Корф Н. А. Из пережитого. — 1884

I.
Легко-ли мнѣ дать себѣ отчетъ въ томъ, кто повліялъ на меня
въ дѣтствѣ моемъ и въ юности, когда закладываются нравствен-
ныя основы на всю жизнь? Нѣтъ, крайне трудно. Вѣдь воспиты-
ваетъ не только семья и школа, но вся житейская обстановка.
Но попытаемся, насколько это исполнимо, воскресить, въ памяти,
людей и мѣстности, подъ вліяніемъ которыхъ складывались мои
чувства и убѣжденія. Вызывая минувшіе образы дорогихъ мнѣ
людей, я долженъ остановиться, прежде всего, на покойномъ
отцѣ, съ которымъ я видѣлся въ послѣдній разъ тридцать пять
лѣтъ тому назадъ, и свѣтлый образъ котораго, тѣмъ не менѣе,
стоитъ живымъ предо мною со всѣми мелочными подробностями,
даже внѣшней обстановки. Неизгладимыми чертами врѣзалась
въ памяти моей его привѣтливѣйшая, открытая, благородная на-
ружность, отражавшая на себѣ необычайную чистоту его души.
Помню я и такой вздоръ, что батюшка курилъ въ трубкѣ „Жу-
ковъ табакъ“, бывшій въ то время во всеобщемъ употребленіи,
давалъ мнѣ играть своимъ гербовымъ перстнемъ, которымъ и по
настоящее время снабжаются остзейскіе дворяне въ день совер-
шеннолѣтія; помню я и то, что покойный отецъ, воспитанный
въ „Лицейскомъ пансіонѣ“, въ то время еще бывшемъ самостоя-
тельнымъ учебнымъ заведеніемъ, прекрасно владѣлъ двумя ино-
странными языками и любилъ пользоваться ими, какъ всѣ свѣт-
скіе люди того времени. Но помню я, кромѣ этихъ мелочей, и
многое такое объ отцѣ, что не могло не оставить глубокаго слѣда
на мнѣ, его единственномъ сынѣ. Отецъ посадитъ меня, бывало,
къ себѣ на колѣни и, всматриваясь въ меня своими безгранично
добрыми глазами, говоритъ: „Коля, кто твой другъ?“ — „Ты“, от-
вѣчаю я, бывало. Такъ сиживали мы вдвоемъ, когда мнѣ
еще не было шести лѣтъ; когда мы еще жили въ Москвѣ, въ
концѣ 1830-хъ годовъ, въ Москвѣ, которую я увидѣлъ взрослымъ
только лѣтъ 15 позже и которая до тѣхъ поръ, по воспомина-
ніямъ ранняго дѣтства, послѣ знакомства съ Петербургомъ, пред-
ставлялась мнѣ необъятнымъ селомъ съ огромной башней, мно-
жествомъ церквей и обиліемъ качель на Пасху. Такъ сиживали
мы съ покойнымъ батюшкой и позже, когда мнѣ было уже лѣтъ

десять. Время же отъ шестилѣтняго до десятилѣтняго возраста я
провелъ въ разлукѣ съ отцемъ, который продолжалъ однако оста-
ваться моимъ единственнымъ другомъ на землѣ: матери своей я
не зналъ, но къ памяти ея отецъ съумѣлъ внушить мнѣ самое
высокое почитаніе. Помню, что въ домѣ сестры ея, моей тетки,
баронессы Т. Т. Корфъ, я впервые увидѣлъ поясной портретъ
покойницы матушки, который произвелъ на меня такое впечатлѣ-
ніе, что, заболѣвъ однажды лихорадкою, я, какъ мнѣ затѣмъ
разсказывали, бывши семилѣтнимъ ребенкомъ, бредилъ матушкою,
ласки которой я не могъ помнить и попеченія которой мнѣ не-
доставало. Отецъ мой, годъ послѣ смерти моей матери, когда мнѣ
не было еще двухъ лѣтъ, вступилъ во второй бракъ и братья
отца разсказывали мнѣ, что онъ мотивировалъ этотъ шагъ стрем-
леніемъ къ тому, чтобы я не былъ лишенъ материнскаго ухода;
вѣрю этому потому, что мнѣ положительно извѣстно, что невѣста
отца, на вопросъ его, какой поднести ей подарокъ, отвѣчала
просьбою съѣздить за мною въ Екатеринославъ и привезти меня
къ ней въ Москву для того, чтобы она могла сама поднести меня
ко святому причастію. Малютку повезли за семьсотъ верстъ; но
не минуло мнѣ еще и шести лѣтъ, какъ бѣдный отецъ уже раз-
судилъ, что для моего счастья необходимо удалить меня изъ дому;
повезли меня въ имѣніе тетушки, о которой я уже упоминалъ
и къ которой еще возвращусь, и ей отецъ довѣрилъ своего ма-
ленькаго друга, не умѣвшаго еще цѣнить его, но уже умѣвшаго
любить его и утѣшать себя на чужбинѣ воспоминаніемъ о томъ,
какъ, бывало, отецъ говоритъ: ,,Коля, кто твой другъ?“ Культъ
мой къ отцу не ослабѣвалъ и въ разлукѣ съ нимъ въ теченіе
двухъ лѣтъ и до сей поры помню я еще, какъ стучало мое сердце,
когда отецъ пріѣзжалъ на свиданіе со мною издалека. Да, ба-
тюшка былъ первымъ, вызвавшимъ во мнѣ чувство любви, которое
свойственно человѣку, но можетъ проявить себя, т. е. возникнуть
для нашего наблюденія, зародиться только тамъ, гдѣ его питаютъ.
Любовь къ человѣчеству можетъ сложиться лишь въ видѣ даль-
нѣйшаго развитія привязанности къ отдѣльнымъ лицамъ и въ
этомъ отношеніи батюшка, заставивъ боготворить себя, оказалъ
мнѣ неоцѣненную услугу и тѣмъ большую, что онъ никогда не
баловалъ меня, но былъ взыскателенъ.
Мнѣ не было еще шести лѣтъ, когда я, благодаря отцу, уже

умѣлъ любить не только тѣхъ изъ людей, которые кормили меня
пряниками, но и тѣхъ, которые, любя меня, относились ко мнѣ
взыскательно. Помнится мнѣ, — будто это происходило сегодня, — та-
кой случай: было мнѣ въ то время лѣтъ девять и я, послѣ двух-
лѣтней разлуки съ отцемъ и пребыванія въ домѣ тетки въ Воро-
нежской губерніи, на короткое время возвратился къ отцу въ
Новгородъ; сидимъ мы, помнится, за обѣдомъ и подаютъ какое-
то вкусное блюдо; я, обращаясь къ слугѣ, говорю: „дай еще“;
слуга подноситъ блюдо, а отецъ кричитъ (онъ былъ вспыльчивъ):
„мимо!“... Что это означало? Это значило то, что въ началѣ со-
роковыхъ годовъ, когда крѣпостное право еще существовало во
всей силѣ и вся домашняя прислуга отца была изъ крѣпостныхъ,
батюшка требовалъ отъ своего сына, чтобы онъ не только не
позволялъ себѣ приказывать прислугѣ, но и не смѣлъ ожидать
отъ нея какихъ бы то ни было услугъ, если въ обращеніи къ ней
упустилъ слово „пожалуйста“; въ данномъ случаѣ меня обнесли
блюдомъ за то, что я не сказалъ, обращаясь къ лакею: „подай
мнѣ еще пожалуйста“. Само собою разумѣется, что такія пред-
писанія ни къ чему бы не вели, если бы отецъ не поучалъ меня
собственнымъ примѣромъ; но глубочайшее впечатлѣніе на меня
производило то, что вся прислуга считала „батюшку Александра
Ѳедоровича“ буквально святымъ. Я же имѣлъ возможность узнать
образъ мыслей прислуги, такъ какъ составлялъ съ нею, такъ
сказать, одну и ту-же партію: и прислугѣ, и мнѣ въ равной
мѣрѣ приходилось страдать отъ домашнихъ невзгодъ, которыхъ
не могъ предотвратить отецъ, но отъ которыхъ онъ старался вся-
чески насъ защищать; прислуга и безъ того жалѣла меня, какъ
сиротку, осужденнаго въ самомъ нѣжномъ возрастѣ на скиталь-
ческую жизнь (Харьковъ, Екатеринославъ, Москва, Воронежская
губернія, Новгородъ, Петербургъ и все это въ возрастѣ отъ двухъ
до десяти лѣтъ!), а тутъ еще сближала меня съ нею общность
нашей участи: терпѣть, по возможности, для того, чтобы не огор-
чать отца, или и его не подвести подъ гнѣвъ, если онъ станетъ
защищать насъ. Въ числѣ слугъ нашихъ было нѣсколько пре-
красныхъ, почтенныхъ людей, знававшихъ еще покойницу ма-
тушку и старавшихся какъ бы замѣнить ее по отношенію ко
мнѣ; если только дать себѣ отчетъ въ томъ, какъ рѣдко даже
просвѣщенные взрослые люди знаютъ о чемъ и какъ говорить

съ ребенкомъ, легко представить себѣ, чего я не наслушался отъ
прислуги, къ которой я былъ привязанъ, оставаясь, по счастію,
впрочемъ нравственно чистымъ не только въ раннемъ дѣтствѣ,
но и гораздо позже. Сколько часовъ проведено мною украдкою,
въ то время, пока отецъ былъ занятъ службою, въ бесѣдахъ о
житьѣ-бытьѣ крестьянъ въ деревнѣ покойницы матушки, въ ко-
торой я теперь пишу эти воспоминанія и гдѣ уже осталось крайне
мало стариковъ, няньчившихъ меня, когда я былъ младенцемъ.
Во всѣхъ разсказахъ свѣтлою чертою проходило то, что люди,
зависѣвшіе отъ матери и отца, благословляли ихъ, а я, помнится
мнѣ, уже очень рано сталъ мечтать о томъ, какъ и меня, дастъ
Богъ, полюбятъ крестьяне, когда наступитъ моя очередь рас-
поряжаться. Батюшка, при всей вспыльчивости своей, былъ не
только добръ и справедливъ по отношенію къ окружавшимъ его
крѣпостнымъ людямъ, но и въ манерѣ своей съ ними въ высшей
степени человѣченъ, воспитывая во мнѣ чувство стыда за какое
бы то ни было несдержанное слово по отношенію къ людямъ,
случайно не пользующимся нашимъ общественнымъ положеніемъ.
Годъ, прожитый мною съ отцемъ въ Новѣгородѣ (1843-й годъ),
оставилъ на мнѣ, въ воспитательномъ смыслѣ, неизгладимый слѣдъ
въ томъ отношеніи, что я ежедневно убѣждался въ доступности
отца народу и въ близости его къ нему. Батюшка былъ управ-
ляющимъ палатою государственныхъ имуществъ въ Новѣгородѣ,
т. е. занималъ такую должность, которая не только въ эти отда-
ленныя времена, но и гораздо позже не вселяла государствен-
нымъ крестьянамъ ничего, кромѣ страха; но не то видѣлъ я по-
стоянно въ такомъ возрастѣ, когда всѣ впечатлѣнія настолько
живы, что становятся неизгладимыми: не проходило дня, чтобы
отецъ не принималъ въ своемъ кабинетѣ крестьянъ, относившихся
къ нему съ величайшимъ расположеніемъ; при этомъ прислуга,
съ которою я состоялъ въ дружбѣ, настойчиво поясняла мнѣ
неоднократно, что „батюшка Александръ Ѳедоровичъ“ не только
не беретъ съ крестьянъ и чиновниковъ, но еще своими деньгами
помогаетъ имъ. Я весьма рано сталъ гордиться отцемъ своимъ,
не высокими чинами его, которыми онъ не обладалъ, и, судя по
карьерѣ его, не интересовался, но тѣмъ, какъ относились о немъ
всѣ, отъ мала до велика, его знававшіе. Это чувство, появившееся
во мнѣ въ самомъ раннемъ дѣтствѣ, сохранилось до гораздо поз-

днѣйшаго времени: въ 1847 году не стало этого человѣка, въ
лучшемъ смыслѣ слова, а въ 1855 году, десять лѣтъ послѣ слу-
женія отца въ Новѣгородѣ, уже по окончаніи курса въ лицеѣ,
поѣхалъ я въ Новгородъ нарочно для того, чтобы поклониться
историческимъ древностямъ Новгородскимъ и хоть издали взгля-
нуть на тотъ домъ, въ которомъ, послѣ двухлѣтней разлуки, я
прожилъ съ отцомъ одинъ годъ и гдѣ я разстался съ нимъ десяти
лѣтъ навсегда, такъ какъ съ тѣхъ поръ видѣлъ его лишь одинъ
разъ въ Петербургѣ, разбитаго параличемъ настолько, что онъ
едва узналъ меня. Подъѣзжая къ Новгороду, на тройкѣ, съ ямщи-
комъ изъ государственныхъ крестьянъ, я, не называя себя, спросилъ
его, помнитъ ли онъ того Корфа, который лѣтъ десять тому назадъ
былъ здѣсь управляющимъ палатою государственныхъ имуществъ;
судорожно сжалось мое сердце, когда я услышалъ: „Какъ не
помнить, кто же его не помнитъ? То была добрѣйшая душа“.
II.
До Новагорода, т. е. проживъ на свѣтѣ лѣтъ восемь, я, по
воспоминаніямъ, не имѣлъ родины, благодаря моей скиталь-
ческой жизни: родившись въ 1834 году въ Харьковѣ, я только
годъ съ небольшимъ прожилъ съ матерью и отцемъ въ деревнѣ
Нескучной, Екатеринославской губерніи, моемъ настоящемъ мѣсто-
пребываніи. Затѣмъ попалъ я, на короткое время, въ Екатерино-
славъ въ возрастѣ несознательномъ; отъ трехлѣтняго до шести-
лѣтняго возраста прожилъ я съ отцемъ, уже вступившимъ во
второй бракъ, какъ я говорилъ, въ Москвѣ; но о ней не сохра-
нилъ рѣшительно никакихъ воспоминаній, что зависѣло отъ воз-
раста. Новгородская жизнь продолжалась не настолько, чтобы
получить значеніе родины; да къ тому же городская обстановка
оставляетъ гораздо менѣе сельской слѣдовъ на ребенкѣ: можетъ-ли
однообразіе города соперничать съ величественнымъ, для дитяти,
разнообразіемъ села, гдѣ, что ни кустъ, то событіе, что ни шагъ.
то новое явленіе. Вотъ, чѣмъ и объясняю себѣ то, что когда я,
бывало, въ позднѣйшемъ возрастѣ, мысленно стремился перене-
стись на родину, то мысли мои переносились въ Малороссію и я
чувствовалъ себя малороссомъ, вспоминая о томъ, какъ я прожилъ,

