Аксаков К. С. Воспоминание студентства 1832-1835 годов. — 1911

Н. Д. СВЕРБЕЕВУ.
Едва ты юности коснулся,
Едва волненій полный свѣтъ
Передъ тобою распахнулся
И шлетъ обычный свой привѣтъ,—
Въ твои года, когда ты молодъ,
И бодръ, и силами богатъ,—
Непостижимъ твой сердца холодъ
И равнодушный, вялый взглядъ.
Къ чему несовременный опытъ
Къ душѣ заранѣ прививать?
Восторгъ похвалъ, хуленья ропотъ
Въ груди насильно заглушать?
Умѣй понять своевременность,
Искусственность далеко кинь;
Увидишь, можетъ быть, ты бренность
Измѣной созданныхъ твердынь:
Не тамъ, гдѣ громко, многолюдно,
Гдѣ блещетъ блескъ и шумъ шумитъ,
Гдѣ все великолѣпно, чудно,
Гдѣ все незыблемымъ глядитъ,
Гдѣ горделиво тяготѣетъ
Полуторасталѣтній плѣнъ,—
Не тамъ, и не оттуда вѣетъ
Духъ новыхъ, будущихъ временъ,—
То ночь, горящая огнями,
При звукѣ непристойныхъ лиръ,
И солнца первыми лучами
Тотъ пышный постыдится пиръ...
Но тамъ, гдѣ тихо слышно слово,
Гдѣ нѣтъ ни копій, ни мечей,—
Тамъ возрастаетъ сѣмя ново,
Залогъ иныхъ, грядущихъ дней;
Но тамъ, гдѣ ветхая лачуга,
Гдѣ обитаетъ честный трудъ,
Гдѣ сталь косы, серпа и плуга,
Гдѣ пѣсни старыя поютъ;
Куда не вкралася измѣна
И не вошли ея дары;
Гдѣ только цѣпь чужого плѣна,
А не богатство и пиры:—
Оттуда духъ грядущей жизни
Возникнетъ, полный силъ младыхъ,
Подастъ свободу вновь отчизнѣ

И разорветъ оковы ихъ!
Среди насмѣшки и сомнѣнья
Благое дѣло возстаетъ,
И поколѣнью поколѣнье
Свой славный трудъ передаетъ.
И чувство въ насъ проснулось снова,
И древній голосъ слышенъ вновь,
Произнеслось живое слово:
Измѣну побѣдитъ любовь.
Спадаетъ съ каждымъ часомъ болѣ
Съ очей густая пелена,
И богатырь выходитъ въ поле,
Отъ долгаго очнувшись сна.
И жизнь, и трудъ, и умъ народа
Стрясаютъ цѣпь и долгой плѣнъ
Былыхъ, но памятныхъ временъ.
Быть можетъ, время недалече,
Когда, принявъ свой мощный видъ,
Какъ море, заколеблясь, вѣче
Заговоритъ и зашумитъ.
И ты-ль предъ добрымъ начинаньемъ,
Боясь насмѣшки и труда,
Пребудешь, чуждый ожиданьямъ,
Теряя юные года?
Не бойся полюбить сверхъ мѣры;
Ты молодъ, надо не робѣть —
Принять и трудъ, и силу вѣры
И въ добромъ дѣлѣ не слабѣть.
Еще совѣтъ: насмѣшку далѣ
Гони; она всего вреднѣй;
И, властелинъ ея вначалѣ,
Ты покоришься передъ ней.
Она смутитъ твою святыню,
На все свою накинетъ цѣпь,
И душу обратитъ въ пустыню,
Въ безплодную, сухую степь.
Но я надѣюсь, Богъ съ тобою,
Ты одолѣешь вражій строй
Душой правдивой и простою,
Глубокой сердца добротой.
Такъ съ Богомъ, доблестно и смѣло,
Сомнѣнье прочь! — иди на брань,
За земское святое дѣло
Неколебимо, твердо стань!
Константинъ Аксаковъ.

ВОСПОМИНАНІЕ СТУДЕНТСТВА
1832—1835 годовъ.
Я поступилъ въ студенты 15 лѣтъ прямо изъ роди-
тельскаго дома. Это было въ 1832 году. Переходъ былъ
для меня очень рѣзокъ. Экзаменъ, публичный экза-
менъ,—экзаменъ, явленіе доселѣ для меня незнакомое,
казался для меня страшенъ. А я притомъ съ моимъ
Азомъ долженъ г былъ первый открывать всякой разъ
рядъ экзаменующихся.—Но все прошло благополучно,
и моя крайняя застѣнчивость не обратилась для меня
въ помѣху къ поступленію въ университетъ.
Въ мое время полный университетскій курсъ состо-
ялъ только изъ трехъ лѣтъ или изъ трехъ курсовъ.
Первый курсъ назывался приготовительнымъ и былъ
отдѣленъ отъ двухъ послѣднихъ. Я поступилъ въ сло-
весное отдѣленіе, которое въ это время было, сравни-
тельно, довольно многочисленно. На первомъ курсѣ
словеснаго отдѣленія было насъ человѣкъ 20—30. Въ
назначенный день собрались мы въ аудиторію, нахо-
дившуюся въ правомъ боковомъ зданіи стараго уни-
верситета и увидали другъ друга въ первый разъ: во
время экзаменовъ мы почти не замѣтили другъ друга.
Тутъ молча почувствовалось, что мы товарищи,—чув-
ство для меня новое.
Въ эпоху студентства, о которой говорю, первое,
что обхватывало молодыхъ людей, это общее веселіе

молодой жизни, это чувство общей связи товарищества;
конечно, это-то и было первымъ мотивомъ студен-
ческой жизни; но въ тоже время слышалось, хотя не
сознательно, и то, что молодыя эти силы собраны все же
во имя науки, во имя высшаго интереса истины. Такъ,
вѣроятно, было всегда, при всякихъ подобныхъ усло-
віяхъ, но не знаю, такъ ли бываетъ теперь въ универ-
ситетѣ. Не всѣ мои товарищи способны были пони-
мать истину и даже цѣнить ее; но всѣ были точно
молоды, не по одному числу лѣтъ; всѣ были посто-
янно шумны и веселы; ни одного не было ни исто-
щеннаго, ни вытертаго; не было ни свѣтскаго тона,
ни житейскаго благоразумія. Спасительны эти товари-
щескія отношенія, въ которыхъ только слышна моло-
дость человѣка, и этотъ человѣкъ здѣсь не аристо-
кратъ и не плебей, не богатый и не бѣдный, а просто
человѣкъ. Такое чувство равенства, въ силу человѣ-
ческаго имени, давалось университетомъ и званіемъ
студента х).
Право, кажется мнѣ, что главная польза такого об-
щественнаго воспитанія заключается въ общественной
жизни юношей, въ товариществѣ, въ студентствѣ са-
момъ. Не знаю, какъ теперь, но мы мало почерпнули
изъ университетскихъ лекцій и много вынесли изъ
университетской жизни. Общественно - студенческая
жизнь и общая бесѣда, возобновлявшаяся каждый день,
много двигали впередъ здоровую молодость, и хотя
собственно товарищи мои ничѣмъ не сдѣлались замѣ-
чательны,—кто знаетъ даже, къ какому опошляющему
состоянію нравственному могли довести обстоятельства
потерянныхъ мною изъ виду,—но живое это время,
думаю я, залегло въ ихъ душу освѣжительнымъ, под-
г) Именно университетомъ и студенчествомъ, ибо училище
заключившее въ себѣ всѣ часы воспитанниковъ, лишаетъ ихъ
той свободы, которая дается соединеніемъ лишь во имя науки,
которая поддерживается тѣмъ, что всякій товарищъ велъ свою
самостоятельную жизнь.

держивающимъ основаніемъ. Вообще, не худо, чтобы
молодые люди, проходя свое воспитаніе, пожили вмѣстѣ,
какъ живутъ студенты; но это свободное общежитіе
тогда получаетъ свою цѣну, когда истина постоянно
свѣтитъ молодому уму и только ждетъ, чтобы онъ об-
ратилъ на нее свои взоры. Значеніе университетскаго
воспитанія можетъ быть огромно въ жизни цѣлой
страны: съ одной стороны—играющая молодая жизнь,
какъ цѣлое общество, въ союзѣ юныхъ нравственныхъ
силъ, жизнь, не стѣсняемая форменностью, не гнето-
мая внѣшними условіями; съ другой стороны—истина,
грѣющая этотъ союзъ, предлагаемая, но не навязыва-
емая никому. Хорошо бы это могло быть!
Въ мое время цѣль эта достигалась съ одной сто-
роны: именно со стороны студентства. Жизнь моло-
дости точно играла съ оттѣнкомъ легкаго, безобид-
наго буйства и проказливости. Форменности почти не
было; она начинала вводиться, правда, но еще очень
легко. Съ другой стороны, со стороны профессорства,
цѣль эта достигалась большею частію весьма слабо,—
и очень тускло и холодно освѣщало наши умы солнце
истины; но живыя, неподавленныя силы наши находили
къ ней дорогу.
Грубыя шутки, дикія буйныя выходки студентовъ,
бывшія нѣкогда, давно миновали. Время смягчаетъ
нравы; студентская свобода не исчезла, но молодость
уже не увлекалась, какъ прежде, однимъ кипѣньемъ
крови, болѣе и болѣе слыша въ себѣ умственныя и
нравственныя силы. Живость молодости высказывала
себя въ болѣе шутливыхъ продѣлкахъ, мало по малу
исчезавшихъ въ свою очередь. Когда я поступилъ на
первый курсъ, еще слышались и повторялись разсказы
между студентами о недавнихъ проказахъ, довольно
добродушныхъ, случившихся только что передо мною
и при мнѣ уже не повторявшихся; и эти проказы, хотя
такъ недавно происходившія, становились уже оче-
видно преданіемъ.

