Макаренко А. С. Педагогические сочинения в 8 т.: Т. 2. — 1983

МАРШ 30 ГОДА
Очерк

Памятник Феликсу Дзержинскому
Вступление
Харьковская окраина. Опушка леса, красивый темно-серый дом, цветники,
фруктовый сад, площадки для тенниса, волейбола и крокета, открытое поле,
запахи чебреца, васильков, полыни...
Здесь расположена самая молодая детская коммуна на Украине —
коммуна имени Феликса Дзержинского, открытая 29 декабря 192? года.
Сто пятьдесят коммунаров (сто двадцать мальчиков и тридцать девочек)
живут в великолепном доме, выстроенном специально для них.
Многие товарищи упрекали коммунаров-дзержинцев в «дворцовой жиз-
ни» и даже в барстве. Подумайте, живут в таком роскошном доме! Дом
с паркетными полами, с великолепной уборной, с холодными и горячими
душами, с расписными потолками...
— Разве это воспитание? Привыкнут ребята к такому Дому и душам,
и паркетам, а потом выйдут в жизнь, где ничего этого нет, и будут страдать.
Надо воспитывать применительно к жизненной обстановке.
Говорили еще и так:
— Рабочему человеку все это не нужно. Рабочему нужно, что поздоро-
вее и попроще, а эти финтифлюшки ни к чему.
Коммунары, впрочем, не особенно прислушивались к этой болтовне.
Они не сомневались в том, что душ — вещь хорошая, да и паркет —
тоже неплохо.
В первые дни коммунары только восторгались всем этим, но вскоре
оказалось, что паркет нужно беречь, что с душем нужно обращаться умеючи,
что с расписных потолков нужно ежедневно стирать пыль. Сохранение
этого дома — памятника Дзержинскому, содержание его в чистоте стало
делом всех коммунаров.
Наш дом достаточно велик, несмотря на то что по фасаду он большим
не кажется. Это двухэтажный темно-серый дом, без каких бы то ни было
архитектурных вычуров. Только сетка вывески с золотыми буквами над
фронтоном да два флагштока над нею украшают здание. В центре — па-
радная дверь. От главного корпуса протягиваются вглубь три крыла, так
что все здание имеет форму буквы Ш. В первый год существования нашей
коммуны других зданий у нас не было, если не считать нескольких ста-
реньких дач, в которых кое-как расположился обслуживающий персонал.
На втором году коммуна построила одноэтажный длинный флигель.
Теперь здесь квартиры работников коммуны и мастерские.

Войдя в дом и пройдя небольшой вестибюль, вы остановитесь перед
парадной лестницей. Она довольно широка, освещена верхним окном в
крыше, стены и потолок расписаны.
Нижний этаж симметричен. Направо и налево тянется светлый коридор.
С каждой стороны лестницы расположено по одной комнате управления,
по одному классу и по одному залу. Левый зал у нас называется «гром-
кий» клуб. Там — сцена и киноустановка. Правый зал — столовая. Рядом
с ним кухня. И в классах и в залах большие окна. В «громком» клубе собра-
но все то великолепие — гардины, портреты, расписные потолки и т. д.,—
тлетворным влиянием которого нас попрекали. В зале рояль и хорошие
венские стулья, изготовленные в нашей мастерской. В столовой пятнадцать
столов, накрытых клеенкой, у каждого стола по десять венских стульев.
Портреты Ленина и Дзержинского. И больше ничего. Стена-окно отделяет
столовую от кухни. В кухне — в белом колпаке Карпо Филиппович.
В классах нет парт — двухместные дубовые столики и двухместные
дубовые легкие диванчики.
Подымемся по парадной лестнице на второй этаж.
На первой площадке лестницы, под портретом Дзержинского, имеется
две двери: одна из них ведет в «тихий» клуб, вторая — в спальню девочек.
У этой спальни есть своя длинная и бурная история.
Окна выходят на север, пол не паркетный, и главное — комната очень
велика. Наши ребята против больших спален.
Первыми здесь поселились ребята одиннадцатого отряда, все — малыши
и новенькие. Постоянное отставание этого отряда во всех, решительно
областях, неряшливый, некоммунарский вид Петьки Романова, Гришки
Соколова, Мизяка, Котляра, Леньки и других пацанов, вечные разго-
воры на общих собраниях и в совете командиров о том, что одиннадцатый
отряд надо подтянуть, различные мероприятия, вплоть до лишения малы-
шей права выборов командира,— все это достаточно всем надоело. Летнее
избирательное собрание 1929 года назначило в одиннадцатый отряд ко-
мандира из старших, комсомольца, но он скоро, не справившись с зада-
нием, категорически заявил на собрании, что лучше будет целый год
чистить уборные, чем командовать «этой братвой». Начались бурные соб-
рания, одно за другим, на которых заведующий крыл комсомольцев за
то, что забросили пацанов, а коммунар Алексеенко требовал жестких
законов для них. Пацаны тоже выступали на собрании и доказывали,
что никто не виноват, если штаны быстро рвутся, если руки и шеи не
отмываются, если постели неизвестно кем разбрасываются, если стрелы
попадают не в дерево, а в окно, если полотенце почему-то оказывается
не на своем месте. Но в конце концов было принято твердое решение:
расформировать одиннадцатый отряд и разделить малышей между
остальными десятью отрядами, состоявшими из более взрослых ребят.
Совету командиров было поручено привести это решение в исполнение.
Целый день продумали командиры, и, как ни вертели, все выходило,
что придется девочкам покинуть свои прекрасные две спальни наверху
и перебраться в одну, на место одиннадцатого отряда. В совете командиров
было восемь командиров, из них только две девочки: командиры пятого
и шестого отрядов. Девочки протестовали и ехидно указывали:
— Конечно, нас только двое, так вы можете что угодно постановить.

В конце концов предложили девочкам компенсацию, на которую они
согласились. Купили девочкам гардины, поставили посреди спальни
большой хороший дубовый стол и дюжину стульев, на пол положили пень-
ковую дорожку с зелеными кантами. Обещали еще дать им трюмо, да
этого обещания не исполнили по финансовым соображениям. Правда,
девочки и не настаивали.
Вот почему сейчас у девочек так хорошо обставлена спальня.
В «тихом» клубе альфрейные потолки и великолепная мебель: четыре
восьмигранных дубовых стола, окруженных светлыми венскими стульями.
Особенно заботливо обставлены уголки Дзержинского и Ленина. «Тихим»
клуб называется потому, что в нем нельзя громко разговаривать. Здесь
можно читать, играть в шахматы, шашки, домино и другие настольные
игры.
За клубом — комната для книг. У дзержинцев до шести тысяч томов
в библиотеке.
Верхний этаж занят спальнями. Их одиннадцать, и почти все они оди-
наковы: на двенадцать-шестнадцать человек каждая. В широком коридоре
и во всех спальнях — паркетные полы. Все кровати — на сетках и покра-
шены под слоновую кость. Комнаты все очень высокие, много воздуха
и солнца.
В том же здании внизу — мастерские, о которых еще много придется
говорить, а на втором этаже — больничка-амбулатория и две-три кровати
на всякий случай. Но коммунары редко болеют, и эти кровати стоят пустыми.
Наш лекпом поэтому занимается больше врачебными разговорами и вос-
поминаниями о своей прежней медицинской деятельности, когда он был
подручным у какого-то светила и затмевал это светило благодаря своему
таланту и удачливости. Ребята лекпому не верят и смеются.
Как мы начали
Обычно детские дома, колонии, городки помещаются в старых монастырях
или в бывших помещичьих гнездах. За время революции многие из этих
ветхих построек обратились в развалины. Прежде чем размещать в них
детей, приходилось восстанавливать разрушенное. Окрестные плотники и
жестяники, производившие ремонт, ходили по имениям со своим нехитрым
инструментом, украшая строения свежими сосновыми заплатами и домо-
рощенными пузатыми печами. По уютным когда-то комнаткам размеща-
лись объекты социального воспитания. Для них расставлялись шаткие
проволочные кровати, и на вбитых в стены четырехдюймовых гвоздях
развешивались грязные полотенца. Те же плотники в честном порыве
втиснули в расшатавшийся паркет новые сосновые ингредиенты, и под
бдительным оком санкомов заходили по паркету половые тряпки, обильно
смачиваемые грязной водой. Крылечки, предназначенные для нежных
ножек тургеневских женщин, и перильца, на которые должны были опи-
раться нежные ручки, не могли выдержать физкультурных упражнений
неорганизованной молодежи, и зимою их обломки дослуживали последнюю
службу человечеству: с аппетитом пожирал сухое дерево разложенный
в печах огонь. Удобные для размещения ампирных диванчиков и раз-

личных пуфов небольшие комнатки не соответствовали новым требо-
ваниям. Многочисленные переборки и простенки были серьезным недостат-
ком общежитий. Они были зачастую столь стары, что из них вываливались
гвозди, и домашние штукатуры напрасно прибавляли к их толщине два-
три вершка глины. Они стояли до поры до времени, эти бугристые изне-
могавшие стены. «Клифтами»1, штанами, рукавами и плечами вытирался
мел, которым ребята белили стены. Обваливалась глина. Наступал момент,
когда явственно обнажался древесный скелет. Последний часто использовал-
ся ребятами как топливо.
В монастырях — та же история и те же картины. Только стены в
монастырях гораздо массивнее, только запахи в бывших кельях гораздо
живучее: с большим трудом вытесняется приторный запах ладана.
Но переборки и стены здесь разрушались скорее, крылечки в самом непро-
должительном времени заменялись приставленной доской.
В монастыре детский дом прежде всего с великим увлечением при-
спосабливал под клуб церковь. Десятисаженные высоты и храмовые просто-
ры страшно увлекали наших педагогов, которым представлялось: вот
в этих дворцах забурлит клубная работа, вот здесь разрешатся все проб-
лемы нового воспитания. Перестройка этих церквей стоила очень дорого,
а результаты получались, просто говоря, неудовлетворительные. Летом ребят
не загонишь в полутемный гулкий и неуютный зал, а зимою ничем клубный
воздух не отличается от свежего зимнего. Всё потому, что когда перестраи-
вали храм, то, оказывается, не сообразили: никакими печами и никакими
тоннами топлива помещение не обогреешь.
Полуподвальная трапезная со стенами и подоконниками шириною с пол-
торы сажени, с нависшими сводами, обставленная древними столами
длиною в четверть километра, конечно, обращалась в столовую. Она трижды
в день наполнялась шумливой и нетерпеливой толпой, и поэтому никогда
не находилось времени убрать столовую как следует. Пыльные окна
скоро становились целыми государствами пауков, кое-как прикрытые мелом
масленые спасители, богородицы и чудотворцы начинали одним глазом
подсматривать за ребятами, а потом доходили до такой смелости, что
и бороды их и благословляющие персты безбоязненно окружали ребячью
толпу.
И в именьях и в монастырях очень много построек — домов, домиков,
флигелей, складов. Как посмотрит, бывало, организатор на эти хоромы и
на эти коридоры, так и себя не помнит. Но жадные на помещение педа-
гоги просчитываются на этом обилии. Сотни детей через месяц уже сидят
на всех подоконниках. Оказывается, что разместились не совсем удобно,
что это нужно перестроить, а это построить заново, а это перенести.
Целое лето энергичный организатор торгуется с плотниками и печниками.
На осень разместятся по-иному. Но зимою в колонию приходит новый
организатор, у которого новые вкусы. Начинаются стройки и перестройки.
Действительно, все это богатство представляет просторное поле для
деятельности. И так бесконечно перестраивается колония, но самого
главного в ней всегда нехватка: теплых уборных нет, водопровода нет,
электричества нет, и канализации нет, и нет никакого органического
единства, и никакой гармонии. Игра вкусов на протяжении пяти — десяти
лет настолько запутывает, что в последнем счете — все по-прежнему

неудобно и неуютно. В течение целого дня сотни ребят бродят из дома
в дом, ибо в одном доме столовая, в другом — школа, в третьем — мастер-
ские, в четвертом — клуб, в пятом — спальни, а в шестом — управление,
и ни в одном из этих домов нет вешалки, а если и есть, то никто эту вешалку
не охраняет. Никому не хочется остаться без пальто, без фуражки, и
бродят ребята по колонии, не раздеваясь в течение всего дня... Надворные
уборные в самый короткий срок делаются непригодными для прямого
своего назначения, и зимой используют их все для того же отопления.
В наскоро приспособленных умывальных всегда налито, напачкано —
не лучше, чем в уборных. Так, несмотря на все ремонты и перестройки,
отнимающие огромные средства, все это старье все-таки постепенно раз-
рушается, осыпается и обваливается, пока, наконец, спасительный пожар
не уничтожает последние остатки старого мира и пока, следовательно,
детский дом не переводится в другое место.
Наш дом выстроили чекисты Украины за счет отчислений из своей
заработной платы. Чекисты создали памятник великому Дзержинскому.
Они обнаружили ясность и четкость в понимании задачи, последователь-
ность и решительность в ее выполнении.
В конце декабря 1927 года наш дом был готов и оборудован. Были
расставлены кровати, в клубах повешены гардины и закончены худож-
никами уголки. В библиотеке на полках стояло до трех тысяч книг, в сто-
ловой и на кухне все было приготовлено, и сам Карпо Филиппович был
на месте. Кладовые были наполнены всем необходимым. И только когда
все это было готово, в коммуну приехали первые коммунары.
По этому поводу многие товарищи говорили: не по правилам сделано,
ни на что не похоже, педагогической наукой и не пахнет.
Мы и раньше не раз слышали такие проповеди:
— Не нужно ребятам давать все в готовом виде. Не нужно им все до
конца строить и оборудовать. Пусть детский коллектив собственными рука-
ми сделает себе мебель, украсит свой дом, вообще пусть он станет на
путь самоорганизации, самообслуживания, самооборудования — только
тогда у нас воспитается настоящий, инициативный человек-творец.
Как прекрасно звучат все эти слова!
Но ведь дело нё только в словах.
Мы не против самоорганизации и самооборудования, пусть никто не
обвинит нас в педагогическом оппортунизме.
Изготовить, скажем, мебель, столы, скамьи или даже стулья —
это, конечно, очень хорошо. Но для этого нужно уметь это изготовить.
Если ты не умеешь сделать стол, то ты его и не сделаешь, а если сде-
лаешь, то дрянной, и уйдет на это больше времени и больше средств, чем
на покупку стола в магазине. И еще: не сделает этого стола не только
ребенок, но и сам хитроумный организатор, который придумал именно
такой порядок самооборудования. При таком мучительном способе само-
оборудования как раз никаких воспитательных достижений не получится.
Наоборот, можно сказать с уверенностью, что самые талантливые ребята
через месяц возненавидят вас за то, что их заставили спать на полу и
обедать на подоконнике, что заставили их делать то, чего они не умеют
делать.
Но доказать эти простые вещи не так уж легко. Многим педагогам

очень приятно показать посетителям рукой на все окружающее и сказать:
— Это дети сами сделали.
В самом деле? Ах, какая прелесть! Действительно, как интересно!..
Как же вы этого добились?
И тогда изложить свои восхитительные приемы:
— Очень просто, знаете... Когда дети сюда прибыли, мы им ничего не
дали, мы им сказали: сделайте себе все своими силами!
Мы хотели бы таким педагогам посоветовать:
— Почему бы вам самим на себе не испытать всю прелесть этого
метода? Ведь если это вообще полезно, то полезно будет и для вас: может
быть, и у вас прибавится инициативы и творческого опыта. Попробуйте
вместе с вашими восторгающимися посетителями поселиться в пустых
комнатах и самооборудуйтесь — сделайте себе столы и табуретки, сшейте
одежду и т. п.
Дзержинцы вошли в готовый и оборудованный дом. Им предоставлено
было все то, что нужно для мальчика и девочки: забота, чистота, краси-
вые вещи, уют — все то, чего они давно были лишены и что должны по
праву иметь все дети. Никто не захотел производить над ними неумных,
жестоких и ожесточающих опытов.
Первые дзержинцы
Мы решили, что не стоит сразу впускать в дом толпу с улицы и потом
смотреть, как будет разрушаться общежитие. Первые отряды дзержинцев
были организованы из ребят, живших в колонии имени М. Горького.
Это не значит, что мы выбрали из числа горьковцев самых лучших и орга-
низованных ребят и оставили колонию в руках новичков и социально
запущенных. Отряды первых дзержинцев заключали в себе и сильных и
слабых ребят, и даже ребят, довольно сомнительных в смысле пригод-
ности их для роли организаторов нового дела. Но все они уже были связаны
общей горьковской спайкой.
Из состава горьковской колонии было выбрано для колонизации Нового
Харькова шестьдесят колонистов, в том числе пятнадцать девочек. Уже
за три недели до переезда эти ребята были выделены советом командиров
горьковской колонии и приняли участие в подготовке своего переезда.
В мастерских горьковской колонии была изготовлена новая одежда,
и 26 декабря все шестьдесят человек, нарядившись в новые костюмы и
попрощавшись с колонистами, в снежный зимний день тронулись на-
встречу новой жизни.
Вошли они в новый дом все запушенные снегом, пухлые и толстенькие,
какими не привыкли у нас видеть беспризорных. Бобриковые пальто еще
больше толстили их.
Большинство первых дзержинцев были в возрасте четырнадцати-
пятнадцати лет, но попадались между ними и старые горьковцы,
представители первых полтавских поколений этого прекрасного племени.
Здесь были:
Виктор Крестовоздвиженский — мастер и работать, и командовать,
и веселиться, человек, преданный самой идее детской коммуны, обладав-

ший исключительными способностями организатора: прекрасной памятью,
способностью схватывать сразу множество вещей, привычкой к волевому
напряжению. К тому же Виктор был очень искренним и благородным
человеком. Единственным его недостатком, унаследованным от первых
времен беспризорщины, было пренебрежение к школе. Он всегда презри:
тельно относился к стремлению многих ребят попасть на рабфак и в
глубине души считал рабфаковцев «панычами».
Митя Чевелий — «корешок» Виктора — многим отличался от него, но
был его постоянным спутником на жизненном пути. Это был идеальный
горьковец, подтянутый, стройный и немногословный. Дмитрий был крепко
убежден в ценности и колонии и коммуны. Он видел очень много дет-
ских домов, принимал даже участие в реорганизации некоторых разва-
ленных колоний. Он был очень хорош собою, но никогда не козырял
этим и к девушкам относился чрезвычайно сдержанно.
И Виктору и Дмитрию было лет по семнадцати.
Третьим нужно назвать Кирилла Крупова, тоже «старика-полтавца».
Кирилл всегда был очень способным и в настоящее время учится в
одном из вузов Харькова. Неизменно активный, он был в комсомольской
ячейке одним из самых видных членов. Правда, на него иногда нападало
легкомысленное настроение. Он очень любил начать вдруг возню. Его
желание встряхнуться после работы выражалось в диких прыжках и
сумасшедшей беготне, причем ему далеко не всегда удавалось избежать
столкновения с вещами и с людьми. Бывали у него минуты, когда на него
«находило». Вдруг он становился забывчивым и недисциплинированным.
После ему приходилось отдуваться на общих собраниях наравне с ма-
лышами. Но в общем это был хороший товарищ и прекрасный ком-
мунар.
Павлуша Перцовский, любимец всех коммунаров, человек удивительно
добрый, но с твердыми убеждениями. Такие люди, как он, сильны прежде
всего тем, что умеют от чего угодно отказаться и с чем угодно примирить-
ся, если это касается материальных условий.
Вот Николай Веренин — это совсем другой человек. Пришел он к нам
жадненьким и весьма нечистым на руку. Между словами «купить»,
«выменять», «отнять», «украсть» он не видел никакой качественной раз-
ницы и избирал всегда тот способ, который был наиболее удобным. Жизнь
в горьковском коллективе, чрезвычайно настойчивом и не боявшемся
никаких конфликтов, подействовала на Веренина только в том смысле,
что заставила его быть гораздо осторожнее. Веренин был парень очень
неглупый. Уже в колонии Горького он был в старшей группе и считался
одним из самых образованных коммунаров. Он умел объединить несколь-
ких невыдержанных товарищей, чтобы вместе с ними начать игру в карты,
проникнуть в кладовку, организовать наблюдение за тем, что плохо лежит,
и т. д. Новичков Веренин в первый же день брал на свое попечение и
эксплуатировал их, как только было возможно. Использовал он и кое-кого
из ребят постарше, тех, кто поглупее. В числе таких был Охотников, кото-
рого ребята назвали «удивительная балда». Однако политика Веренина
еще в колонии Горького начала срываться. Его выкинули из комсомола
и стали смотреть на него как на последнего человека.
В самый день переезда новых дзержинцев из Куряжа в Новый Харь-

ков Веренин был назначен сопровождать воз с ботинками. И конечно,
пара ботинок исчезла неизвестно куда. Веренин был не один — с ним
был Соков, спокойный и стройный мальчик, самим своим видом внушав-
ший к себе доверие. Веренин указывал на то, что с ними был конюх и им
нужно было отлучаться от подводы по делам. В первый же день в коммуне
Дзержинского пришлось разбирать такое грязное дело.
Свою жизнь в новом доме мы начали с организации самоуправле-
ния.
Как только коммунары разделись и наскоро ознакомились со зданием
коммуны, Крестовоздвиженский взялся за сигнальную трубу, предусмот-
рительно купленную накануне. Впервые в нашем дворце зазвенели звуки
старого сигнала, так всем хорошо знакомого, такого зовущего и такого
непреклонного:
«Спеши, спеши, скорей!»
Оживленные, радостные ребята, восхищенные и домом и новизной
своих костюмов, сбежались в зал «громкого» клуба2. Витька, вытирая
ладонью мундштук сигналки, засмеялся:
— Хорошо! Проиграл один раз — и все на месте.
Действительно, в колонии Горького, чтобы собрать общее собрание,
да еще такое экстренное, пришлось бы с трубой в руках обходить все корпуса
и закоулки.
В «громком» клубе на новых диванах киевской работы расселись
шестьдесят новых коммунаров.
На собрании мы занялись подсчетом: для слесарной нужно две
смены, для столярной две смены, для швейной две смены — вот уже
шесть отрядов. Еще сапожная мастерская — тоже выходит два отряда,
но относительно нее были сомнения.
— Тут такие мастерские и машины, что никто не захочет идти в
сапожную,— говорили ребята.
Наметили и еще один отряд — хозяйственный. По горьковскому плану
в этот отряд входили ключники, завхозы, кладовщики, секретарь совета
командиров и вообще все должностные лица колонии или ребята, имеющие
индивидуальную работу.
Решили на собрании, что каждый коммунар сейчас же напишет
на клочке бумаги, в какой мастерской он желает работать, а совет коман-
диров немедленно соберется и рассмотрит все эти записки. Совет команди-
ров выбрали тут же на собрании и поручили ему распределить по отрядам
командиров. Выбрали и секретаря совета — Митю Чевелия. Первыми
нашими командирами были: Крестовоздвиженский, Нарский, Соков, Пер-
цовский, Шура Сторчак и Нина Ледак.
Только тронулись все из «громкого» клуба, а Витька уже затрубил
«сбор командиров».
Коммунары разошлись по коммуне, главным образом по мастерским,
где их ожидали новенькие станки — токарные, сверлильные, шепинги3,
фрезерные, долбежные.
А в комнате совета Митя Чевелий оглядел всех шестерых своими
черными глазами и сказал ломающимся баском:
— Совет командиров трудовой коммуны имени Дзержинского считаю
открытым.

Михайло Нарский, самым видом своим противоречащий всякому пред-
ставлению о торжественности, сказал, весело шепелявя:
— Хиба ж это совет командиров? Шесть каких-то человек! От, пони
маешь, даже смешно! Вот в колонии хиба ж так?
Но Митя сердито оборвал его:
— Если тебе смешно, так выйди в коридор и посмейся.
Нарский смущенно наклонил лохматую голову и сказал:
— Та я шо ж? Я ж ничего... Так только-
Долго пришлось просидеть за столом совету командиров, распределяя
коммунаров по отрядам, учитывая все личные особенности и желания,
считаясь и с требованиями заведующего производством. Особенно трудно
было с сапожной мастерской: никто не хотел посвятить свою жизнь сапож-
ному делу. Пришлось в скором времени мастерскую закрыть.
Занялись и Верениным. Недолго бузил Николай, повинился в грехе,
и сказал ему Митька:
— Ото ж, щоб було в послідній раз, бо не знаю, що тобі зроблю!
И удивительно!— как священный завет принял Веренин слова Митьки:
сегодняшний случай с Николаем действительно оказался последним.
Первый отряд
В коммуне теперь двенадцать отрядов.
Первым коллективом на производстве в коммуне всегда был отряд
коммунаров, а не класс или спальня.
По нашей системе вся группа коммунаров, работающая в той или
другой мастерской в одну из смен, составляет отряд.
Таким образом у нас получилось:
Первый отряд — токарно-слесарный цех первой смены.
Второй отряд — тот же цех второй смены.
Третий отряд — столяры первой смены.
Четвертый отряд — столяры второй смены.
Пятый отряд — швейная мастерская первой смены.
Шестой отряд — швейная мастерская второй смены.
Седьмой отряд — литейный цех первой смены.
Восьмой отряд — литейный цех второй смены.
Одиннадцатый отряд — никелировщики первой смены.
Двенадцатый отряд — никелировщики второй смены.
Только десятый отряд соединяет в себе «шишельников»4 обеих смен,
так как разбивать их было нецелесообразно — слишком маленькие по-
лучились бы отряды.
Девятый отряд — запасной: он посылает помощь остальным отрядам,
если кто-нибудь заболеет или командируется на работу на сторону. Обычно
в девятый отряд входят те коммунары, которые еще не определили своих
симпатий в производственном отношении, или новенькие. Новеньким дают
возможность присмотреться и попробовать себя на работе.
Некоторые из отрядов сложились уже в крепкие коллективы; другие,
напротив, никак не подберут постоянного состава. Сейчас первые шесть
отрядов состоят из ребят, давно живущих в коммуне.

По сменам коммунары распределились в зависимости от принадлеж-
ности к школьной группе. В коммуне в последнем учебном году было
шесть групп семилетки: одна третья, две четвертых, две пятых и одна
шестая.
Самый заслуженный и лучший отряд в коммуне — это первый. За
восемь месяцев междуотрядного соцсоревнования три месяца победите-
лем был этот отряд.
В первом отряде подобрались знающие ребята, лучшие наши метал-
листы, старые коммунары. Из четырнадцати человек в отряде семеро уже
проходили командирский стаж, некоторые — по нескольку раз. Многие
занимают теперь более ответственные посты — заместителя заведующего,
членов санкомов (а в санком всегда выбирается самый подтянутый и чисто-
плотный коммунар). Первый отряд носит почетное звание комсомольского,
так как он составлен исключительно из комсомольцев.
Командует отрядом Фомичев. Он избирается на командирский пост
уже не первый раз.
Фомичев — веселый и неглупый парень, бесспорный кандидат на раб-
фак, способный производственник. Только недавно он вместе с Волчком
перешел на токарный станок — и вот теперь уже Фомичев и Волчок идут пер-
выми по токарному отделению и перегнали даже самого заслуженного
нашего токаря Воленка. И Волчок и Воленко — оба в первом отряде.
У них несколько странные отношения. Они по ряду причин не любят
Друг друга, но стараются не показать этого в коммуне. Воленко изрядно
завидует успехам Волчка в токарном цехе, завидует его исключительному
положению в коммуне.
Волчок — общий любимец и общепризнанный авторитет. Этот семна-
дцатилетний мальчик уже давно в комсомоле, всегда он расположен ко
всем, всегда улыбается и в то же время подтянут и по-коммунарски по-
добран. Он — старый командир оркестра и умеет держать его в руках,
несмотря на то что в оркестре подобрался народ, имеющий большой вес
в коммуне. Коммунары в восторге от музыкальных талантов Волчка. Дейст-
вительно, он — незаурядный музыкант. Он ведет партию первого корнета,
освобожден педагогическим советом от занятий в нашей школе и еже-
дневно посещает Музыкальный институт, готовится к серьезной работе
по классу духового оркестра. Коммунары давно привыкли к своему ор-
кестру, тем не менее они всегда собираются послушать, как выводит Вол-
чок свои замечательные трели. За такое мастерство коммунары могут
простить много грехов. Волчок умеет руководить, не потрафляя никаким
слабостям товарищей и не вызывая к себе неприязненного чувства. Вот
почему, когда Волчок командовал отрядом, отряд так легко захватил
коммунарское знамя, удерживал его три месяца и сдал пятому отряду
с боем.
Сейчас Волчок подчиняется Фомичеву как командиру отряда, но Фоми-
чев играет на баритоне в оркестре и подчиняется Волчку как командиру
оркестра. И если Волчок в отряде безупречен, то нельзя того же сказать
о Фомичеве в оркестре. Опоздать на сыгровку, потерять мундштук, нот-
ную тетрадь, иногда побузить во время игры — для Фомичева не ред-
кость. Наш капельмейстер Тимофей Викторович раз даже просил его
уйти из оркестра.

Волчку не раз приходилось призывать Фомичева к порядку, иногда
даже представлять в рапорте вниманию высших органов коммуны.
Но у Фомичева мягкий характер. Он всегда добродушен, никогда не
обижается на Волчка и вечно обещает ему, что «этого больше не будет».
Трудно ему пересилить свою легкомысленную и немного дурашливую при-
роду. Но он так же любит Волчка, как и все коммунары, и сколько Волчок
ни отказывался, Фомичев все же настоял в совете командиров, чтобы
Волчка назначили его помощником по отряду.
Недавно первый отряд должен был поливать клумбы перед зданием
коммуны. Командир не сумел это дело организовать как следует: не рас-
пределил работу между коммунарами, не успел согласовать ее с другими
работами отряда, не учел отпускных расчетов по отряду в день отдыха,
не получил вовремя леек, не наладил брандспойты и вообще запутал дело
так, что хоть зови следователя. Вышло все это не потому, что не хватало
у него сообразительности, а просто по его халатности и забывчивости.
Получился полный беспорядок. Коммунары здорово обиделись на своего
командира.
Волчок, с улыбкой наблюдая неразбериху в работе отряда, говорит
Фомичеву:
— Чудак же ты! Как же ты назначаешь парня к брандспойту на
шесть часов вечера, если он с пяти стоит на дневальстве в лагерях.
Командир сердится и кричит:
— Вы все только разговариваете, а я должен каждого просить! Боярчук
на дневальстве? Хорошо. А почему Скребнев не мог взять кишку? Ты их
защищаешь, а они радуются.
Волчок снова спокойно:
— Вот чудак! Ну как тебе не стыдно? Разве Скребнев справится с
брандспойтом? Он его и не подымет. Ты сообрази.
Фомичев в таких случаях именно сообразить и не может. Он «парится»
и кричит, хватает первого встречного, уже и без того злого:
— Боярчук, иди на клумбу!
Хитрый и смешливый рыжий Боярчук поворачивает к командиру свою
веснушчатую физиономию и, дурашливо уставившись на него, говорит
ехидно:
— На клумбу идти? А ты ж сказал, чтобы я бочки прикатил...
Все начинают смеяться.
Тогда в полной запарке Фомичев приказывает:
— Нечего долго разговаривать! Бери ты, Волчок, брандспойт.
Волчок заливается смехом:
— Вот чудак, все я да я: и вчера я и позавчера я! Чего ты все на меня?..
Ну хорошо, что с тобой делать?
И до поздней ночи возится Волчок с клумбой, наполняет бочки водой,
расстилает для просушки мокрый брандспойт и убирает в вестибюле, через
который приходится протягивать кишку от домового крана.
Рядом с ним напряженно работает сам командир, но работой командует
уже не он. Три-четыре коммунара из отряда, приведенные в порядок ве-
селым умным Волчком, деятельно носятся с поливалками.
Сложную и хитрую политику ведет Воленко. Это мальчик серьезный,
немного обозленный, немного недоверчивый.

Он чрезвычайно активен и вполне заслуженно носит сейчас звание де-
журного заместителя5. Но, занимая и этот пост, стоя наиболее близко
к управлению в коммуне, он всегда склонен подозревать всякие неспра-
ведливости, всегда готов стать на защиту кажущегося угнетенным. А так
как угнетенных в коммуне нет, то Воленко часто поддерживает отдельных
бузотеров и неудачников. Поддерживает он и Фомичева. Часто это при-
водит к конфликтам с Волчком. В голубой повязке дежурного замести-
теля Воленко неуязвим, его решения не подлежат обсуждению, и он этим
пользуется в своей молчаливой борьбе с авторитетом Волчка.
Один раз Волчок поставил вопрос о Фомичеве перед общим собранием.
Играл наш оркестр в городе в каком-то клубе. Началась торжественная
часть, весь оркестр в яме, а Фомичев пропал. Послали его искать, нашли
в буфете. Говорят:
— Иди.
А он:
— Что, мне уже и отдохнуть нельзя?
— Да от чего ты будешь отдыхать? Ведь еще и не играли.
— А дорога?
Пришлось самому Волчку идти ругаться с ним. Вернувшись в оркестр,
Фомичев заявил, что никак не может найти мундштук. А мундштук был
в кармане пальто. Так и играли торжественную часть только с одним бари-
тоном, а в антракте даже вызывали дежурного члена клуба, искали мунд-
штук. Коммунары возмутились ужасно.
Припомнили все прежние проступки Фомичева. Редько из четвертого
отряда прямо предложил:
— Из-за него только позоримся всегда. Выкинуть его из оркестра, вот
и все!
Фомичев хмуро стоял посреди зала6 и только огрызался:
— Ну что ж, и выкинь.
Волчок знал, что выкинуть нельзя, не скоро приготовишь нового ба-
ритониста, но и он пугал:
— Да и придется.
И вот тут Воленко, когда прения закончились, нанес свой удар:
— Замечание в цриказе!
Волчок, чуть не плача:
— Да что ты, Воленко, замечание! Сколько уже замечаний было!
— А ты как считаешь? — спросил Воленко с подчеркнутой серьез-
ностью.
— Как считаю?
Волчок, улыбаясь, оглянулся и снова сердито показал на своего коман-
дира:
— Вот, смотрите: стоит — как с гуся вода. Ему десяток нарядов за-
катить нужно, чтоб помнил.
В собрании сочувствующий гул. Но Воленко настаивал:
— Что же тут такого? Забыл, вот и все. Не нарочно он сделал.
Председатель собрания, наконец, прекратил этот поединок. Фомичеву
объявили замечание в приказе. Однако легче ему не стало. Когда отряд
пришел в спальню, все напали и на Фомичева и на Воленко. Последний
снял уже голубую повязку, и, следовательно, с ним спорить было можно.

Да он и сам, наконец, понял, что поступил с Фомичевым слишком ми-
лостиво.
Если сравнивать Фомичева, каким он был два года назад, с Фомичевым
теперешним — нельзя не поразиться такой переменой.
Он был в высшей степени ленив, неаккуратен, рассеян и груб. Несколько
раз общее собрание приходило в отчаяние: выходило так, что хоть выго-
няй Фомичева из коммуны.
Этого Фомичева мы воспитали и сделали из него образцового комму-
нара. Теперь, если напомнить ему о прошлом, он улыбнется во весь рот
и скажет: «А ведь и в самом деле!» Теперь, хоть и порядочно еще не-
достатков у Фомичева, все же недаром его на второй срок выбрали ко-
мандиром лучшего отряда. Может он многое забыть и многое перепутать,
но нет лучше его в цехе: умеет он и с мастером поговорить о разных не-
поладках, и всем коммунарам с ним весело и занятно. В комсомоле и раз-
ных комиссиях он, если захочет и не забудет, всякое дело сделает добро-
совестно и даст вразумительный отчет. Нет такого вопроса в коммуне,
на который бы он не отозвался.
И еще вот что хорошо: он не обидчив и каждому члену отряда он прия-
тель.
Пацаны
На другом полюсе коммуны находится отряд пацанов.
В этом десятом отряде в настоящее время собраны не все пацаны.
Года полтора тому назад они имели полную автономию и составляли до-
вольно сильную общину, их было человек тридцать, занимали они от-
дельные спальни и выбирали себе своего командира. Я уже рассказывал,
как они потеряли свою самостоятельность.
Собственно говоря, никаких преступлений и тогда пацаны не совершали.
В то время их еще не пускали в производственные мастерские, а предостав-
ляли им возможность работать в изокружке7, в котором много они пере-
портили материалов и инструментов. В изокружке дела было очень много:
модели аэропланов, паровая машина, выпиловка, разные игры, в том числе
знаменитая «военная игра». Малыши, постоянно нуждаясь в «импорте»
таких материалов, как бамбук, резина и пр., вели деятельные внешние сноше-
ния. Бамбук они получали у коммунарской спорторганизации и потому всег-
да с нетерпением ожидали очередной лыжной аварии, сопровождавшейся
зачастую поломкой палок. С резиной, необходимой для изготовления аэро-
планных моторов, дело обстояло гораздо сложнее. Для этого поддержи-
вались сношения с расположенным недалеко от нас авиазаводом. Скудные
партии резины, достававшиеся через знакомых рабочих и комсомольцев,
слабо покрывали нужду в этом материале. Однажды пацаны отправили
делегацию к самому начальнику завода и с тех пор были этим необходи-
мым сырьем обеспечены на сто процентов. Благодаря этому изокружков-
ское дело стало поглощать у них очень много энергии, и ее не хватало
для исполнения нарядов по коммуне. А без работы в коммуне никогда

ни один коммунар не оставался. В особенности часто не справлялись они
с обязанностью отстаивать посты в сторожевом отряде. Главный пост этого
временного (недельного) сводного отряда — в вестибюле. Дневальный обя-
зан смотреть, чтобы в коммуну не входили чужие, чтобы все вытирали
ноги, чтобы пальто вешали на вешалки, а не бросали как попало на барьеры
вестибюля. Главная же задача дневального — проверять ордера в спальню.
Днем вход в спальню не разрешается без ордера дежурного по коммуне.
В ордере пишется, на сколько минут разрешается коммунару войти в
спальню и что можно из спальни вынести. Дневальный проверяет ордер
и следит за тем, чтобы предписания дежурного по коммуне были выпол-
нены. Другие коммунары, стоя на посту, умели все это делать как-то
без хлопот и скандалов. У пацанов же всегда получалось не совсем ладно.
То прозевает дневальный какого-нибудь нарушителя, заглядевшись на
интересное зрелище во дворе или в здании коммуны, то, напротив, проявит
излишнюю энергию: покажется ему, что слишком долго кто-нибудь за-
держался в спальне, и он спешит туда вместе со своей винтовкой — возни-
кает конфликт, а в это время уже дежурный по коммуне записывает
в рапорт, что дневального на посту не было. В особенности много пре-
терпевали пацаны оттого, что в сутках так мало помещается часов. Никогда
нельзя успеть сделать всех дел, которые предусмотрены планом, не говоря
уж о работе сверх плана. Не только ведь заниматься в изокружке — нужно
и в школе хорошо учиться, и поиграть, и в лес пойти, и выкупаться,
и зайти в совет командиров узнать новости, и свести счеты с каким-нибудь
противником, и поговорить, и на дневальстве постоять, и умыться, и почи-
ститься. Ребята не успевали всего сделать. Особенно страдали те процессы,
которые не могли непосредственно заинтересовать пацанов, например умы-
вание, чистка ботинок и пр. К тому же в своей деятельности пацаны раз-
вивали предельные темпы, причем большинство так называемых механи-
ческих препятствий преодолевали простейшим способом: перелезали че-
рез изгороди, лазили в окна, топтали цветники. Это, конечно, сказывалось
и на их одежде. Выглядели они иногда возмутительно с точки зрения
и дежурного по коммуне, и дежурного члена санкома. В результате всего
этого — неизбежный рапорт, и провинившегося выводили на середину на
общем собрании. Коммунары в общем относились к ним ласково, однако
это не мешало требовать порядка. Совет командиров всегда считал, что
виноваты в беспорядках сами наши командиры. Несколько раз предлагали
малышам хороших командиров, но отряд гордо держал знамя незави-
симости: «Зачем нам ваши командиры? У нас и своих ребят хватит».
Кандидатов избирательных комиссий они отводили в особенности ретиво,
и поэтому на избирательных собраниях всегда им удавалось проводить
своих кандидатов.
Все это было давно.
Сейчас десятый отряд уже участвует в производстве. Он обязан пред-
ставить в день тысячу четыреста «шишек».
Шишка — это сделанная из песка и воды куколка, которая при формовке
вкладывается в форму, чтобы заполнить проектированную пустоту полой
вещи. При литье место, занятое шишкой, медью не заполняется. Для изго-
товления шишек есть специальные шаблоны и формы: для кроватных
углов, для масленок, для трубочек и т. п. Отряд Мизяка делится на две

бригады. Каждая бригада должна приготовить в смену семьсот шишек.
Приблизительной нормой на отдельного коммунара считается сто шишек
за четырехчасовой рабочий день. Для шишек нужно готовить еще и про-
волоку, на концах которой они подвешиваются внутри формы при отливке.
За каждую шишку коммунар получает копейку.
Многие из членов десятого отряда теперь уже делают по двести шишек,
и благодаря такой успешности у нас скоро предвидится сокращение деся-
того отряда и перевод старших в более серьезные цехи. Мечтают они все
о токарном цехе.
В десятом отряде много замечательных ребят. Пока что расскажем
только о «старом» нашем коммунаре Петьке Романове.
У Петьки есть брат Алексей, старше его на полтора года и опытнее.
Но Петька к старшему брату относится с некоторым высокомерием. Алек-
сей моложе его по коммуне, и его имя чаще попадается в рапортах, по-
тому что он человек излишне предприимчивый и с собственническими
наклонностями.
Петьке только двенадцать лет. Родился он на Кубани. Давно уже судьба
разбросала Петькину родню по свету. После небольшого беспризорного
стажа попал Петька в коммуну. А через три месяца прислали из коллек-
тора8 и Алексея. Петька и Алешка — низкорослые подростки, очень по-
хожие друг на друга. Только Алешка веселее и не такой курносый. Петь-
ка же большею частью серьезен.
Как-то случилась с этими представителями фамилии Романовых с Ку-
бани потешная история.
В тот самый день, когда привели Алешку из коллектора, пришли в ком-
муну два мальчика, оба черные от паровозной копоти и угля, оба «небри-
тые и немытые», оба лет по тринадцати. Заявили они, что работали в Дон-
бассе и теперь хотят устроиться в детском доме. Совет командиров, экстрен-
но собранный, отнесся к ним благожелательно. Коммунары накормили
и переодели их в кое-какое барахлишко, назвали их шахтарями, но в ком-
муну принять отказались: шахтари были неграмотны, а у нас первой
группы никогда не было. Решили отвести их в коллектор и просить при-
нять для отправки в какую-нибудь колонию.
Шахтари согласились. Им разрешили переночевать в клубе. Они ушли
из совета командиров и заигрались где-то с ребятами.
На другой день я почему-то забыл о них. Только к вечеру вспомнил,
что нужно привести в исполнение постановление совета командиров. Вы-
звал срочно Нарского, дал ему записку в коллектор и сказал:
— Отведешь этих шахтарей в коллектор. Вот тебе письмо совета ко-
мандиров, а вот деньги на проезд.
Нарский, как всегда, с готовностью салютнул и, ответив «Есть!»,
бросился спешно исполнять поручение. Как всегда, через минуту возвра-
тился:
— А какие это пацаны?
— Да вот те два, что вчера в совете командиров... Шахтари.
— А, знаю! — обрадовался Нарский. — Шахтари? Знаю... А где они?
— Там где-то, в саду. Разыщи и доставь в коллектор» да смотри, чтобы
приняли. Без того и не возвращайся.
— Есть! — повторил Нарский и исчез.

Часа через два кто-то из командиров увидел, что Петька сидит на па-
радной лестнице и плачет.
— Что с тобой? Чего ты плачешь?
Петька отвернулся и перестал плакать, но разговаривать не хотел.
Коммунары почти никогда не плачут, и все кругом были уверены,
что с Петькой случилось что-то серьезное.
— Расскажи, чего ты ревешь?
Петька поднялся со ступеньки, зацепился рукой за поручни и, наконец,
сказал серьезно и решительно:
— Отправьте меня из коммуны.
— Почему?
— Не хочу здесь жить.
— Почему?
— Отправьте меня к брату.
Все удивились. Как будто никакого такого брата, к которому можно
было бы отправить Петьку, у него не было.
— К какому брату?
— К какому! К старшему...
— А где он живет?
— Я не знаю... Я не знаю, куда вы его отправили.
— Мы отправили?.. Что ты мелешь? Ты здоров?
— Я же видел... Нарский Мишка повел. Я ему говорю: «Куда ты его
ведешь?» А он говорит: «Не твое дело!» И повел.
— Нарский повел в город твоего брата? Одного?
— Нет, еще какого-то пацана.
Немедленно я выяснил потрясающие подробности. Нарский захватил
и отвел в город одного из шахтарей и нового Романова — Алешку. Второй
шахтарь продолжал играть в саду и чувствовал себя прекрасно.
Пришлось срочно организовать вторую экспедицию, отправлять второго
шахтаря и возвращать Романова.
Сильно обрадовался Петька этому обороту дела. Когда экспедиция
возвратилась, он долго оглядывал своего найденного вторично брата,
помог ему искупаться и переодеться, начал знакомить с коммуной. Он
упросил совет командиров назначить Алешку в свой отряд.
С тех пор как Алешка и сам сделался матерым коммунаром, Петька
лишил его своего покровительства. Он кроет брата на собраниях под улыбки
всего зала и записывает в рапорт при всякой возможности.
Петька расхаживает по коммуне, всегда хлопотливый и занятой. Только
одного он боится — экскурсий и делегаций. Боится с того времени, когда
оскандалил коммуну и всю пионерскую организацию.
Приехал однажды в коммуну один из членов высокой партийной орга-
низации. Встретил в коридоре Петьку, задрал его остроносую9 морду вверх
и спросил:
— Вот так коммунар! Ты грамотен?
— А как же! — сказал Петька.
— Может быть, ты и политграмоту знаешь?
— Ну да, знаю.
— А ты знаешь, кто такой Чемберлен?
— Знаю, — улыбнулся Петька.

— А ну, скажи!
— Председатель Харьковского исполкома.
Посетитель усмехнулся:
— Что ты говоришь? Ты, брат, ошибаешься.
Петька задумался и вдруг махнул рукой безнадежно, не видя возмож-
ности выйти из положения.
И убежал в сад.
С тех пор Петька, как только увидит экскурсию или делегацию, немед-
ленно скрывается в лес.
Утро в коммуне
Ночь. Все в коммуне спят, только дневальный бодрствует. В вестибюле
возле памятных мраморных досок стоит небольшой дубовый диванчик.
Это место дневального.
В карауле бывают по очереди все, без исключения, коммунары. Каждый
дневальный стоит на карауле два часа. Совет командиров назначает на
две пятидневки разводящего, который освобождается от всех работ в ком-
муне и обязан следить за правильностью смен дневальных и за правиль-
ным исполнением ими своих обязанностей. Разводящий является началь-
ником караула в коммуне и вечером сдает рапорт о состоянии сторожевого
сводного отряда. Сторожевым отрядом считаются коммунары, дежурив-
шие по караулу в течение дня.
Редко в этом рапорте отмечаются ошибки дневальных. Коммунары —
народ дисциплинированный, и в коммуне, кажется, не было случая,
чтобы дневальный не вовремя явился на пост или ушел с поста само-
вольно. Вот только с новенькими коммунарами бывают иногда скандалы.
Заснет на дневальстве парень, а уж тогда ни один коммунар не откажет-
ся взять и унести винтовку.
Бедный страж просыпается и сразу сознает, что беда непоправима.
Придется ему все утро провести в поисках винтовки, и хорошо, если
удастся найти похитителя и уговорить его возвратить винтовку. В боль-
шинстве же случаев бывает, что винтовка находится уже после того,
как весть о позорном поведении дневального облетит всю коммуну и со
всех сторон на сонливого стража посыплются вопросы:
— А где же твоя винтовка?
— Что же это ты оскандалился?
Однажды проезжая педагогическая комиссия пришла в ужас:
— Что это у вас за казарма? Зачем эти часовые?
Кое-как нам удалось убедить педагогов, что без часовых нам жить
никак невозможно: и беспорядок будет в спальнях, и грязь. Ведь в ком-
муну ходит много посторонних людей, которые считают, что если они
принесут в коммуну каких-нибудь полкилограмма пыли и грязи, то это
пустяк, о котором не стоит говорить.
Коммунары же хорошо знают, что принесенную на сапогах пыль
завтра нужно убирать и щетками и тряпками, да и то, конечно, всю не
уберешь — много ее попадет в легкие.

Эти соображения немного убедили педагогов. Но тогда возник во-
прос:
— А зачем ему винтовка? Стрелять-то ведь он не будет.
На этот вопрос ответить было уже труднее. И в самом деле, дневаль-
ный не будет стрелять, да и патронов у него нет. Но коммунары очень
дорожат этой винтовкой в руках дневального. Это символ его значения,
это знак того, что ему доверено коллективом очень много — охрана
коллектива. Коммунар знает также, что его винтовка в руках — это про-
образ будущей винтовки, которую ему нужно будет взять в руки для
защиты своей рабочей страны и своей революции. И если теперь ему
приходится за этой винтовкой ухаживать и за нее отвечать, то это об-
легчит ему усвоение будущих военных обязанностей.
К тому же винтовка в руках — это просто удобно и целесообразно.
Каждому проходящему — и своему и постороннему — сразу ясно, что
перед ним дневальный, которому нужно подчиняться без всяких споров.
Дневальный коммунар имеет право сидеть, он должен вставать толь-
ко при появлении заведующего коммуной, дежурного по коммуне и
командира сторожевого отряда. Мы таким образом превращаем дневаль-
ство в гимнастику внимания и зоркости, обостряем слух и глаз и при-
учаем коммунара к тому молчаливому сосредоточению, которое необ-
ходимо часовому.
Та же педагогическая комиссия возмущалась:
— Ведь это же безобразие! Стоит мальчик, молчит и ничего не де-
лает. Хоть книжку ему дайте, все-таки с пользой проведет время. Ведь
так стоять страшно неинтересно.
Присутствовавший тут же представитель ГПУ, человек военный и не
отравленный педагогическими «теориями», даже побледнел от удивле-
ния:
— Как вы говорите? Часовому читать книжку?.. Да разве это воз-
можно!
Одним словом, мы совершаем это педагогическое преступление и наш
дневальный стоит с винтовкой.
Обыкновенно дневальные коммунары очень строги. В рапорте дне-
вального отмечаются самые мельчайшие нарушения санитарной и общей
дисциплины: «Баденко не закрыла за собою двери», «Котляр не вытер
ноги», «У Орлова пальто без вешалки».
Сторожевой отряд имеет право всякое пальто без вешалки сдать в
кладовую, и собственнику пальто после этого придется хлопотать у сек-
ретаря совета командиров — получать ордер на выдачу его пальто из
кладовой.
Недавно дежуривший на дневальстве Петька Романов записал в ра-
порт самого заведующего производством — всеми уважаемого Соломона
Борисовича Левенсона — за то, что на предложение вытереть ноги Со-
ломон Борисович возразил: «Зачем же? У меня ноги чистые». Пришлось
Соломону Борисовичу на общем собрании коммунаров извиняться и при-
водить объяснения: «Занят очень, много приходится бегать, иногда и
забудешь».
Много дела днем нашему дневальному, но и ночью ему скучать не
приходится. Ночью в здании коммуны не остается ни одного взрослого,

так как квартиры сотрудников все в других домах, а дежурства воспи-
тателей в коммуне нет. Дневальный запирает двери, как только сотруд-
ники разойдутся, запирает кабинет заведующего и проверяет, все ли окна
в доме закрыл дежурный отряд. У вечернего дневального карточка, на
которой он записывает, кого нужно будить раньше других. Эта карточка
передается следующим дневальным.
Раньше всех нужно будить старшую хозяйку. Эта должность возла-
гается чаще на мальчиков, но название ее сохраняет по традиции жен-
ский род. Ключ от кухни хранится у старшей хозяйки, и с ее приходом
начинается кухонная жизнь.
После старшей хозяйки поднимается дежурный по коммуне, или со-
кращенно ДК. Отличает его красная повязка. Всех дежурных по ком-
муне девять. Их коллегия избирается общим собранием вместе с советом
командиров на три месяца, обычно из старших коммунаров. ДК орга-
низует весь рабочий день коммуны. ДК обходит коммуну, подписывает
у старшей хозяйки ордера в кладовую, проверяет все помещения ком-
муны и получает у дневального ключ от кабинета заведующего. Без
четверти шесть дневальный будит дежурного сигналиста. Сигналистов
тоже девять. Каждый ДК имеет у себя постоянного, прикрепленного к
нему трубача, с которым он сработался. Трубачом в коммуне быть дело
не простое. Сигналов очень много, все они более или менее сложны,
поэтому почти все трубачи набираются из оркестра.
Ровно в шесть разливается по коммуне сигнал. Это веселый дроб-
ный мотив. К нему давно подобрали слова, как и к большинству сигна-
лов:
Ночь прошла. Вставайте, братья!
Исчезают тень и лень.
Блещет день.
За мотор,
За станок и за топор!
Нам
Встать пора к трудам!
Притихшая в предутреннем сне коммуна вдруг наполняется шумом.
Коммунары немедленно приступают к уборке. Уборочных отрядов
у коммунаров нет, мы не имеем возможности отрывать от производства
лишнюю рабочую силу. У нас снимаются с производства только ДК,
командир сторожевого и старшая хозяйка. Уборка же производится все-
ми коммунарами авральным способом. Наладить эту уборку было делом
далеко не легким. Только в совете командиров пятого созыва порядок
уборки был выработан окончательно. Каждое утро нужно убрать всю
коммуну, то есть вымыть полы там, где нет паркета, подмести, вытереть
пыль на стенах и на вещах, протереть окна, поручни лестниц, убрать в
уборных, вычистить медные части, поправить гардины и занавеси. Это —
огромная работа, и ее вполне хватит на сто пятьдесят человек комму-
наров.
Самое распределение этой работы — разделение всей территории ком-
муны между уборщиками и в особенности распределение орудий убор-
ки — оказалось в свое время сложнейшей задачей, требующей изобре-
тательности и четкости. В настоящее время работа по уборке распреде-

ляется советом командиров на очередном заседании в девятый день каж-
дой декады, на декаду вперед. Наряд дается на отряд. Работа по уборке
в том или другом пункте определяется числом очков, например:
В общей сложности это составляет семьдесят пять очков, то есть на
каждых двух коммунаров приходится одно очко. В согласии с этим
каждому отряду полагается известное количество очков, например: для
десятого отряда — четыре очка, потому что в отряде восемь коммуна-
ров, а для первого отряда — семь очков, потому что здесь коммунаров
четырнадцать. Секретарь совета командиров заранее заготовляет биле-
тики. На одной стороне билетика написано название работы, а на другой
обозначено только число очков. Все эти билетики раскладываются на
столе номерами вверх, и каждый командир набирает себе столько очков,
сколько полагается для отряда. Очередь отрядов по выниманию билети-
ков все время передвигается. Если в прошлую декаду начинали с пер-
вого отряда, то теперь начинают со второго, а в следующую будут начи-
нать с третьего. Каждому отряду предоставляемся право обменяться
своим билетом с другим отрядом, если будет достигнуто соглашение.
Когда все такие междуотрядные соглашения закончены, секретарь со-
вета командиров записывает, что кому попалось, и все это объявляется
в приказе вечером от имени совета командиров. Копия приказа выдается
санитарной комиссии. Каждый отряд получает на декаду орудия уборки.
Работа по уборке считается непроизведенной, если она не сдана коман-
диром или его помощником дежурному члену санитарной комиссии.
Для этого ДЧСК10 обходит все помещения по приглашению отряда, вни-
мательно проверяет, как подметен пол, как протерты стекла, как вытерта
пыль. Когда все отряды уборку сдали, дежурный член санитарной ко-
миссии подходит к ДК и рапортует ему:
— Уборка сдана.
Только после такого рапорта ДК может распорядиться о дальнейшем
движении дня. Если же этого рапорта нет, день задерживается. Мы
привыкли в таких случаях не «париться» и не волноваться.
Недавно третий отряд очень плохо убрал верхний коридор. Дежурный
член санитарной комиссии отказался принять уборку. Третий отряд был
того мнения, что уборка проведена хорошо, что пыль на батареях —
дело несущественное и что ДЧСК просто придирается. Отряд сложил
свои орудия производства и заявил, что уборку он повторять не будет.
ДК попробовал поговорить с отрядом по совести, но отряд заупря-
мился, и его командир, белобрысый парень Агеев Васька, сказал:
— Чепуха какая — пыль на батареях! Это дело генеральной убор-
ки. Смотри ты: засунул руку черт его знает куда! Хорошо, что она у
него как соломинка. А у нас и руки ни у кого такой нет.
Убрать уборную
Убрать пыль в классе
Подмести «громкий» клуб . .
Вытереть пыль в «тихом» клубе .
Вытереть пыль с поручней лестниц
Вытереть пыль в кабинете ....
Подмести кабинет
и т. д.
4 очка
2 »
4 »
4 »
3 »
1 очко
1 »

Дежурный член санитарной, маленький юркий Скребнев, сверкает
белыми зубами.
— Смотрите, у них руки для уборки не годятся! Скоро скажете —
полы не будем мыть, нагнуться никак нельзя, видите, животы какие на-
жили.
Швед, помощник командира, мягкий и ладный, серьезно обращается
к своему командиру:
— Скажи, пускай уберут ребята. Можно послать на батареи Кольку,
он просунет руку.
Агеев — руки в карманы и кивает на Скребнева:
— Записывай в рапорт! А я запишу, что ты придираешься, как бю-
рократ.
Сидим на диване у парадного входа, нас любопытно рассматривает
умытое глазастое утреннее солнце.
Подходит ДК — маленький, подвижный и совсем юный Сопин. Он —
старый коммунар и комсомолец. Он сам состоит в третьем отряде и не
раз даже командовал им. Сопин усаживается рядом со мной и подымает
жмурящееся лицо к солнцу.
— Вы знаете, Антон Семенович, опаздываем уже на десять минут,
а эти лодыри, третий отряд, до сих пор не сдали уборки.
Я, не выпуская изо рта папиросы, так же спокойно говорю:
— Что же ты будешь делать? Ведь это твои корешки?
— Да вот и не знаю, что делать. Понимаете, с командиром тоже
ссориться не хочется.
Агеев Васька хохочет.
Налетает сердитый, взлохмаченный Фомичев и орет:
— Чего вы держите? Уже давно на поверку...
Сопин непривычно для него жестко заявляет:
— Сигнала не дам, пока не скажет ДЧСК. Мое дело маленькое.
Швед опять трогает за рукав Агеева:
— Пошли кого-нибудь, черт с ними! Я бы и сам пошел, да жду здесь
Ваньку, он обещал сдать щетки.
Агеев отрицательно качает головой. Фомичев «парится на три атмо-
сферы», как говорят ребята, и кричит:
— Через вас, смотри, уже четверть часа!
— Ну, хорошо, — говорит Агеев. — Уберем.
Через пять минут подходит к Сопину Скребнев и салютует:
— Уборка сдана.
.Сопин кивает черной, как уголь, головой востроглазому Пащенку,
и тот прикладывает сигналку ко рту. Звенят в сияющем утреннем возду-
хе раскатистые, бодрые призывы: «Собирайтесь все!»
Вечером в этот день ДК отмечает в рапорте: «По дежурству в коммуне
все благополучно. Утром задержан завтрак на пятнадцать минут по
вине третьего отряда».
Председатель собрания смотрит на командира третьего. Агеев про-
бует улыбаться и нехотя вылезает на середину.
— Ну, что ты скажешь? — спрашивает председатель.
— Да что я скажу? — вытягивается командир.

