мы руководствуемся интуицией, больше надеемся на наше
чувство, чем на нашу точную мысль.
Много еще живет в нас пережитков старого быта, старых отношений, ста-
рых привычных моральных положений. Сами того не замечая, мы в своей
практической жизни повторяем многие ошибки и фальсификаты истории че-
ловечества. Многие из нас бессознательно преувеличивают значение так
называемой любви, другие еще носятся с верой в так называемую свободу,
не замечая сплошь и рядом, что вместо любви они воспитывают сентимен-
тальность, а вместо свободы — своеволие.
Из области общих солидарных интересов вытекает идея долга, но не

236

вытекает прямо выполнение долга. И поэтому солидарность интересов еще
не составляет нравственного явления. Последнее наступает только тогда,
когда наступает солидарность поведения. В истории человечества всегда
существовала солидарность интересов трудящихся, но солидарная успеш-
ная борьба стала возможна только в конце нашего исторического опыта,
завершенного энергией и мыслью великих вождей рабочего движения.
Поведение есть очень сложный результат не одного сознания, но и зна-
ния, силы, привычки, ухватки, приспособленности, смелости, здоровья и,
самое главное, — социального опыта.
С самых малых лет советская семья должна воспитывать этот опыт, дол-
жна организовать упражнение человека в самых разнообразных солидар-
ных движениях, в преодолении препятствий, в очень трудном процессе кол-
лективного роста. В особенности важно, чтобы ощущение солидарности
у мальчика или у девочки не строилось только на узких семейных тран-
спарантах, а выходило за границы семьи в широкую область советской и
общечеловеческой жизни.
Заканчивая первый том «Книги для родителей», я позволяю себе наде-
яться, что она принесет некоторую пользу. Я преимущественно рассчиты-
ваю, что читатель в этой книге найдет для себя полезные отправные пози-
ции для собственного активного педагогического мышления. На большее
я рассчитывать не могу. Каждая семья отличается своеобразием жизни и
жизненных условий, каждая семья должна самостоятельно решать многие
педагогические задачи, пользуясь для этого отнюдь не готовыми, взяты-
ми со стороны рецептами, а исключительно системой общих принципов
советской жизни и коммунистической морали.
В первом томе я успел затронуть только узловые вопросы, связанные со
структурой советской семьи как коллектива. В дальнейшем рассчитываю
перейти к вопросам духовной и материальной культуры семьи и эстетиче-
ского воспитания. Было бы желательно, чтобы второй том был написан не
только на основании моего личного опыта, но и на опыте других людей.
Поэтому я буду очень благодарен тем родителям, которые напишут мне о
своих мыслях, затруднениях, находках. Такое общение между писателем
и читателем будет лучшим выражением нашей солидарности.
Конец первого тома

237

Фрагменты отдельных глав первого тома
«Книги для родителей» и варианты текста
1. Потребности в семье и воспитании
Я за Алешу не боюсь. Дружная, разумная семья к 18 годам приведет в поря-
док Алешины потребности, а тем временем советская жизнь укажет ему
истинные трудовые пути к комфорту и достатку. Но от этого не меняется
лицо конфликта в Алешиной семье, и это лицо то же, что и в семье Коли, —
и здесь потребности выросли из опыта удовлетворения, а не из опыта борьбы.
Однако как же быть?.. Как организовать опыт борьбы в советском семей-
ном хозяйстве? Не существует ли непреодолимое противоречие между
естественным достатком социалистической семьи и естественным правом
детей. Правом, так сказать, на «нетрудовые доходы»?
Семья — естественный человеческий коллектив. И поэтому многое в
семье должно быть разумно и соответствовать лучшим человеческим зако-
нам. Бели семью очистить от пагубных наслоений вековой эксплуатации
человека человеком, в ней останутся только естественные и простые отраже-
ния человеческой культуры, она может вместить в себя самые совершенные
формы жизни.
Великий закон коммунизма «от каждого по способности, каждому по
потребностям» для многих еще представляется практически неуловимым,
многие еще не способны себе представить такой высокий принцип распреде-
ления, предполагающий еще невиданные формы честности, доверия, чисто-
ты человеческой нравственной личности.
А между тем этот закон давно применяется в семье и применяется тем
полнее, чем дальше семья отходит от формы отцовской деспотии и прибли-
жается к форме свободного человеческого коллектива. И советская семья
следует этому закону необходимо и последовательно и не может не сле-
довать без опасности перестать быть советской семьей.
Благодаря этому счастливому обстоятельству наша семья становится
настоящей школой коммунистической морали. Но именно поэтому чрез-
вычайную важность приобретает вопрос о норме потребности, иначе
говоря, все тот же вопрос о семейном хозяйстве.
И может быть, еще более важным вопросом становится следующий:
семейный коммунизм поведения должен обязательно перерастать в ком-
мунизм общественного поведения. В противном случае мы воспитаем самую
жалкую тварь, какая только возможна на свете, — ограниченного патриота
собственной квартирки, жадненькую и жалкую зверушку семейной норы.
«Избалованные и изнеженные дети, любые прихоти которых удовлет-
воряются родителями, вырастают выродившимися и слабовольными эгоиста-
ми» (Ф. Дзержинский).

238

Дорогие родители!
Отдохните от такой непривычной философии и проделайте маленькую
практическую работу. Рассмотрите хорошенько вашу собственную семью и
скажите себе самим, только честно, к какому типу по состоянию потребно-
стей относится ваша семья.
А типы бывают такие.
A. Семья не полностью удовлетворяет потребности своих членов, но
дружно и деятельно стремится к улучшению своего положения, к повыше-
нию заработка, к упорядочению хозяйства, к сокращению непроизводитель-
ных расходов.
Б. При таком же неполном удовлетворении члены семьи ни за что не
борются, ноют, ссорятся, впали в панику, опустили руки.
B. Потребности семьи удовлетворяются «как раз». Нет никаких проры-
вов, но и излишков не образуется. Семья, так сказать, «идеально благо-
получная».
Г. Потребности семьи не только полностью удовлетворены, но и образу-
ется некоторый остаток, принимающий форму сбережений, допустим,
в обыкновенной сберегательной кассе вашего района.
Д. Потребности семьи удовлетворены полностью, но и остатка никакого
не получается. Почему? Потому что кроме нормальных потребностей у чле-
нов семьи завелись потребности, так сказать, сверхнормальные, явно излиш-
ние, для любого свежего глаза несимпатичные — стремление к кутежам,
к роскоши, к пустому, но дорогому времяпрепровождению, к чванству, к пу-
сканию пыли в глаза.
Так вот: к какому из этих типов может быть отнесена ваша семья?
В приведенном перечислении семейных типов я не упомянул еще один,
в тайной надежде, что у нас таких семей нет, а если и есть, то члены их ника-
ких книг не читают и никаких вопросов не решают. Это такая семья, в кото-
рой просто трудно разобрать, где кончаются потребности, а начинается
так называемая судьба, где каждый живет по-своему, по-своему возится
с потребностями собственными и соседскими, по-своему вырывает кусок у
соседа и по-своему проклинает его за неуступчивость.
Дорогие родители! Сознайтесь, что во время исполнения вами предло-
женной практической работы, вас очень подмывало покривить душой и ука-
зать не тот тип семьи, который на самом деле у вас наблюдается, а тот,
который вам больше нравится, который вы хотели бы на деле завести у
себя, который вас, так сказать, соблазняет. Иначе говоря, к которому вы
вольно или невольно стремитесь.
Вы, конечно, в глубокой тайне сохраните это ваше вожделение, и на-
прасны были бы наши попытки проникнуть в эту тайну. Но так как типов
всего пять, то что нам мешает пересмотреть их с точки зрения их привлека-
тельности. Если в этом просмотре я нечаянно задену тайные струны вашей
души, простите, пожалуйста. Ведь все равно об этом никто не узнает:
«я тайну свято сохраню», а вы тоже ни за что не признаетесь.
Мы говорим с глазу на глаз. А в таких случаях легче говорить друг другу
правду. Сильнее всего вас притягивает к себе тип «Д», хотя иногда вы и отво-
рачиваетесь от него с отвращением. Но такова уже слабость человеческая,
известная еще со времен святого Антония. А так как пороки всегда умнее
добродетелей, что блестяще доказано товарищем Салтыковым, то и ваш ум

239

приходит на помощь и подсказывает коварно: наговорить, конечно, можно
разных словечек, от которых на десять верст несет осуждением. Сказал
человек слово «кутежи», и всем страшно стало, а почему непременно кутежи,
и кто теперь кутит, да и когда кутить? Но иметь на столе хорошую бутылку
вина, в торжественных случаях бутылку «Абрау» совсем не плохо. И если
раза два в шестидневку собрать веселых друзей, расположить их милым
веночком вокруг накрытого стола, а на столе поставить лучшие эталоны
Наркомпищепрома, выпить и закусить, конечно, не до положения риз, а
только до «весел бесконечно», какой здесь грех? Или собраться в ресторане...
Эх! Все-таки приятное это дело. Или почему «роскошь»? Что такое роскошь?
Скажем, кабинет в 30 000, роскошь это или не роскошь? Но он же продает-
ся? Его можно купить. И вообще, кабинет отнюдь не роскошь. И издания
Академии, выстроенные нарядными корешками от неба до земли, тоже
не роскошь. И не тщеславие, потому что все равно никто не верит, что хозяин
читает эти книги. Это просто изящно.
Такое же словечко «чванство». Его давно уже произносят, это словечко,
и, конечно, это нехорошо чваниться. Но кто же чванится? Никто. Просто
при помощи этого слова счеты сводят с теми, кто на деле, по-настоящему,
практически ведет борьбу с уравниловкой. Когда у человека заслуженная,
конечно, квартирка из нескольких комнат, обстановка, несколько костюмов,
из которых один заграничный, библиотека и подобранные, соответствую-
щие кадры друзей, когда у жены имеется китайский или японский глубокого
синего цвета халатик, когда уже сильно пахнет бензином от приближающе-
гося собственного авто, когда и казенный автомобиль к вашим услугам,
когда летом вы имеете возможность дышать не стандартным городским
воздухом, а только что изготовленным специально для вас дачным некта-
ром — когда все это налицо, естественно, у вас появляется и подходящая
осанка, и сильнее звенит голос, и свободнее, если хотите, аристократичнее
манеры, и мысль ваша работает смелее, и язык приобретает склонность
к уверенному изречению, и вообще нет никакого сомнения в том, что вы су-
щество избранное, отмеченное природой. Пожалуйста, носите это существо
с достоинством, не цепляйтесь боками за потертые бока обыкновенных
смертных, не заводите уравниловки.
Собственно говоря, ничего нельзя возразить против такой речи. Описан-
ное обилие может быть заслужено вами, может быть не заслужено, но едва
ли оно испортит вас еще больше. Хорошо уже то, что вы довольны. Может
быть, хорошее настроение поможет вам лучше делать то дело, которое вам
поручено.
Но... у вас есть дети. Они тоже живут в волнах этого чрезмерного изоби-
лия, они тоже поглощают его без меры и логики, они тоже приобретают уве-
ренность — в особом предназначении, и, честное слово, это недалеко ушло от
теории голубой крови.
Ваши дети, воспитанные в практике неоправданных потребностей,
безудержного и пассивного потребления, к каким берегам придут с возра-
стом, к каким должны готовиться трудным испытаниям? Но даже и не
это самое важное. Какую идеологию вы дадите вашим детям, к какой че-
ловеческой истории вы их приготовляете?
Слабые взгляды некоторых не могут оторваться от типа «Д», тем более
что кое-кто уже наблюдал такую жизнь и позавидовал ей.

240

Это не наша жизнь; если она, правда, чрезвычайно редко у нас встре-
чается, то это не больше, как случайность и неопасные фурункулы на нашем
теле. Они быстро проходят, и иначе быть не может.
Но стремление к такому типу встречается. Иногда оно начинает реали-
зоваться, обычно осторожно, с невинной миной на лице. Просто появляется
какой-нибудь японский халатик глубокого синего цвета, потом другой,
третий. На библиотечных полках все прибавляется и прибавляется кореш-
ков «Академии», хотя все окружающие прекрасно знают, что никто в доме
этих книг не читает. Это никого не смущает — здесь тщеславие уже начинает
сбрасывать пролетарскую спецовку и показывается в открытом виде. Из
других аксессуаров раньше всего появляется чванство, самая глупая форма
поведения в наших условиях и в то же время самая трагическая, ибо что
может быть трагичнее одиночества идиота, воображающего, что он отмечен
перстом провидения. Все равно наступит момент, и его отметит другой перст,
гораздо более справедливый и реальный, — перст советской печати и об-
щественного мнения. И тогда крышка, выражаясь тривиально.
Если даже вам нравится такой тип семьи, вспомните о ваших детях.
(Представьте себе: они тоже живут... одно слово далее неразборчиво)
Что сказать о других семейных типах?
Нельзя, конечно, возражать против вкладов в сберкассы, нельзя возра-
жать и против типа «В», когда все довольны и ничего больше не нужно,
но можно возразить против нравственной картины такого «благополучия».
Разрешите нам быть поклонниками типа «А».
Мы не возражаем и против типа «В» и против типа «Г». Пожалуйста,
складывайте ваши деньги в сберкассе, это во всех отношениях полезно,
но сделайте милость, не консервируйте вашей личности и личности ваших
детей «в полном удовлетворении». Пусть в вашей семье всегда будут налицо
неудовлетворенные потребности, пусть они волнуют и беспокоят вас, пусть
впереди у вас стоит что-нибудь малодоступное, требующее борьбы, напря-
жения, труда или осторожности. Может быть, и Яша из книги А. Барбюса хо-
тел бы иметь отдельную комнату, но он ее не имеет, и это прекрасно.
Такой стиль семьи нелегко организовать, ибо для этого требуются и
пристальное внимание к способностям, и постоянная филигранная работа
над потребностями. Ведь те самые, которые всем довольны и пользуются
«идеальным благополучием», скорее всего, по уровню своих потребностей
стоят очень невысоко.
2. В семье Веткиных
...Оксана завертела ручкой крана, разливая чай в наши чашки. Но строгий
порядок за столом в этот момент как-то расшатался, и последний удар ему
был нанесен Марусей. Она стояла за своим примостком, пялилась большими
глазами на отца и запищала:
— А сказку? А ты что говорил? Про медведя говорил.
Все быстро оглянулись на Степана Денисовича, и все глаза и глазенки
требовательно и с увлечением заулыбались.
Очевидно, в том, что сказка сейчас начнется, ни у кого не было сомне-
ний, потому что все ребята захватили в руки чашки и порции коржей и

241

передвигались на скамьях ближе к батьке. За помостком Маруся заявила
протест:
Не закрывайте! Не закрывайте! Витька, уходи, чего ты закрываешь!
Ванька старший поставил табуретку между нашим столом и примост-
ком и объявил «мелочи»:
— Не бузите! Батько здесь сидит!
Анна Семеновна безнадежно махнула на детей обеими руками:
— Да чего вы подняли такое?! Чай же выпить нужно.
Но Ванюшка громко распорядился, поворачиваясь на скамье фронтом
к Ванькиной табуретке:
— Мы будем чай пить, а он пусть рассказывает.
Степан Денисович недовольно напружился и посерьезнел, даже восстано-
вил свою сосательную гримасу:
— Да чего вы! Какую там сказку! У нас же гость!
Но ему ответил общий возмущенный галдеж, трудно было даже разо-
брать, почему все закричали, но все были несклонны к уступкам. Возле
самого моего уха Васька кричал:
— И гость пускай слушает.
Марусин голос покрывал всех и остался последним хвостиком общего
возмущения:
— ...про медведя говорил? А что вчера говорил?
Я присоединил и свой голос к народному требованию:
— Рассказывайте, Степан Денисович! Я двадцать лет сказок не слушал.
— Да я никаких сказок не знаю,— смущенно и по секрету сказал мне
Степан Денисович, — ну, иногда выдумаешь что-нибудь — для детишек.
А сегодня я им забыл сказать, что... раз... может, человек не любит...
Ванька просунул голову между нами и сказал:
— Вы его не слушайте. Сказки у батька хорошие. Рассказывай, батько,
не ломайся.
Степан Денисович глянул на Ваньку и сдался:
— Ну... что ж! Только тихо сидите, не сербайте1 и не плямкайте2.
Кто-то из старших обиженно не удержался:
— Мы не п л ям каем!
Но на него заворчали, и вдруг все связалось в сплошную гармонию:
тишина, направленные на батька искристые взоры и ожидающие, прихва-
ченные хорошим, умным и веселым вниманием лица. Степан Денисович
пересел на табуретку, захватил бороду рукой и потащил ее вправо, дрогнул
под усом снисходительной, иронической улыбкой и начал...
3. Что такое авторитет?
Что такое авторитет? По этому вопросу не только родители, но и специали-
сты-педагоги иногда путаются в теории. А на практике явление авторитета
предоставлено полному самотеку и поэтому обычно относится к тем ка-
чествам человека, которые поступают от бога. Если говорят: «У такого-то
есть авторитет» — это вовсе не значит, что «такой-то» чему-то научился,
а означает, что у него от природы есть талант авторитета. Развивая это по-
ложение, многие убеждены, что авторитет заключается в осанке, в выра-
жении глаз, в голосе, вообще, в наружной импозантности.

242

Такой милостью божьей авторитет, конечно, не у каждого может быть,
как не у каждого случается хороший тенор. Поэтому большинство граждан
с завистью посматривают на авторитетных счастливцев. Что делать? Авто-
ритет — нужная вещь, без него невозможно работать, а в семье это предмет
самой первой необходимости. Каждый и старается, если уж нет природно-
го дара, заменить его каким-нибудь суррогатом, поскольку суррогаты от-
нюдь не запрещены, даже в государственных магазинах продается, на-
пример, кофе суррогат! Совершенно открыто! Ведь и с голосом так: нет хо-
рошего тенора, есть какой-нибудь, при помощи его не только разговари-
вают, но даже и поют. Нет хорошей фигуры, делается фигура при помощи
костюма, и не только для общего приличия, но даже и для побед.
Так делают и с авторитетом. Каждый старается из чего-нибудь его при-
готовить, и очень мало есть таких людей, которые в отчаянии махнули
рукой на свою бесталанность и живут как попало.
Давайте заглянем в некоторые семейные гнезда и посмотрим, как ро-
дители устраиваются с авторитетом. Нас удивит прежде всего то обстоя-
тельство, что мы нигде не найдем авторитета «милостью божьей», а найдем
либо самодеятельный суррогат, либо настоящий авторитет, но последний
оказывается сделанным вовсе не из осанки и специальных глаз, а совсем
из других вещей.
Суррогатное творчество родительского авторитета очень распростра-
нено. Имеется несколько его типов, мы отметим самые яркие.
Тип первый. В этом типе авторитет делается по принципу потрясения.
Родители, а больше всего отцы, держатся перед домашними, как боги.
У нас отдельные углы, недоступные, как «святая святых» в иерусалимском
храме. В семье все с трепетом произносят: папина кровать, папин шкаф,
папины штаны. Папа, возвращаясь со службы, не проходит по комнатам, а
шествует. Обедает папа один, хмурый и «загазеченный», а дети это время
где-нибудь пересиживают в семейном переулке. Когда папа дома, все пе-
редвигаются на носках и говорят шепотом. Папин авторитет поддержива-
ется специальным ритуалом и множеством ритуальных предметов. Сюда
относятся: папина машина, папин шофер, папин портфель и в особенности
папин кабинет, но бывает, что ритуальный характер принимают и предметы
менее значительные, в том числе и папина зубочистка. Папина служеб-
ная деятельность обыкновенно покрывается мраком неизвестности, отчего
она кажется более блестящей и важной.
Папа такого сорта редко спускается со своей вышины для производства
педагогического действия, но ни в коем случае нельзя утверждать, что папа
педагогически нейтрален. Напротив, все, что совершается в семье, совер-
шается от его имени или от имени его будущего недовольства. Именно не-
довольства, а не гнева, потому что недовольство папино — вещь ужасная,
папин же гнев просто представить себе невозможно. Мама поэтому так и
говорит:
— Папа будет недоволен.
— Папа узнает.
— Придется рассказать папе.
Папа редко входит в непосредственное соприкосновение с подчиненны-
ми. Иногда он разделяет трапезу за общим столом, иногда даже бросит ве-
личественную шутку, на которую все обязаны ответить восторженными

243

улыбками. Иногда он ущипнет девочку за подбородок и скажет:
— Живешь?
Девочка обязана замереть от счастья и опустить голову.
Но такая прогулка папы по семейным угодьям происходит редко. Боль-
шей частью папа передает свои впечатления-директивы через маму после
ее доклада. Тогда мама говорит:
— Папа не согласен.
— Папа согласен.
— Папа узнал и очень сердился.
Польза такого авторитета в том, что он производит действительное
потрясение, и при этом надолго. Даже женатые сыновья боятся беспокоить
папу и предпочитают иметь дело с секретарем, то бишь с мамой. Из детей
такой семьи выходят люди, очень склонные к подхалимству.
Варианты, конечно, возможны. Это зависит от многих обстоятельств,
больше всего от характера мамы. При очень покорной маме, перепуганной
не меньше детей, последние получают возможность иногда покуражиться
хотя бы над матерью. В такой семье при первом ослаблении отцовского
авторитета все может полететь в трубу.
Вариации возможны и в самом отце. В случае недостатка ритуальных
предметов напряжение производится более простыми и грубыми способа-
ми. Если нет папиной машины и папиного кабинета, пускается в ход по-
стоянная молчаливость, окрик, ругательство, вообще, оскал зубов. Непо-
средственное соприкосновение протекает с палкой и ремешком в руках.
Само собой разумеется, это суррогат. Авторитета здесь нет, а вместо
него организуется страх, притом того сорта, который называется безотчет-
ным.
Предполагается, что страх удержит детей от всего плохого, а священ-
ный папин пример и папино одобрение научат детей всему хорошему. На
деле и сам папа ничего хорошего не знает, потому что поглощен собствен-
ной святыней, и от плохого он никого не удержит, потому что дети умеют
служить только его самодурству.
Тип второй. Авторитет создается по принципу «твердой воли». Роди-
тели не окружают себя недосягаемым ритуалом и не стараются потрясти
и запугать детей. Здесь родители вообще более «умственные» и склонные к
педагогическим рассуждениям. Основанием для родительской мудрости
здесь служит известная формула:
— Раз сказал — так и будет.
Родители только и следят за тем, чтобы родительский авторитет имел
характер тавровой балки: ни согнуть, ни разделить, ни сдвинуть. Несмотря
на большую распространенность этого типа, каждый его представитель
глубоко уверен, что он. первый «это» придумал, поэтому каждый очень
ревниво относится к своему детищу и никогда ему не изменяет.
Жизнь детей в такой семье не имеет самодовлеющей ценности, она при-
несена в жертву последовательности и субординации. Добросовестные ро-
дители строго смотрят за тем, чтобы в семейной дисциплине не происходило
никаких колебаний. Без грубости и ритуала, тем не менее настойчиво, роди-
тели рассыпают положения и приказания, наказания и замечания. Хорошо
они сделаны или плохо, изменились обстоятельства или не изменились —
«оставь надежду навсегда», они должны быть выполнены, коррективы и

244

перемены невозможны. Часто родители и сами видят, что поступили пло-
хо, что получается бесцельно, иногда опасно, иногда жестоко, все равно:
авторитет — главное.
Такая система приносит большой вред не столько в своем действии на
ребят, сколько в действии на родителей. Постепенно они становятся сухими
формалистами, и уже не только в области приказания, но и вообще в своем
отношении к детям. Формализм укрепляется в самой родительской натуре,
он мешает им видеть движение и рост детской личности, особенность и свое-
образие отдельного случая, неожиданные повороты детской психики, собст-
венные ошибки и собственную неповоротливость. Ребенок таким воспитате-
лям кажется зеркалом авторитета, не больше того.
Это тоже суррогат, не такой глупый, как первый, но гораздо глупее
всякого другого. В нем ничего нет, кроме примитивной прямолинейности.
Может быть, есть такие роды деятельности, где он может пригодиться, но
на детей он может оказывать только безнравственное влияние.
Живые, податливые, легко формирующиеся и изменяющиеся духовные
движения ребенка вовсе не имеют вида прямой линии, а, скорее, напоми-
нают сложный зигзаг, сопровождаемый частыми возращениями и петля-
ми, явлениями ритма и повтора. Тавровая балка для такого сложного дви-
жения — наименее подходящий регулятор, способный только разрушать
нежные нити детского характера. Сегодня ребенка цукали за ложь, нало-
жили наказание, видели какой-то поворот, но не разобрали, какой и в ка-
кую сторону, выдержали наказание до конца, создали этим новый поворот,
тоже не разобрали какой, наломали, напортили, смяли и идею лжи и идею
правды, все повороты и все впечатления. И довольны, потому что главное
достигнуто — сохранен родительский авторитет. Завтра будут цукать за
правду, которая показалась почему-то неудобной, будут так же слепы и так
же ничего не увидят, а «дело до конца доведут». Все эти концы один с другим
не сходятся, да и каждый в отдельности ничего не стоит.
В такой семье нет всеподавляющего страха, но зато нет и другой важной
вещи: разумности и целесообразности родительского авторитета. Что по-
лучится из детей, предсказать трудно, потому что слишком разнообразны
и случайны комбинации детского движения и родительской тупости. Но
беспринципность в такой семье рождается обязательно. Дети привыкают
к неожиданным и неоправданным сопротивлениям, привыкают к бесси-
лию всех разумных принципов, привыкают к глупости и формализму.
Унеся эту привычку в жизнь, они и там готовы будут встретиться с любым
требованием и с любым капризом без сопротивления. Они выработали в се-
бе умение извернуться, чтобы в том и в другом случае не сильно пострадать,
и этим умением они воспользуются даже и тогда, когда им будет предъяв-
лено разумное требование. Жизнь они встретят без любви и ненависти —
только одной ловкостью и острым глазом.
Представители обоих рассмотренных типов очень часто хвастают тем,
что они проводят волевое воспитание. Многие любят слушать их рассужде-
ния развесив уши и умиляясь. Многие уверены, что хороший воспитатель
невозможен без сильной воли. Это одно из самых диких заблуждений. Нет
ничего более смешного, как воля педагога в приложении к ребенку. Соче-
тание этих двух слов отдает настоящим варварством, как сочетание куз-
нечного молота и фарфоровой чашки. Воля нужна педагогу только в редких

245

случаях, преимущественно в вопросах перевоспитания. В нормальной
семье, в небольшом семейном коллективе, воля нужна только для одной
цели: заставить самого себя — воспитателя — подумать и поступить пра-
вильно. Направляя же волю на детей, да еще без предварительного размыш-
ления, это приносит только вред, и при этом большой.
4. О половом воспитании
Я разрешаю себе маленький парадокс:
— Наилучшим образом проблема полового воспитания разрешается в
отсутствие полового воспитания1.
Для нервных читателей, и в особенности профессоров педагогики, даль-
нейшего читать не рекомендую, а впрочем, особенно волноваться и не сле-
дует: некоторые коррективы к парадоксу будут своевременно допущены.
Давайте возьмем быка за рога. Чего мы хотим добиться от наших детей
в области полового воспитания? Не подлежит сомнению, что в наши цели
вовсе не входит обратить их в бесполые существа, относиться к половой жиз-
ни с осуждением и ханжеским стоицизмом. С другой стороны, нас как
будто вовсе не увлекает фигура С. из романа А., этакая... жеребячья «про-
стота» отношений.
Единственная наша цель может заключаться только в создании высо-
кой культуры половой жизни, той культуры, которая выработана челове-
чеством очень давно, высочайшие образы которой достигнуты еще во вре-
мена Данте, Петрарки, Шекспира. Я думаю, вопрос о необходимости такой
культуры мы не будем обсуждать, поскольку мы уже молчаливо согласи-
лись, что живем в момент самой напряженной борьбы за большую общече-
ловеческую культуру, наконец, хотя бы уже потому, что мы не отказываем-
ся от горячей пищи, электричества, радио и книги.
Пожалуйста, только не подумайте, что высокая культура половой жиз-
ни необходима только для украшения жизни, что она подобна гирляндам
роз, венкам на челе, шелковым одеждам и благовониям. В этой и в самом
деле красивой области все же спрятаны настоящие фундаменты человече-
ского общежития. Здесь заложены начала радости и горя, разумной дея-
тельности, человеческого гуманизма и человеческой любви. Мы еще можем
представить себе общество без железных дорог и телефонов, но общество
без упорядоченной и приведенной к высоким формам половой жизни не
может самостоятельно существовать. Общество развратников стоит ниже со-
циальных возможностей, ибо в таком обществе не может существовать ни
человеческая нравственность, ни человеческая дисциплина.
Высокая культура половых отношений должна стоять перед нами как
одна из главнейших общественных целей. Но мы еще раз настаиваем на
том, что наилучшее половое воспитание то, в котором нет полового воспи-
тания. Это происходит потому, что культура половой жизни не начало
вещей, а их конец. Воспитывая отдельно половое чувство, мы еще не воспи-
тываем гражданина, воспитывая же гражданина, мы тем самым воспиты-
ваем и половое чувство. И поэтому нет отдельной области полового воспи-
тания.
Я не могу представить себе никакого полезного прикосновения взрос-
лых к половой сфере ребенка или юноши, кроме одной формы: половое вос-

246

питание не выходит за границы общего дисциплинирования личности.
Вот та самая дисциплина, вот тот самый родительский авторитет, о кото-
рых говорилось в прошлой главе, без каких бы то ни было дополнительных
специальных приспособлений должны обеспечить и правильное половое
воспитание. В совершенно здоровой семье и в совершенно здоровом общест-
ве половые темы просто не возникают. Только когда дети вплотную подхо-
дят к границам взрослой жизни, когда начинают звучать уже облагоро-
женные темы любви и брака, возможна прямая консультация родителей и,
само собой разумеется, необходима помощь матери в гигиенических вопро-
сах, связанных с наступлением половой зрелости у девушек.
Я заведовал трудовой колонией им. М. Горького, когда вопросы полово-
го воспитания меня поневоле заинтересовали. В то время у меня не было
семьи, и мой опыт в этой нежной области был совершенно ничтожен.
А в мою колонию приходили дети в 12—15 лет, как раз в том возрасте,
когда, казалось мне, без полового воспитания нельзя никак обойтись.
Мое положение, конечно, было гораздо труднее положения любого родите-
ля не только потому, что детей было много, но главным образом потому,
что у моих детей был уже большой опыт жизненной борьбы, и в том
числе опыт половых представлений, если не половой жизни. В особенно-
сти затрудняли меня девочки. Некоторые из них побывали даже в прости-
тутках и принесли оттуда растревоженное любопытство, умение кокетни-
чать и скомканные жизненные перспективы.
А я сам не мог противопоставить этому тяжелому комплексу не только
никаких знаний, но и никакого жизненного опыта, ибо по странному сте-
чению обстоятельств в своей жизни не видел ни одной проститутки, ни од-
ной развратной женщины (бывают такие телячьи жизни, вот такая была и
у меня). О развратной женщине и о проститутке у меня были только книж-
ные представления. Несмотря на то что книги о таких вещах говорили
всегда с хорошими гуманитарными слезами и освещали души лучом
благородного всепрощения и надежды, у меня осталось от этих образов
ощущение брезгливости и непонятности. Я просто не мог себе представить,
как это можно за деньги, регулярно торговать своим телом, как можно при
этом сохранить какие-то остатки человеческой личности.
Одним словом, я стоял перед задачей полового воспитания совершенно
безоружным, ибо нельзя же было считать оружием мой мещанский страх
перед женским развратом.
5. Солидарность, любовь и долг
Аскетизм есть добровольный отказ от желаний, решение уединиться среди
общего хаоса в неподвижном голодном покое. В альтруизме больше социаль-
ной активности, но это активность уступчивости в каждом отдельном слу-
чае, это отказ от желаний из боязни синяков.
Нет, в нашу программу вообще не входит отказ от желаний. Ни голод-
ного одиночества, ни нищенских реверансов перед хаосом жадности мы
не хотим. Напротив, сама революция наша — это открыто заявленное пра-
во человека на желание. И поэтому в воспитании наших детей аскетизм и
альтруизм не могут иметь места, и такие штуки наше общество не считает
нравственной доблестью.

247

Но мы не можем воспитывать и привычку к механическим пределам
жадности, т. е. воспитывать моральную систему буржуазного типа. Жад-
ность наших людей должна не механически ограничиваться всеобщей тол-
котней, а органически превращаться в гармонию желаний, в строгую и
точную систему солидарности.
Идея солидарности вырастала в человеческой истории с самых первых
ее страниц. Как только человек поднялся над животным миром, как только
научился мыслить и говорить, как только возникло общественное произ-
водство — не могла не родиться мысль о необходимости равноправного
договора между людьми, о возможности порядка вместо суматохи в области
человеческих желаний.
Однако сложность и пестрота человеческой истории не позволили этой
идее правильно высказаться и реализоваться. К солидарности человечест-
во пробивалось не только через темноту невежества и нищеты, но и через
блеск растущей цивилизации, ослепительные вспышки человеческого изо-
бретения и науки. В этих сложившихся условиях выросли и окрепли тези-
сы собственности, покупки и продажи, формализм религии и анархия ин-
дивидуальной воли. Человечество все больше и больше обрастало истори-
ческими привычками классового устройства.
Для идеи солидарности тем более трудно было найти для себя пути, по-
тому что она никогда не была в интересах правящих классов, а следова-
тельно, и в интересах науки и искусства. Она жила в тлеющих, неясных
стремлениях, в полусонном социальном институте только в рядах плебса
и пролетариев. А в это время мир, построенный на жадности, вырабатывал
не только «сильные характеры» владык и миллиардеров, но и правила все-
общей толкотни, то, что называлось в истории законностью, государством,
демократией, цивилизацией, вырабатывал буржуазную так называемую
«культуру». В известной мере она давала силу проповеди солидарности,
она сообщала ей страсть и культуру мысли и слова, она находила огненные
принципы справедливости. Только богатство и армия, только организация
и опыт власти отсутствовали у сторонников солидарности. И этого было
достаточно для того, чтобы проповедь солидарности подменилась про-
поведью чего-то другого, похожего на нее, но не ее.
Исторический путь идеи солидарности — это путь ошибок и фальси-
фикации. Так была создана с христианских времен Цезарей и Флавиев про-
поведь бездеятельной любви и нищеты, солидарности терпения и непротив-
ления. Потом родились идеи Великой французской революции, чуть-чуть
коснувшиеся вековых стремлений к общечеловеческой солидарности и утоп-
ленные в страсти к победе нового класса буржуазии. На смену им пришли
идеи утопического социализма, а позже анархизма, идеи солидарности,
подкрепленные наивной верой в мощь человеческого сознания и свободы,
но не подкрепленные винтовкой.
И только кодекс железных законов Маркса, гений борьбы Ленина,
...гений народов СССР отдали в распоряжение идеи солидарности великие
силы...
В старой морали высокая нравственность всегда была в подозрительном
родстве с глупостью. Многие деятели старого времени достаточно откровен-
но подчеркивали эту родственность. И это были не только циники, купцы и
живоглоты, но и такие тонкие аналитики, как Достоевский. Его князь

248

Мышкин1 — замечательная иллюстрация к этому закону. Структура нрав-
ственного поступка так явно противоречила структуре общества, что толь-
ко слабый мыслящий аппарат способен был не заметить этого противоречия.
Но может быть, в этой толпе найдется несколько человек, которые не
полезут в драку, которые не побегут в общем паническом движении, ко-
торые обрекут себя на голодную смерть, но никого не столкнут с дороги и
никому не придавят горла. Их поведение, конечно, обратит на себя внима-
ние остальных — один назовет их подвижниками, высоконравственными
героями, другие назовут глупцами, и эти два суждения не будут находиться
в особенном противоречии друг с другом.
Теперь представьте себе другой случай: в таком же положении очутил-
ся организованный отряд людей, они объединены сознательной уверенно-
стью в том, что их интересы солидарны, что солидарность эта обеспечивает-
ся и чувством их уважения друг к другу, и разумной убежденностью в поль-
зе такой солидарности, и доверием к избранным вождям, и дисциплиной
в структуре органов и функций. Бели такой отряд обнаружит запасы пищи,
он направится к ним стройным маршем и остановится по суровому команд-
ному слову только одного человека на расстоянии, как будто наименее ве-
роятном, на расстоянии нескольких человек, у которого заглохнет чувст-
во, который завопит, зарычит, оскалит зубы и бросится, чтобы одному по-
глотить найденные запасы, — его поведение будет явно для всех и самым
безнравственным и самым глупым...
Но кто же в этом отряде будет образцом нравственной высоты?
Здесь мы подошли к самому важнейшему тезису, на который обращаем
особенное внимание родителей. В этом отряде на большой нравственной вы-
соте будет не один какой-нибудь герой, а все члены отряда.
По старой морали, нравственная высота была уделом редких подвиж-
ников, специальных монстров, число которых было так незначительно, что
канонизация их совершалась обычно через несколько сотен лет, когда в
памяти людей они сохранялись в туманных формах легенды и устного пре-
дания, когда, следовательно, уже не трудно было кое-что и приукрасить.
Обыкновенный человек не только в глубине души, а и совершенно открыто
для себя такую нравственную высоту считал недоступным и непосильным
делом, и с этим все были согласны, т. е. весь контингент таких же обыкно-
венных людей. Такое, так сказать, снисходительное отношение к нравствен-
ному совершенству давно сделалось нормой общественной морали.
•В человеческой моральной практике было, собственно говоря, две нор-
мы: одна — парадная, для нравственной проповеди и для специалистов-
подвижников, другая — для обыкновенных случаев жизни, для человече-
ских будней. По первой норме полагалось последнюю рубашку отдать
ближнему, пренебречь богатством, предоставить щеки и правую и левую
и пр. По второй норме ничего положительного не полагалось, и измерите-
лем нравственности была не нравственная высота, а нечто противополож-
ное: обыкновенный житейский грех. Так уже и считали: все люди грешат,
с этим ничего не поделаешь.
Коммунистическая мораль, построенная на идее солидарности трудя-
щихся, в то же время не есть вовсе мораль воздержания. Требуя от лично-
сти ликвидации жадности, уважения к интересам и жизни [человека-твор-
ца, коммунистическая мораль требует солидарного поведения и во всех ос-

249

тальных случаях, и в особенности требует солидарности в борьбе. Расши-
ряясь до философских обобщений, идея солидарности между трудящими-
ся захватывает все области жизни, ибо с точки зрения единого челове-
чества жизнь есть борьба за каждый лучший завтрашний день, борьба с
природой, с темнотой, с невежеством, с зоологическими атавизмами, с пе-
режитками варварства, борьба за освоение неисчерпаемых сил земли и не-
ба, за невыразимо великое и прекрасное будущее человечества.
Успехи этой борьбы прямо пропорциональны величине солидарности
человечества. Только двадцать лет мы прожили в этой новой нравственной
атмосфере, а сколько мы уже пережили великих сдвигов в самочувствии
людей! Самочувствие совершенно нового, примечательно нового человека
для нас самих еще так непривычно, что мы не всегда отдаем себе отчет в
его содержании, и тем более нам трудно проектировать детали этого само-
чувствия в нашей воспитательной работе.
Мы еще не можем сказать, что мы окончательно освоили логику и диа-
лектику новой, коммунистической морали. В значительной мере в своей
педагогической деятельности мы руководствуемся интуицией, больше на-
деемся на наше чувство, чем на нашу точную мысль...
В диалектике чувств социалистического общества любовь никогда не
может быть основанием человеческого поступка. Это христианская компо-
зиция. В идеальном самочувствии христианина любовь проектировалась
как априорное начало человеческих отношений. Сама она исходила непо-
средственно от божеского задания, сама она не имела никаких оснований
в человеческом обществе.
В нашем обществе беспричинная, ни на чем не основанная любовь явля-
ется безнравственной и чуждой нам категорией. У нас любовь может быть
завершением отношений, но не началом их... Долг перед страной, перед всем
обществом, перед человечеством может вытекать у нас только из глубокого,
сознательного и в то же время кровного ощущения солидарности тру-
дящихся, крепкой убежденности в том, что эта солидарность — благо
для всех людей, и в том числе и для меня самого. В социалистическом дол-
ге нет ни альтруизма, ни самопожертвования — это необходимая, нравст-
венно обязательная, но совершенно реальная категория, обладающая той
железной логичностью, которая может вытекать только из здоровых и реаль-
ных, не небесных, а земных, не идеалистических, а материалистических че-
ловеческих интересов.
Вот из этой реальной сущности и должна вытекать идея долга. Об-
щественный долг есть функция общественного интереса.
Но в этом положении еще ничего не решается. Из области таких соли-
дарных интересов проистекает идея долга, но не обязательно проистекает
выполнение долга.
Солидарность интересов и вытекающая из нее солидарность идей еще не
составляют нравственного явления. Последнее наступает только тогда, когда
наступает солидарность поведения.
Многие товарищи полагают, что солидарность идей (интересов) обяза-
тельно приводит к солидарности поведения. Такое убеждение есть очень
большая вредная ошибка.
Вообще можно считать аксиомой, что солидарность поведения невоз-
можна без солидарности идей (за исключением случаев слепого поведения

250

или поведения двурушника), но обратное заключение будет заключением
неправильным.
Никакое значение чертежей и расчетов, никакое теоретическое изуче-
ние технологии материалов, сопротивления материалов не побудят чело-
века заняться постройкой дома, если он никогда не видел кирпича, балки,
цемента, стекла и т. п.; если он не упражнялся практически в работе над
ними, если он не освоил процесс постройки всеми своими пятью внешними
чувствами, своей волей, своим опытом.
Точно так же никакие идеи не определят [линии] поведения человека,
если у него не было опыта поведения.
Опыт солидарного поведения и составляет настоящий объект социали-
стического воспитания.
В советской семье, в советском обществе этот опыт накапливается с са-
мых малых лет. Развиваясь рядом с развитием сознания, этот опыт и дает
те замечательно действенные, воодушевленные кадры молодых наших
деятелей, которыми мы справедливо гордимся.
Но в некоторых семьях не уделяют достаточного внимания образованию
такого опыта. Там иногда продолжают нажимать на чистую идею, а часто
даже и на чистую любовь в надежде, что то или другое достаточно гаран-
тирует правильное поведение.
Зависимость идей и поведения мы уже видели. А что такое любовь?
А любовь — это тоже:., поведение. Она придет вместе с долгом, как дети
одной матери.
Из очерка «Книга для родителей»
...Вечер 7 ноября. Кабинет и столовая в хорошей коммунальной семье. Мно-
го книг. На столе сегодня белоснежная скатерть, а из кухни пролезают
самые симпатичные запахи. В широкие окна блестящими, яркими глазами
смотрит иллюминированный город. Праздник.
На турецком диване девочка лет пятнадцати. Она полулежит в неудоб-
ной капризной позе, на худеньком еще кулачке ее кучерявая головка.
Перед девочкой стоит мать:
— Верочка, но что же я могу сделать? Надень шерстяное...
Девочка подымает голову с кулачка и говорит матери быстро, быстро:
— Отстаньте с вашим шерстяным! Заладили одно и то же! Когда еще...
еще в августе говорили: пошьем, пошьем, вот вам пошили, это потому, что
модистка дешевая... вам все дешевое нужно!
Мать беспомощно оглядывается на мужа. Муж хмурит брови и продол-
жает перелистывать фолиант академического «Слова о полку Игоревен.
Вера вдруг срывается с дивана, ветром вылетает из комнаты, хлопает
дверью. Она пошла плакать.
Утром на другой день между родителями разговор. Отец говорит:
— Все же это... черт знает что! Что это такое: комсомолка, ученица седь-
мого класса, не пошла на вечер... посвященный Октябрю, потому что у нее
не готово новое платье! Ты понимаешь, что это такое?
— Я понимаю, — говорит мать, — но Вера так любит этот праздник!
Конечно, ей обидно.