Разсказывалъ что не задолго передъ моимъ всту-
пленіемъ, однажды, когда Побѣдоносцевъ, который чи-
талъ лекціи по вечерамъ, долженъ былъ придти въ
аудиторію, студенты закутались въ шинели, забились
по угламъ аудиторіи, слабо освѣщаемой лампою, и,—
только показался Побѣдоносцевъ,—грянули: „се же-
нихъ грядетъ во полунощи“. Разсказывали, что Забо-
ровскій, бывшій еще въ это. время въ университетъ^
принесъ на лекцію Побѣдоносцева воробья и во время
лекціи выпустилъ его. Воробей принялся летать, а сту-
денты, какъ бы въ негодованіи на такое нарушеніе
приличія, вскочили и принялись ловить воробья; под-
нялся шумъ, и остановить ревностное усердіе было дѣло
не легкое. Всѣ эти шутки могли бы имѣть свою же-
стокую сторону, еслибъ Побѣдоносцевъ былъ человѣ-
комъ жалкимъ и смирнымъ; но онъ, напротивъ, былъ
не таковъ: онъ бранился съ студентами, какъ чело-
вѣкъ стараго времени, говорилъ имъ ты] они не
оскорблялись, не отвѣчали ему грубостями, но забав-
лялись отъ всей души его гнѣвомъ.
На первомъ курсѣ я засталъ еще Побѣдоносцева,
преподававшаго риторику, по стариннымъ преданіямъ,
довольно скучно. „Ну что, Аксаковъ, когда же ты мнѣ
хрійку напишешь,“—говорилъ бывало Побѣдоносцевъ.
Студенты, нечего дѣлать, подавали ему хрійки. Кромѣ
Побѣдоносцева, были у насъ профессорами: богосло-
вія Терновскій, Латинскаго языка Кубаревъ, Грече-
скаго Оболенскій, Нѣмецкаго Герингъ, Французскаго
Куртенеръ, географіи Коркуновъ; Гастевъ читалъ ка-
кую-то смѣсь статистики, исторіи, геральдики и еще
чего-то. Лекціи богословія читались самымъ схоласти-
ческимъ образомъ, но тѣмъ не менѣе онѣ меня до-
вольно интересовали. Отъ времени до времени подни-
мался какой-нибудь студентъ, обыкновенно духовнаго
званія, и, по обычаю семинаріи, начиналъ съ Тернов-
скимъ діалектическій споръ, который Терновскій под-
держивалъ, иногда съ досадою,—но обычай продол-

жался. Обыкновенно Терновскій заставлялъ кого-нибудь
изъ студентовъ повторять содержаніе прошедшей
лекціи.—Кубаревъ, съ кругленькой головой и вообще
весь кругленькій, переводилъ съ нами медленно и
внятно, выговаривая слова тихенькимъ голоскомъ сво-
имъ, Тита Ливія,—и только. Гастевъ, Коркуновъ были
люди молодые тогда, но совершенно безцвѣтные. Кур-
тенеръ толковалъ о participe present, Герингъ пере-
водилъ хрестоматію, въ которую входили и стихотво-
ренія Шиллера, Гете и другихъ. Оболенскій перево-
дилъ съ нами Гомера. Оболенскій былъ очень забавенъ;
онъ былъ небольшаго роста и съ весьма важными
пріемами; голосъ его, иногда низкій, иногда перехо-
дилъ въ очень тонкія ноты. Онъ переводилъ съ нами
Гомерову Одиссею.
“Ανδρα μοι έννεπε Μουϭα...
Трехтысячелѣтняя рѣчь божественнаго Гомера
раздавалась въ Москвѣ, на Моховой, въ аудиторіи
Московскаго университета передъ Русскими юношами,
обращавшими больше вниманія на смѣшную фигуру
профессора, чѣмъ на дивныя слова Одиссеи. Обыкно-
венно профессора наши переводили сами, и переводя-
щему студенту оставалось только искусно повторять
слова профессора, чтобъ не обратиться въ совершен-
наго слушателя.
Странное дѣло! Профессора преподавали плохо,
студенты не учились и скорѣе забывали, что знали
прежде; но души ихъ, не подавленный форменностью,
были раскрыты,—и безсмертныя слова Гомера, возно-
сясь надъ профессоромъ и надъ слушателями, гово-
рившія краснорѣчиво сами за себя,—и полныя глубо-
каго значенія выраженія богословія,—и событія исто-
рическія, выглядывавшія съ своимъ величіемъ даже
изъ лекцій Гастева, и вдохновенныя рѣчи Шиллера и
Гете, переводимыя Герингомъ,—падали болѣе или менѣе
сознательно, болѣе или менѣе сильно, въ раскрытый
души юношей—лишь бы они только не противились

впечатлѣнію—нерѣдко не замѣчавшихъ пріобрѣтенія
ими внутренняго богатства! Впрочемъ, я собственно
давно уже читалъ поэтовъ; я прочелъ еще прежде всю
Иліаду въ переводѣ Гнѣдича съ невыразимымъ на-
слажденіемъ, и думаю, что свобода студенческихъ
моихъ занятій, не давъ мнѣ много свѣдѣній положи-
тельныхъ, много принесла мнѣ пользы, много просвѣ-
тила меня и способствовала самостоятельной дѣятель-
ности мысли. Что же было бы, еслибъ, при этой сво-
бодѣ студенческой университетской жизни, было у
насъ живое, глубокое слово профессора!
Нашъ курсъ, впрочемъ, не очень былъ замѣчате-
ленъ относительно личности студентовъ. Желая по-
скорѣе осуществить юношеское товарищество на дѣлѣ,
я выбралъ четырехъ изъ товарищей, болѣе другихъ
имѣвшихъ умственные интересы, и заключилъ съ ними
союзъ. Это были: Бѣлецкій изъ Вильны, называемый
обыкновенно паномъ, Тепловъ, Дмитрій Топорнинъ и
Соминъ. Я немедленно написалъ стихи друзьямъ, ка-
жется—такого содержанія:
Друзья, садитесь въ мой челнокъ,
И вмѣстѣ поплывемъ мы дружно.
Стрѣлою насъ помчитъ потокъ:
Весла и паруса не нужно.
Вы видите въ дали валы,
Сѣдыя водныя громады;
Тамъ скрыты острыя скалы,—
То моря грознаго засады...
Далѣе не помню. Эти стихи были потомъ положены
на музыку Тепловымъ. Бѣлецкій былъ человѣкъ очень
образованный и умный, съ глубокимъ сосредоточен-
нымъ жаромъ, читавшій съ восторгомъ Мицкевича;
что съ нимъ сдѣлалось потомъ—я не знаю. Я долженъ
признаться, что мои друзья не соотвѣтствовали всей
мѣрѣ моихъ требованій; но это уже вопросъ личности;
разница, вытекающая отсюда, непремѣнно явится
всегда; это уже не вина свободной студенческой жизни;

кто не пошелъ впередъ, когда путь не загражденъ,
уже самъ виноватъ.
На первый курсъ поступили къ намъ студенты,
присланные, кажется, изъ Витебской гимназіи; всѣ они
были очень хорошо приготовлены. Я познакомился со
всѣми съ ними и былъ съ ними въ очень хорошихъ
отношеніяхъ. Въ числѣ ихъ былъ Коссовичъ. Онъ
хорошо зналъ требуемые въ университетѣ языки, но
филологическое его призваніе еще не опредѣлялось
тогда ясно. Онъ былъ неловокъ; его рѣчь, его пріемы
были оригинальны, ходилъ онъ какъ-будто запинаясь,
говорилъ скоро, спѣшилъ и часто вмѣсто одного слова
приводилъ нѣсколько синонимовъ. Однажды Герингъ
заставилъ его переводить. Коссовичъ подошелъ къ
каѳедрѣ и пустился громко и поспѣшно переводить,
стараясь выражать Нѣмецкія слова на Русскомъ языкѣ
нѣсколькими синонимами. Я помню, какъ переводя
Нѣмецкое: ziehen, Коссовичъ сказалъ: идутъ, тянутся,
стремятся. Студенты невольно смѣялись, но всѣмъ
было ясно, что Коссовичъ славно знаетъ языкъ.
Студенты не были точны въ посѣщеніи лекцій. Я
помню, что однажды, передъ лекціею Оболенскаго, я
ушелъ изъ аудиторіи, оставивъ ее полною студентовъ;
возвратясь, я нашелъ ее пустою. Не зная, что это
значитъ, я оставался на своей скамьѣ; на другой сто-
ронѣ былъ студентъ Окатовъ, съ которымъ я почти
не былъ знакомъ. Вдругъ входитъ Оболенскій, потомъ
за нимъ ректоръ Двигубскій. Увидавъ только двухъ
студентовъ, Двигубскій разсердился и напалъ на насъ
за то, что студенты не ходятъ на лекціи. — На другой,
кажется, день студенты, собравшись, объявили меня
правымъ, ибо я не былъ тутъ, какъ сговаривались
они уйти съ лекціи Оболенскаго, — и обвинили Ока-
това, который тутъ былъ и это зналъ. Въ этомъ суж-
деніи, подъ видомъ товарищества, высказывалась связь
общаго союза, — одна изъ великихъ нравственныхъ
силъ; новая для меня, она живо чувствовалась мною,