По тону его и по тому, как он держит в руках фуражку, чувствуется,
что настроен он вяло, сказать ему нечего.
— Там эти батареи, так никак туда руку...
Он замолкает, потому что в зале смеются. Все очень хорошо знают,
что тут не в руках дело. Сколько раз уже эти самые батареи проверялись
санкомом!
— Больше никто по этому вопросу? — спрашивает председатель.
Все умолкают и ждут, что скажет дежурный заместитель.
ДЗ сегодня самый строгий. Это Сторчакова, секретарь комсомоль-
ской ячейки. Она всегда серьезна и неприветлива, и ничем ее разжало-
бить невозможно. Агеев, видно, утром забыл, кто сегодня ДЗ, иначе он
был бы сговорчивее.
— Три часа ареста, — отчеканивает Сторчакова.
Агеев тянет руку к затылку.
— Садись, — говорит председатель.
После собрания Агеев подходит ко мне.
— Ну что, влопался? — спрашиваю его.
— Я завтра отсижу.
— Есть.
На другой день Агеев сидит у меня в кабинете. Читает книжку, за-
глядывает через окно во двор. Он арестован.
—• Что, скучно? — спрашиваю я его.
— Ничего, — смеется он. — Еще час остался.
Такие оказии, впрочем, бывают чрезвычайно редко. Уборка обычно
не вызывает осложнений в коллективе, настолько весь этот порядок
въелся в наш быт. Вот разве только новенькие напутают. В прошлом
году ДК так и не добился от новеньких уборки в вестибюле и с негодо-
ванием отметил в рапорте, что вестибюль не был убран. Оказалось потом,
что ребята слово «вестибюль» поняли так, что им поручено «мести бюст»,
и действительно вылизали на славу бронзовый бюст Дзержинского в
«громком» клубе.
Когда уборка кончена, трубач дает сигнал на поверку. По этому
сигналу бегом собираются коммунары по спальням, потому что поверка
не ждет и неизвестно, с какой спальни она начинается.
Поверка — это ДЗ, ДК и ДЧСК.
При входе поверки каждый командир командует:
— Отряд, смирно!
Коммунары вытягиваются каждый возле своей кровати, и дежурный
по коммуне приветствует отряд:
— Здравствуйте, товарищи!
Ему отвечают салютом и приветствием, и начинается самая работа
поверки. Каждый коммунар должен доказать, что он оделся как пола-
гается, что он убрал постель, что у него чисто в ящике шкафа и что он
не забыл почистить ботинки и помыть шею и уши. Разумеется, старших
коммунаров только в шутку можно попросить:
— Повернись-ка, сынку!
Зато малышей и новеньких поверка действительно поворачивает во
все стороны, заглядывает им в уши, поднимает одеяла и иногда даже
просит показать, как надеты чулки и не грязны ли ноги.

Теперь в коммуне очень редко бывают в рапортах неожиданности
по данным поверки. Только Котляра, одного из самых младших членов
десятого отряда, приходится часто выводить на середину. Общее собра-
ние уже привыкло к его страшной неаккуратности и почти потеряло
надежду что-нибудь с ним сделать. Часто раздаются голоса:
— Да довольно с ним возиться! Пускай командир выходит на сере-
дину. Почему не смотрит за пацаном?
Мизяк не смотрит? Мизяк с этим Котляром возится больше любой
матери. Но что тут поделаешь, если самая фигура нескладного, коряво-
го Котляра просто не приспособлена для одежды.
До сих пор Котляр не умеет зашнуровать ботинок, а ведь живет в
коммуне больше года. Штаны на нем всегда выпачканы и почему-то
всегда изорваны, даром что меняют ему спецовку постоянно. Котляр на
середине безучастно слушает негодующие речи и смотрит на председа-
теля широкими рачьими глазами.
И председатель и ДЗ машут на него руками:
— Садись уже, довольно стоять.
Последней проверяют спальню девочек. Там всегда идеально прибра-
но. Только Сторчакова иногда скажет самой младшей:
— Покажи, как шею помыла.
Поверка окончена. Все спускаются вниз, и труба играет: «Все в сто-
ловую!»
Завтрак.
В машинном цехе
После завтрака, в половине восьмого, проиграли «на работу». Нечетные
отряды идут в мастерские, четные — в школу.
В здании коммуны собираются воспитатели-учителя, к мастерским
подходят рабочие и инструкторы. Через три минуты никого уже не видно
в коридорах и во дворе. Только ДК в красной повязке что-то рассчиты-
вает у дневального расписания, повешенного в коридоре внизу.
Шум затихает лишь на несколько минут. Скоро начинается новая
симфония. Раньше всех закричит шипорез в машинном цехе деревооб-
делочной мастерской. Он наполняет коммуну гулким ветровым шумом,
перемежающимся с отчаянным визгом пожираемого машиной дерева.
Каждый дубовый брусок начинает с громкого вскрика, потом вдруг орет
благим матом и, наконец, испустив истошный последний вскрик, в стоне
замирает. А вот на циркулярке дереву, видно, даже умирать приятно.
Циркулярка в течение целого дня звенит веселым, торжествующим зво-
ном, аккомпанируя острому дурашливому крику дерева. Фуговальный
гудит кругло и по-стариковски ворчливо.
В машинном цехе утром работают восемь коммунаров из третьего
отряда. Между ними ходит, поправляет и проверяет их высокий и худой
инструктор Поли щук, начавший с беспризорности, а кончивший при-
обретением большой квалификации и вступлением в партию. У него с
коммунарами отношения приятельские.
Сейчас коммуна делает большое дело: оборудует мебелью новый

Электротехнический институт в Харькове. Институт открывается осенью
этого года.
Много коммунаров собирается поступить на рабфак института.
Мы делаем сотни дубовых столов, стульев, табуреток, чертежных сто-
лов и пр., всего на пятьдесят тысяч рублей. Все это нужно закончить
к 15 августа, и поэтому в деревообделочной мастерской «запарка». Ма-
шинный цех буквально завален деревом, обрезками, деталями и полу-
фабрикатом, назначенным для сдачи в сборный цех. Целыми штабеля-
ми лежат под стенами и у машин ножки, царги, проножки, планки и
прочая столярная благодать. Коммунары покрыты дубовой пылью, у них
страшные и смешные запыленные очки.
Самый маленький здесь Топчий, приемыш коммуны. Как-то осенью,
в темную и мокрую ночь его папаша, селянин с Шишковки, в состоянии
непозволительно веселом напоролся на часового у пороховых погребов.
На первый окрик отмахнулся пьяной рукой, на второй — выразился пре-
небрежительно, и снял его часовой.
Черноволосый и круглоголовый Топчий — малый способный, на-
пористый и рассудительный. Он с первых же дней, невзирая на свой
рост и возраст, потребовал от совета командиров, чтобы ему дали настоя-
щее дело. Командиры его осадили высокомерно:
— Молодой еще! Посмотрим, что из тебя выйдет.
Но уже через два месяца сказали командиры:
— Э, Топчий парень грубой*.
Очень скоро назначили Топчия в третий отряд и дали ему долбеж-
ный станок. Теперь он, почти не отрываясь, разделывает на этом станке
шиповые пазы и отверстия для скреплений.
Самая тонкая работа в машинном цехе выпала на долю Шведа. Он —
на ленточной. Швед — большой политик и оратор. Как только он прибыл
в коммуну из коллектора, тотчас же обратился в совет командиров с
письменным заявлением. Он писал, что хочет работать в коммунарском
активе и просит дать ему такую именно работу. Это заявление возмутило
и взволновало коммунаров:
— Как это, в активе? Что это, совет командиров будет актив назна-
чать? Посмотрим, как он в мастерских поработает.
Вместе со Шведом пришел из коллектора его друг Кац.
Трудно объяснить, что могло связать Шведа и Каца. Швед умен, на-
читан, очень развит. Он, пожалуй, даже не в меру серьезен, только в его
серьезности нет ничего напряженного и сухого. В его огромных черных
глазах какая-то старая, недетская печаль. Он мягок и вдумчив. Комму-
нарский стиль чистоты и подтянутости он усвоил очень быстро.
Совсем другое дело — Кац. Только очень плохая семья могла воспи-
тать и вытолкнуть в люди такого разболтанного, никчемного мальчика.
Работать он не захотел. Он прямо заявил, что не собирается быть ни
столяром, ни слесарем и вообще к деятельности этого рода он себя не
готовит. Стыдно ему было оставаться в коммуне без работы, но в мастер-
ских от него не было никакого толку. Зато он убивал много времени на
поддерживание каких-то невыясненных связей в городе: не было дня,
* Грубой — «хороший».

чтобы его кто-то не вызывал по телефону или чтобы он не просился в
отпуск по самым срочным делам. Из отпуска он приходил всегда с опо-
зданием, и ДК с утра ругался, что нужно искать замену и кого-то пере-
двигать с места на место. Благодаря всему этому Кацу часто приходи-
лось выходить на середину на общих собраниях. К разным рапортам
и жалобам на Каца скоро прибавились и его жалобы на коммунаров:
тот толкнул, тот придирался, тот что-то сказал. На поверку выходило,
что никто не виноват. Каца начали ненавидеть. Не было дня, чтобы в
совете командиров или на собрании кто-нибудь не заявлял: «Нам такие
не нужны». Коммунаров доводило до остервенения высокомерие Каца
и его неаккуратность: «Ленивый, грязный...»
Швед очень мучительно переживал неудачи своего товарища, тем
более что к этим неудачам присоединились и его собственные. После его
заявления о желании вступить в актив над ним посмеивались, и хотя
он держался крепко и никогда не попадал в рапорт, общая оценка Шведа
была в коммуне невысокой. Дело кончилось неожиданным взрывом.
Тимофей Денисович, заведующий нашей школой, подал в совет ко-
мандиров заявление, в котором просил назначить Шведа его помощни-
ком. У нас помощники Тимофея Денисовича зимой освобождаются от
другой работы. На них лежит много обязанностей: вести учет школьной
работы и посещаемости, заведовать учебниками, учебными пособиями,
наглядными пособиями и музеем школы. Фактически Швед, как и его
предшественники, должен был стать руководителем командиров школь-
ных групп. Это очень почетная роль в коммуне, она требует знаний и
умения деликатно обращаться с книгами, картами, банками, ретортами
и т. д. В совете командиров неохотно пошли на назначение Шведа, пред-
лагали других кандидатов. Но против старых квалифицированных и
знающих коммунаров были возражения со стороны организаторов про-
изводства, которые отказывались снимать с работы настоящих мастеров.
Ребятам помоложе было бы трудно вести сложную работу со школьны-
ми группами. Наконец, настаивал на своем Тимофей Денисович. Ему
уступили, хоть и неохотно.
— Ничего в коммуне не сделал, походил по сводным отрядам две
недели, и уже в активе. Так нельзя! Просто «латается», не хочется ра-
ботать в мастерской, да и все тут.
Швед подал заявление. В нем он писал, что в коммуне есть антисе-
митизм, что ребята преследуют его и Каца потому только, что они —
евреи. Я просил указать лица и факты, но Швед сказал, что он боится
назвать фамилии. Я передал его заявление общему собранию.
Собрание было оглушено и возмущено. Действительно, заявление
было явно неосновательным. В коммуне много евреев, много евреев и
среди рабочих, есть и евреи-воспитатели. Никогда в коммуне не было
национальной розни.
На собрании долго говорили о необоснованности заявления и выдви-
нули обвинение против Шведа и Каца в явно придирчивом и нетовари-
щеском отношении к коммунарам. Указывали, конечно, на плохую ра-
боту и нечистоплотность Каца, на неосторожное стремление Шведа в
актив. Такие «радикалы», как Редько, высказывались прямо:
— Довольно заниматься чепухой! Они не могут указать фактов, не-

чего тут и разбирать. Не нравится им в коммуне, потому что здесь ра-
ботать нужно, — пусть уходят, никто их не держит.
Большинство требовало, чтобы Швед назвал лиц, которых он обви-
няет в антисемитизме, возмущалось его страхом.
— Что, у нас бандиты, что ли? Пусть кто-нибудь попробует здесь
заниматься этим делом — и вы увидите, чем это кончится! Вот в девять-
сот двадцать восьмом году один такой нарвался из коллектора, так
что, долго с ним церемонились? В два счета вылетел. А вы какое име-
ете право бояться? Значит, вы не настоящие коммунары, а какие-то
гости.
Коммунары-евреи были также очень поражены. Юдин, Каплунов-
ский и другие обрушились на Шведа, обвиняли его в том, что он вносит
раздор в среду коммунаров, утверждали, что по отношению к себе и к
другим евреям они встречали только товарищеское отношение. Выска-
зывались на собрании по этому вопросу только старшие коммунары;
малыши притихли и держались выжидательно. А между тем именно
с их стороны раньше раздавались голоса против Каца.
Кончилось дело тем, что выбрали комиссию для более подробного
расследования. Комиссия ничего из заявления Шведа не подтвердила,
и это дало основание совету командиров на ближайшем же заседании
вновь поднять вопрос о преждевременности включения Шведа в комму-
нарский актив.
Для меня было совершенно очевидно, что в своей жизни Швед много
пережил обид на почве национальной розни и у него выработалось уже
привычное ожидание новых обид и преследований. Поэтому, вероятно,
он взял на себя и защиту Каца, который встречал неприязненное к себе
отношение еще в коллекторе. К мальчику, подобному Кацу, в среде ком-
мунаров всегда сложилось бы определенное отношение, независимо от
того, к какой национальности он принадлежит.
Шведа сняли и назначили в столярную мастерскую. «Пусть порабо-
тает, тогда из него настоящий коммунар выйдет». Я не возражал, так как
на самом деле это было полезно для Шведа.
Швед был крайне подавлен всей этой историей. Его удивляло и обес-
кураживало, что он так нечаянно и неожиданно оказался в противоре-
чии со всем коллективом. Но в то же время видно было, что он признал
правоту коллектива.
В дальнейшем Швед дал доказательства и большой воли и здравого
ума. Неожиданно для всей коммуны, будучи дневальным, он занес в
рапорт по сторожевому отряду Каца и на собрании напал на него искрен-
но и горячо:
— С такими коммунарами, конечно, трудно жить. Если ему говорят —
покажи ордер, а он отвечает: «Ты уже заелся?» — так это не коммунар,
а шпана!
Собрание довольно холодно выслушало оправдания Каца. Кацом
перестали интересоваться и давно уже перестали продергивать его на
собраниях. Так всегда бывает, когда в глазах коммунаров кто-нибудь
становится безнадежным, когда его уже не считают членом коллектива.
Кац это тоже понял. В тот же вечер он пришел ко мне и просил отпра-
вить его к родным в Киевский округ. Совет командиров, которому я пред-

ставил заявление Каца, на экстренном заседании дал согласие на этот
отъезд.
Швед все-таки провожал товарища до шоссе.
С тех пор на глазах стал расти Швед. Уже через месяц совет коман-
диров согласился на просьбу Васьки Агеева назначить Шведа помощ-
ником командира третьего отряда. Почти в то же время Швед прошел
в редколлегию стенгазеты и скоро стал ее председателем. Наконец, его
выбрали кандидатом в ДК, и он теперь часто носит красную повязку, вы-
полняя ответственнейшую и труднейшую работу в коммуне. В третьем
отряде, одном из лучших отрядов коммунаров, Швед сделался общим
любимцем. Товарищи гордятся его развитием, его умением говорить,
всегда выдвигают его в разные делегации. Он теперь чувствует себя в
коллективе свободно и уверенно.
1 июня третий отряд после долгой борьбы занял первое место, глав-
ным образом благодаря работе Шведа, на которого «старик» Агеев Вась-
ка (который, между прочим, по возрасту моложе Шведа) возложил
почти все функции командования. Агеев не скрывал этого, и при торже-
ственной передаче знамени отряду-победителю знамя принимал не сам
Агеев, а Швед. Он в этот вечер был подчеркнуто ладно одет, такими
же подтянутыми явились и его ассистенты. Их лица выражали сдержан-
ное торжество и готовность серьезно бороться за свое первенство. Швед
и сейчас работает в машинном цехе столярной мастерской. Это для него
оказалось во всех отношениях полезным. Даже на способе выражаться
это отразилось очень положительно. Швед оставил прежнюю манеру
низать одна на другую книжные фразы и щеголять утомительными,
бесконечными периодами: его язык приобрел живость и простоту.
В машинном цехе Швед нашел и товарищей и самого себя. Он дея-
тельно готовится в вуз и прекрасно понимает, что его производственная
работа занимает выдающееся место в этой подготовке.
Сборный
В сборном цехе не так шумно, как в машинном.
Здесь с трудом пробираешься между верстаками. Кругом навалены
табуретки, стулья, части столов, козелки и разные детали. И немудрено:
один маленький Брацихин вырабатывает за свои четыре часа двести
рамок для сидений.
Здесь собрался народ квалифицированный. Почти все ребята уже
второй-третий год работают в столярной. За это время коммунары вы-
пустили много продукции: оборудовали Харьковскую городскую стан-
цию Южных дорог дорогими, тысячерублевыми кассами-кабинками,
представляющими собой целые квартиры для станционных кассиров,
с барьерами, ящиками, полочками, окнами и стеклами; в новом прекрас-
ном клубе союза строителей обставили дубовой мебелью зрительный
зал, лекционный зал, вешалки, кабинеты; громадный новый Дворец
культуры, выстроенный союзом химиков в Константиновне, полгода
снабжали мебелью: в этом дворце две тысячи мест только в одном те-
атральном зале; студентам-харьковцам отправили в общежитие сотни

тумбочек, табуреток и стульев. Работали и для Института патологии и
гигиены труда, и для поликлиник, и для Харторга.
И разумеется, в первую очередь отделали новые клубы для своих
шефов: клуб ГПУ УССР имени Ильича и клуб Фельдъегерского кор-
пуса.
В первое время, пока не умели коммунары работать, было много на-
емных рабочих. Добраться в коммуну трудно, и квартир в коммуне
всегда не хватало; попадались нам рабочие плохие — летуны, рвачи и
лодыри, которые никак не могли удержаться на производстве. Но уже
в прошлом году коммунары потеряли терпение и потребовали от заве-
дующего производством уменьшить постоянный приток чуждых комму-
не людей. Скоро начался спор о введении разделения труда, о работах по
бригадам. Наши рабочие, главным образом кустари, привыкли кое-как,
не спеша копаться у своего станка. В результате и работа тянулась му-
чительно долго, и заработок у них был плохой. Тогда они начинали
«бузить» — расценки, мол, никуда не годятся. А когда им предложили
ввести разделение труда, то помешали взаимное недоверие и подозри-
тельность. Сколько ни крыли их коммунары на общих собраниях и на
производственных совещаниях — ничто не помогало. Наконец коммуна-
ры приняли отчаянное решение. Сократили всех рабочих, за исключени-
ем тех, кто сжился с коммунарами, кто готов был идти по пути рацио-
нализации. Как раз в это время нужно было сдать заказ союзу строите-
лей в Москве. Чтобы выполнить заказ к сроку, общее собрание ввело
двойной рабочий день — по семь часов, перебросило в столярный цех
всех более или менее свободных слесарей и всех пацанов. Им дали ра-
боту по полировке мебели. Вместе с ними работали и все воспитатели.
Только благодаря этой ударной работе заказ выполнили к сроку, и
пятого июня мы сидели уже в вагонах московского поезда, получив на-
кануне от строителей четыре тысячи рублей.
В настоящее время в сборном цехе очень мало взрослых рабочих, да
и те — рабочие самой низкой квалификации. Они выполняют самую
простую работу: ножки чистят. Основная работа в цехе ведется исклю-
чительно старыми коммунарскими кадрами третьего и четвертого раз-
рядов. Большей частью это ребята пятнадцати-шестнадцати лет, есть и
четырнадцатилетние.
У двух верстаков расположилась полубригада из трех коммунаров:
Зорин, Водолазский и Ширявский.
Зорин совсем малыш, и ему поручили проверять шипы при помощи
специального сусла. Он очень ловко перебрасывает в своем сусле и про-
веряет лучковой пилой до ста шипов в день; детали с проверенными
шипами он передает Водолазскому, который покрывает шипы шоколад-
ной жижицей клея и деревянным молотком сбивает рамку будущего
стула.
Водолазский — высокий белокурый юноша. Ему шестнадцать лет,
но выглядит он гораздо старше. Водолазский давно отбыл и командир-
ский срок и побывал заместителем заведующего. Работает он с точностью
машины. Он, почти не глядя, отбрасывает случайный брак, сквозь зубы
поругивая машинный цех. В сборном цехе часто придираются к маши-
нистам и станковым, обвиняя их в халатности.

— Смотрите, опять шипы зарезали с параллельным уклоном. Вечно
у них там... замечтается кто-нибудь и портит!
Ширявский с улыбкой в умных глазах принимает/ от Во дол азе ко го
рамку и завинчивает ее в пресс, стоящий перед ним на козлах. Пресс
сжимает рамку со всех сторон. Ширявский еще постучит по ней молот-
ком, и через четверть минуты она уже лежит в штабеле таких же рамок.
У этой полубригады дело идет весело.
Рядом с ней работает Никитин — самый авторитетный человек в
коммуне, носитель и продолжатель старых традиций горьковской коло-
нии. Никитин сейчас — «контроль коммуны». Его участие во всех про-
верочных и следственных комиссиях обязательно. На нем же лежит не-
приятная обязанность приводить в исполнение все постановления общего
собрания, касающиеся отдельных коммунаров: ограничение в отпуске,
лишение кино, иногда наряд на дополнительную работу. Никитин поэто-
му всегда носится с блокнотом.
Сейчас Никитин очень недоволен: что-то заело в машинном цехе,
и для сборщика не хватает настоящей работы. Никитину дали чис-
тить планки для спинок — это такая «буза», которую может делать
простой чернорабочий, а не шестиразрядник — ветеран коммуны Ники-
тин.
Сегодня вечером попадет от него на производственном совещании и
Полищуку, и главному столярному мастеру Попову, и коммунарам-ма-
шинистам, и в особенности Соломону Борисовичу.
Первое: почему до сих пор не поставлена вторая циркулярка?
Второе: почему до сих пор не налажена маятниковая пила?
Третье: почему не исправлен штурвал у фрезера?
Четвертое: почему задерживается точка ленточных пил?
Главные удары на производственных совещаних всегда приходятся
по машинному цеху. Это не потому, что там плохо работают, а потому,
что силы сборщиков у нас превышают возможности машинного цеха.
Вот почему и возникла необходимость ставить дополнительные станки
и усиливать пропускную способность имеющихся.
На дворе устроился Сопин с двумя товарищами. Сопин вообще не вы-
носит комнатного воздуха, раньше всех он выбирается спать в сад. Он
убедил Попова перенести туда же верстаки.
У Сопина всегда занятно и весело. Даже распиливая косой шип, он
ухитряется о чем-нибудь болтать и над чем-нибудь посмеиваться.
— А чего это у токарей сегодня такие кислые рожи? Ты не знаешь,
Старченко?
Старченко, прилизанный, аккуратный юноша, оглядывается на ма-
ленького Сопина и продолжает размеренно постукивать молотком по
стамеске.
— А ты знаешь?
— Конечно, знаю! Они насобачились на углах, а сегодня им масленки
понесли точить. Кравченко разогнался штук на шестьдесят в день, а у
него не выходит.
Сопин знает все, что делается в коммуне. Это ему удается благодаря
какой-то удивительной способности проникать всюду, отнюдь не поль-
зуясь никакими шпионскими11 способами, а исключительно благодаря

своей замечательной общительности и живости. На всякое событие в ком-
муне он должен отозваться.
Сопин прославился в коммуне зимой этого года, когда в пику вялой
редколлегии «Дзержинца», еле-еле выпускающей два номера в месяц,
он с небольшой компанией добровольцев вдруг бахнул по коммуне еже-
дневной «Шарошкой». «Шарошка» сначала вышла на небольшом кар-
тонном листе, но с каждым днем увеличивала и увеличивала размеры
и, наконец, стала протягиваться длинной узкой полосой по всей стене
коридора. Она была до отказа набита статьями, заметками, вырезками
из газет, ехидными вопросами и смешными издевательскими телеграм-
мами.
Коммуна зашевелилась, как разворошенный муравейник. Продерну-
тые в «Шарошке» коммунары решительно запротестовали против само-
вольно организованного общественного мнения и требовали, чтобы «Ша-
рошка » сняла подзаголовок: «Орган коммунаров-дзержинцев». Старая
редколлегия «Дзержинца» указывала на отдельные промахи газеты и
называла ее брехушкой. Но Сопин с компанией не отступали и с каждым
днем увеличивали свою газету.
На общем собрании редколлегия «Дзержинца» обиженно заявила,
что она прекращает издание «Дзержинца», так как у нее нет материала:
все перехватывает Сопин. Бюро комсомола еле помирило две редакции.
Полномочия Сопина были подтверждены общим собранием, и только в
одном ему пришлось уступить: отказаться от названия «Шарошка»12.
С тех пор «Дзержинец» выходит в формате «Шарошки», и хотя ред-
коллегия отказалась от ежедневного выхода, но раз в пятидневку газета
сменяется.
До половины двенадцатого кипит работа в мастерских, шумят станки,
визжит пила и стонет дерево. Заказ нового Электротехнического инсти-
тута с каждым часом подвигается вперед.
Коммунары очень ценят этот заказ не только потому, что он приносит
заработок и прибыль, а еще и потому, что мы связались с институтом.
К нам часто приезжают в коммуну организаторы института, и многие
коммунары уже считают себя будущими студентами. Осенью этого года
тридцать три коммунара готовятся к поступлению на рабфак института.
Куда мы идем?
В наших цехах имеются производственные комиссии, часто собираются
производственные совещания, есть штаб социалистического соревнова-
ния, но все решения этих институтов не могут иметь обязательной силы,
если они не утверждены советом командиров. Получается как будто
неладно: старшие, более опытные, да еще поддержанные участием взрос-
лых — вся эта настоящая сила, сосредоточенная в производственных
органах, как-будто уступает силе двенадцати командиров, народу более
молодому и менее опытному в производстве. Но у нас очень дорожат
именно таким соотношением сил.
Совет командиров представляет всю коммуну, а не один какой-нибудь
Цех, и ему часто приходится выступать против цеховщины и даже це-

хового рвачества. И то обстоятельство, что командиры почти всегда «се-
редняки» по возрасту, очень нравится большинству коммуны, потому
что в коммуне восемьдесят процентов именно «середняков». Кроме того,
на заседаниях совета командиров могут высказываться все коммунары,
хотя в голосовании участвует только по одному человеку от отряда.
Обычно бывает, что, если в совете командиров разбирается производ-
ственный вопрос, командир присылает в совет наиболее матерого спе-
циалиста по цеху, который и ведет свою линию в заседании от имени
отряда, а командир в это время тихонько сидит в углу. Вообще говоря,
в коммуне выработалась очень сложная и хитрая механика внутренних
отношений. Механика и стиль наших отношений инстинктивно усваива-
ются каждым коммунаром. Благодаря этому нам удается избегать какого
бы то ни было раскола коллектива, вражды, недовольства, зависти и
сплетен. И вся мудрость этих отношений, в глазах коммунаров, концен-
трируется в переменности состава совета командиров, в котором уже
побывала половина коммунаров и обязательно побывают остальные.
Производственные совещания и комиссии находятся под общим ру-
ководством комсомола. Производство, в котором работает сто пятьдесят
ребят, средний возраст которых не превышает пятнадцати лет, представ-
ляет очень сложный организм. Мы не можем ограничиться одним каким-
нибудь производством, так как в таком случае наверняка не сумеем
удовлетворить разнообразных вкусов и наклонностей попадающих к
нам ребят. Если мальчику, жившему в семье, нужно идти на фабзавуч,
он может выбрать тот, который ему больше по душе или к которому у
него есть определенные способности. Наш воспитанник принужден вы-
бирать себе уже в коммуне работу и специальность, может быть, на всю
жизнь. Наша обязанность — предоставить ему возможно больший вы-
бор. Г то же время мы принуждены держать у себя различные возраст-
ные группы ребят — в основном от тринадцати до семнадцати лет.
В деле организации наших мастерских мы все время были несколько
стеснены. С самого начала коммуна имени Дзержинского не числилась
на бюджете какого-нибудь учреждения. Она была выстроена и обору-
дована обществом чекистов, но содержать сто пятьдесят детей, то есть
ежемесячно вносить в коммуну шесть-семь тысяч рублей, чекистам было
чрезвычайно тяжело, да и коммунары бы этого не захотели. Передать
же коммуну на бюджет государственный или местный — значило бы
для чекистов отказаться от руководящей роли в коммуне и, будем го-
ворить прямо, подвергнуть коммуну всем испытаниям, выпадающим на
долю детских домов.
Все это привело к тому, что и в Правлении и в коммуне возникло
стремление к «самоокупаемости. Нужно признаться, что в первый момент
мы не вполне ясно представляли себе, в какие формы это может вылить-
ся, и у нас было много сомнений в педагогической ценности самого ин-
ститута самоокупаемости.
И все же наше производство, у которого не было ни оборотного ка-
питала, ни квалифицированной рабочей силы, было организовано.
Первый год принес нам радости немного. Мы оборудовали несколь-
ко клубов, выпустили немало мебели, но не только не пришли к само-
окупаемости, а еще получили убытки. Все это произошло исключительно

благодаря нашей половинчатости. Мы боялись сразу оттолкнуться от
соцвосовских берегов и не решались поставить воспитанника в те же
условия, в которых находится рабочий, боялись вызвать и использовать
личную заинтересованность коммунара, боялись строго стандартизован-
ной механической работы, вообще прилипли к «сознанию» и к «созна-
тельности» и боялись от них оторваться.
Но неудачи заставили нас отказаться от «педагогических» предрас-
судков и сжечь корабли.
В начале тридцатого года мы вложили в производство небольшой
капитал и поставили несколько станков для стандартной работы.
Производство медной арматуры, в особенности кроватных углов, было
механизировано до конца, было введено полное разделение труда, и
коммунарам стала выплачиваться сдельная плата по тем же расценкам,
как и взрослым рабочим. То же самое было сделано и в столярной ма-
стерской. В первый же месяц мы увидели результаты, которых и сами
не ожидали: в апреле мастерские дали тысячу рублей прибыли. В по-
следующие месяцы прибыль эта стала расти в замечательной прогрессии:
в мае — пять тысяч, в июне — одиннадцать тысяч, в июле — девятна-
дцать тысяч, в августе — двадцать две тысячи.
Если принять в расчет, что содержание коммунаров стоит в месяц
только шесть тысяч, то очевидной сделается головокружительность на-
ших успехов. При этом нужно учесть еще одно чрезвычайно важное
обстоятельство. Каждый коммунар вносит из своего месячного заработ-
ка на пополнение расходов по содержанию коммуны восемьдесят про-
центов (но не более тридцати пяти рублей). Всего внесено коммунарами
в мае полторы тысячи, в июне — две тысячи четыреста и в июле — четы-
ре тысячи. Таким образом, из прибылей производства приходилось брать
лишь самую небольшую сумму, и мы имели даже возможность вклады-
вать большие суммы в расширение нашего производства, в постройку
новых мастерских, мы смогли на эти деньги покупать новые машины.
Одним броском мы достигли полной самоокупаемости. И когда в кар-
манах у коммунаров зазвенели деньги, появились новые потребности;
Нашему педагогическому совету стоило много напряжения все эти по-
требности заранее учесть, заранее принять меры к тому, чтобы отдель-
ные новые явления в коллективе не стали бы в противоречие с интереса-
ми всего коллектива и интересами нашего воспитания.
Все обошлось благополучно.
Больше того. Как раз личная материальная заинтересованность сде-
лала совершенно очевидной необходимость общих усилий для улучше-
ния производства. Старая дисциплина и прекрасные отношения в кол-
лективе пришлись как раз кстати и для нового дела, для организации
работы в таком направлении, чтобы коммунар мог действительно ра-
ботать, зарабатывать и был в этом заинтересован.
Уже на третьем месяце этот заработок как сумма полученных ком-
мунаром рублей перестал быть новостью для них, и выросли новые фор-
мы коллективных устремлений: соцсоревнование и ударничество.
Вся система нашей коммуны и производства — производственные
комиссии в каждом цехе, общекоммунарский штаб соцсоревнования, со-
*вт командиров, сами командиры — все это сумело органически слиться

в работе. Все фетиши соцвоса, после того как мы их отбросили, никаки-
ми призраками не тревожили нас. Мы о них забыли на другой же день.
Мы сделались настоящим заводом. Но мы и больше завода, ибо мы
теперь действительно коммуна: из заработка коммунаров мы организуем
потребление и быт в тех совершенных формах, которые мы уже вырабо-
тали раньше.
Таким образом, наш решительный разрыв с псевдоучеными и по-
требительскими уклонами детских домов действительно оздоровил и
нашу производственную работу, и наше воспитание.
Мы довольны всем этим. Но методисты из соцвоса именно теперь
считают нас «мытарями», променявшими высокие идеи «новейшей пе-
дагогики» на презренные чертежные столы для советских вузов и кро-
ватные углы.
С другой стороны, слышны разговоры о том, что наши мастерские
не дадут квалифицированных рабочих. Но это — буза13, как говорят
наши коммунары. Разумеется, наши выученики не сумеют сделать вруч-
ную дубового великолепного, резного буфета, хитроумных часов с ку-
кушкой или с танцующими фигурками. Но это ведь никому и не нужно
сейчас. Нам сейчас нужны станковые, сборщики, литейщики, формов-
щики, никелировщики. Как раз их и готовит коммуна. При этом наши
ребята получают образование и коллективное воспитание. Это есть то,
что называется новыми кадрами.
Дальше. За три года пребывания в коммуне коммунар становится
квалифицированным рабочим в нескольких областях труда. Вот сейчас
Ленька Алексюк работает на шишках. Что и говорить, квалификация
небольшая. В следующем году ,он перейдет на машинную формовку-,
а потом и на ручную. На третьем году он прекрасно изучит никелиро-
вочное дело — и пойдет в жизнь нужным советским трудовым челове-
ком.
«Педагоги» нас критикуют. Но к нам приезжают рабочие с канат-
ного завода и просят:
— Дайте нам ваших токарей. Нам вот такие токаря нужны до зарезу!
Этой оценки нам достаточно для хорошего самочувствия.
Хозяева
Нигде не собрано так много настоящих коммунаров, прошедших всю
нашу школу, бодрых, веселых, трудолюбивых и удачливых, как в сле-
сарно-токарном цехе. Подавляющее большинство здесь — комсомольцы.
Здесь у каждого станка живет молодая, уверенная в себе рабочая мысль.
И в столярной мастерской, и в других мастерских и цехах есть и
дисциплина, и подъем, и умение работать, и бодрость. Но только на-
ши металлисты сумели в своих цехах сделаться самостоятельными хо-
зяевами производства, задающими тон даже квалифицированным ра-
бочим.
В токарно-слесарном цехе работают мастер Левченко, его помощник
и несколько квалифицированных рабочих — токарей и слесарей. Все
это неплохие рабочие и хорошие люди. Коммунары в этот цех пришли

недавно, так как всего полгода тому назад поставили у нас токарные
станки.
Но во всем, на каждом шагу, в каждом кубическом сантиметре воз-
духа чувствуется здесь, что крепкий, непоколебимо уверенный в себе
коллектив мальчиков стал во главе цеха — без всяких постановлений,
без протоколов и почти без речей, исключительно благодаря своей созна-
тельности и спайке.
В смену работают здесь четырнадцать коммунаров. У токарных стан-
ков стоят мальчики и обтачивают медные углы для кроватей или мед-
ные масленки для каких-то станков. Перед каждым на станине лежит
несколько станов еще не обточенных углов и несколько станов уже го-
товых.
Работа спорится не у всех одинаково. У Волчка и у Фомичева, у
Воленко, у Кравченко, у Грунского горки готовых медных частей боль-
ше, чем у других, менее квалифицированных. Невелика горка у малень-
кого Панова, который у своего станка стоит на подставке.
На станинах взрослых рабочих — частей гораздо больше, и станки
здесь вращаются быстрее. Взрослых рабочих человек семь.
Вот один из них отошел от своего станка, и, не отрываясь от рабо-
ты, все коммунары повернули головы к нему. Может быть, там ничего
особенного и не случилось, может быть, и коммунары ничего особен-
ного не подумали, но их совершенно инстинктивное внимание ко
всему, что происходит в мастерской, заставляет всю мастерскую чутко
реагировать на малейшее нарушение привычного ритма общей ра-
боты.
Где-то заест пас, где-то начнет болтаться конец трансмиссии, у кого-
нибудь не хватит резцов, и тот поспешит за ними в кузницу, где-нибудь
завяжется спор между механиком и рабочим — никто не остановит ра-
боты, никто из коммунаров не скажет ни слова, но это вовсе не значит,
что случай «проехал». Ничего не проехало. Если всего этого не заметил
командир и сегодня на общем собрании коммунаров будет благополуч-
но в рапорте, то завтра на производственном совещании, или просто в
кабинете завкоммуной, или даже в коридоре кто-нибудь обязательно
постарается выяснить, в чем дело. И если один начнет говорить об этом,
его немедленно поддержат тринадцать, а то еще придет помощь и из
другой смены.
Недавно на производственном совещании один из рабочих обвинял
механика в каких-то неправильных распоряжениях и между прочим
сказал:
— Я, конечно, ему не подчинился. Я работаю токарем двадцать во-
семь лет, а он мне говорит: «Останови станки, я запрещаю вам работать».
Как он мне может запрещать, если мне разрешил работать сам заведую-
щий производством! И он все-таки чуть не стал на меня кричать, чтобы
я вышел из мастерской.
Все сочувственно кивали головами, все соглашались с оратором.
Но встал коммунар и сказал:
— А мы вот этого не понимаем. Вам приказал механик остановить
станки, а вы ему не подчинились, да еще и хвалитесь здесь, говорите,
что вы двадцать восемь лет работали. Где вы работали двадцать восемь

лет? А мы считаем, что такого рабочего, как вы, нужно немедленно уво-
лить.
Соломон Борисович, заведующий производством, человек старый, но
юркий, замахал на коммунара руками и испуганно замигал глазами.
Как это можно уволить такого квалифицированного рабочего? Соломон
Борисович даже рассердился14.
— Как это вы говорите — уволить? Это старый рабочий, а вы еще
молодой человек.
Коммунары загудели кругом. Дело происходило в саду, на площадке
оркестра.
— Так что же, что молодые?
Кто-то поднялся:
— Молодые мы или нет, а если с Островским еще такое повторится,
так его нужно уволить, пусть он хоть тридцать восемь лет работал.
Слово берет Редько и медлительно, немного заикаясь, начинает го-
ворить:
— В цехе три начальника, а четвертый — сам Соломон Борисович.
Распоряжения отдаются часто через голову механика, квалифицирован-
ные рабочие «гонят», портят материал и покрывают брак, трансмиссии
установлены наскоро, в цехе много суетни и мало толку...
Собрание не принимает никакого постановления и расходится.
Обиженный Островский уходит в одну сторону, обиженный механик —
в другую, обиженный Соломон Борисович — в третью.
Коммунары не обижаются: они знают свою силу и уверены, что будет
так, как они захотят.
Через день совет командиров назначает своего браковщика, тот на-
чинает отшвыривать неправильно обточенные, грубо обработанные дета-
ли, и уже никому не приходит в голову протестовать против его браковки.
В том же совете командиров недвусмысленно требуют от Соломона
Борисовича, чтобы в ближайшие дни был поставлен на фундамент шли-
фовальный станок. Соломон Борисович обещает поставить его в течение
трех дней. Вася, секретарь совета, записывает в протокол это обещание
и говорит с улыбкой:
— Записано: через три дня.
А после совета в частной беседе грозят Соломону Борисовичу:
— Смотрите, Соломон Борисович, ваша квартира недалеко — устро-
им демонстрацию против ваших окон, оркестр у нас свой. Когда-нибудь
сядете чай пить, а тут — что такое? Смотрите в окно, а кругом красные
флаги и плакаты: «Долой расхлябанность! Да здравствует дисциплина!»
Соломон Борисович отшучивается:
— Ну, вы окна бить не будете? Окна ж ваши, коммунарские.
Васька закатывается за своим столом.
— Окна, конечно, нельзя, так мы стаканы побьем. Милиции близко
нету, не забывайте.
Смеется Соломон Борисович.
— Честное слово, хорошие вы ребята, только напрасно волнуетесь,
все будет хорошо.
— Посмотрим! — говорят коммунары.
И они смотрят. И под их взглядами ежится всякий шкурник, рвач,

растяпа. Соломону Борисовичу этот въедливый хозяйский взгляд помо-
гает вскрыть все недостатки производства.
Все уверены, что первый и второй отряды наведут дисциплину в токар-
ном цехе.
Недавно на общем собрании рыжий Боярчук, сдавая рапорт на ко-
мандира первого отряда, сообщил:
— В цехе полчаса не было резцов.
Соломон Борисович при обсуждении рапорта заявил категорически:
— Это неправда. Резцы были. Просто поленились пойти к кладовщику
получить.
Коммунары хорошо знают, что где угодно может быть неправда, толь-
ко не в рапорте. Рапорт пишется пером, и ни один командир не напишет
в рапорте неправды.
Коммунары засмеялись.
— А если правда, тогда что?
— Что хотите, — сказал Соломон Борисович.
Встал командир первого, Фомичев:
— Мне за неправильный рапорт было бы не меньше трех нарядов.
— Пускай мне будет три наряда, — выпалил сердито Соломон Бори-
сович.
— Хорошо, — сказал Фомичев.
Тут же выбрали комиссию. На другой день она доложила:
— Резцов действительно не было.
На собрании поднялся смех:
— А где же Соломон Борисович?
Оглянулись, а Соломона Борисовича и след простыл.
На другой день пришел ко мне Соломон Борисович и сказал:
— Ну что ж, я им сделаю душ в саду. Это стоит трех нарядов.
Васька, секретарь совета командиров, подумал и сказал:
— Пожалуй, что и стоит.
Копейки и мальчики
В никелировочном цехе работают два отряда: одиннадцатый — до обеда
и двенадцатый — после обеда. В каждом по десять человек. Командирами
здесь старые коммунары — Крымский и Жмудский, но большинство
членов этих отрядов — новички. Однако эти новички уже справляются
со своим положением хозяев на производстве. Недавно они даже одержа-
ли крупную победу над Соломоном Борисовичем.
Никелировочная мастерская разделяется на два отделения: в одном
стоят шлифовальные, полировочные станки и так называемые щетки.
На всех этих приспособлениях медные части, вышедшие из токарного
цеха, приготовляются к никелировке: шлифуются и полируются. В дру-
гом отделении они опускаются в никелировочные ванны, но и перед ван-
нами проходят очень сложную процедуру промывок и очисток и бензи-
ном, и известью, и еще каким-то составом. Одним словом, в никелиро-
вочном цехе очень много отдельных процессов, и общий успех работы
зависит от слаженности и согласованности.

Почему-то Соломон Борисович держал здесь двух мастеров: один
заведовал шлифовальным отделением, второй — собственно никелиро-
вочным. Мастера эти отчаянно конкурировали друг с другом, подстав-
ляли один другому ножку, сплетничали и втягивали в эту глупую борьбу
и рабочих, которых там человека четыре, и ребят.
Вообще никелировочный цех у нас один из самых неудачных: всегда
в этом цехе что-нибудь ломается, останавливается. И Соломон Борисович,
и мастер, и члены производственного совещания, и остальные коммуна-
ры на каждое заседание совета командиров приходят с взаимными пре-
тензиями. Начинается разговор в очень корректных выражениях, но
кончается бурно. Раскраснеются физиономии, размахаются руки, голоса
повысятся на пол-октавы. Голос секретаря совета командиров, называе-
мого чаще ССК15, переходит в фальцет, но тщетны все попытки сколько-
нибудь охладить Соломона Борисовича. Соломон Борисович горячится
ужасно.
— Что вы мне рассказываете? Кому вы рассказываете? Я работаю
на производстве девятнадцать лет, а мне такой, понимаете, малыш го-
ворит, что здесь число оборотов неправильное. Так разве я могу так ра-
ботать? Я требую, чтобы со стороны коммунаров было ко мне другое
отношение.
Тут Соломон Борисович сам доходит до такого числа оборотов, что
уже не замечает, как начинает рассказывать своему соседу, политруко-
водителю коммуны товарищу Варварову, о каких-то еще более возмути-
тельных проявлениях неуважения к его производственному опыту. Вар-
варов, молодой и кучерявый, что-то у него спрашивает. Соломон Борисо-
вич ерзает на стуле и роется в глубочайших карманах своего пиджака-
халата, очевидно, разыскивая документальное доказательство.
ССК пищит:
— Соломон Борисович, а Соломон Борисович! Соломон Борисович, го-
ворите всему совету. Чего вы шепчетесь?..
Соломон Борисович оглядывается на сердитого Ваську и расцветает
в улыбке:
— Ну, вот видите?
Но, несмотря на все эти столкновения, Соломон Борисович любит
ребят и часто приходит в неожиданный восторг от напористости коллек-
тива.
Этот восторг он выражает на каждом шагу, но и на каждом шагу он
с этим коллективом ссорится и устраивает конфликты. Коммунары пла-
тят ему таким же сложным букетом. С одной стороны, они видят его
энергию и знания, но в то же время они не склонны слепо подчиняться
его авторитету и прекрасно разбираются в отрицательных свойствах его
как организатора: бывает, что Соломон Борисович погонится за дешев-
кой, любит сделать что-нибудь, как-нибудь, только бы держалось, из-за
копейки часто не только поспорит, а и разволнуется.
Коммунары умеют собрать самые подробные сведения о какой-нибудь
детали у мастеров и неожиданно ошеломляют своей эрудицией Соломона
Борисовича.
— Вот в Киеве на производствах везде платят по полкопейки за такую-
то деталь; а я вам даю три четверти.

— Э, и хитрый же вы, Соломон Борисович! Так в Киеве платят же
только за формовку, а есть еще и чернорабочие...
Соломон Борисович наливается кровью, размахивает руками и сер-
дится:
— Откуда вы все это знаете? Я девятнадцать лет работаю на произ-
водстве, а он будет мне толковать о чернорабочем!
Когда был поднят вопрос о ненужности двух мастеров в никелиро-
вочном, Соломон Борисович сначала попробовал обидеться, потом стал
взывать к милосердию и, наконец, сообразил, что предложение произ-
водственной комиссии оставить одного мастера на два отделения — пред-
ложение дельное. Принужден он был согласиться и с другим предложе-
нием производкомиссии: платить коммунарам за работу на ванне не
одну с четвертью копейки от стана, а две копейки. Но на совете команди-
ров Соломон Борисович вдруг стал на дыбы:
— Постойте, как же так? — Соломон Борисович даже вспотел. — Вы
говорите, прибавить три четверти копейки с первого июня, а сейчас
пятнадцатое. Я же не могу уволить второго мастера с первого июня, а
могу только с пятнадцатого, значит, и ваша прибавка, — он повернулся
к членам производственной комиссии, — может быть только с пятна-
дцатого.
Председатель производственной комиссии — командир двенадцатого
Жмудский, поддерживаемый внушительным урчанием половины всего
своего отряда, расположившейся прямо на полу, вероятно, в знак того,
что они не имеют права голоса на совете командиров, вытянул удивлен-
ную черномазую физиономию.
— Так причем же здесь мастер?
Маленький востроносый ССК Васька даже лег на стол, устремившись
всем телом к расстроенному Соломону Борисовичу.
— Так поймите же, Соломон Борисович! Мастер-то относится к ра-
ционализации, а то совсем другое дело — расценки.
— Что вы мне, молодой человек, рассказываете? Кому вы это гово-
рите?..
Полный, круглый, красный и клокочущий, завернутый в широчай-
ший и длиннейший, покроя эпохи последних Романовых пиджак, кар-
маны которого всегда звенят ключами, метрами, отвертками, шайбами
и т. п., Соломон Борисович вскакивает со стула и вдруг набрасывается
на меня, хотя я решительно ни в чем не виноват. Я мирно подсчитываю
в это время, сколько метров сатина нужно купить на парадные трусики
для коммунаров, принимая во внимание, что девчонкам трусиков не
нужно, что в кладовой имеется сто одиннадцать метров и что...
— Вы, Антон Семенович, распустили ваших ребят. Они теперь уже
думают, что это не я инженер, а они инженеры. Они будут мне читать
лекции о рационализации... Я пойду в Правление, я решительно про-
тестую!
Соломон Борисович брызжет слюной и отчаянно машет руками.
— Да ведь они же правы, Соломон Борисович.
— Как правы? Как правы? Как правы? Я должен где-то брать деньги
на никелировку? И мастеру платить, и три четверти копейки...
— Да причем же здесь мастер? — спрашивает Жмудский.