въ домѣ тетушки Татьяны Тимоѳеевны Корфъ, два счастливыхъ
года въ малорусской части Воронежской губерніи: къ тому же
и прислуга въ домѣ отца, о которой я упоминалъ, была вся изъ
малороссовъ. Этими воспоминаніями дѣтства, быть можетъ болѣе.
нежели тѣмъ, что мать моя была малороссіянка, объясняется то,
что когда я судьбою былъ на десять лѣтъ заброшенъ въ Питеръ,
то тамъ не могъ слышать, безъ млѣнія и содроганія сердечнаго,
рѣчи на „о“, обличающей малоросса, въ противуположность вели-
короссу, выпѣвающему и растягивающему произносимыя имъ
слова на „а“. Какъ бы то ни было, но два года, прожитые мною
въ дѣтствѣ въ средѣ малороссовъ, играютъ такую роль въ моихъ
позднѣйшихъ симпатіяхъ къ южной Россіи, при твердомъ созна-
ніи въ себѣ общерусскаго начала, унаслѣдованнаго, быть мо-
жетъ, еще отъ отца, совершенно обруссѣлаго, и по нравамъ и
по воззрѣніямъ, остзейца, что я не могу умолчать о нихъ, ста-
раясь выслѣдить въ своемъ прошломъ, какіе люди и обстоятель-
ства могли имѣть воспитательное вліяніе на меня.
Говоря до сихъ поръ о томъ, что эти два счастливыхъ года,
послужившихъ началомъ сближенія моего съ югомъ Россіи, гдѣ
пришлось впослѣдствіи принести въ жертву общественной пользѣ
свои лучшіе годы и свое здоровье, прожиты въ домѣ тетки Корфъ,
я выражался неточно. Дѣло въ томъ, что мой шестилѣтній воз-
растъ засталъ эту почтенную женщину, сестру покойной ма-
тушки, вдовою съ сыномъ, барономъ Николаемъ Васильеви-
чемъ Корфомъ, десяти лѣтъ, и дочерью семи лѣтъ. Тетушка,
хотя и обладала только тѣмъ образованіемъ, которое у насъ
въ 1830-хъ годахъ предоставлялось женщинѣ, но крайне серіозно
отнеслась къ воспитанію и образованію своихъ дѣтей и, находя,
что для воспитанія мальчика нужны мужскія руки, переѣхала
въ семью одного изъ помѣщиковъ Воронежской губерніи, къ отцу
нашего уважаемаго профессора и публициста Д. Д. Градовскаго:
у Д. Д. Градовскаго были свои дѣти, обученію которыхъ пред-
стояло себя посвятить; къ нему же въ семью привезли двухъ
сыновей помѣщика Засядко. Помню, какъ зимою я впервые уви-
дѣлся съ теткою въ домѣ отца, въ Москвѣ, и какъ живой стоитъ
еще предо мною покойный батюшка, заливаясь слезами, пока меня
обворачиваютъ въ шарфъ, укутываютъ и усаживаютъ въ кибитку:
„съ Богомъ“, говоритъ отецъ ямщику и везетъ меня тетушка въ

имѣніе Градовскаго, въ Волчье. Тамъ собралось насъ, считая
учившихся уже въ то время дѣтей нашихъ хозяевъ, всего семеро
дѣтей, образовалась „семейная школа“ лѣтъ двадцать пять раньше
того, что возникло у насъ въ обществѣ это названіе и что въ
городахъ семейства стали соединяться для совмѣстнаго воспита-
нія дѣтей. Въ учебномъ отношеніи я не отставалъ, а потому,
прибывъ въ Волчье шести лѣтъ, уже умѣлъ читать по русски и
по нѣмецки, а тутъ приступилъ къ французскому чтенію; но
твердо помню, что я не надрывался ради успѣховъ и былъ не
изъ прилежныхъ. Долженъ отдать справедливость Д. Д. Градов-
скому въ томъ, что онъ для всѣхъ насъ былъ роднымъ отцемъ,
всецѣло посвящалъ себя своей школѣ и всѣхъ насъ держалъ въ
ежовыхъ рукавицахъ; но онъ былъ въ высшей степени добръ и
справедливъ и при этомъ, никогда ничѣмъ не отличая своихъ
кровныхъ дѣтей отъ насъ, не морилъ насъ надъ книгою, а пре-
доставлялъ намъ просторъ наслаждаться роскошнымъ разнообра-
зіемъ явленій сельской жизни. Тутъ-то, въ семьѣ Градовскаго.
я настолько привязался къ селу, что позднѣйшее городское вос-
питаніе, продолжавшееся цѣлыхъ одиннадцать лѣтъ, и даже де-
сятилѣтнее пребываніе въ холодномъ Питерѣ, заставили меня
забыть всѣ породы деревьевъ и цвѣты, которые я любилъ на югѣ
Россіи, разучиться даже умѣнью отличать другъ отъ друга коло-
совыя хлѣба во время всхода, отчасти въ зернѣ и колосьяхъ, —
но не убили во мнѣ моего влеченія къ селу, жизнь въ которомъ
составляла мечту всего моего отрочества, всей ранней юности
моей, — мечту, осуществившуюся съ двадцати двухлѣтняго возраста,
когда я женился; это произошло опять-таки на югѣ Россіи,
нравственныя связи съ которымъ у меня установились уже съ
дѣтства, начиная съ „Волчьяго“.
За что же полюбилось мнѣ настолько Волчье, гдѣ я впер-
вые сознательно прислушивался къ малорусскому говору, не по-
ниманіе котораго, но чувство къ которому устояло даже противъ
цѣлаго дѣсятилѣтія петербургской безпочвенной и безличной
жизни 1850-хъ годовъ? Да мудрено-ли ребенку полюбить село? А
лѣсъ, а степь, а лугъ, а рѣка? Всего этого было въ волю въ
Волчьемъ и всѣмъ этимъ не мѣшали намъ наслаждаться; не-
счастны тѣ люди, которымъ все это ничего не говоритъ, а дѣти
такія, которыя не любятъ природы, на свѣтъ не рождаются;

такихъ уродовъ создаетъ только воспитаніе. Чего только намъ не
доставляли наши руководители въ Вол чьемъ: уженье рыбы, нами
прозванную „охоту на ящерицъ“, купанье, верховую ѣзду, обра-
ботку собственныхъ грядокъ на огородѣ; а шутка-ли свои соб-
ственные ручные кролики, своя перепелка? Или забуду я, когда
нибудь, какъ бывало вся семья, въ концѣ святой недѣли, выѣз-
жала въ имѣніе тетушки, Погромецъ, и какъ тамъ встрѣчалась нами
Пасха, приносившая каждому изъ насъ не только по пятидесяти
яицъ для катанья ихъ, но и безотчетно-сладостныя впечатлѣнія
свѣтлой заутрени? А какое событіе въ деревнѣ весеннее разлитіе,
которое въ городскомъ жителѣ часто не вызываетъ иныхъ чувствъ
и соображеній, кромѣ того, нужны-ли ему теперь дождевой зон-
тикъ и галоши; сколько весеннихъ прогулокъ совершено нами
въ Во л чьемъ, подъ руководствомъ швейцарца-наставника, умѣв-
шаго быть ребенкомъ съ дѣтьми, строившаго съ нами мельницы
на ручьяхъ и не упускавшаго случая, не надоѣдая, сообщать
намъ полезныя знанія. Въ лѣтнюю пору, продолжающуюся на
нашемъ югѣ мѣсяцевъ семь, мы сидѣли за книгою не болѣе
четырехъ часовъ въ день, а все остальное время были заняты на
дворѣ, въ саду, въ лѣсу, на лугу, въ полѣ; такая обстановка разви-
вала духовно и физически; она же создавала и характеръ, разви-
вала самодѣятельность и самостоятельность. Какъ бы въ под-
твержденіе того, насколько свобода воспитываетъ ребенка, со
мною случилась въ Погромцѣ бѣда, именно тогда, когда меня,
семилѣтняго ребенка, отправили гулять съ нянькою; няню уку-
сила собака, а въ селахъ обыкновенно всякую собаку, позволяю-
щую себѣ броситься на человѣка, выдаютъ за бѣшенную. Вотъ
и переполошился весь домъ: тетушка въ отчаяніи и посылаетъ
за крестьяниномъ, который славится умѣньемъ своимъ „заговари-
вать“ отъ укушенія бѣшенною собакою; помню, что вводятъ ста-
рика въ комнату, въ которую чрезъ нѣсколько минутъ впускаютъ
и меня; тамъ, по приглашенію знахаря, я кладу земные поклоны
и изъ рукъ его пью какую-то мерзость бураго цвѣта Въ этомъ
происшествіи удивляетъ меня не то, что и няня, и всѣ дѣти оста •
лисъ здоровыми, но то, что я не сталъ бояться собакъ; можетъ
быть впрочемъ и то, что эта сцена чародѣйства въ едва, однимъ
восковымъ огарочкомъ, освѣщенной комнатѣ, произвела на меня
такое впечатлѣніе, что я лѣтъ до 12-ти боялся темной комнаты,

хотя и скрывалъ это, и засыпалъ не иначе, какъ предварительно
оградивъ свою постель отъ діавольскихъ навожденій крестнымъ
знаменіемъ въ четырехъ направленіяхъ.
Необычайно цѣпки, прочны впечатлѣнія дѣтства; гораздо упор-
нѣе, нежели объ этомъ обыкновенно думаютъ взрослые. Такъ,
я припоминаю еще и другое происшествіе въ Погромцѣ, въ кото-
ромъ играетъ роль также крестьянинъ, но роль совершенно
иного рода. На Пасху, неожиданно для меня, объявляютъ мнѣ,
что пришелъ провѣдать меня изъ деревни покойной матушки,
деревни Нескучной, которою владѣлъ отецъ, состоя на службѣ
въ Москвѣ и другихъ городахъ, „атаманъ“; такъ называютъ у
насъ и по настоящее время полевыхъ прикащиковъ. Выхожу,
предо мною стоитъ рыжеватый малороссъ казацкой наружности,
по фамиліи „Морозъ“; мы здороваемся, онъ беретъ меня на руки,
цѣлуетъ меня и даритъ мнѣ краснаго изюму, котораго принесъ
мнѣ въ видѣ гостинца; пришелъ же онъ изъ Екатеринославской
губерніи пѣшкомъ въ Воронежскую на свиданіе съ родными,
такъ какъ всѣ крестьяне деревни Нескучной были выведены
предками моими изъ Погромца. Это свиданіе тронуло меня до
глубины души ц произвело на меня глубокое впечатлѣніе; помню,
что тогда же, семи лѣтъ отъ роду, подъ вліяніемъ примѣра отца,
я сказалъ себѣ: „эхъ, вотъ, какъ выросту я, тогда-то заживутъ
крестьяне деревни Нескучной“. Я могъ бы, не довѣряя самому
себѣ, не довѣрять и этимъ воспоминаніямъ, предполагая, что
мечта о служеніи интересамъ массы появилась во мнѣ гораздо
позже, подъ вліяніемъ разсудочныхъ процессовъ; но я вынужденъ
признать, что примѣръ отца уже крайне рано пробудилъ во мнѣ
это стремленіе въ видѣ смутно сознаваемаго чувства, такъ какъ
я беру фактъ о свиданіи моемъ съ Морозомъ изъ своей авто-
біографіи, написанной мною 26 лѣтъ тому назадъ, когда цѣлою
четвертью вѣка я стоялъ ближе къ описываемому событію. Видно,
и въ самомъ дѣлѣ искренно отнеслись мы, Морозъ и я, другъ
къ другу, когда и двадцать лѣтъ послѣ освобожденія крестьянъ,
нескученцы всей „громадой“ (т. е. всѣмъ обществомъ) прино-
сили мнѣ хлѣбъ, въ видѣ поздравленія, ежегодно, въ день имя-
нинъ моихъ, на Пасху и на Рождество.
Но если отношеніе покойнаго отца къ народу не переста-
вало служить мнѣ назидательнымъ примѣромъ въ Волчьемъ и

Погромцѣ, то это несомнѣнно доказываетъ, что среда, въ которую
я попалъ, не шла въ разрѣзъ съ воспринятыми мною зароды-
шами общественныхъ стремленій. Въ общемъ такъ дѣло и было:
я видѣлъ предъ собою помѣщиковъ, которые хорошо относились
къ крестьянамъ, хотя и далеко не такъ, какъ отецъ; помню я,
напримѣръ, какъ дѣвочку двѣнадцати лѣтъ посылали за 25 верстъ
пѣшкомъ купить нитокъ на гривенникъ; помню я, какъ запьян-
ствовавшаго крестьянина насильно поили водкой до рвоты; помню
я, какъ одинъ изъ сосѣднихъ помѣщиковъ обругалъ вновь при-
бывшаго діакона за его первое служеніе, за то, что онъ „тянетъ
козломъ“ и отправилъ его въ другое имѣнье, въ которомъ былъ
опытный діаконъ, на четыре мѣсяца, для того, что бы онъ на-
учился „вытягивать по-діаконски“. Помнятся мнѣ и другія про-
явленія дикаго произвола; но, по счастію, Градовскіе и тетушка
были настолько добрыми помѣщиками, что обращеніе ихъ съ
крестьянами не нарушало моихъ семейныхъ традицій.
Въ томъ же направленіи долженъ былъ вліять на насъ, дѣтей,
и швейцарецъ Бешра, фамилію котораго я запомнилъ потому, что
онъ поразилъ меня, задавъ намъ шараду на свою фамилію, для
чего онъ нарисовалъ лопату (béche) и крысу (rat). Бешра мнѣ
всегда казался очень способнымъ, а за эту находчивость я счелъ
его геніальнымъ.
Хотя дѣти далеко не всегда справедливо оцѣниваютъ своихъ
наставниковъ, но на. этотъ разъ, мнѣ кажется, что оба класса
семейной школы Градовскихъ, т. е. младшее отдѣленіе, состоявшее
изъ двоюродной сестры моей и меня, имѣвшее дѣло и съ гувер-
нанткою, и старшее отдѣленіе были правы, имѣя самое лестное
мнѣніе о Бешра. Этотъ добрый, умный, живой, разносторонне
свѣдущій швейцарецъ не только преподавалъ намъ свой родной
французскій языкъ, но былъ воодушевленнымъ товарищемъ всѣхъ
нашихъ игръ и надворныхъ занятій. Въ совершенно иныхъ от-
ношеніяхъ состояли мы ко всѣмъ остальнымъ учителямъ: нѣмецъ
Пфейферъ, сухопарый и сухой, преподавалъ намъ нѣмецкій языкъ
и музыку и былъ, быть можетъ, весьма полезною для насъ ма-
шиною, но не болѣе; танцмейстера изъ поляковъ я ненавидѣлъ,
какъ и всѣхъ преемниковъ его, въ какомъ бы заведеніи они меня
ни обучали впослѣдствіи, такъ какъ всю жизнь свою терпѣть не
могъ танцевъ. Очень добрымъ и симпатичнымъ малымъ считали

мы русскаго учителя своего, который преподавалъ и науки; но
въ памяти осталось гораздо болѣе то, что этотъ отставной ка-
зацкій офицеръ былъ замѣчательнымъ наѣздникомъ, нежели то,
какъ и чему онъ меня обучалъ; не изгладилось изъ памяти и
то, что Градовскому, который вѣроятно имѣлъ основанія доро-
жить этимъ учителемъ, приходилось ужасно возиться съ нимъ
изъ-за того, что казакъ нашъ запивалъ отъ времени до времени
и въ такихъ случаяхъ не имѣлъ возможности, вышедши изъ дома,
находившагося у подошвы горы, взобраться на гору, на которой
стоялъ новый домъ въ Волчьемъ, одноэтажный, очень удобный
сельскій домъ. Не съ этой ли поры, когда я свыкся съ удобствами
отсутствія лѣстницъ въ домѣ, я сталъ питать и до сихъ поръ
питаю состраданіе къ городскимъ жителямъ, которые вынуждены
взбираться по лѣстницѣ, когда бы они ни вышли изъ дому?...
Кормили насъ въ Волчьемъ, какъ въ „житницѣ Россіи“ и подо-
баетъ, на славу, и долго,, долго вспоминалъ я на сѣверѣ куку-
рузу (пшеничку, подсолнечники, маисъ), тыквенную кашу, ва-
ренники, варенецъ, арбузы, да не безвкусные и безсочные, а
такіе, которые, бывало, ѣдали не иначе, какъ ложками. Но
этимъ воспоминаніямъ, сливавшимся съ впечатлѣніями отъ рос-
кошной благодати сельской природы, съ воспоминаніемъ о томъ,
напримѣръ, что на югѣ случалось видѣть табуны въ 500 лоша-
дей, весь Петербургъ, со всѣми дворцами его, казался мнѣ какимъ-
то жалкимъ пигмеемъ по сравненію съ величавостію и ширью
юга, куда меня тянуло всѣ десять лѣтъ, прожитыя мною въ Пе-
тербургѣ. Сознаюсь, кстати, что тосковалъ я заукраинскими
степями не только въ Петербургѣ, отталкивающемъ и однообра-
зіемъ природы, и климатомъ, и еще кое-чѣмъ, но и изъ Женевы,
гдѣ, стоя на берегу живописнѣйшаго озера, не могъ я не при-
знавать того, что куда же равняться съ такою красавицею моей
унылой и часто неприглядной южно-русской степи, но родная
мнѣ эта послѣдняя и не промѣняю ее ни на лазуревую воду Роны,
ни на позолоченныя заходящимъ солнцемъ снѣжныя вершины.
Основы для этого чувства, опредѣлившаго всю мою жизнь, были
несомнѣнно заложены въ Волчьемъ, а такъ какъ дѣти стремятся
все, по возможности, олицетворить, и выносятъ самыя сильныя
впечатлѣнія отъ людей, то изъ того теплаго чувства, которое
сохранилось у меня къ Погромцу, съ мѣловыми горами и водя-