и я понималъ, что хорошо стоять другъ за друга и
быть какъ одинъ человѣкъ.
Считаясь порядочнымъ эллинистомъ, я обращалъ
на себя вниманіе Оболенскаго, долженъ былъ чаще
другихъ переводить Гомера и слушать внимательно его
объясненія. Однажды на лекціи, очень серьезно, я взду-
малъ предложить ему вопросъ; какимъ образомъ
согласить въ древнихъ стихахъ удареніе съ протяже-
ніемъ, какъ, скандуя стихъ, удержать удареніе, кото-
рое не совпадаетъ съ скандовкой?—Оболенскій отвѣ-
чалъ:—а, это-съ лучше всего объясняется пѣніемъ, и
запѣлъ. Я былъ не радъ, что предложилъ вопросъ.
Оболенскій запѣлъ такимъ голосомъ и съ такою пе-
чально-торжественною миною, что просто не было
почти никакой возможности удержаться отъ смѣха.
Смѣхъ самый безумный, гомерическій, готовъ былъ
ежеминутно овладѣть нами, громко вырваться и огла-
сить всю аудиторію, — и этотъ-то смѣхъ надо было
подавлять величайшими усиліями. Студенты, удержи-
ваясь отъ смѣха и мучась, кидали на меня яростные
взгляды. Я, вызвавшій этотъ профессорскій отвѣтъ,
долженъ былъ и обратить на него больше вниманія.
Для меня пѣлъ Оболенскій, каково же мнѣ было? —
Я былъ тогда очень смѣшливъ, и когда Тепловъ про-
говорилъ подлѣ меня шепотомъ: „точно колодники
подъ окнами,“ —я не знаю, какъ я удержался. Нако-
нецъ Оболенскій пересталъ пѣть; наконецъ лекція
окончилась; профессоръ ушелъ. Товарищи напали на
меня дружно. „Что тебѣ вздумалось просить пѣть
Оболенскаго, что ты съ нами надѣлалъ?“ говорили они
со смѣхомъ. Я смѣялся не меньше ихъ.
Кромѣ экзаменовъ у насъ были репетиціи, и на нихъ
основывали профессора наиболѣе свое мнѣніе о сту-
дентахъ. Терновскій, репетируя, вызывалъ обыкновенно
къ каѳедрѣ. Однажды на репетиціи онъ вызвалъ меня
такимъ образомъ и спросилъ о раѣ. Отвѣчая, я ска-
залъ о древѣ жизни и прибавилъ: „но вѣдь это древо

надо понимать только, какъ аллегорію'1.—„Какъ аллего-
рію?“ сказалъ Терновскій; „почему вы такъ думаете?“—
„Древо жизни“, отвѣчалъ я, „было преобразованіемъ
Христа“.—„Оно было преобразованіемъ; но это не
значитъ, чтобъ оно не существовало“, замѣтилъ Тер-
новскій. Однако, за этотъ отвѣтъ, Терновскій поста-
вилъ мнѣ з, а не 4.—Въ наше время 4 былъ высшій
балъ.
Я разсказываю всѣ эти случаи, какъ характеризу-
ющіе эпоху больше или меньше.—Не думаю, чтобъ
что-нибудь подобное могло имѣть мѣсто теперь въ
университетѣ.
Я сказалъ, что курсъ нашъ былъ не замѣчателенъ
личностями и что онъ не удовлетворялъ моимъ духов-
нымъ потребностямъ. Еще будучи на первомъ курсѣ,
познакомился я черезъ Дмитрія Топорнина съ Стан-
кевичемъ, бывшимъ на второмъ курсѣ. Когда-нибудь
надѣюсь написать все, что знаю объ этомъ необыкно-
венномъ человѣкѣ, но теперь я удерживаюсь воспоми-
наніемъ собственно студенческой жизни. У Станке-
вича собирались каждый день, дружные съ нимъ, сту-
денты его курса, и кромѣ ихъ, вышедшіе прежде нѣ-
которые его товарищи, изъ которыхъ замѣчательнѣе
другихъ Ключниковъ; въ первый разъ, также, видѣлъ
я тамъ Петрова (санскритолога) и Бѣлинскаго. Кру-
жокъ Станкевича былъ замѣчательное явленіе въ ум-
ственной исторіи нашего общества. Но здѣсь объ немъ
я упомяну также мелькомъ, надѣясь написать когда-
нибудь, сколько можно подробнѣе, исторію этого
кружка въ теченіи цѣлыхъ семи лѣтъ. Въ этомъ
кружкѣ выработалось уже общее воззрѣніе на Россію,
на жизнь, на литературу, на міръ, — воззрѣніе боль-
шею частію отрицательное. Искусственность Россій-
скаго классическаго патріотизма, претензіи, наполняв-
шія нашу литературу, усилившаяся фабрикація стиховъ,
неискренность печатнаго лиризма, все это породило
справедливое желаніе простоты и искренности, поро-

дило сильное нападеніе на всякую фразу и эффектъ; и
то, и другое высказалось въ кружкѣ Станкевича, быть
можетъ впервые, какъ мнѣніе цѣлаго общества людей.
Какъ всегда бываетъ, отрицаніе лжи доводило и здѣсь
до односторонности; но, надобно отдать справедли-
вость, односторонность эта не была крайняя, была
искренняя; нападеніе на претензію, иногда даже и
тамъ, гдѣ ея не было,—не переходило само въ пре-
тензію, какъ это часто бываетъ, и какъ это было въ
другихъ кружкахъ. Одностороннѣе всего были нападе-
нія на Россію, возбужденныя казенными ей похвалами.
Пятнадцатилѣтній юноша, вообще довѣрчивый и тогда
готовый вѣрить всему, еще многаго не передумавшій,
еще со многимъ не уравнявшійся, я былъ пораженъ
такимъ направленіемъ, и мнѣ оно часто было больно;
въ особенности больны были мнѣ нападенія на Россію,
которую люблю съ самыхъ малыхъ лѣтъ. Но видя
постоянный умственный интересъ въ этомъ обществѣ,
слыша постоянныя рѣчи о нравственныхъ вопро-
сахъ, я, разъ познакомившись, не могъ оторваться
отъ этого кружка и рѣшительно каждый вечеръ
проводилъ тамъ. Мое отношеніе и мое мѣсто въ
этомъ кружкѣ принадлежитъ къ исторіи самаго кружка,
и потому до этого я здѣсь не касаюсь.—Второй курсъ,
въ противоположность нашему первому, былъ богатъ
людьми болѣе или менѣе замѣчательными. Станкевичъ,
Строевъ, Красовъ, Бодянскій, Ефремовъ, Толмачевъ
принадлежали къ этому курсу.
Кружокъ Станкевича, въ который, какъ сказалъ я,
входили и другіе молодые люди, отличался самостоя-
тельностью мнѣнія, свободною отъ всякаго авторитета;
позднѣе эта свобода перешла въ буйное отрицаніе
авторитета, выразившееся въ критическихъ статьяхъ
Бѣлинскаго,—слѣдовательно перестала быть свободною,
а, напротивъ, стала отрицательнымъ рабствомъ. Но
тогда это было не такъ. Односторонность и неспра-
ведливость были и тогда, происходя, какъ невольное

слѣдствіе, отъ излишества стремленія, но это не было
разъ принятою оппозиціею, которая есть дѣло вовсе
не мудреное. Кружокъ этотъ былъ трезвый и по об-
разу жизни, не любилъ ни вина, ни пирушекъ, кото-
рыя если случались, то очень рѣдко,—и что всего за-
мѣчательнѣе, кружокъ этотъ, будучи свободомысленъ,
не любилъ ни фрондёрства, ни либеральничанья, боясь,
вѣроятно, той же неискренности, той же претензіи,
которыя были ему ненавистнѣе всего; даже вообще,
политическая сторона занимала его мало; мысль же о
какихъ-нибудь кольцахъ, тайныхъ обществъ и проч.,
была ему смѣшна, какъ жалкая комедія. Очевидно, что
этотъ кружокъ желалъ правды, серьезнаго дѣла, ис-
кренности и истины. Это стремленіе, осуществляясь
иногда односторонно, было само въ себѣ справедливо
и есть явленіе вполнѣ Русское. Насмѣшливость и
иногда горькая шутка часто звучали въ этихъ студен-
ческихъ бесѣдахъ. Такой кружокъ не могъ быть увле-
ченъ никакимъ авторитетомъ. Опредѣляя этотъ кру-
жокъ, я опредѣляю всего болѣе Станкевича, именемъ
котораго по справедливости называю кружокъ; строй-
ное существо его духа удерживало его друзей отъ того
легкаго рабскаго отрицанія, къ которому человѣкъ
такъ охотно бѣжитъ отъ свободы, и когда Станкевичъ
уѣхалъ за-границу,—быстро развилась въ друзьяхъ его
вся ложь односторонности, и кружокъ представилъ
обыкновенное явленіе крайней исключительности. Стан-
кевичъ самъ былъ человѣкъ совершенно простой, безъ
претензіи, и даже нѣсколько боявшійся претензіи, чело-
вѣкъ необыкновеннаго и глубокаго ума; главный ин-
тересъ его была чистая мысль. Не бывши собственно
діалектикомъ, онъ въ спорахъ такъ строго, логически
и ясно говорилъ, что самые щегольскіе діалектики,
какъ Надеждинъ и Бакунинъ, должны были ему усту-
пать. Въ существѣ его не было односторонности; искус-
ство, красота, изящество много для него значили. Онъ
имѣлъ сильное значеніе въ своемъ кругу, но это зна-

ченіе было вполнѣ свободно и законно, и отношеніе
друзей къ Станкевичу, невольно признававшихъ его
превосходство, было проникнуто свободною любовью,
безъ всякаго чувства зависимости. Скажу еще, что Баку-
нинъ не доходилъ при Станкевичѣ до крайне безжи-
зненныхъ и бездушныхъ выводовъ мысли, а Бѣлинскій
еще воздерживалъ при немъ свои буйныя хулы. Хотя
значеніе церкви не раскрылось еще Станкевичу, по
крайней мѣрѣ до отъѣзда его за границу, но церковь,
и еще семья, были для него святыней, на которую онъ
не позволялъ при себѣ кидаться. Станкевичъ былъ
нѣжный сынъ.—Кружокъ Станкевича продолжался и
по выходѣ его и друзей его изъ университета; онъ
имѣлъ свой ходъ и свое значеніе въ обществѣ. Послѣ
него уже пошли эти безобразныя выходки. Но несмотря
на всю стройность своего нравственнаго существа, на
стремленіе къ свѣту мысли, истинной свободѣ духа,
равно чуждой рабства и бунта, Станкевичъ не сталъ,
по крайней мѣрѣ до отъѣзда за границу, на желанную
высоту, и свобода вѣры, кажется, не была имъ достигнута.
Я увлекся; но этотъ кружокъ есть явленіе, вполнѣ
принадлежащее Москвѣ и ея университету, возникшее
въ ту эпоху, когда дикое буйство студенческой жизни,
о которомъ доносятся отдаленныя преданія,—миновало,
и когда замѣнялось оно стройною свободою мысли,
еще не подавляемой форменностью.
Когда я поступилъ въ университетъ, форменность,
какъ сказалъ я, начинала вводиться, но еще слабо; были
мундиры и виц-мундиры (сюртуки), но можно было въ
нихъ и не являться на лекцію. При моемъ вступленіи,
начиналось требованіе, чтобы студенты ходили на лек-
цію въ форменномъ платьѣ; но я и на второмъ курсѣ
видѣлъ иногда студентовъ въ платьѣ партикулярномъ.
Въ первый годъ мы носили темнозеленые сертуки съ
краснымъ воротникомъ (до насъ форма была синяя съ
краснымъ воротникомъ); на слѣдующій годъ красный
воротникъ замѣнило начальство синимъ. Сперва тре-