— Как причем? Как причем? Вы слышите, что они спрашивают? При-
чем мастер? А мастеру платить нужно за две недели? По-вашему, так
можно выполнять промфинплан?
— А какое нам дело, что вы держали мастера, который не нужен?
Вы и еще бы держали, если бы мы не придумали, а теперь вы хотите,
чтоб за наш счет...
Соломон Борисович начинает чувствовать, что Жмудский не так уж
далек от истины, и перестает вертеть руками, растерянно всматривается
в лицо Жмудского:
— Как вы говорите?
Жмудский смущен неожиданным замешательством противника. Он
даже подымается со своего стула и заикается:
— Мастер же, это был убыток. Мы вам посоветовали...
— Нам премию нужно выдать! — перебивает Жмудского кто-то из
командиров сзади Соломона Борисовича.
Соломон Борисович резким движением поворачивается на сто восемь-
десят градусов и... улыбается. На него смотрят плутоватые глаза Скреб-
нева, которому он очень симпатизирует. Соломон Борисович находит
выход:
— Мастер, говорите, убыток? У Соломона Борисовича никогда не бы-
вает убытка.
— Как это не бывает? А ведь был лишний мастер, — раздается со всех
сторон.
— Эх, нет, товарищи!
Соломон Борисович вытаскивает из кармана платок, который кажется
бесконечным, потому что до конца никогда не вытягивается, затем снова
усаживается на своем стуле и забывает, что имел намерение вытереть
трудовой пот на инженерском челе. Платок исчезает в кармане, и Соло-
мон Борисович уже сияет и по-отечески, по-стариковски ласково и
любовно говорит притихшим коммунарам:
— Двух мастеров нужно было иметь, пока вы учились работать. Вот
теперь «вы выучились, и двух мастеров не нужно, нужен только один.
Если бы вы и не предложили, я его и сам бы. снял. Пока вы учились, ко-
нечно, нужно было переплачивать на мастерах, поэтому и расценки были
ниже. Вы работали не самостоятельно, а с мастером.
— Э-э-э, Соломон Борисович!.. Нет... Это что ж...
— Ишь, хитрый какой!
— Смотрите! Учились... А когда мы научились? Сегодня? Сегодня?
Да?
На Соломона Борисовича один за другим сыплются вопросы, но чув-
ствуется все же, что он нанес гениальный удар.
Когда шум немного стихает, серебряный дискант Скребнева вдруг
звенит, как колокольчик председателя:
— Это вы сейчас придумали? Правда ж?
Весь совет заливается хохотом. Соломон Борисович снова наливается
кровью и с достоинством подымается с места:
— Нет, товарищи, я так не могу работать...
Снова Соломон Борисович начинает кричать:

— Кончено! Довольно! Кто я здесь такой? Инженер? Или я буду у
этих мальчишек учиться управлять производством?..
Коммунары в общем не обижаются даже за «мальчишек». Они улы-
баются в уверенном ожидании моего ответа. И я улыбаюсь.
— Да ведь как же не согласиться? Тут ведь дело не в копейке, Соло-
мон Борисович. Нельзя предъявлять коммунарам такую логику, нельзя
так связывать эти два пункта.
Соломон Борисович опять выступает с достоинством, складывает бу-
маги в портфель и говорит:
— Хорошо. Значит, дело это переносится в Правление.
— В Правление? — ССК таращит глаза.
— Да, в Правление, — обиженно угрожает Соломон Борисович.
— Посмотрим, что Правление скажет, это интересно. Вот смотри ты,
в Правление! — удивляется ССК.
Соломон Борисович вылетает из кабинета, и еще виден в дверях его
пиджак, а Васька уже вещает:
— Следующий вопрос — заявление Звягина о приеме в коммуну.
Из книги о культурной революции
Пока шумят мастерские, в главном доме коммуны тихо. Только во время
перемен из класса высыпают ребята и спешат кто в спальню, кто в ка-
бинет, кто в кружок. Многие просто прогуливаются у парадного хода
по выложенному песчаником тротуару.
Школьная смена своим костюмом резко отличается от рабочей. В то
время, когда слесари, токари и в особенности кузнецы и формовщики с
измазанными физиономиями щеголяют блестящими от масла пыльными
спецовками, старыми картузами и взлохмаченными волосами, на ребя-
тах из школьной смены хорошо пригнанные юнгштурмовки, портупеи,
новенькие гамаши и начищенные ботинки, головы приведены в идеальный
порядок, и даже такая всесоюзная растрепа, как Тетерятченко, по край-
ней мере до третьего урока ходит причесанным.
Кончив работу, первая рабочая смена должна переодеться и вымыть-
ся к обеду. Вторая надевает рабочие костюмы только после обеда. Вечером,
после пяти часов, все должны быть в чистых костюмах.
Добиться этого удалось далеко не сразу. Многие коммунару считали,
что внешность истинного пролетария должна быть возможно более не-
привлекательной. Совет командиров и санитарные комиссии долгое
время безрезультатно боролись с этим взглядом.
— Двадцать раз в день переодеваться! — говорили коммунары. —
Конечно, тогда ничего не сделаешь. Только и знаешь, что развязываешь
Да завязываешь ботинки!
Пришлось вводить строгие правила.
Удалось, наконец, добиться, чтобы, отправляясь в школу, ребята пере-
одевались. Но уже к вечеру каждый ходил, как хотел.
Однако довольно скоро наступили перемены. Когда для клубов и сто-
ловых наша мастерская изготовила новую прекрасную мебель, заменив-
шую тоненькие киевские диванчики, стало для всех очевидным, что эту

мебель мы сможем привести в негодный вид в самый короткий срок.
Наша санкомиссия очень легко провела на одном из общих собраний
запрещение входить в клубы и в столовую в рабочей одежде. Энергичные
ДЧСК стали настойчиво приводить в исполнение постановление общего
собрания.
— Фомичев, выйди из столовой!
— Чего я буду выходить?
— Ты в спецовке.
— Не выйду.
ДЧСК берется за блокнот. Фомичев знает, что кончится рапортом и
выходом на середину на общем собрании, но ему хочется показать, что
он не боится этого.
— Пиши в рапорт, — говорит он. — Я все равно не выйду.
Тут приходит на помощь более решительный дежурный по коммуне:
— Не раздавать первому отряду, пока Фомичев не переоденется.
Этот ход сразу вызывает более выгодную для санкома перестановку
сил. Первый отряд отходит на тыловые позиции.
— Почему из-за одного Фомичева мы должны сидеть за пустым сто-
лом?
— Я не буду спорить с каждым коммунаром, — настаивает ДК. — Что
вы, маленькие?
С ДК ничего не поделаешь, без его ордера обеда из кухни отряду не
отпустят. И члены первого отряда нападают уже на Фомичева:
— Вечно из-за тебя возня!
Фомичев отправляется переодеваться.
К общему удивлению, число таких.конфликтов среди коммунаров было
очень незначительным. Зато пришлось немало повозиться с рабочими.
В дверях нашего «громкого» клуба — дежурный отряд. Один из де-
журящих вежливо заявляет:
— Товарищ, нужно переодеться.
Рабочий принимает все защитные позы и окраски и даже рад случаю
повеличаться:
— Как это переодеться? Что ж тут — для господ у вас или для рабо-
чих?
Ответ на удивление выразительный:
— Идите переоденьтесь и тогда приходите на киносеанс, — говорит
дежурный.
— А если мне не во что переодеться?
Распорядитель прекращает спор и вызывает командира.
Командир — человек бывалый, много видевший, у него неплохая па-
мять. Он заявляет бузотеру:
— У вас на чистый костюм денег нет? А на водку у вас есть?
— На какую водку?
— Не знаете, на какую? На ту, которую вчера выпили с Петром Ухиным.
Возле посетителя уже два-три добровольца из ближайших резервов, са-
мым милым образом кто-то прикасается к его локтям, а перед его носом по-
является винтовка молчаливо-официального дневального.
Впрочем, за последнее время таких столкновений почти не бывает. Мы
забыли об этих спорах, никому не приходит теперь в голову вступать в пре-

рекания с коммунаром, украшенным какой-нибудь повязкой. Для всех стало
законом, что нельзя в зале сидеть в шапке, и если кто-нибудь забудет ее
снять, со всех сторон раздаются возгласы:
— Кто это там в шапке?
Разговоры у дневального обычно возникают лишь с посторонней
публикой.
Недавно какой-то посетитель вошел в помещение с папиросой. В доме ку-
рить запрещено. Вошедшему предложили бросить папиросу. Он швырнул
ее куда-то в угол вестибюля под вешалку. Дневальный потребовал:
— Поднимите.
Посетитель оскорблен ужасно. Он не хочет поднять окурок.
— Нет, поднимите!
В голосе дневального появляются нотки тревоги: а вдруг так-таки по-
вернется и уйдет, не подняв окурка?
Чрезвычайно интересно, что такие тревожные нотки удивительно бы-
стро улавливаются всей коммуной. Этот ребячий коллектив перевязан
какими-то тончайшими нервами. Малейшее нарушение мельчайших инте-
ресов коллектива ощущается как требовательно-призывный пожарный
сигнал.
Не успели оглянуться и посетитель и дневальный, как несколько чело-
век окружили место скандала.
Малыши, если они одни, не оглядываются по сторонам — они уверены,
что через несколько секунд прибудут солидные подкрепления. Поэтому ата-
ка пацанов стремительна:
— Как это не поднимете?
Нарушитель закона что-то возражает. В это время где-то в конце коридо-
ра уже гремит тяжелая артиллерия — Волченко, или Фомичев, или Долин-
ный, или Водолазский:
— Что там такое?
Посетитель спешит поднять окурок и растерянно ищет, куда бы его
бросить.
— Правильно! А то никакого спасения от разных господ не будет.
— Какие ж тут господа?
— А вот такие! Вам говорят поднимите, значит, поднимите. Без лакеев
нужно обходиться.
В отношении к пьяным коммунары непоколебимы. Для них не суще-
ствует разницы между человеком пьяным и даже чуть подвыпившим,
только пахнущим водкой. Насчет спирта нюх коммунарского контроля
настолько обострен, что малейший запах скрыть от них невозможно. Бели
возникло такое подозрение, посетителя выставляют из коммуны, хотя
бы даже он и вел себя очень разумно и умеренно. Тут уж ничего нельзя
сделать.
Коммунары — очень строгий народ. Я сам, заведующий коммуной,
иногда с удивлением ловлю себя на мысли: «Хорошо ли я вытер ноги?
Не получу ли я сейчас замечания от дневального, вот этого самого Петьки,
которого я пробираю почти каждую пятидневку за то, что у него не почине-
ны штаны?»
В коммуне живет до полсотни служащих и рабочих, и никогда у нас не
бывает пьянства, ссор, драк. Когда недавно из Киева к нам прибыла целая

группа рабочих, бывших кустарей, на третий же день к ним пришел отряд
легкой кавалерии нашего комсомола и вежливо попросил:
— Отдайте нам карты. Вы играете на деньги.
Вы не застрахованы от того, что в вашу дверь вежливо* постучит Роза
Красная или Скребнев и спросит:
— Разрешите санкому коммунаров посмотреть, насколько у вас чисто
в квартире.
Можно, конечно, и не разрешить, можно сказать — какое, дескать, вам
дело, что у меня в комнате грязь!
— Если еще будет такая грязь, мы вас вызовем на общее собрание.
И если вам придет в голову, что вы сможете, не явившись на общее собра-
ние, после этого на другой день продолжать жить в коммуне, вы скоро убе-
дитесь, что это была непростительная ошибка.
Наши служащие невольно подчиняются этому крепкому, убежденному,
уверенному в себе ребячьему коллективу. Для них не безразлично отноше-
ние к ним коммуны, а многим просто нравятся эти вежливые и настойчивые
дети. Благодаря этому все в общем проходит благополучно. Не только никто
не будет протестовать против вторжения санкома в квартиру, но все заранее
позаботятся, чтобы всюду было чисто, чтобы не пришлось краснеть перед
контролерами.
Моя мать — старая работница, проведшая всю жизнь в труде и в забо-
тах, — радостно встречает молодых носителей новой культуры и, преду-
предительно показывая им свои чуланчики и уголки, наполненные ста-
рушечьим барахлишком, даже приглашает их:
— Нет, отчего же, посмотрите, посмотрите... Может, чего мои старые
глаза не увидели, так ваши молодые найдут.
«Делегации»
Нередко у нас бывают экскурсии из города. Но больше всего бывает ино-
странных делегаций. Поэтому в коммуне всех посетителей называют «де-
легациями».
Зимой делегаций меньше, летом же почти не бывает дня, чтобы в комму-
ну кто-нибудь не приехал. Это объясняется не только известностью комму-
ны. Много значит и то, что коммуна — единственное детское учреждение,
расположенное в черте города.
Посетители всегда предупреждают коммуну по телефону за день, за два.
В первое время мы рассматривали каждое такое предупреждение как сигнал
к специальным приготовлениям. Иногда было необходимо выстраивать
коммуну с оркестром и знаменем. Это — в дни памятных для коммуны со-
бытий. К таким мы относим посещения коммуны членами Коминтерна и
КИМа.
Но бывало и так, что торжественные встречи ложились на нас своего ро-
да бременем. Пока автомобили с делегацией кружат по горам и лесам в поис-
ках сносной дороги в коммуну (а дорогу в коммуну отыскать не так-то лег-
ко)17, коммунары должны томиться в ожидании. Мало того: перед этим нуж-
но бросить работу в мастерских, переодеться, нужно собирать оркестр и

выносить знамя, а вынос знамени, по коммунарским традициям, является
довольно сложной церемонией. Очень многие делегации настаивают на созы-
ве общего собрания коммунаров.
Понятно, что такие торжественные собрания, если они созываются еже-
дневно, делаются для коммунаров тягостными. Поэтому уже давно мы
встали на путь решительной борьбы с разными церемониями, и теперь,
несмотря на самые настойчивые требования, мы решительно в них отказы-
ваем. Мы уже потому не можем позволять себе роскоши излишних парадов,
что от этого страдает наше производство.
Теперь гостей при входе в коммуну встречает дежурный, приветливо
приглашает их в кабинет, если их немного, или в «громкий» клуб, если го-
стей больше трех-четырех десятков. Дальнейшая судьба делегации зависит
уже от того, из кого она состоит. Иностранцев обыкновенно провожает заве-
дующий; на его обязанности лежит и прием больших рабочих экскурсий.
Компании же поменьше выпадают на долю секретаря совета командиров или
дежурного заместителя. С течением времени в коммуне образовалась не-
большая группа специальных гидов, которые знают, что интересует гостей,
что показывать, и держат в голове всю необходимую статистику. Комму-
нары в мастерских теперь не отрываются от станков, когда приходит деле-
гация.
В столовой, если гости попадают к нам во время обеда, еще живет обык-
новение при входе гостей всем вставать и салютовать. Но в этот обычай
внесена небольшая поправка. Коммунары приветствуют гостей таким обра-
зом, если тот, кто водит гостей по коммуне, скажет, входя в столовую:
— Товарищи, у нас гости.
Большинство делегаций радует нас, разнообразя нашу жизнь и в зна-
чительной мере помогая поддерживать связь с внешним миром. Особенно
приветливо встречаем харьковских рабочих, которые посещают нас боль-
шими компаниями, человек по сто и больше. Были в коммуне и негри-
тянские и китайские делегации. Горячо приняли коммунары делегата Гер-
манского союза фронтовиков. Его восторженно чествовали на торжествен-
ном собрании и выбрали даже почетным коммунаром с зачислением в вось-
мой отряд.
Иностранные делегации, состоящие из выхоленных и прекрасно оде-
тых, богатых англичан или американцев, вызывают к себе тоже большой
интерес, но это уже интерес особый.
Коммунары смеются:
— Хлопцы, живые буржуи в коммуне!
Вокруг «живых буржуев» всегда собирается толпа пацанов, которые,
очевидно, никак не могут представить себе, что эти представители выми-
рающего подвида людей еще имеют возможность свободно передвигаться
по земной коре и никто их не ловит и не отправляет в заповедники. Малыши
рассматривают этих туристов с таким видом, как будто и в самом деле рас-
считывают увидеть оскаленные челюсти, хищные движения, испачканные
кровью рабочих руки, раздувшиеся животы. И выражение лиц у некоторых
пацанов такое, как будто вообще находиться рядом с такими гостями, даже
и в нашей стране, не совсем безопасно.
Буржуи с пацанами разговаривают ласково и даже восхищаются некото-

рыми физиономиями. Нужно признать, что господа осматривают коммуну
очень внимательно и на каждом шагу спрашивают:
— Так вот это и есть беспризорные?
Умытые, причесанные и очень интеллигентные коммунары, совершенно
головокружительная вежливость их, умение коммунаров держаться с до-
стоинством, чистота в здании, деловой тон в мастерских противоречат пред-
ставлениям буржуазного мира не только о наших беспризорных, но и вооб-
ще о всей нашей жизни. Отсюда и то недоверие, с каким относятся буржуи
к коммуне.
Мы, правда, не отказываем себе в удовольствии поразить их. Коммуна-
ры с винтовками в вестибюле нарочно задирают повыше головы. На во-
прос: неужели все это беспризорные? — мы отвечаем через переводчика:
нет, это не беспризорные, это хозяева здесь. Все это принадлежит им: и
спальни, и мастерские, и материалы.
Переводчик, улыбаясь, что-то растолковывает буржуям. Те преувеличен-
но вежливо кивают головами, но все же не могут скрыть небольшого смуще-
ния, тем более что коммунары самым приветливым и самым ехидным обра-
зом посмеиваются.
Еще больше приходится смущаться буржуям, когда коммунары усажи-
вают их в кружок в зале и начинают задавать очень недипломатические
вопросы:
— Работают ли у вас дети на фабриках и заводах?
— Сколько часов в день?
— Сколько они получают?
— Помогает ли им государство?
— Есть ли у вас сироты и куда они деваются?
— Помогает ли государство этим сиротам попасть в вуз?
После этих вопросов буржуи делаются и гораздо вежливее и гораздо
суше. Они вынуждены отвечать довольно нечленораздельно.
— Да, конечно, у нас есть приюты... Приюты, понимаете? Там тоже
мастерские, только, конечно, там дети учатся ремеслу и «приучаются не
воровать»...
Рабочие делегации Запада никогда не спрашивают: «Неужели все это
беспризорные?», никогда не становится их тон сухим или чрезмерно вежли-
вым. Они в восторге от нашей коммуны и от наших ребят, они в восторге и от
того, что к ним так тепло относятся эти ребята, от того, что ребятам так хоро-
шо живется в коммуне. Они искренно, часто волнуясь, рассказывают
ребятам, как тяжело живется на Западе, как тяжек там детский труд, как
тяжела детская сиротская доля. Коммунары слушают их, затаив ды-
хание.
Гости давно уже сидят в автомобилях, но еще продолжаются расспросы,
рукопожатия и шутки. Шоферы нетерпеливо оглядываются, заведующий
производством волнуется, что прервали работу, но всем легко и весело.
Наконец, автомобили трогаются. У передового на подножке стройная
фигура коммунара, который должен показать самую прямую дорогу
через лес.
Экскурсии советских рабочих в коммуне ведут себя по-хозяйски. Женщи-
ны заглядывают под одеяла, щупают подушки, осматривают кухонную по-
суду. Мужчины в мастерских проверяют с циркулем в руках полуфабрикат

и спрашивают, почему плохо работает вентиляция. Коммунары в разговоре
с ними употребляют самые специальные термины. Только и слышишь:
шкив, суппорт, трансмиссия.
Придирчивость гостей никого не обижает. Мы признаем, что подушки
действительно нужно бы поднабить, что с вентиляцией дело в никелировоч-
ной неладно, что шкив болтается. Эти наши гости самым приятельским
образом отплясывают гопака в нашем саду под музыку улыбающихся ор-
кестрантов. Отцы пляшут, отчего же не улыбаться! И уж действительно ста-
новится весело, когда на поддержку- добродушной неповоротливой толстухе
из Нарпита вылетает наш юркий и красивый Ленька Нигалев и начинает
заворачивать вокруг нее такие хитрые и умопомрачительные антраша, что
сидящий на скамейке в ряду других гостей худой усатый рабочий сбивает
фуражку на затылок и кричит:
— Ах, ты ж, с-с-сукин сын! Это наш!..
Уходят рабочие из коммуны пешком, их провожают разговорившиеся,
оживленные коммунары. Прощаются на меже у леса.
«Окружающее население»
На общие собрания коммунаров почти каждый раз приходят парни и дев-
чата села Шиш ковки.
С Шишковкой коммуна начала устанавливать связь давно. Вначале из
этого ничего хорошего не получалось. Первые наши культуртрегеры —
комсомольцы Охотников, Веренин, Нарский — возвращались из деревни
в ночную пору, не только ничего не сделав, но несколько навеселе, так как
Шишковка славилась своим самогоном и любила угощать дорогих гостей.
Кончились эти первые походы позорно: общее собрание запретило Охотни-
кову посещать Шишковку.
Но скоро в коммуну стали приходить девчата из деревни. Наш политрук
от удовольствия только руки потирал. Девчата посещали все комсомольские
собрания, постепенно приобщаясь к жизни нашей организации. Большое
неудобство, правда, заключалось в том, что девчат нужно было после собра-
ния провожать домой.
Очень скоро обнаружилось, во-первых, что Крупов страшно влюбился в
какую-то Катю и возымел даже желание на ней жениться, во-вторых, что
в ту же Катю влюбился и Митька, в-третьих, что Катя не порвала со ста-
рым бытом, хотя и вступила в комсомол. Она по-прежнему торговала само-
гоном, так же как и ее мать. Ребята явно подпали под ее влияние. Комсо-
мольцы оказались виновными и «во-первых», и «во-вторых», и «в-третьих».
Все было выяснено нашими пацанами на страницах стенной газеты, и по-
сле двух-трех бурных заседаний с этим было покончено. Но после такой
истории ребята почему-то очень охладели к Шишковке.
В это именно время коммуна совершила несколько культурных походов
в более далекое село Шевченки, главным образом преследуя цели антире-
лигиозной пропаганды. Первое наше выступление было в пасхальную
ночь. Несмотря на оркестр, мы собрали мало народу. Была исключительно
молодежь, но и та, когда ударили к заутрене, предпочла не ссориться со

стариками и. отправилась в церковь в предвкушении приятного обжорства
на другой день. Однако в Шевченках был уже небольшой актив, и наши
комсомольцы сумели с ним связаться и постепенно продвинуться вперед на
антирелигиозном фронте. На другой год мы уже были знакомы с половиной
села и смогли устроить в пасхальную ночь настоящее торжество с кон-
цертом, фейерверком, кинопостановкой. Теперь уже многие решили разго-
вляться не после заутрени, а после нашего представления. Это было нема-
лым шагом вперед.
Но Шевченки — Шевченками, а Шишковка все же не давала покоя на-
шим политическим организациям. Подошли к Шишковке с другой стороны,
и очень хитро подошли.
Наш клубник Перский давно толковал о том, что нужно привлечь в наш
драмкружок артистов из Шишковки. В совете командиров долго возражали
против этого плана, указывая на то, что Шишковка никогда артистически-
ми силами не славилась, что шишковцы принесут в коммуну водку и будут
спаивать ребят. Больше всего командиры беспокоились, что новые артисты
будут плевать в здании, бросать окурки и обтирать стены. При помощи
комсомола Перский своего все-таки добился. По вечерам в коммуне стали
появляться новые лица. Их было человек десять, артистическими
талантами они, правда, обладали небольшими, но были замечательно
усердны и послушны. В сравнении с нашими актерами, не имеющими ни-
когда времени прочитать роль, шишковцы оказались прямо золотом. Пер-
ский организовал что-то вроде театральной школы — во всяком случае, каж-
дый вечер шишковцы с десятком коммунаров упражнялись в главном зале
в дикции, ритме, позе и прочих театральных премудростях.
Работа эта оказалась своевременной и в другом отношении. У комму-
наров всегда была неприязнь к театральной работе, они считали, что под-
готовка к спектаклю отнимает очень много сил, а получается всегда доволь-
но слабо, что во всех отношениях кино в тысячу раз лучше театра и, нако-
нец, в нашем зале можно поместить кроме коммунаров и служащих не
больше двадцати человек, так что играть не для кого.
Перский поставил несколько пьес, между прочим даже «Рельсы гудят»
и «Республика на колесах».
Для коммунаров смотреть эти пьесы было истинным наслаждением.
Действительно, шишковцы хоть и были на сцене довольно неповоротли-
вы и комичны, но зато они прекрасно знали роли, и суфлер всегда отставал
от артистов.
Главное было сделано: ребята близко и по-деловому познакомились с
селянской молодежью. Скоро нашлись и другие общие дела у нас и у шиш-
ковцев: комсомол открыл в Шишковке школу ликвидации неграмотности
и кружок молодежи, откуда черпал пополнения наш комсомол. Шишковцы
не ограничились участием в драмкружке. Они близко подошли к жизни
коммуны и сделались постоянными посетителями наших общих собраний.
Правда, они не смогли освободиться от излишнего уважения не столько
к нашим коммунарам, сколько к строгости и четкости нашей жизни, и ком-
мунары всегда посматривали на них несколько свысока.
Взаимоотношения с селами укреплялись. После первых выпусков школы
ликбеза возле коммуны сплотилась целая группа действительно новой мо-
лодежи. Наши комсомольцы снабдили село библиотекой. Большое значе-

ние имели наши лекции перед каждым сеансом кино — о внешней и внут-
ренней политике, о партийных съездах, о пятилетке. О пятилетке мы прочли
около двух десятков лекций, очень подробно останавливаясь на отдельных
отраслях хозяйства.
У нас установилась тесная связь с рабочими организациями. Наиболее
близко мы стали к клубу металлистов, в особенности к рабочим ВЭКа18. Ме-
таллисты несколько раз бывали в коммуне, мы всегда с особенной торже-
ственностью и подъемом отправлялись к ним в клуб.
Наши экскурсии на завод были настоящим праздником для коммунаров.
Скоро рабочие завода перезнакомились и подружились со всеми. Эта
дружба особенно укрепилась после того, как шесть товарищей из коммуны
поступили работать на ВЭК. С этих пор коммунары стали рассматривать
ВЭК как «свой» завод. Если вэковцы что-нибудь организуют, они обяза-
тельно приглашают и коммуну. Если на заводе что-нибудь случится, об этом
в коммуне не прекращаются разговоры.
Когда же засветился Тракторострой, когда нам было поручено изготов-
ление дверей для Тракторостроя с обязательством выпускать ежедневно
сто штук — нашим восторгам не было конца.
Кабинет
«Кабинет»19 в коммуне имени Дзержинского — место, о котором необхо-
димо поговорить серьезно, потому что эта небольшая комната имеет в комму-
не огромное значение.
В кабинете стоят два стола — заведующего, то есть мой, и секретаря со-
вета командиров, три шкафа — мой, секретаря совета командиров и ред-
коллегии стенгазеты, несколько дубовых стульев и два диванчика. Есть
пишущая машинка.
Кабинет никогда не бывает пустым — в нем всегда люди и всегда шумно.
Пока наше производство еще не развернулось и было много свободных ком-
мунаров, в кабинет назначался специальный дежурный. На его обязанности
было держать кабинет в чистоте, исполнять обязанности курьера и, самое
главное, время от времени освобождать кабинет от лишней публики. В на-
стоящее время специальных дежурных для кабинета выделить невозмож-
но и поэтому удалять из кабинета лишнюю публику некому.
Откуда набирается в кабинете лишняя публика? Дело в том, что в нашем
коллективе существует старая традиция — все коммунарские дела разре-
шать не на квартире у заведующего, как это принято в соцвосовской прак-
тике, а только в кабинете, и ни одного дела, в чем бы оно ни заключалось,
не делать секретно. В полном согласии с этой традицией каждый коммунар
имеет право в любое время зайти в кабинет, усесться на свободном стуле и
слушать все, что ему выпадет на долю. Коммунар, понятно, не упустит слу-
чая зайти в кабинет. Он всегда найдет какое-нибудь дело, часто самое пустя-
ковое: попросить отпуск, доложить, что возвратился из отпуска, попросить
бумаги или конверт, спросить, нет ли для него писем, что-то сверить у ССК,
наконец, принести забытую кем-то в саду тюбетейку или пояс. Под такими
благовидными предлогами, а иногда и без всяких предлогов коммунар за-
держивается в кабинете. Но, разумеется, коммунару тихонько сидеть на

стуле даже и физически невозможно. Он вступает с кем-нибудь, таким же
случайным гостем, в негромкую беседу в уголке. К ним присоединяется
третий, и беседа разгорается.
Кроме того, в кабинет все время заходят и особы более дельные: ежеми-
нутно забегает дежурный по коммуне с разными вопросами, ордерами,
«запарками» и недоумениями, председатель столовой комиссии ругается по
телефону с соседом-совхозом: утреннее молоко оказалось прокисшим,
и председатель кричит что есть мочи:
— Что у нас кони — казенные? «Отвезите!»... Давайте теперь ваших
коней.
Иногда у стола собирается целый консилиум: девочки хотят сшить
себе юбки «модерн» и демонстрируют покрой. Я с сомнением смотрю на
узкую выгнутую юбочку и говорю:
— Мне кажется, мало подходит для коммунарки.
^ Инструктор швейной мастерской, маленькая, худенькая добрая Алек-
сандра Яковлевна, виновато поглядывает на девчат, а девчата уступать
и не собираются.
— Почему не подходит? Это вам все мальчишки наговорили?
Присутствующие тут же мальчишки поднимают перчатку:
— Тогда и хлопцы начнут модничать. Вот нашьем себе дудочки...
— Разве мы модничаем? Какая ж тут особенная мода?
— Вы их балуете, Антон Семенович, — говорят мальчишки. — Сколько
уже у них платьев?
— Сколько ж у нас платьев? Ну, считай...
— Ну вот, смотри, — начинает откладывать пальцы «мальчишка». —
Парусовое — раз?
— О, парусовое! Так это же парадное... Смотри ты какой!
— Парадное не парадное, а — раз?
— Ну, раз.
— Дальше: синее суконное — два?
— Что ты! Смотри, так это ж парадное зимнее. Что ж, мы в нем ходим?
Надеваем два раза в год.
— Все равно, хоть и десять раз в год. Два?
— Ну, два.
— Дальше: серенькое вот, которое такое, знаешь...
— Ну, знаем... это же спецовка.
— Спецовка там или что, а — три?
— Ну, три.
— Потом с цветочками разными — четыре.
— А что ж мы будем в школу надевать спецовку, что ли?
— Все равно — четыре. Потом синее, рябое, полосатое, клетчатое и
вот то, что юбка в складку, а кофточка...
— Что вы все выдумываете? Разве это у всех такие платья? У одной
такое, у другой такое.
— Рассказывайте — такое да такое! Вот пусть об этом совет командиров
поговорит, а то одна одежная комиссия, а там девчата — что хотят, то и де-
лают.
Девочки побаиваются совета командиров — народ там всегда очень
строгий. Но и у девочек есть чем допечь мальчишек.

— Смотри ты, какие франты! Сколько у них костюмов! Парусовый —
раз.
— Да что ты, парусовый! Это ж летний парадный.
— Все равно — раз?
— Ну, раз.
— Суконный синий — два.
— Ну, еще будешь считать! Сколько же мы его раз надеваем в год?
Разве что седьмого ноября.
— Все равно — два?
— Ну, два.
— Черный — три. Юнгштурм — четыре.
Мальчики начинают сердиться.
— Да ты что? А что ж нам в спецовках ходить в школу?..
Споры эти — настоящие детские споры. За ними всегда скрывается робкое
чувство симпатии, боящееся больше всего на свете, чтобы его никто не
обнаружил.
Попробуй та же девочка показаться в клубе в слишком истрепанном
платье — со всех сторон подымается крик:
— Что это наши девочки ходят, как беспризорные. Что, им лень пошить
себе новое платье?
Иногда у стола заведующего возникают дела посложнее. Виновато раз-
водит руками инструктор литейного цеха:
— Вчера не было току, это верно.
— А сегодня?
— А сегодня этот лодырь Топчий не привез нефти из города.
— Какое нам дело до вашего Топчия! Вы отвечаете за то, что литье
начинается в восемь часов, когда выходят на работу коммунары.
Инструктор бессилен снять с себя ответственность. Коммунары лежаче-
го не бьют — только разве кто-нибудь вставит:
— Поменьше бы в карты играл у себя в общежитии.
Особый интерес возбуждают приезжие заказчики. Какой-нибудь тех-
норук раскладывает на столе чертежи и торгуется с Соломоном Борисо-
вичем, а из-за их плеч просовывают носы коммунары и нюхают, чем
тут пахнет.
Вообще много интересного бывает в кабинете, и зайти в эту комнату все-
гда полезно.
В рабочие часы в кабинете почти никого нет, разве задержится больной
или дежурный зайдет по делу.
Но как только затрубили на обед или «кончай работу», так то и дело при-
открывается дверь и чья-нибудь голова просовывается в кабинет, чтобы
выяснить, есть смысл зайти или можно проходить мимо. Если я занят бума-
гами, ребята накапливаются в кабинете понемногу и начинают распола-
гаться совсем по-домашнему. Вероятно, мой занятой вид импонирует им
в высшей степени. Подымаю голову. Они не только расселись на всех стульях,
но уже и в шахматы идет партия на столе ССК, а рядом — кто читает газе-
ты, кто роется в каких-то обрезках стенных газет, кто оживленно беседует
в углу. В кабинете становится шумно. Иногда я начинаю сердиться:
— Ну, чего вы здесь собрались? Что это вам — клуб? Я у вас не играю
на станках в шахматы!

Коммунары быстро скрываются и бросают недоконченную партию» но
на меня никогда не обижаются.
Их можно выдворить и гораздо более легким способом:
— А ну, товарищи, вычищайтесь!
— Вычищаемся, Антон Семенович!
Но ровно через пятнадцать минут я отрываюсь от работы и вижу: дру-
гие уже набились в кабинет, опять — шахматы, опять — чтение, опять —
споры...
Бывают дни, когда я забываю о том, что они мне мешают. За десять лет
моей работы я так привык к этому гаму20, как привыкают люди, долго
живущие у моря, к постоянному шуму волны. И поздно вечером, когда я
остаюсь в кабинете один, в непривычно молчаливой обстановке работа у ме-
ня не спорится. Я нарочно иду в спальню или в лагери и отдыхаю в послед-
них плесках ребячьего говора.
Но иногда от переутомления делаешься более нервным; тогда я дохожу
даже до жалоб общему собранию:
— Это же ни на что не похоже! Как будто у меня в кабинете нет работы.
Каждый заходит, когда ему вздумается, без всякого дела, разговаривает с
товарищем, перебирает мои бумаги на столе, усаживается за машинку.
Все возмущены таким поведением коммунаров и наседают на ССК:
— А ты куда смотришь? Что, ты не знаешь, что нужно делать?
Два-три дня в кабинете непривычная-тишина. Но уже на третий день
появляется первая ласточка. Оглядываюсь — под самой моей рукой сидит
маленький шустрый Скребнев и читает мой доклад Правлению о необхо-
димости приобретения хорошего кабинета учебных пособий. Его локоть ле-
жит на папке, которую мне нужно взять.
— Товарищ, потрудитесь поднять локоть, мне нужна эта папка, —
говорю я с улыбкой.
Он виновато краснеет и быстро отдергивает локоть:
— Простите.
Я беру папку, а он усаживается в кресле уютнее, забрасывает ногу на
ногу и отдается чтению важного доклада. В дверь просовывается чей-то нос.
Его обладатель, конечно, сразу догадывается, что эпоха неприкосновен-
ности кабинета пришла к концу. Он орет во всю глотку:
— Антон Семенович! Вы знаете, что сегодня случилось в совхозе?
Так как я занят, то он начинает рассказывать последние новости Скреб-
неву и еще двум-трем коммунарам, уже проникшим в кабинет.
При всей бесцеремонности по отношению к моему кабинету коммунары
прямо не могут перенести, если так же бесцеремонно в кабинет заходят
новенькие. Тогда со всех сторон раздается крик:
— Чего ты здесь околачиваешься? Тебя просили сюда?
Новенький в панике скрывается, а коммунары говорят мне:
— Ох, этот же Тумаков и нахальный! Смотрите, он уже здесь, как дома.
Все поддерживают:
— Это верно. Сегодня ему говорю: «Чего ты стены подпираешь?» А он:
«А тебе какое дело!»
— В столовой разлил суп, я говорю ему: «Это тебе не дома. Аккурат-
нее», — так он спрашивает: «А ты что— легавый?»
Ребята хохочут.

Но через месяц, когда все раскусят новенького до конца, приучат не под-
пирать стены, не разливать суп и окончательно, раз навсегда забыть о том,
что есть на свете «легавые», его присутствие в кабинете никого не удивит.
Коммунары, очевидно, считают кабинет своим центром, считают, что
каждый настоящий коммунар вправе в нем присутствовать, но что для этого
все-таки нужно сделаться настоящим коммунаром.
Когда в нашу кабинетную толпу входит посторонний человек с явно
деловыми намерениями, ему вежливо дают дорогу, еще вежливее пред-
лагают стул, каким-то особым способом уменьшают толпу в кабинете на
три четверти нормальной и тихонько слушают, если интересно. А неинте-
ресно, все гуртом «вычищаются» в коридор.
Совет командиров
В кабинете собирается и совет командиров. Очередные заседания совета
бывают в девятый день декады, в половине шестого, после первого ужина.
Обыкновенно об этом совете объявляется в приказе, и коммунары заранее
подают секретарю совета заявления: о переводе из отряда в отряд, о разре-
шении курить, о неправильных расценках, об отпуске, о выдаче разрешения
на лечение зубов и пр.
Гораздо чаще совет командиров собирается в срочном порядке. Быва-
ют такие вопросы в жизни коммуны, разрешение которых невозможно от-
кладывать на десять дней.
Собрать совет командиров очень легко, нужно только сказать дежур-
ному по коммуне:
— Будь добр, прикажи трубить сбор командиров.
Через четверть минуты раздается короткий сигнал. Я не помню случая,
чтобы между сигналом и открытием заседания прошло больше трех минут.
Мы стараемся созывать совет командиров в нерабочее время, чтобы не
раздражать Соломона Борисовича. Да и ребята не любят отрываться от
работы.
По сигналу в кабинет набивается народу видимо-невидимо. Командиры
приводят с собой влиятельных членов отряда, бывших командиров и стар-
ших комсомольцев, чтобы потом не пришлось «отдуваться» в отряде. При-
ходят и все любители коммунарской общественности, а таких в коммуне
большинство.
У нас давно привыкли на командира смотреть как на уполномочен-
ного отряда, и поэтому никто не придирается, если вместо командира явил-
ся какой-нибудь другой коммунар из отряда.
Заседание начинается быстрой перекличкой:
— Первый.
— Есть.
— Второй.
— Есть.
— Третий.
— Есть...
И так далее.
— Объявляю заседание совета коммунаров открытым, — заявляет

ССК. — У нас такое экстренное дело. Пришло приглашение окружного
отдела МОПРа провести с ними экскурсию в чугуевский лагерь. Условия
предлагают такие...
Начинается самое подробное рассмотрение всех условий, предложен-
ных МОПРом. Коммунары — все члены МОПРа и все гордятся своими мо-
провскими книжками, но это не мешает им с хозяйской недоверчи-
востью обсуждать каждую деталь предложения.
Черномазый Похожай — добродушный и умный командир девятого
отряда новеньких, уже комсомолец и общий любимец, хоть ему еще и пят-
надцати не стукнуло, — сверкает глазами и басит:
— Знаем, чего это они к нам с приглашением. Наверное, у них оркест-
ра нет. Вот они и просят: давайте ваших семьдесят коммунаров. А мое
предложение такое: что нам делить коммуну? Если ехать, так всем ехать,
а не ехать — так никому не ехать.
На полу под вешалкой сидит Ленька Алексюк из десятого отряда, полит-
беженец из Галиции, самый младший и смешливый коммунар. Его коман-
дир Мизяк долго соображает что-то по поводу предложения Похожая, а
Ленька уже сообразил:
— Ишь, хитрые какие! Семьдесят человек... А если и мы хотим ехать?
Ленька — человек опытный и знает, что если дойдет дело до выбора, то
ему скажут: «Успеешь еще, посиди в коммуне, заснешь там ночью...»
Командир третьего Васька Агеев о чем-то шепчется с непременным
своим спутником Шведом, и я слышу обрывки разговора:
— Ну, так что?
— В копейку влетит, если все...
Берет слово Волчок, помощник командира первого. Волчка Фомичев
почти всегда посылает в совет в трудных случаях.
— Да что тут говорить? Конечно, всем ехать...
Васька, секретарь, обращается ко мне:
— А как у нас с деньгами?
— Слабо, — говорю я.
Васька оживляется.
— Ну, так что ж тут говорить! Значит, предложение будет такое, как тут
высказывались: едет сто пятьдесят коммунаров, проезд на «их» счет, и что-
бы был обед в Чугуеве. Голосую...
В таких случаях решение бывает единогласным.
Но иногда разгораются страсти, в прениях принимают участие и гости
и даже вся толпа не успевших занять стулья или присесть на полу. Тогда
Васька «парится» и кричит:
— А ты чего голосуешь? Ты командир?
— Наш командир в городе, я — за него.
— Ты за него, а почему голосует Колька?
— А это он за компанию.
— Голосуют только командиры! — разрывается секретарь, и Ленька
Алексюк опускает руку. Он всегда голосует, хотя его руку давно уже при-
выкли не замечать под вешалкой.
В особенности часто разделяются голоса в тех случаях, когда затраги-
ваются вкусы. Недавно решали, что покупать на лето — фуражки или
тюбетейки. Народ поменьше стоял за тюбетейки, старшие настаивали на

фуражках; вышло поровну. В таком случае дает перевес голос председателя.
И Васька начинает важничать: долго думает, морщит лоб и отмахивается
от недовольных комсомольцев, которым тюбетейка почему-то кажется не-
симпатичной.
— Да ну же решай, чего там морщишься? Все равно никто носить не бу-
дет.
Васька сейчас же в «запарку», поддерживаемую большинством собра-
ния:
— Как это не будешь? А если постановят? Ты мне такие разговоры не
заводи, а то в бюро придется с тобой разговаривать!
Васька и сам комсомолец и член бюро, но ему только пятнадцать лет,
поэтому ему мила тюбетейка. Теперь же, после угрозы не подчиниться
постановлению, он решительно переходит на сторону золотой шапочки и
подымает руку.
— За тюбетейку!
Бывает часто, что и мне приходится оставаться в меньшинстве. В таких
случаях я обычно подчиняюсь совету командиров, и тогда ребята торже-
ствуют и «задаются»:
— Ваша не пляшет!
Но бывает и так, что я не могу уступить большинству совета. У меня
тогда остается один путь— апеллировать к общему собранию коммунаров.
На общем собрании меня обычно поддерживают все старшие коммунары,
бывшие командиры и почти всегда — комсомольцы, способные более тон-
ко разбираться в вопросе.
Благодаря такой конъюнктуре командиры очень не любят, когда я угро-
жаю перенести вопрос на общее собрание, и недовольно бурчат:
— Ну да, конечно, на общем собрании за вас потянут. А вы здесь должны
решать, а не на общем собрании. Им что, поднять руку!
В прошлом году стоял вопрос о летней экскурсии. Совет командиров на-
стаивал на Крыме, я предлагал Москву. В совете о Москве и слышать не
хотели:
— В Крыму и покупаться и отдохнуть...
— У нас мало денег для Крыма, а в Москву дешевле, — возражал я.
— Мы и в Крыму проживем дешево.
— В Москве больше увидим, многому научимся, увидим столицу.
— А Харьков не столица разве?
Я все же не помирился с советом и перенес вопрос на общее собрание.
Все командиры агитировали против меня, яркими красками рисовали
прелести Крыма и отмахивались от моей поправки: «В этом году — в Мо-
скву, а в следующем — в Крым».
На общем собрании решение ехать в Москву было принято большин-
ством трех голосов, и это дало основание в совете командиров поднять во-
прос о пересмотре. При новом голосовании в совете я остался уже не в та-
ком позорном одиночестве, а на новом общем собрании мне удалось собрать
больше двух третей голосов благодаря единодушной поддержке комсомола.
Только тогда оппозиция успокоилась.
Такие случаи объясняются тем, что в командирах ходят не обязательно
самые авторитетные коммунары. Командир командует отрядом три меся-
ца и на второй срок избирается очень редко. С одной стороны, это очень хо-
рошо, так как почти все коммунары таким образом проходят через команд-

ные посты, а с другой стороны, получается, что командиры сильно огра-
ничены влиянием старших коммунаров. Последние, в особенности комсо-
мольцы, умеют подчиняться своим командирам в текущем деле, на работе,
в строю, но зато независимо держатся в общественной жизни и в особенно-
сти на общем собрании. Здесь коммунары вообще не склонны разбирать,
кто командир, а кто нет.
Исключительное значение имеет в коммуне ячейка комсомола, объеди-
няющая больше шестидесяти коммунаров. Она никогда не вмешивается в
прямую работу совета командиров, но очень сильно влияет на обществен-
ное мнение в коммуне и через свою фракцию всегда имеет возможность по-
лучить любое большинство в совете. Поэтому в вопросах, имеющих прин-
ципиальное значение, совету командиров часто приходится только оформ-
лять то, что уже разобрано и намечено в разных комиссиях, секторах,
бюро ячейки и, наконец, в общем собрании комсомола.
Но зато в повседневной работе коммуны, во всех многообразных и важ-
ных мелочах производства совет командиров всегда был на высоте положе-
ния, несмотря на свой переменный состав. Здесь большое значение имеют
традиция и опыт старших поколений, уже ушедших из коммуны. Вот мы
сейчас собираемся уезжать, и в совете командиров все хорошо знают, что
нужно подумать и о котлах, и о ведрах, и о сорных ящиках, о правилах
поведения в вагонах, о характере работы столовой комиссии, о санитарном
оборудовании похода, Во всех этих делах ребята не менее опытны, чем я,
и быстрее меня ориентируются. Только поэтому мы могли в пять часов вече-
ра окончить работу в мастерских, а в шесть выступить в московский поход.
Из особенностей работы совета необходимо указать на одну, самую
важную: несмотря на все разногласия в совете командиров, раз постановле-
ние вынесено и объявлено в приказе, никому не может прийти в голову его
не исполнить, в том числе и мне. Может случиться, что я или старшие ком-
сомольцы будем разными путями добиваться его отмены, но мы совершен-
но не представляем себе даже разговоров о том, что оно может быть не вы-
полнено.
В начале этого лета одно из постановлений совета прошло незначитель-
ным большинством и при этом наперекор общему настроению. Дело каса-
лось охраны лагерей. Зимой сторожевой отряд освобождался от работы в
мастерских — иначе было нельзя: коммунары занимались в школе, а из
школы мы никогда ребят не снимали. Но когда настали каникулы, совет
командиров возбудил вопрос об охране лагерей в порядке дополнительной
нагрузки. Большинство в совете набралось очень незначительное — один
или два голоса. Вся коммуна была недовольна. Еще бы: нужно вставать
ночью и становиться на дневальство на два часа, и это приходится делать
раз в пятидневку. Но другого выхода не было.
Дня два мы не решались объявить постановление в приказе, я даже
побаивался: а вдруг не выполнят?
Наконец, решились с Васькой: чего там смотреть! Объявили в приказе
давно известное всем решение.
И ни одного голоса не раздалось против, ни один человек не опоздал
на дневальство и не проспал. Вопрос был исчерпан. И мы этому не удиви-
лись. Васька, подписывая приказ, недаром говорил:
— Кончено! Подписали!

Наши шефы
Правление, в которое Соломон Борисович грозил перенести вопрос о копей-
ке, имеет огромное значение в жизни коммуны. В Правлении — четыре
товарища. По странному совпадению фамилии всех членов Прав-
ления начинаются на одну букву Н. Члены Правления — чекисты. Они от-
нюдь не перегружены педагогической эрудицией и, вероятно, никогда не
слышали о «доминанте». Но они создали нашу коммуну и блестяще руково-
дят ею.
Все члены Правления — люди очень занятые. Они могут нам уделять
лишь немного времени по вечерам или в выходной день, да и то очень ред-
ко. Несмотря на это, ни одна деталь нашей жизни не проходит мимо них,
они всегда полны инициативы.
Н. приезжает в коммуну без портфеля и в дверях весело здоровается с
коммунарами. Коммунары, занятые своими делами, пробегают мимо него
и наскоро салютуют. Они не чувствуют перед Н. ни страха, ни смущения.
Н. направляется в кухню и в столовую. Старшая хозяйка расплывается в
улыбке и спрашивает:
— Может, покушаете чего?
— Потом, потом...
Н. обходит спальни. Его сопровождает случайно прицепившийся ком-
мунар, почему-либо свободный от работы. Из седьмой спальни Н. выносит
кривой «дрючок» и с укоризненным видом опирается на него, пока Сопин,
украшенный красной повязкой ДК, отдает рапорт:
— В коммуне все благополучно, коммунаров сто пятьдесят один.
— Все благополучно? А это зачем в спальне?
— Наверное, для чего-нибудь надо, — уклончиво отвечает Сопин.
— Надо!.. Для чего это может понадобиться? Собак гонять?
— Почему для собак? Наверное, для чего-нибудь нужно пацану,—
может быть, какое-нибудь дерево особенное.
Сопин присматривается к «дрючку», стараясь найти в нем в самом деле
что-нибудь особенное.
— Дерево... — говорит Н. — Вы это обсудите в санкоме, почему в спаль-
нях разные палки.
— Конечно, если придираться... А у вас в комнате ничего не бывает?
Вот палку нашли...
— Да чудак ты! Зачем я в комнату принесу палку, такую кривую?
— Вам не нужна, а пацану, может, нужна для чего... Больше никаких
замечаний нет?
Сопин оставляет Н. Через минуту врывается в кабинет с этой самой пал-
кой в руках и гневно говорит Ваське ССК:
— И откуда, понимаешь, понатаскивают разной дряни! На поверке,
понимаешь, ничего не было, а теперь палок разных...
Васька строго смотрит на палку.
— Что? Наверно, Н. приехал?
Но Н. уже входит в кабинет в сопровождении какого-то пацана, рука
его лежит у пацана на затылке, и пацан что-то лепечет, задирая вверх го-
лову.

Васька отставляет палку в угол и салютует.
— Вы опять его балуете? Ты чего без дела?
— У меня пас лопнул, зашивают, — шепчет пацан и немедленно уда-
ляется.
Н. усаживается за стол ССК.
— Ну, как у вас дела?
— Дела скверные, — говорит Васька. — Дуба нет, в цехах тесно,
холодно, станки старые, пасы рвутся, считай, каждую минуту: все
старье.
— Постой, постой, это мы знаем...
— Ну, а так все хорошо.
— Вот, подожди немножко, поправимся, построим новые цехи, все бу-
дет. Ну, пойдем в цех.
К сигналу «кончай работу» они возвращаются в кабинет. С ними прихо-
дят другие коммунары и Соломон Борисович. Соломон Борисович недово-
лен:
— А деньги где? А фонды?
Мы не открываем заседания. Без председателя и протокола мы в тече-
ние получаса решаем вопрос о том, где достать леса, как отеплить цех,
какую спецовку выдать Леньке. Между делом Н. говорит:
— Завтра в клубе интересный концерт/Пришлите тридцать коммуна-
ров.
Наконец подошли и к вопросу о копейке в никелировочном. О ней до-
кладывают Васька и Соломон Борисович с диаметрально противополож-
ными выводами. Н. хохочет и кивает Соломону Борисовичу:
— Придется платить.
— Вам хорошо говорить! — закипает покрасневший Соломон Борисо-
вич, но ему не дают кончить коммунары. Они тоже хохочут и теребят Соло-
мона Борисовича за полы пиджака:
— Годи! Теперь уже годи!..21
Приблизительно раз в месяц коммуна бывает в клубе ГПУ. Коммунары
рассыпаются по залам клуба, занимают первые ряды в зрительном, толпят-
ся у стоек буфета, угощаются чаем. Беседуют со знакомыми, договаривают-
ся о каких-то делах — спортивных, литературных, комсомольских, сме-
ются и шутят. Чекисты создали нашу коммуну, они знают в лицо многих
коммунаров, для них коммуна Дзержинского — живое дело, созданное их
коллективом и неуклонно развивающееся благодаря их заботе.
Сколько наговорено слов о связи детского дома с производством и с ок-
ружающим населением! Создана целая методика по этому вопросу. А ока-
зывается, нужно просто сделать детский дом органической частью обще-
ства, создавшего его и за него ответственного. Только в таком случае созда-
ется тот необходимый фон, без которого советское воспитание невоз-
можно.
Наши шефы — люди, занятые чрезмерно, занятые круглые сутки. Но
все-таки они находят время подумать о коммунарах, и они умеют все делать,
не выставляя напоказ своей заслуги. Это естественно: наша коммуна —
их коммуна, и забота о ней — забота о близком и дорогом деле, которое
тем дороже, чем больше на него положено сил.
Коммунары-дзержинцы имеют все основания встречать свое началь-

ство просто и без напряжения, потому что это приезжают свои люди,
близкие.
И так же просто и естественно выходит, что товарищ Н. ночью, после
целого дня напряженной работы, выезжает на вокзал встречать возвращаю-
щуюся из Москвы коммуну и заботливо спрашивает:
— Никто не потерялся? Все здоровы?
Дела комсомольские
Комсомольцев в коммуне шестьдесят пять. Все они очень молоды, самому
старшему семнадцать лет. Наши коммунары — плохие ораторы. Комму-
нарская жизнь упорядочена и логична. На общих коммунарских собраниях
всегда все так ясно и все так единодушны, что разговорившегося оратора не-
медленно останавливают и председатель и все собрание: «Довольно, знаем!»
Больше всего приходится говорить ребятам на производственных совеща-
ниях, но там такой малый и в то же время четкий круг вопросов, что разго-
вор принимает форму беглой беседы. Ораторским способностям коммунаров
негде развернуться.
Нужно сказать и еще одну правду: коммунарам зачастую бывает в выс-
шей степени мучительно выслушивать заезжих докладчиков, способных
в течение часа излагать то, что всем давно известно. Невысоко ценится в
коммуне и тот кустарный пафос, которым умеет щегольнуть кое-кто из
приезжих «ораторов».
Но все же коммунары всегда болезненно переживали те неловкие минуть
когда в ответ на какое-нибудь цветистое и полное «измов" приветствие
никто в коммуне не мог ответить. С приходом Шведа это больное место в на-
шем коллективе было как будто залечено. Комсомольцы прямо назначили
Шведа присяжным ответчиком и приветчиком во всех подходящих случаях.
А таких случаев бывает много в коммуне: посещение торжественных
собраний в разных клубах, проведение в самой коммуне различных кам-
паний и т. д. Швед умеет смело выйти на трибуну, заложить одну руку в
карман и начать говорить, ни разу не сбиваясь. Коммунары с восхище-
нием смотрят на самоуверенного трибуна Шведа, такого ласкового и мяг-
кого в нашем коммунарском быту. Но иногда Швед уж слишком разойдется,
И тогда его апломб вызывает возражения в коммуне:
— Что это такое: «Я надеюсь, что ГПУ исполнит свой долг»?
Неожиданно в коммуне обнаружился и второй оратор, четырнадцати-
летний Васька Камардинов. По должности ССК ему часто приходится
брать слово и произносить речи.
Васька никогда не употребляет книжных выражений, всегда умеет
найти живые и непритязательные слова и подкрепить их смущенным же-
стом и смущенной улыбкой. Он никогда не мог бы произнести такие от-
ветственные слова, на которые с легким сердцем решается Швед:
— Перевыборы нашего самоуправления, товарищи, происходят в
весьма сложной обстановке: с одной стороны, буржуазия делает послед-
ние усилия, чтобы справиться с мировым кризисом и втянуть нас в войну, с
Другой стороны — Советский Союз строит свою пятилетку уже не в пять
лет, а в четыре года.

Кроме этих двух присяжных ораторов есть, правда, в коммуне и другие,
которые отваживаются даже при посторонних брать слово и пытаются
что-нибудь высказать. Но наши доморощенные докладчики сначала весьма
смущаются и лишь постепенно овладевают задачей более или менее
удовлетворительно изложить на нашем русско-украинском языке (ре-
зультат перехода из русской школы в украинскую и обратно) существо
дела.
Но совсем другое дело на общих собраниях, в совете командиров, на
производственных совещаниях, где коммунар не чувствует себя обязанным
блеснуть ораторским искусством, всегда коммунары найдут там яркие и нуж-
ные экономные слова, достаточно при этом остроумные, горячие и убеди-
тельные. Застрельщиками в таких выступлениях всегда бывают комсо-
мольцы.
Комсомольской ячейке коммунаров работы по горло. Руководство ходом
соревнования и ударничества лежит на плечах нашего комсомола.
Наш взрослый состав, к сожалению, не всегда удовлетворителен во
многих отношениях. Например, один из рабочих, только что поступивший
на производство, ночью пьянствовал на Шишковке, а наутро оказалось,
что у других рабочих пропали вещи, что в цехе не хватает двух новых ру-
банков. В обеденный перерыв легкая кавалерия бросилась на Шишковку
и ликвидировала целый самогонный завод, а вечером бюро до двенадцати
ночи договаривалось с месткомом об увольнении рабочего.
В таких случаях местком обязательно проводит линию милосердия и
прощения, а комсомольцы кроют:
— Какой он там рабочий?.. Разве это рабочий?.. Уволить — и все!
— Нельзя же, товарищи, так строго, — говорит один из воспитателей-
месткомовцев.
— Почему нельзя так строго? — удивляется Сторчакова.
— Ну, все-таки в первый раз.
— Как это — в первый раз? Что ж, по-вашему, каждый по разу может
украсть и пропить?
На производственных совещаниях и в комиссиях — а их в коммуне
шесть — для комсомольцев самая тяжелая повседневная работа. Здесь
по целым вечерам приходится биться над тонкостями сортирования мате-
риалов для отдельных частей стола, неправильностью проводки к нике-
лировочной ванне, новыми приспособлениями у токарных зажимов, кап-
ризами расмусного станка, расхождениями отделов токарного цеха, недо-
статками вентиляции в литейной...
Мне их становится иногда жаль. На улице золотой радостный вечер,
кто-то смеется и кто-то катается на велосипеде, а в «тихом» клубе намор-
щили лбы пять комсомольцев и выслушивают довольно путаные объясне-
ния мастера, которому следовало бы в двух словах повиниться и признать,
что вчера проспал и поэтому в цехе полчаса не было работы. В таких слу-
чаях я нажимаю и требую сокращения работы комиссий. Раз в две пяти-
дневки бывает общее комсомольское собрание. На собрание приходят
обычно все коммунары, даже Ленька Алексюк заранее занимает место за
передним столом.
Самое трудное дело для нашего комсомола, труднее всех производствен-
ных тонкостей — дела пионерские. Не налаживается у нас с пионерами.