ною крупчаткою, и къ Волчьему съ его садомъ, лугомъ и лѣ-
сомъ, прямо слѣдуетъ, что не ошибся отецъ, ввѣряя меня попе-
ченію тетки, которая была мнѣ особенно дорога, какъ сестра
моей матери, извѣстной мнѣ только по разсказамъ другихъ и нѣ-
которымъ образомъ воплощавшаяся для меня въ образѣ тетушки.
Весною 1842 года гуляли мы, ребятишки, по обыкновенію,
какъ неожиданно подкатилъ къ крыльцу тарантасъ, изъ котораго
выглянулъ мужчина высокаго роста; я узналъ въ немъ батюшку
и, опрометью бросившись къ нему, зарыдалъ у него на шеѣ,
крѣпко обвивъ ее своими рученками; я въ первый разъ въ жизни
плакалъ отъ радости. Чрезъ нѣсколько дней утромъ тотъ-же та-
рантасъ подвезли къ крыльцу, но на дворѣ собиралась прислуга,
изъ которой многіе суетились около экипажа: кто тащилъ кор-
зину съ дорожного провизіею, а кто чемоданы, въ которые были
уложены и мои вещи. Помню, положительно помню, что пріоста-
новился во дворѣ и водовозъ, на волахъ ежедневно таскавшій бочку,
протяжно напѣвая свое: „цобъ, цобе“. Не скоро послѣ этой минуты
пришлось мнѣ увидѣть работу на волахъ и хохла, ими управ-
ляющаго, и какъ забилось мое сердце, когда я вновь встрѣтился
съ этой картиной въ Харьковѣ, тринадцать лѣтъ послѣ выѣзда
отъ тетушки и Градовскихъ. Но вотъ всѣ дѣти, всѣ наши патрі-
архи и наставники собрались въ гостинную, сѣли, и послѣ нѣ-
сколькихъ минутъ благоговѣйнаго молчанія, стали осыпать меня
поцѣлуями; даже добрый Бешра прослезился. Тяжело было мнѣ
покидать друзей, тетку, Градовскихъ; жаль было мнѣ и кроли-
ковъ моихъ, а въ особенности гнѣдаго, неотвязчиво слѣдовавшаго
за мною, и перепелку; но я ѣхалъ съ отцомъ и къ отцу, а по-
тому недолго плакалъ, отъѣхавъ отъ крыльца.
Куда же бросала меня судьба теперь? Мы съ отцомъ ѣхали
въ Новгородъ, гдѣ, какъ я уже говорилъ, отецъ былъ управля-
ющимъ палаты государственныхъ имуществъ. Къ тому, что уже
извѣстно читателю о моей жизни въ Новѣгородѣ, продолжав-
шейся всего годъ, я могу добавить теперь лишь немногое. Прі-
ѣхавъ въ Новгородъ, я былъ потрясенъ и пораженъ тѣмъ, что
не засталъ своей няни, Е. И. Альберти, которая приняла меня
отъ матери груднымъ младенцемъ, выхолила меня до шестилѣт-
няго возраста и благословила въ путь, на югъ Россіи, сознавая,
что мнѣ жить дома не приходится. Какъ я ни былъ малъ, а

помню это добрѣйшее созданіе, эту теплую христіанку, которая
отчасти обратилась въ идолопоклонство, избравъ своимъ идоломъ
меня; помню я однако такъ мало объ этой уроженкѣ города Риги,
которая съ воодушевленіемъ обучала меня русскимъ пѣснямъ
и нѣмецкому языку, что будь я постарше на рукахъ этого друга,
то долженъ былъ бы признать за собою самую черную неблаго-
дарность. Радуюсь тому, что хоть то осталось въ памяти, что
Елена Ивановна первая пробудила во мнѣ религіозное чувство
не затверживаніемъ непонятнаго ребенку текста молитвъ, но при-
мѣромъ истинно христіанской жизни и прочувствованнымъ и
сознательнымъ отношеніемъ своимъ ко Христу, о которомъ у
насъ, съ Еленой Ивановной, бывали бесѣды.
Но не странно-ли? Описывая возвращеніе подъ отчій кровъ, въ
Новгородъ, я упоминаю о той, которой не засталъ, и не говорю о
людяхъ, которые меня встрѣтили?... Сестеръ своихъ единокровныхъ,
дочерей отца отъ втораго брака, я почти не зналъ, а затѣмъ, кромѣ
отца, для моего сердца не существовало болѣе человѣка въ семьѣ.
Впрочемъ вскорѣ появилось въ семьѣ лицо, къ которому я привязался,
хотя оно, на сколько я могу судить объ этомъ теперь, не стоило
моего чувства: я разумѣю нѣмецкаго гувернера, съ которымъ
меня поселили во флигелѣ, стоявшемъ во дворѣ главнаго дома,
гдѣ мы проводили рекреаціонные часы. Гувернеръ мой частенько
надувалъ отца, такъ какъ вмѣсто того, чтобы обучать меня, тай-
комъ отъ отца водилъ меня къ булочнику, съ которымъ свелъ
дружбу. Впрочемъ, онъ принесъ мнѣ ту пользу, что я, научившись
говорить по-нѣмецки уже отъ няни, теперь настолько уже окрѣпъ
въ нѣмецкомъ языкѣ, что не только свободно болталъ, но и про-
челъ съ упоеніемъ, девяти лѣтъ отъ роду, въ Новѣгородѣ, Робин-
зона Крузоэ, на, нѣмецкомъ языкѣ, а знаніе этого языка, какъ
увидятъ читатели, мнѣ очень скоро пригодилось. Жаль мнѣ себя,
какъ вспомню я о томъ, сколько я видѣлъ лицемѣрія въ Новго-
родскихъ женскихъ и мужскихъ монастыряхъ, представителей
которыхъ я часто видѣлъ въ домѣ отца и у нихъ дома, когда
они не считали нужнымъ стѣсняться присутствіемъ ребенка; но
спасибо гувернеру за то, что, идя къ булочнику и возвращаясь
отъ него, онъ останавливалъ мое вниманіе на древностяхъ нов-
городскихъ и заинтересовалъ меня Новгородомъ гораздо больше,
чѣмъ послѣдующіе курсы исторіи, представлявшіе его какою-то

пестрою овцою въ стадѣ, за то и подлежавшею истребленію, что
она была своеобразною и потому будто бы нарушала единство
Россіи, вылившееся, какъ извѣстно, изъ Москвы. Едва ли не
жизни въ Новѣгородѣ я обязанъ тѣмъ, что немедленно послѣ вы-
пуска изъ лицея, о чемъ я уже упоминалъ, мнѣ захотѣлось по-
клониться древностямъ новгородскимъ. Не долго пришлось мнѣ
прожить въ Новѣгородѣ: отецъ вѣроятно рѣшилъ, что нѣтъ воз-
можности мнѣ оставаться дома и меня повезли въ городъ Верро,
въ Лифляндію, въ очень извѣстное въ то время учебное заведеніе
Крюммера; вотъ тутъ-то и пригодился мнѣ нѣмецкій языкъ, такъ
какъ здѣсь всѣ предметы преподавались на нѣмецкомъ языкѣ.
III.
Въ пансіонѣ Крюммера, въ которомъ, помнится, было въ мое
время болѣе ста воспитанниковъ, начиная съ отдѣленія для ма-
лютокъ, въ которое меня помѣстили, и до старшаго класса, „сту-
дентовъ“, какъ мы ихъ называли, которые отъ Крюммера пере-
ходили непосредственно въ Дерптскій университетъ, провелъ я
1844-ый годъ и часть 1845-го года, прибывъ къ Крюммеру на
десятомъ году жизни. Не могу умолчать объ этомъ времени, ста-
раясь выслѣдить въ своемъ прошломъ воспитавшія меня силы, такъ
какъ здѣсь вѣроятно повліяли на меня какъ обученіе, такъ и
вся обстановка. Самъ Крюммеръ, старикъ самой привлекатель-
ной, по добродушію, наружности, представляется мнѣ теперь, на
разстояніи тридцати семи лѣтъ, едва ли не лучшимъ педагогомъ
изъ всѣхъ, съ которыми судьба сводила меня въ дѣтствѣ: и во-
образить себѣ трудно, какъ удержать семейное начало въ учеб-
номъ заведеніи, настолько многочисленномъ! Но это фактъ: я
чувствовалъ себя въ семьѣ. Не мудрено, что я сознавалъ себя
въ семьѣ внѣ учебныхъ часовъ, такъ какъ я, въ числѣ немно-
гихъ, не спалъ, по малолѣтству, въ общихъ дортуарахъ заведенія,
помѣщавшагося въ огромномъ домѣ, напоминавшемъ своими баш-
нями, обширнымъ манежемъ и вѣковыми деревьями, съ одной
стороны его окаймлявшими, средневѣковой замокъ, но жилъ во
флигелѣ, ввѣренный женскому попеченію, но я чувствовалъ себя
дома, подъ вліяніемъ близкихъ мнѣ людей, и въ классной ком-

натѣ главнаго корпуса, и въ обширнѣйшей залѣ его за обѣдомъ,
и тамъ-же во время воскресной молитвы, совершавшейся самимъ
директоромъ, при полномъ сборѣ воспитанниковъ, подъ звуки
органа; мѣхи послѣдняго я нерѣдко приводилъ въ движеніе, такъ
какъ силъ моихъ какъ-разъ доставало на то, чтобы вскарабкаться
на рычаги мѣховъ и тяжестью своего тѣла довести ихъ до полу.
Какой-то теплый, семейный характеръ имѣли и акты въ той же
залѣ, на которыхъ мнѣ пришлось играть роль, такъ какъ меня
назначили декламировать публично стихотвореніе на нѣмецкомъ
языкѣ; взбираясь на каѳедру я упалъ и разревѣлся; но подошелъ
ко мнѣ Крюммеръ, вытеръ мнѣ глаза своимъ платкомъ, поцѣло-
валъ меня и я опять почувствовалъ себя дома и даже стяжалъ
аплодисменты отъ- товарищей, наполнявшихъ залу. Въ этомъ учеб-
номъ заведеніи былъ прекрасный подборъ преподавателей, а „про-
фессорами“ нашихъ „студентовъ“ старшаго класса, изъ которыхъ
каждый студентъ пользовался отдѣльною комнатою, мы гордились,
какъ учеными; такими же глазами смотрѣли мы на директора и
инспектора. Преподаватели младшихъ классовъ относились къ
намъ, какъ къ дѣтямъ, не опасаясь оскорбить насъ словомъ „ты“
и не прибѣгая къ побоямъ, употребительнымъ въ нѣмецкихъ шко-
лахъ; какимъ гомерическимъ хохотомъ разразились бы мы, если
бы учитель кого-нибудь изъ насъ, малюковъ, назвалъ „госпо-
динъ такой-то“; это показалось бы намъ настолько же забавнымъ,
какъ если бы старшій братъ назвалъ младшаго „господиномъ“.
Въ заведеніи Крюммера были заложены первыя основы моего
политическаго или гражданскаго развитія, если можно такъ вы-
разиться: я жилъ въ семьѣ, но въ то же время знакомился съ
тѣмъ, что существуетъ общество, существуютъ права и обязан-
ности, что существуютъ всѣми уважаемые обычаи, что общество
въ правѣ относиться къ отдѣльному лицу съ извѣстными требо-
ваніями, но и наоборотъ. Все это я познавалъ въ микроскопи-
ческомъ мірѣ товарищей, который имѣлъ однако свою органи-
зацію, сходную съ буршеншафтами германскихъ университетовъ.
Не только фискальство, но и неуваженіе къ женщинѣ, угнетеніе
слабаго, обманъ, измѣна данному слову безпощадно карались
судомъ товарищей, который вполнѣ признавался и начальствомъ.
Директоръ и инспекторъ, равно какъ и всѣ учителя, воспитывали
въ насъ чувство ответственности довѣріемъ къ намъ и предо-

ставленіемъ намъ возможно полной свободы, а не попеченіями
съискной полиціи. Какое наслажденіе, бывало, отправиться зимою,
на конькахъ, съ разноцвѣтными фонарями въ рукахъ, на ту сто-
рону, примыкавшаго къ нашему саду, озера, — пестрою толпою
болѣе ста воспитанниковъ, при участіи всѣхъ учителей и ди-
рекціи, летѣли мы на конькахъ въ ближайшую корчму, на про-
тивуположномъ берегу озера; жену и дочерей директора усадятъ
на кресла съ полозьями, бывало, лучшіе изъ нашихъ конькобѣж-
цевъ, но присутствія ихъ въ корчмѣ достаточно для того, чтобъ
никто и изъ „студентовъ“ нашихъ не подкутилъ, а если бы это
и случилось нечаянно, то самъ же Крюммеръ и спрячетъ согрѣ-
шившаго поскорѣе отъ срама.
А вотъ затѣвается въ лѣтнюю пору гимнастическій праздникъ
въ огромномъ манежѣ нашего учебнаго заведенія; „наши дамы“
опять здѣсь, всякаго изъ насъ знаютъ по имени, всякій изъ насъ
старается чѣмъ-нибудь имъ услужить. Начинается точно турниръ:
часть воспитанниковъ располагается играть въ кегли, соперничая
другъ съ другомъ въ искусствѣ; другая отличается на гигант-
скихъ шагахъ, а тамъ всѣ орудія гимнастики заняты лучшими
гимнастами и только весьма немногіе изъ воспитанниковъ и учи-
телей образуютъ публику. Всѣ эти упражненія и игры происхо-
дятъ при самомъ строгомъ соблюденіи правилъ, опять-таки подъ
угрозою суда товарищей, могущаго подвергнуть виновнаго даже
остракизму, признаваемому и начальствомъ. Смѣемся мы, бывало,,
идя веселою, но вполнѣ приличною, гурьбою по улицѣ, при
встрѣчѣ съ женскимъ пансіономъ города Верро, который ведутъ
мимо насъ по-парно и который мы за это прозывали не иначе,
какъ „die Ganse“ (гуси); прозваніе это, знаменуя нашу вражду
ко всякой формалистикѣ, настолько установилось, что долгое
время я думалъ, что „Ganse“ фамилія содержательницы пансіона.
Въ нѣмецкомъ языкѣ я здѣсь настолько окрѣпъ, что онъ сталъ
какъ-бы вторымъ роднымъ языкомъ моимъ; я говорю вторымъ,
такъ какъ не успѣлъ въ Верро разучиться русскому языку.

