Булаховский Л. А. Курс русского литературного языка. Т. 1. — 1952

ГЛАВА I.
ФОНЕТИКА.
Содержание: 1. Фонемы и их звуковые вариации. 2. Чередования гласных.
3. Чередования согласных. 4. Деление на слоги (слогораздел). 5. Общие
замечания об ударении.— Из литературы.
Приложения: I. а) Образец литературного произношения, б) Список ударений,
против которых особенно часто погрешают, в) Чтение е в иноязычных словах
со смягчением и без смягчения согласного, г) Разрешаемые в литературном
произношении варианты произношения е : е в отдельных словах. II. Частость
употребления в русском языке отдельных звуков. III. Важнейшие особен-
ности вошедших в русский литературный язык южнославянизмов. IV. а) Об-
разец московских документов XIV века, б) Образец русского литературного
языка второй половины XVII века, в) Образец языка начала XVIII века.
V. а) Русские наречия, б) Образец севернорусского говора, в) Образец южно-
русского говора.— Из литературы.
1. ФОНЕМЫ И ИХ ЗВУКОВЫЕ ВАРИАЦИИ.
Русский литературный язык располагает следующими фоне-
мами, или основными типами звуков, при помощи которых можно
различать значения слов:
Гласные: и, э, (ы), у, о, а.
Согласные: 1. д, т, з, с, дь 1
ть, зь, сь; ц, ж, ш, жь, шь, ч;
2а) г, к, х; 2б) (гь), (к"), (хь);
3) б, п, в, ф; бь, пь, вь, фь
Шумные
р, л, н; рь, ль, нь,
й
м; мь
Сонорные
Из согласных первая группа — нёбнозубные, вторая — а) задне-
нёбные (велярные) и б) средненёбные, третья — губные; в, ф
и вь, фь—губозубные.
Русское письмо, продолжающее во многом традиционное
древнеболгарское (церковнославянское), пользуется системою букв,
расходящеюся с требованиями письма, последовательного в пере-
даче фонем. Письмо наше — нефонетическое и далеко от строгого
соответствия между звуками и обозначаемыми ими буквами: мы
1 Транскрипцию мягких согласных при помощи ь (мягкого знака сверху),
вм. обычной — чёрточки вверху сбоку, избираем по мотивам техническим.

говорим рот, а пишем рожь, т. е. употребляем для передачи
согласного букву, обычно соответствующую другому звуку,
и ставим при этом ещё мягкий знак, которому в произношении
ровно ничто не соответствует. Говорим казйца или казСир>х, а пи-
шем казаться. Один звук, мягкое (палатальное) н, т и под., мы
обозначаем при помощи двух знаков —- нь, ть, и таких несоот-
ветствий в нашем письме очень много.
Важнейшие различия между системою фонем литературного
языка и их типическими обозначениями сводятся к следующему.
Для гласных русское письмо располагает, кроме пяти ука-
занных выше без скобок (и, э, у, о, а), ещё буквами: ы, е, ю,
ё, я. Из них ы представляет по существу вариант фонемы и
после твёрдых согласных: ср. коли (= приблизительно «кальы»)
и колыj бил (= приблизительно «бьыл») и был, причём нет случаев,
где бы возможно было в русском языке употребить ы после
мягкого согласного, а и — после твёрдого. Совпадение в русском
языке ы и и в одной фонеме сказывается особенно отчётливо
в таких постоянных отношениях, как: других — иных, синий —
красный, синих — красных.
Практически, однако, удобнее ы трактовать как самостоятель-
ную фонему. «Ввиду того,—говорит Л. В. Щерба,— что случаи,
где со смысловой точки зрения ы и и являются тождественными,
крайне немногочисленны... — то ы является всё-таки самостоятель-
ной фонемой, хоть, может, и не в такой мере, как а, э, и, о, у»
(«Русские гласные' в качественном и количественном отношении»,
1912, стр. 50).
Буквы е, ю, ё, я имеют двоякое основное значение: это или
сочетания йэ, йу, йо, йа в начале слога — есть, ехать, юг, стою,
её, своё, я, моя и под., или э, у> о, а, предшествующий которым
согласный смягчён,— вера, лес, любить, люди, нёс, вёдра, пять,
рявкнуть и под.
Для обозначения согласных характерно, что ряд мягких (па-
латальных) имеет своё обозначение или при помощи добавочной
буквы («мягкого знака» — ь) в конце слога: встань, тетрадь, глянь,
кровь, или при помощи букв е, ю, ё, я, и, следующих за ними:
нет, лесть, люк, рюмка, рёв, плёл, слякоть, мята, тих, липа =-
ньэт, льэсьть, льук, рьумкъ, рьоф, пльол, сьльакъть, мьатъ, тьих,
льипъ2.
Буква щ обозначает фонему шь, т. е. долгое мягкое ш про-
изношения г. Москвы: ищу = ишъу, щека = шьпка, щуплый —
Шьуплый.
Параллельная звонкая фонема жь, т. е. долгое мягкое_ж про-
изношения г. Москвы, выражается_комбинацией букв: йэжьу пе-
редаётся в письме через езжу, дажьа — через дождя.
Мягких шипящих не долгих (кроме ч) ни как фонем, ни как
1 ъ — лут знак особого редуцированного звука (см. ниже). Произношение
с ц долгим и ц коротким у москвичей встречается в этой категории параллельно.
2 ь над согласным употребляем тут как знак его мягкости.

звуковых вариантов1 русский литературный язык не в заимство-
ванных словах (жюри, брошюра) не знает. Поэтому традицион-
ные написания вроде шило, жизнь, шелест, жезл имеют только
этимологическое значение: ши, жи, ше, же следует читать как
шы, жы, шэ, жэ. Точно так же московскому произношению не-
известно мягкое ц. Поэтому написания целый, на крыльце, цирк,
революция в московском произношении звучат как цэлый, крыльц$,
цырк, рьивальуцыйъ (ср. распространённое на юге неправильное
произношение с мягким ц в словах целовать, целый, цена, где в
украинском языке мягкое ц: щлувати, щлий, цша, и революция,
эвакуация и под., произношение которых с мягким ц, под влиянием
этимологии, несколько десятилетий назад считалось орфоэпиче-
ским и для русских).
Наоборот, только мягким является русское ч.
Некоторые из указанных фонем русского языка имеют вари-
анты, зависящие от специальных условий.
В неударяемых слогах русские этимологические гласные под-
вержены значительным изменениям: напр., о (ё) в русском литера-
турном языке, вообще говоря, возможно только под ударением;
также только под ударением существует э (е). Но и фонемы а, и,
выступающие вместо них в неударяемых слогах («вада, касьй,
ньисьй, вьиду») или чаще со звуком, только близким к и (вместо
орфографических вода, коси, неси, веду), меняется в известных
положениях. Напр., в московском произношении неударяемое а
употребляется вообще только в слоге, непосредственно пред-
шествующем ударяемому, т. е. покажем произносится «пакажым»,
коса — «каса», так же, как и хвала, дала и под.; но поросёнок про-
износится уже как «пърасьо́нък», показать — как «пъказать», дело—
как «дьэлъ», пароход — как «пърахо́т» со звуком ъ, напоминающим
несколько ы. Физиологически это звук среднего ряда среднего
подъёма, произносимый с ослабленным голосом и очень коротко.
Особенно велико ослабление голоса при произношении его между
двумя глухими согласными: «пътаму́, пъкарьи́т» (потому, покорит)
и под.,—ослабление, лишающее данный звук почти всякой опре-
делённости. (Кроме положения перед ударением, как а звучат
ещё начинающие слово о и а). Однако, у значительной части
русских наряду с подобным произношением употребляется вместо
звука ъ — обыкновенное а, т. е. произносится: «парась6нак, па-
казать, дьэла, парахбт».
Правописному е без ударения в литературном произношении
соответствует обычно и, но рядом возможно эи, т. е. закрытое,
напряжённое э: «ньись6ш» (несёшь) и «ньэись6ш», «вьисна» (весна)
и «вьэисна», «ньись6тьи» (несёте) и «ньэись6тьэи».
Примечание 1.
В положениях, в которых о и а выступают как редуцированные, известную
редуцированность может обнаруживать также звук и такого происхождения.
1 В украинском ш, ж мягкие как варианты фонем (перед і) существуют:
товариші, пишітъ, скажіть и под.

Примечание 2.
В ряде случаев в заударных слогах, являющихся приметою морфологиче^
ских категорий, под влиянием родственных образований с окончанием о высту-
пает вместо ожидаемого рефлекса — ъ (редуцированный гласный) со смягче-
нием предшествующего согласного: «пол1^» (поле), «пол^м» (полем), «паха-
рьъм» (пахарем) и под.
Отметим из вариантов фонем, кроме указанных, важнейшие:
Неударяемое и в литературном произношении г. Москвы со-
ответствует правописному а после щ, ч: счастливый произносится
«Шьисьльйвый», чахотка — «чихбткъ», очаровать —«ачиравать», ща-
дит —«шьидьи́т». Под влиянием письма широко распространено
произношение и с сохранением звука а.
Неударяемое ы1 является в параллельных условиях после
ж, ш: «шылун» (пишется шалун), «жыркбйъ» (пишется жаркое).
Под влиянием письма широко распространено, однако, вне Москвы
произношение «шалун, жаркойэ» и под.
Правописному я в неударяемом слоге, предшествующем уда-
рению, соответствует в московском произношении и: «льидьин6й»
(= ледяной), «Цитата» (= тягота); но возможно и напряжённое э,
главным образом, у представителей старшего поколения.
Примечание 3.
Так и в нефлективных слогах заударных: «заньил» (занял), «прьйньитъ»
(принято); но в конечных слогах с морфологическим значением выступает
под влиянием родственных форм обыкновенно ъ (редуцированный гласный)
за смягчённым согласным: «врьэмьъ» — время, «сьдмьъ» — семя (ср. «по́льъ»,
«морьъ», отражающие влияние «д>элъ» — дело, «мьэсть»— место), «польъ» —
по́ля, «мо́рьъ» — мо́ря, «пахърьъ» — пахаря (род. п. ед. ч.), «башни,» — башня,
«дыньъ» — дыня, «башньъм» — башням, «дыньъм» — дыням (дат. мн.).
Влиянию письма обязано широкое употребление произноше-
ния а с предшествующей мягкостью, т. е. «заньал, льидьаной».
В качестве общего явления, типичного для литературного про-
изношения г. Москвы, нужно, наконец, указать, что сравнительно
с ударными гласными гласные безударные произносятся непол-
ным голосом. Распространённое среди украинцев и севернорус-
сов произношение без такой редукции, по свидетельству
Д. Н. Ушакова («Русская речь»; III, стр. 23), производит на
москвичей впечатление «отчеканивания».
Литературное русское произношение в настоящее время знает
по существу только фонему взрывное г (=лат. g); её фрикатив-
ный вариант, очень близкий к украинскому г (но обыкновенно
не гортанный, а задненёбный), ещё недавно широко распростра-
нённый в нескольких словах — богатый, благодарить, господство-
вать и др., повидимому, вымирает2. На юге, в области южно-
1 О том, что оно по существу — вариант фонемы, упоминалось выше.
2 Ср. Е. Поливанов. О литературном (стандартном) языке совре-
менности. Родн. яз. в школе. 1927, № 1, стр. 226. Специальную характери-
стику распределения фактов см. в статье Д. Ушакова. «Звук г фрика-
тивный в русском литературном языке в настоящее время». Сборн. Отд. русск.
яз. и слов. Акад. наук. 1928, С 1.

русского наречия и в зоне украинского и белорусского языков,
широко распространено произношение русского правописного г
как украинского г или близких к нему оттенков. Такое произ-
ношение следует признать, бесспорно, нелитературным.
Щ в произношении г. Москвы звучит как долгое мягкое ш
(см. выше); но такое произношение нельзя считать общелитератур-
ным. Рядом с ним существует едва ли не более распространённое
литературное произношение шьч: роща— «рошьча» (московское —
рошьъ), гуща — «гушьча» (московское — гушьъ) и под. Наряду с
московским долгим мягким ж в случаях, вроде уезжать, дождя,
позже, распространено и произношение, близкое к орфографиче-
скому,—долгое твёрдое ж (унжать), ждь (даждьа) и под.
Говоря об образцовом литературном произношении, т. е. по
сути о произношении г. Москвы, как это произношение устано-
вилось в ораторской речи, на сцене и т. д., никак нельзя упу-
скать из виду, как отчасти ясно из сказанного, что оно полностью
не было и не может быть достоянием всех говорящих литературно
по-русски. Московское произношение до Великой Социалистиче-
ской революции не было общелитературным уже в силу того, что
Москва не была единственным ведущим культурным центром,
а роль государственного центра принадлежала имевшему свою
окраску литературного языка Петербургу.
После Великой Социалистической революции говор Москвы,
ввиду новой роли её как столицы Советского Союза, всё время
вбирающей в себя многочисленных представителей других диа-
лектов, заметно меняется.
В пользу орфоэпии, установки на фонетическую норму, го-
ворят теперь мотивы, с которыми нельзя не считаться, и важ-
нейший из них —забота об общепонятности языка.
Но, при всех усилиях школы, театра, деятелей слова вообще
выработать норму литературного произношения, она скорее су-
ществует как тенденция, нежели как вполне реально существую-
щий всеобщий и бесспорный факт. Произношение очень боль-
шого числа культурных людей, говорящих по-русски, в ряде
черт не одинаково: отчасти оно подвержено значительным коле-
баниям в речи их самих; в ещё большей степени —оно окра-
шено налётом диалектных влияний — места их рождения и вос-
питания, среды, в которой им пришлось особенно долго жить,
и т. д.
«Вопросник» Академии наук СССР1 предусматривает, напр.,
литературные произношения: «плясать — плесать — плисать»,
«заяц — заец — заиц».
В качестве диалектно окрашенного произношения (северного)
возможны, согласно ему, случаи, когда слова типа войлок, стойло
и под. выступают как трёхсложные с и вместо й, т. е. звучат
1 См. «Русск. язык в школе», 1939 г., № 1, стр. 12 — статья Л. В. Щербы
«Спорные вопросы русской грамматики».

войлок, стоило и под. (Из того, что отразилось в истории пись-
менного литературного языка,—чаще других встречается: яйца
(напр., у И. А. Крылова).
Заметны различия в произношении конечных звонких: полный
переход в глухие (образцовое литературное произношение) и ослаб-
ленная звонкость /под влиянием письма или украинского про-
изношения — на юге) и под.
2. ЧЕРЕДОВАНИЯ ГЛАСНЫХ.
Кроме чередований гласных, которые русский язык наравне
с остальными славянскими языками получил в конечном счёте
ещё из древнейшего состояния1, ему принадлежат несколько
новых, зависящих от специальных характерных для него фоне-
тических законов.
Это прежде всего переход е в ё2 (точнее — э с предшествую-
щей мягкостью согласного вое предшествующей мягкостью).
Так как неударяемое е переходит в литературном русском языке
в и или звук, к нему близкий, то по существу чередование сво-
дится к отношению «неударяемое и, еи : ударяемое ё»: весло: вёсла,
несу: нёс, метла: метлы, т. е. «вьислб : вь6слъ, ньису : ньос, мьитла:
мь6тлы». Исходный пункт перехода е в ё заключается, кроме
указефного условия —ударяемости, ещё в положении е перед
твёрдым согласным; поэтому: мелешь, а не мелешь, весело, а не
весело, стелешь, а не стелешь, постель, а не постель, но замёл,
весёлый, мёд.
При этом надо, однако, иметь в виду, что в абсолютном
конце слова ударяемое е обычно тоже переходит в ё: бельё,
гнильё, моё. После отвердевших в русском языке ш, ж, естественно,
вместо ё будет выступать о: шорох, жолудь и под.
Комбинируя примеры положения ударяемого е перед мягким
согласным, перед твёрдым согласным и неударяемого е, получаем
типичные для русского литературного языка чередования: перья:
перышко: перо; веселье: весёлый: весел, т. е. «пьэрьйъ : пь6рышкъ:
пьир6; вьисьэльйъ : вьись6лый : вьэсьил»8.
Наряду с этим, особенно распространённым фонетическим че-
редованием, существует ещё другое, основные особенности кото-
рого принадлежат и украинскому языку,—е (ё) и отсутствие
гласного звука, обычно при мягкости согласного, за кото-
рым он выпал: день — дня, пень — пня, лён — льна, козырёк — ко-
зырька.
После отвердевших шипящих вместо ё в этой категории — о:
пирожок — пирожка, пушок — пушка.
1 Таковы чередования е и о независимо от ударения (тёплый: топливо);
чередования о и а (поишь : спаивать), у и ы (приучишь : привычка) и пр.,
играющие в настоящее время лишь морфологическую роль.
2 Для упрощения так в этом отделе и будем писать.
3 Или вм. и — редуцированный гласный звук переднего ряда.

Как выразительно показывает, напр., украинский язык, кроме
русского е (ё), которому в украинском соответствует е (но
с твёрдостью предшествующего согласного: веселий, села, мед),
русский язык знает ещё и другое е — чередующееся только с я
в неударяемом положении, но не переходящее в ё под уда-
рением перед твёрдыми согласными: мера, дело, сено, лето
(в дореволюционном правописании в таких случаях употребля-
лась буква ѣ: мѣра, дѣло, сѣно, лѣто); такому е в литературном
украинском языке соответствует i, т. е. мipa, діло, сіно, літо. Правда,
и первому е, чередующемуся с ё, в украинском языке часто
соответствует i, но это бывает при определённом дополнительном
условии — в закрытых слогах: нic, вiв, лід (при льоду) и др.
Физиологически теперь между е (э с предшествующей
мягкостью согласного), чередующимся с ё (ьо), и е (ьэ), с ним не
чередующимся, никакой разницы нет; причины такого раз-
личия исторические — оба упомянутых е, а также е «беглое»,
исчезающее в отдельных формах того же самого слова, произошли
из различных звуков древнейшего славянского языка1.
Всякие э (е), независимо от своего происхождения, подверга-
ются ещё одному характерному, но менее заметному изменению:
они произносятся напряжённей перед мягкими согласными; ср.
тесто и (в) тесте, эта и эти, спет и спеть, честный и честь.
Чтобы уяснить себе все типические особенности, относящиеся
к русскому е, нужно, наконец, принять во внимание ещё несколько
специальных условий.
Характерны вариации группы -ер- между согласными. В этой
группе е переходит под ударением в ё только тогда, если за р
следует твёрдый зубной, т. е. твёрдый, чёрный, мёрзнуть, мёрт-
вый, зёрна, но четверг, первый, верх, церковь, верба, смерть (ср.
произношение «вьэрьх, читвьэрьк, цэрькъфь, вьэрьбъ, пьэрьвый»
и под.). Заметим, что произношение «читвьэрьк, вьэрьх» и под. как
литературное не узаконено. Смягчение перед губными встречается
ещё реже. Ср. Е. Будде («Очерк истории современного русского
языка. XVII—XIX век», 1908): «Ныне мы уже не пишем и не
печатаем ь после р в этих и подобных словах, хотя и произно-
сим р мягко, наблюдая в то же время и произношение твёрдого
р в этих случаях у лиц с литературным образованием и даже
у уроженцев г. Москвы» (стр. 32—33).
Далее, хотя звук ц теперь в русском языке (в отличие от
украинского) всегда твёрд независимо от положения, в прошлом
он был мягок и действует на предшествующее е именно как
мягкий. Поэтому мы имеем молодец, а не «молодец», скупец, а не
«скупец», сердец (род. мн.), а не «сердец» и под. С другой стороны,
1 Звук е, не чередующийся с ё, восходит к особому звуку древнерусского
языка —ѣ: лѣто, мѣра и под.; звуке, переходящий в ё,— к е: веселый, неслъ,
и под.; звук е «беглое» — к очень короткому звуку — ь: весь, вся из вьсь,
вься.

тоже бывшие в прошлом мягкими звуками ш, ж, память о мяг-
кости которых отчасти сохраняет до сих пор орфография (ши,
жи, шь, жь), влияют на предшествующее е как твёрдые: мы
произносим ё в везёшь, вернёшь, грабёж, лёжа, дёшев К К влиянию
диалектного твёрдого ш следует отнести и литературное тёща:
перед долгим мягким ш в произношении г. Москвы ожидалось
бы е, но в ряде говоров, где щ произносится как долгое твёрдое ш,
ё вполне естественно; из них-то оно, повидимому, и заимствовано.
По поводу нашего произношения женский, деревенский, смо-
ленский следует припомнить, что отвердение с здесь — относительно-
новая черта, чуждая, напр., многим севернорусским говорам (ср.
и укр. бабський, сЫьський и под.).
Слоги ги, ки, хи влияют на предшествующее подударное е,
как твёрдые, т. е. соответственно своему древнему произноше-
нию гы, кы, хы; поэтому имеем щёки (форму, повлиявшую и на
пощёчина). Менее доказательны случаи вроде кровоподтёки, где
возможно также влияние единственного числа2.
Нет перехода е в ё в начальном не в префиксальных сущест-
вительных и под. и в случаях переноса на него ударения в гла-
голах; недруг, не́ дал. В случаях вроде не дал и под., вероятно,
издревле ударение не отличалось устойчивостью. Нужно также
принять во внимание, что в словах ненависть, недоросль мы имеем
продукты старославянского влияния.
До сих по£ упоминались особенности в изменениях е, харак-
терные для русского языка в его, так сказать, чистом виде. Но
русский литературный язык имеет в своём составе очень значи-
тельную примесь церковнославянских элементов. Древнеболгарский
(церковнославянский) язык не знал изменения подударного е в о
с предшествующей мягкостью (ё). Поэтому многочисленные за-
имствованные из него слова произносятся до сих пор на древне-
болгарский лад, с тем, однако, отличием, что е смягчает, как
вообще в русском, предшествующий согласный и неударяемое е
произносится близко к и. Таковы: небо, пещера, полезный, лев (но
собственное имя иногда произносится как Лёв)3, перст (но на-
пёрсток), дерзость, серна.
В старом литературном языке (почти вплоть до половины
XIX века) церковнославянское произношение было в употреблении
значительно большем, чем теперь. В ряде слов, где, напр., Пуш-
кин произносил (или мог произносить) е, теперь, подчиняясь
общей фонетической тенденции русского языка, мы произносим
1 Отдельные отступления — чешет, брешет, тешет (ср. диал. чошет) —
могут отражать влияние родственного типа — мечет, щебечет, поддержанное
говорами, где ж, ш отвердели поздно и не влияют, как твёрдые, на предшест-
вующее е (ср. диал. нъисьэш и под.). Из подобных диалектов в литератур-
ный язык попало, вероятно, головешка.
2 К неясным случаям относится щепки.
3 Пушкин (с Баратынским) рифмует «Лёв» (имя своего брата)
с «плов».

только ё (о): «На хблмах пушки, присмирев. Прервали свой го-
лодный рев» («Полтава»). «И ты пришёл, сын лени вдохновенный,
О Дельвиг мой, твой голос пробудил Сердечный жар, так долго
усыпленный, И бодро я судьбу благословил» (19 окт. 1825). Осо-
бенно многочисленны случаи такого чтения в его юношеских
стихах. Ср. также у его современников рифмы вроде: Лафайэт
и кладет (Д. Давыдов), небес и нес (Ф. Тютчев) и под. У Ба-
тюшкова в одном и том же стихотворении («В обители нич-
тожества унылой») рифмы: слёз — роз и небес — слез.
Довольно консервативными мы остаёмся в произношении не-
которых слов книжного происхождения, вероятно, непосредственно
не восходящих к старославянскому: ср. учебный, врачебный, ду-
шевный, плачевный. Правда, А. Н. Соболевский (Изв. Отд.
русск. яз. и слов. Акад. наук, XXVIII, стр. 398) толкует их как
правильные русские формы перед былым -ьн-, но широкое рас-
пространение произношения тёмный (стар, тьмьный) (ср. ещё
напр., народн. неуёмный) и книжный характер приведённых им
примеров не позволяют считать его мнение убедительным.
Сказанное об е в словах, заимствованных из церковнославян-
ского, относится к заимствованиям и из других языков: пекарь,
опека, конверт (канвьэрт), газета (газьэтъ)2 рента (рьэнтъ), лента
(льэнтъ), момент (мамьэнт), пресса (прьэсъ), секция (сьэкцыйъ),
тема (т^эмъ), проблема (прабльэмъ), метр (мьэтр), спектр (спьэктр)
и под.
Наряду с отмеченными особенностями фонетического проис-
хождения или объясняемыми заимствованием мы найдём известное
количество случаев, обязанных действию сближений по
смыслу и производящих впечатление отклонений от общих
фонетических законов. Таковы:
1. Переход е в ё (о) перед мягким согласным в дательном
и местном падеже, оканчивающемся на е: омела и так же омёле
(вместо фонетического «омеле»), обжора (обжоре), берёза (берёзе),
подоплёка (подоплёке). Ясно, что фонетические формы утрачены под
влиянием остальных форм склонения, где е находилось перед
твёрдым согласным.
2. Другой тип выравнивания имел место в творительном па-
деже единственного числа женского склонения на -я: под влия-
нием «стороною», «рекою» и под. вместо ожидаемого «землею»,
«свечею», «вожжею» имеем землёю, свечою, вожжою. Ср. фоне-
тические формы моею, твоею.
3. Выравниванию же обязаны своим появлением формы с ё
в род. падеже мн. ч., как мётел, вёсен (ср. метлы, вёсны).
4. Под влиянием «несёт», «несём» и под. вместо фонетиче-
ских «несете», «плетете», «рвете» явились и получили в лите-
ратурном языке исключительное господство — несёте, плетёте,
рвёте.
5. Иногда ё (о) проникало в близко родственные слова: тётя—
под влияним тётка; горшочек — под влиянием горшок; мешочек —

под влиянием мешок; околёсица — под влиянием околёсная (ср. «по-
нёс околёсную»); зелёненький, весёленький — под влиянием зелёный,
весёлый.
6. Там, где, по показаниям украинского и других родствен-
ных языков, ожидалось бы е, не чередующееся с ё (из %), в не-
скольких случаях выступает ё аналогического происхождения:
гнёзда, звёзды (при звезды), приобрёл, позёвывать, зёв, запёчатлён,
прёодолён. Слова эти уподобились отношениям—весло: вёсла,
село: сёла, метла : метлы, ветла : ветлы, брела: брёл, плела: плёл,
плевать: поплёвывать, клевать: поклёвывать, клевать : клёв, при-
ведена : приведён, употреблена : употреблён.
7. В формах «запрёг»1 (пишется запряг) и «трёс» (пишется
тряс) ё на месте я обязано влиянию отношений — «нёс: несла,
вёз: везла». Ср. произношение «запрьигла, трьисла», параллельное
«ньисла, вьизла»2. Под влиянием «запрёг» является и «запречь»
(пишется запрячь)3. В переносном значении, напр., «потряс слу-
шателей», произношение я сохраняется.
8. Под влиянием дёрнуть (ер — перед твёрдым зубным со-
гласным) явилось нефонетическое дёргать. Новое литературное
подчёркивать (ср. параллельное подчеркивать) могло возникнуть
по аналогии с отдёргивать и под.
9. В литературном произношении г. Москвы в зависимости от
места ударения чередуются о: а: ъ — воды : вада : въдьанбй; кблъс:
калбсьйъ: къласбк (воды : вода : водяной; колос : колосья : коло-
сок). В том же положении, в котором о переходит в ъ, пере-
ходит в ъ и а, т. е. имеем: пърахбт, зъмарать — пароход, зама-
рать и под.
Под влиянием этого чередования распространено в литератур-
ном языке южнорусское произношение в глаголе «плотьиш, плодит»
и в производных от него «уплочинъ» и под. (пишется платишь,
платит, уплачено)4.
10. После слова, оканчивающегося на согласный, и следую-
щего слова, если оно тесно связано с предыдущим, изменяется
в ы: «с Иваном» звучит «сыванъм», «с икрой»—«сыкрой», «брат
и сестра»—«братысьистра». Ср. и аббревиатуры: Госиздат произ-
носится «госыздат», горизбирком— «горызьбьирком». После гласных
и мягких согласных и сохраняется; ср. произношение «ты и я»,
«ночь и день» и под. Наблюдение Д. Н. Ушакова («Русская
речь», III, 24): «Среди немосквичей часто можно встретить таких,
1 Иногда произносят «запряг» и под. См. рифму «напряг» — «овраг» у
Некрасова («Про холопа примерного — Якова верного» в «Кому на Руси
жить хорошо»).
1 Но лягу : лечь, сяду : сесть — наследие древнейшего периода славянских
языков.
8 Ср., напр., у Пушкина («Зимнее утро») рифму: «Трещит затоплен-
ная печь» и «Кобылку бурую запречь».
4 Ср. у А. Майкова: «Но нет! Я не сужу. Кто беспорочен? В падении,
быть может, сокровен Глубокий смысл, и, может быть, уплачен Им странный
ДОЛР...» и под.

которые произносят в указанных случаях вообще ы, но после г,
к, х произносят и: «изызбы», но: человек идёт»— целиком со-
ответствует фактам распространенного на Украине русского про-
изношения.
3. ЧЕРЕДОВАНИЯ СОГЛАСНЫХ.
1. Конечные звонкие согласные, если не стоят перед другим
словом, начинающимся, со звонкого же согласного, переходят
в глухие: боб изменяется в «боп», род — в «рот», рог — в «рок».
Интересные данные о рифмах у поэтов, главным образом южного
происхождения, с произношением конечного г как х см. у
Чернышёва («Законы и правила...», стр. 39—40).
2. Глухие согласные в положении перед звонкими изменяются
в звонкие, а звонкие перед глухими — в глухие: просьба звучит
«прозьбъ», молотьба — «мъладьба», книжка — «кньишкъ», бабка —
«бапкъ». Последняя ассимиляция отсутствует в литературном
украинском. На конце слова перед следующим звонким в рус-
ском возникают даже аффрикаты дз, дж: «атьэдз был, додьж была»
(отец был, дочь была).
3. С и з ассимилируются последующим шипящим: сшить —
«Шыть», с_шипением — «шыпьэньийъм», сшиб— «Шып», с жад-
ностью —«жаднъс^йу», с жиру — «жыру».
4. К и г изменяются в х перед кит: к кусту произносится
иногда «х кусту», к коню — «х каньу», мягкий — «мьахкъй», ногти —
«HOX^II», когти — «кохтьи» (откуда в контаминации с «ноготь»,
«коготь»,—ноhъть, коhъть), дёготь — «дьоhъть» (ср. «дьохъть»).
При «нохьти» существует, однако, в Москве и произношение «нокьти»
(Ушаков, указ. соч., стр. 25). Точно также кто употребительнее,
чем «хто», орфоэпичность которого не всеми признаётся. Парал-
лельно — у некоторых г изменяется в h (звук, близкий к украин-
скому г) перед д: когда, тогда произносятся «каhда», «таhда»
(наряду с «кагда», «тагда»).
5. Сонорные р, л, н, м, а также й и в не ассимилируют себе
по звонкости предшествующих глухих согласных, так же как
подобного ассимилирующего воздействия не производят глас-
ные; ср. отбор, отдых, произносящиеся как «адбор, одых», но
рядом: «атарвать, атрыф, атлогъй, атмыкать, атьньос, атвор,
атьйэхать» (оторвать, отрыв, отлогий, отмыкать, отнёс, отвор,
отъехать).
Любопытно, что это как раз те звуки, которые не имеют пар,
звонкого и глухого, вроде, напр., б : п, г : к и под.; в, правда,
имеет соответственный глухой ф, но он перед гласными встре-
чается только в словах, заимствованных из иностранных языков.
Как показывают данные русских диалектов, а также факты
украинского и белорусского языков, в прошлом он произно-
сился как губогубной (билабиальный) звук и пары себе вовсе
не имел.

6. Ч переходит в ш перед н: конечно звучит «каньэшнъ», куз-
нечный в произношении г. Москвы — «кузьньэшный» и под.
В словах книжного происхождения и немногих общенародных
ч, однако, удерживается: научный, точный, приличный, вторич-
ный, публичный, речной, ночной, мучной и под.1.
7. Согласные, которые могут в литературном языке быть мяг-
кими перед мягкими согласными, обыкновенно произносятся мягко.
Д. Н. Ушаков (указ. соч., стр. 25) считает орфоэпическими фор-
мами, напр.: «баньщик, дьверь, деньщик, дефьки, естественно,
зьверь, корьмить, корьни, лафьки, ныньче, перьвенец, разьбить,
сьтих» и др. Однако, далеко не все приведённые им примеры могут
считаться общелитературнорусскими. А. М. Пешковский,
напр., затруднялся, какому произношению отдать преимущество:
«армия» или «арьмия», «вместе» или «вьместе», «общественный»
или «общественный»2. Повидимому, не у всех предшествующие
согласные подвергаются влиянию мягких губных: «дверь, обще-
ственный, естественный». Диалектным надо считать — когда под
влиянием последующих мягких согласных смягчаются губные:
«дефьки, лафьки» и под.
По наблюдениям В. И. Чернышёва («Законы и правила рус-
ского произношения», стр. 46) губные смягчаются перед мягкими
губными же или к, г, х, но не имеют полной мягкости перед мяг-
кими сонорными и т, д, з, с; мало способны к смягчению к, г, х.
Некоторые в качестве общего правила признают мягкость зубного
перед мягким зубным же.
В целом надо, однако, отметить, что сфера смягчения со-
гласных перед мягкими (передними) гласными, вероятно — под
влиянием графики, всё более сужается.
8. Д и т в сочетаниях зд, ст выпадают перед н: праздник
произносится — «празьньик, лестный произносится «льэсный»
и под.
Точно так же имеем выпадения в группах в три зубных
согласных: счастливый, сердце, солнце произносятся «шьисьльивый,
сьэрцъ, сонцъ» (ср. счастье, сердечный, солнечный, где т, д, л произ-
носятся); ср. ещё иностранное «ланшафт» {ландшафт).
9. Другие чередования согласных, наблюдаемые в русском
языке, относятся по преимуществу к более ранним эпохам жизни
языка. Часть из них обща и другим славянским языкам или
только восточнославянским.
1 Для колебания в самой Москве характерно расхождение между произ-
ношением «облачный» и «облашный». Пушкинские, напр., рифмы ука-
зывают на то, что он допускал произношение скушно и скучно, конешно и
конечно и под. Нельзя и для нашего времени считать запрещёнными рифмы
с установкой на произношение чн, вроде, напр., «Трубили горнисты беспечно,
И лошади строились в ряд, И мне полюбился, конечно, С барсучьим султа-
ном солдат» (Багрицк.).
1 Сборник статей, 1925, стр. 172.

Ограничимся их перечнем и самыми короткими замечаниями.
К: ч — наук/а: уч/ить; волк: волч/ий;
ц: ч — заяц: заяч/ий; отец: отечество;
к: ч: ц — лик: личный: лиц/о;
г: ж — лог/овище: лож/е; лг/ать: ложь;
г: ж: з — друг: дружба: друзья;
х : ш —ух/о:уш/и; дух/ота: душ/ный;
с: х — тряс/у: трях/нуть;
с:ш —пис/ать: пиш/у; чес/ать :чеш/у;
з: ж — рассказ: расскаж/у; воз/ить: вож/у;
д: ж — буд/ить: буж/у; вод/ить: вож/у.
Примечание. Если наряду со словами, имеющими подобные д и ж, встре-
чается ещё родственное слово, имеющее жд, ю последнее обычно является
не русским, а заимствованным из старославянского; ср. о/перед/ить~
о/пергж/ать; прежд/е — преду/прежд/ать; cyö/ить — о/сужд/ать; са жить —
на/сажд/ать; у/год/ишь — у/гож/у —у/гожд/ать.
т: ч — свет: свеч/а; плат/ить: плач/у.
Примечание. Если наряду со словами, имеющими подобные ти я, высту-
пает ещё родственное слово со щ, то оно является заимствованным из ciapo-
славянского; ср. eopcmjumb, по/ворач/ивать—из/вращ/ать, воз/еращ/ать.
Слова с жд, щ относятся обычно к кругу более книжных,
отвлечённых понятий, чем родственные с ж, ч; ср.: рож/ать —
рожд/ать; саж/ать — на/сажд/ать; вороч/у — воз/вращ/у.
кт, гт: ч — пек/у: печь (из *пек/ть); мог/у: мочь (из *мог/ть).
ст: щ — прост/ить: прощ/у; у/гост/ить: угощ/у.
ск: щ — пуск/ать: пущ/у; треск: трещ/ать.
б, и, м, в, ф: бл, пл, мл, вл, фл (с л мягким) —
люб/ить: любл/ю; сп/ать: спл/ю; лом/ить : ломл/ю; лов/ить:
ловл/ю; граф/ить: графл/ю.
Многие из указанных изменений произошли по причине того,
что за звуками к, г, д, т и др. был раньше, а отчасти сохранился
и теперь, один из палатальных гласных и, е, ь1 или согласный й.
При этом надо заметить, однако, что для каждого изменения были
свои, особые условия, которых, ввиду их сложности, мы здесь
не описываем. Ограничимся только единичными примерами:
Свет-и-шь. 1 лицо ед. ч. было «свет-и-у», перешедшее в «свет-й-у»,
а тй перешло в ч. Буд-и-шь. 1 лицо ед. ч. звучало «буд-и-у», затем
«будйу»; дй дало ж. Люб-и-шь. 1 лицо ед. ч. в древности —
«люб-и-у»2, откуда «любйу», а из бй — бл (с мягким л). Подроб-
нее во II томе.
1 Теперь ь — только знак мягкости предшествующего согласного, а раньше
он обозначал особый отдельный гласный звук.
2 В интересах простоты обозначаем флексию как у. В древнейшую эпоху
здесь был особый гласный носовой звук.

Полезно заметить некоторые выпадения согласных:
в выпало после б — волок/у : об/олоч/ка.
д, т выпадали перед л — вед/у : её/л (из *вед/л), плет/у: плё/л
(из *плет/л).
Возможны ещё случаи выпадения перед н согласных г, к, д, т,
б, п: трог/ать : mgo/нуть; треск : трес/нуть; кид/ать : ки/нуть;
блист/ать : блес/нуть; сгиб/ать : сог/нуть; у/топ/ать : у/то/нуть.
Благодаря действию ассоциаций по смыслу соответственный
звук иногда сохраняется, напр.: «топ/нуть» — под влиянием
«топ/ать», «об/волакивать» — под влиянием «волочить» и под.
4. ДЕЛЕНИЕ НА СЛОГИ (СЛОГОРАЗДЕЛ).
Старое правило переноса из строки в строку, при наличии
двух согласных между гласными, только одного из них созда-
вало впечатление, будто русскому языку свойственно подобное
слогоразделение: прав-да, свеч-ка, проб-ка, реч-ной и под.1. На са-
мом деле, как легко убедиться на опыте с детьми или людьми,
которым ещо не внушено подобного правила, слогораздел в рус-
ском языке обыкновенно приходится после гласного, и противо-
положные случаи следует рассматривать скорее как отступления,
т. е. нормальное распадение на слоги: пра-вда, све-чка, про-бка,
ре-чной.
Уже М. В. Ломоносовым («Российская грамматика», 1755,
§ 102) было сделано очень интересное наблюдение, забытое впо-
следствии, что «началом слога» (по его терминологии — «склада»)
«причитаются те согласные буквы к последующей самогласной,
с которых есть начинающееся какое-нибудь речение в российском
языке, тем же порядком согласных; например: у-жа-сный, чу-дный%
дря-хлый, то-пчу: ибо от согласных сн, дн, хл, пч начинаются
речения: снег, дно, хлеб9 пчела».
А. А. Потебня («Записки Академии наук», том 33, прил.,
стр. 820—824) устанавливает, по своим наблюдениям, для рус-
ского и украинского языков такие правила деления слов на слоги:
к следующему слогу относится шумный согласный со следующим
л, р, известные сочетания, как ск, ст, зд и под., со следующими
л, р или без них, может быть также согласный (кроме м, р)
со следующим в; к предшествующему слогу — р, л перед другим
согласным, далее согласный, за которым в старину следовал ъ или
ь суффикса (т. е. шап-ка, дум-ка, шед-ший). Мои наблюдения над
детьми не позволяют мне признать выводы Потебни полностью
имеющими общее значение: в большинстве случаев у детей до-
школьного возраста, производивших разбивку, я констатировал:
ко-шка, тря-пка, мя-тный, пу-сты-ня, ме-дный, гра-жда-нин,
1 Написания для упрощения набора берём орфографические.

пе-сня, чи-стить и под. К предшествующему слогу отходили
обыкновенно только р: гор-ка, вер-ный, кор-ка, пер-цу; л:
и-гол-ка, шёл-ку, пал-ка, пол-ный; й: ко-пей-ка, бой-ко, кой-ка;
м, н: рюм-ка, зим-ний, тём-ный, кон-ду-ктор (при ко-нду-ктор),
т. е. сплошь сонорные. Из шумных относились к предшествую-
щему слогу иногда мягкие: прось-ба, Вась-ка, но, повидимому,
известную роль при такой разбивке играли упоминаемые й По-
тебнею «психологические» моменты (привычное «Вася» и под.)1.
5. ОБЩИЕ ЗАМЕЧАНИЯ ОБ УДАРЕНИИ.
В настоящее время образцовым д^я носителей литературного
русского языка в области ударения является произношедие
уроженцев города Москвы. Старославянские элементы воцци в-
русский язык, разумеется, с ударением, зачастую отличным от
живого русского, и только частично ассимилировались типич»»
l.i.IM для русского языка явлениям. Так, напр., исконные рус-
ские воротишь, городишь указывают на уДарение 2 лица ед, ч.
и далее на слоге перед приметой класса, но старославянизмы
возвратишь, наградишь мы произносим с ударением на и. Старо-
славянское влияние, при его значительности в литературном языке,
должно было оставить немалый след и в ударении, и, говоря
о последнем, приходится серьёзно считаться, что в живой ткани
русских особенностей окажутся нити языка близко родственного,
но тем не менее чужого! Особенно, конечно, этого следует ожидать
по отношению к языку старых писателе^.
Иностранные слова (заимствования в широком смысле слова) —
часть лексики, допускающая наибольшие колебания. В общем
в их ударении отражается стремление сохранить особенности) ко-
торые принадлежат слову на его родной почве; но тот факт, что
заимствование слов происходит нередко не прямым путём,а через
языки-посредники, f зачастую по два и даже по три раза, что
и после люди, знающие иностранные языки, иногда невольно,
а иногда сознательно, меняют установившееся ударение на уда-
рение ^языка-источника, приводит к более или менее значительным
колебаниям. Это во-первых. Во-вторых, при перенимании чужих
слов почти всегда с известной силой проявляется стремление. так
или иначе ассимилировать элементы чужие привычному, цтб со-
здаёт столкновение или колебание между ударением первоистсч-
1 Э. Бернекер категорически утверждает: «...Граница слога никогда
в русском не приходится между согласными, а всегда лежит после гласного:
согласный всегда принадлежит следующему слогу» (Russische Grammatik. 1(J06,
изд. 2, стр. 37); но это утверждение нельзя принять безоговорочно.
О слогоразделе см. также в учебнике Аванесова и Сидорова, стр. 17—Ю.
Очень подробную другую характеристику слогораздела дает Р. Кошутич
в своей на сербском языке написанной книге — «Граматика руског језика».
Гласови, 2 изд., Петроград, 1919, стр. 173 и далее.

ника и новой для него почвы. И в-третьих, значительная часть
книжных заимствований, с которыми знакомятся читая, а не слу-
шая, подвержена вообще в отношении ударения случайностям
такого рода восприятия.
Вот несколько иллюстраций к сказанному:
При распространённом ударении магазин иногда употребляется
и устарелое ударение магазин. Если первое соответствует ударе-
нию французского и немецкого источника, т° второе следует,
повидимому, отнести к влиянию польского посредства — magäzyn.
Старое ударение слова музыка в русском падало на второй слог.
Писатели XVIII и начала XIX века произносили именно так и
следовали в этом отношении ударению, установившемуся уже в
конце XVI — начале XVII века («мусйка» в «Лексиконе вокабу-
лам новым» времени Петра I) и отражающему, повидимому, фран-
цузское и немецкое влияние. Пушкин, вообще употреблявший
только музйка (ср., напр., «Моцарт и Сальери», где это слово
с таким ударением повторено несколько раз), около 1830 года
переходит на новое для него музыка с ударением лат. и итал.
musica, пол. muzyka (в польском группа слов на -ука отступает
от общего правила о предконечном ударении).
Заимствованное из английского репортер (reporter) «сотруд-
ник, доставляющий в газету местные новости» в настоящее время,
под влиянием многочисленных у нас заимствований из француз-
ского (режиссёр, антрепренёр и под.), произносится обычно с ко-
нечным ударением — репортёр.
Французское ударение паспорт, несколько десятилетий назад
допускавшееся в литературном языке, уступило место ударению
паспорт, отражающему, вероятно, польское влияние (ср. и про-
изношение «пашпорт»—пол. paszport). Утверждение Я. К. Грота:
«Паспорт (фр. passe-port),— так это слово обыкновенно пишется,
но произносится пашпорт (польск. paszport)», надо признать,
однако, даже для его времени, слишком категорическим. Боду-
эн-де-Куртенэ, напр., в словаре Даля в первую очередь
ставил паспорт. Ср. и у Некрасова: «Надышавшись класси-
ческой пылью В Петербурге, паспорт мы берём И чихать уез-
жаем в Севилью». Польскому же влиянию мы обязаны, вероятно,
ударением документ при образцовом документ (лат. documentum);
ср. народное инструмент при литературном инструмент (лат.
instrumentum). Следует, впрочем, заметить, что и влияние поль-
ского языка само по себе заключало уже условия для коле-
бания: именительный падеж dokument, но родительный dokumentu
и под.
Грецизмы поступали в русский язык обычно в латинской обо-
лочке; поэтому у нас обычны ударения демократия, эпидемия
и под. У людей, владеющих иностранными языками, мы чаще
встречаем, однако, ударения демократия, эпидемия и под., от-
части восходящие к прямым греческим образцам, отчасти отра-
жающие французское и немецкое произношение учёных кругов.

Не приходится и говорить о том, что в ряде случаев ударе-
ние заимствованного слова отражает принадлежность говорящего
к определённой среде и типичные именно для неё влияния; ср.
ударения лиц, прошедших духовную школу, — педагог, кафедра
(обычные литературные — педагог, кафедра)1, ударения моряков:
компас, рапорт и под. Было бы ошибкой, однако, думать, что
колебание ударения — особенность только заносных слов и что
в словах издавна русских мы найдём в литературном языке во-
прос вполне унормированным. Дело в том, что ударение, ввиду
того, что оно в книге обыкновенно не обозначается, что ему
очень мало внимания уделяли школьные грамматики, а в связи
с этим — и школа вообще, было в практике устной литературной
речи более предоставлено и живым тенденциям ассоциативного
порядка (выравниваниям в пределах этимологических групп
и под.), и влиянию диалектов. Особенно последние заявили свои
права со времени Великой Социалистической революции. Ясно,
напр., что такая пёстрая система ударения, какую мы имеем
в результате действия давних фонетических причин в русском
глаголе, не могла не подвергаться сильному действию граммати-
ческой аналогии — разным «выравниваниям»; тенденция говорить
взАла вм взяла, жрала вм. жрала, звала вм. звала, упёрся вм. уперся,
взялся вм. взялся и многое другое — могла зависеть не только от
того, что так уже говорили в диалектном окружении, но и от
того, что к этому всё время вели многочисленные влиятельные
формы самой системы; ср. взял, взяли, жрал, жрали, ... упёр.
Параллелизм уперся — упёрся, взялся — взялся и под. даже
узаконился.
Велика, однако, была и значительной остаётся и поныне в рус-
ском литературном языке роль ударений, господствующих в опре-
делённой диалектной среде.
Севернорусское и южнорусское наречия имеют заметные раз-
личия в ударении. Так, в первом господствуют формы вроде
варишь, солишь; спите, говорите; отдал, пролил; на землю,
на́ берег; землю, зиму и др.; во втором — варишь, солишь; спите,
говорите; отдал, пролил; на землю, на берег; землю, зиму и т. д.
Ударение литературное в целом ближе к северному (более
архаичному), и северные влияния поддерживались в дореволю-
ционный период, кроме всего прочего, географическим положе-
нием г. Москвы. Но южные влияния имели за себя в ряде черт
большую выравненность, и это открывало им зачастую дорогу
в литературный язык, куда труднее проникали некоторые иные
особенности специфически-южнорусской фонетики и морфологии,
встречавшие, как уже упоминалось, кроме того, и большое про-
тиводействие школы.
1 Приблизительно до средины XIX века ударение кафедра было распро-
странено и у писателей-дворян; его употребляли, напр., Лермонтов,
А. Майков и др.

Сфера заметного проявления в книжной речи литературных
ударений — стихотворный язык. Это источник, допуска-
ющий наиболее объективный контроль того, 6 какой мере лите-
ратурное ударение едино и до какой степени возможны в нём
диалектные отклонения. В целом относящийся сюда материал,
хотя бы в объёме собранного В. И. Чернышёвым («Русское
ударение»; о диалектных особенностях — стр. 56 — 65), свидетель-
ствуёт; что отклонения от обычного у писателей с литературной
основой речи хотя и нередки, но в большинстве случаев ре пред-
ставляют чересчур резко бросающихся в глаза особенностей.
Диалектизмы поэтов проходят исключительно по линии живых
колебаний, в основе которых лежат выразительные влияния
грамматической аналогии и зачастую прогрессивные тенденции.
Вот почему так распространены считающиеся диалектизмами уда-
рения существительных без переноса на предлоги — на берег и под.
(ср. Чернышёв, § 31), ударения глаголов в прошедшем времени
без переноса на префикс — назвал, разлил и под., колебания в ударе-
нии глаголов типа кружится — кружится (ср. кружусь — кружи-
ться) и под. По этой же, прежде всего, причине «диалектизмы» мно-
гих поэтов-южан оказываются, напр., в языке поэтов — уроженцев
севера. Правда, Чернышёв (§ 34) склонен думать, что «если
эти поэты употребляют ударения, которых нет в тех горорах,
среди которых они родились и росли, то, очевидно, они взяли
такие ударения из литературного языка: или из живого говора
образованного общества, испытывающего влияние и северных, и юж-
ных русских наречий, или же непосредственно — из языка цоэтов-
великоруссов»; но в этом утверждении, при всей его справедли-
вости, недооценивается роль выравниваний в пределах самих
грамматических груп, с которыми прежде всего приходится счи-
таться там, где влияния школы не выступали резко. Диалектизмы
иного рода (ударения узкой сферы аналогических влияний, напр.,
в отдельных словах) —явление крайне редкое, почти столь же ред-
кое, как диалектизмы лексические; их мы видим по преимуществу,
напр., у Кольцова (сёржуся, не сердись, прикует), у Ники-
тина (в кувшине, кафтаны, цин. пад. свечу), Л. Н. Трефолева
(«Зелёной стеной Он, нахмурившись, стоял предо мной»), и под.
Особых замечаний требует один широко распространённый
предрассудок. Многие думают, будто поэты по требованиям ритма
разрешают себе вольное обращение с ударением, доходящее иногда ,
до искажений. На самом деле ни од mi культурный поэт никогда
себе не позволял и не позволяет колебаний больших, чем те, кото-
рые реально существуют в литературном употреблении его времени.
Наталкиваясь у поэтов на непривычные для нас ударения, .мы забы-
ваем о том, что ударения эти могут быть традиционными, пере-
нятыми из языка учителей данных писателей, т. е. восходящими
к эпохе, с которой у нас уже нет живой связи, и что сохра-
няющееся теперь как диалектизмы раньше могло ещё бороться
за своё существование в литературном языке.

Не поэтической вольностью Пушкина является, напр., упо-
мянутое выше музйка, хотя некоторые его современники (напр.,
И.А.Крылов) уже раньше его усвоили себе более новое музыка.
Не нарочито выдумано К. Ф. Рылеевым такое странное для
нас теперь ударение, как битей («Почто, почто в битве крова-
вой, Летая гордо на коне, Не встретил смерти под Полтавой?» —
«Войнаровский»); ударение битва образцовым могло считаться
в годы учения Рылеева, напр., потому хотя бы, что его рекомен-
довала «Российская грамматика, сочинённая Российской Акаде-
мией» (изд. 3, 1819). Ср. и у Н. И. Гнедича: «Скажи ж, умел
ли я, как муж, стоять в битве?» («К другу», 1819). С удивлением
мы слышим ударение девочка в арии Томского в «Пиковой даме»,
но это — попавшие в либретто стихи Г. Р. Державина1, кото-
рый так это слово, до сих пор живущее с этим ударением на севере
и встречающееся в таком виде у Некрасова, действительно
произносил, и под.
Чем ближе к нашему времени, тем всё реже попадаются нам
подобные отклонения, и это является лучшим доказательством того,
что дело здесь не в произволе того или другого поэта, а во влия-
ниях языковой среды, нам теперь чуждой.
Совсем иное дело — колебания ударений в языке современни-
ков, а иногда даже у того самого поэта, и притом на протяже-
нии нескольких строк того самого стихотворения. Колебание
такое — не редкость; ср., напр.: «Придут с песнью на устах Наши
дети, — А не дети, так Придут с песнью внуки» (Фет). «А дру-
жок мой милый Далеко, далёко» (А. К. Толстой). Или у Пушкина
(«Борис Годунов»): «Ты тихо ждёшь, да пройдет заблужденье:
Оно пройдёт, и солнце правды вечной Всех озарит». «Шлейф,
забрызганный звездами» и «Вся окутана звёздами вьюг» (А. Блок).
«Поволжскому сердцу ветер над мостом Дул многовёрстным
гудком» и «Над мостом же полотняный голубь Ширь клевал
у неба на краю. Над мостом же часовой весёлый Пел про злую
молодость свою» (Н. Тихонов). Но колебание это совершается,
как мы уже заметили, всегда в пределах существующих в живом
литературном языке расхождений, таких именно, которые не
кажутся носителям этого языка странными, необычными. Причём,
конечно, приходится принимать во внимание для ряда слов и форм
и то, что отдельное ударения могут продолжать культивиро-
ваться, выйдя из разговорной речи, как специально поэтические,
с несколько архаизирующей окраской. Такого рода ударений нема-
ло, напр., у В. Брюсова, А. Блока и др.2
1 «Я желал бы быть сучочком, Чтобы тысячам девочкам На моих сидеть
ветвях» («Шуточное желание»).
2 В некотором количестве случаев, как известно, литературное употреб-
ление ударений до сих пор остаётся свободным. Подробно такие случаи,
относящиеся к морфологическим категориям, характеризуются ниже. Здесь
заметим только, что в большинстве случаев, где мы имеем допускаемые лите-
ратурной нормой колебания (свободное употребление того или другого уда-

Для полноты стоит ещё отметить, что в речениях и поговор-
ках, попавших в литературный язык из областных говоров, могут
сохраняться диалектные ударения: «Не мытьём — так катаньем»,
«Не пила — не ела», «Куда конь с копытом, туда и рак с клеш-
нёю», «Губа не дура», «Вынь да полбжь» и под.
ИЗ ЛИТЕРАТУРЫ.
Для критического использования.
B. А. Богородицкий. Общий курс русской грамматики. М.—Л.,
1036, изд. 5.
Его же. Фонетика русского языка в свете экспериментальных данных.
Казань, 1930.
A. А. Шахматов. Очерк современного русского литературного языка.
Изд. 4, М., 1941.
C. И. Абакумов. Современный русский литературный язык. М., 1042.
Р. И. Аванесов и В. Н. Сидоров. Очерк грамматики русского
языка. М., 1945.
Ср. также курсы по общему языкознанию А. И. Томсона, Е. Поли-
ванова, Д. Н. Ушакова, М. Н. Петерсона и др.
Л. В. Щерба. Русские гласные в качественном и количественном отно-
шении. П., 1912.
B. И. Чернышёв. Законы и правила русского произношения. Изд. 3.
П., 1915.
Д. Н. Ушаков. Русская орфоэпия и её задачи. — «Русская речь», III,
М. —Л.. 1928.
Л. В. Щерба. О нормах образцового русского произношения. — «Рус-
ский яз. в школе», 1936, № 5.
Л. В. Щерба. Спорные вопросы русской грамматики. — «Русский яз.
в школе», 1939, № 1.
Серг. Бернштейн. Назревший вопрос. — «Русский яз. в школе»,
1936, № 5.
Ф. Ф. Гельгардт. К вопросу об орфоэпической норме в русском лите-
ратурном языке. — «Русск. яз. в школе», 1946, Ms 5—6.
Г. Винокур. Русское сценическое произношение, 1948.
А. Н.Гвоздев. О фонологических средствах русского языка, М.—Л. 1940.
Р. И. Аванесов. Русское литературное произношение. 1950.
A. И. Ельсин. Правила ударения в русском языке. Варш., 1890.
B. И. Чернышёв. Русское ударение. Пособие к его изучению и упо-
треблению, П., 1912.
Л. А. Булаховский. Русский литературный язык первой половины
XIX века. Том II. Киев. 1948.
рения), дело идёт о словах иностранного происхождения: револьвер, диалог,
диагноз и под. Заметна тенденция и такого рода колебания в конце концов
ограничить (в этом отношении характерны, например, указания «Словаря
русского языка» С. И. Ожегова, 1949 года, сравнительно с тем, что имеем
в «Толковом словаре русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова,
выходившем с 1935 года, где значительно чаще дается по два возмож-
ных ударения: блокировать и блокировать, экспорт и экспорт и т.п.) В неко-
т( рых, относительно немногочисленных, случаях различие ударений в ино-
странных словах служит различению смысла: характерный — «отличитель-
ный; с резко выраженными особенностями»: характерный «упрямый, любящий
делать по-своему»; хаос (древнегреч. мифол.) «беспорядочная стихия,
существовавшая до появления земли»: хаос «беспорядок, неразбериха».

