Хухуни Г. Т. Принципы описательного анализа в трудах А. М. Пешковского. — 1979

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ОБЩЕЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМАТИКА
В ТРУДАХ А. М. ПЕШКОВСКОГО
Характеризуя дореволюционную русскую лингвистику,
Л. В. Щерба писал: «В старой России было три замечатель-
ных лингвиста-теоретика: А. А. Потебня, Ф. Ф. Фортунатов и
И. А. Бодуэн де Куртенэ»1. Каждый из них внес свой вклад
в развитие лингвистической науки.
С именем А. А. Потебни связана разработка философских
проблем языкознания, таких как природа языка, взаимоот-
ношения языка и мышления, психологических факторов язы-
ка и др. Значительное место в исследованиях Потебни зани-
мала проблема значения. В историю грамматической мысли
Потебня вошел как один из крупнейших синтаксистов, чьи
мысли во многом сохраняют актуальность и поныне.
И. А. Бодуэн де Куртенэ давно уже рассматривается в
истории науки как один из оригинальнейших лингвистов, чьи
воззрения, наряду с теорией Ф. де Соссюра, послужили важ-
нейшим источником для возникновения и развития некото-
рых направлений структурализма.
Что же касается Ф. Ф. Фортунатова и основанного им
направления — Московской лингвистической школы2 — то
его место в истории языкознания и по сей день вызывает
ожесточенные споры.
С одной стороны, представители Московской школы (и,
в первую очередь, сам Ф. Ф. Фортунатов) были тесно свя-
заны с младограмматическим направлением и не раз под-
черкивали это в своих трудах и лекциях. Неудивительно по-
1 Л. В. Щерба. Ф.Ф. Фортунатов в истории науки о языке. В кн.:
Л. В. Щерба. Языковая система и речевая деятельность. Л., 1974, с. 399.
2 По мнению некоторых лингвистов, учеников Фортунатова, в силу сво-
еобразия взглядов каждого из них, нельзя объединять в единую школу—
см. об этом предисловие А. А. Леонтьева к указ. соч. Ф. М. Березина;

этому, что Ф. Ф. Фортунатова часто называли русским мла-
дограмматиком. Так, его ближайший ученик В. К. Порже-
зинский писал: «Ф. Ф. Фортунатов, не разделяя некоторых ув-
лечений особенно пылких младограмматиков, был среди рус-
ских лингвистов наиболее крупным представителем этой но-
вой полосы в жизни нашей науки»3. К младограмматикам от-
носили Фортунатова В. В. Виноградов, С. И. Бернштейн, в
1950—60-е гг. — Е. М. Галкина-Федорук4 и Я. В. Лоя5 и це-
лый ряд других ученых. Наиболее резко эту точку зрения
выразил В. Эрлих, по мнению которого, школа Фортунатова
«была, возможно, наиболее ортодоксальной твердыней мла-
дограмматической доктрины в Европе»6.
С другой стороны, многие моменты концепции Ф. Ф.
Фортунатова не только не совпадали с программными уста-
новками немецких младограмматиков, но во многом им про-
тиворечили. В фортунатовской школе, в частности, при сохра-
нении положения об историческом характере лингвистики,
наличествовал большой интерес к современному состоянию
языка (одной из важнейших задач ее члены считали созда-
ние~научной описательной грамматики русского языка), а
учение Фортунатова о форме базировалось, по существу, на
признании системного характера языка. Недаром Р. О. Шор
еще в 20-х годах отмечала, что «понятие системы... выдви-
галось в русской лингвистической литературе, в применении
к фонетике — в трудах Казанской школы Бодуэна де Куртенэ
(учение о фонеме), в применении к морфологии — в трудах
Московской школы Фортунатова (учение об отрицательной
принадлежности)»7; Ю. Д. Апресян прямо называет Форту-
натова предшественником структурной лингвистики8, Р. О.
Якобсон считает себя и Трубецкого «духовными внуками Бо-
дуэна и Фортунатова»9; а Ф. М. Березин в своей хрестоматии
3 В. К. Поржезинский. А. А. Шахматов как лингвист. «Из-
вестия отделения русского языка и словесности Российской Академии Наук»,
1920, т. XXV, Пг., 1922, с. 284.
4 Е. М. Галкина-Федорук. О форме и содержании в языке- В
кн.: «Мышление и речь». М., 1957.
5 Я. В. Лоя. История лингвистических учений. М., 1967.
«V. Erlich. Russian Formalism. History-Doctrine. Mouton, 1955.
'S-Gravenage, p. 15.
7 P. О. Шор. Кризис современной лингвистики. «Яфетический сборник»,
VI, 1927, с. 50—51.
8 Ю. Д. Апресян. Идеи и методы современной структурной линг-
вистики. М., 1966, с. 24.
9 R. Jakobson. Polish-Russian cooperation. Selected Writings'II,
p. 454.

приводит слова Л. Ельмслева о развитии структуралистичес-
ких взглядов: «Русская школа подошла ближе всего к прак-
тической реализации этих идей. Несмотря на то, что теории
Фортунатова и его учеников в некоторых особых пунктах
вызывают критические замечания, им принадлежит заслуга
в постановке проблемы существования чисто формальных
категорий и в протесте против смешения грамматики с пси-
хологией и логикой. Они, наконец, строго различали синхро-
нию и диахронию. ... Теории этих известных лингвистов, так
же, как и их детальная и последовательная реализация в оп-
ределенной области, заслуживают внимания всех тех, кто
интересуется грамматикой»10.
Среди учеников Фортунатова было немало выдающихся
лингвистов, имена которых прославили Московскую школу:
А. А. Шахматов и Д. Н. Ушаков, В. К. Поржезинский и
Г. К. Ульянов, М. Н, Петерсон и М. М. Покровский. Из ря-
дов Московской школы вышел и А. М. Пешковский.
Мы уже отмечали во введении, что вопрос об отношении
его к фортунатовскому направлению не имеет однозначного
ответа в критической литературе. Однако первоначальную
близость ученого к фортунатовской традиции не оспаривает
никто. И в этой связи любопытно отметить, что один из наи-
более ярых противников Пешковского — Е. Ф. Будде — в
своей рецензии на первое издание «Русского синтаксиса в
научном освещении» — попытался прежде всего поставить
под сомнение принадлежность Пешковского к фортунатов-
ской школе: на слова ученого о том, что научным фундамен-
том его книги послужили курсы учителей — Фортунатова и
Поржезинского — Будде счел необходимым заметить, что
«за добрую половину книги г. Пешковский должен брать от-
ветственность только на себя и на свои «школьные записки»,
не стараясь разделить эту ответственность с корифеями рус-
ской лингвистической мысли»11. Когда же ближайшие учени-
ки Фортунатова— Д. Н. Ушаков и В. К. Поржезинский —
— дали книге Пешковского положительную оценку, то Будде
поспешил обвинить их в местничестве: «... Хотя москвичи
(Ушаков и Поржезинский...) и заявили печатно, что они счи-
тают... труды г. Пешковского достойными особенного внима-
ния и ценными в научном отношении, но, к сожалению, сделали
это голословно... Таким образом, вышла просто печатная ре-
10 «Хрестоматия по истории русской лингвистики». Составитель Ф. М. Бе-
резин, М., 1973, с. 272.
11 Е. Ф. Будде. Рецензия на книгу А. М. Пешковского «Русский
синтаксис в научном освещении». ЖМНП, 1914, № 12, с. 349.

комендация труда г-на Пешковского москвича москвичами
же! Так сказать, наклеена марка, и наклеена она голословно,
без доказательств высокого качества труда г-на Пешковско-
го, просто — как фабричное клеймо: не упомянуто ни о не-
достатках, ни о положениях моей критики. Очевидно, уче-
ные москвичи или не читают никаких других ученых трудов,
кроме московских, или считают другие труды недостойными
•своего внимания и ограничивают свою задачу самым' легким
делом — наклейкою московского клейма за подписью пред-
ставителей науки московского района!»12 О том обстоятель-
стве, что сам Ф. Ф. Фортунатов незадолго до своей смерти
успел «ознакомиться с книгой Пешковского и высказаться о
ней с большой похвалой», как сообщает в своей рецензии на
книгу Пешковского Д. Н. Ушаков13, а также о том, что не
относившийся «к представителям науки московского района»
Л. А. Булаховский охарактеризовал «Русский синтаксис» как
«выдающееся явление в русской литературе по синтаксису»14
(и отметил несправедливость нападок Будде), Е. Ф. Будде
предпочел умолчать...
Переходя к рассмотрению общелингвистических взглядов
'Пешковского, мы считаем необходимым, в первую очередь, ос-
тановиться на понимании им сущности языка. Известно, что
именно игнорирование системного характера языка, «ато-.
мизм» — наиболее тяжелое обвинение, которое языкознание
XX в. предъявило младограмматизму. Выдвижение же прин-
ципа системности на первый план и превращение его в
краеугольный камень лингвистической теории считается важ-
нейшей заслугой де Соссюра и выросших на почве его (а так-
же И. А. Бодуэна де Куртенэ) лингвистических идей различ-
ных направлений структурализма. Правда, уже признанный
теоретик младограмматизма Г. Пауль счел необходимым ука-
зать: «...Отдельное языковое явление можно исследовать толь-
ко при постоянном учете всей совокупности языкового мате-
риала..., только таким путем можно прийти к познанию при-
чинной связи»15. Однако отсюда, конечно, еще очень далеко
12 Е. Ф. Будде. Вопросы методологии русского языкознания. Ка-
зань, 1917, с. 94.
13 «Русские ведомости», 1915, № 91.
14 Л. А. Булаховский. Рецензия на книги Пешковского «Рус-
ский синтаксис в научном освещении» и «Школьная и научная грамматика».
Отд. оттиск из журнала «Наука и школа», 1915, № 1, с. 1.
и Г. Пауль. Принципы истории языка. М., 1960, с. 313.

до соссюровского определения: «Язык есть система знаков,
выражающих идеи...»16.
Как относился ученый к принципу системности языка?
На первый взгляд, ответ на этот вопрос не представляет
трудности: достаточно обратиться к его трудам, чтобы уви-
деть, что этот принцип не только безоговорочно принимает-
ся им, но и кладется в основу как лингвистической концеп-
ции в целом, так и анализа отдельных языковых фактов.
Так, в третьем издании «Русского синтаксиса», говоря об
описательном языкознании, Пешковский подчеркивает, что
относящиеся сюда труды «не просто перечисляют факты язы-
ка, а раскрывают ту систему фактов, которую каждый язык
в каждую данную эпоху представляет»17, а при анализе вза-
имоотношения отдельных форм в словосочетании применяет
этот принцип на практике: «... Каждая отдельная форма не
только испытывает давление со стороны всех остальных
форм в словосочетании, но и давит сама на все остальные
формы, подобно тому, как в сосуде с жидкостью каждая час-
тица давит на все частицы и испытывает на себе давление
всех частиц.... Точнее всего будет сказать, что всякое фор-
мальное значение создается, в сущности, всегда взаимо-
действием данной формы слова с данной формой слово-
сочетания, т. е. прежде всего со всеми остальными формами
его»18. Принцип системности послужил теоретической осно-
вой для предложенного • Пешковским экспериментального
метода, о чем подробно будет сказано в главе IV нашей ра-
боты.
Однако все эти высказывания относятся к 20-м годам,
когда теория Ф. де Соссюра была уже хорошо известна рус-
ским лингвистам. Поэтому неизбежно возникает вопрос: обу-
словлено ли признание Пешковским системного характера
языка влиянием идей Соссюра? И в связи с этим — как об-
стоит дело с первым изданием «Русского синтаксиса», вышед-
шим в свет до соссюровской книги?
Если мы обратимся к литературе о Пешковском, то уви-
дим, что В. В. Виноградов склонен был целиком приписать
взгляд ученого на язык как систему влиянию идей Соссюра.
«От Женевской школы, — пишет он, — Пешковский воспри-
нял понимание языка как живой системы сложных и конст-
структивно пересекающихся отношений, в которой все рече-
16 Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики. М., 1933, с. 40.
17 А. М. Пешковский. Русский синтаксис в научном освещении.
Изд. VII. М., 1956, с. 38.
18 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. VII, с. 66.

вые единства и элементы находятся в структурной спаянно-
сти и сочленении»19. По мнению С. И. Карцевского, в первом
изданий «Русского синтаксиса» нет понимания языка как си-
стемы: «...Самый подбор примеров в его книге (безразлично:
стихи или художественная проза — от Грибоедова до Брюсо-
ва — и лишь изредка разговорная речь) свидетельствовал о
том, что Пешковский далек еще от понимания языка как си-
стемы»20.
Думается, что эта точка зрения не может быть признана
правильной. Высказывание В. В. Виноградова означает, по
существу, что учение о системной природе языка чуждо
фортунатовской традиции и воспринято основывавшимися на
ней учеными исключительно в результате чужого влияния.
Приведенные нами выше высказывания ученых, принадле-
жавших к самым различным направлениям (от Р. О. Шор до
Л. Ельмслева), и сделанные в разное время (от 20-х до 70-х
годов), наглядно показывают, что дело обстояло как раз на-
оборот: системный характер языка (хотя и не сформулиро-
ванный, как это было у Соссюра, в качестве основного тео-
ретического постулата) — основное звено взглядов Форту-
натова и его школы. И если признать, что ранний Пешков-
ский, в основном, опирается на Фортунатова (а этого не
отрицают даже те критики, которые в зрелом Пешковском
видят последователя Потебни и Шахматова21), то отсюда не-
избежно вытекает, что и первое издание «Русского синтакси-
са» должно было отразить этот принцип.
Сказанным мы отнюдь не пытаемся преуменьшить роль
Соссюра в становлении взглядов Пешковского по этому воп-
росу. Именно знакомство с идеями «Курса общей лингвисти-
ки» помогло Пешковскому осознать этот принцип и выдви-
нуть его в качестве программного положения.
Таким образом, понимание языка как системы сложилось
у Пешковского на основе двух источников: русской лингви-
стической мысли (и в первую очередь — фортунатовской шко-
лы) — с одной стороны, и идей де Соссюра — с другой.
Замечание С. И. Карцевского (которое может быть отне-
сено и к последнему изданию «Русского синтаксиса»), по
всей вероятности, связано с тем обостренным вниманием
пражских лингвистов к проблеме функциональных языков и
19 В. В. Виноградов. Современный русский язык, М., 1938,
с. 76.
20 С. И. Карцевский. Рецензия на "Синтаксис русского] языка»
А. А. Шахматова, с. 146.
м Впрочем, принцип системности наличествует и у этих ученых.

стилей, которое получило отражение уже в программных «Те-
зисах» ПЛК22, где сказано: «Каждая функциональная рече-
вая деятельность имеет свою условную систему — язык в соб-
ственном смысле...»23 Известно, что пражские лингвисты не
только выделяли, например, поэтический язык в качестве ав-
тономной системы, но порой и противопоставляли его лите-
ратурному языку. Поэтому принцип системности языка не.
мыслится Карцевским вне подобной «функциональной диа-
лектологии» (характерно, что зарождение , его в русском
языкознании он связывает в этой рецензии с лингвистами
ОПОЯЗа, развивавшими схожие мысли: «Изучая язык в его
поэтической функции, что предполагает уже различение раз-
ных речевых «установок», они приучались видеть в языке
систему средств выражения»2*). Однако подобное отождест-
вление одного из возможных подходов к принципу системно-
сти с принципом в целом вряд ли справедливо, ибо понима-
ние языка как системы присуще и тем направлениям, кото-
рым идеи «функциональной диалектологии» вовсе не свойст-
венны. Поэтому мы считаем, что замечание С. И. Карцевского
не может быть опровержением тезиса о том, что Пешковский
подходил к языку как к системе на всех этапах развития
своей лингвистической концепции, хотя четко он заявил об
этом сравнительно поздно.
Второй важнейший вопрос общего языкознания, постав-
ленный Ф. де Соссюром, — разграничение современного сос-
тояния языка от его истории и взаимоотношение между син-
хронической и диахронической лингвистикой — также нашел
свое отражение в трудах Пешковского. К рассмотрению его
мы сейчас и приступаем.
Как было сказано выше, Л. Ельмслев как раз и считал
одной из важнейших заслуг фортунатовской школы разгра-
ничение синхронии и диахронии. И нельзя не признать, что у
него были для этого серьезные основания.
В самом деле: уже в 1904 г. в своем выступлении «О
преподавании грамматики русского языка в средней шко-
ле» Фортунатов решительно осудил допускавшееся школьной
грамматикой смешение современных языковых фактов с
прошлыми. Его знаменитое учение о форме строится, по су-
22 См. об этом: Т. В. Булыгина. Пражская лингвистическая шко-
ла. В кн.: «Основные направления структурализма», М., 1964, с. 115—122.
23 «Тезисы Пражского лингвистического кружка». В кн.: «Хрестоматия
по истории языкознания XIX—XX веков», М., 1956, с. 434.
24 С. И. Карцевский. Рецензия на «Синтаксис русского языка»
А. А. Шахматова, с. 146.

ществу, на синхронистической основе. Да и провозглашенная
в Маковской лингвистической школе цель — создать науч
ную описательную грамматику русского языка — также тре-
бовалъ пристального внимания к синхронии.
Но вместе с тем нельзя упускать из виду и то обстоятель-
ство, что тезис младограмматиков: научное языковедение есть
историческое языковедение — ни Фортунатовым ни его уче-
никами под сомнение отнюдь не ставился. А это не могло не
сказаться на понимании взаимоотношения между генетичес-
ким и статическим анализами языковых фактов, на что и
указал в своей статье о Фортунатове Л. В. Щерба.
«Фортунатов вполне различал — и не раз говорил об
этом — историческое от актуального, т. е. то, что являлось
всегда основным для всей научной концепции Бодуэна и что
выражено у Соссюра терминами: lingustique historique u lin-
guistique synchronique; но на практике он часто перено-
сил справедливое для предполагаемых предшествовавших
языковых состояний в современность и часто этим запутывал
мысль своих учеников. Но это было более чем естественно
для его подчеркнуто исторических позиций: научным он при-
знавал лишь историческое языкознание»25.
Отражение этой двойственности находим и в первом из-
дании «Русского синтаксиса» Пешковского. Говоря о зада-
чах, стоящих перед различными отделами науки о языке,
автор пишет: «Т. к. языковедение — наука историческая, то
понятно, что во всех отделах явления языка изучаются исто-
рически... Но как в истории возможно и необходимо описание
того или иного момента в жизни народа как определенным
образом сложившегося результата всех предшествую-
щих изменений, так в каждом из отделов языковедения воз-
можны и чисто-описательные труды, фиксирующие язык в. тот
или иной момент его развития (например, настоящая книга,
описывающая преимущественно современные формы русско-
го языка)»26. Однако, признавая необходимым синхроничес-
кий анализ языковых фактов, и считая его (как показывает
само заглавие книги) вполне научным, Пешковский вместе
с тем считает необходимым подчеркнуть, что «историческая
точка зрения необходима и для всякого научного описания
языка, так как при отсутствии ее самое описание делается не-
точным, сбивчивым ненаучным»27.
25 Л. В. Щерба. Ф. Ф. Фортунатов..., с. 404.
26 А. М. Пешковский. Русский синтаксис в научном освещении.
Изд. I. М., 1914, с. 72.
27 А. М. Пешковский. Школьная и научная грамматика. М.,
1926, с. 37.

Таким образом, уже в ранних трудах ученого наличествует
стремление рассматривать историю языка и его современное
состояние во взаимосвязи (хотя здесь еще нет четкой фор-
мулировки, дающей ясное представление о взаимоотношении
синхронической и диахронической лингвистики). И позиция
эта (на которой Пешковский, как мы увидим ниже, оставал-
ся, в общем, до конца жизни) вызвала, как это довольно часто
бывало с ним, нападки с противоположных сторон: автор «Рус-
ского синтаксиса» обвинялся то в непонимании того, что не
может быть научного объяснения без истории, то в том, что он,
в нарушение основного принципа синхронического языкозна-
ния, прибегает к истории при объяснении современного состо-
яния.
Первая точка зрения представлена в рецензии Е. Ф.
Будде. Еще не вышла в свет книга Соссюра, еще повсюду
господствует историзм, и Е. Ф. Будде поучает Пешковского:
«Научное освещение может быть только на почве истори-
ческой при помощи историко-сравнитель-
ного изучения языка, а автор сам то прибегает к
истории русского языка..., то противоречит истории русско-
го языка совершенно сознательно... не следует указаниям
истории языка, хотя и называет свой труд «Русским синтак-
сисом в научном освещении». Автор лингвистического труда,
игнорирующий историю языка, не может считать свой труд
научным. Если даже г. Пешковский и предупреждает
нас..., что он считает задачей своей книги «выдвинуть только
основные, важнейшие формы современных литературных рус-
ских сочетаний», т. е. изложить только часть описательного
(не исторического) синтаксиса..., то он сам, как автор, не дер-
жится своей, поставленной им самим себе, задачи: ... он то
ссылается на историю форм и в ней ищет для себя опоры, то
отмежевывается от истории языка и начинает философство-
вать...»28.
На эту тираду Пешковский ответил спокойно и аргумен-
тированно: «Я «сознательно» не следую указаниям истории
языка в одних случаях и признаю нужными исторические объ-
яснения в других. Это совершенно верно. Первое бывает в
таких случаях, про которые Потебня сказал: «Что «было да
сплыло» или «быльем поросло», то служит основанием по-
следующему, но само по себе нам не может сказать, что
есть»... Второе бывает в тех случаях, когда мне нужно выз-
вать у читателя общее представление об изменчивости язы-
м Е. Ф. Будде. Рецензия на книгу А. М. Пешковского. ЖМНП,
1914, № 12, с. 347.

ка... или когда процессы, начавшиеся издавна, продолжаются и
сейчас на наших глазах (переходные явления), или когда
оборот самой странностью своей напрашивается на историчес-
кое объяснение... я действительно говорю, что оборот может
быть понят «только исторически», но имею в виду не семасио-
логическую его сторону, а иррациональность его»29... И да-
лее, резюмируя свои расхождения с оппонентом относитель-
но взаимоотношения описательного и исторического объясне-
ний («семасиологического» и «генетического» по терминоло-
гии статьи): «В этом пункте... сказывается принципиальное
различие между мной и г. рецензентом в отношении к сема-
сиологическому и генетическому толкованию синтаксических
явлений: он склонен первое всецело подчинять второму, я на-
стаиваю на взаимодействии того и другого и на разграничении
их, где это нужно...»30.
Но вот синхроническая лингвистика под мощным влия-
нием книги Соссюра завоевывает себе «гражданские права» и
даже провозглашается важнейшей областью языкознания. И
теперь уже Пешковский порицается за то, что, по словам
С. И. Карцевского, «он все еще не мог отказаться от экскур-
сов в область прошлого языка в целях объяснения' его на-
стоящего»31. Этот упрек особенно ясно высказан в рецензии
Н. Н. Дурново на третье издание «Русского синтаксиса». Ка-
саясь исторического объяснения, даваемого Пешковским от-
дельным языковым фактам (в частности, согласованию чис-
лительных «два», «три», «четыре» с существительными), Дур-
ново пишет: «Такие объяснения вообще ничего не могут
объяснить в системе языка: ссылка на то, что раньше было
так, не объясняет еще, почему это осталось так в современ-
ной системе языка»32. Не согласен рецензент и с тем, что тут
имеется противоречие с современной системой языка.
На упрек в привнесении исторического в описательный
труд Пешковский ответил, в сущности, уже в цитированном
«Ответе» Будде: «Я ставлю себе чисто описательную задачу,
а ввожу исторический элемент... Но в чем же тут противоре-
29 А. М. Пешковский. Ответ на рецензию. Е. Ф. Будде. ЖМНП,
1915, № 4, с. 412.
30 Там же, с. 413.
31С. И. Карцевский. Рецензия на «Синтаксис русского языка»
А. А. Шахматова, с. 146.
32 N. Durnovo. Рецензия на книгу А. М. Пешковского. «Zeitsch-
rift fur Slavische Philologies. Herausgegeben von Max Vasmer. Separatabdruck
aus Band IX, Heft 1/2, 1932, Leipzig.

чие? Почему нельзя сопровождать описание факта историчес-
кими примечаниями и экскурсами? И если бы даже послед-
ние в отдельных случаях и не вызывались необходимостью,
то и это было бы лишь выступление за пределы задачи, но не
противоречие ей»33. Интересно отметить, что сам Н. Н. Дур-
ново в рецензии на «Очерк современного русского литератур-
ного языка» считает недостатком книги то обстоятельство, что
Шахматов «даже оставляет без ответа вопрос, как смотреть
на ряд уклонений от замеченных им морфологических тенден-
ций русского литературного языка... в каких случаях на по-
добные примеры можно смотреть, как на остатки прошлого,
противоречащие нынешней системе языка; в каких они сви-
детельствуют о начавшемся разрушении старой категории или
зарождении новой и в каких о столкновении живой тенден-
ции языка с книжническим отсутствием живого чутья языка»34.
А это опять-таки означает объяснение определенных совре-
менных фактов с помощью обращения к истории языка.
В свете сказанного становится понятным, что когда Пеш-
ковский познакомился с идеями Ф. де Соссюра на проблему
синхронии и диахронии, он отнесся к ним двойственно: с од-
ной стороны, четкая постановка вопроса о необходимости их
различать не могла ему не импонировать, а с другой, — он не
мог принять положения Соссюра об абсолютном характере
противопоставления между синхронией и диахронией равно
как и стремления автора «Курса общей лингвистики» обосно-
вать примат описательного языкознания над историческим.
Поэтому и в последнем варианте «Русского синтаксиса» ав-
тор, сохранив положение о необходимости описательных ра-
бот по языковедению (и дополнив его — в полном соответст-
вии с Соссюром — указанием на то, что их основная задача —
это явление языковой системы каждой данной эпохи),
оставляет неприкосновенным и тезис об историческом харак-
тере как лингвистики в целом, так и отдельных отраслей ее.
Свою позицию по этому вопросу Пешковский выразил
ясно и четко в статье «Проблемы взаимоотношения методо-
логии и методики языковедения», опубликованной в 1929 году.
«Приступая к нашей работе, — пишет он, — мы должны
предупредить читателя, что всецело примыкаем к тому прин-
ципиальному делению языковедения на историческое и опи-
сательное, которое так убедительно провел в последнее вре-
83 А. М. Пешковский. Ответ на рецензию Е. Ф. Будде, с. 413.
84 Н. Н. Дурново. Рецензия на кн. А. А. Шахматова «Очерк со-
временного русского литературного языка». «Slavia» Rocnik V, Sesit 4, Praha,
1927, с. 790.

мя Ф. де-Соссюр в своем замечательном ,,Course de lin-
guistique generate ".
Правда, мы не пойдем до конца за автором в его про-
тивопоставлении этих двух частей нашей науки друг другу,
Приводящем его к тому, что обе они абсолютно не зависят
друг от друга. Для нас ясно, что история каждого языкового
факта должна начинаться с выделения его из какой-то, хотя
бы лишь в самых общих чертах намечаемой, языковой сис-
темы (ибо вне системы, как прекрасно показал тот же ав-
тор, ни один речевой факт не может быть языковым) и
что, следовательно, историческое языковедение находится в
прямой зависимости от описательного. Что же касается обрат-
ной зависимости — описательного языковедения от историчес-
кого — то она сказывается хотя бы в том, что описание всякой
несовременной языковой системы (мертвые языки,
праязыки, прежние эпохи современных языков) неизбежно
опирается на историческую реконструкцию ее.
Таким образом историческое и описательное языковеде-
ние для нас будут не двумя «языковедениями», как для Де-
Соссюра, а лишь двумя отделами нашей науки. Но
внутренняя контрастность этих отделов остается вне сомнения.
И... сказывается она резче всего и ярче всего как раз на мето-
де. Поэтому, говоря о методологии и методике языковедения*
приходится действительно, расчленять вопрос и говорить о
том и другом языковедении отдельно»35. Задача описатель-
ного языкознания — это изучение «звукозначений» (т. е. зна-
ков в понимании де Соссюра) и их взаимных соотношений в
системе языка. Для этой цели оно использует метод экспери-
ментально-сравнительной интроспекции, причем выводы его
могут не совпадать с теми, которые получены в результате
обращения к истории языковых фактов. На это обстоятельст-
во Пешковский обратил внимание гораздо раньше — в
«Школьной и научной грамматике». Так, говоря о так назы-
ваемых бесформенных частичных словах, лишенных самосто-
ятельного значения, он пишет: «Для современного сознания
это — своего рода оторвавшиеся аффиксы, получившие сво-
бодное хождение по языку, хотя, надо заметить, исторически
дело обстояло как раз наоборот: сами аффиксы везде и всег-
85 А. М. Пешковский. Проблемы взаимоотношения ме-
тодологии и методики языковедения. В кн.: А. М. Пешковский.
Вопросы методики родного языка, лингвистики и стилистики. М., 1930,
с. 82.

да образовывались из таких слов, прильнув к другим сло-
вам, сделавшимся от этого основами»36.
Нетрудно заметить, что приведенные выше мысли учено-
го перекликаются с утверждением С. И. Карцевского о том,
что «синхроническая лингвистика... имеет дело с языком как
системой и обладает столь важным методом как ин-
троспекция»37. С другой стороны, мысли Пешковского о
взаимоотношении синхронии и диахронии приводят на память
известное положение пражских «Тезисов»: «...Нельзя воздви-
гать непреодолимые преграды между методом синхроничес-
ким и диахроническим, как это делала женевская школа. Ес-
ли в синхронической лингвистике элементы системы языка
рассматриваются с точки зрения их функций, то о претерпе-
ваемых языком изменениях нельзя судить без учета системы,
затронутой этими изменениями... Диахроническое изучение не
только не исключает понятия системы и функций, но, напро-
тив, без учета этих понятий является неполным.
С другой стороны, и синхроническое описание не может
целиком исключить понятия эволюции, так как даже в син-
хронически рассматриваемом секторе языка всегда налицо
сознание того, что наличная стадия сменяется стадией, нахо-
дящейся в процессе формирования»38.
Эти параллели ставят нас перед очень важной пробле-
мой: каково отношение Пешковского к тому течению (или,
точнее, совокупности течений) в лингвистике, представителей
которого объедняют под общим названием структуралистов?
Структурализм, как известно, оформился в 20-х — нача-
ле 30-х годов нашего столетия — в то самое время, когда
протекала деятельность Пешковского. Процесс его формиро-
вания, протекавший в разных странах, не обошел стороной
и русское языкознание. Наряду с учениками И. А. Бодуэна де
Куртенэ, деятелями ОПОЯЗа к структурализму шли и пред-
ставители Московской школы русистов, на что указывает
А. С. Чикобава39. Это и понятно, если учесть ту роль, какую
сыграли в становлении взглядов многих видных структура-
листов идеи ее основателя Ф. Ф. Фортунатова.
Сам Пешковский, разумеется, не мог остаться в стороне
от этого процесса. С одной стороны, его собственные идеи
36 А. М. Пешковский. Школьная и'научная грамматика, с. 15.
37 С. И. Карцевский. Рецензия на «Синтаксис русского языка»
А. А. Шахматова, с. 145.
38 «Тезисы..,», с. 428.
39 А. С. Чикобава. Язык и «теория языка» в философии и лингвис-
тике. «Известия АН СССР. Серия литературы и языка», 1973, т. XXXII,
вып. 6, с. 522.

сыграли определенную роль в оформлении взглядов праж-
ских структуралистов. В первую очередь, это относится к С. И.
Карцевскому.
Взаимоотношения между двумя учеными достаточно
сложны: мы видели выше, что взгляды Пешковского не раз
критиковались Карцевским; острая полемика развернулась
между ними и по поводу учебников Пешковского на страни-
цах журнала «Родной язык и литература в трудовой школе»
(см. № 1—2 за 1928 г.). Но вместе с тем в «Повторитель-
ном курсе русского языка» (М., 1928) Карцевский отмечает,
что взгляды Пешковского наиболее близки его собственным
взглядам (Пешковский был автором предисловия к этой
книге). А Р. О. Якобсон, говоря о формировании взглядов
Карцевского, подчеркивает, что именно тесное сотрудничест-
во с «мастером русского синтаксиса» Пешковским особен-
но повлияло на его исследования40, хотя к формально-грам-
матическому направлению Карцевский относился отрица-
тельно.
С другой стороны, в определенном отношении, Пешков-
ский шел параллельным путем со структуралистами: как и
они, он высоко оценил книгу Соссюра, безоговорочно при-
нял принцип системности языка, стремился разработать осо-
бый метод синхронической лингвистики. Возможно, что со
временем он стал бы крупным представителем одного из
направлений русского структурализма...
В свете взаимоотношений взглядов Пешковского и воз-
зрений членов ПЛК любопытно его отношение к одной из
важнейших основ ранней концепции пражцев — учению о те-
леологическом принципе. В России становление этого принци-
па связано с деятельностью ОПОЯЗа и формальной школы
в литературоведении, выросшей из него. Нашел он отраже-
ние и в тезисах Ю. Тынянова и Р. Якобсона «Проблемы изу-
чения литературы и языка», опубликованных в журнале «Но-
вый ЛЕФ» (1928, № 12)41.
Но телеологическим было по существу и стремление
объяснить языковые изменения принципом «экономии рече-
вых усилий», проявившееся уже у младограмматиков и широ-
40 R. Jakobson. Sergei Karcevskij. «Selected Writings», II, c. 518.
41 Об этом см. Г. Ш. Кварацхелия. Вопросы изучения художес-
твенной речи в «ОПОЯЗ»е и Пражской лингвистической школе. «Вопросы
современного общего и математического языкознания», вып. III, Тбилиси,
1972 (на груз. яз.).

