Булаховский Л. А. Курс русского литературного языка. Т. 2. — 1953

ЗНАКИ.
* - реконструируемая (не засвидетельствованная ни в живом языке, ни в па-
мятниках) форма.
о<а и под. — о произошло из а и под.;
а > о и под. — а дало (изменилось в) о и под.
Дужка под гласной — неслогообразующий звук во второй части дифтонга.
Кружок под rv I, m или n — сонорный согласный образующий слог.
Горизонтальная черта над гласной — долгота.
Крючок под гласной — знак носового резонанса.
Черточка за согласной сверху—смягченномъ согласного звука.
*% — в сербском письме знак краткой нисходящей интонации (иначе — сострой»)
подударного гласного.
г\ — в сербском и словенском письме знак нисходящедолгой интонации под-
ударного гласного.
' — в письме болгарском и восточнославянских народов знак ударения;
в сербском и словенском — знак подударного гласного с восходящедолгой
интонацией; в чешском и словацком — знак долготы гласного; в литов-
ском — знак нисходящедолгой интонации подударного гласного; для древне-
греческих слов —знак «острого» ударения.
* — в сербском — знак восходящекраткой интонации подударного гласного;
в словенском — знак краткости подударного гласного; то же в литовском.
~ — в литовском — знак восходящедолгой интонации подударного гласного;
в древнегреческом — знак «облеченного» ударения.
Важнейшие (встречающиеся в приведенных в книге примерах)
особенности алфавитов*
Кириллические алфавиты.
Старославянский:
ѫ (юс большой) — буквенный знак носового гласного заднего ряда — носового о.
ѭ (йотированный юс большой) — знак й + носового о.
ѧ (юс малый) — знак носового гласного переднего ряда — носового е.
ѩ (йотированный юс малый) — знак й + носового е.
ѣ — (ять) — знак особого гласного звука переднего ряда.
ъ —знак особого редуцированного (глухого) гласного звука заднего ряда.
ь — знак особого редуцированного гласного звука переднего ряда.

Болгарский:
ъ—знак особого редуцированного гласного звука заднего ряда.
Белорусский:
i равняется русскому и.
ý — неслоговое у.
г — звонкий согласный типа h.
Украинский:
и передает звук, близкий к русскому ы (обычно — более передний); І — русск. я.
e не смягчает предшествующего согласного звука.
í = йи; e = русск. е.
г — звонкий согласный типа h.
дз — аффриката dz; дж — аффриката dz.
Сербский:
e—e, не смягчающее предшествующих согласных.
л>, н» — смягченные л, н.
b • — сильно смягченное т с легким пришепетыванием (тот же звук, что и пол. t),
tj — сильно смягченное д с легким пришепетыванием (тот же звук, что и пол. dz).
^ —аффриката дж.
1-й.
Латинские алфавиты.
Для реконструкций: у—русское ы; i — русское и; z —з; с —ц; ž — ж;
S — ш; č — ч; dz — аффриката — укр. дз; dž — аффриката — укр. дж.
Для санскрита, имеющего свое письмо, принята транскрипция:
h за согласным — знак придыхательного произношения согласного звука;
h —h.
с — знак звука ч (с),
j — знак звука дж (dž).
у — знак звука й (j).
Для греческого, имеющего свое письмо, транскрибируются: о —
через у; о во второй части дифтонгов — через и; С — через z; ft— через th.
Для чешского алфавита характерны буквы:
ě — знак гласного е, перед которым смягченно звучат n, d, t. Последние «мягки»
и перед і. После губных согласных ě звучит как — je.
у — звук, произносимый близко к i без смягчения предшествующего согласного,
u — долгое и.
z — русское з.
ř — специфически чешский согласный — «мягкое» г с пришепетыванием («мягкий»
ж или ш).
n — нь (ň).
D, ď-дь (ď).
Ť, ť—ть (ť).

l—читается обычно как «среднее» («европейское») 1.
č—русск. ч.
ž— звучит близко к русскому ж.
s —звучит близко к русскому ш.
с — звучит как русское ц. ch — русск. х.
В словацком письме употребляются:
а — знак звука переходного от а к e (звучит близко к русскому а, смягчаю-
щему предшествующий согласный, в память, время).
5 — звучит как уо.
ia, іе, iu обозначают йотованные гласные,
e смягчает предшествующие n, d, t.
dz-—укр. дз; dž —укр. дж.
В польском письме приняты буквы:
3 — носовое о.
Ц -г- обозначает смягчение предшествующего согласного + носовое о.
$ — носовое е.
Iq — обозначает смягчение предшествующего согласного + носовое е.
у близко к русск. ы.
Ь-^- читается и.
j — «твердое» л.
1 — ль (ľ) с некоторыми оттенками в зависимости от положения,
w — русское в.
i—русск. ж.
rž — обозначает обычно звук ж (из былого р); после p, t, k — ш: rzeka —
«жэка», rza_d — «жонд»; przy «при» — «пшы», trzy «три» — «тшы», krzyczeó
«кричать» — «кшычець».
cz— укр. ч (ч «твердое»).
SZ — русск. ш.
с j- русск. ц.
ch — русск. x.
Смягчение согласных (кроме 1) обозначается не перед гласным черточкой
над буквою: chodzić «ходить»; mrožny «морозный»; но буквой i перед гласными?
pieprz «перец»—«пепш», piechota, czarniuchny «черненький»; niemy «немой» и под.
Для литовского алфавита характерны:
Дифтонги au, аі... (с неслоговыми и, і), іе. Закрытый гласный e обозначается
буквой ё.
Согласные: z — з, ž — ж, š — ш, č — ч, с — ц. Есть аффрикаты dz, dž.
Смягчение согласных передается буквой i перед гласными, которые за ними
следуют.
Для латышской азбуки:
Слитные гласные —іе, uo; имеют скользящий уклад артикулирующих
органов, представляющий незаметную смену ряда укладов на протяжении арти-
куляции гласного.
аі, еі, au и другие дифтонги произносятся с неслоговыми i, u.

f произносится перед гласными переднего ряда («мягкими») как «среднее»
(«европейское») 1; 1 в других случаях —как русское «твердое» л
1 произносится как русское ль (л').
Сочетания типа ne, ni произносятся с «твердым» согласным,— š — ш; z—ж,
5—ц] đz — укр. дз; dž —укр. дж. х
Замечание о месте ударения.
Общие указания могут быть даны для языков сербского (хорватского),
чешского (со словацким) и польского.
В литературном сербском языке ударение обычно на слог ближе к началу
слова, чем в русском (следовательно, конечного ударения не бывает): хвала;
русск. хвала; малина: русск. малина.
В чешском и словацком подударным является начальный слог слова (уда-
рение слабое): в chvála, malina, padesát«пятьдесят» сильнее других звучат
слоги -va-, ma-, pa-,
В польском правилом является подударность в слове второго слога от
конца: r§ka «рука», dubina «дубина», unikać — укр. уникати «избегать» звучат
с ударением на слогах r$-, -bi-, -ni-.

I. ОБЩИЙ ОЧЕРК ИСТОРИИ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО
ЯЗЫКА ДО КОНЦА XVIII ВЕКА.
§ 1. Литературный язык восточных славян
XI и ближайших столетий.
Литературный язык первых веков письменности восточных
славян, древнерусский (памятники его восходят ко второй
половине XI в.; древнейшие, сохранившиеся в позднейших спи-
сках, тексты относятся, однако, к значительно более раннему вре-
мени— включенные в начальную летопись договоры киезских
князей с греками — 911, 944 и 971 гг.), является во всем суще-
ственном общим языком предков трех нынешних восточнославян-
ских народов — русских, белорусов и украинцев.
«Русский» литературный язык времени раннего феодализма
(XI—XIV вв.) нельзя поэтому охарактеризовать, отмечая только
те его особенности, которые с большим или меньшим правом могут
считаться принадлежностью говоров обоих нынешних наречий рус-
ского языка. Хотя некоторые фонетические, а отчасти и лекси-
ческие черты восточнославянских диалектов, таких, например,
как новгородский или говоров — предков украинского языка, про-
являются и в ранних памятниках с достаточной выразительностью
и отражают естественную для феодализма раздробленность средств
языкового общения, но в целом письменный язык феодальной Руси
даже с чертами диалектов — предков великорусского не есть еще
язык, который с достаточным правом можно было бы назвать
собственно русским, противопоставляя его, напр., украинскому.
Важно и то, что рядом с восточнославянской основой письмен-
ности, главным образом — деловой, обращавшейся на территории
феодальной Руси, очень влиятельную роль осуществлял с последней
четверти X в. в жанрах, так или иначе связанных с церковностью,
обнаруживавший сильную тенденцию подчинять себе и другие
виды письменности (напр., летопись) славянский книжный язык,
занесенный на Русь извне. И исторические свидетельства и данные
самого языка по памятникам не оставляют сомнения в том, что
язык этот по своему происхождению литературный болгар-
ский IX в., построенный на основе македонского наречия Со-
луии, что й овладение им и пользование были возможны в тех

чертах, которые отражены в памятниках, только при очень сильном
влиянии школы с учителями-болгарамиг.
Те элементы живой восточнославянской речи, которые легли
в основу начальной письменности и которые необходимо должны
были проникать также в принесенный извне письменный язык,
вопреки, казалось бы, естественному ожиданию, кроме некото-
рых фонетических черт, не носят на себе отчетливой диалектной
окраски. Один из авторитетных знатоков древнерусской литера-
туры и языка акад. В. М. Истрин так характеризует русский
язык XI—XIII вв.: «Примеров... провинциальных разновидностей
общелитературного языка мы... не имеем и говорить о них не
можем, исходя лишь из теоретических соображений, подкреплен-
ных историческими фактами...»
«Разумеется, и в разговорном языке каждого местного высшего
слоя общества существовали свои провинциализмы, которые могли
1 Та разновидность старославянского языка, которая была в обращении
на Руси, главным образом после 988 года, времени принятия христианства
в Киеве, как есть серьезные основания думать, уже в ряде особенностей отошла
от языка, легшего в основу первоначальной славянской письменности, связы-
ваемой с именами Константина (Кирилла) и Мефодия, ее первых представи-
телей (862 и ближайшие годы). Повидимому, восточные славяне первоначально
находились в общении главным образом с восточными болгарами, которые
к концу X века уже обладали своей богатой письменностью и выработанной
для нее более или менее устоявшейся редакцией книжного языка, не во всем
сходного с тем «македонским» (солунского наречия), который лег в основу
первоначальных переводов с греческого в богослужебных текстах, вышедших
из рук Константина и Мефодия и их ближайших учеников. Вместе с тем, факты
ведут нас и к другому очень вероятному предположению, что со времени вели-
кого князя Ярослава (великий князь— 1019—1054 гг.) приток церковнославян-
ской литературы восточноболгарской редакции в большой мере уступает место
рукописям западноболгарского и сербского происхождения. Приходится во вся-
ком случае считаться с тем, что на восточнославянской почве старославянский
язык обращался не в своем чистом, первоначальном, виде, а в уже более или
менее уклонившихся от него южнославянских редакциях («изводах»), не говоря
уже о том, что сама новая для него, восточнославянская почва должна была
налагать и, действительно, налагала на хоть и близкий, но чужой, только путем
длительного изучения усваиваемый язык свои определенные фонетические и мор-
фологические особенности.
Аргументация акад. В. И. Ламанского («Славянское житие св. Ки-
рилла как религиозно-эпическое произведение и как исторический источник»,—
Журн. мин. нар. проев., СССН, 1904, янв.,стр. 163—165), дополненная в отно-
сительно недавнее время рядом серьезных соображений академика С. П. Об-
норского («Очерки по истории русского литературного языка старшего
периода», 1946, и предшествующие работы) и др., позволяет относить зарожде-
ние деловой русской письменности ко времени, значительно более раннему,
чем время дошедших до нас памятников церковного содержания (вторая поло-
вина XI в.). Если допускаемое Ламанским наиболее раннее время — исход
IX в. — остается сомнительным ввиду слишком большой близости к дате изо-
бретения славянской азбуки для мораван (около 863 г.), особенно если учесть,
что «кирилловское» письмо изобретено, повидимому, позже принадлежащего
непосредственно Кириллу (Константину) глаголического,— то начало X в.
(договор Олега относится к 907 г.) уже достаточно вероятно. «Договоры с гре-
ками,— как замечает Ламанский,— с некоторыми лишь болгаризмами писаны
чисто русским языком, и официальные переводы их с греческого были сделаны
не болгарами, а восточными, русскими славянами».

входить и в письменность, как, напр., слово «олонесь» в значении
«в прошлом году» в Новгородской летописи (Синод, сп. XIII в.),
но таких слов, как доказывают древнейшие памятники, было не-
значительное число. В общем же книжный литературный языа
был один и тот же на всем пространстве Руси»1.
Констатируемый Истриным факт может толковаться по-раз-
ному. Менее всего доказательно то соображение, что в X—XIII вв.
восточнославянский язык еще был мало расчленен на диалекты
й что единство литературного языка поддерживалось по сути
единством самого разговорного языка, более или менее одинако-
вого и в Киеве, и в Новгороде, и в Полоцке. Конечно, вовремя,
о котором идет речь, «народный язык» отдельных восточнославян-
ских племен (предков русских, украинцев и белорусов) не мог
еще так сильно различаться от диалекта к диалекту, как это
имело место с дальнейшим историческим распадом старых пле-
менных, политических и экономических связей; но уже a priori
маловероятно, чтобы на огромных пространствах, занятых восточно-
славянскими племенами, при, естественно, несовершенных путях
сообщения, при системе феодального хозяйства, язык не оказался
сильно раздробленным. Да если бы было и не так, всё равно
искусственный книжный язык Руси XI—XIII вв. мало выигрц-
вал бы от близости или даже единства разговорного языка на
другой народной основе. Причины единства древнерусского лите-
ратурного языка как общевосточнославянского — иные: «Киевские
князья,— объясняет Истрин,— посылали по городам или своих
сыновей, или посадников, приводивших с собой и дружину, а киев-
ская духовная власть наделяла те же города высшим и низшим
духовенством, приносившим с собой разнообразного содержания
книги. Те и другие, кладя основание высшему слою ^общества,
сливались с местными уроженцами и создавали тот же книжный-
литературный язык, который существовал и в Киеве, лишь с очень
незначительными местными особенностями. Что же касается сло-
варного материала, то он в сильной степени зависел от вращав-
шейся в каждой местности письменности, а эта письменность...
появлялась в одно и то же время всюду — и на юге и на далеком
севере... Существенное значение... оказывала книга: провинциаль-
ный русский книжник — и в Новгороде, и в Ростове, и во Вла-
димире, и в Галиче — учился по тем же книгам, по которым
учились и киевские книжники, из таких же книг почерпал всю
свою книжную мудрость, и естественно, что и писать он должен
был на том же языке, на котором была написана вся тогдашняя
литература»2.
1 В. М. Истрин, Очерк истории древнерусской литературы, 1922,
стр. 82. Об олонесь см. Б. М. Ляпунов, Этимологические исследования
в области др.-русского языка, «Русск. филол. вестн.», 1916, № 4.
1 Возражения против этого проф. Ф. П. Филина (Очерк истории рус-
ского языка до XIV столетия, Учен. зап. Ленингр. гос. пед. инст. им. А. И. Гер-
цена, XXVII, Каф. русск. яз., 1940, стр. 79—80), будто в древних русских

Не меняется заметно положение и с ХШ в.—с запустением
Киева и с сосредоточением русской государственности на северо-
востоке в иной племенной области. И' на новых местах, самые
названия которых даются нередко из памяти о юге, культиви-
руется тот же традиционный язык, который принадлежал пись-
менности Киевской Руси: «Язык таких произведений северо-вос-
тока XIII в., как «Моление Даниила Заточника»1, «Послание
Симона к Поликарпу», «Поучения Серапиона Владимирского»,
«Житие Авраамия Смоленского», ничем не отличается от языка
таких памятников, как: «Поучения Феодосия», «Поучение Моно-
маха», «Слова Кирилла Туровского» и т. п.; точно также, напр.,
самостоятельная часть «Летописца Переяславля Суздальского»
(начала „XIII в.) по языку ничем не отличается от «Повести вре-
менных лет» как в ее древнейшей части, так и в позднейших»
(Истрин, стр. 83).
4 Язык книги в общем продолжает оставаться традиционным
и долгое время спустя не порывающим с установившимся в киев-
скую пору составом слов и форм, насколько, разумеется, это
удается желающим сохранить его именно таким — книжникам,
работающим в новых политических и культурных центрах.
Такой блестящий, хотя л уединенный среди дошедшей до нас
старины, памятник художественной речи XII в., как «Слово
о полку Игореве», позволяет с полной убежденностью говорить
о мощной словесной культуре, которая в Киевской Руси не огра-
ничивалась духовной тематикой, но, вбирая в себя многочислен-
ные национальные элементы, охватывала и светские жанры выоь
кого значения и общественного и эстетического.
Но не этой, наиболее совершенной художественной манере
суждено было историей дать общий характер древнерусской сло-
летописях отражены многочисленные диалектные словарные расхожде-
ния, не достаточно убедительны: вѣверица «белка» — слово, широко известное
не только южнорусским, но и русским памятникам нз различных областей
(см. материал у Срезн., I, 477) и многим славянским языкам вообще; волна
«шерсть» (Срезн., I, 380) — тоже; с гать ср. волог. загат, загатка «защита
изб соломой на зиму» и серб., словен. и т. д. точные соответствия значению
гать в летописи.
Несколько других приведенных Филиным будто бы южнорусских слов —
обычные церковнославянизмы либо слова, распространенные во многих сла-
вянских языках; в существенном то же приходится сказать и о примерах,
относимых им к области севернорусской: см. к виялица — Срезн., I, 267;
к вятший (вящий) — Срезн., I, 505 — 506; к обилие ср. хотя бы Lexicon ра-
laeoslov.-gr.-lat. Ф. Миклошича, 464, и т. д. Но немногочисленные диалект-
ные расхождения, по преимуществу относящиеся к конкретным бытовым
понятиям, вьршь «жито», звук «осколки, щебень» и др., конечно, существовали.
Не внесла необходимости иначе смотреть на дело и новая книга того же
автора — «Лексика русского литературного языка древнекиевской эпохи (по
материалам летописей)», Учен, записки Ленингр. гос. педаг. инст. им. А. И. Гер-
цена, т. 80, 1949 г., с трудолюбивой обработкой соответствующего материала,
но с серьезными изъянами методологии, подсказанными концепцией Н. Я. Марра.
1 Время составления «Моления Даниила Заточника» некоторыми исследо-
вателями считается более ранним.

весной эстетике. В большинстве произведений, где эстетическая
задача выступала с достаточной отчетливостью, стиль националь-
ный отступает перед господствующим византийским. «Первые пере-
воды,— говорит акад. А. С. Орлов 1,— были' сделаны у юж-
ных славян с таких культовых писаний, подлинники которых
повторяют черты высоко-поэтического ориентализма своих
источников, с его, так сказать, «вечной» стилистической гармо-
нией языка. Нет сомнения, что древние переводчики-славяне
подчинились влиянию этого свойства своих образцов, и по их
типу сгармонизировали свою речь. К этому надо прибавить влия-
ние эллинистическо-византийское, которое культивировало и де-
кламационную, ораторскую сторону языка, унаследованную и от
ориентализма и от античности. Переработка всех этих элементов
в византийской, а затем и в болгарской лаборатории X в. дала
в результате тот своеобразно-гармонический литературный язык,
которому затем подчинилась и Россия, на многие века признав
его изысканные, изящные по-своему, основания». Болгарско-ви-
зантийская стилистическая манера делается основой русской цер-
ковно-художественной, рассчитанной главным образом на верхи
общества, проповеди (к наиболее высоким образцам относятся:
«Слово о законе и благодати» Илариона, первой половины XI в.,
проповеди Климента Смолятича, которого летопись характери-
зует: «бысть книжник и философ так, якоже в русской земли
не бяшеть», втор. пол. XII в.; Сло^а Кирилла Туровского, втор,
пол. XII в.) и в целом ряде жанров устанавливается как сти-
листический идеал, как образец для более или менее приближаю-
щего к нему подражания. Закрепленная на восточнославянской
почве болгарско-византийская стилистическая манера со всеми
типическими особенностями занесенного на Русь чужого языка
живет в течение веков.
Наряду с книжным церковнославянским должен был, однако,
существовать и выступать в качестве влиятельного близкий или
во всяком случае гораздо более близкий к народному, не чуж-
давшийся областной окраски язык деловых документов
и законодательных актов. Еще недавно было распростра-
нено мнение, что и для этих произведений древнерусской пись-
менности нужно принять как основу заносный болгарский язык,
с которым, однако, в документах такого рода обращение было
намного более свободно, так что уже очень рано он выступал
в них с очень значительной примесью разговорного русского языка.
Этой концепции в последнее время противопоставлена серьезно
обоснованная точка зрения акад. С. П. Обнорского2, которые
на основании анализа языка главным образом древнейшего из до-
шедших до нас списков «Русской правды» приходит к выводу о том,
1 Русский язык в литературном отношении,— «Родной язык в школе»,
№ 9, 1926, стр. 30.
1 С П. Обнорский, «Русская правда» как памятник русского лите-
ратурного языка, «Изв. Акад. наук СССР», 1934, стр. 749—776.

что уже в XI в. при великом князе Ярославе Владимировиче
в употреблении был в документальной письменности язык вполне
русский, «русский во всем своем остове».
«Этот русский литературный язык старшей формации», как
думает Обнорский, «был чужд каких бы то ни было воздействий
со стороны болгарско-византийской культуры, но, с другой сто-
роны, ему не были чужды иные воздействия — воздействия, шедшие
со стороны германского и западнославянского миров»1. Извест-
ные вероятности говорят за то, что этот наиболее чистый тип
русского делового письменного языка создался первоначально на
севере (в Новгороде), тогда как юг (Киев), вероятно, издавна,
только менее решительно преодолевал и в письменности этого
рода воздействие «образцового» книжного языка на южнославян-
ской основе.
С другой стороны, письменность религиозная и те немного-
численные виды светской, которые находились с ней в тесной
идеологической и стилистической связи, в процессе своего при-
способления к русской языковой почве утрачивают чистоту своей
южнославянской основы, допускают всё большее и большее про-
никновение фонетических и лексических восточнорусскйх эле-
ментов, и пути их развития вплоть до конца XIV в. обещают
тип литературного языка, если не очень сильно, то по крайней
мере заметно сближенного с речью феодальной верхушки2.
Существенное значение в истории русского языка имело,
однако, совершавшееся в течение XV в. возвращение литератур-
ной речи к южнославянским книжным источникам.
Во многом «обрусевший» к XV в. письменный церковносла-
вянский язык, бывший в обращении на территории Руси, в XV в.
переживает сильную реакцию. Он заметно отрывается от сделан-
ных приобретений живой речи, архаизируется, усложняется син-
таксически в духе византийского «вития словес» и -на письме
выступает в оболочке усложненной орфографии с чуждыми его
фонетике особенностями южнославянской графики.
Эта реакция совпадает с возобновлением сношений с центрами
греко-славянской религиозной образованности, где списываются
и откуда присылаются на Русь книги, окруженные ореолом
образцовости и в их содержании и в их языке. Как желанные
гости и учителя принимаются на Москве южнославянские цер-
1 С выводом об отсутствии «каких бы то ни было воздействий со стороны
болгарско-византийской культуры» нельзя согласиться уже хотя бы потому,
что само письмо, которым пользовалась старая Русь, одинаково и северная
и южная, представляло несомненно продукт болгарско-византийский, и притом
в «старшей формации» теснейшим образом связанный с культом. Подробный
анализ памятника см. в книге Обнорского же «Очерки по истории рус-
ского литературного языка старшего периода», 1946, стр. 9—31.
2 Важен в аспекте обнаружения русской языковой основы в таких памят-
никах, как сочинения Владимира Мономаха, «Моление Даниила Заточника»,
«Слово о полку Игореве», анализ их, произведенный С. П. Обнорским
в названных «Очерках по истории русского литературного языка», стр. 32—198.

ковные деятели, влияющие, естественно, в направлении прибли-
жения литературного языка к привычным для них и представ-
ляющимся им авторитетными южнославянским образцам. Влияние
это оказывается настолько сильным и длительным, что, как
утверждал акад. И. В. Ягич, «без правильной оценки его ста-
новится непонятным то большое количество славянских элемен-
тов, слов и оборотов, которое до сих пор существует в русском
литературном языке»1.
Влияние подобной силы не могло, конечно, быть случайным»
и корней его нам надо искать не только в авторитетности южно-
славянских церковных деятелей, приехавших в страну, духовен-
ство которой само чувствовало свою недостаточную образованность
в области обслуживаемого им культа, но и в самих тенденциях
русского духовенства конца XIV и начала XV в. В борьбе за
свое влияние церковники увидели в южных славянах с их язы?
новыми тенденциями желанных союзников. Книжные образцы,
привезенные ими, «ответили чаяниям и русского духовенства,
жаждавшего реформы, понимавшего, что почва ускользает из-под
его ног под напором светского своего соперника — литературного
языка, воплотившего в себе язык церковный...» Реформируя орфо-
графию и язык церкви в направлении их большей усложненности,
обособленности от живого и повседневного, духовенство (вернее, те,
кто задавал в нем тон) могло «чувствовать себя удовлетворенным;
над народной стихией и над светским литературным языком одер-
жана великая победа: церковный язык не смешается с языком
подьячего съезжей избы, пишущего грамоты, совершающего сделки
на простонародном грубом языке»2.
Книжное слово служит «важному», требующему для своего
выражения особого, приобретенного «наукой» подхода; победу
одерживает признание такой его природы и неприкрытое, резко
выражаемое стремление отгородиться от манеры говорить «якоже
поселяне». Противоположные тенденции — к сближению языка
богослужебной книги с русским, т. е. с разговорным языком,
рассматривались руководящими кругами духовенства как прояв-
ление протестантских, еретических мнений.
Мнение чернеца Нила Курлятева, последователя Максима
Грека, шло явно вразрез господствовавшему в верхах консерва-
тивному убеждению в ценности языковой «реформы» XV в.:
«А Киприан митрополит... — писал Курлятев,—и нашего языка
довольно не знал. Аше и с нами [с ними] един наш язык сиречь
славянский, да мы говорим по своему языку чисто и шумно, а оне
[нерусские славяне — сербы] говорят моложаво, и в писании речи
наши с ними не сходятся. И он мнёлся, что поправил псалмов
1 И. В. Ягич, Критические заметки по истории русского языка, 1889,
стр. 152—153. Ср. и А. И. Соболевский, Южнославянское влияние на
русскую письменность, в XIV—XV веках. СПБ, 1894
2 А. А. Шахматов, Курс истории русского языка (литогр.), 1, изд. 2,
стр. 205—206.

ію нашему, а болши неразумие в них написал в речех и в сло-
вех... и ныне многыя у нас и в ся время на (sic!) книгы пишут;
á пишут от неразумия все по сербски, и говорити по письму по
нашему языку прямо не умеют и многыя неразумный смущаются...
и сия доселе недостанет нам лето на повествование»1.
Ценившие пышность культового слова и благоговевшие перед
его таинственной непонятностью видели в киприановской реформе
осуществление высокой цели, борьба за которую есть священное
дело верующих. Выразителем такого убеждения является, напр.,
в XVI в. инок Зиновий Отенский (ум. в 1568 г.): «Мню же,—
пишет он,— и се лукавого умышление в христоборцех или в гру-
бых смыслом, еже уподобляти и низводити книжные речи от
общих народных речей, аще же и есть полагати приличнейшим
мню от книжных речей и общия народныя речи исправляти, а не
книжныя народными обесчещати»2, иначе говоря, он полагает,
что нужно народный язык поднимать к церковному, а не церков-
ный «вульгаризировать» («обесчещивать»), сближая с народным.
Не всё, однако, возвращенное вспять к старославянским источ-
никам следует отнести в составе русского литературного языка
только на счет исправителей XIV—XV вв. Нельзя упускать
из виду, что и в XVII в. снова остро стоял подымавшийся
и в XVI в. вопрос о правильности богослужебных текстов и что
новый их пересмотр фактически в ряде случаев вел к архаизации
их языка.
Хотя победу архаизаторских тенденций XV—XVI вв. нужно
поставить в связь с упомянутыми устремлениями духовенства,
но очень вероятно, что его победа на этом этапе оказалась воз-
можной в значительной мере благодаря соответствию его норма-
лизаторских устремлений общим объединительным устремлениям
и «пышности» нарождавшейся в течение XV в. централизованной
бюрократической монархии.
Укрепившись в XVI в. ив лице Иоанна IY достигши наи-
более яркого выражения, самодержавие смотрит на духовенство
как на силу, подлежащую использованию в своих интересах*
1 Труды III Археолог. съезда в России, Киев, т. II; 231—232; 1878,
Амфилохий.
* Корни этого высокомерного отношения к народному языку понятны
в аспекте психологии времени и классового сознания тех, кто считал себя
носителем наиболее высокого в плане идейно-религиозном и с ним стилистиче-
ском. Уже знаменитый проповедник — вития своего времени митрополит Ила-
рион (средина XI в.) в своем «Слове о законе и благодати» (дошедшем до
нас в списке XVI в.) провозглашает на чистом старославянском языке: «Не
к неведущим бо пишем, но преизлиха насыщьшемся сладости книжныя» — «Мы
пишем не для непросвещенных, но для тех, кто с избытком насытились сла-
достью книжною». Митрополит Климент Смолятич, которого летопись харак-
теризует как небывалого на Руси «книжника и философа», в послании к смо-
ленскому пресвитеру Фоме (около средины XII в.), заметившему ему, что язык
его [Климента] посланий нерразумителен,— отвечает ему презрительной фразой,
смысл которой—что писанное им, Климентом, никак не предназначалось для
«его, Фомы, а для князя.

'h, задерживая или истребляя в своей практике то, в чем цер-
ковники могли пойти путем, противоречившим этим интересам,
повидимому, и в области языка намерения церковников согласует
с духом своей политики. Показательно во всяком случае, что
«исправительская» работа в области церковного языка приходится
и в XVI в. и после (в XVII в.: при царе Алексее) именно на
моменты усиления бюрократической монархии.
Типические черты этого эстетически, по понятиям времени,
выдержанного литературного языка — обилие искусственных эле-
ментов, так или иначе продолжающих работу над пополнением
церковно-схоластического словаря, унаследованного от старины;
«философская» направленность, сугубая абстрактность привле-
каемой книжниками лексики — «высота словес»; синтаксическая
пышность широко развернутой, не легкой для произнесения и по-
нимания, но с установкой на своеобразную гармоничность постро-
енной фразы — «извитие словес». В задачи этого слога не вхо-
дило ни говорить работающей мысли, ни взволновывать направ-
ленных на живое чувств — он, в его типических формах служил
средством передачи застывшей важности идей, представлявшихся
раз и навсегда созданными, и одному господствующему настрое-
нию— благоговейному удивлению пред величественным по его
содержанию и выражению. Мысли и чувства иного порядка, ско-
вываемые традициями этого книжного церковного или от церкви
зависимого стиля, только относительно редко пробивались наружу,
через его получившие устойчивое влияние формы, но, как ни важны
они в качестве свидетельства о наличии живых элементов, готовых
служить или, по крайней мере, стать наряду с традиционными
церковными, взломать последние принципиально им не удается
почти до самой средины XVII в.
При всем этом характерно, что поддержание старинного языка
в любой книге уже и значительно раньше требовало от того, кто
хотел в большей или меньшей степени что-то «сочинять», давать
от себя,— слишком много ученого усердия и начитанности.
А. И. Соболевский, Несколько мыслей о древней русской
литературе, Изв. II отд. Акад. наук, VIII (1903 г.), кн. 2„
стр. 143 и сл., считает, что XVII в. — время замирания древней
русской литературы, и на вопрос о причине этого явления отве-
чает: «Кажется, дело в языке этой литературы. Как известно,
переводы.многих произведений греческой литературы, южносла-
вянские и русские, древнейшие (IX—X веков),— не блещут до-
стоинствами; некоторые из них едва ли были понятны даже самим
переводчикам. Как также известно, писцы при переписке часто
искажали тексты и своими ошибками и описками превращали
понятные места в непонятные. Тем не менее многие древние пе-
реводные тексты... были достаточно понятны для русского чи-
тателя X—XIV веков... В XVI веке, при дальнейшем изменении
живого русского языка и ослаблении традиции, московский чита-
тель стал уже затрудняться при чтении многих из тех памятни-

ков, переводных и оригинальных, которые были писаны на сла-
вянском языке. Отсюда такие заявления, как у Курбского. По-
следний был почитателем и любителем славянского языка, и тем
не менее у него о «Богословии» Иоанна Дамаскина в переводе
Иоанна Экзарха мы читаем, что это произведение «ко выразу-
мению (=пониманию) неудобно и никому же познаваемо (=нидля
кого непонятно)».
§ 2. Древнерусская лексика в памятниках Московской Руси.
В отношении нормы как грамматической, так и лексической
московского языка приказов и делового языка вообще, значи-
тельно белее близкого к разговорному, чем тот, который так или
иначе был ейязан с церковностью (теоретические жанры), стоит
отметить факт, параллельный констатированному для книжного
языка .эпохи раннего русского феодализма,— при наличии неко-
торых фонетических и очень немногих морфологических расхожде-
ний вся документальная письменность московского государства
по языку едина. Различия, характеризующие документы новго-
родские и рязанские (двух других политических центров старой
России) сравнительно с московскими, малосущественны. Так,
Б. Унбегаун указывает только некоторые слова, относящиеся
к мореплаванию и торговле, которые можно встретить лишь в нов-
городских документах (германизмы: шкипер, буса «род корабля»,
ласт «балласт», Лерковеск «берковец» и под.; зобня, коровья, оков,
потев, пуз— меры); отдельные татаризмы, обычные в московских
памятниках и не встречающиеся в новгородских (алтын, армяк,
кафтан); тверск. и новгор. собина «собственность» (моек, товар,
живот, рухлядь) и под.1.
Для характеристики древнерусской лексики так, как она отра-
зилась в памятниках Московской Руси, важно уяснить себе те
жанру, в которых она культивировалась в хотя бы относительной
независимости от лексики определенно церковной, южнославян-
ской (главным образом болгарской).
Памятниками этой лексики являются прежде всего жанры
практические (прикладные): грамоты (документы юридиче-
ского характера, манифесты), законодательные акты сборного
рода (судебники), официальные донесения, переписка; из теоре-
тических, менее чистых по языку: летописи и родственные им
типы литературного творчества, произведения с наставительными
целями, произведения описательного характера (главным образом
описательно-повествовательного).
Из грамот Московской Руси особый интерес пред-
ставляют, естественно, древнейшие. К ним принадлежат семь за-
вещаний московских князей (древнейшее — Духовная Ивана Ка-
1 В. Unbegaun, La langue nisse au XVl-e siécle (1500—1550). I. La
flexion des noms, Paris, 1935 (Bibliothéque de ľlnstitut francais de Leningrad,
XVI), стр. 11 и след.

литы, ок. 1327 г.), договоры московских князей с удельным»
й Литвой И^р.
Относительно большими собраниями лексического материала
юридического характера являются Судебники 1497 г.
(Иоанна ІН), 1550 г. (Иоанна IV), 1589 г. (Федора) и Уложение
1649 г. (Алексея Мих.).
Среди многочисленных и разнообразных официальных
донесений могут быть упомянуты такие, напр., как отчет
Я. Молвянинова Иоанну Грозному о посольстве его к папе Гри-
горию XIII (1582 г.), для XVII в. — многочисленные интересные
материалы, относящиеся, напр., к восстанию Степана Разина,
к делу патриарха Никона и под. и, как выдающийся памятник
более художественного, чем собственно делового языка, «История
об Азовском осадном сидении донских казаков».
Драгоценными памятниками старинного эпистолярного слога
являются, напр., для XVI в. письма вел. кн. Василия Ивано-
вича к его жене, исключительная по представляемому ею инте-
ресу переписка Иоанна Грозного с Курбским, его же грамоты
1572 и 1573 гг. к шведскому королю Иоанну III, послание Гроз-
ного игумену Кирилло-Белозерского монастыря; для XVII в.—
переписка патриарха Филарета с его женою и под.
Среди литературы путешествий, мемуарной и под.
важны, напр., вошедшее в так называемый Софийский временник
«Хожение за три моря» тверитина Афанасия Никитина, (между
1466—1472 гг.), Отчет посольства в Бухарию дворянина Ивана
Хохлова (1620—1622 гг.), Хождение на Восток в 1624 г. Ф. А. Ко-
това, и ряд других с характерной лексикой бытовой экзотики; для
XVII в.—замечательный мемуарный памятник древнерусского
языка — «Житие» протопопа Аввакума.
Чрезвычайно обильны и разнообразны материалы летописного
характера, литература назидательно-повествовательная и под. К
Словарь понятий бытовых нам открывается из этой литера-
туръ по преимуществу в документах административного, в мень-
шей мере — юридического порядка и в таком, напр., исключи-
тельном в этом отношении памятнике, как «Домострой».
Ср. и ценные в этом же отношении описи имущества, напр., патр.
Никона («Дело патр. Никона»), кн. Голицыных («Розыски, дела
о Федоре Шакловитом и его сообщниках», т. III и IV); извле-
чения из рукописей архива Моск. оружейной палаты в книге
П. И. Савваитова — «Описание старинных царских утварей,
одежд, оружия и пр. ...», СПБ, 1865 г., и мног. под.
В отличие от черт, характерных для современности, нам не
приходится бытовую лексику изучать по древнерусской белле-
1 Подробные данные и библиографию, см. главным образом по художест-
венной литературе в курсах древней русской литературы А. Н. Пыпина
(т. I и II), В. А. Кельтуялы (2 изд. 1913 г.), Е. В. Петухова (3 изд.
1916 г.), П. Н. Сакулина (ч. I, 1928 г.), А. С. Орлова (1937, 1939 гг.),
Н. К. Гудзия (4 изд. 1950 г.) и др.

тристике с надеждами, которые мы вправе возлагать на по^бное
изучение современной литературы, с ее широким и многосторон-
ним отражением быта. Древнерусская беллетристика в основном
или нравоучительна и корнями своего слога уходит в церковность,
или, даже когда она носит светско-сюжетный характер и служит
занимательности, стилистически еще сильно связана с традицией
повествовательно-морализирующего жанра, а сама установка на
динамический сюжет, на захватывающую смену событий сказоч-
ного рода мало способствует обрисовке реальных повседневных
вещей.
То, что применительно к допетровской Руси можно назвать
терминологической лексикой, охватывает, если не говорить
об обильнее всего представленной терминологии церковно-бого-
словской, такие сферы: у нас есть относительно многочисленные
источники старинной грамматической терминологии1; кое-
что сделано для изучения старинной философской лексики2;
хорошо представлена терминология экономическая и юри-
дическая3; собрана большая медицинская терминология4;
главным образом в последнее время приведена в известность до-
вольно значительная терминология ряда производств6; со-
браны материалы по исторической лексике книжного дела*.
1 Ср. И. Ягич, Рассуждения южнославянской и русской старины о цер-
ковнославянском языке, СПБ. 1895. С. Булич, Очерк истории языкознания
в России, СПБ, 1904. И. Ягич, История славянской филологии, СПБ,
1910, гл. II. Н. К. Грунский, Очерки по истории разработки синтаксиса
славянских языков, СПБ, 1911, т. 1, гл. I.
8 Ср., напр., В. П. Зубов, «Физика» Аристотеля в древнерусской книж-
ности,— Изв. АН СССР по Отд. общ. наук, 1934 г., стр. 635—652, в част-
ности — стр. 638—640.
3См., напр., А. Н. Андреев (ред.), Терминологический словарь част-
ных актов московского государства, Рос. Акад. наук, П., 1922. Г. Е. Кочин,
Материалы для терминологического словаря древней России, 1937, представ-
ляющие собой «указатель общественно-политических и экономических терминов,
встречающихся в изданных письменных памятниках с древнейших времен до
XV века включительно».
4 См. «Материалы для истории медицины в России», вып. I, XVII в.,
1629—1645, СПБ, 1881 г.; вып. II, 1645—1674, 1883 г.; вып. III, 1645—1674,
1884 г.; вып. IV, 1676—1682, 1885 г.
5 См. изданные Институтом истории Академии наук СССР «Материалы
Для терминологического словаря древней России», 1937.
Из отдельных областей стоит отметить, напр., терминологию рудного дела
и металлургии (см. «Материалы по истории экономического развития России»,
изд. Ист.-археологическим институтом Акад. наук СССР,— «Крепостная ма-
нуфактура в России», часть I—«Тульские и каширские железные заводы»,
1930; часть II—«Олонецкие медные и железные заводы», 1931); полотня-
ной мануфактуры (часть III—«Дворцовая полотняная мануфактура XVII ве-
ка», 1932).
6 П. Симони, Опыт сборника сведений по истории и технике книго-
переплетного художества на Руси. Тексты. — «Памятники древней письмен-
ности и искусства», СХХИ, СПБ, 1903 г. И его же: «К истории обихода
книгописца, переплетчика и иконного писца» (Материалы для техники книж-
ного дела и иконописи. Тексты). Памятн. древн. письмен. и искусства. CLXI,
СПБ, 1906 г.

См, также терминологический материал, отмеченный в содер-
жательной книге Т. Райнова «Наука в России XI—XVII ве-
ков. Очерки по истории донаучных и естественно-научных воз-
зрений на природу», 1940 г., в частности по физиологии
{стр. 85—86, 95—96, 98—99), по химии (стр. 250—252, 305—309,
319), по математике и механике (стр. 295—301).
Военную терминологию XVII в. дает «Учение и хитрость
ратного строения пехотных людей», 1647 г. Особенно важен в этом
отношении «Устав ратных, пушечных и других дел», писанный
около средины XVII в. и изданный двумя выпусками в 1777
и 1781 гг. Книга Райнова подробно знакомит с ним (стр. 288—371|.
Сферы эмоциональной лексики, которые можно раз-
личить в древнерусском, не отличаются большим разнообразием:
исключительно богата и доминирует над остальными питающаяся
соками старинного южнославянского языка синонимика торже-
ственных понятий, с прозрачной эстетической тенденцией —
«чем старее, тем выше, торжественнее»; иногда рядом с торже-
ственной, но представляя в известной мере самостоятельный слой,
выступает; синонимика красивости, подчиненная собственно-
эстетическим эмоциям; в полемической литературе известное место
занимает лексика бранно-презрительная; тщателен отбор
почтительного и уничижительного, с исключительной
выразительностью проходящий по линиям классового расслоения
и иерархии. Гораздо меньше, чем в народном языке, находит
.свое выражение, главным образом, впрочем, в словообразовании,
эмоция ласковости1.
Древнерусский литературный язык, как и всякий вообще,
в слоге, избиравшемся для отдельных его жанров, проходил через
удачи индивидуального. творчества, делавшиеся затем предметом
подражания и перенимания для других авторов, проходил через
-отложения устоявшихся и широко развившихся стилистических
систем, причем, конечно, те или другие особенности слога опре-
деленных жанров не оставались всегда в них замкнутыми, но,
понравившись, пролагали себе нередко путь в другие, не всегда
даже им родственные. Ив. Пересветов (сред. XVI в.) повторяет,
видимо любуясь образом: «И как учали быти в воли в Цареве
имени, всякий стал против недруга стояти и полки недругов роз-
рывати и смертною игрою играти и чести себе добывати». «А кто
у царя против недруга крепко стоит, играет смертною игрою,
полки недруга разрывает, верно служит, хотя от менщаго колена,
и он его на величество поднимает, и имя ему велико давает, и жа-
лования ему много прибавливает, росгит сердце воинником своим»2.
В различных договорных текстах застывшей формулой делается
яркий первоначально троп: ...А в тех въвел есми Геронтью свою
землю, Лукинскую пустош, по рубеж по Кашинской со всем,
1 Важнейшие для истории русской лексики памятники см. в «Проекте
древнерусского словаря» Б. А. Ларина, 1936 г., стр. 87—173.
2 Смертная игра — «поединок, турнир».

куда ходил плуг и коса и топьр (Закладная XV в., Акты юр. Н,
№ 126, III); А что моя отчина, пашенка новая Островское н де-
ревни Седюковского угла, и что к ним исстари потягло, с лесы,
и с пустошми, и з бортми, и з бобровыми и с рыбными ЛОВЛЯМИ
и со всякими угодми, и что в тех лесах ухожая бортново, и куды
плуги и сохи, Í КОСЫ, и топоры ходили, и с луги, и с пожнями —
и язту свою отчину... после своего живота дал к Спасу в Ефимьев
монастырь... (Дух. завещ. кн. Андр. Ногтева, 1534г.). А огдали
ему с путики и с ловшци, и с езовищи, и со всем угодием, куды
ходил топор, и соха, и коса, и что к тому жеребию истарь по-
тягло (Льготная крест. Сид. Демидову, 1604 г.)1.
С некоторыми вариациями старинные авторы повторяют полю-
бившуюся им метафору: Ярослав же седе Кыеве, утер пота
с дружиною своею, показав победу и труд велик (Лавр. сп. лет.,
под 6527 г.). Володимир сам собою постоя на Дону и много пота
утер за землю Рускую (Ипат. сп. лет., под 6648 г.). Сии же добрый
Володимер язвен и труден въеха во город свои и утре мужест-
венаго поту своего за отчину свою (Ипат. сп. лет., под 6693 г.).
Образные выражения «Слова о полку Игореве»— «Тогда при
Ользе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами, погыба-
шеть жизнь Даждьбожа внука; в княжих крамолах веци чело-
веком съкратишась» применяет к событиям своего времени автор
записи к книге Апостольских чтений 1307 г.: «Сего же лета
бысть бой на Руськои земли, Михаил с Юрьемь о княженье
новгородьское. При сих князех сеяшется и ростяше усобииамй,
гыняше жизнь наша, в князех которы2, и веци скоротишася
человеком».
Стилистические, приемы народного эпического и лирического
творчества живою струею пробиваются вдруг среди летописного
«Сказания о Псковском взятии» (ок. 1510 г.), и пафосом глу-
бокой скорби звучит поэтический диалог: «О, славнейший граде
Пскове великий! почто бо сеіуеши и плачеши? И отвеща пре-
красный град Псков: Како ми не сетовати, како ми не плаката
и не скорбети своего опустения? Прилетел бо на мя много-
крыльный орел, исполнь крыле Львовых ногтей, и взят от мене
три кедра Ливанова: и красоту мою, и богатество, и чада моя
восхити, Богу попустившу за грехи наши...»
Образы и фигуры песенно-былинные, отзвуки, казалось бы,
вовсе утраченной к XVII в. поэзии «Слова о полку Игореве»
и подражаний ему, с исключительной силой вдруг выступают в не
подающем к тому повода по теме донесении азовских казаков
о выдержанной ими в 1641 г. осаде («История об Азовском осад-
1 Ср. и сходные формулы: «Куда моя рука ходила» для обозначения гра-
ниц владения и «Куда коса с косою сходилася» — формула для обозначения
границ сенного угодья.
Документацию см. в книге Г. Е. Кочина «Материалы для термино-
логического словаря древней России», 1937, стр. 163.
2 Слово крамола заменено синонимическим котора.

юм сидении»). Ср., напр.: «Все наши поля чистыя орды ногай-
сКимн йзнасеяны: где у нас была степь чистая, тут стало у нас
ОДНИМ часом, людьми их многими, что великие леса темные. От
силы их многия и от рыскания их конскаго земля у нас под
Адовом потряслася и погнулася; из реки у нас, из Дону, вода
на береги выступила от таких великих тягостей, и из мест своих
веда на луги пошла». «И давно у нас, в поляк наших летаючи,
кАекчут орлы сизые и грают вороны черные подле Дону тихаго;
всегда воют звери дикие, волцы серые, по горам у нас брешут
лисицы бурыя, а все то скликаючи, вашего бусурманского трупа
ожидаючи» и под.
В этом сочетании индивидуальной и коллективной словесной
работы выплавляются древнерусские стили, но вообще лишь мед-
ленно отлагаются особенности, по которым можно четко отличить
их от южнославянского наследства. Для начала XIII в. мы имеем,
напр., прекрасный образец древнерусской художественной лексики
й синтаксиса в так называемом «Молении Даниила Заточника»,
обращении жителя Переяславля Суздальского к князю Ярославу
Всеволодовичу. «Моление» это отражает, наряду с определенно
русскими элементамиА, еще очень выразительный пласт лексики
"южнославянской. За четыре века, которые отделяют «Моление»
от такого, напр., тоже светского памятника с художественной
словесной установкой, как «Урядник Сокольничья пути», мы видим
успехи русской художественной речи, но и тут констатируем,
что на общем русском фоне «Урядника», хотя и относительно
далеком от того, что нужно предполагать для русской разговорной
речи верхних классов второй половины XVII в., традиционно
выступает как средство вызывать художественную приподнятость
синонимика понятий, корнями своими уходящих в большей или
мейьшей мере в эмоций церковного лирического слога лишь
с относительно небольшой примесью необходимой по характеру
содержания лексики разговорной.
€$., напр.: «...Хотя мала вещь, а будет по чину честна, мерна,
стройна, благочинна/ никто же зазрит, никто же похулит, всякий
похвалит, всякий прославит и удивится, что и малой вещи честь
и чин, и образец положен по мере».
«Безмерно славна и хвальна кречатья добыча. Удивительна же
и утешительна и челига кречатья добыча. Угодительна же и по-
тешна дермлиговая перелазка и добыча. Красносмотрителен же
и радостен высокого сокола лет... По сих доброутешна и привет-
лива правленых ястребов и челигов ястребьих ловля...»
«О славные мои советники, и доброверные и премудрые охот-
ники 1 Радуйтесь и веселитеся, утешайтеся и наслаждай геся серд-
цами своими добрым и веселым сим утешением в предыдущий лета».
«И став на место и поправяся добролично и добровидно, клик-
нет начального сокольника четвертаго и молвит...»
1 О них см. акад. С. П. Обнорский, Очерки по истории русского
литературного языка старшего периода, 1946, стр. 121.

«...И станет поодаль царя й великаго князя человечно, тихо^
бережно, весело, и кречета держит честно, явно, опасно, стройно,
чіодправительно, подъявительно к видению человеческому и ко кра-
соте кречатьей»1.
Еще естественнее, чем в лексике художественной, традиционность
путей русского литературного словаря абстрактных понятий.
Богатый словарь абстрактных понятий, громадное наследство
греческого философского богатства, перешедший через византий-
скую богословскую схоластику в старославянскую письменность
древней Руси, был достаточен и сам по себе, чтобы удовлетворить
потребности «философской» мысли московских книжников, и имел
в себе много такого, что с исключительной легкостью позволяло
образовывать слова по типу уже ранее обращавшихся в книге.
Не приводя примеров из литературы церковной, где подобной
лексикой заполнена чуть ли не каждая строка, ограничимся двумя
выдержками из сочинений определенно светских.
Вот, напр., слог характеристики Бориса Годунова в «Грано-
графе» Сергея Кубасова2: «Царь Борис благолепием цветущи
я образом своим множество людей превозшед, возрасту посред-
ство имея, муж зело чюден и сладкоречив, вельми благоверен
и нищелюбив, и строителен вельми о державе своей, и многое'
попечение имея, и многое дивное от себе творяше; едино же имея
неисправление и от Бога отлучение: ко врачем [гадальщикам]
сердечное прилежание и ко властолюбию несытное желание, и на
прежде бывших ему царей ко убиению имея дерзновение; от
сего же и возмездие восприят».
Ср. и из «Урядника Сокольничья пути»: «А честь и чин, и обра-
зец всякой вещи, большой и малой, учинен по тому: честь укреп-
ляет и утверждает крепость; урядство же уставляет и объявляет
красоту и удивление; стройство же предлагает дело; без чести же
1 Из наблюдений над особенностями древнерусского художественного слога
интересны, напр., те, которые сделал в статье «О некоторых особенностях
стиля великорусской исторической беллетристики XVI — XVII в.», «Извест.
Отд. русск. яз. и слов. Акад. наук», 1908 г., т. XI, кн. 4, 1909, стр.344—379,
А. С. Орлов. (В этой же статье им указаны выдающиеся работы этого рода
предшествующего времени — И. И. Срезневского—о «Задонщине»,
Е. В. Барсова — «Слово о полку Игореве», С. Ф. Платонова — «Др.
рус. сказания и повести о Смутном времени XVII в.» и др.). Характерно,
среди прочего, что повесть XVI—XVII вв., культивирующая традиционный
пышный риторический слог, «этикетную речь», вбирает в себя в это время
роста национального сознания также некоторые элементы, мотивы и образы
народной песни. В «Сказании о Казанском взятии» или «Истории о Казанском
царстве» (1-я редакция—до 1573 г.)э обычны, напр., эпитеты: «Изыде на чистое
поле на великое», девицы — красные, теремы — златоверхие, светлицы — высо-
кие, и под.
Богатое собрание материала, относящегося к старинной метафоризации,
см. в книге В. П. Адриановой-Перетц «Очерки поэтического стиля
древней Руси», 1947.
2 (Первая четверть XVII в.) «Есть же книги сея [«Хронографа»] слага-
тай, рода Ярославскаго исходатай», тобольский боярский сын; но автор ее,
повидимому, как установил Ключевский, кн. Ив. Мих. Катырев-Ростовский.

малится и не славится ум; без чина же всякая вещь не твердится
ді не укрепится; безстройство же теряет дело и возставляет без-
делье...»
Пути образования отвлеченных слов, проторенные и легкие,
соблазняли нередко старинных книжников создавать слова, ли-
шенные действительной новой содержательности по отношению
дс уже существовавшим, но казавшиеся вносящими нечто от тор-
жественности близких к ним по форме понятий и выполняющими
таким образом известную эстетическую роль. Ср.: «...Якоже
солнце, сияше православие в области и дръжаве вашего отчьства
и дедства и прадедства великого твоего господьства и благоро-
дия...» (Соб. поел. 1480 г.); «...Великого государя царя и Вели-
кого князя Ивана Васильевича всеа Русии... высочайшего нашего
царского порога чесные нашие степени величества грозное сие
повеленье с великосильною заповедью да есть» (Спис. XVII в.
с грамоты Иоанна IV шведск. королю, 1572 г.), или, напр., слова,
изобретенные для придания своему слогу пышности автором «Ска-
зания о Казанском взятии: грямовение, грянутые («от страха
силного грянутия»), убегжество («умысли убегжеством сохранити
живот свой») и под.,— Орлов, ук. соч., 3541.
Ближайшее • семантическое родство суффиксов абстрактного
значения позволяло легко создавать параллельные понятия, сино-
нимы, вряд ли имевшие какое-либо, даже небольшое смысловое
различие и в большей мере служившие, если из них не отбирался
по тем или другим случайным мотивам определенный вариант,
целям собственно-эстетическим. Ср., напр., видимо ритмически
пригодившийся дублет в Послании Иоанна Грозного игумену
Кирилло-Белозерского монастыря: «...ино подобает вам, нашим
государем, и нас, заблудших во тьме гордости и сени смертней
прелести тщеславия, ласкосердства же и ласкосердия, просвещати».
Особенно легко умножались сложные слова, и среди них такие
незамысловатые для всякого, кто чувствовал потребность во внешне
новом и вместе с тем эмоционально стоящем на путях церковной
традиции, как бесконечные сочетания о, благо — типа благочестие,
благочиние и под.; с добро — доброумие, добротворение, с зло —
злодеяние, злообразие и т. д.
1 О родственной особенности слога «Повести о прихождении короля
литовского Стефана Батория» А. С. Орлов замечает: «Писатель прямо упивался
шумом своей риторики и для вящшего внушения слуху ее красот постоянно
ставил рядом однозвучные слова, над чем так смеялся Сервантес: многозельная
злая..., многокреплен и я... крепости..., смиренномудростию умудряшеся...,
адаманта твержае утвердишася..., ко граду градоемного умышления..., зло-
замышленное их умышление..., мудроумышленного ума..., скорообразным обра-
зом...» Манера выражаться с такой неловкой сложностью и искусственностью
расцвела во Временнике дьяка Тимофеева (20-е годы XVII в.)»,— ук. соч.,
стр. 363.
Параллели этому пристрастию древности к игре однозвучными словами
нередки и в других памятниках; ср., хотя бы, начало известного «Слова
о погибели русскыя земли» (XIII в.): «О светло светлая и украсно украшена
земля руськая!»