ПРИЛОЖЕНИЯ.
1. а) Образец литературного произношения.
Ста́рый апшы́рный, тьину́фшыйсъ пъзадьй до́мъ сат, выхадьи́ф-
шый зъ сьило́ и пато́м пръпадафшый ф по́льи, заро́шый и загло́х-
шый, казалъс, адьйн асьвьижал эту апшырнуйу дьирьэвьньу и адьйн
был фпалньэ жывапьйсьън ф свайо́м картьйнъм запусьтьэньии.
Зьильо́нымьи аблакамьи и ньиправьильнымьи трьэипьитальйснымьи
купаламьи льижальи нъ ньибьэ́снъм гърьиз6ньтьи съидьинь6ныи
вьиршыны разрбшыхсъ нъ свабодьи дьирь6ф. Бьэлый къласальный
ствол бьирьо́зы, льишбный вьирхушкьи, атломльинъй бурьийу и́льи
гразбйу, пъдымалсъ из этъй зьильбнъй гушьи и кругльйлсъ на воз-
духа, как правьильнъйъ мрамърнъйъ сьвьиркайушьъйъ калбнъ; ка-
сбй астръканьэчный излбм ывб, катбрым он аканьчивалсъ квьэрху
вмьэстъ къпьитьэльи, тьмньэ́л на сьньэжнъй бьильизьньэ́ ивл́, как
шапкъ и́льи чо́рнъйъ птьйцъ. Хьмьэль, глушыфшый вньизу кусты бу-
зьины, рьибьйны и льиснбвъ арьэшньикъ и пръбьижафшый патбм пъ
вьирхушьки фьсиво́ чистакблъ, взьбигал, нъканьэц, вьэрх ы абьвьи-
вал дъ пълавьйны сло́мльинуйу бьирьбзу. Дасьтьйгнуф сьирьиди́ны
ийб, он атудъ сьвьэшывалсъ вньис и нъчинал ужэ цыпльать вьир-
шыны другьйх дьирьо́ф и́льи жы вьисьэл на вбздухьи, зъвьизафшы
кольцъмьи свай то́нкьии цэпкьии крьучйъ, льихкб кальэбльимыи
вбздухъм. (Н. Го́гъль).
Примечания к записи. Буква ъ здесь обозначает редуцированный звук
среднего ряда, среднего подъёма, нелабиализованный/
Мягкий знак в обычном своём значении поставлен над соответственными
согласными. Напомним, что г следует читать как латинское g. Ч в русском язы-
ке всегда мягко, и потому здесь мягкость его не обозначается. Неударяемые
гласные в положении не перед ударением следует читать, несколько их реду-
цируя. Разбивки фразы на фонетические группы здесь не даётся: слова даны-
отдельно в соответствии обычному правописанию. Формы вроде «вверх» запи-
саны с твёрдым р. Безударное з передаётся в «икающем» произношении.
Формы на -ся переданы в произношении -са (-съ).
Тот же текст обычным письмом.
Старый обширный, тянувшийся позади дома сад, выходивший
за село и потом пропадавший в поле, заросший и заглохший,
казалось, один освежал эту обширную деревню и один был вполне
живописен в своём картинном запустении. Зелёными облаками
и неправильными трепетолистными куполами лежали на небес-
ном горизонте соединённые вершины разросшихся на свободе
дерев. Белый колоссальный ствол берёзы, лишённый верхушки,
отломленной бурею#или грозою, подымался из этой зелёной гущи
и круглился на воздухе, как правильная мраморная, сверкающая
колонна; косой остроконечный излом его, которым он оканчивался
кверху вместо капители, темнел на снежной белизне его, как
шапка или чёрная птица. Хмель, глушивший внизу кусты бузины,

рябины и лесного орешника и пробежавший потом по верхушке
всего частокола, взбегал, наконец, вверх и обвивал до половины
сломленную берёзу. Достигнув середины её, он оттуда свешивался
вниз и начинал уже цеплять вершины других дерев или же висел
на воздухе, завязавши кольцами свои тонкие, цепкие крючья,
легко колеблемые воздухом.
(Н. В. Гоголь, «Мёртвые души»),
б) Список ударений, против которых особенно часто погрешают.
В литературном языке теперь приняты ударения:
Автограф. Алфавит. Аляповатый. Арбуз. Аргумент. Арест.
Астроном. Баловать. Барана (род. пад. ед. ч.), барану и т. д.
Безмен. Безделушка. Библиотека. Братья. Буржуазия. Бюллетень.
Валовой. Верба. Взбалмошный. Взбешён. Возбудить. Волка (род.
пад. ед. ч.), волку и т. д., вблки, но волкбв, волкам и т. д.
Восторженный. Выборы. Высоко и высоко. Гектар. Грабли. Гусе-
ница. Давнишний. Дебет. Дефис. Диспансер. Дневник. Добыча
(но «добыча угля» может произноситься с областным ударением —
дббыча). Договор. Договорённость. Доллар. Доска. Дыбиться. Жем-
чуг. Жёрнов. Единство. Еретик. Заголовок. Заём. Заиндеветь (инде-
веть). Закупорить (раскупорить). Заржаветь (ржаветь). Засучить
(рукава). Защитить. Звонишь, звонит и т. д. Злбба. Изобретение.
Каучук. Квартал. Кёта. Килб. Километр. Кинематография. Кирка.
Кишки (мн. ч.), кишёк и т. д. Кодекс. Кожевенный. КоклАш.
Колосс. Компромисс. Конура. Кбнюх. Коромысло. Краду, крадёшь
и т. д. (но крадучись). Крапива. Красивее, красивейший. Кремень.
Кубарем (но кубарь, кубари и т. д.). Кувшина (род. пад. ед. ч.),
кувшину и т. д. Кухонный. Лаптя (род. пад. ед. ч.), лаптю и т. д.,
но лаптей, лаптйм и т. д. Ломоть, ломтй и т. д. Лубочный.
Лупа (увеличительное стекло). Маршал. Мельком. Местничество.
Милостивый. Мишень. Мозг (род. пад. ед. ч. мбзга и т.д.), но мозги,
мозгов и т. д. Молодёжь. Мылить. Намереваться. Намериваться.
Намерение. Нарочно. Некролог. Ненависть. (Не)оперйвшийся. Нето-
пырь. Ногтя (род. пад. ед. ч.), ногтю и т. д., но ногтей, ногтйми
и т. д. Обезуметь. Облегчит^. Оборванец. Образчик. Обруч. Озор-
ник. Озорничать. Олень. Опрометью. Опустошить. Осведомить
(но осведомитель и под.). Отчасти. Отщепенец. Партер. Пенька.
Плесневеть. Плутать. Побудить. Поваренная (соль). Повернёшься,
повернётся и т/ д. Подбочениться. Подзаголовок. Пожара (род.
пад. ед. ч.), пожару и т. д. Положить, предложить и т. д. По-
людски. Праздничный. Предвосхитить. Приговор. Приобретение.
Приданое. Приспособить. Пришпилить. Просрочить. Процент. Про-
ясниться (о погоде). Прояснить (объяснить). Ракушка. Раскоше-
литься. Распоясаться. Ремёнь. Рехнуться. Рбзан. Сантиметр. Сапа.
Свёкла. Сельский. Сердить (но ты сердишься, он сердится и т. д.).
Скорлупа. Случай. Снадобье. Соболезновать. Соболезнование.
Созыв. Спорыньи. Средства (мн. ч.). Статуя. Столяр. Ступень. Судно

(корабль). Счастливый. Таможня. Творбг. Террор. Тетива. Това-
рищество. Товарищеский. Топлёное (масло). Топливный. Туфля.
Уведомить. Угля, углю и т. д. Улей. Урбд. Фасфбр. Фистула.
Хлбпок (растение). Ходатай, ходатайствовать, ходатайство. Хозй-
ева. Центнер. Цыган. Черцрс^йр. Черпать. Чйстильидик. Чихать
Шакал. Ширбкб. Шофёр (шофёр).'Щавель, род. пад. ед. ч. щавеля.
Языки.
в) Чтение е в иноязычных словах со смягчением и без
смягчения согласного.
1. После губных без смягчения согласного произносятся,
напр.: беж, бета, кафе, резюме.
Со смягчением: бетон, грифель, сфера, специалист, спектр,
игумен, каломель, метрополия, механика.
2. После г, к, х, обычно со смягчением: герань, кефаль, кера-
мика, херувим, трахея, но часто с возможными вариантами без
смягчения. Невозможно, однако, напр., «гэрой».
3. После д, т — без смягчения: дефензива, дефиле, децернат,
темп, астения, астероид, патер, тест, детектор, теннис, тен-
денция, гетероморфоз.
to смягчением: демонстрация, идеал, идея, математика, демон,
пьедестал, тема, авторитет, аптека.
После з, с — без смягчения: абсент, абсентеизм, сенсуализм.
Со смягченим: десерт, сельтерский, зельтерский, зебра.
После н без смягчения: фонетика, неоклассицизм,9 анестезия
(«анэстэзия»).
Со смягчением: нерв, нефть, абонемент, анекдот, анемичный.
После р без смягчения: абрек, каре, грейпфрут.
Со смягчением: революция, реклама, карета, тренироваться,
премия, третировать, препарат.
Перле л смягчение последовательно: делегат, дилецщ, диле-
тант, лекция, трайлер.
В ря^е случаев возможны варианты: демагог (де- и дэ-), де-
сант (де- и дэ-), пневмония (не- и нэ-), мембрана (ме- и мэ-), буккер
(ке- и кэ-) и под.
Формы со смягчением вообще преобладают и являются более
приемлемыми как замены произносимых без смягчения, режели
наоборот.
г) Разрешаемые в литературном произношении варианты
произношения е:ё в отдельных словах.
Жёлчь, жёлчный : желчь, желчный (редко).
Шёрстка, короткошёрстный и под.: шерстка, короткошерстный
и под. (реже).
Перышко : перышко (редко).
Зев : зёв (реже). Манёвр и маневр (реже).
Шедевр и шедевр.
Издевка и (простореч.) издёвка.

Сметка (редко) и смётка.
Рубеж : рубеж (реже); параллельно — производные: зарубеж-
ный : зарубежный и др.
Безнадежный : безнадёжный, но только надёжный.
Современный и (просторен.) современный.
Соименный (устар.), но поимённый.
Местоименный : местоименный.
Разноплеменный : разноплемённый.
Оседлый : оседлый (реже).
Можжевеловый : можжевёловый.
Решётчатый : решетчатый.
Учёба : учёба (реже).
Причастия: приведший, привезший, привлекший, облекший, при-
легший, принесший : приведший, привёзший, привлёкший, прилёг-
ший, принёсший1.
II. Частость употребления в русском языке отдельных
звуков.
Звучанием фонем, кроме целей практического порядка, писатели поль-
зуются, особенно в стихах, для создания того или другого художественного
эффекта. Последний, однако, осуществляется только на фоне обшей типичной
для языка звуковой системы и относительной частости в употреблении опре-
делённых звуков. Польский язык, напр., при его обилии шипящих в обычной
речи, позволяет создать впечатление шипения как художественного эффекта
только тогда, когда поэт сосредоточит в известном месте шипящие в исклю-
чительно большом числе, между тем для русского — достаточно для того же
самого лишь нескольких шипящих. Ср.: «И слышен был мне шум ручьев,
Бегущих, бьющих по скалам» (Жуковский); «... Знакомым шумом шорох их
вершин Меня приветствовал» (Пушкин); «... Но вперяясь во мглу сиротливо,
Надышаться блаженством спеша, Отдалённого шума прилива Уж не может
не слышать душа» (Блок).
Для чёткого представления о нормальной для русского языка частости
употребления отдельных звуков сравнительно с их употреблением в художе-
ственных целях сообщаем соответственные цифры, добытые исследователями
(В. А. Богородицким — «Общий курс русской грамматики», А. М.Пеш-
ковским и М. Н. Петерсоном—«Лекции по современному русскому
литературному языку», 1941)8.
Процентное отношение гласных и согласных в литературном
русском языке Богородицкий определяет числами 40,4 : 59,6, т. е. прибли-
зительно как 2 : 3. Приблизительно те же числа получил и Пешковский, иссле-
довавший живую разговорную речь: гласные—42,35, согласные—53,53-f-
й — 4,12.
Отношение ударяемых гласных к неударяемым, по Богоро-
дицкому, —17,3:23,1 всех звуков, т. е. приблизительно 3:4, по Пешков-
скому —15,65 : 27,70. Разница в цифрах, кроме частных переменных условий,
зависит между прочим от того, что Богородицкий в число ударяемых гласных
1 Ср.: «Толк. словарь русского языка» под ред. Д. Н. Ушакова и ста-
тьи акад. С. П. Обнорского: «Правильности и неправильности совре-
менного русского литературного языка»,— Изв. Акад. наук СССР, Отдел.
литер. и яз., 1944, III, вып. 6, и «Переход е в о в современном русском языке»,—
сборник «Акад. А. А. Шахматов», 1947.
2 Об известной условности таких цифр и методологии работы над ними
ср. А. Пешковский. Сборник статей, 1925, статья «Десять тысяч звуков».

эключает некоторые неполноуларяемые, принимающие на себя только побоч-
ное ударение: союзы а, но и под. Петерсон (стр. 46) определяет процент уда-
ряемых гласных d 36, неударяемых—в 64, т.е. отношение между теми и
другими выступает, по его исчислениям, как 9:16.
Употребление согласных звонких (включая сюда сонорные и й)
по отношению к глухим выражается цифрами 35,5 : 24,1, т. е. приблизи-
тельно 3 : 2 (БогородицкиЙ). По Патерсону (стр. 46), из шумных 63% прихо-
дятся на глухие и 37% — на звонкие. Отношение взрывных, фрикативных и
аффрикат Петерсон даёт в цифрах 53 : 44 : 3.
Отношение согласных твёрдых имягких(сй) — 35,9 : 23,7 (Бо-
рородицкий), 37,06 : 20,59 (Пешковский).
Что касается процентного употребления согласных по месту обра-
зования, то цифры, даваемые исследователями, сильно расходятся:
Процент губных Богородицким определяется в 7,9, Пешковским —в 11,88;
далее, по Богородицкому, переднеязычных — 33,8, по Пешковскому нёбно-
шубных—36,36; заднеязычных по Богородицкому—7,5, по Пешковскому
задненёбных—4,82 и средненёбных (г, к, х, перед э, и)—0,47, т. е. 5,29; упо-
требление среднеязычного й БогородицкиЙ исчисляет в 5,4 процента, Пешков-
ский— в 4,12. Петерсон (стр. 47) исчисляет относительную употребитель-
ность согласных по органам произношения в виде: 25% —губные, 60%—зуб-
ные, 4%—средненёбные, 11%—задненёбные. Соотношение между лабиализо-
ванными и не лабиализованными гласными, по Петерсону,— 17:83.
Цифры употребительности заднего, среднего и переднего рядов гласных
даёт только Пешковский — 18,56: 10,37: 13,42; нижнего, среднего (ы и ъ),
средневерхнего (э) и верхнего подъёма —10,79 : 15,56 : 4,67 : 11,33 —он же.
Сонорные согласные (с й) по отношению к шумным, согласно
данным Пешковского, употребляются как 16,34 : 37,19; причём употребление
носовых по отношению ко всем чистым звукам (гласным и согласным) он исчи-
сляет в виде отношения 8,89 : 9,11 (ср. данные Богородицкого, очень к этому
близкие: 8,2 всего звукового состава). Петерсон исчисляет отношение шумных
согласных к сонорным, как 63 : 37. Из последних 20% приходится, по его
подсчёту, на носовые, 17—на плавные.
Процент аффрикат в системе звуков Пешковский определяет в 2,72.
Цифры употребительности отдельных звуков по Пешковскому:

По Петерсону^ (стр. 46), в круглых цифрах: а составляет 23% всех гласных,
употребляемых в русском языке, ъ—17, и — 12,,о — 1 f% э — . у t-.%L>
(палатальный [йдуциропанный) — 4, ы — 3. Вычисление нуждается в уточ-
нении, так как не указано, куда включено при подсчете эи; почему-то к глпсным
отнесено й (4%). s щ
По порядку употребительности, таким образом, звуки распределяются
так:
а,ъ, т, н, и, эи, с, й, у, о, л, р, в, э, к. д, п, м, ш, ы, б, ч, з, х, ц, г, ф, ж.
III. Важнейшие особенности вошедших в русский литературный
язык южнославянизмов.
В качестве южнославянизмов (церковнославянизмов, старо-
славянизмов), устанавливаемых по фонетическим приме-
там, должны быть отмечены такие:
1. Слова с рефлексами ра, ла, рѣ, лѣ, в случаях соответствия
древнейшим славянским op, ол, ер, ел между согласными и рус-
скому полногласию (оро, ере, оло): град — русск. город (в род-
стве с литовск. gardas, нем. Garten); прах — русск. порох; глава —
русск. голова (литовск. и латышск., galva); власть — русск. волость
(в родстве с литовск. valdyti «владеть»); прѣдъ, пред — русск.
перед; врѣдь, вред — русск. веред; плѣнъ, плен — русск. полон
(в родстве с литозск. pelnas); влѣкь, влеку—русск. волоку и под.
2. Слова с рефлексами ра, ла, в Соответствии древнейшим сла-
вянским начальным' ор, ол с так называемой циркумфлексовой
интонацией1 перед согласным в начале слова и вост.-славянским
ро, ло: раб, работа, расти, разум, разный, ладья; ср. русск. ро-
бость, сев.-русск. робота, рост, укр. розум, др.-русск. розный,
совр. рознь, лодка (ср. с работа — нем. Arbeit, с лодка — литовск.
aldija).
3. Слова с жд в соответствии древнейшей славянской группе дй
(dj) и русскому ж: рождать (ср. родить) — русск. рожать; на-
саждать (ср. садить) — русск. сажать; невежда (ср. ведать) —
русск. невежа.
4. Слова с щ в соответствии древнейшей славянской группе тй
(tj) и русскому ч: возвращать (ср. возвратить) — русск. ворочать;
просвещение, освещение (ср. светить) — русск. свеча.
5. Подавляющее большинство славянских слов с подударным
е перед твёрдым согласным или на конце слова, в которых е, не
восходящее к старому t, произносится не как о со смягчением пред-
шествующего согласного, а как э: небо (ср. русск. нёбо в другом
значении), хребет, лев, вертеп, бытие и под.
6. Слова с ер (из ьр) между двумя согласными, из которых вто-
рой— твёрдый зубной, имеющие под ударением произношение
е как э, а не о со смягчением предшествующего согласного: перст,
дерзкий, серна.
1 Устанавливается эта интонация на основании показаний, главным обра-
зом, языков сербо- хорвате кого и словенского.

7. Славянские слова с начальным ю.: юг, юный, юродивый,
8. Слова с твёрдым з из г после бывших перед ним в древнейший
период славянских языков гласных переднего ряда: польза (ср.
русск. лёгок и не-льзя), состязаться, непритязательный (ср.
русск. тягаться), осязать (ср. русск. посягать).
9. Многие слова с переходом ъ в о, ь в е в открытых в про-
шлом слогах (в слогах, за которыми не следовали слоги с ъ, ь сла-
быми, впоследствии отпадавшими и выпадавшими), отражающие
искусственное сохранение старых глухих (особенно в префиксах
и суффиксах): вопить (ст.-сл. въпити), уповать (ст.-сл. упъвати,
при «уповати», явившемся аналогически), собор (ср. ст.-сл. пред-
лог съ), собирать, воплощать, восклицать, вознаграждать (ср.
ст.-сл. префикс въз-), множество, художество (ср. ст.-сл. множь-
ство и под.).
10. Многие слова и формы с ы, и в соответствии древнейшим
славянским ъ, ь перед j (й): выя, убийца, желание, явление, воин,
достоин.
В области словообразования церковнославянское влия-
ние, и прямое и косвенное (образование новых слов по южносла-
вянским образцам), исключительно велико. Так, по крайней мере
для большинства слов, южнославянский источник несомненен при
суффиксах: -тай (ходатай, глашатай), -тель (утешитель, рев-
нитель, воспитатель), -чий (кормчий, зодчий), -ен(е)ц (молодец,
птенец, первенец), -стви(е) (благоденствие, путешествие, бедствие),
-еств(о) (количество, убожество), -енств(о) (главенство, верховен-
ство), -ани(е), -ени(е) (желание, состязание, соревнование, терпение,
умениё),-тп(&) (отчизна, укоризна), -знь (жизнь, приязнь), -ын(я)
в абстрактном значении (милостыня, гордыня), -тв(а) (ловитва,
жатва, битва), -ейш(ий), -айш(ий) (добрейший, сильнейший, ве-
личайший).
Причастные образования на -щий, -ший, -вший, -мый.
Из префиксов надо, опять-таки для большинства случаев,
церковнославянскими считать: без-: безмерный, бесстрастный, без^
вестный; воз-: воспитать, возрастить (ср. русск. «вырастить»);
вз-: взрастить, взалкать; из-: испачкать (ср. «выпачкать»), из-
ругать (ср. «выругать»), испепелить и под.; низ-: ниспадать,
низвергать. Ср. и пре-, пред-, чрез-.
Меньше привилось даже в искусственном употреблении цер-
ковнославянизмов, относящихся к флексии. Таковы:
1. Отдельные звательные формы. Ср. оправданное стилизацией
в «Сказке о рыбаке и рыбке» Пушкина: «...Приплыла к нему
рыбка, спросила: «Чего тебе надобно, старче?». 2. Писавшийся
и многими произносившийся род. п. ед. ч. женск. рода ея. 3. Уже
в конце XVIII и в начале XIX века архаичный род. п. ед. ч. женск.
рода прилагательных на -ыя, -ия: из земныя неволи, на пажитях
кровавыя войны. 4. Имен.-вин. падеж мн. ч. женск. и средн. рода
на -ыя,-ия: старыя башни; дальтя дороги — формы, так писав-
шиеся и изредка так произносившиеся до 1917 г. 5. Правописание

-аго, -яго, в род. п. ед. ч. муж. и среднего рода прилагательных,
6. Формы нечленных прилагательных и причастий в роли опреде-
лений у писателей начала XIX века: «Отечески пенаты, О пестуны
мои!» (Батюшк.). «Отдай же мне протекши дни» (Пушк.).
7. К церковнославянскому влиянию надо, вероятно, отнести и
творительный пад. ед. ч. жен. рода на -ою, -ею: своею рукою, чужою
землёю и под.
Синтаксическими церковнославянизмами являются:
1. Употребление есть и суть в роли связки.
2. Обороты, связанные с употреблением причастий.
3. Союзы ибо, дабы и др.
IV. а) Образец языка московских документов XIV века.
Отрывок из «Духовной» вел. кн. Семёна Ивановича Московского
(1341-1353).
... а сю грамоту пи( )лъ есмь пере(д) своими о(т)ци, пере(д)
влд(д)кою володимерьскимъ пере(д) олексѣемъ пере(д) влдкою
переяславьскимъ офонасеемъ, пере(д) влдкою коломенскимъ
офонасьемъ. пере(д) архимандритомъ петромъ, пере(д) архимандри-
томъ пере(д) филимономъ. пере(д) своимъ оцем д( )шевнымъ попомъ
евсевьемъ, а все есмь се положилъ на б( )зѣ и на своей братьѣ на
князи на иванѣ на князи на андрѣи. а по о()ца нашего бл()гв(е)нью
что намъ приказа(л) жити за одинъ, такоже и язъ вамъ приказываю
своей братьи жити за одинъ, а лихихъ бы есте люд... инеслуша(л)и
хто иметь васъ сваживати. слушали бы е... о( )ца нашего влд( )-
ки олексѣя. такоже старыхъ бояръ хто хот...лъ о( )цю нашему
добра и намъ, а пишу вамъ се слово того дѣля что бы не перестала
память родилии нашихъ и наша и свѣча бы не угасла, а хто сю гра-
моту иметь рушити судитъ ему б( )ъ в семь вѣцѣ и в будущемъ.
(Церковнославянские буквы для упрощения набора заменены
русскими. Титла заменены скобками. Знаки препинания оригинала
сохранены. Многоточия обозначают стёршиеся и под. части тек-
ста).
Примечание. Родилии — описка (родителии).
б) Образец русского литературного языка второй половины
XVII века.
Отрывок из «Жития» протопопа Аввакума (1621—1682), написанного около
1672—1673 г.
...Таже съ Нерчи рѣки паки назадъ возвратились къ Русѣ.
Пять недѣль по льду голому ѣхали на нартахъ. Мнѣ подъ робятъ
и подъ рухлядишко далъ двѣ клячи, а самъ и протопопица брели
пѣшіе, убивающеся о ледъ. Страна варварская, иноземцы не
мирные: отстать отъ лошадей не смѣемъ, а за лошадьми итти не
поспѣемъ, голодные и томные люди. Протопопица бѣдная
бредетъ, да и повалится; сколько гораздо; в иную пору бредучи

повалилась, а иной томной же человѣкъ на нее набрелъ, тутъ же
и повалился; оба кричатъ, а встать не могутъ. Мужикъ кричитъ:
«Матушко государыня, прости!» А протопопица: «Что ты, батько,
меня задавилъ?» Я пришелъ. На меня бѣдная пеняетъ, говоря:
«Долго ли муки сея, протопопъ, будетъ?» И я говорю: «Марковна,
до самые смерти». Она, воздохня, отвѣщала: «Добро, Петрович:
ино еще побредемъ».
(Перепечатывается по «Историко-литературной хрестоматии»
Бродского, Мендельсона и Сидорова, ч. II,
1916, стр. 300. Ср. и текст, воспроизведённый в книге А. Бороз-
дина «Протопоп Аввакум», 1900, Приложения, стр. 89. В нём
характерно «Нерьчи»).
в) Образец языка начала XVIII века.
Письмо Петра I во Французскую академию наук 11 февраля 1721 г.
...Объявляем Королевской французской академии наук мило-
стивое наше поздравление.
Нам не инако, как зело приятно быть могло, что вы нас членом
в свою компанию избрали. Мы також не хотели оставить, не ока-
зав вам за то сим нашего признания и не обнадежа вас, что мы
с великим удовольством то место, которое вы нам представляете,
приемлем, и что мы ничего больше не желаем, как чрез. прилеж-
ность, которую мы прилагать будем, науки в лучший цвет при-
весть, себя яко достойного вашей компании члена показать. Мы
повелели нашему первому лейб-медику Блюментросту вам от вре-
мени до времени сообщать о том, что в государствах и землях на-
ших нового и рассуждения Академии достойного случится, и нам
зело будет приятно, ежели вы с ним корреспонденцию содержать
и от времени до времени оному взаимно сообщать будете, какие
новые декуверты от Академии учинены будут.
(Перепечатано из «Введения в историю просвещения в России
XVIII столетия» П. Пекарского, 1862, стр. 532 —533.
Орфография изменена).
Примечание. Декуверты — открытия (фр. decouvertes).
V. а) Русские наречия1.
За вычетом древнеболгарского (старославянского) влияния,
наложившего свой отпечаток и на синтаксис, многое внесшего
в лексику и, как увидим дальше, сыгравшего значительную роль
в стиле русских писателей, основное принадлежит образовавшимся
слиянием севернорусских и южнорусских го-
воров говорам среднерусским.
1 В некоторых очерках русской диалектологии, выходивших даже после
Великой Социалистической революции, говорится о «белорусском наречии»
и «малорусском наречии» русского языка (в скобках — «украинский язык»).
В нашем курсе речь идёт только о русских говорах.

Полоса последних проходит по областям: южной части Ленин-
градской, Калининской, Московской, крайней южной части Ива-
новской, южной части Горьковской, сев.-вост. части Рязанской,
Мордовской АССР, сев.-вост. части Тамбовской области, крайней
юго.-зап. части Куйбышевской и части Саратовской1. Влиятель-
нейший их представитель в настоящее время — говор города М о-
с к в ы.
Среднерусские говоры по своему происходжению представляют
потомков тех севернорусских говоров, которые развили в себе
под влиянием южнорусских (курско-орловской «речи») их типи-
ческую особенность — так называемое аканье, т. е. в суще-
ственном— произношение неударяемого о как а: вода, —«вада»,
нога — «нага» и под., или в отдельных положениях — особые
редуцированные оттенки, и утратили таким образом одну из наи-
более выразительных черт северного наречия.
Это проникновение южнорусской диалектной стихии в каче-
стве основы русского национального языка совершилось, как
учит И. В. Сталин («Марксизм и вопросы языкознания», стр. 37),
в процессе образования русской нации, т. е. хронологически—
в эпоху подымающегося капитализма (И. В. Сталин, Соч., т. 2,
стр. 303).
Сопоставляя особенности севернорусские с южнорусскими, мы
найдём в говоре Москвы только известное количество тех или дру-
гих, причём во всём- существенном факты московского говора ока-
жутся вместе с тем и литературными или довольно к ним близкими.
Вот перечень важнейших особенностей севернорусского наречия:
1. Оканье. Так условно называется сохранение различия
между неударяемыми о и а, т. е. вода, говорить, полоса не произно-
сятся с а и редуцированными (качественно неопределёнными) зву-
ковыми оттенками, а звучат в соответствии орфографическим
написаниям.
В ряде говоров оканье в данном смысле существует только
после ТБёрдых согласных.
2. Произношение г взрывного (латин. g), т. е. в латинской тран-
скрипции: ncgä, gorä, mogii.
3. Выпадение й между гласными и, как резуль-
тат такого ^выпадения, стяжение гласных: бываэт, от-
куда— быват и быват; знаэм, откуда—знам и знам; хозяэва,
хозява — хозява \ кроэт и крот — крот.
4. Формы род.-вин. ед. ч. меня, тебя, себя.
5. Окончание -т в 3 лице обоих чисел у глаголов: несёт, хвалит,
несут, хвалят (хвалют)2.
1 Точное обозначение границ среднерусских говоров даёт И. Фалёв
в книге «Русская диалектология» (составили С. Ерёмин и И. Фалёв), 1928,
стр. 30.
2 Отсутствует эта особенность в части говоров б. Олонецкой губернии,
где встречаются формы несуть, ведуть, но несёт, ведёт, и немногих других.

Типичны для севернорусского наречия,
но не охватывают его целиком:
1. Переход а после мягких согласных (орфогр. я) в э (орфогр. е).
Переход этот бывает ограничен дополнительными условиями:
неударяемостью данного гласного, наличием последующих мяг-
ких согласных и под.: в грезй, грезнй, но грязь; или грезь, преник,
но грязно, и под.
2. Произношение старого звука ѣ (во всех случаях или в опре-
делённых условиях, напр., перед последующим мягким соглас-
ным) как и или как узкого э (ё): мисто, лито, тинь, сить; место,
лето и под.
3. Произношение неударяемого е как ё (о с предшествующей мяг-
костью согласного): будет, поле, сестра. Такое произношение
(ёканье) ограничено обыкновенно концом слова или положением
перед твёрдыми согласными.
4. Различные виды совпадения ч и ц: или только в ц, или только
в ць, реже — в ч или в шепелеватом звуке, среднем между ць и ч;
иногда в виде мены звуков ц и ч, т. е. употребления их в ненадле-
жащих (с точки зрения свидетельств всех славянских языков)
словах: цас, цыстой, цяс; цёрёпок, цчистый, ццас.
5. Изменение дн в ни: мённой, бённой (= литературным: мед-
ный, бедный).
6. Сохранение мягкости, параллельной украинской, в соглас-
ном перед суффиксом -ск- (ср. ст.-сл.-ьск-) и смягчение с: дере-
веньськой, женьськой, руськой, а также мягкость с и выпа-
дение т в суффиксе -ство (ср. ст.-сл.-ьство): отецесьво, царсьво,
сиросьво.
7. Произношение «что» как чё (чо), щё (Що), штё и под.
8. Окончание сравнительной степени на -яе (-ае): сильняе, доб-
ряе, громчае. Шире распространено оно в восточно-севернорусских
говорах.
9. Постпозитивный член -от, -та, -то (по происхождению
примкнувшие к существительным формы тъ,— ср. тот,— та,
то, те), во многих случаях сохраняющий ещё следы былого скло-
нения: мужик-от, мужика-то, мужику-ту, вода-ma, воду-ту,
люди-те.
10. Творительный падеж мн. ч. на -м, совпадающий, таким
образом, с дательным мн. ч.: с сундукам, с рукам, с ногам, или на
-мя, -ма, -мы (-мя у местоимений — имя, всемя).
П. Родительный падеж ед. ч. муж. рода на -во у прилагатель-
ных: доброво, синево.
12. Архаизмы ударения, иногда обнаруживающие совпадение
с украинским: гостите, спите.
13. Некоторые синтаксические особенности:
а) Употребление в роли сказуемых окаменелых форм прича-
стий: брат ушодчи (= ушёл), ищо не отошодши служба (= не
отошла), он был проспавши.
б) Именительный падеж имён женского рода в соответствии

винительному литературного языка при неопределённых гла-
гольных формах (инфинитивах): надо душа спасти, своя голова
подставлять не хотно, трудно тебе у царь-девицы живая вода
достать.
в) Страдательные безличные обороты: смолоду много бито-
граблено; доучёнось до того; уйдёно.
Основные особенности южнорусского наречия следующие:
1. А к а н ь е, т. е. совпадение неударяемых о и а в звуке а вообще
или в редуцированных оттенках в зависимости от положения.
2. Иканье или яканье, т. е. переход неударяемых э (ор-
фогр. е) и а (орфогр. я) с предшествующим мягким согласным
или шипящим в и или а с предшествующей мягкостью (орфогр! я).
Переход бывает зачастую ограничен специальными условиями.
«Несу» переходит в нису или нясу; «десять» — в десить или со-
храняется как десять; отрезать произносится как атризйть
или атрязйть.
3. Рефлексация (отражение) старославянского звука ѣ в виде е
под ударением: вера, бел, бедный, лекарь (ср. др.-болгарск. вѣра,
бѣлъ, бѣдьнъ и под.).
4. Переход г (латин. g) в звук длительный, похожий на укр.
г, но более по сравнению с ним передний (задненёбный, а не гор-
танный).
5. Род.-вин. пад. мине, тибе, сибе.
6. Имен. мн. ч. аньи
7. Там, где 3 л. ед. и мн. ч. в глаголах оканчивается на т, оно
мягко: ходить, визеть (или визе), ходють, визуть и под.
8. Под влиянием отношений в глаголах «ношу : носишь,
кошу : косишь», звучащих нашу, кашу : носиш, кбсиш, ряд гла-
голов, имевших раньше ударение «даришь, варишь, платишь»
и под., стал звучать дарю : дбриш, варю : вбриш, плсиу: плбтиш
и под.
Типичны для южнорусского наречия, но
не охватывают его в настоящее время це-
ликом:
1. Смягчение к после мягких согласных: Танькя, ачкё (очко).
2. Сохранение г в род. пад. ед. ч. муж. и ср. рода прилагатель-
ных: слипбга (сляпбга), тагб.
3. Род. пад. женск. рода её (не её), таё, самаё и под.
В говоре Москвы мы найдём в настоящее время последовательно
проведёнными отдельные северные и отдельные южные черты: к
севернорусским относятся взрывное произношение г; меня, тебя,
себя; окончание -въ (-ва) в род. падеже ед. числа прилагательных
мужского и среднего рода; твёрдое т в 3 лице ед. и мн. чисел гла-
голов; южнорусское влияние обнаруживают аканье и иканье
а также окончание -ее (-ей) в сравнительной степени1.
1 В XVIII веке у писателей ещё не редки севернорусские формы на -яе.
Их пытаются ввести в определённые рамки (мнимо-эстетического порядка), но

Стоит отметить, что говор Москвы лишён как раз специфиче-
ской черты, отличающей значительную часть среднерусских
говоров от обоих основных наречий: он не знает перехода мягких
к и г в ть и дь, широко распространённого в среднерусской полосе
(т. е. в говоре Москвы, как и в литературном языке,— кислый,
гибнуть, а не тислый, дибнуть).
Из типичных для говора Москвы особенностей, не имеющих
широкого распространения в основных наречиях, надо упомя-
нуть произношение щ как долгого мягкого ш:«щи» — шьи, «ещё»—
ишьо.
Параллельно долгое мягкое ж звучит в словах: «уезжать, при-
езжать»— уим&атъу приим?ать\ «дождик» — doof&m и под.
Являясь продуктом влияния ряда говоров, литературный язык
при внимательном анализе обнаруживает следы отдельных диа-
лектных влияний в форме тех или других слов, попавших в него
из говоров, вообще говоря, не игравших заметной роли в его об-
разовании: так, щ произносится как твёрдое ш. в говоре Москвы
в слове Польша (ср. укр. Польща, русск. польский). Литературное
цапля, как показывают укр., белорусск. и южнорусск. «чапля»,
а также другие славянские языки, имеющие в этом слове звук ч,
заимствовано из цокающих севернорусских говоров. Тёща с ё
(о с предшествующей мягкостью согласного) попало в литера-
турный язык из говоров с твёрдым долгим ш; крыло — из говоров
с переходом гриб в грыб, скрипеть в скрыпеть (ср. ст.-сл. крило)
и т. д1.
б) Образец севернорусского говора.
А ве́домо, к слову да к ре́че топе́ре, дидушко,...— скаж-ко нам,
почём ты эвто узнаёш—колды каку́оё будет лето? Ли́ко, ты вес-
ну́сь бачил нам: не красно́ будёт нонче ли́то. Ну так и есь. Ли́ко,
по сам Ильин день вёдреча не бывало! Эко диво: а коля́ какая
жара́ стоит об эвту пору: так варо́м те и вари́т. А колды́ опеть
баёш по весна́м: кра́сно будёт нонче лето. Так и бывает завсёлда́.
Скаж-ко нам,— по чему ты эвто примечеёш, дак и мы знать
станём.
— Покма́ станёш знать, скоро состаришша... Однак послу-
шайтё, пожалуй: скажу я вам и про эвту примету. На штё веть
старики, штёбы́ калякать. Я слыхал от старых людей, штё весной
ежеле из муравишшов пере́ж красные муровьи выху́одят— будёт
лето красноё, а коля́ чёрныё переж,— лето будёт чёрноё, заму́оч-
ливо. Я весной эвто замечею,— пере́ж и узнаю́, коля́ каку́оё будёт
лето.
уже Ломоносов высказывается в пользу предпочтительности форм на -ее:
«Не рѣдко ради двухъ или трёхъ е, первые склады составляющихъ, вмѣсто
-ѣе употребляется -яе: блекляе, свѣтляе. Однако и блеклѣе, свѣтлѣе равное,
или и лутчее достоинство имѣютъ».—«Россійская грамматика», 1755, § 213.
1 Более подробные сведения о русских диалектах см. в книгах Р. И. Ава-
несова «Очерки русской диалектологии», 1949, стр. 212—234, и П. С. Куз-
нецова «Русская диалектология», 1951.

Вуот штё... Эка, парень! подумаш, какие досель были мудрё-
ные старики-ти: всё веть замечели. А тибе, дидушко, матёрое спа-
сибо, штё ты нас уму-разуму научаёш!
(Говор бывш. Котельнического уезда Вятской губ. по рукописи
пятидесятых годов XIX столетия, перепечатанной в выдержках
акад. А. А. Шахматовым в «Сборн. Отд. русск. яз. и слов.
Акад. наук», т. XCV, № 1, стр. 72—73. Орфография заменена
новой).
Объяснение слов: колды — когда.
лико —смотри-ка..
бачить — сказывать, предрекать.
завсёлда — всегда.
покма — много.
калякать — разговаривать, болтать.
переж — раньше.
матёрой — большой, огромный.
в) Образец южнорусского говора.
Был у нас станавой, ни тем яго паминать: тяперь уш ён памёр.
Любил ён больна денишку. Вот даслыхалси ён, што у аднаго бага-
тага мужыка была тысяча рублёв дених, и давай придумывать,
как бы йих палажыть у свой карман. Ня долга ён думал; смикалка-
та у ниго здаровая на все праделки. Вялел ён сваиму рассыльна-
му, такому ш выжаги, изделать чилавечью чучилу, замазать йие
кровью и падбросить к мужыку на гарот. А сам ночью приижжаить
у то сяло и кричить: Давайтя мне хватеру! —Иде прикажытя, ва-
ша благородья? успрашивая соцкай.— Ну, хоч у такога-та му-
жыка. Привёл яго соцкай на хватеру, и мужык пришол к няму
на паклон. Станавой и приказывать соцкаму узять у каго-нибуть
сена для яго лашадей. А хазяин и кажа: Зачем жа, ваша блага-
родья, хадить далека за сенам? мы сами ради служыть вашай ми-
ласти,— ни у первой вы у мине астанавливаитись: чем багаты,
тем и ради. Узял мужык хванарь и пашол с рассыльным за сенам.
Рассыльнай, как толькя пришол у сарай, и хватил сена пряма
у том местя, иде лижала чучила, и закричал: Ах, батюшки, тут
мёртвай ляжыть чилэк! Мужык, как глянул, так и абамлел. Што
тут делать? Прибех у хату и бух станавому у ноги: Батюшка,
такой-сякой, стань за атца, за матиря! знать ни знаю и ведать
ня ведаю, аткуля на мине такая напасть. Станавой закричал,
залапел, вялел была грамаду збивать, а даля збил с мужычка ты-
сичку и паехал; и чучилу с сабою узял. Да што казать! ни ув ад-
ном сяле пабывала ета чучила; пабралси станавой на ниё дених.
(Текст в Обоянском уезде Курской губ. записан в 50-х годах
XIX века А. С. Машкиным. При перепечатке внесены следую-
щие изменения: вм. 7 везде печатается г, которое следует читать
как звук фрикативный; «яти» заменены буквой е; вместо йота —й;
вместо i — и. Исправлены явные ошибки оригинала):

ИЗ ЛИТЕРАТУРЫ.
Для критического использования.
О древнеболгарских элементах в русском языке:
. Е. Ф. Будде. Очерк истории современного литературного русского языка
(KVII—XIX вв.). 1908. Энциклопедия славян, филол. Вып. 12.
A. A. Шахматов. Очерк современного русского литературного языка.
М. 1941, изд. 4.
A. В. Михайлов. Опыт введения в изучение русского языка и письма.
Варш. 1911.
С. П. Обнорский. К истории словообразования в русском литератур-
ном языке. Русская речь, 1927, № 1.
B. В. Виноградов. К истории лексики русского литера!урноге
языка. Там же.
В. В. Виноградов. Очерки по истории русского литературного
языка XVII—XIX вв. М. 1938.
В. В. Виноградов. Основные этапы истории русского языка. Рус-
ский язык в школе. 1940, №№ 3, 4 и 5.
B. В. Виноградов. Великий русский язык. М. 1945.
Г. Винокур. Русский язык. М., 1945.
C. П. Обнорский. Очерки по истории русского литературного языка
старшего периода, 1946.
Г. О. Винокур. О славянизмах в современном русском языке.—Рус-
ский язык в школе. 1947 № 4.
П. Я. Черных. Происхождение русского литературного языка и
письма. 1950.
Очерки русской диалектологии:
Е. Ф. Карский. Русская диалектология. 1924.
С. Ерёмин и И. Фалёв. Русская диалектология. 1928.
П. С. Кузнецов. Русская диалектология. 1951.
Р. И. Аванесов. Очерки русской диалектологии. 1949.
Важна «Программа собирания сведений для составления диалектологи-
ческого атласа русского языка», I, Вологда, 1945, и в других изданиях.
Об иноязычных элементах в русском языке:
Лучший систематический очерк даёт книга В. А. Богородицкого «Общий
курс русской грамматики», 1935, изд. 5, гл. XVII.
Полезный справочник представляет «Словарь иностранных слов» под
редакцией И. В. Лехина и проф. Ф. Н. Петрова, 3-е переработанное
и дополненное издание, Госуд. изд. иностранн. и национ. словарей, М. 1949 г.—
При предшествующих изданиях был дан прекрасный очерк Н. В. Юшма-
нова «Грамматика иностранных слов».
В «Литературной учёбе» 1932 г., №№ 7—8 и 9—10, напечатан популяр-
ный очерк Н. Коварского «Иностранные слова в русском языке».
Ср. также Л. А. Булаховский. Русский литературный язык первой
половины XIX века, I, Киев, 1941, глава .VI, и «Иностранные элементы
в русской художественной литературе и отношение к ним в первой половине
XIX века»,—«Научные записки Харьк. гос. педаг. инст. иностранн. языков»,
I, 1939 г.

ГЛАВА II.
ЛЕКСИКА И ФРАЗЕОЛОГИЯ.
Содержание: 1. Вводные замечания. 2. Состав русской лексики в стилисти-
ческом отношении. 3. Областная и социальнодиалектная лексика. 4. Древне-
болгарские элементы. 5. Архаизирующая лексика. 6. Неологизмы. 7. Ино-
язычные элементы. 8. Борьба с варваризмами. Замечания об аббревиатурах.
9. Об источниках литературной фразеологии. 10. Замечания о супплетивных
словах (формах) и омонимах. 11. Лексикография.— Из литературы.
1. ВВОДНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ.
Характеризуя состав русской лексики, необходимо иметь в виду,
что так называемые значения слов во всех языках не представ-
ляют собою фактов большой устойчивости и ограниченности: при-
рода слова чуть ли не в каждой новой фразе даёт о себе знать но-
выми оттенками по отношению к другим сочетаниям, в которых
слово это уже воспринималось. Если слово, отдельно взятое,
справедливо называли «мёртвым препаратом», то слово во фразе,
в контексте, и притом в зависимости от установки контекста,— факт
самой жизни, нередко ставящий нас перед резкими различиями
смысла даже в отношении внешне ближайше-родственного. Жи-
вой, напр., в предложении: Он был ещё живой, когда по ступеням
больничной лестницы поднимался его сын, имеет значение «прояв-
ляющий жизнь, не мёртвый»; в сочетании живой звук — «относя-
щийся к живому существу, принадлежащий живому существу»:
Звук привычный, звук живой, Сколь ты часто раздавался Там, где
тихо развивался Я давнишнею порой (Пушк.); Вдруг из-за одно-
образного шума ветра он явственно услышал какой-то новый, живой
звук (Л. Толст.); во фразе: Места живого нет, так избили — жи-
вой значит «целый, не повреждённый»; в предложениях: Она была
живая подвижная, как ртуть (Гонч.), Жива, как порох, весела,
умна (Тург.) —живой получает значение «проворный, подвижный»
ит. д. Пробираясь меж кустами, Пробежит огонь живой (Тютч.)—
«подвижный».
Если лёгкий чаще всего значит «имеющий малый вес», то оно же
может значить в других сочетаниях вообще «небольшой, малый,
слабый», ср. лёгкое замешательство, лёгкая проседь, лёгкая зыбь

и т. д.; в контекстах вроде: носиться на лёгком скакуне; лёгкая кавале-
рия; Соня... лёгкими, весёлыми шагами, с раскрасневшимся лицом,
побежала вслед за Наташей (Л. Толст.); Лёгкая, как лань, лезбиянка
вошла (Фет) — лёгкий имеет смысл «быстрый, проворный»; лёгкий
слог значит «плавный и понимаемый без затруднений» и под. Во
фразе: Ты, слушая мой лёгкий вздор, С улыбкой иногда дремала
(Пушк., «Русл, и Людм.») со словом лёгкий мы естественнее все-
го свяжем представление о легкомысленности; в другой: ...И мы-
сли в голове волнуются в отваге, И рифмы лёгкие навстречу им
бегут (Пушк., «Осень»)—лёгкие поймём как «давшиеся без труда»
и под.
Любопытный как название известной басни И. А. Крылова
значит «склонный к любопытству, любознательный», а во фразе:
Тут выяснилось любопытное обстоятельство — уже обозначает
«возбуждающий любопытство, интересный». Подобным образом тер-
пимый в одном контексте может иметь смысл «снисходительный» —
ср.: терпимый к чужим мнениям, в другом — «тот, которого
терпят» или «то, что терпят»: Такого рода поступки не могут
быть терпимы.
Кроме контекстуальных сдвигов в значениях, в языках неред-
ко приходится считаться с внешним совпадением в одном слове
несколько раз повторявшихся называний новых понятий с исполь-
зованием того же корня и тех же словообразовательных средств.
В таких случаях роль контекста для понимания ещё значительнее,
ещё определённее. Если отсутствует материальная ситуация, то
лишь из фразного контекста можно узнать, идёт ли речь о ломе
как орудии, о ломе ли в костях, или о ломе золота и под.: о бое
ли—битве, о бое ли часов, о бое ли посуды.
Особенно многочисленны разветвления значений, выражаемые
префиксальными образованиями: ср., напр., завести: 1. Привести,
куда-нибудь в сторону от надлежащего пути: Он... описал крайу
куда завела меня судьба (Пушк.). 2. Завести машину и под.: Всё
в доме шло, как заведённые часы (Л. Толст.). 3. Завести порядок,
обыкновение и мн. др. Или перевести: 1. Переправить руководя, по-
могая, поддерживая за руку и под.: Отец перевёл меня через ручей.
2. Сделать перевод с одного языка на другой. 3. Даром истратить,
испортить: Только переводишь бумагу и под. Просмотреть: 1. Бегло
прочесть и под., напр.: Просмотреть вчерашнюю газету. 2. Не уви-
деть то, на что глядел: Мы в книге просмотрели ряд существенных
ошибок. Выжить: 1. Остаться в живых, уцелеть. 2. (С вин. пад.
объекта) Принудить оставить помещение или должность, и под.
Вместе с ролью контекста, отражающего сочетание понятий
в новых и новых комбинациях, необходимо считаться с перенос-
ностью употребления слов, явлением, теснейшим образом связан-
ным с первым. Граница между так называемым прямым употребле-
нием слов и употреблением переносным в большой мере условна:
замкнутый характер, напр.,— первоначально метафора (ср. замк-
нуть — «запереть на ключ»), но теперь обычный способ выражения

•соответствующего понятия, не останавливающий на себе внимания
в стилистическом отношении.
В общем можно сказать, что существо различия здесь только
в той степени сознательности, которую говорящий и слушающий
связывают тут с установкой на новое, на перенесение слова из той
сферы, где оно бытовало без специальной выразительности, в сфе-
ру иную, осознанную иногда — в прихотливой ассоциированности
с данной и вместе с тем — в отличии от неё.
Ясно, напр., что во фразе: «Офицер прищурил глаза и воткнул
их на секунду в рябое, неподвижное лицо» (Горьк., «Мать») во-
ткнул можно понимать только переносно, или в стихотворении:
Я пришёл солнцеглазым парнем В переломленный надвое мир (Жа-
ров) — переломленный употреблено не в его прямом смысле, а в
смысле — «разделённый на два враждующих лагеря».
Возможно, однако, и это наблюдается нередко, что метафори-
ческий смысл получает контекст в целом, а слова его, взятые от-
дельно, не претерпевают заметного сдвига в своём значении. Так
дело обстоит, напр., в определённо метафорических выражениях-
образах стихотворения С. Васильева «Кремль ночью»: «А рассвет
уж еле-еле Побелил окно. Поздних звёзд ночное просо Ветер сдул
<: небес. Первый стриж пронёсся косо Снам наперерез. Над Мо-
сквой-рекою стало Всё уже видней, И туман своих усталых Рас-
седлал коней».
Или другой пример:
«Скоро, скоро зелёным пожаром Запылают на солнце сады»
(Исак.).
Полнозначных, самостоятельных слов, которые вовсе не упо-
треблялись бы или не могли бы употребляться переносно, вообще
говоря, не бывает.
Количество слов, получивших после Великой Социалистиче-
ской революции новые, переносные значения широкого употреб-
ления, огромно: чистка, передышка, фронт науки, лёгкая кавале-
рия, низовые звенья, расстановка сил, взяться по-боевому — лишь
отдельные примеры ежечасно и повсюду осуществляемого про-
цесса перенесения значений на рождающееся в жизни новое, тре-
бующее своего названия.
Резки сдвиги значений в том, что относится к оценочно-
му моменту, сопровождающему понятия. Лингвистика констати-
рует в большом числе явления так называемой «энантиосемии»,
перехода- слов, имевших определённое значение, в слова со зна-
чением противоположным. Но разве не факты этой самой энантио-
семии мы имеем хотя бы в употреблении слов в ироническом смыс-
ле, в снижении «высокого» в оценке одного класса и «низменного»,
«презренного» в оценке другого?
Характеристика лексики даже литературного- языка, истори-
чески в большей мере, чем диалекты, являвшегося достоянием
классов господствующих, предполагает констатацию, что диффе-
ренциация имела место и среди них и что значения многих слов

окажутся окрашенными по-разному для разных причастных к
литературному языку общественных групп. Ещё в большей мере
это нужно предполагать для русского литературного языка
послеоктябрьского времени. Советское общество, критически усваи-
вая литературный язык дореволюционной эпохи в качестве орга-
низованного средства культурного строительства, должно было,
естественно, приспособить его для новых, своих задач, и в про-
цессе этого приспособления не могло, не говоря уже об интенсивном
творчестве в области словообразования, не внести в восприятие
перенимаемого лексического состава многого из того, чем оно уже
в своём языке располагало, языковых фактов своей идеологии.
Особенно типичны в этом отношении сдвиги в окраске, сопро-
вождающей слова, относящиеся к социальным или сильно окра-
шенным социально понятиям: господин (теперь обыкновенно упо-
требляющееся с эмоцией враждебности и иронии), дворянин (эмо-
ция враждебности), барин, не говоря уже о таких понятиях, как
благотворительность, благосклонность, чернь, прошение, покор-
ность, милостыня, миловать, поститься, сохраняющих в своей
этимологии отчётливые следы иной идеологии, иных социальных
устремлений.
2. СОСТАВ РУССКОЙ ЛЕКСИКИ В СТИЛИСТИЧЕСКОМ
ОТНОШЕНИИ.
Приняв во внимание сделанные ограничения, условно можно
лексику русского языка XIX и начала XX века свести к таким
категориям.
В составе нашего литературного словаря мы можем выделить
прежде всего основной фонд общеупотребительных и
общепонятных слов, служащих прямому названию и со-
ставляющих достояние каждого носителя литературного языка.
Эта группа наименее нуждается в нашей характеристике. Она охва-
тывает такие присущие чуть ли не любому языку понятия, как
мясо, глаз, рука, палка, красный, белый, медленный, скорый, я, ты,
два, три, медленно, быстро, впереди, да и под. Как отмечено
И. В. Сталиным (Марксизм и вопросы языкознания, изд.
«Правда», 1950, стр. 19), «главное в словарном составе языка —
основной словарный фонд, куда входят и все корневые слова, как
его ядро». По своему происхождению эта группа принадлежит
самым широким массам и такою ощущается. Но при этом надо
иметь в виду, что она пополнялась в течение веков многочислен-
ными наименованиями предметов и понятий, отражающих разно-
образные материальные и культурные приобретения, уже сделав-
шиеся достоянием любого грамотного человека,— паровоз, вагон,
оранжевый, лакировать, голосовать и под. (так называемые «куль-
турные слова») и среди них, конечно, очень много ещё свежо
ощущающихся как заимствования (см. ниже).

С последней группой сродни, но явно нуждается в особом к
себе внимании специфически-бытовая лексика.
Специфически-бытовая лексика, ещё относительно
недавно, главным образом, крестьянская, занимает большое место
в таких собраниях словарного материала, как «Толковый словарь
живого великорусского языка» В. И. Даля (4 тома). Обычному
носителю литературного русского языка она или в значительной
мере чужда, или, если он усваивает её, представляется наносной,
хотя он и сознаёт её постоянное право влиться в литературную
речь для обозначения соответствующих понятий.
Место широкого использования подобной лексики—проза тех
беллетристов, которые дорожат изображением быта, любовно сле-
дят за этнографическими деталями, интересуются «вещами». Не-
которые из них не рассчитывают, что круг привлекаемых ими слов
окажется известным широкой читательской массе, для которой
они пишут, и находят поэтому нужным давать пояснения к вво-
димым ими бытовым словам. У одних писателей эта бытовая лек-
сика (большею частью предметная) идёт рядом со стремлением
вообще подражать крестьянской речи или передавать её, у других
она вкрапливается в обычную, просто как результат обогащения
новыми понятиями.
На особое место следует поставить бытовую лексику, относя-
щуюся к другим странам и народам. Романтизм с
его позднейшими ответвлениями внёс в русскую литературу немало
слов, довольно прочно осевших если не в активном, то в пассивном
словаре русского читателя. Эта лексика по её природе не стойка,—
не стойка в том смысле, что её роль может оканчиваться собственно
тем произведением, где она привлечена с целью или создать впечат-
ление couleur locale (и тогда она обыкновенно даётся несколькими
словесными «точками», отдельными словами) или ввести в особенности
описываемого быта (и тогда она может быть достаточно обширна).
Тематика исторически влиятельной литературы, почти исключи-
тельно художественной, определила отбор из подобного очень боль-
шого материала. А так как то, что твёрдо знал русский читатель из
Экзотической лексики, было уже в значительной степени у писа-
телей и ранее,— настоящим фондом русского литературного языка
приходится считать именно этот сильно уменьшенный запас. Уже
Марлинский и Лермонтов дали много кавказских ло-
кализмов, но русский читатель, после них имевший ещё Полон-
ского и др. (из новейших ср., напр., «Солдатскую славу» С. Го-
лубова, «Великого Моурави» А. Антоновской и большую
переводную литературу с грузинского; меньшую—с других языков),
чуть не целый век фактически оставался при ауле, сакле, чинаре,
кунаке, муэдзине и немногих других. Гаремы, янычары, паши
одалиски — почти постоянные спутники сюжетов, связанных с
дореволюционной Турцией. При изображении Испании, хотя рус-
кая литература имела, напр., живые, в своё время пользовавшиеся
успехом и даже вошедшие в школьные хрестоматии «Письма об

Испании» В. П. Боткина (1847), за Пушкиным и
А. К. Толстым читатель помнил только мантилью, кастаньеты,
серенаду, гидальго, реже — качучу, гитану и под.
Значительно богаче, чем всякая другая чужеземная бытовая
лексика, была в художественной литературе лексика, характери-
зующая античный мир. В отзвуках своих она через весь
XIX и начало XX века с В. Брюсов ым вошла даже в пореволю-
ционную литературу, но для силы и стойкости именно античной
лексики были свои хорошо известные культурно-исторические при-
чины: положение её во многих литературах, эстетический культ
дворянских верхов, отгораживавшихся от жизни, долговременное
господство в России классической школы и под.
Экзотйсты XX века внесли в бытовую лексику этого типа
немало нового, свежего, но это новое не отстоялось в общем языке
и большею частью ещё остаётся для него инородным телом.
Н. В. Гоголь в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», в по-
вестях «Миргорода» свободно и любовно вводил слова, относящиеся
к быту Украины, делая знакомыми русскому читателю предметы
и названия их. Но лексика эта была очень ограниченной, узко-
бытовой. В подходе к использованию лексики сказалась традиция
таких очень близких к Гоголю в этом отношении писателей, как
его предшественник В. Т. Нарежный («Бурсак» и др.),
Гр. Ф. Квитка-Основьяненко («Пан Халявский» и др.).
Благодаря им знакомыми делались в России или оживлялись
в памяти «этнографические» галушки, бандура, гопак, кобза, ка-
ганец, чумаки, макитра% пампушки и др. Позже украинскую ле-
ксику в русской беллетристике находим у украинца же по происхо-
ждению Г. Данилевского («Старосветский маляр» и др.),
у В. Короленка («Лес шумит» и др.); у К. Тренёва
(«Затерянная криница» и др.). В настоящее время её широко вво-
дит С. Бабаевский («Кавалер Золотой звезды», «Свет над
землёй»).
В приобщении русского читателя крусской бытовой лексике
заметная роль принадлежит, напр., В. Далю1, П. Мельни-
кову-Печерскому, С. Максимову, Л. Толстому,
1 Вот два примера из В. И. Даля («Новые картины русского быта. Январь»):
«Дороги разъезжены — сущее подобие хлябей морских. О шибельках и
порожках, выбитых конскою ступней под обозами, по которым едешь... и
бережешь зубы, уже давно речи нет — пошли нырки да ухабы, в которых и
возу не видать, как осядет... а раскаты знай переваливают возище сбоку на
бок... троечной езды уже нет с Николы: либо бочкой ступай, не то гусем, у кого
кони приезжены, а нет, так в одиночку».
«Спит (сопит?) и курит и дует — что-то будет? По кличку на зимнюю
непогоду нам не за море идти, полный подбор дома есть: стояла пометуха
и понизовка, и тащиха, была и свистуха, и кура, и вьюга, и хурта, и просто
держало (при этом слове курсив Даля), то есть стояла плящая стыль, с искрой
и с блесткой —(;) там было отпустило, пошла падь и кидь... Повалил было
илепень, vi жижа, идрябня, оделся было и весь лес в белый овчинный тулуп
свой, в куржевину и опоку, да вскоре опять заворотило внутрь...»