ко распространившееся впоследствии среди лингвистов самых
разных направлений42.
Как же относился к телеологическому принципу А. М.
Пешковский? Однозначный ответ на этот вопрос дать трудно.
В «Школьной и научной грамматике» он подвергается
сокрушительной критике. «Устарелая телеологическая точка
зрения», понимаемая автором как попытка подменить при-
чинную связь фактов рассуждениями об их целесообразности
(например, объяснение фонетических изменений потребностя-
ми «благозвучия», объяснение форм и оборотов речи пот-
ребностями «выражения того-то и того-то» и т. п.), расцени-
вается как один из наиболее крупных недостатков тради-
ционной школьной грамматики. Однако критика Пешковско-
го сопровождается примечательной оговоркой: «Так как де-
ло идет о языке, явлении органическом и потому действи-
тельно внутренне-целесообразном, то во многих случаях та-
кого рода объяснение вскрывает отчасти (но всегда только
отчасти, как и в биологии) и причины явления»43.
Поэтому неудивительно, что Пешковский не только при-
нял принцип экономии (тем более, что здесь он мог опереть-
ся и на паулевскую традицию), но и сделал попытку приме-
нить этот принцип для объяснения конкретных явлений язы-
ка.
Так, в статье «Объективная и нормативная точка зре-
ния на язык» (1924) утверждается: «Язык по природе эконо-
мен в средствах»44. В последнем издании «Русского синтакси-
са» читаем: «...Ощущения того, что дано в мысли обста-
новкой речи или общностью предыдущего опыта
говорящих, составляют норму для языка и объясняются
общим законом всякой нашей деятельности, а не только ре-
чевой: законом экономии сил»45. Здесь же наше
внимание привлекает рассуждение Пешковского о категории
повеления: отмечая, что она включает в себя, кроме слов с
формами повелительного наклонения, также и словосоче-
тания с повелительными словами или без них, но с повели-
тельной интонацией, он резюмирует: «...Чем важнее для язы-
ка какое-нибудь формальное значение, тем более раз-
нообразными и тем более многочисленны-
42 См. Р. А. Будагов. Определяет ли принцип экономии разви-
тие и функционирование языка? В кн.: Р. А. Будагов. Человек и его язык.
М., 1974.
43 А. М. Пешковский. Школьная и научная грамматика, с. 4 1.
44 А. М. Пешковский. Избранные труды. М., 1959, с. 58.
45 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. VII, с. 139—140.

ми способами обозначается оно в звуковой стороне
речи, как будто бы язык всеми доступными ему
средствами стремится к поставленной се-
бе цели — выразить данное значение...»46. Думается, что
против подобного объяснения (хотя и снабженного осторож-
ной оговоркой «как будто бы») ни один сторонник телео-
логического принципа возражать не будет...
Говоря об общелингвистических взглядах ученого (и Е
частности, касаясь вопроса об отношении их к тогдашним
лингвистическим направлениям) нельзя не коснуться вопроса
«язык и общество». Как соотносятся эти два явления друг с
другом, определяется ли общественным развитием изменение
языка, как именно протекают эти изменения — все эти воп-
росы были в тот период поставлены как в зарубежной лин-
гвистике (социологическая школа А. Мейе), так и в особен-
ности — в молодой советской науке о языке. Причем разре-
шить их (разумеется, каждый по-своему) стремились уче-
ные, принадлежавшие к самым различным, порой полярно
противоположным направлениям: Е. Д. Поливанов и Н. Я.
Марр, И. И. Мещанинов и Р. О. Шор, Г. О. Винокур и А. М.
Селищев и многие другие. Проявили интерес к проблемам, свя-
занным с социологией языка, и ученики Фортунатова (здесь
можно упомянуть статью М. Н. Петерсона «Язык как со-
циальное явление» в «Ученых записках института языка и
литературы РАНИОН», т. I, М., 1927).
Сам Пешковский также не сомневался в социальном ха-
рактере языка. Об этом свидетельствует уже то обстоятельст-
во, что в рецензии на книгу одной из наиболее последова-
тельных представительниц социологического направления —
Р. О. Шор «Язык и общество» (М., 1926) — он специально от-
мечает «уменье вскрыть... социальную природу языка» как
большое достоинство книги, свидетельствующее «о серьез-
ной научной школе»47. Поэтому нам кажется, что замечание
С. Карцевского о том, что имеется «крупный дефект в лин-
гвистическом мировоззрении Пешковского, характерный для
всех русских языковедов. Это —недооценивание социальной
стороны языка и, следовательно, замыкание в сферу индиви-
дуальной психологии»48 — не совсем справедливо. Примеча-
46 Там же, с. 48—49.
47 А. М. Пешковский. Рецензия на книгу Р. О. Шор. «Печать и
революция», 1927, кн. 3, с. 176.
48 С. Карцевский. Еще к вопросу об учебниках А. М. Пешковско-
го «Родной язык и литература в трудовой школе». 1928, № 1, с. 25.

тельно и то обстоятельство, что Пешковский видит достоин-
ство книги Р. О. Шор и в другом — в том, что в ней наличес-
твует «последовательное воздержание от глоттогенетичес-
ких гипотез»49.
Нам думается, что это последнее замечание связано с
той позицией, которую Пешковский занимал по отношению к
марровскому «новому учению о языке».
Насколько нам известно, он не выступал (во всяком
случае, печатно) против идей Марра. Но вся деятельность
его, как ученого, была, по существу, противоположной воз-
зрениям Н. Я. Марра и его последователей.
Гнев марристов вызывало и то, что Пешковский «при-
держивался концепции славянского праязыка, выделил
славянские языки в одну обособленную группу, причисляя к
ним и русский язык, говорил о процессе разобщения и рас-
членения языков, исторические языковые сличения вел з
очень узком кругу «родственных» языков и на узких истори-
ческих отрезках времени»50 (т. е. не отрекался от фундамен-
тальных положений, установленных к тому времени наукой),
и то, что Пешковский не воспринял того «социологизма»;
который выдавался марристами за единственно правиль-
ный, и еще многое другое. Между *тем, хотя последователи
Н. Я. Марра и ставили ему в вину, что он отказался от пос-
тановки вопроса об историческом происхождении языковых
категорий и их связи с человеческим мышлением, на деле
мы имеем как раз обратное: Н. Н. Дурново даже упрекает
Пешковского за то, что он «слишком часто прибегает к глот-
тогоническим разъяснениям», производя те или иные грамма-
тические особенности современной языковой системы от при-
митивного мышления, в то время как «подобные ссылки на
мышление первобытных людей ничего не объясняют в систе-
ме языка, а лишь запутывают понимание языка»51.
Противоречило марровской доктрине и то, как понимал
ученый языковое развитие. Вместо марровских «внезапных
взрывов» — последовательно отстаиваемый на всем протя-
жении деятельности Пешковского тезис: «Язык не делает
скачков»52. Вместо марровского представления о быстрой
смене языковой структуры, замене старого качества совер-
шенно новым — у Пешковского постоянное подчеркивание
49 А. М. Пешковский. Рецензия на книгу Р. О. *Шор, с. 176.
50 Е. Н. Петрова. Грамматика в средней школе. М.-Л., 1936,
с. 36.
51 N. Durnovo. Рецензия на книгу А. М. Пешковского, с. 274.
52 См. А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. VII, с. 14.

консерватизма и устойчивости языка. Любопытно, что А. И.
Белов, признавая, что эта «концепция Пешковского об ус-
тойчивости и консерватизме имела для своего
времени определенное прогрессивное значение особенно при
сравнении ее с концепцией Н. Я. Марра и его учеников», счел
тем не менее что «Пешковский слишком схематично, огра-
ниченно и примитивно понимает закономерности развития
языка, ошибочно заявляя, что в языке «идеал лежит цели-
ком позади». Это в сущности граничит с отрицанием всякого
развития в языке и его грамматическом строе»53.
Этот упрек, как нам кажется, полностью лишен основа-
ний. Приведенные Беловым слова Пешковского, рассмат-
риваемые в контексте всей работы (речь идет о статье «Объ-
ективная и нормативная точка зрения на язык»), отнюдь не
дают оснований для подобного вывода. Согласно автору
статьи, следует различить два подхода к языку. Если подхо-
дить к нему с объективной точки зрения, когда «эмоциональ-
ное и волевое отношение к предмету совершенно отсутству-
ет, а присутствует только одно отношение — познаватель-
ное», то об идеале говорить вообще не приходится, хотя бы
потому, что «отсутствие оценки — первый признак объектив-
ного рассмотрения предмета»54. С этой точки зрения бес-
смысленны и споры о том, какой из языковых типов является
наиболее совершенным. Неприменимо при объективном под-
ходе к языку и понятие прогресса, которое здесь «целиком
заменяется понятием языковой эволюции»55. Словом, с объ-
ективной точки зрения язык необходимо рассматривать как
«самодовлеющую, живущую по своим законам
величественную стихию»56.
Известно, что именно объективный подход к языку выде-
лялся как характерная черта языковедения (в противопо-
ложность филологии) уже первыми представителями сравни-
тельно-исторического языкознания, в частности А. Шлейхе-
ром. «Филолог изучает язык как средство, языковед — как
самоцель. Отношение филолога к языку можно уподобить от-
ношению садовника к растениям (или земледельца — к ло-
шадям), языковедческий же подход к языку подобен отноше-
нию ботаника к растениям (или зоолога к лошадям)»57,—
53 А. И. Белов. Указ. соч., с. 41—42.
54 А. М. Пешковский. Объективная и нормативная точка зре-
ния на язык. «Избранные труды», с. 50.
55 Там же, с. 50.
56 Там же, с. 53.
57 См.: А. С. Чикобава. Проблема языка как предмета языкозна-
ния. М.. 1959, с. 45—46.

такова основная мысль Шлейхера. Исходя из этого, он пришел
к выводу, что в отличие от филологии — науки исторической,
языкознание есть наука естественная. На первый взгляд мо-
жет показаться, что Пешковский занимает схожую позицию:
«Если подходить к науке о языке с этим различением субъ-
ективного и объективного, то языковедение окажется наукой
не гуманитарной, а естественной»58.
Различие между обычными взглядами на язык и объек-
тивной точкой зрения лингвиста Пешковский иллюстрирует
их противоположным отношением к диалектам, индивидуаль-
ным дефектам речи, случайным обмолвкам, неверным ударе-
ниям и т. д. Если для широкой публики подобные явления
суть подлежащие уничтожению отклонения, то для лингвис-
та, с его объективным подходом к языку, они представляют
драгоценный материал для изучения языка.
Совершенно по-иному обстоит дело при подходе к язы-
ку с точки зрения нормативной, которая характерна для
•большинства членов говорящего коллектива. Ее основой как
різ является уверенность в существовании некоего идеала,
определенней нормы для каждого языкового явления и ее
общеобязательной необходимости.
Известно, что многие лингвисты относились к норматив-
ной работе свысока, считая ее уделом педагогов; высказы-
валась даже мысль о том, что «старания отдельных грамма-
тиков и пуристов поправлять язык совершенно бесполезны»59
(М. Мюллер), поскольку подобные попытки противоречат объ-
ективному характеру языкового развития.
Поначалу А. М. Пешковский в рассматриваемой статье
тоже, казалось бы, иронизирует над «наивной точкой зрения
неспециалиста». Но затем он решительно подчеркивает, что
при всей кажущейся наивности она крайне необходима, ибо
«для литературного наречия наивный нормативизм
интеллигента-обывателя, при всех его курьезах и крайностях,
есть единственно-жизненное отношение, а ... выве-
денный из объективной точки зрения квиетизм был бы смерт-
ным приговором литературному наречию»60.
Существование языкового идеала, совершенно несущест-
венное с точки зрения физиологии и биологии языка, есть ус-
ловие существования языка литературного, важнейшими чер-
58 А. М. Пешковский. Объективная и нормативная точка зрения
на язык. с. 50.
59 Цит. по кн.: А. С. Чикобава. Проблема языка..., с. 54.
60 А. М. Пешковский. Объективная и нормативная точка зрения
на язык. с. 53—54.

тами которого, по Пешковскому, являются, во-первых, ори-
ентация на говор определенной местности или определенной
социальной группы и, во-вторых, — консерватизм, объединя-
ющий литературный язык во времени. И когда ученый гово-
рит, что языковой идеал «лежит целиком позади», ибо «нор-
мой признается то, что было, и отчасти то, что есть, но от-
нюдь не то, что будет»61, — то он не отрицает языкового
развития вообще и развития литературного языка в част-
ности, а просто констатирует тот бесспорный факт, что лю-
бая норма отражает и фиксирует уже сложившееся слово-
употребление.
Объективная и нормативная точки зрения, таким обра-
зом, не только противоречат друг другу, но и дополняю?
друг друга. В связи с этим Пешковский ставит вопрос о воз-
никновении нормы, соотношении в ней подражания и творе-
ния. Указывая, что люди — «непрестанные творцы того же
самого процесса, который наблюдают»62, он пишет: «Все мы,
чтобы нас понимали, должны равняться в нашей языко-
вой деятельности по окружающим, должны говорить как
все. Непосредственное воздействие говорящей среды на каж-
дого индивидуума ведет к тому же: каждый невольно подра-
жает всем, окружающим его. Но, с другой стороны, как созда-
ется это «как все»?... Все дело в том, что это «как все» создает-
ся сложением миллионов индивидуальных языков, в том числе
и моим. Всякий говорящий одновременно и подража-
ет и вызывает подражание, и говорит «как все»
и создает это «как все»... нет в языке ни одного говорящего,
который бы не участвовал в создании самого языка»63.
Поэтому, по мнению автора, «роль наблюдателя и роль
творца — каждый сам в себе должен разделить и в первой
быть объективным, а во второй — субъективным (насколько
вообще допускает это такая объективная сфера, как язык)»64.
Это полностью относится и к специалисту-лингвисту.
«Лингвист не как лингвист, а как участник языкового
процесса, как член данной языковой общины, конечно, расце-
нивает языковые факты наравне со всеми прочими образо-
ванными людьми, с той лишь разницей, что у него для
этой расценки гораздо больше специальных знаний. И не
только расценивает, но сплошь и рядом активной пропове-
61 А. М. Пешковский. Объективная и нормативная точка зрения
на язык, с. 53.
62 Там же, с. 60.
63 Там же, с. 61.
64 Там же, с. 60.

дью вмешивается в процесс языковой эволюции (хотя еще
раз подчеркну, что стихийность языковых явлений плохо ми-
рится с индивидуальным вмешательством и придает ему вид
донкихотства)»65.
Говоря об этом внимании Пешковского к нормативному
аспекту языка, К. И. Чуковский замечает: «Здесь раскрывает-
ся широта его лингвистической мысли»66. Эта черта роднит
его с другими языковедами 20-х годов — Г. О. Винокуром,.
Л. П. Якубинским, В. М. Жирмунским, подчеркивавшими
необходимость «языковой политики» и сознательного управ-
ления процессами, происходящими з литературном языке.
Определенные точки соприкосновения взгляды Пешковского
обнаруживают и с воззрениями членов ПЛК, которые также
проявляли большой интерес к проблеме нормы. В частности,,
здесь можно вспомнить доклад Б. Гавранка на IV Между-
народном конгрессе лингвистов в Копенгагене в 1934 году,
где он определяет норму, с одной стороны, как языковый про-
дукт (ergon), а с другой, — как языковое творчество (ener-
geia). Подобно Пешковскому, Б. Гавранк в своем докладе
«ставит вопрос, должен ли языковед быть только наблюдате-
лем процесса развития и нормализации языка, или же может
вмешиваться в него, и отвечает, что такое вмешательство не
только допустимо, но и обязательно для языковеда»67.
Интерес к проблемам литературного языка, естественно,
был связан у ученого с интересом к стилистике. Долгое вре-
мя эта отрасль науки о языке оставалась практически нераз-
работанной; не случайно, что именно ее избрали своим плац-
дармом для атак на младограмматическую концепцию К. Фос-
слер, с одной стороны, и итальянские неолингвисты, — с
другой. Большой интерес к вопросам стилистики проявляли
в России деятели ОПОЯЗа, а впоследствии и ученые Праж-
ской школы.
Р. А. Будагов, говоря об отношении к стилистике рус-
ских лингвистов, отмечает: «Они очень много ею занимались,
но занимались так сказать за пределами проблем, подлежа-
щих изучению в курсах «общего языкознания»68. Это в из-
65 А. М. Пешковский. Объективная и нормативная точка" зре-
ния на язык, с. 61.
60 К. И. Чуковский. Живой как жизнь. Собр. соч. в 6 томах,
т. IILM., 1966, с. 202.
67 См. об этом: В. Пизани. Общее и индоевропейское языкознание.
В кн.: «Общее и индоевропейское языкознание». М., 1956, с. 106.
68 Р. А. Будагов. Литературные языки и языковые стили. М., 1967,
с. 100.

вестной степени относится и к Пешковскому. Даже в послед-
нем варианте «Русского синтаксиса», когда за плечами его
автора был уже целый ряд статей по стилистике, она отсут-
ствует среди перечисляемых им разделов языкознания. Да и
названия двух его сборников: «Методика родного языка,
лингвистика, стилистика, поэтика» (1925) и «Вопросы мето-
дики родного языка, лингвистики и стилистики» (1930) — как
бы говорят о том, что проблемы стилистики не включались
Пешковским в круг вопросов, изучаемых лингвистикой как
таковой.
Однако нельзя не учитывать того обстоятельства, что
стилистические исследования ученого во многом переклика-
лись с его лингво-грамматическими трудами, с одной сторо-
ны, базируясь на них, с другой стороны, освещая целый ряд
вопросов, имеющих общеязыковедческий характер. Так, ис-
ходным пунктом анализа любого художественного текста
Пешковский считал его целостность и системный характер; в
качестве основного приема стилистического анализа им вы-
двигался экспериментальный принцип, широко применявший-
ся и в грамматике; наконец, именно в статьях, посвященных
стилистическим проблемам, им был поставлен такой важный
теоретический вопрос, как семантический критерий слова. За-
служивает внимания и то обстоятельство, что именно в рабо-
те по стилистике им была высказана мысль о возможности
применения статистических методов в языкознании: «...В об-
ласти звуков мы имеем как раз блестящий пример проявле-
ния закона больших чисел и притом на ничтожном сравни-
тельно материале»69.
Интересно, что в своих стилистических исследованиях
Пешковский стремился вскрыть своего рода универсальные
закономерности (так, рассматривая соотношения между зву-
ками собранного им материала, он отмечал, что «огромное
большинство этих соотношений в своем основном направле-
нии свойственно, конечно, всем языкам человеческим», ого-
варивая вместе с тем, что «в самых пропорциях преоблада-
ния одних категорий над другими могут оказаться большие
различия как между отдельными языками, так и для лите-
ратурных языков, между отдельными литературными жанра-
ми»)70.
69 А. М. Пешковский. Десять тысяч звуков (Опыт звуковой ха-
актеристики русского языка как основы для эвфонических исследований).
кн.: А. М. Пешковский. Методика родного языка, лингвистика, стилисти-
ка, поэтика. М., 1925, с. 168.
70 Там же, с. 181.

Завершая наш разговор об этом предмете, отметим, что
под стилем речи Пешковский понимал «пользование сред-
ствами языка для особых целей, добавочных по отношению к
основной цели всякого говорения — сообщению мысли». Ука-
зывая, что такими целями могут быть воздействие на вооб-
ражение слушателя и пробуждение в нем эстетических пе-
реживаний (художественная речь), воздействие на его волю
(ораторская речь) и облегчение понимания (лекторская речь*
популяризация), он пишет: «Все эти добавочные цели пред-
полагают сознательное или бессознательное приспособление
к ним обычных средств языка, и та специфическая оболочка,,
которою покрывается всякий раз язык в результате такого
приспособления, и называется речевым стилем»71. В связи с
этим ученый ставит вопрос о том, какую роль в развитии
стилистических навыков играет изучение грамматического
строя языка.
Среди проблем общего языкознания, рассматриваемых
Пешковским, большое внимание уделяется вопросу взаимоот-
ношения языковедения с другими науками. «Нельзя не приз-
нать, — пишет он в статье «Вопросы изучения языка в се-
милетке» (1930), — что языковедение как наука принадле-
жит к числу отвлеченнейших ветвей гуманитарного знания
вообще, а это последнее в свою очередь во много раз отвле-
ченнее знания о природе (исключая в области языковеде-
ния, может быть, только фонетику как пограничный пункт
между ним и естествознанием); что наука эта во всем своем
объеме, за исключением отчасти только той же фонетики, в
первую голову имеет дело с данными внутреннего опы-
та, т. е. оказывается ближайшей соседкой логики и психоло-
гии; что в своей исторической части она тесно срастается с
историей и историей литературы»...72.
Как видим, наиболее важными для языкознания Пеш-
ковский считал логику и психологию. Это вполне согласуется
и с историей лингвистики: именно с указанными двумя нау-
ками она взаимодействовала теснее всего, то стремясь опе-
реться на них, то отмежевываясь и провозглашая свою
автономию.
Как известно, до XIX века логицизм господствовал в
трудах о языке почти полностью. Да и после появления срав-
нительно-исторического языкознания многие лингвисты
стремились сочетать его принципы с традиционной логичес-
71 А. М. Пешковский. Роль грамматики при обучении стилю. "Из-
бранные труды», с. 148.
72 А. М. Пешковский. Избранные труды, с. 215.

кой грамматикой. В России, например, это явственно сказа-
лось в трудах Ф. И. Буслаева.
Но вместе с тем именно сравнительно-историческое язы-
кознание нанесло логицизму сильнейший удар. Уже один
из основателей его — Я. Гримм (которого, кстати, очень
высоко ценил Буслаев) — писал: «В грамматике я чужд об-
щелогических понятий. Они, как кажется, привносят с со-
бой строгость и четкость в определениях, но они мешают на-
блюдению, которое я считаю душой языкового исследова-
ния»7,3. Правда, в 20-х годах XIX в. логицизм все еще имел з
языкознании довольно сильное влияние — достаточно наз-
вать работы К. Беккера.
Особо сильную критику логицизма дал ученик В. Гум-
больдта Г. Штейнталь в книге «Логика, грамматика, пси-
хология» (1855), которому принадлежит известная фраза:
«Языковые и логические категории являются несовмести-
мыми понятиями, которые соотносятся друг с другом как
понятия круга и красного»74. С него начинается замена логи-
цизма психологизмом, который в разных формах отразился
во взглядах почти всех языковедов второй половины XIX и
-начала XX в.: А. А. Потебни, Г. Пауля, Ф. Ф. Фортунатова,
И. А. Бодуэна де Куртенэ и целого ряда других лингвистов
вплоть до ранних взглядов членов ПЛК.
Таким образом, при появлении Пешковского на научной
арене психологизм был общепризнанной (хотя далеко не од-
нородной) основой большинства лингвистических теорий.
Вместе с тем, как отмечал Л. Ельмслев (см. выше), для
ученых Московской школы характерно стремление разгра-
ничить психологические и языковые категории.
Все это отразилось и на работах Пешковского. В ран-
них трудах его психологическая установка особенно ощути-
ма.
Так в «Школьной и научной грамматике» ее автор дает
краткий очерк становления психологических взглядов на
язык. Вслед за своими учителями он начинает с В. Гумболь-
дта, якобы ставившего своей целью «подвести психологи-
ческий фундамент под языковые законы» и тем самым «ос-
вободить языкознание из-под ферулы логики». Продолжа-
телями Гумбольдта он называет Лацаруса и Штейнталя, а
завершителем этого направления — Пауля, который сумел
73 Я. Гримм. Из предисловия к «Немецкой грамматике». «Хрестома-
тия по истории языкознания XIX и XX веков», с. 46.
74 Цит. по кн.: «Язык и мышление». М., 1967, с. 33.

«подвести внутреннюю сторону языковой деятельности под
общепсихологические законы»75.
Легко заметить, что нарисованная здесь картина стра-
дает крайней неточностью, ибо зачисление Гумбольдта в
психологисты не соответствует действительности. Не раскры-
то им и то различие, которое существует между «психологией
народов» Лацаруса и Штейнталя и имеющейся у Г. Пауля
установкой на индивидуальную психологию. На этом осно-
вании, как мы увидим далее, ряд критиков обвинил Пеш-
ковского в том, что тот не заметил принципиальной разни-
цы между воззрениями последователей Гумбольдта и после-
дователей Пауля (resp. Потебни и Фортунатова). Отсюда
же выводится и пресловутый «эклектизм» Пешковского. Не
касаясь сейчас этого обвинения подробно, мы хотим сделать
одно замечание. По нашему мнению, ученого и его коллег,
излагавших приведенную выше схему, интересовало не раз-
личие между теми или иными формами психологизма, а
противопоставление этого течения в целом логицизму. Это
вполне понятно, поскольку именно логицизм был основой
школьной грамматики, с которой последователи Фортунато-
ва вслед за своим учителем и целым рядом других лингвис-
тов вели упорную борьбу. Что же касается того, что Пеш-
ковский, якобы, не заметил разницы между различными оп-
позиционными логицизму течениями, то не заметить разницы
между Г. Паулем, с одной стороны, и Лацарусом и Штейн-
талем — с другой, для человека, хоть сколь-нибудь знако-
мого с «Принципами истории языка», вообще невозможно.
Отнесение к психологистам В. Гумбольдта, возможно, ре-
зультат той психологической интерпретации, которую полу-
чили его воззрения в трудах Г. Штейнталя.
Так или иначе психологизм явственно ощущается в ран-
них работах Пешковского. Об этом говорит уже тот факт,
что в I издании «Русского синтаксиса» имеется глава «Све-
дения из общего языковедения и психологии»; психологисти-
чен и проводимый Пешковским анализ взаимоотношения
между предложением и психологическим суждением.
Однако, говоря о психологизме Пешковского, необхо-
димо учитывать следующее. Во-первых, стремясь опереться
на психологию, он никогда не доходил до утверждения о не-
обходимости вообще порвать связь между лингвистикой и
логикой, что было характерно для многих лингвистов. Если
полемизировавший с Пешковским Е. Ф. Будде грамматику
и логику считал совершенно различными науками, не сос-
75 А. М. Пешковский. Школьная и научная грамматика, с. 46.

тоящими в какой-либо связи76, то Пешковский всегда сохра-
нял верность тезису: «Между логикой и грамматикой сущест-
вует естественный мост»77. Поэтому уже в начале своей дея-
тельности он отстаивал мысль о том, что грамматика, «осво-
бодившись от рабского служения логике», отнюдь не должна
ее игнорировать78.
Во-вторых, сам психологизм ученого нельзя считать
чем-то раз и навсегда данным, неизменным, застывшим.
По-прежнему считая психологию крайне важной для линг-
виста, он в последнем варианте «Русского синтаксиса» сде-
лал попытку объяснить одно из важнейших понятий своей
концепции — понятие сказуемости — «не на общепсихологи-
ческой базе (так называемое «психологическое суждение»,
«психологическое подлежащее», «психологическое сказуе-
мое»), а на специально языковых наблюдениях»79.
В-третьих, в соответствии с общими установками Мос-
ковской школы, Пешковский стремился отграничить собст-
венно-языковые категории не только от логических, но и от
психологических. С этим связано и часто встречающееся в
его работах указание на несоответствие между языковой
стороной и неязыковыми категориями (как логическими,
так и психологическими). Это вызвало даже со стороны
Н. Н. Дурново упрек в том, что для понимания языка Пеш-
ковским характерно «признание определенной иррациональ-
ности языка», вследствие чего «Пешковский на каждом
шагу наталкивается на противоречия между... граммати-
ческим и логическим мышлением, грамматикой и психологи-
ей», тогда как, по мнению критика, «часто подчеркиваемые
Пешковским противоречия являются только мнимыми»80.
Впрочем, В. В. Виноградов считает, что «лишь изредка
Пешковский останавливается на вопросе о «величайших»
предметно-логических противоречиях в языке», «о величай-
шей алогичности, величайшей иррациональности языка»81.
Таковы вкратце основные общетеоретические воззрения
Пешковского на язык. Мы почти ничего не сказали здесь о
той области лингвистики, в которой протекала основная ра-
76 См.: А. И. Белов. Указ. соч., с. 16.
77 А. М. Пешковский. В чем же, наконец, сущность формальной
грамматики? «Избранные труды», с. 100.
78 См., в частности, его ответ на рецензию Е. Ф. Будде.
79 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. VII, с. 10.
80 N. Durnovo. Рецензия на книгу А. М. Пешковского, с. 275—276.
81 В. В. Виноградов. Современный русский язык. Выпуск 1-й.
М., 1938, с. 81.

бота ученого — о грамматике (особенно синтаксисе), по-
скольку все остальные главы нашей работы как раз и посвя-
щены различным аспектам грамматической теории Пешков-
ского. А пока кратко подведем итоги рассмотренного в дан-
ной главе:
1. Взгляды Пешковского на основные проблемы общего
языкознания формировались на основе теории Ф. Ф. Фор-
тунатова и традиций Московской школы лингвистов, с од-
ной стороны, и концепции Ф. де Соссюра, — с другой.
2. Пешковский подходил к языку как к сложной сис-
теме, все члены которой находятся в структурной связи и
взаимно обусловливают друг друга. Если на первом этапе
понимание языка как системы было в трудах ученого неяв-
ным, то после знакомства с идеями Соссюра пришло и тео-
ретическое осмысление этого принципа.
3. В соответствии с традицией фортунатовской школы,
Пешковский считал одной из своих основных задач способ-
ствование созданию научной описательной грамматики
русского языка. Вместе с тем он отстаивал исторический ха-
рактер языкознания как науки в целом. Приняв четкое
различие между синхронией и диахронией, проводившееся
Ф. де Соссюром, и указывая, что в каждой из этих облас-
тей должен применяться свой метод (в диахронии — срав-
нительно-исторический и собственно-исторической, в син-
хронии — экспериментально-сравнительной интроспекции),
Пешковский вместе с тем подчеркивал недопустимость раз-
рыва между ними. Синхроническая и диахроническая линг-
вистики для него — не две разные науки, а два раздела од-
ной науки о языке.
4. Сложным и несколько противоречивым было отноше-
ние Пешковского к телеологическому принципу, получившему
в начале XX в. распространение в некоторых направлениях
языкознания. Подвергая в ранних трудах этот принцип рез-
кой критике, он впоследствии давал некоторым фактам язы-
ка телеологическое объяснение.
5. Знакомство с общелингвистическими взглядами
Пешковского показывает, что в его трудах отразился тот
процесс формирования лингвистического структурализма,
который протекал в зарубежном и русском языкознании, в
том числе и среди представителей фортунатовской школы.
В частности, в работах Пешковского, с одной стороны, и
деятелей Пражской школы, — с другой, имеются опреде-
ленные точки соприкосновения.
6. В наследии А. М. Пешковского большое место зани-
мают проблемы, связанные с нормированием литературного

языка, вопросами культуры речи и т. д. Глубокий интерес
проявлял он и к стилистике. Хотя, подобно большинству
русских языковедов того времени, Пешковский не выделял
стилистику в качестве отрасли общего языкознания, в своих
стилистических работах он высказал ряд положений, имею-
щих важное общелингвистическое значение.
7. Будучи психологистом (особенно в начале своей дея-
тельности), Пешковский вместе с тем выступал против пол-
ного разрыва языкознания с логикой, а также стремился
разграничить психологические и грамматические категории.
Впоследствии в трудах Пешковского намечается отход от
психологизма и стремление опереться на собственно-языко-
вые факты и наблюдения.

ГЛАВА ВТОРАЯ
ФОРМА И ЗНАЧЕНИЕ В КОНЦЕПЦИИ
А. М. ПЕШКОВСКОГО
Ученые, принадлежавшие к Московской лингвистической
школе, внесли значительный вклад в различные области
языкознания. Но наиболее оригинальным и крупным вкла-
дом Фортунатова в науку о языке является, бесспорно, его
грамматическая теория, в частности, учение о форме слова,
разрабатывавшееся впоследствии его учениками и последо-
вателями. Поэтому в историю грамматической мысли уче-
ники Фортунатова вошли как представители формального
направления, а их учитель — как основатель формализма в
языкознании. Хотя внимание к формальной стороне языка
характеризовало и некоторых зарубежных, в частности не-
мецких лингвистов (Миклошич и др.)» однако, по мнению
большинства историков лингвистики, «формализм» немецких
грамматистов не был столь последовательным и, значит,
специфическим, как ...у Ф. Ф. Фортунатова»1.
Следует сказать, что такая квалификация сыграла нега-
тивную роль в дальнейшей судьбе этого направления.
Во-первых, в 20-х (особенно в тридцатых) годах тер-
мин «формализм» ощущался как имеющий сугубо отрица-
тельный характер. С ним связывали отрицание роли зна-
чения, пренебрежение смысловой стороной языка, гипер-
трофированное внимание к внешней стороне языковых яв-
лений и т. д. Это обвинение особенно выдвигалось сторон-
никами марровского «нового учения о языке» (так в упоми-
навшейся выше книге Е. Н. Петровой говорится, что «фор-
малисты» объявили форму монопольным объектом всех ис-
следований по языку»2). Да и сейчас в работах, посвящен-
ных этому направлению, встречается мысль о том, что «у
1 Ю. В. Попов. Общая грамматическая теория в немецком языко-
знании. Минск, 1972, с. 68.
2 Е. Н. Петрова. Указ. соч., с. 30.

Фортунатова и некоторых его последователей категория зна-
чения отодвинулась на задний план»3.
Как мы увидим, определенная доля истины (особенно по
отношению к так называемым «ультраформалистам») в та-
кой характеристике была. Однако, сосредоточивая все вни-
мание на отрицательных последствиях учения Фортунатова,
провозглашая необходимость «решительной борьбы с ним»,
многие зачеркивали все наследие Московской школы. Даже
ученые, отрицательно относившиеся к марровской доктрине,
видели в фортунатовской школе прежде всего «схематизм
грамматических наблюдений, игнорирующих структурную це-
лостность разных сторон языковой системы, пристрастие к
абстрактно-классификационным формальностям, наивный
эмпиризм морфологических построений, не считающихся с
присущим коллективу пониманием живой социальной при-
роды языка»4 и иные отрицательные моменты. Порой же
формалистов обвиняли не в пренебрежении значением, а в
отрыве его от формы. Так, С. И. Бернштейн писал: «Ошибка
формальной грамматики не в том, что она игнорирует значе-
ния—напротив, она все время говорит о значениях... Основ-
ной порок ее в том, что она отрывает значение от «формы»5...
Так или иначе, но «формализм» ученых Московской
школы считался длительное время вредным явлением, под-
лежавшим искоренению. В результате случилось так, что,
по словам Р. А. Будагова (являющегося противником фор-
мализма), «в 30—40 годы всякое пристальное изучение форм
языка объявлялось идеологически вредным»6. Правда и в
этот период раздавались голоса, призывавшие более объек-
тивно оценить наследие фортунатовской школы — ср. выска-
зывание Е. М. Галкиной-Федорук: «Обычно у нас называют
3 Р. А. Будагов. Общее языкознание в СССР за 50 лет . В кн.: Р. А.
Будагов. Язык, история и современность. М., 1971, с. 13.
4 В. В. Виноградов. Современный русский язык. Вып. I. М.,
1938, с. 38.
5 С. И. Бернштейн. Основные понятия грамматики в освещении
А. М. Пешковского. В кн.: А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. VI,
М., 1938, с. 40.
6 Р. А. Будагов. Ф. де Соссюр и языкознание нашего времени.
В кн.: Р. А. Будагов. Язык..., с. 55. См. также высказывание А. С. Чикобава:
«В годы господства марризма изучение формы слова и тем бо-
лее структуры предложения считалось «формализмом» в край-
не негативном понимании данного термина, т. е. объявлялось идеологически
вредным» (А. С. Чикобава. Проблема простого предложения в грузинском
языке. Тбилиси, 1968, с. 017 (на груз, яз., предисловие на рус. яз.).