Пока не работали малыши в производстве, еще шли у них дела. Теперь же
они возгордились и считают, что в пионерах им делать нечего.
Комсомольцы их и укоряют, и убеждают, и прикрепляют к ним все но-
вых и новых работников, но пионеры неизменно отлынивают от пионер-
работы. Зато почти еженедельно они подают в комсомол заявления о приеме.
В самом деле, как пацану работать в пионерах, если по квалификации он
перегнал своего командира, если по школе он перегнал многих комсомоль-
цев, если в политиграх он идет впереди, если газет он читает больше?
Можно вступать в комсомол с четырнадцати лет...
В пионерорганизации только одному Леньке Адексюку место, но и
Ленька с удовольствием посещает комсомольские собрания и совет коман-
диров...
Общее собрание
После второго ужина в коммуне наступает час, когда вся дневная програм-
ма считается законченной, все обязанности исполненными. Но кое-где
еще бьется пульс дневного напряжения.
В столовой еще ужинают: дежурства, по давальцы, опоздавшие.
У парадного входа балагурят старшие в ожидании общего собрания.
Здесь же собираются и инструкторы и рабочие, любители наших общих
собраний. Образуются группы вокруг наиболее веселых и говорливых
товарищей. Если сегодня была Сыгровка оркестра, то веселее всего тем, кто
толпится вокруг Тимофея Викторовича, нашего капельмейстера. Ему шесть-
десят лет от роду, но в то же время он самый здоровый» энергичный и обще-
ственный человек в коммуне, никогда не устает ни от работы, ни от толпы.
Он пользуется огромным авторитетом не только среди музыкантов, а реши-
тельно у всех коммунаров. Тимофей Викторович — человек полный, у него
подстриженные усы и нос картошкой. Он был и на японской, и на импе-
риалистической, и на гражданской войнах, побывал чуть не во всех ча-
стях света. Этот умный и жизнерадостный человек любит порассказать о
своих приключениях и наблюдениях.
В кабинете яблоку упасть негде. Командиры приготовляют рапорты и
передают дежурному по коммуне для подтвердительной визы. Любители
кабинета в этот момент собраны в наибольшем количестве. Да и трудно не
зайти в кабинет, когда здесь и Соломон Борисович с последними производ-
ственными новостями и планами, восторгами и обидами, здесь и наш клуб-
ник, оригинал и фантазер Перский, всегда занятый неким изобретением,
подозрительно похожим на перпетуум-мобиле; возле Перского непременный
штаб, состоящий из самых недисциплинированных, самых дурашливых,
предприимчивых и способных коммунаров — Ряполова, Сучкевича, Бояр-
чука, Швыдкова.
В этот час только и можно выпросить у меня денег на какие-нибудь при-
способления для изокружка, у Соломона Борисовича — дикт и гвозди,
У ССК — бумаги и резинок. На диване или на полу поспешно заканчивают
шахматную партию наши маэстро. Среди них — физкультурник Карабанов,
старый мой товарищ по горьковской колонии, когда-то вместе со мной за-
кладывавший камень за камнем фундамент горьковского здания, до
того — беспризорный и бандит, а теперь — один из самых влиятельных

дзержинцев, по-прежнему упорный и огневой, наш чемпион в шахматах.
Тут же и какой-нибудь заночевавший гость, чаще всего из учителей. Он
не может постигнуть, каким образом в этом невероятном22 шуме решаются
дела, пишутся бумаги, выдаются деньги, производятся расчеты и утвер-
ждаются акты.
В вестибюле в это время, то и дело поглядывая на циферблат наших глав-
ных часов, стоит дежурный сигналист.
Ровно в половине девятого сигналист поправляет рубашку и пояс и трубит
сразу два сигнала — старая наша традиция — «сбор командиров» и «общее
собрание». Как и все остальные сигналы, этот играется четыре раза: в вести-
бюле, на парадном крыльце и на двух углах здания. Когда до меня долетают
последние звуки, я оставляю свой пост и выхожу из опустевшего кабинета.
В конце коридора при входе в «громкий» клуб я вижу сбегающихся по сигна-
лу коммунаров.
В «громком» клубе чинно сидят коммунары, а поперек зала стройно вытя-
нулись в две шеренги командиры. Против них, у самой сцены — дежур-
ный по коммуне с красной повязкой. Когда шум постепенно стихает, раз-
дается голос дежурного:
— К рапортам встать!
Начинается церемония рапортов23. Каждый командир подходит к ДК,
держа в руках рапорт. Командир вытягивается в салюте сегодняшнему
старшему, за ним вытягивается и весь зал: коммунары салютуют команди-
ру и в его лице всему отряду. В зале полная тишина, и все ясно слышат ра-
порт:
— В седьмом отряде все благополучно
— В девятом отряде все благополучно Заболел Васильев.
— В десятом отряде все благополучно. В цехе было три рабочих часа
простоя.
— В пятом отряде все благополучно. Во время работы поссорились Лаза-
рева и Пономаренко.
— В одиннадцатом отряде все благополучно. В командировке Богданов.
После командиров отдают рапорты дежурный член санитарной комис-
сии, старшая хозяйка и командир сторожевого отряда. У ДЧСК обычные
замечания: за столом четвертого отряда было грязно, Романов не чистил
утром зубы. У старшей хозяйки тоже обычное: Тетерятченко разбил чашку.
А у командира сторожевого: Семенов не вытер ноги, девочки не прикрывают
двери, Уткина была в спальне без ордера.
Дежурный по коммуне в ответ на рапорт говорит:
— Есть24.
Рапорты окончены, все опускаются на стулья, а на месте ДК появляется
очередной председатель, назначенный вчерашним приказом, и секретарь.
— Объявляю общее собрание коммунаров открытым.
Председатель заглядывает в кучу рапортов с особыми замечаниями,
специально отложенных ДК.
— Тетерятченко!
Тщедушный Тетерятченко выходит на середину зала. На блестящем
паркетном полу под главным фонарем он становится в позу «смирно».
— В рапорте старшей хозяйки отмечено, что ты разбил чашку, —
говорит председатель.

Наиболее распространенный ответ коммунаров на такое обвинение:
— Я ее не разбил. Она стояла, а я подошел к ней и хотел взять в руки,
а она распалась.
Коммунары всегда помнят, что еще в прошлом году я предложил им
отвечать так:
— Я посмотрел на чашку, а она распалась.
Чашек у нас уже не хватает. Многим в столовой приходится ожидать, по-
ка освободятся чашки. Я умышленно не покупаю пополнения, и все ребята
догадываются почему: бейте, значит, — посмотрим, чем это кончится. Не-
удобство от недостатка чашек огромное, но все знают, что меня лучше не
трогать, потому что я скажу: «Чашки были пополнены три месяца назад.
Денег на новое пополнение нет». Поэтому никто и не заикается о пополне-
нии.
Волчок просит слова:
— Я думаю, что с чашками как-нибудь нужно что-то сделать. Каждый
день бьют. Или не давать таким, как Тетерятченко, — он где ни повернет-
ся, так испортит что-нибудь. Надо греть таких раззяв.
Собрание склонно последовать этому совету, но у каждого на совести
есть чашка или тарелка, поэтому прения не развиваются.
Я вношу предложение: придется купить алюминиевые, эти не будут
биться. В зале начинают сердиться. С места говорят:
— Ну, алюминиевые!
Председатель строго говорит Тетерятченке:
— Садись ты. Да смотри, в другой раз осторожнее поворачивайся
вокруг посуды.
Тетерятченко, довольный, что дешево отделался, салютует председателю
и отправляется на свое место.
Председатель снова заглядывает в рапорт.
— Лазарева и Пономаренко.
На середине две небольшие девочки, однако они умеют уже кокетливо
жеманиться и демонстрируют сразу и смущенную застенчивость и пре-
небрежение к собранию. Они — новенькие, их только недавно прислала к
нам комиссия по делам несовершеннолетних. Жили они еще совсем недавно
в какой-то наробразовской колонии и своим «поведением» и решительным
нежеланием подчиниться авторитету педагогов заслужили удаление из
колонии.
Пономаренко — постарше, у нее выцветшие прямые волосы, челка почти
закрывает глаза. Она задирает голову и все время вертится.
С краев зала несколько голосов кричат:
— Стань смирно! Что ты танцуешь?
Пономаренко вихляет ногой и бурчит:
— А вам не все равно?
На сцене, где всегда заседают самые активные пацаны, кто-то не выдер-
живает и, не получив слова, приступает сразу к речи:
— До каких пор это будет продолжаться? Они даже на собрании вести
себя не умеют.
Председатель строго осаживает горячего оратора:
— А ты чего кричишь? Тебе давали слово?
— Ну, так дай слово.

— Говори.
Со стула подымается небольшой кучерявый Гершанович и начинает го-
ворить, жестикулируя правой рукой над головами сидящих впереди това-
рищей:
— Я думаю, что с Пономаренко нечего возиться. Сколько уже раз она
давала слово, а все равно каждый день на середине, да еще выйдет и ломает-
ся, как будто она барышня какая. Надо отправить ее, откуда пришла.
На что нам такие?
Пономаренко, окинув Гершановича сердитым взглядом, намеренно рез-
ко говорит:
— Ну и отправляйте! Что ж, подумаешь, нужно очень!
В зале подымается возмущенный шум. Со всех сторон раздается:
— А что ж, на твою челку смотреть будем?
— Да, конечно, отправить ее в комиссию!
— Пацанов сколько в коллекторе ждет вакансии в коммуне, так тех
не берем, а эту держим, не видели ее ужимок!
— Пусть едет в Волчанск и там ужимается, сколько хочет!
Председатель с трудом наводит порядок в зале:
— Вот спросим, что ее командир скажет. Вехова, что сегодня случи-
лось?
Вехова, румяная девочка лет шестнадцати, аккуратненькая и привет-
ливая, как всегда склонив голову немного набок, подымается со стула:
— Да сегодня они с утра в мастерской всё грызлись из-за какой-то
катушки. Их несколько раз и я останавливала, и Александра Яковлевна,
и все девчата. Перестанут, а потом опять начинают. А сегодня после обеда,
когда только что пришли на работу, они вцепились одна другой в волосы
и такое подняли, что пришлось дежурного по коммуне вызывать.
В зале хохот. Сам председатель смеется. Из-под экрана кто-то из ма-
лышей старается всех перекричать:
— Их надо остричь, остричь надо, тогда не за что будет хвататься!
Слово берет Редько:
— Я думаю, что тут все девчата сами виноваты...
У девчат:
— О, придумал, уже мы виноваты!
— Да, виноваты! Как это можно не справиться с ними? Пусть у нас
в цехе попробуют драться! А если у вас нет силы их примирить, так держи-
те всегда под рукой ведро с водой или огнетушитель повесьте.
Взрыв смеха настолько заразителен, что и сами обвиняемые смеют-
ся. Редько раздражается:
— Вот смотрите, они еще смеются!
Председатель отмахивается от Редько рукой и дает слово Воленко.
Воленко всегда старается встать на сторону «униженных и оскорб-
ленных»...
— Чего все так напали на девчат? Чем они виноваты? Только недавно
прибыли, никакой культуры не нюхали. Нужно было им разъяснить.
Из угла девочек возмущаются:
— Мало им разъясняли! И мы сколько раз, и здесь на общем собра-
нии, и воспитатели сколько уже с ними разговаривали да уговаривали,
и в комсомол их вызывали, да и сам Воленко брался.

— Надо все-таки и дальше продолжать, пока они не станут культур-
нее, а то они еще совсем, как дикари.
Пономаренко быстро оборачивается к Воленко:
— Сам ты дикарь! Нужны кому твои разговоры!
В зале опять смех.
— Садись, Воленко, пока цел.
Слово получает Сопин. Он сегодня серьезен:
— Довольно уже с ними возиться! Я считаю, что разговаривали до-
вольно. Надо с ними построже. Нужно запретить им работу в мастер-
ской — вот что, раз они там себе прически только портят. Не пускать их
в мастерскую, пускай уборкой занимаются.
— Правильно! — кричат со всех сторон.
Председатель видит, что вопрос выяснен.
— Можно голосовать? — спрашивает он дежурного заместителя.
Наложить взыскание имеет право и сам ДЗ единолично, если просту-
пок не представляет собой ничего необыкновенного, но всегда считается
полезным передать карательные полномочия общему собранию25. Для
голосования наказания все-таки необходимо согласие ДЗ.
— Не возражаю.
Предложение Сопина принимается единогласно. Пономаренко и Ла-
зарева направляются к своим местам, но председатель останавливает:
— А салют?
Они нехотя салютуют.
На другой день они убирают в саду и в коридорах, но уже К вечеру
приходит ко мне Вехова и говорит:
— Там Пономаренко и Лазарева просят, чтобы их простили. Говорят,
что никогда так не будут делать.
— Так я же не* могу, ведь общее собрание постановило.
— И я им говорила, а они все-таки просят.
— Ну вот, сегодня на собрании поговорим.
Вехова уходит, а через пять минут в кабинет потихоньку просовыва-
ются Пономаренко и Лазарева и, увидев, что в кабинете никого нет, шепчут:
— Если вы нас не можете простить, так не нужно на общее собрание
ставить вопрос.
— Почему?
— А ну их! Эти хлопцы опять смеяться будут.
— Ну, а в самом деле, разве не смешно, что вы в мастерской в драку
вступаете, как петухи? Что же делать! Общему собранию трудно не по-
кориться. Я советую вам все-таки сегодня как-нибудь помириться с собра-
нием.
Они молча уходят.
На собрании я сообщаю после выяснения всех очередных вопросов:
— Вчера мы довольно строго наказали двух девочек. Сегодня они хоро-
шо работали на уборке и просили меня и командира шестого, чтобы с них
наказание сняли. Больше драться они, конечно, не будут.
— Ну что ж, можно и амнистировать, — спокойно басит Похожай,
командир девятого.
Волчок хлопает по плечу сидящую рядом с ним Пономаренко и го-
ворит:

— Такая славная девочка, только бы на басу играть, а она — в при-
ческу.
В зале улыбаются.
Председатель мирно спрашивает:
— Так что ж, может, и в самом деле на этот раз?..
Редько со смеющимся, всегда довольным лицом поворачивается во все
стороны:
— Оно и не следовало б прощать, да так уже, для хорошего вечера...
— Возражений нет?
— Нет!— кричит весь зал.
Председатель обращается в ту сторону, где спрятались за спинами
товарищей виновницы торжества:
— Ну, смотрите, собрание вас прощает. Ну, а если еще такие драки
будут...
— Ладно, — говорит Пономаренко.
Редько серьезно поправляет:
— Не ладно, а есть.
— Ну, есть.
В зале смех.
Почти каждое общее собрание начинается с вызова бенефициантов на
середину. Но большей частью их бывает очень немного и притом с пустя-
ковыми провинностями. А бывает не раз, что командиры только быстро
чеканят салюты:
— Все благополучно.
— Все благополучно.
— Все благополучно...
Я налагаю наказания очень редко. Чаще всего — по рапортам дежур-
ных заместителей. Последние довольно строги, но возможности у них огра-
ниченны: «два наряда», «без киносеанса», «без отпуска»26. Попавшие «в на-
ряд» записываются контролем коммуны в его блокнот и по требованию
дежурного по коммуне посылаются на дополнительные работы: им при-
ходится убирать в день отдыха здание, отправляться в командировку в
город, подметать в саду.
Наиболее легко отделываются назначенные «без кино». Когда должен
начаться киносеанс и все коммунары собрались уже в зале и выслуши-
вают очередной короткий политобзор, оставленные без кино вертятся у две-
рей и окон коридора и делают вид, будто они интересуются вечерним
пейзажем. Это действует на меня или на того заместителя, который их
наказал.
— Ты чего здесь вертишься? — спрашивает дежурный.
— Мы без кино.
— Ну так и идите спать.
На это предложение угрюмо отмалчиваются.
Я кричу в дверь залы:
— Никитин этих пусти, пусть в последний раз посмотрят картину, все
равно завтра снова попадутся!
— А может, и не попадемся!
После разбора рапортов каждый коммунар может поднять на собрании

любой вопрос: о пище, об одежде, о производстве, о работе кружков, о рас-
пределении занятий, да и мало ли о чем. Главным толчком здесь бывает
всегда комсомол.
Половая проблема
Наши посетители, в особенности педагоги, часто спрашивают, как обстоит
у нас дело с половой проблемой.
Что можно ответить такому педагогу? В самом деле, известно, что в дет-
ских домах было много случаев, когда создавалась нездоровая обстановка.
У нас, как в любой здоровой семье, живут вместе девочки и мальчики,
и это не вызывает никаких осложнений. Всякое здоровое детское общество
может прекрасно развиваться в этих условиях.
Если же это не так, значит, данное общество детей недостаточно здо-
рово, то есть не спаяно в одну семью, не занято, не имеет перспективы,
не развивается, недисциплинированно, обкормлено или недокормлено, а
во главе его стоят люди, которых дети не уважают.
Отношения между девочками и мальчиками у нас исключительно това-
рищеские.
Девочки-коммунарки выглядят гораздо подобраннее и аккуратнее маль-
чиков, но никогда не выделяются в особое общество. Года три назад мы
еще замечали, что девочки несколько дичатся ребят, стараются держать-
ся от них особняком. С другой стороны, и мальчики старались показать,
что для них девочки совершенно не нужны, что можно было бы и без них
обойтись, что вообще «девчонки здесь лишние». Бывали и случаи прояв-
ления несколько грубоватого, но все же исключительного внимания к не-
которым девочкам, принесшим с собою немного безобидной кокетливости.
Но дальше этого дело не пошло.
Совет командиров, по моему настоянию, лишил отряды девочек права
иметь отдельные столы в столовой. Это было сделано под тем предлогом,
что во многих отрядах мальчики не умеют аккуратно есть. Чтобы на-
учить их аккуратности, привлекли на помощь к командиру по две, по три
девочки. Девочки сначала стеснялись и жеманились, но потом дело по-
шло как по маслу. Хотя в отрядах и называли девочек хозяйками, на
самом деле никаких хозяйственных функций девочкам поручено не было.
Но эта мера приблизила девочек к ребятам, приблизила в очень хорошей
обстановке и форме коллектив к коллективу. С тех пор всякая отчужден-
ность между девочками и мальчиками исчезла.
Все это вовсе не значит, что в коммуне совершенно не заметно отличи-
тельных особенностей совместного воспитания. Не подлежит сомнению,
что многим мальчикам и девочкам уже доводится переживать пробужде-
ние каких-то особых симпатий. Но нам, педагогам, беспокоиться совер-
шенно не приходится, хотя мы прекрасно понимаем, что стоит ослабить
связующие скрепы коллектива, хотя бы в самой небольшой мере, и у нас
сразу вырастет половая проблема, взаимное половое тяготение будет осо-
знано отдельными парами, появится желание близости и т. д. Нужно ска-
зать, что подчинение ребят законам коллектива акт, отнюдь не бес-
сознательный.

Ни для кого из коммунаров не тайна сущность половых отношений.
Но зато для всех является абсолютно непреложным наш закон — закон
нашей коммуны: в нашей коммуне не может быть никаких половых отно-
шений. Этот закон вытекает из ясного представления об интересах ком-
муны, из представления об интересах отдельной личности, из мыслей о
доброй славе коммуны, и выражается этот закон в ощущении ответствен-
ности перед общим собранием, в ощущении настолько реальном, что одна
мысль о возможности отвечать в этом вопросе перед собранием страшнее
всех прочих бед. Наиболее строгими блюстителями этого закона являются
пацаны. Общественное мнение, формирующееся среди этого народа, на-
столько требовательно и выразительно, что даже мысли о каком-нибудь
споре быть не может.
Года два назад кто-то из пацанов на общем собрании поднял вопрос:
— А почему после сигнала «спать» Иванов гуляет в саду с Никола-
евой?
Иванов, красный, как клюква, вышел на середину и объяснил собра-
нию, что эти пацаны лезут без всяких основании, что Николаева попро-
сила его объяснить задачу. Но его перебили ехидными замечаниями:
— Видно, трудная задача, долго что-то объяснялся. Я уж ждал-ждал,
заснул, проснулся, а они все объясняются... Ухаживать тут начинают...
Кто-то из старших пытался изменить настроение собрания:
— В самом деле, у нас нельзя поговорить с девочкой, сейчас же на-
чинают...
Но пацаны крыли немилосердно:
— Бросьте там — поговорить! Мало вам разговаривать днем? Сколько
хочешь разговаривай, никто за тобой не ходит и не слушает и даже внима-
ния никто не обращает. А если уж в сад выбрались разговаривать, значит,
тут секреты. Мое мнение такое: запретить всякие такие прогулки в па-
рочках после сигнала «спать» — и все!
Председатель проголосовал. Предложение было принято единогласно,
потому что ни у кого рука не могла подняться против.
Иванов после этого долго отдувался: было стыдно, что так основательно
посадили пацаны на общем собрании. А спрос с них невелик, даже поко-
лотить нельзя — у каждого пацана глотка большая и защитников мно-
жество, да и отряд не позволит.
В прошлом году прислала комиссия по делам несовершеннолетних но-
вую воспитанницу в коммуну: восемнадцатилетнюю Шуткину.
Шуткина развязна, хороша собой. С первых дней она показала себя.
Когда она в воскресенье вернулась из отпуска, на общем собрании откуда-
то из-под экрана спросили:
— А пускай Шуткина скажет, куда она ходит в отпуск, почему она
гуляет с кавалерами и почему у нее были губы накрашены?
Бывалая Шуткина — в контратаку:
— А ты видел? Ты много понимаешь — накрашены!
— А что же тут не понимать? Я сам в художественном кружке... А по-
чему с кавалером?
— А что ж, нельзя с человеком встретиться?
Я остановил ребят: нельзя, в самом деле, так придираться.
На другое воскресенье Шуткина снова ушла в отпуск. Часов в девять

вечера меня позвали к телефону. Женский голос передал, что говорит
подруга Шуткиной, что Шуткина не может возвратиться в коммуну, по-
тому что у нее температура, она останется ночевать у подруги.
Я командировал в город двух ребят с поручением нанять извозчика,
привезти Шуткину в коммуну, показать врачу и положить в больничку.
Ребята возвратились расстроенные: Шуткиной дома не застали, а квар-
тирная хозяйка сказала, что обе подруги ушли гулять.
Еще через неделю Шуткину вызвали на середину и сказали:
— Опять с пижонами ходишь?
— С какими пижонами? Что вы все выдумываете!
Ей перечислили с какими. Оказывается, осведомленность у ребят была
исчерпывающая.
Пацаны крыли прямо:
— Если ты женатая, так переходи на производство, хоть и в коммуне.
А чего ты в коммунарки пришла да еще всех обманываешь, больной при-
кидываешься!
Шуткина послушалась совета и на другой день попросила меня отпра-
вить ее на производство.
Однако в коммуне умеют оценить настоящую любовь.
Весной двадцать девятого года зацепили пацаны на собрании Крупо-
ва — зачем ухаживает за Орловой. Крупов, кандидат на рабфак, густо
покраснел и пробурчал:
— Да ничего такого нет... Ну хорошо, больше не будет.
Но любовь, как известно, не картошка. Снова Крупов с Орловой глаз
не сводит, а чуть вечер, так и усаживаются на скамейке в саду и уже ни-
кого не боятся.
На собрании — опять:
— Что ж это такое? То говорил, что больше такого не будет, а потом
опять то же самое...
Кто-то из собрания — в голос:
— Так они влюблены! Все знают, ничего не поделаешь!
Я прекратил прения, сказав, что поговорю с ними потом.
У Крупова я прямо спросил:
— Влюблены?
Крупов опустил голову и руками развел.
— Да, в этом роде...
На следующем собрании я доложил:
— Действительно влюблены, ничего не поделаешь.
— Женить надо, — сказал кто-то.
Ничего как будто и не решали, но уже после этого никто не приставал
к парочке, — напротив, все сочувственно на них поглядывали и через месяц
отправили Крупова на рабфак, Орлова вышла на фабрику. Наняли для
молодоженов квартиру, назначили приданое; специальная комиссия этим
делом занималась: стол, стулья, кровати, белье, немного денег.
Этой весной пришла в коммуну Орлова, принесла показать своего пер-
венца. Новый человек возился в кружевных пеленках, и Петька Романов,
внимательно разглядев его, сказал:
— О, какой буржуй!.. Кружево!

Клубработа
Как полагается в приличном детском доме, мы организовали кружки:
драматический, литературный, художественный и т. д.
В детских домах вся клубная работа сосредоточивается обычно в драм-
кружке. Но регулярные киносеансы в коммуне лишили драматическую
работу решительно всех стимулов. Как зрелище кино для ребят и интерес-
нее и проще. На постановку пьесы сколько-нибудь ценной приходится
тратить столько сил, что в глазах ребят это ничем не оправдывается.
Правда, сами участвующие получают некоторое удовлетворение, но для
всех остальных ребят драматическая игра товарищей представляет мало
интересного, к тому же репертуарный кризис ухудшает положение. У нас
есть пьесы либо для взрослых, либо для детей; для юношества, собственно
говоря, ничего нет. То, что есть, совершенно не заслуживает ни разучива-
ния, ни траты денег.
Работа литературных кружков у нас, как часто бывает, сбивалась на
какой-то повторительный курс того, что проходится в школе, и увенчива-
лась, как то нередко случается, одним литературным судом и изданием
одного номера журнала.
В художественном кружке писание натюрмортов и рисование кувшинов
в разных положениях было гораздо менее интересным, чем работа на
уроках рисования в школе, где ребята с увлечением чертили или рисова-
ли детали машины, шкив, шестеренку, станину.
Одним словом, клубная работа не клеилась.
Пригласили мы в коммуну нашего Перского — человека, преданного
клубной работе и великого мастера сих дел.
Это очень высокий и очень худой человек, небрежно и как-то неумело
одетый27. С первого же взгляда на него становится ясно, что ничего, кро-
ме работы, Перский не знает и собственная персона для него менее всего
занимательна. Перский хорошо рисует, пишет стихи, умеет обращаться
со всеми существующими инструментами, знает правила всех спортивных
и неспортивных игр, знаком с устройством всех машин. Поражает эру-
диция его во всех решительно отраслях знания. Но никогда Перский не
выставляет напоказ своих познаний, всегда они у него обнаруживаются
как бы случайно, поэтому ни у кого он не вызывает раздражения и нико-
му не надоедает. И наконец, главное достоинство Перского — он настоя-
щий ребенок: во время самой несложной игры он может заиграться, за-
быв о жене, о детях, о самом себе; он может волноваться и размахивать
руками, из-за пустяков заспорив с Петькой Романовым.
Теория клубной работы у Перского самая простая.
— Никакой клубной работы, — говорит он. — Живут вот коммуна-
ры, сто пятьдесят человек или сколько там, и ты живи с ними, вот тебе
и вся клубная работа.
Мы ему говорим:
— Ну, это все парадоксы! Мало ли чего — живут. Так ведь вот у них
школа, вот мастерские, вот быт, и мы все-таки видим, что вот это —
ни то, ни другое, ни третье, а что-то особенное: клубная работа. Здесь есть
и отличительные признаки. Здесь обязательные элементы творчества, само-
организации и т. д.

— Ну, понесли уже педагогическую бузу! Вы вот, педагоги, свяжете
человека по рукам и ногам и смотрите на него: отчего это у него актив-
ности нет? А вот в клубной работе его нужно развязать. Просто живет себе
человек, и больше ничего.
Мы доказываем ему, что он сам педагог, раз он дает ребятам и темы,
и планы, и методы. Но Перский всегда отрицает это с негодованием:
— Тоже все выдумали, шкрабы несчастные! Я только взрослый че-
ловек и больше видел, вот и вся разница. А ребята, брат, хоть и моложе
меня, да у них без меня хватает и тем, и планов, и методов.
Когда Перский начал свою работу, никакого плана, казалось, у него
действительно не было. Сегодня он собирается ловить рыбу в озере в двух
километрах, и вместе с ним собирается два десятка ребят; завтра, смот-
ришь, Перский уже мастерит из разного древесного хлама какие-то по-
плавки, чтобы ездить на них по тому же озеру, и вокруг этой затеи раз-
вертывается деятельность целых отрядов. Кто-то из ребят сказал, что ночью
в лесу видел волка, — и организуется целая экспедиция в поисках хищ-
ника, заготовляется провизия, выпрашиваются винтовки и охотничьи ружья.
Целая рота отправляется на поиски волка, бродят двое суток и возвра-
щаются голодные и довольные, хотя волка никакого и не видели. Не успе-
ешь оглянуться — новая эпидемия: вся коммуна строит и чертит перпе-
туум-мобиле № 3028. Даже старые мастера-инструкторы носятся с самы-
ми невероятными проектами, пристают к Перскому, потом ко мне и к за-
ведующему производством. Перский серьезно разбирает каждый проект
и доказывает:
— Вот в этом месте, пожалуй, остановится. А жалко,, понимаете! Если
бы не эта чертовинка, он бы крутился.
Обалдевший от умственного напряжения и, кажется, даже бессонных
ночей, многосемейный слесарь Чеченко чешет «потылыцю» и что-то долго
соображает.
Я говорю Перскому:
— Для чего ты людям голову морочишь? Ведь знаешь же, что ничего не
выйдет.
— Пусть поморочатся. Это не вредно. Это вы, шкрабы, привыкли все
готовенькое зазубривать.
Но затем неожиданно добавляет:
— А вдруг кто-нибудь придумает... Вот будет история!
— Как это придумает? Что с тобой?
— Да все, знаешь, может быть. А вдруг ученые чего недосмотрели...
Однажды ночью на заднем дворе загорелись какие-то костры. • Ночной
сторож протестует, завхоз жалуется, жители волнуются, а оказывается,
дело простое: Перский рассказывает сказки. Когда об этих сказках услы-
шали в соцвосе 31, началось чуть ли не целое следствие: в явной опасно-
сти оказалась идеология, до сих пор якобы надежно охранявшаяся бди-
тельным оком соцвоса. Перскому пришлось оправдываться. Это только
название такое — «сказки», а на самом деле это импровизация, нечто вроде
научно-фантастического рассказа, к примеру, о будущей войне или о зна-
чении радиоактивности. Успокоились в соцвосе, но на будущее время Пер-
скому запретили рассказывать сказки29.
Давил на Перского и я. При всем моем уважении к его талантам

А все-таки не мог терпеть полной беспорядочности и хаотичности его ра-
боты, небрежности в ее формах и в особенности полного30 отсутствия учета.
Последнее приводило к тому, что часть ребят в свободные часы оказыва-
лись предоставленными самим себе, и никакими способами нельзя было
установить, чем они занимаются. Появились любители залезть в кочегарку
и просто валяться там... Появились любители картежной игры и похаб-
ного анекдота. Эту опасность на общем собрании удалось вскрыть в самом
начале, но от Перского я решительно потребовал плана и учета. Это оказа-
лось полезным и для дела и для самого Перского. С тех пор он сам полу-
чил у нас основательное воспитание, и теперь уже наша клубная работа
представляет собой очень разветвленную систему, имеющую точный ка-
лендарный план. Перскому все это было, впрочем, нетрудно организовать.
Его постоянная изобретательность, огромная активность главных кадров
его последователей-коммунаров превратили план и учет в целую симфо-
нию разных работ и выдумок. Кружковая работа благодаря этим выдум-
кам стала у нас живым и веселым делом. Даже драмкружок зажил но-
вой жизнью. Перский решительно восстал против разучивания готовых
пьес — только импровизацию он признавал театральным искусством.
Свои постановки Перский готовил в глубокой тайне с группой ребят
человек в двадцать. Неожиданно на всех дверях и окнах появляются афи-
ши, приглашающие коммунаров на спектакль. Пьеса идет в разных кон-
цах зала: белогвардейцы, партизаны, нэпманы и честные советские рабо-
чие вылезают буквально из всех щелей и попадают в чрезвычайно слож-
ные, часто бызвыходные положения, так что и зрители вынуждены бы-
вают приходить на помощь. Разрешается все это к общему благополучию
при помощи неожиданного трюка или остроумной выдумки одного из пер-
сонажей. В этих спектаклях бывало много ошибок и несообразностей, но
это делало представление только веселее и занимательнее. Одно и то же
лицо в постановке именуется то генералом, то полковником, родственные
связи часто запутываются до последней степени, но зато после спектакля
никто не чувствует усталости, и по всей коммуне разносятся хохот и ожив-
ленные споры.
Наиболее боевым органом Перского незаметно сделался так называе-
мый изокружок. В коммуне признали его юридические права только пос-
ле того, как он потребовал у совета командиров отдельную комнату. До тех
пор он находил себе место в каком-нибудь закоулке главного здания.
В изокружке делают все, что угодно, для чего угодно и из чего угодно.
В последнее время кружок «заимел» свои инструменты; с самого же на-
чала он пробавлялся тем, что его членам удавалось притащить из мастер-
ских. Материал и в последнее время, несмотря на то что отпускаются
изокружку и деньги и перевозочные средства, добывается контрабандным
способом, потому что материала нужно много, и притом самого разнообраз-
ного: дикт, сталь, листовое железо, медь, резина, материя, дуб, гвозди,
клей, пух, вата. Одно время увлекались постройкой моделей аэроплана.
После того как был поставлен рекорд и аэроплан Ряполова пролетел семь-
десят метров, на моделях осталось немного народу. Часть занялась вы-
пиловкой, кое-кто остановился на моделях паровой машины и двигате-
лях внутреннего сгорания. Особенно много сил было положено на изобре-
тение и производство военной игры. В настоящее время эта игра имеет

несколько вариантов и представляет собой великой важности дело. Для
нормальной игры требуется теперь несколько сотен красных и синих ме-
таллических пехотинцев, две-три сотни кавалеристов на красивых лоша-
дях, легкая артиллерия, тяжелая артиллерия, десятка три броневиков,
санитарных автомобилей, несколько аэропланов, множество пулеметов,
приспособления для удушливых газов и дымовых завес, зенитные орудия
и многое другое. Игра производится на полу большого зала: на всем про-
странстве его расставляются леса, проводятся реки и перекидываются мос-
ты, строятся города и прокладываются окопы. С каждой стороны участ-
вуют огромные силы, так как под каждым пехотинцем нужно разуметь
целую воинскую часть. Принимающие участие в игре коммунары полу-
чают высокие назначения: один командует кавалерийской дивизией, вто-
рой — артиллерийским полком и т. д. Противник уничтожается не услов-
но, а с помощью пушек, пулеметов и броневиков. Правила игры в точно-
сти повторяют законы военных действий, победа возможна только при
умелом соединении тактических, стратегических и механических средств.
Обходы флангов, прорывы, разведка — все принято во внимание. Ребята
иногда задерживаются за игрой на полу зала до позднего часа, и прихо-
дится принудительно прекращать побоище и требовать от судьи немедлен-
ного решения, кто победил.
Родным братом изокружка является ребусник. Что такое ребусник —
трудно даже определить. Во всяком случае, это организация, насчитываю-
щая в некоторые периоды и до ста коммунаров. Когда начинается ребус-
ник, каждый коммунар имеет право предложить для него любую задачу,
но непременно оригинальную. Художественно оформленный ребусник вы-
вешивается на общем листе, назначается число очков, которое полагает-
ся за каждое решение. Это число очков делится между всеми решившими,
и такое же число засчитывается автору задачи. Задачи можно давать са-
мые разнообразные — от простой арифметической до сложной производ-
ственной. Даются и шуточные задачи. Таких задач на ребусном листе
появляется больше двухсот. Ребусник заканчивается после трех сигна-
лов, а сигналы бывают приблизительно такие.
Первый: где-то в коммуне будет спрятана последняя задача; кто ее
найдет — получает столько-то очков, а кто решит — столько-то.
Второй: в кармане у Соломона Борисовича окажется интересная, но
совершенно лишняя вещь.
Третий: в один из дней в четыре часа Перский будет находиться на се-
веро-западе от коммуны в расстоянии семи с половиной километров и бу-
дет ожидать товарища, который его найдет и сможет ему по секрету ска-
зать, название какой реки имеет двенадцать букв, начинается на Г и окан-
чивается на р (Гвадалквивир).
После третьего сигнала ребусник снимается, и в дальнейшем ни зада-
чи, ни решения не принимаются. Редколлегия ребусника подсчитывает
заслуги авторов и решавших. Но это еще не все. Наибольшее число очков
не дает еще права на первенство. Мало — уметь решать задачи. Нужно
быть и физически развитым человеком. Дополнительно устраивается со-
стязание в разных видах спорта, требующих ловкости и увертливости. На-
конец приходит день, когда в главном зале устраивается специальное за-
седание, играет оркестр и под звуки туша победители получают премии:

ножики, книги, инструменты, записные книжки, рисовальные принадлеж-
ности, альбомы.
Насколько эти ребусники захватывают всю коммуну, можно судить по
тому, что редколлегии приходится пересмотреть около десяти тысяч ре-
шений.
Кружковая работа, сосредоточенная зимой в разных кружках, на каж-
дом шагу сталкивается с физкультурой. Сам Перский и его помощники
все симпатии отдают ей. Поэтому заядлые литераторы, эсперантисты, ар-
тисты и художники зимой начинают жаловаться, что им не дают рабо-
тать. Главный вид спорта в коммуне — лыжи. Окружающая нас местность
очень удобна для лыжного бега, а лыжи достали мы очень просто. Было
у нас пар двадцать. Правление общества «Динамо» пригласило нас на ка-
кое-то лыжное торжество и снабдило лыжами. Коммунары на этом тор-
жестве показали себя дисциплинированными ребятами, во всяком слу-
чае, ни один не отстал. В разгаре разных состязаний была дана команда
коммуне построиться и ехать домой. Коммунары все уехали на лыжах.
«Динамо», правда, вскоре потребовало возвращения лыж, но они остались
в коммуне. На лыжах коммунары уходят очень далеко от коммуны и воз-
вращаются только к собранию.
У парадного входа каток. Но с коньками коммунарам труднее, так
как пара коньков приходится на трех коммунаров.
Весь апрель возятся коммунары с разными площадками: волейболь-
ной, футбольной, гандбольной, крокетной. Больше всего отнимает време-
ни и энергии площадка для горлёта31. Уже в феврале покупают ребята
пряжу и плетут сетки, чтобы не особенно отягощать наш небогатый бюд-
жет. С начала мая устанавливается горлётная площадка.
Горлёт — это наша игра, которую мы считаем самой интересной и са-
мой нужной пролетариату игрой. Она похожа на теннис, но отличается
от него тем, что это игра коллективная: восемь на восемь. Ракетки не до-
рогие теннисные, а сделанные из дикта. Правила горлёта выработаны в
коммуне в течение ряда лет, и мы все уверены, что игра развивает лов-
кость, умение коллективно действовать, находчивость, инициативу.
Горлётных команд у нас шестнадцать.
Походы
В большие революционные праздники коммуна выступает в поход в го-
род. Главные походы — Седьмого ноября и Первого мая. Во время съез-
дов и слетов, в дни взаимных приветствий и смычек, в дни посещения клу-
ба ГПУ, в дни динамовских спортивных празднеств по сигналу «общий
сбор» считается ликвидированной рабочая организация коммуны и всту-
пает в силу военная. Уже нет в коммуне отрядов, а есть пять взводов во
главе с взводными командирами, назначенными советом командиров. Од-
ним из этих взводов является оркестр.
Строевой устав коммуны давно выработан и закреплен, как и полагает-
ся для военного устава. Поэтому собраться в поход, построиться и вы-
ступить коммуна в случае надобности может в течение трех минут. Боль-
шей же частью накануне отдается приказ:

«Немедленно после ужина по сигналу «сбор» коммуне построиться
в обычном порядке у парадного фасада, имея на правом фланге оркестр
и знаменную бригаду. Форма одежды парадная».
Парадная форма одежды — это значит синие суконные блузы и чер-
ные брюки32. Блузы спрятаны в брюки, а брюки — в гамаши, на талии бле-
стящий черный узенький поясок, на голове темно-синяя суконная кепка,
или «чепа», как говорят коммунары. К воротнику блузы пристегивается
белый широкий воротник. В таком костюме коммунары имеют вид выхо-
ленных английских мальчиков.
Особенно любим мы в коммуне день Первого мая.
Первое мая коммунары начинают ждать с ноября, как только отпразд-
нуют Октябрь.
Уже в феврале предлагает ССК на общем собрании избрать первомай-
скую комиссию33. Все приятно удивлены:
— Как, уже первомайскую?
ССК серьезно доказывает, что времени осталось мало, и комиссия из-
бирается без возражений. В комиссию входят самые матерые дзержинцы.
Теперь им каждый раз дается шутливый приказ:
— Смотрите же, чтобы было с промежутками!
Это повелось с тех пор, как в двадцать восьмом году первомайская ко-
миссия предложила на утверждение собрания план кормежки коммуны
в дни первомайских торжеств. Выходило, что получают пищу коммунары
раз пять в день, и всё вещи самые вкусные и богатые: свинину, яйца, ка-
као, пироги, и комиссия еще добавляла на каждый день: «В промежут-
ках — яблоки, конфеты, пряники, пирожное».
Тогда много смеялись на собрании и стали в дальнейшем называть та-
кое обилие специальным термином «с промежутками».
От «промежутков», между прочим, тогда отказались: уж очень выхо-
дило дорого!
Первомайской комиссии и без «промежутков» хлопот много. Нужно
пересмотреть, купить и заготовить коммунарскую одежду, чтобы потом
не о чем было беспокоиться. Обыкновенно к весеннему празднику произ-
водится ревизия всего гардероба коммунаров, и выпадает это на долю
первомайской комиссии. Нужно приготовить меню и запастись продук-
тами на несколько дней, пока коммунары будут в городе. Нужно орга-
низовать доставку этих продуктов в город, хранение й раздачу. Обеспе-
чить коммуну подходящим помещением, наметить план посещений теат-
ров, кино и смычек. Наконец, необходимо коммуну упорядочить в мар-
шевом отношении, то есть приучить новеньких к строю. Нужно не забыть
мельчайших деталей, чтобы в майские дни ни за чем не нужно было
бегать.
Комиссия выделяет из своей среды несколько подкомиссий — одежную,
столовую, парадную, культурную, хозяйственную, кооптирует в свой со-
став коммунаров, получает и расходует деньги и время от времени до-
кладывает собранию о ходе своих работ. Перед самым выходом в город
представляется на утверждение собрания так называемый комендантский
отряд, человек двенадцать во главе с командиром. На обязанности этого от-
ряда лежит уборка того помещения, где будет стоять коммуна. Никто не
должен иметь хоть малейшего повода обвинить коммуну в нечистоплот-

ности. Комендантский отряд захватывает с собой несколько ведер, сор-
ных ящиков, метел, веников, тряпок. В походе он производит уборку и явля-
ется санитарной комиссией34. Компенсируется его дополнительная нагруз-
ка только возможной благодарностью в приказе, если все будет в отря-
де благополучно.
Работа первомайской комиссии, несмотря на то что отнимает
много времени у коммунаров, совершенно не изменяет течения
рабочих дней коммуны. Уже упакована большая часть обоза, уже отряды
успели получить все, что они берут в поход, уже в городе все приготов-
лено. Уже двадцать девятое число, а коммуна работает полным ходом, как
будто никакой особенной подготовки не совершается.
В городе коммуна проводит три дня. Третьего коммуна должна быть
уже на работе.
Завтракают тридцатого еще в коммуне. После завтрака проходит час,
во время которого все должно быть приведено в порядок. Ровно в десять
часов все коммунары — в парадных костюмах, и только кое-где на лест-
ницах и в спальнях можно видеть пары: коммунар высоко поднял голову,
а одна из девочек пришивает к его гимнастерке белый воротничок. Прибе-
гают запоздавшие с костюмами, те, кто грузил обоз или убирал в столо-
вой. В оркестре Волчок проверяет инструменты: хорошо ли натянута
кожа на большом барабане, не измялись ли флаги на фанфарах. У черно-
го хода стоят нагруженные и покрытые брезентом две-три подводы с про-
дуктами, постелями и запасами белья. В знаменном отряде надевают на
знамя только что отглаженный чехол: сегодня еще не праздник, и знамя
пойдет в чехле. Мне непривычно нечего делать, разве какой-нибудь зё-
ва вроде Тетерятченко подойдет ко мне с заявлением:
— У меня пояс пропал...
Но немедленно на него зыкнет случайно пробегающий коммунар:
— Пояс пропал, шляпа! Целое утро носили по коммуне пояс, спраши-
вали — чей. Сам забыл в саду.
Тетерятченко и раньше знал, что с поясом именно так окончится. Я не
успеваю ему ничего сказать. Раздаются звуки рожка. Сегодня сигнал игра-
ет сам Волчок. Он берет на октаву выше других ребят и умеет особенно
четко и в то же время заливчато вывести последние ноты сигнала.
Я выхожу. В парадные двери вбегают коммунары, с лестницы спуска-
ется не спеша знаменная бригада — знаменщик и два ассистента с вин-
товками — и останавливается на площадке. Ко мне подходит дежурный
по коммуне в новенькой повязке, франтоватый, как и все, с чистеньким
платочком, кокетливо выглядывающим из кармана блузы.
— Знамя в чехле? — спрашивает он, хотя и сам довольно хорошо зна-
ет, что в чехле. Но так уже требуется для красоты дня.
— В чехле.
Параллельно парадному фасаду вытянулись в одну шеренгу комму-
нары. На правом фланге колонна оркестра, и Волчок впереди.
— Становись!
Но команда эта излишня. Уже все стоят на своих местах, и комвзво-
ды проверяют состав. Пробегает по рядам Тетерятченко и застегивает на
ходу пояс. Его провожают сочувственные возгласы:
— Вот человеку не везет!

— Да вот пояс насилу нашел. А утром положил штаны на чужую кро-
вать и полчаса ко всем приставал: «Кто взял мои штаны?» Его Похожай
чуть не побил.
Черномазый блестящий Похожай, сегодня особенно красочный и ожив-
ленный, потому что он — еще и командир третьего взвода, басит:
— Я его обязательно когда-нибудь отлуплю, этого Тетерятченко, так
и знайте, Антон Семенович. Без этого из коммуны не выйду...
Но Тетерятченко смотрит на Похожая и улыбается. Он любит Похожая
за красоту и удачливость и знает, что тот его не только не отлупит, а и дру-
гому не даст в обиду.
— Равняйсь! — гремит Карабанов.
Все готово. От Карабанова отходит и направляется к зданию дежурный
по коммуне. В оркестре подымают трубы, и фанфаристы расцвечивают
утро красными полотнищами флагов. Волчок настороженно поднимает
руку.
— Под знамя смирно! Равнение налево!
Оркестр гремит знаменный салют, все коммунары поднимают руки,
перед фронтом замирает Карабанов. Служащие, провожающие колонну,
тоже козыряют. Из парадных дверей выходит дежурный по коммуне и
с рукой у козырька фуражки «ведет» знамя. Три коммунара бережно и
подчеркнуто изящно проносят знамя по фронту и устанавливают его на
правом фланге. Знамя держат почти вертикально: если оно без чехла, то
оно не развевается, а красивыми мягкими складками падает на плечи
знаменщика, и при движении линии этих складок почти не меняются.
Древко только касается плеча, вся тяжесть приходится на руки, а двумя
руками держать знамя неприлично. Поэтому быть знаменщиком — дело
довольно трудное.
Знамя на месте. Салют окончен. Карабанов последним «орлиным» взо-
ром оглядывает фронт. Пора. К левому флангу подошел обоз, и коман-
дир комендантского, в спецовке, уже сидит на первом возу.
— Справа по шести вправо... шагом... марш!
Коммунары прямо с развернутого фронта переходят в марш, на ходу
перестраиваясь в колонну. Наш постоянный строй по шести, расстояние
между рядами просторное — шагов до трех. Командиры взводов впереди,
а между взводами интервал шесть шагов.
Гремит радостный марш: начался наш праздник.
Через час колонна подходит к городу. Между высокими домами улицы
Либкнехта наш большой оркестр разрывает воздух.
Колонна занимает улицу. На тротуарах собираются толпы. Нам машут
руками. С задорной улыбкой слушают наш марш девушки, приветливо-
серьезно поглядывают на нас мужчины, улыбаются мамаши и корреспон-
денты газет. То с той, то с другой стороны подлетает новый человек:
— Что за организация?
Коммунару в строю нельзя разговаривать. Он из вежливости бросает
поскорее:
— Дзержинцы.
Но харьковцы уже знают дзержинцев.
То и дело до меня долетает с тротуара:
— Это дзержинцы!

А один раз серьезный пацан лет четырнадцати показал другому:
— Это дзержинцы, а вон и сам Дзержинский.
Идущие за мной знаменщики не выдержали:
— Вот чудаки! Антона Семеновича за Дзержинского приняли.
Сегодня мы вошли в город со знаменем в чехле. Завтра мы первые с
развернутым знаменем пройдем мимо трибуны и гордо посмотрим на тех,
кто на трибуне: «Мы тоже пролетариат, мы тоже рабочие, сегодня —
наш праздник!»
Вечером коммунары разбредаются по всем улицам. Вежливо разгова-
ривают коммунары с публикой; как взрослые, покупают на свои карман-
ные деньги пирожное и, как дети, любуются иллюминацией.
В дверях тридцать шестой школы — дневальный с винтовкой: школа
занята нами, и вход в нее без разрешения дежурного по коммуне посторон-
ним воспрещен. В одной из комнат столовая комиссия готовит ужин и меж-
ду делом вспоминает сегодняшний день:
— ...нет, а вот та батарея, которая на белых лошадях... Ох, и здоро-
во же!
Москва
7 июля 1929 года в шесть часов утра колонна коммунаров тронулась с
площади Курского вокзала на свою московскую квартиру. На утренних
улицах, свежих и пустынных, гремел наш оркестр. Еще не совсем проснув-
шиеся глаза вглядывались в лицо московских улиц. Вот она, великая
Москва, о которой мечтали целый год, о которой было столько споров!
Направились к центру. На углу какого-то бульвара — «Стой!»
Отдыхать не отдыхали, а, скорее, собирались с чувствами.
Меня окружили:
— Вот это такая Москва? — недовольно тянул Похожай.— Не лучше
Харькова!
Сторонники Крыма поддерживали его, но это всё — так, «для разгово-
ра», а всё ощущали какую-то торжественную приподнятость и были пол-
ны бодрости.
— Шагом марш!
Притихли все на асфальте Мясницкой. Глянула Москва на нас столич-
ным важным взглядом, глянула сочными, солидными витринами, пер-
спективой улиц... Притихли в нашей колонне. Впереди — зубцы Китай-
города.
— Э, нет, это действительно Москва! — пробормотал за моей спиной
знаменщик. И замолк.
Карабанов скомандовал:
— Государственному политическому управлению салют, товарищи
коммунары!
Весело и задорно отсалютовали нашим старшим родичам и повернули
на Большую Лубянку, теперь улицу Дзержинского. На этой улице наша
квартира — школа Транспортного отдела ОГПУ.
Ничто нам так дорого не далось, как эта квартира. Пока ребята входи-
ли в улицу Дзержинского, вспомнилось все.

Целую неделю пробыл в Москве наш агент Яков Абрамович Горов-
ский, а мы в коммуне сидели на чемоданах и ожидали от него теле-
граммы, в которой бы сообщалось, что квартира есть — можно выез-
жать.
Но Горовский ежедневно присылал нечто непонятное и неожиданное:
«С квартирой плохо. Есть надежда на завтра».
«Задержался еще на один день. Отсутствует нужное лицо».
«Наркомпрос отказал. Выясню завтра»...
Меньше всего мы ожидали, что нам откажут в квартире.
Но шестого вечером приехал Горовский и рассказал нам обидные и
возмутительные вещи.
В экскурс-базе, в Наркомпросе, в Моно, в союзе Рабпрос — везде с го-
товностью соглашались предоставить на две недели помещение для
коммуны ГПУ, но после такой любезности следовал вопрос:
— А это что за дети?
— Дети? Исключительно беспризорные.
Горовский гордился тем, что наши дети все — беспризорные, что тем
не менее они организованно едут в Москву и он, Горовский, подыскивает
для них квартиру. Но как только московские просветители, такие симпа-
тичные, такие даже сентиментальные в своих книжках, так любящие ре-
бенка и так его знающие, узнавали, что эти самые «цветы жизни» про-
сятся к ним на ночевку, они приходили в трепет.
— Беспризорные? Ни за что! Об этом нельзя даже и говорить! На две
недели? Что вы, товарищ, шутите? Что вы в самом деле?
Горовский не столько огорчался, что нет квартиры, сколько оскорблял-
ся. Как это так? Те самые коммунары, которые не впускали Горовского в
дом, если он недостаточно вытер ноги, здесь, в Москве, считаются вандала-
ми, способными уничтожить всю наробразовскую цивилизацию?
И только когда бросил Яков Абрамович ходить по просветительному
ведомству, улыбнулось ему счастье: Транспортная школа предоставила
для нас общежитие с постелями, с кроватями.
Колонна во дворе школы.
— Стоять вольно!
Сигналист играет сбор командиров. Командиры отправляются делить
помещение между взводами. Через три минуты они вводят свои взводы в
спальни. По коридорам общежития расставляются наши плевательницы
и сорные ящики, комендантский отряд уже побежал по коридорам и пере-
ходам с вениками и ведрами: прежде всего коммунары наводят лоск на
то помещение, в котором будем жить. Здесь месяца полтора никого не было.
Еще через пять минут дежурство дает общий сбор, и начинается авраль-
ная работа уборки. Моют стекла в окнах, уничтожается пыль.
В девять часов все коммунары в парадных костюмах уже гуляют на
улице. Прибежали из столовой клуба ОГПУ члены столовой комиссии.
Все готово. Можно идти на завтрак.
Серые рубашки летних парадных костюмов, синенькие трусики, голу-
бые носки. Круглые радостные мальчишеские головы, ноги, как на пру-
жинах.
Все полны радостного оживления и в то же время сдержанного досто-
инства.