251

...Нет, вы обязательно ищете оправдания: то вы очень заняты, вам неког-
да воспитывать, то во дворе плохие мальчики, то у вас плохие родственни-
ки, то вы были больны, то вы часто переезжали с места на место, то зарабо-
ток недостаточен. Вспоминаете даже «дороговизну продуктов».
Впрочем, иногда вы честно и благородно говорите:
— Да, другие умеют воспитывать! Я, может быть, действительно не так
делаю. Надо, видите ли, знать, как воспитывать, надо, понимаете, такое
средство знать...
Действительно, честно и благородно сказано: в самом деле, все хотят
хорошо воспитать своих детей, но «секрет» не всем известен. Кто-то им об-
ладаем, кто-то им пользуется, а вы во тьме ходите, вам никто не открыл
тайны...
В самом деле: может быть, есть такой «секрет»? Может быть, всем
родителям поступить в педагогические вузы или техникумы? Там уже все
тайны откроются, и тогда без затруднений можно будет вести правильное
и безмятежное воспитание.
Но, товарищи родители, между нами: среди нашей педагогической бра-
тии процент семейных бракоделов нисколько не меньше, чем у вас. Очевид-
но, одного вуза все-таки мало. Остается предположить, что этот «секрет»
имеет вид специального бальзама, изготовляемого по рецептам черной и
белой магии.
Кажется, аппетитные мысли о педагогическом «секрете» в значитель-
ной мере обязаны недавно почившей педологии. Все видели: специалисты-
ученые целыми хороводами ходили вокруг наших ребят, орудовали ка-
кими-то хитрыми аппаратами, чертежами, таблицами, а после таких таин-
ственных трудов ставили над душой ребенка такой же таинственный маги-
ческий знак: iQ=88,5.
Но ЦК нашей партии вразумительно и просто сказал, что вся эта ерунда
подлежит решительному изгнанию и что педагогическая работа должна
строиться на таком начале, которое как раз не представляет никакого сек-
рета, — на здравом смысле.
Здравый смысл сильно бьет по всем предрассудкам и отговоркам, по всем
измышлениям ленивого и халтурного портачества. Включите ваш здра-
вый смысл, товарищи родители, откройте ваши простые советские глаза, и вы
сразу увидите, в чем дело.
Воспитательное дело трудное, но это прежде всего дело, деловая рабо-
та, доступная каждому взрослому советскому гражданину. Этой работой
каждый родитель обязан заниматься и обязан сделать ее хорошо или от-
лично, как и всякую другую работу. Мало ли у нас трудных дел, однако мы
не ищем для их совершения никакие секреты.
Надо до полной глубины продумать идею обязательности воспитательной
работы, и тогда все станет ясно. Тогда станет ясно, что без постоянного,
ежедневного внимания к делу, без размышления и воли, без сознания от-
ветственности успех воспитания детей невозможен, как невозможен он при
таких условиях ни в каком деле. Воспитательный долг родителя требует,
чтобы вы не ограничивались одними мечтаниями и желаниями, чтобы вы
именно работали, чтобы вы действительно воспитывали ваших детей.
А это значит, что с момента рождения до момента полной гражданской
самостоятельности вашего ребенка вы ни на одну минуту не можете, не

252

имеете права остановиться, забыть о вашем деле, что-то выпустить из виду,
что-то сделать кое-как, что-то сделать легкомысленно, где-нибудь махнуть
рукой и сказать: как-нибудь само сделается!
Это трудно? Это страшно? Это непосильно?
О, нет! Это очень большая радость! Это замечательно глубокое наслаж-
дение!
Когда-то говорили мне некоторые инспектора Губнаробраза:
— Это, товарищ, непедагогично!
В то время я с непривычки пугался этого слова. А потом разобрал, что
в нем если и есть кое-какое содержание, то исключительно комическое.
Как поступать «педагогично», инспектора, конечно, и сами не знали.
Но они исповедовали веру в существование некоторой рецептуры, неко-
торых золотых приемчиков. А работа воспитателя представлялась им в та-
ком виде: сидит воспитатель и во все глаза смотрит на ребенка. Ребенок
шевельнул чем-нибудь, воспитатель должен реагировать, ребенок ударил
товарища — реагировать, ребенок украл — реагировать, но реагировать
непременно «педагогично ».
«Педагогично» вовсе не означало «целесообразно», а совсем другое. Это
словечко означало, что и сено должно быть цело, и козы целы, и волки сыты,
что никто не должен быть в обиде: ни ребенок, ни воспитатель, ни инспек-
тор, что должны остаться в незапятнанном виде все принципы и идеи, что
инициатива ребенка не должна быть подавлена, что после реагирования
должны царить мир и гладь, и божья благодать. Фактически инспекторов и
вообще вдохновителей всей этой мистерии интересовали не ребенок, не тем
более будущий гражданин, не воспитатель, не даже принципы. Их интересо-
вал исключительно педагогический фокус: сделай вот так, чтобы никто ни-
чего не заметил, а тишь и гладь и прочее чтобы из ничего получились.
И у многих наших родителей есть такая любовь к педагогическому фо-
кусу. Ребенок в своем поведении ставит, так сказать, перед родителем бо-
лее или менее коварную задачу, а родитель должен ее «педагогически»
разрешить. А после этого и ребенок должен быть доволен, и родители, и
публика. Для выполнения такого фокуса требуется, конечно, соответствую-
щая поза, и голос подходящий, и выражение лица.
Нет сомнения, дело трудное. [Во-первых], фокусник — это все-таки мастер
своего искусства: и ловкость рук нужна, и быстрота взгляда, и разные при-
способления, а родитель привык поворачиваться довольно медленно. Во-вто-
рых, дети иногда ставят перед родителями такие трудные задачи, что без при-
влечения консультанта из цирка они вообще неразрешимы. Поэтому фо-
кусы всегда заканчиваются довольно печально. Папаша либо проделывает
фокус настолько слабо, что публика требует деньги обратно, либо просто
теряет «позу» и хватается за испытанный еще в Спарте педагогический сна-
ряд — брючный ремешок. В последнем случае, разумеется, и родитель не-
доволен, и ребенок, и вообще получается во всех отношениях «непедаго-
гично». Бывает, конечно, и так, что и фокус проделывается, а после его
неудачи и ремешок принимает участие.
...Если даже вы, родители, напутаете, то в подавляющем большинстве
случаев наша жизнь, наше движение вперед, наша молодежь выправят.

253

Но не нужно по этому случаю особенно успокаиваться, товарищи родители!
В деле воспитания нет мелочей и нейтральных мест. То, что мельком про-
скочило сейчас, то, что ответило сегодняшнему дню нечаянной и быстро-
летной улыбкой, искоркой в глазах, игривой судорогой бровей,— смотри-
те, лет через десять ошеломит вас наглым, назойливым смехом, масляным,
пошленьким взглядом, развязкой и приторной мимикой!
В деле воспитания нельзя ни зубоскалить, ни фиглярничать, ни развле-
каться. Пусть даже советская жизнь выправит большие и вредные ис-
кривления. Ну, а сколько все-таки потеряно, какие возможности брошены,
какие силы завяли? Кто подсчитает?
Во многих семьях наше воспитание сильно шагнуло бы вперед, если бы
родители взяли на себя труд поразмыслить о том, о сем. Вот просто сесть
и подумать. Наш жизненный опыт настолько велик, наш революционный
опыт настолько значителен, наша партия, наша печать, наша борьба
столько дают нам указаний, что материал для размышления у нас предельно
великолепен. Не нужно даже никаких дискуссий и наморщенных лбов.
Я решительно отрицаю и проблему советской семьи, и проблему советского
воспитания. Нет проблем, и нет темных мест, встречаются только ленивая
мысль и непродуманное, случайное действие.
Можно ли нам чему-либо поучиться у буржуазной семьи, скажем у нашей
дореволюционной семьи? О, разумеется, многому научиться можно, мно-
гие детали старой семьи были сделаны хорошо. Семья эта обладала веко-
выми традициями, которые въелись в плоть и кровь каждого родителя и на
каждом шагу заменяли для него размышление и возню с принципами.
Традиции эти поддерживались силой постоянно действующего, придир-
чивого и безжалостного общественного мнения, настигающего и карающего
свои жертвы почти механически.
Нужны ли нам такие традиции, такое всесильное общественное мнение?
Традиции иные, абсолютно новые, абсолютно точно вытекающие из новых
форм нашего общества, крайне необходимы для нашей семьи. Но конечно,
не для того, чтобы заменять размышления, ибо как раз размышление,
сознательное отношение к жизни — само сделалось одной из прекрасных
традиций в нашем обществе. Традиции нужны нам для того, чтобы направ-
лять нашу мысль, чтобы она легче проходила по тем каналам, которые
проложены великими основателями человеческого советского мира, чтобы
самодуры, фокусники и безобразники с первого момента своих чуда-
честв чувствовали себя несколько связанными.
А общественное мнение у нас давно есть, и оно тем сильнее, чем больше
в нашем обществе единства и настоящего советского патриотизма.
Кое-чему можно научиться у старой семьи, но основная ее философия
все же слишком противна нашему веку.
Была и еще одна заповедь, чрезвычайно важная:
«Не пожелай жены искреннего [друга] твоего, не пожелай дома ближ-
него твоего, ни села его, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла
его, ни всякого скота его, ни всякого, елико суть ближнего твоего».
Хорошо, что заповедь была составлена в старое время, список предме-

254

тов довольно короток, нет в нем ни тракторов, ни океанских пароходов, ни
железных дорог, ни пушечных заводов.
Но заповедь понятная: собственность неприкосновенна. При помощи ба-
тюшек, полиции и войск эта заповедь крепко втемяшивалась в головы иск-
ренних и ближних и соблюдалась замечательно честно: и волы, и ослы,
и рабы сидели на своих местах, там, где было указано в купчих крепостях
и других документах.
Несмотря, однако, на такую активную заботу о ближних, все же как-
то так получалось, что большинство «ближних» не только волов и ослов
не имели, но часто у нас и рубашки на теле не было. Зато у других [их] девать
было некуда.
При помощи какой эквилибристики так получалось, разъяснено давно.
Для нас в данный момент важно, что именно эта эквилибристика была мо-
ральным и воспитательным кодексом. Семья была ячейкой, в которой этот
кодекс прививался детям.
Вспомните разговор детей помещика Затрапезного в «Пошехонской ста-
рине» М. Е. Салтыкова-Щедрина:
«— Вот увидите, отвалит она мне вологодскую деревушку в сто душ
и скажет: пей, ешь и веселись! И манже, и буар, и сортир — все тут!
— А мне в Меленках деревнюшку выбросит! — задумчиво отзывалась
сестра Вера. — С таким приданым, кто меня замуж возьмет?
— Нет, меленковская деревнюшка Любке, а с тебя и в Ветлужском
уезде сорока душ будет».
Благочестивые отцы и любящие матери из кожи лезли, чтобы дети
их были с волами и ослами. Для этой цели детям давалось образование,
заводились знакомства, стаскивались вещи, копились деньги, изучалась
сложнейшая наука властвования и эксплуатации, вообще дети приспосаб-
ливались к будущим волам и рабам.
Ну, а большинство оставалось при пиковом интересе, не имело ни сел,
ни волов, ни ослов и само обращалось в рабов, переходя таким образом
из состояния субъекта в состояние объекта. Для таких объектов, собствен-
но говоря, никакого воспитания не нужно было. Батюшки, правда, кое-что
лепетали о покорности и вспоминали по этому случаю некоего Иова, но
это было даже и лишнее. Покорность обеспечивалась призраком голодной
смерти.
Наш воспитанник не имеет никакого отношения ни к волам, ни к ослам,
ни к другим животным. И стихия нашей семьи не содержит в себе и не
может содержать ни приготовления к собственности, ни приготовления к по-
корности. Наша семья не мобилизует ни денег, ни связей, ни скотов. Нам
не нужно готовить детей к беспощадной схватке, нашим детям не нужна
и бесполезна жадность.
И снова нужно задуматься каждому родителю: а что же нужно нашим
детям, какая философия, какие привычки, куда девать этого ближнего с
его волами и скотом, чем его заменить?
Вот у вас родился ребенок, допустим девочка. Назвали вы ее Наташей.
Пережили первые восторги и беспокойства: «младенческое», зубки, первые
шаги и первые слова. Наигрались с Наташей, нарадовались, походили по
магазинам, повозились с игрушками и бантиками. Вот Наташе пять лет,
семь, десять, двенадцать...

255

В течение всего этого времени задумались ли вы хотя бы один раз над
вопросом, какого человека вы хотите воспитать из вашей Наташи? Задума-
лись? И не один раз?
В таком случае скажите, какого?
Почему же вы затрудняетесь ответом, больше помалкиваете и перегляды-
ваетесь с женой? Ведь оба вы коммунисты, казалось бы...
Да, вы хотите, чтобы ваша дочь выросла новым человеком, коммунистом,
чтобы она была преданным большевиком... Чтобы она ненавидела эксплуа-
тацию, была человеком образованным, знающим, квалифицированным...
Вы действительно хотите многого для вашей дочери. Какие же меры при-
нимаются вами для того, чтобы все это было?
Нет, я не удовлетворен вашим ответом: я не склонен преувеличивать
ваши заслуги...
Образование Наташе даст школа. Школа даст ей и квалификацию. Та
же школа, комсомольская и пионерская организации дадут ей марксистское
миросозерцание. Вы говорите, что Наташа активная пионерка. Прекрасно:
ваша Наташа уже счастливый человек, все приносят ей, как новорожден-
ной принцессе, богатые подарки: и школа, и комсомол, и пионеры. Кстати,
а вы что подарили принцессе?
Нет, питание, одежду и игрушки пока отложим. Это тоже существенно,
но все-таки отложим. Подумали ли вы хотя бы однажды о ее характере,
о ее привычках, о ее натуре? Я уверен, что натуру можно воспитать, а это
чрезвычайно важно. И характер, и привычки. Нет, вы ошибаетесь. Иногда
так называемое миросозерцание и миропонимание может быть только сло-
весное, а натура, характер, привычки будут старые. Не может быть?
Бывает. Вот обратите внимание: ваша дочь Наташа за обедом позвала:
— Даша!
Вошла Даша, ваша домработница, почти старушка, которой вы очень
довольны и которая у вас живет и работает тринадцать лет. Вот этому само-
му человеку, вашему другу, как вы говорили, Наташа сказала несколько
расслабленным и усталым голосом:
— Даша, дайте соль, вы всегда забываете поставить соль...
Вы обратили внимание, как это капризно было сказано, сколько было
барского высокомерия в лице и голосе вашей девчонки, из которой вы
собираетесь воспитать коммунистку?
Вы не обратили на это внимания? А если бы в вашей столовой очути-
лось какое-нибудь такое «тургеневское» существо, нежное, голубокровное,
позвонило бы в колокольчик и попросило бы горничную поднять носовой
платок, вы обратили бы внимание?
Никакой нет разницы. Вы только потому не заметили ничего, что это
ваша дочь. Ведь вы не заметили того, что Даша, не сходя с места, одной
рукой отворила дверцу шкафа и через полсекунды другой рукой подала
вашей барышне солонку.
И хотя ваша Наташа пионерка и, как вы говорите, будущая коммунист-
ка, сегодня она вызвала у меня отвращение.
Наташа и ее родители живут в большом приволжском городе. Я иногда
бываю там и у них останавливаюсь. Это очень хорошая большевистская
семья, пользующаяся заслуженным уважением в городе. Родители уделяют

256

Наташе много любви и заботы, они с замиранием сердца следят за ее
ростом и уверены, что из нее вырастет новый человек, полезный член об-
щества.
И они не ошибаются: Наташа уже выросла, она в девятом классе, мно-
го читает, много знает, прекрасно разбирается в явлениях политической
и общественной жизни.
Но я наблюдал Наташу в домашней обстановке и был ошеломлен и
опечален тем тонким и глубоким цинизмом, который каким-то чудом ро-
дители воспитали в своей дочери.
Даже и по внешнему виду Наташа производит впечатление двойствен-
ное: у нее живые умные карие глазки, но они уже заплыли жидковатым
жирком и иногда принимают то интеллектуально-сытое, чуточку умащен-
ное выражение, которое бывало раньше у знаменитых присяжных по-
веренных. Лицо у Наташи настоящее юное, румяное, но и в румянце
просвечивает непрочная, розоватая, излишне акварельная легкость, что-то
такое комнатное или даже парниковое.
Наташа глубоко уверена, что она будет юристом.
Во время прогулки я спросил у Наташи:
— Все-таки... Почему вы допускаете, чтобы Даша чистила ваши бо-
тинки, убирала утром вашу постель, даже мыла вашу зубную щетку?
И я ни разу не слышал, чтобы вы ее поблагодарили.
Наташа удивленно подняла тонкие брови, глянула на меня уверенно
иронически и засмеялась:
— Ой, какой вы старомодный, ужас! Для чего мне чистить ботинки,
ну, скажите?
Я действительно потерялся: старая и новая «моды» вдруг закружи лис
в такой стремительной паре, что и в самом деле трудно различить, где
старая мода, а где новая. Я все же постарался оправдаться:
— Как для чего чистить ботинки? Для того чтобы они были чистые,
надеюсь...
— Вот чудак, — сказала Наташа. — Так для этого же и есть домра-
ботница. А для чего домработница, по-вашему?
Я начинал нервничать:
— Собственно говоря, какое вы имеете отношение к домработнице?
Какое? Какое право вы имеете на ее труд?
— Как «какое»? Она получает жалованье. За что же она получает жа-
лованье, по-вашему?
— Ваши родители очень заняты, они много работают на большой об-
щественной работе. Вполне заслуженно им помогает Даша. А вы при чем?
Чем вы заслужили эту помощь?
Наташа даже остановилась в изумлении и сказала мне целую речь:
— А я не работаю? Вы думаете, это легко учиться на отлично в девятом
классе, и потом всякие нагрузки? И читать сколько нужно! Думаете, мало
нужно читать? Если я хочу быть юристом, так я не должна читать, а долж-
на чистить ботинки, да? А разве мне в жизни придется чистить ботинки или
там застилать постели? Если бы я ничего не делала, другое дело, а то я
целый день работаю и так устаю, вы же не знаете! А что, мои родители не
заслужили, чтобы их дочь была юристом, что ли? По-вашему, все вместе:
и учиться и ботинки чистить! А где разделение труда? Вот вы учитель, а дру-

257

гой для вас обед готовит. А почему вы сами не готовите себе обед, почему?
Правду нужно сказать, я даже опешил: в самом деле, почему я себе
не готовлю обед? Железная логика!
Вечером Наташа лежала на широком диване и читала книжку. Мать во-
шла в комнату с чайным прибором.
— Наташа, я тебе принесла чаю.
Hg отрываясь, от книжки и даже не повернув головы к матери, Наташа
сказала:
— Поставь там.
— Тебе два или три куска? — спросила мать.
— Три, — ответила Наташа, перелистывая страницу и поднимая глаза
к первой строчке.
Мать положила в стакан три куска и ушла. По дороге она поймала
мой улыбающийся взгляд и отвернулась.
Я отвлекся.от размышлений и сказал Наташе:
— Вы даже не поблагодарили мать. Даже не посмотрели на нее. Тоже
разделение труда?
Наташа оторвалась от книжки и иронически прищурилась:
— Конечно, разделение: она — мать, а я — «ребенок». Она и должна
обо мне заботиться. Что ж тут такого... Ей даже нравится.
— А я после такого вашего... хамства вылил бы чай в умывальник.
Наташа снова обратилась к книжке и сказала спокойно:
— Ну что ж, подумаешь? Это было бы обыкновенное насилие... Это даже
хуже хамства!
Еще пол секундочки она посмотрела в книгу и прибавила:
— И хорошо... что я не ваша дочь.
На другой день утром я напал на родителей. И ботинки вспомнил, и
зубную щетку, и чай. Отец спешил на работу, совал в портфель какие-то
папки, искал какое-то письмо. Он пробурчал:
— Черт его знает! У нас с этим действительно... что-то такое... не так.
Некогда все, черт его знает, из одного дня десять сделал бы. Побриться не-
когда!
Уже в дверях он обернулся к жене:
— А все-таки, Женя, с этим... действительно, подумать... черт знает что!
Нельзя же... понимаешь... барышня, понимаешь! Ох, опаздываю, черт его
знает!
Мать послала ему вдогонку сочувственную улыбку, потом посмотрела
на меня внимательно, склонила набок голову, поджала губы:
— Вы преувеличиваете. Это не так страшно. Наташа много работает,
устает страшно. И потом... везде ведь так. Газ есть домработница, что ж...
Я вскочил в гневе:
— Как везде? Везде вот такое открытое циничное барство? Рассказать
вам, как в настоящей советской семье? Вы разве не видели?
О, нет, вопрос о домработнице, конечно, не отдельный вопрос. Этот
вопрос бьет прежде всего по родителям, и в особенности по матери. Имен-
но матери убеждены, что это не так страшно, и матери потом горько рас-
плачиваются за свою смелость. Это происходит потому, что в своей мысли ро-
дители не сильно шагают за горизонты сегодняшнего дня, что они не хотят

258

ближе рассмотреть печальные уроки прошлого и сияющие перспективы
будущего.
Великий здравый смысл нашей жизни должен быть здравым смыслом
не житейского обихода, не здравым смыслом сегодняшнего дня,, а регу-
лятором и мерилом большой/жизненной философии. «Довлеет дневи
злоба его», — не наш лозунг. Все злобы, над чём бы они ни «довлели»:
над судьбой ли забитых детей, или над страдой матери, — одинаково
нам противны. Работа и жизнь наших матерей должна направляться боль-
шим устремленным вперед чувством советского гражданина. И такие ма-
тери дадут нам счастливых прекрасных людей и сами будут счастливы до
конца.
Великое чувство! Его до конца
Мы живо в душе сохраняем.
Мы любим сестру, и жену
и отца,
Но в муках мы мать
вспоминаем!
Н. А. Некрасов
Некрасовские матери, «подвижницы», оставляющие после себя у своих
детей тягостные ощущения невысказанной любви, неоплаченного долга и
неоправданной вины, не наши матери. Их подвиг вызывался к жизни не
только их любовью, но главным образом общественным строем,, само-
дурством, насилием, хамством властителей, пассивным и беспросветным
рабством женщины. И дети их несли на себе то же проклятие истории, и в
этом общем клубке несчастья' изувеченная душа матери, беспомощная,
горестная ее жизнь находили единственный выход только в подвиге.
Что общего в нашей жизни с этим материнским кошмаром? Даши ма-
тери — граждане социалистической страны, их жизнь должна быть такой
же полноценной и такой же радостной, как и жизнь отцов й детей. Нам не
нужны люди, воспитанные на молчаливом подвиге матерей, обкормленные
их бесконечным жертвоприношением, развращенные их рабством. Дети,
воспитанные на жертве матери, сохранившие на всю жизнь «муку вос-
поминания», о которой говорит Н. А. Некрасов, могли жить только в об-
ществе эксплуатации. И в этих муках, и во всей свой жизни они продол-
жали ту же симфонию страдания, о которой мы можем вспоминать только
с отвращением.
И поэтому тем более мы должны протестовать против самоущербления
[самоуничтожения] некоторых матерей, которое кое-где происходит на ка-
ком-то странном историческом разбеге. За неимением подходящих самоду-
ров и поработителей эти наши матери сами их изготовляют из... собственных
детей. Этот анахронический стиль в той или иной степени довольно сильно
распространен, в особенности в интеллигентных семьях. «Все для детей»
понимается здесь в каком-то избыточном формализме. «Все» заменяется
«все, что лопало»: и ценность материнской жизни, и материнское недо-
мыслие, и материнская слепота» Все это — для детей!

259

В нашей стране люди не работают только ради денег или ради семей-
ного благополучия. Наши люди работают для дела, а средства к жизни —
это у нас производное [от] нашего участия в общем деле всей страны.
У нас трудно представить себе человека, который интересами обществен-
ными, интересами своего долга и своего коллектива пожертвовал бы в уго-
ду своему семейному благополучию. Такой человек представляется нам
уголовным типом, не больше.
В нашему обществе труд и заработок уже не связаны в замкнутую цепь.
Наша золотая цепь развернулась широко, через всю страну, и ее компо-
ненты многочисленны и весьма почетны: революция, строительство социа-
лизма, счастье трудящихся, труд, долг, дело чести, доблести и геройства,
разумная свободная культурная жизнь, заработок и радость труда и радость
творчества...
В этой цепи труд — моральная категория, а не категория узкого финан-
сового расчета.
Вглядитесь в эту существенную разницу между старой трудовой пробле-
мой и новой. И проектируйте ее на вопросы воспитания. Раньше в зажиточ-
ных семьях к труду вообще не нужно было готовить, а нужно было гото-
вить к той самой эквилибристике, благодаря которой так удачна обходилась
десятая заповедь. В семье пролетарской к труду нужно было готовить4 как
к особого вида проклятию, под черными небесами которого рядом стояли
труд, нищета, голод и смерть. Труд был как неизбежное зло, только потому
приемлемое, что более «совершенные» формы,зла были уже гибельны.
Труд не мог быть тогда моральной категорией; несмотря на весь цинизм
Ветхого завета, он все же не решался включить труд в число моральных
законов.
В третьей заповеди господь бог беспокоится только об' одном: «Пожа-
луйста, не работайте в субботу. В остальные дни, черт с вами, делайте,
что угодно, день же седьмой, суббота, — господу богу твоему; будьте добры,
не оскверняйте его вашими трудовыми запахами*.
Евангелие еще меньше беспокоится о. труде. Иисус недвусмысленно по-
казывал на птиц небесных и обращал внимание публики на то обстоя-
тельство, что они не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, а в то же Время
чувствуют себя прекрасно и шикарно одеваются. Всем ближним Иисус
предлагал нечто, очень напоминающее украинскую поговорку: «Не трать,
кумэ, сылы, та сидай на дно!» Будешь ты, кумэ, работать или не будешь,
все равно нищий. А поэтому будем говорить прямо: блаженни нищие, яко
[для] тех есть царство небесное!
Это было настолько неприлично, что батюшки пошли даже на мошен-
ничество: прибавили слово «духом*. Рекомендовать ближним нищету ока-
залось все-таки рискованным: кто же будет работать? Более позднее хрис-
тианство все-таки приглашало трудиться, но сколько-нибудь серьезно улуч-
шить этот моральный и догматический прорыв оно уже было не в состоянии.
Так труд и остался категорией малосвященной, почти греховной, для гос-
пода бога малоприятной: «Вьенце смраду, як поцехе» («Больше вони, чем
удовольствия»).
И уже совершенно откровенно верующим обещали, что на том свете,
в раю, никакого труда не будет: сад, яблоки, бог, полный пансион и.ан-
гельские вечера самодеятельности.

260

Именно отсутствие труда было моральным идеалом и на том свете и
на этом.
Иначе и быть не могло. Старый «добрый» бог в своем первом проекте
мироздания, как известно, не помышлял даже о труде как необходимом
элементе мира, а начал прямо с эдема — человеческое общество в его
представлении было обществом нетрудовым. Только после небольшого конф-
ликта с Евой он в припадке раздражения проклял людей, и од-
ним из словес его проклятия был «труд»: в поте лица будешь добывать
хлеб.
А вторым словом проклятия были «дети»: в болезнях будешь рожать
детей.
Необходимо признать, что в первобытных баснях о мироздании челове-
чество правильно высказалось о подневольном труде, труде исторических
эпох эксплуатации.
Когда труд проклятие, когда труд только неизбежное зло, когда труд
только средство к существованию, когда лучшей целью человеческой
жизни является освобождение от труда и когда на наших глазах сотни
й тысячи бездельников живут богаче и счастливее трудящихся, тогда воз-
никает в человеческом обществе идея «беззаботного детства». Правильная
идея — пусть хоть дети будут освобождены от проклятия!
Конечно, это только идея. В практике человеческой истории детская
беззаботность не исключала и детского голода, и страшной детской смерт-
ности, и детской фабричной каторги. Но идея все-таки жила, и рядом с
«ангельскими душами» она прекрасно выражала бессильную любовь ма-
терей и лживую надежду проповедников.
Ну, а мы при чем? «Беззаботное детство» в первом государстве трудящих-
ся какие идеи может выражать и какие рисовать перспективы в жизни буду-
щих граждан этого государства?
Нужно прямо сказать: идея «беззаботного детства» чужда нашему
обществу и может принести большой вред будущему.
Гражданином Советской страны может быть только трудящийся, в этом
его честь, его радость я его человеческое достоинство. Трудовая забота —
это не просто дорога к средствам существования, но это еще и этика, это
философия нового мира, это мысль о единстве трудящихся, это мысль о но-
вом счастливом человечестве. Как же мы можем воспитать этого будущего
гражданина, если с малых лет не дадим ему возможности пережить опыта
этой трудовой заботы и в ней выковать свой характер, свое отношение к
миру, к людям, т. е. свою социалистическую нравственность?
Говорят: у наших детей должно быть радостное детство! Под «радост-
ным» понимают часто именно «беззаботное».
Маленькая поправка: когда мы это говорим о детях, мы только выделя-
ем эту мысль из общей мысли: наша жизнь — жизнь целиком радостная,
счастливы должны быть и дети, и юноши, и взрослые, и старики. Мы не
отгораживаем для детей обособленный уютный уголок в общем неуютном
мире, да такой уголок и невозможен, мы это знаем по историческому опы-
ту. Наши дети только потому счастливы, что они дети счастливых отцов,
никакая иная комбинация невозможна.
И если мы счастливы в нашей трудовой заботе, в наших трудовых по-
бедах, в нашем росте и преодолениях, то какое мы имеем право выделять

261

для детей противоположные принципы счастья: безделье, потребление, без-
заботность?
Но какая же возможна «радость» на таких основаниях в Советском
Союзе?
Счастья, принципиально отличного от нашего, мы не можем желать для
наших детей. Мы можем искать отличия только в «технике» трудовой за-
боты: одна «техника» для нас, другая — для детей. Посильная трудовая
нагрузка — единственная форма радостного детства.

262

Подготовительные материалы к первому и последующим томам
«Книги для родителей».
1. О книге для родителей (план)
Ее задача. Три-четыре тома.
[План первого тома]
Трудность.
Удача или неудача: сильный нажим; слабое прикосновение, деликатное.
Можно ли давать метод?
«Веткины»1 — дать результат.
«Вася» — жизнь ребенка.
«Алиментщик» — обида.
«Половое воспитание» — теоремы. Прикосновение.
«Ничего не видно".
Мать и дочь... Вмешательство.
Тимка — рассказ о солидарности.
План второго тома
Школа и семья.
«Разложение ребенка». Причины и характер.
Дисциплина. Внешнее поведение. Тон.
Третий том. Эстетика воспитания. Игра
Вопрос о школе и семье.
На чем семья держится.
Коллективное хозяйство — и СССР.
Коллективные цели и их достижение — и СССР.
Коллективная жизнь и радость — и СССР.
Педагогические действия не отличны от жизни.
В том и заключается мастерство.
Не бывает мастерства. Часто не бывает.
Что делать? Создать мастерство.
Искусственно это невозможно.
Единство жизни и педагогики.
Это традиция.
Традиция английской, немецкой, французской семьи.
Наша традиция. Зарождающаяся традиция. Ее легкое разрушение.
Случайность семьи. Типы семьи. Разрушение.
Крепкая, но бессильная семья.
Сильная, правильная семья.
Методы помощи семье
Основной метод — создание традиций — через коллектив.
Разложение идет через разрушение коллектива.
Кто виноват? Школе можно всегда предъявить обвинения.

263

Методы школы2:
а) обращение к дисциплинарной власти;
б) обращение к воспитательным возможностям;
в) индивидуальная помощь учителя;
г) коллективная помощь школы:
через родителя,
через ученика;
д) обращение к обществу.
Создание традиций.
Не помощь, а организация3.
2. Фрагменты подготовительных материалов
Мальчик, оставленный у чужих, гораздо более богатых. Его переживания при виде обилия.
Он оскорбляется. Он ждет объяснения. Здесь нельзя удариться в сторону темы о гордой бед-
ности. Мальчику дорого то, что заработано его матерью. Ему дорого свое заработанное бо-
гатство.
Очень было бы необходимо [дать] картинку какой-нибудь бедной семьи, которая борется
за жизнь весело и энергично. Но какую? Кто? Почему она бедна? Кто отец, кто мать?
Научись сначала зарабатывать, а потом будешь требовать — мещанство. Ничего даром —
тоже мещанство.
О потребностях: ни одного года жизни нельзя отложить. Как это показать? Вот здесь
стоит вопрос 6 распределении потребностей на текущие и подготовляющие будущее. Это
важно, но как бы это устроить, чтобы не показать сухо.
Вопросы о перспективе. Здесь две трудности:
1. Какие семейные перспективы показать?
2. Как их переключить в перспективы общественные?
Семья и другие семьи. Вопрос сложный и трудный. Здесь бывает, пренебрежение, но бы-
вает знакомство и помощь... Здесь хороши были бы картинки. Дружба с рабочей семьей.
Сложный вопрос о деньгах. О детской просьбе. Что можно купить, чего нельзя купить.
Знать возможности семьи. Определенное чувство собственного достоинства (с. 35 bis). Дети
должны знать цену деньгам. Карманные деньги. Покупка сладостей.
Общие деньги. Деньги — стипендия (с. 41 bis).
Большие и малые семьи. Трагедия единственного ребенка. Перекармливают. Старшие
и младшие братья (с. 14). Только семья, где несколько детей, — коллектив. Трагическое в един-
ственном ребенке. Сложнейший цикл... (с. 81 и 81 bis). Легкоуязвимые семьи с одним ребен-
ком (с. 77). Истеричный.
Прочность семьи в детях. Прочности коллектива (с. 77). Дело воспитания связывает ро-
дителей...
Разрушение коллектива. Конфликты взрослых. Алиментщик. Семья как упражнение для
будущих граждан.
Степан Денисович Веткин.
[О половом воспитании]
Не требует труда, а требует: без хитрости.
Половая пытливость есть продукт роста.
Раннее развитие полового любопытства.
Вопросы пола должны быть тайной.
Должны быть нормы...
Из зелени вырастают цветы.
Есть вещи, которые человек научится понимать, когда вырастет.
Облагородить инстинкт.
Делают жизнь нищей и скучной.
Надо, чтобы дети любили своих родителей, дорожили их любовью.
Любовь — благо.
Уметь любить и ненавидеть.
Хороший лирик.
Любовь — большое, красивое чувство.
Благовидное признание большой любви.

264

Сильная любовь — идеал.
Пример — родители.
Воспитание характера и воли.
От соблазна — «нельзя».
У девушек идеал — целомудрие.
Женская гордость, женская независимость: это не раба.
Не может быть случайных связей...
Люди больших чувств.
1 Две семьи живут рядом. Мальчики бывают друг у друга. В одной семье пропала гото-
вальня. Подозрение пало на мальчика А. Нужно отдать справедливость: обе семьи не столь-
ко интересовались готовальней, сколько воспитательной проблемой. Мальчик в краже не при-
знавался. Началось настоящее следствие, довольно хитрое и воодушевленное. Обе семьи
страшно им' увлеклись, но ничего открыть не могли. Пришли ко мне обе. матери. Я выслушал
их и сказал:
— Бросьте, забудьте об этой готовальне. И мальчик пусть забудет.
— А если он все-таки украл?
— Ив этом случае.
Они ушли. А потом звонили мне и благодарили.
У Гали сказано: умение принести жертву тому, кого мы любим. Предполагается,- что
можно любить родителей и не уметь ничем для них пожертвовать. Не уметь ощущать чувства
долга.
Очевидно, такое положение возможно не только по отношению к родителям, но и по от-
ношению к обществу.
Чрезвычайно интересным поэтому представляется задание:
параллельные художественные образы ребенка и человека, которые обладают лю-
бовью, но лишены чувства долга. (Подходят Олег, Лиля и Люля в некоторых своих прояв-
лениях.)
Либо в художественном образе, либо в сентенции доказать сущность такой любви. Что
это за любовь? Мы отбрасываем случаи, когда нет никакой любви, а есть холодный расчет.
Но интересной представляется и такая механика, когда любовь есть, а все-таки присут-
ствует явное и решающее ощущение возможности уклониться при прямом усилии всего об-
щества. В таком случае есть математическая уверенность, что и без меня все будет сделано,
что я малая песчинка и мое участие или неучастие ничего в сущности не решает. Возможно,
что и нет такого рассуждения, но есть такое представление, и оно все решает. Это в особен-
ности важно во время общественных напряжений. Например, наводнение в Крюкове...
Иногда здесь бывает полная уверенность в том, что мои интересы прямо связаны с общими
усилиями, а все-таки я уйду домой и буду со страхом ждать, пока другие сделают. Иногда
здесь решающей является физическая лень, но бывает и глубоко циничная арифметическая
уверенность.
Во всяком случае, можно утверждать, что работа воспитания здесь должна происходить
не в области рассуждения, а в области чувства и опыта. Опыт должен выработать у человека
рефлекс на коллективное действие, когда человек бросается на помощь, не производя никако-
го учета собственных и общественных усилий, когда, единственной формой рассуждения дол-
жён быть общий, коллективный успех. Митька.
Во всяком случае, в семье совершенной противоположностью правильной линии являет-
ся непротивленчество в этом отношении. Чувство долга по отношению к родителям должно
воспитываться на каждом шагу, но при одном условии: чтобы оно не заслоняло чувства дол-
га по отношению к обществу. Именно поэтому нужна семья не отца-хозяина, а семья — трудо-
вой коллектив.
Скажем, семья Кононенко не является таким трудовым коллективом. В ней все построе-
но на целесообразности учебы сына. Поэтому для сына вообще не остается ничего другого,
как расти эгоистом.
Долг по отношению к родителям должен быть воспитан, ибо он не является, по-видимо-
му, зоологическим свойством: забота о потомстве — сохранение вида. Долг по отношению к ро-
дителям не заслоняет обыкновенно долга относительно общества.
Даже если семья имеет полную возможность освободить детей от хозяйственной заботы
и работы, то делать этого нельзя, потому что важна не работа как трудовое усилие, по-
лезное или бесполезное, а та философия, которая воспитывается в детях. Философия равно-
душия.

265

...З1. Нельзя недооценивать значения внешности в письменных работах. Значение хоро-
шего почерка не только эстетическое, но и грамматическое. Плохой, неряшливый почерк сво-
дит почти на нет зрительные импульсы в деле правильного письма, уменьшает удовлет-
ворение ученика от собственной работы и, следовательно, уменьшает его требования к ней.
Красиво и аккуратно писать дети должны уже в первом классе. Это очень нетрудное де-
ло2... Разумеется, сам учитель должен прежде всего упорядочить свой почерк.
4. Наши школьники очень мало заучивают наизусть. Необходимо в несколько раз уве-
личить число стихотворений, басен и прозаических отрывков3...
...Совершенно необходимая черта деликатности и доверия. На этой черте взаимное по-
нимание возможно без применения грубых слов и натуралистических анализов. На этой чер-
те значительным и мудрым будет каждое слово, сказанное вовремя, экономное и серьезное
слово о мужестве и красоте жизни, о достоинстве человека и женщины, то слово, которое
помогает родиться будущей большой любви, творческой и богатой силе жизни.
В такой обстановке сдержанности и чистоты проходит половое воспитание в каждой
здоровой семье.
3. О чем сказать в повести
Случай с лентой и глазами.
Битье и наказание.
«Взять без спросу».
Воровская... [мораль?].
Отвращение к воровству.
Детский напор.
Каприз — условный рефлекс.
Распоряжение.
Послушание в младенческом возрасте.
Признаки делового распоряжения.
Сюжетные линии:
Ваня.
Родители — друзья...
Авторитет твердой воли.
Авторитет любви.
Разумный авторитет.
4. Темы «Книги для родителей»
С. 4. О заботе детей по отношению к родителям. Уборка с 13 лет.
5. На ту же тему. Важно: «единение и братская связь между трудящимися». Отрица-
тельные примеры... Очередь за туфлями для дочери.
5 bis. Ложный аскетизм матери. У дочери лучшая постель. Мать на положении крепост-
ной — мать теряет уважение. Насколько это распространено. Что получится из такой моло-
дежи. Олег.
6. Границы долга родителей и свободы ребенка. Слепая эгоистическая любовь матерей —
воспитание тирана и эксплуататора. Два естества: общественное и домашнее... Вина матери в
том, что она не воспитывает гражданина.
6 bis. Широкое воспитательное значение чувства благодарности и заботы о родителях.
7. Как воспитывается пролетарский гуманизм. Об обязательном равенстве в пище. От-
каз от сладостей.
7 bis. Ела ли домработница. Последний кусок и последняя конфета. Умение без судо-
рог и стенаний ограничить себя для другого. Оставление на тарелках, куски хлеба.
8. Вилка и нож к 6 годам. Общий характер заботы о платье: прежде всего удобное.
8 bis*. Одежное тщеславие. Ребенок-игрушка. Бант и нервы.
9. Бант определяет будущий характер. У родителей должно быть более красивое и доро-
гое платье.
9 bis. Зависть к чужому платью. Аргумент: она молода,— ей все. (Пушкин и теща.)
В чем красота наших юношей?
10. «Каждому по потребностям» и жадность. Белоподкладочники и кисейные барышни.

266

Наше старое студенчество.
10 bis. Граница потребления у состоятельных. Зоя. «Вы живете для детей». Нужны идей-
ные мотивы самоограничения.
11. Причины уступчивости родителей: отдохнуть «как у людей». Бездумье и безответ-
ственность. . ,
11 bis. Городничиха и ее дочь. Платье Захаржевской. «Подруга — мать. Она от меня ни-
чего не скрывает».
12. Эгоизм, прикрытый правдивостью. Воспитать мужа, будущего семьянина.
12 bis. У нас не может быть вырывания кусков. И сования кусков в рот.
13. «Молоховец».
13 bis. Книга должна спасти от закармливания.
14. Миллион терзаний по поводу пищи.
14 bis. Ребенок ест плохо. Что ему давать.
15. Капризы с едой, рефлекс на родителя.
15 bis. Власть ребенка именно в области еды. Ложка родителей: умрет. Ложка ребенка.
16. Лечение этих капризов: коллектив.
16 bis. Деловое отношение к вопросу. Распоряжение.
17. Долой ритуальное отношение к еде. К врачу.
17 bis. «Табу»: того не ем — не советское явление.
18. Чистоплотность и брезгливость. Почему парижская мода?
18 bis. Наши возможности в этом отношении.
19. «Не хуже людей». Парижских?
19 bis. Где провести демаркационную линию наших вкусов?
20. «Мы должны красиво жить» (Зоя). Платье из крепдешина.
20 bis. Девочка в 15 лет не пошла на октябрьский вечер, потому что не было готово креп-
дешиновое платье.
21. Значение школьной формы.
21 bis. Разделение коллектива по одежде.
22. Нужна коллективная этика. Последовательность в нарядах.
22 bis. Как все сказанное совместить с борьбой с уравниловкой...
23. Простая философия распределения.
23 bis. Логика: «Будешь зарабатывать...».
24. Воспитание бережливости.
24 bis. Сохранение платья, стен, паркета. Пыль.
25. Надо щетки, а продается дрянь.
25 bis. Не умеют вытирать ноги.
26. Бережливость к социалистической собственности...
27. Воспитание аккуратности и бережливости.
27 bis. Гладить белье. Бережливость — самодеятельность.
28. Отрицательные примеры...
28 bis. Керосинка, примус.
29. Внимание к мелочам.
29 bis. Что еще должны делать дети?
30. Разделение труда на две категории: высшая и низшая. Домработница. «Она полу-
чает деньги».
30 bis. «Дураков хватает». Но дураки — дефицитный товар. Эксплуатация человека в
домашней работе.
31. Как дети должны относиться к домработнице?
32. Как говорить детям о труде? Труд не только ради денег.
32 bis. Беззаботное детство... Какую заботу должны переживать дети?
33. Наше отношение к детям — это не наше личное дело. Мы вышли из личной разоб-
щенности. Даже чистота постели общественно резонирует.
33 bis. Транскрипция чувства благодарности..
34. Есть недовольные — все им мало. Неблагодарные.
34 bis. «Болезни» старых и новых терминов. То же о благодарности. Отношение детей
к семейному бюджету.
35. Непротивленчество и раздражительность из-за денег. Уничтожение застенчивости.
Барина Ляля.
35 bis. Как дети должны относиться к деньгам. Реализм в этом вопросе.
36. О карманных деньгах у детей.
36 bis. «Дай 50 коп.». О тратах на сладкое.

267

37. «Взять без спросу» (сладкое или деньги). О воровстве.
37 bis. О воспитании отвращения к воровству.
. 38. О воровстве и воспитании честности в советской семье.
38 bis. Игра в воровство у родителей.
39. «У меня есть 100 рублей. Я у тебя накрала». До каких самодурств может дойти
родитель? Мальчик украл пальто на заводе — и повесился. Нет ли здесь связи с игрой?
39 bis. Путаница бессмысленна. Дети, живущие на алименты. Игра детей в алимен-
ты.
40. Положение детей, живущих на алименты.
40 bis. Как организовать отношение детей к неполадкам взрослых?
41. «Это на меня папа дает».
41 bis. Деньги должны принадлежать всей семье, даже стипендия.
42. Забота о себе и жертва собой в новой транскрипции. Помочь старухе.
42 bis. Помощь бабушке. В семье не должна воспитываться жадность.
43. О радостях ребенка и родителей. Деньги у нас, в колхозе и в буржуазной семье.
43 bis. Почему нужна была финансовая тайна в буржуазной семье, а у нас не нужна.
44. «Секрет воспитания». Мерка по отношению к себе.
44. bis. Родительские вопросы. «Поза». «Поставить».
45. Воспитание — дело трудное, но дело, от которого никто отказаться не может.
45 bis. Воспитание'— дело трудное, длительное. Искреннее [и] и простое. «Кто кого
воспитывает». Погоня за любовью.
46. Он противный и действует мне на нервы. Никаких фокусов и заклинаний. Никакой
погони за любовью.
46 bis. Уравниловка обращается в диктатуру детей. Дети чувствуют большое и глубо-
кое чувство, в каких бы формах его ни выражали. Не нужно проявлять сильных чувств»
Девичьи поцелуи и нежность. Воспитание сдержанности.
47. Умение владеть своими чувствами. Поцелуи матерей». Проявление чувств без тор-
мозов.
47 bis. Встреча матери после отсутствия с сыном.
48. А как можно было бы? Всегда владеть своими чувствами — это и значит воспиты-
вать. Возможны ли игровые установки?...
50. В каких случаях возможна игровая установка? Случай с лентой.
51. Детские глаза. Нужно уметь читать их.
51 bis. Нельзя любоваться детским обманом. Нельзя позволять детям спекулировать
интересом к ним. «Мама, это его любовница?» — Восторг?
52. Саша: очень хороший образец воспитания от случая к случаю и полной бестолко-
вости.
52 bis. «Времени нет воспитывать». Ложь, нет не времени, а чувства ответственности.
53. Дело в вашем гражданском долге, товарищи родители!
53 bis. Не требуется так много времени!
54. Первое детство — это здоровье. А к 12 годам — все.
54 bis. Родители должны активно участвовать в определении характера.
В воспитательном деле нет мелочей и нейтральных вещей.
55. «Дети — не ангелы, а звереныши».
55 bis. «Кошке не дам, все съест Вася». Избегать предрассудков и фокусов.
56. Воспитание простых «механических» привычек. Мальчик заснул на новогодней елке.
56 bis. До пяти лет нужно воспитывать отношение к взрослым.
57. Авторитетный тон родителей до 5 лет.
57 bis. Качества родительского распоряжения. Его важность.
58. Даже в играх — вежливость и деликатность.
59. В чем основа родительского авторитета.
59 bis. Потом воспитательная нагрузка уменьшается,7 но количественная, а не ка-
чественная. Не нужно, чтобы ребенок был всегда на глазах.
60. Вопрос решается прежде всего нашей жизнью.
60 bis. Дети рано начинают гордиться работой родителей.
61. Надо ребенку предоставить свободу, но нужно о нем всегда помнить.
61 bis. Надо руководить ребенком, а не надоедать ему.
62. Что я хочу воспитать.
62 bis. Общие понятия надо расчленять. Не просто: коммунистическая личность.
63. Дочь коммунистов, которая не умеет...
63 bis. «Подать ложку из буфета». Тургеневская девушка. Другая ли идеология?