эту школу формальной и приписывают ей все смертные гре-
хи. Я полагаю, что это не совсем верная точка зрения. Это
был известный период в языкознании, несомненно закономер-
ный в поступательном движении науки. Если логическую
грамматику можно назвать тезисом, то формальную грам-
матику можно назвать антитезисом, и только ее наличе и
успехи позволяют подходить к синтезу»7.
Второй причиной неудачности термина «формализм» яв-
ляется то обстоятельство, что «формалистами» называют
как ученых Московской школы, так и членов ОПОЯЗа, сос-
тавивших впоследствие формальную школу в литературове-
дении. Несмотря на то, что некоторые члены последнего
(например, Р. О. Якобсон), как мы видели выше, опира-
лись и на фортунатовскую традицию, эти направления
сильно отличались друг от друга (В. Эрлих даже указы-
вает, что теория Московской школы имела с формализмом
в литературоведении весьма мало общего, кроме названия8).
Наконец, в-третьих, учение о форме (опиравшееся на
традицию «внутренней формы» Гумбольдта) разрабатыва-
лось в концепции А. А. Потебни. Многие лингвисты — ив
их числе Е. Ф. Будде, — говоря о своем намерении «дер-
жаться исключительно формальной точки зрения»9, в ка-
честве своего предшественника называли Потебню. На это об-
стоятельство обратил внимание в одной из своих работ А. М.
Пешковский, указавший, что «Потебня... называется неред-
ко основателем «формального» направления, несмотря на
полную контрастность его с Фортунатовым»10.
Все сказанное (не говоря уже о том, что среди самих
учеников Фортунатова существовали глубокие расхождения в
понимании многих проблем грамматики) заставляет нас
признать термин «формализм» крайне неточным. Но по-
скольку он прочно укоренился в научной литературе и ис-
пользовался самими учеными Московской школы, мы, чтобы
не нарушать традиции, также будем употреблять его, пони-
мая под «формалистами» ученых, стремившихся построить
грамматическую теорию, используя разработанную Ф. Ф.
7Е. М. Галкина-Федорук. Понятие формы слова. «Труды
Московского государственного института истории, философии и литературы им.
Чернышевского». Т. IX. Философский факультет. М., 1941, с. 110.
8 V. Erlich. Op. cit., p. 42.
9 E. Ф. Будде. Вопросы методологии русского языкознания, с. 71.
10 А. М. Пешковский. Вопросы изучения языка в семилетке.
«Избранные труды», с. 228.

Фортунатовым концепцию о форме отдельного слова. Крат-
ко напомним здесь ее основные положения.
Язык состоит из слов, могущих вступать между собою
в словосочетания. «Отдельным словом является такой ком-
плекс звуков речи, который имеет в языке значение, отдельно
от других звуков и звуковых комплексов, являющихся сло-
вами11, и который при этом не разлагается на два или не-
сколько отдельных слов без изменения или утраты значения
хотя бы той или другой части этого звукового комплекса»12.
Слова бывают полные, частичные, а также междометия.
Полными словами являются те слова, которые имеют
форму. «Формой отдельных полных слов в собственном зна-
чении этого термина называется... способность отдельных
слов выделять из себя для сознания говорящих формальную
и основную принадлежность слова. Формальною принадлеж-
ностью слова является при этом та принадлежность звуко-
вой стороны слова, которая видоизменяет значение другой,
основной принадлежности этого слова, как существующей' в
другом слове или в других словах с другой формальной при-
надлежностью. Формами полных слов являются, следова-
тельно, различия полных слов, образуемые различиями в их
формальных принадлежностях, т. е. в тех принадлежностях,
которые видоизменяют значения других, основных принад-
лежностей тех же слов»13.
Форма может осознаваться только благодаря противо-
поставлению. «Всякая форма слов, образуемая аффиксом,
предполагает существование другой формы, в которой те
же основы являются без данного аффикса, т. е. с другим
аффиксом или без всякого аффикса»14. С другой стороны,
формальная принадлежность должна осознаваться в словах
с разными основами. Иными словами, учение о форме с не-
обходимостью предполагает системный характер языка и
исходит из него. Эту сторону фортунатовской концепции
высоко оценили впоследствии представители структурной
лингвистики.
Формальная принадлежность может быть и отрицатель-
ной, т. е. выражаться отсутствием звукового показателя.
Слово может обладать несколькими формами, так как выде-
ленная основа может, в свою очередь, распадаться на основ-
11 Критику этого определения А. М. Пешковским см. ниже — в главе III
нашей работы.
12 Ф. Ф. Фортунатов. Сравнительное языковедение. В кн.: Ф. Ф.
Фортунатов. Избранные труды. т.І, М., 1956, с. 132.
13 Там же, с. 136—137.
14 Там же, с. 147.

ную и формальную принадлежности. Формальные принад-
лежности могут быть различными: аффиксы, повторение ос-
новы и т. д.
Среди форм выделяются формы словоизменения и фор-
мы словообразования. «...Формами словоизменения самые
слова, имеющие эти формы, обозначаются как различного
рода части в предложениях, а формами словообразования
самые слова обозначаются как различного рода отдельные
знаки предметов мысли»15. Примером форм словоизменения
(среди которых, в свою очередь, можно выделить ряд под-
групп) будут формы склонения существительных, а форм
словообразования (которые также имеют несколько под-
групп) — формы числа.
Наконец, термин «форма», как отмечает Фортунатов,
может употребляться и в переносном значении — для обо-
значения отдельных полных слов в их формах.
Таковы схематично взгляды Фортунатова на форму от-
дельного слова. Хотя «определения формы слова (или, ина-
че, «формы языка») из года в год менялись, так как автор
искал все более четкое, более точное определение, но ее ис-
толкование оставалось в основе своей неизменным»16.
Эта теория излагается и в первом издании «Синтакси-
са» Пешковского, причем настолько точно, что даже Е. Ф.
Будде признал это в своей рецензии (хотя, по своему обык-
новению, снабдил свое признание ядовитой оговоркой:
«...Все, что хорошо разработано наукою, удалось изложить
просто и ясно г-ну Пешковскому, но то, чего он сам не по-
нял, или еще не дала и наука, превысило его силы, и за
это, по моему мнению, ему не следовало и браться»)17.
Как и Фортунатов, Пешковский определяет форму как
способность слова распадаться на основную и формальную
части и считает необходимым для ее выделения два ряда
слов: с одинаковыми основами, но разными аффиксами, и
одинаковыми аффиксами, но разными основами18. Подробно
излагается в его книге и учение о формах словообразования
15 Ф. Ф. Фортунатов. Сравнительное языковедение, с. 155.
16 Т. А. Амирова, Б. А. Ольховиков, Ю. В. Рождес-
твенский. Очерки по истории лингвистики. М., 1975, с. 447.
17 Е. Ф. Будде. Рецензия на книгу А. М. Пешковского, с. 349.
18 Отметим, что этот подход вызвал в 20-х годах возражение С. И. Кар-
цевского, считавшего, что объяснение наличия формы существованием двух
рядов слов — «это не столько объяснение, сколько констатирование факта,
который в свою очередь, является производным» (С. И. Карцевский. Еще
к вопросу об учебниках А. М. Пешковского. сРодной язык и литература в
трудовой школе», 1928, № 1, с. 42).

и словооизменения, учение об отрицательной принадлежно-
сти, говорится о переносном употреблении термина «форма»
и т. д. Казалось бы, на этом разделе его книги можно бы-
ло бы не останавливаться. Но тем не менее мы считаем не-
обходимым взглядеться в него несколько внимательнее в
связи с интересующим нас вопросом — воззрениями Пеш-
ковского на взаимоотношение формы и значения.
Мы уже отмечали, что одно из наиболее часто предъ-
являвшихся формальному направлению обвинений заключа-
лось в том, что его представители пренебрегали исследова-
нием значимой стороны языка. Эта мысль высказывалась и
зарубежными исследователями. Так, В Эрлих считает харак-
терным для фортунатовской школы «одностороннее внима-
ние к грамматической форме при фактическом исключении
проблемы функции (значения)»19 и в связи с этим пишет:
«Под искусным руководством профессора Фортунатова мос-
ковские лингвисты показывали изумительное искусство в
морфологическом анализе, но они последовательно избега-
ли вопросов функции и значения, как лежащих за предела-
ми области грамматики»20.
Для того, чтобы правильно понять взгляд учеников
Фортунатова (в том числе и Пешковского) на место значе-
ния в лингвистическом исследовании, нужно прежде всего
поставить вопрос: о каком значении идет речь? Ведь одним
из краеугольных положений Московской школы был тезис о
необходимости дифференцировать значение (кстати сказать,
очень высоко оцененный Р. О. Якобсоном много лет спус-
стя21). Разделению слова на основную и формальную при-
надлежности соответствует и разделение значения на веще-
ственное и формальное22. Если вопрос о необходимости учи-
19 V: Erlich. Op. cit., p. 42.
20 Там же, с. 42.
21 См. Р. О. Якобсон. Значение лингвистических универсалий для
языкознания. В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX—XX ве-
ков в очерках и извлечениях, ч. II, М., 1965, с. 396.
22 С. И. Карцевский склонен был видеть здесь определенное упро-
щение. «В действительности,—писал он,—дело тут сложнее. 'Слово есть скре-
щение как бы двух координат, из которых одна имеет более общий, родовой
(в который включен и категориальный)'— характер, а другая — более час-
тный, видовой, даже как бы партикулярный характер... тут дело вовсе не в
«основе», роль которой в слове может быть различной срв. топорище= что-то
(рукоятка) от топора, где идея топора является определяющим моментом,
и «топорище»—огромный топор, где она выступает как определяемое» (С. И.
Карцевский. Еще к вопросу..., с. 42—43).

тывать и исследовать формальное значение был ясен (без
этого само учение о форме теряло смысл)23, то вопрос о зна-
чении вещественном и его соотношении с формальным ре-
шался учениками Фортунатова по-разному.
А. А. Шахматов, например, в своем курсе истории рус-
ского языка (1910—1911 гг.) уделил внимание проблеме вза-
имоотношения между реальным и формальным значениями
и подчеркивал их взаимосвязь, связав ее с категориями час-
тей речи: «Формальные значения слов... ограничиваются во-
обще немногочисленными категориями. Категории эти за-
висят прежде всего от реальных значений, связанных с те-
ми или иными словами; но зависимость эта не прямая, а
производная, производная именно от тех трех главных кате-
горий, которые возникают в уме говорящего. С одними ре-
альными значениями связывается представление о предме-
тах и явлениях, видимых или познаваемых, — категория этих
значений объединяется термином «имя существительное». С
другими реальными значениями связывается представление
о качестве или свойстве, присущем предмету или явлению, —
категория этих значений объединяется термином «имя при-
лагательное». Наконец, с третьими реальными значениями
связывается представление о действии, состоянии, того или
иного предмета или явления — категория этих значений объ-
единяется термином «глагол». К этим трем категориям при-
соединяются еще «местоимения», т. е. те слова, которым при-
своено значение более общего определения имен существи-
тельных, не зависимое от того или иного индивидуального
свойства... Указанные четыре категории реальных значений,
определяющие формальные значения слов, называются час-
тями речи: результатом этих изменений являются грамма-
тические формы»24.
С другой стороны, ряд последователей Ф. Ф. Фортуна-
това считал, что поскольку задачей грамматики является
изучение форм, постольку вещественное значение необходи-
мо вообще исключить из исследования, а основное внима-
ние сосредоточить на внешнем выражении формы. Такая
тенденция характерна была для так называемых «ультра-
формалистов».
У А. М. Пешковского в первом издании «Русского син-
таксиса» также «в основу изложения, — по его собственным
28 Хотя не всегда это соблюдалось на практике (см. ниже о полемике
Пешковского с ультраформалистами).
24 А. А. Шахматов. Историческая морфология русского языка.
М., 1957, с. 10.

словам, — положена внешняя звуковая сторона языка»25.
Указывает он и на то обстоятельство, что грамматике нет
дела до вещественного значения: «В грамматике нам важ-
но только формальное значение... От того же, что для
нас в жизни главное, от вещественных значений, мы долж-
ны постараться отвлечься, не думать о них, забыть о них,
потому что они, иной раз, прямо мешают, прямо засло-
няют от нас форму своим жизненным весом, своей, так
сказать, массой»26.
Вместе с тем, при выделении формального значения,
формальной принадлежности, он обращает внимание на то
обстоятельство, что выделение это происходит на основе
противопоставления основной принадлежности вещественно-
му значению и связано с ним.
«Никому не придет в голову сравнивать слово «стекло»
с прошедшим временем глагола «стекать»..., а также никто
не найдет никакого сходства между такими словами, как
-стекло, весло, долото и т. д. и такими, как: легко, смешно,
хорошо, умно и т. д. Сразу чувствуется, что это «стекл» в
прошедшем времени глагола «стекать» совсем не то, что
«стекл» в слове «стекло», и это «о» в словах: легко, смеш-
но, хорошо, умно и т. д. совсем не то, что «о» в слове «стек-
лю». Значит, слово «стекло» первой своей частью («стекл»)
и по звукам и по значению сходно со словами стекла, стек-
лу, стеклянный ит. д., а второй своей частью («о») тоже
и по звуку и по значению сходно со словами весло, помело,
сукно и т. д. А стало быть наше «стекло» распадается не на
2 бессмысленные группы звуков, а на части, имеющие значе-
ния»27.
Поскольку форма выделяется на основе двух рядов
слов — с одинаковым вещественным и с одинаковым фор-
мальным значениями — постольку судьба ее тесно зависит
от исчезновения или появления новых слов, т. е. связана с
другими вещественными и формальными значениями, ибо
«если один из этих рядов или оба передеют, то форма ис-
чезнет»28.
С другой стороны, Пешковский отмечает, что в процес-
се исторического развития языка ярко проявляется взаимо-
связь между его звуковой стороной и значением. Изменения
звуков могут вызвать изменение или потерю форм, измене-
25 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, с. I.
26 Там же, с. 42.
27 Там же, с. 1—2.
28 Там же, с. 20.

ния значений слов в целом могут вызвать изменение их фор-
мальных значений.
Так обстоят дела с формой и значением в морфологии.
Еще большую остроту приобретает этот вопрос при переходе
к синтаксису. Ибо, как заметил Г. О. Винокур, «морфологи-
ческие формы, как нетрудно заметить, составляют естест-
венный переход в глубь словесной структуры, на пути к
смыслу, как только они перестают быть изолированными и
вступают в контекст, где приобретают значение форм
синтаксических»29.
Как известно, в европейской грамматической литерату-
ре синтаксис был наименее разработанным отделом грам-
матики. Г. фон Габеленц даже заметил по этому поводу:
«Грамматики с преобладающей лингвистической тенденци-
ей, выходящие в настоящее время сериями, все еще окан-
чиваются там, где начинается синтаксис»30.
В русской лингвистической традиции «синтаксическое»
направление грамматической мысли, в первую очередь, свя-
зано с А. А. Потебней. У нас нет возможности остановиться
на его идеях сколь-нибудь подробно, поэтому скажем
только, что сама форма для Потебни может проявиться
только в речи («Нет формы, присутствие и функция коей
узнавались бы иначе, как по смыслу, т. е. по связи с други-
ми словами и формами в речи и в языке»)31. Синтаксичес-
кие установки Потебни ясно видны и в том, что он отрицал
реальность существования отдельного слова. Саму же фор-
му Потебня, опираясь на идеи Гумбольдта, понимал как зна-
чение и подчеркивал, что ее нельзя смешивать с внешним
знаком (звуком) и что количество форм определяется не ко-
личеством окончаний, а количеством формальных оттенков
значений.
Надо сказать, что отношение к потебнианской традиции
у формалистов было двойственным. Если М. Н. Петерсон
считал, что «Потебня не дает основы, исходя из которой
можно было бы построить синтаксис вообще и синтаксис
русского языка в частности»32, то Е. Ф. Будде, напротив,
подчеркивал, что «наш научный синтаксис восходит своим
29 Г. О. Винокур. Культура языка. М., 1929, с. 273.
30 Цит. по кн.: Р. О. Шор. Кризис современной лингвистики, с. 35.
31 А. А. Потебня. Из записок по русской грамматике. Т. I—11,
М., 1958, с. 45.
82 М- Н. Петерсон. Очерк синтаксиса русского языка, М.-Пг.„
1923, с 14.

началом к бессмертному А. А. Потебне»33 и даже, как мы ви-
дели выше, провозглашал Потебню представителем формаль-
ного направления (хотя к синтаксическим взглядам ближай-
шего ученика Потебни — Д. Н. Овсянико-Куликовского—Буд-
де относился резко отрицательно)".
По-иному подходил к проблемам синтаксиса Ф. Ф. Фор-
тунатов, хотя непосредственно мало занимавшийся вопроса-
ми этой области грамматики, однако высказавший ряд идей,
оказавших большое влияние на дальнейшее развитие синтак-
сической мысли. Л. В. Щерба, не относившийся к числу по-
следователей Фортунатова, писал: «Теоретические идеи Фи-
липпа Федоровича в области синтаксиса надо признать осо-
бенно глубокими»34.
Вкратце взгляды Фортунатова по интересующему нас
вопросу таковы. Синтаксис, в отличие от морфологии, име-
ет дело не с отдельными словами, а с сочетаниями слов.
«Форма словосочетания в собственном значении этого тер-
мина, — гласит определение ближайшего ученика Фортуна-
това В. К. Поржезинского, — это... способность данного сло-
восочетания выделять в нашем сознании в своем составе
такую принадлежность, которая имеет формальное значе-
ние»35. Само словосочетание определяется на основе отдель-
ного слова — как «целое, которое образуется словосочета-
нием в мышлении, а потому и в речи одного цельного пол-
ного слова с другим цельным полным словом как с частью
в предложении»36. Словосочетание может быть закончен-
ным (полное предложение), включающим грамматическое
подлежащее и грамматическое сказуемое, и незаконченным,
которое лишено грамматического подлежащего и граммати-
ческого сказуемого и обычно является частью сложного
словосочетания. Задачей синтаксиса является как раз изу-
чение словосочетаний и их форм.
«Ученики и последователи Фортунатова, — говорится в
коллективной работе по истории лингвистики, — продолжа-
ли разработку его идей, в частности учения о словосочета-
нии, иногда значительно отходя от его положений, иногда
лишь несколько их видоизменяя и делая попытку увязать
данные положения с предыдущей и последующей русской
33 Е. Ф. Будде. Рецензия на книгу А. М. Пешковского, с. 344.
34 Л. В. Щерба. Ф. Ф. Фортунатов..., с. 404.
w В. К. Поржезинский. Введение в языковедение. М., 1916,
с. 137.
36 Ф. Ф. Фортунатов. Сравнительное языковедение, с. 182.

грамматической традицией»37. Нам представляется справед-
ливым выделить три основных направления, по которому
пошли в разработке синтаксических проблем ученики Ф. Ф.
Фортунатова.
Первое, стремившееся построить синтаксис на чисто
формальной основе, доведя тем самым «формализм» учителя
до логического конца, наиболее ярко представлено работой
М. Н. Петерсона «Очерк синтаксиса русского языка». Для
него, по словам А. М. Пешковского, характерной чертой яв-
ляется то, что «словосочетания рассматриваются только со
стороны взаимных отношений слов друг к другу и намерен-
но не рассматриваются со стороны их отношений к самой
мысли»38.
По второму пути в своем «Синтаксисе русского языка»
пошел крупнейший ученик Ф. Ф. Фортунатова — А. А. Шах-
матов, подчинивший учение о словосочетании учению о пред-
ложении и положивший в основу теории предложения уче-
ние о коммуникации — акте мышления, ставящего целью со-
общить окружающим сочетание представлений, наличное в
мышлении. «...Синтаксическое мышление Шахматова, — пи-
сал С. И. Бернштейн, — началось с усвоения, а затем — кри-
тики Фортунатовской системы. Но в конце своего пути он
пришел к построению системы, прямо полярной по отноше-
нию к учению Фортунатова»39.
Наконец, третий путь избрал А. М. Пешковский. Будучи
по существу первым последователем Фортунатова, развив-
шим синтаксические идеи основателя Московской школы и
создавшим монументальный синтаксис современного русско-
го языка (ибо книга Е. Ф. Будде «Основы синтаксиса рус-
ского языка» (Казань, 1913), несмотря на претензии ее ав-
тора, сколь-нибудь существенного влияния на развитие рус-
ской синтаксической мысли не оказала), Пешковский уже в
первом ее издании стремился учесть тот вклад, который
внесла в изучение синтаксиса школа Потебни. «...Мне приш-
лось, — писал он по этому поводу, — приспособить систему
Потебни (и тесно примыкающую к ней популяризацию Д. Н.
Овсяннико-Куликовского) к моим целям в таком направле-
37 Т. А. Амирова, Б. А. Ольховиков, Ю. В. Рождес-
твенский. Очерки по истории лингвистики. М., 1975, с. 452.
38 А. М. Пешковский. Рецензия на книгу М. Н. Петерсона. «Пе-
чать и революция». 1924, кн. 2, с. 243.
39 С. И. Бернштейн. Основные вопросы синтаксиса в освещении
А. А. Шахматова. «Известия отделения русского языка и словесности Россий-
ской Академии наук», 1920, т. XXV, Пг, 1922, с. 232.

нии, чтобы она, с одной стороны, не стояла в противоречии
с усвоенными мной на университетской скамье основными
положениями Фортунатовской школы, а, с другой стороны,
обнимала возможно большее число синтаксических явлений
современного русского литературного языка и была в доста-
точной мере гибка и детальна для синтаксического истолко-
вания любого школьного текста. К этому не могли, конечно,
не присоединяться и некоторые самостоятельные наблюде-
ния в области синтаксической семиологии, и в результате в
системе Потебни было сделано несколько существенных
изменений»40.
Эти слова ученого оказались излюбленной мишенью для
критиков. Их приводили как свидетельство теоретической
беспомощности Пешковского, неумения его разобраться в
различии между фортунатовской и потебнианской традиция-
ми, отсутствия четких критериев в понимании взаимоотно-
шения между формой и значением. «Пешковский — эклектик,
пытающийся соединить несоединимое» — таково господство-
вавшее в течение долгого времени мнение об этом лингвисте.
Допустим, что все это правильно (хотя невольно возни-
кает вопрос: если Пешковский действительно не заметил
различия между системами Фортунатова и Потебни, зачем
же он счел необходимым «делать существенные изменения»
в системе Потебни, чтобы она «не стояла в противоречии» с
фортунатовской?). Тогда, в свою очередь, правомерно спро-
сить: мог ли Пешковский, начиная работу в области син-
таксиса, зачеркнуть то, что было сделано школой Потебни?
Или мог ли он, перерабатывая в 20-х годах свою книгу, пре-
небречь тем, что было сделано А. А. Шахматовым? Нам ду-
мается, что нет. Согласимся, что здесь известная слабость
Пешковского, но добавим, что в этом определенная сила его:
недаром «Русский синтаксис» выдержал рекордное для язы-
коведческого труда количество изданий и, независимо от той
оценки, которую в тот или иной период получал в критичес-
кой литературе, всегда был и остается поныне рабочей кни-
гой для языковедов, в то время как многие, гораздо более
«выдержанные» и «последовательные» труды имеют ныне
только исторический интерес;...
Не случайно еще в 1951 году В. И. Борковский, рецен-
40 А. М. Пешковский. Синтаксис в школе. В кн.: А. М. Пеш-
ковский. Методика родного языка, лингвистика, стилистика, поэтика, ГЛ.,
1925, с. 78.

зируя статью В. В. Виноградова «Идеалистические основы
синтаксической системы проф. А. М. Пешковского, ее эклек-
тизм и внутренние противоречия», хотя и согласился с тем,
что «А. М. Пешковский не имел строго научной лингвисти-
ческой подготовки, не выработал строго определенной мето-
дологии и действительно, сочетал в своих работах и материа-
листическое и идеалистическое понимание языковых катего-
рий», вместе с тем указал, что содержащаяся в статье В. В.
Виноградова характеристика страдает односторонностью,
ибо один заголовок ее «сводит на нет все ценное, что, не-
сомненно, имеется в работах А. М. Пешковского, которого
нужно оценивать не только с точки зрения сегодняшнего
дня, но и исторически». И отметив, что «в лице А. М. Пеш-
ковского мы имеем редкое и своеобразное сочетание велико-
лепного знатока русского языка, тонкого наблюдателя язы-
ковых явлений и блестящего, талантливого педагога-мето-
диста». В. И. Борковский подчеркнул, что «нельзя не от-
дать должного А. М. Пешковскому в отношении того, как он
понимал сущность грамматики»41.
Вернемся, однако, к первому изданию «Русского син-
таксиса». В соответствии со взглядом Фортунатова, автор
прежде всего разграничивает формы синтаксические и не-
синтаксические. «Формы, зависящие... от других
слов в речи, называются синтаксическими (потому что
связная речь изучается в синтаксисе), а формы, не за-
висящие от других слов в речи — несинтакси-
ческими или словообразовательными»42.
Как и Фортунатов, Пешковский основным объектом син-
таксиса считает словосочетание и дает определение его фор-
мы. Однако здесь он внес и новый момент.
«...Для того, чтобы какая-нибудь группа слов, или, как
говорят в грамматике, сочетание слов имело опреде-
ленный смысл, недостаточно, чтобы каждое слово, входящее
в это сочетание, имело свою форму, а нужно еще, чтобы все
сочетание тоже имело определенный вид, оп-
ределенное строение; и вот это-то строение того или ино-
го сочетания мы будем также называть формой, но уже,
конечно, не формой слова, а формой сочетания слов. И эту
общую, окончательную форму надо отличать от тех отдель-
ных форм, которые ее создают»43.
41 В. И. Борковский. Рецензия на сборник: «Вопросы синтак-
сиса современного русского языка». «Советская книга», 1951, № 7, с. 96—
97.
42 A. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. I, с. 30.
43 Там же, с. 70.

Форму сочетания слов, согласно Пешковскому, создают
следующие признаки:
1) бесформенные слова;
2) порядок слов;
3) интонация и ритм.
Именно последний признак был тем новым, что внес
автор книги в учение о форме. Ф. М. Березин, рассматривая
теорию Фортунатова, специально отметил: «Понимание
Фортунатовым грамматической формы, сводившееся только
к выражению отношений, привело его к отказу от учета ин-
тонации, имеющей также значение формальной принадлеж-
ности»44. Сам Пешковский (кстати, всегда очень скромный
в оценке своего вклада в науку) отмечал впоследствии, что
именно он «впервые в русской литературе систематически
вводил описание интонационных явлений в синтаксический
труд»...45. Это достижение Пешковского учитывалось впос-
ледствии почти во всех трудах русских лингвистов в области
синтаксиса и оказало влияние, в частности, и на работу
А. А. Шахматова* О том, какое значение имеет разработка
Пешковским вопросов интонации, наглядно говорит тот факт,
что Г. Глисон в своей книге о дескриптивной лингвистике,
написанной более сорока лет спустя после работы Пешков-
ского, специально указывает на то обстоятельство, что «ис-
следования в области интонации или сходных явлений по
существу почти полностью отсутствуют»46.
Исследования, посвященные интонации как формально-
му признаку, ученый продолжал и в последующие годы,
развивая и углубляя свое понимание этой проблемы. При
этом он все более и более подчеркивал специфику интона-
ции, ее отличие от других формальных средств, указывая,
что «интонационная грамматика» — это почти особая нау-
ка, во всяком случае особый отдел науки»47.
Как и в своем понимании фортунатовского учения о
форме отдельного слова, в понимании словосочетания автор
(опираясь и на традицию Потебни) стремится исходить из
связи формы со значением. Считая, что синтаксис есть «от-
дел о формальных значениях по преимуществу»48, он пишет:
44 Ф. М. Березин. Очерки по истории языкознания в России, М.,
1968, с. 95.
46 А. М. Пешковский. Интонация и грамматика. «Избранные тру-
ды», с. 80.
46 Г. Глисон. Введение в дескриптивную лингвистику. М., 1959,
с. 452.
47 А. М. Пешковский. Интонация и грамматика, с. 191.
48 А. М. Пешковский. Синтаксис в школе, с. 77.

«Нам надо выдвинуть только основные, важнейшие формы
современных литературных русских сочетаний. Важнейшими
же мы, конечно, должны признать те, которые являются
главным орудием нашей мысли. Здесь мы подходим к
тому, на что опирается всякий синтаксис, к понятию о мысли
человеческой. Ведь сочетаем слова мы для того, чтобы го-
ворить, а говорим для того, чтобы выражать наши мысли. И
значит, чтобы понять, почему наши сочетания принимают
ту или иную форму, нужно знать, для чего они ее принима-
ют, какая задача стоит перед ними»49. Эту задачу ученый, в
соответствии со своими общими установками того периода,
толкует психологистически — как выражение психологичес-
кого суждения и соотношения между его членами. Потому-то
в своей формулировке задачи синтаксиса современного рус-
ского языка Пешковский утверждал равную возможность оп-
ределить ее как то, из каких форм он слагается, и то, каки-
ми формами выражается психологическое подлежащее, пси-
хологическое сказуемое и соотношение между ними. Это выз-
вало следующее замечание М. Н. Петерсона: «Вторая фор-
мулировка — полная противоположность первой. Первая ис-
ходит от формы (формы сочетаний слов) к значению, вто-
рая — от значения к форме, от психологических категорий к
грамматическим. Здесь Пешковский покидает фортунатов-
скую точку зрения и всецело стоит на точке зрения Потебни
и Овсяннико-Куликовского, которые в этом пункте близко
подходят к традиционной точке зрения и разделяют все ее
недостатки»50. На наш взгляд, именно это стремление уче-
ного опираться не только на внешнее выражение формы, но
также и на внутреннее, семантическое содержание ее, при-
вело к тому факту, который единодушно отмечают почти все
исследователи его синтаксической концепции: провозгласив
синтаксис учением о словосочетании, Пешковский построил
его как учение о предложении. С этим, по мнению В. В. Ви-
ноградова, связан и интерес к интонации и ритму51.
Так между Пешковским и многими «формалистами»
пролегла первая трещина. И это ясно отразилось в рецензии
Е. Ф. Будде: «Не раз автор предупреждает, что он не де-
лает уступок логике, не смешивает грамматику с логикой, а
между тем, рассматривая предложение как выражение мысли,
автор постоянно ссылается на отношение слов друг к другу
49 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. I, с. 94.
50 М. Н, Петерсон. Рецензия на II изд. книги А. М. Пешковско-
го. «Печать и революция», 1921, кн. 3, с. 231.
51 В. В. Виноградов. Идеалистические основы..., с. 41.

по смыслу и значению и в этом отношении находит возмож-
ным видеть синтаксическое отношение... Сам автор часто
ссылается на субъективный характер и интонации, и ритма,
и все-таки вводит эти элементы в синтаксис «научный», хотя
это относится к психологии речи»52.
На это замечание Пешковский ответил словами, в кото-
рых четко выражен его взгляд на вопрос о взаимоотношении
формы и значения и учете последнего в синтаксическом ис-
следовании: «Единственно возможный способ определить
отношения слов в сочетании — это вникнуть в синтак-
сические значения слов, т. е. значения синтаксических
форм, в синтаксическую сторону многих словообразова-
тельных форм (напр., частей речи), в значения частич-
ных слов, в значение порядка слов, ритма и интонации,
наконец, в известных случаях, в связь всего этого с опреде-
ленными лексическими категориями, словом, во все, что соз-
дает форму словосочетания. Здесь раскрывается... пропасть
между мной и г. рецензентом... Г. рецензент рассматривает
форму слова чисто внешне, исключительно с ее звуковой
стороны, а форму словосочетания, как механический конгло-
мерат форм отдельных слов. Для меня форма слова — точка
пересечения определенной звуковой формальной принадлеж-
ности слова с определенным формальным же значением его,
а форма словосочетания — точка пересечения определенного
внешнего строения его (в которое входят и формы отдельных
слов, его составляющих) с определенным формальным зна-
чением всего словосочетания. При этом синтаксические фор-
мальные значения отдельных слов существуют только в зна-
чении всего словосочетания и могут быть поняты только из
него. И я глубоко убежден, что, отказавшись от значений
форм словосочетаний, не только синтаксис превращается в
морфологию, но и сама морфология превращается в фонети-
ку и даже не в фонетику (ибо и та не может быть оторван*
от грамматики, т. е. формальных значений), а в физиоло-
гию звуков речи... Оторвавшись от внутренней стороны язы-
ка вообще и от внутренней стороны форм в частности, грам-
матист оказывается в безвоздушном пространстве»...53 И до-
казывая далее, что сам Ф. Ф. Фортунатов постоянно отме-
чал необходимость учитывать значение при определении ос-
новных единиц — слова и словосочетания, Пешковский за-
дает вопрос: «...По чему же еще могут быть отношения в ре-
52. Е. Ф. Будде. Рецензия на книгу А. М. Пешковского, с. 354—355.
53 А. М. Пешковский. Ответ на рецензию Е. Ф. Будде, с. 415—
416.

чи, как не по мысли?»54. Что же касается упрека Будде от-
носительно субъективности интонации, то Пешковский отве-
чает на это, что «каждый языковой факт может быть в од-
ной части своей субъективен, а в другой объективен. Каж-
дый из нас произносит каждый звук речи отчасти не так, как
все, но это не мешает нам говорить о звуках русского языка
или его наречий и говоров»55. Отмечает он и то обстоятельст-
во, что элементы ритма и интонации рассматривались в тру-
дах А. А. Потебни и В. А. Богородицкого.
Подводя итог изложенным выше ранним взглядам Пеш-
ковского на форму и значение, можно сказать следующее:
1. Считая себя в понимании формы последователем
Ф. Ф. Фортунатова и строя на основе его концепции теоре-
тико-грамматическую часть «Русского синтаксиса», ученый
стремился не только к рассмотрению внешнего звукового
выражения формы, но и к анализу ее внутренней стороны.
Здесь он использовал и наследие А. А. Потебни.
2. Главными предметами грамматического анализа Пеш-
ковский, в соответствии с традициями фортунатовской шко-
лы, считает форму слова и форму словосочетания. Вместе с
тем, стремясь вникнуть в смысловую сторону речи, он в зна-
чительной степени строит синтаксис как учение о предложе-
нии.
3. Интерес Пешковского к внутренней стороне синтакси-
ческих фактов привел к исследованию интонации как фор-
мальной принадлежности. Это имело принципиально важное
значение для лингвистической науки в целом.
4. Развивая мысли Фортунатова о словообразователь-
ных и словоизменительных формах и говоря о формах не-
синтаксических и синтаксических, Пешковский подчеркивал,
что последние раскрываются только в сочетании с другими
словами. Тем самым создавалась объективная предпосылка
для своеобразной «переоценки ценностей», т. е. выдвижению
на передний план не морфологии, как это наблюдалось в
трудах многих представителей Московской школы, а син-
таксиса, что соответствовало тенденции А. А. Потебни. Это-
му способствовало и то обстоятельство, что уже в начале
своей деятельности Пешковский рассматривал синтаксис
«как необходимое осмысление морфологии»56.
Прежде чем переходить к рассмотрению последующей
эволюции взглядов ученого на интересующую нас проблему
64 А. М. Пешковский. Ответ на рецензию Е. Ф. Будде, с. 418.
56 Там же.
86 А. М. Пешковский. Синтаксис в школе, с. 77.