Рядом с ними извлекались из унаследованного запаса и «кова-.
лись» наново такого же типа прилагательные и наречия, пышные
и громоздкие, казавшиеся тоже отражающими работу философ-
ствующей мысли, служившие или впечатлению важности учено-
торжественного слога или, рядом с этим, специальным эстети-
ческим задачам.
Ср., напр., подобные слова в «Повести о прихождении короля
литовского Стефана Батория в лето 1577-е на великий и славный
град Псков»: друголюбие, удобьвосходен, храбро-добропобедный,
доброуветливыйу шменно-дельный-оградный, гордо-напорная Литва
и под., или в «Уряднике Сокольничій пути»: «Красносмотри-
телен же... высокаго сокола лет... Добровидна же и кобцова
добыча... По сих доброутешна... ястребов и челигов ястребьих
ловля... Пооправяся добролично и добровидно...»
Эти новообразования продолжают появляться с большой сво-
бодой до самой эпохи падения самостоятельной роли церковно-
славянского языка в жанрах светского характера. Сильвестр
Медведев, напр., как образованный книжник, пишущий свое «Со-
зерцание краткое» в основном на церковнославянском языке, когда
ему кажется нужным «литературно» передать, как униженно
в надежде на помилование виновные стрельцы приносили с собою
ко дворцу орудия казни, восклицая, что они ее заслужили,— пе-
редает это таким витиеватым образом: «^..возложа на шеи свои
сило, плахи же и топоры в руках держаху; и пришед ко крылцу,
вергше плахи на землю, вонзивше в них топоры, главы положа
на плахи, немалое время лежаху, вопияху же, яко недостойнии
царского величества милости... и достойнии суть смерти пови-
сѣтелно или глав отсѣкателно» (стр. 177).
§ 3. Иноязычные элементы в лексике древнерусской
и петровского времени.
Если история русского литературного языка есть в большой
мере история борьбы южнославянской литературной стихии и жи-
вых источников повседневного русского языка, образующих в их
сочетании различные письменные и отчасти разговорные стили,
то эта история не возможна также, особенно с конца XVI в.,
без правильного учета иноязычных влияний, кое в чем
изменивших физиономию письменной и, надо думать, устной рус-
ской речи. Иноземные струи, проникавшие в литературный язык
до XVI в.,— двух родов: одни (грецизмы) вошли уже как
важный фонд новой культуры в лексику и синтаксис самого пе-
ренесенного на Русь старославянского языка; другие, проникав-
шие изустным путем и относящиеся только к лексике (сканди-
навизмы, тюркизмы), в общем не носили на себе печати
стилистической отобранности и входили главным образом в жанры
деловые или так или иначе связанные с бытом. К тому же скан-
динавское влияние было и неглубоким и преходящим, и ко вре-
мени выделения московского письменного языка от него остались

- в письменном (и, вероятно, в устном) употреблении очень немногие
слова: кнут, крюк, ларь, ларец, ябеда, ябедничество (см. Судебн.
1497 и 1550 гг.), вероятно, костер (др.-русск. значение «куча»)
и клеймо (клейно: «А на дне клейно с финифтом золочоно» (Ду-
ховн. кн. Дм. Ив., 1509 г.); «Печати... золоты с царевым клеймом
своим» (Ист. об Азовск. свд., 6).
Как старые тюркизмы могут быть из многих названы:
лошадь (Лавр, и Ипат. сп. лет. под 6619 г. (1102); ям — «ямская
повинность, денежный сбор на ямскую гоньбу» (Ярлык Мен. Тим.
1267 г.), откуда позднейшее ямщик; тамга «вид подати» (Ярл.
Мен. Тим. 1267 г.), «торговая пошлина» (Дух. Ив. Кал. 1327—
1328 гг.), «клеймо, печать» (Ярл. Тайд. 1351 г.), нынешнее та-
можня; чум «ковш» (Ипат. лет.; Дух. Ив. Калиты); алтын — 6 денег
(Дог. гр. в. кн. Дм. Ив. 1375 г.); происхождение слова бесспорно
не объяснено: одни (напр., Богородицкий) сближают его с татар.
алты — «шесть», другие (напр., Радлов) — с тюрк, алтын «золото»;
денга — по происхождению то же слово, что и тамга; впервые
встречается в договорной грамоте 1381—1382 гг.; алачуга, ола-
чуга, лачуга (Новг. IV лет.) — тюрк, алачук; башмак (как про-
звище в Соф. врем, под 1447 г.; в настоящем значении в 1642 г.
Плат. ц. Евд.), аргамак (Дух. Салтык. 1483 г.); ревень (1489 г.—
Пам. диплом, сношений с Пол.-литовск. гос., Мат. пут. И. Пет-
лина, 29); калпак, колпак (Дух. княг. Юл. Волоц. 1503 г.); каблук
(Дух. в. кн. Дм. Ив. 1509 г.); кабала (напр., Судебн. 1550 г.,
Новг. записи, каб. книги 1591 и поел, годов; более ранние при-
меры— Срезн., Матер., I, 1169); набат (Соф. врем. 1553 г.)
«огромной величины медный барабан»; позднее — и в значении
«колокола»; кабак (Весьегон. грам. 1563 г.); кушак (Опис. имущ,
ц.' Ив. Вас, 1582 г.); чюлък (там же); колчан (Оруж. Бор. Год.,
J589 г.); нефть*(Хожц. на Вост. Котова, 97; друг. пам.—Срезн.,
U, 439). В турецком это слово из греческого; нашатырь (Дело
Ник., № 100); чардак «чердак» (Закладная 1691 г.); чулан (За-
кладная 1691 г.); каланча: «...и учинили там сьезным избам вновь
воровские свои прозвищи — коланчи» (Из акт. при «Созерц. кратк.»
С. Медведева), и др., главным образом термины административ-
ные, названия одежды, утвари и под.1.
1 П. M. Мелиоранский, Заимствованные восточные слова в рус-
ской письменности домонгольского времени.—Изв. II отд. Акад. наук, X,
кн. 4 (1905 г.), стр. 109—134. Специально о восточных элементах в «Слове
о полку Игореве»: П. М. Мелиоранский, Турецкие элементы в языке
«Слова о полку Игореве».— Изв. II. Отд. Акад. наук, VII, кн. 2 (1902 г.),
стр. 272—302; Ф. E. Корш, Турецкие элементы в языке «Слова о полку Иго-
реве» (Заметки к исследованию П. М. Мелиоранского...),— там же, VII, кн. 4
(1903 г.), стр. 1—58; Мелиоранский, Вторая статья о турецких элемен-
тах в языке «Слова о полку Игореве»,—там же, X, кн. 2 (1905 г.), стр. 66—92;
Корш, По поводу второй статьи проф. П. М. Мелиоранского...,— там же,
XI, кн. 1 (1906 г.), стр. 259—315; С Е. Малов, Тюркизмы в языке «Слова о
полку Игореве»,—Изв. Отд. лит. и языка Акад. наук СССР. V, вып. 1 (1946 г.);
стр. 129—139; Е. К. Бахмутова, Иранские элементы в деловом языке
Московского государства,— Учен. записки Казан. педаг. инст., вып. III, 1940 г.

Изустным же путем попадали в древнерусский язык некоторые
грецизмы; впрочем, число последних, если иметь в виду только
слова, получившие широкое распространение, нельзя считать'
большим; к ним относятся: аксамит, оксамит «шелковая ткань
вроде бархата» (Ипат. лет., Слово о полку Игор.); катарга, каторга
«галера» (Хожд. Стеф. Новгор., Никон, лет., 1453 г и др.);
кукла (в письменности засвидетельствовано с XV в.); лента (древн.
письм. лентии, ст.-слав. ленътие); литавры (засвидетельствована
с XVI в.); лохань (Уст. патр. Алексея XII —XIII в.); вероятно,
москоть («москотильный товар: краски, клей, масло и т. п.»;
москотилие — XV века); оладья («Проскинитарий» Аре. Суханова,
XVII в., Домострой); охра (как вохра засвидетельствовано с XVII в.)г
свекла (Домостр.); фитиль (фетиль) (с XVII в.), — в новогрече-
ском— из арабск., и некот. друг.1.
Сближение русского литературного языка с европейскими
начинается собственно с проникновения в него полонизмов.
Борьба за Ливонию русского торгового капитала с польским,
стремление Иоанна Грозного найти выход к Балтийскому морю
и вернуть земли, захваченные Литвой и Ливонским орденом, при-
водит с 60-х годов XVI в. к более близкому, чем раньше, соприкос-
новению русских с поляками. Враждебные отношения ведут сначала
к заимствованию из польского языка отдельных понятий воен-
ного характера; позже, особенно со времени вооруженной поль-
ской интервенции (Лжедимитрий), контакт русской общественной
верхушки с представителями польского языка становится очень
близким и, несмотря на вскоре последовавшее изменение отно-
шений снова во вражеские, не таким преходящим, как можно
было бы думать: в течение всего XVII в. с польского языка много
переводится, и только с начала XVIII в. польское влияние спа-
дает. Л. Баранович в письме к царю (1671 г.) свидетельствует,
что «синклит царского пресветлого величества польского языка
не гнушается, но чтут книги ляцкие в сладость». Царь Федор
Алексеевич и сам владеет польским языком2.
Говоря о польском влиянии, не следует также упускать из виду,
что для XVII в. оно не является имеющим значение только само по
себе. За ним в это время стоит вся приманчивость экономических
связей с Европой вообще, и малое число прямых заимствований из
немецкого свидетельствует, что, напр., такое «окно», как Новгород,
для этого времени—менее влиятельный посредник, нежели Польша.
Польша же, перенявшая элементы немецкой технической
цивилизации, привлекает к себе в это время как соседка, у кото-
1 Вообще о греческом влиянии на русский язык ср. общие замечания
А. И. Соболевского: «Как известно, греческое влияние на русский
язык происходило прежде всего в домонгольский период, потом в период возоб-
новления сношений русских с южным славянством в XIV—XV веках, наконец»
во время греко-славянских школ на юге России и в Москве» (Отчет о присужд.
премий М. И. Михельсона, 1909 г., стр. 4).
2 Г. В. Плеханов, История русской общественной мысли, I, 1925,
стр. 202.

рой можно (с известной, правда, осторожностью) перенять кое-
что полезное из прикладных умений. Не случайно «делают про
царской обиход полотна мастеровые люди немногие, русские
и поляки, а иные люди в свое место наймуют делать их же,
мастеров» (Котош., 107). Поляки же, и вместе с ними белорусы
и украинцы, используются в московском государстве как специ-
алисты по рудному делу, по изготовлению поташа, по строению
мельниц и т. д.; ср., напр., отписку приказчика села Павлов-
ского Алексея Дементьева боярину Б. И. Морозову 1652 г.:
«По твоему государеву указу велено поляков рудников и уголь-
щиков и Торбу отпустить на Нис к рудному делу» (Хоз. Мороз., I,
№ 96). «Под селом Ворком на Поре на реке мельница, онбар
и платина и всякое мельничное строенья, робота польская...
Строил тое мельницу польский мельник Витепского уезду Еуплиіг
Янав» (Хоз. Мороз., II, № 3). «Пруд и мельница построено при
боярине Борисе Ивановиче Морозове: пруд и платина и мельница
строенья польское. На мельнице мельник польской мужик, мель-
ников Егупков сын Янька» (Хоз Мороз., II, № 3). «А Мартын-
Пенко у меня для тово здесь и остался и жалованье ему дано»,
что горазд колес возковых и колымажных делать...» (Хоз. Мо-
роз., I, № 55).
Вот несколько примеров старых полонизмов и европеизмов
(латинизмов, германизмов и под.), усвоенных русским языком
(иногда отдельными авторами) через польское посредство в до-
петровское время:
Аптека (ср. Аптекарский приказ — Котош., 109); арака (аракг
Хоз. Мороз., № 29; источник слова в конечном счете арабский)^
вахта (Котош., 90, 91); галун (Дело Ник., № 105); герб (Котош.,
28); збруя (Памяти. Смутн. врем., 77, 78: ...И с ними всем
Полским и Литве в збруе во всей и со всем оружием; Стар,
сборн., 1103); инбирь (Дело Ник., № 105); канцлерия «канце-
лярия» (Памяти. Смутн. вр., 90: В канцлерии нашей ей то в веки
напишем); капитан (Кн. о ратн. стр.—Смирн.; Мат. Раз., III,
№7); карабин (Котош., )31); карета (в коретах, Котош., 61,
й др.); капрал (копрал, Мат. Раз., Ill, №59; в Кн. о ратн.
стр.—корпорал); вероятно, купорос (Дело Ник., № 100); лилея
(Стар, сборн., 1473: Лилея алая, утеха малая); майор, маэор
(Дело Ник., № 94; Котош., 132; слово известно с XVI в.);
музика, музыка (Котош., 13: А иных игр и музик, и танцов
на царском веселии не бывает никогда; Стар, сборн., 1129:
Замолкла музыка, как червь до языка); мушкат (Мат. пут.
Ив. Петлина, 291); мушкет (стрельба мушкетная, Ист. об Аз.
сид., 4); мышкет (Мат. Раз., III, № 84); отъютант (Мат. Раз., III);
пансырь (Библ., 1499 г. — Срезн.), панцирь (За кожею панъцыря
нет—Стар, сборн. 1058), Паисыря за кожею не бывает (там же, 1881);
политика (Котош., 5: ...Иных государств языка и политики не
знают); посторнак (Мат. пут. Ив. Петлина, 291); поташ — муж. р.,
поташь — жен. рода (Хоз. Мороз, I, № 156, Котош., 145); по-

тентат (Котош., 27: А землею его царь не владеет, толко по
«его послушенству Грузинским пишется в титле к христианским
потентатом, а к бусурманским не пишетца) (ср. 93); профест
{профосе; Кн. о ратн. стр.—Смирн., 248); процесия (Котош., 66:
Или когда видают царя в процесыах); рейтар (Котош., 104, 130
и дал., Мат. Раз. и мн. др.); рота (Памяти. Смутн. врем., 78);
рохмистр, ротмистр: Да с них же взяли с пяти монастырей кормы
рохмисту Синскому да рохмисту Юшинскому с товарищи всякие
столовые и конские кормы... (Грам. Лжедимитрия гетм. Яну Са^
пеге, 1608 г.). Велел тут выехать за город и рохмистру Доморат-
скому (Памяти. Смутн. врем., 77), рохмистр Доморатцкой (78).
А бывают у рейтар началные люди: полковники и полуполкоэ-
ники, и майоры, и ротмистры и иные чины, розных иноземских
государств люди (Котош., 132); салдат (ерлдат; Кн. о ратн. стр.—
Смирн.); селитра (см., напр., Дело о даче жалованья подьячим,
посланным в Козельск для варки селитры, 1629 г., Строев, II);
вероятно, скипидар (Дело Ник., № 100; ср. пол. spikanard, индей-
ский нард, — Грот); табак, табака (который пьется: Судн. дело
о табаке 1680 г.: А я, сирота твой, табаку не пью... Стар,
сборн., 1165: Испила баба табаки да несет, что от собаки.—
В конечном счете источник — испан. tabaco); танец (Котош., 13);
фиалка (фьялки-—Мат. пут. Ив. Петлина, 291); фактор (Челоб.
иноземцев Андр. Бутенанта и Христ. Марселиса 1683 и 1684 гг.);
фляга (Домостр., 54); цукат: ... Да челом тебе бью бочечку
сукату, и ты б кушал на здоровье... (Пис. кн. Фед. Барятин-
ского к гетм. Яну Сапеге, 1608 г.); шанцы (Кн. о ратн. стр.—
Смирн.; Мат. Раз., III, № 3, 15 — из шанец); шкатуля (Дело
Ник., № 105); шпага (Котош., 62, Аввак., 91); вероятно, ярманка
«ярмарка» (Грам. царя Бориса 1602 г., Судн. дело о табаке
1680 г.), и мн. др.
Слова, относящиеся к военному делу, в большом числе по-
явились уже с переводом на русский язык книги Вальгаузена
Kriegskunst zu Fuss (Учение и хитрость ратного строения пехот-
ных людей, 1647 г.).
Из заимствований, вероятно, непосредственно из немецкого
языка, восходящих к XVI—XVII вв., можно назвать только не-
многие: стул (Отч. Я. Молвян., Поел. Иоанна IV в Кир.-Белоз.
MOH.J.; тарель («тарелка», Дух. вел. кн. Дм. Ив. 1509 г., ср.:
пять тарелей (Дело Ник., № 105) и торелки (там же, № 108).
Впрочем, подозрение польского посредства остается не устранен-
ным и для них. Немногие же, вроде слов: пластырь (Гр. Нази-
анзин, XI в. и др.), бархат (Пут. зап. Игн., 1392 г.,—Срезн.),
мастер (известно уже в XIII в.), шапка (Дух. Ив. Кал., 1327—
1328 гг.) относятся к более раннему времени1.
Главным образом иностранные слова, естественно, относятся,
1 Из др.-франц. через средневерхненемецкое посредство. Подробности —
С. Дложевский, Вопрос о происхождении слова «шапка», Одесса (отт.).

напр., к медикаментам, упоминаемым в «росписи» сиропам, вод-
кам и разным лекарствам, отпущенным боярину Богдану Хитрово
(1672—1680 гг.,—Хилк сборн., № 91).
Любопытно пошила (Поел. Иоанна Гр. игум. Кир*-Белоз.
мон., около 1578 г.), восходящее, скорее всего, к итал. pastiglia^
Среди хлынувшей в петровское время волны европейской
лексики относительно легко выделить пену — случайные, вне-
сенные в духе моды к иностранному слова, иногда остававшиеся
Приятными только тому, кто их и употребил впервые в русской
речи; слой заимствований относительно широкого употребления,
но в существенном не нужных, имевших давние синонимы
в русском книжном языке и осужденных поэтому на более или
менее преходящую роль,— и такие заимствования, которые со-
ответствовали сдвигам в самом круге понятий, относящихся
к новой экономике, быту и политической организации страны.
О том, что сам Петр иногда изнемогал от варваристического
усердия или неумения своих помощников передать новые впе-
чатления обыкновенными словами, мы можем судить хотя бы
по его письму к послу Рудаковскому: «В реляциях твоих упо-
требляешь ты зело многие польские и другие иностранные слова
и термины, за которыми самого дела выразуметь невозможно:
того ради впредь тебе реляции свои к нам писать все россий-
ским языком, не употребляя иностранных слов и терминов».
Характерная для петровского времени фигура такого же варва-
ризатора — князь Б. И. Куракин, автор «Гистории царя Петра
Алексеевича». Он пишет, напр., в своем дневнике: «В ту свою
бытность был инаморат (в) славную хорошеством одною читадинку
[горожанку], называлася Signora Francesca Rota, и так был
inamorato, что не мог ни часу без нее быти, и расстался с вели-
кою плачью и печалью, аж до сих пор из сердца моего тот amor
не может выдти и, чаю, не выдет, и взял на меморию ее персону
и обещал к ней опять возвратиться». Или в своей «Гистории»:
«В то время названной Франц Яковлевич Лефорт прищел в край-
ную милость и конфиденцию интриг амурных. Помянутой Лефорт
был Человек забавной и роскошной или, назвать, дебошан фран-
цузской. И непрестанно давал у себя в доме обеды, супе и балы».
«Царевна София ... содержана была по обыкновению со всеми
дворцовыми доместики» и мн. др.
Серьезное отношение к содержанию заимствованных слов скоро
делается, однако, необходимостью во всем связанном с требова-
ниями практики: в законодательстве, технике, науке и под. Эта
сторона дела ясно выступает, напр., в государственных актах,
где нередко новые иностранные слова объясняются параллель-
ными русскими; так, напр., в «Генеральном регламенте» (1720 г.)
пишется: «Генеральный регламент или устав...», «*..и попра-
вления полезной юстиции и полиции (то есть в расправе судной
и гражданстве)...», «...И вместо генеральной инструкции (на-
каза)...», «...принадлежащие права и прерогативы (или пре-

имущества) узаконенные...», «О ваканииях (или у палых местах)
в коллегиях», «...и о том квитанцную (или роспискам) книгу
иметь...», и под.
Заимствования петровского времени, относящиеся к понятиям,
покрывающимся уже существовавшими русскими, и продержав-
шиеся в литературном языке относительно недолго, численно
не велики; их меньше, чем можно было бы предполагать, исходя
из априорных соображений о слепом будто бы характере подра-
жания этого времени. Как такие можно назвать, напр., слова:
виктория (лат. victoria) «победа», анштальт (нем. Anstalt) «мера,
устройство», конкет (фр conquéte) «завоевание», резольвовать
(лат. resolvere, вероятно, через польск. rezolwowaó) «решать», ре»
контра (фр. rencontre) «встреча, схватка», фацилита (лат. facilitas,
ит. facilitä, фр. facilité) «снисходительность», пест (нем., фр. peste)
«моровая язва», менаж (фр. ménage) «бережливость», тракталцнт
(пол. < нем. Traktament) «пир, угощенье» и т. д.1.
Сферы применения заимствований серьезного значения, дер-
жавшихся долго и в большом числе сохранившихся в том или
другом употреблении до самой Великой социалистической рево-
люции или до наших дней, сводятся в петровское время главным
образом к понятиям административным в широком зна-
чении слова (администратор, бухгалтер, губернатор, инспектор,
канцлер, министр, полицеймейстер и т. д.; архив, губерния, ин-
струкция, комиссия, контора, сенат и под.; арестовать, балло-
тировать, конфисковать, штрафовать и под.; акт, акциз, амни-
стия, апелляция, аренда, ассигнация, ваканция, медаль, облига-
ция, ордер, проект, рапорт, тариф, формуляр и под.); к тер-
минологии морского дела (гавань, компас, крейсер, порт,
эллинг и мн. др.2); к военным терминам (амуниция, армия,
1 Ср. и замечания современника — В. Н. Татищева, цитированные
В. В. Виноградовым, Очерки по истории русского литературного языка
XVII—XIX вв., 1934, стр. 55.
* Подробности см. в книге И. Сморгонского, «Кораблестроительные
и некоторые морские термины нерусского происхождения», М.-Л., 1936 г.
Ценные уточнения в вопрос о русской водной терминологии петровского
времени внесены работой Б. Л. Богородского — «Старшая система морской
терминологии в эпоху Петра I»,— Учен. записки Ленинград. гос. инстит.
им. А. И. Герцена, том 59, 1948, стр. 15—50.
Автор убедительно доказывает, что «не Балтийское море, а Черное в центре
внимания Петра в начале его царствования. Не голландцы и англичане занимают
его вначале, а скорее итальянцы и южные славяне — сербы и хорваты... Первые
годы царствования Петра — годы усвоения итальянской терминологии, позднее —
время заимствования англо-голландской системы. Таким образом, уже наме-
чаются три основные линии в морском языке эпохи Петра: во-первых, русская
судовая терминология, старинная, с глубокими историческими традициями;
во-віорых, итальянская, южная, средиземно-черноморская, постепенно исчезав-
шая, но очень сильная в начале петровского времени, и, наконец, англо-гол-
ландская, балтийская, или северная, вытеснившая средиземно черноморскую
и отчасти русскую систему и окончательно утвердившаяся в течение XVIII в....
Не следует думать, что русские в эпоху Петра были только учениками Европы.

барьер, болверк, брешь, бруствер, гвардия, диверзия, дивизия,
инфантерия, кавалерия, капитуляция, корпус, лафет, фейерверк,
цейхгауз; атаковать, вербовать, штурмовать); к терминологии
физико-математической (алгебра, оптика, квинта, тер-
ция); географической (глобус, ландкарта); медицинской
(апоплексия, ганглион, ланцет, летарг, фебра, лапис, оподельдок,
перувианус, хине и т. д.); в области искусств — архитектур-
ной (архитрав, база, глиф, пьедестал, фриз) и т. д.
Во всех этих областях оказалось, разумеется, немало тоже
не выжившего отчасти из-за конкуренции других параллельных
языковых влияний, позже усилившихся (напр., немецкого за счет
польского), отчасти из-за исторической смены в самом круге
вещей и понятий, относящихся к названным сферам.
Заимствуются в петровское время слова для новых админи-
стративных понятий главным образом из Германии, становив-
шейся в это время во многом образцом полицейского государ-
ства. При перенимании их, однако, не прекращается, хотя
и слабеет, старая роль Польши, как посредницы между Россией
и Западом, чему способствуют, среди прочего, союзные отноше-
ния при начале Северной войны и польско-украинские влияния,
упрочившиеся в школе, а также латинские элементы самих
усваиваемых немецких терминов, легко напоминавшие уже об-
ращавшиеся в школе в полонизированной оболочке родственные
образования. Есть основания предполагать, напр., польское по-
средство у существительных на -ия: акциденция, амнистия,
инструкция, нация и под. и в глаголах на -овать: адресовать,
аккредитовать, претендовать, трактовать и под.
Морской словарь петровского времени одинаково отражает
(исторически документированные) пути его из Голландии и Анг-
лии. Невелико в нем участие языков немецкого (из более дру-
гих употребительных слов можно назвать, напр., лавировать,
лоцман, шлюпка), французского (абордаж, десант) и итальянского
(андривель, бригантина).
В области военного дела и его терминологии в первую
очередь влияют страны, раньше других заведшие постоянную
армию,— Франция и Германия, причем естественно, что влияние
последней часто, как и при административной терминологии, вместе
с тем сводится к передаче французского, лишь в относительно
редких случаях бывшего прямым.
Терминология наук в основном восходила к общеевропей-
ским источникам (латинскому и греческому), в тех или других
Шел активный процесс усвоения иностранной культуры. Передовая западно-
европейская судовая техника могла быть усвоена русскими лишь на базе своей
собственной судовой культуры... Русские много усваивали, потом из усвоен-
ного отбирали то, что им нужно было, что требовалось самой жизнью. Шел
сложный, противоречивый, многогранный процесс создания морского языка
с учетом всей старой, русской, традиционной судовой культуры».

чертах обнаруживая, что путь ее в Россию шел через Германию
и Польшу 1.
Приток заимствованных слов, передававших европейские поня-
тия, значительный в XVII в. уже в период, предшествовавший
реформам Петра, в первое время его преобразовательной деятель-
ности может производить впечатление- стихийного. В дальнейшем
он. умеряется, и проявляется забота о серьезном отношении
к иностранным словам, как знакам мысли. Характерно, напр.,
что важный государственный, акт — «Генеральный регламент»
(1720 г.) сопровождается, кроме объяснения в скобках отдельных
иностранных слов в самом тексте, специальным приложением —
«Толкованием иностранных речей, которые в сем регламенте»,
охватывающим 34 понятия2.
§ 4. Социальные моменты, определившие пути развития
русского литературного языка в XVII—XVIII вв.
Около XVII века слагается русская нация, и параллельно
этому процессу идет усиление языкового единства тех близких
между собою и в предшествующую эпоху элементов, которые
в едином общелитературном (книжном) языке получают, наконец,
мощное орудие развития производственного, социально-полити-
ческого и культурного.
По отношению к средним векам, эпохе Московского царства,
,«...о национальных связях в собственном смысле слова едва ли
можно было говорить в то время: государство распадалось на
отдельные «земли», частью даже княжества, сохранявшие живые
следы прежней автономии, особенности в управлении ... особые
таможенные границы и т. д. Только новый период русской исто-
рии (примерно с 17 века) характеризуется действительно факти-
ческим слиянием всех таких областей, земель и княжеств в одно
целое. Слияние это вызвано было не родовыми связями ... и даже
не их продолжением и обобщением: оно вызывалось усилива-
ющимся обменом между областями, постепенно растущим товар-
1 Н. А. Смирнов, Западное влияние на русский язык в петровскую
эпоху. Сборн. Отд. русск. яз. и слов. Акад. наук, т. 88. 1910.
Очень верную характеристику языка петровского времени и самого Петра
см. в труде акад. А. Н. Пыпина «История русской литературы», III, изд. 3,
1907 г., стр. 303—304. Обвинение Петра противниками его реформы в том,
что эта реформа принесла с собою порчу русского языка — множество ино-
странных слов, Пыпин считает «несправедливым тем, что преувеличено»...
«В конце концов это было временное брожение, крайности которого сгладились
уже у первых даровитых писателей, порожденных реформой как, например,
у Ломоносова». Из литературы ср. еще — П. О. Потапов, К вопросу о
реформе русского литературного языка в I пол. XVIII в., — Сборн. филолог.
фак. Одесск. гос. унив., I, 1910, стр. 29—39.
1 Истолковываются, напр.: Прерогативы — Преимущества; Интерес^
Прибыток и польза...; Аппробуетея— За благо приемлется; Публичные — Все-
народные; Приватные — Особые; Резоны — Рассуждения; Резолюция — Реше-
ние; Криминальное — Вина, подлежащая смерти, и т. п.

ным обращением, концентрированием небольших местных рынков
в один всероссийский рынок»1.
«...Язык, как средство общения людей в обществе, одинаково
обслуживает,— учит И. В. Сталин,— все классы общества и про-
являет в этом отношении своего рода безразличие к классам.
Но люди, отдельные социальные группы, классы далеко не без-
различны к языку. Они стараются использовать язык в своих
интересах, навязать ему свой особый лексикон, свои особые тер-
мины, свои особые выражения. Особенно отличаются в этом отно-
шении верхушечные слои имущих классов, оторвавшиеся от на-
рода и ненавидящие его: дворянская аристократия, верхние слои
буржуазии»2.
На конец XVII и начало XVIII века приходится в истории
стилей русского литературного языка заметный перелом. В это
время, чем далее всё усиливаясь, совершается в ряде жанров,
раньше выступавших в оболочке традиционного сильно церковно-
славянизированного книжного языка, отход от книжной традиции
и сближение письменного языка с живой русской речью. Харак-
терные для этого времени изменения во взаимоотношениях обще-
ственных сил позволяют понять причины сопровождающей эти
изменения интенсивной работы над новыми языковыми стилями,
способными удовлетворить в этой области потребности создающе-.
гося нового экономического, политического и бытового уклада.
До конца XVII в. носителями литературного языка в. Мо-
сковской Руси являются: 1) известная часть аристократии3 и
'служилых людей, выходцев из разных групп населения, но
с оформившимся классовым сознанием; 2) духовенство, уже
а силу своих профессиональных функций связанное с книгой
и книжной речью-, и, вероятно, 3) некоторая часть городской бур-
жуазии (ср. такие замечательные фигуры XV и XVI в., как купцы-
путешественники Афанасий Никитин или Трифон Коробейников).
Господствующий класс владеет двумя типами письменного слога:
сггборным — церковным, и практическим, очень близким к раз-
говорному— слогом приказов; в существенном то же надо пред-
полагать для письменной речи представителей буржуазии; ду-
1 В. И. Ленин, Что такое «друзья народа» и как они воюют против
социал-демократов?,— Соч., т. 1, стр. 137.
2 И. Сталин, Марксизм и вопросы языкознания, изд. «Правда», 1950,
стр. 10.
„8 Аристократия (боярство и знатнейшее дворянство), хотя уже в Киевской
Руси было положено основание ее преимущественному положению относитель-
но школы (летопись упоминает о том, что первый набор учеников, которых
князь Владимир поручил обучать прибывшим из Болгарии священникам,
составляли дети знати — «нарочитых» людей), в полной мере им никогда не
воспользовалась. Из ее среды изредка выходили выдающиеся писатели, вроде,
напр., кн. Ив. Мих. Катырева-Ростювского, но и для второй половины XVII в.
убийственным осуждением звучит известное место Котошихина: «А иные бояре,
брады свои уставя, ничего не отвещают, потому что царь жалует многих в
бояре не по разуму их, но по великой породе, и многие из них грамоте не уче-
ные и не студерованые...» (24).

ховенство же, как упоминалось, особенно после одержанной им
в начале XV в. победам— в принципе хранитель нормы церковно-
славянского языка как единственного литературного.
С начала XVI в. экономическая сила духовенства (монасты-
рей) начинает определенно осознаваться как угроза благополу-
чию служилого класса. В средине века Иоанн Грозный с тру-
дом удерживается от прямого покушения на монастырские земли,
но уже принимает после собора 1551 г. серьезные меры к огра-
ничению монастырского землевладения.
За век, отделяющий собор 1551 г. от собора 1661—1662 гг.,
осудившего патриарха Никона, церковь, растеряв в борьбе за
свои имущества значительную часть своих привилегий, превра-
тилась в орудие верхов дворянского государства, орудие, под-
чиненное светской власти, ставшей определенно над нею. В борьбе
за интересы классового государства против интересов церковных,
поскольку они расходились друг с другом, естественно, заостря-
лось и противопоставление письменной речи гражданской слогу
церковному. Это было тем естественнее, что разговорный язык
не только «низов», но и боярско-дворянской верхушки очень
резко отличался от книжного, с его южнославянской в основном
лексикой, рядом неживых форм и искусственным синтаксисом.
По свидетельству автора русской грамматики Генриха Лудольфа
для конца XVII в.\ у русских «считается правилом: говорить
по-русски, а писать по-славянски». «...Поэтому, чем более уче-
ным кто-нибудь хочет казаться, тем больше примешивает он сла-
вянских выражений к своей речи или в своих писаниях, хотя
некоторые и посмеиваются над теми, кто злоупотребляет славян-
ским языком в обычной речи». У класса, разговорная речь кото-
рого резко отличалась от одного из письменных языков, естественно,
имелись влиятельные мотивы в пользу некоторого отхода, если
не отказа, от классово менее важного, мотивы, властно заявившие
о себе, как только историческая ситуация оказалась благоприят-
ной для новых идеологических сдвигов.
В общем, господствующий класс (боярство, дворянство)
с теми элементами близких ему классовых прослоек, которые
обслуживали его интересы и вместе с ним давали им идеоло-
гическое оформление, в истории русского литературного языка
подготовлял его сильное сближение с живою разговорною речью
Москвы и близких к ней крупных городских центров (ср. кан-
целярский слог предшествующего времени, «Уложение», царя
Алексея, «Книгу о ратном строении», 1647 г., и под.)2. Наоборот,
духовенство очень мало и медленно порывало с традицией чужого
занесенного языка, и те литературные жанры, которые остава-
1 Henrici Wilhelmi Ludolphi, Grammatics russica, 1696.
2 Скрепление территориально огромного государства требовало хотя отно-
сительно единого языка его административного аппарата. Русский язык при-
казов и вообще актовый язык XVI—XVII вв. во всем существенном хорошо,
как, может быть, нигде в современной Европе, удовлетворял этой потребности.

лись его достоянием или культивировались под сильным его
влиянием, до самого XVIII в. отражают даже в том, что можно
назвать чертами развития, в существенном подражание образцам
старины. Особняком стоят в XVII в. писания протопопа Авва-
кума, который, не порывая с церковным языком, широко и на-
меренно пользуется разговорным родным, но они ведь не пред-
ставляют собою произведений, «литературность» которых ясна из
их направленности.
Как верно отмечено В. В. Виноградовым, Болыы. советск.
энц., том 49 (1941 г.), стр. 761, «расширению живой народной
струи в системе литературного языка содействовали новые демо-
кратич, стили литературы, возникавшие в среде грамотной по-
садской массы. В половине 17 в. средние и низшие слои общества
(низшее духовенство, городское купечество, служилые люди, гра-
мотное крестьянство) пытаются установить свои формы литера-
турного языка, далекие от книжной религиозно-поучительной
и научной литературы, свою стилистику, на основе которой
реалистически перерабатывают сюжеты старой литературы (ср.,
напр., повести 17 в.: «Слово о благочестивом царе Михаиле»
или «Сказание о древе златом и о золотом попугае и о царе
Михаиле, да о царе Левкасоре»). Эти новые стили литератур-
ного языка широко пользуются изобразительными средствами
и лексикой устной словесности».
Рост капиталистических элементов в России, с его потреб-
ностью в более интенсивном и широком обращении слова, и по-
тому обращении не в письменном, а в печатном виде, сильно
сокращает влиятельность и духовенства вообще, и стилей речи
духовенства, абсолютно расходящейся с практическими задачами
времени. Школьная рутина еще относительно долгое время не дает
возможности полностью осмыслить преимущества в книге разго-
ворного языка или языка к нему близкого, и в слоге так назы-
ваемого петровского времени церковнославянский язык в тех
или других частностях иногда отвоевывает себе даже позиции,
утраченные им ранее в речи старинной письменности. Во вре-
менном усилении позиций церковнославянского языка известную
роль сыграли и развившие на Москве литературную и препо-
Суровой требовательности ко всему официальному, «царскому» мог претить,
однако, диалектный орфографический разнобой, довольно широко практи-
ковавшийся в документах, разнобой, за которым иногда чувствовались, спра-
ведливо или несправедливо, остатки былой феодальной раздробленности и с
нею центробежные стремления областей скрепляемой монархии. И, вместе
с тем, нельзя было не сознавать, при общем уровне грамотности административ-
ного аппарата, что строгая орфографическая ориентация на московские навыки
письма недостижима. Характерным поэтому является законодательный до-
кумент — указ царя Алексея о том, что «будет кто в челобитье своем напишет
в чьем имени или прозвище, не зная правописания, вместо о—а или вместо а—о,
или вместо ѣ—ь, или вместо ѣ — e, или вместо и—і, или вместо у—о, или
вместо о—у, и иныя в письмах наречия, подобныя тем, по природе тех горо-
дов, где кто родился, и по обыклостям своим говорить и писать навык, того
в бесчестье не ставить».

давательскую деятельность украинские ученые, получившие обра-
зование в Киевской академии: Симеон Полоцкий (по происхож-
дению белорус), Епифаний Славинепкий, Стефан Яворский, Ди-
митрий Ростовский. Они поддержали церковнославянский язык
на Москве его юго-западной вариацией, отчасти связанной с но-
выми литературными жанрами, своей новизной и заниматель-
ностью располагавшими тем самым и к форме, в которой они
давались. Но представители печатного слова всё менее и менее
являют собою в первые десятилетия XVIII в. выразителей инте-
ресов духовенства, и словесное оформление постепенно, хотя не
без колебаний и в некоторых жанрах с грубой пестротою, начи-
нает отображать уже совершившиеся резкие идеологические сдвиги.
Язык петровского времени, при всей неоформленности
вошедших в его состав элементов, вполне заметно обнаруживает
разницу между слогом деловым — практическим, в который
церковнославянизмы попадают по инерции, по неумению заме-
нить их русскими словами, формами и оборотами, и слогом
теоретических жанров (включая сюда всё соприкасаю-
щееся с художественностью, занимательностью и под.), где цер-
ковнославянизмы продолжают еще культивироваться как при-
надлежность образцового и «высокого», отборочного. Учебная
книга, на языке которой лежит след и переводческой традиции,
связанной с церковнославянским языком, и живых потребностей
в понятности и практичности, больше, чем другие виды лите-
ратурного слога, отражает всю резкость столкновения старого
с новым. Почти полвека спустя Ломоносов своим учением о «трех
штилях» для средины XVIII в. отдаст еще дань уверенности,
что без церковнославянского наследства «и во всем российском
слове никто тверд и силен быть не может»1, но о пробившем
лля утратившей свою мощь классовой группы часе гибели и ее
диалекта уже определенно успеет оповестить сейчас же после
петровского времени другой теоретик слова XVIII в. В. К. Тре-
диаковский: «На меня, прошу вас покорно, не извольте
1 Ломоносов различал три вида слога: «высокий», «посредственный»
и «низкий». По его учению, «первый составляется из речений славенороссий-
ских, т. е. употребительных в обоих наречиях, из славенских, россиянам вра-
зумительных и не весьма обетшалых». «Средний штиль состоять должен из
речений больше в российском языке употребительных, куда можно принять
некоторые речения славенские в высоком штиле употребительные, однако
с великою осторожностью, чтобы слог не казался надутым». «Низкой щтиль
принимает речения третьего рода, т. е. которых нет в славенском диалекте,
смешивая со средними...» Высокий стиль — учит Ломоносов — естествен в герои-
ческой поэме, оде, прозаических речах «о важных материях», средний —
в драме, стихотворных дружеских письмах, сатирах, идиллиях и элегиях;
«в прозе предлагать им пристойно описание дел достопамятных и учений бла-
городных». Сфера приложения низкого — комедии, увеселительные песни, про-
заические дружеские письма, описания обыкновенных дел.
Его теоретические высказывания при этом не являются ни реакционными,
ни расходящимися с практикой его собственного творчества: как поэт и ора-
тор, он раньше показал на образцах то, чему стал учить позднее как теоретик
словесности.

погневаться (буде вы еще глубокословныя держитесь славенщизны),
что я оную [книгу] неславенским языком перевел, но почти
самым простым русским словом, то есть каковым мы меж собою
говорим». Свой выбор Тредиаковский мотивирует среди прочего
тем, что «язык славенской у нас есть язык церковной; а сия книга
мирская», что он «в нынешнем веке у нас очюнь темен и многие
его наши читая неразумеют», и, наконец, тем, что «язык сла-
венской ныне жесток моим ушам слышится, хотя -прежде сего
не толко я им писывал, но и разговаривал со всеми» (Предисло-
вие к «Езде в остров любви», переводу аллегорической повести
Tallemanťa, 1730 г.). В этом же смысле с полной определенностью
высказался он в 1744 г., давая пример «Слова», сочиненного
«...и для того, дабы самым делом показать, что истинное витий-
ство может состоять одним нашим употребительным языком, не
употребляя мнимо высокого славенского сочинения».
Еще почти целое столетие после этой декларации Тредиа-
ковского сила традиции1 и инерция условий обучения поместного
дворянства, как правило, у местного же духовенства (вспомним
хотя бы «сельского дьячка, славнейшего грамотея в околотке»,
у которого начинает свое учение «Леон» — Карамзин)2 обеспечи-
вает церковнославянизмам если не приток в литературную речь,
то известную к ним терпимость; но передвинувшийся центр инте-
ресов правящих кругов всё более ослабляет нозиции церковно-
славянской стихии, тянущей к интересам изжитым, чуждым теку-
щему дню господствующего класса, и она медленно, но вполне
определенно сдает позиции, пока, наконец, в первой четверти XIX в.
не оказывается вынужденной решительно уступить дорогу во
всех видах слога (кроме собственно-церковного и отчасти законо-
дательного) языку, сильно сближенному с разговорным.
Всё говорит за то, что «обрусение» русского литературного
языка под пером представителей дворянства и тех выходцев из
других классов, главным образом из духовенства, которые были,
вовлечены в процесс выработки нового литературного языка,
совершалось при постоянном контакте с речью крестьянскою (го-
воров центральной России). Давлению именно крестьянской речи
и с нею городской речи неграмотной массы обязан русский лите-
ратурный язык в области фонетики, напр., широким переходом k
произношению подударного e перед твердыми согласными как ё.
Никакого не может быть сомнения, что само дворянство не
1 О специальных мотивах, поддерживавших ее, см. в § 7.
1 Любопытно в этом отношении, что в 1820 году известный писатель
П. А. Вяземский пишет А. И. Тургеневу: «Сделай милость, пришли мне хоро-
шую русскую азбуку. У меня есть, здесь одна, в которой первые слова, по коим
начинают учить складам: пре-по-жан, утреннюю и какое-то: не-пщу ют.
Есть ли средство набивать голову робёнка такими словами? Вот об этом не
думают ваши училищные Правления. После таких азбук удивительно ли,
что наши барские дети безграмотны?.. Надобно невежество колотить с ног до
головы, от Кутейкиных до Магницких, от азбук до манифестов...» (Остафьевск.
архив кн. Вяземских, II, 1899, стр. 103).

представляло собою по языку вполне однотипной массы: уровень
образования его был далеко не одинаков, и, напр., на дворянских
уездных съездах второй половины XVIII в. могли как равные
разговаривать друг с другом неграмотные помещики типа Ско-
тининых и высококультурные люди — единицы типа Новикова.
Многочисленную середину составляли грамотные, но в боль-
шинстве малообразованные служилые дворяне с речью, во мно-
гом близкой к местным крестьянским говорам. Их речь, видимо,
не шаржируя, а отражая с усмешкой типичное, воспроизводят
новиковские «Письма к Фалалею» в «Живописце». Слог «Трифона
Панкратьевича» и жены его «Акулины Сидоровны» пестрит ча-
стицами, не получившими доступа в письменную речь образо-
ванного дворянина: «То-то была воля-та». «Нет-ста, кто што ни
говори, а старая воля лучше новой». «Хлеб-ат мы и здесь едим».
«Норовок-ат у него ... чертовской». «Ех, перевелись-ста старые
наши большие бояра» и под. Лексику областного диалекта отра-
жают фразы его и других членов семейства, вроде: «А вина, бы-
вало, кури сколько хочешь, про себя сколько надобно, да и
продашь на сотню места». «Живут себе да и гадки не мают».
«Что ты ето... накудесил». «У меня образов-то и своих есть
сотня места». «Кому жить, Фалалеюшка, так будет притоманно
жив». «А буде . не угодно, то хоша туда просись, куда я тебе
присоветую». Ср. и из морфологии: богаты (им. мн. ч.) и под.;
вульгарными же были для XVIII в.: ведиотся, мениотся, спа-
сиотся и под. (=ведётся, минётся и т. д.)1.
Надо принять при этом во внимание тот факт, что изображе-
ние крестьянской речи в художественной литерагуре XVIII века,
как указывают П. Н. Берков, Изв. АН СССР, Отд. лит. и яз.,
1949, VIIIx, стр. 43 и П. С.-Кузнецов, «Русский язык в школе»,
1951, №2, стр. 72, не лишено большой степени условности: в речи
того самого персонажа иногда объединяются черты различных гово-
ров — северных и южных, например, северная частица -am и аканье.
Речь крестьянства, хотя ее старательно и противопоставляли
барской, в период отрешения от церковнославянщины являлась
естественным союзником нового литературного языка2.
1 К мелкопоместному дворянству, как к малокультурному слою населения,
Сумароков относится явно пренебрежительно: то, что говорит Ниса в его ко-
медии «Рогоносец по воображению» (1769 г.), несомненно, выражает оценку
самого автора: «...должно еще ожидати такова жениха, которой будет говорить
«чаво табе, сердецуско, надать? байста со мной» и другия подобные етому
крестьянский речи. Да и сами-то мелкие дворяня несносны: я не о всех говорю;
есть довольно хороших между ими людей; а по некоторой части дуются, как
лягушки, и думают только о своем благородстве, которое им по одному имени
известно, и чают о своих крестьянах то, что они от бога господам на поругание
себе созданы. Нет несносняе той твари, которая одною тенью благороднова
имени величается и которая, сидя возле квашни, окружена служителями в лап-
тях и кушаках и служительницами босыми и в сарафанах, боярским возно-
сится титлом».
2 Не следует, однако, думать, что народная речь оставалась сама всё время
свободной от влияния церковнославянизированного языка общественной

Мы не знаем деталей процесса выработки разговорной koiriŽ
верхов русского общества послепетровского времени, но совер-
шенно ясно хотя бы из того, как не свободны даже от узких диа-
лектизмов русские писатели до самой второй четверти XIX в*,
что их живая речь и, конечно, вообще речь их класса не оста-
валась чуждой влиянию окружающей их в их поместьях речи
крестьянской. Не только «Трифон Панкратьевич» и «Акулина
Сидоровна» пользуются словами, слышанными от их же кре-
постных, но даже в стихотворный слог, незаметно для авторов-
аристократов, проникают крестьянские слова, явно не прошед-
шие еще через пользование широкого круга дворянства1.
Как ни крепки еще материальные и идеологические позиции
дворянства в XVIII в., рост капиталистической техники и по-
требности администрирования принуждают его значительно рас-
ширять круг людей, причастных к требующим обладания пись-
менной речью знаниям и умениям2.
Дворянству в течение XVIII в. становится всё труднее убе-
дительно даже для себя самого обосновывать свое умственное
и моральное превосходство над этими выходцами из «подлых»
слоев, так как не раз, когда приходится, говоря словами
Кантемира, «потереться на оселку», слишком явно бросается
в глаза, что величаться-то собственно нечем. Несколько деся-
тилетий в области языка видимость превосходства еще обеспе-
чивается культивированием как специально дворянского языка—
французского («русские аристократы одно время ... баловались
верхушки. Нет никакого сомнения, что в народную массу просачивались слова
и формы, первоначально не бывшие русскими (причастия, церковнославянизмы
вроде €прах его возьми», сладкий, время и мн. др.). Их распространенность
говорит и о давности подобного влияния, и о его силе.
* Ср.: материал, приводимый Б. Ф. Будде, Очерк истории совр. р. лит.
яз., стр. 66 и дал., и В. В. Виноградовым, Очерки по истории русск.
литер. языка XVII—XIX вв., 1934, стр. 110, и такие примеры, как: Колико
мы не нарохтимся один другого выше стать... (И. Долгор., Камин в Пензе);
ср. области, (моек., яросл.) норохтиться — «намереваться, порываться».
8 Вот, напр., любопытные строки из «Инструкции дворецкому Ив. Немчи-
нову о управлении дому и деревень...», в которых отражены и потребность
в грамотных людях, и забота помещика, чтоб их не было слишком много и уче-
ние их не вышло бы за пределы непосредственной для самого помещика пользы:
«... при том же всеми образы надо трудиться, чтоб было в деревнях по нескольку
человек умеющих грамоте, в чем состоит крайняя нужда. Того ради конюховых
детей вместе всех учить, и естли у конюхов мало, то брать из крестьян сирот;
буде же сирот не сыщется, то брать и у отцов, токмо у таких, которые семья-
нисты, а так бедны, что с нуждою и со скитаньем по миру питаются; изо всех
деревень выбери ныне десять человек, чтоб не гораздо малые были, а имянно
от осми лет до двенадцати, и раздай священником, и вели учить их грамоте;
а понеже им во дьячках не бывать, того ради надобно, чтоб только знали силу
складов; для того вели учить прежде по новоизданным азбукам... а потом,
не уча часослова, велите учить псалтирь, и когда которой хотя и недоуча всей
псалтири, а совершенно познает слог, отдавай в Москве учить хорошим писцам:
из сего польза та, понеже у нас в деревнях своих писцов нет, то которые годны
будут—отдавать в дерепни прикащикам для записок, а протчие годятся учить
ремеслу, какое в селе потребно будет».

французским языком при царском дворе и в салонах. Они ки-
чились тем, что, говоря по-русски, заикаются по-французски,
что они умеют говорить по-русски лишь с французским акцен-
том»— И. В. Сталин)1, но именно русская литературная речь
послепетровского времени — и деловая и художественная — едва ли
не в одинаковой мере является достоянием и дворянства и разно-
чинцев, правда, еще слишком от него зависимых идеологически.
Писатели, вышедшие из непривилегированных классов, и к ним же
относящиеся читатели и зрители, наряду с дворянством, начи-
нают определять в XVIII в. характер развития литературного,
языка. Сумароков, еще иногда отдававший дань дворянской
спеси («Потребен барский ум и барская расправа»), тяготясь
гнетом сверху и ища успеха у широкого круга читателей и зри-
телей, произносит слово «публика». Кого он имеет в виду, не
нужно и догадываться, хотя его предисловие к трагедии «Димит-
рий Самозванец» (1771 г.), где он высказывается по поводу
«публики»,— выразительный образец, как еще трудно ему даже
на закате дней порвать полностью со взглядами своего класса
и как, делая шаг вперед в сторону признания значения этой
«публики», он сейчас же вынужден снова отступать назад. «Дво-
рянин! великая важность!» — бросает он и гневно говорит
о «несносной дворянской гордости, достойной презрения и пору-
гания»2. Защищая, видимо, именно свою «публику», он доказы-
вает, что она не заслуживает названия «подлого народа» («ибо
подлой народ суть каторжники и протчие презренные твари,
а не ремесленники и земледельцы»), и, соглашаясь на название
ее чернью, решительно протестует однако против «глупого по-
ложения», что «разумный священник ... естествослов, астроном,
ритор, живописец, скульптор, архитектор и пр. ... члены черни»,
так как «истинная чернь суть невежды...»
Своим колебанием между желанием иметь на своей стороне
«вкус Княжичей и Господичей московских» и похвалы москов-
ской «публики» вообще Сумароков, при некоторой расплывча-
тости своих высказываний, с полной выразительностью обна-
руживает совершившуюся смену в потребителе литературы и то
1 Вот почему, напр., талантливому мальчику, впоследствии великому
артисту Щепкину дается возможность учиться вообще, но для него решительно
заказан класс с французским языком.— С полною классовою прямолинейностью
преимущества иностранных языков для дворянина обосновывает для начала
XVIII в. «Юности честное зерцало»: «Младые отроки должны всегда между
собою говорить иностранными языки, дабы тем навыкнуть могли: а особливо
когда им что тайное говорить случится, чтоб слуги и служанки дознаться не
могли, и чтоб можно их от других незнающих болванов распознать: ибо каж-
дый купец товар свой похваляя продает как может» (27).
1 Выпады такого рода в это время еще не кажутся опасными и не пресле-
дуются, подобно тому как разрешаются, напр., транспортируемые из Франции
сентенции: «Основатели Империй или Государств должны утверждать власть
больше свою на любви своего народа и своих воинов, нежели на любви дворян-
ства» (Энциклопедия 1763 г., перевед. И. Приклонским) и под.

направление, к которому эта смена должна была привести, де-
мократизуя язык образованной части дворянства.
Оставаясь всю свою жизнь выразителем дворянских настрое-
ний, Сумароков вместе с тем определенно стоит на позициях
для своего времени прогрессивных, образующих параллель идео-
логии дворянских верхов с их культом «просвещенного абсолю-
тизма». Дворянин потому дворянин в понимании Сумарокова,
как и в понимании А. Д. Кантемира, что он лучше других —
способнее, умнее, обладает «благородством», т. е. суммою опре-
деленных высоких черт нравственного порядка («Не в титле —
в действии быть должен дворянином»), и тем самым служит не
только себе, но и подвластным ему, «опекаемой» им массе. Эта
позиция «служения», хотя еще и очень далекая от настроений
даже будущего «кающегося дворянина», в области литературной
формы в широком смысле позволяет ему иначе смотреть на пыш-
ность ломоносовской школы,— в его поле зрения более широкий
круг чувствований, охват его «гражданских» настроений шире,
и риторичности и искусственному пафосу ломоносовского слога
он убежденно противопоставляет возможную «благородную» про-
стоту своего языка. Указывают,—и, повидимому, справедливо,—
что Сумароков, как представитель своей классовой группы —
среднепоместного дворянства,— выступил защитником прав лич-
ности, прав дворянина развиваться и быть не только тем, чем
хотелось видеть его верхам — власти, и в этой борьбе q оли-
гархией верхов за права индивидуальности он, естественно, ища
себе союзников в массе, оказался и поборником известных де-
мократических тенденций, хотя, по условиям времени, и невы-
держанных и противоречивых. Исторически ему пришлось пре-
одолевать напыщенное и индивидуально-неуклюжее. В борьбе за
эстетичное в естественном он отстаивал свое писательское лицо
и, вместе с тем, прокладывал путь великим мастерам конца XVIII
и начала XIX в. Последние, правда, не могли последовать за
Сумароковым в его рассудочном, полемически заостренном отри-
цании всякой украшенности речи1—• тенденции, разрушитель-
ной для художественности вообще,.— но что в преодолении ходуль-
ного, «пухлого» в русском слоге XVIII в. именно он сыграл очень
большую роль, вряд ли можно сомневаться.
1 Слова «О прекрасные богини, Три прелестные девицы! И меня вы научите
Простотою украшаться» (Ода анакреонтическая к Елис. Васил. Хераськовой,
1762 г.) были выражением его поэтической программы. Эта же установка
совершенно определенно выражена в его «Епиграмме 4b (IX том «Полного
собрания всех сочинений»): «Которыя стихи приятняе текут! Не те ль, которыя
приятностью влекут, И шествуя в свободе, В прекрасной простоте, А не в
сияющей притвооной красоте, Последуя природе, Без бремени одежд в пре-
лестной наготе: Ііе зная ни пустова звука, Ни не согласна стука? А к етому
большой потребен смысл и труд. Иль те которыя хоть разуму и дивны, Но
естеству противны? Пузырь всегда пузырь, хоть пуст, хотя надут».—Об этом
подробно в книге П. Н. Беркова — «Ломоносов и литературная полемика
его времени, 1750—1765», Л., 1936.

Особое место в истории русского художественного языка за-
нимает его связь с художественным языком устной народ-
ной словесности. Известно влияние народной лирической
поэзии, напр., на теорию тонического стихосложения Тредиа-
ковского, который, правда, еще считаясь с отношением к кре-
стьянству своих современников, просит читателя: «Не зазрить
меня и извинить, что сообщаю здесь несколько отрывченков от
наших подлых, но коренных стихов», или на Сумарокова,
который в своих поисках новых форм охотно подражает образцам
народной лирики.
Но привлечение устной народной словесности, как отражение
интереса к «коренному», к национальному, которое приходилось
искать не в речи верхов, всё время подвергавшейся иностранным
влияниям, а в продуктах творчества, приписываемых народной
массе, не оказалось ни в это время, ни после влиятельным средством
переплавки литературного языка. Язык устной народной сло-
весности был и остался в истории русской литературы жанро-
вым, предметом подражания почти исключительно в тех видах
художественного слова, которые тесно соприкасались с самой
тематикой исторически отложившегося в виде определенных сти-
лей народного творчества.
Обращая время от времени свой взгляд к крестьянской речи
как к источнику, который может помочь в преодолении трудно-
стей создания нового художественного языка, первые деятели
послепетровской литературы не могут однако не проявлять за-
боты о классовых позициях языка, принципиально в это время
не претендующего еще, по крайней мере с достаточной опреде-
ленностью, на роль общенационального. На заре своей деятель-
ности Тредиаковский (речь о чистоте русского языка, читанная
в 1735 г.; переиздана с некоторыми изменениями в 1752 г.) вы-
нужден, намечая пути совершенствования языка, указать как
на образцы для него — язык двора (Аннинского!) «в слове уч-
тивейшего и великолепнейшего богатством и сиянием», «благо-
разумнейших ... министров и премудрых священноначальников»
и «знатнейшего и искуснейшего благородных сословия», так как
иного имеющего свой голос «общества» в это время еще нет
и художественная литература целиком зависит от вкуса и про-
извола дворянской верхушки. «Публика» со своими вкусами,
о которой упоминает Сумароков в предисловии к «Димитрию Са-
мозванцу», нарождается медленно. Господствующий класс от
литературного языка требует в начале XVIII в. главным образом
«пышности», и этим его требованиям отвечают и Ломоносов, до
конца своих дней видевший в риторике рассудочную опору именно
тех приемов, которые ему представлялись направленными к эф-
фекту «пышности», и молодой Сумароков, пересаживая на рус-
скую почву идеи теоретика французских дворянских верхов:
«Слова, которые пред обществом бывают, Хоть их пером, хотя
языком предлагают, Гораздо должны быть пышняе сложены,

И риторски б красы в них были включены» * Проблема свободного
от вульгаризмов литературного языка возникает сейчас же, как
появляются в литературе XVIII в. отчасти пересаженные с Запада
«высокие» художественные жанры. Боязнь вульгаризации, имеющая
свои классовые корни в русской почве и культивируемая под клас-
совым же западноевропейским влиянием, заставляет тщательно
взвешивать допустимость тех или других слов в определенных
родах литературы (иногда при полной неразборчивости в других),
и Сумароков, напр., осуждает в оде Ломоносова чудился («И с тре-
петом Нептун чудился») как «слово самое подлое, и так подло,
как дивовался». Фигурирующее позднее даже как пример в грам-
матике Ломоносова «грамотка» («Написав я грамотку, посылаю
за море») в «Епистоле о русском языке» (1748 г.) Сумарокова
характеризуется как слово простонародное («Письмо, что гра-
моткой простой народ зовет»); осуждается им у Ломоносова
с этой же точки зрения что в значении «который» и т. п. Тредиа-
ковский, в теоретических высказываниях о языке первона-
чально более демократичный, чем Ломоносов, резко, однако, вы-
ступает против его во многом открывающего путь народным
влияниям слога: «Он красотой зовет, что есть языку вред, Или
ямщичий вздор, или мужицкий бред», а в критической статье
о Сумарокове (1750 г.) старается доказать низкие качества языка
последнего, как открывающего широкий путь просторечию.
§ 5. Роль в обновлении литературного языка в XVIII в.
новых литературных жанров.
Начало работы над живым русским художественным
языком хронологически совпадает с отражением впервые на рус-
ской почве французского литературного влияния. Конечно,
не только причинами биографического характера нужно объяснить
выступление Тредиаковского против исключительной роли гре-
ческого и латыни и подчеркнутое в нем восхваление француз-
ского языка: «Однако и сей [латинский], равным образом, столь-
ко ж непристойно величается сим именем2: обличает его спесь
Английской, показывает чванство его Италиянской, доносит на
тщеславие его Немецкой, но сильнее всех доказывает его в том
гордость Французской». Выступление Тредиаковского было одним
из первых выражений осознанной потребности порвать вообще
с источниками образованности схоластической (в том числе, ви-
димо, с традицией латино-польско-украинской, этой западной
прививкой к старому идеологическому стволу церковнославянской
письменности) и перейти к восприятию других уже заявивших свою
силу словесных культур: то, что говорилось о правах языков,
фактически имело в виду новые литературные жанры8.
1 Епистола о русском языке (1748 г.).
8 Будто он «есть и начало, и основание, и верьх всех наук и знаний»,
в «Слово о богатом, различном, искусном и несхотственном витийстве», 1745.
— Это обновление жанров не оказалось в дальнейшем, однако, ни резко-

Преодолев прежнее подражание греко-болгарским, после —
латино-польским образцам, русская литература и ее язык должны
были стать на некоторое время на новый путь подражания.
Что этот именно путь был тем, который предстоял «начина-
телям» (так прямо и говорил о своем поколении Тредиаковский:
«Впредь твердо надеюсь, малый, узкий и мелкий наш поток, на-
полнився посторонними струями, возрастет в превеликую, про-
странную и глубокую реку. Довольно с нас ныне и сея единыя
славы, что мы начинаем»1), сознавалось с полной определенностью.
Русский язык, по мнению Тредиаковского, как и другие
европейские, сумеет доказать свои права сравнительно с класси-
ческими, «ежели сперва многие переводы с других языков
и начнет, и совершит, и сим образом пословия своего сочинения
вычистит, а при всем том, многие и различные вещи именами на-
зывая, богатое изобилие слов получит».
Три первых практических деятеля новой художественной ли-
тературы (Тредиаковский, Ломоносов и Сумароков)2 отдают дань
разным иностранным литературно-языковым влияниям.
Принципиального значения не имеет, что наряду с провод-
никами главным образом французского влияния Тредиаковским
и Сумароковым путь новым жанрам прокладывает превосходя-
щий их талантом Ломоносов, тяготеющий к немецкому (в своем
художественном творчестве —к поэзии Гюнтера, в теоретических
концепциях — к Готтшеду): германское влияние этого времени
само по себе является в большой мере передатчиком французского
и так же, как и последнее,— и в этом существо дела,—несет с
собою новые литературные жанры, как такие, которые
требуют культуры иного, не традиционного книжного языка.
§ 6. Работа над художественным русским языком Ломоносова
и его современников.
Никакая теория не могла бы конкретно указать в это
время, какой именно язык нужен для того исторического сдвига,
которого требовала совершавшаяся смена жанров. Гениальная
интуиция Ломоносова и талант Сумарокова с успехом разрешили
поставленную временем задачу. Ломоносов, а за ним и рядом
новаторским, ни выдержанно-галломанским.— Что литература ближайшего
времени еще во многом не порывает с украинско-церковнославянским насле-
дием XVIІ—XVIiI вв., ясно, напр., из того, насколько русская ода 30-х и 40-х
годов связана с подобными произведениями украинских писателей XVII в.,
насколько распространенные стихотворные обработки псалмов и Библии про-
должают приемы юго-западной школы и в какой мере в своих шуточных произ-
ведениях Сумароков остается зависимым от образцов этого жанра, культиви-
ровавшегося в интермедиях народного театра петровского времени.
1 Речь «О чистоте российского языка», 1735 г.
2А. Д. Кантемир (1709—1744) — хотя и очень яркое литературное
явление — писатель, в свое время не печатавшийся и оставшийся без прямого
влияния на последующую литературу.

