Макаренко А. С. Педагогические сочинения в 8 т.: Т. 5. — 1985

«Книга для родителей» написана мною
в сотрудничестве с моей женою
Галиной Стахиевной Макаренко.
А. Макаренко
КНИГА
ДЛЯ РОДИТЕЛЕЙ

Глава первая
Может быть, книга эта — дерзость?
Воспитывая детей, нынешние родители воспитывают будущую историю
нашей страны и, значит, и историю мира. Могу ли я на свои плечи под-
нять величественную тяжесть такой необъятной темы? Имею ли я право,
посмею ли я разрешить или развязать хотя бы главные ее вопросы?
К счастью, такая дерзость от меня не требуется. Наша революция
имеет свои великие книги, но еще больше у нее великих дел. Книги и дела
революции — это уже созданная педагогика нового человека. В каждой
мысли, в каждом движении, в каждом дыхании нашей жизни звучит
слава нового гражданина мира. Разве можно не услышать этого звучания,
разве можно не знать, как мы должны воспитывать наших детей?
Но и в нашей жизни есть будни, и в будни родятся сложные наборы
мелочей. В мелочах жизни теряется иногда человек. Наши родители, бы-
вает, в этих мелочах ищут истину, забывая, что у них под руками великая
философия революции.
Помочь родителям оглянуться, задуматься, открыть глаза — скромная
задача этой книги.
Наша молодежь — это ни с чем не сравнимое мировое явление, вели-
чия и значительности которого мы, пожалуй, и постигнуть не способны.
Кто ее родил, кто научил, воспитал, поставил к делу революции? Откуда
взялись эти десятки миллионов мастеров, инженеров, летчиков, комбай-
неров, командиров, ученых? Неужели это мы, старики, создали эту мо-
лодежь? Но когда же? Почему мы этого не заметили? Не мы ли сами руга-
ли наши школы и вузы, походя ругали, скучая, привычно; не мы ли
считали наши наркомпросы достойными только ворчания? И семья
как будто трещала по всем суставам, и любовь как будто не зефиром ды-
шала у нас, а больше сквозняком прохватывала. И ведь некогда было:
строились, боролись, снова строились, да и сейчас строимся, с лесов не
слезаем.
А смотрите: в непривычно сказочных просторах краматорских цехов,
на бесконечных площадях сталинградского тракторного, в сталинских,
макеевских, горловских шахтах, и в первый, и во второй, и в третий день
творения, на самолетах, на танках, в подводных лодках, в лабораториях,

над микроскопами, над пустынями Арктики, у всех возможных штурва-
лов, кранов, у входов и выходов — везде десятки миллионов новых, моло-
дых и страшно интересных людей.
Они скромны. Они нередко мало изысканны в беседе, у них иногда
топорное остроумие, они не способны понять прелесть Пастернака —
это верно.
Но они хозяева жизни, они спокойны и уверенны, они, не оглядываясь,
без истерики и позы, без бахвальства и без нытья, в темпах, совершенно
непредвиденных,— они делают наше дело. А покажите им какое-нибудь
такое видение, о которых и мы уже начинаем забывать, ну вот, например:
«Машиностроительный завод Н. А. Пастухова и С-я»,—
и вы увидите, какое тонкое остроумие будет обнаружено ими в каждом их
движении!
На фоне этого исторического чуда такими дикими кажутся семейные
«катастрофы», в которых гибнут отцовские чувства и счастье матерей, в ко-
торых ломаются и взрываются характеры будущих людей СССР.
Никаких детских катастроф, никаких неудач, никаких процентов
брака, даже выраженных сотыми единицы, у нас быть не должно! И все-
таки в некоторых семьях бывает неблагополучно. Редко это катастрофа,
иногда это открытый конфликт, еще чаще это конфликт тайный: роди-
тели не только не видят его, но не видят и никаких предвестников.
Я получил письмо, написанное матерью:
«Мы имеем одного лишь сына, но лучше бы его не было... Это такое
страшное, непередаваемое горе, сделавшее нас раньше времени стариками.
Не только тяжело, а и дико смотреть на молодого человека, падающего
все глубже и глубже, в то время когда он мог бы быть в числе лучших
людей. Ведь сейчас молодость — это счастье, радость!
Он каждый день убивает нас, убивает настойчиво и упорно всем своим
поведением, каждым своим поступком».
Вид у отца малопривлекательный: лицо широкое, небритое, однощекое.
Отец этот неряшлив: на рукаве какие-то перья, куриные, что ли, одно
перо прицепилось к его пальцу, палец жестикулирует над моей черниль-
ницей, и перо с ним.
— Я работник... понимаете, я работаю... вот... и я его учу... Вы спросите
его, что он скажет? Ну, что ты скажешь: я тебя учил или нет?
На стуле у стены мальчик лет тринадцати, красивый, черноглазый,
серьезный. Он, не отрываясь, смотрит на отца прямо ему в глаза. В лице
мальчика я не могу прочитать никаких чувств, никаких выражений, кро-
ме спокойно-пристального, холодного внимания.
Отец размахивает кулаком, наливая кровью перекошенное лицо.
— Единственный, а? Ограбил, оставил вот... в чем стою!..
Кулак его метнулся к стене. Мальчик моргнул глазами и снова холодно-
серьезно рассматривал отца.
Отец устало опускается на стул, барабанит пальцами, оглядывается;
все это в полном замешательстве. Быстро и мелко дрожит у него верхний
мускул щеки и ломается в старом шраме.
Он опускает большую голову и разводит руками:
— Возьмите куда-нибудь... что ж... Не вышло. Возьмите...

Он произносит это подавленным, просительным голосом, но вдруг снова
возбуждается, снова вздымает кулак.
— Ну, как это можно, как? Я партизан. Меня вот... сабля шкуровская...
голову мою... разрубила! Для них, для тебя!
Он поворачивается к сыну и опускает руки в карманы. И говорит с тем
глубочайшим пафосом муки, который бывает только в последнем слове
человеческом:
— Миша! Как же это можно?! Единственный сын!
Мишины глаза по-прежнему холодны, но губы вдруг тронулись с места,
какая-то мгновенная мысль пробежала по ним и скрылась,— ничего
нельзя разобрать.
Я вижу: это враги, враги надолго,— может быть, на всю жизнь. На
каких-то пустяках сшиблись эти характеры, в каких-то темных углах
души разыгрались инстинкты, расходились темпераменты. Нечаянный
взрыв — обычный финал неосторожного обращения с характером — этот
отец, конечно, взял палку. А сын поднял против отца свободную, гордую
голову — недаром ведь отец рубился со шкуровцами! Так было вначале.
Сейчас он извивается в беспамятстве, а сын?
Я гляжу на Мишу сурово и тихо говорю:
— Поедешь в коммуну Дзержинского! Сегодня!
Мальчик выпрямился на стуле. В его глазах заиграли целые костры
радости, осветили всю комнату, и в комнате стало светлее. Миша ничего
не сказал, но откинулся на спинку стула и направил родившуюся улыбку
прямо на шкуровский шрам, на замученные очи батька. И только теперь
я прочитал в его улыбке неприкрытую, решительную ненависть.
Отец печально опустил голову.
Миша ушел с инспектором, а отец спросил у меня, как у оракула:
— Почему я потерял сына?
Я не ответил. Тогда отец еще спросил:
— Там ему хорошо будет?
Книги, книги, книги до потолка. Дорогие имена на великолепных ко-
решках. Огромный письменный стол. На столе тоже книги, монументаль-
ный саркофаг чернильницы, сфинксы, медведи, подсвечники.
В этом кабинете жизнь кипит, книги не только стоят на полках, а и
шелестят в руках, газеты не только валяются между диванными подуш-
ками, а и распластываются перед глазами; здесь события обсуждаются,
живут — в интонациях, украшенных тонким знанием. А между событиями,
растворенные в табачном дыме, ходят по кабинету лысины и прически,
бритые подбородки, американские усики и янтарные мундштуки, и в рам-
ках роговых оправ смотрят глаза, увлажненные росой остроумия.
В просторной столовой чай подается не богатый, не старомодный само-
варный чай, не ради насыщения, а чай утонченный, почти символический,
украшенный фарфором, кружевными салфетками и строгим орнаментом
аскетического печенья. Чуточку томная, немножко наивная, изысканно-
рыженькая хозяйка балованными маникюрными пальчиками дирижирует
чаем. К чаю прилетают веселым роем имена артистов и балерин, игриво-
проказливые новеллы, легкокрылые жизненные эпизодики. Ну, а если
к чаю подадут закуску и улыбающийся хозяин два-три тура сделает с

графинчиком, тогда после чая снова переходят в кабинет, снова закурят,
придавят на диване газетные листы, подомнут боками подушечки и, отки-
дывая головы, захохочут над последним анекдотом.
Разве это плохо? Кто его знает, но среди этих людей всегда вертится и
заглядывает в глаза двенадцатилетний Володя, мальчик худенький и
бледный, но энергичный. Когда очередной анекдот почему-либо запазды-
вает выходом, папа подает Володю, подает в самой миниатюрной порции.
В театральной технике это называется «антракт».
Папа привлекает Володю к своим коленям, щекочет в Володином за-
тылке и говорит:
— Володька, ты почему не спишь?
Володя отвечает:
— А ты почему не спишь?
Гости в восторге. Володя опускает глаза на папино колено и улыбается
смущенно — гостям так больше нравится.
Папа потрепывает Володю по какому-либо подходящему месту и спра-
шивает:
— Ты уже прочитал «Гамлета»?
Володя кивает головой.
— Понравилось?
Володя и в этот момент не теряется, но смущение сейчас не у места:
— А, не очень понравилось! Если он влюблен в... эту... в Офелию, так
почему они не женятся? Они волынят, а ты читай!
Новый взрыв хохота у гостей. Из угла дивана какой-нибудь уютный
бас прибавляет необходимую порцию перца:
— Он, подлец, алиментов платить не хочет!
Теперь и Володя хохочет, смеется и папа, но очередной анекдот уже
вышел на сцену:
— А вы знаете, что сказал один поп, когда ему предложили платить
алименты?
«Антракт окончен». Володя вообще редко подается в таком программном
порядке — папа понимает, что Володя приятен только в малых дозах.
Володе такая дозировка не нравится. Он вертится в толпе, переходит от
гостя к гостю, назойливо прислоняется даже к незнакомым людям и на-
пряженно ловит момент, когда можно спартизанить: и себя показать, и
гостей развеселить, и родителей возвеличить.
За чаем Володя вдруг вплетает в новеллу свой звонкий голос:
— Это его любовница, правда?
Мать воздевает руки и восклицает:
— Вы слышите, что он говорит? Володя, что ты говоришь?!
Но на лице у мамы вместе с некоторой нарочитой оторопелостью напи-
саны и нечаянные восхищение и гордость: эту мальчишескую развяз-
ность она принимает за проявление таланта. В общем списке изящных
пустяков талант Володи тоже уместен: японские чашки, ножики для лимо-
на, салфеточки и ...сын замечательный.
В мелком и глупом тщеславии родители не способны присмотреться к
физиономии сына и прочитать на ней первые буквы будущих своих семей-
ных неприятностей. У Володи очень сложное выражение глаз. Он старает-
ся сделать их невинными, детскими глазами — это по специальному за-

казу, для родителей, но в этих же глазах поблескивают искорки наглости
и привычной фальши — это для себя.
Какой из него может выйти гражданин?
Дорогие родители!
Вы иногда забываете о том, что в вашей семье растет человек, что этот
человек на вашей ответственности.
Пусть вас не утешает, что это не больше, как моральная ответственность.
Может настать момент, вы опустите голову и будете разводить руками
в недоумении, и будете лепетать, может быть, для усыпления все той же
моральной ответственности:
— Володя был такой замечательный мальчик! Просто все восторга-
лись.
Неужели вы так никогда и не поймете, кто виноват?
Впрочем, катастрофы может и не быть.
Наступает момент, когда родители ощущают первое, тихонькое огор-
чение. Потом второе. А потом они заметят среди уютных ветвей семейного
дерева сочные ядовитые плоды. Расстроенные родители некоторое время
покорно вкушают их, печально шепчутся в спальне, но на людях сохра-
няют достоинство, как будто в их производстве нет никакого прорыва.
Ничего трагического нет, плоды созрели, их внешний вид достаточно
приятен.
Родители поступают так, как поступают все бракоделы: плоды сда-
ются обществу как готовая продукция...
Когда в вашей семье появляется первая «детская» неурядица, когда
глазами вашего ребенка глянет на вас еще маленькая и слабенькая, но
уже враждебная зверушка, почему вы не оглядываетесь назад, почему
вы не приступаете к ревизии вашего собственного поведения, почему вы
малодушно не спрашиваете себя: был ли я в своей семейной жизни боль-
шевиком?
Нет, вы обязательно ищете оправданий...
Человек в очках, с рыженькой бородкой, человек румяный и жизне-
радостный, вдруг завертел ложечкой в стакане, отставил стакан в сторону
и схватил папиросу:
— Вы, педагоги, все упрекаете: методы, методы! Никто не спорит,
методы, но разрешите же, друзья, основной конфликт!
— Какой конфликт?
— Ага! Какой конфликт? Вы даже не знаете? Нет, вы его разрешите!
— Ну, хорошо, давайте разрешу, чего вы волнуетесь?
Он вкусно затянулся, пухлыми губками выстрелил колечко дыма и...
улыбнулся устало:
— Ничего вы не разрешите. Конфликт из серии неразрешимых. Если вы
скажете, тем пожертвовать или этим пожертвовать, какое же тут разре-
шение? Отписка! А если ни тем, ни этим нельзя пожертвовать?
— Все же интересно, какой такой конфликт?
Мой собеседник повернулся ко мне боком. Поглядывая на меня сквозь
дым папиросы, перекидывая ее в пальцах, оттеняя папиросой мельчайшие
нюансы своей печали, он сказал:

— С одной стороны, общественная нагрузка, общественный долг, с дру-
гой стороны, долг перед своим ребенком, перед семьей. Общество требует
от меня целого рабочего дня: утро, день, вечер — все отдано и распреде-
лено. А ребенок? Это же математика: подарить время ребенку — значит
сесть дома, отойти от жизни, собственно говоря, сделаться мещанином.
Надо же поговорить с ребенком, надо же многое ему разъяснить, надо же
воспитывать его, черт возьми!
Он высокомерно потушил в пепельнице недокуренную нервную па-
пиросу.
Я спросил осторожно:
— У вас мальчик?
— Да, в шестом классе — тринадцать лет. Хороший парень и учится,
но он уже босяк. Мать для него прислуга. Груб. Я же его не вижу. И пред-
ставьте, пришел к нему товарищ, сидят они в соседней комнате, и вдруг
слышу: мой Костик ругается. Вы понимаете, не как-нибудь там, а просто
кроет матом.
— Вы испугались?
— Позвольте, как это «испугался»? В тринадцать лет он уже все знает,
никаких тайн. Я думаю, и анекдоты разные знает, всякую гадость!
— Конечно, знает.
— Вот видите! А где был я? Где был я, отец?
— Вам досадно, что другие люди научили вашего сына ругательным
словам и грязным анекдотам, а вы не приняли в этом участия?
— Вы шутите!— закричал мой собеседник.— А шутка не разрешает
конфликта!
Он нервно заплатил за чай и убежал.
А я вовсе не шутил. Я просто спрашивал его, а он что-то лепетал в ответ.
Он пьет чай в клубе и болтает со мной — это тоже общественная нагрузка.
А дай ему время, что он будет делать? Он будет бороться с неприличными
анекдотами? Как? Сколько ему было лет, когда он сам начал ругаться?
Какая у него программа? Что у него есть, кроме «основного конфлик-
та»? И куда он убежал? Может быть, воспитывать своего сына, а может
быть, в другое место, где можно еще поговорить об «основном конфлик-
те»?
«Основной конфликт»— отсутствие времени — наиболее распростра-
ненная отговорка родителей-неудачников. Защищенные от ответственности
«основным конфликтом», они рисуют в своем воображении целительные
разговоры с детьми. Картина благостная: родитель говорит, а ребенок
слушает. Говорить речи и поучения собственным детям — задача невероят-
но трудная. Чтобы такая речь произвела полезное воспитательное действие,
требуется счастливое стечение многих обстоятельств. Надо, прежде всего,
чтобы вами выбрана была интересная тема, затем необходимо, чтобы ваша
речь отличалась изобразительностью, сопровождалась хорошей мимикой;
кроме того, нужно, чтобы ребенок отличался терпением.
С другой стороны, представьте себе, что ваша речь понравилась ребенку.
На первый взгляд может показаться, что это хорошо, но на практике иной
родитель в таком случае взбеленится. Что это за педагогическая речь, ко-
торая имеет целью детскую радость? Хорошо известно, что для радости
есть много других путей; «педагогические» речи, напротив, имеют целью

огорчить слушателя, допечь его, довести до слез, до нравственного изне-
можения.
Дорогие родители!
Не подумайте, пожалуйста, что всякая беседа с ребенком не имеет
смысла. Мы предостерегаем вас только от чрезмерных надежд на разго-
воры.
Как раз те родители, которые плохо воспитывают своих детей, и вообще
те люди, которые отличаются полным отсутствием педагогического так-
та,— все они слишком преувеличивают значение педагогических бесед.
Воспитательную работу они рисуют себе так: воспитатель помещается
в некоторой субъективной точке. На расстоянии трех метров находится
точка объективная, в которой укрепляется ребенок. Воспитатель действует
голосовыми связками, ребенок воспринимает слуховым аппаратом со-
ответствующие волны. Волны через барабанную перепонку проникают в
душу ребенка и в ней укладываются в виде особой педагогической соли.
Иногда эта позиция прямого противостояния субъекта и объекта не-
сколько разнообразится, но расстояние в три метра остается прежним.
Ребенок как будто на привязи, кружит вокруг воспитателя и все время
подвергается либо действию голосовых связок, либо другим видам непо-
средственного влияния. Иногда ребенок срывается с привязи и через неко-
торое время обнаруживается в самой ужасной клоаке жизни. В таком
случае воспитатель, отец или мать, протестует дрожащим голосом:
— Отбился от рук! Целый день на улице! Мальчишки! Вы знаете, какие
у нас во дворе мальчишки? А кто знает, что они там делают? Там и бес-
призорные бывают, наверное...
И голос, и глаза оратора просят: поймайте моего сына, освободите
его от уличных мальчиков, посадите его снова на педагогическую веревку,
позвольте мне продолжать воспитание.
Для такого воспитания, конечно, требуется свободное время, и, конечно,
это будет время загубленное. Система бонн и гувернеров, постоянных над-
смотрщиков и зуделыциков давно провалилась, не создав в истории ни одной
яркой личности. Лучшие, живые дети всегда вырывались из этой системы.
Советский человек не может быть воспитан непосредственным влиянием
одной личности, какими бы качествами эта личность ни обладала. Воспита-
ние есть процесс социальный в самом широком смысле. Воспитывает все:
люди, вещи, явления, но прежде всего и больше всего — люди. Из них на
первом месте — родители и педагоги. Со всем сложнейшим миром окру-
жающей действительности ребенок входит в бесконечное число отноше-
ний, каждое из которых неизменно развивается, переплетается с другими
отношениями, усложняется физическим и нравственным ростом самого
ребенка.
Весь этот «хаос» не поддается как будто никакому учету, тем не менее
он создает в каждый данный момент определенные изменения в личности
ребенка. Направить это развитие и руководить им — задача воспитателя.
Бессмысленна и безнадежна попытка некоторых родителей извлечь
ребенка из-под влияния жизни и подменить социальное воспитание инди-
видуальной домашней дрессировкой. Все равно это окончится неудачей:
либо ребенок вырвется из домашнего застенка, либо вы воспитаете
урода.

— Выходит так, что за воспитание ребенка отвечает жизнь? А семья
при чем?
— Нет, за воспитание ребенка отвечает семья, или, если хотите, роди-
тели. Но педагогика семейного коллектива не может лепить ребенка из
ничего. Материалом для будущего человека не может быть ограниченный
набор семейных впечатлений или педагогических поучений отцов. Мате-
риалом будет советская жизнь во всех ее многообразных проявлениях.
В старое время в зажиточных семьях называли детей «ангельскими
душами». В наше время было сказано, что дети—«цветы жизни». Это
хорошо. Но скоропалительные в суждениях, сентиментальные люди не
дали себе труда задуматься над этими прекрасными словами. Если ска-
зано «цветы», значит, нужно цветами любоваться, ахать, носиться, нюхать,
вздыхать. Нужно, пожалуй, самим цветам внушить, что они составляют
неприкосновенный, «роскошный» букет.
В этом узкоэстетическом и бессмысленном восторге уже заложено его
посрамление. «Цветы жизни» надлежит представлять себе не в виде «рос-
кошного» букета в китайской вазе на вашем столе. Сколько бы вы ни во-
сторгались такими цветами, сколько бы ни ахали, эти цветы уже умирают,
они уже обречены и они бесплодны. Завтра вы прикажете их просто вы-
бросить. В лучшем случае, если вы неисправимо сентиментальны, вы засу-
шите их в толстой книге, и после этого ваша радость станет еще более
сомнительной: сколько угодно предавайтесь воспоминаниям, сколько угод-
но смотрите на них, перед вами будет только сено, простое сено!
Нет, наши дети вовсе не такие цветы. Наши дети цветут на живом
стволе нашей жизни, это не букет, это прекрасный яблоневый сад. И этот
сад — наш, здесь право собственности звучит, честное слово, очарователь-
но! Трудно, конечно, не любоваться таким садом, трудно ему не радоваться,
но еще труднее не работать в таком саду. Будьте добры, займитесь этим
делом: вскапывайте, поливайте, снимайте гусеницу, обрезайте сухие ве-
точки. Вспомните слова гениального садовника, товарища Сталина:
«Людей нужно заботливо и внимательно выращи-
вать, как садовник выращивает облюбованное пло-
довое дерево».
Обратите внимание: плодовое. Не только аромат, не только «гаммы
красок»— плоды, вот что должно вас интересовать в особенной степени.
И поэтому не набрасывайтесь на цветы с одними вздохами и поцелуями,
возьмите в руки лопату, ножницы, лейку, достаньте лестницу. А когда
в вашем саду появится гусеница, возьмите парижскую зелень. Не бойтесь,
побрызгайте немножко, пусть даже цветам будет чуточку неприятно.
Между прочим, у хорошего садовника гусеница никогда не появится.
Да, давайте будем садовниками. Это блестящее сравнение позволит нам
кое-что выяснить в трудном вопросе, кто воспитывает ребенка — родители
или жизнь?
Кто выращивает садовое дерево?
Из земли и воздуха оно берет атомы своего тела, солнце дает ему драго-
ценную силу горения, ветры и бури воспитывают в нем стойкость в борьбе,
соседние братья-деревья спасают его от гибельного одиночества. И в дере-
ве и вокруг него всегда протекают сложнейшие химические процессы.
Что может изменить садовник в этой кропотливой работе жизни?

Не должен ли он бессильно и покорно ожидать, пока созреют плоды,
чтобы кощунственной и наглой рукой похитителя сорвать их и сожрать?
Так именно и делают дикари где-нибудь в трущобах Огненной Земли.
И так делают многие родители.
Но так не делает настоящий садовник.
Человек давно научился осторожно и нежно прикасаться к природе.
Он не творит природу и не уничтожает ее, он только вносит в нее свой мате-
матически-могучий корректив; его прикосновение, в сущности, не что иное,
как еле заметная перестановка сил. Там подпорка, там разрыхленная
земля, там терпеливый зоркий отбор.
Наше воспитание — такой же корректив. И поэтому только и возмож-
но воспитание1. Разумно и точно провести ребенка по богатым дорогам
жизни, среди ее цветов и сквозь вихри ее бурь, может каждый человек,
если он действительно захочет это сделать.
Ничто меня так не возмущает, как панический и отвратительный
вопль:
— Уличные мальчики!!
— Вы понимаете, все было хорошо, а потом Сережа подружился с раз-
ными мальчиками на нашем дворе...
Эти «разные мальчики» разлагают Сережу. Сережа шляется неизвест-
но где. Сережа из шкафа взял отрез на брюки и продал. Сережа пришел
под утро, и от него пахло водкой. Сережа оскорбил мать.
Только самый безнадежный простак может поверить, что все это сде-
лали «разные мальчики», «уличные мальчики». Сережа — вовсе не но-
вая марка. Это обычный, достаточно надоевший стандарт, и выделывается
он отнюдь не уличными мальчиками и не «мальчиками на нашем дворе»,
а ленивыми и бессовестными родителями, выделывается вовсе не молние-
носно, а настойчиво и терпеливо, начиная с того времени, когда Сереже
было полтора года. Выделывается при помощи очень многих безобраз-
нейших приспособлений: бездумной лени, привольного фантазирования и
самодурства, а самое главное — при помощи непростительной безответствен-
ности и ничтожного состояния чувства долга.
Сережа и есть в первую очередь «уличный мальчик», но таковым он
сделался только в семейном производстве. На вашем дворе, может быть,
он действительно встретит таких же, как он, неудачников, они вместе
составят обычную стайку ребят, одинаково деморализованных и одинаково
«уличных». Но на том же дворе вы найдете десятки детей, для которых
семейный коллектив и семейный корректив создали какие-то установки,
какие-то традиции, помогающие им осилить влияние уличных мальчиков,
не чуждаясь их и не отгораживаясь от жизни семейными стенами.
В успехе семейного воспитания решающим является активное, постоян-
ное, вполне сознательное выполнение родителями их гражданского долга
перед советским обществом. Там, где этот долг реально переживается
родителями, где он составляет основу ежедневного их самочувствия, там он
необходимо направляет и воспитательную работу семьи, и там невозможны
никакие провалы и никакие катастрофы.
Но есть, к сожалению, категория родителей, довольно многочисленная,
у которых этот закон не действует. Эти люди как будто хорошие гражда-

не, но они страдают либо непоследовательностью мысли, либо слабостью
ориентировки, либо малым объемом внимания. И только поэтому чувство
долга не включается у них в сферу семейных отношений и, стало быть,
в сферу воспитания детей. И только поэтому их постигают более или менее
тяжкие неудачи, и только поэтому они сдают обществу сомнительную чело-
веческую продукцию.
Другие поступают честнее. Они говорят искренним голосом:
— Надо уметь воспитывать. Я, может быть, действительно не так де-
лаю. Надо знать, как воспитывать.
В самом деле: все хотят хорошо воспитывать своих детей, но секрет
не всем известен. Кто-то им обладает, кто-то пользуется, а вы во тьме
ходите, вам никто не открыл тайны.
В таком случае взоры всех обращаются к педагогическим техникумам
и вузам.
Товарищи родители!
Между нами: среди нашей педагогической братии процент семейных
бракоделов нисколько не меньше, чем у вас. И наоборот, прекрасные дети
вырастают часто у таких родителей, которые не видели ни парадного,
ни черного входа в педагогическую науку.
А педагогическая наука очень мало занимается вопросами семейного
воспитания. Поэтому даже самые ученые педагоги хотя и хорошо знают,
что от чего происходит, но в воспитании собственных детей стараются боль-
ше полагаться на здравый смысл и житейскую мудрость. Пожалуй,
они чаще других грешат наивной верой в педагогический «секрет».
Я знал одного такого профессора педагогики. Он к своему единственно-
му сыну всегда подходил с книгами в руках и с глубокими психологиче-
скими анализами. Как и многие педагоги, он верил, что в природе должен
существовать этакий педагогический трюк, после которого все должны
пребывать в полном и благостном удовлетворении: и воспитатель, и ребе-
нок, и принципы,— тишь и гладь, и божья благодать2! Сын за обедом
нагрубил матери. Профессор недолго думал и решил воодушевленно:
— Ты, Федя, оскорбил мать, следовательно, ты не дорожишь семей-
ным нашим очагом, ты недостоин находиться за нашим столом. Пожа-
луйста, с завтрашнего дня я даю тебе ежедневно пять рублей — обедай
где хочешь.
Профессор был доволен. По его мнению, он реагировал на грубость
сына блестяще. Федя тоже остался доволен. Но трюковой план не был до-
веден до конца: тишь и гладь получились, но божья благодать выпала.
Профессор ожидал, что через три-четыре дня Федя бросится к нему на
шею и скажет:
— Отец! Я был неправ, не лишай меня семейного очага!
Но случилось не так, вернее, не совсем так. Феде очень понравилось
посещение ресторанов и кафе. Его смущала только незначительность
ассигнованной суммы. Он внес в дело некоторые поправки: порылся в се-
мейном очаге и проявил инициативу. Утром в шкафу не оказалось профес-
сорских брюк, а вечером сын пришел домой пьяный. Растроганным голосом
он изъяснялся в любви к папе и к маме, но о возвращении к семейному
столу вопроса не подымал. Профессор снял с себя ремешок и размахивал
им перед лицом сына в течение нескольких минут.

Через месяц профессор поднял белый флаг и просил принять сына в
трудовую колонию. По его словам, Федю испортили разные товарищи:
— Вы знаете, какие бывают дети?
Некоторые родители, узнав об этой истории, обязательно спросят:
— Хорошо! Ну, а все-таки, как же нужно поступать, если сын за обедом
нагрубил матери?
Товарищи! Этак, пожалуй, вы меня спросите: как нужно поступить,
если утерян кошелек с деньгами? Подумайте хорошенько, и вы сразу найде-
те ответ: купите себе новый кошелек, заработайте новые деньги и положи-
те их в кошелек.
Если сын оскорбляет мать, никакой фокус не поможет. Это значит, что
вы очень плохо воспитывали вашего сына, давно воспитывали плохо, долго.
Всю воспитательную работу нужно начинать сначала, нужно многое в
вашей семье пересмотреть, о многом подумать и прежде всего самого себя
положить под микроскоп. А как поступить немедленно после грубости,
нельзя решить вообще — это случай сугубо индивидуальный. Надо знать,
что вы за человек и как вы вели себя в семье. Может быть, вы сами были гру-
бы с вашей женой в присутствии сына. Впрочем, если вы оскорбляли вашу
жену, когда сына не было дома,— тоже достойно внимания.
Нет, фокусы в семейном воспитании должны быть решительно отбро-
шены. Рост и воспитание детей — это большое, серьезное и страшно ответ-
ственное дело, и это дело, конечно, трудное. Отделаться здесь легким
трюком нельзя. Если вы родили ребенка — это значит: на много лет
вперед вы отдали ему все напряжение вашей мысли, все ваше внимание и
всю вашу волю. Вы должны быть не только отцом и шефом ваших детей,
вы должны быть еще и организатором вашей собственной жизни, ибо
вне вашей деятельности как гражданина, вне вашего самочувствия как
личности не может существовать и воспитатель.
Глава вторая
Но что появится нового? Это определится, когда
вырастет новое поколение: поколение мужчин, кото-
рым никогда в жизни не приходилось покупать
женщину за деньги или за другие социальные пре-
имущества, и поколение женщин, которым никогда
не приходилось отдаваться мужчине из-за каких-либо
других побуждений, кроме подлинной любви, или
отказаться отдаться любимому мужчине из боязни
экономических последствий.
Ф. Энгельс3
Когда-то в молодости пригласили меня на каникулах готовить к пере-
экзаменовке не совсем удачного сынка в одной княжеской семье, прово-
дившей лето в своем имении недалеко от нашего губернского города.
Я соблазнился хорошим заработком и возможностью познакомиться с кня-
жеским бытом. На пустынной жаркой станции меня ожидал просторный,

длинный и блестящий экипаж — коляска. Пара вороных рысаков и спина
кучера тоже поразили мое воображение; я почувствовал даже некоторое
благоговение перед царством знати, о котором раньше читал только
в книгах.
Потертый мой чемоданчик неприлично прыгал на дне коляски, а на
душе распространилось уныние: какого дьявола понесло меня в княжеский
мир? У них свои законы, коляски, молчаливые кучера, от которых тоже
несет аристократическими предками, такими же предками несет и от ло-
шадей...
Я прожил в имении два месяца, и уныние, зародившееся в дороге, не
покидало меня до последнего дня. Только на обратном пути, в той же ко-
ляске, тот же потертый чемоданчик прыгал уже весело, и не смущало
меня ничто: ни коляска, ни кучер, ни весь необъятно богатый, недосягаемо
высокий, блестящий княжеский мир.
Мир этот мне не нравился. Сам князь, свиты его величества генерал-
майор, «работал» где-то при дворе и в имение не приехал ни разу. Здесь
проводили лето высокая, худая, носатая княгиня, двое дочерей-подрост-
ков, таких же носатых, и такой же носатый двенадцатилетний кадет, мой,
так сказать, воспитанник. Кроме этих лиц, ежедневно в столовой бывало
человек, до двадцати; я так хорошо и не узнал, кто они такие. Часть этого
народа проживала в имении, другие приезжали на два-три дня в гости.
Это были соседи, между ними попадались особы титулованные; до этого
я и представить себе не мог, что в нашей губернии так много гнездится
разной дряни.
Вся эта компания сплошь до одного человека поразила меня своим ду-
ховным ничтожеством. До сих пор в своей жизни я никогда не встречал
такого собрания бесполезных людей. Может быть, поэтому я был не в со-
стоянии заметить у них какие-либо достоинства.
Глядя на них, я не мог не вспоминать моего отца. Он ежедневно, в те-
чение десятков лет, подымался в пять часов утра, по гудку. Через пятна-
дцать минут он уже шагает вдоль серых заборов песчаной нашей улицы,
и в руках у него всегда красный узелок с завтраком. В шесть часов вечера
он приходит с завода пыльный и серьезный и прежде всего выкладывает
на табуретку в кухне аккуратно сложенный красный платочек, в котором
так давно он носит свой завтрак. Разве могли когда-либо задуматься все
эти князья и графы, свиты его величества генерал-майоры, их гости и
приживалы над тем, сколько стоит простой ситцевый красный платок, как
нужно его беречь, как бережно нужно его стряхивать после завтрака и скла-
дывать вчетверо, а потом еще пополам!?
Сейчас я вспоминаю княжескую семью как чудовищную карикатуру:
скорее, это было преступное сообщество, компания бездельников, объеди-
нившихся вокруг главаря. Я с отвращением наблюдал все детали княже-
ской жизни: и глупую, пустую, никому не нужную чопорность, и обе-
денное и ужинное обилие, и хрусталь, и бесконечные ряды вилок и ножей
у приборов, и оскорбительные для человека фигуры лакеев.
Я и теперь не понимаю, сколько времени можно жить такой бездеятель-
ной, пресыщенной жизнью и не обратиться в тупое животное? Ну, год, два,
ну, пять лет, но не века же?
Но они жили века. Они целыми днями болтали о чьих-то успехах, о

каких-то интригах, о женитьбах и смертях, о наградах и ошибочных на-
деждах, о вкусах и странностях таких же бездельников, как они, о покупках
и продажах имений.
Мой воспитанник был умственно отсталый мальчик. Кажется, такими
же умственно отсталыми были и его сестры, и мамаша-княгиня. Но не
только большое умственное развитие, но и простая арифметика не были
для них существенно необходимы. Богатство, титул, принадлежащая им
клеточка в придворном мире, давно разработанные, давно омертвевшие
бытовые, моральные, эстетические каноны, несложная семейная дресси-
ровка — все это вполне определяло путь будущего князя.
И несмотря на это, истинную сущность их жизни составляло стяжание,
неумолчная, постоянная забота о накоплении, самая примитивная, самая
некрасивая, отталкивающая жадность, с небольшим успехом прикрывае-
мая этикетом и чопорностью. Им было мало того, что они имели! Где-то
строилась железная дорога, где-то составлялась компания фарфоровых
заводов, кто-то удачно обернулся с акциями — все их занимало, тревожи-
ло, дразнило, всюду их привлекали и пугали возможности и опасности,
они страдали от нерешительности и не могли отказаться от этих страданий.
И удивительное дело: эта семья даже отказывала себе кое в чем! Княгиня
долго и печально толковала о том, что в Париж надо послать письмо с от-
казом от платьев, потому что деньги нужны князю «для дела», мой же
воспитанник так же печально вспоминал, что в прошлом году хотели
купить яхту и не купили.
Возвращаясь в свою рабочую семью, я был глубоко убежден, что побы-
вал в мире антиподов, настолько для меня чуждых и отвратительных, что
с рабочим миром невозможно никакое сравнение. Мой мир был неизмеримо
богаче и ярче. Здесь были действительные создатели человеческой культу-
ры: рабочие, учителя, врачи, инженеры, студенты. Здесь были личности,
убеждения, стремления, споры, здесь была борьба. Приятели моего отца,
такие же, как он, старые «мастеровые», были умнее, острее и человечнее
аристократов. Кум моей семьи, маляр Худяков, пришел в воскресенье к
батьку, сел против меня, ехидно скривил щербатый рот и сказал:
— А ты спросил, захочу я их компании? А к чертовой матери! Ты
мне дармоеда медом обмажь, деньгами обсыпь, а я с ним рюмки водки не
выпью. Я вот приду к Семену Григорьевичу, посидим, посчитаем, туда-
сюда; без князей можно жить, а без нас, маляров? Черта пухлого! Какая
будет жизнь без маляров? Некрашеная жизнь!
Потом, когда я чуточку поумнел и осмотрелся в жизни, и в особенности
после Октября, я понял, что в старое время в семье князей и в семьях наших
приятелей было нечто и общее.
Я хорошо помню, как выдавал кум Худяков свою дочку замуж. Дочка
была у него хорошая, румяная, и страшно хотелось ей пройти жизнь рядом
с молодым слесарем Нестеренко. А старый Худяков сказал ей:
— Кто такой Нестеренко? Слесаришко, на тройниках сидит. Какой у
него будет заработок? Седым будет — полтора рубля в день! Брось!
Дочка плакала, а старый Худяков говорил:

— Что ты мне голову слезами морочишь? Единственная дочка, а меня,
старика, унижаешь! Какой Нестеренко жених?
Дочка еще поплакала, а все-таки вышла за помощника машиниста
Сверчкова.
Худяков говорил моему батьку во время воскресного визита:
— Дурная голова! Нестеренко, и все! У него ус вьется — тоже причина!
Сверчков сейчас помощником на пассажирских, через год-два ему паровоз
дадут, хоть бы и маневровый, скажем, а все ж таки машинист. Даром я рабо-
тал? Пятьсот рублей приданого валяются или как?
А в нашем свете машинисты не с каждым маляром водили компанию.
Когда мне было лет семь, я на машинистов глядел как на самую высокую
аристократию. Кум Худяков был маляр очень высокой квалификации —
каретник, но женитьба Сверчкова на его дочери все же была для жениха
явным мезальянсом.
Мой отец не одобрил кума и по этому случаю вообще осудил его поли-
тику по отношению к высшим классам.
— Слушай, Василь,— говорил он ему,— не нравится мне, знаешь, что
ты все с панами водишься...
— Да где я там водюсь?— смущенно говорил кум и отворачивал
жидкую козлиную бороденку от гостеприимной селедки к кустам жасмина
за открытым окном.
— Как водишься? Сам ты в прошлое воскресенье с кем рыбу ловил?
С этим... с толстобрюхим... с дорожным мастером! А жена твоя где днюет
и ночует? У Новака? А?
Худяков пробовал сыграть на оскорблении:
— У Новака? Моя жена? Днюет и ночует? Ты, Семен Григорьевич,
это брось! Жил без панов и проживу без панов. А рыбу ловить, так это
охота! Рыбу я могу ловить и с генералом!
Отец хитро кивает на оскорбленного кума:
— Хэ! С генералом! У генерала лодки нет, а у дорожного мастера лодка!
И сало в кошелке!
Отец мой правильно укорял кума Худякова, потому что кум действи-
тельно с панами водился. В особенности было непростительно, если его
жена и в самом деле заглядывала к Новаку. Дорожный мастер был просто
зажиточный человек, а обер-кондуктор Новак был представителем настоя-
щего панства, с которым даже машинисты не равнялись.
В нашем поселке никого не было равного Новаку, разве начальник
станции. Но начальник станции брал не столько богатством, сколько холе-
ным лицом, блестящим мундиром и таинственной роскошью казенной
квартиры, о числе комнат которой мы, разумеется, не имели никакого
понятия.
Новак же был богат. На большом его дворе, отгороженном от остального
мира высокими заборами, проходила тоже таинственная для нас жизнь
новаковской семьи. Бесформенным кирпичным животом выпирал из этого
двора двухэтажный дом. В нижнем его этаже была «торговля бакалей-
ных товаров», тоже принадлежавшая семье Новака. С этой торговлей мы
чуточку были знакомы, потому что с раннего детства, по поручению роди-
телей, покупали здесь керосин, подсолнечное масло и махорку для батька.

А из остального богатства доступны были нашим взорам только тюлевые
занавески на окнах. В слове «тюлевые» заключались для меня абсолютно
недоступные нормы роскоши.
Обер-кондуктор Новак, худой человек, с холодной, серой, со всех сторон
строго обрезанной бородкой, два раза в неделю проезжал мимо наших
ворот на рессорной бричке, и рядом с его блестящими сапогами всегда
стоял такой же блестящий коричневый саквояж, в который, по общему
мнению, обер-кондуктор складывал деньги, полученные от «зайцев».
Пока я был мал, «зайцы» эти тоже представлялись мне таинственными
существами, гномами, приносящими счастье.
У Новака были хорошие, аккуратные дети, которыми наши родители
кололи нам глаза. Они наряжались в ослепительные гимназические мун-
диры, потом на их плечах появились вензеля. По нашим улицам они
проходили гордые, недоступные, окруженные отпрысками таких же бога-
тых фамилий: поповичами, сыновьями главного бухгалтера, пристава,
смотрителя зданий и дорожного мастера.
Несмотря на полную недоступность и таинственность этого панства,
именно через него спускались в наши рабочие семьи идеалы и нормы бы-
та, а следовательно, и воспитания, спускались из тех высоких сфер, к ко-
торым я случайно прикоснулся во время каникул. От княжеских чертогов
до хаты маляра Худякова построена была непрерывная лестница, по ко-
торой сходили к нам семейные стили — законы капиталистического обще-
ства. Конечно, была не только количественная, но и качественная пропасть
между теми и другими — пропасть классовая. Пролетариат жил по другим
законам морали и этики, в основе своей глубоко человеческим. Но если
носатым княжнам приуготовлены были в наследство титул, имения, брил-
лианты и мечты о собственной яхте, то и дочь скромного ремесленника
Дуня Худякова кое-что получала в наследство: «гардероб», швейную
машину, кровать с никелированными шариками и мечты о граммофоне.
Старая семья, в том числе семья ремесленника или мелкого чиновника,
по вышеуказанным законам, также была организацией накопления. Ко-
нечно, и накопление было разное, и результаты различные. Новак зараба-
тывал на «зайцах», дорожный мастер на бесконтрольных расчетах с рабо-
чими, а маляр Худяков на пятнадцатичасовом рабочем дне. После завода
он красил полы у богачей или золотил чугунных христосов для намогиль-
ных памятников. Накопления были необходимы и для учебы детей, и
для приданого дочерям, и для «покойной старости», и для придания солид-
ности фамильной фирме. Благодаря семейному накоплению пробивались
отдельные удачники в тот социальный слой, где не только не грозила нищета,
но где были надежды выйти в «настоящие люди».
Одним из важнейших путей в этом направлении была удачная женить-
ба. Как и в семьях князей, так и у нас браки редко совершались по любви.
У нас, конечно, не было той домостроевской или замоскворецкой закваски,
когда молодые женились, не видя друг друга, по самодурному решению
отцов. Наши молодые более или менее свободно встречались, знакомились,
«гуляли», но зверский закон борьбы за существование действовал почти
механически. Материальные соображения при женитьбе были часто ре-
шающими. Приданое за дочкой в двести — триста рублей, с одной стороны,

было страховкой будущего благополучия, с другой — привлекало солид-
ных женихов. Только самые бедные девушки, выходя замуж, имели воз-
можность руководствоваться такими незначительными аргументами, как
красивые глаза, приятный голос, добрая душа и пр. А если девушка была
чуть-чуть побогаче, для нее уже трудно было определить, «на кого вин
моргае»:
Чи на тіі воли,
Чи на ті корови,
Чи на мое біле личко,
Чи на чорні брови.
И очень слабым утешением в таком случае были дальнейшие слова
песни:
Воли та корови
Усі поздихають,
Біле личко, чорні брови
Повік не злиняють.
Женихи как раз прекрасно знали, что в сравнении с волами и коровами
«біле личко, чорні брови» являются предметами, ужасно скоро портящи-
мися.
Хозяином в семье был отец. Он управлял материальной борьбой семьи,
он руководил ее трудной жизненной интригой, он организовывал накопле-
ние, он учитывал копейки, он определял судьбы детей.
Отец! Это центральная фигура истории! Хозяин, начальник, педагог,
судья и иногда палач, это он вел семью со ступеньки на ступеньку, это он,
собственник, накопитель и деспот, не знавший накаких конституций,
кроме божеских, обладал страшной властью, усиленной любовью.
Но у него есть и другое лицо. Это он пронес на своих плечах страшную
ответственность за детей, за их нищету, болезни и смерть, за их тягостную
жизнь и тягостное вымирание. Эту ответственность десятки веков перекла-
дывали на него хозяева жизни, грабители и насильники, дворяне и рыцари,
финансисты, полководцы и заводчики, и он десятками веков нес ее непо-
сильное бремя, усиленное тою же любовью, и стенал, страдал, и проклинал
небо, такое же невинное, как и он, но отказаться от ответственности не
мог.
И от этого его власть становилась еще священнее и еще деспотичнее.
А хозяева жизни были довольны, что всегда к их услугам эта одиозная
фигура ответчика за их преступления, фигура отца, отягченная властью и
долгом.
Советская семья не может быть отцовской монархией, так как исчезла
старая экономическая семейная динамика. Наши браки не совершаются
по материальным соображениям, и наши дети ничего материально суще-
ственного не наследуют в семейных границах.
Наша семья — это уже не уединенная группа отцовских владений.
Члены нашей семьи от отца до вчера родившегося ребенка — члены социа-
листического общества. Каждый из них несет на себе честь и достоинство
этого высокого звания.

И самое главное: для каждого члена семьи определен и обеспечен в
великолепном ассортименте, в государственном масштабе выбор путей и
возможностей, и победоносное шествие вперед каждого человека теперь
зависит больше от него самого, чем от семейной мобилизации.
Но наша семья не есть случайное соединение членов общества. Семья —
это естественный коллектив, и, как все естественное, здоровое, нормальное,
она должна только расцвести в социалистическом обществе, освободив-
шись от тех самых проклятий, от которых освобождается и все человече-
ство и отдельная личность.
Семья становится единственной первичной ячейкой общества, тем
местом, где реализуется прелесть человеческой жизни, куда приходят
отдыхать победные силы человека, где растут и живут дети — главная
радость жизни.
Наши родители тоже не безвластны, но эта власть — только отраже-
ние общественной власти. Долг нашего отца перед детьми — это особая
форма его долга перед обществом. Наше общество как будто говорит ро-
дителям :
— Вы по доброй, любовной воле соединились, наслаждаетесь вашими
детьми и дальше собираетесь радоваться на них. Это дело ваше личное и
вашего личного счастья. Но в этом самом счастливом процессе у вас роди-
лись новые люди. Настанет момент, когда эти люди перестанут служить
только для вашей радости, а выступят как самостоятельные члены обще-
ства. Для общества совсем не безразлично, что это будут за люди. Переда-
вая вам некоторую толику общественной власти, Советское государство
требует от вас правильного воспитания будущего гражданина. Оно в особен-
ности рассчитывает на некоторое обстоятельство, естественно возникающее
из вашего союза,— на родительскую любовь.
Если вы желаете родить гражданина и обойтись без родительской люб-
ви, то, будьте добры, предупредите общество о том, что вы желаете сделать
такую гадость. Люди, воспитанные без родительской любви,— часто иска-
леченные люди. И так как такая любовь есть у общества к каждому своему
члену, как бы он ни был мал, то ваша ответственность за детей всегда
может принять реальные формы.
Родительская власть в советском обществе есть власть, основанная не
только на общественном полномочии, но и на всей силе общественной мо-
рали, требующей от родителей, по крайней мере, чтобы они не были нрав-
ственными уродами.
Вот именно с такой властью и с такой любовью входят родители в се-
мейный коллектив как особые ее компоненты, отличные от других компо-
нентов — детей.
Наша семья, как и прежняя, составляет хозяйственную единицу. Но
советское семейное хозяйство есть обязательно сумма трудовых заработ-
ков. Даже если они очень велики, даже если они превышают нормальные
потребности семьи, даже если они накопляются, это накопление имеет
совершенно иной характер, чем накопление в семье капиталистического
общества.
Обер-кондуктор Новак, когда мобилизованные им силы природы и
техники: «зайцы», знакомства, двухэтажные дома и торговля — достигли
желательных размеров, оставил обер-кондукторское поприще и купил не-

далеко от нашего города имение, в котором было пятьдесят десятин. Новак
купил имение у общипанного панка Пчелинцева, который после этого
пошел работать в той самой службе движения, из которой только что выбыл
новый помещик Новак. Потеря Новака в нашей среде была, таким обра-
зом, достойно компенсирована, пожалуй, даже с излишком, ибо мы попол-
нили свои ряды персоной чистых кровей.
Все поэтому были довольны. Недоволен был только сын Новака, сухой
и скрипучий студент Коммерческого института. Он говорил:
— Фатер наш на авантюры пустился! Мало ему было хорошей жизни,
захотелось с мужиками возиться.
Но так судит «ветреная младость». Старый Новак судил иначе:
— Этому балбесу что? Он нацепил золотые полеты и думает: устроил-
ся! А кончит институт, что будет делать? Служить? Я уже наслужился,
довольно каждому прыщу кланяться. А вот он получит от меня тысячи
две десятин да крахмальный завод, он тогда разберет, что это получше
твоих полетов. Конечно, придется нам пострадать временем — большие
деньги требуются. А ему только одно в голову лезет: на парных извозчиках
кататься.
Хозяйство нашей семьи строится в совершенно новых условиях обще-
ственной экономики и, следовательно, в новых условиях общественной
морали. В наших семейных перспективах нет беспросветной нужды, но зато
нет крахмальных заводов и благоприобретенных имений. Поэтому проблема
семейной экономической политики в Советском государстве выражается
в совершенно новых формах. Прежде всего важно, что теперь за семейное
благосостояние не может отвечать только отец. Семья, коллектив призваны
отвечать за это благосостояние.
Можно представить себе семью и у нас, в которой потребности удовлетво-
ряются с некоторым напряжением, иногда даже большим. Нам приходи-
лось видеть такие семьи, пример некоторых из них может быть для многих
весьма поучительным. В следующей главе мы специально остановимся
на одной замечательной семье, жизненная борьба которой, несмотря на
очень трудные условия, все же оставалась борьбой советского коллектива
за лучшую жизнь, ни на минуту не принимая окрасок нищей беспросвет-
ности.
Инстинкты накопления, направлявшие старую жизнь, у нас основа-
тельно выключены. Трудно даже представить себе, чтобы у кого-нибудь
из наших граждан, хотя бы в тайных подвалах души, зашевелилась ста-
рая гадина:
— Эх, жаль, нельзя магазинчик завести!
Инстинкт накопления в старом обществе был постоянно действующим
регулятором потребления. Накопительская жадность достигала иногда
таких степеней, что уже сама себя отрицала. Загребистые руки делались
такими длинными, что теряли способность обслуживать собственную
глотку, а были годны только для грабежа.
В нашей стране только сумасшедший может отказывать себе на том
основании, что он решил сбить капитальчик и пустить его в оборот.
Это очень важное политическое, экономическое и моральное обстоя-
тельство. В нашем этическом каталоге навсегда вычеркнута организован-
ная жадность, составляющая мотивационную основу всего капиталисти-

ческого общества. От потребительской жадности, которая логически до-
пустима и у нас, она отличается очень сложной картиной психологических
и перспективных деталей, ибо заключает в себе и стремление к власти, и
честолюбие, и гонор, и любовь к раболепству, и ту сложнейшую цепь
зависимостей, которая необходимо приходит вместе с широкой властью
над множеством людей и множеством предметов.
Эта организованная жадность вычеркнута впервые в истории мира
Октябрьской революцией, и это коротко отмечено в статье шестой Кон-
ституции:
• Земля, ее недра, воды, леса, заводы, фабрики, шахты, рудники, желез-
нодорожный, водный и воздушный транспорт, банки, средства связи,
организованные государством крупные сельскохозяйственные предприятия
(совхозы, машинно-тракторные станции и т. п.), а также коммунальные
предприятия и основной жилищный фонд в городах и промышленных
пунктах являются государственной собственностью, то есть всенародным
достоянием».
Эта статья, несмотря на всю ее простую скромность, является основа-
нием новой морали человечества.
Но в нашей Конституции есть десятая статья, в которой сказано:
«Право личной собственности граждан на их трудовые доходы и сбере-
жения, на жилой дом и подсобное домашнее хозяйство, на предметы до-
машнего хозяйства и обихода, на предметы личного потребления и удобства,
равно как право наследования личной собственности граждан, охраняется
законом».
В этой статье закреплены права граждан на предметы потребления.
Это те права, которые составляют настоящий объект великой борьбы чело-
вечества и которые всегда нарушались эксплуатацией человека чело-
веком.
У нас эти права не ограничены законом. Они ограничиваются факти-
ческим состоянием нашего народного богатства, а так как оно растет с каж-
дым днем, то, следовательно, с каждым днем расширяются и потребитель-
ские возможности отдельного человека. Наше государство ставит перед
собой открытую и ясную цель всеобщего богатства, таким образом, и перед
каждой семьей у нас широкая цепь возможностей материальных.
Советский семейный коллектив на основании статьи десятой Конститу-
ции является полным хозяином своего семейного имущества, которое
имеет исключительно трудовое происхождение. Эта хозяйственная арена
семейного коллектива становится в значительной мере и ареной педагоги-
ческой.
Наше общество открыто и сознательно идет к коммунистическому
обществу.
У нас моральные требования к человеку должны быть выше среднего
уровня человеческого поступка. Мораль требует общего равнения на пове-
дение самое совершенное. Наша мораль уже в настоящее время должна
быть моралью коммунистической. Наш моральный кодекс должен идти
впереди и нашего хозяйственного уклада и нашего права, отраженного в
Конституции, он должен видеть впереди еще более высокие формы обще-
ства. В борьбе за коммунизм мы уже сейчас должны воспитывать в себе
качества члена коммунистического общества4. Только в этом случае мы

сохраним ту моральную высоту, которая сейчас так сильно отличает наше
общество от всякого другого.
Великий закон коммунизма «от каждого по способности, каждому по
потребности» для многих еще представляется практически неуловимым,
многие еще не способны представить такой высокий принцип распреде-
ления, предполагающий еще невиданные формы честности, справедли-
вости, точности, разума, доверия, чистоты человеческой нравственной лич-
ности.
Глубочайший смысл воспитательной работы, и в особенности работы
семейного коллектива, заключается в отборе и воспитании человеческих
потребностей, в приведении их к той нравственной высоте, которая возмож-
на только в бесклассовом обществе и которая только и может побуждать
человека к борьбе за дальнейшее совершенствование.
Нравственно оправданная потребность — это есть потребность коллек-
тивиста, т. е. человека, связанного со своим коллективом единой целью
движения, единством борьбы, живым и несомненным ощущением своего
долга перед обществом.
Потребность у нас есть родная сестра долга, обязанности, способностей,
это проявление интересов не потребителя общественных благ, а деятеля
социалистического общества, создателя этих благ.
Пришел ко мне пацан. Лет ему, вероятно, двенадцать, а может, и
меньше. Уселся против меня в кресле, потирает ручонкой бортик стола,
собирается говорить и волнуется. Голова у него круглая, стриженая, щёч-
ки пухленькие, а большие глаза укрыты такой обыкновенной, стандартной
слезой. Я вижу белоснежно-чистый воротничок нижней сорочки.
Пацан этот — актер, я таких много видел. На его физиономии хорошо
сделано горе, сделано из взятых напрокат, вероятно, в кино, стариковских
мимических материалов: брови сдвинуты, нежные мускулы лба сложены
в слабосильную складку. Я посмотрел на него внимательно и предложил:
— Ну, что же? Говори, что тебе нужно. Как зовут?
Пацан шикарно вздохнул, еще раз потянул ладошкой по столу, нарочно
отвернул в сторону лицо и нарочно замогильным голосом сказал:
— Коля. А что говорить? Жить нечем. И кушать нечего.
— Отца нет?
Коля прибавил слезы в глазах и молча повертел головой.
— А мать?
Он заложил сложенные руки между колен, наклонился немного впе-
ред, поднял глаза к окну и великолепно сыграл:
— Ах, мать! Нечего и говорить! Чего вы хотите, если она служит...
на вешалке... в клубе!
Пацан так расстроился, что уже не меняет позы, все смотрит в окно.
В глазах перекатывается все та же слеза.
— Та-ак,— сказал я.— Так что тебе нужно?
Он взглядывает на меня и пожимает плечами:
— Что-нибудь нужно сделать. В колонию отправьте.
— В колонию? Нет, ты не подходишь. В колонии тебе будет трудно.
Он подпирает голову горестной рукой и задумчиво говорит:
— Как же я буду жить? Что я буду кушать?