бовалось отъ насъ, чтобы мы были только въ универ-
ситетъ въ форменномъ платьѣ. Я помню, что я, еще
во второй годъ своего студентства, былъ въ Собра-
ніи во фракѣ и говорилъ тамъ съ Голохвастовымъ.—
Потомъ, вводя форменность, нарисовали студентовъ на
бумажкѣ, одного въ мундирѣ, другого въ виц-мундирѣ,
раскрасили, вставили въ рамку и вывѣсили въ Прав-
леніи для назиданія въ одеждѣ. Наконецъ призвали
насъ въ Правленіе и объявили, чтобъ мы во всѣхъ
общественныхъ мѣстахъ являлись въ форменномъ
платьѣ. Студенты повиновались, — и въ театрѣ, и
въ собраніи появились студентскіе мундиры; но вездѣ,
гдѣ можно, на вечерахъ и балахъ частныхъ и даже на
улицахъ студенты носили партикулярное платье по
произволу. Форменныя шинели и шубы не были поло-
жены, и мы носили шинели и шубы обыкновенныя.
Наступили переходные экзамены съ перваго курса
на второй. Они сошли для меня довольно счастливо.
На экзаменѣ у Терновскаго достался мнѣ вопросъ объ
адѣ. Отвѣчая, я сказалъ про огненныя муки и приба-
вилъ, что было бы странно понимать этотъ огонь въ
матеріальномъ значеніи, какъ огонь намъ извѣстный,
но что это огонь не вещественный, что это муки со-
вѣсти. Терновскій сталъ съ досадою возражать мнѣ,
но тогдашній викарный Николай, присутствовавшій на
экзаменѣ, остановилъ его, сказавъ: очень хорошо, от-
вѣтъ прекрасный. Терновскій долженъ былъ поставить
мнѣ 4, лучшій балъ.
Я перешелъ на второй курсъ. Станкевичъ и его то-
варищи перешли на третій. Оба курса, второй и третій,
слушали лекціи вмѣстѣ въ большой словесной аудито-
ріи, надъ дверью которой, золотыми буквами, какъ на
смѣхъ было написано: Словестное отдѣленіе. Здѣсь слу-
шали вмѣстѣ студентовъ сто. На второмъ и третьемъ
курсѣ (лекціи были общія) были уже другіе профес-
соры, и изъ нихъ нѣкоторые—люди замѣчательные. На-

деждинъ читалъ здѣсь эстетику, Каченовскій—Русскую
исторію. Впослѣдствіи явился Шевыревъ, пріѣхавшій
изъ-за границы, и сталъ читать исторію поэзіи, и по-
томъ—Погодинъ, начавшій читать всеобщую исторію.
Давыдовъ читалъ риторику и Русскую литературу.
Латинскій языкъ читалъ Снегиревъ, греческій—Иваш-
ковскій, нѣмецкій — Кистеръ, французскій — Декампъ,
котораго обыкновенно называли: дѣдъ Кампъ.
Надеждинъ производилъ, съ начала своего профес-
сорства, большое впечатлѣніе своими лекціями. Онъ
всегда импровизировалъ. Услышавъ умную, плавную
рѣчь, почуявъ, такъ сказать, воздухъ мысли, молодое
поколѣніе съ жадностью и благодарностью обратилось
къ Надеждину, но скоро увидѣло, что ошиблось въ
своемъ увлеченіи. Надеждинъ не удовлетворилъ серь-
езнымъ требованіямъ юношей; скоро замѣтили сухость
его словъ, собственное безучастіе къ предмету и не-
достатокъ серьезныхъ занятій. Тѣмъ не менѣе, спра-
ведливо и строго оцѣнивъ Надеждина, студенты его
любили и, уже не увлекаясь, охотно слушали его рѣчь.
Я помню, что Станкевичъ, говоря о недостаткахъ На-
деждина, прибавлялъ, что Надеждинъ много пробудилъ
въ немъ своими лекціями, и что если онъ (Станкевичъ)
будетъ въ раю, то Надеждину за то обязанъ. Тѣмъ
не менѣе, благодарный ему за это пробужденіе, Стан-
кевичъ чувствовалъ бѣдность его преподаванія. На-
деждина любили за то еще, что онъ былъ очень дели-
катенъ съ студентами, не требовалъ, чтобъ они хо-
дили на лекціи, не выходили во время чтенія, и вообще
не любилъ никакихъ полицейскихъ пріемовъ. Это сту-
денты очень цѣнили — и, конечно, ни у кого не было
такой тишины на лекціяхъ, какъ у Надеждина. Обла-
дая текучею рѣчью, закрывая глаза и покачиваясь на
каѳедрѣ, онъ говорилъ безъ умолку, — и случалось,
что проходилъ назначенный часъ, а онъ продолжалъ
читать (онъ былъ крайнимъ). Однажды, до поступленія
моего на второй курсъ, прочелъ онъ два часа слишкомъ,

и студенты не напомнили ему, что срокъ его лекціи
давно прошелъ.
Во время втораго моего курса явился на каѳедрѣ
Шевыревъ и читалъ вступительную лекцію. На этой
лекціи было много постороннихъ слушателей; я помню
Хомякова и другихъ.—Лекція Шевырева, обличавшая
добросовѣстный трудъ, сильно понравилась студентамъ:
такъ обрадовались они, увидя эту добросовѣстность
труда и любовь къ наукѣ! Я помню, какое дѣйствіе
произвели слова его на Станкевича, когда Шевыревъ
произнесъ: „Честное занятіе наукою“. — „Это ужъ не
Надеждинъ“, сказали студенты, „это человѣкъ, тру-
дящійся и любящій науку“. Послѣ лекціи къ Станке-
вичу подходилъ Ключниковъ.—Ты что мнѣ скажешь,
спрашивалъ его Станкевичъ. Я не помню, что Ключ-
никовъ сказалъ ему, но помню насмѣшливое выраже-
ніе его лица.—Шевыревъ казался для студентовъ ра-
достнымъ событіемъ,—но и тутъ очарованіе продолжа-
лось не долго...
Погодинъ, занявъ при насъ каѳедру всеобщей исто-
ріи (кажется, когда мы уже перешли на третій курсъ),
тоже читалъ вступительную лекцію. Погодинъ говорилъ
съ жаромъ, и хотя молодые люди были большею частью
враждебно расположены къ нему, но мнѣ помнится,
что. эта лекція произвела выгодное и сильное впечат-
лѣніе. Богъ знаетъ, какъ умѣлъ Погодинъ, при столь-
кихъ своихъ достоинствахъ, возстановлять противъ
себя почти всѣхъ. Нападенія на него часто были не-
справедливы, но все же довольно дружно на него воз-
ставалъ Мнѣ кажется, что главная причина—неумѣнье
обращаться съ людьми.—Я помню, что и намъ однажды
съ каѳедры сказалъ онъ, что мы мальчики или что-то
въ этомъ родѣ,—аудиторія наша не вспыхнула, не за-
шумѣла на сей разъ, но слова эти оставили глубокій
слѣдъ негодованія.—Впрочемъ, значеніе Погодина ясно
опредѣлилось только впослѣдствіи, когда онъ получилъ
каѳедру Русской исторіи. Я видѣлъ нѣкоторыхъ его

слушателей, — людей правдивыхъ и умныхъ, — благодар-
ныхъ ему за лекціи Русской исторіи.
Въ наше время любили и цѣнили и боялись при-
томъ, чуть ли не больше всѣхъ, — Каченовскаго. Моло-
дость охотно вѣритъ, но и сомнѣвается охотно, охотно
любитъ новое, самобытное мнѣніе, — и историческій
скептицизмъ Каченовскаго нашелъ сильное сочувствіе
во всѣхъ насъ. Строевъ, Бодянскій съ жаромъ разви-
вали его мысль. Станкевичъ, хотя не занимался Рус-
скою исторіею, но также думалъ. Я тоже былъ увле-
ченъ. На третьемъ курсѣ началъ я писать пародію:
Олегъ подъ Константинополемъ, гдѣ утрировалъ мнѣ-
ніе, противоположное Каченовскому. Только впослѣд-
ствіи увидалъ я всю неосновательность нашего истори-
ческаго скептицизма. — Я помню, какъ высоко ставилъ
Каченовскій Москву, съ какой улыбкою удовольствія
говорилъ онъ о ней, утверждая, что съ нея начинается
Русская исторія. Его отзывы о Москвѣ были новою
причиною моего къ нему сочувствія. Но самыя лекціи
свои читалъ онъ довольно утомительно для слушате-
лей. — Каченовскій былъ въ то же время очень заба-
венъ въ своихъ пріемахъ, и студенты самымъ друже-
скимъ и нѣжнымъ образомъ надъ нимъ подсмѣивались.
Онъ являлся аккуратно въ назначенный часъ (проме-
жутковъ между лекцій у насъ не было), и студенты
говорили, что онъ самъ звонитъ. Не смотря на свою
строгость, Каченовскій однакоже хорошо обращался
съ студентами. Я помню, что онъ сказалъ на лекціи
одному студенту, замѣтивъ въ немъ какую-то неисправ-
ность: „мил. гос., вы виноваты; если-бъ съ вами была
ваша табель, я бы это отмѣтилъ“. — Между тѣмъ было
приказано имѣть табель всегда съ собою. Мы оцѣнили
его деликатность.
Студенты предшествующаго намъ курса хотѣли под-
нести золотую табакерку Каченовскому, но это, ка-
жется, почему-то не состоялось. Станкевичъ, передъ
своимъ выходомъ изъ университета, вздумалъ какъ-то