В столовой — цветы и скатерти, уют. Коммунары расположились вокруг
столов и не дичатся, не боятся чистоты и цветов.
Началась череда славных московских дней.
После завтрака вышли со знаменем в Парк культуры и отдыха —
благо сегодня воскресенье — посмотреть, какой такой московский проле-
тариат и как он отдыхает.
На московских улицах наша колонна — верх стройности и изящества.
По тротуарам движутся толпы, и Тимофею Викторовичу приходится про-
бивать дорогу. Расспрашиваем, как пройти к парку.
Гляжу через головы музыкантов. Рядом с Тимофеем Викторовичем,
не отставая, маячит белый верх чьей-то капитанской фуражки. Подхожу.
— А вот товарищ туда идет, он нам покажет дорогу.
Товарищ лет сорока, со стрижеными усами оживлен и торжествен.
— Я покажу, покажу, вы не беспокойтесь.
Подходим к воротам парка. Направляюсь к кассе, но рука человека в
капитанской фуражке меня останавливает.
— Платить? Что выі Зачем же? Мы сейчас это устроим. Дайте ваш до-
кумент.
Я даже растерялся, но документ отдал. Капитанская фуражка немед-
ленно исчезла за воротами. Ждем, ждем...
— Разойдись до сигнала «сбор».
Наша дисциплина позволяет нам быть совершенно свободными и ни-
когда не мучить коммунаров лишним стоянием в строю.
Коммунары рассыпаются, завязываются знакомства, начинаются рас-
спросы. Смотрим, наш проводник вприпрыжку несется из парка и разма-
хивает возбужденно какой-то бумажкой.
— Вот! Не только можно, но и очень рады, сегодня интернациональный
митинг. Очень рады!
— Играй сбор!
Входим в парк и попадаем сразу на митинг. На широкой сцене —
президиум; наши подошли как раз к сцене. Это хорошо, сразу попали в
нужную обстановку.
Митинг не окончился, а капитанская фуражка уже отводит меня в
сторону.
— Там я устроил для ребят завтрак: там, знаете, стакан чаю, бутер-
брод... Даром, даром, не беспокойтесь, даром!
Ребята окружили, улыбаются.
С митинга идем на завтрак. Я спрашиваю капитанскую фуражку:
— Вы здесь работаете?
— Нет, я во флоте работал, а теперь в отставку выхожу, буду здесь, в
Москве, работать в одном учреждении.
Я в затруднении: как спросить, чего это он бегом гоняет из-за какой-то
коммуны?
— Да, но вот вы так заботитесь о нас...
— Это вы хотите знать, чего я к вам привязался? Понравилось мне,
знаете, ужасно понравилось! По правде сказать, мы здесь такого не видели.
С того дня «капитан», как его прозвали ребята, уже с нами не расста-
вался. Рано утром он приходил в коммуну, будил коммунаров, принимал
участие во всех наших совещаниях и заседаниях, настойчиво требовал,

чтобы мы не тратили лишних денег. После завтрака, от которого всегда отка-
зывался, он брал двух-трех коммунаров и куда-то летел устраивать бесплат-
ные билеты на трамвай, доставать лодки для катания, добывать разреше-
ние осмотреть Кремль.
После обеда в сопровождении «капитана» мы куда-нибудь отправля-
лись.
На другой день после приезда были у гроба Ленина, сыграли около
Мавзолея «Интернационал». Потом были в Кремле, в Музее Революции, в
редакции «Комсомольской правды», в Третьяковке, в зоопарке.
Москва поразила коммунаров обилием людей, домов, стилей и простран-
ства. После официальных часов они, не уставая, бродили по Москве и толь-
ко к двенадцати ночи собирались на ночлег. Карманные деньги позволили
им объездить город в трамваях, заглянуть во все улицы и переулки. Почти
всем Москва страшно понравилась, но все затруднялись определить, чем
именно. Трудно было, конечно, сразу охватить и выразить все впечатления
от нашей столицы. Даже и взрослому человеку это не так легко.
С другой стороны, и коммунары понравились Москве. Наша колонна
на Кузнецком мосту, на Театральной площади, на Тверской была дейст-
вительно хороша. А оркестр ребячий, четкая и бодрая ухватка коммунаров,
подтянутость и дисциплина, видимо, в самом деле радовали глаз. Очень
часто какая-нибудь впечатлительная душа бросала ребятам с тротуара
розочку или гвоздику. Один какой-то немолодой уже чудак смотрел-
смотрел и вдруг бросил в оркестр целый букет роз. Было так неловко: ор-
кестр как раз играл марш, и все розы чудака были безжалостно растоптаны,
а через минуту он и сам потерялся в толпе.
Радушное отношение к нам москвичей мы встречали на каждом шагу,
и это, разумеется, делало Москву для нас приятнее и теплее.
За пятнадцать дней мы достаточно насмотрелись и поистратились.
Собрались в обратный путь. Приготовили свой багаж к погрузке, выстрои-
лись против дверей Транспортной школы, попросили выйти к нам началь-
ника и от души поблагодарили его за помещение. Начальник в прочувст-
вованном ответном слове выразил свою радость по поводу того, что мы у
него остановились, что школа ничем не пострадала, что помещение мы
оставляем даже в лучшем состоянии, чем получили.
Прошли еще сутки — и ночью, в проливной дождь, подкатили мы к
Харьковскому вокзалу. Выглянули на площадь — людей нет, одни лужи и
дождь. А мы было нарядились в парадные костюмы, чтобы в родной Харь-
ков явиться в порядке.
Дождь. Что тут будешь делать? Выпросили у какого-то начальства ком-
натку, чтобы сложить наши корзины, а сами решили отправляться домой,
в коммуну. До парка нам дали три вагона трамвая. Но ведь от парка еще
три с лишним километра, из них больше километра лесом, по тропинкам.
У коммунаров тем не менее настроение было прямо торжественное.
— Становись!
— Равняйсь!
— Шагом марш!
Барабанщик, прозванный почему-то Булькой, ударил в намокший ба-
рабан. Волчок, не долго думая, бахнул какую-то веселую польку. Пошли
под польку в коммуну. Дождь все усиливался, и ребятам было уже безраз-

лично, куда течет вода: все равно и сверху, и под блузами, и в ботинках —
вода. Темно, не видно соседнего ряда. К лесу подошли — безлюдно, и все
завоевано дождем.
— Стой! Вперед через лес четвертый взвод, за ним оркестр и знамя.
Гуськом, держась друг за друга, перебрались и вышли на поле. В ком-
муне были зажжены все фонари, нас ожидали, но дождь обратился в ли-
вень настолько частый и напористый, что приходилось силой преодоле-
вать сопротивление падающей воды.
По одному, по два подходили мы к коммуне. В дом не входили: по заве-
денному порядку в дом нужно раньше внести знамя. Построились. Караба-
нов особенно строго скомандовал:
— Смирно!
Вокруг все журчало, лопотало, булькало, свистело, волнами воды коло-
тило по земле, тротуару, стенам, окнам, по строю коммунаров.
Но веселые, радостные лица ребят только жмурились.
— Товарищи! Поздравляем вас с концом славного московского похо-
да! Мы много видели, многому научились и, самое главное, увидели, что
мы крепко живем и что нам никакие походы не страшны. Не забудем же
никогда этого нашего удачливого дела. Да здравствует наш Союз, да здрав-
ствует наша коммуна!
По-настоящему заревели ребята «ура», а свидетелями были только
ливень да промокшая фигура сторожа у парадного входа.
Грянул Волчок «Интернационал», и не как-нибудь, не парадный отрывок,
а полный, с настоящим концом:
„.воспрянет род людской!
Строгими изваяниями замерли коммунары в салюте нашему гимну.
Накрытые ночью, небом и ливнем, мы задорно и радостно заглянули в
сердце нашего рабочего государства.
— Под знамя смирно! Равнение направо!
Закрытое чехлом знамя черным силуэтом прошло мимо наших лиц.
— Вольно!
И только тогда заговорили, засмеялись, зашумели ребята:
— Вот сюда, сюда, здесь тряпки!
— А какие там тряпки? Снимай всё в вестибюле, пусть девчата отой-
дут в сторонку.
Свалили все, пропитанное водой, в кучу,— завтра начнем приводить
в порядок. Еще веселее стало. Даже дождь заиграл что-то похожее на го-
пак. Прибежал в дом кладовщик с ворохом свежего белья.
Девчата, мокрые, в сверкающих на электрическом свете каплях:
— А мы ж как?
— И вы ж так.
— Так убирайтесь!
В столовой уже накрыт ужин. Дежурный по коммуне, в новых труси-
ках, с красной повязкой на голой руке, спрашивает:
— Можно давать ужин?
Ах, хорошее было дело — наш московский поход! Из Москвы мы
приехали новыми, иными — более сильными, уверенными, еще больше
чувствуя связь со всем пролетариатом нашего Союза.

Филька
Самый молодой и самый активный член коммуны со времени ее основа-
ния — Филька Куслия.
Ему двенадцать лет. У него всегда обветренное лицо. Умные и серьез-
ные глаза. Он напускает на себя серьезность и даже немного надувается.
Это потому, что он прежде всего актер.
Среди ребят часто попадаются артисты, но большинство из них очень
скоро губит свой талант, используя его как средство подыграться к «доб-
рому дяде», изобразить что-нибудь похвальное и занимательное, подра-
ботать на милом выражении лица.
Но Филька со взрослыми всегда был недоверчив и горд.
В коммуне Филька всегда был вождем сепаратистски настроенных па-
цанов. Вокруг него всегда вертелись пацаны, занятые предприятиями и
разговорами, в которые старшие коммунары, не говорю о взрослых, обык-
новенно не посвящались.
В этом узком кругу Филька бывал всегда деятелен, стремителен и
весел, его смех взрывался то там, то здесь. Его неудачные последователи,
вроде Котляра или Алексюка, всегда «засыпались» и попадали в тот или
другой рапорт, но сам Филька при встрече со старшими неизменно напус-
кал на себя солидность и разговаривал только недовольным баском. При
попытке ближе подойти к «душе ребенка» он бычком наклонял голову и
что-то бурчал под нос.
Изменял своей тактике и делался доверчивым и ласковым Филька
только во время репетиций малого драмкружка, самым активным членом
которого он всегда был.
Но пионерские пьесы, упрощенные и неинтересные, Фильку не удовле-
творяли. Он стремился в старший драмкружок, неизменно присутствовал
на всех его заседаниях и непривычно для него смело и настойчиво требовал
всегда выбора такой пьесы, в которой и для него находилась роль.
На репетициях Филька веселел и удивлял всех особой способностью
точно схватывать и повторять тон, данный ему режиссером. Обращал он на
себя внимание и своим мальчишеским дискантом и свежестью своей жи-
вой мордочки.
Тем не менее прямо можно было сказать, что все очарование Филь-
киной игры никогда не было очарованием драматического таланта. Толь-
ко вот эта детская искренность и свежесть и делали Филькину игру зани-
мательной.
Филька, однако, был иного мнения. Он еще весной стал важничать и
заявлять, что если бы его пустили в киноактеры, так он показал бы, как
нужно играть.
Мне уже не раз приходилось наблюдать увлечение кинокарьерой, но
в таком молодом возрасте я это увидел впервые. Пожалуй, наша вина была
в том, что мы слишком баловали Фильку и позволили ему слишком зане-
стись. Пробовали Фильку уговаривать:
— Да что ты, Филя! Что там хорошего в киноартистах, что у них за игра!
Немые, как рыбы...
Но разве в таких случаях можно что-нибудь доказать? Да и разве мож-

но было убедить Фильку в том, что все его достоинство в симпатичней-
шем дисканте, который Фильке дан не на долгое время.
Филька примолк.
А в Москве, во время свободных прогулок по городу, он нашел нужных
ему людей и переговорил с ними. Потом заявился ко мне и по обыкнове-
нию недовольным басом забурчал:
— Вот тут есть такой человек, так он говорит, что мне можно посту-
пить на кинофабрику.
Окружавшие нас комсомольцы рассмеялись:
— Вот смотри ты, артист какой? На что ты ему сдался? Подметать двор
тебя заставит, и в лавочку будешь бегать за лаком.
— Ну что ж, и побегу, зато и играть буду.
— Кого ты будешь играть? — рассердился даже кто-то.
— Как кого? Пацанов буду играть.
— А потом?
— Что потом?
— А потом, когда вырастешь?
— Ну-у,— протянул, уже явно сдерживая слезы, Филька,— «когда
вырастешь»!.. Потом тоже найдется. А ты что будешь потом? — вдруг
разозлился Филька.— Ты, может, будешь грузчиком!
— Он уже сейчас слесарь, грузчиком не будет, а ты все-таки брось. За-
били мальчишке голову, он и карежится. Артист!
Я Фильке сказал:
— Не могу я так тебя отпустить. Я считаю, что это дело пустяковое.
Артистом ты не будешь, да ты еще и маленький учиться в студии. Тебя
возьмут, пока у тебя рожица детская, а потом выставят, будешь ты ни
артист, ни мастер.
Филька ничего не сказал. Но по приезде в Харьков отправился Филь-
ка жаловаться на меня члену правления товарищу Н.
— А если я хочу быть артистом, так что ж такое? Может, у меня та-
лант. Нужно меня отпустить.
— Куда?
— На кинофабрику.
— Бели ты хочешь быть артистом, так нужно учиться на драмати-
ческих курсах, а для этого ты еще маленький. А что ж на фабрике? Нет, по-
живи еще в коммуне, а там видно будет.
И от Н. Филька не в коммуну направился, а на вокзал. Вспомнил ста-
рину: влез на крышу, поехал только почему-то не в Москву, а в Одессу.
В коммуне с горестью констатировали:
— Филька убежал.
В течение двух-трех недель ничего о Фильке не было слышно, убежал —
и все. Мало кому приходило в голову, что Филька поехал искать актер-
ского счастья,— думали, просто сорвался пацан, надоела комму нарекая
дисциплина.
Через две недели возвратился Филька в Харьков и каким-то образом
объявился в колонии имени Горького — захватили его, видно, в очередной
облаве.
В коммуне о нем говорили разно. Кто — сдержанно:
— Сорвался-таки пацан, теперь уже пойдет бродить.

Другие отзывались с осуждением и обидой...
Филька тем временем спокойно сидел в колонии имени Горького и ста-
рался не попадаться нашим на глаза, когда наши ходили в гости к горь-
ковцам. А через какого-то «корешка» передал, что он бы и пришел в комму-
ну, да ему стыдно. И, говорят, прибавлял:
— Чего там развозить! Убежал — и все. Проситься не приду.
У коммунаров первоначальная обида на Фильку прошла, даже жалели
его, но никому в голову не приходило зазывать беглеца в коммуну. О его
возвращении просто не говорили. И вдруг месяца уже через четыре пришел
в коммуну Филька. Я возвращался из города и увидел его возле крыльца.
Он салютнул по-нашему и улыбнулся. Ребята весело показали на него:
— Вот киноартист!
Филька отвернулся с улыбкой.
— Как же тебе живется?
— Так, ничего...
Филька сделался серьезным.
— Живется ничего... А вы на меня сердитесь? Правда?
— Конечно, сержусь. А ты что ж думал?
— Да я ж так и думал...
— Погулять к нам пришел?
— Немножко погулять...
— Ну, погуляй.
Через час Филька вошел в кабинет, прикрыл дверь и вытянулся перед
моим столом:
— Я не погулять пришел...
— Ты хочешь опять жить в коммуне?
— Хочу.
— Но ведь ты знаешь, что принять тебя может только совет коман-
диров.
— Я знаю. Так вы попросите совет, чтобы меня приняли.
— А в колонии Горького?
— Так в колонии там все чужие, а тут свои...
— Хорошо. Позови дежурного по коммуне.
Пришел дежурный.
— Что, принимать будем киноартиста?
— Да вот же явился. Нужно совет командиров потрубить.
— Есть!
В совете командиров Фильку не терзали лишними вопросами. Попроси-
ли только рассказать, как он ездил в Одессу. Филька неохотно повествовал:
— Да что ж там... Как Н. меня не захотел отправить на кинофабрику,
я и подумал: «Что ж идти в коммуну? Будут пацаны смеяться. Все равно
уже поеду в Одессу. Может, что и выйдет». Пришел на вокзал и сразу полез
на крышу, только в Лозовой меня оттуда прогнали... Ну, подождал следую-
щего поезда и опять залез на крышу. Так и приехал в Одессу. Пошел к ди-
ректору, а директор и говорит: «Нужно раньше учиться в школе». А паца-
нов у них играть — сколько угодно своих, так те живут у родных. Он гово-
рит: «Если хочешь — играй, может, когда и подойдет тебе, только жить у
нас негде». Так я пошел в помдет и попросил, чтобы отправили меня в
Харьков. Ну, меня и отправили в колонию Горького.

— А почему не к нам? — спросил кто-то.
— Так я ж не сказал, что я дзержинец.
— Почему ж ты не пришел к нам?
— Стыдно было, да и боялся, что не примут: подержат на середине, а
потом скажут: «Иди куда хочешь».
— А почему теперь пришел?
— А теперь?..— Филька затруднился ответом.— Теперь, может, другое
дело. Что ж, я четыре месяца прожил в колонии Горького.
— В колонии плохо?
Филька наклонил голову и шепнул:
— Плохо.
Сразу заговорило несколько голосов.
— Да чего вы к нему пристали?
— Вот, подумаешь, преступника нашли!..
ССК заулыбался:
— Принять, значит?
— Да ясно, в тот же самый отряд.
— Значит, нет возражений? Объявляю заседание закрытым.
Фильку кто-то схватил за шею:
— Эх ты, Гарри Пиль!
Сявки
У многих коммунаров есть в прошлом... одним словом, есть «прошлое».
Не будем о нем распространяться. Сейчас в коллективе дзержинцев оно
как будто совершенно забыто. Иногда только прорвется блатное слово, а
некоторые слова сделались почти официальными, например: «пацан»,
«чепа». В этих словах уже нет ничего блатного — просто слова, как и все
прочие.
Коммунары никогда не вспоминают своей беспризорной жизни, ни-
когда они не ведут разговоров и бесед о прошлом. Оно, может быть, и не забы-
то, но настойчиво, упорно игнорируется. Мы также подчиняемся этому пра-
вилу. Воспитателям запрещено напоминать коммунарам о прошлом.
Благодаря этому ничто не нарушает общего нашего тона, ничто не вы-
зывает у нас сомнений в полноценности и незапятнанности нашей жизни.
Иногда только какой-нибудь бестактный приезжий говорун вдруг зальется
восторгами по случаю разительных перемен, происшедших в «душах» на-
ших коммунаров.
— Вот, вы были последними людьми, вы валялись на улицах, вам
приходилось и красть...
Коммунары с хмурой деликатностью выслушивают подобные восторги,
но никогда никто ни одним словом на них не отзовется.
Однако еще живые щупальцы пытаются присосаться к нашему коллек-
тиву. В такие моменты коммуна вдруг охватывается лихорадкой, она, как
заболевший организм, быстро и тревожно мобилизует все силы, чтобы в
опасном месте потушить развитие каких-то социальных бактерий.
Социальную инфекцию, напоминающую нам наше прошлое, приносят к
нам чаще всего новенькие.
Новенький воспитанник в коммуне сильно чувствует общий тон кол-
лектива и никогда не посмеет открыто проповедовать что-либо, напоминаю-

щее блатную идеологию, он даже никогда не осмелится иронически взгля-
нуть на нашу жизнь. Но у него есть привычки и симпатии, вкусы и выраже-
ния, от которых он сразу не в состоянии избавиться. Часто он даже не по-
нимает, от чего и почему ему нужно избавиться. Наиболее часто это бы-
вает у мальчиков с пониженным интеллектом и слабой волей. Такой но-
венький просто неловко чувствует себя в среде подтянутых, дисциплиниро-
ванных и бодрых коммунаров: он не в состоянии понять законы взаим-
ной связи и взаимного уважения. Ему на каждом шагу мерещится неспра-
ведливость, он всегда по старой привычке считает необходимым принять
защитно-угрожающую позу, в каждом слове и в движении других он видит
что-то опасное и вредное для себя, и во всем коллективе он готов каждую
минуту видеть чуждые и враждебные силы. В то же время, даже когда он
полон желания работать, он лишен какой бы то ни было способности заста-
вить себя пережить самое небольшое напряжение. Еще в коллекторе пол-
ный намерениями «исправиться», он рефлективно не способен пройти
мимо «плохо лежащей» вещи, чтобы ее не присвоить, успокоив себя на
первый раз убедительными соображениями, что «никто ни за что не узна-
ет». Точно размеренный коммунарский день, точно указанные и настой-
чиво напоминаемые правила ношения одежды, гигиены, вежливости —
все это с первого дня кажется ему настолько утомительным, настолько
придирчивым, что уже начинает вспоминаться улица или беспорядоч-
ный, заброшенный детский дом, где каждому вольно делать что хочется.
Контраст полудикого, анархического прозябания «на воле» и свободы в
организованном коллективе настолько разителен и тяжел, что каждому но-
венькому первые дни обязательно даются тяжело. Но большинство ребят
очень быстро и активно входит в коллектив. Их подтягивает больше всего,
может быть, серьезность предъявляемых требований. Обычно бывает, что
ребята бунтуют только до первого «рапорта». Новенький пробует немного
«побузить», нарочно толкнет девочку, уйдет с работы, возьмет чужую
вещь, замахнется кулаком, ответит ненужной грубостью. На замечание
другого коммунара удивится:
— А ты что? А тебе болит?
Первый же «рапорт» производит на него совершенно ошеломляющее
впечатление. Когда председатель общего собрания спокойно называет
его фамилию, он еще немного топорщится, недовольно поворачивается на
стуле и пробует все так же защищаться:
— Ну что?
Но у председателя уже сталь в голосе:
— Что? Иди на середину!
Неохотно поднимается с места и делает несколько шагов, развязно
покачиваясь и опуская пояс пониже бедер, как это принято у холодногор-
ских франтов. Одна рука — в бок, другая — в кармане, ноги в какой-то ба-
летной позиции, вообще во всей фигуре достоинство и независимость.
Но весь зал вдруг гремит негодующим, железным требованием:
— Стань смирно!
Он растерянно оглядывается, но немедленно вытягивается, хотя одна
рука еще в кармане.
Председатель наносит ему следующий удар:
— Вынь руку из кармана.

Наконец, он в полном порядке, и можно с ним говорить:
— Ты как обращаешься с девочками?
— Ничего подобного! Она шла...
— Как ничего подобного? В рапорте вот написано...
Он совершенно одинок и беспомощен на середине.
Последний удар наношу ему я, это моя обязанность. После суровых слов
председателя, после саркастических замечаний Редько, после задираю-
щего смеха пацанов я получаю слово. Стараюсь ничего не подчеркивать:
— Что касается Сосновского, то о нем говорить нечего. Он еще новень-
кий и, конечно, не умеет вести себя в культурном обществе. Но он, кажется,
парень способный, и я уверен, что скоро научится, тем более что и ребята
ему помогут как новому товарищу.
Заканчиваю я все-таки сурово, обращаясь прямо к Сосновскому:
— А ты старайся прислушиваться и приглядываться к тому, что делается
в коммуне. Ты не теленок, должен сам все понять.
Когда собрание кончается и все идут к дверям, кто-нибудь берет его за
плечи и смеется:
— Ну, вот ты теперь настоящий коммунар, потому что уже отдувал-
ся на общем. В первый раз это действительно неприятно, а потом ничего-
Только стоять нужно действительно смирно, потому, знаешь — предсе-
датель...
Самые неудачные новички никогда не доживают до выхода на середи-
ну. Поживет в коммуне три-четыре дня, полазит, понюхает, скучный, за-
пущенный, бледный, и уйдет неизвестно когда, неизвестно куда, как будто
его и не было.
Коммунары таких определяют с первого взгляда:
— Этот не жилец: сявка.
«Сявка»—старое блатное слово. Это мелкий воришка, трусливый,
дохлый, готовый скорее выпросить, чем украсть, и не способный ни на ка-
кие подвиги.
Коммунары вкладывают в слово «сявка» несколько иное содержание.
Сявка — это ничего не стоящий человек, не имеющий никакого достоинст-
ва, никакой чести, никакого уважения к себе, бессильное существо, кото-
рое ни за что не отвечает и на которое положиться нельзя.
У нас таких сявок было за три года очень немного, человека три всего.
Коммунары о них давно забыли, и только в дневниках коммуны остался
их след.
Гораздо хуже бывало, когда вдруг нам приходилось ставить вопрос
о старом коммунаре, на которого все привыкли смотреть как на своего и
у которого вдруг обнаруживались позорные черты.
Самый тяжелый случай был у нас с Грунским.
Грунский живет в коммуне с самого начала ее. У него красивое лицо,
тонкое и выразительное. Он в старшей группе и учится прекрасно. Всегда
он ко всем расположен, вежлив, в меру оживлен и активен. Его без всяких
затруднений приняли в комсомол, а через год был уже он командиром пер-
вого отряда, и его всегда выбирали во все комиссии. На работе он — пря-
мо образец, всякое дело умеет делать добросовестно и весело.
Во время московского похода обнаружилось неприятное дело: в поезде,
по дороге в Москву, пропало у Волчка пять рублей. Ночью положил кошелек

рядом с собой, посторонние в наши вагоны не заходили, а утром проснул-
ся — кошелька и денег нет.
Дневальными в вагоне ночью были четыре коммунара, в том числе и
Грунский.
Как только расположились в Москве в общежитии, собрали общее
собрание.
В огромной спальне Транспортной школы притихли. Дело безобразное:
у товарища украли последние деньги, да еще во время похода, которого
так долго ждали и на который так много было надежд. Назвать прямо
перед всеми фамилию подозреваемого трудно: слишком уж тяжелое
оскорбление. Четверо дневальных вышли вперед.
— Я денег этих не брал.
Так сказал каждый. Так сказал и Грунский.
В спальне было тихо. Все чувствовали себя подавленными.
Тогда попросил слово Фомичев и сказал:
— Первый отряд уверен, что деньги взял Грунский.
Еще тише стало в спальне.
Я спросил:
— А доказательства?
— Доказательств нет, но мы уверены.
Грунский вдруг заплакал.
— Я могу свои отдать деньги, но денег я не брал.
Никто ничего не прибавил, так и разошлись. Я выдал Волчку новые
пять рублей.
В Москве и на обратном пути Грунский был оживлен и доволен, но я
заметил, что тратит он гораздо больше, чем было ему по карману: его фи-
нансовые дела были мне известны. Он покупал конфеты, молоко, пирож-
ное и в особенности кутил на станциях: на каждой остановке можно было
видеть на подножке вагона Грунского, торгующего у бабы или мальчишки
какую-нибудь снедь.
Я поручил нескольким коммунарам запомнить кое-какие его покупки.
Как только мы приехали в коммуну, я собрал совет командиров и попро-
сил Грунского объяснить некоторые арифметические неувязки. Грунский
быстро запутался в цифрах. Выходило, что денег истрачено было им го-
раздо больше, чем допускалось наличием. Пришлось ему перестраивать
защиту и придумывать небылицы о присланных какой-то родственницей
в письме пяти рублях. Но это было уже безнадежно.
И пришлось Грунскому опустить свою белокурую голову и сказать:
— Это я взял деньги Волчка.
Среди командиров только Редько нашел слова для возмущения:
— Как же ты, гад, взял? Тебе ж говорили, а ты еще и плакал, а потом
на глазах у всех молоком заливался!
Общее собрание в тот день было похоже на траурное заседание. Грун-
ский кое-как вышел на середину. Председатель только и нашелся спросить
его:
— Как же ты?
Но ни у председателя не нашлось больше вопросов, ни у Грунского —
что отвечать.
— Кто выскажется?

Тогда вышел к середине Похожай и сказал Грунекому в глаза:
— Сявка!
И только тогда заплакал Грунский по-настоящему, а председатель
сказал:
— Объявляю собрание закрытым.
С тех пор прошло больше года, Грунский, как и прежде, носит по ком-
муне свою белокурую красивую голову, всегда он в меру оживлен и весел,
всегда вежлив и прекрасно настроен, и никогда ни один коммунар не на-
помнит Грунскому о московском случае. Но ни на одном собрании никто не
назвал имени Грунского как лица, достойного получить хотя бы самое
маленькое полномочие.
Будто сговорились.
Юхим
Юхим Шишко был найден коммунарами при таких обстоятельствах.
Повесили пацаны с Перским горлётную сетку на лужайке возле леса,
там, где всегда разбиваются наши летние лагери. Наша часть леса огоро-
жена со всех сторон колючей проволокой, и селянские коровы к нам за-
ходить не могут.
Но раз случилась оказия: даже не корова, а теленок-бычок не только
прорвал проволочное препятствие, но и попал в горлётную сетку, разорвал
ее всю и сам в ней безнадежно запутался.
Пока прибежали коммунары, от горлёта ничего не осталось, пропали
труды целой зимы и летние надежды.
Бычка арестовали и заперли в конюшне.
Только к вечеру явился хозяин, солидный человек в городском пид-
жаке, и напал на коммунаров:
— Что за безобразие! Хватают скотину, запирают, голодом морят. Я к
самому Петровскому пойду! Вас научат, как обращаться с трудящимися.
Но коммунары подошли к вопросу с юридической стороны:
— Заплатите сначала за сетку, тогда мы вам отдадим бычка.
— Сколько же вам заплатить? — спросил недоверчиво хозяин.
В кабинете собралось целое совещание под председательством Перского.
Перский считал:
— Нитки стоят всего полтора рубля, ну, а работы там будет рублей на
двадцать по самому бедному счету.
Ребята заявили:
— Вот, двадцать один рубль пятьдесят копеек.
— Да что вы, сказились? — выпалил хозяин.— За что я буду платить?
Бычок того не стоит.
— Ну, так и не получите бычка.
— Я не отвечаю за потраву, это пастух пускай вам платит. Я ему плачу
жалованье, он и отвечает.
Ребята оживились.
— Как пастух? Пастух у вас наемный?
— Ну, а как же! Плачу ж ему, он и отвечает.
— Ага! А сколько у вас стада?
Хозяин уклонился от искреннего ответа:

— Какое там стадо! Стадо...
— Ну, все-таки.
— Да нечего мне с вами талдычить! Давайте теленка, а то пойду просто
в милицию, так вы еще и штраф заплатите.
ССК прекратил прения:
— Знаешь что, дядя, ты тут губами не шлепай, а либо давай двадцать
один рубль пятьдесят копеек, либо иди куда хочешь.
— Ну, добре,— сказал хозяин.— Мы еще поговорим!
Он ушел. На другой день к вечеру ввалилось в кабинет существо пер-
вобытное, немытое со времени гражданской войны, не чесанное от рожде-
ния и совершенно неумеющее говорить.
В кабинете им заинтересовались:
— Ты откуда такой взялся?
— Га? — спросило существо.
Но звук этот был чем-то средним между «га», «ы», «а», «хе»...
—. А чего тебе нужно?
— Та пышьок, хасяин касалы, витталы шьоп.
— А-а, это пастух знаменитый!
С трудом выяснили, что этот самый пастух пасет целое стадо, состоя-
щее из трех коров, нескольких телят и жеребенка.
Сказали ему:
— Иди к хозяину, скажи: двадцать один рубль пятьдесят копеек пусть
гонит.
. Пастух кивнул и ушел.
Возвратился он только к общему собранию, и его вывели на середину
Плачущего, хныкающего и подавленного. Рот у него почему-то не закры-
вался, вероятно, от обилия всяких чувств. Пастух объявил:
— Хасяин попылы, касалы — иды сопи, быка, значиться, узялы, так
хай и пастуха запырають.
Ситуация была настолько комической, что при всем своем сочувствии
пастуху зал расхохотался.
Из коммунаров кто-то предложил задорно:
— А что ж, посмотрим! Давай и пастуха... Смотри, до чего довели че-
ловека!.. Побил, говоришь?
— Эхе,— попробовал сказать Юхим, не закрывая рта.
— Да что его принимать? — запротестовал Редько.— Он же совсем
Дикий. Ты знаешь, кто такой Ленин?
Юхим замотал головой, глядя не отрываясь на Редько:
— Ни.
Кто-то крикнул через зал:
— А, може, ты чув, шо воно за революция?
Юхим снова замотал отрицательно головой с открытым ртом, но вдруг
остановился.
— Цэ як с херманьцями воювалы...
В зале облегченно вздохнули. Все-таки хоть говорит по-человечески.
Многие выступали против приема Юхима, но общее решение было —
принять.
Приняли-таки Юхима. А бычка на другой день зарезали и съели.
Юхима остригли, вымыли, одели — все сделали, чтобы стал он похо-

жим на коммунара. Послали его в столярный цех, но инструктор на другой
день запротестовал:
— Ну его совсем! Того и гляди, в пас запутается.
Юхим и сам отрицательно отнесся к станкам, тем более что в коммуне
нашлось для него более привлекательное дело. Держали мы на откорме
кабанчика. Как увидел его Юхим, задрожал даже:
— Ось я путу за ным хотыты.
— Ну ходи, что ж с тобой поделаешь.
Юхим за кабанчиком ходил, как за родным. Юхим не чувствовал себя
наймитом и даже пробовал сражаться с кухонным начальством и с ко-
нюхом, отстаивая преимущественные права своего питомца. В его походке
вдруг откуда-то взялись деловитость и озабоченность. В свинарне Юхим
устроил настоящий райский уголок, натыкал веточек, посыпал песочку...
К счастью Юхима, его сельскохозяйственная деятельность в коммуне
все-таки прекратилась.
В один прекрасный день Юхим не нашел в свинарнике своего питомца.
Бросился в лес и по дороге с гневом обрушился на конюха.
Наш конюх, могучий, самоуверенный и спокойный Митько, старый
мясник и селянский богатырь, добродушно рассмеялся.
Юхим унесся в лес. Бродил он в лесу и обед прозевал, пришел изморен-
ный и к каждому служащему и коммунару приставал с вопросом:
— Дэ кабан? Чи не бачыли кабана?
И только придя на кухню обедать, он узнал истину: кабана еще на рассве-
те зарезал Митько. Когда Юхиму предлагала кусок свинины старшая хо-
зяйка, ехидный и веселый Редько передразнил Юхима:
— «Дэ кабан?» Раззява несчастная! Ось кабан, кушай!
Как громом был поражен Юхим всей этой историей, не стал обедать и
бросился в кабинет с жалобой. Я с большим напряжением понял, о чем
он лопочет:
— Заризалы ранком, нихто й не знав, отой Митько, крав, крав помый,
насмихався...
Несколько дней коммунары спрашивали у Юхима:
— Дэ кабан?
Но у Юхима уже прошел гнев, и он отвечал, улыбаясь доверчиво:
— Заризалы.
Гибель кабана от руки Митько окончательно порвала связь Юхима со
скотным двором. Сделался Юхим рабочим литейного цеха. Сейчас он рабо-
тает на щетковальном станке.
Юхим — уже старый коммунар и изучает премудрости третьей группы.
Вечер
Протрубил трубач у двух углов:
Спать пора, спать пора, коммунары,
День закончен, день закончен трудовой...
По парадной лестнице пробежали коммунары в спальни, и уже сменил-
ся караул у парадного входа. Новый дневальный записывает в свой блок-
нотик, кого и когда будить, и одновременно убеждает командира стороже-

вого в том, что, если командир отдаст ему карманные часы, они вовсе не
будут испорчены.
Заведующий светом проходит по коридору и тушит электричество. Ско-
ро только у дневального останется лампочка. У дверей одного из классов
группа девочек требует:
— А если нам нужно заниматься?
— Знаю, как вы занимаетесь! — говорит грубоватый курносый, но
хорошенький Козырь.— Заснете, а электричество будет гореть всю ночь.
— А мы разве засыпали когда?
— А почем я знаю, я за вами не слежу.
Но девочки получают подкрепление. Суровая Сторчакова разрешает
спор молниеносно:
— Ну, убирайся!
Козырь убирается и заглядывает в «тихий» клуб, делая вид, что его
авторитет ничуть не поколеблен. Однако за плечами его снова Сторчакова:
— Тут будет заседание бюро, прекрасно знаешь.
— Ну, знаю. Так что ж?
— Ну, нечего мудрить! Зажги свет.
Козырь послушно действует выключателем, но не уходит. Когда собе-
рется бюро, он отомстит, обязательно пристанет к секретарю:
— Кто потушит свет?
— А тебе не все равно? Потушим.
— Нет, ты скажи — кто. Я должен знать, кто отвечает.
— Я потушу.
Козырь не будет спать или будет просыпаться через каждые четверть
часа, спускаться в «тихий» клуб и смотреть, не забыли ли потушить свет.
Надежды очень мало сегодня. Наверняка Сторчакова потушит. Уж очень
она аккуратный человек. Но Козырь знает, что такое теория вероятности.
Он будет и сегодня следить, и завтра, и много раз, и, наконец, настанет такой
счастливый вечер, когда он на общем собрании отчеканит рапорт дежур-
ному:
— В коммуне за сутки электроэнергии израсходовано двадцать кило-
ватт-часов. Особое замечание: секретарь комсомольской ячейки Сторчако-
ва после заседания бюро не выключила свет, «тихий» клуб «горел» до
утра.
Сторчакова выйдет на середину и скажет:
— Да, я виновата...
Ничего Сторчаковой не будет, это верно, но Козырю ничего особенного и
не нужно. Он и так получит много. Он получит право сказать секретарю:
— Знаем, как вы тушите!
В помещении коммуны появляется еще тень и ругает Володьку за то, что
рано в коммуне потушен свет. Это представитель дежурного отряда. Де-
журный отряд следит за порядком в клубах и отвечает за то, чтобы во
всем здании, кроме, разумеется, спален, были на ночь закрыты окна.
Наконец, и Володька и дежурный отряд уходят в спальню.
В кабинете еще идет работа — какая-нибудь комиссия. В «тихом» клубе
Располагается бюро, а это значит, что «тихий» клуб полон.
На бюро кто-нибудь коротко отчитывается, кто-нибудь зачитывает не-
большой проект, кто-нибудь «отдувается», что-нибудь организуется.

Сегодня именинник литейный цех. Производственное совещание цеха.
Мастера, Соломон Борисович — всего человек двенадцать. В цехе прорыв:
что-то прибавилось браку, вчера не было литья, глина оказалась непод-
ходящей.
Коммунары полегоньку нажимают на Соломона Борисовича и основа-
тельно наседают на мастеров; мастера кивают на Соломона Борисовича и
оправдываются перед коммунарами; Соломон Борисович машет руками
и наседает и на тех и на других. Через полчаса вопрос ясен: прорыв ликви-
дировать совсем не трудно, и тревога, в сущности, напрасна, но все-таки
хорошо, что поговорили. Выяснилось, что коммунар Белостоцкий полени-
вается, что мастер Везерянский — шляпа, что Соломон Борисович дол-
жен, скрепя сердце, выложить сто рублей на новый точильный камень.
Под шумок маленького спора сорвали с Соломона Борисовича обещание
перевести что-то на мотор, договорились насчет новой работы и помечтали
об отдельной литейной.
В кабинете тоже окончили. Председатель столовой комиссии складывает
в папку бумажки и говорит:
— Конечно, нужны горчичницы. Будем нажимать.
Все расходятся.
Дневальный принимает ключи от кабинета и говорит:
— Спокойной ночи.
Во дворе неслышно прохаживается сторож. У конюшни голоса: двое ком-
мунаров кому-то рассказывают о чудесах, совершенных Митькой-конюхом:
— Ну, так разве ж его можно взять! Раз трое на него наскочили с коль-
ями, а у одного железный лом... Так что ж? Они на него с ломом — по
голове, аж голова гудит, а он все-таки их всех поразгонял.
— Коммунары, спать пора!
— Идем уже, идем...
В последнем окне погас свет; кто-то дочитал книжку.
Заключение
Сейчас осень. Коммуна только что возвратилась из крымского похода.
Крымский поход достоин того, чтобы о нем написать книгу — книгу
о новой молодости, о молодости нового общества, о радостях новых людей,
сделавшихся частью живого коллектива.
Утром пятого августа в четыре часа коммуна вышла из Байдар. Впере-
ди — проводник, разговорчивый татарин, данный нам байдарским ком-
сомолом. Мы решили идти через Чертову лестницу, но нужно посмотреть
на знаменитые Байдарские ворота.
Ахнули, посмотрели, влезли на крышу ворот и чинно уселись на барьер
крыши, как будто собирались просидеть там до вечера. Слезли через мину-
ту, сыграли «Интернационал» восходящему солнцу и пошли. Через пятьде-
сят шагов проводник неожиданно полез на какую-то кручу. Не успел я
опомниться, как уже коммунары перегнали его, только кто-то из оркестран-
тов с тяжелым басом цеплялся за корни. Я разругал проводника:
— Разве это дорога? Разве можно вести по этой дороге сто пятьдесят
ребят, да еще с оркестром?
Но коммунары на меня смотрели с удивлением:

— А чего? Хорошая дорога!
Кое-как и мы с Тимофеем Викторовичем, ругаясь и задыхаясь, выбра-
лись на Яйлу.
Часа через два шли с пригорка на пригорок по волнистым вершинам
Яйлы и наконец подошли к Чертовой лестнице.
Смотрим вниз. Какой-то застывший поток разбросанных повсюду острых
камней. По ним нужно спускаться. Ребята нас обогнали давно. От Байдар
уже сделали километров двадцать, а тут еще нужно прыгать на круглую
макушку камня, смотрящего откуда-то снизу в полутора метрах. Прыгаем.
Тимофей Викторович возмущается:
— Проводнику не нужно платить, мерзавцу!
Спускались мы с ним часа полтора, так, по крайней мере, нам показа-
лось. Но как только спустились к ожидавшим нас на шоссе коммунарам,
Тимофей Викторович расплылся в улыбке:
— Замечательная дорога! Какая прелесть!
Голоногие коммунары смеются, понимая, в чем дело. Тимофей Викто-
рович на этом самом участке шоссе с радостью закончил бы переход. Но нуж-
но идти дальше, потому что коммунары уже скрываются из виду. Им
приказано остановиться только в Кикенеизе, а до Кикенеиза еще километ-
ров восемь.
В Кикенеизе маршрутная комиссия достала разрешение остановиться
в школе. Обоза еще нет, и коммунары отправились купаться к морю, до ко-
торого километра четыре.
Наконец приходит обоз. Карабанов дурашливо обнимается с коммунара-
ми, конвоирующими обоз, столовая комиссия бросается снимать с арб обед.
Я спрашиваю:
— Здесь заночуем, наверно?
— Дальше! — кричат коммунары.
В шесть часов трогаемся дальше. Уже начинает темнеть, когда мы под-
ходим к обсерватории на горе Кошка. До Симеиза километров пять. Дирек-
тор разрешает осмотреть обсерваторию, и ребята устремляются к дверям.
Нам уже впору отдохнуть, и мы с Тимофеем Викторовичем усаживаемся на
скамье. Хорошо бы здесь и заночевать, но Карабанов уже выстраивает ко-
лонну. Техник обсерватории предлагает показать ближайший спуск в
Симеиз. Мы с ним отправляемся вперед, но через минуту нас галопом обго-
няют все сто пятьдесят коммунаров. Они летят по крутому спуску, как кон-
ница Буденного, не останавливаясь на поворотах и не упираясь на кру-
чах, просто сбегают свободным бегом, как будто для них не существует за-
конов тяжести и инерции. Любезный техник останавливается над каким-то
обрывом и показывает мне дальнейшие извилины спуска, но вдруг без-
надежно машет рукой:
— Э, да вам показывать не нужно!
Впереди вся Кошка покрыта парусиновыми рубахами коммунаров.
Мы с Тимофеем Викторовичем только через полчаса добираемся до по-
дошвы.
Еще через десять минут наш оркестр гремит на верхних террасах симеиз-
ского шоссе. Симеиз в сверкающем ожерелье все ближе и ближе.
После сорокакилометрового перехода и двух перевалов коммунары
с музыкой входят в Симеиз. Их движения так же упруги, как и утром в

четыре часа в Байдарах. Так же торжественно колышется впереди знамя,
по бокам его так же острятся штыки, и так же развевается флажок у фла-
женера левого фланга Алексюка.
Симеизская публика из квартала в квартал провожает нас аплодисмен-
тами. Кто-то любезно бросается подыскивать для нас ночлег. Через полчаса
коммунары входят в великолепный клуб союза строителей, и караульный
начальник разводит ночные караулы.
Тридцать первого августа в шесть утра мы вернулись домой.
Кончился наш отпуск. Перед нами — новый год и карты новых пере-
ходов.
В отрядах коммунаров уже сменились командиры. В первом отряде
снова командует Волчок, а на месте ССК уже не Васька Камардинов, а
Коммуна Харланова, особа выдержанная, серьезная и образованная. Те-
перь Соломону Борисовичу еще меньше будет свободы в совете коман-
диров.
Соломон Борисович строится. Все площади нашего двора завалены
строительными материалами, сразу в нескольких местах возводятся стены
новых домов — общежитий, контор, складов и цехов. Все планы, намечен-
ные перед отъездом в Крым, Соломоном Борисовичем выполняются, и
это обстоятельство окончательно роднит его с коммунарами.
Вернувшись из крымпохода, побежали коммунары после команды «ра-
зойдись» осматривать новое строительство. Великолепный новый сборный
цех длиной в семьдесят метров их совершенно удовлетворяет:
— Грубой цех будет! — говорит командир третьего.
Довольны и формовщики: новая литейная почти готова, на стропилах
уже ползают кровельщики, и на траве в саду разложены масленые листы
железа.
Но это еще не все. Самое главное вот что: в коммуне открывается раб-
фак Настоящий рабфак Машиностроительного института. Первый и второй
курсы. Это великое событие произошло чуть ли не случайно. Бросились наши
кандидаты в рабфаки — оказывается: то стипендии нет, то общежития.
Возникло решение открыть собственный рабфак. И Наркомпрос и ВСНХ
пошли навстречу желаниям коммунаров.
Через три дня начинаются на рабфаке занятия. Новые наши студенты
продолжают оставаться коммунарами. Все чрезвычайно довольны: не нуж-
но никуда уходить, не нужно бросать родную коммуну, можно продолжать
работать на нашем производстве.
В рабфаке будет семьдесят коммунаров.
В педагогическом совете затруднялись: как быть с такими, как Панов?
И по возрасту и по росту совсем мальчик, а по способностям и коммунар-
скому стажу заслуженный товарищ. Ребята в педсовете настояли:
— Ну так что же? Кончит рабфак, ему уже шестнадцать будет. Чем
не студент? Такие нам и нужны.
Сегодня в коммуну свозят много хороших вещей: физический кабинет,
химический кабинет, новые книги. Соломон Борисович измеряет комнаты:
надо делать шкафы, столы, стулья для новых кабинетов.
Соломону Борисовичу теперь есть чем гордиться: в коммуне рабфак;
не успеем оглянуться — будут собственные инженеры. А на текущем счету
уже лежат двести тысяч рублей. Взяли мы еще в июле заказ на оборудова-
ние Энергетического института, заказ стоит полмиллиона.

ФД-1
Очерк

1. Похоже на вступление
Харьков еще спал, когда колонна коммунаров прошла через город от вокза-
ла в коммуну. Ожидался хороший день, но солнце еще не всходило. За ок-
нами спали люди, и мы будили их громом нашего оркестра: раздвигались
занавески, и кто-то удивленный разглядывал ряды марширующих маль-
чиков со знаменем впереди. Знамя шло по-походному — в чехле.
По плану коммунарам полагалось бы быть уставшими. Поезд пришел в
Харьков в два часа ночи. Мы до рассвета «проволынили» на вокзале, пока
нашли подводы для вещей. Только вчера мы были в Севастополе1, дышали
югом, морем, кораблями, широкими, вольными глотками пили бегущие
мимо нас, быстро сменяющиеся впечатления. Сейчас, ранним утром, при-
тихшим в мальчишеской лукавой бодрости, для нас таким непривычно
знакомым показался Харьков, и это было тоже ново, как будто мы про-
должаем поход по новым местам. Поэтому мы не ощущали усталости.
Прошли через город, вот и белгородское шоссе, вот и лес. Фанфаристы
свернули вправо на нашу дорожку в лесу. Всегда в этом месте мы распус-
кали строй и пробирались через лес «вольно», чтобы построиться снова
в поле. Но теперь нас, наверное, будут встречать, и мы держим фасон.
— Справа по одному, марш!
Коммунары вытянулись в одну линию.
Лесные дорожки родные, на них знакома каждая морщинка, каждая
сломанная придорожная веточка.
Оркестр уже выбрался из леса и торопливо перестраивается «по шести».
Навстречу бегут по межам, сокращая путь, обрадованные люди: рабочие,
служащие, их дочки и пацаны, приятели с Шишковки. Скачут по жнивью
собаки.
Волчок быстро шепчет:
— Марш Дзержинского... раз, два...
Мы салютуем встречающим нашим маршем — маршем Дзержинского2.
Эту честь мы оказываем далеко не каждому.
Коммунары быстро перестраиваются. Им трудно сдержать улыбку в то
время, когда кругом им машут шапками, протягивают руки и кричат:
— Васька, а Васька, черный какой...
Но коммунары держат ногу и напускают на себя серьезность.
Пыльная дорога еле-еле вмещает наш широкий строй, и поэтому нам
трудно сохранять воинскую красивость. Встречающие идут рядом, разгля-

дывая наши загорелые физиономии. Землянский впереди особенно лихо зве-
нит тарелками, и особенно высоко передовые задирают фанфары на-
встречу солнцу, в удивлении выпучившему на нас единственный
глаз.
Летит к нам навстречу и Соломон Борисович, наш заведующий произ-
водством, человек толстый и юношески подвижный. Он ничего не понимает
в неприкосновенности строя, прямо с разбегу со страшной инерцией своей
шести пудовой массы бросается мне на шею и считает обязательным по-
настоящему обчмокать меня расстроенными старческими губами. Разогнав-
шаяся в марше знаменная бригада налетает на нас, а на нее налетает пер-
вый взвод3. Первый взвод хохочет, и командир взвода Миша Долинный
протестует:
— Выйдите из строя, Соломон Борисович.
Соломон Борисович протягивает к нему руки.
— Товарищ Долинный, как вы загорели, это прямо удивительно!
Он пожимает руку смущенному Мише, семенит рядом с ним и торжест-
вует:
— Теперь вы меня ругать не будете. Есть где работать — не скажете,
что Соломон Борисович ничего для вас не приготовил. Вот я вам покажу...
Вы видите крышу? Вы видите, видите? Вон за деревом...
Миша безнадежно пытается поймать ногу и сердится:
— Соломон Борисович, вы же видите, что мы идем за знаменем! Стань-
те сюда и держите ногу.
Как настоящий коммерсант, Соломон Борисович склонен к сентимен-
тальности, но он слишком уважает коммунарский строй, и он послушен: он
напряженно чеканит «левой, правой» и молчит. Его живот и наморщен-
ный лоб всем окружающим возвещают, что Соломон Борисович умеет
встретить коммуну, но и коммуна знает ему цену: все остальные идут
сбоку, а Соломон Борисович «за знаменем».
Вот и наш серый дворец. Соломон Борисович вместе со всеми выстраи-
вается для отдачи чести знамени, которое после месячного отсутствия вно-
сится в наш дом.
Окончились церемонии, и коммунары побежали проверить коммуну.
Соломон Борисович снова оживлен и радостен. Он берет меня под руку, и,
окруженные толпой коммунаров, мы идем осматривать постройки, воздвиг-
нутые Соломоном Борисовичем во время нашего похода в Крым.
Так окончился марш тридцатого года.
Марш тридцатого года — это было счастливое, беззаботное время для
коммунаров. Это был год, когда мы на каком-то микроскопическом участ-
ке общего, советского фронта делали свое маленькое дело и были счастли-
вы. Мы много работали, учились, отшлифовывали грани нашего коллек-
тива и радовались. Коммунары одинаково светлым взглядом смотрели на
солнце и на трубы завода, потому что это были непреложные элементы
живой жизни. Мир в их представлении был идеально гармоничен, он состо-
ял из неба, солнца, заводов, рабочего класса, комсомола и других хороших
и ценных вещей.
Тогда мы гордились маршем тридцатого года и о нем рассказывали в
полной уверенности, что это было прекрасное и сильное движение. У нас
были мастерские, мы выделывали нехитрые вещи, но все же нужные лю-

дям, в школе мы учились. Одним словом, мы гордились и имели на это
основания.
Но вот теперь, когда прошел тридцать первый год, оглядываясь назад, мы
со снисходительной улыбкой рассматриваем наше прошлое. Прекрасный
марш тридцатого года — это вовсе не был потрясающий, звенящий марш
победителей, нет, это мы только учились ходить. Так это было скромно в
сравнении с тем, что выпало на долю нашего коллектива в славном боевом
тридцать первом году.
О, тридцать первый год — это настоящая война. Здесь было все. Был
зуд нетерпения и требовательности, была язвительная улыбка умного,
опытного человека, мальчишеский кипящий задор и строгая математика
остро очинённого карандаша. Коммуна прошла тяжелейшие изрытые овра-
гами пространства, забросанные мусором площади, гудронные паркеты
шоссе и Черное море.
У нас были в этом году необозримые посевы терпения, были напряже-
ния длительные и безмолвные, когда крепко сжимаются губы и осторожно
по сантиметрам расходуется драгоценная воля, когда не играет музыка
и не блещет открыто коллектив в своем величии и красоте.
Были и марши и походы, полные стройности и очарования, марши юно-
сти по древним горам среди древних народов. Были широко раскрытые
радостные глаза, стремящиеся схватить в дерзком усилии всю мощь Совет-
ского Союза и советской стройки, были просто человеческие дни отдыха и
мобилизации новых сил.
А силы были нужны для больших и трудных операций.
Сейчас, когда я это пишу, на пятнадцать минут выйдя из строя, комму-
нары штурмуют высоты, о взятии которых нам не снилось еще полгода
назад. Это действительно «кровавый» штурм, настойчивые удары нашей
воли и дерзости, нашего знания и умения.
2. К теории мутаций4
Здания, воздвигнутые Соломоном Борисовичем, произвели на коммунаров
сильное впечатление. Хотя они были построены из дерева и других подоб-
ных материалов, но были поразительны по своей величине и строительной
смелости. Главными зданиями были: сборный цех для деревообделочной
мастерской длиной в шестьдесят метров и шириной в двадцать и жилой дом,
в котором строительная мудрость Соломона Борисовича вместила и квар-
тиры для многих рабочих, и столовую, и швейную, и бухгалтерию, и кух-
ню, и даже красный уголок.
Перед отъездом в Крым мы страдали от недостатка производствен-
ных помещений, и поэтому, когда загорелые ноги коммунаров, еще не
расставшиеся с трусиками, пробежали по всем объектам строительства
Соломона Борисовича, в душах коммунаров довольно основательно рас-
положилось чувство удовлетворения.
Новый сборный цех в этот момент был еще пуст и представлял собой
огромную площадь, которая еще не была тронута рукой легкой индустрии.
Коммунары прыгали по цеху, непривычно пораженные его размахом.
Соломон Борисович в этот момент испытывал наслаждение. Он был