268

64. Родители не знают, что именно они говорят.
64 bis. Нужна не цель, а программа: советский диапазон необъятен.
65. Бытовая и хозяйственная беспомощность.
65 bis. Плохо чувствовать себя неприспособленным.
66. Две коммунистки в Одессе.
67. Умелость превращается в нагрузку.
68. Одна подруга работает, а другая спит... Она даже не видит работы.
68 bis. Такое неравенство ведет к раздражению.
69. Что же такое разделение труда?
69 bis. В вопросах труда должны мыслить диалектически.
70. Дети свободны от всякого ига, даже родительского.
71. Наши дети самые счастливые. Они наследники.
71 bis. Они не должны наследовать наши предрассудки.
72. Родительская власть в буржуазной семье.
72 bis. Дети — цветы жизни.
73. Вульгаризация этою лозунга! (А какой будет плод?) Корни.
75. Семья — советская ячейка.
75 bis. «Свободная любовь» и пр.
76. Закон об абортах.
76 bis. Ему нужна девственница.
77. Наш семейный союз.
77 bis. Единственный ребенок...
78. «Он меня посылает к черту».
79. Он отказался пойти за хлебом.
79 bis. Можно ли такую семью назвать счастливой?
80. Обуздать стихию родительской любви...
80 bis. Зоологическая любовь.
81. Если несколько детей — коллектив.
82. Материальная необеспеченность — лучше.
82 bis. Дети времен гражданской войны — лучше...
84. «Наш шофер». Бьюик.
85. «Он думал, что мы простые мальчики».
85 bis. Отношение старшей сестры к этому...
86. Наше богатство увеличивается. «Я не аскет...
87. «Диалектика чувств» Дзержинского. Об избалованности.
87 bis. Изнеженность— признак упадка класса.
88. Мещанское представление об изнеженности.
, 88 bis. Поблескивают глаза при заграничных подарках...
89. Диалектика новой этики.
90. Будет самоограничение.
90 bis. Щупак.
91. «Тонкая материя, пропитанная радием».
91 bis. «А я себе сошью шубу — меха дешевы будут».
92. Живы еще Щупаки. -
92 bis. «Маленькие дефекты жизнь исправит».
93. Блатные и шантанные песни.
94. «А здесь только мелкота!»
94 bis. Излишнее потребление.
94а. Хорошее воспитание связывает семью.
95. В больших семьях развивается сварливость.
95 bis. Сварливость — это привычка.
96. Семья Филинских.
97. Наследственность дружной семьи.
98. Семья Ленина, Дзержинского и др.
98 bis. «У моего ребенка нервы слабые».
99. Врачи здесь чего-то не досмотрели.
99 bis. Переживания матери не отражаются.
100. Никто не имеет права быть раздражительным.
100 bis. Раздражительность — привычка.
101. «Шипящие кобры» на почте.
101 bis. О том же и в молодом человеке.

269

102. В трамвае.
102 bis. А торговка?
103. Это именно крепкие нервы.
103 bis. Раздражительность ничем нельзя оправдать.
104. Вожди: у них нервы? Горький.
105. У них надо учиться.
106. Угрожал револьвером сыну.
106 bis. Иван Грозный.
107. л Формы раздражительности. (А с начальством?)
107 bis. Печальные последствия раздражительности.
108. Раздражительность не трудно исправить.
108 bis. Это следствие малой культуры.
109. В очереди в автобусе.
109 bis. К чему приводит раздражительность?
110. Раздражительность на работе.
110 bis. Надо дать успокоиться.
111. Раздражительность неэстетична.
111 bis. Разговор об актрисе.
112. Кто самый красивый?
112 bis. Раздражительность переходит в приставание.
113. Мать и дочь в поселке.
114. Тон спокойный.
114 bis. Гнев и. негодование.
5. Проблемы
Семья как коллектив
12. Воспитание семьянина, т. е. умения [жить в семье], усидчивости и гармонии.
14. Преимущественное закармливание единственных детей.
22. Из-за платья ворчат на Советскую власть.
23. Простая философия распределения.
23 bis. «Вырастешь — будешь зарабатывать». Ни одного года жизни не отложить.
31. Домашняя работа и работа домработницы.
35. Вопрос о деньгах в семье.
43. Равенство в праве на радость в семье...
75. Утверждение семьи.
75 bis. «Свободная любовь» и аборты.
77. В нашем браке нет материальных соображений.
77 bis. Трагедия единственного ребенка.
81. Преимущество большой семьи.
82. Старшие дети лучше младших.
83. Затруднения с Димой.
94а. Деловая связь родителей.
94. Она скрепляет брачные узы.
119. Алиментщики.
Авторитет, свобода, дисциплина
11. Уступает под сильным напором дочери.
15. Капризы во время еды — особый вид рефлекса на мать.
15 bis. Власть ребенка проявляется в еде.
16. Извлечение капризов в еде — здоровый коллектив семьи.
16 bis. Распоряжение во время еды. Важное указание.*
17. Не фиксировать внимания на самом процессе еды.
17 bis. Культура еды пойдет по линии науки, а не изощрения.
35. Непротивленчество — самая нестойкая позиция...
36. Сладкое для детей...
38. Воспитание честности...
46. Подруги-собутыльники.

270

46 bis. Уравниловка не годится...
50. Знать детское лицо.
50 bis. Как помогать ребенку? Случай с девочкой.
56. «Автоматические» элементы воспитания.
56 bis. Что нужно привить в первом [раннем] детстве?
57. Авторитет родителей.
57 bis. Форма распоряжения...
60. Полная жизнь родителей — основа авторитета.
60 bis. Дети должны гордиться родителями.
72. «Чти отца», «За битого двух небитых [дают]».
122—123. Половое воспитание.
Любовь И долг
8. Разнаряженный ребенок — игрушка. Чем это кончается?
9. Размер необходимого определяется родителями.
12. Вопросы правильного питания.
13. «Молоховец». Такая книга нужна обязательно.
14. Ребенок ест плохо, возбуждают его аппетит острыми блюдами...
79. Сын не пошел за хлебом.
80. Обуздать стихию родительской любви.
80. bis. Зоологическая любовь антиобщественна.
87. Изнеженность и избалованность...
88. Что значит «зажиточность»?
89. Изнеженность и мещанство.
Эгоизм и пролетарский гуманизм
5. Девочки не облегчают [жизнь] матерей...
6. Чувство благодарности к родителям распространяется на общество...
6. Дикая свобода и право ребенка перерастают в эксплуатацию.
7. Равенство в пище...
7 bis. Иудушка Головяев...
8. Одежное тщеславие. Ребенок на улице...
9 bis. Из-за любви к тряпкам можно выйти замуж. Тяжесть зависти.
10. Личная жадность — отвратительная вещь...
10 bis. «Вам, старикам, не надо, вы и так обойдетесь».
11. Мать отняла платье у дочери; говорит, что та относится к ней с простотой.
12. Разделить безболезненно, а не сунуть своему кусок в рот.
31. «Ей заплатили».
33. Значение чувства благодарности.
34. Благодарность к революции.
34 bis. Боязнь слова «благодарность».
42. Кому-то хоть маленьким пожертвовать.
120. Любовь и долг.
Труд и заботы детей
4. Дети должна заботиться.
5. Сбережение культурных сил родителей.
29. Что должны делать дети в уборке..:
32. Труд в советском обществе.
32 bis. Уместна ли у нас детская беззаботность?
63. Отношение тургеневской девушки к труду.
65. Значение трудовых навыков в советской» работе.
65 bis. Неприспособленность.
67. Умелость — дополнительная нагрузка.
68. Неравенство.
69. Разделение труда в социалистическом государстве.
69 bis. Свобода от предрассудков.

271

115. Как помогать детям играть?
115 bis. Глазение [позиция стороннего наблюдателя].
116. Техническая помощь.
117. Отношение ребенка к игре.
117 bis. Дети, умеющие и не умеющие играть.
118. Наташа не умеет играть.
Отношение к вещи
7. Не размазывать по тарелкам, не оставлять кусков хлеба.
8. Аккуратность в пище. Не чавкать. Пользоваться ножом и вилкой.
18. Чистоплотный человек обыкновенно не брезглив.
24. Сохранить вещь.
24 bis. Какие вещи и как должны храниться?
25. «Вы не умеете вытирать ноги и обращаться с унитазом».
26. Обращение с общественными вещами.
26 bis. «Он еще маленький, и он еще не понимает».
27. Качество вещи зависит от количества вложенного труда.
27 bis. Бережливость имеет большое значение для бюджета семьи.
28. Как изнашиваются и исчезают вещи? Р. Берлин.
28 bis. Не загрязнять. Умение видеть мелочи.
29. Воспитание внимания к мелочам имеет большое значение для работы.
Эстетика
8. О красоте и удобстве платья, башмаках...
9. Прелесть и красота наших юношей «не измеряется платьем.
10. Как одевалось и чем гордилось пролетарское студенчество?..
18. Почему одеваться по парижской моде?
18 bis. Мы можем бросить на одежду лучших художников...
19. Любовь к моделям Покена.
19 bis. О парижских и наших вкусах.
20. «У той портнихи, что берет триста рублей...»
21 bis. Можно ли быть одетым лучше, чем окружающие?
22. Последовательность в нарядах.
Внесемейные влияния
Характер выражения
46. Слишком бурные проявления чувств. «Общество юных джентльменов».
48. Владеть чувствами — основное в воспитании.
58. Вежливость и деликатность в первом [раннем] детстве.
78. Излишняя нежность...
98 bis. «Плохое состояние нервов».
99. Это — чушь!
100. Это форма общения.
101. Раздражительность на работе.
103. Это порочная привычка.
104. Горький.
104 bis. Ленин...
106 bis. «Иваны Грозные».
107. Раздражительность — это развлечение. <
109. Раздражительный человек всегда некрасив.
110. Как поступать с раздражительным ребенком?
111. От раздражительности падает авторитет.

272

Коллективная этика
89. Элементы будущей этики.
90. Нет мещанской страсти к накоплению...
92. Хвостики мещанства.
92 bis. Мещанство и фашизм.
93. Где теперь действуют Щупаки?
6. «Узлы» одной из глав »Книги для родителей»
Детский напор, детское командование, прихоти
11. Р. А. под напором исполняет прихоти. Хочется мира.
15. Капризы за едой — форма общения с родителями. Сначала форма протеста, а по-
том форма общения.
15 bis. Власть ребенка в области еды особеного велика. А потом отсутствие аппетита
как его особенность...
17. «Я так привык».
Распоряжение
16. Распоряжение, а не приказание. Авторитет матери. Несколько правил руковод-
ства едой...
35. Не нужно раздражения. Ляля. Должен быть закон и уверенность.
57. Послушание в самом младшем возрасте. Выполнение распоряжений. Деловая сфера.
58. Признаки делового распоряжения.
Расхлябанность
36. Взять без спросу сахар, пищу, деньги.
37. В пользовании вещами должна быть дисциплина. [Иначе] приходит воровство.
Воровство
37 bis. Надо воспитывать в полном отвращении к воровству. Взять без спросу — это
начало воровства...
Воспитать честность в нашей стране — дело не трудное. В воровстве виновата семья.
138. Свобода в деньгах.
Основные установки дисциплины
45. Кто кого воспитывает?..
56. Воспитание навыков.
57. Бесконечное послушание в самом младшем возрасте.
59. Основа родительского авторитета — участие в росте.
60. Значение жизни и работы родителей...
72. Что такое права детей?
132. Родители-друзья...
Тон
50. Авторитет проистекает из знания ребенка. Случай с глазами и лентой.
51. Родительское подмигивание. Детская спекуляция.
72. Битье и наказание.
145. Игра.
Половое воспитание
Аскетизм и самопожертвование родителей.

Вклейка 1 после с. 272

А. С. Макаренко с отцом Семёном Григорьевичем, матерью Татьяной Михайловной,
сестрой Натальей (группа в центре) и семьей сестры матери, Пелагеи
Михайловны (ее мужем, сыном и дочерью), 1894 г.
А. С. Макаренко с матерью Татьяной Михайловной и другом семьи Елизаветой
Федоровной Григорович (колония им. М. Горького, 1926-1928 гг.)

Вклейка 2 после с. 272

А. С. Макаренко, 1936 г.
Фрагмент второй главы
«Книги для родителей»,
автограф А. С. Макаренко
(подготовительный
материал).

Вклейка 3 после с. 272

Один из первых колонистов-горьковцев С. А. Калабалин с семьей: жена
Г. К. Колобалина, дочь Лена, сын Костя, 1934 г.
Воспитанник коммуны им. Ф. Э. Дзержинского В. В. Постников с женой,
инженер, бывший директор крупного завода, ныне - пенсионер, лето 1942 г.

Вклейка 4 после с. 272

Воспитанник коммуны дзержинцев В. Козырь с женой и дочерью. 1943 г.
О. В. Макаренко, племянница А. С. Макаренко (воспитывалась в его семье
с конца 20-х гг.) - в первом ряду слева, медсестра, 1941-1942 гг.

Вклейка 5 после с. 272

Г. С. Макаренко с сыном Л. М. Салько,
воспитанником коммуны дзержинцев,
приемным сыном А. С. Макаренко
50-60-е гг.
С. Ф. Данильченко, ученик А. С. Макаренко,
воспитанник Крюковского начального
железнодорожного училища, с женой
и сыном, 50-е гг.
А. Н. Пенкина
(прототип
А. С. Веткиной)
с ученицами
школы N 50
г. Харькова,
50-е гг.

Вклейка 6 после с. 272

С. А. и Г. К. Калабалины, заслуженные учителя школы РСФСР, с детьми Еленой,
Галиной и Антоном, 1954 г.
Учитель-воспитатель колонии горьковцев и коммуны дзержинцев, заслуженный
учитель школы РСФСР В. Н. Терский (в центре) в семье В. М. Грицюка, 50-е гг.

Вклейка 7 после с. 272

Воспитанники коммуны им. Ф. Э. Дзержинского братья С. М. и В. М. Мизяки, 40-50-е гг.
Дочь и внуки Г. А. Супруна,
одного из первых
колонистов-горьковцев,
участника Великой
Отечественной войны,
полковника-танкиста,
орденоносца.

Вклейка 8 после с. 272

Семья воспитанника коммуны дзержинцев П. А. Плачевского (крайний
справа), инженера-строителя, ныне работающего на Целиноградском
зерносушильном комплексе.
Воспитанник коммуны дзержинцев И. Б. Яновский с сыном Вячеславом и
внуком Антоном, бывший начальник цеха одного из заводов Нововоронежска,
ныне - пенсионер.

273

Самоограничение детей.
Культурные навыки.
Ребенок — игрушка.
Ребенок — член трудового коллектива.
Ребенок — слепой, жадный потребитель.
Ребенок — потребитель аскетизма.
Ребенок — тиран и эксплуататор.
Ребенок — наглец.
Ребенок — гражданин.
Ребенок — выразитель благодарности.
Ребенок с самоограничением.
Ребенок культурный.
Ребенок — тщеславие.
Ребенок — зависть.
Ребенок — франт.
Ребенок — товарищ.
Ребенок — актер.
Ребенок — властитель (еда).
Ребенок за столом.
Ребенок — капризы.
Ребенок — сноб.
Ребенок — мещанин.
Ребенок — хозяин.
Ребенок — труженик.
Ребенок — самодур.
Ребенок — больной.
Ребенок — вор и грабитель.
Ребенок — сирота.
Ребенок — свидетель драм.
Ребенок — судья.
Ребенок — рыцарь и джентльмен.
Ребенок — предмет воспитания.
Ребенок — загадка воспитания.
Ребенок — предмет [излишней] чувстви-
тельности.
Ребенок — вундеркинд.
Ребенок — гордость (продукция).
Ребенок — спекулянт.
Осталось:
Кино, театр. Прогулки. Преподавание уроков. Половое воспитание. Товарищи. Чтение.
Спорт. Правда, ложь.
Аскетизм, любовь, требовательность, трудовое воспитание.
7. Группы тем
I
Семья хозяина и семья-коллектив. Семья и другие семьи. Семья и другие коллективы.
Семья как общественная ячейка и как производственная ячейка.
44. Мерка измерения успешности.
71. Дети — наши наследники.
84—94. Дети вождей.
75. Советское утверждение семьи.
75. Детей будет воспитывать государство.
77. В нашем браке нет материальных соображений.

274

II
Полезное влияние [волевого] напряжения. Коммунистические элементы семьи. Пе-
реход на социалистические формы. Элементы семейных отношений. Семья в нужде и
семья в излишке. Перспективы семейные и личные.
54. К девяти годам все готово...
62. Расчленение цели воспитания.
22. Дело не в количестве платьев, а в отношении к ним.
Ворчат на Советскую власть.
23. Мещанский идеал для заработков.
31. Трудность домашней работы...
III
Простая философия распределения. «Вырастешь — будешь зарабатывать». Ни одного
года жизни не отложить.
23. Не хотят менять на богатую чужую семью...
Это к главе об эгоизме.
IV
Деньги в семье...
35. Не просить. Уметь тратить.
41. Деньги должны быть общие.
42. Разумное равенство.
43. Отличие от буржуазной семьи.
V
Трагедия единственного ребенка. Большая и малая семьи. Старшие и младшие братья.
14. Миллион терзаний. Перекармливают.
81. Преимущества большой семьи.
VI
Конфликты взрослых. Алиментщики. Семья как упражнение для будущего гражда-
нина.
12. Воспитывать семьянина — уступчивость и гармония.
Каковы сыновья, такие будут семьянины.
39. Дети при алиментах.
40. Конфликты...
VII
Воспитание скрепляет брачные узы. Утверждение семьи. Деловая связь родителей.
77. Прочность семьи в детях.
94а. В детях — счастье.
8. Тематика восьмой, девятой, десятой и одиннадцатой глав
Общие наметки о конце книги
Главы и их объем
Глава 8. Любовь и долг
Глава 9. Труд и забота. Отношение к вещи
Глава 10. Эстетика и джентльменство
Глава 11. Заключение
— 3 печатных листа
— 2
— 2
— 1/2
7 1/2 печатных листа
Всего: 22 1/2 печатных листа

275

Список и характер материалов
Глава 8
4. Забота детей о родителях. 5. Сохранять культурные силы отцов — братская связь
между трудящимися. Не замечают труда матери. Мать — крепостная...6 Два естества у юноши.
Воспитывать чувство благодарности — чувство долга. Принести жертву тому, кого любит.
7. Умерить эгоизм. Равенство в пище... Дети должны отказываться от лакомого куска. Поде-
литься с ребенком, а не отдавать все ребенку. Ориентировка на интересы других... 9. Развитие
зависти. Надо, чтобы у родителей была лучшая одежда. 10. Личная жадность... Надела платье
матери и изорвала. 12. Так уступи, чтобы другой не заметил... 33. Анализ чувства благодар-
ности. 34. Нет благодарности и к государству. 35. Не зоологическое, а социальное чувство.
43. Ребенку можно пожертвовать, но у него не должно быть представления об этом праве.
55. «Кошке не дадим». 80. На такую любовь способна и корова. «Такая любовь мешает жить».
87. «Диалектика чувств» Дзержинского... 121. Любовь и долг. 156. Мать. 157—159. Тама-
рочка.
Материалы повести
157. Вера Игнатьевна Коробова. Муж с особым назначением. Павлуша, 13 лет... Тамара
16 лет. Дети учатся... Шелковый халатик. Туфли розовые и коричневые. Платье и обувь ма-
тери. Починка туфель вечером. «Ты купила себе на платье». Рабочий-большевик.
5. Одежда, стирка, мытье посуды, туфли. Левка. У дочери лучшая постель. Мама не
имеет прав на жизнь.
«На службе комсомолка, а дома наглец». «То было при царизме». «Родители теперь
живут для детей. Вы можете купить то и другое, а если не хотите, то только из жадности. На-
конец, вы уже старые, и вам не надо». «Зачем ты себе пошила? Лучше бы мне, я молодая».
«Она от меня ничего не скрывает». Билеты в театр. Сантименты: дети должны заботиться о
родителях. Сохранить культурные силы родителей. Помочь друг другу. 6. «Он не просил родить
на свет». «Воспитание тирана и эксплуататора собственной матери». Должны или не должны
иметь чувства благодарности.
Глава 9
24. Развитие бережливости. Стены, обои, вещи, платья. Пол, щетки... Неряха никогда не
будет богатым. 26. Личное имущество — только незначительная часть. Квартиры, паразиты.
Вагоны... Метро. «Маленький и не понимает». 27. Требовать хорошего качества. Все хорошее
зависит от труда. Работы в детстве. 28. Р. Берлин и ее хозяйство... Глебка. Белье и платье.
Отвращение к грязи. Не загрязнять вещи. Умение видеть... 29. Значение мелочей. Ставить на
место. Мелкие работы. 30. Барское отношение к труду. Разделение труда. «На наш век дураков
хватит». Легче всего эксплуатировать в домашней работе. 31. Уважение к труду работницы.
Особое значение: домработница. 32. Труд не ради денег. «Беззаботное детство». 63. Отношение
к физическому труду. 65. Человек, не приспособленный к труду. 66. История двух товарищей.
67—69. Вопросы о кадрах. 115. Игра, привычка к «глазению». Книги и кино — глазение.
116. Восторги по поводу плохо сделанного. 117. Не ломать игрушки. 118. Наташа не умеет
играть. 139. Игра в воровство. 154. Наташа и домработница.
Глава 10
3 и 3 bis. Платье выходное и невыходное. Стремление одеть только лучшее. Девушке 17
лет. 8. Не размазывать на тарелках — воспитание чувства меры. Красота и удобство одежды.
Дети родительского тщеславия. Ребенок — игрушка. Бант О. Эстетика старого студенчества.
18. Парижские моды. Модели Покена. Эллочка. Должны ли наши девушки походить на па-
рижских кокоток? 20. Долой фетишизм моды... «Мы должны красиво жить». Не пошла на
школьный вечер. 21. Форма в школе. Разница одежд. Вред для коллектива. «Разве мы вино-
ваты, что у них много детей?» 22. Шелк до 18 лет запретить — чувство товарищества. Все
уже было!— ведет к апатии. Дело не в количестве платьев, а в отношении к ним. Из-за платья
нельзя ворчать на Советскую власть. 42. Прекрасное лицо...
46. Проявление «сильных чувств». 47. Страстные поцелуи на улице. Несдержанность.
Красота чувства... Тормоза. Встреча матери с сыном. 48. Владеть своими чувствами. 50—

276

51. У него кашель. 78. «Она меня посылает к черту*. 95. Спорт, сварливость, агрессия. Отно-
шение родителей друг к другу. 96. Семья Филинского. 97—100. Переутомленные нервы.
В кухне: форма общения с людьми. Вагоновожатые. 102. Торговки. 103. Привычка мещанско-
го бытия. 106. «Я очень нервный человек». 107. Даже собственные дети их не любят. 108. Не
позволять себе раздражаться. 109. Раздражительность — потеря авторитета. 110. Не говорите
с детьми, когда они раздражены. 112. Раздражительность не эстетична. 113. Ссора из-за
нервов. 114. Гнев — совсем другое...
Глава 11
77. Семейное счастье связано с детьми. 89. Диалектика новой этики. 90. Нечто противопо-
ложное мещанству. 91. Диалектика мещанства.
Написать о значении школы.
9. Темник. Начат 12 января 1939 г.
Тема № 1. Дружба в школе
Предложена Галей для сценария.
Основные действующие лица: ученики X класса, ученица помоложе и ее отец или отчим...
Начинается со случая, когда юноша спасает девушку во время пожара или несчастного слу-
чая. Галя предлагает, чтобы после спасения юноша скрылся. Его отец — врач, хирург — рас-
сказывает сыну о девочке, привезенной в больницу, которую никто не навещает из родных. По-
том начинается дружба, скрепленная школьным коллективом. Разоблачение врага происхо-
дит общими силами. Конец не вполне ясен. Какое-то значение должно иметь преподавание
[учебный процесс].
К этой теме отчасти подходит история Лены Пихоцкой.
Тема № 2. Ошибка школьников
Предложена Левой для сценария.
Школьники замечают у противоположного здания, имеющего общественное значение,
таинственные фигуры. Начинается выслеживание и преследование. Влюбленный ждет де-
вушку. Они тоже попадают под подозрение. Все оказывается ошибкой, но на этой ошибке сби-
вается [формируется] коллектив.
Тема № 3. Образцы поведения
Годится к " Книге для родителей".
Воспитание правильных представлений о чести, гуманности, добре, зле, правде, взаим-
ности, общественной зависимости, дружбе и любви. Градация: соклассник, товарищ, друг,
любимый. Роль личных способностей при социализме. Интернационализм и патриотизм.
Овладение культурой. (Навеяно письмом Савина, Москва.)
Конкуренция и соревнование. Честолюбие и подхалимство.
Оговор учительницы — тычет пальцами в голову. Целое разбирательство (Левин).
Клинья в брюки. Драчливость (Родникова О.).
Тема № 4. Порочность и чистота
По моему письму Разумовой.
Женщин наших он обвиняет в порочности. Разумова пишет: разве мы порочны? Мы
трудолюбивы, честны, любим ласку, немного фантазерки.
Вопрос о порочности, свободе любви, ответственности и мудрости. Тезис: в любви нет
порока. Нет порока в желании разнообразия, свежих поцелуев, нет порока в искренности. Но
есть много идиотов, которые не умеют организовать любовь, которые умеют отравить любовь,

277

надоедать, жадничают, спешат, не хотят отвечать за свою любовь, не хотят проверить, по-
дождать. Надо отвечать за детей. Здесь вопрос решается и культурой личности...
Этих вопросов касается в своих письмах и Тамара Иванова.
Тема № 5. Борьба с собой
Из письма Кузнецова (по поводу «Книги для родителей»).
Мать — студийка. Днем на репетиции, вечером в театре. Нужда, оскаленные зубы и в то же
время жадность на радости. Сын ей мешает, над сыном она почти издевается. И у него разви-
вается злоба, беспросветность, слабость воли. Какой-нибудь важный взрыв, и у него начи-
нается борьба с самим собой. Он начинает с того, что принимает на себя все домашнее хозяй-
ство. Он научается стирать, мыть полы, штопать, ходить на базар. Он еще суров и зол, но он
воскресает как личность. Здесь возможны интересные фабульные концы.
Тема № 6. Озлобленность
По письму Селенского.
В центре темы тип: умный, рассудочный, обозленный, острый. Дайте условия, потому что
бытие определяет сознание. Бытие понимается им очень просто: полное материальное благо-
получие. Он учитель и пишет: нельзя воспитывать, если дети пишут на клочках. Вместе с
рассудочностью у него озлобленный глаз: детей нужно дрессировать, как мустангов, как
обезьян; народ дикий и был диким. Меньшинство всегда хотело внушить народу, что у него
есть все условия. Как развязать тему? Трагически — гибелью этой одинокой злости или коми-
чески — тяжелой взрывной перестройкой.
Тема № 7. Вожатый
Письмо Гринберга1.
Положение вожатого в школе. Он ничего не знает, он сам во всем «плавает», а его заста-
вляют воспитывать. Учителя же, получившие высшее педагогическое образование, после урока
идут в канцелярию. Вожатый начинает ненавидеть учителей, даже переходит на другую сто-
рону. Вожатый не может разрешить многих вопросов; он не знает, как это сделать; вопросы
дружбы и любви для него непосильны. Лучшая пионерка плюнула учителю в лицо — что
делать? Гринберг все-таки думает, что кто-то должен написать книгу для вожатых.
Тема № 8. Распущенность
По письму Кострюковой. «Книга для родителей».
Очень груб. Очень способен. День нельзя оставить дома. Даже свинину продавал, и взрос-
лые покупали. Сегодня одно нравится, завтра другое. Дружит с более старшими. Обращалась
за помощью. Сказали, что нужно его судить, а мать лишить материнства. Отдельная кровать,
отдельный стол, купили фотоаппарат. Директор постарается от него отделаться. В роно. В Нар-
компросе не приняли.
Письмо Галайской. Ругает, плюет, бьет няньку, мать. Товарищеские суды взрослых плохо
влияют. Хулиганство. Выкрутил директору палец... Пьянство в школе. В уборных курят, в
учительской накурено. Выбросили диван из окна (427-я школа). Карты нельзя вешать. Наго-
няет высокий процент успеваемости. Повтори урок.
Тиба. [Табу?] Пьет. Варенье. Груб. Проблема почистить ботинки отцу (письмо Турченко).
Отношение к государственному имуществу (письмо Ларионовой).
Полное разложение (письмо Клюевой).
Тема № 9. «Честность»
«Книга для родителей*.
Мальчику в магазине дали сдачи на 1 рубль больше. Радость. Бежит к сестре, сообщает
товарищам. Целая куча радостей и огорчений, коллизий, советов, моральных сентенций.
Тема № 10
По письму Моргу лис.
Человек 24 лет, который решительно отказывается работать. В семье все работают, кроме

278

нее. Она всех терроризирует. Спит до часу. Это и для повести и для комедии. Можно пятистоп-
ным ямбом. Всех интересует вопрос: что с такими паразитами делать?
Тема № 11. Профессор педагогики
Письмо Иванова.
Они готовят педагогов при помощи цитат. Боятся целесообразности, дела, живой мысли,
педологии, наказания, детей, учителей. Письмо Денисова.
Тема №12. Доласкали
Письмо Ковалихиной.
История девочки Нины изложена почти полностью. Можно великолепно провести двой-
ную тему: как девочку все ласкали и любили, и как она развращалась все больше и больше,
оставаясь в то же время доброй и уступчивой. В особенности хорошо рассказано в письме, как
после квартирного воровства, чтобы «переменить обстановку», девочку отправили в... сана-
торий. История может получиться весьма поучительной, участвуют родители, учителя, комсо-
мольцы, врачи и даже милиция.
Тема № 13. Хлюпик
Письмо из Стопани.
Как из способного, очень способного человека, приучившегося все брать соображением, а
не трудом, получается «хлюпик».
Тема №14. Воспитательная тяжба
Отец и мать разных воспитательных методов. Он за режим, она за любовь. Расходятся.
Налаживается порядок. Жена возвращается, и начинается прежнее.
Тема № 15. Солидарность у детей
Письмо Родниковой О.
Драчливость и уступчивость. Этика взрослых и этика ребят. В то же время списывание
и подсказывание. Ссора и дружба так близко стоят друг к другу, что часто разбиваются друг о
друга. Солидарность в таком случае имеет какие-то формы. Откуда они идут логически? Сколь-
ко здесь традиции, психологии, физиологии, инстинкта, рефлекса, борьбы! Как вести себя ро-
дителям и педагогам? Где синтез, образец, пример? Где переключение и организация?
Тема №16. Двуликий
Письмо Бакута.
Мальчик 15 лет, результат воспитания. Он талантлив, любит стихи и хорошо их пишет.
Патриот... Но учится плохо, отрицает труд, паразит. Если в нем нет двурушничества, то спра-
шивается, как это технически совмещается? Разобрать эту технику и картину и составляет
тему.
Тема № 17. Любовь, холодность и сын
Письмо Маревичевой.
Муж. Любимый. Явно не любит, хамит, хоть и с высшим образованием. Но из принципа,
для сына, живет с женой, изменяет, прекращает фактически половую жизнь с ней. Жена не-
чаянно увлекается другим и однажды отдается ему. Муж о чем-то догадывается. Она ему
благородно все рассказывает. Расхождение. Возникает вопрос о сыне. У матери единственно
благородная драма: где сыну будет лучше? А он устраивает ей командировку, куда она не
может взять сына. Это нарочно — мать бросила сына — суд оставляет его у отца. Тогда только
мать понимает, где должен был оставаться сын.
Тема № 18. Выбор профессии
Письмо Чернышова.
Он выбирает тот институт, который выбрала Маруся. Споры по этому случаю.

279

Тема №19. Вечеринка
Письмо Подопригоры.
Новогодний вечер учителей. Решил директор пригласить и X класс. Некоторые педагоги
запротестовали. Их ужас увеличился после того, как на столе появились напитки, в том числе
и водка (в полном смысле этого слова). Проблема страшная. Директор говорит: «Все равно
пить будут. Я хочу посмотреть, как они пьют». Я вспомнил, как я учил пить коммунаров2.
Проблема очень интересная.
Тема № 20. Любовь
Выписки из записных книжек
3. Я не люблю, я вам служу.
За. Ребенок, рожденный от какого-то раб-
факовца.
4. Их нужно связать чем-нибудь, мо-
рально, что ли.
5. Не могут ли они подождать со свои-
ми страданиями?
8. Когда мне этим заниматься?
16. Должен быть порядок.
21. Бархат на платье.
24. Привыкла и надоела.
26. Ситуация.
34. По ошибке разрешилась от бремени
сыном.
56. Бедра мускулистые.
62. Почему не откладывал.
66. Бабы каются.
67. Он презирает женщин.
71. Пыль — среда.
121. Катар желудка.
123. Жизнь — биологический анекдот.
125. Кочегар и дети.
129. Ножки и рожа.
131. Слишком живой человек.
139. Он любит этот мир.
150. О счастье говорят только в опере.
151. Партийка.
152. Шоколад.
153. Платье солдатского сукна.
159. ' Любовь и административная] забота.
160. Эссен3.
164. Дама в курортном декольте.
176. Коварство и любовь.
192. Аж камыши гудят.
201. Развенчать любовь.
202. Она жидкая.
212. Красоту нельзя монополизировать.
225. Лицо.
227. Деньги в подарок.
230. История симпатии и любви.
232. Для утонченных душ ничего не ос-
талось.
242. Типы женщин.
Они хороши, пока их изучаешь.
243. Россыпи чувств.
245. О настоящей любви не мечтай.
247. Просвечиваем друг через друга.
248. Любовь — талант, искусство, дар.
249. Мое несовершенство перед лицом люб-
ви.
250. Подстриженный месяц.
251. Душа, как ледяная горка.
253. Хочу думать по шаблону.
254. Любовь — это глаза жизни.
255. Ангелам и летчикам легче любить.
256. Ты ходишь По Москве.
257. Лишние в душе предметы.
258. Жаль, что я не акробатка.
259. Веселье не особенно сложное.
260. Сказка Г.
265. Влюбленность в себя — это жалкое
чувство.
268. Откровенность — неряшливость
269. Человек не умеет даже умереть кра-
сиво.
270. Памятники нужно ставить при жизни.
271. Не люблю мертвых.
285. Любовь — это не парад.
288. Любовь — это комплекс.
290. 1—3. Море и небо.
294. Туча и туман.
295. Все в мире движется любовью.
297. Приеду в Харьков...
302. Прекрасная беспечность.
304. Выливают кефир.
306. Молодой человек и женщина в сана-
тории.
313. У нее глаза 27 миллиметров.
322. Бе бедра.
329. Остатки роскошной блондинки.
343. Жена работает, а он нет.
364. Любить глупости или не любить?
367. Грудастые дамы.
369. Пикник.
394. Над красивыми губами заплаканные
глаза.
438. Тренева.
439. Ее внешность.
466. Мужья испортили.
501. Лица.
526. Трамвай.
529. В Наркомпросе она казалась краси-
вой...
543. В любви все специалисты...
569. Гусиная кожа.
571. Поцеловал девушку.
572. Безобразное лицо.
602. Счастье...
613. В чем может быть счастье.

280

622. История водки и селедки.
624. От красивой женщины к попадье.
630. Реорганизация рая.
633. Будьте жадными.
676. История Ко лесса.
688 Семья Езерова.
704. Склока в быту.
752. Китайский халатик.
759. Счастье — вещь самодельная.
793. Мария Абрамовна, бал.
823. Симпатия начальника.
841. Лицо женщины.
870. Новенькая.
904. Характер Лили.
914. Ему ничего не хотелось.
933. Постройка аистов.
Интимный Пушкин.
934. Характер отражается на квартире.
940. Иван Михайлович женится.
942. Восторг Глебки.
952. Гольцевы.
971. 19 чулок из Парижа.
974. Я тебя не заслужила.
976. Все ненужное само делается.
979. Женится Иван Михайлович.
982. Он лежит в больнице и не верит.
994. История Н. Д. Соколовой.
998. Рассказ Жагинян.
1001. Демьян Бедный.
1006. Любви Асейкина.
1008. У нее один зуб коричневый.
1013. Маня плачет, почему она некрасива.
1027. Философия любви.
1028. Она получила радость — приветст-
вие.
1029. Ты так и должен говорить.
1030. У вас автономное лицо.
1033. Люди, которые долго жили.
1034. Какое значение имеет беспокойство...
1046. Неудачные покупки.
1057. Любовь человека в 45 лет.
1064. Утро.
1074. Она старенькая.
Запоздавшие свидания.
1076. От противного к противному.
1080. Шубки.
1088. Если бы она кого-нибудь полюбила.
1090. Она смеется и плачет.
1091. Ревность.
1092. Платья обтягивают бедра.
1095. Любовь-дружба.
1104. Влюбленные в компании.
1105. Ада...
1110. Духовная валюта.
1113. Почему любовь должна выпирать.
1122. Барышни второго разряда.
1147. Две жены на похоронах.
1150. Пример — супруг.
1177. Вася Клюшник женился...
1193. Яблоко на диване.
1194. Глаза холодно-суетливые...
1201. Я видел Ваши ноги.
1207. Встретились на разных лестницах эс-
калатора.
1211. Любовник мечтал о свидании, но не
вышло.
1215. Женя Барская.
1216. Муж, бабушка, сын...
1228. Свободный севооборот.
1231. О. В. Перовская.
1235. Женитьба студентов.
1242. Температура и печка.
1246. Влюблен в сестру товарища.
1250. Любовь экономистки на ревизии.
1251. Ревность и жертва.
1257. Авдеенко и Катя.
1266. Пятистопный ямб.
1268. Сестра Голодного.
Как отдельные новеллы
для моего «декамерона»,
безусловно готовые сюжеты:
1. Любовь экономистки на ревизии.
2. Свободный севооборот.
3. Яблоко на диване.
4. Любовь старика.
5. Женитьба Ивана Михайловича.
6. Бал Марии Абрамовны.
7. История Колесса.
8. От красивой женщины к селедке.
9. Поцеловал девушку.
10. Колька и сестра.
11. Эссен.
12. Ада и Авдеенко.
13. Любовник мечтал, но не вышло.
14. Выливают кефир.
15. Любовь и административная] работа.
16. Любовь и статистика.
17. История Н. Д. Соколовой.
Эти нужно организовать и еще найти.
Тема № 21. Нервы
По рассказу Валентинова.
Сын. Учился плохо. Везде его выгоняли. Был он в санатории, в колонии, у какого-то
дяди, переменил несколько школ. Много читает, но не дочитывает до конца. Ломает вещи.
Ему 14 лет, но он хорош собой. Дик, скучное выражение, никого не любит. Убегает. Отец опре-
делил его на какой-то завод, но он и оттуда убежал. Отец пришел ко мне небритый, в гряз-
ном пиджаке. Я его стал расспрашивать. Дома у него грязь и беспорядок. Никто ни за кем не

281

убирает, никто никого не любит. Все суровы и раздражительны. Отец только о том и думает,
чтобы передать сына куда-то. А сын от частых передач и так обалдел.
Я ему сказал: год отдыха, порядок, домашняя работа, прогулки с отцом, кино... Помо-
гать матери, никаких увещеваний («Как тебе не стыдно!»). Никаких попреков и лишних нра-
воучений. Побольше деловых разговоров.
— Так он молчит!
— Разговаривать! Вы должны быть его другом.
Материалы, подготовленные с Г. С. Макаренко
...На воспитание необходимо установить материалистический взгляд. Вероятно, этому не-
мало мешали тайны педологических кабинетов.
Надо совершенно отбросить взгляд, что воспитывать могут только посвященные в тай-
ны специальных наук, и поставить воспитание наряду с другими деловыми сферами нашей
жизни. Воспитание — дело трудное, но это прежде всего дело, деловая деятельность, до-
ступная каждому взрослому советскому гражданину. И деятельность, которой он обязан за-
ниматься, какая бы у него ни была основная специальность. Должен делать хорошо, даже
отлично и может делать отлично, если захочет. Должен не «мечтать» по вопросам воспита-
ния, а размышлять, мыслить в этой области и мыслить, как он мыслит в своей специально-
сти: помнить о деталях, ощущая постоянно общие и частные цели и задачи всего нашего
Союза. Закон об укреплении семьи четко и ясно ставит перед каждым гражданином задачу
воспитывать детей.
Повторяем: воспитание детей — дело трудное, это большой, напряженный, требующий
постоянного внимания труд. Как и всякая другая работа, воспитание требует предельной
простоты и искренности... Воспитывать надо многие годы, и никакая поза просто невозмож-
на. Наконец, в воспитание входит и сложный процесс формирования отношений между деть-
ми и родителями, затрагивающих самые глубокие и интимные чувства. При первом же кон-
фликте (а без них не обойдешься) позирование прекратится само собой. Чем выше интеллект
родителей и чем он безыскусственнее развернут перед детьми, тем легче воспитание. Но
при этом всегда надо помнить, что я, родитель, воспитываю, а не меня воспитывают. При
этом никогда нельзя как-то особенно угождать детям, чтобы они нас любили. Такая ориен-
тировка почти всегда ведет к потере представления, кто кого воспитывает. Дети говорят:
«Папка, ты мне надоел», «Мамка, не приставай». То есть говорят, как плохой воспитатель,
и родители позволяют «плохо себя воспитывать»...
Когда мы говорим, что правильное воспитание требует «предельной искренности», то
мы совсем не понимаем под этим интимной откровенности родителей с детьми. Здесь речь о
другом: об искренности и простоте извечной позиции детей и родителей. Родители — взрос-
лые люди, опытные, знающие — они воспитывают и руководят; положение детей подчинен-
ное. Опыт показывает, что, как дым, разлетается «уравнительная» позиция родителей, ког-
да дети вырастают и уже всерьез «диктаторствуют». Поэтому уравниловку надо считать
лживой, искусственной, так как родители хотят прежде всего себя показать, что они не та-
кие, как все.
Общеизвестно, что дети тонко и остро чувствуют и ложь, и проявление большого, глу-
бокого и искреннего чувства, подъема, будь то радость или страдание. Но проявление силь-
ных чувств не должно быть частым, иначе к ним привыкают. Вообще надо избегать всякой
аффектации, слишком бурного проявления при детях чувств, все равно каких. Всякое состоя-
ние аффекта необычно для нормального человека, и дети воспринимают его проявление
как-то болезненно. Привычка к аффектации ведет к неискренности и наигранности внеш-
него проявления чувств. Иногда это в известной мере имеет место при встречах школьных
подруг.
Можно рекомендовать воспитание сдержанности у детей и у родителей. Умение вла-
деть своими чувствами — это необходимый элемент общежития. «Плотоядные» и даже стра-
стные поцелуи в самые неподходящие места, расточаемые матерями, следует считать совер-
шенно недопустимыми. Они, несомненно, расслабляют нервную систему детей, рано будят
чувственность и ведут к распущенности и к несдержанности, вероятно и половой. Прове-
рить это трудно, но наблюдения реакций у детей в подобных случаях говорят за это пред-
положение.
Проявление чувств требует большой культуры. Просто зоологические чувства: страх,
злоба, даже радость, не украшенные, не управляемые и не заторможенные колей, интел-
лектом и пр.,— вероятно, должны быть отвратительными. Когда мы видим проявление

282

малозаторможенных чувств, это неприятно. У Брема есть страшные описания эмоций го-
риллы.
Красота и глубина человеческих чувств как человеческая специфичность, несомненно,
обусловливаются мощностью тормозов, которые накладывает на них личность. Эти тормо-
за надо воспитывать, они понадобятся во всех случаях жизни.
Прежде всего они обеспечивают необходимую сдержанность родителей и общий спокой-
ный, без аффектации, тон семьи. Мы знаем случай, когда мать 5 месяцев была на партийной
работе и была разлучена со своим четырехлетним сыном. И мать, и сын были очень привяза-
ны друг к другу, и оба очень скучали. Когда мать ехала к ребенку, она твердо решила не до-
пустить никакой аффектированной сцены встречи. И хотя ей страшно хотелось схватить ре-
бенка и прижать к груди, она сдержала себя и нежно, но спокойно с ним поздоровалась. С са-
мым деловым видом занялась чемоданами и вынула оттуда игрушки, которые привезла ре-
бенку. Мальчик отвык от нее и держался спокойно, хотя несколько суетливо. Ребенок занял-
ся игрушками, часто подбегал с вопросами, мать была нежна, но на руки его не брала. Часа
через три мальчик освоился и вскарабкался ей на колени, мать обняла его, и он сейчас же за-
плакал. Но мать уже владела собой и весело заговорила с ребенком. Он сейчас же перестал
плакать, и между ними произошел такой диалог: «Почему ты так долго не приезжала?» —
«Я была на работе»,— «Какие длинные эти работы»,— вздохнул мальчик. Вечер они провели
очень весело, мать купала его, и он, радостный и спокойный, лег спать.
Вот это и называется беречь нервы ребенка, приучать его к сдержанности — воспиты-
вать. Можно было бы при встрече разыграть очень сложную мелодраму со слезами и страст-
ными поцелуями. Может быть множество вариантов подобных встреч, но всегда следует
разумную целеустремленность воли противопоставлять аффектации. Такая воля, действую-
щая постоянно и систематически, и есть настоящий родительский долг и сознание ответ-
ственности. Всегда владеть своими чувствами и страстями, никогда не терять основную цель
и детали — в этом и состоит умение воспитывать. В приведенном нами примере мать, если
хотите, сыграла определенную роль, которую в этот момент она считала наиболее целесооб-
разной; надо, кстати, сказать, что мать не была педагогом и педвуза не кончала.
Допустимы ли игровые приемы в воспитании своих детей? В данном случае мы говорим
о деловой установке с определенной четкой целью и заданием на определенный срок, а не о
той шутливой игривости, с которой у нас часто не в меру пристают к детям...
Такие и подобные игровые приемы возможны только в том случае, если родители авто-
ритетны, если дети верят им безусловно, если родители знают своих детей, умеют видеть и
понимать детали: походку, мимику, движение, выражение глаз — и, наконец, умеют жерт-
вовать своей и детской безмятежностью, если этого требуют цели воспитания. При внима-
тельном изучении становится понятной и очень выразительная детская мимика, и особенно
глаза. Кажется даже странным, как ребенок может обмануть! Лет до семи, а иногда и позже,
ребенок не владеет выражением глаз; в детских глазах видимо, ясно читаются мысли и
намерения...
Детские глаза часто красноречивее детского языка, в них можно многое прочесть, но
это надо делать также трезво и критически, не в порядке растроганности родительских чувств.
И когда видишь, как ребенок, разговаривая с родителями, играет глазами, видно не только
детское лукавство, но и простое намерение «надуть». А родители умиленно подмигивают так,
чтобы дети не видели, но не видеть нельзя, и дети прекрасно видят и приучаются спекулиро-
вать и на растроганности, и на подмигивании. В таком случае у нас не бывает сомнений —
будут трудности, кризисы и осложнения — воспитание не пойдет гладко.
У родителей бывает иногда выражение, от которого делается неприятно, как от плохой
игры актеров, так же насквозь фальшиво это выражение лица: ребенку надо было бы сде-
лать замечание, сын развязно городит вздор, мать даже восклицает: «Вы слышите, что он
говорит! Сашенька, что ты говоришь?» — но на лице ее вместе с некоторой осторожностью
написано восхищение и гордость. Эту развязность она принимает за проявление необыкно-
венного таланта, и хотя она делает замечание для приличия, но сама поражена неотрази-
мостью своего ребенка и его «проницательностью».
Это бывает особенно ярко, когда вопрос идет о щекотливых вещах. «Мама, это его любов-
ница, правда?» — говорит одиннадцатилетний сынок, встревая в общий разговор. А у ма-
тери выражение, о котором сказано выше. Ребенок же при этом старается придать лицу са-
мое невинное выражение, это по специальному заказу для родителей, но в глазах поблески-
вают искорки наглости и какой-то привычной фальши. Невольно думаешь: неужели ро-
дители всего этого не видят и неужели так близоруко это великое чувство отцов? И дру-
гое: как запакостили при самых добрых намерениях это детское сознание и как его извра-
тили!