еще раз отметим, что в понимании самой категории значения
у Пешковского наблюдалось влияние его психологических
установок. Хотя, как мы отмечали выше, для зрелого Пеш-
ковского характерен отход от психологизма, влияние послед-
него легко проследить в приводимых ниже формулировках,
относящихся ко второй половине 20-х годов.
«Для науки о языке, когда она занимается значениями
слов, важно не то, что есть на самом деле, а что представ-
ляется говорящим во время разговора»57 (1927).
«Языковед должен анализировать только тот образ, ко-
торый выплывает у говорящего и слушающего при произне-
сении слова в процессе речи»58 (1928).
Обратимся теперь к вопросу о том, как отразились воп-
росы формы и значения в последующих трудах Пешковско-
го.
Двадцатые годы, как известно, — один из интересней-
ших периодов развития советского языкознания (в том числе
и грамматической теории). С одной стороны, продолжается
развитие формальной грамматики, которая на определенное
время даже понимается как синоним научной грамматики во-
обще и завоевывает господствующее положение в средней и
высшей школе. С другой стороны, этот расцвет «формализ-
ма» оказался лишь прелюдией к его кризису и закату. Это-
му способствовала и та ожесточенная полемика, которая раз-
вернулась вокруг него на страницах ряда периодических из-
даний, различных лингвистических и педагогических сборни-
ках, на совещаниях и конференциях языковедов и препода-
вателей и т. д.
Во-первых, против «формального направления» высту-
пили сторонники учения Марра. Для «нового учения о язы-
ке», «в принципе отвергавшего морфологию как раздел
грамматики»59, установки фортунатовской школы были, ес-
тественно, неприемлемы. Впрочем, как известно, марристы
вообще довольно широко понимали термин «формализм»,
наклеивая его как ярлык на всех своих противников. Именно
под нажимом «нового учения о языке», как отмечает А. С.
Чикобава, оборвался тот процесс формирования структура-
лизма, который шел в Москве (да и в других научных
центрах страны) в 20-х и начале 30-х годов.
Во-вторых, против формального направления решитель-
67 А. М. Пешковский. Наш язык, ч. III. Книга для учителя.
М., 1927, с. 91.
68 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. 7, с. 71.
59 А. С. Чикобава. Язык и «теория языка»..., с. 522.

но выступил один из виднейших представителей лингвисти-
ческой науки рассматриваемого периода — Л. В. Щерба.
Соглашаясь с тем, что формальная грамматика имеет опре-
деленные заслуги в прошлом, «так как возникла из здорово-
го протеста против стремления старой грамматики навязы-
вать данному языку категории, ему чуждые», он вместе с
тем подчеркивал, что «формальная грамматика... впала в
другую крайность — забвение смысла за формой»60 и счи-
тал поэтому борьбу с формализмом одной из важнейших
задач советского языкознания.
Наконец, в-третьих, в двадцатых годах между самими
сторонниками «формального направления» углубился тот
раскол, который, как мы видели выше, начался еще в преды-
дущий период и привел к разделению последователей Фор-
тунатова на просто «формалистов» и «ультраформалистов»,
ожесточенно споривших друг с другом. Если «ультрафор-
малисты» обвиняли своих коллег в отходе от принципов
Фортунатова, непоследовательности и возвращении к тради-
ционной ненаучной школьной грамматике, то «формалисты»,
в свою очередь, утверждали, что борьба «ультраформалис-
тов» со значением и предпринимаемые ими попытки исклю-
чить его из грамматики как раз и представляют собой, во--
первых, забвение первоначальных принципов формального
направления, выдвинутых Фортунатовым, а во-вторых, что
они дискредитировали это направление и «окружили новую
грамматику своеобразным ореолом бессмыслия»...61
Наконец, не могло не повлиять на судьбу «формального
направления» и знакомство с идеями А. А. Шахматова. Вы-
ход в свет «Синтаксиса русского языка» наглядно показал,
как далеко ушел от идей своего учителя этот крупнейший и
любимейший ученик Ф. Ф. Фортунатова.
Отражением сложной ситуации, сложившейся в рядах
Московской школы, явилась статья А. М. Пешковского «В
чем же, наконец, сущность формальной грамматики?» (1924).
Основной вопрос, который стоит перед сторонниками фор-
мального направления, как указывает А. М. Пешковский, —
«совместимо ли с ним изучение смысловой стороны речи»62.
Говоря о спорах вокруг формальной грамматики, автор
60 Л. В. Щерба. Новая грамматика. В кн.: Л. В. Щерба. Языковая
система..., с. 76.
61 А. М. Пешковский. В чем же, наконец, сущность формальной
грамматики? «Избранные труды», с. 96.
62 Там же, с. 74.

указывает, что они основываются на двух вещах: на проти-
вопоставлении «формы» «значению» и на рассмотрении зна-
чения как некоего единого и однородного явления, без рас-
членения на различные составляющие его элементы .«Мне
кажется, — замечает по этому поводу Пешковский, — что та-
кое сбивчивое употребление слов «форма» и «значение»,
хотя, конечно, и не всегда отражает на себе сбивчивость
мысли пишущих, однако всегда производит полную путани-
цу в умах читающих»63.
Развивая и подробно аргументируя тезис Фортунатова
о различных типах значения слова и отмечая трудности изу-
чения его структуры, ученый пишет: «Грамматика начинает-
ся только там, где не только звуки, но и значение сло-
ва признается нецельным, разложенным, рас-
щепленным на отдельные элементы, которые по анало-
гии с материальным миром и с соответствующими звуковы-
ми отрезками слова приходится назвать «частями значения
слова»64.
Однако, подчеркивая, что слово «по значению не едино»,
что оно представляет собою «конгломерат многих и даже раз-
нородных значений», Пешковский вместе с тем отмечает: «Но
конгломерат этот — интегрально-дифференциальный. Это не
простое множество, не простая сумма слагаемых, а мно-
жество в единстве, или, вернее, единство во мно-
жестве. Все грамматические части слова связаны между
собой и по звукам и по значению теснейшим образом... И с
известной точки зрения, тоже совершенно научной (так на-
зываемой «лексической», а не «грамматической»), мы впра-
ве говорить о едином значении слова»65.
Положение о расщеплении значения приложимо и к
словосочетанию. «Словосочетание — тоже единство и
тоже интегрально-дифференциальное. Нет такого словосочета-
ния, которое составляло бы простую сумму входящих в
него слов и значений»66. Однако оно обладает рядом особен-
ностей (возможность ритмико-мелодических построений в
словосочетании, возможность перестановки в нем элемен-
тов, отсутствие врастания элементов друг в друга, характер-
ное для слова во флективных языках).
Из последовательно проведенного анализа значений и
выделения в слове и словосочетании основных и формальных
63 А. М. Пешковский. В чем же, наконец, сущность..., с. 75.
64 Там же, с. 76.
65 Там же, с. 77—78.
вв Там же, с. 88.

принадлежностей вытекает и само определение грамматики,
которая, по Пешковскому, есть «учение о «формальных
принадлежностях слов и словосочетаний
и их взаимоотношениях между собой и с мате-
риальными принадлежностями тех же слов и
словосочетаний», тогда как семасиология «определится
как учение о значениях материальных принадлежностей слов
и словосочетаний, и о значениях целых слов и словосочета-
ний, поскольку в них не различаются материальные и фор-
мальные принадлежности»67. Отсюда следует вывод ученого
о том, что «смысловая сторона речи не только не может
быть изгнана из грамматики, но даже, напротив, составляет
как раз ее сущность»68.
А. И. Белов, рассматривая эту статью под углом пони-
мания в ней формального значения, приходит к выводу, что
здесь «основанием для констатирования формального (грам-
матического) значения являются морфологические и син-
таксические особенности в их совокупности. Но это по су-
ществу уже не фортунатовская линия, а линия Шахматова.
В известной мере тут сказалось и влияние Потебни (в смыс-
ле синтаксического подхода к языковым фактам»69). Нам
представляется, что тут надо говорить не о «смене линий», а
о дальнейшем развитии (в известной степени, питаемом зна-
комством со взглядами А. А. Шахматова и продолжением
изучения взглядов А. А. Потебни) тех мыслей, которые бы-
ли высказаны Пешковским уже в предыдущие годы (см.
выше, в частности, его высказывание о том, что «синтакси-
ческие формальные значения отдельных слов существуют
только в значении всего словосочетания и могут быть поня-
ты только из него»).
В рассматриваемой статье наше внимание привлекает
то обстоятельство, что в ней при общей опоре на идеи Фор-
тунатова высказываются и отдельные критические замеча-
ния в его адрес. Так, автор считает здесь, что «в определе-
нии грамматики Фортунатов сдвигал понятие формы" несколь-
ко в другую сторону, конкретизировал его, приближая к
понятию «слова, имеющего форму»70. И замечая далее, что
«понимание формы как «способности» при конкретном при-
менении вызывает немало затруднений»71, Пешковский пи-
87 А. М. Пешковский. В чем же, наконец, сущность..., с. 94.
88 Там же.
69 А. И. Белов. Указ. соч., с. 75.
70 А. М. Пешковский. В чем же, наконец, сущность..., с. 85.
71 Там же, с. 85—86. Ср. высказывание С. И. Карцевского: «Нам всегда
как-то режет ухо отождествление понятий «форма» и «свойство»; с первым

шет: «Думаю, что грамматика, как и другие отделы языко-
ведения, не есть наука о «способностях» слов, а есть наука
об определенных языковых фактах... А факты эти, конечно,
суть проявления соответствующей общей способности
слов, вернее, нашей способности сознавать их»72. В связи с
этим, критикуя тех ученых, которые «склонны вести счет
формам по звуковым элементам и тем принижать элемент
значения», он отмечает: «Зародыши такого сдвига по-
нятия формы можно найти уже у самого Фортунатова, и од-
ним из таких зародышей я считаю непригнанность опреде-
ления грамматики к определению формы»73 (хотя «ультра-
формализм» по-прежнему расценивается Пешковским как
«отклонение от первоначального понимания сущности фор-
мального направления»)74.
Что же касается «синтаксического подхода к языковым
явлениям», о котором упомянул А. И. Белов, то оно, на наш
взгляд, ярко проявляется в том, что различие между мате-
риальными (основными) и формальными (добавочными)
принадлежностями Пешковский определяет как «различие,
по существу, — чисто синтаксическое (в широком смысле
слова)» и отмечает возможность «слово, имеющее форму,
приравнять к предложению» ибо «принципиального разли-
чия тут нет, так как и слово и предложение суть интеграль-
но-дифференциальные единства, и разница между ними толь-
ко в степени сложности и способах сложения»75. Впрочем,
следует иметь в виду, что наряду с вопросом взаимоотно-
шения между морфологией и синтаксисом, Пешковский в
этот же период разрабатывал и учение Соссюра о парадиг-
матических и синтагматических отношениях в языке.
Подробнее мы будем говорить об этом, а пока отметим,
что в недавно опубликованной статье Н. А. Слюсаревой от-
мечается, что и в этой работе «А. М. Пешковский четко
обрисовывает синтагматические и парадигматические отно-
шения единиц грамматической системы языка, единиц, вы-
деляемых осмысленно с их особым, только им одним прису-
щим значением» и что рассуждения его «показывают, на-
у нас неизбежно связывается представление о чем-то пассивном, со вторым —
об активности» (И. С. Карцевский. Еще к вопросу об учебниках А. М. Пеш-
ковского. «Родной язык и литература в трудовой школе», 1928, № 1, примеч.
на с. 42).
72 А. М. Пешковский. В чем же, наконец, сущность..., с. 86.
73 Там же.
74 Там же, с. 75.
76 Там же, с. 87.

сколько глубоко осознавал ученый самую суть взаимоотноше-
ний единиц системы языка»76.
Мысли, высказанные Пешковским в этой и некоторых
других работах 20-х годов, получили дальнейшее развитие и
оформление в третьем издании «Русского синтаксиса в науч-
ном освещении» (1928).
Мы уже упоминали во введении, что в критической ли-
тературе о Пешковском нет единого мнения о том, куда от-
нести эту книгу. Считать ли ее, по-прежнему, за проведение
(хотя и сильно видоизменнное) «линии Фортунатова» в син-
таксическом исследовании, утверждать ли, что в ней «совер-
шенно отчетливо обозначена как господствующая синтакси-
ческая точка зрения Потебни»77 с сильным шахматовским
добавлением, или, напротив, видеть в ней шахматовское
влияние с потебнианским оттенком? Или же просто опреде-
лить работу Пешковского как эклектическую смесь идей
Фортунатова, Потебни и Шахматова (плюс вдобавок взгля-
ды «буржуазных западноевропейских лингвистов» (по тер-
минологии, некогда бытовавшей в * отдельных работах):
Бругмана, Дельбрюка, Риса, Соссюра и др.)?
Нам думается, что эти споры, равно как и дискуссии о
том, вполне или невполне преодолел ее автор формализм, и
если вполне, то благодаря чьему влиянию — носят в значи-
тельной степени схоластический характер. Нельзя рассмат-
ривать одного из наиболее интересных и видных представи-
телей русской лингвистической мысли просто как точку при-
ложения взаимопротивоположных взглядов, как некий флю-
гер, поворачивавшийся туда, куда дул очередной синтакси-
ческий «ветер» (мы уже не говорим о том, что многие из
этих «ветров», как например работа А. А. Шахматова, поя-
вились уже после того, как Пешковский выступил со своей
первой книгой и в значительной степени опирались и на те
идеи, которые высказал в ней ученый). Ведь хорошо извес-
тен тот факт, что, приступая к работе над «Синтаксисом рус-
ского языка», А. А. Шахматов прежде всего счел необходи-
мым зафиксировать свои соображения по поводу книги Пеш-
ковского78 (хотя созданная им концепция во многом отлича-
лась от той, которая имелась в I издании «Русского синтакси-
76 Н. А. Слюсарева. Дискуссия о формальной грамматике (Из
истории советского языкознания), журн. «Филологические науки», 1975, № 6,
с. 83—84.
77 А. И. Белов. Указ. соч., с. 33.
78 С. И. Бернштейн. Основные понятия грамматики в освещении
А. М. Пешковского, с. 8.

са») и дал ей высокую оценку, а последовательный против-
ник «формализма» Л. В. Щерба говорил: «Из новой литера-
туры я более всего обязан книге Пешковского «Русский син-
таксис в научном освещении», которая является сокровищ-
ницей тончайших наблюдений над русским языком»79. И го-
воря об эволюции взглядов ученого, на наш взгляд, нужно в
первую очередь обращать внимание на то обстоятельство,
что, говоря его же собственными словами из предисловия к
Третьему изданию «Русского синтаксиса», несмотря на все
изменения «тема..., общие лингвистические принципы, мето-
ды и основные устремления... остались те же»80. И для ус-
пешного выполнения той задачи, которую Пешковский пос-
тавил перед собой, он считал необходимым не замыкаться в
тесных пределах одного (хотя бы и очень авторитетного)
направления, а учитывать то, что делалось учеными, стоя-
щими вне его. Именно это побудило его обратиться к трудам
Потебни и Шахматова.
Именно это продиктовало одному из крупнейших пред-
ставителей «формальной грамматики», отдавшему много
времени ее обоснованию и разработке, слова о том, что
«формализм..., в смысле движения, исходящего от Фортуна-
това, не смеет отождествляться с наукой в полном ее объ-
еме»81. Именно это заставило Пешковского вести в 20-х го-
дах научный поиск в нескольких направлениях: наряду с
уточнением и углублением прежних взглядов выдвигать но-
вый оригинальный подход к выделению основных единиц
грамматики.
Так что если труды А. А. Шахматова и Л. В. Щербы,
равно как и знакомство с книгой Соссюра, оказали большое
влияние на формирование синтаксической концепции, изло-
женной в третьем издании «Русского синтаксиса», то прои-
зошло это потому, что они во многом перекликались с идея-
ми и исканиями Пешковского, в первую очередь, с его мыс-
лью о необходимости рассматривать форму и значение во
взаимосвязи и о невозможности для грамматики игнориро-
вать значимую сторону языка.
Нам представляется, что именно это обстоятельство обу-
словило положительное отношение Пешковского к шахма-
товскому учению о грамматической категории. Поскольку,
как мы видели, он на протяжении всей своей научной дея-
79 Л. В. Щерба. О частях речи в русском языке. В кн.: Л. В. Щерба
Языковая система..., с. 78 (примеч.).
80 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. 7, с. 9.
81 А. М. Пешковский. Вопросы изучения языка в семилетке.
«Избранные труды», с 227.

тельности стремился, говоря словами Р. О. Якобсона, «под-
держивать семантическую характеристику грамматических
форм»82, поскольку он вполне естественно решил использо-
вать в своей работе такое понятие, как «ряд форм, объе-
диненный со стороны значения и имеющий хотя бы в части
составляющих его форм собственную звуковую характерис-
тику»83, как определяется им грамматическая категория. С
другой стороны, не хотел ученый отказываться и от основ-
ных положений фортунатовской школы, важнейшими особен-
ностями которой, по характеристике Ф. М. Березина, были
«выявление формы слова и словосочетания из соотнесенно-
сти членов грамматической парадигмы, указание на необхо-
димость принимать во внимание существующие в языке от-
ношения, понятие нулевой флексии».!.84 Поэтому основные
определения первого издания — «форма слова есть особое
свойство его, в силу которого оно распадается по звукам и
по значению на основную и формальную часть, причем по
звукам формальная часть может быть и нулевой»85 и фор-
мы словосочетания (к трем признакам которого — бесфор-
менным словам, интонации и ритму, порядку слов — добав-
лен еще четвертый — характер связи между словами) —
почти полностью повторены и в последнем. Даже те ученые,
которые считают, что в третьем издании «Русского синтак-
сиса» имеются лишь «обломки фортунатовской системы»^
отмечают, что «следы влияния Фортунатова очень сильны...
в определении формы»86 и что понятие формы словосочета-
ния в последнем издании «Русского синтаксиса» хотя и «раз-
работано детальнее, чем в предшествующих, но по сущест-
ву остается в обеих концепциях почти неизменным»87 (хотя
при этом порой делаются оговорки, что «это определение
фактически в системе синтаксиса Пешковского не реализо-
вано»88).
Можно, разумеется, считать путь, по которому пошел в
этой работе Пешковский, неверным. Однако вряд ли спра-
ведливы утверждения В. В. Виноградова о том, что «семан-
82 R. Jakobson. Beitrag..., с. 24.
83 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. VII, с. 27.
84 Ф. М. Березин. Русское теоретическое языкознание в Академии
наук. ВЯ, № 3, 1974, с. 22.
85 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. VII, с. 16.
86 С. И. Абакумов. Указ. соч., с. 177.
87 С. И. Бернштейн. Основные понятия грамматики в освещении.
А. М. Пешковского, с. 23.
88 С. И. Абакумов. Указ. соч., с. 177.

тические характеристики основных грамматических катего-
рий у Пешковского представляются оторванными от фор-
мального базиса его грамматической системы. Они кажутся
взятыми напрокат у Потебни, Овсяннико-Куликовского и
Шахматова»89. Не говоря уже о том, что автору вряд ли
нужно было «брать напрокат» идеи, на которых в значитель-
ной степени, по утверждению самого же В. В. Виноградова,
он основывался, нам думается, что нельзя рассматривать об-
ращение к значению как внешний факт, вызванный теми или
иными воздействиями. Даже краткое знакомство с деятель-
ностью Пешковского убеждает нас в том, что он всегда
стремился поставить значимую сторону языка в центр лин-
гвистического анализа. Именно этим была вызвана его поле-
мика с ультраформалистами. Именно этим обусловливался
признаваемый почти всеми критиками все более и более
сильный упор на «собственно-синтаксическую точку зрения»,
который сказался и в том, что Пешковский «ставит... форму
отдельного слова в зависимое положение от формы слово-
сочетания»90; и в том, что в работах А. М. Пешковского на-
чинает все громче звучать положение о том, что фортуна-
товская концепция «полностью игнорирует собственно-син-
таксическую точку зрения на язык»91 и не учитывает того,
что «абсолютно-несинтаксических категорий в языке не
существует»92; и даже в самом пресловутом его «эклектиз-
ме». И если это ему и не удалось последовательно осущест-
вить— то, в первую очередь, в силу огромной сложности са-
мой задачи.
На этом можно было бы закончить наш разговор о том,
как понимал ученый проблему значения и формы. Однако,
на наш взгляд, можно отметить одно небезынтересное об-
стоятельство. В одной из своих статей А. М. Пешковский
говорит о том, что «спор между «формалистами» и «уль-
траформалистами» есть, так сказать, «домашний», чисто
русский спор, который был бы совершенно непонятен евро-
пейским лингвистам. Он объясняется исключительно мест-
ными историческими условиями: огромностью влияния в
русской науке основоположника «формального» направления
Ф. Ф. Фортунатова, недоговоренностью некоторых его по-
89 В. В. Виноградов. Современный русский язык, с. 81—82.
90 Там же, с. 78.
91 А. М. Пешковский. Еще к вопросу о предмете синтаксиса.
«Русский язык в советской школе», № 2, 1929, с. 51.
92 А. М. Пешковский. О грамматическом разборе. «Избранные
труды», с. 239.

ложений, намеренно заостренным противопоставлением их
положениям школьной грамматики и т. д.»93.
Действительно, в дискуссии этой было много специфи-
ческого, обусловленного, в первую очередь, тем, что велась
она в связи с конкретной задачей создания научной описа-
тельной грамматики именно русского языка. Но главный
предмет этого спора — о месте и роли значения в языко-
знании — далеко выходит за пределы и национальных ра-
мок, и времени его, и той конкретной почвы^ на которой он
возник. И примечательно, что впоследствии вопрос о месте
значения в языковедческом анализе оживленно дебатиро-
вался в направлении, территориально весьма отделенном от
русского «формализма» — в американской дескриптивной
лингвистике.
Конечно, всякая аналогия — дело весьма опасное, мо-
гущее повлечь за собой забвение специфических особеннос-
тей того или иного явления, стремление к поверхностным со-
поставлениям, игнорирование нового, с одной стороны, и мо-
дернизацию прошлого, — с другой. Тем более сильна эта
опасность, когда мы сопоставляем явления, никак не свя-
занные генетически, развивавшиеся совершенно независимо
друг от друга и опирающиеся на абсолютно различный ма-
териал (а именно так обстоит дело при сравнении русского
«формализма» с американским дескриптивизмом). И все--
таки, нам кажется, что при соблюдении должной осторожно-
сти определенные параллели могут быть проведены.
Во-первых, как нам кажется, соблюдая все необходи-
мые оговорки, можно найти известное сходство между ро-
лью, сыгранной А. А. Потебней и Ф. Ф. Фортунатовым в
развитии русского языкознания и значением Э. Сепира и
Л. Блумфилда для американской лингвистики.
А. А. Потебня, как известно, ставил ряд вопросов о
взаимоотношении языка и мышления, языка и творчества,
продолжал разработку гумбольдтовской «внутренней фор-
мы» языка. Э. Сепир также уделял важное внимание вопро-
сам, связанным с ролью языка в мышлении и поведении че-
ловека. Не случайно во многом опирающаяся на его идеи
теория лингвистической относительности перекликается с
мыслями Гумбольдта.
С другой стороны, Ф. Ф. Фортунатов вошел в историю
грамматической мысли как автор теории, стремившейся к
формализации лингвистической науки, поставивший вопрос
93 А. М. Пешковский. Вопросы изучения языка в семилетке,
с. 227.

о четких формальных критериях в определении языковых
фактов. Это обстоятельство, в известной мере, приближает
его к Л. Блумфилду.
Во-вторых, труды основателя формальной школы, с од-
ной стороны, и дескриптивной лингвистики — с другой, со-
держат зародыши различной интерпретации взглядов на
значение и его функцию. У Ф. Ф. Фортунатова, наряду с са-
мим определением формы через посредство и на основе зна-
чения, есть и тенденция трактовать форму с чисто внешней
стороны. У Л. Блумфилда, рядом с утверждениями об ир-
релевантности значения для лингвистики, встречается не
только использование, но и теоретический анализ его.
В-третьих, аргументы, которыми пользовались ультра-
формалисты и ортодоксальные ' блумфилдианцы, с одной
стороны, и формалисты и умеренные блумфилдианцы, — с
другой, весьма часто очень схожи. В этой связи интересно
отметить, что если А. М. Пешковский использовал для до-
казательства важности значения для грамматики расщеп-
ление значения на материальное и формальное, данное в
трудах Фортунатова, то Ч. Фриз прибегает для этой цели к
встречающемуся в трудах Блумфилда расщеплению значе-
ния с точки зрения процесса коммуникации, цитируя сле-
дующее высказывание Блумфилда: «Термин «значение», ко-
торый используется всеми лингвистами, является неизбеж-
но многообъемлющим, поскольку он должен охватывать все
стороны семантического содержания (semiosis), которые
можно установить благодаря философскому или логическо-
му анализу: отношение на различных уровнях речевых форм
к другим речевым формам, отношение речевых форм к не-
языковым ситуациям (предметы, явления и т. д.) и отноше-
ния, опять на различных уровнях, к лицам, принимающим
участие в процессе общения»94. Хотя подход Блумфилда к
значению совершенно иной, чем тот, который имелся в фор-
тунатовской традиции95, Фриз использует его с той же це-
лью, что и Пешковский: для доказательства, что ученый,
столь тщательно анализирующий типы значений, не мог
быть сторонником его элиминации. С другой стороны, про-
тивники значения как в России, так и в Америке, утвержда-
ли, что именно они последовательно проводят линию своих
предшественников и что обращение к значению — это отход
от научности.
В-четвертых, как последователи Фортунатова, так и
94 Ч. Фриз. Школа Блумфилда. НЛ, выпуск 4, М., 1965, с. 270.
95 К ней более близок в отдельных чертах подход Э. Сепира.

последователи Блумфилда, стремившиеся обойтись без зна-
чения, достигли в грамматике определенного успеха лишь в
морфологии (ср. известную характеристику фортунатовской
школы как проникнутой «морфологизмом» в русской линг-
вистической литературе и определение классической дескрип-
тивной модели как морфологической в трудах по американс-
кому дескриптивизму)96. Не случайно, видимо, что именно на
почве синтаксиса началась критика «ультраформалистского»
в России и ортодоксально-блумфилдианского в США на-
правлений и стремление по-новому подойти к грамматике,
основываясь именно на синтаксическом аспекте (А. А. Шах-
матов, А. М. Пешковский — с одной стороны, Н. Хомский, —
с другой).
Таким образом, борьба Пешковского с ультраформализ-
мом и постоянная защита им тезиса: смысловая сторона
языка должна постоянно находиться в центре внимания
лингвиста — интересна не только для истории русской
грамматической мысли. Она представляет определенный ин-
терес и с точки зрения общего языкознания, так как в не-
которых чертах предшествовала той полемике о роли значе-
ния в лингвистическом исследовании, которая оказала боль-
шое влияние на развитие науки о языке уже в последую-
щие годы.
Коротко подведем итоги сказанному.
1. Исходным пунктом взглядов Пешковского на проб-
лему формы и значения послужила теория Ф. Ф. Фортуна-
това о форме слова и форме словосочетания. В отличие от
тех последователей Фортунатова, которые сводили форму
исключительно к ее внешнему выражению, Пешковский уже
в ранних трудах рассматривал ее в тесной связи со значе-
нием, используя при этом и традиции А. А. Потебни.
2. А. М. Пешковский уделял особое внимание положе-
нию о расцепленности значения, развивая его в ряде своих
работ. На признании необходимости дифференцировать зна-
чение строил он свои взгляды о различии между семасиоло-
гией и грамматикой. Вместе с тем Пешковский подчеркивал
взаимосвязь и взаимообусловленность типов значения (ма-
териального и формального), указывая, что с точки зре-
ния лексической значение едино.
3. Занимаясь проблемами синтаксиса, Пешковский уже в
начале своей деятельности уделил большое внимание тези-
96 См. например: Н. Д. Арутюнова, Г. А. Климов, Е. С.
Кубрякова. Американский дескриптивизм. В кн.: «Основные направ-
ления структурализма», М., 1964, с. 242.

су о наличии синтаксических и несинтаксических форм и
подчеркивал, что полностью синтаксические формы могут
проявиться только в речи. В дальнейшем, с усилением во
взглядах ученого синтаксической точки зрения (в противовес
морфологизму некоторых ученых Московской школы), он
приходит к выводу об отсутствии в языке абсолютно несин-
таксических категорий.
4. В борьбе против «ультраформалистов», стремивших-
ся к элиминации значения из грамматики, Пешковский, с
одной стороны, опирался на те стороны фортунатовского
учения, которые говорили о необходимости тщательного
анализа значения и учета его при построении грамматичес-
кой концепции, а с другой стороны, использовал труды, на-
писанные! с позиций, отличавшихся от формального на-
правления. При этом надо иметь в виду, что их авторы (Л. В.
Щерба, А. А. Шахматов) потому и смогли оказать на Пеш-
ковского определенное влияние, что их идеи во многом пере-
кликались с научными поисками самого ученого и в опреде-
ленной степени питались и его мыслями.
5. Полемика с «ультраформалистами», которые также
опирались на традиции Фортунатова, постепенно привела
Пешковского к критике отдельных положений системы Фор-
тунатова. Вместе с тем ученый всегда считал Форту-
натова выдающимся лингвистом, оказавшим огромное влия-
ние на русскую лингвистическую мысль, и сохранил при
переработке «Русского синтаксиса» основные положения
фортунатовского учения о форме (хотя параллельно им раз-
рабатывалась и иная концепция подхода к грамматике).
6. Дискуссии в русской научной и педагогической лите-
ратуре о месте значения и его роли в грамматике, несмотря
на всю свою специфичность и своеобразие, имеют определен-
ное значение и для общего языкознания в целом, во многих
направлениях которого впоследствии эта проблема стала
центральной.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ОСНОВНЫЕ ГРАММАТИЧЕСКИЕ ПОНЯТИЯ
КОНЦЕПЦИИ А. М. ПЕШКОВСКОГО
В предыдущей главе, говоря о взглядах Пешковского на
форму и значение, мы коснулись таких важных понятий лю-
бой грамматической системы, как форма слова, форма сло-
восочетания, материальное значение, формальное значение,
(грамматическая категория и т. д. В данной главе мы, во--
первых, более подробно остановимся на таких понятиях, как
«слово», «грамматическая категория», а, во-вторых, рассмот-
рим, как сказались общеграмматические воззрения ученого в
подходе его к двум проблемам, которые издавна считались
важнейшими для традиционных разделов грамматики —
морфологии и синтаксиса: проблемам частей речи и членов
предложения.
Та классификация частей речи, которая представлена в
школьных учебниках всех европейских языков, вызывала кри-
тику почти у всех лингвистов XIX века. Однако большинство
из них относились к ней так же, как Г. Пауль, заметивший
по этому поводу: «Нетрудно доказать, что она обладает ря-
дом недостатков. Но коль скоро мы стремимся к тому, чтобы
отнести каждое слово к определенному классу, нам вряд ли
удастся заменить эту классификацию более удачной»1.
Такого рода «грамматический нигилизм», как отметил
Л. В. Щерба, тесно связан с общей недооценкой роли грамма-
тики в сравнительно-историческом языкознании прошлого
века2. В 20-х годах нашего столетия Г. О. Винокур писал, что
языкознание, погрузившись целиком в исторические изыска-
ния, «тем самым перестало быть грамматикой в собственном
смысле слова» и поставил вопрос: «Откуда же при таких ус-
ловиях могла школьная грамматика, утилитарная, практи-
1 Г. Пауль. Принципы истории языка, с. 415.
2 Л. В. Щерба. Очередные проблемы языковедения. В кн. Л. В.
Щерба. Языковая система..., с. 49.

ческая по преимуществу, черпать теоретические основания для
своих учений»?3 И хотя огромный разрыв между лингвисти-
кой и школьной грамматикой видели и отмечали почти все,
попытку систематического «онаучивания» грамматики в ши-
роких масштабах начали лишь представители Московской
школы. И естественно, что первоочередное их внимание прив-
лекло «сердце» школьной грамматики — учение о частях ре-
чи. Подвергнув его уничтожающей критике, последователи
Фортунатова выдвинули тезис: «...Различие между частями
речи как грамматическими классами слов может быть осно-
вано только на образовании форм»4 — и попытались приме-
нить к русскому языку классификацию своего учителя, по-
коющуюся на его учении о форме. Коротко она сводится к
следующему.
Все слова, в первую очередь, делятся на имеющие и не
имеющие формы. Так выделяются классы с формами словоиз-
менения и без них. Далее по типам форм выделяют слова
спрягаемые (глаголы), слова склоняемые (существительные)
и прилагательные склоняемые слова. С учетом семантики
группу существительных делят на три подгруппы, а группу
прилагательных — на четыре: слова — названия, слова — мес-
тоимения, причастия и числительные. Среди слов, лишенных
форм словоизменения, различают слова с формами словооб-
разования и слова без них.
Эта классификация, весьма последовательная с логи-
ческой точки зрения, была впоследствии высоко оценена
структуралистами. Так, Ю. Д. Апресян во второй половине
60-х годов писал: «Общие принципы этой замечательной для
своего времени классификации оказались настолько жизне-
способными, что почти 50 лет спустя использовались без су-
щественных изменений во многих работах по структурной лин-
гвистике»5. Примечательно, что. Ю Д. Апресян ссылается
при этом именно на труды представителей американского
структурализма — книгу Г. Глисона «Введение в дескриптив-
ную лингвистику» и работу Б. Блока и Дж. Трейгера «Очерк
по лингвистическому анализу» (В. Bloch and J. Trager. Out-
line of linguistic Analysis. Baltimore, 1942). Это опять-таки
свидетельствует об известном параллелизме между русским
формализмом и американским дескриптивизмом.
По-иному оценивали эту классификацию (и ряд других,
3 Г. О. Винокур. Культура языка, с. 42.
4 В. К. Поржезинский. Введение в языковедение, с. 20.
5 Ю. Д. Апресян. Идеи и методы современной структурной линг-
вистики. М., 1966, с. 18.