То, что при переѣздѣ отъ Крюммера въ Петербургъ я не
затруднялся въ русскомъ языкѣ, объясняется, полагаю, не тѣмъ,
что и въ Верро я пользовался уроками русскаго языка, но преи-
мущественно тѣмъ, что оставался здѣсь не болѣе полутора лѣтъ,
такъ какъ вся обстановка здѣсь была какъ нельзя болѣе неблаго-
приятна для русскаго начала. Насъ было у Крюммера не болѣе
десяти православныхъ воспитанниковъ на сто и болѣе учащихся
и мы не только съ товарищами и учителями, но и между собою
всегда говорили по-нѣмецки, такъ какъ не слышали вокругъ себя
другого языка; ничего похожаго на гнетъ или насмѣшки мы не
испытывали; не только начальство, но и товарищи, совершенно
разумно и съ уваженіемъ относились къ тому что, по распоря-
женію директора, мы на одну недѣлю въ году выдѣлялись изъ
состава заведенія для того, чтобы говѣть и пріобщиться въ убогой
православной церкви, дьячекъ которой врѣзался мнѣ въ память
тѣмъ, что во время служенія ѣлъ на клиросѣ печеный картофель
и дѣлился имъ съ нами, и священникъ, который изъ памяти ис-
чезъ совершенно безслѣдно, несомнѣнно потому, что не произво-
дилъ на насъ ни малѣйшаго впечатлѣнія, не смотря на то, что
самою внѣшностію своею рѣзко выдѣлялся изъ окружающей среды,
ничѣмъ не напоминавшей мнѣ ни Москвы, ни Воронежской гу-
берніи, ни Новгорода, не исключая и архитектуры домовъ и го-
родскаго благоустройства Верро, стоявшаго гораздо ближе къ гер-
манскому, чѣмъ къ русскому. До такой степени новы были для
меня и люди, и мѣстность, и нравы, что, подавляемый массою
разнороднѣйшихъ впечатлѣній и вѣроятно всасывая въ себя, не-
замѣтнымъ для себя самого образомъ, нѣмецкій элементъ, я здѣсь
не тосковалъ за любимымъ югомъ Россіи. Положительно помню,
что меня не тянуло даже въ деревню Волчье и могу объяснить
себѣ это преимущественно тѣмъ, что этотъ счастливый уголокъ,
по сравненію съ Москвою и Новгородомъ, былъ мнѣ дорогъ, какъ
мѣсто, гдѣ мнѣ жилось привольно и свободно; такимъ же
просторомъ и такою же свободою, если не бо́льшею, пользовался
я и въ ничтожномъ городкѣ Верро, гдѣ матеріальныя условія
чрезвычайно близко подходили къ селу и только закрѣпляли во

мнѣ симпатіи мои къ сельской жизни, а нравственныя, благодаря
Крюммеру, были никакъ не менѣе благопріятны, въ смыслѣ от-
сутствія гнета и излишнихъ стѣсненій, чѣмъ въ сельской школѣ
Градовскихъ и въ домѣ тетушки Татьяны Тимоѳеевны Корфъ,
представляя столь же отрадный для меня контрастъ по сравненію
съ Москвою и Новгородомъ. Но при всемъ томъ, если бы пре-
бываніе мое въ Верро продолжилось дольше, то я, по всей вѣ-
роятности, вполнѣ бы онѣмечился, такъ какъ въ дѣтствѣ чело-
вѣкъ крайне скоро подчиняется окружающей обстановкѣ. По
счастію меня перевели (не знаю по чьей иниціативѣ, такъ какъ
отецъ въ это время былъ уже тяжело боленъ) въ Петербургъ,
гдѣ я попалъ въ руки русскаго человѣка, усвоившаго себѣ
однако все достойное уваженія изъ нѣмецкаго характера.
Таковъ былъ Александръ Яковлевичъ Филипповъ, пансіонъ
котораго, существующій, послѣ тридцати семи лѣтъ, по настоя-
щее время подъ управленіемъ людей изъ той-же семьи, въ мое
время пользовался вполнѣ заслуженною славою, хотя и крайне
своеобразною. Между тѣмъ какъ пансіонъ Ф. В. Гроздова, того
самаго, который позже убѣждалъ петербургскую городскую думу
отнюдь не измѣнять нищенскаго содержанія народныхъ учителей,
бралъ по триста и болѣе рублей въ мѣсяцъ за ручательство
предъ родителями въ томъ, что юноша непремѣнно будетъ „при-
готовленъ“ къ извѣстному сроку въ извѣстное учебное заведеніе:
между тѣмъ какъ, кромѣ пансіона Гроздова, огромное большинство
частныхъ учебныхъ заведеній того времени существовали только
съ цѣлію наживы для дрессировки дѣтей, которыхъ они и „при-
готовляли“ по какой угодно программѣ, Александръ Яковлевичъ
Филипповъ и наиболѣе высокопоставленнымъ особамъ, къ нему
обращавшимся, отвѣчалъ, бывало, что „приготовляютъ только
котлеты, а людей воспитываютъ и обучаютъ“, и никогда не бралъ
на себя ручательства за то, что его воспитанникъ поступитъ
въ заведеніе, ему указываемое; поступали же наши молодцы еже-
годно изъ лучшихъ повсюду. Никогда и ни съ кого не бралъ
почтенный директоръ нашъ за весь годъ болѣе того, что другіе
иногда получали за одинъ мѣсяцъ, т. е. болѣе трехъ сотъ рублей;
ничѣмъ не могли убѣдить его въ томъ, чтобы увеличить комплектъ
воспитанниковъ, которыхъ онъ допускалъ не болѣе тридцати,
утверждая, что съ бо́льшимъ числомъ онъ не въ силахъ спра-

виться добросовѣстно. Буквально день и ночь проводилъ Филип-
повъ съ нами, доставляя себѣ отдыхъ для прогулки безъ насъ
только часа на два по вечерамъ, которыми онъ пользовался для
совѣщанія съ родителями. Кто изъ насъ лучше всѣхъ игралъ
въ мячъ? Александръ Яковлевичъ. Кто лучше всѣхъ насъ игралъ
въ „барры“ и „пятнашку“ (въ той и другой игрѣ дѣти бѣгаютъ)?
Онъ-же. Кто лучше всѣхъ читалъ вслухъ? Опять онъ-же, — и облѣ-
пимъ мы, его бывало; сядемъ ему чуть не на плечи и слушаемъ
его чтеніе съ замираньемъ сердца, заканчивая этимъ день. А на-
чинался нашъ день опять со чтенія Александра Яковлевича, ко-
торый ежедневно прочитывалъ намъ, предъ началомъ учебныхъ
занятій, отрывки изъ евангелія; съ этихъ поръ и навсегда еван-
геліе стало для меня великою книгою, доставившею мнѣ слиш-
комъ много сладкихъ минутъ, при посредствѣ Филиппова, для
того, чтобы мертвый догматизмъ и бездушный формализмъ всего
послѣдующаго обученія Закону Божію могъ заглушить во мнѣ
сердечное отношеніе къ ученію Іисуса. Но когда нашего дирек-
тора, его жены, тетки, дочери и сыновей не было съ нами?...
Даже въ день имянинъ Александра Яковлевича его гости, не
только семья, обѣдали съ нами, такъ какъ директоръ не подаетъ,
бывало, своимъ гостямъ того, чего бюджетъ не дозволяетъ пред-
ложить всему пансіону. Еще въ одной мелочи, кромѣ неспособ-
ности „приготовлять“ дѣтей, расходился Филипповъ съ большин-
ствомъ родителей: онъ былъ приверженцемъ гимнастики, которую
контролировалъ въ его заведеніи очень извѣстный въ свое время
шведъ Дюронъ, къ числу учениковъ котораго принадлежитъ и
I. И. Паульсонъ, но онъ ненавидѣлъ танцы и ничьи убѣжденія
не могли склонить его допустить обученіе танцамъ въ своемъ
учебномъ заведеніи; какъ припомнятъ, быть можетъ, читатели,
это было мнѣ какъ нельзя болѣе на руку. Но у меня нераспо-
ложеніе къ танцамъ объяснялось вѣроятно моею собственною не-
уклюжестію, такъ какъ дѣтямъ обыкновенно нравятся только тѣ
изъ упражненій, въ которыхъ они хорошо успѣваютъ; но у Але-
ксандра Яковлевича недопущеніе танцевъ было дѣломъ принципа
и совпадало съ его приверженностію къ ученію моравскихъ
братій, или гернгутеровъ. въ молитвенной залѣ которыхъ онъ,
оставаясь православнымъ, всякое воскресенье слушалъ проповѣдь
очень извѣстнаго въ то время оратора, протестантскаго пастора

Нильсена; нѣмецкимъ языкомъ Филипповъ владѣлъ какъ русскимъ,
былъ женатъ на нѣмкѣ, которую мы всѣ считали святою, и въ
семьѣ своей говорилъ не иначе, какъ по-нѣмецки, заставляя себя
говорить съ нами день по-нѣмецки, день по-французски и день
по-русски. Я увѣренъ въ томъ, что родственники покойнаго Але-
ксандра Яковлевича, еще въ мое время сошедшаго въ могилу,
простятъ мнѣ то, что я позволяю себѣ, по прошествіи тридцати
четырехъ лѣтъ, раскрыть тайну души этого истиннаго педагога,
указывая на то, что по убѣжденію онъ былъ гернгутеромъ, т. е.
принадлежалъ къ высшей степени нравственной общинѣ, стремя-
щейся осуществить культъ и образъ жизни первоначальныхъ хри-
стіанскихъ общинъ; я позволяю себѣ поднять завѣсу надъ этой
тайной для того, чтобы показать, что уже сорокъ лѣтъ тому на-
задъ существовало у насъ раціоналистическое религіозное дви-
женіе въ такой сферѣ, въ которой его вѣроятно никто не предпо-
лагалъ и потому, что религіозныя убѣжденія истинно благоче-
стиваго директора нашего не могли не отражаться на нашемъ
воспитаніи. Извѣстно, что гернгутеры стремятся къ возможно
большему осуществленію равенства на землѣ, но не разрушеніемъ
ц цѣною крови, но проповѣдью любви; легко представить себѣ
послѣ этого', какъ училъ насъ Александръ Яковлевичъ относиться
къ прислугѣ, считавшейся у него членомъ его семьи, и къ мень-
шей братіи вообще. По счастію, эти благородныя стремленія ди-
ректора, въ разрѣзъ съ направленіемъ большинства родителей
того времени, заронить въ насъ потребность служить массѣ,
встрѣтили во мнѣ, въ десятилѣтнемъ возрастѣ моемъ, почву, под-
готовленную, какъ припомнятъ читатели, еще покойнымъ отцемъ
и съ тѣхъ поръ еще не засоренную пребываніемъ въ Волчьемъ
и въ Верро, гдѣ остзейское баронство мнѣ осталось неизвѣст-
нымъ и гдѣ я почерпнулъ лишь духъ германскаго студенчества,
какъ извѣстно, демократическій по преимуществу. Рѣшившись
затронуть религіозныя убѣжденія своего воспитателя, я спѣшу
добавить, что независимо отъ его евангельскихъ чтеній, мы поль-
зовались у него уроками законоучителя, хорошаго, если не въ
томъ отношеніи, чтобы онъ умѣлъ поселять въ насъ любовь къ
ученію Христа, то въ томъ, что относился къ намъ съ любовью,
не требовалъ долбни и увлекалъ своимъ разсказомъ, въ которомъ
избѣгалъ того, что превосходитъ дѣтскія силы. Отношенія наши

2къ директору пансіона были настолько идеальными, что и раз-
сказъ о нихъ иному покажется сентиментальностью, но не тѣмъ,
я надѣюсь, которые понимаютъ насколько важенъ нравственный
авторитетъ наставниковъ: всякій вечеръ, отходя ко сну, каждый
изъ тридцати воспитанниковъ подходилъ къ Александру Яковле-
вичу, становившемуся для этого, послѣ молитвы, посреди залы,
для того, чтобы пожать ему руку; тяжелымъ наказаніемъ счита-
лось, при этомъ, то, если Александръ Яковлевичъ кому нибудь
изъ воспитанниковъ молча кланялся, не подавая ему руки.
Полагаю, что и сказаннаго уже достаточно для того, чтобы
читатель согласился со мною въ томъ, что въ лицѣ А. Я. Фи-
липпова я имѣлъ предъ собою педагога,, любителя и артиста
своего дѣла, неусыпно работавшаго по призванію. Всякому
станетъ понятнымъ послѣ этого, если только предположить удач-
ный подборъ учителей, что воспитанники Филиппова отлично
успѣвали; научившись работать уже у Крюммера, я сталъ отлично
учиться у Филиппова и поступилъ изъ лучшихъ, при очень силь-
ной конкурренціи, въ 1848 году, изъ пансіона Филиппова въ лицей,
не смотря на то, что еще за нѣсколько мѣсяцевъ до экзамена
почтенный Александръ Яковлевичъ заявлялъ высоко-іерархически
поставленному уже въ то время дядѣ моему, барону, впослѣд-
ствіи графу, Модесту Андреевичу Корфу, что онъ, „не ручается
за то, что приготовитъ“ меня. Но, стараясь дать себѣ отчетъ
въ томъ, какое воспитательное вліяніе имѣлъ на меня Филипповъ,
я долженъ остановить вниманіе читателя на обстоятельствѣ, ме-
нѣе обыкновенномъ, чѣмъ хорошіе успѣхи, какъ результатъ дѣя-
тельности хорошаго педагога: я долженъ указать на то, что въ
пансіонѣ Филиппова, подъ вліяніемъ уваженія и привязанности
къ директору, и того увлеченія и умѣнья, съ которыми онъ пре-
подавалъ и воспитывалъ, я впервые полюбилъ школьное и учи-
тельское дѣло и сталъ считать педагогическую профессію самок»
благородною и важною изъ всѣхъ существующихъ. Еще въ быт-
ность въ этомъ пансіонѣ, одиннадцати и двѣнадцати лѣтъ отъ
роду, я искалъ случая удовлетворить зародившемуся во мнѣ, бла-
годаря таланту и увлеченію Филиппова, вкусу къ преподаванію:
бывало и хлѣбомъ меня не корми, а дозволь только товарищъ
объяснить ему что нибудь изъ преподаннаго за урокомъ; тутъ
сейчасъ разъиграется, бывало, самодѣятельность и станешь своими

способами выяснять товарищу то, что толковалъ учитель, а за-
тѣмъ, предлагаешь ему вопросы о пройденномъ и мечтаешь: „эхъ,
вотъ, когда бы мнѣ цѣлый классъ достался, такъ такъ бы!“ Мои
первые опыты преподаванія, вѣроятно, удались, такъ какъ вскорѣ
стала собираться вокругъ меня цѣлая кучка учениковъ для того,
чтобы подъ моимъ руководствомъ, доставлявшимъ мнѣ же огром-
ное наслажденіе, готовить уроки; дожилъ я даже до такого бла-
женства, что директоръ, который и самъ, быть можетъ, не подо-
зрѣвалъ того, кто заронилъ въ меня своею талантливою и само-
отверженною дѣятельностію первую педагогическую искру, съ
этихъ поръ уже никогда не угасавшую и разгорѣвшуюся въ пламя
при первой благопріятной къ тому обстановкѣ, — самъ поручалъ
мнѣ слабѣйшихъ. При этомъ, къ чести этого пансіона, я долженъ
отнести то, что насъ такъ воспитывали, что я, находя наслаж-
деніе въ самомъ процессѣ преподаванія, не только не чванился
предъ слабѣйшими, но былъ любимъ ими, и сознаніе того, что я
помогаю имъ, радовало меня; такъ и должно было быть въ пан-
сіонѣ, въ которомъ господствовали заповѣди Христа не на сло-
вахъ, а на дѣлѣ.
Но указаннымъ еще не исчерпываются всѣ тѣ черты харак-
тера Филиппова, которыя могли имѣть вліяніе на меня и, если
не ошибаюсь, дѣйствительно произвели на меня сильное впеча-
тлѣніе: независимо отъ увлеченія своимъ дѣломъ, необычайной
взыскательности къ себѣ самому, стойкости предъ сильными міра
сего за свое убѣжденіе и добросовѣстности, Александръ Яковле-
вичъ отличался фанатическимъ подчиненіемъ чувству долга. Ни
разу за всѣ три года моего пребыванія въ его пансіонѣ онъ ни-
куда не опоздалъ, никогда не пренебрегъ никакимъ, даже са-
мымъ мелочнымъ, дѣломъ по школѣ, изъ падавшихъ на него, ни
разу не предпочелъ развлеченіе какой нибудь, хотя бы самой
однообразной и непривлекательной работѣ, всегда вставая раньше
и ложась позже всѣхъ; такая желѣзная сила воли и такая на-
стойчивость, такая стоическая вѣрность долгу заставляли меня
преклоняться передъ нимъ, хотя холодность и сосредоточенность
его характера и мѣшали привязаться къ нему моей натурѣ,
всегда ощущавшей потребность въ ласкѣ, привязаться настолько,
какъ онъ того стоилъ. Но смерть этого человѣка была настолько
трагическою, что поразила меня, какъ громомъ: въ началѣ лѣта

1848 года въ Петербургѣ такъ свирѣпствовала холера, что однаж-
ды, пошедши съ Филипповымъ гулять, мы остановились минутъ
на пять на углу Обуховскаго проспекта и одной изъ ротъ Измай-
ловскаго полка, въ которой нашъ пансіонъ занималъ чрезвычайно
удобное помѣщеніе, и за пять минутъ насчитали 28 труповъ, или
почернѣвшихъ больныхъ, провезенныхъ мимо насъ на извощи-
кахъ; Александръ Яковлевичъ, глядя вмѣстѣ съ нами въ глаза
смерти, сказалъ намъ, при этомъ, много наставительнаго, ста-
раясь успокоить насъ; но въ ту же ночь его самого не стало
отъ холеры, послѣ нѣсколькихъ часовъ страданій; мнѣ пришлось
поступать въ Лицей въ концѣ того-же года уже отъ брата по-
койнаго, принявшаго пансіонъ немедленно послѣ похоронъ.
Разставаясь мысленно съ пансіономъ Филиппова, не могу не
помянуть его добромъ еще за то, что мною самимъ испытанное
въ этомъ учебномъ заведеніи, лучше всякихъ позднѣйшихъ совѣ-
товъ и соображеній, убѣдило меня въ томъ, какъ важна осно-
вательность обученія и насколько знаніе въ самомъ себѣ но-
ситъ награду за трудъ, независимо отъ всякихъ внѣшнихъ за
него отличій; это отношеніе къ знанію старался поселить въ насъ
Филипповъ, который въ то-же время такъ безпощадно, настойчиво
заставлялъ насъ непрерывно повторять пройденное, что сообщае-
мыя намъ свѣдѣнія переходили въ кровь и плоть нашу, чему
мы давали надлежащую цѣну даже въ дѣтствѣ. Для поступленія
въ Лицей предстояло сдать очень серіозный экзаменъ по про-
граммѣ, приблизительно соотвѣтствующей познаніямъ, требуемымъ
при переходѣ въ пятый классъ гимназіи съ добавленіемъ фран-
цузскаго, нѣмецкаго и англійскаго языковъ и я не только не
тревожился перспективою наступленія экзамена, но въ теченіи
нѣсколькихъ недѣль, ему предшествовавшихъ, и книги не раскры-
валъ: настолько Филипповъ убѣдилъ меня въ томъ, что обучалъ
онъ меня не для экзамена, а на всю жизнь и настолько мой
опытъ успѣлъ уже къ тому времени провѣрить мнѣніе директора
о прочности сообщенныхъ мнѣ знаній.
Въ тѣ единственные свободные вечерніе часы, когда покой-
ный Александръ Яковлевичъ позволялъ себѣ подышать свѣжимъ
воздухомъ и отдохнуть отъ насъ, онъ посѣщалъ, какъ я уже го-
ворилъ, родителей своихъ питомцевъ; въ эти часы бывалъ онъ
нерѣдко и у единокровной сестры отца моего, моей тетки Е. Ѳ.