— Как это? Ты же .у матери?
— Разве можно жить на пять рублей? И одеться же нужно?
Я решил, что пора перейти в наступление:
— Ты другое скажи: почему ты школу бросил?
Я ожидал, что Коля не выдержит моей стремительной атаки, заплачет и
растеряется. Ничего подобного. Коля повернул ко мне лицо и деловито
удивился:
— Какая может быть школа, если мне кушать нечего?
— Разве ты сегодня не завтракал?
Коля встал с кресла и обнажил шпагу. Он, наконец, понял, что и горест-
ная поза, и неистощимая слеза в глазах не производят на меня должного
впечатления. Против таких скептиков, как я, нужно действовать реши-
тельно. Коля выпрямился и сказал:
— Чего вы меня допрашиваете? Вы не хотите мне помочь, я пойду в
другое место. И нечего про завтрак. Завтракал, завтракал!
— Ах, вот ты какой!— сказал я.— Ты боевой!
— Конечно, боевой,— шепнул Коля, но глаза опустил.
— Ты — нахал,— сказал я медленно,— ты — настоящий нахал!
Коля оживился. В его голосе прорвались, наконец, хорошие мальчише-
ские нотки. И слезы вдруг как не бывало.
— Вы не верите? Вы не верите? Да? Ну, прямо скажите, что не верите!
— А что же ты думаешь: и скажу. Не верю, и все ты наврал. И есть
нечего, и надевать нечего! Совсем умираешь, бедный! С голоду!
— Ну, и не верьте,— небрежно сказал Коля, направляясь к выходу.
— Нет, постой,— остановил я его.— Ты тут сидел, врал, сколько вре-
мени пропало! Теперь поедем!
— Куда поедем?— испугался Коля.
— К тебе поедем, к матери.
— Вот! Смотри ты! Никуда я не поеду! Чего я поеду?
— Как чего? Домой поедешь.
— Мне совсем не нужно домой. Мало ли чего вам захочется.
Я рассердился на пацана:
— Довольно болтать! Говори адрес! Молчишь? Хорошо: садись и ожи-
дай!
Коля не сказал адреса, но уселся в кресле и затих. Через пять минут он
залез в машину и покорно сказал, куда ехать.
Через просторный двор нового рабочего клуба он прошел впереди меня,
подавленный и расстроенный, но это уже было детское горе, и поэтому
в нем активное участие принимали и нос, и щеки, и рукава черной курточки,
и другие приспособления для налаживания нервов.
В небольшой чистенькой комнате, в которой были и занавески, и цветы,
и украинский пестрый коврик у белой кровати, Коля с места в карьер сел
на стул, положил голову на кровать и заревел, что-то приговаривал невнят-
ное и на кого-то обижался, но кепку крепко держал в руке. Мать, молодая,
тоже большеглазая и тоже с пухленькими щечками, взяла кепку из его
руки и повесила на гвоздик, потом улыбнулась мне:
— Чего он там наделал такого? Вы его привели?
Коля на секунду прекратил рыдания для того, чтобы предупредить
возможные с моей стороны каверзы:

— Никто меня не приводил! Я сам его привел! Пристал и пристал: едем
и едем! Ну, и говорите, пожалуйста...
Он опять ринулся в мягкую постель, но плакал теперь как-то одной сто-
роной, а другой слушал, о чем мы говорили с матерью.
Мать не волновалась:
— Не знаю, что мне с ним делать: Он не был такой, а как пожил у бра:
та — брат у меня директор совхоза в Черниговской области, так с ним и
сделалось. И вы не думайте: он сам не знает, что ему нужно. А научился:
ходит и ходит! Научился просить разное... и школу бросил, а ведь в четвер-
том классе*. Учился бы, а он по начальникам ходит, беспокоит. А спросите
его, чего ему не хватает? И одет, и обут, и постель хорошая, и кушанье у
нас, не скажу, какие разносолы, а никогда голодным не был. У нас можно
из клубной столовой брать, да и дома когда на примусе. А конечно, у ди-
ректора лучше: деревня все-таки и совхоз и в то же время — хозяйство.
Коля перестал плакать, но лежал головой на кровати, а под стулом
водил ногой, видно, о чем-то своем думал, переживал возражения на
скромные сентенции матери.
Мать удивила меня своим замечательным оптимизмом. Из ее рассказа
было ясно, что жить ей с сыном трудно, но у нее все хорошо и всем она
довольна.
— Раньше хуже было: девяносто рублей, подумайте! А сейчас сто
двадцать, и утро у меня свободное, я то тем, то сем заработаю. И учусь.
Через три месяца перехожу в библиотеку, буду получать сто восемьдесят.
Она улыбалась с уверенным покоем в глазах. В ней не было даже ма-
ленького напряжения, чего-либо такого, что говорило бы о лихорадочной
приподнятости, о неполной уверенности в себе. Это была оптимистка до са-
мых далеких глубин души. На фоне ее светлого характера очень диким
показался мне бестолковый и неискренний бунт ее сына. Но и в этом бунте
мать ничего особенного не находила:
— Пусть побесится! Это ему полезно будет! Я ему так и сказала: не
нравится у меня, ищи лучшего. Школу хочешь бросить — бросай, пожалуй-
ста. Только смотри, вот здесь, в комнате, я никаких разговоров не хочу
слушать. Ищи других, которые с тобой, с дураком, разговаривать захотят.
Это его у дяди испортили. Там кино каждый день бесплатное! А я где
возьму кино? Сядь, книжку почитай! Ничего, перебесится! Теперь в коло-
нию ему захотелось. Приятели там у него, как же!
Коля уже сидел спокойно на стуле и внимательным теплым взглядом
следил за оживленно-улыбчивой мимикой матери. Она заметила его внима-
ние и с притворно-ласковой укоризной кивнула:
— Ишь, сидит, барчук! У матери ему плохо! Ничего не скажу, ищи
лучше, попрошайничай там...
Коля откинул голову на спинку стула и повел в сторону лукавым глазом.
— И зачем ты, мама, такое говоришь? Я не попрошайничаю вовсе, а при
Советской власти я могу требовать.
— Чего?— спросила мать, улыбаясь.
— Что мне нужно,— еще лукавее ответил он.
Не будем судить, кто виноват в этом конфликте. Суд — трудное дело,
когда неизвестны все данные. Мне и сын и мать одинаково понравились.
Я большой поклонник оптимизма и очень люблю пацанов, которые настоль-

ко доверяют Советской власти, что уже и себя не помнят, и не хотят дове-
рять даже родной матери. Такие пацаны много делают глупостей и много
огорчений причиняют нам, старикам, но они всегда прелестны! Они
приветливо улыбаются матери, а нам, бюрократам, показывают полную
пригоршню потребностей и вякают:
— Отправьте меня в колонию.
— Отправьте меня в летную школу, я хочу быть летчиком!
— Честное слово, я буду работать и учиться!
И все-таки... Все-таки нехорошо вышло и у Коли, и у его матери. Как-
то так получилось, что потребности сына вырастали по особой кривой,
ничего общего не имеющей ни с материнской борьбой, ни с ее успехами и
надеждами. Кто в этом виноват? Конечно, не дядя-директор. Пребывание
у дяди только толкнуло вперед бесформенный клубок плохо воспитанных
претензий Коли.
И летная школа, и колония, и даже кино и хорошая пища — пре-
красные вещи. Естественно, к ним может стремиться каждый па-
цан.
Но совершенно понятно, что мы не имеем права считать потребностью
каждую группу свободно возникающих желаний. Это значило бы создать
простор для каких угодно индивидуальных припадков, и в таком просторе
возможна только индивидуальная борьба со всеми последствиями, печаль-
но из не<э вытекающими. Главное из этих последствий — уродование лич-
ностей и гибель их надежд. Это старая история мира, ибо капризы потреб-
ностей — это капризы насильников.
Поведение Коли на первый взгляд может показаться поведением совет-
ского мальчика, настолько захваченного движением истории, что бег
семейной колесницы для него уже скучен. Общий колорит этого случая
настолько симпатичен, что невольно хочется оказать Коле помощь и удо-
влетворить его неясные желания. Многие так и делают. Я много видел
таких облагодетельствованных мальчиков. Из этих мальчиков редко
получается какой-нибудь толк. Такие, как Коля, прежде всего насиль-
ники, пусть в самой малой дозе. Они подавляют своими требованиями
сначала отца или мать, потом приступают с ножом к горлу к представи-
телям государственного учреждения и здесь настойчиво ведут свою линию,
подкрепляя ее всем, что попадется под руку: жалобой, слезой, игрой и
нахальством.
И за советской физиономией Коли и за его детским притворством скры-
вается нравственная пустота, отсутствие какого бы то ни было коллектив-
ного опыта, который в двенадцать лет должен быть у любого ребенка.
Такая пустота образуется всегда, если с раннего детства в семье нет
единства жизни, быта, стремлений, нет упражнений в коллективных реак-
циях. В таких случаях у ребенка потребность набухает в уединенной игре
воображения без всякой связи с потребностями других людей. Только в
коллективном опыте может вырасти потребность нравственно ценная. Ко-
нечно, в двенадцать лет она никогда не будет оформлена в виде яркого
желания, потому что корни ее покоятся не в водянистой игре чистой фанта-
зии, а в сложнейшей почве еще неясного коллективного опыта, в сплетении
многих образов близких и менее близких людей, в ощущении человече-
ской помощи и человеческой нужды, в чувствах зависимости, связанности,
ответственности и многих других.

Вот почему так важен для первого детства правильно организованный
семейный коллектив. У Коли этого коллектива не было, было только
соседство с матерью. И каким бы хорошим человеком ни была мать, про-
стое соседство с нею ничего не могло дать положительного. Скорее, наобо-
рот: ничего нет опаснее пассивного соседства хорошего человека, ибо
это — наилучшая среда для развития эгоизма. В таком случае как раз и
разводят руками многие хорошие люди и вопрошают:
— В кого он уродился?
Алеше четырнадцать лет. Он покраснел, надулся:
— Как, вы достали мягкий? Я не поеду в мягком!
Мать смотрит на него со строгим удивлением:
— Почему ты не поедешь в мягком?
— А почему в прошлом году было в международном? А почему те-
перь в мягком?
— В прошлом году было больше денег...
— Какие там деньги?— говорит Алеша презрительно.— Деньги? Я знаю,
в чем тут дело. Просто потому, что это я еду. Меня можно в чем угодно во-
зить!
Мать говорит холодно:
— Думай, как хочешь. Если не нравится в мягком, можно и совсем
не ехать.
— Вот видишь? Вот видишь?— обрадовался Алеша.— Могу и совсем
не ехать! Все рады будете! Конечно! И даже билет можно продать.
Деньги все-таки!
Мать пожимает плечами и уходит. Она должна еще подумать, что
дальше делать с такими проклятыми вопросами.
Но Надя, старшая сестра Алеши, не так спокойна и ничего не откла-
дывает. Надя помнит тревогу гражданской войны, теплушки эвакуацион-
ных маршрутов, случайные квартиры прифронтовых городов, помнит сти-
снутые зубы и горячую страсть борьбы, терпкую неуверенность в завтраш-
нем дне и воодушевленную веру в победу.
Надя с насмешкой смотрит на брата, и Алеша читает в ее прикушенной
губе еще и осуждение. Он знает, что через минуту сестра обрушится на него
со страшной силой девичьего невыносимого презрения. Алеша встает со
стула и даже напевает песенку — так он спокоен. Но все напрасно; песенку
обрывает короткая оглушительная «очередь»:
— Нет, ты мне объясни, молокосос, когда ты успел привыкнуть к меж-
дународным?
Алеша оглядывается и находит мальчишеский увертливый ответ:
— Разве я говорил, что я привык? Я просто интересуюсь. Каждому
интересно, понимаешь...
— А жестким вагоном ты не интересуешься?
— Жестким тоже интересуюсь, но только... это потом... в следующий
раз... И потом... какое, собственно говоря, твое дело?
— Мое, — говорит сестра серьезно, — мое дело. Во-первых, ты не имеешь
права ехать на курорт. Никакого права! Ты здоровый мальчишка и ничем
не заслужил, ничем, понимаешь, абсолютно! С какой стати разводить таких?
С какой стати, говори?

Алеша начинает скептически:
— Вон куда поехала! По-твоему, так я и обедать не имею права, тоже
не заслужил...
Но он понимает, что стратегическое отступление необходимо. Что будет
к вечеру, даже предположить невозможно. Надька способна на всякую
гадость, и перспектива курорта может отодвинуться в далекие эпохи, назы-
ваемые «взрослыми». Чем кончится сегодняшняя кампания? Хорошо,
если только местным пионерским лагерем! Через пятнадцать минут Алеша
шутя подымает руки:
— Сдаюсь! Готов ехать в товарном вагоне! Пожалуйста!
Потребность Алеши в международном вагоне не родилась в игре вообра-
жения, она выросла в опыте, и тем не менее все понимают, что эта потреб-
ность в той или иной мере безнравственна. Понимает это и мать, но она
не в силах изменить положение.
Не всякий опыт в нашей стране есть опыт нравственный. Наша семья
не является замкнутым коллективом, как семья буржуазная. Она состав-
ляет органическую часть советского общества, и всякая ее попытка построить
свой опыт независимо от нравственных требований общества обязательно
приводит к диспропорции, которая звучит как тревожный сигнал опасности.
Диспропорция в семье Алеши заключается в том, что потребности отца
или матери механически становятся потребностями детей. У отца они вы-
текают из большого ответственного и напряженного труда, из его трудового
значения в Советском государстве. А у Алеши они не оправданы никаким
коллективным трудовым опытом, а даны в отцовской щедрости; эти по-
требности у него — отцовская подачка. Принципиально такая семья есть
самая старая, старая отцовская монархия, нечто подобное просвещенному
абсолютизму.
У нас приходится, в виде исключения, наблюдать такие семьи. У них сло-
весная советская идеология мирно уживается с опытом старого типа.
Дети в такой семье регулярно упражняются в неоправданном удовлетворе-
нии. Трагическое будущее таких детей очевидно. Впереди у них тяжелая
дилемма: либо пройти стадию естественного роста потребностей сначала
в состоянии взрослого, либо подарить обществу такой большой и такой
квалифицированный труд, чтобы заслужить санкцию общества на боль-
шие и сложные потребности. Последнее возможно только в исключитель-
ных случаях.
Мне приходилось по этому поводу говорить с отдельными товарищами.
Некоторые из них рассуждают панически:
— Что же делать? Если я с семьей еду на курорт, как, по-вашему, я дол-
жен ехать в одном вагоне, а семья в другом?
Такая паника удостоверяет только одно: нежелание видеть сущность
вопроса, отказ от активной мысли, создающей новое. Международный вагон
не дороже судьбы детей, но дело не в вагоне. Никакие фокусы не поправят
положения, если в семье нет настоящего тона, постоянного правильного
опыта.
Проехать с отцом в каком угодно вагоне в отдельном случае нисколько
не вредно, если очевидно, что это только приятный случай, вытекающий
не из права детей на излишний комфорт, а из их желания быть вместе с
отцом. В советском семейном коллективе много найдется других случаев,

когда потребности детей не будут связаны с заслугами отца, тогда и у Алеши
будет действовать другая логика.
Все это вовсе не значит, что в такой семье к детям нужно применять
какую-то особенную дрессировку. Вопрос решается в стиле всей семьи.
И если сам отец как гражданин имеет право на дополнительный комфорт,
то как член семейного коллектива он тоже должен себя ограничивать. Какие-
то нормы скромности обязательны и для него, тем более что в биографиях
наших великих людей скромность всегда присутствует:
«Поднимаемся по лестнице. На окнах белые полотняные занавески. Это
три окна квартиры Сталина. В крохотной передней бросается в глаза
длинная солдатская шинель, над ней висит фуражка. Три комнаты и сто-
ловая. Обставлены просто, как в приличной, но скромной гостинице. Столо-
вая имеет овальную форму; сюда подается обед — из кремлевской кухни
или домашний, приготовленный кухаркой. В капиталистической стране
ни такой квартирой, ни таким меню не удовлетворился бы средний слу-
жащий. Тут же играет маленький мальчик. Старший сын Яша спит в столо-
вой,— ему стелят на диване; младший в крохотной комнатке, вроде ни-
ши».
(Анри Барбюс)
Нравственная глубина и единство семейного коллективного опыта —
совершенно необходимое условие советского воспитания. Это относится
одинаково и к семьям с достатком и к семьям с недостатком.
В нашей стране только тот человек будет полноценным, потребности
и желания которого есть потребности и желания коллективиста. Наша
семья представляет собой благодарный институт для воспитания такого
коллективизма.
Глава третья
Степан Денисович Веткин познакомился со мной в начале лета 1926 го-
да. Я и сейчас вспоминаю появление его с некоторым смущением: оно было
похоже на вторжение неприятельской армии, произведенное неожиданно —
без объявления войны.
А между тем ничего военного на деле как будто и не было. Степан
Денисович мирно и застенчиво вошел в мой служебный кабинетик, очень
вежливо поклонился, держа кепку впереди себя в обеих руках, и сказал:
— Если вы очень заняты, простите за беспокойство — у меня к вам ми-
нимальная просьба.
Даже при слове «минимальная» Степан Денисович не улыбнулся, был
сдержанно серьезен и скорее озабочен, чем угрюм. »
Он уселся на стуле против меня, и я мог лучше рассмотреть его лицо.
У него хорошие усы, прикрывающие рот, под этими усами он часто как-то
особенно мило вытягивал губы, как будто что-то обсасывал, на самом деле
у него во рту ничего не было, — это движение выражало тоже озабочен-
ность. Рыжая борода Степана Денисовича была немного сбита вправо,

вероятно, оттого, что он часто теребил ее правой рукой.
Степан Денисович сказал:
— Да... Видите ли, какое дело! Я, собственно говоря, учитель, здесь
недалеко, в Мотовиловке...
— Очень приятно.- Коллега, значит...
Но Степан Денисович не поддержал моего оживления. Он захватил рукой
большой участок рыжей своей бороды и суховато объяснил, глядя чуть в
сторону:
— Приятно — нельзя сказать. Я, конечно, люблю это дело, но прямо
скажу — не выходит. То есть методически выходит, а организационно не
выходит.
— В чем же дело?
— Да... не то, что организационно, а можно сказать, в бытовом отно-
шении. Я у вас прошу сейчас работу... кузнеца.
Я удивился молча. Он мельком взглянул на меня и продолжал еще
более сухо, с особенной симпатичной солидностью, вызывающей большое
доверие к его словам:
— Я — хороший кузнец. Настоящий кузнец. Мой отец тоже был кузнец.
В ремесленном училище. Я потому и вышел в учителя. Ну, вот. А у вас
тут все-таки заводик, и кузнец хороший нужен. И притом учитель.
— Хорошо, — согласился я. — Вам нужна квартира?
— Да как вам сказать? Комната, конечно, или две комнаты. Семья у меня
значительная... Очень значительная.
Степан Денисович засосал губами и задвигался на стуле.
— Учительское дело хорошее, но такую семью невозможно содержать.
И кроме того — деревня. Куда они пойдут, детишки?
— Сколько у вас детей?
Он посмотрел на меня и улыбнулся первый раз. В этой улыбке я увидел,
наконец, настоящего Степана Денисовича. Его озабоченное лицо ничего
общего не имело с улыбкой: зубы в ней были веселые, белые, блестящие.
С прибавлением улыбки Степан Денисович казался искреннее и добрее.
— Это для меня самый трудный вопрос: отвечать прямо — стыдно,
а часто все-таки приходится, понимаете, отвечать.
Его улыбка еще раз мелькнула и растаяла за усами, а на ее месте снова
вытянутые озабоченные губы, и снова он отвернулся от меня:
— Тринадцать. Тринадцать детей!
— Тринадцать?! — завопил я в крайнем изумлении. — Да что вы гово-
рите?!
Степан Денисович ничего не ответил, только еще беспокойнее завозился
на стуле. И мне стало страшно жаль этого симпатичного человека, я ощутил
крайнюю необходимость ему помочь, но в то же время почувствовал и
озлобление. Такое озлобление всегда бывает, если на ваших глазах кто-ни-
будь поступает явно неосмотрительно. Все эти мои чувства разрешились
в неожиданном для меня самого восклицании:
— Черт знает что! Да как же... да как же вас угораздило?
Он выслушал мой неприличный возглас с прежним выражением усталос-
ти и заботы, улыбаясь только краем уса:
— В семье может быть от одного до восемнадцати детей. Я читал:
до восемнадцати бывало. Ну... на мою долю выпало тринадцать.

— Как это «выпало»?
— Ну, а как же? Раз бывает до восемнадцати, значит, где-нибудь
и тринадцать окажется. Вот на меня и выпало.
Я быстро договорился со Степаном Денисовичем. Хороший кузнец нам,
действительно, был нужен. Степан Денисович рассчитывал, что кузнецом
он заработает больше, чем учителем, наша организация могла пойти на-
встречу его расчетам.
С квартирой было хуже. Насилу-насилу я мог выкроить для него одну
комнату, да и для этого пришлось произвести целую серию переселений
и перетасовок. Правда, наши рабочие так заинтересовались столь выдаю-
щейся семьей, что никто и не думал протестовать. По этому поводу кладов-
щик Пилипенко сказал:
— А я считаю, что это свинство. Уступить, само собой, нужно, а все-
таки человек должен соображение иметь и расчет иметь! Живи, живи, да ог-
лядывайся. Скажем, у тебя трое, четверо, смотришь, пятеро стало! Ну, огля-
нись же, такой-сякой, посчитай: пятеро, значит, сообрази — следующий
шестой будет. А то, как дурень с печи, —* никакого расчета!
Но товарищ Чуб, старый инструментальщик, у которого было именно
шестеро детей, объяснил, что простая арифметика в этом вопросе ничего
еще не решает:
— Такое сказал: считай! Думаешь, я не считал? Ого! А что поделаешь:
бедность. Бедность, вот кто дела такие делает! У богатого две кровати,
богатый себе спит и все. А у бедного одна кровать. Сколько ни считай,
а она свое возьмет, и не заметишь как...
— Просчитаешься, — сказал кладовщик.
— Просчет происходит, а как же! — засмеялся и Чуб, который, впрочем,
всегда любил веселый разговор.
Круглый и толстый бухгалтер Пыжов слушал их разговор покрови-
тельственно, а потом внес и свою лепту в дело объяснения подобных фено-
менальных явлений:
— Просчет в таком случае вполне возможен. Главное здесь в дополни-
тельном коэффициенте. Если у тебя один ребенок, а второй, так сказать,
в проекте, то ожидается прибавление ста процентов. Расчетливый человек и
задумается: сто процентов — сильный коэффициент. Ну, а если у тебя
пятеро, так шестой, что же, всего двадцать процентов — пустяковый коэф-
фициент, человек и махнет рукой: была не была, рискую на двадцать
процентов!
Слушатели хохотали. Чуба в особенности увлекала причудливая игра
коэффициентов, и он потребовал немедленного приложения этой теории
к собственному случаю:
— Ох ты, черт! Это значит, если у меня — седьмого подготовить, какой
же выйдет... этот...
— Седьмого? — Пыжов только глянул на небо и определил точно:
— В данном положении будет коэффициент шестнадцать и шесть десятых
процента.
— Пустяк! — в восторге захрипел Чуб. — Конечно, тут и думать нечего!
— Так и дошел человек до тринадцати? — заливался кладовщик.
— Так и дошел, — подтвердил бухгалтер Пыжов, — тринадцатый —
это восемь и три десятых процента.

— Ну, это даже внимания не стоит, — Чуб просто задыхался от послед-
них открытий в этой области.
Так весело и встретили все Степана Денисовича, когда он приехал вто-
рой раз посмотреть на квартиру. Степан Денисович не обижался ни на кого,
он понимал, что математика обязывает.
Квартиру осмотрели компанией. Комната была средняя, метров на пят-
надцать квадратных. Помещалась она в одной из хат, доставшихся нашему
заводу еще от старого режима. Степан Денисович все пожевывал и посасы-
вал, осматривая комнату, и как будто про себя грустно вспоминал:
— Там все-таки у меня две комнаты... Ну, ничего, как-нибудь...
Что я мог сделать? В растерянности я задал Степану Денисовичу глупый
вопрос:
— У вас... много мебели?
Веткин с еле заметным укором на меня глянул:
— Мебель? Да разве мне до мебели? И ставить некуда.
Он вдруг очаровательно улыбнулся, как бы поддерживая меня в моем
смущении:
— Вообще для предметов неодушевленных свободных мест нет.
Чуб лукаво почесал небритый подбородок и прищурил глаз:
— При таких объективных условиях товарищу не мебели нужны, а
стеллажи, вот как у меня в инструментальной. Стеллажи, если начальник
не против, можно будет сделать.
Он прикинул глазом высоту комнаты:
— Три яруса. Четвертый, дополнительный на полу.
— Нельзя здесь поместить тринадцать, — сказал опечаленный кладов-
щик Пилипенко, — какая же здесь кубатура останется для дыхания воз-
духом? Никакой кубатуры, да и вас же двое.
Веткин поглядывал то на одного консультанта, то на другого, но у него
не было растерянного вида. Вероятно, все затронутые обстоятельства у него
были давно учтены и сверстаны в общий план операции. Он подтвердил
свое прежнее решение:
— Так я десятого перевезу семейство. Нельзя ли конячку какую-нибудь,
потому что все-таки барахлишко и малыши пешком не дойдут от вокзала.
— Конячку? Пожалуйста! Даже две!
— Вот это спасибо. Две, конечно, лучше, потому... семья все-таки...
переезжает.
Десятого мая, в воскресенье, совершился въезд семейства Веткиных
на территорию нашего завода. Завод был расположен недалеко от города,
и к нему была проложена специальная дорога, вымощенная булыжником.
Рано утром две заводские «конячки» протащили к городу некоторое по-
добие экипажей, отчасти похожих на линейки, отчасти на площадки. К полу-
дню по дороге началось движение публики, чего раньше никогда не бывало.
Семейные пары делали вид, будто совершают воскресную прогулку,
дышат свежим воздухом и наслаждаются окрестными ландшафтами.
В два часа дня показалась процессия — никакое другое слово к опи-
сываемому явлению не подходит. Сидящий на первой подводе трехлетний
мальчик держал в руке небольшой игрушечный флаг, и это еще больше
придавало всему шествию характер торжественный.
Впереди шли две подводы. На них преобладало «барахлишко»,

только на первой сидел знаменосец, а на второй двое детей поменьше.
«Барахлишко» состояло из вещей малого размера, за исключением шкафика,
установленного на первой подводе в самом ее центре, что придавало шкафи-
ку некоторую нарочитую торжественность. Это был кухонный шкафик —
одно из самых счастливых изобретений человечества, шкафик, но в то же
время и стол. Такие вещи издают всегда замечательный запах: от них
пахнет теплом, свежеиспеченным хлебом и детским счастьем. Кроме шкафи-
ка выделялись большой самовар, две связки книг и узел с подушками.
Все остальное было обыкновенной семейной мелочью: ухваты, веники,
ведро, чугунки и т. д.
Рядом со второй подводой шла девушка лет семнадцати, в стареньком,
потемневшем ситцевом платьице, босиком и с непокрытой головой. Видно
было, что она всегда так ходила: несмотря на то, что лето только нача-
лось, волосы ее успели сильно выгореть, лицо было покрыто густым крас-
новатым загаром, а на щеках даже шелушилось. И все же оно производило
очень приятное впечатление: серьезное, хорошей формы рот. Голубые глаза
ясно и спокойно поблескивали под прямыми умными бровками.
За подводами два мальчика, приблизительно одного роста и возраста,
несли выварку1, чем-то наполненную и прикрытую полосатым куском ма-
терии. Этим было лет по тринадцать. За ними шествовала центральная
группа детворы от пяти до двенадцати лет, мальчики и девчонки. Двое,
самые молодые, — девочки, щекастые и пузатенькие, — шли впереди,
взявшись за руки, часто перебирали босыми ножками по чистым теплым
булыжникам мостовой и имели вид очень озабоченный: подводы хоть и
медленно двигались по шоссе, но этим пешеходам трудно было управиться
и с такой скоростью.
Остальные, большие мальчики, заняты были делом: каждый что-нибудь
тащил на руках или на плечах, кто зеркало, кто связку рамок, самый стар-
ший нес граммофонную трубу.
Вся эта компания произвела на меня неожиданно приятное впечатле-
ние: головы всех были острижены под машинку, загоревшие мордочки каза-
лись чистыми, даже босые ножки были припорошены только сегодняшней
пылью. Поясов ни у кого не было, но воротники ситцевых рубашек были
аккуратно застегнуты, не было нигде ничего изодранного, только у того, что
нес трубу, блестела на колене заплата. Особенно же мне понравилось то,
что ни у одного члена процессии не было несимпатичного или отталкиваю-
щего выражения: никаких болячек, никакой золотухи, никаких признаков
умственной отсталости. Они спокойно поглядывали на нас, не смущались,
но и не глазели безразлично, иногда о чем-то между собой переговарива-
лись, не понижая голоса, но и не бравируя своей свободой.
Я расслышал несколько слов такого разговора:
— ...тут сухое место. А это лоза.
— Из нее корзинки можно делать.
— Батько обязательно сделает!
Сам батько, творец и руководитель всей этой армии, шел сзади и бережно
нес в руках граммофонный ящик. Рядом с ним, спустив с черной головы
желтый, яркий платок, выступала важно, улыбаясь нам влажными боль-
1 Выварка — бак для кипячения белья.

шими глазами красивая, румяная женщина. Проходя мимо нас, Степан
Денисович расцвел своей замечательной улыбкой и приподнял кепку:
— Приехали! Что хотите делайте, а приехали! Ваши, смотри, рты
разинули! А это моя жена, честь имею: Анна Семеновна!
Анна Семеновна церемонно наклонила голову и протянула руку, потом
черными глазами стрельнула вокруг и сказала солидным низким контраль-
то:
— Вот ему нужно: рты разинули! Привыкнут. Были бы люди хорошие,
не злые.
В этот момент среди встречающих произошло движение. Жена инстру-
ментальщика Чуба, широкая и важная дама, до сих пор смотревшая на
шествие с поджатыми губами, воздела руки и воскликнула:
— Ой, лышенько! Ой, боже ж ты мой! Такие крошки и пешком идут!
С вокзала пешком, легко сказать!
Она бросилась к одной из крошек и подхватила ее на руки. Девочка
из-за ее плеча выставила такую же, как и раньше, озабоченную мор-
дочку и так же таращила на мир голубые глазенки. Немедленно и другая
крошка вознеслась на чьи-то плечи. Встречающие смешались с процес-
сией. К Веткиным подошел бухгалтер Пыжов и сказал, протягивая руку:
— С приездом! И самое главное, не робейте! Это, понимаете, правильно:
кадры!
Пользуясь летним временем, Степан Денисович решил основную часть
своей армии поместить на свежем воздухе. Для этого он устроил возле своей
хаты нечто вроде веранды. Для такого дела нашлось в разных концах нашего
двора много бросового материала: обрезки, куски реек, ящики. Восполь-
зовавшись моим разрешением, Степан Денисович назначил для доставки
этого материала резервные силы армии, в то время когда основные силы
занялись самой постройкой.
Еще семья Веткиных не прибыла к нам, а меня заинтересовал важный
педагогический вопрос: имеется ли в этой семье какая-либо организацион-
ная структура, или семья представляет из себя, так сказать, аморфную
массу? Я прямо спросил об этом Степана Денисовича, когда он зашел ко мне
по делу.
Веткин не удивился моему вопросу и одобрительно улыбнулся:
— Вы правы, это очень важный вопрос, структура, как вы говорите.
Конечно, есть структура, хоть и трудный вопрос. Тут могут прийти в го-
лову разные неправильные принципы...
— Например?
— Да вот я вам объясню. Можно, допустим, по возрасту, тогда для
дела хорошо будет, а для воспитания неправильно, малыши и одичать
могут. В этом вопросе нужно по-разному. Для хозяйства у меня будет
главная бригада — четверка: Ванька, Витька, Семен и опять же Ва-
нюшка. Старшему Ваньке пятнадцать лет, Ванюшке десять, но он тоже
шустрый, может то — другое делать.
— Как это у вас два Вани вышло?
— Вышло так в беспорядке. Старший Ванька правильный, я люблю
это имя, а то теперь в моду вошли Игори да Олеги. Ну, а второй родился в
шестнадцатом году — война, то, се. Я как учитель освобождался, да черт их
разберет, потащили и меня к воинскому начальнику и продержали две

недели. А жинка в это время с прибавлением. Хлопоты, нужда, волнение,
а кумовья попались неотесанные, деревня! Батюшка; видно, спешил куда,
заглянул в святцы, какого святого? Ивана-мученика. Ну, и бултых
в воду с этим мучеником, так и осталось. Да ничего страшного, может, потом
будут путаться, а сейчас ничего: то — Ванька, а то — Ванюша, они так уже
и знают. Ванька белый, а Ванюшка черный, в мать.
— Так это у вас хозяйственная бригада?
— Ого! Хозяйственная. И в школу ходят, и дома, если что сделать,
всегда компанией. Работники будут. И к тому же мальчишки. Вот вам и
структура. Потом есть еще бригада, хэ, хэ! Васька — восемь лет, осенью
в школу, подходит к старшим, а пока гуляет. А кроме него, Люба — семь
годков, а Кольке — шесть. В хозяйстве с них какой толк, а все-таки
приучаются: принести что, отнести, в кооператив сбегать. Читать умеют
и счет в пределах двух десятков — удовлетворительно.
— Это они сейчас материал стаскивают?
—г Они. Васька, Люба и Колька, это их дело. Ну, а под ними, конечно,
мелочь: Марусе только пять, а другие меньше: Вера и Гришка. А Катя и
Петька самые малые — близнецы, в позапрошлом году только появились.
— Старше всех дочка?
— Оксана, как же! Оксана вне конкуренции. Во-первых, невеста,
во-вторых, она все умеет, и матери, пожалуй, не уступит в хозяйстве. Это
особая статья, и тут подумать нужно. Из Оксаны хороший человек выйдет,
и учиться хочет — в рабфаке. Вот посмотрю осенью.
Первая бригада Ваньки старшего неустанно работала по постройке ве-
ранды. Сам Степан Денисович мало ей помогал, так как приступил уже к ра-
боте в нашей кузнице, и только после четырех часов его взлохмаченная
голова торчала над готовым каркасом веранды, занятая больше всего
вопросом о конструкции крыши. Но даже и в эти вечерние часы распоряди-
тельная власть принадлежала Ваньке. Однажды при мне он сказал отцу:
— Ты туда не лазь. Утром мы сами сделаем. А ты лучше гвоздей до-
стань. Этих гвоздей мало.
В распоряжении бригады были только те гвозди, которые Ванюшка
младший вытаскивал из старых досок. Он целые дни просиживал за этим
делом, в его распоряжении были для этого клещи и особый молоток с раз-
двоенным узким концом. Ванюшкина продукция «лимитировала» по-
стройку, и Ванька старший отдал приказание резерву, доставляющему
материал:
— Вы не бросайте где попало. Если с гвоздиком, несите к Ванюшке,
а если без гвоздика, давайте мне.
Начальник резерва, восьмилетний Васька, человек лобастый, коре-
настый и серьезный, не пошел, однако, на усложнение работы по доставке
материала, а мобилизовал представительницу «мелочи», пятилетнюю Ма-
русю — существо необыкновенно радостное и краснощекое. Маруся с любо-
пытством рассматривала каждую дощечку, придиралась к каждому подо-
зрительному пятнышку и, надувая и без того полные щечки, откладывала
дощечку в ту или иную сторону. Во время работы она нежно приговаривала:
— С гвоздиком... Без гвоздика... С гвоздиком... Три гвоздика... А эта...
без гвоздика... А эта с гвоздиком...

Только изредка она с испугом всматривалась в какой-нибудь подозри-
тельный обрывок проволоки, прилепившийся к дощечке, и озабоченно топала
к Ваньке или к Витьке с трагическим вопросом:
— Это тоже гвоздик? Или это другое?.. Это ровалка? Какая ровалка?
Это не нужно с гвоздиком?
Молодые Веткины поражали окружающих удивительным спокойствием
своих характеров. В этом переполненном семействе почти не слышно было
плача. Даже самые младшие Веткины, близнецы Катя и Петька, никогда не
задавали таких оглушительных концертов, какие случались, например,
в семействе Чуба. У Чуба дети были веселые, боевые, очень подвижные
и предприимчивые. Они много играли, были организаторами всей детворы
нашего двора, много проказничали и веселились, их голоса слышались то в
том, то в другом конце. Очень часто эти голоса приобретали подчеркнуто
минорный характер, а иногда приобретали форму рева, настойчивого,
упорного, вредного, с причитаниями и обидами, с неожиданными повыше-
ниями до «крика под ножом убийцы». Чубы-родители деятельно боролись
с подобными излишествами, сами кричали, ругались и даже проклинали
свое потомство, а в случаях с наибольшей экспрессией размахивались за-
трещинами и подзатыльниками и другими видами непосредственного воз-
действия. Такое оформление часто сообщало семье Чубов характер
классической трагедии, вроде * Ричарда III», в которой, как известно, детей
убивают пачками. На деле, конечно, ничего трагического не было.
Молодые чубенки, накричавшись до хрипа и получив все, что им пола-
галось по обычаям педагогики, вытирали слезы и немедленно забывали
все обиды и неприятности, в том числе и собственные домогательства, по-
служившие ближайшим поводом к конфликту, и отправлялись с веселыми
выражениями лиц продолжать свою счастливую детскую жизнь
в другом конце двора. Старые Чубы тоже не предавались никакой грусти.
Напротив, сознание исполненного родительского долга повышало их жизне-
деятельность, необходимую для выполнения стоящих перед ними семейных
задач.
Ничего подобного не было у Веткиных. Даже Катя и Петька в самых
пессимистических случаях ограничивались коротким хныканьем, имеющим
главным образом символическое значение. Более старшие элементы веткин-
ского потомства даже и не хныкали никогда. Конфликты этой семьи не вы-
носились на общественную арену, а может, конфликтов и вовсе не было.
Наше заводское общество рано обратило внимание на эту особенность
Веткиных; все старались как-нибудь объяснить ее. Никто при этом не упоми-
нал о педагогических талантах родителей.
Чуб говорил:
— Характеры такие. Это от природы. И тут ничего хорошего нет, если
вообще посмотреть. Человек должен все уметь. Какой же это человек будет,
если ему все равно, хоть блин, хоть г...о? Человек, если что — кричать
должен, сердце у него должно быть. И плакать в детском положении сле-
дует по закону: живой человек, а не кукла. У своего батька я первый скан-
далист был, и попадало, правда, то аршином, а то и кулаком. А теперь живу
без скандалов, хотя, если кто налезет, пожалуйста, я тоже покричать могу,
а как же иначе?
Бухгалтер Пыжов был другого мнения:

— Не в том дело, товарищ Чуб, не в характере дело, а в экономиче-
ской базе. Когда у тебя один или два, увидят что — дай! На! Дай этого!
На! Дай того! Ну, надоест, нельзя! Начинается крик, конечно, потому что
раньше давали, а теперь не дают. А у Веткина — тринадцать, крути не
верти, а все равно постоянный недостаток и дефицит. Тут никому в голову
не придет кричать: дай! Как это «дай»? Откуда дать? Я и то удивляюсь, как
это Степан Денисович управляется без счетовода? Тут, что ни попадет в
общий котел, подумай да подумай, по скольку граммов приходится на пер-
сону, да ведь не просто раздели, а по дифференциальному методу, старшему
одно, а младшему другое. Вот почему и характеры спокойные: каждый сидит
и ожидает своего пайка, криком все равно не поможешь.
— Ну, это вы по-ученому придумали, товарищ Пыжов, а только не
так, — возразил Чуб. — У меня тоже шестеро. По какому хочешь методу,
все равно мало приходится на одного. А, однако, орет, понимаешь, хоть
ты ему кол на голове теши: дай и все! И такой результат: кто больше кри-
чит, так тому больше и дается. А не выкричит, так силой отнимет у другого.
У меня Володька такой — напористый!
Веткин выслушал эти философские новеллы со сдержанной улыбкой
превосходства и ответил так:
— Бели человек напористый, это еще вопрос, нужно или не нужно.
Один напористый нарвется на другого напористого и за ножи хватаются
или просто в драку! Надо, чтобы компания была хорошая, тогда все и сде-
лается, а то «напористый»! А что дети плачут и кричат, так это просто от
нервов. Вы думаете, у вас только нервы? У них тоже. На вид он хороший
мальчишка, и веселый, и все, а на самом деле у него нервы испорчены, как
у барыни-сударыни. Он и кричит. Если ему нервы не портить с первого
года, чего он будет кричать?
— У моих нервы? — поразился Чуб. — Ого!
— Чего там «ого»? — сказал Веткин и развел усы, прикрывая рукой
улыбку. — У тебя у самого нервы бракованные.
Снабдить пищей свою семью Веткину было трудно. Правда, мы отвели
для его нужд значительный участок огорода, и на нем скоро заработали
Анна Семеновна и Оксана. Помогли Веткину и еще кое-чем: лошадь, плуг,
семена и особенно важная вещь — картофель. Но пока что огород требовал
только труда и расходов.
Степан Денисович не жаловался, но и не скрывал своего положения:
— Я не падаю духом. Сейчас главное — хлеб. Для начала, если будет
хлеб, хорошо. Но все-таки: самое минимальное — полпуда хлеба, это
значит, по пятьсот граммов на едока, в сущности, даже маловато. Каждый
день полпуда!
Мы все понимали, что от Веткиных требовалась змеиная мудрость. Сам
Веткин эту мудрость реализовал на работе. Он был и в самом деле хороший
кузнец: в этом деле ему здорово помогала учительская культура. Заработок
его поэтому был гораздо выше среднего заработка нашего рабочего.
Но я был очень удивлен, когда на мое предложение о вечерней сверх-
урочной работе Веткин ответил:
— Если нужно для завода, я не откажусь — это другое дело. Ну, а если
это вы как бы в поддержку мне, так такого не нужно делать, потому что с та-
ким принципом можно сильно напутать.

Он смущенно улыбнулся и потом уже не смог спрятать улыбку, хотя
и старался изо всех сил запихнуть ее за густую занавеску усов, — это зна-
чит, он чувствовал какую-то неловкость.
— Человек должен работать семь часов, а если больше, значит, непра-
вильная амортизация. Я этого не понимаю: народил детей и умри. Это
вот, забыл уже, насекомое такое или бабочка, так она живет один день.
Положила яички и до свидания: больше ей делать нечего. Может, для
бабочки и правильно, потому что ей и в самом деле нечего делать, а у челове-
ка много дела. Я вот хочу видеть, как Советская власть пойдет и как перего-
ним этих... Фордов разных и Эдисонов. И японцы, и Днепрострой, мало ли
чего? Семь часов кузнечной работы — это для меня не легко.
— Но вы только что сказали, — отозвался я, — что если нужно для
завода...
— Это другое дело. Для завода нужно — и все. А для детей моих не нуж-
но. Надо, чтобы отец у них как человек был, а не то, как я наблюдал, не чело-
век, а просто лошадь: взгляд тупой, спина забитая, нервы ни к черту, а души,
как кот наплакал. К чему такой отец, спрашивается? Для хлеба только.
Да лучше такому отцу сразу в могилу, а детей и государство прокормит —
хлеба не пожалеет. Я таких отцов видел: тянет через силу, ничего не сообра-
жает — свалился, издох, дети — сироты; а если и не сироты, так идиоты,
потому что в семье должна быть радость, а не то что одно горе. А еще и хва-
лятся люди: я, говорит, все отдал для детей! Ну, и дурак, ты отдал все,
а дети получили шиш. У меня хоть и небогатая пища, зато в семье есть
компания, я здоровый, мать веселая, душа есть у каждого.
Признаюсь, что в то время такие рассуждения Степана Денисовича
не то что не понравились мне, а упали как-то не на благоприятную почву.
Логически с ним трудно было не согласиться, но трудно было представить
себе ту границу, которая могла бы точно отделить подобную филосо-
фию от эгоизма или простой лени. Я привык считать, что чувство долга
только тогда будет действенным и нравственно высоким, когда оно не на-
ходится в очень близком родстве с арифметикой или аптекой.
Мне захотелось ближе посмотреть, как вся эта теория выглядит в прак-
тической линии Степана Денисовича. Но зайти к Веткиным у меня все не
выбиралось времени, тем более что положение их постепенно улучша-
лось. В другой половине хаты Веткина жили две девушки-обмотчицы.
Они по собственному почину уступили свою комнату Веткиным, а сами
перебрались к подруге в другую хату. Степан Денисович деятельно занялся
реорганизацией своего обиталища.
Как-то я и инструментальщик Чуб уже в августе месяце пробирались
в город. Шли по узкой кривой тропинке в молодых дубовых зарослях.
Чуб по своему обыкновению говорил о людях:
— Веткин сына на экзамен отправил — Ваньку старшего. А будет жить
у дяди в городе. И сейчас там. Дай мне такого дядю, так я тебе не только
тринадцать — тридцать детей наготовлю. Людям везет по-разному:
у одного — голова, у другого — борода красивая, у третьего — дядя!
— Что там за дядя такой?
— Ого! Не дядя, а масло! Председатель ГРК5, легко сказать! Четыре
комнаты, рояль, диваны, ну, мануфактуры разной, продовольствия, как
у царя!

— Крадет, что ли?
— Чего крадет? Покупает, хэ! В своих магазинах всегда можно купить.
Бели бы, допустим, у меня свои магазины были, разве я не покупал бы?
Нэп называется! Бывает и Нэп, а бывает и ХЭП, ХАП! При «хапе» и для
племянников хватит. А вы спросите Степана Денисовича, почему он к дяде
пристроился? Ну, и отдал бы Ваньку в наш фабзавуч. Так нет, к дяде
нужно, потому что там Нэп этот самый!
В этот момент из-за дубовых зарослей по той же кривой дорожке вышли
Степан Денисович и Ванька. Ванька брел сзади, щелкал прутиком по встреч-
ным стволам молодых деревьев и имел то сложное выражение, которое
бывает только у мальчиков, когда они из уважения и любви к старшим
покоряются их решениям, но в глубине души крепко стоят на какой-то
своей принципиальной позиции, и это ясно видно по еле заметной, но все же
настойчивой и иронической улыбке и в легком налете такого же ирониче-
ского лака на грустных глазах.
— Выдержал? — крикнул Чуб еще издали.
Степан Денисович даже не улыбнулся, сердито глянул назад на сына и,
направляясь мимо нас, буркнул холодно:
— Выдержал.
Но потом вдруг остановился и сказал, глядя в землю:
— Вы слышали о дворянской гордости? Пожалуйста, вот вам дворянская
гордость!
Несколько театральным жестом Веткин показал на Ваньку. Сей предста-
витель дворянства в одной руке держал ботинки, а в другой прутик, которым
царапал землю у своих босых ног, рассматривая исцарапанное место преж-
ним сложным взглядом, состоящим из двух лучиков: один грустный и рас-
строенный, а другой лукавый и вредный. Последний лучик, может быть,
как раз и отражал идею, безусловно, дворянскую.
Степан Денисович старался пронзить Ваньку сердитым взглядом, но
не пронзил: Ванька оказался твердым, как самшит. Тогда Степан Де-
нисович обратился к нам с жалобой на сына:
— Яблоки! Яблоки он признает, если натаскает из совхозного сада.
А если они на столе у человека, так он их не признает!
Такое возмутительное отношение к яблокам, конечно, не могло быть
изображено никакими словами. Степан Денисович снова воззрился на Вань-
ку.
Ванька совершил головой неразборчивое движение, состоящее из пома-
тывания в нескольких направлениях, и сказал:
— Разве только яблоки? Не в яблоках дело, а вообще... я там жить не
буду.
Степан Денисович снова обернулся к нам, чтобы подчеркнуть разврат-
ный характер Ванькиных слов, но Ванька продолжал:
— На что мне ихние яблоки? И конфеты? И этот... балык!
Ванька вдруг пыхнул смехом и отвернул покрасневшее лицо, прошептав
несколько смущенно:
— Балык...
Воспоминание об этом деликатесе смешило Ваньку недолго, к тому же
это был горький смех сарказма. Ванька повернул этот сарказм к нам его
серьезной стороной и сказал с настоящим осуждающим выражением:

— У нас дома ничего такого нет, и я не хочу! Не хочу — и все!
Кажется, в этих словах заключалось окончательное утверждение
Ваньки, потому что, сказав их, Ванька выпрямился, крепко хлопнул прути-
ком по ноге, как будто это не был прутик, а стек, и глянул на батька. В этот
момент в выражении Ванькиной фигуры было действительно что-то аристо-
кратическое.
Степан Денисович под правым усом что-то такое сделал, как буд-
то начал улыбаться, но бросил эту затею и сказал пренебрежи-
тельно :
Гордец какой! Подумаешь!
Он круто повернулся и зашагал по направлению к заводу. Ванька
быстро сверкнул взглядом по нашим лицам, будто хотел поймать их на
месте преступления, и спокойно тронулся за батьком.
Чуб задержал теплый взгляд на уходящем мальчике, кашлянул и полез
в карман за махоркой. Он долго расправлял пальцами измятый листик папи-
росной бумаги, долго насыпал и распределял на нем табак и все посмат-
ривал задумчиво в сторону скрывшегося уже Ваньки. Только заклеив
смоченную языком цигарку и взяв ее в рот, он зашарил в глубоком кармане
грязного пиджака и сказал хрипло:
— Да-да, мальчишка... А как вы скажете, правильно или неправиль-
но?
— Я думаю, что правильно.
— Правильно?
Чуб стал искать спички в другом кармане, потом в штанах, потом
где-то за подкладкой и улыбнулся:
— На свете все легко решается. Вот вы сразу сказали: правильно.
А может, и неправильно. Спички вот, и то все бока расцарапаешь, пока
найдешь, а тут тебе жизнь, жизненная правда! Как же так, правильно?
Вам хорошо говорить, а у Веткина тринадцать. Имеет право этот босяк
задаваться? Яблоки, балык, смотри ты! А если у батька и картошки не
хватает?
— Постойте, Чуб, вы только сейчас осуждали Веткина...
— Осуждал, а как же! А что ж тут хорошего? Дядя тот сукин сын, а Вет-
кин к нему мостится.
— Ну?
— Так это другое дело. Это к старику придирка, а мальчишке какое
дело? Мальчишка должен понимать, что отцу трудно, отец и думает, как
лучше. Нашел-таки спички, смотри, куда залезли! Теперь детвора ста-
ла такая — все сама, и делает сама, и понимает сама, а ты за нее отве-
чай!
Ванька настоял на своем и поступил в наш фабзавуч6. Городской
дядя, таким образом, был оставлен в потенциальном состоянии.
Описанный случай меня заинтересовал в нескольких разрезах. Хотелось
увидеть поближе всю мотивационную натуру Ваньки, нужно было выяснить
и другое, как такие натуры делаются? Для нашего брата, педагога, второй
вопрос представляет настолько важное значение, что мне нестыдно было
поучиться кое-чему у такой кустарной педагогической организации, как
семья Веткиных. При этом мне не могло прийти в голову, что Ванькина

натура дана от природы, что она не является результатом хорошей воспита-
тельной работы.
Среди так называемой широкой публики у нас широко распространено
знание того, что теория Ломброзо7 ошибочна, что хорошее воспитание из
любого сырого материала может выковать интересный и здоровый харак-
тер.
Это правильное и симпатичное, убеждение, но, к сожалению, у нас оно
не всегда приводит к практическим результатам. Это происходит потому,
что значительная часть наших педагогов исповедует пренебрежение к
Ломброзо только в теоретических разговорах, в докладах и речах, на диспу-
тах и конференциях. В этих случаях они решительно высказываются против
Ломброзо, но на деле, в будничной практической сфере, эти противники
Ломброзо не умеют точно и целесообразно работать над созданием характера
и всегда имеют склонность в трудных случаях потихоньку смыться и оста-
вить природное сырье в первоначальном виде.
Эта линия положила начало многим завирательным писаниям и теориям.
Отсюда «стала есть» и педология8, отсюда, в порядке хитроумного непро-
тивления, пошла и теория «свободного воспитания», а еще естественнее —
пошли отсюда же обыкновенные житейские умывания рук, воздевание тех
же конечностей, отмахивание теми же конечностями, сопровождаемые
обычными словечками:
— Ужасный мальчик!
— Безнадежный тип!
— Мы бессильны!
— Неисправим!
— Мы на него махнули рукой!
— Нужен специальный режим!
Уничтожение педологии, всенародный провал «свободного воспитания»9
произошли на наших глазах. Но неудачникам-педагогам стало от этого еще
труднее, ибо теперь ничем теоретическим нельзя прикрыть их практиче-
скую немощь, а если говорить без обиняков и реверансов — их непобедимую
лень.
Ломброзо можно смешать с грязью только единственным способом —
большой практической работой над воспитанием характера. А эта работа
вовсе на такая легкая, она требует напряжения, терпения и настойчивости.
Многие же наши деятели чистосердечно думают, что достаточно чуточку
поплясать над поверженным Ломброзо и изречь несколько анафем и долг их
выполнен.
Вся эта «практическая» печаль состоит, впрочем, не из одной лени.
В большинстве случаев здесь присутствует настоящее, искреннее и тайное
убеждение, что на самом деле если человек зародился бандитом, то банди-
том и издохнет, что горбатого могила исправит, что яблочко от яблони
недалеко падает.
Я исповедую бесконечную, бесшабашную и безоглядную уверенность в
неограниченном могуществе воспитательной работы, в особенности в обще-
ственных условиях Советского Союза. Я не знаю ни одного случая, когда бы
полноценный характер возник без здоровой воспитательной обстановки или,
наоборот, когда характер исковерканный получился бы, несмотря на пра-
вильную воспитательную работу. И поэтому я не усомнился в том, что благо-

родство Ванькиной натуры должно привести меня к естественному его
источнику — к глубокой и разумной семейной педагогике.
А с Ванькой старшим я поговорил при первом удобном случае,
который произошел в том же лесу, только в самой его глубине, подальше
от извилистых дорожек в город. В выходной день я просто бродил в этом
месте, соблазненный возможностью побыть одному и подумать над разными
жизненными вопросами. Ванька собирал грибы. Еще раньше Степан Дени-
сович говорил мне:
— Грибы — это хорошо придумано. Когда у человека денег нету, можно
пойти и насобирать грибов. Хорошая приправа и даром! Ягода — в том же
духе. Еще крапива, молодая только.
Ванька ходил по лесу с большой кошелкой и собирал именно грибы —
маслята. Из кошелки они уже выглядывали влажной аппетитной верхуш-
кой, и Ванька из подола рубахи соорудил нечто вроде мешка и складывал
туда последние экземпляры. Он поздоровался со мной и сказал:
— Батько грибы страшно любит. И жареные и соленые. Только здесь
белых грибов нет, а он больше всего белые любит.
Я сел на пень и закурил. Ванька расположился против меня на травке и
поставил кошелку к дереву. Я спросил у него прямо:
— Ваня, меня интересует один вопрос. Ты отказался жить у дяди из
гордости... Отец твой правильно сказал, так же?
— Не из гордости, — ответил Ваня и ясно на меня глянул голубыми
спокойными глазами. — Чего из гордости? Просто не хочу, на что мне этот
дядя?
— Но ведь у дяди лучше? И семье твоей облегчение.
Я это сказал и сразу же почувствовал угрызения совести, даже виновато
улыбнулся, но синева Ванькиных глаз была по-прежнему спокойна:
— Батьку это правда, что трудно, а только... чего ж нам расходиться?
Тогда еще труднее будет.
Вероятно, мое лицо в этот момент приобрело какое-то особенно глупое
выражение, потому что Ванька весело расхохотался, даже его босые ноги
насмешливо подпрыгнули на травке:
— Вы думаете что? Вы думаете, батько для чего меня к дяде отправил?
Думаете, чтобы нас меньше осталось? Н-нет! Батько у нас такой хитрый...
прямо, как тот... как муха! Это он хотел, чтобы мне лучше было! Видите,
какой он!
— И тебе было бы легче, и ему было бы легче, — настаивал я на
своем.
— Н-нет, — продолжал Ваня по-прежнему весело. — Разве ему один че-
ловек — что? Ему ничего. А теперь я в ФЗУ двадцать восемь рублей за-
робляю, видите? Это он для меня хотел.
— А ты отказался от лучшего?
— Да чего там лучшего? — сказал Ваня уже серьезно. — Это разве
хорошо, батька бросать? Хорошо, да? А там ничего лучшего, а все хуже.
Только там едят, ну, и все. А у нас дома лучше. Как сядут, во! Весело!
И батько у нас веселый, и мать! У нас, конечно, нет балыка. А вы думаете,
балык вкусный?
— Вкусный.
— Ой, какой там вкусный! Гадость! А картошка с грибами, вы думаете,

как? Целый чугун! А батько еще и приговаривает что-нибудь. И пацаны
у нас хорошие, и девчата. Чего я там не видел?
Так я ничего и не выяснил в этом разговоре. Ваня не признавал никакой
гордости, а уверял меня, что дома лучше. Когда мы прощались, он сказал
мне ласково и в то же время как-то особенно задорно:
— А вы приходите сегодня к нам ужинать. Картошку с грибами. Вы
думаете, не хватит? Ого! Вы приходите.
— А что же, и приду!
— Честное слово, приходите! В семь часов. Хорошо?
В семь часов я отправился к Веткиным. На веранде сидел у стола Степан
Денисович и читал газету. У летней кухни, построенной в сторонке, хозяй-
ничали Анна Семеновна и Оксана. Оксана глянула на меня, не отрывая
рук от сковородки, и ласково улыбнулась, сказав что-то матери. Анна
Семеновна оглянулась, подхватила фартук, завертела им вокруг пальцев и
пошла мне навстречу:
— Вот как хорошо, что пришли! Ванька говорил, что придете. Степан,
ну, принимай же гостя, довольно тебе политикой заниматься.
Степан Денисович снял очки и положил их на газету. Потом ухватил
бороду и засосал губами, но это была озабоченность гостеприимная и
чуточку ироническая. В дверях хаты стоял Ванька старший, ухватился
обеими руками за притолоку и улыбнулся. Под одной его рукой прошмыгнул
в хату Васька, а из-под другой руки, опершись на колени ручонками, выгля-
дывала румяная Маруся и щурила на меня глазенки.
Через пять минут мы расположились за большим столом на лавках.
На столе не было скатерти, но стол блестел чистотой натурального дерева.
Залезая за стол, я не мог удержаться и любовно провел рукой по его приятной
белизне. Степан Денисович заметил это движение и сказал:
— Вам нравится? Я тоже люблю некрашеный стол. Это настоящее дело,
природное, тут никого нельзя надуть. А скатерть, бывает и так, нарочно по-
купают серенькую, чтобы не видно было, если припачкается. А здесь чистота
без всяких разговоров.
Дома Степан Денисович был новый, более уверенный и веселый, лицо
у него вольнее играло мускулами, и он почти не сосал свой таинственный
леденец. Возле печи, занавешенной белой занавеской, стояли Ванька стар-
ший, Витька, Семен и Ванюшка — вся первая бригада — и, улыбаясь, слу-
шали отца.
В комнату шумно влетела семилетняя Люба — самая смуглая из Ветки-
ных, у нее лицо почти оливкового оттенка. В отличие от прочих ее шея укра-
шена ожерельем из красных ягод растения, называемого в наших местах
глодом. Люба вскрикнула:
— Ой, опоздала, опоздала! Ванюшка, давай!
Кареглазый, суровый Ванюшка присел у нижней полки шкафика и раз-
меренно начал подавать Любе сначала корзинку с нарезанным хлебом, по-
том глубокие тарелки, потом несколько ножей, две солонки и алюминиевые
чайные ложки. Сестра отвечала неприступному спокойствию Ванюшки са-
мым горячим движением вокруг стола, отчего по комнате прошел какой-
то особенно милый и теплый ветерок.
Пока Люба и Ванюшка накрывали на стол, Ванька старший и Витька
вытащили из-под спального помоста два маленьких «козлика» и уложили

на них широкую доску, такую же чистую, как и стол. Рядом с помостом, та-
ким образом, протянулся длинный походный столик, и на нем немедленно
стали тарелки, принесенные бурным вихрем оливковой Любы. Не успел
я оглянуться, как за этим столиком собралась компания: Маруся, Вера,
Гриша, Катя и Петька — вся семейная «мелочь» в полном составе. Каждый
из них приволок с собой и мебель. Маруся выкатила из-под помоста круглый
чурбачок. Близнецы Катя и Петька, кажется, пришли из другой комнаты.
Они вошли серьезные и даже озабоченные, и оба прижимали к седалищным
местам крошечные сосновые табуреточки. Эти явились в совершенно обору-
дованном состоянии. Так, не отрывая от собственных тел табуреточек, они
и протискались за импровизированный стол и, как только уселись, затихли
в серьезном ожидании.
Четырехлетняя Вера, напротив, отличалась веселым характером. Она бы-
ла очень похожа на Марусю, такая же краснощекая и живая, только у Мару-
си уже отросли косы, а Вера стрижена под машинку, она, как только уселась
за стол, ухватила алюминиевую ложку и о чем-то загримасничала, ни к кому,
впрочем, не обращаясь, просто в яркое, летнее, солнечное окно, а ложкой за-
стучала по столу. Ванюшка от шкафика оглянулся на нее и сердито нахму-
рил брови, намекая на ложку. Вера загримасничала на Ванюшку, лукаво за-
играла щечками и высоко замахнулась ложкой, угрожая с треском опустить
ее на тарелку. У нее готов был сорваться закатистый громкий смех, но
Ванька старший поймал ее ручонку вместе с ложкой. Вера подняла на него
прекрасные большие глаза и улыбнулась нежно и трогательно. Ванька,
не выпуская ее руки, что-то зашептал ей, наклонившись, и Вера слушала
его внимательно, скосив глазки, и шептала тем срывающимся на звон шепо-
том, который бывает только у четырехлетних:
— Ага... ага... не буду... не буду...
Я залюбовался этой игрой и пропустил самый торжественный момент:
и на нашем столе и на примостке " мелочи» появились чугунки с картофелем
у нас побольше, у «мелочи» поменьше, а Анна Семеновна уже была не в
темном кухонном фартуке, а в свежем, ярком, розовом. Оксана и Семен при-
несли две глубокие миски с жареными грибами и поставили их на стол.
Семья спокойно рассаживалась. К моему удивлению, Ванька старший уселся
не за нашим столом, а за примостком, с узкого конца, рядом с Марусей.
Он весело нахмурил лицо и приподнял крышку над чугунком. Из чугунка
повалил густой, ароматный пар. Маруся надула щечки, заглянула в чугу-
нок, радостно обожглась горячим его дыханием и неожиданно громко за-
пела и захлопала в ладошки, оглядывая всю свою компанию:
— Картошка в одежке! Картошка в одежке!
Наш стол сочувственно оглянулся на малышей, но они на нас не обра-
тили внимания. Вера тоже захлопала и тоже запела, хотя она картошки
еще и не видала. Катя и Петька по-прежнему сидели серьезные и недоступ-
ные никаким соблазнам мира, на чугунок даже не посмотрели.
Степан Денисович сказал:
— У Веры будет контральто. Слышите, она вторит? Только чуточку
диезит10, чуточку диезит.
Ванька старший уже накладывал картофель в тарелку Веры и сказал
ей с шутливой угрозой:
— Верка, ты чего диезишь?