283

В таких семьях воспитанием занимаются от случая к случаю, всегда между делом, все
равно каким. При этом где-то есть основной стержень, в котором видят все: «Саша, ты дол-
жен кушать». Для организации еды находят даже время и делают это, не жалея труда, но
Саша — разболтанное, недисциплинированное существо. Разве есть средство в родитель-
ском арсенале заставить его кушать? Он и кушает плохо. В данном случае властвует бессис-
темность и случайность, отсутствует внимание к деталям. Если к этому прибавить, что дом
всегда полон пришлыми людьми, которые острят, рассказывают анекдоты, иногда полностью,
иногда намеками: «Я вам потом доскажу...» Зубоскалят с Сашей, а Саша вертится среди них
и берет уроки бесцельного мелькания среди людей, то картина становится полной и ясной —
из Сашеньки только с большим трудом может выйти порядочный советский человек, только
в том случае, если Саша очень щедро награжден природой.
Родители часто оправдываются тем, что времени нет воспитывать детей и что нервы у
них не в порядке, но о нервах [надо говорить] особо. Это верно: времени у нас мало, мы очень
заняты... Однако раз вы здоровы и женаты — дети будут, и вы обязаны найти время их хоро-
шо воспитать — это ваш гражданский долг. Нам кажется, что все эти оправдания ничего
не стоят: не времени мало у таких родителей, а нет чувства ответственности ни перед ребен-
ком, ни перед обществом. С самого рождения смотрят они на ребенка как на некоторую заба-
ву в часы досуга. Есть время — можно уделить забаве, нет времени,— значит, забавляться
будем в следующий раз.
И если кое-кто из родителей серьезно и честно подумает, то вынужден будет признать,
что мы говорим правду, только несколько ее обнажая и делая непригляднее. А между тем
рождение ребенка кроме родительской радости должно принести с собой неослабевающее
чувство долга и моральной ответственности. Дело не ограничивается родительской радостью.
Дело в том, какого вы дадите человека и гражданина нашему социалистическому государ-
ству. Вопрос прежде всего идет о вашем гражданском долге, товарищи родители... А если де-
ло идет о долге, то время найдется. При этом мы с полной ответственностью утверждаем на
основании многолетнего опыта и наблюдений, что для воспитания ребенка совсем не нужно
какого-то особенного времени, и не нужно, главное, много времени. И если родители гово-
рят, что ребенок вышел плох потому, что времени не было его воспитывать, они просто ищут
оправданий, как и всякий другой провинившийся человек.
Действительно, первые 3 года жизни ребенок требует тщательного и кропотливого вни-
мания и ухода: для того чтобы сохранить его физически, необходимо организовать соответст-
вующий уход и найти время для него. Есть все основания считать, что в эти 2—3 года
закладывается фундамент не только физического здоровья ребенка, но и какие-то основные ли-
нии будущей личности, характера.
Область эта еще недостаточно изучена, так как человеческое дитя очень сложно и мало
приспособлено для всякого рода наблюдений, особенно длительных, но близкое знакомство
с детьми 9—12 лет говорит, что к этому возрасту имеется уже все разнообразие человече-
ских характеров и обозначены основные линии возможного развития личности. Конечно, ха-
рактер 9 —12-летнего ребенка нельзя рассматривать как нечто неподвижное и неизменное:
характер сложился — и этим все решено. Характер и личность складываются, формируют-
ся и изменяются в течение всей жизни человека. Это непрерывный процесс развития или
деградации.
Поэтому, говоря о детях, скорее, мы имеем в виду тенденции, намечающиеся в этом воз-
расте, до 3—б лет. Родители должны активно участвовать в определении характера и на-
правлении этих тенденций. Надо также тщательно и с таким же вниманием воспитывать ре-
бенка в эти первые годы, с каким он вскармливается. В воспитательном процессе нет мело-
чей и нейтральных явлений, в то же время чрезвычайно трудно наверстать упущенное, и ни
одного потерянного дня нельзя возвратить. Если не воспитаны разумные привычки и навы-
ки,— значит, воспитаны дурные, и надо уже не воспитывать, а перевоспитывать, а это всегда
значительно труднее, а иногда и невозможно.
Почему-то кажется, что ребенку все можно, пока он маленький. Вероятно, это пережиток
старого представления об «ангельских душеньках». Мы очень любим детей, они милы и оча-
ровательны, но если к ним подходить материалистически, то в них можно обнаружить очень
много от зоологического примитива, требующего коренного усовершенствования. Это су-
щества очень сложно одаренные — умные, сообразительные, хитрые и поэтому требующие
особенно тщательного внимания и усовершенствования для того, чтобы они стали людьми.
Дети младшего возраста все в какой-то мере жадны, завистливы, драчливы и агрессивны.
Общеизвестна формула кормления: «Нет, никому не дадим. Кошка, ты не получишь,
это съест Вася», и Вася глотает кашу, даже если ему не хочется. Мотив этого глотания оче-
виден — объективная зоологическая жадность. Не будем приводить других примеров.

284

Правильное воспитание в этом возрасте идет в двух направлениях: надо прививать разум-
ные привычки и отбросить фокусы и предрассудки вроде сна при свете и другие нелепые при-
вычки. Основные навыки можно автоматизировать: мыть руки, спать в определенные часы,
кушать в определенное время. Мы знаем интересный случай: мальчик 5 лет был первый раз
на [новогодней] елке. Елка ему очень понравилась, но у него была привычка засыпать в 8 ч. ве-
чера. В начале девятого мальчик исчез. Его нашли за шкафом, он мирно спал.
Дети, приученные к настоящей чистоте, не выносят грязных рук и одежды. Требуют:
«Мой ручки и мордочку». Воспитатель в выполнении всех этих требований должен быть ме-
тодичен и настойчив, и поэтому родители неизбежно должны жертвовать своими интереса-
ми ради интересов маленького ребенка.
В этом же возрасте необходимо дать прочные нравственные установки поведения: отно-
шение к взрослым и родителям, бабушке, няне всегда доброжелательное и нежное. К живот-
ным — некоторое покровительство, опека, жалость, если они страдают. Отношение к живот-
ным в этом возрасте имеет огромное воспитательное значение.
Умение поделиться с детьми конфетой, игрушкой и т. д.
И наконец, понятие дисциплины. Ребенок в младшем возрасте должен беспрекословно
слушаться родителей, ибо если он не послушен сейчас, то он совершенно утратит послушание
в 6—8 лет.
В требованиях к детям родители должны научиться безапелляционному авторитетно-
му тону, без лишних разговоров, авторитетному уже потому, что это сказано матерью или
отцом. Необходимо воспитывать привычку выполнять распоряжение воспитателей.
Это не только делает легким воспитание, но и сберегает нервы ребенка, уменьшает вся-
кий риск нелепых поступков, предупреждает капризы и сохраняет массу детской энергии,
которая в другом случае с большим вредом для детей тратится на упрямство, капризы, свое-
волие и пр. Конечно, весь тон родительских распоряжений (мы будем говорить именно об
этой форме общения, так как кроме распоряжений есть просьба, разговор, приказание и
т. д.) должен быть совершенно спокойный, деловой, серьезный, без тени крика и раздраже-
ния. Но здесь не должно быть и ноток просьбы. Если нас спросят, как это делать, то мы можем
отослать каждого родителя к его деловой сфере: это надо делать так же точно, как это вы
делаете на вашей работе, когда вы отдаете распоряжение вашему подчиненному.
Мы хотим подчеркнуть: не приказание, а распоряжение. Именно такой характер воспи-
тания имеет еще и то громадное значение, что он устанавливает деловые отношения между
детьми и родителями и создает систему взаимного уважения, интереса и серьезный тон, ко-
торый решает впоследствии успех воспитания.
Это ни в какой степени не противоречит необходимости играть с ребенком, шалить с
ним и быть нежным и пр. Но даже в этих играх и шалостях нельзя допускать не только гру-
бых, но даже невежливых выходок, назойливости и навязчивости. Должна быть постоянная
взаимная деликатность, и если вы хотите предупредительности и вежливости у ваших двадца-
тилетних детей, то воспитывайте их с первого года жизни, иначе вы просто ждете чуда и бу-
дете сетовать на судьбу или детей, если чудо не свершится.
С годами требования к развитию интеллекта ребенка и линии его поведения следует
углублять и непрерывно расширять. Участие родителей в развитии личности, формировании
характера и интеллекта детей и та помощь, которую родители оказывают ребенку в этой об-
ласти, являются основой родительского авторитета. Если ребенок воспитывается в яслях
или в детском саду, родители должны держать с воспитателями ребенка постоянную связь.
В первые годы жизни физический уход за ребенком требует большого внимания и вре-
мени. Если в эти годы заложены основы правильных отношений родителей и ребенка и вос-
питание началось, то вместе с ростом ребенка уход за ним и его воспитание требуют коли-
чественно меньше времени. Именно количественно, а не качественно. Качественно воспитание
с возрастом ребенка делается сложнее. Это глубокое заблуждение, что для того, чтобы воспи-
тывать и воспитать ребенка, надо будто бы все время быть свободным и посвятить себя только
воспитанию ребенка.
Система бонн, гувернанток, даже очень квалифицированных, показала с очевидностью,
что если ребенок всегда на глазах, то это еще совсем не определяет правильности его воспи-
тания. Может быть, даже наоборот! Кроме того, это было бы крайне неэкономным использова-
нием квалифицированных сил наших родителей. Наконец, если воспитание идет плохо, то
вряд ли оно станет лучше от того, что человек, не умеющий воспитывать, будет исключитель-
но этим делом заниматься.
Наши наблюдения говорят об обратном: в том случае, если родители живут полной
жизнью, заняты интересной работой, любят ее, ею увлекаются, относятся к ней с пафосом,
если это действительно люди идеи и долга, воспитание ребенка пойдет проще и эффективнее.

285

Наши советские дети очень рано становятся преданными патриотами, горячо любящими
Родину, и очень рано научаются гордиться хорошей работой родителей, их занятостью, той
пользой, которую они приносят. У совсем маленьких детей это звучит особенно трогательно.
Часто детям еще трудно понять, в чем заключается работа родителей, но дети не сомневают-
ся, что родители делают хорошее и нужное дело. Дети всегда очень гордятся, если родители
коммунисты. Такой дополнительный аргумент к уважению и авторитету при умелом исполь-
зовании чрезвычайно облегчает воспитание.
Если все идет благополучно и основные линии нравственного воспитания, намеченные
родителями, получают должное развитие, то детям необходимо предоставить определенную
свободу и самостоятельность. Но при этом надо зорко следить за каждым ребенком и помочь
ему выпрямить линию или выбраться из затруднения, если такие возможности наметятся.
Для этого не надо много времени посвящать ребенку, надо только всегда иметь его в поле
своего зрения, помнить о нем и то, даже короткое время, которое вы уделяете ребенку, посвя-
тить только ему, внимательно и по-деловому. Не обязательно это делать каждый день. Надо
руководить детьми, а не надоедать им и не приставать с поручениями, а это почти неизбеж-
но, если, к примеру, все время матери посвящено только воспитанию детей.
В дальнейшем, с возрастом, надо ставить перед ними новые задачи (на них наталкива-
ет жизнь). Все расширяя и раздвигая рамки личной жизни детей, надо подводить их к пони-
манию таких понятий, как Родина, гражданин, долг и др.
Воспитание требует большой души, неослабевающего внимания и нарастающего чувства
ответственности, а не времени. И чем ребенок старше, тем меньше он требует времени и тем
напряженнее ответственность.
Мы уверены, что не количество времени, посвященное детям, решает вопрос воспита-
ния. Дело в том, что родители часто не задумываются всерьез над тем, кого они хотят воспи-
тать из ребенка, какие качества необходимы ему как советскому гражданину и человеку, ка-
кой комплекс качеств? В данном случае необходимо не общее представление: коммунисти-
ческая личность, человек-коммунист, активный строитель... Надо расчленить эти понятия и
представить себе совершенно конкретно, из каких элементов, деталей состоит тот идеал чело-
века, которого мы хотели бы воспитать в наших детях.
Родители обычно говорят так: «Я знаю, что я хочу воспитать. Меня затрудняет вопрос,
как воспитывать». А мы думаем, что очень часто родители берут общее понятие (не расчленяя
его) и при этом думают, что если поставить себе цель воспитать человека-коммуниста, то эта
общая задача все решает.
Мы знаем случай, когда мать и отец — коммунисты, очень любящие свою единственную
дочь, воспитали ее так, что она совершенно беспомощна в практической жизни и даже ее зуб-
ную щетку моет домработница. Конечно, это советская девочка, умная и начитанная, но ес-
ли отбросить ее образование, то что хотели воспитать родители? Тургеневскую девушку,
окруженную прислугой, которая звонит, чтобы казачок поднял ей упавший носовой платок...
Кстати сказать, эта советская девушка тоже зовет прислугу из кухни, чтобы та подала ей из
буфета ложку, а буфет рядом.
И это не единственный случай. Идеология тургеневской девушки, конечно, другая, но
отношение к физическому труду и к труду «прислуги» у этих девушек странным образом
совпадают. И та и другая считают, что заниматься физическим трудом ниже их достоинства
и что для этого труда есть специально предназначенные люди, которые обязаны делать за
них всю неприятную черную работу. Механика обслуживания тургеневской барышни ясна,
у нас так воспитанная девушка тоже имеет удобную формулу: «Работница получает деньги,
она должна». И этим решается вся проблема. Мы уверяем наших читателей, что здесь нет и
тени преувеличения, а также клеветы на наших ребят и родителей. Проанализируйте пове-
дение своих, особенно единственных детей, но сделайте это с большевистской беспощад-
ностью, и вы убедитесь в этом.
В тех случаях, когда родители не дают себе труда решить, сумму каких качеств они хотят
воспитать у своих детей, когда нет деталей, то не будет и целого, а если и будет, то родители
здесь ни при чем. Жизнь перевоспитывает, и в наших советских условиях это непременно
будет, но зачем этот мучительный двойной путь? Должна быть не только цель воспитания, а и
программа, а если есть такая программа, детализированная и продуманная, то найдется уме-
ние провести ее в жизнь и воспитать то, что нужно.
Мы должны воспитать людей с возможно более богатым опытом многосторонней дея-
тельности, не теряющихся ни при каких обстоятельствах.
Наш советский диапазон необъятен: от роскошного дворца до колхозного поля и льдов
Арктики. Везде наш советский человек должен жить культурно и весело. Бытовая и хозяй-
ственная беспомощность и неподготовленность также обедняют личность, как и всякая дру-

286

гая беспомощность. Они приковывают человека к месту: куда ты годишься, если не умеешь
быстро и квалифицированно обслужить себя и других? Наконец, такого человека просто ни-
кто не возьмет ни в поход, ни на экскурсию, ни даже просто в компаньоны на дачу. В быту
такой человек всегда нагрузка, а не помощь: он ничего не умеет, у него нет привычки сменить
товарища, его можно только заставить что -нибудь сделать.
Надо воспитывать умелых людей, и чем больше трудовых навыков, чем они разнооб-
разнее, тем человек ценнее. Вероятно, хозяйственная беспомощность — чрезвычайно тягост-
ное самочувствие личности. Чувствовать себя не приспособленным к самой необходимой и
простой работе, зависеть от других, быть постоянно обязанным,— вероятно, мучительно и
стыдно.
Вот пример. Две коммунистки, Соня и Аня, равные по своему служебному положению,
вместе были в командировке в Одессе. Там они задержались больше, чем думали, и необхо-
димо было срочно постирать платье и белье. Найти кого-нибудь, кто бы к утру постирал и
погладил, не удалось, а утром надо было выехать в Николаев на пароходе, и просто нельзя
было выехать в грязном платье.
Соня, при всех ее прекрасных качествах, не умела пришить пуговицы и прикрепить пле-
чики рубашки. Аня же так делала физическую работу, как выполняла свои партийные, слу-
жебные и общественные обязанности. Вечером, когда Аня вернулась после работы, она про-
сто сказала Соне: «Вот что, я постираю и поглажу все, что нам нужно, а ты ложись спать».—
«А чем я могу помочь?» — спросила Соня.— Или это не очень много работы, Аня, всего два
платья и кое-какое белье? Остальное мы в Николаеве отдадим, там у меня есть товарищи».
Соня была хорошим, честным и сердечным человеком. Аню она любила, физически была здо-
ровее и выносливее Ани. И никогда бы не допустила, чтобы Аня написала за нее доклад или
даже переписала его начисто. Но ведь Соня не знала, сколько нужно вложить силы и напря-
жения, чтобы за ночь все это постирать и погладить: в ее трудовом опыте это представле-
ние отсутствовало.
Соня собиралась подождать, пока Аня кончит, но мирно заснула, потому что была дей-
ствительно утомлена. Аня в шесть часов утра закончила работу; хотя и жарка была ночь, но
сохло плохо, не ладилось с утюгом. Вещи тоже уложила Аня, потому что Соня и этого не уме-
ла делать. В восемь часов они поехали на пристань. Надо сказать, что Соня всегда спраши-
вала: «Тебе не трудно, милая Анечка?» Но не могла же Аня, хороший человек и товарищ,
сказать Соне: «Да, мне очень трудно!» И Аня щадила Соню и говорила: «Нет, я умею это де-
лать, и мне не трудно». Соня верила. Почему умная и хорошая Соня должна быть в таком
ложном, таком скверном положении — быть потребителем чужого труда? Ведь она ужасну-
лась бы, если бы узнала это.
Среди интеллигенции еще много таких, как Соня, и поэтому «умелость» превращается в
дополнительную и очень тяжелую нагрузку. А между тем такая «умелость», по существу,
большое счастье, надо только, чтобы умелых было побольше. Когда одной нежной матери мы
сказали: «А знаете, ваша дочь обязательно будет жить на даче за счет труда своей двоюрод-
ной сестры. Сестра будет убирать, готовить, гладить и мыть посуду, а ваша дочь будет лежать
в лесу или читать книгу». Мать возмутилась: «Нет, моя дочь никогда этого не допустит. Она
очень деликатна и чутка».
На деле вышло, что дочь пользовалась трудом своей сестры, пользовалась не потому,
что она плохая, а потому, что она даже не умеет видеть многих работ, которые делает ее сест-
ра. В данном случае никакая деликатность и утонченность не имеют значения, и мы не со-
мневались, что будет именно так: личность дочери в этой области усечена, ограничена; она
не видит, что, когда и кем делается. Она не замечает, что ее обслуживают,— какая же здесь
возможность упражняться в деликатности? Помогает еще и то, что людям, не знающим это-
го напряженного труда, кажется, что работа по хозяйственному обслуживанию — работа
очень легкая, особенно для тех, «кто привык и умеет». Между тем такое «неравенство» людей
в быту, в общежитии ведет к обидам и раздражениям и с той и с другой стороны. Всей этой
путаницы не должно быть в отношениях новых людей — наших детей. В них необходимо
воспитывать правильное отношение к труду и возможно большее количество трудовых на-
выков.
В семье, дома, именно здесь естественнее и проще всего приучить ребенка к труду и соз-
дать у него правильное отношение ко всем областям этой сложнейшей проблемы.
И второе, пожалуй, более трудное — разделение труда в социалистическом и коммуни-
стическом обществе. Это вопрос, который мы должны разрешить самостоятельно, здесь не у
кого учиться. Мы, большевики, не умеем жить утопическими иллюзиями. Мы строим живую
жизнь, решаем вопросы, которые она перед нами ставит. В таком же деловом порядке реша-
ется вопрос о разделении труда в коммунистическом обществе, и блестящему разрешению

287

этой проблемы мы обязаны помочь правильной подготовкой кадров. Наши дети должны
быть работоспособными, трудоспособными, свободными от всяких предрассудков в вопро-
сах труда, и в этой области они должны мыслить диалектически. Для этого есть самые неог-
раниченные возможности.
В Советской стране дети свободных людей — самые счастливые дети в мире. Они сво-
бодны от всякого ига, даже родительского... Таких счастливых детей в мире еще не существо-
вало, только пролетарская революция открыла путь этого счастливого шествия детей. Они
наши наследники: все величайшие завоевания революции, освобожденной науки и техники,
все наши неисчислимые материальные богатства мы передаем им.
Они не только самые, самые счастливые и богатые дети, но должны быть самыми хоро-
шими. Они не должны перенести с собой в свою жизнь никаких пережитков прошлого. Мы
обязаны оградить их от наших недостатков, пороков и заблуждений прошлого. Но и дети
наши должны расти с сознанием своей великой миссии преемников и продолжателей вели-
кого дела. ЦК нашей партии занимается такими специальными вопросами школы, как про-
граммы, учебники и т. д. Ибо вопрос о детстве в Союзе — это вопрос о кадрах, которые реша-
ют все. Поэтому нет здесь мелочей и не имеющих значения деталей.
Дети в капиталистических странах — это один из объектов частного владения. Там
власть родителей — это прежде всего власть хозяина, неограниченная и безапелляционная.
Родители даже не обязаны любить детей. В десяти заповедях сказано: «Чти отца твоего и
матерь твою», а об обязанностях родителей ничего не сказано. Сказано: за одного битого двух
небитых дают, да и то брать не хотят. Битье-то в капиталистических странах — это одна из
неизбежных составных частей детского вопроса — изгнано и совершенно запрещено зако-
ном только у нас.
А кто из нас, выросших в дореволюционных семьях, в детстве слышал о каких-то «пра-
вах детей» и «долге перед ними родителей»! Таких понятий просто не существовало — их
принесла с собой революция. И прекрасный лозунг: «Дети — цветы жизни» — засверкал в
нашей жизни как утверждение прав детей. Этот лозунг остается поэтическим выражением от-
ношения Советского государства к детям.
Что же касается юридической стороны, то в проекте нашей Конституции с предельной
ясностью и мудростью указаны права нашего гражданина, невиданные еще в мире права
личности. Там же указаны и обязанности гражданина нашей великой Родины. Следователь-
но, Конституция является утвержденной законом программой личности нашего гражданина.
Поэтому наших детей мы должны воспитывать так, чтобы права и обязанности советского
человека, узаконенные Конституцией, стали их плотью и кровью и были не разделены с их
жизнью и сознанием. Только тогда они будут достойными преемниками великих идей Ле-
нина...
Нашей молодежи обеспечен прочный союз — брак, радости отца и матери многих детей.
Наши семьи должны быть самыми счастливыми и самыми прочными. В брачном союзе со-
ветских граждан нет элементов купли и продажи, нет никаких материальных соображе-
ний — это союз двух любящих людей, союз, заключенный по взаимному влечению, и зна-
чит, в основной массе он должен быть счастливым.
Семейное счастье и его прочность тесно связаны с вопросом о детях. И надо прямо ска-
зать, что бездетные браки всегда менее прочны, чем те, где есть дети. Семьи же, где один ре-
бенок, настолько уязвимы, что счастливыми их назвать трудно, даже если в семье мир и лю-
бовь. Не только смерть, но и болезнь единственного ребенка — это трагедия, окончательная
и непоправимая. В таких семьях всегда есть некоторая истеричность в отношении ребенка, и
несказанно трудно воспитывать этого «единственного и неповторимого» так, чтобы он не
ощущал этой своей исключительности.
Наибольшее количество путаницы в воспитании приходится на долю именно этих одино-
чек. Весь запас родительской любви и энергии, рассчитанный природой на десяток детей, из-
ливается на одного; и ребенок пресыщен до тошноты этой любовью. Часто такие дети на неж-
ные излияния родителей отвечают: «Отстань, мне надоело». И ему, действительно, надоело.
В отношении к единственным детям необходимы дозировка и еще более детальный, обду-
манный план воспитания.
В старых дореволюционных семьях с детьми особенно не нежничали, и многие совет-
ские родители почему-то решают, что отсутствие нежности — это тот основной дефект, кото-
рый был в старой семье, и «от него все качества». Отсюда вывод: чем больше нежности, тем
лучше. «Каши маслом не испортишь»,— гласит пословица. Так думают некоторые родители,
а потом они жалуются: «Она меня посылает к черту и говорит всегда грубым голосом.
А сколько нежности видела моя дочь! Я никогда не повышала на нее голоса». Оказывается,
«масло» тоже вредит в излишнем количестве. Когда в семье один ребенок, родители просто

288

захлебываются от собственной нежности, и в этих случаях всегда выходит не то, чего они хо-
тят. Часто такие нежные родители так слепы, что не способны видеть, как и что вышло.
Вот пример из жизни: умный отец, видный работник, до самозабвения любит сына. Мать
менее умна, она любит сына уже до неприличия. Отец перенес очень тяжелую операцию. При-
ехал из больницы домой. Семья живет на четвертом этаже. У отца в гостях приятель. Обна-
руживается, что к ужину нет хлеба. Он просит сына, уже студента, сходить за хлебом, так
как отцу нельзя спуститься с лестницы — швы могут разойтись. Сын, который любит и ува-
жает отца, раздраженно говорит: «Я не пойду, ты знаешь, я занимаюсь, и мне некогда». Отец
входит в столовую и сочувственно говорит приятелю: «Потревожил мальчишку, а он, бед-
ный, готовится к зачету. Схожу за хлебом». Приятель не знает, на кого больше злиться —
на сына или на отца, и идет за хлебом. А отец даже не видит хамства сына. Сын перекормлен,
и его пичкают дальше. Эта семья считается благополучной, но разве объективно можно на-
звать ее счастливой и такая ли семья нам нужна?
Семьи, где один ребенок,— это семьи в большинстве случаев дефектные. Надо очень мно-
го ума, такта, прозорливости и большевистской непримиримости и бдительности, чтобы
обуздать в себе стихию родительской любви и страха. Страха потерять, обидеть, огорчить,
доставить неприятность, страха, в котором властвует инстинкт, а не разум.
Понять, что родительский долг, ответственность перед ребенком и обществом имеют не-
измеримо большую человеческую ценность, что именно они нужны в советском родителе,—
в этом и есть высшее выражение родительской любви, присущей только человеку... Слепая зоо-
логическая любовь к детям никого не способна умилить в нашем обществе — она неприятна,
потому что это чувство антиобщественное. У наших детей оно естественно вызывает раздра-
жение и противодействие. Тринадцатилетний мальчик сказал матери: «Мамочка, не надо
любить меня такой любовью, которая мешает жить и тебе и мне». И в этом вопросе он был
мудрее своей матери, и мать это поняла.
В семьях, где один ребенок, воспитание имеет свои специфические трудности, о которых
родители должны всегда помнить: нельзя любить слишком. Разум должен господствовать
над чувством.
Только семью, в которой есть несколько детей, можно считать совсем здоровой. В такой
семье дети составляют хотя и маленький, но все же коллектив. В такой семье нет концентра-
ции всех чувств на одном ребенке. И хотя правду говорят матери: «Пальцев десять, а какой
ни отруби, все равно больно, так и детей всех жалко»,— тем не менее гибель одного ребенка
или его неудачи в многодетной семье не могут быть такой решающей, такой непоправимой
катастрофой. Наконец, небольшая сейчас смертность детей в нашей стране с каждым годом
уменьшается.
Разрешение целого ряда крупнейших проблем при воспитании одного ребенка: уме-
ние уступить, пожалеть другого, отказать себе ради другого и позаботиться о младшем и сла-
бейшем — в многодетной семье приходит само собой.
Старшие заботятся, младшие любят и даже благоговеют перед старшими. Весь комп-
лекс сложнейшей симфонии человеческих отношений и чувств должен быть воспитан и вос-
питывается в многодетной семье потому, что иначе не будет семьи, а будет простое сосед-
ство ничем не связанных людей.
Воспитание многих детей имеет свои трудности: не должно быть неравенства детей, лю-
бимых и нелюбимых. Дети должны жить мирно, не должно быть привычки к ссорам и спо-
рам. Этого надобно особенно требовать и организовывать мирную жизнь детей. Наконец, ма-
териально труднее обеспечить многих детей, они неизбежно будут жить несколько скромнее
одиночек. Но именно этого нужно меньше всего бояться. Можно категорически утверждать,
что детей, выросших в некоторых, даже значительных материальных затруднениях, вос-
питать легче.
Избыток, избыточное потребление часто роковым образом отзываются на детях. Че-
ресчур любимые, забалованные, закормленные дети всегда в большей или меньшей степени
самодуры и эгоисты.
Во многих семьях, где в лучшую сторону резко изменилось материальное положение,
старшие и младшие дети разные и старшие лучше. Мы знаем семью, в которой старшая де-
вочка, теперь девушка, пережила с родителями всю тяжесть гражданской войны, эвакуацию,
голод и холод... Эта девочка воспитана как советский человек в лучшем смысле этого слова.
В ней есть та непередаваемая прелесть непримиримости и убежденности борца высокого гу-
манизма, нежности и гордости, которые присущи только нашей лучшей молодежи. По этим
качествам можно судить, какой невиданной красоты достигает человеческая личность. Брат
младше ее на 6 лет. Он вырос в особняке, есть «бьюик», дача за городом, лучший санаторий в
Крыму... Семью, в которой растут эти дети, можно назвать образцом советской семьи. Роди-

289

тели культурны, умны, живут в непрерывном росте и движении вперед. Они больше 20 лет
женаты и не только не растеряли за это долгое время ни одной частицы своего большого, пол-
ного поэзии чувства, но чувства их стали богаче. Это образец супругов и родителей. Они
любят детей, это нежные и разумные родители.
Мать детей — большая умница и прекрасный человек. Она так же просто живет в особ-
няке, как и жила когда-то, занимая угол, или жила в теплушке. И так же просто перешла бы в
теплушку, если бы это понадобилось. Особняк не стал элементом ее жизни, тем более созна-
ния. Особняк — это жилище, которое не принадлежит ей так же, как когда-то теплушка, но
о чистоте и уюте в особняке она заботится, как заботилась и в теплушке. Дочь так же, как и
мать, относится ко всему, что у нее есть. Однажды она просто и ласково ответила сверстнице
на восклицание: «Ах, Ната, тебе было, вероятно, очень трудно. У тебя совсем другие условия
жизни. Ты не привыкла!» — «Я ни к чему не привыкла,— ответила Ната.— Наши условия
созданы для отца, а у меня будет своя жизнь, может быть, тогда и у меня будут привычки.
Пока их у меня нет, и я прекрасно себя чувствую».
У мальчика отношение несколько иное, он не знает другой жизни, он вырос в особняке,
и так как он много хворал, то подавали не раз и «бьюик», когда ему надо было ехать. Он еще
очень молод, еще мальчик, и то, что он слабого здоровья, создает ему несколько иное отно-
шение родителей, чем было к девочке. И несмотря на то что родители ограничивают и его,
у него есть некоторое смешение представлений, что принадлежит папе, а что ему, и он гово-
рит: «Наш шофер, машина, вагон», и у него получается другой «стиль», чем у сестры, стиль
менее симпатичный.
Однажды он пришел вечером домой очень возбужденный и, даже не раздеваясь, сел в
столовой и рассказал: «Мы шли с Алешкой... и шалили на улице. Милиционер думал, что мы
простые мальчики, подошел к нам и спросил, как наши фамилии. Но когда он узнал фами-
лии, он проводил нас и только сказал: «Не надо баловаться».
Отца и матери не было дома, мальчик рассказывал это дальней родственнице, которая
сочувственно его слушала. Сестра сидела здесь же и читала сосредоточенно и внимательно,
но, когда услышала фразу «простые мальчики», подняла голову, внимательно дослушала
рассказ брата и серьезно спросила: «Значит, вы «не простые» мальчики? А какие же, стек-
лянные или заводные? Вообще, какие это «простые мальчики»?»
Брат менее уверенно стал толковать сестре об отцах и фамилиях. Девушка очень умно
объяснила брату, что известной фамилия стала благодаря заслугам отца и что носить эту фа-
милию — большая честь, но что прав детям они никаких не дает, а только увеличивает их
ответственность, что дети они такие же, как и все, и никаких преимуществ у них нет.
За эту семью бояться нечего: из мальчика вырастет хороший человек. Уж очень непри-
миримо относится семья ко всякой разнеженности и баловству.
Ф. Э. Дзержинский в своих замечательных письмах говорит: «Избалованные и изнежен-
ные дети, любые прихоти которых удовлетворяются родителями, вырастают выродившими-
ся, слабовольными эгоистами». Над этими словами «железного Феликса» надо крепко за-
думаться. Наша страна будет богатеть безгранично. Коммунизм — это богатство, которое
трудно даже представить себе,— всеобщее богатство. Значит, наши внуки будут расти в
полном довольстве...
В этих же своих письмах Дзержинский говорит: «Я — не аскет. Это лишь диалектика
чувств, источники которой — в самой жизни, И, как мне кажется, в жизни пролетариата».
Вот эта «диалектика чувств», которой проникнуты все письма о детях Ф. Э. Дзержинского,
должна быть воспринята родителями и стать основой анализа их отношения к детям.
Нет никаких сомнений, что избалованность и изнеженность — качества, совершенно
чуждые нашему обществу,— могли бы только повредить нам, и их надо изживать. Если в
отдельных случаях мы и наблюдаем семьи, в которых изнеживают и балуют детей, то это сле-
дует отнести к области пережитков, вынесенных из старого мира, пережитков тяжелых и
вредных, характеризующих буржуазное общество, один из смертных его грехов.
Если в отдельных случаях у нас в семьях изнеживают и балуют детей, то только пото-
му, что не задумываются над этим вопросом. В таких случаях бездумно перетаскивается в
жизнь старое представление о «благосостоянии», «зажиточности», мещанское представле-
ние: получше одеть, уложить на мягкую кровать, обязательно шелковое одеяло какой-то осо-
бой стежки и т. д. Хочется повторить слова Дзержинского: «Я — не аскет, но нужна диалек-
тика чувств...»1
Дело в конце концов не в одеяле и платьях, дело в идеологии, мироощущении, в том мес-
те, которое занимают все эти вещи в сознании и жизни детей и взрослых. Если глаза ребен-
ка поблескивают особенно, а в голосе и манере тщеславие, когда он говорит: «Наш «бьюик»
или «Папа привез мне замечательные вещи из-за границы», то это дурно, потому что это зна-

290

чит, что ребенок или юноша думает, что обладание этими вещами (собственно ему не принад-
лежащими) меняет его положение в мире и потому делает его значительнее, виднее. Если
ребенок только несколько часов в своей жизни так думал или ощущал, то, значит, он думал
и ощущал, как мещанин, а кто у нас пожелает этого своему ребенку?
Изнеженность и балованность наших детей — такая же опасность, как и шкурничество,
воровство, ложь. Это враждебные нам качества.
Что касается богатства, возможности удовлетворения потребностей, то нет сомнения, что
в коммунистическом обществе по этому вопросу будет очень глубоко разработанная этиче-
ская система...
Мы дожили до социализма, он оказался неисчерпаемо прекрасным, богатым и захваты-
вающе действенным временем. Он несравненно лучше наших мечтании, потому что жизнь
прекраснее всякой мечты. Но прошло всего 25 лет, и какие-то хвостики и элементики мещан-
ства и мещанствующих Щупаков живы еще. Каленым железом мы выжигаем их, но они жи-
вучи, они пустили корни, питаются немецким фашизмом, буржуазной «приличной мер-
зостью» и делают немало гадостей исподтишка. Нашему росту они не угрожают, но их нель-
зя пустить к нашим детям.
А между тем мы заняты, не все у нас так ответственно думают о своих детях, как это де-
лал Ф. Э. Дзержинский, а у него надо поучиться. В домашней обстановке многие склонны
отдыхать и благодушествовать: дескать, наши дети советские, они поэтому очень хорошие;
маленькие дефекты жизнь поправит. Словом, этакое примиренчество, [нездоровый] опти-
мизм и надежда на самотек. Качество продукции, за неудовлетворенность которой во всякой
другой работе не поздоровилось бы, до времени не беспокоит: в «Крокодил» не угодишь. А под
рукой воспитателя «второстепенные персонажи» семьи — дедушки, бабушки, домработ-
ницы. Кстати, существовал еще недавно и такой дедушка — бывший коммивояжер. Он обу-
чил своих внучек и чужих девочек блатным и скабрезным песням, по пошлости не имеющим
себе равных. Дедушка этот очень любил Одессу и песни из Одессы.
Вот такие занимательные прародители, маникюрши, шляпочницы, портнихи из бывших
людей, домработницы из раскулаченных — все эти носители мещанского мусора, уцелевшие
от старого мира, которого на свалку не вывезешь,— натаскивают вашим детям всякой дряни.
С детьми они «откровенны», нас они боятся и молчат; вероятно, и тот уникальный де-
душка не поет сыну шансонеток. И вдруг неожиданно светлое лицо нашего ребенка искажа-
ется, из него выглянет идиотская рожа мещанина, и вам страшно и противно. И жаль ре-
бенка.
Вот иллюстрация. Девочка в гостях у подруги рассматривает газету, посвященную Дню
железнодорожника. На первой странице ряд портретов. «Вот интересно,— восклицает она,—
сколько железнодорожников! Здесь только мелкота всякая, я их не знаю»,— с неудовольст-
вием отмечает гостья.— «А ты только ответственными работниками интересуешься, а их,
видишь, не напечатали»,— вмешивается в разговор старший брат подруги.— «Вот и печа-
тали бы ответственных. Я их всех знаю, и кого каким орденом наградили»,— без всякого
смущения отвечает юная мещанка.
Папы этой девочки мы не знаем. Он, вероятно, хороший железнодорожник, но в воспи-
тании дочери он многое проглядел. Разве это не тупой мещанствующий Щупак гримасни-
чает в шестнадцатилетней комсомолке?
Особенно цепко мещанство во всем, что касается потребления, и в этом вопросе надо быть
обязательно бдительным.
Многодетная семья имеет еще одно большое преимущество, если в ней правильно орга-
низовано воспитание. Такая семья тесно связывает родителей и делает их брак прочным. Если
у родителей есть цель воспитания и план, по которому они действуют, помогая и дополняя
друг друга, то у них всегда остается деловая связь, полная глубокого содержания и смысла,—
воспитание детей. Хорошо воспитывать детей — это трудное и большое дело, требующее очень
много внимания, души и труда. А если вложить труд и душу, то не так легко будет бросить
не только жену и детей, но и большое недоконченное дело, тем более что дело это приносит
много радости и удовлетворения, гордости и счастья. Совместная удачная работа по воспи-
танию детей имеет в каждой семье значение мощных Скреп брачных уз, но в семье многодет-
ной это ощущается полнее и многограннее.
В многодетных семьях самым трудным бывает воспитывать мирные, без ссор, отноше-
ния детей. У детей вообще достаточно агрессии. Надо организовать в семье не только отноше-
ния между равными, но и отношения между слабыми и сильными — маленькими и боль-
шими, а это не так просто. А между тем в таких семьях при недостаточном внимании роди-
телей может развиваться сварливость, притеснение слабейших, некоторая эксплуатация бо-
лее мягких и легких характеров. Надо сказать, что нет ничего пагубнее привычки к ссорам

291

и раздражительности. И то и другое — это только дурная привычка, легко образующаяся
и возрастающая в степенях с годами. Привычка, которая у взрослых людей всегда приводит
к несчастной семейной жизни.
Огромное значение как в закреплении, так и в торможении этой дурной привычки имеет
общий тон в семье и отношение родителей друг к другу — это решает. Мы знали одну очень
интересную и поучительную в этом отношении семью до революции. Некий Илинский, по
профессии учитель, овдовел, у него осталось четверо детей — старшей дочери было девять
лет, младшему сыну — полтора года. Илинский много пережил, трудно ему было с малыми
детьми, без матери. Потом он создал себе очень своеобразную семью; трое детей его умер-
шей сестры, круглые сироты, жили с одинокой вдовой тетей — старшей сестрой Илинского.
Кроме того, были еще двое круглых сирот — родственников жены Илинского. Все это были
дети приблизительно одинакового возраста.
Вот он и взял всех этих детей и свою сестру к себе. Получилась очень сложная семья,
где было девять детей. Дети были из разных семей, с разными традициями и навыками,
с разными фамилиями. Илинский и его сестра Елена Ивановна очень любили друг друга
и уважали, в их отношениях было то настоящее, искреннее джентльменство, которое необхо-
димо в общежитии. В этой семье между взрослыми никогда не было ссор, так называемых
сцен. Отцу Илинскому было очень нелегко прокормить, одеть и обуть весь этот своеобраз-
ный детский дом, а Елена Ивановна много и тяжело работала, обшивая, кормя и воспиты-
вая всю эту девятку. Но ей всегда помогали мальчики и девочки. Девочек было только три,
и к ним было несколько подчеркнуто-нежное отношение — так относился к ним Илинский.
Вся эта разнородная семья жила дружно.
Дети, а потом и юноши и взрослые нежно и по-братски любили друг друга, и никто
никогда не думал, какие дети свои, какие чужие. Не было в этой семье ссор, раздоров,
зависти. Члены этой семьи стали впоследствии прекрасными семьянинами. Это умение жить
без ссор и конфликтов они передали своим детям. Вот такую «наследственность» положитель-
ных характеров и надо создавать в каждой советской семье. Ведь очевидно, что в семье Илин-
ского было гораздо больше «динамитных» свойств, чем в семьях, где живут родные братья
и сестры.
Надо сказать, что во многих передовых, лучших семьях старого времени была прекрас-
ная и нежная любовь между детьми. Семьи Ленина, Дзержинского, Куйбышева, Менжин-
ского и многие другие. Особенно в тех, где братья и сестры становились товарищами по
общей революционной работе. А в нашей советской семье дети — участники новой творче-
ской жизни и деятельности, и это обеспечивает радостный, подлинно братский стиль их от-
ношений.
О раздражительности надо поговорить серьезно. Утешительно думать, что раздражение
вызывается плохим состоянием нервов: «Ах, вы знаете, у меня такие нервы слабые, я столько
пережила, конечно, я раздражительная». Вариант: «Мой ребенок родился, знаете, в такое время,
я столько пережила, вот он и нервный — все раздражается». Все это совершенно пустая
болтовня старающихся оправдать свои слабости людей. Если даже врачи будут доказывать,
что раздражительность происходит от болезненного состояния нервов, то этому нельзя по-
верить. Значит, врачи здесь что-то недосмотрели, недодумали. И действительно, если бы вое
«переживания» матерей в период беременности таким образом отзывались на детях, то какое
слабонервное потомство было бы у пролетариев капиталистических стран! Больными были
бы дети партийных работников до революции, а также дети, рожденные во время революции
и гражданской войны. Но ничего этого нет!
Сын Ф. Э. Дзержинского родился в каторжной тюрьме, да мало ли у нас таких людей
с героическим прошлым отцов и матерей! Это, несомненно, обыкновенная «педологического»
толка клевета на наших советских детей. Общеизвестно, что на здоровье плода влияют
гораздо более глубокие причины: отсутствие или наличие в роду венерических болезней,
алкоголизма и других пороков. Что касается «переживаний» матери в период беременности,
то здесь есть какая-то близость со знахарством такого типа: если беременная женщина обож-
жет руку, то на руке новорожденного на том же месте будет пятно, или увидит мышь — на теле
ребенка будет волосатое пятно. Понервничает, — значит, ребенок будет нервный. Это ложные
рассуждения одного типа, потому что в жизни ничего этого нет и быть не может.
К таким же заблуждениям относится убеждение, что человек с переутомленными нерва-
ми должен быть раздражительным. Надо сказать, что происходит это не от больных нервов, а от
бедного интеллекта, малой культуры и дурной привычки. Где-нибудь в заброшенной, прокоп-
ченной кухне под визг примусов у человека, который к самому важному, к своему интеллекту,
относится безразлично, у человека-одиночки складывается привычка такой именно свар-
ливой формы общения с людьми. Потом эта привычка переносится на работу, вот почему,