строившихся на ее основе) противники формальнного на-
правления. Они также не отрицали ее последовательности,
однако считали, что она игнорирует внутреннюю сторону
языка и поэтому, при всей своей строгой логичности, нереле-
вантна для грамматики.
Обратимся теперь к основным синтаксическим понятиям
в концепции Ф. Ф. Фортунатова. Мы уже видели выше, что
центральным пунктом синтаксиса было для него учение о
словосочетании, разновидностью которых он считал предло-
жения, і
«Среди грамматических словосочетаний, употребляю-
щихся в полных предложениях в речи, — говорил Фортуна-
тов на съезде преподавателей русского языка в 1904 г.,—
господствующими являются в русском языке те именно сло-
восочетания, которые мы вправе назвать грамматическими
предложениями, так как они заключают в себе как части
грамматическое подлежащее и грамматическое сказуемое.
Грамматическое подлежащее в словосочетании определяется
отношением к данному слову грамматического сказуемого,
т. е. грамматическим подлежащим является слово, с кото-
рым соединяется, к которому относится в словосочетании
грамматическое сказуемое, а грамматическое сказуемое —
такое слово или такое соединение слов, в котором формой
'языка обозначен данный предмет мысли в открываемом мыс-
лью сочетании его с другим предметом»6.
Имеется в концепции Фортунатова и упоминание о тради-
ционных второстепенных членах предложения: дополнении,
определении, обстоятельстве. « Дополнением называет-
ся такая второстепенная часть предложения, которая обозна-
чает самостоятельный предмет мысли в данном его отноше-
нии к другому предмету мысли в части предложения; оп-
ределением называется такая второстепенная часть
предложения, которая обозначает несамостоятельный пред-
мет мысли, признак в его принадлежности к другому само-
стоятельному предмету мысли в части предложения; об-
стоятельством называется такая второстепенная часть
предложения, которая обозначает несамостоятельный пред-
мет мысли, признак в его принадлежности другому несамо-
стоятельному предмету мысли в части предложения, т. е. об-
стоятельство обозначает в данном предмете мысли признак
признака»7.
6 Ф. Ф. Фортунатов. О преподавании грамматики русского языка
в средней школе. «Избранные труды», т. II, с. 454.
7 Ф. Ф. Фортунатов. Сравнительное языковедение, с. 184.

С. И. Бернштейн отмечает в связи с этим, что Фортуна-
тов «в определение главных членов предложения ввел приз-
нак синтаксический, а второстепенные члены классифициро-
вал только «по значению»8. Само же предложение в понима-
нии Фортунатова, как указывает В. В. Виноградов, «было в
основном семантико-психологической категорией»9.
Обратимся к воззрениям А. М. Пешковского. В первом
издании «Русского синтаксиса» автор следует в классифика-
ции частей речи принципам фортунатовской школы. «...Мор-
фологической классификации слов, — писал он, — мы долж-
ны искать у Ф. Ф. Фортунатова»10.
«Прежде всего спросим себя, — пишет он, — какие раз-
ряды вообще возможны здесь? По каким признакам
будем мы устанавливать те или другие разряды? Так как
речь идет о делении слов по их формам, а формы имеют-
ся далеко не у всех слов, то все слова языка, очевидно, дол-
жны распасться прежде всего на слова, имеющие форму, и
слова, не имеющие формы. Далее, так как самые формы слов
распадаются на 2 основных, существенно различных разряда
(формы синтаксические и несинтаксические), то очевидно
и форменные слова должны разбиться на те же основные раз-
ряды: слов с синтаксическими формами и слов с несинтакси-
ческими формами. А так как в одном и том же слове одни
формы могут быть синтаксическими, а другие — несинтакси-
ческими, то возможен и третий разряд слов, имеющих и те и
другие формы. Наконец, в каждом из этих основных разря-
дов могут быть установлены дальнейшие подразделения уже
по тем или иным отдельным формам, характерным для той
или иной группы слов, причем в словах с синтаксическими
формами главные разряды должны определиться, конечно, по
их синтаксическим формам, как по важнейшим»11.
Слова с синтаксическими формами подразделяются Пеш-
ковским на спрягаемые (глаголы), имеющие синтаксические
формы лица, числа, времени и наклонения, а также несинтак-
сические формы залога и вида, и склоняемые (имена), обла-
дающие синтаксической формой падежа, а в некоторых слу-
чаях — и формами числа и рода. Имена делятся на сущест-
вительные и прилагаетельные, среди последних, в свою оче-
8 С. И. Бернштейн. Основные понятия грамматики в освещении
А. М. Пешковского, с. 34.
9 В. В. Виноградов. Из истории изучения русского синтаксиса.
М., 1958, с. 390.
10 А. М. Пешковский. Синтаксис в школе, с. 79.
11 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. I, с. 33.

редь, различаются слова, имеющие глагольные формы време-
ни, залога и вида (глагольные прилагательные, или причас-
тия). Слова с несинтаксическими формами подразделяются
на три группы: наречие с формами времени, залога и вида и
инфинитив, обладающий формами залога и вида и специаль-
ной формой инфинитива.
«Применяя термин «часть речи» к мельчайшим делениям
нашей схемы, — пишет Пешковский, — и откидывая группу
бесформенных слов как чисто отрицательную, мы получим
следующие семь частей речи в русском языке:
1) глагол
2) существительное
3) прилагательное
4) причастие
5) наречие
6) деепричастие
7) инфинитив»12
Автор подчеркивает взаимосвязь и взаимообусловлен-
ность частей речи, утверждая, что «формы частей речи соз-
даются всеми другими формами»13.
Эта классификация, естественно, не могла вызвать осо-
бых возражений даже со стороны ультраформалистов, хотя
М. Н. Петерсон счел необходимым заметить: «...Только жаль,
что в основу этой классификации положены два основания
(и формы словоизменения, и формы словообразования), а не
одно (формы словоизменения). Это делает классификацию
непоследовательной: глагол, существительное и прилагатель-
ное не соотносительны с причастием, наречием, деепричас-
тием и инфинитивом»14. Интересно, что считавший себя орто-
доксальным сторонником формального направления Е. Ф.
Будде свою критику системы Пешковского основал на том,
что «отношение такой классификации к учению Потебни до-
вольно отдаленное», и на этом основании обвинил автора
«Русского синтаксиса» в том, что им «устраивается прокрус-
тово ложе для частей речи»15. В этой связи любопытно от-
метить, что П. А. Бузук, резко возражавший против того, что
Потебню «совершенно неосновательно провозгласили у нас
родоначальником чистого формализма»16 (а как мы видели
12 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. I, с. 35.
13 Там же, с. 36.
14 М. Н. Петерсон. Рецензия на II издание «Русского синтаксиса»,
с. 231.
15 Е. Ф. Будде. Вопросы методологии русского языкознания, с. 94.
16 П. А. Бузук. Основные вопросы языкознания. М., 1924, с. 105.

выше, Е. Ф. Будде грешил именно этим) и выступавший про-
тив формального направления (точнее, за сочетание формаль-
но-грамматического принципа с семасиолого-психологичес-
ким) в споре Будде с Пешковским поддержал именно Будде
за то, что у него определения выдержаны в более синтакси-
ческом духе! И вместе с тем П. А. Бузук говорит о сочета-
нии в «Русском синтаксисе» «формального и семасиологичес-
кого», мотивируя это как раз тем, «что в своих определениях
Пешковский почти всецело следует Потебне»17.
Действительно, Пешковский не ограничился приведен-
ной выше формальной классификацией. В связи с всегда
присущим ему стремлением рассматривать внешнюю сторону
языка в неразрывной связи с внутренней, ученый дал каждой
части речи и семантическую характеристику, указав, что:
«1) форма глагола выражает признак, создаваемый дея-
тельностью предмета;
2) форма прилагательного выражает признак, заключен-
ный в природе предмета;
3) форма существительного выражает предмет;
4) форма причастия выражает признак, создаваемый дея-
тельностью предмета, но в то же самое время заложенный в
природе его;
5) форма наречия выражает признак признака предмета;
6) форма деепричастия выражает признак, создаваемый
деятельностью предмета, но приписанный не предмету, а его
глагольному признаку;
7) форма инфинитива выражает признак, создаваемый
деятельностью предмета, но без отношения к самому пред-
мету»,в.
В этих характеристиках, по собственному указанию Пеш-
ковского, он опирался на труды А. А. Потебни и Д. Н. Овсян-
нико-Куликовского19. К этому можно добавить, что последо-
ватель и биограф Потебни Т. И. Райнов охарактеризовал
«Русский синтаксис» (речь идет о первом издании) как «осно-
ванный на идеях Потебни и представляющий попытку их
школьного изложения»20. При всей неполноте и односторон-
ности такой характеристики она звучит весьма любопытно в
свете приведенных выше обвинений Е. Ф. Будде...
Специально остановился Пешковский на инфинитиве. От-
17 Там же.
18 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, с. 69.
19 А. М. Пешковский. Синтаксис в школе, с. 81—82.
20 Т. И. Райнов. Александр Афанасьевич Потебня. Пг., 1924, с. 15.

метив, что эта часть речи впервые выделяется в самостоятель-
ную категорию и указав на терминологические трудности,
связанные с этим, он пишет: «...Я стараюсь выделить инфи-
нитив, как особую словообразовательную форму, как особый
способ представления, совершенно самостоятельный по отно-
шению и к глаголу и к имени, и заключающийся, коротко го-
воря, в формальном представлении действия без деятеля,
при чем оба эти элемента одинаково важны, значение это
должно быть осознано и выделено, по моему мнению, в его
полной своеобразности и полной языковой иррациональности
(ведь вне языка действие без деятеля не может быть мыс-
лимо)»21.
Характеризуя эту классификацию, Пешковский писал:
«Хотя формы частей речи и имеют огромное синтаксическое
значение и рассматриваются обычно в синтаксисе, но все--
таки, по существу, это словообразовательные формы,
вносящие каждая свой особый оттенок в вещественное значе-
ние слова»22.
Рассмотрим теперь собственно-синтаксические разряды
слов в ранней концепции Пешковского. «Так как при строго
морфологической классификации слов, — пишет он, — час-
тичные слова ускользают от определения, попадая в разряд
бесформенных слов, то, очевидно, классификация членов
предложения должна начаться с основного деления слов на
полные и частичные. Первые будут полными или знамена-
тельными членами предложения, вторые — служебными чле-
нами предложения»23.
В качестве критерия различения знаменательных членов
предложения Пешковский выдвигает, во-первых, логико
психологические отношения и, во-вторых, понятие синтакси-
ческого подчинения. С первой точки зрения «подлежащее и
сказуемое суть грамматические коррелятивы таких элементов
мысли, которые различимы и вне языка, и, как таковые, они
должны быть отличаемы от других членов, различаемых
только в языке»24. Вторая точка зрения исходит из того, что
формальным признаком соотношения обладает лишь одно из
двух соотносящихся слов. «Следовательно, один из соотнося-
щихся элементов всегда самостоятелен, а другой к нему от-
носится, т. е. по отношению к нему несамостоятелен. Само
собой разумеется, что элемент, самостоятельный по отноше-
21 А. М. Пешковский. Синтаксис в школе, с. 82.
22 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. I, с. 38.
23 А. М. Пешковский. Синтаксис в школе, с. 84.
24 Там же, с. 85.

нию к одному из элементов, может быть в то же самое время
несамостоятельным по отношению к другому. Поэтому абсо-
лютно самостоятельным является в предложении только
подлежащее, лишенное вообще синтаксических форм. Однако
и несамостоятельность сказуемого, в силу его психологическо-
го значения, чрезвычайно слаба, что выражается и многими
грамматическими признаками (опущение подлежащего, без-
личность, согласование по смыслу). Все остальные члены яв-
ляются уже в полной мере несамостоятельными и, с этой точ-
ки зрения, мог>т быть выделены как второстепенные. Таким
образом, и с этой точки зрения мы приходим к тому же ре-
зультату: подлежащее и сказуемое — главные члены, осталь-
ные второстепенные»25.
Сама сущность мысли, согласно автору, заключена в
сказуемом, из которого вытекает значение подлежащего как
предмета, создающего действием признак, выраженный ска-
зуемым. Среди второстепенных членов различаются дополне-
ние («форма, изображающая предмет в его отношениях к
другому предмету или признаку предмета»), определение
(«имя, согласующееся с другим именем предложения и выра-
жающее при помощи этого согласования признак, заложен-
ный в природе предмета»), обстоятельство («слово, обозна-
чающее признак признака в предложении») и второстепенное
сказуемое26.
Последнему понятию ученый посвятил довольно много
места как в своем «Синтаксисе», так и в статье «Синтаксис в
школе». Отмечая, во-первых, его определенную неудачность,
а, во-вторых, то обстоятельство, что «инфинитив не изменяет
своего основного значения ни при каких условиях и ни при
какой синтаксической обстановке»27, Пешковский говорит о
второстепенном сказуемом: «Как термин оно, собственно, да-
леко не безупречно. И тем не менее мы, за неимением лучше-
го, решили остановиться хотя бы на нем, так как считаем, что
какой-нибудь синтаксический термин насущно не-
обходим. Для науки конечно достаточно одного термина
(«инфинитив»), потому что синтаксические функции всякой
формы можно изучить и без соответствующего синтаксичес-
кого термина. Но для школы и популяризации повторение
морфологических терминов в синтаксисе было бы крайне не-
желательно, раз уже вообще существует двоякая терминоло-
гия»28. Иначе создается опасность того, что «меняя одни тер-
25 А. М. Пешковский. Синтаксис в школе, с. 85.
26 А. М. Пешковский. Русский ситнаксис, изд. I, с. 115—118.
27 А. М. Пешковский. Синтаксис в школе, с. 89.
28 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. I, с. 185—186.

мины при переходе от морфологического разбора к синтакси-
ческому и не меняя других, мы внесем путаницу в представ-
ления учеников, не говоря уже о том, что термин «инфини-
тив» среди остальных членов предложения будет звучать ди-
ко: те все, как-никак, указывают на внутреннюю сторону
предложения (удачно ли — это другой вопрос), а этот один
будет безотносителен со всеми другими»29.
В «Русском синтаксисе» Пешковский, как отметил С. И.
Бернштейн, «привел классификацию членов предложения в
строгое соответствие с классификацией частей речи и систе-
мой грамматических форм»30, результатом чего явилась сле-
дующая схема, данная после рассмотрения синтаксических
типов связи: согласования, управления и примыкания:
Сказуемое — согласуемый глагол.
Подлежащее — несогласуемое, неуправляемое и непри-
мыкающее имя.
Дополнение — управляемое или примыкающее имя.
Определение — согласуемое имя.
Обстоятельство — наречие.
Второстеп. сказ. — инфинитив»31.
Эта схема подводит нас (да и самого автора) к вопросу:
нужна ли вообще двойная классификация одних и тех же
фактов, коль скоро они получают в конечном итоге одинако-
вое истолкование? »
Этот вопрос оживлённо дебатировался в русской лите-
ратуре по синтаксису.
А. А. Потебня, по мнению ряда исследователей, прямо
отождествил члены предложения с частями речи32. В. В. Ви-
ноградов, рассматривая синтаксическую концепцию А. В.
Добиаша, указывает на «стремление А. В. Добиаша обой-
тись... без понятия «членов предложения» с одними «частями
речи»33. В начале XX в. Д. Н. Кудрявский писал: «Невоз-
можность ясного различения этих двух видов грамматических
категорий явствует уже из того, что речь всегда состоит из
29 А. М. Пешковский. Синтаксис в школе, с. 85.
30 С. И. Бернштейн. Основные понятия грамматики в освещении
А. М. Пешковского, с. 9.
31 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. I, с. 189—190.
32 Ср., однако, мнение Ф. М. Березина, согласно которому Потебня «чет-
ко различает члены предложения и части речи» (Ф. М. Березин. История лин-
гвистических учений. М., 1975, с. 93).
33 В. В. Виноградов. Синтаксические взгляды профессора А. В.
Добиаша. В. кн.: В. В. Виноградов. Избранные труды. Исследования по
русской грамматике. М., 1975, с. 336.

предложений, и без предложений нет речи. Поэтому каждая
,ч/асть/ речи должна быть и ч/леном/ предложения и наобо-
рот»34. Поэтому он считал возможным обойтись только одной
из них — а именно, классификацией по членам предложения.
С другой стороны, против традиционного учения о чле-
нах предложения и частях речи выступили и некоторые после-
дователи Фортунатова, для которых, по словам В. В. Ви-
ноградова, было характерно стремление вообще изгнать уче-
ние о предложении из синтаксиса35. Так, М. Н. Петерсон пи-
сал: «С точки зрения синтаксиса, как учения о словосочета-
ниях, отпадает деление простого предложения на главные и
второстепенные члены»36.
Наконец, в традиционных терминах членов предложения
многие усматривали уступку логицизму. Так, Е. Ф. Будде
(классифицировавший, кстати сказать, члены предложения
на подлежащее, сказуемое, определение и дополнительные
слова, мотивируя это тем, что они «имеют для своего выраже-
ния особые синтаксические формы»37) писал, что «Пешков-
ский как раз забывает, что для грамматики нет никаких «об-
стоятельств», нет «определений»; для нее есть форма согласо-
вания и управления»38. Да и Л. А. Булаховский, гораздо бо-
лее благожелательно оценивший труды Пешковского и спе-
циально подчеркнувший, что «ясное разграничение логики и
грамматики в сознании самого автора... предохранило его от
насилия над этой последней»39, отметил, что у него «понятие
члена предложения неясно» и указал: «Я представляю себе
член предложения как категорию, устанавливаемую анализом
видов отношений между формальными элементами, т. е. сог-
ласование, управление и, скажем, примыкание... выделяют
категории: 1) Глагольное согласование — глагол и слово, оп-
ределяющее его лицо — сказуемое и подлежащее 2) Именное
согласование — определение (разные типы, соответственно
разным морфологическим признакам...) 3) Управление — уп-
равляемое слово — дополнение 4) Примыкание — примыкаю-
34 Д. Н. Кудрявский. Части предложения. «Энциклопедический
словарь», изд. Брокгауза и Ефрона, т. 38, СПб., 1903, с. 407.
35 В. В. Виноградов. Из истории изучения русского синтаксиса,
с. 389.
36 М. Н. Петерсон. Очерк синтаксиса русского языка. М. — Пг.,
с. 33.
37 Е. Ф. Будде. Вопросы методологии русского языкознания, с. 79.
38 Е. Ф. Будде. Рецензия на книгу А. М. Пешковского, с. 355.
80 Л. А. Булаховский. Рецензия на книги А. М. Пешковского,
с. 2.

щее слово — обстоятельство. Психологическое содержание
каждой из полученных таким образом категорий является
объектом исследования»40.
На упрек в использовании старых логических терминов,
сделанный Е. Ф. Будде, Пешковский ответил, что в своей
книге он стремился «влить в старые, логические термины но-
вое грамматическое содержание (что, конечно, удобнее, чем
выдумывать новые термины»)41. Что же касается самого нали-
чия принципа двойной классификации, то, приведя мнение
Д. Н. Кудрявского о том, что ее сохранение — преимущест-
венно влияние традиции, Пешковский пишет: «Мне кажется,
что если бы даже это и было так, то и то нам ничего не ос-
тавалось бы делать, как подчиниться этой традиции, так как
наличный состав терминов (а совершенно новые термины
создать почти невозможно) позволяет определить многие
синтаксические явления только с помощью обеих классифи-
каций, которые таким образом необходимо дополняют друг
друга. Так, среди частей речи нет термина для прилагатель-
ного, функционирующего как существительное... и мы можем
обозначить это замещение, только назвав здесь прилагатель-
ное подлежащим или дополнением. С другой стороны, среди
членов предложения не найдется, например,.термина для
наречия в морфологическом смысле (т. е. для слов на «О»).
Все эти выхваченные здесь лишь для примера, а фактически
гораздо более многочисленные затруднения, с одной стороны,
показывают, что считаться с традицией двоякого деления
слов необходимо, а, с другой стороны, доказывают, что дело
тут и не только в традиции, а в двух различных точках зрения,
создавших ту и другую классификацию — морфологической и
синтаксической. Конечно, части речи вырабатывались в язы-
ках как члены предложения, да и в настоящее время не мо-
гут быть оторваны от тех синтаксических форм, которые ха-
рактерны для них; конечно, члены предложения выражаются
теми же грамматическими формами, что и части речи. Но час-
ти речи — это застывшие члены предложения, выкрис-
таллизовавшиеся в определенные формы и системы форм,
распознаваемые и вне своих сочетаний и приобретшие в свя-
зи с этим определенное словообразовательное значение; на-
оборот, члены предложения — это пришедшие в движение
части речи, части речи в самом процессе как части словосо-
четаний. Эта двоякая точка зрения на одни и те же факты,
выразившаяся в общем разделении грамматики на морфоло-
40 Л. А. Булаховский. Рецензия на книги А М- Пешковского, с. 3.
41 А. М. Пешковский. Ответ на рецензию Е. Ф. Будде, с. 420.

гию и синтаксис, должна быть сохранена, думается мне, и
здесь. Само собою разумеется, что все высказанное обязы-
вает меня строго разграничить ту и другую классифи-
кации, сделав первую исключительно морфологической, а вто-
рую исключительно синтаксическо й»42.
Классификация знаменательных членов предложения до-
полняется классификацией служебных членов предложения,
поскольку они являются бесформенными и не могут быть рас-
смотрены в морфологии. Пешковский выделяет здесь семь
членов (предлоги, союзы, глаголы-связки и т. д.). Как ука-
зывает сам Пешковский, классификация эта восходит к Фор-
тунатову, но один разряд (повелительные служебные члены)
взят у Д. Н. Овсяннико-Куликовского43.
Таковы в общих чертах основные грамматические поня-
тия раннего Пешковского. Естественно, что эволюция его
взглядов сильнее всего отразилась именно на них. Однако
прежде чем переходить к ней, нам кажется целесообразным
заметить следующее.
Обычно, рассматривая теоретические работы ученого, их
делят на два этапа: первый, включающий в себя ранние ра-
боты (первое издание «Русского синтаксиса», «Школьную и
научную грамматику», некоторые статьи) и второй, нашед-
ший отражение в ряде статей 20-х годов и наиболее полно,
воплотившийся в третьем издании «Русского синтаксиса».
Иногда к этому добавляют, что к концу своей жизни ученый,
оба издания своей книги строивший по принципу восхождения
от низших единиц к высшим, хотя как мы видели в предыду-
щей главе, вместе с тем всегда подчеркивавший (особенно
в последнем варианте книги), что низшая единица полностью
раскрывает свои свойства только в составе высшей и может
•быть понята только из нее — ср. его мысли о форме слова и
форме словосочетания, к концу жизни пришел к выводу о
необходимости обратного подхода к языковым фактам44. С
другой стороны, И. И. Мещанинов, ссылаясь на последнее из-
дание «Русского синтаксиса», говорит о том, что взгляды
Пешковского на строение грамматики (морфология и синтак-
сис) резко расходятся со взглядами Соссюра (учение о син-
тагматических и парадигматических отношениях)45, вместе с
42 А. М. Пешковский. Синтаксис в школе, с. 78—79.
43 Там же, с. 97.
44 С. И. Бернштейн. Основные понятия грамматики в освещении
А. М. Пешковского, с. 40.
46 И. И. Мещанинов. Общее языкознание. М., 1940, с. 11.

тем В. В. Виноградов квалифицирует одну из работ сере-
дины 20-х годов (статья «Понятие отдельного слова») как по-
пытку совместить теорию Фортунатова с Женевской школой46.
Ввиду этого мы сочли необходимым говорить не об од-
ной концепции зрелого Пешковского, а о двух. Хотя обе они
во многом перекликаются (в первую очередь, стремлением
опереться на синтаксическую точку зрения), но все-таки поиск
Пешковского идет в них несколько различными путями.
Первая как раз и представлена в третьем издании «Рус-
ского синтаксиса». Говоря об ее основном отличии от ранней
по интересующему нас вопросу, автор пишет: «Основные
грамматические категории, на которых зиждется вся книга —
части речи — устанавливаются не классификационным пу-
тем, а путем, намеченным статьей С. И. Бернштейна47... В
настоящее время я считаю классификационный путь вооб-
ще непригодным для установления синтаксических кате-
горий»48.
В этой статье С. И. Бернштейн писал: «...От так называе-
мого «морфологического» принципа классификации — по
признаку способности слов к тому или другому роду морфо-
логических изменений — унаследованного от Schleicher'a сов-
ременными синтаксистами — Paule'M, Фортунатовым, а через
него и Пешковским — Шахматов решительно отказывается»49.
У нас здесь нет возможности сколь-нибудь подробно ос-
танавливаться на грамматических взглядах А. А. Шахматова.
Поэтому приведем только определения тех частей речи, кото-
рые в третьем издании «Русского синтаксиса» получили на-
звание основных:
«Существительное означает ту часть речи, которая
вызывает представление о сочетании основного знаменатель-
ного представления с грамматическими категориями числа, ро-
да, падежа, а также субъективной оценки.
Глагол означает ту часть речи, которая вызывает пред-
ставление о сочетании основного знаменательного представ-
ления с грамматическими категориями лица, времени, зало-
га, наклонения, вида.
Прилагательное определяется как та часть речи,
которая, означая знаменательное представление, мыслите? не-
46B. В. Виноградов. Современный русский язык, с. 69.
47 Речь идет о статье «Основные вопросы синтаксиса в освещении А. А.
Шахматова».
48 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. VII, с. 9—10.
49 С. И. Бернштейн. Основные вопросы синтаксиса в освещению
А. А. Шахматова, с. 221.

изменно в сочетании с существительным (заимствуя от него
или от соответствующего ему представления грамматичес-
кие категории числа, рода, падежа, субъективной оценки),
причем прилагательные качественные могут вызывать пред-
ставление о степенях сравнения.
Наречие определяется как та часть речи, которая, оз-
начая знаменательное представление, мыслится неизменно в
сочетании с представлениями о действии — состоянии или ка-
чества — свойстве, вызывает представление о бытии — состоя-
нии, не обнаруживая в своей форме связи с грамматически-
ми категориями; впрочем, наречия качественные могут вызы-
вать представление о степенях сравнения»50.
А. А. Шахматов указывает также и семасиологические
основания для выделения частей речи: «Различию частей речи
соответствует различная природа наших представлений»51.
Отмечая невозможность установления прямого такого соотно-
шения, А. А. Шахматов вместе с тем подчеркивает его необ-
ходимость и дает следующие определения: «Существи-
тельное это часть речи, соответствующая, во-первых, пред-
ставлению о субстанции, во-вторых — представлению о ка-
честве — свойстве или действии — состоянии, мыслимых вне
сочетания с носителями или производителями их; следова-
тельно, существительное это часть речи, соответствующая- в
своей независимой грамматической форме независимому
представлению, не зависящему от другого господствующего
над ним представления; при этом всякое независимое пред-
ставление является в форме существительного или субстан-
тированного имени. Прилагательное это часть речи,
соответствующая представлению о качестве-свойстве (пас-
сивном признаке), мыслимом в аттрибутивной зависимо-
сти от другого господствующего над ним представления,
представления субстанции. Глагол это часть речи, соот-
ветствующая представлению о действии — состоянии (ак-
тивном признаке), мыслимом в зависимости ох другого гос-
подствующего над ним представления, представления о суб-
станции. Наречие это часть речи, соответствующая пред-
ставлению о качестве-свойстве, мыслимом в сочетании с пред-
ставлением о другом качестве — свойстве или с представле-
нием о действии-состоянии»62.
Несколько слов о членах предложения. С. И. Бернштейн,
подчеркнувший в своей статье близость Шахматова ко взгля-
50 А. А. Шахматов. Синтаксис русского языка. М. —Л., 1941,
с. 422.
51 Там же, с. 427—428.
52 А. А. Шахматов. Синтаксис..., с. 428.

дам Потебни, вместе с тем указывает, что «Шахматов реши-
тельно восстал против намеченного Потебней отожествления
определений частей речи с определениями членов предложе-
ния. Исходя из анализа коммуникации, он построил ориги-
нальную классификацию членов предложения — в зависимо-
сти от их функций в предложении; классификация частей ре-
чи... установлена в его синтаксической системе на другом
принципе деления»53.
А. А. Шахматов, как известно, выделял предложения од-
носоставные и двусоставные. «Главными членами
предложения оказываются господствующие слова в составе
господствующих грамматических единств, составляющих сло-
восочетание, равное предложению, или обоих словосочетаний,
обоих членов предложения»54. Между главным членом гос-
подствующего состава—подлежащим и главным членом зави-
симого состава — сказуемым налицо предикативные отноше-
ния. На основании других типов отношений: аттрибутивных,
аттрибутивно-предикативных, объективных и релятивных —
Шахматов выделяет зависимые члены: определение, предика-
тивное определение, приложение, предикативное приложение,
дополнение, релятивное дополнение, дополнительный глаголь-
ный член, обстоятельство. Кроме главных и зависимых членов,
он различает служебный член (связку) и слова, стоящие вне
предложения (обращение, вводные слова).
Обратимся к Пешковскому. В своем выступлении на
Всероссийской конференции преподавателей-словесников
школ политпросвета (1928) Пешковский говорил: «Я думаю
в настоящий момент, что вся морфология и весь синтаксис
легко могут быть обоснованы на понятии грамматического
предмета (= имени существительного). Укрепившись на су-
ществительном как названии предмета, мы легко объяс-
ним прилагательные как слова, обозначающие, какие бы-
вают предметы, глаголы — как слова, обозначающие, что
делают предметы и что делается с ними, подлежа-
щее — как слово, обозначающее главный предмет,
управляемое существительное (дополнение) —как слово,
обозначающее второстепенный предмет и т. д.»55.
Естественно, вставал вопрос: насколько соответствует по-
добный подход принципам формальной грамматики? С точки
зрения ультраформалистов—абсолютно не соответствует. По
53 С. И. Бернштейн. Основные вопросы синтаксиса в освещении
А. А. Шахматова, с. 224.
54 А. А. Шахматов. Синтаксис..., с. 37—38.
55 А. М. Пешковский. Как вести занятия по синтаксису и стилис-
тике в школе для взрослых. «Избранные труды», с. 169.

мнению же Пешковского, — вполне соответствует. И, приведя
высказывание Ф. Ф. Фортунатова о существительных как
обозначающих предметы как вместилища признаков и под-
черкивая, что «Фортунатов отчетливо признавал предмет-
ность»56, с одной стороны, а с другой, — что никто из круп-
нейших русских и европейских лингвистов не сомневался в
существовании предметности, ученый отвечает ультраформа-
листам, ссылавшимся на взгляды Фортунатова: «Почему же
Фортунатов (если даже считать, что он отрицал предмет-
ность, что неверно..) ...«научнее» в этом пункте, чем Потеб-
ня, Бодуэн де Куртенэ, Щерба, Богородицкий, Булахов-
ский, не говоря уже о всех западных лингвистах?»57. И ре-
зюмируя свое мнение о важности предметности, Пешковский
пишет: «Без понятия же предмета как основы всего дальнейше-
го мы неизбежно скатываемся либо в то звукоедство,
которое составляет по моему теперешнему убеждению глав-
ный недостаток «Нашего языка» и всех учебников, от него
зависящих, либо в традиционное логическое определение
подлежащего как того, «о чем говорится», и сказуемого как
того, «что говорится»58.
С анализа предметности и начинает Пешковский свой
разговор о частях речи. При этом он указывает, что, говоря
о предметности, «придется по необходимости касаться и всех
остальных частей речи,... еще не рассмотренных, так как
только ими и будет определяться... предметность существи-
тельного в словосочетании»59.
К числу способов выражения предметности Пешковский
относит:
1) соединимость с прилагательным в порядке согласова-
ния;
2) затруднение соединения с другим существительным в
порядке сочинения;
3) соединимость косвенных падежей с другим существи-
тельным в порядке подчинения (управления);
4) соединимость их с глаголом в том же порядке;
5) соединимость их с предлогом;
6) соединение именительного падежа с глаголом в по-
рядке согласования;
56 А. М. Пешковский. Вопросы изучения языка в семилетке. "Из-
бранные труды», с. 227 (примеч. 2).
57 Там же, с. 227.
58 А. М. Пешковский. Как вести занятия..., с. 169.
59 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. VII, с. 67.

7) почти полная несоединимость с наречием.
В соответствии с той важностью, которую придавал Пеш-
ковский принципу расчлененного взгляда на значение (см.
предыдущую главу), он подробно останавливается на тех
случаях, когда соотносимое со словом понятие противоречит,
по его словам, грамматическому значению. «...Анализируя
образ, возникающий в нас при слове чернота, мы находим в
нем черту двойственности: с одной стороны, логичес-
кая его природа не может не мыслиться нами, мы не можем
не знать, даже и в процессе речи, что черноты отдельно не
существует; с другой стороны, мы все-таки мыслим ее от-
дельно. Признак предмета сам представлен здесь как пред-
мет»60. Пешковский отмечает, что любое непредметное пред-
ставление может опредмечиваться посредством определен-
ных грамматических средств.
При определении глагола и прилагательного автор ука-
зывает, что оба они обозначают то, что приписывается суще-
ствительному, с чем связано и наличие у них формы согла-
сования с существительным. Вместе с тем Пешковский под-
черкивает и разницу между этими категориями. «В глаголе
признак изображается как деятельность предмета.
Это возможно, очевидно, только при том условии, .если будет
показано, что предмет сам свой признак делает.
...Значит мы можем сказать, что в глаголе изображают-
ся признаки, создаваемые деятельностью пред-
мета. Напротив, в прилагательных признаки изображаются
как качества. А качества предметов не зависят от них самих,
а зависят только от их природы ...Значит, мы можем сказать,
что в прилагательных изображаются признаки, заложен-
ные в природе предмета. Это и будет наиболее
точным определением категорий глагола и прилагательного»61.
Это отличие Пешковский связывает с категориями времени и
наклонения, которые подвергает подробному анализу. Ис-
следуются им также категории лица, числа, падежа и др. Не
останавливаясь на этом вопросе, отметим только, что Пеш-
ковский, на основании проведенного анализа, выделил два
типа категорий. «Мы будем впредь, — пишет он, — называть
категории, обозначающие отношения между словами И' сло-
восочетаниями, объективными синтаксическими кате-
гориями, а категории, обозначающие отношение самого го-
ворящего к этим отношениям, субъективно-объектив-
ными синтаксическими категориями, имея в виду второй
50 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. VII, с. 71
51 Там же, с. 84.