горд успехами строительства и осчастливлен довольными рожами ком-
мунаров.
Коммунары были довольны. Им не понравилось, что весь двор был
завален строительным мусором, но и раньше Соломон Борисович не от-
личался чрезмерной аккуратностью. В общем это было в самом деле стро-
ительство, и коммунарам можно было развернуть настоящую большую
производственную работу. В ближайшие дни коммунары были увлечены
другими, гораздо более сильными впечатлениями, которые были связа-
ны с нашей школой.
Школьный вопрос у нас до сих пор обстоял очень невыразительно.
Начинали мы когда-то от печки, от обычных групп трудовой школы. Но
к нам приходили мальчики и девочки, которых на педагогическом языке
обычно называют переростками. Мы не умели с настоящей педагогиче-
ской эмоцией произносить это слово, то есть не умели вкладывать в его
содержание признаков безнадежности, предрешенности и ненужности.
Переросток в детском доме — это то, что никому не нужно, всем мешает,
нарушает дисциплину и спутывает весь педагогический пасьянс5.
Коммунары подходили к пятой, шестой группе в возрасте семнадцати-
восемнадцати лет. Возиться с окончанием трудовой школы некогда и
скучно. Давно мы привыкли к прекрасному выходу из нашей образова-
тельной системы — мы отправляли коммунаров в рабфак. Все оканчива-
лось сравнительно благополучно, и у нас не было случая, чтобы кто-
нибудь провалился на испытаниях. И летом тридцатого года и в коммуне
и в Крыму человек до тридцати старших коммунаров готовились в раб-
фак.
Приехав из Крыма, наши комиссии бросились искать места в рабфа-
ках. Нас ожидало страшное разочарование. На первые курсы нам пред-
лагали места очень неохотно, да и то без стипендий, приглашали больше
на второй. Это было похоже на разгром всех наших планов: без стипен-
дии пускаться коммунарам в студенческую жизнь было весьма опасно,
оставить ребят жить в коммуне значило бы совершенно изменить ее ли-
цо, это уже не была бы трудовая коммуна, а в значительной степени
общежитие для студентов, новеньких принимать было некуда. Посылать
ребят на второй курс мы боялись, вдруг срежутся на экзамене.
В полной растерянности собрались совет командиров и бюро комсомола.
Как и всегда, в заседании присутствовали все, кто хочет, кому инте-
ресно и кто случайно забрел в кабинет. Собрались почти все кандидаты
в рабфак.
Секретарь совета командиров (ССК) Коммуна Харланова поставила
на повестку один вопрос — как быть с рабфаковцами? Так у нас называ-
ли всегда всех кандидатов в рабфаки, настолько была у всех глубокая
уверенность, что все в рабфак попадут. В заседании над «рабфаковцами»
немного подшучивали:
— Рабфак ваш работает в машинном...
— Принимайтесь лучше за кроватные углы, рабфак подождет...
— А Юдину уже снилось, что он профессор...
Я кратко доложил собранию об обстоятельствах дела. Все молчали,
потому что выхода как будто и не было. Харланова озабоченно огляды-
вала командиров:

— Ну, так что же? Чего же вы молчите? Значит, на том и успокоим-
ся — никого в этом году в рабфак не посылаем?..
Новый секретарь бюро ячейки комсомола, всегда улыбающийся Аки-
мов, человек, не способный испортить себе настроение ни при каких об-
стоятельствах, спокойно и задумчиво говорит:
— Так нельзя, чтобы никого не посылать. Только чего нервничать?
Надо подумать. Наверное, что-нибудь придумаем.
— Ну, так что ты придумаешь? Что придумаешь? — грубовато обора-
чивается к Акимову Фомичев, один из самых старших кандидатов в раб-
фак.
— Да что тут думать, — улыбается Акимов, — приглашают вас на
второй курс, вот и идите, чего вы ломаетесь?
— Ну, какой вы чудак, а еще секретарь, — злится серьезный Юдин. —
Приглашают... Это не приглашают, а отказывают. Они прекрасно знают,
что мы все подавали на первый курс, а говорят: идите на второй, это все
равно — убирайтесь на все четыре стороны.
— А вы и идите на второй, раз приглашают...
— Может, на третий идти, на третий тоже мест сколько хочешь, тоже
приглашают... А экзамен?
— Ну, идите на первый, будет трудно — поможем, а там и стипен-
дию дадут...
Харланова останавливает Акимова:
— У нас, знаешь, какое теперь положение... Себе не хватает, наша
помощь будет плохая.
Юдин вдруг круто поворачивается ко мне.
— А скажите, пожалуйста, Антон Семенович, почему это такое?
Идите, говорят, на второй курс. Что это такое? Выходит как будто, что
в коммуне есть первый курс. Как будто мы окончили первый курс в
коммуне, а теперь перейдем на второй курс куда-нибудь там, в электро-
технический или еще какой?
— А в самом деле выходит так, — кричит Сопин и ерзает на стуле,
что-то продолжая доказывать своему соседу.
Я задумчиво смотрю на Юдина и думаю: а ведь в самом деле так
выходит, это он правильно сказал.
— А скажите, Антон Семенович, — спрашивает, улыбаясь, Акимов, —
их зовут на второй курс... так ведь они не годятся еще, правда же?
— Годятся, — тихо говорит Коммуна.
— Конечно, годятся, — кричит Сопин, которому до рабфака еще очень
далеко.
— Ну, чего ты кричишь? Чего ты кричишь? Ты что-нибудь понима-
ешь в этом? — Харланова начинает сердиться на Сопина.
— А как же, понимаю.
Совет командиров хохочет.
— А чего? Что тут понимать? Понимаю: если из четвертой группы
поступают на первый курс, значит, из шестой можно прямо на второй...
— Там совсем другая программа, правда же, Антон Семенович? —
настойчиво требует ответа Юдин.
В совете начинается шум... Харланова насилу сдерживает собрание
и уже кричит на меня:

— Кричат все... ну, Антон Семенович, говорите уже...
Все затихают и смотрят мне в рот: Юдин серьезно и так, как будто он
приступает к решению математической задачи, Акимов с прежней спо-
койной улыбкой, Сопин страшно заинтересован и весь превратился в нерв-
ный заряд.
Я очень хорошо помню этот момент. Тогда я особенно ясно ощутил всю
прелесть и чистоту этого десятка лиц, таких светлых, таких умных и
таких всесильных, умеющих так спокойно и с таким веселым достоин-
ством решать судьбы своих товарищей и тех многих сотен будущих ком-
мунаров, которые придут им на смену. Я мысленно отсалютовал этим
милым очередным командирам нашего коллектива и сказал:
— Вопрос, товарищи, совершенно ясен, и Юдин прав. Нам не нужно
ничего придумывать и не нужно падать духом. Через неделю у нас будет
свой рабфак, самый настоящий, со всеми правами, и в него войдут не
тридцать человек, а половина коммунаров, у нас будут первый и второй
курсы. Давайте пока прекратим обсуждение этого вопроса, поручите мне
действовать, и через неделю я вам доложу, как обстоит дело...
В совете командиров не закричали «ура», никто не предложил меня
качать. Сопин сделался серьезным, это страшно не шло к нему, и сказал:
— Правильно... Так оно и должно быть...
— Ну, что ты понимаешь? — сказала, улыбаясь, Харланова.
— Я не понимаю? — закричал Сопин, но вдруг сразу успокоился.—
Это же она не понимает, правда же?
Юдин положил руку на колено Сопина и улыбнулся:
— Я думаю, что тут все понимают... Если мы доросли до рабфака,
то пускай рабфак будет у нас...
— А разрешат рабфак? — спросил кто-то...
Еще за десять минут перед тем самый вопрос не приходил мне в голо-
ву, а теперь я ответил:
— В этом не может быть сомнений. Мы будем хлопотать. Но уже
завтра соберем педсовет и приступим к организации рабфака. Считайте
это дело решенным...
Акимов осторожно спросил:
— А педагоги наши годятся?
— Годятся почти все, часть, может быть, уйдет, но ведь у нас еще
будут и подготовительные группы...
— Конечно, — закричал Сопин, — довольно... Какие там четвертые
группы — подготовительные к рабфаку — это правильно...
Поднялся обычный галдеж, всегда сопровождающий нарождение
новых перспектив.
Харланова голосовала:
— Кто за это, поднимите руки...
— За что, за это? — спросил Акимов.
— Не понимаешь? — надул губы Сопин. — За рабфак...
Так совершилось открытие рабфака.
Я не обманывал коммунаров. Вопрос стоял с таким математически
точным оформлением, что и на самом деле рабфак начал существовать
на другой день. Правда, нами были предприняты шаги в соответствую-
щих ведомствах, но сомневаться в том, что нам рабфак разрешат, ни у

нас, ни у этих ведомств основания не было. Разрешение еще не было not
лучено, но уже коммунары были разбиты по группам, были приглашены
дополнительные преподаватели, составлены планы и приступлено даже
к закупке физического кабинета и других пособий.
У коммунаров навсегда осталось впечатление, что рабфак был открыт
советом командиров, и это верно. Только его открыли не в заседании
десятого сентября 1930 года, а в очень многих напряжениях коллектива
дзержинцев задолго и незадолго до этого. Наш рабфак был естествен-
ным продуктом всей нашей работы и всей нашей жизни6. Когда мы этот
рабфак открывали, мы не чувствовали никакого напряжения, и это дело
было для нас естественным жестом проснувшегося сильного человека.
Рабфак был открыт одним броском, в котором совершенно органически
соединялись и наша воля, и наш разум, и наши стремления. В биологии
тоже есть теория мутаций7, утверждающая, что в процессе эволюцион-
ного развития незаметно и постепенно накопляется тенденция к изме-
нению, которое вдруг реализуется в одном взрывном, революционном
явлении, приводящем к новым формам жизни. Так было у нас с раб-
факом.
При его открытии мы испытывали только материальные затрудне-
ния. Мы должны были все наши нужды покрывать заработком произ-
водства, а оно само еще не стояло на ногах как следует. Тогда, в сентябре,
мы были еще настолько бедны, что принуждены были обратиться за
помощью в ЦКПД8 — нам дали две тысячи рублей для пополнения фи-
зического кабинета.
Мы даже не устроили вечера в честь открытия рабфака — так все
это вышло естественно, мы были только очарованы, может быть, были
очарованы своей собственной силой.
Очень скоро, уже через месяц, мы перешли от очарования к новым
боям и к новым трудностям, сейчас, через год, мы ведем последний
штурм казавшихся несокрушимыми цитаделей, но если бы не было раб-
фака, мы не были бы способны на это.
Тогда, в сентябре, затрудняло только одно: рабфак — это дорогая
вещь, за него нужно платить деньгами, следовательно, нашими нервами,
мускулами — нашей работой.
3. История производственного фона
Когда-то, в первой молодости, я написал рассказ и послал его Максиму
Горькому. Получил от Горького письмо, в котором между прочим было
написано:
«...рассказ написан слабо: не написан фон...»
Тогда письмо Горького отбило у меня охоту заниматься художествен-
ной выдумкой. Но и теперь, когда мне выпало на долю описывать ху-
дожественную правду, я всегда со страхом вспоминаю:
— Стой... А фон? Написан ли фон?9
Действительно, жизнь ста пятидесяти коммунаров-дзержинцев осенью
1930 года рисовалась на определенном фоне, мы все этот фон замечали.
Только этот фон не торчал отдельно на заднем плане картины, а выпи-

рал вперед, расплывался по лицам переднего плана и вдруг начинал
играть на первых ролях, оттесняя в сторону специально назначенных
для этих целей персонажей.
Привез этот фон из Киева все тот же Соломон Борисович.
Очень жаль, что Ильф и Петров истратили по пустякам прекрасный
термин: «великий комбинатор»10. Их герой имел гораздо меньше права
на это звание, чем Соломон Борисович, и занимался он какими-то стуль-
ями, между тем как Соломон Борисович — прежде всего производствен-
ник.
Соломон Борисович в нашей поэме играет не последнюю роль. По
всем правилам нужно рассказать о нем подробно, не мешало бы даже
остановиться на его предках. Но предков у Соломона Борисовича не
было. Не было у него и прошлого. Соломон Борисович родился после
1917 года. Некоторые товарищи, правда, утверждали, что Соломон Бо-
рисович имел раньше в Киеве маленький заводик, жил хорошо, была
у него квартирка...
По поводу таких предположений Соломон Борисович всегда говорит:
— Заводик, скажите пожалуйста, заводик... может, имел фабрику,
магазин готового платья? Всем до этого дело, а никто не спросит, сколь-
ко часов в сутки спал Соломон Борисович... Подумаешь, фабриканта
нашли...
После такого отзыва заводик и квартирка и в самом деле начинают
представляться в далеком тумане, может быть, было, а может, и не было.
Если бы Соломон Борисович имел более спокойный характер, то и
тумана никакого не было бы. Но иногда в совете командиров, когда ком-
мунары доведут его до белого каления, раскричится в обиде:
— Вы понимаете? Много вы понимаете в производстве. Он, смотрите,
носа вытереть не знает, а в производстве он все знает. Вы это говорите
мне? Эти ваши мастерские, подумаешь, завод! Я имел получше дела, и
спросите, как я их делал. Я не видел этой вагранки?..
Говорили также, что Соломон Борисович окончил Политехнический
институт в Германии, но когда к нам приехали немцы-рабочие и на собра-
нии в «громком» клубе просили Соломона Борисовича переводить, он
сказал:
— Забыл, знаете, товарищи коммунары.
Коммунары мало интересовались его прошлым, ибо настоящее Соло-
мона Борисовича слишком основательно было установлено перед их гла-
зами и отвернуться от него нельзя. Вот вы отвернулись. Но Соломон
Борисович, несмотря на свою толщину и некоторую бесформенность
фигуры, несмотря на тяжелую седоватую голову и обрюзгшее лицо,
перемещается с места на место с быстротой удивительной и при этом
настойчиво избегает прямых линий. Не было случая, чтобы Соломон
Борисович, желая пройти из деревянного сарая в каменный, просто про-
шел бы это расстояние по прямой дорожке. По пути он обязательно
сворачивает несколько раз в какой-нибудь цех, обходит зачем-то вокруг
сарая, снова направляется к прежней цели, но вдруг что-то вспоминает
и озабоченно делает зигзаг по направлению к лесному складу, из кото-
рого не выходит в дверь, а укоризненно вылезает в одну из дыр, которы-
ми лесной склад изобилует. И в конце концов он подходит к каменному

сараю с противоположной стороны или даже вовсе к нему не подходит,
а подходит к Шнейдерову в другом конце двора и кричит:
— Если будет дальше такая никелировка, то я вам спасибо не скажу.
Что это вам — кустарная мастерская на еврейском базаре или государ-
ственное производство?!
И наконец, Соломон Борисович оказывается как раз перед вами, а
вы ведь только что от него отвернулись.
Соломон Борисович привез в коммуну производственный фон. До Со-
ломона Борисовича, до марша тридцатого года, положение с фоном у нас
было очень тяжелое. Специалисты об этом говорили так:
— Нет производственной базы.
И в самом деле, какая могла быть в коммуне производственная база?
Было две комнаты, в которых стояли несколько деревообделочных стан-
ков, два токарных по металлу, шепинг и револьверный. В этих комнатах
насилу помещалось десятка два коммунаров и никак не оставалось мес-
та для материалов и фабрикатов. На всю производственную базу было
два инструктора, которые большей частью занимались составлением
учебных программ. При таком положении с производственной базой
коммунары хоть и работали в мастерских и даже кое-что выпускали
на рынок, но больше сидели в долгах и в постоянных конфликтах с за-
казчиками. Размах наш в то время не достигал 10 тысяч в год. Коммуна
никогда не состояла на государственном или местном бюджете. Сотруд-
ники ГПУ Украины, построившие наш дом, принуждены были и в даль-
нейшем отчислять от своего жалованья 2—3, процента для того, чтобы
коммунары могли жить, питаться и одеваться. Правда, и в то время за-
бота чекистов была достаточна, чтобы мы не испытывали особенной
бедности. Коммунарский коллектив был всегда весел и полон надежд,
всегда у коммунаров была хорошая дисциплина, и мы не переживали
никаких страданий. Но двухлетняя совершенно безнадежная борьба
за производственную базу, постоянные убытки и неприятности, вечная
смена инструкторов, заведующих производством и производственных
установок достаточно издергали нам нервы.
Все мы понимали, что на наших случайно собранных станках в двух
комнатах никогда не родится производственная база11.
К нам часто приезжали комиссии из разных специалистов, состав-
ляли планы более рациональной расстановки станков, обещали рекомен-
довать хорошего инструктора, при отъезде сочувствовали:
— Нельзя без оборотного капитала. Нужно не меньше десяти тысяч
оборотного капитала.
Вновь назначенные старички завпроизводством привозили к нам в
портфеле дощечки для настольных зеркал и говорили:
— Будем выпускать вот эту продукцию — дело не трудное, и на
рынке есть спрос.
— Что, зеркала? — удивленно спрашивали коммунары.
— Нет, зачем же зеркала, вот досточки...
Мы уже совсем потеряли надежду выбраться на производственную
дорогу. И в этот самый момент появился на горизонте Соломон Бори-
сович...
Горизонт тогда помещался приблизительно на линии нашего Прав-

ления в ГПУ УССР. Соломон Борисович пришел в Правление, показал
короткий доклад с приложением калькуляции и сказал:
— Я там был, в коммуне, такие хорошие мальчики, очень хотят ра-
ботать, почему им не делать замки?
— Замки? Почему именно замки?
— Разве я сказал, что нужно обязательно замки? Можно делать и
что-нибудь другое. Нужно что-нибудь делать и продавать государствен-
ным организациям. Зачем давать деньги коммунарам, когда они могут
давать деньги Правлению.
— Как это?
— А вот видите — калькуляция? Вы же видите, что здесь показано
сто тысяч чистой прибыли?
Соломона Борисовича просили зайти вечерком. Вечером в заседании
Правления, где были я и два коммунара, и родился Соломон Борисович
послереволюционный, не имеющий предков и прошлого.
Калькуляция Соломона Борисовича не вызывала у нас доверия, но
нам понравилась глубокая уверенность в возможности нашего произ-
водственного оздоровления12.
— На чем же будем делать замки?
— Не замки, а французские замки. Важно, чтобы вы решили их де-
лать, а потом вы дадите мне командировку в Киев, и я привезу вам
станки и все оборудование по последнему достижению техники.
— Почему в Киев?
— В Киеве меня всякая собака знает, а здесь меня никто не знает.
— Но... видите ли, у нас нет денег ни на станки, ни для оборотного
капитала...
— Если бы у вас был оборотный капитал, чего бы я к вам приходил?
Разве приятно человеку, когда его выгоняют через двери и через порог?
Но нельзя же спокойно смотреть на такое дело: это — детское учреждение,
налогов не платит, все для мальчиков, а не делается никакого дела...
Нам не нужно денег, нам нужно работать, а когда люди работают, у них
бывает много денег, и у нас будут. А какая у мальчиков будет квалифика-
ция, ах! Токаря, слесаря, никелировщики, сборщики...
В Правлении разрешили Соломону Борисовичу съездить в Киев и ис-
пользовать знакомых «собак» для приобретения в кредит оборудования
и материалов. Список всего этого Соломон Борисович прочитал нам с со-
вершенно артистической дикцией. Для коммунарского уха музыкой были
такие нерифмованные строки:
токарных станков 14
шлифовальных станков .... 4
эксгаустеров 2
вагранок 1
прессов 3
револьверных станков .... 1
опок 30 пар ...
Это целое богатство после наших двух токарных и шепинга. Мы воз-
вратились домой, во всяком случае, в приподнятом настроении, однако
наш доклад в совете командиров встретили с недоверием:

— Замки? Буза какая-то...
— Замки, наверное, такие будут, что только собачники запирать.
— Это вроде как тот чудак приехал: досточки для зеркал, на рынке
сейчас спрос!
— А черт с ним, пускай хоть станки привезет, а там видно будет.
Только зачем столько токарных станков, что ж замки на токарных будем
делать?
Через три недели в коммуну влетел Соломон Борисович, оживленный
и по-прежнему уверенный в себе. В моем кабинете в окружении всего
коммунарского актива он разложил на столе какие-то блестящие штучки
и сказал:
— Вот! Мы будем делать не французские замки, а кроватные углы,
имейте в виду, мы их сами будем никелировать, а спрос? С руками отор-
вут...
Начало тридцатого года было до краев напихано непривычными для
коммунаров событиями. Соломон Борисович с четырех часов утра убегал
в город и потом в течение целого дня свозил в коммуну разные вещи...
Сначала были привезены Шнейдеров, Свет, Ганкевич, Островский и два
Каневских. Для них в коммуне не было свободных помещений, и Соло-
мон Борисович сказал:
— Ничего, они поживут у меня, пока жена приедет...
— Но ведь у вас только одна комната...
— Это ничего, не пропадать же людям... Ах, вот вы узнаете, какие
это мастера...
Вслед за мастерами начали прибывать станки. Их свозили к нам во
двор крестьянские подводы и сваливали у дверей нашего столярного цеха.
По некоторым признакам можно было догадаться, что это токарные станки,
мастер Шевченко смог даже определить их возраст:
— Эти станки, хлопцы, старше меня с вами. Им лет по семьдесят.
Вместе со станками был привезен и знаменитый литейный барабан,
составивший эпоху в истории коммуны имени Дзержинского. Наконец,
два грузовика высыпали посреди нашего двора целую кучу чрезвычайно
странных вещей: между различными решеточками, обрезками, пластин-
ками, подсвечниками, шайбочками торчали церковные кресты, иконные
ризы13 и даже венчальные короны, в которых наши пацаны несколько
дней гуляли по коммуне, вызывая осуждение Соломона Борисовича:
— Вам все играться... Это же не игрушки, это медь, вы думаете, мне
легко было достать это в Киеве? •
Прибыл из Киева и вагон глины и несколько возов железных рамок.
Все это увенчивалось, множеством всякого лома, назначение которого было
покрыто мраком неизвестности. Была здесь между прочим и небольшая
железная бочка, но с одним только колесом — она, кажется, и до сих пор
где-то валяется в коммуне, никуда ее не пристроил Соломон Борисович,
хотя и говорил мне:
— Это же дорогая вещь!.. Попробуйте сделать такую бочку!..
Соломон Борисович не был сторонником старого письма — фон нано-
сился на полотно широкими мазками, и иногда даже трудно было разо-
брать отдельные его подробности. В течение двух недель мастера Соло-
мона Борисовича перетаскивали и устанавливали на новых местах раз-

личные приспособления. Соломон Борисович одобрительно отнесся к нашей
столярной и швейной, и вообще он не был склонен к пессимизму и при-
дирчивости:
— Столярная? Разве это плохо?
— Вы еще не знаете, что можно делать в швейной мастерской? Можно
делать трусики, не нужно никаких платьев, трусики всем нужны, и каж-
дый может их купить.
Все это богатство трудно было разместить в наших производственных
помещениях, и по этому вопросу Соломону Борисовичу пришлось часто
ссориться с советом командиров, но он оказался большим мастером на-
ходить уголки, щели и закоулки, которые через два-три дня называл
уже цехами и обставлял привезенным из Киева оборудованием.
Две комнаты в главном доме, от природы назначенные под производ-
ство, он занял деревообделочной мастерской, в красном кирпичном доме
расположил токарные по металлу, подвесив к шаткому потолку длинную
трансмиссию. Рядом пристроил небольшой деревянный сарайчик — это
литейная. В подвальном помещении он разыскал три вентиляционные ка-
меры и, убедив всех, что у нас и без того воздух хороший, организовал
в них никелировочный и шлифовочный цехи, перепутав их привезенными
из Киева эксгаустерами, целой системой труб длиной в несколько метров.
Эта сложная система, впрочем, с первого дня отказалась вытягивать опил-
ки и пыль, как было ей положено по должности.
В один прекрасный день зашумел барабан в литейной, и желтый тя-
желый дым повалил из низенькой жестяной трубы, полез в окна классов
и спален, квартир служащих. Мы закашляли и зачихали, кто-то выругался,
старушки в квартирах потеряли сознание на десять минут, коммунары
хохотали и вертели головами в знак восхищения:
— Вот это так химия!..
В это время в коммуне уже работал доктор Вершнев, один из лицедеев
горьковской истории, получивший медобразование с нашей помощью, наш
общий корешок14, именуемый обычно Колькой.
Колька Вершнев в ужасе хватал термометр и тыкал его литейщикам
под мышку, что-то штудировал в словаре о литейной лихорадке. Но Соло-
мон Борисович был весел и доволен:
— У вас что, санаторий или производство? Скажите, пожалуйста, —
вредно для здоровья. Поезжайте в Ялту и кушайте виноград — тогда будет
полезно для здоровья, а всякое производство для здоровья вредно. Никто
не умер?
— Не умер, так заболеет.
— Ну, когда заболеет, тогда будем говорить.
Два Каневских, Шнейдеров, Свет и Ганкевич летали по коммуне, разве-
вая полами пиджаков, кричали в кладовых, распоряжались в цехах, до-
казывали Соломону Борисовичу, что они больше его понимают, иногда
вступали с ним в настоящую перебранку и в таких случаях переходили
даже на еврейский язык. После этого Соломон Борисович прибегал ко мне
и кричал:
— Разве с этим барахлом можно работать? Они привыкли к своей кус-
тарной мастерской и никак не могут понять, что такое большое произ-
водство...

— Надо выгнать...
— Выгнать! Легко сказать... А с кем я буду работать... А как же я их
выгоню, если станки ихние, барабан ихний, даже медь ихняя?
Коммунары сначала не очень ссорились с Соломоном Борисовичем,
только смеялись много. Все же много внес Соломон Борисович нового
в коммуну: всем нашлось место у станка, всех захватили наполненная
материалом и фабрикатом работа, понравилось, что коммунары получают
зарплату.
Отряды коммунаров: машинистов, сборщиков, формовщиков, токарей,
никелировщиков, шлифовальщиков — в две смены проходили рабочий
день, вечером на собраниях осторожно говорили о недостатках и пустых
местах, но на другой день убегали в цехи и радостно ныряли в волнах
непривычных предметов и терминов: опока, суппорт, оправка, анод, катод,
шкив, вагранка...
Еще в самый первый день, как только Соломон Борисович положил
на мой стол никелированный кроватный угол, его спросили в совете ко-
мандиров:
— А на Крым заработаем?
— А сколько вам нужно на Крым?
— Пять тысяч, — с трудом выдохнул кто-то...
— Так это же пустяки, — сказал Соломон Борисович. — Пять тысяч,
разве это деньги?
Кто-то отвернул листки моего настольного календаря и сказал Соло-
мону Борисовичу:
— Напишите, вот — первого июля: «Даю пять тысяч на Крым».
— Хе-хе... давайте и напишу...
— Нет, вы и распишитесь...
Коммунары долго собирались в Крым... Это было венцом нашего тру-
дового года, это было непривычно восхитительно — всей коммуной в
Крым. Ежедневно к моему столу на переменах и вечером подходили ком-
мунары и перелистывали мой календарь, чтобы не прочитать, а полю-
боваться надписью красным карандашом...
С трудом собрал Соломон Борисович пять тысяч... Это было первое
наше достижение, достаточно нас восхитившее...
А теперь рабфак бросил наши ряды на неожиданно заблестевшие про-
сторы. Кроватный угол, меднолитейный дым и мастера Соломона Бори-
совича шли рядом с нами на каком-то фланге, уже явно отставая от на-
шего движения.
4. Арифметическая поэзия
Осень тридцатого года мы начали бодро. Коммунарские дни звенели сме-
хом, как и раньше, в коммуне все было привинчено, прилажено, все блестело
и тоже смеялось. Подтянутые, умытые, причесанные коммунары, как
и раньше, умели с мальчишеской грацией складывать из напряженных
трудовых дней просторные, светлые и радостные пятидневки и месяцы.
Напористые, удачливые и ловкие командиры вели наш коллектив к каким-то

несомненным ценностям, а когда командиры сдавали, общее собрание
коммунаров двумя ехидными репликами вливало в них новую энергию,
энергию высокого качества.
Коммуна жила во дворце, не будем греха таить. Дворец блестел пар-
кетом, зеркалами, высокими, пронизанными солнцем комнатами, а наши
лестничные клетки были похожи на «царство будущего» в «Синей птице»
Художественного театра. Дворцом этим нам кололи глаза наробразовские
диогены15. По утверждению завистливых педагогов, мы были богаты,
но наше богатство только и заключалось в одном этом доме. Вокруг него
расположился Соломон Борисович со своим производством, и общий вид
напоминал старую Москву на картинах Рериха16.
А вместе с тем мы были бедны, просто бедны, гораздо беднее даже
Наробраза.
Здесь нужны цифры17. Для того чтобы жить «по-человечески»,
нашей коммуне нужно было в месяц тратить шесть тысяч рублей,
сотрудники ГПУ отчисляли из своего жалованья на содержание ком-
муны до лета тридцатого года некоторую сумму. С появлением у нас
текущего счета, с появлением зарплаты и прибылей коммунары поблаго-
дарили чекистов за помощь и просили их прекратить дотации. Соломон
Борисович хотя и обещал нам богатство, но к осени 1930 года, кое-как
выполнив свое обязательство относительно пяти тысяч на крымский
поход, он вконец выдохся. Постройка всех его сооружений, запасы
материалов и инструментов требовали много денег, а выпуск продукции
его цехов был в то время еще невелик. Соломон Борисович производил
операции, по гениальности неповторимые, могущие ввергнуть в зависть
даже Наполеона I. Именно в эту эпоху произошло нечто, напоминающее
Ваграм18, с энным институтом. Но гениальные фланговые марши Соло-
мона Борисовича только и позволяли ему держаться на производственном
фронте, для коммуны же не приносили облегчения. Огромные авансы,
полученные Соломоном Борисовичем в результате его стратегии, все
были вложены в дело, все обратились в основной и оборотный капитал.
Двести тысяч рублей, однажды задержавшиеся на текущем счету, вдруг
исчезли, как дым, в результате какой-то сложной операции. Уже к нашему
горлу прикасались лезвия ножей нетерпеливых заказчиков, доверивших
нам свои капиталы, а свободных денег у нас все еще не было.
Совет командиров после многих дум и наморщенных лбов, после
многократных упражнений в решении ребусов, в которых участвовали
изодранные ботинки, недостаток белья, плохие шинели и даже слабова-
тый стол, нашел было основание приступить к Соломону Борисовичу с
иском:
— Занимает швейная класс — платите, яблоки оборвали ваши рабочие,
когда мы были в Крыму, — платите, подвал заняли под никелировочную —
платите...
Соломон Борисович презрительно выпячивал губы и говорил:
— Скажите, пожалуйста, я им должен платить! Вы же хозяева,
зачем я буду платить? Сделайте постановление, чтобы вам отдать всю
кассу, и покупайте себе ботинки и шелковые чулки. А если остановится
цех, тогда вы все закричите на общем собрании: «Куда смотрит Со-
ломон Борисович?» Потерпите немножко, будете иметь деньги, вот...

Соломон Борисович с трудом поднял руку выше головы, и это понрави-
лось коммунарам. Командир первого отряда Волчок улыбнулся, глядя
в окно на золотую осень, и сказал:
— Да это мы бузу затеяли шутя, какие там мы кассы будем брать.
А вот плохо, что даже на нотную бумагу нет денег...
Волчок — командир оркестра и смотрит с музыкальной колокольни.
Командир двенадцатого Конисевич более беспристрастен:
— Ничего страшного нет, терпеть нам не надо учиться, а нужно
вот прибрать к рукам кое-кого из коммунаров. А то у нас есть такие,
как Корниенко, так ему, гаду, ничего не нужно, а только чтобы по-
жрать.
В совете командиров насчитали несколько человек, страдающих
излишней приверженностью к земным благам.
— Не только Корниенко, Корниенко — это уже известно, это разве
коммунар, грак всегда был граком...
Граками в коммуне называют людей чрезвычайно сложного состава.
Грак — это человек прежде всего деревенский, не умеющий ни сказать,
ни повернуться, грубый с товарищами и вообще первобытный. Но в понятие
грака входило и начало личной жадности, зависти, чревоугодия, а кроме
того, грак еще и внешним образом несимпатичен: немного жирный,
немного заспанный...
— Не только Корниенко, а возьмите Гарбузова. Дай ему три порции,
сожрет и еще оглядывается, может, и четвертую дадут.
— Э, нет, Гарбузова не равняйте с Корниенко. Ну что же, аппетит
такой, за аппетит нельзя обвинять человека, зато он и на производстве
другому не уступит...
Гарбузова обвиняли в других грехах. У этого человека шестнадцати
лет была привычка брать кого-нибудь за плечи и пытаться повалить на
землю. Сам он, неловкий, тяжелый, с туповатым лицом, мог рассчитывать
только на свою силу, но обычно бывало, что сила его не могла устоять
против ловкости коммунаров, и Гарбузов всегда заканчивал тем, что
его ноги взлетали вверх и опускались на самые неподходящие места:
стены, столы, стулья, шкафы. Поэтому спина Гарбузова всегда испачкана,
костюм всегда в беспорядке, а окружающие его предметы всегда изломаны
и побиты. На общих собраниях неизменно отмеченный в рапорте Гарбузов
выходил на середину и безнадежным жестом старался вправить в штаны
рубаху, а штаны кое-как зацепить за неловкую, негнущуюся лошадиную
талию.
Гарбузова упрекали, не жалея выражений и гнева:
— Когда, наконец, он сделается коммунаром? Ничего ему не жалко,
где ни пройдет, все к черту летит. Его нужно в упаковке водить по ком-
муне.
— И упаковка не поможет... человек не понимает. Слова никакого не
понимает... что же, тебе обязательно бубну нужно выбить, чтобы ты
понял? После тебя нужно все ремонтировать и поправлять, а ведь знаешь,
что у нас сейчас и копейки лишней нету. В командировку идешь, и то на
трамвай нет десяти копеек.
Гарбузов тяжело поворачивается в сторону оратора и улыбается
виновато красивыми карими глазами.

— Да что же вы пристали, — говорит он грубоватым, обиженно-беспри-
зорным голосом. — Вот уже сказал... ремонтировать из-за меня... и без
меня ремонтировали бы...
Ораторы махали на него руками... Но его в коммуне любили за хороший,
покладистый характер, за прекрасную работу токаря, за замечательный
аппетит. В школе он тянулся изо всех сил и подавал надежды19. Это,
конечно, не Корниенко.
Корниенко в своем роде единственный в коммуне. Бывали и еще ребята,
способные изобразить страдающего, но до Корниенко им далеко.
Только он мог с настоящим вкусом на вопрос председателя: «Какие
еще есть вопросы у коммунаров?» — солидно откашлявшись и открыто
неприязненно повернувшись к начхозу, спросить:
— А когда нам будут давать новые ботинки?
Из каких-то детских домов он принес вот это самое третье лицо: «будут
давать», вызывающее насмешку коммунаров.
— Видали беспризорного? Ему будут давать. Сколько человек?
— А шо ж... А как по-вашему: подметок нет и верха нет, а спросишь
Степана Акимовича, так у него один ответ: а ты заработал? Конешно ж,
заработал...
В зале шум улыбок и нетерпения. Всем нужно положить на обе лопатки
этого грака.
— Ты еще что придумай! Тебе ничего не понятно? Может, просить
пойдем на улицу? Или с производства возьмем? Потерпишь, не большой
барин.
— А производство разве его? Какое ему дело до производства!
— Производство казенное...
— И коммуна казенная.
Сопин в таких случаях нарушает все законы демократии и общих
собраний. Он сначала протягивает к Корниенко кулак, а потом и сам
выходит, выходит почти на середину... Слов он не может найти от возмуще-
ния и презрения:
— Вот... вот... вот же... понимаешь, вот ей-ей я его сейчас отлуплю...
Зал заливается — Сопин вдвое меньше Корниенко. Смущенно улыбается
и Сопин.
— Ну, чего смеетесь, а что ж тут делать?... Вы ж понимаете...
Общий хохот покрывает его последние слова. Корниенко густо краснеет...
Общее собрание расходилось с хохотом и шутками. Сопина окружала
толпа любителей. Многие любили смотреть, как он «парится».
Уходил с собрания и я со сложным чувством восторга перед коммунарами
и беспомощности перед их нуждой.
Дело, видите ли, в том, что коммунары уходили с собрания почти
голодные. Сплошь и рядом у нас было так мало пищи, что даже самые
неутомимые шутники и зубоскалы туже затягивали пояса и старались
больше налечь на работу.
— За работой не так есть хочется.
Наши обеды и ужины на глаз были недостаточны для трудящегося
человека, а если этот человек еще учится, да еще и растет, и на коньках
катается, то совсем плохо. Только обилие в наших полях свежего воздуха
да запасы крымские кое-как поддерживали нас на поверхности. Но

многие коммунары уже начинали бледнеть, худеть и уставать на про-
изводстве.
Это было время неприятное для педагога и еще неприятнее для заведую-
щего коммуной. У нас по неделям не бывало ни копейки...
Служащим тоже задерживали жалованье, и бывали дни, когда и
одолжить рубль в коммуне было невозможно.
Капиталы Соломона Борисовича выражались не в рублях, а в кубомет-
рах, тоннах и полуфабрикатах.
Однажды с большим трудом я раздобыл пятьдесят рублей, до зарезу
нужных, чтобы завтра оплатить какой-то крайний счет. Возвратился
я в коммуну из города и нарвался на неприятность. Временная фельдше-
рица встретила меня кислым сообщением:
— А у нас Коломийцев заболел...
Фельдшерица в панике показывала мне термометр.
— Сорок... понимаете...
Куда-то позвонили, через час приехал доктор, молодой и нерешитель-
ный. Он тоже заразился паникой:
— Надо немедленно отправить в больницу... Знаете, сорок, это все-
таки... Вы мне дайте мальчика какого-нибудь, пусть он со мной проедет
в город, мы устроим место в больнице, а там вы как-нибудь его отправите...
— В больницу? А может, подождать, знаете, в больнице уход...
— Нет, нет, я не могу отвечать...
Сергей Фролов поехал с доктором в город на его извозчике, а перед
отъездом я заплатил этому извозчику шесть рублей, и Вася Камардинов,
возвращаясь со мной к парадному входу, улыбаясь и грустно глядя на
меня, сказал:
— Вот еще, болеть начинают... Шесть рублей — это деньги... А отчего
вы не поторговались?
За всякой работой у себя в кабинете я уже было успокоился, а тут
же в кабинете Ленька Алексюк смотрит в окно на дорогу и подымается
вдруг на цыпочки:
— О, кто-то едет на машине!..
Кто же может ездить на машине в коммуну? Гости или начальство...
Но Ленька кричит удивленно:
— О, смотри, Сережка приехал... на такси приехал...
Смотрю и я в окошко: действительно, Сергей Фролов дает какие-то
распоряжения шоферу. Я сразу догадался — Фролов такси нанял, наверное,
доктор дал хороший совет...
Сережка вошел в кабинет румяный и довольный...
— Место есть, я привел такси, доктор говорит, недорого и спокойно...
А я думал, что на нашей линейке плохо...
— Ну что ж? Иди к фельдшерице... Такси... Если так будем болеть, то
и жрать скоро нечего будет...
Сережка серьезно сказал:
— Есть.
И удалился.
Через три минуты в рамке той же двери стоит белобрысая, веснушчатая
фельдшерица и улыбается радостно:
— А знаете, больной выздоровел...

— Как выздоровел? А температура?
— Температура сейчас почти нормальная...
— А чтоб васі
Перепуганная фельдшерица уселась на стул и рот открыла от оскорбле-
ния... Я даже воротник рубашки расстегнул от обиды.
— Ну, все равно, везите в больницу.
Фельдшерица в недоумении раскрыла глаза и смотрит на меня, как
на удава, оторваться не может.
— Так он же здоров...
Каюсь, я потерял всякое уважение к женщине, закричал на нее,
загремел стулом:
— Наплевать! Здоров! Все равно везите, черт вас там разберет,
здоров или болен. Сейчас у него нормальная, а через час опять температу-
ра... Что у меня, наркомфин? Такси будет для вашего удовольствия писать
мне счета?
Фельдшерица больше не сидит на стуле и не торчит в рамке двери,
она исчезла.
Вышел я на крыльцо. Стоит такси, и ребята с восторгом наблюдают,
как «цокают» пятачки за простой машины.
— Ступай, скажи там, чтоб не копались.
Вышел Коломийцев Алешка, веселый и аккуратный. Веселый потому,
что такое приятное событие: на такси поедет... Залезла фельдшерица в
такси, а за ней юркнул и Алешка и заулыбался в окно:
Я достал из кармана деньги:
— Сколько?
Заплатил двенадцать рублей. Алешка возвратился из города пешком.
5. Дело при Ваграме и другие дела
Производство Соломона Борисовича было фоном не в переносном смысле,
а настоящим физическим фоном. Наш прекрасный дом-дворец глядел
на поле, чистенькое, просторное поле. За полем был Харьков. Таким образом,
выходило," что публика рассматривает нас из Харькова прямо в упор,
и ясно, что на первом плане для нее рисовался наш фасад со всеми
коммунарами. В представлении этой публики фон должен помещаться
на втором плане. Так оно и было. Второй план — это производство Соло-
мона Борисовича, на фоне которого и было все нарисовано. Был еще
и третий план. Но поскольку это был обыкновенный молодой лес, следова-
тельно, явление природное, то нам до него никакого дела нет.
Дом наш двухэтажный, серый, изящный и вполне современный. Он
покрыт терезитовой штукатуркой и на солнце поблескивает искорками.
Крыша на доме красной черепицы. Над фронтоном сетчатая большая
вывеска, на ней написано золотыми буквами:
«Детская трудовая коммуна имени Ф. Э. Дзержинского».
Перед домом — широкие цветники и упомянутое выше поле. Слева
от дома фруктовый сад с дорожками, усыпанными песком, а посреди
сада небольшая деревянная эстрада для оркестра. Еще дальше влево

площадка для лагерей, а еще дальше пустая природа — поле и завора-
чивающий в обход > нашего правого фланга лес, отрезывающий нас от
белгородского шоссе на Харьков.
Дайте вашу руку, любезный читатель, и проникнем в промежуток между
нашим дворцом и кирпичным домом Соломона Борисовича. Пройдем этот
промежуток и остановимся. Вы поражены, вы восхищены, вы подавлены.
Это потому, что вы увидели производство Соломона Борисовича во всем
его великолепии.
Картина, прежде всего, неимоверно сложная. Коммунарка Брыженко,
прибывшая к нам из Кобеляк, стоя на этом самом наблюдательном посту,
долго разглядывала пораженными серыми очами эту картину и, наконец,
кончила тем, что не нашла ни русского, ни украинского слова для выра-
жения. Она произнесла слово неизвестного нам языка:
— Чортишо!
В производстве Соломона Борисовича не было ни одного кирпичного
мазка — все было писано деревянными красками — никаких других
красок, например акварельных или масляных, здесь не было: Соломон
Борисович всегда считал, что расход на разные покраски — это фигели-
мигели.
Деревянные краски были когда-то свежими, отливающими золотистыми
улыбками4 только что оструганной еще сыроватой, еще пахнущей смолой
сосны. Потом они подчинились законам времени, и производство Соломона
Борисовича приобрело тона, не встречающиеся в природе, тона, не
имеющие никакого отношения к солнечному спектру — не то серые, не то
черновато-серые, не то желтовато-серые.
Только построенный в последнюю эпоху сборный цех, о котором
уже упоминалось не раз, был франтоватее и улыбчатее — это была пора
его молодости, впрочем рано увядшей.
Сборный цех — это тоже один из героев нашего повествования.
Даже и сейчас, когда мы заканчиваем наш замечательный штурм, он
еще стоит на месте, и даже ночью мы о нем не забываем. Только к двадцать
пятой главе мы надеемся его разрушить, если его не угораздит сгореть
раньше времени.
В предыдущей главе мы упомянули о Ваграме Соломона Борисовича.
Не помню, Наполеон I после Ваграма взял с врагов контрибуцию?
Соломон Борисович контрибуцию взял и не мог не взять, ибо без контрибу-
ции для Соломона Борисовича не было никакого смысла в Ваграме.
Наполеон был такой человек, что мог удовлетвориться и славой, а для
Соломона Борисовича слава — это тоже фигели-мигели.
Сборный цех — это и есть контрибуция после Ваграма.
Соломон Борисович, как и Наполеон, стоял посреди поля, пустого
нашего двора, на котором ничего не было выстроено, иначе говоря, не
было основного капитала. У Правления не было денег, ни основных,
ни оборотных. Единственным выходом для Соломона Борисовича было вести
агрессивную политику. Первой жертвой он избрал энный институт.
Читатель, не выносящий кровавых картин, обязательно запротестует:
как можно было жить с таким человеком, как можно было допустить
повторение наполеоновских ужасов?
Ничего нельзя было поделать, история — она катится по своим

рельсам, и никакие силы не могли предотвратить поражения энного
института. А кроме того, как и у Наполеона, дело начиналось с дипломати-
ческих трюков, и никто не мог предсказать, что оно придет к кровавой
развязке. Разница была только в том, что у Наполеона был Талейран,
а Соломон Борисович был в единственном лице. Немного виноваты, конеч-
но, и мы: Соломон Борисович, наряжённый в дипломатический фрак,
не давал никаких оснований для беспокойства, а мы непростительно
выпустили из виду, что всякая кровавая история непременно начинается
с фрака.
События эти происходили еще до нашего похода в Крым. Находясь
без денег и капиталов, Соломон Борисович наткнулся на энный институт,
у которого были деньги, но не было аудиторной мебели. Первой нотой
Соломона Борисовича было предложение изготовить мебель для энного
института. Основанием для избрания именно этой жертвы послужило то
обстоятельство, что у энного института не было еще и зданий и мебель не
было куда складывать. Поэтому институт искал такую организацию,
которая обладала бы складами. Такой организацией оказался Соломон
Борисович, хотя у него не только складов, но и мастерских не было. Во
второй ноте ничего не было написано, потому что она была произнесена
хриплым голосом Соломона Борисовича, а по содержанию была невинна,
как работник соцвоса с десятилетним стажем:
— Вы нам дайте сто пятьдесят тысяч аванса, а мы построим складочные
помещения и сложим туда вашу мебель.
Энный институт накинулся на наживку и потребовал только, чтобы
в договоре было написано: «Для постройки складочных помещений
энный институт выдает коммуне аванс в счет уплаты за мебель сто пятьдесят
тысяч рублей. Соломон Борисович на эти деньги накупил материалов —
дубовый лес, инструменты, кое-какие станки, наконец, выстроил сборный
цех.
Забежим немного вперед: потом, уже в тридцать первом году, когда
мебель для энного института была сделана коммунарами, Соломон Бори-
сович послал третью ноту, написанную на бумаге и совершенно недвусмыс-
ленную:
«Благоволите немедленно получить вашу мебель, так как складывать
в коммуне негде, а за порчу мебели коммуна на себя ответственности не
принимает. Если мебель не будет вывезена, мы продадим ее другой орга-
низации».
Противник выстрелил из всей своей артиллерии:
«...по договору вам была передана сумма на постройку складочных поме-
щений, следовательно, вы обязаны хранить мебель на своих складах...»
Но что артиллерия? У австрийцев при Ваграме тоже была артилле-
рия.
Соломон Борисович обошел противника с тыла:
— Скажите, пожалуйста, — договоры, разговоры, строительный инсти-
тут называется, а не понимает, что написано, а чего не написано...
Написано, что вы даете деньги на постройку складочных помещений,
а разве написано где-нибудь, что коммуна обязывается строить какие-то
там склады? Что такое коммуна? Вы думаете, что это место для сараев
энного института? Так вы ошибаетесь. Это образцовое воспитательное

учреждение, и как я мог строить какие-то сараи, чтобы они сгорели, а я за
них буду отвечать...
Мебель была продана «другим организациям». Второй комплект такой
же мебели — тоже «другим организациям», третий — тоже. Соломон
Борисович оборудовал мебелью все втузы Харькова, и Тракторный завод,
и Наркомздрав, и Институт рационализации...
Энный институт отступил в полном беспорядке, бросив артиллерию.
Соломон Борисович въехал в оборотный капитал, увенчанный славой
победителя, а маршалы его преследовали деморализованного противника:
маршал Лейтес, агент по снабжению и поручениям, предъявил энному
институту счет:
«За хранение мебели в течение года следует получить... рублей».
Только в конце 1931 года энный институт получил свою мебель и
уплатил за хранение ее сколько полагается. При заключении мирного
договора дипломаты этого института спросили:
— Так как же вы получаете за хранение, если у вас негде было хранить
и даже сараев не было?
Но дипломатам ответили уже без всякой дипломатии:
— Ваше дело получить мебель и уплатить за хранение, а сараи — это на-
ше дело, может быть, я ее в кармане хранил...
Так окончилась эта победоносная война, принесшая Соломону Борисо-
вичу славу и богатство. И самое главное, был выстроен сборный цех... Стро-
ился он во время нашего крымского похода, а крымский поход продолжал-
ся ровно месяц.
Сборный цех был длиною больше шестидесяти метров и в ширину не
меньше двадцати. Стены его были сделаны из горбылей и засыпаны внутри
стружками. Двери были сделаны из дикта и скреплены обрезками дерево-
обделочного производства. Крыша была покрыта толем. Пол был из хорошо
выструганных обрезков разного сорта, но не в этом было его главное очаро-
вание. Этот пол имел чрезвычайно важное достоинство — его нельзя было
обвинить в беспочвенности. А так как почва в коммуне довольно круто спус-
кается к оврагу, то и пол в сборном цехе спускается в том же направлении.
Соломон Борисович не признавал никаких архитектурных тонкостей и
считал всегда, что эстетика в производственном деле — вещь совершенно
излишняя. Поэтому весь сборный цех и имел разницу в высоте над уровнем
моря в своих концах на несколько метров. Пусть читатель, впрочем, не ду-
мает, что это наклонное состояние сборного цеха угрожало жизни коммуна-
ров. Небольшая опасность заключалась в том, что деталь, сорвавшись с
верстака, могла покатиться вниз к оврагу и за ней придется гоняться. Но
Соломон Борисович доказывал, что это предположение просто недиалектич-
но. Ведь сборный цех назначен для работы, а не для пустых прогулок. По-
этому в сборном цехе всегда будет находиться материал, и отдельные части
мебели, и готовая мебель, и, наконец, верстаки, и коммунары, вообще много
таких вещей, за которые упавшая деталь должна будет зацепиться. И он
оказался глубоко прав. Упавшая деталь не только никуда не катилась и не
катится, но вообще ей продвинуться довольно трудно в цехе. Да что делать?
Человеку и тому пройти из конца в конец почти невозможно из-за множества
предметов, расположившихся на пути.
Коммунары и приезжие посетители-производственники много насмеха-

лись над Соломоном Борисовичем по случаю разных уровней сборного цеха.
Соломон Борисович даже иногда сердился и говорил:
— Нужно делать мебель? Аудиторные столы, чертежные столы? Так вам
нужно устраивать тут какой-то бильярд, чтобы никто никуда не покатился?
Что это за такие разговоры? Мы делаем серьезное дело или мы игрушками
играемся? Вам нужны каменные цехи, а деньги у вас есть? Что у вас есть?
Может, у вас кирпич есть или железо, а может, есть наряды на материалы?
Так отчего вы не вынимаете их из кармана? Ага! У вас только язык есть? На
языке будем собирать мебель? Какие все умные, когда мешают другому
работать!..
Печей в цехе не было. Так как коммунары в отпуске были в июле, то и
сборный цех строился в июле. Приехали коммунары из отпуска в августе.
Кому придет в голову в августе топить? В сборном цехе без отопления мож-
но работать до ноября месяца. Если печи в сборном цехе поставить в июле,
то неопытному человеку покажется, что это хорошо. А на самом деле это
значит иметь мертвый капитал полторы тысячи рублей в течение четырех-
пяти месяцев, ибо печи топиться не будут, никакой пользы от них не будет,
а капитал вложи. Соломон Борисович не ставил печей до тех пор, пока
коммунары не заговорили на общих собраниях, что в такой температуре
работать нельзя. Соломон Борисович попробовал возразить:
— Конечно, когда ты не работаешь, а смотришь на термометр, то тебе
холодно. А человеку, который работает, никогда не бывает холодно...
И против воли Соломона Борисовича мы решили поставить несколько
утермарковок, оградить их специальными решетками и установить возле
них суточное дежурство. Соломон Борисович волосы на себе рвал, но когда
печи были поставлены, он даже был доволен — утермарковки были широ-
кие и основательные, и Соломон Борисович использовал эти качества: он
прислонял к печам доски, дощечки, царги и прочее добро и таким образом
высушивал их, вместо того чтобы топить дорогостоящую сушилку.
Но сборный цех представлял только главную часть картины, кроме него
на всем пространстве, расположенном перед зрителем, находилось много
других построек. Большинство их было пристроено к сборному цеху с раз-
ных сторон. Сначала пристраивалось одно помещение, к нему другое, ко
второму третье. Соломон Борисович это делал для того, чтобы не тратить
лишних денег на четвертые стены — это давало двадцать пять процентов
экономии. По вполне понятным конструктивным законам каждое новое
строение воздвигалось немножко ниже ростом, чем материнское. От этого
все сооружения здесь располагались, как ягоды в гроздьях винограда, все
уменьшаясь и уменьшаясь. Были здания, выстроенные отдельно от сборно-
го цеха, но у них также были дети и внуки и даже правнуки.
По совести говоря, не могу сказать на память, для чего предназначено то
или другое сооружение. Был там машинный цех, было помещение для полу-
фабрикатов, было для готовой мебели, было для обрезков годных, для обрез-
ков негодных, конюшня, какой-то сарай, еще какой-то сарайчик. Была даже
кузница. В настоящее время многие из строений разрушены частью от ветров
и бурь, частью по причине природной слабости, так как каждый лишний
гвоздь представляется Соломону Борисовичу мертвым капиталом.
Мы не имеем намерения преувеличивать заслуги Соломона Борисовича.
Часть построек была произведена в порядке личной инициативы его масте-

рами, привезенными из Киева. Они жили в старых хатенках, оставшихся
еще от помещика, но никаких помещений для дров и своего хозяйства не
имели. Они по примеру своего вождя избегали расходов на четвертую стену,
прилеплялись то с той, то с другой стороны к комбинату Соломона Борисо-
вича, украшая его и придавая ему еще более живописный вид.
В эти постройки нам и вовсе не пришлось заглядывать, кажется, самым
последним из них расположилась собачья будка.
Все пространство двора между разными постройками было всегда зава-
лено... Завалено массой, состоящей из очень многих элементов: старых до-
сок, новых досок, стружек, опилок, обрезков, чернозема и глины, рогож, тря-
пок, ящиков, соломы... попадались и банки от консервов и некоторые другие
предметы, не имеющие непосредственного отношения к производству. В зна-
чительной мере и в помещениях находилась эта масса, изобретение которой
не известно ни автору, ни Соломону Борисовичу, который в совете команди-
ров об этом говорил так:
— Ах, что за народ... вы же знаете, какой народ...
Приблизительно мы нарисовали картину, хронологически следующую
за возвращением коммунаров из Крыма и за открытием рабфака. События
начали развертываться как раз в это время.
Толчки для событий были разнообразные. Первые колебания почвы
были произведены пожарным инспектором, но они не произвели заметного
действия,— правда, кузница была выведена из общего производственного
фронта и перенесена на площадку впереди кирпичного дома и, значит, впе-
реди всей нашей фасадной линии. Одновременно с этим Соломон Борисо-
вич начал что-то пристраивать деревянное и впереди самого красного дома
по тому же принципу: долой четвертую стену. Скоро и к кузнице была при-
леплена какая-то халабудка. Коммунары это отметили как весьма симптома-
тическое знамение...
В это самое время в коммуну приехал председатель Правления коммуны,
но это уже было в ноябре, пятая глава не имела в виду описывать это со-
бытие...
6. В пучине педагогики
Сложное производство Соломона Борисовича отвлекло нас от проблем педа-
гогических. А ребячий коллектив — это прежде всего коллектив, который
воспитуется. Следовательно, мы обязаны рассказать, как у нас организуется
педагогический процесс и какое место занимают в нем элементы социальные
и биологические. Осенью тридцатого года наш коллектив подвергался очень
сложным влияниям, которые определили и его поведение в целом и поведе-
ние отдельных коммунаров.
Мы были дружны, здоровы, дисциплинированны... но у нас были и не-
достатки, и несимпатичные характеры, и жили среди нас маленькие дика-
ри, воображающие, что они одиноки и что они враги нашей культуры. Кое-
кто топорщился против железных обручей коллектива, но у коллектива не
было сомнений — через полгода он перестанет топорщиться и сам при слу-
чае сильной рукой придет на помощь этим обручам.
Были у нас и биологические элементы. У наших правоверных соцвосни-