292

много еще вздорных кондукторш, фармацевтов, конторщиц, регистраторш, почтовых служа-
щих, заведующих] сберкассами и продавщиц...
Заведующий мечется среди «шипящих кобр», которых он не умеет заклинать. Но за-
клинать одну из них умеет некий молодой человек, боком примостившийся у окошечка и явно
никакого отношения не имеющий ни к служащим, ни к клиентам. Это заклинатель, а «кобра»,
огрызаясь на «целый хвост» ожидающих клиентов, сладко улыбается ему и щебечет: «Что вы?
Не может быть! Это вы шутите!» Соединение какой-то непонятной агрессии в адрес публики
и «ангельских улыбочек» молодому человеку поистине неподражаемо. Но пусть молодой
человек не обольщается: стоит ему жениться — и он узнает, что такое раздражительность;
«кобра» может сломать ему жизнь. Честное слово, непривычному человеку жутко заглянуть
в окошко, ведь наверное известно, что ничего доброго и толкового ты не услышишь, а за-
глянуть надо.
Такие же агрессивные кондукторши иной раз выглядывают из дверей автобусов и трам-
ваев. Они с ненавистью кровных врагов суют вам в руку билет и сдачу и на каждый ваш воп-
рос вопят: «Двадцать раз говорила» с видом давно возненавидевшей вас жены, хотя вы сами
женщина и видите ее в первый раз. Такая же «нервная» работница магазина бросает на
прилавок нужную вам вещь, и если вещь вам все-таки не подошла, то нет предела ее раз-
дражению. Что это такое? Разве все эти цветущие молодые и старые женщины с накра-
шенными губами и маникюром все нервные больные? Глядишь на их ногти почти кроваво-
красного цвета, и они кажутся некоторой эмблемой их смешной, если бы это не было очень
грустно, «кровожадности и человеконенавистничества».
Разве нервнобольными были в дальние дореволюционные годы небезызвестные ба-
зарные торговки, мещанки, не имеющие себе равных в дрязгах и ссорах?
Ведь это только обычная форма их самочувствия, вытекающего из социального положе-
ния и отношения к миру и людям этого класса: «Человек человеку — волк». Причем здесь
нервы? В такой сваре мещанка обретает, вероятно, новую крепость нервов, да и вся свара
затевается для укрепления собственной позиции и расстройства чужих нервов. Конечно,
такая мещанка плачется, что у нее больные нервы. «Я, как птичка, каждый может напу-
гать», — говаривала пятипудовая горластая бабища-лавочница...
Раздражительность — это порочная привычка мещанского торгашеского захолустного
бытия, и ее преступно протаскивать в нашу прекрасную жизнь. Никакие болезни, страдания
и истрепанные нервы не могут оправдать раздражительности, как нельзя оправдать пьянства,
воровства, а ведь тоже находятся оговорки: «Тяжело жить, вот я и пью». У нас не тяжело
жить — радостно у нас жить и легко, а все эти старые доводы давно пора сдать в архив
истории.
Раздражительность — это не только распущенность и отсутствие дисциплины, но и по-
рочность мировоззрения. Горький в молодости заболел туберкулезом, у него много лет было
затруднено дыхание, он тяжело страдал во время своей последней болезни. А что писали
о его последних часах? Почему Горький не злился, не раздражался, разве у него более здо-
ровые нервы, чем у какой-нибудь «нервной» молодой мамаши? Меньше он пережил?..
Все мы знаем, как страдал Ленин и как он переносил свои страдания, и можно себе
представить, как переутомлена была у него нервная система.
Можно ли себе представить таких людей раздражительными брюзгами — это звучит
как святотатство. Всем известно, что, как только им становилось лучше, они сейчас же брались
за огромную работу, дело их жизни, трудились выше обыкновенных человеческих сил, что
и приблизило их раннюю гибель.
Ни одной жалобы, ни одной мысли о себе, о своих страданиях, одна теплота и благодар-
ность к окружающим людям, бессильным помочь. У таких великих людей надо учиться
не только жить, но и страдать, и даже умирать, ибо это не легко сделать. Глубочайший
гуманизм и человеколюбие, постоянное ощущение социальных связей, преданность идее и вы-
сочайшее чувство долга и ответственности — предельная и возвышенная красота этих лич-
ностей. И мало ли у нас их? Умерших уже, но вечно живых и живущих — это наша гор-
дость, честь и слава!
И каким жалким и ничтожным кажется отец, член партии, работник милиции, кото-
рый угрожал револьвером своему тринадцатилетнему сыну за непослушание! А когда
имеющий на это право товарищ, следователь, спросил его: «Как вы дошли до такого безо-
бразия?» — то этот отец заскулил: «Я человек раненый, много пережил... Переутомление
нервов, работа нервная... Я очень вспыльчивый и раздражительный, а сын меня злит». Этот
десятки врачебных свидетельств принесет — он нервный и имеет право быть раздражи-
тельным...
С полной ответственностью мы утверждаем, что раздражительность не есть следствие

293

болезни нервов. Это порок и, как каждый порок, может быть причиной нервных болезней.
От этого порока нетрудно избавиться. Но в этом избавлении не помогут ни бром, ни душ
Шарко, ни электризация. Помочь может только самодисциплина и раз навсегда глубоко
осознанная отвратительная антисоциальность этого порока. На это способен всякий находя-
щийся в здравом уме и твердой памяти гражданин.
Раздражительные люди — это люди, которым не нужны никакие поводы, для того
чтобы злиться. Они встают утром ото сна и сейчас же «вкладываются» в привычное для
них состояние — они злятся. И достаточно любой зацепки, чтобы их прорвало. Этим
прорывом начинается день их привычных реакций дальнейшей злости — и так пока
не заснут.
Таким характером обладала героиня Салтыкова-Щедрина мадам Головлева — только
это было при крепостном праве, и раздолье ей было полное. Мы уже не говорим о мадам
Головлевой, но раздражительные люди и в наше время — люди несчастные: в семейной
жизни несчастны сами, делают несчастными других. Их преследуют неудачи. Эти люди
не имеют друзей, у них нет семьи, собственные дети их не любят и не могут любить. И эти
люди ищут виновников своих несчастий: то пережили они много, то детство было тяжелое,
то муж подлец, а дети неблагодарны, а на самом деле они сами единственная причина
и источник собственных неудач и несчастья других. А губит их порочная привычка раз-
дражаться по пустякам, привычка к злобной позе.
Между тем, если этот порок, вдруг начавший развиваться, заметить своевременно и
раз-другой сдержать себя, а потом следить за собой и просто не позволять себе раздражаться,
то раздражительность исчезнет. Это возможно во всех случаях, когда человек не раб своих
диких инстинктов.
Если бы эти «нервные» женщины посмотрели на себя в зеркало в то время, когда они
разговаривают с раздражением! Привычное раздражение какой-то особой судорогой сводит
лицо. Таких злых очень легко, безошибочно узнаешь. Вы стоите в очереди на автобус. Дол-
гожданный автобус подходит. Кондуктор — хорошенькая молодая женщина — смотрит
на очередь, но у нее стеклянные глаза, ничего не видящие, как у Ивана Грозного на картине
Репина. Можно не слушать, что она кричит пассажирам...
Раздражительный человек всегда безобразен, противен и смешон. Ни один умный человек,
дорожащий любовью детей, не предстанет перед ними в таком виде. Раздражительность
всегда приводит к полной потере авторитета.
Против раздражительности людей, находящихся при исполнении служебных обязан-
ностей, надо издать специальное постановление: после двух замечаний увольнять с работы,
ибо это, может быть, и не сознательные, но враги нашего роста, они тормозят наше движе-
ние вперед. Они уродуют работу наших прекрасных учреждений.
Родители никогда не должны раздражаться на своих детей. Что касается детей, то
необходимо самым внимательным образом следить, чтобы у них не развивался этот роковой
порок. Никогда нельзя на детские раздражения отвечать собственным раздражением.
Если вы видите, что ваш маленький ребенок раздражен, спокойно возьмите его на руки,
дайте ему совершенно успокоиться, приласкайте его и только тогда поговорите с ним о его
поступке. Никогда не допускайте в присутствии детей крика двух повздоривших взрослых
людей без тормозов. Если вы позволите себе ссориться с детьми, то вы покажете свое бесси-
лие, растерянность, может быть, даже неспособность перекричать их — вы неизбежно уро-
ните своей авторитет.
Раздраженный человек не эстетичен, и ребенок всегда это видит. Семилетняя очень
милая девочка сказала своей очень красивой маме: «Мамочка, ты некрасивая, когда кричишь
на няню. Если ты будешь кричать, то будешь как старухи в сказках». Дети очень чутки к эс-
тетике, хотя понимание ее у них свое — образное. У мальчика шести лет была старая ба-
бушка, а у бабушки была такая же старенькая приятельница Варвара Ивановна. Обе ста-
рухи были очень милы и по-стариковски очаровательны. В присутствии мальчика гово-
рили о красивых женщинах. Мама мальчика, сама очень красивая, воспевала какую-то
актрису. Мальчик завтракал, вдруг поднял глаза от тарелки..., помолчал несколько секунд,
потом сосредоточенно, серьезно сказал: «Самые красивые женщины — бабушка и Вар-
вара Ивановна».
Детям обыкновенно кажется красивым все, что они любят. Родители всегда красавцы
для любящих детей, и нельзя нарушать эстетику детских переживаний и уродовать себя
злостью и раздражением. Это оскорбляет детское чувство — этого нельзя допускать.
Надо больше всего бояться у себя, и у детей, и у родственников раздражения по пустякам.
У детей это с годами превратится в отвратительную вздорность и неуживчивость. У ро-
дителей раздражительность по мелочам приводит к неавторитетному, надоедливому при-

294

ставанию по пустякам и бывает причиной многолетней и закоренелой вражды между ро-
дителями и детьми.
Вот иллюстрация: летний вечер. Мать и дочь мирно идут по дачному поселку. Мать
несет на руках внука, сына дочери. Мелочная раздраженная вражда между матерью и
дочерью длится уже лет 20. При этом они умудряются как-то любить друг друга, любовь
их больная и припадочная, но любовь есть. Сегодня у них перемирие: они целый день провели
в гостях у тети, родственницы матери, а там они стесняются ссориться, потому что у нее
здоровый советский стиль в семье. Тетка их провожает домой. Они проходят мимо пустой
стоящей на горке церкви. Дочь, ее зовут Зина, говорит: «Знаешь, тетя, возле этой церкви
зимой каждую ночь раздевают». Мать Лидия Ивановна при разговоре не присутствует —
она ушла вперед с ребенком. Но вот она остановилась и раздраженно кричит: «Зинка, ты
вечно вое преувеличиваешь: один раз раздели, а ты говоришь — всегда». Дочь поднимает
брошенную перчатку, и перемирие кончилось, их привычные отношения вступили в свои
права. Началась нескончаемая канитель счетов и обид. Мать и дочь вечно раздражены и
взвинчены друг против друга. Раньше мать раздражалась, а дочь плакала. Теперь матери
55 лет, и плачет больше она.
В отношениях детей и родителей должен быть всегда мирный и дружественно-нежный
тон неизменного взаимного уважения. Таким должен быть тон всей семьи. Надо постоянно
помнить, что эти милые маленькие граждане будут сами мужьями, женами и родителями —
будут гражданами нашей великой Родины, и мы не имеем права затруднять им выполнение
этих радостных и ответственных обязанностей.
Мы говорили о раздражительности — о мелочной вздорности. Гнев — это нечто совсем
другое. Гнев противоположен раздражительности. Гнев бывает силой созидающей. Раздра-
жительность — всегда разрушающая, дезорганизующая. Гнев всегда активен — это целевое
действие. Раздражительность пассивна и всегда приводит к противоположной цели, чем та,
которую предусматривают. В некоторых случаях гнев — могучее воспитательное средство,
но пользоваться им надо умело и осторожно.
• • •
Родители или дети должны взять на себя заботу о чистоте жилища и порядке в нем.
Конечно, взрослые должны руководить этой работой, помогать детям, но с 13 лет забота
об уборке должна лежать на детях. Помимо тех мотивов, что родители зарабатывают сред-
ства на жизнь, есть и другие — старшие переутомлены и более озабочены. Все это в хорошо
организованной семье дети должны знать, заботиться об отдыхе и покое родителей и взять
на себя посильную им помощь: уборка, чистота, приготовить отцу, матери одежду, постель,
ванну, убрать после них, приготовить завтрак, вставать раньше. Все это необходимо не
только для удобства родителей, хотя и это очень важно и помогло бы сохранить часто очень
большие культурные силы, особенно матерей. Но это чрезвычайно важно [и] как элемент
нашего социалистического воспитания: единения и братской связанности всех трудящихся,
помощи друг другу. Наконец, впоследствии в отношении к старикам, забота о них. Отноше-
ние к больному, уставшему товарищу, раненому. Создается привычка детального внима-
ния к людям. Необходимо именно детальное внимание к мелочам.
Матери очень жалуются на детей, особенно девочек, что они не замечают их труда,
взваливают вое на матерей, даже больных и слабых, и, конечно, выполняющих всю тяжелую
неблагодарную работу: стирка, приготовление обеда, мытье посуды, очереди за мануфак-
турой или туфлями для дочери, уборка ванной после купания и мытья головы. Причем
почему-то считается, что это должна делать мать, обычно в редких случаях отец, хотя
мать работает и содержит еще дочь, которая только учится. Тем не менее у дочери лучшая
постель, я не говорю уже о платьях и обуви (у матери стоптанная обувь, а дочь имеет не-
сколько пар обуви). В таких случаях обыкновенно с матерью обращение плохое — она
не имеет права ни на что в жизни, так складывается психология ребенка, а потом взрослого.
Таким образом, мать на положении крепостной, которую плохо содержат.
Вариации такого отношения у нас не очень разнообразны, но элементы его распростра-
нения значительны... Вероятно, молодежь, которая пойдет в жизнь с таким опытом, не будет
способствовать укреплению семьи и брака.
Виноваты в этих случаях матери, их слепая, эгоистическая любовь к ребенку, особенно
пока он мал, желание выручить его, неправильное понятие «свободы» ребенка и его «права»
(формула: «Он не просился на свет, я его родила» и пр.). Наконец, такое же неправильное
понимание «обязанностей родителей» приводит к воспитанию тирана и эксплуататора соб-
ственной матери. Такой тип юноши не нашей формации — каким он будет, когда вырастет,

295

сказать трудно, но в юности у него два естества: общественное (часто комсомолец) и домаш-
нее, объективно наглое.
Вина матери в том, что она упустила из виду, что воспитывает гражданина — будущего
члена общества, семьи.
Нужно ли воспитывать в детях чувство благодарности к родителям, умение ценить их
заботу и любовь, их труд, материальную помощь и чувство долга по отношению к родите-
лям? Умение принести материальные и личные жертвы, когда это будет нужно родителям?
Воспитание есть процесс развития различных навыков, представлений и понятий — от самых
простых и вытекающих из сегодняшней жизни ребенка до постепенно усложняющихся по-
нятий гражданина, чести Родины и т. д. Детское чувство долга, благодарности и т. д. со
временем расширится и будет перенесено на Родину, партию, любовное и заботливое от-
ношение к людям. Будет перенесено на все, чем гражданин нашей страны обязан своим
счастьем. Умерить эгоизм, личную жадность и зависть — значит облегчить воспитание про-
тивоположных чувств.
Если говорить об удовлетворении различных потребностей и очередности их в семье:
пища, одежда, удовольствия, развлечения, — то в пище должно быть приблизительное равен-
ство, кроме тех случаев, когда нужна диета. Ни в коем случае нельзя приучать детей к тому,
что они получают лучшие куски, особенно в ущерб матери, и не замечают, что едят мать
и отец. Это допустимо только в случае болезни, и то с соблюдением определенных, я бы ска-
зал, приличий. Очень полезно, чтобы дети отказывались от лакомого и вкусного куска в
пользу членов семьи. Тот, с кем хочет поделиться ребенок, не должен отказываться, а не-
пременно должен есть и сам, чтобы упражнение в самоограничении не выразилось в сов-
местной добродетели типа Иудушки Го лов лева в нашей «транскрипции», а такие есть. Дети
обязательно должны помнить, ели ли другие члены семьи, и в том числе и домработница,
и не должны без особого распоряжения матери или другого распоряжающегося лица съесть
последний кусок, последнюю конфету и т. п. Помимо того, что это очень важно в быту семьи,
это воспитывает умение без лишних усилий ограничить себя для другого.
Очень важно с самого детства приучить не размазывать по тарелкам, не оставлять
недоеденную пищу в тарелке, хлеб и т. п. Между прочим и потому, что это совершенно
непроизводительный расход. Кроме того, это определенное неуважение к труду родителей
и людей, приготовивших и подающих пищу. Наконец, надо воспитывать четкое чувство
меры и умения определять, сколько я могу съесть. Необходимо научить есть опрятно, даже
красиво, не чавкать и уметь пользоваться вилкой и ножом к шести годам. Накладывать
в тарелки малыми порциями, чтобы еда не оставалась, если мало — подбавить, когда съест...
Что касается платья, обуви и одежды, то дети должны иметь все необходимое, хорошо
прилаженное, опрятное, простое и красивое. Но при этом внимание родителей к красоте
вещей детского туалета не должно быть подчеркнуто и носить характер фетиша.
Надо приучить прежде всего к удобной одежде. Увлечения бантиками, сборками, мешаю-
щими детям играть, сесть на песок, относятся к родительскому или, вернее, к мещанскому
тщеславию, а не любви к детям и разумной заботе о них. Когда я вижу родителей с первен-
цем, годовалые или двухлетние волосики которого стянуты бантом, бант еле держится
на маленькой жиденькой метелочке волос (а всякому известно, как больно, когда даже один
волос затянут), мне совершенно ясна картина. Ясны детали воспитания этой «жертвы ро-
дительского жестокого тщеславия», это не ребенок, не будущий человек, это игрушка для
забавы, пока она не надоест. Такой ребенок очень рано показывает строптивость нрава
и непослушание, он с воплем сдирает ненавистный бант, но неумолимые родители, даже
с применением шлепков, восстанавливают бант. Можно с уверенностью сказать, что через
5 лет мать где-нибудь в амбулаторной очереди будет рассказывать: «У меня, знаете, очень
нервный ребенок и потом, знаете, такой характер, совсем не слушается».
Конечно, разговор варьируется в зависимости от разных свойств рассказчицы, но суть
одна. Мы не знаем еще, когда складывается личность, характер в его основных чертах,
но такой бант (явление нарицательное), несомненно, имеет влияние на будущий характер.
Итак, у детей должно быть все необходимое, но размер этого необходимого, его качество
лет до 16 должны определяться родителями, матерью.
О воспитательном значении одежды, ее качествах, фасонах и прочем будет сказано даль-
ше. Сейчас поговорим об отношении в этом вопросе детей и родителей. Необходимо с самого
детства приучать детей к тому, что у родителей более дорогая и красивая одежда, комната,
постель; только этим способом можно противодействовать развитию зависти к тому, кто хо-
рошо одет, лучше живет. Чувство очень мучительное и вредное, ибо оно просто коверкает пря-
мую и ясную линию жизни. Можно из-за любви к тряпкам и комфорту выйти замуж за посты-
лого и пр. (первый попавшийся пример). Совершенно недопустимо, чтобы мать ходила в ста

296

рых, истоптанных ботинках, а дочери или дочерям покупались фасонные туфли, такие, как
хочется, даже в том случае, если дочь зарабатывает. Оправдания вроде того, что она молода,
совершенно несостоятельны. Наряжать невесту, чтобы дороже ее продать,— явление, понят-
ное в капиталистическом мире, наряжать, невзирая ни на что (невеста Пушкина, переписка
его с тещей). Прелесть и красота наших юношей не измеряется, к счастью, качеством туфель
и туалета, есть другие мерила и показатели.
А лозунг: «Каждому по потребностям» — предполагает огромную культуру личности,
ее совершенную ориентировку в личных и коллективных интересах и полное отсутствие лич-
ной жадности. Личная жадность во всех ее проявлениях — одно из самых отвратительных и
реакционных качеств. Это мать семи или девяти смертных грехов. В дореволюционное вре-
мя передовая революционная молодежь боролась с личной жадностью. В то время были рез-
ко противопоставлены две классовые группы: «белоподкладочные студенты» — синоним
«черной сотни» и «кисейные барышни» — синоним суетности и умственной ограниченно-
сти; прогрессивное революционное студенчество, для которого сознательно ограничить се-
бя, ходить бедно одетым, показать свое презрение к мишуре — это значило бросить вызов
буржуазному обществу. Вопрос был ясен и решался классовой принадлежностью. Горький
так всю жизнь и проходил в картузе и в самом скромном костюме, молодость — в сапогах и
косоворотке. Сейчас брошенный в нашей стране счастливый лозунг «красивая, зажиточная
жизнь» диалектически противопоставлен мещанскому счастью.
Возможности молодежи регулируются заработком родителей или их личным, но если
дети малы, а родители могут предоставить многое, должна ли быть граница потребления и
где она, каков ее характер? Старые мотивы самоограничения отпали, нужны ли новые?
. Конечно, нужны, тем более что даже очень хорошие дети (Зоя) на материнское увеще-
вание и рассказы о прошлом отвечают так: «То было при мрачном царизме, когда жизнь бы-
ла беспросветной и тяжелой, а сейчас жизнь счастливая и радостная, и мы дети — цветы жиз-
ни. Родители теперь живут для детей, и вы можете мне покупать и то и другое, а не хотите
просто из жадности. Наконец, вы уже старые (этим «старикам» по 36 лет), и вам не надо, вы и
так обойдетесь, лучше бы папка мне пошил новое пальто, а не себе костюм». Вероятно, это
просто более откровенно высказанная точка зрения многих детей-одиночек. А мать и отец,
чтобы показать, с одной стороны, что они не жадные, а с другой, как говорится: «Под слиш-
ком сильным напором дочери, которому просто некогда дать отпор, потому что дома не хо-
чется спорить, а хочется отдохнуть»,— исполняют все ее прихоти.
Да, мы еще упустили два мотива: первый — «дочь должна быть одета не хуже людей»
(а кто эти люди, на которых идет ставка?). И кроме того, «она такая хорошенькая в новом
пальто». А второй, и самый главный,— полное отсутствие у отца и матери в этом вопросе ка-
кой-нибудь определенной точки зрения, которую они противопоставили бы явной демагогии
дочери. Матери в данном случае, как и всем другим матерям в подобных случаях, обидно,
ибо дочь говорит: «Зачем ты себе сшила, лучше бы мне, я молодая». Получается своеобраз-
ное повторение конкуренции городничихи и ее дочери.
У 3. мать за последние 15 лет «осмелилась» пошить себе крепдешиновое платье, дочь
устроила ей скандал, отняла платье, благо фигуры схожие, поехала в нем за город и разорва-
ла его, и мать ни разу не надела платье. «Да, но она ко мне относится не как к матери, а как к
подруге, и мне это очень ценно». Дело с платьем матери кажется подтверждением того, что
дочь относится к ней с полной простотой, как подруга. Хороша подруга! То же говорит наша
знакомая: «Но она от меня ничего не скрывает, говорит, что думает, требует, чего хочет, зна-
чит, не скроет и большого и важного».
Люди в слепой родительской любви и беспринципности смешивают наглую беспардон-
ность с искренностью и дружбой. Матерям кажется, что это небольшие недочеты характеров,
они вполне компенсируются правдивостью. Между тем у таких детей это целая философия
необузданного эгоизма, глубоко антисоциальная. Народная мудрость гласит, что «каковы сы-
новья и дочери, такими же они будут и семьянинами». Вероятно, такое наблюдение имеет
свои основания.
Вопрос укрепления советской семьи поставлен партией твердо и решительно. Надо вос-
питать не только гражданина, но и будущего семьянина, а брак и семейная жизнь совершен-
но невозможны без четкого искреннего простого умения уступать и жертвовать своими инте-
ресами так, чтобы другой этого даже и не заметил. Все здесь сказанное совершенно не пропо-
ведь аскетизма и самоотречения, а речь идет о здоровой и правильной организации жизни в
нашей прекрасной стране, где материальные блага, радости и счастье детей должны быть раз-
делены не в порядке вырывания лучшего куска друг у друга, а умения безболезненно поде-
лить блага жизни.
Надо учить этому умению с самой колыбели, учить даже, если очень хочется в порядке

297

зоологическом именно своему детенышу сунуть все куски в рот, сунуть, не размышляя о
последствиях.
Вопросы правильного и достаточного питания чрезвычайно важны. Не удивительно,
что они так волнуют родителей и что здесь делается столько ошибок и промахов. Собственно,
советскому родителю необходима научная и серьезно разработанная врачами и Нарпитом
книга норм детского и юношеского питания...
Поваренная книга питания детей и юношей, написанная с учетом всех новейших откры-
тий в близких и смежных областях знания, насущно необходима. Блюда должны быть не
гастрономного характера, как у «Молоховец», а простые, вкусные, питательные и именно то,
что нужно для роста организма с необходимостью учета сезонности блюда. Это избавило бы
матерей от всяческой отсебятины, мук творчества, а детей от мук закармливания, перекарм-
ливания, ненужной избалованности и тонкости вкуса и дало бы им соответствующую возрас-
ту пищу.
«Молоховец» выдержала, кажется, 35 изданий. Книге, которая нужна нам, гарантирова-
ны повторные издания, и она должна быть в каждом книжном магазине и достаточно деше-
ва, словом, при всех остальных хороших качествах книга должна стать массовой. Нас этот
вопрос интересует со стороны педагогической — питание имеет и эту сторону, и достаточно
серьезную. В семьях, где много детей, вопрос решается проще; там, где один или два ребенка,
обыкновенно налицо «мильон терзаний» для детей и родителей. Детям стараются готовить
обязательно «вкусненькое», перекармливают их, слишком изощряют вкус и этим увеличи-
вают повод к капризам. Очень интересно мнение врачей, наши наблюдения говорят, что де-
ти в период смены зубов с 6 до 8 лет едят обыкновенно гораздо хуже, вероятно, имеет значе-
ние то, что детям труднее жевать. Надобен подбор более мягкой пищи. Трудно сказать, в ка-
кой мере учитывается это родителями, но в это время начинается обыкновенно «трагедия»
с едой. Ребенок ест плохо, ему предлагают целый ассортимент блюд, острые — для возбуж-
дения аппетита, изощряют и, вероятно, извращают именно вкусовые потребности и деятель-
ность пищеварения.
По этому интересному вопросу должна быть популярная литература. В поваренной кни-
ге должны быть вводные и пояснительные статьи, ссылки на ряд других книг по этому во-
просу. Действительно, нужны ли детям сельди, кильки, шпроты, пикули и каперсы? Это тем
более важно, что у подростков в возрасте от 12 до 16 лет есть потребность в острых вкусо-
вых ощущениях. Всем известна их любовь к недозрелым фруктам, острым мандаринам и т. д.
Как здесь быть воспитателю и родителям? Нас в этом вопросе интересует, как уже сказано,
педагогическая сторона. Обыкновенно ничто не развивает так капризов, как вопросы еды, и
эта «трагедия», особенно у детей определенного возраста, приблизительно от 51/,, до 14, иног-
да 16 лет и дальше, в той или иной степени бывает в каждой семье: «Не хочет кушать, ест
плохо».
Капризы — это, вероятно, особая форма первых попыток противопоставить свою волю
воле родителей, особая форма протеста, часто превращающаяся с годами в привычную форму
общения с родителями, своеобразный рефлекс на раздражители. Жалобы родителей, что ре-
бенок капризничает только дома или только с матерью или у чужих ест все, а дома ничего,—
частое явление. Ни в какой другой области ребенок не может так полно ощутить свою «силу
и власть» над родителями, как именно в еде. Логика родителей ясна: если не будет кушать,
заболеет и умрет.
Это, конечно, законное и естественное беспокойство, но дети прекрасно используют его:
воспитывается изо дня в день привычная своеобразная форма общения детей и родителей.
Есть и другая сторона вопроса — отсутствие аппетита ребенок научается рассматривать как
свою особенность, выделяющую его из детской массы: если он станет есть, будет как все. Под-
сознательно он чувствует, что если будет есть, то это уменьшит внимание к нему, а быть цент-
ром внимания любят не одни дети. Наконец, уменьшится его власть над родителями. Созда-
ется сложнейший условный рефлекс: на простое предложение пищи отвечать «нет», даже
если есть хочется. Язык самостоятельно говорит «нет», как же потом сказать «да»?
Прекрасный способ излечения такого вывиха сознания (а не аппетита) — это здоровый
детский коллектив (сравни: коммуна им. Дзержинского). Вообще, еду надо сделать элемен-
том деловой жизни ребенка, как сон, умывание, самообслуживание и др. Конечно, при сло-
жившемся уже рефлексе нельзя применять житейскую формулу: проголодаешься — бу-
дешь есть; «измор» голодом как элемент воспитания вообще не допустим ни в какой форме.
Вероятно, при тех случаях, когда ребенок здоров, надо:
1. Иметь точное представление, сколько ребенок в данном возрасте должен съедать.
Обыкновенно, при отсутствии руководства, это определяется инстинктом родителей.
2. Кормить в точно установленное время.

298

3. Уговоры как форма воздействия в данном случае недопустимы, родители должны во-
обще уменьшить количество слов, и особенно когда дело идет о еде.
4. Если ребенку требуется усиленное питание, то у него должно быть развито умение
делать над собой усилие; достигается это всей системой воспитания и не может быть разре-
шено в порядке отдельного случая.
5. Скорее распоряжение, чем приказание авторитетной матери, обыкновенное деловое
распоряжение, которое ребенок должен быть приучен исполнять беспрекословно.
в. Наконец, необходимо избегать слишком больших требований. Бывают случаи, когда
родители, особенно матери, беспредельно любящие, «фаршировали» бы своих детей. Такая
система вызывает отвращение к пище. У самих родителей должно быть поменьше вкусовых
капризов.
Академик Павлов говорил: «Если нет аппетита, дайте человеку перед едой ложку хоро-
шего желудочного сока, и аппетит будет». Конечно, без врача этого делать нельзя, но если ре-
бенок не ест, то надо обратиться к врачу. Нигде, как в вопросах еды, не надо фиксировать вни-
мание на самом процессе еды, а надо, чтобы было воспитано чувство разумной целесообраз-
ности или, вернее, ощущение такой целесообразности.
Без такого чувства получается гипертрофия ритуального отношения при удовлетворении
самых простых потребностей человека: «Я так привык, иначе я не могу, того не ем» и т. д.
Культура питания имеет огромное будущее в социалистическом обществе, но она пойдет по
линии целесообразности, а не по линии ритуала и изощренности пресыщенного, катарально-
го желудка буржуа. Всякие пищевые «табу» — признак малой культуры, всегда чрезвычай-
но разобщающий людей, а поэтому консервативный...
Требовательным надо быть только относительно чистоты и гигиены приготовления, по-
суды, скатертей. В этом отношении очень много самых диких представлений: человек брез-
гует испробовать незнакомое блюдо, но будет есть из грязной тарелки, на грязной скатерти...
Кто-то сказал очень удачную фразу: «Чистоплотный человек обыкновенно не брезглив».
У нас много и остроумно писали об одежде, ее фасонах, необходимости своих собствен-
ных «мод» и пр.
Честное слово, обидно, почему мы должны тянуться за парижскими модами и одеваться
так, как это пришло в голову парижской кокетке или денди? Что общего у нас с ними в быту
и вкусах? Ведь известно, что моды создаются парижскими фешенебельными кокетками, ве-
роятно, на договорных началах со всякими Покенами и пр. У них есть якобы «вкус», и «вре-
мя», и «культура», наконец, приоритет давности в этом вопросе.
А разве у нас мало культуры? Что касается вкуса и времени, то мы при нашем плановом
хозяйстве можем выдвинуть на это дело лучших художников с бездной вкуса, желаний и со
специальным для этого дела временем. Смех и жалость вызывали (сейчас несколько лучше в
этом деле) готовые платья в индпошивах по «последним парижским журналам», с нелепы-
ми оборками; туниками и бантами, но со строгим соблюдением режима экономии (не больше
двух с половиной метров на платье) и особенно из самых лучших бумажных тканей с индуст-
риальными рисунками. Можно подумать, что все это не имеет отношения к нашей книжке о
воспитании. Но одежда, ее красота — это один из вопросов нашей новой культуры, а следо-
вательно, и воспитания.
Ведь воспитывались где-то люди, которые в недрах нашего общества раздувают угасаю-
щую любовь к моделям Покена и только парижским модным картинкам. По-видимому, это о
них говорят: «Одеты не хуже людей». По нашим наблюдениям, эти «люди» — бездельные
дамочки типа Эллочки-людоедки, они пропадут от свежего ветра социализма, пропадут без
трагедий и жалоб, как осенние мухи. Но сейчас они еще живут и считают себя монополист-
ками в таких вопросах, как «вкус, умение хорошо одеваться, выбрать фасон, хорошая фи-
гура».
Все это прекрасно и нужно; изящество, и хороший вкус, и красивый фасон — обязатель-
ные элементы нашей красивой жизни, но должна ли при всем этом наша девушка походить
на парижскую модницу или у нас есть свои вкусы и идеалы?
Надо очень серьезно задуматься над вопросом, как установить демаркационную линию
в сознании и быту детей и юношей, отграничивающую такие противоположные понятия, как
красивая, богатая жизнь... в социалистическом обществе и мещанское «счастье и благополу-
чие». А между тем для конкретного сознания проще и понятнее мещанское «счастье». В этом
его цепкость, что оно очень Просто и спокойно. Демаркационная линия должна устанавливать-
ся с первых лет жизни, здесь такие [нужны] разумные средства, а не фетишизм, который спер-
ва насаждают и прививают, а потом плачутся от требований детей.
Единственная дочь 16 лет говорит матери: «Мамочка, ты сшей мне платье из красного
крепдешина, только у той портнихи, что берет за фасон 300 рублей». Мать несколько обеску-

299

ражена, хотя у дочери десятка полтора шелковых платьев. Тогда дочь пускает сильно дейст-
вующее средство: «Не жадничай, мама. Мы должны красиво жить. А вдруг я умру через год,
и тогда ты будешь плакать, что не исполнила моей просьбы». Мать, член партии, ответствен-
ный работник, говорит: «Я понимаю, что это детская демагогия, действительно, надо жить
красиво, и дети, наша радость и гордость,— они должны счастливо жить; а впрочем, я не
знаю, так ли я поступаю»...
Форма [одежды] в школе в этом отношении внесла бы громадное оздоровление, причем
должны быть особые мастерские, где будут шить форму для всех одинаковую, а то найдется
мать, которая 300 рублей заплатит за фасон. В школах эта разница одежды в зависимости от
возможностей родителей играет огромную роль. В некоторых случаях может образоваться
как бы два лагеря: дети обыкновенные и дети родителей, зараженных пустым тщеславием.
В таком случае о коллективе не может быть и речи. В детском коллективе это выражается
очень примитивно: одни важничают и иронизируют, другие завидуют и терпят. В данном слу-
чае не соблюдается даже правило: неприлично быть одетым лучше, чем окружающие. Де-
вочки в простоте душевной, наоборот, стараются поразить всех нарядами. Вероятно, это де-
лает очень толстой и нечувствительной кожу нарядных и истончает кожу ненарядных. Дома
вторые плачут и требуют нарядов, а первые отвечают матерям: «А разве мы виноваты, что у
них много детей и они не могут всех одеть»... Вывод из всего сказанного: форма необходима, и
с ней нельзя тянуть, детей нельзя приучать в нашем пролетарском государстве к излишнему
франтовству. Шелка до 18—19 лет совершенно излишни.
В этой области должно воспитываться четкое чувство товарищества и коллективной эти-
ки, как и во всех других. Наконец, зачем предвосхищать события и сокращать количество и
продолжительность юношеской радости. Чем можно удивить 18—20-летнего человека, если
у него все уже было в 15—16 лет? Всякие излишества ведут к развитию равнодушия, апатии и
некоторой разочарованности, не говоря уже о непомерной требовательности. Наконец, в даль-
нейшем это может стать причиной прямого несчастья, когда в самостоятельной жизни не
станет папы и мамы и потребности эти нельзя будет удовлетворять.
Мы, конечно, враги уравниловки и прекрасно понимаем, что разница в оплате труда не-
обходима на определенном переходе к коммунизму, но необходимо воспитывать так, чтобы
эта разница ощущалась ребятами как явление закономерное, но временное и преходящее
в нашей стране. Но дело даже не в количестве платьев и их качестве, а в отношении к ним, в
отсутствии мещанского штампа «по платью встречают, по уму провожают» и в этом роде.
В тех семьях, где возможности меньше, есть свои трудности при неправильном воспита-
нии: дети ворчат на «несправедливости», ворчание это по мелочам и не страшно, но оно засо-
ряет психику злобностью, завистью, брюзгливостью. В правильно организованной семье, да-
же если есть небольшое количество средств, но ведется четкая линия, правильная разъясни-
тельная работа и воспитана определенная и простая философия в отношении принципов ра-
венства и распределения в нашей Советской стране, в таких случаях дети довольны своей
жизнью, гордятся трудом своих родителей и просто и легко переносят лишения. Не хотят ме-
нять даже и жестковатую жизнь в своей семье на лучшую в чужой (Лева и 3.).
Еще легче разумно и просто организовать быт и сознание ребенка, если он не только не
терпит лишении, но имеет все необходимое. Мы не можем рекомендовать ни в первом, ни во
втором случае аргументацию такого рода: «Научись сперва зарабатывать, а потом требуй»
или «вырастет и будет зарабатывать, тогда будет иметь». От этой аргументации несет мещан-
ским бессердечием и черствостью.
Наконец, выдвигается сомнительный для советского человека идеал: работать только
для того, чтобы «иметь то и другое». При такого рода аргументации упускается также одна
важнейшая деталь: ни одного года жизни нельзя отложить, и то, что нужно, чего хочется в
детстве и юности, ни при каких средствах не нужно даже в 25 лет, а в данном случае именно
предполагается неизменным так быстро изменяющийся возраст и связанные с ним потреб-
ности человека. Мыслящих советских детей такая логика убедить не может.
Качество питания в семье часто не зависит от количества средств, дело это надо организо-
вать и уделить ему определенное внимание и время. Что касается питания детей, то в
наших советских семьях, как правило, родители делают все, чтобы дети были сыты, так
что недокорма детей в семье не бывает. Какими бы средствами ни располагала семья в
наших советских условиях, это всегда строго ограниченный бюджет, деньги, которые
надо заработать и, естественно, рассчитывать, но тем не менее есть довольно значитель-
ные колебания бюджетов разных семей.
Независимо от средств у детей надо развивать бережливость, умение как можно доль-
ше сохранить вещь, и сохранить ее в наибольшем порядке, чистоте и красоте. Необходимо
воспитывать почти автоматический уход за вещами, и мы особенно настаиваем на умении

300

и необходимости сохранять не только чистоту вещи, но и красоту ее, блеск (никеля, бронзы,
меди). Вещь не должна быть погнутой, платье вылинявшим, если и старое, хорошие пуго-
вицы должны сохраняться много лет и их, отдавая в стирку платье, надо отпарывать, а
потом пришивать после того, как платье выглажено. Стена возле постели не должна быть
вытерта, даже если и нет коврика: необходимо кровать отодвигать от стены.
Стены и обои не должны загрязняться, царапаться не только нарочно, но и нечаянно.
Подоконники, паркет — все это надо учить беречь с раннего возраста.
Необходимо воспитывать умение, не загружая сознания и не сокращая, не суживая
способностей к богатой интеллектуальной жизни и деятельности, замечать мелочи и детали,
умение обращаться с вещами быстро и ловко. Чем выше культура, тем легче и целесообраз-
нее можно организовать уход за вещами.
Беречь пол, не грязнить его, не царапать, не нести в дом пыли — это не только воп-
рос красоты, но и гигиены. Надо уметь вытирать ноги, очищать обувь, платье, вещи от
пыли, когда входишь в дом. В наших магазинах должны продаваться все виды щеток и
половых ковриков для вытирания ног. Когда я вхожу в магазин, меня всегда поражает,
кому нужно бесчисленное количество всякой безвкусной и грубой мелочи: брошки из цел-
лулоида, дешевые и некрасивые запонки, серьги с подвесками. Весь этот «дрязг», как пи-
сал Гоголь, буквально заполняет витрины и прилавки, он никому не нужен, никто его не
покупает, но ведь кто-то занят его производством, а самый простой джутовый, проволоч-
ный, из кожаных обрезков коврик для вытирания ног найти трудно. Многие не умеют вы-
тирать ног, приносят пыль, не умеют обращаться с унитазом и раковиной умывальника.
Бережливое отношение к вещам и умелый уход за ними — это необходимое условие
богатой и красивой жизни. Неряха и «марнотрат», как говорят украинцы, никогда не будет
жить ни богато, ни красиво. У нашего советского гражданина эти качества имеют огром-
ное значение еще и потому, что личное наше имущество составляет только незначительную
часть вещей и предметов, с которыми нашему гражданину приходится иметь дело.
Мы не говорим о работе: завод, лаборатория, школа, вуз, МТС, совхоз, здесь есть целый
ряд предохранительных мер от порчи и материальная ответственность за испорченную
вещь. Но возьмем квартиру коммунальную или казенную дачу, санаторий, транспорт. Каза-
лось бы, квартира, если она не требует капитального ремонта, должна из года в год благоустра-
иваться. Часто наблюдается процесс обратный — квартира разрушается. Бывает, что в мягких
вагонах, лишь бы не видел проводник, лезут с ногами на мягкие диваны. В санаториях
даже туберкулезные плюют где попало, загаживают унитазы и раковины. Необходимо корен-
ным образом повернуть в этом направлении, не делать преступления перед нашими детьми,
прививая им пороки старого мира только из тех соображений, «что он еще маленький и не
понимает, вырастет, тогда все будет делать, а теперь пускай поиграет». Надо воспитывать
культуру пользования вещами с самого малолетнего возраста: бережливость и порядок в
игрушечном хозяйстве, какого бы они ни были качества и количества.
Бережливое отношение к одежде, платью и обуви, аккуратная и опрятная еда. Причем
ко всему этому должно быть самое серьезное отношение и родителей, и ребенка. Необходи-
мо сразу требовать не только заботы и ухода за вещами, но и хорошего качества этой за-
боты. Ребенок может убрать по-своему, но добросовестно и аккуратно. Добросовестное и
тщательное выполнение — эти качества, по-видимому, складываются с первых лет жизни
ребенка, и поэтому необходимо быть требовательными в этой области: пускай делает мало,
но по возможности хорошо. Для того чтобы развить аккуратность и бережливость, надо,
чтобы ребенок знал, что вещь и ее хорошие качества зависят от вложенного в нее челове-
ческого труда, чтобы это понятие стало реальностью.
Необходимо приучить ребенка к уходу за вещами, им же испачканными. Маленький
может начистить ботинки, стереть с них пыль щеткой, убрать перчатки после прогулки, к
12—13 годам — постирать легкое платье, воротнички, обязательно уметь гладить, причем
необходимо требовать хорошего качества работы, если родители не могут научить гладить,
пусть научит [бабушка], прачка, домработница. Мы можем привести бесчисленное количест-
во примеров, когда бережное отношение к одежде культивировалось благодаря такому само-
обслуживанию.
Бережное и умелое обращение с вещами и одеждой имеет огромное значение не только
для бюджета семьи и ее благосостояния, но и для воспитания гражданских качеств человека.
Мы знаем семьи, равные по числу членов, — в одних есть культура бережливости и
хозяйский глаз, и тогда при меньших средствах они имеют большее количество вещей,
лучше одеты и лучше едят. В другом случае, хотя денег больше, живут хуже и меньше име-
ют, или при равных затратах быт семьи совершенно разный... В быт семьи включается
масса вещей, все это раньше времени изношенное и приведенное в неопрятный вид — ржа-

301

вые, потемневшие ножи и вилки, закопченные чайники, недочищенный алюминий... Осо-
бенно быстро приходит в негодность белье и платье, недостиранное, не зашитое вовремя,
костюмы и одежда нечищенные, без пуговиц или с разнокалиберными пуговицами.
Отвращение ко всему этому надо воспитывать тщательно и систематически. Даже в
том случае, если ребенок не привык к самообслуживанию, — прочная привычка к чистоте
и порядку в самостоятельной жизни приводит обыкновенно к тому, что человек и сам не жалеет
труда на приборку и чистку.
Особенно важно и трудно воспитать умение не загрязнять и не загаживать вещей, с ко-
торыми имеешь дело: керосинка, примус не должны коптить, не ставить закопченного чай-
ника на стол или на клеенку, а потом то и другое надо мыть.
Если бы организации, производящие хозяйственные вещи: керосинки, примусные голов-
ки и пр., всегда помнили, что дурное качество этих вещей удесятеряет работу хозяйки,
они больше заботились бы об улучшении [их] качества.
Мы уверены, что воспитание у наших детей умения видеть мелочи сыграет большую роль
в улучшении качества продукции. Собственно говоря, наша хозяйственная деятельность сос-
тоит из бесчисленного множества мелочей и деталей, которые надо уметь держать в памяти,
не распыляя сознания. То, чего недостает нам при освоении массы вещей на производстве,
особенно легпром и ширпотреб, — это внимание к деталям и мелочной заботе о потребностях
и вкусах потребителя. Эта культура у нас только в зачатке, а между тем очень многие
постановления партии и правительства требуют от нас именно умения комбинировать де-
тали; режим экономии, внимание к потребителю, забота об удобствах покупки, отдыха,
передвижения — все это внимание к деталям, забота о людях, друг о друге. Эти черты
приобретают все больше и больше значения и необходимы в нашем государственном строи-
тельстве и в нашем быту.
Если все члены семьи внимательны к так называемым мелочам, то обслуживание семьи
становится простым и легким: ставить на место вещи, взятые для пользования, тут же закры-
вать и завязывать после употребления коробки, банки, шкафы, ящики. Вещи тут же при-
водить в порядок: обтереть чайник, когда он вскипел, ополоснуть кастрюлю, вымыть таз
после мытья головы, и вымыть его и снаружи и изнутри. Дети в 12 лет должны быть при-
учены делать все это обязательно. Кто-то должен следить за тем, чтобы в пепельницах не
лежали окурки, чтобы такая пепельница не отравляла воздух целую ночь, кто-то должен
опорожнять ведро с бумажками в уборной (мы не говорим, что это должны делать только
дети, но ведь нельзя, чтобы это делала только мать или домашняя работница).
Пренебрежение к определенным деталям хозяйственной деятельности человека и разделе-
ние труда на две категории: «высшая и низшая, достойная или недостойная внимания
культурного образованного человека» — это глубоко барское, буржуазное отношение к тру-
ду совершенно недопустимо в нашем обществе. Между тем в семьях воспитывают, помимо
воли, такое отношение. Встречается чрезвычайно запутанная по логике и очень ясная по
буржуазной своей сути философия, примерно такая: «Существует разделение труда. Домра-
ботница за эту работу получает деньги, и она обязана все это делать». Или: «Я буду кино-
актрисой, критиком, исследователем, и мне не надо всего этого уметь и знать». Наконец:
«Я не хочу этому учиться, потому что это скучно и неинтересно» и т. д.
Мы знали до революции жену одного надзирателя железнодорожных зданий; на нее
весь век работали железнодорожные поденщики и чернорабочие, она была непомерно тол-
стая, сонная и злая. Сидя под яблоней за чашкой чая, она говорила гостю: «Зачем мне
работать, на мой век дураков хватит». И на ее век, действительно, хватило — умерла она в
1917 г. Сейчас с «дураками» плохо, это дефицитный товар, а через 10—15 лет у нас все
молодые и работоспособные граждане будут со средним образованием, конечно, будут среди
них и такие, которые посвятят себя домашнему хозяйству, пойдут в няни, домработницы
и т. п. Это будут прекрасные работники, но они потребуют к себе совершенно определен-
ного отношения, установленного рабочего времени и, прежде всего, правильного понимания
социалистического и коммунистического равенства и разделения труда.
Легче всего эксплуатировать человека в домашней работе, ибо она не имеет ни конца,
ни предела, имеет внешнюю видимость малой продуктивности — она очень трудоемка и не
может быть строго ограничена временем. В интеллигентской среде не редкость убеждение,
что домашним работницам нечего делать, если семья состоит из трех человек. Есть очень
простой способ испробовать объем ее работы в любой выходной день. Между тем это одна из
самых трудных и неблагодарных работ, и, вероятно, этим объясняется раздражительность
домработниц.
У детей должно воспитываться не только уважение к этому труду, умение помочь до-
машней работнице, но и благодарность ей за оказанные услуги и организованную жизнь.