с ним, Сумароков, нашли для своего языка живую опору в раз-?
говорных элементах столичной дворянской речи и наиболее куль-
турных столичных же людей, обнаружили для^ своего времени
недюжинное чутье в отношении того, что является педантством,
школярщиной в письменных стилях, через выучку которых им
пришлось в свое время пройти, и каждый по-своему дали своей
поэтической речи преобладающий русский тон. Характерно, что
путь, избранный Ломоносовым практически, по всем данным
хронологии (перевод оды Фенелона «На уединение» сделан Ло-
моносовым в Марбурге в 1738 г., ода «На взятие Хотина» им
написана там же в 1739 г.), не мог быть результатом прямых
влияний дворянской среды, с которой студент Ломоносов (1731—
1736 гг.; с 1736 по 1741 г. Ломоносов жил за границей) не был
ни по своему происхождению, ни по условиям жизни этого вре-
мени в близком общении. Имея с детства разговорную основу
в родном наречии1, Ломоносов, видимо, в результате живого
контакта с разными городскими слоями Москвы и Петербурга
перерабатывал свой язык в направлении городской koině, но,
естественно, осложняемой необходимыми для письменного языка
усвоенными им через школу традиционными элементами, отно-
сящимися главным образом к специфически культурным поня-
тиям. Важно при этом отметить, что VIOMOHOCOB очень рано ос-
мыслил для себя избранное им практически направление: об
этом свидетельствуют и его пометки на принадлежавшем ему эк-
земпляре «Нового и краткого способа к сложению стихов» Тредиа-
ковского (около 1736 г.) и его «Письмо о правилах россий-
ского стихотворства» (около 1739 г.) с положением об употреб-
лении «собственного и природного», хотя решительность его
практики в этом отношении всё-таки явно опережает значительно
более консервативную, очень еще оглядывающуюся на старосла-
вянский язык его теорию.
Было бы несправедливо по отношению к Ломоносову в пер-
вую очередь, в меньшей мере к Сумарокову — недооценивать
идеологических моментов, которые определили выбор ими новой,
русской языковой основы художественного слова. Общие высо-г
кие моральные свойства натуры Ломоносова и многие черты
принципиальности в неуравновешенном и до болезненности само-
любивом Сумарокове позволяют понять, как в этих людях, умев-
1 Специальное описание его см. в труде А. Грандилевского:
«Родина Михаила Васильевича Ломоносова. Областный крестьянский говор»,
Сборн. Отд. русск. яз. и слов. Акад. наук, LXXXIII, 1907.
Замечание П. И. Житецкого, К истории литературной русской
речи в XVIII в.,— Изв. Отд. русск. яз. и слов., VIII (1903), кн. 2, стр. 1, что
«литературная речь, созданная Ломоносовым, не мыслима без этимологической
основы, которая навсегда осталась в ней, как руководящее начало, преобладаю-
щее над живыми говорами» в основном, однако, справедливо и сохраняет
свое значение важного ограничения к тому, что касается живой стихии языка
его и его последователей.

ших ценить полезное и возвышенное в чужом, творческим дви-
гателем оказалась привязанность к родной речи.
Ее права энергично защищает при всех случаях и Тредиа-
ковский. В своей уже упомянутой, напр., речи—в «Слове о богатом,
различном, искусном и несхотственном витийстве» 1745 г. он, не-
сомненно с искренним убеждением, заявляет: «Чего ради, понеже
все представленное выше за благопотребно рассудилось разуметь
в рассуждении нашего наиславнейшего, наипонятнейшего и наи-
храбрейшего Российского Народа, для чего бы ему следуя смот-
реть на толь многие и толико славные Народы, как древние,
так и нынешние, а все премудрые, и к получению пользы,
и к прославлению своего имени, и к произведению всех наук,
и к восприятию похвал, я прежде всех искренно не советовал?
Да приложит токмо труд, увидит, увидит он вскоре, колико
его язык, который также есть и мой, и обилия, и сил, и кра-
сот, и приятностей имеет».
Замечательно, что Сумароков, много потрудившийся над при-
общением русского читателя к жанрам современной француз-
ской литературы, является, вместе с тем, автором страстной по
чувству и. стилю статьи в защиту чистоты русского языка —
«О истреблении чужих слов из русского языка». «Восприятие
чужих слов,— пишет он,—а особливо без необходимости, есть
не обогащение, но порча языка... Честолюбие [смысл — «чувство
чести»] возвратит нас когда-нибудь с сего пути несумненного за-
блуждения: но язык наш толико сею заражен язвою, что и те-
перь уже вычищать ево трудно; а ежели сие мнимое обогащение
еще несколько лет продлится, так совершенного очищения не
можно будет больше надеяться... Греческие слова введены в наш
язык по необходимости и делают ему украшение, а Немецкие
и Французские нам ненадобны, кроме названия таких животных,
плодов и протчего, каких Россия не имеет... Ради необходимости
многие Греческие слова стали быть словами всем языкам общими.
И тако восприяты Греческие слова присвоены нашему языку
достохвально, а Немецкие и Французские язык наш обезобра-,
живают». Отдав умеренную дань временной исторической необхо-
димости учиться у другого народа, патриотически настроенный
русский человек и чувствовал, и провозглашал в качестве оче-
редной задачи дальнейшее обращение к внутреннему речевому
фонду родного языка, мощь и достаточность которого на даль-
нейших путях культуры он и сознавал, и высоко оценивал. Фи-
лологические аргументы Сумарокова (см. и другую его статью —
«О коренных словах Русского языка») нередко наивны (их, среди
другого, привлек не к пользе защищаемого им дела А. С. Шиш-
ков), но здоровое зерно его настроений несомненно, и он сам
больше, чем кто-либо другой, показал, как возбуждения, иду-
щие извне, могут быть подчинены живой стихии родного языка.
Художественный слог, над которым работали Ломоносов
и его современники, хотя и создавался ими в основном интуи-

тивно,— уже при первых шагах новых жанров сделался пред-
метом ревнивой, часто несправедливой и личной, но толкавшей
ô сторону углубления теории, языковедческой критики. Пример
Франции с ее Буало, с ее имевшей громадные притязания в обг
ласти критики и грамматики Академией постоянно являлся перед
глазами русских ее учеников, первых в России адептов француз-
ского классического стиля, и зачастую — в очень еще несовершен-
ной форме. Эти авторы переносили к себе на родину, наряду
с примерами прямого подражания художественным образцам,
оправдавшее себя во Франции «ухаживание» за словом — рассу-
дочно-разборчивое к нему отношение. Нужно отметить как зна-
мение времени, что уже в 1735 г., т. е. хронологически на по-
роге появления в литературе Ломоносова, при Академии наук
возникает «Российское собрание» с задачей заботиться «о допол-
нении российского языка, о его чистоте, красоте и желаемом
потом совершенстве».
От времени ожесточенно друг с другом споривших Ломоно-
сова, Тредиаковского и Сумарокова до самой второй четверти
XIX в. писателями вырабатывается лексическая норма,
и с нею рядом, естественно, осуществляется запрет тех или дру-
гих слов, как диалектных, «неприличных» для авторской речи.
Если в число отвергавшихся, исключаемых из литературного
употребления больше всего попадало при этом северных лекси-
ческих элементов, то, конечно, дело здесь не только в старении
наследства ломоносовской речи, диалектная окраска которой воз-
буждала недовольство уже и его современников, а прежде всего —
в ослаблении роли северян в Москве и усилении в ней притока
населения с юга.
Многие думают, что частично источником нового художе-
ственного языка мог быть уже имевший длительное существова-
ние и близкий к разговорному, ясный и простой слог учреж-
дений-приказов. Его значение в истории русского литературного
языка не следует, однако, преувеличивать: бедный лексически,
однотонный по содержанию, лишенный, кроме моментов официаль-
ного холопства, всякой другой эмоциональности, не пользующийся
никакой репутацией изысканности и даже отдаленно не претен-
дующий на нее, он, конечно, ничьего внимания при разрешении
задачи о слоге для изящной литературы к себе не привлек. Его
традиция продолжается и дальше, но в той именно сфере,
которую он обслуживал искони,— слог канцелярии долгое время
остается на его грамматических и стилистических позициях1,
1 Ср., напр., слог доклада 1733 г., мало чем отличающийся, если не считать
новых названий должностей, от того, как писали в XVII в.: «... А кто потребны
будут имены, о том ему, ген.-майору, подать именную роспись. И по силе оного
именного ее и. в-ва указа конюшенной канцелярии служители разбираны,
из которых по разбору его, ген.-майора и ген.-адьютанта, явилось из кан-
целярских служителей к делам годных канцеляристов три, подканцелярист
один, копиистов восемь, итого двенадцать человек, а прочие, за старостию
и за болезньми, а другие за незнанием в делах и за пьянством негодны...»

в дальнейшем, впрочем, ухудшаясь: живое в языке приказов
времени царей Михаила и Алексея становится в послепетров-
ское время архаизмами, культивируемыми в духе приемов бюро-
кратизма, уже имеющего, в отличие от предшествующего вре-
мени, от кого снизу отделяться письменным языком: грамотеев
среди массы становится все больше; к тому же к этим архаиз-
мам присоединяются новые, сознательно вводимые для специа-
лизации канцелярского слога (я/со, понеже и под.).
§ 7. Временное усиление церковнославянских элементов
в сороковых и пятидесятых годах XVIII в.
Обновление жанров в тридцатых годах XVIII в. и после
в целом имело следствием обновление языка художественной ли-
тературы (поэзии), приближение его к русскому за счет по край-
ней мере наиболее обветшавших элементов церковнославянского.
Уже, однако, те самые сороковые — пятидесятые годы, когда
Ломоносовым создаются блестящие образцы поэтического стиля
на русской основе, характеризуются тенденцией вернуть церков-
нославянскому языку, хотя отчасти, значение, принадлежавшее
ему раньше. Полностью о возврате к нему и в это время гово-
рить не приходится, но пиетет по отношению к старинному
языку возрождается вместе с национально-окрашенными настрое-
ниями, ищущими пищи.в идеализируемом прошлом. Защита ра-
ционального, прямая или прикрытая, становится заметным мо-
тивом у писателей, особенно с пятидесятых годов, когда роль
иностранцев на верхах уже встречает известный отпор со сто-
роны представителей русской аристократии, а э области языка
национально-окрашенные настроения имеют следствием, наряду
с отталкиванием от иностранного (более или менее определенными
пуристическими тенденциями)1, возрождение вкуса к церковно-
славянскому как к «своему»2, удовлетворяющему, по понятиям
времени, не только требованию оставаться в пределах «родного»,
но и классовому стремлению — чтобы это родное вместе с тем
не было «подлым», а питало бы «высокие» настроения. Не все,
конечно, деятели художественного языка этого времени одина-
ково отразили на себе новые тенденции, но навстречу им охот?
1 Ср. сатирические намеки на немецкую структуру речи Ломоносова и на
нерусские обороты Тредиаковского в «Епистоле о русском языке» Сумарокова
(1748 г.): «Один, последуя несвойственному складу, Влечет в Германию Рос-
сийскую Палладу... Другой, не выучась так грамоте, как должно, По-русски,
думает, всево сказать не можно, И взяв пригоршни слов чужих, сплетает речь
Языком собственным, достойну только сжечь».
В басне «Порча языка» (1769 г.) Сумароков поучает: «Вовек отеческим
языком не гнушайся, И не вводив него Чужого ничего, Но собственной своей
красою украшайся».
2 Ср. негодующее замечание Сумарокова в «Епистоле о русском языке»
(1748 г.): «Не мни, что наш язык не тот, что в книгах чтем, Которы мы с тобой
не Русскими зовем. Он тотже, а когда б он был иной, как мыслиш, Лишь только
от того, что ты ево не смыслиш, Так чтож осталось бы при Русском языке?»

нее пошли те именно (Тредиаковский, Ломоносов), кому в годы
своего обучения пришлось пройти через серьезную работу над
усвоением церковнославянского.
В «Письме, в котором содержится рассуждение о стихотворе-
нии, поныне на свет изданном от автора двух од, двух трагедий
и двух епистол» (1750 г.) Тредиаковский, начинавший
с отрицания «славенщизны», жестоко критикует Сумарокова за
допускаемое им просторечие (ср.: «у Автора и сельское употреб-
ление есть правильное и красивое»; он «многие речи составляет
подлым употреблением») и корень зла видит в недостаточном
знакомстве его с церковнославянским языком: «Толикие недо-
статки и толь многие как в речах порознь, так и вообще в со-
чинении, проистекают из первого и главнейшего сего источника,
именно же, что не имел в малолетстве своем Автор довольного
чтения наших церковных книг, и потому нет у него ни обилия
избранных слов, ни навыка к правильному составу речей между
собой».
На позиции обязательного знакомства с церковнославянским
и его использования стоит и Сумароков (ср. его «Епи-
столу о русском языке», 1748 г.), но он настаивает на критическом,
рассудительном использовании наследия старины: «Имеем сверьх
того духовных много книг. Кто винен в том, что ты Псалтыри
не постиг, И бегучи по ней, как в быстром море судно, С конца
в конец раз сто промчался безрассудно? Коль еще, точию обы-
чай истребил, Кто нудит, чтоб ты их опять в язык вводил?
А что из старины поныне неотменно, То может быть тобой по-
всюду положенно».
С полной определенностью и для своего времени с большою
силою через несколько лет (в 1757 г.) М. В. Ломоносов
старается обосновать в трактате «О пользе книг церковных
в Российском языке» высокое значение церковнославянского языка,
особенно для героической поэмы и прозаических речей «о важ-
ных материях», проверяя его силою созданных им образцов.
В большей или меньшей мере дань этому убеждению, высказан-
ному Ломоносовым, отдают и второстепенные писатели этого
и ближайшего времени.
§ 8. Развитие в XVIII в. жанров, сближающих литературный
письменный язык с разговорным.
При охране и заботе об отборочном в художественных жан-
рах, обслуживающих классовые позиции верхов (ода, героиче-
ская поэма и под.), лексике бытовой, просторечию и даже вы-
ражениям грубым был открыт широкий путь в течение всего
XVIII в. в жанрах полемических, юмористических и так или
иначе сближавшихся с ними. Эти же жанры сообщали уже
в «ломоносовский» период языку ту близость к разговорной речи,
которая расшатывала чужеземную рамку его традиционного син-

таксиса. Если комедии А. П. Сумарокова в отношении лек-
сики и не представляют собою важного этапа, как произведения
с точки зрения литературной слабые, то намного значительнее
в этом отношении роль его «Притчей», оказавших свое влияние,
не говоря об А. А. Ржевском и других непосредственных
учениках Сумарокова, на таких мастеров басни последующего
поколения, как И. И. Хемницер и И. А. Крылов. Чем могла
быть русская сатира уже во второй четверти века и что несла
она с собой для развития лексики, показали замечательные про-
изведения этого рода А. Д. Кантемира, хотя и оставшиеся
в свое время достоянием узкого круга, но уже бывшие, несо-
мненно, многообещающим «знамением времени». Шутливые и поле-
мические стихи Ломоносова — крупное явление уже не только
в новой лексике, но и в истории, выработки нового, освобож-
дающегося от чужеземных влияний синтаксиса. В литературном по-
колении, пришедшем на смену ломоносовскому, жанры, обещав-
шие обновление художественного языка, его большее разнообразие
и демократизацию, дают и цвет и плод исключительной яркости
и сочности. Д. И. Фонвизин создает прозаическую комедию
с богатым языком «низких» характеров, В. В. Капнист —
стихотворную, местами афористически яркую «Ябеду»1; басню
представляет остроумный, мастерски владеющий близким к быто-
вому диалогом И. И. Хемницер; сатира в новой форме оды-сатиры
под пером Г. Р. Державина развертывает картинки быта
верхов в их повседневности, и лексика ее сближена с кругом
бытовых понятий, раньше почти не получавших доступа в книжный
язык.
Рядом с этими мастерами важную рабрту в том же направле-
нии выработки нового языка — гибкого, разнообразного и поры-
вающего со старой напыщенностью — осуществляют сравнительно
многочисленные «снижатели», представители жанров шутливых,
пародических, забавных. Популярны и в силу своей популяр-
ности влиятельны комические оперы (наиболее удачная — «Мель-
ник,— колдун, обманщик и сват» А. О.Аблесимова (1779 г.),
особенно примечательная попытка использовать для жанровых
целей разговорную народную речь2); нравится современникам гру-
боватый, а иногда и просто грубый, «ирои-комический» «Елисей,
1 Надо согласиться при этом, что большая доля истины заключается в
словах Тредиаковского о том, что нерифмованная комедия, по самой природе
ее языка, к действительности ближе, чем стихотворная: «Я, в особенности моей,
читая иногда, отдохновений во время, Комедии Французские, больше всегда
чувствую сладости... от чтения Арлекина Дикого, нежели от препрославлен-
ного Молиерова Тартюфа. Чего ж ради? Тартюф сей в Стихах своих имеет
рифмы, и потому от природного течения слова весьма удалялся; а Дикий
Арлекин идет Прозою, следовательно сходствует с самым чистым Естеством»
(«Предъизъясненіе объ ироіческой піимѣ»).
1 Уступает ей в художественных достоинствах, но не менее примечательна
по языку персонажей комическая опера Я. Б. Княжнина'— «Сбитенщик» (1789).
Ср. и комедию П. А. Плавильщикова — «Мельник и Сбитенщик соперники».

или раздраженный Вакх» Вас. Майкова (1771 г.)1; исключи-
тельным успехом пользуется изящная, многокрасочная, при общем
фантастическом тоне, блещущая бытовой наблюдательностью и раз-
нообразием словаря «Душенька» И. Ф. Богдановича (1775 г.)2.
Из жанров, не относящихся к сатирическим и шутливым, важ-
ную роль при выработке нового стихотворного литературного
языка играет любовная лирика, уже под пером Ломоносова
и Сумарокова представленная образцами легкого, вместе с разно-
образием метрических средств совершенствующегося в синтакси-
ческой гибкости языка и достигающая исключительного блеска,
эмоциональной насыщенности и яркости жизненных красок в твор-
честве Г. Р. Державина3.
Кроме комедий Фонвизина и др., сыгравших свою влиятель-
ную роль в истории выработки русского прозаического языка,
всё наиболее значительное относится в послеломоносовский пе-
риод к языку стихотворному. Его успехи очень велики. «За-
бавный русский слог» Державина, изобразительность его быто-
вых картин — открытие пути к лексическому богатству поздней-
шего художественного реализма пушкинского «Евгения Онегина»;
игривость строф «Душеньки» Богдановича — предвозвестница осво-
бождения от синтаксической тяжеловесности ироической поэмы
и появления «Руслана и Людмилы»; стихи комедии Капниста
подготовляют «Горе от ума»; в том же духе — прокладывая путь
для «Горя от ума» Грибоедова, создается, начиная XIX в., ко-
медия «Неслыханное диво, или честной секретарь» Н. Р. Судов-
щикова (1802 г.). Выразительные изломы стиха и богатая лексика
басен И. И. Хемницера делают его предтечей И. И. Дмитриева
и И. А. Крылова.
В области художественной прозы первые десятилетия
второй половины XVIII в. не оставили значительного наследства.
1 Специальные справки об этом жанре в XVIII в. см. в предисловии
В. А. Десницкого к изданию «Ирои-комическая поэма», Л., 1933.
2 Заостренная направленность «Душеньки» на читаемость и с нею
на удовольствие для читателя совершенно определенно указаны в ней самой.
От чего установочно отталкивается Богданович, ясно, хотя бы, из строк: «Ца-
ревна там еще взяла читать стихи, Но их читаючи, как будто за грехи Узнала
в первый раз уполненную скуку... Желала посмотреть царевна переводы Извест-
нейших творцов; Но часто их тогда она не разумела. И для того велела Исправ-
ным слогом вновь Амурам перевесть, Чтоб можно было их без тягости прочесть».
3 В существенном верно заметил уже в свое время К. Н. Батюшков
(Речь о влиянии легкой поэзии на язык, 1816 г.): «...Но Ломоносов, сей
исполин в науках и в искусстве писать, испытуя Русской язык в важных родах,
желал обогатить его нежнейшими выражениями Анакреоновей музы. Сей вели-
кий образователь нашей Словесности знал и чувствовал, что язык просвещен-
ного народа должен удовлетворять всем его требованиям и состоять не из одних
высокопарных слов и выражений. Он знал, что у всех народов, и древних
и новейших, легкая Поэзия, которую можно назвать прелестною роскошью
Словесности, имела отличное место на Парнасе и давала новую пищу языку
стихотворному... У нас преемник лиры Ломоносова, Державин... и в зиму
дней своих любил отдыхать со старцем Феосским» (Сочинения, изд. Academia,
1934, стр. 362—363).

Было бы однако несправедливо не учесть важной роли в вы-
работке русского непринужденного описательного стиля — сати-
рических журналов, в первую очередь новиковских^(«Тру-
тень», «Живописец»), которые имели вместе с тем едва ли не боль- .
шее значение и в истории русского публицистического слога.
Говоря о бытовой лексике, стоит отметить, что комедии XVIII в.
и «Живописец» сохранили нам и почти прямые свидетельства
(установка на карикатуру не позволяет смотреть на них как на
свидетельства прямые) жаргона «общества» — «щеголей» и «щего-
лих», ех модников, которые сконцентрированно в своей разго-
ворной манере отражали входившее в силу в речи светского
общения их времени. Если оставить в стороне макаронический,
русско-французский характер речи таких персонажей, как Фир-
люфюшков в «Именинах госпожи Ворчалкиной» Екатерины II (бли-
жайший потомок сумароковского Дюлижа из «Чудовищ»), бро-
сается в глаза в этой манере главным образом обилие аффек-
тивных слов вроде: по чести говорю; ужесть, ужесть, как
прекрасны твои листы; ведь мнение-го щеголихино ты у меня
подтяпал\ одну из подруг моих вытащил на театр; я чаю, он
надеялся, что все расхохочутся до смерти; ты уморил меня;
выкинула весь тот из головы вздор (ср. «Повыкинь вздор из го-
ловы»— Фамусова); услужи, радость, мне; мы бы тебя đo смерти
захвалили1 (ср. и: «Щепеткова: Взбесился! Эдакую дрянь ка-
жешь! Это русские. Проторгуев: Вот вам и туринские. Щепет-
кова: Какая адская разница! Эти в тысячу раз хуже», — в комедии
М. Матинского «Санктпетербургской Гостиной двор» 1791 года),
и т. п., в немалом числе постепенно укрепившихся и, в опреде-
ленных жанрах книжного языка, частично доживших как слог
фамильярной, буршикозной лексики даже до нашего времени.
§ 9. Рассудочный и научный слог XVIII в.
Если центр тяжести задач, выпавших на деятелей русского
слова в третьем и ближайших десятилетиях XVIII в., сосредото-
чен главным образом на языке художественном (стихотворном,
в меньшей мере — прозаическом), то серьезная, хотя и менее
заметная, работа совершается одновременной в области рассу-
дочного слога и в языке собственно-научном.
Первой и важнейшей проблемой организации научно-публици-
стической прозы остается проблема обогащения лексики. Сти-
хийные заимствования петровского времени перенасытили рус-
ский научный язык иностранными элементами. Остро стоял вопрос,
как быть с научной терминологией дальше — оставить ли ее в за-'
висимости от той же стихийности, от случайностей влияния того
или другого языка на того или иного ученого переводчика, или
отнестись к ней с серьезным отбором и позаботиться о том, чтобы
1 Из письма Щеголихи в «Живописце».

сообщить ей, насколько возможно, русский характер. Прин-
ципы и детали работы над терминологией позже, в конце века,
с известной определенностью выяснит Карамзин; в это время
работа ведется еще ощупью. Важно, однако, то, что уже опре-
деленно заявило о своих правах стремление включить термино-
логическую лексику в живую ткань русского языка, не всегда,
впрочем, в это время еще отчетливо отделяемого от старославян-
ского, и сделать ее естественным орудием русской по форме на-
учной мысли.
По поводу своей работы над «Физикой» Вольфа1 Ломоносов
замечает: «Принужден я был искать слов для наименования не-
которых физических инструментов, действий и натуральных
вещей, которые хотя сперва покажутся несколько странны, од-
нако, надеюсь, что они со временем, через употребление, знако-
мее будут». Узость ученого круга позволяет Ломоносову дей-
ствовать еще в большой мере индивидуалистически, но счаст-
ливое соединение в лице первого великого русского ученого —
естествоиспытателя и человека выдающихся филологических спо-
собностей обеспечивает новообразования для его времени прием-
лемые, хотя и отдающие сильно церковнославянским языком,
но в меньшей мере, чем этого можно было бы ожидать от умов
менее критических.
Заимствование из иностранных языков только отчасти разре-
шало те словарные задачи, которые были поставлены жизнью
в петровское время. Для большинства случаев чисто стихийно
могла вноситься чужеземная терминологическая лексика,
так как отсутствие традиции в терминологии производств для це-
лого ряда новых технических умений и понятий позволяло без
колебаний пересаживать их европейские наименования (ср. мнение
В. Н. Татищева: «Умножение нужное языка есть от приобретения
наук и вещей, которые мы от других народов приобрели и приобре-
таем»); новых наименований требовали учреждения и должности,
но с их новизной легко сочетался психологически и заносный
характер их названий; в значительной степени, поскольку новая
бытовая «утонченность», новое понимание красивого и культур-
ного должны были совпадать с западноевропейскими, лексиче-
ские потребности этого рода тоже легко удовлетворялись импор-
том с Запада. Сложнее обстояло дело с лексическим материалом
абстрактного характера (отвлеченными именами существи-
тельными), который оказался нужным совсем в другом, чем
раньше, составе, когда во всем ее значении выступила потребность
осмыслить новый порядок, подвести под него рассудочные осно-
вания, стать в уровень с политическими и моральными идеями,
сопровождавшими подобный строй в Европе.
Абстрактная лексика предшествующих столетий оставила
XVIII веку исключительно обильное и, что особенно важно,
1 «Вольфиянская экспериментальная физика» (1748 г.).

влиятельное наследство, которое легко могло быть использовано
для новых целей. Кроме «готового», за нею была традиция до-
статочно широкого и свободного словопроизводства, т. е. то
именно, что более всего соответствовало потребностям нового
публицистического (философского) слога.
Преимущества легкости выбора словесного выражения для
новых понятий, предлагаемых в иностранных книгах, уничто-
жались однако в значительной мере органическим пороком вся-
кого искусственного языка — назвать было легко, но трудно было
рассчитывать на усвоение и фактически добиться надлежащего
понимания вновь вводимого слова. «Темнота» переводов полити-
ческо-философской литературы петровского времени хорошо
сознавалась не только читателями, но и самими переводчиками,
Гавриил Бужинский в предисловии к своему переводу книги
Пуффендорфа «О должности человека и гражданина по закону
естественному» (1726 г.) вынужден, напр., приложить перечень
трудно переводимых слов: spontaneitas — самоволие, imputatio —
вменение, norma — правило, injuria — бесправие, или обида, hypo-
thetica — виновный и подпричинныя, conditio — прилог, cognatio —
средство, agnatio — свойство и т. д.
Первые образцы новой абстрактной лексики выступали под
пером переводчиков петровского времени и таких писателей, как
Посошков и Татищев, в составе слога, очень близкого к церков-
нославянскому, и этот слог, вероятно, сильно поддерживал
впечатление, что в этой сфере особенно серьезного сдвига соб-
ственно не совершается и что новый круг понятий есть в суще-
ственном прививка к старому дереву богословской этики и фи-
лософии.
Русской абстрактной лексике в дальнейшем предстоял один
путь, который только и мог серьезно изменить ее особенности,
слишком роднившие ее и внутренне и внешне g богословской
схоластикой,— путь обработки понятий на основах наук, кор-
нями своими связанных с опытом. Проблема новой абстрактной
лексики была проблемой освоения и развития на русской почве
соответствующих наук и создания научной или психологически
родственной ей среды, для которой эти понятия были бы необ-
ходимы как орудие постановки и разрешения практически важ-
ных вопросов. Такая среда создавалась в России до самого
конца XVIII в. медленно и количественно нё только значитель-
ною, но даже заметною не была. Стоит внимания, что немногие
выдающиеся философские умы этого века (наиболее выдающий-
ся из них — Н. И. Новиков), соответственно новым запросам
жизни направлявшие свою энергию главным образом на вопросы
этические, отдались, вместо влияний научных, в плен западно-
европейской мистики. Масонская мистика под их пером легко
одевалась в одежды схоластики предшествующего века, и ка-
завшиеся как будто вновь вырабатываемыми понятия на самом
деле представляли собою гальванизацию уже лишившихся на-

стоящих сил абстракций церковного наследства. Морфологиче-
ская легкость их пополнения оставалась долго соблазнительной,
и количественно абстрактная лексика и в XVIII в. и позже
никак не может подпасть под обвинение в скудости.
Заслуживает упоминания сравнительно с современным языком
одна черточка абстрактной лексики едва ли не всего XVIII в.:
и в прозе и в поэзии — в нем свободнее абстрактные существитель-
ные образуют множественное число, приобретают часто значение
персонифицируемых и потому создают впечатление несколько
утрачивающих в своей отвлеченности: «...Но приложившего ближе
к нему [воплю] свои слухи едваль он в состоянии обольстив оглу-
шить...» (Тредиак.); «Воздыханьи ты преврати мне в смехи» (Су-
мар.); «Души моей Воображения бессильны...» (Держ.) и мн. др.
Для Ломоносова в особенности, с его вкусом к риторической
обработке художественной речи, игра персонификацией абстрак-
ций— излюбленный прием, органически связанный со всей систе-
мой его поэтики.
§ 10. Местоимения, наречия и союзы как внешние
приметы изменения слога в конце XVIII в.
Для всех видов лексики отметим, наконец, одну характер-
ную частность, довольно резко отделяющую язык XVIII в., осо-
бенно первой его половины, от языка XIX в.—это местоимения,
наречия и союзы. По ним заметнее, чем по' чему другому,- по-
степенный отход в литературном языке от церковнославянского
(реже древнерусского), и главным образом они — характерная
примета архаизаторских или, наоборот, новаторских устремлений
определенных авторов. Если для позднейшего времени разрыв
с традиционным языком находит свое внешнее выражение в от-
казе от сей и оный1, то для времени, близкого к Ломоносову,
приходится принимать во внимание значительно большее коли-
чество местоименных, наречных и служебных слов (в их составе
и в структуре): кой, кая, кое, откуду, отсюду, оттуду, отъ-
туда, инуда, кдликд, толико, двожды, * трожды, паки, посем,
весьма (в значении «вполне»), инако, почто, внезапу, буде, токмо,
понеже, гораздо «очень» и т. д. — длинный ряд шедших на убыль
черт старинного слога.
§ 11. «Российская грамматика» М. В. Ломоносова.
Язык ломоносовского периода и до некоторой степени и XVIII в.
вообще увенчала, наконец, в области его фонетики, морфологии
и синтаксиса нормализаторская работа, совершенная са-
мим Ломоносовым. «Россійская грамматика», изданная в 1755
(1757) г., как «российская», почти не имела предшественников:
1 Любопытны по этому поводу соображения Пушкина, склонявшегося,
впрочем, для поэзии, хотя и не особенно решительно, к архаизаторским пози-
циям. Ср. «Атеней», I, 1924, стр. 8—9.

выпущенная в 1696 г. в Оксфорде на латинском языке Henrici
Wilhelmi Ludolphi Grammatica russica — всего только первая по-
пытка «убедить русских, что можно кое-что печатать к украше-
нию и чести русской нации также на народном русском диалекте,
если русские попытаются по примеру других народов обработать
собственный язык и издать на нем хорошие книги»; приписывае-
мая Адодурову очень маленькая грамматика, изданная в прило-
жении к немецко-русскому словарю Академии наук 1731 г., хотя
и заключает в себе элементы русского языка, но еще сильно за-
висит от церковнославянской грамматики Мелетия Смотриц-
кого (1619 г. и послед, издания), влиянию которой практически
основание положили работавшие на Москве питомцы Киевской
академии, ориентировавшиеся на нее в морфологической стороне
своего языка.
На Ломоносова, таким образом, выпала почти полностью задача
урегулировать грамматику русского языка, понимая его как
язык, отличный от старославянского. Великий ученый сознавад
и трудность взятой им на себя задачи, и только предварительный
характер ее разрешения: «Я хотя и не совершу однако начну, то
будет другим после меня легче делать» (из черновых заметок).
Грамматика построена Ломоносовым не отвлеченно, а на основе
многочисленных наблюдений над письменной и устной русской
речью его времени. В этом был залог жизненности вошедших
в нее предписаний. Заботясь о том, чтобы научить своих читате-
лей «говорить и писать чисто Российским языком по лутчему,
рассудительному его употреблению» (§ 86), Ломоносов не рацио-
нализировал язык, а критически отобрал то из практики, что
имело разумные основания стать нормой. При этом, хотя в мето-
дическом отношении сама грамматика — ее цели й возможности —
представляются Ломоносову довольно высокими, он смотрит на
дело практически трезво, и подход его к ней уже лишен идеа-
лизации, характерной для времени Мелетия Смотрицкого, для
которого грамматика «славою честна и учением красовита, в устах
сладка, и на сердцы чюдна, и на языке светла».
Принципиально важны среди других такие положения, при-
нятые Ломоносовым в его труде: он явно не считает возможным
заграждать дорогу в фонетике «просторечию», хотя и вынужден
считаться тут с церковнославянской традицией (см. его замеча-
ния о е: ё в § 94, о го>во в родительном ед. ч. в § 99 и под.); им
узаконяются в произношении преимущества Москвы (в част-
ности— аканье); в ряде случаев четко различается произношение
и письмо; грамматические правила связываются с фактическим
литературным употреблением (ср. об этом Радищев: «Восхотел
он их [правила, языку свойственные] извлечь из самого слова, не
забывая однако же, что обычай первый всегда подает в сочета-
нии слов пример и речении, из правила исходящие, обычаем ста-
новятся правильными», —стр. 178); хотя и осторожно, но часто
принимается во внимание связь русского языка со старославян:

ским; в ряде случаев признается им возможным употребление па-
раллельных, форм и сочетаний, выбор форм — произвольным.
Оценивая его труд в целом, нельзя не признать сильной кри-
тической мысли, которою он проникнут, возможной для его вре-
мени трезвости в ориентации среди многочисленных трудно под-
дающихся обоснованию и теперь языковых фактов и методической
четкости изложения.
Высокую оценку труда Ломоносова в ближайшем поколении
дают среди других замечания Радищева1.
§ 12. Словарь Академии Российской.
Отчасти опираясь на лексикографические труды. предшеству-
ющего времени, имевшие дело главным образом с церковносла-
вянским языком, в большей мере —строя заново, Российская
академия создала в 1789—1794 гг. шеститомный словарь рус-
ского и церковнославянского языков, понимаемых в это время
еще как нечто если не единое, то очень близкое2. Словарь вклю-
чал объяснение свыше сорока трех тысяч слов. При всех есте-
ственных для времени, когда он явился, филологических его не-
совершенствах, он должен был иметь и действительно получил
свое значение как опора при приведении в систему лексических
средств языка великого народа, литература которого еще боролась
за свои права и признание аристократической верхушкой даже
у себя на родине. Как расценивался этот труд Российской ака-
демии наиболее культурными современниками, мы можем судить,
напр., по высказыванию Н. М. Карамзина, относящемуся к 1818 г.,
когда Российская академия работала уже над вторым его изда-
нием (1806—1822 гг.): «Полный Словарь, изданный Академией,
принадлежит к числу тех феноменов, коими Россия удивляет
внимательных иноземцев; наша, без сомнения, счастливая судьба
во всех отношениях есть какая-то необыкновенная скорость: мы
1 Всё важное для характеристики и понимания труда Ломоносова в исто-
рическом аспекте дают объяснительные примечания акад. М. И. Сухомли-
нова при IV томе «Сочинений М. В. Ломоносова», изд. Акад. наук, 1898.
Ср. также Н. К. Грунский, Очерки по истории разработки синтаксиса
славянских языков, т. I, Журн. Мин. нар. просв., 1910, отт. стр. 21—30;
В. И. Чернышев, Мих. Вас. Ломоносов и его «Российская грамматика»,—
Русск. яз. в школе, 1940, №2, стр. 1—13, и В. В. Виноградов, Вопросы
синтаксиса русского языка в трудах М. В. Ломоносова,— Материалы и иссле-
дования по ист. русск. литер. языка, II, 1951, стр. 204—218.
8 Важно, однако, уже нашедшее свое определенное место признание соста-
вителями, что «рассеянное обилие языка Славянороссийского во множестве
разных книг как древних, так и новейших писателей было главною доселе
причиною трудности в прямом нашем языке употребления. Отсюду введены
в него многие речи и расположения оных, свойству его противные; отсюду
видим во многих новейших наших писателях и переводчиках слог более свой-
ственный тем языкам, к коим они вящшее значение, нежели к своему соб-
ственному, прилагали. Но сие самое обилие, в единый состав приведенное,
облегчит каждого труд в познании точного смысла и употребления языка
Славянороссийского».

зреем не веками, а десятилетиями. Италия, Франция, Англия,
Германия славились уже многими великими писателями, еще не
имея словаря; мы имели церковные, духовные книги; имели сти-
хотворцев, писателей, но только одного истинно классического
(Ломоносова), и представили систему языка, которая может рав-
няться с знаменитыми творениями академий Флорентийской и Па-
рижской».
Сейчас мы не можем не видеть таких ошибок в самих уста-
новках его составителей, как пуризм в научной терминологии
(рудословие— «минералогия», слуіиалище — «аудитория» и под.),—
установка, правда имеющая некоторые свои основания в оттал-
кивании от современного преувеличенного расположения к ино-
странному; как явное пристрастие к церковнославянизированной
лексике, особенно относящейся к торжественному слогу; как охра-
нительное, недружелюбное отношение к «низкому» — простореч-
ному и под. Но всё это—почти неизбежная дань духу времени,
не отменяющая общего впечатления большого значения того куль-
турного этапа в истории русского литературного языка, какой зна-
меновало появление первого большого известного массе автори-
тетного словаря.
«Словарь Академии Российской», при всей его ценности и гран-
диозности, не был, однако, и не мог в то время, когда он со-
здавался, быть настоящим орудием нормативное лексики: лекси-
ческая норма могла быть убедительно создана на признанных
образцах литературного слога, но то относительно немногое, что
было таким образцом для времени первого издания (Ломоносов),
уже устарело ко второму. Если бы Академический словарь для
русских деятелей слова приобрел значение такое же, как соот-
ветственный Словарь Французской академии, он, скорее, сде-
лался бы препятствием для развития русской литературы, нежели
тою опорой, какой он являлся при осторожном и свободном поль-
зовании им. А всё заставляет думать, что отношение к нему
в практике литературной работы было именно только такое.
Справедливо отмечают (Сухомлинов, Пыпин, Виноградов) ту
большую и благодетельную роль, которую в работе над словарем
сыграли русские практики-натуралисты, озабоченные задачей со-
здать для своих областей знания наиболее рациональную терми-
нологию. То, что имело свои нормы в народном быту, такие вы-
дающиеся деятели русской науки, как академики И. И. Лепехин
(1740—1802) и Н. Я. Озерцковский (1750—1827), стремились уза-
конить в словесной оболочке, уже известной народу и для него
привычной. Здоровая, разумная идея, которою они при этом ру-
ководились, очень удачно выражена Лепехиным в замечаниях по
поводу собственного его перевода «Histoire naturelle» Бюффона:
«...Но как в следующих частях изобразил он нам самих жи-
вотных, описывая их род жизни, средства, нужные к снисканию
их пропитания, нравы, особенные склонности, образ и время, к раз-
множению своего племени употребляемые, и продолжение ноше-

ния самок щенных, все способы для домашнего скотов содержа-
ния нужные, и каковой корм вреден им быть может: всё же сие
выражал он речениями, на заводах конских, в скотоводстве,
в охоте и в промыслах употребляемыми, имея довольно способов
к получению таковых речений и всего, до естества животных ка-
сающегося, или от людей, помянутыми упражнениями занимаю-
щихся, или воспитывая разных животных в своем поместье и в
доме, и делая над ними возможные наблюдения,— то трудившие-
ся доселе в преложении, лишены будучи таковых пособий, при-
нужденными нашлися удержаться от продолжения начатого ими
труда, пока не представится случай собрать всё нужное к окон-
чанию оного... Посему, собрав некоторые речения в природном
нашем, языке известные, мнил я быть в состоянии начатой про-
должать труд, но время показало, что некоторые речения не так
выражены, как надлежало. Посему и прошу покорнейше всех лю-
бителей российского слова и знающих прямо предлагаемых жи-
вотных вразумить меня в тех названиях, которые, может быть,
неправильно мною употреблены: таковою благосклонностию при
втором издании воспользоваться с должной благодарностию не
упущу» M
§ 13. Характеристика места в истории русского литературного
языка слога А. Н. Радищева.
Последнее крупное явление, характеризующее яркую вспышку
церковнославянского языка в русской прозе XVIII в., — «Путе-
шествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева (1790 г.).
Мера пристрастия Радищева к архаической стихии при первом
знакомстве с этим самым революционным произведением XVIII в.
просто поражает кажущимся несоответствием между его содер-
жанием и формою. Это несоответствие, однако, только мнимое:
церковнославянский язык в частях «Путешествия», насыщенных
гражданским пафосом, был для Радищева тем испытанным, отло-
жившимся средством отборочного слога, слога высокого, которым
еще не располагал русский язык как таковой. Радищев как че-
ловек XVIII в. и как трибун ощущал бы снижением глубины и
1 Подробности о сСловаре Академии Российской» см. в труде М. И. Су-
хомлинова — «История Российской Академии», вып. восьмой и посл., СПБ,
1888. Сборн. Отдел. русск. яз. и слов. Академии наук, XLIII, № 4 и в статье
В. В. Виноградова — «Толковые словари русского языка», — Язык газеты,
М.—Л., 1941, стр. 364-369. Ср. также М. И. Рыбникова, Введение в сти-
листику, стр. 118—126.
О терминологической работе Лепехина см. С. И. Сухомлинов, Исто-
рия Российской Академии,— Сборн. Отд. русск. яз. и слов. Акад. наук, XIV,
1875, стр. 196—198, 209. 216—218, 482—514.
8 Хорошо и полно характер специально просторечной и подобной лексики
в этом издании изучен и описан в статье Ю. С. Сорокина — «Разговорная
и народная речь в «Словаре Академии Российской» (1789—1794 гг.), —Мате-
риалы и исследования по истории русского литературного языка, I, 1949,
стр. 95—160.

важности развиваемых им идей, если бы они облеклись в формы
повседневной или близкой к повседневности речи, речи, которою
он очень хорошо владеет, когда изображает бытовое, не возбуж-
дающее ни пафоса, ни негодования.
Ставя вопрос отвлеченно, можно было бы взвесить, в какой
мере были бы пригодны для литературных целей Радищева ино-
странные слова, относящиеся к кругу «гражданских» поня-
тий; легко, однако, убедиться, что он не только не находит в них,
как человек чувства, нужного ему для того, чтобы перелить
в других всё кипящее в нем негодование против жестокости и мер-
зости существующего строя и весь восторг видящего красоту воз-
можного будущего, но и сознательно избегает их, заменяет рус-
ско-церковнославянскими словами. В последних для него аккуму<
лирована энергия высокого, и их он избирает, связывая, как
в большинстве люди его времени, идею освобождения крестьянских
масс с определенными национально окрашенными настроениями.
Не приходится удивляться исключительному богатству абстракт-
ной лексики Радищева. Философ, он в ней нуждается больше
других своих современников. Верный церковнославянской тради-
ции в стиле, писатель, который, отчасти даже вопреки своей
идеологической направленности, в своем слоге культивирует не
только отмирающее, но и уже определенно умершее, Радищев на-
ходит в наследстве церковнославянской и церковнославянизиро-
ванной лексики, в большой мере имея для себя образцом глубоко
им в стилистическом именно аспекте ценимого М. В. Ломоносова
(ср. его «Слово о Ломоносове»), нужное ему для выражения вы-
соких мыслей и вместе с тем на путях ее попутно отрабатывает
то, в чем она оказывается недостаточной. Вот типичные для него
сгустки такой лексики: «Ведай, что предузнанное блаженство те-
ряет свою сладость долговременным ожиданием, что прелестность
настоящего веселия, нашед утомленные силы, немощна произвести
в душе столь приятного дрожания, какое веселие получает от
нечаянности» (стр. 57) или: «Чуждо будет гражданам ремесло,
рукоделие скончает прилежание и рачительность, торговля иссяк-
нет в источнике своем, богатство уступит место скаредной нищете,
великолепнейшие здания обветшают, законы затмятся и порастут
недействительностию» (стр. 68).
Радищевым заканчивается последний исторический опыт при-
менения церковнославянского языка к принципиально-новым
идейным установкам, и в дальнейшем уже не оказывается ничего
значительного, для чего бы этот язык оказался использованным
вне специальных стилистически-архаизирующйх задач.
Эта сторона слога Радищева не исчерпывает, однако, того важ-
ного и характерного, чем его стилистическая работа проявилась
в истории русского литературного языка. Наряду с своеобразным
разрешением задач, относящихся к философско-публицистическому
слогу, Радищев своеобразно разрешает и другие. Наблюдательный
бытописатель-реалист, он, повидимому, в основном верно воспро-

изводит речевую манеру своих собеседников и персонажей, сде-
лавшихся по ходу описываемого предметом его внимания. За
верность его передачи говорит разнообразие, отчетливо выражен-
ная индивидуальность воспроизводимых (не придуманных) разго-
воров автора с людьми ш различного общественного положения
и ^paзныx характеров, так, как они даны в его «Путешествии».
Не мала заслуга Радищева в этом отношении быть предшествен-
ником Пушкина-прозаика («здесь через голову Карамзина Ради-
щев как бы прямо протягивает руку Пушкину»1), хотя—и это
очевидно — одного от другого отделяет среди многого иного исклю-
чительно важное различие мастера-зарисовщика и мастера-творца.
Нельзя не заметить (это хорошо видели уже современники. Ра-
дищева и резко высказался об этом Пушкин), что слог «Путе-
шествия» не имеет единства и поражает пестрым сочетанием не
гармонирующих между собою элементов. Но в этой «rudis indi-
gestaque moles»2 много таких элементов, которые способны были
стать для будущего важными и Действенными на службе благо-
дарных задач словесного выражения, и Радищев в целом поэтому
в истории русского литературного языка — явление не только
примечательное, но и основополагающее3.
§ 14. Карамзинская реформа слога.
Решающий перелом, разрыв с традицией художественного
языка, для которого церковнославянский — если уже не господ-
ствующий, то еще очень влиятельный источник, и с традицион-
ным научным и публицистическим, синтаксис которого явно от-
ражает конструкции классической латыни, — связывается, как
утверждали современники и как обоснованно утверждают поздней-
шие исследователи, с деятельностью Н. М. Карамзина4.
П. А. Вяземский в основном справедливо писал в 1823 г.
(«Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева»): «Ка-
жется, что вопрос: кого должны мы утвердительно почесть осно-
вателями нынешней прозы и настоящего языка стихотворного?
давно уже решен большинством голосов [имеются в виду Карам-
1 Д. Д. Благой, История русской литературы XVIII века, 1946,
стр. 368.
(8 Лат. «грубая и неупорядоченная громада» (Овидий).
8 Исключительно подробно «Общественно-политическую лексику и фразео-
логию в «Путешествии из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева», — Материа-
лы и исследования по истории русского литературного языка, II, 1951,
стр. 5—54, извлекла из этого важнейшего произведения Радищева Н. Ю. Шве-
дова. Важно, что «в «Путешествии» последовательно проводится насыщение
слова общественным содержанием, и целый ряд понятий из плана психологиче-
ского, индивидуального переводится в план гражданский, социальный» (стр. 47).
Ср. и статью Е. А. Василевской «Язык и стиль «Путешествия из
Петербурга в Москву» А. Н. Радищева», — Русский язык в школе, 1949 г., № 4,
стр. 6—18. В ней указана и предшествующая литература.
4 См. особенно Я. К. Грот, Карамзин в истории русского литературного
языка, «Филол. разыскания», I, 1885, изд. 3, стр. 62—132.

зин — относительно прозы и Дмитриев — относительно стихо-
творного языка]. Язык Ломоносова в некотором отношении есть
уже мертвый язык. Сумароков подвинул у нас ход и успехи сло-
весности, но не языка... В некоторых из стихов и прозаических
творений Фонвизина обнаруживается ,ум открытый и острый;
и хотя он первый, может быть, угадал игривость и гибкость
языка, но... слог его есть слог умного человека, но не писателя
изящного... Все сии писатели и несколько других, здесь не упо-
мянутых, более или менее обогащали постепенно наш язык новыми
оборотами и новыми соображениями и расширяли его пределы;
но со всем тем признаться должно, что и посредственнейшие из
писателей нынешних (разумеется, и здесь найдутся исключения)
пишут не языком Княжнина и Эмина, стоящих гораздо выше
многих современников наших, если судить о даровании авторском,
а не о превосходстве слога» (I, стр. 124—125).
В роли именно Карамзина как реформатора русской прозы
не было сомнений и у Пушкина, и не сомневался он в том, что
именно сделало эту реформу жизненной: «Однообразные и сте-
снительные формы, в кои отливал Ломоносов свои мысли, дают
его прозе ход томительный и тяжелый. Эта схоластическая вели-
чавость, полуславянская, полулатинская, сделалась необходи-
мостью; к счастию Карамзин освободил язык от чуждого ига и
возвратил ему свободу, обратив его к'живым источникам народ-
ного слова»1.
Карамзинская реформа — сочетание, с одной стороны, созна-
тельного отказа от многого, не оправдавшего себя в историческом
опыте выработки нового литературного языка, с другой — талант-
ливого показа, каким именно должен быть художественный и
научно-публицистический язык, чтобы доходить до широкого чи-
тательского круга и удовлетворять требованиям легкости, прият-
ности и ясности. Настоящих учителей слога, которые удовлетво-
ряли бы его, подобно французским, английским и немецким пи-
сателям, Карамзин среди своих предшественников не нашел. Хо-
телось «писать чище и живее». И та и другая задача совпадали
с установкой на приближение к разговорной речи, и Карамзин,
учась грамматике из речи живого общения наиболее развитых
представителей своего класса, а слогу — у лучших иностранных
авторов, практически разрешил обе задачи. Важно при этом от-
метить, что они у него почти неизменно оставались также и в
поле теоретического освещения2.
1 И. Дмитриев («Взгляд на мою жизнь») точно указывает, что «Карам-
зин начал писать языком, подходящим к разговорному образованного общества
семидесятых годов, когда еще родители с детьми, русский с русским, не сты-
дились говорить на природном своем языке».
9 При этом, конечно, нужно учесть и тот давно установленный факт, что
вообще «чем ближе к эпохе Карамзина, тем более сглаживаются разнородные
стихии речи, тем яснее выступают черты современного нам литературного
языка, который стоит в середине между народным великорусским и книжным.
В особенности это нужно сказать о языке всех издании Новикова... «Стоит

Сделанное Карамзиным в существенном сводилось:
К сознательному отрыву от церковнославян-
щины, за которою им оставлялось ее настоящее, достаточно
скромное место необходимого средства архаизации, из художест-
венных мотивов допустимого однако только в умеренных дозах К
Свою позицию в этом вопросе с полной определенностью
Карамзин высказал в известном ироническом замечании о пере-
воде «Клариссы» Ричардсона и его образцах: «Г. Переводчик
Хотел здесь последовать моде, введенной в Русский слог голе-
мыми претолковниками NN, иже отревают все, еже есть Русское,
и блещаются блаженне сиянием славяномудрия» (1791 г.).
К отказу от образцов неживой речи, по выраже-
нию самого Карамзина — от «школярщины», которую он, впро-
чем, понимал не только как педантизм в области слога, искус-
ственно воспитываемого отстающею от жизни школою, но и во-
обще как привязанность «к древностям и чужестранным вещам,
не всякому известным».
К усвоению источников художественной речи,
оправдавшей себя стилистическими достижения-
ми. Сюда следует отнести влияния иностранных образцов на
французском, немецком и английском языках и отчасти исполь-
зованное умеренно и со вкусом знакомство с русской народной
словесностью. Первым Карамзин обязан значительной помощью
(образцами) в разрешении взятой им на себя задачи писать не-
принужденно, ненадуто, не впадая в вульгарность, нерастянуто
й не слишком коротко (линия, которую именно как удовлетво-
рение ее потребностей в области слога оценила сложившаяся
ко времени Карамзина «публика», широкий слой дворянства и
некоторое количество выходцев из других классов). Влиянию
народной словесности Карамзин обязан, в отличие от старосла-
вянской старины, средствами архаизации не напыщенной, не
связанной с религиозно-мистическими настроениями, и рядом
таких особенностей слога и в лексике и в синтаксисе, которые
оказались пригодными для создания некоторой, впрочем, доста-
точно условной, «почвенности».
К значительному сближению повествователь-
ного слога с языком живого бытового рассказа.
«Недлинные, неутомительные» предложения «Бедной Лизы»2,
составить по годам рациональный каталог всех изданных компанией Нови-
кова трудов, говорит Тимковский [«Москвитянин», 1851, № 9—10, стр. 41],
свидетель этой эпохи, чтобы увидеть, какое обдуманное движение дано было
литературе, слогу и слову. Это настоящая с тем именем эпоха преобразования
языка, неведущими относимая на одно лицо Карамзина, который был там
молодым сотрудником» (П. И. Житецкий,—Изв. Отд. русск. яз. и слов.
АН, VIII (1908), кн. 2, стр. 51).
1 Характерно, что старинные формы склонения встречаются у Карамзина
главным образом в его стихах.
2 Такие, напр., для нас просто уже примитивные, как: «Отец Лизин был
довольно зажиточный поселянин, потому что он любил работу, пахал хорошо

хотя в основном подобными владела уже народная повесть
XVII—XVIII вв., для изысканного слога оказались тою «бла-
городной простотою», которую надо было открыть, преодолев
традицию тяжеловесной переводной литературы.
К словарному обогащению русского языка. В его
время еще нельзя считать законченным также решение властно
заявлявших о себе задач и в области художественного и в области
публицистически-философского слога. Круг новых понятий про-
должал еще в значительном числе поступать в молодую русскую
литературу, и проблема словарных средств перевода или подра-
жательной передачи оставалась не намного менее острою, чем
была, она для Ломоносова и Сумарокова. Избранный Карамзиным
путь оказался наиболее практичным*: он заимствовал, оставляя
без перевода, иностранные слова, главным образом терминологи-
ческого характера *, й общеевропейские «культурные» слова (Kul-
turwôrter); интенсивно работал, если не находил соответствую-
щих русских, в направлении создания новых кальк с иностран-
ных образцов; к этому типу относятся введенные им (и его бли-
жайшими последователями): склонность — фр. inclination, рас-
стояние— фр. distance, развлекать-—фр. distraire, рассеян-
ный — нем. zerstreut, влияние — фр. iní 1 uence, утонченный —
фр. raff iné, трогательный — фр. touchant; создавал новые русские
слова в духе многочисленных параллельных понятий, уже бывших
в живом обращении его современников; таковы: будущность, обще-
ственность, оттенок, усовершенствовать, семейственный, огром-
ность, влюбленность и др.,«среди которых, впрочем, оказалось
некоторое число не привившихся или державшихся только не-
долго: настоящность, намосты («тротуары»), младенчественный;
расширял смысл существующих: им употреблено, напр., впервые
по отношению к поэзии слово образ2, положения в соответствии
франц. situations в драме (что является" одновременно и калькой)
и общие, положения (dispositions generates) в законодательстве,
выработанный (о слоге) и под.8
Оценивая значение Карамзина в том положительном, что им
создано, нельзя не признать его исключительно большой фигурой
в истории русского литературного языка.
землю и вел всегда трезвую жизнь, но скоро по смерти его жена и дочь обеднели.
Ленивая рука наемника худо обрабатывала поле, и хлеб перестал хорошо
родиться. Они принуждены были отдать свою землю в наем, и за весьма не-
большие деньги».
1 Подробности см. Грот, — «Филол. разыскания», I.
1 «Впервые» — для его современников, хотя уже за семь веков перед ним
к тому же употреблению («творчести образи») пришел переводчик «Георгия
Хуровська», вошедшего в Святосл. Изборн. 1073 г. (П. Н. Сакулин, Ате-
ней, 1—2, 1924, стр. 72).
3 Полное оправдание в этом отношении словесной работы Карамзина,
хотя и без упоминания о нем, дают рассуждения В. Г. Белинского в ре-
цензии на «Грамматические разыскания» А. Васильева, 1845 г., Полн. собр.
сочин. под ред. С. А. Венгерова, IX, 1910 г., стр. 479—480.