частью термина обозначить, что «субъект» здесь надиндиви-
дуален, что это языковой субъект, т. е. не просто «го-
ворящий», а «всякий говорящий»62.
Относительно наречия Пешковский замечает: «...Наречия
выражают признаки не предметов, а их признаков. В
них изображаются признаки признаков. В этом и состоит их
значение»63. \
Резюмируя свое исследование, автор пишет: «Имя су-
ществительное, имя прилагательное, глагол и наречие явля-
ются основными частями речи и основными грамматическими
категориями ее. Это сказывается в том, что: 1) категории эти
в той или иной степени оформления существуют во всех
человеческих языках, независимо от того разнооб-
разия языковых средств, какими они выражаются, 2)
всюду они являются категориями, обусловливающи-
ми все другие категории..., 3) все другие категории столь
же общего порядка, могущие претендовать на такое исклю-
чительное положение (причастие, деепричастие, ге-
рундий и т. д.) являются по значению смешанными ка-
тегориями, причем в их значениях смешаны элементы
именно этих четырех категорий»64.
В. В. Виноградов, говоря о понимании Пешковским
грамматической категории, подчеркивает, что для него это*
«не форма грамматической мысли и не одно из основных
грамматических понятий, лежащих в основе системы форм
языка, а прежде всего — эмпирический ряд форм с общим
значением или общим комплексом значений, обособляемых по
«собственной звуковой характеристике»65. Однако несколь-
кими страницами ниже В. В. Виноградов, чтобы подчеркнуть
эклектизм Пешковского и его стремление «брать напрокат»
у Потебни и других лингвистов семантические характеристи-
ки основных грамматических категорий, приводит следующее
высказывание Пешковского: «Характерно, что философский
термин «субстанция», обозначающий неизменную сущность
сменяющих друг друга явлений, одного происхождения с ла-
тинским названием существительного (substantivum; впро-
чем, и у нас «сущность», «существо» и «существительное»).
Существительное и есть, действительно, для языковой мыс-
ли то, чем для философской мысли является субстанция. А
тому, что в философии называется «атрибутом» и «акциден-
62 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. VII, с. 89—90.
63 Там же, с. 96.
64 Там же. с. 102.
65 В. В. Виноградов. Современный русский язык, с. 79.

цией», в языке соответствует... прилагательное и гла-
гол. Части речи есть, таким образом, не что иное, как ос-
новные категории мышления в их примитивной
общенародной стадии развития»66. Правда, В. В. Виноградов
считает, что «семантические эскизы категорий, рисуемые как
бы сверх (или поверх) грамматической (преимущественно
синтаксической )характеристики относящихся к данной кате-
гории форм, оторваны от формальных признаков и обнару-
живают иную манеру понимания и изображения»67. Однако
остается фактом, что Пешковский стремился связать катего-
рии языка и мысли (этому служат и его экскурсы в историю
становления тех или иных категорий и попытки связать их с
особенностями первобытного мышления, вызвавшие, как мы
видели, критику со стороны Н. Н. Дурново). Поэтому нам
представляется, что замечание В. В. Виноградова: «А. М.
Пешковский изучал синтаксические явления современного рус-
ского языка как самодовлеющую сферу речевого выражения.
Иногда он аппелирует к «мысли», но нередко обходится без
нее» (да еще, при этом, «отрывая язык иногда от мысли и
почти всегда от действительной жизни»68) — не совсем спра-
ведливо. Что же касается спорности тех или иных его трак-
товок и их недостаточной согласованности с собственно-грам-
матическими, формальными, то здесь, по нашему мнению,
надо учесть, во-первых, то, что сама форма связана была в
понимании ученого со значением, мыслью (см. предыдущую
главу), образуя своего рода единство в противоречии; во--
вторых, что Пешковский писал все-таки синтаксис современ-
ного русского языка, а не философско-лингвистический трак-
тат относительно становления и взаимосвязи языковых и ло-
гических категорий (можно заметить, кстати, что и до се-
годняшнего дня авторы таких работ часто противоречат друг
другу и опровергают друг друга) и прибегал к подобным
объяснениям как раз для показа связи языка «с мыслью и
действительной жизнью»; наконец, в-третьих, в связи с са-
мой сложностью связи и боязнью исказить* картину, впав в
логицизм или прямолинейный примитивизм объяснений (из-
вестно, к чему привело стремление во что бы то ни стало
«согласовать» семантику с грамматикой^ становление кате-
горий языка с категориями мысли школу Н. Я. Марра). Кста-
ти, нам кажется, именно по этой причине Пешковский по-
стоянно высказывал определенный скептицизм при приведе-
66 A. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. VII, с. 74.
67 В. В. Виноградов. Современный русский язык, с. 82.
68 В. В. Виноград о в. Идеалистические основы..., с. 71.

нии тех или иных объяснений и подчеркивал, что любая ги-
потеза о происхождений той или иной части речи и отраже-
нии в ней тех или иных особенностей первобытного мышления
обязательно «должна быть проверена историко-культурным
исследованием о временном соотношении эпохи анимизма с
эпохой первого зарождения языка»69, что, в свою очередь,
связано с проблемой происхождения языка, которую нельзя
считать разрешенной.
Помимо частей речи, случаев их смешения (к смешанным
относится причастие, деепричастие, инфинитив, которые тес-
но связаны с глаголом) и перехода, Пешковский специально
рассматривает местоименность и — что особенно важно для
нас — сказуемость. Последняя приводит нас, во-первых, к
вопросу о взаимоотношении между ней и глагольностью, во--
вторых — к общему вопросу о частях речи и членах предло-
жения. Прежде чем переходить к ее рассмотрению, приведем
несколько высказываний, принадлежащих исследователям
Пешковского.
С. И. Бернштейн говорит о нем следующее: «Он присое-
диняется к господствовавшему в синтаксисе отожествлению
глагольности, предикативности и предложения... Отожествле-
ние сказуемости с глагольностью влечет за собой последствия
в отношении различения членов предложения и частей речи.
Члены предложения отожествляются с частями речи в тех
или иных формах, и терминологическое различение тех и
других становится ненужным»70.
Мнение В. В. Виноградова: «Пешковский долго колебал-
ся в вопросе о соотношении и взаимодействии членов предло-
жения и частей речи и, в конце концов, принял половинчатое
решение, которое едва ли кого могло удовлетворить. Он приз-
нал главные члены предложения — подлежащее и ска-
зуемое, хотя и стремился отожествить сказуемое с опре-
деленной «частью речи» — именно с глаголом.
Но он отверг добавочные понятия и термины для обозна-
чения отдельных второстепенных членов — дополнение,
определение и обстоятельство (а также для ин-
финитива в зависимом его употреблении — «второстепенное
сказуемое» или «дополнительный глагольный член»)»71.
Точка зрения А. И. Белова: «Широкий учет Пешковским
грамматических форм слов как частей речи и их синтакси-
69 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. VII, с. 75.
70 С. И. Бернштейн. Основные понятия грамматики в освещении
А. М. Пешковского, с. 32, 34.
71 В. В. Виноградов. Идеалистические основы..., с. 70.

ческих функций (как членов предложения) позволяет нам от-
вергнуть тезис проф. Бернштейна 6 том, что Пешковский
вслед за Потебней отождествляет части речи с членами пред-
ложения. Рассмотрение тех и других в тесной связи и взаи-
модействии не есть еще их тождество»72. При этом А. И. Бе-
лов отмечает, что «Пешковский позднее склонен был рас-
сматривать различение частей речи и членов предложения
лишь как терминологическое различие», однако вместе с тем
считает, что имеющаяся в новой концепции ученого «уни-
фикация названий при разделении слов по
частям речи и членам предложения была
обусловлена больше всего соображениями
методическими, чем теоретическим и»72.
Приведем, наконец, высказывание Пешковского: «Тра-
диционное разделение... было основано на убеждении, что
части речи и члены предложения — явления разного по-
рядка. Первые считались морфологическими (на тогдашнем
языке «этимологическими»), вторые — синтаксическими. От-
сюда возникло два разбора: «по частям речи» (со всеми их
«атрибутами») и по «членам предложения». Неограммати-
ческая школа сблизила эти две рубрики настолько, что Куд-
рявский мог уже поставить вопрос, нужна ли тут науке двой-
ная терминология... и приходил к выводу, что только для
подлежащего и сказуемого она может быть сохранена... Пи-
шущий эти строки в первом издании своего «Русского синтак-
сиса» еще стоял на том, что это не двойная терминология, а
два разных подхода к одним и тем же фактам, две разные
точки зрения. А в третьем издании он уже признает это раз-
личение только терминологическим и для большинства .слу-
чаев от него отказывается»74.
Следует сказать, что разобраться во взглядах ученого на
проблему сказуемости и глагольности, членов предложения и
частей речи нелегко — об этом наглядно свидетельствуют
приведенные выше высказывания. И приводимые нами ниже
замечания отнюдь не претендуют ни на бесспорность, ни на
исчерпывающи^ ответ на все аспекты данной проблемы, а
лишь представляют собой попытку дать анализ этой труд-
ности.
Категория сказуемости действительно выделяется Пеш-
ковским в качестве основной: «Сказуемость — это граммати-
72 А. И.'.Белов. А. М. Пешковский..., с. 199.
73 Там же, с. 184,. 185.
74 А. М. Пешковский. О грамматическом разборе. «Избранные
труды», с. 237—238.

ческая категория и притом важнейшая из катего-
рий, так как в ней тесно сцепляются речь с мыслью73
Несколько раз подчеркивается, что «в категории сказуемости
мы находим какую-то связь с категорией глагольнос-
ти»76 и что в известном смысле «сказуемость построена на
глагольности»77. Однако вместе с тем автор считает нужным
отметить, что при всей своей тесной связи «категория сказуе-
мости не совпадает с категорией глагольности»76, ибо, поми-
мо собственно глаголов, туда входят сочетания глагола связ-
ки с рядом форм и бесформенных слов (в известных слу-
чаях, и без глагола связки); определенные бесформенные
слова, по значению связанные с глаголами (есть, нет, да);
именительные падежи существительных с определенным
значением и соответствующей интонацией и инфинитивы.
Точно так же Пешковский, с одной стороны, подтверждая
зависимость сказуемого от подлежащего, с другой сторо-
ны, считает, что «значение подлежащего определяется
всецело значением глагольного сказуемого»79 и подчеркивает,
что согласование глагольного сказуемого с подлежащим
«носит менее подчинительный характер, чем согласо-
вание прилагательного с существительным. Причина этого
явления коренится в особенностях категории сказуемости.
Слово самое главное для выражения процесса мысли
оказывается подчиненным другому слову, потому что обозна-
чает признак, а не предмет. Здесь заключена известная
антиномия, известное столкновение основ языка, и
странно было бы, если бы это столкновение не отразилось на
внешних фактах. И действительно, мы находим в формах
согласования глагола значительную долю противоречащей
самой идее согласования самостоятельности»80. По
этому поводу В. В. Виноградов иронически заметил: «Будучи
подчиненной формой, глагольное личное сказуемое тем не ме-
нее в оценке А. М. Пешковского как бы возвышается над
другими словами отчасти в силу будто бы почиющей над ним
благодати предикативности, отчасти вследствие своей бли-
зости к подлежащему» и говорит, что для Пешковского
«важно было лишь спасти престиж сказуемого»81. С. И. Берн-
75 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. VII, с. 165—166.
76 Там же, с. 166.
77 Там же, с. 169.
78 Там же, с. 167.
79 Там же, с. 183.
80 Там же, с. 184.
81 В. В. Виноградов. Идеалистические основы, с. 69. Ср. также

штейн считал, что понятие сказуемости нужно Пешковскому
вообще для того, чтобы «сохранить традиционное, восходя-
щее к античности, воспринятое Гумбольдтом, разделявшееся
и Потебней и Фортунатовым, от Потебни перешедшее к Ов-
сяннико-Куликовскому учение о глагольности как основе
предложения»82.
Особенно большое внимание уделялось глаголу А. А. По-
тебней. Как известно, он ставил вопрос о глагольности не
только в собственно-грамматическом, но и философско-исто-
рическом аспекте. Рассматривая глагол как более отвлечен-
ную категорию, Потебня утверждал, что глагол вытесняет
существительное, трактуя это как вытеснение категории суб-
станции категорией процесса. И анализируя отношение
Пешковского к этой теории Потебни, мы, как нам кажется,
получим определенные данные и для разрешения интересу-
ющей нас, на первый взгляд, сугубо грамматической пробле-
мы о сказуемости и глагольности в концепции ученого.
«Идея эта, — пишет Пешковский, — до сих пор не дока-
занная и огромным большинством лингвистов не принятая,
составляет одну из самых заманчивых и увлекательных сто-
рон потебнианства. Именно она и ей подобные идеи превра-
щают историю языков в историю человеческой мысли и поз-
воляют находить связующие ' нити между историей языка, с
одной стороны, и историей науки, философии, поэзии, с дру-
гой...»83. Любопытно, что с этой целью Пешковский прибе-
гает к сопоставлению роста глагольности в языках с энерге-
тическими концепциями, имевшими хождение среди некото-
рых тогдашних физиков. Эта неудачная аналогия не раз уже
подвергалась критике как впадение в идеализм, поэтому мы
не будем на ней останавливаться, тем более, что можно
вполне согласиться с А. И. Беловым (да и другими лингвис-
тами), что идеалистическая философия не нашла в трудах
замечание С. И. Карцевского: «Вслед за Потебней автор считает предикат и
глагол как бы синонимами. В действительности никакой «предикативности»...
не существует. Любое понятие, отнесенное к другому, как его определяющее,
актом воли лица говорящего, является предикатом» (С. И. Карцевский. Еще
к вопросу..., с. 36).
82 С. И. Бернштейн. Основные понятия грамматики в освещении
А. М. Пешковского, с. 33—34.
83 А. М. Пешковский. Глагольность как выразительное средство.
«Избранные труды», с. 101.

Пешковского прямого отражения84 (ср. также высказывание
М. И. Стеблин-Каменского)65.
Таким образом, ученый вслед за Потебней считал, что
рост глагольности в языке — результат тесной связи его с
мышлением, все более стремящимся к замене субстанции
энергией. Однако поскольку само мышление, по Пешковскому,
не однородно и поскольку язык не тождественен какому-то
определенному его типу (да и самому мышлению в целом),
постольку он может вырабатывать сказуемость (т. е. «оттенок
в слове, показывающий, что слово соответствует не представ-
лению только, а целой мысли»86) и иным путем, помимо
глагольности. Характерно рассуждение Пешковского о крат-
ком прилагательном: «Вследствие своего обязательного со-
седства со связкой, т. е. сказуемостью, и полного разрыва
со всеми другими членами предложения, оно само... оска-
зуимилось. А то, что оно при этом ни на йоту не огла-
голилось... делает его еще интереснее. В нем мы имеем со-
вершенно новый тип сказуемости, совершенно новый спо-
соб выражать человеческую мысль. Здесь язык
начинает выходить за пределы глагольности и начинает вы-
ражать в своей мысли отношение сосуществования,
обычно открываемое только надъязыковым мышлением ...
Любопытно, что этот результат был получен не творческим
усилием языка, а только утратой склонения кратких прилага-
тельных, т. е. совершенно пассивно»87.
Нам кажется также, что определенную роль в стремле-
нии Пешковского разграничить сказуемое и глагольность
могло сыграть и его убеждение в том, что чем важнее для
языка какая-либо категория, тем большим числом языковых
средств она выражается (см. главу первую нашей работы —
об отношении ученого к телеологическому принципу). По-
скольку сказуемое, по его мнению, — это важнейшая катего-
рия языка, постольку язык не может обойтись для ее выраже-
ния одним глаголом, какой бы ценностью он ни обладал, а
должен прибегнуть и к другим средствам.
Сказанное, как нам кажется, бросает определенный свет
и на проблему частей речи и членов предложения в концеп-
ции Пешковского. Разграничив сказуемое и глагол, автор,
84 А. И. Белов. Указ. соч., с. 146.
85 М. И. Стеблин-Каменский. Несколько замечаний о стру-
ктурализме. В кн.: М. И. Стеблин-Каменский. Спорное в языкознании. М.,
1974, с. 48.
86 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. VII, с. 165.
87 Там же, с. 225.

естественно, должен был разграничить и существительное от
подлежащего, чтобы избежать терминологической путаницы
(возможно, впрочем, что туг играла определенную роль и
традиция: как мы видели выше, ссылаясь на пример Куд-
рявского, Пешковский указал, что для подлежащего и ска-
зуемого Кудрявский считал возможным сохранить двойную
терминологию). Что же касается названий второстепенных
членов, то А. М. Пешковский говорит о них следующее: «Тер-
мины эти представляют известное удобство как сокра-
щенные обозначения соответствующих понятий (кроме
терминов для инфинитива, которые, наоборот, являются уд-
линенными обозначениями), но они представляют и большие
неудобства, так как: 1) в школьных грамматиках они приме-
нялись до сих пор в совершенно ином смысле, 2) сами по себе
они очень неудачны, 3) не будучи не чем иным, как сок-
ращенными обозначениями... они внушают читателю мысль,
что выражают какую-то другую сторону дела,
помимо понятий второстепенного предмета, второстепенного
(покоящегося) признака, признака признака и действия, от-
влеченного от деятеля. Между тем никакой другой стороны
здесь нет. В настоящей книге сделана попытка обойтись сов-
сем без этих добавочных терминов»88.
С. И. Бернштейн, говоря об отношении этой попытки
Пешковского к воззрениям других русских лингвистов, отме-
чает: «Кудрявский... задумывался над упразднением названий
частей речи в пользу терминов, обозначающих члены пред-
ложения..., т. е. замышлял реформу в направлении, противо-
положном избранному Пешковским. В действительности при-
оритет в упразднении номенклатуры членов предложения
принадлежит М. Н. Петерсону — представителю того на-
правления, которое Пешковский назвал «ультраформализ-
мом»89... Однако надо иметь в виду, что под существитель-
ным, прилагательным и т. д. М. Н. Петерсон и поздний А.1 М.
Пешковский понимали совершенно разные вещи,- поэтому
сближать (а тем более отождествлять) их реформу не сле-
дует.
Таковы вкратце взгляды Пешковского на основные грам-
матические понятия, как они даны в «Русском синтаксисе».
Мы сознаем, что наше мнение о взаимоотношении в концеп-
ции Пешковского частей речи с членами предложения может
88 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. VII, с. 283 (при-
меч.).
89 С. И. Бернштейн. Основные понятия грамматики в освещении
А. М. Пешковского. с. 35 (примеч.).

показаться весьма спорным (особенно это касается вопроса
Ь глагольности и сказуемости), однако, нам представляется,
что оно в какой-то степени позволяет связать взгляд ученого
на эту проблему с его общелингвистическими и общеграм-
матическими воззрениями и отчасти объяснить ту двойствен-
ность в ее толковании, на которую указывали критики его.
Разумеется, попытка Пешковского не может считаться
правомерной, поскольку она привела к отождествлению прин-
ципиально разных подходов к языковым явлениям (р чем в
предыдущих своих трудах говорил и он сам). Эта попытка,
как бы завершающая искания русских лингвистов, еще раз
проиллюстрировала, что несмотря на все недостатки тради-
ционного подхода к проблеме частей речи и членов предло-
жения, чрезвычайно трудно найти такое соотношение между
этими единицами, которое могло бы стать общепризнанной
заменой школьной грамматики, Для аналогии можно указать,
что один из представителей дескриптивного языкознания —
Ч. Фриз, считающий, что предложение — это «структура, со-
стоящая из формальных классов или частей речи» определяет
эти классы на основании их употребления в определенной по-
зиции, ибо «позиционные свойства слова в любом конкрет-
ном предложении сильнее его морфологических свойств» —
иными словами, «при объединении слов в классы Ч. Фриз
отдает предпочтение синтаксическим признакам перед морфо-
логическими»90.
В заключение укажем, что Пешковский, как и другие
лингвисты, специально выделял слова и словосочетания, не
образующие предложений и их частей, относя к ним вводные
слова и словосочетания, обращение, междометие, а в послед-
ней редакции «Русского синтаксиса» выделяя и именитель-
ный представления.
На этом мы кончаем рассмотрение первого пути зрело-
го Пешковского и переходим ко второму.
В 1929 г., высказываясь о статье А. П. Боголепова, по-
священной проблемам синтаксиса, ученый писал: «Как и все
«ультраморфологи», автор склонен рассматривать язык как
сложное целое, составленное из своих элементов, причем мель-
чайшие элементы складываются в более крупные, эти в "еще
более крупные ц т. д. Но вся эта концепция языка (между
прочим, чрезвычайно характерная... для Ф. Ф. Фортунатова)
представляется мне перевертывающей природу изучаемого
предмета. Язык не составляется из элементов, а дробится на
элементы. Первичными для сознания фактами являются не
90 «Основные направления структурализма», с. 282 (выделено нами — Г. X.).

самые простые, а самые сложные, не звуки, а фразы. Фразы
уже делятся на словосочетания, словосочетания (после пос-
тепенного разделения их на все более и более мелкие) на сло-
ва, слова — на морфемы. ...Поэтому нельзя, собственно, опре-
делять слово как совокупность морфем, словосочетание как
совокупность слов, а фразу как совокупность словосочетаний.
Все определения должны бы быть выстроены в обратном по-
рядке... Если это пока еще по ряду причин и не делается
(ведь у меня у самого словосочетание определяется на базе
слова, а форма словосочетания — на базе формы слова), то
в идеале это должно быть когда-нибудь сделано, и на нынеш-
ние определения надо смотреть как на временные, как на
Notbehelf, как на «рабочие» определения, отнюдь не делая из
них ... широких теоретических выводов»91.
Это высказывание, которое часто цитируется в работах о
Пешковском, привлекает внимание по двум причинам.
Во-первых, оно довольно близко к следующему положе-
нию С. И. Карцевского: «Наша речь распадается на выска-
зывания. Каждое высказывание выражается особой
фразой. Фразы распадаются на слова, соединенные между
собою по законам грамматики и объединяемые общей инто-
нацией»92.
Во-вторых, попытку предпринять изучение языка, идя от
целого к частям, ученый предпринимал еще в первой половине
двадцатых годов — с одной стороны, в своей педагогической
деятельности (учебники для средней школы), с другой, — в
статье «Понятие отдельного слова» (1924—1925 гг.). Нам ду-
мается, что этому способствовал целый ряд обстоятельств.
Сыграла свою роль, в частности, сама педагогическая
практика Пешковского. Еще Ф. И. Буслаев говорил, что «дитя
говорит предложениями, а не словами, ему легче понять пред-
ложение, нежели слово; а начинают обыкновенно с извест-
ного, из коего извлекают неизвестное»93. Первые упражнения
в книге Пешковского «Наш язык» — это именно разбивка ре-
чевого потока, выделение из него значимых частей94. В этой
связи интересно, что А. Н. Гвоздев, говоря о концепции, ис-
91 А. М. Пешковский. Еще к вопросу о предмете синтаксиса (по
поводу статьи А. П. Боголепова). «Русский язык в советской школе», 1929,
№ 2, с. 52—53.
92 С. О. Карцевский. Повторительный курс русского языка.
М., 1928, с. 14.
93 Ф. И. Буслаев. О преподавании отечественного языка. М., 1941,
с. 32.
94 А. М. Пешковский. Наш язык, М., 1925, с. 3.

ходящей из положения «о первичности сложных элементов и
о их ведущей роли при формировании более простых элемен-
тов», и упоминая в этой связи имя А. М. Пешковского, ссыла-
ется на то обстоятельство, что «формирование грамматическо-
го строя у ребенка... начинается с предложения, в котором
сначала возникают и формируются словосочетания, члены
предложения, а затем части речи»95.
Кроме того, как мы видели выше, во взглядах Пешков-
ского все более усиливался синтаксический момент. Естест-
венно, что логичным завершением этого процесса было бы
опереться на сложные единицы и от них нисходить к простым,
иначе в выделении единиц продолжал бы господствовать мор-
фологизм. А поскольку ученым признавалось наличие единиц
более сложных, чем предложение, постольку последователь-
ное осуществление указанного принципа требовало обраще-
ния к ним.
Наконец, нужно учитывать и знакомство его с теорией
синтагмы, выдвинутой де Соссюром и разработанной С. И.
Карцевским. В. В. Виноградов заметил по этому поводу, что
А. М. Пешковский, не принимая активного участия в разра-
ботке вопроса о синтагме, «принципиально склонялся... к
соссюровскому учению о синтагме — в изложении С. И. Кар-
цевского...»96. Следует иметь в виду, однако, что статья «По-
нятие отдельного слова», где ученый дает свое понимание
синтагмы, вышла в свет на несколько лет раньше книги
С. Карцевского, где теория синтагмы применена к современ-
ному русскому языку. По-видимому, познакомившись с ра-
ботой Соссюра, и находясь некоторое время в контакте с
Карцевским, Пешковский развивал эту идею параллельно со
своим женевским коллегой. Об этом мы еще поговорим ниже,
рассматривая соответствующее место его статьи, к изложе-
нию которой переходим.
Пешковский начинает свою работу с указания на неоп-
ределенность понятия слова и отсутствие четких критериев
выделения этой единицы. «Самая природа отдельного слова,
приведшая человечество к ... обнаружению его на письме и
самые принципы членения речи на слова остаются... по-преж-
нему бессознательными»97. Все употребляющиеся для этой це-
ли критерии (отдельное употребление, собственное ударение,
сочетаемость с другими словами и т. д.), как считает автор,
95 А. Н. Гвоздев. Вопросы изучения детской речи. М., 1961, с. 155.
96 В. В. Виноградов. Идеалистические основы..., с. 71.
97 А. М. Пешковский. Понятие отдельного слова. «Методика ро-
дного языка»..., с. 123.

позволяют судить лишь о степени сложности слова и'част
слова, а не о принципиальной разнице между ними.
Аналогичная картина наблюдается и при попытке раз1
граничить слово и словосочетание. Ф. Ф. Фортунатов, напри-
мер, считал, что слово, в отличие от словосочетания, не мо-
жет быть разложено на составные части без изменения или
утраты значения. По этому поводу А. М. Пешковский заме-
чает: «Основное... неудобство критерия Фортунатова заклю-
чается в том, что всякое синтаксическое целое не выносит
разрыва. ...Ни одно синтаксическое единство (а пожалуй,
даже и вообще ни одна цельная речевая масса, например, да-
же ни одно литературное произведение) «не распадается на
части без утраты или изменения значения той или иной час-
ти». И «слово» по своей максимальной цельности как раз
именно не противополагается синтаксическому единству, а,
наоборот, является наиболее ярким его выражением, оно есть
синтаксическое единство по преимуществу»**.
С неразработанностью понятия слова связана и нечет-
кость в понимании словоизменения и словообразования. Цели
понимать различие между ними традиционно, то, по мнению
автора, придется признать, что франц. parle — parlais — одно
слово, а русск. говорю — говорил —два разных слова. Если
же разница между данными категориями — это разница меж-
ду синтаксическими и несинтаксическими формами, то в деле
их разграничения возникают серьезные затруднения, посколь-
ку относительно многих форм (например, времени и наклоне-
ния глагола) между учеными ведутся споры о том, считать
ли их синтаксическими или несинтаксическими.
«После всего сказанного, — резюмирует ученый, — чита-
тель не удивится, что такие корифеи русской (и не одной
русской) лингвистической мысли, как Бодуэн де Куртенэ и
Фортунатов, определяют слово явно неудовлетворительно»99.
Критерии Бодуэна — «морфологическую законченность»,
и «самостоятельность» — Пешковский считает неопределенны-
ми, а отношение между ними — неясным. Не удовлетворяет
его и характеристика отличия слов от частей слов, предло-
женная Бодуэном: слова разлагаются на части путем срав-
нения с другими словами, в которых эти части повторяются
с приблизительно одинаковым значением; сами же слова мо-
гут быть переносимы в другие предложения. «Перенесение»
98 А. М. Пешковский. Понятие отдельного слова, с. 130> См.
также главу вторую нашей работы (о статье «В чем же наконец, сущность фор-
мальной грамматики»).
99 Там же, с. 131.

элементов речи из одних сочетаний в другие и «сопоставле-
ние» сочетаний между собой не два разных процесса, а со-
вершенно один и тот же»100, — замечает Пешковский.
Фортунатовское же определение слова как звука речи,
имеющего значение, отдельное от других звуков, являющих-
ся словами, — вызывает у автора двойственное отношение,
С одной стороны, Пешковский подчеркивает грубую логичес-
кую ошибку Фортунатова: в определение слова вносится само
определяемое понятие («являющихся словами»). С другой
же стороны, он утверждает, что «этот логический промах и
есть как раз самая оригинальная и глубокая сторона форту-
натовского определения. Действительно... слова соотноси-
тельны... каждое «слово» только потому «слово», что другие
соотносительные с ним элементы — «слова», т. е. только на
фоне всех других комплексов, «являющихся словами»101. Не-
трудно заметить, что это рассуждение Пешковского перекли-
кается с известным положением Ф. де Соссюра: «В языке...
то, чем знак отличается, и есть все то, что его составляет.
Различие создает отличительное свойство, оно же создает
значимость и единицу»102.
К Соссюру восходит и используемое ученым при опреде-
лении слова разграничение линейных (синтагматических) и
ассоциативных отношений в языке. Недифференцированное
понятие слова, по мысли Пешковского, должно замениться
соответствующими единицами для каждого из рядов — син-
тагматического и ассоциативного. Для их обозначения ис-
пользуются термины «слово-член» и «слово-тип».
«Под «членом», — пишет автор, — мы будем, вслед за
Saussur'oM разуметь всякую языковую единицу, выделяемую
сознанием в процессе речи, путем противопоставления ее то-
му, что следует за ней, или тому, что предшествует ей, или
и тому и другому... ассоциации тут только синтаксические (в
широком смысле слова»)103. Под словами же «типами» (лек-
семами) Пешковский понимает «ассоциативные группы, сос-
тавившиеся из сходных «слов-членов», тем более широкие по
объему, чем слабее сходство и вызываемая им ассоциация»104.
Аналогию подобному разграничению он находит в учении
о фонеме и ее отличии от звука речи: он приводит слово коло-
100 Там же.
101 Там же, с. 133.
102 Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики, М., 1933, с. 120.
103 А. М.. Пешковский. Понятие отдельного слова, с. 134.
104 Там же, с. 138.

кол [колакал] и определяет его как состоящее из 7 звуков, но
только 4-х фонем: к, о, л, а.
Эта теория Пешковского вызвала резкое возражение
В. В. Виноградова: «Если понятие «слова-члена» настолько
узко, что не вмещает в себя подлинного слова, а дробит его
на отдельные морфологические (и, по-видимому, лексико-се-
мантические) разновидности, изолируя отдельные формы сло-
воупотребления, то, напротив, понятие «слова-типа» настоль-
ко широко, что в его пределах расплываются реальные очер-
тания живого слова, и форма отдельного слова теряется в
«гнезде» слов. Здесь аналогия с фонемой сослужила Пешков-
скому плохую службу, потому что эта аналогия односторон-
няя^ неполная. Кроме того, она Пешковским неправильно ис-
пользована. Ведь фонема вовсе не ассоциативная груп-
па сходных звуков, а социально осмысленный целостный и
единый звук — тип, имеющий оттенки, вариантные и комбина-
торные формы»105. Нам кажется, что если даже и признать
выдвинутое ученым разделение неудачным, не следует де-
лать это путем сопоставления терминов Пешковского с «жи-
вым словом»: ведь именно полная неопределенность послед-
него и заставила его предпринять попытку уточнить понятие
слова на основе синтагматических и парадигматических отно-
шений. Что же касается ссылки автора на различение звука
и фонемы, то нельзя не признать, что понимание фонемы у
Пешковского несколько расходится с теми, которые это поня-
тие получило в различных направлениях современной лин-
гвистики. Однако сама по себе попытка перенести понятия фо-
нологии в область грамматики нам представляется весьма ин-
тересной с историко-сопоставительной точки зрения, посколь-
ку подобные попытки предпринимались в последующие годы
в различных направлениях структурализма.
Переходим теперь к учению о синтагме. Де Соссюр, как
известно, понимал под синтагмами «сочетания, опирающиеся
на протяженность»106, в основе которых лежит отношение оп-
ределяющего к определяемому. Такое же понимание синтагмы,
развитое применительно к русскому языку, находим в «Пов-
торительном курсе» С. Карцевского, где различаются внут-
ренние и внешние синтагмы: «Синтагматическое сочетание
слов является внешней синтагмой по отношению к
внутренней синтагме, заключенной в слове. Определяю-
щее внутренней синтагмы указывает постоянный признак оп-
ределяемого, а определяющее во внешней синтагме является
105 В. В. Виноградов. Современный русский язык, с. 71.
106 Ф. де Соссюр. Указ. соч., с. 121.

признаком более или менее случайным, таким, который мож-
но заменить иным»107. Фраза же представляет сложную син-
тагму.
Против теории де Соссюра—Карцевского резко выступил
В. В. Виноградов. Считая, что пониманию синтагмы в ней
свойственны «смысловая опустошенность, грамматическая бес-
плодность и антиматериалистическая направленность», В. В.
Виноградов обвинял творцов теории синтагмы в том, что у
них «вся речь превращалась в плоскую, однообразную, отор-
ванную от живой действительности, от потребности социаль-
ного общения, от многообразия общественной практики и ре-
ального опыта, от сложности социальных отношений после-
довательную цепь синтагм, смыкающихся одна с другой на
основе одного принципа — отношения определяющего к опре-
деляему»108.
А. М. Пешковский, как отмечалось выше, положительно
оценил вклад Соссюра и Карцевского в теорию синтагмы. Го-
воря о книге Карцевского, он указал, что «здесь нащупано
как раз то, изучение чего является очередной задачей синтак-
сиса»109. В частности, отмечая важность изучения взаимоот-
ношений между словосочетаниями как цельными единицами
внутри предложений, а также словосочетаниями и отдельны-
ми словами, Пешковский считал, что «теория синтагм (ис-
правленная и дополненная учетом ритмико-мелодической сто1
роны дела) является необходимым преддверием такого изу-
чения»110.
Однако вместе с тем он писал: «...Я должен сказать, что
для меня совершенно неприемлемо сведение всей граммати-
ческой системы языка к взаимоотношению «определяемого» и
«определяющего». ...Взаимоотношение главного и второсте-
пенного («самостоятельного и несамостоятельного», «под-
чиненного и подчиняющего» и т. д., термины многообразны и
безразличны) могут перекрещиваться в языке с взаимоотно-
шениями «определяемого» и «определяющего», что «опреде-
ляющее» может быть в нем важнее «определяемого». Взаимо-
107 С. О. Карцевский. Повторительный курс русского языка,
с. 25.
108 В. В. Виноградов. Понятие синтагмы в синтаксисе русского
языка. В кн.: «Вопросы синтаксиса»..., с. 186.
109 А. М. Пешковский. Научные достижения русской "учебной
литературы в области общих вопросов синтаксиса. Прага, 1931. Цит. по кн.:
В. В. Виноградов. Идеалистические основы, с. 71.
110 Там же, с. 71—72.