ков вошло в моду недавно смешивать биологические элементы с ведьмами
и водяными и доказывать, что этой нечисти просто не существует.
Биологические элементы существуют: мы, например, серьезно подозре-
ваем, что у Болотова не все благополучно с биологией.
Болотов20 — первый коммунар. Еще не было закончено наше здание в
1927 году, а он уже сидел в соседнем совхозе и поджидал нашего открытия,
привезенный откуда-то с курорта председателем нашего Правления, кото-
рому понравился своей беспризорной выдержанностью. Болотову тогда
было двенадцать лет, а теперь шестнадцать. С той поры много коммунаров
пришло в коммуну, порядочно и вышло. Каждый принес с собой не только
вшей и отрепья. У каждого было много и привычек, и рефлексов, довольно
непривлекательных, умели ребята и похулиганить и «стырить», если что
плохо лежит, умели щегольнуть анархистской логикой по привычной фор-
муле:
— А что ты мне сделаешь?..
Но почти не бывало, чтобы через три-четыре месяца пацан не признал
могучего авторитета коллектива и не покорился ему открыто и беспово-
ротно. Оставались привычки, но не было у них корней, и с ними он первый
начинал борьбу.
Один Болотов каким пришел, таким и посейчас выпирается в коллекти-
ве, беспокоит его то в том, то в другом месте и всегда стоит как тема в комму-
не.
Болотов никогда не крал и не способен украсть, ему как-то это и в голову
не приходит, но он пакостник, всегда упорный, терпеливый и изобретатель-
ный. В коммуне ему живется хорошо, и он это знает и никогда не уйдет из
коммуны, если его не выгонят, но он всегда враждебен коммуне, всегда
стоит на дороге. Его не увлекают ни штурмы, ни марши, ни развлечения,
он никого не любит, и нет у него товарищей, но он ко всякому лезет с улыб-
ками и усмешками, а где можно, в каком-нибудь темном углу, то и с кула-
ками. Ущипнуть, толкнуть, испортить пищу, написать скабрезную записку
девочке, сочинить и пустить самую мерзкую сплетню — на все это он великий
мастер. За четыре года он единственный занялся надписями в уборной,
единственный раз и сразу же попался. Он угрюм, хоть и улыбается, умен и
развит, много читает и много разговаривает с учителями, но ни к чему у
него нет искреннего интереса, ко всему он подходит с каким-то гаденьким
планом, мелким и легкомысленным.
Он давно привык подрабатывать на ханжестве и выражении предан-
ности, и даже теперь, когда его все знают и никто ему не верит, он старается
понравится старшим.
Четыре года сварившийся в стальную пружину коллектив дзержинцев
бил по этому характеру и... безнадежно. Алеша Землянский, один из заме-
чательных людей, отважный, прямой, честный и всегда просто и искренно
пылающий каким-то ароматнейшим человеческим благородством, умеющий
видеть насквозь каждого нового пацана, на совете командиров один раз
сказал:
— Дайте мне Болотова. Я с ним повожусь.
Сколько было целых отрядов, развалившихся, склочных и неверных,
которые отдавались Алеше в работу, которые принимали его несмотря на
это с восторгом, всегда эти отряды через месяц уже были впереди и горди-

лись своим командиром. Сколько было пацанов, малость свернувших с
коммунарской дороги, и Алеша незаметно для глаза творил с ними чудеса.
А с Болотовым ничего не вышло.
В какой-то мере личность свободна в проявлении своих биологических
особенностей, в какой-то не свободна. Там, где биологические аппетиты идут
против линии коллектива, там начинается борьба. Плохо это или хорошо,
но это должно делаться даже бессознательно — коллектив отталкивает
всякое поведение, социально не ценное.
Нам поэтому нет никакого дела до болотовских биологических предрас-
положений, мы не будем с ними считаться и равняться по ним. Болотов от-
брасывается коллективом в каждом моменте, где он является вредителем.
Мы ничего, не изменим в его биологической структуре, но мы сообщим этой
структуре привычку встречать сопротивление в определенных местах. Если
эта привычка не достигнет достаточно крепкого выражения, Болотов погиб-
нет во взрослом состоянии — ничего не поделаешь. Но наш путь един-
ственный — упражнение в поведении, и наш коллектив — гимнастиче-
ский зал для такой гимнастики. Биологические элементы, даже самые не-
симпатичные, в течение целого дня тренируются, и Болотов вместе со
всеми.
При этом мы не склонны придавать так называемому сознанию какое-то
особенное, превалирующее значение — сознание не должно предшествовать
опыту. Самое упорное натаскивание человека на похвальных мыслях и
знаниях — пустое занятие, в лучшем случае получится ханжа или граммо-
фон. Сознание должно прийти в результате опыта, в результате многочис-
ленных социальных упражнений, только тогда оно ценно.
По нашему глубокому убеждению, широко принятое у нас словесное
воспитание, то есть бесконечное разглагольствование о разных хороших
вещах, без сопровождающей гимнастики поведения, есть самое преступное
вредительство. Сознание, не построенное на опыте, хотя и выражается в
многословных формах, на деле прежде всего слабосильно, во-вторых, оди-
ноко, не способно творить никакую практику — это то, что для нашего об-
щества наиболее опасно.
Поэтому мы не будем придираться к болотовскому сознанию до тех пор,
пока не организуем его опыт.
Как никакое сознание о необходимости чистоты не принесет пользы,
если не создана привычка к чистоте и умение ее поддерживать, так невоз-
можно никакое сознание о дисциплине, если не было никогда самой дисцип-
лины.
Приведенное длинное рассуждение имело целью подготовить читателя
к восприятию истории нашего коллектива в 1931 году.
Обстановка, в которую иногда попадал наш коллектив, приводила сплошь
и рядом к неудобным и даже тяжелым условиям, и тогда биологиче-
ские элементы становились сильнее, а сила коллектива теряла свою обще-
признанную мощность, останавливающую вредные движения в самом их
начале.
Таким тяжелым временем оказалась для нас осень 1930 года. Необходи-
мо было пристальное внимание, чтобы заметить, что у нас не все ладно. Мы
возвратились из Крыма с бодрым настроением, поздоровевшие и отдохнув-
шие. Внешним образом в коллективе было все благополучно, как всегда,

вставали в шесть часов, убирали коммуну, завтракали и расходились к
работе в школу и цехи. В пять часов вечера заканчивали рабочий день и
набрасывались на новую работу: политическую, клубную, книжную... Было
мало событий, мало потрясений, такие, как Болотов, переваривались, так
сказать, в порядке плана и никого не удивляли.
Но уже в это время явно ощущались какие-то неправильности в нашем
кровообращении. Рабфак, такой новый и такой увлекательный, еще не сде-
лался привычным, многие коммунары еще не приспособились к положению
студентов. Производство Соломона Борисовича, наполненное стандартным
трудом с массой материала, тоже как будто увлекало коммунаров. Это была
непривычно дельная разрядка энергии, но у многих коммунаров она пере-
живалась как погоня за заработком. Коммунары отмечали появление так
называемых хищников, которые приходили в цех за полчаса до сигнала
на работу и угрюмо начинали отбрасывать с верстака деталь за деталью,
однообразно, механически, упорно, совершенно не интересуясь, что за де-
таль, какого она выходит качества и что рядом делает товарищ.
Жизнь коммуны катилась, как совершенно налаженный механизм, без
хрипов и перебоев, но где-то в воздухе ощущались признаки приближающей-
ся непривычной слабости. Коммунары доверчиво и приветливо встречали
меня утром и прощались вечером, но днем и после работы меня все время
подмывало узнать, а что делает Петька Романов или Гришка Соколов, а
какое самочувствие у Фомичева? Оказывалось, что Петька с Гришкой сидят
на крыше, приделывают антенну. Этих антенн в виде разнообразной вели-
чины палок, палочек и даже прутиков на крыше стояло видимо-невидимо.
К зиме завхоз насчитал их до семидесяти. Они придавали нашей крыше
оригинальный вид какого-то странного огорода. В каждой спальне было
несколько радиоаппаратов, у многих были дорогие — двухламповые, трех-
ламповые.
Петька Романов к этому времени подрос и стал смелее, выявляя черты
будущего боевого работника, но иногда с ним случались истории, приво-
дящие его по-прежнему на середину в общем собрании. Поводом к этому
было большей частью вмешательство в личную жизнь того или другого
коммунара, выраженное при помощи кулаков или подножки. Петька был
Драчун по природе — только его двенадцать лет спасали нас от серьезных
Драм.
Фомичев — теперь уже студент второго курса рабфака — далеко ушел
вперед и начал заметно для всех играть в коллективе роль вождя. Только
привычка спать до «без четверти поверка» у него осталась, да в оркестре
его дела были очень плохи. Коммунары про него говорили:
— Был два раза в оркестре и оба раза ушел только по усиленным
просьбам Левшакова (капельмейстера).
Итак, и с Фомичевым все было благополучно; в оркестре его заменил
Стреляный, приведший Левшакова в восторг несравненными баритонными
способностями.
С кем же было неблагополучно?
Как будто все хорошо. Все работали, все умели отдыхать, и каждый чем-
нибудь развлекался — почти у всех были билеты Автодора, и все мечтали
0 грандиозных выигрышах, во всяком случае, не меньше мотоцикла.
В кружке природников тоже теплилась жизнь. В то время он имел у

нас рыбоводческий уклон, тон задавал Гуляев. Гуляев почти не покидал
помещения кружка. Сопин объяснял так:
— Боится расстаться с африканским циклозоном, чтобы кто-нибудь не
съел циклозона...
Я, наконец, понял, что мне не нравится. Это было явно обозначившееся
стремление к личной игре, к обособлению и копанию в своем уголке. Каж-
дый это делал с веселой рожей, что-то напевая, с прекрасным настроением.
Не было никакой угрюмости, никакой враждебности к товарищу, но это
было все же превалирование личной жизни. Радиозайцы располагались по
своим уголкам и наслаждались какими-то звуками, Гуляев по целым ча-
сам наблюдал африканского циклозона, в изокружке каждый копался над
своей моделью, ничем не связанной с моделями других. В бибкружке просто
«кохались» в книжке, зачитывались до одурения и ходили сонные, обра-
щаясь в объекты физкультурных упражнений даже девочек. Миша Бори-
сов, человек серьезный, с лицом средневекового философа, назначенный
советом командиров заведовать лыжами и коньками, устроил на верхней
площадке черной лестницы отдельное жилище и три раза строил печку,
регулярно разрушаемую по постановлению совета командиров.
После чая в пять часов все вдруг куда-то исчезали и проваливались по
своим делам, даже таким хорошим, как приготовление уроков. На общее
собрание сходились немного неохотно, и по всему было видно — во время
собрания мечтали тоже о циклозонах, мотоциклах, пятиламповых приемни-
ках.
Первого октября были перевыборы совета командиров. Результаты пока-
зались мне симптоматичными. Старый совет, комплект энергичных, бодрых
и ехидных коммунаров, проведших крымский поход и открытие рабфака,
ушел почти целиком. На его место пришла новая группа, состоявшая боль-
шей частью из так называемых интеллигентов — людей, преданных книге
и литературному и драматическому кружкам. Старики-командиры откро-
венно предоставили командные места представителям демократического
принципа. В совет командиров вошли: Шура Агеев, единственный коммунар
в очках, «Гарри Ллойд», в самом деле похожий на этого артиста, председа-
тель литкружка и поэт. Ваня Григорьев — первый любовник, на самом деле
отнюдь не склонный к донжуанству, человек, в свои' шестнадцать лет
впитавший уже какую-то житейскую мудрость, немного вялый, но всегда
приветливый и вежливый. Стреляный — человек, играющий на баритоне
и, кроме баритона, пока что не признающий иных ценностей.
Шмигалев — страстный и неудачный футболист, всей своей недлинной
жизнью доказавший страшный вред физкультуры, ибо всегда ходил с какой-
нибудь перевязкой — то на голове, то на руке, то на ноге. Борисов Миша,
о котором уже говорилось по поводу печей...
Каплуновский — единственный коммунар, употреблявший тогда брит-
ву, будущий инженер, добросовестный и точный, преданный науке и книж-
ке. Вехова Женя — самая горластая девочка в коммуне, но употребляю-
щая свой голос исключительно в борьбе с преобладающим влиянием хлоп-
цев. Миша Долинный — самый сильный, самый добрый и самый поклади-
стый коммунар, тиц славянского богатыря в мирное время.
Увенчал эту группу секретарь совета командиров Дорошенко, при выбо-
рах которого всем было ясно, что выбирают его специально для того, чтобы

было спокойнее. Вася Дорошенко — прекрасный формовщик, но не ему
было суждено формовать коммуну имени Дзержинского.
Всякое явление он сопровождал несколько запоздалым вздохом удивле-
ния — как это так вышло, что оно случилось! Провалы в дисциплине вызы-
вали у Васи пассивное страдание и тоже удивление:
— Ну, смотри ты!.. Ну, кто ж мог такое думать?..
Демократический состав совета командиров позволил зато восстано-
вить пацанью власть в их отрядах. Никому не пришло в голову проследить
за соблюдением старой конвенции, по которой у пацанов командиры были
старшие. Неожиданно в одиннадцатом и двенадцатом отрядах оказались
на командирских постах Филька и Васька Бородков — сторонники пацаньей
автономии. Это были люди убежденные и сильные волей, доктрина па-
цаньей свободы была ими давно закреплена в борьбе хотя и полной пораже-
ний, но славной. Эпоха Дорошенко поэтому сделалась эпохой вольности
пацанов, не верящих ни в сон, ни в чох и в глубине души не признающих
никаких авторитетов. Изодранные костюмы, испачканные физионо-
мии, поломанная мебель, всякие проявления анархизма сразу омрачили
наши дни, и дежурства по коммуне сделались чрезвычайно хлопотливым
делом.
Только пятерка дежурных по коммуне сохранила волю и не бросала
коммунарский руль. Между ними выделялся Воленко21, выдвинувшийся
еще до похода на первое место и открыто сейчас перехвативший власть у
слабого и вялого секретаря совета командиров.
7. Часы и дни
Воленко в коммуне выдвинулся неожиданно быстро. В двадцать девятом
году он был прислан к нам из коллектора в очередном пополнении и пришел
к нам пацаном, но и среди этого легкомысленного и радостного племени
он сразу выделился своей серьезностью и сдержанностью. На наших глазах
он стал быстро расти.
Такие случаи у нас бывают часто. Смотришь на такого — совсем ребе-
нок, нельзя дать больше одиннадцати лет, а через два года это уже юноша
шестнадцати-семнадцати лет. Коммунары метрики с собою не приносят, не
приносят и других документов, вообще к ЗАГСу не имеют никакого отно-
шения. Через месяц после прихода в коммуну они часто меняют фамилию,
это у нас делается тоже без ЗАГСа, совет командиров достаточно для этого
авторитетен, а самое дело тоже совершенно ясное:
— Моя настоящая фамилия не Баранов, а Лазарев — на «воле» переме-
нил...
И совет командиров в приказе по коммуне объявляет: считать Баранова
Лазаревым.
«Воля» дается пацанам нелегко; она подменяет у них не только фами-
лии: румянец юности, блестящие глаза, выражение спокойной человече-
ской мысли, искренняя и прелестная игра детского лица — все это тоже
подменяется изможденной маской запущенного и озлобленного зверены-
ша. Внешний вид беспризорного, приходящего в коммуну, очень плох, не-
приятны и непривычны для культурного глаза и его социальные ухватки.

Но и то и другое, как легкая корочка, очень быстро отмывается в здоровом
коллективе.
Иногда такого «изверга» нужно только постричь, искупать и переодеть,
для того чтобы от корки не осталось никаких воспоминаний и перед вами
оказался прелестный ребенок.
Два-три месяца хорошего питания, и уже блестят глаза и играет румянец.
И жизнь на улице, и предшествующая неудачная семейная биография
очень отражаются на росте. Поэтому приходящие в коммуну пополнения
почти всегда малорослы. И так же точно, как оживляется остальное, ожи-
вает и рост. Не успеешь оглянуться, уже пацана нужно переводить в строю
из четвертого взвода в третий, а через год он украшает уже первую ше-
ренгу.
Воленко был один из таких восстановленных коммуной юношей. Вытяги-
ваясь вверх физически, он так же быстро восстанавливался и социально.
Уже зимой тридцатого года он составлял одно из самых главных звеньев
коммунарского самоуправления. Ему в это время было не больше шестна-
дцати лет, и по возрасту он кое-кому уступал, но выгодно выделялся из всего
коллектива своей серьезностью. Умное и деловое выражение его лица заме-
чательно выгодно подчеркивалось тем, что он был красив, строен и вежлив.
Его черные локоны были всегда коротко подстрижены, он всегда причесан,
подтянут, вычищен и собран. И так как он был лучшим токарем в коммуне,
так как он всегда активно высказывался на производственных совещаниях,
никто не ставил ему в вину внешнюю вылощенность и несколько подчеркну-
тую интеллигентность его вида. Он и в цехе в спецовке мог быть образцом
аккуратности и прилежности. В этом отношении ему очень многие под-
ражали, а в качестве дежурного по коммуне он и в порядке официального
нажима добивался подражания.
По отношению к коллективу коммунаров он вел несколько двойную
игру: с одной стороны, он был требователен и настойчив, с другой — всегда
выступал против слишком суровых взысканий, накладываемых общим со-
бранием, и был присяжным защитником наиболее разболтанных и не-
дисциплинированных коммунаров. Это создавало ему большую популяр-
ность среди отсталых элементов в коммуне и несколько настраивало против
него весь коммунарский актив. Старшие коммунары немного недолюбли-
вали Воленко за его гордый вид и излишнюю вежливость, истолковывая
эти качества как напускную таинственность.
Что-то тайное действительно носил с собой Воленко по коммуне. Был он
когда-то смертельно оскорблен, не мог забыть этого оскорбления, был поэто-
му недоверчив и сдержан. Мы знали, что в Ташкенте живет его мать, от ко-
торой он иногда получал письма, но он ни с кем не делился никакими воспо-
минаниями. Какая история выбила его из материнских объятий, никто в
коммуне не знал.
Непонятным было и его отношение к комсомолу. Он бывал на всех ком-
сомольских собраниях, часто брал слово и высказывался, как всегда, очень
серьезно и дельно, всегда блистал знанием коммунарских традиций и комму-
нарских законов и всегда был по обыкновению прав, но не вступал в комсо-
мол и не подавал никакой надежды на вступление.
Комсомольцы проводили его регулярно в органы самоуправления и

поручали ему самые ответственные посты в коммуне, но в общем держались
по отношению к нему с некоторым предубеждением.
Осенью тридцатого года Воленко один из немногих вел открытую и на-
стойчивую политику сбережения коллектива. Он упрекал коммунаров на
общих собраниях в обособлении, преследовал пацанов за всякие проказы,
работал в клубном совете и много делал в развитии кружковой работы. Он
сознательно делал большое и полезное дело, в ценности которого у него
сомнений как будто не было. С открытием рабфака он попал на второй
курс и шел в нем одним из первых.
И как раз на Воленко упали первые удары судьбы, вздумавшей бить по
коммуне имени Дзержинского. О, нет, мы не верим ни в какую судьбу.
Но слово такое удобное, оно прекрасно итожит невидимые и непонятные
с первого взгляда предрасположения.
В жизни нашего коллектива в то время были неизбежны заболевания,
но об этом можно с уверенностью говорить только теперь, а тогда немногим
из нас было понятно, что мы не совсем здоровы.
22
8. Чудеса техники
Коммунары смотрели на Соломона Борисовича, как на музейный экспо-
нат, и спрашивали:
— А как делают хорошие хозяева?
Во время таких мирных разговоров Соломон Борисович умел иногда
отбросить брюзжащий тон скупого и обиженного человека и делался муд-
рым и проникновенным проповедником. Его массивная фигура в эти момен-
ты прочно укоренялась на пьедестале какой-то незнакомой для нас фило-
софии, глаза и прочие приспособления на его голове приобретали тоже бо-
лее крепкую установку. Это несколько противоречило его невысокому росту,
но не мешало ему говорить с таким же приблизительно выражением, с ка-
ким львы и тигры разговаривали с ягнятами и телятами в эдеме.
— Хороший хозяин должен иметь в банке сто тысяч рублей, не меньше.
Нет у вас ста тысяч рублей, вы себе сидите тихо...
— А сколько сейчас в банке?
Но Соломон Борисович терпеть не мог выдавать секреты госбанка:
— Ну, сколько там, сколько там...— передразнивал он коммунаров.—
Сколько там в банке... Чепуха... Вам если сказать пять тысяч, десять тысяч,
так вы сейчас же: давайте их сюда — мы себе новые спецовки пошьем...
Коснувшись спецовок, Соломон Борисович совершил неосторожность.
Это было больное место у коммунаров, ибо ни в каком другом месте так не
просвечивала их душа, как в вопросе о спецовках. А часто вместе с душой
просвечивало и белое коммунарское тело.
— А как же,— кричали коммунары на присмиревшего Соломона Бо-
рисовича.— Что это, спецовки? Да, спецовки?
Представители младшего поколения при этом обязательно задирали
ноги и показывали Соломону Борисовичу нижние части брючных клёшей
или тыкали ему в живот истрепанные и промасленные рукава.
Спецовка — это костюм из самой дешевой материи, которую только

способен был придумать гений Соломона Борисовича. Соломон Борисович
нежно именовал эту материю —«рубчик». «Рубчик» был мало приспособ-
лен к роли, навязываемой ему режиссером. Это была действительно
дрянь — жиденькая, прозрачная ткань, не способная ни к какому серьез-
ному делу. В токарном цехе она в первый же день промасливалась до самых
глубин своего существа, так как коммунарам Соломон Борисович не выда-
вал ни тряпок, ни концов и заменял все эти вещи правом вытирать руки о
собственный живот и колени. Наступал момент, когда старшее поколение
добивалось перемены спецовки, но разве мог Соломон Борисович выбросить
пару штанов и рубашку? Отвергнутая старшими спецовка после стирки пере-
ходила к пацанам. Пацаны и сами по себе не отличались чрезмерной требо-
вательностью, а, кроме того, спецовка Соломона Борисовича имела и неко-
торые особые достоинства, реализуемые исключительно пацанами. Рукава
рубашек, шитых для старшего поколения, были на полметра длиннее, чем
нужно, и это было чрезвычайно удобно. Именно этими излишествами выти-
рали пацаны свои станки и агрегаты. К сожалению, почти невозможно было
использовать с таким же производственным эффектом дополнительные
части брючных холош, и они, сложившись на пацаньих ногах в некоторое
подобие гармонии, без пользы увядали на наших глазах.
Но и эта сносная конъюнктура подвергалась действию времени: концы
рукавов и брюк очень быстро истрепывались, вся спецовка украшалась ды-
рами, и пацаны начинали приобретать определенно кружевной стиль, не
соответствующий ни нашей эпохе, ни нашим гигиеническим капризам.
Соломон Борисович, впрочем, был другого мнения.
— Скажите, пожалуйста,— дырочка там... Ну что ты на меня тыкаешь
своими рукавами! Длинные — это совсем неплохо. Короткие — это плохо,
а длинные, что такое? Возьми и подверни, вот так...
Соломон Борисович собственноручно подвертывает на руках пацанов
промасленное кружево рукава, но пацан только хохочет и пищит:
— Э, ой и хитрый же Соломон Борисович!..
Ни пацаны, ни старшие никогда не были склонны к разоружению, и
война из-за спецовок то затихала, то вспыхивала, но никогда не прекраща-
лась. Периодически наступал момент, когда на фронте раздавались залпы
совета командиров или общего собрания, и тогда сильно страдал Соломон
Борисович — шил новую партию спецовок для старших. Старшие ходили
в швейную мастерскую и торопили девочек, пацаны с вожделением погля-
дывали на спецовки старших, а Соломон Борисович страдал:
— Двести пятьдесят метров рубчика, вы подумайте, сколько это стоит?
В такие моменты даже я начинал злобиться на Соломона Борисовича,
несмотря на мое постоянное перед ним преклонение:
— Ну как вам не стыдно, сколько стоит двести пятьдесят метров — сто
рублей?
Соломон Борисович взрывается оскорблением и болью:
— Двести пятьдесят метров — сто рублей? Как вы дешево привыкли
жить... сто рублей. Что же, по-вашему, рубчик стоит по сорок копеек метр?
— Ну, не по сорок, так по сорок пять. Материя дрянь, что там она стоит?
— Дрянь? Я бы хотел иметь этой дряни миллионы метров... Дрянь.
Может быть, шить для коммунаров спецовки из чертовой кожи? Или, может
быть, из сукна? Так чертова кожа стоит полтора рубля, к вашему сведению..*

Сколько стоит сукно, не знал никогда Соломон Борисович, ибо он никогда
не имел дела с этой роскошной тканью. Он и сам одевался в костюмы, сши-
тые из рубчика, а на сукно смотрел с презрением, как Франциск Ассизский
на бутылку шампанского.
Мне становилось жаль Соломона Борисовича, и я продолжал с ним лас-
ково:
— Все-таки нужно же пожалеть ребят. Вы видите, в чем они ходят на
работу. И белье у них в масле и тело. И некрасиво, вы же все это прекрасно
понимаете...
Соломон Борисович был всегда склонен к сентиментальности. Он смот-
рит на меня дружелюбно-понимающим взглядом:
— Чудак вы, разве я что-нибудь говорю? Я же понимаю, и они хорошие
мальчики и хорошо работают. Ну, что же, пошьем им спецовки, можно по-
шить, можно истратить и триста метров рубчика, что, это мое все? Это все
ваше, шейте, можно шить...
Он уходит от меня, расстроенный и своей любовью к пацанам и траги-
ческой необходимостью тратить деньги и метры. А деньги — это всегда
сумма копеек, а каждая копейка рождается с мучением на производстве
Соломона Борисовича.
Глубокая осень тридцатого года. Ни снега, ни мороза. К белгородскому
шоссе на Харьков мы добираемся через море грязи, через разъезженное, рас-
паханное подводами поле. Это море разжиженного чернозема плещет о
самый цоколь коммуны и блестящими затоками и рукавами разливается
между цехами Соломона Борисовича. Только пристальная настойчивость
нашего часового у парадного хода не пускает его в наш дом, но в цехах Со-
ломона Борисовича нет часовых, и поэтому в цехах пол покрыт еще свежи-
ми морскими отложениями, станки забрызганы и стены измазаны.
В литейном цехе23, пристроенном еще летом из ненужных для дерево-
обделочной мастерской материалов, в углу огромной кучей насыпано
сырье — старые медные патроны. При помощи каких хитроумных комбина-
ций доставал это сырье Соломон Борисович, никто не знает. Коммунары
отрицательно относились к патронам. По их словам выходило, что патро-
ны — самое негодное сырье, медь в них плохая, и в каждом патроне кроме
меди много еще посторонних примесей — свинец, порох, грязь. Коммунары
именно патроны винили в том, что дым, выходящий из трубы литейной,
слишком удушлив. Соломон Борисович был другого мнения... Коммунары
готовы были примириться с патронами, если бы литейный дым действитель-
но выходил в трубу и отравлял только окрестное население, ибо население
Держится все-таки ближе к земной поверхности, а дым, даже самый нахаль-
ный, все-таки подымается к небесам. В том-то и дело, что дым этот не очень
выходил в трубу, а больше пребывал в самой литейной и отравлял самих
литейщиков.
Соломон Борисович по этому поводу много перестрадал. Даже ночью его
преследовали кошмары — снились ему кирпичные трубы, протянувшиеся
До облаков, целый лес труб, целая вакханалия мертвых капиталов.
Одного из подчиненных ему чернорабочих Соломон Борисович сделал
кровельным мастером, и из старого железа, оставшегося от разобранного
сарая, этот мастер в течение двух недель приготовил нечто, напоминающее
самоварную трубу, и водрузил ее над литейным цехом под аккомпанемент

ехидных замечаний коммунаров, утверждающих, что труба делу не помо-
жет. Действительно, она не помогла, и Колька-доктор ежедневно писал
протоколы, удостоверяющие, что в коммуне свирепствует литейная лихо-
радка. Тогда Соломон Борисович прибавил к трубе еще одно колено. Труба
вышла довольно высокая и стройная. Единственный ее недостаток — сла-
бое сопротивление ветрам — был уничтожен при помощи проволок, которы-
ми она была привязана к крыше литейной.
На некоторое время Колька прекратил писание протоколов, ибо дым
стал направляться туда, куда ему и полагается, но коммунары-литейщики
и теперь предсказывали, что установившееся благополучие долго не протя-
нется. В самом деле, крыша литейной была сделана только для того, чтобы
литейщиков не мочил дождь. Ее скелет был слишком нежен и не подгото-
влен для тяжелой службы — удерживать высокую трубу. Коммунары пред-
сказывали, что во время бури труба упадет вместе с крышей. Соломон Бори-
сович презрительно выпячивал губы:
— Сейчас упадет, как вы все хорошо знаете вместе с вашим доктором...
и крыша упадет, и вся литейная развалится... От бури развалится. Какие-то
бури придумали... подумаешь, какой Атлантический океан!..
На этот раз коммунары ошиблись — крыша осталась на месте, литей-
ная тоже не развалилась, и даже нижняя часть трубы еще и до сих пор тор-
чит на фоне украинского неба, только верхняя ее часть надломилась и повис-
ла на железной жилке, но в это время у коммунаров появились более серьез-
ные заботы, и на трубу не обратили внимания. Только доктор снова принял-
ся за протоколы, да старик Шеретин, математик рабфака, комната которого
была недалеко от литейной, уверял, что во время ветра труба стучит, тре-
щит и мешает ему спать...
В литейной помещался барабан. Это был горизонтально установленный
цилиндр с круглым отверстием на боку. В это отверстие и набрасывались
патроны, и из этого же отверстия выливалась расплавленная медь. К бара-
бану была приделана форсунка, на стене бак с нефтью — на первый
взгляд все просто, и нет ничего таинственного. На самом деле барабан был
самым таинственным существом в коммуне. Он очень стар, продырявлен и
проржавлен, форсунка тоже не первой молодости. Вся эта система накопи-
ла за время своей долгой жизни у киевского кустаря так много характерных
черт и привычек, что только бывший хозяин, наш мастер Ганкевич, мог с
ними справляться. Во всяком случае, обыкновенные смертные могли взи-
рать на барабан и даже подходить к нему только до того момента, когда он
начинал действовать. Когда же наступал этот момент, Ганкевич всех уда-
лял из литейной и оставался наедине с барабаном. Через полчаса отворялись
двери и присутствующие приглашались удостовериться, что медь готова,
Ганкевич жив и барабан на месте. Даже Соломон Борисович не решался
нарушить жреческую неприкосновенность Ганкевича и терпеливо гулял по
формовочной, пока в литейной совершалось таинство претворения патронов
в расплавленную медь.
Вообще Соломон Борисович очень уважал Ганкевича и боялся больше
всего на свете его ухода с производства.
Много было в литейной и других вопросов и производственных тайн, но
не все сразу они были нами замечены.
Рядом с литейной формовочная. На двух машинах коммунары формо-

вали кроватные углы, в соседней каморке пацаны делали шишки. В формо-
вочной уже начинало складываться небольшое общество коммунаров-спе-
циалистов — Миша Бондаренко, Могилин, Прасов, Илюшечкин, Терентюк
и другие. Они уже формовали по тридцать пар опок в день и начинали раз-
бираться в производственных тайнах Ганкевича. Ганкевич старался ладить
с ними и кое-как мириться по вопросу о глине.
Глина — это не просто глина, а проблема. Глина привозилась к нам ваго-
нами из Киева. Соломон Борисович уплачивал за доставку глины большие
деньги и каждый раз после такой уплаты приходил ко мне и грустил:
— Опять заплатил за вагон глины семьсот рублей. Ну, что ты будешь
делать? Ганкевич не хочет признавать никакой другой глины, подавай
ему киевскую...
Только в токарном цехе отдыхала душа Соломона Борисовича. На пят-
надцати токарных станках работали токари-коммунары и точили кроват-
ные углы. Привешанная к потолку трансмиссия вместе с потолком сотряса-
лась и визжала, коммунары к трансмиссии относились с предубеждением
и боялись ее24. И сама трансмиссия, и ее шкивы, и все токарные станки
часто останавливались от старческой лени, старенькие пасы рвались и
растягивались, но все это мелочи жизни, и они не требовали больших рас-
ходов. Правда, наш рабочий день весь был украшен нарывами конфликтов
и споров, но эти вещи ничего не стоят, а нервы у Соломона Борисовича
крепкие.
Соломон Борисович в цехе был похож на домашнюю хозяйку. Сколько
забот, сколько мелких дел и сколько экономии! Был в цехе мастер Шевченко.
По плану он должен инструктировать коммунаров, но одно дело план, а
другое — жизнь. На самом деле он в течение целого дня занимался разным
ремонтом — все станки требовали ремонта. Ремонт — понятие растяжимое.
В нашем цехе оно не было растяжимым и выражалось точной формулой:
один Шевченко на пятнадцать станков и на тридцать метров трансмиссии.
Корректировалась эта формула самим Соломоном Борисовичем — его ука-
зания были категоричны и целесообразны.
— Тебе что нужно? Тебе нужно точить кроватный угол? Так чего ты
пристал с капитальным ремонтом? Пускай Шевченко возьмет гаечку и
навинтит...
— Как гаечку?— кричит коммунар.— Здесь все расшатано, суппорт
испорчен, станина истерлась...
— Не ты один в цехе, пускай Шевченко найдет там в ящике гаечку, и
будешь работать...
Шевченко роется в дырявом ящике и ищет гаечку, но Соломон Борисович
уже нарвался на другого коммунара и уже кричит Шевченко:
— Что вы там возитесь с какой-то гайкой, разве вы не видите, что в
трансмиссии не работает шкив? По-вашему, шкив будет стоять, коммунар
будет стоять, а я вам буду платить жалованье...
— Тот шкив давно нужно выбросить,— хмуро говорит Шевченко...
— Как это выбросить? Выбросить этот шкив, какие вы богатые!.. Этот
шкив будет работать еще десять лет, полезьте сейчас же и вставьте шпо-
ночку...
— Да он все равно болтает...

— Это вы болтаете... Болтает... Пускай себе болтает, нам нужно, чтоб
станок работал... Поставьте шпоночку, как я вам говорю...
— Да вчера уже ставили...
— То было вчера, а то сегодня... Вы вчера получали ваше жалованье и
сегодня получаете...
Шевченко лезет к потолку, Соломон Борисович задирает голову, но за
рукав его уже дергает коммунар:
— Так что ж?
— Ну, что тебе, я же сказал, тебе поставят гаечку...
— Да как же он поставит, он же полез туда...
— Так подождешь, твой станок работает?
Откуда-то из угла душу раздирающий крик...
— Опять пас лопнул, черт его знает, не могут пригласить мастера...
Соломон Борисович поднимает перчатку:
;— Был же шорник, я же сказал, исправить все пасы, где вы тогда были?
— Он зашивал, а сегодня в другом месте порвался... Надо иметь постоян-
ного шорника, а то на два дня...
— Очень нужно, чтобы человек гулял по мастерской... Шорник вам
нужен, завтра вам смазчик понадобится, а потом подавай убираль-
ницу.
Возмущенный коммунар швыряет в угол ключ или молоток и отходит
в сторону, пожимая плечами.
Соломон Борисович вдруг соображает, что пас все-таки не сшит и станок
не работает. Соломон Борисович гонится за коммунаром:
— Куда же ты пошел? Что же ты уходишь?
— А что же мне делать? Буду ждать, пока придет шорник...
— Это трудное дело, сшить пас?.. Ты не можешь сам сшить пас, это ка-
кая специальность или, может, технология...
— Соломон Борисович,— пищит удивленный коммунар,— как же это
сшить?.. Это же не ботинок, а пас...
Но Соломон Борисович уже покраснел и уже рассердился. Он с жад-
ностью набрасывается на шило и кусочек ремешка, валяющийся на подокон-
нике, и торжествует:
— Ты не можешь сшить пас, а я могу?
Он по-стариковски неловко тычет шилом в гнилой пас. Коммунары улы-
баются и с сомнением смотрят на сшитый пас. У Соломона Борисовича
тоже сомнение — пас не сшит, а кое-как связан неровным некрепким
швом. Соломон Борисович, отнюдь не имея торжествующего вида, спешит
удалиться из цеха, а коммунары уже вечером в совете командиров
ругаются.
— Что такое, в самом деле. Пас порвался, шорника нет, Соломон Бори-
сович сам берется за шило, а разве он может сшить, это тоже специальное
дело... И все равно через пять минут станок стоит...
Соломон Борисович в таком случае помалкивает или пускается в самую
непритязательную дипломатию:
— Что ты говоришь? Ты говоришь так, как будто я шорник и плохо
сшил. Что я буду заведовать производством и еще пасы сшивать? Я тебе
только показал, как можно сшить, а если бы ты захотел и постарался, ты
бы сшил лучше, у тебя и глаза лучше...

Коммунары заливаются смехом и от того, что дипломатия Соломона
Борисовича слишком наивна, и от того, что Соломон Борисович выкрутился,
и даже хорошо выкрутился, приходится коммунарам даже защищаться:
— Когда же нам сшивать? Если сшивать, все равно станок стоять будет.
Соломон Борисович молчит и вытирает вспотевшую лысину. Настоящей
своей мысли он не скажет, настоящую мысль он скажет только мне, когда
разойдется совет командиров спать, а Соломон Борисович смотрит, как я
убираю свой стол, курит и говорит дружески доверчиво:
— Эх, разве так надо работать? Разве такой молодой человек не может
остаться после работы и сшить себе пас... Что там полчаса, а шорнику нуж-
но заплатить семьдесят пять рублей в месяц.
Я молчу — все равно спор имеет академический характер.
Но иногда и мне приходится идти огнем и мечом на Соломона Борисо-
вича. Утро, из классов еле слышен прибой науки. В мастерских шумят стан-
ки, в моем кабинете никого — вся коммуна рассыпалась по трудовым пози-
циям. Вдруг открывается дверь. К моему столу быстро подходит Коля Па-
щенко, мальчик пятнадцати лет, смуглый, стройный коммунар. Сейчас
Коля плачет. Он пытается удержать слезы и говорит неплаксивым, спо-
койным голосом, но слезы падают на спецовку, и на его руках целые лужи
слез, смешанных с машинным маслом и медными опилками.
Он протягивает ко мне руки:
— Смотрите, Антон Семенович, что же это такое... прямо... шкив испор-
чен... я говорил, говорил, все равно никакого внимания...
— Ты говорил Соломону Борисовичу, чтоб исправили шкив? Чего же ты
так волнуешься...
— Я пришел, чтобы вы посмотрели сами... Пусть бы там не исправляли,
пусть бы там прогул или как там... простой... а он говорит — работай... Как
же я могу работать... я боюсь работать.
Я знаю Колю как смелого мальчика. Это живой, способный и энергич-
ный человек, он в коммуне с самого начала и всегда умел прямо в глаза смот-
реть всяким неприятностям. Поэтому меня очень удивили его слезы.
— Я все-таки не понимаю, в чем дело... Ну, идем...
Мы входим в цех. Коля обгоняет меня в дверях и спешит к токарному
станку. Он уже не плачет, но в борьбе со слезами он уже успел свой нос вы-
красить в черный цвет.
— Вот, смотрите...
Он пускает свой станок, потом отводит вправо приводную ручку шки-
ва, деревянную палку, свисающую с потолка. Станок останавливается.
Коля левой рукой отталкивает меня подальше от суппорта, на который я
оперся.
— Смотрите.
Я смотрю. Смотрю и ничего не вижу. Вдруг станок завертелся, зашипел,
застонал, заверещал, как все станки в токарном цехе. Я ошеломлен. Поды-
маю голову и вижу: палка уже опустилась и передвинулась влево, шкив
включен. Я смеюсь и гляжу на Кольку. Но Колька не смеется. Он снова чуть
не плачет:
— Как же я могу работать? Остановишь станок, станешь вставлять угол
в патрон, а станок вдруг начинает работать... Что ж, руку оторвать или
как?..

За нашими плечами Соломон Борисович.
— Соломон Борисович, надо же как-нибудь все-таки... Ведь так нельзя.
— Ну, что такое, придет мастер завтра, исправит шкив, так что? Сегодня
нужно гулять?.. Я ж тебе сделал, можно работать...
— Ну, смотрите, Антон Семенович, разве можно так?
Колька лезет куда-то под станок и достает оттуда кусочек ржавой прово-
локи, на концах ее две петли. Одну — он надевает на конец приводной пал-
ки, а другую — цепляет за угол станины. Станок перестает вертеться, пал-
ка крепко привязана проволокой. Колька смотрит на меня и смеется. Сме-
ется и Фомичев, подошедший к нашему станку:
— Последнее достижение техники, здравствуйте, Антон Семенович...
— А что?— говорит Соломон Борисович.— Чем это плохо?
. Ребята хохочут...
— Нет, вы скажите, чем это плохо?
Колька безнадежно машет рукой. Фомичев спокойно, с улыбкой объяс-
няет, глядя сверху на Соломона Борисовича:
— Ему нужно станок останавливать раз пять в минуту, как же он может
все время привязывать проволоку, а вы посмотрите.— Он снимает петлю с
угла станины. Станок завертелся, но петля бегает перед глазами, цепляется
за резец.
— Ну, и что ж?
— Как, что же, разве вы не видите?
Я приглашаю Соломона Борисовича к себе, но уже на дворе говорю ему,
сжимая кулаки:
— Вы что, с ума сошли? Что это за безобразие? Вы еще веревками будете
регулировать станки, к чему вы приучаете ребят... это просто халтура, про-
сто мошенничество...
Соломон Борисович терпеть не может моего гнева и говорит:
— Ну, хорошо, хорошо... ничего страшного не случилось... завтра
привезу мастера, начнем капитальный ремонт...
Вы думаете, завтра Соломон Борисович привез мастера?
— Я не привез? Ну, конечно, он не поехал, потому разве теперь люди?
Он хочет заработать двадцать рублей в день. Я ему дам двадцать рублей, а
Шевченко на что, а Шевченко будет гулять...
9. Трагедия
Кроватный угол, выпускаемый Соломоном Борисовичем на рынок, предста-
влял собой очень несложную штуковину: в литейной он отливался почти в
совершенном виде — с узорами. На токарных станках ребята только очища-
ли резцами его цилиндрические плечики, и после этого он поступал в нике-
лировочную. Поэтому мы выпускали этих кроватных углов множество.
По сложности работы кроватный угол немногим отличался от трусиков, ко-
торые изготовляла швейная мастерская. В столярной мастерской произво-
дились более сложные и громоздкие вещи: аудиторные и чертежные столы
и стулья, но и здесь особенной техникой не пахло. Отдельные детали выходи-
ли из машинного цеха с шипами и пазами, в сборном нужно было их при-
вести в более блестящий вид и собрать в целую вещь.

В самом содержании производственной работы было очень мало интерес-
ного для коммунаров. Их увлекала только заработная плата, постоянная
война с производственными «злыднями» и, пожалуй, еще общий размах
производства — вот это обилие вещей, горы полуфабрикатов и фабрикатов
и ежедневные отправки готовой продукции в город.
По вечерам коммунары заходили иногда в кабинет покалякать и по-
смеяться. Уже никакой злобы и огорчения к этому времени у них не остава-
лось. Посмеивались всегда над производством Соломона Борисовича и гово-
рили:
— А все-таки удивительно: не производство, а барахло, куча какая-то
старья всякого, а смотришь, все везут и везут в город.
В это время давно исчезло то удовлетворение, которое было вызвано
постройками Соломона Борисовича. Всем уже начинало надоедать сарайное
богатство Соломона Борисовича, приелись вечные споры о печах и зимних
рамах, надоело говорить о засоренности производственного двора, о плохих
станках и плохом материале. Коммуна стояла оазисом среди производст-
венного беспорядка и грязи, и у коммунаров начинало складываться отно-
шение к производству как к чему-то постороннему.
В это время к нам очень редко приезжали члены Правления, в самом
Правлении происходили перемены. Стихия Соломона Борисовича разли-
валась вокруг коммуны безудержно, все шире и шире, захватывая террито-
рию, и уже располагалась перед фасадом, заваливала цветники обрезками
и бросовым материалом.
Коммунары знали цену своей коммуне, любили чекистов и были благо-
дарны им и за свой дом, и за порядок, и за рабфак. На производство же
они смотрели несколько иронически, как на необъяснимое недоразумение
в общей гармонии коммуны. Сборный цех коммунары называли «сборным
стадионом», отражая в этом названии и его грандиозные размеры и его'не-
приспособленность к цеховому назначению.
Соломон Борисович очень обижался за это название и даже просил меня
запретить его приказом по коммуне:
— Обязательно отдать нужно в приказе. Скажите, пожалуйста, «сбор-
ный стадион»... А где они работают?
Соломон Борисович гордился стадионом до приезда в коммуну пред-
седателя Правления25. Он приехал в счастливый день, когда немного под-
мерзла жижица грязи на производственном дворе, и до стадиона можно
было легко добраться, остановился пораженный в центре стадиона и спросил
Соломона Борисовича:
— Это, что же, вы выстроили?
Соломон Борисович выкатился вперед и с гордостью сказал:
— Да, это я конструировал. Деревянное, конечно, строение, но оно
будет долго стоять...
Председатель на это ничего не сказал, а обратился к коммунарам с во-
просом, никакого отношения не имеющим к стадиону:
— Понравилось вам в Крыму?
— Ого,— сказали коммунары.
— Что ж, на лето еще куда-нибудь поедем?
— На Кавказ,— сказали коммунары...
— На Кавказ — это хорошо. Только нужно выполнить промфинплан...

— Выполним...
— Да, на Кавказ хорошо. Поезжайте на Кавказ. Ну, до свидания.
Председатель уехал, а Соломон Борисович пришел ко мне и спросил:
— Как вы думаете, какое впечатление произвел на него сборный цех?
Он так посмотрел...
Васька Камардинов не дал мне ответить:
— Какое же впечатление? Вы думаете, он не понимает. Отвратительное
впечатление.
— Вы еще молодой человек,— сказал Соломон Борисович, покраснев-
ший от гнева,— а обо всем беретесь рассуждать.
Но через два дня к нам дошли слухи, что действительно стадион произ-
вел впечатление отвратительное. Соломон Борисович загрустил:
— Так кто виноват? Виноват Левенсон? А где деньги? Правление, мо-
жет, думает, что нужно построить каменные цехи, так почему оно не
строит? А все Соломон Борисович должен строить: и литейный цех, и
сборный, и квартиры.
В это время заканчивался триместр, и у коммунаров головы были заби-
ты зачетами. Кроме того, в коммуне происходили события печальные и не-
понятные. В середине ноября командир третьего отряда поразил всех ра-
портом:
— У Орлова пропало пальто с вешалки26.
Коммунары во время разбора рапорта сказали:
— Поискать надо лучше. Кто-нибудь захватил нечаянно или не на свою
вешалку Орлов повесил...
— Ты поищи лучше,— сказал я Орлову.
— Да где я буду искать? Я уже всю вешалку перерыл и у всех смотрел —
моего пальто нигде нет...
— Поищи все-таки.
Через день пропало пальто в седьмом отряде. Дали общий сбор и прика-
зали всем коммунарам надеть пальто и выстроиться во дворе. На вешалке
не осталось ни одного пальто, а Орлов и Кравченко все же своих пальто не
нашли.
Опросили весь сторожевой отряд, но он ничем помочь не мог. На вешалке
висит сто пятьдесят пальто, разве разберешь, какое пальто берет коммунар
с вешалки — свое или чужое.
На общем собрании Фомичев предложил:
— Надо пока что пальто держать в спальне. Ясное дело, между нами
завелся гад. Он и теперь сидит здесь и притаился, а завтра еще что-нибудь
утащит.
Харланова возмутилась:
— Вот тебе и раз. У нас завелся вор, так мы будем от «его прятаться,
всё будем в спальни тащить. Это безобразие, и нужно сейчас же поднять
с этим борьбу.
— Да как ты поднимешь борьбу, если мы не знаем, на кого и думать.
Кто может у нас взять?
— Раз взяли, значит, всякий может...
— Как это всякий?.. Я вот не возьму, например...
— А кто тебя знает? На тебя нельзя думать, а на какого коммунара
можно думать? Покажи, на кого?

— Так что же делать?
— Надо найти вора.
— Найди...
— Надо собаку привести в коммуну,— предложил кто-то.— Вот как она
на этого гада бросится, тогда уж мы будем знать, что делать.
В собрании закричали:
— Вот еще, собак тут не хватало. Сами найдем.
— Найдите.
Редько взял слово:
— Найдем. Все равно найдем. И если я найду, он у меня все равно не
вырвется. Так пускай и знает. А вешалку, действительно, нечего переносить
в спальню. Да больше он и не возьмет. Я его все равно поймаю...
Коммунары улыбнулись.
Через неделю в кабинет вошел Миша Нарский. Совет командиров три
месяца тому назад командировал его на шоферские курсы, которые он регу-
лярно посещает и о которых каждый вечер отзывается с восторгом. Живет
он в коммуне в одном из отрядов и болеет коммунарскими делами по-преж-
нему.
Миша Нарский ввел в кабинет Оршановича и Столяренко и сказал:
— Вот они, голубчики, видите?
Миша Нарский, несмотря на многие годы, проведенные в колонии Горь-
кого и в коммуне Дзержинского, остался прежним: чудаковатым, по-детски
искренним, неладно одетым. Он по-прежнему причесывается только по вы-
ходным дням и лучшим украшением для человеческого лица считает ма-
шинное масло. Он сейчас горд и от гордости на ногах не держится.
— В чем дело?
— Да вот вы их спросите...
— Ну, рассказывайте...
Оршанович грубовато отворачивается:
— А что я буду рассказывать? Я ничего не знаю.
Столяренко молчит.
— Видите, он не знает... А как пальто продавать, так он знает.
Полдесятка коммунаров, находившихся в кабинете, соскочили со
стульев и окружили нас...
— Пальто? Что? Оршанович? Здорово...
Оршанович с недовольным видом усаживается на стул, но Миша
сильной рукой металлиста берет его за воротник:
— Что? Ты еще будешь тут рассиживаться? Постоишь...
— Чего ты пристал? Чего ты пристал? Пальто какое-то...
— Ишь ты, какое-то... Смотрите... Субчик...
В кабинете уже не полдесятка коммунаров, а целая толпа, и кто27 . . .

10. И трагедии и комедии
11. Праздник
Пацаны бегом по всей лестнице — ужасно оживленные и храбрые,
но только до дверей «громкого» клуба, а здесь хвосты поджали и тихонько,
бочком пробираются в клуб мимо председателя Правления и еще тише
салют:
— раст...
А потом все собрались и смотрят на гостя, глаз не сводят и молчат.
Правда, нужно сказать, что главные пацаньи силы в это время намазы-
вались всеми возможными красками и наряжались в каморке за нашей
сценой — готовились к постановке. Перский, на что уж человек изобре-
тательный, а и тот «запарился»:
— Да сколько вас играет?
— Ого, еще Колька придет, Шурка, две девчонки, Петька и Соколов,
да еще ни один кустарь не гримировался, а кустарей трудно будет,
правда ж?
Коммуна украшена: везде протянулись плакаты, столовая, сцена и
бюст Дзержинского в живых цветах. Много потрудилась художествен-
ная комиссия. Много поработали и остальные. Все-таки наиболее пора-
жает всех Миша Долинный, который со своей комиссией — человек два-
дцать, кажется, и праздника не видели — протолкались на дворе до часу
ночи. Зато ни один гость не заблудился. На повороте к нашим тропинкам
на белгородском шоссе стоял Мишин пикет и спрашивал публику:
— Вам в коммуну Дзержинского? Так сюда.
И указывал на линию огней, протянувшихся через лес и через поле
до самой коммуны. Огни были сделаны самым разнообразным образом:
здесь были и электрические фонари, и факелы, и разложенные на пово-
ротах и трудных местах костры. Вся Мишина территория курилась дымом
и пахла разными запахами наподобие украинского пекла.
Коммуна была тоже в огнях, а над главным входом в огненной рамке
портрет Дзержинского.
В семь часов всех гостей пригласили в клуб, коммунары расположились
под стенками. Когда все собрались, команда:
— Под знамя встать! Товарищи коммунары — салют!
Левшаков загремел салют. Может быть, читатели еще не знают, что
такое знаменный салют коммунаров. Это наш сигнал на работу, обыкно-
венный будничный сигнал, который играется в коммуне два раза в день.
Он оркестрован Левшаковым еще в 1926 году в колонии Горького и
сейчас и у нас и у них является не только призывом к труду, но и салютным
маршем, который мы играем, когда выносим наше знамя, когда проходим
мимо ЦК партии, ВУЦИКа, когда встречаем очень дорогого гостя и когда
встречаемся в городе с колонией Горького...
Дежурный по коммуне идет впереди, подняв руку над головой, за
ним знаменная бригада шестого отряда — три девочки. Шестой отряд

уже второй месяц владеет знаменем. Гости стоя встречают наше
знамя...
Началась торжественная часть. Нас приветствовали с тремя годами
работы, нам желали дальнейших успехов...
После торжественной части концерт оркестра. Левшаков сыграл гостям:
1. Марш Дзержинского — музыка Левшакова.
2. Торжество революции — увертюра.
3. Увертюра из «Кармен».
4. Кавказские этюды Ипполитова-Иванова.
5. Военный марш Шуберта.
Закончил он шуткой28. Вышел к гостям и сказал:
— Быть хорошим капельмейстером очень трудное дело. Нужно иметь
замечательное ухо, нельзя пропустить ни одной ошибки. Чуть кто сфаль-
шивит, я сейчас же услышу, и поэтому я могу управлять оркестром, стоя
к нему спиной. Вот послушайте.
Он обратился к музыкантам:
— Краснознаменный.
У музыкантов заволынили:
— Довольно уж.
— Уморились...
— Праздник так праздник, а то играй и играй...
— В самом деле...
У публики недоумение. Мало кто понял сразу, что здесь какой-то
подвох. В зале отдельные замечания:
— Ого, дисциплинка!..
Левшаков стучит палочкой по пюпитру и говорит:
— Хочется в совете командиров разговаривать? Краснознамен-
ный...
Наконец волынка в оркестре понемногу утихает и музыканты подно-
сят мундштуки к губам. Раздается один из громких и веселых советских
маршей. Левшаков дирижирует стоя спиной к оркестру. Но уже на третьем
такте часть корнетов поднимается с мест, машет руками и уходит за кулисы.
Марш продолжается, но за корнетами удаляются альты, тенора, волторны
и так далее. Остаются: Волчок с первым корнетом, Грушев с басом, Петька
Романов с пиколкой и барабаны... Левшаков продолжает дирижировать,
стоя лицом к публике, и даже строит какие-то нежные рожи, показываю-
щие, что он переживает музыку. Но вот уже убежал и Волчок, последний
раз ухнул Грушев, наконец, и Петька пробирается в зал, пролезая под
рукой Левшакова. Остался один Могилин на большом барабане. Только
теперь Левшаков «понимает», как его подвели музыканты, и сам убегает.
«Булька» последний раз гремит барабаном и хохочет. Хохочет и публика,
все довольны, что это простая шутка и что с дисциплиной у дзержинцев
не так уж плохо.
Настало время и пацанам показать, к чему они так долго и так таинст-
венно готовились. Оркестр, их союзник, усаживается в соседнем классе,
из класса дверь в зал открыта, и Левшаков уже с кем-то перемигивается
у сцены.
Открывается занавес. В зале кто-то из коммунаров громко говорит:
— Ой, и вредные пацаны, дали им волю...