— 25 -
писать стихи къ профессорамъ, изъ которыхъ я помню
нѣсколько. Вотъ четыре стиха, относящіеся къ Каче-
новскому:
За старину онъ въ бой пошелъ,
Надѣлъ заржавленный латы,
Сквозь строй враговъ онъ насъ провелъ
И прямо вывелъ въ кандидаты.
Къ другому профессору.
Онъ (Каченовскій)—историческая мѣрка;
Тебѣ жъ что скажемъ, дураку?
Ему—въ три фунта табакерка;
Тебѣ—три фунта табаку...
О Давыдовѣ И. И. скажу только, что въ его напе-
чатанномъ курсѣ есть слѣдующія слова: о великихъ лю-
дяхъ пишемъ мы длинными стихами, потому что во-
ображаемъ ихъ себѣ большаго роста.
Изъ настоящихъ старыхъ профессоровъ былъ у
насъ одинъ собственно—Сем. Март. Ивашковскій. Почти
къ каждому слову говорилъ онъ: будетъ, что Вееръ
называлъ: въ прикуску. Когда я поступилъ на второй
курсъ, то былъ не мало удивленъ порядкомъ его лекцій,
въ особенности первою лекціей. Идетъ Ивашковскій!
сказалъ кто-то. Это ничего, отвѣчали старые студенты,
онъ еще будетъ долго ходить по аудиторіи. И въ са-
момъ дѣлѣ: Ивашковскій явился, одинъ изъ студентовъ-
эллинистовъ подошелъ къ нему, завелъ съ нимъ раз-
говоръ, и Ивашковскій началъ ходить съ своимъ со-
бесѣдникомъ взадъ и впередъ по одной половинѣ ауди-
торіи, а по другой расхаживали студенты. Съ полчаса
продолжалась прогулка; наконецъ Ивашковскій сѣлъ
на каѳедру, а студенты на лавки. Ивашковскій мол-
чалъ долго, какъ будто собираясь и не рѣшаясь заго-
ворить, наконецъ вдругъ сказалъ: „велѣно будетъ,
всякому студенту будетъ, имѣть будетъ табель“, и
опять замолчалъ и опять долго какъ бы не рѣшался
заговорить; наконецъ сказалъ: „до слѣдующаго будетъ
раза“, — и ушелъ. Всякая его лекція начиналась про-

гулкой, и для этого выбирался кто-нибудь изъ сту-
дентовъ-эллинистовъ. Читалъ Ивашковскій не больше
получаса; лекція заключалась въ переводѣ греческихъ
писателей. Ивашковскій кричалъ и переводилъ; кри-
чалъ и переводилъ вслѣдъ за нимъ избранный сту-
дентъ, часто ничего не знавшій по гречески и иногда
догадываясь весьма неловко. Я помню одинъ такой
переводъ. „И взялъ его“, кричалъ, переводя, Иваш-
ковскій. „Взялъ его“, повторилъ студентъ, и приба-
вилъ: „за волосы“, какъ видно, лучше не догадавшись.
Ивашковскій остановился: „гдѣ будетъ за волосы, тутъ
нѣтъ будетъ за волосы“, сказалъ онъ, и переводъ по-
шелъ своимъ порядкомъ въ два голоса. — Приведу
кстати въ отрывкахъ стихи Ключникова о нѣкоторыхъ
тогдашнихъ профессорахъ.
Въ немъ грудь полна стяжанья мукой,
Полна разсчетовъ голова,
И тащится онъ за наукой,
Какъ за Минервою сова.
Сквернитъ своимъ прикосновеньемъ
Науку Божію педантъ.
Такъ школьникъ тѣшится обѣдней,
Такъ негодяй оффиціантъ
Ломаетъ барина въ передней.
Или:
Учитель нашъ былъ истинный педантъ,
Сорокоумъ,—дай Богъ ему здоровья!
Манеры важныя,—что твой оффиціантъ,
А голосъ—что мычаніе коровье.
Къ тому жъ, талантъ, рѣшительный талантъ
Нѣтъ мало—даже геній пустословья:
Бывало, онъ часа три говоритъ
О томъ, кто постигаетъ, кто творитъ.
Двухъ первыхъ стиховъ слѣдующаго куплета не
помню:
Возьмемъ, бывало, оду для примѣра
За голову и за ноги вдвоемъ,

И разберемъ по руководству Блера,
Въ ней недостатки и красы найдемъ,
Что худо въ ней, что хорошо,—оцѣнимъ,
Чего жъ недостаетъ—своимъ замѣнимъ.
На второмъ курсѣ я еще больше сблизился съ круж-
комъ Станкевича и, долженъ признаться, поотдалился-
таки отъ своихъ друзей-товарищей. — Кстати: Коссо-
вичъ на второмъ курсѣ уединился отъ всѣхъ, не за-
нимался университетскимъ ученьемъ, не ходилъ почти
на лекціи; а когда приходилъ, то приносилъ съ собою
книгу и не отнималъ отъ нея головы все время, какъ
былъ въ аудиторіи. На него смотрѣли съ удивленіемъ,
говорили: Коссовичъ не занимается; а онъ, между тѣмъ,
глоталъ одинъ древній языкъ за другимъ.—Коссовичъ
вступилъ на свою дорогу, филологическое призваніе
заговорило въ немъ, и именно онъ трудился дѣльно и
быстро себя образовывала — Но, однако, Коссовичъ
былъ оставленъ на второмъ курсѣ; впослѣдствіи, за-
нявшись университетскими предметами, онъ безъ труда
вышелъ кандидатомъ.
На вечерахъ у Станкевича выпивалось страшное
количество чаю и съѣдалось страшное количество
хлѣба. — Станкевичъ любилъ и зналъ музыку. Иногда
мы пѣвали всѣмъ хоромъ; общею студентскою нашею
пѣснью были стихи Хомякова изъ его трагедіи Ермакъ:
За туманною горою и проч. — Станкевичъ былъ боль-
шой мастеръ передразнивать. Однажды, какъ-то, днемъ,
на своей квартирѣ, передразнивалъ онъ Каченовскаго,
и въ это самое время Каченовскій проѣхалъ мимо, по
улицѣ.—Вотъ тебѣ разъ, сказалъ Станкевичъ, не ви-
далъ ли онъ? — Ничего, братецъ, сказалъ Бодянскій,
онъ подумалъ, что зеркало стояло.—Въ тѣ года только
что появлялись творенія Гоголя; дышащія новою небы-
валою художественностью, какъ дѣйствовали они тогда
на все юношество, и въ особенности на кружокъ Стан-
кевича! Во время нашего студентства, вышло Новоселье,
альманахъ; тамъ была повѣсть Гоголя: „О томъ, какъ

поссорился Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоро-
вичемъ“. Помню я то впечатлѣніе, какое она произвела.
Что можетъ равняться радостному сильному чувству
художественнаго откровенія? Какъ освѣжало, ободряло
оно души всѣхъ! какъ само постепенное появленіе изда-
ній геніальнаго художника оживляло, двигало обще-
ство! Радъ я, что испыталъ и видѣлъ все это. Станке-
вичъ цѣнилъ очень вѣрно и тонко художественность
Гоголя, особенно въ бездѣлицахъ.—Вскорѣ послѣ вы-
хода его и моего изъ университета, Станкевичъ досталъ
какъ-то въ рукописи Коляску Гоголя, вскорѣ потомъ
напечатанную въ „Современникѣ“. У Станкевича былъ
я и Бѣлинскій; мы приготовились слушать, заранѣе
уже полные удовольствія. Станкевичъ прочелъ первыя
строки: „Городокъ Б. очень повеселѣлъ съ тѣхъ поръ
какъ началъ въ немъ стоять кавалерійскій полкъ“... и
вдругъ нами овладѣлъ смѣхъ, смѣхъ несказанный; всѣ
мы трое смѣялись, и долго смѣхъ не унимался. Мы
смѣялись не отъ чего-нибудь забавнаго или смѣшнаго,
но отъ того внутренняго веселія и радостнаго чувства,
которымъ преисполнились мы, держа въ рукахъ и го-
товясь читать Гоголя.—Наконецъ, смѣхъ нашъ прекра-
тился, и мы прочли съ величайшимъ удовольствіемъ
этотъ маленькій отрывокъ, въ которомъ, какъ и въ дру-
гихъ созданіяхъ Гоголя, и полнота и совершенство
искусства.—Станкевичъ читалъ очень хорошо; онъ лю-
билъ и комическую сторону жизни и часто смѣшилъ
товарищей своими шутками.
Помню я нашу шумную аудиторію, помню это ве-
селое товарищество, это юношество, не справляющееся
ни о родѣ, ни о племени, ни о богатствѣ, ни о знат-
ности, не хлопочущее о манерахъ, а постоянно вольно
себя выражающее. Множество молодыхъ людей вмѣстѣ
слышитъ въ себѣ силу, волнующуюся неопредѣленно
и еще никуда не направленную. Иногда цѣлая ауди-
торія во 100 человѣкъ, по какому-нибудь пустому по-
воду, вся подниметъ общій крикъ, окна трясутся отъ