Карамзин применил на русской почве, своеобразно отобрав и
переплавив, многочисленные приемы выращенного в иностранных
европейских литературах и проверенного в его качествах хоро-
шего слога, который, при всем том, не требовал в подражании
ему никакого серьезного отхода от синтагм (оборотов) русской
хороше» же разговорной речи. Классовая идеология, отработав-
шая и утвердившая ряд особенностей этого слога в прогрессивных
общественных группах Европы, еще не потрясенной мощными уда-
рами революции, отталкивающихся от застывших форм искусства
абсолютизма, но лишенная еще настоящей революционной устрем-
ленности, перекликалась с классовыми же требованиями, которые
предъявлялись подобному слогу, выращиваемому на первых ша-
гах подражательно среди более других прогрессивного, но еще до-
статочно осторожного в своих устремлениях слоя русского дво-
рянства. Слог плавный и изящный, нравящийся, но не волную-
щий, в определенных жанрах трогающий, но не потрясающий,
пригодный как орудие резонирования и мало отточенный как ору-
дие ожесточенной идеологической борьбы, на известном этапе
истории был отражением идеологии класса, еще не встревожен-
ного в своих основах, в общем еще спокойно пользующегося ре-
зультатами своего господства.
При всем том, однако,' источники русской речи прославленных
мастеров XIX в., как ни много обязаны Карамзину старшие
из них (Жуковский, Батюшков, Пушкин и т. д.), существенно
отличаются от источников Карамзина, и установки их языка* да-
леко отходят от тех, какими руководился он. Карамзинская уста-
новка на «приятность» (которая дольше всего держится у Жу-
коцского) и эстетические устремления Батюшкова и Пушкина
в их стихах, а в особенности в прозе, заметно отличны. В прозе
Карамзин слишком заботится о напевности своей речи, о ритми-
ческом расположении частей фразы, не чувствуя, в какой мере
эта напевность и ритмичность требуют своих жертв — преоблада-
ния риторических средств над естественной синтаксической струк-
турой— и, что еще более важно, меньшего внимания к содержа-
нию, нежели к его оформлению. Напевный слог по самой своей
природе убаюкивает мысль, даже яркую и сильную, заслоняя
иногда очень важные ее части и стороны, выдвигая по требова-
ниям ритма многое бессодержательное или, по крайней мере, мало-
существенное. Слог прозы Карамзина в одних жанрах не имеет,
в других — снижает напыщенность ломоносовского слога, но ни
теоретическое признание эстетичной простоты, ни, тем менее,
практическое ее осуществление не принадлежат еще к его дости-
жениям. Гораздо больше может нравиться и сейчас стихотворный
язык Карамзина, где требования ритмичности принадлежат самой
природе формы и где элементы риторичности в стиле соответ-
ствуют искусственному характеру содержания и вытекающим из
рего требованиям его оформления. Но не одна напевность и ри-
торичность карамзинской прозы, как форма, теснейшим обрізом

связанная с несоответствием самого содержания и сопровождающих
его эмоций, отличает эту прозу от достижений позднейших ма-
стеров. Отдавая должное Карамзину в том, «что он приблизил
литературу к обществу, как приблизил и язык литературы к жи-
вой общественной речи и сообщил ему известное изящество»,
А. Н. Пыпин вместе с тем справедливо констатирует:, «но его
влияние как сентиментального писателя было непродолжительно;
для ближайшего поколения повести Карамзина стали только ис-
торическим воспоминанием, как самый язык в сущности скоро
устарел и в следующем литературном поколении считался уже
манерным». Карамзин по всем своим установкам и в содержании
и в форме был писателем определенно .классовым, служившим
своему классу и работавшим в духе его потребности перенять
литературный язык художественный и публицистический к себе,
как свой не только по идеологической направленности, но и по
форме. Карамзин удовлетворил эту потребность, но не обеспечил
дальнейших путей развития языка, не предусмотрев и не почув-
ствовав, что он в силу давления на него новых элементов са-
мого читающего и пишущего «общества» не останется дальше
только дворянским и. что разговорный диалект дворянства, да
еще очень подчищаемый, приглаживаемый, лишен настоящих ис-
точников развития, что он быстро исчерпается, особенно в деся-
тилетия усиленного культивирования в дворянстве французского
языка, если не обратиться к источникам народной, не песенно-
или сказочно-народной, а разговорной речи центра России. Раз-
решить эту задачу обогащения прежде всего художественного
языка и особенно языка прозы элементами народной лексики и
синтаксиса, демократизировать литературный язык, сделав его
средством выражения динамики разнообразнейших понятий и эмо-
ций на живой основе, выпало уже на долю литературных внуков
. Карамзина. Еще для Пушкина такой язык — задача, и если даже,
что было б справедливо, признать, что он, говоря об этой задаче,
слишком скромно расценивает свою роль в ее практическом раз-
решении,— то всё-таки он прав, подчеркивая остроту ее для
своего времени.
Важно отметить при этом, что Пушкин не был жертвой ошибки,
дань которой отдал в свое время специально интересовавшийся
языком В. И. Даль,—будто сближение с «простонародным» язы-
ком есть именно то, что требуется для создания письменной ху-
дожественной прозы1.
1 Даль предлагал, напр., не одобрившему его устремлений Жуковскому
в 1837 г. как образец «народного» слога в соответствии обычному: «Казак
оседлал лошадь, как можно поспешнее взял товарища своего, у которого не
было верховой лошади, к себе на круп и следовал за неприятелем, имея его
всегда в виду, чтобы при благоприятных обстоятельствах на него напасть»
такую более экономную, по его мнению, переделку: «Казак седлал уторопь,
посадил бесконного товарища на забедры и следил неприятеля в назерку,
что§ы при спопутнрсти на него ударить».

Пушкин с характерной для него ясностью различал, что даа-
лекты — диалектами, а язык книги — совсем другое и что сбли-
жение с народным языком есть, конечно, сближение слога писа-
теля с языком действительного, в самой жизни происходящего
общения господствующего класса внутри себя и с другими клас-
сами, что дело идет не о слоге определенных, хотя бы и «народ-
ных» жанров, а о словаре и синтаксисе, которые вообще могут
служить средством «простой», естественной передачи любого но-
вого содержания. «Сказка — сказкой, — писал он Далю в 1832 г.,—
а язык наш — сам по себе, и ему-то нигде нельзя дать этого
русского раздолья, как в сказке. А как это сделать? Надо бы
сделать, так, чтобы выучиться говорить по-русски и не в сказке.
Да нет, трудно, нельзя еще». Как показала проза Пушкина, к
30-м годам XIX века это было уже «возможно», но пока еще под
пером только первостепенного мастера. Вопрос о том, как эту
задачу разрешали дальше,—одна из основных тем развития рус-
ского литературного языка в XIX и XX вв.

II. ФОНЕТИКА.
§ 1. Фонетические особенности русского языка.
Важнейшие фонетические черты русского литературного языка,
отличающие его от других славянских (всех или некоторых),
сводятся к следующим:
1. Носовые гласные о, e (старославянск. А, А) В русском
еще в эпоху до появления памятников изменились соответственно
в у, я (а со смягчением предшествующего согласного): ст.-сл.
мжка, ржка, ллкъ — русск. мука, рука, лук; ст.-сл. РАДЪ, MACO,
ЧАСТЬ — русск. ряд, мясо, часть. Как явление очень древнее,
обе эти рефлексации русский язык разделяет с украинским и бе-
лорусским г.
2. Редуцированные («глухие») звуки ъ в соответствии u (у)
краткому других индоевропейских языков и ь в соответствии
i краткому там, где они не выпали (см. § 2), перешли соответ-
ственно в о и е:
ст.-сл. сънъ, мъхъ, рътъ — русск. сон, мох, рот.
ст.-сл. дьнь, льнъ, пьнь — русск. день, лён, пень.
(Подробности см. ниже — в § 2).
3. Звук ѣ в литературном русском имеет под ударением соот-
ветствие в виде е, не изменяющегося в ё: ст.-сл. мѣсто, дѣло,
лѣто — русск. место, дело, лето (подробности см. ниже — в §4).
4. Звук e под ударением перед твердым согласным и в конце
слова перешел в ё (о со смягчением предшествующего соглас-
ного). Это же произошло с e из ь; орёл из «орьлъ», затёр из
«затьрлъ» (подробности см. ниже — в § 5). Явление это обще
русскому с белорусским2.
1 Для установления его хронологии важно прежде всего русское назва-
ние народа угъре. В начале IX в. восточные славяне еще произносили в этом
слове носовое у (ср. греч. uggaroi, лат. Ungari). Ко второй половине X в.
в восточнославянском, как показывают названия днепровских порогов в со-
чинении греческого_императора Константина Багрянородного: Neasét — Неясыть
(неььсыть), Beroutze — Вьручи (вьржшти), носовые уже были заменены чистыми
гласными (Собол., Лекц., 4 изд., 20).
• Относительно недавно обнаружены- некоторые русские говоры в основ-
ном без перехода e перед твердыми согласными вое предшествующей мяг-
костью. Вопрос о говорах этого типа (ср., напр.» описание говора западной
части Бадского района Пензенской области — А. Н. Гвоздева в Учен, зап.,
вып. 5, каф. языкозн. Куйбыш. пед. инст., 1942 г.) — не может еще считаться

5. Звуки а и о, различающиеся под ударением, в литературном
языке совпали в одном а непосредственно перед ударением и реду-
цируются в других положениях: вода произносится «вада», хожу
произносится «хажу», ворочу произносится «вэрачу», мало произ-
носится «мала». Явление это — диалектное в пределах самого
русского языка (подробности см. ниже — в § 6).
6. Звук e в тех же самых условиях, что и а, о, перешел в еи
или и (непосредственно перед ударением еи или и, в других поло-
жениях возможен редуцированный звук переднего ряда): село,
весло > «сьило, вьисло», перевал > «пьирьивал» и под. Явление это
и в пределах русского языка — диалектное (подробности см. ни-
же—в § 7).
7. Древние славянские группы, с известной вероятностью
восстанавливаемые как tort, tolt, tert, telt (op, ол, ер, ел между
согласными), предполагаемые в тех случаях, где имеем отноше-
ние: литовск. (или другие индоевропейские языки) ar, al (в дру-
гих or, ol), er, el и под., ст.-сл. ра, ла, рѣ, лѣ, пол. го, to,
rze, le, — в восточнославянских имеют соответствия в виде оро,
оло, ере, оло (полногласие); ст.-сл. градъ, млатъ, младъ, брѣгъ,
млѣсти «доить», пол. ogród (род. ogrodu) «сад», mlot, mtody, bržeg,
mleko—русск. город, молот, молод, берег, молозиво. К реконструи-
руемым формам сравн.: лит. gardas «плетень, загородка»; нем.
Garten «сад»; лат. martulus «молот» из *malt-tlos;: др.-прусск.
maldai «молодые»; лат. mollis «мягкий» из *molduis; лцтов.
mélžu «дою» и под.г.
Хронология этого изменения спорна. Возможно, что оно от-
делено от эпохи первых памятников временем приблизительно
в один-два века. С известной вероятностью об этом говорят ли-
товские заимствования из восточнославянских говоров, лежащих
в основе белорусского языка, относящиеся, вероятно, к IX—X вв.
решенным, но не исключенной остается возможность, что переход e в о(ё)
в русских наречиях, действительно, несмотря на свою давность, не охватил
полностью всех говоров.
1 Есть несколько слов, где в русском в соответствии рефлексам telt дру-
гих славянских языков выступает еле. Все относящиеся сюда случаи в том
или другом отношении возбуждают сомнение:
Белена, др.-русск. беленъ, болг. блян (блѣнъ — «мечта, воображенье»)
бленобиле «зелье, производящее бред», чешек, blin. Слово заимствовано из
герм. *beluna или подобных форм, и нет никаких решающих оснований прини-
мать для русской формы исходной группы *telt.
Железа, ст.-слав, жлѣза, серб, жли/езда и под.; фонетическая форма же-
лоза засвидетельствована в белорусском памятнике —: «Летописи Аврамки»
1495 г. и в псковских летописях. Укр. залоза представляет, видимо, продукт
народной этимологии из *жолоза (ср. залізо из *желізо). Ср. и неясное с фоне-
тической стороны пол. zotzy (мн. ч.) «сап, железница», восходящее, вероятно,
к žolzy.
Пелена, пелёнка. Наряду со словенск. pléna, чешек, pléna, plena, высту-
пают болг. пелена, серб, пелена. Русская форма родственна не первым, а по-
следним.
С шелест ср. чешек, šelest, пол. szelest.
Труднее других вопрос^) селезенка—ст.-слав, сліьзена, болг. слезена и под.

Это слова: cerpé «черепок», skavardä «сковорода», karvojus «коро-
вай» с сохранением еще довосточнославянских фонетических групп.
Ср. исследование К. Б у г и «Die litauischweifírussischen Beziěhungen
und ihr Alter»,—Zeitschr. f. slav. Phil., I, 1925, с. 29.
Древние славянские группы типа *ort, т. е. *ог в начале слова
в положении перед согласным, изменялись в зависимости от ха-
рактера принадлежавшей им в прошлом интонации (движения
тона) Ч Напр. *ort, *olt имеют соответствия в виде го (ро), 1о (ло):
робота (ср. нем. Arbeit), лодка (литов. aldijä, норв. olda «корыто»)
и в виде га (ра), 1а (ла): ратай (литов. artójas), лакомый (лит.
álkti «чувствовать голод»)2.
8. Древние группы *twt, *ťblt, *tbrt, *tblt (ър, ъл, ьр, ьл
между согласными), предполагаемые там, где в балтийских язы-
ках были группы turt, tult, tirt, tilt и где в ст.-славянском в ре-
зультате действия специального фонетического закона выступают
соответствия ръ, лъ, рь, ль,—в русском являются как ър, ъл,
ьр, ъл, откуда нынешние ор, ол, ер, ол; ср.: лит. gurklys «зоб»,
др.-прусск. gurkle «горло», ст.-сл. гръло — др.-русск. гърло
«мех из шеек куниц», русск. горло; готск. hulma — русск. холм;
лит. kirmis, ст.-сл. чрьвь — русск. червяк; лит. pirmas «первый»,
ст.-сл. прьвъ — др.-русск. пьрвый, русск. первый; лит. vilnis,
англо-сакс. wylm, ст.-сл. вльна,— др.-русск. вълна, русск. волна;
лит. vilna «шерстяной волос», ст.-сл. вльна,— русск. волна «шерсть
овечья, козья»; литов. vllkas, ст.-сл. влькъ — русск. волк.
Особенно важен, при этом, переход былого ьl (ьл) в ъl (ъл),
параллельный упомянутому переходу el в -оло-, тоже в положении
между согласными,— как отражение общей тенденции восточно-
славянских языков к лабиализации e и ь в положении перед l (л).
Соответствующие изменения — явление общее восточнославян-
ское.
9. Начальное сочетание je (іе) в восточнославянских языках
изменилось через стадию e в о" перед слогом с гласным перед-
него ряда, если за ним не следовал слог с ударяемым гласным
переднего же ряда; так объясняются русск. озеро, осень, олень,
один, ожина и под. в соответствии ст.-сл. езеро, есень, елень,
единъ, ежь, западнославянским: пол. jezioro, jesieň, jelen, jeden,
jež — но: ежевика, ерепениться и под.
Редуцированный гласный ь оставался без влияния на пере-
ход начального e в о; поэтому: еж (из «ежь»)3, ель и под.
10. Начальное сочетание ju (iu) утрачивало j(i): др.-русск.
угъ «юг» (см., напр.: «...И придоша к ц(е)ркви и зажгоша две-
ри, еже къ угу устроении...» (Лавр. спис. лет., I, 77—77 об.),
1 Об интонациях древней поры славянских языков-см. IV. Ударение.
1 На основании скандинавских источников можно заключать, 4TOH3*01doga
происходит русское название Ладоги (ср. Aldejgaburg—Старая Ладога).
8 Случаи др.-русск. ожь, повидимому, нефонетические: о в этой форме,
вероятно, отражает влияние параллельного ожикъ (А. Шахматов, Очерк
древнейш. периода ист. русск. яз., 1915, стр. 141).

унъ «юный». Ср. соврем, ужин с изменением значения (перво-
начальное сохранено, напр., в словенском južina «полдник»)1.
Явление это, ограниченное несколькими словами, в дальнейшем
оказалось затертым вследствие церковнославянского влияния,
передавшего русскому языку книжные югъ, юнъ2.
11. Звук ы после к, г, x изменился в и: ст.-сл. и др.-русск.
кыдати, кыселъ, русск. кидать, кислый; ст.-сл. и др.-русск. гыбъкъ,
русск. гибок; ст.-сл. и др.-русск. хытръ, русск. хитер и под.
Переход кы, гы, хы в ки, ги, хи — явление исторической жизни
восточнославянских языков. Совершился он, повидимому, рань-
ше всего в диалектах — предках украинского языка (XII в.), затем,
напр., в смоленском говоре (древнейшие примеры в грамоте 1229 г.);
в великорусских говорах, насколько позволяют судить памят-
ники, он имел место не раньше XIV в. Возможно, что измене-
ние сначала, как, напр., в польском, охватило только кы, гы;
по крайней мере, параллельно изменению ки, ги в древнейших
памятниках хи не засвидетельствовано.
12. Древнейшая йотация (положение перед j или неслого-
образующим j) обусловила ряд изменений согласных: появление
губных с мягким л, известное, кроме восточнославянских язы-
ков, еще и южным (в болгарском языке в настоящее время
утраченное), переход *dj (д]) в ž (ж), *tj (TJ) В Č (Ч) И др. (см.
ниже — § 10).
13. Древнейшие группы kt, gt (кт, гт) перед j (i) и гласными
переднего ряда изменились в č (ч): *noktb (ср. лат. nox, род. п.
noctis) >ночь, *pektb > русск. печь, *pekti — русск. печй и более
новое печь (инфинитив). Явление это — общевосточнославянское.
14. Древние группы *tl, *dl (тл, дл) упростились в 1 (л). Это
изменение обще восточным и южным славянским языкам и отно-
сится еще к эпохе довосточнославянской. Ср. пол. mydlo — русск.
мыло, пол. sadlo — русск. сало. «Плет-лъ, вед-лъ, мет-лъ» и под.
соответственно изменились в плёл, вёл, мел.
15. Группа dm (дм) из *bdm во всех восточнославянских
языках упростилась в m (м): седмь>семь (ср. др.-греч. hébdomos
«седьмой»)3.
1 Уже в др.-русском ужина значит обыкновенно «еда после полудня» —
ср. Срезн., III, 1166. В сербском — ужина, с тем* же значением; старую
Диетическую форму имеем в диал. (чакавск.) južina.
2 Это отношение приводило в древнерусской письменности иногда к гипе-
ризмам вроде: югол (угол), юзы (узы) — см. «Материалы для терминологиче-
ского словаря древней России», сост. Г. Е. Кочиным, 1937, стр. 400. Ср.
также юродивый при урод: «юрод Ивашко, которой... взят от нас к Москве...»;
«Ржевского уезда, Ниловы пустыни на Ивашку юрода Сенка Медведев, что
был старец Селиверст, вроспросе говорил...» (Розыскн. дела о Шакл., 1, 805).
«...юрод Ивашка... учал у них жить со 191 году; а падучей болезни на нем,
Ивашке, они не видали; а бывает он, Ивашка, во вступлении ума почасту...»
(там же, стр. 810).
8 Седьмой — вероятно, церковнославянизм. Уже в Остр. ев. — семый. Кроме
слова седмь, где dm из *bdm, всякое dm другого происхождения упростилось
в m во всех славянских языках: damb <*dad-mb.

16. Группы kv (ku), gv (gu) в положении перед гласным ѣ
из *оі (*аі) изменились в цв, зв: цвѣтъ —прл. kwiat (<*kuoit),
звѣзда — пол. gwiazda (к вокализму ср. литов. žvaigzde). Переход
этот русский язык разделяет с другими восточно- и южнославян-
скими языками, и относится он, по всей видимости, ко времени
довосточнославянскому.
17. эс (мягкое х), предполагаемое как звук, сменивший бы-
лое s (с) после мягких гласных при специальных условиях и в
положении перед ѣ из *оІ,-—как в других восточно- и южно-
славянских языках, в русском имеет соответствие в" виде мяг-
кого с: весь: ср., напр., в пол. корень vš — wszy-stek, в чеш. vše
«все»; сѣръ— пол. szary, чеш. šerý: др.-герм. *hair-az1.
18. Перед гласными е, и, независимо от их происхождения,
согласные, кроме отвердевших позднее, выступают в русском
языке как мягкие: весело, весь, лето, ветер, тихо, синий и под.
Хронология этой черты, повторяющейся в польском и ча-
стично в других, напр., в словацком, но отсутствующей в на-
стоящее врем* из восточнославянских в украинском, спорна.
Возможно, что перед е, и первоначально согласные были полу-
мягки и что нынешняя их мягкость — результат позднейшего
развития.
19. Звуки ш, ж, ц в русском отвердели. Явление это в рус-
ской языковой области — очень широкое, но не охватившее всей
суммы говоров.
Отвердение ш, ж свидетельствуется памятниками с XIV в.
Отвердение ц в памятниках отражается с XVI в.
Таким образом, уже древнейшими диалектными славянскими
из указанных черт можно считать: 12-ю, 14-ю, 16-ю, 17-ю; отно-
сящимися к эпохе восточнославянского единства (в условном
значении этого термина, т. е. к эпохе, когда черты, возникав-
шие в определенном пункте восточнославянской территории, могли
еще получать широкое распространение, делаясь общими восточно-
славянскими): 1-ю, 2-ю, 7-ю, 8-ю, 9-ю, 10-ю, 11-ю, 12-ю (рефле-
ксацию dj, tj), 13-ю, 15-ю; остальные — позднейшийи русскими,
§ 2. Редуцированные гласные ъ и ь.
За немногими исключениями (предлоги без, из и префиксы
этого же типа), древнейший славянский язык знал только откры-
тые, т. е. оканчивающиеся гласными звуками, слоги. Среди глас-
ных звуков древнейшего славянского состава имелись не только
долгие и краткие, но, как уже * упомянуто, и редуцированные
(глухие).
Редуцированные звуки древнейшего периода ъ, ь на восточ-
нославянской почве подверглись очень важным для всей фоне-
1 И. М. Эндзелин, Славяно-балтийские этюды. Харьков, 1911,
стр. 122—123.

тической системы изменениям: они отпали в конце слова (вм.
двусложных сынъ — сы-нъ, конь — ко-нь и под. явились одно-
сложные сын, конь) и выпали в средине слова, если за слогом,
который они составляли, в прошлом не было слога со слабыми
ъ, ь, подлежавшими отпадению или выпадению. Слабыми явля-
лись ъ, ь прежде всего, как сказано, на конце слова; в поло-
жении перед таким слогом ъ, ь усиливались и переходили на
восточнославянской почве в о, е: мъхъ, сънъ, льнъ, дьнь измени-
лись в мох, сон, льон, дьэнь. При подобном условии трегий от
конца ъ или ь являлся тоже слабым и подлежал выпадению:
жьрьць переходило в жрець, пришьльць — в пришлец*, шьвьць —
в швец* х.
Если второй от конца слог не имел за собою слога с ъ, ь,
то его ъ, ь были слабыми и подлежали выпадению. В таком
случае сильными становились ъ, ь предшествующего слога: подъ
къняземь — подо княземъ, жьньця (род. п. ед.) переходило в женця,
шьвьця (род. п. ед.) — в шевця, ръпъта (род. п. ед.) — в ропта
и под2. То же имело место и во всякой другой паре рядом
стоящих слогов с редуцированными' гласными: въ Дъбряньску>во
Брянску, въ Мьишньскъ > во Мшанескъ, съ мъною — со мною и под.
Первые надежные случаи перехода русских ъ, ь в о, e от-
носятся ко второй половине XII в.
Что касается выпадения редуцированных, то, вопреки мне-
нию А. А. Шахматова, что оно раньше свидетельствуется для
начальных слогов (XI и XII вв.): написания вроде князь, все-
володъ вм. кънязь, «вьсеволодъ, и только позже (со второй поло-
вины XII в.)— для срединных: пожни, божниця (вм. пожьни, божь-
ниця), то, повидимому, следует согласиться с проверочными на-
блюдениями И. Фалева, О редуцированных гласных в древне-
русском языке,— Язык и литература, II, вып. I, Л., 1927 г.,
стр. 111—122. Как правдоподобно доказывается в этой статье,
«сопоставление фактов опущения ъ, ь в разных рукописях (рус-
ских и старославянских) ведет к предположению о том, что
«падение глухих» началось в русском языке (и в старославян-
ском) с некоторых корней, в которых редуцированный звук не
играл никакой роли, не поддерживался другими формами с силь-
ным глухим, был, так сказать, «лишним», «пустым» с языковой
точки зрения. Ср. постоянное в одних и частое в других руког
писях написание многъ, князь, отчасти кто в противопоставле-
нии более частому зъло и т. п. ...перед нами имеются несколько
корней, «склонных» к употреблению без глухих и ряд других
корней, долго удерживавших глухой; ясно и более долгое удер-
жание глухого в префиксе, предлоге, суффиксе» (стр. 120).
1 Для упрощения набора фонетически передан только последний звук.
* В конце XVII в.: «...Говорил, что он и в иных домех детей от притки
с шептами лечивал» (Розыскн. дела о Фед. Шаклов., II т., X, 22). Области.
пошепт — продукт отвлечения из влиятельной формы твор. падежа пошеп-
том; так еще, напр., у Пушкина.

Кроме положения перед слогом с ъ ь слабыми, ъ, ь были
сильными еще под ударением; ср. дъскы, откуда доски, тьща,
откуда теща.
В ряде случаев первоначальные отношения, характерные для
рефлексации редуцированных, затерты действием смысловых сбли-
жений (ассоциаций). Так, в современном литературном языке
выступают жнеца вм. «женца» под влиянием именительного ед. ч.
жнец (из жьньць), чтеца вм. «четца» под влиянием чтец (из
чьтьць), ропот вм. «рпот» (так, напр., в Ев. 1307 г.) — ср. древ-
ние фонетические формы косвенных падежей ропта, ропту и т. д. \
род. пад. расчета и т. д.; ср. древнее: «-.и княгини моя даст
с тех волостей и с сел по розочту, што ся имет» (Дух. грам.
в. кн. Вас. Дмитр., 1406—1407 гг.), т. е. «по расчету»: *розъчьтъ:
род. пад. розъчьта и т. д.: *розчет: розочьта; Смоленск и длин-
ный ряд других подобных наименований вм. Смольнеск (из Смо-
льньскъ) и под. под влиянием косвенных падежей {Смоленска из
Смольньска и под.); ср. еще в XVII в.: Брянескъ, Мшанескъ
и под.
Отношения, характерные для редуцированных, отчасти ока-
зались перенесенными на случаи, где раньше были обыкновен-
ные о, е: ров — рва (вм. старых ровъ — рова, ср. укр. рів — рову)2,
лед — льда (вм. стар, ледъ — леда, ср. укр. лід, льод — леду,
льоду), потолок — потолка (вм. ст. потолок — потолока: «...а под-
волоки или потолоков не будет, то не будет тепла (Инстр. дво-
рецкому, 18). Иметь для жеребят особливый покой ... и с пото-
локом, однакож наверху на потолоке прорубить небольшое окно...»
(Регула о лошадях, 6); ср. «руки в боки — глаза в потолоки»),
камень — камня (вм. ст. камы — камене, ср. укр. камінь, каменя)*.
В большинстве подобных случаев (потолка, камня и под.)
влиятельною оказалась ассоциация с соответствующими суффик-
сами (ъкъ — ъка: кусок—куска и под.; вероятно, ьнь — ьня:
баловьнь — баловьня, увальнь — увальня и . под.). Ср. еще нефо-
нетическое заяц (произносится «заец») — род. п. зайца (по аналогии
ец — род. п. йца), пепел — род. д. пепла (ср. козел — козла и под.).
В случае сот, род. п. coma и т. д. из сътъ, съта и т. д.—
формы типа coma (др.-русск. ста) установились, видимо, из-за
отталкивания от омонима ста и т. д. «сотня».
* 1 Что касается древнерусской формы род. падежа от «шесть» — шти,
широко представленной в памятниках, начиная с XIII в. и до самого XVIII в.,
то ее не следует рассматривать как продукт аналогии. Ягич, мне кажется,
справедливо объяснял ее (Крит, заметки, 66), говоря, что «в шести ш погло-
щает с и образует косвенные падежи шти (вм. шести)». Он подразумевал при
этом, видимо, наряду с моментом ассимиляции, условия специального темпа
произношения количественных числительных. Ср. современное произношение
«дьисьтьи» (десяти) и др.-русск. четь (из косвенных падежей чти и под.)
«четверть».
* Так уже в Лавр, списке летописи: «...на поли потчеся конь въ ръвѣ
(под 6523 годом); ... избави мя от рва сего» (под 6576 г.).
3 Иначе А. М. Селищев, Учен. зап. Моск. гор. пед. инст., Каф. русск.
яз., вып. I, том V, 1941, стр. 180—181.

В других случаях выравнивание в пользу гласного поддер-
живалось тем, что иначе образовался бы в отношении звукового
сходства слишком большой разрыв между формою именитель-
ного (ед. или мн. ч.) и другими: дъска фонетически изменялось
в «дека» и далее в «цка» (форма, хорошо засвидетельствованная
в памятниках — см., напр.: ...а с лодьи со цки по алтыну...
(Догов, в кн. Юрия Дм. с в. кн. ряз. Ив. Фед., 1434). Ожерелье
на цкахъ, на золотых, Моск. грам. 1509 г.; ...писаны на одной
цке..., Пйсц. книга 1621 —1629 гг. по Нижн. Новгор. ...На же-
лезных четырех деках'написав всю ту грамоту, на том столпе те
деки со всех четырех стран прибили — «Созерц. краткое» С. Медв.).,
но потом под влиянием дъекы — «доски» восстанавливалось доска.
В искусственном употреблении даже еще в XVIII в. можно,
напр., встретить: «Подписано на деке — крылатой сей Пегас»
(Чулков, Плачевн. падение стихотворцев).
К тьсть род. п. звучал тьсти, откуда далее «тети» и «цти».
(Иофора сти своего.—Пандекты 1296 г.); Или ми речеши: женися
у богатаго цтя... (Слово Дан. Заточ., по сп. втор, полов. XVI в.,
XXXVII).
Играли роль и мотивы избегания трудных сочетаний: чернеца,
мертвеца вм. фонетических: «чернца, мертвца», двери вы. «дври»
(так, напр., в Новг. Кормчей ок. 1282 г.) и под.
В сосать из съеати, вероятно, имеем влияние съсъка>соска.
Другие случаи употребления с о предлогов и префиксов—во имя,
во веки, совет, совесть и под., где за ъ предлога или префикса
не следовало слога с редуцированным же, большею частью пред-
ставляют собою результат книжного, искусственного чтения пи-
савшегося ъ. В отдельных случаях можно думать о сохранении
ъ>о по аналогии.
Группы ръ, лъ, рь, ль, повидимому, в русском переходили
независимо от ударяемости и открытости или закрытости слога
в ро, ло, ре, ле: крошить из «кръшйти», бросать из *«бръсати»,
блоха из «блъха», глотати из «глътати», тревога из «трьвога»,
блестеть из «бльстѣти» и под.
Из др.-русск. Пльсковъ ожидалось бы действительно суще-
ствовавшее Плесковъ. Что касается современного Псков (уже
в XIV в. Пьсковъ), то, по объяснению Шахматова, это «измене-
ние принадлежит к числу тех особенностей, которые ... отличали
псковское наречие от севернорусского, сближая его с польским»
(Очерк древн. пер., § 374).
В результате утраты ъ, ь после р, л, м, н, которым предше-
ствовали согласные, имели место следующие изменения.
1. В конце слова л фонетически утрачивалось: моглъ>мог,
пеклъ>пек и под. Там, где под влиянием аналогии, напр., в
именительном пад. ед. ч. и родительном мн. ч., л восстанавли-
валось или удерживалось вопреки фонетической тенденции, пе-
ред ним являлось e (так, как будто ему предшествовал ь, что
и засвидетельствовано в памятниках), а после к, г, x — о (так,

как будто звуку л здесь предшествовал ъ, тоже «засвидетельство-
ванный в памятниках): вёсел из «веслъ», узел из «узлъ»1, стёкол
из «стьклъ» (род. мн. ч.). При этом есть, основания думать, что
ль в таком положении, переходя до выделения перед собою ре-
дуцированного звука в слоговое л, фонетически в говорах утра-
чивало мягкость; ср. в Ипатьевском списке летописи Теребовль
и Теребовлъ — под 6605 годом; а сам пойде к Теребовлу — под
6661 г,; Теребовелъ — под 6662 г.; опухоль (Домостр., 23) из
«опухль», гибель (дважды в грамоте 1605 г. — Строев II, стр. 54)—
из *гибль (ср. укр. гибель без перехода e в і); соврем, сев.-русск.
диал. земёл из «земль» и под. (Морф., § 13).
Для остальных сонорных, кроме утраты, которая не засви-
детельствована, рефлексации параллельны: из «вѣтръ» явилось
ветер, из «сестръ» (род. мн. ч.) — сестёр, из «хитръ» — хитёр,
из «свекръ» — свёкор, из «угрь» — угорь. Переход рь в ър дает
право подозревать вихор (ср. вихры) из «вихрь».
Осмь (род. п. осми) -> восемь (с сохранением мягкости под
влиянием косвенных падежей и отношений семь:семи; к стадии
«осьмь» ср. восьмой). Плѣснь> плесень (с мягкостью из косвен-
ных падежей). Род. мн. баснь, пѣснь изменился фонетически в
басен, песен (см. Морф., § 13). Ср. и огонь из огнь (с мягкостью
н из косвенных падежей)2.
В очень значительном числе случаев, относящихся к рассма-
триваемому положению, в литературном языке приняты книжные
нефонетические формы: кругл, смугл, журавль, мысль, рубль,
быстр, остр, вепрь, волн (род. мн.), игр (род. мн.) и под.
2. В средине слова в основном имели место все те же пере-
ходы, что и на кони слова, видимо, кроме утраты л.
К утрате мягкости ср.: гуселки (от «гусли»), сев.-русск. ка-
пелка, басенка, песенка (см. также Морф., § 13). Ср. и анало-
гическое петелка (при петелька)3.
1 Что касается др.-русск. узолъ (см., напр.: А хто повезет из Суздаля
воск, и им имати у таможников узолки, колько крушков, только и узолков,—
Уставн. грам. о сборе тамож. пошлин, 1606—1610 гг.), укр. вуэол, то слово
это в своей рефлексации отразило, вероятно, влияние созвучного угол. Об
этом явлении ср. и А. А. Шахматов, К истории звуков русского языка,—
Изв. II Отд. Акад. наук, VIII (1903 г.), кн. 2, стр. 322—323.
Ср. еще: «... а поселской Илеменскои Генадеи тем крестьяном дает узолки
за своею печатью...» (Грам. угличск. кн. Андр. Вас. 1487 г.) ...и им имати
у таможников узолки... (Тамож. уставн. грам. царя Иоанна Вас, в списке,—
писанн. в 1571 г.).
1 В случае с группой гн возможно, впрочем, специальное смягчение;
ср.: Л. Л. Васильев, Об одном случае смягченного звука п в общесла-
вянском языке, явившегося не посредством следующего за ним древнего j,—
Русск. филол. вестн., 70 (1913 г.), стр. 71—76; N. van Wijk, Altkir-
chenslavisch ognb,—Zeitschr. f. slav. Philol., 1932, XI, 1—2, стр. 98—102.
8 Из литературы — А. А. Шахматов, Очерк древнейшего периода
истории русского языка, 1915, §§ 369, 370, и К. Н. Meyer, Zur Entsteh-
ung der sekundaren Halbvokale im Ostslavischen,— Arch. f. slav. Philol.,
XXXVIII (1923), стр. 250-257.

Связанные с былыми редуцированными гласными
явления у предлогов и префиксов.
Старые фонетические отношения при редуцированных гласных
во многом определили особенности, наблюдаемые теперь у пред-
логов и префиксов. В настоящее время мы имеем: во мне,
предо мною, со мною, но в тебе, с тобою и под., отношения,
восходящие к былым въ мънѣ, прѣдъ мънож, съ МЪНОІЛ и под.,
т. е. č выпавшим впоследствии редуцированным гласным, выпа-
дение которых вызвало вокализзцию ъ в предлоге, и въ іебѣ, съ
тобомь, где за предлогом не следовал слог с редуцированным.
Подобным образом во, со перед формами склонения весь (из вьсь)
и всякий (из вьсакъ), многий (из мъногъ): во весь голос, во всех
городах, во всяком случае, во многих положениях, со всеми, со
многими товарищами, и в ряде имен существительных типа
во сне, со сна (ср. др.-русск. сънъ), во лбу, со лба (др.-русск.
лъбъ), со зла (др.-русск. зъло), во втором, со вторым (ст.-слав,
въторый) и под. Сходные отношения имеем также при предло-
гах объ, отъ.
После утраты редуцированных аналогия распространила ука-
занную вокализацию ъ также на случаи с начальными группами
согласных, между которыми в прошлом не было редуцированных:
во власти, во владение, во дворе, со стороны, со страху, со ско-
ростью и под.
Известную роль сыграл, повидимому, при этом также момент
фоноэстетического порядка — стремление разъединить гласным
те же или схожие звуки: предлог в вокализируется преимуще-
ственно перед в и ф (ср., в частности, заимствования—во фраке,
во фразе, во Франции), с — перед с, з, ш, щ: со смеху, со ста-
риком, со стола, со стипендией, со значением, созвезгЫг, со шра-
мом, со шнурком, со щеткой, со щукой и под В относительно
многих случаях возможно параллельное употребление: со слезами
и с слезами и под.
Аналогией в:во, с:со захвачены и предлоги, первоначально
не оканчивавшиеся на гласный: изо дня в день, безо всего и под.
Несколько сложнее отложения былых фонетических отношений
у префиксов в- : во-, с- : со-, об- : обо-, от- : ото-, под- : по-
до- (пред- : предо-); без- : безо-, из- : изо-, воз- : возо-, раз- :
разо-.
Фонетическими являются случаи вокализации, вроде: вобрать,
-собрать, отобрать, подобрать (ср. бьрати), сорвать, оторвать
(ср. ръвати), вогнать, согнать, отогнать, подогнать (ср. гънати);
под их влиянием и разобрать, разорвать, разогнать (раз-, роз-,
из-; *orz первоначально не имело, как и другие префиксы на з, на-
конечного гласного).
Фонетическими же, вероятно, являются во, со и под. в поло-
жении перед слогом с ъ из былого напряженного редуцирован-
ного гласного (см. § 3): вобью, волью, вошью, собью, солью, сошью.

Ътъбью, Ьтолью, изьбью, издлью, разъбью, разолью и под.; и в гла-
голах войти, сойти, отойти, где й — из первоначального реду-
цировавшегося и.
Продуктами аналогии надо считать префиксы типа во-, со-,
ото- и т. д. в случаях, где в отглагольной части слова в про-
шлом' не было редуцированного гласного. Обычно такого рода
огласовки выступают перед двумя и более согласными только
в книжных словах (церковнославянизмах и близких им ново-
образованиях): вовлечь, совлечь, совладеть, составить', хотя с о
вошло в литературный язык и разговорное обокрасть.
Упомянутый фоноэстетический момент заявляет о себе в во-
влечь, составить, состричь, хотя существует, напр., исстрадать-
ся и под.
Влиянию форм совершенного вида обязаны своей огласовкой
некоторые формы вида несовершенного, типа: собирать (ср. фо-
нетическое собрать), созывать (ср. созвать) и др. Но ср. и сби-
рать, сзывать. При этом юлько — срывать, отрывать (хотя
сорвать), сбирать, отдирать (хотя содрать, отодрать).
Вошел, отошел и под. своим о обязаны другим формам
того же времени: вошла, вошло, вошли.
Чисто книжньіми по происхождению являются глаголы с пре-
фиксом с-:со-, где следующий слог начинается одним согласным:
содержать, сожалеть, сочинять и под. (см. выше — об именах)1.
У писателей, особенно поэтов, XVIII и первых десятилетий
XIX в. и в предлогах, и в префиксах сравнительно много огла^
совок, расходящихся с нынешними. Известная часть встречаю-
щихся у поэтов должна быть отнесена к более широким, чем
теперь, возможностям выбора; ср., напр.: Сова увидела во зер-
кале себя... (Сумар., Сова и зеркало). Бежати в запуски со зай-
цем черепаха... Хотела... (Сумар., Заяц и Черепаха). ...Со под-
линником та статуя всем равна (Сумар., Статуя). ...Во сонме
всадников блистал И в смертный черный одр упал (Держ., Во-
допад). Во лесах ли вы тенистых,— И леса дают прохладу...
(Держ., К грациям). #..Со ребр лиется пот реками... (Держ., Ко-
лесница). Наш долг со Музами беседу мирну весть (Костров,
Ода на день откр. Общ. любит, учености). ...А он тотчас свер-
нулся во клубок... (Сумар., Лисица и Еж). ...Изображает ясно
То пламень во крови... (Сумар., Любовь). ...И потянулася со всем
она содомом: Со брюхом, со спиной и с домом (Сумар., Заяц и
Черепаха). Не сыщешь рыбы в луже, Колико. во трудах приле-
жен ты не будь (Сумар., Непреодолеваемая природа). Как огнь,
со пламенем сближаясь, Един составить хочешь лучі (Держ.,
К Каллиопе). ...Со брозд кровава пена клубом И волны от ко-
пыт текут (Держ., Колесница). ...Ни злом ни благом не примет-
ный, Во гробе погребен живой (Держ., Мой истукан). ...Пред
1 Об употреблении вариантов сои без него у писателей первой половины
XIX в., см. РЛЯ пп. XIX в., II, стр. 7—9,

зеркалом их в ряд поставь, Во знак, что с сердцем справедли-
вым Не скрыт наш всем и виден нрав (там же).
Важно живое свидетельство XVIII века: Фонвизин в «Опыте
российского сословника» пишет: «Некоторые писатели почитают
в писать перед словом, начинающимся с гласной буквы, напри-
мер, в опасности, в естестве, в Очакове; а во пред словом, на-
чинающимся с согласной, например, во Франции, во славе, во
гневе; но мне кажется, что обычай и слух делают такое мно-
жество исключений из сего правила, что оного и правилом на-
звать нельзя.
Смешно было бы говорить и писать: во Москве, во пороке,
во глине. Напротив того, в самых важных сочинениях читаем:
во услышание, во Апостолах, во Израили и проч.»
ъ в положении перед гласными.
1. После падения редуцированных гласных начальный в слове
звук и стал изменяться выв положении после твердого соглас-
ного предлога: в ыную землю (Смол, грамота 1230 г.); вызбѣ
(Домостр., 58) —в избе, с темъ вечеръ а сынымъ иной вечер (57);
в ызбу к царю (Мат. путь, Ив. Петлина, 275); ис-ыныхъ посад-
цкихъ людей (Котош.,88).
Явление это полностью существует и теперь: сыскать, сы-
грать, отыскать, отыграться.
Подобным же образом в избу, с Иваном, от Ильи произно-
сятся вызбу, сыванэм, атыль(й)й и даже по аналогии таких со-
четаний— Госиздат читается «госыздат»1.
2. В предлогах и префиксах ъ перед следующим о, по сви-
детельству уже древнейших восточнославянских памятников, пере-
ходил в о: изо обою (13 слов Григ. Богосл. XI в.), ся изооста-
неть (Мстисл. грам., ок. ИЗО г.). Ср. еще даже в XVII веке:
Ото осады свободилъ (Мат. Раз., III, № 3),— особенность, нахо-
1 Как предполагает A. M. Селищев, Учен. зап. Моск. городск. педаг.
инст., Каф. русск. яз., I, том V, 1941 г., стр. 180, сочетания с ы вм. и по-
являлись «в разное время после утраты конечных редуцированных гласных;
при сохранении твердости конечного согласного в слове, объединяв-
шемся в произношении с другим словом, начинавшимся с гласного и, появля-
лась артикуляция ы, так как в фонетической системе русского языка не было
сочетания твердого согласного с гласным и: были ти или ты,— э братом—
таном. То же фонетическое явление отражается и на современном языковом
материале: гос-инспекция». Такой параллельной возможности, конечно, тоже
отклонять не следует.
Что касается другого высказывания Селищева, связываемого им с дан-
ным, будто и в древнерусском и действовало на предшествующий ъ так же,
как и j, т. е. переходило в ы, подобно тому, что имело место в старославян-
ском (възлюбиты и, вы ИСТИНА), И затем редуцированный ы ассимилировался
сив один гласный ы: «выстиня»,— то догадка о существовании подобного
промежуточного звена для всего состава древнерусского языка не опирается
на какие-либо надежные данные.

допцая соответствие себе также в старославянском: безо оца, изо
облака (Зографск. еванг.)1.
Явление это представляет собою факт очень древней ассими^
ляции гласных, жившей уже после падения глухих только по
аналогии установившихся древних отношений.
Представляющее редкий в системе русской фонетики, случай
нового зияния, это явление в дальнейшем вообще не выжило,
но в словах чисто литературных (церковнославянизмах) следы
его остаются и теперь; ср.; вообще, сообща, воображать, соору-
жать, воочию.
Спорные случаи соответствий русских ъ, ь
редуцированным старославянским.
Древнерусские ъ, ь исторически восходят, как уже упомина-
лось, соответственно к вероятным более древним u (*у краткому)
и i (*і краткому): лит. budrůs— ст.-сл. и др.-русск. бъдръ, лит.
dukte — ст.-сл. дъщи, др.-русск. дъчи; лит. Unas — ст.-сл. и др.:
русск. льнъ; санскр. vidháva, лат. vidua, ст.-сл. и др.-русск.
вьдова.
Но есть несколько спорных случаев, где рефлексы русских
редуцированных не соответствуют качеству редуцированных в ста-
рославянском и др.-русском. Важнейшие относящиеся сюда факты
довьльнъ (ст.-сл. и др.-русск.) — русск. доволен; ст.-сл. мъдльнъ —
др.-р. мьдльнъ (мьдьлити), современ. медленный, медлить; ст.-сл.
трьсть,— др.-русск. тръсть, современ. трость; ст.-слав, тьнъкъ,
пол. cienki — др.-вост.-слав. тънъкъ, современ. русск. тонкий.
Первый легко объясняется влиянием слова воля. В случае
медлить и под. можно думать, как уже отмечалось в научной
литературе, об уже древнейшем славянском варианте низшей
ступени чередования о—е. Вариант, соответствующий ст.-слав.
Гласному корня, отражен в др.-русск. мотчание «замедление»,
мотчать «замедлить» (в моек. грам. XV—XVI в.) из *мъдъча-.
На вариант и — іи для тръсть — трьсть определенно указы-
вает литовск. trusiš при triušis «тростник».
В арханг. говоре (онежск.-шенкурск.) до недавнего времени
сохранялся соответствующий 6-ю вариант треста, тресть. Ср. и
олон.: Да поженка в Патровском ободе за трестяным болотом...
1684. (Крепости, мануф. в Росс, II, Олон. медн. и железн. за-
воды, стр. 159).— Что касается тонкий, отношение его к ст.-
слав. тьнъкъ неясно.
1 Как видим, ей подчиняются и предлоги на з, первоначально употребляв-
шиеся без конечного редуцированного гласного. Ряд важных и интересных
справок об этом явлении — в статье Л. Л. Васильева —«О влиянии не-
йотированных гласных на предыдущий открытый слог», ИОРЯС, XIII (1908),
стр. 181—255.

§ 3. Напряженные редуцированные.
Специальный вопрос представляют русские соответствия отно-
шениям при ы и и всех славянских языков в положении пе-
ред j(i). Эти звуки с большою вероятностью возводят (Шахма-
тов) к первоначальным ъ и ь, приобретшим иную окраску перед j
(к так называемым «напряженным редуцированным»); ср.: новъ+
/6, скоръ+jb>cr.-сл. новый, скорый; синь-\-\ь, давьнь-{-]'ь>ст.-
сл. синий, давьний. Другие восточнославянские 'языки (белорус-
ский и украинский) в рефлексах этих звуков не совпадают с рус-
ским, который, как свидетельствуют и памятники и говоры,
рефлектирует такой ъ (условно его обозначают ъ) и ь (ь) соот-
ветственно как о и е: новой, скорой, синей, давней. (Литератур-
ные написания новый, скорый, синий, давний — церковнославя-
низмы, удержавшиеся из тенденции избегать омограмм новой,
синей и т. д. род. и твор. ед. ч. жен. р.). Ср.: Да ферези бар-
хатъ червчатъ гладкой да кафтанъ от ласъ золотной (Отч. Я. Молв.).
Исподъ пластинчатой соболей (Выходы). Хорунжей Григорей
Пенской (Мат. Раз. III, 60) ...Одинъ бояринъ исъ первые ста-
тьи родовъ третей или четвертой человѣкъ... до околничей, или.
два, да думной посолской діакъ (Котош., 65). Ломоносов пишет
в своей «Росс, грамм.» (§ 156): истинный или истинной, но только
прежней, божей. Написания типа маленькой, великой и под.
встречаются еще до последней четверти XIX века. На ой ука-
зывает и литературное произношение: робкзй, упругэй, тйхэй
и под.
Под ударением и на письме выступает о; ср.: молодой, жи-
вой; к e ср.: чужой из мужей, большой из большей.
Вероятно, звуки такого же происхождения имелись и в фор-»
мах типа ст.-сл. мы\&, крьт, брим, биыь, лим; ср. укр. мию,
крию, брию. В русском, кроме упоминаемых ниже случаев, со-
ответственно выступают мою, крою, брею.
В сильном положении, т. е. перед слогом со слабыми реду-
цированными, рефлексация в виде о и e проведена в русском
последовательно: молодой, живой, мой, крой, бей, лей, брей,
соловей, гостей (род. п. мн.), путей из молодъ+jb, живъ+jb
и (с ослабившимся конечным и)... брь]и, солов^ь, rocTbjb и под.
В слабом положении, с одной стороны, имеем вою, крою, мою,
ною, брею, с другой — бью, лью, шью. Повидимому, для слабого
положения имела значение ударяемость или неударяемость пред-
шествующего йоту гласного; так, из MÍJA, \>Ъ)Ж, ЪЪ]Ж, 6p£JÄ
и под. являлись мою, рою, вою, брею (ср. прош. вр мила,
рала и под.), т. е. под ударением напряженные редуцированные
сохранялись. В неударяемом положении напряженные редуцирован-
ные выпадали: BbJA, jibJRk, iibjífk (ср. прош. вр. вила, лила и под.)
изменялись во вью, лью и под. В диалектах известна и рефлек-
сация м'ю, ум'ю «мою, умою»; ср/в «Хожд. на Вост. Котова»:
«...И перед светом в банях мьются», 111. Сомнительно, чтобы

в этих формах была отражена старина. Скорее это аналогические
образования.
Формы литературного языка бью, шью вместо ожидаемых
«бею», «шею» (ср. прош. вр. била, шила) тоже аналогического7
происхождения: возникли они под влиянием других слов — типа
лью к «лить», пью к «пить» и под. Ср. фонетические шея из
inbja и укр. шйю, белор. шыю «шью».
Примечание 1.
Возможно, однако, что аналогическое образование представ-
ляет в русском языке только шью, а бью — форма фонетическая.
Так можно думать на том основании, что, как показывает др.--
чешский язык, в слове «шить» насг. вр. имело I другого проис-
хождения — из і, а не из напряженного ь: что же касается бью,
то оно могло занять особое место в системе, как единственный
глагол, у которого при исходной ударяемости коренного глас-
ного последнему предшествовал несонорный согласный звук.
К шея ср. др.-русскЛ шьи в Новг. I лет. Синод, сп. (старые
отношения могли быгь им. ед. ч. шья, вин. п. ед. ч. шЬю по
аналогии отношений вода:воду, зима:згіму и под.).
Примечание 2.
Ряд ученых1 возводит формы типа крою, мою, брею, бью
и т. д. к изначальным *кры(ю), *мы(ю), *бри(ю), *би(ю), т. е,
видят здесь в ы и и всех славянских языков, кроме русского,
старину и, следовательно, рефлекс перед j древнейшего долгого у
(латин. буквою и), а в и — долгого і. В пользу этого мнения
говорит, в частности, сохранение ударения на корне (редуциро-
ванные гласные, если в противоположном направлении не влияла
грамматическая аналогия, на себе ударения не удерживали).
§ 4. Отражения звука ѣ.
Древнему славянскому и древнерусскому звуку ѣ в литера-
турном русском соответствует e (с его вторичными изменениями
в неударяемом положении): лѣпго, сѣно, дѣло теперь звучат как
лето, сено, дело.
Отступления гнёзда, звёзды, приобрёл, надёванный, издёвка,
прозёванный и под. из гнѣзда, звѣзды, приобрѣлъ и под. пред-
ставляют собою продукты грамматической аналогии; ср.: весло:
вёсла—гнездо: х; весна : вёсны — звезда : х; плела: плёл — приобре-
ла: х; жевать : жёванный — надевать : x и под.
Надо заметить, что в отношении ѣ : e уже предреволюцион-
ное правописание, хотя и строго держалось этимологии в прин-
ципе, далеко не во всех случаях практически соответствовало
1 Ср., напр , А. Шахматов, Очерк древнейшего периода ист. русск.
яз., 1915, § 37; А. М. Селищев, Учен. записки Моск. городск. пед. инст.,
Каф. русск. яз., вып. 1, том V, 1941 г., стр. 178—180.

действительному происхождению слова. Так, через e писались
голень, песок, дремать, которым в других славянских языках
соответствуют рефлексы «ятя»: ст.-слав, голѣнь, серб, гол^'ен,
словен. golgn; ст.-слав. пѣсъкъ, укр. пісок, серб. nnjecaK,' сло-
вен. pesek, пол. piasek; ст.-слав. дрѣмати, укр. дрімати, серб.
Яри]емати и т. д., и, наоборот, ѣ писался иногда в словах, где
его исторически не было: сѣкира (др.-русск. секыра), змѣя (ст.«
слав, змии), и под.
Есть серьезные основания думать, имея в виду факты памят-
ников, свидетельства грамматиков и под.х, что в Москве про-
изношением ударяемого ѣ до самой средины XVIII в. было і^е,
а не е, как теперь, причем до XV в., повидимому, не имело
значения даже различение ударяемости и неударяемости ѣ. Диф-
тонгическое произношение ударяемого ѣ, по всей вероятности,
было особенностью только высшего слоя носителей литературного
языка, сохранившего его как архаическую черту в конце концов
еще старого киевского произношения, поддержанного на новой
почве сходными чертами севернорусских говоров. С таким про-
изношением рано начала конкурировать в Москве окончательно
победившая только в XVIII в. южнорусская (южновеликорус-
екая) рефлексация ѣ>е, носителями которой были широкие го-
родские слои, уже ранее отразившие в своей речи влияние юж-
норусских говоров.
Особый вопрос представляет судьба ѣ после j в конечных
слогах (положение, которое мы имеем в родительном падеже ед.
числа женского рода, в именительном-винительном мн. ч. жен-»
ского рода и в винительном мн. ч. мужского склонения место-
имений и членных прилагательных). Здесь, повидимому, имело
место, как принимал Шахматов, изменение іѣ в je, откуда под
ударением jo; ср.: \е\ѣ>\е\е>\е\о. Принятию такого перехода,
по моему мнению, не противоречит факт, смущавший специально
обследовавшего вопрос об ѣ В. В. Виноградова,— наличие при
окончании оѣ замены в грамотах XIY в. ятя буквою e и со-»
хранения ятя (или замены его через и) в окончании иѣ. В слу-
чаях с оѣ (из о$ѣ) в ряде слов произносилось (под ударением) jo:
тоё, самоё и под., тогда как при ыѣ, иѣ (из ы]ѣ, щѣ) подобного
перехода не было, так как не было случаев конечной ударяе-
мости.
Специальный вопрос представляет и ранняя (уже с XIV в.)
замена ѣ звуком e в слове целовать и дальнейший переход це-
ловать в цоловать, откуда — почти до конца XIX в. встречав-
шееся написание цаловать. Вполне удовлетворяющего объяснения
этих переходов нет; возможна догадка о специальной роли л,
1Викт. Виноградов, Исследования в области фонетики северно-
русского наречия. «Изв. Отд. русск. яз. и слов. Акад. наук» (1919, XXIV,
стр. 188—348).— К приведенному у него материалу стоит прибавить еще «Ли-
родидактическое послание кн. Е. Р. Дашковой» Н. Николева («Русская поэ-
зия» С. Венгерова, V, стр. 792 и след.).

оказывавшего исстари в русском свое влияние в направлении
перехода ь в ъ, e в о. В данном случае эта тенденция могла
осуществиться особенно под влиянием последующего ударяемого у
(целую, целуешь и под.).
После звуков ш, ж, ч, j—ѣ или, вернее, долгое е, из которого
этот звук возник, уже в более древнюю пору перешел в а; ср:
в классе с инфинитивами на ѣ-ти (при настоящем времени с при-
метой і) — слышать, дрожать, молчать, стоять. Единственное
отступление в русском языке представляет глагол кишеть (кы-
шѣти), принадлежащий только восточнославянским языкам и яв-
ляющийся в них, видимо, относительно поздним приобретением
неизвестного происхождения.
Давним фонетическим 'ограничением рефлексации ѣ>е яв-
ляется переход ѣ в и.
Переход ѣ в и перед слогом с ударяемым и — явление обще-
восточнославянское и, возможно, относится уже ко времени до
появления первых восточнославянских памятников. Переход этот
мы видим в случаях:
Сидишь, сидит и т. д. из сѣдйціи, сѣдйтъ (сѣдитъ) — ср. др.-
русск. сѣдѣти и параллели в других славянских языках: пол.
siedzieć и под.
Вития, др.-русск. витии из вѣтии1 (так в старославянском);
ср. группу отъвѣтъ, вѣче и т. п.
Дитина — пишут, однако, детина2,— (ср. укр. дитина, а не
«дітина»), о) куда и дитя при дѣти. Ст.-слав. ДѢТА. Ср. подоб-
ное правописание в др.-русском: ...А жонка в то время детя
выверже... (Пек. судн. грам., 98); ...А останетца дѣтя вотчичь...
(Судебн. 1589 г., 35).
Мизинец из мѣзиньць (ср. в ст.-сл.,и в живых славянских
языках: ст.-сл. мѣзиньць, серб, мезимац «младший сын» и под.).
В укр. мизинецъ (Гринч.) и мізйнець, т. е. с отражениями
и и ѣ, что, быть может, стоит в связи с былыми колебаниями
ударения; ср. белор. мезинец, мезенец; но, сев.-русск. мезинец
(М. А. Колосов, Сбог?н. Отд. русск. яз. и слов. АН, № 3,
1877 г., стр. 69).
В др.-русских памятниках, «не знающих перехода ѣ в и или
знающих этот переход в очень ограниченном размере», известны
случаи: надивичье горѣ (Царств. Лет. XVI в.); ср. другое уда-
рение девица9, синица Алф. (от «сѣнь»;ср. сѣ'ницам — там же,
и дольную сѣ'ницу, Сборн. 1647 г.)3.
Что касается случаев, где ожидаемого перехода нет, то они
находят свое более или менее правдоподобное объяснение. Так,
слово зѣница, во-первых, имело колеблющееся ударение зѣнйца
1 К этимологии слова ср. теперь E. Lewy u. M. Vasmer, Zeitschr.
f. slav. Philol., 1931, VIII, 1—2, 129—130.
1 Так уже в др.-русском: дѣтина малъ (Судебн., 1497,52).
8 Л. Васильев, О знамении каморы в некоторых древнерусских памят-
никах XVI—XVII веков.— Сборн. по русск. яз. и слов. Акад. наук СССР, I,
вып. 2, 1929, стр. 101—102.