На сцене Филька в коммунарском парадном костюме. Он говорит:
— Сперва пойдет пролог29.
Все гонят, все клянут меня30,
Мучителей толпа,
Правителей несправедливых
И мальчиков неукротимых...
Безумным вы меня прославили всем хором
И от начальства до юнца
Покрыли детище мое позором.
Вы правы, тут не разберешь конца:
И строить вредно, и не строить плохо,
Построил вот, а теперь охай.
Я в Кисловодск теперь ездок,
Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок...
Каре... Эй, Топчий, запрягай, пожалуйста, до автобуса...31
Левенсон удаляется, а на сцену выходят три пацана с фанфарами,
играют какой-то сигнал и объявляют, что феерия «Постройка стадиона»
окончена.
Их место занимают три коммунарки в белых передниках и просят
гостей ужинать, за их спиной Волчок играет наш призыв «все в столовую».
Гости расходятся только часам к двенадцати. Дежурные отряда комму-
наров приступают к уборке всего здания, в кабинете делятся впечатлениями.
Соломон Борисович взбешен пацаньей проделкой:
— Разве я могу теперь работать в коммуне? Какой у меня будет авто-
ритет?
— При чем тут ваш авторитет, Соломон Борисович?— спрашивает
Клюшнев.
— Как при чем? Как при чем? Что это за заведующий производством,
когда он освещается какими-то синими фонарями, а руки складывает, как
Демон? Бегает по сцене и кричит, как сумасшедший? После этого будет
авторитет?
— Вот вы, значит, не поняли, в чем тут дело. Эту пьеску пацаны здорово
сделали. Теперь Правление задумается...
Действительно, феерия пацанов била не столько по Соломону Бори-
совичу, сколько по Правлению. Как ни комичен был Соломон Борисович,
перемешанный с Борисом Годуновым, Демоном и Ленским32, но его комизм
был показан как необходимое следствие нашей производственной заброшен-
ности. Жалкие цехи, размещенные по подвалам и квартирам, жалкие
диктовые постройки, засилие кустарей и кустарщины были представлены
пацанами в неприкрашенном виде. И председатель Правления, уезжая
от нас в этот вечер, сказал:
— Молодцы коммунары, это они здорово сегодня критикнули...

12. Пожары и слабости
Не успели ребята отдохнуть после праздника, убрать цветы, снять иллюми-
национные лампочки и спрятать плакаты, как приехал в коммуну Крей-
цер33 и сказал в кабинете:
— Ну, товарищи, кажется, с весны начнем строиться...
Дорошенко сонно ответил:
— Давно пора.
Сопин не поверил:
— А долго так будет казаться? Строиться, строиться, а потом скажут —
денег нет. За какие деньги строиться?
— Да что вы, объелись чего?— сказал Крейцер.— У нас сейчас на
текущем счету тысяч триста есть?
— Ну, есть, так это ж мало, смотря что строить...
— А вот об этом подумаем. А что, по-вашему, нужно строить?
— Мало ли чего,— сказал Фомичев.— Вот это все расчистить нужно,
а на чистом месте построить завод. Новый завод...
Соломон Борисович из-за спины Крейцера моргал всем коммунарам.
Это значило: построятся, как же... Но вслух он сказал:
— Надо строить маленький заводик, чтобы производить токарные ста-
ночки. Хорошая вещь, а спрос? Ух!..
— Токарные не выйдут,— сказал Фомичев.— Какой это завод на сто
пятьдесят коммунаров? Нужно что-нибудь помельче...
— Надо прибавить коммунаров, — протянул Крейцер, усаживаясь за
столом ССК.
— Ой, сколько же прибавить?— спросил Дорошенко.
— А сколько ж? Удвоить нужно.
Сопин задрал голову и показал на Крейцера пальцем:
— О, сказали, и все за триста тысяч: завод построить, новые спальни
и классы ж нужно, а столовая наша тоже, выходит, тесная будет, а клуб?
— Так вы же работаете?
— На этом бузовом производстве много не заработаем, а тут, видно,
миллионом пахнет...
Но вечером Сопин рассказывал пацанам уже в другом освещении:
— И что? И можно, конечно, построить, тут тебе такое будет —
завод, во! И не то, что сто пятьдесят коммунаров, а триста, во! Это дело
я понимаю.
— Вот обрадовался: триста...— кивает на Сопина Болотов,— как при-
дут новенькие, от коммуны ничего не останется...
— Чего не останется? Ты думаешь, если беспризорные, так и не останет-
ся? Это ты такой...
— Я такой... скажи, пожалуйста. А вот ваш актив — Григорьев —
вот хороший оказался.
— И то лучше тебя,— сказал Сопин.
— А я теперь что? Я теперь ничего, никто не обижается,— надувшись
окончательно, сказал Болотов, и Со пину стало жалко его; он потрепал
Болотова по плечу:
— Как придут сто пятьдесят новых, мы тебя обязательно ССК выберем.
Болотов улыбнулся неохотно:

— Выберете, как же!
Весть о том, что на лето предполагается постройка, в коммуне никого
не взволновала — мало верили словам коммунары. Но все же появилась
серьезная задача — надо побольше собрать денег.
Соломон Борисович предъявил одному из общих собраний пром-
финплан первого квартала. Коммунары о нем недолго думали:
— Это выполнить можно, если в цехах хоть немного наладится. А если
выполним, то сколько у нас денег будет?
Соломон Борисович считал такие вопросы неприличными:
— Вы сделайте, а деньги будут.
— Не забудьте ж, и на Кавказ поехать нужно.
— И на Кавказ поедете.
— А все-таки, сколько будет денег, если выполним план?
Соломон Борисович развел руками:
— Ну, что им говорить?
— Тысяч сто прибавим на текущий счет,— сказал я коммунарам.
Промфинплан обсудили на цеховых собраниях34. Встречный выдвигали
без большого разгона — цифры Соломона Борисовича были и без того
жесткими; встречный план коммунаров на первый квартал был такой:
Арматурный цех
Масленок 51 840 штук
Ударников для огнетушителей 12 000 »
Шестеренок для тракторов . . 600 »
Деревообделочный цех
Столов аудиторных 780 штук
Столов чертежных 700 »
Табуреток к ним 1100 »
Стульев аудиторных .... 1100 »
Швейный цех
Трусиков ........ 18000 штук
Юнгштурмов 1 100 »
Ковбоек 2 300 »
Всего по себестоимости на сумму 170 000 рублей.
Металлисты наши очень обрадовались, что выбросили из плана эти
отвратительные кроватные углы. Их не любили коммунары:
— Это что за такая продукция? Кроватный угол... Это самая легкая
индустрия, какая только есть. Подумаешь, кому нужен кроватный угол?
Покрась себе кровать хорошей краской и спи. А то: никелированный кро-
ватный угол. Всякая, понимаете, охота пропадает...
— Масленка — это, действительно, груба! Это для машины для всякой
нужная вещь. Это уж не такая легкая индустрия: масленка Штауфера.
Видите — не сразу даже придумали, Штауфер такой нашелся...
— Серьезно,— говорили уважающие себя токари,— в масленке и
резьбу нужно сделать, и все так пригнать, чтобы крышка правильно
навинчивалась, и дырочку просверлить.

Колька Вершнев торжествовал — закрывали-таки никелировочный
цех. Колька считал, что ничего вреднее для пацанов быть не может.
С первых дней января работа сразу пошла веселее в цехах, да и весной
запахло — коммунары умеют на большом расстоянии чувствовать весну
и ее запахи.
Соломон Борисович часто заходил ко мне и радовался:
— Молодцы коммунары, хорошо взялись! А я им план закатил, ой,
будут меня ругать. Ну, ничего, все будет хорошо.
Соломон Борисович оживился в январе, забыл громы Декина35 и сарказ-
мы пацанов в «Постройке стадиона». Его поднимало сознание, что комму-
на нуждается в больших деньгах, что эти деньги коммунары заработают
только под его руководством. Соломон Борисович прибавил стремитель-
ности в своих движениях и до позднего вечера летал по производственной
арене. Одно его смущало со времени приезда Декина — боялся Соломон
Борисович пожара. Пожар ему мерещился ежеминутно, он не мог
спокойно лечь спать и приходил ко мне иногда часов в двенадцать
ночи, извинялся, что мешает, о чем-нибудь заговаривал, как будто спеш-
ном, а потом сидит и молчит.
— Чего ты не спишь?— спрашиваю его: мы с ним перешли на «ты»
после праздника.
— По правде сказать, так боюсь ложиться — пожара боюсь.
— Вот глупости,— говорю ему,— откуда пожар возьмется, все уже
спят. ѵ
— Там же, в стадионе, печки еще топятся,— с трудом выговарива-
ет Соломон Борисович,— я вот подожду, пока закроют трубы, и пойду
спать.
Он уже и сейчас почти спит, голова его все падает на лацканы пиджака,
он тяжело отдувается и протирает глаза:
— Уф... Уф...
— Да иди спать, вот придумал человек занятие — пожара ожидать.
В дверях стоит с винтовкой дневальный, которому веселее с нами, чем
в одиночестве скучать у денежного ящика. Дневальный улыбается:
— Пожар никогда не бывает по заказу. Вы ждете пожара, а он за-
горится в другое время, когда спать будете...
— Почему ты думаешь, что он обязательно загорится?— спрашивает
Соломон Борисович.
— А как же? Это и не я один думаю, а все пацаны так говорят...
— Что говорят?
— Что стадион непременно сгорит, ему так уже от природы назначено...
Дневальный решил, что довольно для него развлечений, и побрел к
своему посту. Соломон Борисович кивает головой в его сторону:
— Пацаны говорят! Они все знают!.. Загорится стадион, пропало все
дело: будет гореть, а мы будем смотреть, это правильно сказал Декин. Все
ж дерево, сухое дерево, сколько там дуба, сколько там лесу, ай-ай-ай, пока
пожарная приедет...
В первом часу я отправляюсь домой. Бредет рядом со мной и Соломон
Борисович и просит:
— Зайди в стадион, скажи этим истопникам, чтобы были осторожнее,
они тебя больше боятся... зайди, скажи...

Однажды рано утром, только что взошло солнце, наш одноглазый сто-
рож Юхнн поднял крик:
— Пожар!
Прибежали кто был поближе, никакого пожара нет, солнце размалева-
ло окна стадиона в такой пожарный стиль. Посмеялись над Юхиным,
но в квартире Соломона Борисовича обошлось не так просто: услышал
Соломон Борисович о пожаре — ив обморок, даже Колька бегал приво-
дить его в чувство. Дня три ходил после этого Соломон Борисович с па-
лочкой и говорил всем:
— Если загорится, я погиб — сердце мое не выдержит, так и доктор
сказал: в случае пожара у вас будут чреватые последствия.
И вот настал момент: только что проиграли спать, кто-то влетел в
вестибюль и заорал как резаный:
— В стадионе пожар! Пожар в стадионе!..
Захлопали двери, пронеслись по коммуне сквозняки, залился трубач
тревожным сигналом, сначала оглушительно громко здесь, в коридоре,
потом далеко в спальнях. Как лавина слетели коммунары по лестницам,
дробь каблуков, крики и какие-то приказы вырвались в распахнувшуюся
настежь парадную дверь — снова тихо в коммуне. Соломон Борисович
тяжело опустил голову на бочок дивана и застонал.
Я поспешил в стадион. Подбегаю к его темной массе, а навстречу мне
галдящая веселая толпа коммунаров.
— Потушили!— размахивает пустым огнетушителем Землянский.
Он хохочет раскатисто и аппетитно:
— Как налетели, только шипит, как не было!
— Что горело?
— Стружки возле печки. Эта раззява Степанов в кочегарку пошел
«воды попить», у них в стадионе и воды нет...
Говорливой торжествующей толпой ввалились мы в кабинет. Соломон
Борисович изнемог на диване. Он с большим напряжением усаживается
и стонущим голосом спрашивает:
— Потушили? Какие это замечательные люди — коммунары... Стружки,
говорите? Большой огонь?
— Да нет, только начиналось, ну, так, половина кабинета костерчик,—
говорит Землянский.— А куда теперь эти банки девать? — показыва-
ет он на разряженные огнетушители, выстроившиеся в шеренгу в каби-
нете.
Соломон Борисович поднимается с дивана.
— Сколько вы разрядили?
Он начинает пальцем считать.
— Да кто их знает, штук двенадцать...
— Двенадцать штук? Двенадцать штук? Нет, в самом деле? —
вертится сердитый Соломон Борисович во все стороны. Он протягивает ко
мне обе руки:
— Это же безобразие, разве это куда-нибудь годится! Это же... Две-
надцать на такой маленький пожар. Ты им скажи, разве можно так
делать? Где я могу набрать столько огнетушителей, это разве дешевая
вещь?

Коммунары притихли и виновато поглядывают на шеренгу огне-
тушителей.
— Нет, в самом деле...— даже раскраснелся Соломон Борисович.
Я серьезно говорю коммунарам:
— Слышите? Больше одного огнетушителя в случае пожара не тратить.
Коммунары хохочут:
— Есть! Соломон Борисович, пропал ваш стадион... Сегодня разве
потушили бы одним?..
— Как ты сказал? Как ты сказал!— пораженный, обращается ко
мне Соломон Борисович.
— Я исполнил твою просьбу...
— Разве я говорил — один? Я же не сказал один. Надо с расчетом
делать...
После этого Соломон Борисович стал бояться всякого крика, всякого
бега по коммуне. Только с приходом весны он несколько успокоился и
стал смотреть веселее на мир.
Принимал Соломон Борисович разные противопожарные меры. Ему
сказали:
— Полагается в цехе держать бочки с водой и швабры при них.
Соломон Борисович выпросил у заведующего хозяйством несколько
старых бочек и действительно налил их водой. Это ничего не стоило. Но
швабры оказались дорогой вещью, и Соломон Борисович втихомолку
заменил их палками, на концы которых были привязаны пучки рогожи.
Когда приехал пожарный инспектор, Соломон Борисович с гордостью
повел его к кадушкам, но здесь он был незаслуженно посрамлен.
— И швабры есть, как же,— говорит он пожарному инспектору.
Он с гордым видом вынимает палку из бочки и видит, что на конце ее
нет ничего, торчат одни хвостики рогожные.
Когда уехал пожарный инспектор, Соломон Борисович произвел
расследование, и оказалось: бабы-мазальницы, которым поручил Соломон
Борисович что-то выбелить в системе своих цехов, отрезали рогожные
пучки от пожарных приспособлений и обратили их в щетки.
— Разве это люди?— сказал Соломон Борисович.— Это звери, это
некультурные звери.
Много страдал Соломон Борисович от пожарной опасности, и, на-
верное, его сердце не выдержало бы всех волнений, если бы не ком-
мунары. Коммунары не позволяли Соломону Борисовичу сосредоточи-
ваться36
— Вы посмотрите, что утром делается! Не успели окончить завтрак,
а некоторые даже и не завтракают, а бегом в литейную. Каждый захваты-
вает себе масленки и ударники, а кто придет позже, тому уже ничего не
остается, жди утренней отливки, жди, пока она остынет.
— Соломону Борисовичу жалко истратить тысячу рублей на новые
опоки, а сколько он тратит на доставку глины из Киева? Сколько стоит
вагон глины? А формовочный песок возле самой коммуны, сколько
хочешь, и сушить формовку не надо, не то, что эта глина.
Соломон Борисович обещал, оправдывался, снова обещал, придумывал

разные причины, говорил, что нет железа, что опоки будут тяжелые, что
коммунары их не поднимут37.
— Поднимем, вы сделайте...
На одном собрании он, наконец, взмолился:
— Что вы мне покоя не даете с этой глиной? Что, я сам не понимаю,
что ли? Опоки будут скоро сделаны.
— Когда? Срок?— шумят в зале.
— Через две недели...
Редько с места:
— Значит, будут сделаны к первому февраля?
— Я говорю, через две недели, значит — к двадцать пятому января.
— Значит, к первому февраля будут обязательно?
— Да, к двадцать пятому января обязательно,— гордо и неприязненно
говорит Соломон Борисович.
Он становится в позу, протягивает вперед руку и торжественно произ-
носит:
— К двадцать пятому января — ручаюсь моим словом.
В зале припадок смеха. Хохочет даже председатель.
Соломон Борисович краснеет, надувается, плюется, размахивает руками.
Он уже на середине зала:
— Вы меня оскорбляете. Вы имеете право оскорблять меня, старика?
Вы? Мальчишки?
Хохот стихает, но вежливый румяный и веселый Клюшнев говорит
негромко:
— Никто вас не хочет оскорблять. Но я перед всем собранием утверж-
даю: вы говорите, что новые опоки будут готовы к двадцать пятому января,
а я утверждаю, что они не будут готовы и к двадцать пятому февраля.
В собрании тишина внимания: что ответит Соломон Борисович?
Но он молча поворачивается и уходит. Все смущены. Кто-то говорит
Клюшневу:
— Ты все-таки чересчур. Разве так можно с человеком? Он ручается
словом.
Клюшнев спокойно:
— И я ручаюсь словом. Если я окажусь неправ, выгоните меня из
коммуны.
В первых числах февраля на мой стол оперся локтями Синенький,
поставил щеки на собственные кулачки, долго молча наблюдает, чем
я занимаюсь, и, наконец, осторожно пищит:
— Сегодня ж шестое февраля?
— Да, шестое.
— А новых опок еще не сделали...
Я улыбаюсь и смотрю на него.
— Не сделали.
— Значит, Клюшнев Вася правильно говорил...
— Выходит, так.
Синенький срывается с места и вылетает. Только в дверях он оборачи-
вается и делает мне глазки:
— А Соломон Борисович, значит, не сдержал слова...
Но Синенький произвел эту рекогносцировку неофициально. Ни в общем

собрании, ни в совете командиров не вспоминают о состязании Соломона
Борисовича и Клюшнева. Соломон Борисович недолго обижается. Он
оживлен и энергичен и первого марта с торжеством говорит общему
собранию:
— Ваше желание, коммунары, выполнено: сегодня готовы новые опоки,
и мы переходим на формовку в песке...
Коммунары шумно аплодируют Соломону Борисовичу. Я ищу в зале
Клюшнева. Он прячется от меня за чьей-то головой и хохочет, хохочет.
Перед ним стоит Синенький и быстро бьет ладонью о ладонь, широко
отставив пальцы. Смотрю — и многие коммунары заливаются, но так,
чтобы не видел Соломон Борисович.
А Соломон Борисович высоко поднял руку и говорит звонко:
— Видите, что нужно и что можно сделать для производства, я всегда
сделаю.
В зале взрыв аплодисментов и уже откровенный взрыв смеха. Смеется
и Соломон Борисович.
13. На дороге
Несмотря на холод в цехах, плохой материал и полное изнеможение
станков, без всякого сомнения заканчивающих свою земную жизнь,
коммунары подходили к концу первого квартала без больших поражений.
Тридцать первого марта мы просидели до 12 часов ночи в общем
собрании — дела были серьезные»
Промфинплан первого квартала был выполнен:
Всего выпущено продукции по себестоимости на сумму 174 000
рублей.
Напали на металлистов:
— Так мы и говорили, что вы подкачаете... Вот у вас прорыв, где
еще 14% плана гуляют? А ведь у вас собрались самые квалифицирован-
ные коммунары.
Металлисты были очень смущены. В особенности был огорчен четвер-
тый отряд, в котором были и Юдин, и Клюшнев, и Грунский, и Скребнев,
и Козырь. По выполнению своих отрядных норм отряд шел впереди
всех отрядов коммуны, уступая только одиннадцатому отряду девочек
(после закрытия никелировочного цеха у нас была произведена реорга-
низация отрядов, й девочки получили номера десятый и одиннадцатый).
Но другие отряды токарей далеко отстали от четвертого, а особенно от-
ставали литейщики. За литейщиков и взялось общее собрание.
— Два месяца держались за киевскую глину, выпускали больше
брака, чем дельного литья.
— Зайдешь к ним в цех — не литейная, а аптека; это не трогай, а
на это нельзя смотреть, а это секрет какой-то, а на самом деле саботаж-
арматурным цехом . .
деревообделочным . .
швейным
коммуной в среднем .
86%
108%
130%
Ю2о/о

ники. А командиры-литейщики? Хоть один был рапорт за квартал?
— Чего, хоть один рапорт?— вскакивает задетый за живое командир
девятого.— Мало было рапортов?
— А за мастером вы смотрели? Вы, вот, посадили токарей на «декохт»...
Что мы не знаем, как они гонялись за масленками? Каждое утро у
них в очереди стоят. Куда это годится такое?..
— А где Ганкевич, почему его нет на собрании?
Председатель немедленно посылает за Ганкевичем пацана. Ганкевич
приходит смущенный и злой.
— Я работал двенадцать часов в сутки, разве я отдыхал когда38. . . .
В левом здании будут спальни на триста человек, больничка, вешалка
и кое-какие подвалы. В правом здании расположится в двух этажах
новый завод — завод ручных электросверлилок.
Центральное здание все придется перестроить: кухню опустить в под-
вал, за счет классов внизу и коридора расширить столовую, спальни
второго этажа обратить в аудитории, из теперешнего «тихого» клуба
и спальни девочек сделать театр на пятьсот человек, в теперешнем «гром-
ком» клубе устроить «тихий». Придется в центральном здании передви-
нуть почти все переборки.
Косалевич добивался на Правлении:
— Нельзя ли коммунаров раньше отправить куда-нибудь, чтобы раньше
начать перестройку?
Но в Правлении сказали: нельзя никуда отправить, нужны большие
средства, нужно сейчас работать, уедут коммунары только пятнадцатого
июля.
В этом проекте самым увлекательным был завод электросверлилок.
Мы видели уже эту электросверлилку, инженеры достали где-то
заграничную: алюминиевый кожух, ручка, собачка, все вместе немного
похоже на револьвер, только больше — сантиметров сорок в длину и
цилиндричнее. Внутри моторчик, механизм, шестеренки — внутренность
еще мало понятная, но говорили инженеры, что в работе нужна точность
до одной сотой миллиметра. Если эту сверлилку разобрать, получается
много деталей. Одних названий деталей сто одно.
До сих пор сверлилки эти привозились к нам из Америки, Австрии,
платили за них золотом. Коммунары на сверлилку смотрели со страхом
и уважением:
— Это тебе не масленка, тут тебя один моторчик слопает с потрохами.
Одна сотая миллиметра — какие очки надевать нужно?
— Правда, что у нас мастеров таких пока что нету, а все-таки сделаем,
вот увидите, сделаем, еще как...
Все это дело: и новые здания, и новый завод, и новые коммунары, все
это представлялось в далеком тумане, но не туманом уже были ряды
кирпича, обступившие коммуну со всех сторон, пирамиды песка, сосновые
бараки для рабочих, начальник строительства Вастонович. А в конце
марта пришли люди с топорами и хватили ими по нашему милому саду.
Из пацанов кое-кто ахнул:
— Сад? Ой, жалко ж...
— Чего ты трепыхаешься?— сказал кто-то из старших.— Яблок жалко?

Так яблоки, это что? Яблоки — это баловство, а тут тебе электросверлилка...
Пацаны не успевали, впрочем, переживать как следует все, что им вы-
пало на долю в это время. Слишком много было потрясающих впечатле-
ний, а впереди еще поднимались кавказские горы. Не успели вырубить сад,
как начали копать котлованы для фундаментов, а в начале апреля на
нас навалилось новое дело: постройка дороги.
О дороге к белгородскому шоссе мы хлопотали давно. Нужно было
проложить мостовую длиной в километр с четвертью, а сейчас мы поло-
жительно изнемогали от бездорожья. Даже пешеходы добирались до
шоссе ценою великих страданий и сложной обходной стратегии. Ведь вы
знаете, что такое старая российская дорога? Это такое место, которое
меньше всего приспособлено быть дорогой. Так вот именно такая дорога
отделяла нас от белгородского гудронного шоссе.
В течение зимы совет командиров отправил несколько делегаций в
Коммунхоз. Совет командиров писал Коммунхозу, что для перевозки
двадцати пяти пудов груза нужно запрягать трех лошадей, что извозчи-
ки отказываются вообще к нам ездить, а о проезде машиной нечего и ду-
мать.
И к весне Коммунхоз, наконец, сжалился над нами и приступил к
прокладке дороги. Начались земляные работы, свозили камень. С земляны-
ми работами сразу обернулось очень плохо. Нужно было сделать выемку
длиной до полуверсты — для этой работы наняли даниловских и шишков-
ских крестьян и платили им по поденному расчету, а по сдельному они ни
за что не хотели работать — слишком для них подозрительным показался
кубический метр.
Посмотрели мы с недельку на эти земляные работы и головы повесили:
при таких темпах дорогу окончат не раньше конца пятилетки. Еще прошла
неделя. В общем собрании заговорили:
— С такой работой нечего возиться. Либо бросить все дело, либо искать
новых рабочих.
— А где ты их найдешь?
Пришел в собрание и десятник с дороги и сказал:
— С дорогой плохо, прямо вам говорю.
Кто-то из коммунаров спросил:
— А если бы нам взяться за дело?
Десятник улыбнулся высокомерно:
— Что вы, разве это детская работа?
— Какие мы дети!— обиделся Грунский.— Хорошие дети...
— Сколько там у вас больших, а малышам будет трудно. Знаете,
земляная работа, она...
Так собрание и кончилось ничем. У себя я сказал десятнику:
— Жалко, разумеется, отрывать ребят от производства, но вы знаете,
если бы ребята взялись, за шесть дней выемку бы окончили.
Десятник и теперь не поверил, а через три дня снова пришел ко мне
и сказал:
— Что ж, надо прекращать работу. Эта волынка обходится дорого,
и к осени дорогу не окончим.
— А не потрубить ли нам, Василь, совет? — спросил я Доро-
шенко.

Дорошенко подумал, подумал:
— Насчет дороги? А как же с промфинпланом будет? На дорогу
нужно не меньше десяти дней.
— Десять дней?— удивился десятник.— Голубчики мои, да это ж прямо
чудо... Давайте...
— Потрубить можно, что ж,— сказал Василь.
Потрубили. Командиры задумались:
— Десять не десять, а на неделю придется закрыть производство.
Соломон Борисович разволновался до истерики:
— И что вам в голову приходит? Откуда такое приходит в голову?
Десять дней, это по себестоимости на сорок тысяч рублей продукции.
Что такое? Вы соображаете своей головой?
— А если останетесь совсем без дороги?— сказал десятник.
— Как без дороги? Без дороги нельзя...
— Соломон Борисович, — сказал кто-то, — если мы не выполним пром-
финплан, тогда можно будет в июне лишний час прибавить, да мы и так
выполним...
— Надо не выполнить, а перевыполнить...
— И перевыполним...
— Ну, делайте как хотите, — сказал Соломон Борисович.
Совет командиров постановил: отдать на дорогу одну пятидневку за
счет производства и за счет учебы, — значит, по 8 часов в день. В школе
у нас дела шли хорошо.
— А лопаты будут? — спросил я десятника. — На сто пятьдесят
человек!
— Да я вам не только лопаты, я вам черта достану, только помогите.
Совет командиров немедленно отправился на дорогу и разделил всю
выемку на двенадцать частей — по числу отрядов, пацанам и девочкам
дали более мелкие части выемки, кто постарше — глубокие. Вышло на
каждый отряд по сорок с чем-то метров погонных.
Филька посмотрел на свой участок и сообразил:
— По два с половиной метра на пацана, а глубина тут сантиметров
тридцать... Ого...
В следующие дни линия дороги была похожа на какой-то фейерверк
земляных бросков. По сторонам линии все росли и росли земляные ва-
лы, коммунарские головы все глубже и глубже уходили в землю. Через
три дня четвертый отряд окончил свой участок и перешел на участок
девочек, а девочек упросили отправиться на помощь пацанам.
— Там вам легче, здесь высоко бросать нужно...
Все-таки за пятидневку не окончили, пришлось истратить и выход-
ного дня половину.
Но к вечеру в выходной день пришел ко мне десятник и сказал, за-
хлебываясь:
— Это же замечательно, честное слово, я никогда такого в жизни
не видел... Это же замечательно, ей-богу, это прямо замечательно!..
Был тихий и теплый вечер. Коммунары прогуливались по вырытой
выемке, и Сопин декламировал:
— Пацаны — это тебе кадры! Это не какая-нибудь мелкая буржуазия
из Даниловки...

В первых числах апреля еще волнения — перевыборы совета коман-
диров.
За месяц вперед началась кампания по перевыборам. Комсомольское
бюро часто и ужин пропускало за этим трудным вопросом. А вопрос
был действительно трудным: новому совету командиров предстояли
большие дела — тяжелый промфинплан, постройка, конец учебного
года, кавказский поход. Дорошенковский созыв, по мнению бюро, рас-
трепал коммуну: воров завели, потеряли Воленко39, разбаловали паца-
нов, не сумели крепче связаться с инженерами, проектировавшими но-
вое производство. Только и заслуг было, что приступили к дороге. И в
бюро и среди актива все высказывались за крепкий состав совета:
— Надо выбирать таких, чтоб корешкам не смотрели в зубы.
В некоторых отрядах не нравились такие идеи. Литейщики и кузне-
цы доказывали:
— У нас все одинаковы. Кого отряд выдвинет, тому и будем подчи-
няться.
На избирательном общем собрании споров не было.
Бюро выдвинуло еще одно предложение: не избирать отдельно де-
журных по коммуне, а дежурить командирам по очереди:
— А то у нас так: дежурный на части разрывается, а командиры
смотрят — пускай себе. А вот когда он будет знать: сегодня этот дежу-
рит, а завтра я, так у него другой порядок в отряде будет.
Против этого никто не возражал — в самом деле — да и начальства
меньше. Это постановление имело в дальнейшем огромное значение.
Командиры в коммуне сделались с тех пор действительными руководи-
телями нашего коллектива.
Собрание выбрало таких кандидатов:
Первого
Второго
Третьего
Четвертого
Пятого
Шестого
Седьмого
Восьмого
Девятого
Десятого
Одиннадцатого
отряда — Землянский
» — Швыдкий
» — Ширявский
» — Клюшнев
» — Похожай
» — Кравченко
» — Дорохов
» — Студецкий
» — Сергиенко
» — Вехова
» — Пихоцкая
Секретарем совета командиров выбрали Никитина, подчеркивая
этим избранием большие задачи нашего самоуправления. Никитин —
самый старый коммунар, перебывавший командиром несколько раз. Он
до сих пор находился как бы на покое, и выбирали его только в самые
ответственные комиссии. Никитин — человек, прежде всего, суровый,
во-вторых, Никитин знает все44

14. Положение на фронте
15. Четырнадцатое июля
напихал Колька всякого добра: бинтов, йоду, каких-то капель, англий-
ской соли...
Было много мороки со всеми этими мелочами. Уже с июня стали со-
бирать ребята старые газеты, чтобы выложить ими в корзинах.
Совет командиров мобилизовал всех женщин в коммуне научить
ребят складывать костюмы так, чтобы они не мялись и не мешали друг
другу. Это оказалось довольно сложной наукой, и многие пацаны с тру-
дом постигали ее теоремы. Командирам по горло было забот с обще-
взводным имуществом: ведра, топоры, гвозди, веники, фонари. Фонарей
«летучая мышь» полагалось на каждый взвод три штуки. А для фона-
рей нужен был керосин, а для керосина — банки.
В особенности много повозились мы с лагерями. Сначала думали
взять палатки с собой в поход. По этому вопросу долго спорили на об-
щем собрании. Маршрутная комиссия требовала, чтобы палатки сопро-
вождали нас по Военно-Грузинской дороге. Панов говорил на собрании:
— Вы не думайте, что там для вас везде приготовлена хорошая по-
года. А если дождь, куда вы денетесь на дороге?
— Дождь не страшно, — говорили на собрании, — ну что ж, по-
мокнем немного. А ты говоришь: палатки. Ну хорошо, возьмем палатки.
Вот пришли мы на ночлег, а тут на тебе:, дождь... что ты будешь делать?
— Как что? Разобьем лагерь!..
— Разобьешь, какой ты скорый!.. Во-первых, чтобы развернуть па-
латку и натянуть, нужно не меньше как полчаса, и ты измокнешь, и
палатка вся мокрая, а, во-вторых, на каком же месте ты ее разобьешь?
— Как на каком? Мало ли на каком? На каком удобнее...
— А я тебе скажу, на каком...
— А ну, скажи...
— На мокром...
Общее собрание взрывается смехом.
— Верно, на мокром...
— И придется ложиться все равно на сырую землю. А на другой
день ты палатку должен свернуть? Должен?
— Ну, должен, — говорит уже сбитый с толку член маршрутной
комиссии.
— А как ты ее свернешь, если она мокрая, ее сушить надо? А если
дождь не перестал?
— Верно, — закричали в собрании, — не надо палаток... возиться
с ними.
Но маршрутник не сдается.
— Вы так говорите, как будто вы маленькие или дурачками прики-
дываетесь. Смотри ты: пошел дождь, а он полчаса палатку натягивает,

и он, бедный, измокнет, и палатка измокнет, все пропало. А разве так
делается? Видим, что туча находит, значит, стой, разбивай лагерь, пока
там дождь...
Редько перебивает:
— А туча прошла, опять свертывай, так перед каждой тучей и будем,
как на ярмарке, развертывать и свертывать...
Собрание снова хохочет, хохочет и маршрутная комиссия.
— Ну хорошо, мокните, нам все равно, а вот другое — вы знаете,
что такое Крестовый перевал?
— А что там страшного?
— Мы вот ехали с Антоном Семеновичем, так прямо по снегу три
километра над уровнем моря, а там ночевать придется или близко
оттуда, а где ты согреешься?
— В палатке?
— Ну да, в палатке...
— Ив палатке не согреешься...
Крестовый перевал все же не дождь, и над ним коммунары задума-
лись. Потом решили удлинить марш через перевал: пройти за один день
верст пятьдесят и таким образом избавиться от ночевки в самом холод-
ном месте. А на всякий случай согласились:
— Ну и померзнем, не большая беда, как-нибудь друг друга нагреем.
Лагери решили отправить прямо в Сочи товарным грузом, а для по-
стройки лагерей командировать в Сочи Панова — он знает место для
лагерей, а Военно-Грузинскую он все равно уже видел. Панову только
пятнадцать лет, но он уже на втором курсе. Славится он постоянной
бодростью, очень малым ростом и великими математическими способ-
ностями. Вместе с Пановым посылаем Семена Моисеевича Марголина41.
Марголин — фигура последней формации. Ему лет тридцать, и офи-
циальное положение его. в коммуне — киномеханик. В коммуне он дол-
жен бывать раза два в пятидневку, пропустить фильм, и за это он по-
лучает сто восемь рублей в месяц.
Но коммунары уже давно усовершенствовали Марголина. Чего только
Марголин не делает: он и ремонтирует проводку, и чинит моторы, и
устраивает иллюминацию, и достает билеты для культпохода, и покупа-
ет мазь для оркестра, он «и швец, и жнец, и в дуду игрец». И если
Марголин какое-нибудь поручение выполнит плохо, на него сердятся
и кричат:
— Сенька, ты опять напутал? Как тебе говорили, ты чем слушал?
Сенька всегда весел и доволен жизнью — он влюблен в коммуну.
Из-за коммуны он забыл дом, семью, жену, семейное счастье. Жена Сень-
ки на, маленькая изящная женщина, иногда приходит в коммуну, улы-
бается сквозь слезы и жалуется:
— Что это такое? Четыре дня не было дома...
Тогда Сеньке говорят:
— Ты что ж, и дома путаешь все!.. Ступай домой да смотри, не забудь
завтра зайти узнать, как там фанфарные занавески, готовы?
Сенька сейчас возится с лагерями: надо запаковать доски, колья,
веревки, надо достать вагоны, приготовить инструмент...
Посторонний человек, приехавший в коммуну, не заметил бы ника-

ких приготовлений к походу. Так же чисто в коммуне, так же расцветает
день сигналами, так же шумят мастерские и журчит наука в классах.
Только где-то глубоко в подвалах, кладовках, на черных дворах рас-
считывают, измеряют, запаковывают наши будущие походные дни. По
вечерам коммунары толпятся на стройке, спорят с Делем и Степаном
Акимовичем, и только немногие возятся со своими корзинами. У паца-
нов дела больше всего. На их плечах прощальный вечер в клубе ГПУ.
Кружок пацанов, поставивший в свое время «Постройку стадиона», не
разошелся. Он ставит обозрения на какие угодно темы. Он уже поставил
«Дзержинцы в Европе» и «Паровоз», а теперь готовит сложную поли-
тическую сатиру под названием «Red Army». Чего только нет в этой
сатире: Пуанкаре, Бриан, Макдональд, Пилсудский, китайские генера-
лы, рабочие и, самое интересное, Красная Армия. Постановка — дело
сложное. Не только нужно знать текст, не только играть, но и костюмы
приготовить и все художественное оформление. И все это должны сде-
лать пацаны.
В последние дни коммунары смеются, прыгают, радуются, а посмот-
ришь на них внимательнее, и так ясно видно: устали ребята до послед-
ней степени — побледнели, похудели. Стали попадаться в совете коман-
диров заявления:
— Прошу перевести меня в какой-нибудь другой цех, так как я здесь
очень уморился.
В совете командиров не потворствовали малодушным:
— Все уморились, отдохнешь в Сочи.
В последний раз собрался совет командиров 10 июля, чтобы разре-
шить много последних мелочей. Пристал строитель Вастонович:
—'* Надо приступать к перестройке главного дома — убирайте все
ваше добро.
Убрать не так легко: мебель, гардины, портреты, книги, кровати.
Насилу нашли такое помещение, перестройку которого согласился Ва-
стонович отложить до нашего возвращения.
И еще вопрос: кому передается переходящий приз — знамя коммуны?
Девочки выполнили промфинплан лучше всех цехов, а у девочек лучший
отряд одиннадцатый. Но у металлистов лучший отряд четвертый, и по
выполнению норм он первый в коммуне. Оба отряда заявили свое право
на знамя. Помирить их совет командиров не мог и решил на время по-
хода выбрать специальную знаменную бригаду. Общее собрание выбра-
ло знаменщиками Конисевича и Салько, ассистентами — Похожая и
Сергея Соколова.
Наконец, настали последние дни. Закрыли школу. Опустошили все
комнаты коммуны — попрятали все подальше, свернули лагери и от-
правили на вокзал.
13-го вечером расформировали отряды и ночевали уже в походном
порядке — по взводам, а 14-го уже и делать нечего. Пацаны что-то за-
канчивают к постановке, хозкомиссия раздала последний багаж по
взводам. Командир четвертого отряда Клюшнев один оказался в малень-
ком прорыве:
— Как я сдам знамя? Кисти такие старые, одни кулачки остались.
Сколько раз говорил Степану Акимовичу...

В четыре часа дня послали кого-то в город за кистями.
За обедом прочитали приказ:
Коммуне имени Дзержинского с 14-го числа считаться в похо-
де. Заведование коммуной на месте передается товарищу Левен-
сону. В пять часов вечера всем построиться в парадных костюмах
для марша в клуб ГПУ. После вечера в клубе всем переодеться в
походные костюмы и строиться для марша на вокзал. Обоз все
время при колонне.
В пять часов проиграл Волчок общий сбор. В сторонке уже стояли на-
груженные доверху восемь возов обоза. Выстроились в одну шеренгу
против фасада коммуны, на правом фланге заблестели трубы оркестра,
засмеялись на солнце занавески фанфар. Белый строй коммунаров не-
забываемо красив, свеж, совершенно необычным мажорным мотивом
врезывается в память. На макушках коммунаров золотые шапочки,
только командиры в фуражках с белым верхом.
Пробежали последние деловые пацаны. Кто-то поправил завязку на
ногах, кто-то потуже затянул пояс, девочка отряхнула последнюю нитку
с юбки и, улыбаясь, смотрит на меня:
— Ох, и хорошо ж!..
— Под знамя смирно!
Вынес четвертый отряд знамя в чехле и замер перед фронтом. С пра-
вого фланга отделилась знаменная бригада, под салют оркестра приня-
ла знамя, и вот оно уже на правом фланге во главе нашей белоснежной
колонны, чтобы быть там полтора месяца. Высоко подбрасывая пятки,
стремглав пролетел Алексюк со своим флагом на место42.
Против нашего строя собрались служащие и рабочие коммуны, строи-
тели, техники, на стройке затихли стуки и опустели леса. Многие идут
с нами в клуб на прощальный вечер.
Как будто все готово. Несколько прощальных слов остающимся, не-
сколько пожеланий с их стороны.
Соломон Борисович смотрит на нас и волнуется, на глазах у него
слезы:
— Эх, поехал бы с вами... хорошие мальчики и девочки, мне трудно
без них... Ах, как они работали, как звери, как звери!
— Соломон Борисович, станки ж, смотрите! — кричат из третьего
взвода.
— Хорошо, хорошо, ты не бойся...
— Ну, пора.
— Колонна, смирно!
Но кто-то прорвался сквозь строй и дышит так, как будто у него все
цилиндры лопнули.
— Что такое? Где ты был?
— Кисти!..
— Ах, кисти!..
Склонилось знамя, и несколько человек занялось его украшением.
— Ну? Больше ничего не будет?
— Ничего, можно трогать...
— Колонна, смирно! Справа по шести, шагом марш!

Тронулся» зазвенев, оркестр, тронулось знамя, ряд за рядом пере-
страивались коммунары, проходя мимо заулыбавшихся родных паца-
нов левого фланга.
16. Первые километры
Рано утром пятнадцатого июля коммунары уже сидели в вагонах. В пер-
вом поместился оркестр, во втором — первый и третий взводы, в треть-
ем — второй и четвертый — пацаны и девчата. Поместился и я с этой
кампанией, наиболее предприимчивой и опасной в пути.
Ожидая посадки на вокзале, истомились без сна, и поэтому, как толь-
ко распределили командиры места, открыли ребята корзинки, достали
одеяла и завалились спать. Даже самое замечательное наслаждение, о
котором все мечтали за месяц до похода — смотреть из окна вагона,
было отложено до будущего времени. Только в Донбассе выставили ре-
бята любопытные носы в окна и засыпали друг друга вопросами:
— Ты, наверно, не знаешь, что это за такие кучи?
— Я знаю.
— Ты, наверно, думаешь, что это уголь? Ха, ха, ха...
— А по-твоему, это дрова?
— Это — порода. Понимаешь? Порода, земля...
— А ты все понимаешь? Это, по-твоему, доменные печи?
— Нет, не доменные.
— А что?
— А тебе какое дело, что?
— Это тоже порода?
— Вот народ какой, эти пацаны!.. — говорит Сопин, командир чет-
вертого взвода. — Ну вот, из-за чего они ссорятся?
— Мы разве ссоримся? Мы разговариваем.
— Знаю, какие это разговоры. Это разговор, а через минуту начина-
ют драться. У меня во взводе чтобы этого не было!
В переднем вагоне заиграли сигнал. Пацаны прислушались.
— Хлопцы, на завтрак!..
Из-под одеял высунулись головы.
— Странно как-то, вставать не играли, поверки не играли, а прямо
в столовую...
В вагон входит Кравченко, член хозкомиссии и ее признанная душа.
— Командир, давай пацанов, получить по фунту хлеба, по два яйца
и по яблоку.
— Мы в хлебе не нуждаемся, — говорит Сопин.
— Отправишь двадцать буханок в средний вагон, там разрежем.
По вагону проходит Клюшнев. Сегодня он дежурный командир.
— Чтобы в вагоне не было скорлупы, крошек, санобход будет после
завтрака.
Они с Кравченко удаляются, преисполненные важности, — они имеют
право переходить из вагона в вагон. За ними отправляется несколько
пацанов за завтраком. В отделении девочек тоже зашевелились. Прибе-
жали старшие за буханками и тоже в зависти.

— Вот здорово, у них какие окна, по три человека может смотреть...
Снова в вагоне Кравченко.
— Если у кого попадется плохое яйцо, скажи командиру — обме-
няем.
Кравченко великий специалист своего дела. Он провел хозкомиссию
в крымском походе и теперь, когда его выбирали, чуть не плакал:
— Пожалейте, хлопцы, никогда покою нету, и день и ночь паришься.
Но хлопцы его не пожалели:
— Не ври, чего там паришься! А у нас поход серьезный, сам пони-
маешь! А тебе что? Мы пёхом жарим, а ты в обозе едешь, и пищи у тебя
хоть завались...
— Та на ту пищу дывытысь протывно...
В крымском походе с ним случилась смешная история, которую
никогда коммунары не забудут. Колонна коммунаров спустилась в Си-
меиз прямо от обсерватории через Кошку, а обоз пошел по шоссе. На
каком-то повороте слез Кравченко с воза и присел на дороге переобуться,
потом на что-то загляделся и потерял обоз из виду. Бросился вдогонку,
попал не на ту дорогу и совсем заблудился. Обоз вошел в Симеиз, при-
соединился к колонне, а Кравченко нет. Ждали, ждали и забеспокои-
лись. Уже стемнело. Послали трубачей в горы и сказали:
— Играйте сбор, не поможет — играйте на обед, обязательно при-
бежит.
Но и «на обед» не помогло. Так Кравченко и не нашли и без него на
другой день отправили обоз в Ялту, а сами погрузились на катер. Боль-
шинство было опечалено трагической гибелью Кравченко, но опытные
коммунары говорили:
— Найдется старый, не бойтесь...
Действительно, в Ялте на набережной, когда мы сходили с катера,
нас встречал Кравченко, измазанный и потертый.
— Где тебя черт носил?— спрашивают у него.
— Да где ж? Я ото отстал от обоза, черт его знает, куда оно поверну-
ло, ходил, ходил, та й пришел в Симеиз отой самый. Спрашивал, кого
только ни спрашивал, чи не видел кто обоза, так никто и не видел, как
скрозь землю провалился. Так я й пошел прямо в Ялту, денег со мной
же не было...
Коммунары, пораженные, выслушали эту исповедь.
— Да слушай ты, халява!..
— Ну, чего ж я халява? — спросил Кравченко обиженно.
— Халява! А чего ж ты не спросил, чи не бачылы тут хлопцив 8
музыкою?
— Та на що мени музыка ваша, — разозлился Кравченко, — когда
мени обоз був нужный!.. А дэ ж вин зараз?
— Кто?
— Та обоз же, от ище дурень...
— Обоз в пять часов отправился в Ялту.
Кравченко бегом бросился в город... Так и не разобрал он, почему
его назвали халявой.
Теперь Кравченко опытнее и, пожалуй, не потеряется, но и теперь
он умеет ограничить свои действия формулами самой ближайшей задачи.

После завтрака культкомиссия притащила газеты и журналы, куп-
ленные на узловой станции. Но недолго коммунары предавались поли-
тике, завязались разговоры. Они были на границе двух эпох, совершенно
не похожих одна на другую: они только что оставили свои станки и
развороченную в стройке коммуну, но еще не вступили в сложные пере-
плеты похода. Говорили все-таки больше о коммуне.
— А интересно, чи отремонтирует станки Соломон Борисович?
— А на что тебе станки эти? Там, брат, будут такие машины!..
— Не успеют к нашему приезду...
— Успеют!..
— А здорово дорога вышла, красота!..
— А вот, хлопцы, сто пятьдесят новеньких как напрут, ой-ой-ой...
Напрасно мы позадавались перед Правлением.
Дело в том, что в Правлении все-таки побаивались — новенькие раз-
несут. Но коммунары в Правлении говорили:
— Вот увидите, как тепленькие на места станут...
— Все-таки лучше пригласить двух-трех воспитателей.
— Хуже, гораздо хуже, волынка будет. Вот увидите: срок четыре
месяца, через четыре месяца не отличите, где старый, где новый, мы
уже это знаем.
Это положение — обработать новых за четыре месяца без помощи
воспитателей — без всякого формального постановления сделалось по-
чему-то обязательством коммунаров, его признавали как обязательство
и коммунары и Правление и о нем часто вспоминали. Большинство ком-
мунаров считало, что вопрос о новых вообще — вопрос пустяковый,
гораздо труднее в их глазах был вопрос о заводе.
Только подъезжая к Владикавказу, мы стали больше предаваться
перспективам ближайшего будущего. На Минеральных Водах на секун-
дочку задержались с воспоминаниями: многие ребята в свое время
посетили Минеральные Воды, хотя и не имели командировки Курупра43.
Вспоминали сдержанно и недолго:
— Тут летом жить можно...
Владикавказ встретил нас проливным дождем. Из вагонов не вышли,
думали: вот перестанет. Но дождь у них какой-то странный: жарит и
жарит с одинаковой силой, без всякого воодушевления, ровно, упорно,
и самому ему как будто скучно так однообразно поливать землю, а он
все-таки поливает и поливает. Просидели час в вагонах и пришли в пол-
ное недоумение. Собрали совет командиров взводов.
Никитин председательствует в совете. Степан Акимович зло смотрит
на станционное здание, поливаемое дождем.
— Вот дьявол заладил. Так вот, товарищи. Под таким дождем погру-
зиться на подводы, достать хлеба, выступить невозможно.
— Уже и поздно, — говорит Никитин, председатель маршрутной
комиссии. — Нам полагалось выйти из города в 10 часов, а сейчас уже
два. Опоздали, а теперь дождь этот, да пока соберемся и нагрузимся,
будет уже вечер, куда же идти под дождем. Давайте ночевать...
С нами сидит и думает представитель ОПТЭ44.
— А как же обед? Мы для вас обед приготовили. А ночевать где вы
будете?

— А нельзя в вагонах?
— А пожалуй, что и можно...
— А обедать как-нибудь проберемся позже...
На том и решили. Начальник станции разрешил переночевать в ва-
гонах. Коммунары занялись уборкой, часть отправилась на поиски фрук-
тов, и через пятнадцать минут весь базарчик на площади перед вокзалом
был прикончен. Под вечер кое-как пробрались в город и пообедали.
Представитель ОПТЭ говорил нам:
— На дождь не смотри, дождь три дня, четыре дня будет. Ты иди,
там дождя не будет...
Решили завтра выступать во что бы то ни стало. До вечера спорили
и торговались с возчиками, договорились о шести парных арбах за пятьсот
рублей до Тифлиса. Помогло то обстоятельство, что мы захватили с собой
из Харькова несколько мешков овса.
Утром проснулись — к окнам: дождя нет, но небо несимпатичное —
все равно дождь будет. Хозкомиссия наскоро выдала по куску колбасы.
Объявили приказ:
Немедленно погрузить обоз. Строиться на площади в обычном
порядке, форма одежды летняя (выходные трусики и парусовки).
Караул при обозе от первого взвода.
Пробежали командиры на площадь, распределили между собой арбы.
Потянулись коммунары через рельсы с корзинками, ящиками, трубами.
Обоз грузили долго и мучительно. Осетины завидовали друг другу и не при-
знавали нашей взводной организации, перебрасывали ящики и корзинки
с воза на воз, упрекали нас в обилии багажа. Коммунары уговаривали
их:
— Ты кушать будышь?
— Кушать будым, — смеется старик с обкуренной сединой в бороде.
— И мы будым.
— Зачем так много кушать брал?
— Про тыбэ все думал.
Старик смеется. Смеется и коммунар и уже по-русски доказывает:
— Ты не бойся, тут еды на сто пятьдесят человек. Вот в Балте под-
заложим, легче станет, а в Тифлис придем — пустые арбы будут. Все
поедим.
Теперь уже старик шутит:
— Ты и корзынка поедыш?
— Корзынка не-э-э-эт,— хохочут коммунары.
Осетины постепенно делались добрее и сговорчивее. Но обнаружилась
другая беда: веревок у осетин нет, шины на колесах еле держатся, ободья
тоже «живут на ладане», как говорит Соломон Борисович.
— Как же мы доедем? — спрашивает Степан Акимович.
— А чиво?
— Как чиво? Двести километров...
— Доедым, не бойся...
— А веревка?
— А веревка нужный, это верно...
Начинается дождик. Веревок нет, и за хлебом только что уехал Крав-

ченко на пустой арбе. Решили выступать и подождать обоз при выходе
из города. Три арбы, впрочем, готовы выступать с нами.
Построились, вынесли знамя.
— Шагом марш!
С музыкой пошли через город. Нигде я не видел таких ужасных мосто-
вых, как во Владикавказе. То взбираешься на неожиданно выплывший
каменный зуб, то проваливаешься в ущелье, наполненное дождевой во-
дой. Вышли в центр города. Левшаков впереди размахивает руками, по-
терял человек всякую парадность. Обгоняю оркестр, подхожу к нему.
— Не спеши, пацанам трудно.
— Надо ж окончить поскорее эту каторгу!
Нагоняет меня пацан из четвертого.
— Одна арба рассыпалась!
Посылаю тройку из первого взвода. Наконец переходим через Терек,
проходим еще около километра, и мы на краю города. Останавливаемся
около верстового столба, на котором стоит цифра 1. Мы уже на Военно-
Грузинской, впереди нас горы, покрытые сеткой мелкого дождя. С нами
пришла только одна арба, остальные отстали. Выясняется, что со второй
арбы свалилось два ящика.
— С чем ящики? — тревожно спрашивает Левшаков.
— С яйцами, кажется.
— Ну, будет дело, — говорит Левшаков.
Распускаем колонну, но дождь все усиливается, а спрятаться негде.
Около часа терпеливо мокнем, наконец надоело. Прибежал гонец от Сте-
пана Акимовича:
— С хлебом и с веревками еще задержимся немного.
Посылаю гонца обратно:
— Скажи: колонна ушла, ожидаем обоз на восьмом километре.
Я дал приказ двигаться дальше «вольно». Знамя привязали к арбе,
очередные разобрали басы. Еще в коммуне был составлен план переноски
басов, каждый коммунар знает, от какого километра до какого он несет
бас, от кого принимает и кому сдает — вышло в среднем по десять кило-
метров на человека, девочкам поменьше.
Пошли «вольно» и сразу быстро. Человек восемь взялись под руки:
я, Акимов, Клюшнев, Камардинов, Харланова и еще кто-то — и широкой
шеренгой двинулись вперед. Через минуту нас вприпрыжку обогнала
стайка пацанов и скрылась за поворотом. Кто-то из них обернулся, крикнул:
— На восьмом километре?
Мне с коммунарами идти трудно: я в сапогах, а они в трусиках и в легких
спортсменках, но нужно держать фасон. Идем очень быстро, за нами рас-
тянулась вся коммуна, далеко позади темнеет громада единственной арбы,
следующей за нами.
Подошли к Тереку. Справа поднимается уже какая-то гора. Есть комму-
нары, изучившие Анисимова на ять45. Они называют имя этой горы и
что-то разглядывают на ее склонах. Но дождь еще поливает нас, и никому
не хочется заниматься геологией. Нас все обгоняют и обгоняют, и мы
уже слышим за собой понукание нашего возчика.
Только на шестом километре вышли мы под ясное небо. Задержали
Шаг и окунулись в тепло и солнце. Громче защебетали девочки, заиграл