Вера прекратила пение и потерялась между картошкой на тарелке и
вопросом брата:
— А?
— Диезишь чего?
Вера переспросила:
— Едишь? — но в этот момент картошка уже производила на нее
более сильное впечатление, и она забыла о брате.
Анна Семеновна положила на тарелку мне, мужу и себе и передала
бразды правления Оксане. Все занялись раздеванием картошки. Но Ванька
старший вдруг вскочил из-за примостка и вскрикнул панически:
— Селедку ж забыли!
Все громко засмеялись. Только Степан Денисович укорительно глянул
в сторону Ваньки:
— Ах, чудак! Так и ужин мог без селедки пройти.
Ванька выбежал из хаты и возвратился, запыхавшись, держа в обеих
руках глубокие тарелки, наполненные нарезанной селедкой, перемешанной
с луком.
— Селедка — это его инициатива, — сказал Степан Денисович, — ах, ты
чудак, чуть не забыл!
Я тоже улыбнулся забывчивости Ваньки. И вообще мне хотелось
улыбаться в этой приятной компании. Мне и раньше случалось бывать в
гостях, и не помню случая, чтобы меня принимали вот такой единодушной
семьей. Обыкновенно детей удаляли в какие-то семейные закоулки, и пир-
шество происходило только между взрослыми. Занимали меня и многие
другие детали ужина. Мне очень понравилось, например, что ребята
умели в каждый момент объединить и интерес ко мне как к гостю, и инте-
рес к еде, и память о каких-то своих обязанностях, и в то же время не за-
бывали и о собственных мелких делишках. Они радостно блестели глазами
и деятельно ориентировались в происходящем за столом, но в интервалах
умели вспомнить о таинственных для меня «потусторонних» темах, потому
что я ловил ухом такие отрывки:
— Где? На речке?
Или:
— Не «Динамо», а «Металлист»...
Или:
— Володька брешет, он не видел...
Володька упоминался, конечно, чубовский. Существовали какие-то сосед-
ние области, на территории которых этот Володька «брехал».
Все эти обстоятельства и занимали меня, и радовали, но одновременно
с этими переживаниями я почувствовал самый неприкрашенный, нахальный
аппетит: страшно захотелось вдруг картошки с грибами. А здесь еще была
и селедка. Она не была уложена в парадной шеренге на узенькой специаль-
ной тарелочке, и кружочки лука не обрамляли ее нежным почетным эскор-
том, вообще в ней не было ничего манерного. Здесь она красовалась в буй-
ном изобилии до самых краев глубокой тарелки с красным ободком. И белые
сегменты лука были перемешаны с ней в дружном единении, облитом
подсолнечным маслом.
За ужином шел разговор о новой и старой жизни:
— Мы с жинкой и раньше ничего не боялись, — говорил Степан Дени-

сович, — а на самом деле много было таких предметов, что нужно было
бояться: во-первых, нужда, во-вторых, урядник, в-третьих, скучная была
жизнь. Скучная жизнь для меня самое противное.
— Вы теперь больше веселитесь? — спросил я.
— Смотря как веселиться, — улыбнулся Степан Денисович, загля-
дывая в чугунок с картошкой. — Вот Оксана поступила на рабфак.
Как ни считай, а через восемь лет будет, это легко сказать, инженер-строи-
тель! Моему батьку за шестьдесят лет жизни приснилось, если так
посчитать, до двадцати тысяч снов. Ну, и что ему там снилось, всякая ерун-
да и фантазия. А я гарантирую, не могло ему такое присниться, чтобы
его дочка — инженер-строитель! Не могло, даже, допустим, в пьяном
виде.
— А тебе снилось? — спросила, стрельнув глазами, Анна Семеновна.
— А что же ты думаешь? Даже вот вчера приснилось, будто Оксана при-
ехала и дает мне подарок, шубу, я во сне и не разобрал, какой это мех. Я и го-
ворю ей: для чего мне такая шуба, мне в кузнице в такой шубе неудобно.
А она отвечает: это не для кузницы, а поедем на стройку, я, говорит, радио-
станцию на Северной Земле строю. И сама она будто в такой громадной
шубе, как боярин какой!
Оксана рядом со мной нахмурила умные аккуратные бровки и покрасне-
ла не столько от сообщения отца, сколько от всеобщего внимания — всем
приятно было посмотреть на будущего строителя радиостанции на Северной
Земле. Васька сказал Оксане:
— Оксана! И я с батьком к тебе поеду. Ты мне валенки привези.
За столом засмеялись, и посыпались такие же деловые предложения.
Ванька старший спросил, не скрывая улыбки:
— А я тебе не снился, батько? Это очень для меня важно!
— И ты снился! — Степан Денисович с шутливой уверенностью мотнул
бородой над тарелкой. — Как же, снился, да только нехороший сон. Пошел
будто бы ты в гости к дяде, а тут бегут ко мне люди и кричат: скорее, ско-
рее, у Ваньки вашего живот заболел, яблоко у дяди скушал! Яблоком отра-
вился!
Все закатились смехом, а Витька даже закричал через весь стол:
— И балыком! И балыком каким-то ихним!
Теперь все смотрели счастливыми веселыми глазами на Ваньку, а он
стоял у своего примостка и, не смущаясь, тоже смеялся, глядя на отца.
И спросил громко-весело:
— Ну, и что же? Умер... от отравления?
— Нет, — ответил Веткин. — Не умер. Сбежались люди, карета скорой
помощи приехала. Отходили!
Когда картошка со всем своим штабом была съедена, сам Степан Дени-
сович внес большущий начищенный самовар, и мы приступили к чаепитию.
Оно было оборудовано просто и оригинально. На больших блюдах из тонкой
лозы принесены были два коржа, диаметром каждый не меньше полуметра.
Я и раньше встречал такие коржи, и всегда они потрясали меня своим
великолепием. Очень возможно, что они задевали нежные национальные
струны моей украинской души. Это были знаменитые «коржи з салом»,
о которых сказано в народной мудрости: «Навчить біда з салом коржи
істи».

Сало вкрапляется в тело коржа редкими кубиками, и вокруг них обра-
зуется самое приятное, влажное и солоноватое гнездышко, наткнуться на ко-
торое и раскусить составляет истинную сущность гастрономического насла-
ждения. Верхняя поверхность коржа представляет необозримую равнину,
кое-где белого, кое-где розового цвета, а на равнине там и сям разбросаны
нежные холмики, сделанные из сухой тонкой корочки. Корж «з салом»
нельзя почему-то резать ножом, а нужно разламывать, и его горячие слоис-
тые изломы составляют тоже одну из неповторимых его особенностей.
Семья Веткиных встретила коржи возгласами восхищения. За столом
«мелочи» устроена была настоящая овация, даже близнецы Катя и Петька
оставили свое стоическое равнодушие и разразились звонкими капельками
неуверенного, неопытного смеха.
За нашим столом Семен и Витька, очевидно не предупрежденные о по-
явлении коржа, удивленно на него воззрились и, как будто сговорившись,
закричали вместе:
— У-ю-юй! Ко-орж!
Сам Степан Денисович приветствовал корж сиянием рыжего лица и по-
тирал руки:
— Это и я скажу: достижение! Культура здесь, будем прямо говорить,
кулацкая, но съесть его не только можно, но и полезно.
С этого ужина началось мое близкое знакомство с семьей Веткиных.
И до самых последних дней я оставался другом этой семьи, хотя, признаюсь,
в моей дружбе было немало и утилитарных элементов: многому можно по-
учиться у Веткиных, а самое главное, над многим задуматься.
Семейная педагогика Степана Денисовича, может быть, во многих местах
не отличается техническим совершенством, но она трогает самые чувстви-
тельные струны советской педагогической мысли: в ней хорошего напол-
нения коллективный тон, много великолепного творческого оптимизма
и есть то чуткое прислушивание к деталям и пустякам, без которого настоя-
щая воспитательная работа совершенно невозможна. Такое прислушива-
ние — дело очень трудное, оно требует не только внимания, но постоянной
осторожно-терпеливой мысли. Пустяки звучат неуловимо, пустяков этих
много, и их звучания перепутываются в сложнейший узел мелких шорохов,
шелестов, шумов, еле слышных писков и звонов. Во всей этой дребедени
нужно не только разобраться, но и проектировать из нее важные будущие
события, выходящие далеко за пределы семьи.
Да, самодельными способами сбивал Степан Денисович свою семью
в коллектив, но сбивал упорно и терпеливо. У него, конечно, были и недо-
статки, и ошибки. Его детвора, может быть, слишком была упорядочена,
спокойна, даже «мелочь» отдавала какой-то солидностью. В нашем детском
дворовом обществе дети Веткина выступали всегда как представители мира,
они были веселы, оживленны, активны и изобретательны, но решительно
избегали ссор и конфликтов.
Один раз на волейбольной площадке Володька Чуб, скуластый огневой
пацан лет четырнадцати, отказался смениться с места подавальщика.
Его партия не протестовала, так как Володька действительно хорошо
подавал. У противной партии капитаном ходил Семен Веткин.
Игра была домашняя, без судьи. Семен задержал мяч в руках и сказал:

— Это неправильно.
Вололька закричал:
— Не ваше дело, поставьте и себе постоянного!
Всякий другой мальчик непременно в таком случае устроил бы скандал
или бросил игру, ибо никакая Фемида не умеет так точно разбираться в во-
просах справедливости, как пацаны. Но Семен, улыбаясь, пустил мяч
в игру:
— Пускай! Это они от слабости! Надо же им как-нибудь выиграть.
Володькина партия все-таки проиграла. Тогда раздраженный, горячий
Володька приступил к Семену с требованием сатисфакции11:
— Бери свои слова обратно! Какая у нас слабость!
Володька держал руки в карманах, выдвинул вперед одно плечо — вер-
ный признак агрессии. И Семен, так же, спокойно улыбаясь, дал Володьке
полное удовлетворение:
— Беру свои слова обратно! У вас очень сильная команда. Прямо такая!
Для иллюстрации Семен даже руку поднял к небесам. Володька, гордый
моральной победой, сказал:
— То-то ж! Давай еще одну сыграем! Вот посмотришь!
И Семен согласился и на этот раз проиграл, и все-таки ушел с площадки
с такой же спокойной улыбкой. Только на прощание сказал Володьке:
— Только я тебе не советую. У нас товарищеский матч, это другое дело.
А в серьезной игре судья все равно тебя с поля выведет!
Но Володька сейчас торжествовал победу и принял Семеново заявление
без запарки:
— Ну, и пусть, а все-таки мы выиграли!
В этом случае, как и во многих других случаях, выступала наружу
довольно запутанная борьба педагогических принципов. Отчасти мне даже
нравился горячий, «несправедливый» напор Володьки и его страсть к по-
беде, а приправленная юмором уступчивость Семена могла казаться сомни-
тельной. Об этом я прямо сказал Степану Денисовичу и был очень удивлен,
услышав от него определенный, точный ответ, доказывающий, что и эта
проблема не только занимала его, но и была разрешена до конца.
— Я считаю, что это правильно, — сказал Степан Денисович, — Семен
у меня умный, очень правильно поступил.
— Да как же правильно? Володька нахальничал и добился своего.
В борьбе так нельзя!
— Ничего он не добился. Лишний мяч чепуха. И само собой, у Володьки
слабость, а у Семена сила. И большая сила, вы не думайте. Смотря в чем борь-
ба. Тут не одна борьба, а две борьбы. Одна за мяч, а другая поважнее —
за людское согласие. Вот вы сами рассказали: не подрались, не поссори-
лись, даже лишнюю игру сыграли. Это очень хорошо.
— А я сомневаюсь, Степан Денисович, все-таки такая уступчивость...
— Смотря когда, — задумчиво сказал Веткин, — я считаю, теперь нуж-
но отвыкать от разной грызни. Раньше люди, действительно, как звери,
жили. Вцепился другому в горло — живешь, выпустил — в тебя вцепятся.
Для нас это не годится. Должны быть товарищи. Если товарищ нахальни-
чает, сказать нужно, организация есть для этого. Судьи не было, плохая
организация, ну, что же? Из-за этого нечего за горло хватать.

— А если Семену придется с настоящим врагом встретиться?
— Это другое дело. То так и будет: настоящий враг. Будьте уверены,
Семен, если придется, а я так полагаю, что должно прийтись, будьте спо-
койны: и в горло вцепится, и тот... не выпустит!
Я подумал над словами Степана Денисовича, вспомнил лицо Семена,
и для меня стало ясно, что в одном Степан Денисович прав: настоящего врага
Семен, действительно, не выпустит.
С тех пор прошло много лет. Коллектив Веткиных на моих глазах жил,
развивался и богател. Никогда не исчезала у них крепкая связь друг с дру-
гом, и никогда не было в этой семье ни растерянных выражений, ни выраже-
ний нужды, хотя нужда всегда стучалась в их ворота. Но и нужда посте-
пенно уменьшалась. Вырастали дети и начинали помогать отцу. Сначала
они приносили в семейный котел свои рабфаковские, фабзайцевские12 сти-
пендии, а потом стали приносить и заработки. Оксана вышла действительно
в инженеры-строители, вышли хорошими советскими людьми и другие
Веткины.
Веткиных у нас на заводе любили и гордились ими. Степан Денисович
имел глубоко общественную натуру, умел отозваться на каждое дело и на
каждый вопрос и везде вносил свою мысль и спокойную улыбающуюся веру.
Наша партийная организация с настоящим торжеством приняла его в свои
ряды в 1930 г.
Педагогический стиль семьи Веткиных до последних дней оставался
предметом моего внимания и изучения, но учились у них и другие. В значи-
тельной мере под влиянием Веткиных совершенствовалась и семья Чуба.
И сама по себе это была неплохая семья. У Чубов было больше беспорядка,
случайности, самотека, многое не доводилось до конца. Но у них было много
хорошей советской страсти и какого-то художественного творчества. Сам
Чуб в своей семье меньше всего выступал как отец-самодержец. Это был хо-
роший и горячий гражданский характер, поэтому в его семье на каждом ша-
гу возникал жизнерадостный и боевой коллектив.
Чубы несколько завидовали количественному великолепию Веткиных.
Когда у Чубов родился седьмой ребенок — сын, сам Чуб бурлил и радо-
вался и устроил пир на весь мир, во время которого в присутствии гостей
и потомства говорил такие речи:
— Седьмой сын — это особая статья. Я тоже был седьмым у батька.
А бабы мне говорили: седьмой сын — счастливый сын. Если седьмой сын
возьмет яйцо-сносок, бывают такие — сноски, да... возьмет и положит под
мышку да проносит сорок дней и сорок ночей, обязательно чертик вылупится,
маленький такой — для собственного хозяйства. Что ему ни скажи — сде-
лает. Сколько я этих яиц перепортил, батько даже бил меня за это, а не вы-
сидел чертика: до вечера проносишь, а вечером или выпустишь, или разда-
вишь. Это дело трудное — своего черта высидеть.
Бухгалтер Пыжов сказал:
— Сколько тысяч лет с этими чертями возились, говорят, к каждому че-
ловеку был приставлен, а если так посмотреть, на жизненном балансе это
слабо отражалось, и производительность у этих чертей была, собственно
говоря, заниженная.
Степан Денисович разгладил усы и улыбнулся:

— У тебя, Чуб, и теперь еще чертики водятся. Если поискать где-нибудь
под кроватью, — наверное, сидит.
— Не, — засмеялся Чуб, — нету. При Советской власти без надобности.
Ну! Выпьем! Догнать и перегнать Веткина!
Мы весело чокнулись, потому что это был не такой плохой тост.
Глава четвертая
Деньги! Изо всех изобретений человечества это изобретение ближе всех
стояло к дьяволу. Ни в чем другом не было такого простора для приложения
подлости и обмана, и поэтому ни в какой другой области не было такой
благодатной почвы для произрастания ханжества.
Казалось бы, в советской действительности для ханжества нет места.
Однако его бактерии то там, то сям попадаются, мы не имеем права забывать
об этом, как нельзя забывать о возбудителях гриппа, малярии, тифа и других
подобных гадостях.
Какова формула ханжества? Эгоизм, плюс цинизм, плюс водянистая
среда идеалистической глупости, плюс нищенская эстетика показного смире-
ния. Ни один из этих элементов не может содержаться в советской жизни.
Другое дело там, где и бог и черт вмешиваются в человеческую жизнь и
претендуют на руководство. У ханжи в одном кармане деньги, в другом —
молитвенник, ханжа служит и богу и черту, обманывает и того и другого.
В старом мире каждый накопитель не мог не быть ханжой в большей
или меньшей степени. Для этого вовсе не нужно было на каждом шагу
играть Тартюфа, в последнем счете и для ханжества были найдены при-
личные формы, очищенные от примитивной позы и комической простоты.
Самые матерые эксплуататоры научились пожимать рабочие руки, умели
поговорить с пролетарием о разных делах, похлопать по плечу и пошутить,
а навыки благотворительности и меценатства сопровождать солидно-
уверенной скромностью и еле заметным покраснением ланит. Получалась
в высшей степени милая и привлекательная картина. Не только не спешили
славословить господа бога, но даже делали вид, что о господе боге и речи быть
не может, вообще не нужно ни благодарности на земле, ни благодарности
на небесах. Это была замечательно мудрая политика. Какой-нибудь Тар-
тюф из кожи лез вон, чтобы понравиться господу, его подхалимство
было активное, напористое, неудержимое, но именно поэтому от такого
Тартюфа за десять километров несло запахом черта, который, между
прочим, даже и не прятался, а тут же рядом помещался в старом кресле,
курил махорку и, скучая, ожидал своего выхода.
Это была грубейшая форма ханжества, нечто напоминающее по технике
паровоз Стефенсона. У современных западных ханжей все обставлено с
завидной обстоятельностью: никакого господа, никаких святых, но зато
и чертом не пахнет и вообще ничем не пахнет, кроме духов. Любителям
этой темы рекомендуем познакомиться с классическим образчиком ханже-
ства — с сочинением Андре Жида «Путешествие в Конго».
Но вся эта чистота — только эстетическая техника, не больше. Как
только редеет толпа, как только папаша с мамашей останутся в интимном
семейном кругу, как только встанут перед ними вопросы воспитания детей,

так немедленно появляются на сцену и оба приятеля: и аккуратный, чисто
выбритый, благостный и сияющий бог, и неряшливый, с гнилыми зубами,
нахально ухмыляющийся дьявол. Первый приносит «идеалы», у второго
в кармане звенят деньги.—вещь не менее приятная, чем «идеалы».
Здесь, в семье, где не нужно было никакой «общественной» тактики,
где властвовали всемогущие зоологические инстинкты и беспокойство, где
на глазах копошились живые, неоспоримые потомки, здесь именно неспра-
ведливый, кровожадный и бессовестный строй, отвратительное лицо которого
нельзя было прикрыть никаким гримом, выступал почти с хулиганской
бесцеремонностью. И его моральные противоречия, его практический деловой
цинизм казались оскорбительными для детской ясной сущности.
И поэтому именно здесь, в буржуазной семье, настойчиво старались
загнать дьявола в какой-нибудь дальний угол, вместе с его деньгами и
другими бесовскими выдумками. Только поэтому в буржуазном обществе
старались в тайне хранить финансовые источники семейного богатства,
в этом обществе родились потуги отделить детство от денег, именно здесь
делались глупые и безнадежные попытки воспитания «высоконравственной
личности» эксплуататора. В этих попытках проекты идеалистического
альтруизма, какой-то мифической «доброты» и нестяжания были, в сущно-
сти, школой того же утонченного ханжества.
Николай Николаевич Бабич — человек как будто веселый. Он очень
часто прибавляет к деловой речи странные и ненужные словечки, которые
должны показать его оживление и бодрый характер: «дери его за ногу»
или «мать пресвятая богородица». Он любит по случаю вспомнить какой-
нибудь анекдот, рассказывает его очень громко и надоедливо. Лицо у него
круглое, но в этой округленности нет добродушия, нет мягкости очерта-
ний, его линии мало эластичны и застыли в постоянном мимическом
каркасе. Лоб большой, выпуклый, расчерченный правильной штриховкой
слишком одинаковых параллельных складок, которые если и приходят в
движение, то все вместе, как по команде.
В нашем учреждении Николай Николаевич работал в качестве началь-
ника канцелярии.
Мы с Николаем Николаевичем жили в одном доме, выстроенном на
краю города в те времена, когда у нас процветала мода на коттеджи. В на-
шем коттедже — четыре квартиры, все они принадлежат нашему учреж-
дению. В остальных квартирах жили Никита Константинович Лысенко —
главный инженер и Иван Прокофьевич Пыжов — главный бухгалтер:
оба старые мои сослуживцы, сохранившиеся в моей судьбе еще с тех времен,
когда мы познакомились с Веткиным.
В стенах этого коттеджа протекали наши семейные дела, которые всем
нам были взаимно известны. Здесь я окончательно уяснил для себя
денежную проблему в семейном коллективе. В области этой проблемы
особенно различались мои соседи.
Николай Николаевич Бабич с первых дней нашего знакомства поразил
меня добротной хмуростью своей семейной обстановки. В его квартире все
опиралось на толстые, малоподвижные ноги; и стол, и стулья, и даже
кровати — все было покрыто налетом серьезности и неприветливости.
И даже в те моменты, когда хозяин расцветал улыбкой, стены и вещи его

квартиры, казалось, еще более нахмуривали брови и относились с осужде-
нием к самому хозяину. Потому улыбки Николая Николаевича никогда
не вызывали оживления у собеседника, да и хозяин об этом не беспокоился.
Как только приходилось ему обратиться к сыну или к дочери, его
улыбка исчезала удивительно бесследно, как будто она никогда не суще-
ствовала, а вместо нее появлялось выражение особого сорта усталой, при-
вычной добродетели.
Дети его были почти погодки, было им от тринадцати до пятнадцати
лет. В их лицах начинала показываться такая же круглая и такая же
неподвижная твердоватость, как и у отца.
Мне не так часто приходилось заглядывать к Бабичу, но почти всегда
я бывал свидетелем такой беседы:
— Папа, дайте двадцать копеек.
— Зачем тебе?
— Тетрадку нужно купить.
— Какую тетрадку?
— По арифметике.
— Разве уже исписалась?
— Там... на один урок осталось...
— Я завтра куплю тебе две тетрадки.
Или такой беседы:'
— Папа, мы пойдем в кино с Надей.
— Ну, идите.
— Так деньги!
— Почем билеты?
— По восемьдесят пять копеек.
— Кажется, по восемьдесят.
— Нет, по восемьдесят пять.
Николай Николаевич подходит к шкафику, достает из кармана ключи,
отпирает замок ящика, что-то перебирает и перекладывает, запирает ящик
и кладет на стол ровно один рубль семьдесят копеек.
Сын пересчитывает деньги, зажимает их в кулаке, говорит «спасибо»
и уходит. Вся эта операция продолжается минуты три, и за это время лицо
мальчика успевает постепенно налиться кровью, которая к концу операции
захватывает даже кончики ушей. Я заметил, что количество крови находится
в обратной пропорции к величине испрашиваемой суммы и достигает макси-
мума, когда сын просит:
— Папа, дайте десять копеек.
— На трамвай?
— На трамвай.
Происходит то же священнодействие у ящика, и на стол выкладывается
два пятака. Сын, краснея, зажимает их в кулаке, говорит «спасибо»
и уходит.
Однажды сын попросил не десять копеек, а двадцать и объяснил, что
вторые десять копеек нужны на трамвай для Нади.
Николай Николаевич двинулся было к шкафику и опустил руку в кар-
ман за ключами, но вдруг остановился и обратился к сыну:
— Нехорошо, Толя, что ты за сестру просишь. Имеет же она язык?
У Толи прилив крови достиг предела раньше конца операции.

— Она уроки учит.
— Нет, Толя, это нехорошо. Нужны ей деньги, можно сказать. А то
выходит, ты какой-то кассир. К чему это? Может, тебе кошелек купить,
будешь деньги держать? Это никуда не годится. Другое дело: будешь зара-
батывать. Вот тебе десять копеек, а Надя и сама может сказать.
Через пять минут Надя стала на пороге комнаты, и уши у нее уже пламе-
нели до отказа. Она нё сразу выговорила ходатайство, а сначала соорудила
довольно неудачную улыбку. Николай Николаевич с укором посмотрел
на нее, и улыбка моментально трансформировалась в дополнительную
порцию смущения: у Нади даже и глаза покраснели.
— Папа, дайте на трамвай.
Николай Николаевич не задал никаких вопросов. Я ожидал, что он
вынет из кармана заранее заготовленные десять копеек и отдаст Наде.
Нет, он снова направился к шкафику, снова достал из кармана ключи и
так далее. Надя взяла на столе десять копеек, прошептала «спасибо»
и вышла.
Николай Николаевич проводил ее скучным добродетельным взглядом,
подождал, пока закроется дверь, и просиял:
— Толька уже разбаловался где-то, едят его мухи! Еще бы, товарищи
всё! Да и соседи. У Лысенко, знаете, какие порядки? Мать честная, пресвя-
тая богородица! У них дети до того развратились, спасите мою душу!
А у Пыжова так просто руками разведешь — все мудрит Иван Прокофье-
вым, дуй его в хвост и в гриву! Понимаете, детей невозможно воспитывать —
примерчики, примерчики, прямо хоть караул кричи! Но дочка у меня
скромница, видели? Куда тебе! Калина-малина, красная смородина! Эта
нет, это нетронутая душа! Конечно, вырастет, ничего не поделаешь, но
чистота душевная должна с детства закладываться. А то безобразие кругом:
на улице, везде ходят эти мальчишки, деньгами в карманах звенят. Родители
все, душа из них вон!
Главный инженер Никита Константинович Лысенко имел добродушное
лицо. Он был высок и суховат, но на лице его была организована диктатура
добродушия, которое настолько привыкло жить на этом лице, что даже
в моменты катастрофических прорывов на нашем заводе не покидало на-
сиженного места и только наблюдало за тем, как все остальные силы души
тушили опасный пожар.
У Никиты Константиновича порядки диаметрально противоположные
порядкам Бабича. Сначала я думал, что они были заведены персонально
самим добродушием Никиты Константиновича, без участия его воли и без
потуг на теоретическое творчество, но потом увидел свою ошибку. Правда,
добродушие тоже принимало какое-то участие, не столько, впрочем, актив-
ное, сколько пассивное, — в виде некоторого молчаливого одобрения, а
может быть, и умиления.
Но главным педагогическим творцом в семье Лысенко была мать, Евдо-
кия Ивановна, женщина начитанная и энергичная. Евдокию Ивановну
очень редко можно было увидеть без книжки в руках, вся ее жизнь была
принесена в жертву чтению, но это вовсе не была пустая и бесплодная
страсть. К сожалению, она читала все какие-то старые книги с пожелтевшей
бумагой, в шершавых и пятнистых переплетах; любимым ее автором был

Шеллер-Михайлов13. Если бы она читала новые книги, из нее, может быть,
и вышла бы хорошая советская женщина. А теперь это была просто мысля-
щая дама, довольно неряшливая, с целым ассортиментом идеалов, мате-
риалом для которых послужили исключительно различные виды
* добра ».
Нужно признать, что советский гражданин несколько отвык от этой
штуки, а наша молодежь, наверное, и вовсе о нем не слышала.
В дни нашей молодости нас призывали к добру батюшки, о добре
писали философы, Владимир Соловьев14 посвятил добру толстую книгу.
Несмотря на такое внимание к этой теме, добро не успело сделаться при-
вычным для людей, обыденным предметом и, собственно говоря, было
только помехой и хорошей работе, и хорошему настроению. Там, где
добро осеняло мир своими мягкими крыльями, потухади улыбки, умирала
энергия, останавливалась борьба, и у всех начинало сосать под ложечкой,
а лица принимали скучно-кислое выражение. В мире наступал беспоря-
док.
Такой же беспорядок был и в семье Лысенко. Евдокия Ивановна не
замечала его, ибо, по странному недоразумению, ни порядок, ни беспоря-
док не значились ни в номенклатуре добра, ни в номенклатуре зла.
Евдокия Ивановна строго следовала официальному списку добродете-
лей и интересовалась другими вопросами:
— Митя, лгать нехорошо! Ты должен всегда говорить правду. Человек,
который лжет, не имеет в своей душе ничего святого. Правда дороже всего
на свете, а ты рассказал Пыжовым, что у нас серебряный чайник, когда он
не серебряный, а никелированный.
Веснушчатый и безбровый, с большими розовыми ушами, Митя дует на
чай в блюдечке и не опешит реагировать на поучение матери. Только
опорожнив блюдечко, он говорит:
— Ты всегда прибавляешь, мама. В принципе я не говорил, что он се-
ребряный, а вовсе что он серебряного цвета. А Павлушка Пыжов говорит,
что не бывает серебряного цвета. А я сказал: а какой бывает? А он говорит:
вовсе никелированный цвет. Он ничего не понимает: никелированный
цвет! Это чайник никелированный, а цвет серебряный вовсе.
Мать, скучая, слушает Митю. В игре серебряных и никелированных
цветов она не находит никаких признаков моральной проблемы. Митя
вообще странный: где у него начало добра, где начало зла, невозможно
разобрать. Еще вчера вечером она говорила мужу:
— Теперь дети растут какие-то аморальные!
Сейчас она присматривается к детям. Старший, Константин, ученик
десятого класса, имеет очень приличный вид. Он в сером коротком пиджачке
и галстуке, аккуратен, молчалив и солиден. В семейных разговорах Констан-
тин никогда не принимает участия, у него имеются свои дела, свои взгляды,
но о них он не находит нужным сообщать другим.
Мите двенадцать лет. Из всех членов семьи Лысенко он кажется наиболее
беспринципным, может быть, потому, что очень болтлив и в болтовне
высказывает в самом деле аморальную свободу. Недавно Евдокия Ивановна
хотела побудить сына на доброе дело: навестить больного дядю, ее брата.
Но Митя сказал, улыбаясь:
— Мама, ты посуди, какой толк от этого? Дяде пятьдесят лет, и потом

у него рак. С такой болезнью и доктор ничего не сделает, а я не доктор. Он
все равно умрет, и не нужно вмешиваться.
Лена еще маленькая, только через год ей идти в школу. Она похожа
на отца в обилии ленивого равнодушия, щедро написанного на ее физио-
номии. Именно поэтому мать ожидает, что в будущем Лена будет более
активной представительницей идеи добра, чем мальчишки.
Лена оставила стакан и побрела по комнате. Мать проводила ее любов-
ным взглядом и обратилась к книжке.
Комната у Лысенко до отказа заставлена пыльными вещами, завалена
старыми газетами, книгами, засохшими цветами, ненужной, изломанной
и тоже пыльной мелочью: кувшинами и кувшинчиками, мраморными
и фарфоровыми собачками, обезьянами, пастушками, пепельницами и та-
релочками.
Лена остановилась у буфетного шкафа и, поднявшись на цыпочки,
заглянула в открытый ящик:
— А где подевались деньги? — пропела она, оборачивая к матери
чуть-чуть оживившееся лицо.
Митя с грохотом отбросил стул и ринулся к ящику. Он зашарил рукой
в сложном хламе его содержимого, нырнул туда другой рукой, сердито
оглядел Лену и тоже обернулся к матери:
— Ты уже все деньги потратила? Да? А если мне нужно на экскур-
сию?
У матери перед глазами томик Григоровича и судьба Антона-горемыки.
Она не сразу понимает, чего от нее хотят:
— На экскурсию? Ну, возьми, чего ты кричишь?
— Так нету! — орет Митя и показывает рукой на ящик.
— Митя, нехорошо так кричать...
— А если мне нужно на экскурсию?!
Евдокия Ивановна тупо смотрит на возбужденное лицо Мити и, наконец,
соображает:
— Нету? Не может быть! Неужели Аннушка истратила? А ты спроси
у Аннушки.
Митя бросается на кухню, Лена стоит у открытого ящика и о чем-то
мечтает. Мать перелистывает страницу «Антона-горемыки». Из кухни
вбегает Митя и панически вопит:
— Она говорит, оставалось тридцать рублей! А нету!
Евдокия Ивановна за столом, заваленным остатками завтрака, живет
еще в третьей четверти девятнадцатого века. Ей не хочется прерывать
приятную историю страданий и перескакивать на полвека вперед, ей не
хочется переключаться на вопрос о тридцати рублях. И ей повезло се-
годня. Серьезный, недоступный Константин говорит холодно:
— Чего ты крик поднял? Тридцать рублей я взял, мне нужно.
— И ничего не оставил. Это, по-твоему, правильно?! — протягивает
к нему горячее лицо Митя.
Константин ничего не отвечает. Он подходит к своему столику и на-
чинает заниматься своими делами. Как ни возмущен Митя, он не может
не любоваться уверенной грацией старшего брата. Митя знает, что у
Константина есть большой бумажник из коричневой кожи и в этом
бумажнике протекает таинственная для Мити интересная жизнь: в бу-

мажнике есть деньги и какие-то записки, и билеты в театр. Константин
никогда не говорит о солидных тайнах этого бумажника, но Мите слу-
чается наблюдать, как старший брат наводит в нем порядок.
Митя отрывается от этого соблазнительного образа и печально вспо-
минает:
— А если мне нужно на экскурсию?
Ему никто не отвечает. Лена у спинки кровати раскрыла мамину сум-
ку. На дне сумки лежат два рубля и мелочь. Лене немного нужно: в
детском саду ничего нельзя купить, но на углу улицы продают эскимо,
это стоит ровно пятьдесят копеек. Закусив нижнюю губу, Лена выбирает
мелочь. Финансовый кризис у нее разрешен до конца, теперь ей не о чем
говорить со взрослыми, и только что пролетевший скандал Лена уже не
вспоминает. На ее ладони лежат три двугривенных. Но вдруг и это бла-
гополучие летит в бездну. Нахальная рука Мити молниеносно цапнула
с руки Лены серебро. Лена подняла глаза, протянула к Мите пустую
ладошку и сказала спокойно-безмятежно:
— Там еще есть. Это на эскимо.
Митя заглянул в сумочку и швырнул на кровать мелочь. Лена, не то-
ропясь, собрала деньги с оранжевого одеяла и прошла мимо матери в
переднюю. Митя также не поделился с матерью своей удачей и даже не
закрыл сумочку. Все стало на место, и комната затихла в пыльном своем
беспорядке. На неубранном столе завтракают мухи. Константин ушел
последним, аккуратно щелкнув замком в своем ящике. Евдокия Ивановна,
не отрываясь от страницы, перешла на диван, заваленный подушками.
Поздно вечером Никита Константинович тоже посмотрел в буфетный
ящик, подумал над ним, оглянулся и сказал:
— Слушай, Дуся, денег уже нет?.. А до получки еще пять дней? Как
же?..
— Деньги дети взяли... им нужно было.
Никита Константинович еще подумал над ящиком, потом полез в бо-
ковой карман, вытащил потертый бумажник, заглянул в него и остановил-
ся перед читающей женой:
— Все-таки, Дуся, надо завести какой-нибудь... учет или еще что-ни-
будь... такое. Вот теперь пять дней... до получки.
Евдокия Ивановна подняла на мужа глаза, вооруженные старомод-
ным золотым пенсне:
— Я не понимаю... Какой учет?
— Ну... какой учет... все-таки деньги...
— Ах, Никита, ты говоришь «деньги» таким тоном, как будто это
главный принцип. Ну, не хватило денег. Из-за этого не нужно пересматри-
вать принципы.
Никита Константинович снимает пиджак и прикрывает дверь в комна-
ту, в которой спят дети. Жена с настороженным, готовым к бою взглядом
следит за ним, но Никита Константинович и не собирается спорить. Он
давно исповедует веру в принципы жены, и не принципы его сейчас
беспокоят. Его затрудняет задача, где достать денег до получки.
Евдокия Ивановна все же находит необходимым закрепить мораль-
ную сферу мужа:
— Не надо, чтобы дети приучались с этих лет к разным денежным

учетам. Довольно и того, что взрослые только и знают, что считают:
деньги, деньги, деньги! Наши дети должны воспитываться подальше от
таких принципов: деньги! И это хорошо, что наши дети не имеют жад-
ности к деньгам, они очень честные и берут, сколько им нужно. Какой
ужас, ты представляешь: в двенадцать лет считать и рассчитывать! Эта
меркантильность и так отравила цивилизацию, ты не находишь?
Никита Константинович мало интересуется судьбой цивилизации. Он
считает, что его долг заключается в хорошем руководстве советским заво-
дом. Что касается цивилизации, то Никита Константинович способен
равнодушно не заметить ее безвременной гибели вследствие отравления
меркантильностью. Но он очень любит своих детей, и в словах супруги
есть что-то утешительное и приятное. В самом деле, она права: для чего
детям меркантильность? Поэтому Никита Константинович благодушно
заснул в атмосфере добра, организованной словами Евдокии Ивановны.
Засыпая, он решил попросить завтра пятьдесят рублей взаймы у глав-
ного бухгалтера Пыжова.
Сон уже прикоснулся к Никите Константиновичу, когда в его соз-
нании в последний раз мелькнул жизнерадостный образ Пыжова и где-
то в сторонке, в последних остатках яви, блеснула мысль, что Пыжов
человек меркантильный и все у него в расчете: и деньги, и дети... и
самая жизнерадостность... улыбки тоже... прибыль и убыток улыбок...
Но это уже начинался сон.
Утром Никита Константинович ушел на работу, как всегда, без зав-
трака. А Евдокия Ивановна через час зашла в комнату детей и сказала:
— Костя, у тебя есть деньги?
Костя повернул к ней на подушке припухшее лицо и деловито спросил:
— Тебе много нужно?
— Да нет... рублей двадцать...
— А когда отдашь?
— В получку... через пять дней...
Костя, приподнявшись на локте, вытащил из брюк новенький бумаж-
ник из коричневой кожи и молча протянул матери две десятирублевки.
Мать взяла деньги и только на пороге вздохнула: ей показалось, что
у сына начинается нечто напоминающее меркантильность.
Иван Прокофьевич Пыжов отличался непомерной толщиной; по совести
говоря, таких толстяков я в своей жизни больше не встречал. Наверное,
у него было самое нездоровое ожирение, но Иван Прокофьевич никогда
на него не жаловался, вид имел цветущий, был подвижен и неутомим,
как юноша. Он редко смеялся, но на его мягкой физиономии столько
разложено было радости и хорошего сдержанного юмора, что ему и смеяться
было не нужно. Вместо смеха по лицу Ивана Прокофьевича то и дело
перебегали с места на место веселые живчики; они рассказывали собесед-
нику гораздо больше, чем язык Ивана Прокофьевича, хотя и язык у него
был довольно выразительный.
У Пыжова была сложная семья. Кроме него и жены, тонкой больше-
глазой женщины, она состояла из двух сыновей девяти и четырнадцати
лет, племянницы, хорошенькой девушки, высокой и полной, казавшейся
гораздо старше своих шестнадцати лет, и приемной дочери, десятилетней

Варюши, оставшейся Ивану Прокофьевичу в наследство от друга.
Была еще и бабушка, существо полуразрушенное, но обладающее
замечательно веселым нравом, хлопотунья и мастерица на прибаутки.
У Пыжовых всегда было весело. За двенадцать лет моего знакомства
с ними я не помню такого дня, чтобы у них не звучал смех, не искрились
шутки. Они все любили подшутить друг над другом, умели стремиться
к шутке активно, искать ее, и часто у них бывало такое выражение,
как будто каждый из них сидел в засаде и коварно поджидал, какая
еще неприятность случится с соседом, чтобы порадоваться вволю. Такой
обычай должен был бы привести ко всеобщей злостности и раздражению,
однако, этого у них и в помине не было. Напротив, такое «коварство»
как бы нарочно было придумано, чтобы в зародыше уничтожать разные
неприятности и жизненные горести. Может быть, поэтому в их семье никог-
да не было горя и слез, ссор и конфликтов, пониженного тона и упадоч-
ных настроений. В этом отношении они сильно напоминали семью Вет-
киных, но у тех было меньше открытой радости, смеха, веселой каверзы.
Пыжовы почти не болели. Я помню только один случай, когда сам Иван
Прокофьевич слег в гриппе. Мне сообщил об этом старший мальчик
Павлуша. Он влетел ко мне оживленный и сияющий, направил на меня
ироническую улыбку, а всевидящий глаз на группку деталей на столе.
— Отец у нас сегодня подкачал! Грипп! Доктора звали! Лежит и коньяк
пьет! А на работу он не может прийти и вам сказать... Видите? А говорил:
я никогда не болею. Это он просто задавался!
— Это доктор сказал, что у него грипп?
— Доктор. Грипп, это не опасно, правда? Подкачал. Вы не зайдете?
Иван Прокофьевич лежал на кровати, а на столике рядом стояла
бутылка коньяка и несколько рюмок. В дверях спальни, прислонившись
к дверной раме, стояли младший Севка и Варюша и бросали на отца
вредные взгляды. Видно было, что Иван Прокофьевич только что удачно
отразил какое-то нападение этой пары, потому что живчики на его лице
бегали с торжествующим видом, а губы были поджаты в довольной грима-
се.
Увидев меня, Севка подпрыгнул и громко засмеялся:
— Он говорит, что коньяк — это лекарство. А доктор пил, пил, а по-
том говорит: ну вас к черту, напоили! Разве такое бывает лекарство?
Варюша, покачивая половинку белой двери, сказала с самой въедли-
вой тихонькой иронией:
— Он говорил: кто первый заболеет — пустяковый человек! А теперь
взял и заболел...
Иван Прокофьевич презрительно прищурился на Варюшу:
— Бесстыдница! Кто заболел первый? Я?
— А кто?
— Пустяковый человек — это Варюша Пыжова...
Пыжов скорчил жалобную рожу и пропел из «Князя Игоря»:
Ох, мои батюшки,
Ох, мои матушки!
Варюша смотрела на него удивленно:
— Когда? Когда? А когда я так пела?

— А когда у тебя живот болел?
Пыжов схватился за живот и закачал головой. Варюша громко за-
смеялась и в отчаянии бросилась на диван. Пыжов улыбнулся, довольный
победой, взял в руки бутылку и обратился ко мне с просьбой:
— Уберите куда-нибудь этого несчастного мальчишку. Он привык
касторкой лечиться и меня подбивает.
Сева даже ахнул от неожиданности удара и открыл рот, не находя
ничего для ответа. Пыжов растянул рот в улыбке:
— Ага!
Потом предложил:
— Выпьете рюмочку?
Я удивился:
— Вы больны? Или шутите? Почему пить?
— Ну, а как же! Вы подумайте: восемь лет не болел. До того приятно,
как будто годовой отчет сдал. И коньяк можно пить, и книги читать,
лежишь, все тебе подносят, люди приходят. Праздник! Хотите рюмочку?
Откуда-то вползла бабушка и захлопотала вокруг больного, приговари-
вая:
— Где это такое видать, летом болеть? Летом и нищий со светом, а
зимою и царь с потьмою. Придумали гриппы какие-то. Почему у нас
таких болезней не было? Осенью, бывало, — простуда, лихорадка, прострел.
Правда, и те болезни водкой лечили, мой отец других лекарств и не видел.
И в середину нальет и снаружи натрет, больной не больной, а видно, что
хмельной.
Сева и Варюша теперь сидели рядышком на диване и любовно-ирони-
чески следили за веселой бабушкой. Из кухни пришла красавица Феня—
племянница, заложила руки назад, покачала русой головой и улыбнулась
ясными серыми глазами:
— Разве это лекарство и здоровым помогает?
В наших руках ей молча ответили рюмки с золотым напитком. Иван
Прокофьевич склонил голову набок:
— Феничка, умница моя, скажи еще что-нибудь такое же остроумное!
Феня покраснела, попыталась сохранить улыбку, но ничего не вышло,
пришлось ей убежать в кухню. Зрители на диване что-то закричали и за-
махали руками.
Закончив такие выражения торжества, Сева сказал мне оживленно:
— Сегодня он всех бьет, потому больной. А когда здоровый, нет,
тогда ему никто не спустит!
Сева, показывая зубы, затормозил улыбку в самом ее разгоне и воз-
зрился на отца, интересуясь произведенным впечатлением.
Отец сощурил глаза и зачесал шею пятерней:
— Ишь? Ну, что ты ему скажешь? Это он, называется, больному спус-
кает. Конечно, больной, а то поймал бы его за ногу....
В этой веселой семье тем не менее была самая строгая дисциплина.
Пыжовы обладали редким искусством сделать дисциплину приятной и
жизнерадостной штукой, нимало не уменьшая ее суровой обязательности.
В живых лицах ребят я всегда читал и внимательную готовность к дей-
ствию, и чуткую ориентировку по сторонам, без чего дисциплина вообще
невозможна.

В особенности привлекала меня финансовая организация пыжовской
семьи. Она имела вид законченной системы, давно проверенной на опыте
и украшенной старыми привычными традициями.
Иван Прокофьевич отклонял от себя честь автора этой системы. Он
говорил:
— Ничего я не придумывал! Семья — это дело и хозяйство, разумеется.
Деньги поступают и расходуются, это не я придумал. А раз деньги —
должен быть порядок. Деньги тратить в беспорядке можно, только если
ты их украл. А раз есть дебет и кредит, значит, есть и порядок. Чего
тут придумывать? А кроме того, такое обстоятельство: дети. А когда же
их учить? Теперь самое и учить.
Больше всего удивляло меня то обстоятельство, что Иван Прокофьевич
не завел у себя никакой бухгалтерии. Он ничего не записывал и детей к
этому не приучал. По его словам, в семье это лишнее:
— Запись нужна для контроля. А нас семь человек, сами себе и кон-
троль. А приучи к записи, бюрократами и вырастут, тоже опасность. Вы
знаете, из нашего брата, бухгалтера, больше всего бюрократов выходит.
Работа такая, ну ее!
Веселый глаз Ивана Прокофьевича умел видеть все подробности фи-
нансовых операций членов семьи, не прибегая к бухгалтерским записям.
Иван Прокофьевич выдавал карманные деньги накануне выходного
дня в довольно торжественной обстановке. В этот день после обеда из-
за стола не расходились. Феня убирала посуду и сама присаживалась
рядом с Иваном Прокофьевичем. Иван Прокофьевич раскладывал на
столе бумажник и спрашивал:
— Ну, Севка, хватило тебе на неделю?
У Севки в руках измазанный кошелек, сделанный из бумаги. В ко-
шельке множество отделений, и в развернутом виде он похож на ряд
ковшей в землечерпалке. Севка встряхивает эти ковши над столом, из
них падают двугривенный и пятак.
— Вот, еще и осталось, — говорит Севка, — двадцать пять копеек.
Варюша свой кошелек, такой же сложный и хитрый, держит в метал-
лической коробочке из-под монпансье, кошелек у нее чистенький, не-
запятнанный. На его подозрительную полноту иронически косится Севка:
— Варюшка опять деньги посолила.
— Опять посолила? — расширяет глаза Иван Прокофьевич. — Ужас!
Чем это может кончиться? Сколько у тебя денег?
— Денег? — Варюша серьезно рассматривает внутренность кошелька.—
Вот это рубль и это рубль... и это... тоже рубль.
Она безгрешным, ясным взглядом смотрит на Ивана Прокофьевича
и раскладывает рядом с кошельком несколько монет и два новеньких
рубля. 4
— Ой-ой-ой, — подымается на стуле Севка.
Старшие наблюдают отчетную кампанию с дружеской симпатией, своих
кошельков не достают и денег не показывают.
— Это Варюша собирает на курорт, — улыбается Павлуша.
— И не на курорт, а на другое, на другое! На посуду и на столик, и
на лампу для куклы.
— Пожалуйста, пожалуйста, — говорит Иван Прокофьевич.