и зѣ'ница (ср. серб, зеница) — Слов, русск. языка Акад. наук,
II, вып. 9, стр. 2953,—а во-вторых, вряд ли было исконным
словом у восточных славян (ср. зѣнки, укр. зінка, белор. зянок).
Пѣвйца сохранило свое ѣ под влиянием пѣвьць.
Бѣжишь и т. д., видимо, имело давнюю паралледь в системе
форм, относившихся к бѣгу, бѣгут, инфинитиву бѣчи (ср. укр.
бігти и русск. диалект, бенъ), т. е. *бѣжеши, *бѣжеть и под.
Формы вроде грѣшйшь, грѣшитъ и т. д., грѣшйть, смѣшйшь,
смѣшитъ и т. д., смѣшйть, как производные от грѣхъ, смѣхъ, не
порвали с ними связи; спѣшйшь, спѣшйтъ и т. д., спѣшйть были
поддерживаемы такими образованиями, как спѣшьно и под.
В инфинитивах, вроде лѣпйть, мѣсйть. замѣнйть и под.,
и формах повелительного лѣпй, лѣпйте и под. ѣ сохранилось
под влиянием форм настоящего времени лѣплю, лѣ'пишь и т. д.
Слово снигирь из снѣгирь (чаще писали этимологически; в укр.
снігур) не представляет примера закона о переходе ѣ в и перед
слогом с ударяемым и, так как переход гы в ги, по всей вероят-
ности,— явление более позднее, чем действие этого закона. Напи-
сание снигирь, повидимому,— результат забвения этимологии
слова, с одной стороны, а в говорах, где неударяемое ѣ отли-
чалось своим отражением от и, продолжение старой тенденции —
с другой.
§ 5. Отражения е1.
Из е, восходящего одинаково к старым e и ь, в русском под
ударением в положении перед твердым согласным и на конце
слова фонетически возникало ё (о со смягчением предшест-
вующего согласного): весёлый (но веселье), мёд, лён, прочел,
бельё, моё.
Чтобы уяснить себе типичные особенности, относящиеся к рус-
скому е, нужно принять во внимание еще несколько специаль-
ных условий.
Характерны вариации группы -ер- (из -ьр-) между соглас-
ными. В этой группе e переходит под ударением в ё только
тогда, если за p следует твердый зубной, т. е. твёрдый, чёрный,
мёрзнуть, мёртвый, зёрна, но четверг, первый, верх, церковь,
верба, смерть (ср. произношение «вьэръх, читігэрк, цэрькъфР,
вьэръбэ, пьэръвый» и под.).
Сумароков, напр., писал: «Лучи светила иомерькают... И страш-
ны молний сверькают...»
Заметим, что произношение «читвьэрьк, вьэрьх» и под. как ли-
тературное не узаконено. Ср. Е. Будде, «Очерк истории совре-
менного русского языка. XVII—XIX век», 1908 г.: «Ныне мы
уже не пишем и не печатаем ь после p в этих и подобных сло-
вах, хотя и произносим p мягко, наблюдая в то же время и про-
1 Для цельности изложения при сведении двух, раньше отдельных, книг
оказалось необходимым повторить в первой части данного параграфа текст,
уже вошедший в первый том.

изношение твердого p в этих случаях у лиц с литературным об-
разованием и даже у уроженцев города Москвы (стр. 32—33) К
Далее, хотя звук ц теперь в русском литературном языке
(в отличие от украинского) всегда тверд независимо от положе-
ния, в прошлом он был мягким и действует на предшествующее
e именно как мягкий. Поэтому мы имеем молодец, а не «моло-
дец», скупец, а не «скупец», сердец (род. мн.), а не «сердец»
и под.
С другой стороны, тоже бывшие в прошлом мягкими звуками
ш, ж, память о мягкости которых отчасти сохраняет до сих пор
орфография (ши, жи, шь, жь), влияют на предшествующее e как
твердые: мы произносим ё в ведёшь, вернёшь, грабёж, лёжа,
дёшев. К влиянию диалектного твердого ш следует отнести и
литературное тёща; перед долгим мягким ш московского говора,
на письме обозначаемом буквою щ, ожидалось бы е, но в ряде
говоров, где щ произносится как долгое твердое ш, ё вполне
естественно; из них-то оно, повидимому, и заимствовано2.
По поводу нашего произношения женский, деревенский, смо-
ленский следует припомнить, что отвердение с здесь — относи-
тельно новая черта, чуждая, напр., многим севернорусским го-
ворам (ср. и укр. людський, сільський и под.).
Слоги ги, ки, хи влияют на предшествующее подударное e как
твердые, т. е. соответственно своему древнему произношению
гы, кы, хы; поэтому имеем щёки (форму, повлиявшую и на по-
щёчина). Менее доказательны случаи вроде кровоподтёки, жохи,
где возможно также влияние единственного числа3.
Нет перехода e в ё в начальном не- в префиксальных суще-
ствительных и под. и в случаях переноса на него ударения
с глаголов: немочь, нехотя, не дал.
В случаях вроде не дал и под., вероятно, издревле ударение
не отличалось устойчивостью.
Нужно также принять во внимание, что в словах ненависть,
недоросль мы имеем продукты старославянского влияния.
Древнеболгарский (церковнославянский) язык не знал изме-
нения e в о с предшествующей мягкостью (ё)в Поэтому много-
численные заимствованные из него слова произносятся до сих
1 Ср. и А. Соболевский, «Лекции», 4 изд., стр. 64. Произношение
в этих случаях p перед задненебными распространеннее, чем перед губными.
* Ср. диал. в Пудожской Горе (бывш. Повенецкого уезда) Карело-Фин-
ской ССР,— Труды Комис. по диал. русск. яз., вып.-12, 1931 г., стр. 88,—
дешево, тештя.
Отдельные отступления чешет, тешет, брешет (ср. диалект, чошет) мо-
гут отражать влияние родственного типа мечет, щебечет, поддержанное гово-
рами, где ж, ш отвердели поздно и не влияют, как твердые, на предшествую-
щее e (ср. диалект. ньисьэш и под.). Из подобных диалектов в литератур-
ный язык' попало, вероятно, головешка.
8 Трудность представляет, однако, щепки (щепьки); влияние смягченного п?
Под влиянием множественного числа —е, а не ё и в единственном: щепка.
Объяснение Соболевского — щепка — под влиянием щепь остается только отда-
ленной возможностью; другое дело — щелка (при шрлка) — под влиянием шуль.<

пор на древнеболгарский лад, с тем, однако, отличием, что e
смягчает, как вообще в русском, предшествующий согласный
и неударяемое e произносится близко к и. Таковы: небо, перст
(но напёрсток), дерзкий, серна, пещера, полезный, лев (но соб-
ственное имя онароднилось, ср. вариант — Лёв1).
В старом литературном языке (почти вплоть до половины
XIX в.) церковнославянское произношение было в употреблении
значительно большем, чем теперь. В ряде слов, где, напр., Пуш-
кин произносил (или мог произносить) е, теперь, подчиняясь об-
щей фонетической тенденции русского языка, мы произносим
только ё (о): «На холмах пушки, присмирев, Прервали свой го-
лодный рев» (Полтава), «И ты пришел, сын лени вдохновенный,
О Дельвиг мой, твой голос пробудил Сердечный жар, так долго
усыпленный, И бодро я судьбу благословил» (19 окт. 1825 г.).
Особенно многочисленны случаи такого чтения в его юношеских
стихах. Ср. также у его современников рифмы вроде Лафайэт
и кладет (Д. Давыдов), небес и нес (Ф. Тютчев) и под. У Ба-
тюшкова в стихотворении «В обители ничтожества унылой» на
расстоянии нескольких строк рифмы: «слёз — роз» и «небес—'
слез»2.
Довольно консервативными мы остаемся в произношении не-
которых слов книжного происхождения, вероятно, непосред-
ственно не восходящих к старославянскому; ср. учебный, epa«
чебный, душевный, плачевный. Правда, акад. А. И. Соболевский
(Изв. Отд. русск. яз. и слов. Акад. наук, XXVIII, стр. 398)
толкует их как правильные русские формы перед былым -ьн-
(стар. тьмьный), но широкое распространение произношения
тёмный, (ср. еще, напр., народн. неуёмный) и книжный характер
приведенных им примеров не позволяют считать его мнение бес-
спорным.
Сказанное об e в словах, заимствованных из церковнославян-
ского, относится к заимствованиям из других языков: пекарь,
опека3, конверт (канвьэрт), газета (газьэтэ), рента (рьэнтэ),
лента (льэнтэ), момент (мамьэнт), пресса (прьэсэ), секция (сьэк-
цыйэ), тема (тьэмэ), проблема (прабльэмэ), метр (мьэтр), спектр
(сп*эктр) и под.
Наряду с отмеченными особенностями фонетического проис-
хождения или объясняемыми заимствованием мы найдем извест-
ное количество случаев, обязанных действию смысловых асаь
циаций и производящих впечатление отклонений от общих фоне-
тических законов. Таковы:
1. Переход e в ё (о) перед мягким согласным в дательном
и местном падеже ед. ч., оканчивающемся на е; очёла и так же
омёле (вместо фонетического «омеле»), обжора (обжоре), берёза
1 Баратынский рифмует «Лев» (имя брата А. С. Пушкина) с «плов».
2 Вообще о произношении первой половины XIX в. см. РЛЯ пп. XIX в.,
II, стр. 15—17.
8 Польск. Ср. и невод — повидимому, финское слово.

(берёзе), подоплёка (подоплёке). Ясно, что фонетические формы
утрачены под влиянием остальных форм склонения, где e нахо-
дилось перед твердым согласным.
2. Другой тип выравнивания имел место в творительном падеже
ед. ч. женского склонения на я: под влиянием «стороною», «ре-
кою» и под. вместо ожидаемых «землею», «свечею», «вожжею»
имеем землёю, свечою, вожжою. Ср. фонетические формы моею,
твоею.
3. Под влиянием «несёт», «несём» и под. вместо фонетических
«несете», «плетете», «рвете» явились и получили в литературном
языке исключительное господство — несёте, плетёте, рвёте. Под
влиянием «тёр», «тёрла», «тёрло» и во мн. ч. имеем «тёрли».
4. Иногда ё (о) проникало в близкородственные слова: тё-
тя— под влиянием тётка, горшочек — под влиянием горшок,
мешочек — под влиянием мешок, околёсица — под влиянием око-
лёсная (ср. «понес околесную») и под.
5. Под влиянием дёрнуть явилось нефонетическое дёргать1.
Новое литературное подчёркивать (ср. параллельное подчерки-
вать) могло возникнуть по аналогии с отдёргивать и под.
6. Наоборот, отсутствие ё (о) в шест (вы. ожидаемого «шост»)
с известной вероятностью объясняется (Зеленин) влиянием род-
ственного по смыслу слова насест (из «насѣстъ»). Фонетическая
форма—шост засвидетельствована, напр., в брянском говоре (Сборн.
Отд. русск. яз. и слов. АН, LXXVI, № 4, 1904, стр. 94).
Вопрос о рефлексации в древнерусском конечного не-
ударяемого e представляет значительные трудности. Пови-
димому, в ряде влиятельных в истории литературного языка гово-
ров в положении (ь)йе — e переходило в а (или качественно
близкий к нему звук); так можно (хотя и не необходимо, см."
Морф. § 5) объяснять, напр., формы им. мн. ч. колье>к6лья,
гвоздье>гвоздья и под. В других положениях, повидимому, как
бесспорно свидетельствует произношение просьитьи, знаитьи, «про-
сите, знаете», в говорах, легших в основу литературного языка,
неударяемое e произносилось как звук, близкий к и.
В некоторых морфологических категориях, как напр., в им. п.
ед. ч. средн. р. море, поле, произношение морьд, пёльд, говорит
о промежуточной стадии — «морьо, польо», отражающей влияние
параллельного твердого склонения; ср. дело, сено и под.
Из частных случаев отметим:
1. Если даже принять вместе с Шахматовым, что старые
формы род.-вин. п. ед. ч. мене, тебе, себе часто выступали как
1 Фонетическая форма встречается в говорах; ср., напр., Матер. для изу-
чения великорусск. говор., VIII, Сборн. Отдел. русск. яз. и слов. Акад. наук,
LXXIII, № 5, 1903.
Ср. и диал. нашесты «Бабы что куры: ничего им не надо, окромя двора
да нашести» (Ф. Гладков, Вольница, изд. 1951 г., стр. 10). В окрестностях
Тихвина Черепов. обл., —Труды Комисс. по диал. русск. яз., вып. 12, 1931 г.,
стр. 78,— ошосток, белор. шост.

безударные (ср. случаи вроде «просил меня», /«звал тебя»), то,
при отсутствии надежных данных в пользу того, что конечное
e фонетически отражалось в виде а(я), для данной категории
естественно предпочесть другое возможное объяснение.
Меня, тебя, себя — явление обще-севернорусское, тогда как
переход е>я принимается только для части севернорусских
говоров. Уже Ягич догадывался о том, что изменение мене,
тебе, себе в меня, тебя, себя — явление, все-таки связанное
с действием аналогии: «Тут, мне кажется,—писал, он, Крит, зам.,
стр. 49—50,— втихомолку влияла аналогия не исчезнувшего сразу
винительного падежа «МѦ, Тѧ». Ср. особенно — СѦ.
2. В светских памятниках, начиная с XIV в., особенно в мос-
ковских (с конца XIV в.), в употреблении форма 1 л. ед. ч.
есмя. Но ср. и: «И иных святых мощей много во златых пала-
тах цѣловали же есмя» (Путеш. Антония конца XII в. по списку
XV в.). Реже (с XVI в.) употребляется форма 2 л. мн. ч. естя.
Ее мы имеем, например, в Никоновской летописи, где слова ни-
жегородского князя Бориса Константиновича к своим боярам пе-
редаются так: «Господіе мои, и братіа, и боаре, и друзи. По-
помните, господіе, крестное цѣлованіе, как естя цѣловали ко
мнѣ и любовь нашу и усвоеніе къ вамъ». В ответе старшего боя-
рина Василия Румянца — более обычное есмя: «Вси есмя едино-
мыслени къ тебѣ и готови за тя главы своа сложити и кровь
изліати» (47).
Обе формы, вероятно, звучали чаще всего как энклитические,
безударные.
Теоретически рассуждая, если есмя можно было бы рас-
сматривать как архаизм, форму эту естественнее всего было бы
сблизить с др.-греч. окончанием 1 л. мн. ч.— men. Естя тогда
нужно было бы толковать как результат влияния есмя, причем
частые формы есте следовало бы в этом случае рассматривать
как фонетические, поддерживаемые к тому же многочисленными
глаголами других классов с их окончанием -те Ч Скорее, однако,
есмя — искусственный случай передачи болгаризма — есме (ср.
такую же искусственную форму 1 л. ед. ч. есми), может быть,
первоначально отразивший ^ье-либо индивидуальное якающее
произношение и традиционно закрепившийся только в канцеляр-
ском языке*2.
3. Др.-русск. крестьяня, бояря и под.— из крестьяне, боя-
ре; татаровя, бусурмановя — из татарове, бусурманове. Эти
формы появляются в памятниках с XVI в.; ср., напр., древяня
(в Лавр. сп. летописи), но характерно, что их недавнее распро-
1 А. Шахматов, Исследование о двинских грамотах XV в., 1903,
стр. 98—99, объясняет отличие есте тем, что окончание -те находило себе
поддержку в глаголах с подударным этим- окончанием.
" Пример есме см., хотя бы, в грамоте кн. Юрия Дмитриевича вел. кня-
зю Василию Васильевичу 1428 г.: с...опрочь тѣх волостей, што ся есме сту-
пили своему брату ,молодшему, князю Костянтину Дмитриевичи)».

странение в диалектах было неодинаково: -аня, -яня, -яря и под.
относились (относятся) едва ли не исключительно к средневели-
корусским и южнорусским говорам, а редкие -овя — к северно-
русским. В первых можно подозревать или узкий фонетический
закон — «переход неударяемого e в я за ударяемыми а, я», или
влияние образований на -ья типа братья, друзья (первоначально
собирательных, засвидетельствованных издавна); в татаровя
и т. п. (ср. и параллельное татаровья) — скорее всего — влия-
ние сыновья и под.х.
Неустойчивость употребления отражена в таких, напр., тек-
стах, как: «А которые выборные, столники стряпчие, дворяня
московские, и жильцы, и городовые дворяне же, и дети боярские
от всех чинов челобитье доносили...» (Из акт. при «Созерц.
кратком» С. Медв.). Не исключена также возможность, что формы
на -аня, -яня, -аря, -яря и -овя вошли в старую письменность
как контаминации прежних на -ане, -аре, -ове и новых на -ана,
-ара, -ова и под. Широко представленные в севернорусских диа-
лектах, последние вряд ли, хотя почти и не отражены в древ-
нерусских памятниках2, уступают по древности формам на -аня
и т. д.; есть даже основания думать, что они древнее их8.
§ 6. Аканье и иканье.
Аканье — широко распространенное в русском и белорусском
языках явление изменения этимологического о в безударном по-
ложении— переход его в а или близкие к последнему редуци-
рованные гласные звуки. Охватывая белорусские говоры пол-
ностью, аканье в русском языке характеризует только литера-
турное произношение и переходные говоры, но отсутствует в се-
вернорусском наречии4. По говорам условия проявления аканья
не одинаковы и характеризуются довольно значительными раз-
личиями. Зарождение этой фонетической особенности следует,
повидимому, 'относить ко времени, значительно более раннему,
чем она обнаруживается в памятниках (средина XIV века).
В пользу такого мнения говорит широта распространения и фо-
нетическое разнообразие этой особенности (см. и ниже соображе-
ния об иканье и яканье, которые развивались в большей или
меньшей мере параллельно с аканьем).
1 Как аналогию отметим, что в чешском тоже именно тип на -ané, -ové и
под. с долготой подобного конечного e позднейшего происхождения: Moravané,
Pražané, národové, stavové — дает повод к догадке о влиянии типа с оконча-
нием bje и что в словацком вся совокупность относящихся сюда фактов очень
напоминает русские отношения: Slovania, Turčania, dedinčania, panovia, kmot-
rovia «кумовья», synovia под влиянием bratia, zatja.
* Из старых примеров см.: «...да яз, Ерема Панкратов сын, и все кре-
стияна Тавренские волости...» (Заповедная крестьян Тавр. вол., 1598 г.).
8 Что касается происхождения форм типа крестьта, бояра, сватова (ср.
и литер, хозяева), то это продукты влияния собирательных. Ср. с первым: гос-
подин—господа, со сватова и под.—татарва (литер, листва, плотва).
4 См. том I, стр. 33—58.

Под московским аканьем ô узком смысле термина разумеется
явление перехода о непосредственно перед ударением в а, а в
других положениях неударяемости — в редуцированный звук ряда
а, производящий на слух впечатление звука, близкого к ы (э):
парок (порок), важу (вожу), но кэ ласок (колосок), гэласок (голо-
сок), высока (высоко), тиха (тихо) и под.
Первые немногочисленные случаи аканья (спорные) отмечаются
(Соболевским) в списанном в' Москве с украинского оригинала
Списком ев. 1339 г. Из них наибольшее доверие внушает «въ апу-
стѣвшии земли» в записи к нему. Переписчик Пролога Моск. си-
нод, типографии № 172 1383 г., повидимому, новгородец, назва-
ние Москвы пишет через а, вероятно, так, как он слышал по
местному произношению: «того же лѣта взяшь (sic!) тотары ма-
скву город на руси».
Случаи вполне надежные, не оставляющие сомнения в своей
природе, относятся к Московскому ев. 1393 г.: прикаснуся, пра-
дающимъ и под., и ряду памятников более поздних. Косвенные
указания на аканье извлекаются и из «духовных» московских ве-
ликих князей, в которых собственные имена, не имевшие опоры
в церковнославянской традиции, обнаруживают или колебание
о — а, или о против этимологии; ср.: Брошевую (назв. деревни)
в духовной Ивана Калиты, но Брашевая в духовных вел. кн.
Ивана Ивановича, Дмитрия Донского и Василия Дмитриевича;
Шагатью (тв. ед.) и рядом Шаготью во второй духовной Дмит-
рия Донского.
Столкновение аканья с севернорусским оканьем позже отра-
жается в многочисленных памятниках частыми гиперизмами вроде:
«князь велики прикозал»; «и выб, государи, пожаловали, поко-
зали милость» (Наказн. речи, в списке князя Андрея Иоанн.
Старицкого, писанн. в 1537 г.).
Одновременно с аканьем, как переходом о в а, ив говорах
и в памятниках выступает переход неударяемых е, ѣ, я в и: упо-
вайте вм. уповаете, имати вм. имате, радости вашия вм. вашея
(Сийск. ев.), послушайте вм. послушаете, бесѣдуить вм. бесѣдуеть,
всия земля (род. ед.) вм. всея, и под. (Паремейник 1378 г.).
В говорах представлено еще яканье — возможный переход
этих же гласных в том же положении в а после мягкого соглас-
ного, в некоторых говорах полный, в других (таких большин-
ство)— в зависимости от характера последующих звуков1.
Несомненно, что в некоторых русских говорах распределение
рефлексов гласных звуков, переходящих в и и я (а со смягче-
нием предшествующего согласного), зависело от характера по-
следующего гласного. В частности, для хронологии явления важны
показания обоянского говора, в котором, например, как заметил
Л. Л. Васильев, Изв. Отд. русск. яз. и слов., том II (1904 г.),
1 Подробно см. П. С. Кузнецов, Русская диалектология. М., 1951,
стр. 112 — 114.

кн. I, различно влияют на гласный предшествующего слога под-
ударное о из общеславянского о и о из общее лав. ъ: еяло, кря-
стовый, мяст-ов; но тилок («телек»), силом (тв. пад.)—др.-русск.
сіелъмь, и под.1. Это заставляет думать, что особенности аканья —
иканья в данном говоре сложились до того, как ъ перешло
вов закрытом слоге.
Якающие говоры в истории литературного языка заметной
роли не сыграли, хотя отражения яканья в письменности (напр.,
в грамотах) относительно нередки. И иканье и аканье в южно-
русских говорах представлены значительно различающимися .ти-
пами, но московской письменности, отражающей говор с последо-
вательным иканьем в слоге, непосредственно предшествующем уда-
рению, и эти вариации, вообще говоря, чужды. Что касается
различия в характере неударяемого е, отмечаемого (Д. Ушаков)
еще для начала двадцатого века в качестве приметы двух поко-
лений (старшее произносило'еи, т. е. как закрытое е, близкое к
и, младшее — чистое и), то этот факт можно толковать как сви-
детельство, что московское e в таком положении вполне в звук и
перешло только в самое последнее время и что и памятников пе-
редает в подобных случаях только акустическое впечатление пис-
цов. Меньше имело бы за себя предположение длительного влияния
графики.
Проникновение аканья в письменность, несмотря на традицион-
ность этимологического правописания, сказалось в том, что в
дальнейшем установились некоторые неэтимологические написания
(главным образом в словах этимологически изолированных и за-
имствованных) :
Барсук — вм. др.-р. борсукъ; ср. пол. borsuk, укр. борсук из
тюркск. barsuk.
Бразды «возжи» (ср. бразды правления, выражение, бывшее в
употреблении в царской России в торжественном языке и сде-
лавшееся ироническим уже в средине XIX в.); ст.-сл. бръзда, в
Погод. Прол. XIV в.: брозды в уста вложеще. Еще Ломоносов
пишет (о коне Елисаветы): Крутит главой, звучит броздами, И
топчет бурными ногами, Прекрасной всадницей гордясь (Ода
27 авг. 1750 г.). У В. Петрова (К вел. государыне): Сколь твой
ни жарок конь, послушен будь брозде.
У Державина колебание: Чтоб конь ... бурно брозды опенял
(Изобр. Фел.); Со брозд кровава пена (Колесн.) и Где пламенны
меж туч бразды (Конч. Орл.). Бразды держащие в руках (Кол.).
Возможно — забота вм. «зобота» к глаголу зобать «клевать»2.
Завтрак — вм. др.-русск. заутрок из заутръкъ; ср. др.-пол.
zajutrek, род. zajutrka (-е- в польском из ъ).
Заря; ср.: зорю, укр. зоря, пол. zorza и под.
1 См. и А. А. Шахматов, Очерк древнейш. периода ист. русск. яз.,
§ 509.
«Подробнее—Я. К. Грот, Филолог. разыскания, I, 3 изд., 1885,
стр. 590, Чичагов, Учен. зап. Моск. унив., 137, стр. 116 и след.

Кавычки вм. кавычки (изредка пишут и так); ср. заковыка.
Калач, при колач; ср. сев.-русск. колач и параллельные фак-
ты в других славянских языках. Родственно со словом коло «круг»
(ср. колесо).
Каракатица — вм. корокатица (корень корок; ср. болг. крака
«ноги»). Корокатица было рекомендовано как правильная форма
Гротом.
На карачках и на корачках; ср. серб, корак «шаг».
Карман; ср. др.-пол. korman — род верхней одежды, из тюрк,
karman.
Касатка вм. косатка; ср. коса.
Качан, при кочан, ср. кочень, др.-русск. кочанъ «тетЬгит
virile», серб, кочаьь и под. .
Крапива, при кропива; ср. укр. кропива. И то и другое из
«коприва» (ст.-сл. коприва, болг. коприва и т. д.).
Лапта; ср. чеш. lopta, хорв. lopta.
Лапша; ср. укр. локша, русск. диал. локшаи лохша из тюрк,
lakša.
Махровый вм. «мохровый» (ср. махры «бахрома, лохмотья по
краям одежды», махорка «курительный табак низшего сорта»).
Корень слова находится в родстве с мохна «пучок, клок, кисть»
и мохнатый и, предположительно, — с мох.
Палаты вм. полаты; ср. ст.-сл. полата, вероятно, из лат.
мн. ч. palatia. Возможно, что с этим словом в родстве и палач1.
Паром, при пором, укр. порон, др.-р. поромъ; как указывают
чешек, prám, пол. prom,—форма с полногласием.
Работа Ъм. робота; ср. сев.-русск. робота, укр. робота и под.
Ракита вм. рокита (из древнейшего *orkyta с циркумфлексо-
вым or: укр. рокита, чешек, rokyta).
Расти вм. рости; ср. вырос, рост и под.
Славяне вм. словяне; др.-русск. словѣне2.
Стакан из дъетъканъ; ср. достоканъ (Дух. в. кн. Ивана Ивано-
вича); пять достоканцевъ да рюмка, стеклянные (Дело Ник.,
№ 105), но там же: дюжина стакановъ; четыре чашки да пять
стакановъ 'среднихъ. Сев.-русск. стокан.
Тараторить; ср. чешек, trátořiti, указывающее на полногла-
сие в русском, т. е. тороторить.
Тарахтеть — укр. торохтіти.
Тароватый, при тороватый; ср. диал. торово — «щедро».
Сюда же, вероятно, следует отнести и забота вм. «зобота»;
ср.: др.-русск. зоблю, зобати «ем» и диал. сев.-русск. «не зоб-
лись обо мне» — не заботься.
1 Н. М. Каринский, За историзм в науке о языке. «Революция и язык»,
№ 1, 1931, стр. 36—38.
2 Этимология имени спорна. Наиболее правдоподобно толкование (Розва-
довского) — от названия реки Slova. Суффикс — ѣн указывает на «житель,
обитатель» и под.

В собственных именах: Авдотья, Алена вм. древних Овдотья,
Олена; Вазу за, Масальск вм. древних Возуза, Мосальскъ.
Некоторые слова, заимствованные из тюркских языков, издав-
на, вероятно, колебались в произношении и писались двояко: ба-
ранъ— боранъ, казакъ — козакъ; ср. и камыш при укр. комиш.
К аканью восходит в своих основах (вопреки утверждению
Соболевского, Лекции, 4 изд., стр. 83) и диалектное явление за-
мены старинного а под ударением новым о в настоящем времени
глаголов: плотит, дорит, содит и под.; ср.: платит, дарит,
садит и под. Здесь мы имеем расширенные аналогией отношения
типа «нашу» (пишется ношу): носит. В литературном произноше-
нии узаконялось (со времени Грота) «плотит» (еще Буслаев счи-
тал его относящимся к «просторечию») и «пасодит» (Шахм.). Все
глаголы, в которых мы наблюдаем эту замену, раньше имели уда-
рение на примете и: ср. укр. (диал.) платить (3 л. ед. ч.), сло-
вен. platí и под., русск. же дарит, садится и т. д., и соответ-
ствующие изменения гласного стоят в связи с аналогическим же
изменением места старого ударения. Соответствующие факты в се-
вернорусских говорах (окающих), по всей вероятности, как и само
новое в них место ударения, занесены из южнорусского наречия. —
Вм. старинного а нефонетически о внесено в слово ласковый
(ср. укр. ласкавий), — по% влиянием суффикса -ов(ый).
В склонении узаконенной в литературном языке считается за-
мена этимологического а аналогическим о только в слове кайма:
коймы (вм. каймы).
Произношение безударного e как и закреплено орфографией
в слове свиреп: ст.-слав. и др.-русск. сверѣпъ.
Отражение произношения я как e (далее — и) имеем, напр.,
в написаниях: ветчина из вядчина «вяленое, копченое мясо»1,
десна из дясна, так в др.-русск. (XIV — XV в.); ср. укр. ясна,
пол. dziqslo; под влиянием отношений «весна: вёсны» и под. воз-
никло и дёсны; ресница (раньше писали также неправильно рѣс-
ница; др.-русск. рясница, ст.-сл. рАСьница, пол. rz^sa «сережка
у растения»); тетива (ст.-сл. тдтива, укр. тятива, пол. ci^ciwa);
ястреб (др.-русск. ястрябъ, Русск. пр. по сп. около 1282 г. и
др., пол. jastrz^b).
В отдельных словах e вм. я своим проникновением обязано
еще влиянию схожих суффиксов: др.-русск. Вороняжь (Лавр. сп.
лет.) — нынешнее Воронеж (ср. суффикс -еж-), колодязь> коло-
дезь и колодец (ср. суффикс -ец, род. п. -ц(а) из -ьць, -ьца).
Слово заяц (ст.-сл. задць, пол. zajqc), сколько можно судить по
укр. заець— зайця, подвергалось влиянию суффикса -ьць, -ьца
в косвенных падежах, может быть, и независимо от перехода
я>е. Формы типа «заець, зайцы» засвидетельствованы: первая —
с XV в., вторая — с XVI. У Сумарокова, как отметил Черны-
1 Подробные относящиеся к слову справки см. в статье Г. А. Ильин-
ского — «Славянские этимологии», — Изв. Отд. русск. яз. и слов. АН,
XXIV, 1923, стр. 129—133.

шев, в басне «Совет боярской» заяц имеет косвенные падежи с со-
хранением я, в соответствии с диалектным употреблением.
Как результат приравнения к «я>е (и) без ударения — e (ё)
под ударением» явились неэтимологические e (ё) в случаях за-
пречь, запрёг вм. запрячь, запряг, потрёс вм. потряс (ср. у Пуш-
кина: «кобылку бурую запречь» и рифма — «печь»; у Державина:
«Магомета ты потрес», рифма «Росс»)1.
В метель — мятель разница написаний стоит в связи с раз-
личием этимологии:, первое связывается с мету, второе — со ста-
ринным мяту (ср. мятущаяся душа, сумятица и под.).
§ 7. Чередования гласных2.
Унаследованные чередования гласных русского языка, т. е. от-
ношения гласных, которые встречаются в родственных словах или
формах, свое осмысление в большинстве получают в явлениях глу-
бокой древности.
Самое распространенное в индоевропейских языках чередова-
ние — так называемое качественное (чередование e и о) — при-
знанного объяснения не имеет. Зато в основном ясны другие че-
редования—количественные (чередования краткости и долготы),
которые способны обозначать, например, в глаголах различия дли-
тельности действия (видовые различия), — см. «Морфология», § 31.
Приняв во внимание, что долгому e других индоевропейских
языков соответствует ртарослав. ѣ3, получаем ряд e :о: ѣ : а, за-
свидетельствованный или полностью: ст.-слав. теш: токъ: истѣ-
кати: растачати («расточать» — собственно «разливать»), или ча-
стично: скочити : скакати; лѣзти : лазити; рѣзати : разити,
сѣсти : сад umu. В русском, подставляя соответствующие ре-
флексы, имеем: др.-р. теку (совр. произношение «тику»): ток : вы-
текать (произносится «вытикать»); вскочить (произносится «фска-
чить»): скакать; сквозь : скважина; сесть : садить; лезть : лазить
и под. Другой тип отношений объясняется для славянских язы-
ков, ив их числе для русского, старой системой чередований
дифтонгов. Как позволяет отчетливо «различить еще, напр., древне-
1 Но в лежу — лягу, сел — сяду, повидимому, сохранена старина: ст.-сл.
леж&— лдгж, сѣлъ — сьдя. В формах лдгл, сьдя новый гласный в корне явил-
ся из сочетания старых e с так называемым инфиксальным (вставным) n (н),
выполнявшим морфологическую функцию. Последний хорошо засвидетельство-
ван в санскрите, латыни и др. индоевропейских языках.
а Чередования гласных условно относим (по вероятному их происхожде-
нию) к фонетике, хотя в настоящее время во всех индоевропейских языках они
являются уже только средством характеристики отдельных слов или морфоло»
гических категорий.
8 ѣ в старославянском письме — знак особого звука. Этому звуку в других
языках соответствуют определенные отражения: в литературном русском под
ударением е, в украинском — i и под. Примеры соответствий индоевр. e (дол-
гому е) в виде ѣ: лат. verus «истинный», готск. tuz-wěrjan «быть недоверчи-
вым»—вѣра (русск. вера, укр. віра); лат. semen «семя», литовск. semens «льняное
семя» — СѢМА (русск. семя, укр. сім'я).

греческий, дифтонги (т. е. сочетания типа аі, oj, ej, au, ou, eu),
кроме качественного чередования, чередовались еще *со второй
своей частью, выступавшей в долготном или краткостном виде,
т. е. исходные отношения представляются в виде: 1) оі : еі : 1 : і,
2) ou : eu : u : u. Представляя рефлексы соответствующих звуков \
получаем для славянских языков 1) ѣ:и:и:ь, 2) у:ю (у со
смягчением предшествующего согласного): ы : ъ.
Примеры: 1. Ст.-сл. свѣтъ:свитати «рассветать» :свыпѣти
«светить».
2. Ст.-сл. боудити (будити): блюсти : въэ-быдати «просы-
паться» : бъдѣти «бодрствовать».
Др.-русск. con «насыпь, вал», посоп, посп «хлеб зерном» : сы-
пать (ср,и чеш. sutý «насыпанный» с и); ков-ать :ку-ю (ку-зница).
Первоначальные дифтонгические сочетания от, on, ol, or, т. е.
сочетания о с сонорными, в основном входили в подобные же че-
редования «em, en, el, ег: вторая часть их», которая становилась
слогообразующей — m, n, 1, г и в славянском отражалась в по-
о о о о
ложении перед гласными или в виде ъш, ъп, ъі, ъг в качестве
продукта редукции о (сокращения, сопровождавшегося качествен-
ным изменением), или в виде ьт, ьп, ьі, ьг — в качестве продукта
редукции е.
Перед согласными от, on, em, en, ът, ъп, ьт, ьп превра-
тились в носовые гласные : q, ИЗ тех, которые в первой части име-
ли о, ъ и § — из тех, которые в первой части имели е, ь. Таким
образом, наиболее древние чередования этого типа выступали на
славянской почве в виде:
I. он (ом) : ен (ем): ън (ъм): ьн (ьм) : & : А
II. ол :ел :ъл : ьл
ор : ер : ър : ьр
1 Примеры соответствий *сГ-— славянскому греч. z5stós «подпоясан-
ный»— ст.-слав. no-neb; греч. dôron — ст.-слав. даръ; греч. gi-gnô-sk(5 «знаю»,
лат. (g)no-sco — ст. слав, знати.
*о{ — слав. *ѣ : греч. loipós «остальной»—ст.-слав. отълѣкъ «остаток»;
греч. oida из «*uoida»— ст.-сл. вѣдѣ «я знаю». *еД — сл. *і: греч. steíchô" «сту-
паю»— ст.-сл. стигати «достигать»; литовск. šeirys «вдовец»—ст.-сл. сиръ.
*Т—сл. *і: др.-инд. griva «затылок», латыш, grivis «высокая трава» —-
ст.-сл. грива; греч. ilys «ил» — ст.-сл. илъ.
*í—слав, звук ь : литовск. švitéti «блестеть», .др.-инд. cvitrás «белый» —
ст.-сл. свьтѣти; греч. pínäx «балка», «доска», др.-инд. pínäkam «ствол» —
ст.-сл. пьнь. ^
*ои — слав, u: греч. tauros «бык», лат. taurus — ст.-слав. туръ.
*eu — слав, 'й (и со смягчением предшествующего согласного): греч. рей-
thomar «узнаю, осведомляюсь» — ст.-слав. блюд* «стерегу, блюду»; греч.
а-keů-ó"—ст.-сл. чу-ти. ^
*й — слав. у_(ы): др.-инд. тйЪ «мышь»; греч. mys, лат. mus — ст.-слав.
мышь; др.-инд. sunús — литовск. sänits — ст.-сл. сынъ.
•u — сл. звук ъ : лит. budriis «бодрый» — ст.-сл. бъдръ; лат. mus-cus «мох» —
ст.-сл. мъхъ.

Переводя эти древние отношения на русские рефлексы, получаем:
I. он (ом): ей (ем):ън (ъм): ьн (ьм) — перед гласными,
у: я (а со смягчением предшествующего согласного) —
перед согласными.
II. ол : ел : ъл : ьл — перед гласными,
оло : ъл — перед согласными,
ор : ер : ър : ьр — перед гласными,
оро : ере : ър : ьр — перед согласными.
Из них наиболее редки ъм, ън, ъл, ър.
Иллюстрируют эти чередования такие примеры (следует иметь
в виду при этом, что обычно один и тот же корень бывает представ-
лен только отдельными — не всеми возможными — рефлексами):
I. Искони) коньць1 — начеши из (*na-ken-ti), русск. начать —
начьнж, русск., с выпадением ь, начну. Жьннь, русск. жну — жьти,
русск. жать; жьмѫ, русск. жму — жѧти, русск. жать. Възѧти,
русск. взять — възьмѫ, русск. возьму. Надменный, русск. из
церк.-слав. Надъменьный (первоначальное значение — «надутый») —
надѫтисѧ, русск. надуться. Гонити, русск. гонять — женж —
гънати, русск., с выпадением ъ, гнать. Трѫсъ, др.-русск. трус
(«землетрясение») — трясти, русск. трясти.
Русск. помол — молоть — мелю (ст.-сл. помолъ — млѣти —
мелиь). Полоз — др.-русск. пълзти (ст.-сл. плазъ — плѣзати —
плъзти). Воротить — веретено — др.-русск. вьртѣти (ст.-сл. ера-
тити — врѣтено — врьтѣти). Раздор — др.-русск. дьрати, русск.
драть — деру (ст.-сл. раздоръ — дьрати — держ). Середа -г др.-
русск. сьрдьце, русск. сердце (ст.-сл. срѣда — срьдьце).
Колоть — русск. клык (из *кълыкъ) (ст.-сл. клати).
В случаях удлинения гласного в морфологических целях — воз-
никают чередования ь —и (т. е. *і : *і) и ъ —ы (т. е. *u:*u);
ср. ст.-сл. начьнж —- начинати, русск. начну — начинать; ст.-сл.
бьрати — забирати, £усск. брать — забирать; ст.-сл. ръвати9
русск. рвать — разрывать 2.
§ 8. Замечания о некоторых мелких явлениях
в области гласных.
1. В соответствии диал. робёнок и др.-русск. робя, робенокь
(уменьшительное от робъ «раб»; к семантике ср. др.-русск. паро-
боя, укр. парубок из «паробокг», «парень, молодой человек»; укр. хло-
пецъ «парень» — пол. chĺop и русск. холоп, чешек, otrok «раб»)
литературный язык имеет ребёнок. Фонетический ли это факт,
сказать определенно трудно. Единственная параллель подобной
ассимиляций — теперь из топ'ерь (ср. др.-русск., Лавр. спис. лет.—
1 Значения «начало» и «конец» во многих языках восходят к тому же кор-
ню: ср. серб, начеши «начать» и дочеши «окончить».
2 Подробную характеристику древнейших славянских чередований см., на-
пример, в книге А. Мейе, «Общеславянский язык» (русск. перевод), 1951,
стр. 152 — 159.

топьрьво); диал. тбпёрь (без -ва) — встречается уже, напр./
в Путеш.^Даниила игум. (Срезн. Ш, 979). Как бы ни объяснять
последний случай (теперво засвидетельствовано уже в Прологе
XIII в.)1, по поводу первого возможна догадка о нефонетическом
влиянии слова жеребёнок.
2. Русские говоры, наряду с этимологическим ри, знают пере-
ход его в ры: грыб, скрипка и под.2* Видимо, из таких именно
говоров в литературный язык попало вместо старинного крало
(ср. ст.-сл. крило, пол. skrzydlo со смягчением ŕ>rz) нынешнее
крыло. Так уже в старинном языке; ср.; напр.: «крылы своими» —
в Житии Нифонта 1219 г.; исполнь крылѣ львовыхъ ногтей (Сказ,
о Псковск. взят., 12)3.
Старинному ст.-слав. и древнерусскому корысть «добыча», с
которым этимологически совпадают, напр., чеш. kořist «добыча»,
пол. korzysé «польза», в современном языке Соответствует форма
с -ры корысть. Последняя засвидетельствована уже, напр., в
XVII в.: «И струги у приезжих у торговых людей для своей ко-
рысти»... (Челобитье чернослободцев рязан., 1611 г.).
Другие слова с подобным переходом в литературном языке не
удержались; напр.: «Уже бо скрыпѣли телѣги» (Задонщ.). Ср. еще
у Державина, напр.: «Рев ветров, скрып дерев дебелых» (Водопад),
у Пушкина: «И ревом скрыпок заглушён...»,(Евг. Онег.), и др.
Или у Баратынского — «Подобен он скрыжали той...», у Кюхель-
бекера— «И что ж? — изгладьте счет с своей скрыжали». Упо-
требление с -ры- в этом слове известно уже памятникам древне-
русского языка; ср.: «Во святѣйже Софьи сохранени быша скры-
жали Мойсеова закона» (Путеш. Антония конца XII в., по спи-
ску XV в.).
Но барышня — конечно, не прямо из барична, а под влиянием
барыня (ср. и сударыня; суффикс -ын-и). В говорах, где барони,
сударыни, там и барошни (см., напр., «Матер, для изучения ве-
ликорусск. говор.» VIII, 1903 г., стр. 97).
Что касается частого в др.-русском (и диалектного теперь)
товарыщ при товарищ: И те сторожи, Обрамко Иванов с това-
рищи, сказали... (Пам. Смутн. врем., 185). Стоял он на карау-
ле с товарыщи (Дело Ник., №36). А с товарыщи, целовальники
и сторожи ... (Котош., 93), то тут скорее следует думать о влия-
1 Возможно, что известное влияние на изменение топерво в теперьво — «те-
перь» оказало сходное по значению сочетание в те поры, широко распростра-
ненное в говорах. К возможной сближенности значения ср., напр.: «Не при-
гожее) вамъ в тѣ поры («теперь») прочь от(ъ)ехати, а меня вам, государя, по-
кинута одново в Киеве» (Барсовский список «Сказ, о киевских богатырях» перв.
пол. XVII в.). Дело не обходится, однако, без больших трудностей —в укра-
инском, напр., тепер (из «те 4- перь»; ср. те из «тоіе»).
1 В одних эта черта проведена последовательно, в других —в отдельных
словах, причем условия изменения точно не установлены (ср. Изв. Отд. русск.
яз. и слов., XXXII (1927), стр. 325).
8 Ср.: «И тое верблюжью головуvперед крилцом перед шахом... подняли...»
(Хожд. на Вост. Котова, 108), хотя в другом слове у него же -ры-: крычат
(100).

нии суффикса ыш (щ произносилось здесь как ш), чем о фоне-
тическом диалектном отвердении p и переходе ивы.
В большинстве случаев положение -ри->-ры- наблюдается
после к или г.
3. Русское серебро не представляет собою отражения полно-
гласия; ср. ст.-сл. съребро (сьребро). На вариант сърѣбро, сьрѣ-
бро указывает укр. срібло (древне-укр. срѣбро). Возможно пред-
положительное объяснение -ере- в этом слове как результата влия-
ния на необычную группу многочисленных полногласных форм.
Относительно этимологии слова см. Преображенский, Эти-
мол. слов. русск. яз., II, стр. 278 — 279.
4. В литературный язык несколько слов вошло в оболочке так
называемого второго полногласия. Второе полногласие, по-
видимому, явление диалектное (особенность некоторых севернорус-
ских говоров), и заключается оно в том, что рефлекеы былого
talt в закрытых слогах получают за звуком л добавочное о: мо-
лонья (ст.-слав. млънии) «молния»; посолонь (ср. ст.-слав. слъньце)
«по солнцу, по направлению от востока к западу»; золовка
(ср. ст.-слав. зълва, впрочем при более новом зълъва); а рефлексы
*tbrt при том же условии,' за p получают е: веревка (ст.-слав.
врьвь); черемный «рыжий» (ст.-сл. чрьмьнъ «красный»); черен (ст.-
сл. чрьнъ). Ст.-славянским лъ, рь в этих случаях фонетически
соответствуют древнерусские ъл, ьр.
Из относительно многочисленных случаев, встречающихся в
сев.-русских памятниках, в нынешнем литературном употреблении
остались совсем немногие: долог, золовка, полон (при полн); мо-
жет быть, остолоп (к столп), веревка, сумеречный. Но селедка,
при сельдь, восходит, вероятно, к *сьльд-(ъка).
§ 9. Отношения задненебных согласных.
Ряд различий в согласных, которые мы встречаем в родствен-
ных русских словах и формах, представляет факты уже дорус-
ской древности. Чередования к и ч определяются древнейшим
законом перехода к в ч перед гласными переднего ряда (пала-
тальными) : наука: учить, волк-.волчий. Чередование к (ч) и ц
восходит к двум разным законам: а) переходу к в ц перёд ѣ
или и (последнее только в конечных слогах) из *Ы, *аі: др.-
-русск. местн. пад. ед. ч. вълцѣ, имен. пад. мн. ч. вълци (ср.
греч. oíkoi «дома» : оікоі «дома»)1 или б) переходу к в ц после
1 Различие интонации начального слога здесь указывает, соответственно
законам др.-греческого языка, на разный характер количества (долготы) ко-
нечного гласного.
Вероятно, ѣ в окончании местного падежа единственного числа мужского
склонения не первоначально (конечное* древнейшее, «индоевропейское», *оі
фонетически в славянских языках отражалось, повидимому, только как і),
а представляет результат очень древнего влияния склонения типа ржка^ нога
соха —с местными р*цѣ, Host, сосѣ, где ѣ из древнейшего дифтонга *аі.

гласных переднего ряда, если за ним не ^следовало гласных зву-
ков ъ, ы или согласных: лик: лицо, др.-русск. овьцяіовьчий
(ср. др.-инд. avikä); крикнуть. \
Параллельно этим выступают чередования г —ж: друг:дру-
жина, др.-русск. дружьба; лгать: ложь; г —з (из дз): луг:
др.-русск. местн. пад. ед. ч. лузѣ, им. мн. лузи; друг : др.-русск.
местн. пад. ед. ч. друзѣ, им. мн. друзи; княгиня (из КЪНАГЫ-
ни): князь; х —ш: слух -.слышишь, ухо: уши; х —с: др.-русск.
послухъ «свидетель»: местн. пад. ед. послусѣ, им. п. мн. ч. по-
слуси; др.-русск. духъ: местн. п. ед. ч. дусѣ, им. п. мн. ч.
дуси, и под.
Примечание 1. Для ряда случаев предполагаются уже
древнейшие выравнивания, напр., падежей с разными рефлексами.
Так, весьма вероятно, что два родственных суффикса для на-
званий растений -ик(а): земляника, клубника, ежевика и -иц(а)
(ср. в «Инструкции дворецкому Ив. Немчинову» XVIII в. «... и
чтоб во всяком саду было гряды по три клубники, земляницы
и костяницы») представляют в отношении согласных отражения
разных положений: *-іку (может быть, также *-ік^ — винит, па-
деж ед. ч.)% откуда -ік- и -іка, -icě, откуда -іс-. Заметим, что рус-
ский язык обобщил преимущественно -ика, а украинский -иця:
суниці «земляника», полуниці «клубника», костяниця и под.
Примечание 2. В слове нельзя (ср,. вышедшее в литера-
турном языке из употребления льзя) корень -льг- с переходом
г после былого ь- редуцированного гласного в мягкое з (через
промежуточную стадию мягкой аффрикаты дз). Русск. польза,
с твердым з — церковнославянизм; в говорах есть пользя.
Примечание 3. Др.-русск. и диал. чепь при литер, совре-
менном цепь (из цѣпь) в их взаимоотношениях не выяснены.
С чепь ср. укр. зачепити, чіплятися и под.
§ 10. Роль былого звука j (і).
Под влиянием последующего j (i) уже в пору, предшествую-
щую образованию русского языка, произошел ряд изменений
согласных. Частично эти изменения до сих пор определяют ха-
рактер живых чередований русского языка. Сюда относятся:
* 1. Изменения к, г, x в ч, ж, ш: токарь — точу, точишь; мок-
нуть— мочу, мочишь;, логовище — положу, • положишь; друг —
дружу, дружишь; (т)спех — спешу, спешишь; сухой — сушу, су-
шишь, т. е. точу, мочу, положу, дружу, спешу, сушу из *tokjq,
*mokJQ, *logJQ, *drugJQ, *spěchjqř; ср. i как примету класса
во 2 л. ед. ч. и далее. Соответственно: плачу из *plakjq, колышу
из *kolychjq, и под.
2. с.з-вш, ж: писать — пишу, опоясать — опояшу, вязать—
вяжу, грузить — гружу. Древние слав, формы: *pisJQ, *v§zJQ
и под,

3. p, л, н — в p, л, н мягкие: говорю, твдрю, солю, пилю,
женю (ср. говоришь, творишь и под.) — вероятные: *govorjq,
*tvorjQ, *soljo и под.
4. Изменения группы г + й, д + й (tj, dj) относятся тоже к до-
русскому, и рефлексация их в отдельных славянских языках
разная. В русском т + й дало ч, д + й — ж: свечу — светишь,
плачу — платишь, хочу — хотеть, брожу — бродишь, гляжу —
глядишь.
5. В существенном эти же замечания относятся к группам
ск + й, ст + й, зг + й, зд + й. В литературном русском языке
их рефлексы — долгое мягкое ш(щ) — из скй, стй, долгое
мягкое ж — из згй, здй: искать — ищу, пустить —пущу, про-
стить— прощу, визг — визжу, ездить — езжу. (Московское лите-
ратурное произношение — ишьу, вижьу и под.).
Ср. еще в памятниках: «...Или тот лес обводной ... стоял
порозжен...» (Межев. обыск 1606 г.): литер, празд-ный в на-
родном русском соответствием должно иметь корень порозд —
(другое образование — порожний). Иногда, видимо, этот самый
звук передавался через жд, напр.: «А хто приедет приеждей
человек с каким товаром нибуди...» (Уставн. грам. 1606 —
1610 г.), и под. Встречаются и написания вроде: «...ни конюхи
мои с моими конми не въежжаютъ (Грам. в. кн. Марьи Бла-
говещ. Киржацк. монаст. 1453 г.) или: «А волостели мои в око-
лицю в его не въещають (Грам. ряз. в. княг. Анны, между
1464 и 1501. гг.). В одном, например, списке Новгородской 5 ле-
тописи пишется: «...но пакы на зиму стоя вся зима пеплом,
и дожжем, и громом» (под 6669 годом), а в других — «дождем».
В «Сказании о седми русских богатырех» по списку XVIII в.
«перееж(ь?)дают богатыри Смугру реку...» и «приеждяет к нам
другой богатырь».
6. Явлением же дорусской древности следует считать уже
изменение групп стр + й, зн + й и под. (т. е. зубные + зубной
сонорный-f j) (strj, znj) в штрь, жнь (štŕ, žň) и под.
Отражения этого явления представляет книжное (церк.-слав.)
изощренный, изощрю и под. из *izostrjem>, *izostrjq. и под. Про-
должение этой самой тенденции имеем в старинных формах,
вроде: ...Быти от государя кажнену смертью (Наказ ямск.
стройщику, 1585 г.). А в котором числе он кажнен будет, и тыб
отом писал к нам, великому государю (Мат. Раз., 1, № 4). Стенка
Разин и с товарыщи пойманы и смертью кажнены (Дело Ник.,
№ 94). ...И за то они, по их, великих государей, указу, каж-
нены будут смертию безо всякия пощады (Розыски, дела о Фед.
Шаклов., IV, Дополн., № 20). ...А кто Дерзнет оное учинить...
шелмован и из числа добрых людей извержен или и смертию
кажнен будет (Приг. Прав, сената кн. Гагарину, 1721 г.). Ср.
русск. диал. и укр. дражню. В «Юн. чест. зерцале» (29): ...Их
•пересмехая, тем дражнят.

После выпадения ъ вновь образовавшаяся группа сл перед
ю, e, перешла тоже в шл: слать, но шлю, шлют из сълій,
сължтъ и под. Ср. подобный переход исконного сл в книжном
слове: «Аще и помышлю быти патриархъ...» (Дело Ник., № 19).
Совр.: мышление, промышлять и под.
7. Восточно- и южнославянским является смягчение губных
в положении перед й—j (i) в виде бль, вль и т.. д.1.
По аналогии губных это же смягчение распространилось и на
звук ф, полученный в заимствованных словах; ср.: люблю, леплю,
ловлю, ломлю, графлю к любишь, лепишь, ловишь, ломишь, гра-
фишь.
Специальный вопрос представляет отношение ск — ст в не-
скольких словах: блеск — блистать, пускать — пустить, лас-
ка—ластиться и др.
Повидимому, формы типа £т.-сл. бльстѣти — продуктыv ана-
логии: этимологическою является группа ск: ср. лит. blyškéti;
по аналогии отношений ст — щ при формах вроде блищати (ср.
словен. bliščati) возникали новые со ст. То же самое имеем в
ластиться. Отправной пункт аналогии сохранен в белор. пры-
лашчыцца. Наоборот, при пускать — пустить более первоначально
ст, так как пустить представляет собою отыменное образование
к пуст «пустой». При пущать, др.-русском и преобладающем в
народном русском, возникло по аналогии отношений щ — ск новое
пускать (встречается уже в Новгор. лот. по Синод, списку). Ср.
подобным образом .возникшее при пужать к пудить «гнать»
нефонетическое, вполне установившееся в литературном языке
только с XIX века, пугать2. У писателей XVIII и даже начала
XIX в. еще вполне обычны и пущать и, реже, пужать.
Подобные же отношения существуют между др.-русск. фор-
мами ристати, ристаешь и т. д. и рищю, рищешь и т. д.—
с одной стороны, и рискати, рищю «бегать, скакать, носиться» —
с другой. К первой группе ср. ристалище. Не вполне выяснена
связь этих слов с рыскать и рысь (укр. рись и ристь). Варианты
-ст-: -ск- известны уже старославянскому, —ср. Miklosich, Lexicon
palaeoslov.-graeco-latin., стр. 800.
Не объяснена бесспорно -нынешняя русская форма перчатка.
В основе слова лежит перст «палец»8 — *пьрст-ятъка>пер-
щатка. Ср. др.-русск.: Рукавицы перщетыя вязеныя, шолкъ
шемоханской съ золотомъ (Выходы, под 1675 г.). Рукавицы
1 Полностью ли характеризовал этот переход древнеболгарский язык
(в современном он отсутствует вовсе) и не был ли он ограничен специальными
условиями, остается до сих пор не вполне решенным.
2 Б. Ляпунов, Отзыв о сочинении Н. М. Каринского «Язык Пскова
и его области в XV веке» (СПБ, 1909 г.),— Сборн. отчет. о прем. и наград. за
1909 г., 1911, стр. 525—526.
8 Ср. в «Материалах для терм. слов.», 307: Дати ... тивуну волочьскому
рукавице пьрстаты готьские (Смоленск. грам. 1229 г.). Рукавичь перьстатый
готьский (Русско-ливон. акты, 445).

персщатыя съ кистьми серебряными, низаны по мѣстамъ жем-
чюгомъ, подложены атласом1 дазоревымъ (Дело Ник., № 105).
К тому же звуку восходит и известное до сих пор на севере
архаич. (б. Пикежск. уезда) пёрсьцятки (Труды Комисс. по
диалект, русск. яз., вып. II, стр. 15) и (напр., ú псковском наре-
чии) першатки1. Возможно, что в данном случае имела место
позднейшая подстановка русского ч вместо щ, ощущавшегося как
книжное. Ср. падчерица вм. «падщерица» (падъщерица).
Отсутствуют ожидаемые результаты йотации в причастных
формах литературного языка вонзенный, пронзенный и (заклей-
менный. Первая представляет только кажущееся отклонение,
так как является образованием не от основы глагола пронзить,
а от вышедшей из употребления формы настоящего-будущего
пронзу; ср. «Словарь церк.-слав. и русск. яз., составл. Втор,
отдел. Акад. наук», т. I и II, 1869 г.: «Нзать и Нзить, нзу,
нэишь, гл. ср., вышедший из употребления...». В др.-русск.
ср.: Ат, призвавше лестью ко оконцю, пронзуть и мечемь (Лавр,
спис. летоп., 58).
В заклейменный обычное отсутствие л при м, поводимому,
результат диссимиляции с предшествующим -ле- в корне.
§11. Последствия утраты редуцированных гласных для
качества предшествовавших им согласных звуков.
Вследствие отпадения редуцированных гласных предше-
ствовавшие им согласные оказались в абсолютном конце слова.
Результаты такого положения сказались в следующих явле-
ниях:
1. Конечные звонкие стали звучать в случаях, если за ними
не следовали во фразе звонкие же, как глухие: бобъ >боб >боп;
городъ і> город >горот и под.
В ближайшей связи с этим стоит появление нового звука ф:
домовъ теперь произносится «дамоф», улов — теперь «улоф».
Примечание 1. В отдельных случаях новые фонетические формы
с глухим согласным на конце слова узаконились во всей парадигме; ср. тулуп
из старого «тулуб» — укр. тулуб, род. ту луба «туловище».
Примечание 2. Под влиянием отношений «звонкий — перед конеч-
ным гласным: глухой на конце слова» некоторые заимствование слова полу-
чили в русском звонкость согласного, отсутствующую в слове-источнике;
ср. франц. service — русск. сервиз, род. ед. ч. сервиза и т. д.; греч. tormos
«втулка» — русск. тормоз, род. ед. ч. тормоза.
2. Конечные губные отвердевали во всех случаях, где их не
поддерживала аналогия других форм: дамь изменилось в дам,
ѣмь в ем, возъмь (твор. пад. ед. ч.) — в возом, рукавъмь — в ру-
кавом и под.
Как свидетельствуют памятники, явление это относительно
1 В. Чернышев, Псковское наречие. Труды Комиссии по русскому
языку, 1931, т. I, стр. 197.

позднее, значительно более позднее, чем отпадение звука ъ. В мо-
сковском говоре оно засвидетельствовано только с XIV в.
Показания памятников убеждают, что и те факты, которые
мы констатируем теперь, не представляют собою фонетического
явления одной эпохи: отвердение губных наступило, как резуль-
тат своеобразной диссимиляции, раньше после палатальных глас-
ных-, чем после гласных велярных, т. е. некоторое время было
еще дамъ, возомъ, но уже ѣмъ (ем), конемъ1.
В единственной большой категории, где теперь литературный
язык сохраняет конечные мягкие губные,— им.-винит. падеже
ед. ч. образца кровъ, сохранение мягкости — результат влияния
других форм парадигмы (крови), с одной стороны, и мягкости
окончания в этом типе склонения при других согласных (плеть,
грязь) — с другой.
Что касается наречий типа вновь, то в них мягкость конеч-
ного согласного — явление, повидимому, времени после отверде-
ния конечных губных: здесь мягкость — результат редукции
конечного гласного полного образования; ср.: ... Чтоб им в своей
монастырской вотчине... учинити торг внове [«вновѣ»] (Грамота
ц. Бориса на Белоозеро, 1602 г.).
Выпадение редуцированных сопровождалось такими изме-
нениями согласных:
1. Глухие, оказавшись в положении перед звонкими, стали
произноситься звонко: молотьба стало произноситься с мягким
д, косьба — с мягким з, съдоровъ — «здароф» и под.
Древнейшие примеры отражения этой ассимиляции в памят-
никах встречаются с XIII в. Все они относятся к памятникам
севернорусским.
2. Звонкие, оказавшись в положении перед глухими, пере-
ходили в глухие: бъчела (к старинной форме ср.: мед в бчел^сах,
Лавр. спис. 43 об., укр. бджола) изменилось в «пчела», узъко
изменилось в «уско», коробъка в «коропка» и под. В памятниках
этот переход находит свое отражение несколько позже, чем
первый,—с XIV в. Аналогия украинского языка позволяет
предполагать, что он и фактически совершался позднее.
В связи с ассимиляцией звонких согласных стоит появление
звука ф: ковъка > кофка, ловъко > лофко.
3. Губные и зубные согласные (кроме л) отвердевали в по-
ложении перед зубными: ровный из ровьн-, славный из славьн-,
верный из вѣрьн-, грязный из грязьн-. Отвердели эти же соглас-
ные перед (ь)ск, (ь)ств: бабский (из бабьск-), земский (из земьск-),
земство' (из земъство), родЬтво (из родьство), женский (из
женъск-) и под.2.
1 ь и ъ в таких написаниях, конечно, уже только знаки мягкости или твер-
дости согласных.
2 В сев.-русских говорах (отчасти и в других) изменение этих групп совер-
шилось в другом направлении—они отразились в виде сськ», ссьво»: женъ-
ськой, отецесьео.