отношения же «главного» и второстепенного» я кладу в ос-
нову всей языковой системы»111.
В. В. Виноградов, ссылаясь на учебники Пешковского,
подчеркивал, что при рассмотрении синтаксических целых
(фраз, в терминологии учебников — «сказов») автор рассмат-
ривал их как явление чисто-фонетическое, ритмико-мелоди-
ческое. «О том, что это прежде всего единство смысловое, он
как бы забывает»112. Однако вернемся к определению синтагм
(в том числе и фраз) в относящейся к тому же времени ста-
тье «Понятие отдельного слова». «Все члены речи, — читаем
в ней, — мы разделим на две принципиально различные кате-
гории: на значащие и не значащие. «Не значащими» будут
звук, слог и такт (ритмическое объединение слога от ударе-
ния к ударению), а «значащими» все остальные (значащая
часть слова, слово, словосочетание, предложение, сочетание
предложений, фраза и т. д.). Условимся называть значащие
части синтагмами (термин, обычно употребляемый в несколь-
ко ином смысле)»113. Поэтому нам думается, что для Пешков-
ского, с одной стороны, смысловой признак был и здесь важ-
нейшим, а с другой, — он стремился разграничить фразу от
предложения на основе единственно оставшегося — ритмо-ме-
лодического—признака. Отсюда идет подчеркивание того, что
«понятие фразы и предложения как интонационно-синтакси-
ческого единства и собственно-синтаксического оказываются
в довольно сложных и запутанных отношениях друг с дру-
гом»114 рядом со стремлением установить параллелизм между
обоими понятиями: «Если мы условимся называть всякое рит-
мо-мелодическое единство, выражающее законченную мысль
«фразой»; причем в это понятие не включим никаких собст-
венно-формальных признаков, а с другой стороны, всякое
собственно-формальное единство, выражающее законченную
мысль, — «предложением», не включив в него абсолютно ни-
каких ритмо-мелодических признаков, то соотношение между
этими двумя понятиями установится чрезвычайно простое и
ясное: так называемое «простое предложение» будет «одно-
составной фразой», а так называемое «сложное предложе-
ние» — «двусоставной» или «многосоставной фразой», причем
под отдельным «составом» будет разуметься именно то, что
111 А. М. Пешковский. Ответ на статью С. И. Карцевского. «Род-
ной язык и литература в трудовой школе». № 2, 1928, с. 56.
112 В. В. Виноградов. Идеалистические основы..., с. 57.
113 А. М. Пешковский. Понятие отдельного слова, с. 135.
114 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. VII, с. 460—461-

выше названо предложением...»115. Можно согласиться с тем,
что в воззрениях Пешковского нет полной четкости (что впол-
не понятно, учитывая сложность самого вопроса), однако нам
представляется, что стремление ученого, с одной стороны,
разграничить собственно-формальные и ритмо-мелодические
средства, а с другой, — рассматривать процесс речи как «не-
прерывное и сложнейшее скрещение их обоих» и подчеркнуть,
что «основной задачей синтаксиса представляется... как раз
изучение всех деталей этого скрещения»116, было вызвано не
якобы свойственным ему «механическим рассечением живой
смысловой ткани речи»117, а именно стремлением более глубо-
ко проанализировать эту ткань с разных сторон.
Деля синтагмы на основные (фраза, предложение, сло-
во, корень или аффикс) и неосновные (обособленные группы
предложений во фразе и слов в предложении), Пешковский
ставит вопрос о том, в каком порядке следует их определять:
возрастающей или убывающей сложности? И отвечает на
него ясно и недвусмысленно: «Так как синтагмы есть знача-
щие члены, то, очевидно, порядок определения должен соот-
ветствовать порядку внутреннего членения речи — мысли.
Примыкая во взглядах на этот предмет всецело к идеям Вунд-
та и Морриса (S. P. Morris. On principle and methods in
latin syntax) и считая, что внешнее членение речи не есть
результат сложения представлений, а есть наоборот, резуль-
тат расчленения первоначально цельного «зародыша мыслив,
мы должны, очевидно, определять в порядке убывающей
сложности. Следовательно, «слово» должно определиться из
предложения или из фразы»118. При этом Пешковский под-
черкивает, что «слышимых границ между словами нет вовсе,
так как слова — исключительно смысловые элементы речи,
продукты внутреннего неслухового анализа ее (в непонятном
для нас языке мы не слышим границ между словами, и до
тех пор не услышим, пока не начнем понимать его; в родном
языке каждый «слышит» эти границы по внушению смыс-
ла)...»119.
115 А. М. Пешковский. Научные достижения... Цит. по указ.
соч. В. В. Виноградова, с. 61.
116 Там же, с. 62.
117 В. В. Виноградов. Идеалистические основы..., с. 60.
118 А. М. Пешковский.' Понятие отдельного слова, с. 136.
119 А. М. Пешковский. Стихи и проза с лингвистической точки
зрения. «Методика родного языка»..., с. 156.

Согласно Пешковскому, предложение распадается на три
группы:
1. Отрезки, имеющие собственное ударение, допускаю-
щие после себя остановку и распадающиеся на синтагмы.
Это — подлинные слова.
«...Здесь при переходе от такого «слова» к «части» сло-
ва приходится констатировать действительно резкий скачок в
отличие от всех предыдущих звеньев... Этот скачок делается
особенно ясен, если обозреть всю схему синтаксического и рит-
мического дробления речи. На высших ступенях ее (фраза,
предложение, группа слов) синтаксическое и ритмическое
дробление в общем и целом совпадают. В слове начинается
расхождение: словосочетания синтаксически делятся на слова,
а ритмически на такты, которые не во всем совпадают со сло-
вами (только общая ударяемая верхушка и возможность для
слова быть тактом). Наконец после слова происходит уже
полный разрыв: синтаксически слова делятся на корни и аф-
фиксы, а ритмически на слоги и звуки, и между тем и дру-
гим делением нет уже никакого соотношения. Таким образом
«слово» в этом его собственном значении есть, действительно,
великий рубеж, на котором смысл порывает с ритмом»120.
2. Отрезки, имеющие собственное ударение и допускаю-
щие после себя остановку, но не распадающиеся на меньшие
синтагмы. Их Пешковский называет бесформенными полны-
ми словами.
3. Отрезки, не имеющие названных выше признаков, но
вместе с тем не являющиеся частями слов. Это — частичные
слова.
«Определение «слова», — резюмирует Пешковский, — оче-
видно,^ будет зависеть от того, какие из этих категорий мы
будем называть словами... В сущности, следовало бы иметь
три разных термина для каждой из этих категорий, один тер-
мин для первых двух, взятых вместе, и один для всех трех.
Но традиция дала нам вместо шести терминов один — «сло-
во»121.
При рассмотрении ассоциативных единиц автор подчер-
кивает, что сходство одного слова с другим может быть пол-
ное или частичное, по звукам или по значению. На основе
этого им была создана подробная схема ассоциативных
«гнезд» и отмечено наличие множества переходных и пере-
крещивающихся групп. При этом Пешковский указал, «как
120 А. М. Пешковский. Понятие отдельного слова, с. 136—137
121 Там же, с. 137—138.

условно традиционное деление на «словоизменение» и «сло-
вообразование», если эти термины понимать не как катего-
рии синтаксических и несинтаксических форм (что относится
совсем не сюда, а к учению о частях слова как синтагмах), а
в их буквальном смысле, как «изменение слов» и «образова-
ние слов»122....
> В. В. Виноградов, критикуя концепцию А. М. Пешковско-
го, отмечал «научную бесполезность классификации «слов» у
Пешковского» и подчеркивал, что предлагаемые им группи-
ровки — это «плод индивидуальной аналитической мысли лин-
гвиста (или поэта), склонного к наивному грамматическому
логицизму, к классификационной схематизации или к инди-
видуально-творческим комбинациям речевых элементов»123.
Нам кажется, однако, что если даже рассмотренной выше ра-
боте Пешковского и свойственны определенные недочеты, не-
точности, известный субъективизм (особенно при классифика-
ции ассоциативных групп), то тем не менее она представляет
значительный интерес как для общего языкознания, так и для
тех, кто интересуется психологической стороной речи (здесь
даже самый «субъективизм» может оказаться весьма ценным).
Недаром В. В.4 Виноградов признал «остроту и тонкость от-
дельных его наблюдений, относящихся к структуре слова»124.
Наше рассмотрение основных грамматических понятий
концепции Пешковского подходит к концу. В заключение,
предлагаем некоторые выводы:
1. Первоначально взгляды ученого на состав и выделение
грамматических единиц опирались на взгляды Ф. Ф. Форту-
натова. Части речи классифицировались по формально-морфо-
логическому признаку, члены предложения сохраняли свои
традиционные названия. Вместе с тем, на основе изучения
формального значения, Пешковский стремился установить
строгое соответствие между морфологической и синтаксичес-
кой классификациями, что привело его в конечном счете к их
неправомерному отождествлению, хотя в начале он сам счи-
тал их разным подходом к явлениям языка. Этому способст-
вовало стремление подчеркнуть в определении частей речи
семантико-синтаксический момент.
2. В дальнейшем А. М. Пешковский стал разрабатывать
два основных подхода к языку. Первый наиболее полно вопло-
тился в последнем издании «Русского синтаксиса», второй —
122 А. М. Пешковский. Понятие отдельного слова, с. 140.
123 В. В. Виноградов. Современный русский язык, с. 71, 72.
124 Там же, с. 71.

в ряде статей, написанных в двадцатых — начале тридцатых
годов. Имея много общего (в частности, усиление синтакси-
ческого начала), они отличались направленностью выделения
единиц грамматики: первый шел от простых к сложным, вто-
рой — от сложных к простым.
3. Центральное место в вопросе о грамматических едини-
цах занимают в «Русском синтаксисе» понятия сказуемости и
глагольности. Подчеркивая, с одной стороны, их тесную связь
друг с другом, автор, с другой стороны, по ряду причин
считает необходимым разграничить сказуемость и глаголь-
ность, что приводит к терминологическому разграничению су-
ществительного и подлежащего.
4. В своих исследованиях природы грамматических поня-
тий Пешковский стремился связать их с категориями челове-
ческой мысли. Этому же служат его экскурсы в историю их
происхождения и приводимые в книге гипотезы о становлении
существительного, глагола и других категорий (правда, не
всегда уместные, по мнению некоторых критиков).
5. Наряду с переработкой «Русского синтаксиса», Пеш-
ковский занимался созданием концепции, где определения еди-
ниц давались бы на основе членения потока речи и шли, сле-
довательно, в порядке убывающей сложности. На его поиск в
этом направлении влиял ряд факторов, важнейшими из кото-
рых были педагогический опыт, усиление синтаксической точ-
ки зрения и знакомство с теорией синтагм Соссюра — Кар-
цевского.
6. Пешковский, в соответствии со своими общелингвисти-
ческими и общеграмматическими установками всегда уделял
большое внимание внешней и внутренней стороне выделяемых
единиц, их ритмо-мелодической и семантической характери-
стике. Подчеркивая взаимосвязь этих факторов, он вместе с
тем стремился к их разграничению и уточнению.
7. Используя в трактовке основных грамматических поня-
тий опыт своих предшественников и современников (Форту-
натова, Потебни, Шахматова, Карцевского и др.), Пешковский
вместе с тем подходил к нему критически, стремясь создать
полную и адекватно отражающую языковую действительность
систему единиц. Хотя это, естественно, не могло удасться ему
полностью, грамматические воззрения ученого внесли боль-
шой вклад в русское языкознание и представляют и поныне
значительный интерес.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
МЕТОДИКА ЛИНГВИСТИЧЕСКОГО АНАЛИЗА
В ТРУДАХ А. М. ПЕШКОВСКОГО
Приступая к рассмотрению основных принципов лингвис-
тического анализа в трудах Пешковского, мы хотим пред-
послать ему несколько вступительных замечаний.
Во-первых, содержание данной главы почти целиком опи-
рается на вопросы, рассмотренные в предыдущих главах, во
многих случаях представляя собой их конкретизацию. Это
вполне понятно, поскольку, как заметил ученый, «методика
всякой науки опирается прежде всего на всю данную науку»1.
Во-вторых, методика лингвистического анализа разраба-
тывалась А. М. Пешковским в тесной связи с методикой обу-
чения и преподавания русского языка. Поэтому, хотя рас-
смотрение педагогических идей А. М. Пешковского не входит
в наши задачи, коснуться отдельных взглядов его относитель-
но преподавания русского языка нам неизбежно придется.
Кстати, Пешковский неоднократно указывал, что «ребе-
нок повторяет в сокращенном виде процесс научного исследо-
вания» и что «ученик... по самому типу умственных опера-
ций ничем не отличается и не может отличаться в этой рабо-
те от квалифицированного лингвиста»2.
В-третьих, говоря о методике анализа языковых фактов,
мы должны будем обратиться к самой структуре работ А. М.
Пешковского (в первую очередь, «Русского синтаксиса»), по-
скольку именно она ярче всего иллюстрирует особенности
подхода Пешковского к тем или иным явлениям языка.
Наконец, в-четвертых, отметим, что в оценке методичес-
1 А. М. Пешковский. О терминах «методология» и «методика» в
новейшей литературе. «Русский язык в советской школе», № \2—3, 1931,
с. 120. 5
2 А. М. Пешковский. Проблемы взаимоотношения методологии
и методики языковедения, с. 91, 92.

ких особенностей3 Пешковского, как и всего его наследия в
целом, в критической литературе существуют большие раз-
ногласия. Если С. Карцевский, например, говоря об учебни-
ках Пешковского, отмечает, что подход к явлениям языка
«страдает излишним эмпиризмом» (связывая это с общим
состоянием всей лингвистики, за исключением последователей
Соссюра) и говорит, что они рассчитаны исключительно на
индуктивный подход к языку, в то время, как «не следует...
упирать исключительно на одну индукцию: в живой мысли ин-
дукция и дедукция слиты воедино»4, — то Н. Н. Дурново, рас-
сматривая «Русский синтаксис», критикует его автора за про-
тивоположный недостаток, отмечая, что автор часто основы-
вает свои определения и выводы на чисто априористических
соображениях, подыскивая затем факты для уже готовой
схемы5.
Разумеется, вопрос о методике лингвистического анализа
в первую очередь перекликается с вопросом о том, как реша-
лась Пешковским проблема метода. В главе первой мы отме-
тили, что ученый, соответственно делению языкознания на
историческое и описательное, различал, с одной стороны, ме-
тоды сравнительно-исторический и просто исторический, ис-
пользуемые диахронической лингвистикой, а с другой, —
метод экспериментально-сравнительной интроспекции, принад-
лежащий лингвистике синхронической. Указано было также,
что, хотя четко Пешковский изложил эти взгляды в двадцатых
годах, различие между двумя подходами к языковым фак-
там он осознавал уже в ранних своих работах. Вместе с тем
на протяжении всей своей деятельности он старался сочетать
эти методы друг с другом, в связи с общим своим взглядом
на синхронию и диахронию как явления взаимосвязанные.
Поскольку научные интересы А. М. Пешковского лежали,
главным образом, в области современного русского языка,
постольку, как мы уже говорили, начиная с самых первых ра-
бот, когда синхроническая лингвистика еще вообще не вы-
делялась, он главный упор делал именно на современный
(«семасиологический») подход к языковым фактам, «отводя
истории только подсобную роль»6. Сравнительно-историчес-
кий метод и обращение к истории языка уже в первом изда-
3 Речь идет именно о методике лингвистического анализа, а в связи с
ней — и обучения.
4 С. Карцевский. Еще к вопросу об учебниках А. М. Пешковско-
го, с. 25.
5 N. Durnovo. Рецензия на книгу А. М. Пешковского, с. 278.
8 А. М. Пешковский. Ответ на рецензию Е. Ф. Будде, с. 413.

нии «Русского синтаксиса» используется им, главным обра-
зом, не столько в методике исследования, сколько в методике
изложения материала (глава о звуковых и семантических из-
менениях, рассказ о форме рода в глаголе и т. д.) с целью
иллюстрировать современный языковой материал и в некото-
рых случаях, как отмечал Пешковский, — объяснить те или
иные его «иррациональности» (см. главу первую нашей ра-
боты).
Иное дело анализ синхронический. В известном смысле
он также применялся в сравнительно-историческом языкозна-
нии XIX в., но носил характер не собственно-лингвистический,
а психологический. Ярче всего он проявился в рассуждениях
о взаимоотношении между предложением, с одной стороны, и
психологическим суждением, — с другой. Нашел себе отраже-
ние этот анализ и в известном труде Г. Пауля. Приведем здесь
основные мысли его по интересующему нас вопросу.
«...Всякое предложение, — пишет Пауль, — состоит по
меньшей мере из двух элементов. Эти элементы неодинаково
относятся друг к другу, они отличаются по своей функции.
Их принято называть подлежащим и сказуемым. Правда, мы
должны отличать психологическое подлежащее (или соответ-
ственно сказуемое) от грамматического, поскольку... они не
всегда совпадают. Но тем не менее их грамматические отно-
шения строятся лишь на основе отношений психологических.
Психологическое подлежащее — это та совокупность представ-
лений, которая с самого начала имеется в сознании говоряще-
го и к которой затем присоединяется другая совокупность —
психологическое сказуемое»7. Каждый член предложения,
следовательно, может быть, с психологической точки зрения,
либо подлежащим, либо сказуемым, либо связующим чле-
ном, либо частью одного из этих членов.
Как в психологическом суждении наличны два исходных
члена — психологический субъект и психологический преди-
кат — так и предложении выделяются подлежащее и ска-
зуемое. Из исходной двучленной формы предложения можно
вывести и все остальные.
Задача лингвиста и будет состоять в том, чтобы соотнести
языковой материал с психологическим и показать взаимо-
связь между различными типами предложений и психологи-
ческим суждением.
Психологический подход к языку, как известно, характе-
рен и для Ф. Ф. Фортунатова. Из него он исходит в конечном
итоге в своем учении о словосочетании. «Учение Фортунато-
7 Г. Пауль. Принципы истории языка, с. 147.

ва о психологическом суждении, в котором он выделяет пси-
хологическое сказуемое и психологическое подлежащее, соот-
ветствует основным положениям психологического синтакси-
са Г. Пауля»8. А. С. Чикобава также отмечает, что для Фор-
тунатова «предложение есть выражение психологического
суждения»9.
Таким образом, анализ предложения как языкового фак-
та в известной мере подменялся анализом процессов, происхо-
дящих, по мнению лингвиста, в человеческой психике. Одна-
ко не следует забывать и того обстоятельства, что психологи-
ческие теории предложения в известной мере способствовали
более углубленному вниманию к внутренней стороне речи, а
отчасти стали источником для разрабатывавшейся впоследст-
вии в Пражской школе теории актуального членения предло-
жения.
Так или иначе у Пешковского были все основания прим-
кнуть к господствовавшей в его время психологической кон-
цепции. Естественно, что он начинает с анализа человеческой
психики.
По его мнению, следует различать три типа мышления:
доязыковое, языковое и сверхъязыковое («мышление поверх
слов»). «...Это, в сущности, 3 стороны всякой нашей мысли:
всегда перед тем, как мы скажем что-нибудь, или подумаем
словами, у нас проносятся бессловесные образы; всегда за
ними следуют, по крайней мере в зачаточном виде, словесные
представления; всегда, наконец, мы сознаем, что сущность
нашей мысли могла бы быть выражена и другими словами и
формами, т. е. сознаем чисто-логические отношения между
понятиями»10.
Языковедение ставит своей целью изучение языкового ти-
па мышления. Схема «психологический субъект + психологи-
ческий предикат» в наиболее чистом виде воплощается в дву-
членном предложении. Поэтому Пешковский подчеркивает:
«Главнейшей формой словосочетания, лежащей в основе всех
остальных, является в нем так назыв. «нераспространенное
предложение», т. е. «именительный падеж имени + согласуе-
мый с ним глагол»... Значение всего словосочетания может
быть определено так: «такой-то предмет производит такой-то
свой признак»11. Более сложные формы можно рассматривать
8 Т. А. Амирова и др. Очерки по истории лингвистики, с. 451.
9 А. С. Чикобава. Проблема простого предложения..., с. 64.
10 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. I, с. 118—119.
11 А. М. Пешковский. Школьная и научная грамматика, с. 18;
Русский синтаксис, изд. I, с. 190.

как его распространение, а более простые (одночленные) —
как полученные вследствие отсутствия выражения уже извест-
ного— психологического подлежащего. Поскольку таким об-
разом один из членов психологического суждения может быть
как выраженным, так и отсутствующим, постольку предложе-
ния можно разделить на полные и неполные. «...С граммати-
ческой точки зрения полное предложение есть не
что иное, как определенная форма сочетания...
Соответственно определится и неполное предложение,
как недостаточный тип сочетания, как та же комби-
нация, что установлена для полного предложения, но усе-
ченная, лишенная тех или других форм»12.
Само «предложение», как указывает Пешковский, — тер-
мин логико-психологический; в традицонном его понимании,
как «мысли, выраженной словами», отразился взгляд, соглас-
но которому формам словосочетаний соответствуют отдельные
мысли, т. е. логико-психологические суждения. «Теперь мы
должны рассмотреть, в какой мере все эти традиционные ут-
верждения являются истинными ... нас будет занимать ... воп-
рос о соответствии или несоответствии... основных форм слово-
сочетаний основным формам языкового мышления... Задача
наша будет — определить, в каком отношении к общей форме
мышления стоят ... специальные формы языкового мышле-
ния»13.
Как и Г. Пауль, Пешковский начинает свой анализ с ха-
рактеристики психологического ударения, которым отмечает-
ся в речи каждое психологическое суждение. Это удаление
(соответствующее традиционному логическому) более силь-
но, чем то, которое существует в отдельном слове. «Совер-
шенно невозможно высказать что-либо, не сделав такого
ударения хотя бы на одном из высказанных слов. Речь без
таких ударений уподобилась бы звукам говорильной машины
и для живого мыслящего существа невозможна. Если все
высказывание состоит из одного слова... то это слово про-
износится обычно с той самой силой ударения, с какой про-
износится выделенное психологическим ударением слово,
когда их несколько. С другой стороны, каждый сам по себе
может заметить, что употребляя в речи на небольшом про-
тяжении ... несколько ударений ... он испытывает при каждом
ударении особое ощущение усилия, и не только чисто рече-
вого, т. е. старания произнести эти слова сильнее и громче,
но и какого-то внеязыкового усилия, лежащего в основе язы-
12 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. I, с. 114.
13 А. М. Пешковский. Школьная и научная грамматика, с. 25—26.

кового, какого-то как бы психологического центра речи, мо-
мента наибольшей заинтересованности, наиболее активного*
отношения к мыслимому и говоримому. Это переживание и
есть отдельный волевой акт, который... характерен для каж-
дого отдельного психологического суждения, и таким обра-
зом непосредственное самонаблюдение доказывает, что
сколько психологических ударений в речи, столько скрывает-
за ней психологических суждений»1*.
Конкретное исследование соотношения между членами
психологического суждения и предложения связано с рядом
трудностей. На первый взгляд оно вообще отсутствует: пси-
хологическое ударение может падать на любой член предло-
жения, поскольку психологический субъект и психологичес-
кий предикат могут быть выражены любым членом; в одном
предложении может быть несколько психологических ударе-
ний и т. д. Однако Пешковский считает, что более глубокий
анализ способен выявить в кажущемся хаосе определенную за-
кономерность. Для этого используется ряд приемов.
Первый прием — это стилистическая дифференциация ре-
чи по степени аффективности. Согласно автору, чем меньше
аффективность, тем больше степень совпадения между суж-
дением и предложением. «В научном языке, — отмечает Пеш-
ковский, — по нашим наблюдениям, число предложений и
границы их всегда в точности соответствуют числу и грани-
цам возможных психологических суждений ... Таким обра-
зом, в наиболее объективной сфере языка предложение дей-
ствительно оказывается выражением отдельного психологи-
ческого суждения»15.
Второй прием — наблюдение за распределением ударе-
ния по членам высказывания. Оно показывает, что далека
не каждый член может нести на себе ударение, т. е. являть-
ся психологическим сказуемым. В частности, для русского
языка ударение на приименном дополнении представляется
необычным; ударение на грамматическом подлежащем (т. е.
выступление его в качестве психологического сказуемого)
влечет за собой постановку его в предложении после грам-
матического сказуемого. «Значит, — заключает Пешков-
ский,— между членами суждения и членами предложения
все-таки оказывается какая-то связь, но только более слож-
ная, чем это обычно предполагается. Обычность ударения на
приглагольном дополнении можно понимать как результат
14 А. М. Пешковский. Школьная и научная грамматика, с. 26—
27.
15 Там же, с. 29.

того, что сказуемое со всеми зависящими от него членами
все-таки выражает психологич. сказуемое, при чем ударение
попадает только на одно слово, выражающее часть этого
«сложного ... Перестановку подлежащего и сказуемого в тех
случаях, когда на подлежащем ударение, можно понимать
как стремление говорящего хотя бы порядком слов, соответ-
ствующим порядку представлений, компенсировать тот
разлад, который получился между психологической стороной
речи и грамматической. Наконец, усиление ударения на под-
лежащем, когда оно выражает психол. сказуемое и стоит на
первом месте... можно понимать, как результат наибольше-
го расхождения грамматики и психологии»16. В этой связи
Пешковский подчеркивает, что само значение сказуемого со-
ответствует внутренней связи между членами психологическо-
го суждения, поскольку именно его формы выражают отно-
шение, новое для мысли, тогда как значения подлежащего
или определения суть значения, уже открытые мыслью.
Проведенный анализ приводит автора к выводу, что
«прямого соответствия между предложением и психологичес-
ким суждением и между членами того и другого в языке нет,
мо в нем замечаются две противоположные тенденции: одна —
провести это соответствие, другая — нарушить, запутать, ви-
доизменить его»17. Здесь описательный анализ дополняется
включением исторического момента.
Подобно Г. Паулю, Пешковский склонен думать, что
первоначально между членами психологического суждения и
членами предложения существовала полная гармония, т. е.
полное соответствие их друг другу. Таким образом, первая
тенденция связана с самой сущностью глагольного предло-
жения.
Вторая тенденция находит объяснение в психологии ре-
чи и объясняется подсознательностью языковой формы и ав-
томатическим характером процесса говорения, «В центре
внимания всегда стоит то, что мы говорим, а не то, как мы
говорим, — указывает Пешковский. — Отдельные формы слов
и словосочетаний, нами употребляемые, так же мало замеча-
ются нами, как отдельные движения ног, составляющие столь
сложный и так подробно изучаемый в физиологии процесс
ходьбы. Ясно, конечно, что чем древнее форма, чем исконнее,
чем «основнее» она, так сказать, для языка, тем привычнее
она становится, тем глубже она спускается в область под-
сознательного и тем легче она облекает собой всякое психоло-
16 А. М. Пешковский. Школьная и научная грамматика, с. 31.
17 Там же, с. 32.

гическое содержание. В этом отношении для формы нераспро-
страненного и распространенного предложения соперников
нет. Ведь это — самые основные и самые общие формы сло-
восочетаний языка, по отношению к которым все остальные
являются лишь разновидностями и частностями. Поэтому-то
здесь и наблюдается наибольшее расхождение между психо-
логией и грамматикой»18.
Впоследствии, как уже отмечалось в главе первой, Пеш-
ковский сделал попытку отказаться от психологической трак-
товки предложения и заменить ее собственно языковыми на-
блюдениями. Однако опора на психологию в известном смыс-
ле сохраняется и впоследнем издании «Русского синтаксиса»,
в частности, при рассмотрении глагола: «...В глаголе и только
в глаголе мы имеем то сцепление воли с представле-
нием, которое рождает мысль. Психология учит нас, что
процесс мышления тем именно и отличается от простой ассо-
циации представлений, что в нем мы соединяем наши
представления, а не они соединяются в нас... мысль
есть активное соединение представлений, а гла-
гол выражает действие, т. е. активное отношение
предмета к своему признаку. Нельзя не видеть здесь полного
соответствия»19. С другой стороны, в самом определении ме-
тода описательного языкознания как экспериментально-срав-
нительной интроспекции и подчеркивании того, что «в опи-
сательном языковедении, совершенно одинаково и в грамма-
тике и в словаре, исследователь оперирует только с непосред-
ственными данными внутреннего опыта»20 — также можно
найти отголоски психологического анализа языковых фактов.
Второй вопрос, который нам необходимо рассмотреть, —
это проблема соотношения внешнего и внутреннего анализа —
иначе говоря, вопрос относительно взаимосвязи между звуко-
вой и значимой сторонами языка и методами ее обнаружения.
Пешковский отмечал, «что здесь яростно борются два мето-
дологических течения, которые можно коротко обозначить
лозунгами: «от звуков к значениям» и «от значений к зву-
кам». Первое развилось на почве сравнительно-исторических
изучений. Второе провозглашено в последнее время неко-
торыми французскими лингвистами. Оба течения сознают се-
18 А. М. Пешковский. Школьная и научная грамматика, с. 32 *
19 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. VII, с. 169.
20 А. М. Пешковский. Проблемы взаимоотношения методологии
и методики языковедения, с. 90.

бя именно методологическими и именно в этом качестве про-
тивопоставляют себя друг другу»21.
Как мы видели в главе о форме и значении, одним из
основных принципов Пешковского на всем протяжении его
деятельности был принцип неразрывной связи звуковой и зна-
чимой сторон языка, хотя на первых порах в соответствии с
традициями формального направления и в связи со стремле-
нием резче отграничить свои труды от традиционной школь-
ной грамматики он подчеркивал важность именно внешней
стороны. Следует отметить, что углубляя впоследствии се-
мантическую базу своей концепции и отозвавшись о некото-
рых своих работах как о пропитанных «звукоедством», Пеш-
ковский отнюдь не ослаблял внимания к внешней стороне
языка и в своей полемике с Карцевским отметил, что для не-
го «неприемлемо... систематическое недооценивание С. И.
Карцевским звуковой базы языка»22. Считая взаимосвязь
звуковой и семантической стороны объективным фактом язы-
ка, Пешковский подчеркивал, что представители каждого из
борющихся направлений по сути дела проделывают обе
стороны лингвистического анализа, только одна из них выс-
тупает в неявной форме. Как мы видели в главе второй, еще
в первом издании «Русского синтаксиса» ученый подчеркнул
равноправность вопросов «из каких форм слагается в настоя-
щее время в русском языке полное предложение» и «какими
формами выражаются в русском языке психол. подлежащее,
психол. сказуемое и соотношение между ними»23. В двадца-
тых годах это получает уже теоретическую формулировку;
«...Мы никогда невскрываем значений в зву-
ках и никогда не ищем звуков для зна-
чений. Да это и было бы невозможно при том единстве
звука и значения, которое так глубоко проанализировал Де-
Соссюр. Раз звука без значения в языке нет (ведь даже от-
дельный звук — это фонема, т. е. дифференциальный
носитель значения) и значения без звука тоже, то
как же можно исходить из звука или исходить из
значения? Как можно исходить из того, чего как отдельной
величины нет и чего как отдельной величины даже и пред-
ставить себе нельзя? Можно только удивляться, как некото-
21 А. М. Пешковский. Проблемы взаимоотношения..., с. 84.
22 А. М. Пешковский. Ответ С. И. Карцевскому, с. 56.
28 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. I, с. 114,
(ср. отзывы М. Н. Петерсона и Л. А. Булаховского о проявившемся здесь
влиянии А. А. Потебни).

рые ученые, стоя целиком на позиции Де-Соссюра, настаи-
вают все же на том, что надо идти от звука к значению, а
другие, стоя на той же позиции, настаивают на обратном. В
описательном языковедении мы изучаем толь-
ко звукозначения и их взаимные соотноше-
ния»24. Поэтому Пешковский считает, что спор здесь «про-
текает на самом деле не в плоскости метода, а скорее в плос-
кости ; порядка исследования, и, может быть, даже толь-
ко порядка изложения предмета»25. Здесь уже все зави-
сит от материала и — поскольку речь идет о преподавании —
от способности обучаемых воспринять его в каждом конкрет-
ном случае, однако всегда необходимо «опасаться бездушной
игры в звуки» и следить, «чтобы смысловая сторона по воз-
можности не затенялась звуковой»26.
Таким образом, лингвистический анализ протекает путем
исследования данных внутреннего опыта, причем языковед*
«их вырывает из естественных условий, планомерно облег-
чает себе наблюдения над ними при помощи сопоставлений и
сравнений, создает даже совершенно противоестествен-
ные иной раз комбинации фактов ... и с помощью всех этих
средств проникает в те соотношения, благодаря которым они
все вместе образуют языковую систему»27.
Мы подошли к третьему и, пожалуй, интереснейшему
компоненту методики Пешковского — эксперименту.
Как известно, из советских лингвистов наиболее усилен-
но занимался экспериментом Л. В. Щерба. «Сделав какое-
либо предположение о смысле того или иного слова, той или
иной формы, о том или ином правиле словообразования или
формообразования и т. п., следует попробовать, можно ли ска-
зать ряд разнообразных фраз (который можно бесконечно
множить), применяя это правило. Утвердительный результат
подтверждает правильность постулата... Но особенно поучи-
тельны бывают отрицательные результаты: они указывают
или на неверность постулированного правила, или на необ-
ходимость каких-то его ограничений, или на то, что правила
уже больше нет, а есть только факты словаря и т. п.... Осо-
бенно плодотворен метод экспериментирования в синтаксисе
и лексикографии и, конечно, в стилистике»28. По мнению
24 А. М. Пешковский. Проблемы взаимоотношения..., с. 88.
25 Там же, с. 84.
26 Там же, с. 93.
27 Там же. с. 90—91.
28 Л. В. Щерба О трояком аспекте языковых явлений и об экспери-
менте в языкознании. В кн.: Л. В. Щерба. Языковая система..., с. 32.