Меня всегда удивляло, что Иван Прокофьевич никогда не расспраши-
вает ребят о произведенных расходах и о расходах предстоящих. Потом
я понял, что расспрашивать и не нужно, потому что никаких секретов в
семье не было.
Иван Прокофьевич вынимает из бумажника серебряную мелочь и
передает малышам:
— Вот тебе рубль и тебе рубль. Потеряется, не отвечаю. Проверяйте
деньги, не отходя от кассы.
Севка и Варюша аккуратно проверяют деньги. Варюша два раза пере-
двигала гривенники с места на место, лукаво блеснула глазами на Ивана
Прокофьевич а и засмеялась:
— Ишь ты какой, давай еще один!
— Да не может быть. Там десять.
— Смотри: один, два, три...
Иван Прокофьевич загребает деньги к себе и напористо-быстро считает:
— Один, два, три, четыре, пять, семь, восемь, девять, десять. Что же
ты, а?
Смущенная Варюша повыше взбирается на стул и снова начинает
одним пальчиком передвигать гривенники. Но Севка громко хохочет:
— Ха! А как он считал? Он неправильно считал. Пять, а потом сразу
семь, а нужно шесть.
Иван Прокофьевич говорит серьезно:
— Ну, положим, ты проверь.
Сбив головы в кучу, все начинают снова считать гривенники. Оказы-
вается, что их действительно десять. Иван Прокофьевич хохочет, от-
кидывая массивное тело. Только Феня прикрыла рот и блестит глазами на
дядю: она видела, как он метнул из-под бумажника дополнительный
гривенник.
Малыши начинают раскладывать мелочь в свои сложные деньгохрани-
лища.
Наступает очередь старших. Павлуша получает три рубля в шести-
дневку, Феня — пять рублей. Выдавая им деньги, Иван Прокофьевич спра-
шивает:
— Вам хватает?
Старшие кивают: хватает.
— Пусть хватает. До первого января ставки изменению не подлежат. Вот
если нам прибавят жалованья, тогда посмотрим, правда?
На прибавку надеются не только Иван Прокофьевич, но и Феня с
Павлушей. Павлуша учится в ФЗУ. Феня — в техникуме. Свои стипен-
дии они отдают целиком в семейную кассу; это непреложный закон, в
правильности которого ни у кого нет сомнений. После получки Иван Про-
кофьевич иногда говорит в семейном совете:
— Приход: мое жалованье — 475, Павлушкино — 40, Фени — 65,
итого 580. Теперь так: матери на хозяйство 270, ваши карманные 50,
так? Во: 320, остается 260. Дальше?
Бабушка в сторонке хрипит:
— Я знаю, чего им хочется: навязло в зубах радио, радио, четырех -
ламповое какое-то. И в прошлом месяце все толковали про это радио.
Говорят, двести рублей. Купить и купить!

— Купить, — смеется Павлуша, — радио — это тебе культура или
как?
— Какая это культура? Кричит, хрипит, свистит, а деньги плати. Если
культура не дура, купи себе ботинки и ходи, как картинка. А какие у
Фени туфли?
— Я подожду, — говорит Феня, — давайте купим радио.
— И на ботинки хватит, — отзывается Иван Прокофьевич.
— Верно, — орет Севка, — радио и ботинки, видишь, бабушка. И ходи,
как картинка.
Такие бюджетные совещания бывают у Пыжовых редко. Подобные
проблемы затрагиваются у них по мере возникновения и решаются почти
незаметно для глаза. Иван Прокофьевич признает такой способ наилуч-
шим:
— Тот скажет, другой прискажет, смотришь, у кого-нибудь и правильно!
А народ все понимающий — бухгалтерские дети.
У Пыжовых было то хорошо, что они не стеснялись высказывать даже
самые далекие желания и мечты, о немедленном удовлетворении которых
нельзя было и думать. Четырехламповый приемник появился раньше
всего в такой мечте. В такой же проекции возникли и санки для Севы, и
другие предметы. О вещах более прозаических не нужно было и мечтать.
Однажды Феня, возвратившись из техникума, просто сказала Павлуше:
— Уже последние чулки. Штопала, штопала, больше нельзя. Надо по-
купать, понимаешь?
И вечером так же просто обратилась к Ивану Прокофьевич у:
— Давай на чулки.
— До получки не дотянешь?
— Не дотяну.
— На.
Чулки не входили в сметы карманных денег. Они назначались на
мыло, порошок и другие санитарные детали, на кино, конфеты, мороженое
и на перья, тетрадки, карандаши.
Меня всегда радовала эта веселая семья и ее строгий денежный поря-
док. Здесь деньги не пахли ни благостным богом, ни коварным дьяволом.
Это было то обычное удобство жизни, которое не требует никаких мо-
ральных напряжений. Пыжовы смотрели на деньги как на будничную
и полезную деталь. Именно поэтому деньги у них не валялись по ящикам
и не прятались с накопительской судорогой. Они хранились у Ивана Про-
кофьевича с простой и убедительной серьезностью, как всякая нужная вещь.
Глава пятая
В сказках и былинах, в чудесных балладах и поэмах часто повествуется
о счастливых королях и королевах, которым бог послал единственного
сына или единственную дочь. Эти принцы или принцессы, царевичи или
царевны всегда приносят с собой очарование красоты и счастья. Даже
самые опасные приключения, не свободные от интервенции нечистой силы,
предсказанные заранее какой-нибудь своенравной волшебницей, в этих
повествованиях происходят только для того, чтобы подчеркнуть фаталь-

ную удачу избранного существа. Даже смерть, — казалось бы, фигура непо-
бедимой мрачности и предельного постоянства, — даже она остается в дура-
ках при встрече с таким принцем: находятся и добрые волшебники, и ус-
лужливые поставщики живой и мертвой воды, и не менее добрые и ус-
лужливые составители оперных и балетных либретто.
Для читателя и зрителя в этих счастливых героях есть какая-то опти-
мистическая прелесть. В чем эта прелесть? Она не заключается ни в дея-
тельности, ни в уме, ни в таланте, ни даже в хитрости. Она предопределена
в самой теме: принц — единственный сын короля. Для этой темы не тре-
буется другой логики, кроме логики удачи и молодости. Принцу положено
от века и величие власти, и богатство, и пышность почета, и блеск красоты,
и людская любовь. Ему сопутствует и неоспоримая надежность будущего,
и право на счастье, право, не ограниченное соперниками и препятствиями.
Лучезарная тема принца вовсе не так бестелесна, как может показаться
с первого взгляда, и вовсе не так далека от нашей жизни. Такие принцы не
только игра воображения. Многие зрители и читатели, папаши и мамаши,
держат у себя дома, в скромной семье, таких же принцев и принцесс,
таких же счастливых, единственных претендентов на удачу и так же верят,
что для этой удачи они специально рождены.
Советская семья должна быть только коллективом. Теряя признаки
коллектива, семья теряет большую часть своего значения, как организа-
ция воспитания и счастья. Потеря признаков коллектива происходит раз-
личными способами. Одним из самых распространенных является так на-
зываемая система единственного ребенка.
Даже в самых лучших, самых счастливых случаях, даже в руках талант-
ливых и внимательных родителей воспитание единственного ребенка пред-
ставляет исключительно трудную задачу.
Петр Александрович Кетов работает в одном из центральных учрежде-
ний Наркомзема. Судьба назначила ему счастливую долю, и это вовсе не
сделано из милости. Петр Александрович сильный человек, он и самой
судьбе мог бы назначить долю, если бы судьба попалась ему в руки.
У Петра Александровича хороший ум — большой мастер анализа,
но Петр Александрович никогда не тонет и не захлебывается в его продук-
тах. Перед ним всегда стоит будущее. Вглядываясь в его великолепные
перспективы, он в то же время всегда умеет радоваться, смеяться и мечтать,
как мальчик, умеет сохранять свежий вид, спокойный поворот умного глаза
и вдумчиво-убедительную речь. Он видит людей, ощущает дыхание каждой
встречной жизни. Между людьми он проходит с таким же точным анализом,
иным уступает дорогу, других приветливо провожает, рядом с третьими
разделяет строгий колонный марш, четвертых деловито берет за горло
и требует объяснений.
В его доме привлекают крепкий порядок дисциплинированного комфорта,
несколько рядов целой жизнью прочитанных книг, чистый потертый ковер
на полу и бюст Бетховена на пианино.
И свою семейную жизнь Петр Александрович устроил разумно и ра-
достно. В дни молодости он умным любовным взглядом измерил прелесть
встречных красавиц, прикоснулся к ним своим точным, веселым анализом
и выбрал Нину Васильевну, девушку с серыми глазами и спокойной,

чуть-чуть насмешливой душой. Он сознательно дал волю чувствам и влюбил-
ся основательно и надолго, украсив любовь дружбой, тонким и рыцарским
превосходством мужчины. Нина Васильевна с той же милой насмешли-
востью признала это превосходство и доверчиво полюбила мужественную
силу Петра Александровича и его бодрую мудрость.
Когда родился Виктор, Петр Александрович сказал жене:
— Спасибо. Это еще сырье, но мы воспитаем из него большого гражда-
нина.
Нина Васильевна улыбнулась, счастливо и ласково возразила:
— Милый, раз это твой сын, значит, он будет и хорошим человеком.
Но Петр Александрович не был склонен преувеличивать доблести своих
предков и гарантии крови, он свято верил в могущество воспитания. Он
был убежден, что вообще люди воспитываются небрежно и кое-как, что люди
не умеют заниматься делом воспитания по-настоящему: глубоко, последова-
тельно, настойчиво. Впереди он видел большое родительское творчество.
Виктору было два года, когда Нина Васильевна, ласкаясь, спросила:
— Ну, вот, теперь твой гражданин уже ходит и разговаривает. Ты до-
волен сыном?
Петр Александрович не отказал себе в удовольствии лишний раз полю-
боваться Витей. Мальчик был большой, румяный, веселый. И Петр Алек-
сандрович ответил:
— Я доволен сыном. Ты его прекрасно выкормила. Можно считать,
что первый период нашей работы закончен. А теперь мы за тебя возьмемся!
Он привлек Витю к себе, поставил между колен и еще раз пригрозил с от-
цовской лаской:
— Возьмемся! Правда?
— Плавда, — сказал Витя, — а как ты измесся?
От Вити исходили запахи счастья и неги, безоблачной жизни и уверен-
ности в ней. У этого будущего гражданина все было так здорово и чисто,
такой мирный, ясный взгляд, такой обещающий отцовский лоб и материн-
ская легкая усмешка в серых глазах, что родители могли и гордиться,
и ожидать прекрасного будущего.
Нина Васильевна с каждым днем наблюдала, как на ее глазах вырастает
большой материнский успех: все более красивым, ласковым и обаятельным
становится сын, быстро и изящно развивается его речь, с уверенной детской
грацией он ходит и бегает, с неописуемой привлекательностью он умеет шу-
тить, смеяться, спрашивать. В этом мальчике так много настоящей живучей
прелести, что даже будущий гражданин отходил несколько в сторо-
ну.
Сегодняшний день Нины Васильевны был так прекрасен, что о завтраш-
нем дне не хотелось думать. Хотелось просто жить рядом с этой созданной
ею жизнью, любоваться ею и гордиться своей высокой материнской удачей.
Она встречала многих чужих детей, внимательно присматривалась к ним,
и приятно было для нее ощущение редкой человеческой свободы: она никому
не завидовала.
И вдруг ей страшно захотелось создать еще одну такую же прекрасную
детскую жизнь. Она представила себе рядом с Витей девочку, белокурую
и сероглазую, с умным лбом и смеющимся взглядом, девочку, которую мож-
но назвать... Лидой. У нее поразительное сходство с Витей и в то же время

что-то свое, еще небывалое, единственное в мире, что так трудно представить,
потому что его никогда еще не было, оно только может быть создано мате-
ринским счастьем Нины Васильевны.
— Петрусь! Я хочу девочку.
— Как девочку? — удивился Петр Александрович.
— Я хочу иметь дочь.
— Тебе хочется пережить материнство?
— Нет, я хочу, чтобы она жила. Девочка, понимаешь? Будущая девочка.
— Позволь, Нина, откуда ты знаешь, что будет обязательно девочка.
А вдруг сын?
Нина Васильевна задумалась на один короткий миг. Второй сын? Не-
сомненно, что это не менее прекрасно, чем дочь. И наконец... дочь может
быть третьей. Какая очаровательная компания.
Она затормошила мужа в приливе радости и стыдливого женского вол-
нения:
— Послушай, Петрусь, какой ты бюрократ, ужас! Сын, такой, как Вик-
тор, понимаешь? И в то же время не такой, свой, ты пойми, дорогой, осо-
бенный! А дочь и потом можно! Какая будет семья! Ты представляешь, какая
семья!
Петр Александрович поцеловал руку жены и улыбнулся с тем самым
превосходством, которое допущено было с самого начала.
— Нина, это вопрос серьезный, давай поговорим.
— Ну, давай, давай поговорим.
Нина Васильевна была уверена, что картина красивой семьи, такая ясная
в ее воображении, будет и для него соблазнительна, он оставит свое холод-
ное превосходство. Но когда она заговорила, то почувствовала, что вместо
живого великолепия жизни получаются ряды обыкновенных слов, восклица-
ния, беспомощная мимика пальцев, получается бледная дамская болтов-
ня. Муж смотрел на нее любовно-снисходительно, и она умолкала почти со
стоном.
— Нина, нельзя же давать свободу такому первоначальному инстинкту!
— Какому инстинкту? Я тебе говорю о людях, о будущих людях...
— Тебе так кажется, а говорит инстинкт...
— Петр!
— Подожди, голубка, подожди! В этом нет ничего постыдного, Это
прекрасный инстинкт, я понимаю тебя, я сам переживаю то же. Красивая
семья, о которой ты говоришь, могла бы и меня увлечь, но есть цель еще
более благородная, более прекрасная. Вот послушай.
Она покорно положила голову на его плечо, а он поглаживал ее руку
и говорил, вглядываясь в стеклянную стенку книжного шкафа, как будто
за ее призрачным блеском действительно видел благородные дали.
Он говорил о том, что в большой семье можно воспитать только среднюю
личность; так и воспитываются массы обыкновенных людей, так редки
поэтому великие человеческие характеры, счастливое исключение из серой
толпы. Он убежден, что средний тип человека может быть гораздо выше.
Воспитать большого человека можно только тогда, если подарить ему всю
любовь, весь разум, все способности отца и матери. Нужно отбросить обыч-
ное стадное представление о семье: семья — толпа детей, беспорядочная за-
бота о них, забота о первичных потребностях, накормить, одеть, кое-как

выучить. Нет, нужна глубокая работа над сыном, филигранная, тонкая
работа воспитания. Нельзя делить это творчество между многими детьми.
Надо отвечать за качество. А качество возможно только в концентрации
творчества.
— Ты представь себе, Нина, мы дадим только одного человека, но это
не будет стандарт, это будем умница, украшение жизни...
Закрыв глаза, Нина Васильевна слушала мужа, ощущала легкое дви-
жение его плеча, когда он подымал руку, видела кончик мягкого, нежного
уса, и картина красивой детской компании закрывалась туманом, а на
месте ее возникал рисунок блестящего юноши, мужественного, прекрасного,
утонченно воспитанного, большого деятеля и большого человека в будущем.
Этот образ возникал как-то бестелесно и бескровно, как образ далекой
сказки, как рисунок на экране. Вчерашние ее мечты были живее и любовнее,
но эта нарисованная сказка, и голос мужа, и его повороты мысли, до сих
пор еще непривычно сильные и смелые, и вековая привычка женщины
верить этой мужской силе — все это было так согласно между собою
и так цельно, что Нина Васильевна не захотела сопротивляться. С крепко
спрятанной грустью она простилась с своей материнской мечтой и сказала:
— Хорошо, милый, хорошо. Ты дальше видишь. Пусть будет по-твоему.
Но... значит... у нас никогда не будет больше детей?
— Нина! Не должно быть. Никогда.
С этого дня началось что-то новое в жизни Нины Васильевны. Все кру-
гом стало серьезнее, сама жизнь сделалась умнее и ответственнее, как
будто только теперь окончательно умерли куклы и навсегда ушла ее де-
вичья безмятежность. Как ни странно, но, отказавшись от материнского
творчества, она только теперь почувствовала всю величину материнской
страды.
И Виктор теперь иначе радовал ее. И раньше он был бесценной величи-
ной в ее душе, и она даже подумать не могла об его исчезновении, но раньше
от его живой прелести родилась вся прелесть жизни, как будто от него
исходили особенные животворящие и красивые лучи. Теперь был только
он, по-прежнему дорогой и прекрасный, но, кроме него, как будто ничего
уж нет, нет ни мечты, ни жизни. От этого Виктор становился еще дороже
и привлекательнее, но рядом с любовью поселилась и захватывала душу
тревога. Сначала Нина Васильевна даже не отдавала себе отчета в том, что
это за тревога, насколько она разумна и нужна. Она просто невольно при-
сматривалась к личику сына, она находила в нем то подозрительную
бледность, то вялость мускулов, то мутность глаза. Она ревниво следила
за его настроением, за аппетитом, в каждом пустяке ей начинали чудиться
предвестники беды.
Это сначала было остро. Потом прошло. Виктор вырастал и развивался,
и ее страх стал другим. Он не просыпался вдруг, не холодил сердце, не за-
темнял сознания, он обратился в страх деловой, будничный, обыкновенный,
необходимо-привычный.
Петр Александрович не замечал ничего особенного в жизни жены.
Исчезла ее милая насмешливость, спокойные мягкие линии лица перешли
в строгий красивый каркас, серые глаза потеряли блеск и влажность и стали
более чистыми и прозрачными. Он задумался над этим и нашел объяснение:
жизнь протекает, и уходит молодость, а с нею уходят красота и нежность

линий. Но все прекрасно, впереди новые богатства жизни, кто знает,
может быть, более совершенные, чем богатства молодости. Он заметил
рождение новой тревоги жены, но решил, что и это — благо, может быть,
в тревоге и заключается истинное счастье матери.
Сам он не чувствовал никакого страха. Он сурово разделил свою лич-
ность между работой и сыном; и в том и в другом отделе было много на-
стоящего человеческого напряжения. Виктор с каждым днем обнаруживал
все более блестящие возможности. Петр Александрович как будто откры-
вал новую страну, полную природных даров и неожиданной красоты.
Он показывал всю эту роскошь жене, и она соглашалась с ним. Он гово-
рил ей:
— Смотри, как много мы делаем в этом человеке.
И жена улыбалась ему, и в ее прозрачных строгих глазах он видел
улыбку радости, тем более прекрасную, что в этих глазах ее не всегда
можно было увидеть.
Виктор быстро уходил вперед. В пять лет он правильно говорил по-рус-
ски и по-немецки, в десять начал знакомство с классиками, в двенадцать
читал Шиллера в подлиннике и увлекался им. Петр Александрович шел
рядом с сыном и сам поражался его быстрому шагу. Сын ослеплял его
неутомимым сверканием умственной силы, бездонной глубиной талантов
и свободой, с которой он усваивал самые трудные и самые тонкие изгибы
мысли и сочетания слов.
Чем больше развивался Виктор, тем определеннее становился его харак-
тер. Его глаза рано потеряли блеск первичной человеческой непосредствен-
ности, в них все чаще можно было читать разумное и сдержанное внима-
ние и оценку. Петр Александрович с радостью увидел в этом следы своего
славного анализа. Виктор никогда не капризничал, был ласков и удобен
в общежитии, но в движениях рта появлялась у него понимающая усмешка
«про себя», что-то похожее на улыбку матери в молодости, но более
холодное и обособленное.
Понимающая улыбка относилась не только ко всему окружающему,
она имела отношение и к родителям. Их старательная самоотвержен-
ная работа, их родительская радость и торжество были оценены Виктором
по достоинству. Он хорошо понимал, что родители готовят ему исключи-
тельный путь, и чувствовал себя в силах быть исключительным. Он видел
и понимал материнский страх за себя, видел всю бедную неоснователь-
ность этого страха и улыбался той же понимающей улыбкой. Окруженный
любовью, заботой и верой родителей, которые никто не разделял с ним,
Виктор не мог ошибиться: он был центром семьи, ее единственным прин-
ципом, ее религией. С той же силой рано проснувшегося анализа, с уже
воспитанной логикой взрослого он признал законность событий: родители
вращаются вокруг него как безвольные спутники. Это стало удобной
привычкой и приятной эстетикой. Родителям это доставляло удовольствие,
сын со сдержанной деликатностью готов был им не противоречить.
В школе он учился отлично и на глазах у всех перерастал школу.
Товарищи были слабее его не только в способностях, но и в жизненной
позе. Это были обыкновенные дети, болтливые, легко возбудимые, находя-
щие радость в примитиве игры, в искусственной и пустой борьбе на
площадке. Виктор свободно проходил свой школьный путь, не тратил

энергию на мелкие столкновения, не разбрасывался в случайных симпа-
тиях.
Жизнь семьи Кетовых протекала счастливо. Нина Васильевна при-
знала правоту мужа: у них вырастал замечательный сын. Она не жалела
о своих прошлых мечтах. Та глубокая нежность, которая когда-то рисо-
вала в воображении большую, веселую семью, теперь переключилась на
заботу о Викторе. За этой заботой мать не видела зародившейся холодной
сдержанности сына, которая казалась ей признаком силы. Она не заметила
и того, что в их семье поселилась рациональная упорядоченность чувств,
избыток словесных выражений. И она и муж не могли заметить, что начался
обратный процесс: сын начал формировать личность родителей. Он делал
это бессознательно, без теорий и цели, руководствуясь текущими днев-
ными желаниями.
По почину учителей Виктор «перепрыгнул» через девятый класс и побе-
доносно пошел к вузу. Родители затаили дыхание и преклонились перед
звоном победы. С этого времени мать начала служить сыну, как рабыня.
Перегруппировка сил в семье Кетовых совершалась теперь с невиданной
быстротой, а филигранная работа по воспитанию сына закончилась сама
собой, без торжественных актов. Отец еще позволял себе иногда поговорить
с сыном о разных проблемах, но ему уже не хватало прежнего уверенного
превосходства, а самое главное, перед ним не было объекта, который нуж-
дался бы в воспитании.
Виктор механически выбыл из комсомола. Петр Александрович узнал
это в случайном разговоре и позволил себе удивиться:
— Ты выбыл из комсомола? Я не понимаю, Виктор-
Виктор смотрел мимо отца, и на его чуть-чуть припухлом лице не изме-
нилась улыбка, которую он носил теперь всегда, как униформу, улыбка,
выражающая вежливое оживление и безразличие к окружающему.
— Не выбыл, а механически выбыл, — негромко сказал он, — самая
законная операция.
— Но, значит, ты теперь не в комсомоле?
— Ты, отец, сделал удивительно правильное заключение. Если вы-
был, — значит, не в комсомоле.
— Но почему?
— Знаешь что, папа? Я понимаю, что ты можешь прийти в отчаяние
от этого важного события. Для вашего поколения все это имело значение...
— А для вашего?
— У нас своя дорога.
Виктор с той же улыбкой о чем-то задумался и, кажется, забыл об
отце. Петр Александрович кашлянул и начал перелистывать лежавшую
перед ним служебную папку. Перелистывая, он прислушивался к себе
и не обнаружил в себе ни паники, ни крайнего удивления. Мелькнула
служебная мысль о сыне его заместителя, который никогда не вступал
в комсомол, потом такая же служебная справка о диалектике. Каждое
новое поколение, действительно, отличается от предшествующего. Очень
возможно, что комсомол не удовлетворяет Виктора, особенно если при-
нять во внимание, что в последнее время определились совершенно исключи-
тельные способности его в математике.
Семнадцати лет Виктор по особому ходатайству был принят на математи-

ческий факультет и скоро начал поражать профессоров блеском своего да-
рования, эрудицией и мощным устремлением в самую глубь математиче-
ской науки. Почти незаметно для себя Петр Александрович уступил
ему свой кабинет, обращенный теперь в алтарь, где пребывало высшее
существо Виктор Кетов — будущий светоч математики, представитель
нового поколения, которое, без сомнения, с курьерской быстротой погонит
вперед историю человечества. В тайных размышлениях Петр Алексан-
дрович предвидел, что дела и марши этого поколения будут действитель-
но потрясающими, недаром он и его сверстники расчистили для него
дорогу, а в особенности он сам мудрым решением о концентрации качества
определил путь такого гения, как Виктор. В душе Петра Александровича
проснулась новая отцовская гордость, но внешнее его поведение в это
время не лишено было признаков зависимости. Слово * Виктор» он начал
произносить с оттенком почти мистического уважения. Теперь, возвра-
щаясь с работы, он не бросает вокруг задорных взглядов, не шутит и не улы-
бается, а молча кивает головой жене и вполголоса спрашивает, посматри-
вая на закрытую белую дверь комнаты сына:
— Виктор дома?
— Занимается, — тихо отвечает Нина Васильевна.
Петр Александрович где-то научился приподымать свое тело на
носки. Балансируя руками, он тихонько подходит к двери и осторожно
приоткрывает ее.
— К тебе можно? — спрашивает он, просовывая в комнату одну го-
лову.
От сына он выходит торжественно-просветленный и приглушенно го-
ворит:
— Хорошо идет Виктор, замечательно идет. Его уже наметили оста-
вить для подготовки к профессорскому званию.
Нина Васильевна покорно улыбается:
— Как это интересно! Но знаешь, что меня беспокоит? У него какая-
то нездоровая полнота. Он много работает, я боюсь за его сердце.
Петр Александрович испуганно смотрит на жену:
— Ты думаешь — порок?
— Я не знаю, я просто боюсь...
И вот родились новые переживания и новый страх. В течение несколь-
ких дней они вглядываются в лицо сына, и в их душах восхищение и предан-
ность перемешиваются с тревогой. Потом приходят новые восторги и новые
опасения, заполняют жизнь, как волны прибоя заливают берег, за ними
не видно мелких событий жизни. Не видно, что сын давно перестал быть
ласковым, что теперь не бывает у него приветливых слов, что у него два
новых костюма в то время, когда у отца один поношенный, что мать го-
товит для него ванну и убирает за ним, и никогда сын не говорит ей
«спасибо». Не видно и надвигающейся старости родителей и действитель-
но тревожных признаков тяжелой болезни.
Виктор не пошел на похороны товарища-однокурсника, читал дома
книгу. Петр Александрович обратил на это удивленное внимание:
— Ты не был на похоронах?
— Не был, — ответил Виктор, не бросая книги.
Петр Александрович внимательно присмотрелся к сыну, даже встрях-

нул головой — настолько беспокойно и холодно стало у него на душе. Но и
это впечатление пролетело бесследно и скоро забылось, как забывается не-
настный день среди благодатных дней лета.
Не услышали родители и громкого звучания нового мотива: как ни
блестяще учился Виктор, он не отказывал себе в удовольствиях, часто
отлучался из дому, иногда от него попахивало вином и чужими духами,
а в его несмываемой улыбке бродили воспоминания, но никогда ни одним
словом он не посвятил отца и мать в эту новую свою жизнь.
К переходу сына на четвертый курс у Петра Александровича обнару-
жилась язва желудка. Он побледнел, похудел, осунулся. Врачи требовали
хирургического вмешательства и уверяли, что оно принесет полное выз-
доровление, а Нина Васильевна теряла сознание при одной мысли о том,
что мужу могут вырезать кусок желудка и перешить с места на место
какую-то кишку. Виктор по-прежнему жил особой жизнью и сидел у
себя в комнате или был вне дома.
Вопрос об операции никак не мог разрешиться. Старый приятель Петра
Александровича, известный врач-хирург, сидел у кресла больного и злился.
Нина Васильевна не могла опомниться от свалившегося несчастья.
Виктор вошел к ним расфранченный, пахнущий духами. Не меняя
своей улыбки, не усиливая и не снижая выражения, Виктор пожал руку
врачу и сказал:
— А вы все у одра больного? Что нового?
Петр Александрович смотрел на сына с восхищением:
— Да вот думаем насчет операции. Он все уговаривает.
Глядя на отца с прежней улыбкой, Виктор перебил его:
— Да, папа, не найдется ли у тебя пять рублей? У меня билет на
«Спящую красавицу»... На всякий случай. А я обанкротился...
— Хорошо, — ответил Петр Александрович. — У тебя есть, Нина? Он
убеждает скорее делать, а Нина все боится. А я сам и не знаю как...
— Чего же там бояться? Нашлось? — сказал Виктор, принимая от
матери пятерку. — А то без денег в театре... как-то...
— Ты с кем идешь? — спросил Петр Александрович, забыв о своей
язве.
— Да кое-кто есть, — уклончиво ответил сын, тоже забыв о язве. —
Я возьму ключ, мама, может быть, задержусь.
Он внимательно склонился перед хирургом в прощальном улыбчивом
поклоне и вышел.
А у родителей было такое выражение, как будто ничего особенного не
произошло.
Через несколько дней у Петра Александровича случился тяжелый
приступ болезни. Приятель-хирург застал его в постели и поднял скандал:
— Вы кто? Вы культурные люди или вы дикари?
Он засучил рукава, смотрел, слушал, кряхтел и ругался. Нина Василь-
евна сбегала в аптеку, заказала лекарство, возвратившись, краснела и
бледнела от страха и все спрашивала:
— Ну, что?
Она все время посматривала на часы и с нетерпением ожидала вось-
ми — в восемь лекарство будет готово. То и дело выскакивала в кухню
и приносила оттуда лед.

Из своей комнаты вышел Виктор и направился к выходу. Мать налетела
на него по дороге из кухни и дрожащим, уставшим голосом заговорила:
— Витя, может, ты зайдешь в аптеку? Лекарство уже готово и... упла-
чено. Обязательно нужно... сказал...
Повернув на подушке взлохмаченную голову, Петр Александрович
смотрел на сына и улыбался через силу. Вид взрослого, талантливого
сына приятен даже при язве желудка. Виктор смотрел на мать и тоже
улыбался:
— Нет, я не могу. Меня ждут-. Я ключ возьму с собой.
Хирург вскочил с места и бросился к ним. Неизвестно, что он хо-
тел делать, но у него побледнело лицо. Впрочем, сказал он горячо и
просто:
— Да зачем же ему беспокоиться? Неужели я не могу принести ле-
карство? Это же такой пустяк!
Он выхватил квитанцию из рук Нины Васильевны. У дверей поджидал
его Виктор:
— Вам, наверное, в другую сторону? — сказал он. — А я к центру.
— Конечно, в другую, — ответил хирург, сбегая с лестницы.
Когда он возвратился с лекарством, Петр Александрович по-прежнему
лежал, повернув на подушке взлохмаченную голову, и смотрел сухим острым
взглядом на дверь комнаты Виктора. Он забыл поблагодарить приятеля
за услугу и вообще помалкивал весь вечер. И только, когда приятель про-
щался, сказал решительно:
— Делайте операцию... Все равно.
Нина Васильевна опустилась на кресло: в ее жизни так трудно стало
разбирать, где кончается радость и начинается горе. Между горем и радостью
появился неожиданный и непривычный знак равенства.
Впрочем, операция прошла благополучно.
Я рассказал одну из печальных историй с участием единственного
сына-царевича. Таких историй бывает много. Пусть не посетуют на меня
родители единственных детей, я вовсе не хочу их запугивать, я только
рассказываю то, чему был свидетелем в жизни.
Бывают и счастливые случаи в таких семьях. Бывает сверхнормальная
чуткость родителей, позволяющая им и найти правильный тон и органи-
зовать товарищеское окружение сына, в известной мере заменяющее братьев
и сестер. Особенно часто приходилось мне наблюдать у нас прекрасные
характеры единственных детей при одинокой матери или овдовевшем
отце. В этом случае тяжелая потеря или несомненная страда одиночества
с большой силой мобилизуют и любовь и заботу детей и тормозят разви-
тие эгоизма. Но эти случаи родятся в обстановке горя, они сами по себе
болезненны и ни в какой мере не снимают проблемы единственного ребенка.
Концентрация родительской любви на одном ребенке — страшное заблужде-
ние.
Миллионы примеров — именно миллионы — можно привести, утвер-
ждающих огромные успехи детей из большой семьи. И наоборот, успехи
единственных детей страшно эфемерная вещь. Лично мне если и приходи-
лось встречаться с самым разнузданным эгоизмом, разрушающим не толь-
ко родительское счастье, но и успехи детей, то это были почти исключитель-
но единственные сыновья и дочери.

В буржуазной семье единственный ребенок не представляет такой об-
щественной опасности, как у нас, ибо там самый характер общества не про-
тиворечит качествам, воспитанным в единственном отпрыске. Холодная
жесткость характера, прикрытая формальной вежливостью, слабые эмоции
симпатии, привычка единоличного эгоизма, прямолинейный карьеризм и
моральная увертливость и безразличие ко всему человечеству — все это
естественно в буржуазном обществе и патологично и вредно в обществе
советском.
В советской семье единственный ребенок становится недопустимым
центром человеческой ячейки. Родители, если бы даже хотели, не могут
избавиться от вредного центростремительного угодничества. В подобных
случаях только противоестественная слабость родительской «любви»
может несколько уменьшить опасность. Но если эта любовь имеет только
нормальные размеры, дело уже опасно: в этом самом единственном ребен-
ке заключаются все перспективы родительского счастья, потерять его—
значит потерять все.
В многодетной семье смерть ребенка составляет глубокое горе, но это
никогда не катастрофа, ибо оставшиеся дети требуют по-прежнему и заботы,
и любви, они как бы страхуют семейный коллектив от гибели. И конечно,
нет ничего более горестного, чем отец и мать, оставшиеся круглыми сирота-
ми в пустых комнатах, на каждом шагу напоминающих об умершем ребен-
ке. Его единственность поэтому неизбежно приводит к концентрации
беспокойства, слепой любви, страха, паники.
И в то же время в такой семье нет ничего, что могло бы в том же
естественном порядке этому противополагаться. Нет братьев и сестер—
ни старших, ни младших, — нет, следовательно, ни опыта заботы, ни опыта
игры, любви и помощи, ни подражания, ни уважения, нет, наконец, опыта
распределения, общей радости и общего напряжения — просто ничего нет,
даже обыкновенного соседства.
В очень редких случаях товарищеский школьный коллектив успевает
восстановить естественные тормоза для развития индивидуализма. Для
школьного коллектива это очень трудная задача, так как семейные тради-
ции продолжают действовать в прежнем направлении. Для закрытого
детского учреждения типа коммуны имени Дзержинского это больше по
силам, и обыкновенно коммуна очень легко справлялась с задачей. Но
разумеется, лучше всего находить такие тормоза в самой семье.
Опасный путь воспитания единственного ребенка в советской семье
в последнем счете сводится к потере семьей качеств коллектива. В системе
«единственного ребенка» потеря качества коллектива носит определенный
механический характер: в семье просто недостаточно физических элемен-
тов коллектива, отец, мать и сын и количественно, и по разнообразию типа
способны составить настолько легкую постройку, что она разрушается при
первом явлении диспропорции, и такой диспропорцией всегда становит-
ся центральное положение ребенка.
Семейный коллектив может подвергаться другим ударам подобного же
«механического» типа. Смерть одного из родителей может быть указана
как самый возможный пример такого «механического» удара. В подавля-
ющем большинстве случаев даже такой страшный удар не приводит к
катастрофе и распылению коллектива; обычно оставшиеся члены семьи

способны поддержать ее целость. Вообще удары, которые мы условно
называем механическими, не являются самыми разрушительными.
Гораздо тяжелее семейный коллектив переносит разрушительные влия-
ния, связанные с длительными процессами разложения. Эти явления так
же условно можно назвать химическими. Я уже указывал, что «механи-
ческий» тип «единственного ребенка» только потому должен приводить
к неудаче, что он необходимо вызывает «химическую» реакцию в виде
гипертрофии родительской любви. «Химические» реакции в семье являют-
ся наиболее страшными. Можно назвать несколько форм такой ре-
акции, но я хочу остановиться особо на одной, самой тяжелейшей и вред-
ной.
Русские и иностранные писатели глубоко заглянули в самые мрачные
пропасти человеческой психологии. Художественная литература, как из-
вестно, лучше разработала тему преступной личности или вообще лич-
ности неполноценной, чем тему нормального, обыкновенного или положи-
тельного нравственного явления. Психология убийцы, вора, предателя,
мошенника, мелкого пакостника и негодяя известна нам во многих ли-
тературных вариантах. Самые омерзительные задворки человеческой души
не представляют теперь для нас ничего таинственного. Все то, что естествен-
но отгнивало в старом обществе, привлекало внимание таких прозорлив-
цев, как Достоевский, Мопассан, Салтыков, Золя, не говоря уже о Шек-
спире.
Нужно отдать справедливость великим художникам слова: они никогда
не были жестокими по отношению к своим падшим героям, всегда эти
авторы выступали как представители исторического гуманизма, составляю-
щего безусловно одно из достижений и украшений человечества. Из всех
видов преступления, кажется, одно предательство не нашло для себя
никакого снисхождения в литературе, если не считать «Иуда Искариот»
Леонида Андреева, да и эта защита была чрезмерно слабой и натянутой.
Во всех остальных случаях в темной душе преступника или пакостника
всегда находился тот светлый уголок, оазис, благодаря которому самый
последний человек оставался все же человеком.
Очень часто этим уголком была любовь к детям, своим или чужим.
Дети — одна из органических частей гуманитарной идеи, в детстве как
будто проходит граница, ниже которой не может пасть человек. Престу-
пление против детей стоит уже ниже этой границы человечности, а любовь
к детям — это некоторое оправдание для самого мизерного существа.
Детский пряник в кармане раздавленного на улице Мармеладова («Пре-
ступление и наказание» Достоевского) воспринимается нами как ходатай-
ство об амнистии.
Но есть основания и для претензии к художественной литературе. Есть
преступление, которое она не затронула своей разработкой, и как раз
такое, в котором обижены дети.
Я не могу вспомнить сейчас ни одного произведения, где была бы
изображена психология отца или матери, отказавшихся от родительских
обязанностей по отношению к малым детям, бросивших детей на произвол
судьбы в нужде и смятении. Есть, правда, старый Карамазов 15, но его
дети все-таки обеспечены. Встречаются в литературе брошенные незакон-

ные дети, но в таком случае даже самые гуманные писатели больше видели
проблему социальную, чем родительскую. Собственно говоря, они правиль-
но отражали историю. Барин, бросивший крестьянскую девушку с ребен-
ком, вовсе и не считал себя отцом, для него не только эта девушка и этот
ребенок, но и миллионы всех остальных крестьян были тем «быдлом»,
по отношению к которому он не был связан никакой моралью. Он не пере-
живал отцовской или супружеской коллизии просто потому, что «низ-
ший класс» помещался за границами каких бы то ни было коллизий.
Агитация Л. Н. Толстого за перенесение и на «низший класс» господской
«нравственности» была бесполезна, ибо классовое общество органически не
способно было на такое «просветление».
Отец, бросивший своих детей, иногда даже без средств к существованию,
мог бы рассматриваться нами тоже как механическое явление, и это поз-
волило бы нам более оптимистически смотреть на положение семьи, по-
несшей такой большой ущерб. Бросил и бросил, ничего не поделаешь,
в семье исчезла фигура отца, вопрос ясен: семейный коллектив должен
существовать без отца, стараясь как можно лучше мобилизовать силы
для дальнейшей борьбы. В таком случае семейная драма объективно
ничем не отличалась бы от семейного сиротства вследствие отцовской
смерти.
В подавляющем большинстве случаев положение брошенных детей
сложнее и опаснее, чем положение сирот.
Еще так недавно жизнь Евгении Алексеевны была хорошей жизнью.
Еще живо и безмятежно вспоминалась любовь, прошумевшая в юности.
От нее остался покойный след в виде большого жизненного дела —
семьи, от нее родилось крепкое ощущение, что жизнь проходит честно,
мудро и красиво, так, как нужно. Пусть прошла весна, пусть с такой же
серьезной закономерностью проходит тихое, теплое лето. А впереди еще мно-
го тепла, много солнца и радости. В семье рядом с Евгенией Алексеевной
стоял муж, Жуков, человек, не так давно обменявшийся с нею словами
любви. От любви сохранились нежность, милое чувство товарищеской
благодарности и дружеская простота. У Жукова длинное лицо и седловатый
нос. Жизнь на каждом шагу предлагает выбор более коротких лиц и
более красивых носов, но с ними не связаны ни воспоминания любви, ни
пройденные пути счастья, ни будущие радости, и Евгения Алексеевна
не соблазнялась выбором. Жуков — хороший, заботливый муж, любящий
отец и джентльмен.
Жизнь эта рушилась неожиданно и нагло. Однажды вечером Жуков
не возвратился с работы, а наутро Евгения Алексеевна получила корот-
кую записку:
«Женя! Не хочу дальше тебя обманывать. Ты поймешь — хочу быть
честным до конца. Я люблю Анну Николаевну и теперь живу с нею.
На детей буду присылать ежемесячно двести рублей. Прости. Спасибо за
все. Н.»
Прочитав записку, Евгения Алексеевна поняла только, что случилось
что-то страшное, но, в чем оно заключалось, она никак не могла сообра-
зить. Она прочитала второй раз, третий. Каждая прочитанная строчка

постепенно открывала свою тайну, и каждая тайна так мало была похожа
на написанную строчку.
Евгения Алексеевна беспомощно оглянулась, сдавила пальцами виски
и снова набросилась на записку, как будто в ней не все еще было прочита-
но. Глаза ее поймали действительно что-то новое: «хочу быть честным до
конца». Тень неясной надежды промелькнула мгновенно, и снова с тем
же ужасом она ощутила катастрофу.
И сразу же с обидной бесцеремонностью набежали и засуетились
вокруг непрошенные мелкие мысли: двести рублей, дорогая квартира,
лица знакомых, книги, мужские костюмы. Евгения Алексеевна встряхнула
головой, сдвинула брови и вдруг увидела самое страшное, самое на
стоящее безобразие: брошенная жена! Как, неужели брошенная жена?! К
дети?! Она в ужасе оглянулась: вещи стояли на месте, в спальне чем-то
шелестела пятилетняя Оля, в соседней квартире что-то глухо стукнуло.
У Евгении Алексеевны вдруг возникло невыносимое ощущение: как будто ее,
Игоря, Ольгу кто-то небрежно завернул в старую газету и выбросил в
сорный ящик.
Несколько дней прошли как будто во сне. Минутами явь приходила
трезвая, серьезная, рассудительная, тогда Евгения Алексеевна усаживалась
в кресло у письменного стола, подпирала голову кулачками, поставлен-
ными один на другой, и думала. Сначала мысли складывались в по-
рядке: и обида, и горе, и трудности впереди, и какие-то остатки люб-
ви к Жукову старательно и послушно размещались перед ней, как
будто и они хотели, чтобы она внимательно их рассмотрела и все разре-
шила.
Но один из кулачков нечаянно разжимается, и вот уже рука прикры-
вает глаза, и из глаз выбегают слезы, и нет уже никакого порядка в
мыслях, а есть только судороги страдания и невыносимое ощущение
брошенности.
Рядом жили, играли, смеялись дети. Евгения Алексеевна испуганно
оглядывалась на них, быстро приводила себя в порядок, улыбалась и
говорила что-нибудь имеющее смысл. Только выражение страха в глазах
Она не могла скрыть от них, и дети начинали уже смотреть на нее с уди-
влением. В первый же день она с остановившимся сердцем вспомнила,
что детям нужно объяснить отсутствие отца, и сказала первое, что пришло
в голову:
— Отец уехал и скоро не приедет. У него командировка. Далеко, очень
далеко!
Но для пятилетней Оли и «скоро» и «далеко» были словами мало-
убедительными. Она выбегает к двери на каждый звонок и возвращается
к матери грустная:
— А когда он приедет?
В этом страшном сне Евгения Алексеевна не заметила, как теплой,
мягкой лапой прикоснулась к ней новая привычка: она перестала по ут-
рам просыпаться в ужасе, она начала думать о чем-то практическом,
наметила, какие вещи нужно продать в первую очередь, реже стала пла-
кать.
Через восемь дней Жуков прислал незнакомую женщину с запиской
без обращения:

«Прошу выдать подательнице сего мое белье и костюмы, а также
бритвенный прибор и альбомы, подаренные сотрудниками, и еще зимнее
пальто и связки писем, которые лежат в среднем ящике стола — в глубине.
Н.».
Евгения Алексеевна сняла с распорок три костюма и на широком
диване разложила несколько газетных листов, чтобы завернуть. Потом
вспомнила, что нужно еще белье, прибор и письма, и задумалась. Рядом
стоял десятилетний Игорь и внимательно наблюдал за матерью. Увидев
ее замешательство, он воспрянул духом и сказал звонко:
— Завернуть, да? Мама, завернуть?
— Ах, господи, — простонала Евгения Алексеевна, села на диван и чуть
не заплакала, но заметила молчаливую фигуру пришедшей женщины
и раздражительно сказала:
— Ну, как же вы так пришли... с пустыми руками! Как я должна
все это запаковать?
Женщина понятливо и сочувственно посмотрела на разложенные на
диване газеты и улыбнулась:
— А они мне сказали: там что-нибудь найдут, корзинку или чемо-
дан...
Игорь подпрыгнул и закричал:
— Корзинка? Мама, есть же корзинка! Вот та корзинка... она стоит,
знаешь где? Там стоит, за шкафом! За шкафом! Принести?
— Какая корзинка? — растерянно спросила Евгения Алексеевна.
— Она стоит за шкафом! За тем шкафом... в передней! При-
нести?
Евгения Алексеевна глянула в глаза Игоря. В них была написана толь-
ко бодрая готовность принести корзинку. Покоряясь ей, Евгения Алексеевна
улыбнулась:
— Куда там тебе принести! Ты сам меньше корзинки! Дорогой ты
мой птенчик!
Евгения Алексеевна привлекла сына к себе и поцеловала в голову.
Вырываясь из объятий, Игорь был переполнен все той же корзинкой.
— Она легкая! — кричал он. — Мама! Она совсем легкая! Ты себе
представить не можешь!
На шум пришла из спальни Оля и остановилась в дверях с мишкой
в руках. Игорь бросился в переднюю, и там что-то затрещало и заскрипе-
ло.
— Ах ты господи, — сказала Евгения Алексеевна и попросила жен-
щину: — Помогите, будьте добры, принести эту корзинку.
Общими усилиями корзинка была принесена и поставлена посреди
комнаты. Евгения Алексеевна занялась укладыванием костюмов. Она по-
думала, что будет очень неблагородно уложить костюмы как-нибудь; она
внимательно расправляла складки и лацканы пиджаков, брючные карма-
ны, галстуки. Игорь и Оля с деловым интересом смотрели на эту опера-
цию и шевелили губами, если мать затруднялась в укладывании. Потом
Евгения Алексеевна уложила в корзину белье. Игорь сказал:
— Навалила, навалила рубашки, а костюмы изомнутся.
Евгения Алексеевна сообразила:
— Да, это верно...

Но вдруг обиделась:
— Да ну их! Пускай разгладят! Какое мне дело?
Игорь поднял на нее удивленные глаза. Она со злостью швырнула
в корзинку три пачки писем и предметы бритвенного прибора. Из крас-
ного футляра высыпались на белье ножики в синеньких конвертиках.
— Ой, рассыпала! — крикнул недовольно Игорь и начал собирать
ножики.
— Не лезь, пожалуйста, куда тебе не нужно! — закричала на него
Евгения Алексеевна, отдернула руку Игоря и с силой захлопнула кор-
зинку. — Несите! — сказала она женщине.
— Записки не будет? — спросила женщина, склонив голову набок.
— Какие там записки?! Какие записки! Идите!
Женщина деликатно поджала губы, подняла корзинку на плечо и выш-
ла, осторожно поворачивая корзинку в дверях, чтобы не зацепить.
Евгения Алексеевна тупо посмотрела ей вслед, села на* диван и, скло-
нившись на его валик, заплакала. Дети смотрели на нее с удивлением.
Игорь морщил носик и пальцем расширял дырочку в сукне письменного
стола, которое когда-то давно Жуков прожег папиросой. Оля прислонилась
к двери и посматривала сурово, исподлобья, бросив мишку на пол. Когда
мать успокоилась, Оля подошла к матери и сердито спросила:
— А пачему она понесла корзинку? Пачему она понесла? Какая это
тетя?
Оля так же сурово перетерпела молчание матери и снова загудела:
— Там папкины куртки и рубашки... пачему она понесла?
Евгения Алексеевна прислушалась к ее гуденью и вдруг вспомнила, что
дети еще ничего не знают.
Отправка костюмов даже для Оли была делом подозрительным. Что
касается Игоря, то, вероятно, он все знает, ему могли рассказать во
дворе. Исчезновение Жукова произвело на всех законное впечатление.
Евгения Алексеевна присмотрелась к Игорю. В его позе, в этом затя-
нувшемся внимании к дырочке что-то такое было загадочное. Игорь глянул
на мать и опять опустил глаза к дырочке. Мать отстранила Олю, терпеливо
ожидающую ответа, потянула к себе руку Игоря. Он покорно стал про-
тив ее колен.
— Ты знаешь что-нибудь? — спросила с тревогой Евгения Алексеевна.
Игорь взмахнул ресницами и улыбнулся:
— Ха! Я и не понимаю даже, как ты говоришь! Чего я знаю?
— Знаешь об отце?
Игорь стал серьезным.
— Об отце?
Он завертел головой, глядя в окно. Оля дернула мать за рукав и преж-
ним сердитым гудением оттенила молчаливую уклончивость Игоря:
— На что ему куртки понесли? Скажи, мама!
Евгения Алексеевна решительно поднялась с дивана и прошлась по
комнате.
Она снова глянула на них. Они теперь смотрели друг на друга, и
Оля уже игриво щурилась на брата, не ожидая в своей жизни ничего
неприятного и не зная, что они брошены отцом. Евгения Алексеевна
вдруг вспомнила Анну Николаевну, свою соперницу, ее привлекатель-

ную молодую полноту в оболочке черного шелка, ее стриженую голову
и чуточку наглый взгляд серых глаз. Она представила себе высокого Жукова
рядом с этой красавицей: что же в нем есть, кроме вожделения?
— Когда приедет папа? — спросил неожиданно Игорь тем же про-
стым, доверчивым голосом, каким он спрашивал и вчера.
И он и Оля смотрели на мать. Евгения Алексеевна решилась:
— Он больше не приедет...
Игорь побледнел и замигал глазами. Оля послушала тишину, видно,
чего-то не поняла и спросила:
— А когда он вернется? Мама?
Евгения Алексеевна теперь уже строго и холодно произнесла:
— Он никогда не вернется! Никогда! У вас нет отца. Совсем нет, по-
нимаете?
— Он, значит, умер? — сказал Игорь, направив на мать белое не-
подвижное лицо.
Оля взглянула на брата и повторила, как эхо:
— ...умер?
Евгения Алексеевна привлекла детей к себе и заговорила с ними
самым нежным, ласковым голосом, отчего в ее глазах сразу забили при-
бои слез, и в голосе нежность перемешивалась с горем.
— Отец бросил нас, понимаете? Бросил. Он не хочет жить с нами.
Он теперь живет с другой тетей, а мы будем жить без него. Будем жить
втроем: я, Игорь и Оля, а больше никого.
— Он женился, значит? — спросил Игорь в мрачной задумчи-
вости.
— Женился.
— А ты тоже женишься? — Игорь смотрел на мать холодным взгля-
дом маленького человека, который честно старается понять непонят-
ные капризы взрослых.
— Я не оставлю вас, родненькие мои, — зарыдала Евгения Алексеев-
на.— Вы ничего не бойтесь. Все будет хорошо.
Она взяла себя в руки:
— Идите играйте. Оля, вон твой медведь лежит...
Оля молча пошатывалась, отталкиваясь от колен матери, щипа-
ла рукой верхнюю губу. Оттолкнувшись последний раз, она побрела
в спальню. В дверях она присела возле мишки, подняла его за одну
ногу и небрежно потащила в свой угол в спальне. Бросив мишку в
кучу игрушек, Оля уселась на маленьком раскрашенном стуле и за-
думалась. Она понимала, что у матери горе, что матери хочется пла-
кать, и поэтому нельзя снова подойти к ней и задать вопрос, который
все-таки нужно разрешить во что бы то ни стало:
— А когда он приедет?
В первые дни было больше всего обиды.
Обидно было думать, что и ее жизнь, жизнь молодой, красивой и
культурной женщины, и жизнь ее детей, таких милых, спокойных и
способных, жизнь всей семьи, ее значение и радость можно так легко,
в короткой записке, объявить пустяком, не заслуживающим ни забо-
ты, ни раздумья, ни жалости. Почему? Потому что Жукову нравится
разнообразие женщин?

Но скоро из-за обиды протянула свои лапы нужда. Впрочем, и в пер-
вых ее хватках Евгения Алексеевна больше чувствовала оскорбление,
чем недостаток.
Все двенадцать лет семейной истории были прожиты под знаком
полной хозяйственной власти Евгении Алексеевны. Хотя Евгения Алек-
сеевна и не знала всех денежных получений мужа, но он отдавал в ее
распоряжение достаточную сумму. Евгения Алексеевна всегда была
убеждена, что она и дети имеют право на эти деньги, что семья для
Жукова не только развлечение, но и долг. Теперь оказалось другое:
эти деньги он уплачивал ей, Евгении Алексеевне, за ее любовь, за общую
спальню. Как только она надоела, он ушел в другую спальню, а пра-
во Евгении Алексеевны и детей было объявлено пустым звуком, оно
было только приложением к любовному счету. Теперь долг и обязан-
ность лежат на одной матери, нужно оплачивать этот долг ее жизнью,
молодостью, счастьем.
Теперь особенно оскорбительной казалась подачка в двести руб-
лей. В ночных бессонных раздумьях Евгения Алексеевна краснела
на подушке, когда вспоминала короткую строчку: «На детей буду при-
сылать ежемесячно двести рублей». Он самостоятельно назначил це-
ну своим детям. Только двести рублей! Не бесконечные годы заботы,
волнений, страха, не тревожное чувство ответственности, не любовь,
не живое сердце, не жизнь, а только пачка кредиток в конверте!
Евгения Алексеевна каждую ночь вспоминала, с каким потухшим
стыдом она в первый раз приняла эти деньги от посыльного, как ак-
куратно исполнила его просьбу расписаться на конверте, как после
его ухода она побежала в магазины, с какой бессовестной радостью
вечером угостила детей пирожным. Она смотрела на них и смеялась,
а гордость, человеческое и женское достоинство спрятались где-то да-
леко, у них хватило силы только на одно: они не позволили ей самой
есть пирожное.
Но только первый удар нужды вызывает оскорбление, а когда
она бьет настойчиво и регулярно, когда она каждое утро подымает от
сна злую и бессильную заботу, когда по целым неделям в сумочке пе-
рекатываются позеленевшие две копейки, тогда и достоинство и гор-
дость теряются в сутолоке дневного отчаяния. И тогда конверт с пачкой
кредиток приближается по считанным дням, как по лестнице, и рука
дрожит от радости, выводя на конверте позорную строчку: «Двести руб-
лей получила Е. Жукова».
С каждым днем жуковские двести рублей становились все более обы-
денным и привычным событием. Услужливая новая совесть подсказывала
и рассудительное оправдание: с какой стати, в самом деле, Жуков будет
наслаждаться безмятежным счастьем, пусть хоть в этих деньгах из месяца
в месяц приходит к нему беспокойство, пусть платит, пусть отрывает
у своей красавицы!
Представление о Жукове сделалось неразборчивым, да, пожалуй,
и времени не было, чтобы разобраться в нем. Симпатия к нему давно
исчезла, как мужчина и муж он никогда теперь не вставал в воображении.
В том, что Жуков негодяй, ограниченный и жадный самец, человек без
чувства и чести, — в этом сомнений не было, но и такое осуждение пере-

живалось Евгенией Алексеевной без страсти и желания действовать.
Иногда даже она думала, что в этом человеке нет ничего привлекатель-
ного, о чем стоило бы жалеть, что, может быть, к лучшему жизнь оборва-
ла путь рядом с этим негодяем!
А когда Евгения Алексеевна получила должность секретаря в значи-
тельном тресте и пришло к ней новое дело и зарплата, образ Жукова
уплыл куда-то в несомненное прошлое, покрылся дымкой пережитого
горя, — она перестала о нем думать. Двести рублей, и те теперь мало
с ним связывались: это обыкновенные деньги, законный и обжитый ее
приход.
Проходили еще недели и месяцы. Они потеряли своеобразие горя, они
стали похожими друг на друга, обыкновенными, и на их однообразном
фоне все живее просыпалась собственная женская душа, подымала голову
молодость.
Евгении Алексеевне всего тридцать три года. Этот «классический»
возраст обладает многими трудностями. Уже нет первой молодой свеже-
сти. Глаза ее хороши, на фотографическом снимке они кажутся «волшеб-
ными», но в натуральном виде им все-таки тридцать три года. Нижнее
веко еще умеет кокетливо приподыматься, придавая глазу вызывающий
и обещающий задор, но вместе с ним приподымается и предательская
штриховка морщинок, и задор получается несмелый и отдающий техни-
кой. В этом возрасте красивое платье, какой-нибудь освежающий воротни-
чок, тонкая наивная прошва, еле уловимое шуршание шелка увеличивают
оптимизм жизни.
И Евгения Алексеевна возвратилась к этому женскому миру, к заботе
о себе, к зеркалу. Она все же и молода, и хороша, и блестят еще глаза,
и многое обещает улыбка.
Евгения Алексеевна держит в руках записку, третью по счету:
«Е. А. Платить каждый месяц двести рублей для меня очень трудно.
Сейчас наступают каникулы. Я предлагаю Вам отправить Игоря и Ольгу
на лето к моему отцу в Умань. Они проживут там до сентября, отдохнут
и поправятся. Отец и мать будут очень рады, я уже с ними списался. Если
Вы согласны, сообщите запиской, я все устрою и потом Вам напишу. Н.».
Прочитав записку, Евгения Алексеевна брезгливо бросила ее на стол
и хотела сказать посланному, что ответа не будет. Но тут же вспомнила
что-то важное. Оно мелькнуло в уме не вполне разборчиво, но похоже было
на подтверждение, что детям в Умани будет действительно хорошо. Но
уже через несколько мгновений «оно» сбросило с себя детское прикрытие
и властно потребовало внимания. Евгения Алексеевна задержалась перед
дверью, боком глянула на себя в зеркало и улыбнулась нарочно, чтобы
посмотреть, как выходит. В прозрачном тумане зеркала ей ответила яркой
улыбкой тонкая дама с большими черными глазами. Евгения Алексеевна
вышла к посланному и попросила его передать, что она подумает и ответ
даст завтра.
Она усаживалась на диван, ходила по комнате, смотрела на детей и ду-
мала. Дети, действительно, лишены радости и развлечений. Побывать на
новом месте, на лоне природы, пожить в саду, отдохнуть от волнений и
драм —• это очень остроумно придумано. Жуков поступил внимательно,
предложив им такую поездку.