В. Короленку и многим из наших современников, из кото-
рых упомянем хотя бы прекрасного знатока быта русского севера —
А. Чапыгина, и Дона — М. Шолохова.
Если обойти писателей-собирателей, таких, напр., как Даль,
Мельников-Печерский, Максимов, у которых инте-
ресы лексикологические и этнографические преобладали или бо-
ролись с устремлениями общественно-художественными1, то как
одну из типичнейших фигур, писателя-знатока бытовой лексики
можно назвать Л. Н. Толстого.
Л. Н. Толстой не производит впечатления собирателя и люби-
теля лексики, которой ещё не знают и которою могут поэтому имен-
но заинтересоваться его читатели; у него гораздо меньше наро-
читого в подборе словарного материала, потому что у него на пер-
вом плане — живые изобразительные задачи, сами предметы, а не
слова о них. Бытовая лексика его не так разнообразна, напр., как
у Мельникова-Печерского2, но зато и не представляет-
ся нам выисканной, а ощущается она как органически принадле-
жащая писателю и той среде, в которой он вырос и которую изо-
бразил. Возьмём, напр., исключительную по богатству лексику,
относящуюся к охоте («Война и мир», том II, часть 4, главы 3, 4, 5):
она дана легко и свободно, как обиходная и привычная, как
органически принадлежащая быту, от которого воображаемый
читатель Толстого отнюдь не отделён какою-либо заметной пере-
городкой. Ср. ещё, напр., лексику коневодства в «Холстомере»:
оброть3, потник4, трок5, кормяга6 и под.
1 Менее других из этой писательской группы забывает за лексикологизмом
свои художественные задачи Мельников. В целом он все-таки остаётся
беллетристом с самым ярким языком и с галереей интересных, хорошо очер-
ченных характеров. Бытовая лексика его менее, чем, напр., у Даля, режет
своей сконцентрированностью, но вместе с тем читатель постоянно чувствует
его знание вещей. Почти наудачу взятые выдержки обнаруживают эту сторону
его слога: «Местами солнечные лучи огненно-золотистой рябью подёргивали
синие струи и круги, расходившиеся оттуда, где белопёрый мартин успевал
подхватывать себе на завтрак серебристую плотвицу... Слегка тронутые солн-
цем, громады домов, церкви и башни гордо смотрите высоты на тысячи разно-
образных судов — от крохотного ботинка до полувёрстных коноводок у барж,
густо столпившихся у городских пристаней и по всему плёсу» («В лесах»,
III, гл. 3). «Накануне Аграфены-купальницы запасливые домовитые хозяйки,
старые и молодые, советуются, в каком месте какие целебные травы брать:
где череду от золотухи, где шалфей от горловой скорби, где мать-мачеху,
где зверобой, ромашку и девясил» (IV, гл. 1).
2 Писателя, как он сам отмечал, с сильною памятью и притом прошед-
шего через исключительно разнообразные бытовые впечатления: «И где-то
не доводилось бывать,— говорил о себе Мельников,— и в лесах, и на горах,
и в болотах, и в тундрах, и в рудниках, и на крестьянских полатях, и в лес-
ных кельях, и в скитах, и во дворцах,— всего и не перечтёшь». ,
3 Конская узда без удил и с одним поводом (Даль).
4 Войлок, подкладываемый под седло или под седёлку (Даль).
5 Верхняя подпруга (Даль).
6 Долбушка вместо яслей для корма скота мелким и пареным кормом,
также для водопоя (Даль).

Заметим кстати, такого же рода лексику с большим знанием
дела даёт в «Гардениных» А. И. Эртель: «Это была длинная
лошадь с не особенно широкою, но удивительно мускулистою
грудью, с «подлыжеватыми» ногами и низко поставленным хвостом.
На взгляд неопытного человека она, пожапуй, не была красива.
Плечо, например, показалось бы слишком длинным и слишком
косым, «бабки» слишком изогнутыми, так называемый «локоть» —
длинен, «почка» — высока, челюсти — чересчур раздвинуты, «под-
пруга» — очень глубока».
Богатство словаря у Л. Н. Толстого всегда воспринимается
как результат исключительного, но вместе с тем непосредственно
из жизни приобретённого знания вещей. Он не скользит по ним,
не вводит их в круг широких понятий, намекая только на частные
признаки или описывая видовые приметы, он умеет вещь назвать
уже существующим в употреблении словом, и никому не западёт
в голову подозрение, что попавшее к писателю слово, вероятно,
некоторое время ждало своей очереди в его толстой записной книж-
ке. Вот, напр., из начала «Хаджи-Мурата»: «Есть прелестный под-
бор цветов этого времени года: красные, белые, розовые, душистые,
пушистые кашки; молочно-белые, с яркой жёлтой серединой, «лю-
бит-не любит», с своей приятной пряной вонью; жёлтая сурепка,
с своим медовым запахом; высоко стоящие лиловые и белые тюль-
пановидные колокольчики; ползучие горошки; жёлтые, красные,
розовые скабиозы; лиловый, аккуратный, с чуть розовым пухом
и чуть слышным приятным запахом, подорожник; васильки, ярко-
синие на солнце и в молодости и голубые и краснеющие вечером
и под старость; и нежные, с миндальным запахом, тотчас же вяну-
щие цветы повилики».
Несколько напоминает в этом отношении Толстого И. С. Тур-
генев, но его лексика значительно ближе к «средней линии»
общеинтеллигентского словаря. Из наших современников заслужи-
вают быть отмеченными как мастера такой лексики особенно
М. Пришвин1, К. Федин («Похищение Европы»), Ф. Глад-
ков («Цемент», «Энергия»), М. Шолохов («Тихий Дон»,
«Поднятая целина») и Л. Леонов («Соть»); в стихотворной
форме со специальной стилизацией — И. Сельвинский
(«Пушторг», «Улялаевщина»).
В качестве прекрасного знатока бытовой лексики, дающего
её свободно и без подчёркнутой нарочитости, следует назвать еще
М. Горького (ср. хотя бы его «Детство», «Мои университеты»»
1 Ср., напр., прекрасные строки из «Жень-шень»: «Если бы я мог о себе
рассказать, как эти простые цветы в Зусу-хэ! Были ирисы — от бледноголу-
бых и почти что до чёрных, орхидеи всевозможных оттенков, лилии, красные,
оранжевые, жёлтые, и среди них везде звёздочками яркокрасными была рас-
сыпана гвоздика. По этим долинам, простым и прекрасным цветам всюду летали
бабочки, похожие на летающие цветы: жёлтые с чёрными и красными пят-
нами аполлоны, с радужными переливами крапивницы и огромные удивитель-
ные тёмносиние махаоны».

«Фома Гордеев»). Ограничимся лишь немногими примерами: «Изот,
вероятно, заснул на реке, и лодку его снесло на пыжи1 трёх барж,
стоявших на якорях...», «Обугленные вереи 2 ворот стояли у костра
чёрными сторожами...», «Это рыбак лучит3 рыбу» («Мои универ-
ситеты»). 0
Очень богата такого рода лексикой, но без нарочитости Даля,
напр., прекрасная, насыщенная непосредственным знанием быта
«Повесть о детстве» Федора Гладкова.
Ср., хотя бы, такой отрывок;
«Он поставил рядом с мельницей брусок с вырезанными в ряд
ямками, с двумя столбами по краям и вертикальными пестами под
каиедой ямкой. Наверху между столбами лежал валик с шипами,
вбитыми длинным винтом. По другую сторону мельницы, у стены,
быстро всунул в костыли длинную лутошку4 с выжженной сердце-
виной. Потом пристроил коробку, похожую на скворешник, с ко-
ротким рычагом, а на рычаг надел другой—длинный рычаг. От
коробки тянулась лунка5 для стока воды. Ребята с терпеливым
любопытством вытягивали шеи и, пораженные, не могли оторвать-
ся от этой сложной постройки. Кузярь, сухопаренький, с недетски-
ми морщинками на лбу и по углам рта, беспокойно извивался, и
костлявенькие длинные пальцы его хватались за переплёты6 те-
леги и тянулись к толчее7 и к мельнице. А Наумка глупо сопел и
спрашивал недоверчиво:—А на ней можно муку молоть?..»
Из других см., например, ещё: «Кушанья готовы. Накрыты
три стола... На них расставлены и разложены в мисках, в чашках
и на гладко выструганных досках угощенья: тут и колобы, и скан-
цы, и пряженые пироги, и калачи, и калитки\ (Викт. Чехов, «Возму-
тители») 8.
Бытовая лексика, проникающая в литературный язык, почти
вплоть до Великой Социалистической революции носит по пре-
имуществу характер крестьянский и помещичье-дворянский. После
Октября меняется характер тем русской беллетристики: в центре
внимания — рабочий, его быт, его интересы, и широким читатель-
ским массам делаются известны и привычны многочисленные
понятия повседневной жизни фабрик, заводов и шахт. Вагранки,
домны, трансмиссии, гуты, бремсберги, пирсы, шкивы, шестер-
ни и под. входят полноправными членами в русский литературный
1 Пыж — нос судна, баржи.
2 Столбы, на которые навешиваются полотенца ворот (Даль).
3 Бьёт острогою.
4 Лутошка (по Далю) — «липка, с которой снята кора, содрано лыко».
5 Лунка — «ямка, впадина».
6 Переплёты (телеги) — «решётчатые сплетения».
7 Толчея — «приспособление для толчения; небольшая мельница».
8 «Колоб — круглый пирог, начинённый толокном. Сканец — делается из
тонкого теста, начиняется кашей. Пряженый пирог—из пресного теста, на-
чинён толокном. Его варят (прягут) в масле. Калач — пирог с горохом из
толстого теста. Калитки — ватрушки из ржаной муки, начинённые картош-
кой или пшеном, сваренным в молоке, облитые маслом».

словарь. Те из них, которые ещё скорее воспринимаются чисто
терминологически, т. е. являются ещё достоянием узкого круга
специалистов, по существу, при общем индустриальном повороте
страны, ждут своей недалёкой очереди, чтобы последовать за сво-
ими собратьями, уже проложившими себе дорогу в области худо-
жественного слова.
Тематика и словарь новых производств, индустриальная лек-
сика заводов и фабрик налегает на старый словарь примитив-
ного быта и его умений, и в их антитезирующем сочетании резко
выступает сила и быстрота совершающихся в жизни страны сдви-
гов. Вот, напр., ряды «промысловых» художественно нужных
сибирских слов в «Воспоминании» В. Саянова: «...Вспоми-
наю тайгу и ночную тоску перелесиц. Поторжные дороги, как лето,
уходят на юг. И, как ложка кривая, над старыми юртами месяц...
В соболиных следах потеряется след буруноучий. Низко кренясь,
проходят над брошенным прииском тучи. Смута жёлтых снегов.
Над озёрами лёд голубой. В дымный край мерзлоты позабытый
уходит забой. Приискатели спят. Страшен прииск богатый в ночи.
С фонарями «Летучая мышь» пробегают во мгле копачи...» Обра-
зы, чувства и слова глухой таёжной Лизни, и на смену им — стро-
фа, в которой звучит уже язык вытесняющего её нового быта, с
новыми производствами и обслуживающей их техникой: «Ведь
уже отшумел по далёким болотам камыш. И другая тайга от оврага
бежит на овраг В экскаваторном шуме и яростной поступи драг».
Нечего говорить, что вне художественного слова, в речи, напр.,
газетной, права бытовой индустриально-технической лексики в
настоящее время вовсе не ограничены.
Вот, напр., несколько строк из газетной статьи, говорящей
о трудовом героизме бугурусланских нефтяников: «И земля и
небо — всё пропало в какой-то белесой полумгле. Немолчно
гудел северный ветер, слепил снежной колючей пылью глаза;
беснуясь заваливал привода и качалки. Уже с предельным напряже-
нием работали электромоторы. Как струны, обрывались скован-
ные завалами полевые тяги, размывались створы крючков, ремней,
помповых передач. В скважине лопнул переводник, на приводе со-
шёл кривошип...» (Л. Митницкий, «Нефтяной Бугуруслан»,—
«Правда», 8 апр. 1944 г.).
Несколько слов об усваиваемой так или иначе через школу
терминологической лексике.
Терминологическая лексика имеет свою сферу
применения в книге — это научные исследования, учебники и под.
Шире других рядовому обладателю литературного языка изве-
стны: терминология грамматическая, знакомство с которой совпа-
дает обыкновенно по времени с началом более или менее серьёз-
ного обучения языку, элементарно-математическая, элементарно-
биологическая, физическая; после Великой Социалистической
революции — политико-экономическая.
Термины — это сфера широкого употребления грецизмов и ла-

тинизмов, иногда с более или менее чёткими признаками, что они
прошли через воздействие живых европейских языков.
Несколько страниц любого учебника любой науки легко позво-
ляют в этом убедиться.
Специфичны терминологические сферы, напр., музыки и
пения, почти сплошь состоящие из итальянизмов; морского
дела, где царят слова, перенятые из языков голландского и ан-
глийского, отчасти — немецкого, и т. п.
В качестве источника терминологических новообразований в
русском языке пользуются также церковнославянизмами или,
вернее, элементами старинного словопроизводства; ср.: произве-
дение, кратность, умножение, сложение (арифмет.), наклонение,
согласование, примыкание (грам.), вещество, созвездие, тяготение,
светимость (физика, астрон.), пищевод, голеностопный (сустав),
сухожилие, грудобрюшная преграда, щитовидный (хрящ), чревная
(артерия), кровообращение (физиол.).
Наша грамматическая терминология, поскольку она не пред-
ставляет непосредственных заимствований греческих или латин-
ских терминов,— сплошные 9 бол ее или менее церковнославянизи-
рованные «кальки»: грамматика —греч., этимология — греч.,
фонетика — греч., синтаксис — греч., падеж — перевод^ греч.
ptosis, лат. casus («падение»); родительный — греч. genike, лат.
genitivus, винительный — греч. aitiatike (собственно—«причинный»),
лат. accusativus. Ряд этих кальк отражает беспомощность старин-
ных переводчиков: лат. adverbium — наречие (собственно — «при-
глагольная форма», ср. укр. «п рис л i вн ик»); interjectio —междо-
метие (собственно — «вставка») и под., но по инерции сохра-
няется до сих пор Ч В большей или меньшей мере кальки мы имеем
и в других областях.
Чем более терминология определённой области знания связана
с бытованием последней в прошлом на русской почве в виде род-
ственных производств и умений, тем, конечно, больше в этой тер-
минологии элементов русских или давно обрусевших, усвоенных
наукою непосредственно из уст рабочих, ремесленников и под.
Таковы многие термины технические, как напр.: полот-
но, вал, лапа, шестерня, тяга, коромысло, колено, шип, шатун,
кривошип, мотыль, обшивка, облицовка, раскружаливать и под.
Во многих случаях, как легко видеть, терминологическая лек-
сика создавалась и создаётся в результате называния новых пред-
метов по сходству внешнему или сходству функций; так, раздвиж-
ные колодки в тормозах носят название щёк или башмаков) часть
вала, свободная от шатунов, называется шейкой; часть, соединяю-
щая шейку с другой шейкой,— плечом (ср. ещё из примеров, при-
ведённых выше: лапа, колено и др.), т. е. в этом отношении пути
1 С происхождением русских грамматических терминов знакомит популяр-
ная статья В. В. Данилова. «Этимология грамматических терминов»—
«Русск. яз. в школе», 1937, № 4.

лексики терминологической совпадают вообще с обычными при
обогащении словами.
В целом/однако, приходится считаться с тем, что «терминоло-
гия дореволюционного или, точнее, доиндустриализационного пе-
риода проводилась в значительнейшей своей части не от корней
развития техники промышленности, а от иностранной литературы
и во многом зависела не от технической подготовленности масс,
а от цеховой и... даже... классовой принадлежности переводчика,
обычно оторванного от рабочей массы»1.
В беллетристику терминологическая лексика до Октяб-
ря проникала относительно редко. Ей надо было учиться, и это
отпугивало от неё читателя; её надо было объяснять, и на это не с
большою охотою шёл автор, чувствовавший, что рассудочные эле-
менты объяснения ставят под угрозу общий беллетристический
тон. Прослойки подобной лексики, относительно легко входящей
в повествование благодаря его общему этнографическому фону,
находим, напр., у Мельникова-Печерского. Часто
трудно бывает, конечно, решить при этом, не остаёмся ли мы в сфере
бытовой лексики. Вне этнографического колорита поступает
терминологическая лексика в художественно-литературный обиход
у тех писателей, в прошлом, впрочем, относительно немногочислен-
ных, которые избирают темы своих повествований из технических
сфер, мало знакомых рядовому читателю: морская терминология
занимает видное место,, кроме описаний путешествий (известней-
шие «Фрегат Паллада» И. А. Гончарова и «Корабль Ретви-
зан» Д. В. Григоровича), в повестях впервые — А. А. Бе-
стужева-Марлинского («Фрегат Надежда», 1832, и др.),
ближе к нашему времени — К. М. Станюковича, А. С. Но-
викова-Прибоя (сборники «Морские рассказы», «Море зовёт»
и др.), — в романах Л. Соболева «Капитальный ремонт»
(его же рассказы — «Морская душа»), А. Малышкина «Сева-
стополь» и Б. Лавренёва «Синее и белое». В. Одоевский
в «Русских ночах» (1844) и К. Федин в «Братьях» свободно
пользуются терминологией музыкальной; И. С. Тургенев не
чуждается биологической терминологии в «Отцах и детях», и т. д.
Вкус к терминологически-бытовой лексике определённо вырос
за последние десятилетия; ср. рассказы Н. Ляшка «Доменная
печь», знакомящие с терминологией заводской работы, «Искатели»
В. Лидина, «Скутаревский» Л. Леонова, «Сталь и шлак»
В. Попова и мн. др. (техническая терминология); сельско-
1 Д. Лотте. Очередные задачи технической терминологии.— Изв. Акад.
наук СССР, 1931, сер. VII, № 7, стр. 883 —891. О русской терминологиче-
ской лексике см. ещё его же — «Некоторые принципиальные вопросы отбора
и построения научно-технических терминов», Изв. Акад. наук СССР (Комит.
техн. термин.), 1941.
К истории русской научной терминологии в связи с деятельностью акад.
И. И. Лепехина — М. И. Сухомлинов. История Росс. Академии. Сборн.
отд. русск. яз. и слов. АН, XIV, 1875, стр. 196—198, 209, 216—218, 482—514.

хозяйственную лексику широко вводят, напр., С. Бабаев-
ский («Кавалер Золотой Звезды», «Свет над землёй»), П. Пав-
ленко («Степное солнце»); с литературой времени Отечественной
войны и отражающей её позднейшей обильно вошли слова — поня-
тия, относящиеся к войне: у Арк. Первенцева («Огнен-
ная земля»), Викт. Некрасова («В окопах Сталинграда»),
Вас. Гроссмана («Народ бессмертен»), Э. Казакевича
(«Весна на Одере») и мн. др.
Терминологическая лексика морского дела изредка встречается
и в стихах—напр., в «Морском бое» Н. Панова: «Сигнальщика
следя за секторами, Глядели в ледяной, рассветный мир»; «У семь-
десят четвертой параллели Эсминец шёл...»; «Но командир и штур-
ман знали — рано. Но линии на карте океана Пока еще прокладка
не свела», и под.
Редки случаи, когда автор пользуется терминологической лек-
сикой с установкой на смешное: смешить она может в обстановке,
совершенно чуждой её нормальному применению, где выступает,
она как что-то ненужное, беспомощное в своей ненужности, или где
она окарикатурена, выступая в резком несоответствии с убоже-
ством передаваемого содержания. Художественные образцы такого
использования терминологической лексики находим, напр., у А. Че-
хова в «Свадьбе» (речь капитана 2 ранга Ревунова-Караулова)
и у Л. Толстого («Плоды просвещения» — речь профессора).
Ещё реже встречается использование терминологии для шутливого
эффекта при характеристике лица определённой профессии в том
виде слога, который по существу терминологической лексике чужд;
ср., напр., стихотворение А. Н. Апухтина «П. И. Чайковско-
му», обильно уснащённое музыкальными терминами, употреблён-
ными в переносном значении («нашей дружбы фуга» \ «не ставь
бекара2 предо мной», «я детонировал8 немало и с диссонансами
сжился» и под.).
Вошедшие в литературу специфически-бытовая и терминологи-
ческая лексики в том их разнообразии, которое под пером писате-
лей нашло своё выражение отчасти как результат роста художест-
венного мастерства, отчасти, в гораздо большей степени, как резуль-
тат необыкновенного развития и разнообразия самой жизни, более,
чем все другие, определяют быстрый количественный рост лексикона
русской художественной речи. Именно за их счёт нужно отнести
бесспорно-правильную констатацию М. Горького: «Чтобы
убедиться в быстроте роста языка, стоит только сравнить запасы
слов—лексиконы Гоголя и Чехова, Тургенева и, напр., Бунина,
Достоевского и, скажем, Леонида Леонова» («Статьи о литературе и
литературной технике», стр. 80). •
1 Пьеса, в которой несколько голосов, вступая один за другим, испол-
няют тот же мотив с вариациями.
2 Знак, уничтожающий действие диеза или бемоля.
3 Детонировать — сбиваться с тона.

Частично входит в основной словарный фонд языка, а отчасти
является в нём особым, заметно выделяющимся пластом эмоцио-
нально или аффективно окрашенная лексика.
Словарный материал, эмоционально или аффективно окрашен-
ный, за относительно небольшими исключениями, представляет
синонимные параллели к словам более общего употребления, более
«холодным», причём обыкновенно можно констатировать и неко-
торое изменение в материальном значении слова (ср. красивый,
изящный, элегантный; дерзкий, дерзновенный, нахальный; бить,
колотить, ударять и под.). Та или другая окраска чувства может
сопровождать понятия по их значению, и это характеризует и соот-
ветственные слова; таковы, напр., гнев, любовь, добрый, злой, ярый,
нежный, волноваться, крик, яркий, блестеть, торжествовать
и под. Они образуют материал нашей речи, так сказать, органически
эмоциональный. Так как, однако, далеко не все виды эмоционально-
сти производят на нас впечатление положительное, эстетическое в уз-
ком смысле, то не приходится удивляться, что ряд эмоционально
окрашенных слов мы не только не объединяем в понятии «поэтиче-
ского» языка, связывая со словом «поэзия» дополнительный признак
прекрасного, но ощущаем их как слова, поэтическому настроению
враждебные, подлежащие исключению из всего, что стремится быть
поэтичным, и даже более, — слова запрещённые, враждебные
литературной речи.
Такие слова на поверхность литературного языка прорываются
относительно редко, как своеобразный вызов, как литературно-
бытовое бунтарство против условностей «приличного». Пушкин,
напр., в духе своих реалистических тенденций бранную лексику
ввёл в речь персонажей «Бориса Годунова». Для его времени сме-
лостью было вложить в уста дон-Карлоса («Каменный гость») так
реалистически звучащие брошенные Лауре гневные слова: «Твой
дон-Гуан — безбожник и мерзавец; А ты, ты — дура».
Из новых писателей, сознательно и обильно вводящих подоб-
ную лексику, приходится назвать Сейфуллину, Воль-
нова, Панфёрова и мн. др. Художественно смягчённой
удаётся её дать, напр., Л. Н. Трефолеву («Два Мороза
Морозовича»: добродушная брань крестьянина), Ив. Рука-
вишникову1, П. Романову («Технические слова»).
В прошлом можно указать на бранную лексику, прежде всего,
у Гоголя; ср. хотя бы «словесность» Ивана Никифоровича
в «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Ники-
форовичем» или Кочкарёва в «Женитьбе».
1 Ср. заключительную часть «Сказа скоморошьего про Степана Разина»
(сборник «Круг», III) — милостивые слова Разина: «Дайте парню тройку,
черти еловые, Тройку дайте, черти, коней-чертей!.. Ты скачи, парнишка, —
в рот те оглоблю, Ты скачи, еловый пень, да в день, да в ночь, Прямо к Кате-
рине, сукин кот, к невесте. Эй вы, косопузые! Живо закладай! Привези ты
сюда, растакой-такой, Ты невесту свою раскрасавицу. Мы поженим вас, обвен-
чаем враз Без попов, без свечей да без ладану».

Искусство использования такой лексики у Гоголя проявляется
в её почти исключительно юмористическом эффекте без какого-либо
оскорбления нравственного чувства. Замечательное мастерство
в этом отношении обнаруживает и А. П. Чехов в своих комедиях-
шутках («Предложение», «Медведь»), персонажи которых не жа-
леют бранных слов, обыкновенно оригинальных и всегда в конечном
счёте только забавных. Умеренно, с большим тактом и нужной вы-
разительностью даёт Чехов бранную лексику и в своих рас-
сказах: «...он [перепившийся на свадьбе у себя дома отец невесты,
добродушный отставной военный] в передней надевает пальто
и шапку и, отыскивая свои галоши, кричит хриплым голосом: —
Не желаю я тут больше оставаться! Вы все подлецы! Негодяи!
Я вас выведу на чистую воду!
А возле стоит жена и говорит ему:—Уймись, безбожная твоя
душа! Уймись, истукан, ирод, наказание моё!» («Свадьба»).
Передавали в печати недозволенные слова точками или различ-
ными эвфемизмами, намёками (ср. передачу брани капитана-исправ-
ника в главе VII гоголевских «Мёртвых душ»). Большим
мастером таких намёков был, напр., Салтыков-Щедрин.
Редкий случай передачи сконцентрированной брани в целях юмо-
ристического эффекта («Кабы только не этот мой девичий стыд,
Что иного словца мне сказать не велит, Я тебя, прощелыгу, нахала,
И не так бы ещё изругала...») находим в «Потоке-богатыре»
А. К. Толстого. Изредка прибегая к точкам, брань переда-
вал в интересах жизненности даже Л. Толстой. Казалось
бы, грубую фразеологию должен был разрешить себе введший в ли-
тературу босяка Максим Горький; художественный такт,
однако, удержал его в тех границах, которые не всегда соблю-
даются другими нашими современниками.
Заслуживает внимания один факт, относящийся к составу рус-
ской бранной лекСики,— в ней оказывается немало иностран-
ных западноевропейских слов, приобщение к кото-
рым шло, видимо, через посредство дворянской верхушки; ср.:
бестия, каналья, шельма, шарлатан, шалопай и под.
Эмоцией грубости, в степени литературно дозволенной, обык-
новенно в речах действующих лиц, окрашен ряд синонимов к близ-
ким по значению, но имеющим иную эмоциональную окраску
словам: жрать, лопать — есть, кушать; морда, рыло—лицо;
издыхать — умирать; валандаться — бродить, возиться и под.
Отчасти подобные слова — метафоры, перенесённые с понятий,
относящихся к животным, на людей; часто — параллели, попавшие
из речи других слоев населения.
Сродни такой лексике вульгаризмы, воспринимаемые не
как проявление прямэй грубости, а только как дурной или фамиль-
ярный тон, неумение или нежелание оставаться в кругу «при-
личной», отложившейся лексики литературного языка. Как вуль-
гаризмы, напр., воспринимаются бузовый, шамать, халтура, колош-
матить. Образцы художественного использования вульгаризмов

дали А. Блок в «Двенадцати», В. Маяковский в ряде
своих произведений, И. Сельвинский в «Улялаевщине»
и др. Строфу, напр., с нарочито огрублённой лексикой даёт Брюсов
в «Дожде перед ночью»: «Брёл дождь, расчётливо скупой, А тучи
смачно висли брюхом. Чтоб ветер вдруг рванул скобой, Вдруг взвизг-
нул по сенным краюхам».
Любопытно, что в эпоху, когда на арену русской обществен-
ности выходил разночинец и когда на путях культуры перед дворян-
ством чётко обозначилась влиятельная и сильная фигура «семина-
риста», многое из того, что теперь отложилось в литературной лек-
сике как вполне узаконенное, кое-кому казалось «пахнущим семина-
рией», плоским и вульгарным. Ср. в тургеневской «Нови»
(1876): «...Но русский, так сказать, ежедневный язык...— говорит
Калломейцов,— разве он существует? Ну, например, как бы вы
перевели моё восклицание de tout ä l'heure «C'est un motl» Это —
слово!? Помилуйте.— Я бы сказала,— отвечает Сипягина,— это
удачное слово.— Калломейцов засмеялся.— «Удачное слово». Ва-
лентина Михайловна! Да разве вы не чувствуете, что тут... семина-
рией сейчас запахло? Всякая соль исчезла...»
Даже самая строгость в проведении литературной нормы мог-
ла дворянину казаться почти дурным тоном, признаком «семина-
риста». Павел Петрович Кирсанов («Отцы и дети» Тургенева)
нарочно в разговоре с разночинцем Базаровым подчёркивает, что
он аристократ и потому может говорить с отклонениями в сторону
«народного» языка («эфто»), отклонениями, в настоящее время уже
невозможными.
Характерно, что вульгаризмами часто кажутся многие в про-
шлом «аристократические» слова, исчезнувшие из обихода литера-
турного языка; ср.: кураж, форс, авантажный.
Наше время, разрушившее классовые перегородки, вместе с их
уничтожением, сильно снизило чувствительность в разговорной
речи для довольно большого числа слов к фамильярной окраске,
сопровождающей их и казавшейся иногда и просто вульгарною
в конце XIX и начале XX века. Представители «высших» слоев
в обществе этого времени были в отношении такой окраски чув-
ствительнее и педантичнее нас. Вот, например, разговор пожилого
отца с дочерью в повести П. Боборыкина «Изменник», безусловно
близкий к тому, что не раз должно было наблюдаться в действитель-
ности: «Послушай,— начала она тоном старшей сестры,— ты дол-
жен очень много проживать с такой шикозной обстановкой». Слово
«шикозная» задело его почти болезненно. Он перебил Нату и впол-
голоса сказал ей: — Брось, пожалуйста, это слово. —Какое? —
Шикозный.— Почему?—спросила Ната просто, не обидевшись.
— Оно дурного тона. Отзывается армейским офицером. — Ну вот
ещё, папа... Не всё ли равно.— И в её глазах он прочёл: «Как тебе не
стыдно обращать внимание на такие пустяки».— И потом... видишь
что, мой друг,— продолжал Симцов, надо вообще воздерживаться
от слов, составленных бог знает как... Что такое это прилага-

тельное тикозный! Корень тут—слово шик, а окончание -озный,
опять-таки'противное духу русского языка. —Всё равно: тикоз-
ный, шикарный!..—перебила его Ната и откинулась головой на низ-
кую подушку дивана.—Шикарный тоже банальное слово.—Акак его
заменить? — Да как угодно: изящный, модный, ловкий...— Понят-
ное дело,— перебила его Ната и положила ногу на ногу,— можно
было бы найти подходящий перевод, да не стоит времени тратить.—
Возглас «понятное дело» опять задел Симцова. И он напомнил ему
жаргон Людмилы. С трудом удержался он от замечания или прось-
бы — бросить привычку повторять беспрестанно некоторые по-
говорки».
Различные вульгаризмы, стилистически смягчённые, без слов
определённо грубых, служат основными элементами для так назы-
ваемого буршикозного способа речи. В статье «О карика-
туре на марксизм» В. И. Ленин, упоминая о буршикозных
выражениях, называет их «студенчески-простоватыми, грубова-
тыми, употребительными (и естественными) при студенческой по-
пойке» (т. XIX, изд. 3, 1929, стр. 209).
Ср. подъезжать в значении «стараться склонить на свою сто-
рону» и под.: «Она знает, с чем он «подъезжал» к мужу сестры её»
(Бобор.), ловчиться, трубить («А скажите, долго вам ещё в учи-
лище трубить? — Л. Соболев, «Капитальный ремонт»), тянуть
скучную лямку, влопаться, подхарчиться («Торопятся подхарчиться
куском сырого мяса» — газ.), отколоть штуку, ученические
«профессиональные»: срезаться, провалиться, засыпаться, плавать
и под.
Только в послереволюционное время в поэзии заняли место
слова и выражения фамильярных жанров, очень разнообразных
по тематике, но обычно связанных со словоупотреблением молодё-
жи — учащихся, военнослужащих, работников производств и т. п.
Эту лексику в её живой подвижности, в переливах настроений от
шутливых до печальных, с различиями полов, положений и т. д.
художественно впитала в себя поэзия Дем. Бедного, А. Жарова,
А. Твардовского, И. Сельвинского, М. Исаковского и многих
других наших современников.
Вот почти наудачу взятые примеры: «Я тему такую не сдам
в откупа Ни прозе, ни лирике щуплой, Я рифмы натаскивал как со-
бак, Я каждое слово вертел на зубах, На слух и на замысел щупал.
Я шёл месяцами не к той простоте, Что пестует врун малохольный,
В болотах метафор шагал не затем, Чтоб строки до дырок мусолил
эстет, Но тысячи начисто поняли. Я весь этой темой перехворал
До самого мелкого нерва, Как хлеба кусок из горы барахла, Я взял
и понёс её первый» (Браун). «Она в посты ходила разводящим,
1 Над фрезерным станком наклонена. Бывало, мы её к матлёту таидим,
А всё еще кобенится она. Братве тех лет почти что всей знакома,
Она не знала, есть ли мрак и мгла» (Саянов).
Говоря об эмоционально окрашенной лексике, на особое место
следует поставить лексику произведений научной прозы.

Избегая снижения стиля серьёзного, сознательно или бессозна-
тельно стремясь сделать свой слог максимально сдержанным, носи-
тели такого стиля часто не только исключают при отборе своей лек-
сики слова поэтические, волнующие и красочные, но и отдают
предпочтение из словарного материала прозаического такому,
который больше производит впечатление специфически-книжного,
не разговорного, не входящего в сферу повседневности Для многих
этот холодный, «академический» стиль — результат постоянных
книжных влияний, но для других за ним, несомненно, кроется свое-
образная эмоция — «профессиональная гордость», чувство отго-
роженности от «низменного» и «вульгарного». Очень характерно
это было в прошлом для известной группы буржуазных учёных,
кичившихся наукой и стремившихся отгородиться от «массы». Вре-
мя от времени в истории русского слога имели место индивидуаль-
ные попытки оживить научную лексику, внести в неё больше элемен-
тов живого разговорного языка. Особенно естественно это выходило
в литературе научно-полемической. Можно, далее, назвать учё-
ных, которые охотно в свой стиль, в целом сухой и отвлечённый,
вносили отдельные «сочные» слова разговорно-бытовой речи, созна-
тельно обращались к источникам так называемой народной фразео-
логии и под. Очень типичен, напр., в этом отношении знаменитый
лингвист А. А. Потебня. Но в общем до Великой Социалисти-
ческой революции, а у некоторых учёных и до наших дней, «учёный
слог» дошёл с неизжитыми признаками профессиональной замкну-
тости и сухости, иногда более или менее сознательно преодолевае-
мыми, в более редких случаях — сугубо подчёркиваемыми. Основ-
ные источники, питающие этот академический стиль,— иностран-
ные слова (главным образом, грецизмы и латинизмы) и каль-
ки с унаследованных церковнославянских
образцов, в свою очередь восходящие к грецизмам византий-
ским, продуктам схоластической науки с её вкусом и творческой
изобретательностью в области отвлечённых понятий.
Нужно отметить, однако, научную область, где в традицион-
ную сферу академической лексики всё более проникают элементы
живого разговорного языка, того языка непринуждён-
ного общения (просторечия), который и по темам, и по выбору
слов обыкновенно представляет особый пласт, противопоставляе-
мый отборочной, книжной лексике. Ср., напр., слова вроде: ошпа-
рить, замусолить, притерпеться, дрянной, коверкать, куцый
и под. Науки общественные тесно связаны с жгучими вопро-
сами современности и представляют одно из мощных орудий клас-
совой борьбы. Они прежде всех других органически должны выхо-
дить за узко-академическую сферу; добытое в них стремится немед-
ленно реализоваться в соответствующих действиях. Общественные
науки и серьёзная публицистика не далеки друг от друга, и если
последняя приобретает от общественных наук в своей лексике типи-
ческие черты учёного слога — обилие специальных терминов, боль-
шое количество слов отвлечённого характера, точную очерченность

понятий и под., то и, обратно, публицистическая установка сооб-
щает научным исследованиям остро-полемические черты: чётко
окрашенные эмоциями негодования, иронии и под. «словечки»;
фразеологические обороты, перенятые от масс, чья лексика, как
«низкая», находилась долго под литературным запретом; новооб-
разования, принижающие предметы, против которых направлены
полемические удары, и под.
Возможность отбирать стилистические варианты в русской
лексике очень велика вследствие большого числа синонимов, обра-
зовавшихся спайкой со старославянской лексикой. Мысли, выска-
занные Ломоносовым в его рассуждении «О пользе книг
церковных в российском языке» (1757), при всей кажущейся теперь
искусственною трактовке слога1, заключают в себе много справед-
ливого: эмоция торжественности легко обеспечивается
до сих пор отбором синонимических слов старославянского проис-
хождения, даже тех, в которых мы не могли бы с точки зрения со-
временного языка заметить признаков архаичности. Мы не отойдём
далеко от фактов, если скажем, что в истории русского литератур-
ного языка, правда, главным образом, XIX века, можно констатиро-
вать почти полное соответствие между степенью торжественности из-
бранного писателем слога и количеством употребляемых им церков-
нославянизмов. Последние заметно выдвинуты в трагедии, поэме,
балладе, многих видах лирики и под. Злоупотребление церковносла-
вянскою примесью может сделать стиль тяжёлым и напыщенным
(Вяч. Иванов, поздний Бальмонт, В. Брюсов); однако,
у большинства русских мастеров художественного слова XX века
такое пристрастие к старославянской стихии — относительно ред-
кое исключение, и чаще всего их выбор проходит по линии слов,
представляющих в русской лексике органическую часть её состава.
Церковнославянизмы — настолько исторически внедрившееся
средство возбуждения эмоций торжественности, что даже в слоге
писателей, вся поэтика которых направлена к обновлению речевых
приёмов и устранению старых, они оказываются использованными
1 Ломоносов различал три вида слога: «высокий», «посредственный»
и «низкий». По его учению, первый составляется из «речений славенороссий-
ских», т. е. употребительных в обоих наречиях, и из «славенских, россиянам
вразумительных и не весьма обетшалых». «Средний штиль состоять должен
из речений больше в российском языке употребительных, куда можно принять
некоторые речения славенские, в высоком штиле употребительные, однако с
великою осторожностью, чтобы слог не казался надутым». «Низкой штиль
принимает речения третьего рода, т. е. которых нет в славенском диалекте,
смешивая со средним...». Высокий стиль — учит Ломоносов—естествен в
героической поэме, оде, прозаических речах «о важных материях», средний —
в драме, стихотворных дружеских письмах, сатирах, идиллиях и элегиях;
«в прозе предлагать им пристойно описание дел достопамятных и учений бла-
городных». Сфера приложения низкого — комедии, увеселительные песни,
прозаические дружеские письма, описания обыкновенных дел.
Источники ломоносовского учения о слоге указывает А. П. КадлубовскиЙ
в статье в «Сборнике в честь М. С. Дринова «Почесть» (Сборн. Ист.-филол.
общ. при Харьк. унив., XV, 1908, стр. 83—89).

в моментах, наиболее эмоционально поднятых. Ср., напр., даже
у Маяковского: «Где глаз людей обрывается куцый, Главой
голодных орд В терновом венце революций Грядёт шестнадцатый
год» («Облако в штанах»).
Специфическая особенность русского языка, вызванная обиль-
ной примесью в нём церковнославянизмов, проявляется, к слову
сказать, особенно в возможности повышать торжественность слога
не только отбором из синонимических групп по преимуществу
соответственных прилагательных и глаголов, как в других языках,
но решительно всех возможных групп слов, не исключая даже пред-
логов и союзов; ср.: пред, более торжественное, чем перед; ибо,
более приподнятое, чем потому что, не говоря уже о таких парах,
как око — глаз, чело — лоб, уста — губы, иной — другой, почи-
вать — спать и под.
Особая эмоция поэтичности, стилистической припод-
нятости или отобранности, которую нельзя, однако,
отождествлять с напыщенностью, в большей или меньшей мере
характерною для старославянских элементов языка, в русском
языке сопровождает часто синонимические варианты разговорной
речи, не исключая самых обычных слов. Так, в синонимических
группах, вроде дорожка — тропинка — тропка, бабочка — моты-
лёк, шум — гул, черёд — очередь (последовательность), порядок —
череда, смотреть — глядеть, тишина — тишь, смерть — кончина,
как более соответствующие поэтической приподнятости мы ощущаем
тропинка, тропка, мотылёк, гул, черёд, череда, глядеть, тишь,
кончина.
Любопытно, что, помимо упомянутой выше группы слов, ис-
пользуемых для создания couleur locale, и классической номен-
клатуры (муза, арфа, лира, нектар и под.), заимствования из евро-
пейских языков редко поступают в специфически-поэтический фонд
русской речи: имея чрезвычайно большое влияние в прозе научной
и научно-публицистической, в поэзии в узком смысле, особенно ли-
рической, они скорее—случайно принятые гости, причём состав
их почти исключительно ограничен именами существительными.
Из таких назовём, напр.: идеал (ср. у Пушкина в «Евг. Онег.»:
«На модном слове «идеал» Тихонько Ленский задремал»; ни у кого,
кажется, в лирике XIX века это слово не встречалось так часто,
как у Надсона), аромат, эфир (поэтическим это слово являет-
ся уже у Державина и Карамзина), нимб (часто оно,
напр., у Брюсова)1.
1 Ср. с этим преодоления непоэтического воздействия иностранного слова
вроде: «Река колеблет еле внятно По синеве стальные'пятна И зыби цвета
«электрик» (Брюсов, «Тусклая картина»), или «... И спелые виражи в поле
Срезая, вновь.взлетать на склон» (Брюсов, «Зов автомобиля»). Явно наро-
читый подбор сугубо иностранных слов, притом несклоняемых слов, имеем,
напр., в стихотворении Брюсова «Бодлер»: «Давно, когда люди дышали па-
чули И лица солидно склонялись в лансье, Ты ветер широт небывалых почуял
Сквозь шелест шелков и волн валансьен».

Особое место следует отвести названиям деревьев, кустов, цветов
и под. предметов, наименования которых очень часто восходят
к иностранным источникам, но сохраняют свою поэтическую дей-
ственность. Для многих из них, впрочем, иностранный источник
забыт, и ощущаются они зачастую как родные. Такими поэтически-
ми словами являются, напр., пальма, акация, кедр, кипарис, сирень,
фиалка, роза, лансыш, хризантема, жасмин и т. д., самостоятель-
ная эстетическая весомость которых преодолевает в ряде случаев
даже отрицательные последствия их затасканности. То же, что и о
названиях цветов, в существенном следует сказать о названиях
драгоценных камней: брильянт, бирюза и под.
Нельзя, однако, упускать из виду, что «поэтичность» и таких
слов — явление определённых эпох и стилей. В тех случаях, когда
известное течение отталкивается от старого наследства, отходит
на задний план и эта лексика1.
Труднее охарактеризовать специфические черты синонимиче-
ского отбора, относящегося к нежности и ласке. Общее
впечатление таково, что здесь писатели, конечно, прежде всего
пользуются ласкательными суффиксами, которыми так богаты,
напр., сравнительно с английским, славянские языки, но углуб-
ляют эмоцию нежности, обращаясь к синонимическим словам
или формам народной лексики, которая не является вместе с тем
в этом отношении диалектной; ср. такие, идущие явно из богатства
крестьянской речи слова, как дитятко, родимая, голубок (про-
заичней, заношенней — голубчик), соколик, пташка, лапушка,
лелеять, голубить и под.
Из слов, оставшихся народными, но играющих исключительно
большую художественную роль в тексте, где они даны, стоит упомя-
нуть хотя бы милачок Луки («На дне» Горького) или у Че-
хова («Иванов»): «Авдотья Назаровна (увидев
Бабакину, всплескивает руками): Ясочка моя, красавица] ...Она
здесь, а я, куриная слепота, и не вижу... Голубочка...»
С ещё более определённым налётом диалектной речи у И. Сель-
винского в «Казачьей колыбельной» — «Серебристая луна...
Золотая зыбка... Истомишься ты без сна, Лапка моя, рыбка\»
Особую художественную роль играет собственно диалектное
малявочка в «Преступлении и наказании» Достоевского:
1 О поэтическом и непоэтическом в лексике в духе традиционных воззре-
ний—С. Я. Надсон, Литературные очерки (1883—1886), 1887, стр. 195—197.
Ряд интересных исторических справок о преодолении «поэтической» лек-
сики см. в статье В. Тренина и Н. Харджиева: Маяковский и «Сати-
риконская поэзия». Лит. критик, 1934, № 4.
... Ср. и замечание Л. Толстого: «Так считаются в нашем кругу
всякого рода легенды, саги, старинные предания поэтичными сюжетами. Поэтич-
ными же лицами и предметами считаются девы, воины, пастухи, пустынники,
ангелы, дьяволы, во всех видах, лунный свет, грозы, горы, море, пропасти,
цветы, длинные волосы, львы, ягнёнок, голубь, соловей; поэтичными вообще
считаются все те предметы, которые чаще других употреблялись прежними
художниками для своих произведений» («Что такое искусство?»).

«Когда же, шесть дней назад, я первое жалованье моё— двадцать
три рубля сорок копеек — сполна принёс, малявочкой меня назвала:
«Малявочка, говорит, ты этакая!» И наедине-с, понимаете ли? Ну,
уж что, кажется, во мне за краса и какой я супруг? Нет, ущипнула
за щёку: «Малявочка ты этакая», говорит» (слова Мармеладова).
С ним наряду в «Бедных людях» Достоевского может быть по-
ставлено слово маточка, особое эмоциональное значение которого
в своём последнем письме раскрывает сам Макар Девушкин: «Да
как же может быть такое, Варенька! К кому же я письма буду пи-
сать, маточка? Да! Вот вы возьмите-ка в соображение, маточка,—
дескать, к кому же он письма-то будет писать? Кого же я маточ-
кой-го называть буду; имен ем-то любезным таким кого называть
буду? Где мне вас найти потом, ангельчик мой?»1
Исключительной нежностью и теплотой согрето в устах Сатина
(«На дне») новое, «его» слово человечинка: «Славная, брат, была
человечинка сестра у меня».
Большая степень эмоциональности достигается иногда писате-
лями, подновляющими чувство, которое внушает известное ходо-
вое слово, необычным его употреблением; особенно свежо, напр.,
миленький в речах и письмах Верочки («Что делать?» Чернышев-
ского) благодаря тому, что оно обыкновенно даётся без существи-
тельного, и не в обращении, а как замена названия третьего лица.
Ближе к «средней» линии употребления — «Я спрашивала своих
подруг, какое самое нежное имя на русском: милый, голубчик—ска-
зали они. И я говорю тебе это имечко, потому что другого, нежнее,
не знаю...» (из письма Мариорицы к Волынскому в «Ледяном доме»
Лажечникова). Ср. и: «Я пишу тебе, мой добрый, славный, милый,
Мой хороший, ненаглядный мой\» (Случевский, «Из чужого письма»).
Замечательные образцы фамильярной ласковости, служащие
юмористическому впечатлению, даны А. П. Чеховым,
напр., в «Предложении»: «Чубиков: ...Голубушка, кого вижу!
Иван Васильевич! Весьма рад. ...Вот именно сюрприз, мамочка...
Садитесь, покорнейше прошу. Вот именно нехорошо соседей забы-
вать, мамочка моя! Голубушка, но что же вы так официально?
Во фраке, в перчатках и прочее. Разве куда едете, драгоценный
мой? — В чём дело, красавец?»
Нужно, однако, заметить, что основной словарный фонд, кото-
рым обеспечивается передача в лексике ласки и нежности, в боль-
шей мере заключается в самих понятиях, чем в отборе синони-
мических параллелей.
Из излюбленных слов, служащих постоянным средством мета-
форизации с преобладающей окраской ласки, наиболее характерны
названия некоторых птиц (голубчик, соколик и под.)
1 Раньше, однако, оно без особенно яркой эмоциональной окраски уже
встречалось в значении, близком к обыкновенному «матушка», у Г. Ф. Квитки-
Основьяненка в комедии «Шельменко-денщик»: «Шпак: ...А что вам, маточка,
надо?»; «Шпак: Помилуйте меня, маточка! Я совсем здоров, и на что мне
лекарство?»

Стоит внимания, что очень значительное число слов русского
языка существует только с окраской, хотя бы бледной, ласковости
и нежности, подсказываемой суффиксом, сделавшимся неотъемлемой
принадлежностью данного слова. Таковы многочисленные названия
цветов вроде, напр., васильков, колокольчиков, душистых горошков,
ноготков, серёжек, анютиных глазок; маленьких животных и насеко-
мых— хорька, морской свинки, пеночки (при редком: пенка), мо-
тылька, божьей коровки, кузнечика, улитки, букашки; некоторых
названий родства: бабушка (слово бабка почти не употребляется
и встречалось раньше едва ли не исключительно в официально-
канцелярском слоге; в языке поэзии и художественной прозы встре-
тить его можно было очень редко; ср.: «Твоя бабка была кадиксанка.
Да, я помню её, как сейчас...» (в переводе Щепкиной-Купер-
ник из Ростана), дядя (дядька уже несёт за собой эмоцию гру-
бости), тётя (ср. более грубое тётка); людей ранних лет жизни —
малютка, мальчик, девочка и др. Среди упомянутых слов найдутся
такие, которые зачастую могут связываться с понятиями отнюдь
не положительными: луговой мотылёк, напр.,— вредитель, но
языковая оболочка слова в русском языке подсказывает всё-таки
эмоциональную окраску, расходящуюся тут с интеллектуальным
содержанием слова.
Отбор вежливых слов, диктуемый разными общественными
группами по-иному, сказывается отчасти в известных эвфемиз-
мах, благодаря которым в литературный язык могут находить себе
доступ не разрешаемые приличием понятия, и в ещё большей степе-
ни— в специальных фразеологических оборотах. К тому же, фразео-
логия вежливости в смысле требовательности к ней различна в раз-
ных языках. Французские, напр., требования к слогу в этом отноше-
нии настолько превосходят наши, что точный перевод с французского
на русский язык обыкновенного письма должен на нас произвести
впечатление приторности. Стоит сопоставить, напр., тот же самый
текст пригласительного билета, напечатанный одновременно на не-
скольких языках, чтобы разница между обязательною степенью
вежливости, типичною для каждого, выступила очень заметно.
Сдвиги в распределении влияния социальных групп сказываются
в этой стороне речи с большою чёткостью. Буржуазное общество,
ещё дорожащее феодальным наследством, имеет, естественно, очень
большое количество слов и оборотов, соответствующих разным
рангам почтительности. К нашим дням от них остаются более или
менее случайные обломки, причём обыкновенно скорее всего из упо-
требления выходят обороты и слова, наиболее бьювдие в глаза чер-
тами сервилизма. Великая Социалистическая революция и в этом от-
ношении внесла огромные изменения. Из состава живой лексики
выбыли титулы (князь, граф, барон), обращения, обязательные
для рангов и потомственности (ваше превосходительство, ваше сия-
тельство, ваше благородие), обращения, уже раньше утратившие
свой прямой смысл, но сохранявшиеся как формулы вежливости
по отношению к лицам «уважаемых» классов (милостивый государь,

господа, его высокородию — на конвертах), такие же фразеологиче-
ские обороты (покорнейшую просьбу сменила просто просьба; про-
шение, повидимому, окончательно вытесняется заявлением; никто
теперь не подписывается ваш покорнейший слуга, а тем более...
всенижайший..., хотя ещё время от времени употребляется готовый
к услугам и под.). Из старых отложений, типичных для русского
языка, в полной мере сохранено употребление отчеств (с -тем,
-вичем, -овною и под., с чем, как признаком высокого положения,
неохотно мирился по отношению к низшим классам канцелярский
язык с его «Иваном Михайловым Гончаровым», «Ольгою Тимофее-
вок) Поповой» и под.). Третье лицо, присутствующее при разговоре,
не должно, согласно требованиям вежливости, называться местоиме-
нием он, она, а по имени и отчеству или фамилии с прибавлением
товарищ или гражданин. Товарищ (в сочетании с «уважаемый»,
«дорогой» и т. д.) всё больше стремится вытеснить классовые и про-
фессиональные наименования, сопровождавшие фамилии, и на фоне
такого употребления гражданин уже может восприниматься как
сухость или ирония, а господин или милостивый государь (вне
таких узких сфер, как язык дипломатии) звучит как сарказм.
К условностям вежливости относится возможное употребление
обращений: приняты, напр., доктор (в отношении врача, но не учё-
ного с соответствующей степенью), профессор, но необычно звуча-
ли бы: врач, инженер, академик, возможные только в сочетании
с товарищ.
Вежливость может быть, разумеется, различных степеней и раз-
личной классовой окраски. Так, напр., любезный, любезнейший,
почтенный, почтеннейший без имени существительных до Революции
обыкновенно употреблялись только по отношению к низшим и легко
приобретали ироническую окраску.
Лексика и фразеология, воспринимаемые как смешные, суще-
ствуют на фоне средней принятой в известных стилях лексической
манеры. Почти всегда несколько смешны, напр., отрезки, стилизо-
ванные под разговорно-бытовую речь1 и вставляемые в обычную
книжную; смешны старомодные слова, как смешными
могут казаться непривычные неологизмы; забавляет
мещанская речь, особенно тогда, когда она претендует на литератур-
ность, а ещё больше — на изысканность; улыбаемся мы арго-
тизмам2 и т. д.
Некоторые специальные замечания об эффекте смешного чита-
тель найдёт в других параграфах данной главы, посвященных
1 Обычное средство усиливать в ней смешное — «народные этимологии»,
искажённые заимствованные слова, получившие своеобразное осмысление.
Много подобных мнимых «народных этимологии» сочинено Лесковым
(ср. особенно «Левша», «Полуношники»): мелескоп (телескоп), нимфозория
(инфузория), долбица умножения (таблица), свистовые (вестовые) и под.
2 Словам, употребляющимся в арго, т. е. в специальном языке какой-
либо общественной группы, сообщества и т. п., отличающемся от общего языка
главным образом наличием слов, непонятных непосвящённым.

отдельным типам лексики; здесь мы упомянем только о несколь-
ких видах смешного, возникающих не на базе социальной диффе-
ренциации или дифференциации хронологической, а в пределах
той же самой среды и времени по мотивам ассоциативного порядка.
Юмористическим средством слово делается, напр., когда его употреб-
ляют в смысле или с эмоцией, противоположной той, которая обыч-
но принадлежит ему, причём говорящий намекает, что, по существу,
дело идёт не о том, что сказано, а о том, что прямо-противоположно
мыслится и чувствуется (ирония и под.); ср., напр., полететь в зна-
чении «упасть» (особенно — полететь турманом: турман — по-
рода голубей); попросить — в значении «удалить» и под., улыбнуть-
ся — «показаться и исчезнуть» (о том, что клонилось к удаче);
ср.: «Так и есть: улыбнулись часики, достались московским жуликам
либо петербургским мазурикам» (Мельников-Печерский,
«На горах»); удружить употребляется теперь только в ирониче-
ском смысле; посеять — «потерять»; сокровище — по отношению
к лицу надоевшему; скандал в благородном семействе; праздновать
трусу (труса с меньшим пониманием образца— церковного выраже-
ния)1; щеголять (зимою) в летнем пальто; честить — «назы-
вать обидными словами, оскорблять»: «Его «клеймёным, каторж-
ным» честил родной сынок» (Некр.). «Предлинной хворостиной
Мужик Гусей гнал в город продавать; И, правду истинну сказать,
Не очень вежливо честил свой гурт гусиной...» (Крыл.). Ср. честь.
Старое значение, без иронии, встречается ещё в первой половине
XIX века: «На памятный вовеки пир Мужей, держащих в длани мир,
Созвала царская трапеза. И два дня верных слуг своих, Князей вой-
ны, князей совета Честил властитель царства света» (Кюхельб.,
«Зоровавель»). Академический словарь церковнославянского и рус-
ского языка 1869 года первым значением давал ещё для честить
«оказывать честь; почитать, уважать»; честная компания; хулиган,
подлец и под. в смысле похвалы (ср. «мой халиган»—гордые
слова Софрона о сыне Ваньке в «Перегное» Сейфуллиной)
и др. Такое лексическое употребление можно встретить в лю-
бом языке и чуть ли не у каждого писателя во всех видах лите-
ратуры, мало-мальски открываюидих доступ смешному или за-
бавному.
Интереснее и индивидуальнее другой вид смешного: слово
даётся не в его точном значении, а намекает на другое значение,
чаще всего почему-либо запретное, принадлежащее или другому
слову, похожему на него по звукам, или тому же, но употребляемому
в другом контексте. Таковы, напр., «хлёсткие» словечки, оставлен-
ные русской фразеологии в наследство Салтыковым-Щед-
риным: помпадур, администратор царских времён; ассоциация
с «дурить», «дурак» и т. д. и «помпа» — пышность; помпадурша —
его фаворитка; исходный пункт словесной игры — фамилия маркизы
1 Ср. «Храбрый то и сам вперёд норовит.—Я-то сделаю, а вы-то трусу
веруете» (Глад.).