звука, и всякому любо: чувство совокупной силы вы-
ражается въ эту минуту въ общемъ громовомъ голосѣ.
Почему не выразится оно иначе,—здѣсь не мѣсто го-
ворить о томъ. Хорошо, что въ наше время оно хоть
темно чувствовалось, хоть такъ выражалось. Помню я,
какъ однажды узнали, что Каченовскій не будетъ. Ка-
ченовскій не будетъ! закричалъ одинъ студентъ; не бу-
детъ! подхватилъ другой; не будетъ! закричали нѣ-
сколько; не будетъ! загремѣла вся аудиторія, и долго
гремѣла. Кто-то вошелъ въ калошахъ въ аудиторію.
Долой калоши, к bas, к bas! раздалось дружно, и во-
шедшій поспѣшилъ скорѣе удалиться и скинуть калоши.
Однажды Морошкинъ, читая въ политическомъ отдѣ-
леніи, находившемся подъ нами, и услыша такой громъ,
съострилъ, сказавъ, что грому прилично быть на
Олимпѣ, а не на Парнасѣ. Юридическое отдѣленіе въ
наше время называлось политическимъ и было очень
плохо; „словесники“ питали великое презрѣніе къ „по-
литикамъ“.
Не могу не разсказать про одинъ смѣшной случай,
бывшій на лекціи у Надеждина. Онъ какъ-то вздумалъ
сдѣлать репетицію и сталъ насъ спрашивать, спросилъ
и Бодянскаго, сидѣвшаго на задней лавкѣ. Бодянскій
поднялся и сталъ отвѣчать, какъ по книгѣ, и при этомъ
безпрестанно опускалъ глаза на столъ. Студенты за-
смѣялись. „Онъ по книгѣ читаетъ“, замѣтили они другъ
другу. Надеждинъ вѣроятно услыхалъ это, и самъ за-
мѣтя книжный слогъ отвѣта, сказалъ, не смотря на
свою деликатность: извините, г. Бодянскій, мнѣ кажется,
вы по книгѣ читаете. Нѣтъ, отвѣчалъ Бодянскій. и спо-
койно продолжалъ свой отвѣтъ. Надеждинъ, смотря
на его опускающіеся глаза и слыша постоянно ровный
книжный языкъ, сказалъ: извините меня, г. Бодянскій,
пожалуйте къ каѳедрѣ. Бодянскій замолчалъ, послы-
шался стукъ и топотъ: это Бодянскій приближался къ
каѳедрѣ, сталъ передъ нею и съ невозмутимымъ спо-
койствіемъ продолжалъ свой отвѣтъ, точь въ точь,

какъ на задней лавкѣ. Сдѣлайте милость, извините
меня, сказалъ Надеждинъ, прекрасно, прекрасно!
Бодянскій былъ однимъ изъ самыхъ дѣльныхъ сту-
дентовъ, серьезно занимался исторіей, и теперь зани-
маетъ, въ области науки, всѣмъ извѣстное почетное
мѣсто.
Между нами были еще студенты того прежняго буй-
наго склада, о которыхъ мы знаемъ теперь только по
преданію, какъ о старинѣ. Таковъ былъ К., часто пья-
ный, буйный, производившій драки и на улицахъ. У
Шевырева была привычка, если кто зашумитъ на лек-
ціи, обратиться къ лавкамъ и сказать: а? Разъ какъ-
то, при К., онъ тоже, обратясь къ студентамъ, спро-
силъ: а?—Бе, отвѣчалъ ему К. громогласно. Шевыревъ
смутился и не сказалъ ни слова. Былъ у насъ и сту-
дентъ другого рода, хохотунъ Ч., бравшій два платка
съ собой на лекціи: одинъ, чтобъ утирать носъ, а дру-
гой, чтобъ затыкать ротъ, когда начнетъ смѣяться.
Лекціи у насъ слѣдовали, безъ всякихъ промежутковъ,
одна за другою, иногда продолжаясь шесть часовъ
сряду. Это было очень утомительно. За Давыдовымъ
слѣдовалъ Каченовскій, и студенты, зѣвая, спрашивали
другъ друга: что это, слѣдствіе ли Давыдова, или пред-
чувствіе Каченовскаго?
Я перешелъ на третій курсъ. Станкевичъ, Строевъ,
Ефремовъ, Красовъ, Бодянскій вышли кандидатами, и
аудиторія наша опустѣла. Студенты изъ перваго курса
перешли на второй, но изъ нихъ не было никого, осо-
бенно замѣчательнаго. Замѣчательнѣе другихъ былъ
Сазоновъ, перешедшій изъ другаго отдѣленія и при-
надлежавшій къ кружку Герцена, кружку совершенно
иного склада, чѣмъ кружокъ Станкевича, кружку, лю-
бившему тогда эффекты и картинность. Сазоновъ былъ
человѣкъ умный, но фразеръ и эффектеръ; онъ старался
со мною сблизиться, желая сдѣлать изъ меня прозелита,
чего ему однако не удалось. Дм. Топорнинъ, Толма-
чевъ, — были короче другихъ со мною. На третьемъ

курсѣ мы уже были на первомъ планѣ, считались пер-
выми студентами (хотя я собственно отвѣчалъ, боль-
шею частію, плохо на репетиціяхъ) и получали при
томъ вѣсъ студентовъ старыхъ.
На третьемъ курсѣ нашемъ, помню я, вошелъ од-
нажды въ аудиторію одинъ студентъ, и сѣлъ вдалекѣ
отъ другихъ на задней лавкѣ; мы узнали, что это былъ
П., доносившій на Декампа, бывшій, по этой причинѣ,
въ отлучкѣ все это время и вновь поступившій сту-
дентомъ въ словесное отдѣленіе. Лицо его было блѣдно;
онъ имѣлъ несчастный, жалкій видъ. Никто не гово-
рилъ съ нимъ, не подходилъ къ нему. Онъ постоянно
былъ какъ бы отверженнымъ и потомъ не знаю куда
дѣвался.
Строевъ держалъ списокъ у Декампа. Держать
списокъ значило — дѣлать перекличку, а иногда и безъ
переклички отмѣчать отсутствующихъ студентовъ. Эти
списки не были въ употребленіи у профессоровъ, и,
сколько помню, одинъ Декампъ придавалъ имъ значе-
ніе. Онъ спросилъ Строева, передъ выпускнымъ экза-
меномъ его курса, кому передать списокъ послѣ него?
Строевъ назвалъ меня: я былъ очень не радъ, но сту-
денты были довольны, ибо они знали, что я абсовъ
ставить не буду. — Однажды, передъ лекціею Декампа,
когда еще онъ не успѣлъ придти, студенты подошли
ко мнѣ и объявили: „Аксаковъ, мы всѣ идемъ отъ Де-
кампа“. — „Полноте, господа, сказалъ я, останьтесь,
какъ вамъ не стыдно? Вѣдь мое положеніе все же не-
ловко“. — „Нѣтъ, мы идемъ непремѣнно“. — „Въ такомъ
случаѣ и я иду съ вами“, — сказалъ я, и мы всѣ вмѣстѣ
вышли изъ аудиторіи, вошли въ переднюю, пошли за
загородку, гдѣ висѣли наши шинели, надѣли ихъ и при-
готовились идти, — вдругъ является Декампъ; мы по-
спѣшно затворили изъ перегородки и ждали, пока
Декампъ уйдетъ. Декампъ вошелъ въ аудиторію, спро-
силъ солдата, гдѣ студенты, и тотъ отвѣчалъ ему:
ушли. — Какъ ушли? — Ушли. — Декампъ воротился въ

переднюю, вѣроятно съ тѣмъ, чтобъ ѣхать назадъ,
какъ вдругъ увидалъ, сквозь плохо притворенную
дверь, рукавъ студента Иванова. Декампъ отворилъ
дверь,—и вся аудиторія, въ шинеляхъ, явилась ему въ
полномъ собраніи. Я, какъ державшій списокъ, вышелъ
впередъ и сталъ передъ Декампомъ. Est-ce que nous
jouons к cache-cache? заговорилъ Декампъ.—Мы сняли
шинели, вернулись въ аудиторію и сѣли по лавкамъ.
Декампъ разъярился; исковерканнымъ русскимъ язы-
комъ приказалъ онъ солдату идти къ инспектору (тогда
только заводился инспекторъ; его должность правилъ
Клименко). „Я не знаю, гдѣ живетъ инспекторъ“, от-
вѣчалъ солдатъ, благоволя студентамъ.—Наконецъ, Са-
зоновъ всталъ, подошелъ къ каѳедрѣ и утишилъ гнѣвъ
Декампа.
Сазоновъ считался первымъ студентомъ; я, кажется,
вторымъ; на сколько справедлива была такая оцѣнка,
это другой вопросъ. Сазоновъ точно былъ человѣкъ
очень образованный, очень много читавшій, впрочемъ
преимущественно Французскихъ писателей; но въ осо-
бенности онъ умѣлъ ловко себя держать, умѣлъ при-
давать себѣ вѣсъ. Я помню, случалось, что онъ не
знаетъ того, о чемъ его спрашиваетъ профессоръ,
отвѣчаетъ, ошибается, но все это съ такимъ чувствомъ
собственнаго достоинства, съ такой уверенностью въ
себѣ, что и профессору казалось, что Сазоновъ пре-
красно отвѣчаетъ. Если профессоръ поправлялъ явную
ошибку Сазонова, Сазоновъ соглашался на поправку
профессора, или какъ бы съ снисхожденіемъ, или же
какъ на дѣло, ему совершенно извѣстное, но о кото-
ромъ онъ, странно въ самомъ дѣлѣ, какъ-будто поза-
былъ. И такъ, я тогда же увидалъ и замѣтилъ этихъ
мастеровъ, дѣйствующихъ такъ ловко не на одной сту-
дентской лавкѣ, но и въ жизни,—этихъ ловкихъ людей,
небрежныхъ повидимому, но такъ умѣющихъ себя
выставить, и такъ искусно, что увидятъ все, что имъ
хотѣлось выставить, а не увидятъ того только, какъ