В последнее время Евгения Алексеевна мало думала о детях. Игорь
ходил в школу. Во дворе у него были товарищи, с которыми он часто ссо-
рился, но ведь это обычно. Он никогда не вспоминал об отце. Подарки
Жукова, книги и игрушки, были в порядке сложены на нижней полке
шкафа, но Игорь к ним не прикасался. С матерью он был ласков и прост,
но старался избегать душевных разговоров, любил поболтать о разных
пустяках, о дворовых происшествиях, о школьных событиях. В то же
время по всему было видно, что он за матерью следит, присматривается к ее
настроению, прислушивается к разговорам по телефону и всегда интере-
суется, с кем она говорила. Когда мать возвращалась поздно, он обижал-
ся, встречал ее с припухшим и покрасневшим лицом, но если она спраши-
вала, что с ним, он отмахивался рукой и говорил с плохо сделанным удивле-
нием:
— А что со мной? Ничего со мной!
Оля росла молчальницей. Она добродушно играла, бродила по комна-
там с какими-то своими заботами, уходила в детский сад и возвращалась
оттуда такая же спокойная, не склонная к беседам и улыбкам.
Евгения Алексеевна не могла жаловаться на детей, но какая-то тайная
жизнь просвечивала в их поведении; этой тайной жизни мать не зна-
ла. Но она решила, что и так ясно: перемена обстановки для них будет по-
лезна.
Но Евгения Алексеевна думала не только о детях. Невольно ее мысль
сворачивала в сторону и с тихой обидой вспоминала, что в последние
шесть месяцев у нее не было никакой жизни. Служба, столовая, дети,
примус, починка, штопка и... больше ничего. Телефон в ее квартире звонил
все реже и реже, трудно вспомнить, когда он звонил в последний раз. За зиму
она ни разу не была в театре. Была на одной вечеринке, на которую отпра-
вилась поздно, уложив детей спать и попросив соседку «прислуши-
ваться».
На вечеринке за нею ухаживал веселый круглолицый блондин, гость
из Саратова, директор какого-то издательства. Он заставил ее выпить две
рюмки вина, после чего говорил уже не 6 недостатке бумаги, а о том, что
со временем советское общество обязательно «нацепит на красивых жен-
щин все драгоценности Урала, в противном случае их все равно девать
будет некуда».
Евгения Алексеевна не была жеманной святошей и любила пошутить
за ужином. Она ответила гостю:
— Это глупости! Нам не нужны бриллианты! Бриллианты — это
спесь для богатых, а наши женщины и без них хороши. Разве вы так не
думаете?
Гость тонко улыбнулся:
— Н-нет, почему же. Вообще это неправильно, надеяться, что брил-
лианты могут украсить безобразие. Как угодно нарядите урода, он станет
еще уродливее. На теле красивой женщины сами драгоценности становят-
ся богаче и прелестнее и ее красоту делают прямо... прямо царственной.
Вам, к примеру, очень бы пошли топазы.
Евгения Алексеевна рассмеялась:
— Ах, действительно, мне только топазов не хватает!
Саратовский гость, любуясь, смотрел на нее через края рюмки.

— Впрочем, все это к слову, правда же. Вы и так хороши!
— Ну-ну!
— Да нет... я это... по-стариковски, правдиво... Если не нравится,
расскажите в таком случае, как вы живете?
Евгения Алексеевна рассказывала ему о Москве, о театре, о модах и о лю-
дях, ей было весело и занятно, но вдруг она вспомнила, что уже двенадца-
тый час на исходе. Дома одни спят дети. Она заспешила домой, не ожидая
конца вечеринки. Хозяева возмущались, блондин обижался, но никто не
пошел проводить ее, и она одна пробежала по поздним улицам, стремясь
к брошенным детям и убегая от обидной неловкости своего панического
ухода.
Вот и этот блондин! Так и прошла бесследно эта встреча, а сколько их
еще пройдет незамеченных?
Встал перед нею горький вопрос: неужели кончена, неужели кончена
жизнь? Неужели впереди только починка, уборка и... старость?
Наутро Евгения Алексеевна послала Жукову по почте записку с согла-
сием на отправку детей к дедушке. За обедом она сказала о своем решении
детям. Оля выслушала ее сообщение безучастно, поглядывая на своих
кукол, а Игорь задал несколько деловых вопросов:
— А чем поедем? Поездом?
— Там можно рыбу ловить?
— Пароходы там есть?
— Аэропланы там летают?
Евгения Алексеевна уверенно ответила только на первый вопрос.
Игорь удивленно посмотрел на мать и спросил:
— А что там есть?
— Там есть дедушка и бабушка.
Оля хмуро отозвалась, посматривая на кукол:
— А пачему там дедушка? И бабушка?
Евгения Алексеевна сказала, что дедушка и бабушка очень хорошие
люди и там живут. Объяснение не удовлетворило Олю — она не дослушала
его и отправилась к своим куклам.
После обеда Игорь подошел к матери, приник к ее плечу и спросил
тихо:
— Знаешь что? Этот дедушка тот? Папин? С усами?
— Да.
— Знаешь что? Я не хочу ехать к дедушке.
— Почему?
— Потому что он пахнет. Знаешь... так пахнет!
Игорь рукой потрепал в воздухе.
— Глупости, — сказала Евгения Алексеевна. — Ничего он не пахнет.
Все ты выдумываешь...
— Нет, он пахнет, — упрямо повторил Игорь. Он ушел в спальню и
оттуда сказал громко, с настойчивой слезой:
— Знаешь что? Я не поеду к дедушке.
Евгения Алексеевна вспомнила своего свекра — он приезжал прошлым
летом в гости к сыну. У него действительно были седые усы с пышными
старомодными подусниками. Ему уже было за шестьдесят, но он бодрился,
держался прямо, водку глушил стаканами и все вспоминал старое время,

когда он работал сидельцем в винной лавке. От дедушки распространялся
оригинальный, острый и неприятный запах, присущий неряшливым и
давно не мытым старикам, но Евгению Алексеевну больше всего отталки-
вало его неудержимое стремление острить, сопровождая остроты особого
значения кряканьем и смешком. Его звали Кузьмой Петровичем, и,
вставая из-за стола, он всегда говорил:
Спасибо богу та й вам, казал Кузьма и Демьян.
Проговорив это, он продолжительно щурился и закатывался беззвуч-
ным смехом.
Евгения Алексеевна подумала, что у этого дедушки детям будет
«так себе». Да, с чего они живут? Пенсия? Хата своя. Сад, как будто.
Может, сын высылает? А не все ли равно? Пусть об этом думает Жуков.
Что-то тревожное и нерадостное родилось в душе Евгении Алексеевны;
подозрительным был и Жуков с его жалобой на затруднительность уплаты
двухсот рублей; но в душе продолжали жить и неясные надежды на какие-
то перемены, на новые улыбки жизни.
Через несколько дней Жуков прислал записку, в которой подробно
описывал, когда и в каком порядке должны дети выехать к дедушке.
Он давал до Умани провожатого; этот самый провожатый и принес записку.
Это был юноша лет двадцати, чистенький, хорошенький и улыбающийся.
У Евгении Алексеевны стало почему-то легче на сердце; оставалось
только неприятное впечатление от такого места письма:
«Дорогу провожатого (туда и обратно) я оплачу, а тебя прошу дать
рублей шестьдесят на билеты для детей, учитывая, что за Олю нужно
четверть билета, — у меня сейчас положение очень тяжелое».
Но Евгения Алексеевна на все махнула рукой. Все больше и больше
волновала ее мысль о том, что наконец-то она останется одна на два-три
месяца, совершенно одна, в пустой квартире. Она будет спать, читать,
гулять, ходить в парк и в гости. Сверх всего этого должно быть еще что-то,
могущее решительно изменить ее жизнь и ее будущее, — об этом она
боялась даже мечтать, но именно поэтому на душе становилось просторно
и радостно. \
Дети не омрачали эту радость. Игорь как будто забыл о своем недавнем
протесте. Перспектива путешествия и новых мест увлекала их. Они весело
познакомились с провожатым.
Оля расспрашивала его:
— Поезд, так это с окнами? И все видно? Поле? Какое поле?
Провожатый в предложенных вопросах не видел ничего существен-
ного и отвечал пустой улыбкой, но Игорь придавал им большое значение
и с увлечением рассказывал Оле:
— Там такие окна... не такие, как в комнате, а так задвигаются, вниз
задвигаются. Когда смотришь, так ветер, и все бежит и бежит.
— А поле какое?
— Это все земля и земля, и все растет. Трава, и деревья, и эти, как их,
хаты. И коровы ходят и еще овцы. Целые такие кучи!
В этих вопросах Игорь обладал большими познаниями, так как в своей
жизни несколько раз путешествовал. Эти разговоры отвлекали его от
запахов дедушки. Но когда пришел день отъезда, Игорь с утра расхны-
кался, сидел в углу и повторял:

— Так и знай, все равно, возьму и уеду. Вот увидишь, возьму и уеду.
И с какой стати! И почему ты не едешь? Какой отпуск? А тебе все равно
будет скучно без нас. Так и знай.
Оля просидела целый день на своем раскрашенном стуле и все о чем-то
думала. Когда пришло время собираться на вокзал, она заплакала громко,
по-настоящему, дрыгала ногами, отталкивая новые туфли, и все протягивала
руки к матери. Только этот жест, сохранившийся у нее с раннего детства,
обозначал что-то определенное, потому что слов нельзя было разобрать в
ее плаче.
Провожатый был уже здесь и весело старался уговорить Олю:
— Такая хорошая девочка и кричит? Разве так можно?
Оля махала на него мокрой рукой и еще громче завопила:
— Да... мамм, — и больше ничего не разберешь.
С большим трудом, вспоминая вагонные окна, коров и поле за окнами,
рассказывая о волшебных садах дедушки и о чудесной реке, по которой
ходят белые пароходы и рыбаки проносятся на раздутых парусах, удалось
Евгении Алексеевне успокоить детей. Потом до самого отхода поезда она
вспоминала жуткий ход, сделанный ею в отчаянии:
— Едем, детки, на вокзал, едем. Вы не грустите, все будет прекрасно.
А на вокзале папку увидите, папка будет вас провожать...
Услышав это, Оля радостно взвизгнула, и на мокром ее личике разли-
лось выражение смеющегося счастья. Игорь как-то недоверчиво морщил
носик, но сказал весело:
— Вот это да! Посмотрим, какой теперь папка! Может, он теперь не
такой?
На улице их ожидала служебная легковая машина Жукова. За рулем
сидел все тот же шофер, всегда небритый и строгий Никифор Иванович.
Игорь пришел в полное восхищение:
— Мама! Смотри: Никифор Иванович!
Никифор Иванович повернулся на своем месте, небывало сиял и пожимал
всем руки. Он спросил:
— Как поживаешь, Игорь?
— А вы теперь не сердитый, Никифор Иванович! А я поживаю... —
Игорь вдруг покраснел и поспешил по другому вопросу: — Сколько
теперь тысяч? Двадцать семь! Вот это нацокало...
На вокзале в буфете их ожидал Жуков. Он искусственно и церемонно
поклонился Евгении Алексеевне и немедленно был отвлечен протянутыми
ручонками Оли. Он поцеловал ее и усадил к себе на колени. Оля в замеша-
тельстве ничего не могла сказать, только молча смеялась и поглаживала
ладошками лацканы светло-серого пиджака отца. Наконец, она сказала
нежно, склонив набок головку:
— Это новая куртка? Это пинжак? Да? Новый? А где ты теперь жи-
вешь?
Жуков улыбнулся с таким выражением, какое всегда бывает у взрослых,
когда их приводит в восторг остроумие малышей. Игорь неловко стоял
против отца, смотрел на него, опустив голову, и притопывал одной ногой.
Жуков протянул ему руку и спросил так же, как спрашивал Никифор
Иванович:
— Ну, как поживаешь, Игорь?

Игорь не успел ответить, он как-то странно поперхнулся, проглотил
слюну, залился краской и отвернул лицо в противоположную сторону.
Неизвестно откуда в глаз вошла слеза. Игорь так и стоял, отвернувшись
от отца, сквозь слезу видел искрящиеся предметы, белые скатерти на
столах, большие цветы и золотой шар на буфетной стойке.
— Мама! Смотри: Никифор Иванович!
Жуков нахохлился, осторожно приподнял Олю и поставил ее на пол.
Ее ручонка в последний раз скользнула по серому лацкану нового пиджака
и упала. Куда-то упала и ее улыбка, от нее остались на лице только отдель-
ные разорванные кусочки.
Жуков достал бумажник и передал провожатому его билет.
— Смотрите, не потеряйте, он — обратный. И письмо. На вокзале вас
встретят, а если не встретят, там недалеко.
— Ну, до свиданья, малыши, — сказал он, весело обращаясь к де-
тям, — вы все по курортам, а меня ждут дела. Ох, эти дела, правда,
Игорь?
Возвратившись с вокзала, Евгения Алексеевна почувствовала, что она
находится во власти беспорядка. Беспорядок был и в комнате — обычный
разгром, сопровождающий отъезд, беспорядок был и в душе. Жуков обещал
возвратить на вокзал машину, чтобы отвезти ее домой. Она лишние полчаса
просидела на вокзале, ожидая машину, и не дождалась, стала в очередь к
автобусу. А впрочем, черт с ним, с этим Жуковым. Кажется, провожатому
он дал бесплатный билет.
Евгения Алексеевна занялась уборкой, потом согрела ванну и искупа-
лась. По мере того, как вокруг нее все принимало обычный вид, и на душе
становилось удобнее. Непривычное одиночество в квартире, тишина, чистота
воспринимались почти как праздник. Она как будто впервые заметила све-
жесть воздуха в открытом окне, тиканье часов и уютную мягкость коврика
на полу.
Евгения Алексеевна сделала прическу, вытащила со дна ящика давно
забытый шелковый халатик, долго вертелась перед зеркалом, рассматри-
вая интимную прелесть кружев и голубых лент на белье, стройные ноги
и выдержанную линию бедер. Сказала задорно-громко:
— Дурак.этот Жуков! Ты, Евгения, еще красивая женщина!
Она еще раз повернулась перед зеркалом, потом живо и энергично
подскочила к книжному шкафу и выбрала томик Генри. Взобравшись с
ногами на диван, она прочитала один рассказ, крепко потянулась, улеглась
и принялась мечтать.
Но пришел завтрашний день, потом еще один, потом третий, и стало
ясно, что мечты ее кружили в одиночестве, и жизнь не хотела мечтать с нею,
а трезво катилась в прежнем направлении. На службе были те же бумажки,
вызывные звонки управляющего, очередь посетителей и мелкие, буднич-
ные новости. Через учреждение, как и раньше, ритмически перекатывались
волны дела. Деловые люди, как и раньше, вертели соответствующие коле-
сики, а в четыре часа гремели ящиками столов и с посеревшими лицами
спешили домой. Что там у них за дома и куда они спешат? Какие у них,
подумаешь, притягательные жены! Они спешили обедать, просто им хо-
телось есть. Во всяком случае, Евгения Алексеевна шла домой одна —
всем было с ней не по дороге. Дома, как и раньше, она разводила примус

и кое-что себе готовила. Шум примуса казался теперь невыносимо оглу-
шительным и однообразным. Таким же однообразно-скучным был и
обед.
На работе вокруг нее вертелось до трех десятков мужчин. Они вовсе не
были плохие и почти все были чуточку влюблены в своего секретаря. Но все
это был семейный народ, было бы в высшей степени гадко отнимать их у жен
и детей...
Но и без близкого мужчины было неуютно, особенно после того, как
воображение взбудоражилось неожиданной и непривычной свободой.
Евгения Алексеевна уже несколько раз поймала себя на рискованно-
игривом тоне в разговоре с некоторыми окружающими. В этой игре она
сама неприятно ощущала почти деловую сухость и холодное намерение.
В ее поведении не было необходимой простоты и свободы. Как будто она
водила на цепочке соскучившуюся женщину и рассчитывала — куда бы ее
пристроить?
Вечером Евгения Алексеевна лежала и думала. Господи, нельзя же так!
Что это такое? Надо влюбиться, что ли! Как влюбиться? В восемнадцать
лет любовь стоит впереди как неизбежная и близкая доля, ее не нужно
искать и организовывать. Впереди стоят и любовь, и семья, и дети, впереди
стоит жизнь. А теперь, в тридцать три года, любовь нужно сделать, нужно
торопиться, нужно не опоздать. И впереди стоит не жизнь, а какой-то
ремонт старой жизни; в каком винегрете эта старая жизнь должна быть
смешана с новой?
Постепенно падала уверенность духа у Евгении Алексеевны. Прошло
всего две недели, а неразборчивость и неприглядность будущего успели
стать во весь рост, и снова за ним замаячила корявая фигура старости.
Заглядывая в зеркало, Евгения Алексеевна уже не радовалась наряду
кружев и бантиков, а искала и находила новые морщинки.
И в это время как раз ангел любви пролетел над нею, и на Евгению
Алексеевну упала розовая тень его сияющих крыльев.
Случилось это, как всегда случается, нечаянно. Из Саратова прибыл
в командировку тот самый блондин, который любил драгоценные камни.
Он приехал шумный и насмешливый, ходил по служебным кабинетам,
требовал, ругался и дерзил. Евгения Алексеевна с удовольствием наблюдала
за этой веселой энергией и так же энергично старалась отбивать его нападе-
ние. Он кривил лицо в жалобной мине и, повышая голос до писка, гово-
рил:
— Красавица! И вы обратились в бюрократа! Кошмар! Скоро нельзя
будет найти ни одного свежего человека.
— Но нельзя же иначе, Дмитрий Дмитриевич, правила есть. Как это
вы так напишете «просто»?
— А вот так и напишу. Дайте бумажку.
Он схватил первый попавшийся обрывок бумаги и широкими движе-
ниями карандаша набросал несколько строк. Евгения Алексеевна прочи-
тала и пришла в радостный ужас: там было написано: «В Управление
треста. Дайте три тонны бумаги. Васильев».
— Не годится? — презрительно спросил Дмитрий Дмитриевич. —
Скажите, почему не годится? Почему?
— Да кто же так пишет? «Дайте»! Что вы, ребенок?

— А как? А как нужно писать? Как? — действительно с детской
настойчивостью спрашивал Дмитрий Дмитриевич. — Надо написать:
настоящим ходатайствую об отпуске... на основании... и в виду... а также
принимая во внимание. Так?
Евгения Алексеевна улыбалась с выражением превосходства и на
минуту даже забывала, что она женщина.
— Дмитрий Дмитриевич, ну как же так «дайте»? Надо же основание —
для чего, почему?
— Звери! Изверги! Кровопийцы! — запищал Васильев, стоя посреди
комнаты и размахивая кулаком. — Третий раз приезжаю! Четыре тонны
бумаги исписали, доказывали, объясняли! Все вам известно, все вы хорошо
знаете, на память знаете! Н-нет! Довольно!
Он схватил свою дикую бумажку и ринулся в кабинет управляющего
Антона Петровича Вощенко. Через пять минут он вышел оттуда с преуве-
личенным горем на полном лице и сказал:
— Не дал. Говорит: пришлите плановика, проверим. Такие люди на-
зываются в романах убийцами.
Евгения Алексеевна смеялась, а он присел в углу и как будто заскучал,
но скоро подошел к столу и положил перед ней листик из записной
книжки. На нем было написано:
В тресте даже для столицы
Есть хорошенькие лица,
Но ужасно портит тон
Этот Вощенко Антон!!
Евгении Алексеевне стало весело, как давно не было, а он стоял перед
ней и улыбался. Потом, осмотревшись, поставил локти на вороха папок
и зашептал:
— Знаете что? Плюнем на все эти бюрократические порядки...
— Ну, и что? — спросила она с тайной тревогой.
— А поедем обедать в парк. Там чудесно: есть зеленые деревья, пять-
десят квадратных метров неба и даже — я вчера видел, вы себе представить
не можете, — воробей! Такой, знаете, энергичный и, по-видимому, здоровый
воробышек. Наверное, наш — саратовский!
За обедом Васильев шутил, шутил, а потом задал вопрос:
— Скажите мне, красавица, вы, значит, есть не что иное, как брошенная
жена?
Евгения Алексеевна покраснела, но он перехватил ее обиду, как
жонглер:
— Да вы не обижайтесь, дело, видите ли, в том, что я, — он ткнул
пальцем в свою грудь, — я есть брошенный муж.
Евгения Алексеевна поневоле улыбнулась, он и улыбку эту поднял
на руки:
— Мы с вами друзья по несчастью. И ведь незаслуженно, правда?
И вы красивая, и я красивый, какого им хрена нужно, не понимаю.. До
чего плохой народ, привередливый, убиться можно!
Потом они бродили по парку, ели мороженое в каком-то кафе и под
вечер попали на футбольный матч. Смотрели, болели, Дмитрий Дмитриевич
вякал:

— До чего это полезная штука: футбол! В особенности для умственного
развития! Ну, что ж? Я вижу, что они только и будут делать, что гонять
этот мяч... Не поискать ли других острых ощущений? Например, кино?
А через минуту он решительно предложил:
— Нет, отставить кино! В кино жарко, и поэтому мне страшно захо-
телось чаю. Пойдемте к вам чай пить.
Так началась эта любовь. Евгения Алексеевна не противилась любви,
потому что любовь хорошая вещь, а у Васильева все выходило весело
и просто, как будто иначе и быть не могло.
Но через три дня Васильев уезжал. На прощание он взял ее за плечи
и сказал:
— Вы прекрасны, Евгения Алексеевна, вы замечательны, но я не буду
на вас жениться...
— О, нет...
— Я боюсь жениться. У вас двое детей, семья, а я и без детей муж,
по всей вероятности, неважный: Мне страшно, просто страшно. Это, знаете,
очень тяжело, когда тебя жена бросает. Это удивительно неприятно! Брр!
И с тех пор я боюсь. Перепуган. Хочется побыть одному, это далеко
не так опасно. Но если вам нужен будет помощник для... какого-нибудь
там дела, морду кому-нибудь набить или в этом роде» — я в вашем
распоряжении.
Он уехал, а Евгения Алексеевна, отдохнув от неожиданного любовного
шквала, грустно почувствовала, что ее жизнь вплотную подошла к без-
надежности.
Проходили дни. В душе крепко поместился и занял много места образ
Дмитрия Дмитриевича. Нет, это, не была случайная греховная шутка.
Образ Васильева был милым и притягательным образом, и поэтому
так щемило сердце, ибо оно понимало, что Дмитрий Дмитриевич испу-
гался двух детей и сложностей новой семьи. Хотелось нежно сказать
ему:
— Милый, не нужно бояться моих детей, они добрые, прекрасные
существа, они щедро заплатят за отцовскую ласку.
Дети теперь вспоминались с нестерпимой нежностью. В будущем только
они стояли рядом с нею, а капризная прелесть Дмитрия Дмитриевича
могла годиться только для игры воображения. Что он такое? Случайный
расписной пряник, мгновенный луч зимнего солнца? Дети... И вот это
будущее. И только!
От Игоря было получено одно письмо. В аккуратных ученических
строчках его было беспокойство. Игорь писал:
«Мама, мы здесь живем у дедушки и у бабушки. Мы сильно скучаем.
Дома жить лучше. Дедушка нам все рассказывает, а бабушка мало рас-
сказывает. Речки здесь никакой нету и пароходов нету. Яблок тоже нету,
только есть вишни. На деревья нельзя лазить, а бабушка нам дает вишни,
а другие вишни продает на базаре. Я тоже ходил на базар, только вишней
не продавал, а смотрел на людей, какие люди. Вчера приехал папа и уехал.
Целую тебя тысячу раз.
Любимый твой сын Игорь Жуков».

Евгения Алексеевна задумалась над письмом. Только одна строчка
говорила прямо: «Дома жить лучше». Бабушка, по всей вероятности, не
очень ласкова с детьми. Вишен для них жалеет. И зачем приезжал папа?
Что ему нужно?
Беспокойство Евгении Алексеевны не успело разгореться как следует —
пришло второе письмо:
«Милая наша мамочка, нельзя больше терпеть. Забери нас отсюда.
Яблок еще нету, а вишней нам дают мало, все жадничают. Мамочка,
забери скорей, приезжай, потому что терпения больше нету.
Любимый твой сын Игорь Жуков».
Евгения Алексеевна в первый момент растерялась. Что нужно делать?
Сказать Жукову. Ехать самой? Послать кого-нибудь? Кого послать? Ага,
того самого провожатого.
Она бросилась к телефону. После разрыва она первый раз услышала
голос мужа в телефонной трубке. Голос был домашний, знакомый. Он
теперь казался самодовольным и сытым. Разговор был такой:
— Чепуха! Я был там в командировке. Прекрасно все.
— Но дети не хотят жить.
— Мало ли чего? Чего могут хотеть дети!
— Я не хочу спорить. Вы можете послать того самого молодого
человека?
— Нет, не могу.
— Что?
— Не могу я никого посылать. И не хочу.
— Вы не хотите?
— Не хочу.
— Хорошо, я сама поеду. Но вы должны помочь деньгами.
— Благодарю вас, не хочется участвовать в ваших истериках, капри-
зах. И предупреждаю: до сентября я все равно денег вам присылать
не буду.
Евгения Алексеевна хотела еще что-то сказать, но трубка упала.
Никогда еще ни один человек в жизни не вызывал у нее такой не-
нависти. Отправка детей в Умань была для Жукова только выгодным
предприятием. Как мог этот жалкий человек обмануть ее? Зачем она
малодушно поддалась его предложению? Неужели? Ну, конечно, и она
поступила, как жадная тварь, которой мешали дети. Дмитрий Дмитриевич?
Ну, что ж? И он боится этих несчастных детей. Всем они мешают, у всех
стоят на дороге, все хотят столкнуть их куда-нибудь, запрятать.
В полном развернутом гневе действовала Евгения Алексеевна в эти
дни. Выхлопотала себе трехдневный отпуск. Продала две бархатные
гардины и старые золотые часы, послала телеграмму Игорю. И самое
главное: налитыми гневом глазами глянула на телефонную трубку на
столе и сказала:
— Вы не будете платить? Посмотрим!
На другое утро она подала заявление в суд. Слово «алименты» мелькало
в коридорах суда.
Вечером она выехала в Умань. В ее душе теснились большие чувства:

взволнованная и грустная любовь к детям, обиженная нежность к Дмитрию
Дмитриевичу и нестерпимая ненависть к Жукову.
У стариков Жуковых она была от поезда до поезда. Там она нашла
такую раскаленную атмосферу вражды и такую тайную войну, что за-
держиваться нельзя было ни на один час, тем более что ее приезд очень
усилил детскую сторону. После первых ошеломляющих объятий и слез
дети оставили мать и бросились на врага.
У Оли личико сделалось злым и нахмуренным, и на нем было написано
только одно: беспощадность. Она входила в комнаты с большой палкой
и старалась колотить этой палкой по всему решительно: по столам и
стульям, по подоконникам, она только стекло почему-то не била. Старики
старались отнять у нее палку и спрятать. Потеряв оружие, Оля замахива-
лась ручонкой на деда, закусывала губу и шла искать другую палку,
не теряя на лице выражения беспощадности. Дедушка следил за ней
настороженным глазом разведчика и говорил:
— Плохих воспитали детей, сударыня! Разве это ребенок? Это моровое
поветрие!
Игорь смотрит на дедушку с искренним презрением:
— Это вы моровое поветрие! Вы имеете право бить нас ремешками?
Имеете право?
—г Не лазьте по деревьям!
— Жаднюги! — с отвращением продолжает Игорь. — Сквалыги!
Скупердяи! Он — Кощей, а она — баба-яга!
— Игорь! Что ты говоришь! — останавливает сына мать.
— Ого! Он еще и не так говорил. Скажи, как ты говорил?
— Как я говорил? Отцу они такого наговорили! — Игорь пере-
дразнил: — У нас ваши птенчики, как у Христа за пазухой. У Христа!
Он сам, как Христос, ха. По десять вишен на обед! За пазухой! А что он
про тебя говорил? Говорил: ваша мать за отцом поплакала, поплакала!
В переполненном твердом вагоне, кое-как разместив вещи и детей,
Евгения Алексеевна оглянулась с отчаянием, как будто только что вы-
скочила из горящего дома. У Оли и в вагоне оставалось на лице выражение
беспощадности, и она не интересовалась ни окнами, ни коровами. Игорь
без конца вспоминал отдельные случаи и словечки. Евгения Алексеевна
смотрела на детей, и ей хотелось плакать не то от любви, не то от горя.
Снова у Евгении Алексеевны потекли дни, наполненные активностью
сердца, заботами и одиночеством. Одиночество пришло новое, независи-
мое от людей и дел. Оно таилось в глубине души, питалось гневом и
любовью. Но гнев отодвинул любовь в самый далекий угол. Без рассужде-
ний и доказательств пришла уверенность, что Жуков преступник, человек
опасный для общества и людей, самое низкое существо в природе. Досадить
ему, оскорбить, убить, мучить могло сделаться мечтой ее жизни.
И поэтому с таким жестким злорадством она выслушала его голос
в телефонной трубке после постановления суда, присудившего Жукову
уплату алиментов по двести пятьдесят рублей в месяц:
— Я чего угодно мог ожидать от вас, но такой гадости не ожидал...
— Угу!
— Что? Вы обыкновенная жадная баба, для которой благородство
непонятная вещь.

— Как вы сказали? Благородство?
— Да, благородство. Я оставил вам полную квартиру добра, библио-
теку, картины, вещи...
— Это вы из трусости оставили, из подлости, потому что вы — чер-
вяк...
— А теперь вы позорите мое имя, мою семью...
Силы изменили Евгении Алексеевне. Она из всей силы взяла трубку
обеими руками, как будто это было горло Жукова, потрясла трубкой и
хрипло закричала в нее:
— Мелкая тварь, разве у тебя может быть семья?
Она произносила бранные слова, и они ее не удовлетворяли, а других,
более оскорбительных, она не находила. Для нее самой становилась
невыносимой эта одинокая ненависть. Нужно было о ней кому-то рас-
сказывать, усиливая краски, вызывать у людей такую же ненависть,
добиться того, чтобы люди называли Жукова мерзавцем, червяком.
Хотелось, чтобы люди презирали Жукова и выражали это презрение
с такой же силой, как она. Но ей некого было привлечь в соучастники
своей злобы, и она удивленно раздумывала: почему люди не видят всей
низости Жукова, почему разговаривают с ним, работают, шутят, подают
ему руку.
Но люди не видели отвратительной сущности Жукова и не поступали
с ним так, как хотелось Евгении Алексеевне. Только дети видели всю
глубину ее горя и раздражения, и с детьми она давно перестала стесняться.
Очень часто вспоминала при них о муже, выражала презрительные мысли,
произносила оскорбительные слова. С особым торжеством она сообщила
им о постановлении суда:
— Ваш милый папенька воображает, что мне нужна его милостыня —
двести рублей! Он забыл, что живет в Советском государстве. Будет платить
по суду, а не заплатит, в тюрьме насидится!
Дети выслушивали такие слова молча. Оля при этом хмурилась и сер-
дито задумывалась. Игорь посматривал иронически.
В характере детей после поездки к дедушке произошли изменения.
Евгения Алексеевна видела их, но у нее не находилось свободной души,
чтобы задуматься над этим. Она останавливала внимание на том или
ином детском проявлении, но в ту же минуту на нее стремительно набегали
новые заботы и приступы гнева.
У Игоря изменилось даже выражение лица. Раньше на нем всегда
была разлита простая и доверчивая ясность, украшенная спокойной и
умной бодростью карих глаз. Теперь на этом лице все чаще и чаще стало
появляться выражение хитроватой подозрительности и осуждающей на-
смешки. Он научился посматривать вкось, прищурив глаза, его губы умели
теперь неуловимо змеиться, как будто они надолго заряжены были пре-
зрением.
У соседей была вечеринка, — конечно, обычное семейное веселье,
какое может быть у каждого. Вечером из их квартиры доносятся звуки
патефона и шарканье ног по полу — танцуют. Игорь лежит уже в постели.
Он налаживает свою высокомерную и всепонимающую гримасу и гово-
рит:
— Накрали советских денег, а теперь танцуют!

Мать удивлена:
— Откуда ты знаешь, что они накрали?
— Конечно, накрали, — с пренебрежительной уверенностью говорит
Игорь, — а что им стоит накрасть? Короткое, знаешь, где служит? Он
магазином заведует. Взял и накрал.
— Как тебе не стыдно, Игорь, сочинять такие сплетни? Как тебе не
стыдно?
— Им не стыдно красть, а чего мне будет стыдно? — так же уверенно
говорит Игорь и смотрит на мать с таким выражением, как будто знает,
что и она что-то «накрала», ему только не хочется говорить.
Глубокой осенью у Евгении Алексеевны остановилась приехавшая
в Москву на несколько дней сестра Надежда Алексеевна Соколова. Она
была гораздо старше Евгении и массивнее ее. От нее отдавало тем приятным
и убедительным покоем, какой бывает у счастливых, многодетных матерей.
Евгения Алексеевна обрадовалась ей и с жаром посвятила во все подробности
своей затянувшейся катастрофы. Разговаривали они больше в спальне
наедине, но иногда за обедом Евгения Алексеевна не могла удержаться.
Отвечая на ее сетования, Надежда как-то сказала:
— Да ты брось нудьгой заниматься! Чего ты ноешь? Выходи замуж
второй раз! На них смотришь? На Игоря? Да Игорю мужчина нужнее,
чем тебе. Что он у тебя растет в бабской компании? Не кривись, Игорь,' —
смотри, какой деспотический сын! Он хочет, чтобы мать только и знала,
что за ним ходить. Выходи. Ихний брат к чужим детям лучше относится,
чем мы. Они шире...
Игорь ничего не сказал на это, только пристально рассматривал тет-
ку немигающими глазами. Но когда Надежда уехала, Игорь не пожа-
лел ее:
— Ездят тут разные... Жила у нас пять дней, все даром, конечно,
для нее выгода. На чужой счет... еще бы!
— Игорь, меня начинают раздражать твои разговоры!
— Конечно, тебя раздражают! Она тебе наговорила, наговорила, про
мужчин разных! Выходи замуж, выходи замуж, так ты и рада!
— Игорь, перестань!
Евгения Алексеевна крикнула это громко и раздраженно, но Игорь
не испугался и не смутился. По его губам пробежала эта самая змейка,
а глаза смотрели понимающие и недобрые.
О характере Игоря доходили плохие слухи и из школы. Потом
Евгению Алексеевну пригласил директор.
— Скажите, откуда у вашего мальчика такие настроения? Я не допускаю
мысли, что это ваше влияние.
— А что такое?
— Да нехорошо, очень нехорошо. Об учителях он не говорит иначе,
как с осуждением. Учительнице сказал в глаза: вы такая вредная, потому
что жалованье за это получаете! И вообще в классе он составляет ядро...
ну... сопротивления.
Директор при Евгении Алексеевне вызвал Игоря и сказал ему:
— Игорь, вот при матери дай обещание, что ты одумаешься.
Игорь быстро глянул на мать и нагло скривил рот. Переступил с ноги
на ногу и отвернулся со скучающим видом.

т-ь Ну, что же ты молчишь?
Игорь посмотрел вниз и снова отвернулся.
— Ничего не скажешь?
Игорь поперхнулся смехом — так неожиданно смех набежал на него,
но в первый же момент остановил смех и сказал рассеянно:
— Ничего не скажу.
Директор еще несколько секунд смотрел на Игоря и отпустил его:
— Ну, иди.
Мать возвратилась домой испуганная. Перед этой мальчишеской злобно-
стью она стояла в полной беспомощности. В ее душе давно все было
разбросано в беспорядке, как в неубранной спальне. А у Игоря начинала
проглядывать цельная личность, и эту цельность ни понять, ни даже
представить Евгения Алексеевна не умела.
Жизнь ее все больше и больше тонула в раздражающих мелочах. На
службе произошло несколько конфликтов, виновата в них была главным
образом ее нервность. Алименты от Жукова поступали неаккуратно, нужно
было писать на него жалобы. Жуков уже не звонил ей, но о его жизни
и делах доходили отзвуки. У новой жены его родился ребенок, и Жуков
поэтому возбудил дело об уменьшении суммы алиментов.
Весной он на улице встретил Игоря, усадил в машину, катал по Ленин-
градскому шоссе, а на прощание подарил свой ножик, состоящий из
одиннадцати предметов. Игорь возвратился с прогулки в восторженном
состоянии, размахивал руками и все рассказывал о новых местах, папиных
шутках и папиной машине. Ножик он привязал на шнурок к карману
брюк, целый день раскрывал и закрывал его, а вечером достал где-то
прутик, долго обстругивал его, насорил во всех комнатах и, наконец,
обрезал палец, но никому не сказал об этом и полчаса обмывал палец
в умывальнике. Евгения Алексеевна увидела кровь, вскрикнула:
— Ах ты, господи, Игорь, что ты делаешь? Брось свой гадкий нож!
Игорь обернулся к ней озлобленный:
— Ты имеешь право говорить «гадкий нож»? Ты имеешь право?
Ты мне его не подарила! А теперь «гадкий нож»! Потому что папка
подарил! Так тебе жалко?
Евгения Алексеевна плакала в одиночку, потому что и дома не от
кого было ожидать сочувствия. Оля не воевала с матерью и не дерзила
ей, но она перестала повиноваться матери, и это выходило у нее заме-
чательно, без оглядки и страха. Целыми днями она пропадала то во дворе,
то у соседей,-возвращалась домой измазанная, никогда ни о чем не рас-
сказывала и не отзывалась на домашние события. Иногда она останавли-
валась против матери, закусив нижнюю губу, смотрела на нее сурово
и непонятно и так же бессмысленно поворачивалась и уходила. Запрещений
матери она никогда не дослушивала до конца — над ней не было никакой
власти. Даже в те минуты, когда мать меняла Оле белье или платье,
Оля смотрела в сторону и думала о своем.
Наступали тяжелые дни, полные отчаяния и растерянности. Не такое
уже и давнее время счастья перестало даже мелькать в воспоминаниях,
да и что хорошего могла принести память, если в памяти нельзя было
обойтись без Жукова.
Весной Евгения Алексеевна начала подумывать о смерти. Она еще не

вполне ясно представляла, что может произойти, но смерть перестала
быть страшной.
От Дмитрия Дмитриевича изредка приходили письма, нежные и
уклончивые в одно время. В апреле он приехал снова в командировку,
задержал ее руку в своей, и взгляд его не то просил о прощении, не то
говорил о любви. Из треста они вышли вместе. Она ускорила шаг, как
будто надеялась, что он не догонит ее. Он взял ее за локоть и сказал
суровым, серьезным голосом:
— Евгения Алексеевна, нельзя же так.
— А как можно? — она остановилась на улице и посмотрела в его
глаза. Он ответил ей глубоким взглядом серых глаз, но ничего не сказал.
Поднял шляпу и свернул в переулок.
В мае произошли события.
В одной из соседних квартир муж сильно избил жену... Муж был
журналист, пользовался известностью, считался знатоком в каких-то
специальных вопросах. Все верили, что Горохов талантливый и хороший
человек. Избитая жена переночевала одну ночь у Коротковых. И Коротковы,
и Жуковы, и другие знали, что Горохов с женой обращается плохо, а она
не способна даже подумать о протесте. Все привыкли считать, что это
касается Гороховых, это их семейный стиль, рассказывали о них анекдоты,
смеялись, но при встрече с Гороховым не высказывали сомнений в том,
что он хороший и талантливый человек.
Узнав о новом скандале, Евгения Алексеевна долго ходила из комнаты
в комнату, молча любовалась узором на скатерти, потом нашла в столовой
забытую на столе бутылочку с уксусом и долго рассматривала белые
фигурные буквы на темно-синем фоне этикетки. Края этикетки были
желтые, и было там написано много разных слов; она увлеклась одним:
«мособлпищепромсоюз». В ее глазах сверкнула даже улыбка иронии;
не так легко было перевести это слово на обыкновенный язык: московский
областной пищепромышленный союз. А может быть, и не так, пищепро-
мышленный как-то нехорошо. Ее глаза остановились на скромной виньетке,
удивились ее простоте.
Осторожно поставив бутылочку на стол, она вышла на лестницу,
спустилась вниз и позвонила к Коротковым. Там выслушала жалкий
бабий равнодушный лепет избитой жены, глядела на нее сухими
воспаленными глазами и ушла, не чувствуя ни своего тела, ни своей
души.
Поднимаясь по лестнице, она неожиданно для себя толкнула дверь
Горохова. Ее никто не встретил. В первой комнате сидела девочка лет
четырех, прямо на голом грязном полу, и перебирала табачные коробки.
Во второй комнате за письменным столом она увидела самого Горохова.
Это был маленький человечек с узким носиком. Он. удивленно под-
нял голову к Евгении Алексеевне и по привычке приветливо улыбнул-
ся, но заметил что-то странное в ее горящих глазах и привстал. Ев-
гения Алексеевна прислонилась плечом к двери и сказала, не помня
себя:
— Знаешь что? Знаешь что, мерзавец? Я сейчас напишу в газету.
Он смотрел на нее зло и растерянно, потом положил ручку на стол
и отодвинул кресло одной рукой.

Она быстро подалась к нему и крикнула:
— Все напишу, вот увидишь, скотина!
Ей показалось, что он хочет ее ударить. Она бросилась вон из комнаты,
но. страха у нее не было, ее переполняли гнев и жажда мести. Влетев
в свою комнату, она сразу же открыла ящик письменного стола и достала
бумагу. Игорь сидел на ковре и раскладывал палочки, проверяя их длину.
Увидев мать, Игорь бросил работу и подошел к ней:
— Мама, ты получила деньги?
— Какие деньги? — спросила она.
— От отца. Папины деньги получила?
Евгения Алексеевна бросила удивленный взгляд на сына. У него
вздрагивала губа. Но Евгения Алексеевна думала все-таки о Горохове.
— Получила, а тебе что нужно?
— Мне нужно купить «конструктор». Это игра. Мне нужно. Стоит
тридцать рублей.
— Хорошо... А при чем папины деньги? Деньги все одинаковы.
— Нет, не одинаковы. То твои деньги, а то мои!
Мать пораженная смотрела на сына. Все слова куда-то провалились.
— Ты чего на меня смотришь? — сгримасничал Игорь. — Деньги
эти папа для нас дает. Они наши, а мне нужно купить «конструктор»...
И давай!
Лицо у Игоря было ужасно: это было соединение наглости, глупости
и бесстыдства. Евгения Алексеевна побледнела, отвалилась на спинку
стула, но увидела приготовленный листик бумаги и... все поняла. В самой
глубине души стало тихо. Не делая ни одного лишнего движения, ничего
не выражая на белом лице, она из стола достала пачку десяток и положила
на стекло. Потом сказала Игорю, вкладывая в каждое слово тот грохот,
который только что прокатился в душе:
— Щенок! Вот деньги, видишь? Говори, видишь?
— Вижу, — сказал тихо испуганный Игорь, не трогаясь с места, как
будто его ноги приклеились к полу.
— Смотри!
Евгения Алексеевна на том же заготовленном листке бумаги написала
несколько строк.
— Слушай, что я написала:
«Гражданину Жукову.
Возвращаю поступившие от вас деньги. Больше присылать не трудитесь.
Лучше голодать, чем принимать помощь от такого, как вы. Е.».
Не отрываясь взглядом от лица сына, она запечатала деньги и записку
в конверт. У Игоря было прежнее испуганное выражение, но в глазах
уже заиграли искорки вдохновенного интереса.
— Этот пакет ты отнесешь этому гражданину, который бросил тебя,
а теперь подкупил тебя старым ножиком. Отнесёшь к нему на службу.
Понял?
Игорь кивнул головой.
— Отнесешь и отдашь швейцару. Никаких разговоров с от... с Жу-
ковым.

Игорь снова кивнул головой. Он уже разрумянивался на глазах и следил
за матерью, как за творящимся чудом.
Евгения Алексеевна вспомнила, что-то еще нужно сделать...
— Ага! Там рядом редакция газеты... Впрочем, это я отправлю по
почте.
— А зачем газета? Тоже о... этом... Жу...
— О Горохове. Напишу о Горохове!
— Ой, мамочка! И ногами бил, и линейкой! Ты напишешь?
Она с недоверием присматривалась к Игорю. Мать не хотела верить
его сочувствию. Но Игорь серьезно и горячо смотрел ей в глаза.
— Ну, иди, — сказала она сдержанно.
Он выбежал из комнаты, не надевая кепки. Евгения Алексеевна подошла
к окну и видела, как он быстро перебегал улицу, в его руке белел конверт,
в котором она возвращала жизни свое унижение. Она открыла окно. На
небе происходило оживленное движение: от горизонта шли грозовые тучи.
Главные их силы мрачно чернели, а впереди клубились веселые белые
разведчики; далеко еще ворчал гром, от него в комнату входила прохлада.
Евгения Алексеевна глубоко вздохнула и села писать письмо в газету.
Гнева в ней уже не было, но была холодная, уверенная жесткость.
Игорь возвратился через полчаса. Он вошел подтянутый и бодрый,
стал в дверях и сказал звонко:
— Все сделал, мама! .
Мать с непривычной, новой радостью взяла его за плечи. Он отвел
было глаза, но сейчас же глянул ей в лицо чистым карим лучом и сказал:
— Знаешь что? Я и ножик отдал.
Письмо Евгении Алексеевны в газету имело большой резонанс, ее
личность вдруг стала в центре общественного внимания. К ней приезжали
познакомиться и поговорить. Целый день звонил телефон. Она не вполне
ясно ощущала все происходящее, было только понятно, что случилось
что-то важное и определяющее. Она в особенности убедилась в этом, когда
поговорила с Жуковым.
— Слушайте, как я должен принять вашу записку?
Евгения Алексеевна улыбнулась в трубку:
— Примите это как пощечину.
Жуков крякнул в телефон, но она прекратила разговор.
Ей захотелось жить и быть среди людей. И люди теперь окружили
ее вниманием. Игорь ходил за матерью, как паж, и осматривался вокруг
с гордостью. Никто с ними не говорил об отце, все интересовались
Евгенией Алексеевной как автором письма о Горохове. Игорь сказал ей:
— Они все про Горохова, а про нас с тобой ничего и не знают. Правда?
Мать ответила:
— Правда, Игорь. Только ты еще помоги мне. Займись, пожалуйста,
Ольгой, она совсем распустилась.
Игорь немедленно занялся. Он через окно вызвал Ольгу со двора
и сказал ей:
— Слушайте, уважаемый товарищ Ольга! Довольно вам дурака валять!
Ольга направилась к двери. Игорь стал в дверях. Она глянула на
Игоря:

— А как?
— Надо слушаться маму.
— А если я не хочу?
— Ну... видишь... теперь я над тобой начальник. Ты понимаешь?
Ольга кивнула головой и спросила:
— Ты начальник?
— Пойдем к маме...
— А если я не хочу?
— Это не пройдет, — улыбнулся Игорь.
— Не пройдет? — посмотрела на него лукаво.
— Нет.
С тем же безразличным выражением, с каким раньше Оля выходила
от матери, сейчас она двинулась в обратном направлении. Игорь чувствовал,
что над ней еще много работы.
У матери произошел разговор, имеющий директивный характер. Оля
слушала невнимательно, но рядом с матерью стоял гордый Игорь,
молчаливая фигура которого изображала законность.
Дела вообще пошли интересно. Неожиданно вечером в их квартиру
ввалился белокурый полный человек.
— Евгения Алексеевна! Вы такой шум подняли с этим Гороховым...
Все только и говорят о вас. Я вот не утерпел, приехал.
— Ах, милый Дмитрий Дмитриевич, как это вы хорошо сделали, —
обрадовалась и похорошела Евгения Алексеевна. — Знакомьтесь, мои
дети.
— Угу, — серьезно осклабился Дмитрий Дмитриевич. — Это, значит,
Игорь? Симпатичное лицо. А это Оля. У нее тоже лицо симпатичное.
А я к вам с серьезным разговором: дело, видите ли, в том, что я хочу
жениться на Евгении Алексеевне.
Блондин умолк, стоял посреди комнаты и вопросительно посматривал
на ребят.
— Дмитрий Дмитриевич, — смущенно сказала Евгения Алексеевна, —
надо бы со мной раньше поговорить...
— С вами мы всегда согласуем, а вот они, — сказал Дмитрий Дмит-
риевич.
— Господи, вы нахал!
— Нахал! — протяжно рассмеялась Ольга.
— Ну, так как, Игорь?
Игорь спросил:
— А какой вы?
— Я? Вот так вопрос! Я — человек верный, веселый. Мать вашу очень
люблю. И вы мне нравитесь. Только на детей я стрррогий, — заурчал
он басом.
— Ой, — запищала радостно Оля.
— Видите, она уже кричит, а ты еще держишься. Это потому, что
ты мужчина. Ну, так как, Игорь, я тебе нравлюсь?
Игорь без улыбки ответил:
— Нравитесь. Только... вы нас бросать не будете?
— Вы меня не бросайте, голубчики! — прижал руку к груди Дмитрий
Дмитриевич. — Вы меня не бросайте, круглого сироту!

Оля громко засмеялась:
— Сироту!
— Товарищи! Что это такое, в самом деле! Надо же меня спросить, —
взмолилась Евгения Алексеевна. — А вдруг я не захочу.
Игорь возмутился:
— Мама! Ну, какая ты странная! Он же все рассказал. Нельзя же
так относиться к человеку!
— Верно, — подтвердил Дмитрий Дмитриевич. — Отношение к человеку
должно быть чуткое!
— Вот видишь? Мамочка, выходи за него, все равно вы давно сгово-
рились. И по глазам видно. Ой, и хитрые!
Дмитрий Дмитриевич пришел в крайний восторг:
— Это же... гениальные дети! А я, дурень, боялся!
История Евгении Алексеевны, конечно, не самая горестная. Встречаются
и такие отцы, которые умеют не только бросить детей, но и ограбить их,
перетащив на новое место отдельные соломинки семейного гнезда.
Говорят, есть такие отцы, которые, оставив семью, умеют сохранить
действительно благородные отношения с детьми, даже принимают участие
в их воспитании, даже воспитывают из них правильных людей. Я верю,
что это возможно, что это по силам человеку, но я таких не видел. Зато
я встречал людей, которые умеют не поддаваться впечатлениям первых
семейных недоразумений, способны пренебречь притягательной прелестью
новой любви и сохранить в чистоте договор с женой, не придираясь
к отдельным ее недостаткам, обнаруженным с таким запозданием. В этом
случае и долг перед детьми выполняется более совершенно, и таких
людей можно считать образцами.
Но много еще есть «благородных» и неблагородных донжуанов, которые
с безобразной слабостью рыскают по семейным очагам, разбрасывая
повсюду стайки полусирот, которые, с одной стороны, всегда готовы
изображать ревнителей свободы человеческой любви, с другой — готовы
показать свое внимание к брошенным детям, с третьей стороны, просто
ничего не стоят как люди и не заслуживают никакой милости.
Обиженные и оскорбленные матери и дети при всякой возможности
должны обращать «химическую» фигуру такого алиментщика в «меха-
нический» и простой нуль. Не нужно позволять этим людям кокетничать
с брошенными ими детьми.
И во всяком случае необходимо рекомендовать особую деликатность
в вопросе об алиментах, чтобы эти деньги не вносили в семью никакого
разложения.
Целость и единство семейного коллектива — необходимое условие хо-
рошего воспитания. Оно разрушается не только алиментщиками и «един-
ственными принцами», но и ссорами родителей, и деспотической жесто-
костью отца, и легкомысленной слабостью матери.
Кто хочет действительно правильно воспитать своих детей, тот должен
беречь это единство. Оно необходимо не только для детей, но и для роди-
телей.
Как же быть, если остался только один ребенок и другого почему-
либо вы родить не можете?