302

В некоторых семьях весь материальный быт семьи организуется домработницей: папа и мама
на работе целый день, а дети малы или учатся, но пока4 [является] исключением настоящая
живая благодарность домашней работнице. За работу и труд часто именно благодаря той
старой логике, о которой мы говорили, к ней пренебрежительное и не всегда вежливое
отношение. Формула «ей уплатили» делает возможными всякие извращения. Дети совер-
шенно не должны иметь этой лазейки. Отношение к работнице — это та область, где нашим
детям надо ставить совершенно неумолимые требования: полное уважение, корректность,
помощь ей и прямая и косвенная — не нарушать порядка. Мы знаем случай, когда мать
ударила ребенка первый и последний раз в жизни за то, что он замахнулся, чтобы ударить
домработницу.
Внимание к детям, к мелочам помимо его утилитарного значения воспитывает целый ком-
плекс необходимых советскому человеку нравственных качеств.
В нашей стране люди перестали работать [просто] ради денег. Пафос труда, стаханов-
ское движение, энтузиазм — вот движущая сила трудовых усилий. Люди нашей страны
работают ради дела и для него, а дело дает средства на жизнь — деньги. Эта служебная
роль денег нам ясна, но для того чтобы иметь деньги, надо работать. Советские люди рабо-
тают много, и каждый получает по своему труду.
Должны ли дети ценить этот труд, понимать, что много работать нелегко и что. кроме
удовлетворения и радости труда есть еще и физическое переутомление, усталость и пр.?
Почему-то во многих семьях считается, что неделикатно фиксировать внимание детей на
этих вопросах: «Пусть у моих детей будет беззаботное детство». Мы думаем, что у нас совер-
шенно другая установка: у наших детей должно быть радостное чувство (в капиталистичес-
ких странах этого нет), но забот у нашего детства сколько угодно, и в этих заботах должен
формироваться наш подвижный, гибкий, деятельный советский гражданин.
Наш человек должен отличаться от буржуазного своей динамичностью, готовностью
к действию и умению диалектически мыслить. Беззаботности, в старом понимании, в наших
детях не надо, и первая их забота — о людях, с которыми они живут и которых любят, —
о родителях, о близких. Забота о них должна иметь простой и ясный мотив: они работают
для Родины, для нас, не жалеют сил, мы должны беречь их, мы им за это благодарны.
Ни в коем случае нельзя лишать наших детей [этих] простых и естественных мотивов.
Если говорить о неделикатности, то еще более неделикатно потреблять чужой труд и даже
не чувствовать за это благодарности.
Воспитывая детей, мы не имеем права ни на одну минуту упускать из виду, что наше
отношение к детям, их отношение к нам, словом, наши взаимные отношения — это не наше
личное дело, а дело, имеющее государственное и общественное значение. Именно поэтому
так захватывающе интересно жить в нашей Советской стране, что мы вышли из узкой среды
личных дел и личной разобщенности.
Брак, семья, работа, даже чистота постели, платья — все это, казалось бы, узколичное
дело вышло из стен «частных» домов и звучно и мощно резонирует в обществе. И это особен-
но имеет отношение к нашим детям — здесь брака не должно быть, должно быть постоян-
ное чувство ответственности не только перед ребенком, собой, но и перед обществом, и не
только современным, а перед тем, когда будет жить и действовать сегодняшний наш ребенок.
А мы такими великанскими, семимильными шагами идем вперед! Конечно, отдельному
чудаку-родителю может прийти в голову блажь воспитывать неблагодарного человека, но
родитель не имеет на это права.
Чувство благодарности очень сложно, но в него обязательно входят элементы скромности
и обязательно ощущения некоторой незаслуженности получаемого, все равно чего бы это
ни касалось. Благодарность в Советской стране — это очень радостное чувство. Оно отно-
сится к высшему разряду человеческих эмоций, украшает и облегчает бытие личности, его
удельный вес в «гражданском самочувствии» значителен.
В среде малоквалифицированных рабочих и служащих иногда еще живут уравнилов-
ские тенденции, своеобразно застряли представления первых лет революции и неправильное
понимание обобществления. Эти люди не хотят расти или растут медленно и ворчат: соцстрах
мало платит, санатории, дома отдыха — они мало ими пользуются, премию дали не им,
а если и дали, то малую... У этих людей в перечне личных качеств нет намека на чувство
благодарности. Что бы ни дало им государство, у него не шевельнется тени благодарности —
им мало! Этот чуждый нам элемент частью перевоспитается, частью вымрет. Но наши дети,
могут ли они обойтись без чувства благодарности? Отсутствие благодарности всегда соеди-
няется с непомерно возрастающими требованиями: какие бы жертвы ни были принесены,
все мало.
У нас еще есть понятный, но не всегда логичный страх перед старыми терминами

303

и чувствами. И иногда без оснований отбрасывается полезная и необходимая нам сущность
понятия. Только потому, например, что родители до революции тоже требовали благодар-
ности от детей, и это было особой формой порабощения людей, и благодарить-то было не
за что. Теперь некоторые родители боятся слова «благодарность». А у нас в Советской стра-
не есть за что благодарить, и не одних родителей.
Кроме чувства благодарности у детей должно быть деловое знание бюджета родителей,
их материальных возможностей и первоочередных трат. В этом отношении должны быть
большая чуткость и такт. Никогда нельзя говорить с детьми о деньгах раздраженно, в
дурном настроении, нельзя воспитывать чувство тягостной зависимости. В раздражении очень
легко потерять линию и наговорить, чего не надо, а так бывает, при непротивленческой тен-
денции родителей. (Надо сказать, что непротивленчество — это самая нестойкая позиция,
и под влиянием раздражения она разлетается, как дым, и тут-то говорится уже без всяких
теорий.)
В воспитательном отношении такая система самая пагубная... Такая вспышка детей не
пугает и не убеждает, но оскорбляет и вызывает грубость в ответ и основательно колеблет
родительскую позицию и авторитет. Это особенно тягостно и вредно, если дело касается денег,
и допускать подобные случаи совершенно нельзя. Такая ссора уничтожает всякую тень стесни-
тельности просящего и устанавливает наглость требования.
У ребенка должна быть воспитана совершенная уверенность, что он имеет все, что нужно,
и что нужно — ему купят без просьб, поэтому просить не надо. Раз не покупают, значит,
нет на это средств.
Вместе со знанием материальных возможностей семьи и чувством уважения к труду
родителей создается крепкий тормоз желания и требовательности. Ребенок приучается не
просить, воспитывается определенное чувство собственного достоинства и гордости.
Дети должны знать цену деньгам и уметь их хранить. И тому и другому их надо научить.
Совершенно не надо бояться разговоров о деньгах, это тоже вынесенная из старого мира
боязнь, что дети будут любить деньги, что разговоры о деньгах ведут к жадности и скаред-
ности...
Деньги — это одна из сторон нашей хозяйственной и деловой сферы, и в ней дети дол-
жны быть ориентированы, как и во всякой другой. Детям следует давать небольшие карман-
ные деньги на определенный срок с тем, чтобы они тратили их по своему желанию и давали
отчет в истраченном; можно записывать, куда ушли деньги. Карманные деньги можно
давать с 9—10 лет, включая сюда деньги на завтрак. При внимательном контроле быстро
выяснится характер трат и тенденции интересов ребенка в этой области. Если деньги идут
на конфеты и тратятся слишком быстро, надо поговорить с ребенком и поставить ближайшую
и доступную перспективу: альбом, марки, открытки, мяч или еще что-нибудь подобное, но
не поглощающее всех карманных денег. Покупка открыток и марок не должна развивать
страсти к коллекционированию, к которой дети имеют склонность.
Карманные деньги хороши в том отношении, что они избавляют детей от мелочных
просьб: «Дай 50 копеек» — и единовременных подачек, когда папа или мама в хорошем
настроении. Такие деньги тратятся обыкновенно без контроля, а карманные деньги имеют
смысл только в том случае, если это организованная мера воспитания самостоятельности
будущего человека. Что касается трат на сладкое, то в определенном возрасте, лет с в
до 15, дети обыкновенно много едят сладкого, и у них есть потребность в сахаре. В поварен-
ной книге для детей этому должна быть посвящена особая статья, а в меню должно быть
указано, сколько надо давать сахару в сутки и в каком виде. Если дома ребенок мало полу-
чает сладостей, то траты на конфеты надо считать законными.
Родители почему-то часто видят большую принципиальную разницу в двух, на наш взгляд,
однородных явлениях: ребенок взял без спросу сахар, конфету, карандаш, ручку отца или
матери, на это не обращают внимания, это в порядке вещей. Но если взял деньги без спросу —
это проступок. В таком случае нередко начинается целое следствие, и даже в некоторых
случаях ребенок объявляется вором. Мы считаем такой подход совершенно неправильным: если
в доме нет дисциплины и ребенок — хозяин и может делать, что хочет, и брать, что вздумается,
то какая разница между вареньем, конфетами и деньгами? Надо приучить детей к порядку, они
одинаково не должны лазить ни по банкам с вареньем, ни по ящикам с деньгами, не спросив-
ши старших. Что бы ни хотел ребенок, он должен спросить разрешения. Особенно быть
требовательным относительно неприкосновенности денег — это значит воспитывать то особое,
старое отношение к деньгам, которого так боялись родители до революции, и боялись за-
конно.
Говорить о воровстве ребенка можно только в том случае, если установлены действитель-
ные случаи воровства. Надо проанализировать причины того, почему он берет без спросу,

304

принять все меры, но слова «вор», «воровство» не должны быть сказаны. Это не только
страшные слова, оскорбительное обвинение, но и признание родительской беспомощности и
обреченности ребенка.
Надо воспитывать полное отвращение к воровству. В нашем обществе слово «вор» —
значит «враг», и воспитать отвращение и презрение к вору очень легко. Номер «Крокодила»,
процесс в газетах, какой-нибудь первый, ставший известным случай воровства, совершенно
не важно, кем он совершен, одна-две беседы на эту тему — и никакого, даже скрытого,
намека на то, что это может иметь отношение к нему, к вашему ребенку. Никакого отноше-
ния такие беседы и не могут иметь к вашему ребенку, ибо отвращение к воровству и вся-
кому незаконному присвоению надо воспитывать с того момента, когда ребенок начинает
понимать, что ему говорят. К воровству нужно воспитывать такое же отношение, как некогда
в патриархальных крестьянских семьях: нет большего оскорбления, чем слово «вор».
Воспитать честность в нашей Советской стране — дело не трудное: сама структура нашего
общества, отсутствие эксплуатации, темных афер и награбленных состояний делают эту тему
отчетливой и прозрачной. Наши многочисленные и многолетние наблюдения говорят совер-
шенно определенно, что, если дети из семьи воруют, виновата именно семья, а не окружение.
Если в семье есть в этом отношении твердая линия и настоящее отвращение и порица-
ние всякого незаконного присвоения, то и при многодетности и малом бюджете дети [растут]
совершенно честными (Пенкины).
Но бывают и такие уникальные случаи. Мы знали семьи, где заведена такая игра: поль-
зуясь занятостью родителей и обыкновенной рассеянностью, благодаря которой отец и мать
не всегда помнят точно, сколько денег и где они лежат, дети «крадут» деньги, т. е. берут
их тихонько, прячут, а потом якобы возвращают родителям в трудную минуту, когда денег
нет. У детей из этих дружественных семей идет особого рода соревнование при родителях:
«Нет, я накрала у своей мамы больше, чем ты у своей». Соревнование, по-видимому, на
то, чья мать бестолковее. Интересно, что в этом случае каждая из матерей уверена, что ее
ребенок только играет и действительно собирает для нее деньги, а другой, чужой ребенок
крадет деньги у матери, и если отдает ей для видимости, то только меньшую часть. Но своим
ребенком каждая мать в этом отношении совершенно довольна и даже умиляется: «Какие у
нас простые и безыскусственные отношения с дочкой. Недавно у меня не было денег, а дочь
кричит мне: ведь у меня есть 100 р., я у тебя накрала. Нет, вы скажите, что вы об этом ду-
маете?» (Б. И. и ее приятельница).
Один из членов этой же компании детей — мальчик украл на заводе пальто, был уличен
и повесился. Говорят, от того, что родители не проявили достаточной чуткости, когда с маль-
чиком случилось такое несчастье, а между тем мальчик украл пальто не то по просьбе
товарища, не то из любви к какой-то девочке. Имеет ли воровство мальчика связь с «милой
игрой», которая описана выше, мы не знаем — мальчик был из другой семьи, но что вся
эта до болезненности путаная бессмыслица, которую в этих семьях называют воспитанием,
может привести к любым катастрофам, в этом сомнения нет.
Особенного внимания, чуткости и такта со стороны матерей требуют случаи, когда дети
живут на алименты. Если в здоровой, хорошей семье вопрос о средствах прост и дети должны
знать его, то в семье, где живут на алименты, судебная сторона этого дела, на наш взгляд,
должна быть скрыта от детей.
Матери культурные и малокультурные далеко не всегда соблюдают в этом отношении
должную осторожность и не щадят детей. Нам пришлось наблюдать своеобразную игру.
Мальчику 3 1/2 года, девочке 5 лет. Девочка с очень деловым и озабоченным видом, бес-
сознательно, прекрасно пародируя мать, говорит: «Володя, ты будто отец и не хочешь давать
детям на жизнь, а я с тобой ссорюсь и требую у тебя денег». Володя не возражает, но он
еще мал, и игра идет вяло. Трудно сказать, какие сдвиги и линии детской жизни устанавли-
вает вот эта самая формула: «Папа не хочет давать нам на жизнь». Может быть, это
одна из простых разговорных форм без особого содержания, такие формы встречаются в
младшем возрасте. Пустая форма уже потому, что она привычна! Кто ответит на этот воп-
рос?
Но впечатление от такого детского лепета очень тягостное. Если попробовать применить
нашу взрослую логику (а ребенок рано или поздно придет к ней), то станет ясно, что жить
на деньги, которые надо «вырвать» или «высудить», должно быть очень не сладко, если
принять во внимание, что дети всегда болезненно ощущают свою беспомощность и зависи-
мость. Мы не хотим переосложнять этих детских ощущений, но считаем, что дети не должны
знать, хочет отец давать им на жизнь или не хочет. Не соблюдая этого, мать хочет получить
определенное удовлетворение: дети на ее стороне и осуждают отца.
Во всяком случае алиментные дела — это отношения между взрослыми людьми, из ко-

305

торых дети не могут почерпнуть ничего для себя хорошего и поучительного. Неизвестно,
поможет ли детям участие в этой родительской тяжбе впоследствии самим быть хорошими
отцами и матерями.
Относительно психики самих неплательщиков мы говорим особо, это явление требует
анализа и изучения. Можно с уверенностью сказать, что всякое участие детей в конфлик-
тах взрослых, особенно близких людей, совершенно недопустимо и, безусловно, вредно, да-
же если в таком конфликте одни безусловно правы, а другие виноваты, т. е. в совершенно
ясных случаях; тем более — в сомнительных. Если это конфликт между отцом и матерью,
то он создает сложные и непосильные детскому сознанию и мироощущению коллизии. Когда
конфликты идут между чужими и родителями, то в таком случае это озлобляет детей и
восстанавливает их против людей, воспитывает умение грызться, делать пакости и мечтать о
том, чтобы их сделать.
В некоторых случаях неумелая установка при получении алиментных денег приводит к
тому, что дети считают эти деньги своими. «Это не твои деньги, — говорят они матери, —
это мои (или наши) детские деньги». Это иногда бывает, если между детьми и отцом, платящим
алименты, существуют плохо организованные «дружеские» отношения. По-видимому, тогда это
влияние отца. Говорить о вредности этой установки не приходится, она очевидна, тем более
что мать обычно в таких случаях работает, и дети считают, что на ее деньги они тоже имеют
право. Вообще, какие бы то ни было счеты в семье: деньги твои, мои — всегда говорят о не-
правильной установке в семье.
Деньги в семье должны быть достоянием общим. Безразлично, кто их зарабатывает или
получает; распоряжается ими тот, кто ведет все хозяйство семьи, вернее, кто его организует.
Если деньги зарабатывает кто-нибудь из детей — ФЗУ, стипендия, работа, — то такие день-
ги, даже если в этом нет материальной необходимости, должны идти на общие нужды семьи.
Такое использование денег имеет большое воспитательное значение, создает у юноши уме-
ние пожертвовать своими интересами для общих и дает ему ощущение удовлетворения и
известную гордость: он тоже помогает семье, его заработок нужен. В то же время это приу-
чает его к очень важному умению тратить на других свой заработок. Личная жадность в
нашей стране очень легко совпадает с тенденцией контрреволюционной, и это не парадокс:
человек, видящий только себя и свое я, требовательное и ненасытное, — это тормоз нашему
революционному движению, действиям и деятельности.
В процессе воспитания и формирования личности это всегда надо помнить, и личная
жадность в нашей стране должна быть сведена и сводится до минимума. Это зоологическое,
биологическое, а не социальное чувство должно отсутствовать в нашем человеке. Если вни-
мательно проанализировать наши собственные переживания и чувства, то самыми яркими
минутами, несомненно, являются минуты забвения себя и самоотречения: революционный
подъем, когда люди легко и просто идут на риск и смерть, пафос труда, художественного
творчества, научное горение, наконец, любовь во всем ее разнообразии и богатстве. Надо муд-
ро уметь сочетать заботу о себе, о своем теле и здоровье с умением пожертвовать всем этим,
если к этому призовет жизнь, пожертвовать так же просто и естественно, как простой и
естественной была забота о себе. Только такой человек будет по-настоящему счастлив, по-
лезен и увеличит общую сумму счастья на земле.
Один из примеров: вы сидите в вагоне автобуса. Остановка. Человек лет сорока силит-
ся подсадить на неудобные ступеньки грузную старуху лет около семидесяти. В автобусе
много людей, молодых и здоровых. Все с интересом глазеют на бесплодные попытки, по-видимо-
му, сына подсадить старуху, но все сидят. Один юноша, он уже у выхода, так как ему сходить
на следующей остановке, озабоченно оглядывается (честное слово, при этом у него прекрасное
лицо, даже если он и некрасив), проталкивается к выходу и подхватывает «бабушку».
Почему у нас еще мало таких случаев, почему ближайший к выходу молодой [человек] в
очках и с портфелем не помог этой «бабушке»? Не воспитаны в нем такие ассоциации,
или жаль потерять «сидячее» место, или просто полное равнодушие к участи случайного
соседа? Но это равнодушие обязательно как-то спаяно в единый комплекс с культом собствен-
ной личности — одним из темных закоулков личной жадности.
В некоторых семьях есть такая установка: взрослые дети, пока не женаты, живут на
иждивении родителей, а весь свой заработок они тратят на себя (костюмы, обувь и т. д.),
и часто чем меньше средств имеет семья, тем тверже соблюдается этот принцип. Такую
установку мы не можем считать правильной. В семье обязательно должно быть разумное
равенство, отцу и матери никто не может воспретить пожертвовать для детей своим удоволь-
ствием. Но у детей не должно быть даже такого представления, а не то что права, преиму-
щественно пользоваться радостями за счет матери и отца и думать, что родители должны
обходиться без этих радостей. Можно доказать на бесчисленных примерах, что такое преи-

306

мущественное право удовлетворять свои потребности, если оно есть в семье, не делает детей
счастливыми, а наоборот.
Вывод только один: если семья живет здоровой трудовой жизнью, то вопрос о день-
гах ясен и прост и не имеет никаких особенностей и хитростей, и легче всего создать у на-
ших детей правильную установку в этом отношении. Другое дело в капиталистических стра-
нах, где деньги — основной товар, сила и самоцель.
Ваня серьезно, покойно и деловито целыми часами играет с игрушками. Он неистощим
в изобретении сюжетов игр. Тихонько шепчет, разговаривая за всех персонажей — слонов,
медведей, солдатиков. Всегда в прекрасном настроении, полон вдохновения и деловито оза-
бочен. Шепчет он на разные голоса и с разными интонациями.
Умение играть самостоятельно и долго чрезвычайно важно. Это умение успокаивает нервы,
приучает не скучать наедине с самим собой, сосредоточивает внимание и деловое напряже-
ние, заставляет переживать победы и поражения, сочувствовать неудачникам в создаваемой
тут же ребенком игре.
Как правило, дети, не умеющие занять себя игрой, издерганы, нервны и капризны.
Разговор матери: «Вы знаете, ребенок совершенно не интересуется игрушками — купишь
ему, он поломает и выбросит». Так поступала с игрушками Ляля. Ей скучно, у нее нет необхо-
димой заботы о вещах и предметах, есть привычка к какому-то внешнему глазению. Эта
привычка воспитывается в детстве, когда ребенок занять себя не умеет и приучается к без-
дельному любопытству. Так развивается потребность в смене внешних впечатлений, не за-
трагивающих ни ума, ни сердца. Может быть, в таком же порядке эти дети читают книги,
и так получается, что книги сами по себе, а они сами по себе. Кино бывает таким же, толь-
ко внешним явлением развлечения.
Интересна сцена с маленьким Ваней: он вырезает картинки ножницами или переводит,
спешит, и получается плохо, начинает нервничать. Мать говорит: «Ваня, надо делать хорошо,
смотри, как у тебя некрасиво, уж если ты делаешь, так делай хорошо. Я не позволю пор-
тить картинки. Вот я научу тебя, как надо вырезать».
Снисходительные восторги окружающих к делу, которое, ребенок и сам знает, плохо
сделано, несомненно, воспитывают портачей. Надо спокойно, умело показать новый тех-
нический прием, которым ребенок не владеет, но с самого малого возраста требовать хорошей
работы. Это не относится к рисунку, в котором ребенок будет всегда технически слаб, но
слаб и родитель. В семьях, где родители умеют рисовать, дети обычно очень рано овладевают
рисунком.
При всех занятиях с детьми необходимо сохранять полное спокойствие и веселое настрое-
ние — ни тени раздражения ни у взрослых, ни у ребенка. Но всякая работа должна быть серьез-
ным делом, обязательным делом.
Иногда не выходит, потому что ребенок устал, тогда непременно надо дать ему отдохнуть.
Часто бывает, что после небольшого отдыха все прекрасно выходит.
Нельзя приучать ребенка к тому, чтобы он играл, только когда есть компания, или еще
хуже, чтобы мать или отец играли с ним. Играть он должен сам, но можно помочь ему
иногда, чтобы не было той же привычки к портачеству.
Игра является решающим воспитательным фактором в раннем детстве. Она свойствен-
на всем детям. Если дети не хотят или не умеют играть, то они извращены взрослыми.
Научить играть — это очень серьезная воспитательная забота, которой надо посвящать
время и внимание.
Не должно быть слез, если игрушка разбилась. На мой взгляд, такая реакция уменьшает
сопротивление человека в будущем всяким неизбежным в жизни неприятностям и огорчениям.
Ребенок должен знать, что да, это неприятность, но слезы не помогут, а надо быть бережли-
вым и осторожным. Совершенно недопустимо равнодушие к испорченной вещи, особенно
если вещь испорчена нарочно.
«Вы знаете, он такой любознательный, только подаришь ему игрушку, он сейчас же
разломает — хочет знать, что там внутри». Это обычное успокоение родителей, нам всегда
противное: не научили ребенка извлекать удовольствие и жизненные блага из вещи, а при-
учили разрушать жестоко и нелепо.
Детей можно разбить на две определенные категории: умеющих играть и беречь, лю-
бить свои игрушки и не умеющих ничего этого. Это совершенно два разных типа детей,
а потом и [взрослых] людей, но и это «не от бога». У детей эти черты особенно резки:
первые — это маленькие люди, вторые — больше похожи на вредных обезьянок. В раннем
детстве первые всегда боятся и избегают их. Такой очень резкой противоположностью были
в детстве Лева и Леля Верины. Такими они и остались сейчас, когда им по 20 лет. Думаю,

307

что в игре у ребенка создается свой собственный мир и он растет самобытнее.
Наташу не научили играть, и это наложило свой отпечаток: она, при всех хороших
качествах, научилась быть в обществе взрослых, рано переключилась на эту «взрослую фи-
лософию» и интересы и осталась между взрослыми и юными — ни туда, ни сюда. Конечно,
не только это решило вопрос, но это тоже имело значение.
Все совершенно здоровые и хорошие потом люди умели играть в детстве и находить
в игре радость, умели играть самостоятельно.
Наши и иностранные писатели много таланта, писательской интуиции и прозорливости
истратили на изображение психологии преступников, мотивов преступлений и пороков, грани-
чащих с преступлением. Взять только одного Достоевского: какие тончайшие нюансы заду-
манных, совершенных и несовершившихся преступлений! Какая галерея вольных и невольных
преступников самого разнообразного характера, начиная со старика Карамазова и кончая
«божьей милостью идиотом» — Мышкиным и одержимым Рогожиным! Пушкин, Толстой,
Шекспир, Мопассан, Салтыков-Щедрин вскрывали, каждый по-своему, тайны преступников
и преступлений. Вероятно, благодаря созданным литературным типам можно представить
себе психологию убийцы, грабителя, тайного убийцы, скупца, потерявшего человеческий облик,
вора.
Надо сказать, что большинство писателей старались найти в темной душе преступника
тот светлый уголок, оазис, благодаря которому и преступник остается человеком. Часто
это бывает любовь к детям. Особенно такие «завороты» любил Достоевский: у него самые
отъявленные подлецы бывают нежнейшими отцами, братьями, сыновьями.
Но я не могу вспомнить сейчас ни одного произведения, где была бы [описана] психо-
логия отца или матери, добровольно отказавшихся от своих родительских обязанностей,
бросивших своих детей на произвол судьбы. Правда, описывались брошенные «незаконные
дети», «тайный плод любви несчастной несла на трепетных руках», но в таких случаях
вопрос был предопределен классовым делением общества: барин, бросивший крестьянскую
девушку с ребенком, совсем и не считал себя отцом. Нехлюдов только в порядке «толстов-
ского» просветления почувствовал свою вину перед Катюшей. Ведь без нарочитого авторского
замысла Нехлюдов даже забыл [бы], что такая Катюша была2.
Труднее всего воспитать уважение к интересам окружающих людей, особенно если это
касается посторонних, а иногда и совершенно неизвестных людей.
Ваша квартира на четвертом этаже, ниже живут люди, необходимо научить детей счи-
таться с интересами этих людей, часто для детей безымянных и совершенно неизвестных.
Ваш ребенок катается на роликах в комнате. Вы ему говорите: «Сейчас нельзя кататься, там
в нижней квартире пришли с работы, и им нужен покой». Ребенок отвечает: «Ну, и черт с ними,
а над нами стучат целый день, а иногда и ночью, стучали, когда ты была больна... Мы терпим.
Пускай и те терпят».
Эта демагогия не должна увеселять. Необходимо противопоставить ей логику гуманизма,
чуткости, культуры быта и делать это самым серьезным образом и до тех пор, пока эти представ-
ления или самоощущения не войдут в плоть и кровь ребенка. Только так мы воспитаем
настоящую культуру быта. Станет невозможным [включить] радио в 2 ч ночи только потому,
что хочется слушать музыку... Внимание к интересам других надо воспитывать систематиче-
ски и настойчиво, не пропуская ни одного случая...
Половое воспитание не представляет особенного труда и требует простоты и бесхитростно-
сти воспитателя. Мудрствуя лукаво, можно в данном случае только повредить. Всяческие
попытки раскрывать перед детьми «тайну» вредны, нелепы и результатов не достигают.
Знаю единственный, правда, случай, когда родители посадили сына 5 лет в комнату
матери-роженицы. Эти чудаки думали, что половой вопрос [тогда] предстанет перед ребен-
ком освобожденным от таинственности и больше не будет привлекать своей серьезностью и не-
известностью.
Глубокая бессмысленность и дикий формализм этого поступка очевидны. Ведь половой
вопрос, половая пытливость у детей, если так можно назвать, — это нечто преходящее, как
продукт роста и полового созревания ребенка, а не только внешних впечатлений. Поэтому
раскрытие «тайны», если бы оно и было возможно, самое полное и реалистическое, не может
погасить созревающего в ребенке полового чувства, а, наоборот, зрительными впечатлениями
и образами можно только усилить развитие более раннего полового любопытства.
Ты сказал3, что никакого раскрытия «тайн» не надо и не оно решает вопрос правильного
полового воспитания. Мой опыт говорит, что вопросы пола должны быть тайной, кроме, конеч-
но, чисто научного изложения (я говорю об изучении биологии и физиологии).
Надо с самого раннего детства создавать тормоза, умение владеть собой в этом вопросе,
а это значит не говорить об этом и не спрашивать родителей. Культурная мать рассказала

308

как-то своему сыну историю о том, как мальчик 12 лет задавал матери вопросы рискованного
свойства о половых отношениях. Сын — комсомолец — отвечал ей: «Ну, этот сын не только
развращен, но он еще и наглец».
Целомудрие, которое необходимо воспитать у юношей, и уважение к родителям не
совместимы с откровенными разговорами о половых отношениях. Такие разговоры упрощают,
вульгаризируют отношения родителей и детей. Они лишают их необходимой во всяких чело-
веческих отношениях (кроме, может быть, отношений следователя и подследственного) застен-
чивости, скромности, эстетики внешней и внутренней.
Дети лет до 8—9 спрашивают у родителей о том, как родятся дети, откуда они берутся.
Шестилетний мальчик спрашивает мать: «Откуда у мамы в животике заводятся детки?»
Мать отвечает: «А ты знаешь, что из земли вырастают цветы, так и детки вырастают у мате-
ри». Этот ответ совершенно удовлетворил мальчика, и он, успокоенный, занялся прерванной
игрой. Две девочки, 8 и 10 лет, пришли к матери и спросили: «Мама, скажи, как родятся
дети, только не рассказывай нам, что сперва яйцо, а из яйца зародыш, это мы знаем. Ты
скажи нам, как зародыш попадает к самке?» Мать, врач, отвечала им примерно так: «Девочки,
есть вещи, которые человек может делать и понимать, только достигнув определенного
возраста. И как бы я ни старалась растолковать вам многие вещи, касающиеся жизни или
работы взрослых, вы все равно не поймете. Для того чтобы понять, надо жить и учиться, а вы
мало учились и еще очень мало жили».
Отвечать на подобные вопросы детей очень трудно, и ответ зависит от большей или мень-
шей находчивости родителей, но мне трудно представить себе отца или мать, которые пустятся
в откровенные повествования.
Что и как рассказывать в таком случае? Я думаю, что прямого и непосредственного
отношения к половому воспитанию это не имеет и не этим воспитывают. Надо этот огромный
действенной силы инстинкт облагородить, связать в самых первичных представлениях ребен-
ка с чем-нибудь более высоким и сложным.
Разговоры о любви «без черемухи» — мало разоблаченная болезнь, пошлость (как
ее еще назвать), испортившая не один десяток жизней. Она обедняет, делает жизнь нищей,
скучной и грубой. Надо, чтобы дети любили своих родителей, ценили и дорожили их любовью.
Любили и уважали людей вообще, любили свою Родину и знали бы, что любовь — благо,
необходимость, обязательный элемент жизни.
Конечно, наши дети должны уметь и ненавидеть врагов. Только умение любить и ненави-
деть помогает отличить добро от зла. Создаются люди активного действия. Надо уметь любить
любовь, знать ей цену.
Хорошая лирика Пушкина, Лермонтова, вероятно, необходима для того, чтобы любовь
стала не только физиологией, но и эстетикой, страстью.
Умение любить и ценить любовь близких, благодарность за то, что его любят, уважение
к этому чувству очень легко перенести, когда ребенок подрастает, и в область первых половых
влечений, а иногда еще только предчувствий. Юноши и девушки должны знать, что любовь —
большое, красивое чувство, что бывает «большая любовь или маленький любвеночек», как
говорит Маяковский. Должны быть воспитаны некоторое благоговейное ожидание большой
любви и уверенность, что она обязательно придет, что нельзя растрачивать себя по мелочам.
Сильная любовь, верная на всю жизнь, должна быть идеалом нашей молодежи, только такие
идеалы дадут крепкую семью.
Как этого достигнуть, как создать такие представления? Прежде всего, конечно, пример,
который дети видят в семье, огромное значение имеет тот опыт, который дети выносят из
своей семьи и отношений между родителями. Надо, чтобы родители сами были твердо уверены,
что именно такие идеалы надо воспитывать в юношах и девушках. Конечно, все это упирается
в воспитание характера и воли вообще, и без этого ничего не добьешься. Человек должен
уметь любить, волей ограничивая себя от всяких соблазнов, твердо воспитанным словом
«нельзя». И... если бы мы серьезнее относились к воспитанию идеала целомудрия, то такое
слово «нельзя» стало бы привычным с первых моментов пробуждения полового чувства.
У девушки идеал целомудрия, желания принести свою чистоту в дар тому, кого она
любит, воспитывается очень легко, если только на это обращено даже небольшое внимание
матери. Женскую гордость в лучшем смысле этого слова и уважение к себе, т. е. именно
такие качества, которые отличают свободную женщину социалистического общества от жен-
щины-раба, очень легко связать с охраной девственности. У такой воспитанной девушки не
может быть случайных связей и несчастных случаев, ее нельзя обмануть, одурачить. Она не
низшее существо, а совершенно равный человек...
В буржуазном обществе есть своя, крепко установившаяся мораль и этика. Она вдалбли-
вается с колыбели семьей, школой, книгой, религией. Идеалы моралистов очень плохо увя-

309

зываются с буржуазным бытием, но тем не менее для приемлющих буржуазную логику можно
найти ответы по любым вопросам морали и этики.
Наша революция разоблачила и показала несостоятельность буржуазных стремлений
к идеалу и морально-этических положений. Нам нужно критически просмотреть все их насле-
дие и создать свою мораль и этику. За двадцать лет нашей советской жизни родились новые
и крепкие моральные устои, и жизнь с каждым днем укрепляет и создает новые...
Наша Конституция подводит итоги и закрепляет наши достижения в этой области. Но
надо сознаться, что весь этот огромный материал почти не использован как определенная
этическая система в воспитании наших детей. У нас нет ни соответствующего предмета в шко-
ле, ни даже литературы по вопросам коммунистической морали. Всякий, кому приходилось
или приходится работать с детьми и юношами, знает, как жадно ищут они советов в этой
области, как каждый день жизни ставит перед ними моральные проблемы, и они часто не
знают, как надо поступить. Работающий с ними ничего не может им предложить, так как
книг по этим вопросам нет. А между тем детей надо учить поступкам так же, как их учат
ходить, кушать и читать. Поэтому требовать от детей, чтобы они морально-этические нормы
извлекали из нашей жизни, — это значит предъявлять к ним непосильные требования; кто-то
увидит, а кто-то и нет.
Комсомол ставит перед своими членами категорические и точные требования, но не все
юноши — комсомольцы, да и комсомольцы иногда путаются по молодости. Надо думать, что
в школах еще недостаточно занимаются вопросами систематического морального воспита-
ния и даже образование (именно в этой области) зависит от неизжитых еще до конца педагоги-
ческих догматов: веры в абсолютное влияние среды и самотек...
Между тем многие трудности работы в школе и воспитания в семье зависят только от
того, что учителя, родители и дети не всегда знают, как нужно поступать согласно новой
моральной норме.
И действительно, мы еще не занялись отбором нужных нам и вредных, принесенных из
прошлого морально-этических норм, не привели их в порядок, в соответствие с нашими
потребностями сегодня. Можно привести массу примеров: умение жертвовать своими инте-
ресами ради других и общих, забота и нежность относительно малых и старых, рыцарское
отношение к женщине, отсутствие какой бы то ни было лжи, верность другу, жене, мужу, и вооб-
ще нужна ли эта верность и как ее сочетать с интересами общественными и государствен-
ными? Путали в этих вопросах до того, что под сомнение ставились уже такие неоспоримые
ценности, как честь, долг, патриотизм, доблесть, нежность и многое другое. А семейные
добродетели огулом признавались мещанством и буржуазными пережитками. Много лишнего
принесло это в нашу жизнь, немало вскружило сырых голов.
Люди трезвые и зрелые чувствовали враждебность и сумбурность всей этой «философии»,
но как люди, работающие в других областях, считали, что специалистам виднее и они знают,
что делают. В этом году именно так мотивировала мне свою растерянность В. А.
Партия постоянно и крепко ударяет по всем этим загибам. Надо много писать по всем
вопросам морали, надо создавать общественное мнение, традиции. Есть совершенно новые
вопросы, способные поставить в тупик не только детей и молодежь: личная собственность,
отношение к личной и государственной собственности, зажиточная жизнь у нас и в буржуазном
обществе; имущество, предоставленное государством в личное пользование (автомобили,
дачи, квартиры и пр.). Разделение труда и отношение к труду умственному и физическому и
многие другие вопросы, с которыми приходится сталкиваться воспитателю ежедневно и
на которые надо уметь дать ответ молодежи и детям.
При этом очень важно помнить, что наши дети растут и выросли после Октября, эксплуата-
ция человека человеком для них уже история, которую они изучают, как и другие историче-
ские факты и события. Между тем совершенно необходимо, чтобы классовая ненависть отцов,
их революционная непримиримость не ослабевали в детях. Этой классовой ненависти, физи-
ческому отвращению к мещанству, какое было у Горького, мы должны научить наших детей,
воспитать эту ненависть и взращивать ее.
К счастью, надо сказать, что у наших детей очень легко создать непримиримость, нужное
нам мировоззрение, создать необходимую в этом деле страсть. И это потому, что наша мораль,
наши идеалы находятся в полной гармонии с нашим бытом, общественным и личным,
с жизнью.
Совершенствование морально-этического облика нашего советского человека не имеет
предела. У нас нет поводов для злобного отношения друг к другу: мы все граждане Совет-
ского Союза, делаем большие общие дела — мы единомышленники. С любыми пороками,
которые могут обнаружиться, мы вместе ведем открытую общесоюзную борьбу. В нашей
жизни нет тайных мест и темных дел, нам нечего скрывать от наших детей — они все могут

310

знать и все знают. Поэтому легко воспитывать у наших детей самые возвышенные моральные
представления и направленность к действию. Нельзя упускать времени и успокаивать себя
тем, что ребенок еще маленький и не понимает, подрастет — поймет. Ничего он не поймет,
если его не учить, а если и поймет, то будет только самоучкой.
Начинать надо очень рано и с самого простого: места в жизни и права ребенка, права
окружающих его людей, все равно каких, близких или далеких, умных или, как вам кажется,
глупых. Вся эта. субъективная часто, дифференциация придет гораздо позже, а прежде
всего надо учить отношению к товарищам, к советским людям,, отношению чуткому, внима-
тельному и доброжелательному.