4. Согласные, разные в разных диалектах, получили смяг-
чение перед следующими мягкими. Наиболее распространено в
таком положений смягчение сиз: зьдьэлать (сделать) из «съдѣ-
лати», сьвьзсьить (свесить) из «съвѣсити». Перед j (й) смягча-
лись все согласные, способные выступать как мягкие: абьйавьить
(пишется объявить или об'явить), разьйасьньить (пишется
разъяснить или раз'яснить), пьйаный (пьяный).
5. Звук к подвергся диссимиляции в x в положении перед
к и т: из мякъко получилось «мяхко», из ногъти — «нохти», из
къто— «хто». В памятниках читаем, напр.: А пред ним висит
крест злат полутора лохтий (Путеш. Ант., стр. 77). ...Лета
7094-Го охтября в ...день (Наказ новгор. воевод стройщику
Вышневолоцк. яма Матв. Крекшину, 1585 г.). Пришедше же
к государской грановитой палате x красному крыльцу, со ору-
жием стояша много... («Созерц. краткое» С. Медв.)1.
Контаминацию старого мягок и форм типа мяхко, старого
ноготь и форм типа нохти представляют мяЬок и ноЬоть.
В литературном языке произношение «хто» почти полностью
уступило место орфографическому кто (ср., вероятно, более
раннее параллельное изменение гд в Ьд — коЬда, тоЬда; — группа
гд существовала уже в ст.-слав.: къгда, тъгда).
Обращает на себя внимание контаминированное написание:
с... в посошных людей имати со всех без омены, чей кхто ни
буди» (Дела Тайн, приказа, II, стр. 578, 1602 г.).
6. ч перед т диссимилировалось в ш: чьто перешло в
«ш/яо».
7. С XIV—XV вв. памятники свидетельствуют переход чн
в шн: Не люби потаковщика, люби встрешника (Стар, сборн.
пословиц, XVII в.). ...опричь душегубства и тадьбы и разбою
с полишным (грам. XVIII в.,— Крепост. мануф., III, № 43, IV).
Ср. там же: ...а кому у них лучитца выняти поличное...
Колебание между орфографической и произносимой формой
отражается, напр., в том же самом документе — отписке новгор.
воеводы 1602 г. (Дела Тайн, приказа, II): «...и верхновному (sic!)
человеку проехать не мочноъ и «...и мосты и по ся места не мо-'
щены и проехать ими не мощно».
Сохранение в литературном языке ч перед н находим теперь
или в результате действия грамматической аналогии: начну —
начинать, ночной — ночь, или как факт книжного влияния: вечно,
млечный (путь) и под.
1 Ср. из старинного языка примеры изменений предлога к: ...Две скобы
железные лужены к дверем к избным и x клетным... (Книги расходн. Боль-
дина-Дорогобужск. мон., 1585 г.). ...И ссел с лошади на ступень большие
лесницы x красному крыльцу... (Выписки о приезж. иа Москву царевичах ..
с 1552 г. по 1616 г.). ...И та грамота, которая писана x королю... (Спис.
с грам. к ц. Ивану Вас. от Констант, патр. Иоасафа, 1561 г.)*

В нескольких случаях установлению книжных форм могла
способствовать и опасность омонимии: ср. научный, точной под.1*
В народной речи количество форм с переходом чн в шн .
значительно больше2.
8. Сочетание чч диссимилировалось в тч: кабачьчик измени-
лось в кабатчик, потачьчик — в потатчик, причем подобные
формы оказались в дальнейшем, за единичными исключениями,
узаконенными в письме.
9. щ перед согласными изменилось в ш: «клещьня» (ср. кле-
щи) перешло в клешня (у рака); из «пещьня» (ср. пест) явилось
пешня «лом для колки льда»; из «пригорщьня» (ср. горсть,
пригъръща — в Жит. Феод. Печ. по сп. XII в.) — пригоршня;
из «тъщьно» (ср. тоска) — тошно; из «плющька» — плюшка; из
«горщька» (род. ед.) — горшка, откуда затем, по аналогии по-
добных форм,— горшок (ср. укр. горщок); из «плащьмя» (ср.
др.-русск. плащъ «пластинка») —плашмя; к площька (напр., в гра-
моте в. кн. Софьи 1450 г.: «...ни с варниц площок не ем-
лют...») — плошка.— Заслуживает внимания, что это единствен-
ное фонетическое явление в области согласных, вызвавшее по-
следовательную деэтимологизацию (разрыв старых смысловых
связей).
Примечание. Потчевать «угощать» восходит к корню «чьсть»; ср.:
почщивавтся, (Григ. Богосл. XIV в.), потщиваху, (кн. Паралипоменон в перев.
с лат.); сев.-русск. потшую. Видимо, чщ давало подобно чч, переходившему
в тч,— тщ. установление в литературном (народном) языке ч отражает,
вероятно, или дальнейшую (не общерусскую) диссимиляцию, или русифика-
цию этого слова под влиянием сознаваемого отношения «церковнослав. щ:
русск. ч» (см. в § 10 о слове «перчатка»).
10. Относительно большую категорию представляет упрощение
группы бв в в: объвьртъка > обертка, объволочька >оболочка.
Ср.: обетшала (Домостр., 58); обетшалые (Ломон.); ...и мне,
•1 Вопросу о переходе чн в шн посвящено специальное исследование
С. П. Обнорского — Сочетание чн в русском языке, Труды Комиссии
по русскому языку Ак. наук СССР, 1931, стр. 93—110. Обнорский думает,
что «ударяемость слова на слоге непосредственно за сочетанием чн фонети-
чески обеспечивала сохранность ч в данном положении». Мнение это, однако,
не подтверждается фактами: фонетическую форму ношной см., напр., в «Делах
Тайн, приказа», III, стр. 11, 1669 г.: «177 г. июня в 23 день,и оддачю часов
ношных, великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович... из-
волил витьт (sic!) в монастыри в Знаменской, в Златоустовской... и в Петров-
скую Богадельню...»; «Ношному шемахинскому асабашею дано пара собо-
лей...» (Дела Тайн, приказа, III, книги перс, товаров, 1663—1665 гг.). «Нош-
ная какушка денную перекоковывает» (Стар, сборн., № 1792). Если теперь
у нас обычно мучной, то в рукописях И. А. Крылова было мутной: укр. руш-
ниця «ружье» указывает на стар, «рушный» и под. К речной «решной» ср.
название речной выдры — порешня (Больш. совет, энцикл., I изд., «Выдры»;
у Даля — поречня «норка»).
* Характерны в памятниках гиперизмы — употребление чн вм. шн, где
ч не существовало и в прошлом; так, пишут, напр.: Купил порочницу («по-
рошишь—от слова «порох») нову на зелья, дано за порочницу шесть денег
(Книги расходн. Болдина-Дорогобужск. мон., 1585 г.).

князю великому, того обинити... (Догов, грам. вел. кн. Василия
Вас. с галиц. князьями Дмитр. Шемякой и Дмитр. Красным,
Юрьев., 1434 г.); ...приговорил истца Семена Маркова обинить...
(Суд. дело, 1649 г., Фед.—Чех., II, № U8); «...дабы рбыкали
круче голову держать» (Регула о лошадях, XVIII в.).
11. Не получила в литературном языке значительного распро^
странения довольно широко распространенная в говорах дис-
симиляция ньн>льн; см. в грамотах XV—XVII вв. частую за-
мену жалованная (грамота) — жаловальная, причем, впрочем,
не исключена и роль семантического, момента (образований на
-альн-), свящельник из священник, послальник из посланник
(в грамотах XVII в.); ...и десятильники [десятинники] не судят
их ни в чем... (Жалов. грам. ц. Василия, 1606 г.). Изредка,
напр., у Пушкина в «Послании Галичу», встречается песельник
вм. песенник; ср. и у Давыдова, Взятие Дрездена, 1836 г.:
«Тогда мы подвинулись вперед, и песельники, ехавшие впереди
Бугского полка, залились...»; москотильный (товар) — «красиль-.
ные и разные аптечные припасы, употребляемые в ремеслах,
фабричных и промысловых производствах» (Даль); ср. москотина
(в грамоте до 1491 г.— москотинник); путь изменения, повиди-
мому, *москотина (корень — из перс, mušk «мускус») — «моско-
тинный» и под.; -тельный — под влиянием известного суффикса.
Из москатильный «москательный» позже отвлечено имя суще-
ствительное москатиль, москатель. А. И. Соболевский (Лекции,
4 изд., стр. 109) диссимиляцию ньн>льн видит также# в осталь-
ной (ср. диал. останный). Возможно, что диссимиляцией нь и н
на расстоянии является просторечное напраслина из *напраснина.
Кроме тенденции собственно-фонетической во всех подобных
случаях надо принять дополнительное влияние образований вроде:
целовальник, гусельник и под.
12. Слово назойливый (из *на-золь-лив-ый, — ср. укр. назола
«строптивый, непослушный», назолити «досадить»1) дает основа-
ния догадываться о диссимиляции льль > йль; что касается народн.
гульливый, шальливый (Грот шалливый считал литературным),
то в них л, видимо, восстановлено ассоциацией с соответствую-
щими глаголами.
Из случаев выпадения согласных (главным образом — зуб-
ных), оказавшихся после выпадения редуцированных гласных
в положении перед другими согласными, отметим еще такие;
которые могут представлять затруднения при истолковании:
Берцовый — из «бедрьцовый». Ср. берце, берцо «голень»:
«...у другова на правой ноге поперег берца рубец посечено...»
(Из акт. при «Созерій кратком» С. Медв.).
1 Менее вероятна этимология А. Преображенского, Этим. слов.
русск. яз., I, 252, под зиять: «диал. арх. зой крик, шум. Сюда же назойливый,
назойливость». Ср.: Продают товар збойством, а купят назойством» (Старин.
посл., XVII в.; написано назо'ством).

Гончар— из «горньчар»; ср.: у горнчара, в моек, грамоте до
1460 г. В Новгор. зап. кабальн. книге за 1596 г. встречается
фамилия Горончаров.
Почва. Потебня, К истории звуков, IV, Русск. филолог,
вестн., 1883, стр. 82, объяснял это слово как восходящее к подъ-
шьва — «подошва». Семантическую параллель представляет диал.
(олонецк.) подошва «почва». У Державина: «Быть может, горы
провалятся. На пошве их моря явятся».
«Пошва» в значении «почва» употребляет и П. А. Вяземский
(Остаф. архив, II). Трудность со стороны фонетической (из «подъ-
шьва» закономерно могла возникнуть только форма подошва)
устраняется догадкой о том, что первоначально соответствую-
щее образование звучало *подъшьвь, откуда в им. п. ед. ч.
должно было явиться *подшевь~>*почевь, а в косвенных *подъ-
шьви > *подошви. Параллель к русск. почва представляют диалектн.
чешек, počev, род. ед. ч. počvu, и počva, род. п. ед. ч. počvy
«подошва». Форма пошва, свидетельствуемая Державиным и Вязем-
ским, может быть, отражает диалектную рефлексацию образовав-
шейся группы «дш»: «В тот миг, как с пошвы до конька... Мое
строение слегка С своим обозревая* рядом...» (Держ., Ко втор,
соседу).
Стакан (др.-русск. дъетъканъ); досканец — из «дъетъканьць»,
напр., у Державина, Видение мурзы. На параллелизм форм с дъ
и без дъ указывает текст из «Дела Ник.», № 105: Пять досто-
канцев да тзюмка, ст§кляные и: Дюжина стаканов, Четыре чашки
да пять стаканов среднихъ.
Хорь, хорек — из дъхорь; ср. укр. тхір, пол. tchórz и под.
Чан. Первичная форма дъщанъ от дъека. В грамоте XV в.
засвидетельствовано тщанъ (Собол.), в «Домострое»— во тча-
нехъ (60), во тщанехъ, тчаны (Собол.). В № 102 «Дела Ник.»
читаем: тщанъ квасной, 2 щана, в№ 105 — щанъ елевой тритцать
ведръ.
Форма щан до сих пор сохраняется в олонецком говоре (Со-
бол.). Повидимому, литературная форма — продукт отвлечения
и сочетания из щана — «ишчана» — с осмыслением из чана.
Очнуться. Слово родственно с очутиться, ст.-слав. оштю-
тити, пол. (o)cucić и восходит к *ot-jbt-nqti s§ (ср. литов. at-
jus-ti «ощущать, чувствовать»); t фонетически выпало перед п1.
Примечание. Славянские языки на древнейшей стадии не имели за-
крытых слогов. Последние образовались на почве отдельных славянских языков
в результате отпадения и выпадения редуцированных гласных. Но предлоги-
префиксы типа из, раз и под., как свидетельствует еще старославянский, были
известны и без редуцированных. Наша орфография узаконила в одном случае
старое образование с выпадением з при префиксе раз в положении перед кор-
нем, начинающимся с з: разинуть — ср. болг. (да)зина «открыть рот», сербск.
зинути и под.
1 А. М. Селищев, Учен. зап. Моск. городск. педаг. инст., каф. русск.
языка, вып. I, том V, 1941 г., стр. 83. Другие объяснения см.: А. Преоб-
раженский, Этим. словарь русск. яз., I, стр. 673.

Что касается слова разорить, которое Ломоносов, напр., писал с двумя %t
«Воззрим на венценосну внуку, Что злых советы раззоря, Приемлет скиптр ш
Геройську руку...» (Ода II) и в параллель которому существует диал. зорить
«разорять» (ср. у Державина: «... Зорят жилища, жгут...»,—Умиление), !•
з в корне его не первоначально и явилось в результате народного переосмысле-
ния префиксального глагола разорить. Правильная этимология слова ясна
из ст.-слав. орити «ронять, заставить падать», серб, орити «разрушать»;
литов. ardyti «разделять»: irti. См. еще стр. 119.
Относительно редкие случаи выпадения й представляют явив-
шиеся в ускоренном темпе произношения поди-ка и небось (ча-
стица). Параллель к последнему отмечалась (Э. Френкелем) в лн-
товск. neb jok — neb i jok.
§ 12. Ассимиляция и диссимиляция согласных; метатеза,
выпадение, вставка.
1. Ассимиляция согласных1, непосредственно не соприкаса-
ющихся, характерна главным образом для случаев забвения эти-
мологии слова. Сюда относятся немногочисленные слова литера-
турного языка: чечевица—из др.-русск. сочевица; почечуй—из «по-
течуй» (Собол.); шершень — из «сършень»: ст.-слав. сръшень
(срыпень); ср. и др.-русск. серша «оса», чеш. sršen, пол. sier-
szen и под.; шершавый — из «сьршавъ»; ср. серхъко (Mikl., Lex.
palaeoslov., 877).
Все примеры, относящиеся к литературному языку, пред-
ставляют, как видим, ассимиляцию зубных (гл. обр. с) после-
дующим шипящим.
2. Диссимиляция на расстоянии встречается в литературном
языке почти только в заимствованных словах и относится глав-
ным образом к случаям с плавными не перед подударным глас-
ным: верблюд — из ст.-слав. вельблждъ (древнейший известный
восточнославянский пример в Помянн. Киево-печ. лавры XVI в.);
февраль — из лат. februarius, новогреч. februarios (засвидетель-
ствовано с XIV в. в южнорусск.); флюгер — из швед, flôgel.
Ср. и случай выпадения р: кочегар — из «кочергар». Осталось
диалектным «пролубь» из прорубь, ср.: ...Иные прорубали боль-
шие и малые пролуби... (Болотов, письмо 20). Прорубили для
сего маленькую пролубочку... (там же).
Перепелица возводят к «пелепелица»; ср. Пелепелкинъ в гра-
моте конца XV в. и пелепелка в песнях начала XVII в., запи-
санных для Рич. Джемса; пелепелица (так 3 раза) при перепелицу
в Сбор. XVII в., Бусл. Хрест., 1409 стр., но случай этот спорен,
потому что почти во всех славянских языках в начале р. — Об
ассимиляции соприкасающихся согласных см. § 11.
В пожёлкнуть, пожёлклый, из жьлт-, вероятно, осуществи-
лась диалектная диссимиляция непосредственно соприкасающихся
согласных в группе лтн, лкн (зубной согласный среди двух зубных
изменился в велярный).
1 О диссимиляции гласных см. выше.

Параллель слову пьжелкнуть представляет вышедшее из
употребления болкнуть; ср. у Сумарокова (Мид): «Но чтоб о том
болкнуть, Он ямку прокопал И ямке то болкнулі» От болкнуть
в этой же басне производное болклив.
Диал. досточка из дъскъчька возникло диссимиляцией двух к.
Шерсть из сьрсть (ст.-слав. срьсть), вероятно, возникло не
диссимиляцией, а в результате влияния шершавый1.
О диссимиляции кк, кт, чч см. § 11.
3. Немногочисленны в русском литературном языке случаи
метатезы (перестановки), относящиеся главным образом к заим-
ствованиям. Таковы:
Канифоль— из итал. colofonia или нем Kolophonium. Ср. ко-
лофония у Ломоносова.
Марганец — нем. Manganerz. Метатезе способствовало осмы-
сление конца слова как суффикса (-ец), часто сочетавшегося с суф-
фиксальным элементом -ан-(-анец).
Сниток (снеток, сняток) «небольшая рыбка, водящаяся в се-
верной Европе, озерная корюшка». Ср. нем. Stint, пол. stynka.
Первоначальность именно и (а не e и я), как заметил Я. К. Грот,
Филол. разыск., 4 изд., 1899, стр. 926, подтверждает старинная
форма снитейный.
Тарелха-^пол. talerz, нем. Teller. Ср.: пять тарелей (Дело
Ник., № 105) и торелка, четыре торелки оловяных (там же),
но: на талерке, около своей талерки (Юности честн. зерц., 14).
Футляр — пол. futeral, нем. Futteral. Метатеза особенно ча-
стая вообще при плавных, поддержана в данном случае, видимо,
влиянием окончания яр (адаптированного в ряде заимствованных
слов под суффикс).
Что касается крокодил и мрамор, то вероятнее, что они
уже заимствованы с перестановкой: ср. греч. krokódeilos при
средн.-греч. korkódeilos; в др.-русск., впрочем, встречается кор-
кодилъ; русскому мрамор соответствуют греч. mármaros, лат.
marmor, но форма мраморъ была уже в старославянском. «... Ни
расцвечена марморами саду» у Кантемира, вероятно, новый ла-
тинизм.
Повидимому уже с перестановкой заимствовано из украин-
ского бондарь (ср. русск. диал. бодня «род бочки», пол. bednarz
«бондарь» и под.).
Из русских метатезную форму обнаруживают: жмурить из
*«мьжурити», ладонь из «долонь», сыворотка из «сыроватка».
(О всех их как явлениях народной этимологии см. в § 14). Ср.
еще: тверёзый из «терезвый», обычно — трезвый (из ст.-слав.);
предполагают для этого слова влияние твёрдый (характерно в
этом отношении псковск. патверёже «потверже») и былинное
1 Специальная работа о диссимиляции в русском—С. П. Обнорский,
Заметки по русской диалектологии, 3, Slavia, XI, 1932.

гусли яровчатые из «яворчатые» в результате утраты этимологи-
ческого понимания слова.
4. Гаплологические факты, относящиеся к целым слогам,
представляют только немночисленные случаи: дикобраз (из «ди-
кообраз»), радушный (из «радодушный»), сиворонок (из «сивово-
ронок»), залихватский (из «залихохватский»), курносый из др.-
русск. корноносый, ст.-слав. крънонос (ср. окорнать «обрезать»),
шиворот из *шивоворот (с первой частью Соболевский сравни-
вает в Чудовск. Новом завете XIV в.; жесткошивии — «жестоко-
выйные»). Ср. и пряник из «пьпряникъ» (в корне слова — пьпьръ
из греч. ререгі «перец»).
Своеобразной гаплологией является заимствованное из грече-
ского слово литавры. В греческом оно звучало *polytauréa, от-
куда tauréa. Из постоянного употребления «бить по политав-
рам» (ср., напр., в «Хожд. на Восток Котова» начала XVII в.,
где это сочетание встречается особенно часто, или еще в XVIII в. —
у В. Петрова (К вел. государыне): «... То в политавры он, то
в барабан ударит») через гаплологию получилось «бить политав-
рам», откуда «по литаврам» и «литавры»1.
Слова минералогия (собственно «минералология»), трагико-
медия (ср. «трагико» и «комедия») в гаплологическом виде су-
ществовали уже в языках-передатчиках. Трагикомедия в таком
виде выступаег уже у римского комика III — II в. до нашей эры
Плавта.
В условиях ускоренного произношения вместо родительного
и других одинаково звучащих падежей от числительного шесть
в древнерусском и в нынешних говорах явилась форма шти.
Форма эта в древнерусских текстах господствует. Засвидетель-
ствована она с 1284 г. в «Рязанской кормчей» и, может быть,
отмечена еще даже в XVIII в.: «...свеч сальных по шти пуд»
(Инстр. дворецкому).
5. К случаям вызванной фонетическими условиями вставки
согласных относится появление звуков т, д в группах ср, зр2.
1 М. Фасмер, Греко-славянские этюды, III, Греческие заимствования
в русском языке, 1909, стр. 115.
1 «В «встретить»... «остров», «струя», «страм»... и т. д. т явилось в арти-
куляции перенимающих потому, что кончик языка, поднимаясь из зазубного
положения для с в положение для р, слегка задевает десну и этим производит
акустический эффект, несколько похожий на слабый альреолярный затвор,
что могло вызнать у перенимающих полный зубной затвор, облегчающий
артикуляцию» (А. И. Томсон, Общее языковедение, 2-е изд. 1910, стр. 266).
Дорусской древности принадлежат такие факты, как пестрый из * pbs -f- r
(ст.-слав. пьстръ; корень — *pbs «писать»: ст.-слав. пьсаіи, пиш* (соб-
ственно— «исчерченный»); острый—к корню ср. греч akis «шип», лат.
асег «острый» и под.; струя — санскр. sravati «течет» (того же корня в иной
огласовке — о-стров: внутренняя форма—«обтекаемый»; ноздря (ср. нос и ли-
тое, nasral «пасть»); уже в старославянском — ноздри (им. п ед. ч. ноздрь).
Вставное d выступает и в других славянских языках: А. И. Соболевским
(Лекции, стр. 115) отмечены, впрочем, в Ряз кормчей 1284 г. и диал. «со-
времен.» нозри.

В слове встреча т вставлено после выпадения редуцирован-
ного гласного, находившегося между сир; ср. церковнокнижн.
сретение (сърѣтение): корень—рѣт (обрѣсти «найти»). Устрѣтоша,
устрѣте уже в Прологе 1262 г.
В говорах и мещанской речи распространены в измененном
виде церковнославянизмы ндрав (нрав), стран (срам). Несколько
реже вставка т, д в русских словах: отражаться, струб и др.
Те и другие отражены в памятниках разного времени. Своеобраз-
ный случай вставки д имеем в сСказ. о кѣевск. богатырех» нач.
XVII в.» — «И всю свою здбрую богатырьскую...» (ср. обычное
збруя — полонизм), где между з и p находится еще согласный б).
§ 13. Звук h.
В дореволюционном литературном произношении в нескольких
словах был известен звук h вне комбинаторных условий1. Бог,
господин, благо, богатый у людей, последовательно произно-
сивших г как лат. g, звучали с h (на конце слова — с х). Такое
произношение существовало не только в литературном языке*,
но было известно и народным говорам. В этом убеждают, напр.,
сделанные на севере записи былин, где слова с звуком h по
преимуществу те именно, которые так произносились и в ли-
тературном языке.
В корне «господ-», где h начинало слово, оно в диалектах
отпадало и заменялось звуком в. Восподи, восподин, напр., в
Пермском окр. Уральск, области (раньше — Оханск. уезд Пермск,
губ.) восходят, по всей видимости, к таким именно формам.
А. А. Шахматов (Очерк, соврем, русск. литер, языка, изд. 3,
стр. 45—46) в звуке h указанных слов видит наследие древне-
киевского произношения, получившего широкое распространение
среди духовенства других восточнославянских областей3. Эта
догадка очень правдоподобна (ср. оспода, осподинъ, осподарь и
под. в московских и под. памятниках XIV в. и позднейшего
времени4), хотя приходится также, говоря о звуке h в литера-
турном русском произношении, учитывать и роль высшего ду-
ховенства из украинцев, влиявшего в этом же направлении в XVII
и XVIII вв.
1 О mohda, kohda и под. см. стр. 109.
2 О нем в настоящее время см. Д. Н. Ушаков, «Звук г фрикативный
в русском литературном языке в настоящее время»,— Сборн. статей в честь
акад. А. И. Соболевского, 1928.
3 Возможно, что явление того же порядка представляет др.-русск. кня
ини («княгини») «...и яз, княини великая, сужу их сама» (Грам. в. кн: Марьи
Благовещ. Киржацк. монаст., 1453 г.), — ср. там же: «А через сю мою грамоту
великие княгини...*; но, конечно, при словах этого рода необходимо также
считаться со специальною ролью темпа их произношения.
* Любопытно «знаменитое известие новгородской летописи под 1476 годом:
«Той же зимы нѣкоторыи философове начаша пѣти: О господи помилуй, а дру-
зѣи: Осподи помилуй» (А. Н. Пыпин, История русской литературы,
изд. 4, 1911, том II, стр. 64).

§ 14. Народная этимология.
Так называемая народная этимология проявилась, можно пред-
полагать, в таких словах, установившихся в качестве литера-
турных:
Белокурый восходит, вероятно, к *белокаурый (ср. каурый -
«светлокаштановый, желторыжий», — масть лошадей), хотя не
исключена и возможность, что кур- здесь первоначально значил J
«птица — курица».
Близорукий — из *близорокий9 в свою очередь восходящего
к *близозорокий (корень тот же, что и в старославянском зракъ),
подвергшемуся действию гаплологии; осмыслилось ассоциацией
с рука.
В памятниках можно встретить примеры и другого направ-
ления в осмыслении слова, напр., в одном из документов Новго-
родской записной кабальной книги (1603 г.) читаем: «Жона его
Улита ростом середняя, рожеем смугла, глаза белы, призорока,
лет в полтретьяцать».
Веер —нем. Fächer. Как и в чешском vejіг—под влиянием веять.
Верстак —нем. Werkstatt. Осмыслилось сближением с вер-
стать.
Всклокоченный (наряду со всклоченный). В основе слова лежит
понятие о клоке, клочьях; ср.: «И всякой, как дитя, чесать во-
лос не хочет, Пока их всклочет» (Крылов, Гребень). Ассоцииро-
валось с чуждым по смыслу клокотать.
Вязига «высушенное сухожилие красной рыбы». Как пока-
зывают другие славянские языки: укр. виз «белуга», визина
«осетрина», пол. wyza, wyzina, чеш. vyza, первоначально корню
этого слова, заимствованного славянами из нем. Hausen «белуга»,
др.-верх.-нем. huso, принадлежало ы. Вязига (ср. и визига) —
продукт осмысления при помощи вязать.
Гортань вм. грътань «гортань» под влиянием горло. Форма
грътань засвидетельствована с XIII в.
Жмурить —из *мьжурити: русск. диалектн. (пермск.) за-
мжурить, чешек, mžourati; др.-русск.: «Он же сомжаривъ очи,
предасть дух в руцѣ божий» (Лавр. спис. летоп., под 6582 годом).
Мьжити ассоциировалось с жму («сжимать»;группа жьм- широко
представлена и в других славянских языках; ср. Преображ.,
Этим, слов., I, 235).
Казовый «выставленный напоказ». Это устарелое теперь слово
сближено народной этимологией с глаголом «казать». Я. К. Грот
рекомендовал произносить и писать хазовый. Основное значение —
«хазовый конец ткани», — по Далю: «заток, который делается по-
чище, и этот конец оставляется сверху, напоказ»; слово — персид-
ского происхождения, усвоенное через татарское посредство; по
Гроту, перс, хез — «шерстяная или шелковая материя».
Крестьянин; первоначальное значение «христианин» ассоцииро-
валось с крест. Ср. в древнерусском: А Христианом отказы-

ватися из волости... за неделю до Юрьева дня осеннего и неделя
после Юрьева дня осеннего (Судебн. 1497 г., 57). А срочные им,
хрестьяном, отписывать и безсудные давати неволокитно, а от
безсудных им у хрестиан не имати ничего-(там же, 36).
Любопытно в качестве параллели сообщение об отношении
слов крестьянин и христианин в болховском говоре недавнего
прошлого (А. И. Сахаров, Язык крестьян Ильинск. волости,
Болх. уезда, Орл. губ., -Сборн. Отд. русск. яз. и слов. АН,
LXVIII, № 5, 1900 г., стр. 3): «Слова крестьянин и христианин
всегда смешивают. Скажут: «Становой приказывал похоронить
по крестьянскому обряду» и «дала в приданое всё, что полагается
по христианскому нашему положению». (Настолько смешивают
эти слова, что однодворцев-крестьян, — государственных кре-
стьян, имеющих земли четвертных прав, — называют «беспомин-
ными душами», говоря, что при литургии на великом выходе
священник поминает православных крестьян, а однодворцев не
поминает)».
Кропива (чаше пишут крапива). Южно- и западнославянские
языки свидетельствуют о более первоначальном коприва (ст.-слав.,
болг. и др.). Ср. укр. окріп, род. ед. ч. окропу «кипяток», пол.
ukrop «кипяток», okropny «ужасный».
Кустарь. Искажение нем. Kunstler «искусник» и под.
Ладонь — из долонь (ср. др.-русск.: «А папа в то время, как по-
клонился Яков, долонью благословил», Отч. Я. Молвян.), укр.
долоня, ст.-слав. длань, болг. длан, серб, длан и т. д. Переста-
новка в настоящее время общерусская. Решающею была, веро-
ятно, ассоциация с ладить (ср. детск. ладушки, диал. ладонька
и ладонька). Считают, что перестановка совершилась раньше
осмысления (ср. Слов, русск. яз. Акад. наук, V, I, 1915, стр. 82),
но это вряд ли так: судя по материалу этого же словаря (стр. 83),
аодонь в говорах засвидетельствована очень слабо — приводится
только вытегорс. лодонь при ладонь — и может быть вторичным
фактом. В качестве известной параллели заслуживает внимания,
при обычном долоня, укр. ладка «ладонь, ладошка», плескати
e ладки «бить в ладоши».
Муравей вм. «моровей»; ср. ст.-слав. мравий и под. Слово
осмыслилось ассоциацией с мурава.
Оплеуха, вероятно, вм. «оплевуха». Ассоциировалось с ухо
(Собол.). Это объяснение подтверждают псковские и тверские
поплевок, поплевуха «оплеуха».
Паутина вм. «паучина»; ср.: диал. паучина, укр/(диал.) павчина
и т. д. Догадка Соболевского о влиянии тут диал. паут «овод»,
имеющего очень узкое распространение и далекого семантически,
не убеждает.
Если доверять параллельному случаю в словенском языке,
то можно догадываться скорее о народном сближении с тина
(«вязкая перепутавшаяся трава»); «паучина» могло в момент та:

кого осмысления представляться имеющим значение «большой
паук». Ср. и диал. название паука тенетник к «тенета».
Проныра. Уже в старославянских текстах проныръ, проны-
ривъ и т. д. передают греч. ponérós «злой, лукавый»; ассоциа-
ция с нырять возникла при этом народноэтимологически. По-
дробнее В. М. Ляпунов, РФВ, 1916 г., № 4, стр. 21, он
же — «О некоторых примерах имен нарицательного значения».
Противень «род большой четырехугольной сковороды». Слова
с этим значением известно с XVII в. (см. Дело Ник., стр. 388).
Вероятно, искажение нем. Bratpfanne «сковорода».
Прохвост. Заимствовано с XVII в. не непосредственно из нем.
Profoss «тюремный унтер-офицер, наблюдающий за арестованными
солдатами», а, повидимому, из голландского или из диалекта»
близкого к голландскому, где provoost: «Полковникову про-
фосту, стоварищи и споданными по сту флоринов». Кн. о ратн.
строен. (Смирнов, Сб. Ак. наук, 88, стр. 247). Ассоциация
с «хвост» чисто внещняя. Ср. и укр. підчихвіст «прохвост».
Еще Я. К. Грот допускал в качестве формы, параллельной
к разорять, — «раззорять», хотя и объяснял (Русск. правоп.,
13 изд., 1898 г., 77), что: «Начертание «раззорять» неправильно,
как показывает др.-слав. глагол орити «разрушать». Форма
" «раззорять» является продуктом народной этимологии, сближе-
нием, вероятно, с озорной или под. Из «раззорить» декомпози-
цией (переразложением) создана широко распространенная в го-
ворах неэтимологическая форма зорить. См. и стр. 113.
Свидетель — ст.-слав. и др.-русск. съвѣдѣтель. Изменение
произошло в результате очень естественного осмысления череа
видеть вместо вѣдѣти «знать».
Сердолик «род камня, сардий» — народное переосмысление
гр. sardonyx, ст.-слав. сардониксъ. В древнерусском (см. Срезн.,
Мат., III, стр. 335), наряду с сердолик, засвидетельствована еще
форма менее искаженная — сердоничьныи.
Слюна. Большинство славянских языков, в том числе близ-
кородственный украинский, свидетельствуют о первоначальной
форме слина, засвидетельствованной и в самом древнерусском,
напр.: «...дондеже вся злоба изыдет .слинами'изо уст» (Путеш.
архиеп. Антония, стр. 70). Ср. и сев.-русск.-диал. слини (Труды
Комис. по диал. русск. яз. Акад. наук СССР, вып. 12, 1931,
стр. 80).
В этом слове ю вм. и — из глагола плюнуть. Показательны
в данном отношении болгарские варианты: плюнка, плюмка,
слюнка, при слина, слинка (в словарях Герова, Вейганда и др.).
Смирный. В др.-русском съмѣренъ и съмиренъ, ст.-слав. съмѣ-
ршпи. Повидимому, более первоначальные образования от корня
«мѣр-а» в смысле «умерять» осмыслены ассоциацией с мир.
Создам, создаст и под. Корень зьд-\ ср. здание, ст.-слав.
зьдание, серб, зидати «строить» и под. Слово осмыслялось как
«со-с-дать» и перешло в спряжение по образцу дать, дам.

Осмысление относится уже к др.-русск. языку: ст^здаде Адама
(Тихонрав. — Преобр.).
Сорокоуст «сорокодневная заупокойная церковная служба» —
ср. греч. sarakostě «сорокоднёвие». Внешняя связь с «уста».
В памятниках встречается рано (ср. Дух. Арт. черн. ок. 1350 г., —
Срезн.).
Шалопай (ср. диалект, шалопаи). В основе восходит, веро-
ятно, к франц. chenapan «негодяй». Осмыслилось ассоциацией
с шалить, шалун1.
1 Не останавливаясь на народной этимологии в дальнейшем, отметим
здесь попутно случаи только семантического порядка. Этимологизировались,
не изменив своего внешнего вида, такие, например, заимствования:
Колика из лат. соііса «резь в кишках». Ассоциация с «колоть» чисто
внешняя.
Пекло из ст.-слав. пькло «ад, преисподняя». Корень тот же, что в лат.
ріх, греч. pissa «смола».
Сальный «грязный, циничный». Заимствовано из фр. sale. Ассоциируется
с «сало». Ср. и выражения вроде: «В этом анекдоте больше сала, чем остро-
умия».
Другие примеры см.: Мих. Савинов, Народная этимология на
почве языка русского,—Русск. филолог. вестн., 1889 г., том XXI, стр. 15—68,
Н. С. Державин, Народная этимология,—Русск. яз. в школе, 1939 г.,
№ 2, стр. 39—49.

III. МОРФОЛОГИЯ.
Русский язык выступает на историческую арену в своих па-
мятниках вполне сложившимся почти во всем том, что касается;
его морфологических категорий, констатируемых для нашей со-
временности. Единственная крупная категория, образование ко-
торой относится в нем уже только к позднейшему времени,—
деепричастие. Эта сложившаяся морфологическая система рус-
ского языка, само собой разумеется, имела свою предисторию^
предисториюг восстанавливаемую сличением близких к русскому
языков. Реконструкция ее в подробностях не входит в задачи
настоящего курса. Мы в существенном удовлетворимся там, где-
это понадобится, сопоставлением фактов русского языка с древ-
нейшими дошедшими до нас письменными свидетельствами ста-
рославянского (древнеболгарского) языка. Что до наиболее древ-
него состояния, то и морфологическая система русского языка
в существенном предполагает путь развития категорий, лишь
довольно приблизительно поддающийся восстановлению по тем
данным, которые можно извлечь из показаний и живых славян-
ских языков вообще, и их памятников, а также, работая с боль-
шой осторожностью и оставаясь в области только более или менее
правдоподобных гипотез, построенных на привлечении к сравне-
нию других языков так называемой индоевропейской системы
(главным образом, санскрита, древнегреческого, латинского и ли-
товского). Есть, например, достаточно серьезные основания ду-
мать, что дифференциация имен на имена существительные, при-
лагательные и числительные, хотя она налицо уже в древней-
шем состоянии всех славянских языков и ее же отражают и дру-
гие языки индоевропейской системы, представляет собою явление,
которому предшествовал единый тип (или типы) имен вообще.
Несомненно, что и местоимения и имена искони, т. е. насколько
позволяют проникнуть в глубь истории наши приемы сравни-
тельно-исторического анализа, развивались в постоянном взаимо-
действии (прилагательные — в более тесном, чем имена существи-
тельные). Вполне надежно предположение, что флексия глагола
отразила в себе былые связи с личными местоимениями, часто
заявлявшие о себе и в позднейшей жизни (подновления под
местоимения). Нет никакого сомнения, что наречия явились как
продукт определенных перерождений прилагательных или паде-
жей существительных (с предлогами или без них), и т. п.

ИМЕНА СУЩЕСТВИТЕЛЬНЫЕ.
§ 1. Склонение имен существительных.
Старославянское склонение имен существительных, в основном
^близкое, как показывают живые славянские языки и их памят-
ники, к склонению в древнейшем славянском языке, характери-
зуется наличием трех чисел (единственного, двойственного и мно-
жественного), падежными окончаниями именительного, ро-
дительного, дательного, винительного, творитель-
ного и местного падежей (последний в отличие от нынеш-
него «предложного» мог употребляться без предлога) и специаль-
ной формой обращения — звательной.
Падежные окончания выступают как различные у разных ти-
лов имен существительных. Типы эти со сравнительно-историче-
ской точки зрения позволяют с известной прозрачностью разли-
чить основы1, к которым присоединялись те или другие окон-
чания, причем надо, однако, иметь в виду, что далеко не всегда
окончания, присоединявшиеся к разным основам,.можно признать
одинаковыми даже для глубокой древности, когда фонетические
изменения еще не сделали их в ряде случаев трудноопознаваемыми
в их составе. Если взять окончания, легко выделяющиеся и те-
перь, то можно видеть, напр., что слова влькъ, рабъ, как и ряд
подобных, первоначально принадлежали к о-основаМ: ср. ст.-слав.
тв. п. ед. ч. елькомь, рабомъ, т. е. влько-мь, рабо-мь; а медъмь,
сынъмь— к ъ-основам. Зная, что славянский ъ возник в соот-
ветствии u (короткому у) других индоевропейских языков, а, напр.,
в литовском звук о перешел в а, легко видеть, что наличие
двух славянских склонений мужского рода типа влькъ с тво-
рит, п. ед. ч. влькомь и типа медъ с твор. п. ед. ч. медъмь вос-
ходит к старинному различению двух типов основ, различению,
существующему в санскрите, латинском и других языках.
Ср. литовские типы склонения имен мужск. рода: им. п. ед. ч.
vilka-s «волк» из *vilko-s и medu-s «мед». *
Подобным jKe образом обнаруживается тип ь-основ; ср. ст.-
слав. гость-мь, гвоздь-мь и под., которым по форме соответствует
лит. тв. п. ед. ч. vagi-mi от им. п. ед. ч. vagi-s «вор» и под.
В склонении на -а, -я (а со смягчением предшествующего
согласного или с предшествующим j) основа определенно высту-
пает в самом именительном пад. ед. ч. То же окончание (только
с указанием на долготу) выступает и в родственных языках.
Со сравнительно-исторической точки зрения отчетливо можно
различить, напр., что нынешний винитедьный падеж ед. ч. на -у
восходит к старому окончанию, свидетельствуемому старосла-
1 Т. е. характеризовавшиеся, как определенными морфологическими при-
метами, рано утратившими свое грамматическое значение окончаниями мате-
риальной части слова (главным образом — гласные: а, о, u, i, у, ии; j и гласные
за ним, реже — согласные или сочетания гласных с согласными — *en, *ent
и под.).

8ЯНСКИМ —л: женж, вод*, последнее в свою очередь восходит
к более старой форме -am; ср.— лат. silvam «лес» (им. п. ед. ч«
silva из более старого *silvá). Сличая лат. формы винительного
падежа ед. ч. servu-m «раба», fructu-m «плод», ге-т «дело», sil-
va-m, выделяем m как примету винительного падежа ед. числа
при различных основах; основа silva (*silvä), таким образом,
отслаивается и при этого рода сопоставлении.
Важнейшие типы старославянского и древнерусского скло-
нения даны на стр. 409—416. На основании сравнительно-истори-
ческих данных они с известной условностью систематизированы
по выделяемым для них древнейшим основам.
Из изменений падежных окончаний, совершившихся на
русской почве, специальных замечаний заслуживают главным
образом такие, характеризуемые в следующих параграфах.
§ 2. Родительный падеж ед. ч. имен существительных
муж. рода на -у.
Совершенно ясно, что окончание род. падежа ед. ч. -у у боль-
шинства имен существительных, при которых оно употребляется
в литературном русском языке (всегда наряду с -а), проникло
из ъ-основ, т. е. из старого склонения муж. рода, параллель-
ного о-основам,— из парадигмы: им. ед. сынъ, род. сыну, дат.
сынова и т. д. Не случаен поэтому факт, что po/f! пад. ед. ч.
типа снегу (при снега), духу (при духа), меду (при меда) обра-
зуется только от имен мужского рода, но не известен в литера-
турном языке, при всей близости парадигм, от имен среднего
рода. С вопросом о влиянии на родительный падеж ед. ч. муж-
ского склонения ъ-основ связаны однако значительные трудности.
Не вполне ясна причина, почему в ряде славянских языков от-
носительно малочисленная группа ъ-основ1 образовала, несмотря
на наличие одинакового окончания в дательном, для родительного
падежа параллельный ряд с семантической дифференциацией сход-
ного направления. Исчерпывающего разрешения относящихся к
этому вопросу трудностей- в науке еще, Бет, но в пределах рус-
ского языка можно указать на одно обстоятельство, проливающее
известный свет на вопрос об образовании данной морфологической
категории. Все типические черты ее употребления (только от
неодушевленных и собирательных: пуху, народу, от названий
предметов, употребляющихся по мере и весу при определенном
или неопределенном указании на последние: воску, чаю; от аб-
страктных: шуму, доходу; в сочетаниях с предлогами, близящихся
к наречиям: из лесу, с краю) объединяются в одной общей: кр9ме
сочетаний наречного типа, род. падеж ед. ч. на -у образуют главным
образом слова, обычно не имеющие множественного
числа. Можно, таким образом, предполагать, что утилизация
1 Это слова: сынъ, волъ, верхъ, домъ, медъ, полъ, ледъ и, вероятно, чинъ,
санъ, садъ, ядъ, p АДЪ, разъ, солодъ, пиръ, даръ и, может быть, некоторые др.

старого семантически не мотивированного параллелизма прошла
по линии выделения особой смысловой категории слов, имеющих
одно только единственное число. Из вещественных понятий среди
ъ-основ, вероятно, оказались особенно влиятельными меду, со-
лоду1. Что касается сочетаний с предлогами, то для них тоже
довольно легко указать конкретный путь аналогии: среди старых
ъ-основ такие, напр., слова, как домъ, разъ и вьрхъ (ст.-слав.
врьхъ) в сочетаниях вроде из дому2, съ разу, съ вьрху могли
рано стать образцом для сочетаний наречного типа. Что касается
омоморфемности родительного на -у с дательным, то она ни-
какого серьезного отрицательного значения не имела, так как
дательный падеж, не управляемый предлогом, у имен абстракт-
ных, собирательных и под. очень редок в фактическом упо-
треблении.
Влияние ъ-основ на о-основы в родительном падеже единствен-
ного числа датируется в восточнославянских памятниках очень
рано (XI в.). В памятниках,говоров, определенно легших в основу
великорусского языка,— с XIII: отъ лну (Нові4. грам., 1265 г.).
§ 3. Предложный и местный падежи ед. ч. мужского
склонения.
Устранение старых форм местного (предложного) падежа на
зѣ, цѣ, сѣ от основ, оканчивавшихся на г, к, x (друзѣ, въл-
цѣ, дусѣ), шло с древнейшего времени, повидимому, двумя
путями: отчасти так же, как в женском склонении на а, явля-
лись формы с г, к, x, заимствованными из других форм пара-
дигмы, отчасти, как справедливо указывал Шахматов, потреб-
ность освободиться от форм с з, ц и с открывала больше, чем
в других случаях, дорогу замене их формами на -у из ъ (у)-ос-
нов. Ср. в договоре Новгорода с тверским князем 1265 г.— на
Торожку; в Пандектах 1296 г.— на снѣгу; в духовной Ивана
Калиты — на шелку, и под.
Форма на -у с ударением на нем, отвечающая на вопрос где?
(местный падеж)3, представляет приобретение, вероятно, уже
эпохи русского языка, предшествующей памятникам. Это окон-
чание усвоено словами, допускающими его из основ на ъ (у),
причем первоначально, главным образом, теми, которые имели
1 К значению в древней Руси культуры меда ср. хотя бы «Русск. правду»—
статьи «о бърти» и «рѣзѣ» (процентах). Из древнейших примеров распростра-
нении влияния меду и солоду особенно интересны: от, воску, от хмѣлю вПоло-
ЕКОЙ грамоте ок. 1331 г. Подробнее в статье «Розвідки в ділянці граматичноК
аналоги в слов'янських мовах»,— сМовознавство», № 8, 1936, стр. 49 и дал.
1 Как остаток старины, и простое дому употребляется еще, напр., Ломо-
носовым и Карамзиным.
• Обычно от слов, не имеющих в других падежах конечного ударения.
Случаи, вроде e полку, в углу, в древнерусском, повидимому, не представляли
исключения; показания других славянских языков говорят4об ударяемости
корня у них в ряде падежей.

так называемую циркумфлексовую (долгую нисходящую) инто-
нацию или рефлекс краткости в подударном гласном корня К
Последнее обстоятельство, повидимому, следует поставить в связь
с тем, что основы на ъ(у), от которых шла индукция, почти
сплошь принадлежали именно к такому интонационному типу.
Другая особенность — принадлежность окончания -у только «не-
одушевленным»— объясняется, во-первых, малой употребитель-
ностью у «одушевленных» предложного падежа в значении,
функционально близком к местному; во-вторых, тем, что два
слова среди ъ(у)-основ, относившиеся к названиям существ,—
сынъ и волъ,— раньше, чем явилась тенденция к образованию
новых форм местного падежа, подверглись влиянию о-основ и не
могли служить образцом для новых форм такого типа.
С. П. Обнорский полагает (Именное склонение в современном
русском языке, I, 1927 г., стр. 230—233), что для древнейших
отношений не имели значения те черты, которые позднее в ли-
тературном языке стали ограничительной приметой местного па-
дежа: не играли сначала роли ни определенные предлоги про-
странственного значения (в, на) — формы на -у были известны
после различных предлогов; ни велярный исход основы (г, к, х);
ни наличие или отсутствие между предлогом и именем существи-
тельным имени прилагательного. С этими утверждениями вряд ли
следует согласиться безоговорочно. Для новгородского говора
древнейший материал, приведенный Соболевским, говорит; кроме
старых основ на ъ (у)—миръ, пиръ, как раз о преимуществен-
ном появлении форм на -у еще у основ на велярные. Далее,
древнейшие севернорусские примеры относятся именно к пред-
логам в и на, и притом без промежуточных прилагательных.
То, что мы найдем в позднейших памятниках2, уже отражает,
1 Циркумфлексовая интонация в формах полногласия отражена в русском
в виде ударения ópo, оло, ере: порох, голод, берег.
Рефлексами краткости в древнейшем славянском были звуки о и е, как вос-
ходящие: первый — к а и о кратким: а) греч. axon, лат5 axis — ось; лат. агаге—
орать; б) греч. dómos, лат. domus — домъ; греч. hodos «дорога»—ходить;
второй — к е: греч. méthy, лит. medus — медъ.
2 В памятниках XVI—XVII в., а отчасти и в XVIII в., круг форм на -у
вообще шире, чем теперь в литературном языке. Ср.: а) сохранение окончания
старых основ на ъ (у): о святительском и священническом чину (Домостр., 12);
Л бывает та печать у думного дьяка беспрестанно повешена на вороту
и в дому (Котош., 114); б) -у у слов с циркумфлексовой (в прошлом) инто-
нацией, теперь выступающих с е; см. на вороту в примере из Котошихина, 114;
в пороху зельное осмотрение... имети (Пис. и бум. П. I), (ср.: ворот, порох
и под.); в) при неударяемом окончании: на том починку (при обычном — по-
чинкѣ), Лихачев, Сборн. актов, 1529 г.; в списку—обычно в документах XVI в.
(реже — в спискѣ). Названия городов на -скъ, как правило, имеют в местном
падеже -у; г) при предлоге о: а о возу отмолвити (Памяти, дипломат, сноше-
ний Моск. государства с Польско-литовским государством, т. I, 1495 г.); а о
мыту отвечяно (там же, 1494 г.); Прежние наши кости о лодыжном мозгу юрта
деля своего разбранилися (Памяти, дипломат, сношений Моск. государства
с Крымск. и Нагайск. ордами и с Турциею, т. I, 1487 г.); о сыску чести (Ко-
тош., 88), о сыску изменников (102). ...Чтоб они о том государском и святей-

по всей видимости, отчасти новые аналогические влияния (род.
падежа), отчасти диалектный сдвиг в литературном русском языке
в целом — влиятельная примесь стихии южнорусской. Южнорус-
ская стихия определенно только с XVIII в. в рассматриваемой
группе фактов, действительно, под книжным церковнославянским
влиянием, как справедливо утверждает .Обнорский, отступает
снова, и таким образом в литературном языке факты снова вво-
дятся в рамки, отложиршиеся в основном в севернорусских го-
ворах1, но не без значительных отклонений в ту и другую сторону2.
§ 4. Именительный падеж множ. числа о-основ.
Именительный падеж мн. ч. о-основ оканчивался исстари на
и, пред которым, как происшедшим из дифтонга (см. Фонет. § 9),
велярные согласные г, к, x соответственно изменялись в восточ-
ных и южнославянских языках в дз, откуда позже з, ц, с. В рус-
ском языке подобное изменение рано было вытеснено влиянием
других падежей.
Употреблявшиеся еще даже в письменности XVII в. формы
вроде священници «священники», монаси «монахи», послуси «сви-
детели» (ед. ч.— послух) не более, однако, как искусственно
сохраненные архаизмы. К тому, что некоторые из них морфо-
логически иногда уже не осмысливались, ср., напр., в Закладной
1517—1518 г. (Акты юр., II, 126, V): А на то послус Иван Вят-
кин Болшой.
Старое окончание -и сохранилось в литературном языке только
в формах соседи, черти и архаич. холопи, которые, однакр, были
восприняты как формы мягкого склонения и получили поэтому
при себе- родит, мн. соседей, чертей, холопей, дательн. мн. со-
седям, чертям, холопям и т. д.8.
шаго патриарха указу исполняли (Дело Ник., №94). О никаковом миру с шве-
дами слышати не хощет (Ведом. Росс, гос.), просить о корму (Пис. и бум. П. I);
д) у слов с исконным конечным ударением: при моем животу (Путеш. Ант.,
стр. 78), на суду (Судебн. 1589 г., 13), в вышеписанном суду (Указ об учрежд.
правит, сената, 1711), и под.
Были, повидимому, и говоры с особым пристрастием к такому окончанию;
ср., напр., формы — «на том же Володкине жеребью», «а в ответу сказал»,
«выску (в иске) и владенье себе на душу взял» (Челобитная боярину Ф. И. Шере-
метьеву. 1639 г.).
1 О специальных отклонениях в псковском говоре см. Собол. *, стр. 172.
Реже случаи окончания e (ѣ) там, где теперь установилось у вроде:
«ни зуба во рте. ни глаза во лбе» (Стар, послов.— XVI1 в.).
2 Имена существительные среднего рода, вообще говоря, оказались вне
влияния ъ-основ, так как в древнейшем периоде в составе последних не было
слов этого рода. Отдельные немногочисленные случаи такого влияния отмеча-
лись только в говорах
8 Форма соседей свидетельствуется уже, напр., одним из списков «Домо-
строя». Шахматов в своем литогр. «Курсе истории русск. яз.», III (1910—
1911), стр. 414, отмечал, кроме того, ряд других случаев в памятниках, где
к старым формам им. пад. мн. ч. этого типа образовывались формы род. п.
мн. ч. на ей; большинство таких форм относится к XV—XVI вв.

Что формы соседям и под. — новообразования, а не остатки
старины, ясно, кроме всего прочего, из примет фонетических:
соседям, а не «сосежам» (дй отразилось бы в виде ж), чертям,
а не «черчам» (тй отразилось бы в виде ч), холопям, а не «хо-
лоплям» (пй дало бы пль). ,
Окончание -и после г, к, x — фонетического происхождения г
ы после звуков "г, к, x перешло в русском в и, и свидетель-
ством сохранения былого и не является: волки, долги, страхи-
восходят к прежним формам винительного падежа мн. числа:
вълкы, дългы, страхи (см. стр. 75).
Вытеснению в подавляющем большинстве слов старого -и окон-
чанием винительного -ы могли способствовать такие момейты:.
1) У слов, основа которых оканчивалась на г, к, х, имени-
тельный множ. имел согласный, отклонявшийся от остальных
форм: вълци, дълзи, страси. Форма винительного (вълкы, дългы,.
страхы) могла поэтому представляться предпочтительной и быть
заведена по аналогии именительного-винительного ед. числа.
?) Сильно влияла в направлении обобщения окончания -ы
аналогия мн. ч. женского рода: сестры, избы.
3) Повидимому, действовала тенденция проводить в «твердом»
склонении окончания, не вызывавшие смягчения предшествующих
согласных.
Отражено вытеснение форм именительного мн. на -и формами
винительного на -ы в восточносла *янских памятниках уже с XI в.
(отдельные примеры), но на русской (великорусской) почве оно
выступает отчетливо главным образом в севернорусских памят-
никах,— с XIII в.: Чины раслгавлены быша (рост. Жит. Нифонта,
1219 г.); Быша ми осьли и рабы (Паремейн. 1271 г.).
Именительный падеж множ. числа мужского
рода на -а с ударением на нем, хотя отдельные исходные мо-
менты грамматической аналогии, приведшей к его появлению,
не возбуждают сомнения, не имеет бесспорного объяснения для
всех деталей процесса. Господствующее объяснение сводится
к тому, что окончание -а в именительном падеже множ. числа
у имен мужского рода, вытеснившее окончание-ы (вм- старого -и)^
представляет собою историческое продолжение формы двойствен-
ного числа, в период его отмирания у большинства сушестви-
тельных осмыслиошейся у названий парных предметов как мно-
жественное; ср. берега (первоначально — «оба берега»), бока, глаза,
повода, рога, рукава, обшлага. .
Менее правдоподобно объяснение Соболевского (Лекции4), предполагав-
шего, что соответствующие слова с им. п. мн. ч. на -и принадлежали в прошлом
к основам на -ь. Из фактов лиіературного языка так следует объяснить только
род. п. мн. ч. тетеревей, так как в форме тетеревъ, засвидетельствованной
в вологодском говоре, при отвердении губных, действительно, было благо-
приятное условие для перехода в другой образец склонения. Унбегаун (ук. соч.,
189) приводит из памятников конца XV в. три тетереви, и под., из памятника.
1495 г., наряду с им. мн. тетереви,— род. мн. тетеревей.

Роль двойственного числа можно принять в данном случае
за очень вероятную, дело, однако, тут не без серьезных трудно-
стей, и главная из них та, что спорно исходное место ударе-
ния именительного-винительного падежа двойственного числа у
ю-основ с подвижным ударением. Доверяя свидетельству словен-
ского языка, единственного из живых славянских сохранившего
в полной мере и самую категорию двойственного числа и четкие
следы былой акцентологической системы, пришлось бы признать,
что ударение именительного-винительного двойственного у о-основ
лс подвижным ударением падало не на окончание, т. е. соответ-
ствующие формы звучали *берега; *острова и под., совпадая с ро-
дительным ед. ч. С этим предположением в согласии стояло бы
я ударение местоименного слова оба (а не *оба), несомненного
носителя формы двойственного числа. Если так, то оказывалось
бы неясным, как по образцу форм двойственного числа типа
берега, глаза могли возникнуть формы множественного числа,
выступающие всегда именно с конечным ударением1.
В таком случае нужно признать еще (вслед за Ягичеіуі), как
индуцировавшие отношения, характерные для имен среднего рода:
род. ед. и остальные падежи ед. ч.— поля, полю и т. д.: им. мн.
поля; зеркала, зеркалу и т. д. : им. мн. зеркала.
Сравн. и, правда немногочисленные, слова с колебанием рода
между мужским и средним: стар, об лак и облако, колокол и драл,
тлоколо.
Индукции среднего рода должны были благоприятствовать
отношения места ударения в о-основах, параллель к которым
представляет, напр., украинский язык: острова (род. ед.) —ост-
рова (им.-вин. мн. ч.), голоса (род. ед.) — голоси (им.-вин. мн.),
и под.
Вопрос, однако, об исходном месте ударения в именительном-
винительном двойственного числа основ на о, как сказано, до
сих пор не решен окончательно. Вопреки данным словенского
языка многие лингвисты принимают за исходное ударение о-ос-
нов данного типа в им.-вин. дв. ч.— конечное. Основания для
такого предположения они видят в свидетельстве литовского
(abu, abíío-du «оба» — имен.-вин. дв. ч.), акцентологически иду-
щего обыкновенно параллельно с фактами славянскими, и в са-
мом русском — в его два раза, три часа, три ряда.
Важнейшее свидетельство славянского оба отклоняется раз-
личными соображениями,• из которых наиболее удачным является
письменно высказанная догадка И. М. Эндзелина: оба может,
тю его мнению, восходить к более старой форме *оба-дъва, в ко-
торой побочное ударение, приходившееся на первый слог первой
части, затем, при изоляции ее, стало основным.
1 Подробности — в статье «Интонация и количество форм Dualis именного
склонения в древнейшем славянском языке»,— Изв. АН СССР, Отд. лит. и яз.,
V, вып. 4, 1946 г., стр. 301—306.