они себя выставляютъ.—Конечно, со временемъ должна
раскрыться эта тайна, долженъ быть замѣченъ и оцѣ-
ненъ ихъ талантъ, но, конечно, не вдругъ, и конечно
не всѣми. Впрочемъ тутъ много зависитъ отъ степени
мастерства. — Я говорилъ Сазонову о его ловкости,
онъ смѣялся и совѣтовалъ мнѣ также дѣйствовать.
Но такой образъ дѣйствій былъ мнѣ совершенно про-
тивоположенъ, и такого мастерства я никогда не хо-
тѣлъ и не хочу.—
На второй курсъ, когда мы были на третьемъ, по-
ступилъ къ намъ въ аудиторію невыносимѣйшій сту-
дентъ С, забіяка, и трусъ, и шутъ, въ одно и тоже
время. Однажды онъ до того приставалъ къ К., что
тотъ ударилъ его въ лицо и разшибъ ему носъ до
крови. Вотъ я такъ и пойду къ инспектору! заревѣлъ
С.—Стой! закричали студенты, не смѣй ходить; мы это
дѣло покончимъ сами. — Студенты подошли съ С. къ
К. и окружили ихъ обоихъ.—„К., ты ударилъ С? проси
прощенья“. К. медлилъ. „Проси прощенья!“ крикнули
студенты. „Прошу“ сказалъ К. Ободренный С. закри-
чалъ, торжествуя: „нѣтъ, скажи: прошу прощенья“!
Слова его, при его нелѣпомъ голосѣ и выраженіи
торжества на лицѣ, возбудили всеобщій смѣхъ. К.
сказалъ: прошу прощенья, и судъ окончился.
Во время наше, каждый мѣсяцъ, въ субботу кажется,
заставляли студентовъ всходить на каѳедру и читать
что-то въ родѣ лекціи. Дѣло это не пошло и на это
не настаивали. Кажется, произошло такое учрежденіе
послѣ чтенія лекцій при министрѣ, чтенія, крайне не-
удачнаго. Зная, что будетъ такое чтеніе, Ив. Ив. Да-
выдовъ заранѣе взялъ свои мѣры и сказалъ нѣкото-
рымъ студентамъ приготовиться, въ томъ числѣ и мнѣ.
Впрочемъ на меня, кажется, онъ мало надѣялся. Въ
назначенный день явился министръ, въ сопровожденіи
многочисленныхъ посѣтителей. Вызванъ былъ Толма-
чевъ, взошелъ на каѳедру, и сильно сразился. За нимъ
вышелъ С, вралъ немилосердо, только и слышалось:

нуменонъ, феноменонъ. Уваровъ пустился съ нимъ въ
разсужденіе, и когда С. окончилъ свое вранье, сказалъ,
что, по крайней мѣрѣ, С. говорилъ свое] а тотъ, под-
ходя къ намъ, выговорилъ только: посмотри-ко, какъ
я вспотѣлъ. — Послѣ двухъ такихъ неудачъ, очередь
дошла до меня; я долженъ былъ читать о лирической
поэзіи. Сконфузившись сильно, я не вдругъ заговорилъ;
да надо было и сообразить сперва, что говорить, ибо
я не ожидалъ, что буду читать лекцію.—Уваровъ ска-
залъ: вы конфузитесь, я отодвинусь въ сторону. Я на-
конецъ заговорилъ. Уваровъ приписалъ это тому, что
онъ отодвинулся. Кой-какъ продолжалъ я жалкую лек-
цію, говорилъ о Державинѣ, о томъ, что онъ не чу-
ждался простонародныхъ словъ, и привелъ стихи:
Ретивый конь, осанку горду
Храня, къ тебѣ порой идетъ;
Крутую гриву, жарку морду
Поднявъ, храпитъ, ушьми прядетъ.
„Гдѣ же тутъ простонародное слово?“ спросилъ
меня Уваровъ. Морда, отвѣчалъ я ему. — Онъ былъ
очень доволенъ. Лекція окончилась; другихъ чтеній,
сколько помню, не было. Студенты говорили, что я
еще хорошо прочелъ; но я зналъ, что весьма плохо.
Въ 1835 году праздновали день основанія универ-
ситета, ровно 20 лѣтъ тому назадъ; мнѣ было семнад-
цать лѣтъ. Однажды Давыдовъ, послѣ или прежде
своей лекціи, объявилъ мнѣ, что профессора просятъ
меня написать стихи на этотъ день; Давыдовъ, говоря
это, обнималъ меня какъ-то съ боку, называлъ: това-
рищъ. Я согласился охотно, и здѣсь долженъ пови-
ниться въ томъ, что и теперь лежитъ на моей совѣ-
сти. Въ извиненіе себѣ скажу, что я тогда еще мно-
гаго не успѣлъ себѣ опредѣлить. — Я зналъ, что на-
добно придѣлать оффиціальное окончаніе, и чтобъ
облегчить себѣ эту необходимость, я окончилъ свои
стихи стихами Мерзлякова, въ которыхъ собственно
лести нѣтъ, но которые имѣютъ казенный отпечатокъ.

Вотъ эти стихи:
Цвѣти нашъ вертоградъ священный,
Крѣпися въ силахъ, зрѣй въ плодахъ,
Какъ былъ, пребуди неизмѣнный
Общественныхъ источникъ благъ!
Подъ Николаевымъ покровомъ
Явись въ величьи, въ счастьи новомъ!
Въ доказательство, какъ были еще не ясны мои
мнѣнія, я могу привести слѣдующіе стихи изъ того же
моего стихотворенія.
И Русь счастлива! Геній мочный,
Великій царь страны полночной
Возсталъ, и смѣлою рукой
Разбилъ невѣдѣнья оковы,
И просвѣщенья свѣточь новый
Зажегъ въ странѣ своей родной.
Онъ нетерпѣніемъ кипѣлъ
И, мыслью упреждая время,
Насильно выростить хотѣлъ
Едва посаженное сѣмя;
Но сѣмя то, изъ рукъ Петра,
На почву добрую упало,
И подвигъ славы и добра
Елисавета продолжала!
Написавъ свои стихи, я долженъ былъ пріѣхать къ
Давыдову и ихъ ему прочесть; онъ принялъ стихи,
исключивъ только начало, какъ неидущее къ дѣлу.
Стихотвореніе начиналось такъ:
Когда Создатель жизни бремя
На человѣка наложилъ,
То разума святое сѣмя
Въ его главу онъ заронилъ.
И сѣмя чудное созрѣло,
И плодъ богатый принесло:
И слово обратилось въ дѣло,
И дѣло въ слово перешло.
Пришло 12 Января 1835 года. Круглая зала въ бо-
ковомъ правомъ строеніи стараго университета была
уставлена креслами и стульями; каѳедра стояла у стѣны.
Зала наполнилась университетскими властями, профес-

сорами и посѣтителями; во глубинѣ ея толпились сту-
денты. Кубаревъ читалъ Латинскую рѣчь, конфузясь
и робѣя такъ, что шпага его тряслась. Наконецъ онъ
кончилъ; я взошелъ на каѳедру. Въ началѣ я смутился
и читалъ невнятно. Наконецъ смущеніе прошло, я
громко читалъ свои стихи, и обратясь къ своимъ то-
варищамъ, прочелъ съ одушевленіемъ:
И вмѣстѣ мы сошлись сюда,
Съ краевъ Россіи необъятной,
Для просвѣщеннаго труда,
Для цѣли свѣтлой, благодатной!
Здѣсь развивается нашъ умъ
И просвѣщенной пищи проситъ;
Отсюда юноша выноситъ
Зерно благихъ полезныхъ думъ.
Здѣсь крѣпнетъ воля, и далекой
Виднѣй становится намъ путь,
И чувствомъ истины высокой
Вздымается младая грудь!
Я видѣлъ, какъ на нихъ подѣйствовало чтеніе.
Только я окончилъ стихи, —раздались дружныя руко-
плесканія профессоровъ, посѣтителей и студентовъ...
Товарищи мои были въ самомъ дѣлѣ очень довольны.
На третьемъ курсѣ, не задолго до экзаменовъ, рѣ-
шились мы, я, Сазоновъ и Дм. Топорнинъ, кажется,
брать уроки Греческаго языка у Ивашковскаго. Съ на-
шей стороны это было captatio benevolentiae; я Грече-
скій языкъ, на второмъ и третьемъ курсѣ, почти поза-
былъ, другіе двое были тоже плохіе эллинисты. Мы
пріѣзжали къ нему по вечерамъ брать уроки. Ива-
шковскій былъ самый плохой преподаватель, особенно
какъ профессоръ; но былъ человѣкъ ученый и Гре-
ческій языкъ зналъ отлично. На этихъ урокахъ уви-
далъ я, что можно бы много было воспользоваться
знаніями и замѣчаніями Ивашковскаго. Я помню одно
его замѣчаніе о Гомерѣ, чрезвычайно вѣрное,—и ко-
торое, не знаю, сдѣлалъ ли кто другой? „Замѣтьте“,
говорилъ Ивашковскій, „что Гомеръ никакого явленія