де-Помпадур, влиятельной фаворитки Людовика XV1; голово-
тяпы2, пустоплясы9, аплодисменты4. Удачно, хотя и не привилось,
словечко Достоевского: «зла и сверлива, как буравчик»
(ср. «сварлива»). Ср. и старое задать Храповицкого—«захрапеть»
(Храповицкий—влиятельный личный секретарь Екатерины II).
Широко были распространены в прошлом казавшиеся, при из-
вестной грубости, смешными берёзовая каша, зарядить с казённой
части, мышиные жеребчики и под.; с искоркой смеха произносится
кормить завтраками — «отсылать > назавтра» и произносилось
ученическое праздновать Сократа («сокращать», т. е. пропускать
уроки). Забавное насмешливое слово по образцу, «млекопитающие»
находим в «Литературной газете» (1937, № 26). Статья называется
«Литпитающиеся». В ней пишется: «Теперь-то всем раскрылась
тайна существования многих молодчиков от литературы. 12 мил-
лионов годового бюджета литфонда — вот главный источник их
благополучия...» Смешными и теперь представляются, напр., кле-
вать носом и под. Следует, впрочем, не упускать из виду, что эмоция
смешного принадлежит в языке к наиболее быстро стирающимся.
Из слов, приобрёвших значение или окраску шутливых по
различным частным мотивам, можно упомянуть ещё, напр.: скоро-
палительный («скоропалительное решение» и под.); новоиспечён-
ный («новоиспечённый инженер» и под.); подопечный (когда «опека»
носит подозрительный характер); распеканция, старушенция;
разлимониться и под. (ср. «Разлимонился, рассиропился, раскис...
стою на коленях, как дурак, и предлагаю руку»,— Чехов «Мед-
ведь»); тютелька в тютельку «точь-в-точь, совершенно точно»;
ироническое пустопорожний (в старину так назывались никем
не занятые земли): «пустопорожние разговоры»; ирон. доморощен-
ный («доморощенный философ»); вломиться в амбицию; посошок
«последняя рюмка водки, выпиваемая на дорогу»; «Ещё малень-
кую... извольте выкушать. На дорожку посошок,— сказала она,
слегка улыбаясь» (Мельн. - Печерск.), ср.: посох, особенно до-
рожный; междометие тю-тю — о пропаже или неудаче, к которой
относятся шутливо: «...A оно и тю-тю\ не выгорело» (Горьк.).
1 «Ради Христа, ваше превосходительство, поскорее поспешите к его сия-
тельству, ибо вас сделали помпадуром» (Салтыков, «Помпадуры и помпадурши»).
«Оказывается, что «новый» помпадур выбрал себе в помпадурши жену
квартального» (там же). К современному употреблению ср.: «Помпадуры из
Союзконсерва» («Правда», 25/VI 1932), «Окололитературные мелочи, или пом-
падурское администрирование» («Правда», 19/1II 1932).
2 «Головотяпами же прозывались эти люди оттого, что имели привычку
«тяпать» головами обо всё, что бы ни встречалось на пути. Стена попадётся,
об стену тяпают; богу молиться начнут, об пол тяпают» («История одного
города»).
3 О красивых сытых конях («Коняга»),— намёк на либералов; ср. пусто-
мели, пустозвоны и под.
4 За стеною вам слышатся голоса: — Как тебя зовут?—спрашивает один
голос. —Кого? — отвечает другой.— Тебя! —Меня-то? —Ну, да, тебя! —Зо-
вут-то?— Ах, чтоб тебя... Раздаются «аплодисменты».— Аким, Аким Сергеев,—
торопливо отвечает голос» (Салт.). «Аплодисменты» здесь — «пощечины».

Русский язык не принадлежит к числу богатых омони-
мами, являющимися прекрасным средством нарочно создавать
забавные недоразумения или, по крайней мере, налёт словесной
игры. Он гораздо менее пригоден для каламбуров, чем, напр., ан-
глийский и французский, из славянских — чешский. Поэтому калам-
буры в разговорно-бытовой речи и в языке писателей, построенные
на омонимности слов или одинаковости форм, сравнительно редки1;
ср.: «А что же делает супруга, Одна в отсутствии супруга ?» (Пушк.,
«Граф Нулин»). Ср. и написанное в 1888 г. четверостишие—ка-
ламбур поэта-сатирика П. В. Шумахера: «Поэзия всегда была
моя стихия. Свободой, правдою звучал мой смелый стих; Но,
изувеченный цензурою, я стих, И только для друзей пишу теперь
стихи л». Чаще игра строится на комбинации нескольких слов:
у Пушкина («Утопленник») находим, напр.: «Вы, щенки, за
мной ступайте. Будет вам по калачу, Да смотрите ж — не болтайте,
А не то поколочу». Ср. поговорку: Не под дождём — подождём
(у Островского в «Димитрии Самозванце»: «Не торопись!
Не в сутки город строят. Не под дождём, мы лучше подождём»).
Исключительное мастерство в области русского каламбура и родст-
венных ему эффектов в XIX веке признавалось за Д. Д. Минае-
вым, по словам которого, рифмы — «моя стихия и легко пишу
стихи я»2, после Октября — за несравненно большими мастерами
каламбура — В. Маяковским и И. Сельвинским.
В особую группу и по эмоциональной окраске, и по их куль-
турно-логической роли следует выделить отвлечённые по-
нятия.
В народном словаре их относительно немного, и рост их всегда
показателен в смысле культурности. Сферы употребления отвлечён-
ных понятий в русском языке, конечно,— по существу те же, что
и в языках других культурных народов,— философия с характер-
ными её ответвлениями в различных науках (обществоведческих,
математических и т. д.), все виды рассуждений и под., но специфи-
ческую особенность обслуживающей такие понятия лексики в рус-
ском языке составляет относительная её оторванность от слово-
производства разговорно-бытовой речи. Мы в большом числе образуем
отглагольные имена существительные (главная категория абстракт-
ных слов), но не в духе свободной от книжных влияний речи (про-
бег, пролом, порубка), а чаще по старославянским образцам: с суф-
фиксами -ние, -ость, -ство, -ствие, и это, кроме сугубой отвлечён-
ности значений, влечёт за собой упомянутую выше специальную
1 Целое стихотворение строит на блестящей игре омонимами Н. Тихо-
нов («Индия в Москве»): «Индус отныне в деле спор — Он любит скорость,
любит спор, А русский спор — особый спор, Его приветствует в упор Курсант
на языке урду. Курсант за словом слово гнёт. Он ненавидит слово: гнёт.
Чужой язык — язык тенёт. Но он тенёта разорвёт...» и т. д.).
2 О нём см. И. Г. Ямпольский. Дмитрий Минаев.— Учён. записки
Ленингр. Гос. унив., Серия филол. наук, вып. 9. Собрание стихотворений,
1947.

эмоцию академической сухости. Именно формальная лёгкость
образования отвлечённых слов часто создаёт их избыточную про-
дукцию, далеко не всегда и не во всём вызываемую потребностями
уточнения мысли1.
Пристрастие старого канцелярского языка к образованиям этого
рода пародирует капитан Рухнев в рассказе из «Уже отцветших
цветков» А. Ф. Писемского: «Губернское правление, полу-
чив этот рапорт, вошло в такого рода рассуждение: «так как влете-
ние и разбитие стёкол вороною показывает явную небрежность со
стороны лиц, смотрению которых непосредственно подлежат при-
сутственные места, то израсходованную сумму возложить на винов-
ных», т. е., значит, прямо на мой счёт».
Отвлечённые понятия, особенно в иностранной оболочке, по
своей природе считаются для поэзии инородным телом: сфера поэ-
зии — переживания и пронизанные ими представления2. Но поэ-
зия может быть и рассудочной: её предметом могут стать эмоции
рассудочных переживаний. То, что в этом отношении может быть
отмечено в истории русского литературного языка, относится,
однако, не к научно-рассудочному типу, наиболее трудно поддаю-
щемуся поэтической обработке, а главным образом — к типу абстракт-
но-мистическому, уже имевшему идеологически родственные образ-
цы в старинной русской письменности. Особенно типичны из таких
писателей в этих своих устремлениях являвшиеся идеологами
дворянской интеллигенции Андрей Белый и Вяч. Ива-
нов, значительно умереннее — В. Брюсов. Своеобразное мес-
то абстрактные слова занимают в слоге К. Бальмонта. С од-
ной стороны, как отмечал И. Анненский3, «лексическое твор-
чество Бальмонта проявилось в сфере элементов, наименее развитых
в русском языке, а именно... абстрактностей... Не знаю,
не в первый ли раз у Бальмонта встречаются следующие отвлечён-
ные слова: безбрежность, печальность, (росистая) пьяность, запре-
дельность, напевность, многозыблемость, кошмарность, безглаголь-
ность. Но Бальмонт лирически их оправдал», с другой — типич-
ное для него (и А. Белого) употребление отвлечённых слов
во множественном числе понижает их абстрактность, конкретизи-
рует их, не делая, однако, заметно-конкретными (ср. в его собствен-
ных стихах и переводах: «Из смертельных обомлешй, Из борений
1 Ср., напр., такую фразу, взятую из книги научно-технического содержа-
ния: «Проявлению усадки в виде внутренних пустот препятствуют соответ-
ственным усадке сжиманием металла болванки боковым давлением от продви-
гания и заклинивания её в изложнице восходящим движением нижнего порш-
ня» (Н. И. Беляев. «Сталь», Л., 1925, стр. 39).
2 Ср., напр., воспринимаемую как необычную начальную фразу в стихо-
творении Плещеева: «Напрасно, птички, вас мое Присутствие тревожит...»
Пушкин явно «эпатирует», играя прозаизмами остракизм и эгоизм:
«Когда средь оргий жизни шумной Меня постигнул остракизм, Увидел я тол-
пы безумной Презренный, робкий эгоизм», или в другом случае — словами того
же типа романтизм—афеизм.
3 И. Ф. Анненский. Книга отражений. 1906, стр. 205.

долгих, грозных Пробуждён Франциск был к жизни», «Твоя земля...
Та няня вечная исконных созиданий, Созданий, что родятся и ви-
сят, Сосут её живые груди», «На бёдрах землю нёс И чувствовал
все болести её, Рождения её иумиранья»). Для его вкуса к абстракт-
ным словам особенно характерны разложения глаголов на абстракт-
ное существительное и управляющий им другой глагол; ср.:
«В овраг тропинка вьётся на уклон», «За здоровье человека вздох
несу» и под.
У поэтов рассудочного стиля, вкус которых к абстрактным
словам (главным образом, отглагольным существительным) не бро-
сается в глаза, их бывает, однако, значительно больше, чем обыкно-
венно думают (ср. хотя бы «Кавказский пленник» или «Цыганы»
Пушкина, «Мцыри» Лермонтова, лирику Фета и под.).
Вот две иллюстрации этого стиля.
«Сохраню ль к судьбе презренье? Понесу ль навстречу ей Непре-
клонность и терпенье Гордой юности моей?» (Пушк.). «...Но ими
дорожит моё воспоминанье; Без них всё прошлое — один жестокий
бред, Без них — один укор, без них — одно терзанье, И нет про-
щения и примиренья нет» (Фет).
Но разница между этими поэтами и Бальмонтом, А, Бе-
лым и пр.— в том, что выбираемые ими слова или специфически-
эмоциональны (желание, любовь, скорбь, печаль, радость), или,
если говорить о малоэмоциональных, принадлежат к общему фонду
языка и не воспринимаются поэтому как слова «учёные».
Ясно, что значительную примесь абстрактных слов мы встре-
тим во всей литературе, не чуждающейся или близкой к рассудоч-
ному стилю: в публицистике, в соответственных частях романа,
в резонёрских частях драмы и т. д. В частях собственно-беллетри-
стических, впрочем, такие, напр., фразы, как «...чтб доводило
Полторацкого до забвения всего, кроме сознания её близости»
(Л. Толстой, «Хаджи-Мурат»), «Впереди пятой роты шёл в чёр-
ном сюртуке и папахе и с шашкой через плечо недавно перешедший
из гвардии высокий красивый офицер Бутлер, испытывая бодрое
чувство радости жизни и вместе с тем опасности смерти и желания
деятельности и сознания причастности к огромному управляемому
одной волей целому» (Л. Толст.), представляют относительно ред-
кий сгусток абстрактных слов. Много подобных сгустков находим
у Н. Г. Чернышевского («Что делать?»). Ср., напр.: «Две
и три недели его тянуло тогда к Лопуховым, но и в это время было
больше удовольствия от сознания своей твёрдости в борьбе, чем
боли от лишения, а через месяц боль вовсе прошла, и осталось одно
довольство своей честностью» (III, 12), или в конце этой же самой
главы: «Надобность в дежурстве прошла. Для соблюдения благовид-
ности, чтобы не делать крутого перерыва, возбуждающего внимание,
Кирсанову нужно было ещё два раза навестить Лопуховых на днях,
потом через неделю, потом через месяц, потом через полгода. Затем
удаление будет достаточно объясняться занятиями».

3. ОБЛАСТНАЯ И СОЦИАЛЬНОДИАЛЕКТНАЯ ЛЕКСИКА.
«...Диалекты и жаргоны представляют ответвления от обще-
народного национального языка, лишенные какой-либо языковой
самостоятельности и обреченные на прозябание» (И. Сталин.
Марксизм и вопросы языкознания. Изд. «Правда», 1950, стр. 11).
Не всегда легко бывает провести границу в языке русских писа-
телей между лексикой и фразеологией разговорно-бытовой в широ-
ком смысле слова (просторечием), откуда они черпают материал,
обогащающий их собственный язык лексикой, стилизованной под
собственно народную, и лексикой, социальнодиалектной (напр.,
мещанской), которой они пользуются в речах выводимых ими пер-
сонажей. В словарь литературного языка просачивается только
первая, тогда как последние остаются индивидуальным художест-
венно-литературным достоянием авторов, инородным лексическим
телом, не узаконяемым — внешняя примета их инородности — ни в
каких словарях литературного языка. Тем не менее подобной
лексике и особенно фразеологии в нашей художественной литера-
туре принадлежит заметное место: не владея ею, не понимая её,
очень трудно войти в русскую повесть, комедию и драму, во
всяком случае —значительно труднее, чем, напр., во французскую
или немецкую.
Разговорно-бытовой язык даже людей с серьёзным образова-
нием редко бывает вовсе свободен от большего или меньшего налёта
«просторечия», лексики городской массы, или совсем не проходив-
шей школы, или прошедшей недостаточную школу языка. Пред-
почтение таких, напр., синонимов, как нынче, литературным сего-
дня или теперь; давеча — на днях, недавно; умориться, умаяться —
устать; ладно — хорошо; впрямь — в самом деле, действительно;
больно — очень; промеж — между и под., в речевой практике от-
дельных лиц или групп определяет собою такой налёт вольной или
невольной сниженности.
Лексика крестьянских, главным образом среднерусских, гово-
ров и мещанская (с той же диалектной основой) относительно давно
стали предметом художественной обработки.
Приблизительно вторая половина двадцатых годов и тридцатые
годы XIX века являются временем, когда в художественную ли-
тературу вместе с приёмами натуралистической школы, как один из
них, входит копирование или подражание речи крестьян, ремеслен-
ников и т. п. Особенно значительным, делающим эпоху явлением
в этом отношении несколько позже оказалась повесть Д. В. Гри-
горовича «Деревня» (1846 г.).
Рано же из социальных жаргонизмов привлекла к себе внимание
специфическая манера речи духовенства. Из арготических жарго-
низмов благодаря Н. Г. Помяловскому («Очерки бурсы»)
с 60-х годов известными делаются словечки и выражения бурсы.
Достоевский, Чехов, Мельшин (П. Якубо-
вич), В. Дорошевич познакомили русского читателя с

лексикой каторги. Арго больших городов, закреплённое для своего
времени (1864 — 1867) В. В. Крестовским («Петербургские
трущобы»), находит снова своих знатоков среди беллетристов в на-
ши дни (Каверин и др.). Исключительное по мастерству ис-
пользование арго в произведениях стихотворной формы имеем
в «Улялаевщине», «Воре» и других вещах И. Сельвинского1.
Школьное арго мастерски отражено, напр., в «Дневнике Кости
Рябцева» Ник. Огнёва.
Замечательное явление, большей настоящей цены, нежели вы-
павшая на его долю историческая роль в области художественного
языка, представляют «Гарденины, их дворня, приверженцы и вра-
ги» А. И. Эртеля (1889 г.), произведение исключительное
по точности и разнообразию социальнодиалектных характеристик
его многочисленных персонажей и выразительности их индивидуаль-
ной словесной манеры. Оценке, данной роману в этом отношении
не кем другим, как Л. Н. Толстым,— «такого языка не найдёшь
ни у старых, ни у новых писателей», нельзя отказать в полной
справедливости.
Вообще надо заметить, что после второй половины двадцатых
годов XIX века писатели, вовсе не прибегающие к передаче област-
ной или социальнодиалектной речи при разработке бытовых тем,—
скорее очень редкое исключение, чем правило. Наоборот, легко
назвать ряд таких, которые почти всё, что дали в художественной
форме, дали в формах бытовой крестьянской и купеческой речи.
Из более приметных имён назовём хотя бы А. Н. Остров-
ского и И. Ф. Горбунова. Репутация большого мастера
сказа издавна укоренилась за Н. С. Лесковым (ср. особенно
его «Левшу»). Он же прекрасный передатчик и фразеологии духо-
венства («Соборяне», «Мелочи архиерейской жизни» и др.), которая
позже находит себе большее или меньшее место у многих других
её знатоков: Чехова, Потапенка, Гусева-Орен-
бургского, Тренёва. Художественный памятник оформ-
ленной в стихе разговорной речи московского дворянства — «Горе
от ума» Грибоедова.
Из наших современников, любящих сказ, можно назвать А. Не-
верова («Андрон Непутёвый»), Л. Сейфуллину («Му-
жичий сказ о Ленине»), Гл. Алексеева («Дунькино счастье»),
Н. Ляшка («Доменная печь») и мн. др. Примечательное явление
представляют уральские сказы Павла Бажова — «Малахи-
товая шкатулка».
В стихотворной форме сказ культивировали, напр., И. Кры-
лов (басни), Н. Некрасов (ср. особенно «Кому на Руси жить
хорошо»), А. Майков, сильно архаизируя — А. К. Толстой
1 О русском арго ср. В. Стратен, Об арго и арготизмах. Русск. яз.
в сов. школе, 1929, № 5. Его же, Арго и арготизмы. Труды Ком. по русскому
яз. Акад. наук, 1931, I. Л., 1931; Б. А. Ларин. О лингвистическом изуче-
нии города. «Русская речь», III, стр. 61—74; Е. Поливанов. За мар-
ксистское языкознание. М., 1931, стр. 152—161.

и Л. A. Мей; в наши дни — А. Твардовский («Василий
Тёркин») и др.
Можно назвать ряд писателей, у которых любовь к крестьян-
ской речи и стилизация под неё становятся типическими чертами
их собственного слога. К таким можно причислить упоминавшихся
уже выше В. Даля, П. Мельникова-Печерского,
С. Максимова, из наших современников —такого прекрас-
ного мастера, как М. Шолохов («Тихий Дон», «Поднятая це-
лина»), А. Чапыгина, Ф. Панфёрова («Бруски»),
Л. Леонова («Барсуки») и ряд других; в стихотворной фор-
ме— Демьяна Бедного, Твардовского, Яшина и т. д.
Речь рабочей молодёжи Донбасса в общем верно передаётся
А.Фадеевым в романе «Молодая гвардия». «Они говорили,—
замечает он о речи своих героев,— на том характерном для Донбас-
са смешанном грубоватом наречии, которое образовалось от скреще-
ния языка центральных русских губерний с украинским народным
говором, донским казачьим диалектом и разговорной манерой азов-
ских портовых городов — Мариуполя, Таганрога, Ростова на Дону».
Надо не упускать, однако, из виду, что лексический и фразео-
логический этнографизм в художественной литературе не может
не регулироваться требованиями художественности. Передача не-
литературной речи не должна представлять диалектных фотогра-
фий, точно соответствующих действительности. Социальная лексика
поэтому даётся обыкновенно на фоне обычно-литературной, чаще —
разговорно-литературной, представляя по отношению к ней только
более или менее заметную примесь. Зачастую, эта примесь не мно-
гим превосходит элементы, вводимые там, где хотят создать впе-
чатление чужой этнографической среды, couleur locale.
Слишком резко выраженное пристрастие к диалектизмам и к
арготизмам, подхваченным у люмпен-пролетариата и тех слоев,
которые перенимают подобную лексику как «свежую», кажущуюся
им более выразительной, пересыпание ими собственного языка
(иногда ещё не без примеси придуманных в этом же духе слов)
может стать в конце концов явлением опасным для литературного
языка вообще. Видимость того, что слова что-то «значат», заменяет
значащие, определённые и понятные слова; манерная игра сло-
вом, да к тому же далеко не всегда игра занятная, выступает там,
где слово должно служить в своей прямой роли — быть выразите-
лем смысла, доходящего до читателя. «Надобно помнить,
что в словах заключены понятия, организованные долговечным
трудовым опытом, и что одно дело — критическая проверка смысла
слов, другое — искажение смысла, вызванное сознательным или
бессознательным стремлением исказить смысл идеи, враждебность
которой почувствована. Борьба за чистоту, за смысловую точность,
за остроту языка есть борьба за орудие культуры. Чем острее это
орудие, чем более точно направлено, тем оно победоносней; именно
поэтому одни всегда стремятся притуплять язык, другие — отта-
чивать его» (Горький. О языке. —«Правда», 18/111 1934. Ср. иза-

мечания его в «Статьях о литературе и литературной технике»,
1931, стр. 108—109).
Стилистическая роль крестьянской и мещанской лексики, вкла-
дываемой в уста героев повествования,— приблизить читателя
к бытовым впечатлениям, создать у него настроение, близкое к роли
наблюдателя.
А. М. Горький отстаивает вообще ту точку зрения, что «...ре-
чевой язык остается в речах изображенных литератором людей,
но остаётся в количестве незначительном, потребном только для
более пластической, выпуклой характеристики изображаемого
лица, для большего оживления его» («О литературе», 1937 г.). Этот
взгляд, имеющий значительное количество сторонников (из старых
писателей его энергично представлял, например, Ф. М. Достоев-
ский), не является, однако, до сих пор безусловно определяющим
практику русской художественной прозы, и некоторые писатели,
и в их числе очень крупные, свою прямую художественную задачу
видят в искусстве верно воспроизводить бытовую речь в её разно-
образии и своеобразии1.
У тех писателей прошлого, которые свой собственный
язык стилизируют под крестьянский (иногда чисто-крестьянский,
чаще — былинно-народный, поэтический, сдобренный изрядною
примесью архаизмов), легче, чем в других случаях, угадываются,
в зависимости от преобладания тех или других элементов народной
речи (современной ли им крестьянской, архаической, былинной,
песенной и под.), черты идеологии буржуазно-народнической, ку:
лацкой, реакционно-дворянской и под. Слог былинно-народный
имеет свои особые опасности,—при недостаточном искусстве автора
он легко превращается в ходульно-напыщенный. Недаром именно
его так охотно избирают многие писатели в целях пародии или
вообще шутки.
Как на своеобразное явление, может быть, стбит указать, хотя
совершенно оригинальным он в этом отношении не был, на А. А. Фе-
та — переводчика латинских авторов. По его собственным словам
^предисловие к переводу «Превращений» П. Овидия Назона, 1887 г.),
«борьба с ними на народном языке, ещё мало готовом к выражению
столь чуждой ему жизни, представляет великое наслаждение, и,
только надеясь на знакомство с простона-
родным языком и навык управляться с русским стихом,
мы на неё решились» (Разрядка моя — Л. Б.).
Слова и даже некоторые формы из крестьянской и социально-
диалектной речи — неотъемлемая принадлежность идиоматических
выражений нашего литературного языка. Говорят, например, обык-
новенно «худо ли, хорошо ли», «что поделаешь!», «работать не по-
кладая рук».
1 Ряд других высказываний Горького собран, например, в статье И. Ва-
сильева «Борьба А. М. Горького за чистоту, смысловую точность и остроту
русского литературного языка»,— Русский язык в школе, 1946 г., № 2,
стр. 1—8.

В поэтическом языке литературы XIX века нашли себе место
некоторые крестьянские слова, сообщающие речи автора бытовук>
окраску. Таковы, напр.: аль, али; знать (=верно). Ср.: «Много дум,
гордых дум В их застынувшей мгле, Но смиренья печать На лилей-
ном челе... Али ей, молодой, Не по силам борьба? Али на душу
грех Навалила судьба?» (Полонский, «Говорят...»). «Из
дебрей туманы несмело Родное закрыли село, Но солнышком
вешним согрело И ветром их вдаль занесло. Знать, долго скитаться
иаскуча Над ширью земель и морей, На родину тянется туча, Чтоб
только поплакать над ней» (Фет). «Не сошла бы с ума — Знать,
взаправду цыганка любила» (Апухтин).
Вне задач собственно-стилистических проникают в язык писате-
лей такие провинциализмы, которые они сами не воспринимают
как необычные для своей речи. Такие элементы, естественно, очень
немногочисленны и случайны; А. В. Кольцов, напр., как дока-
зал В. Чернышёв (Изв. Отд. русск. яз. и слов. Акад. наук,
1921, XXIII, 2, стр. 83—91), в рукописях своих последовательно
писал альт в значении «даже, так что» (Белинский не понял
значения этого слова, разделил его на аль ни, и так долго и печа-
тали, явно тоже не понимая смысла фраз: «Крикну, свистну им
из-за леса: Аль ни тёмный лес шелохнется», «Заиграл я свадьбу
новую... Аль ни дым пошёл под облака»). У Пушкина встре-
чается севернорусск. вечор — «вчера вечером»: «Вечор, ты помнишь,
вьюга злилась...» («Зимн. утро»), раньше его употреблявшееся уже
Державиным.
И. С. Никитин пользуется диалектным словом гудовень —
«сильное, беспрестанное гудение»: «В ковыле гудовень — и поют,
и жужжат, Раздаются свистки» («Поездка на хутор»). Писем-
ский любит диалектизмы чехвал, чехвальство и под. (из тще-
хвальство = бахвальство). Диалектизмы отары — «стада овец»,
черва попали в перевод «Илиады» Н. Минского.
Не больше как слишком далеко зашедшая свобода— даден вм.
«дан» у Есенина в поэме «Ленин»: «И вот он умер... Плач доса-
ден. Не славят музы голос бед. Измедно лающих громадин Салют
последний даден, dadeh».
Можно заметить, что только в качестве очень редких исключений
в собственный язык писателей попадают диалектизмы из области
склонения; ср., например, такой раритет у Полонского — «Глухая
ночь меня застигла,— Морозной мглы сверкающие игла Открытое
лицо мое язвят» («Ф. И. Тютчеву»).
4. ДРЕВНЕБОЛГАРСКИЕ ЭЛЕМЕНТЫ.
Вобрав в себя в течение веков фонетические, морфологические,
синтаксические и лексические особенности ведущих говоров, лите-
ратурный язык русского народа многим обязан также, главным об-
разом в лексике, еще и тому, что им усвоено было на заре его разви-
тия от другого славянского, близкого русскому, но вместе с тем

с ним непосредственно не связанного языка — древиеболгарского.
Начатки влияния древиеболгарского языка как языка книги восхо-
дят ещё к концу X века, когда македонское наречие болгарского
языка было единственным литературно обработанным славянским
наречием, пригодным служить орудием письменности для других
славян с близким к нему языком. Свидетельства летописи указы-
вают на Киев как на тот центр, который сосредоточил в себе первона-
чальное книжное влияние. Но рядом со старославянским, хотя
и близким к родному, языком, сделавшимся языком церкви и школы,
большую роль в практическом употреблении культурных предста-
вителей восточнославянских племён уже в X веке играет родной,
восточнославянский, сначала находящий себе широкое применение
в сфере актовой и вообще практической речи, позже более или
менее успешно конкурирующий с церковным также и в светских
художественных жанрах, в мемуарной литературе и под. («договор-
ные» части летописи, восходящие к X веку, «Русская правда» —
XI в., «Слово о полку Игореве» —XII в., «Моление Даниила Заточ-
ника», относящееся Ко времени между срединой XII и второй чет-
вертью XIII века, «Поучение» Владимира Мономаха, первой четвер-
ти XII в. и под.).
Нужно, впрочем, заметить, что такой важный вид старинной ли-
тературы, как летопись, ещё в большой степени обнаруживает до
самого XVIII века зависимость своего языка, не говоря уже о час-
тях церковно-учительного содержания, написанных определённо
на старославянском языке,— от старинных образцов книжной,
в основе — староболгарской речи.
Естественный рост русской стихии в литературном употребле-
нии светских людей встретил серьёзное препятствие в XIV—XV вв.
Исторические процессы, вызвавшие передвижение восточнославян-
ских племён на север и позже (с XIV века) приведшие к исключитель-
ному усилению Москвы, в области языка имели следствием то, что
даже в традиционный литературный язык стали проникать со всё
увеличивающейся силой элементы тех говоров, в области которых
сосредоточивалась политическая и культурная жизнь страны.
В конце XIV века в делах церкви оказались влиятельными,
однако, выходцы из южных славянских стран — Болгарии и Сер-
бии (осуществилось так называемое «второе южнославянское влия-
ние») 1.
В условиях феодального общества церковное влияние опреде-
ляло вместе с тем в большой мере характер всей школы. Немудре-
но поэтому, что относительно небольшое число южных славян,
считавших себя носителями «правильного», «образцового» церков-
ного языка, могло исключительно сильно влиять на письменный
язык ещё относительно мало самостоятельной русской письменности,
1 По вопросу о причинах и характере болгарского влияния см. М. Н. Спе-
ранский. История древнерусской литературы. 1921, изд. 3, стр. 287—292;
В. И. Истрин. Очерк истории древнерусской литературы, стр. 65 и след.

поворачивая его вспять к чужому источнику. Традиция в литера-
турных языках, закреплённых на письме, вообще чрезвычайно
сильна. Элементы живых русских говоров, как сказано, пролагали
себе путь в унаследованный письменный язык; особенно естественно
это было в тех видах письменности, которые не были связаны с цер-
ковностью и тесно соприкасались с бытом и потребностями культур-
но-политическими,— как, напр., во всём, относящемся к деловым
предметам: в договорных документах, постановлениях судов и под.
Но, как ни жизненно было это влияние, как ни широк был его при-
ток, разрушить до конца унаследованные особенности книжного
языка, совершенно порвать с традицией оказалось невозможным1.
В условиях долгого монголо-татарского ига живые силы есте-'
ственного развития Руси оказались чрезвычайно ослабленными.
Светские литературные жанры ещё в большей мере, чем это имело
место в письменности XI—XIII веков, должны были отступить
на задний план перед церковными со всеми вытекающими отсюда
последствиями. Последствия оказались стойкими.
За исключением делового языка (языка документов, грамот
и под.), до самого XVIII века носящего народный характер, языка
простого и понятного, как нигде#в Европе,— в русской письмен-
ности возобладали и в лексике и в грамматике элементы старобол-
гарские, русифицированные, в большей или меньшей мере, главным
образом, в фонетике (в произношении). Даже жанры повествова-
тельные, слог научно-философский ещё остаются до второй поло-
вины XVIII века на старых путях. Можно легко заметить очень
большую разницу в количестве церковнославянских элементов
между писателями первой трети и двух других XIX века; но и сей-
час нам трудно составить фразу, в которой бы не попалось слова,
так или иначе не проникшего в наш язык из старого книжного ис-
точника или не созданного по старинным образцам. Мы даже и не
чувствуем уже, что время, сладкий, жажда, враг, нужда, плен —
это чужие слова, и только научный анализ может нас в этом убедить.
Наоборот, мы, конечно, были бы удивлены, если бы нам предло-
жили вернуться к их настоящей русской форме — солодкий, веремя,
жажа, ворог, нужа, полон.
Говоря о традиционном влиянии чужого языка, нельзя упускать
из виду того, что оно далеко не во всём оставалось только книжным.
Не нужно думать, что к нему через школу приобщались только
грамотеи, а более широкие народные массы не испытывали влияния
1 Генрих Лудольф свидетельствует, напр., для конца XVII в.: «Но точно
так же, как никто из русских не может писать или рассуждать по научным
вопросам, не пользуясь славянским языком, так и, наоборот,— в домашних
и интимных беседах нельзя никому обойтись средствами одного славянского
языка, потому что названия большинства обычных вещей, употребляемых
в -повседневной жизни, не встречаются в тех книгах, по каким научаются сла-
вянскому языку. Так у них и говорится, что разговаривать надо по-русски,
а писать по-славянски» (Б. А. Ларин, Русская грамматика Лудольфа 1696 г.,
Л. 1937, стр. 114).

литературного языка. Ясно, что в большей или меньшей мере лите-
ратурный язык в свою очередь влиял на язык массы, особенно
в таких крупных центрах, как Москва. Поэтому и язык город-
ского населения, не проходившего школы, так или иначе сбли-
жался с литературной речью, и между ними не создавалось слиш-
ком резких отличий; ни о какой «бездне» во всяком случае гово-
рить не приходится.
Нужно также принять во внимание, что древнеболгарский язык
не оказался на русской почве до конца и во всём инородным
телом. Дело в том, что многие его особенности сделались отправ-
ными пунктами дальнейшего языкового творчества: многое,
чем мы теперь пользуемся в литературном русском языке как
привычным и даже необходимым,—не что другое, как заимство-
ванные из древнеболгарского книжного языка образцы-шаблоны:
ср. такие формы, как причастия на -мый: несомый, любимый, на
-щий: ведущий, гладящий, на -ший, -вший: шедший, видевший и под.;
отглагольные имена существительные на -ние: похождение, возму-
щение; превосходная степень прилагательных на -ейший: сильней-
ший, честнейший; образования существительных на -тель: люби-
тель, мучитель; на -ство: художество, убожество; на -ость: сла-
бость, пряность, и т. д.
В практике литературного русского языка лексические элемен-
ты церковнославянские или церковнославянизированные испол-
няют две важные функции:
1) быть уже, как замечено выше, основным источником абстракт-
ной и ученой лексики и 2) обеспечивать языку богатый источник
оттенков значений в сфере торжественного, отборочного, специфи-
чески-книжного и т. д.
5. АРХАИЗИРУЮЩАЯ ЛЕКСИКА.
Несколько слов следует ещё сказать об архаизирующей ле-
ксике, привлекаемой специально для того, чтобы создать впечат-
ление старины. Принципиально она существует в тех же границах,
что и лексика специфически-этнографическая, т. е. объём её регули-
руется требованиями понятности текста: она бывает обыкновенно
вкраплена и отнюдь не представляет сплошных языковых .пластов.
Среди архаизмов при этом надо различать архаизмы мате-
риальные — слова, обозначающие предметы и понятия, вы-
шедшие из употребления, относящиеся к старине: латы, корзно
(плащ, епанча), камзол, стрелец, тиун, боярин, гусляр, вече, и ар-
хаизмы стилистические — слова, синонимы к возможным
параллельно другим, не носящим окраски старины: уста (губы),
вежды (веки), очи, бразды (поводья, вожжи), лицедей (артист,
актёр), стяг (знамя) и под. Ср.: «И он слегка Коснулся жаркими
устами К её трепещущим губам...» (Лерм., «Демон»). «Предстала"—
и старец великий смежил Орлиные очи в покое» (Барат., «На смерть
Гёте»). «Что нового?—спросил Селим, Подняв слабеющие вежды...»

(Лерм., «Беглец»). «И в ужасе сомкнул я вежды» (Брюс). «Мне ль
было управлять строптивыми конями И круто напрягать бессиль-
ные бразды?» (Пушк., «Андр. Шенье»). «...Всё было ложь в тебе,
всё призраки пустые: Ты был не царь, а лицедей» (Тютч., «Ник.
Павл.»). «И Польша, как бегущий полк, во прах бросает стяг кро-
вавый...» (Пушк., «Бород, годовщ.»). «Верно, дерзкий! Ты поставил
Надземлёйряды ветрил...» (Брюс); ср.: парусов. «...Полководцы
Александра друг на друга взносят меч» (Брюс); ср.: поднимают.
«Не заглушить стремленья к высшей сфере И буре той, что днесь
шудаит кругом» (Брюс, «Мировая война XX в.»); ср. теперь.
«Блажен в беде не гнувший выи, Блажен певец грядущих дней,
Кто среди тьмы денницы новой Провидит радостный восход И уте-
шительное слово Средь общих слез произнесёт» (А. К. Толстой).
Архаизирующая лексика в произведениях, изображающих до-
петровскую эпоху, часто комбинируется из элементов старинного
языка, сохраняющих свою понятность для нас благодаря силе тра-
диционного церковнославянского влияния, или в зависимости
от стиля—примеси народного элемента (разговорно-крестьянского
и поэтического крестьянского — песенного, былинного и т. д.).
Так архаизируют, напр., А. С. Пушкин («Борис Годунов»)1,
М. Ю. Лермонтов («Песня про царя Ивана Васильевича»),
А. К. Толстой (трилогия, «Князь Серебряный», баллады),
А. Н. Островский («Василиса Мелентьева» и др.), Л. Мей
(«Царская невеста», «Псковитянка») и др.
У других в первой половине XIX века, напр., у Н. И. Поле-
вого («Клятва при гробе господнем», 1832) или И. И. Лажеч-
никова («Басурман», 1838) установка на архаизацию выражает-
ся во включении в текст, относительно, впрочем, немногих, старин-
ных слов, объясняемых и обыкновенно выделяемых курсивом,—
с тем, чтобы не искушённый в исторической письменности читатель,
для которого предназначается повесть или роман, сразу ощутил в
них инородное языковое тело.
Хорошую начитанность в старинных памятниках обнаруживает
архаизация Д. Л. Мордовцева.
Из наших современников приметнее других А. Чапыгин
(«Разин Степан»), в архаизации которого большую роль играет
непосредственное. знание лексики русского севера.
Впечатление языка XVIII века писатели создают обыкновенно
пересыпая текст, вместе с чертами старинного порядка слов, неко-
торыми устарелыми словами, частично известными из позднейшего
канцелярского языка (дпричь, токмо, оный, сей, противу, ниже,—
«ни даже», повторяемое «ни»; единожды, понеже — «потому что»,
затем что — «потому что», гораздо — «много, очень»), и типичными
варваризмами петровской и екатерининской эпох: авантюрьерка,
1 Специальную характеристику архаизации в «Борисе Годунове» см. в
статье Г. О. Винокура —Язык «Бориса Годунова», — Сборн. Гос.
акад. театра драмы «Борис Годунов» А. С. Пушкина, Л., 1936.

променад, реляция, вояж, сатисфакция и под.; реже — большими
выдержками из памятников эпохи (Писемский, «Масоны»).
Манера передавать'язык XVIII века настолько, можно сказать,
однообразно-традиционна, что трудно бывает установить разницу
между архаизацией таких, напр., представителей исторического
романа, как Все в. Соловьёв, Г. Данилевский,
Д. Мордовцев и др. Новый тип архаизации, основанный на
изучении документов, дающих главным образом язык, близкий
к разговорному (пыточные материалы и под.), отражён в «Петре I»
А. Н. Толстого. Богатство языка, стилизованного под ста-
рину и под народные диалекты, его исключительная выразитель-
ность в речи персонажей позволяет спокойно пройти мимо истори-
ческих и особенно многочисленных диалектных неточностей архаи-
зации в «Емельяне Пугачёве» Вяч. Шишкова.
Архаизацию под первую половину XIX века, очень умеренную
и не могущую по сути быть другой, так как язык начала века, благо-
даря чтению писателей этого времени, для нас не стал ещё вполне
чужим, несколько заметней, чем другие, осуществляют, напр.,
Ю. Тынянов («Смерть Вазир-Мухтара», «Кюхля», «Пушкин»),
С. Голубов («Бестужев-Марлинский», «Багратион», «Солдатская
слава»).
У ряда писателей-пуристов, националистов, обыкновенно влия-
ние разговорно-бытового крестьянского языка смешивается и тео-
ретически и в практике их слога с более или менее сильными эле-
ментами древнерусского или церковнославянского языка. Посту-
пают последние в их слог вне определённой хронологии как смутные
реминисценции или нередко даже выдуманные слова, кажущиеся
особенно близкими к крестьянским. Старина и «народность» крайне
тесно сближены в их сознании, и этому в их лексике и фразеологии
соответствует пёстрая смесь диалектно-бытовых элементов с архаи-
ческими. Черты такого слога нередки у славянофилов; бросаются
они в глаза, напр., у Мея.
Из писателей, у которых такой стиль не прямо упирается в осо-
бенности идеологии, типичен А. К. Толстой: именно его слог,
повидимому, имел в виду Чехов, когда говорил о маске, которую
этот человек раз надел, а затем и проносил всю жизнь. Приметен
таким сконцентрированным слогом А. Ремизов, любитель народ-
ной сказки, апокрифа, поговорки, писатель-собиратель, язык кото-
рого не имеет вне его индивидуальности никакой цельной живой
базы. Архаизирующая лексика присуща ш^гда и отдельным пи-
сателям послеоктябрьского периода. Особенно её, иногда до край-
ности, с верной угрозой понятности, культивировал Н. Клюев,
наиболее ярко отразивший, как в своё время отметила советская
критика, «мироощущение вымирающего кулачестйа, цепляющегося
за прошлое и отталкивающегося от революции».
С внутренней стороны в архаизирующей лексике, вводимой
писателями, стоит отметить большое различие между архаизмами
допетровской эпохи и послепетровской. С первыми преимуществен-

но связана своеобразная приподнятость, торжественность, иногда
благоговейность, вторые обычно несколько смешны. Если первые
создают впечатление старины, то вторые — впечатление забавной
старомодности. В произведениях с юмористическим уклоном архаи-
зация под XVIII век—проверенный в смысле эффекта приём.
Наиболее интересные образцы такой юмористической архаизации
находим у «Кузьмы Пруткова»1, Салтыкова-Щед-
рина и Горбунова.
Что касается старинной (допетровской) лексики, то смешною
она может оказываться именно в силу своей приподнятости в тексте
с содержанием, явно приподнятости чуждым, прозаически-обыден-
ным или просто низменным. Образцы юмора, в которых архаизи-
рующая лексика — одно из средств повысить впечатление смешного,
относительно немногочисленны. Тут опять-таки приходится назвать,
главным образом, А. К. Толстого («Поток-богатырь») и подра-
жания старинной письменности И. Горбунова. Постоянно
в большей или меньшей мере элементы старинной лексики фигу-,
рируют в бытовом языке духовенства и вносятся в большинстве слу-
чаев писателями с юмористическими целями (Лесков, Чехов).
Сочетает элементы архаические с народными в сюжете со «скомо-
рошьим» уклоном Ив. Рукавишников («Сказ скоморо-
ший про Степана Разина, про Мухоярова князя, про дочку его
Катерину, да ещё про стремянного Васюту»; шесть песен с присказ-
кой, в сбррнике «Круг», III).
В течение всего XIX века церковнославянизмы были и остают-
ся и в наши дни ходячим, испытанным словесным средством иро-
нии — от вызывающей лёгкую улыбку до саркастической; ср., напр. :
«Журналы, подвизающиеся на ловитве европейского просвещения...»
(Белинский, «Лит. мечтания»). «Затесавшись в ряды бюро-
кратии, она [вяленая вобла] паче всего на округлении периодов
настаивала» (Салт. - Щедр.). «Коршун был ветхий старик и от ста-
рости едва-едва скрипел клювом. В ту минуту, когда у ног его опу-
стился ворон, он только что пообедал и в полудремоте, смежив очиу
покачивал головой» (Салт. -Щедр.). «...Подошёл к одному возу,
хочет запустить лапу, ан лапа не поднимается; подошёл к другому
возу, хочет мужика за бороду вытрясти — о, ужас! —длани не про-
стираются» (Салт. -Щедр.). «Городничий стоит посреди передней,
издавая звуки и простирая длани (с рукоприкладством 2 или без
оного — заверить не могу), а против него стоит, прижавшись в угол,
довольно пожилой мужчина... с виду степенный, но бледный и как бы
измученный с лица» (Салт. - Щедр.). «Он пишет «Мемуары воен-
ного человека». Подобно мне, он каждое утро принимается за свою
почтенную работу, но едва только успеет написать: «Я родился
в...», как под балкон является какая-нибудь Варенька или
1 Псевдоним А. К. Толстого и братьев Жемчужниковых.
2 Старинное значение —«подписывание документа»; переносное в данном
контексте — «битьё по лицу».

Машенька и раненый раб божий берётся под стражу» (Чехов).
Иичтоже сумняся (сумняшеся) церковнослав. — «ни в чём не со-
мневаясь»: «Вдвоём с своим чудаком-хозяином, они были всё и ни-
чего: они переплетали книги, малярничали, лудили кастрюли —
и всё это делали иичтоже сумняшеся, и дешево, и скверно» (Леск.,
«Котин доилец и Платонида»); питаться акридами (саранчёю;
ср. еванг. от Марка, гл. 1, о пище Иоанна Крестителя) — «голо-
дать»: «Сам ты едва концы с концами сводишь и акридами пи-
таешься» (Чехов).
Разоблачение иронии представляет пущенное Салтыковым-Щед-
риным слово благоглупость: ср. архаическое благо-, типичное для
ряда «высоких» понятий: благонравие, благоговение и под.
Иной тип архаизации, ничего общего не имеющий с художест-
венными задачами, характерен для лексики дооктябрьского буржу-
азно-помещичьего законодательства и подражающего ей канце-
лярского языка. Язык буржуазного законодательства стремит-
ся быть монументальным, внушающим благоговение и потому наро-
чито торжественным и не совпадающим с обиходным. Обладание им
рассчитано на посвященных. Общедоступность по отношению к нему
ощущалась бы как вульгаризация. В лексике законодательства
поэтому ревниво оберегалось традиционное достояние, вышедшее
из употребления в разговорном языке или никогда в него и не посту-
павшее, овеянное ореолом давности, лишь смутно схватываемое
широкими массами, импонирующее своею необычностью и труд-
ностью полного в него проникновения1. Уступая в последние десяти-
летия перед Великой Социалистической революцией давлению жиз-
ни, стиль законодательства делается более простым в лексике, пере-
кладывая всю тяжесть монументальности, главным образом, на ар-
хаизирующий синтаксис; но остатков старого в нём всё-таки ещё
немало. Ср., напр., из «Устава Горного» (т. XVII Свода законов
по изд. 1912 г., ст. 1218):
«... 5) Потребность разных материалов и веществ, провианта
и фуража на текущее употребление и в запас по статьям, а где нуж-
но, то и по частям заводов порознь; всем сим предметам надлежит
означить в плане самые крайние цены, по коим завод полагает
возможным оные заготовить, с изложением самых способов заготов-
ления; способы сии суть: а) гуртовые подряды, кои должны иметь
место только по необходимости и никогда относительно построек;
б) частные подряды на законном основании, с раздачею в разные
руки материалов и работ особливо по постройкам; в) договоры
с крестьянами на разные поставки, перевозки и работы; г) заготов-
ление через отправляемых особых комиссионеров из чиновников;
д) покупка наличных вещей; сверх того, при всяком роде материа-
лов и также работ, должно различать те, по коим заготовление или
наём должны быть представлены решению Горного Начальника,
1 Ср. А. В. Луначарский. О языке закона.— «Изв.», 24/II 1931,
№ 82.

лишь бы по сложности каждого артикула не превышать значитель-
ных цен, предположенных заводом или пониженных при утвержде-
нии плана, и те, по коим должно ещё испрашивать особого разреше-
ния Главного Начальника, пред самым приступом к заготовлению;
к сему второму разряду принадлежат провиант и другие важные
надобности по усмотрению Главного Начальника, который, впрочем,
тут обязывается иметь в виду, чтобы без точной надобности и поль-
зы не затруднять действия Горных Начальников».
Вне серьёзного употребления, само собою разумеется, слог
этот разделяет обгцую участь старомодной лексики, т. е. очень
легко соскальзывает в смешное. Из художественных попыток юмо-
ристической стилизации законодательно-канцелярского слога наи-
более интересные образцы находим у Салтыкова-Щедри-
на («История одного города»).
О стилистической роли старославянизмов как сред-
ства торжественности см. выше1.
6. НЕОЛОГИЗМЫ.
Заметное место у значительной части русских писателей принад-
лежит лексике новаторской, неологизмам, создаваемым и вво-
димым с большею или меньшею свободой. Намекая на Н. М. Ка-
рамзина, суровый хранитель традиционного языка А. С. Шиш-
ков отмечал как бедствие своего времени то, что «одни [из писате-
лей]... безобразят язык свой введением в него иностранных слов...;
другие из русских слов стараются делать нерусские, как напри-
мер: вместо будущее время говорят будущность; вместо настоящее
время — настоящность и пр.» (Рассуждение о старом и новом сло-
ге российского языка, 1803).
Неологизмы Карамзина вызывались, однако, серьёзными
потребностями молодой литературы, нуждавшейся в словесных
эквивалентах для ряда понятий, уже выработавшихся и нашед-
ших своё словесное выражение в литературах Запада. В области
научного языка, постоянно нуждающегося в новых словах для вновь
отрабатываемых понятий, сочинение новых слов-терминов всегда
признавалось и признаётся законным. Поэтому терминологическая
лексика сплошь и рядом бывает довольно разнообразною в различ-
ных научных школах, особенно философских, лингвистических
и историко-литературных. Из лингвистических школ приметной
лексикой обладает, напр., фортунатовская школа (москов-
ская), школа Бодуэн-де-Куртенэ (казанская) и пр. Нужно,
однако, заметить, что и для терминологической лексики обяза-
тельны известные границы: стремление сплошь обновить терлиi -
1 В связи с вопросами перевода много ценных замечаний о стилистической
роли архаизмов даёт книга А. Фёдорова «О художественном переводе»,
1941 г.; см. в особенности стр. 175—176, 204—205.

нологию мало кому удаётся и, производя впечатление вообще
покушения на принятый язык, часто вызывает общую недруже-
любную реакцию.
В художественной литературе неологизмы всегда
должны быть художественно оправданы, т. е. вызваны не только
желанием создать тот или другой эмоциональный оттенок, но и убеж-
дением, которое должно передаться читателю, что уже имеющиеся
средства языка для этого недостаточны. Лучшие писатели, признан-
ные мастера стиля послекарамзинской эпохи, относительно мало
сочинили явно новых слов, и это понятно: для хорошо и свободно
владеющего языком, нет большой надобности сочинять новые слова,
но отношению к которым читательская масса почти всегда настроена
негостеприимно. Много ли, напр., выжило в русском литературном
языке из слов, сочинённых таким для своего времени крупным писа-
телем, как П. Д. Боборыкин? А он ведь, если верить юбилейной
заметке в «Ниве» (1911 г., № 35), сочинил (повидимому, по сведениям,
идущим от него самого) до двух тысяч (!) слов. Так же точно лишь
довольно длинный «Алфавитный список слов, сочинённых В. Г. Бе-
недиктовым, видоизменённых или никем почти не употреб-
ляемых, встречающихся в его стихотворениях», которые Я. П. По-
лонский, редактор собрания его сочинений, приложил к нему,
остаётся одиноким памятником стилистической свободы и исканий
этого популярнейшего в «публике» поэта тридцатых и сороковых
годов.
Однако, в лексике русской художественной литературы очень
распространена одна категория «кованых» слов, собственно стоящая
на границе словотворчества и комбинации слов уже имеющихся,—
это сложные слова, традиция ковки которых идёт от писа-
телей, воспитанных на античных образцах или, чаще, на старославян-
ских переводах. Сложные слова очень.употребительны и в поэзии,
и в художественной прозе, особенно в роли эпитетов и средства
характеристики; большею частью, поэтому, они—прилагательные
в основной—второй части слова и наречия или родственные им
образования — в первой, дающей признак признака. Вот, напр.,
такие слова, встреча ющиеся в произведениях Ф. М. Достоев-
ского: «Лукавый, острый, какой-то недетски-подмигивающий гла-
зок. Какое-то тихо-радостное светлое ощущение. Трепещущий, но
странно-решительный взор. Взгляд огневой, лихорадочно-воспалён-
ный. Маленькая крутобёдрая лошадёнка. С важным, решительно-
форменным видом. Толстоподошвенные башмаки. Пара старых си-
еорозовых лошадей. Наплыв странных и беспокойных слов и беспо-
рядочно-восторженных мыслей. Тут же заключалось и что-то такое,
что было мучительно-действительное и страдальчески-справедливое.
Понятие о тёмной и бессмысленно-вечной силе. Есть что-то неизъяс-
нимо-трогательное в нашей петербургской природе. Сделается
мизъяснимо-чудно-прекрасное. Эта жизнь есть смесь чего-то
шсто-фантастического, горячо-идеального и вместе с тем тускло-
прозаичного. Какое-то неизъяснимо-сладкое, а вместе с тем и

мучительно-грустное чувство посетило меня. Неистощимо-весёлые
люди»1.
На каждом шагу подобные слова создавал Гоголь2, особен-
но в местах лирически окрашенных: зелёнокудрые (леса), трепето-
листные (купола деревьев), умно-худощавое (слово), невинно-просто-
душные (речи), пронзительно-ясные (глаза). Нечего и говорить,
что ими пестрят стихотворения поэтов классической школы, напр.,
Ф. И. Тютчева: громокипящий (кубок), незримо-роковая (длань),
ввучно-ясный (час), гордо-боязлив; ср. ещё: «И легче и пустынно-чище
струя воздушная течёт». Исключительно много их у Н. М. Язы-
кова. Да и вообще можно сказать, что в громадном количестве
знает их язык русской поэзии, начиная от XVIII века и кончая
нашими днями.
Ряд сложных слов, своеобразных по сочетанию понятий, нахо-
дим в новейшее время в поэзии Маяковского: «Подъемля
торжественно стих строкоперстый — Клянусь...»; «Если Марс,
И на нём хоть один сердцелюдый, То и он Сейчас Скрипит Про то
ж»; «Так с топором влезают в сон, Обмерят спящелобых, И сразу
исчезает всё...»
Среди других типов словотворчества надо различать новые
слова, образуемые при помощи продуктивных элементов
языка, слова, над которыми хозяином является всякий свободно
говоряищй по-русски: нам нет, напр., нужды спрашивать, есть ли
уже в словарях ушить, укроить (ср. у Салтыкова-Щедрина,
«Благонамеренные речи»: «Всякий спешил как-нибудь поближе
приютиться около пирога, чтобы нечто урвать, утаить, ушить,
укроить, усчитать и вообще, по силе возможности, накласть в загор-
бок любезному отечеству»); впроситься («Впроситься старик
хочет,— по секрету сообщил председатель Максиму Афанасьеви-
чу»,— там же); прожелть (ср.: просинь, прозелень и под.); длин-
неть («Длиннеют лиловые тени» —у Брюсова)3; выпеться
(«Все сочинения, чтобы быть хорошими, должны, как говорит
Гоголь в своей прощальной повести (она выпелась из души моей),
выпеться из души сочинителя»,— Л. Толстой); утреет,
золотеет (Блок). «...Но густых рябин в проезжих сёлах Красный
цвет зареет издали» (Блок); перетолпиться («Марата нет... Па-
риж перетолпился у окна»— Н. Тихонов); «Оно [море] угу-
ливало за рейд, в котором плоско лежали и мглились корабли»
(Малышкин); «Он [мир] весь протрачен горечью утрат...»
(3. Шишова) и многие другие; и слова, созданные на основании
1 См. Л. Гроссман. Семинарий по Достоевскому. 1923, стр. 76—78.
И. Мандельштам явно ошибался, утверждая («О характ. гоголев-
ского стиля», стр. 179), что только Тургенев и Толстой «позже
(после Гоголя) создают такие эпитеты..., а вслед за ними в последнее время
подобное сложение вошло в обычное употребление».
2 Ср. А. Белый. Мастерство Гоголя, 1934, стр. 204 и след.
3 Ср., видимо, подобным же образом, свободно возникшее это слово у
Языкова: «От сеней леса над водами Волнообразными рядами Длиннеет
трепетная тень» («Тригорское»).

индивидуальных сближений признаков, при помогци суф-
фиксов ограниченной продуктивности и под.
Стремление к словотворчеству характеризует выдающихся писа-
телей сравнительно мало, но и то немногое, что ими в этом отноше-
нии делалось, часто оказывалось «однодневками», не разделившими
с ними их непреходящей славы. Мало кто знает, сколько не привив-
шихся слов сочинил Гоголь в период, когда ещё не вырос в пи-
сателя, настолько свободно овладевшего русским языком, что у не-
го больше не было в них нужды1. Не раз упоминалось о пущенном
в обиход Достоевским, впрочем, не им сочинённом, слове
стушеваться, историю которого он сам изложил в «Дневнике писа-
теля», но опять-таки мало кто знает о других употреблённых им
впервые словах, которые никем усвоены не были,—образить, т. е.
«дать образ, восстановить в человеке образ человеческий» (слово,
слышанное им на каторге) («Дн. пис.» за 1876 г.),$уйки — «девицы,
которые до тридцати лет почти отвечают вам: вуй да нон» (там же),
настрой — настроение и др.2. Любопытно, что среди них не много
таких, о гибели которых приходится пожалеть: одни из них рождены
исключительно индивидуальными вкусами писателя (вуйки, всем-
ство: «...не смейте говорить «все мы». Позвольте, господа, ведь не
оправдываюсь же я этим всемством»); другие имели в языке уже
установившиеся точные или очень близкие синонимы — невременье
(ср. недосуг), вывескный (ср. вывесочный) и под. Удачные же не толь-
ко живут, но могут у каждого возникнуть в любой момент, так как
принадлежат к образованиям большой продуктивности в языке
вообще; таковы, напр., белоручничать, подробничать (ср.: каприз-
ничать, подличать, умничать и под.), окраинцы (ср.: ленинцы,
выдвиженцы и под.), установители (ср.: законодатели, просители,
строители и под.). Такие неологизмы, конечно, и у других писа-
телей не редкость.
Можно назвать несколько приметных писательских имён,
относящихся или к недавнему прошлому, или к настоящему, для
которых словотворчество вообще составляет одну из излюбленных
задач их поэтики. С различными установками творят новые слова
Андрей Белый, Вл. Маяковский3; патологическое
проявление страсти к словесно-новому, как бы ни оценивать его
экспериментальный вес, представляет почти всё написанное Веле-
1 Ср. Мандельштам, указ. соч.; стр. 95, 97. Новый приток новообра-
зований в последний период его жизни (судя по характеру этих образований)
следует, повидимому, поставить в связь с ростом его мистицизма и влиянием
на него схоластической лексики.
1 Л. Гроссман, указ. соч., стр. 73, 75.
3 В частности о неологизмах Маяковского см., напр., в статьях А. Луна-
чарского —«Маяковский— новатор». Литература и искусство, 1931, № 5—6;
Асеева —«Работа Маяковского», Новый мир, 1931, № 4; В. В. Тренина —
«В мастерской стиха Маяковского», М.,1937, гл. IV; П. М. Микитенко —
«О языковом новаторстве В. В. Маяковского», —«Учені записки» Харьк.
гос. унив., № 20, Збірн. праць каф. мовознавства, № 1, 1940; Г. О. Вино-
кура— «Маяковский — новатор языка», 1943.