Если бы совокупность этих догадок в конечном счете могла
стать теорией, для объяснения -а в именительном множествен-
ного числа достаточно было бы признать индукцию одного двой-
ственного.
Но и эти аргументы не устраняют всех сомнений, и даже
главнейший из них — указание на два раза, три часа, три
ряда, четыре шага — может быть отведен ссылкой на то, что со-
ответствующие факты, весьма возможно, не представляют в ис-
ходе о-основ, а сохранили ударение двойственного числа основ
на -ъ(-у), к которым, по ряду данных, относились в древнем
славянском.
Как бы тут ни обстояло дело с ударением, толчок к тому,
чтобы в именительный множественного проникло окончание á,
мог действительно идти от форм двойственного числа; далее же
ударение могло распределиться по аналогии отношений в словах
среднего рода. Слова с конечным ударением, вроде сноп — род.
ед. снопа, труд — род. ед. труда, остались вне действия подоб-
ных влияний, вероятно, из-за того, что в среднем роде типа с
конечным неподвижным ударением не было, и.он в данном слу-
чае индукции не осуществлял.
Учитывая условия, благоприятствовавшие распространению
окончания -а в именительном-винительном мн. ч., можно при-
нять еще во внимание некоторые собирательные на -а, -я к сло-
вам муж. рода, сочетавшиеся обычно в др.-русском со мно-
жественным числом: господа, сторожа, братья (к господин,
сторож, брат). Этого влияния, однако, ни в коем случае нельзя
считать решающим, так как самые влиятельные из подобных слов
не могут послужить для объяснения места ударения (ср. братья).
Для старых основ на -ъ (-у) ни одно из указанных влияний
действительным не было (не имелось условий для индукции),
и потому им. мн. от них звучит меди, caôú и под.1.
1 Подробности см. в статье «Розвідки в ділянці граматичноі аналогіі
в слов'янських мовах», I,— «Мовознаветво», № 8, 1936, стр. 50—51.
Тому факту относительно слова час, что в XVIII в. и в начале XIX в.
оно у поэтов обычно с ударением на флексии, нельзя придать серьезного зна-
чения: такое ударение возникло, видимо, по образцу два часа, три часа и под.,
т. е. представляет собою явление вторичного порядка. Важнее другое —сви-
детельство всех славянских языков, способных это обнаружить, что час имело
корень искони с т. наз. акутовой интонацией (см. главу IV, § 1). Прин?дле-
жало оно поэтому к типу с неподвижным ударением, и, таким образом, ударе-
ние два часа и под. представляет собою явление, возникшее только уже на
русской почве и не показательное для древнейших отношений.
С позиций тех, кто не принимает влияния отношений форм среднего рода,
важно еще объяснение Шахматова (литограф. «Курс ист. русск. яз.», III,
стр. 505;, почему в ряде слов сохранился им. п. мн. ч. на -ы: Шахматов ука-
зывает, что всё это большею частью слова, не употребительные после число-
вых наименований и потому бывшие свободными от влияния формы двойствен-
ного числа. Любопытно, однако, что это объяснение очень близко соприкасается
с предшествующим: понятия, обычно не сочетяющиеся с числами, как указы-
валось выше (§ 2), рано вошли в сферу влияния ъ-основ. Ср. и указанную
статью автора, стр. 306.

Формы имен.-вин. мн. ч. на -а (-я) в памятниках появляются с
конца XV в. и представлены в них немногочисленными примерами.^
Старейший —Рукава же риз их широци (рукоп. 1470—1477 гг.) —
вероятно, прямое наследие старого двойственного (ср. совр. ру-
кава, единственное слово такого типа с ед. ч., имеющим конеч-
ное ударение)1. Далее приводилось, напр.: жернова новые за-
пасные (Грам. 1568 г.), тагана и решоточки (из Домостр. по сп.
XVI в.), те леса (Улож. ц. Алекс. М.). В оброчной Двинско-
го уезда 1551 г. имеем: «...дали на оброк в Двинском уезде по
морскому берегу леса и пожни», но ниже: «а те им лесы, кото-
рые против пожен и варниц, сечи...»2
Слово %і форма глаза (без параллельной «глазы») довольно ча-
сто встречается в новгородских записных кабальных книгах са-
мого начала XVII в. (ср. глазатый в Прологе XIII—XIV вв.,
поясняемое Срезневским, Матер, для словаря др.-русск. яз., I,
стр. 518, как «oculos habens»).
Очень последовательно им.-вин. мн. ч. моста употребляется,
напр., в наказе подьячим 1602 г. (Дела Тайн. прик. И, стр.
575—578), но в отписках этого же года мостовых досмотрщиков
и копорских воевод последовательно — мосты.
Уже в «Путеш. новгор. архиеп. Антония» конца XII в. (по сп. нач. XV в.):
...а в колокола латыни звонят (по изд. Археогр. комисЛ 1872 г., стр. 84);
...и в полунощи служивыя зазваниша в набатныя колокола... (Из акт. при
«Созерц. кратком» С. Медв.).— Ср. диал. колокола.
В литературном языке первой половины XVIII в., у Канте-
мира, напр., с -а употребляются только им. п. мн. ч., относя-
щиеся к парным предметам: глаза, брега, рога (при роги); края
и еще леса (ср. укр. ліса при ліси). По Ломоносову (§ 190),
только -а имеют опять-таки парные — рога, бока, глаза, а ко-
леблются: береги—берега, тоже название парных предметов,
колоколы — колокола, известное в московских грамотах с XVI в.,
как форма к им. ед. ч. средн. рода, лесы и леса, и кроме того
луги и луга, возможно, со старинным вариантом среднего рода
во мн. ч.; ср.: чешек, louky и louka к им. ед. ч. louka ж. р.,
при м. р. luk, и—с другим согласным — luh; островы — острова;
ср. ст.-слав. (серб.) — острово; снеги и снега, струги и стру-
га,— т. е. отношения, в основном, похожие на положение в этой
категории — например, в украинском (где только рукава, вуса;
1 Обшлага (из нем.) получило свое ударение от него.
1 Ср.: великие леса'темные (Ист. об Азовск. сид., 4). ...И тебе б отнють
в мордовские леса не посылать.. (Хоз. Мороз., II, Акты, № 11).
С этим фактом интересно сопоставить укязание С. П. Обнорского,
Именное склонение, вып. 2, 1931 г., стр. 53, на то, что для бывш. Ржевского
уезда Тверской губ. отмечалось, при отсутствии вообще форм на а, только
леса.— Возможно, что на это слово повлияло созвучное плесо с его множ.
числом плеса (ср. колебание плес: плесо).
Унбегаун, ук. соч., стр. 212 из грамоты 1529 г. приводит луга (при
луги).

диал. Ьерега, при берега; диал. ліса при лісй; вівса «овсы» и под,)1.
Относительно недавно вопрос об именительном падеже множ.
числа мужского рода с окончанием -а пересмотрен Унбегау-
ном, ук. соч., стр. 212 и далее. Унбегаун появление этого окон-
чания приписывает в основном только влиянию среднего рода,
осуществившемуся после того, как имена мужского рода полу-
чили дательный мн. ч. на -ам, местн. мн. ч. на -ах и под.
Влияние двойственного числа, хотя он и разделяет мнение об
исходном для него ударении *берега и под., ему представляется
сомнительным по хронологическим основаниям: если двойствен-
ное число, судя по памятникам, исчезло в русском в XÍII—
XIV вв., как могло оно влиять на флексию множ. числа в
XVII—XVIII? Различие труда, снопы, но города, года и под.
он объясняет большей сопротивляемостью в первом случае под-
ударного окончания. Доводы его решающего значения, однако,
не имеют: двойственное число, исчезнувшее в литературном языке,
могло еще долго в тех или других остатках сохраняться в го-
ворах, позже усилившихся в своем влиянии и наконец отра-
зившихся в письменном языке.
Особый случай представляют примеры с новым -а, -я в име-
нительном множественного у названий лиц типа учителя, ле-
каря, за которыми пошли многочисленные названия профессий
вроде доктора, профессора.
Исходные формы имели, как есть основание думать, старое
различие в ударении между единственным и множественным чис-
лом : учитель — учителе, лккарь — лѣкаре. Эта особенность
сблизила их с образованиями типа берега (род. ед.)—берега (им.
множ.), острова (род. ед.), острова (имен. мн.). Дальнейшее по-
полнение этой категории существительных (не прекращавшееся
в течение всего XIX в. и не прекращающееся до сих пор) совер-
шалось уже по мотивам семантическим (названия профессионалов);
поэтому профессора, доктора, но не «оратора», «мучителя» и под.
Древнейший случай, если это не опечатка издания,—мастера
(1509 г.— Унбегаун, ук. соч., стр. 212). Для постепенности охвата
окончанием а имен существительных этого рода характерны, напр.,
у В. Н. Татищева (1768) — «Доктора и Лекари в самом том покое
присутствуют» (стр. 577).
§ 5. Имен. пад. мн. ч. м. р. на -ья.
Не возбуждает никаких сомнении, что касается его происхо-
ждения, из этой категории форм только нынешний им. п. мн. ч.
братья. ЭТО собирательное имя существительное женского рода
(ед. ч.), которому в нынешнем литературном языке ссответствует
церковнославянизм братия. Повидимому, влиянию этого слова
1 Подробно в статье «Порівняльно-історичні уваги до укр аінського наго-
лосу»,— Збірник Центр. держ. курсів украінознавства, Харьк., 1928,
стр. 27—28.

обязаны своим появлением мужья, князья1, сохранившее * еще з
именительного пад. мн. ч. перед и (друзи) друзья (ср. соврем,
диалектн. дружья) и другие названия лиц. Ударение последних,
отступающее от ударения братья, объясняется в связи с при-
надлежавшей их корням особой давней интонацией (так назыв.
цирк у мфлексовой).
Остальные подобные образования спорны: те, кто принимает
фонетический закон о переходе конечного неударяемого e в я,
толкуют фо^мы вроде колосья, уголья, колья (каменья, коренья),
как. фонетически образовавшиеся из собирательных «колосье»,
«уголье» и под.2.
1 Если доверять свидетельству др.-русск. княжья (с ж из древнейшего г),
формы ед. ч., то князья, выступавшее так же как форма ед. ч., могло бы вос-
ходить прежде всего к влиянию первой. Подобное образование известно, как
указывал Шахматов, также и др.-польск.— ksi^ža. Древнерусские примеры
•см. в. Лавр. сп. летоп.: Послани от Игоря, великого князя рускаго, и от
всякоя княжья (11 об.). Не ходили со всею князьею (134 об.). Святослав
възвратися г Кыеву со всею князьею (134 об.). (Карский, Изв. по русск.
яз. и слов., II, 1929, стр. 5). «...а в твое есми место велел быти на свадбе
казначеем своим... и твоей шурье» (Грам., в списке, царя Иоанна Вас,— пи-
сан н. в 1547 г.). Ср. в Судебн. 1589 г. (54) дядья как собирательное: ...И де-
тям их и з дядьею дел [часть] по отце... Другие примеры собирательных
дядья, зятья, шурья и под, см. Собол., Лекции4, стр. 219 и след. Не сохрани-
лось старое попья «попы»: «А что моих поясов серебрьных, а то роздадять по
попьямъ (Духовн. моек. кн. Ив. Даниловича, 1327—1328 гг.).
2 К переходу собирательных в множ. число ср., напр.: А пить в стол носили
молоко коровье топлено... а в нем листье, неведомо какие (Мат. пут. Ив.
Петлина, 277). ...А у лавок брусье велеть отнять и приделать новые с выем-
ками на подставках... (Грам. архиеп. Волог. Симона, 1676 г.).
Примеры др.-русских собирательных, послуживших основанием для
именительных мн. ч. на *ья:... . И которые стрелцы стоят на вахте на дворе
царском, провожают царя или царицу ... без мушкетов, с прутьем (Котош., 91).
И ты б, староста, бил ево, Ларьку, на сходе перед кпестьяны батоги нещадно,
чтоб судило кнутья за то, что он мой указ забыл (Хоз. Мороз., I, № 177).
...Дано за брусье и за бревенье девять алтын три дені и (Прих.-расх. кн. Бол-
дина-Дорогобужск. мон., 1587 г.). ... Йвотчинное строенья и крестьянская
ссуда по своей сказке... (Закладная 1648 г., Акты юр., II, 126, VII). ...И в
огороде с яблонным деревьем и с хмелевыми гнезды (Закладная 1669 г., Акты
юр., II, № 126, X). «...и старое дзревье негодное вырубить, а вместо тою но-
вых насадить...» (Инстр. дворецкому, XVIII в., разд. 20). «Их брони, шлемы
позлащенны, Как лесом, перьем осененны, Мне тмили взор...» (Держ., Афиней-
скому витязю). «...И перьем бы твоим постельку их устлать» (Крылов, Добрая
Лисица).
К редким случаям нужно отнести обратное производство — ед. числа из
множественного. Так, повидимому, следует понимать ружье. Слово первона-
чально являлось собирательным: «...денежное жалованье и ружье давать жи-
лым козакам» (Акты Моск. гос., I, 162) и звучало, вероятно, ружье из более
древнего оружье. Р^жье лревратилось затем в ружья, к которому образовано
во второй половине XVIII в. нынешнее единственное число (Б. Унбегаун,
Revue des ét. slaves, XV, 1938, стр. 231—234).
О том, насколько собирательные этого рода в севернорусских и белорус-
ских говорах до сих пор представляют живую категорию, соотносительную
с именами существительными единственного и множественного числа, см.
В. В. Виноградов, О формах слов,— Изв. Отд. лит. и яз. АН СССР, III,
вып. I, 1944 г., стр. 39 и В. И. Борковский, Синтаксис древнерусских
грамот, Львов, 1949, стр. 29 и дал. (там же указана предшествующая литература).

Еще проще объясняются отношения, если такой фонетический
закон ограничить положением неударяемого e после j> сравн.
укр. зілля, гілля из «зелье» (-bje), «голье», (-bje), где однако, уда-
ряемость или неударяемость, повидимому, роли не играла.
Заслуживает внимания, что все вошедшие в литературный
язык такие образования от имен «неодушевленных» имеют уда-
рение на основе, а не на окончании, как большинство названий
лиц (ср. диал. даже «братья» под влиянием таких, как друзья,
мужья и т. д.). Это различие в месте ударения указывает, что
соответствующие формы у «неодушевленных» появились не под
влиянием мужья, друзья и под., а под другим влиянием. Таким
с известною вероятностью можно считать, если сомневаться в
фонетическом характере перехода е>я, множ. число имен сред-
него рода типа крылья, перья, поленья, звенья и т. д.
В древнерусском собирательные к именам мужского и сред-
него рода одинаково оканчивались на -иє (bje): гроздие, клиние,
колиб, и также: перие, полѣние и под. Когда соответствующие
образования от слов среднего рода стали осмысливаться как
множественное число и усвоили под влиянием такого осмысле-
ния типическую примету среднего рода — я, т. е. «перие» изме-
нилось в перья, «полѣние» — в поленья, то в параллель им по-
добным образом могли измениться и образования от слов муж-
ского рода. Ср. древнерусск. примеры с колебанием: ...И пух и
перья и крылье гусиные прислать все имянно к Москве ж...
(Хоз. Мороз., I, № 18); И потрохи да и перье, и пух, и крылья
все прислать имянно (Хоз. Мороз., I, № 17).
Распределение фактов, относящихся к именительному мно-
жественному у «неодушевленных» между окончаниями -а(-ы) с
одной стороны и -ья — с другой в существенном (но не без ко-
лебаний) проходит по различию семантическому: представления
четко обособленных единиц, взятых во множественности, полу-
чают окончание -а, множественное число к представлениям со-
вокупного характера ья: дома, города, пояса, острова, желобу
но колья, сучья, зубья, листья, т. е. в ясном отношении к от-
сутствию собирательноети или ее наличию. Отклонения, вроде
стулья, полозья, вошедших во вторую группу (ср. диалект, ар-
ханг.-шенкурск. стулье, полозье и под.), немногочисленны.
Окончание -овья в современном литературном языке имеем у
слов сыновья и устарелого кумовья. В древнейшее время слово
сынъ, как ъ(у)-основа, выступало в именительном множ. числа
в виде сьщове, подвергшемся, повидимому, влиянию типа братья.
За сыновья последовало далее, уже по аналогии, кумовья и те-
перь вышедшее из употребления в литературном языке зятевья.
§ 6. Имен. пад. мн. ч. среднего рода на -и (-ы) и др.
Имен. пад. мн. ч. сред, рода у слов, оканчивающихся на ко,
звучит, если окончание не под ударением,— ки: окошки, веки,
яблоки (ср. войска, облака). По существу перед нами факт уза-

конения в письме произношения, параллельного формам с конеч-
ным неударяемым -ы (ки из кы): «сёлы», «вёслы», «кольцы» и под.1.
Последние формы обычны в Москве и почти на всей территории
русского языка, кроме некоторых северных говоров. Возникли
они давно (первый пример Соболевский приводит из начала XV в.).
Сюда же, вероятно, следует отнести: чады своя поминающи (За-
донщ.); ср. из XVI в.: блюды (Домостр., 48); из XVII в.: селищи
и займища (Акты 1616, 1691 г.), деревья годны .(Купчая 1657 г.)
и др. (Обнорск., II, 110)2. Форма яблоки засвидетельствована уже
в «Путеш. архиеп. Новгород. Антония» нач. XII в., по списку
нач. XV в.): «Овощь же патриархов всякий, дыню и яблоки
и груши...» (по изд. Археогр. ком. 1876 г., стр. 106).
Представляют эти формы результат влияний имен мужского
и женского рода, вероятно, после того как в среднем и мужском
роде установилась во множественном числе (в дательном, твори-
тельном и предложном падежах) система склонения, параллель:
ного именам женского рода.
Форма очки восходит, повидимому, к тем говорам, где и под
ударением ки: озеркй, ушкй. Сходство этих форм с му&ским ро-
дом привело, между прочим, и к тому, что в родительном множ.
наряду с яблок, установилось яблоков*, а также очков.
Остатками форм двойственного числа являются: очи, плечи,
уши, колени (из «колѣнѣ»).
Еще в начале XIX века у писателей могла употребляться как
архаизм форма двойственного числа крилѣ: «И веселью и пе-
чали На изменчивой земле Боги праведные дали Одинакие криле»
(Баратынский, Наслаждение). Особенно часта она у Жуковского.
§ 7. Родительный пад. мн. ч. мужского склонения.
Род. мн. типа вълкъ (ст.-слав. влькъ). Распространение в
этом склонении окончания -ов, заимствованного из основ типа
Шнъ, соответствует тенденции сообщить форме примету, отли-
чающую ее от именительного падежа единственного числа. Появ-
ление форм на -ов и даже -ев (в мягком склонении), при этом
в большом числе, свидетельствуется для былых о-основ уже па-
мятниками XII в. Старинная форма родительного удерживается
в литературном языке только в случаях:
а) Где слово обозначает парный предмет, т. е. употреблялось
часто после слова «пара» и относительно мало нуждалось в па-
дежной характеристике: сапог, чулок. Этому же образцу после-
довало и глаз; ср. стар, и диал. глазов.
1 К борьбе с такими формами в письме ср. Ломоносов, Рос. грам.,
§ 115.
2 Унбегаун, указ. соч., стр. 163—165, анализируя отдельные приме-
ры таких форм на -ы (-и) до XVII в., все их считает по тем или другим
основаниям ненадежными.
8 Яблъковъ уже в Синод, списке Новгор. летописи XIII в.

б) Где слово относится к понятиям .меры, веса и под.: раз,
аршин, грамм: сколько раз, десять аршин, десять грамм. Еще
в начале XIX в. гак же употреблялось пуд: А в те поры все
важны в сорок пуд (Гриб.), хотя и намного раньше было изве-
стно также пудов... с десяти пудов московских... (Уставн. грам.,
в списке, царя Феод. Иоанн.,— пис. в 1587 г.). (Ср., напр., Хоз.
Мороз., I, 17: Сколько... уломано пудов поташу). Востоков,
Русская грамматика, § 29, десять пуд считал нормативной фор-
мой. Изредка эту форму можно встретить и позже (напр., у Гон-
чарова— Взвалил тысячи пуд себе на плечи, Обрыв, I, гл. 18,—
Обнор.). В говорах встречается также два, три, четыре раз
(см., напр., Материалы для изуч. великорусск. гов., VIII,
стр. 154).
В древнерусском число слов, склонявшихся таким образом,
было больше; так, в памятниках и у писателей XVIИ в. встре-
чаем: месяц — И удержали меня в Самборе пять месяц (Пам.
Смутн. врем., 24), больши трех месяц (Улож. ц. Ал. Мих.—•
Обн.); рог — без рог (Держ.,); фут — глубже восми фут, хотя —
по пяти футов (в языке Петра I, — Обнор.).
Неясно, почему фунт издревле встречается только с оконча-
нием -ов: ср. уже у Аф. Никитина: ...по 10 тысяч фунтов золо-
тых (Срезн., III, 1358).
Что касается часов, то, вероятно, -ов в нем след диалектной
принадлежности в прошлом этого слова к у(ъ)-основам. Это же
можно подозревать и для рядов.
Отсутствие от вершок род. мн. без -ов стоит, надо думать,
в связи с наличием суффикса, ассоциировавшегося с длинным ря-
дом слов на -ов в этой форме. (Особый случай имеем в груп-
пе в).
в) В нескольких словах с суффиксом -ок, -ек (род. ед. -к-а):
зубок — род. мн. зубок; рожок — род. мн. рожек; глазок — род.
мн. глазок; сапожок — род. мн. сапожек.— К трем последним
ср. а).
Форма род. мн. в этих примерах была достаточно выра-
зительно отличена от именительного единственного числа ударе-
нием.
г) В старых названиях частей войск и под.: гусар, драгун,
кирасир, солдат. Эта группа слов отчасти может рассматри-
ваться как параллельная группе б); сравн. наиболее обычные
сочетания: полк солдат, эскадрон гусар,4 рота кирасир и под.
Сюда же вошло партизан*
Но, кроме того, имеет значение еще тот факт, что по край-
ней мере слова на -ар, вроде старинного рейтар, далее — гусар,
могли подвергнуться аналогии многочисленных слов типа та-
тары— род. мн. татар, болгары — род,, мн. болгар, где нерас-
пространение окончания -ов имело свое специальное основание
(имен. ед. на -ин). Форму род. мн. солдатов см., напр., в «Дел.
Тайн, приказа», III, стр. 103, 1672 г.

д) В названиях народов. Тут, конечно, решающим было влия-
ние многочисленных имен, принадлежавших к старинному скло-
нению на согласный основы с единственным числом с приметой
-ин и с родительным множественного без окончания: славян1,
римлян, египтян, татар, болгар. Ср. и др.-русск. примеры
вроде: Две сотни костромичь дворян и детей боярских (Мат. Раз.,
III, № 25); ед. ч.—костромитин.
е) Род. мн. волос, где ударение отличало именительный ед. ч.
от родительного мн. ч. (ср. в) В старинном, как и народном,
языке и здесь встречалось волосов: Ино силы с пашами под вас
прислано больше волосов на главах ваших (Ист. об Азовск.
сид., б)2. Ср. укр. чобіт «сапог» с родительным мн. ч. чобіт.
ж) Род. п. мн. ч. человек, выступающий в такой форме только
после названий чисел.
з) В некоторых заимствованных словах со старым колеба-
нием в разговорном языке флексии и грамматического рода:
апельсин, фрукт, мирт (старинные разговорные — апельсина,
фрукта, мирта); ср. апельсинов, фруктов, миртовъ под.
и) Еще в третьей четверти XIX в. иногда, видимо, под влиянием
губ — зуб. Примеры такого употребления встречаются у Пуш-
кина, Л. Толстого, Лескова, Гл. Успенского и др.
к) К фразеологическому употреблению относится, напр., др.-
руеск. меж двор «между дворами, по дворам»: ...й жены и дети
скитаются тут же в Агенсеевской вотчине меж двор (Суд. дело
1648 г. Фед.-Чех., II, № 118).
Влиянием твердого мужского склонения не охвачены в лите-
ратурном языке основы типа конь, пахарь в родительном мно-
жественного числа; ср.: коней, пахарей, где отражено засвиде-
тельствованное с XIII в. влияние не о-основ, а основ на -ь(-і);
ср.: ст.-слав. зятий, медвѣдий и под. Отсутствию влияния здесь
в литературном языке о-основ с проводимым ими окончанием,
перенятым от основ на -у (-ъ) (сыновъ, домовъ), способствовали:
близость к jo (je)-ocHOBaM ряда окончаний (в том числе таких
влиятельных, как именит, ед. ч. и именительный мн.) в ь-осно-
вах, очень раннее исчезновение ю (JU)-OCHOB (м*жевъ), результа-
том чего было, что окончание -евъ в родительном множествен-
ного, как оно должно было бы звучать в системе о-основ, не
имело непосредственного образца8.
1 Как поэтическую вольность Ломоносов разрешил себе форму славенов:
«О чада ревностны, усерды Славенов в свете сланный род» (Ода 18) За ним
ее употребили л русское огласовкой суффикса Державин— ..«Доколь Сла-
вянов род вселенна будет чтить» (Памятник), Дмитриев — «Где ты, Славянов
храбрых сила?» (Освобождение Москвы) и Пушкин — «Хмельна для них Сла-
вянов кровь» (Бород, годоьщ ).— См. Я К. Грот, Сочин. Держ., т. I, 1868,
стр. 536
2 Волосов нередко даже у писателей первых десятилетий XIX в.— Н. По-
левого и др.
я В дия.пектях, однако, формы на -ев по образцу -ов твердого склонения
нередки. В памятниках форму на -ев сравнительно часто встречаем при слове

Влияние твердого склонения охватило только слова с окон-
чанием основы на -ц — молодьць, купьць и на -й — край. С пер-
вого взгляда представляется странным, что именно основы, окан-
чивающиеся на ц, которое отвердело позже, чем ж, ш1, усвоили
окончание о-основ, тогда как основы с конечными ж, ш подвер-
гались влиянию мягкого склонения (ножей, ужей, шалашей,
малышей)2. Повидимому, причина различия здесь — в узости,
конкретности пути влияния ь-основ на -jo(je)-ocHOBbi. Среди
ь-основ были слова на -жь, -шь, которым могло уподобиться
склонение jo-основ вроде ножъ, сторожъ, но не было слов
на -ць. Слова с таким окончанием в jo-основах оказывались,
таким образом, «выталкиваемыми» в сферу влияния других близ-
ких им основ — основ на -о: молодцов, отцов; братцев, горцев
(е вм. о графически; ср. в памятниках: чюдотворцов (Письмо
в. кн. Вас. Ив. 1550—1552 г.), иноземцов (Котош., 30), злочин-
цов (Котош., 115)).— В диалектах, однако, известны и формы
да -ц-ей: Будде, Лекции, 2 изд., 115, приводит, напр., ряз.—
скоп, месяцей. Такие формы особенно распространены в север-
ных говорах, сохраняющих мягкость в согласном ц.
Сказанное относится и к словам типа: край — краев, лентяй —
лентяев, герой — героев, кий — киёв, поцелуй — поцелуев: ь-основ
с окончанием -jb (-й), как известно, в древнейшую пору не было.
§ 8. Влияние винительного множ. на имен. мн. в склонении
о-, ъ- и ь-основ мужского рода.
Совпадение во множественном числе именительного о-основ
с винительным, вытеснившим старые формы именительного на -и,
кроме влияния отношений единственного числа, которые могли
в этом случае быть только благоприятствующим обстоятельством,
стоит, видимо, в связи с влиянием множественного числа жен-
ского рода (имен.-вин. коровы, травы). При этом установлению -ы
в именительном множ. о-основ, вероятно, благоприятствовала
тенденция в «твердых» основах удержаться во всех падежах
в пределах окончаний, не вызывающих смягчения предшествую-
щих согласных.
В основах на велярные (задненебные) такому направлению ана-
логии способствовало еще стремление освободиться от ц, з, с
(вълци, струзи, грѣси), чтобы обобщить в парадигме те же
к, г, x, которые характеризовали основу в других падежах.
товарищ (ьлияние основ на ш? — см. выше — Фонет., § 8): И те языки на
Москве у товарищев ваших взяты... (Царск. грам. на Дон, 1629 г.). Сыскать
и товарищев их (Котош., 115). Посылать товарищев своих (Мат. Раз., I,
Л. 22),— но там же: Послать в те места товарищей своих.
1 Ср. Фонет., § 1.
2 Так обстоит дело в современном литературном языке. В говорах и древ-
нерусском от слов типа ерш, сторож род. мн. нередко выступает с оконча-
нием -ев (-ов). Зачастую в том самом памятнике на расстоянии нескольких
строк можно встретить, напр., сторожев и сторожей (ср. Памятн. Смут. врем.,
185 и 186, и под.).

В ряде случаев и при проникновении окончания винитель-
ного падежа в именительный множественного дифференциация па-
дежей обеспечивалась долгое время разницею в ударении, так
как, повидимому, у слов с односложной основой (или с дву-
сложной полногласной), имевших в древнейшем славянском так
называемую циркумфлексовую интонацию или краткость корне-
вого гласного *, а также у некоторых других многосложных, уда-
рение в винительном падеже переносилось на окончание; ср. укр.
им. мн.: дубіл, стогй, голоси, острова^ береги, городи,— формы,
вероятно, являющиеся потомками винительного множ. и относи-
тельно ударения.
Самостоятельность старого именительного падежа множ. ч.
отражена до сих пор: а) в сохранении форм его соседи, черти,
стар, холопи, получивших при себе во множественном числе
остальные формы по мягкому склонению (соседей, соседям и т.д.);
б) в ударении корня в тех словах, обозначающих «одушевлен-
ные» предметы с циркумфлектированным или краткостным глас-
ным корня в прошлом, которые фонетически в форме винительного
падежа должны были бы перенести его на конечный гласный:
бесы, боги, волки, воры, духи, моты, плуты, трусы вместо
ожидаемых фонетических «бесы», «боги» из «боги», «волки» из
«вълкы» и под. (под влиянием старых бѣси,бози, вълци и под.).
Ясно, что большая стойкость форм именительного падежа у на-
званий существ сравнительно с названиями предметов стоит
в связи с их более частым употреблением в роли подлежащих,—
факт, имеющий многочисленные параллели в других языках.
Аналогия о-основ повела за собою ъ-основы: вместо старинных
«им. мн. волове: вин. мн. волы» установилось для обеих форм
волы (форма винительного падежа позже снова отошла от име-
нительного, см. § 10).
У ь-основ им. мн. ч., ст.-сл. медвѣдие, людие, тоже подвергся
в русском влиянию винительного — медвѣди, люди. Тут, как и
при jo-основах, свою роль сыграл, видимо, параллельный ряд
имен женского рода: кости, мыши и под. с одинаковыми Фо-
мами именительного и винительного.
§ 9. Замечания о женском склонении основ на ja (ia).
Характерную особенность этого склонения, как и принадле-
жащих к нему слов типа рабыни «рабыня», ладии «ладья», в древ-
невосточнославянском составляло, сравнительно со старославян-
ским, окончание -ѣ в род. падеже ед. ч. и имен.-винительном
множ., окончание, которому в старославянском соответствовало -ѩ,
при отвердении шипящих — ѧ, т. е. землѣ, душѣ при ст.-слав.
1 Возможность определить древние интонации нам дают главным образом
сербский и словенский языки. В формах полногласных ударения ópo, ере,
бло — след былой так называемой циркумфлексовой интонации, opó, epé,
оло,—акутовой (см. главу IV, § 1).

землт*, душ/к. Такое же окончание, как в древневосточноела-
вянском, свидетельствуется и западнославянскими языкавіи,
т.. е. перед нами, повидимому,— очень давняя диалектная, мор-
фологическая особенность этих двух славянских ветвей. По по-
воду происхождения этого окончания высказан ряд догадок,
направленных на устранение большой фонетической трудности: ѣ
обычного, широко известного происхождения (в соответствии дол-
гому e (ё) или оі^, äl^ и под. других родственных языков) после
j (ij не встречается, так как в первом случае этот звук пере-
ходил фонетически в долгое а (а), а во втором — через стадию
t\ — B долгое i (í). Как факт, однако, независимо от его истол-
кования, скончание -ѣ в родительном ед. ч. и имен.-винитель-
ном мн. ч. этого склонения по отношению к древневосточно-
славянскому. не возбуждает никаких сомнений. Он установлен
прочно, и, характеризуя возникновение позднейших русских форм,
надо исходить из него.
Род. пад. ед. ч. этого склонения теперь оканчивается на
-и: земли, души. Такие формы в новгородских и киевских памят-
никах выступают с начала дошедшей до нас письменности; древ-
нейший пример — из отроковичи (ср.: отроквицѣ) (Новгор. Минея
1095 г.); проникают они, однако, в письменный язык медленно,
и еще в XIV в. старые формы на -ѣ в памятниках в широком
употреблении. Появление окончания -и нужно считать продук-
том влияния параллельной формы твердого склонения (основ
на -ä): жены, головы, оканчивавшейся на -ы после г, к, х, по
соответствующему фонетическому закону; около (не раньше)
XIV в. это ы перешло в и: ногы, рукы, снъхы — ноги, руки, снохи.
Подобному же влиянию твердого склонения нужно приписать
замену старых форм имен.-винительного падежа мн. ч.
новыми на -и. В памятниках новое окончание встречается у этих
форм позже, чем в родигельном падеже ед. ч. Соболевский от-
мечает их с начала XIII в. (Милят. еванг., 1215 г.); старые
окончания еще часты в памятниках XVI в.
Украинский язык в своих формах землі, душі сохранил до сих
пор рефлексацию старого восточнославянского ѣ (если бы здесь
было старое и, то, по законам украинской фонетики, оно должно
было бы перейти в ы (укр. и).
Дат. и местн. п. ед. ч. в типе земля, душа имел древнее
окончание -и. Нынешнее окончание -é, восходящее к старому ѣ,
перешло в мягкое склонение из "параллельного твердого: женѣ,
головѣ. • Древнейшие примеры относятся к концу XI в.: въ
ветъсѣ одежѣ; святѣи госпожѣ (Минея 1095 г.).
В XVIII и начале XIX в. в слове земля еще относительно
часто употреблялась старинная форма: Ты сыплешь щедрою ру-
кою Свое богатство по земли (Ломон.). Ты мне все блага на
земли (Жуковск., Песня). Мой дар убог и голос мой не громок,
1 Об интонациях см. IV, Ударение, § 1.

Но я живу и на земли мое Кому-нибудь любезно бытие... (Ба-
ратынск.). ...Я, царь земли, прирос к земли (Тютч.).
Тв. пад. ед. ч. землёю, душою, что касается ё (о со смяг-
чением предшествующего согласного) и о после отвердевших ши-
пящих,— формы, обязанные тому же влиянию параллельного
твердого склонения, которые мы констатировали в род. и да-
тельном падежах ед. ч. и имен.-винительном множественного. Ср.
фонетические формы местоимений в творительгіЬм падеже ед. ч.:
моею, твоею.
§ 10. Винительный = родительному в ед. ч. мужского рода
и во множ. ч. мужского и женского.
Именительный и винительный падежи ед. ч. фонетически со-
впали уже в глубокой древности в ъ- и ь-основах: им. ед. ч.
*sDnus,'BHH. п. ед. ч. *sunum превратились одинаково в сынъ,
им. ед. ч. *ghostis, вин. п. ед. ч. *ghostim —в гость. Спорен во-
прос о том, фонетически или нефонетически совпали в древней-
шем славянском им. п. ед. ч. и винит, п. ед. ч. о- и jo-основ:
*bhrätros и *bhrätrom — брат~(р)ъ, konjos и konjom — конь, но,
независимо от того или другого объяснения, нет сомнений, что
самое совпадение и этих форм — факт уже древнейшего периода.
Современное, отличное от древнейшего употребления винитель-
ного падежа у имен существительных «одушевленных», притом
охватившее и другие славянские языки,— как совпадающего
с родительным, свидетельствуется, наряду со старым (винитель-
ный = именительному),- уже древнейшими нецерковными памят-
никами. В качестве наиболее влиятельной формы, вызвавшей
новые отношения, указывают (Вондрак и др.) на местоименную —
кого, издревле служившую родительным и винительным и упо-
требляющуюся в роли врпросительной только по отношению
к «одушевленным» именам. Эта догадка хорошо объясняет раз-
ницу в путях влияния на единственное число и множественное,
во многих языках в винительном падеже не совпавшее с роди-
тельным: вопрос: кого? о множественном употребляется гораздо
реже, чем об единственном. Что касается самого кого? то оно
представляет, повидимому (догадка Мейе), древнейший славян-
ский продукт совпадения родительного *ко (из *ка под влиянием
komu и др.) и винительного *kôtn в положениях перед части-
цею *go.
Замена старых форм винительного падежа формами родитель-
ного свидетельствуется в русских памятниках для множест-
венного числа редкими примерами начиная с XIV в. С XV в.
такие формы становятся обычными, но до самого XVIII в. под
влиянием традиционного книжного языка наряду с ними высту-
пают нередко и формы, совпадающие с именительным.
Колебание в употреблении отражают тексты: «А коли ми бу-
детъ слати свои данщики..л (Догов, грам. вел. кн. Дмитр. Иван,

с кн. серпух, и боров. Влад. Андр., около 1367 г.) и там же:
«...тобе послати своих воевод с моими воеводами вместе...»
Наиболее долго держатся в литературном языке, отражая не
только влияние церковнославянского языка, но, вероятно, и живых
говоров (ср. укр. пасти коні, виганяти корови и под.), формы
винительного множественного, совпадающие с именительным, у на-
званий животных: А соломка под лошади слати (Домостр., 56).
А кормятца зверем, бьют лоси и олени и козы (Мат. пут. Ив. Пет-
лина, 272). ...И тут в казмине кормят шаховы звери —слоны
и бабры (род тигра) (Хожд. на Вост. Ф. Котова, 89). А достал-
ные лошади велят им продавати (Котош., 92). Лошади их водити
заказано (Котош., 30). А бывает теми птицами потеха на лебеди,
на гуси, на утки, на жеравли, и на иные птицы, и на зайцы
(Котош., 85). И перситцкой шах те птицы от царя принимает за
великие подарки (86). Да на корм тем птицам... емлют они, кре-
четники и помощники, голуби во всем Московском государстве
(86). А куры прислать к Москве сушеные... (Хоз. Мороз., I,
№ 17). А коковы лошади купишь... и то записывать в книги
(Хоз. Мороз., I, № 170).
Сюда же — и слово дети: А приказываю по своем животе
свою жену и свои дети своему свату Овдею Кондратову... (Ду-
ховн. Панкрата Ченея, 1482 г.).
Рядом, однако, в употреблении и формы винительного-роди-
тельного: А ловят тех птиц под Москвою и в городех и в Си-
бири (Котош., 86). А на Москве, взяв у них тех лошадей, на
царском дворе ценят против их тамошней цены (Котош., 92).
А лошадей бы тебе на заленую воску1 купить... (Хоз. Мороз., I,
№ 170).
Условием, благоприятствовавшим сохранению старинного окон-
чания, являлось предложное управление:... имывал у нас даточных
людей и лошедей многих под стрельцы и под козаки (Челобитье
чернослободцев Переяславля Рязанского, 1611 г.). ...и в те по-
ходы имал у них даточных людей и под стрельцы и под козаки
лошади многие (там же). ...И стругов подо всякие наши царськие
обиходы и под воеводы и под гонцы и под стрельцы и под пуш-
кари и подо всякие наши служилые люди... у них не имати (грам.
XVII в. — Крепост. мануф., III, № 43, IV).
Форма винительного падежа, одинаковая с именительным,
сохранена в литературном языке также в специальных сочета-
ниях при предлоге в и винительном множ. числа со значением
новой должности, нового состояния и под.: быть произведенным
в лейтенанты, быть принятым в члены партии и под. Сохра-
нению старых окончаний здесь способствовало постоянное поло-
жение формы при предлоге.
Дольше, чем в обычном употреблении, формы, одинаковые
с именительным падежом, во множественном числе сохраняются
1 «Зольную возку», «возку золы».

у имен женского рода при числах два, три, четыре (оба): ...та-
кому дать две лошади... (Инструкция дворецкому Ив. Немчинову,
XVIII в.). Вдруг На них он выменял борзые две собаки (Грибо-
едов). Ср. и у имен мужского рода: «...да за два кони 45 руб-
лев» (Судеб. дело Т. Маркова, 1648 г. Ф. — Ч. II). Далее подоб-
ное употребление стало распространяться, медленно пробивая себе
дорогу, и на формы мужского рода на а, я; ср., напр., у Пуш-
кина (Сказка о царе Салт.): «...Море вдруг Всколыхалося во-
круг... И оставило на бреге Тридцать три богатыря».
Естественно, что старинное окончание сохранялось и в неко-
торых фразеологизмах, напр.: ...будет... лучитца для какова
празника, или для свадьбы, или родин, или родители помянути
меду поставите... (Грам. из Ярослав, чети Ж. Микулину, 1611 г.).
...или родители помянуть пивца сварите и медку поставите...
(Челобитье серпуховитина Т. Семенова, 1611 г.). Но ср.: ...для
празника или для родин, или родителей помянуть (Челобитье
откупщика Т. Шипова, 1611 г.).
Остатки старых именительных-винительных мужского рода
ед. ч., из которых современный литературный язык знает только
замуж и на конь, в древнем языке многочисленнее; ср., напр.:
...и поворотного не дают и на медведь не ходят (Грам. дмит-
ровск. кн. Юрия Иоанн., 1509 г.). А целое блюсти про госу-
даря и про господарыню и про гость1 (Домостр., 49). ...Да писал
ты, господине, ко мне, что сказывал тебе брат мой Михайло
Ивановичь Вельяминов про кобель борзой, Литвином зовут, и чтоб
его мне к тебе прислать; и яз, господине, тебе, великому пану,
за свой живот не постою, не токма что за кобель, и послал его
к тебе... (Пис. Ив. Годунова к гетм. Яну Сапеге, 1608—1609 г.).
Реже в др.-русском случаи имен.-винительного ед. ч. в бес-
предложном управлении: Да челом, государь, бью, к тебе, госу-
дарю, послал бобр карь с Степаном с паном Перфлинским... (Пис.
окольничего кн. Дан. Долгорукого к гетм. Яну Сапеге, 1608—
1609). Опален бобр не наси в торг (Старин. посл., XVII в.).
Для довольно долго длившегося возможного колебания в упо-
треблении форм этого склонения, совпадающих в единственном
числе с именительным и с родительным, в памятниках русского
языка XIII—XV вв. характерны, напр., случаи: А оже убьють
новгородца посла за морем или немецкий посол новегороде то за
ту голову 20 гривен серебра (Спис. с мирн. грам. новгородцев
с немцами при кн. Яросл. Волод. 1199 г. в догов. грамоте Алекс.
Невского и новгор. с немцами 1262—1263 г.).
Расхождение (и очень значительное) в хронологии установ-
ления винительного-родительного в ед. ч. и в числе множествен-
ном стоит, вероятно, в связи с тем, что во множественном со-
впадение именительного с винительным в ряде склонений — явле-
1 Так и в собирательном значении: «Ярослав же и тех не пусти, а гость
новъгородьскыи всь прия» (1-ая Новг. лет., стр. 163).

ние значительно более позднее, чем в единственном числе (волъ,
рабъ, конь, гость восходят уже к древнейшему времени, в. волы,
рабы, кони, гости, как формы именительного-винительного воз-
никали на восточнославянской почве).
§11. Формы множ. числа на -ам, -ами, -ах, -ям, -ями,
-ях и -ьми.
Формы на -амъ, *ами, -ахъ первоначально принадлежали
только основам на ä (долгое а) и в доисторическое время повлияли
на ы-основы (тип свекры, род. свекръве, см. § 12). Перенесение
окончаний -ам, -ами, -ах (а — из основы, -мъ, -ми, -хъ — ста-
ринная флексия) в другие типы склонения — явление относительно
позднее.
Есть основания думать, что раньше всего дательные на -амъ,
-ямъ появились в склонении имен среднего рода, где проникно-
вению -амъ, -ямъ вместо старинных -омъ, -емъ способствовало
окончание именительного-винигельного мн. ч. Ср. древнейшие при-
меры из сев.-русских памятников: безакониям (Парем. 1271 г.),
селамъ (Двин. грам. XV в.).
Вероятно, очень близко по времени эти окончания появились
у слов склонения типа боярин —бояре, может быть, раньше всего
в говорах, где последняя форма заменилась, под влиянием соби-
рательных, формою бояра1: египтянам (Парем. 1271 г.), к ла-
тинам (Ряз. Кормч. 1284 г.), боярамъ, дворянамъ (Новг. грам.
1371 г.)2. Унбегаун предполагает (указ. соч., стр. 202) в первую
очередь влияние слов мужского рода женского склонения типа —
воеводам, слугам, судьям.
Формы на -ом изредка встречаются еще и в XVIII в., пови-
димому, только в начале его: «Десятским и всем крестьяном на-
крепко приказать...» (Инструкция дворецкому) ...при том же
и крестьяном позволение дайте подчищать сучья... (там же).
Влияние им.-вин. падежа мн. числа сказалось и в местном
(старинные окончания ѣхъ, -ихъ): на сборищах, на сонмищахъ
(Еванг. 1339 г.), в гробищахъ (Нов. Прол. 1356 г.), ловищахъ
(в Двин. гр. XV в.), лицах (Лавр, летоп.).
Что касается творительного падежа с его окончанием -ы (-и),
совпадавшим у имен мужского -рода с винительным (и новым име-
нительным, ср. § 8), то он шел, вероятно, особым путем и окон-
чание -ами в нем распространилось независимо от характера
1 Такие формы в памятниках засвидетельствованы относительно поздно,
но могли, не проникая в письменность, существовать в говорах.
2 Старинное склонение ьтого типа, сколько можно судить по ст.-слав.,
имело в дат. мн. -емъ (или -омъ), тв. -ы, местн. -ехъ. Нерешенным остается
вопрос о формах типа др.-серб.: дубровьчамъ (дат. мн.), др.-чеш.: Dolás
(местн. мн.) Их имел и др.-русск., поэтому уже в случаях вроде египтямъ,
египтясъ (египтяхъ) были известные условия для распространения -а (-я)
в этих типах.

основы: съ клобуками (Парем. 1271 г.), хмелниками (Двин. гр.
XV в.)1.
Повидимому, неслучайно параллельно с формами типа боярам
раньше всего выступают родственные им со смысловой стороны:
матигорьцамъ (Парем. 1271 г.), купцамъ (Дог. 1373 г.), княжо-
островьчамъ (Двин. рядн. XIV в.), чернцамъ (Двин. купч. XIV в.).
Очень немногочисленные случаи других категорий %см. у Собо-
левского, Лекции, 4 изд., 177 и след.
Все старинные формы разбираемых падежей мужского скло-
нения -омъ (-емъ), -ы (-и), -ѣхъ (-ихъ) в русской письменности
держатся очень долго, заходя даже в начало XVIII в. Еще
у Кантемира встречаем: ...везде' примечает, что в домех, что
в улице, в дворе и в приказе Говорят и делают (Сат. III). Ис-
кусственный характер таких форм особенно ясен из ошибок, когда
подобною флексией снабжаются слова склонения на -а, исконно
оканчивавшиеся на -амъ, -ами, -ахъ; ср., напр.: ...и ты бы те
все денежные доходы прислал к нам в полки к Москве с ста-
посты и с целовальники тотчас наскоро (Грам. бояр из Владим.
чети во Влад. к воеводе, 1611 г.). А подволоки у полатъ выпи-
сано травами, красками розными; а украшены полаты различ-
ными краски... (Мат. пут. Ив. Петлина, 288). Да своими сабельки
вострыми (Ист. об Азовск.'сид., 12). Со всякими угодьи и съ рыб-
ными ловли (Дело Ник., № 192). A какъ де кречатникъ Данило
Григорьевъ со птицы на Донъ приѣхал... (Мат. Раз., IV, 11).
Тот Загородный огород и Птичей двор со всяким строеньем и со
птицы и з скотом отдать в Приказ Большаго Дворца... (Дела
Тайн, приказа, I, 201 стр., 1676 г.). ...и тех ротмистров с их
роты ведати старшему ротмистру... (Из акт. При «Созерц. крат-
ком» С. Медв.). А и буду вас жаловать Златом, серебром Да
и женки прелестными, А женки прелестными — И душами крас-
ными девицами (Кирша Данилов, «Во Сиб. во украйне»).
Во всяких торговлехъ (Домостр., 64) вм. «торговлях»; и в по-
варнехъ и в хлебнех (57); ср. в заголовке: В поварнях и в хлѣб-
нях. Нередки и случаи, обнаруживающие, что пишущему явно
безразлично, какую форму употребить, напр.: ...Говорилъ, что
онъ ево зналъ в попехъ, а в митрополитах не знаетъ (Дело Ник.,
№ 39). Митрополитъ посылалъ ево к ключарямъ (Дело Ник., № 40)
и там же: И он де, дьякон Іосифъ, ключаремъ говорилъ...
Унбегаун, полагаясь всецело на данные памятников, считает,
вопреки мнению Шахматова,— что в языке Москвы творительный
стал звучать -ами значительно позже, нежели -а- проникло в да-
тельный и местный (указ. соч., стр. 203 и след.).
Не исключена, однако, возможность, что господствующий тво-
рительный на -ы являлся в московской письменности фактом
только книжным, поддерживавшимся в этой форме более резким
1 Ср. и свидетельство для конца XVII в. Генр. Вилы. Лудольфа о том,
что в разговорном языке у русских в употреблении городами, древами, но
городом, древом, городех, древех.

расхождением форм традиционной — книжной и живой, нежели
это было у ом —ам, ех —ах.
Формами твор. падежа на -ы (-и) еще относительно свободно
пользуется Ломоносов, но уже у Державина Обнорский нашел
только один случай старинного употребления: «И цельты с ми-
дяны, с египтяны попраны».
Из редких случаев в XVIII в. у В. Петрова см., напр.: «Кто
взглянет на таку картину не хуля, Где с паруси корабль напи-
сан без руля?» (К вел. государыне). Как остаток старины форма
твор. пад. мн. ч. на ы заходит глубоко в XVIII в. в фразеоло-
гизме; ср.: «Один бедняжка искал счастия своего во всем и всеми
образы...» (Хемн., план басни)1.
Как характерные для языка приказных, такие формы Н. Р. Су-
довщиков употребляет в речи своего комического персонажа —
Подьячего еще даже в начале XIX в. («Опыт искусства»): Читал
я объявленье...: Построил я театр с партеры, со кулисы: По-
требны мне теперь актеры и актрисы...
Проникновение окончания -ями в ь-основы женского рода —
явление, не закончившееся еще и теперь: костьми, лошадьми
и под. Наибольшую стойкость здесь обнаружили слова, имевшие
-ми под ударением. В XVII и XVIII вв. еще пишут: печатьми,
пищальми и под. (Улож. ц. Алекс. М.), тремя печатьми (Дело
Ник., № 41); мозольми (Кант.); свирельми (Лом.) и под., не го-
воря уже о словах с ударением на -ми, ряд которых держался
еще в продолжение XIX века. Ср. рѣчми (Дело Ник., № 39).
В древнерусском можно еще заметить довольно отчетливую
тенденцию творительный множ. мягкого мужского склонения (-и)
сближать с ь-основами: мечьми булатными (Задонщ.); И покрыты
пеленою шитою да соболми (Котош., 7).
В XVIII в. этой тенденции подчиняются главным образом
слова на -тель: жительми, приятельми (Ломон.), победительми,
правительми (Фонв.);реже— другие: коньми, со рыцарьми (Держ.):
(ср.—соседьми, Болот., письмо 20).
В XIX в. и здесь окончательно устанавливается -ями.
§ 12. Изменения в составе ь-основ.
Состав слов, принадлежащих к склонению на -ь (і-основы),
в исторической жизни русского языка сильно сократился. Прежде
всего приходится констатировать почти полный переход в основы
на -je (jo-основы) слов мужского рода, некогда входивших
в основы на -ь.
Уже внешняя оболочка слов, вроде медведь, тесть, зять,
голубь, говорит об их непервоначальности в составе основ на -je
(jo): медведя, тестя, зятя, голубя, а не «медвежа», «теща»,
1 У Державина встречаем уже совсем непозволительную — неверную архаи-
зацию: «Тогда тебе дщерь тирска длани Прострет со многоценны дани» (Песнь
брачная): в слове дань, жен. рода, подобного окончания никогда не было.

«зяча», «голубля», как ожидалось бы по закону перехода дй в ж,
тй в ч, бй в бль. Это соображение о непервоначальности подоб-
ных слов в. je-основах полностью подтверждается и свидетель-
ствами других славянских языков, и данными памятников. Ср.,%
напр., соответствующие ст.-слав. слова, идущие по склонению
ь-основ, и еще такие, как: гость (род. гости)1, гвоздь, лакъть,
ногъть, тать, чрьвь и т. д. К этому же склонению относились
звѣрь, огнь, жгль, печать (м. р.), грътань (м. р.). Единствен-
ное слово мужского рода, сохранившееся в литературном языке
в составе склонения на -ь,— путь; в говорах (гл. обр. северно-
русских) и оно, однако, уже переходит в другой род (эта путь),
или же (гл. обр. в южнорусских говорах) склоняется как je-
основа: путя, путю и под.
Трудно ответить определенно на вопрос, почему именно оно
не разделило в литературном языке судьбы других слов муж-
ского рода, принадлежавших к тому же склонению. С известной
вероятностью тут можно выдвинуть только указание на роль
местного падежа у слова со значением «дорога» (в пути, на пути),
тогда как все остальные слова мужского рода этого склонения
в местном падеже употреблялись только редко. Эта особенность
могла препятствовать переходу путь в je-основы; влияния же
женского рода слово могло избежать как стоявшее особняком по
своему ударению; ср. род. пути, дат. пути, но кости, речи и под.
Слово дьнь, первоначально являвшееся основой на согласный
(родительный падеж единственного числа дьне), затем подверг-
лось на русской почве влиянию ь- и je-основ. В литературном
языке возобладали формы последнего типа: родительный падеж
единственного числа дня, дательный падеж единственного числа
дню и т. д. В старинном языке нередки: родительный падеж
единств, числа, дательный падеж единств, числа дни и под.; ср.,
напр.: ...часу в пятом дни... (Розыски, дела о Фед. Шакловит.,
II, vin, № 5).
С другой стороны, в состав ь (і)-основ женского рода вошли
в исторической жизни русского языка некоторые слова, раньше
принадлежавшие к основам на -ы (инд.-евр. и, долгое у) перед
гласными -ъв (инд.-евр. іш). Это слова, вроде кровь, любовь, свек-
ровь, восходящие к старинному склонению им. ед. ч. *кры (ср.
соврем, словенское kri «кровь»), любы (ср., напр., в Лавр, списке
лётоп., 43 об.: И бѣ миръ межю ими и любы), свёкры2, род. ед.
1 Ср. напр.: «...то князю явя и людем, взяти свое у гости» (список смирн,
грам. новгородцев с немцами 1199 г. в догов. грамоте Алекс. Невского 1262—
1263 гг.), хотя там же: «а в том миру ити гостю домовъ». — «А гости нашему
гостити по Суждальской земли без рубежа...» (Догов. грам. Новгорода с вел.
княз. тверским Ярославом Ярославичем, 1270 г.).
В говорах в качестве остатков старинного склонения отмечались еще род.
п. ед. ч. гуси, огни (Обнор., Именн. склон., I, стр. 81).
8 Ср. в народной поэзии: А и билася-дралася свекры со снохой (Сборн.
Кирши Данилова). Форма свекры распространена была до недавнего времени
в говорах.

кръвё, любъвё, свёкръвё, дат. ед. кръви, любъви, свёкръви, вин.
ед. кръвь, любъвь, свекръвь и т. д.: «Аще который брат в етеро
прегрешенье впадаше, утешаху и епитемью [единого разделяху]
3 ли 4, за великую любовь: такова бобяше любы в братьи той...»
(Лавр. спис. летоп., под 6582 годом)1.
Сближение этих немногочисленных основ с относительно много-
численными словами типа кость совершилось очень легко благо-
даря сходству со склонением ь-основ винительного ед., рано (для
ряда слов еще до эпохи восточнославянских памятников) вытес-
нившего именительный ед. ч., и именительного-винительного
множ. ч.
Стоит внимания, что некоторые формы множественного (и двой-
ственного) числа ы-основ, какими мы их знаем в древнейших
старославянских памятниках, открывали довольно легкий путь
влиянию очень многочисленных основ на -á; ср. род. мн. свекръвь,
дат. мн. свекръвамъ, тв. свекръвами, мест, свекръвахъ и под. Тем
не менее русский язык в единственном числе почти не отразил
подобного влияния: в древнерусском и в говорах выступает лишь
слово церква (литер, церковь); ср. «ходилъ по соборной церквѣ»
(Дело Ник., № 40) и под.2 (хотя в данном тексте и пишется
имен. ед. церковь). У протопопа Аввакума встречается контами-
нированное: въ церковѣ (№ 25, стр. 82).
Формы типа церковь устанавливались вместо цьркы (црькы)
не без колебания; характерна, напр., контаминированная форма
церкви: «и есть та церкви у Понтократаря монастыря» (Путеш.
Антония конца XII в. по списку XV в.). Ср. там же —церковь.
Или: Того же лета свершена бысть церкви святая Богородица
в Володимире благоверным князем Андреем... (Новгор. 5 летоп.,
под 6668. годом).
Остаток старинного склонения имеем в литературных архаи-
зированных формах церквам, церквами, церквах. Родительный
множественного церквей отошел от старины под влиянием древ-
него именительного-винительного церкви (ст.-слав. црькъви).
§ 13. Родит. пад. мн. ч. от слов на -ня.
Родительный падеж множ. ч. от слов на -ня с предшествующим
согласным имеет обычно окончание -н: басен, песен, спален, боен.
Существует попытка морфологического объяснения этих форм.
С. П. Обнорский (Именное склонение., II, 213 и дал.) указывает
1 В памятниках нередки случаи род. падежа по старому склонению:
«...и для отмщения невинных крове...» (Из акт. при «Созерц. кратком» С. Медв.).
Своеобразно осмысление старого русского жьрны «жернов» как множе-
ственного числа в говоре Опочки (б. Псковск. губ.); ср. в «Опыте областн.
великорусск. словаря», 1852 г.: «жорны, родит, жерён и жерон, дат.
жернагм, с. ж. мн. Жернова или ручная мельница. Псков. Опоч.".
2 Возможно, что частое написание въ церкве (там же) представляет собою
традиционный факт; ср. ст.-сл. црькъве (местн. пад.). Сходные факты — и уКо-
тошихина и в других памятниках.