Очень просто: возьмите в вашу семью чужого ребенка, возьмите из
детского дома или сироту, потерявшего родителей. Полюбите его, как
собственного, забудьте о том, что не вы его родили, и, самое главное, не
воображайте, что вы его облагодетельствовали. Это он пришел на помощь
вашей «косой» семье, избавив ее от опасного крена. Сделайте это
обязательно, как бы ни затруднительно было ваше материальное
положение.
Глава шестая
Перед нами целый круг вопросов: это вопросы об авторитете, дисциплине
и свободе в семейном коллективе.
В старое время вопросы эти разрешались при помощи пятой заповеди:
«Чти отца твоего и матерь твою, и благо ти будет, и долголетен будеши
на земли».
Заповедь правильно отражала отношения в семье. Почитание родителей
действительно сопровождалось получением положительных благ, —
разумеется, если родители сами обладали такими благами. А если не
обладали, то в запасе оставалось царствие небесное. В царствии небесном
блага были эфемернее, но зато лучше по качеству. На всякий же случай
пятая заповедь допускала получение благ иного порядка — благ со знаком
минус. На уроках закона божия батюшки особенно подчеркивали этот
вариант, который звучал приблизительно так: «Чти отца твоего и матерь
твою, а если не будешь чтить, за последствия не отвечаем».
Последствия приходили в виде ремешка, палки и других отрицательных
величин. Батюшки приводили исторические примеры, из которых было
видно, что в случае непочтения к родителям или к старшим господь бог
не склонен к мягкотелости. Хам16 за непочтение к отцу поплатился очень
серьезно за счет всех своих потомков, а группа детей, посмеявшихся над
пророком Елисеем, была растерзана волчицей. Рассказывая о таком ярком
проявлении господней справедливости, батюшки заканчивали;
— Видите, дети, как наказывает господь тех детей, которые непочти-
тельно ведут себя по отношению к родителям или старшим.
Мы, дети, видели. Божеский террор нас не очень смущал: господь бог,
конечно, был способен на все, но, что волчица приняла такое активное
участие в расправе, нам как-то не верилось. Вообще, поскольку пророки
Елисеи и другие важные лица встречались с нами редко, мы не могли
бояться небесного возмездия. Но и на земле было достаточно охотников
с нами расправляться. И для нас пятая заповедь, освященная богом и его
угодниками, была все-таки фактом. Так, из господней заповеди вытекал
родительский авторитет.
В современной і семье иначе. Нет пятой заповеди, никаких благ никто
не обещает ни со знаком плюс, ни со знаком минус. А если отец в порядке
пережитка и возьмется за ремешок, то это будет все-таки простой ремешок,
с ним не связана никакая благодать, а объекты порки ничего не слышали
ни о непочтительном Хаме, ни о волчице, уполномоченной господом.
Что такое авторитет? По этому вопросу многие путают, но вообще
склонны думать, что авторитет дается от природы. А так как в семье

авторитет каждому нужен, то значительная часть родителей вместо
настоящего * природного» авторитета пользуется суррогатами собственного
изготовления. Эти суррогаты часто можно видеть в наших семьях. Общее
их свойство в том, что они изготовляются специально для педагогических
целей. Считается, что авторитет нужен для детей, и, в зависимости от
различных точек зрения на детей, изготовляются и различные виды
суррогатов.
В педагогической относительности и заключается главная ошибка
таких родителей. Авторитет, сделанный специально для детей, суще-
ствовать не может. Такой авторитет будет всегда суррогатом и всегда
бесполезным.
Авторитет должен заключаться в самих родителях, независимо от их
отношения к детям, но авторитет вовсе не специальный талант. Его корни
находятся всегда в одном месте: в поведении родителей, включая сюда
все отделы поведения, иначе говоря, всю отцовскую и материнскую жизнь —
работу, мысль, привычки, чувства, стремления.
Невозможно дать транспарант такого поведения в коротком виде, но
все дело сводится к требованию: родители сами должны жить полной,
сознательной, нравственной жизнью гражданина Советской страны. А это
значит, что и по отношению к детям они должны быть на какой-то
высоте, но высоте естественной, человеческой, а не созданной искусственно
для детского потребления.
Поэтому все вопросы авторитета, свободы и дисциплины в семейном
коллективе не могут разрешаться ни в каких искусственно придуманных
приемах, способах и методах. Воспитательный процесс есть процесс
постоянно длящийся, и отдельные детали его разрешаются в общем
тоне семьи, а общий тон нельзя придумать и искусственно поддерживать.
Общий тон, дорогие родители, создается вашей собственной жизнью и
вашим собственным поведением. Самые правильные, разумные, продуман-
ные педагогические методы не принесут никакой пользы, если общий тон
вашей жизни плох. И наоборот, только правильный общий тон подскажет
вам и правильные методы обращения с ребенком, и прежде всего пра-
вильные формы дисциплины,1 труда, свободы, игры и... авторитета.
Отец приходит с работы в пять часов. Он — электромонтер на заводе.
Пока он стаскивает тяжелые, пыльные и масленые сапоги, четырехлетний
Вася уже сидит на корточках перед отцовской кроватью, кряхтит по-
стариковски и пялит в темную площадку пола озабоченные серые
глазенки. Под кроватью почему-то ничего нет. Вася беспокойно летит на
кухню, быстро топает в столовой вокруг большого стола и цепляется
ножками за разостланную в комнате дорожку. Через. полминуты он
спокойной деловой побежкой возвращается к отцу, размахивает парой
ботинок и гримасничает на отца милыми чистыми щечками. Отец говорит:
— Спасибо, сынок, а дорожку все-таки поправь.
Еще один рейс такой же деловой побежки, и порядок в комнате вос-
становлен.
— Вот это ты правильно, — говорит отец и направляется в кухню
умываться. »
Сын с трудом тащит за ним тяжелые сапоги и с напряжением погля-

дывает на встречную дорожку. Но ничего, это препятствие миновали
благополучно. Вася ускоряет бег, догоняет отца и спрашивает:
— А трубу принес? Для паровоза трубу принес?
— А как же! — говорит отец. — После обеда начнем.
Васе повезло в жизни: родился он в послеоктябрьское время, отец
попался ему красивый, — во всяком случае, Васе он очень нравится:
глаза у него такие же, как и у Васи — серые, спокойные, немножко насмеш-
ливые, а рот серьезный и усы приятные: хорошо провести по ним одним
пальцем, тогда каждый раз неожиданно обнаруживается, что они шелко-
вистые и мягкие, а чуть отведешь палец, они прыгают, как пружинки,
и снова кажутся сердитыми и колючими. Мать у Васи тоже красивая,
красивее, чем другие матери. У нее теплые и нежные щеки и губы. Иногда
она как будто хочет что-то Васе сказать, посмотрит на Васю, и губы ее
чуть-чуть шевельнутся. И не разберешь, улыбнулась мать или не улыбну-
лась. В такие минуты жизнь кажется Васе в особенности прекрасной!
Есть еще в семье Назаровых Наташа, но ей только пять месяцев.
Надевать утром ботинки — самое трудное дело. Продеть шнурок в
дырочку Вася умеет давно, но когда шнурок прошел уже все дырочки,
Вася видит, что получилось неладно. Вася переделывает, и, смотришь —
получилось правильно. Тогда Вася с симпатией посматривает на башмак
и говорит матери:
— Завязазай!
Если дело сделано верно, мать завязывает, а если неверно, она говорит:
— Не так. Что же ты?
Вася бросает удивленный взгляд на башмак и вдруг видит, что
действительно не так. Он сжимает губы, смотрит на башмак сердито и
снова принимается за работу. Спорить с матерью Васе не приходит в голову,
он не знает, как это делается.
— Теней, так? Завязазай!
Мать становится на колени и завязывает, а Вася хитро посматривает
на другой башмак и видит ту первую дырочку, в которую он сейчас наладит
конец шнурка.
Умываться Вася умеет, умеет и зубы чистить, но и эти работы требуют
массу энергии и пристального внимания; Сначала Вася измазывается
мылом и зубным порошком до самого затылка, потом начинает создавать
лодочку из маленьких неловких рук. Лодочку ему удается сделать, удается
набрать в нее воды, но, пока он поднесет лодочку к лицу, ладони выпрям-
ляются раньше времени, и вода выливается на грудь и живот. Вася не
смывает мыло и зубной порошок, а размазывает их мокрыми ладонями.
После каждого такого приема Вася некоторое время рассматривает руки
и потом снова начинает строить лодочку. Он старается натереть мокрыми
ладонями все подозрительные места.
Мать подходит, без лишних слов овладевает ручонками Васи, ласково,
но сильно наклоняет его голову над чашкой умывальника и бесцеремонно
действует на всей территории Васиной мордочки. Руки у матери теплые,
мягкие, пахучие, они сильно радуют Васю,.все же продолжает его беспо-
коить неосвоенная техника умывания. Из этого положения есть много
оригинальных выходов: можно и покапризничать — по-мужски запро-
тестовать: «Я сам!» Можно и молчанием обойти инцидент, но лучше всего

засмеяться и, высвободившись из рук матери, весело поблескивать на нее
мокрыми глазами. В семье Назаровых последний способ самый употреби-
тельный, потому что люди они веселые. Ведь капризы тоже не от бога
приходят, а добываются житейским опытом.
Пересмеявшись, Вася начинает мыть зубную щетку. Это самая приятная
работа: просто поливаешь щетку водой, теребишь ее щетину, а она сама
становится чистая.
На сером сукне в углу столовой расположилось игрушечное царство
Васи. Пока Вася надевает башмаки, умывается, завтракает, в игрушечном
царстве царит тишина и порядок. Паровозы, пароходы и автомобили
стоят у стены, и все смотрят в одну сторону. Пробегая мимо них по
делам, Вася на секунду задерживается и проверяет дисциплину в игру-
шечном царстве. За ночь ничего не случилось, никто не убежал, не обидел
соседа, не насорил. Это потому, что на сторожевом посту всю ночь простоял
деревянный раскрашенный Ванька-Встанька. У Встаньки широкощекое,
лупоглазое лицо и вечная улыбка. Встанька давно назначен охранять
игрушечное царство и выполняет эту работу честно. Вася как-то спросил
у отца:
— Он не может спать?
А отец ответил:
— Как же ему спать, когда он сторож? Бели он честный сторож,
должен сторожить, а не спать. А то он заснет, а у него автомобиль выведут.
Вася тогда с опаской посмотрел на автомобиль и с благодарностью
на сторожа и с тех пор регулярно ставит его на посту, когда сам уходит
спать.
В настоящее время Вася не столько боится за автомобиль, сколько
за дорогой набор очень важных вещей, сложенных в деревянной коробке.
Все эти вещи назначены для постройки главного дома в игрушечном
царстве. Здесь есть много деревянных кубиков и брусочков, «серебряная»
бумага для покрытия крыши, несколько пластинок целлулоида для окон,
маленький красивый болтик с гаечкой, назначение которого еще не
установлено. Кроме того, проволока разная, шайбы, крючочки, трубки
и несколько штук оконных переплетов, вырезанных из картона с помощью
матери.
Сегодня у Васи план: перевезти строительные материалы к месту
постройки — в противоположный угол комнаты. Еще с вечера он был
обеспокоен недостатком транспорта. Нельзя ли использовать пароход?
Отец этот вопрос проконсультировал:
— Речка нужна для парохода. Ты же видел летом?
Вася что-то такое помнит; действительно, пароходы плавают по речке.
У него мелькнула идея провести речку в комнате, но Вася только вздохнул:
мама ни за что не позволит. Недавно она весьма отрицательно отнеслась
к проекту устроить для парохода пристань. Сама же дала Васе жестяную
коробку, а когда он налил в нее воды, осудила:
— Твоя пристань протекает. Смотри, грязь какую завел!
Теперь коробка наполнена песком и предназначается для пар-
ка. Саженцы уже на месте — целую ветку сосны принес для этого
отец.

Вася спешит завтракать: работы, заботы столько, что некогда чашку
кофе выпить, и лицо Васи все поворачивается к игрушечному царству.
Мать спрашивает:
— Будешь дом строить сегодня?
— Нет! Буду ездить! Возить буду! Туда!
Вася показывает на строительную площадку и прибавляет:
— Только не запачкаю, ты не бойся!
Собственно говоря, не столько боится мать, сколько сам Вася: строи-
тельство очень грязное дело.
— Ну, если напачкаешь — уберешь, — говорит мать.
Такой неожиданный поворот в условиях строительства переполняет
Васю энергией. Он забывает о завтраке и начинает сползать со стула.
— Вася, чего это ты? Допивай кофе, нельзя оставлять в чашке!
Это верно, что нельзя. Вася быстрыми глотками приканчивает чашку.
Мать следит за ним и улыбается:
— Не успеешь, что ли? Куда тебе спешить?
— Надо спешить, — шепчет Вася.
Он уже в игрушечном царстве. Прежде всего он снимает с поста
Ваньку-Встаньку. Давно мать сказала ему:
— Твой сторож день и ночь на ногах. Куда это годится? Он тоже
отдыхать должен. Ты ведь каждую ночь спишь?
Действительно, как это Вася выпустил из виду охрану труда? Но это
упущение было давно. Сейчас Вася запихивает Встаньку в старый картон-
ный домик и придавливает его голову каким-то строительным материалом.
Встанька топорщится и вырывается из рук, но мало ли чего, первое
дело — дисциплина! А в выходной день, когда отец дома, Встанька целые
сутки дрыхнет в домике, а на посту стоит фарфоровый человечек в розовой
тирольке. Этот парень, хоть и мамин подарок, а работник плохой, все
с ног валится. Недаром отец сказал о нем:
— В шляпе который, лодырь, видно!
Вася поэтому его не любит и старается обойтись без его работы.
Первой общественной нагрузкой Васи были отцовские сапоги и ботинки.
Родители дают Васе и другие поручения: принести спички, поставить стул
на место, поправить скатерть, поднять бумажку, но это все случайные
кампании, а сапоги и ботинки — это постоянная работа, долг, о котором
нельзя забыть.
Один только раз, когда в игрушечном царстве произошла катастрофа —
отвалилась труба от паровоза, — Вася встретил отца с аварийным паро-
возом в руках и был настолько расстроен, что забыл об отцовских бо-
тинках. Отец рассмотрел паровоз, покачал головой, причмокнул и до
конца понял Васино горе.
— Капитальный ремонт, — сказал он.
Эти слова еще больше потрясли Васю. Он прошел за отцом в спальню
и там грустно всматривался в паровоз, боком улегшийся на кровати. Но
вдруг его поразила непривычная тишина в спальне, и в тот же момент он
услышал насмешливый голос отца:
— Паровоз, выходит, без трубы, а я без ботинок.
Вася глянул на его ноги, залился краской и мгновенно забыл о паровозе.
Он бросился на кухню, и скоро положение было восстановлено. Отец,

улыбаясь как-то особенно, посматривал на Васю. Вася потащил в кухню
его сапоги и вспомнил о паровозе только тогда, когда отец сказал:
— Я тебе другую трубу принесу, крепкую!
Когда Васе исполнилось шесть лет, отец подарил ему большую коробку,
наполненную кубиками, брусками, кирпичиками, балками и другими
материалами для постройки. Из этого можно было строить настоящие
дворцы. В коробке была и тетрадка с рисунками дворцов, которые нужно
было строить. Из уважения к отцу и его заботе Вася уделил коробке
большое внимание. Он добросовестно рассматривал каждый рисунок
и терпеливо, вытягивая губы, разыскивал нужные детали, чтобы сложить
здание по данному проекту. Отец что-то заметил и спросил:
— Тебе не нравится?
Васе не хотелось сказать, что ему не нравится работа, но и сказать
противное правде он не умел. Он молча хмурился над постройкой.
Отец сказал:
— Ты не хмурься, а говори: не нравится?
Вася посмотрел на отца, потом на постройку и ответил:
— Много домов. Этот дом построить, а потом поломать, а потом
другой построить, а потом поломать, а того уже нету... Так все строишь
и строишь... аж голова болит...
Отец рассмеялся.
— Га! Ты правильно говоришь! Действительно, строишь, строишь,
а ничего нет. Это не строительство, а вредительство.
Вася перестал строить и оживленно глянул на отца:
— Вредительство? Это — какое?
— А вот такое, как у тебя, — вредное. Есть такие сволочи...
— Сволочи? — повторил Вася.
— Да, сволочи, — сказал отец настойчиво, — нарочно так строят,
а потом хоть поджечь, хоть поломать, никуда не годится.
— А потом можно другое построить, — обратился Вася к рисункам. —
И такое можно, и такое можно...
Вася разобрал постройку и решил начать новую, более сложную,
чтобы хоть немного порадовать отца.
Отец молча наблюдал за его работой.
— Выходит хорошо. Только что ж? Все это у тебя на честном слове
держится: его толкни, а оно рассыплется...
Вася засмеялся, размахнулся и ударил рукой по постройке.
Вместо затейливого дворца на полу валялись аккуратные его части.
— Взял и развалил?
— А его все равно разваливать нужно, потому что другой можно еще...
— Вот видишь, ничего и нет.
— И нет, — сказал Вася, разводя руками.
— Это не годится.
— Угу, — подтвердил Вася, отчужденно и безжалостно глядя на
разбросанные детали.
— Вот подожди, — улыбнулся отец и направился к своему ящику.
Он возвратился с целым богатством в руках. В деревянной коробке лежали
гвозди, гвоздики, шурупы, болтики, отрезки проволоки, стальные и медные
пластинки и прочая мелочь, сопровождающая в жизни каждого порядочного

металлиста. Отдельно в руках отец держал какие-то прутики, подскаки-
вающие при движении, как на качелях.
— Эти твои дома мы оставим, — сказал отец, — а давай построим
что-нибудь крепкое. Только не знаю — что.
— Надо построить мост. Только речки нету.
— Нету речки, так нужно сделать.
.— А разве так бывает?
— До сих пор не было, а теперь бывает. Вон большевики взяли да
и провели Волгу в самую Москву.
— Какую Волгу?
— Речку Волгу. Где текла? Вон где! А они взяли да и провели по
чистому месту.
— И что? — спросил Вася, не отрываясь взглядом от отца.ч
— Потекла, как миленькая, — ответил тот, выкладывая на пол при-
несенное добро.
— Давай и мы проведем... Волгу...
— Да и я вот думаю.
— А потом мост построим.
Но Вася вдруг вспомнил когда-то раньше возникший вопрос о речке
и увял. Он сидел на корточках перед отцовским ящиком и чувствовал,
что у него не хватит сил бороться с препятствиями.
— Нельзя, папа, речку строить, мама не позволит.
Отец внимательно поднял брови и тоже опустился на корточки:
— Мама? Да-а, вопрос серьезный.
Вася посмотрел на лицо отца с надеждой: а вдруг отец найдет средство
против мамы. Но отец глядел на сына с неуверенным выражением; Вася
уточнил положение:
— Она скажет: по наливаете.
— Скажет. В том-то и дело, что обязательно скажет. И в самом же
деле поналиваем!
Вася улыбнулся отцовской наивности:
— Ну, а как же ты хотел? И речку провести, и чтобы сухо было?
— Так ты пойми, речка, она как течет? В одном месте течет, а кругом
сухо, берега должны быть. А потом сообрази, если речку прямо по полу
провести, она вся в нижний этаж пройдет. Люди живут, а на них вода
сверху — откуда такая беда? А это мы с тобой речку проводим.
— А в Москве не лилась вода?
— Почему в Москве?
— А когда эту... Волгу проводили?
— Ну, брат, там это сделали по-настоящему, там берега сделали.
— Из чего?
— Там придумали. Из камня сделали. Из бетона.
— Папа, слушай! Вот слушай! Мы тоже давай сделаем... берега!
Так родился проект великого строительства у Васи Назарова. Проект
оказался сложным и требовал большой предварительной работы. Ближай-
шим последствием его рождения была полная ликвидация строительства
временных дворцов. Отец и Вася так и решили, что дворцов они больше
строить не будут, ввиду полной их непрактичности. Содержимое коробки
решили употребить на мост. Возник вопрос, как использовать тетрадку

с рисунками. Для Васи она потеряла интерес, отец тоже отозвался о ней
с пренебрежением:
— Да какой же с нее толк? Выбросить жалко, а ты подари ее какому-
нибудь малышу.
— А на что ему?
— Да на что... посмотрит...
Вася скептически встретил это предложение, но на следующее утро,
выходя во двор, он захватил с собою и тетрадку.
Это не был городской двор, обставленный кирпичными стенами. Он
представлял из себя широкую площадь, щедро накрытую небом. С одной
стороны площади стоял длинный двухэтажный дом, выходящий во двор
целой полудюжиной высоких деревянных крылец. Со всех остальных
сторон протянулся невысокий деревянный забор, за которым пошла
к горизонту холмистая песчаная местность, называемая в наших местах
«кучугурами», привольная и малоисследованная земля, привлекавшая
мальчиков своим простором и тайнами. Только за домом и стоящими
рядом с ним добротными воротами начинался первый переулок города.
В доме живут рабочие и служащие вагонного завода, народ солидный
и многосемейный. Детей во дворе видимо-невидимо. Вася только недавно
начал близко знакомиться с дворовым обществом. Может быть, и прошлым
летом были завязаны кое-какие отношения, но в памяти от них осталось
очень мало, а зимой Вася почти не бывал во дворе, так как болел корью.
В настоящее время Вася был знаком почти исключительно с маль-
чиками. Были во дворе и девчонки, но они держались по отношению
к Васе сдержанно, потому что были старше его на пять-шесть лет —
в том возрасте, когда появляется у них гордая походка и привычка
напевать на ходу с недоступным видом. А малышки двух-трех лет, само
собой, для Васи не могли составить компанию.
Тетрадь с проектами дворцов сразу же вызвала интерес в обществе.
Васин ровесник Митя Кандыбин увидел тетрадь и закричал:
— Где ты взял альбом? Где ты взял?
— Это мое, — ответил Вася.
— Где ты взял?
— Я нигде не взял. Это папа купил.
— Это он для тебя купил?
Митя не нравился Васе, потому что он был слишком энергичен, юркий
и нахальный. Его светлые маленькие глазенки без устали бегали и тыка-
лись во все стороны, и это смущало Васю.
— Это он для тебя купил? Для тебя?
Вася заложил руки с тетрадкой за спину.
— Для меня.
— А ну, покажи! А ну, покажи!
Васе не хотелось показывать. Не жаль было тетрадки, но было желание
сопротивляться сильному Митиному напору. А Митя уж и на месте стоять
не мог от волнения и начал заходить сбоку.
— Тебе жалко показать?
Митя недалек был от того, чтобы броситься отнимать тетрадку, хотя
был слабее и мельче Васи, но на его крик в этот момент подошел Левик.
Левик принадлежал к старшему поколению и был в первом классе

34-й школы. Он весело воззрился на агрессивного Митю и крикнул еще
издали:
— Крику много, а драки нет! Бей его!
— А чего он! Скупердяга! Показать жалко!
Митя с презрением повернул к Васе голое плечо, перекрытое полотня-
ной тесемкой детских помочей.
— А ну, покажи! — Левик с веселой властностью протянул руку,
и Вася вручил ему тетрадку.
— Слушай! — обрадовался Левик. — Ты знаешь что? Ой! А у меня
такая потерялась. Все есть, а альбомчик потерялся. Вот здорово! Давай
меняться! Давай!
Вася в своей жизни никогда еще не менялся и сейчас не знал, как
ответить Левику. Во всяком случае, было очевидно, что начинается какая-то
интересная история. Вася с любопытством смотрел на веселого Левика.
Левик быстро перелистывал тетрадь:
— Здорово! Пойдем к нам...
— А зачем? — спросил Вася.
— Вот чудак: зачем? Надо же посмотреть, на что меняться.
— И я пойду, — хмуро сказал Митя, еще не вполне покинувший
свою вызывающую позу.
— Пойдем, пойдем... Ты будешь как свидетель, понимаешь? Меняться
всегда нужно, чтобы был свидетель...
Они направились к Левиному крыльцу., Уже взбираясь на высокое
крыльцо, Левик оглянулся:
— Только вы на сестру, на Ляльку, не обращайте внимания!
Он толкнул широкую серую дверь. В сенях их придушил запах погреба
и борща. Когда Левик закрыл за ними дверь, Вася даже испугался: темнота
в соединении с запахами была неприятна. Но открылась вторая дверь:
мальчики увидели кухню. Видно было мало: в кухне стоял дым, а в дыму
перед самыми глазами стеной висели какие-то полотнища: белые, розовые,
голубые, — наверное, простыни и одеяла. Два из этих полотнищ раздвину-
лись, и из-за них выглянуло румяное скуластое лицо с красивыми глазами.
— Левка, ты опять навел своих мальчишек? Варька, ты хоть обижайся,
хоть не обижайся, а я их бить буду.
Из-за развешанных полотнищ слабый женский голос ответил:
— Ляля, ну чего ты злишься, чего они тебе сделают?
Ляля пристально и злостно смотрела на мальчиков и, не меняя выраже-
ния лица, говорила быстро-быстро:
— Чего сделают? Они везде лазают, у них ноги грязные, у них головы
грязные, из них песок сыплется...
Она ткнула пальцем в лохматую голову Мити и поднесла палец к
глазам:
— О! Тебе голову воробьи засидели, ты! А этот откуда? Смотри,
глазищи какие!
Девочке было лет пятнадцать, но она производила громовое впечатление,
и Вася попятился назад. Но Левик уже закрыл дверь в сени и смело
сказал товарищам:
— Не обращайте внимания! Идем!
Мальчики пролезли под развешанными вещами и вошли в комнату.

Комната была небольшая, набитая вещами, книгами, гардинами, цветами.
Оставался маленький проход, в котором один за другим и остановились
вошедшие. Левик толкнул в грудь каждого из своих гостей:
— Вы сидите на диване, а то тут и не пройдешь.
Вася и Митя повалились на диван. У Назаровых не было такого дивана.
На нем было приятно сидеть, но теснота и загруженность комнаты пугали
Васю. Здесь было много странных вещей, комната казалась очень богатой
и непонятной: пианино, много портретов в овальных рамках, желтые
подсвечники, книги, ноты, вертящийся табурет. На этом табурете перед
ними вертелся Левик и говорил:
— Если хочешь, дам тебе четыре колечка от ключей, а если хочешь -—
ласточкино гнездо. Потом... кошелек, смотри, какой кошелек!
Левик вскочил с вертящегося табурета и выдвинул ящик маленького
письменного стола. Он поставил ящик на колени. В первую очередь
предстал перед Васей маленький кошелек зеленого цвета, он закрывался
одной пуговичкой. Левик несколько раз хлопнул пуговичкой, возбуждая
интерес Васи. Но в этот момент Вася увидел нечто более интересное, чем
кошелек, — во всю длину ящика вкось протянулась узкая, в три пальца,
металлическая коробка черного цвета.
— О! — вскрикнул Вася и показал на коробку пальцем.
— Коробка? — спросил Левик и перестал хлопать пуговичкой кошель-
ка. — Да... только... ну, еще и лучше.
Митя вскочил с дивана и наклонился над ящиком.
— Это мне нужно, — кивнул Вася на коробку. Он поднял на Левика
большие глаза, честные, убедительно спокойные серые глаза. А Левик
смотрел на Васю бывалыми, карими хитроватыми гляделками:
— Значит, ты мне альбом, а я тебе коробку, так? При свидетеле, так?
Вася серьезно кивнул головой, глядя на Левика. Левик вытащил
коробку из ящика и повертел в руках:
— Твоя коробка!
Вася обрадовался удаче. Он держал коробку в руках и заглядывал
на ее дно. Дно было крепко вделано, не сквозили в нем щели, и, значит,
в нижнем этаже воды не будет. Это будет длинная, настоящая речка!
А берега он обложит песком, вот на столько обложит, и сделает на берегах
лес. Речка течет в лесу. А потом мост.
— Показать тебе ласточкино гнездо? У меня есть ласточкино гнездо, —
предложил хозяин. — Вот я тебе покажу.
Он ушел в третью комнату. Вася бережно положил коробку на диван
и стал в дверях. В комнате стояло несколько кроватей, аквариум и деревян-
ные полки с разными вещами. Левик достал с полки ласточкино гнездо.
— Это не нашей ласточки, это японской. Видишь, как сделано?
Вася осторожно принял в ладошки темный легкий шарик с трубкой.
— Хочешь вместо коробки ласточкино гнездо?
— А для чего оно?
— Ну, как «для чего»? Это для коллекции, чудак!
— А что это «коллекция»?
— Ну, коллекция! Еще такое достанешь. Или другое. И будет кол-
лекция.
— А у тебя есть коллекция?

— Мало чего у меня есть. И у тебя будет. А то простая коробка!
Но Вася завертел головой:
— Мне коробка нужная, а это не нужное.
Вася любовно вспомнил о коробке и обратился к дивану. Но на диване
коробки не было. Он оглянулся в комнате, посмотрел на крышку пианино,
на стопку книг. Коробки не было,
— А где она? — обратился он к Левину.
— Кто? Ласточка? — спросил Левик из другой комнаты.
; — Нет, коробка где?
— Да я ж тебе дал. Я ж тебе в руки дал!
Вася растерянно посмотрел на диван.
— Она тут лежала.
Левик тоже посмотрел на диван, тоже оглянулся по комнате, выдвинул
ящик.
— Стой! А Митька? Это он украл.
— Как украл?
— Ну, как украл? Спер коробку и смылся.
— Ушел?
— Смылся! Да что ты, не понимаешь? Нету ж Митьки!
Вася грустно сел на диван, потом встал. Коробку было очень жаль.
— Спер? — машинально переспросил он Левина.
— Мы с тобой честно поменялись, — напрягая лицо, заговорил Левик. —
Честно. Я тебе в руки отдал, при свидетеле.
— При каком свидетеле?
— Да при Митьке ж! Ой, и свидетель! Потеха! Вот так свидетель!
Левик громко рассмеялся:
— Смотри, какой свидетель! А ты что же? Ты теперь с пустыми руками.
Мы честно!
В дверях стояла скуластая Ляля, удивленно смотрела чуть-чуть раско-
сыми темными глазами на веселого брата и вдруг бросилась в комнату.
Вася испуганно встал с дивана.
— Ты зачем мой кошелек брал?
Левик перестал хохотать и двинулся к дверям, обходя Васю.
— А я его брал?
— А чего он на столе лежит? Чего?
— И пускай лежит! Какое мне дело!
Ляля быстро дернула ящик, уставилась в'него острым взглядом и
закричала:
— Отдай! Сейчас же отдай! Свинья!
Левик уже стоял в дверях, готовый удирать дальше. Ляля бросилась
к нему и налетела на растерявшегося, подавленного шквалом событий
Васю. Она толкнула его на диван, и он сильно опрокинулся, мелькнув
ножками, а она с разгону ударилась в дверь, которую перед самым ее
носом сильно захлопнул Левик. Слышно было, как хлопнула вторая дверь
и третья, наружная. Двери еще стучали, пока Ляля металась между ними,
догоняя брата. Наконец, она с такой же стремительностью ворвалась в
комнату, еще раз дернула ящик, с шумом порылась в нем и громко заплака-
ла, склонившись на стол. Вася продолжал смотреть на нее с удивлением
и испугом. Он начал догадываться, что рыдания Ляли относятся к коробке,

только что исчезнувшей на его глазах. Вася хотел уже что-то сказать,
но Ляля, не прекращая плакать, попятилась и бросила свое узкое тело
на диван, рядом с ним. Плечи ее вздрагивали у Васиных ног. Вася еще
больше расширил глаза, оперся ручонками на диван и склонился над
рыдающей девочкой.
— Ты чего плачешь? — спросил он звонко, —г Ты, может, за коробкой
плачешь?
Ляля вдруг перестала рыдать, подняла голову и вонзилась в Васю
злыми красивыми глазами. Вася тоже смотрел на нее, видел капельки
слез на желобках ресниц.
— Ты за коробкой плачешь? — повторил он вопрос, догадливо кивнув
головой.
— За коробкой? Ага-а! — крикнула Ляля. — Говори, где?
— Кто, коробка? — спросил Вася, несколько удивленный ненавидящими
нотками Ляли.
Ляля толкнула его рукой в плечо и еще громче закричала:
— Говори! Говори, где? Чего ты молчишь?! Куда ты ее дел? Куда
дел пенал? s
— Пенал?
Вася чего-то не понял. Мелькнула мысль, что дело касается чего-то
другого, не коробки. Но он честно хотел помочь этой расстроенной девочке
с красивыми, чуть косо разрезанными глазами:
— Как ты говоришь? Пенал?
— Ну, пускай коробка! Коробка! Куда вы ее дели?
Вася оживленно показал на ящик:
— Она там лежала?
— Да не морочь мне головы! Говори, куда вы ее дели?
Вася вздохнул и начал трудный рассказ:
— Левик говорит: дай твою тетрадку, а я тебе дам кошелек. И еще
говорил: ласточкино гнездо, только потом, а раньше дал коробку. Чернень-
кую. И дно... дно там крепкое. А я сказал: хорошо. А он говорит: при
свидетелях, в руки... И дал мне в руки. А я...
— Ах, так это ты взял? Ты!
Вася не успел ответить. Он вдруг увидел, как вздрогнули темно-коричне-
вые глаза Ляли, и в тот же момент его голова мягко стукнулась о спинку
дивана, а на щеке остро вспыхнуло незнакомое и неприятное ощущение.
Вася с трудом сообразил, что Ляля его ударила. В своей жизни Вася никогда
не испытывал побоев и не знал, что это оскорбительно. И все же в глазах
Васи заволновались слезы. Он вскочил с дивана и взялся рукой за щеку.
— Отдавай сейчас же! — крикнула Ляля, подымаясь против него.
Теперь уже Вася понимал, что она может ударить второй раз, и не
хотел этого, но по-настоящему его занимало другое: как это она не сообра-
жает, что коробки нет. Он спешил растолковать ей, в каком положении
находится дело в этот момент.
— Ну? Где она?
— Так ее нету! Понимаешь, нету!
— Как «нету*?
— Митя ее взял.
— Взял?

— Ну да! Он... тот... спер... спер коробку. — Вася был рад, что вспомнил
это слово, возможно, что так она скорее поймет.
— Это тот белобрысый? Ты ему отдал? Говори.
Ляля двинулась к нему. Вася оглянулся. Только между пианино и
столом оставался узкий закоулок, но он не успел туда отступить. Ляля
сильно толкнула его к окну, по дороге больно ударила по голове, и ее
рука снова взлетела в воздух. Но неожиданно и для нее и для Васи его
кулачок описал дугу сверху вниз и стукнулся по ее острому розовому
і подбородку. Вслед за ним вступил в дело и второй кулачок, за ним снова
первый. Наморщив лицо и показывая зубки, Вася молотил перед собою
по чему попало, а больше промахиваясь. Ляля несколько отступила,
скорее от неожиданности, чем от ударов, но и в лице ее и в позе не было
ничего хорошего. Бой должен был еще продолжаться, но в дверях комнаты
появилась худая, длиннолицая женщина в очках.
— Лялька, что здесь происходит? Чей это мальчик? ,
— А кто его знает, чей он, — оглянулась Ляля. — Это Левка привел.
Они мой пенал украли! Смотри, какой стоит!
Коричневые глаза Ляли вдруг улыбнулись чуть-чуть, но теперь Васю
больше интересовала ориентация женщины. Наверно, это мать Ляли —
они сейчас будут бить его вдвоем.
— Вы здесь подрались, что ли? Лялька!
— Пускай отдает коробку! Я ему еще дам! Чего ты смотришь?
Ляля подошла ближе. Вася продвинулся ближе к столу. Глаза у Ляли
стали добрее, да и слова женщины его успокаивали, но недавний опыт
еще не забылся.
— Лялька, перестань его запугивать! Какой хороший мальчик!
Ляля закричала:
— Брось, Варька, не вмешивайся! Хороший мальчик. У тебя все хорошие,
добрая душа! Давай коробку, ты!
Но в этот момент подошло еще подкрепление: в тех же дверях стал
невысокий мужчина и дергал узкую черную бороденку.
— Гришка! — сказала уже веселее девочка. — Смотри, она его защи-
щает! Этот забрался в дом, куда-то девал мою коробку, а Варька его
защищает!
— Ну, Варька всегда защищает, — улыбнулся мужчина. — А чей
это мальчик?
— Чей ты? Как тебя зовут? — спросила с улыбкой Ляля.
Вася ясно оглядел всех. Сказал серьезно-приветливо:
— Меня зовут Вася Назаров.
— Ах, Назаров! — вскрикнула девочка.
Она уже совсем ласково подошла к нему.
— Вася Назаров? Ну, хорошо. Так вот теперь по-хорошему обещай
мне найти коробку. Понимаешь?
Вася понял мало: что значит «по-хорошему» — непонятно. Что значит
«найти» — тоже непонятно.
— Бе взял Митя, — сказал он уверенно.
— Я не могу больше, — прервала женщина, которую звали Варькой, —
она побила его.
—/ Лялька, — сказал мужчина с укором.

— Ой! Гришка! Этот тон действует мне на нервы! — она повернулась
с недовольным лицом. — А ты тоже, добрая душа!
Девочка вздёрнула носиком в сторону Варьки и быстро вышла из
комнаты.
— Иди, Вася, и ни о какой коробке не думай, — сказала Варька, —
иди!
Вася посмотрел Варьке в лицо, и оно ему понравилось. Он прошел ми-
мо ухмыляющегося Гришки и вышел на крыльцо.
Возле крыльца стоял Левик и смеялся:
— Ну, что? Попало тебе?
Вася улыбнулся смущенно. Он еще не совсем пришел в себя после страш-
ных событий и не думал о них. В сущности, его интересовали только отдель-
ные места. Коробка не выходила у него из головы: такая хорошая была бы
река! Он уже с крыльца оглядывал двор и искал глазами Митю. Кроме то-
го, нужно было как-нибудь узнать, что это за люди Варька и Гришка. И еще
один вопрос: где папа и мама Левина?
Он спустился с крыльца:
— Левик, а где твой папа?
— Папа? А разве ты не видел?
— Нет, не видел.
— А он пришел. С бородой...
— С бородой? Так это Гришка.
— Ну, Гришка, папа — все равно.
— Нет, папа — это... еще говорят: отец. А то Гришка.
— Ты думаешь, если папа, так уж и имени у него нет? Твоего папу как
зовут?
— Моего? Ага, это, как мама говорит? Мама говорит «Федя».
— Ну, у тебя отец Федя, а у нас Гриша..
— Гриша? Так это твоя мама так говорит, да?
— Ой, и глупый же ты! Мама! И мама, и все. Гришка, а мама — Варька.
Вася так ничего и не понял, но расспрашивать уже не хотелось. Да и Ле-
вик побежал вверх, а Вася вспомнил, что нужно возвращаться домой.
Взобравшись на свое крыльцо и открыв дверь, он столкнулся с матерью.
Она внимательно на него посмотрела и не пошла за водой, как собиралась,
а возвратилась в квартиру.
— Ну, рассказывай. Чего ты сегодня не такой какой-то?
Не спеша и не волнуясь, Вася рассказал о своих приключениях. Только
в одном месте ему не хватило слов, и он больше показывал и изображал в
мимике:
— Она как посмотрит! Как посмотрит!
— Ну?
— А потом как ударит... Вот сюда.
— Ну, и что?
— Ха! И сюда... Потом... я пошел, а она опять. Я тоже как ударю! А по-
том Варька пришла.
— Какая еще Варька?
— Кто ее знает какая. В очках. И Гришка. Это у них так называется, как
ты папу называешь Федя, так и они: Гришка и Варька. А Варька сказала:
хороший мальчик, иди.

— Дела у тебя, Васенька, серьезные.
— Серьезные дела, — подтвердил Вася, мотнул головой перед матерью
и улыбнулся.
Отец сказал:
— Так! Видишь, как Волгу строить! Что же ты дальше будешь делать?
Вася сидел на своем коврике возле игрушек и думал. Он понимал, что
отец хитрит, не хочет помогать ему в его сложнейшей жизни. Но отец был для
Васи образцом знания и мудрости, и Вася хотел знать его мнение:
— А почему ты не говоришь? Я еще маленький!
— Ты маленький, однако, ты не спрашивал меня, когда пошел меняться?
Не спрашивал.
— Левик говорит: давай меняться. Я посмотрел, а там коробка.
— Дальше смотри: поменялся ты, а где твоя коробка? Где?
Вася засмеялся иронически над самим собою и развел руками.
— Коробки нету... Митя... спер.
— Что это за слово «спер»? По-русски говорят: украл.
— А это по-какому?
— А черт его знает, по-какому! Это так воры говорят.
— И Левик тоже так говорит.
— А ты на Левика не смотри. А сестра у него в художественном тех-
никуме учится, так у нее эта коробка для кисточек. Видишь, какая история?
А сестра тебя отколошматила, и правильно...
— Это виноват Левик и Митя.
— Нет, друг, виноват один мальчик: Вася Назаров.
— Ха! — засмеялся Вася. — Папа, ты неправильно говоришь, я вовсе
не виноватый.
— Вася поверил Левику, человеку незнакомому, новому, чужому. Вася
ничего не думал, развесил уши, коробку взял, да и второй раз уши раз-
весил и рот открыл, как ворона на крыше. А тут еще Митя Кандыбин
подвернулся. И коробки нету, и Васю побили. Кто виноват, спрашива-
ется?
По мере того, как отец говорил, Вася краснел все больше и больше и все
больше понимал, что виноват он. В этом его больше всего убеждали даже не
слова, а тот тон, которым они произносились. Вася ощущал, что отец им
действительно недоволен, а значит, виноват действительно Вася. Кроме то-
го, и слова кое-что значили. В семье Назаровых часто употреблялось выра-
жение «развесить уши». Еще недавно отец рассказывал, как на заводе
инструктор группы токарных, отец Мити Кандыбина, «развесил уши» и
как по этой причине «запороли» сто тридцать деталей! Вася сейчас слово
в слово вспомнил этот отцовский рассказ.
Он отвернулся, еще больше покраснел, потом несмело глянул на отца и
улыбнулся слабо, грустно и смущенно. Отец сидел на стуле, поставил локти
на колени и смеялся, глядя на Васю. Сейчас он показался Васе особенно
родным и милым — так мягко шевелились его нежные усы и так ласково
смотрели глаза.
Вася так ничего и не сказал. Он вдруг вспомнил, что маленькие гвоздики,
подаренные отцом для постройки моста, некуда сложить. Они лежат просто
на сукне неприятной бесформенной кучкой. Опершись на локоть, Вася
рассмотрел хорошо эту кучку и сказал:

— А гвоздики некуда девать... Мама обещала коробочку... и забыла...
потом...
— Идем, дам тебе коробочку, —. сказала мать.
Вася побежал за матерью, а когда возвратился, отец уже сидел в спальне,
читал газету и громко смеялся:
— Маруся, иди посмотри, какой Муссолини перевязанный, бедный! Это
после Гвадалахары его перевязали...
Вася уже не раз слышал это странное, длинное слово «Муссолини» и
понимал только, что это что-то плохое и отцу не нравится. Но тут он вспом-
нил Митю Кандыбина. И нужно эту коробочку у него взять.
После завтрака Вася поспешил во двор. Был выходной день. Отец с ма-
терью собрались за покупками в город, Вася любил ходить с ними, но сегод-
ня не пошел. Они взяли, с собой на руки Наташу, а Васе отец сказал:
— У тебя здесь дела?
Вася ничего не ответил, так как в словах отца услышал намек, — значит,
он все и так знает. Кроме того, на душе у Васи было нехорошо — у него
не было точного плана действий. Вышли из квартиры все вместе. У ворот
отец отдал Васе ключ от квартиры.
— Ты погуляй. И ключ не потеряй, и не меняйся ни с кем.
Вася выслушал это распоряжение серьезно, даже.не покраснел, потому
что ключ в самом деле вещь серьезная и меняться им нельзя.
Возвратившись во двор, Вася увидел много мальчиков. Затевалась серь-
езная война на «кучугурах». Об этой войне давно уже были разговоры, она
висела в воздухе. Кажется, сегодня должна разразиться военная гроза.
Вася несколько раз бывал на «кучугурах» с отцом, но всех тайн этой
чудесной местности еще не знал.
«Кучугуры» представляли обширную незастроенную и не тронутую че-
ловеком территорию, которая тянулась, начиная от последних домов горо-
да, куда-то далеко, километра на три, а вправо и влево даже больше. Вся
эта местность состояла из многих песчаных холмов, довольно высоких,
имеющих иногда форму настоящих горных цепей. Кое-где они заросли ло-
зой, иногда расползалась по ним сухая приземистая травка. В центре «кучу-
гур» помещалась настоящая гора, которую ребята называли «Мухиной
горой», потому что на этой горе человек казался таким маленьким, как муха.
Мухина гора только издали казалась монументальным целым, на деле же в
ней было несколько вершин, крутых склонов, подернутых песчаной рябью.
Под ними располагались пропасти и ущелья, заросшие кустарником. Во-
круг Мухиной горы, сколько видит глаз, до самой деревни Корчаги, чуть
заметной на ярко-зеленом фоне, разбросаны были горы поменьше, снабжен-
ные такими же пропастями и ущельями..
Вася видел, как некоторые мальчики бесстрашно скатывались по кру-
тым склонам на самое дно пропасти. Они быстро вертелись, за ними вздыма-
лись вихри, а после них на гладкой поверхности ската оставался рыхлый,
далеко видный след. Вероятно, это было большое наслаждение прока-
титься по такому склону, а потом победоносно стоять на дне ущелья и
посматривать на вершину склона, постепенно высыпая песок из одежды,
носа и ушей. В присутствии отца Вася стеснялся предпринять такое низвер-
жение в бездну, но втайне мечтал о нем.

Впрочем, сейчас «кучугуры» уже не могли быть использованы для по-
добных мирных развлечений. Их территория была отравлена семенами
войны. Вася до сих пор не принимал участия в коллективных выступле-
ниях местных молодых сил, но он уже подходил к «призывному возра-
сту», и военные дела его занимали. Среди мальчишеской общественности
уже в течение нескольких дней происходили горячие дебаты по поводу
напряженного положения на «кучугурах». Война должна была начаться не
сегодня-завтра. Признанным главнокомандующим во дворе был Сережа
Скальковский, ученик пятого класса, сын приемщика вагонов. Старик Скаль-
ковский крепко держал свою большую семью, но человек он был веселый,
разговорчивый и насмешливый. Он имел орден Красного Знамени, много
помнил о партизанских временах, но никогда не хвастал своими партизан-
скими успехами, а напротив, любил поговорить о военной технике и орга-
низации. Поэтому и Сережа Скальковский был противником беспорядоч-
ной военной возни на «кучугурах» и требовал порядка.
Враг помещался в большом трехэтажном доме, подошедшем к «кучу-
гурам» в полукилометре от двора Васи. Мальчики этого дома давно освоили
«кучугуры» с своей стороны, и их поиски шли также в направлении к Мухи-
ной горе. В ущелье этой горы и произошли первые столкновения. Сначала
это были одиночные стычки, потом групповые. В одной из недавних
стычек целый отряд под командой самого Сережи Скальковского был низ-
вергнут противником в одну из пропастей, а победители с торжественными
песнями пошли домой по гребням гор. Но вчера к вечеру Сереже удалось
смыть позор: перед самым заходом солнца он захватил в «восточном секто-
ре» группу противника. Произошло сражение, противник отступил, но
главный смысл победы заключался в том, что у одного из пленников была
отобрана незаконченная карта всей территории «кучугур» — явное дока-
зательство захватнических намерений противника. Вася оказался во дворе
как раз в тот момент, когда Сережа Скальковский говорил:
— Видите, они уже карту составляют. А мы только ходим без всякого
толку. И смотрите, они нарисовали наш дом и надпись сделали: «Центр
расположения синих».
— Ого! — крикнул кто-то звонко. — Мы, по-ихнему, синие?
— Синие!
— А они красные?
— Выходит, так.
— И на карте так написали, — крикнул другой голос.
— А кто им дал право?
— Подумаешь, красные!
— А теперь карта у нас, можно переписать!
Все были очень возмущены, заглядывали в карту и фыркали. Вася тоже
протеснился к карте и хотя читать еще не умел, но ясно увидел, что их двору
нанесена обида, и у него не было никаких сомнений, что красными могут
называться только Сережины воины.
Вася серьезно слушал, посматривал то на то, то на другое лицо и вдруг
увидел по другую сторону толпы настойчивые, быстрые глазки Мити
Кандыбина. В душе Васи военный пожар сразу потух и возникла проблема
коробки. Он обошел толпу и взял Митю за локоть. Митя оглянулся и быстро
отодвинулся в сторону.

— Митя, ты вчера взял ту... коробку?
— Взял. Ну, так что? И взял! А что ты мне сделаешь?
Хотя Митя и держался вызывающе, однако отодвигался дальше и, види-
мо, готов был убежать. Такое поведение страшно удивило Васю. Он сделал
шаг вперед и сказал уверенно:
— Так ты отдай!
— Ох, какой ты скорый, — презрительно скривился Митя. — Отдай!
Какой ты скорый!
— Значит, ты не хочешь отдавать? Украл и не хочешь отдавать? Да?
Вася произнес это возбужденно-громко, с маленьким гневом.
В ответ Митя скорчил вредную и отвратительную гримасу. Что
произошло дальше, никто не мог рассказать, даже и сам Вася. Во всяком
случае, военный совет принужден был прекратить обсуждение стратегиче-
ских вопросов. Его участники расступились и с увлечением смотрели на
любопытное зрелище: Митя лежал на земле лицом вниз, а на нем верхом
сидел Вася и спрашивал:
— Отдашь? Ну, скажи, отдашь?
Митя на этот вопрос не давал никакого ответа, а старался выбраться на
свободу. Лицо Мити было испачкано в песке, оно быстро показывалось то
с той, то с Другой стороны, и на соответствующую сторону старался загля-
нуть Вася и спрашивал:
— Ну, скажи, отдашь?
Участники военного совета хохотали. Особенно было смешно то, что в
лице Васи не было ничего ни злобного, ни воинственного, ни возбужден-
ного. В его больших глазах выражалась только заинтересованность —
отдаст Митя или не отдаст? Этот вопрос он задавал без какой бы то ни
было угрозы, обыкновенный деловой вопрос. В то же время Вася изред-
ка придавливал своего противника к земле и чуточку прижимал его го-
лову.
Вася, наконец, заметил всеобщее внимание и хохот и поднял голову.
Сережа Скальковский взял Васю за плечи и осторожно поставил на ноги.
Вася улыбнулся и сказал Сереже:
— Я его давил, давил, а он молчит.
— За что ты его давил?
— Он взял мою коробку.
— Какую коробку?
— Такая большая... железная...
Митя стоял рядом и вытирал рукой лицо, отчего оно, впрочем, не дела-
лось чище.
Сережа спросил:
— Почему ты не отдаешь ему коробку?
Митя дернул носом, посмотрел в сторону и сказал нудным, неприветли-
вым басом:
— Я отдал бы, так отец у меня взял.
— А коробка его?
Митя так же бесстрастно кивнул головой.
Красивый, с прической, сильный белокурый Сережа задумался:
— Ну, что же! Пускай отец отдает. Ведь не его коробка? Он отнял у тебя?
— Он не отнял. Он вчера то... украл.

Мальчики засмеялись. Засмеялся и Левик. Вася увидел Левика и крик-
нул:
— Вон Левик все знает.
Левик отвернулся, напуская серьезность:
— Ничего я не знаю. Какое мне дело, что он у тебя украл!
Сережа строго, как настоящий главнокомандующий, крикнул на Митю:
— Ты украл? Говори!
— Взял. Чего там украл?!
— Хорошо, — сказал Сережа. — Мы сейчас кончим, а вы оба тут подо-
ждите. Тебя как зовут?
— Вася.
— Так ты, Вася, за ним смотри. Он под арестом. Арестован!
Вася вкось посмотрел на Митю и улыбнулся. Ему очень понравилось
распоряжение Сережи, хотя он и не понимал, что ему, собственно говоря,
нравится. Васю увлекала уверенная сила Сережи и сила мальчишеской
организации, стоявшая за ним.
Вася искоса поглядывал на Митю, но последний и не думал удирать, —
может быть, потому, что не сомневался в цепких руках часового, а может
быть, ему тоже понравилось быть арестованным самим главнокомандую-
щим. Оба противника поэтому в полном порядке стояли и переглядывались
и так увлеклись этим делом, что даже не слышали разговоров в военном сове-
щании.
В совещании участвовало около десятка мальчиков, насчитывая таких
допризывников, как Вася и Митя, которые не могли надеяться на ответ-
ственные посты, но инстинктивно чувствовали, что в наступающих боях ни-
кто не помешает им проявить свою энергию. Условия войны их поэтому
мало интересовали. Но судьба их оказалась счастливее, чем они предпола-
гали. Из центра совещания вдруг раздался голос Сережи Скальковского.
— Нет, главные силы не будем трогать. У нас есть такие разведчики, что
ого! Вот этот пацан, который сегодня победитель, ага, Вася! Смотрите,
боевой! Он и будет начальником разведки.
— Нет, начальником нужно большого, — сказал кто-то.
— Ну, хорошо, а он будет помощником. Чем плохой?
Все смотрели на Васю и улыбались. Вася быстро сообразил, какая карье-
ра перед ним открывается, так как отец не раз рассказывал ему о развед-
ках. Он покраснел от внутренней гордости, но ни одним движением не выдал
своего волнения, напротив, он еще пристальней стал посматривать на Митю.
Митя презрительно вытянул губы и сказал тихо:
— Тоже, разведчик!
Это было сказано из зависти, но в этот момент Сережа, выйдя из круга,
осмотрелся и начал за рукава и за плечи стаскивать разведчиков в одну
кучу к Васе. Их оказалось восемь человек, и первым сюда попал, конечно,
Митя. Они были все довольны, хотя и держались без уверенности, свой-
ственной разведчикам.
Сережа произнес речь:
— Вот вы, значит, разведчики, поняли? Только смотрите, чтобы была
дисциплина, а не как кому хочется. Вашим начальником будет Костя Варе-
ник, а помощником вот этот Вася. Поняли?
Разведчики закивали головами и обратились лицами к Косте. Костя

Вареник был тонкий мальчик лет тринадцати. У него был веселый большой
рот и насмешливые глаза. Он заложил руки в карманы, осмотрел свою
команду и поднял кулак:
— Разведка должна показать... во! Только кто будет изменником или
струсит... расстрел!
Разведчики напружили глаза и поперхнулись от удовольствия.
— Идем организовываться! — приказал Костя.
— А арестованный? — спросил Вася.
— Ага, сейчас! Товарищ главком! Арестованного отпустить?
— Что вы! — возмутился Сережа. — Сейчас поведем!
Сережа вышел вперед и хотел куда-то вести их, но в этот момент отво-
рилась тяжелая калитка ворот и пропустила трех мальчиков лет 11—13.
Один из них нес на палочке белую тряпицу.
— Ой! Парламентеры! — закричал Сережа в крайнем волнении.
— Они сдаются! — крикнул кто-то сзади.
— Смирно! Никаких разговоров! — свирепо приказал главно-
командующий.
Все испуганно примолкли и ждали, что будет дальше. Главком и другие
покрылись холодным потом, увидев, до чего организован противник: у одно-
го белый флаг, у другого пионерская труба, у третьего на старой кепке золо-
тистое перо из петушиного хвоста — это какой-то начальник. Не успели
ребята перевести дух после первого потрясения, как противник показал себя
еще с более блестящей стороны: парламентеры выравнялись в одну линию,
трубач поднял трубу и что-то заиграл. Даже у Сережи захватило дух от
зависти, но он раньше других пришел в себя, выступил вперед, отсалютовал
рукой и сказал:
— Я главнокомандующий Сергей Скальковский. Мы не знали, что вы
придете, и поэтому не приготовили почетного караула. Просим нас извинить.
У мальчиков отлегло от сердца, и они еще раз увидели, что их главно-
командующий понимает дело.
Начальник парламентеров тоже выступил вперед и произнес следующую
речь:
— Мы не успели вам сказать, потому что мало времени. Красное ко-
мандование объявляет войну синим, только нужно составить правила, и
чтобы вы отдали наш план, а вы отняли его не по правилам, войны еще не
было. Нужно составить правила, когда воевать и какие знамена у красных
и у синих.
Кто-то из толпы обиженно крикнул:
— Мы не синие! Смотри ты, придумали, синие!
— Цыть! — распорядился главнокомандующий, но и сам прибавил. —
Давайте составим правила, только это вы напрасно говорите, что вы —
красные. Так нельзя: вы сами... как захотели...
— Мы первые, — сказал парламентер.
— Нет, мы первые, — снова крикнули из рядов.
Сережа сообразил, что война может начаться до составления правил, и
поспешил внести успокоение:
— Постойте, чего кричите, давайте сядем и поговорим.
Парламентеры согласились, и все расселись на куче бревен у забора.
Вася сказал арестованному:

Пойдем туда.
Арестованный согласился и побежал к забору. Вася еле успел догнать
его. Они расположились вместе с другими разведчиками на песке.
После получасового спора было достигнуто полное соглашение между
сторонами. Решено было войну проводить от десяти часов утра до гудка
на заводе в четыре часа. В другое время территория «кучугур» считается
нейтральной, можно гулять, делать что угодно и никого нельзя брать в
плен. Победителем будет тот, чей флаг три дня простоит на Мухиной горе.
Флаги у обеих сторон красные, только у Сережиной армии светлее, а у
противников темнее. И те и другие называются красными, только одна
сторона будет называться северной, а другая — южной. В плен можно уво-
дить, если кормить, а если не кормить, так отпускать пленников в четыре
часа на все четыре стороны, потому что войска вообще мало, и если брать
пленных, так и совсем не останется. Захваченный северными план отдать
южным.
Парламентеры удалились с прежней церемонией. Они шли по улице,
размахивая белым флагом и играя на трубе. Северные только в этот момент
поняли, что война началась, что противник очень организован и силен, нуж-
но принимать немедленные меры. Сережа отправил несколько мальчиков по
квартирам производить мобилизацию — уговаривать домоседов и тихонь
записываться в северную армию.
— У нас на территории армии тридцать три хороших пацана, да раз-
ведчиков сколько, а они сидят возле маминых юбок!
Вася услышал эти слова и с тоской подумал о неразрешимых противоре-
чиях жизни, потому что его мать все-таки лучше всех, а вот Сережа говорит...
Конечно, у других мам и юбки не такие...
Через пять минут к мальчикам подошла одна из матерей, и Вася обратил
внимание на ее юбку. Нет, это была неплохая юбка, легкая и блестящая,
вообще эта мать пахнула духами и была добрая... Она пришла вместе с сы-
ном, семилетним Олегом Куриловским. Даже Васе привелось слышать о
семье Куриловских кое-какие рассказы.
Семен Павлович Куриловский работал на заводе начальником планово-
го отдела. На территории северной армии не было никого, кто мог по
значительности равняться с Семеном Павловичем Куриловским. Этот
основной факт, впрочем, больше всего беспокоил самого Куриловского,
а отец Васи говорил о нем так:
— Начальник планового отдела! Конечно, важная птица! Но все-таки
на свете есть и поважнее!
Как раз в последнем Куриловский, кажется, сомневался. В его важно-
сти было что-то такое, чего не могли понять другие люди. Но так было на
заводе. А в семье Куриловских все понимали и не представляли себе жиз-
ни, не растворенной в величии Семена Павловича. Помещались источники
этого величия в плановой работе или в педагогических убеждениях Семена
Павловича, сказать трудно. Но некоторым товарищам, которых удостоил
беседой Семен Павлович, удалось слышать такие слова:
— Отец должен иметь авторитет! Отец должен стоять выше! Отец —
это все! Без авторитета какое может быть воспитание?
Семен Павлович, действительно, стоял «выше». Дома у него отдельный
кабинет, в который может заходить только жена. Все свободное время

Семен Петрович проводит в кабинете. Из домашних никто не знает, что он
там делает, да и не может знать, не может даже знать о своем незнании,
потому что есть вещи более обыкновенные, чем кабинет, но и их име-
на произносятся с трепетом: папина кровать, папин шкаф, папины
штаны.
Возвращаясь со службы, папа не проходит по комнатам, а шествует, неся
в руках коричневый двойной портфель, чтобы поместить его в кабинетном
алтаре. Обедает папа один, хмурый и загазеченный, а дети это время переси-
живают в каком-нибудь дальнем семейном переулке. Хотя у Семена Пав-
ловича и нет собственной «прикрепленной» машины, но часто его «под-
брасывает» заводской газик. Газик с усилием ныряет в волнах песчаной
улицы, его шум далеко разносится в окрестностях, нервничают собаки
во всех прилежащих дворах, отовсюду выбегают на улицу дети. Вся природа
смотрит на газик пораженными глазами, смотрит на сердитого шофера,
на Семена Павловича Куриловского, похожего на графа С. Ю. Витте18.
Конечно, газик составляет одну из самых существенных частей отцовского
авторитета: это в особенности хорошо знают Куриловский Олег — семи лет,
Куриловская Елена — пяти лет и Куриловский Всеволод — трех лет.
Семен Павлович редко спускается со своей вершины для педагогического
действия, но в семье все совершается от его имени или от имени его буду-
щего недовольства. Именно недовольства, а не гнева, потому что и недоволь-
ство папино — вещь ужасная, папин же гнев просто невозможно пред-
ставить. Мама часто говорит:
— Папа будет недоволен.
— Папа узнает.
— Придется рассказать папе.
Папа редко входит в непосредственное соприкосновение с подчиненными.
Иногда он разделяет трапезу за общим столом, иногда бросает величествен-
ную шутку, на которую все обязаны отвечать восторженными улыбками.
Иногда он ущипнет Куриловскую Елену за подбородок и скажет:
— Ну?!
Но большей частью папа передает свои впечатления и директивы через
маму после доклада. Тогда мама говорит:
— Папа согласен.
— Папа не согласен.
— Папа узнал и очень сердится.
Сейчас жена Семена Павловича вышла во двор вместе с Олегом, чтобы
выяснить, что это за северяне и может ли Олег принять участие в их дей-
ствиях, вообще выяснить идеологию северян и их практику для доклада
папе.
Олег Куриловский — сытый мальчик с двойным подбородком. Он стоит
рядом с матерью и с большим интересом слушает объяснения Сережи.
— У нас война с южными, они живут в том доме... Надо поставить
флаг на Мухиной горе.
Сережа кивнул на Мухину гору, светло-желтая вершина которой видна
над забором.
— Как это война? — спросила Куриловская, оглядывая толпу маль-
чиков, обступившую ее. — Ваши родители знают об этом?
Сережа улыбнулся.