въ природѣ не изображаетъ безъ присутствія чело-
вѣка, безъ свидѣтеля этого явленія; древнее созер-
цаніе допустить этого не можетъ, по самой пол-
нотѣ своей. Гомеръ говоритъ: раздался громъ, за-
дрожала земля,—и пастырь слышитъ и скрывается“.
Замѣчаніе чрезвычайно вѣрное и кидающее свѣтъ на
созерцаніе древняго міра; разумѣется, высказано оно
было не ловко, и въ пересыпку съ „будетъ“.
Когда мы перешли на третій курсъ, на первый
курсъ вступило много молодыхъ людей изъ, такъ назы-
ваемыхъ, аристократическихъ домовъ; они принесли
съ собою всю пошлость, всю наружную благовидность,
и все это бездушное приличіе своей сферы, всю ея
зловредную свѣтскость. Аристократіи сшили себѣ
щегольскіе мундирчики и очень ими были довольны,
тогда какъ студенты доселѣ старались какъ можно
рѣже надѣвать свое форменное платье. Аристократики
пошли на встрѣчу требованіямъ начальства. Отъ насъ
не требовали форменныхъ шинелей, и мы носили пар-
тикулярныя; новые студенты сшили себѣ сейчасъ фор-
менныя шинели; начальство это утвердило и стало тре-
бовать форменныхъ шинелей. Мы являлись только
въ публичныхъ мѣстахъ въ формѣ, во всѣхъ другихъ
мѣстахъ, даже на большихъ балахъ и на улицѣ,
мы носили партикулярное платье; аристократики по-
явились въ своихъ щегольскихъ мундирчикахъ всюду;
начальство было довольно и стало требовать постоян-
наго ношенія формы. Мы продолжали ходить по преж-
нему, и я знаю, что насъ уже не хотѣли трогать, а
ждали, пока мы выйдемъ изъ университета. Сурово
смотрѣли старые студенты на этихъ новыхъ поклон-
никовъ форменности, предвидѣли бѣду и держали себя
съ ними гордо и далеко. Вся эта молодая щегольская
ватага наводняла нашу словесную аудиторію, во время
лекцій Надеждина, которому поручено было на третьемъ
курсѣ читать логику, которую обязанъ былъ слушать
и первый курсъ. Мы не пускали къ себѣ на лавки

этихъ модниковъ, отъ которыхъ вѣяло бездушіемъ и
пустотою ихъ среды. Прежде Русской языкъ былъ
единственнымъ языкомъ студентскимъ; съ этихъ поръ
началъ раздаваться въ аудиторіи языкъ Французскій.
Не даромъ было наше враждебное чувство; пошлая
форменность, утонченная внѣшность — завладѣли уни-
верситетомъ и принесли свои гнилые плоды.
Передъ самымъ нашимъ выходомъ изъ университета,
Надеждинъ оставилъ профессорство, и мы: я, Сазо-
новъ, Толмачевъ, Дм. Топорнинъ, поднесли ему ку-
бокъ. Мы явились на сей разъ въ полной формѣ, же-
лая придать дѣлу торжественность.
Между тѣмъ, приблизились выпускные экзамены.
Они сошли благополучно. — На экзаменѣ Давыдова,
бывшемъ въ вечеру, я, отвѣчавъ, долженъ былъ напи-
сать тутъ же нѣчто въ родѣ сочиненія; я написалъ и
подалъ. Голохвастовъ принялся читать и потомъ подо-
звалъ меня. „Аксаковъ, какъ это вы написали нынче?
Развѣ это можно?“ спросилъ онъ. „Отъ чего же нѣтъ,
отвѣчалъ я, слово — вполнѣ Русское“. — „Но этого нельзя
писать“. — „Да отъ чего же? вѣдь мы говоримъ это
слово“. — Голохвастовъ обратился къ Давыдову, кото-
рый отвѣчалъ тѣмъ, что спросилъ меня: „развѣ вы слы-
шали съ каѳедры такое слово?“ — „Не помню, отвѣ-
чалъ я, но слово тѣмъ не менѣе законно“. — „Какъ
вы думаете, Иванъ Иванычъ, сказалъ Голохвастовъ, вѣдь
это показываетъ упадокъ языка?“ — Споръ продол-
жался; и я, желая прекратить его и идти домой, ска-
залъ: „ну, хорошо, я вамъ уступаю это слово“. Ска-
завши это, я пошелъ отъ нихъ. Il est bien bon, il nous
céde, сказалъ мнѣ вслѣдъ Голохвастовъ. Наконецъ
экзамены окончились, и я вышелъ кандидатомъ.
На одной изъ лекцій, передъ выпускомъ нашимъ,
увидали мы въ числѣ слушателей, на лавкѣ, въ сто-
ронѣ, — генерала. Это былъ графъ Строгоновъ. Онъ
былъ предвозвѣстникомъ новаго порядка, который,
вскорѣ послѣ нашего выхода, и завелся въ университетѣ.

Скажу въ заключеніе.—Въ наше время профессор-
ское слово было часто бѣдно, но студентская жизнь и
умственная дѣятельность, неразрывно съ нею связан-
ная, не были подавлены форменностью и приносили
добрые плоды. Въ послѣдующее время, со стороны
профессоровъ, слово, быть можетъ, стало вообще
ученѣе и умнѣе, но за то студентская жизнь и
весь университетъ подчинились вліянію форменности.
Студенты скоро начали увлекаться прелестью свѣт-
ской пустоты и приличными манерами. Внѣшность, не
смотря на всевозможное свое изящество, или лучше—
тѣмъ сильнѣе, проникаетъ въ живую душу и оцѣпе-
няетъ внутреннюю и всю духовную, единственно нуж-
ную сторону человѣка.
Сила внѣшности растетъ, и надо ожидать, что
университетъ обратится скоро въ корпусъ, а студенты
въ кадетовъ.
12 Января 1855 г-
Слава Богу! Это ожиданіе не сбылось. Просвѣ-
щеніе теперь уважается, и ему дается ходъ.
(Позднѣйшая приписка автора, сделанная, вероятно, тогда,
когда дозволено было студентамъ поступать въ университетъ
безъ ограниченія въ числѣ).

К. С. Аксаковъ.
(Колоколъ, 15 января 1861 года).
Вслѣдъ за сильнымъ бойцемъ славянизма въ Россіи,
за А. С. Хомяковымъ—угасъ одинъ изъ сподвижниковъ
его, одинъ изъ ближайшихъ друзей его—Константинъ
Сергѣевичъ Аксаковъ скончался въ прошломъ мѣсяцѣ.
Рано умеръ Хомяковъ, еще раньше Аксаковъ; больно
людямъ, любившимъ ихъ, знать, что нѣтъ больше этихъ
дѣятелей, благородныхъ, неутомимыхъ, что нѣтъ этихъ
противниковъ, которые были ближе намъ многихъ своихъ.
Съ нелѣпой силой случайности спорить нечего, у ней
нѣтъ ни ушей, ни глазъ, ее даже и отдѣлить нельзя,
а потому со слезой и благочестіемъ, закрывая крышку
ихъ гроба, перейдемъ къ тому, что живо и послѣ нихъ.
Кирѣевскіе, Хомяковъ и Аксаковъ—сдѣлали свое дѣло;
долго ли, коротко ли они жили, но, закрывая глаза,
они могли сказать себѣ съ полнымъ сознаніемъ, что
они сдѣлали то, что хотѣли сдѣлать, и если они не
могли остановить фельдъ-егерской тройки, посланной
Петромъ, въ которой сидитъ Биронъ и колотитъ ямщика,
чтобы тотъ скакалъ по нивамъ и давилъ людей,—то
они остановили увлеченное общественное мнѣніе и за-
ставили призадуматься всѣхъ серьезныхъ людей.
Съ нихъ начинается переломъ русской мысли. И когда
мы это говоримъ, кажется, насъ нельзя заподозрить въ
пристрастіи.
Да, мы были противниками ихъ, но очень странными.
У насъ была одна любовь, но не одинакая.

— 4і —
У нихъ и у насъ запало съ раннихъ лѣтъ одно
сильное, безотчетное, физіологическое, страстное чув-
ство, которое они принимали за воспоминаніе, а мы за
пророчество—чувство безграничной, охватывающей все
существованіе любви къ русскому народу, къ русскому
быту, къ русскому складу ума. И мы, какъ Янусъ или
какъ двуглавый орелъ, смотрѣли въ разныя стороны,
въ то время какъ сердце билось одно.
Они всю любовь, всю нѣжность перенесли на угне-
тенную мать. У насъ, воспитанныхъ внѣ дома, эта связь
ослабла. Мы были на рукахъ французской гувернантки,
поздно узнали, что мать наша не она, а загнанная
крестьянка, и то мы сами догадались по сходству въ
чертахъ, да потому, что ея пѣсни были намъ роднѣе
водевилей; мы сильно полюбили ее, но жизнь ея была
слишкомъ тѣсна. Въ ея комнатѣ было намъ душно: все
почернѣлыя лица изъ-за серебренныхъ окладовъ, все
попы съ причетомъ, пугавшіе несчастную, забитую
солдатами и писарями женщину; даже ея вѣчный плачъ
объ утраченномъ счастіи раздиралъ намъ сердце; мы
знали, что у нея нѣтъ свѣтлыхъ воспоминаній... Мы
знали и другое, что ея счастье впереди, что подъ ея
сердцемъ бьется зародышъ,—это нашъ меньшій братъ,
которому мы безъ чечевицы уступимъ старшинство. А
пока —
Mutter, Mutter, lass mich gehen,
Schweifen auf die wilden Hohen!
Такова была наша семейная разладица лѣтъ пят-
надцать тому назадъ. Много воды утекло съ тѣхъ поръ,
и мы встрѣтили горный духъ, остановившій нашъ бѣгъ,
и они, вмѣсто міра мощей, натолкнулись на живые
русскіе вопросы. Считаться намъ странно, патентовъ
на пониманіе нѣтъ; время, исторія, опытъ сблизили
насъ—не потому, чтобъ они насъ перетянули къ себѣ,
или мы ихъ, а потому, что и они и мы ближе къ
истинному воззрѣнію теперь, чѣмъ были тогда, когда
безпощадно терзали другъ друга въ журнальныхъ

статьяхъ, хота и тогда я не помню, чтобы мы сомне-
вались въ ихъ горячей любви къ Россіи или они въ
нашей.
На этой вѣрѣ другъ въ друга, на этой общей любви
имѣемъ право и мы поклониться ихъ гробамъ и бро-
сить нашу горсть земли на ихъ покойниковъ, съ свя-
тымъ желаніемъ, чтобъ на могилахъ ихъ, на могилахъ
нашихъ—расцвѣла сильно и широко молодая Русь!
А. Герценъ.