миром Хлебниковым1. Если исключить последнего и его
немногочисленных печатавшихся, но вряд ли многими читанных
последователей, остаётся многое такое, что, рассуждая теорети-
чески, могло бы войти в литературный обиход. Однако, дальше стра-
ниц соответственных произведений, где они выполняют свою специ-
альную роль, подавляющее большинство выдуманных слов не по-
шло: прочертни (гор), просветни (облаков), прокипи (туманов),
жердисто, в опрозраченном (свете), звездолучие, белоструи, «...Не-
разрывные миголёты Неотражаемой судьбы...» мы встретим лишь у
A. Белого; или у такого несравненно более сильного мастера, как
B. Маяковский: «душу выржу», «миллион миллионов... малень-
ких любят [любовей]», «Солнце, в ладонях твоих изогрей их», «Вот
и вечер в ночную жуть Ушёл от окон, Хмурый, декабрый», «Гряду-
щих лет брызгой Хожу по мгле по сеновой Всей нынчести изгой»,
«...Так я К тебе Тянусь неуклонно, Еле расстались, Развиделись
еле», «И глядишь на неё, И ждёшь знаменосцем, Красношёлкий
огонь над землёй знаменя» и под.
И всё-таки, говоря о современной русской лексике в целом,
нельзя пройти мимо этих и подобных им исканий. Было бы неспра-
ведливо видеть в них простую накипь, которую следует смахнуть
уверенной рукой блюстителя отстоявшегося литературного языка:
создаваемая писателями лексика живёт, но живёт не как готовый
факт, передаваемый далее неизменным и усваиваемый нетворчески,
а как возможности для бесконечных подражаний хотя бы тоже
только индивидуального значения. Вот почему, хотя приведённые
новообразования и не имеют права на то, чтобы их вносили в нор-
мативные словари,— поскольку эти новообразования создаются на
путях общего развития русского языка, при помощи формальных
средств, для него естественных и законных (продуктивных примет),
они, безусловно, образуют известную часть лексики, реально суще-
ствуювтую в сознании носителей литературного языка. Показатель-
но для реальности существования многих правильно образованных
неологизмов, что понимаем мы их сразу почти так же, как привыч-
ные для нас слова, и что иногда их, хотя и в качестве неологизмов,
создают независимо друг от друга различные авторы.
Много неологизмов, как и естественно, внесла эпоха Великой
Социалистической революции. Не говоря о типичных для неё услов-
ных сокращениях слов, превращающихся незаметно в слова само-
стоятельные, узаконенные (вузовец, селькор, профорг, культпоход,
парторганизация, комсомолец), языковое творчество самых различ-
ных типов стимулировала вся Жизнь, бурная, боевая, каждый день
которой представлял вызов старому и приносил новые понятия,
новые предметы, глубоко входившие в повседневность. В результате
1 Творчество новых слов входило в программу фу туризма. Ср.: «Мы при-
казываем чтить права поэтов: 1. На увеличение словаря в его объёме про-
извольными и производными словами (словоновшество). 2. На непреодолимую
ненависть к существовавшему до них языку». («Пощёчина общественному
вкусу», М., 1913).

того, что печать стала достоянием широких масс, литературный
язык значительно меняется в тех областях его, которые более дру-
гих допускают приток новых элементов,— в словообразовании,
лексике и фразеологии.
Живые потребности вызывают к жизни многочисленные слова,
лишённые какого-либо другого вида претензий, кроме того, что они
действительно понадобились, а не выдуманы по чьему-нибудь про-
изволу. Таковы напр., многочисленные слова с продуктивным суф-
фиксом -ник: десантник, надомник «ремесленник, работающий на
дому», злокачественник «врач-специалист по злокачественным опу-
холям», напарник «работник, исполняющий свою работу в паре
с другим», и под. Далее: выдвиженец, партиец, запланировать,
перевыполнить; в ряде случаев рождаются новые слова, нужные
в общественной борьбе, чтобы заклеймить противника, осмеять его
и под.: учредилка (ср.: курилка, предварилка, и под.), уравниловка,
обезличка,— и это приводит к широкому использованию особенно
эмоциональных суффиксов и под.
Наряду с неологизмами формальными всё время в литературном
языке в большей или меньшей мере творились и творятся неоло-
гизма, представляющие изменения былых значений. Таковы, напр.,
вошедшие с Великой Социалистической революцией в новом зна-
чении: смычка, ячейка, увязка, звенья и под 1.
С другой стороны, старые слова могут частично или полностью
утрачивать принадлежавшие им раньше значения. Сравнительно
с первыми десятилетиями XIX века мы, напр., не употребляем слова
должность в значении (нравственного) долга, прелестный — «соб-
лазняющий» или презрительный в смысле «презренный», порядоч-
ный — «аккуратный» («Княжна была столь же беспорядочна,
как отец порядочен»,— Л. Толстой, «Война и мир»), возмутитель-
ный — «подбивающий, призывающий к бунту» («Новое обстоятель-
ство усилило беспокойство коменданта. Схвачен был башкирец
с возмутительными листами»,— А. Пушк., «Капит. дочка»),—
они получили у нас другой смысл. Таких больших сдвигов значений
за продолжительный период, отделяющий нас хотя бы от Пуш-
кина, однако, сравнительно немного.
7. ИНОЯЗЫЧНЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ
Элементы народные (среднерусские) и церковнославянские (древ-
неболгарские) являются основными в русском литературном языке.
Наряду с ними, однако, лингвистический анализ вскрывает, как и
естественно, ибо «всякая нация может и должна учиться у других»
(Маркс, Капитал, 1,стр. 15), также и другие элементы, сыгравшие
1 Большое собрание материала, относящегося к словотворчеству совет-
ского периода, можно найти в книге проф. А. М. Селищева —«Язык
революционной эпохи», вышедшей двумя изданиями. Верную характери-
стику этой книги (1-го изд. 192$ г.) в её сильных и слабых сторонах дают за-
мечания Б. А. Ларина в сборнике «Русская речь», 1928, III, стр. 73.

большую или меньшую роль в его формировании. Устанавливая
силу и характер этих элементов меньшего значения (большею
частью — интернационализмов), мы прежде всего должны
упомянуть о лексике, наиболее открытой во всяком языке
влияниям со стороны других языков.
Словарные заимствования, которыми на протяжении веков попол-
нялся русский язык, играя известную роль, не изменили, однако,
существенно его физиономии. Как говорит И. В. Сталин:
«...словарный состав русского языка пополнялся... за счбт
словарного состава других языков, но это не только не ослабило,
а, наоборот, обогатило и усилило русский язык.
Что касается национальной самобытности русского языка, то
она не испытала ни малейшего ущерба, ибо, сохранив свой грам-
матический строй и основной словарный фонд, русский язык продол-
жал продвигаться вперед и совершенствоваться по внутренним
законам своего развития»1.
К влияниям очень слабым или специфическим принадлежат,
напр.: голландское, относящееся почти только к сфере
морской терминологии,— верфь, кильватер, фарватер, руль и под.
Из слов другого рода можно упомянуть лишь немногие,
напр.: дюйм, зонтик, конфорка, ситец, юфть; макрель (рыба);
мортира.
Финские и родственные им элементы представлены только
несколькими словами, большею частью связанными с особенностями
быта севера:
пурга (фин. purku); нарты (коми-пермяцк. nurto; сани для езды
на собаках и оленях); пьексы (фин. pieksu; обувь для ходьбы на
беговых лыжах); пельмень, мн. ч. пельмени (перм.-вогул, пель
«ухо», нянь «хлеб»; ушки, начинённые мясом); паюсная икра (ср.
паюс — плева, в которой лежит в рыбе; по Гроту, от фин. painaa
«давить» или pajotaa «колотить»); тундра (ненецк.; фин. tunturi);
морда (фин. merta; плетёнка из ивовых прутьев для ловли рыбы;
собств. областное слово, но известное и в литературном языке:
«В морды он и в сети Наловил всего...», Плещеев); морж($т.
mursu), корюшка (фин. kuore), салакушка, реже — салака (фии.
salaka); сайка (эст. saia; род крутого пшеничного хлебца); пахтать
(фин. pahtaa; сгущать, давать свернуться — «сбивать масло»),
акула (ср. в Слов. Акад. 1789 года ещё с ударением и написанием
аккула: норв., исланд. haccal).
Скандинавского происхождения слова: сиг (др.-сев.
(сканд.) sikr или родств.), скат (исл. skata; крупная хищная морская
рыба); кипа (шведск. kippa); клеймо (шв. kleima); кнут (др.-сев.
knutr «узел» и др.); крюк (др.-сев. krokr); ларь (исл. lar; ящик,
шкатулка; может быть, через финск. laari); плис (швед, plys);
ябеда (др.-русск. ябетьникъ; ср. старосканд. ambiti «служба»).
1 И. В. Сталин, Марксизм и вопросы языкознания. Изд. «Правда»,
1950, стр. 25.

Вероятно, через тюркское посредство вошли в народную речь,
а из неё в литературный язык некоторые ориентализмы, напр.,
иранизмы, но для ряда иранизмов не менее вероятно и не-
посредственное заимствование (в очень различное время). К ираниз-
мам русского литературного языка относятся, напр.: гиря, десть
(повидимому, через татарск. даста — пакет, связка), мишень,
ревень, сурьма, тахта (широкий диван без спинки, покрытый ковром,
материей), шакал (в первой половине XIX в. часто накал).
Тюрки (татары, турки) были, без сомнения, в ряде случаев пере-
датчиками также арабизмов, но многие из последних, как
интернациональные культурные слова, пришли в наш язык через
посредство западноевропейских языков: адмирал, алгебра (через
западные языки), алкоголь, алхимия, альбатрос, карат, сундук,
халат, халва, харчи и др.
Итальянизмы, как во всех европейских языках, касают-
ся главным образом сфер искусства и организации торговли. Наряду
с многочисленными итальянизмами, сохранёнными в чистом виде:
контральто, сопрано, меццо-сопрано, пиццикато (пиччикато), мец-
цо-тинто, сальдо, в русский литературный язык вошли многочислен-
ные термины музыки, живописи, архитектуры, бухгалтерии и т. д.,
приобрёвшие в большей или меньшей мере признаки усвоения
их русской средой: бас, контрабас, речитатив, цоколь, контокор-
рент, римесса и под.
Заимствования итальянского происхождения из других сфер —
немногочисленны: фуфайка (ит. fofa), цукат (succada), цитадель
(citadella), цистерна (cisterna), сорго (sorgo), сода (soda), сапа (sapa
«мотыга»), макароны (makaroni, венец, maccheroni), вермишель
(vermicelli — «червячки»). Ряд их, однако, поступил в русский
язык, по всей видимости, через посредство других европейских
языков.
Влияния более значительные:
О тюркских элементах мы должны говорить как о специ-
фически-устных, устно входивших в язык различных обществен-
ных групп и уже вместе с ним воспринятых языком литературным.
Проникновение некоторых тюркизмов (слов половецких, татар-
ских и таких, которые были получены через посредство татар,—
монгольских, арабских, иранских и под.) относится уже к XII—XIII
веку; спадает это влияние к XVI веку вместе с началом роста силь-
ного обратного влияния — русского на татарский и другие близкие
к нему языки. В это и позднейшее время к старым татарским элемен-
там присоединяются ещё татарские-крымские и турецкие. Короткий
список бесспорных тюркизмов показывает характер этого влияния:
его по преимуществу названия одежды и материй, примитивного
вооружения и вообще военного дела, разной утвари, животных
и их мастей, растений, торговых понятий, презрительных наимено-
ваний ит. д.: тулуп, азям, армяк, зипун, сарафан, башлык, башмак,
каблук, чулок, кушак, кисея, войлок, кошма, кумач, камка, каракуль;
амбар, сарай, балаган, чулан, очаг; набалдашник, таз, утюг, чубук,

тюфяк, кибитка; караул, кистень, колчан, чапрак, аркан, капкан;
аргамак, лошадь, табун, буланый, караковый, чалый; барсук, бирюк,
беркут, сайгак; карандаш, жесть (монг.), сурьма, кизяк, арбуз,
лапша, изюм, урюк; алтын, аршин, барыш, могорыч, базар, безмен,
ярлык, казна, бакалея; буерак, курган, яр, туман; ералаш, ни бель-
меса, башка, балда, болван, каюк, кавардак (первоначально, название
кушанья), тумак, кутерьма, якшаться и многие другие.
Греческое влияние непосредственным было лишь в неболь-
шой мере; шло оно в первые века русской письменности почти
исключительно через южнославянское посредство и может быть
включено поэтому в понятие книжного влияния церковнославян-
ского. Грецизмы этой поры носят на себе выразительные следы язы-
ка византийского периода. Большею частью это всё понятия, отно-
сящиеся к церкви: евангелие, икона, амвон, панихида, литургия,
иерей и под.
В разное время, частью изустно, частью книжным же путём,
попадали в русский язык из греческого различные названия быто-
вых предметов. Сюда относятся, напр., такие слова, как лохань
(засвидетельствовано с XII в.), кукла (засвидетельствовано с XII в.),
лента, оладья, каторга (первоначально, род судна), парус, фонарь
и др. Совершенно иной характер имеют греческие элементы, став-
шие достоянием русского языка как элементы общеевропей-
ской культуры, корнями уходящей в античную. Вместе
с латинскими они вливаются в язык русской науки и техники,
причём пути их иногда лежат через промежуточные для русской
культуры книжные инстанции — немецкую и французскую. Ср.:
оптика, патология, склероз, тактика, период, теорема, матема-
тика, фонетика, театр, оркестр и т. д.
Латинизмы русского литературного языка, за немногими
исключениями, относятся к сферам понятий науки, техники, ис-
кусства, социальных отношений и под. В подавляющем большинстве
эта категория слов — книжного происхождения, входивших в рус-
ский язык через контакт с другими европейскими народами, усвоив-
шими их как наследство римской цивилизации и приспособившими
их в том или другом отношении к потребностям своего культурного
развития. В ряде областей латинизмы, как корни и формальные
элементы, стали в Европе вообще, наряду с грецизмами, основным
фондом учёного языка в широком смысле слова и такое же употреб-
ление получили и на русской почве,— в большой мере как прямые
заимствования, в меньшей — как материал для вновь вырабаты-
ваемой терминологии, наименований культурных предметов и т. д.
Проникают они в русский язык в существенном приблизительно
с начала XVII века, усиливаются в числе к концу его и характе-
ризуют как влиятельная часть лексического состава развитие лите-
ратурного языка в течение всего последующего времени.
К латинизмам относятся, напр., такие широко употребляемые
слова, как: революция, конституция, пролетарий, индукция, де-
дукция, консультация, аудитория, лаборатория, форма, формула.

социальный, популярный. Учёные образования нового времени
из латинских элементов или приспособление латинских слов к на-
зыванию новых предметов представляют, напр.: эгоцентризм,
палатализация, детектор, трактор, траектория и мн. др.
Некоторые немецкие элементы наблюдаются в бытовом
и литературном русском языке со средины XVII века, когда впервые
отчётливым делается проникновение в Россию западноевропейского
капитализма, и особенно с начала XVIII века, времени встречного
движения на запад молодого капитализма русского. Сферы немец-
кого влияния широки и разнообразны. Оно охватывает воен-
ное дело: штаб, солдат, гауптвахта, офицер, унтер-офицер,
фейерверкер, ефрейтор, лагерь, плац, мундир, аксельбант, шпора,
штуцер, лафет, штурм, фельдъегерь, штык1, муштровать, про-
виант (из итал.), цейхгауз, фланг, юнкер, вахтер; ремёсла
и под.: кнопка, шпунт, шпандырь, штукатур (из итал.), парик-
махер, штабель, штатив, штейгер, клейстер, кран, верстак, шмук-
лер, стамезка, лобзик, фуганок, формат, филёнка, штамп, шина;
торговлю и под.: бухгалтер, вексель, маклер, кассир, фрахт;
управление и под.: брандмейстер, почтмейстер, штраф,
штат; многие бытовые предметы и понятия: гал-
стук, лацкан, китель, обшлаг, фалды, панель, мундштук, ширма,
футляр, фляжка, штопор, швабра, бутерброд, крендель; наезд-
ническую и охотничью терминологию и под.: ягдташ,
патронташ, егерь, цуг, шенкель, краги; медицинскую: лаза-
рет, фельдшер, бинт, шрам, курорт, провизор (в нем.—из лат.),
фонтанель (в нем.— из фр.), шприц, хина (по происх. перуанское
слово), цитварное семя (в нем.— из арабск.), гоголь-моголь (гогель-
могель); игры и развлечения: кегли, кегельбан, танец,
фант; терминологию различных искусств: гастроль, ланд-
шафт, мольберт, тушь, капельмейстер, блик, арфа, волторна,
флейта. Известная часть заимствованных из немецкого языка слов
прошла, вероятно, через польскую передачу, но не всегда приметы
этой передачи достаточно чётки.
Пути усвоения немецкого влияния различны. В петровское
время, напр., играли большую роль в этом отношении верхи бюро-
кратии, усваивавшие немецкие элементы отчасти через книгу, отчасти
изустно; характерно, однако, что в отличие, напр., от влияния фран-
цузского, передатчиками немецкого во многом являлись ремеслен-
ники, торговцы и пр.
Появление книжных французских элементов относится ко
времени, сравнительно мало отдалённому от появления книжных же
немецких. Разница в хронологии между ними приходится собствен-
но на тот не очень продолжительный и не очень значительный
в культурном отношении промежуток времени, который падает на
XVII век и характеризуется устным перениманием германизмов,
в большой мере, повидимому, через польское посредство. Фран-
1 Может быть, и из голландского.

цузское влияние в русской лексике неуклонно крепнет до самого
конца XVIII и заходит как одна из самых влиятельных струй в пер-
вые десятилетия XIX века. Влияние и рост французского языка
при этом, несомненно, зависят ещё от той громадной роли, которая
принадлежит ему во второй половине XVIII века в продол-
жавшей влиять на Россию Германии.
Как почти монопольный проводник этого влияния до второй
четверти XIX века выступает дворянская верхушка, и только после
этого времени, с проникновением в литературу новых общественных
групп (разночинцев), передатчиками его, главным образом в области
политической терминологии, становится создающаяся разночинная
интеллигенция.
Сферы заимствований из французского языка во многом соприка-
саются с указанными относительно немецкого — в о е н н о е д е-
л о: гарнизон, манёвры, манеж, сапёр, мина, минёр, партизан,
фураж, флеш, траншея, батарея, атака, блиндаж, брешь, авангард,
арьергард, каска, кокарда, команда, портупея, эскорт; ремёсла:
монтёр, ретушёр, гравёр; общественно-политическая
терминология: бюрократ, дебаты, премьер, прокурор, режим, сабо-
таж, коммюнике, демарш, тариф (из арабск.). Но приглядываясь
к характеру заимствований, нетрудно заметить, что среди них
относительно мало терминов ремёсел, заимствованных из немец-
кого изустно работниками физического труда, но зато решительно
преобладает терминология искусств1. Многочисленны названия ма-
терий, одежды и под.2. Названия предметов быта8 и терминоло-
гия нравов4 обнаруживают черты дворянского, аристократиче-
ского обихода.
Близко французскому лексическому влиянию по своему характе-
ру английское: раут, пикник, клуб, робер, спич, тост,
джентльмен, денди, флирт, смокинг, макинтош, свитер, плед, санд-
вич, ростбиф, пикули, кекс, кольдкрем, пойнтер, мопс, дог, сеттер,
бойкот, митинг, лидер, бюджет,— с тою разницею, что оно до
XX века значительно слабее и что ему принадлежит и одна более
или менее специфическая сфера —спорта; ср. само название
спорт, спортсмен, бокс, лаун-теннис, крокет, хоккей, крикет, чем-
пион, грум, жокей, старт, финиш, тренироваться, киксовать и т. д.
1 Картуш, виньетка, пилястр, жанр, силуэт, макет, пуант, тапёр,
фарс, водевиль, солист, трель, тембр, сурдинка («под сурдинку»), мотив,
ноктюрн, актёр, костюмер, репертуар, суфлёр, амплуа, конферансье, романс,
роман, рояль.
2 Трико, пике, корсаж, корсет, костюм, пелерина, креп, люстрин, капот,
саржа, пальто, жакет, жилет, фетр, плюш, тюль, вуаль, плюмаж, кринолин,
плерез, плисе, панаш, муар, муслин.
3 Трельяж, бокал, бонбоньерка, бордюр, боскет, люстра, пудра, фикса-
туар, ридикюль, несессер, куверт, парфюмерия, пенсне, флакон, розетка, бульон,
лимонад, суп, сосиски, крем, пломбир, паштет и т. д.
4 Салон, кортеж, котильон, бомонд, визит, жетон, манера, пансион,
маникюр, педикюр, шик, маскарад, будуар, бонна, пижон, бонвиван, фат,
вивер, пикантный, фланировать, жантильничать, каприз, деликатный, сим-
патичный (из греч.), кокотка, сальный, скабрёзный.

Общеизвестно английское влияние в сфере морской терми-
нологии. Ср. ещё многочисленные понятия из сферы техники:
рельсы, шпалы, танк, буффер, блюминг, картер, фидер, туннель,
крекинг и т. д.
Много политических, философских и экономических терминов
из немецкого, французского и английского языков заимствовано
русским языком при посредстве переводной политической и науч-
ной литературы.
Заслуживает внимания, что после Великой Социалистической
революции немецкое, французское и английское влияния про-
должают сказываться едва ли не только в области технической
терминологии. В области лексики политической, наоборот, влия-
ющим делается русский язык.
Струя польская, главным образом как передатчик западно-
европейских воздействий, влиятельна с конца XVI века до средины
XVII, после чего она заметно спадает, так как Россия вступает уже
в непосредственный довольно интенсивный контакт с Европой.
Нет никакого сомнения, что большую роль в проведении польского
влияния в Россию играли в Москве учёные украинцы. Многие
полонизмы, занесённые до XVIII века, с течением времени вышли из
употребления, но немало их и до сих пор составляет достояние ли-
тературного языка. Часть из них вышла из употребления только
с Великой Социалистической революцией, в связи с изменениями ад-
министративной терминологии и под. Если исключить некоторое
количество слов, специально относящихся к польскому быту и нра-
вам (краковяк, мазурка, жупан, ксёндз, пан и под.), то старый слой
заимствований из польского охватывает главным образом термино-
логию военного дела: вахмистр, рота, ротмистр (из нем.),
гарцовать (в пол.— из венг.), вербовать (в пол.— из нем.), шеренга
(первоисточник — венгерский), курок, манерка, палаш (в пол.—из
венг.), кивер (тоже), темляк (вост.), хорунжий (из монг.); админи-
стративные понятия: урядник, писарь, бурмистр (в пол,—
из нем.), местечко; латинизмы: почта, канцелярия, реестр (в пол.
через немецкое посредство), метрика; многочисленные понятия,
относящиеся к верховой езде, экипажам и упряж-
ке (большею частью немецкого происхождения): трензель, арап-
ник, рейтузы, бричка, дышло, карета, рыдван, сбруя, козлы, постром-
ки, может быть, коляска; терминологию ремёсел (главным образом
немецкую): дратва, маляр, шлифовать, шпулька; названия многих
бытовых предметов: кофта, гарус (в пол., вероятно,
из чеш.), замша (в пол.— из нем.), клавиш (в пол.— из лат.), бляха
(в пол.— из нем.); фрамуга (из нем.), булка, фляки, зразы; некото-
рые названия растений: барвинок (в пол.—из нем.; в нем.—
из латин.), инбирь (в пол.— из нем.; первоисточник—санскр.),
пастернак (в пол.— из диал. нем.; в нем.— из латин.), петрушка
(в пол.— из нем.; первоисточник — греч.).
Повидимому, к позднейшему времени (XIX и XX вв.) относятся
заимствования с определённой окраской пренебрежительности или

дурного тона: фортель (нем.), отщепенец, клянчить, шалберить,
манатки, скарб, фигляр, шпик, забияка, финтить, парша, заяд-
лый, завзятый, панибратство, франт (в пол.— из евр.-нем.), фана-
берия (в пол.— из евр.), шпаргалка и др.1.
Из украинского в литературный русский язык проникли,
вероятно, слова: Школяр, бондарь, детвора, вареник, галушка, буб-
лик, корж, борщ, плюгавый, долговязый, хутор2 (последнее в украин-
ском — из венг.— hatar), оставшееся областным чупрун «чуб»—
укр. чуприна («Перед нею усердные слуги; Она бьёт их, за чупрун
таскает»,— Пушк. «Сказка о золотой рыбке...»); после Великой
Социалистической революции: незаможник, недобиток, хлебороб,
хлопкороб и др.
Вместе с непосредственным лексическим влиянием, несомненно,
входили в русский литературный язык так называемые кальки —
новые слова, 6 внутренней формой по образцу иностранных. Уже
церковнославянская письменность пестрела кальками, образуемы-
ми в подражение церковным, философским и риторическим поня-
тиям греческого языка. Оттуда идут многочисленные образования,
вроде: целомудрие, добродетель, милосердие, благолепие, мздоимство,
сквернословие, словопрение, песнопение, остроумие, благословение,
летописец, живописец, правосудие. Далее уже по их образцу, без
непосредственного воздействия греческих оригиналов, вводились
в литературный обиход многочисленные сложные слова: благо-
творительность, летоисчисление, словосочетание, жизнеописание
и под.
Слабее и по объему, и по глубине влияния была в этом отношении
струя древнегреческого воздействия, отчасти прошедшего через
немецкие переводы. Её мы находим в особенности у классиков
XVIII века, у Н. И. Гнедича (пер. «Илиады»), В. А. Жу-
ковского («Одиссея») и др. Вместе с предшествующей она,
однако, до сих пор ещё составляет заметный фонд литературного
языка, из которого иногда охотно черпают и поэзия, и научная
проза.
С именем Н. М. Карамзина (1766—1826) и его последо-
вателей связывается ряд кальк с французского языка, получивших
очень широкое распространение и настолько вросших в наш словес-
ный обиход, что мы с трудом верим в их искусственное и относитель-
но недавнее происхождение. Таковы: склонность (inclination),
предрассудок (prejuge)3, утончённый (raffine), влияние (influence) —
на кого-нибудь или что-нибудь (ср. франц. faire influence sur les
1 Как указано Н. А. Смирновым («Западное влияние на русский
язык в петровскую эпоху», Сборн. Отд. русск. яз. и слов. Акад. наук, т. 88,
1910, стр. 5), полонизмами является значительная часть имён существитель-
ных европейского происхождения на -ия (амнистия, вакансия и под.) и рлаго-
лов-инфинитивов на -овать (адресовать, штрафовать и др.).
2 К. Рылеев при «Войнаровском» даёт к этому слову, как непонятному,
объяснение.
3 Идёт ещё от Сумарокова.

esprits), переворот (revolution, revolte), сосредоточить (concentrer)
трогательный (touchant) и под. А ещё, между тем, в начале
XIX века кальки эти были предметом негодования известного пу-
риста А. С. Шишкова, видевшего в них порчу русского языка
(«Рассуждение о старом и новом слоге российского языка», 1803).
Не говорим уже о кальках преходящего значения, таких, напр.,
как: «Хохот чистого веселья, Неподвижный, тусклый, взор. Изме-
няли чад похмелья, Сладкий Вакха заговор» = «обнаруживали»,
ср. значение франц. trahir (Пушк., «Воспоминание»); делать впечат-
ление (= производить впечатление)— faire une impression (Пуш-
кин, Герцен и др.). Со второй четверти XIX века решительно преоб-
ладают кальки с немецкого языка: образование — Bildung, миро-
воззрение — Weltanschauung, зубрить — buffeln, ochsen и под.
Немногочисленны, но заслуживают внимания вошедшие с ле-
ксическими заимствованиями словопроизводственные
элементы иностранных языков. Если оставить в стороне довольно
заметные церковнославянские, то надо будет упомянуть прежде
всего получивший большое распространение суффикс -ир-(-овать).
Он перешёл в русский язык из немецкого (ier-en), вде употребляется
при заимствованных из французского корнях: маршировать (mar-
schieren), командировать (kommandieren), аккомпанировать (ак-
kompanieren) — франц. marcher, commander, accompagner и под.,—
и стал ощущаться как примета «европейских», большею частью
французских же слов, даже таких, которые могли не проходить
через немецкое посредство: протежировать, манкировать, дезаву-
ировать, завуалировать; позже создались такие, как украинизиро-
вать, яровизировать и под. Сродни этим образованиям формы на
-фицировать: электрифицировать, руссифицировать и пр.
Хорошо осмысливается как формальный элемент, восходящий
к греческому языку, но воспринятый главным образом в словах,
прошедших через европейское посредство, суффиск -ист. Суффикс
этот стал продуктивным: ср. современные образования: активист,
правдист, очеркист (сотрудник газеты или журнала, пишущей очер-
ки). Не стал ещё продуктивным, но тоже осознаётся как формаль-
ная примета французский суффикс -eur (ёр): антрепренёр, режис-
сёр, суфлёр (ср. антреприза, режиссировать, суфлировать);
впрочем, существует уже вульгарное ухажёр от «ухаживать».
Очень велико в русском языке число слов с суффиксом -изм (по
происхождению греческим); ср.: ленинизм, большевизм и под.
Возможно, что М. В. Ломоносов, считавший префикс наи-
заимствованным из польского («Российская грамматика» 1755 года,
§ 211: «Новыя превосходныя, съ Польскаго языка взятыя, съ
приложеніемъ наи, наилутчій, наичистѣйший, Россійскому слуху
непріятны»), отчасти был прав: польско-украинские влияния
могли поддержать употребление префикса, известного и из цер-
ковнославянского языка.
Заметим попутно, что некоторое влияние нужно признать за
иностранными языками в области русского литературного син-

таксиса. Памятники живой речи масс, поскольку она вообще
проникала в письменность, и разговорный язык, в сопоставлении
с нашей письменной речью обнаруживают черты очень заметного
различия. Влияние древнеболгарского книжного языка, синтаксис
которого формировался в свою очередь под непосредственным воз-
действием греческого, наложило на литературный язык черты спе-
цифической книжности, отчасти отразившейся и в явлениях, пере-
ходных к лексике.
Латинское влияние как самостоятельное заметным в син-
таксисе не было и проявляется главным образом в языке отдельных
писателей XVIII века, прошедших более или менее основательную
латинскую выучку. Частично оно поддерживалось влияниями
немецкими: в немецком языке оно отразилось заметнее и сильнее1.
Роль его, однако, как уже замечено, в целом следует считать прехо-
дящей и в современном литературном языке почти вполне изжитой.
Из установившихся в русском языке галлицизмов харак-
терны: благодаря кому или чему (фр. grace а; менее вероятно, что
это калька с нем. dank dem); может быть, раз в значении «если»;
иметь место (avoir lieu); «мы вас слишком мало знаем, чтобы дать
вашу характеристику»; может быть, тем не менее (фр. neanmoins,
если не из нем. nichtsdestoweniger) и под.
8. БОРЬБА С ВАРВАРИЗМАМИ. ЗАМЕЧАНИЯ
ОБ АББРЕВИАТУРАХ.
Вряд ли можно назвать литературный язык, лексика которого
в известный период не прошла бы через большую или меньшую
пуристическую критику. Русская лексика в этом отношении не пред-
ставляет исключения. Пуристические тенденции в истории русско-
го языка никогда, однако, не сопровождались особенно заметными
результатами. Уже в начале XVIII века (в так называемое петров-
ское время) наплыв иностранных слов стал представлять реальную
угрозу понятности текста для представителей современной образо-
ванности и не кто другой, как сам Пётр, начинал чувствовать,
что поток, хлынувший из Европы через открытые им шлюзы, надо
1 Вот, напр., выдержки из письма Ломоносова графу И. И. Шува-
лову по поводу трагической смерти академика Г. В. Рихмана — с типично-
латинским порядком слов: «...что я ныне к вашему превосходительству пишу,
за чудо почитайте для того, что мёртвые не пишут. Я не знаю ещё, или, по
крайней мере, сомневаюсь, жив ли я или мёртв. Я вижу, что господина про-
фессора Рихмана громом убило в тех же точно обстоятельствах, в которых
я был в то же самое время.
...Пока кушанье на стол ставили, дождался я нарочитых электрических
из проволоки искр, и к тому пришла жена моя, и как я, так и она беспрестанно
до проволоки и привешенного прута дотыкались затем, что я хотел иметь сви-
детелей разных цветов огня, против которых покойный профессор Рихман со
мною споривал. Внезапно гром чрезвычайно грянул в самое в то время, как я
руку держал у железа и искры трещали...
В самой возможной скорости, как сил было можно, приехав, увидел, что
он лежит бездыханен...» (Для упрощения набора орфография" Ломоносова
заменена современной).

хотя бы отчасти сдержать. Послу Рудаковскому он пишет, напр:.
«В реляциях твоих употребляешь ты зело многие польские и дру-
гие иностранные слова и термины, за которыми самого дела выра-
зуметь невозможно: того ради впредь тебе реляции свои к нам
писать все российским языком, не употребляя иностранных слов
и терминов».
С именами М. В. Ломоносова и В. К. Тредьяков-
ского (в ранний период его деятельности) связано сознательное
ограничение церковнославянского влияния. Ему отводится опре-
делённое стилистическое место, причём аргументы, выдвигаемые в
пользу реформы слога, в существенном не оставляют сомнения,
что основная задача её — сблизить речь книжную с разговорной.
А. П. Сумароков ведёт энергичную борьбу с злоупотреб-
лением иностранными словами.
А. С. Шишкова почти всегда в новейшее время вспоми-
нают как представлявшего интересы наиболее реакционного дво-
рянства квасного патриота, тупого приверженца старины, автора
анекдотических «тихогромов» (фортепиано) и «мокроступов» (ка-
лош), защитника раздобытых из церковных книг, мало кому уже
в его время понятных слов («гобзование», «непщевать», «наит-
ствовать» и под.). Не может быть теперь, конечно, спора, что автор
посвященных вопросам пуризма диссертаций («Рассуждение о ста-
ром и новом слоге российского языка», 1803, «Рассуждение о крас-
норечии священного писания, о том, в чём состоит богатство, обилие,
красота и сила российского языка и какими средствами оный ещ!
более распространить, обогатить и усовершенствовать можно»,
1810—1811, и др.)—фигура действительно реакционная, что он
не стоял на уровне даже современного ему европейского языкозна-
ния, что борьба с варваризмами, за которыми он чувствовал идеи
Великой буржуазной французской революции1, велась им с увле-
чением, переходившим в фанатизм, что многое в его манере забав-
но не только для нас, но вызывало улыбку даже его современников
(припомним хотя бы пушкинское шутливое «Она казалась
верный снимок Du comme il faut... Шишков, прости! Не знаю,
как перевести» в «Евгении Онегине»)2.
1 Любопытен список «ненужных» иностранных слов, который находим не-
сколько деситилетий спустя у позднейшего академического представителя пу-
ризма (И. И. Давыдова): «...Но должны быть изгоняемы слова, вводи-
мые без всякой надобности, напр.: феномен, факт, цивилизация, прогресс,
мораль, кризис, эффект, консеквентностъ, концентрировать, концепция и т. п.»
(«Опыт общесравнительной грамматики русского языка», изданный Вторым
отд. Акад. наук, изд. 3, 1854, стр. 474).
2 Ср. и жалобу самого Шишкова: «Мне случилось разговаривать с
одним из защитников нынешних писателей, и когда я сказал ему, что слово
influence переведено влиянием не потому, чтоб в языке нашем не было соответ-
ствующего ему названия, но потому, что переводчик не знал слова наитство-
вать, изображающего то же самое понятие, тогда отвечал он мне: «Я лучше
дам себя высечь, нежели когда-нибудь соглашусь слово это употребить». Сие
одно уже показывает, как много заражены мы любовью к французскому и
ненавистью к своему языку».

Но советские учёные все же отдают должное филологическим
способностям этого дилетанта. Вчитавшись в него, легко обна-
ружить, что в его пуристических тенденциях были среди слишком
обильной половы и отдельные здоровые зёрна. Мысль Шишкова:
«всякий язык обогащается другим, но не заимствованием из него
слов, а тем, что, размножая наши понятия, открывает нам путь
и даёт разуму силу и знание извлекать из корней собственного
языка своего дотоле неизвестные и для раздробления мыслей на-
ших нужные ветви» (прим. к 4-му изд. «Рассуждения о старом и но-
вом слоге»), —хотя, вероятно, и перенятая от Ломоносова,
была полезна во время, когда варваризмы дворянской верхушки
грозили сделать разговорный и письменный язык совершенно ма-
кароническим. Шишков, смешивая русское со старославянским,
шёл в своих исканиях по реакционному пути. Но, с другой стороны,
он вб-время поставил вопрос о необходимости раньше, чем просто
перенимать, использовать естественные источники русского языка.
Пурист по симпатиям — А. С. Грибоедов, крылатая
фраза которого в «Горе от ума» о смешении языков — француз-
ского с нижегородским —до наших дней является лучшим выра-
жением антипатии к макаронической манере речи. Живым иллюстра-
тором носившейся в воздухе идеи Грибоедова был, вероятно, теперь
безнадежно забытый И. Мятлев, забавлявший своих совре-
менников нарочитою смесью французских и простонароднорус-
ских слов в речах своей героини madame de Kourdukoff1.
Любопытно, однако, что макароническая манера дворянской ре-
чи, и далеко не всегда как осмеиваемая, упорно воспроизводилась
в русской художественной литературе, и русский читатель, не
владеющий французским языком, давно уже привык видеть у
Л. Н. Толстого, И. С. Тургенева, А. Ф. Писемского
и многих других длинные остающиеся ему непонятными фразы.
Манера эта отмерла только перед самой Великой Социалистиче-
ской революцией вместе со смертью традиций дворянского образо-
вания и воскрешается только изредка в историческом романе
(напр., Ю. Н. Тыняновым, «Кюхля»).
Лексикологические интересы В. И. Даля в значительной сте-
пени соединяются со стремлением приблизить литературную речь
к живым источникам крестьянской речи, сообщить литературному
языку чистоту, богатство и меткость речи народной. Даль — опре-
делённый сторонник языковой самобытности. В «Напутном слове
к Толковому словарю...», прочитанном им в 1862 году в Обществе
1 «Сенсации и замечания г-жи Курдюковой за границей дан л-этранже»
(I—1840, II—1843, III—1844). Идеологически, однако, Мятлев отнюдь
не параллель Грибоедову. Вот пример его юмористической манеры:
«К дилижансу приступила, Думала, что ла мельер Будет плас дан л'ентерьер;
Но ошиблась: гран-сенъёры, Знатоки и аматёры, Плас берут дан ле купе. Но
Он весь был окюпе; Так засела в шестиместной Я карете, очень тесной». (Ле
мельер плас дан л'ентерьер — передача русскими буквами франц. «лучшие
места, внутри»; гран-сеньёры—«большие господа»; аматёры—«любители»; плас
дан ле купе — «место в купе»; окюпе — «занято»).

любителей русской словесности в Москве, он заявляет: «...Мы на-
чинаем догадываться, что нас завели в трущобу, что надо вы-
браться из неё по-здоровому и проложить себе иной путь. Всё, что
сделано было доселе, со времён петровских, в духе искажения языка,
всё это, как неудачная прививка, как прищепа разнородного семени,
должно усохнуть и отвалиться, дав простор дичку, коему надо
вырасти на своём корню, на своих соках, сдобриться холей и ухо-
дом, а не насадкой сверху... Пришла пора подорожить народным
языком и выработать из него язык образованный. Народный язык
был доселе в небрежении; только в самое последнее время стали
на него оглядываться, и то как будто из одной снисходительной
любознательности. Одни воображали, что могут сами составить
язык из самоделковых слов, скованных по образцам славянским
и греческим; другие, вовсе не заботясь об изучении своего языка,
брали готовые слова со всех языков, где и как попало, да перево-
дили дословно чужие обороты речи, бессмысленные на нашем языке,
понятные только тому, кто читает нерусскою думою своею между
строк, переводя читаемое мысленно на другой язык».
И Далю, при всём его увлечении идеею выработать самобыт-
ный литературный простой язык, было ясно уже в это время1,
что «языком неграмотным», т. е. диалектами, писать нельзя. «Но
из этого вовсе не следует,— замечает он,—что должно было
писать таким языком, какой мы себе сочинили, распахнув ворота
настежь на запад, надев фрак и заговорив на все лады, кроме
своего; а из этого следует только, что у нас ещё нет достаточно
обработанного языка и что он не менее того должен выработаться
из языка народного. Другого, равного ему источника нет... Если
же мы, в чаду обаяния, сами отсечём себе этот источник, то нас по-
стигнет засуха, и мы вынуждены будем растить и питать свой род-
ной язык чужими соками... Пусть же всяк своим умом рассудит,
что из эт го выйдет: мы отделимся вовсе от народа, разорвём послед-
нюю с ним связь, мы испошлеем ещё более в речи своей, отстав от
одного берега и не пристав к другому, he гаерствуя, никак нельзя
оспаривать самоистины, что живой народный язык, сберёгший
в жизненной свежести дух, который придаёт языку стойкость,
силу, ясность, целость и красоту, должен послужить источником
и сокровищницей для развития образованной русской речи, вза-
мен нынешнего языка нашего, каженника».
Выражая свои симпатии народному языку, всячески пропаган-
дируя его использование, Даль всё-таки не настаивал на том, что
это использование должно быть прямым: «...Никто не застав-
ляет нас,— писал он,— принять в замену рынешнего простонарод-
ный язык, а речь идёт только о необходимости воспользоваться
им, приобрести его, приобидить, очистив и обработав, к нынеш-
нему языку, с тем чтобы не переиначивать слога и склада его
1 Интересные справки о первой стадии устремлений Даля и критику их
см. в «Филологических разысканиях» Я. К. Грота, I, 1895, изд. 3, стр. 16—17.

по-иноземному; не идти наперекор языку, как мы ныне делаем,
а идти с ним братски, рука в руку, быть не только учителем его,
но и учеником».
Великий труд, взятый на себя Далем, труд изучения того, что
в действительности представляет собой русская живая лексика,
оказался лучшим оправданием жизненности его замысла. В пуриз-
ме Даля в отличие от пуризма Шишкова, искавшего источников
обогащения языка в прошлом — обветшалом или вовсе мёртвом,
и притом по сути прошлом чужом (старославянском),— и его со-
временники, и последующие поколения должны были оценить и
оценили здоровое стремление сблизить книжный язык с речью
масс, творившеюся и продолжающей твориться не по надуманным
поверхностными наблюдателями законам, а в процессе самой жиз-
ни и при широком развёртывании природных средств этой речи.
Пуристические тенденции у писателей после Даля никогда
уже не достигали силы и не приобретали значения, равного тому,
которые мы видим у него. Даль представляет наиболее высокий
гребень пуристических волн, за которым уже следовали до самой
Великой Социалистической революции только относительно ма-
лозаметные зыби. Вчитываясь в язык того или другого писателя,
можно заметить, напр., большее или меньшее желание освежить
свой язык элементами живой народной речи, большую или мень-
шую антипатию к варваризмам, но уже никто из приметных писа-
тельских фигур, вне стилизации, не рискует в прозе сильно укло-
няться от средней устоявшейся линии литературного языка.
При всей обоснованности борьбы с заимствованными словами,
когда они являются только бесполезно дублирующими уже имею-
щееся слова родного языка, безоговорочный отказ от этого способа
пополнения лексического фонда вреден хотя бы уже по тому сооб-
ражению, которое в своё время приводил Ф. Энгельс («Раз-
витие социализма от утопии к науке». Собр. соч. XV, стр. 624):
«Ведь необходимые иностранные слова, представляющие собой
большей частью общепринятые научно-технические выражения,
вовсе не были бы необходимы, если бы они поддавались переводу.
Значит, перевод искажает смысл; вместо того чтобы пояснить, он
сбивает с толку».
Борьба с иностранными словами и неологизмами дворянско-
буржуазными языковедами проводилась большею частью из со-
ображений реакционных и националистических. В этой борьбе
отразилось стремление господствующих классов направлять раз-
витие языка по реакционному пути.
На иных, марксистских, основах происходит борьба с искаже-
нием языка в наше время в СССР.
В. И. Ленину принадлежала мысль начать в целях поддер-
жания близости языка партии к массам борьбу со словесными из-
лишествами. в области варваризмов и неправильным их
употреблением. Свои взгляды Владимир Ильич изложил в из-
вестной заметке «Об очистке русского языка» (Размышления на

досуге, т. е. при слушании речей на собраниях, т. 30, изд. 4,
стр. 274). Этот интересный документ приводим целиком.
«Русский язык мы портим. Иностранные слова употребляем
без надобности. Употребляем их неправильно. К чему говорить
«дефекты», когда можно сказать недочёты или недостатки или
пробелы?
Конечно, когда человек, недавно научившийся читать вообще
и особенно читать газеты, принимается усердно читать их, он не-
вольно усваивает газетные обороты речи. Именно газетный язык
у нас однако тоже начинает портиться. Если недавно научившемуся
читать простительно употреблять, как новинку, иностранные
слова, то литераторам простить этого нельзя. Не пора ли нам объ-
явить войну употреблению иностранных слов без надобности?
Сознаюсь, что если меня употребление иностранных слов без
надобности озлобляет (ибо это затрудняет наше влияние на массу),
то некоторые ошибки пишущих в газетах совсем уже могут вывести
из себя. Например, употребляют слово «будировать» в смысле
возбуждать, тормошить, будить. Но французское слово «bouder»
(будэ) значит сердиться, дуться. Поэтому будировать значит на
самом деле «сердиться», «дуться». Перенимать французски-нижего-
родское словоупотребление значит перенимать худшее от худших
представителей русского помещичьего класса, который по-фран-
цузски учился, но во-первых, не доучился, а во-вторых, ковер-
кал русский язык.
Не пора ли объявить войну коверканью русского языка?»
Примечание. К истории будэ в XIX веке ср.: «Отвечая кратко на об-
щие вопросы, она [Волынская] рассеянно глядела во все стороны; лицо её,
изменчивое, как облако, изобразило досаду; она села подле важной княгини Г. и,
как говорится, se mit ä bouder» (Пушк.). «С нею он ни разу не говорил с глазу
на глаз, не будировал её, не делал никаких многозначительных мин» (Бобо-
рыкин, «Поумнел»). В «Слов, русск. яз.» Акад. наук, I, 1801: Будировать —
показывать молча, косвенным образом неудовольствие; простор.—«дуться».
Иной вид борьбы за чистоту языка, который не мог быть изве-
стен предшествующим эпохам, возник в относительно недавнее
время — борьба с непонятными сокращённы-
ми словами.
К числу недостатков русского послереволюционного языка
в законодательстве А. В. Луначарский («Изв.», 24/11 1931,
№ 82) относит «огромное количество невразумительных терминов,
возникших из слияния сокращённых слов».
Особенно чётко на опасность злоупотребления аббревиатурами
указал тов. Л. М. Каганович в своём докладе на XVII съезде
партии: «Товарищ Сталин часто упрекает литераторов и наши
газеты в том, что они, не считаясь с уровнем широких масс, допу-
скают всякого рода сокращённые слова. Вот пишут, например,
о международном юношеском дне, и обязательно увидите: МЮД.
Мы послали тов. Шохина из сельхозотдела ЦК в деревню, чтобы
изучить, на какие книги там запросы, каков там уровень читателя.

Он выяснил, что книг там мало. Тов. Шохин в беседе спросил:
«Понимаете ли вы, что такое МЮД?» Один коммунист ответил
ему: «МЮД — это был, одним словом, революционный праздник».
Но какой праздник? Что значит само слово МЮД? — Не знаю,
говорит.— Или возьмите наши газеты, там часто встречается слово
ИТР. У нас знают, что так сокращённо называют инженерно-тех-
нических работников. А вот деревенский коммунист читает ИТР
и не знает, что это такое за ИТР...»
9. ОБ ИСТОЧНИКАХ ЛИТЕРАТУРНОЙ ФРАЗЕОЛОГИИ.
Наряду с лексикой в точном значении слова, типический для
каждого литературного языка словесный фонд составляют фра-
зеологические речения, представлякадие по смыслу
как бы одно понятие, а по форме— в большей или меньшей мере
тесное целое (ср.: иметь, оказывать влияние, но не «совершать,
делать и под. влияние»; совершать путешествие, но не «делать,
иметь и под. путешествие»; гнать во все лопатки, биться об заклад,
питать пристрастие или ненависть, одержать победу, но ew-
играть сражение (ср. в языке начала XIX века: «28 августа одер-
жано Ставучанское сражение»,— С. Глинка, «Русская история,
VII, 1819 г., стр. 258); не покладая рук, скрепя сердце (раньше было
возможно и скрепив сердце,— ср. A.A. Бестужев-Марлин-
ский, «Часы и зеркало»), сплошь да рядом1 и излюбленные, более
или менее эмоционально воспринимаемые «крылатые» слова
и выражения (фразеология)2. Часть из них может настолько
обветшать, что уже только учёный комментатор выяснит при случае
их былое точное значение3, но ими продолжают пользоваться,
1 Стоит отметить среди другого, что фразеологизмы, как фиксированные
сочетания слов, могут отличаться от свободных и одним порядком слов; это
характерно, напр., для сочетания терпеть не могу, терпеть не мог; ср. сво-
бодные: не могу терпеть и под.
2 Ср.: И. Вульфиус. К вопросу о классификации идиомов.— Русск. яз.
в сов. школе, 1929, № 4, стр. 115—121; С. Абакумов. Устойчивые соче-
тания слов.— Русск. яз. в школе, 1936, № 1, стр. 58—64. В. В. Виногра-
дов. Основные понятия русской фразеологии как лингвистической дисципли-
ны.— Ленингр. гос. орд. Ленина унив. Труды юбил. научн. сессии, 1946.
стр. 45—69.
Автор различает фразеологические сращения (фразео-
логические единицы «абсолютно неделимые, неразложимые, значение которых
совершенно независимо от их лексического состава»: как пить дать, собаку
съесть); фразеологические единства («...другой тип устой-
чивых, тесных фразеологических групп, которые тоже семантически не делимы
и тоже являются выражением единого, целостного значения, но в которых
это целостное значение — мотивировано, являясь произведением, возникаю-
щим из слияния значений лексических компонентов»; ср. рифмованные и под.
фразеологизмы: Федот, да не тот; еле-еле душа в теле), и фразеологизмы,
представляющие крепко спаянные группы, «легко расшифровываемые как
переносные выражения» и потому обладающие свойством потенциальной образ-
ности: из мухи делать слона, уйти в свою скорлупу (фразеологические
сочетания).
3 Дело —табак —«не ладно», по объяснению Михельсона, II, 356,

редко вдумываясь в них, не справляясь ни о месте и времени их
возникновения, ни об имени их автора. Фразеологические богатства
русской речи (материал ходовой цитации) очень велики, и попытки
привести их в известность, при всей своей значительности, далеко
не полно охватывают и по сути дела и не могут охватить всего
того, чем фактически пользуется даже один литературный язык.
Важнейшие собрания русского фразеологического материала
представляют: «Пословицы русского народа» В л. Даля, 1862,
2 изд., 1879х; его. же «Толковый словарь живого великорусского
языка» (1 изд. 1861—1868. Четырёхтомное издание под редакцией
И. А. Бодуэна-де-Куртенэ, 1912); двухтомный (около по-
лутора тысяч страниц) труд М. И. Михельсона «Русская мысль
и речь. Своё и чужое. Опыт русской фразеологии. Сборник образных
слов и иносказаний» и громадный, но не законченный «Сло-
варь русского языка, составленный Вторым
отделением Российской академии наук».
Знакомясь с этими собраниями, мы должны констатировать, что
можно было бы ожидать и а priori, очень значительную пестроту
русского фразеологического состава: пройдя через многочисленные
влияния, русский литературный язык, естественно, вобрал в себя
многочисленные разнородные элементы, более или менее прочно в нём
«намёк на употребительное слово волжских бурлаков «табак» («под табак»),
которое они употребляют, когда при переходе вброд пересекающие путь речки
[sic! пересекающих... речек] вода настолько высока, что доходит до горла и
грозит подмочить их табак, подвязанный нарочно под самую шею, и переход
оказывается невозможным».
Попасть впросак —«по неловкости очутиться в смешном и затруднитель-
ном положении». «Вся прядильная, канатная снасть и верёвочный стан носит
старинное имя просак. Здесь, если угодит один волос попасть в «сучево» или
«просучево» на любой верёвке, то заберёт и все кудри»— С. Максимов.
«Крылатые слова», стр. 14. Ср. и Мих., II, стр. 86, который приводит примеры
употребления этого выражения у писателей.
Баюшки-баю — раньше означало «сказки сказываю».
В выражении ни кола, ни двора, как объяснял Максимов, слово кол имеет
значение известной меры земли.
Сгореть до тла и под.— остаток употребления слова тло —«основание»
(ср. укр.).
Жив курилка, выражение, повторяемое обыкновенно за пушкинской
эпиграммой на Каченовского, своё объяснение получает в народной игре: «ку-
рилка»— горящая лучинка, переходящая из рук в руки с приговоркой: «Жив,
жив курилка (ножки тоненьки, душа коротенька)»; тот, у кого курилка по-
гаснет, выходит из круга» (М их., I, стр. 302).
Попадаются и малопонятные застывшие речения, представляющие сквер-
ные переводы с чужих языков: всеми фибрами сердца — фр. fibre значит
«волокно»; быть или не быть в своей тарелке — фр. assiette имеет значение
«местоположение» и «тарелка»; строить куры—фр. faire la cour—«ухажи-
вать». Ср. каламбурное столкновение фразеологизмов в стихотворении
П. А. Вяземского «Дружеская беседа»: «Я, бывало, куры строю, Где курятник
нахожу; А теперь, под сединою, Курам на смех я гляжу».
1 Из позднейших собраний можно указать, например, И. И. Иллю-
стров. Жизнь русского народа в его пословицах и поговорках.— Сборник
русских пословиц и поговорок. Изд. 3, 1915 г.; В. Князев, Русь. Сборник
избранных пословиц и поговорок, 1924 г.

осевшие. Из этих элементов заметнее других выступают: 1) посло-
вицы и поговорки, почти сплошь лишившиеся диалектной окраски
и звучащие как обычные фразы литературного языка; 2) получившие
метафорическое употребление профессионализмы; 3) закрепив-
шиеся выражения из анекдотов, шуток и под.; 4) цитаты и образы
из «Ветхого» и «Нового завета»; 5) многочисленные реминисцен-
ции античной старины, безымённой и личной; 6) переводы ходячих
выражений французских, значительно реже—немецких, итальян-
ских и английских; 7) крылатые слова писателей русских и ино-
странных. Среди русских наиболее влиятельными оказались
И.Крылов и А. Грибоедов. К слову сказать, такую роль
последнего безошибочно предсказал уже Пушкин; 8) меткие
фразы выдаювдихся людей.
Вот несколько иллюстраций ко всем этим составным частям
русской фразеологии.
1. Сядем рядком да поговорим ладком. Ср. у писателей: «Ну,
что там дело! Дело не медведь, в лес не убежит, а ты прежде по-
дойди-ка сюда ко мне: сядем рядком да поговорим ладком, по-ста-
рому, по-бывалому» (Лесков, «Очарованный странник»). «Ся-
дем рядком, потолкуем ладком, — сказал Потап Максимыч, сажая
Настю рядом с собой.— Что, девка, раскручинилась? Молви отцу.
Может, что и присоветуем» (Мельников, «В лесах»,—
Мих., II, 356).
Нечего греха таить. Из писателей Мих., I, стр. 686, цитирует:
«Нечего таить греха — все мы очень плохо знаем Россию» (Го-
голь, «Переписка с друзьями»). «Мы привыкли к шуму и раз-
долью военному — нечего греха таить—мерный кубок не для
наших губок!» (Марлинский, «Наезды»). «Помню только,
что я, как был, кубарем через них [собак] к себе в спальню. Чуть
под кровать не забился — то греха таить!» (Тургенев,
«Собака»).
2. Профессионализмы, получившие метафорическое употребле-
ние: тянуть канитель (канитель—золотая, серебряная или ми-
шурная витушка для золотошвейных работ); тянуть лямку —
из языка бурлаков; (не) ставить всякое лыко в строку «(не) всё
принимать во внимание»: при плетении лаптей для строки бе-
рётся только чистое лыко (Мих., I, стр. 641—642); попасть в пе-
реплёт; (валять) по всем по трём (ср. «...Общественного мнения
нет, печать безмолвствует — валяй по всем по трём. Ха-ха». Салт.-
Щедр., «За рубежом») — выражение из языка ямщиков-троечни-
ков (Мих., II, стр. 49); играть первую скрипку, завести волынку,
попасть в тон, сбавить тон, повесить нос на квинту, делать что-
нибудь под сурдинку — из языка музыкантов; играть роль,
задать бенефис— «устроить скандал», этот номер не пройдёт —
из языка актёров; разделать под орех; без сучка и задоринки—
из языка столяров; не стоит овчинка выд&лки — из языка скор-
няков. Ср. и покушение с негодными средствами — термин уго-
ловного права.