311

Приложения
Из книги «Беспризорность и борьба с ней»
Дети, попавшие на улицу, обычно живут там недолго — до первой возможности попасть
в детский дом, а такая возможность всегда есть, потому что об этом заботятся специальные
учреждения. Но есть дети, которые не только не ждут удобного часа, чтобы попасть в детский
дом, а даже избегают его, а когда и попадают туда, то при первой возможности убегают...
Из детского дома они убегают потому, что квалификацию, к которой они стремятся,
не так-то легко и быстро можно получить. Чтобы получить квалификацию, нужна дисциплина
и напряжение, к которым эти дети почти не способны. К тому же сам характер такого «кадро-
вика» настолько тяжелый для коллектива, да и для него самого, что уже с первого дня пребы-
вания в детском доме начинается ряд конфликтов и с персоналом, и с детским коллективом.
В детском доме требуются аккуратность, вежливость, часто там не разрешают курить, пресле-
дуют за мат, не разрешают драться, играть в карты. Кадровому беспризорному с его привыч-
ным уличным опытом очень тяжело приспособиться к новому быту детского дома. К тому же
«кадровик» большей частью неграмотный, и его сажают на школьную лавку, а в «кадровике»
всегда существует убеждение, внушенное нашей мещанской стихией, что человеку не так
нужна школа, как ремесло. Школу «кадровик» решительно отвергает — и снова конфликты.
Усложняет обстановку и дурная привычка «кадровика» — быть не очень разборчивым
в вопросах обладания и пользования, а также в вопросах распределения...
Из тех, кто убежал, некоторые живут в детском доме дольше, некоторые — меньше,
кое-кто убегает с первого же дня. Часть же по разным причинам оседает надолго и навсегда:
детский дом с его мастерскими понравился ему, или повстречал он там давних приятелей,
или серьезно приложил силы и принудил себя привыкнуть к коллективу, или попал к доброму
педагогу, который знает, как обращаться с человеком, или увлекся чем-то, или просто надоело
ему бродить в грязище и кормить вшей. Тогда и на улицу не так тянет, и легче вырабатываются
новые, товарищеские связи.
Было бы ошибкой думать, что «кадровик», который задержался в детском доме, уже
целиком исправился и можно по-настоящему обрадоваться этому. Нужно признать, что все
эти «кадровики» большей частью такие, что очень трудно их сдвинуть, подчинить какому-
нибудь влиянию. Чем старше они возрастом, тем крепче у них система морального опыта,
привычных представлений о свете, о достойном и похвальном, о ценном и неценном. Изме-
нить эту систему чрезвычайно трудно.
Очень часто случается, что обстоятельства заставляют парня подчиниться дисциплине
детского дома, а педагогам даже начинает казаться, что мальчик на пути к полному пере-
воспитанию, но неожиданный пустяк вдруг выводит его из колеи и начинается давнишняя
«буза» — провинности, кражи и, сверх того, хулиганство. Преимущественно же воспитанник
детского дома всю свою карьеру в детском доме делает очень мучительно, задевая и оскорбляя
около себя все живое...
Понятно, гораздо хуже обстоит дело с теми подростками, которые так и не победили в себе
стремления к «уличной воле». Проскитавшись некоторое время по детским домам и нигде не
найдя для себя приемлемой жизни, каждый раз меняя детский дом все на ту же улицу и по-
степенно укрепляя тягу к ней, привычки, свою уверенность в собственной «непоправи-
мости», ненависть к порядочной рабочей жизни, ко всем ее представлениям, со временем
такой подросток превращается в квалифицированного бродягу и хулигана.
Органы народного образования и в этом случае еще пытаются помочь ему. Очень много
в этом деле помогают органы ГПУ как в РСФСР, так и в УССР. Опыт коммун ГПУ, сравнительно
еще молодых, показывает, что даже этих детей ни в коем случае нельзя считать за безнадеж-
ных. Во всяком случае, намерения борьбы с ними или исправления их с помощью домов

312

заключения или даже специальных детских закрытых домов, так называемых реформато-
риев, менее полезны, чем открытые рабочие коммуны.
Коммуны эти отличаются от учреждений народного образования тем, что при них организо-
вано настоящее производство, например, в Москве1 — фабрика коньков, где для воспитанников
введена более строгая дисциплина, нежели в детском доме. Постепенно расширяя свое произ-
водство, привлекая к его интересам детей, приучая их иметь собственный бюджет и карманные
деньги, такая коммуна одновременно бдительно следит за поведением коммунара, за орга-
низацией его быта, дает ему новые культурные и политические наставления. Наряду с созда-
нием крепкого ядра юношей расширяется и самоуправление, в дальнейшем дисциплина ста-
новится традицией целого коллектива, и поэтому «врастание» новых коммунаров происхо-
дит уже легче, и они скорее приходят к нормальному социальному самосознанию.
В конце концов только очень небольшая часть беспризорных остается вне советского
общества и попадает в допры2 или на Соловки. Нельзя сказать, что так получается потому,
что их сама природа назначила быть отбросами общества. Природа ничего не определяет
в поведении человека — все определяют люди и материальные обстоятельства. Правда,
что мы еще не всецело овладели всеми влияниями и средствами, которые имеются в нашем
распоряжении, мы еще не умеем охватить все наше детство и юношество так, чтобы в челове-
ческом составе у нас были наименьшие потери. Очень часто материальные и людские сред-
ства мы не умеем использовать как следует, и маловато у нас людей, которые овладели делом
борьбы с беспризорностью, несмотря на, казалось бы, очень большой опыт. Речь идет о том, что
для дела воспитания беспризорных необходимы очень большие усилия. Работа с беспризор-
ными очень тяжелая и неблагодарная, и мало есть желающих отдаться ей целиком. Много
работников сразу бросают эту работу и идут на другую — спокойную и лучше оплачи-
ваемую.
Только благодаря этому мы не можем похвалиться полнейшей победой над всеми насле-
диями беспризорности: некоторая часть детей все же в конце концов попадает в допры.
Однако нужно оговориться. Хоть такое мрачное положение познает и большинство беспри-
зорных, т. е. уличных детей, и очень редко до этого доходят дети из семьи, тем не менее глав-
ные причины преступлений и гибели некоторой части нашего юношества не надо выискивать
лишь в плохом влиянии улицы. Как уже считается, в большинстве на улицу попадают дети,
которых распавшаяся семья подготовила к улице и к дальнейшей преступной карьере.
Совершенно отдельно надо рассматривать историю беспризорной девочки.
В детских домах теперь почти половину жильцов составляют девочки, тем не менее на
улице девочек почти что не видно, редко можно встретить девочку, которая просит милосты-
ню, да и то посылают ее на это дело больше родители или в целом та семья, где она живет.
Известные хулиганские ватаги беспризорных почти не имеют в своих рядах девочек.
Причины этого заключаются в том, что сама наша общественность по старому обычаю
готова помогать девочке. После смерти родителей скорее девочку возьмут на воспитание,
нежели мальчика, потому что с ней спокойнее и легче, она не так склонна к протесту, как
мальчик. К тому же девочка благодаря привитому с раннего детства пассивному отношению
к жизни не так быстро и не так легко пойдет на улицу, ибо улица ей страшнее, нежели
мальчику. Она будет жить в тяжелейших условиях, знать невзгоды и обиды, но на улицу
не пойдет. Тут играет роль и инстинктивная боязнь всяких цепляний мужчин, о которых
девочка в определенных условиях имеет реальные представления.
Надо еще отметить и то, что для девочки есть такая постоянная «профессия», как нянь-
ка. В няньках жить гораздо тяжелее, нежели на улице, зато девочка тут защищена от очень
ранней половой катастрофы.
Благодаря помощи многих наших организаций, отдельных особ и особенно комсомола
даже и эти няньки в большинстве попадают в детский дом.
Из детского дома девочки почти что никогда не убегают. Надо отметить, что случается это
не лишь благодаря пассивности натуры девочек, а благодаря тому, что девочкам легче жить
в детском доме, нежели мальчикам: педагоги с ними всегда ладят, потому что девочка
сдержаннее, послушнее; одевают их лучше, да это не так трудно и сделать, ибо девочки аккурат-
нее относятся к своему убранству и сами умеют кое-что пришить или зашить.
В детском доме и работа для девочек легче и им по вкусу; по старому обычаю мы девочкам
определяем лишь швейные мастерские, как бы продолжаем их воспитание в направлении
домашнего хозяйства. Вследствие этого создается своеобразная природная гармония: де-
вочка и сама из семьи приносит фатальную потребность — заниматься лишь домашними
делами, а мы добавляем специальную швейную подготовку. К тому же в наших швейных
мастерских очень мало еще элементов настоящего широкоорганизованного швейного дела.
Всегда у нас есть кустарная мастерская, в лучшем случае с ручными машинами.

313

Тем не менее эта специальная панская «привилегия» до известного времени делает из
девочки в детском доме очень беспрекословную и удобную воспитанницу, чем очень доволь-
ны многие педагоги, которые не желают глубже заглянуть в будущее и оценить его с точки
зрения социальной значимости.
Правда, когда воспитание девочек заканчивается, педагоги замечают, что полити-
ческое и общее развитие у девочек слабовато. Приходится педагогам сталкиваться и с другими
неприятностями. Наиболее сознательные девочки, особенно комсомолки, начинают тяготить-
ся своей швейной квалификацией, тем паче, что эту квалификацию и использовать должным
образом негде, начинают искать других путей к жизни, а в этих исканиях педагоги не всегда
умеют помочь. Очень способные девчата тянутся на рабфаки, но и там им не так легко, потому
что долголетнее сидение за машиной не дало им необходимой подготовки и развития.
На рабфаке им до многого приходится доходить собственными усилиями.
Но все эти неприятности всплывают под конец воспитательного процесса. Но, как они ни
тяжелы, девочка не пойдет уже на улицу. Она не станет беспризорной...
Беспризорность девочки очень редко приводит к катастрофе, очень редко девочка заканчи-
вает свое воспитание в допре. А это лишь потому, что девочка почти не бывает на улице.
Когда мы теперь наблюдаем многих девочек в наших детских домах, там почти не находим
девчат, которые имели бы более или менее продолжительный уличный стаж, преиму-
щественно же большинство их на улице совсем не были. Зато и самый маленький уличный
стаж для девочки — великое несчастье, и его позабыть не так-то легко...
Остановимся еще на одном моменте, который имеет очень большое значение. Говоря
про девчат, мы отмечали, что полезно и даже нужно в некоторой степени игнорировать
их прошлое. Опыт подтверждает, что такое игнорирование, намеренное забвение всей мерзо-
сти, всех несчастий, которые окружали детскую жизнь, — это наилучшая педагогическая
позиция и, может быть, наиболее целесообразная, потому что никто не станет обвинять детей
за все то, что с ними случилось. То же самое нужно упорно рекомендовать и в отношении
мальчиков.
Настоящая советская педагогика, а с ней и все общественное советское мнение реши-
тельно запрещают какую-нибудь возможность даже говорить о каких-то специфических
природных склонностях человека к преступлению или бродяжничеству. Разговоры о том,
что так называемые преступные типы, будто бы с самого рождения предназначенные к
уголовной деятельности, мы считаем за дикие предрассудки, которые могли расширяться
лишь в обществе, основанном на насилии и эксплуатации. Это общество не могло не довести
немалую часть человечества до преступлений. Настоящие причины преступности заклю-
чаются в организации буржуазного общества, и, чтобы прикрыть это нездоровое свойство
общественного строя, надо было выдумывать теории о преступных типах и о специальной
преступной наклонности.
Такая теория засела в головах бесчисленных буржуазных ученых, такие убеждения
в целом прямо разделяет и вся буржуазия, и буржуазная интеллигенция. Тоже не удиви-
тельно, что к «преступнику» и к «преступному типу» утвердилось в буржуазном свете отно-
шение, полное похотливой заинтересованности и боязни как будто чего-то от природы
проклятого, а одновременно и интересного, необычного.
А так как вся буржуазная действительность наполнена преступлением, ложью, наси-
лием, мошенничеством, ненасытностью, распущенностью, поганью, то и проблема преступности
иногда могла быть модной проблемой, и психология преступника становилась привлекатель-
ной темой для романов и кинофильмов. Правда, романы и киноповести всегда заканчива-
лись поражением зла и триумфом добра, стало быть, триумфом нормального мещанина,
а интерес к преступнику был лишь интересом для развлечения.
Нельзя сказать, что у нас полностью исчезли следы этой теории. Мы твердим, что нет
другой причины преступности, кроме социального неравенства и социального насилия, а на
деле со временем относимся к правонарушителю как к чему-то полностью природному.
Это отражается и на нашем отношении к мальчику-беспризорнику, в особенности к маль-
чику-правонарушителю. И теперь в детской колонии часто можно услышать удивительные
возгласы посетителей: «Да неужели это все давние беспризорники? Не может быть!..
Даже их узнать нельзя... Даже лица не такие...»
Вот в этом удивлении и просматривается вера в прирожденную преступность у че-
ловека. Удивляются именно потому, что не могут допустить, как этот злодей и бродяга
берется на работу и переделывается в честного человека. А на самом деле ничего в этом
дивного нет.
Эти посетители иногда начинают расспрашивать мальчика или девочку о том, что
с ними было до колонии, что делал он на улице, как добывал себе еду, а именно про это

314

и не надо спрашивать у детей. Случается, что и сами педагоги в погоне за ошибочно науч-
ной постановкой дела со всей силой стараются выяснить прошлое ребенка и без конца
напоминают ему об этом проклятом прошлом. А бывает и хуже. Иногда даже на торже-
ственных заседаниях к детям обращаются с такими речами: «Вот вы, дети, были на улице,
вы крали, дебоширили. Теперь вы не крадете. Как это хорошо! Старайтесь крепче держаться
этой дороги!»
Все эти речи обижают детей, во всяком случае, вредят им. Наименее стойкие среди них
даже начинают гордиться своим героическим прошлым и сами уже ждут, когда их начнут
снова расспрашивать о беспризорных подвигах, и наврут полный мешок, чтобы казаться
наиболее интересными.
Во всех этих расспрашиваниях, во всем этом внимании к прошлому ребенка нет ничего,
кроме обычной обывательской заинтересованности, воспитанной буржуазной теорией
преступных типов.
Колония им. Горького практиковала полное игнорирование этого прошлого, и прак-
тиковала полностью, открыто, до конца3. В колонии не только не расспрашивали маль-
чика о его прошлом, не только не напоминали об этом прошлом, а не написали даже ни
единой «справки», просто не знали, за какие правонарушения мальчика отправили в коло-
нию.
В колонии само слово «беспризорность» считали за невежливое и его не выговаривали
ни в коем случае: колонисты всегда были уверены, что беспризорные на улице, а они
колонисты и хозяева, ничем не хуже остальных людей.
И вот один раз, когда эта колония в полном составе приветствовала какой-то съезд,
проходя торжественным маршем площадь, кто-то из толпы крикнул:
— Да здравствуют беспризорные!
Было больно смотреть, как оживленные лица детей вдруг стали серьезными и суро-
выми, замкнулись в одиноком чувстве обиды4.
Главное орудие нашей борьбы с беспризорностью — это детский дом. Наши детские
дома часто не разработаны и не имеют даже полной, уверенной, обязательной формы орга-
низации работы. Мы не можем найти на территории нашего Союза самые разнообраз-
нейшие виды и типы детских домов, начиная от небольшого дома, где живут 40—50 воспи-
танников, которые пользуются какой-нибудь соседней школой и ничего общего, кроме общежи-
тия, не имеют. И есть большущие и сравнительно богатые детские городки, где численность
детей достигает до 2500 человек, они имеют чудесные собственные школы, даже целые
концерны школ, прекрасно оснащенные мастерские или богатые полевые и животноводче-
ские хозяйства.
Так же отличаются детские дома и в качестве своей работы. Тут мы наталкиваемся на
целую цепь учреждений, начиная от наиболее четких и интересных и кончая «приютами»,
где полно тех же уличных беспризорных, где настоящий преступно-анархистский быт
и не менее распущенный персонал.
И чрезвычайно интересно, что качество работы детского дома почти что не зависит от
количества денег, которые тратит то или иное учреждение. Довольно часто отмечается, что
качество работы детского дома, очень мало обеспеченного, гораздо выше, нежели в детдоме,
устроенном почти что роскошно, где на его содержание тратят огромные суммы.
Причины всего этого разнообразия заключаются в том, что детский дом нашего
советского типа — учреждение целиком новое и на Западе не имеет себе подобного.
Поэтому наша страна не успела подготовить к работе в детском доме достаточно боль-
шое число педагогических кадров, и педагоги не успели еще выработать уверенных мето-
дов работы. Поэтому теперь ни в одной другой области успех работы так не зависит от
таланта, энергии и знаний персонала, как в детском доме. Пока что можно просто сказать:
лишь тот детский дом хорошо работает, где способный и энергичный персонал.
Мы считаем нужным отметить, что работа в детском доме — работа чрезвычайно дели-
катная. Небольшая ошибка, недостаточная продуманность того или иного мероприятия
или решения, излишняя медлительность или излишняя поспешность, самые малые отклоне-
ния от нормы могут привести к очень плачевным, иногда даже пагубным последствиям.
Одновременно работа в детском доме требует безусловно героического напряже-
ния. Как бы ни был добрым, старательным и энергичным педагог, но если он работает,
жестко придерживаясь времени, если в нужную минуту все же не пожелает отдать свое
время детдому, если работники в общем стараются лишь честно исполнять свои обязан-
ности — провал такого детского дома неминуем.
Здесь работать надо неутомимо, целиком отдавая себя детям и их интересам, нужно
совсем забыть собственное самолюбие, а иногда и свое здоровье. Обычно не все работники

315

способны на это, и тем паче их трудно найти, потому что за эту работу платят у нас очень
мало.
Все сказанное не означает, что в детском доме нет и не может быть охраны труда. При-
родный закон ограниченности человеческих сил и человеческий закон уважения своих сил
тут нужно применять лишь в очень своеобразной форме: чем больше педагог отдает себя дет-
скому дому, чем меньше Он обращает внимания на время и свою собственную жизнь, тем
легче ему трудиться. Детдом, который организовал настоящий педагог, развивает за корот-
кое время такую массу активных детских сил, такую громадную энергию детского само-
управления и такую мощь детского коллектива, что работа в этом доме становится наслажде-
нием и почти развлечением, но... до тех пор, пока педагоги не вздумают почивать на лаврах
и не забудут про свою героическую бдительность.
Советский Союз все больше воспитывает именно таких необходимых педагогов. Дальше
расширяется сеть удачных, здоровых, крепких детских заведений, которые трудятся
как чудесно налаженная машина, крепко связавшись с рабочим классом, с крестьянством,
с общественными организациями, и которые идут нога в ногу со всеми нашими силами,
строящими социализм...
Эта пятилетка решит и один из главных вопросов методики работы самого детского
дома. Одна из главных его погрешностей — это то, что в нем отдельно собраны лишь только
беспризорные дети, т. е. такие, которые благодаря несчастным случаям оторваны от взрослых
и от здорового ребенка в семье. Как бы мы ни старались приблизить детский дом к обществу
и внушить нашему воспитаннику, что он такой же самый ребенок, как и все дети, — это
лишь слова. На деле же он видит, что его жизнь не такая, как у всех детей, он всегда имеет
основания завидовать детям, живущим в семье, он всегда вспоминает это проклятое не-
счастье, которое толкнуло его в социальную яму. Так утверждается своеобразный анархизм
детского дома, постоянная наклонность к протесту, что особенно затрудняет воспитатель-
ную работу детского дома. Переход на систему домов целого нашего воспитания не обяза-
тельно надо представлять себе как что-то чересчур великое и неосуществимое с точки зрения
материальных возможностей. Уже теперь можно считать за довод, что в хорошо организо-
ванном и обеспеченном детском доме содержание одного ребенка будет намного дешевле,
нежели содержание ребенка в семье5.
Речь идет о том, что социалистическая Педагогика лишь в последнее время начинает
вплотную подходить к марксистскому положению, что детский труд должен быть не только
трудом учебного типа, как это имеет место в буржуазных дорогих школах, но он должен
обязательно быть и продуктивным и давать всему обществу полезные вещи, и, выходит,
оплачивать свое собственное содержание.
Детский дом, организованный по типу небольшой фабрики, не только увеличит богат-
ство всей страны и разрешит все проблемы подготовки кадров, но и удешевит содержание
самого детского дома, может быть даже — до полной его самооплатности [самоокупае-
мости]6. Такая организация детского дома, если она будет вовлекать в себя главным образом
ребенка из семьи, будет окончательным разрешением и дошкольного вопроса, и беспри-
зорности.
Мы видим, что беспризорность приходит к нам из семьи, приходит на наши улицы только
потому, что семья как первичный воспитательный коллектив не способна уберечь ребенка
ни от голода, ни от одиночества, ни от плохого влияния. Мы видим, что когда семья
все же старается это сделать, то женщина там лишь кухарка, нянька, прачка, «затуркан-
ная», дикая и обессиленная домашняя работница. Никогда женщина не будет полностью
свободна там, где семья подменяет педагогическое заведение. И никогда ребенок не будет
гарантирован от падения на самое дно социальной ямы, когда его воспитание зависит от
того педагогического заведения. Беспризорность — это продукт ужасного кустарниче-
ства в деле воспитания, ибо семья есть кустарная организация воспитательного процесса.
Как наша пятилетка рушит кустарные магазинчики и прилавки и вместо них сооружает из
бетона и стали громадные города-фабрики, точно так же она разрушит и кустарное воспита-
ние в семье, построит взамен него фабрики воспитания, полные света и воздуха, внимания
к ребенку и заботы коллективной силы и творческого труда.
И эта фабрика будет не только перевоспитывать беспризорного хулиганишку, взятого
с улицы, но и будет предупреждать саму беспризорность; из такой фабрики ребенок уже
не окажется на улице и девочка 10 лет не попадет в грязные лапы какого-нибудь двуно-
гого мерзавца.
Главное в воспитании совершается на протяжении первых 10 лет.
Ныне же воспитание в сути не есть воспитание, а лишь исправление того, что испорчено
в семье7. Воспитание, правильно налаженное с самого начала, будет намного более легким

316

делом: тогда не нужно будет искать самоотверженных героев на должности педагогов.
Мы быстро приближаемся к этому чудесному будущему нашего детства. Уже и теперь
очень активно перед всеми нами встал вопрос о новом быте, а новый быт первым делом
требует уменьшить у семьи право прибегать к кустарному воспитанию ребенка.
Это совсем не означает, что ребенка нужно оторвать от матери, что он должен расти как
ничейный ребенок, почти что как теперешний беспризорник. Те, кто кричит о полном разрыве
матери с ребенком, о полном забвении сыном своих родителей, — это просто чудаки и «бузо-
теры». Именно в полной гармонии между организационной силой воспитательного дет-
ского дома и природной родственностью в семье лежит секрет будущего воспитания...
Стремясь к будущему социалистического воспитания, мы одновременно должны усердно
заботиться и о том, чтобы теперешнюю беспризорность у нас по возможности уменьшить
и обезвредить.
Детские дома, которые собирают беспризорных и воспитывают их в тяжелейших усло-
виях бедности и изоляции беспризорного, несмотря на все свои недостатки, все же проводят
работу, и благодаря этой работе наши беспризорные чаще всего не доходят до социальной
гибели. Но этого недостаточно. Нам нужны не только люди, которые не погибли, — нам
нужны активные работники новой эпохи, могучие строители новой жизни, новой семьи,
нового человека.
У нас много общественных организаций, имеющих целью помочь беспризорному ре-
бенку: «Помощь детям», «Друзья детей» и др. Они объединяют многочисленных членов,
но многие из них ограничиваются лишь взносом небольшой суммы денег. Правда, и это
большое дело: эти гривенники спасают не одну тысячу детей.
Но можно сделать еще больше. В детском доме приезд шефской организации — всегда
праздник, даже когда она и не привозит подарков. Тут немного и надо: пускай только орга-
низация чаще проверяет детский дом, а ее представители не мучают детей сборами и реча-
ми. Без этого можно обойтись: достаточно, когда вы раз в месяц сядете около мальчика
или девочки и просто с ним поговорите о своих и его делах. Этим вы ему докажете, что вы
уважаете в нем человека, что вы не приехали лишь похвалиться перед ним своей доброде-
телью.
Поразговаривайте с ним, о его и своей работе, о дисциплине на вашем заводе, о том,
как проходят у вас социалистическое соревнование, какой у вас требовательный секре-
тарь ячейки, о вашем мастере, который вам нравится, о вашем инженере или рабочем-
изобретателе. Расскажите, какие у вас дети и какие у вас с ними удачи и неудачи. Рас-
спросите его о том, что он думает делать, когда выйдет из детского дома, посоветуйте ему
что-нибудь. Разговаривайте о чем хотите, но только о том, что и вас интересует. И никогда
не говорите: «Старайся исправиться. Не надо воровать...» И без вас много найдется охотни-
ков такой науки. И этого достаточно.
Если можете, попросите только одного мальчика проведать вас. Можете его не угощать,
когда он придет к вам, во всяком случае, не приучайте его к этому.
Не можете этого сделать — не делайте, но в таком случае подарите ему иногда какую-
нибудь мелочь. ЭтиМ вы докажете ребенку ваше уважение. Может, вам посчастливится
встретить потом этого мальчика или девочку на вашем же производстве. Может быть,
вы даже поможете ему устроиться в одном цеху с вами и сделаете его своим «подручным».
А когда и не его встретите, то встретите другого бывшего беспризорного. Вы даже пред-
ставить себе не можете, какую большую пользу ему этим даете, почти что без всяких усилий.
Уже само то, что вы, квалифицированный рабочий, разговариваете с ним, — это превозносит
его в собственных глазах. А если вы поможете ему и указанием, то это еще лучше. Имейте
в виду, ни в коем случае не надо быть «сладким» к мальчику. Будьте самим собою: когда
вы строги — будьте и с ним строги, когда вы веселы — то и с ним обращайтесь весело и не
вдавайтесь во что-нибудь поучительное, потому что для такого мальчика нет ничего луч-
шего, достойного и поучительного, как хорошо знакомый мастер.
Женщины особенно очень много могут дать пользы девочкам, которые только что вышли
из детского дома. Каждая женщина найдет, чем помочь, нужно лишь делать это просто и есте-
ственно. А это самое и нужно, чтобы расположить девочку к себе. Тогда уже не так трудно
будет привлечь ее к работе вообще и к общественной в частности.
Но, понятно, главной помощи надо требовать от общества, чтобы избежать беспризорно-
сти. Здесь в каждом квартале внимательный взгляд всегда найдет опасные места.
Может быть, товарищ, работающий с вами, уже выращивает в своей семье будущего
беспризорника. Может быть, вашего соседа постигло горе. И вот именно в этот момент наимень-
шая помощь может определить все будущее ребенка. Может, нужен лишь выходной день,

317

чтобы отвести мальчика в Окрпомдет8. И этого достаточно. Предотвращая беспризорность,
нужно использовать все формы помощи, потому что и небольшое усилие отдельного человека
тут станет большой пользой.
Иногда действие отдельного человека может быть и ошибочным. Так вот — дать милосты-
ню беспризорному кажется добрым делом. Напротив, эта милостыня задерживает мальчика
на улице, приучая его попрошайничать, портит его психику. Нужно всегда помнить, что
народное образование никогда не отказывается принять детей в детский дом. Просят милосты-
ню только те, кто убежал из детского дома и стоит на пути к преступлению. Ваша милостыня —
горький подарок: едва ли она не приближает ребенка к допру.
А когда вы в вагоне дачного поезда чувствительно слушаете пение «пацана» и вместе
с жалостливыми торговками даете ему 3 коп, вы совершаете настоящее преступление, потому
что ничего более сквернейшего, чем эти вагонные гастроли, в воспитательном отношении
нельзя себе представить: все такие певцы — почти готовые мошенники и лодыри, с ними
воспитательная работа — наитяжелейшая работа на свете.
Эта самая жалость иногда на улице подбивает человека вмешаться в поступки милицио-
нера, задерживающего беспризорного. Нет ничего более дешевого, чем эта жалость. Мили-
ционер исполняет часть большой работы, а жалость случайного прохожего требует, чтобы
эта беспризорность развивалась свободно, как бурьян на поле у плохого хозяина.
Отдельные усилия людей в деле предотвращения беспризорности не будут очень полезны,
если они не превращаются в общественное дело. Организация жилкоопа9 и в нем организация
помощи семье в отношении воспитания — это чрезвычайно нужное дело, и каждый человек,
каждый сознательный работник должен принимать в нем активное участие. В особенности
такую организованную помощь можно оказать тем «няням», которых самих еще нужно нян-
чить.
Наше общество много сделало в деле помощи беспризорным, сделало гораздо больше,
нежели богачи на Западе, но оно может сделать еще больше.
Помогая в этом деле, мы должны стремиться к скорейшему претворению в жизнь
нового воспитания, нового семейного быта и нового детского общества. Мы всегда должны
помнить об этом и знать, что хорошо организованная детская коммуна будет одним из первых
достижений в нашей борьбе за новый быт, за культурную революцию.

318

Комментарии
Впервые опубликовано (по частям) в журнале «Красная новь», 1937, № 7 —10. Печа-
тается по прижизненному изданию: Макаренко А. С. Книга для родителей. — М., 1937, —
326 с.
Работу над произведением «Книга для родителей» А. С. Макаренко начал в середине
1936 г. в Киеве. Редакция альманаха «Год XIX» 9 июля 1936 г. заключила с ним договор о под-
готовке к печати труда под условным названием «Отцы и дети», который и стал основой
будущей «Книги для родителей».
Активный интерес к проблемам семьи и семейного воспитания А. С. Макаренко начал
проявлять с 1927 —1928 гг., когда он обратил внимание на существенное изменение характе-
ра беспризорности: в колонии и коммуны стали поступать дети преимущественно из семьи.
Анализ этого факта и правонарушений «семейных детей» дал ему ценный материал для
понимания новых задач общественного и семейного воспитания (см.: Макаренко А. С.
Соч.: В 7-ми т. Т. VII. М., 1958, с. 384—385. Говоря о превалировании правонарушений детей
из семьи в конце 30-х гг., А. С. Макаренко обращал внимание на большие трудности в работе
с ними (см.: там же, с. 430—431).
В 30-е гг. вопросы быта и семьи стали предметом особого внимания советской обществен-
ности. Большое значение для развития семьи имело постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б)
от 31 мая 1935 г. «О ликвидации детской беспризорности и безнадзорности».
В ходе всенародного обсуждения проекта Конституции СССР, принятой затем VIII Чрезвы-
чайным съездом Советов в декабре 1936 г., А. С. Макаренко выступил со статьей, где внес
предложение о законодательном закреплении статуса советской семьи. «...Я считаю, что в
Конституции, в главе X, должно быть сказано о семье. Семья в социалистическом обществе
является первичной ячейкой, и эта ячейка должна быть социалистической. Должно быть
сказано, что семья является не подвластной отцу (как хозяину) группой родственников, а тру-
довым коллективом, счастье и разумная жизнь которого обеспечивается всем строем социа-
листического государства. Эта семья имеет права и обязанности, особенно обязанности по
отношению к детям, их воспитанию, здоровью и т. п.» (Макаренко А. С. Мы живемо в найщасли-
вішу епоху. — Літ. газ. Киев, 1936, 12 авг.).
Материалы «Книги для родителей», хранящиеся в ЦГАЛИ СССР, свидетельствуют
о большой работе А. С. Макаренко над этим произведением. Имеется пять групп источни-
ков: первоначальный вариант 1—9 глав (автограф), авторская машинопись 1—8 глав
(окончательный вариант, незначительно отличающийся от издания 1937 г.); три единицы
хранения с планами, тематикой, набросками, фрагментами (автограф и авторская машино-
пись), «Книга для родителей» как очерк (машинопись, 2 печ. л.); материалы Галины Ста-
хиевны Макаренко, жены и соратницы педагога-писателя, в сотрудничестве с которой была
написана книга (автограф и машинопись с правкой Г. С. Макаренко).
Исследование этих материалов позволяет утверждать, что идея создания «Книги для
родителей» в 3—4 томах возникла у А. С. Макаренко уже при работе над первым томом
(см.: ЦГАЛИ, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 74, лл. 9—9 об.). При этом предполагалось, что во втором
томе будет освещаться тема «Школа и семья», а в третьем — «Эстетика воспитания. Игра».
В первый том планировалось включить 11 глав. Две последние главы («Эстетика джентльмен-
ства» и «Заключение») затем были опущены, а их замысел стал разрабатываться в планах
последующих томов (см.: там же, л. 57).
Анализ подготовительных материалов позволяет сделать вывод, что текст, написанный
Галиной Стахиевной Макаренко в 1936—1937 гг., посвящен вопросам семейного воспитания

319

и отражает ее совместную работу с А. С. Макаренко над первым томом «Книги для родителей».
Однако наблюдения и размышления Г. С. Макаренко вошли в первый том «Книги» на каче-
ственно новом уровне теоретического обобщения, воплотившись в художественные образы
и органически соединившись с замыслом произведения в целом. В основном же тексты
Г. С. Макаренко, вероятно, предназначались для X и XI глав первого тома книги, которые
затем были опущены. Записи А. С. Макаренко показывают, как формировалась главная
идея книги, вырабатывалась логика изложения, происходило дальнейшее обобщение мате-
риалов, обогащение отдельных положений новыми связями и выводами (см.: ЦГАЛИ, ф. 332,
оп. 4, ед. хр. 644; там же, ед. хр. 74, лл. 1, 4, 8, 28—38, 40—49, 55—58 об., 61 об. — 62).
Архивные документы говорят о работе А. С. Макаренко над последующими томами
«Книги». На обложке одной из тетрадей для записей имеется автограф: «Книга для роди-
телей» (кн. 2 и 3)» (ЦГАЛИ, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 81, л. 1). В дневниковой записи от 1 декабря
1938 г. значится: «Оттянуть сроки можно только для «Книги для родителей»... Все остальное
срочно...» (пит.: Макаренко А. С. Соч., т. IV, с. 531). Об активизации подготовки следующего
тома видно по тетради с надписью-автографом: «Темник. Начат 12 января 1939 г.» (ЦГАЛИ,
ф. 332, оп. 4, ед. хр. 74, л. 1326 об.).
Можно предположить, что работа над последующими томами отразилась в материале
«Книга для родителей. Очерк» (см.: ЦГАЛИ, ф. 622, on. 1, ед. хр. 195, 50 л.). На обложке
этого документа рукой, вероятно, редактора написано: «Макаренко. Архив. 12-я кн., 1937».
Это машинопись с правкой А. С. Макаренко и карандашными пометками, по-видимому,
тоже редактора. Она находится в фонде редакции альманахов «Год XVI — Год XXII».
Указанная выше надпись говорит о том, что материал предполагался к опубликованию в 12-й
книге альманаха (дек. 1937 г.) после издания «Книги для родителей» в «Красной нови».
Текстологический анализ «Очерка» показывает, что это законченное произведение, в кото-
ром выделяются отдельные фрагменты; часть из них в измененном виде представлена в пер-
вом томе «Книги для родителей», другая часть еще не публиковалась, третья в сокращении
напечатана в т. IV 7-томного Собрания сочинений А. С. Макаренко как варианты первого
тома «Книги» или рукописи, подготовленные для ее второго и третьего томов (см. с. 517 —
526, 540—541). При этом материал, вошедший в первый том, распределился по его разным
главам. В целом «Очерк» является конспектом первого и других задуманных томов «Книги
для родителей» (как квинтэссенция всего многотомного труда, самостоятельное произведе-
ние для альманаха).
Фрагмент «Очерка», начинающийся со слов «Вот у вас родился ребенок...», имеет
вариант в виде автографа А. С. Макаренко на тетрадных листах, вложенных в обложку с
машинописным заголовком: «Материалы 2-й книги «Книги для родителей» (ЦГАЛИ,
ф. 332, оп. 4, ед. хр. 90; заголовок сделан, думается, Г. С. Макаренко).
Не исключено, что «Очерк» — это первая часть труда «Отцы и дети», переименованного
к этому времени в «Книгу для родителей», направленную А. С. Макаренко осенью 1936 г.
в редакцию альманаха «Год XIX». Возможно, именно с этим текстом знакомился П. А. Павлен-
ко, охарактеризовав его в письме к А. С. Макаренко 24 ноября (без указания года; вероятно,
1936 г.). Он писал:
«Уважаемый Антон Семенович!
Прочел я начало Вашей «Книги для родителей» и пишу Вам сразу в две руки, как редактор
и как читатель. Можно говорить правду? Вы начали книгу, великое народное значение которой
во много раз превосходит «Педагогическую поэму», произведение редкое по правдивости,
но все же написанное на «частную» тему. А «Книга для родителей» — это то, чего еще
никогда не было в нашей литературе как жанра. Сообразно с этим и работаться она должна,
наверно, труднее, чем «Поэма», да это и естественно. Если поэма в какой-то мере роднилась
с очерком, исходила из хроники, то «Книга для родителей» целиком уходит в область философ-
ского жанра. Она должна звучать как проповедь, как манифест (грубо говоря), как учебник
благородства.
Не знаю, как идут у Вас дела с книгой, много ли уже сделали, но даже если и не быстро
движется книга — держите себя в руках, пишите, ни на что не оглядываясь. При трудной
работе всегда лезут в голову всякие ненужные мысли: а не бросить ли, а зачем это, стоит ли?..
Когда трудно, вспоминайте, вспоминайте старика Алексея Максимовича. Будь он4 жив, он бы
уже потирал руки от удовольствия увидеть скоро «Книгу для родителей».
Успех она будет иметь, мне кажется, больший, чем «Поэма», даже если учесть, что
«Поэма» еще только начинает иметь успех. Первая волна критики всегда сменяется видимым
молчанием — это взялся за книгу читатель. Потом приходит третья пора — успеха настояще-
го, полного.
Напишите, как работается. Имейте в виду, что «Альманах» — Ваш орган, и что все мы

320

без старика должны работать артельно, и что наша альманашья артель всегда к Вашим
услугам. Если захотите приехать, прочесть написанное, посоветоваться — соберем хороших
людей, кого захотите. А главное, держите нас в курсе дел.
С товарищеским приветом П. Павленко» (Павленко П. Писатель и жизнь: Статьи. Воспо-
минания. Из записных книжек. Письма. — М., 1955, с. 340—341).
В альманахе «Книга для родителей» не была опубликована. В этот период А. С. Макаренко
был загружен работой в отделе трудовых колоний НКВД УССР. В феврале 1937 г. он продолжил
работу над «Книгой». Летом этого года в дневнике А. С. Макаренко было отмечено по поводу
«Книги»: «8—29 июня. Дубечня. Написал от 6 до 12 листа включительно — 7 печатных
листов КДР [«Книга для родителей»]. Работалось хорошо. Никто не мешал» (пит.: Мака-
ренко А. С. Соч., т. IV, с. 530).
Первые главы «Книги для родителей» были опубликованы в журнале «Красная новь»,
одновременно ее фрагменты печатались в «Литературной газете». Первым был опубликован
отрывок под названием «В семье Веткиных. Из «Книги для родителей». Во вступительном
слове А. С. Макаренко сказал: «Книга для родителей» — это отнюдь не методика семейного
воспитания. Ее цель — привлечь внимание родителей к узловым вопросам семьи. Такими
вопросами являются: отличие новой семьи от старой, проблемы дисциплины и родительского
авторитета, единство семьи как коллектива, целостность и крепость семьи и т. д...» (Лит. газ.,
1937, 20 июля).
В 1937 г. «Книга» вышла отдельным изданием. «На первый том моей «Книги для родите-
лей» я получил несколько сотен отзывов, — отмечал А. С. Макаренко в сентябре 1938 г. —
Читатели выдвинули передо мной ряд новых тем и проблем, которые я попытаюсь поднять
в следующих томах моего произведения. Второй том я собираюсь закончить в этом году...
В эту книгу войдут десять повестей. Каждая из них посвящается отдельной теме... и будет
представлять законченное художественное произведение. В конце книги будут помещены
выводы — публицистическая часть книги. Я делаю это по требованию читателей... «Книга
для родителей» будет состоять из четырех томов; закончить ее собираюсь к 1940 г.» (Веч.
Москва, 1938, 28 сент.).
Своеобразие жанра первого тома «Книги для родителей» еще недостаточно изучено лите-
ратуроведами. Некоторые мысли по этому поводу были высказаны в 1936—1954 гг. П. Пав-
ленко, К. Лавровой, Н. Четуновой, Е. Балабановичем, Б. Костелянцем, Ю. Лукиным. В совре-
менном литературоведении «Книга» рассматривается как художественно-публицистическое
произведение. Оно «многофункционально», это прежде всего роман-трактат о научных осно-
вах советского семейного воспитания. В «Книге» проявилось стремление автора внести эле-
менты лирики, публицистики, философско-этических и научно-педагогических обобщений в
эпически-повествовательный род литературы. Автор широко использовал приемы яркого
обнажения конфликта, контрастных сопоставлений, мастерски применил полемику, иронию,
сатирические зарисовки и юмор, афоризмы, авторские отступления, обращения к читателю.
«Книга» включает девять глав, каждая из которых посвящена одной из проблем педаго-
гики семьи: первая — гражданской позиции родителей в новой семье; вторая — воспитанию
потребностей, педагогическому значению семейного хозяйства; третья — семейному коллек-
тиву, стилю его жизнедеятельности; четвертая — деньгам в семейном хозяйстве; пятая —
факторам, разрушающим семейный коллектив; шестая — авторитету, дисциплине и игре в
семейном воспитании; седьмая — половому воспитанию; восьмая — материнской любви и дол-
гу; девятая — общественному и личному в семье.
Проблемы семейного воспитания А. С. Макаренко разрабатывал на основе внимательного
изучения социально-экономических явлений и процессов, определяющих большие изменения
в общественном и семейном воспитании, в характере взаимоотношений семьи и школы. При
этом он учитывал и реальные явления, происходящие как в сфере семьи и семейного воспита-
ния, так и в сфере деятельности школы. Подготовительные материалы «Книги» свидетель-
ствуют о его обращении к примеру семей В. И. Ленина, Ф. Э. Дзержинского.
В «Книге для родителей» отражены важнейшие принципы советской семьи: доброволь-
ность и равноправие супругов в семейных отношениях, любовь и взаимное уважение, забота
родителей о воспитании детей и забота детей о родителях, государственная помощь семье.
«Книга»— яркое выступление против недооценки роли семьи в коммунистическом вос-
питании (недооценки, характерной в 20-е гг. и для самого А. С. Макаренко). Это произведение
явилось своеобразным откликом на постановление ЦК ВКП(б) «О педологических извраще-
ниях в системе наркомпросов» (1936), потребовавшее «восстановить полностью в правах
педагогику и педагогов», преодолеть в воспитании элементы стихийности, повысить роль вос-
питания в социалистическом строительстве, укрепить коммунистическую целеустремлен-
ность всей системы формирования нового человека (см. т. IV, с. 433—434).

321

А. С. Макаренко, так же как Н. К. Крупская, А. В. Луначарский и другие советские пе-
дагоги, в решении вопросов семейного воспитания исходит из представления о коренных отли-
чиях советской семьи от буржуазной, об особенностях семейного воспитания в социалистиче-
ском обществе. Он придает большое значение тому факту, что в советской семье ликвидированы
отношения частной собственности. Серьезная и квалифицированная подготовка молодого
поколения к труду становится функцией не только общественного, но и семейного воспитания.
Характеризуя особенности новой семьи, А. С. Макаренко в 1928 г. отмечал, что «более
свободная форма семьи, отсутствие принудительного сожительства, более напряженное дви-
жение человека в обществе, большая загруженность отца и матери работой, отход женщины от
семейной ограниченности» изменили стиль воспитания в семье: новыми стали основания для
родительского авторитета, «отцы и дети... стоят почти на равноправных позициях», «тепереш-
ний ребенок... абсолютно не склонен к собственному обезличиванию», его привлекает прежде
всего «интересная и богатая перспективами и содержанием жизнь коллектива», общественно
ценная целеустремленность (см. т. VII, с. 439—440).
А. С. Макаренко отмечает, что педагогика семьи исходит как из общих задач и методов
коммунистического воспитания в условиях новой семьи, так и из специфических средств се-
мейного воспитания.
В «Книге» получает дальнейшее развитие положение А. С. Макаренко о том, что через
семейное коллективное хозяйство ребенок приобщается «ко всему советскому хозяйству»,
воспитывается как будущий «гражданин-хозяин», активный и сознательный строитель со-
циалистического общества. В подготовительных материалах «Книги для родителей» обраща-
ется внимание на особую ценность советской семьи как «свободного человеческого коллекти-
ва», где в сфере трудового хозяйства проявляется «семейный коммунизм поведения». При
его соединении с «коммунизмом общественного поведения» семья становится школой комму-
нистической морали, важнейшим средством утверждения и развития принципов социализма
и коммунизма в повседневной практике людей (см. с. 46—51 данного тома).
А. С. Макаренко в «Книге» уделил большое внимание проблеме субъективного фактора в
воспитании, взаимоотношениям в коллективе, роли воспитателя (см. с. 76—80 данного тома).
«Высокую культуру игры» он'рассматривал как необходимую предпосылку формирования вы-
сокой культуры трудовой деятельности и отношений человека (см. с. 104—109 данного тома).
В половом воспитании А. С. Макаренко выдвинул на первый план проблему формирова-
ния чувства любви, видя в этом проявление общей социальной культуры личности. Научить
любить и узнавать любовь — это значит научить уважать себя и других людей, формиро-
вать чувство чести и достоинства личности, искренность чувств и сдержанность в их про-
явлении, умение владеть чувством и беречь его. Необходимо воспитать способность к гармо-
нии отношений, взаимную уступчивость и ту интимную сдержанность к вопросам пола, кото-
рая называется целомудрием. Так называемая свободная любовь приводит к упрощению отно-
шений, недостойному человека, к несчастьям, разрушению семьи и сиротству детей.
Нравственно-психологическую и практическую подготовку к семейной жизни А. С. Ма-
каренко рассматривает как ведущую задачу полового воспитания, а пример любви и семей-
ных отношений родителей — как основное условие решения этой задачи.
При усилении ведущей роли школы внешкольные воспитательные институты — трудо-
вые коллективы, комсомольская и пионерская организации, семья — должны быть более
прочно связаны взаимной ответственностью. Только в этом прочном единстве они смогут наилуч-
шим образом дополнить друг друга в едином процессе формирования нового человека.
Материалы наследия А. С. Макаренко показывают, что он внес определенный вклад в ре-
шение проблемы связи школы с семьей. Успех воспитания педагог видел в расширении вос-
питательных функций школы, росте ее авторитета и значения как единого трудового коллек-
тива педагогического учреждения, который должен стать «организующим началом» воспита-
ния в семье. При этом А. С. Макаренко отмечал главные недостатки новой школы: отсутствие
должной определенности в стиле и тоне работы, слабость традиций, недостаточную четкость
педагогических функций, норм поведения и воспитательных средств (см. т. VII, с. 387 —
389).
Впервые в педагогике А. С. Макаренко четко обозначил принципиально новое направле-
ние педагогической помощи семье: воспитание путем воздействия школьного коллектива на
семью через ученика, члена семьи. Эта линия на повышение роли детей в семейном коллекти-
ве, свойственная также педагогическим взглядам Н. К. Крупской, С. Т. Шацкого и других со-
ветских деятелей народного образования, базируется на общепедагогическом принципе вос-
питания личности в активной общественно полезной деятельности, на основе целостной орга-
низации всей жизни воспитанника. В данном случае имеется в виду не то, чтобы дети «пере-
воспитывали» семью, а чтобы они «шли в семью как представители государственной школы»,

322

воспитываясь в духе ответственности за семью и оказывая на нее положительное культурное и
моральное влияние (см. т. IV, с. 481). Эту мысль педагог намеревался провести красной нитью
в одном из киносценариев, о чем он писал в письме учительнице А. Е. Коломийченко.
Повышение роли школы в семейном воспитании, по заключению А. С. Макаренко, может
осуществляться и через «организацию родителей по большим домам, по квартирам, их ин-
структирование, постоянную работу (систему дежурств) и ответственность» (т. VII, с. 392).
Вспоминая свой дореволюционный педагогический опыт, он указывал, что его ученики и
родители «представляли собой единое небольшое рабочее общество одного завода» (т. IV, с. 482).
Для воздействия на быт детей и семью применялись «бригады учащихся по территориально-
му признаку», подчиненные непосредственно руководству школы» (см. т. V, с. 322).
Элементы нового подхода к работе с семьей А. С. Макаренко вырабатывал в опыте комму-
ны им. Ф. Э. Дзержинского. Многие коммунары оказывали материальную помощь своим
семьям (см. т. IV, с. 483—484; т. V, с. 247). Здесь решалась задача «расширения воспитатель-
ной базы коммуны на ИТРовский и рабочий состав, сведения в один дружный и дисциплини-
рованный коллектив» (т. VII, с. 387). В коммуне дзержинцев был детский сад для детей рабо-
чих и служащих. А. С. Макаренко интересовался его работой, это дало ему возможность озна-
комиться с практикой дошкольного воспитания.
Анализ «Книги для родителей» и других работ А. С. Макаренко о семейном воспитании
позволяет утверждать, что он первым глубоко и разносторонне рассмотрел основы педагогики
советской семьи. Он последовательно и глубоко стал рассматривать воспитание в семье как
социальный процесс, органически связанный с общественно-политической жизнью обще-
ства1.
«Книга для родителей» была с одобрением встречена советской общественностью. Поло-
жительные рецензии опубликовали пять литературно-критических и общественно-политиче-
ских журналов. Психолог В. Н. Колбановский заключил, что этой книгой «положено начало
созданию необходимой нам педагогики социалистической семьи» (Колбановский В. Поучи-
тельная книга...— Красная новь, 1938, № 2, с. 187). Это произведение «является проводником
социализма в быт трудящихся, в семью, в область личных, интимнейших отношений людей»
(там же, с. 200).
Рассматривая рецензируемое произведение как книгу о родителях, их ведущей роли в
воспитании, литературный критик Н. Жданов писал, что А. С. Макаренко этим трудом актив-
но способствует формированию социалистической нравственности и бытовой семейной куль-
туры (см.: Жданов Н. «Книга для родителей» А. С. Макаренко.— Звезда, 1938, № 3). Критик
К. Лаврова расценила «Книгу» как пропаганду нового морального сознания «в наиболее кос-
ной и отягощенной предрассудками области — в сфере семейных отношений», как «преодо-
ление своеобразной инерции буржуазной нравственности», наиболее упорной в отношениях
взрослых с детьми»; это произведение, которое затрагивает «принципиальнейшие теоретиче-
ские проблемы социалистической этики» (Лаврова К. «Педагогический стиль» советской
семьи.— Книга и пролетарская революция, 1938, № 5—6, с. 188, 191).
Н. П. Стороженко, не понявшая смысла и жанра «Книги», квалифицировала ее как иска-
жение педагогики в глазах родителей, недооценку связи школы с семьей (см.: Стороженко Я. П.
Вредные советы родителям о воспитании детей.— Советская педагогика, 1938, № 3, с. 126—
128). Рецензия Стороженко отражала настроения немногочисленных критиков «Книги»,
пытавшихся оценивать ее как систематизированное методическое пособие.
При обсуждении «Книги для родителей» в Научно-практическом институте спецшкол и
детдомов НКП РСФСР В. И. Куфаев говорил: «Мы отнеслись с возмущением к рецензии Сто-
роженко» (ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 180, л. 23 об.).
«Книга для родителей» по своему значению выходит за рамки педагогики семьи. Органи-
чески связывая вопросы семейного воспитания с общими целями и принципами коммунисти-
ческого воспитания, А. С. Макаренко на материале семьи продолжил разработку общепедаго-
* Для сравнения можно сослаться на публикацию А. Ф. Евстигнеевым-Беляковым лек-
ции «Семейный быт и дети» (М., 1927), где родителям давались лишь первоначальные сведе-
ния о роли некоторых элементов семейного быта в воспитании детей дошкольного возраста.
Вопросам семейного воспитания была посвящена книга Е. А. Аркина «О некоторых вопросах
воспитания детей. Переписка с родителями» (М., вып. 1 и 2, 1933, 1935). Однако проблема
семейного коллектива в данном случае еще не ставилась. Ь 1935 г. вышли «Очерки детской
сексуальности» П. П. Блонского, в которых вопросы семейного воспитания ограничены темой
книги. «Материалы для бесед учителей начальной школы с родителями учащихся», издан-
ные Наркомпросом РСФСР в 1936 г., были посвящены вопросам санитарии и гигиены, игр
детей, воспитательной роли книг и кино.