Кёлеръ, которая, принявъ меня по пріѣздѣ моемъ изъ Верро,
служила мнѣ матерью въ лучшемъ смыслѣ этого слова въ тече-
ніи одиннадцати лѣтъ, до самой женитьбы моей, насъ разлучив-
шей. Не мало слезъ пролито этою примѣрною христіанкой) въ
бесѣдахъ съ Филипповымъ, взыскательность къ себѣ самому пе-
реносившимъ и на другихъ и въ мрачныхъ краскахъ описывав-
шимъ тётушкѣ мои недостатки. Уваженіе мое къ читающей пу-
бликѣ мѣшаетъ мнѣ занимать ее подробностями вполнѣ личнаго
характера, хотя такого рода біографическія данныя и представля-
ютъ нерѣдко значительный психологическій интересъ. Могу оста-
новиться лишь на томъ, что всѣ упреки, вовсе не касаясь моихъ
учебныхъ занятій, сводились преимущественно къ тому, что
я никогда не умѣлъ смолчать начальству, высказывалъ старшимъ
въ глаза то, что я о нихъ думалъ, а разсужденія мои бывали
не всегда для нихъ лестны; я помню себя положительно крот-
кимъ ребенкомъ, а меня вѣчно упрекали въ „ дерзостиu за пря-
моту. Но здѣсь не мѣсто входить въ анализъ этого недоразумѣ-
нія, а возможно лишь припомнить то, какою свободою я пользо-
вался у Крюммера и съ нею сопоставить ежовыя рукавицы по-
чтеннаго Филиппова для того, чтобы объяснить себѣ, что ребе-
нокъ не сразу могъ перейти отъ духа германской буршеншафтъ,
всячески развивавшей мое личное достоинство, къ положенію
сына, исполняющаго волю отца „безъ разсужденій“, въ которое
ставилъ Филипповъ своихъ питомцевъ. Переходъ же этотъ былъ
необходимъ, такъ какъ мнѣ предстояло учиться въ лицеѣ во вре-
мена Николая Павловича, когда вѣровали не только въ возмож-
ность задержать работу мысли и безповоротно направить ее, оте-
чески-драконовскою властію, но и въ барабанный бой и шаги-
стику, которые и были введены въ лицей, вскорѣ послѣ моего по-
ступленія. Никогда не забуду того, какъ Ѳотій Петровичъ Ка-
линичъ, еще Пушкина, бывшаго воспитанникомъ перваго курса
того-же лицея, обучавшій чистописанію, разрыдался при первомъ
звукѣ барабана, замѣнившаго у насъ колокольчикъ, будившій
насъ и призывавшій къ обѣду; сознаюсь впрочемъ, при этомъ,
что хотя мнѣ въ это время и было уже пятнадцать лѣтъ, но я
плохо понималъ слезы Калинича, бывшаго „воспитателемъ“ на-
шего двадцатаго курса, но просто находилъ звуки барабана въ
комнатѣ отвратительными. Но мѣрѣ того, какъ я подросталъ подъ

звуки этого барабана, я относился къ этимъ звукамъ все болѣе
и болѣе враждебно, какъ къ проявленію солдатчины, столь же
мало дисциплинировавшей умъ нашъ въ извѣстномъ направленіи,
какъ и каррикатурнѣйшая маршировка, въ которой мы упражня-
лись полъ-часа ежедневно подъ руководствомъ унтеръ-офицеровъ
и наблюденіемъ нашего инспектора, въ то время полковника,
Н. И. Миллера (онъ впослѣдствіи былъ долгое время директоромъ
лицея), который, по образу мыслей и научной подготовкѣ, на-
столько было „статскимъ“ для того времени, что могъ безцѣльно
коверкать намъ ноги несомнѣнно только съ отвращеніемъ.
Объ этомъ человѣкѣ сохранились у меня самыя лучшія вос-
поминанія и уважали мы его гораздо болѣе директора М. Б.
Бра невскаго, котораго мы считали добрымъ и честнымъ „малымъ“,
хотя онъ и былъ уже старикъ, но который славился въ нашей
средѣ, не знаю, правильно или нѣтъ, своимъ полнѣйшимъ невѣ-
жествомь по всѣмъ отраслямъ, за исключеніемъ математики, ко-
торою занимались у насъ охотно лишь весьма немногіе.
V.
Объ Императорскомъ Александровымъ лицеѣ, переведенномъ
на Петербургскую сторону, гдѣ онъ находится и понынѣ, изъ
Царскаго Села за нѣсколько лѣтъ до моего поступленія, уже столько
появилось извѣстій и отзывовъ въ печати, какъ о „заведеніи госу-
дарственныхъ младенцевъ“; столько разъ уже питомцы этого за-
веденія относились съ высоты своего величія къ „пустотѣ“ его,
что мой, чуть не единичный голосъ, едва ли измѣнитъ что нибудь
въ его репутаціи въ извѣстныхъ кружкахъ. Но я чувствую себя
столькимъ обязаннымъ лицею своего времени, что не простилъ
бы себѣ умолчанія о томъ, въ какомъ отношеніи лицей отъ 1848 г.
по 1854 годъ былъ весьма существеннымъ факторомъ въ числѣ
силъ. меня воспитавшихъ. Уповаю, впрочемъ, на то, что если
читатели сопоставятъ тѣ факты, которые я приведу, съ проявле-
ніями въ другихъ учебныхъ заведеніяхъ нашего времени, кото-
рыя масса публики предпочитаетъ, то едва ли сравненіе всегда
окажется невыгоднымъ для лицея. Слишкомъ странно было бы
смѣшивать то, что законъ вполнѣ незаслуженно предоставляетъ

лицеистамъ привилегированное служебное положеніе и не симпа-
тичность такого обособленія горсти юношей съ тѣмъ, что имъ
доставлялъ лицей въ умственномъ и нравственномъ отношеніи;
изъ того, что привилегіи всегда предрасполагаютъ противъ тѣхъ,
которые ими ограждаются, еще не слѣдуетъ однако того, чтобы
не представляло интереса всмотрѣться и вдуматься въ лицей пя-
тидесятыхъ годовъ безъ предубѣжденія. Въ виду того, что крайне
рѣдки примѣры, чтобы лицеистъ, подобно мнѣ, 28 лѣтъ послѣ
выпуска состоялъ въ томъ же чинѣ титулярнаго совѣтника, ко-
торымъ онъ окончилъ курсъ, но что, напротивъ, весьма многіе
изъ товарищей моихъ по курсу и современниковъ моихъ по ли-
цею уже достигли іерархическаго положенія, предоставляющаго
вліяніе, я попытаюсь дать себѣ отчетъ въ томъ, чего стоила вну-
тренняя организація лицея моего времени.
Начну съ того, что можно назвать духомъ заведенія, кото-
рый слагается изъ традицій и поддерживается направленіемъ пре-
подаванія. Въ этомъ отношеніи я долженъ остановиться прежде
всего на томъ, что хотя весьма многіе изъ насъ принадлежали
къ такимъ семействамъ, въ которыхъ дорожили не только сло-
вомъ, но улыбкою лицъ, власть имѣющихъ; хотя многіе изъ насъ
видѣли предъ собою открытое признаніе придворнаго низкопо-
клонства, но въ средѣ нашей не только не проявлялось и тѣни
лакейства, но проявлялась даже независимость, насколько это
было мыслимо въ пятидесятыхъ годахъ до вступленія на престолъ
Александра П. Мы не только не завидовали раззолоченнымъ ка-
меръ-пажамъ, но Пажескій корпусъ, съ тѣхъ поръ радикально
преобразованный, презирали, какъ собраніе молодежи, ничему не
учащейся. Съ гордостію указывали мы, бывало, и на то, что
всѣ, провалившіеся на экзаменѣ изъ младшаго курса лицея (IV)
въ слѣдующій, преблагополучно поступали въ „Школу подпрапор-
щиковъ“ того времени. Лица, намъ преподававшія, настолько отли-
чали лицей отъ другихъ закрытыхъ заведеній, воспитывавшихъ
юношей нашего возраста, что жаловались даже намъ на свою
горькую судьбу въ этихъ заведеніяхъ. Не забуду я того, съ ка-
кимъ негодованіемъ мы выслушали, напримѣръ, разсказъ весьма
даровитаго профессора французской словесности A. Baugeault,
когда онъ передалъ намъ, какъ въ школѣ гвардейскихъ подпра-
порщиковъ, въ одинъ прекрасный день, онъ, увлекшись лекціею,

былъ пораженъ тѣмъ, когда взглянулъ на слушателей своихъ,
какъ одинъ изъ нихъ, при всеобщемъ сочувствіи, изволилъ стать
на скамейку ногами вверхъ и головою внизъ, выдрыгивая ногами.
Такой случай въ лицеѣ моего времени, по крайней мѣрѣ въ XX
курсѣ, былъ бы немые л имъ. Правда, что замкнутость вела къ
школьничеству, которое поддерживалось и тѣмъ, что только стар-
шимъ изъ насъ было 20 лѣтъ при выпускѣ; но самое школьни-
чество было иного характера и направленія.
Такъ, напримѣръ, между тѣмъ какъ юнкера и пажи того
времени хвастали другъ передъ другомъ тѣмъ, кто кого перепьетъ
и перещеголяетъ еще кое въ чемъ, у насъ хвастали тѣмъ. кто
кого больше прочелъ. Твердо помню, до чего общественное мнѣ-
ніе нашего курса относилось пренебрежительно къ тому, кото-
рый мало читалъ; до такой степени, что если, бывало, товарищъ
спроситъ, „читалъ ли тыа, положимъ, „Гамлета“, то отвѣчаешь
непремѣнно „читалъ“, хотя бы еще не успѣлъ ознакомиться съ
этимъ произведеніемъ, и отъ дальнѣйшихъ разспросовъ отдѣлы-
ваешься уклончивыми отвѣтами; самъ же спѣшишь достать себѣ
книгу, прочесть ее украдкой п затѣмъ возобновить о ней разго-
воръ. Все это конечно школьничество, но тѣмъ не менѣе свидѣ-
тельствуетъ о хорошемъ духѣ заведенія. Нашъ курсъ читалъ та-
кое множество книгъ, что вѣроятно, подъ вліяніемъ реакціи, на-
ступившей въ Россіи и западной Европѣ послѣ печальнаго вы-
рожденія республики во Франціи въ Наполеоновскую деспотію,
у насъ была введена цензура: было установлено, чтобы всякая
изъ читающихся книгъ имѣла на себѣ подпись инспектора въ
доказательство того, что она къ чтенію разрѣшается; помню ка-
кія вороха книгъ мы свозили по воскресеньямъ, возвращаясь изъ
дому, оставляя въ швейцарской книги, которыя затѣмъ въ поне-
дѣльникъ утромъ разносились по классамъ, за исключеніемъ ото-
бранныхъ, о которыхъ начальство предполагало, что мы отвозили
ихъ обратно домой, не читая ихъ. Въ числѣ такихъ книгъ ока-
зались у меня на послѣднемъ курсѣ сочиненіи Фейербаха и ин-
спекторъ не рѣшался выдать мнѣ ихъ, но меня отстоялъ про-
фессоръ университета, и у насъ читавшій, П. Д. Калмыковъ, до-
казавъ ему, что книга, мною привезенная, имѣетъ ближайшее отно-
шеніе къ теоріи права и потому должна быть мнѣ разрѣшена.
Само собою разумѣется, что товарищи обмѣнивались книгами

между собою; нерѣдко бывали и диспуты о прочитанномъ и одну
изъ любимыхъ темъ и бесѣдъ такого рода я помню: то было
сравненіе характеровъ „Чайльдъ Гарольда“ Байрона съ „Верте-
ромъ“ Гете, „Печоринымъ“ Лермонтова и „Евгеніемъ Онѣгинымъ“
Пушкина; читали въ нашемъ курсѣ на русскомъ и трехъ ино-
странныхъ языкахъ, но на англійскомъ лишь немногіе, хотя
всякій изъ насъ и долженъ былъ въ послѣднемъ курсѣ писать
сочиненія по англійски. Я рѣшительно не помню, чтобы у насъ
читались романы; если и читались, то весьма рѣдко, а я не
прочелъ въ лицеѣ ни одного; но читалась масса классическихъ
произведеній и научныхъ книгъ.
Поступили мы въ лицей съ весьма различною подготовкою,
что касается чтенія: были въ нашей средѣ мальчики 13 и 14 лѣтъ,
до этого возраста много прочитавшіе такого, что по силамъ этимъ
лѣтамъ; но были и такіе, которые выросли на безсистемномъ и
непосильномъ чтеніи и въ числѣ ихъ сынъ профессора 3., кото-
рый, забираясь въ библіотеку отца и глотая тамъ всевозмож-
ныя книги, не переваривая ихъ, къ четырнадцатилѣтнему воз-
расту выработалъ изъ себя „атеиста“, стараясь просвѣщать и
насъ въ этомъ смыслѣ. Но на каникулахъ пришлось ему посе-
литься на дачѣ рядомъ съ католическимъ патеромъ, знакомство
съ которымъ повело къ нескончаемымъ диспутамъ; результатомъ
ихъ получилось не только то, что 3. сталъ въ высшей степени
религіознымъ, но и то, что онъ сталъ бояться ада и діавола,
добычею котораго онъ себя считалъ за свой уже исчезнувшій
атеизмъ; бѣдный 3. заболѣлъ; я дежурилъ при немъ въ боль-
ницѣ и самъ былъ свидѣтелемъ потрясающей сцены: къ лицей-
ской больницѣ съ грохотомъ подъѣхала карета; больной мой,
лежавшій до тѣхъ поръ смирно, узнававшій меня, безошибочно
произносившій алфавитный списокъ воспитанниковъ нашего курса,
и только изрѣдко заговаривавшійся, вдругъ вскочилъ, зарыдалъ,
затрясся и покрылся холоднымъ потомъ: „за моею душою пріѣ-
хали, кажется“, кричалъ онъ пронзительнымъ голосомъ: „въ адъ
повезутъ, прямо въ адъ“. Карета эта дѣйствительно предназна-
чалась для 3., котораго и отвезли въ лечебницу для душевно-
больныхъ, откуда онъ возвратился на столько здоровымъ, что
могъ окончить курсъ; но съ годъ послѣ выпуска онъ замѣнилъ
дорогой бобровый воротникъ свой на пальто кошачьимъ мѣхомъ,