на параллельные области, опальна, купальна, колокольна, восхо-
дящие к старым образованиям на -ьна, и видит в родительном
множ. ч. с твердым н потомка форм типа спальнъ, купальнъ и под.
Объяснение Обнорского в пределах морфологии дает возмож-
ность вполне убедительно истолковать случаи вроде спаленка,
купаленка и под. Неясным остается однако при нем, почему за-
мена старого окончания -на, идущего от прилагательного, новым
-ня не захватила только родительного. множ. Ср. и польские
факты, не подходящие под предлагаемое Обнорским объяснение:
wišnia —род. мн. wisien, súknia — sukien.
Обнорский выдвигает еще и фонетический момент: по его мне-
нию, смягчение суффиксального н было вызвано «ассимилирующим
влиянием со стороны непосредственно предшествовавших мягких
согласных», влиянием, отсутствовавшим в родительном множе-
ственного.
Это дополнение к морфологическому объяснению может быть
принято только с серьезными ограничениями. В русских говорах,
действительно, встречаются факты смягчения согласных перед глас-
ными заднего ряда после мягких согласных, за которыми выпал
былой ь, но, кроме широко известного специального смягчения
велярных типа Федькя, сверьхю и под., имеющего свою территорию
распространения1, соответствующий материал относится только
к случаям смягчения зубных после ль: льню, льдю2, больнё. При-
нимая объяснение Обнорского, пришлось бы очень большое коли-
чество случаев типа конюшня, вишня, песня и т. д. рассматри-
вать как продукты аналогии к спальна — спальня, колокольна —
колокольня и под. Дело не обходится, однако, без трудностей;
мы имеем, напр., в тех же самых говорах,— село Колобово бывш.
Колинского уезда Вятск. губ. (Матер, для изуч. великорусск.
говор., VIII, Сборн. Отдел, русск. яз. и слов. Акад. наук,
LXXIII, № 5, № 52): больнё, но колокольна.
Возможна поэтому и другая догадка: исходный пункт изме-
нения можно искать в тех случаях, когда как раз в родительном
падеже множ. числа выступало вновь образовавшееся за согласным
слоговое мягкое н, которое фонетически утрачивало затем свою
мягкость: им. ед. ч. песня (русское новообразование из «пѣснь»),
но род. мн. «пѣснь», имен. ед. ч. басня, но род. множ. ч. «баснь».
Пѣснь, баснь затем через форму со слоговым мягким н изме-
нилось в духе тенденции мягких слоговых к отвердению в *песнъ,
*баснъ и далее уже в песен, басен. Ср. и песенка из «пѣснька»,
басенка из «баснька».
Два условия, таким образом, оказались встретившимися: ста-
рое морфологическое колебание спальна — спальня, купальна —
1 См. ценную книгу Д. К. Зеленина — «Великорусские говоры с не-
органическим и непереходным смягчением задненебных согласных», С.-П.,
1913.— Рецензия А. А. Шахматова, Изв. Отд. русск. яз. и слов., XX,
3 (1916 г.), стр. 332—358.
2 В этом слове ль — вм. старого ле.

купальня1 в одних словах и фонетические отношения пѣсня, басня,
но род. множ. пѣснь, баснь — в других. В результате имело место
установление в литературном языке нынешней системы форм.
По всей вероятности, факты в том виде, в каком они суще-
ствуют в литературном языке, восходят к явлениям севернорус-
ских говоров, в которых, как свидетельствует материал, приво-
димый Обнорским же, есть достаточно ясные следы отвердения
и других мягких слоговых сонорных: кудер, ноздер, ясел, капел,
земёл2. Ср. и литературные петел (устарелое) при петель, вихор
«клочок торчащих вверх волос» при книжном вихрь «порывистое
круговое движение ветрз»; др.-р. вихърь, вихоръ. Заслуживают
по этому поводу внимания и факты, отмеченные Чернышевым
(Правильность и чистота русской речи, стр. 44—45); «Иногда,
впрочем,— пишет он, и в литературном языке, по влиянию на-
родного, мы слышим произношение с твердым л: капелка — ка-
пелок — капелочка, петелка — петелок — петелочт, колыбелка —
колыбелок — колыбелочка. Формы с твердым л не вполне чужды
и письменному языку... Род. мн. ч. от капля, петля в живом
языке иногда слышатся с твердым л: капел, петел, но в письме
такие формы совсем не допускаются». Исходными в подобных
случаях являются, надо думать, только случаи, восходящие
к капля — каплька > *каплка, по аналогии которых явились и ко-
лыбелка и под.
Естественно возникает вопрос о причине сохранения нь*, ль
и под. в случаях вроде им. ед. ч. плесень из «плѣснь», опухоль
из «опухль» и под. Он решается, кажется, с большою вероят-
ностью ссылкой на влияние на именительный остальных форм
парадигмы и многочисленного типа тень — тени и под.
Фонетическую форму опухол можно, однако, указать в До-
мостр.: оток и опухоль на все оуды (23), хотя там же имеем:
кашель3.
Памятники для род. пад. от слов на -ня отражают обычно
окончание, соответствующее нынешнему литературному употреб-
лению: земель и пожен (Акты юрид., № 19, 1532 г.). Род. пад.
мн. ч. пожен выступает, напр., трижды и в оброчной Двинского
уезда 1551 г. (им. мн. там же — пожни)41. Светилен куплено на
шесть денег (Кн. расх. Тур. остр. 1622—1623 г.). Три бочки по
1 К связи их с прилагательными ср.: обѣднюю отслужив (Поел. Новго-
родом архиеп. Геннадия митрополиту Зосиме). Очень характерный материал
заключает Хоз. Мороз., I; ср., напр.: И я, холоп твой, велел ему, свяіденику
Михаилу, служить у Благовещения богородицы вечерну, и завтрину, и обедну
(№ 76). Ехал Дементьев сын Щербачев в деревну брата своего... (№ 93). До
твоего государева двора до конюшны (№ 131). Вишны мелки гораздо. Вищны
самые мелкие отбираны, и под.; но — 9 вишинь (дважды) (№ 70).
8 Факт этого порядка представляет, напр. f конопел: «Июня в 10 день
купили в Николское осмину съ четверикомъ конопель на сЬмя...» в Приходо-
расходн. книг. Болдина-Дорогобужск. мон., 1585 г., стр. 81.
8 О данном явлении ср. также «Мовознавство», 1936 г., № 7, стр. 75—76.
4 Случай с н коренным, показывающий распрЪстранение аналогии.

полуведру вишен в патоке (Дело Ник., № 105); челобитен (Гр.
1681—1689 г.). Но и: Ваших деревен (Акты юрид., № 6 ок.
1490 г.). Реже можно отметить: Да семь пешень (Отп. спис.
1551 г.,— Обнор.), семь пешень (Дело НиК., № 105), с таможеиь
(Котош., 88—91). Ср. и к обычному царевна: государынь царе-
вен (Дело Ник., № 41) и там же: государынь царевень.
Остатком старины является ст.-русское, напр.: «...с цисьма
Мирона Хлопова... по 135 году минуло тем крестьяном 12 лет
и 5 месяцев и 10 ден» (Суд. дело 1648 г., Фед.-Чех., II, № 118),
и диал. ден. Ср. также: «...и в полдень брать на двор и кор-
мить кошеною травою, а после полден паки на корм выводить»
(Регула о лошадях, XVIII в.). Эти формы тоже могли оказать
свое влияние.
Примечание. К слову сажень современный литературый язык имеет
род. пад. мн. ч. сажен и саженей. Форма саженъ, известная уже из таких
памятников, как Дан. иг., Новг. I летоп., наряду с более редкими сажень vi са-
женый— саженей (ср. и выписки Унбегауна, из памятников XVI в., указ., соч.,
стр. 192), возникла, повидимому, в параллель отношениям басни : басен и под.
§ 14. Родительный пад. мн. ч. с именительным мн. ч.
на -ья у слов мужского и среднего рода.
Специальных замечаний заслуживают еще окончания роди-
тельного падежа в образованиях мн. ч. на -ья мужского и сред-
него рода. В мужском роде усвоение в родительном мн. ч. окон-
чания «*ев в случаях вроде братьев1, колосьев, угольев объясняется
влиянием мужского склонения типа соловьев, муравьев, причем
следует принять во внимание, что в случаях односложных основ
с конечной ударяемостью оказалось все-таки предпочтенным окон-
чание ь (і)-основ -ей: друзей, князей и под.
Труднее объяснить установившееся в литературной речи раз-
личие в среднем роде: ружье — ружей, соленье — солений,
именье — имений (т. е. ий — ей к образованиям на -ье), но
крыло — крыльев, звено — звеньев, дерево — деревьев (у имен, не
относящихся в ед. числе к основам на -ье). Повидимому, причина
этого различия в том, что первый тип в большинстве представ-
ляет образования книжные, церковнославянского типа и сохра-
няет более архаическую падежную примету, а второй, как пред-
ставлявший известный параллелизм с именами мужского рода,
у которых тоже был разрыв в способе образования между един-
ственным и множественным числом (кол — колья, клин — клинья),
подвергся с течением времени влиянию этих последних.
Что касается родительного множ. сыновей, то его -ей вм.
ожидаемого «-ьев», существующего в говорах, следует поставить
в связь с группой имен лиц — друзей, зятей и под. Ср. обрат-
ное влияние — зятевей.
1 Ср. в старинном языке: ...А братьи де в той пустыне пятнадцать братьев...
(Грам. царя Бориса дьяку Дм. Алябьеву, 1600 г.).

Род. пад. мн. ч. полей, морей вм. старинных и диалектных
сев.-русских полъ, моръ представляет относительно поздний про-
дукт, по всей вероятности, южнорусского уподобления слов сред-
него рода мягкого склонения мягкому склонению мужскому
(коней, людей). В различных актах XVI и XVII вв. еще обычно
полъ (ср., напр.: Езжу, государь, я, холоп твой, беспрестанно
и посылаю с поль збивать [галок]. — Хоз. Мороз., I, № 96).
...лесу непашенного около поль пятнадцать десятин (Купчая, вы-
данн. бояр. Ф. И. Шереметьеву, 1639 г.). Встречаются еще моръ
и полъ, напр., у Ломоносова и Державина. Позднее появление
форм на -ей доказывается, между прочим, и тем фактом, что этой
аналогией не были-захвачены слова на -цо — ср. яиц, лиц и под.
(ц в русском отвердело, сколько можно судить nb памятникам,
в XVI в.).
Родит, пад. мн. ч. на -ов у .слов судов, облаков соответствует
мужскому роду их в прошлом: др.-русск. судъ — «судно», облакъ.
Параллельная «яблок» форма яблоков явилась, вероятно, как
уже замечено выше, благодаря переходу им. падежа мн. ч. яб-
лока в яблоки, т. е. в форму, внешне совпавшую о формами
мужского рода. Форма яблоков свидетельствуется уже «Путеше-
ствием новгор. архиеп. Антония в Царьград в конце XII века»,
по списку не позднее начала XV ст.: «Яблоков златых множе-
ство» (изд. П. Савваитова, 1872 г., стр. 73).
§ 15. Основы на -ен- среднего рода.
Древнее славянское склонение парадигмы имь, повидимому,
еще сохранено в старославянском: ед. ч. род.-местн. имене,
дат. имени, твор. именьмь, мн. ч. им.-вин. имена, род. именъ,
дат. именьмъ, твор. имены, местн. именьхъ. В проведенных ими
нарушениях исходной системы основы *на en (ен) (в имен. ед. ч.
А— я) обнаруживают влияние ь-основ муж. рода в ед. ч. и
о-основ средн. рода — во множественном. Первому влиянию обя-
заны род.-предл. ед. ч. имени, времени (вм. старых форм на -е),
второму — совпадение с поздними отношениями в о-основах средн.
рода (именам, временам, именами, временами, об именах, вре-
менах).
В севернорусских памятниках, начиная с XIV в., часто встре-
чаются формы вроде сѣмяни и под.: ...И умолиста сестру свою
имянем Аньну (Лавр. спис. летоп., 38); Чтобы всякий чести себе
добывал и имяни славнаго (Сказ, о Магм.-салт.); знамян (Жалов.
грам. 1542 и 1579 г., Арх. Строева. 1); Всему роду моему и пле-
мяни (Вкл. 1567 г., Арх. Строева, I, 476); 2 гряды капусного
семяни, гряда репного семяни, гряда ретешного семяни (Дело
Ник., № 102); месяц времяни (Котош., 92); в скором времяни
(100); Имян их не упомнят (Мат. пут. Ив. Петлина, 272); Имян
их не написано (Улож. ц. Алекс. М. — Обн.); А иным имян не
помнит (Дело Ник., № 40); Пролыгался чужим имянем (там же).
Подобным образом склоняют еще в XVIII в.

Современные севернорусские говоры почти полностью устра-
нили склонение на -ен-, переведя его в образец поле, т. е. в них
имеем: поле — имё, времё (поле — име, време), род. п. поля —
имя, время и под. Там в говорах, где сохраняются формы типа
имя, время, существуют и параллельные древнерусским формы
вроде имяни, времяни, отражающие влияние именительного-вини-
тельного падежа ед. ч.
В Литературном языке склонение основ на -ен- сохраняется
главным образом в результате влияния школы, поддерживающей
в данном случае традиционные формы. Писатели XVIII и на-
чала XIX вв. относительно свободно употребляли живые народ-
ные формы: неблагодарного имя, от того время (Кант.); до вы-
соты темя (Радищ.); чуждого племя, по имю, по времю (Держ.);
...То к темю их прижмет (Крыл.); выше темя гор (Кольц.); Пламя
в мертвом сердце нет, ни даже имя своего (Лерм.); ср. и у Л. Тол-
стого— ...с огромным вымем («Война и мир», I, ч. 2, гл. 7)1.
Специальный вопрос представляет родительный мн. ч. на -ян
в словах семян и стремян (наряду со стремен)2, отклоняющийся
от других слов такого склонения (имен, времен). Ломоносов
(Росс, грам., § 154) параллельными формами этого падежа счи-
тал сѣменъ и сѣмянъ. Ту и другую форму употребляет, напр.,
Державин: «...Духи... Суть вечны чады сих семен»; но: «...От
брошенных его рукою семян...» (Бессмертие души). У писателей
начала XIX в. еще можно встретить и имян (Карамз., Судов-
щиков8, Грибоедов), времян (Батюшк., Пушк.) и под. Северно-
русские формы, поддерживавшие такое употребление у писателей,
ввиду ограниченности говоров, где они встречаются, должны были
скоро утратить всякую влиятельность в литературном языке, и их,
естественно, сменили формы старославянского образца. Семян
удержалось прочнее другие, может быть, как предполагают, по
мотивам избегания омонима «Семён». Так как дело идет о регу-
лировании литературного языка, то, вероятно, этот мотив высту-
пал не как факт языкового сознания, а был выдвинут самими
грамматиками.
§ 16. Изменения в склонении основ, оканчивавшихся на
согласный, мужского и женского рода.
Тип мужского склонения им. ед. камы, род. ед. камёнё, дат.
ед. камени, вин, ед. камень, тв. ед. каменьмь, местн. ед. кашне,
им. мн. камене, род. мн. каменъ, дат. мн. каменьмъ, вин. мн.
камени, твор. мн. каменьми, местн. мн. каменьхъ (родствен ему
1 Большая коллекция примеров у Обнорского, Именн. склон. I,
стр. 302.
1 Стремян может быть остатком старого стремяно, слова, отражающего,
как естественно у парного предмета, влияние множ. числа (старинного типа
на -яно). Ударение слова стремяно, видимо, падало на второй слог.
8 Ср. Позабыл я двух — как звали; Средний, помню, Емельян. Как бы
их не величали, Дело нам не до имян (Три брата-чудака).

представленный словом дьнь, род. ед. дьнё и т. д., и только в тво-
рительном мн. ч. дьны, при дьньми) — стал подвергаться наруше-
нию очень рано: уже в старославянских памятниках не от каждого
слова представлена в первоначальном виде вся система старинных
форм.
Винительный падеж типа камень легко перебрасывал мост
между основами ка согласные мужского рода и издавна на них
влиявшими ь-основами, и в дальнейшем эти оба склонения, за
исключением родительного множ. ч. у слова день, дольше дру-
гих сохранявшего старину (ср. диал. дён, 5 ден и др. в Мат. пут.
Ив. Петлина, 280 и др., ...16 день в Ист. об Азовск. осади,
сид., 18, и др.), вошли вместе в сферу влияния je-основ: камня,
дня1 и т. д.
Ряд слов мужского склонения с -ен- во второй своей части
(корень, олень, ремень и под.) по своему происхождению отно-
сится именно к этому склонению.
Вопрос представляет причина перехода нескольких слов типа
камень в склонение с «беглым» е: камня, гребня и под. На том
основании, что такие формы принадлежат южному, а не север-
ному наречию, С. П. Обнорский (I, стр. 243) ставит их в связь
с аканьем (редукцией). Известная роль фонетического момента
здесь, действительно, вероятна, но существеннее то, что такие
отношения могли быть заимствованы от параллельных образова-
ний с суффиксом -ьнь, род. -ьня (ср. укр. камінь, род. каменя,
ремінь, род. ременя, но січень, род. січня, блазень, род. блазня
и под.)2. К колебанию в языке XVII в. ср.: ...И того Футен-
ского монастыря крестьяне того каменю мимо себя иным никому
возить не дают (Челобитная иноземц. Андр. Бутенанта и Хр. Мар-
селиса, 1685 г.); но: ...И того Футенского монастыря крестьяне
того камня мимо себя иным никому возить не дают... (Грам.
цар. Иоанна и Петра по поводу челобит. Бутенанта и Марселиса,
1685 г.)3.
Особняком стояли в системе старых склонений два слова жен-
ского рода — мати и дъчи (ст.-сл. &ыити), имевшие суффиксаль-
ную примету -ер-.
Остаток старины см. в языке былин: «Уж ты ой еси, моя
дочи любимая!» («Лука Дан., змея и Наст. Салтан.», зап. Ончук.).
1 Между старинным род. ед. ч. дьне и новым дня промежуточною формою
была возникшая по аналогии ь-основ — дни; ср.: И они шли Киргискою
землею половину дни... (Мат. пут. Ив. Петлина, 285). Ср. и старые формы,
вроде: Сделаны из того ж камени кресла изрядные (П. Толст.).
2 Mutatis mutandis это наблюдаем и в пепел, род. пепла (ср. ст.-сл. пепелъ,
род. пепела): козел, род. козла, котел, род. котла и под. Заяц, произносимое
как «заец», получило род. зайца по аналогии слов с суффиксом -ец, род. -ьца.
9 Лишь слабое отражение в письменном (литературном) языке нашли
диалектные формы, подвергшиеся влиянию ь-основ — род. п. ед. ч. камени,
корени (ст.-слав. корд, род. п. корене); ср: Собака есть, а камени нет (Старин.
посл., XVII в.). Да на том же берегу признак — две сосны из одново корени
(1645 г., Фед.-Чех., II, № 112) и под. Такие формы отмечены С. П. Обнор-
ским, Имен. склон., I, 82 и у писателей XVIII в. (Ломоносова, Державина).

Формы мати, дОчи до недавнего времени встречались и в
отдельных говорах; см., напр., Мат. для изучения великорусск.
говор., VIII, Сборн. Отдел, русск. яз. и слов. Акад. наук, LXXIII,
№ 5, 1903, № 48, № 52.
. В говорах известны также формы им.-вин. ед. ч. матерь,
дочерь. В литературном языке эти слова, после перехода (веро-
ятно, нефонетического) именительного падежа в тип ь-основ —
мать, дочь, — кроме суффиксальной приметы, целиком вошли
в обычное склонение последних.
Архаическое матерь, по происхождению вин. пад. ед. ч., как
форма именительного-винительного иногда употребляется в при-^
поднятом стиле: — И вспомнится тогда не матерь санкюлотов,
Несущая сама винтовку и плакат... (Безыменский).
Разговорный язык часто слово дочь переводит в распростра-
ненный тип склонения путем присоединения суффикса -к -а —
дочка; ср. «Капитанская дочка».
И другие, кроме уже упомянутых, типы склонения в тех или
других остатках сохранялись до недавнего времени в говорах. За-
служивает упоминания, напр., в сев.-русских говорах им. пад. ед. ч.
женского рода на -ни (в литературном языке -ня): барони, суда-
рони, барошни (Матер, для изуч. великор. говор., VIII, №№52,56)1.
§ 17. Из словообразования имен существительных.
1. Из огромного количества аффиксов, употребляющихся
в русском языке, особый интерес представляет группа суффиксов,
связанных с отношениями чисел и особенностями склонения. При
помощи их образуются так называемые сингулятивы — выра-
жения единичности. Сюда относятся:
Суффикс -ин- к названиям народов, сословий и под., имеющим
-е в имен, множ.: -анинъ ане, -ѣнинъ —ѣне (-янинъ яне).
Образование таких сингулятивов — явление уже древнейшего
времени; ср. ст.-сл. граждане — гражданинъ, словѣне — словѣ-
нинъ; ср. еще, вероятно, продукты уже дальнейшего развития:
властелинъ — властеле, бояринъ — бояре, воинъ — вой и под. Вы-
сказывавшаяся раньше догадка о том, что это -ин- по проис-
хождению родственно с инъ «один», не может считаться обосно-
ванной (ср. отмечаемые Вондраком образования типа лит. kaimýnas
«сосед», лат. vicinus)2.
В древнем языке, наряду с образованиями, принятыми в ли-
1 Обзор теорий (неполный) и примеры форм склонения из памятников
дает статья С. В. Фроловой «Именное склонение в русской оригинальной
бытовой повести XVII—XVIII столетий», — Учен. зап. Куйбыш. гос. педаг.
и учит. инст. им. В. В. Куйбышева, фак. яз. и лит., вып. 9, 1948,
стр. 175—194.
а В XVIII в. довольно часто встречается вместо слова простолюдин —
простолюдим (ср. нелюдимый) и потому вместо мн. числа «простые люди» —
простолюдимы. Ср. в «Сувороиде» Ир. Завалишина (в «Истор. предуведомле-
нии») — «обольщая умы легковерных простолюдимов».

тературном языке теперь, были входу еще, напр.: твёритинъ—
к тверичи, псковитинъ — к псковичи и под. Ср.: И перенята
псковичи полоняную свою весть отъ Филипа отъ Поповича,
от купчины, от псковитина (Сказ, о Псковск. взятии, 8). Ср.
и нѣмчинъ к нѣмьци (от нѣмьць).
Вся эта категория образований отражала, очевидно, в отли-
чие от обычного отношения единицы к множественности, восприя-
тие известного коллектива как понятия первичного, а индиви-
дуума по отношению к нему как вторичного.
Для влияния в этой категории имен существительных мно-
жественного числа на единственное характерно, напр., «печенѣзинъ»
(Лавр, спис, 42 об.) вм. «печенѣжинъ» (ср. им. мн. ч. «печенѣзи»
из «ііеченѣзи)1.
-ина к собирательно-материальным; ср.: горошина — к «го-
рох», жемчужина — к «жемчуг», изюмина — к «изюм». Ко мно-
гим только -инка: песок — песчинка, снег — снежинка, порох
(ср. укр. порох «пыль») — порошинка, пыль — пылинка.
В родстве с этими образованиями сингулятивы к словам люди,
дѣти. В украинском есть и первое и второе (людина, дитина).
В русском с суффиксом -ина есть только второе — «дитина» (не-
правильно пишется детина)2, получившее вторичное значение
в результате осмысления -ина как суффикса увеличительное™
(ср.: купчина, молодчина, казачина и под.), а первое с суффик-
сом -ин имеем в простолюдин, к которому не образовывалось
множественного числа иначе, как «простые люди»; позже — про-
столюдины. (В ст.-слав. встречалось и отдельное людинъ).
Древность образования дитина свидетельствуется переходом
ѣ в и перед слогом с подударным и (ср. укр. дитина) и влия-
нием его на дитя вм. дѣтя.
Возможна большая древность формы сингулятива штанина
к штаны, имеющейся и в украинском.
К собирательному господа, ср.: (О)же закоупъ бѣжить от
гды... (Русск. Пр., 540—541), образовано господинъ, к челядь —
челядинъ, к Русь — русинъ, к мордва — мордвинъ и под. Ср. ста-
1 Эта категория социальных понятий — характерное проявление языковой
тенденции.
-ѣнин, -ѣне — факт старославянского языка, -янин, -яне—восточносла-
вянских. Некоторые ученые (Шахматов и др.) это различие объясняют фоне-
тическим законом восточнославянских языков — переходом ѣ недифтонгиче-
ского происхождения (или даже гласного звука, из которого он образовался)
в а со смягчением предшествующего согласного перед носовым; ср.: ст.-сл.
егупьтѣнинъ, ледѣнъ, дрѣвѣнъ, помѣнжти, прѣмо: русск. египтянин, ледяной,
деревянный, помянуть, прямо.
Не исключена, однако, возможность, так как при этом законе много фак-
тов представляют значительные трудности, что относящиеся сюда случаи —
аналогические образования, рано сделавшиеся особенностью восточнославян-
ской языковой группы. Формы на -янин могут толковаться как продукты
обобщения звуковой группы в положении после шипящих и j: гражданин
(горожанин), римлянин и под.
2 «Дѣтина» обычно, однако, и в памятниках.

ринное употребление: Сентября в 20 день за Свиягою рекою под
селцом Куланги дожидались его воровские казаки, Татаровя,
и Чюваша, и Черемиса, и Мордва — болши трех тысячь конных
и пеших людей... (Мат. Раз., III, № 3), но: Да одного человека
Чювашенина приведчи к шерти, велел отпустить для уговору
иных Чюваш и Черемисы (там же, III, № 7)1.
2. Русскую особенность составляют новообразования муж.
рода на -енъкъ, род. енъка от прежних имен существительных
среднего рода типа козьль, тел А И Т. Д., множественное число
от которых до сих пор почти в исключительном употреблении
в литературном языке: козлята, телята. Исчезновение форм
козля, теля и косвенных падежей от них (ср. ст.-сл. род. ед. ч.
козьл/кте, тел&те, дат. козьльти, тельти и т. д.); др.-русск.:
«...а живота и хлеба нет ничево, и курети, государь,, нет»
(Челобитная кн. Н. И. Одоевскому, 1673 г.); «...а животины
у меня нет никаковы, ни лошади, ни коровы, и куряти, госу-
дари, нет...» (Челобитная кн. Одоевскому, 1673 г.), допускав-
шихся еще в XVIII в. (Ломон., Росс, гр., § 154 и 200) в виде
козляти, теляти (род., дат. и предл.), козлятем, телятем
(твор. ед.), — единственный остаток старины — дитя, дитяти
и т. д., — стоит, видимо, в связи с относительной уединенностью
их в системе русского склонения и значительным что касается
звучания разрывом формы именительного ед. ч. с остальными.
Укр. образования вроде козеня, кошеня и под. помогают уста-
новить исходный тип, из которого явились русские формы ед.
числа: он развился, видимо, из форм типа козленя, осложнив-
шихся уменьшительным суффиксом мужского рода -ъкъ в па-
раллель роду слова, от которого образовывалось название дете-
ныша. В дальнейшем распространение -енок, род. -енка шло уже
цлавным образом по аналогии.
Характерно, что в памятниках, хотя тип на -енок теперь яв-
ляется общерусским и, вероятно, возник очень давно, форм на
-енъкъ почти не отмеченр: Соболевский (Лекции, 4 изд., стр. 91)
упоминает др.-русск. робенъкъ без точного указания на памятник
и на время; им же приводится в параллель др.-пол. robionek из
Шарошпатацкой Библии (XV в.)2.
1 Из литературы см. О. Grunenthal, Deminutiv imd Singulativ,—
Arch. f. slav. Phil., XXXVIII (1921), стр. 137—138.
2 Б. Унбегаун (ук. соч., стр. 76) обратил внимание на интересный
момент — образования типа теля в древнерусском встречаются только в назва-
ниях детенышей домашних животных; детеныши диких зверей обычно называ-
ются общим іиеня (ср. Срезн., Матер., III). Образования на -енок он приводит
(стр. 185) в двух примерах из «Памятников дипломат, сношений Московского
государства с Крымск. и Нагайскою ррдами и с Турциею», II: то ся кажут
не лисицы, — волченки, 1516; мы пошутили, назвали их волченки (там же).
Если слова последнего типа в др.-русских говорах, в отличие от того, что имеем
в памятниках, встречались действительно нередко, то это делает понятным,
как в результате борьбы между типами: теля — мн. телята и волченок — вол-
ченки установились нынешние отношения: теленок — телята, волченок — вол-
чата.

Возможно, что именно это слово возникло раньше других
подобных и явилось для них образцом.
3. Суффиксы презрительности и уничижитель-
ности в современном языке играют относительно небольшую
роль.1 Их роль еще в первые десятилетия XIX в. могла возму-
щать Белинского, гневно спрашивавшего в письме к Гоголю из
Зальцбрунна (1847 г.), есть ли еще язык, где б они в такор
мере были принадлежностью собственных имен. Для языка
Московской Руси они характернейшая черта ее стиля, высту-
пающая с исключительной рельефностью на фоне подчеркнутого
права одних именоваться с «вичем», других — лишенных его и
называемых просто по именам, и третьих (самая большая кате-
гория даже среди «служилых») — чьи имена могли выступать
только в сопровождении суффиксов уничижительности.
Полное имя, не говоря уже об отчестве с -вичем, являлось
честью, которую надо было заслужить; так, напр., царь Алексей
«жалует* одного из сокольников: «И мы, великий государь за
тое службу и потеху, наипаче же за твое к начальству доброе
послушание, жалуем тебя Ивана Гаврилова, сына Ярыжкина,
сею новою честию, в пятые новые начальные сокольники...
И велели тебя писать полным именем...» (Книга глаголемая
Урядник: новое уложение и устроение чина сокольничья пути
1656, статья 7).
Вот, напр., различения в наименовании бояр и даже наибо-
лее высоко стоящих по своему положению дьяков: «И указал го-
сударь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Русии то
все собрати и вдоклад написати бояром князю Никите Ивано-
вичи) Одоевскому, да князю Семену Васильевичу Прозоровскому,
да околничему князю Федору Федоровичу Волконскому, да дья-
ком Гаврилу Левонтьеву, да Федору Грибоедову» (Улож - ц.
Алекс. Мих.).
Большое разнообразие употребительных в XVII в. средств
оттенить в именах превосходство одних и низкое служебное по-
А. М. Селищев, Учен. записки Моск. город, пед. инстит., Каф. русск.
яз., вып. 1,1941 г., стр. 190, указывает на довольно многочисленные в русских
памятниках «XV—XVII веков» собственные имена с суффиксом -енок (-енк-):
Борзенок, отчество Борзенков (1525 г.), Вороненок (1629 г.), Гусенок (XVII в.)
и под.; примеров, однако, более ранних, чем XVII в., им почти не приводится:
из XV в.— их нет у него вовсе; есть два — из XVI в. (один — из самого конца,
1595 г.); Окоренок (1544 г.) — вероятно, производное от корень и никак не
свидетельствует о суффиксе -енок. Повидимому, таким образом, более архаи-
ческий тип, отраженный и в собственных именах: князь Данило Щеня Василь-
евич (1476 г.), князь Иван Курля Оболенской (1503 г.), сменялся новым в те-
чение XVI в. Некоторые (очень немногочисленные) собственные имена вроде
«князь Борис Михайлович Туреня» (1493 г.) дают Селищеву повод предпола-
гать, что «формы имен уменьшительного значения, образованные с разными
суффиксами одинакового значения, употреблялись в одной и той же социальной
среде и оказывали влияние одни на другие. В особенности близки не только
по значению, но и по виду суффиксальных элементов были имена на -еня и на
-ок (из -ъкъ)».

ложение других отражает, напр., «Урядник Сокольничья Пути»
с целою гаммой оттенков называния пишущим лиц при обраще-
нии высших к низшим и наоборот. Вот отдельные примеры:
Егда же приспеет час государской милости к нововыборному,
тогда подсокольничий Петр Семенович Хомяков велит переднюю
избу Сокольничаго Пути нарядить к государеву пришествию...
...А за ним итти старым сокольникам рядовым, двум чело-
векам, которые с ним были, Микитке Плещееву да Мишке Еро-
фееву...
А в тое пору явит верховный их соколенный подьячий Ва-
силий Ботвиньев и молвит: «Великий князь Алексий Михайлович,
всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец, нововыборный
твой государев сокольник Иван^ Гаврилов сын Ярыжкин вам,
великому государю, челом бьет».
И нововыборный, Иван Гаврилов сын Ярыжкин, и с това-
рищи, поклонится государю до земли. И мало поноровя, подсо-
кольничий молвит старым рядовым сокольникам, двум человекам,
которые с ним были: «Рядовые Никита и Михайло, поставьте
нововыборного, Ивана Гаврилова сына Ярыжкина, на поляново».
И взяв его те рядовые два сокольника, Никитка и Мишка, под
руки, поставляют на полянов, между четырех птиц, сиречь на
попоне.
И пришед, первыя статьи первый поддатень, Кирсанко, ска-
жет подсокольничему: «Нововыборный сокольник Иван Ярыжкин
на государской милости челом бьет и идет тотчас».
Ср. также: «...Первый поддатень, Федька Кошелев, держит
вабило, второй поддатень, Наумко Петров, держит вощагу; тре-
тий поддатень, Кирюшко Маслов, держит рог серебряный; чет-
вертый поддатень, Елисейко Батогов, держит полотенца».
_Полной урегулированное™, обязательности употребления со-
ответствующих форм не было, но границы колебания в выборе
имен и их сочетаний были достаточно узки. Ср.: Се аз, Кирило
игумен, черньчищо грешный, пишу сию грамоту при своем жи-
воте и в своем смысле (Духовная Кирилла, Белозерск., 1427 г.).
...И всему святому собору чернец Симонище да чернец Илинар-
хище челом бием (Донес, чернецов Симеона и Иринарха Троиц.-
Сергиева монаст. архимандр. Кириллу, 1594—1605 г.), или вот,
напр., имена в «сказках» неименитых свидетелей по делу па-
триарха Никона: ...Большаго собора поп Киприан сказал: ...Скас-
ку писал сам я, поп Киприян, своею рукою; ...Большаго СО-І
бору поп Маркиян сказал: ...К сей скаске поп Маркиян руку
приложил; ...Богородицкой дьякон Михайло сказал: ...А скаску
писал я, дьякон Михайло, своею рукою; ...Патриарш дьяк Де-
нис Дятловской сказал: ...А меня, Дениска, простил от гневу
своего на Воскресенском подворье ...А скаску писал я, Денис,
своею рукою; ...Сказал подьякон Петр Федоров сын Новгоро-
дец: ...А скаску писал я, Пегр, своею рукою; ...Патриарш
подьякон Матвеище Кузмин сказал: ...А скаску писал я, по-

дьякон Матвеище, своею рукою1; ...Певчей дьяк Нестерко Ива-
нов сказал: ...И я, Нестер, в то время не был у обедни...
А сказку писал я, Нестерка, своею рукою; ...Певчей дьяк
Исак Андроников сказал: ...К сей сказке Исачко, Андроников
руку приложил; А скаску писал певчей Игнашка своею рукою;
...Того ж числа патриарш подьяк Иван Федоров сказал: ...К
сей скаски Ивашко Федоров руку приложил; ...Сказал па-
триарш подьяк Матвей Степанов: ...К сей сказки Матюшка Сте-
панов руку приложил, и т. п. (Дело Ник., № 13).
Стоит заметить, однако, что, как показывает факт ДОЕОЛЬНО
свободного употребления вместо пренебрежительных суффиксов —
суффиксов просто уменьшительных (иногда даже производящих
на нас теперь впечатление ласкательных), требования «этикета»
в языке челобитных и под. удовлетворялись уже и одной сло-
весной «уменьшенностью» лица. Ср., напр., в Новгородских за-
писных кабальных книгах конца XVI и начала XVII в. «К сей
записке кабальной послух Жданец Пупынин руку приложил».
«И губные старосты спрошали того Ондрюши». «...земской дья-
чок Первуша Борисов принес к записки служывую кабалу на
Гришу на Максимова ... и его, Гришу, к записки с собою ж при-
вел...» и под.
В обращении к царю общее холопство уравнивает представи-
теля высшей аристократии, который пишет, напр.: «Государю царю
и великому князю Алексею Михайловичу всеа Великия и Малыя
и Белыя Росии Самодержцу холоп твой Гришка Ромодановской
челом бьет» (Донесение воеводы князя Григория Ромодановского,
Мат. Раз., I, № 1, стр. 4), и последнего бесправного человека,
способного вообще подать челобитную. Уничижительность стиля
требует не только презрительности в именах обращающихся с че-
лобитными лиц, но и всего к ним относящегося. Суффиксы
-ишко и -ишка буквально испещряют речь просителя. Вот, напр.,
отрывки из прошения села Мещерские Горы попа Ивана: «...А
в то, государь, время без меня, богомольца твоего, воровские
люди попадьишко мое посадили в тюрму и с деіишками... А ныне,
государь, попадьишко мое с детишками сама сема в Гороховце
скитаются по миру и помирают голодом... И о том моем муче-
нии и раденьишке и конечном разорении дата мне отписку, чтоб
мне, богомольцу твоему, с попадьишкою и с детишками голодом
не умереть и в конец не погибнуть...» (Мат. Раз., III, № 35).
Или из челобитной боярину Б. И. Морозову братьев Чегло-
ковых: Государю Борису Ивановичу бьют челом Фектистко да
Петр ушко Чоглок(о)вы. Деревнишко, государь, у нас подмо-
сковное блиско твоей боярской вотчины села Павловсково. Лю-
1 К уничижительности суффикса-ище ср.: Аз же, рабище божие Афонасие,
сжалися по вере (Хож. Афан. Никит.). Боже... не отврати лица от рабища
своего (там же). Вообще, однако, этот суффикс употребляется как обозначаю-
щий уничижительность духовных лиц: У Афанасия Никитина — «рабище»,
как понятие церковной сферы.

дишка, государь, наши и крестьянишка ездят к нам з запасиш-
ком и с сенишком и з дрови(шка)ми. Умилосердись,- государь
Ворис Ивановичь, п(ожа)луй нас, бедных, не вели, государь,
мостов(щи)ны имать с ЛЮДИШІК наших и с крестьянишек (Хоз.
Мороз., I, № 42).
К разнообразию форм ср. еще: Государю Борису Ивановичу
бьет челом твоей государевы арзамаския вотчины села. Екшени
последний сирота твой крестьянинец Терешко Осипов (Хоз. Мо-
роз., I, № 26). А я, холоп, твой человеченка, у тебя, государя,
новой, не отписать к тебе, государю, о таком деле не посмел
(Хоз. Мороз,, I, № 152) Ч
МЕСТОИМЕНИЯ.
§ 18. Местоименное склонение.
Личные местоимения 1-го и 2-го лица. С XV в. древнейшие
славянские формы личных и возвратного местоимений родитель-
ного-винительного падежа ед. ч. мене, тебе, себе и русские ново-
образования менѣ, тебѣ, себѣ сменяются формами меня, тебя,
себя, характерными теперь для севернорусского наречия и лите-
ратурного языка. Их обычно толкуют или как фонетические (при-
нимая переход конечного e в я),—так, напр., понимает их Шах-
матов (о сомнительности такого объяснения см. Фонет., § 5),—
или как результат влияния именного мужского склонения (коня
и под.), — напр., Соболевский; при второй догадке (Соболевского)
можно было бы принять, что известное значение принадлежало
при этом переходу имен с родительным на -е в склонение с окон-
чанием на -я (ср. Морфол. § 16). Более вероятна, однако, по
нашему мнению, третья догадка, в несколько нерешительной
форме (ср. Фонет., § 5) высказанная уже Ягичем, а именно —
что формы меня, тебя, себя возникли под влиянием параллельных
форм винительного ед. ч. мя, тя, ся. Ср. употребляющиеся до
сих пор диалект, у мя, у тя и былинн.: «...Я ушол от тя
к Салтану вместо сына же» («Лука Дан., змея и Наст. Салтан.»,
зап. Ончукова на Печоре). Эти формы очень часты в поэзии Су-
марокова: «Но ты отечество толико прославляешь, Что мн в без-
молвии восхитив оставляешь» (Стихи гр. П. А. Румянцову) и под.
Особенно, конечно, легко принять в данном случае влияние ся.
В пользу подобной догадки очень сильно говорит аналогия сло-
вацких фактов, где имеем сходные формы род.-вин. mňa, mä,
teba, ťa, seba, sa2.
1 Такого рода иллюстративный материал см. также у А. А. Потeбни,
Из записок по русской грамматике, III, 1899 г., стр. 92—93.
1 Иначе, но малоубедительно — А. М. Селищев, Учен. зап. Моск.
городск. пед. инст., Каф. русск. яз., вып. I, том V, 1941, стр. 182.
В древнейшей славянской системе личных (1 и 2 лица) и возвратного
местоимений различались (не во всех, однако, падежах) формы полные и крат-
кие (энклитические). С особенной отчетливостью это различение выступает

Формы типа тдбе, сдбе, тдбя, сдбя, конкурировавшие с тебя,
себя, — продукт влияния дат.-предл. тобѣ, собѣ и творительного
тобою, собою.
К неустойчивости употребления см., напр.: «А мнѣ тебе, сво-
его господина, великого князя держати собѣ братом старешим»
и «А чѣмъ, господине, князь велики, благословилъ тобе отецъ
твои...» (Догов. грам. вел. кн. Вас. Вас. с княз. верейским
и белозер. Мих. Андр., 1450 г.). «А похочеш нам служити, и мы
тебя жаловати хотим; а не похочеш у нас быти ... и мы тобя
отпустим добровольно, не издержав» (Грам. вел. кн. Иоанна Вас.
1484 г. в Кафу Захарью Скаре).
В дательном-предложном литературные тебе, себе из тебѣ, сёбѣ
установились после продолжительного колебания между ними
и параллельными тобѣ, собѣ, отражающими давнее влияние то-
бою, собою. Окончательное установление в литературном языке
1 форм тебѣ, себѣ>тебе, себе, может быть, не без поддержки
старославянского языка, было облегчено наличием окончания
•я, а не -е в родительном-винительном, исключавшим совпаде-
ние форм.
Личное местоимение 3-го лица, по происхождению анафори-
ческое (отсылающее к предыдущему) местоимение-прилагательное,
представляло в своем склонении уже в древнерусском т. наз.
супплетивную (составную) систему: именительные падежи в един-
ственном и множественном числе образовывались от основы он-
(on-), в остальных падежах — от основы je- (с ее усложнениями).
Супплетивность для личных местоимений — явление уже глу-
бокой старины, оказавшееся в истории языка очень стойким
(ср. я, мене, мы, насъ; ты, тебе, вы), и перенесение этой особен-
в древнерусском в формах дательного падежа всех чисел: мънѣ, тебѣ (тобѣ),
себѣ (собѣ): ми, ти, си —ед. ч.; намъ, вамъ : ны, вы — мн. ч.; нама, вама:
нава — двойств. Для краткой (энклитической) формы винительного падежа ед. ч.
МѦ, ТѦ, CѦ (русск. мя, тя, ся) с большой вероятностью принимается, что это
по происхождению — основные формы винительного падежа, получившие функ-
цию кратких при мене, тебе, себе — формах родительного падежа, которые
стали употребляться также в значении винительного.
Нынешний литературный язык не сохранил различия полных и кратких
форм, кроме ставшего важным в морфологической системе употребления -ся
как приметы возвратных глаголов. В говорах, наряду с последним, большую
роль играет остаток дательного падежа си (ср. в других славянских языках
глаголы типа болг. играя си «играю», чеш. zapamatovat! si «запомнить»);
довольно часто встречается также ти.
Старинный русский язык энклитические формы употребляет как вполне
живые: Не лѣпо ли ны бяшетъ, братие, начяти старыми словесы трудных по-
вѣстий о пълку Игоревѣ, Игоря Святъславлича? (Слово о полку Иг.). Что во-
лости (sic!) новгородьскыхъ тѣхъ ти волостий, княже, тобѣ своими мужи не
держати... (Догов, грам. Новгорода с тверск. вел. кн. Александром Мих.,
1325—1326 гг.). А ... ци имуть искати татарове которых волостий, а отоимуться,
вамъ, сыномъ, моимъ и княгини моей, подѣлити вы ся опять тѣми волостми
на то мѣсто (Дух. моск. кн. Ив. Дан., 1327—1328 гг.). Формы мя, тя, ся
нередки у поэтов XVIII в., особенно первой его половины. Реже краткие
формы дательного падежа.

ности на старые сыновы с анафорическим значением,• семантически
вошедшие в систему личных, не представляло ничего принци-
пиально невозможного.
О причинах вытеснения старых именительных возможны та-
кие догадки:
Имен. ед. звучал: и (jb) —м. р., я —ж. р., е — ср. р.; имен,
множ.: и —м. р., ѣ—ж. р., я — ср. р., имен, дв.: я —м. р.,
и — ж. и ср. Неудобны были главным образом совпадение един-
ственного и множественного числа — и и омонимность его к очень
употребительному союзу. Это приводило к частым заменам данной
формы (и) синонимическою — онъ. Последнее употребление благо-
приятствовало такой же замене и других форм, особенно я, хотя
принципиально и не отличавшегося флексией от других место-
имений, но достаточно многозначного и потому легко уступившего
место перед новыми влияниями.
Кроме того, в языках нередко дает о себе знать тенденция
избегать для полнозначных слов слишком коротких форм. Роль
этого мотива (отнюдь не абсолютного значения — ср., напр., я
в 1 л. ед. ч. при старом азъ) ясна в данном случае из парал-
лельного употребления относительных иже, яже, еже и употреб-
ления и (вин. ед.) в роли энклитики — погубитъ и «погубит его»
или после предлогов; ср. ст.-слав. вънь — «в него»..
Заслуживает внимания и такое объяснение, предложенное
акад. Шахматовым в его литограф. «Курсе истории русского
языка», часть III, 1910—1911 г.: «Повидимому, — говорит он
(стр. 240), — ...исчезла связь между формами именительного па-
дежа и формами косвенных падежей потому, что последние стали
употребляться только постпозитивно (за другими словами, не впе-
реди предложения), между тем как формы именительного падежа
по самому 'значению своему употреблялись антепозитивно; утрата
связи между формами косвенных падежей и формами именитель-
ного падежа повела к полной утрате последних».
В общей системе склонения обращает на себя внимание вин.
пад. ед. ч. среднего рода его, совпадающий с родительным ед. ч.,
а не с именительным, как в других случаях у форм среднего
рода. Причина здесь, видимо, в общей супплетивное™ косвенных
падежей местоимения 3 лица, подчинившей себе отдельную форму,
которая нарушала бы специальную особенность вновь образовав-
шихся отношений.
Из форм косвенных падежей местоимений-прилагательных
и родственных им внимания заслуживают особенно такие:
Форма родительного ед* ч. мужского tí среднего рода имела
у ряда местоимений в древности окончание -go (-го), хорошо
сохранившееся в ряде славянских языков. По своему происхож-
дению это, скорее всего, частица, родственная с ze (из *ge). В род-
стве с обеими частицами, как предполагают, состоят др.-инд. gha,
ha и греч. ge (ср. emé-ge, гот. mi-k). Влиянию этого окончания

•go (-го) подверглось особняком стоявшее в системе -so (-со) ро-
дительного единственного отчьто — чесо (ср. греч. xéo из *kuesio),
позже замененное формой чего. Диалекты русского языка знают
формы на -го и в большем числе или на -ho, -оо (главным об-
разом, южнорусские), или на -во (севернорусские). Попытки в
последних (-ho и -во) в соответствии с особой консервативностью
местоимений видеть остатки глубокой старины оказались мало-
убедительными. Значительно больше имеют за себя объяснения
их как новообразований на русской почве из go- (-го). 3. К. Плот-
никова (К вопросу об окончании род. пад. ед. ч. м., ж. и сред,
рода местоимений и сложных прилагательных,—Изв. по русск. яз.
и слов. Акад. наук, XXIV, I, 1919, 285—304), тщательно обсле-
довав севернорусский материал (говоры Заонежья, Муромльский
и др.), показала, что переход oro>oho> оо>ово — явление, в них
совершающееся еще' и теперь, и что нет оснований искать здесь
особого, как^умали, исходя из аналогии кашубского языка, уже.
древнейшего славянского звукового варианта. Еще раньше эту
мыоль на основании аналогий греческого, германских и кельтских
языков защищал Мейе1, правдоподобно объяснявший специфиче-
ский переход g в h слабой ударяемостью соответствующих место-
именных форм. Этой же слабой ударяемостью и темпом произно-
шения подобных слов объясняется в дальнейшем выпадение h (ср.
укр. произношение у коо вм. у кого), причем образовавшееся
зияние позднее устранялось «вставным» u и затем в (v).
Путь развития замены г через в отражают, вероятно, те го-
воры, в которых в выступает в прилагательных, но сохраняется
в местоимениях того и под.
Примеры -во вм. -го в памятниках встречаются только начи-
ная с XV в. В памятниках XVI в. число их делается очень за-
метным. В XVII в. их свободно употребляют наряду с поддер-
живаемыми церковнославянским языком формами на -го.
Родительный и винительный падежи женского рода. Русский
язык восходит вместе с другими восточными (украинским и бело-
русским) и западными (чешским, польским и т. д.) к тем говорам
древнейшим, которые, в соответствии падежным окончаниям нк
мягкого склонения в южнославянских языках, имеют рефлексы ѣ
невыясненного происхождения. Свидетельствуемые восточнославян-
скими памятниками XII в. формы тоѣ, еѣ и под. (ст.-сл. /поьк, бнъ)
в дальнейшем не остались неизменными, и в истории их есть
спорные моменты.
В литературном и разговорном её (писавшееся до реформы
1917 г. ея, было чисто искусственной формой — русской передачей
старославянского еьь)2 нуждается в объяснении ё из ѣ. Наиболее
1 Sur la prononciation du génitif togo en russe. — Mémoires de la Soc. de ling.,
XIX (1914).
2 Ср. у Ломоносова (Российская грамматика, § 431): tEe в просторечии,
ея в штиле употреблять пристойнее».

правдоподобно понимание (Шахматова) этого ё как (диалектного?^
фонетического рефлекса jѣ. Сочетание ]ѣ, существовавшее в очень
немногих морфологических категориях и стоявшее особняком в
русской звуковой системе (древнейшее *jě из *jé перешло в ja:
*stojěti перешло в стоять, *bojěti s$ — в бояться), было маложизне-
способно и изменилось в je, откуда, по известному закону о под-
ударном е, переход в jo (ё). Примеры из памятников, подтверж-
дающие такую догадку (памятники относятся к не смешивающим
ѣ и е): бдиноб, одиное— род. ед., различьные— вин. мн., Чудов.
Псалт. XI в., в алѣлоугие мѣсто— «вместо аллилуй», Типогр.
Уст., № 142, XI—XII в., еуфимие, Мин. 1095 г., и др.
В дальнейшем форма род. ед. ч. её стала функционировать
и как винительный ед. ч. Древнейший восточнославянский при-
мер еѣ в функции винительного падежа — «Умысли съзьдати цьр-
къвь и съзьдавъ еѣ» (Сказ, о Борисе и Глебе по сп. XII в.). Пови-
димому, в этом отношении решающую роль сыграла аналогия
'кого? (родительный-винительный для муж. и женского рода), т. é.
сначала такое употребление должно было распространитьсял по
отношению к названиям существ, а далее — и ко всем остальным.
Ср. и самоё, ограниченное в фактическом употреблении катего-
рией «одушевленности» («встретил ее самое», но «взлез на самую вер-
хушку скалы»). В диалектах имеем и тоё, всеё, одноё, уіке, по-
видимому, что касается функции винительного падежа, под влия-
нием её.
Утрате старой формы винительного ю, с XVI в. в памятниках
уже не встречающейся, могла способствовать ее малая фонетиче-
ская «весомость» (ср. выше замечания об утрате форм^ь, *ja, *je).
В языке былин и в говорах она, однако, встречалась еще в не-
давнее время \
В памятниках засвидетельствованы: старославянские формы
типа род. п. еьх: А кто ея хощеть убити, ино у нея изо рта
огнь выйдеть (Хож. Аф. Никит.); под влиянием русских отноше-
ний: в значении винительного: наказавъ ея, бивъ бя (Сборн.
XIV в. Рум. муз., № 1548); Елини имяхуть ея [ехидну] аки
богыню (Сборн. 1490 г. Уваров., № 613); А згонитце собака
зьедиста на дорогу за человѣкомъ, и хто ея ушибетъ и на смерть,
тому вины нетъ (Судебн. 1589 г., 53). ...А пистоль не стрѣ-
лила. Онъ же бросил ея на землю и из другія запалилъ паки
(Аввак., № 25,78); Далъ намъ четыре мешка ржи за нея (там же, 87).
В значении винительного падежа ея встречаем у Сумарокова:
«Вульф бросился на Смерть и поразил ея» (Стихи г. Хирургу
Вульфу).
еѣ: Колко воды ни пить, а пьяну с неѣ не быть (Стар, сборн.,
1363). — И змея де лежитъ на дороге и через еѣ перешелъ возъ,
1 Ср. и диал. вин. п. ед. ч. янз (напр., в говорах б. Тихвинского уезда,—
«Труды Ком. по диал. русск. яз.», вып. 12, 1931 г.,№ 131а). Др.-русск.:
«...Другая полоса земли в лесном же поли, выменял ею в Селюши в Пав-
лова...» (Дух. двинская, Сергея Мануйлова сына, сред. XV в.).

и тут еѣ затерло... На еѣ возложила... (Лечебн., Синод.' рук.,
№ 480).
Позднейшее изменение в роли родительного — ее (её): на ее
имя (Домостр., 16); у ее слуг (Домостр., 49); как пошелъ отъ
нее (Дело Ник., № 65), и винительного: ...И тыбъ ту запись
прочла и держала ее у себя (Пис. в. кн. Вас. Иоан. 1526—
1530 г.); ино мужу на нее бранити (Домостр., 51); ино ее на-
дѣлкомъ поминаютъ (Домостр., 16).
Под влиянием склонения членных прилагательных, заменив-
ших в неударяемом положении ѣ родительного падежа ед. ч.
женского рода на и>й [новыѣ, утрьнѣѣ сменились в отдельных-
диалектах др.-русского языка формами новоѣ, утрьнеѣ: коньць
утрьнеѣ (Минея 1097 г.), съмьрти тоѣ пагубьноѣ, на мѣстѣ ветъ-
хоѣ деревяноѣ (церкви) (Успен. Сборн. XII в.)], рядом с тоѣ,
тоё и под.1 "явилось той и под. в родительном ед. ч. Ср.: И всѣ
наши громадныя крѣпости потряслися от стрѣльбы ихъ той (Ист.
об Азовск. сид., 4); А у тое де мы у великіе реки вершины и
устья не вѣдаемъ (Мат. пут. Ив. Петлина, 295), и там же: A изъ
за той де великіе реки пріѣзжаютъ къ намъ манцы со всякимъ
товаромъ. — A отъ тое березы стоитъ столбъ противъ сосны на
лѣвой сторонѣ (Межев. выпись на помест. казанск. жителя Де-
вятого-Змеева, 1631г. — Бусл.) и там же: A отъ той березы
отъ ивова куста прямо на березу на безверховую. — A доходовъ
съ тое Малые Росиі не бываетъ ничего (Котош., III), и там. же:
И исъ той Малой Росиі для всякихъ дѣлъ присылаются по-
сланцы2.
В роли винительного ед. ч. в XVII в. преобладает тое (не-
редко наряду с ту): ...И тоѣ таможенную пошлину збиргали с
великимъ радѣньемъ (Грам. царя Бориса на Белоозеро, 1602 г.).
Что к нам писали братья наша, и мы тое грамотку къ вамъ
послали... (Воззв. москов. людей). Да тоѣ судовую снасть ве-
леть отдать Андрею жъ и Василью (Мат. пут. Ив. Петлина, 267).
;..И на тоѣ гору восходу нѣтъ никому (Хожд. на Вост. Ксггова,
116—117). Но у него же: ...А шахъ велитъ на ту тешь [за-
баву] всѣмъ людемъ быти в лутчем платье (105). — И в тое де
пору сѣверные ДЕери отворились съ великимъ громомъ... (Дело
Ник., № 36). ...А в тое пору явитъ верховный ихъ соколенный
подьячій Василій Ботвиньевъ... (Уряда.). Ср. и в начале XVIII в.:
...И тое крѣпость на свое государское имянованіе, прозваніем
Петербургомъ, обновити указалъ (Ведом. 1703 г.). Тут же рядом
в употреблении и ту: ...Покаместъ ту крѣпость овладѣютъ.—
1 Ср. и искусственное, книжное тоя: «...и тем птиц оттоя привады отгонит»
(Улож. ц. Алекс. М.). Один из наиболее поздних примеров — «То высунет из
вод Нерея с кочергой, То с изумрудною жену его серьгой; Поставит имянно
и вес тоя и цену...» (В. Петров, К вел. государыне).
8 Ввиду колебания тое—той в род. ед. ч. тое по аналогии изредка вы-
ступает как форма дательного ед. ч.: «...А велено по тое твоей, государь,
грамоте крестьянину Антропу Леонтьеву и детям его сказать...» (Хоз. Мороз.,
II, Акты, № 21).

Подобная неустойчивость употребления в некоторых говорах встре-
чается и в новейшее время; ср., напр., Труды Комисс. по диалект,
русск. яз., вып. 12, 1931 г., стр. 12.
Специальный вопрос представляет вариант, встречающийся
в литературном языке почти исключительно при предлоге у —
у ней (изредка — при для). Ср.: И то у ней на домашней обиходъ
перекроено (Домостр., 30). И сама бы хмелново питья отнюдь не
любила и дѣти и слуги у ней того не любили же (Домостр., 64).
Благоприятным условием для утраты флективной приметы здесь
было, конечно, употребление после предлога. Образцом могли
служить местоименные прилагательные, у которых совпали в ед. ч.
женского рода дательный и предложный.
Ср. в древнем языке также от ней, теперь встречающееся
только*в говорах и в просторечии: ...От ней преждѣ выступить
не хотятъ, покамѣста имъ укажутъ иное жилище... (Куранты, 2).
У Ломоносова и др. встречается и без ней: Дураки, враги,
пролазы Были бы без ней безглазы (Гимн бороде), и под.
Ср. и при предлоге-наречии: Вместо того, чтоб по намерению
моему ударить подле самой ей и в пустое место, попади я прямо
в нее... (Болотов).
Вообще надо заметить, что у авторов XVIII и первой поло-
вины XIX в. такие формы, отошедшие теперь к просторечию,
встречаются еще и при большем количестве предлогов. Из пред-
ставителей стихотворного языка XIX в. свободнее других их упо-
требляли Крылов, Грибоедов, Мятлев, Баратынский. Кроме послед-
него, как видно, всё это авторы с речью, близкой к разговорной.
Любопытна как факт истории языка, и, повидимому, не только
графический, каким он может представляться с первого взгляда,
широко известная в ранней письменности московского периода
форма ини «и они»: ...и нам отослали своих бояр, ини, съехався,
учинят исправу (Догов, грамота вел. кн. Юрия Дмитр. с вел.
кн. рязанским Ив. Фед., 1434 г.). Ср. там же: ...и нам отослали
на то своих бояр, и они, съехався, учинят исправу.—А ясти же
садятся, ини омываюгь руки да и ноги... (Хожение Афан. Ни-
кит., по Троицк, списку XVI в.).
Через значительные колебания прошла в литературном языке
форма родительного и винительного ед. ч. от местоимения сама.
Ломоносов (Рос. грамм., § 431) для родительного принимал за
нормативную форму самыя, явно церковнославянизированную,
а для винительного — самую, контаминацию саму и окончания
членных прилагательных, воспринимавшуюся тоже как церковно-
славянизм (ср. Востоков, Русская грамматика, 12 изд., 1874 г.,
§ 53, пункт 4). Востоков, узаконяя в качестве нормы винитель-
ного падежа самоё и родительного самой, по поводу первой формы
еще замечает: «Сие окончание, принадлежащее просторечию, за-
меняется в церковнославянском языке окончанием самую».
Н. Греч (Практическая русская грамматика, 1827 г., § 139)
в парадигму вводит «саму (или самоё)», употребление, далее уже