— Да что ж тут знать? Мы в секрете не держим. А только, мало каких
игр есть? Разве про всякую спрашивать?
— Ну да, «про всякую». Это у вас не просто игра, а война.
— Война. Только это игра! Как всякая игра!
— А если вы раните кого-нибудь?
— Да чем же мы раним? Что у нас, ножи или револьверы?
— А вон сабли!
— Так это деревянные сабли!
— Все-таки, если ударить!
Сережа перестал отвечать. Ему был неприятен этот разговор, срываю-
щий кровавые одежды с войны между северными и южными. Он уже со
злостью смотрел на Олега Куриловского и не прочь был причинить ему на
самом деле какие-нибудь неприятности. Но Куриловская хотела до конца
выяснить, что это за война.
— Но все-таки: как вы будете воевать?
Сережа рассердился. Он не мог допустить дальнейшего развенчивания
военного дела:
— Если вы за Олега боитесь, так и не нужно. Потому, что мы и не ручаем-
ся: может, в сражении его кто-нибудь и треснет. А он побежит вам жало-
ваться! Все ж таки война! У нас вон какие, и то не боятся! Ты не боишься? —
спросил он у Васи, положив руку на его плечо.
— Не боюсь, — улыбнулся Вася.
— Ну, вот видите? — сказала Куриловская с тревогой, снова огля-
дывая всех мальчиков, как будто в надежде узнать, кто треснет Олега
Куриловского и насколько это будет опасно.
— Ты не бойся, Олег! — сказал сзади добродушно-иронический го-
лос. — У нас и Красный Крест есть. Если тебе руку или голову оторвет бом-
бой, сейчас же перевязку сделают. Для этого девчата имеются.
Мальчики громко рассмеялись. Оживился, улыбнулся, порозовел
Олег. И для него перевязка на месте оторванной руки или... головы каза-
лась сейчас привлекательной.
— Господи! — прошептала мать и направилась к дому. Олег побрел за
ней. Мальчики смотрели им вслед, прищурив глаза и показывая белые зу-
бы.
— Да! — вспомнил Сережа. — А где твой арестованный?
— Я здесь.
— Идем!
Митя наклонил голову.
— Только он все равно не отдаст!
— Посмотрим!
— О! Ты еще не знаешь моего отца!
— Интересно! — сказал Сережа и покачал красивой белокурой приче-
санной головой.
Расположение квартиры Кандыбина было такое, как и у Назаровых,
они жили в нижнем этаже, но Вася не мог найти ничего общего между
своим жилищем и этим. Пол, видно, не подметался несколько дней. Стены
были покрыты пятнами. На непокрытом столе трудно сказать чего больше:
объедков или мух. Стулья, табуретки в беспорядке: разбросаны везде.

Во второй комнате неубранные постели и желтоватые, грязные подушки.
На буфете навалены грязные тарелки и стаканы. Даже ящики комода
почему-то были выдвинуты и так оставлены. Вошедший первым Сережа
сразу попал в какую-то лужу и чуть не упал.
— Осторожнее, молодой человек, стыдно падать на ровном месте, —
сказал краснолицый бритый человек.
Отец Мити сидел возле стола и держал между ногами подошвой кверху
сапог. На углу стола, рядом с ним, стояла та самая черная железная короб-
ка. Только теперь она была разделена диктовыми перегородками, и в от-
дельных помещениях насыпаны были деревянные сапожные гвозди.
— Чем могу служить? — спросил Кандыбин, достав изо рта новый гвоз-
дик и вкладывая его в дырочку, просверленную в подошве. Вася увидел
между губами Кандыбина еще несколько гвоздиков и понял, почему он так
странно говорит. Сережа легонько толкнул Васю и спросил шепотом: —
эта?
Вася поднял глаза и так же конспиративно кивнул головой.
— Что же вы пришли в чужую хату и шепчетесь? — с трудом прогну-
савил Кандыбин.
— Они за коробкой пришли, — прогудел Митя и спрятался за спину
товарищей.
Кандыбин ударил молотком по сапогу, вытащил изо рта последний
гвоздь и только теперь получил возможность говорить полным голосом.
— А! За коробкой? За коробкой нечего ко мне приходить. Это пускай
к тебе приходят.
Выпрямившись на стуле, Кандыбин сердито смотрел на мальчиков, а в
руке держал молоток, как будто для удара. Красное лицо Кандыбина было
еще молодо, но брови были белые-белые, как у старика. Из-под этих бровей
смотрели жесткие, холодные глаза.
— Митя признался, что коробку он взял, вроде как бы... ну, украл. А у не-
го вы взяли. А это Васи Назарова коробка.
Сережа стоял у стола и спокойно смотрел на вытянутую фигуру Кан-
дыбина.
Отец перевел глаза на сына:
— Ага! Украл?
Митя выступил из-за спины Сережи и заговорил громко, напористо, с
маленьким взвизгиванием:
— Да не украл! Украл, украл! Она там лежала, при всех, все видели!
Я и взял. А что они говорят, так брешут, брешут и все!
Вася оглянулся пораженный. Он никогда в жизни еще не слышал та-
кой откровенной лжи, высказанной таким искренним и страдальческим го-
лосом.
Кандыбин снова перевел взгляд на Сережу:
— Так не годится, товарищи! Пришли и давай: украл, украл! За такие
слова можно и отвечать, знаете!
В волнении Кандыбин начал рыться пальцами в железной коробке,
сначала в одном отделении, потом в другом. Сережа не сдавался:
— Ну, хорошо, пускай и не украл. Но только коробка эта Васи... а не
ваша. Значит, вы отдадите ему?
— Кому, ему? Нет, не отдам. Пришли бы по-хорошему, может, и отдал

бы. А теперь не отдам. Украл, украл! Взяли и из человека вора сделали!
Идите!
Сережа попробовал еще один ход:
— Пускай! Это я говорил, а Вася ничего не говорил. Так что... нужно ему
отдать...
Кандыбин еще сильнее вытянул свое тело над сапогом:
— Ну! Молодой ты еще меня учить! И по какому праву ты сюда при-
шел? Влез в мою хату и разговариваешь тут? Что у тебя отец партизан?
Ну, так это еще вопрос. Вижу: одна компания! Идите! Марш отсюда!
Мальчики двинулись к дверям.
— А ты, Митька, куда? — крикнул отец. — Нет, ты оставайся!
Сережа снова чуть не упал на пороге. Из кухни смотрела на них равно-
душными глазами худая старая женщина. Вышли во двор.
— Вот, понимаешь, жлоб! — раздраженно сказал Сережа. — Не-ет!
Мы эту коробку у него выдерем!
Вася не успел ответить, ибо в этот момент колеса истории завертелись,
как сумасшедшие. К Сереже стремительно бежали несколько мальчиков.
Они что-то кричали, перебивая друг друга и размахивая руками. Один из
них, наконец, перекричал товарищей:
— Сережа! Да смотри ж! Они уж флаг...
Сережа глянул и побледнел. На вершине Мухиной горы развевался
темно-красный флаг, казавшийся отсюда черным. Сережа опустился на сту-
пени крыльца, он не мог найти слов. В душе у Васи что-то трепыхнулось —
извечное мальчишеское отвращение к противнику.
Мальчики сбегались к ставке главнокомандующего, и каждый из них
сообщал все то же известие, и каждый требовал немедленного наступления
и расправы с наглым врагом. Они кричали неистовыми дискантами, с ши-
роко открытыми глазами, грязными руками показывали своему вождю
нестерпимо позорный вид Мухиной горы.
— Чего мы сидим? Чего мы сидим, а они задаются? Сейчас идем!
— В наступление! В наступление!
Сабли и кинжалы начали кружиться в воздухе.
Но главнокомандующий северной славной армией знал свое дело. Он
влез на вторую ступеньку крыльца и поднял руку, показывая, что хочет
говорить. Все смолкло.
— Чего вы кричите? Горлопанят, никакой дисциплины! Куда мы пойдем,
когда у нас еще и знамени нету! Пойдем с голыми руками, да? И разведка
не сделана! Кричат, кричат! Знамя я сам сделаю, мама обещала! Назначаю
атаку Мухиной горы завтра в двенадцать часов. Только держать в секрете.
А где начальник разведки?
Все северяне бросились искать начальника разведки:
— Костя!
— Костя-а!
— Вареник!
Догадались побежать на квартиру. Возвратившись, доложили:
— Его мать говорит: он обедает и не лезьте!
— Так помощник есть!
— Ах, да, — вспомнил Сережа, — Назаров!

Вася Назаров стоял здесь перед главнокомандующим, готовый выпол-
нить свой долг. Только далеко где-то зудела беспокойная мысль: как отне-
сутся к его деятельности разведчика родители?
— Разведке завтра выступить в одиннадцать часов. Узнать, где против-
ник, и доложить!
Вася кивал головой и оглядывался на своих разведчиков. Все они были
здесь, только Митю Кандыбина задержали семейные дела.
Но в этот момент послышался и голос Мити. Он раздавался из его квар-
тиры и отличался выразительностью и силой звука:
— Ой, папа, ой, папочка! О-ой! Ой, не буду! Ой, не буду, последний раз!
Другой голос гремел более самостоятельным тоном:
— Красть? Коробка тебе нужна? Позорррить... у... рыжая твоя
морда!
Северяне замерли, многие побледнели, в том числе и Вася. Один из бой-
цов северной армии, тут рядом, в двух шагах, подвергался мучениям, а они
принуждены были молча слушать.
Митя еще раз отчаянно заорал, и вдруг открылась дверь, и он, как ядро,
вылетел из квартиры, заряженной гневом его родителя, и попал прямо в
расположение северян. Руки его были судорожно прижаты к тем местам,
через которые по старой традиции входит в пацана все доброе. Очутившись
среди своих, Митя молниеносно повернулся лицом к месту пыток. Отец его
выглянул в дверь и, потрясая поясом, заявил:
— Будешь помнить, сукин сын.
Митя молча выслушал это предсказание, а когда отец скрылся, он упал на
ступеньку у самых ног главнокомандующего и горько заплакал. Северная
армия молча смотрела на его страдания. Когда он перестал плакать,
Сережа сказал:
— Ты не горюй! Это что! Это личная неприятность! А ты глянь, что на
Мухиной горе делается!
Митя вскочил и воззрился своими активными, а в настоящую минуту
заплаканными глазами на вершину Мухиной горы:
— Флаг? Это ихний?
— А чей же! Пока тебя били, они заняли Мухину гору. А за что это тебя?
— За коробку.
— Ты признался?
— Не, а он говорит: позоришь.
Вася тронул Митю за штанину.
— Митя, завтра на разведку в одиннадцать часов... идти... Ты пойдешь?
Митя с готовностью кивнул и произнес еще с некоторым оттенком стра-
дания:
— Хорошо.
Отец сказал Васе:
— Это хорошо, что ты начальник разведки. А вот что ты побил Митю —
это плохо. И отец его побил. Бедный хлопчик!
— Я его не бил, папа, я его только повалил. И давил. Я ему говорю отдай,
а он молчит.
— Это пускай и так, а только из-за такого пустяка не стоит: коробка!
Ты этого Митю приведи к нам и помирись.

— А как? — спросил Вася по обыкновению.
— Да так и скажи: Митя, пойдем к нам\ Да ведь он тоже разведчик?
— Угу... А как же коробка?
— Кандыбин не отдает? И сына побил, и коробку присвоил! Странный
человек! И токарь хороший, и сапожник, и уже инструктор, зарабатывает
здорово, а человек несознательный. Грязно у них?
Вася наморщил лицо:
— Грязно-грязно! И на полу и везде! А как же коробка?
— Что-нибудь другое придумаем.
Мать слушала их и сказала:
— Только ты, разведчик, смотри там, глаз не выколи.
— Ты другое скажи, — прибавил отец, — в плен не попадись, вот что.
На другой день Вася проснулся рано, еще отец не успел на работу уйти,
и спросил:
— Сколько уже часов?
Отец ответил:
— Что тебе часы, если на Мухиной горе чужое знамя стоит. Хороший
разведчик давно на горе был бы. А ты спишь!
Сказал и ушел на завод, — значит, семь часов. Его слова внесли в душу
Васи новую проблему. В самом деле почему нельзя сейчас отправиться на
разведку? Вася быстро оделся, ботинок теперь надевать не нужно, а корот-
кие штанишки натягиваются моментально. Вася бросился к умывальнику.
Здесь его действия отличались такой вихревой стремительностью, что
мать обратила внимание.
— Э, нет! Война или что, а ты умывайся как следует. А щетка почему
сухая? Ты что это?
— Мамочка, я потом.
— Что это за разговоры! Ты мне никогда таких разговоров не заводи!
И куда ты торопишься? Еще и завтрак не готов.
— Мамочка, я только посмотрю.
— Да на что смотреть? Ну, посмотри в окно.
Действительно, в окно было все видно. На Мухиной горе по-прежнему
реял флаг, казавшийся черным, а во дворе не было ни одного бойца север-
ной армии.
Вася понял, что и в жизни разведчика есть закономерность, и покорно
приступил к завтраку. О существе работы разведчика он еще не думал,
знал только, что это дело ответственное и опасное. Воображение слабо рисо-
вало некоторые возможные осложнения. Вася попадает в плен. Враги
допрашивают Васю о расположении северной армии, а Вася молчит или от-
вечает: «Сколько ни мучьте, ни за что не скажу!» О таких подвигах партизан,
попавших в плен, иногда рассказывал и Сережа Скальковский, и читал
отец в книгах. Но Вася не только мечтатель. Он еще и реалист. Поэтому
за завтраком ему приходят иронические мысли, и он спрашивает у матери:
— А если они будут спрашивать, где наши, так они и так знают, потому
что сами вчера в наш двор пришли. И с трубой, и с флагом.
Мать ответила:
— Раз они знают, так и спрашивать не будут об этом, а о чем-нибудь
другом спросят.
— А как они спросят?

— Они спросят, сколько у вас войска, сколько разведчиков, сколько
пушек.
— Ха! У нас пушек ни одной нету. Только есть сабли. А про сабли тоже
будут спрашивать?
— Наверное, будут. Только ведь ты не попадешься в плен?
— Тогда надо бежать! А то попадешься, и тогда будут спрашивать.
А как они будут мучить?
— Да смотря, какие враги! Ведь эти самые южные не фашисты?
— Нет, они не фашисты. Они вчера приходили к нам: такие самые, как
мы, все такое самое. И флаг у них тоже красный, и они называются крас-
ные, только южные.
— Ну, значит, не фашисты, тогда они мучить не должны.
— У них нету этого... My...
— Муссолини?
— Угу... У них нету.
Таким образом, первая разведка была сделана Васей еще дома.
Когда Вася вышел во двор, там уже было некоторое военное движение.
На крыльце у Сережи Скальковского стояло ярко-красное знамя, и вокруг
него торчали бойцы и разведчики, пораженные его торжественностью. Сам
Сережа, Левик, Костя и еще несколько старших обсуждали план атаки.
Тут же во дворе вертелся Олег Куриловский и прислушивался к разговорам
с завистью. Сережа спросил у него:
— Ну что, тебе разрешили?
Олег опустил глаза.
— Не разрешили. Отец сказал: можно смотреть, но в драку не лезть!
— А ты к нам в разведчики.
Олег посмотрел на окна своей квартиры и отрицательно завертел головой.
Костя Вареник начал собирать своих разведчиков. Митя Кандыбин сидел
на бревнах рядом с Васей и был настроен грустно. Вася вспомнил совет
отца помириться с ним и теперь внимательно рассматривал его лицо. Ми-
тины светлые глазки по привычке бросались то в ту, то в другую сторону,
но личико у него было бледное и грязное, а рыжеватые волосенки склеились
в отдельные плотные пучки и торчали на голове, как бурьян.
Вася сказал:
— Митя, давай мириться.
Митя ничего не выразил на лице, но ответил:
— Давай!
— И будем вместе.
— И играть вместе, и воевать. А ты ко мне придешь?
— Куда это?
— Ко мне домой.
Митя смотрел куда-то вперед и так же бесстрастно ответил:
— Приду.
— А тебя папа сильно побил? Вчера?
— Нет, — сказал Митя и скорчил свою обычную презрительную грима-
су. — Он махает своим поясом, а я тоже знаю: надо и сюда, и туда, а он
хлопает, хлопает, а только даром.
Митя чуточку оживился и даже начал поглядывать на собеседника.
— А мама тебя не бьет?

— А ей чего бить? Какое ей дело?
Прибежал Костя, пересчитал разведчиков, присел возле них на корточ-
ки и зашептал:
— Слушай, хлопцы! Видите Мухину гору? Там, на горе, наверное, они
все сидят, южные. Сережка поведет наших кругом, кругом поведет, в тыл,
значит, по ущельям, чтобы они не видели. Они не будут видеть, а Сережа на
них нападет сзади. Поняли?
Разведчики подтвердили, что этот стратегический план они понимают.
— А мы пойдем прямо на них.
— А они нас увидят, — сказал кто-то.
— И пускай видят. Они подумают, что тут все наши, а назад не будут
смотреть.
Митя скептически отнесся к таким надеждам:
— Думаете, они такие глупые? Они сразу узнают.
— А вы не лезьте по чистому месту, а все за кустиками, за кустиками.
Они и будут думать, что это большие. Поняли?
Костя разбил свою команду на две части. Он сам поведет свою колонну
левыми дорожками, а Васе приказал вести своих правыми. Если южане бу-
дут наступать, в бой не идти, а прятаться.
В колонне Васи было пять пацанов, считая и его самого: Митя Кандыбин,
Андрюша Горелов, Петя Власенко и Володя Перцовский. Все эти пацаны
отличались самостоятельностью мнений и крикливыми голосами. Они сразу
взбунтовались, когда Вася дал приказ:
— Станьте теперь так... в рядок.
Они кричали:
— Это не нужно. Это разведчики. Надо пригибаться. Надо на животе,
на животе! Он сам ничего не понимает!
Но Вася был неумолим:
— На животе не надо. Это если в разведку, тогда на животе, а мы
будем наступать.
Вася смутно ощущал недостаток военных знаний, но крикливые
разведчики вызывали у него сопротивление. Он уже начал хватать развед-
чиков за рукава и силой вталкивать в боевой порядок. Кто-то крикнул:
— Он не имеет права толкаться!
Помощь пришла с неожиданной стороны. Митя Кандыбин первым стал в
строй и заворчал:
— Довольно кричать. Вася — начальник. Раз он сказал, чего там?
Вася в полном порядке повел свою колонну на поле битвы. Впереди
колонны он гордо прошел мимо главных сил, собравшихся возле знамени.
Сережа Скальковский, пропуская мимо себя колонну, одобрил ее марш.
— Вот это верно! Молодец, Вася! Вы ж там смотрите!
Тогда Вася обернулся к колонне и сказал уже с полной уверенностью
командира:
— А я что говорил?
Но разведчики и сами были довольны одобрением главнокомандую-
щего.
Колонна Васи расположилась за кустиками на возвышенности, в не-
посредственной близости к Мухиной горе. Слева, на соседней возвышен-
ности, лежали на песке разведчики Кости Вареника, а справа внизу мелька-

ло между кустами ярко-красное знамя. Это главные силы под предводитель-
ством самого главнокомандующего совершали обходное движение.
Мухина гора была видна хорошо, но главная ее вершина была частью
скрыта большим песчаным наметом, поэтому виднелась только верхушка
флага. На намете чернела одинокая фигура.
— Это ихний часовой, — сказал Володя Перцовский.
— Эх, если бы бинокль достать! — страстно замечтал Андрюша.
Вася почувствовал, как сжалось от сожаления сердце. Как это он не
догадался выпросить у отца бинокль! Ужас, сколько потеряно великоле-
пия, блеска, авторитета, военного удобства!
Но уже и без бинокля было видно, как многочисленное войско южан выд-
винулось из-за вершины. Внутри у Васи трепыхнулось что-то штатское при
виде такой тучи врагов. Костина колонна поднялась за своими кустами и за-
кричала, подымая руки, тогда и Вася задрал руки вверх и завопил что-то
воинственное. Южная армия смотрела на них без слов. Разведчики тоже
смолкли. В таком молчании прошло несколько минут. Но вдруг из вражеской
армии отделились три человека и стали быстро взбираться на верхушку
намета. Подскочив к одинокой фигуре, три южанина закричали «ура»,
схватили эту фигуру и потащили к своим. Фигура закричала жалобно и
заплакала. Разведчики Васи с открытыми от ужаса глазами наблюдали
эту странную драму во враждебном стане: никто не мог понять, что такое
происходит. Андрюша несмело высказал догадку:
— Это они своего изменника захватили.
Но Митя Кандыбин, у которого были глаза острее других, сказал весело:
— Ой-ой-ой! Они Олега поволокли! Олега Куриловского!!!
— Он наш? Он наш? — спросило несколько голосов.
— Какой там наш! Он ничей! Ему отец не позволил.
— А чего ж они?
— А почем они знают?
Трое тащили Олега к южной армии. Он упирался и кричал на всю терри-
торию войны, но к разведчикам доносились и звуки смеха, принадлежа-
щие, конечно, южанам. Видно было, как Олега окружили со всех сторон.
— Ха, — сказал Митя, — он пришел посмотреть, а его взяли в плен.
Колонна Кости в это время вышла из-за кустов и стала спускаться вниз,
подвигаясь к Мухиной горе. Вася заволновался:
— Идем, идем!
Они тоже начали спускаться с своего холма и забирать вправо к новым
кустикам впереди. Открылся весь подъем на Мухину гору, стал виден во
весь рост неприятельский флаг. По каким-то странным причинам враг не
только не пошел навстречу разведчикам, а всей своей массой начал отсту-
пать к своему знамени. Вот и подошва Мухиной горы. Осталось только
взобраться по крутому и длинному склону и вступить в бой. Но южная
армия закричала «ура» и куда-то побежала. Затем она провалилась, как
будто ее и не было, уже и криков не слышно. Возле знамени остался только
кто-то один, — наверное, часовой, да сидел ближе к разведчикам на
песке Олег и, вероятно, плакал с перепугу.
От Кости прибежал Колька Шматов и запищал:
— Я связист, я связист! Сказал Костя, идем прямо, флаг ихний возьмем,
флаг возьмем!

Митя крикнул:
— От здорово! — и первый начал взбираться на Мухину гору.
Вася глубоко вздохнул и полез вверх по крутому склону.
Склон был измят и истоптан, — наверное, ногами южан. Шагать в этом
песчаном месиве было очень трудно. Босые ноги Васи проваливались в
песок до самых колен, а от следов Мити ветерок подымал и сыпал в глаза
острые вредные песчинки. Вообще это была очень тяжелая атака. Вася
запыхался, но когда поднял глаза и глянул вперед, до неприятельского зна-
мени оставалось так же далеко. Вася заметил, что оставленный у знаме-
ни часовой волновался, как-то странно прыгал и панически орал, обернув-
шись назад.
Костя Вареник, идущий сбоку, крикнул:
— Скорее, скорее!
Вася замесил ножками энергичнее, раза два споткнулся и упал, но все
же скоро поравнялся с Митей. Митя был слабее Васи, он падал на каждом
шагу и скорее полз на четвереньках, чем шел. Остальные разведчики сопели
сзади, и кто-то все время толкался в Васину пятку.
Вася снова поднял глаза и увидел, что находится совсем близко от цели
и впереди всех. Южанин, с лицом до странности незнакомым и действитель-
но вражеским, был почти перед носом. Это был маленький пацан, лет ше-
сти, но мельче Васи. Он со страхом впился всей своей остренькой мордочкой
в Васины глаза и вдруг ухватился ручонками за древко знамени и начал
вытаскивать его из песка. Но знамя у южан было большое. Его огромное
темно-красное полотнище трепыхало над головой Васи. Вася прибавил энер-
гии, кстати, и бежать стало легче: крутой подъем кончился, началась поло-
гая вершина. Южанин, наконец, выдернул древко и бросился удирать к
противоположному склону. Вася что-то крикнул и побежал за ним. Он почти
не заметил, как больно стукнула по голове верхушка знамени, которое
южанин не в силах был держать в руках, не заметил Олега Куриловского,
промелькнувшего рядом. Вася перемахнул вершину и с разгону покатился
вниз. Он не испугался и ясно чувствовал, как рядом с ним катится южанин,
а через секунду понял, что враг от него отстает. Вася уперся ножками, за-
держался, поднял глаза, и в тот же момент южанин со знаменем скатился
прямо ему на голову. Вася мелькнул ножками, быстро вывернулся в сторо-
ну, и враг поехал мимо: знамя тащилось за ним. Вася животом бросился на
древко. Оно немного протянулось по его голому животу, левая рука зары-
лась в полотнище. Вася почувствовал радость победы и глянул вверх. Один
Митя тормозил свое падение рядом с ним. Костя и другие разведчики стоя-
ли на вершине и что-то ему кричали и показывали вниз. Вася посмотрел
вниз, и стриженые его волосы зашевелились от ужаса. Прямо на него снизу
взбирались чужие мальчики. Впереди быстро работал ногами тот самый
начальник с петушиным пером, который приходил вчера парламентером.
За ним карабкались другие, и у одного в руках было ярко-красное знамя
северной армии.
Вася ничего не понял, но услышал грохот катастрофы. Глазами, расши-
ренными от страха, он видел, как прямо в руки врагов скатился Митя Кан-
дыбин. Вася дернулся, чтобы бежать вверх, но чья-то сильная рука ухватила
его за ногу, и звонкий, победоносный голос закричал:
— Врешь, попался! Ах ты, мышонок! Стой!

Разгром северной армии был полный. Стоя на вершине Мухиной горы,
окруженный врагами, Вася слышал шум победы южан и понял все. Рядом
с ним щекастый, румяный мальчик с очень приятным, хотя вражеским
лицом болтал больше всех:
— Вот здорово! Ой, как они покатились! А тот! А тот! Ихний главно-
командующий!
— Спасибо этому, а то они нас хотели перехитрить! — сказал началь-
ник с пером и кивнул на Олега Куриловского.
— Он все рассказал им, — шепнул Васе Митя Кандыбин.
Враги с увлечением рассказывали друг другу о тайнах своей победы.
Вася понял, что они от Олега узнали план Сережи и поэтому-оставили без
прикрытия знамя, а сами пошли навстречу главным силам северян. Они
встретили Сережу на краю, крутого подъема. Целые груды песка они
сбросили на головы наступающим, низвергли их в пропасть и захватили в
плен Левика Головина вместе со знаменем. Левик сидел недалеко под кусти-
ком и вытаскивал занозу из руки.
— Эй, пленники! — крикнул начальник с пером. — Вы здесь будете
сидеть.
Он показал место рядом с Левиком. Там на песке валялось опозоренное
знамя северян. Кроме Левика, пленников было трое: Вася, Митя и Олег
Куриловский. Они сели на песке и молчали. Левик вытащил занозу, про-
шелся раза два мимо пленников и бросился в соседнюю пропасть. Он с
ужасной быстротой вертелся на ее крутом скате. Потом он стал внизу, снял
с головы желтую тюбетейку и приветственно размахивал ею:
— До свиданья! Я иду обедать!
За ним никто не побежал. Все это происходило на глазах Васи, но каза-
лось, что это снится. Вася не мог забыть горе поражения, а впереди он ожи-
дал неведомой расправы жестокого врага. После бегства Левика кто-то из
южан предложил:
— Надо их связать, а то они все поубегают!
Другой ответил:
— Верно, давайте, свяжем им ноги.
— И руки, и руки!
— Нет, руки не надо.
— А они поразвязываются руками!
В этот момент сидящий рядом с Митей Олег Куриловский взлетел в
воздух и пронзительно закричал:
— Ой-ой-ой-ой! Чего ты щипаешься!?
Южане расхохотались, но их начальник напал на Митю.
— Ты не имеешь права щипаться! Ты сам пленный!
Митя не удостоил его взглядом.
Тогда начальник рассердился:
— Связать им руки и ноги!
— И этому? — показали на Олега.
— Этому не нужно.
Южане бросились к пленникам, но сейчас же выяснилось, что связывать
нечем. Только у одного южанина был поясок, но он отказался выдать его в
распоряжение командования, ссылаясь на то, что «мамка заругает».
Вася с напряжением смотрел на чужие, страшные лица врагов, и в нем

все больше и больше разгоралась ненависть к Олегу, истинному виновнику
поражения северян и его, Васиных, страданий. Один из южан достал где-
то узкую грязненькую тряпицу и крикнул Васе:
— Давай ноги!
Но на вершине горы кто-то закричал:
— Сюда! Сюда! Они идут! Защищайся!
Южан как ветром снесло. Все они побежали отражать атаку северян. На
вершине остались одни пленники. Битва шла рядом, на противополож-
ном склоне слышны были крики «ура», слова команды, смех. Митя пополз
к вершине, но его мало интересовал ход сражения. Поравнявшись с Оле-
гом, он дернул его за ногу. Олег отчаянно закричал и покатился вместе с
Митей к кустам. Вася за конец рубахи перехватил Олега и немедленно уселся
на нем верхом. Он радостно смеялся, сидя на предателе.
— Давай его бить, — предложил Митя.
Вася не успел ответить. Более взрослый и жирный Олег вывернулся из-
под Васи и побежал в сторону. У кустов он снова был опрокинут. Митя
схватил его... Олег снова огласил «кучугуры» самым диким воплем.
Вася сказал:
— Ты не щипайся, а давай поведем его к Сереже.
Олег плакал громко и грозил:
— Вот я все расскажу папе.
За это Митя еще раз ущипнул его, после чего Олег растянул рот до самых
ушей. Вася смеялся:
— Давай его тащить! Давай! Ты пойдешь сам? — спросил он Олега.
— Никуда я не пойду, и чего вы ко мне пристали!
— Давай!
Вдвоем они столкнули Олега с той самой кручи, по которой удрал Левик.
С визгом Олег барахтался в песке. Его преследователи сползли рядом, зары-
ваясь ногами. Они почти достигли дна пропасти, когда наверху раздались
победные крики южан. Олег так орал, что сохранить побег в секрете было
невозможно. Их легко поймали.
Пришлось снова двум отважным разведчикам взбираться по сыпуче-
му песку в гору. Олег карабкался, не переставая плакать. Митя по дороге
ухитрился ущипнуть его в последний раз. Начальник с пером сказал:
— Это вредные пацаны! Они этого плаксу целый день будут молотить.
— Да и верно, — кто-то поддержал начальника. — Когда нам с ними во-
зиться? Северные опять в атаку пойдут, а они подерутся опять.
— Хорошо, — сказал начальник, — мы вас отпускаем, только дайте
честное слово, что вы пойдете домой, а не в ваше войско.
— А завтра? — спросил Вася.
— А завтра, пожалуйста!
Вася глянул на Митю:
— Идем?
Митя молча кивнул, поглядывая на Олега.
Олег отказался:
— Я не пойду с ними. Они будут щипаться. Я никуда не пойду.
Вася стоял против Олега, стройный, красивый и веселый, и в его
ясных больших глазах открыто для всех было сказано, что действительно
Олег по дороге домой ничего хорошего ожидать не может.

Начальник сердился:
Так куда тебя девать? Смотри, такой большой!
— Не вами буду, — прохныкал Олег, поглядывая на разведчиков.
— Да черт с ним, пускай остается, от него никакого вреда!
— Ну, а вы идите, — сказал начальник.
Разведчики улыбнулись и двинулись домой. Они не успели спуститься
с Мухиной горы, как в армии южан опять забили тревогу. Вася дернул
спутника за рукав. Они остановились и оглянулись. Ясно: южане побежали
драться. Вася шепнул:
— Пойдем за кустиками.
Они быстро полезли обратно. Спотыкались, падали, тяжело дышали. За
последним кустом ярко горело на солнце брошенное знамя северян. Митя
потянул за древко, и красное полотнище сползло к ним.
— Теперь бежим, — шепнул Митя.
— А я то возьму.
— Чего это?
— Ихнее возьму.
— Да ну! А то кто стоит?
— Да то Олег!
Митя обрадовался. Он улыбался нежно, и его лицо сделалось красивым.
Он обнял Васю за плечи и зашептал любовно:
— Васятка, знаешь что? Знаешь что? Наше здесь полежит. Ты бери их-
нее, а я его столкну. Хорошо?
Вася молча кивнул, и они быстро понеслись в атаку. Олег оглушитель-
но завизжал и покатился в пропасть с предельной скоростью. Вырывая
знамя из песка, Вася успел посмотреть вниз: ни своих, ни чужих он не уви-
дел, битва отошла далеко.
Разведчики начали отступление. Они спустились вниз, но там стало
труднее. Знамена были очень тяжелые. Догадались свернуть полотнище
вокруг палок и легко потащили их между кустами. Они долго шли, не
оглядываясь, а когда оглянулись, увидели на вершине Мухиной горы
страшное смятение. Южане бегали по всей горе и заглядывали в каждый
закоулок.
— Бежим, бежим, — шептал Митя.
Они побежали быстрее. Снова оглянулись — на горе никого. Митя за-
тревожился:
— Они все побежали за нами. Все побежали. Теперь, если поймают,
отлупят.
— А как?
— Знаешь? Давай туда своротим, там густо-густо! Там ляжем и будем
лежать. Хорошо?
Они побежали влево. Действительно, скоро они попали в такие густые
заросли, что с трудом пробирались в них. На небольшой прогалине оста-
новились, задвинули древки в кусты, а сами рядом зарылись в песок и
притихли. Теперь они ничего не могли видеть, только прислушивались.
На заводе раскатисто-победно пропел гудок — четыре часа. Нескоро до-
неслись к ним голоса преследователей, сначала неясные, далекие. По
мере того как они приближались, стало возможным слышать и слова:
— Они здесь! Они здесь, — уверял один голос пискливо.

— А может, они уже дома, — ответил другой, более солидный.
— Нет, если б домой пошли, видно бы было. Там все видно!
— Ну, давай искать!
. — Они сюда, они сюда полезли! Вот следы ихние!
— Да, да.
— Вот, вот они палку тащили.
На полянку выскочили четыре босые ноги. Разведчики и дышать пере-
стали. Босые ноги ходили по линии кустов и осматривали каждый кустик.
Митя шепнул в самое ухо Васи:
— Наши идут.
— Где?
— Честное слово, наши!
Вася послушал. Действительно, совсем рядом проходил галдеж десятка
голосов, и не могло быть сомнении, что это «наши». Митя, вскочил на ноги
и заорал раздирающим уши надсадным криком:
— Сережка-а-а!
Двое южан остолбенели сначала, потом обрадовались, бросились к Мите.
Но Митя уже не боялся их. Он отбивался кулачками и напористо сверкал
глазами:
— И не приставай! И не приставай! Сережка-а-а!!!
Вася выпрыгнул на полянку и спокойно смотрел на врагов. Один из
них, дочерна загоревший мальчик с яркими губами, улыбнулся:
— Чего ты кричишь? Все равно в плену. Где знамена? Говори, где? —
повернулся он к Васе.
Вася развел руками:
— Нету! Понимаешь, нету!
В это время затрещали кусты, зашумели голоса, и враги бросились в дру-
гую сторону.
Митя еще раз заорал:
— Сережка-а-а!
— Что тут делается? — спросил Сережа, выходя на полянку. За ним
выглядывала вся северная армия.
— Вот, смотрите! — сказал Вася, развертывая вражеское знамя.
— И наше! И наше!
— Какой подвиг! — воскликнул Сережа. — Какой героический подвиг!
Ура!
Все закричали «ура». Все расспрашивали героев. Все трепали их по
плечам. Сережа поднял Васю на руки, щекотал его и спрашивал:
— Ну, как тебя благодарить? Как тебя наградить?
— И Митя! И Митя! — смеялся Вася, дрыгая ногами.
Ах, какой это был славный, героический, победный день! Как было
торжественно на Мухиной горе, куда свободно прошла северная армия и
где Сережа сказал:
— Товарищи! Сегодняшний день кончился нашей победой! Мы три раза
ходили в атаку, но три раза враг, вооруженный до зубов, отражал наше на-
ступление. Наши потери страшные. Мы уже думали, что разбиты наголову.
С поникшими сердцами мы начали отступление, и вот мы узнали, что доб-
лестные наши разведчики Вася Назаров и Митя Кандыбин на западном
фронте одержали блестящую победу!..

Кончил Сережа так:
— Так пусть же эти герои своими руками водрузят наше знамя на вер-
шине Мухиной горы! Нате!
Вася и Митя взяли яркое алое знамя и крепко вдвинули его древко в
податливый песок. Северяне оглашали воздух кликами победы. Недалеко
бродили расстроенные южане. Некоторые из них подошли ближе и ска-
зали:
— Неправильно! Мы имеем право снять!
— Извините! — ответил им Сережа. — Знамя ваше захвачено до четырех
часов?
— Ну... до четырех...
— А теперь сколько!? Умойтесь...
Какой это был прекрасный день, звенящий славой и героизмом.
— Нет, пойдем к нам, — решительно сказал Вася.
Митя смутился. Куда девалась его постоянная агрессия!
— Я не хочу, — прошептал он.
— Да пойдем! И обедать будем у нас. А ты скажи маме, что ты пой-
дешь к нам.
— Да чего я буду говорить...
— А ты так и скажи!
— Ты думаешь, что я боюсь мамы? Мама ничего и не скажет. А так...
— А ты что говорил... еще утром... там ты что говорил?
Митя, наконец, сдался. Когда же они подошли к крыльцу, он остано-
вился:
— Знаешь что? Ты подожди, а я пойду и сейчас же приду.
Не ожидая ответа, он побежал в свою квартиру. Через две минуты
он выскочил обратно, держа в руках знаменитую железную коробку. В ней
уже не было ни гнезд, ни диктовых перегородок.
— На твою коробку!
Он сиял розовой радостью, но глаза отводил в сторону.
Вася опешил:
— Митя! Тебя отец побьет!
— Ой! Побьет? Ты думаешь, так он меня легко поймает?
Вася двинулся вверх. Он решил, что этот проклятый вопрос с короб-
кой сможет разрешить единственный человек на свете: мудрый и добрый,
всезнающий его отец Федор Назаров.
Мать Васи встретила мальчиков с удивлением:
— А, ты с гостем? Это Митя? Вот хорошо! Но, ужас! Ни кого вы похо-
жи? Да где вы были? Вы сажу чистили?
— Мы воевали, — сказал Вася.
— Страх какой! Федя, иди на них посмотри!
Отец пришел и закатился смехом:
— Васька! Немедленно мыться!
— Там война, папа! Ты знаешь, мы знамя захватили! С Митей!
— И говорить с тобой не хочу! Военные должны раньше умываться,
а потом разговаривать.
Он прикрыл дверь в столовую, высунул оттуда голову и сказал с де-
ланной суровостью:

— И в столовую не пущу. Маруся, бросай их прямо в воду! И этого высти-
рай, Кандыбина, ишь, какой черный! А это та самая коробка? Угу... пони-
маю! Нет, нет, я с такими шмаровозами не хочу разговаривать!
Митя стоял на месте, перепуганный больше, чем в самой отчаянной
битве. С остановившимися в испуге острыми глазами он начал отступление
к дверям, но мать Васи взяла его за плечи:
— Не бойся, Митя, не бойся, мы будем мыться простой водой!
Скоро мать вышла из кухни и сказала мужу:
— Может, ты острижешь Митю? Его волосы невозможно отмыть...
— А его родители не будут обижаться за вмешательство?
— Да ну их, пускай обижаются! Бить мальчика они умеют, у него...
все эти места... в синяках.
— Ну, что же, вмешаемся, — сказал весело Назаров и достал из шкафа
машинку.
Еще через четверть часа оба разведчика, чистые, розовые и краси-
вые, сидели за столом и... есть не могли, столько было чего рассказы-
вать.
Назаров поражался, делал большие глаза, радовался и скорбел, вскри-
кивал и смеялся — переживал все случайности военной удачи.
Только что пообедали, прибежал Сережа.
— Где наши герои? Выходите сейчас же, парламентеры придут...
— Парламентеры? — Назаров серьезно оправил рубаху. — А мне мож-
но посмотреть?
Северная армия выстроилась в полном составе для встречи парламен-
теров. Трубача, правда, своего не было, но зато на вершине Мухиной горы
стояло северное знамя!
Но раньше, чем пришли парламентеры, пришла мать Олега и обрати-
лась к северянам:
— Где Олег? Он с вами был?
Сережа уклонился от ответа:
— Вы же не разрешили ему играть.
— Да, но отец позволил ему посмотреть...
—г У нас его не было...
— Вы его видели, мальчики?
— Он там торчал, — ответил Левик. — Его в плен взяли.
— Кто взял в плен?
— Да эти... южные...
— Где это? Где он сейчас?
— Он изменник, — сказал Митя. — Он им все рассказал, а теперь бо-
ится сюда приходить. И пусть лучше не приходит!
Куриловская с тревогой всматривалась в лицо Мити.
Митя сейчас сиял чистым золотым яблоком головы, и его глазенки,
острые и напористые, теперь не казались наглыми, а только живыми и
остроумными. Назаров с интересом ожидал дальнейших событий, он
предчувствовал, что они будут развиваться бешеным темпом. Из своей
квартиры, пользуясь хорошим вечером, вышел и Кандыбин. Он недобрым
глазом посматривал на нового, остриженного Митю, но почему-то не спе-
шил демонстрировать свои родительские права.
Куриловская в тревоге оглядывалась, подавленная равнодушием окру-

жающих к судьбе Олега. Она встретила любопытный взгляд Назарова и по-
спешила к нему.
— Товарищ Назаров, скажите, что мне делать? Нет моего Олега. Я прямо
сама не своя. Семен Павлович еще ничего не знает.
— Его в плен взяли, — улыбнулся Назаров.
— Ужас какой! В плен! Куда-то потащили мальчика, что-то с ним дела-
ют! Он и не играл совсем.
— Вот то и плохо, что не играл. Это напрасно вы ему не позволили.
— Семен Павлович против. Он говорит: такая дикая игра!
— Игра не дикая, а вы сами поставили его в дикое положение. Разве
так можно?
— Товарищ Назаров, мало ли мальчишки чего придумают? Нельзя
же слепо идти за ними!
— Зачем же слепо? Можно с открытыми глазами. А только у них своя
жизнь..»
В это время калитка впустила торжественную тройку парламенте-
ров, а четвертым вошел и Олег Куриловский, измазанный, заплаканный
и скучный. Мать ахнула и бросилась к нему. Она повела его домой, он
шел рядом и хныкал, показывал пальцем на мальчиков.
Мальчикам было не до Олега. Южная армия выставила ни на что не
похожие требования: возвратить знамя и признать, что северяне потер-
пели поражение. Парламентеры утверждали, что Вася и Митя были отпу-
щены потому, что дали честное слово больше сегодня не воевать, им пове-
рили, а они честное слово не сдержали.
— Какие там честные слова, — возмутился Сережа, — война — и все!
— Как? Вы против честного слова? Да? — человек с пером искренне
негодовал.
— А может, они нарочно дали честное слово? Они, может, нарочно, чтобы
вас обмануть!
— Честное слово?! Ого, какие вы! Честное слово если дал, так уже тот...
уже нужно держать...
— А вот если, например, к фашистам попался? К фашистам! Они ска-
жут: дай честное слово! Так что? Так, по-твоему, и носиться с твоим честным
словом?
— О! Куда они повели! — начальник рукой протянул по направле-
нию к небу. — К фашистам! А мы как? У нас какой договор? У нас такой
договор: и мы красные, и вы красные, и никаких фашистов. Придумали —
фашисты!
Сережа был смущен последним доводом и обернулся к своим:
— Вы давали честное слово?
Митя насмешливо прищурился на человека с пером:
— Мы давали честное слово?
— А то не давали?
— А то давали?
— Давали!
— Нет, не давали!
— А я вам не говорил: дайте честное слово?!
— А как ты говорил?
— А как я говорил?

— А ты помнишь, как ты говорил?
— Помню.
— Нет, ты не помнишь.
— Я не помню?
— А ну, скажи, как?
— Я скажу. А по-твоему, как?
— Нет, как ты говорил, если ты помнишь?..
— Не беспокойся, я помню, а вот, как по-твоему?
— Ага? Как по-моему? Ты сказал: дайте честное слово, что не пойдете
к своему войску. Вася, так же он говорил?
— А разве не все равно?
Но карта врагов была бита. Северяне засмеялись и закричали:
— А они пришли! Честное слово! Тоже хитрые!
Кандыбин, на что уж серьезный человек, и тот расхохотался:
— Чертовы пацаны! Обставили! А кто моего так обстрогал?
Назаров не ответил. Кандыбин придвинулся ближе к мальчикам — их
игра начинала его развлекать. Он долго смеялся, когда услышал контрпред-
ложение северян. Смеялся он непосредственно и сильно, как ребенок, на-
клоняясь и даже приседая.
Северяне предложили: пускай их знамя три дня стоит на Мухиной горе,
а потом они отдадут, и тогда начинать новую войну. А если не хотят, значит,
«Мухина гора — наша».
Парламентеры смехом ответили на это предложение:
— Пхи! Что мы, не сможем себе новое знамя сделать? Сможем, хоть
десять! Вот увидите завтра, чье знамя будет стоять на Мухиной горе!
— Увидим!
— Увидим!
Прощальная церемония была сделана наскоро, кое-как; парламентеры
уходили злые, а северяне кричали им вдогонку, уже не придерживаясь
никаких правил военного этикета:
— Хоть десять знамен пошейте, все у нас будут!
— Ну, завтра держись! — сказал Сережа своим. — Завтра нам трудно
придется!
Но им пришлось трудно не завтра, а сейчас.
Из своей квартиры по высокой деревянной лестнице спускался сам
начальник планового отдела Семен Павлович Куриловский, спускался
массивный, гневный, страшный. За ним, спотыкаясь, прыгал со ступень-
ки на ступеньку измочаленный жизнью Олег Куриловский.
Семен Павлович поднял руку и сказал высоким властным тенором,
который, впрочем, очень мало подходил к его фигуре под графа Витте:
— Мальчишки! Эй, мальчишки! Подождите! Подождите, я вам говорю!
— Что там такое? Чего он кричит? А кто это?
— Ой и злой же! Это Олега...
Семен Павлович еще на нижней ступеньке крыльца закричал:
— Издеваться! Насильничать! Самовольничать! Я вам покажу насиль-
ничать!
Он подбежал к мальчикам:
— Кто здесь Назаров? Назаров кто?
Все притихли.

— Я спрашиваю, кто Назаров?
Вася испуганно оглянулся на отца, но отец сделал такой вид, будто все
происходящее его не интересует. Вася покраснел, удивленно поднял лицо
и сказал звонко и немного протяжно:
— Назаров? Так это я — Назаров!
— Ага, это ты! — закричал Куриловский. — Так это ты истязал моего
сына?! А другой? Кандыбин? Где Кандыбин?
Митя напружинил глазенки и повернулся плечом к гневному графу
Витте:
— А чего вы кричите? Ну, я Кандыбин!
Куриловский подскочил к Мите и дернул его за плечо так сильно, что
Митя описал вокруг него некоторую орбиту и попал прямо в руки к Се-
реже. Сережа быстро передвинул его на новое место сзади себя и подставил
Куриловскому свое улыбающееся умное лицо.
— Где он? Чего вы прячете? Вы вместе издевались?
Куриловский так комично заглядывал за спину Сережи, и Митя так
остроумно прятался за этой спиной, что все мальчики громко расхохота-
лись. Куриловский налился кровью, оглянулся и понял, что нужно скорее
уходить, чтобы не сделаться объектом настоящего посмешища. В следую-
щий момент он, вероятно, убежал бы в свой кабинет и там дал бы полную
волю гневу, если бы в это время к нему не подошел отец Мити:
— Вам, собственно, для чего понадобился мой сын? — спросил он, за-
ложив руки за спину, а голову откинул назад, так что на первом плане
оказался его острый кадык, обтянутый красной кожей.
— Что? Что вам угодно?
— Да не угодно, а я спрашиваю, для чего вам понадобился мой сын?
Может, вы его побить хотите? Я вот — Кандыбин!
— А, это ваш сын?
— Ох, он и стукнет его сейчас! — громко сказал Митя.
Новый взрыв хохота.
Назаров быстро подошел к двум родителям, стоявшим друг перед дру-
гом в позициях петушиной дуэли. Вася сейчас не узнал своего отца. Назаров
сказал негромко, но голосом таким сердитым, какого Вася еще никогда у отца
не слышал:
— Это что за комедия? Немедленно прекратите! Идем ко мне или к вам и
поговорим!
Кандыбин не переменил позы, но Куриловский быстро сообразил, что
это лучший выход из положения.
— Хорошо, с деланной резкостью согласился он. Идем ко
мне.
Он направился к своему крыльцу. Кандыбин двинул плечами.
— А пошли вы к...
— Иди! — сказал Назаров. — Иди, лучше будет!
— Тьфу, барыня б вас любила! — Кандыбин двинулся за Куриловским.
Назаров поднялся на крыльцо последним. Он слышал, как в притихшей
толпе мальчиков кто-то крикнул:
— Здорово! Вася, это твой папан? Это я понимаю!
В своем кабинете Семен Павлович, конечно, не мог кричать и гневаться:
из-за какого-то мальчишки не стоило нарушать единство стиля. Любез-

ным жестом он показал на кресла, сам уселся за письменным столом и
улыбнулся:
— Эти мальчишки хоть кого расстроят.
Но улыбка хозяина не вызвала оживления у гостей. Назаров смотрел
на него, нахмурив брови:
— Вас расстроили? Вы соображаете что-нибудь?
— Как, я соображаю?
— Орете на ребят, хватаете, дергаете. Что это? Кто вы такой?
— Я могу защищать своего сына?
Назаров поднялся и презрительно махнул рукой:
— От кого защищать? Что вы, его за ручку будете водить? Всю жизнь?
— А как по-вашему?
— Почему вы не позволили ему играть?
Теперь и Куриловский поднял свое тело над столом:
— Товарищ Назаров, мой сын — это мое дело. Не позволил, все. Мой
авторитет еще высоко стоит.
Назаров двинулся к дверям. На выходе он обернулся:
— Только смотрите: из вашего сына вырастет трус и двурушник.
— Сильно сказано.
— Как умею.
Во время этой не вполне выдержанной беседы Кандыбин молча сидел,
вытянувшись на стуле. У него не было охоты разбираться в тонкостях
педагогики, но и позволить Куриловскому толкать своего сына он тоже не
мог. В то же время ему очень понравились слова Куриловского об автори-
тете. Он даже успел сказать:
— Автеритет — это правильно!
Но отставать от Назарова он принципиально не мог. А внизу на крыль-
це Назаров сказал ему:
— Слушай, Степан Петрович. Я тебя очень уважаю, и человек ты поря-
дочный, и мастер хороший, а только, если ты своего Митьку хоть раз уда-
ришь, — лучше выезжай из города: я тебя в тюрьму упеку. Поверь моему
слову большевистскому.
— Да ну тебя, чего ты пугаешь?
— Степан Петрович, посажу.
— Тьфу, морока на мою голову! Чего ты прицепился? Как там я его бью?
— Он у меня купался сегодня. Весь в синяках.
— Да ну?
— А мальчик он у тебя славный. Забьешь, испортишь.
— Для автеритета бывает нужно.
— Автеритет, автеритет! Это дурак сказал, а ты повторяешь, а еще ста-
хановец!
— Вот пристал! Федор Иванович, чего ты прицепился? Черт его знает,
как с ними нужно!
— Пойдем ко мне, посидим. Есть по рюмке, и вареников жена наварила...
— Разве по такому случаю подходяще?
— Подходяще.
Проблему авторитета в семье Головиных подменило развлечение, орга-
низованное вокруг одной навязчивой идеи. Родители и дети долж-
ны быть друзьями.