поясняя, что дорогой воротникъ проданъ имъ въ пользу бѣд-
ныхъ; затѣмъ посѣщавшій его товарищъ былъ свидѣтелемъ того,
какъ 3., увидѣвъ во дворѣ слѣпого, игравшаго на кларнетѣ,
снялъ съ себя халатъ и туфли и выбросилъ ихъ въ окно нищему;
послѣ этого несчастнаго 3. потеряли изъ виду, но знали о немъ,
что онъ кончилъ помѣшательствомъ, положившимъ предѣлъ слиш-
комъ рано развернувшейся ЖИЗНИ ЭТОГО даровитаго юноши. Та-
кого рода опасность не предстояла мнѣ, такъ какъ по причи-
намъ, и до сихъ поръ для меня не вполнѣ разъяреннымъ, я
почти ничего не прочелъ въ дѣтствѣ и къ названному мною
„Робинзону“, прочитанному еще въ Новѣгородѣ, могъ бы доба-
вить развѣ исторію Ламе Флёри и нѣсколько повѣстей Нирица,
произведшихъ на меня впечатлѣніе. Всегда бывши отличнымъ
ученикомъ, я, до поступленія въ лицей, почти ничего не читалъ,
хотя весьма хорошо владѣлъ французскимъ языкомъ и нѣмец-
кимъ, а по англійскому языку зналъ какъ разъ то, чего требо-
вали, т. е. немного. Поступивъ въ лицей, я въ первое время сталъ
лѣниться не только читать, но и готовить уроки и упросилъ на-
шего доктора принять меня на нѣсколько дней въ больницу; док-
торъ Н. Л. Тавастъ никогда не былъ знаменитымъ врачемъ, но
славился своею добротою и, какъ оказывается теперь, былъ педа-
гогомъ въ душѣ: принимая меня въ больницу, онъ не видѣлъ во
мнѣ лѣнтяя, котораго онъ портитъ, поощряя его лѣнь, но юношу
пятнадцати лѣтъ, который себѣ немного оскомину набилъ ученьемъ
и которому хотѣлось отдохнуть; допустивъ меня въ больницу,
онъ далъ мнѣ поскучать нѣсколько дней отъ одиночества и празд-
ности, а затѣмъ сказалъ мнѣ: „не дать ли вамъ какую нибудь
книгу почитать?“ Это предложеніе было принято мною съ во-
сторгомъ и я не прочелъ, а проглотилъ съ величайшимъ на-
слажденіемъ комедіи Мольера, присланныя мнѣ докторомъ. „Не
пора ли въ лицей“? сказалъ мнѣ послѣ этого Тавастъ; „нѣтъ,
дайте еще книгу“, отвѣчалъ я ему. „Ну, извольте; но это ужъ
будетъ послѣдняя, не правда-ли?“ „Даю слово“, сказалъ я съ
достоинствомъ истаго питомца Крюммера. Проблаженствовавъ
еще дня три надъ интересною книгою, я возвратился въ классъ
навсегда выздоровѣвшимъ отъ нежеланія читать и съ этихъ поръ
книги уже не выпускалъ изъ рукъ, а учиться сталъ лучше и
настолько, что за послѣдніе три года пребыванія моего въ лицеѣ

непрерывно состоялъ первымъ по успѣхамъ и никогда ни изъ
одного предмета не получалъ менѣе полнаго балла (12). Очень
усердно занимаясь, я всегда находилъ время и читать и усвоилъ
себѣ при этомъ методъ, который вѣроятно не мало содѣйство-
валъ къ тому, чтобы я могъ надлежащимъ образомъ перевари-
вать прочитанное: изучая въ послѣдніе три года исторію сло-
весности русской, французской, нѣмецкой и англійской, я ста-
рался въ чтеніи, по возможности, поспѣвать за курсами профес-
соровъ и читать авторовъ именно тогда, когда разбирали ихъ на
лекціяхъ профессора. Многіе изъ товарищей поступали такимъ же
образомъ, при чемъ появилась въ насъ амбиція, отвѣчая профес-
сору, отнюдь не придерживаться того, что за нимъ было запи-
сано нами на лекціи, но говорить непремѣнно на основаніи са-
мостоятельно прочитаннаго, чтобы не быть просто „казенникомъ“,
или даже (о ужасъ!) „ребенкомъ“. Не только по литературамъ,
но и изъ многихъ наукъ старались мы отвѣчать „не по запи-
скамъ“, но такъ, чтобы видѣли, что человѣкъ „читаетъ“. Это
было несомнѣнно школьничествомъ для юношей лѣтъ 17 и 18,
но такимъ, которое свидѣтельствовало, по направленію своему,
о хорошемъ духѣ лицея моего времени и заронило не въ одного
изъ насъ истинную любовь къ знанію и дѣйствительное сочув-
ствіе нравственнымъ интересамъ, не говорю уже объ обобще-
ній знаніемъ и развитіемъ, такъ какъ не могло же оставаться
безъ послѣдствій систематическое чтеніе такого множества
книгъ, какое проходило чрезъ наши руки. Если я говорю о томъ,
что XX курсъ лицея читалъ со страстію и толкомъ; если я вспо-
минаю о томъ, что Б. и С. изучали съ блестящимъ успѣхомъ,
но не безъ нѣкотораго фанфаронства, греческій и итальянскій
языки, то я не хочу сказать этимъ того, чтобы и въ XX курсѣ
не было молодцевъ, вполнѣ достойныхъ прозванія „государствен-
ныхъ младенцевъ“; но такихъ было у насъ всего человѣкъ пять —
шесть на двадцать пять воспитанниковъ, и для этого меньшин-
ства попойки, волокитство и посѣщеніе цирка составили такую
спеціальность по праздничнымъ днямъ, что и въ стѣнахъ лицея
они ни о чемъ больше не толковали и даже воспроизводили пред-
ставленія цирка въ той изъ комнатъ, въ которой люди взрослые
уединяются ежедневно на нѣсколько минутъ, и гдѣ учащаяся
молодежь закрытыхъ казенныхъ учебныхъ заведеній собирается

обыкновенно для митинговъ и куренья; но, повторяю, что зна-
чительное большинство нашего курса работало чрезвычайно усердно.
Любопытно было бы дать себѣ теперь отчетъ въ томъ, какой
образъ мыслей вырабатывался въ насъ лекціями и чтеніемъ? Мы
были „либералами“ для того времени, что выражалось нашею
ненавистью къ произволу, къ палкѣ и солдатчинѣ, живымъ вопло-
щеніемъ которой служилъ для меня одинъ изъ нашихъ „дядекъ“
(служителей), унтеръ-офицеръ Новосел евъ, съ однимъ усомъ
надъ губами; на вопросъ мой, куда дѣвался его второй усъ,
Новоселевъ отвѣчалъ мнѣ: „ихъ сіятельство графъ Клейнмихель
изволили вырвать на смотру“. Таковы-то были сороковые и на-
чало пятидесятыхъ годовъ, по которымъ и по настоящее время
еще нѣкоторые у насъ вздыхаютъ. Лицеисты моего времени были
представителями „статскихъ“, которыхъ въ эти времена господ-
ства военщины презрительно прозывали „штафирками“, а потому
мы были глубоко оскорблены происшествіемъ съ барономъ Вит-
тенгеймомъ, надѣлавшимъ въ свое время много шума: въ Пав-
ловскѣ, на гуляньѣ, шелъ Виттенгеймъ съ родственницею своею,
какъ подпившему и шедшему за нимъ гвардейцу вдумалось кула-
комъ ударить его по круглой шляпѣ и надвинуть ему ее чуть
не по шею; освободившись отъ этого удовольствія, Виттенгеймъ,
не долго думая, обернулся и вытянулъ гвардейца своей тросточ-
кой по лицу. Пошла потѣха по всему городу: штафирка осмѣ-
лился ударить гвардейскаго офицера; по повелѣнію императора
Николая былъ немедленно наряженъ надъ Виттенгеймомъ судъ, у ко-
тораго стало однако мужества оправдать Виттенгейма; императоръ
подчинился приговору суда, такъ какъ не сдалъ Виттенгейма въ
солдаты, что въ то время дѣлалось весьма легко; но тѣмъ не
менѣе онъ повелѣлъ посадить его на три дня на гауптвахту,
говоря: „я все-таки не могу дозволить бить моихъ офицеровъ“.
А мы, статскіе, развѣ чужіе, что-ли? Такъ разсуждала лицей-
ская молодежь. Независимость наша проявлялась и въ томъ, что
мы съ фанфаронствомъ не признавали авторитета генераловъ,
которые въ то время были въ большомъ почетѣ, и никакими си-
лами нельзя было настоять на тонъ, чтобы мы отдавали имъ
честь на улицѣ. Въ вопросахъ философскихъ и научныхъ, на-
сколько они были намъ по силамъ, мы въ стѣнахъ лицея раз-
дѣляли наиболѣе передовыя воззрѣнія, не подчиняясь рутинному

мнѣнію большинства современнаго общества; но современной ЖИЗНИ
политической и общественной для насъ не существовало. Соціаль-
ный вопросъ, насколько могу припомнить, къ намъ вовсе не
проникалъ, а о встречавшихся въ исторіи попыткахъ къ огра-
ниченно самодержавной монархіи мы бесѣдовали только шепо-
томъ, шопотомъ же разсказывая другъ другу о лицеистахъ, намъ
предшествовавшихъ, которые бывали замѣшаны въ политическіе
процессы; даже 1848 годъ прошелъ для насъ почти безслѣдно
въ смыслѣ современной намъ политико-соціальной бури, такъ
какъ въ то время въ русскихъ газетахъ можно было прочесть
изъ современныхъ извѣстій о западной Европѣ развѣ о томъ, что
лѣто 1848 года было очень жаркое, а о Россіи, гдѣ во многихъ
областяхъ свирѣпствовалъ индійскій или китайскій голодъ, что
„извѣстія объ урожаѣ не вполнѣ благопріятны“. Въ эти годы,
когда правительственная политика состояла въ томъ, чтобы шпиц-
рутенами законопатить малѣйшую щель въ Европу и само-
услажденіемъ подготовлять Крымскій разгромъ 1856 года, у насъ
не было ни одной русской газеты въ настоящемъ смыслѣ слова,
а иностранныя книги и газеты проникали съ такимъ трудомъ,
что лишь крайне немногіе могли ими пользоваться. Въ быт-
ность мою въ лицеѣ и даже въ самомъ началѣ воскресенія Рос-
сіи при Александрѣ II наши газеты печатали такъ мало извѣ-
стій о Россіи, что я самъ, живя въ деревнѣ, нѣкоторое время
получалъ бельгійскую газету „Le Nord“, такъ какъ она была
оффиціозною газетою русскаго правительства и въ ней говори-
лось о Россіи гораздо болѣе, нежели въ русскихъ газетахъ.
Мудрено ли, при такихъ условіяхъ, что лицеисты моего времени
не жили современными интересами своего народа.
Воспитанная во мнѣ симпатія къ интересамъ нашего крестьян-
ства поддерживалась только бесѣдою съ немногими изъ това-
рищей, которые, подобно мнѣ, имѣли случай сблизиться съ ними
въ дѣтствѣ, и тѣмъ, что пансіонъ Филиппова, какъ я уже гово-
рилъ, заронилъ въ меня педагогическую искру: съ самаго по-
ступленія въ лицей, даже еще раньше, проводя каникулы въ де-
ревнѣ, я всегда обучалъ какого нибудь крестьянскаго мальчика.
Лекціи профессоровъ могли лишь мало вліять на наше полити-
ческое развитіе и на народное направленіе, что станетъ понят-
нымъ читателю послѣ того, какъ онъ ближе ознакомится съ на-

шею учебною программою; единственнымъ профессоромъ, косвенно,
но сильно поддержавшимъ выработанную во мнѣ раньше мечту
о работѣ на благо крестьянъ, былъ профессоръ и извѣстный
того времени ученый, Сахаровъ. Онъ читалъ намъ, быть можетъ
никому изъ насъ ненужную палеографію, обучая насъ разби-
рать и воспроизводить древнія рукописи, написанныя уставомъ,
полууставомъ и скорописью; но важно то, что онъ былъ изъ пер-
выхъ собирателей народныхъ сказокъ и преданій и, записавъ
ихъ, напечаталъ подъ именемъ: „Сказанія русскаго народа“.
Нѣкоторые изъ насъ не только прочитали эту книгу, но и искали
общества этого представителя народнаго начала въ нашей средѣ.
Въ остальныхъ же курсахъ мы могли почерпнуть человѣчность,
что и было въ высшей степени благодѣтельно, что и составило
самое драгоцѣнное благо, вынесенное нами изъ лицея, но мы
лишь въ самой слабой степени могли чрезъ посредство профессо-
ровъ развиться политически и сблизиться съ своимъ народомъ;
такъ стояло въ первой половинѣ пятидесятыхъ годовъ дѣло у
насъ, которые были болѣе или менѣе забыты реакціею, какъ
ничтожная, по числу, горсть мальчишекъ, а въ университетахъ
того времени профессора пользовались, быть можетъ, еще мень-
шею свободою преподаванія, такъ какъ самые университеты,
число слушателей которыхъ было ограничено до смѣшнаго, счи-
тались не только роскошью, но вреднѣйшими разсадниками „воль-
наго духа“, котораго цензоръ не пропустилъ даже въ поваренной
книгѣ Авдѣевой, совѣтовавшей хозяйкѣ поставить какое-то пи-
рожное „въ вольный духъ“.
VI.
Постараюсь съ полною искренностію ознакомить читателей
съ тѣмъ, чему и какъ насъ учили въ лицеѣ двадцать восемь и
болѣе лѣтъ тому назадъ; полагаю, что непредубѣжденный чита-
тель, выслушавъ меня, согласится со мною въ томъ, что обуче-
ніе въ лицеѣ представляло многія слабыя стороны, но что тѣмъ
не менѣе не мало есть и основаній для моей признательности
лицею и нѣтъ данныхъ на то, чтобы сравнительно съ универ-
ситетами отзываться о лицеѣ того времени, какъ о ничтожествѣ.