323

гических проблем, обогатил их решение новыми обобщениями и выводами. Его книга для
родителей — серьезный вклад в общую теорию и методику коммунистического воспитания,
пример диалектического единства, взаимообусловленности в педагогике общего и особенного.
Ориентировка А. С. Макаренко в «Книге для родителей» на тенденции развития семьи и
семейного воспитания сделала это произведение чрезвычайно актуальным, одним из наиболее
читаемых и в наши дни. Некоторые проблемы, выдвинутые им (однодетная и неполная семья,
трудовое воспитание в семье, формирование разумных потребностей и др.), стали насущными
проблемами современности.
Осуществилась идея А. С. Макаренко об отражении в Конституции СССР социального
положения советской семьи, ее прав и обязанностей (см.: Конституция (Основной Закон)
Союза Советских Социалистических Республик. — М., 1977, с. 19, 21).
1 Содержание данного и предшествующего абзацев можно связать с мыслью А. С. Ма-
каренко, которую он зафиксировал в своей записной книжке: «Надо помнить, что мы, совет-
ские педагоги, не слуги природы, а ее хозяева и обязаны овладеть такими активными метода-
ми воспитания, которые дают нам возможность преодолевать в наших воспитанниках не-
нужные советскому гражданину качества, наследственные и благоприобретенные».
2 А. С. Макаренко указывает на несостоятельность педагогической теории, основанной
лишь на разработке отдельных, ситуативных педагогических приемов («трюков», «фокусов»,
«уединенных средств»).
3 Данный эпиграф — цитата из работы Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной
собственности и государства». Во 2-м издании Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса этот отры-
вок переведен более точно: «Но что придет на смену? Это определится, когда придет новое
поколение: поколение мужчин, которым никогда в жизни не придется покупать женщину за
деньги и за другие социальные средства власти, и поколение женщин, которым никогда не
придется ни отдаваться мужчине из каких-либо других побуждений, кроме подлинной
любви, ни отказываться от близости с любимым мужчиной из боязни экономических послед-
ствий» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с*. 85).
4 Идея «педагогики завтрашнего дня» имеет основополагающее значение в деятельно-
сти Макаренко, ярко отражая сущность советской теории и практики воспитания.
5 Городской рабочий кооператив.
6 Имеется в виду, вероятно, школа фабрично-заводского ученичества. Задачей школ
ФЗУ была подготовка высококвалифицированных рабочих для промышленности и транс-
порта.
7 Ломброзо Чезаре (1836—1909) — итальянский психиатр и криминалист, выдвину;
антинаучную теорию «преступного человека» как типа, от рождения предрасположенного к
преступлению.
* Педология — см. п. 1 комментария к статье «Проблемы школьного советского вос-
питания» (тезисы) в т. 4 данного издания, с. 394; а также п. 4 комментария к статье «Цели
воспитания» (там же, с. 391).
9 Свободное воспитание — см. п. 4 комментария к статье «Выступление на заводе «Шари-
коподшипник» 24 октября 1936 г. в т. 4 данного издания, с. 387.
'° От слова diese (фр., муз.)— нотный знак, обозначающий повышение звука на полу-
тон. В данном случае имеет смысл: поет неверно, с повышением ноты на полутон.
11 От слова satisfactio (лат., устар.). В феодально-дворянском быту — удовлетворение в
форме поединка, дуэли. В данном случае — требование согласия на поединок.
12 Стипендии, выдаваемые учащимся школ фабрично-заводского ученичества.
13 Шеллер (псевд. Михайлов) А. К. (1838—1900)— русский, писатель, в 60—80-е гг. ав-
тор популярных романов на злободневные темы, отличавшихся морализаторством и поли-
тической умеренностью.
14 Соловьев В. С. (1853—1900)— русский религиозный философ, поэт, публицист и кри-
тик. Пытался совместить научно-позитивный и рационалистический «дух времени» с хри-
стианством, доктриной «всеединства». Оказал большое влияние на русский идеализм и сим-
волизм.
15 Говорится о Федоре Павловиче Карамазове, действующем лице романа Ф. М. Достоев-
ского «Братья Карамазовы».
16 Согласно библейской легенде, Хам — один из сыновей мифического патриарха Ноя.
Вместе с потомками проклят и осужден на рабство за насмешки над отцом.
17 Разъяснение и убеждение имеют в педагогической системе А. С. Макаренко важное
значение. Подчеркивая роль слова как побудителя действия, А. С. Макаренко говорил: «Я сде-
лался настоящим мастером только тогда, когда научился говорить «иди сюда» с 15—20 от-
тенками, когда научился давать 20 нюансов в постановке лица, фигуры, голоса» (т. V, с. 269).

324

18 Витте С. Ю. (1849—1915)— русский государственный деятель, выразитель интересов
русской монополистической буржуазии.
19 В сокращении — школьные работники. Против слова «шкрабы» возражал В. И. Ленин,
считая, что оно унижает достоинство учителя, искажает русский язык.
20 Царь Эдип — в древнегреческой мифологии сын царя Фив Лая. По приказанию отца,
которому была предсказана гибель от руки сына, Эдип был брошен младенцем в горах. Спа-
сенный пастухом, он, сам того не подозревая, убил отца и женился на своей матери, став
царем Фив.
21 Как видно из общего контекста и других высказываний А. С. Макаренко (см. с. 151 —153,
243—244, 305—306 данного тома и т. IV, с. 411—413), он выступал против преждевременного
ознакомления детей с вопросами физиологии пола и отрыва полового воспитания от нравствен-
ного.
22 «Дорога на океан»— роман Л. Леонова.
23 «Энергия»— роман Ф. Гладкова.
24 От слова ordre (фр.)— приказ. Порядок, система согласования частей в архитектуре
греческой, римской и эпохи Возрождения.
25 От слова capitellum (лат., искус, архит.)— верхняя часть колонны.
26 Сокращенно: индивидуальный пошив, наименование предприятия сферы обслужи-
вания.
27 См. п. 24 данного комментария. Различаются ордера: дорический, коринфский, тас-
канский, ионический и др.
28 Посад (устар.)— предместье, окраина города.
29 Говорится о «глагольной» форме постройки дома, т. е. в виде буквы Г.
30 Алексей Михайлович (1629—1676)— русский царь с 1645 г., отец Петра I.
31 В одном из писем жене Ф. Э. Дзержинский писал: «Я — не аскет. Это лишь диалектика
чувств, источники которой — в самой жизни и, мне кажется, в жизни пролетариата... И что-
бы этот синтез, будучи пролетарским, был одновременно «моей» правдой, правдой «моей»
души». О воспитании сына Дзержинский говорил: «Он должен обладать всей диалектикой
чувств, чтобы в жизни быть способным к борьбе во имя правды, во имя идеи... Он должен суметь
полюбить идею — то, что объединит его с массами, то, что будет озаряющим светом в его
жизни... Это святое чувство сильнее всех других чувств...» Воспитывать так — это вовсе не
значит «прививать своего рода аскетизм». «Избалованные и изнеженные дети, любые прихоти
которых удовлетворяются родителями, вырастают выродившимися слабовольными эгоистами».
Эти и другие выдержки из писем Ф. Э. Дзержинского были опубликованы в «Правде»
20 июля 1936 г. и в сокращении перепечатаны в газете «За коммунистическое просвещение»
22 июля 1936 г.
Фрагменты подготовительных материалов первого тома
«Книги для родителей», варианты текста
1. Потребности в семье и воспитание.
ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 75, лл. 54 об.—59. Автограф А. С. Макаренко, без за-
головка. К отдельным абзацам имеются авторские пометы, числа: 37, 38 (под этими цифрами —
заштрихованные кружочки), 39 (в заштрихованном круге), 40, 41, 47 (в круге), кружочек без
цифры. Эти знаки указывают, вероятно, на пункты плана подготовительного материала.
А. С. Макаренко намеревался продолжить работу над этим фрагментом; большие пустые
места оставлены после слов: «К какой человеческой истории вы их приготовляете?» и «Раз-
решите нам быть горячими поклонниками типа «А». Впервые опубликовано А. А. Фроловым
под данным им заголовком «Потребности в семье и воспитание» в «Семье и школе» (1978,
№ 3, с. 22—23). Печатается с небольшим сокращением.
Публикуемый фрагмент относится к главе второй, следует после слов: «...— Сдаюсь!
Готов ехать в товарном вагоне! Пожалуйста!» (см. с. 32 данного тома).
2. В семье Веткиных.
ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 76. Автограф А. С. Макаренко. Имеется также ма-
шинопись (там же, ед. хр. 82). Заголовок дан составителями данного тома. Публикуется
впервые.
Фрагмент относится к главе третьей и является заключением рассказа о том, как проходил
ужин в семье Веткиных. Фото А. М. Пенкиной, прототипа А. С. Веткиной, см.: Антон Семено-
вич Макаренко: Жизнь и творчество в документах, фотографиях, иллюстрациях / Отв. ред.
Н. П. Нежинский; Сост. П. Г. Лысенко, И. С. Убийвовк.— 2-е изд. перераб. и доп.— Киев:
Рад. школа, 1978, с. 123, 139 (на укр. яз.).

325

1 Сербать (укр.)— хлебать, отхлебывать, отпивать.
2 Плямкать (укр.)— чавкать, чмокать.
3. Что такое авторитет?
ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 84, лл. 9—17. Авторская машинопись А. С. Макаренко
с его правкой. Имеется также его автограф (там же, ед. хр. 54—57), незначительно отличаю-
щийся от машинописи. Заголовок дан составителями настоящего тома. Публикуется впервые.
Фрагмент относится к началу главы шестой. Лекцию «О родительском авторитете» см. дан-
ное изд., т. 4, с. 65—72.
4. О половом воспитании.
ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 79, лл. 5 об.— 7. Автограф А. С. Макаренко. Заголо-
вок дан составителями настоящего тома. Публикуется впервые.
Фрагмент относится к главе седьмой. Лекцию «Половое воспитание» см. данное изд., т. 4,
с. 102—108.
1 А. С. Макаренко выступает за такую методику полового воспитания, которая в русле
параллельного действия делает его как бы незаметным, проводит его в высшей степени тактич-
но и деликатно, препятствуя преждевременному развитию интереса к половой жизни.
5. Солидарность, любовь и долг.
ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 80, лл. 25—31 об. Автограф А. С. Макаренко. Заголовок
дан составителями настоящего тома. Часть публикуемого материала напечатана под заголов-
ком «Любовь и долг» в т. IV (с. 518—519). Печатается с сокращениями. Фрагмент относится к
концу главы девятой.
1 Говорится о главном герое романа Ф. М. Достоевского «Идиот».
Из очерка «Книга для родителей»
ЦГАЛИ СССР, ф. 622, on. 1, ед. хр. 195. Машинопись с правкой А. С. Макаренко и поме-
тами, вероятно, редактора. Заголовок дан составителями настоящего тома. На папке архивной
ед. хр. значится: «Макаренко А. С. Книга для родителей. Очерк».
Часть публикуемого материала напечатана в иной последовательности и в сокращении
под заголовками «Вот у вас родился ребенок...», «Наши матери», «Труд как моральная кате-
гория», «Об опыте трудовой заботы» в т. IV (с. 517—518, 520—526). Автограф А. С. Макаренко
этих четырех фрагментов, незначительно отличающийся от машинописи, см.: ЦГАЛИ СССР,
ф. 332, оп. 4, ед. хр. 90, лл. 1—20 (дано в обложке, с машинописным заголовком, сделанным,
по-видимому, Г. С. Макаренко: «Материалы 2-й книги «Книги для родителей»); там же, ед. хр.
80, лл. 57—59 об.; там же, ед. хр. 81, лл. 11 — 12 об. и 9 об. Автограф ранее не публиковавше-
гося фрагмента, начинающегося со слов: «Когда-то мне говорили...», см.: ЦГАЛИ СССР,
ф. 332, оп. 4, ед. 81, лл. 18—21. Фрагмент «Вот у вас родился ребенок...» впервые опубликован
с сокращениями в «Учительской газете» (1946, 27 марта).
1 Цитируется стихотворение Н. А. Некрасова. См.: Некрасов Н. А. Собр. соч. в 4 т. /
Сост. и общ. ред. Н. Г. Ямпольского. Т. 3.— М., 1979, с. 335.
Подготовительные материалы к первому
и последующим томам «Книги для родителей»
1. О «Книге для родителей» (план)
ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 74, лл. 9 об.— 9. Автограф А. С. Макаренко. Без даты,
ориентировочно относится к 1936—1937 гг. Публикуется впервые.
Материал свидетельствует о планировании «Книги для родителей» в трех томах. Он пока-
зывает также, как тесно связывал А. С. Макаренко семейное воспитание с широкими социаль-
ными и этическими проблемами. Руководствуясь методом параллельного действия, он вывел
в педагогике семьи на первый план такой фактор, как возникновение и развитие новых семей-
ных традиций. Мысль о зарождении советских, социалистических семейных традиций А. С. Ма-
каренко развивал в статье «Разговор с читателем», опубликованной весной 1938 г. (см. т. IV,
с. 431—432, 537).
1 О семье Веткиных см. третью главу «Книги для родителей».
2 О путях и формах педагогической помощи семье со стороны школы см. также т. IV,
с. 480—514, т. VII, с. 392.
3 Тезис: не односторонняя помощь, а общая организация работы — см. также в т. VII, с. 142
(применительно к работе писателей).

326

2. Фрагменты подготовительных материалов
ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 74, л. 8; ед. хр. 81, лл. 2, 10 об., 16, 26 об. Автограф
А. С. Макаренко; ед. хр. 81, л. 10 об. авторская машинопись. Ед. хр. 74, л. 8: абзацы взяты
в рамки, есть подчеркивания и зачеркивания красным карандашом; зачеркивания указы-
вают, вероятно, на то, что данный материал использован. Там же, ед. хр. 1: имеются подчерки-
вания синим карандашом. Ед. хр. 81, л. 10 об.: есть авторский заголовок («Любовь и долг»)
и пометы (машинопись—«стр. 6» и красным карандашом по тексту—«4»). Заголовок дан
составителями данного тома. Публикуется впервые.
1 Первого и второго пунктов в рукописи нет.
2 Далее зачеркнуто: «Мои ученики всегда писали так, как я».
3 Развитие памяти учеников А. С. Макаренко органически связывал с развитием их твор-
ческих сил, воображения и самостоятельности мышления, с воспитанием чувств. См.:
Пихоцкая А. С. На уроках А. С. Макаренко.— В кн.: А. С. Макаренко / Редкол.: Ф. И. Нау-
менко (отв. ред.) и др. Кн. 2. Львов: Изд-во Львов, гос. ун-та, 1954; Лялин Н. А. А. С. Макарен-
ко — учитель начальной школы.— Там же, кн. 9, 1974.
3. О чем сказать в повести
ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 74, л. 4. Автограф А. С. Макаренко. Публикуется
впервые.
4. Темы «Книги для родителей».
ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 74, лл. 28—38. Автограф А. С. Макаренко с его под-
черкиваниями на полях красным карандашом. Пометы: кружок с крестиком, крестик и еди-
ница. Здесь и в публикуемых ниже текстах числа указывают, вероятно, на страницы других
подготовительных материалов, записных книжек. Возможно также, что в данном случае
А. С. Макаренко по страницам планировал будущую книгу. Авторским значком «bis» обо-
значается повтор. Публикуется впервые.
Материал дает возможность точнее представить проблематику «Книги для родителей».
В художественном произведении педагогические вопросы рассматриваются на основе кон-
кретного жизненного материала, воплощенного в сюжете, конфликте, образе. При переводе
научного содержания на художественный язык А. С. Макаренко, отступая от конкретной мето-
дики семейного воспитания, ставил своей главной целью «возбуждение педагогического и
этического мышления в среде родителей» (т. IV, с. 432).
Данный список тем, наиболее подробный, служил, вероятно, основой для обобщения мате-
риала, углубления вопросов, уточнения и дополнения, расширения формулировок. Встречаю-
щиеся повторы представляют интерес для характеристики творческих поисков педагога и его
планов следующих томов произведения. При публикации часть повторов опущена, на что ука-
зывают отточия. Ими отмечены также неразборчивые места.
В списке отражается также проблематика материалов, подготовленных с Г. С. Макаренко
(см. заключительный материал тома). Каждый Из этих материалов представляет самостоя-
тельную ценность: здесь воплощаются результаты теоретического анализа текста.
5. Проблемы
ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 74, лл. 40—49. Автограф А. С. Макаренко с зачерки-
ванием красным карандашом некоторых вопросов как уже использованных. Заголовок дан
составителями настоящего тома. Публикуется впервые.
6. «Узлы» одной из глав «Книги для родителей»
ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 74, лл. 51 об.—54 об. Автограф А. С. Макаренко име-
ет авторский заголовок: «Узлы третьей плановой главы». Этот заголовок изменен составите-
лями настоящего издания, так как публикуемый материал не соответствует содержанию треть-
ей главы «Книги для родителей», отражает первоначальный замысел одной из глав этого
произведения, число и порядок которых автором изменялись. Публикуется впервые.
7. Группы тем
ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 74, лл. 55—56 об. Автограф А. С. Макаренко с оставле-
нием мест для дописывания, продолжения работы над этим материалом. Заголовок дан со-
ставителями настоящего тома. Публикуется впервые.
8. Тематика восьмой, девятой, десятой и одиннадцатой глав
ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 74, лл. 57 об.—58 об. Автограф А. С. Макаренко с под-
черкиванием красным карандашом отдельных мест. Заголовок дан составителями настояще-
го тома. Публикуется впервые.
«Книга для родителей» была издана в девяти главах. При этом содержание предпослед-
ней и последней глав не идентично тому, как оно представлено в публикуемом материале.
Разработка восьмой, девятой, десятой и одиннадцатой глав — это темы и вопросы, которые
большей частью перешли в авторские замыслы последующих томов «Книги для родителей»,

327

как и та тематика, которая оказалась не реализованной в других подготовительных материа-
лах (в списках тем, проблем и др.).
Данный архивный источник завершается тематической разработкой «Забота о родите-
лях» (автограф А. С. Макаренко), которая представляет собой в основном графический мате-
риал — схему вопросов, раскрывающих данную тему и представленных в их взаимосвязи и
взаимодействии (лл. 61 об.— 62). В данном случае используется тематика девятой и десятой
глав. Многие вопросы, понятия изображены в кружках, некоторые из них обведены красным
или синим карандашом, содержат различные красные или синие значки: кружочек, верти-
кальные или горизонтальные черточки (одна или две, три), крестик. Вопросы, понятия, взя-
тые в кружок, имеют соединительные линии — стрелки с указанием зависимостей. Приме-
няются также двойные линии и перечеркивание соединительных линий крестиком.
Так, «забота о родителях» ставится в первую очередь в связь с такими явлениями, как
«единство трудящихся», «чувство благодарности», «пролетарский гуманизм»; «ложный аске-
тизм матери» соседствует с «жадностью», «воспитанием тирана». Одежное тщеславие и за-
висть, лозунг «Все для детей», погоня за их любовью, безмерная уступчивость и самоограни-
чение родителей, стремление «красиво жить» отмечаются как отрицательные явления. Фик-
сируется проблема домработницы, вопрос о платье родителей, внимание к «мелочам» жизни,
к бережливости, умению распорядиться и др.
9. Темник. Начат 12 января 1939 г.
ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 74, лл. 13—26 об. Автограф А. С. Макаренко; нали-
чие пустых мест на страницах указывает на то, что у автора было намерение продолжить
работу над этим материалом. В нем содержатся ссылки на отдельные места из записных кни-
жек педагога-писателя; эти записи он систематизировал, нумеровал, переписывая из «ми-
ниатюрных блокнотов», которыми пользовался для первоначальной краткой записи на па-
мять (см. т. VII, с. 156—157). 11 июля 1938 г. он говорил, что к этому дню в его записных
книжках «собралось около четырех тысяч заметок» (т. VII, с. 156). «Темник» впервые опубли-
кован с сокращениями В. Е. Гмурманом в издании: А. С. Макаренко / Редкол.: Ф. И. Шумей-
ко (отв. ред.) и др. Кн. 8.— Львов: Изд-во Львов, гос. ун-та, 1971 (под заголовком «О «Тем-
нике» А. С. Макаренко»).
1 См. «Письмо пионервожатому» в т. VII.
2 Речь идет о работе А. С. Макаренко со старшими коммунарами-дзержинцами, которые
уже употребляли спиртное.
3 Возможно, имеется в виду Э. Э. Эссен (1879—1931) — член РСДРП с 1898 г., большевик,
с 1918 г. был на педагогической работе.
Материалы, подготовленные с Г. С. Макаренко
ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 644, лл. 211—259 (машинопись с правкой Г. С. Мака-
ренко), лл. 149—185 (машинопись с правкой Г. С. Макаренко и В. Е. Гмурмана, имеет заго-
ловок: «Текст соавтора «Книги для родителей» Г. С. Макаренко»; первые страницы текста не
сохранились), лл. 198—210 (машинопись с правкой Г. С. Макаренко). Это тексты, которые го-
товились к печати в начале 50-х гг. при издании т. IV 7-томного Собр. соч. А. С. Макаренко.
Первый материал по содержанию следует датировать не позже начала декабря 1936 г. Вто-
рой материал на л. 150 имеет сноску: «Материалы написаны в 1936—1937 гг.». К третьему
материалу сделано пояснение: «Публикуемые ниже фрагменты написаны весной 1937 г.,
когда А. С. Макаренко работал над окончательным вариантом «Книги для родителей». Часть
публикуемого в настоящем томе текста представлена автографом Г. С. Макаренко (там же,
лл. 1—112), по которому сделана машинопись (там же, лл. 113—148). В указанной выше еди-
нице хранения имеется также машинопись с пометами Г. С. Макаренко и ее автографом:
«Книга для родителей». I часть (1937). Писала Г. С. Макаренко. К повести о Ване» (лл. 186—
196). При подготовке текстов к печати она делала кое-какие дополнения.
Сопоставление материалов Г. С. Макаренко с текстами, написанными рукой А. С. Мака-
ренко, показывает, что это результат их общей работы, предварительного совместного обду-
мывания тематики и конкретного содержания первого тома «Книги для родителей». Не слу-
чайно здесь пишется от лица «мы» (в первых двух частях текста). Вероятнее всего, что текст
Галины Стахиевны — это развертывание тем, намеченных Антоном Семеновичем, поскольку
содержание материала совпадает с формулировками вопросов, соображений, фрагментов,
которые представлены его автографами (см. опубликованное выше: ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4,
ед. хр. 74, лл. 1, 4, 8, 28—38, 40—49, 55—58 об., 61 об.—62 и др.). В первой части материала
отражены пункты 44—114 данных выше «Тем «Книги для родителей» (с некоторыми откло-
нениями от этого списка); во второй части таким же образом развернуты пункты 4—43;
третья часть не имеет аналогичного списка тем.

328

Работа написана в стиле статьи, популярно излагающей актуальные педагогические про-
блемы семьи. Это наблюдения, размышления и выводы о воспитательном значении уклада
семейной жизни. Здесь много примеров из опыта воспитания в семье А. С. Макаренко и Г. С. Ма-
каренко их сына Левы и племянницы Олимпиады. Приводятся также факты воспитания в семь-
ях знакомых и близких им людей, даются некоторые впечатления о дореволюционном перио-
де жизни.
Сравнительный анализ архивных источников приводит также к выводу о том, что публи-
куемый материал — это в основном работа над восьмой, девятой, десятой и одиннадцатой гла-
вами первого тома «Книги для родителей». Последние три главы затем были опущены, стали
рассматриваться как подготовительный материал к следующим томам этого произведения.
На это указывает и совпадение содержащихся в публикуемом тексте фактов и мыслей с на-
бросками и планами будущих томов (см. с. 263—267 настоящего тома и с. 314 комментария к
нему). Один из примеров этому — тема домработницы, которая развивается в фрагменте «Вот у
вас родился ребенок...», отнесенном ко второму тому (см. с. 253 настоящего тома и с. 317 коммен-
тария). Публикуемый материал в трансформированном виде и с сокращениями впервые вышел
в отдельном издании: Макаренко советует родителям: (Из архива выдающегося педагога) /
Сост. Е. С. Долгий, предисл. Л. М. Ивановой.— М., Знание, 1970. — 77 с. Публикация не была
снабжена необходимыми комментариями, отсутствовали сведения об источниках, редактор-
ской работе над текстом, введенных заголовках и т. д.
Критически рассматривая это издание, В. Е. Гмурман выступил со статьей «Как созда-
валась «Книга для родителей». (Несколько необходимых пояснений)», в которой правильно
охарактеризовал этот материал как написанный Г. С. Макаренко, не говоря, однако, о каком-
либо участии А. С. Макаренко в работе над данным текстом. Должной оценки не получили
архивные записи-автографы А. С. Макаренко, тесно связанные с содержанием записей Г. С. Ма-
каренко и показывающие работу педагога-писателя над первым и последующими томами
«Книги». В результате могло сложиться упрощенное представление о существе его содруже-
ства с Г. С. Макаренко при написании этого произведения (см.: А. С. Макаренко / Редко л.:
Ф. И. Науменко (отв. ред.) и др. Кн. 9. — Львов: Изд-во Львов, гос. ун-та, 1974, с. 123—125).
В этом же издании В. Е. Гмурманом был опубликован один из вариантов указанного выше
текста (там же, с. 125—137).
1 Перефразируется высказывание Ф. Э. Дзержинского, данное выше.
2 Эти высказывания, разумеется, не являются строгими литературно-критическими оцен-
ками творчества великих писателей, а отражают лишь взгляды А. С. Макаренко на проблему
личности преступника в мировой литературе.
3 Делается ссылка, очевидно, на слова А. С. Макаренко, что является еще одним подтверж-
дением его совместной работы с Г. С. Макаренко над этим материалом. На это указывает и дан-
ный выше фрагмент о Ф. М. Достоевском, Л. Н. Толстом и других, в измененном виде вошед-
ший в пятую главу «Книги для родителей» (см. с. 77—78 данного тома).
Приложения
Из книги «Беспризорность и борьба с ней»
Впервые опубликовано: Сально Г. С. Безпритульність та боротьба з нею. — Харків: Держ.
мед. вид-во УРСР, 1931 (укр. яз.). Печатается часть материала III и IV глав этого издания.
Перевод В. К. Андриенко. На рус. яз. публикуется впервые.
Салько — фамилия жены А. С. Макаренко по ее первому браку. Женой А. С. Макаренко
она стала осенью 1929 г. (юридически брак был оформлен в конце лета 1935 г., после переезда
А. С. Макаренко на работу в Киев). В 1927 — 1929 гг. Г. С. Салько была председателем комис-
сии по делам несовершеннолетних и по совместительству — председателем Управления дет-
ских домов Харьковского губернского отдела народного образования. Инспектировала коло-
нию им. М. Горького и коммуну им. Ф. Э. Дзержинского. В 1932—1935 гг. — преподаватель
истории и литературы в школе коммуны им. Ф. Э. Дзержинского. В 1943—1951 гг. — зав. лабо-
раторией по изучению педагогического наследия А. С Макаренко АПН РСФСР.
Текстологический анализ книги «Беспризорность и борьба с ней» позволяет считать, что
отдельные ее главы написаны с участием А. С. Макаренко. Содержащиеся в публикации мыс-
ли, выражения характерны для произведений А. С. Макаренко (см. т. VII, с. 319—320,
382—386, 405 и др.). См. также ранее написанную им в соавторстве с Н. Э. Фере брошюру:
На велетенському фронті. Досвід радгоспу № 2. — Харків: Держ. вид-во Украіни, 1930
(на гигантском фронте. Опыт совхоза № 2), — где авторство не обозначено полностью, а отме-
чено инициалами Н. Ф. и А. М.

329

Вместе с тем нет оснований полностью приписывать авторство этого очерка А. С. Макарен-
ко, как пытаются делать зарубежные комментаторы его наследия.
В публикуемом материале авторы обобщают опыт работы с беспризорными на Украине
и развивают три основных положения: отрицание идеи врожденной преступности; принцип
опоры на положительное в воспитании беспризорных независимо от их прошлого; развитие
детского дома в совершенную форму общественного воспитания. Проблема «трудных» детей
тесно связывается с явлениями, происходящими в семье, с недостатками семейного воспита-
ния и быта, с коренной перестройкой семейно-бытовой культуры.
1 Говорится о трудовой коммуне бывших правонарушителей им. ОГПУ в Болшеве (под
Москвой), которую коммунары-дзержинцы вместе с А. С. Макаренко посетили 28 июля 1929 г.,
во время летнего похода в Москву. Знакомство с производством заводского типа в Болшев-
ской коммуне сыграло большую роль в развитии коммуны им. Ф. Э. Дзержинского. Важней-
шим событием в ее истории стало строительство завода электроинструмента (см.: Макарен-
ко А. С. Перевернутые страницы. Т. 1 данного издания, с. 157 —163).
2 Допр — дом предварительного заключения.
3 А. С. Макаренко придавал важное значение изучению дел и характеристик воспитан-
ников (см.: ЦГАОР УССР, ф. 166, оп. 4, ед. хр. 938, л. 29).
4 При работе в колонии им. М. Горького в основном с несовершеннолетними правонару-
шителями А. С. Макаренко развивал принципы коммунистического воспитания. Специфика
воспитания несовершеннолетних правонарушителей и беспризорных детей, предусматриваю-
щая элементы перевоспитания, в опыте горьковской колонии ярко проявлялась лишь на на-
чальном этапе пребывания воспитанника в этом заведении, в первые 3—4 месяца (см. т. V,
с. 110, 252—256, 379—382). Черты «правонарушительской» педагогики в практике А. С. Ма-
каренко исчезли примерно к 1924—1926 гг. (см. там же с. 133).
5 См. примеч. к статье «О некоторых проблемах теории и практики воспитания» в т. 1 на-
стоящего издания, с. 345—346.
6 А. С. Макаренко критически относился к идее самоокупаемости детских учреждений
(см. об этом примеч. к статье «Сокращение расходов» в т. 1 настоящего издания., с. 347—348).
7 Из сказанного ниже следует, что в данном случае А. С. Макаренко имеет в виду пе-
дагогические задачи, которые могут эффективно решаться в системе общественного воспита-
ния: воспитание в условиях современного производства, разностороннее и гармоническое
развитие всех детей, создание для них наилучших условий жизни и быта и др. Вместе с тем
Г. С. Салько в конце 20-х — начале 30-х гг. недооценивала роль семейного воспитания в фор-
мировании личности нового человека.
8 Окрпомдет — окружная комиссия помощи детям.
9 Жилкооп — жилищный кооператив.

330

Указатель имен

Андреев Л. Н.77

Барбюс А.33, 238

Бедный Д.278

Брэм А. Э.280

Буденный С. М.206, 207, 208

Витте С. Ю.122, 139, 140

Ворошилов К. Е.206

Генри [О?]87

Герман Ю. П.177

[Гладков Ф. В.]177

Гоголь Н. В.142, 298

Горький А. М.267, 269, 290, 294, 307

Григорович Д. В.59

Грозный Иван267, 269, 291

Данте А.170, 243

Деникин А. И.207

[Джугашвили] Я. [И.]33

Дзержинский Ф. Э.231, 235, 266, 273, 287, 288, 289

Дзержинский Я. Ф.289

Достоевский Ф. М.77, 171, 181, 245, 305

Есенин С. А.145

Жид А.54

Золя Э.77

Куйбышев В. В.289

Ленин В. И.190, 245, 266, 269, 289, 290

[Леонов Л. М.]177

Лермонтов М. Ю.306

Ломброзо Ч.45

Лукреций, Тит Лукреций Кар147

Макаренко А. С.7

Макаренко Г. С.7, 274, 279

Макаренко С. Г.20, 21, 22

Маркс К.245

Маяковский В. В.306

Менжинский В. Р.289

Мопассан Ги де77, 201, 305

Некрасов Н. А.142, 256

Ньютон И.142

[Островский Н. А.]177

Павлов И. П.296

Пастернак Б. Л.9

Петрарка Ф.170, 243

Пушкин А. С.154, 159, 161, 202, 263, 278, 294, 305, 306

Репин И. Е.291

[Романов] Алексей Михайлович220

Салтыков-Щедрин М. Е.77, 236, 252, 291, 305

Салько Л. М.274

Соловьев В. С.58

Сталин И. В.15, 33

Толстой Л. Н.78, 305

[Фадеев А. А.]177

Шекспир В.77, 170, 243, 305

Шеллер А. К.58

Шиллер Ф.71

Энгельс Ф.18

Эссен [Э. Э. ?]277, 278

331

Указатель персонажей «Книги для родителей»
Алеша, 14 лет — 31, 32, 33
мать Алеши — 31
сестра Надя — 31, 32
Бабич, Николай Николаевич — 55, 56, 57
дети: Надя — 56, 57
Толя — 56, 57
Борисова, Клава — 162, 163, 164, 169
Бунчук, Варя [библиотекарь]— 201 — 203
Бычков (отец) — 209—211, 221, 225, 228,
229, 230
дети: Кирик — 209, 211, 213—216,
219, 220
Ленька — 211, 215, 225—230
Вареник, Костя — 119, 120, 125, 128—131
Васильев, Дмитрий Дмитриевич — 83, 84,
88—92, 96, 99, 100
Васька — 210
Веткин, Степан Денисович — 33—38, 40—
44, 46—55, 62
Веткина, Анна Семеновна — 38—41, 47—50
дети: Ваня, 15 лет — 37—40, 42—50
Ваня, 10 лет — 37—39, 47, 48
Вася, 8 лет — 37, 39, 47, 50
Вера, 4 года — 37, 39, 48, 49
Витя — 37, 38, 40, 47, 50, 51
Гриша — 37, 39, 48
Катя — 37, 39, 40, 48, 51
Коля, 6 лет — 37, 39
Люба, 7 лет — 37, 39, 47, 48
Маруся, 5 лет — 37, 39, 40, 47,
48
Оксана — 37, 39, 41, 47—50, 53
Петя — 37, 39, 40, 48, 51
Семен — 37, 38, 47, 48, 51—53
Власенко, Петя — 129
Волгин, Тимофей Петрович — 153, 157 —
160, 163, 164, 167, 168
Волгина, жена Тимофея Петровича — 153,
154, 163—166, 168
дети: Александр — 153—169
Надя, 17 лет— 153, 157, 158,
160—168
Володя, 12 лет — 11, 12
Володин папа — 10, 11
Володина мама — 10, 11
Гвоздев, Миша — 155, 156
Головин, Григорий Константинович (Гриш-
ка) — 113, 114, 141 — 144
[Головина], жена Григория Константино-
вича (Варька) — 109, 113—115, 142, 143
дети: Левик — 108—111, 113—115,
119, 132, 133, 137, 142—144
Ляля, 14 лет — 109, 111 — 115,
142—144
Голубев — 226—228
Гончаренко, Коля — 161
Горелов, Андрюша — 129, 130
Горелова, Люба — 147—151
муж Любы Гореловой — 150, 151
Горохов (отец) — 96—99
Горохова (мать) — 96
дочь, 4 года — 96
Григорьев (отец Митрошки) — 221
Григорьев, Митрошка — 209, 211, 220, 223,
224
Губенко (отец) — 212, 213, 227—230
дети: Наташа — 221
Петя — 211 — 215, 220—222,
228—230
Директор школы — 94, 95
Евгения Алексеевна (жена Жукова) — 78—
100
дети: Игорь, 10 лет — 79—91, 92—
95, 97—100
Ольга, 5 лет — 79—87, 92, 93,
95, 98—100
Жора — 230, 231
мама Жоры — 230, 231
Жуков — 78, 79, 81—87, 91—93, 95—98
бабушка (мать Жукова) — 82, 84,
85, 90—92
дедушка, Кузьма Петрович (отец
Жукова) — 82, 84, 85, 90—93
Иван Кириллович — 154, 156
Кандыбин, Степан Петрович — 115, 123—
128. 136, 137, 139—141, 145

332

Кандыбина, жена Степана Петровича (По-
ля) — 125, 128, 129, 136, 145
сын, Митя — 108—119, 121, 123—
141, 145
Кетов, Петр Александрович — 67—75
[Кетова], Нина Васильевна — 67—75
сын Виктор — 68, 70—75
Коля — 27—31
мать Коли — 28—31
Комаровский, Илья — 162, 163, 166, 167
Коробов, Иван Петрович — 178, 179, 184,
186—188, 191, 192, 205
Коробова, Вера Игнатьевна — 176—205
дети: Павлуша — 177—179,184,185,
191, 194, 200, 203—205
Тамара — 177—180, 182—187,
191 — 192, 194—200, 203, 204
Куриловский, Семен Павлович — 121, 122,
128, 130, 137 — 141
Куриловская, жена Семена Павловича —
121 — 123, 137, 138
дети: Всеволод, 3 года — 122
Елена, 5 лет — 122
Олег, 7 лет— 121 —123, 128,
130—134, 137—139, 141
Лысенко, Евдокия Ивановна — 57—61
Лысенко, Никита Константинович — 55,
57, 60, 61
дети: Константин — 58—60
Лена — 59, 60
Митя, 12 лет — 58—60
[Макаренко, Антон Семенович] — 8—10,
12, 13, 17—22, 27 — 29, 33—39, 41—53,
55—57, 61—66, 147 — 151
Макаренко, Семен Григорьевич — 19—22
Маруся [библиотекарь] — 192—194, 200,
203
Минаев, Василий Иванович — 206—209,
211, 215—219, 224—229
Минаева, жена Василия Ивановича — 207,
208, 214, 216—219
дети: Сергей — 206—209, 211, 214—
219, 224—226
Тимка — 206—209, 211, 222,
224—230
Миша, 13 лет — 9, 10
отец Миши — 9, 10
Назаров, Федор Иванович — 102—108, 110,
114—116, 119, 126—128, 136—141, 144,
145
[Назарова], жена Федора Ивановича (Мару-
ся) — 103—105, 107, 114—116, 121, 127,
128, 136, 137
дети: Вася — 102—121, 123 — 136,
138—140, 143—145
Наташа — 103, 116
Наташа [библиотекарь] — 193, 194
Нечипоренко, Костя — 153, 155, 156, 169
Никифор Иванович (шофер Жукова) — 86,
87
Новак — 21, 22, 24, 25
сын Новака (студент Коммерческого
института) — 25
Перцовский, Володя — 129, 130
Пилипенко — 35, 36
Писатель — 189—191
Профессор педагогики — 17, 18
сын, Федя — 17, 18
Пыжов, Иван Прокофьевич — 35, 38, 40,
41, 53, 55, 57, 58, 61—66
[Пыжова], жена Ивана Прокофьевича — 61,
65
дети: Варюша, 10 лет (приемная
дочь) — 61—65
Павлуша, 14 лет — 58, 62, 64—
66
Севка, 9 лет — 61—66
Феня, 16 лет (племянница) —
61, 63—66
бабушка — 62, 63, 65, 66
Самохин, Спиридон — 221, 222
Сережа — 16
Скальковский (отец) — 117
сын, Сережа — 117—129, 132, 133,
135—140, 144
Соколова, Надежда Алексеевна — 94
Сорока, Володька — 226, 228
Стоянов, Андрей Климович — 180—184,
187 — 194, 196—200
[Стоянова], Елена Васильевна — 183, 193,
198
Строгова, Валя — 154, 155, 161
Уваров, Володька — 153—164, 166—169
Шмаков, Колька — 130
Хирург (приятель Кетова П. А.) — 74, 75
Худяков, Василь (отец) — 20—22
дочь, Дуня — 20—22
«Человек в очках» (отец) — 12, 13
сын, Костя — 13
Чуб (отец) — 35, 36, 40—44, 53, 54
жена Чуба — 38
сын, Володька — 41, 49, 51, 52

333

Содержание

От составителей. 5

Книга для родителей

Главы первая — девятая. 8

Фрагменты отдельных глав первого тома «Книги для родителей» и варианты текста. 237

1. Потребности в семье и воспитании. —

2. В семье Веткиных. 240

3. Что такое авторитет? 241

4. О половом воспитании. 245

5. Солидарность, любовь и долг. 246

Из очерка «Книга для родителей». 250

Подготовительные материалы к первому и последующим томам «Книги для родителей». 262

1. О «Книге для родителей» (план). —

2. Фрагменты подготовительных материалов. 263

3. О чем сказать в повести. 265

4. Темы «Книги для родителей». —

5. Проблемы. 269

6. «Узлы» одной из глав «Книги для родителей». 272

7. Группы тем. 273

8. Тематика восьмой, девятой, десятой и одиннадцатой глав. 274

9. Темник. Начат 12 января 1939 г.. 276

Материалы, подготовленные с Г. С. Макаренко. 281

Приложения. 311

Из книги «Беспризорность и борьба с ней». —

Комментарии. 318

Указатель имен. 330

Указатель персонажей. 331

334

Антон Семенович Макаренко

Педагогические сочинения. В 8-ми т. Т. 5.

Составители:

Лев Юльевич Гордин
Анатолий Аркадьевич Фролов

Зав. редакцией Ю. В. Василькова

Редактор Е. А. Соколова

Художник В. Е. Валериус

Художественный редактор Е. В. Гаврилин

Технический редактор Т. Е. Морозова

Корректор В. Н. Рейбекель

НБ № 892

Сдано в набор 28.04.84. Подписано в печать 23.11.84. А 11193. Формат 70×901/16- Бумага кн.-журн. Печать офсетная. Гарнитура школьная. Усл. печ. л. 24,57+0,58 вкл. Уч.-изд. л. 29,66. Усл. кр.-отт. 26,03. Тираж 50 000 экз. Заказ 578. Цена 1 р. 50 к.

Издательство «Педагогика» Академии педагогических наук СССР и Государственного комитета СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли

Москва, 107847, Лефортовский пер., 8

Ордена Трудового Красного Знамени Калининский полиграфический комбинат Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, г. Калинин, пр. Ленина, 5