Л. В. Щербы, успешное занятие этими областями без экспе-
римента вообще невозможно. Схожего мнения придерживал-
ся и А. М. Пешковский, разрабатывавший методику экспе-
римента в двух областях: стилистике и грамматике.
Мы уже отмечали в главе первой нашей работы, что раз-
работке вопросов стилистики Пешковский уделял большое
внимание. Основным приемом стилистического анализа он
считал именно эксперимент, подчеркивая, что речь идет об
эксперименте «в буквальном смысле слова, в смысле искус-
ственного придумывания стилистических вариантов к
тексту»29...
Исходным пунктом и теоретической основой эксперимен-
та является для ученого принцип системности. «Так как вся-
кий художественный текст, — пишет он, — представляет со-
бою систему определенным образом соотносящихся меж-
ду собою фактов, то всякое смещение этих соотноше-
ний, всякое изменение какого-либо отдельного факта
ощущается обычно чрезвычайно резко и помогает оценить
и определить роль элемента, подвергшегося изменению»30.
Разумеется, речь идет не о замене менее удачных вари-
антов более удачными. Напротив. «Всякий художественный
текст, поскольку он истинно художественен, не выносит за-
мены одного слова другим, одной грамматической формы —
другой, одного порядка слов — другим и т. д.»31. Поэтому,
в предлагавшемся Пешковским эксперименте со вступитель-
ной фразой из «Песни торжествующей любви» И. С. Турге-
нева, где глагол «вычитал» («Вот, что я вычитал в одной
старинной итальянской рукописи») заменяется другими
(«прочитал», «нашел»)—полученные варианты всегда ху-
же тургеневского текста. Однако именно в этих «отрица-
тельных результатах» и содержится громадная положитель-
ная роль эксперимента (ср. приведенное выше замечание
Л. В. Щербы). «...Если вы постараетесь вскрыть причину
этого ухудшения, — указывает автор, — то вы придете к из-
вестным положительным выводам относительно само-
го текста, в частности относительно той системы соотноше-
ний языковых фактов, которую он представляет»32. Показы-
вая далее причину возникшей неудачности (одни глаголы
меньше подходят к образу, другие имеют другой материаль-
29 А. М. Пешковский. Принципы и приемы стилистического ана-
лиза и оценки художественной прозы. «Вопросы методики»..., с. 133.
30 Там же.
31 Там же.
32 Там же, с. 133—134.

ный оттенок, третьи нарушают аллитерацию и т. д.)— Пеш-
ковский резюмирует: «Мы видим, что подстановка неудач-
ных вариантов и, что самое главное, исследование причин их
неудачности приводит нас к пониманию причин удачности
текста. Вот это-то я и называю экспериментальным приемом
анализа, и этот прием я считаю правой рукой аналитика»33.
Эксперимент, по мысли ученого, охватывает все сторо-
ны языка произведения: звуки, их соотношение с содержа-
нием, ритм, словарь — включая, естественно, и грамматику. И
тут уже встает вопрос об отличии стилистического экспери-
мента от собственнно-грамматического,. при ответе на кото-
рый Пешковский подчеркивает, что при исследовании грам-
матики со стилистической точки зрения «речь может идти,
конечно, только о тонких оттенках, о нюансах, потому что
стилистика вообще ведает только ими. Разница между посы-
лаю брата и посылаю брату, как ни тонка и ни трудна
она для анализа сама по себе, все еще слишком груба для
стилистики. Эта разница не стилистическая. А вот сделал мне
и сделал для меня будет уже разницей не только граммати-
ческой, но и стилистической. Точно так же взял на нож и
взял ножом различны только грамматически, а швырял камни
и швырял камнями — и грамматически и стилистически.
Другими словами, изучаться и сравниваться здесь должны не
грамматические значения вообще, а лишь грамматические си-
нонимы, т. е. значения слов и словосочетаний, близкие
друг другу по их грамматическому смыслу. При этом сино-
нимы, совершенно тождественные по значению..., а также си-
нонимы, всецело диктуемые словарем... тоже должны будут
выпасть из поля наблюдения»34.
Говоря об эксперименте в области грамматики, имеют
в виду обычно последнее издание «Русского синтаксиса в на-
учном освещении», где он действительно «применяется очень
широко при исследовании самых различных явлений»35 (хотя в
нем нет теоретического осмысления экспериментального прин-
ципа как такового). Нам представляется, что это можно рас-
сматривать как результат всей предшествующей деятельности
Пешковского и как лингвиста-теоретика, и как педагога —
практика. Стремление объяснить те или иные языковые факты,
с одной стороны, и обеспечить правильное усвоение их уча-
83 А. М. Пешковский. Принципы и приемы..., с. 134.
84 Там же, с. 153.
86 См. об этом: Р. А. Б у д а г о в. Постановка эксперимента в «Русском син-
таксисе А. М. Пешковского». В кн.: Р. А. Будагов. Человек и его язык. М.,
1974.

щимися — с другой, приводило его к экспериментальному
изучению данных явлений.
Поясним сказанное. В традиционном школьном разборе
решающую роль при анализе того или иного слова играли так
называемые «вопросы». Любопытно, что такой ярый против-
ник традиционной логической грамматики, каким считал себя
Е. Ф. Будде, не только не отказался от них, но и утверждал,
что «система вопросов» ... остается единственно научно-пра-
вильным приемом для определения синтаксических отношений
между предложениями»36.
По-иному уже в начале своей деятельности смотрел на
них А. М. Пешковский, впоследствии писавший, что «вопро-
сы» — это могила понимания, это дурман, одинаково
наводящий тяжелый и безумный сон и на учителя и на уче-
ников»37, с которым необходимо бороться. Остановимся на
ходе этой, «борьбы» несколько подробнее.
В первом издании «Русского синтаксиса» отмечается, что
«метод вопросов может свести что угодно к чему угодно»38.
Но этот метод еще не изгоняется совсем, а только ограничи-
вается. В связи с этим Е. Ф. Будде заметил: «Сам автор поль-
зуется «методом вопросов» в своей книге, а потому нельзя
высмеивать этот метод, как это делает автор в нескольких
местах своей книги»39. Ответ Пешковского отражает извест-
ную двойственность тогдашней его позиции: «Но высмеиваю
я их как орудие исследования, а применяю как орудие пояс-
нения в популярной книге.
...Я вслед за Потебней ... считаю их для науки совершенно
ненужными и признаю за ними лишь педагогическое значе-
ние, и то весьма ограниченное ... вопрос не дает ничего ново-
го. А метод, не дающий мысли ничего нового, не есть науч-
ный метод»40.
На этом Пешковский не остановился. В «Школьной и на-
учной грамматике» дана еще более резкая критика: «Метод
вопросов, сыгравший очень печальную роль в истории теоре-
тической разработки синтаксиса ... оказался не менее роковым
и в школе... К несчастью, из учебного средства, из своего ро-
да «наглядного пособия» он превратился ... именно в метод
38 Е. Ф. Будде. Вопросы методологии русского языкознания, с. 75.
37 А. М. Пешковский. Вопрос о «вопросах». «Избранные труды»,
с. 34.
38 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. I, с. 271.
39 Е. Ф. Будде. Рецензия на книгу А. М. Пешковского, с. 351.
40 А. М. Пешковский. Ответ на рецензию Е. Ф. Будде, с. 413—

отыскивания синтаксической истины.... В этом отношении воп-
росы принесли неисчислимый вред»41. И взамен его он пред-
лагает использовать в морфологии и (в меньшей мере) син-
таксисе метод подстановки, т. е. экспериментирования.
Наконец, в двадцатых годах проблема эта получает в
трудах Пешковского свое завершение. Прежде всего исчезает
двойственность в отношени ик ним, и вопросы признаются не-
нужными не только в морфологии, но и в синтаксисе. Далее
дается детальная их критика с разных точек зрения, в резуль-
тате которой ученый приходит к выводу, что сами «вопросы»
«есть один из видов грамматического экспериментирования, в
частности, один из видов подстановки...»42. А поскольку это
есть «неудачный вид экспериментирования... неудачный вид
подстановки»43, то вполне естественно, что вопросы «должны
быть заменены удачным экспериментированием, в
частности удачной подстановкой», причем «виды эксперимен-
тов могут быть чрезвычайно разнообразны»44. Так принцип
экспериментирования теоретически осмысляется как важней-
шее средство исследования языка.
Другой пример. Русскими лингвистами двадцатых годов
большое внимание придавалось проблеме сочинения и под-
чинения. Старое учение о паратаксисе и гипотаксисе вызыва-
ло немало критических замечаний, и М. Н. Петерсон, говоря
о формальном синтаксисе, подчеркивал, что в нем «нет места
... сочинению и подчинению»45.
А. М. Пешковский признал остроумие критики Петерсо-
ном традиционного понимания сочинения и подчинения. Перед
самим Пешковским вопрос о них встал еще при работе над
первым вариантом «Русского синтаксиса». Ознакомимся с его
тогдашними взглядами.
«Отграничить подчинение предложений от сочинения на
основании специальных синтаксических внешних признаков
казалось мне невозможным, — писал Пешковский, — так как
и то и другое выражается у нас одними и теми же граммати-
ческими средствами»46, Ввиду этого критерием для различе-
ния их друг от друга был в книге Пешковского чисто лекси-
ческий признак — значение союзов, на нелогичность которо-
го указал сам автор («хотя» с логической точки зрения равно
41 А. М. Пешковский. Школьная и научная грамматика, с. 59.
42 А. М. Пешковский. Вопрос о «вопросах», с. 35.
43 Там же, с. 42.
44 Там же.
45 М. Н. Пет ер сон. Очерк синтаксиса русского языка, с. 33.
46 А. М. Пешковский. Синтаксис в школе, с. 105.

«но»). Отметил ученый и то обстоятельство, что «положитель-
ное определение выпадает на долю только подчинения, как
такого соединения предложений, при котором в значении сою-
за есть признаки несовпадения моментов обеих соединяемых
мыслей с моментом соединения их. Сочинение же определя-
ется отрицательно, как соединение с помощью союзов, не име-
ющих этой особенности в значении. Такое понимание подчине-
ния и сочинения, субъективность и спорность которого я впол-
не признаю, подтверждается, как мне кажется, еще и тем,
что и частные значения подчинительных союзов все связаны
именно с неодновременностью моментов внимания по отно-
шению к обеим мыслям (сравнение, причинность, уступление,
цель, следствие и т. д.)»47.
Итак, автору понимание подчинения и сочинения в изло-
женном выше виде кажется «субъективным и спорным» (хо-
тя он допускает вдобавок к изложенным выше признакам и
то, что «возможно, что дальнейшее изучение ритмико-мело-
дической стороны сложного предложения откроет и определен-
ную произносительную разницу между подчинением и сочи-
нением»)48. Казалось бы, после знакомства с критикой М. И.
Петерсона критицизм и скептицизм ученого должны были уг-
лубиться. Однако произошло обратное. Считая основой син-
таксиса понятие зависимости одних членов от других (ср.
приведенные в предыдущей главе слова его об отличии
«главного от второстепенного» как о стержне языковой систе-
мы), Пешковский подчеркивает, что Петерсон рушит ее и
вместе с ней все здание современного синтаксиса. «Но если
бы удалось укрепить эту основу, если бы удалось довести до
конца осознание ее, если бы удалось столковаться в ее фор-
мулировке, здание осталось бы на своем месте и потребовало
бы, может быть, только частичного ремонта»49. Для этой це-
ли Пешковский использует эксперимент с обращением.
По его мнению, можно выделить два типа синтаксических
отношений между словами внутри предложения. Первый —
подчинительный (неравносторонний, непараллельный и т. п.).
Здесь звуковой показатель отношения имеется только в од-
ном из соотносящихся. Формула такого отношения: А : В = І =
В : А (при символическом изображении А В).
Второй тип — сочинительный (равносторонний, парал-
47 А. М. Пешковский, Синтаксис в школе, с. 107.
48 Там же, с. 107 (примеч.).
49 А. М. Пешковский. Существует ли в русском языке сочинение
и подчинение предложений? «Избранные труды», с. 132.

лельный и т. п.), где показатель отношения имеется в каж-
дом из соотносящихся. Здесь формула А:В = В:А, а символи-
ческое изображение — А<—>В.
Понятия эти тесно связаны с семантической стороной
языка. Рассматривая сочетание «ножка стола», Пешковский
пишет: «Отношения представлений между собой здесь взаим-
но не совпадают, потому что представление о ножке
не так относится к представлению о столе, как представление
о столе к представлению о ножке: ножка «принадлежит»
столу, но стол «не принадлежит» ножке. С этим связана и
необратимость подобных отношений: нельзя сказать
«стол ножки»50. В тех же случаях, когда внешне такая пере-
становка допустима (брат учителя —учитель брата), экспери-
мент выявляет полярную разницу отношений между словами.
Говоря о втором типе отношений (совпадающих обрати-
мых и т. д.), Пешковский отмечает, что они обозначают один
и тот же реальный предмет и потому относятся друг к другу
совершенно одинаково. При этом он оговаривает: «Логи-
чески и словарно они часто бывают в неравных отно-
шениях друг к другу (например, в словосочетании граж-
данин Иванов они относятся друг к другу как видовое
понятие к единичному и единичное к видовому, в словосочета-
нии школа — семилетка — как родовое понятие к видовому и
обратно, в словосочетании красавица-зорька — как признак к
предмету и обратно и т. д.), и это лежит в основе школьного
учения о «приложении»51. Но это, по Пешковскому, не меняет
грамматической природы дела, ибо отличие между Иванов
гражданин и гражданин Иванов — чисто стилистическое. «В
словосочетании брат учителя мы можем даже и без переста-
новки слов произвести такие изменения, из которых ясно бу-
дет, что представления здесь не одинаково относятся друг к
другу: брат учителя и учителя брат (менее обычный словопо-
рядок) обозначают одно, а учитель брата и брата учитель
(то же замечание) — другое. Напротив, в словосочетании
брат-учитель мы никакими средствами не можем вызвать ни
внешне, ни внутренне подобных перемен...»52.
Аналогично исследуются словосочетания, отношения в
которых выражены служебными словами. Здесь подчеркива-
ется различие между союзными и предложными сочетаниями.
Эксперимент с первыми, согласно Пешковскому, приводит к
формуле А:В = В:А, т. е. к отношениям обратимости, Правда,,
50 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, с. 54.
51 Там же.
52 Там же, с. 55.

он оговаривает, что «при противительных союзах... получа-
ется при перестановке какой-то сдвиг, но этот сдвиг, по-види-
мому, чисто психологический, а не грамматический. При этих
союзах второе из противопоставляемых представлений всегда
кажется важнее первого (строг, но справедлив), и это сохра-
няется и при обращении (справедлив, но строг). Но самого
отношения противоположности данных двух пред-
ставлений это не касается, так как противоположность эта
ощущается совершенно одинаково и в том и в другом случа-
ях»53.
Что же касается связи слов в предложных сочетаниях,
то здесь эксперимент приводит либо к невозможным сочета-
ниям (ключ от замка — замок от ключа), либо к смысловым
сдвигам (человек без зуба — зуб без человека), т. е. налицо
подчинение.
Переходя к сложному предложению («сложному цело-
му»), Пешковский пишет: «В первых изданиях своего «Рус-
ского синтаксиса в научном освещении» я пытался, исходя из
буквального смысла термина «подчинение», вскрыть в значе-
ниях подчинительных союзов элементы неравноправности сое-
диняемых ими мыслей, преобладания одной из них над дру-
гой, хотя бы и не логического, а чисто психологического. В
настоящее время такая точка зрения не кажется мне продук-
тивной. ...Теперь мне кажется более целесообразным ис-
следовать сами отношения, выражаемые союзами, со сторо-
ны их обратимости и необратимости, как это
мы сделали с отношениями внутри предложений. Подходя к
вопросу с этой точки зрения, мы увидим, что те союзы, кото-
рые употребляются внутри предложений, обозначают и меж-
ду отдельными предложениями отношения обратимые, а
все остальные союзы и союзные слова — необратимые.
С этим связан и ряд других отличий в предложениях, соеди-
няемых союзами последнего рода. Таким образом, разницу
между сочинением и подчинением я провожу теперь там же,
где проводил ее в 1914 г. (союзы, употребляющиеся в слитном
предложении — сочинительные, а все остальные — подчини-
тельные), но самое содержание понятий сочинения и подчи-
нения меняю в корне»54. Вместе с тем Пешковский подчерки-
вает, что «обратимость или необратимость отношений, выра-
жаемых союзами, зависит, конечно, только от значений
самих союзов»55, что «исследуя обратимость или необ-
58 Там же, с. 56.
54 А. М. Пешковский. Существует ли в русском языке..., с. 139—
55 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, с. 465.

ратимость отношения, выражаемого тем или иным союзом,
надо все время помнить, что речь идет только о значении
союза и ни о чем больше»56, связывая тем самым новый под-
ход со старым.
Таким образом, экспериментальная проверка является,
по мнению автора, надежным методом и при анализе отно-
шений между предложениями. В случае сочинения экспери-
мент не меняет заключающегося в предложении смысла
(Язык мой немеет и взор мой угас — взор мой угас и язык мой
немеет) в случае же подчинения эксперимент либо приводит
к полной бессмыслице (он говорит, что хозяин приехал —
хозяин приехал, что он говорит), либо, как это было и в от-
ношениях между словами, к случаям, когда «перестановка
будет лексически и стилистически возможна, но тем яс-
нее будет сдвиг выражаемого союзного отношения»57. (Он не
был в классе, потому что заболел — он заболел, потому что
не был в классе).
Пешковский не обходит и тех трудностей, с которыми
сталкивается экспериментальный анализ сочинения и подчи-
нения. Так, при исследовании сочинительной связи можно об-
наружить, что «многие случаи этого рода противятся
перестановке. Но, исследуя причины такого противодействия,
мы всякий раз находим их не в значении самого союза и не
в неразрывности связи его с вводимым им предложением,
а в различных побочных, привходящих обстоятельствах»58.
Обстоятельства эти подвергаются тщательному анализу, ко-
торый приводит Пешковского к следующим выводам.
В одних случаях обращение, приводящее к нелепости
(Дверь раскрылась и вошла Марья Павловна), перевертывает
хронологию. Однако сами союзы, могущие соединять самые
различные по времени факты (одновременные, последова-
тельные и вневременные), никакой временной последователь-
ности не выражают, а выражается она последовательностью
самих предложений. «Немудрено, поэтому, что, перевертывая
предложения, мы перевертываем факты, но к значению сою-
зов это в данном случае никакого касательства не имеет»59.
Аналогично обстоит дело с оттенками причины и следствия
в предложениях типа «становилось жарко и я поспешил до-
мой».
В других случаях обратимость отношения, выраженного
66 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, с. 466.
57 А. М. Пешковский. Существует ли в русском языке..., с. 144.
68 Там же, с. 141.
Там же.

союзом, нейтрализуется необратимостью, вызванной местои-
мением (На острове том есть могила, а в ней император
зарыт). Эксперимент с устранением или переносом местоиме-
ния дает возможность успешного эксперимента и с переста-
новкой (Император зарыт в могиле, а могила (она) находит-
ся на острове).
Наиболее трудный случай, по мнению автора, — это на-
личие уступительного характера в первом из предложений,
соединенных противительным союзом (Бей, но выслушай!),
где эксперимент требует замены противительного союза ус-
тупительным (Выслушай, хотя и бей). «Однако и тут, — счи-
тает Пешковский, — углубленный анализ вскрывает те
особые условия, которые создают необратимость отноше-
ния и которые со значением самого союза, собственно, не
связаны. Эти особые условия заключаются здесь в преды-
дущей и последующей речи, причем наравне с пре-
дыдущей речью может влиять и обстановка речи ... Здесь в
сущности'... mutadis mutandis происходит то же самое, что при
последовании фактов, выраженном соединительными союза-
ми: порядок предложений выражает порядок
мыслей, а этот последний обусловлен общим поряд-
ком изложения, т. е. ближайшим образом непосредст-
венно предшествующей и непосредственно последующей ре-
чью. Как там перестановка перевертывает хронологию, так
здесь она перевертывает ассоциативный ход мыслей,
не меняя отношения между ними. И чем крепче у первой мыс-
ли ассоциации с предыдущим, а у второй с последующим,
тем труднее, очевидно, переставить их, оставляя в той же
связи. Но поскольку возможно их изолировать, постольку их
можно и переставить»60.
Наконец, эксперимент может быть затруднен вследствие
наличия особых стилистических условий (Волхвы не боятся
могучих владык, а княжеский дар им не нужен). Однако
некоторые предварительные перемещения обеспечивают его
положительный результат и тут (Княжеский дар волхвам не
нужен, а они не боятся могучих владык). «Очевидно, — ре-
зюмирует Пешковский, — и тут дело не в значении союза и не
в неразрывности связи его с предложением, которое он собой
начинает»61.
Что же касается подчинения, то здесь «перестановка с
сохранением союза на прежнем месте (т. е. в сущности от-
рыв предложения от его союза) никогда и ни при каких
60 А. М. Пешковский. Существует ли в русском языке..., с. 143.
61 Там же.

условиях невозможна»62, т. е. все эксперименты дают отрица-
тельный результат. Касаясь предложений, связанных вре-
менными и сравнительными союзами, Пешковский указывает,
что, на первый взгляд, эксперимент с их обращением дает
тот же результат, что и эксперимент с предложениями, свя-
занными сочинительной связью и выражающими последова-
тельность действий, либо с предложениями, связанными .про-
тивительным союзом (Только что я вошел в опушку, валь-
дшнеп со стуком поднялся из куста — Только что вальдшнеп
со стуком поднялся из куста, я вошел в опушку; Он говорит,
точно горохом сыплет — Он горохом сыплет, точно говорит).
«Но дело все в том, — указывает ученый, — что здесь сам
союз обозначает временное последование или сравнительную
ассоциативную связь, так что п о р я до к предложений здесь
не играет роли... и, следовательно, переменой порядка самой
по себе нельзя объяснить перемены отношения, как это было
при сочинении. Остается только одно объяснение: перемена
отношения вызвана отрывом союза от того пред-
ложения, которое он собой начинает, и прик-
реплением его к другому предложению. А ес-
ли так, то союз здесь не ритмически только примыкает к сво-
ему предложению, а составляет его органическую фор-
мальную принадлежность, какую составляет мор-
фема в отдельном слове. Другими словами, зДесь показа-
тель отношения не только внешне, но и внутренно помещен
лишь в одном из соотносящихся, что и создает под-
чинительный тип сочетания»63. К дополнительным
внешним признакам подчинения Пешковский относит раз-
личные особенности форм сказуемости и возможность встав-
ки подчиненного предложения в разные пункты подчиняю-
щего (Когда я приехал, все были дома — Все, когда я прие-
хал, были дома), опирающуюся на тот же эксперименталь-
ный принцип.
Рассмотренная выше экспериментальная методика выяв-
ления типов связи и основанная на ней теория обратимости —
необратимости вызвала к себе разное отношение в языковед-
ческой литературе.
Резче всего выступил против нее В. В. Виноградов. По
его мнению, теория эта «чересчур обща, формальна, схема-
тична, недостаточно грамматична и не считается с смысловым
83 А. М. Пешковский. Существует ли в русском языке..., с. 141.
82 Там же, с. 145.

содержанием речи и с многообразием ее конструкций»64, в
виду чего «носит схематически и односторонний характер» и
«не вооружает современного советского языковеда новыми
плодотворными идеями»65.
Критически отнесся к теории Пешковского и Н. Н. Дур-
ново, отмечавший, что «установленный Пешковским принцип
обратимости и необратимости как признак сочинения и подчи-
нения наталкивается... на трудности» и в конечном итоге,
«этотчкритерий оказывается недостаточным»66.'
По-иному смотрит на методику Пешковского С. И. Кар-
цевский: «Ему удалось обнаружить, — отмечал он, — что мор-
фологический план языка действительно различает сочинение
и подчинение, что это не есть только логико-психологичес-
кое отношение, внеязыковое, и тем самым разрушить все по-
строение М. Н. Петерсоном «ультра-формального синтакси-
са»67. Правда, Карцевский считает необходимым дополнить
разграничение сочинения и подчинения выделением внесе-
ния — вводных элементов фразы.
Любопытна точка зрения А. И. Белова. Соглашаясь с
В. В. Виноградовым в том, что понятия обратимости и не-
обратимости «ограничены и в целом несостоятельны, т. е. не
отражают сложных диалектических отношений между сочи-
нением и подчинением»68, он тем не менее указывает: «Под-
ходя к этому вопросу исторически, следует подчеркнуть, что
рассуждения Пешковского о сочинении и
подчинении в свое время имели прогрессив-
ное значение: глубокий и тонкий синтаксический ана-
лиз языковых фактов современного русского языка, возбуж-
дал научный интерес к нему, будил мысль и обострял'чутье
языка и его стилистическое восприятие»69. А для учителя, по
мнению Белова, она и сейчас не совсем бесполезна — «в
методическом плане эта теория в известных случаях
может быть использована при синтаксических экспериментах
с переделкой предложений: дети любят переставлять порядок
64 В. В. Виноградов. Идеалистические основы..., с. 66.
66 Там же, с. 68.
66 N. Durnovo. Рецензия на книгу А. М. Пешковского, с. 284, 285.
67 С. Карцевский. Еще к вопросу об учебниках А. М. Пешковс-
кого, с. 44.
68 А. И. Белов. А. М. П е ш к о в е к и й..., с. 170.
89 Там же, с. 172.

слов и предложений и наблюдать при этом изменения в
смысловых оттенках»70.
Это замечание А. И. Белова, как нам представляется,
содержит зерно истины в том смысле, что рассуждения А. М.
Пешковского интересны, в первую очередь, своей методичес-
кой стороной: впервые экспериментальный принцип был при-
менен не только для иллюстрации того или иного любопыт-
ного оборота, возникающего при перестановке (самой игрой
словами типа «кровь с молоком» — «молоко с кровью» за-
нимались, конечно, задолго до Пешковского и не одни толь-
ко лингвисты)71, а для теоретического осмысления ряда важ-
нейших грамматических особенностей. Слова же А. И. Бе-
лова (видимо, имевшие целью «извинить» его увлечение) —
«Любопытно, что сам Пешковский искренне верил в реаль-
ность своей теории обратимости и необратимости как в сло-
восочетаниях, так и в предложениях; он считал ее самой за-
манчивой перспективой не только своих исследований, но и
языкознания вообще»72 — говорят сейчас не об «ограничен-
ности» Пешковского, а о его большой лингвистической ин-
туиции: лингвистика второй половины XX в. наглядно пока-
зала, что экспериментировать с языковыми единицами и
наблюдать за правильностью — неправильностью , получен-
ного результата и происшедшими семантическими сдвигами
любят отнюдь не только дети — достаточно назвать транс-
формационную грамматику Н. Хомского и его многочислен-
ных последователей, где лингвистический эксперимент с
преобразованием предложений (проводимый, разумеется, уже
на ином теоретическом уровне) занимает, по существу,
центральное место73. Кстати, трансформационная методика в
целом часто расценивается как видоизменение эксперимен-
тальной методики анализа74, а А. С. Чикобава указал даже
на принципиальную близость взглядов Пешковского совре-
менным трансформационным описаниям языковых фактов75.
Как мы уже отмечали выше, функция эксперимента у
70 А. И. Белов. А. М. Пешковский..., с. 171.
71 См. например.: С. Я. Маршак. Искусство поэтического портрета.
В кн.; С. Я. Маршак. Соч. в 4-х томах, т. IV. М., 1960, с. 336—337.
72 А. И. Белов, А. М. П е ш к о в с к и й..., с. 171.
73 См.: Н. X о м с к и й. Синтаксические структуры. НЛ, вып. 2, 1962.
74 Б. Н. Головин. Введение в языкознание. М., 1973, с. 280.
76 А. С. Чикобава. Лингвистика как интегральная наука о язы-
ке. ВЯ, 1966, № 4.

Пешковского разнообразна. С его помощью, как указывает
Р. А. Будагов, ученый «приходит к определению той или иной
части речи или грамматической категории», и демонстрирует
«смысловое «наполнение» различных грамматических форм»
и показывает (а порой и обостряет) «противоречия между
семантическими и грамматическими «силами языка»76 и т. д.
Мы не останавливаемся на конкретных примерах более под-
робно, поскольку это займет слишком много времени (часть
из них приводится в упомянутой работе Р. А. Будагова).
Подытожим вкратце сказанное о лингвистическом экспе-
рименте в трудах Пешковского:
1. Методика экспериментального исследования широко
применяется ученым в работах по синтаксису и стилистике
русского языка. k
2. При общих чертах синтаксического и стилистического
эксперимента, они имеют и существенное различие: первый
является критерием коммуникативной стороны высказывания
(правильно сказано—неправильно сказано), второй—экс-
прессивной (удачно выражено — неудачно выражено).
3. В принципе лингвистического эксперимента ярко про-
является стремление Пешковского рассматривать внешнюю и
внутреннюю сторону языка в их единстве. «...Ни в одном из
... подобных экспериментов никогда не приходится идти ни. от
звука к значению, ни от значения к звуку, а всегда только
от... единства звука и значения...»,77 — говорил Пешковский.
Экспериментальный принцип тесно увязывался Пешков-
ским с методикой наблюдения над языком. Считая, что «вся-
кое осознание фактов языка основано прежде всего на созна-
тельном выхватывании данных фактов из общего по-
тока речи-мысли и на наблюдении над выхваченным»78,
ученый указывал, что по отношению к наблюдениям «экспе-
римент играет роль интенсификации исследования и сбереже-
ния времени»79. Вместе с тем Пешковский отмечал и разницу
между ними: так, говоря об отличии своего понимания экспе-
римента от выдвигавшегося А. Белым принципа «экспери-
ментального изучения стиха», он замечал, что в этом изуче-
нии нет «ни малейшей доли эксперимента, а лишь тщатель-
ное и пристальное наблюдение»80.
76 Р. А Будагов. Постановка эксперимента..., с. 204—206.
77 А. М. Пешковский. Проблемы взаимоотношения..., с. 87.
78 А. М. Пешковский. Грамматика в новой школе. «Избранные
труды», с. 123.
79 А. М. Пешковский. Русский синтаксис, изд. VII, с. 465.
80 А. М. Пешковский. Принципы и приемы..., с. 133.

Вопрос о направлении исследования (от конкретных язы-
ковых фактов к обобщениям и выводам, или от установленной
заранее системы понятий к конкретным языковым фактам)
Пешковский решал, сообразуясь со спецификой материала,
стоящей задачей и во многих случаях педагогическими тре-
бованиями, замечая, что «в этом отношении языковедение
вряд ли представит какие-либо крупные специфические отли-
чия от других наук»81. Поэтому в его книгах мы обнаружим
оба пути. Так, «Русский синтаксис» строится следующим
образом: в начале работы дается общая часть (озаглавленная
в первом издании «Сведения из общего языковедения и пси-
хологии»), где сообщаются основные понятия его концепции:
форма слова, форма словосочетания, части речи и т. д., а за
ней уже следует специальная часть, где эти понятия исполь-
зуются для описания конкретных фактов русского языка.
Вместе с тем почти все теоретические понятия постулируются
не в качестве аксиом, а выводятся на основе обобщения от-
дельных фактов (ср. определение формы слова после иссле-
дования двух рядов слов — с одинаковым вещественным и
одинаковым формальным значением). При этом ученый порой
показывает могущую возникнуть при буквальном понимании
того или иного термина неточность: отмечая, что форма вре-
мени «означает, на первый взгляд, согласно названию, вре-
мя проявления того или иного признака, или, короче, время
деятельности подлежащего», он затем показывает при анали-
зе конкретных фактов возможность для настоящего времени
отражать прошедшее, для прошедшего времени будущее,
вследствие чего приходит к выводу, что «форма времени во-
обще обозначает не просто время деятельности подлежаще-
го, а отношение времени деятельности его к моменту речи»82.
В целом можно согласиться с Р. А. Будаговым, что у Пеш-
ковского «дедукция... опирается на языковой материал, как
бы выводится из этого материала и вместе с тем помогает
по-новому его осмыслить»83 (Р. А. Будагов связывает это ка-
чество и с экспериментальным методом).
В заключение, суммируем содержание данной главы:
1. Применявшаяся А. М. Пешковским методика лин-
гвистического анализа тесно связана с его общелингвистичес-
кими и общеграмматическими взглядами. Считая методом
описательного анализа экспериментально-сравнительную ин-
81 А. М. Пешковский. Поблемы взаимоотошения..., с. 91.
82 А. М. Пешковский. Русский синтаксис , изд. I, с. 121, изд. VII,
с. 6.
83 Р. А. Будагов. Постановка эксперимента..., с. 203.

троспекцию, Пешковский широко пользовался самонаблюде-
нием, наблюдением над языком, сравнительным анализом и
лингвистическим экспериментом.
2. В первый период деятельности А. М. Пешковского за-
метное влияние на приемы исследования оказал психологизм,
вследствие чего ученый уделял большое внимание установле-
нию соотношения между предложением и психологическим
суждением. В дальнейшем он стремился опереться на собст-
венно-языковые наблюдения, однако и в методике более поз-
дних работ можно заметить остатки психологизма.
3. Будучи решительным сторонником рассмотрения внеш-
ней и внутренней стороны языка в единстве и взаимосвязи,
Пешковский выступал, с одной стороны, против исключитель-
ной опоры на звуковую сторону, а с другой — против прене-
брежения ею. Единственно верный путь, по мнению Пешков-
ского,— это исследование единства звука и значения («зву-
козначения» resp. знака) и тех взаимных соотношений, кото-
рые существуют между ними в системе языка.
4. Одной из наиболее интересных особенностей методики
А. М. Пешковского был широко применявшийся им экспери-
мент. Этот прием использовался им в стилистическом и син-
таксическом анализе, причем в каждой области имел специ-
фические черты.
5. С помощью эксперимента Пешковский решал целый
ряд задач, как педагогических и наглядно-иллюстративных
(показ тех или иных особенностей языковой системы), так^и
теоретических, где эксперимент служил выведению основных
грамматических понятий.
6. Эксперимент и наблюдение выступают в концепции
А. М. Пешковского как взаимосвязанные приемы, дополня-
ющие друг друга. Вместе с тем он указывает и на определен-
ное различие между ними.
7. Применявшаяся Пешковским экспериментальная ме-
тодика анализа языковых фактов, независимо от той или иной
оценки добытых с ее помощью конкретных результатов, имеет
важное историко-лингвистическое значение, предвосхищая в
некоторых чертах трансформационный анализ современного
языкознания.
8. В зависимости от ряда фактов (особенностей мате-
риала, рассматриваемого вопроса, педагогических требований
и т. д.) Пешковский применял как индуктивный метод обоб-
щения языковых фактов, так и дедуктивный путь исследова-
ния, переходя от широких общих понятий к конкретному
^проявлению их в языковой системе.