Это неплохо, если это серьезно. Отец и сын могут быть друзьями, долж-
ны быть друзьями. Но отец все же остается отцом, а сын остается сыном,
т. е. мальчиком, которого нужно воспитывать и которого воспитывает имен-
но отец, приобретающий, благодаря этому, некоторые признаки, допол-
нительные к его положению друга. А если дочь й мать не только друзья,
но и подруги, а отец и сын не только друзья, а закадычные друзья, почти
собутыльники, то дополнительные признаки, признаки педагогические, мо-
гут незаметно исчезнуть. Так они исчезли в семье Головиных. У них трудно
разобрать, кто кого воспитывает, во всяком случае, сентенции педагоги-
ческого характера чаще высказываются детьми, ибо родители играют все
же честнее, помня золотое правило: играть, так играть!
Но игра давно потеряла свою первоначальную прелесть. Раньше было
так мило и занимательно:
— Папка — бяка! Мамка — бяка!
Сколько было радости и смеха в семье, когда Ляля первый раз назвала
отца Гришкой! Это был расцвет благотворной идеи, это был блеск педаго-
гического изобретения: родители и дети — друзья! Сам Головин — учи-
тель. Кто лучше него способен познать вкус такой дружбы! И он познал.
Он говорил:
— Новое в мире всегда просто, как яблоко Ньютона! Поставить связь
поколений на основе дружбы, как это просто, как это прекрасно!
Времена этой радости, к сожалению, миновали. Теперь Головины за-
хлебываются в дружбе, она их душит, но выхода не видно: попробуйте
друга привести к повиновению!
Пятнадцатилетняя Ляля говорит отцу:
— Гришка, ты опять вчера глупости молол за ужином у Николае-
вых!
— Да какие же глупости?
— Как «какие»? Понес, понес свою философию: «Есенин — это красота
умирания!» Стыдно было слушать. Это старо. Это для малых ребят. И что
ты понимаешь в Есенине? Вам, шкрабам19, мало ваших Некрасовых да Го-
голей, так вы за Есенина беретесь...
Головин не знает: восторгаться ли прямотой и простотой отношений или
корчиться от их явной вульгарности? Восторгаться все-таки спокойнее.
Иногда он даже размышляет над этим вопросом, но он уже отвык размыш-
лять над вопросом другим: кого он воспитывает? Игра в друзей продолжа-
ется и по инерции и потому, что больше делать и нечего.
В прошлом году Ляля бросила школу и поступила в художественный
техникум. Никаких художественных способностей у нее нет, ее увлекает
только шик в самом слове «художник». И Гришка и Варька хорошо это
знают. Они пытались даже поговорить с Лялей, но Ляля отклонила их
вмешательство:
— Гришка! Я в твои дела не лезу, и ты в мои не лезь! И что вы понимаете
в искусстве?
А что получается из Левика? Кто его знает! Во всяком случае, и друг из
него получился «так себе».
Жизнь Гришки и Варьки сделалась грустной и бессильной. Гришка ста-
рается приукрасить ее остротами, а Варька и этого не умеет делать. Теперь
они никогда не говорят о величии педагогической дружбы и с тайной за-

вистью посматривают на чужих детей, вкусивших дружбу с родителями не
в такой лошадиной дозе.
С такой же завистью встречают они и Васю Назарова.
Вот и сейчас вошел он в комнату с железной коробкой под мышкой. Голо-
вин оторвался от тетрадей и посмотрел на Васю. Приятно было смотреть
на стройного мальчика с приветливо-спокойным серым взглядом.
— Тебе что, мальчик?
— Я принес коробку. Это коробка Лялина. А где Ляля?
— Как же, как же, помню. Ты — Вася Назаров?
— Ага... А вы тот... А вас как зовут?
— Меня... меня зовут Григорий Константинович!
— Григорий Константинович? И еще вас зовут... тот... Гри...ша. Да?
— М-да. Ну, хорошо, садись. Расскажи, как ты живешь?
— У нас теперь война. Там... на Мухиной горе.
— Война? А что это за гора?
— А смотрите: в окошко все видно! И флаг! То наш флаг!
Головин глянул в окно: действительно, гора, а на горе флаг.
— Давно это?
— О! Уже два дня!
— Кто же там воюет?
— А все мальчики. И ваш Левик тоже. Он вчера был в плену.
— Вот как? Даже в плену? Левик!
Из другой комнаты вышла Ляля.
— Левина с утра нет. И не обедал.
— Завоевался, значит? Так! Вот он тебе коробку принес.
— Ах, Вася, принес коробку! Вот умница!
Ляля обняла Васю и посадила рядом с собой.
— А мне эта коробка страшно нужна! Какая ты прелесть! Почему ты
такая прелесть? А ты помнишь, как я тебя отлупила? Помнишь?
— Ты меня не сильно отлупила. И даже не больно. А ты всех бьешь?
И Левина?
— Смотри, Гришка, какой он хороший. Ты смотри!
— Ну, что же, смотрю.
— Вот если бы у вас с Варькой был такой сын.
— Лялька!
— Вы только и умеете: «Лялька!» Если бы у меня такой брат, а то босяк
какой-то. Он мой зелененький кошелек сегодня утром продал.
— Ну, что ты, Ляля!
— Продал. Какому-то мальчику, за пятьдесят копеек. А за пятьдесят
копеек купил себе вороненка, теперь мучит его под крыльцом. Это вы так
воспитали!
— Лялька!
— Ну, посмотри, Вася! Он ничего другого не умеет говорить. Повто-
ряет, как попугай!
— Лялька!!
Вася громко засмеялся и уставился на Гришку действительно как на
заморскую птицу.
Но Головин не оскорбился, не вышел из комнаты и не хлопнул дверью.
Он даже улыбнулся покорно:

— Я не только Левика, а и тебя променяю на этого Васю!
— Гришка! О Левине ты можешь говорить, а обо мне, прошу, в последний
раз!
Гришка пожал плечами. Что ему оставалось делать?
И на Васином дворе и на «ку ч угу pax» жизнь продолжалась. С перемен-
ным счастьем прошла война между северными и южными. Было много
побед, поражений, подвигов. Были и измены. Изменил северянам Левик:
он нашел себе новых друзей на стороне противника, а может быть, и не
друзей, а что-нибудь другое. Когда он через три дня захотел вернуться в ряды
северной армии, Сережа Скальковский назначил над ним военный суд.
Левик покорно пошел на суд, но ничего не вышло: суд не захотел простить
его измену и отказал в восстановлении его чести. Левик не обиделся и не
рассердился, а бросился в новое увлечение. Где-то на краю «кучугур» начал
он копать пещеру, рассказывал о ней очень много, описывал, какой в пеще-
ре стол и какие полки, но потом об этой пещере все забыли, и даже сам
Левик.
Война не успела привести к разгрому одного из противников. Когда воен-
ные действия были перенесены на крайний юг, там враждующие стороны
наткнулись на симпатичное озеро в зеленых берегах, а за озером увидели
вишневые сады, стоги соломы, колодезные журавли и хаты — деревню
Корчаги. По почину южан решили срочно прекратить войну и организовать
экспедицию для изучения вновь открытой страны. Экспедиция получила
большой размах после того, как отец Васи решил принять в ней участие.
Вася несколько дней подряд ходил по двору и громко смеялся от радости.
Экспедиция продолжалась от четырех часов утра до позднего вечера.
Важнейшим ее достижением было открытие в деревне Корчаги сильней-
шей организации, при виде которой Сережа Скальковский воскликнул:
— Вот с кем воевать! Это я понимаю!
У корчагинцев было свое футбольное поле с настоящими воротами.
Экспедиция буквально обомлела, увидев такую высокую ступень цивили-
зации. Корчагинские мальчики предложили товарищеский матч, но экспе-
диция только покраснела в ответ на любезное приглашение.
Жизнь уходила вперед. Уходил вперед и Вася. В его игрушечном царст-
ве еще стояли автомобили и паровозы, еще жил постаревший и ободран-
ный Ванька-Встанька, в полном порядке были сложены материалы для
постройки моста и мелкие гвозди в красивой коробке — но это все прошлое.
Вася иногда останавливается перед игрушечным царством и задумы-
вается о его судьбе, но с ним уже не связывается никакая горячая мечта.
Тянет на двор к мальчикам, где идут войны, где строят качели, где живут
новые слова: «правый инсайд» и «хавбек», где уже начали мечтать о зим-
нем катании с гор.
Однажды над игрушечным царством сошлись отец и сын, и отец сказал:
— Видно по всему, Вася, будешь строить мост, когда вырастешь, — на-
стоящий мост через настоящую реку.
Вася подумал и сказал серьезно в ответ:
— Это лучше, а только надо учить много... как строить. А теперь как?
— А теперь будем строить санки. Скоро снег выпадет.

— И мне санки, и Мите санки.
— Само собой. Это одно дело. А теперь другое дело: за лето ты чуточку
распустился.
— А как?
— На этажерке убираешь редко. Газеты не сложены, цветы не по-
литы. А ты уже большой, надо тебе прибавить нагрузку. Будешь утром под-
метать комнаты.
— Только ты купи веник хороший, — сказал Вася, — такой, как у Кан-,
дыбина.
— Это не веник, а щетка, — поправил отец.
Семья Кандыбиных в это время переживала эпоху возрождения, и сим-
волом эпохи сделалась щетка, которую Кандыбин купил на другой день
после вареников и рюмки водки. Тогда в беседе с Назаровым он больше то-
порщился бы, но как это сделаешь, если на столе графинчик, а в широкой
миске сметана, если хозяйка ласково накладывает тебе на тарелку варени-
ков и говорит:
— Какой у вас милый этот Митя! Мы так рады, что Вася с ним подру-
жился..
И поэтому Кандыбин честно старался быть послушным гостем, и ему
нравилось то, что говорил Назаров. А Назаров говорил прямо:
— Ты меня не перебивай! Я культурнее тебя и больше видел, у кого
же тебе и научиться, как не у меня? И с сыном нужно по-другому, и по
хозяйству иначе. 'Ты человек умный, стахановец, ты должен нашу больше-
вистскую честь держать. А это что такое: бить такого славного хлопца?
Это же, понимаешь, неприлично, как без штанов на улицу выйти. Да ты
ешь вареники, смотри, какие мировые! Жаль, что жинки твоей нету...
Ну, другим разом.
Кандыбин ел вареники, краснел, поддакивал. А на прощание сказал
Назарову:
— Спасибо тебе, Федор Иванович, что поговорил со мной. А в выходной
день приходи, посмотри мою жизнь, моя Поля в отношении вареников
тоже достижение.
Повесть о Васе кончена. Она не имела в виду предложить какую-нибудь
мораль. Хотелось в ней без лукавства изобразить самый маленький кусочек
жизни, один из тех обыденных отрывков, которые сотнями проходят перед
нашими глазами и которые не многим из нас кажутся достойными вни-
мания. Нам посчастливилось побыть с Васей в самый ответственный и ре-
шающий момент его жизни, когда мальчик из теплого семейного гнезда
выходит на широкую дорогу, когда он впервые попадает в коллектив,
значит, когда он становится гражданином.
Этого перехода нельзя избежать. Он так же естественно необходим и так
же важен, как окончание школы, первый выход на работу, женитьба. Все
родители это знают, и в то же время очень многие из них в этот ответственный
момент оставляют своего ребенка без помощи, и оставляют как раз те, кто
наиболее ослеплен либо родительской властью, либо родительской игрой.
Ребенок — это живой человек. Это вовсе не орнамент нашей жизни, это
отдельная полнокровная и богатая жизнь. По силе эмоций, по тревожности
и глубине впечатлений, по чистоте и красоте волевых напряжений детская

жизнь несравненно богаче жизни взрослых. Но ее колебания поэтому не
только великолепны, но и опасны. И радости и драмы этой жизни сильнее
потрясают личность и скорее способны создавать и мажорные характеры
деятелей коллектива, и характеры злобных, подозрительных и одиноких
людей.
Если вы эту насыщенную, яркую и нежную жизнь видите и знаете, если
вы размышляете над ней, если вы в ней участвуете, только тогда стано-
вится действенным и полезным ваш родительский авторитет, та сила,
которую вы накопили раньше, в собственной, личной и общественной
жизни.
Но если ваш авторитет, как чучело, раскрашенное и неподвижное,
только рядом стоит с этой детской жизнью, если детское лицо, детская ми-
мика, улыбка, раздумье и слезы проходят бесследно мимо вас, если в от-
цовском лице не видно лица гражданина — грош цена вашему авторитету,
каким бы гневом или ремешком он ни был вооружен.
Бели вы бьете вашего ребенка, для него это во всяком случае траге-
дия: или трагедия боли и обиды, или трагедия привычного безразличия и
жестокого детского терпения.
Но трагедия эта — для ребенка. А вы сами — взрослый, сильный чело-
век, личность и гражданин, существо с мозгами и мускулами, вы, нанося-
щий удары по нежному, слабому растущему телу ребенка, что вы такое?
Прежде всего вы невыносимо комичны, и, если бы не жаль было вашего
ребенка, можно до слез хохотать, наблюдая ваше педагогическое варварст-
во. В самом лучшем случае, в самом лучшем, вы похожи на обезьяну,
воспитывающую своих детенышей.
Вы думаете, что это нужно для дисциплины?
У таких родителей никогда не бывает дисциплины. Дети просто боят-
ся родителей и стараются жить подальше от их авторитета и от их
власти.
И часто рядом с родительским деспотизмом ухитряется жить и дебоши-
рить детский деспотизм, не менее дикий и разрушительный. Здесь вырас-
тает детский каприз, этот подлинный бич семейного коллектива.
Большей частью каприз родится как естественный протест против ро-
дительской деспотии, которая всегда выражается во всяком злоупотребле-
нии властью, во всякой неумеренности: неумеренности любви, строгости,
ласки, кормления, раздражения, слепоты и мудрости. А потом каприз уже
не протест, а постоянная, привычная форма общения между родителями
и детьми.
В условиях обоюдного деспотизма погибают последние остатки дисцип-
лины и здорового воспитательного процесса. Действительно важные явле-
ния роста, интересные и значительные движения детской личности провали-
ваются, как в трясине, в капризной и бестолковой возне, в самодурном про-
цессе высиживания снобов и эгоистов.
. В правильном семейном коллективе, где родительский авторитет не
подменяется никаким суррогатом, не чувствуется надобности в безнравст-
венных и некрасивых приемах дисциплинирования. И в такой семье всегда
есть полный порядок и необходимое подчинение и послушание.
Не самодурство, не гнев, не крик, не мольба, не упрашивание, а спо-

койное, серьезное и деловое распоряжение — вот что должно внешним обра-
зом выражать технику семейной дисциплины. Ни у вас, ни у детей не долж-
но возникать сомнения в том, что вы имеете право на такое распоряжение,
как один из старших, уполномоченных членов коллектива. Каждый роди-
тель должен научиться отдавать распоряжение, должен уметь не уклонять-
ся от него, не прятаться от него ни за спиной родительской лени, ни из по-
буждений семейного пацифизма. И тогда распоряжение сделается обычной,
принятой и традиционной формой, и тогда вы научитесь придавать ему
самые неуловимые оттенки тона, начиная от тона директивы и переходя
к тонам совета, указаниям, иронии, сарказма, просьбы и намека. А если вы
еще научитесь различать действительные и фиктивные потребности детей,
то вы и сами не заметите, как ваше родительское распоряжение сделается
самой милой и приятной формой дружбы между вами и ребенком.
Глава седьмая
Тратят и силы к тому ж влюбленные в тяжких стра-
даньях,
И протекает их жизнь по капризу и воле другого;
Все достояние их в вавилонские ткани уходит,
Долг в небреженьи лежит, и расшатано доброе имя.
На умащенных ногах сикионская обувь сверкает,
Блещут в оправе златой изумруды с зеленым отливом,
Треплется платье у них голубое, подобное волнам,
И постоянно оно пропитано потом Венеры.
Все состоянье отцов, нажитое честно, на ленты
Или на митры идет и заморские ценные ткани.
...Итак, заранее лучше держаться
Настороже, как уж я указал, и не быть обольщенным,
Ибо избегнуть тенет любовных и в сеть не попасться
Легче гораздо, чем, там очутившись, обратно на волю
Выйти, порвавши узлы, сплетенные крепко Венерой.
Тит Лукреций Кар. «О природе вещей»
(I век до н. э.)
Познакомился я с Любой Гореловой случайно: она зашла ко мне по ко-
роткому делу. Пока я писал нужную записку, она тихонько сидела в крес-
ле и изредка вздыхала про себя, сложив руки на коленях и поглядывая куда-
то с далеким прицелом. Ей было лет девятнадцать и принадлежала она к тем
девушкам-аккуратисткам, которые даже в самом тяжелом горе не забыва-
ют вовремя разгладить кофточку.
— Чего вы так грустно вздыхаете? — спросил я. — У вас неприят-
ности?
Люба неловко вздернула чистенько причесанной головкой, вздохнула
пианиссимо и страдальчески улыбнулась:
— Нет... ничего особенного. Были неприятности, но уже прошли.
В своей жизни я достаточно повозился с девичьими неприятностями
и привык о них разговаривать. Поэтому я спросил дальше:
— Прошли, а вы вздыхаете?
Люба повела плечами, будто в ознобе, и посмотрела на меня. В ее карих
честных глазах вспыхнуло оживление:

— Хотите, я вам расскажу?
— Ну, рассказывайте.
— Только это длинное!
— Ничего...
— Муж меня бросил...
Я с удивлением на нее глянул: кажется, ее длинный рассказ был окон-
чен, а подробности можно было увидеть в ее личике: маленький розовый
рот дрожит в улыбке, а в глазах тонкая сверкающая слеза.
— Бросил?
— Угу, — сказала она еле слышно и по-детски кивнула головой.
— Он был хороший? Ваш муж?
— Да... очень! Очень хороший!
— И вы его любили?
— Конечно. А как же? Я и теперь люблю!
— И страдаете?
'— Вы знаете... ужасно страдаю!
— Значит, ваши неприятности не совсем прошли?
Люба посмотрела на меня задорно-подозрительно, но мой искренний вид
ее успокоил:
— Прошли... Все прошло. Что же делать?
Она так наивно и беспомощно улыбнулась, что и для меня стало инте-
ресно: что ей делать?
— В самом деле: что вам делать? Придется забыть вашего мужа и начи-
нать все сначала. Выйдете снова замуж...
Люба надула губки и изобразила презрение.
— За кого выходить? Все такие...
— Позвольте, но ваш муж тоже хорош. Вот же бросил вас. Собственно
говоря, его и любить не стоит.
— Как не стоит? Вы же его не знаете!
— Почему он бросил вас?
— Другую полюбил.
Люба произнесла это спокойно и даже с некоторым удовольствием.
— Скажите, Люба, ваши родители живы?
— А как же! И папа, и мама! Они меня ругают, ругают: зачем выходила
замуж?
— Они правильно вас ругают.
— Нет, неправильно. А чего правильно?
— Да как же: вы еще ребенок, а уже успели и замуж выйти и раз-
вестись.
— Ну... чего там! А им что такое?
— Вы не с ними живете?
— У меня своя комната. Муж меня бросил и пошел жить к своей... а
комната теперь моя. И я получаю двести рублей... И совсем я не ребенок!
Какой же я ребенок?
Люба смотрела на меня с сердитым удивлением, и я видел, что в своей
жизненное игре она совершенно серьезна.
Вторая наша встреча произошла в такой же обстановке. Люба сидела
в том же самом кресле. Теперь ей было двадцать лет.

— Ну, как ваши семейные дела?
— Вы знаете, так хорошо, что я и сказать не умею!
— Вот как! Значит, нашелся человек лучше вашего... этого...
— И ничего подобного. Я вышла замуж за того самого. Второй раз
вышла!
— Как же это случилось?
— Случилось. Он пришел -ко мне и плакал. И сказал, что я лучше всех.
Но это же неправда? Я же не лучше всех?
— Ну... кому что нравится. А чем же вы такая... плохая?
— Вот видите! Значит, он меня любит. А папа и мама сказали, что я
делаю глупость. А он говорит: давай все забудем!
— И вы все забыли?
— Угу, — так же тихо и незаметно, как и раньше, сказала Люба и кив-
нула головой настоящим детским способом. А потом посмотрела на меня
с серьезным любопытством, как будто хотела проверить, разбираюсь
ли я в ее жизненной игре.
В третий раз я встретил Любу Горелову на улице. Она выскочила из-за
угла с какими-то большими книгами в руках и устремилась к трамваю,
но увидела меня и вскрикнула:
— Ах! Здравствуйте! Как хорошо, что я вас встретила!
Она была так же молода, так же чистенько причесана, и на ней была такая
же свежая, идеально отглаженная блузка. Но в ее карих глазах туманились
какие-то полутоны, нечто, похожее на жизненную усталость, а лицо стало
бледнее. Ей был двадцать один год.
Она пошла рядом со мной и повторила тихо:
— Как хорошо, что я вас встретила.
— Почему вы так рады? Я вам нужен для чего-нибудь?
— Ага. Мне больше некому рассказывать.
И вздохнула.
— У вас опять жизненные неприятности?
Она заговорила негромко, рассматривая дорогу:
— Были неприятности. Такие неприятности! Я плакала даже. Вы знаете,
она подала в суд. И теперь.суд присудил, и мы платим сто пятьдесят руб-
лей в месяц. Алименты. Это ничего. Муж получает пятьсот рублей, и я по-
лучаю двести пятьдесят. А только жалко. И так, знаете, стыдно! Честное
слово! Только это неправильно. Это вовсе не его ребенок, а она выставила
свидетелей...
— Слушайте, Люба, прогоните вы его.
— Кого?
— Да этого самого... мужа вашего.
— Ну, что вы! Он теперь в таком тяжелом положении. И квартиры у него
нет. И платить нужно, и все...
— Но ведь вы его не любите.
— Не люблю? Что вы говорите? Я его очень люблю. Вы же не знаете, он
такой хороший! И папа говорит: он — дрянь! А мама говорит: вы не записы-
вались, так и уходи!
— А вы разве не записывались?

— Нет, мы не записывались. Раньше как-то не записались, а теперь уже
нельзя записаться.
— Почему нельзя? Всегда можно.
— Можно. Только нужно развод брать и все такое.
— Мужу? С этой самой, которой алименты?
— Нет, он с той не записывался. С другой.
— С другой? Это что ж... старая жена?
— Нет, почему старая? Он недавно с нею записался.
Я даже остановился:
— Ну, я ничего не понимаю. Так, выходит, не с другой, а с третьей?
Люба старательно объяснила мне:
— Ну да, если меня считать, так это будет третья.
— Да когда же он успел? Что это такое?
— Он с той недолго жил, с которой алименты... Он недолго. А потом
он ходил, ходил и встретил эту. А у нее комната. Они стали жить. А она
говорит: не хочу так, а нужно записаться. Она думала — так будет лучше.
Так он и записался. А после, как записался, так они только десять дней
прожили...
— А потом?
— А потом он как увидел меня в метро... там... с одним товарищем, так
ему стало жалко, так стало жалко. Он пришел тогда и давай плакать.
— А может, он все наврал? И ни с кем он не записывался...
— Нет, он ничего не говорил. А она, эта самая, с которой записался,
так она приходила. И все рассказывала...
— И плакала?
— Угу, — негромко сказала Люба и кивнула по-детски. И внимательно
на меня посмотрела. Я разозлился и сказал на всю улицу:
— Гоните его в шею, гоните немедленно! Как вам не стыдно!
Люба прижала к себе свои большие книги и отвернулась. В ее глазах,
наверное, были слезы. И она сказала, сказала не мне, а другой стороне
улицы:
— Разве я могу прогнать? Я его люблю.
В четвертый раз встретил я Любу Горелову в кинотеатре. Она сидела
в фойе в углу широкого дивана и прижималась к молодому человеку, краси-
вому и кудрявому. Он над ее плечом что-то тихо говорил и смеялся. Она
слушала напряженно-внимательно и вглядывалась куда-то далеко счастли-
выми карими глазами. Она казалась такой же аккуратисткой, в ее глазах
я не заметил никаких полутонов. Теперь ей было двадцать два года.
Она увидела меня и обрадовалась. Вскочила с дивана, подбежала, уце-
пилась за мой рукав:
— Познакомьтесь, познакомьтесь с моим мужем!
Молодой человек улыбнулся и пожал мне руку. У него и в самом деле
было приятное лицо. Они усадили меня посредине. Люба действительно бы-
ла рада встрече, все теребила мой рукав и смеялась, как ребенок. Муж со
сдержанной мужской мимикой говорил:
— Вы не думайте, я о вас хорошо знаю. Люба говорила, что вы — ее
судьба. А сейчас увидела вас и сразу сказала: моя судьба.
Люба закричала на все фойе:

— А разве неправильно? Разве неправильно?
Публика на нее оглядывалась. Она спряталась за мое плечо и с шутли-
вой строгостью сказала мужу:
— Иди! Иди выпей воды! Ну, чего смотришь? Я хочу рассказать, какой
ты хороший! Иди, иди!
За моей спиной она подтолкнула его рукой. Он пожал плечами, улыб-
нулся мне смущенно и ушел к буфету. Люба затормошила оба мои рукава:
— Хороший, говорите, хороший?
— Люба, как я могу сказать, хороший он или плохой?
— Но вы же видите? Разве не видно?
— На вид-то он хороший, ну... если вспомнить все его дела... вы же сами
понимате...
Глаза Любы увеличились в несколько раз:
— Чудак! Да разве это тот? Ничего подобного! Это совсем другой! Это...
понимаете... это настоящий! Настоящий, слышите.
Я был поражен.
— Как «настоящий»? А тот? «Любимый»?
— Какой он там любимый! Это такой ужасный человек! Я такая счаст-
ливая! Бели бы вы знали, какая я счастливая!
— А этого вы любите? Или тоже... ошибаетесь?
Она молчала, вдруг потеряв свое оживление.
— Любите?
Я ожидал, что она кивнет головой по-детски и скажет: «Угу».
Но она сидела рядом, притихшая и нежная, гладила мой рукав, и ее
карие глаза смотрели очень близко — в глубину души.
Наконец, она сказала тихо:
— Я не знаю, как это сказать: люблю. Я не умею сказать... Это так
сильно!
Она посмотрела на меня, и это был взгляд женщины, которая полю-
била.
Научить любить, научить узнавать любовь, научить быть счастливым —
это значит научить уважать самого себя, научить человеческому досто-
инству. Никакие образовательные экскурсии в автономную область Венеры
не помогут этому делу. В человеческом обществе, а тем более в обществе
социалистическом, половое воспитание не может быть воспитанием физио-
логии. Половой акт не может быть уединен от всех достижений челове-
ческой культуры, от условий жизни социального человека, от гуманитар-
ного пути истории, от побед эстетики. Если мужчина или женщина не
ощущает себя членом общества, если у них нет чувства ответственности
за его жизнь, за его красоту и разум, как они могут полюбить? Откуда
у них возьмутся уважение к себе, уверенность в какой-то своей ценности,
превышающей ценность самца или самки?
Половое воспитание — это прежде всего воспитание культуры социаль-
ной личности. И если в буржуазном обществе такое воспитание на каждом
шагу встречает препятствие в классовом разделении общества, в нищете,
в насилии, в эксплуатации, то в нашем государстве для такого воспитания
проложены широкие дороги. В самой скромной советской семье, как
только она до конца поймет, какое важное и определяющее участие ей

предоставлено в государственной жизни, как только она научится ощу-
щать это свое единство с обществом не только в великих вопросах исто-
рии, но и в каждой подробности своего быта, тем самым разрешается про-
блема полового воспитания, ибо такая семья уже находится в фарватере
культурной революции;
Не так еще давно проблема полового воспитания занимала многих сво-
бодных людей в такой форме: как объяснить детям тайну деторождения?
Проблема выступала в либеральных одеждах, и либеральность эту видели
в том, что уже не сомневались: тайну деторождения детям нужно обя-
зательно объяснить. С высокомерием посмеивались над старыми возмути-
тельными подходцами, ненавидели аистов и презирали капусту. Были убеж-
дены в том, что от аистов и от капусты должны происходить разные бед-
ствия и что своевременное объяснение эти бедствия предупредит.
Самые отчаянные и либеральные требовали полного срывания «покро-
вов» и полной свободы в половых разговорах с детьми. На разные лады и
различными голосами толковали о том, какими ужасными, извилистыми
путями современные дети узнают тайну деторождения. Впечатлительным
людям в самом деле могло показаться, что положение ребенка перед
тайной деторождения подобно трагической коллизии какого-нибудь царя
Эдипа20. Оставалось только удивляться, почему эти несчастные дети не за-
нимаются массовым самоубийством.
В наше время нет такого стремления объяснить детям тайну деторож-
дения, но в некоторых семьях добросовестные родители и теперь страдают
над вопросом: как быть с этой тайной и что отвечать детям, если они спра-
шивают. Надо, впрочем, отметить, что в области этой панической проблемы,
такой важной и неотложной, было больше разговоров, чем практических
мероприятий. Я знаю только один случай, когда отец усадил своего пяти-
летнего сына наблюдать, как его мать разрешается от бремени. Как и вся-
кий другой случай идиотизма, этот случай заслуживает только внимания
психиатров. Гораздо чаще бывало, что честные родители в самом деле при-
ступали к различным «правдивым» процедурам объяснения. И вот в первые
же моменты этой полезной правдивости оказывалось, что положение их
почти безвыходное.
Во-первых, выступало наружу пронзительное противоречие между ро-
дительским либерализмом и родительским идеализмом. Вдруг, кто его
знает откуда, с полной очевидностью выяснялось, что половая проблема,
несмотря ни на какие объяснения, несмотря на их героическую правди-
вость, желает оставаться все-таки половой проблемой, а не проблемой
клюквенного киселя или абрикосового варенья. В силу этого она. никак не
могла обходиться без такой детализации, которая даже по самой либераль-
ной мерке была невыносима и требовала засекречивания. Истина в своем
стремлении к свету вылезала в таком виде, что и самые смелые родители
ощущали нечто, похожее на обморок. И это чаще всего случалось с теми
родителями, которые выдвигались из обыкновенных рядов, которые ближе
стояли к «идеалам», которые активно стремились к лучшему и совершен-
ному. В сущности говоря, им хотелось так «объяснить» половую пробле-
му, чтобы она сделалась как бы уже и не половой, а какой-то другой, более
чистой, более высокой.
Во-вторых, выяснилось, что при самом добросовестном старании, при

самой научной мимике все-таки родители рассказывали детям то самое,
что рассказали бы им и «ужасные мальчишки и девчонки», предупредить
которых и должно было родительское объяснение. Выяснилось, что тайна
деторождения не имеет двух вариантов.
В конце концов вспоминали, что с самого сотворения мира не было заре-
гистрировано ни одного случая, когда вступившие в брак молодые люди не
имели бы достаточного представления о тайне деторождения и, как извест-
но... все в том же самом единственном варианте, без каких-нибудь заметных
отклонений. Тайна деторождения, кажется, единственная область, где не
наблюдалось ни споров, ни ересей, ни темных мест.
Александр Волгин живет на четвертом этаже нового дома. Отец Алек-
сандра, Тимофей Петрович Волгин, работает в НКВД. На рукавах его гим-
настерки нашиты две серебряные звезды и две звездочки на малиновых пет-
лицах. В жизни Александра эти звезды имеют значение. Еще важнее ре-
вольвер. В кобуре отец носит браунинг номер второй. Александр хорошо
знает, что по сравнению с наганом браунинг более усовершенствованное
оружие, но он знает также, что в ящике отцовского стола спрятан любимый
револьвер отца, и этот «любимчик» — наган, боевой товарищ, о котором
он может рассказать много захватывающих историй из тех времен, когда
не было еще чистой, уютной квартиры в новом доме, когда не было и самого
Александра, ни Володьки Уварова, ни Кости Нечипоренко. В школе об
этом времени рассказывают очень коротко и все по книжкам, и расска-
зывают учителя, которые сами ничего не видели и ничего не понимают.
Вот, если бы они послушали, как двадцать человек чекистов, выезжая из
города по зимней накатанной дороге, наткнулись на целый отряд банди-
тов, как чекисты залегли за крайними плетнями города, как четыре часа
отстреливались сначала из винтовок, а потом из наганов, как по одному
патрону отложили для себя, — вот тогда они узнали бы, что такое наган, ко-
торый сейчас мирно отдыхает в ящике стола. А учительница рассказы-
вает, рассказывает, а если ей показать наган, так она, наверное, закри-
чит и убежит из класса.
Александр Волгин гордится своим отцом и гордится его оружием и его
звездочками. Александр знает, что в боевой жизни отца заключаются
особые права и законы, которые он, Александр Волгин, должен соблю-
дать. Другие обстоятельства, а именно: отцовский спокойный и глубокий
взгляд, молчаливые умные глаза и уравновешенная мужская сила —
все это Александр Волгин как-то пропускал в своей оценке, почти не заме-
чал, как не замечают люди здоровья. Александр был убежден, что он
любит отца за его боевую деятельность.
Теперь — мама. Мама не закричит и не убежит, если ей показать на-
ган. В городе Овруче она сама отстреливалась от бандитов, а отец в это
время сидел на партийном собрании. Там была и Надя, только Наде тогда
был один год, и она в этой истории ни при чем. Теперь Наде семнадцать
лет, Александр любит ее, но это другое дело. И мать. Мать, конечно, не
боевой деятель, хотя ей и пришлось пострелять в Овруче. Во-первых, она
работает в каком-то там Наробразе, во-вторых, нет у нее ни револьвера, ни
звездочек, ни звания старшего лейтенанта государственной безопасности,
а в-третьих, она очень красивая, добрая, нежная, и если бы даже у нее

был наган и какое угодно звание, кто его знает, на каком месте все это
поместилось бы в представлении Александра. Александр Волгин любит
свою мать не за какие-нибудь заслуги, а... любит, и все!
У Александра Волгина эти установки любви выяснились еще с поза-
прошлого года, т. е. с того времени, когда в его жизни завелись настоящие
друзья, не какие-нибудь слюнявые Коти, все достоинство которых заключа-
ется в карманных складах и новых костюмчиках, а настоящие товарищи,
обладающие жизненным опытом и самостоятельностью мнений. Может
быть, они тоже любят своих родителей, но не лезут с ними в глаза, да им
и некогда заниматься родителями. Жизнь ежедневно ставит такие вопросы,
что не только родителей, а и обедать забудешь, и для разрешения этих во-
просов требуется много силы и знаний: возьмем, например, матч между
«Динамо» и «Локомотивом», или дела авиационные, или снос дома на
соседней улице, или асфальтирование рядом проходящей трассы, или ра-
дио. В школе тоже столько дел и вопросов, столько запутанных отноше-
ний, столько интриг, столько событий, что даже Володька Уваров теряет
иногда голову и говорит:
— Очень мне нужно! Скажите, пожалуйста! Да ну их к чертям собачь-
им! Не хочу связываться.
А ведь Володька Уваров никогда не смеется. Володька Уваров на са-
мом деле похож на англичанина, это все хорошо знают. Он никогда не
смеется. Другие тоже пробовали, больше одного дня никто не выдерживал,
все равно на второй день зубы выскалит и ржет, как обезьяна. А Володька
только изредка поведет губой, так это разве смех? Это для того, чтобы пока-
зать презрение. Александр Волгин уважает суровую манеру Володьки,
но и не думает подражать ему. Славу Александра Волгина составляют
остроумие, увлекательный смех и постоянное въедливое вяканье. Все ре-
бята знают, что Александру Волгину лучше не попадаться на язык. Весь
пятый класс. И учителя знают. Да... и учителя. Что касается учителей, то
здесь, конечно, сложнее. Бывает часто, что с учителей и начинаются разные
неприятности.
Несколько дней назад учитель русского языка Иван Кириллович объявил,
что он переходит к Пушкину. Володька Уваров еще раньше учителя при-
нес в класс «Евгения Онегина» и демонстрировал несколько стихов. А те-
перь Иван Кириллович сказал, что класс основательно переходит к Пуш-
кину. Называется «основательно», а на самом деле самые интересные стихи
пропускает. Александр Волгин громко, хотя и вежливо, спросил:
— А как это понимать: «...она, пророчествуя взгляду неоцененную
награду...»?
У Александра Волгина тонкое лицо и подвижной рот. Он беззастенчи-
во показывал зубы Ивану Кирилловичу и ждал ответа. В классе все за-
сверкали глазами, потому что вопрос был поставлен действительно инте-
ресно. Все хорошо знали, что «она» значит ножка, женская ножка, у Пушки-
на об этом подробно написано, и мальчикам понравилось. Стихи эти пока-
зывали девочкам и с большим интересом наблюдали, какое они произвели
впечатление. Но с девочками эффект получился, можно сказать, отрица-
тельный. Валя Строгова взглянула на стихи, ничуточки не покраснела и
даже засмеялась. А то, что она сказала, даже вспомнить стыдно:
— Ой, желторотые! Они только сегодня увидели!

Другие девочки тоже засмеялись. Александр Волгин смутился и по-
смотрел на Володьку. На Володькином дородном лице не дрогнул ни один
мускул. Он сказал сквозь зубы:
— Когда мы увидели — это другой вопрос, а вот ты.объясни.
Это у Володьки получилось шикарно, и можно было ожидать, что фи-
нал всего разговора будет победоносный. Действительность оказалась го-
раздо печальнее.
Валя Строгова внимательно присмотрелась к Володьке. Сколько в этом
взгляде было превосходства и пренебрежения! А сказала она так:
— Володя, в этих стихах ничего нет непонятного. А ты еще маленький.
Подрастешь — поймешь.
Такие испытания не каждый может перенести спокойно. В них рушится
человеческая слава, исчезает влияние, взрывается авторитет, уничтожают-
ся пучки годами добытых связей. И поэтому все с остановившимся дыха-
нием ожидали, что скажет Володька. А Володька ничего не успел сказать,
потому что Валя Строгова встряхнула стриженой головой и гордо направи-
лась к выходу. К ее локтям прицепились Нина и Вера. Все Оки уходили
особой недоступной походкой, небрежно посматривали по сторонам и по-
правляли волосы одной рукой. Володька Уваров молча смотрел им вслед
и презрительно кривил полные губы. Все мальчики примолкли, только Костя
Нечипоренко произнес:
— Охота вам с ними связываться?
Костя Нечипоренко учился лучше всех и довольствовался этой славой,
он мог позволить себе роскошь особого мнения. Все остальные были со-
гласны, что Володька потерпел поражение, и от него требовались немедлен-
ные и решительные действия. Медлить было невозможно. Володька на
своей парте замкнулся в холодном английском молчании. Александр Вол-
гин зубоскалил по самым пустяшным поводам и на переменках не отдыхал
ни секунды. Пристал к худенькому, подслеповатому Мише Гвоздеву,
спрашивал:
— Почему у мужчин штаны, а у женщин юбки?
Миша понимал, что в такой невинной форме начинается какая-нибудь
вредная каверза, и старался молча отойти подальше. У него осторожные,
трусливые движения и испуганное выражение лица. Но Александр хватает
его за локти и громко, на весь класс повторяет:
— Почему штаны и юбки? Почему?
Миша бессильно двигает локтями, обижается и смотрит вниз.
Володька говорит сквозь зубы:
— Брось его, сейчас плакать будет.
Александр Волгин смеется:
— Нет, пускай скажет!
Миша в слабости склоняется на парту. Он и в самом деле может запла-
кать. Когда Александр выпускает его руки, он залезает в дальний угол и
молчит, отвернувшись к стене.
— Вот чудак! — смеется Александр. — Он уже такое подумал, бесстыд-
ник такой! А это совсем просто:
Чтобы Миша не влюбился,
На мужчине не женился. 4

Вот теперь Миша заплакал и капризно вздернул локтем в воздухе, хотя
его локоть никому и не нужен. Но Володька Уваров брезгливо морщится,
и он прав: никаким зубоскальством нельзя уничтожить неприятного
осадка после разговора с девочками. В классе было много людей, которые
и раньше с молчаливым неодобрением относились к Володьке Уварову и
его другу Александру Волгину. В особенности было тяжело видеть, с каким
независимым, холодным пренебрежением входили в класс и располагались
на своих местах девочки. Они делали вид, что задней парты не существует,
а если и существует, то на ней нет ничего интересного, что они сами все знают
и что в этом знании они выше и лучше каких-то там Волгиных и Уваровых.
Девочки склоняют друг к другу головы, перешептываются и смеются. И раз-
ве можно разобрать, над кем они смеются и почему они так много вообра-
жают?
Ситуация требовала срочных действий. Вопрос, обращенный к учителю,
должен был восстановить положение. Вот почему Александр Волгин с такой
торжественной улыбкой ожидал ответа Ивана Кирилловича. Даже самые
отъявленные тихони, зубряки и отличники примолкли: они отдавали долж-
ное этой интересной дуэли. Учитель был еще очень молод и едва ли сумеет
вывернуться из затруднительного положения.
Иван Кириллович и в самом деле растерялся, покраснел и забормотал:
— Это, собственно говоря, из другой области... ну... вообще... из обла-
сти... других отношений. Я не понимаю, почему вы задаете этот вопрос?
Александр Волгин употребил героические усилия, чтобы у него вы-
шло удовлетворительное ученическое лицо, и, кажется, оно получилось
ничего себе:
— Я задаю потому, что читаешь и ничего не понимаешь: «неоцененную
награду». А какую награду, и не разберешь.
Но учитель вдруг выбрался из трясины и, честное слово, выбрался здо-
рово:
— У нас сейчас идет разговор о другом. Чего мы будет отвлекаться?
А я на днях зайду к вам домой и объясню. И родители ваши послушают.
Александр Волгин побледнел и растерялся до полного вежливого из-
неможения:
— Пожалуйста.
Володька бросил на Александра убийственный взгляд и сказал, не вста-
вая с места:
— Если спрашивают в классе, так чего домой?
Но учитель сделал вид, что ничего не расслышал, и пошел дальше рас-
сказывать о капитанской дочке.
Александр Волгин хотел что-то еще сказать, но Костя Нечипоренко дер-
нул его за рубаху, силой усадил на место и посоветовал добродушно:
— Не хулигань! Влопаешься!
Честь задней парты была спасена, но какой дорогой ценой!
Об этом сейчас с тревогой вспоминает Александр Волгин. Прошло уже
три дня. Дома Александр нервно отзывался на каждый звонок, но учитель
все не приходил. Александр теперь особенно аккуратно готовит уроки,
в классе помалкивает, а на Володьку старается даже и не смотреть. Если
этот Иван Кириллович в самом деле придет ябедничать отцу, трудно даже
представить, чем это может кончиться. До сих пор у Александра не было

конфликтов с отцом по вопросам школы. Александр учился на «хорошо»,
скандалов никаких не было. Дома он старался о школе мало разговаривать,
считая, что это во всех отношениях удобнее. А вот теперь такая история!
По вечерам, укладываясь в постель, Александр раздумывал о случив-
шемся. Все было ясно. За то, что он задает в классе посторонние вопросы,
отец ничего не скажет, это пустяк, а вот за эту самую «неоцененную на-
граду», черт бы ее побрал, попадет. Александр в этом месте быстро пере-
вертывается с одного бока на другой, и перевертывается не потому, что по-
падет, а потому, что есть что-то еще более страшное. Пусть как угодно по-
падет, как угодно, совсем не в этом дело. Да и как там попадет? Бить бу-
дет, что ли? Бить не будет. Но как говорить с отцом обо всех этих вещах, на-
градах, ножках, — ужас! Стыдная, тяжелая, невозможная тема!
Володька Уваров спросил:
— Не приходил... Этот?
— Нет.
— А что ты будешь делать, когда он придет?
— А я не знаю.
— Ты скажи, что ты и на самом деле ничего не понял.
— Кому сказать?
— Да отцу, кому же? Не понял, и все! Черт их там поймет!
Александр завертел головой:
— Ну, думаешь, моего отца так легко обмануть? Он, брат, не таких,
как мы с тобой, видел.
— А я считаю... Ничего... Можно сказать... Я своему так бы и сказал.
— А он поверил бы?
— Поверил — не поверил! Скажите, пожалуйста! Нам по скольку лет?
Тринадцать. Ну так что? Мы и не обязаны ничего понимать. Не понима-
ем, и все!
— Не понимаем, а почему такое... выбрали... самое такое.
— Ну... выбрали... Пушкин как раз... подскочил...
Володька искренне хотел помочь другу. Но Александр почему-то стес-
нялся сказать Володьке правду. Правда заключалась в том, что Александр
не мог обманывать отца. Почему-то не мог, так же не мог, как не мог гово-
рить с ним о «таких вопросах».
Гроза пришла, откуда не ждали: Надька! Отец так и начал: Надя мне
рассказала...
Это было так ошеломительно, что даже острота самой темы как-то при-
тупилась. Отец говорил, Александр находился в странном состоянии, кровь
в его организме переливалась, как хотела и куда хотела, глаза хлопали
в бессмысленном беспорядке, а в голове торчком стало неожиданное и не-
простительное открытие: Надька! Александр был так придавлен этой
новостью, что не заметил даже, как его язык залепетал по собственной ини-
циативе:
— Да она ничего не знает...
Он взял себя в руки и остановил язык. Отец смотрел на него серьезно
и спокойно, а впрочем, Александр с трудом разбирал, как смотрит отец.
Он видел перед собой только отцовский рукав и две серебряные звездочки
на нем. Его глаза безвольно бродили по шитью звездочек, останавливались

на поворотах шитья, цеплялись за узелки. В уши проникали слова отца и
что-то проделывали с его головой, во всяком случае, там начинался какой-то
порядок. Перед ним стали кружиться ясные, разборчивые и почему-то при-
емлемые мысли, от них исходило что-то теплое, как и от отцовского рука-
ва. Александр разобрал, что это мысли отца и что в этих мыслях спасе-
ние. Надька вдруг провалилась в сознании. Защемило в гортани, стыдли-
вые волны крови перестали бросаться куда попало, а тепло и дружески со-
грели щеки, согрели душу. Александр поднял глаза и увидел лицо отца.
У отца напряженный мускулистый рот, он смотрел на Александра настой-
чивым, знающим взглядом.
Александр поднялся со стула и снова сел, но уже не мог оторваться от
отцовского лица и не мог остановить слез, — черт с ними, со слезами. Он
простонал:
— Папочка! Я теперь понял! Я буду, как ты сказал. И всю жизнь, как
ты сказал! Вот увидишь!
— Успокойся, — сказал тихо отец, — Сядь. Помни, что сказал: всю
жизнь. Имей в виду, я тебе верю, проверять не буду. И верю, что ты мужчи-
на, а не... пустая балаболка.
Отец быстро поднялся со стула, и перед глазами Александра прошли
два-три движения его ладного пояса и расстегнутая пустая кобура. Отец
ушел. Александр положил голову на руки и замер в полуобморочном,
счастливом отдыхе.
— Ну?
— Ну, и сказал.
— А ты что?
— А я? А я ничего...
— А ты, наверное, заплакал и сейчас же: папочка, папочка?
— Причем здесь «заплакал»?
— А что, не заплакал?
— Нет.
Володька смотрел на Александра с ленивым уверенным укором.
— Ты думаешь, отец, так он всегда говорит правильно? По-ихнему,
так мы всегда виноваты. А о себе, так они ничего не говорят, а только о нас.
Мой тоже, как заведет: ты должен знать, ты должен понимать...
Александр слушал Володьку с тяжелым чувством. Он не мог предать
отца, а Володька требовал предательства. Но и за Володькой стояла какая-
то несомненная честь, изменить которой тоже было невозможно. Нужен
был копромисс, и Александр не мог найти для него приличной формы. Кое
в чем должен уступить Володька. И почему ему не уступить? И так за-
рвались.
— А по-твоему, мой отец все говорил неправильно?
— Неправильно.
— А может быть, и правильно?
— Что ж там правильного?
— Другой, так он иначе сказал бы. Он сказал бы: как ты смеешь!
Стыдись, как тебе не стыдно! И все такое.
— Ну?
— Он же так не говорил?
— Ну?

— Тебе хорошо нукать, а если бы ты сам послушал.
— Ну, хорошо, послушал бы... Ну, все равно, говори. Только ты ду-
маешь, что всегда так говорят: «как тебе не стыдно» да «как тебе не
стыдно»? Они, брат, тоже умеют прикидываться.
— А чего прикидываться? Он разве прикидывался?
— Ну, конечно, а ты и обрадовался: секреты, секреты, у всех секреты!
— И не так совсем.
— А как?
— Совсем иначе.
— Ну, как?
— Он говорит, ты понимаешь: в жизни есть такое, тайное и секретное.
И говорит: все люди знают, и мужчины, и женщины, и ничего в этом нет
поганого, а только секретное. Люди знают. Мало ли чего? Знают, значит,
а в глаза с этим не лезут. Это, говорит, культура. А вы, говорит, молокосо-
сы, узнали, а у вас язык, как у коровы хвост. И еще сказал... такое...
— Ну?
— Он сказал: язык человеку нужен для дела, а вы языком мух отго-
няете.
— Так и сказал?
— Так и сказал.
— Это он умно сказал.
— А ты думаешь...
— А только это просто слово такое. А почему Пушкин написал?
— О! Он и про Пушкина говорил. Только я забыл, как он так говорил?
— Совсем забыл?
— Нет, не совсем, а только... тогда было понятно, а вот слова какие... ви-
дишь...
— Ну?
— Он говорит: Пушкин великий поэт.
— Подумаешь, новость!
— Да нет... постой, не в том дело, что великий, а в том, что нужно по-
нимать...
— Что же там непонятного?
— Ну да, только не в том дело. Он так и говорит... ага, вспомнил: совер-
шенно верно, совершенно верно, так и сказал: совершенно верно!
— Да брось ты, «совершенно верно»!
— А он так сказал: совершенно верно, в этих стихах сказано об этом
самом... вот об этом же... ну, понимаешь...
— Ну, понимаю, а дальше?
— А дальше так: Пушкин сказал стихами... и такими, прямо замеча-
тельными стихами, и потом... это... еще одно такое слово, ага: нежными
стихами! Нежными стихами. И говорит: это и есть красота!
— Красота?!
— Да, а вы, говорит, ничего не понимаете в красоте, а все хотите пе-
ределать на другое.
— И ничего подобного! А кто хотел переделать?
— Ну, так он так говорит: вам хочется переделать... на разговор, нет,
на язык пьяного хулигана. Вам, говорит, не нужно Пушкина, а вам нуж-
но надписи на заборах...

Володька стоял прямо, слушал внимательно и начинал кривить губу.
Но глаза опустил, как будто в раздумье.
— И все?
— И все. Он еще про тебя говорил.
— Про меня?
— Угу.
— Интересно.
— Сказать?
— А ты думаешь, для меня важно, как он говорил?
— Для тебя, конечно, не важно.
— Это ты уши распустил.
— Ничего я не распускал.
— Он тебя здорово обставил. А как он про меня сказал?
— Он сказал: твой Володька корчит из себя англичанина, а на самом
деле он дикарь.
— Это я?
— Угу.
— И сказал «корчит»?
— Угу.
— И дикарь?
— Угу. Он так сказал: дикарь.
— Здорово! А ты что?
— Я?
— А ты и рад, конечно?
— Ничего я не рад.
— Я, значит, дикарь, а ты будешь, скажите, пожалуйста, культурный
человек!
— Он еще сказал: передай своему Володьке, что в социалистическом
государстве таких дикарей все равно не будет.
Володька презрительно улыбнулся, первый раз за весь разговор:
— Здорово он тебя обставил! А ты всему и поверил. С тобой теперь опас-
но дружить. Ты теперь будешь «культурный человек». А твоя сестра все
будет рассказывать, ей девчонки, конечно, принесут, ничего в классе ска-
зать нельзя! А ты думаешь, она сама какая? Ты знаешь, какая она сама?
— Какая она сама? Что ты говоришь?
Александр и впрямь не мог понять, в чем дело, какая она сама? Надя
была вне подозрений. Александр, правда, еще не забыл первого ошеломля-
ющего впечатления после того, как выяснилось, что Надя его выдала, но
почему-то он не мог обижаться на сестру, он просто обижался на себя,
как это он выпустил из виду, что сестра все узнает. Теперь он смотрел на
Володьку, и было очевидно, что Володька что-то знает.
— Какая она сама?
— О! Ты ничего не знаешь? Она про тебя наговорила, а как сама?
— Скажи.
— Тебе этого нельзя сказать! Ты такой культурный человек!
— Ну, скажи.
Володька задирал голову в гордой холодности, но и какое-то растерян-
ное раздумье не сходило с его полного лица. И в его глазах на месте преж-
ней высокомерной лени теперь перебегала очередь мелких иголочек. Такие

иголочки бывают всегда, когда поврежденное самолюбие вступает в борь-
бу с извечным мальчишеским благородством и любовью к истине.
И сейчас самолюбие взяло верх. Володька сказал:
— Я тебе скажу, пожалуйста, только вот еще узнаю... одну вещь.
Так был достигнут компромисс. Вмешательство Нади не интересовало
друзей, потому что она была в десятом классе, но двурушничество сестры
терпеть было нельзя.
Надя Волгина училась в десятом классе той самой школы, где учились
и наши друзья. Ясны были пути разглашения пушкинской истории. У этих
девчонок гордость и разные повороты головы прекрасно совмещались со
сплетнями и перешептываниями, а теперь было известно, о чем они шепта-
лись. Они обрадовались такому случаю. Если вспомнить, что вопрос о пуш-
кинских стихах был предложен в самой культурной форме, и на самом де-
ле никто и не собирался переделывать эти стихи на язык хулиганов, и все
понимают, что эти стихи красивы, а не только они понимают, и если бы учи-
тель взял и объяснил как следует, если принять все это во внимание, то
на первый план сейчас же выступает коварство этих девчонок. Они дела-
ют такой вид, что они разговаривают о «Капитанской дочке», а учителя
им верят. А они рассказали Наде о пушкинских стихах. Вот они о чем раз-
говаривают.
И Валя Строгова только в пятом классе такая гордая. А домой она ходит
с восьмиклассником Гончаренко под тем предлогом, что они живут в од-
ном доме. И на каток вместе. И с катка вместе. Еще осенью Володька Ува-
ров послал ей записку:
«Вале Строговой.
Ты не думай, что мы ничего не понимаем. Мы все понимаем. Коля
Гончаренко, ах, какой красивый и умный! Только и задаваться нечего».
Видели, как Валя Строгова получила записку на уроке грамматики и
как прочитала ее под партой, как она потом злая сидела все уроки и пере-
менки. А на последнем уроке Володька получил ответ:
«Володе Уварову.
Дурак. Когда поумнеешь, сообщи».
Володька три дня не мог опомниться от этого оскорбления. Он послал
еще одну записку, но она возвратилась в самом позорном виде с надписью
наверху:
«Это писал Уваров, поэтому можно не читать».
А она и теперь все ходит с Гончаренко. А учителя думают, что раз де-
вочки, так ничего. И не только Валя. Пожалуйста. У всех секреты, у всех
какие-то тайные дела, а перед пятым классом гордость. И все нити этих
секретов уходят в верхнюю перспективу — в даль восьмых, девятых и де-
сятых классов. Тамошние юноши при помощи своей красоты и первых уси-
ков проникают всюду. А что делается у девочек этой высокой перспективы,
невозможно даже представить.
Володька Уваров был представителем крайнего скепсиса в этом вопро-
се. Он рассказывал о старших девушках самые невероятные истории и да-
же не заботился сильно о том, чтобы ему верили. Для него какие-нибудь
факты вообще не представляли интереса, важны были темы, тенденции и

подробности. Другие ничего не рассказывали, Володьке не верили, но рас-
сказы его слушали внимательно.
Девушки девятого и десятого классов! Легко сказать! Володька, и тот
пасовал. Разве могло ему прийти в голову написать кому-нибудь записку?
Как написать? О чем написать? Девушки старших классов были существа
малопонятные. На них даже смотреть было страшновато. Если она заметит
и глянет на тебя — что может ответить слабый пацан? Только самые от-
чаянные позволяли себе иногда, шныряя по коридору, задеть плечом бед-
ро или грудь старшей девушки, но это было жалкое развлечение. Все это
приходилось делать со страхом и с замиранием сердца, риск был огромный.
Если поймаешься, если она посмотрит на тебя, если скажет что-нибудь,
куда деваться на твердом неподатливом полу, который не проваливает-
ся по желанию. В прошлом году в классе был такой бесшабашный скаб-
резник Комаровский Илья — потом его выгнали. Ну, и что же? В маль-
чишеском кругу он о таких подробностях рассказывал, что парты замирали
и краснели, а слушатели больше оглядывались, чем слушали. И все-таки
и он: рассказывать рассказывал, а если нахулиганит, как встретится
взглядом... и умер. Молчит и старается улыбаться. А она ему только и ска-
зала:
— Нос утри. Есть у тебя платок?
И выгнали Комаровского вовсе не за это, а за прогулы и неуды. И ког-
да выгнали, никто не пожалел, даже приятно стало.
Александр Волгин в глубине души ничего не имел против старших де-
вушек, но это был страшный секрет, такой секрет, что настоящее содержа-
ние его даже никогда не приходило во сне, а если и снилось, то ничего нель-
зя было разобрать. А ведь он был еще в лучшем положении, ибо в самой
квартире на четвертом этаже между ним и родителями жила Надя — су-
щество непонятное, симпатичное и близкое. К Наде приходили подруги-
десятиклассницы, такие же, как и она, нежные девушки с убийственными
глазами, с мягкими подбородками и волнистыми, до абсурда чистыми во-
лосами, с теми особенностями фигуры, о которых и реально и в мечтах луч-
ше было и не думать. Александр иногда допускался в их общество, допу-
скался не совсем бескорыстно. В этом обществе он держался свободно, го-
ворил громко, острил, сломя голову летал за мороженым и за билетами
в кинотеатр. Но это все снаружи. А внутри у него слабо и глухо бормотало
сердце, и душа поворачивалась медленно и неуклюже. Смущала его осо-
бенная девичья уверенность, какая-то мудрая сила. Она находилась в пле-
нительном противоречии с их кажущейся слабостью и наивностью движе-
ний. Они не умели как следует бросить камень, но когда Клава Борисова
однажды взяла Александра за щеки мягкими, теплыми руками и сказала:
— А этот мальчик будет хорошеньким мужчиной, — на Александра
налетела шумная и непонятная волна, захлестнула, захватила дыхание и
понесла. А когда он вырвался из этой волны и открыл глаза, он увидел,
что девушки забыли о нем и о чем-то тихо разговаривают между собой.
Тогда он неясно почувствовал, что где-то здесь близко проходит линия че-
ловеческого счастья. Вечером в постели он вспоминал об этом спокойно,
а когда закрывал глаза, девушки казались ему высокими, белыми обла-
ками.
Он не умел думать о них, но в душе они всегда приходили с радостью.