Ср. и: остаться при пиковом интересе («намёк на карточное
гаданье, в котором «пики» принадлежат к дурным картам», Мих.,
II, стр. 125); втереть очки (в шулерском арго выражение это пер-
воначально значило втереть лишние очки посредством особого
порошка в т. наз. порошковые- карты), идти в гору (термин из
карточной игры в горку)1 и другие многочисленные выражения,
перешедшие от игроков в карты: его карта бита, ему и карты
в руки, подтасовать факты и др. Характерны также отдельные
слова с подобными изменениями значений: лавировать, сдрейфить
(из морской терминологии), сплавить — «сбыть, отделаться от чего-
либо» (из языка сплавидиков леса), скандачка (делать, действо-
вать)— «легкомысленно, необдуманно» (скандачок — особая выступ-
ка в мужской пляске — пяткой в землю, носком вверх) и под.
3. Закрепившиеся выражения из анекдотов, шуток и под. или
намёки на них: положение хуже губернаторского, дело в шляпе,
танцовать от печки и под.2
4. Так как они сеяли ветер, то и пожнут бурю. Кн. пророка
Осии, 8, 7. Французская и итальянская пословицы с тем же смыс-
лом: «Кто сеет ветер, пожнёт бурю» (Мих., II, 356).
Беречь, как зеницу ока. «Господь нашёл его [народ] в пустыне,
в степи печальной и дикой, ограждал его, смотрел за ним, хранил
его, как зеницу ока своего». Второзак., 32, 10. «Храни меня, как
веницу ока». Псал. 16, 18 (Мих., I, 35).
Заблудшая овца. «Если бы у кого было сто овец и одна из них
заблудилась, то не оставит ли девяносто девять в горах и не по-
йдёт ли искать заблудшуюся?» Матф., 18.
Вливать молодое вино в старые мехи. «Не вливают вина моло-
дого в мехи ветхие». Матф., 9, 17.
5. Пришёл, увидел, победил (venL vidi, vici)—донесение Це-
заря Аминтию после победы при Зеле (47 год до нашей эры).
Из русских авторов Михельсон цитирует, II, 128: «И так
всё случай довершил. Каков же я? Пришёл, увидел, победил»
(Н. И. Хмельницкий, «Воздушные замки»).
Между Сциллой и Харибдой. Образ заимствован из «Одиссеи»
Гомера: «Страшная Скилла живёт там... К ней приближаться
Страшно не людям одним, но л самим бессмертным. Близко уви-
дишь другую скалу... Страшно всё море под тою скалою тревожит
Харибда... Если избегнуть удастся Харибды, могу ли добиться
Силой, когда на сопутников бросится жадная Скилла?» (2 песнь,
пер. Жуковского).
Жребий брошен. Слова эти (Alea jacta est) Светоний при-
1 См. В. В. Виноградов. Очерки по истории русск. литер. языка
XVII—XIX в., 1938, стр. 431.
2 Заслуживает быть отмеченным, что некоторые закрепившиеся словосо-
четания, воспринимающиеся теперь как вульгаризмы или выражения более
или менее дурного тона, ничего прямо дающего повод для такой характери-
стики зачастую в своём этимологическом составе вовсе не заключают; ср.,
напр.: то, что надо; ничего подобного; будьте уверены; и никаких гвоздей
и под.

писывает Цезарю при переходе через Рубикон в 49 г. для борь-
бы с Помпеем. Выдержки из русских писателей, употребляющих
это выражение, см. у Мих., I, стр. 307. Из более новых: «Довольно
споров! Брошен жребий. Плыви, мой конь, чрез Рубикон» (Брюс,
«Юлий Цезарь»).
Гора родила мышь. Восходит к поговорке, повидимому, пе-
ренятой из народных уст римскими поэтами (Горацием, Вер-
гилием). У римлян, вероятно, от греков («Гора рожала, Зевс
испугался, но родилась мышь»). (См. Мих., I, стр. 208).
Разрубить Гордиев узел. Легенда говорит о том, что Александр
Македонский после тщетной попытки развязать узел, которым
было привязано дышло к колеснице царя Гордия в храме Зевса
в Сардах, просто разрубил его. (По древнему предсказанию, раз-
вязавший должен был стать владыкой всей Азии).
Со щитом или на щите. По свидетельству Плутарха,—
слова спартанки Горго, сказанные ею при вручении щита сыну,
отправлявшемуся на войну. Смысл: «быть победителем или пасть».
(Мих., II, стр. 301).
6. Аппетит приходит во время еды (фр. L'appetit vient en man-
geant). Чем хуже, тем лучше (фр. Pire да va, mieux да est). По-
ставить точку над i (фр. Mettre les points sur les i). Это не в порядке
вещей (фр. Се n'est pas dans Tordre des choses).
7. Умерьте ваши восторги.— Moderez vos transports (В. Гюго,
«Odes»). Быть или не быть?— То be or not to be? (В. Шекспир,
«Гамлет»). Оставьте надежду навсегда.— «Lasciate ogni speranza»—
надпись над дверями ада —Данте, «Божественная комедия»;
«вы, входящие» при цитации обыкновенно опускается.— Мир
хижинам, война дворцам\ (Шамфор, 1714—1794). —Из искры воз-
горится пламя. Слова в стихотворении декабриста А. И. Одоев-
ского — ответ на стихотворное послание Пушкина. Стали девизом
газеты Ленина «Искра».
За человека страшно (Ник. Полевой; вставлено в перевод «Гам-
лета»), Кукушка хвалит петуха За то, что хвалит он кукушку
(Крылов, «Кукушка и Петух»). — И я его лягнул... (Крылов,
«Лев состарившийся»). —Когда бы вверх могла поднять ты рыло...
(Крылов, «Свинья под дубом»). — Порадеть родному человечку
(Грибоедов, «Горе от ума»); умеренность и аккуратность
(там же); дать фельдфебеля в Вольтеры (там же: «фельдфебеля
в Вольтеры дам»); "сметь свой суждение иметь (там же); пофило-
софствуй — ум вскружится (там же).— Каминный раз на ефтом
самом месте (Горбунов). — Срывать цветы удовольствия (Гоголь,
«Ревизор»)1. Оно, конечно, Александр Македонский — герой, но
1 С ироническим оттенком, так как слова эти произносит комическая фи-
гура (Хлестаков). Ср. у других писателей: «Она кушала конфеты, срывала
цветы удовольствия, читала романы» (Достоевский, «Село Степанчи-
ково»). «Хищники, увлечённые успехом, как будто совсем не думают о буду-
щем и играючи срывают цветы удовольствия» (Салтыков-Щедрин,
«Признаки времени») (Мих. II, 308).

зачем же стулья ломать? (там же).— Ударь раз, ударь два, но не
до бесчувствия же! (слова Расплюева в «Свадьбе Кречинского»
Сухово-Кобылина).— Нельзя объять необъятное (Кузьма
Прутков). — Сидение между двумя стульями (Салты-
ков-Щедрин).— Друг мой Аркадий Николаевич, не говори
красиво! (Тургенев, «Отцы и дети»; точная цитация: «Друг
мой Аркадий Николаевич! об одном я тебя прошу: не говори кра-
сиво!»).— Тащить и не пущать (слова будочника в «Нравах Рас-
теряевой улицы» Гл. Успенского).— Применительно к под-
лости (Салтыков-Щедрин, из сказки «Либерал»). — Завязы-
вание и развязывание узлов (Салтыков-Щедрин); стало
крылатым после доклада Л. М. Кагановича на XVII съезде
ВКП(б)1.
8. А всё-таки она вертится [о земле]—Eppur si muove (итал.)—
приписываемые Галилею слова, сказанные им будто на суде
после неискреннего отречения от своего учения о вращении
земли.
Скачок из царства необходимости в царство свободы (Энгельс,
«Анти-Дюринг»: «И это будет скачком человечества из царства
необходимости в царство свободы»). —Революции — это локомо-
тивы истории... (К. Маркс, «Классовая борьба во Франции
1848—1850»).—...Государство есть не что иное, как машина для
подавления одного класса другим (Энгельс, Введ. к «Гражд.
войне во Фр.» К. Маркса).— Лучше умереть стоя, чем жить на
коленях (Долорес Ибаррури).— Лучше быть вдовой героя,
чем женой труса (она же).
Далеко не всегда можно быть уверенным, что фраза, ставшая
ходячей благодаря тому или другому писателю или выдающемуся
деятелю, принадлежит целиком именно ему. Многое, пущенное
в художественный оборот искусством отдельного автора, сначала
попадало к нему из фразеологии народной или иностранной его
времени и только вплеталось им в ткань его собственного слога.
«Пристало, как корове седло» мы цитируем за Гоголем, но
сам Гоголь эту пословицу, имеющую предков уже в греческом и
латинском языках, обращающуюся в немецком, мог перенять из
разговорно-бытовой русской речи. Внешняя форма распространён-
ной цитаты «И дым отечества нам сладок и приятен» не оставляет
сомнения, что мы знаем её из «Горя от ума», но многие ли знают,
что в державинской «Арфе» 1798 годе можно было уже
прочесть: «Звучи, о арфа, ты всё о Казани мне! Мила нам добра
весть о нашей стороне: Отечества и дым нам сладок и приятен»
и что в свою очередь Державин сам является здесь не более,
как цитатором Гомера («...Но напрасно желая Видеть хоть
дым, от родных берегов далеко восходящий, Смерти единой он
1 Специально о фразеологизмах Салтыкова-Щедрина А. И. Ефимов.
Фразеологическое новаторство Салтыкова-Щедрина.— Русск. язык в школе,
1940, № 1.

молит», «Одиссея») или его латинских передач, к слову сказать,
хорошо известных современникам Державина?1.
Зачастую на ходячих, привычных для нас выражениях, вроде
среда заела, жизнь научила, лежит определённая печать книж-
ности, но авторы их продолжают, несмотря иногда на твдательные
поиски, оставаться неизвестными. Знаем мы только, напр. (ср.
Мих., II,стр. 308), что первое выражение характерно для сороко-
вых годов («Прежде в сороковых годах, говорили: «среда заела»—
П. Боборыкин, «Из новых»); ср. иронические слова о том,
что кто-то заеден средою, в «Потоке-богатыре» А. К. Толстого.
Фразеологию тридцатых годов приписывает Тургенев Миха-
левичу («Дворянское гнездо»): «Мне хочется непременно узнать,
что ты, какие твои мнения, убеждения, чем ты стал, чему жизнь
тебя научила?» — У Достоевского в «Дневн. пис»: «Мы
с братом... мечтали о чём-то ужасно, обо всём прекрасном и высо-
ком,— тогда это словечко было ещё свежо и выговаривалось
без иронии». Уже сниженными «прекрасное и высокое» даёт Фет:
«У соседа ненароком Я сказал ей слова три О прекрасном, о высо-
ком... Скука—хоть умри!»
Указанные выше источники русской фразеологии не все сохра-
няют в настоящее время одинаковую жизненную силу2. Так,
тексты религиозных книг нового в нашу фразеологию вносить, по-
нятно, уже не могут. Нет оснований полагать, что будут возрастать
в своём значении реминисценции античной старины.
Чем же дальше будет и может обогащаться русская фразеоло-
гия? Повидимому, перед нею широкий путь усвоения через книги,
журналы, газеты, съезды, конференции и пр. фразеологии вождей
партии и советской власти, фразеологии выдающихся советских
авторов и ораторов. Понравившееся легко разнесут громадные
средства современной передачи, а сказанное и написанное сегодня
может, начиная с завтрашнего дня, стать для поколений фразео-
логизмом с долго не стирающейся эмоциональностью. В советскую
фразеологию русского литературного языка вошли, напр., прочно
осев: всерьёз и надолго; догнать и перегнать... Социализм — это
прежде всего учёт (Ленин). одной пяди чужой земли не хотим.
Но и своей земли, ни одного вершка своей земли не отдадим нико-
му. — Техника во главе с людьми, овладевшими техникой, может
и должна дать чудеса. — «Самое замечательное в соревновании
состоит в том, что оно производит коренной переворот во взглядах
людей на труд, ибо оно превращает труд из зазорного и тяжёлого
1 Подробные справки см. в издании сочинений Державина с объясн. при-
мечаниями Я. Грота, 2 акад. изд., II, 1869, стр. 118—120; М. И.Михель-
сон, Русская мысль и речь. I, стр. 361; в книге Н. К. Пиксанова «Гри-
боедов», изд. писателей в Ленинграде (год не указан), стр. 223—224. Ср. и
специальную заметку об этом фразеологизме Н. Сергеева в «Лит. газ.»,
1938, № 26.
2 Интересна литературная цитация Ленина. О ней см. подробно в книге
А. Цейтлина—Литературные цитаты Ленина. М.— Л., 1934.

бремени, каким он считался раньше, в дело чести, в дело славы,
в дело доблести и геройства».— Препятствия для того и существу-
ют, чтобы их преодолевать». — «Наше дело правое, мы победим!»
(Сталин), и многое другое1.
10. ЗАМЕЧАНИЯ О СУППЛЕТИВНЫХ СЛОВАХ
(ФОРМАХ) И ОМОНИМАХ.
Заканчивая характеристику русской лексики, остановимся на
двух частных вопросах: как велико в ней количество инозвучных
слов, образуюидих тесно связанные смысловые группы, — так на-
зываемых супплетивных форм, и как часты в русском языке лекси-
ческие омонимы.
И в том и в другом отношении русский язык принципиально
близок к украинскому и к большинству других славянских языков:
в нём относительно невелико и число входящих в близкие смысловые
группы инозвучных слов и количество омонимов. Как примеры
первых можно привести названия, с одной стороны, самок и, с
другой, детёнышей домашних животных с иными корнями сравни-
тельно с названиями самцов: конь — кобыла, кобылица — жере-
бёнок, кабан — свинья — поросёнок, селезень — утка — утёнок,
бык — корова — телёнок, баран — овца — ягнёнок (ср. по отноше-
нию к диким животным: лев — львица — львёнок, тигр — тиг-
рица — тигрёнок, медведь — медведица — медвежонок, волк — вол-
чица— волчонок); далее, сравнительные степени к наиболее упо-
требительным прилагательным и наречиям: хороший — лучше,
плохой — хуже, малый — меньше, великий, много — больше; не-
которые употребительные глаголы и глагольные формы: класть —
положить, идти — иду — пошёл, еду — ехать, беру — взял (при
забрал), ловить — поймать (при уловить с дифференциацией зна-
чения), говорить—сказать (ср., однако, и проговорить) и под.
Фактически к форме именительного единственного числа дитя
употребляются косвенные падежи только от слова ребёнок; множе-
ственное число к человек— люди (лишь со специальной стилистиче-
ской установкой возможно, как, напр., у Чехова в «Человеке в
футляре»: «И в самом деле, Беликова похоронили, а сколько ещё
таких человеков в футляре осталось, сколько их ещё будет»). К слову
год род. мн. после чисел — лет. Для полноты стоит напомнить,
что так называемые личные местоимения2 имеют, как и во многих
других языках, разные корни или только для именительного срав-
нительно с косвенными падежами: я — меня, он — его, она—её,
они —их, и под., или и для отдельных чисел: я — мы, ты — вы,
мы — нас и под.
Наиболее употребительные омонимы, кроме случаев, пред-
1 Полезный материал заключают печатавшиеся в «Русском языке в школе»
(1938 г., №№ 1, 2, 5—6, 1939, № 1) «Крылатые слова и выражения».
2 Включая и анафорическое, т. е. относящееся к уже сказанному слову,—
он и т. д.

ставляющих простые разветвления значений, иногда далеко ото-
шедшие от первоначальных, относятся, главным образом, к гла-
голам и глагольным формам: засыпать — «погружаться в сон»
и производное от «сыпать»; точить—в значениях: 1) «источать,
давать течь»; 2) «истачивать, исподволь переедать, просверливать,
грызть, продырявливать»; 3) «точить что на токарном станке, выде-
лывать вещь долотом, приводя её подножкой в коловратное движе-
ние, так что она ровно подставляет под резец все стороны или бока
свои» (Даль); топить — 1) «отапливать»; 2) «растапливать,
расплавлять» (напр., воск); 3) «погружать в воду»; косить —
1) «срезать косою» и 2) «поворачивать вкось»; у многих омонимами
является седеть (когда неударяемое е произносится как и) и
сидеть; жать — 1) «сжимать»; 2) «срезать».
Наибольшую терпимость язык обнаруживает относительно
омонимов, являющихся в качестве продуктов словопроизводства
с живыми чередованиями; ср. приведённое выше засыпать и ряд
таких, как умалять (от «мал») и умолять (от «молить»; произно-
сится с а); спаивать (от «споить» и от «спаять»); просаливать (от
«солить» и от «сало»); при произношении неударяемого е как и
омонимами могут оказаться, напр., распевать и распивать и под.
Реже омонимы именные: известнейшие — коса: 1) земледель-
ческое орудие, 2) причёска, 3) узкий выступ материка в море,
5) женский род прилагательного «кос»; мир: 1) вселенная, 2) согла-
сие, спокойствие; брак: 1) супружество, 2) испорченная продукция.
Охранительная тенденция языка по отношению к омонимам
сказывается, напр., в том, что фактически вышло из употребле-
ния: заплатить в значении «наложить заплату» (ср. заплатить —
«выплатить уплатить»); стлать (произносится «слать») из-за
совпадения со слать («посылать») всё больше вытесняется ново-
образованием стелить; ср.: «Нехлюдов разделся, постелил на клеён-
чатый диван плед...»— Л. Толстой, «Воскресение», «...И под-
стелив под себя шинель, сел, прислонясь к дереву» — Л. Тол-
стой , «Хаджи-Мурат», «...стала стелить себе постель—П. Ро-
манов, «Путаница», «Но, одеяло расстелив с затасканным кон-
цом...» (Н. Тихонов), «Я расстелил одеяло на отдых» (у
него же)1.
11. ЛЕКСИКОГРАФИЯ.
Словарный материал русского языка, собираемый и система-
тизируемый с теми или другими целями, представлен в разных
типах лексиконов. Из большого количества их видов укажем толь-
ко немногие, представляющие больший интерес для работника
по языку (литератора, учителя, языковеда). Таковы прежде всего:
толковые словари, собрания фразеологического материала, сло-
вари иностранных слов, словари этимологические и исторические.
1 Подробнее в статье —«Из жизни омонимов».— «Русская речь», 1928, III.
См. также В. В. Виноградов, О грамматической омонимии в современ-
ном русском языке.—Русск. яз. в школе, 1940, № 1, стр. 1—12.

Толковые словари.
Толковый словарь живого великорусско-
го языка Владимира Даля. 4 тома.
Словарь Даля преследовал задачу охватить и объяснить слова
живого разговорного русского языка, главным образом (см. выше),
лексику общественных групп, не владевших литературным языком.
Материал для него Даль собирал с 1819 г. (восемнадцатилетним
юношей) до 1863—1866 гг., когда словарь появился первым изда-
нием. Свою работу собирательского характера сам Даль охаракте-
ризовал в таких словах: «Жадно хватая на лету родные речи, сло-
ва и обороты, когда они срывались с языка в простой беседе, где
никто не чаял соглядатая или лазутчика, этот [соглядатай или
лазутчик] записывал их... Сколько раз случалось ему среди жаркой
беседы, выхватив записную книжку, записать в ней оборот речи
или слово, которое у кого-нибудь сорвалось с языка, а его никто
и не слышал. Все спрашивали, никто не мог припомнить чем-либо
замечательное слово, а слова этого не было ни в одном словаре,
и оно было чисто-русское».
Строгого плана в своей собирательской работе Даль не имел:
наряду с добытым им огромным живым материалом в его словарь
вошли выписки из академических словарей слов древнерусских
и церковнославянских (Далем использованы «Словарь Академии
Российской», «Словарь церковнославянского и русского языка»,
изд. Акад. (1847), «Опыт областного великорусского словаря»
(1852); в живом материале—много такого, что явно не относится
к русскому языку; кое-что включил Даль, особенно в объяснения,
из собственных новообразований, как ему казалось, «в духе» на-
родного языка (ср., напр., колоземица, мироколица—«атмосфера»,
себятник, самотник — «эгоист», насылка — «надпись на письме,
посылке, адрес»; озор, овидь, огляд, закрой, кругозор... небозём —
«горизонт» и под.).
Истолковываемые слова Даль распределил гнёздами: в гнездо
включаются родственные слова (слова того же корня), связь между
которыми ещё сознаётся. Исключение сделано только для префи-
ксальных образований, которые в словаре даны под другими бук-
вами (под буквами, с которых они начинаются).
Иллюстративный материал у Даля, главным образом, посло-
вичный и поговорочный. Дано его много, настолько много, что
он зачастую производит впечатление самоцели, а не иллю-
страций.
Объяснения слов не представляют обыкновенно определений,
а даются в виде длинного ряда синонимов. Синонимы эти не всегда,
однако, близки к настоящему значению слова и не всегда представ-
ляют слова, более употребительные и потому более понятные,
чем объясняемое; ср., напр.: ветхий — «исконный, доконный,
древний, давний, стародавний, отживающий, дряхлый, пришед-
ший в негодность от долгого употребления»; ссора — «свара, не-

согласие, раздор, побранка, перебранка, размолвка, вражда, коз-
лы, нелады, разлад, неприязнь, розни, вздоры».
При объяснениях Даль не упускает случая развернуть своё
исключительное знание быта — вещей, действий и явлений —
в их закреплённых словами подробностях. Как примеры, можно
привести хотя бы такие толкования:
«Скоба... железная полоса с заострёнными концами, загнуты-
ми буквою п, но иногда концы загнуты в рознь, вразбежку. Скоба
вбивается для взаимного скрепления двух частей, иногда наклад-
ные скобы прибиваются гвоздями. ||Рвань или обойма на ободе ко-
леса с заклёпкой. \\Скоба калиточная, воротная, дверная, стар,
кольцо, крюк в виде молотка, для стуку, что нынешний колоколь-
чик. \\Скоба, иногда и округло согнутая, вбивается в дверь и во-
обще служит зам ест ручки, хватки; скобы сундучные для подъёму;
скобы к выдвижным ящикам; скобочки вбиваются в вал органа,
а кончиками вверх — в чесалки и пр.».
«Верёвка... самое общее название свитой или спущенной в неск.
прядей толстой нити, обычно пеньковой; каждая прядь скручивается
сперва по себе, из каболки, а затем три, иногда четыре пряди спу-
скаются вместе. От бечовки в гусиное перо и до якорного каната,
всё верёвка, но у моряков, слова этого нет: тонкая верёвка, линь;
толще, вообще конец, трос, с добавкою названия по своему назна-
чению, или окружной меры в дюймах; верёвка в деле, на судне,
снасть; самая толстая, кабельтов, перлинь, а якорная — канат,
на Волге шейма; ходячий конец снасти, лопарь. Мочальная верёв-
ка, у крест, и на беляках, лычага; из грив и хвостов с шерстью,
орнб. и сиб. аркан; у турок бумажные, в Китае даже шёлковые, на Сре-
диземн. море есть травяные, а для висячих мостов спускают и про-
волочные; у дикарей, из кокосовых и др. волокон, жильные и пр.».
В 1880—1882 гг. словарь Даля был переиздан.
Два последующих издания словаря Даля (4-е 1912—1914 гг.)
вышли в научно улучшенном виде под редакцией проф. И. А. Бо-
дуэна-де-Куртенэ1. Редактор взял на себя задачу усовер-
шенствовать «подробности внешней отделки словаря, исправить
ошибки», включить «слова, почему-либо пропущенные Далем,
а также те новые слова, которыми обогатился живой русский язык
за последние годы». Существенное изменение внесено в словарь
также в том отношении, что, кроме исправлений «гнёзд», сделан-
ных при буквах А—М, начиная с буквы Н, в «гнёздах» оставлены
только слова, связанные алфавитным порядком, но даны при них
ссылки на родственные, у Даля выступавшие в том же самом «гнез-
де». При словах заимствованных приводятся указания на слово-
источник. Внешне работа редактора достаточно определённо пока-
зана тем, что внесённые им дополнения даются в угловатых скоб-
ках с соответствующими ссылками.
1 Переиздание 1935 г. со вступительной статьёй А. Сухотина воспро-
изводит текст издания 1880—1882 гг.

Хотя даже в момент выхода словаря Даля жизнь сделала его
уже в значительной части историческим памятником, а теперь,
после больших сдвигов, совершившихся в русской лексике в ре-
зультате Великой Социалистической революции, когда завершена
ликвидация эксплоататорских классов и в основном построено
бесклассовое общество, он ещё в большей мере является таким па-
мятником,— однако, значение его и теперь для работников слова
велико: он остаётся грандиозным законченным (охватывающим
все буквы) собранием русского словарного материала, и ещё мно-
гим, при критическом к нему подходе, можно из него воспользовать-
ся в практических целях (истолкование и подбор синонимов, слово-
производство, справки об ударении и под.).
Лучший критический разбор словаря Даля в первом издании
принадлежит акад. Я. К. Гроту — «Филологические разыска-
ния», том I 1.
«Толковый словарь» Даля в настоящее время имеет меньшее
значение сравнительно с другим, коллективно в течение нескольких
десятилетий осуществляемым грандиозным предприятием — «Сло-
варём русского языка» Академии наук. Буквы А—Д
(включительно) (составившие первый том словаря— 1250 с лишним
страниц) вышли под редакцией акад. Я. К. Грота в 1891 — 1895 гг.
Задача словаря в этой редакции понималась так, что он должен был
быть истолкователем общеупотребительного в России литературно-
художественного и делового языка со времени Ломоносова.
Затем план издания был изменён в сторону его увеличения и услож-
нения задач. Уже при работе над первыми выпусками стало ясно,
что чётко различить лексику литературную от диалектной (обла-
стной) очень нелегко. «Так как,—писала редакция словаря,—очень
трудно с точностью определить, к общерусскому ли языку или толь-
ко к его говорам принадлежит такое-то слово, то в словаре иногда
появляются и слова областные, и именно частью такие, которые
получили распространение, частью местные слова, встречаюищеся
у писателей, частью, наконец, часто выражающие такие понятия,
для которых в общеупотребительном языке недостаёт слова».
Поэтому новая редакция, приняв во внимание условность отно-
шения между местными словами и словами литературного языка
(«...среди областных слов попадаются нередко такие, которые
известны на большом пространстве России, но чужды общеупотре-
бительному языку, языку Москвы и Петербурга, центров нашей
образованности»), изобилие диалектизмов в языке писателей как
у их персонажей, так отчасти и у них самих, наконец, недостачу
в литературном языке слов для очень многих понятий, обеспечен-
1 Ср. и В. В. Виноградов. Очерки по истории русского литератур-
ного языка XVII—XIX вв. 1938, X; § 12; А. М. Сухотин. В. И. Даль.—
Русск. яз. в школе, 1937, № 6; В. В. Виноградов. Толковые словари
русского языка, — в книге «Язык газеты», М.—Л., 1941, стр. 375—382.
В последнем, очень содержательном, очерке дана и характеристика пред-
шественников Даля: см. стр. 353—375.

ных областными словами (таковы, по преимуществу, слова, отно-
сящиеся к различным явлениям природы, многим ремёслам и про-
изводствам), признала необходимым обнять русский язык во всей
его совокупности, т. е. «включить в... издание весь словарный ма-
териал, представляемый живыми говорами».
Общее редактирование перешло к акад. А. А. Шахматову
и после его смерти (1920 г.) до 1929 г. в основном осуществлялось
по уже принятому направлению. В этом плане были окончательно
разработаны и изданы: в 1897—1916, 1922—1929 гг. вып. Е, Ж,
3 (т. II, вып. 1—9), И — Издёргивать (т. III. вып. 1—2), К —
Крошечный (т. IV, вып. 1—10), Л—Лисичий (т. V, вып. 1—3),
М—Маститый (т. VI, вып. 1—2) и Не— Недорубщик (т. VIII,
вып. 1—2).
С конца 1929 г. план издания снова изменился, и задача его
была уточнена как «толкового словаря современного русского
языка, взятого в историческом развитии». Согласно с такой за-
дачей «в Словарь включаются ...как слова литературные (в пре-
делах от средины XVIII века до наших дней) и употреблякмциеся
в речевом обиходе различных социальных групп и местностей СССР,
так и научные и технические термины по разным отделам знаний
и производств. В качестве материала для Словаря использованы
все прежние крупные словарные предприятия (словари академи-
ческие, словарь Даля, областные, печатные и рукописные слова-
ри, терминологические и энциклопедические словари), широкий
круг произведений художественных, критических, публицисти-
ческих, научных и под. Для эпохи революции и социалистического
строительства используются: а) новейшие энциклопедические сло-
вари и справочники (БСЭ, МСЭ, БМЭ, ТЭ, ЛЭ1 и др.), б) произве-
дения современной художественной литературы в её виднейших
представителях, в) ряд советских газет и журналов, г) сочинения
вождей пролетарской революции и виднейших общественных и
научных деятелей».
В новом издании уже начат был выпуск словаря на буквы А
(вышло четыре выпуска, 1932—1936, А — Антиципироваться),
Д (вып. 1: Д—Даятельный, 1937), И (вып. 1: И—Идеализиро-
ваться, 1935), Л (четыре выпуска; последний — Лезгота—Лес-
ной, 1935), М (три выпуска; последний—Маслоглазый — Махать
1936), Н (вып. 4; Нежуреный — Некрытый, 1936), О (пять вы-
пусков; последний: Ободраться — Обратность, 1936).
Подробности — «Вестник Акад. наук СССР», 1932, № 7, стр.
13—26.
Обработка отдельного слова в этом словаре сводится к таким
моментам. Даётся современное его написание, затем старое напи-
сание (до 1917 г.), если оно отличается от современного (главным
1 Большая советская энциклопедия, Малая советская энциклопедия, Боль-
шая медицинская энциклопедия, Техническая энциклопедия, Литературная
энциклопедия.

образом употреблением «ятя»), и соответствия (не переводы) в дру-
гих славянских языках, в первую очередь — в украинском и бело-
русском. Если слово заимствованное, приводится его параллель
(слово-источник) из языка, откуда оно перенято. Объясняется сло-
во относительно каждого принадлежащего ему значения с макси-
мальным стремлением исчерпать все имеющиеся контекстуальные
оттенки, причём даются указания на то, обычно ли слово в лите-
ратурном языке теперь или устарело, известно ли оно из литератур-
ных источников или взято из языка диалектов, в какой сфере
литературного языка оно в обращении (в языке ли техническом, по-
литическом, юридическом, коммерческом, в той или другой области
науки, искусства, производства и т. д.). Каждое значение иллюстри-
руется расположенными в хронологическом порядке цитатами, на-
чиная с авторов XVIII века (Кантемира и Ломоносова),
причём по мотивам техническим сначала при каждой рубрике идут
цитаты прозаические, а затем — стихотворные.
Что особенно характеризовало Словарь — это стремление к
возможно полному использованию литературных печатных мате-
риалов. Разумеется, в выпусках, вышедших до Великой Социа-
листической революции, вовсе не отразились по причинам цен-
зурного порядка издания революционные, и этот важный пробел
исправляется только в новейших выпусках.
Нужно также отметить, что неверны, реакционны были в преж-
них (дореволюционных) выпусках многие толкования слов соци-
ально-политического характера. Для примера можно привести
хотя бы объяснение слова коммунизм.
Коммунизм, -а, м. (Ново-латинск. communismus от communis,
общий). Учение, отвергающее частную собственность во имя люд-
ского блага (Радлов, Филос. слов.). Самодержавие народа, которого
первая степень — представительная монархия, вторая степень —
демократия, третья степень — социализм и коммунизм. Жук., «Св.
Русь» (т. VI, 168). Какое дело коммунизму до республиканской формы,
когда он в основе своей отрицает не только всякую форму правления,
но и само государство, но и всё современное общество? Дост., «Дн.
пис», 1876, март, I, 4. Я не проповедую коммунизма, кузина,
будьте покойны. Гонч., «Обрыв», I, гл. 4.
Цитаты избирались, как видим, из произведений реакционных
и консервативных авторов.
Не на высоте в ряде случаев также характеристика стилисти-
ческой стороны употребления слов, и вообще ей уделено в словаре
слишком мало внимания.
Не всегда обеспечена была и необходимая точность в харак-
теристике приводимого материала со стороны его хронологии.
Пособие исключительного значения представляет собою «Тол-
ковый словарь русского языка» под редакцией проф. Д. Н. Уша-
кова. Словарь этот, в составлении которого, кроме редактора,
приняли участие выдающиеся лингвисты страны — В. В. Виногра-
дов, Г. О. Винокур, Б. А. Ларин, С. И. Ожегов и Б. В. Томашев-

ский, вышел в четырёх томах (первый том — в 1934 году, четвёр-
тый — в 1940). Объяснены в нём свыше 85.000 слов.
Этот словарь охватывает материал только литературного рус-
ского языка, и притом главным образом современного, но «лите-
ратурного» в широком смысле слова, т. е. вообще книжной
и разговорной речи образованных людей. Не вошли в словарь
узко-специальные термины наук, искусств и техники, но термины
производств, шире других известные из прессы, в словарь включены
и объясняются в нём. «Толковый словарь» ставит себе задачу служить
пособием: 1) к правильному употреблению слов, 2) к правиль-
ному образованию форм слов и 3) к правильному произношению.
Если две последние задачи относительно удовлетворительно разре-
шались различными прежними справочниками этого рода, то пра-
вильному употреблению слов со стороны стилистической данное
пособие учит впервые, и работа проделанная его авторами для раз-
граничения разновидностей устной и письменной речи, историче-
ской перспективы языка, эмоциональных оттенков и под., представ-
ляет в русской лексикологии новый важный этап. Статья «Как
пользоваться словарём», вводящая в него, даёт в существенном
очерк русской литературной фонетики и морфологии1.
Большое значение имеет принятая в словаре система помет,
определяющих круг употребления соответствующих слов. Среди
других особого внимания заслуживают: «(простореч.)», т. е. про-
сторечие: слово относится к «простой, непринуждённой или даже
грубоватой устной речи, не связанной нормами литературного
языка, и стоит на границе литературного употребления»; примеры:
капут, добытчик, канителиться.
Другой вид отношения к литературной речи характеризует
«(разг.)», т. е. разговорные слова: последние не нарушают норм
литературного употребления, но в книжном языке придают кон-
тексту разговорный характер: зажигалка, капустный, замаслить,
выпачкать, ёрзать, выручка.
Слова разговорной речи или просторечия, носящие характер
интимности или развязности, имеют помету «(фам.)» — фамильяр-
ное. Если слово «по своей бесцеремонности и грубости неудобно для
литературного употребления», оно снабжается пометой «(вульг.)»,
т. е. вульгарное: 1) капризник, ерунда, пятишница («пять рублей»);
2) высадить «выбить, выломить сильным ударом», пережрать.
Из различений, требующих большой тонкости, можно отметить
ещё: «(науч.)», т. е. научное, «(тех.)», т. е. техническое, «(спец.)»,
т. е. специальное. Первая помета даётся при терминах, одновременно
относящихся к разным областям науки: атавизм, аэролит; вторая—
только к технике: клемма, поршень, амортизатор; третья —
1 Из рецензий см.- А. Печатников. Замечания к толковому словарю
русск. яз.,— Средн. школа, 1936, № 4, стр. 104—111. Р. Р. Гельгард —
рецензия в «Русском языке в школе», 1941, № 2. Особенно важны критические
замечания в упомянутой статье В. В. Виноградова, стр. 388—392.

к нескольким профессиям и производствам: заимка, высачивать, за-
дорина, клепальщик, подогрев.
Далее: «(поэт.)»—поэтическое, свойственное языку поэзии,
но «(нар.-поэт.)» — народнопоэтическое, слово, проникшее в лите-
ратурный язык из устной народной словесности: долу, заутра,
сень — «покров», кормило] соколик, родимый.
Не приходится удивляться, что в ряде случаев текучесть зна-
чений не даёт возможности чётко охарактеризовать слово в сти-
листическом и других отношениях, и многие пометы вроде фам.:
вульг., техн., спец., поэт., ритор, (риторическое), канц. (канцеляр-
ское), офиц. (официальное) носят очень условный характер..
Большие достоинства имеет и значительно более краткий «Сло-
варь русского языка» С. И. Ожегова под редакцией акад.
С. П. Обнорского, вышедший в 1949 году. Словарь — в одном то-
ме, 968 страниц. «Сведения, необходимые для пользующихся сло-
варём» уложены в нём всего в несколько страниц (V—XIV). Он
однообразнее, определённее «Толкового словаря» под редакцией
Д. Н. Ушакова, так как, во-первых, не даёт вариантов написаний,
последовательно идя за проектом «Правил русской орфографии
и пунктуации», выработанным комиссией Академии наук и Ми-
нистерства просвещения РСФСР в 1948 году, а во-вторых, в мень-
шей мере считает обязательным сохранение особенностей москов-
ского произношения (в широком смысле слова) и ориентируется
вообще на литературную норму, выработавшуюся в последнее деся-
тилетие в качестве общерусской. Задача словаря, как её понимает
сам автор,— служить «руководством к правильному употреблению
слов, к правильному образованию их форм, к правильному произ-
ношению, а также к правильному написанию слов в современном
русском литературном языке». Охват лексики в этом словаре,
естественно, уже: в него не вошли слова узкопрофессиональные;
областные, кроме относящихся к существенным предметам и явле-
ниям крестьянского обихода; просторечные с вульгарным или гру-
бым оттенком,— старинные или устаревшие слова ограниченого
значения; большинство сложносокращённых слов; слова инди-
видуального художественного употребления; собственные имена
и под.
Объяснения слов в словаре Ожегова в большинстве верны,
точны и доступны пониманию культурных читателей.
Кроме словаря В. Даля и «Словаря русского языка» Академии
наук, включающих большой фразеологический материал (мате-
риал ходовой цитации), в русской литературе важнейшим фра-
зеологическим справочником является М. Михельсон. Рус-
ская мысль и речь. Своё и чужое. Опыт русской фразеологии. Сбор-
ник образных слов и иносказаний, 2 тома (779 и 580 стр.+ 250 стр.),
1903—1904.
Труд Михельсона состоит из расположенных в алфавитном
порядке крылатых слов и выражений с цитатами, приводимыми
иногда в хронологической, а иногда в случайной последователь-

ности. Если соответствующее крылатое слово или фраза попали
в русский язык извне, приводятся их источники немецкие, фран-
цузские и под. и далее — в тех случаях, когда и по отношению
к ним может быть указан древнейший источник,— цитаты из ан-
тичной литературы. Наряду с указаниями прямых источников
и комментариями к ним даются многочисленные параллели. Нахо-
ждение нужных цитат, справка о которых разыскивается, облег-
чается обширным предметным указателем, приложенным ко вто-
рому тому. При втором же томе дан очень полный «Указатель
иностранных слов, вошедших в русский язык, а также других,
нередко приводимых письменно и устно», в котором материал
расположен по алфавиту в пределах языков немецкого, англий-
ского, французского, итальянского и латинского (греческий опу-
щен).
Вот пример разработки у Михельсона отдельного фразеоло-
гизма (крылатого выражения):
Слёзы крокодиловы — волчьи (иносказ.) — притворные.
Ср. Все те его слёзы были крокодиловы, предваряет летописец
события. Салтыков, «История одного города».
Ср. И крокодилы плачут, а всё-таки по целому телёнку глотают.
Островский, «Волки и овцы», 2, 2.
Ср. Ну, это слёзы крокодиловы, и им не совсем можно верить.
Достоевский, «Крокодил».
Не плачьте! Я вас понимаю, ваши слёзы — слёзы крокодила.
А. П. Ермолов—Дибичу (при оставлении Кавказа).
Ср. Krokodilstranen weinen1.
Ср. Wie das Krocodil tränen weint, Wenn er einen zu fressen
meint.—G. Rollenhagen. Froschm. 2, 15, 129—1302.
Cp. Lärmes de crocodile3.
Ср. Le donne sono simile al coccodrillo: per prendere l'uomo
piangono e preso lo divorano4.
Cp. Crocodili lacrymae 5.
Cp. KpoxoSetXou oaxpua 6.
Древние говорили, что крокодил, прежде чем окончательно
проглотить свою жертву, проливает слёзы (крокодиловы — фаль-
шивые слёзы)7.
Представляя очень большое собрание ходовой цитации, труд
Михельсона даже и для своего времени имел существенные недо-
статки: многие приводимые им параллели явно натянуты и без поль-
1 Нем. Плакать крокодиловыми слезами.
2 Ст.-нем. Как плачет крокодил, когда он собирается кого-нибудь пожрать.
3 Фр. Крокодиловы слёзы.
4 Итал. Женщины подобны крокодилу: чтоб овладеть мужчиною, они
плачут и, овладев им, его пожирают.
5 Лат. Крокодиловы слёзы.
6 Греч. Крокодиловы слёзы.
7 Хорошую историческую литературу этого фразеологизма, заметим по-
путно, представляет заметка В. И. Чернышёва в статье «Тёмные слова
в русском языке», XLV Акад. наук СССР, Н. Я. Марру, 1935.

зы увеличивают размеры книги; в цитации проглядывают реакци-
онные вкусы автора (очень часто приводятся выписки, напр., из
Всев. Крестовского, из третьестепенного, но яркореак-
ционного романиста Маркевича, и обходится очень многое
выдающееся даже из просто либеральной литературы); ряд заме-
чаний обличает в авторе не специалиста, а дилетанта.
Лучший этимологический словарь русского языка — А. Пре-
ображенского, выходивший выпусками с 1910 г. и остав-
шийся в издании незаконченным (всего вышло 14 выпусков, от
А до Сулея).
Окончание его (с очень значительными пропусками: нет конца С;
нет начала Т — до тело; отсутствуют слова на У после удручать;
вовсе нет Ф и X и под.) напечатано в «Трудах Инст. русского языка»
АН СССР, I, 1949.
Построен он на основе этимологических словарей славянских
языков — Ф. Миклошича, , «Etymologisches Worterbuch der
slavischen Sprachen», 1886; H. В. Горяева, Сравнительный
этимологический словарь русского языка, Тифлис, 1896 и в зна-
чительной мере — Э. Бернекера, «Slavisches etymologisches
Worterbuch» с 1908 г. [не окончен —доведён до начала буквы m
(м)] и, кроме них, на громадной этимологической литературе рус-
ской и европейской, которую автор, если и не всегда критически,
использовал с исключительным трудолюбием и тщательностью.
Хотя со стороны полноты разбираемых слов «Этимологический
словарь русского языка» Преображенского и небезупречен (осо-
бенно много пробелов допущено относительно заимствований), но
материал, в него вошедший, настолько велик и взят обыкновенно
из настолько научно серьёзной литературы, что в целом словарь
на том этапе языковедения, когда он выходил, в существенном
удовлетворял поставленной задаче.
Слова даются в словаре Преображенского под основными фор-
мами: напр., ни донести, ни принести и под. непосредственно
искать в нём по алфавиту не следует. Не окажется также в поряд-
ке алфавита форм носить, нашивать, носилки, разнос и под. —
все их читатель должен разыскать под нести. Или: нет самостоя-
тельно данного слова истина: оно, как и другие родственные ему —
истовый, истец, стоит в одной группе с заглавным истый. Таким
образом, пользование этимологическим словарём Преображенского
предполагает уже некоторое элементарное умение устанавливать
родственные связи слов и ориентироваться, главным образом, на
такие, которые предположительно можно признать более других
первоначальными.
При каждом заглавном слове материал располагается следу-
ющим образом: 1. Указываются все важнейшие современные рус-
ские производные от корня объясняемого слова. Напр.: Гора...
горка, пригорок, предгорье... горный, гористый. Сюда же: горница.
Или: Миновать... минуть, минуя — мимо, обойдя, пройдя;
минувший—прошедший; из ц.-сл. преминуть — пропустить, укло-

питься (в выр. «не премину» — не уклонюсь, непременно сделаю);
диал. неминучий — неизбежный; разминоваться, разминуться —
пройти, проехать мимо друг друга, не встретясь, не зацепясь.
2. Даются существующие соответствия в славянских языках:
украинском, белорусском, древнерусском ,(т. е. в восточнославян-
ских памятниках, независимо от места их написания), старосла-
вянском (древнеболгарском), словенском, болгарском, сербо-хор-
ватском, чешском, польском и лужицких. Отсутствуют, таким
образом, соответствия только из языков словацкого и кашубского.
В порядке расположения языков допускается известная необосно-
ванность: между старославянским и болгарским почему-то стоит
словенский язык, ближайший родич сербо-хорватского. Впрочем,
серьёзного практического значения это обстоятельство не имеет.
3. В третьей рубрике указываются с ссылкой на авторов соот-
ветствия в других языках и отмечаются контроверзы, существую-
щие по поводу того или другого сопоставления в научной лите-
ратуре. Ср. при гора: .„сскр. giri гора, зенд. gairis (Уленб...),
лит. giria, gire лес. лтш. dzire лес. др.-прус. garian дерево, гр. ßopsrjc
(Гом.), атт. ßoppeac северный ветер. Прельвиц настойчиво утверждает,
что под словом *gori разумеются волнообразные возвышенности.
(Валдайские), покрытые лесом; от них шёл ßopsac Отсюда urcepßopsot,
так сказать, «загорцы»... ал б. gur камень... При миновать —
лат. meo, -are идти, странствовать (WEW 478 l, Solmsen KZ,
37, 528), гал. Moenus название реки (ныне Майн) (Stokes, 204).
Уленбек (AiW. 224) считает, напротив, исконнородств. сскр. minati,
minoti вредит, уменьшает: miyate, miyäte уменьшается, прохо-
дит, пропадает... слав, мьний, гр. JUVUÖCD уменьшаю и пр. (см. под
меньше). Solmsen..., ввиду значения наречия м им о, возражает
против этого сближения. По мнению Вальде... *mei идти, м. б.,
наряду с лат. migrare относится к группе mutare. Буга... относит сю-
да лит. muities иметь сношения, обращаться, лтш. mudit побуж-
дать, понукать и др. балт., лат. movere двигать, сскр. mivati тол-
кает, побуждает...
При словах заимствованных указывается предполагаемый источ-
ник заимствования и, если она известна, этимология слова на той
почве, откуда слово перенято... Ср., напр., оранжевый: Но-
вое заимствов. (с Петра В...) из фр. (м. б. через пол.): orange апель-
син; Orangerie оранжерея (ср. лат. arangus, arangia. ит. arancio...
исп. naranja. порт, laranja. перс, narenj. араб, naranja). Во фр. пре-
образовано под влиянием or золото (римляне называли апельсины аи-
rea mala). Немцы преобразовали лат. pomum aurantium в pomeranze...
К словарю приложены облегчающие ориентацию таблицы зву-
ковых соответствий.
Наиболее серьёзный разбор этимологического словаря А. Пре-
1 Walde. Lateinisches etymologisches Wörterbuch.

ображенского дан акад. Б. М. Ляпуновым в «Изв. Отд. русск.
яз. и слов. Акад. наук СССР», 1925 и 1926, XXX и XXXI.
Лучшие словари иностранных слов, вышедшие после Вели-
кой Социалистической революции: И. Вайсблит — «Полный
иллюстрированный словарь иностранных слов с указанием их
происхождения, ударений и научного значения», 1926 и «Сло-
варь иностранных слов».
Словарь иностранных слов вообще должен служить двум мало
связанным между собой задачам: одной, этимологической,—
указывать, откуда заимствовано и какому именно иностранному
соответствует изучаемое слово, другой, объяснительной,—
истолковывать заимствованные слова. Практически все справочники,
в том числе и данные, вынуждены из-за несоотносительности обеих
задач разрешать их только частично. Со стороны этимологической
одинаковый интерес представляют и заимствования старые, не
воспринимаемые в настоящее время как слова, поступившие извне
(аист, арбуз, хутор и под.), и заимствования более поздние, ещё
чувствующиеся как «чужие»; точно так же с этой стороны имеют
право на внимание, наряду со словами «культурными» (термино-
логическими, социально-политическими, относящимися к пред-
метам культурного общения и т. д.), всякие вообще слова, усваи-
вавшиеся данным языком из других.
Истолковательская задача, наоборот, сводится к значительно
более узкому кругу слов—к тем заимствованным, которые нуж-
даются в объяснении, и, таким образом, работая над нею, неце-
лесообразно привлекать материал лексики, хотя и заимствован-
ной, но общепонятной. Осмысливая истолковательскую задачу,
естественно прийти к заключению, что по сути своей она не
должна прямо иметь в виду именно заимствованные слова, так как,
если взять хотя бы терминологическую лексику, в составе послед-
ней окажется много слов не заимствованных, но не менее нуждаю-
щихся в объяснении, чем заимствованные (ср.: сопло, берцовая
кость, спаренная езда и др.).
За традиционной формой словарей иностранных слов лежит,
поввдимому, легко угадывающаяся предпосылка — что «культур-
ная» лексика (техническая и т. д.) есть по преимуществу лексика
интернациональная, попадавшая в русский язык извне. Это спра-
ведливо только отчасти, и потому словари такого типа разрешают
лишь приблизительно ту задачу, которую в полном её виде можно
было бы сформулировать как объяснение лексики наук, искусств,
производств, социально-политических понятий и т. д. Большая
условность в построение таких словарей вносится ещё тем, что
охват материала в них ни в коем случае не может быть пол-
ным (всей терминологии наук они вместить не могут: претенциоз-
ность заглавия словаря Вайсблита тут только может ввести в за-
блуждение неопытного читателя), и установка берётся обыкновенно
на более чем условный круг слов, принадлежавший образованному
человеку «вообще» или обращающийся в возможном круге неспе-

циального чтения опять-таки абстрактно взятого «образованного
человека».
Лучший и со стороны этимологической и по подбору мате-
риала— словарь, изданный Гос. изд. иностр. и нацией, словарей.
Последнее, 3-тье переработанное и дополненное, издание — под
редакцией И. В. Лёхина и проф. Ф. Н. Петрова — 1949 года.
Со стороны этимологической его преимущество над всеми его
предшественниками — в указании не только слов-источников, но
и путей передачи. Ср., напр., турнир — нем. [Turnier] < фр.
[tournoi]; буфф — фр. [bouffe шутовской, комический] < ит. [buffa]
комическая пьеса, шутка..., или тонус—лат. tonus < гр. tonos
«напряжение»; фазаны—нем. Fasan <соб. гр. phasianos (ornis),
фасийская (птица) < Phasis нынешняя река Рион на Кавказе;
факел — нем. Fackel < гр. phakelos «пучок, связка».
Важно также для верного представления о процессе интернацио-
нализации словаря чёткое различение учёных и искусственных
образований и слов, реально существовавших в языковом обиходе.
Этимологических указаний неверных, неточных и сомнительных
[вроде, напр.: буффонада—фр. [bouffonerie] < ит. [bouffonata];
явно, что окончание -ада не может восходить к -erie; паяц (ит. ра-
gliaccio); слово попало в русский язык через французское посред-
ство: paillasse, ср. в первой половине XIX века—паяс — и ны-
нешнее паясничать; - ц-, повидимому, под немецким влиянием —
Bajazzo],— в словаре немного.
В объёме около 20000 слов, словарь, как указывает редакция,
«предназначен для самых широких кругов советских читателей
и ставит своей основной задачей дать краткое объяснение слов
и терминов иноязычного происхождения, встречающихся в произ-
ведениях классиков марксизма-ленинизма, в научно-популярной,
технической и художественной литературе, в журналах и газетах.
В словарь включены интернациональные термины, образованные
из элементов древнегреческого, латинского языков и частично из
восточных и новых западноевропейских языков, а также слова,
вошедшие в русский язык из языков народов СССР, наиболее часто
встречающиеся в периодической печати».
К сожалению, в последнее издание не вошёл включавшийся
в первые издания прекрасный очерк — «Грамматика иностранных
слов» Н. В. Юшманова, знакомяидий с методологией опо-
знания и характеристикой словарных заимствований.
Единственный исторический словарь древнего русского язы-
ка — «Материалы для словаря древнерусского языка по письменным
памятникам» Изм. И. Срезневского —три основных тома
и один дополнительный, 1893—1912. Хотя этот словарь имеет ряд
существенных научных достоинств (очень большое количество
использованных источников, внимательное различение значений,
богатая цитация), в работе над историей русского языка он пол-
ностью в настоящее время удовлетворить не может: при самом его
издании, которое велось уже после смерти автора, не удалось объяс-

нить точно некоторых ссылок на источники и установить, какими
именно рукописями он воспользовался для своих выписок; в словарь
попало слишком много слов, взятых из чисто церковнославянских
памятников; но самое главное —по охвату материала в пределах
самим автором поставленной задачи словарь И. И. Срезневского не
обеспечивает многого важного для истории русской лексики и для
чтения как раз тех русских памятников, в которых с большой
отчётливостью проявляется русское (не старославянское) начало.
В записке, представленной Второму отделению Академии наук
в 1866 году, Срезневский писал, выясняя характер и цели своей
работы: «Я не упускал из виду ни одного такого слова [«выражаю-
щего так или иначе быт народный» или «изображающего отвле-
чённые или научные понятия и представления»], где бы оно мне
ни встретилось; но многие занёс на свои листки только случайно,
не воспользовавшись вполне теми источниками, из которых их
занял. Памятниками XV—XVIII веков я пользовался всего более
для объяснения слов ныне употребительных. Только из памятни-
ков XI—XIV веков (русского письма) я старался выбрать все слова
без исключения и вместе со словами всё, что может годиться для
их объяснения»1.
Обработка отдельных слов в «Материалах» обычно такова:
даётся объясняемое слово с переводом.каждого отдельного зна-
чения на русский, а в ряде случаев — на греческий или — зна-
чительно реже — на латинский язык. Истолковываемое значение
подкрепляется цитатами из памятников (расположенными не всег-
да, однако, в хронологическом порядке), в определённых случаях —
ч: греческими параллелями. Иногда предлагаются справки этимо-
логического характера — родственные слова из других языков —
или изредка—историко-бытовые комментарии-параллели.
ИЗ ЛИТЕРАТУРЫ.
М. Горький. О литературе. Статьи 1928—1933 г., М., 1934, и статьи
в «Лит. учёбе», 1934, № 1—4.
Для критического использования.
Ю. Тынянов. Проблема стихотворного языка. Л., 1924.
A. Орлов. Русский язык в литературном отношении.— Родн. яз.
в школе, 1926, № 9.
Его же. О социологии языка русских литературных произведений.—
Родн. яз. в школе, 1927, № 2.
Б. Арватов. Социологическая поэтика. 1928.
B. Виноградов. Очерки по истории русского литературного языка
XVII—XIX вв., М., 1938.
C. М. Успенский. Элементы лексико-фразеологического анализа худо-
жественного текста.— Учёные записки Марийского педаг. инст., Ill, 1943.
289—338.
1 Подробности, относящиеся к составлению «Материалов», см. в статье
В. И. Срезневского «Об истории составления словаря древнерусского
языка И. И. Срезневского», — Изв. АН СССР, Отд. обществ. наук, 1933 г.,
стр. 705-728.

ГЛАВА III.
МОРФОЛОГИЯ. I. СЛОВООБРАЗОВАНИЕ.
Содержание: 1. Грамматические особенности языка. 2. Части речи. 3. Ввод-
ные замечания о словообразовании. 4. Суффиксы имён существительных.
5. Ударение суффиксальных имён существительных, б. Суффиксы имён прила-
гательных. 7. Ударение членных прилагательных. 8. Глагольные суффиксы.
9. Префиксальные имена существительные и прилагательные. 10. Об ударении
префиксов. 11. Бессуффиксные образования существительных. 12. Причастия
(глагольные прилагательные). 13. Ударение причастий. 14. Залоговые формы
на -ся (-сь). 15. Приметы видов. 16. К ударению видовых образований. 17. На-
речия. 18. Деепричастия. 19. Сложные слова. 20. Сокращённые слова.— Из
литературы.
ГРАММАТИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ ЯЗЫКА,
Руководящими при оценке природы грамматики и её значения
для человеческой мысли являются следующие высказывания
И. В. Сталина:
1. «Подобно тому, как строительные материалы в строитель-
ном деле не составляют здания, хотя без них и невозможно постро-
ить здание, так же и словарный состав языка не составляет самого
языка, хотя без него и немыслим никакой язык. Но словарный
состав языка получает величайшее значение, когда он поступает
в распоряжение грамматики языка, которая определяет правила
изменения слов, правила соединения слов в предложения и, таким
образом, придаёт языку стройный, осмысленный характер. Грамма-
тика (морфология, синтаксис) является собранием правил об изме-
нении слов и сочетании слов в предложении. Следовательно,
именно благодаря грамматике язык получает возможность облечь
человеческие мысли в материальную языковую оболочку.
Отличительная черта грамматики состоит в том, что она даёт
правила об изменении слов, имея в виду не конкретные слова,
а вообще слова без какой-либо конкретности; она даёт правила
для составления предложений, имея в виду не какие-либо конкрет-
ные предложения, скажем, конкретное подлежащее, конкретное
сказуемое и т. п., а вообще всякие предложения, безотносительно
к конкретной форме того или иного предложения. Следовательно,
абстрагируясь от частного и конкретного, как в словах, так и в
предложениях, грамматика берёт то общее, что лежит в основе

изменений слов и сочетаний слов в предложениях, и строит из него
грамматические правила, грамматические законы. Грамматика есть
результат длительной, абстрагирующей работы человеческого мыш-
ления, показатель громадных успехов мышления.
В этом отношении грамматика напоминает геометрию, которая
даёт свои законы, абстрагируясь от конкретных предметов, рас-
сматривая предметы, как тела, лишённые конкретности, и опреде-
ляя отношения между ними не как конкретные отношения таких-то
конкретных предметов, а как отношения тел вообще, лишённые
всякой конкретности» 1.
2. «Грамматический строй языка изменяется ещё более медлен-
но, чем его основной словарный фонд. Выработанный в течение
эпох и вошедший в плоть и кровь языка, грамматический строй
изменяется ещё медленнее, чем основной словарный фонд. Он,
конечно, претерпевает с течением времени изменения, он совершен-
ствуется, улучшает и уточняет свои правила, обогащается новыми
правилами, но основы грамматического строя сохраняются в течение
очень долгого времени, так как они, как показывает история, мо-
гут с успехом обслуживать общество в течение ряда эпох.
'Таким образом, грамматический строй языка и его основной
словарный фонд составляют основу языка, сущность его специ-
фики» 2.
Грамматика распадается на морфологию — учение о фор-
мах слов и синтаксис — учение о типах связей слов и законах
построения из них больших объединений (предложений).
2. ЧАСТИ РЕЧИ.
Со стороны семантической (смысловой) полнозначные слова
в русском языке (т. е. слова —носители самостоятельных значений)
делятся на: имена существительные, представляю-
щие собой выражение названий предметов в узком и широком
значении слова (всего, о чём можно спросить кто? или что? или
назвать словом он, она, оно, они); имена прилагатель-
ные, являющиеся обычным выражением признаков пред-
метов (чаще всего постоянных) и могущие быть ответом на вопросы
какой, какая, какое, какие? каков, какова,
каково, каковы? В более редких случаях прилагательные
выражают отношение к предмету лица владеющего (чей, чья,
чьё, чьи?): Минин, мужнин; глаголы — выражающие
переменные признаки (действия, состояния) — что предмет
делает? что с ним совершается?; наречия,
показывающие признаки признаков (признаки прилагательных
и глаголов) и дающие специальные указания на характер действия
1 И. Сталин. Марксизм и вопросы языкознания. Изд. «Правда», 1950 г.,
стр. 19—20.
2 Там же, стр. 21.