Начну съ того, что обученіе продолжалось въ то время, какъ и
теперь, шесть лѣтъ, но курсы были не годовые, какъ въ настоя-
щее время, но полуторагодовые, а потому курсовъ было всего
четыре и экзамены держались при переходѣ изъ курса въ курсъ;
это представляло ту выгоду, что терялось меньше времени на
экзамены, которыхъ было, считая и выпускной, всего четыре, а
не шесть. Впрочемъ случайность, неразлучная съ экзаменомъ,
въ значительной степени ослаблялась для послѣднихъ трехъ лѣтъ
обученія, соотвѣтствовавшихъ университетскому курсу, такою
организаціею репетицій въ теченіе года, которой я съ тѣхъ поръ,
какъ школьное дѣло стало моею спеціальностію, не встрѣчалъ
нигдѣ, ни въ Россіи, ни за-границей; эта организація была на
столько цѣлесообразна и оригинальна, что я позволю себѣ озна-
комить съ нею читателя. Въ первые три года обученія въ лицеѣ
спрашивали уроки, какъ въ гимназіяхъ, т. е. часть учебнаго
часа затрачивали на преподаваніе, а остальное время на вопросы,
или же особый часъ посвящали переспрашиванію, никогда не
имѣя возможности переспросить всѣхъ тридцати воспитанни-
ковъ курса; понятно, что мы, какъ и гимназисты, всегда спе-
кулировали на то, спросятъ ли меня сегодня, или нѣтъ? Не
такъ стояло дѣло въ послѣдніе три года обученія, которые назы-
вались старшимъ курсомъ. Для того, чтобы понять организацію
„репетицій“ въ этомъ курсѣ, представимъ себѣ, что учебный годъ
начинается съ января мѣсяца; въ январѣ воспитанники совершенно
свободны ежедневно до 12 часовъ, а профессора посѣщаютъ ихъ
съ 12 часовъ и до 4 часовъ читаютъ имъ лекціи, никогда не
предлагая имъ вопросовъ. Въ февралѣ и послѣдующіе мѣсяцы
лекціи продолжаются ежедневно отъ 12 до 4 часовъ; но незави-
симо отъ этого каждый изъ профессоровъ бываетъ въ лицеѣ одинъ
разъ въ недѣлю, а за мѣсяцъ четыре раза, отъ 9 часовъ утра
до 11 часовъ для „репетиціи“, т. е. для провѣрочнаго испытанія
по содержанію только тѣхъ лекцій, которыя прочитаны въ предъ-
идущій мѣсяцъ. Такъ какъ каждый профессоръ бываетъ по четыре
раза для провѣрки одной и той-же части курса, то приблизительно
25 воспитанниковъ класса подраздѣлены на четыре группы, на-
зывавшіяся „смѣнами“, и каждый день каждая смѣна сдаетъ по
репетиціи только по одному предмету. Начавъ учебный годъ съ
января мѣсяца, представимъ себѣ теперь, положимъ, первый учебный

день февраля: отъ 9 часовъ до 11 час. 1-я смѣна имѣетъ репе-
тицію по физикѣ, 2-я смѣна — по исторіи, 3-я смѣна по государ-
ственному праву, а 4-я по исторіи французской словесности.
Результатомъ такого распредѣленія „репетицій“ было то, что на
смѣну изъ шести или семи слушателей каждый профессоръ распо-
лагалъ двумя часами для того, чтобы провѣрить, какъ усвоено
содержаніе не болѣе осьми лекцій, съ которыми требовалось такого
знакомства, чтобы слушатель былъ въ состояніи дать въ нихъ
отчетъ безъ одного наводящаго вопроса, какъ бы самъ прочитать
лекцію. Такой обстоятельной провѣркѣ подвергался непремѣнно
каждый слушатель изъ всѣхъ предметовъ, изъ всего пройденнаго
по каждому предмету. За каждую мѣсячную репетицію ставилась
отмѣтка и права при выпускѣ предоставлялись не согласно случай-
ностямъ, сопряженнымъ со всякимъ экзаменомъ, но на основаніи
средняго вывода изъ мѣсячныхъ репетицій за три года, одного
переводнаго экзамена и выпускнаго. Если уже существуетъ такая
система воспитанія, которая считаетъ возможнымъ предоставленіе
чиновъ за успѣхи въ школѣ, то нельзя не сочувствовать тому,
что въ лицеѣ моего времени выпускной результатъ зависѣлъ не
только отъ того, что слушатель подзубрилъ къ экзамену, но отъ
того, сколько онъ проявилъ настойчивости въ занятіяхъ въ те-
ченіе трехъ лѣтъ; на этихъ же основаніяхъ выдавались и медали,
при чемъ принималось въ разсчетъ и такъ называемое „поведеніе“,
но такъ, что я, напримѣръ, удостоенъ серебряной медали, вмѣсто
золотой, за то, что два съ половиною года до выпуска въ теченіе
нѣсколькихъ мѣсяцевъ курилъ и такъ не ловко, что попадался
и раза три сидѣлъ за куренье въ карцерѣ. Крайне нелѣпо было
бы рекомендовать что нибудь похожее на репетицію для универ-
ситетовъ, которые предназначаются не для юношества только, но
должны быть доступны всѣмъ взрослымъ, ищущимъ научнаго
образованія по той, или иной спеціальности; но едва ли суще-
ствовавшая въ мое время система репетицій, которая примѣнялась
къ юношамъ 16 и 18 лѣтъ, не содѣйствовала въ значительной
мѣрѣ къ тому, чтобы мы добросовѣстно работали, подъ опасе-
ніемъ не случайнаго, но непрерывнаго, періодически ежемѣсячно
наступавшаго контроля и къ тому, чтобы мы основательно усвои-
вали пройденное: прослушать цѣлый курсъ, или, прослушавъ его,
проотвѣчать его отъ начала и до конца и прослушать его на

репетиціяхъ вновь изъ устъ товарищей — не одно и то же. Впро-
чем ъ, отдавая справедливость системѣ ежемѣсячныхъ репетицій,
придуманной нашимъ инспекторомъ Н. II. Миллеромъ, я выра-
жаю мнѣніе нашего курса, которое господствовало въ нашей
средѣ въ то самое время, когда эта система насъ же заставляла
работать; производительность нашей работы увеличивалась тѣмъ,
что мы, какъ я уже говорилъ, старались побольше прочесть въ
связи съ лекціями профессоровъ.
Въ мое время было лишь весьма немного такихъ профессо-
ровъ, которые, занимаясь у насъ, не читали бы лекцій и въ
университетѣ. Изъ такихъ профессоровъ при мнѣ выбыли два, уна-
слѣдованные нами еще отъ Пушкинскаго лицея: Георгіевскаго,
котораго мы прозывали „Пепка“, который читалъ намъ короткое
время какую-то невозможную піитику по своей книгѣ, прозванной
нами „Пепкино свинство“, замѣнилъ у насъ профессоръ Гельсинг-
форскаго университета и впослѣдствіи академикъ Я. К. Гротъ,
который за три года прочиталъ намъ весьма обстоятельный курсъ
исторіи русской словесности, при чемъ меня и многихъ моихъ
товарищей заражалъ своею высокою человѣчностію и назидатель-
ностію примѣра неусыпнаго труда подъ вліяніемъ любви къ своему
дѣлу. Никакъ не сильнѣе Георгіевскаго былъ профессоръ О бо-
лен с кій, бывшій инспекторомъ въ Царско-Сельскомъ лицеѣ; въ
мое время онъ, подъ именемъ государственнаго права, читалъ намъ
русскіе государственные законы, ни однимъ словомъ не касаясь
теоріи права, сравнительнаго законодательства и исторіи права
и притомъ по когда-то налитографированнымъ запискамъ, содер-
жаніе которыхъ онъ зналъ наизусть и которое онъ могъ поэтому
произносить во снѣ; результатомъ такого преподаванія было то,
что и на „репетиціяхъ“ нѣкоторые изощрились считывать отвѣтъ
свой по запискамъ, раскрытымъ за спиною дремлющаго профес-
сора. Не преподавалъ въ университетѣ и профессоръ И. П. Шуль-
гинъ, бывшій въ мое время главнымъ наблюдателемъ по препо-
даванію исторіи въ военно-учебныхъ заведеніяхъ и читавшій лекціи
въ училищѣ правовѣдѣнія, въ лицеѣ и старшихъ классахъ нѣ-
которыхъ военно-учебныхъ заведеній. Какъ ни мало воспитывалъ
насъ курсъ исторіи, но нельзя приравнивать И. Шульгина къ
Георгіевскимъ п Оболенскимъ. Шульгинъ былъ человѣкъ очень
знающій п способный, обладалъ хорошимъ даромъ слова, но къ

тому времени, когда мнѣ пришлось его слушать, устарѣлъ и
пересталъ трудиться надъ наукой и, пользуясь своимъ генераль-
скимъ чиномъ, былъ гораздо болѣе озабоченъ тѣмъ, чтобы новыя
перепечатки составленныхъ имъ руководствъ находили себѣ сбытъ,
такъ какъ онъ былъ обремененъ чрезвычайно многочисленнымъ
семействомъ, нежели тѣмъ, чтобы увлекать слушателей. Но какъ
ни старо .было то, что намъ преподавалъ Шульгинъ и какъ ни
клонили ко сну его самого его же лекціи, но курсъ его имѣлъ
большое значеніе для моего развитія: Шульгинъ начиналъ, какъ
оказалось впослѣдствіи для меня изъ чтенія, съ весьма полнаго
изложенія данныхъ изъ прекрасной книги Гизо „Исторія циви-
лизаціи въ Европѣ“, которая представляетъ, какъ извѣстно, одну
изъ первыхъ, по времени, и, кажется мнѣ, до сихъ поръ еще не
превзойденныхъ попытокъ прагматическаго или философскаго
обзора древней и средней исторіи. Въ то время, когда я слушалъ
Шульгина, я выносилъ самое сильное впечатлѣніе отъ того, что
впервые для меня выяснялось, преемственность и связь между раз-
личными фазисами развитія человѣчества; впервые выступали для
меня причинность и взаимная зависимость историческихъ событій,
которыя до тѣхъ поръ казались мнѣ по лекціямъ С. Н. Смараг-
дова, не насъ однихъ, но всю Россію того времени наградившаго
своими учебниками, какими-то случайными происшествіями. И. П.
Шульгинъ покачивается, бывало, на каѳедрѣ, машинально въ
сотый разъ повторяя одно и то же и пробуждаясь всякія двѣ,
три минуты для того, чтобы плюнуть, а я усердно за нимъ за-
писываю и млѣю подъ впечатлѣніемъ отъ строгой логики Гизо.
Этотъ вступительный курсъ, съ котораго И. II. Шульгинъ начи-
налъ курсъ новой исторіи, настолько пробудилъ во мнѣ интересъ
и любовь къ исторіи, что послѣдующее изложеніе того же про-
фессора было для меня горькимъ разочарованіемъ: начавъ съ
такого прагматическаго изложенія событій, въ которомъ удѣля-
лось подобающее мѣсто политической внутренней жизни народовъ7
народнымъ и научнымъ движеніямъ, И. П. Шульгинъ представилъ
намъ всю исторію отъ 1517 года до 1789 года ничѣмъ инымъ,
какъ непрерывно смѣнявшимся стремленіемъ государствъ къ пре-
обладанію одного надъ остальными и стремленіемъ поддержать
политическое равновѣсіе въ Европѣ. Нельзя отрицать того, что
таковъ былъ и есть характеръ международной жизни Европы;

на неизмѣримо важнѣе и интереснѣе прослѣдить не за тѣмъ, какъ
государства соперничали другъ съ другомъ во внѣшней политикѣ,
но за внутреннею политикою главнѣйшихъ государствъ, за умствен-
нымъ развитіемъ народовъ, которымъ часто обусловливалась и
самая внѣшняя политика. И. П. Шульгинъ ничего не видѣлъ
изъ-за „политическаго равновѣсія“ и настолько, что проглядѣлъ
даже реформацію Лютера на цѣлыя 150 лѣтъ (отъ 1517 до 1648 г.),
обусловившую всѣ европейскія событія, и періодъ реформаціи под-
раздѣлялъ на шесть періодовъ, называя ихъ, крайне характери-
стично для своего курса, такимъ образомъ: стремленіе Франціи
къ преобладанію (намекъ на Франциска I), преобладаніе Австро-
Испаніи, преобладаніе Испаніи, стремленіе Австріи къ преобла-
данію, преобладаніе Франціи на юго-западѣ Европы (Людовикъ XIV )
и наконецъ преобладаніе Швеціи на сѣверо-востокѣ Европы
(Густавъ Адольфъ). Всѣ эти шесть періодовъ профессоръ втиски-
валъ въ вѣкъ реформаціи, возстанія въ Нидерландахъ, англійской
революціи, инквизиціи и цензуры, самыми названіями періодовъ
какъ бы отводя глаза отъ главныхъ событій. Уже въ лицеѣ чув-
ствовалъ я, слушая И. Шульгина, что тутъ дѣло не ладно,
и хотѣлось мнѣ иной пищи; тѣмъ не менѣе не цату не при-
знать того, что я Шульгину и лицею обязанъ самымъ возбуж-
деніемъ аппетита, за удовлетвореніе котораго я усердно при-
нялся послѣ выпуска изъ лицея, проклиная И. П. Шульгина
за то, что за три года онъ не сдѣлалъ намъ ни одного указа-
нія на литературу исторіи и источники и за то, что на время
отъ 1789 года по 1815 онъ только намекнулъ, а о всѣхъ собы-
тіяхъ, послѣдовавшихъ за lb 15 годомъ, не произнесъ ни одного
слова.
Теперь-то и уже давно я понимаю, что не отъ II. II. Шуль-
гина зависѣла та поспѣшность и краткость, съ которою онъ изла-
галъ первую французскую революцію, а отъ того времени, когда
онъ читалъ свой курсъ; умолчаніе же о девятнадцатомъ вѣкѣ
пришлось тѣмъ болѣе простить профессору и лицею моего вре-
мени, что не только въ учебныхъ заведеніяхъ, но и въ универ-
ситетахъ нашихъ дней весьма часто всеобщую исторію заканчи-
ваютъ еще вѣнскимъ конгрессомъ 1815 года, считая болѣе безо-
паснымъ предоставить молодежи случайно и безъ критики озна-
комиться съ тѣмъ, что вынесено Европою съ начала текущаго

вѣка вмѣсто того, чтобы посвятить ее въ это недавнее прошлое,
безъ котораго настоящее вполнѣ не понятно, систематически и
предостерегая отъ увлеченій и ошибокъ. Но если не помышляютъ
объ этомъ теперь, то тѣмъ менѣе думали объ этомъ въ мое время,
когда такой почтенный ученый и настолько развитой человѣкъ,
какимъ былъ И. Д. Калмыковъ, три года читавшій намъ исторію
русскаго права, настолько старался растянуть свой курсъ, что-
бы — Боже сохрани! — не добраться до бывшихъ у насъ попытокъ
къ ограниченно монархической власти; хотя П. Д. Калмыкову
и удалась его военная хитрость и ему удалось избѣжать ще-
котливой темы, лгать о которой ему не хотѣлось, но курсъ его
имѣлъ для насъ большое воспитывающее значеніе въ особен-
ности потому, что курсъ русской и всеобщей исторіи, какъ я
уже говорилъ, оставался безъ всякаго вліянія на наше политиче-
ское воспитаніе.
Исторія русскаго права читалась у насъ, какъ и большинство
наукъ, профессоромъ университета. Такъ и Я. Баршевъ, и Ива-
новскій, и Милютинъ, которые читали у насъ, Баршевъ —
римское право и исторію его, юридическую энциклопедію, уголовное
право и уголовное судопроизводство. Ивановскій — статистику Рос-
сіи, статистику европейскихъ государствъ, политическую экономію и
дипломацію, и Милютинъ — полицейское право, — читали лекціи и
въ Петербургскомъ университетѣ, гдѣ только по нѣкоторымъ
предметамъ курсы были полнѣе; гражданское право, финансовое
право и гражданское судопроизводство были у насъ, къ сожа-
лѣнію, предоставлены злосчастному профессору Оболенскому, о
которомъ я уже упоминалъ.
Всѣми юридическими науками занимался я съ такимъ увле-
ченіемъ въ лицеѣ, что могъ бы привести теперь, по воспомина-
ніямъ, подробную характеристику каждаго курса; но это отвлекло
бы меня слишкомъ далеко отъ основной мысли моей прослѣдить
за тѣмъ, какое значеніе для моего воспитанія и развитія имѣлъ
лицеи. Поэтому я ограничусь указаніемъ на то, что лекціи назван-
ныхъ профессоровъ, кромѣ Обо ленскаго, возбудили во мнѣ жажду
знаній политическихъ паукъ въ такіе ранніе годы, что восемнад-
цати лѣтъ отъ роду я не только прочиталъ съ величайшимъ на-
слажденіемъ, но изучилъ въ подлинникѣ „Духъ законовъ“ Мон-
тескье, и драгоцѣнный экземпляръ этой книги, испещренный

юношескими замѣтками, хранится до сихъ поръ въ моей библіо-
текѣ, какъ одна изъ первыхъ научныхъ книгъ, пріобрѣтенныхъ
мною на мои, въ то время крайне ничтожныя, средства: до самаго
выпуска изъ лицея, въ которомъ я окончилъ курсъ на двадцать
первомъ году, получалъ я ежемѣсячно только по пяти рублей
на извощиковъ и перчатки; но я ходилъ пѣшкомъ и пріучилъ
себя никогда не надѣвать перчатокъ, а всѣ карманныя деньги,
по возможности, затрачивалъ на книги, которыя покупалъ обыкно-
венно на Толкучемъ рынкѣ, на Большой Садовой, для того, что-
бы достались онѣ мнѣ подешевле; такимъ путемъ добылъ я себѣ
и „Esprit des lois“ Montesquieu, книгу, произведшую на меня
громадное впечатлѣніе. Я касаюсь всего этого для того, чтобы
охарактеризовать лицей и выяснить читателю, что я имѣю осно-
ваніе быть благодарнымъ этому учебному заведенію. Съ чтеніемъ
„Духа законовъ“ почти совпало, по времени, насколько могу
припомнить, событіе, происшедшее только для меня одного и
только во мнѣ самомъ, но событіе первой важности, также сви-
дѣтельствующее, если не ошибаюсь, о томъ, что нашъ курсъ
могъ быть благодаренъ лицею: слушая каждаго изъ профессоровъ
въ отдѣльности, прислушиваясь къ тому, какъ каждый изъ нихъ
надрывался для того, чтобы доказать всю важность своей науки,
я сначала поддавался обаянію каждаго изъ ораторовъ по-очередно
и думалъ, бывало: „и какъ бы я остался человѣкомъ, еслибы не
именно этотъ благодѣтель раскрылъ предо мною тайны своей
науки“. Но довольно скоро наступила минута, настолько по-
трясшая все мое существо, что помню ее живо: я сказалъ себѣ,
что паука одна, что задача ея состоитъ въ изученіи чело-
вѣка н природы и что различныя науки, по которымъ читаются
лекціи подъ разными названіями, ни что иное, какъ различ-
ныя точки зрѣнія все на того же человѣка и его дѣятельность
и на природу; я былъ необычайно счастливъ этому „откры-
тію“ и долю, очень долго ощущалъ доставленное мнѣ имъ
наслажденіе.
Полагаю, что я могъ набрести на указанную мысль, послу-
жившую для меня новымъ побужденіемъ учиться, благодаря фи-
лософском}7 направленію читавшихся у насъ курсовъ по юриди-
ческимъ наукамъ п благодаря тому, что исторія англійской сло-
весности (читалъ ее лекторъ университета, чрезвычайно дарови-

тый M-ter Schaw), a въ особенности французской — читались у насъ
въ теченіе трехъ лѣтъ чрезвычайно обстоятельно, при чемъ про-
фессора отнюдь не ограничивались разборомъ только изящныхъ
произведеній съ точки зрѣнія эстетической, но старались всякое
литературное произведеніе связать съ его временемъ и не чужда-
лись исторіи научнаго и философскаго развитія своего народа.
Лекціи француза A. Bougeault, котораго я уже имѣлъ случай
назвать, бывали для меня и многихъ моихъ товарищей такимъ
наслажденіемъ, что и нѣсколько лѣтъ спустя я не забылъ о
Bougeault и въ водоворотѣ парижскихъ развлеченій, и разъискалъ
его въ Парижѣ, куда онъ къ тому времени удалился, оставивъ
профессуру. Но съ именемъ почтенныхъ Бужо и Шау связы-
ваются и иныя воспоминанія, не рекомендующія лицея моего вре-
мени: этихъ почтенныхъ ученыхъ заставляли продѣлывать въ
младшемъ курсѣ лицея такія вещи, при воспоминаніи о кото-
рыхъ разбираетъ смѣхъ; дѣло въ томъ, что англичанинъ Шау,
обладавшій серіознымъ филологическимъ образованіемъ, препода-
валъ мальчикамъ пятнадцати лѣтъ ботанику на англійскомъ
языкѣ, а Бужо, имѣвшій вѣроятно такое же понятіе о зоологіи,
какъ Шау о ботаникѣ, преподавалъ зоологію на своемъ языкѣ.
Легко представить себѣ, какіе ничтожные результаты могло да-
вать такое преподаваніе, а потому нетрудно понять и то, что не
всегда пришлось мнѣ вспоминать со смѣхомъ о томъ, какъ въ
мое время относились въ лицеѣ къ естественнымъ наукамъ; мнѣ
пришлось учиться имъ уже послѣ выпуска изъ лицея, когда я
понялъ, что образованіе безъ нихъ немыслимо и когда я уразу-
мѣлъ насколько методъ ихъ важенъ и для наукъ политическихъ
и философскихъ, съ которыми я сроднился еще въ лицеѣ на всю
жизнь. Изъ естественныхъ наукъ преподавались у насъ дѣльно
только физика и химія (читалъ ихъ извѣстный Щегловъ) и ма-
тематика (P. Щиглевъ и академикъ Чебышевъ); но, какъ я уже
говорилъ, лишь немногіе изъ насъ увлекались этими предметами
и я не былъ въ числѣ ихъ. Для того, чтобы развернулась предъ
читателемъ вся программа университетскаго курса лицея, во всей
ея полнотѣ и пестротѣ, мнѣ остается упомянуть лишь о нѣмецкой
словесности, на преподавателя которой мы только въ послѣднее
время были счастливы (г. Мюнуловъ) и о сельскомъ хозяйствѣ.
Какъ? Въ лицеѣ читали сельское хозяйство! Да, читатель, и чи-

талъ его профессоръ университета Усовъ, въ высшей степени
почтенный человѣкъ, увлекавшійся своимъ предметомъ. Въ то
время организаторы программы лицея разсуждали вѣроятно такъ,
какъ полагаютъ въ наше время многіе изъ ревнителей народной
школы, считающіе возможнымъ втискать въ народную школу все
то, что полезно, безъ всякаго отношенія къ тому, насколько
школьникамъ удастся осилить всѣ навязываемыя имъ благодѣянія.
Такъ какъ многимъ изъ насъ предстояло хозяйничать послѣ вы-
пуска изъ лицея, то и признано было „полезнымъ“ ввести въ
нашу учебную программу сельское хозяйство; но такъ думало
начальство, а большинство слушателей, готовя себя для государ-
ственной службы и благодаря невѣжеству своему въ естествен-
ныхъ наукахъ, на которомъ я уже останавливалъ вниманіе чи-
тателя, считало курсъ сельскаго хозяйства вздоромъ и не иначе,
какъ со смѣхомъ относилось къ тому, что директору вздумалось
въ огромномъ лицейскомъ саду, вѣковыя липы котораго были
насажены еще Ѳеофаномъ Прокоповичемъ, отдѣлить нѣсколько
десятковъ квадратныхъ саженъ подъ „опытное поле“, дѣйстви-
тельно представлявшее каррикатуру, какъ по микроскопичности
размѣровъ, такъ и по результатамъ культуры.
Я съ полною искренностію остановился на недостаткахъ ли-
цейской программы моего времени, совершенно раціонально, по
моему мнѣнію, стремившейся къ энциклопедичности образованія,
имѣющей свое значеніе въ государствѣ, нуждающемся и въ спе-
ціалистахъ, но пересаливавшей многопредметностію, настолько
обширною, что я забылъ напримѣръ упомянуть о томъ, что въ
лицеѣ, помнится мнѣ, три часа въ недѣлю, въ теченіи шести
лѣтъ, посвящались латинскому языку, въ познаніяхъ по которому
мы добирались до чтенія Энеиды Виргилія подъ руководствомъ
профессора университета Лапшина. Но, думается мнѣ, если под-
вести итогъ всему сказанному и о школьничествѣ нашемъ, и
о нашихъ занятіяхъ, то не останется мѣста для удивленія тому,
что я вспоминаю о лицеѣ съ признательностью. При всемъ обиліи
воспоминаній о лицеѣ, видное мѣсто въ средѣ ихъ занимаетъ
для меня то, что уже въ младшемъ курсѣ лицея, на пятнадца-
томъ году отъ роду, я преподавалъ, чѣмъ и сказалась, еще раньше
во мнѣ выработанная, какъ извѣстно читателю, склонность къ
педагогіи. Тутъ мнѣ пришлось обучать русскому языку сына

тогдашняго генеральнаго консула нашего въ Тріестѣ, графа Кас-
сини, который поступилъ въ лицей въ срединѣ года, отлично
подготовленнымъ за границей по всѣмъ предметамъ, но не зная
ни одного слова по русски; я отозвался на вызовъ директоромъ
желающихъ преподавать Кассини русскій языкъ и дѣло, благодаря
богатымъ дарованіямъ ученика, пошло настолько успѣшно, что
черезъ годъ нашъ иностранецъ совершенно обрусѣлъ, продолжая
владѣть въ совершенствѣ своимъ роднымъ, италіанскимъ языкомъ,
и кромѣ того французскимъ, нѣмецкимъ и англійскимъ. Въ стар-
шихъ курсахъ особенно труднымъ предметомъ считалась у насъ
„теорія уголовнаго права“ и немалое наслажденіе доставляло мнѣ
то, что нерѣдко находились желающіе послушать передъ „репе-
тиціею“ моихъ разъясненій въ этомъ отношеніи; это удовлетво-
ряло моей страсти, моей потребности преподавать. Не затерялось
во мнѣ и еще одно педагогическое воспоминаніе изъ лицейской
жизни: законоучителемъ лицея состоялъ докторъ богословія о. I. С.
Кочетовъ, который читалъ намъ, согласно распоряженію того
времени, касавшемуся и университетовъ, психологію и логику;
при домовой церкви лицея, въ которую одно время насъ обяза-
тельно водили не только къ обѣдни, но и ко всенощной, по суб-
ботамъ, думая расположить насъ этимъ къ религіи, состояли особый
священникъ и діаконъ, посвященный изъ дьячковъ. Съ этимъ-то
діакономъ и пришлось мнѣ сойтись на поприщѣ педагогіи, такъ
какъ онъ былъ единственнымъ наставникомъ пріюта, въ составъ
котораго входили дѣти лицейскихъ служителей; ежедневно ребя-
тишки по утрамъ собирались въ нашъ предбанникъ, служившій
имъ классной комнатой, и тамъ поучались отцомъ діакономъ по
всѣмъ правиламъ педагогіи духовнаго вѣдомства того времени,
т. е. при безпрерывномъ сѣченіи; при этихъ занятіяхъ случа-
лось мнѣ присутствовать, при чемъ я былъ разъ и на такъ
называемомъ „урокѣ послушанія“. Такимъ урокомъ отецъ діа-
конъ, котораго у насъ просто прозывали Михеемъ, называлъ
упражненіе, состоявшее въ томъ, что онъ скомандуетъ „руки
на-крестъ, руки вверхъ, лѣвую вверхъ, руки впередъ“ и проч.
и непремѣнно поколотитъ того изъ малютокъ, который не до-
вольно быстро исполнитъ требуемое тѣлодвиженіе, или прозѣ-
ваетъ команду.

Время, проведенное мною въ лицеѣ, связывается для меня, по
воспоминаніямъ, съ нѣкоторыми изъ моихъ родственниковъ, у
которыхъ я бывалъ по воскресеньямъ и праздничнымъ днямъ и
общество которыхъ на мнѣ отразилось. Къ числу такихъ воспи-
тателей моихъ долженъ я отнести покойнаго графа М. А. Корфа,
котораго я часто видѣлъ въ теченіе многихъ лѣтъ. Помню, что
его умъ и образованіе производили на меня впечатлѣніе въ особен-
ности потому, что я считалъ его „изъ нашихъ“, такъ какъ дядя
окончилъ курсъ въ томъ же лицеѣ въ одно время съ Пушкинымъ;
уже 32 лѣтъ отъ роду, если не ошибаюсь, былъ онъ тайнымъ
совѣтникомъ, но это не производило на меня никакого впечат-
лѣнія; скажу болѣе, что я на двадцатомъ году не понималъ даже
того, какимъ образомъ высокая человѣчность и разпостороннѣйшее
развитіе этого въ высшей степени даровитаго и честнаго госу-
дарственнаго дѣятеля мирились съ угодливостію по отношенію
ко двору. Его карріера не только не привлекала меня, а слу-
жила мнѣ какъ бы предостереженіемъ противъ государственной
службы, успѣхъ на которой, какъ я тогда разсуждалъ, покупается
только цѣною самостоятельности и независимости; эти раннія
размышленія вѣроятно не остались безъ вліянія на то, что впо-
слѣдствіи, по окончаніи курса, я оставался на коронной службѣ,
не считая выборной, всего полтора года за всю мою жизнь и
что уже въ ранней молодости выработалось во мнѣ честолюбіе
особаго рода: не быть ничѣмъ ex officio и чѣмъ нибудь de facto.
Но графъ Корфъ дѣйствовалъ на меня обаятельно, какъ дирек-
торъ публичной библіотеки, которой онъ былъ преданъ съ увле-
ченіемъ и страстію, а во мнѣ уже рано развилась слабость къ
книгамъ. Сильное впечатлѣніе производило на меня и то, что
мнѣ случалось присутствовать при чтеніи дядей въ своей семьѣ
отрывковъ изъ дневника, который онъ велъ за десятки лѣтъ и
хранилъ въ величайшемъ порядкѣ; независимо отъ интереса, воз-
буждавшагося самимъ содержаніемъ, во мнѣ это чтеніе поселяло
какое-то неопредѣленное, но и непреодолимое желаніе послужитъ
обществу и сдѣлать что нибудь для отечества; молодость всегда

преувеличиваетъ свои силы, а потому и не опасна та молодежь,
которая воображаетъ себѣ, что призвана къ чему-то великому,
лишь бы обстоятельства направили эти силы на благо и дали
исходъ избытку силъ. Чего не затѣетъ юноша, для котораго су-
ществуютъ не одни матеріальные интересы?... Предъ какою труд-
ностію онъ остановится? Ни предъ чѣмъ! Такъ и я, лѣтъ девят-
надцати отъ роду, еще бывши въ лицеѣ, задумалъ переводить
трагедію Корнеля, съ подлинника на нѣмецкій языкъ, который
въ ту минуту, подъ вліяніемъ только что прочитанныхъ мною
гекзаметровъ Мессіады Клопштока, почему-то казался мнѣ какъ бы
спеціально предназначеннымъ для „высокаго стиля“. Въ то-же
время написалъ я три повѣсти, существующія въ рукописи и по
нынѣ въ качествѣ пожизненно заключенныхъ, просто по той при-
чинѣ, что отъ этой неволи никто ничего не потерялъ и не по-
теряетъ. Вкусъ къ этимъ литературнымъ шалостямъ, нисколько
не мѣшавшимъ мнѣ впрочемъ пожирать „запрещенныя“ въ то
время записки по всеобщей исторіи профессора педагогическаго
института Лоренца, появился во мнѣ подъ вліяніемъ высоко да-
ровитаго и, къ несчастію, еще въ молодые годы умершаго, дру-
гаго дяди моего, барона Ѳедора Ѳедоровича Корфа, извѣстнаго
въ исторіи нашей литературы по его „Воспоминаніямъ о Персіи“,
весьма остроумнымъ фельетонамъ его въ газетѣ „Русскій Инва-
лидъ“ и нѣсколькимъ, и по настоящее время еще играющимся,
комедіямъ. Съ какимъ восторгомъ услышалъ я разъ изъ сосѣдней
комнаты, когда дядя считалъ меня ушедшимъ, какъ онъ сказалъ
своей женѣ: „вотъ единственный человѣкъ въ нашей семьѣ, ко-
торый будетъ писать“; съ восторгомъ услышалъ я это потому,
что очень довѣрялъ мнѣнію дяди, а всякаго автора въ то время,
по идеализму моего направленія, считалъ чуть не посланникомъ
небесъ; въ молодости вѣдь не представляются люди, торгующіе
совѣстью и перомъ, не представляются литераторы-хамелеоны,
литераторы-пресмыкающіеся, литераторы-доносчики; не представ-
ляются въ это блаженное время даже литераторы-тупицы; я по
крайней мѣрѣ относился, въ бытность мою въ лицеѣ, къ „писа-
телю“, какъ къ „учителю“, а это послѣднее званіе, какъ я уже
сообщалъ, издавна пользовалось большимъ почетомъ въ моихъ
глазахъ и тѣмъ большимъ, что за время моего воспитанія въ

лицеѣ я не разъ успѣлъ подмѣтить, какъ недостойно общество
относится къ гувернерамъ и гувернанткамъ, которыя, напротивъ,
всегда пользовались моимъ особеннымъ расположеніемъ, какъ
педагоги и какъ угнетенные, а я собственнымъ опытомъ извѣ-
далъ, что значитъ гнетъ.
Барокъ Н. А. Корфъ.