(быстро, взапуски), время (издавна, иногда), место (дома, домой,
спереди), причину (сгоряча, сдуру) и под.
Со стороны формальных примет русские имена существи-
тельные представляют собой слова склоняемые, но не имеющие
специального изменения по родам; имена прилагатель-
ные изменяются по родам и обладают в определённых функциях
системой склонения; для системы глаголов характерно прежде
всего изменение по временам и наклонениям, и для значительной
части форм—по лицам; наречия—это образования, допу-
скающие в относительно немногих случаях изменения словообразо-
вательных форм, но не имеющие форм словоизменения.
Примеры. Имена существительные: конь, овца,
паровоз, берег, трава, верх; коня, овцы, паровоза, берега, травы и т. д.;
имена прилагательные: а) склоняемые — сильный, силь-
ная, сильное, сильные, верхний, верхняя, верхнее, верхние; сильного,
сильной, сильному, сильных и под.; б) несклоняемые: рад, рада,
радо, рады; силен, сильна, сильно, сильны и под.; глаголы: пишу,
писал, буду писать; точу, точил, буду точить; пишу, пишешь,
пишет, пишем, пишете, пишут; точу, точишь, точит и т. д.;
наречия сильно, сильнее; быстро, быстрее; вперёд, назад, стрем-
глав, вплавь и под.
С главными признаками данных частей речи соединяется не-
мало других, выступающих в тех или других морфологических
категориях, связанных ближайшим родством с имеющими ука-
занные типические черты. Так, напр., для имени существитель-
ного, имени прилагательного, глагола характерно морфологиче-
ское выражение категории числа; в систему глагола входит как
обязательная принадлежность каждого глагола инфинитив
(неопределённая глагольная форма),— образование, лишённое при-
знака времени и лица (писать, точить), и под.
Формальные категории, как выражение определённых смыс-
ловых, получают настоящее применение только в связной речи.
Каждая часть речи имеет свои типические для неё виды связей
с другими. Так, напр., с именами существительными согласуются
в роде, числе и падеже прилагательные (высокий берег, зелёный
лес); косвенные падежи имён существительных зависят (управ-
ляются) от имён же существительных, глаголов, реже — прилага-
тельных и наречий (добыча железа, встреча делегации, посылает
письмо, сообщает товарищу, богатый материалом, быстрее почты);
имена прилагательные в склоняемых формах выступают в роли
пояснительных слов к существительным, согласуясь с ними (см.
выше), в несклоняемых формах обычно бывают сказуемыми к суще-
ствительным в именительном падеже; глаголы (кроме инфинитивов)
согласуются с именами существительными в числе (и роде), являясь
к ним сказуемыми (пришёл товарищ, пришли товарищи); наречия
обычно примыкают, чаще всего — к глаголам (недавно прочёл,
быстро вышел, направился домой и под.). (Подробности ниже —
в «Синтаксисе»).

Полную характеристику изучаемых категорий даёт только
учёт вместе моментов семантических, т. е. собственно-смысловых,
морфологических и синтаксических. В результате такого учёта
выделяют обыкновенно в русском языке для полнозначных слов
наряду с основными частями речи ещё две: местоимения
и имена числительные.,
Местоимения со стороны семантической представляют
собою слова, соотносительные с именами существительными, при-
лагательными и наречиями. Если последние называют предметы,
качества, признаки признаков и под., то первые служат для спра-
шивания о них, указания на уже названные, для общих замеча-
ний о них: ср. товарищ и он, кто-то^ кто?; высокий и ка-
кой? такой; дома и где? здесь, там.
Большая часть склоняемых местоимений имеет свои значи-
тельные отличия от существительных и прилагательных, поэтому
их издавна принято рассматривать как особую часть речи. Что же
касается местоимений неизменяемых, так как их выделение в осо-
бую группу не имеет большого практического значения, то их
обычно не отличают JOT наречий вообще (как? здесь, там, откуда?
зачем? и под.). Для избежания двусмысленности будем далее гово-
рить о местоимениях — как части речи в узком значении термина
и местоимениях — как семантической категории в широком зна-
чении термина.
Имена числительные представляют собою числовые
наименования типа существительных (пять, десять, сорок, тысяча),
прилагательных (два, две, первый, второй), наречий (дважды, три-
жды) и под. Категория числительных количественных (отвечающих
на вопрос сколько?) имеет существенные синтаксические особен-
ности, присушке только ей (ср.: два взрослые ученика, два взрослых
ученика, но двум взрослым ученикам и т. д.; пять высоких деревьев,
но пяти высоким деревьям и под.), и у многих входящих в её состав
слов —своеобразные морфологические признаки (ср., напр., скло-
нения два, три, сорок). Издавна, поэтому, эту категорию (и с нею
и порядковые числовые наименования, что имеет значительно
меньше оснований) выделяют в особую часть речи. Что касается
образований типа дважды, трижды, по-двое, то по практическим
соображениям их не отличают от простых наречий.
Небольшую, но синтаксически характерную группу слов имеем
в полнозначных неизменяемых словах, упо-
требляемых только в функции сказуемых: надо, жаль и под.
(неизменяемые сказуемные слова).
Специальный разряд знаков непосредственной эмоциональности,
волеизъявления и звукоподражания представляют морфологически
неоформленные слова —междометия: axl ой! увы! эй! агу!
гав-гав!
Слова неполнозначные (служебные), естественно, раз-
деляются на части речи только по их синтаксической роли. Тут
различают два важнейших разряда: предлоги, служебные

слова, роль которых заключается в том, чтобы вносить в управление
именами (косвенные падежи имён) специальные смысловые от-
тенки (смотреть на шествие, следить за порядком); и союзы,
роль которых сводится к соединению между собою параллельных
членов предложения или целых предложений (ты и я; не ты, а он;
если это будет сделано, надо ожидать важных результатов).
Е особый разряд (часть речи) выделяются частицы вроде
разве, даже, неужели, неизменяемые служебные слова, служащие
главным образом передаче различных видов эмоциональности или
уточнения слов и целых предложений. К ним близки отличаю-
щиеся от них в большей или меньшей мере своей ритмомелодиче-
ской изолированностью такие неизменяемые модальные слова, как:
пожалуй, авось и под.
Такова классификация частей речи, принятая в настоящее
время за основу в школьной работе над русским языком.
Условность этой классификации ясна из замечаний, сделанных
выше.
Среди формальных элементов, входящих в состав полнозначных
слов, различают относящиеся к словообразованию
(формированию грамматически выраженных понятий) и слово-
изменению (изменениям окончаний, показывающим отноше-
ния данного понятия к другим в связной речи). Ср. примеры
первого: ножгк-а, внуч-ек, топор-ищ-е, золот-ист-ый,
игрив-ый, под-нож-к-а, у-вес-ист-ый, за-нес-ти, при-лож-и-ть;
примеры второго: протянуть руку, взять рукою, держать
в руках; я вижу, ты видишь и под.
В классификации полнозначных частей речи, как легко убедить-
ся, существеннейшими моментами являются со стороны морфо-
логической признаки словоизменения. С послед-
ними, однако, рядом выступают зачастую особенности слово-
образовательные. Имя существительное, напр., или имя
прилагательное имеют каждое свою типичную для них систему
словообразовательных элементов (суффиксов, префиксов), которая
почти в такой же мере, как и факты словоизменения, образует то,
что позволяет говорить об определённой большой категории грам-
матических значений1.
3. ВВОДНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ О СЛОВООБРАЗОВАНИИ.
Область словообразования — одна из наиболее творческих,
наименее замкнутых в грамматике языка. В ней с исключительной
выразительностью выступает тот подчёркнутый И. В. Сталиным
1 Пересмотр вопроса о классификации частей речи см. в книгах В. В. Ви-
ноградова «Современный русский язык», вып. 1, М., 1938; рец.— «Русск.
яз. в школе», 1938, № 4; и в переработанном её издании —«Русский язык.
Грамматическое учение о слове», 1947, глава «Введение в грамматическое
учение о слове». См. также: С. И. Абакумов. Современный русский язык.
1942, глава IV, и Р. И. Аванесов и В. Н. Сидоров. Очерк грамма-
тики русского литературного языка. 1945, разд. «Морфология».

факт, что «развитие языка происходило не путём уничтожения
существующего языка и построения нового, а путём развёрты-
вания и совершенствования основных элементов существующего
языка»1. Словообразовательные элементы и их комбинации обеспе-
чивают почти бесконечное количество новых слов и новых оттен-
ков, обогащение которыми отвечает серьёзным потребностям роста
языка. Если формы словоизменения в существенном представляются
нам отложившейся прочно, почти непоколебимой системой, которой
должен подчиниться каждый из нас, не ожидая при её применении
фактов новых, с чертами творческой свежести (родительный падеж,
напр., каждого существительного с именительным на -а будет иметь
ту же примету -ы или -и: воды, красоты, ноги и под., и функции
этого падежа в существенном остаются теми же самыми), то эле-
менты словообразования мы почти всегда ощущаем как материал для
отработки новых понятий и новых оттенков. Изучая их, мы, однако,
скоро убеждаемся, что свободному творчеству и здесь поставлены
достаточно ощутительные грани. Никогда по отношению к значи-
тельному числу словообразовательных элементов, обычных в языке,
мы не можем быть уверены, что, встречаясь в нескольких десятках
слов, этот же элемент окажется применимым и в остальных, кото-
рым он по смыслу может соответствовать, и лишь немногие слово-
образовательные элементы имеют почти неограниченную продуктив-
ность 2.
Практика языка часто^ довольно консервативна, консерватив-
нее, чем это вызывается самою природою нормативности, и тре-
бованиям жизни она подчиняется медленно и не без сопротивления.
Не раз и не два, конечно, в жизни встречалась потребность в па-
раллель пловцу назвать плавающую женщину, но всякий образую-
щий вполне соответствующее законам русского словообразования
слово пловица чувствует себя тем не менее новатором. В старом
(напр., у Гоголя) и канцелярском языке (в нотариальной прак-
тике) уже давно употреблялось нужное по обстоятельствам дела
слово продавица (продавщица имеет смысл «продающая в магазине»
и под.), но многие ли из нас воспринимают его как привычное?
Мы с трудом преодолеваем языковую инерцию, удивляясь в то же
время такому странному факту, что за тысячелетия не выработа-
лось в литературном языке определённой формы женского рода
1 И. Сталин, Марксизм и вопросы языкознании. Изд. «Правда», 1950,
стр. 22—23.
2 Говорим «почти», так как даже среди таких, напр., особенно продук-
тивных образований, как причастия страдательного залога, не исключён слу-
чай, что к заставить «наполнить веидами» причастие будет заставленный, но
от заставить «принудить» оно уже не употребляется и заменяется формой
принуждённый.
Вопросу о том, «каким образом в современном русском языке выражается
членимость производных основ на выделяющиеся в них морфемы» (формаль-
ные элементы), посвящена очень ценная статья Г. О. Винокура «Заметки
по русскому словообразованию»,— Изв. Акад. наук СССР, Отдел. литер.
и яз., V, вып. 4, 1946, стр. 314-332.

к понятию «врага». В диалектах имеются образования врагуша,
ворогуша, но, ища нужного ему слова, К. Бальмонт, напр.,
останавливался на неудачном врагиня (ассоциация — бог — бо-
гиня); теоретически возможны были бы также вражица, вражка
и др., но, как видим, все они в обращение не вошли. Ср. ещё отсут-
ствие таких слов, как хитрица, льстица (к хитрец, льстец), по-
томица (к потомок).
Тенденция к системе в проведении словобразовательных элемен-
тов на каждом шагу наталкивается на препятствия, её дезоргани-
зующие. Среди них особенно влиятельны следующее.
Формальные приметы имеют слишком общие значения, кото-
рые в комбинации со значениями корневыми могут дать совсем
особый индивидуальный оттенок смысла; ср.: творить — сотво-
рить, но натворить (из значений на-: написать, напилить и т. д.
прямо никак не следует тот оттенок смысла, который имеется в
слове «натворить»); флексия основы (чередования гласных) и суф-
фикс в хаживать и ухаживать создают совершенно непохожие
разветвления значений и т. п.
Оттенки значений, принадлежащие корням и целым словам,
в большей или меньшей мере модифицируют служебные значения,
принадлежащие словообразовательным элементам, напр., суффик-
сам: моряк уже не имеет отрицательной или аффективной окраски
суффикса -ак (-як); потеряло её и слово рыбак. Не имеет общей
резкой окраски суффикса -ун, напр., слово опекун; наоборот, -ца
в именах мужского рода (ср. убийца, кровопийца), первоначально
эмоционально не окрашенное, приобретает отрицательный оттенок
благодаря значению основ, с которыми соединяется.
Зачастую наблюдается необходимость, если в языке уже есть
слово того же корня, образованное при помощи данного суффикса,
прибегнуть для того, чтобы обозначить другое понятие, к другим
словообразовательным средствам: наперсник мы не передаём при
помощи «нагрудник», избегая соответственного омонима; слово жен-
ского рода к друг не выступает в виде дружка, так как последнее
получило в прошлом специфическое значение свадебного чина1,
а заменяется словом подруга, но ввиду того, что и это слово приоб-
рело специальный оттенок — «друг и приспешница женщины»,
а по отношению к мужчине — оттенок только торжественный,
настоящего словесного выражения понятия женского рода, парал-
лельного слову «друг», в литературном языке ещё нет; приводимое
Далем другиня — искусственное, не привившееся слово. Лю-
бопытно, что та же самая тенденция избегать омонимных слов дей-
ствует даже при образованиях от слов омонимного употребления;
ср. разносить (напр., по сторонам), откуда разносчик, но по отно-
шению к разносить «делать разнос, упрекать» и под. образование
«разносчик» было бы неприемлемо.
Самое же главное препятствие — тождество или близость зна-
1 В просторечных выражениях «друг дружку», «друг дружке» и т. д. утра-
чено чутьё принадлежности дружка только к женскому роду.

чений у многих словообразовательных элементов, унаследованных
уже от древнейшего периода языка: и -ец, и -щик, и -тель,напр.,
одинаково годятся на роль элементов, обозначающих лицо, что-
либо делающее; ср. ещё, напр., суффиксы, служащие для образо-
вания наименований цветов: краснота, чернота, но белизна, жел-
тизна; синева, но зелень. К стирать как совершенный вид возможны
образования стереть (в значении «пыль, мел» и под.) и постирать
(«бель?» и под.); к достать — несовершенный вид доставать,
но к стать — становиться и под.
Значению времени, которое является одним из принадлежащих
окончанию имён прилагательных на -ний, точно соответствует
старое, давно установившееся слово субботний; но другие слова
этого рода, позже вошедшие в язык,— понедельничный, вторнич-
ный, пятничный образованы уже без осознания специфичности
суффикса; а воскресный и вовсе не представляет правильного обра-
зования к воскресенье (ожидалось бы «воскресен-ний»). Заслуживает
внимания также, что совсем нет соответствующего принятого об-
разования к среда.
Нам приходится также считаться и с тем, что никогда, ни в
какую эпоху говорящими не были и не могли быть использованы
до конца все формальные возможности, представляемые языком;
каждая последующая эпоха в своих новообразованиях руководи-
лась не общей тенденцией к систематичности, а кругом ассоциаций,
с одной стороны, с тем, что уже реально в языке осуществилось,
и, с другой стороны, с тем, что нуждалось в выражении. Если теперь
мы от прилагательных на -ивый, -ливый, образуем слова типа
счастливец, леншец и под. (ср. в диалектах милостивец), то от кра-
сивый подобное образование уже невозможно, так как старина оста-
вила нам красавец, форму, восходящую к другой, ставшей теперь
непродуктивной, основе «крас-ав-(а)», и мы уже не станем в угоду
системе заменять её новой, соответствующей новому кругу формаль-
ных ассоциаций, действующих в языке сейчас.
Так же точно нас не смущает теперь не укладывающееся в рамки
обычной словообразовательной системы отношение: беглец — бег-
лянка (а не «беглица») или торговец — торговка и под.
Разновременность поступления в язык элементов, которые поз-
же оказывается невозможным в их словообразовании подчинить
системе, особенно заметно определяет историю слов заимствован-
ных; ср.: бенефис, но бенефициант, паяц, но паясничать (к распро-
странённому в первой половине XIX века паяс), магнит, но магне-
тизировать, Персия, но персидский, Дания, но датчанин, датский,
претензия, но претенциозный.
Указанные особенности словообразования исключают возмож-
ность полностью описать язык, ограничившись характеристикой
значений его словопроизводственных элементов. Овладеть слово-
образовательной структурой языка можно, за исключением неко-
торых особенно продуктивных категорий, только шаг за шагом
усваивая каждое отдельное слово. Но повысить своё чутьё к слово-

производственным элементам, наблюдая с большей или меньшей
чёткостью отложившиеся в языке группы, конечно, возможно,
и в этом и заключается смысл предлагаемых ниже характеристик
отдельных словообразовательных средств.
Формы словообразования не существуют в славянских языках
строго обособленно от форм словоизменения: число, напр., имени
существительного (относящееся к словообразованию) соединено
в одной примете с соответственными падежными значениями (пред-
ставляющими факты словоизменения); точно так же приметы вре-
мени в глаголе (настоящего и будущего) слиты в том же оконча-
нии, которое служит для распознавания лица.
Родственные по смыслу формальные категории, напр., настоя-
щее и прошедшее время, могут выражаться разными способами:
признак настоящего времени заключается, как только что упомина-
лось, в окончании, обозначающем лицо (форма словоизменения):
веду, ведёшь, ведёт, а признак прошедшего времени заключён
в чисто-словообразовательном элементе -л: вёл, вела, вело и т. д.
Подобные особенности строения языков заставляют при описании
их считаться с рядом практических неудобств, которые обязательно
должны возникнуть в случае, если описывающий систематизатор-
ским задачам отдаст преимущество перед стремлением показать
факты в их органической связи. Поэтому по мотивам собственно-
практическим мы исключаем из словообразования некоторые осо-
бенности, которые удобнее дать при характеристике флексии.
4. СУФФИКСЫ ИМЁН СУЩЕСТВИТЕЛЬНЫХ.
Остановимся из большого числа суффиксов лишь на некоторых,
главным образом на тех, которые заслуживают внимания со сторо-
ны стилистической 1.
1. Суффиксы, служащие преимущественно
для образования названий живых существ.
Мужской род.
-ач: ткач, трубач, скрипач, бородач, лихач, усач, силач.
В русском языке этому суффиксу, вернее—целым словам,
в состав которых он входит, чаще принадлежит оттенок неуважи-
тельного отношения к чему-то грубо-размашистому. Ср. разго-
ворно-аффективные новообразования: ловкач, рвач. Из новообразо-
ваний первой половины XIX века характерно, напр.: «...И седому
хрычу, Лысачу-усачу Молви: доброго дня!» (Вяземск., «Поруче-
1 Так как в своей морфологической характеристике многие суффиксы тес-
нейшим образом связаны с флексией, то ниже для упрощения суффиксом назы-
вается соединение суффикса и флективной приметы именительного падежа
ед. ч.

ние в Ревель», 1833). «Насилу-то, римфач я безрассудный, Отде-
лался от сей октавы трудной» (Пушк., «Домик в Коломне»).
В словах вроде ткач, скрипач, трубач, обозначающих профес-
сию или род деятельности, этого оттенка, однако, уже давно нет.
Продуктивность суффикса -ач значительно меньше, чем, напр.,
в украинском.
Сродни ему по значению суффиксы -(а)ла, -и(ла), преимуще-
ственно в именах— названиях мужчин: запевала, обирала, кутила;
-ина: молодчина, дурачина, купчина, казачина (ср. у Лермон-
това — «казачина гребенской»). К продуктивности первого ср.:
«...с жестами ярмарочного зазывалы («Изв.», 10/111 1936); -ака:
рубака, писака и под.
-яй: слюняй, негодяй, кисляй.
Сродни этому суффиксу -тяй: лентяй, слюнтяй (ср. укр. гуль-
тяй).
Оба суффикса обозначают человека презираемого, внушающего
отвращение. Их продуктивность очень невелика.
-яга (-ага) подчёркивает фамильярно-эмоциональное восприя-
тие понятия, но характер эмоции определяется значением корня:
бедняга, молодчага, плутяга, бродяга, простяга.
Любопытно, что слово сутяга, где -яг- относится к корню и где
суффикса нет, заметно входит по созвучию в сферу эмоционального
влияния данной группы.
-ыга: окрашен сильной эмоцией презрительности, но мало-
производителен и в ряде образований не отделяется от корня:
торопыга, прощелыга, забулдыга. Сродни и пьян-д-ыга.
-ун: обычно относится у названий лиц к отрицательным поня-
тиям: шалун, болтун, лгун. Отступают опекун и устар. и нар. пёстун
(пестун) «дядька, воспитатель»; ср.: «Отечески пенаты, О пестуны
мои!» (Батюшк.). «...И музы ветреной ^оей Наперсник, пе-
стун и хранитель» (Пушк.). Не имеет отрицательной окраски,
а наоборот, приобрело положительную скакун (о коне). Изредка
этот суффикс без эмоциональной окраски распространяется на
названия вещей: колун «дровосечный топор».
-ак, -як обычно вносит значение пренебрежительности или
фамильярности: чудак, простак, добряк, остряк. Сродни ему -чак:
весельчак, смельчак.
Свою окраску он утрачивает в названиях профессий: рыбак,
моряк, в словах обозначающих жителей тех или иных местностей
и под.: сибиряк, туляк, в названиях животных: гусак, червяк. Впро-
чем, некоторый эмоциональный налёт просторечности и за такими
словами остаётся.
Непроизводителен и слабо выделяется из целого слова, но резко
окрашен презрительной эмоцией суффикс -уй: холуй, оболдуй
(обалдуй), буржуй (адаптация французского буржуа). Для специ-
фической его окраски характерно, что фактически в литературном
языке не выжило из-за сходства с ним встречавшееся раньше обра-
зование индивидуй вместо нынешнего индивидуум. Чехов исполь-

зует это «индивидуй» как смешное слово, приписывая его своим
комическим персонажам.
-ень, род. п. -ня. Этот суффикс малопроизводителен. У назва-
ний существ он сопровождает отрицательные понятия: дурень,
увалень, прихвостень, баловень. В последнем слове при поэтическом
употреблении отрицательная окраска может исчезнуть: «баловень
счастья», «...Россини, Европы баловень — Орфей» (Пушк.).
Иной тип эмоциональности вызывается суффиксом -ыш. Ис-
ходное его значение—малые живые существа: малыш, глупыш,
крепыш, несмышлёныш, заморыш, зародыш, подкидыш, приёмыш.
С малыш, глупыш, крепыш, несмышлёныш связана эмоция снисхо-
дительной ласковости; заморыш — некоторого отвращения; под-
кидыш, приёмыш сопровождаются скверной окраской фарисейской
морали.
Ответвление значения с эмоцией пренебрежительности имеем
в таких словах, как голыш, поганыш, последыш (ср. у Некра-
сова, «Кому на Руси жить хорошо») в значении «последний убеж-
дённый крепостник». «Победа рыбной промышленности и ловец-
ких колхозов Сев. Каспия — сокрушительный удар по антиме-
ханизаторам и кулацким последышам» («Правда»). В сочетании
с -ён- суффикс -ыш обозначает молодых животных, вызываюнщх
обыкновенно чувство гадливости: гадёныш, змеёныш; менее эмо-
ционально зверёныш и свободно от такой окраски — детёныш.
Суффикс (сложный), обозначающий молодых животных, не вы-
зываюнщх чувства отвращения, ёнок (укр. «-еня»): козлёнок,
львёнок, тигрёнок, поросёнок.
Во множественном числе выступает иное образование ят(а):
козлята, львята, тигрята и под. У Маяковского с установ-
кой на неожиданность — от слова «любовь»: «... И миллион мил-
лионов маленьких грязных любят».
Щенок имеет -ен- коренное и потому образует множественное
число щенки. Щенята, существующее параллельно,—продукт влия-
ния образований на -ёнок.
Известную эмоциональность имеет и относительно редкий суф-
фикс -ок (род. п. -ока): он вносит оттенок интенсивности свойства,
такой степени его, которая бросается в глаза: знаток, игрок, ходок
(спортсмен); менее эмоционально окрашены едок и седок.
С суфиксом -ан(-ян), обособленным или адаптированным (вы-
деленным по сходству из заимствованного слова), связывается
ощущение грубости или значение большой величины: губан, брю-
хан, буян, горлан, мужлан (грубыймужчина; ср. области, мужло —
«неотёса»), великан, грубиян (через пол.), болван (из тюрк.); слабее
эмоциональность в заимствованном политикан (из фр.). Сродни
суффиксу -ян — смутьян. К вышедшему из употребления «ста-
рикан» восходит .старикашка.
Упомянем ещё несколько особняком стоящих образований
с чёткой эмоциональной окрашенностью: вр-аль, дур-ал-ей, торг-аш,
кудр-яш.

Из эмоционально неокрашенных суффиксов для русского лите-
ратурного языка характерен заимствованный из церковнославян-
ского суффикс -тель. Он вполне обычен, хотя нередко ощущается
как книжный: родитель, учитель, свидетель, деятель, владетель,
благодетель, устроитель, предсказатель. Ср: «„.вас, конструкторы
небывалых машин, строители Днепрогэса и Магнитогорска, осу-
шители болот, озеленители пустынь размером в пол-Европы, су-
ровое племя мечтателей и воинов...» (Леонов). Лишь с относи-
тельно недавнего времени появляются образования с этим суффик-
сом в значении предметов неодушевлённых: предохранитель,
выключатель; ср. и математические термины — делитель, чис-
литель.
Распространён, далее, суффикс -чик со значением профессии,
занятия и под.: переплётчик, резчик, доносчик, подрядчик и род-
ственный ему -щик: каменщик, прогульщик, выдумщик. Его не сле-
дует смешивать с -чик из ец+ик: пальчик, стульчик, мальчик,
чемоданчик, имеющим ласкательное значение, -щик входит в со-
став ещё таких продуктивных сложных суффиксов с родственными
значениями, как -овщик, -альщик, -гльщик, -ильщик: гробовщик,
кладовщик' (от имён существительных); рисовальщик, болельщик,
точильщик1.
-ец с предыдущим е характеризует образования от слов на -ия;
красноармеец, гвардеец, индеец (Красная Армия, гвардия,Индия)2,
но австриец (Австрия), партиец (партия). По аналогии с первыми
установилось неправильно образованное путеец.
Суффикс -арь (род. пад. -аря) обозначает обыкновенно лиц:
лекарь, писарь, пахарь, косарь, главарь. Встречается он часто
в словах заимствованных (пекарь, аптекарь, напр., из польского).
Относительно редко можно встретить -арь при названиях пред-
метов: сухарь, букварь, словарь.
Книжен и малопродуктивен суффикс -тай: глашатай, ходатай,
завсегдатай, соглядатай.
Известную продуктивность получил и на русской почве грече-
ский, перешедший через западноевропейское посредство суффикс
-ист; ср. современные образования: активист, очеркист; -ант,
-янт (фр.): квартирант, курсант, фабрикант; отчасти -ёр (фр.,
англ.), осмысливаемый благодаря отношениям вроде режиссёр:
режиссировать : режиссура; ср.: боксёр, визитёр,монтёр, шахтёр;
вульг. ухажёр, театр, шумёр «ведающий постановкой шумовых
эффектов»; с нем. корнем—гастролёр (ср. гастроль).
В качестве суффикса относительно недавно выделился -енец
(род. -енца); ср. переселенец (переселение); под его влиянием —
беженец; после Великой Социалистической революции —-выдви-
1 Подробности в статье А. А. Дементьева «Агентивные суффиксы -щик,
-чик в русском языке».— Учён. зап. Куйбыш. гос. пед. и учит. инст., вып. 2,
1938.
2 Рядом существует индиец с дифференциацией зншения — абориген Ин-
дии в точном значении наименования (индеец — американский абориген).

женец и др. К старославянскому восходят младенец, первенец,
имеюнще -ен- другого происхождения; ср. укр. -ен-я.
Большое распространение после Великой Социалистической
революции получил сложный суффикс -овец; ср. образования от
аббревиатурных корней: рабфаковец, курупровец (работающий
в курортном управлении).
Как суффиксы, обозначающие, откуда кто родом или где про-
живает, употребляются -ец, -овец, -ич, -як, -анин, -янин, -чанин:
ленинградец, тамбовец, орловец, москвич, костромич, сибиряк, ту-
ляк, киевлянин, парижанин, курянин (к Курск), сумчанин (к Сумы).
Ср. и такие своеобразные формы, как читинец (к Чита), пензе-
нец (к Пенза).
Ещё менее выдержаны образования от иностранных наимено-
ваний, сохраняющие зачастую особенности языков-источников:
генуэзец (ср. Генуя), неаполитанец (ср. Неаполь) и под.
Особняком стоит одессит с суффиксом греческого происхождения.
Употребление того или другого суффикса зависит от многих,
часто довольно случайных условий: -ич, напр., употребляется
от названий мест женского рода на -а (но ср., с одной стороны,
такие особенности, как теперь уже вышедшее из употребления
вятич, а не «вятчич», от Вятка, с другой — туляк и полтавец;
-овец — от тех, прилагательные к которым имеют -овский-, орлов-
ский, валковский; -як — от существительных женского склонения
с родительным падежом на -и: сибиряк, пермяк; -ец — от оканчи-
вающихся на согласный (муж. рода): новгородец, воронежец1.
Существительными в настоящее время являются отчества на
-ич. Этот суффикс в чистом виде имеют только имена на -а(-я):
Илья — Ильич, Савва — Саввич, Никита — Никитич, Лука — Лу-
кич.
В других выступают -ович, -евич: Михайлович, Иванович, Да-
нилович, Арсеньевич2.
Женский род.
Суффикс -тель в словах женского рода сопровождается суф-
фиксом -ниц(а): руководительница, учительница, свидетельница.
К словам мужского рода на -ун присоединяется -ья: плясунья,
хохотунья3. Изредка только это -ья имеем при несуффиксальных:
гостья (ср. гость), игуменья (ср. игумен), сватья (ср. сват). Попадья
к поп представляет необычное образование, так как в таком виде
отдельно заимствовано из греческого.
Иностранные слова и особенно фамилии с мужскими оконча-
ниями во многих случаях употребляются без специальных суф-
1 Из новейшей литературы см. А. А. Дементьев. Наименование лиц
по местности с суффиксом -ец. — «Русск. яз. в школе», 1946, № 2, и его же —
Суффиксы -ец и -анин(-янин),— там же, № 5—6.
2 Сокращенные к -ович, -евич, формы на -ыч, -ич теперь воспринимаются
как нелитературные или фамильярные.
3 Отступает опекунша.

фиксов женского рода (доктор Иванова, музыкант Васильева и под.).
Не образуется женский род также от слова товарищ (укр. това-
ришка); товарка имеет значение «подруга, приятельница» и не
соотносительно со словом товарищ в его общественном смысле.
При суффиксе -ист употребление -ка не ограничено: модистка,
артистка, пианистка, дантистка.
Суффикс -ша обозначает, чаще всего при названиях заимство-
ванных из иностранных языков профессий, жену профессионала:
докторша, инженерша, профессорша. Продуктивность его неве-
лика, и употребителен он главным образом в разговорной речи.
После Великой Социалистической революции суффикс этот на-
чинает распространяться на названия представительниц профессий
с иностранными корнями: секретарша, кондукторша, аккомпаниа-
торша. Впрочем, уже у Тургенева и его современников
встречаем музыкантша («Она не была музыкантшей»). С уста-
новкой на смешное у Маяковского — «калеки и калекши».
Отчества имеют в именах женского рода суффиксы -овна,
-евна, в соответствии мужским на -ович, -евич: Даниловна, Ива-
новна, Висильевна, Арсеньевна и т. д. В соответствиях мужским
на-ич нет последовательности: Саввична, Никитична, но Ильинич-
на, Кузьминична, Фоминична, т. е. -ична и -инична. Последний
суффикс представляет ясное слияние -ин(а) и -ичн(а).
Из эмоционально окрашенных суффиксов отметим ещё возмож-
ный в значении обоих родов -са: крикса, плакса, рюмса.
По происхождению суффикс женского рода -уша, употребля-
ющийся для обоих родов: кликуша, втируша («человек, втира-
ющийся в доверие» и под.), копуша, чинуша («чиновник и только
чиновник, мелкий чиновник»). Ср.: «Он [Маяковский] ненавидел
бюрократов, подлиз, пролаз, приспособленцев, чинуш» («Комсом.
правда»). Раньше в литературном языке употреблялось (напр.,
Боборыкиным) и чинуш, подвергшееся потом, очевидно, вли-
янию других образований на -уша1. Слов с -уша очень немного 2.
Уединённы в системе архаичные по типу образования: пряха
и сваха с суффиксом-ха, непосредственно присоединяемым к корню,
оканчивающемуся на взрывной зубной (выпадающий) — пряд-,
сват-. Вероятно, подобного происхождения и неряха (к корню ряд-).
2. Суффиксы, употребительные главным
образом при названиях предметов.
Суффикс -ика образует названия ягод и растений: ежевика,
черника, гвоздика. Редко, наряду с -ика, выступает и -ица: мет-
лика — метлица.
1 Старее по употреблению чиноша (см., напр., у Станюковича «Из дневника
неунывающего россиянина»).
2 Ср. к этой главе— А.В.Миртов. Родоизменяемые существительные.—
Русский яз. в школе, 1946, № 1.

Сложный суффикс -инка, реже простой -ина, характерен для
многих сингулятивов (образований со значением единичности)
от собирательных и материальных: песок—песчинка, сор — со-
ринка; ' горох — горошина, жемчуг — жемчужина.
3. Суффиксы со значениями увеличитель-
ности, уменьшительности, ласки и пре-
небрежения.
Суффиксы увеличительности в словах, где они высту-
пают, имеют более или менее резкую эмоциональную окраску —
оттенки удивления, отвращения и под. Для названий и существ
и неодушевлённых предметов может употребляться суффикс -ищ-
с различием флексии в зависимости от рода имён существительных:
парнище, человечище, лесище, чудище, болотище (мужск., средн. р.),
рыбища, дурища, жарища, ручища (женск. р.). Кроме фамильяр-
ного и ласкового дружище все подобные образования мужского
рода для названий существ малоупотребительны. Для характери-
стики иронического употребления см., напр., у Некрасова
в обращении к ребёнку: «Здорово, парнище!..»
Книжн. детище значит переносно — «любимый, дорогой плод
своего труда».
Исключительную употребительность эти формы получают в
поэзии Маяковского: «Об пол с потолка звонбчище хлопал.
И снова, Звенящий мячище точно, Взлетал к потолку, ударившись
об пол...» «А сердце глубже уходит в рогатину! Течёт Ручьище красной
меди». «Шерстищу с лапищ и с мордищи выбрил. Гляделся в льдину».
Довольно сильна тенденция слова на -ища переводить в группу
-ище: «ручище», «бабище»; в письме, однако, эта тенденция не
узаконена.
Суффиксы уменьшительности обычно вместе с тем
обозначают и ласковое отношение. Ср.: «Снежинка лёг-
кою пушинкою Порхает на ветру, И ёлка слабенькой вершинкою
Мотает на юру» (Блок).
Суффиксы ласкательные, одинаково при названиях предметов
одушевлённых и неодушевлённых, вообще, были и остались од-
ною из очень продуктивных словообразовательных категорий
русского языка. Наиболее употребительные из них не требую-
щие особых замечаний:-ик, -ичек,-ок (род. пад. ед. ч. -ка), -очек
(род. пад. ед. ч. -очка), -енька (-онька), -ица, -нчка, -ушка, -це,
-ышко, -ечко.
Область очень широкого применения ласкательных суффиксов —
народная поэзия и стилизации под неё, представленные в русской
художественной литературе длинным рядом образцов лирики
и эпоса. Из многого можно указать хотя бы лермонтовскую
«Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и уда-
лого купца Калашникова». Вне подобных стилизаций, в слоге,
напр., бытовом, обилие ласкательных суффиксов, типичное для
мещанской речи, могло вызывать просто-таки чувство раздражения.

После Октября сильно изменился характер применения в рус-
ском языке этих образований: последние несравненно чаще, чем
в дореволюционное время (ср., напр., уже у Белинского:
«Время рифмованных побрякушек прошло безвозвратно, ощуще-
ньица и чувствованьица ставятся ни во что: на месте того и другого
требуются глубокие чувства и идеи, выраженные в художественной
форме, с рифмами или без рифм — всё равно» или в полных сар-
казма^ечах Чацкого в «Горе от ума». «А сверстничек, а старичок
Иной, глядя на тот скачок И разрушаясь в ветхой коже, Чай, при-
говаривал...»), используются, особенно в языке пролетарской пуб-
лицистики, с прямо противоположной эмоцией, т. е. как средство
иронии. Характерен в этом отношении стиль Ленина, создав-
шего уже задолго до Великой Социалистической революции образ-
цы пролетарского полемического слога с саркастическими «дюжина
лластырей — оговорочет, «идеалистические систсмки» и под. Из
новейшей публицистики ср., напр. («Правда», 19/III 1932): «В яичке
[пасхальном] заботливо напиханы кризисные декретики, гитле-
ровские пулемётики, сниженьице заработной платы и другие дет-
ские игрушки».
Некоторые из ласкательных суффиксов употребляются в опре-
делённых словах (в контекстах) со значением прямой презритель-
ности; ср. напр., фразы, где сочетаются иронически употреблён-
ные ласкательные слова с презрительными: «Да, нынче нравятся
«Записки», «Дневники»: Жизнишки глупые, их мелкие грешки Пол-
зут на свет и требуют признанья» (Случ.). «Талантики случай-
ных содержаний, Людишки, трепетно вертящие хвосты...» (Случ.).
Родственна група ласкательных суффиксов: -ышек (род. пад.
-ышка): колышек, пупырышки; -ешек, -ешок (род. пад. -ешка)
у слов, отбрасывающих омертвевшее семантически -ен(ь): каме-
шек (камень), корешок (корень), черешок (ср. черенок); ласкатель-
ность не чувствуется уже в гребешок (гребень), ремешок (ремень);
-ышко: стёклышко, солнышко; без -н—ошко: окошко, лукошко;
-ушка: погодушка, колодушка (ср. и названия живых существ);
-ышка: кубышка, катышка. В последней группе ласкательность
слабее, чем в предыдущих.
Значение большей илименьшей пренебрежительности,
иногда резкой, чаще — снисходительной, или же фамильяр-
ности вносит при названиях почти исключительно имён мужского
рода одушевлённых продуктивный суффикс -ишка: воришка, маль-
чишка, плутишка, братишка. При названиях неживых предметов
мужского рода он обыкновенно выступает в виде -ишко: сюртучиш-
ко, дворишко, домишко.
Значение презрительности или снисходительной ласковости
вносит в слова женского рода суффикс -ёнка (-онка): коровёнка,
девчонка, старушонка, клячонка, душонка, бумажонка, лавчонка.
Художественную заострённость уменьшительные суффиксы лри-
обретают, напр., у Маяковского: «Любовь цыплячья! Люб-
тшка наседок!».

О других эмоциональных суффиксах — более или менее опре-
делённо связанных со значениями одушевлённости или неодушев-
лённости — см. выше.
4. Суффиксы со значением собирательности.
Суффикс -ня: дворня у родня, сотня.
Суффикс -ва сравнительно с украинским значительно менее
продуктивен. В слове братва он ощущается как фамильярный.
Собирательное значение без эмоциональной окраски имеем в плот-
ва (много плотиц), листва, арх. паства.
Эмоционально окрашены адаптирующееся детвора, мошкара
(-ора, -ара).
Суффиксом -няк обыкновенно образуются названия групп де-
ревьев, молодых лесов и под.: дубняк, ивняк; отсюда переносно —
молодняк. Редко—индивидуальные названия растений: просвир-
няк, проскурняк. Ср. и названия минералов — известняк, плитняк.
С известной отрицательной эмоциональностью воспринимается
в собирательном значении суффикс -ьё: вороньё, гнильё, тряпьё.
Ср. у Маяковского стилистически заострённые: «Когда Такая
махина ахала — Не глядя, Пылью, Грязью, Сугробом, Дамьё
От меня Ракетой шарахалось...» «Гостье идёт по лестнице...»
У Леонова («Барсуки»): «В землянках оставались лишь ста-
ричьё да болящая команда».
Явление нового времени представляет выделяемый в иностран-
ных словах суффикс -атсо значением коллектива: деканат, секре-
тариат; ср. и русское старостат1.
5. Суффиксы со значением абстрактности
(качеств и действий).
Подавляющее большинство русских суффиксов со значением
абстрактности — заимствования из церковнославянского. Таковы
-ость, -ство, -ствие, -ние (-нье), -тие (-тье), -изна, -знь.
Суффикс -ость, после шипящих -есть, в ряде образований вно-
сит определённую окраску книжности: естественность, прогрессив-
ность, напряжённость, кипучесть и под.
Для характера образований важно заметить: близость (ср.
близкий), низость (ср. низкий), гадость (ср. гадкий) и под., но
меткость (ср. меткий), лёгкость (ср. лёгкий), резкость (ср. рез-
кий), дальность (ср. дальний).
О значении суффикса -ство2 (-ствие) следует по существу ска-
зать то же самое, что и об -ость: тождество, количество, родство,
ударничество, отечество, художество, бедствие, шествие и под.
1 Обзор суффиксов собирательности см. в статье В. В. Данилова
«Собирательные имена существительные»,— Русск. яз. в школе, 1946 г.,
№ 3—4, стр. 19-23.
2 После ж, ч, ш, щ -ествэ. — Этот суффикс легко получает значение соби-
рательности.

Как бы ни смотреть на происхождение -нье сравнительно с
-ние — признать ли первое исконно русским или только сильно
русифицированным, — между ними теперь чёткая эмоциональная
разница: -ние характерно для слов книжных, сухих и торжествен-
ных, -нье — для разговорных или вульгарных: желание, искание,
лечение (ср. более простые желанье, исканье, леченье), но враньё,
жраньё. Те же отношения повторяются при -тие, -тьё: бытие,
житие и бытьё, житьё.
Характерную особенность этого вида образований, среди дру-
гих, представляет игнорирование в производных от глаголов воз-
вратных (оканчивающихся на -ся) их аффикса: сражение (сражать-
ся), колебание (колебаться), стремление (стремиться). Впрочем
так и в большинстве славянских языков (иначе — в польском,
где элемент się сохраняется).
Формы на -ье очень легко получают конкретные значения (со-
бирательные): шитьё (то, что шьётся), варенье, печенье.
Нормальны для русского языка образования при помощи -к(а):
варка, читка, стирка, колка, стройка, увязка и под.
Суффикс -изна имеет в русском языке известную производи-
тельность, причём далеко не все образованные при его помощи
слова создают особенно книжное впечатление. К таким резко-книж-
ным, принадлежащим к высокому слогу, следует отнести укоризна
и получившее конкретное значение отчизна. Другие, вроде доро-
говизна, дешевизна, употребляются в языке даже неграмотных
людей, третьи, вроде левизна, правизна, желтизна, белизна, книжны,
но без всякого налёта приподнятости.
Двум последним группам соответствуют непродуктивные об-
разования с суффиксом -знь: болезнь, жизнь, боязнь.
Для образования абстрактных понятий довольно свободно упо-
требляются наряду с данными суффиксами, перенятыми из церковно-
славянского, унаследованные суффиксы -ота и -ина: высота, пу-
стота, глухота, вышина, глубина, производные от корней со
значением качества. Более конкретны рвота, икота и др., обо-
значающие действия, главным образом болезненные. Собирательное
значение получило слово пехота.
Другие русские суффиксы для названия действий — -ба (борь-
ба, ходьба), -ёж (делёж, грабёж, кутёж). Последний обыкновенно
окрашен несколько аффективно.
Значение по преимуществу суетливых действий имеют -ня,
-отня: возня, резня, беготня, суетня, трескотня.
Для обозначения главным образом движений, оценивавшихся
представителями господствовавших классов как отрицательные,
издавна в ходу были образования на -щина, -овщина: пугачовщина,
разинщина, хлыстовщина. Классовая борьба нашей эпохи дала
широкое применение этим суффиксальным образованиям, напра-
вив их против враждебных классов, и уже к эпохе Великой Социа-
листической революции относятся, напр.: керенщина, деникинщина,
махновщина.

Есть, однако, относительно немного слов с этими суффиксами,
не обозначающих социально-политического направления и под.:
тарабарщина (собственно суффикс -ина от слова «тарабарск-ий»),
сдельщина и др.
Отметим ещё суффикс -ица, сообщающий словам, имеющим от-
влечённое значение, бытовую окраску, обыкновенно отрицательную,
которой нет у многих других суффиксов этой группы: неурядица,
несуразица, сумятица, разноголосица, бессонница, безработица.
Соответствующие слова обыкновенно представляют образования
префиксальные или сложные; но ср. путаница.
Характерен специальный оттенок смысла, который вносится
ласкательным -ушка в эмоциональных словах с абстрактным зна-
чением: кручинушка, заботушка, уморушка. Такие слова в сти-
лях, связанных с народной словесностью, значат обыкновенно
«большая кручина», «большая забота» и под. "
Восходящий к греческому языку суффикс -изм из многочислен-
ных иностранных слов греческого, латинского и иного корня,
в которых он усвоен, успел абстрагироваться и сделаться продук-
тивным в значении идеологического направления и под.; ср.: ле-
нинизм, большевизм и под.
В ряде иностранных слов вйделяется суффикс -ура со зна-
чением профессии, должности и под.: ассистентура, аспирантура.
У многих слов с этим суффиксом идёт параллельно такому значе-
нию и значение собирательное; ср.: получить доцентуру и доцен-
тура нашего института, думать об аспирантуре и аспирантура
исследовательской кафедры. От слова профессор — подобное образо-
вание с опущенным -ор-. В совсем недавнее время так образовалась
и автура. Ср. и режиссура.
Из дореволюционного школьного арго проник в шутливое про-
сторечие «латинский» суффикс -енция: поведенция, корпуленция
«телосложение»; под его влиянием презрительное («старуха») —
старушенция.
Об уменшительных собственных именах.
Особую группу среди форм словообразования занимают умень-
шительные имена собственные. Наиболее употребительные и уста-
новившиеся из них подчиняются в своём образовании следующим
принципам или, вернее, тенденциям:
К первому слогу, оканчивающемуся на гласный, присоединяет-
ся суффиксальное -ш(а): Мария — Маша, Дарья — Даша, Гла-
фира — Глаша, Яков — Яша, Тихон — Тиша, Прохор — Проша,
Трофим — Троша, Лукерья (Гликерия)—Луша, Михаил—Миша,
Степанида — Стёша, Григорий — Гриша.
В подобных же условиях может выступать суффиксальное -н(я):
Софья — Соня, Татьяна — Таня, Марья — Маня, Даниил — Даня,
Леонид — Лёня, Павел — Паня (при Паша).
В именах, имеющих после начального слога -н, вариант с -ша

обычно не употребляется (ср. Таня, Даня, Лёня и под.). Отступает
Саша, при Саня (от «Александр»); см. ниже.
От имён, выступающих только с закрытым слогом (напр., Пётр,
Лев), или таких, где на границе возможного слогораздела в начале
слова приходится согласный (Варвара, Ольга, Анна), имеем умень-
шительные образования типа: Петя, Лёва, Оля, Аня (при Анюта).
В ряде имён с начальными гласными эти гласные опускаются:
Иван — Ваня, Анастасия — Настя.
Группа -ст-обычно сохраняется: Константин Костя, Ана-
стасия — Настя (от Анастасия, Настасья), Устинья (Юстиния) —
Устя.
Имена четырёхсложные, вроде Антонина, Екатерина, Елиза-
вета, Анатолий, выделяют для уменьшительного один из средин-
ных слогов с согласным последующего: Тоня, Катя, Лиза, Толя.
При образовании соответственных уменьшительных заметна
тенденция избегать омонимов как по отношению к обычным словам,
так и по отношению к именам: Екатерина не сокращается в «Каша»,
Анатолий — в «Наша», Василий — в «Ваша» и под. (но возможны
«поэтичные» Груша1, Липа).
До известной меры различаются даже в некоторых случаях
имена мужские и женские: для мужчин не употребляется Стёша
(от «Степан»), так как последнее служит уменьшительным к «Сте-
панида»; от «Федосья (Феодосия)» уменьшительное — Феня, от
«Фёдор) — Федя. Уменьшительные, которые могли бы оказаться
омонимами, и другие почему-либо не получившие окончаний -ша
и -ня попадают большею частью в тип: Вася, Надя, Рома, Боря
и под.
Имена, производящие впечатление уже сокращённых, не об-
разуют особых уменьшительных форм бессуффиксных: Вера, Зоя.
Имена Александр (Александра) и Алексей, нормальное сокра-
щение которых дало бы скорее всего «Лёша» или «Лёка», пошли
особым путём: первое в духе четырёхсложных дало Саша, Саня
и далее из Сашура — Шура, второе — Алёша.
От имени Николай можно было бы ожидать сокращения «Ниша».
Его нет, повидимому, по следующим причинам, в диалектах
известно только Миколай (характерное для нескольких других
славянских языков); а сокращение «Миша» существовало уже по
отношению к имени Михаил] естественно было поэтому выбор
остановить на следующем слоге. В духе подобных сокращений
получилось Коля.
Володя восходит не к современному Владимир, а к старинному
Володимир.
Параша — не к нынешнему Прасковья, а к старому Парасковья
{Параскева).
1 Об уменьшительных именах Груша и Дуня — интересные догадки в
«Матер, и исследованиях в области слав, филологии и археологии» А. И. Со-
болевского, СПБ, 1910, стр. 252—255.

Прихотливая ласковость создаёт, однако, иногда много своеоб-
разного; ср., напр., в «Детстве, отрочестве и юности» Л. Н. Тол-
стого (слова Натальи Саввишны): «Да, мой батюшка, давно ли,
кажется, я её ещё нянчила, пеленала и она меня Нашей называла».
В одной семье девочка с именем Елизавета называлась Веточкой,
в другой Елена — Ёлочкой и под.
От Евгений, Евгения уменьшительное — Женя, отражающее
французское произношение имени (Eugene, Eugenie).
Цредконечный согласный не умягчается в ряде образований,
где выделенная часть имела прямое соответствие в полном имени:
Зина (Зинаида), Ната (при более частом Наташа) от «Наталья»,
Лиза от «Елизавета».
В народной речи распространены образования типа Иванушкаг
Алёнушка, Митрофанушка, Кирюша (Кирилл), Гаврюша (Гавриил),
Антоша (Антон). Широкое употребление и вне его имеет особенно
Анд рюша (Андрей).
Отметим ещё одну фонетическую особенность сокращённых
имён—лё- даже перед мягким слогом: Леля, Лёня (вероятно, из
«Леоня»— Леонид) 1.
5. УДАРЕНИЕ СУФФИКСАЛЬНЫХ ИМЕН
СУЩЕСТВИТЕЛЬНЫХ.
Мужское склонение.
Большая часть суффиксов мужского склонения имеет ударение
на конце или допускает его в известной части образований.
-ар, -яр, род. п. -ара, -яра: столяр, столяра; бочар, бочара.
-арь, -аря: дикарь, дикаря; словарь, словаря.
-ырь, -ыря: пустйрь, пустыря; поводйрь, поводыря; богатйрьу
богатыря.
-ин, -ина: Ильин, Ильина; Лукин, Лукина.
-ун, -уна: болтун, болтуна; скакун, скакуна.
-ак, -як, -ака, -яка: чудйк, чудака; свояк, свояка.
-ик, -ика: старик, старика; тупик, тупики; четверик, четве-
рика: ср. и -ник, -ника, -щик, -щика, -чик, -чика, -овик (-евик),
-овика (-евика): поставщик, поставщика; временщик, временщики;
бытовик, бытовика; клеветник, клеветника; пуховик, пуховика;
родник, родники; трёхсложные на -овщик: кладовщик, кладовщики;
фруктовщйк, фруктовщикй2.
-ок, -ока: седок, седока; едок, едока.
-ук, -юк, -ука, -юка (почти сплошь в словах заимствованных
• с необособляющимся корнем): индюк, индюки; барчук, барчука;
бирюк, бирюка; каблук, каблука и под.
1 Ср. новейшую статью об этой категории словообразования — В. И. Чер-
нышёв, Русские уменьшительно-ласкательные личные имена.— Русск. яз.
в школе, 1947, № 4.
2 В ряде случаев, однако, в литературном языке известно колебание: тан-
цовщик и танцовщик и даже: вербовщик, ламповщик.

-ач, -ача: горбач, горбача; силач, силача; бородач, бородача.
-ич, -ича: Ильич, Ильича; Лукич, Лукича; москвич, москвича.
-аш, -яш, -аша, -яша: торгаш, торгаша; кругляш, кругляша;
племяш, племяша.
Сюда же входит ряд заимствований с необособляющимся кор-
нем, но с адаптирующейся под суффикс конечной частью слова:
карандаш, карандаша; шалаш, шалаша и под.
-ыш, -ыша: малйш, малыши; глупйш, глупыша.
-ёж, -ежа: делёж, дележа; чертёж, чертежа.
С беглыми гласными:
-ок, -ка: белок, белка; сынок, сынка.
-ёк, -ок, -ка (-ку):1 чаёк, чаццу; рожок, рожка.
-ец, -(е)ца, (-йца): боец, бойца; жилец, жильца.
Рядом с последним суффиксом существует вызванная фоне-
тическими причинами разновидность -ец, -еца: беглец, беглеца;
храбрец, храбреца.
Наряду с конечным ударением допускают
иное место из упомянутых суффиксов та-
кие:
-арь: лекарь, пекарь, аптекарь, пахарь, знахарь, писарь и др.
{немногочисленные).
Колеблется ударение у архаических рйбарь, мйтйрь, а также
у слова бондарь — бондарь.
-ырь: ц.-сл. пастырь, заимствованное — пластырь.
-ин. В фамилиях и притяжательных прилагательных, не произ-
ведённых от имён с конечным ударением,—Ленин, Пушкин, Мир-
фин.
-ик. Сплошь ударение на корне имеют уменьшительные: прй-
щик, ножик, кончик. Ср. с другими значениями: мужик, тупик,
шарик, четверик.
Ударение на основе принадлежит типу: историк, малярик,
фанатик и под. Особенно много слов с ударением корня (основы)
при суффиксе -ник. Сюда входят, главным образом, слова, свя-
зываемые с прилагательными на -ный: противник,—противный,
шкурник — шкурный, покойник — покойный (хотя, напр., к «долж-
ный»— должник, «учёный»—ученик): ср.: к «двойной»—двой-
ник, «печной»— печник, «сенной» — сенник.
Ударение на основе имеем, далее, обыкновенно при -чик: при-
казчик, извозчик, возчик, разносчик и при многих на -щик: носиль-
щик, пильщик, забойщик, чистильщик (но временщик, поставщик,
и др.); для четырёхсложных это является правилом: барабанщик,
лакировщик, брошюровщик, кровельщик, каменщик.
-ич. Ударение на основе—у производных от имён не с конечным
ударением—Сйввич, Никитич. Ср. и-ович: Иванович, Павлович, -ыч:
Иваныч, Пйвлыч (нелит.). Нарицательные очень немногочисленны:
княжич, барич, родич (всё сплошь устарелые слова). ч
1 После ш, ж, ч — о.

-ыш. У слов на -ёныш—ударение на ё: зверёныш, детёныш;
у префиксальных — на корне: околыш, последыш, зародыш; на
корне же — у отдельных типа: мякиш, гладыш (при гладит),
дутыш.
-ок, -ек, -ка. Ударение корня принадлежит, прежде всего, пре-
фиксальным: излишек, переулок, свиток, перелесок.
Далее, суффикс -ек с ударением основы имеем в составе
сложного -очек и у некоторых двусложных основ: садочек,
клубочек, подарочек, огарочек; барашек, человечек, путничек, орёшек.
Ср.' также -ёнок: поросёнок, ребёнок. Из основ двусложных
ударение корня имеем в предок (ц.-сл.), лишек (ср. излишек), хло-
пок. В войлок, кубок, рйнок, как в заимствованиях, конечная часть
только адаптирована под суффикс. Ударение многосложных от
слов с неподвижным ударением сохраняется: орёшек, барашек.
-ец, -ца. Ударение на основе принадлежит обыкновенно умень-
шительным и названиям лиц и предметов, обозначающих их про-
исхождение: братец, хлёбец, горец. Его же имеют по преимуществу
производные от дву- и многосложных не с конечным ударением1:
зверинец, испанец, уроженец, червонец, а также вторые члены слож-
ных слов; ср.: делец и земледелец, писец и живописец, зубец и тре-
зубец.
В образованиях на -е-ец от имён существительных на -ия
и таких же на -и-ец ударение приходится на е, и: красноармеец,
(ср. Красная Армия), индеец (ср. Индия), австриец (Австрия),
австралиец (Австралия).
Следующие суффиксы, имея конечное ударение в именительном
единственного числа, сохраняют ударение на том же
слоге, не перенося его на флексию:
-ан, -ана; -ян, -яна: буян, буяна; великан, великана; ср. и бурьян,
бурьяна с адаптированным под суффикс конечным элементом.
-анин, -анина; -янин, -янина: гражданин, гражданина; селя-
нин, селянина.
-ай, -ая; -яй, -яя: лишай, лишая; лентяй, лентяя; урожай,
урожая.
-ист, -иста: марксист, марксиста.
-изм, -изма: марксизм, марксизма; ленинизм, ленинизма.
Сложный суффикс -анин (-янин), теряющий -ин во множествен-
ном числе, у многих образований носит ударение на а, я: киевлянин,
парижанин; у других ударение приходится на основу: египтянин,
ассириянин. Последний тип малочислен, и ударение в нём часто
неустойчиво: египтянин и египтянин и под. Ударение множествен-
ного числа перенесено в единственное в слове крестьянин.
К гражданин множественное число звучит граждане. У писа-
телей XIX века нередко можно встретить и «граждане»; ср.: «Все
1 Но молодец (при старинном нар.- поэт, молодец), образец, сорванец и др.,
т. е., как видим, производные от слов с ударением на начальном слоге дву-
сложного слова. Ср. ещ8 пришелец и пришлец.

граждане согласно показали» и «Московские граждане! Вам кла-
няться царевич приказал!» (Пушкин, «Борис Годунов»). «До
какого нас бесславия Довели вражды граждан...» ' «W настанет
час решительный, Час для граждан роковой» (Рылеев, «Вадим»).
«Шумел лишь Рим. В пяти шагах Граждане в праздничной одеж-
де...» (Фет). «Довольно даже нам поэтов, Но нужно, нужно нам
граждан» (Некрасов).
Заметим ещё селянин, но поселянин. У старых авторов встре-
чалось и поселянин.
У поэтов первой половины XIX века влияние ударения множ.
числа отражало ещё иногда слово христианин] ср.: «...Не христиа-
нин и не раб, Прощать обид я нечумею...» (Рылеев). «Люби-
ла ль чужеземца, Любила ль христианина, была ли Им презрена,
как я ?» (Лермонтов).
Устойчиво ударение в образованиях на -арин: болгарин — бол-
гары, татарин — татары.
В двух префиксальных образованиях на -ай — ударение на
корне: обйчай, случай.
Суффиксы мужского рода, не допускающие на себе
ударения: -тель и -тай. В образованиях на -атель (-ятель)
ударение падает на тот слог, на котором оно лежит в соответственном
глаголе: сеятель, двигатель, мореплаватель, завоеватель, податель.
В образованиях на -итель правилом является выдержанное ударе-
ние на и: строитель (ср. стрбить). При-(а)тай — ударение на пред-
последнем слоге: глашатай, ходатай, завсегдатай, соглядатай.
Как продуктивный суффикс, не носит на себе обыкновенно
ударения и -ень (род. пад. -ня): ливень, баловень, увалень, уровень.
Отступают: плетень, слепень (ср.: плетён, слепой).
В нескольких словах, где корень не отделяется от адаптируе-
мого под суффикс элемента, в отличие от украинского ударение
падает на суффиксальную часть: кремень, ремёнь. Следует заме-
тить, однако, щебень.
Ударение образований среднего рода.
Часть образований среднего рода отражает влияние уда-
рения глаголов или имён, с которыми они ассоциированы.
Таковы:
Трёх- и многосложные имена на -ание, -яние (-анье, -янье):
желать — желание, ожидать — ожидание, бегать — беганье, пры-
гать — прйганье, указывать — укйзывание, ухаживать — ухйжи-
виние. Отступают церковнославянизмы покаяние, деяние. .
Двусложные имеют, однако, конечное ударение: враньё, спаньё.
У колеблюидихся (знание — знанье) — на корне.
Значительная часть слов на -ило: белить — белила (обыкновен-
но мн. ч.), кадить — кадило, править — правило. Однако, предко-
нечное ударение начинает уже в этом типе выступать всё чаще,
и потому возможны — правило в ряде специальных значений и
мерило (при «мерить»).

Слова на -лище: обитать (обитал) — обиталище, удил — удили-
ще, судил — судилище, зрел — зрелище. Резкое преобладание в этом
типе слов с ударением на слоге перед -лище привело к откло-
нению: чистилище. С ударением чувствилище —прочтём это Слово
у Горького.
Значительная часть образований на -це, -цо сохраняет ударение
основного слова: зеркальце (зеркало), сальце (сало), корйтце, маль-
це, поленце (ср. випцб и письмецо со вставным е). Но от «слово»,
«мясо», «сено», «дерево», «озеро» выступают словцо, мясцо, сенцо,
деревцо (при деревце), озерцо. Ударение с конечного слога обычно
перетягивается на новые, беглые о, е: полотенце, оконце, донце
(ср.: полотно, окно, днб).
Слово жилище, раньше имевшее ударение также на первом и,
теперь употребляется только с ударением на втором и: жилище.
Слова на -ье, осложнённые добавочным суффиксом -це, имеют уда-
рение основного слова, если последнее ударяемо на корне, и на -цо,
если основное слово носит ударение на флексии: платье — платьице1,
варенье — вареньице, но ружьё — ружьецо, житьё — житьецб.
Имена на -ение, происходящие от глаголов на -еть, по суще-
ству отражают ударение соответствующих инфинитивов: кипеть —
кипение, сожалеть — сожаление, усмотреть — усмотрение, но
сведение к старому «съвѣдѣти». Вероятно, болгаризмом является
видение (к «видеть»; ср. предви́дение — к «предви́деть»).
Пестрее ударение образований на -ение к инфинитивам на -и(ть).
Непрефиксальные со значением действий имеют обыкновенно уда-
рение соответственных инфинитивов: паренье (к «парить»), но па-
ренье (к «парить»), нянченье (нянчить), хваление (хвалить), мы́ш-
ленье (мыслить). Последнее чаще употребляется со значением
способности, а не процесса, и потому нередко выступает с ударе-
нием мышление (ср. ещё более частое плавле́ние при пла́вленье),
правление, мучение, ранение.
В префиксальных отстоявшихся образованиях преобладает
ударение суффиксального е: уверение, исчисление, умножение, уве-
личение, представление, прославление, усвоение, измерение, одобре-
ние, оформление, самоотвержение. Но упрочены, намеренье, сосре-
доточены, обеспечение (простор, обеспечение)-, из новообразований
ср. ораббченье. Неустойчиво в литературной практике ударение
в слове изобретение: изобретение и изобретение. Наблюдение
Я. Грота2 — «Мы замечаем, что окончание -ение с ударением
встречается почти всегда в таких именах, которые происходят от
глаголов, могущих принимать окончание -ать или -ять, напр.,
прославление — прославить — прославлять»,— позволяет догады-
ваться, что малоупотребительные в русском сравнительно с украин-
ским образования от форм длительного вида (кроме типа -ыванье,
-иванье) частично передали этим существительным своё ударение.
1 В таких случаях пишут -ице вместо -еце, что нельзя считать обоснованным.
2 «Филол. разыск.», I, изд. 3, стр. 316.

С инфинитивом на согласный основы имеем падёте, печёте.
Из изолированных образований ср. движете.
В большой мере связано с основными (первообразными) словами
и ударение слов на -ство: единство (един), юношество (юноша),
ходатайство (ходатай), устройство (устроить), богатство (бо-
гатый), лукавство (лукавый). Конечное ударение принимает этот
суффикс: в группе слов на -овство — баловство, колдовство, хва-
стовство; в словах, ассоциированных с прилагательными на -ской:
щегольство (щегольской), ханжество (ханжеской), удальство (удаль-
скбй) и в ряде отдельных слов: вещество, торжество и др. Коле-
блется ударение в волшебство, пиршество, празднество (пиршество,
празднество архаичны). В случае свойство с различием в уда-
рении связывается разный смысл: свойство — качество, особен-
ность, свойство — родство по женитьбе или замужеству.
Об уменьшительных на -ко — ниже.
Конечное ударение (кроме случаев, уже отмеченных выше)
обнаруживают:
Двусложные образования на -тьё со значением
действий: битьё, житьё, бритьё. Из трёхсложных имеем
колотьё; ср. многочисленные префиксальные и сложные типа:
разлитие, градобитие, общежитие. Особняком стоит забытьё.
Собирательные-презрительные на -ьё: бабьё,
вороньё, зверьё, гнильё, дурачьё.
Зелье теперь не ощущается как собирательное. С книжным
архаичным былие ср. быльё—травы («Было и быльём поросло»).
Несколько уменьшительных двусложных на -ко имеют конеч-
ное ударение: очко, брюшко, древко (при более употребительном
теперь древко); лычко. Колеблется ушко и ушко (об ухе обыкновенно
в фразеологизмах: «За ушко да на солнышко» и др.). В многослож-
ных обыкновенно сохраняется ударение основного слова: облачко,
яблочко, но молочко. Впрочем, и тут не без колебания: в мало-
употребительном озерко обыкновенно ударяется конечное о. При об-
лачко встречается, напр., у Баратынского и у Лермон-
това, южнорусское «облачко»: «И весёлыми крылами ластюсь
к ним, как облачко» (Б.), «Когда в час утренней зари Курилися,
как алтари, Их выси в небе голубом, И облачко за облачком, По-
кинув тайный свой ночлег, К востоку направляло бег...» («Мцыри»)
или: «Так облачко По небу мчится светло, легко» («Забудь опять...»).
Особняком стоит ударение в дитятко.
Трёхсложные на -ечко, производные от двусложных, обыкно-
венно имеют ударение на е: местечко, словечко, сердечко, колечко;
отступают: блюдечко, ситечко и все производные от слов склоне-
ния с вставным -ен-: времечко, семечко, стремечко.
Ударение на предпоследнем слоге суффикса,
представляющего с флексией в большинстве падежей двусложный
элемент, имеют последовательно только односложные основы при
суффиксе -ишко: делйшко, местйшко (но у многосложных сохра-
няется ударение основного слога — помёстьишко (поместье) и под.).

Если это -ишко выступает в слове мужского рода, то ударение на
предпоследнем слоге имеют тоже только слова с односложной
основой или двусложные с полногласием при ударении на первом
слоге в основном слове: домишко, фрачйшко, прудйшко, голосишко,
городишко. Многосложные основы или сохраняют ударение основ-
ного (несуффиксального) слова: сюртучишко (род. п. сюртука),
но халатишко (халат), морозишко (мороз), или, при начальном
ударении основного слова, переносят его на и: хуторишко (хутор),
островишко (остров).
Ударение на предпоследнем слоге имеют увеличительные, про-
изводные от односложных основ мужского и среднего рода, а также
от имеющих в косвенных падежах конечное ударение: носище, дру-
жище, кораблйще, сундучйще, сапожище, делйще. Отступают сту-
лище, шкйпище (при возможном: шкапйще). Ср. и многосложные:
парохбдище, урбдище, зёркалище (и зеркалйще).
Имена без значения увеличительности, т. е. обозначающие место
действия или состояния, старославянизмы, утратившие уже значе-
ние увеличительности, и некоторые другие большею частью избегают
ударения на и: игрище, глинище, торжище, пристанище, сонмище,
убежище, полчище, чудище, детище. Я. К. Грот («Филол. ра-
зыск.», I, изд. 3, стр. 318) полагал, что «имена на.-ище,если обра-
зованы от других существительных и не должны означать увеличе-
ния, принимают по большей части такое ударение, которое бы
отличало их от увеличительных». Известная тенденция этого рода
действительно существует, но она уже значительно затёрта; так:
пожарище должно обозначать большой пожар, пожарище —«место
пожара, погорелая площадь», но, как свидетельствует Черны-
шёв («Русск. удар.», стр. 34), «многие говорят его так же, как
и первое слово; поэтому неправильное ударение и встречается у
поэтов: Тютчева («Поминки», из Шиллера), Вл. Соловьёва,— ве-
роятно, усвоивших данное слово из неразборчивого употребления:
«Вижу её на пожарище тлеющем.В сумраке зимнем одну» (Вл.
Соловьёв, «Память»). Правильным Грот считает, далее, ударение
пепелище — «погорелое место, пожарище», ударение, которое долж-
но отличать это слово от пепелище — «большой пепел», но никак
не отличаются ударением городище «большой город» и «место, где
когда-то было селение».
Среди слов на -овище известны различные типы ударения: кну-
товище, серповище «ручка серпа», становище; чудбвище, горбхо-
вище; лбговище, туловище...
Не принимают на себя ударения:
Производные от существительных на -ба: гульбище, сельбище,
стрельбище, пастбище; но кладбище произносится одинаково с
ударениями на а и на и (хотя кладбище ощущается как уста-
релое).
-ево, -иво: варево, курево, кружево, зарево; топливо. Отступает
огниво (ср. огня, огню и т. д.).
-ико: личико, плечико, колесико.

Ударение суффиксов имён женского склонения.
Большая часть суффиксов женского склонения на -а имеет
ударение на предпоследнем слоге. Неподвижно ударение на таких
(упоминаем лишь более или менее продуктивные): -яга (-ага) —
бедняга, сотняга, молодчага; -уга (-юга)—белуга, вьюга1; -ака,
(-яка): гуляка, писака; -аха(-яха): черепаха, рубаха; -унья: певунья,
шалунья; -уля: козуля, ходули; -уха: старуха, стряпуха; -уша
(-юша): кликуша, Мавруша; -ика: черника, клубника, ежевика;
-онка в уменьшительных-уничижительных: девчонка, душонка,
изредка со значением ласкательным: ручонка, ножонка.
Ударение предпоследнего слога в одних образованиях и корне-
вого в других имеют: -ица, -иха, -ыня (-иня), -ушка (-юшка).
Ударение на и принадлежит образованиям от имён мужского рода
с суффиксами -ец и -ик, если соответствующие слова в мужском роде
имеют ударение флексии: жильца —жилица, вдовца — вдовица,
ученика — ученица, ростовщика — ростовщица. На и же падает
ударение в словах, представляющих образования женского рода
к словам мужского рода с конечным ударением флексии в косвен-
ных падежах: орла—орлица, осла — ослица; к словам мужского
рода несуффиксальным с ударением не на последнем слоге:
голубь — голубица, мастер — мастерица, перепел — перепелица2;
к словам женского и среднего рода с конечным ударением — петли
(теперь, впрочем, под влиянием множественного числа — петля) —
петлица, пшено—пшеница, вода—водица; к прилагательным
с ударением окончания в нечленной форме женского рода: светла —
светлица, темна — темница.
Из отдельных случаев отметим: багряница, бойница, девица
(к «дева»), стар, девица, кобылица (к «кобыла»), свекловица, шелкови-
ца; областному «роженица» в литературном языке соответствует
роженица.
Слова с ударением медик, математик, историк в женском
роде (буршикозно окрашенный суффикс -ичка) получают ударение
на и: медичка, математичка, историчка.
Ударение корня (основы перед суффиксом) имеют: обра-
зования к словам мужского рода на -ец и -ик с соответствующим
ударением: упрямец —упрямица, красавец — красавица, умник —
"умница; к словам двусложным мужского рода с ударением конеч-
ного слога в именительном единственного, причём это ударение
далее не переносится на флексию: медведь — медведица, пророк —
пророчица; образования от прилагательных на -ный и под. с уда-
рением на корне: пьяница, хлебница, ризница, путаница, черниль-
ница; образования от имён женского склонения на -а с соответ-
ственным ударением: кашица (каша), лужица (лужа), книжица
1 Встречается и нелитературное вьюга; ср. у Блока («Двенадцать»):
«Ой вьюга, ой вьюга! Ничего кругом не видно На четыре на шага».
2 Отступает буйволица (при ««буйвол»).

(книга); префиксальные: бессмыслица, распутица, неурядица, без-
делица, переносица.
Из отдельных сдов отметим: виселица (ср. укр. «висіти»), гор-
лица, жужелица, каракатица, кузница, лестница, луковица, нож-
ницы, палица, перечница, пигалица, ступица (у колеса), ягодица,
яловица, ящерица.
-иха. Трёхсложные имеют ударение на и: портниха, зайчиха,
купчиха. Четырёхсложные обычно принимают ударение соответ-
ственного слова мужского рода: мельничиха, дворничиха, но: ще-
голиха.
-ыня (-иня). Трёхсложные названия лиц с этим суффиксом
архаического характера обычно имеют ударение на ы(и): рабыня,
богиня, гусыня, но барыня, из древнейшего «боярыня», и параллель-
ное выходящее из употребления гусыня; четырёхсложные имеют
ударение соответственных слов мужского рода: монахиня, инокиня,
сударыня (ср. «сударь при «сударь»), но героиня (герой).
Ударение отвлечённых — милостыня, но пустыня, твердыня
(перешли в конкретные), гордыня, благостыня (последнее факти-
чески совсем вышло из употребления).
Особняком стоит слово простыня со множ. числом — простыни,
род. п. простынь, дат. простыням и т. д.
-ушка (-юшка). Ударение у тех слов, которые не имеют рядом
с собою образований просто на -ка, лежит на у(ю): старушка
(ср. и старуха), игрушка, макушка, но коровушка, головушка, ма-
тушка (рядом: коровка, головка, матка; ср. у Некрасова:
«Рядком шестилетнего сына Нарядная мйтка ведёт» («Мороз-Крас-
ный нос»)1.
Ударение на предпоследнем слоге или на флексии могут иметь
суффиксы -ота и -изна.
-ота. На о ударение лежит в ряде слов, обозначающих болезнен-
ные или подобные им состояния: рв&та, икфта, дремота, зевбта,
и под. Ср.: «...Зевоту длинную забот Собьёт рабочий топот»
(Садофьев).
В некоторых словах ударение колеблется: хрипота и хрипота,
ломота и ломота, сипбта и сипота.
Из отдельных слов с другим значением ударение на о имеют
ещё: работа, мокрота (в материальном смысле), собирательное
пехота, льгота, доброта (о качестве материи; почти вышло из
употребления и заменяется словом «добротность»), щедрота («ми-
лостивый дар»; употребляется только как архаизм и притом обычно
во мн. числе).
1 В собственных именах это различие тоже проявляется, но менее чётко,—
колебаний здесь больше: Ванька, Танька, Никитка—Ванюшка, Танюшка —
Ванюшка, Танюшка (в первых и ласковость и некоторая пренебрежитель-
ность, Никйтушка, но Петрушка, Марфушка, Павлушка, Поликушка (к «Пет-
руха» и под.). Имена с ударением на -ушка обычно получают значение
пренебрежительное, без ударения на -ушка—ласкательное; ср. Фёклушка
и Феклушка.

Слова с абстрактным значением, как правило, имеют ударе-
ние -ота: духота, простота, правота, красота, пахота (действие).
Из группы слов, обозначаюидих болезненное состояние, сюда вхо-
дит тошнота и все со значением обычно постоянных телесных
недостатков: немота, слепота, хромота, глухота. Из конкретных
ударение -ота имеет сироти.
Слова на -ета имеют ударение только на флексии: суета (от ста-
рого «суй», ср. архаичное «всуе» — понапрасну), нищета.
-изна. Отвлечённые трёхсложные имеют ударение на флексии:
желтизна, белизна; такое же ударение сохраняет и крутизна,
употребляющееся часто в конкретном значении. У многосложных
имеем: дешевизна, дороговизна. В конкретном отчизна ударение
лежит на предпоследнем слоге.
Ударение на предпоследнем слоге, на основе
и на флексии может иметь суффикс -ина.
-ина. Ударение на предпоследнем слоге характеризует: неко-
торые трёхсложные названия деревьев и плодов — рябина, мас-
лина 1; употребляющиеся во множественном числе непрефиксальные
названия типа: именины, октябрйны, родины; увеличительные на-
звания мужчин: купчина, дурачина, молодчина; названия мяса
и кожи животных, имена которых имеют ударение на флексии:
осетрина, конина, овчина, лососина (кроме того — дичина, соло-
нйна); трёхсложные имена, обозначающие единичность2 (обыкно-
венно с добавочным -ка): песчинка, крупинка; собирательные —
дружина, скотина (рядом со значением переносным по отношению
к одному человеку); имена веществ материй и под.: древесина,
щетина, парусина, паутина, холстина; названия мер: половина,
десятина; некоторые названия конкретных предметов: плотина,
долина, картина; очень редко отвлечённые: кручина, производное
от «судьба» — судьбина; некоторые слова на -овщина: годовщина,
даровщина 3.
Ударение падает на основу: префиксальных — уродина,
развилина, впадина, промоина; пошлина, выбоина; вообще, отгла-
гольных — царапина, трещина; имён, означающих мясо и кожу
животных, на -ятина: поросятина, курятина (ср. укр. «куряти-
на»), и образований от слов, не имеющих ударения на флексии:
баранина (род. пад. от «баран»—«барана»), говядина (от старого —
«говяда», мн. ч.); четырёхсложных имён, обозначающих единич-
ность,— горошина, миндалина; слов на -щина, производных от
прилагательных на -ский: женщина (ср. женский; но мужчина
вм. «мужщина» — к «мужской»), барщина (ср. барский). Из отдель-
1 Ударение маслина, со значением дерева, выходит из употребления.
Плод — только маслина.
2 Из четырёхсложных — порошина (порошинка), волосинка к полноглас-
ным формам мужского рода с ударением на первом слоге: порох, волос.
3 Большею частью слова на -овщина совпадают по ударению с соответ-
ствующими прилагательными на -овский: толстовщина (толстовский), хлы-
стовщина (хлыстовский) и под.

ных отметим: гадина, раковина, вотчина, жемчужина, лйсинау
диковина, смородина, истина, община (при община).
Ударение на флексии имеют отвлечённые: величина, глубина,
старина, ширина. Немногие конкретные, вроде старшина, пред-
ставляют собою слова, утратившие значение собирательности (ср.
укр. «старшина» со значениями «начальство, старшинство»).
-ея. В названиях существ имеет только конечное ударение:
жнея, швея, ворожея.
Ударение при суффиксе -оба в разных словах различно: ху-
доба, злоба, учёба, трущоба, жалоба.
Суффикс -енка имеет в значении народности — француженка,
черкешенка, или «профессии» — монашенка, нищенка — ударение
соответственного слова мужского рода.
Односложные суффиксы (точнее, согласные суффиксов вместе
с флексиею) принадлежат или к типу, допускающему рядом образо-
вания с ударением корня и флексии, или (-тва) к типу,
передающему ударение основе.
-ня. В словах, имеющих значение суетливой деятельности,
ударение на -ня: возня, грызне; так и при -отня: стукотня,
беготня.
В словах со значением места деятельности или вообще пребы-
вания, часто выступающих с добавочными суффиксами в основе,
ударение лежит на основе: бойня, печатня, пашня, швальня,
голубятня.
В других известны оба типа: родня, размазня, западня, квашня,
клешня и др.; двойня, ровня (значительно реже — ровня), дворня,
сотня и др.
-ба. С ударением на флексии выступают: молотьба, пальба,
ходьба и др.; с ударением корня—свадьба, просьба, служба,
дружба, тяжба и женитьба.
-ша. Левша; но секретарша, докторша и под. с ударением слов
муж. рода.
-тва; Битва, молитва, бритва.
-ьца. Пыльца, сольца, рысца, крепостца, но дверца.
Из суффиксов склонения на согласный упоминаем только два,
имеющих в своём составе гласный звук:
-ость (-есть): радость, молодость, гйресть.
и -ядь (-адь): площадь, пестрядь, рухлядь. При обоих суффиксах
ударение всегда на корне.
6. СУФФИКСЫ ИМЁН ПРИЛАГАТЕЛЬНЫХ.
Заслуживают быть отмеченными:
1. Из производных от имён су ществитель-
ных:
Притяжательные на -ов, -ова, -ово. Их продуктивность в лите-
ратурном языке очень мала. Категорию эту следует считать выми-
рающей. В новой художественной литературе с нею можно встре-

титься лишь в стилизованной речи: «Прислушался. За дверью
похрапывал князев постельничий» (А. Н. Толстой, «Пётр I»),
Ср. у Маяковского с неологистической установкой: «Боль-
шие, чем можно, Больше, чем надо, — Будто Поэтовым бредом
во сне навис — Комок сердечный разросся громадой...». «Я вытом-
лен лирикой — Мира кормилица, Гипербола Мопассанова». «Ска-
жи, чтоб явились они. Постановленье неси исполкомово». «В ущелья
Кремлёвы волна ударяла».
Синтаксически функции этих форм уступают своё место роди-
тельному падежу имени существительного (владетеля).
Процесс вымирания притяжательных прилагательных не за-
держивают даже специфически-прилагательные формы спрашива-
ния— «чей? чья? чьё?», а не «кого?», «чья вина?»,
«чей вопрос?» и под., но «вина противника», «вопрос товарища».
Повидимому, в языке устанавливается полный параллелизм
между посессивной (владетельной, притяжательной) функцией един-
ственного и множественного чисел (от множественного числа при-
тяжательные прилагательные не образуются; ср. укр.— «запи-
тання товаршів», «зошити учнів» и под.).
Сказанное о суффиксе -ов, -ов(а) отчасти относится к суффиксу
-ин, -ин(а), -ин(о). Последний, однако, значительно употреби-
тельнее: он стойко держится при названиях родства женского
склонения: тётя — тётин, папа — папин, бабушка — бабушкин
и под., хотя женин и сестрин сравнительно мало в ходу и охотно
заменяются родительными падежами имён существительных. От
женских имён, особенно уменьшительных, формы на -ин вполне
живы, и по отношению к ним суффикс обнаруживает даже все
признаки продуктивности: Татъянин, Надеждин, Танин, Манин,
Юлин и под.; параллельны им образования от мужских уменьши-
тельных: Колин, Ванин и т. д.
От других имён женского рода, вроде «лисица», «горлица»,
«курица», подобные прилагательные (лисицын, горлицын) возмож-
ны, но ощущаются как приближающиеся к архаическому стилю.
Многие имена существительные подобных образований при себе
вовсе не имеют; ср.: птица, жаба, ворона, собака и т. д. Не более
как поэтическая игра — образования на -ин не от названий жи-
вотных, а растений и под., вроде: «Сквозь черноту, черёмухины
скаты... Я вызываю старого собрата» (Н. Тихонов).
В звуковой стороне форм на -ин следует отметить аналогическое
вытеснение ч, ж, ш, из к, г, х: тёткин, Ольгин, мачехин (ср. укр.
«тгтчин», «Ольжин», «мачушин»).
Ту или иную связь со свойством, принадлежащим имени су"-,
ществительному, точнее — его основе, обозначающей вещество,
выражают суффиксы: -ян(ый), после шипящих ан(ый). Суффикс
этот в русском встречается значительно реже, чем в украинском,
и продуктивность его меньше. Так, в соответствии с украинскими
«пшоняний, капустяний, морквяний» и под., русский употребляет
образования с другими суффиксами: пшённый, капустный, морков-

пый. Звуковую особенность русского языка представляет в данном
суффиксе удвоение н, когда я(а) стоит под ударением, в трёх словах:
деревянный, оловянный, стеклянный.
Второе н является здесь остатком второго суффикса -ьн. Ряд
других слов, имеющих я под ударением, звука н не удваивают:
овсяный, полотняный. Однако, такое произношение появляется
(«Русск. яз. в школе», 1926, № 10, стр. 64).
Суффикс -ин(ый), обозначающий свойство, типичное для опре-
делённой породы животных, разделяет это значение с суффиксом
-ий, -ья, ье1. Суффикс -ин(ый) употребляется чаще от имён
мужского склонения и женского на согласный (лошадь, мышь и
под.): соловьиный, козлиный, орлиный, львиный, ослиный, воробьиный,
шмелиный, лошадиный.
Реже случаи вроде пчелиный (от «пчела»), мушиный (от «муха»),
совиный (от «сова») и змеиный (от «змея»).
Суффикс -ий, -ья, -ье менее ограничен в своём употреблении;
суффикс этот имеют некоторые образования от слов мужского
рода: бычий, волчий, заячий, медвежий, олений, фазаний, бараний,
кабаний; почти все образования от слов женского рода на -а: ко-
зий, кобылий, лисий, птичий, рыбий, щучий, обезьяний, коровий;
некоторые женского склонения на согласный: рысий, ланий. Не-
редки случаи колебания: мышиный и мыший («Жизни мышья
беготня», Пушкин), крысиный и крысий, петушиный и петуший,
лебединый и лебяжий, соболиный и соболий. Реже случаи употреб-
ления суффикса -ий в прилагательных, образованных от других
имён: охотничий, охотничья, девичий, девичья, вдовий, вдовья и под.
со значением группового свойства.
Соперничающий с суффиксом -и(й) в украинском языке суффикс
-яч(ий) в русском употребляется только в производных от названий
малых животных на -ёнок: телячий (телёнок), жеребячий (жеребё-
нок) и под. Ср. и ребячий (от «ребёнок»). Особые образования пред-
ставляют: кошачий, индюшачий (от «индюшка»), бычачий (при бы-
чий). Ср. с ними кошечий, индюшечий, индёичий (от «индейка»).
От некоторых существительных с таким же значением обра-
зуются прилагательные на -овый: ср. рачий («рачьи глаза») и рако-
вый («раковый суп», «раковые шейки»), барсучий и барсуковый,
бобровый, моржовый, слоновый (и слоновий: слоновая кость, но
слоновья кожа, слоновьи клыки); -овий: воловий, сомовий.
Особняком стоит образование свиной (от «свинья»). От «конь»
в начале XIX века употреблялись образования коневий и конский,
теперь — только конский. К слову «курица» (мн. число «куры»)
имеем два параллельных образования: куриный и курий (последнее
вышло из употребления, кроме фразеологизма: «избушка на курьих
ножках»). К слову «утка»—утиный. К «белка»—беличий.
По поводу образований от слова «человек» Н. Греч («Рус-
1 Этот же суффикс характерен для существительных, оканчивающихся
на к: волчий, барсучий, рачий, паучий.

екая грамматика», 1827, стр. 88) замечает: «От слова человек как
имени животного происходит притяжательное: человечий, напр.:
«человечий глаз», «человечья голова», а от имени разумного су-
щества— человеческий, напр.: «человеческий ум», «человеческие
слабости».— «Достоинство жизни человеческой — в борьбе... на-
граду надобно выстрадать» (Герцен). В соответствии с мыслью
фразы —«Меняет погонщиков человечий табун» (Маяковский).
Теперь вообще «человечий» Необычно вне специальной стилистиче-
ской установки, и нарочитым снижением является, напр.: «Лов-
кая штучка умишко человечий, ой, ловкая!» (Горький, «Мои
университеты»), «Гудели сети в этот вечер, Тёмные, как мудрость
человечья» (Тихон.).
Для суффикса -ский (-ьск-) характерно в русском, что он после
основ на -к, -ц(ч) и -г(ж) выступает в одних случаях в старой фо-
нетической форме, в других —в новой, книжной. Ср. грецкий (орех)
с тем же фонетическим переходом, что и в украинском, и греческий
(«греческий язык», «греческая история» и под.), молодецкий и
молодеческий, мужской и уст. мужеский. Только с -еский употреб-
ляется, напр., дружеский, человеческий, княжеский, вражеский,
купеческий, старческий, старообрядческий, отеческий, младенческий.
Стоит внимания, что от существительных на -ец образуются в
последней группе два типа: отец, отца — отеческий (но ср. церк.
«святоотческий»; у Пушкина: «Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил...»), купец, купца —купеческий, но зем-
леделец, земледельца—земледельческий, выдвиженец, выдвижен-
ца —выдвиженческий, старец, старца —старческий, старообрядец —
старообрядческий. Первый тип имеем от слов с ударением на -ец.
Отступления, вроде творец — творческий, немногочисленны. Обра-
зования на -еский — правило во вновь создавшейся разновид-
ности суффикса -ический: исторический (от «история», но фонети-
ческий путь, несомненно, шёл через суффиксы -ик и -ика в других
словах), трагический (ср. трагик), мистический (ср. мистика,
мистик), политический (ср. политика) и под.
Отметим ещё образования от имён собственных типа: гоголев-
ский (к Гоголь), шекспировский (к Шекспир) и под., но ленинский
(к Ленин), пушкинский (к Пушкин), некрасовский (к Некрасов)
и под.
От суффиксов -ак, -як образование с -ьск- дало -ацк(ий),
-яцк(ий): казак — казацкий, кабак — кабацкий, босяк — босяц-
кий. Ср. и -ик: мужик — мужицкий. От -ач такие прилагательные
редки: ткач—ткацкий. Образования на -еск(ий) книжны: па-
лач— палаческий и под.
Нарочитое снижение фамильярного характера имеем, напр.,
в моряцкий: «А южный ветер треплет пряди Волос, похожих на
волну, И преждевременную гладит Кудрей моряцких 'седину»
(Уткин); лихацкий: «Мишка его одобрял и показал лихацкую
штуку — прыгать на лошадь с разбега, сзади, как в чехарду»
(А. Н. Толстой).

Ср. и такие книжные образования от родственных суффиксов,
как чудаческий (чудак),— у Л. Толстого встречается чудацкий
(«Война и мир»),— ученический (ученик).
Сходное образование — ребяческий имеем от «ребёнок — ре-
бята».
Сложный суффикс -ическ(ий) распространён при многих словах
на -ист, с которыми рядом существуют зачастую отвлечённые на
-изм: идеалист — идеалистический, материалист — материалисти-
ческий, артист — артистический.
В ряде слов конкурируют суффиксы -ичн(ый) и -ическ(ий):
комичный и комический (первое значит «забавный, смешной»,
второе—«относящийся к комедии, к смешному»), поэтичный
(ср. «поэтичная обстановка», «поэтичный образ») и поэтический
(ср. «поэтическое творчество», «поэтические искания»); экономи-
ческий — относящийся к экономике, к хозяйству, экономичный —
выгодный в хозяйственном отношении.
В XIX и XX веке вошли в обиход при ряде слов образования
на -ист(ский): марксистский.
Укоренились в языке формы большевистский, меньшевистский,
вместо «большевицкий», «меньшевицкий».
Вместо ожидаемого в соответствии морфологической системе
«студентский» говорим только студенческий. Эта форма возникла,
видимо, по аналогии отношений—просторечн. купецкий при ли-
тературном купеческий и под.; ср. произношение «студенцкий».
В начале XIX века, а иногда и позже, употреблялось и студент-
ский. Ср.: «Души студентски-забубённой...» (Языков); «Он Пилад
студентской дружбы» (Щербина); «студентская опрометчи-
вость» (Герцен).
2. Суффиксы, употребляющиеся в словах,
производных от разных частей речи:
Прилагательные на -ний, -няя, -нее принадлежат в русском
языке к определённым семантическим категориям. Это слова со
значением времени: ранний, поздний, весенний, зимний, дав-
ний, прежний; пространства: внутренний, внешний, здеш-
ний, посторонний; отношений родства и свойства:
мужний, братний, сын-ов-ний. (Последняя категория архаична) К
Слова, вроде искренний (старинное значение — «близкий»), лиш-
ний, исторически входили сюда же2.
Близкие значения постоянного свойства принадлежат суффи-
ксам -чив, -ив, -лив: заносчивый, разборчивый, забывчивый, наход-
чивый, навязчивый, запальчивый, опрометчивый; лживый, спесивый,
игривый; терпеливый, неповоротливый, болтливый, трусливый,
приветливый, надоедливый, блудливый, драчливый, совестливый,
докучливый, податливый, догадливый, горделивый (к ст.-сл. гръдѣ-
1 С ней соперничают и отчасти вытесняют её образования на -нин, -нина,
-нино: братнин, дочернин, мужнин.
2 Стоит заметить как отступления — восточный, западный, северный, юж-
ный и слово неясного происхождения наружный.

ти)1. Реже в эту группу входят образования на -ист-: покла-
дистый, развесистый.
Из черт образования характерно, что суффикс -чив возможен
обычно только у префиксальных2 и что приставляется он не только
к корню соответственных глаголов, но и отглагольных существи-
тельных (ср. разбор — разборчивый).
Суффикс -лив, тоже сочетающийся главным образом с основами
отглагольных существительных и глагольными корнями, значи-
тельно продуктивнее: в духе народной речи Пушкин называет
волну гулливой («Сказка о царе Салтане»); Достоевский,
имея отправной пункт в сварлива, образует прекрасное словечко
сеерлива («зла и сверлива, как буравчик»). Реже образова-
ния от имён существительных: счастливый, талантливый, дожд-
ливый. Менее других продуктивен суффикс -ив в образованиях
сплошь отымённых: червивый, вшивый, лживый (ложь), самолюби-
вый (самолюбие), правдивый, милостивый (но ср. жалостливый).
Сравнительно с первыми двумя ему принадлежит оттенок свойства
постоянного в точном смысле, тогда как -лив и -чив обозначают
обыкновенно постоянный признак, часто проявляемый. С отступа-
ющим уродливый ср. юродивый.
Из других суффиксов, служащих для образования прилага-
тельных, упомянем такие сложные: -льн(ый), суффикс, употребляю-
щийся при глагольных основах: носильный, погребальный, про-
щальный, бурильный. Производительность его очень ограничена.
-тельн(ый): старательный, мучительный, страдательный, гада-
тельный, просительный, убедительный, показательный. Суффикс
этот возник на основе имён существительных на -тель, но далеко
перешёл границы их реального употребления и является в насто-
ящее время более производительным, чем они. Особняком стоит
образование на -обн(ый) — съедобный, предполагающее основу
«едоба». -ебн(ый). Исходный пункт этих образований — суще-
ствительные на старое -ьба: тяжба—тяжебный, служба—слу-
жебный, волшба — волшебный. Но суффикс, выделившись, охватил
ряд слов, в которых -ьба не встречается: лечебный, хвалебный, су-
дебный (не к «судьба», а к «суд»), врачебный, и, наоборот, неупотре-
бителен при многих на -ьба: борьба, ходьба, мольба, пальба и др.
Из новообразований ср. чтебный материал — «материал для чте-
ния».
Своеобразное перерождение причастий (их суффиксы — см^
в § 11) отражает суффикс -у«м(ый) со значением возможности
и, при отрицании, невозможности осуществления признака. Упо-
требляется он в ограниченном количестве примеров от глагольных
основ, которые в глаголах имеют суффикс -ыва: неописуемый
(ср. «описываю»), ненаказуемый (ср. «наказываю»), связ$емый
1 Особое образование при редком шалливый представляет более употре-
бительное шаловливый.
2 Слово бранчивый (при бранчливый)—относительная редкость.

(ср. «связываю»). К этому типу относится и превратившееся в су-
ществительное слово сказуемое. Сродни ему и -йм(ый), обычно,
с отрицанием при слове: неуловимый, неодолимый, незаменимый,
недостижимый; ср.: «Стонет он, А сей стон Так душе постижим...»
(Вяземск.). Из индивидуальных образований см. у Добролю-
бова: «Представьте же теперь что-нибудь подобное в русском
обществе: неудобопредставимо».
Из суффиксов со значением оценочного характера за-
служивают упоминания:
-ейш(ий), -айш(-ий), суффикс превосходной степени в значениях
«очень» и «самый» (в отдельных словах — сравнительной, см. § 17):
сильнейший, умнейший, -айший выступает после к, переходящего
в ч: глубочайший (глубокий), редчайший (редкий), г, переходя-
щего в ж, и х, переходящего в ш. Ср. дражайший к «дорогой»
(собственно к архаич. «драгой»), употребляемое теперь обыкно-
венно только иронически («дражайшая половина»—о жене), бли-
жайший (к «близкий»), тишайший. Особое образование представ-
ляет высший 1.
По отношению ко многим словам такие формы вовсе не употреб-
ляются (напр., по отношению к «бойкий», «далёкий» и др.).
Из особенно эмоционально окрашенных суффиксов имён при-
лагательных характерны: -еньк-, после велярных -оньк(ий): крас-
ненький, хорошенький, голубенький; лёгонький, тихонький, мягонь-
кий — реже — мяконький (ср. «намякнуть»), плохонький.
Распространяются всё более формы на -еньк-: лёгенький, тихень-
кий и под. (но наречия к ним звучат, обыкновенно, попрежнему:
легонько, тихонько).
В образованиях от слов на -ок с о беглым это -ок в ряде случаев,
опускается: короток — коротенький, лёгок—лёгонький; ёхоньк(ий):
целёхонький, смирнёхонький, живёхонький; -ёшеньк(ий): один-
одинёшенький, смирнёшенький. Суффикс -еньк- обозначает некото-
рую меру качества и ласковое к нему отнощение; -ёхоньк(ий>
и -ёшеньк(ий)—цолную или очень большую меру качества
и скорее фамильярное разных эмоциональных окрасок отноше-
ние; ср.: «Ой! легохоньки коробушки, Всё повыпродали, знать?»
(Некр.).
Разговорно-бытовой суффикс со значением максимально ма-
лого юсеньк(ий); ср.: «В Мясницкой Деталью искуснейшей
выточки Кабель Тонюсенький — Ну, просто нитка!» (Маяковск.);
малюсенький.
-уч(ий), -юч(ий): живучий, кипучий, могучий, горючий (эпитет
слёз в народной словесности). Даже в таких словах, где на первый
1 Упомянутые формы, представляя собою превосходную степень, не допу-
скают при себе добавочного «самый». Поэтому выражения вроде: «Молодой
восторг над своим успехом бывал свойственен даже самым древнейшим наро-
дам в мире», «...Его «Женитьба», его «Мёртвые души»—самые глубочайшие
произведения» (Достоевский, «Дневник писателя») — следует считать-
устарелыми.

план выступает объективное содержание,— зыбучий, летучий, оно
воспринимается, кроме немногих случаев вроде летучая мышь,
текучий состав, часто как аффективно приподнятое. Слова с этим
суффиксом поэтому легко находят себе доступ в поэтическую речь.
Горючий в значении «легко воспламеняющийся» (ср. и имя сущ.
горючее) относится, однако, к языку прозы.
-ущ(ий), -ющ(ий)—суффикс грубой увеличительности, упо-
требительный главным образом в разговорной речи: большущий,
злющий, загребущий («руки загребущие» — попало в литератур-
ный язык как реминисценция былины). «...И, как угли, дымятся
жарко Завидущие батькины очи» (Тихон., «Махно»). Ср. и «тьма
тьмущая». Он гораздо менее продуктивен, чем в украинском.
7. УДАРЕНИЕ ЧЛЕННЫХ ПРИЛАГАТЕЛЬНЫХ.
Членные (полные) формы имён прилагательных во многих слу-
чаях отличаются по ударению от нечленных (неполных).
К типу с конечным ударением в нечленных формах (белб, белы,
тяжело, тяжелы) образуются членные формы с ударением перед
флексией: белый, белая, тяжёлый, тяжёлая.
В соответствии односложным (в мужском роде) нечленным
прилагательным в членных формах выступают два типа:
а) простой, простая, простое; живой, живая, живое и б) гор-
дый, гордая, гордое; правый, правая, правое.
К вёсел, дёшев, зелен имеем членные формы: весёлый, дешёвый,
зелёный.
Двусложное слово с полногласием типа орб имеет членную
форму с таким же ударением: здорбв—здоровый; слова типа бро,
оло на окончании: дорог — дорогой, молод — молодой.
Заметим ещё: голодный, холодный к голоден, холоден.
Только в членных формах выступают типы:
а) продувной, наживной, площадной;
б) городской, людской, воровской;
в) боевой, кормовой;
г) травяной, шерстяной;
д) лисий, волчий, охотничий, помещичий;
е) летний, здешний, крайний.
Ca ср.: отраден—отрадный, беспощаден — беспощадный;
вероятен — вероятный, халатен — халатный. Но ко многим член-
ным формам этого рода (на -ный) нет, однако, соответственных не-
членных: мятный, устный.
Случаи ударения -ой, -ая и т. д. при наличии нечленных форм
представлены единичными примерами: болен — больной, смешон —
смешной, устар. чуден — чудной, недурён — недурной.
Типы б, в, г имеют рядом с собою параллельные с ударением
не на окончании:
б) январский, зверский; в) садовый, массовый; г) нитяный,
овсяный.

Заслуживают ещё упоминания такие особенности суффиксаль-
ных прилагательных:
а) образования с суффиксом -к(ий), -к(ая) и т. д. не имеют уда-
рения на флексии: горький, лёгкий, гладкий;
б) ударение лежит на гласном перед суффиксом -еньк(ий),
-оньк(ий): миленький, беленький, плохонький; но ср. малоупотре-
бительные нечленные формы вроде молодёнек, крепбнек сладёнек
и обычные наречия типа: тихонько, хорошенько, полегоньку, пома-
леньку и под.: «Слог хорош, а жиденько издание. Так оберточ-
кой больше берут» (Некр.). «Сад у меня простенек, но велик;
Дорожки есть и клумбочки с цветами» (Тург.). «Благоговея пред
хлыстом, Трезор подчас весьма подлёнек» (Шумахер).
Заметим в заключение, что русский язык, подобно украинскому,
знает при некоторых суффиксах оттяжку ударения на корень,
если в состав образования входит префикс. Ср.: серебристый,
голосистый, но развесистый, прижимистый; болтливый, шало-
вливый, молчаливый, но послушливый, насмешливый; бранчйвый, но
заманчивый, запальчивый, обидчивый; грудной, но подгрудный; зем-
ной, но подземный; родной — природный, ручной — подручный;
морской — приморский.
Примечание 1. В ряде отымённых сохраняется ударение основного слова:
милостивый, совестливый, талантливый и под. Заслуживают упоминания:
вежливый, справедливый, завистливый, похотливый, прихотливый, прозорли-
вый, счастливый) ударение счастливый устарело (но счастлив в широком упо-
треблении).
Примечание 2. Ударение сравнительной степени при окон-
чаниях -е или -ше падает на слог перед ними: тире, мельче, дальше, старше-,
окончание -ее обыкновенно имеет ударение на первом е: веселее, теплее, сильнее,
бодрее, но красивее, счастливее, свободнее, просторнее, терпеливее, оригиналь-
нее, решительнее.
Формы на-ейш(ий) (превосх. степ.) имеют то же ударение, что и сравни-
тельная степень: веселейший, сильнейший, счастливейший, оригинальнейший.
В -айш(ий) ударение всегда на а: ближайший (ср. ближе), глубочайший
(ср. глубже).
8. ГЛАГОЛЬНЫЕ СУФФИКСЫ.
Следует указать: -овать ую; -евать юю: баловать — ба-
лую, миловать—милую, горевать—горюю, но -ывать ываю,
-ивать иваю: раскалывать— раскалываю, спрашивать — спра-
шиваю и под Ч
Московское произношение образований на -гивать, -кивать,
-хивать— с ы или ъ (редуцированным гласным) после велярного:
«запугывать, запугъвать; вспыхывать, вспыхъвать» (запугивать,
вспыхивать).
-ировать —ирую: стажировать—стажирую, апеллировать —
1 Лишь отдельные глаголы остаются вне этих отношений: обязуюсь при
обязываться; архаич. связует: «Издревле сладостный союз Поэтов меж собой
связует. Они жрецы единых муз, Единый пламень их волнует» (Пушк.); устар.
противопоказуется (запрещается при определённых болезнях) и под.

апеллирую1. Ср. -фицировать: газифицировать, электрифицировать,
мистифицировать) но радиофицировать, теплофицировать2.
Эмоционально окрашенными выступают глагольные образования
с приметой мгновенности -ну-, -н(е)-: стукнуть — стукнет, пыр-
нуть — пырнёт, крикнуть — крикнет и под. Ещё резче эмоцио-
нальность выступает при -ану-, -ан(е)-: долбануть, резануть (ино-
гда с добавочным оттенком «пробы»).
К эмоционально же окрашенным следует отнести образования
на -кать, -каю со значением назойливого повторения: нукать,
эгекать, мамкать (говорить надоевшее «мама»), тявкать. Чаще
всего в таких случаях в корне являются междометия.
Из новообразований ср., напр.: «Потом, гармонь потуже под-
тянув к плечу, ай акнет Егор Иваныч к Митьке в гости» (Леон.,
«Барсуки»): междом. айда!
От прилагательных и существительных возможны образования
на -ича-ть, -нича-ть со значением обыкновенно отрицательно окра-
шенного поведения: кустарничать, подличать, нагличать, озорни-
чать, повесничать. В словах, обозначающих профессии, этот от-
тенок отсутствует: токарничать, плотничать.
9. ПРЕФИКСАЛЬНЫЕ ИМЕНА СУЩЕСТВИТЕЛЬНЫЕ
И ПРИЛАГАТЕЛЬНЫЕ.
Префиксы имён существительных теснейшим образом связаны
с префиксами глаголов. Как именные заслуживают упоминания
только па-, пра- и менее продуктивный, чем, напр., в украинском,
су-. Значения их те же: па-обозначает видоизменение, чаще сниже-
ние какого-либо свойства: пасынок, падчерица, патока, памороз —
«поздний вешний мороз», реже ответвлённость, побочность: патру-
бок и под.; пра давность: прадед, прародина (в слове правнук
под влиянием прадед внесено пра- не в обычном значении); су-
сопровождающее свойство, примесь и под.: сукровица; суглинок —
«почва с немалою примесью глины», супесок — «почва с большою
примесью песку», сумерки; ср. и прилагательные: супоросая свинья,
суягная овца. Префиксы па- и су- встречаются в языке лите-
ратурном сравнительно редко.
В основном характеризует имена прилагательные префикс
без-: безличный, безродный, бессильный. Реже встречается он при
именах существительных (при последних в таких случаях имеется
обыкновенно и соответствующее прилагательное): безразличие, бес-
1 О случаях колебания в литературном языке между -ировать и -овать
см. Чернышёв. Правильность и чистота русской речи, изд. 3, § 45.
2 По вопросу о распределении, параллелизме и возможном направлении
отбора нормативных форм из образований на -ировать и -овать см. в статье
акад. С. П. Обнорского — «Правильности и неправильности совр. русск.
лит. языка». Изв. Акад. наук СССР. Отд. литер. и языка, III, вып. 6, 1944,
стр. 237—238. Вряд ли верно, однако, мнение автора, предполагающего, хотя
и с известными ограничениями, победу в дальнейшем форм на -овать: письмен-
ный язык в этом отношении явно идёт в противоположном направлении.

силие, безобразие; ещё реже случаи вроде: бездорожье, бестолочь,
бескормица. Глагольные образования с этим префиксом сплошь
производные от имён: бездельничать (ср. бездельник), безобразии-
чать (ср. безобразный) и под.
Для прилагательных характерен заимствованный префикс пре-
восходной степени наи-, который можно считать в настоящее вре-
мя отмирающем. Держится он главным образом в формах наилуч-
ший, наименьший, где помогает отличить форму превосходной сте-
пени от сравнительной.
Всё более сокращается в употреблении и префикс пре-, несущий с
собой налёт архаизации или иг тки: пренеприятный, препотешный.
Из иностранных языков заимствованы префиксы анти-, архи-,
контр-, ультра-, экс-, получающие всё большее распространение:
антиобщественный, архиплут, контрпредложение, ультраортодок-
сальный и под. Ср.: «Тов. Луначарский говорит, что его исказили.
Но тем более1 резолюция архинеобходима» (Ленин, т. 31,
изд. 4, стр. 292).
Заслуживает ещё внимания разговорно-бытовой префикс раз-,
сильно окрашенный аффективностью. Он обладает продуктивностью
и возможен ещё в сочетании с про- (распро-). Ср.: «Мне ли, молодцу
Разудалому, Зиму-зимскую жить за печкою?» (Кольц.). «Слыхали
вы про остолопа, который не ест, не пьёт, никого не видит, ни с кем
хлеба-соли не водит, а всё только распостылую свою жизнь бере-
жёт?» (Салт.-Щедр.). «Привези ты сюда, растакой-такой, Ты не-
весту свою раскрасавицу» (И. Рукавишников). «Развесёлое житьё».
«Да будь он хоть распрохитрец...». «...Но только что получал
жалованье, на другой же день являлся в класс развесёлый» (Писемск.).
«На это Анфиса Петровна объявила, что они могут убираться
на все стороны и что ей никаких постояльцев не требуется, будь то
хоть «раззаграничные» (Федин). «Мамочка, честное, понимаешь,
расчестное слово, со мной ничего не случится»,— и Никита цело-
вал матушку в глаза, в щёки, в подбородок, в пахнущие ягодами
руки» (А. Н. Толст.).
Как и в остальных славянских языках, для префиксальных
имён существительных сравнительно с глаголами во многих слу-
чаях характерна особая флексия основы: ср. разбор, сбор (разби-
рать, сбирать), раздор (раздирать), вызов (вызывать), надзор (над-
зирать), запор (запирать), приток (притекать) и под. С течением
времени влияние глагольных основ возросло: всё чаще префиксаль-
ные имена существительные образуются непосредственно от них:
призыв, зажим, почин, разрыв, припёк (ср. вызов и под.).
Относительно немногочисленны примеры непрефиксальных об-
разований подобного рода: ток, бой, гной, вой, зов и под.
Относительно же немногочисленны и производные с суффиксами
от префиксальных основ данного типа (с флексией основы): раз-
борка, распорка (к «распирать») и под.
1 Курсив В. И. Ленина.

10. ОБ УДАРЕНИИ ПРЕФИКСОВ.
Прежде всего, русский литературный язык, за редкими исклю-
чениями \ не имеет ударяемых префиксов прилагательных (о при-
частиях см. § 12). Во-вторых, в образованиях, принадлежащих
к мужскому склонению, русском ударяемость префикса — явле-
ние значительно более редкое, чем в украинском. Если выделить
особо образования с архаическими префиксами па- и су-, чаще дру-
гих носящими на себе ударение во всех типах: пасынок, паволока,
супесок, суглинок и под., и префикс вы-: вйстрел, вйпад, выкрик,
то в бессуффиксных образованиях господствующим окажется тип
с ударением корня (прокол, помол, поток, посев, пример, разлив,
разрыв и т. п.).
Значительно реже встречаемся с ударением типа: запах, повар,
заворот, домысел и под. Особняком стоят заём, но займа и замок,
замка (при другом ударении в заимствованном из польского
замок).
Пристрастие к напрефиксному ударению обнаруживают об-
разования с суффиксом -ень, род. п. -ня: уровень, увалень, при-
хвостень; оползни, розвальни.
Начальное ударение у имеющих суффикс -ок, род. пад. -ка,
бывает не часто: пролесок (но ср. перелесок), заработок, но: доста-
ток, у биток, пожитки, прилавок; поплавок, помазок.
Префиксальные образования женского склонения на -а(-я),
8а редкими исключениями, восходящими обыкновенно к северным
говорам, имеют ударение на корне.
К исключениям относятся: просека, засуха (при засуха), сукро-
вица. Только в типе, утерявшем коренной редуцированный глас-
ный звук, как и в украинском: прошва, подошва (старин, подъ-
-шьв-а), прорва, и в образованиях с вы- ударение лежит на пре-
фиксе: вйслуга, выплата, вывеска, вйбойка.
Господствует напрефиксное ударение в образованиях женско-
го склонения на согласный: привязь, отрасль, пропасть, зависть,
ненависть (при устаревшем ненависть). С этим типом параллельны
сложные слова: рукопись, живопись, коновязь, даже иконопись.
11. БЕССУФФИКСНЫЕ ОБРАЗОВАНИЯ СУЩЕСТВИТЕЛЬНЫХ.
Наряду с образованиями при помощи дополнительных примет
положительных (суффиксов, префиксов и под.) в языке выступают
такие, где формальная роль на фоне образований, сопровождаю-
щихся положительными приметами, принадлежит в большей мере
отсутствию последних.
Из таких образований отметим:
1 Дошлый, пошлый, пришлый) затхлый (из «задхлый»; корень —-«лъх»);
загородный, набожный, пристальный, приторный, су бстантивизиро ванное —
побережная.

Отглагольные существительные типа: бег, ход,
свист, шум, чаще выступающие с префиксами: поход, побег,
полёт, помол.
Многие из них конкретизируются: поезд, взгляд, просвет, про-
лом и под.
Этот тип составляет живой фонд русского языка и не вносит
в речь той книжности, которая характерна для большинства об-
разований на -ание, -ение и под. Ср., напр.: «В одном месте аисты,
в другом — ворона, где чему вод» (Салт.-Щедр.). Родствен ему
стилистически тип отглагольных или ощущающихся отглагольными
существительных женского рода на -а, -я: разлука, засуха, погоня;
непрефиксальные образования в последнем ещё реже: страда,
морока.
Существительные женского склонения на мяг-
кий или шипящий согласный, представляющие за-
частую параллельные образования к суффиксальным словам:
глубь, ср. «глубина»; ширь, ср. «ширина»; высь, ср. «вышина»;
удаль, ср. «удальство»; тишь, ср. «тишина». Ср. ещё: рань, просинь,
муть, темь, даль.
Этот род отглагольных и отприлагательных имён существи-
тельных несёт за собой ощущение особой свежести, часто — сгу-
щённой эмоциональности. Последняя особенно характерна для
собирательных, часто стоящих на границе употребления в роли
синекдохи: «перекатная голь».
Язык поэзии, вообще говоря, несколько чуждающийся отвле-
чённых понятий книжного происхождения, охотно пользуется
отглагольными существительными бессуффиксными; ср. хотя бы:
«И эти прекрасные линии лба, И меткая прищурь прицельного
взгляда» (Асеев, о Ленине), и в особенности образованиями
типа тишь и под.; ср.: «И это небо голубое, И эта выспренняя
тишь» (Сологуб). «Этот народ был огромен. Пустынная синь
и весь» (Асеев). «Безветренно ложится тишь На сердце и на
поле» (Жаров). Ср. и «Сладко жениху предчувствовать соб-
ственной свадьбы угарную пьянь» (Леонов, «Барсуки»).
Отметим ещё любопытные собирательные этого рода: «Мир
осинам, что, раскинув ветви, Загляделись в розовую водь» (Есе-
нин). «Одна жёлтая горбь, и во всей красе тёплая тишина» (Тих.).
12. ПРИЧАСТИЯ (ГЛАГОЛЬНЫЕ ПРИЛАГАТЕЛЬНЫЕ).
Русский язык имеет большое разнообразие причастных форм.
В большинстве они, однако, употребляются только в литератур-
ном языке, куда вошли из церковнославянского. Такими книж-
ными формами являются причастия на -щий, -мый и -ший(-вший)1.
1 В тридцатых годах XIX века причастия прошедшего времени на -ший
(-вший) ещё ощущались как церковнославянизмы. См. В.В.Виноградов.
К истории лексики русского литературного языка,— Русск. речь, 1928, I,
стр. 104—105.

Причастия действительного и среднего залога — на -щий, очень
распространённые и употребительные в литературном языке, имеют
более или менее чёткое значение настоящего времени. Образуются
они только от основ настоящего времени (несовершенного вида)
и практически получаются (если не считаться с ударением) отбра-
сыванием окончания -т третьего лица множественного числа пра-
вописных форм глаголов1 и прибавлением характерного аффикса
(щ) и флексии: знаю -т —знаю-щий, ходя-т —ходя-щий, прося-т —
прося-щий, умираю-т — умираю-щий и под.
Как в основном причастия настоящего времени, формы на -щий
не образуются от основ будущего времени (совершенного вида).
С точки зрения литературной нормы ошибочными являются обра-
зования вроде «поймущий, пойдущий», проскальзывающие изредка
у тех или других писателей. Ср.: «При этих словах Калиновичу
невольно вспомнилась Настенька, обречённая жить в глуши и
во всю жизнь, может быть, не увидящая ни балов, ни театров» (Пи-
семск.).
Формы страдательных причастий на -мый употребляются зна-
чительно реже, чем формы на -щий. Они могут образоваться толь-
ко от таких глаголов, которые управляют винительным падежом:
вводимый — вводим (что), уважаемый — уважаем (кого), отправ-
ляемый— отправляем (кого). Отступления, вроде «обитаемый» (ср.
«обитает», не управляющее винительным падежом), «угрожаемый»,
«управляемый», «руководимый», довольно редки. Ср.: «Кутузов
через своего лазутчика получил 1 ноября известие, ставившее
командуемую им армию почти в безвыходное положение» (Л. Толст.).
Формы на -мый возможны только от основ несовершенного
вида. Исходным и для них является значение настоящего времени.
Образуются формы на -мый практически от 1 лица мн. ч. глаго-
лов на -йэ- (е после гласного) и -и- путём прибавления флексии:
уважать — уважаемый, представлять— представляемый, хранить —
хранимый, хвалить — хвалимый. В глаголах с основою на соглас-
ный к последней прибавляется аффикс -ом- и соответственные окон-
чания: несомый (нес-у), влекомый (влек-у). Тип на -омый вообще
архаичен и создаёт впечатление сугубой книжности. Ср. у Пуш-
кина: «Несомый верными слугами, В качалке, бледен, недвижим,
Страдая раной, Карл явился».
В типе на -мый причастная функция довольно легко переводится
в функцию обыкновенного имени прилагательного (признак по-
нимается как постоянный, управление творительным падежом
утрачивается); ср. обычные выражения: уважаемый человек, лю-
бимая женщина, незабываемое впечатление.
Формы причастий прошедшего времени действительного (и сред-
него) залога на -ший, -вший одинаково образуются от инфинитив-
1 Литературное произношение г. Москвы знает обыкновенно формы «хо-
дют», «просют» и под. Причастия остаются в родстве со старыми формами,
закреплёнными на письме, но, наряду с этим, произносят: «слышущий»,
«стоющий», «дышущий» и под.